Елена ХАЕЦКАЯ
   Сборник рассказов и повестей

СУДЬЯ НЕПОДКУПНЫЙ
ПРАХ
СЕМЕРО ПРАВЕДНЫХ В РАЮ ХОЗЯИНА
ДЕВОЧКИ ИЗ КОЛОДЦА
МИРРА И ДЬЯВОЛ
ИСАНГАРД И КОДА: ЖЕЛТЫЙ КАМЕНЬ ЗИРАТ
СВЯЩЕННЫЙ ПОХОД

   Елена ХАЕЦКАЯ

   СУДЬЯ НЕПОДКУПНЫЙ

   Если выпало в Империи родиться,
   лучше жить в глухой провинции у моря.

   Иосиф Бродский

   Аткаль был рабом Хаммаку. Так, во всяком случае, значилось по
таблицам.
   Ибо официальные документы составлялись на глиняных таблицах, как
повелось исстари. Только потом уже данные передавались в
компьютерную службу городской информации.
   Но компьютер компьютером, а богов гневить незачем. Скучные,
неизобретательные люди -- граждане Сиппара. Консервативные. Да и
службу-то информационную завели в городе на пятнадцать лет
позже, чем появилась она в Вавилоне. Все артачились отцы города,
берегли городскую казну, и без того сильно разворованную.
   По этим самым таблицам выходило, что Аткаль учтен был по
долговым обязательствам его родителей; тогда же была определена
цена ему -- 25 сиклей немаркированного серебра. Таким-то образом
и перешел малолетний Аткаль в собственность госпожи Китинну,
матери Хаммаку.
   Госпожа Китинну, в свою очередь, преподнесла мальчика своему
сыну -- подарок сделала на день рождения. Хаммаку, по
малолетству, о том не ведал; несколько лет прошло, прежде чем
понимать начал, что к чему. А тогда был Хаммаку таким же
несмысленышем, как его раб; они и выросли, можно сказать,
вместе.
   Так что на самом деле вместо брата был Аткаль своему молодому
господину.
   Где один, там и другой.
   Пойдет, например, молодой Хаммаку к воротам Думуку. До ночи не
смолкает там буйное торжище. Есть, на что поглядеть, что
послушать, обо что кулаки размять. Там-то непременно найдет себе
занятие Хаммаку -- обязательно сыщется кто-нибудь, кто ему не
угодит, не ценой на товар, так рожей, не рожей, так мятыми
бумажными деньгами, а то просто пена в пивной кружке
подозрительно жидкой покажется. Аткаль тут как тут: стоит за
спиной господина своего, поддакивает, вставляет словцо-другое.
   А то понесет обоих в кабак к чернокожей Мелании. Сколько раз уж
напивался там Хаммаку до положения риз. И Аткаль, бывало, не
отстает от господина своего: тоже лыка не вяжет. Так вдвоем,
друг за друга хватаясь, идут по улице, песни горланят: господин
в лес, а раб по дрова.
   Возвращаясь домой пьяным, не упустит Хаммаку случая пошалить: то
по витрине камнем ахнет, чтобы поглядеть, как весело брызнут
стекла. То к девкам начнет приставать. И здесь не в стороне
Аткаль: битое стекло каблуком, каблуком; девке строптивой по
шее, по шее: не ломайся, когда благороднорожденный волю свою
изъявляет. Сказано: ложись, значит, ложись, хоть на траву, хоть
на мостовую, хоть в сточную канаву. А после Хаммаку, глядишь, и
сам к той же девке сунется. Иная быстро смекнет, которому из
двоих отказать
   нельзя, а кто перетопчется. А другая, глядишь, и Аткалю даст. Но
Аткаль в любом случае не в обиде. Нрав-то у него незлой.
   Кроме того, замечено было, что Аткаль всегда оставался трезвее
хозяина. Не было еще случая, чтобы не довел кровинушку до дома.
И госпожа Китинну ценила молодого раба. Смотрела сквозь пальцы
даже на мелкие кражи в доме (а такой грешок за Аткалем по
незрелости лет водился). Сумел убедить ее раб в полезности
своей, потому терпели его в хозяйстве. И даже пороли реже, чем
следовало бы.
   А следовало бы.
   Хоть как брат был Аткаль для Хаммаку, а по глиняным таблицам все
же числился его рабом.

   Жили они в городе Сиппаре, в двух переходах от Вавилона. Невелик
и скучен Сиппар.
   Но и Сиппара достигает душное дыхание вавилонье, где все
смешалось: тяжелые женские благовония и дымы кадильниц на
многочисленных алтарях (ибо кому только не поклоняются в
Вавилоне!), кисловатый дух человеческого пота и сытный чад от
готовящихся блюд (ибо сытнее и вкуснее, чем в иных местах Земли,
едят в Вавилоне)...
   Каждый вдох, каждый выдох огромного города жадно ловит Хаммаку.
Точно голодный на запах хлеба, тянется к любому слушку из
столицы. И коростой от испарений Вавилона покрылась душа
Хаммаку.
   Все это видела мать, госпожа Китинну, хозяйка дома. Каждый вечер
возносила она горячие молитвы, обратясь лицом туда, где в
громаде черных садов высились стены храма Эбаббарры.
   И слушало обитавшее там божество.
   -- О Шамаш, Солнце Небес Вавилонии! -- говорила старая женщина,
и тяжелые золотые серьги качались среди черных с проседью,
густых ее волос речи в такт. -- Каждый день проходишь ты от
Востока к Закату. Держишь путь от пределов Шаду, где
поднимаешься с ложа твоего, до пределов Амурру, где ждет тебя
новое ложе. Видишь с небес все, чинимое людьми, и нет ничего,
что не было бы доступно божественному твоему взору. Потому
назван ты богом Справедливости, Судьей Неподкупным.
   Почтив такими словами божество, переходила мать Хаммаку к
заботам, что тяжким камнем лежали у нее на сердце.
   -- Нынче же, в воскресенье, в день твой, принесу тебе еще одного
ягненка, сосущего мать, и пусть кровь его прольется в твою честь
на золотом алтаре. Убереги моего сына Хаммаку, удержи от
бесчинств. Пусть бы поменьше таскался по девкам, не мотал бы
деньги по кабакам. Полно тревоги сердце мое. Что будет, когда не
станет рядом с ним матери? Кто позаботится о том, чтобы хватало
ему и хлеба, и кефира, и сладких булочек с маком?
   Не напрасны были тревоги госпожи Китинну. Скончалась в самом
начале лета и похоронена была в семейном склепе, о котором сама
же заранее и позаботилась, ибо слишком хорошо знала беспечный
нрав своего сына.
   К началу месяца арахсамну завершился траур по матери.
   Унылое время простерлось над Сиппаром. Листья с деревьев
облетели, снег выпал и тут же растаял. Под утро подмораживало.
   Как раз наутро и гнал Хаммаку раба своего за пивом, либо за
кефиром, смотря по тому, какой напиток употреблялся накануне. На
гололедье, да с похмелья поскользнулся и грянул головой об
асфальт несчастный Аткаль. И так умом не крепок, а тут совсем
дурачком сделался. Пил себе пиво да улыбался под нос. Как будто
ведомо ему что-то стало. Будто тайну ему какую-то доверили, и
болтается эта тайна у него во рту, в зубы стучится -- на волю
просится.
   Хаммаку разозлился, два раза по морде ему съездил -- не помогло;
он и отступился. Не до улыбочек аткалевых, у самого голова
трещит.
   Тут кстати и день рождения молодого господина подоспел -- 11
арахсамну //6 ноября//. Двадцать семь лет назад появился на свет
младенец, зачатый в законном браке от благородных и
благороднорожденных родителей; отделен был от последа,
погребенного надлежащим образом и при соблюдении всех обрядов;
обмыт, запеленут и закутан ради предохранения от сквозняков -- и
в таком виде поднесен к материнской груди.
   С тех самых пор ничего, кроме тревог и неприятностей, не видела
от него госпожа Китинну. Но рука у хозяйки дома была твердая:
крепко держала она в узде своего неистового отпрыска. Умела
приструнить, когда надо. Могла и денежного содержания на
неделю-другую лишить. А истерики Хаммаку были для нее как свист
ветра в трубе.
   И вот мать умерла. Как с цепи сорвался Хаммаку. Поначалу еще вел
себя более-менее смирно. Будто пробовал: а что будет, если из
материнского приданого, для будущей жены Хаммаку сберегаемого,
взять золотые серьги да пропить их?
   Попробовал. Пропил.
   И ничего ему не было. Ни от богов, ни от людей.
   Напротив. Весело было. Девки -- те даже целовали ему руки и
ноги. Заодно и верному Аткалю перепало. Пока господин шалил с
девицами, раб сзади стоял, дергал его за полу, знаки делал, рожи
корчил. И снизошел Хаммаку -- отцепил от себя самую щуплую из
девиц, наделил раба своего: пользуйся, Аткаль. А девке строго
наказал: "С ним пойдешь". И пошла, не посмела перечить.
   Хаммаку это очень понравилось.
   Да и Аткалю понравилось.
   Вот напьется Хаммаку, двинется по знакомым кабакам куролесить;
Аткаль за ним тенью. Встретит знакомого, позовет с собой. Тот
хоть и понимает, из чьего кармана деньги на угощение, а
благодарность испытывает все-таки к Аткалю: кабы не позвал
Аткаль, ничего бы и не было -- ни веселья, ни даровой выпивки,
ни баб.
   На свой день рождения пышный пир устроил молодой господин
Хаммаку. Полон дом гостей назвал.
   Пришли к нему сыновья богачей. Многие уже тишком ощупывали
деревянную облицовку стен, шарили глазами по комнатам -- удобно
ли расположены; понимали -- недалек день, когда Хаммаку заложит,
а то и продаст дом свой.
   Явились и гости поплоше, попроще. Их Аткаль втихомолку
наприглашал, о чем Хаммаку не то чтобы не знал, а как-то не
задумывался.
   Аткалевы гости тоже глазами по сторонам зыркали, однако же
воровать ничего не смели. С самого начала предостерег их насчет
этого Аткаль: "Чтоб рук не распускали. Замечу -- выдам властям.
И не местному бэл-пахату, а ордынцам, когда за данью приедут.
Брошусь в ноги и будь что будет".
   Угроза подействовала. И хоть знали все, что голос Аткаля не
может звучать громко в Сиппаре, да и нигде не земле -- виданое
ли дело, чтобы голос раба где-нибудь звучал громко? -- а кто их
знает, ордынцев, могут ведь и услышать.

   Под Ордой жили вавилонские города тридцать шестой год. С той
поры, как поросло травой забвения Великое Кровопролитие, жили,
можно сказать, не тужили. Орда напоминала о себе нечасто. В
Сиппар два раза в год наведывался на косматой лошадке
низкорослый кривоногий человек с узкими глазами на плоском лице;
с ним еще десяток таких же узкоглазых. Бэл-пахату, городской
голова, с нижайшими поклонами выносил дань -- большой холщовый
мешок, набитый серебряными слитками, каждое клейменое, лучшего
качества. Ордынец даже
   в здание мэрии зайти не всегда соизволит, только в мешок
заглянет, проверит, точно ли серебро. Навьючит на лошадь; с тем
и уедет. Ни здрасьте, ни до свиданья.
   В самом начале ордынского владычества, на втором или третьем
году Великого Кровопролития, мэр города Аррапха решил подшутить
над косоглазым: вынес ему в мешке вместо серебра столько же по
весу булыжников, из мостовой выломанных. Ордынец мешок с данью
взял, не проверив, да так и уехал в степи.
   Неделю Аррапха за живот держалась, чтобы пояс не лопнул от
смеха. Целую неделю поносила невежд-завоевателей. Косыми глазами
своими не отличают серебро от камней! Драгоценностью предстало
варварам то, что топчут ногами благородные граждане -- вот
каковы эти варвары!
   На десятый день смеха вернулись ордынцы. Было их больше тысячи.
Вошли в город на рассвете вместе с большим торговым караваном.
Разговаривать не стали -- вырезали все население, не пощадив ни
женщин, ни детей. Заодно и пришлых купцов из каравана истребили,
хотя вот уж кто был решительно не при чем.
   Больше с данью никто шутить не решался.
   В местные дела ордынцы носа не совали. Под солнцем их
безразличия процветали торговля и храмы, сельское хозяйство и
ремесла обширной Империи. Кто разберет темные души косоглазых --
странный они народ, непостижимый для цивилизованного человека.
   Маячили ордынцы где-то в степях к северу от Вавилона, далеко от
стен городских. Каким богам молились, чем там, в своих степях,
занимались? Охота еще думать об этом...
   Иной раз, случалось, испытывали ордынцы потребность в людской
силе. Однажды в Сиппар нагрянули -- было это года через два
после рождения Хаммаку. От серебра на сей раз отказались, вынь
да положь им двести молодых мужчин.
   Покуда отцы города думу думали, списки ворошили, рвали друг у
друга бороды, разбираясь, кто и сколько задолжал казне и с кого,
следовательно, надлежит снять большее количество молодых рабов,
ордынцы решили вопрос по-своему. Не стали дожидаться. Прошлись
по улице, захватили столько человек, сколько им требовалось, и,
связав веревкой, угнали в степи.
   Таким образом угодили в рабство несколько благороднорожденных.
Потом в Орду ездили родители знатных юношей, валялись у грязных
сапог косоглазого владыки, молили отпустить сынков, деньги
трясущимися руками совали. Ордынцы на деньги и не поглядели.
Владыка же сказал отцам сиппарским, над горем их посмеявшись:
"Всего вашего серебра не хватит, чтобы заставить нас в
сиппарском полоне копаться, искать для вас сыновей. Все вы на
одно лицо, и противное это лицо". И ушли ни с чем отцы
сиппарские.
   Но это было давно, года через два после того, как глаз Шамаша
впервые упал на Хаммаку.

   Что же увидел глаз Шамаша в день нынешний, 11 арахсамну 36-го
года?
   Увидел он пиршественные столы, загромоздившие столовую покойной
госпожи Китинну. Не хватило одного стола рассадить всех гостей
Хаммаку. Пришлось нести еще два. Один взяли из кухни, другой у
соседей заняли. Заодно и самих соседей в гости зазвали. Аткаль
постарался. Юлой вертелся, у всех на виду, у всех на слуху: как
можно без Аткаля?
   Никак не можно.
   Противно Шамашу.
   Да и кому бы понравилось: стол весь в объедках, в винных лужах,
морды у гостей пьяные, распухшие, речи ведутся бессвязные.
   Но вот поднял голову и вскричал Хаммаку, вспомнив неожиданно о
брате своем названном:
   -- Где Аткаль? Хочу видеть Аткаля!
   Тотчас услышал его Аткаль, подбежал, мокрый рот растянул в
счастливой улыбке -- дурачок дурачком с тех пор, как об асфальт
стукнулся.
   -- Раб! -- обратился к нему Хаммаку. И глубоко задумался.
   Аткаль ждал с терпением. И любовь светилась во взгляде его
темных, слезливых от выпитой водки глаз.
   И исторг Хаммаку такой приказ:
   -- Свечек желаю именинных числом двадцать семь!
   Аткаль искренне огорчился:
   -- Да где ж я их возьму?
   -- Не знаю, -- немилостиво произнес Хаммаку. -- Ищи где хочешь,
но чтобы через пять минут были.
   И ушел с пиршества озадаченный Аткаль -- свечи именинные
господину своему искать. Где бродил и долго ли отсутствовал --
того не понял никто, включая и самого Аткаля, ибо все были
чудовищно пьяны. Но свечки числом ровно двадцать семь добыл. На
вопрос, откуда добро (не похитил ли, а то отвечай потом за
дурака), только улыбался улыбочкой своей, таинственной и глупой.

   И Хаммаку рукой махнул: и впрямь, не все ли равно. Главное --
вот они, свечечки. А то какой день рождения без именинных огней?
Мама -- та всегда пирог большой заказывала в пекарне. И
приносили пирог маленькому Хаммаку -- огромный, как тележное
колесо...
   Не стало мамы, и наперекосяк все пошло. Вот и пирога нет, не
побеспокоился никто.
   Повелел Хаммаку рабу своему стать на колени. Аткаль приказу
подчинился, на колени стал, лицо к брату названному поднял,
улыбнулся. Чуял, задумал что-то Хаммаку. Какую-то знатную
шалость.
   -- Голову ровно держи! -- прикрикнул на него Хаммаку.
   И начал привязывать свечки к волосам Аткаля -- одну за другой.
Тщательно привязывал -- не хотел раба своего подпалить. Да и в
доме пожар совершенно лишнее дело.
   Привязывал и приговаривал: "Подарок ты мой ко дню рождения..."
   Потом зажигалку вынул из кармана.
   Гости, смекнув, в чем забава, смеяться начали. И Аткаль смеялся,
хотя горячий воск стекал ему на голову, больно обжигал. Хорошую
шутку отмочил Хаммаку, с фантазией человек. Далеко пойдет, если
не прирежут его по пьяной лавочке.
   Только когда свечи почти до самых волос аткалевых догорели,
соблаговолил господин Хаммаку -- дунул. С третьего раза все
загасил под общий хохот и гром аплодисментов. Пнул Аткаля ногой
-- иди, не нужен больше.
   Поднялся Аткаль и вышел на улицу. Волосы слиплись от воска, на
левом виске обгорели немного, лицо в потеках сажи, хмель из
головы выветрился. Шел и давился слезами, а отчего так ломило в
груди, и сам понять не мог.

   Но всему приходит конец, и хорошему -- скорее, чем плохому.
Закончилось материнское приданое. Все пропил Хаммаку на
радостях, что нет за ним больше глаза. Уплыли за полцены в
жадные руки торговцев платья, выкрашенные синей и пурпурной
краской, драгоценности, особенно же -- диадема с зелеными
камнями в трех зубцах. Даже кое-какую мебель продали.
   Вокруг Хаммаку уже торговцы недвижимостью виться начали.
Отпихивали друг друга, вели с молодым хозяином липкие,
многозначительные разговоры. И впрямь, дошло уже до того, что
начал прикидывать Хаммаку, не заложить ли ему дом свой.
   А потом неожиданно одумался. На удивление всем встряхнулся. И в
пропасть, для него заботливо приготовленную, так и не шагнул.
   Друзьям Хаммаку это, понятное дело, не понравилось.
   До того даже дошло, что то один, то другой тащил Аткаля в кабак,
угощал там за свой счет, а после жадно выспрашивал у него,
пьяненького: "Что это с молодым господином приключилось?"
   Аткаль даровую выпивку принимал с охотой и, по обыкновению
своему, еще дружков приводил -- пусть и тем перепадет немного
радости. Приятели Аткаля сплошь были дрянь и голодранцы, но дом
Хаммаку стоил того -- терпели стервятники и Аткаля, и дружков
его.
   Однако только то и сумели из раба вытянуть, что ударился он
головой об асфальт, что господин Хаммаку далеко пойдет,
поскольку фантазия у него богатейшая, и что, возможно, откроет
господин Хаммаку свое дело.
   "Да какое дело-то?" -- допытывались у Аткаля. Тот не отвечал,
поскольку и сам ничего не знал. Только так, догадывался.
   Но так или иначе, а в деньгах Хаммаку нужду испытывал. И долго
бы ломать ему голову, к раздумьям не слишком привычную, если бы
не счастливый случай.
   В начале зимы прибыл в Сиппар приказчик вавилонского банкира.
Звали приказчика Рихети.
   Случай свел его с Хаммаку у торговых ворот, где приказчик
привязал своего осла, поручив пареньку из лавочки за небольшую
плату стеречь животину и ее поклажу. Сам же отправился по своим
делам, устроив ослика, как думал по наивности, наилучшим
образом.
   И вот выясняется, что и паренек-то к лавочке никакого отношения
не имеет, и что за такие деньги не то что осла -- ослиный помет
стеречь никто не станет, а главное -- ни осла, ни паренька, ни
денег своих господину Рихети не видать уже никогда.
   Настроение господина Рихети было не из лучших. Ибо нравы
провинциальные оказались грубы, а народишко куда как
неотесанный.
   Тут-то и подвернулся ему Хаммаку.
   На самом деле Хаммаку давно околачивался поблизости --
любопытствовал. Выждал момент и объявился: вот он я. Вы из
столицы, господин? Оно и видно. Сразу заметно, что вы из
Вавилона. И выговор чистый. И одежда пошита исключительно. Да и
парикмахер, по всему видать, у вас отменно опытный...
   -- А толку-то? -- Господин Рихети сердито оборвал цветистую речь
молодого сиппарца. И с досадой махнул рукой. Пухлой такой
ручкой, с женскими почти ямочками у каждого пальца.
   Был этот господин Рихети такой кругленький, толстенький, с
лоснящимся лицом. Имел крупную глянцевитую лысину, по которой
так и тянуло пощелкать ногтем, и густые черные брови,
приподнятые как бы в вечном удивлении.
   И глядя на огорчение почтенного этого господина, все больше
проникался Хаммаку искренним желанием облегчить ему тяжкую ношу
неприятностей. Сгладить неприятное впечатление, произведенное
Сиппаром. Воистину, это не более чем недоразумение. И если
господин соблаговолит...
   Словом, Хаммаку пригласил вавилонца к себе в дом -- это совсем
недалеко отсюда, господин! -- на стаканчик доброй домашней
наливки. Чисто символически. Не на улице же разговаривать.
   Рихети согласился.
   Несмотря на опустошения, произведенные кутежами Хаммаку в
домашней казне, жилище его все еще хранило память о госпоже
Китинну и выглядело вполне благопристройно. Разрушить дом -- на
это тоже время требуется.
   Когда вошли, спугнули трех жуликоватых с виду бездельников,
собравшихся вокруг бутылки. Щедр был Аткаль, когда заходила речь
о хозяйских запасах. Одного Хаммаку кое-как знал -- раб из
соседского дома, помогал Аткалю столы таскать на памятный тот
день рождения. Остальных впервые видел.
   -- Брысь, -- в спину им сказал Хаммаку.
   Господин Рихети проводил их глазами, подумал о чем-то, едва
вслух не высказался, но смолчал. До поры.
   Позволил усадить себя в кресло, принял из рук молодого хозяина
стаканчик, наполненный красным сладким вином, густым -- хоть в
пирог вместо начинки клади. Поговорили о пустяках. Потом спросил
Рихети, не трудно ли по нынешним временам содержать такое
количество рабской прислуги. В три горла кушать не будешь, а
использовать рабов в услужении -- не приносит никакой прибыли.
   Хаммаку пожал плечами.
   -- Да я бы и продал одного-двух, да где покупателя сыщешь? В
Сиппаре состоятельных людей мало.
   -- Об этом-то я и хотел бы с вами поговорить, -- уронил Рихети.
   И еще раз огляделся в доме. Хороший дом, доверие внушает.
Чувствуется здесь крепкая хозяйская рука.
   Хаммаку неожиданно напрягся. Ему хотели предложить какую-то
сделку. Он встал, налил еще вина, себе и гостю. Пожаловался на
сиппарский климат. Вроде бы, недалеко от Вавилона, а насколько
хуже здесь погода. Зимой мокро, летом ни жары тебе настоящей, ни
дождей, для сельского хозяйства столь необходимых. Да, в Сиппаре
жить -- здоровье терять.
   Гость вежливо позволил себе не согласиться. С точки зрения
климата Вавилон, конечно, благоприятнее. Однако воздух
вавилонский... Выхлопные газы... Одна только труба химкомбината
чего стоит!.. Нечестивцы, воистину нечестивцы. Построили ее выше
башни Этеменанки, хотя издревле запрещено в Вавилоне возводить
что-либо выше башни Этеменанки. Того и гляди разгневаются боги.
Впрочем, городским властям нет до того никакого дела. На взятках
жиреют...
   Хаммаку ни в малейшей степени не трогало оскорбление, нанесенное
химкомбинатом священной башне Этеменанки. Однако же он покивал и
похмурил брови. Ужасно, когда не соблюдаются традиции.
Чудовищно. В голове не укладывается.
   Провинция все же чище, продолжал господин Рихети. И старину
чтит. И, главное, нет этого отвратительного смога.
   Хаммаку позволил себе напомнить собеседнику, что для молодого
предприимчивого человека Вавилон представляется обширным полем
деятельности, в то время как Сиппар -- сущая дыра и захолустье,
только для ссылки и пригодное.
   Рихети пожал плечами. Многое зависит от того, как повести дело.
В Вавилоне чрезвычайно жесткая конкуренция. А здесь, в
провинциальной глуши, многое еще предстоит сделать впервые. И
тот, кому это удастся, может -- при наличии известной ловкости
-- неплохо подняться.
   -- В любом случае, я ничего не могу начать без хорошего кредита,
-- сказал Хаммаку. Более молодой и нетерпеливый, он первым
заговорил без обиняков.
   -- Я не уполномочен фирмой выдавать кредиты, -- так же прямо
ответил Рихети.
   Но таким тоном было это сказано, что Хаммаку не успел ощутить
даже мимолетного укола разочарования. Ясно было, сейчас
последует предложение. И неплохое предложение. Выгодное. Может
быть, даже очень выгодное.
   Рихети попросил еще вина. И, если можно, какого-нибудь печенья.
Хаммаку поспешно обслужил своего гостя.
   Стоял, глядел, как пьет Рихети. Солнечный блик плясал на лысине
приказчика. Хилый солнечный лучик чудом пробился сквозь толщу
зимних облаков -- и все для чего? Только лизнуть череп пожилого
вавилонца и тут же исчезнуть.
   Наконец Рихети отставил стакан. Вздохнул.
   -- Все не могу успокоиться из-за этого проклятого осла.
   Хаммаку терпеливо ждал.
   И дождался.
   Дело заключалось в следующем. Господин Нидинта, владелец
крупного банка в Вавилоне -- собственно, интересы его фирмы и
представлял уважаемый господин Рихети -- нажил, а затем и
многократно увеличил свое состояние, умело используя рабов,
отпущенных в самостоятельное плавание. На оброк.
   Господин Рихети не сомневается: уважаемый господин Хаммаку
превосходно осведомлен о том, что многие почтенные граждане
преумножают свое состояние именно таким способом. Выдают рабу
все необходимое для того, чтобы тот мог открыть свое дело.
Рюмочную-закусочную, например, или лавочку. А после только
процент с прибыли получают. И это выгодно, чрезвычайно выгодно.
Правда, поначалу требуются некоторые вложения. Но они полностью
окупаются в течение двух-трех лет. Господин Нидинта имеет тысячи
таких рабов. Собстве
   нно, на этих-то рабских забегаловках, киосках и мастерских по
ремонту обуви и было создано грандиозное состояние господина
Нидинты.
   -- Насколько я понял, у вас ведь имеется излишек рабов? --
продолжал Рихети.
   Хаммаку кивнул, не задумываясь.
   Рихети еще раз оглядел своего собеседника с головы до ног.
Среднего роста, немного тяжеловесного сложения, с крупными,
грубоватыми чертами лица, в которых, однако, чувствовалась
порода.
   -- Суть моего предложения такова. Вы продаете господину Нидинте
одного из своих рабов.
   Хаммаку криво улыбнулся.
   -- За него вы получите, скажем, шестьдесят сиклей серебра
наличными, -- продолжал Рихети. -- Этому рабу будет выдан кредит
-- еще сто сиклей. На эти деньги он должен открыть свое дело.
Какое -- господину Нидинте безразлично. В течение двух лет он
должен выплатить своему хозяину всю сумму кредита, а по
истечение этого срока будет платить лишь 20 процентов от общей
годовой прибыли. Это средний банковский процент.
   -- А моя-то выгода в чем? -- жадно спросил Хаммаку.
   -- Вы можете работать с ним в доле, -- пояснил Рихети. -- При
надлежащем умении, вложив шестьдесят сиклей, вы будете получать
процент с оборота, вообще не участвуя в операциях. Вы
когда-нибудь слышали о комменде?
   Хаммаку никогда ни о какой комменде слыхом не слыхивал. Пришлось
выслушать. Маленький приказчик увлекся, прочитал целую лекцию.
Комменда, узнал Хаммаку, создается путем сложения взносов
нескольких дельцов. Выгодно всем, когда каждый из пайщиков не
имеет достаточно средств вести дела в одиночку. Прибыль при этом
делится в соответствии с размерами паев.
   Прибыль -- но не работа. Если один из пайщиков раб, а второй --
гражданин Империи, то независимо от размеров доли гражданина,
основную работу будет делать, понятно, раб.
   -- Следовательно, если ваш личный взнос составит шестьдесят
сиклей, а начальный капитал, предположим, будет равняться ста
шестидесяти... Вы улавливаете мою мысль, господин Хаммаку?
   Хаммаку заверил собеседника в том, что да, улавливает.
   -- Ваш доход будет равен... -- Приказчик возвел глазки к
потолку, пошевелил пухлыми губами. -- Да, 37,5 процента от общей
прибыли. Еще 20% нужно будет выплачивать господину Нидинте.
Итого, 42,5% останется на развитие дела. Ну, еще нужно вычесть
налоги, конечно, но в целом... Совсем неплохо.
   Хаммаку еле заметно дернул уголком рта. Господин Рихети уловил
гримасу и спокойно повторил -- видно было, что он говорит о
вещах, чрезвычайно хорошо ему знакомых.
   -- Вы будете получать свои проценты, не делая ровным счетом
ничего.
   Ну, это вряд ли, подумал Хаммаку. Не следует переоценивать
умственные способности Аткаля. И недооценивать его мелкую
бытовую хитрожопость.
   -- Хорошо. Я продам вам одного из своих рабов, -- медленно
проговорил Хаммаку, как бы взвешивая в последний раз все "за" и
"против" (на самом деле он все уже решил).
   Приказчик вынул из плоского портфельчика бумаги, набросал
черновик купчей.
   -- Завтра перепишу у нотариуса на глиняные таблицы, -- сказал
он, завершив работу. -- Вы не подскажете, где в Сиппаре
нотариальная контора?
   -- Да там же, где гончарная мастерская, -- ответил Хаммаку. --
На первом этаже горшки лепят и тут же продают из оконца. На
втором сидят писцы, а на третьем -- нотариус. И компьютерная
служба городской информации там же, только в соседней комнате.
Очень удобно.
   Приказчик еще выше задрал свои густые брови. Больше ничем
удивления не выразил.
   -- А страховка на раба оформлена?
   -- Разумеется, -- уверенно произнес Хаммаку. На самом деле он
понятия не имел об этом. Всеми делами покойная мать занималась.
   -- Вы позволите на нее взглянуть?
   -- Конечно.
   Хаммаку поднялся, прошел в кабинет матери. Долго громыхал в ларе
глиняными таблицами. Наконец, откопал несколько документов.
Притащил в гостиную, держа в подоле рубахи. Приказчик терпеливо
дожидался, сложив пухлые руки на коленях. В большой полутемной
комнате казался толстячок потерянным и грустным.
   Хаммаку выгрузил таблички ему на колени. Рихети выбрал одну,
поднес к глазам, вчитался.
   -- Да, это страховка, -- пробормотал он себе под нос. -- Так,
что у нас тут... В случае болезни... Увечье от несчастного
случая... Смерть, проистекшая от болезни, несчастного случая
либо суицида... Условия договора при наличии побега... оговорены
отдельно. -- Маленький человечек поднял лицо. -- Замечательно.
Вы чрезвычайно предусмотрительный хозяин, господин Хаммаку.
   Хаммаку, сам того не желая, расцвел. А приказчик продолжал:
   -- Простите, что беспокою, но не имею права обойти еще одну
формальность: медицинские справки на раба.
   Хаммаку предъявил медицинские справки -- без них страховку не
оформляли. От стоматолога, от невропатолога, флюорография. Везде
"без патологий", разумеется. Сам подивился их обилию:
мать-покойница, оказывается, ежегодно гоняла Аткаля по всем
врачам.
   -- Из кожно-венерологического диспансера нет, -- сказал
приказчик.
   -- Да не болен он ничем, -- проговорил Хаммаку. Очень уж ему не
хотелось возвращаться в комнату матери, искать среди табличек
справку из КВД. -- Он вообще с девками не трахается. Импотент
он.
   Господин Рихети промолчал. Но с таким видом промолчал, что
Хаммаку понял: без справки этой не будет ни ста сиклей, ни
шестидесяти сиклей, ни комменды -- вообще ничего.
   Поплелся. Долго копался. Нашел. Табличка оказалась разбитой.
   Господин Рихети поглядел, покачал головой.
   -- Извините меня, господин Хаммаку, -- мягко, но вместе с тем
непреклонно произнес он, -- но принять от вас документ в таком
состоянии я никак не могу.
   -- А если так?..
   Хаммаку полизал края слома, попытался слепить половинки.
   Приказчик поднялся, аккуратно сложил таблички в портфельчик,
обернув их предварительно чистыми тряпицами.
   -- С вашего разрешения, завтра я сниму копии и заверю все эти
документы. Вечером жду вас в холле отеля "Золотой бык". Кстати,
там приличные номера?
   Хаммаку, дальше бара этого отеля не ходивший, кивнул.
   -- Перед второй стражей -- вам подойдет? -- продолжал приказчик.

   Хаммаку снова кивнул.
   -- Вот и отлично, -- сказал господин Рихети. -- Вы приносите мне
справку из КВД, мы подписываем итоговый договор купли-продажи, и
я передаю вам наличные деньги. Если вы не имеете возражений, я
хотел бы зарегистрировать сделку не в Сиппаре, а в
информационной службе Вавилона.
   Хаммаку возражений не имел и был сама любезность.
   Едва только закрылась за приказчиком дверь, как Хаммаку заревел
на весь дом:
   -- Атка-а-а-аль!..

   Какой еще КВД? Зачем?
   Аткаль ничего не понимал.
   Хаммаку побагровел, выкатил глаза и рявкнул:
   -- Кто тебе сказал, что ты должен что-то понимать? Тебе не надо
ничего понимать! С чего ты взял, что тебе надо понимать? Тебе
надо подчиняться. Слушаться. И больше ничего.
   Аткаль свесил голову.
   -- Да был я там недавно, в этом КВД...
   -- Недавно? Что ты называешь "недавно"? Еще мать была жива,
гоняла тебя, пидора!..
   -- Да не болен я ничем... -- уныло тянул свое Аткаль.
   Но Хаммаку раздухарился, ничего не желал слушать.
   -- В городе бытовой сифилис! А ты шляешься по бардакам, со
всякой сволочью тискаешься, ни одной потаскухи в городе не
пропустил!..
   -- Так вместе же и шляемся, -- попробовал было огрызнуться
Аткаль. -- Тогда и проверяться вместе.
   -- Я-то здоров, -- высокомерно сказал Хаммаку.
   -- Ну так и я здоров, -- вякнул Аткаль.
   Хаммаку отвернулся, встал.
   И потащился Аткаль в КВД на осмотр. Он так ничего и не понял.

   Разместить офис в собственном доме показалось Хаммаку
несолидным. Не станут люди заключать сделки там, где еще вчера
беспечно пьянствовали. Не захотят увидеть в собутыльнике
делового человека.
   И потому потратил часть средств на то, чтобы снять помещение. За
ту ничтожную сумму, которой он мог рискнуть, ему предложили
небольшой подвальчик, три ступеньки вниз, недалеко от торговых
ворот.
   ("Помещение, конечно, неважное, оно и понятно. Зато, как ни
погляди, господин, а место безупречное, бойкое. Вы только
рекламный щит у входа в тупичок поставьте".)
   В течение следующих двух недель совсем загонял Хаммаку Аткаля.
Тот носился по городу с накладными, производил закупки по
спискам, дважды был бит разгневанным Хаммаку, чего прежде не
водилось и потому воспринялось с мучительной обидой.
   Впрочем, от первоначального шока Аткаль оправился довольно
быстро. И вся эта лихорадочная деятельность даже стала
доставлять ему удовольствие. Тем более, что Хаммаку предложил
Аткалю возглавить дело. Сказал, на первых порах только помогать
будет оформлять сделки, поскольку лучше знает работу с
компьютером.
   Помня о том, что впереди светит большая пожива, вместе с тем не
забывал Аткаль и о малых выгодах нового своего положения "главы
фирмы".
   Например, приобретая телефоны внутренней связи, исхитрился --
взял один подешевле, пользованный. Разницу приберег для себя.
   Впрочем, не стоит бумать, будто Аткаль был каким-то ловкачом,
только и ждущим случая набить карман за счет своего господина.
Вовсе нет.
   Наоборот, Аткаль ловил любую возможность растранжирить,
размотать, прокутить. Ибо если тело Аткаля было обращено в
рабство, то душа его оставалась крылатой. Любви и признания
жаждала душа Аткаля. А как заслужишь ее, любовь эту самую, если
ни красоты, ни ума, ни иных достоинств? Вот и пытался брать
щедростью, покупая добрые чувства людей. Не умел получать даром;
потому и платил. Тратил налево и направо, как только
подворачивался удобный случай. Поскольку же своих денег не
водилось, тратил чужие.
   Вот и с разницей за телефонные аппараты так поступил. Едва лишь
вышел из магазина, выше головы навьюченный коробками, как
приметил на углу знакомого. Как-то раз вместе к одной девчонке
цеплялись; через то, можно сказать, породнились.
   Опустил Аткаль коробки на мостовую и окликнул знакомца по имени
(а звали того Базуза).
   Высок ростом, широкоплеч, красив Базуза. Охранником в богатом
доме служит. Поговаривают, будто на его счету несколько десятков
покойников. Впрочем, сам Базуза этого не говорил. Но и не
отрицал.
   -- Аткаль! -- обрадовался Базуза.
   Поболтали немного. И снова взгляд Аткаля обратился к коробкам.
   -- Купил по случаю, -- пояснил он в ответ на вопрос приятеля. --
Оргтехника, телефоны, то, се...
   -- Дело открыть решил? -- Базуза прищурился.
   -- Да подвернулось тут... -- небрежно обронил Аткаль. -- Мы с
Хаммаку в доле.
   Базуза позволил себе улыбнуться.
   -- Как брат тебе Хаммаку, -- сказал он.
   Аткаль перевел разговор на другую, более интересную тему.
   -- Дотащить не поможешь? Не рассчитал я что-то, носильщика не
нанял.
   Базуза расхохотался.
   -- Халяву любишь, вот и не нанял, -- заметил он.
   Руки у Базузы как у Аткаля ноги, плечи как оглобля. Почему бы не
быть Базузе откровенным?
   Аткаль решил быть гордым. Плечом повел, подражая названному
брату -- Хаммаку так делал.
   -- За мной не пропадет, -- сказал он. -- Угощаю.
   Вдвоем донесли товар до офиса, после вместе в кабак пошли; там и
спустили денежки на пиво да на податливых баб.
   Таков был Аткаль.

   Не таков был Хаммаку. Если уж брался за что-то, так всерьез. Не
поленился в Вавилон съездить, накупить там книг -- по большей
части были то справочники, сборники нормативных текстов,
рекомендации и прочая скукотень.
   Из Вавилона вернулся потрясенный, два дня еще на кровати лежал,
в потолок глядел, губами двигал. То вспоминал о всех дивах
столичных, какие встретились. То убытки подсчитывал. Ужас как
все дорого в Вавилоне. А дороже всего тот товар, за которым он,
Хаммаку, ездил, -- информация.
   Аткаль же все время отсутствия Хаммаку беспорочно пьянствовал и
о делах не думал вовсе.
   На третий день по возвращении встал Хаммаку и потребовал к себе
Аткаля. Трезвого и чисто умытого.
   Аткаль явился.
   Спал часа три, похмельем истерзан жестоко, рожа расцарапана, на
скуле синяк. Топорщатся волосы, подросшие после бритья наголо
(иначе никак воск не вывести было). Печальный вид имел Аткаль,
представший пред очи господина своего.
   Хаммаку только головой покачал.
   -- Садись за стол, -- велел.
   Аткаль повиновался. Тупо уставился на книги. Раскрыл одну --
сводки, диаграммы. Аж в глазах потемнело. Умоляюще глянул на
Хаммаку.
   Тот губы искривил.
   -- Прочти.
   И тут в голос взвыл Аткаль.
   Но Хаммаку ничем не проймешь: ежели втемяшилось в голову
названному брату и хозяину заставить Аткаля прочесть эти книги,
значит, судьба Аткалю читать их.
   И начал читать Аткаль.

   Хаммаку заплатил вступительный взнос и стал пользователем
общеимперской информационной сети. Теперь он получил доступ ко
многим видам коммерческой информации. По личному коду мог
входить в различные конференции, общаться с другими
пользователями со всей Империи. Имел возможность заключать
контракты, не выходя из своего офиса, за которым, кстати, так и
сохранилось прежнее название -- "Три ступеньки вниз".
   Настоящая работа пошла только в конце зимы, когда сиппарцы,
недоверчивые ко всему новому, осознали, наконец, очевидную
выгоду сотрудничества с "Тремя ступеньками".
   Настало время рассказать о том, в какое дело вложил Хаммаку
деньги, полученные от приказчика господина Нидинты. Было оно и
доходным, и богоугодным одновременно. Хаммаку продавал
индульгенции.
   Прежде незамедлительное отпущение грехов гражданин Сиппара мог
получить только от Шамаша, обитающего постоянно в сиппарской
Эбаббарре.
   Если же человек полагал, что дело о его прегрешении находится,
скажем, в ведении Наны Урукской, то ему ничего не оставалось,
как бросать чад и домочадцев на произвол судьбы и тащиться в
Урук, в храм Наны, -- замаливать грех, покупать индульгенцию.
Домой после такого паломничества возвращались чистенькими. В том
смысле, что полностью очищались и от грехов, и от грошей. В
кармане дыра, в душе чистота, полмесяца выброшены псу под хвост,
проведены в утомительных странствиях по раскисшим дорогам
Империи.
   И ничего не поделаешь. Ибо сказано: каждый грех в руке своего
бога. Драки и прочие насилия, чинимые свободными горожанами друг
другу, -- дело Нергала. А вот насилие, чинимое женщине, -- это
дело Наны. Пустобрехам же на брюхе вымаливать прощение у
Нинурты, который ненавидит бесполезную трату времени. И так
далее.
   Можно, конечно, и у Шамаша, своего, домашнего, прощения
попросить, да что толку-то? Все равно, что обидеть Бабуту, а
извиниться перед Кибуту.
   С появлением в городе бизнеса Хаммаку все изменилось. Едва
только согрешив, шел человек в офис "Три ступеньки". Ибо вовсе
не следует думать, будто люди сиппарские были злонравны и
нравилось им прозябать в холодной липкой глине прегрешений
своих. Напротив. Могли бы -- избавлялись от них как можно
скорее. И если бы не непомерные траты на дорогу, разбрелись бы
по всем четырем ветрам, каждый к богу своих преступлений.
   Пришел однажды в офис "Три ступеньки" и Базуза. Нужда пригнала.
   Спустился, дверь толкнул, огляделся, "здрасьте" сказал. В первой
же комнате за столом сидел Аткаль. Глава фирмы.
   На столе перед Аткалем два телефона, городской и местный. На
полке, за спиной Аткаля, толстые папки с подшитыми документами.
Сбоку чахлый плющ приткнулся. По левую руку от Аткаля еще одна
дверь, и из-за этой двери слышно, как ревет принтер.
   Аткаль в кресле откинулся, на Базузу поглядел. И стал Базуза
как-то немного ниже ростом и уже в плечах.
   -- Садись, -- милостиво кивнул ему Аткаль. -- В ногах правды
нет.
   Охранник из богатого дома оглянулся, плюхнулся в кресло.
   -- Неплохо тут у тебя, -- сказал он.
   -- Не жалуюсь, -- согласился Аткаль.
   -- Занят сейчас?
   -- Работа.
   Базуза понимающе кивнул.
   -- Ты по делу или как? -- спросил Аткаль, всем своим видом
показывая, что ему некогда.
   -- По делу.
   Аткаль покивал, взялся за местный телефон. Из-за двери, что была
слева, донесся пронзительный звонок. Потом голос Хаммаку:
   -- Аткаль?
   -- Клиент. Нужно оформить.
   -- Хорошо, пусть зайдет.
   Голос Хаммаку отчетливо слышался и из телефонной трубки, и из-за
двери. Аткаль положил трубку и кивнул Базузе.
   -- Зайди к моему компаньону, он оформит. Касса тоже там.
   Базуза поднялся, прошел во внутреннее помещение офиса. Комната
ничем не отличалась от первой, за исключением одного: на столе,
кроме телефонов, стоял компьютер.
   -- Сердечно рад вас видеть, господин Базуза, -- приветствовал
клиента Хаммаку, устремив на него цепкий взгляд. -- Садитесь.
   Даже манеры -- и те изменились у Хаммаку. Когда это он
насобачился? Базуза -- незатейливый наемный убийца рядом с этим
утонченно-вежливым господином.
   Охранник тяжеловесно опустился в кресло напротив стола. Хаммаку
немного наклонился вперед.
   -- Итак, я слушаю вас, господин Базуза.
   Базуза откашлялся.
   -- Собственно... Ну, вчера. Вышибал какого-то идиота... А чего
полез? Еще и кулаками сучить вздумал!.. -- Базуза вскинул глаза,
встретил холодный взор Хаммаку, сник. -- В общем, я ему шею
сломал.
   -- Свободный был? -- деловито осведомился Хаммаку. Левой рукой
привычно выдвинул ящик стола, где хранил чистые бланки
индульгенций и приходно-расходные ордера.
   -- Так... отпущенник.
   -- В котором часу произошло... несчастье?
   -- После четвертой стражи.
   Хаммаку скользнул пальцем по реестру, заключенному на столе под
стеклом. На калькуляторе быстро подсчитал проценты. Включил в
общую сумму надбавку за оскорбление, нанесенное бывшему хозяину
бывшего раба. Вычел незначительный процент за ночное время,
когда было совершено убийство. Ночные грехи шли дешевле, нежели
дневные, ибо днем силы тьмы спят. Днем не так властно над
человеком зло, как ночью.
   -- Восемь сиклей, -- подытожил Хаммаку.
   Базуза порылся в карманах, вытащил деньги. Хаммаку аккуратно
пересчитал их, сложил на краю стола, переехал в кресле к
компьютеру.
   Запросил связь с храмом Эмешлам, обиталищем Нергала. Вышел на
общую конференцию храма. Отметил мысленно: как много насилия
творится в Империи! За те два дня, что Хаммаку не обращался к
конференции Нергала, количество записей увеличилось на 877. И
все сплошь убийства. В поле "общая сумма" значились цифры от 6
сиклей (убийство раба ночью) до 16 сиклей (убийство
благороднорожденного днем).
   Впечатал новые данные в общую базу: имя клиента, его социальный
статус, место жительства, род прегрешения, смягчающие
обстоятельства, отягчающие обстоятельства, общее количество
индульгенций, сумма последнего взноса.
   Вывел данные на печать.
   Подумав и помигав, принтер ожил, взревел, порычал минуты три и
успокоился, затих. Листок выпал на пол. Хаммаку, выказывая
изрядную канцелярскую сноровку, шлепнул на листок печать,
поставил регистрационный номер, внес его в гроссбух, заставил
Базузу расписаться в получении.
   -- Подпись на индульгенцию поставит глава фирмы.
   -- Кто?
   -- Аткаль.
   Хоть и значился Аткаль "главой фирмы", а называть его "господин
Аткаль" все равно язык не поворачивался.
   Базуза взял листок, поглядел недоверчиво.
   -- И это все?
   -- Да, это все. Живите с чистой совестью, господин Базуза.
   Базуза повертел "чистую совесть" и так, и эдак. Наконец
вымолвил:
   -- В храмах-то таблички глиняные выдают.
   -- Не вижу разницы. Индульгенция есть индульгенция, -- веско
произнес Хаммаку. -- Но если для вас принципиально... Данный вид
сервиса также предусмотрен в числе услуг, оказываемых нашей
фирмой.
   -- Так можно и на глине? -- Базуза расцвел.
   -- Разумеется. За дополнительную плату, конечно.
   Тут Базуза насторожился.
   -- И почем?
   -- Еще три сикля. -- Увидев выражение лица своего собеседника,
Хаммаку пожал плечами. -- Но это вовсе не обязательно, поверьте.
В вашем случае, довольно банальном, вполне достаточно просто
заверенной бумаги.
   Базуза махнул рукой, сложил листок вчетверо, сунул в карман.
   -- Везде деньги дерут, -- сказал он мрачно. -- Бэл-пахату
оштрафовал... Наниматель из жалованья вычел три дня -- наказал,
стало быть, за излишнее рвение... И здесь тоже...
   -- Чистая совесть недешево стоит, -- заметил Хаммаку. -- Всего
вам самого доброго, господин Базуза.
   И охранник ушел, все еще недоумевая: действительно ли очищен он
теперь от грехов или же его попросту ловко надули? Так ни к
какому выводу и не пришел. В конце концов, утешился: в случае
чего переломает Хаммаку с Аткалем все кости.
   Смятение Базузы возросло бы многократно, если бы знал он, что
Хаммаку и сам не вполне понимает, чем занимается.
   Большую часть времени Хаммаку совершенно искренне полагал, что
открыл вполне солидное дело. И что польза от его бизнеса
неоспорима -- как для него самого, так и для граждан Сиппара.
   Однако выдавались часы, когда для Хаммаку открывалась во всей
своей неприглядной наготе другая истина: на плаву он держится
исключительно благодаря дутой значимости аксессуаров.
Общеимперская конференция пользователей храмовой сети...
Информационный банк... Доступ к базам данных, личный код...
   Кого, например, касается, что в Уруке отпущенник Хашта
изнасиловал свою бывшую госпожу Исхуннатум (15 сиклей, храм
Наны)? Но нет. Одно дело поговорить об этой истории за кружкой
светлого пива. Совсем другое -- увидеть запись в базе данных
храма Эанны. И вот уже банальный секс за открытыми дверьми (ибо
госпожа Исхуннатум не постеснялась завопить на весь Урук)
превращается в исполненное значимости событие, которому, быть
может, не хватает осязаемости, зато вдосталь информативности.
   Вовсе не будучи дураком, Хаммаку превосходно отдавал себе отчет
в том, что занимается сущей ерундой. И поскольку осознавать это
было страшно, гнал подобные мысли, насколько доставало сил.
Изучал богословскую литературу, заучивал священные тексты
различных божеств. А когда становилось совсем уж невмоготу,
напивался. Но не так, как когда-то, в блаженной юности, а
целенаправленно, уныло, с оттенком безнадежности.

   Скандал разразился 24 аддару (17 марта) 37-го года, вскоре после
того, как Аткалю исполнилось 28 лет. Впрочем, день рождения раба
-- не бог весть какое событие и отмечался далеко не с такой
пышностью, как день рождения Хаммаку. Тем не менее, целую неделю
Аткаль на законных основаниях был пьян, и дела офиса "Три
ступеньки" в шли довольно вяло.
   Из сладостно-расслабленного состояния Аткаль был вырван внезапно
и жестоко.
   Виновницей его несчастья стала Нана Урукская.
   Можно предположить, что сама Нана ничего против него не имела. С
женщинами всегда был ласков Аткаль. Иная, правда, заскучает с
ним, но тут уж все от дамы зависит: если у самой фантазии в
избытке, то и не скучно ей с Аткалем; ну а если боги обделили,
тогда уж извините: двоим убогим все равно ничего умного не
породить.
   Но настолько незлобив был Аткаль, что никогда не сердился. Ни на
тех женщин, что были совершенными дурочками. Ни на тех, которые
оказывались умнее его (а такое случалось сплошь и рядом). Умел
он радоваться и глупости женской, и изобретательности, и
капризам со взбрыками.
   Но если Нана Урукская и была благосклонна к Аткалю, то не
скажешь того же о других богах.
   И ведь именно Аткаль первым услышал о том, что стало причиной
всех последующих бед. Услышал -- и даже не догадался, чем грозит
новость.
   -- Хаммаку! -- закричал он, врываясь в офис.
   Хаммаку оторвался от компьютера (в последнее время пользователи
храмовой сети начали обмениваться не только деловой информацией,
но и анекдотами), поднял воспаленные глаза.
   -- Что блажишь?
   -- Так... это...
   Аткаль захихикал, предвкушая.
   Хаммаку вышел из конференции. Не хотел терять авторитета, пусть
даже в глазах такого ничтожества, как Аткаль. Впрочем, Аткалю и
в голову не приходило заглянуть на экран. Хозяину виднее, чем
заниматься, так он считал.
   -- Случилось что? -- лениво спросил Хаммаку.
   Аткаль усердно закивал.
   -- Помнишь, некогда из Урука был похищен истукан Наны...
   Хаммаку не помнил. До исторического обзора храмов Вавилонии руки
не дошли. Больно уж устрашающе толстым выглядел том. И с
практической точки зрения бесполезен. Взял на всякий случай, по
дешевке. А вот Аткаль, страшась наказания от господина своего,
тщательно проштудировал эту книгу, как и остальные.
   -- Ну, -- высокомерно сказал Хаммаку. -- Когда это было-то?
   -- При царе Горохе, -- охотно пояснил Аткаль.
   -- Продолжай, -- велел Хаммаку.
   -- Грязнобородые эламиты напали на Урук, учинив там разгром и
поругание, -- начал рассказывать Аткаль. -- Тогда же была взяла
ими в плен богиня Нана. Ее увезли к себе в Элам, где и посадили
в специально построенном храме посреди Аншана. А в Уруке,
отчаявшись освободить истукан, спустя несколько лет сделали
новый.
   -- Ну так и что? -- спросил Хаммаку.
   -- А то, что нашлась старая Нана! -- Аткаль приплясывал от
возбуждения. -- Ордынцы откопали.
   Ордынцы, положим, Нану не откапывали. Не таков этот народ, чтобы
откапывать что-то, будь то хоть сама Нана Урукская.
   Было же так.
   Скоро уж тридцать семь лет, как завоеванная Вавилония исправно
платила им дань. Чтобы не скучать, двинулись ордынцы дальше на
юго-восток. И вот уже расстилается перед ними Элам.
   Пошли по Эламу. Какой город поумнее, тот встречал их
хлебом-солью. Какой поглупее, закрывал ворота. Открывали ордынцы
ворота, как умели: была у них с собой небольшая ракетная
установка. Обслуживали установку пленные вавилоняне; сами
ордынцы рук о технику не марали. Нечистым было, по вере их,
умное железо. И компьютерами по той же причине не пользовались.
Потому, кстати, оставались совершеннейшими варварами.
   Так нечестивым, но вполне надежным способом открыли они ворота
пограничного Аншана, нашли там множество богатств, которыми
пополнили достояние свое. Разграбили и храм, вытащив оттуда все,
что блестит.
   И вот один из них отдернул занавеси и на лошади въехал в святая
святых. И воскликнул в удивлении:
   -- Баба!
   Действительно, стояла там баба, обличьем сходная с теми, что
разбросаны в бескрайних степях далеко к северу от Аншана.
   Заинтересовались ордынцы. Загалдели, спешились. Бабу и щупали, и
гладили -- по плечам, по щекам. Была она деревянная, не золотая,
и потому, видать, решили ордынцы не брать ее с собой, оставить
жителям Вавилонии. Но кому передать истукана? В Аншане жителей
было теперь так мало, что о них не стоило и говорить.
   Стали по храму шарить, жрецов искать. Ни одного не нашли.
Главный лежал с перерезанным горлом у золотого алтаря. Чем
защищаться пытался, кинжальчиком с женский мизинец? Совсем
глупые эти крестьяне. Лежи теперь, старик.
   Поискали и в других местах. Никого не оставили в живых из
жреческой касты храбрые воины Орды.
   Наконец отыскали одного, из самых младших служек. Трясся от
страха, путался в длинных своих одеждах. Не стали воины его
успокаивать -- пусть боится. Схватили за длинные волосы,
потащили к сотнику.
   Тот ждал, плеткой по сапогу похлопывал.
   -- Что за баба? -- спросил. И на истукан плеткой своей махнул.
   Служка от ужаса на пол повалился.
   -- Это Нана, -- вымолвил с трудом. И рассказал, как много лет
назад взяли ее в плен храбрые эламитские воины, привезли с
почетом в Аншан, построили ради нее храм и пригласили жить с
ними.
   -- Неужто и вы когда-то воинами были? -- спросил сотник. Не
поверил.
   Но насчет богини сомнений у него не возникло.
   -- Несчастная, -- сказал он, обращаясь к истукану, -- у таких
трусов жила. Взять бы тебя в Орду. Но лучше будет возвратить
тебя туда, откуда ты была похищена, как невеста недостойным
женихом.
   Решение сотниково в Орде одобрили. Негоже богу жить у чужих
людей.
   И возвратился старый истукан Наны в Урук.
   Там сперва не поверили. Но как тут не поверишь, когда на спине
истукана яснее ясного:
   "Я -- Горох, Царь Множеств, Царь Великий, Царь Могучий, Царь
Вавилона, Царь Шумера, Царь Четырех Стран Света, любимый Бэлом,
Мардуком, Набу, Наной, владычество мое приятно для сердечной
радости их. Я воздвиг истукана сего..." и т. д.
   Ревниво встретила старую Нану новая, процветшая в Уруке за
столетия эламского пленения. Да и какая она "новая"? Больше
тысячи лет истукану городского храма Эанна.
   И все же как сравнишь два идола, так сразу видно, который из них
древнее. Новая-то Нана ликом прекрасна, телом стройна,
благолепна. Так и тянет склониться перед ней, прильнуть губами к
изящным ступням ее. А старая Нана ликом безобразна, чертами
груба; груди, как бурдюки, свисают на живот; в животе младенец
пухнет. Страх, не любовь вызывает.
   Судили-рядили в Уруке, и так и эдак поворачивали. Но тут сколько
прикидывай, а выбор небогат: между веревкой и удавкой. Не
признать старую Нану -- смертно оскорбить ордынцев. В кои-то
веки проявили они уважение к обычаям вавилонским. Неизвестно,
чем это может закончиться. Судьба Аррапхи у всех еще на памяти
была.
   А признать...
   -- Словом, поерзали в Эанне, подергались и водрузили старую Нану
в центре храма, -- захлебывался Аткаль, -- а новую, ну, ту, что
там уже тысячу лет стояла, переместили в боковую часовню.
Скандалу! На весь Урук крик стоял...
   Хаммаку побледнел.
   А Аткаль еще ничего не понял, продолжал языком молоть, довольный
тем, что слушают его внимательно, не перебивая.
   -- Идол-то, которому столько лет поклонялись во всей Империи,
оказывается, фальшивый. И не Нана это вовсе. У главного жреца
Эанны, небось, понос от ужаса...
   -- А тебя еще не пробрало? -- тихо спросил Хаммаку.
   Аткаль оборвал речи, удивленно уставился на господина своего.
   -- А я-то тут при чем?
   Хаммаку надвинулся на него всем своим плотным телом и зарычал,
как зверь. Аткаль глазами захлопал, губы распустил.
   -- Ты чего, Хаммаку?
   -- Ты, значит, не при чем? -- спросил Хаммаку на человеческом
наречии. Но облик звериный сохранял, скалился. -- А индульгенции
из храма Эанны продавал? От чьего имени грехи отпускал?
   -- Наны... -- Ничего еще не понял Аткаль.
   -- НОВОЙ НАНЫ, -- рявкнул Хаммаку, теряя терпение. Послали же
боги болвана в напарники!
   -- Так ведь храм... Ведь Эанна...
   -- Повязан ты с храмом, -- рычал Хаммаку. -- Одной веревкой. На
которой тебя, болвана, повесят.
   Аткаль отшатнулся.
   -- Да за что?
   -- За то! -- Голос Хаммаку сорвался, и он провизжал: -- За то,
что индульгенции твои ни гроша не стоят! Идол-то фальшивый...
   Теперь и Аткаль белее мела стал.
   Замолчали оба. На потемневшем экране компьютера прыгали
звездочки и точечки.
   Потом Аткаль поднялся.
   -- Закрою-ка я двери на засов, -- сказал он.
   Мудрое решение. Воистину, страх лучший учитель. Задышали в
затылок крупные неприятности. Тут уж поневоле и отпетый дурак
умным станет.
   Какое там -- "задышали"! Стучаться начали. Кулаком в дверь
молотить.
   -- Открывай! Аткаль! Мы знаем, что ты здесь!
   -- Пусть вернет наши денежки!
   -- Обманщик!
   -- Лучше открой, а то дверь выломаем!
   -- Фальшивый идол-то!
   -- Индульгенции храма Эанны ничего не стоят!
   -- Пусть деньги вернет! Пусть вернет наши деньги!
   Так вопили на разные голоса крупные неприятности.
   Аткаль шепотом спросил у Хаммаку:
   -- Что делать-то?
   -- Главное -- денег не отдавать, -- ответил мудрый Хаммаку.
   Бледны оба были; но Аткаль бледнее. Даже губы посинели.
   -- Почему они мое имя выкликают? Почему на меня одного
ополчились, Хаммаку?
   -- Потому что ты индульгенции подписывал.
   -- А... а ты?
   -- А я только регистрировал и деньги получал. Кто начальник-то?
Ты!
   На дверь налегли. В крепкой древесине что-то треснуло. Толпа
взвыла от радости.
   Аткаль заметался.
   Вскочил. Снова сел. Бросил взгляд под стол.
   При виде трусости аткалевой приободрился Хаммаку. А Аткаль
подскочил к нему, вцепился в рукав, в глаза поглядел собачьим
взором.
   -- Не выдавай меня, Хаммаку!
   Отцепил аккуратно от себя пальцы аткалевы Хаммаку. Взял за руку.
В глаза поглядел.
   -- Сам посуди, Аткаль. Индульгенции продавал ты. Через чьи руки
все документы проходили? Через твои. Это же твоя фирма. Я --
только младший компаньон.
   И вспомнил Аткаль, как гордился своим новым доходным бизнесом.
Тем, что господин Хаммаку у него, у дурачка, об асфальт
стукнутого, на паях работает. Что именно он, Аткаль, ставит свою
подпись на ценные бумаги.
   По дружкам ходил, хвалился напропалую. Как бы случайно из
карманов индульгенции мятые доставал, расправлял на колене
("столько дел, столько дел, и не управишься за день"). Бормотал
себе под нос так, чтобы и другие могли слышать: "Сколько бумаг
пришло из Эмешлама! Шамаш великий, Судья Неподкупный!.. Как
много преступлений творится в Империи!.." И висли на нем девицы,
просили рассказать "случаи". Аткаль охотно рассказывал...
   Застонал Аткаль, обхватил руками глупую свою голову.
   -- Хаммаку!.. Ведь ты мне поможешь?..
   Хаммаку еле заметно покачал головой. И на губах его полных
показалась легкая улыбка.
   Страшной была та улыбка для Аткаля в его отчаянии. Заострилось
лицо у несчастного раба, будто уже умер он. Скулы, подбородок --
все выступило вперед. Глаза ввалились. Уже не собачий --
крысиный взгляд сверлит Хаммаку.
   А с того как с гуся вода. Придумал что-то. Хитрость какая-то на
уме у него. И на этот раз не взял Хаммаку его, Аткаля, в долю.
   Минуло твое время, Аткаль. Взвесили тебя на весах, определили
тебе цену -- не слишком высокую, по всему видать, -- и за нее
продали.
   -- Аткаль! Открой! Хуже будет!
   Не будет хуже. Хуже, чем теперь, не может быть Аткалю.
   Какое одиночество охватило Аткаля! Как заломило, заныло в груди!

   Дверь подалась и рухнула. Толпа хлынула в контору. Оттолкнул от
себя Хаммаку раба своего, бросил на руки толпы.
   "Его хватайте, его!"

   Как было?
   Взбрело однажды Нане отправиться в подземное царство к своей
сестре. А с сестрой этой, по целому ряду причин, не ладила Нана.

   Напрасно пытались остановить Нану. Друзья предупреждали -- шла.
Враги и те предупреждали. Все равно шла. Упрямая баба, сладу
нет.
   Семь ворот у подземного царства; и у каждых ворот брали с Наны
дань. А какую дань можно взять с красивой женщины?
   Пра-авильно. Раздевали Нану. У первых ворот сняли покрывало, у
вторых -- сандалии и так далее, покуда не осталась владычица
Эанны голенькая.
   Такой и предстала перед сестрицей.
   Та на троне сидит, бабища жуткая, изо рта клык торчит, на веке
бородавка.
   -- Зачем пожаловала?
   Нана смиренницей прикинулась.
   -- Так... поздороваться. Не чужие ведь...
   А сама по сторонам глазищами так и зыркает. Во дворце подземном
кругом корунды, яхонты и прочие каменья горят. В котлах золото
кипит, через край переливается. Из потолка живые руки растут,
ногти золотой краской выкрашены; пальцы эти серебряные цепи
держат; на тех цепях светильники качаются, в светильниках
благовонное масло горит.
   Сестра хмыкнула, не поверила словам Наны.
   -- Правду говори! -- повелела она.
   Нана круглыми плечами пожала, черные волосы на спину откинула,
как-то особенно соблазнительно изогнула стан.
   -- Захотелось, вот и все.
   Капризные губы у Наны. Слишком красива Нана. Разозлилась сестра
ее подземная, когда красоту это вблизи увидела, да еще голой.
   -- Давно хочу извести тебя, Нана, -- молвила она скрипучим
голосом. -- На этот раз убью. Ибо власти твоей здесь, под
землей, нет. Моя здесь власть.
   Оглянулась Нана. Увидела страшные демонские рожи, дьяволов
всяких и прочую нечисть, лучше не поминать к ночи. А что еще
думала она увидеть в подземном царстве?
   -- Может, не стоит? -- нерешительно спросила она и босыми ногами
переступила. Пол во дворце подземной властительницы склизкий,
холодный, противно вот так, босиком-то стоять.
   Сестрица нанина -- хохотать. Бусы на груди подскакивают от
хохота, диадема в волосах трясется.
   -- Стоит! Стоит!
   И придворные ее, лизоблюды и подхалимы, подхватили на разные
голоса:
   -- Стоит! Стоит!
   Громче всех один надрывался. Нана ему на ногу наступила, какое
там -- только шире пасть разевает.
   С досады топнула Нана ногой. Тугие груди Наны подпрыгнули. И
молоко, которое всегда наготове у Наны, брызнуло из сосков на
голый смуглый живот.
   Подземная владычица поднялась во весь рост -- а росту была
немалого. Волосы взметнулись, как живые. Глаза засверкали.
   -- Взять ее! -- приказала она демонам.
   Протянулись к прекрасной Нане скрюченные пальцы. Отшатнулась
Нана. Страшно ей стало.
   -- Ты, это... сестра... -- пролепетала она. Поняла, видать, что
перебрала в своих капризах. -- Погоди меня хватать-то. Может
быть, кто-нибудь получше подвернется.
   Подземная богиня прикидывать стала: что еще задумала Нана? Какая
каша варится в прелестной ее вздорной головке? Двум мыслям тесно
в голове у Наны; стало быть, одна мысль там засела. Узнать бы
еще, какая.
   А никакой мысли у Наны не было. Просто еще пожить ей захотелось.
И пошла Нана прочь из подземного царства, а демоны следом шли,
на пятки наступали. Кого ни встретят, спрашивают:
   -- Этого, что ли, вместо тебя взять?
   Нана головой мотала: нет, не этого.
   Время тянула.
   А демоны все нетерпеливее за волосы ее дергают: "Может, вон тот
вместо тебя пойдет?"
   И увидела Нана на склоне холма жениха своего. Спит себе
безмятежным сном и пузыри пускает. Рядом костер прогоревший,
кости козленка горкой сложены, чисто обглоданы. Собака сытая
рядом сопит, одно ухо опущено, другое поднято: в полусне
караулит, стало быть. Красива Нана, а жених еще красивее. Лицо
юное, здоровьем пышет, румянец во всю щеку, ресницы как у
ребенка. А что ему? Поел, попил, с Наной на шелковой траве
повалялся -- и спать.
   До чего обидно стало Нане! Пока она в подземном царстве
смертельной опасности подвергалась, он, оказывается, обжирался
да спал!..
   И указала Нана пальцем на жениха своего спящего:
   -- Его хватайте, его!..
   Проснулся парень, да уж поздно было. Крепко ухватили его демоны,
оторвали от земли, потащили прочь от Наны, с шелковистых зеленых
холмов, от сытного житья-бытья, от козьего бочка, от парного
молока...
   И осталась Нана на склоне холма одна-одинешенька. Рухнула наземь
возле остывшего костра и тяжко зарыдала. Через собственное
своеволие пострадала баба.
   А потом люди храм ей построили, истукана вырезали и поклоняться
начали.

   Ну уж Хаммаку святым не стать, это точно. Намяли сиппарцы бока
им с Аткалем, не разбирая. И все-таки Хаммаку досталось не так
крепко. Мужчина он был увесистый, при случае мог и сдачи дать. А
главное -- убежден был в собственной невиновности и потому
отбивался с умом.
   Аткаль же от ужаса последнего ума лишился. Голову руками
прикрывал да верещал обреченно. Всякий норовил дать ему тычка,
за волосы ухватить, по заднице отпинать. Кусался, царапался,
лягался Аткаль. Отчаяние застилало ему глаза. Ничего не видел он
вокруг себя. Только то и понимал: отступился от него Хаммаку,
предал, бросил погибать.
   И вдруг злые руки выпустили Аткаля. Расступились люди, дали ему
дышать.
   Остался Аткаль лежать на полу своего офиса. Лицо разбито в кашу,
губы расплылись, изо рта кровь и слюна текут. И нет во всем теле
косточки, которая бы не болела. Даже головы не поднял Аткаль, не
полюбопытствовал -- что его спасло? Так и лежал, уставившись в
низкий беленый потолок. И не мигал. Как мертвый.
   А по стенам офиса и в проеме дверей стояли городские стражники.
У всех дубинки, а у тех, что возле двери, -- автоматы.
   Теперь и толпу охватило оцепенение. По одному стали выходить
люди из офиса. Первый из них зачем-то заложил руки за голову --
видимо, чтобы покорность властям продемонстрировать, потому что
никто этого не требовал. За ним и остальные стали делать то же
самое.
   Наконец в комнате остались только Аткаль и Хаммаку. Аткаль все
лежал. Хаммаку стоял. Потом Хаммаку надоело стоять, и он сел.
Его тут же ткнули дубинкой, велели встать. И сообщили: "Вы
арестованы".

   По факту жалоб, поступивших со стороны возмущенных граждан
Сиппара, возбуждено уголовное дело против Аткаля, сына Арраби,
возглавлявшего фирму "Три ступеньки", которая действовала в
Сиппаре с 25 арахсамну 36 года по 2 нисану 37 года Великого
Кровопролития. Упомянутая фирма специализировалась на продаже
индульгенций и входила в состав общеимперской храмовой сети,
преступной группировки, которая орудовала на территории Империи
на протяжении девятисот лет. Искусно скрывая фальшивое
происхождение истукана Наны
   в храме Эанна (г. Урук), коррумпированные дельцы от религии
спекулировали на чувствах верующих граждан, сбывая им негодные
индульгенции.
   Фирма "Три ступеньки" как часть этой паучьей сети в полной мере
несет ответственность за свои деяния.
   Негодованию общественности нет предела. Доколе будет
продолжаться произвол храмовых чиновников?
   Мы будем продолжать знакомить вас, уважаемые читатели, с
развитием событий по разоблачению преступной деятельности
Аткаля, сына Арраби, печально известного в нашем городе торгаша
чувствами верующих.

   -- Назовите судье ваше имя, обвиняемый.
   -- Аткаль, сын Арраби, -- пролепетал Аткаль, завороженно глядя в
рот секретарю суда.
   Судья постукивал карандашом по полированному столу. Вид у судьи
был недовольный.
   Протоколистка склонилась над клавиатурой маленького компьютера
(цена машине была 120 сиклей, ровно в два раза больше, чем стоил
на рынке Аткаль). Записала ответ.
   Предоставили слово обвинителю.
   -- Признаете ли вы, что возглавляли фирму по продаже
индульгенций, которая была известна в городе как "Три ступеньки
вниз"?
   -- Возглавлял?.. -- переспросил Аткаль глупо.
   Секретарь обернулся к переполненному залу. Глянул в бумаги,
разложенные перед ним на столе. Вызвал:
   -- Свидетель Базуза!
   Охранник из богатого дома не спеша выбрался из гущи скамей,
заполненных зрителями. С готовностью подтвердил: да, возглавлял.
На всех углах кричал про то, что стал теперь бизнесменом.
   Аткаль перевел немигающий взгляд на Базузу. В голове у него
мутно ворочалось воспоминание о том, как угощал этого плечистого
великана светлым пивом. Правда, на деньги Хаммаку, но ведь
угощал. А мог пропить их один, сам.
   Базузу это воспоминание, похоже, не посещало. Высказал все, что
было на сердце. А на сердце у Базузы было одно только сожаление
о зря потраченных восемнадцати сиклях немаркированного серебра.
И не вернуть теперь денежки-то. Вот и все, что терзало
охранника.
   Вызвали и других свидетелей, и все подтвердили показания
первого. Слово в слово. Да и не могло быть иначе; ведь правду
они говорили, и было это известно Аткалю не хуже, чем любому из
присутствующих. Да, продавал. Да, подписывал. Да, от имени Эанны
-- главы преступного заговора.
   Пусто, как в бочке, было в животе у Аткаля. И поползла тоска эта
смертная от живота к груди; оттуда протянула жадную лапу к
горлу, и сдавило у Аткаля горло. Закричал Аткаль утробным от
страдания голосом, перебивая размеренную процедуру дачи
свидетельских показаний:
   -- Так не знал же я!..
   Тотчас же стражники, караулившие по бокам, обрушили на него
удары дубинок. Один по почкам хлестнул, и замычал Аткаль от
боли. Второй по голове огрел, и совсем дурачком Аткаль сделался.

   Пока подсудимый корчился на полу у своей скамьи, встал защитник
и сказал:
   -- Прошу обратить внимание почтеннейшего суда на одно
немаловажное обстоятельство. Будучи ввергнут в рабское состояние
в возрасте двух лет от роду, мой подзащитный пребывает в нем до
сего дня. Следовательно, спрос должен быть вовсе не с него, а с
его хозяина. Ибо повиноваться хозяину -- первейший долг раба.
   -- Первейший долг состоит в том, чтобы честно вести бизнес, --
возразил обвинитель.
   -- Протестую! -- гневно сказал защитник.
   Судья звучно постучал карандашом по столу.
   -- Господа! -- вымолвил он укоризненным тоном.
   Защитник долго еще говорил. Утверждал, что Аткаль, несмотря на
очевидность своей вины, вовсе не так виноват, как этого хотелось
бы некоторым уважаемым коллегам. Ибо какой с раба спрос, даже
если он, по недомыслию или подчиняясь приказам, и ставил везде
свои подписи?
   Как ни крути, а прав был защитник. Конечно, участвуя в храмовом
заговоре, Аткаль покушался на основы государственности. Но куда
больше подрывает упомянутые основы идея судить раба, не тронув
господина.
   Кроме того, кто мешает, переложив основную тяжесть обвинения на
плечи господина, казнить вместе с ним и раба?

   На второй день вызвали Хаммаку. Ему было предъявлено такое же
обвинение, что и Аткалю. Кроме того, имелось отягчающее вину
обстоятельство: он втянул в свои махинации "говорящее орудие".
   Хаммаку, не теряя достоинства и самоуверенности, отбрехивался,
как умел. Что, у Аткаля своей головы нет? Он, Хаммаку, только
предложил... Даже не предложил, а просто рассказал: так мол и
так, есть такая возможность... Ведь как братья они с Аткалем,
мало ли, что между братьями говорится. Не все же принимать
всерьез.
   Аткаль сидел подавленный, на Хаммаку не смотрел и речей его не
слушал. Нет у него больше брата названного. Никто не заступится
за Аткаля, никто не защитит. И с покорностью подчинился судьбе
Аткаль. Даже удивления не испытывал, слушая, как валит на него
всю вину Хаммаку.
   Просто сидел, съежившись, между двух охранников, -- за несколько
дней исхудавший, с разбитым лицом, на волосах засохла кровь --
так и не смыл.
   Ждал, пока все кончится.
   А все не кончалось и не кончалось. Хаммаку говорил и говорил.
Звучный голос у него, красивый, приятно слушать.
   -- ...Кроме того, если уж вы решили считать Аткаля бессловесной
скотиной и спрашивать не с него, а с того, кто им владеет, то
могу предоставить уважаемому суду бумаги, из которых явствует,
что отнюдь не я являюсь счастливым обладателем данного раба.
   Аткаль сперва не понял. Как -- не Хаммаку? Сызмальства привык он
знать над собой руку молодого хозяина. Кто же тогда его
господин, если на Хаммаку?
   Да что Аткаль -- никто поначалу не понял.
   А Хаммаку, наслаждаясь произведенным эффектом, предложил послать
к нему домой за документами. Разрешение было дано. Суд удалился
на перерыв.
   Аткаль попросил воды, в чем ему было почему-то отказано. И опять
он не удивился. Облизал треснувшие губы и снова уставился в
пустое пространство.
   Документы были принесены и предоставлены суду. Из них
явствовало, что Аткаль действительно был продан уважаемому
гражданину Вавилона банкиру Нидинте через посредство приказчика
Рихети за сумму в шестьдесят сиклей.
   К тому же Хаммаку и сам был обманут. Вот индульгенция, проданная
ему Аткалем от лица фальшивой Наны. Восемь сиклей! Восемь
сиклей, господа!
   И стал Хаммаку из обвиняемого как бы потерпевшим.

   Из Вавилона вызван был господин Рихети. Прибыл с опозданием
почти на неделю. Отговаривался распутицей, множеством дел в
столице и отказом хозяина дать ему отпуск за свой счет.
Разумеется, все эти отговорки в расчет приняты не были, и
господин Рихети, едва сойдя с телеги, был немедленно оштрафован
-- за неуважение к суду.
   Второпях накормили его в тюремной столовой и потащили в зал
заседаний. Там уже стены ломились, столько желающих было
послушать. Шли, как народные кумиры, сквозь толпу, по узкому
коридору, прорубленному в море людском полицейскими дубинками.
Дивился господин Рихети, ежился, щурился.
   Не дав отдышаться, сразу начали терзать вопросами.
   -- Вы узнаете этого человека?
   Аткаля вообще трудно было узнать. Меняет человека унижение.
   Рихети -- тот Аткаля вообще в глаза не видывал. Документы-то
оформлял заглазно, поверив слову Хаммаку.
   И потому с чистой совестью сказал господин Рихети, что человека
этого видит первый раз в жизни.
   Шум в зале, свистки, топот. Секретарь суда нетерпеливо дернул
колокольчиком.
   -- Тише, граждане! Тише!
   Затем -- снова к Рихети:
   -- Итак, вы утверждаете, что не видели никогда этого человека?
   -- Разумеется.
   -- А вот господин Хаммаку показывает обратное. Он показывает,
что продал вам этого человека за сумму в шестьдесят сиклей.
   -- Я действительно заключал договоры купли-продажи с господином
Хаммаку, -- охотно признал Рихети. -- Но они не имели никакого
отношения к сбыту фальшивых индульгенций.
   Судья хищно шевельнул ноздрями.
   -- Так, так. В таком случае, не расскажете ли вы суду, какого
рода деловые отношения связывали вас с присутствующим здесь
господином Хаммаку?
   Рихети нашел глазами Хаммаку среди зрителей.
   -- Я занимался скупкой рабов по поручению господина Нидинты,
уважаемого в Вавилоне банкира. В разных городах я покупал
десятки рабов, и все они приносили потом доход. По сделке с
господином Хаммаку у меня нет никаких претензий.
   Хаммаку привстал со своего места и слегка поклонился.
   -- Совершенно никаких, -- продолжал Рихети. -- Первый взнос по
ссуде, данной под бизнес раба, купленного у господина Хаммаку,
был выплачен аккуратно и в срок. Я полагал, что и впредь...
   -- Вы имели представление о том, каким именно бизнесом
занимается этот раб? -- перебил его обвинитель.
   -- Нет.
   -- Почему, позвольте узнать?
   Рихети близоруко прищурился.
   -- В этом не было необходимости. Для фирмы главное -- получать
стабильный доход.
   -- Вот к чему приводит равнодушие, -- патетически сказал
обвинитель и указал в сторону господина Рихети.
   Тот вдруг забеспокоился. Ему показалось, что так просто его
теперь не отпустят. Будь проклят Сиппар -- всякий раз поездка в
этот город сопровождается ограблением.
   И впервые в жизни маленький приказчик струсил настолько, что
решил отступиться от своего хозяина.
   -- Может быть, целесообразнее будет призвать к ответственности
фактического владельца этого раба? -- спросил он. -- Я ведь
только посредник.
   И в Вавилон отправили несколько полицейских, снабдив их
строжайшим предписанием: забрать и доставить в Сиппар банкира
Нидинту.

   Аткаль спал на досках в душной камере. Ел жидкую похлебку,
иногда пустую, иногда с рыбьими костями и плавниками. Таскался
на допросы; часами отсиживал в переполненном зале, клевал носом.
Один раз заснул и уронил голову на ограждение; ударился, нос
разбил; пошла кровь. От этого проснулся, кровь обтер, похлюпал
носом. И снова задремал. Вечером опять жевал тюремную дрянь, а
после спать заваливался.
   Вот и вся его жизнь теперь.

   Доставили и допросили господина Нидинту. Сожаления достойно, что
такой почтенный господин, известный во всей Империи банкир,
оказался орудием в руках ловких мошенников. Но сами понимаете,
закон есть закон. А по закону, за проступок раба отвечает
хозяин.
   Так что, уважаемый господин Нидинта, еще раз просим извинить
нас, но закон требует... и т. д.

   Постепенно зал заседаний пустел. Наскучила гражданам сиппарским
эта комедия. К тому же, они уже поняли, что как бы ни
повернулось расследование, денег своих им не видать. Ничего
нового уже не выяснялось. Пережевывались бесконечные детали:
когда продал, кому продал, сколько получил, сколько отправил в
Вавилон Нидинте. Кто за кого отвечает, кто за кого не отвечает.
Чей проступок тяжелее: банкира -- хозяина, приказчика --
посредника, молодого господина -- предателя или раба -- болвана
полного?
   Сходились на том, что тяжелее всех провинился раб. Но и
остальные подлежали наказанию. Особенно же банкир и прежде всего
потому, что богат.
   Так судили да рядили, а время шло.

   И вот, чтобы судьи не вообразили себя выше всех в земле
вавилонской, прибыл в Сиппар десятник из Орды за данью. С ним
еще пятеро -- больше для почета, чем для устрашения. Для
устрашения Орда за их спиной стояла, и знали гонцы: обидят их в
Сиппаре -- не будет больше Сиппара.
   В полдень раскрылись двери зала заседаний. Одна створка, другая.
Хлынуло весеннее солнце в зал, ворвался туда ветер, взъерошил
бумаги на столе.
   И въехал в зал заседаний молодой десятник. Полюбопытствовать по
варварскому обыкновению на диковинные для него обычаи оседлых
людей.
   С лошади не слезал, так и процокал по проходу между скамьями.
Лошадка -- скотина умная, сообразила, что хозяин ее этих
крестьян презирает, и сама туда же -- одного мазнула хвостом по
лицу, другого...
   Как завороженный, смотрел на него Аткаль из-за загородки. И
стражи аткалевы тоже уставились на пришельца, рты пораскрывали.
Никогда прежде не совались ордынцы во внутренние дела города.
Нового, что ли, за данью прислали?
   Невысок ростом, худощав и строен был ордынец. В седле смотрелся
ладно, а кривоног ли -- того не разглядишь, покуда верхом.
Лохматая шапка из лисьих хвостов покрывала его голову,
нахлобученная по самые брови, так что казался он огненно-рыжим,
как балаганный фигляр.
   Но лицо из-под этой фиглярской шевелюры глядело совсем не
ярмарочное. Круглое, как луна, с пухлыми, почти девичьими
губами. Узкие глаза почти полностью теряются под тяжелыми
веками.
   Покрутился на своей лошадке, подобрался поближе к
председательскому столу. Судья, обвинитель, защитник, секретарь
-- все как по команде встали. Зачем шутить с человеком, у
которого такая сабля на боку?
   А лошадка подумала-подумала да и навалила прямо на клавиатуру
компьютера, где машинистка протокол записывала.
   Ордынец как не заметил. Губы раздвинул, сверкнул улыбкой.
   -- Это что тут у вас?
   -- Это, изволите ли видеть, господин, суд.
   Черные брови поползли под рыжую шапку.
   -- А кого судите?
   -- Вот, изволите ли видеть, нескольких человек. Обманом деньги
вымогали у честных граждан.
   -- Обманом? Нехорошо, -- сказал ордынец. И засмеялся.
   А секретарь заторопился, начал излагать дело.
   -- Был, понимаете ли, господин, один раб -- вон он сидит.
   Показал на Аткаля. И встретились на мгновение испуганные круглые
глаза Аткаля с бесстрашными узкими глазами десятника. Чуть не
закричал с перепугу Аткаль.
   Сказал десятник:
   -- Зачем время тратить на какого-то раба? Его убить надо.
   Секретарь закивал, в блокноте запись сделал.
   -- Конечно, убить его надо.
   -- А почему такое простое дело так долго разбираете?
   -- Так оно не простое, господин... У раба есть хозяин. Разве он
не отвечает за проступки того, кто предан в его власть?
   -- Отвечает. Его тоже убить надо. Очень простое дело.
   -- Вот-вот, господин. -- Секретарь многозначительно посмотрел в
глаза судье. -- Именно так мы и поступим.
   -- Ну так что мешает?
   -- Необходимо выяснить, кто именно из хозяев этого парня...
   -- А сколько у него хозяев?
   -- Позвольте, я объясню по порядку, господин. Сперва он
принадлежал одному человеку по имени Хаммаку. Но потом этот
Хаммаку через посредство господина Рихети продал своего раба
господину Нидинте; господин Нидинта, ничего не зная о том,
какими грязными делами ворочает в Сиппаре его раб, спокойно жил
в Вавилоне, а тем временем господин Хаммаку...
   Ордынец заскучал. Прекрасный солнечный день угас в его глазах,
когда паутина судебной волокиты начала липнуть к нему со всех
сторон.
   Прерывая многословные излияния секретаря, сказал ордынец:
   -- Так казните их всех, вот и не надо будет много говорить.
   -- Это невозможно! -- вступился защитник. -- Нельзя же ставить
на одну доску уважаемого банкира и какого-то прощелыгу.
   Молодой десятник повернулся в сторону говорящего. Улыбнулся во
весь рот.
   -- Как это невозможно? Что нельзя сделать, если Орда скажет:
"делай"? Я скажу своим людям, они помогут.
   И свистнул так громко, что у Аткаля кровь из носа пошла.
   В зал ворвались пятеро на лошадях. Десятник махнул рукой,
показал на осужденных:
   -- Вот этих взять и убить.
   И были схвачены крепкими смуглыми руками уважаемый вавилонский
банкир Нидинта, добросовестный служащий Рихети, хитроумный
сиппарец Хаммаку и раб его, ничтожный Аткаль.
   -- Я протестую! -- привычно начал защитник.
   Обернулся в седле десятник, поглядел на него.
   -- И этого прихватите! -- крикнул он своим людям. -- Его тоже!
   И вытащили защитника из-за стола, сорвали с него парик, сдернули
плащ, поволокли за волосы, как обычного пленного крестьянина.
   А десятник глядел и улыбался. И глаза его сверкали из-под рыжей
шапки.
   Тогда судья города Сиппара совершил единственный смелый поступок
в своей жизни. Вылез из-за стола и бухнулся на колени перед
маленькой степной лошадкой. И брезгливо отступила лошадка.
   -- Пощадите хотя бы защитника! -- взмолился судья. -- Он-то в
чем виновен?
   -- Перечил, -- пояснил десятник. -- А ты кто?
   -- Я судья. Я главный в этом зале.
   Снизу вверх смотрит судья на молодого ордынца. Непостижим для
него этот человек -- да и человек ли?
   -- Главный? -- Кричит своим людям: -- Тут еще один нашелся, он
главный!
   Судья уже сообразил, к чему дело катится, на коленях назад
попятился. А ордынец лошадью на него наступает, смеется, зубы
скалит. Уперся судья спиной в полированный судебный стол, дальше
отступать некуда. Уставился в круглое лицо с узкими глазами --
безнадежно губами пошевелил.
   -- Я судья, -- только и пролепетал. -- Я судья справедливый...
Неподку...
   -- А, справедливый!.. -- И снова своим людям крикнул: -- Тогда
вниз головой его повесьте, он справедливый!
   Обвинитель понял, что самое время исчезнуть. Незаметно к выходу
стал прокрадываться. По стене пробирался, мышью скользил, тенью
полз. У самого выхода схватили его за волосы.
   -- Я не... -- закричал обвинитель отчаянно. Отбиваться не стал,
обвис мокрой тряпкой. -- Не надо меня!
   И только хохот донесся -- как показалось несчастному, откуда-то
из поднебесья.

   Осужденных отвели в тюрьму, набили всех в одну камеру. Аткалю --
что, он уже свыкся. Повалился на доски и заснул. А остальным не
спалось. Шутка ли -- вздумал ордынец предать казни всех, не
разбираясь. До самого света галдели, возмущались, Аткалю спать
мешали. Пытались выяснить, кто все-таки самый виноватый из всех.

   А ордынец со своим десятком времени зря не терял. Пригнал пяток
сиппарцев, кто ремеслом плотницким владеет, выстроил их на
площади перед зданием суда. С лошади не слезая, спросил: как
нынче в Империи казнить принято? Ибо не хотелось ему осквернять
боевую сталь кровью оседлых людей.
   Жители сиппарские с ноги на ногу переминались, стояли криво, ни
выправки, ни достоинства. Наконец начали мямлить. Ну, вешают в
Империи. Иному голову отрубят, если знатного происхождения.
Могут утопить, особливо ежели преступник -- жена, уличенная в
злостном прелюбодеянии.
   Хмурил брови молодой десятник. Потом спросил:
   -- Самая позорная казнь какова у вас?
   И лошадью на старшего из сиппарских плотников наехал.
   Тот отступил на шаг, голову склонил, проворчал что-то. Десятник
плеткой его огрел:
   -- Громче говори, не слышу!
   Старший голову поднял, в лицо ордынцу взглянул -- невыносимое,
как солнечный свет. Повторил.
   И повелел ордынец строить латинские кресты -- проще говоря,
столбы с перекладиной.

   Утром взялись плотники за дело. Старались вовсю. Поняли уже, что
не шутит молодой десятник. Перекладины распорками укрепили,
чтобы не обрушилось.
   Ордынцы работе не мешали, под ногами не путались, плетками не
понукали. И постепенно успокоились и даже развеселились
работники. Привычно загоняли гвозди в податливое дерево, шутили
даже. В середине дня, по распоряжению десятника, несколько
женщин принесли им обед.
   Поели сиппарцы, выпили немного, чтобы ладнее спорилось. И
разговор между ними завязался. Чего им, собственно, жалеть
осужденных? Все они одним миром мазаны, что банкир, что
раб-торгаш. Все только и норовят честных тружеников до нитки
обобрать.
   -- Все же соотечественники они наши, -- попробовал было
возразить один. Но товарищи его не поддержали.
   -- Жалельщик выискался, -- язвительно сказал старший. -- А как с
Балату подрался третьего дня? Тоже ведь соотечественник он тебе
и даже сосед, а ведь как тузил.
   -- Балату -- другое дело. Подлец он.
   -- Так и Хаммаку подлец.
   Задумался парень.
   Старший ткнул его в бок.
   -- Хватит слюни пускать. Работать пора.
   Встали все пятеро и снова за работу взялись, чтобы к вечеру
окончить.

   К вечеру действительно окончили и по домам разошлись.
   Наутро опять собрались все вместе -- поглядеть на казнь.
   И было, на что поглядеть.
   Ордынцы городского палача призвали. Тот поначалу как бы
смущался. Нешуточное дело -- таких важных господ на казнь
тащить.
   А молодой десятник на лошади сидел, из-под шапки глядел, щурился
да усмехался.
   Вывели заключенных из темницы на яркий свет. Пьяный весенний
снег чавкал под их ногами.
   Построили арестантов в ряд. Велели разуться. Закопошились
господа осужденные, дорогие ботинки начали с себя стаскивать.
Один только Аткаль неподвижно стоял, с него давным-давно сняли,
еще в тюрьме. Наконец закончили разуваться, снова выпрямились,
замерли.
   Положил палач руку на плечо Хаммаку, выдернул его из шеренги.
Съежился Хаммаку под палачевой ладонью, покачнулся, подогнулись
у него колени.
   Никакой грубости в прикосновении палача не было. Так
дотрагивается до пострадавшего санитар скорой помощи -- умело,
хватко.
   Вывел Хаммаку за ворота, на Судебную площадь, что раскинулась
под окнами тюрьмы. Зеваки уже толпились, гудели.
   -- Ведут, ведут!
   Перед глазами у Хаммаку круги плавают, ничего не видит. Только в
темноте безумия своего ощущает ладонь человека, который его
ведет.
   Остановились.
   -- Ложись, -- сказал голос.
   Мягко и властно. Так сам он, Хаммаку, в свое время девкам
говорил.
   И подчинился Хаммаку -- как девки подчинялись.
   Неудобно лежать было. Голова с деревянного основания скатывалась
прямо в грязь. Палач поправил его руки, надавив, расправил
ладони. А те все норовили сложиться в кулаки, съежиться,
свернуться улиткой. Сверху еще одну планку положил, тщательно
обвязал веревками.
   -- Гвозди где? -- спросил у плотников.
   Те возились, раздергивали ящики из-под стеклотары.
   -- Да не рассчитали мы чуть, не хватило гвоздей-то, -- виновато
сказал старший.
   -- Быстрей давайте, работы много, -- распорядился палач.
   Хаммаку закусил губы и заплакал.

   Ничего он после не видел.
   Ни того, как шел к месту казни, спотыкаясь и путаясь в мокрых
белых подштанниках, Аткаль. Ни того, как катался по земле,
визжал и отбивался господин Нидинта -- еле утихомирили, здоров
больно.
   Только одно и пылало перед его глазами: рыжее мохнатое солнце.
То ли Шамаш, Судья Неподкупный, то ли ордынец в своей шапке из
лисьих хвостов.

   А потом пришла к нему Нана. Старая-престарая, груди как бурдюки,
лицо в морщинах. Только глаза лучистые, ясные.
   Сказала Нана:
   -- Идем.
   Повернулась и пошла. Шаг упругий, легкий; длинные волосы елозят
между лопаток. Со спины вовсе не казалась Нана старухой.
   -- Куда ты, Нана? -- закричал Хаммаку. И побежал за ней следом.
   А она поднималась по крутому склону, все выше и выше. Тяжко идти
в гору-то. Скрипел зубами Хаммаку, постанывал, кряхтел, но шел.
Устал смертельно, но все равно шел.
   Зачем, спрашивается, шел?
   А затем, что эта Нана -- нутром чуял -- настоящая была. Не
поддельная. Та, что из плена стараниями ордынцев воротилась.
   На вершине холма остановилась Нана, взяла его за руку. И увидел
он, что снова она молода и прекрасна. И тогда воспылал к ней
Хаммаку страшной похотью, стал одежды рвать с нее и с себя,
повалил на землю, придавил всем телом, закричал от наслаждения.
   И пришла слабость.
   Нана выбралась из-под него, волосы в косу собирать стала.
Черными были они, пронизанными солнечным светом.
   Бессильно глядел на нее Хаммаку, опустошенный усталостью.
Приоткрыл рот, но только тихий стон вырвался на волю. Ни рукой
ни ногой не мог пошевелить, как будто пригвоздило их к земле.
Только одна отрада у него и осталась -- смотреть, как одевается
Нана, как вновь покрывается морщинами прекрасное ее лицо.
Невыносимо притягательна была она даже в древности своей.
   Чья-то тень упала на ее обнаженный живот, который еще не успела
покрыть одеждами. И донесся до Хаммаку ненавистный голос
молодого ордынца.
   -- Здравствуй, Нана, -- сказал он. -- Что это ты надумала?
   -- Я Нана, что хочу, то и делаю, -- сказала богиня.
   -- Я тоже делаю, что хочу, -- сказал ордынец.
   Но имени своего не назвал.
   И завязался между ними разговор.
   -- Почему ты предал смерти всех этих людей? -- спросила Нана.
   -- Они виновны.
   -- Но одни виновны менее, чем другие.
   Он рассмеялся.
   -- Какая разница, чья вина больше. Кто виноват, будет наказан.
   -- Разве не богам дано судить, кого казнить, а кого миловать?
   -- Эти люди судили друг друга, как будто они боги.
   -- Но и ты ведь не бог.
   -- Для них я бог, -- сказал ордынец.
   -- Кто же бог для тебя?
   -- Тот, кто сумеет меня убить. А под солнцем в степи все мы одно
и то же.
   Потом вдруг насторожился он, вытянулся в седле, высматривая
кого-то за спиной у Наны.
   -- Кто там идет?
   Нана обернулась.
   -- Демоны из преисподней, -- сказала она. -- За мной пришли.
   Засмеялся ордынец, тронул лошадь.
   -- Прощай, Нана! -- крикнул он, спускаясь с холма.
   Нана не ответила.
   Адский голос заскрежетал совсем близко:
   -- Вот мы и встретились, Нана.
   Хаммаку силился поднять голову, чтобы увидеть говорящего, но не
мог.
   -- Пора платить долги, Нана.
   Молчание. Только птицы кричат. Маленькие птички, оттаявшие после
зимы.
   -- Так кого ты отдашь нам вместо себя, Нана?
   В этот момент все же удалось Хаммаку повернуться на бок. Перед
глазами встало прекрасное лицо женщины -- не поймешь, молодой
или старой. Вся она сиянием была окутана.
   И протянув к Хаммаку сверкающие руки, крикнула Нана:
   -- Его хватайте, его!..

   Хаммаку умер первым. Дольше остальных протянул хилый Аткаль.
   Настало новое утро.
   Поглядел ордынец, как перекладины с трупами укладывают на снег,
как выдергивают гвозди, снимают веревки, как переваливают тела
на телегу, чтобы отвезти за город и похоронить. И сказал
плотникам:
   -- Скучно у вас, в городе.

  18 декабря 1994

  (C) Елена Хаецкая, 1996.

                      Елена ХАЕЦКАЯ

                     СВЯЩЕННЫЙ ПОХОД

      В этой кровавой сече пало двадцать тысяч сарацин; 
      христианских же рыцарей шесть человек.

                 Г.Мишо. История крестовых походов

      Ах, дитя. Что мы в этом мире? Всего лишь отрубленные головы, 
      что катятся под напором ветра судьбы по пустынным пескам 
      времени...

                 Аль Джахез. Поучения к Нарриман

      Случилось все это на второе лето по окончании мятежа мар-
бани, сотрясшего Великий Город.
      Появился о ту пору в Вавилоне провозвестник. Новое нес с 
собой, неслыханное, и потому многие - одни из праздности, иные от 
пустого любопытства, другие же изголодавшися по слову 
провозвестническому, - собирались большими толпами и внимали. 
Собирались по большей части поначалу на рынке, где самые 
трущобы, с какими шесть могущественнейших вавилонских 
династий, о двенадцати царях каждая, боролись да так и не 
справились. После же демократия грянула, она и бороться не 
стала: на то и свобода, чтобы всяк в такой трущобе сидел, какая 
сердцу милее.
      После же на площадях собираться стали, на главных улицах и 
даже перед Управительским дворцом.
      Имя провозвестника было Савёл Мусорщик. Прежде, в пору 
плачевных заблуждений своих (так возвещал он во всеуслышанье, 
рыдая и в грудь себя колотя жилистым кулаком), носил имя Павел и 
входил в малую общину христиан-сострадальщиков. Гнездились они 
тогда против казнилища - отчасти потому, что больше там никто 
жить не хотел из-за тяжелого запаха и непрекращающегося 
вороньего гама; отчасти же для удобства. Так сподручнее было им 
собираться вместе для сострадалищ, сочувствилищ и коллективных 
сожалелищ, какие практиковались для развития души.
      Но вот как-то раз постигло этого Савёла откровение. Довелось 
заснуть ему на куче мусора. Дивен и разнообразен был мусор тот 
и воистину пропитан духом всевозможной благодати. И всякая вещь, 
всякий отброс, попавший в благословенную ту кучу, взяла лучшее 
от вещей и отбросов своей породы: кости и обрывки шкур, веревки, 
клочья бумаги, ветхая одежда, черепки битой посуды, жестяные 
банки - словом, что перечислять. Неужто кучи мусорной не 
видали?
      Высилась куча эта непосредственно за казнилищем, вечно 
оспариваемая между собою воронами, чайками и крысами.
      Отчего на куче заснул? Стояла осень. На куче-то оно теплее, 
чем на голой земле. Да и небо, как ни крути, куда ближе.
      Итак, сон сморил Савёла (тогда еще Павла). И было ему 
видение: будто бы воздвигалсь в небе гигантская мусорная куча, 
вроде той, на которую смиренно преклонил главу Савёл (в то время 
еще Павел, полный горестных заблуждений). И вдруг, как 
пригляделся провозвестник, стала она золотой горой о двенадцать 
ступеней. Впивалась в ослепительное зеленое небо, простершееся 
над спящим куда шире, чем обычно простирается небо над 
рожденным женщиной.
      И понял Савел, что поднят высоко над землей. Устрашился он 
в душе своей и затрепетал.
      И появилось на вершине золотой горы - а вернее башни - 
сияние. Будто бы некая золотая точка. И ступени были из золота, 
но то золото, что по ним нисходило, казалось еще более золотым. 
И сверкание было ослепительно, но то сверкание, что неуклонно к 
Савёлу приближалось, было нестерпимо.
      И вот уже различает Савёл огромные ноги наподобие 
человеческих, обутые в сандалии. И видит перед собою могучую 
фигуру, сходную с человеческой, но нечеловеческого величия, с 
синей бородой и синими кудрями, раскиданными в дивном и 
продуманном беспорядке по широким плечам. Весь был в золото 
облачен, сверкающее и беспрерывно звенящее. И лазуриты 
впивались в золотые оправы его колец, браслетов и воротника.
      - Я Бэл-Мардук! - грозно рекло явление.
      Затрепетал Савёл. Язык прирос к гортани, как то и должно 
было случиться.
      - Кто ты, ничтожный? - вопросило божество.
      Но молчал Савёл, не в силах вымолвить ни слова. И снова 
сказало божество:
      - Я Бэл-Мардук! Слушай меня, заблудшее создание. Встань с 
этой кучи мусора и да превратится она в золотую гору. Возглашай 
повсюду мою веру.
      - Да как же я это сделаю, - пролепетал кое-как Савел, - коли 
не послушают меня.
      - Вот тебе пророчество, - сказал Мардук. - Трижды луна 
войдет в пору беременности своей и разродится темнотой, и придет 
весть от грязнобородых эламитов. Страшной будет та весть, 
содрогнется от нее земля под ногами вашими. Но будет дана вам и 
надежда. И отыщется она в землях грязнобородых эламитов же. И 
тогда настанет ваша пора доказать мне свою любовь. Иди же и 
возглашай мою веру!
      И с тем все пропало.
      Очнулся Савел на куче мусора, ощущая как бы разбитость и 
вывернутость во всех своих членах. Кряхтя и охая, восстал на 
нетвердые ноги и побрел к своим собратьям. Но не стали слушать 
его собратья, а вместо того назвали идолопоклонником, смердящим 
псом, тварью мшелоимствующей и продажной, и камнями побить 
хотели.
      Бежал от них, спотыкаясь, Савёл (ибо такое имя принять 
решил), и недолго гнались за ним, ибо не любили ходить в 
центральные улицы Вавилона.
      И вот та вера, которую велел возглашать повсюду Бэл-Мардук, 
говорил затем провозвестник, и повсеместно проповедовал 
богатство, стяжание, непокорство и сытость телесной оболочки, 
как желудка, так и тех членов, что ниже желудка располагаются и 
столь же властно требуют себе пищи, хотя и иного несколько 
свойства.
      Так говорил на улицах и площадях Вавилонских Савёл, и 
слушали его люди. Что до пророчества, то его сочли темным и 
мутным, а поскольку казалось оно также грозным, то вникать не 
желали. Наконец явились два дюжих гвардейца и под конвоем 
свели Савела в Оракул. Оракул допрашивал Савела по-разному, 
применил пытки дыбой, водой и огнем, но результатов не добился. 
Никакой информации о данной проблеме в компьютерной базе 
данных не содержалось, информационная сеть также была 
совершенно девственна по этой части, а пифия, когда ее 
попытались запустить и накачали наркотическими веществами 
свыше обычной дозы вдвое, сперва долго молчала, а после 
выпучила глаза, закричала хрипло и нечленораздельно и тут же, 
прямо на алтаре, испустила дух.
      Савел же, хоть и истерзанный немало "умалением членов", на 
своем стоял твердо: так и так велел провозглашать ему Бэл-
Мардук. И не пьян был, ваше превосходительство, вовсе не пьян, 
вот ни чуточки, у нас ведь в общине не пьют. А что когда брали 
пьян был, так - ну... из общины ушел. Ну, выпимши, так с кем не 
бывает. Но тогда - ни-ни, в рот не брал.
      Сказал ему Верховный Жрец с досады, что, видать, нечто иное 
брал в рот этот Савел. Савел вникать не пожелал, только 
отвернулся обиженно.
      Детектор лжи показывал что-то совсем уж несуразное: 
сплошную ровную линию. Точно покойника вопрошали. Столь 
бесстрастен был Савел.
      Может, и впрямь был он покойником, ибо побывал там, куда 
смертных не допускают. Но тогда почему назад вернулся? Веру 
провозглашать и пророчества сеять?
      Оракул беспокоился, не будет ли конкуренции со стороны 
этого Савела. Но Савел заверил их, что пророчествовать ему дано 
только о грязнобородых эламитах, да и сам он не все в этом своем 
пророчестве понимает.
      И провозгласили Савела святым. Протезы ему сделали взамен 
раздробленных конечностей, пересадили кожу там, где ожоги были 
особенно безобразны, надавали таблеток от водянки. Что до дыбы, 
то она только кстати была, ибо исцелила Савела от давнего 
остеохондроза. И это сочли за новое доказательство святости его, 
ибо даже пребывание в застенке обратил на пользу свою.
      Впрочем, насчет пыток, примененных к Савелу, предпочитали 
не распространяться. Вывели его за ворота здания Оракула, в 
новеньких, совершенно не скрипящих протезах, с пересаженной 
кожей, в белых, до земли, одеждах, благоухающего одеколоном и 
коньяком, толпе представили: святой.
      И закричала толпа:
      - Воистину, свят Савел!
      И тотчас подняли на руки и понесли - а куда несли, сами не 
знали, просто от восторга.
      И кричал Савел, на руках толпы восседая, будто древний царь 
первой или второй династии:
      - Позорны нищие! Бесстыдны голодающие! Греховны 
нуждающиеся! Уйдите же от нас все, кто стоит ниже черты 
бедности или близко к черте бедности или на самой этой черте, 
ибо отрицаюсь вас во имя Мардука!
      И ревела толпа, возглашая радость свою от этого 
провозвестия. Ибо всем по душе пришлась сия проповедь богатства, 
доселе в Вавилоне еще не слыханная.
      И плыла незримо над распаленными головами огромная золотая 
гора.

      Между тем минула третья беременность луны и когда 
разродилась она темнотой, из темноты этой вышла грозная весть. И 
встрепенулся Вавилон, как коснулась она ушей его: вот оно, 
обещанное! Вот оно, предреченное! Вот то, от чего содрогнулась 
земля под ступнями вавилонскими!
      Навострил уши Вавилон, будто пес, дичь почуявший. 
Устремился всеми помышлениями своими в ту сторону, словно 
девица при звуке шагов нареченного. Руки простер, как ростовщик, 
увидевший пред собою серебряные сикли.
      Объявился среди грязнобородых эламитов новый пророк. Имя 
ему было Нура, рода древнего, некогда известного и в хрониках 
неоднократно упоминаемого, но ныне совершенно захиревшего, о 
былой славе и не помнящего, мирно репой на базаре торгующего. 
Расправил он плечи, не желая больше терпеть иго ордынское, 
поднял оружие и с несколькими юными соратниками своими 
совершил дерзкое нападение на пятерых ордынцев, когда те по 
базару ходили и на даровщинку лакомились то изюмом, то 
творожком.
      Зарубив их, срезал у всех головы и за волосы к поясу 
повесил. И в таком виде на крышу храма забрался, откуда 
призывать сограждан своих стал против ордынского ига 
подниматься.
      И на богов рукой указывал: по их повелению сие страшное 
совершил.
      Долго кричал Нура, и все больше народу стекалось к храму. 
Кровь из отрубленных голов ползла по пыльным босым ногам Нуры. 
Сказочно красив был Нура, длинные черные волосы заплетены в 
семнадцать косиц, а борода у него еще не выросла и потому не 
успела стать грязной.
      Говорил Нура о том, что откровение ему было. Явился к нему 
Нергал Эламский (не тот, какому в Вавилоне поклоняются, а 
другой. В Хегаллу на родине Нуры, иному Нергалу поклоняются, 
отчего некогда распря между жрецами Элама и Вавилона 
воздвиглась великая, и взаимно объявили друг друга еретиками и 
злокозненными псами, что мочатся на священное древо 
богопочитания, не разбирая, на что поганую лапу задирают).
      Будто бы взял его за руку Нергал Эламский, и нежной была та 
рука, точно ладонь младшей жены или дочери. И показал на Элам, 
под игом Орды изнемогающий. И велел поднять оружие и Орду 
истребить. А за то обещал всяческую помощь и поддержку и одним 
прикосновением наделил его, Нуру, решимостью 
сверхчеловеческой, проницательностью древнего старца и силой 
льва и быка вместе взятых, когда сплетаются те в единоборстве.
      И сказал, что явился также ночью той еще четырем юношам, 
дабы все вместе начали священное дело.
      И закричал народ, задирая грязные свои бороды вверх, к 
Нуре:
      - Веди нас, Нура!
      Такие вести отрывочно приходили в Вавилон. Великий Город 
внимал им в тяжком раздумьи, но ничего не предпринимал.
      Между тем в Эламе на удивление быстро истребили Орду. 
Нура был одновременно везде. Говорили, что в одно и то же время 
можно было видеть его в пяти местах сразу. Своими руками, кои 
потом лишь немногие лобызать осмеливались, бомбы подкладывал, 
запал поджигал, из автомата стрелял, пальцем своим светозарным 
на курок нажимать изволял. И друзья его, верные соратники, 
принявшие имя нуритов, так же поступали, вождю своему во всем 
подражая.
      Все больше и больше их становилось в Эламе. И неуютно уже 
стало там Орде. Поначалу подавила несколько мятежей, а после 
отступилась. Собственно, Орда не любила там сидеть, где вдруг 
народ начинает за ножи хвататься, и уходила, благо много было на 
земле народов ленивых, жирных, сытых, каким бы на перине 
лежать и пузыри пускать и за счастье это готовы откупаться от 
ордынцев чистым серебром.
      И ушла Орда из Элама, оставив там несколько сотен своих 
человек убитыми. Погибли и четверо соратников Нуры (они-то и 
перебили эти несколько сотен). Один Нура жив пребывал и 
невредим, ни один волос на голове его не обгорел. И стал Нура 
пророком и царем этой страны, и все становились перед ним на 
колени и склоняли головы. И когда обращал к кому-либо из них 
речь, почитали за великое благо выслушать ее. А следы от его 
босых ног (ибо никогда не носил ни сандалий, ни сапог, как 
заповедал ему Нергал Эламский) благоговейно собирали в мешочки 
и хранили как великую драгоценность. Столь велико было в народе 
эламском преклонение перед этим Нурой.
      И вышли из безвестности и забвения друзья и родичи Нуры, 
что прежде репой торговали на базаре, а о великом не 
задумывались. Всех сделал султанами, вождями, полководцами, 
министрами, а кто совсем уж ни на что не годился - тех определил 
в сотники, дав, впрочем, каждому доброго советника из испытанных 
воинов.
      И воссел на древний трон Нура, а верные люди окружали его 
повсюду. И обожал народ своего повелителя, ибо в одном лице 
предивным образом сочетал он сразу три свойства, быв в одно и то 
же время и владыкой, и полководцем, и пророком.
      Слова, оброненные Нурой то здесь, то там, собирались столь 
же бережно, что и следы его ног, и все заносилось на скрижали. И 
вскоре сделали из тех скрижалей книгу и поднесли ее Нуре: 
прочти, о великий, и скажи, что думаешь.
      Седмицу читал Нура и еще полседмицы. Морщил лоб, силясь 
вникнуть, какой смысл вложен был им в те или иные речения. Ибо 
одни несли на себе печать божественного гения, например, такие: 
"Дикую яблоню привей, чтобы после срывать с нее по осени 
золотые плоды" или: "От кислых яблок бывает понос, дети мои". Но 
отыскивались и вовсе несуразицы, например: "Достойно удивления, 
сколь громко ты рыгаешь", а то и просто: "Передайте мне хлеб, 
пожалуйста". Драгоценными, пожалуй, для юных могли оказаться 
поучения, такие как "Пользование вычислительной техникой 
греховно, хотя отказ от нее не ведет еще к праведности. Пример: 
ордынцы не пользовались вычислительной техникой, однако ж были 
изгнаны".
      Долго думал Нура. После же велел оставить все написанное 
как есть, в первозданном виде. Тем же, кто писал, распорядился 
отрубить головы, чтобы после средоточия такой великой мудрости 
не марали умы свои более мелкими мыслями. И навек сохранились 
головы те в спирту, законсервированные искуснейшими лейб-
медиками, двумя древними скрюченными старцами, что помнили 
еще прежнего, доордынского, царя.
      Было же этих создателей Скрижалей Нуры семьдесят два. 
Воистину священное число, ибо за такое количество лет ось 
прецессии смещается на один градус и сменяются общественные 
устройства царств и самый климат. И столько дней дует 
иссушающий ветер из пустыни. Много можно найти вещей, какие 
любят соединиться в число "72".
      И велел Нура всегда выносить эти головы на каждое заседание 
государственного совета. Так что все дела в Эламе вершились 
отныне в присутствии законсервированных голов, что глядели 
своими понимающими глазами сквозь стекло банок, и никто не мог 
солгать под их проницательным взором.
      Такова была мудрость Нуры.
      Слушали про то в Вавилоне, но ничего не делали. Пальцем 
шевельнуть не хотели. Только все более тяжким становилось 
раздумье на обоих берегах Евфрата. Однако ж дань ордынцам 
выплачивали аккуратно. Ордынцы же тоже насчет Нуры молчали. 
Будто и нет никакого Нуры.
      А Савел бродил в грязном, ветхом уже белом одеянии, 
пропахший потом, пивом и одеколоном, и мрачно вещал о том, что 
близятся сроки. И богатство проповедовал, Мардуком завещанное.
      В Великом Городе разгромили несколько ночлежек и 
торжественно повесили нищих. Только двоих пощадили, поскольку 
те раскаялись и публично, в храме, перед статуей Бэла, дали 
клятву войти в сонмище богатых. Тогда только их отпустили.
      После одного видели в канаве, почти голого, и признав за 
клятвопреступника, убили на месте.
      Нура между тем становился все больше и больше, так что 
умаляться уже стали перед ним соседние мелкие царства. И под 
конец пошли все под руку Нуры.
      В Оракуле вопрошали, но ничего не добились, только еще 
одну жрицу загубили. После этого свободный профсоюз объявил 
Оракулу протест, а четыре пифии подали заявление об уходе и 
разорвали контракты с Оракулом, отказавшись от всех 
компенсаций.
      И тут грянул обещанный гром.

      Весть пришла, как и ожидалось, из Элама. Нура хоть и 
объявил греховным пользование любой вычислительной техникой, 
однако ж телевидение очень уважал и каждый вечер появлялся на 
телеэкране. В Вавилоне мудрили недолго, на то и Великий Город, 
чтобы водились в нем мудрецы на любой выбор - и халдейские, и 
вавилонские, и ашшурские, словом, какие хочешь. На этот раз 
халдейские постарались, ибо великие мастера были на подобные 
дела, - установили частоту, на какой Нура вещал, и стали ловить 
передачи из Элама не хуже, чем из соседнего Ашшура. Фрагменты 
из этих передач записывали и после транслировали на весь 
Вавилон - глядите, сограждане, глядите, какому нечестию 
предаются грязнобородые эламиты, мать их ети!
      Глядели, языками цокали, хвалу Бэл-Мардуку возносили за то, 
что в священном месте живут, а не на свалке этой - Эламе.
      Даже община малая, что Савела из среды своей на беду свою 
исторгла, - и та языком цокала. Не одобряла. Впрочем, этой-то 
общине цокать недолго оставалось. Савел хоть и святым объявлен 
был, но не позабыл еще, как его тварью мшелоимствующей 
называли и камнями побить хотели. И потому натравил на эту 
общину своих верных последователей. Объявил бывых единоверцев 
своих злостными врагами нового учения, ибо те противно любым 
человеческим устремлениям продолжали упорно возглашать о 
благой доле бедности.
      Настал наконец день, для общины плачевный, для Бэл-Мардука 
же веселый. В тот день старейшина читал свою впоследствии 
знаменитую проповедь "Об искушении диавольском посредством 
водопроводных коммуникаций" (она была вскоре после этого 
напечатана и расходилась немалыми тиражами, как среди званых, 
так и среди избранных, без разбору, а говорилось там о том, что 
диавол в силу прирожденной своей изворотливости искушает нас 
посредством поломок, протечек и засоров, вынуждая 
богохульствовать, поносить ближних своих и излишне заботиться о 
земном вследствие шумных ссор с соседями, возникающих после 
протечек.)
      Слушали с интересом, как общинники, так и те гвардейцы, что 
арестовывать их явились. Как последнее слово отзвучало, так и 
повязали всех до единого и в застенки поволокли. Думали сперва в 
жертву Бэл-Мардуку принести и в брюхе золотого тельца 
изжарить, как обычно с подобным людом поступать было принято, 
но тут как раз вести из Элама ошеломляющие пришли, и о 
пленниках позабыли. Так и сгнили в подвалах, где было им в 
изобилии все, к чему они так стремились: и бедность, и голод, и 
жажда, и искушения посредством протечек, сырости, крыс, 
тараканов и хамства тюремщиков.
      Между тем Нура все более и более дивно из Элама вещал. 
Многие в Вавилоне слова его на бумажку записывать стали, чтобы 
после поразмыслить над ними, ибо бессвязными на первый взгляд 
казались, а как призадумаешься... Не по себе делается.
      И возгласил Нура, из телевизора ласковым своим, мутноватым 
взором глядя, что столицу в родной свой город Хегаллу переносит. 
Туда, где предки его издревле знаменитые, что ныне до последнего 
времени репой торговали, в былые времена возле трона стояли и на 
трон поглядывали. В связи с этим решено было царский дворец из 
руин восстанавливать.
      После какой-то растрепанный эламит к телекамере выскочил, 
покрывало набекрень съехало, глаза в разные стороны 
расползаются, отчего вид у него был жуликоватый и даже лживый. 
Бородкой затряс, оставляя грязноватые полосы в объективе 
телекамеры, и залопотал что-то об археологических исследованиях. 
Мол, раскопки на этом месте ведутся вот уже два поколения, и 
недавно археологи откопали золотые скрижали, на которых прямым 
текстом предсказывается явление Нуры. Таблички, впрочем, по 
вавилонскому телевидению не показали.
      А после показал и то, что прежде на месте дворца откопано 
было. Разных украшений, статуэток, монет, ларцов, 
инкрустированных штук мебели, мануфактуры разной степени 
сохранности - всего этого в изобилии. Вещи, конечно, драгоценные 
и глазу приятные, да и на ощупь тоже, но ничего удивительного в 
них не было.
      После же отступил немного в сторону, убрал рожу свою 
немиловидную из телекамеры и сдернул мешковину с того, что за 
спиной его стояло. Вот, мол, благодать какая народу эламскому 
ниспослана была - во чего откопали!
      И глянул на телезрителей лик Бэл-Мардука. Из чистого 
массивного золота было, с бородой и волосами лазуритовыми, со 
взором огненным, как бы живым. Охнул весь Вавилон разом: 
святыня наша в эламской земле оказалась! Забились сердца, 
сжались кулаки. А Мардук все смотрел на них с телеэкрана - те, 
кто запись, с эламского телевидения списанную, к эфиру готовил, 
нарочно кадр этот задержал и удлиннил многократно, чтобы все в 
Вавилоне, даже самые тупые, величием и ужасом мгновения этого 
прониклись.
      Затряслись вавилонцы и к Савелу побежали. Сбылось 
пророчество твое, Савел! Свершилось чудо, явлена была нам 
надежда и пришла она, как ты и предрекал, с земли эламской 
опоганенной.
      Савел же к тому времени окончательно спился. Только и мог, 
что глазами ворочать, мычать да пары испускать прегнусные. Дали 
Савелу пива, чтобы в себя пришел, дождались, покуда взор его 
прояснится, и новость сообщили. Так мол и так, нашли нуриты на 
месте древнего дворца в прежней столице их золотого истукана. 
Бэл-Мардука нашли, Савел! Сбылись все слова твои! Славься 
Мардук! Славься Бэл-Мардук! Савел из себя мычание исторг - звук 
священный, ибо Бэл-Мардуку и золотому тельцу его посвящен.
      Подняли Савела на руки, ликуя, и на площадь вынесли. Савел 
приободрился, вещать начал. Снова рассказал всю историю: и как 
заблуждался поначалу, и как на мусорной куче заснуть сподобил 
его великий бог, и как явлено ему во сне было, что земля 
содрогнется под ступнями вавилонскими, а после и надежда 
придет. Потом зевнул и жалобно на опохмелку попросил.
      Похмелили Савела и спать уложили, ибо перестарались - 
напился опять до положения риз. Лежит Савел во дворце, от храпа 
кисейные покрывала над ложем его колышатся. Подле постели 
девка красивая сидит, полуголая, соски вызолочены, вокруг пупка 
лазуритовая роза. Зевает со скуки: когда еще Савел проснется. Да 
и проснувшись только пива и потребует, а-ах...
      А между тем на площадях стихийные митинги организовываться 
начали. Где не организовывались, там их подогревали, для чего 
специальные подогревательные установки прикатили. Дюжие рабы в 
золоченых набедренных повязках, лоснясь мускулатурой, помпой 
давление по всему Вавилону нагнетали, чтобы не ослабевало 
религиозное рвение по всему Вавилону.
      Шумели долго, письма правительству писали, подписи 
собирали. Столько подписей было, что предприимчивые умельцы 
срыли большой холм за городом, где глина водилась, табличек 
несколько телег налепили, и то мало оказалось - вот сколько 
подписей было.
      Требовал народ вавилонский, воодушевленный сбывшимся 
пророчеством и явленным чудом, чтобы вели его мудрые вожди на 
Элам, к грязнобородым эламитам и вовсе безбородому Нуре, ибо 
негоже золотому истукану Бэл-Мардука в ихнем плену прозябать. 
Вавилону и только Вавилону, городу священному, был истукан сей 
обещан и завещан, о чем лично божество вавилонян через пророка 
своего Савела известить изволило. Разве не заснул Савел на 
мусорной куче? Разве не явлена была ему золотая башня? И так 
далее. Словом, подписей было собрано более восьмидесяти тысяч, а 
у буйволов, что телеги с табличками волокли, случилась от 
перенапряжения грыжа.
      И вняло правительство вавилонское и решило поддержать 
энтузиазм населения. В самом деле, негоже обещанному и 
завещанному истукану золотому с бородой и волосами 
лазуритовыми, со взором горящим, как бы живым, у какого-то 
Нуры, торговца репного, прозябать! Уж мы-то его, Бэл-Мардука, 
салом вымажем, уж мы-то его кровью ублажим, уж мы-то жирные 
курения у ноздрей его зажжем и будем предаваться услаждениям 
плоти для веселия сердца его!
      И дали восемьдесят тысяч человек обеты богатства, стяжания, 
похотливости и непослушания в храмах и перед башней 
Этеменанки.
      Пуще прочих плебс городской бесновался. Ибо обет-то он дал, 
да вот как его выполнишь, коли черта бедности так проведена, что 
прямиком по плебсу и идет, как мечом его сечет, проклятущая!
      Возглавил плебеев городских, рвань, пьянь, срань и прочую 
сволочь общепризнанный царь сволочи, именем Апла, человек 
кособокий, клейменый, черной бородой до бровей заросший, 
однако совершенно лысый - в тюрьме да в рабстве проклятом вшей 
у него жестокосердые надсмотрщики травили и вместе со вшами 
весь волос с головы вывели. Борода же расти продолжала.
      И сказал Апла пьяни, рвани и срани и прочей сволочи:
      - Лежали мы в грязи и говне и гадили под себя, будто не в 
священном городе рождены, вскормлены и взращены себе на беду! 
Отыдем же ныне от черты бедности и устремим взоры наши на 
северо-восток, к Эламу! Там жратва и бабы, там нет никакой черты 
бедности, а одно только изобилие. Великой жалости достойно, что 
принадлежит оно хрен знает кому, а не нам, уроженцам земли 
священной и благословенной. Так вперед же, обожремся во славу 
Бэл-Мардука и станем богатыми, согласно нашим священным 
обетам!
      И орала сволочь ура и рвалась в поход на Элам, а Аплу 
провозгласила своим вождем. И выступил из Вавилона Апла во 
главе огромного воинства. Шло с ним шестьдесят тысяч человек, да 
еще сорок тысяч присоединилсь по дороге, на всем пути 
следования к границам эламским. И сплошь были то оборванцы, у 
которых смердело изо рта и из подмышек. В священном экстазе 
распевали они гимны, проливая слезы умиления, и грабя окрестные 
деревни, ибо по своему священному обету не имели более права 
страдать от голода. И ограбленные жители тоже присоединялись к 
походу их, ибо не смели оставаться на пепелищах за чертой 
бедности (за это охваченные религиозным фанатизмом толпы и 
убить могли.)
      Из Вавилона готовилась выступить Вторая Урукская дивизия во 
главе с командиром своим, преславным Гимиллу, да благословят его 
боги.
      Отовсюду - из Сиппара, Барсиппы, Даккуру, Амуккану, из 
Урука, Ура, Ниппура стекались к Гимиллу добровольцы и со 
слезами молили принять их на службу в славную дивизию в 
качестве вспомогательных ауксилариев-пехотинцев. Даже из 
далекого Харрана добрели пять дружков-добровольцев, правда, с 
клеймеными лбами, но чистыми душами и искренней жаждой 
богатства, стяжания, похотливости и непослушания. И принимал 
всех Гимиллу, становясь постепенно значительной политической 
силой. Сильно разрослась Вторая Урукская. Встревожились отцы 
вавилонские. Собственно, дивизия Урукская, так что она в Вавилоне 
торчит? Угрозу в Гимиллу увидели и заподозрили в нем нечистые 
помыслы.
      А потому поскорее его в священный поход сбагрили следом за 
Аплой и его сволочью. Гимиллу, человек мудрый и потому 
благочестивый, принес в жертву Бэл-Мардуку трех своих лучших 
младших лейтенантов и одного подполковника, которых с 
торжеством сожгли во чреве гигантского золотого тельца. И 
отправился Гимиллу под звуки оркестра, провожаемый добрыми 
напутствиями, жирным дымом жервоприношений и священным ревом 
тысячи быков Бэл-Мардука.
      И гремела над Вавилоном музыка гимнов, и в каждом сердце 
отзывалась она. И в ту ночь умерли почти все христиане, потому 
что не им принадлежал этот мир и незачем им тут мешать и 
путаться под ногами.
      В Оракуле же взорвался головной компьютер и погибло 
великое множество информации. И было это провозглашено 
началом новой эры, ибо прежняя миновала и незачем в светлое 
будущее тащить информацию из плачевного прошлого. Так сие 
истолковано было, а потому никто не роптал.
      Верховный Жрец вызвал к себе Верховного Программиста и 
велел тому покончить с собой, что и было сделано. Уволили почти 
весь персонал, а несвободных продали храмам, за исключением 
тех, кто пожелал присоединиться к походу (а таких было 
множество).
      Независимый профсоюз объявил протест и был распущен.
      В тот же день прогремел взрыв в башне Этеменанки, однако 
большого вреда не нанес. Башня была постройки древней, еще II 
династии, и потому с легкостью выдержала взрыв силой в десять 
тысяч лошадиных сил. Только служку какого-то убило, но 
разметало при этом так, что и прибирать после того не пришлось.
      В подвале башни жреческая гвардия словила двух полуголых 
мужчин, в которых по нечистым патлам мгновенно опознали 
эламитов. Один сумел принять яд и умер, однако второго скрутили 
и стали допрашивать. Тот лишь выкрикивал божественные (с его 
точки зрения) изречения Нуры и умер под клещами палача, не 
проронив более ни слова.
      После этого в дурных намерениях Нуры не оставалось никаких 
сомнений.

      Итак, две армии двигались к Эламу от Вавилона.
      Плодородные орошаемые равнины, сладко пахнущие навозом, 
взопревшим для будущего урожая, расстилались по обе стороны 
дороги, радуя глаз. Повсюду зрели финики, свисая во множестве с 
финиковых пальм, везде колосилась рожь и пшеница, повсюду шел 
обмолот, обработка пестицидами и сев, тарахтели трактора и сыто 
мычали волы, рыхлящие землю плугами, радостно стрекотали 
сенокосилки, ходили важно, как аисты по пашне, налоговые 
инспекторы с табличками, делая пометки, и семенили за ними, 
озабоченно глядя им через плечо, полуграмотные землевладельцы 
или надсмотрщики, силясь понять - сколько сдерут нынче, не 
больше бы, чем в прошлом году.
      Повсюду царило изобилие. И плыла в небе незримо золотая 
башня Бэл-Мардука.
      На пограничном посту в Укну встретили армию царя сволочи 
Аплы пограничники Нуры. Прежде никаких военных здесь не 
находилось, только таможенники стояли, хищно двигая челюстями и 
готовясь впиться в тюки с товаром. Теперь же никаких 
таможенников не было и в помине. В пятнистой желто-белой 
одежде, с закрытыми лицами, прикусывая покрывала желтыми от 
постоянного жевания табака зубами, стояли нуриты и недобро 
глядели на рвань, пьянь и срань вавилонскую. Многие трогали при 
этом свои винтовки и автоматы.
      И, недолго думая, вскричал Апла, царь сволочи:
      - Разнесем же в щепу во имя бога нашего Бэл-Мардука этот 
пограничный пост и всю обслугу его!
      Взревела армия, охваченная, как один человек, религиозным 
порывом, и смела пограничный пост, разорвав при том в клочья 
всех нуритов, писца и случившегося поблизости шофера. Нуриты 
отбивались, как львы, и убили пять тысяч человек, но остальные 
девятносто пять тысяч с криком радости устремились в глубь 
страны.
      А по пятам за сволочью вавилонской следовали стальные 
колонны Второй Урукской танковой дивизии во главе с 
многоопытным, осторожным и беспощадным Гимиллу.
      Не спешили.
      Сволочь же неслась вперед, круша все на пути своем и 
оставляя позади себя только трупы и развалины. Ночами стояли на 
пашнях, жгли костры и лакомились волами, коих целиком жарили, 
насаживая на огромные телеграфные столбы. И не было в армии, 
полной священного пыла, голодных или мерзнущих, нуждающихся 
или бедных. Все облачились в одежды, снятые с убитых эламитов, 
каждый обзавелся сапогами или сандалиями, а кое-кто и 
шнурованными ботинками на каучуковой подошве. Всяк украсился 
золотой диадемой или гривной, руки расцветились браслетами и 
кольцами, плечи - пестрыми шелками. И тела, вонявшие прежде 
лишь потом да мочой, умастились благовониями, такими крепкими, 
что обозные лошади чихали и беспокойно ржали.
      Нуриты тревожили сволочь Аплину ночами, наскакивая, когда 
все были уже пьяны, из темноты - десяток подвижных всадников в 
развевающихся бело-золотых плащах, с закутанными в покрывала 
лицами. Поднимали на пики, будто цыплят, бросали в костер, на 
объедки и кости. И во множестве гибли таким образом воины Аплы, 
однако нескончаем был их поток и потому, хоть и сокращаясь, 
продолжали неуклонно продвигаться к столице Нуры, пророка и 
террориста.
      И вот у реки Диалу, в пяти милях от города Сюзи, сошлись, 
наконец, Апла и Гимиллу. Восторгу не было предела. Пехотинцы 
валились на колени, целуя гусеницы танков, а после и губы своих 
собратьев по оружию, пришедших в эту чуждую страну вызволять 
священный золотой истукан Бэл-Мардука.
      Дальше вместе пошли, бок о бок, договорившись о 
взаимодействии и поклявшись священными именами, что будут 
выручать друг друга в битвах с неверными.
      Радостно было пехоте (ибо так отныне наименовалась сволочь) 
бежать за танками Второй Урукской. И предчувствием побед 
полнились сердца, ибо с тех пор, как танки соединились с людьми 
Аплы на марше, не осмеливались больше конные нуриты нападать 
ночами на опившихся и объевшихся воинов.
      Так шли негостеприимной землей эламской на выручку 
святыне своей. Ревели моторы, кричались песни и священные 
гимны, реяли знамена с изображением золотого тельца по 
лазоревому полю. Ни одного пленного не шло за воинством, ибо 
всех врагов убивали на месте. Где проходили, там пепелища 
оставались, и ничто живое не шевелилось за спиной у 
победоносной армии, только разве что какая-нибудь жестяная 
банка с жалобным глухим позвякиванием катится, гонимая ветром, 
по выжженной равнине.
      Затем поля кончились и началась пустыня.
      В глубоких песках увязли танки, и их пришлось оставить, а 
всех танкистов пересадить на лошадей. По счастью, в оазисе Наид 
случился конный завод, где сделали остановку, дабы обучить 
верховой езде непривычных к тому танкистов. После же всех 
конюхов эламских перерезали во славу Бэл-Мардука, возле танков 
оставили две тысячи постовых во главе с ротмистром Шарру, чтобы 
технику охраняли и берегли от ржавчины и рук воровских, а сами 
дальше двинулись, к городу Дер.
      И плыла, плыла, истаивая в знойных небесах эламских, над 
пустыней золотая башня...

      На подходах к городу Дер пехоте было велено разбить 
большой укрепленный лагерь, ибо предвиделась нешуточная осада. 
Конница же (бывшие танкисты Второй Урукской) рассыпалась по 
окрестностям, производя грабеж и рекогносцировку.
      Между тем нуриты видели, как пьянь, срань и рвань 
вавилонская, ныне называемая пехотой (нуриты о том еще не знали 
и потому кликали воинов Аплы по старинке сволочью), шатры 
разбивает и копает окопы полного и неполного профиля. Видели 
они это в приборы дальнего видения. Воины священного похода во 
славу Бэл-Мардука знали, что безумный пророк и террорист Нура 
запретил пользование вычислительной техникой, ибо марает мозги и 
оскверняет сознание, не допуская туда божественные речения. Но 
не ведали они, что собрал Нура совет и под взорами семидесяти 
двух мудрецов из банок постановил выделить касту смертников и 
отверженцев, коим дозволяется пользование любой техникой, в том 
числе и вычислительной. К этим отверженцам запрещено 
прикасаться, с ними запрещалось также садиться за один стол, 
преломлять хлеб, вкушать пищу, мыть руки в одном с ними сосуде, 
вытирать их об одно и то же с ними полотенце, а также 
испражняться ближе, чем в одной седьмой ашшурского парасанга 
от их испражнений.
      В знак того, что эти отверженцы отрешаются во имя Нуры от 
всего земного и небесного и сознательно предают тела и души свои 
в руки нечистого, будут носить они черные одежды, исписанные 
изречениями Нуры.
      И будут они благословенны в памяти потомства во веки веков. 
Имя же им будет ассасины, что означает - "смертники".
      Когда было объявлено о том во всеуслышанье, то много 
нашлось отважных молодых воинов, пожелавших стать ассасинами и 
отверженцами во имя Нуры - столь велик был фанатизм эламитов в 
то время.
      И стало по стране множество таких, облаченных в черные 
одежды, исписанные изречениями, и ни одного не удалось захватить 
в плен, ибо погибали прежде, чем касалась их рука вавилонская, 
унося с собою в могилу множество жизней. И пользовались они 
вычислительной техникой преискусно, на беду воинам священного 
похода во славу Бэл-Мардука, которые об этом не знали.
      Вот эти-то ассасины, числом сорок тысяч, видели в приборы 
дальнего видения, как окапывает свой лагерь пехота вавилонская.
      Между тем конница, ничего не подозревая, разгромила 
небольшой городок Пахирту и взяла оттуда много продовольствия, 
лошадей и женщин, ибо соскучились все по теплому женскому телу 
и душистым волосам. Итак, во исполнение обета похотливости были 
захвачены женщины числом три тысячи девственниц и зрелых 
матрон и, подобно скоту, погнаны по дороге вдоль реки Дуалу.
      В этот момент конница Гимиллу была атакована неожиданно 
ассасинами, которых было числом не менее двадцати тысяч. Точно 
черная смертносная саранча, что спустится с небес в конце всех 
времен, налетели они со всех сторон и везде были, обступая 
воинство священного похода, как вода. И никуда нельзя было 
повернуться, чтобы не увидеть черные одежды, покрытые 
письменами, грязные бороды, заплетенные в косы, и горящие 
фанатические взоры. И изрыгали пламя автоматы в руках их. 
Первой очередью скосили они пленниц и лошадей, и пали грудой 
на дорогу три тысячи девственниц и зрелых матрон, взятых в 
Пахирту. Тем самым загромоздили они своими трупами дорогу, так 
что конница Гимиллу оказалась в ловушке. Так оказали женщины 
последнюю услугу своему народу, и Нура плакал об их участи по 
региональному телевидению.
      Один оставался путь у кавалерии Гимиллу - пробиваться к 
лагерю, что возводили пехотинцы Аплы. И потому с громким пением 
священных гимнов устремились они вперед, на ассасинов Нуры, и 
гибли во множестве под автоматным огнем. Но наконец священное 
одушевление и героизм сделали свое дело и, оставив на дороге 
четыре тысячи павших, пробились конники Гимиллу к своему 
укрепленному лагерю.
      Пехотинцы, желая оказать поддержку своему генералу, 
выскочили из лагеря и вступили в бой с ассасинами. Конница, 
наскочив на свою пехоту, завязла, ибо длинные копья и секиры на 
длинных рукоятях, которыми вооружена была пехота (наилучшее 
оружие против конников), создавали как бы лес, не позволяя 
проскочить всадникам и развернуться для последующего маневра. 
Таким образом, сбивая с ног и топча собственных пехотинцев, 
всадники Гимиллу создали всеобщую свалку. И так под копытами 
погибли две тысячи воинов Аплы, остальные же сумели, наконец, 
расступиться.
      Ассасины между тем продолжали поливать воинов священного 
похода ружейным и пулеметным огнем. Убив семь тысяч человек, 
они отступили, ибо у них кончились патроны.
      Гимиллу же, одушевленный этой победой, двинулся дальше по 
долине Дуалу и вскоре вместе со своим воинством подступился к 
городу Дер.
      С востока защищает город этот мощная река Дуалу, которая в 
этой своей части весьма широка, глубока и быстра. С трех же 
остальных сторон возведены высокие стены с зубцами и башнями. И 
было этих башен сто тридцать две, каждая высотою до неба, так 
что в пасмурные дни рвутся об эти башни облака.
      Четверо ворот открываются в город. Были они массивными, с 
острыми шипами, а позади ворот еще устроены были решетки и 
еще одни ворота. Город защищало пятьдесят тысяч человек и еще 
тридцать пять тысяч спешило на выручку с северо-востока. Ибо 
Нура распорядился разрушить стены тех укрепленных районов, 
городов и крепостей, которые на чаял удержать в своих руках, и 
тем самым вынудил гарнизоны всех этих мест устремиться на 
помощь городу Дер. Ибо, рассудил Нура, если падет Дер, то не 
удержать и иных крепостей на территории Элама; если же Дер 
устоит, то прочим крепостям и городам не понадобится 
выдерживать осаду.
      Итак, большое воинство двигалось на подмогу городу Дер.
      И повсюду видны были черные плащи ассасинов, наводя страх 
даже на своих.
      От Нуры пришло слово ободрения городу Дер. Говорил Нура, 
что настало время отрешиться от всего земного и всем стать как бы 
ассасинами и отверженцами, ибо так легче будет встретить 
неизбежное и не дрогнуть перед ним. И многие приготовились 
встретить неизбежное и погибли, но те, кто не захотел погибнуть, 
храбро устремились в бой и погубили десять тысяч воинов 
священного похода, из которых почти все были пехотинцами (ибо не 
следовало ожидать многого от необученной сволочи на поле боя) и 
только шесть - конники Гимиллу.
      И прислал Нура в город Дер пачку газет и прокламаций со 
своими речениями. И сожгли осажденные эти газеты и 
прокламации, пепел их развели в чистой воде, взятой из реки 
Дуалу, и добавили в эту воду кровь ассасина, добровольно 
перерезавшего себе горло на центральной площади ради 
воодушевления остальных защитников правого - как они считали - 
дела. И получив таким образом чан священной воды с 
растворенными в ней речениями Нуры, дали каждому из 
защитников осажденного города Дер выпить из ложечки. И вошел 
дух Нуры в каждого из них, а было их тридцать тысяч (остальные 
погибли).
      На сороковой день осады к городу Дер подошла та армия, что 
спешила на подмогу нуритам с северо-востока. Когда увидел 
Гимиллу облако пыли, поднятое конями нуритского воинства, то 
обратился он с речью к своим конникам. И сказал, что во имя Бэл-
Мардука, истукана золотого весом не менее тонны, стоит полить 
своей кровью эту неблагословенную землю, да взойдут на ней одни 
плевелы. И Апла обратился, по примеру опытного полководца, с 
речью к своей пьяни, рвани и срани, обещав много баб и жратвы за 
стенами города Дер. Сволочь, которая давно уже не видела баб и 
жратвы, заревела радостно и изъявила желание погибнуть, но 
добыть завещанное и обещанное.
      Итак, изготовилось священное воинство к битве, хотя силы 
были неравны, ибо воинство, шедшее на подмогу городу Дер, было 
сыто и не истомлено долгой ратной работой.
      И когда налетели эти нуриты на священное воинство, подобно 
грому и молнии и граду небесному, храбрые пехотинцы Аплы стали 
подлезать под брюха мчащихся лошадей и на всем их скаку 
вспарывали им животы своими длинными кинжалами. И оттого 
вываливались кишки из животов конских, а всадники падали на 
землю под копыта других коней, что мчались прямо на них. И 
множество их было растоптано. Из пехотинцев Аплы погибли лишь 
немногие - те, кто запутался в выпавших кишках и был протащен 
умирающей лошадью, либо захлебнулся в хлынувшей крови.
      Эта военная хитрость с разрезанием животов бегущим в атаку 
лошадям была впоследствии не раз еще применена пехотинцами и 
всякий раз с большим успехом.
      Так была остановлена большая армия под стенами города Дер.
      Однако же победоносно завершить осаду до наступления зимы 
не удалось. Земля же эламская неплодородна и по большей части 
представляет собой пустыню. Оазисы же и ближайшие городки и 
деревни были ограблены и сожжены в первые дни осады. Так что 
по наступлении неблагодатного времени года осаждающим стало 
нечего есть и вся армия нарушила один из важнейших своих обетов 
- обет богатства.
      Гимиллу отправил экспедицию в глубь страны Эламской, дабы 
добыла продовольствия, ибо видел, что не одолеть зимнего голода 
без великих потерь. И вызвался идти некий Шеллиби, штабс-капитан 
танковых войск, один из испытаннейших офицеров Второй 
Урукской, а с ним пошли семь тысяч отважных добровольцев, все 
конные.
      Между тем голод в лагере осаждающих разрастался. И три 
тысячи пехотинцев Аплы были съедены сотоварищами своими, 
впавшими в людоедство. Ибо почитали этот грех за меньший, 
нежели грех голодания. И в горячечном бреду чудилась им черта 
бедности, которая неуклонно опускалась на лагерь осаждающих, 
особенно на пехоту, как бы грозя зарезать воинов священного 
похода, рассечь их пополам, вынудив нарушить все свои обеты.
      Но бесславная гибель этих трех тысяч пехотинцев в желудках 
сотоварищей их не привела к умалению голода, и голод продолжал 
разрастаться. Ежедневно холод, голод и разные болезни усиливали 
страдания Второй Урукской дивизии. Трупы требовали погребения, 
дабы не вспыхнуло настоящей эпидемии, поэтому все окопы полного 
профиля были заполнены телами и зарыты. Бледные, одетые в 
лохмотья фигуры некогда славных офицеров выкапывали саблями, 
кортиками, саперными лопатками и штык-ножами разные съедобные 
растения. Ели в том числе и несъедобный, но весьма сочный и 
сладкий машкин корень, от которого также гибли во множестве в 
желудочных коликах. Были и такие, что оспаривали в жестоких 
поединках травы у вьючных животных, и шесть рядовых 
кавалеристов (бывших танкистов) были забиты копытами озверевших 
лошадей, от которых те тщетно отнимали слабеющими руками 
несколько зеленых травинок.
      Боевым коням также был нанесен урон холодами и 
отсутствием фуража. В начале похода их насчитывалось семьдесят 
тысяч. В конце же зимы под стенами Дера бродило две тысячи 
одров, на тощие ребра которых невозможно было смотреть без 
слез.
      Международная организация защиты прав животных объявила 
протест, но под стенами Дера его не услышали.
      К весне, когда палатки лагеря осаждающих совершенно 
истлели от зимних дождей, вернулись части, посланные за 
провиантом во главе со штабс-капитаном Шеллиби.
      Ликованию не было предела. Все тотчас выразили 
непреклонную решимость начать штурм города. Распевая 
священные гимны и паля в воздух из табельного оружия, конники, а 
следом за ними и пехота, окружили героев.
      Всю зиму Шеллиби и его добровольцы кружили по стране 
Элам, всюду сея смерть и разрушение. Они привезли с собой 
несколько цистерн чистого спирта и десять телег сухарей, 
захваченных на мельнице, где на самом деле был склад ассасинов.
      Осада и взятие мельницы доблестным Шеллиби явились одним 
из важнейших событий священного похода и потому о них следует 
рассказать особо. Подойдя к мельнице, одиноко стоящей посреди 
пустыни и скрипящей лопастями своими на ветру, воины Шеллиби 
неожиданно были атакованы снайпером. Тот засел на самой 
вершине зернохранилища и снимал меткими выстрелами одного 
воина за другим. Тогда Шеллиби сразу догадался, что мельница 
принадлежит ассасинам и что, следовательно, неподалеку должна 
находиться их военная база.
      Всей массой воины его устремились в атаку, так что снайпер 
не смог причинить им большого вреда. Вскоре уже мельница была 
занята, а снайпер ранен и захвачен в плен.
      Разумеется, это был ассасин. Когда воины Шеллиби наложили 
на него руки, он только улыбнулся. Ибо будучи отверженцем, 
презренным и проклятым во имя благого дела Нуры, он своим 
прикосновением осквернил своих врагов и думал теперь, что и они 
подпали под власть его проклятия.
      Однако что толку передавать неразумные мысли фанатика. 
Немного в том благочестия, да и исторической ценности тоже.
      Лежал со связанными руками на пыльном полу мельницы, возле 
жерновов, улыбался таинственно мыслям своим (которые мы только 
что передали), глядел на врагов своих ласково и мутно, Нуре 
подражая. Черная одежда на нем была порвана и видны были 
красные полосы там, где кнут прошелся по поганому телу.
      И подошел к нему Шеллиби.
      Его благородие (а впоследствии и превосходительство, о чем 
мы расскажем в свое время) Шеллиби Мицирайя был рода не 
знатного и говорили даже, будто происходит он из пасти собаки, 
которая изрыгнула его на пороге приюта для мальчиков, где с 
самого младенчества из найденышей и незаконнорожденных 
сыновей взращивают солдат, а из наиболее достойных - и 
офицеров.
      Впрочем, другие говорили, будто Шеллиби родом из Мицраима, 
откуда и прозвание его - Мицирайя.
      Ростом высок был он, в плечах широк, голову брил наголо, 
бороды не носил, зато имел пышные усы, общей длиной в половину 
вавилонского локтя (который, как известно, на два пальца длиннее 
ашшурского). На крепком, выдубленном ветрами и дождями лице 
этого славного воина выступали скулы, углы широкого рта слегка 
припухли, будто он готовился улыбнуться. Мужественные морщины 
избороздили его нависающий к бровям лоб, причем горизонтальные 
складки, происходящие от удивления или насмешки, как бы 
вступали в единоборство с вертикальными, рожденными гневом.
      Наклонился Шеллиби над пленным и спросил, в безумные глаза 
его глядя, где база ассасинская. Засмеялся пленный и отвечал:
      - Так говорит пророк Нура: "Да осквернится всяк, кто 
прикоснется к ассасину. Да пребудет проклятие на потомках его и 
да не будет больше силы в его семени".
      Шеллиби только хмыкнул на это и в ухе поковырял. После же 
спросил:
      - База где?
      И отвечал пленный, заливаясь смехом:
      - Сказано в Скрижалях: "Передай мне хлеб, пожалуйста".
      И засмеялся Шеллиби. Так хохотали оба, Шеллиби и связанный 
ассасин, что у его ног корчился. И, все еще смеясь, пронзил 
Шеллиби пленного штыком. Поднял связанные руки пленный, 
коснулся штыка, в живот его вонзенного, и проговорил:
      - Спасибо, Шеллиби. Быть тебе великим вождем.
      Удивился Шеллиби, откуда этот отверженец имя его знает. 
Впрочем, поговаривали, будто ассасины читают мысли, и потому не 
рекомендовалось смотреть им в глаза. Шеллиби же рекомендацией 
этой перенебрег.
      И умер ассасин.
      Стал Шеллиби искать, ибо понял намек, содержавшийся в 
предпоследних словах ассасина. И нашли в подвале башни большие 
запасы сухарей. Был это стратегический запас, и его-то погрузили 
на телеги, дабы порушить всю стратегию нуритов в этом районе.
      После же захватил Шеллиби город Шеру и все мужское 
население бросил между жерновами мельницы в пустыне и 
перемолол таким образом пленных. И кровь вытекла из мельницы и 
разлилась по пустыне, наподобие того, как разливается нефть на 
месторождениях, когда выходит она на поверхность.
      Женщинам же отрубил головы и насадил эти головы на 
длинную золотую цепочку, протянув ее через череп сквозь уши, а 
ожерелье из отрубленных голов повесил на шею лошади своей, 
чтобы издалека было видно полководца и выделялся он таким 
образом из рядовых воинов.
      А также множество других подвигов совершил Шеллиби.
      И трепетали грязнобородые эламиты, когда видели перед 
собою Шеллиби. Ибо сравнивали его со жнецом, который одним 
взмахом серпа снимает сразу множество колосьев. Так и Шеллиби 
одним взмахом своей кривой сабли снимал сразу множество голов 
эламских, и катились они под ногами его лошади, будто 
соперничали с теми, что покачивались, вися на золотой цепочке.

      Теперь нужно рассказать о том, как Великий Город слушал 
вести, долетавшие от эламских границ.
      Поначалу ждали только побед. Да и сообщения все сплошь 
были только о победах. Выступали по центральному и 
региональному телевидению теоретики военного искусства и боевые 
генералы, прославившиеся в минувших войнах; сказал пламенную и 
весьма содержательную речь зять генерала Гимиллу, которого 
слушали с особенным интересом и даже повторили его выступление 
на следующий день.
      Политики, тряся жирными щеками, заверяли въедливых 
журналистов, что к зиме будет одержана окончательная победа над 
озверевшими фанатиками Нуры, а сам террорист Нура будет 
расстрелян как военный преступник.
      Впрочем, были и другие политики, которые считали, что Нуру 
надлежит признать великим государем, а коли его народу так 
нравится сходить с ума и заучивать наизусть Скрижали Нуры, то 
пусть сходит. Что печься о грязнобородых эламитах?
      Сходились лишь в одном: истукан Бэл-Мардука, найденный на 
месте древнего дворца эламских царей, - национальное достояние 
Вавилона, утраченное им в незапамятные времена, и оно должно 
быть возвращено Великому Городу. В этом вопросе царило полное 
единодушие, так что когда дискутирующие готовились вцепиться 
друг другу в бороду на глазах у тысячи телезрителей, журналисты 
быстро переводили разговор на эту тему.
      Потом прорвались как-то представитель независимого 
профсоюза и представитель международной ассоциации защиты 
прав животных и заявили общий протест. Журналист пожал 
плечами, политики не обратили на это внимание, а в Дере протеста 
не услышали, ибо Дер находился далеко и телевидения 
осаждающие не имели.
      Дважды на телеэкране показывали пленных нуритов. Те были 
очевидно истерзаны, связаны и заткнуты кляпами, поэтому могли 
лишь загадочно и мутно глядеть в телекамеру, что усилило 
представление о них как о полуживотных, охваченных повальным 
бешенством. Впрочем, так оно и было.
      Между тем по Вавилону бойко расходились в списках 
Скрижали Нуры и многие их покупали у хитрых торговцев. Читали, 
чтобы посмеяться над глупостью грязнобородых; но мудрость Нуры 
- бывшего торговца репой, а ныне пророка - была такова, что яд ее, 
подобно извести, разъедал даже самые крепкие мозги. Поэтому в 
Вавилоне появились тайные приверженцы Нуры. Их преследовали и 
сажали на кол, так что вскоре люди из страха быть 
заподозренными опасались употреблять фразу "Передайте мне 
хлеб, пожалуйста" и довольствовались мычанием и указыванием 
пальцами.
      Мычание же поощрялось, ибо было священным звуком быков 
Бэл-Мардука.
      Ежевечерне упитанный генерал из Академии Штаба появлялся 
у карты Элама, на которой передвигал флажки и елозил указкой, 
демонстрируя динамику передвижения священной армии.
      Наконец в конце зимы над городом, притихшим в ожидании и 
как бы соскучившемся ждать шумных вестей, прогрохотал гром. 
Впрочем, какое там прогрохотал? Так - звякнул и тут же стих.
      Вдруг перед телекамерой вместо упитанного генерала 
выскочил какой-то растрепанный ротмистр танковых войск, в 
котором признали Шарру, потомственного офицера из древнего 
рода, не запятнавшего себя доселе ни одним неблаговидным 
поступком. Бледное лицо Шарру пересекали наискось два 
вздувшихся рубца, одна щека беспрестанно дрожала, борода криво 
обкромсана ножом. Вздрагивая от яркого света юпитеров и 
беспокойно шаря глазами, Шарру кричал прямо в телекамеру:
      - Люди! Опомнитесь! Ложь затопила вас! Танки погибли в 
песках! Сотни, тысячи всадников в бело-золотых плащах, с 
покрывалами на лицах, которые они удерживают, прикусив зубами! 
О, они не кричат, когда их убивают! МЫ кричим! Мы кричим, как 
младенцы, ибо они выскакивают из пустоты, насаживают нас на 
пики, вспарывают нам животы. Они захватили в плен и 
кастрировали все отделение прапорщика Бульты и отпустили их в 
пески, а яйца прислали нам на командный пункт! - На мгновение 
лицо ротмистра Шарру передернула судорога, а глаза потемнели 
при этом воспоминании. - Он приехал, тонкий, как тростинка, 
почти мальчик, этот ассасин. Вы хоть слышали об ассасинах? На 
нем были черные одежды, изрисованные их варварскими 
письменами. Он не скрывал своего лица. Он смеялся, лучезарный, 
как дитя. В окровавленном платке он держал ИХ - яйца наших 
боевых товарищей...
      Затем Шарру закусил губы и несколько мгновений молчал.
      Слышно было, как в студии за его спиной возникает и 
разгорается скандал. Несколько журналистов кричали на кого-то 
невидимого:
      - Дайте ротмистру сказать! Вы не смеете затыкать ему рот! 
Он боевой офицер!
      Кто-то гудел командирским басом:
      - Он военный преступник! Дезертир! Он подлежит суду! Он 
потерял танки!
      - С ними невозможно сражаться! - сказал вдруг Шарру, подняв 
глаза. В этих глазах не было ничего, кроме усталости. Он будто не 
слышал возни, начавшейся за его плечами. - Я знаю, меня считают 
дезертиром. - Он покачал головой. - О, если бы вы знали!.. - 
Подавшись вперед, он судорожно вцепился пальцами в край стола, 
на котором стояли микрофоны. - Видели, как дети играют в 
солдатики? Выставят целый полк маленьких оловянных солдатиков, 
а потом, когда надоест, - рраз! - и смахнут всех одним движением 
руки... Так и наша часть... О, так и наша часть... Рраз! Одним 
движением руки... Две тысячи вавилонян только там, в оазисе Наид, 
где сгинули в песках наши танки... А что происходит под стенами 
Дера? Они говорят вам о том, что происходит под стенами Дера?
      Из-за его спины протянулись чьи-то руки. Ротмистра Шарру 
схватили за плечи и властно потащили прочь от микрофонов. 
Хватаясь за край стола и опрокидывая стул, ротмистр из последних 
сил кричал в падающий микрофон:
      - Я не дезертир! Скажите моей матери!..
      После этого ротмистра уволокли, а на экране появилась 
картинка с изображением знаменитого лотосового пруда во 
внутреннем дворе храма Эсагилу.

      Тем временем прознал Шеллиби, что владыка земли Хуме, 
лежащей к северу от Вавилонии, Ашшура и поганого царства Элам, 
именем Кудурру, решился идти на помощь осажденному Деру. 
Международному же сообществу объявил Кудурру, что признает 
Нуру великим владыкой и потому почитает за неотложный долг 
оказать поддержку братьям своим, осаждаемым воинством 
священного похода и терпящим через то великие бедствия. (Ибо о 
победах священного воинства много говорили в те дни).
      Для оказания этой помощи двинулась по направлению к Деру 
большая автоколонна, и были там припасы и медикаменты, медики и 
автоматчики (по большей части мицраимские наемники, купленные 
на золото Хуме), лошади, верблюды, бензин, запасные части и 
потаскухи.
      Все это направлялось к Деру под надежной охраной четырех 
тысяч отборных профессиональных вояк из Мицраима и еще двух с 
половиной тысяч добровльцев из самой Хуме.
      Прознал про то Шеллиби, когда донесла ему разведка. И 
явился в шатер к Гимиллу, где командир Второй Урукской 
разложил повсюду карты и склонился над ними в глубоком 
раздумье.
      После обмена уставными приветствиями, сказал Шеллиби 
командиру своему:
      - Ведомо ли тебе, преславный Гимиллу, что движется к городу 
Дер изрядная подмога в составе автоколонны и шести с половиной 
тысяч отборных войск?
      - Ведомо, - отвечал Гимиллу. Был краток, ибо мысли его были 
поглощены дислокацией.
      - Миротворческие силы мирового сообщества отказались 
подвергнуть эту нечестивую автоколонну бомбардировке с воздуха, 
- продолжал Шеллиби, показывая свою удивительную 
осведомленность (а впрочем, что дивиться, ежели ему подчинялась 
лучшая часть во всей армии вавилонской!)
      - Вертолеты не долетают до пустыни, - рассеянно проговорил 
Гимиллу, - бензина не хватает. Падают на подходах к оазису Наид.
      - Бывшему оазису, - уточнил Шеллиби, кивая. Уж он-то об этом 
знал.
      - Нам не нужна эта автоколонна здесь, под стенами Дера, - 
сказал штабс-капитану Шеллиби командир его Гимиллу.
      - Разумеется, не нужна, - согласился Шеллиби.
      - Я хотел бы выслушать по этому поводу ваше мнение, - сказал 
Гимиллу. И глаза от карты поднял - воспаленные.
      - О, вам, как никому иному, должно быть известно, что я 
готов... всецело...  - начал Шеллиби и не договорил. Зачем 
договаривать то, что и без всяких слов известно.
      Гимиллу потер лоб, плюнул на карту, после бросил ее на пол 
и стал сапогами топтать, крича:
      - Ненавижу Элам, ненавижу, ненавижу!..
      После к кобуре потянулся и застрелиться хотел, ибо внезапно 
овладело им неистовое отчаяние. Шеллиби же наблюдал за этим, но 
ничего не предпринимал.
      А Гимиллу за Шеллиби наблюдал и в последнюю секунду дуло 
опустил ото лба своего. Вложил маузер свой обратно в кобуру 
свою, карту поднял с отпечатками сапог его и, как ни в чем не 
бывало, вновь изучать ее принялся.
      И сказал Шеллиби негромко, как если бы ничего не случилось:
      - Мой командир, пока владыка земли Хуме не признал еще 
официально Нуру как властелина земли эламской и не подписал с 
ним актов, пактов и контрактов, надлежит нам перехватить 
инициативу во славу Бэл-Мардука.
      Гимиллу брови нахмурил. Ничего не понял из слов хитроумного 
штабс-капитана танковых войск и потому сделал вид суровой 
озабоченности, неосведомленность свою скрывая.
      Шеллиби же мгновенно догадался о растерянности командира 
своего. И сказал Шеллиби по-армейски, прямо:
      - Нужно перехватить автоколонну на подходах к городу Дер.
      - Истребить? - спросил Гимиллу. И ноздри у него сами собою 
раздулись, без всякого участия воли его.
      - Вступить в переговоры и сманить на свою сторону, - 
раздельно произнес Шеллиби. Воистину, великий хитрец и мудрец 
был сей Шеллиби, коли такие стратегические замыслы роились за 
лысым лбом его. И оценил это командир его Гимиллу и восхитился 
втайне штабс-капитаном своим, однако внешне ничем этого не 
показал.
      Карандашом по грязной карте постучал в задумчивости, 
дважды обвел кружочком какой-то малозначительный населенный 
пункт. Думал. После к кружочку пригляделся - там написано было: 
"Укну". Спросил озабоченно:
      - Что это - Укну?
      - Населенный пункт, - отвечал Шеллиби. Сам недавно разведку 
в окрестностях проводил и взял там три с четвертью тысячи 
человек в плен. А чтобы в лагерь их не тащить, обнес город 
колючей проволокой, объявив его местом поселения военнопленных.
      - Отлично, - подытожил Гимиллу. - Действуйте, штабс-капитан.
      Шеллиби щелкнул каблуками, голову наклонил, пышными усами 
ветер при том подняв, и вышел из шатра. А Гимиллу карту со стола 
спихнул и за спиртом полез в свой походный сундучок.
      Шеллиби же первым делом в Укну отправился и со своими 
кавалеристами (бывшими танкистами) истребил все три с четвертью 
тысячи пленных, отрезав им головы. Затем останки их погрузили на 
верблюдов. На особого верблюда положили тело городского мэра и 
членов городского совета (тех не увечили, дабы могли опознать их 
при надобности), десяток книг учета расходов городского бюджета 
и пачку местных газет - на всякий случай.
      Все это в сопровождении семи тысяч отборных воинов штабс-
капитана Шеллиби двинулось на север по долине реки Дуалу и на 
пятый день похода, когда вонь от разлагающихся трупов 
становилась уже невыносимой, встретили автоколонну, что шла из 
земли Хуме на помощь пророку Нуре и ассасинам его.
      И остановилась автоколонна. Из передней машины вышел, 
одергивая на ходу мундир песочного цвета, главнокомандующей 
всея автоколонны, великая, малая и белая, генерал-лейтенант земли 
Хуме Кудурру. Был он мал ростом, худощав и все время задирал 
подбородок, так что клевал острым своим носом небеса, а кадыком 
надвигался прямо на личную охрану. Охрана же состояла из 
рослых полуголых молодцов, сплошь черных, как сажа, однако в 
армейских штанах песочного цвета с синими лампасами. Каждый 
нес в одной руке копье, украшенное перьями, а в другой миномет.
      Навстречу генерал-лейтенанту Кудурру штабс-капитан 
Шеллиби выступил. И сошлись они, и охранники с копьями и 
минометами окружили их, в то время как кавалеристы (бывшие 
танкисты) Второй Урукской кружили на своих лошадях, беспокойно 
надзирая за ходом переговоров.
      Шеллиби от Кудурру ничего не скрыл. Бедствия осаждающих 
описал красочно, однако же и из побед своих тайны делать не 
стал. Жестом велел верблюдов ближе подогнать и показал он 
Кудурру поклажу верблюдов своих (генерал-лейтенант земли Хуме 
нарочно на цыпочки поднимался и в сумы переметные заглядывал, 
отрубленные головы граждан города Укну офицерским стеком 
вороша).
      И согласился Кудурру, ибо был далеко не глуп, что следует 
поддержать под стенами Дера армию генерала Гимиллу, а пророка 
Нуру поддерживать не следует.
      И поцеловались они семь раз - во имя Бэл-Мардука, Сина, 
Шамаша, Наны, Нергала и Нинурты. (Во имя Бэл-Мардука дважды).
      И кричали ура как воины автоколонны хумейской, так и 
кавалеристы вавилонские. И вместе, священные гимны распевая, к 
стенам Дера обратно отправились.
      И отступила нищета в лагере осаждающих, ибо автоколонна 
привезла водки и картошки и соленых огурцов без счета, так что 
несколько дней у изголодавшихся и столь внезапно обожравшихся 
воинов был страшный понос и умерли от него тысяча и треть тысячи 
человек, но на это не обратили внимания.
      Общее воодушевление владело всеми теперь, когда победа 
была так близка, что ее можно разглядеть уже без всяких приборов 
дальнего видения.
      Пророк Нура, прознав про то, что Кудурру переменил 
решение свое и поддержал осаждающих, послал на помощь Деру 
другую автоколонну из глубины страны Элам. И еще часть 
воинскую, в Ашшуре завербованную.
      Однако всадники Шеллиби были повсюду и выведали они, что 
движется еще одна автоколонна на помощь осажденным. И решили 
атаковать ее на марше, что и было исполнено.
      Однако ашшурские наемники уже изучили тактику штабс-
капитана Шеллиби и потому действовали иначе, нежели все 
прежние. Они разделились на две колонны и двигались к городу 
двумя параллельными потоками, как если бы река разлилась на два 
параллельных русла, встретив на пути своем неодолимую преграду.
      Ничего не зная о том, храбро атаковали конники Шеллиби 
одну из колонн и бились беспощадно, рубя саблями вражеских 
пехотинцев. Пехота же, что сопровождала штабс-капитана 
Шеллиби, применила испытанный свой прием и бросилась с ножами 
под брюхо вражеским бронетранспортерам, вспарывая их на ходу. 
И многие бронетранспортеры погибли и экипажи их сгорели, 
однако и пехотинцы умирали во множестве под колесами и 
гусеницами.
      Но тут на помощь сотоварищам своим пришли ашшурйцы 
второй автоколонны и взяли таким образом храбрецов Шеллиби в 
железные клещи и, окружив, принялись истреблять.
      Верные адъютанты тут же, под огнем, то и дело погибая, 
выкопали блиндаж и спрятали туда штабс-капитана Шеллиби, дабы 
он уцелел. Шеллиби по рации вызвал подкрепление, и Гимиллу 
отважно пришел ему на помощь в сопровождении сорока трех 
тысяч солдат, конных и пеших. Ашшурцев же было двадцать четыре 
тысячи.
      Такова была ярость воинов священного похода при виде 
бесславной и множественной гибели товарищей их, что несколько 
бронетранспортеров порвали голыми руками и изуродованные 
части их раскидали по всей пустыне на много вавилонских 
парасангов вокруг.
      И отступили ашшурцы. А воины Гимиллу, преследуя их, 
добежали до города Дер и в священном одушевлении с ходу заняли 
подходы к городу, которые прежде удерживались ассасинами, 
перебив при том полторы тысячи воинов в черных плащах. Трупы 
их побросали в реку Дуалу, которой предстояло в этот день 
вздуться от пролитой крови и разлиться, ибо трупы загромоздили 
ее наподобие плотины.
      При виде приближающейся армии командир гарнизона города 
Дер велел закрыть все ворота, оставив таким образом всех 
ассасинов снаружи, у стен, сказав, что им надлежит победить или 
умереть. И умерли ассасины, о чем уже мы рассказали выше, славя 
Нуру. И многие умирали с улыбкой на лице.
      Однако и воины священного похода понесли немало тяжелых 
утрат, выказывая при том чудеса героизма. В этой схватке у ворот 
города Дер был ранен также и сам генерал Гимиллу, который 
бросился в бой столь отчаянно, будто искал выхода всем своим 
проблемам. И вражеские снаряды попадали в него во множестве, 
однако с оторванной левой рукой и правой ногой, с двумя только 
конечностями из положенных человеку от рождения двух пар, 
продолжал он бесстрашно сражаться, рубя врагов налево и 
направо. И только тогда позволил себе умереть, когда подоспел к 
нему Шеллиби. И сказал Гимиллу:
      - Отомсти же за смерть мою грязнобородым эламитам!
      И отлетела душа его, изойдя из окровавленного рта 
красноватым облачком.
      И когда всех ассасинов перебили, река Дуалу остановилась на 
миг, загражденная трупами, будто плотиной (о чем мы уже 
говорили) и вышла из берегов и смыла один осадный форт, что 
воздвигли осаждающие. И погибли в этом форте пятьсот двадцать 
два воина, трое же спаслись.
      Кроме того, смыло и унесло две шелковые палатки с 
офицерскими потаскухами. Но поскольку многие офицеры пали, то 
пропажу и не заметили.

      И вот, оставшись верховным главнокомандующим армии 
священного похода, решил Шеллиби пойти на военную хитрость, 
ибо видел, что силой не одолеть ему фанатиков Нуры, которых 
было в стране грязнобородых эламитов больше, чем капель воды в 
реке Дуалу.
      Для этого взял он испытанных и преданных воинов числом сто 
тридцать два по числу башен города Дер и каждому дал 
ответственное и секретное поручение - проникнуть ночью в башню, 
войти в сношение с командиром гарнизона этой башни и по 
возможности склонить его на сторону армии священного похода.
      На прощание семижды поцеловал он каждого из отважных и 
верных воинов своих и дал им последнее напутствие, как себя 
держать и что обещать этим командирам гарнизонов.
      И ушли воины; Шеллиби же остался ждать вестей.
      Пока длилась седмица, то и дело подъезжали к палатке 
Шеллиби ассасины с открытыми лицами. Смеясь, сбрасывали они со 
спин своих лошадей то, что привозили бывшему штабс-капитану, а 
ныне главнокомандующему (что Шеллиби возглавил воинство 
священного похода, в городе Дер уже знали, как знали и о гибели 
генерала Гимиллу в славном бою, когда остановлены были воды 
реки Дуалу).
      И сто тридцать один труп привезли ассасины и бросили к 
палатке Шеллиби. Пересчитал убитых в городе Дер воинов 
Шеллиби, усмехнулся и велел своим адъютантам похоронить их. 
Сам же сел на берегу реки Дуалу, на мрачные стены города Дер 
воззрился и все усмехался непонятно чему. Но никто не смел 
спрашивать бывшего штабс-капитана Второй Урукской танковой, а 
вместо того в армии тихо пополз ропот. Ибо сыскалось вдруг 
порядочно недовольных.
      Между тем вернулся сто тридцать второй воин из посланных к 
командирам дерских башен. И принес весть тайную, которой 
весьма обрадовался бравый командир Шеллиби и возликовало 
лютое сердце его в предчувствии грядущей скорой победы. Ибо 
командир этой башни, именуемой башней Трех Сестер, некий 
Пирруз, согласился сотрудничать с армией оккупантов и назвал 
день и час, когда откроется башня Трех Сестер для священного 
воинства.
      И приказал Шеллиби своему воинству сделать вид, будто 
снимается лагерь. Это нужно было для того, чтобы обмануть тех, 
кто будет наблюдать за действиями осаждающей армии со стен 
дерских. Никто не должен заподозрить близкого штурма, иначе 
бесполезной будет вся хитрость с подкупом Пирруза.
      Нуриты действительно поверили тому, что армия священного 
похода решилась отступиться от стен Дера, ибо перед тем, как 
выступить прочь, воины Шеллиби перебили всех приблудившихся к 
лагерю шлюх и своих тяжелораненых, чтобы не тащить их с собой, 
как делали обычно, если им предстоял долгий переход. И 
возликовали защитники Дера, ибо полагали, что победа осталась за 
ними.
      Однако ночью Шеллиби со своим войском тайно вернулся и 
подкрался к башне Трех Сестер под покровом темноты, которая 
пала на город Дер и погребла под собою реку Дуалу. Пирруз же 
готовился встретить Шеллиби. И заколол он своего родного брата, 
который заподозрил в нем изменника и пришел открыто сказать 
Пиррузу об этом. И пал патриот дерский, верный нурит (однако не 
ассасин). Пирруз же растворил окно и прошептал в темноту, зная, 
что услышит его чуткий Шеллиби:
      - Все готово, мой господин.
      И выбросил из окна кожаную лестницу, привязав верхний ее 
конец к подоконнику.
      По этой лестнице взобралось в башню Трех Сестер пятнадцать 
тысяч солдат, а следом за ними и сам победоносный командир их 
Шеллиби. И убил он Пирруза, дабы тот не приписал себе всей 
заслуги этой блестящей победы, а труп его выбросил из окна. 
Лестницу же спрятал.
      Затем были открыты ворота, и остальные воины священного 
похода, что таились под стенами, ворвались в город Дер. И было 
истреблено все население города, поскольку тащить с собой по 
пустыне такое количество пленных представлялось невозможным; 
оставлять же их у себя в тылу генерал Шеллиби почитал за полную 
глупость. И поэтому истреблены были жители дерские, но и воинов 
священного похода при этом от усталости пало немало.
      Так был занят город Дер и таким образом победоносно 
завершена его долгая осада. В Вавилоне передали радостную 
весть, полученную по рации от генерала Шеллиби. Победа под 
Дером была столь значительна, что в угаре восторга даже не 
заметили перемены командования и только спустя два дня 
спросили, почему нет реляций от генерала Гимиллу и почему все 
сообщения подписаны каким-то Шеллиби.
      Но никаких объяснений на этот запрос не последовало, ибо 
возникли новые обстоятельства и непредвиденные факторы. 
Комендант города Дер удачно ускользнул от мечей и пуль воинов 
священного похода, сумел бежать из города, прихватив с собой 
одну тысячу девятьсот тридцать четырех воинов, пятнадцать шлюх, 
две пушки, четыре бочки пороха, пять телег, груженых ящиками с 
новенькими винтовками, одиннадцать волов, сто восемьдесят боевых 
коней и две рации, из которых одна работала.
      Таким образом комендант бежал и вскоре, возвратившись с 
изрядным подкреплением, полученным из чрева эламского, что не 
уставало родить все новых и новых воинов, осадил город Дер и 
засевших в нем воинов священного похода.
      Теперь уже Шеллиби приходилось испытывать на себе все 
тягости осады.
      И вот уже все громче и громче ропщут солдаты бывшей 
Второй Урукской танковой (ныне Первой Дерской кавалерийской). 
Дабы пресечь распространение чумы неверия, решил Шеллиби, 
обладавший всеми данными гениального полководца, 
противопоставить неверию новое пророчество. И вскоре 
действительно, по молитве благочестивого Шеллиби, явлено было 
новое чудо.
      Одному воину из рядовых, доселе совершенно незаметных в 
общем строю, именем Зерия, во сне явился Мардук. И указал ему 
Мардук, где вести раскопки, и на рассвете, одушевленный 
видением, отправился Зерия и с ним еще один сержант к старому 
заброшенному храму, который был посвящен давно забытому в 
Дере божеству (храм этот лежал в руинах в западной части 
города, где сгрудились преимущественно кабаки дерские). И стали 
копать тот воин Зерия и с ним благочестивый младший сержант, 
который беспрестанно возносил молитвы к Бэл-Мардуку и жевал 
булку с маслом во исполнении обета невоздержания.
      И вскоре отыскали они золотую статуэтку, изображающую 
священного быка - животное Бэл-Мардука. И едва взяли ее в руки, 
дабы очистить от дерьма и глины, как шевельнулась она и ладонях 
их и замычала. И вскоре, слушая дивное то мычание и проливая 
слезы умиления и счастия, разобрали тот воин Зерия и 
благочестивый младший сержант, что не просто так звуки она 
издавала, но отчетливо произносила: "Хегаллу! Хегаллу!" То есть 
недвусмысленно и откровенно звала их идти дальше по стране 
Элам к столице Хегаллу, где засел ныне Нура-пророк и где томится 
в нечистых руках грязнобородых массивный золотой истукан Бэл-
Мардука весом не менее тонны.
      Со статуэткой быка возвратился Зерия к Шеллиби и, пав на 
лицо свое перед генералом своим, обо всем ему поведал. И 
младший сержант, булку жуя, подтвердил правдивость слов его. 
Возликовал Шеллиби и поднял Зерию с земли, обнял, как брата, и 
войскам представил. Роптали вы, неразумные, и желали сами не 
зная чего, и вот дабы укрепить павший дух ваш, послал Бэл-Мардук 
новое доказательство благосклонности своей!
      И Зерию показал армии, а Зерия поднял золотую статуэтку 
быка. И замычала статуэтка: "Хегаллу-у!"
      Поднялся тут крик великий, все били копьями и прикладами по 
щитам, обнимались, целовались и выкликали благочестивые лозунги.
      И тотчас же лагерь бывшего дерского коменданта, что 
раскинулся на холмах за рекой Дуалу, к востоку от города, был 
атакован. Как неистовый весенний разлив, хлынули воины 
священного похода на воинство врага своего, и побили без счета, 
теряя товарищей, но не замечая потерь в горячке боя. Когда же 
остыла горячка эта и пала ночная прохлада на поле битвы, стали 
подсчитывать потери и оказалось: таково великое заступничество 
Бэл-Мардука и столь велика сила его благословения, что 
вражеских воинов пало в тот день двадцать пять тысяч, воинов же 
священного похода - всего восемь человек.
      Добыча же, взятая в лагере разбитого коменданта эламского, 
была так велика, что ее переносили за стены города несколько 
дней, и у всех солдат и офицеров от напряжения болели руки, а 
лошадей от переутомления околело одиннадцать.
      Но затем происками Нуры, который явно знался с черной 
магией и умел издалека, из столицы своей Хегаллу насылать порчу, 
среди воинов священного похода возникли сомнения в подлинности 
золотой статуэтки. Были нечестивцы (в основном из сволочи), 
которые утверждали, будто не дано золотым статуэткам мычать 
прилюдно: "Хегаллу-у! Хегаллу-у!"
      И слухи эти расползались и множились по всему городу. Тогда 
Шеллиби приказал развести огромный костер на центральной 
площади и привел туда всех своих воинов. Затем приказал солдату 
Зерии и тому младшему сержанту, что при нем был, взять в руки 
статуэтку и войти в пламя. Ибо истинный Мардук защитит слуг 
своих и явит благословение свое. И взял Зерия статуэтку и без 
страха вошел в огонь. Следом за ним и толстый младший сержант в 
пламя то вошел. Поскольку статуэтку только Зерия держал, то 
сержант тут же умер от ожогов, но этого никто не заметил, ибо 
Зерия вскоре показался по другую сторону бушующего огня целый 
и невредимый. И статуэтка золотого быка горела в его руках, как 
жар, и мычала: "Хегаллу-у! Хегаллу-у!" После этого уже сомнений 
не оставалось. Двух особенно злостных смутьянов тут же сожгли на 
том же костре, а после загасили костер мочой и разошлись спать.
      К утру Зерия умер от ожогов, но на это уже не обратили 
внимания.
      И невзирая на страшную жару, пылавшую над страной Элам, 
двинулась армия священного похода к столице пророка Нуры - 
старинному городу Хегаллу. От болезней, ожогов и солнечных 
ударов умерло шесть тысяч человек и расплавились три 
бронетранспортера. В двух ашшурских парасангах (что примерно 
равняется двум с половиной вавилонским фарсангам) к западу от 
генерального пути следования лежал небольшой город Марра, где, 
по слухам, находился монетный двор эламских царей и до сих пор 
хоронилась их сокровищница.
      Тотчас к Марре стал рваться царь сволочи Апла и остатки его 
солдат, пьяни, рвани и срани вавилонской, ибо распаляла их мысль 
о богатстве, которое навечно отведет от них страшную черту 
бедности. И дезертировали они временно из армии священного 
похода и с наскоку взяли город Марру. Город ожесточенно 
защищался, почему взяв его, сволочь вавилонская перебила там 
всех, кто только двигался, не исключая и кур.
      День целый пировала сволочь вавилонская, победе своей 
радуясь. Но тут к Марре подошел Шеллиби, и воспротивился этому 
Апла, ибо не отыскал еще сокровищницу и не желал делиться 
добытым. Шеллиби же решил, что не нужна ему больше пехота, и 
потому действовал решительно. Во время уличных боев между 
пехотинцами Аплы и конниками Шеллиби город Марра был 
полностью разрушен, а Апла захвачен в плен и повешен без 
излишних церемоний. Пехотинцев же лишили правой руки и так 
отпустили в пустыню - легкая добыча для иссушающей жары и 
испепеляющего солнца. После этого победоносная армия 
продолжила путь к столице Нуры - городу Хегаллу. (Сокровищницу 
древних эламских царей так и не нашли, да и искать под руинами 
было затруднительно).
      Однако новая напасть ожидала Шеллиби. Все колодцы на пути 
следования его армии оказались засыпанными, либо отравленными. 
Это сделали ассасины Нуры. Лишенные таким образом воды, 
вымерли все окрестные оазисы эламские, и повсюду, где только ни 
встречались зеленые островки среди золотого моря песков, 
валялись быстро разлагающиеся или уже разложившиеся трупы 
людей и животных. Так погибли оазисы Капру, Шеру, Шаду и 
многие другие; зато и из священного воинства умерли от жажды 
четыре с половиной тысячи человек.
      Теперь вся армия Шеллиби насчитывала всего лишь сорок 
четыре с половиной тысячи человек, однако среди них не было 
бесполезного сброда, что обременял священный поход поначалу. 
Ядром армии были семь тысяч храбрецов, что вместе с Шеллиби в 
начале похода участвовали в героическом захвате мельницы и 
других не менее славных деяниях.
      И вот наконец на семьдесят второй день марша предстали 
перед взорами утомленных солдат белые стены столицы пророка 
Нуры - города Хегаллу, древней твердыни эламских царей, 
средоточия страны и богатств ее, а также страшнейшего 
богохульства и нечестия, ибо там, в постыдном плену, держали 
грязнобородые эламиты величайшую святыню - массивного золотого 
истукана Бэл-Мардука весом не менее тонны.
      И вышел Шеллиби на связь с начальником ПВО Урукской 
области Силим-Бэлом и попросил все же выслать пять вертолетов с 
пулеметами. Это было сделано, ибо Силим-Бэл воспитывался и 
возрастал в одном учебном заведении с генералом Шеллиби и хотел 
держать его руку. Однако ассасины с помощью радиоперехвата 
обо всем этом проведали и сбили эти вертолеты, что вылетели с 
двойным запасом горючего, над руинами Марры. И пали вертолеты 
на руины Марры и бесславно взорвались, а Силим-Бэл был 
арестован, доставлен в Вавилон и посажен на кол за своеволие.
      Тщетно прождав вертолетов, понял Шеллиби в силу своего 
недюжинного ума, что сбили их злокозненные ассасины. И не 
надеясь более на поддержку с воздуха, приступил к сооружению 
осадных башен, дабы штурмовать Хегаллу.
      Это были особые башни и для них потребовалось столько 
дерева, что по приказу Шеллиби воины его свели все леса в 
оазисах Мизатум и Ибулу. Осадные башни Шеллиби были машинами 
совершенно нового типа постройки. В каждой имелось по три 
этажа. В первом этаже шли рабочие, которые и руководили 
движением башни; второй же и третий этаж были предназначены 
для воинов: верхний - для снайпера, средний для автоматчиков. Сии 
перекатные крепости, как их впоследствии назовут историки 
священного похода, были выше городских стен. Отсюда легко 
понять, как много леса потребовалось для их сооружения. На 
вершине каждой башни прикрепили особые осадные лестницы с 
крюками, чтобы цепляться ими за стены и как бы 
пришвартовываться к ним.
      В решающий час затрубили трубы, и выкликая священные 
имена и распевая гимны, воины великого похода устремились на 
белые стены города Хегаллу. Не обращая никакого внимания на 
беспрестанно извергающуюся на них со стен кипящую смолу и 
греческий огонь, они лезли на стену, одушевленные все, как один, 
единственной мыслью: поскорее добраться до золотого истукана.
      С трех сторон, среди безумного ржания лошадей, звона 
сабель, треска автоматического и полуавтоматического оружия, 
уханья минометов, грохота колес катились, точно неумолимые 
божества войны, три осадные башни или, лучше сказать, три 
перекатные крепости. Они изрыгали огонь очередей и прицельные 
выстрелы по эламитам. Две из башен почти сразу подожгли 
снарядами с греческим огнем. Однако третья продолжала вести 
стрельбу. Между тем у стен кипела неустанная кровавая сеча.
      Когда настала ночная тьма, все попадали на землю и тут же 
уснули.
      Наутро штурм возобновили. Тут уж Нура показал все свое 
ужасное лицо и выпустил на стены двух ведьм, которые, стоя 
наверху с развевающимися (несмотря на полное безветрие) 
длинными седыми космами, яростно заклинали злые стихии. Но они 
не успели нанести штурмующим никакого вреда, ибо снайпер 
сперва метким выстрелом раздробил голову одной, а затем не 
менее метким выстрелом попал в сердце другой, и обе пали со 
стен на штыки.
      Но тут Нура, явив новое коварство свое, выпустил на 
штурмующих не солдат и офицеров, как это принято во всем 
цивилизованном мире, а голодных и злющих львов и леопардов. 
Несомненно, этих животных одушевлял тот же нечистый энтузиазм, 
что и ведьм. И пехота, какая еще оставалась, окончательно погибла 
под клыками и когтями хищников. После же зверей на штурмующих 
Нура выпустил отборных ассасинов-смертников, и многих зарубили, 
а иных застрелили из автоматов. Третья осадная башня была 
взорвана.
      К вечеру Шеллиби принял решение отступить от Хегаллу и 
выполнил блестящий отходной маневр, уводя оставшиеся у него 
пятнадцать тысяч солдат к юго-западу, в район города Цира.
      На поле боя остались лежать почти пятьдесят тысяч убитых с 
той и с другой стороны.
      И вот когда настала новая ночь, бесшумно растворились 
сверкающие в лунном свете медные ворота белых стен города 
Хегаллу. И выехал из города на белоснежном коне пророк Нура. 
Был один. Никто не сопровождал его, ибо не посмели.
      Медленно ехал Нура через подъемный мост, опущенный надо 
рвом, куда свалено было множество трупов хищных животных. Тихо 
нес его белоснежный, без единого пятнышка, конь с длинной, 
ниспадающей до самой земли шелковистой гривой и таким же 
хвостом.
      Нура был, по своему обыкновению, бос, в длинных белых 
одеждах, без единого украшения на теле, и безоружен, ибо с 
некоторых пор защитой ему была лишь его непревзойденная 
мудрость (которую признали, скрежеща зубами, даже враги его).
      Ехал, опустив голову на грудь. Безмолвие и тишина окружали 
его, лунный свет умывал его белыми лучами. Прекрасный конь нес 
его по полю, сплошь усеянному трупами. И молчал Нура. Лишь 
изредка наклонялся он, желая разглядеть получше то одного, то 
другого убитого, будто искал знакомых или силился прочесть знаки 
судьбы на челе их. Лицо Нуры было прекрасно и печально.
      И вернулся он в город, так и не проронив ни слова. И 
закрылись за ним медные ворота в белых стенах города Хегаллу.

      Подойдя к городу Цира, где было много съестных запасов, 
медикаментов, женщин, лошадей, запчастей, горючего и всего 
необходимого для продолжения войны, генерал Шеллиби принял 
решение осадить этот город и взять его, а взяв, разграбить. Но не 
успели приступить к сооружению осадных башен усталые воины, в 
которых как бы погас религиозный энтузиазм после того, как Нура 
сумел разбить их под стенами столицы своей, как показались из 
пустынной дали ассасины. Сперва будто бы черное облачко 
показалось на горизонте, дрожащем от жара, и не обратили на 
него внимания. Но вот стало оно расти и уже заслонило 
полгоризонта. И золотистая пыль клубилась над их черной одеждой 
и оседала на плечи и головы их.
      Сверкание их сабель, поднятых над головами, было подобно 
сверканию молний во время бушующей грозы. И у многих еще были 
автоматы, беспрестанно извергающие пламя.
      Обрушились на воинов священного похода, не дав им даже 
перевести дыхание, и скосили многих. Другие же бежали от верной 
смерти в пустыню, и не стали преследовать их ассасины, а вместо 
того наложили руки свои на генерала Шеллиби и взяли его в плен. 
И верных его адъютантов также захватили они, привязали их 
веревками, продев в нижнюю челюсть, и потащили за лошадьми 
своими, немилосердно волоча по пескам, покуда те не умерли. 
Генерала же Шеллиби хоть и связали, однако ж посадили на коня и 
обращались с ним бережно. И понял Шеллиби, что вскоре 
предстанет он перед очи пророка Нуры, и затрепетал. Ибо в 
глубине души боялся и почитал он Нуру - так разлагающе 
действовала близость Нуры на всех, кто оказывался в стране Элам.
      И был приведен к Нуре генерал Шеллиби. Как был, в рваной 
одежде, снятой с убитого нурита (ибо своя давно истрепалась) 
стоял он на холодном, несмотря на жару, полу дворца, в самом 
сердце столицы Хегаллу, куда так стремился. И вышел к нему 
Нура, ступая бесшумно босыми ногами своими. На вид был он юн, 
прекрасен и безумен, и рот его улыбался.
      И подогнулись сами собою колени Шеллиби и пал он перед 
Нурой на лицо свое. Долго глядел на него Нура, после же велел 
встать. Поднялся Шеллиби, радуясь, что видит перед собою это 
лицо, озаренное сумасшедшими глазами. И любовь к Нуре была 
столь велика, что залился Шеллиби слезами, и обильны были те 
слезы.
      Будто понимая, что творится в сердце пленного, протянул 
Нура ему свою крепкую, в шрамах от давней террористической 
деятельности, руку, и припал к ней губами Шеллиби, как 
умирающий от жажды припадает к животворной влаге.
      И засмеялся Нура. Погладил склоненную к его руке лысую 
голову Шеллиби, а после, нагнувшись, поцеловал его в макушку. От 
этого поцелуя сладостная судорога пронзила все тело Шеллиби, и 
вскрикнул он.
      А Нура отнял у него свою руку и призвал слуг своих. И велел 
он слугам своим оскопить генерала Шеллиби и выколоть у него 
глаза; после же, вылечив и дав ему прислуги, сладостей, умащений, 
купален и цветников, сколько захочет, облачить в чистые одежды, 
белые, исписанные изречениями из Скрижалей Нуры. И в таком 
виде пусть читает лекции во вновь учрежденной Академии 
Воинского Искусства, ибо высоко оценил врага своего Нура.
      И было поступлено с Шеллиби по слову Нуры.
      Остатки же священного воинства без следа расточились в 
раскаленных песках Элама.

      По столь бесславном окончании священного похода новые речи 
зазвучали в Вавилоне. Снова надрывались голые рабы в 
позолоченных набедренных повязках, нагнетая помпами давление по 
всему Великому Городу. На стихийных митингах великий народ 
вавилонский требовал выдать на народную расправу виновных в 
бессмысленной кровавой бойне, учиненной в песках эламских, от 
которой не было городу ровным счетом никакой пользы.
      Таким образом ультраправое правительство радикалов было 
смещено и его место заняло ультралевое. Чтобы успокоить 
возмущенных горожан, на кол публично были посажены министр 
иностранных дел, два его секретаря-референта, советник 
правительства по делам добрососедских отношений, председатель 
независимого профсоюза (за то, что недостаточно активно выражал 
протест), атташе по связям с международной общественностью (по 
той же причине) и Верховный Жрец Оракула - за 
недальновидность.
      Однако ж виновных так и не сыскали. В самом начале 
священного похода чудесным образом (сейчас в этом подозревали 
искусно организованный террористический акт) взорвался головной 
компьютер Оракула, так что погибла вся информация, касающаяся 
положения дел в Вавилоне на момент подготовки и начала 
священного похода против Элама и пророка Нуры. Верховный же 
Программист, который держал в памяти большую часть данных 
головного компьютера, покончил с собой по распоряжению 
Верховного Жреца, ныне также казненного. Многих жриц отыскать 
не удалось, а прочая обслуга Оракула либо растворилась среди 
храмовых рабов по всей Вавилонии, либо сгинула в священном 
походе.
      Одно время работала инициативная группа по розыску 
ротмистра Шарру, который один раз выступил по телевидению с 
разоблачениями и обличениями и призывал народ вавилонский 
опомниться и прекратить кровавую бойню. Однако поиски эти ни к 
чему не привели. Сам ротмистр и вся его родня, до седьмой 
степени родства, исчезли бесследно, а на месте их дома высилось 
новое бетонное строение, где помещался Пятый Градостроительный 
Банк, причем управляющий банка уверял, что их учреждение 
находилось на этом месте в течение последних ста пятидесяти лет.
      Наконец вспомнили о глиняных табличках с подписями. И в 
самом деле! Собирали же подписи с требованиями священного 
похода! Стало быть, никто конкретно в этой кровавой бойне не 
виновен, коли требовал ее с такой настойчивостью весь народ 
вавилонский в лице восьмидесяти тысяч своих достойных 
представителей!
      Стали разыскивать - где эти таблички? Ибо правительство, 
свергнутое после бесславного поражения священного похода, 
желало оправдаться и показать истинного виновника всех событий - 
волю вавилонского народа. Долго искали и лишь случайно нашли.
      Все таблички, что некогда едва на десяток телег уместились, 
весом которых волы грыжу себе наживали, были свалены в 
безответственном беспорядке на заднем дворе Оракула под 
открытым небом. И тут открылось, что умельцы, налепившие их на 
скорую руку, налепили их плохо, без надлежащего тщания. Да и 
глину брали некачественную, первую попавшуюся, с вкраплениями 
земли, травы и каких-то палок. А дожди и прочая непогода 
довершили то, что начала людская недобросовестность. И потому 
превратились все эти документы в огромную неопрятную гору 
мусора; подписи же рассыпались в прах.
      Так и нашли ее члены правительственной комиссии, 
образованной для розыска виновных в военном преступлении (ибо 
так отныне именовался священный поход во всех средствах 
массовой информации).
      А на самой вершине этой огромной кучи спал всеми забытый и 
теперь вечно пьяный пророк Савёл - в грязной одежде, уродливый и 
искалеченный, ибо протезы свои давно уже пропил.

      23 января 1996

      (С) Елена Хаецкая, 1996.

                       Елена ХАЕЦКАЯ

                           ПРАХ

      ...Стало быть, умер.
      Наставник Белза умер. В своей постели, как и хотел, в
собственной, на заработанные деньги купленной квартире в центре
Вавилона, и жена даже не заметила, как отошел. Просто перестал
дышать, в чем она удостоверилась лишь наутро, да и то не сразу.
      Мертв. И ничего с этим поделать нельзя.
      Асенефа посмотрела на себя в зеркало, прежде чем
занавесить его марлей, какой нынешним летом закрывали окна от
комаров. Будто прощалась. Увидела глаза иконописной красоты, в
двойных кольцах ресниц и усталости. Рот увидела, маленький,
узкогубый. Остренькие скулы. Такому лицу только вдовий платок и
впору. Поглядела - даже не вздохнула. И закрыла свое лицо
ржавой от пыли марлей. А других зеркал в доме не было.
      Ушла в кухню, там засела. Сварила себе кофе. Потом еще раз
сварила кофе, но допивать уже не стала - сердце забухало в
горле. Пусто на душе и спокойно. И делать ничего не хотелось.
Рука не поднималась делать что-то. По телефону позвонить разве
что?
      Ну, и куда звонить - в милицию, в скорую? Нелепость и того, и
другого очевидна. Он умер.
      Что, спрашивается, делать здесь милиции?
      - Уважаемая госпожа Смерть, вам придется последовать за
нами. Вы подозреваетесь в совершении преднамеренного убийства.
      - Я не стану отвечать на вопросы, пока не позовут моего
адвоката.
      Тут же и рыло адвоката вылезет...
      Асенефа мотнула головой: сгинь, бес.
      ...Потом врачи - как приходили они всю жизнь из районной
поликлиники (да и из ведомственной, от Оракула кормившейся,
тоже):
      - Анальгин с амидопирином три раза в день после еды... и
хорошенько пропотеть...
      Она посмотрела в раскрытую дверь кухни. А он остывает
- там, в спальне.
      Залпом допила кофе, только сейчас поняв, что забыла
положить сахар. Решительно отодвинула табуретку, чтобы не
мешала, и водрузила себя на колени, лицом в сторону
прокопченной вентиляционной решетки под потолком в углу кухни,
где по достоверным данным компаса находился восток.
      Глубоко вздохнула. Итак...

      - Отче наш, который на небесах... Раз ты - наш отец, значит,
мы все - братья и сестры, так, получается? Нет, это неправильно.
Неправильно, потому что в сердце своем я чувствую иначе. Ведь ты
заглядываешь иногда в мое сердце, господи? Тогда ты знаешь, что я
стала бы лицемерить, говоря: "отец наш". Я Асенефа, ты помнишь
меня? Мне дали имя египтянки, жены этого раздолбая Иосифа,
который сны толковал. Удачно толковал, на чем и поднялся. Совсем
как мой Белза. Мой персональный Иосиф. Он мертв. Вон, в
комнате лежит, можешь полюбоваться. И скоро набегут все его
бабы, не сомневаюсь. Завоют, суки. Мои сестры, если уж ты - наш
отец.
      Ну ладно, Манефа - она моя сестра. Моя настоящая сестра. Я
ее люблю. Он трахался с ней, когда она только-только приехала из
Кадуя поступать в институт, молоденькая была, нежная. Лучше уж с
ним, чем с этими козлами из ихнего института.
      Актерка тоже оказалась славной, к тому же, он ее бросил. С
Актеркой он трахался, когда я валялась в больнице после этого
чертова аборта с этим чертовым воспалением. Ты не думай,
господи, я на тебя не в претензии, так мне и надо за то, что дитя
извела.
      Да, еще есть Марта, немка белобрысая. Сестра ли она мне?
Она в тебя, господи, можно сказать, и не верует, до того тебе дела
быть не должно, да и мне тоже. Ну, с Мартой он, естественно,
трахался неоднократно. Не скажу, что меня это так уж
раздражало. Трудяга Марта, этого не отнимешь. Вкалывать горазда.
Пусть - будет мне сестра и Марта.
      Но вот Мария, эта сучара... Скажи на милость, почему я и ее
должна считать своей сестрой? Только потому что Марию он
трахал тоже?..
      Ах нет, я запуталась. Ты - наш отец вовсе не потому, что он
переспал со всеми моими подругами.
      Ты - наш отец на небесах...
      Итак. Отче наш, иже еси на небесех...
      Тьфу! Да не сестра мне Мария, еб ее мать! Не сестра!..

      Что есть праведник?
      Человек пьет водку. Он, несомненно, не праведен.
      Логично.
      Но бывает и наоборот: можно пить водку и все равно быть
праведным. Сколь великолепно подобие Божье, даже когда оно и
лыка не вяжет. И тогда получается, что любой человек есть
праведник. Бесконечно восхищение мое перед праведностью этого
жалкого, смертного существа.
      Можно не пить водку и быть праведным. Скука-а...
      И совсем уж несообразно: и водку не пить, и праведным не
быть.
      Ладно.
      Что есть грех?..
      - Мария, Мария! Ты скоро? Вода нужна!
      - Иду, мама!
      Возит багром в неглубоком колодце. Ведро бьется о бетонные
кольца, никак не хочет тонуть, никак не желает зачерпнуть воды.
      - Да Мария! Тебя за смертью посылать!
      Мать кричит из кухни. И чего ее, спрашивается, на выходные
потащило на дачу, в такой-то мороз? Сидеть бы сейчас в городе, в
теплом кресле, книжки читать. Зимой на даче так холодно. Только
и радости, что у печки потереться, послушать, как дрова трещат,
только и удовольствия, что перечитать по сотому разу подшивки
старых журналов "Вокруг света" - еще отец выписывал. Мать все в
растопку норовит пустить, а Мария не дает.
      - Ма-ша!
      Налегла посильнее на багор, кольцо по ведерной ручке
скользнуло, с дужки соскользнуло, ведро водой захлебнулось, с
багра соскочило, в колодце мелькнуло - и пропало.
      - Мам, я ведро утопила...
      На крыльцо мать выходит - в дачном фартуке, из занавески
сшитом. Летом веет от ее фигуры: и от фартука этого, и от волос,
из-под косынки выбившихся, колечки седеющие, и от запаха
жареной картошки, за нею следом выскочившего на морозный
воздух.
      - Маша. Сколько можно ждать?
      - Да утопилось ведро, мам.
      - Как - утопилось? - И понесла на одной ноте, точно по
покойнику завыла: - Не дочь, а наказание, и в кого только такая
уродилась, ленивая, нет чтобы на работу нормальную устроиться,
все какие-то мечтания... Нет, добром все это не кончится, помяни
мое слово...
      ...Что есть грех? Злые поступки совершаются добровольно.
Это очевидно. Настолько очевидно, что даже как-то не по себе
делается.
      А вот добрые?..
      Да, я стояла с Белзой в очереди. Какое-то кафе, "Лакомка"
или "Сластена", не помню. Он обожал пирожные с кремом и
обжирался ими. А сам тощий, как дрань, из какой лапти плетут. И
я громко сказала про злые поступки. А какая-то женщина, что
стояла перед нами и, видно, слушала разговор - ну да, я так
раздухарилась, что вся "Сластена", небось, слышала! - она
повернулась и в упор спросила: "А добрые?"
      Добрые поступки чаще всего совершаются из-под палки.
Хотела бы я знать, почему...
      - ...Разве мы с отцом так тебя растили? Мы ли не отдавали
последнее, только бы поступила в институт, только бы выучилась,
вышла в люди. Я вот неграмотная, всю жизнь маюсь, все для
дочери, для кровинушки. Отблагодарила, спасибо...
      - Скучно, мам. Помолчала бы.
      - Вот как она с матерью разговаривает!
      Всплеск рук, покрасневших от работы, распухших -
обручальное кольцо так и въелось в безымянный палец. Ох и тяжел
удар мясистой натруженной кисти, если по материнскому праву
вздумает проучить дочь по щекам!
      - Это так она с родной матерью разговаривает! Постыдилась
бы, ведь из института выгнали, замуж никто не берет - еще бы,
кому нужна такая, рук об работу марать не хочет, все стишки
царапает...
      - Да скучно же.
      - Скучно ей!.. - И со слезами: - Скучно ей, видите ли...
      Дверь захлопнулась. За дверью исчезли и мать, и летний
фартук, и запах жареной картошки. У колодца на снегу стоит
Мария без шапки, волосы черными прядями по плечам, ведро
утопила. И закрытой двери говорит Мария:
      - Господи, как я люблю тебя, мама. Как я люблю тебя.

      Первое, что сделала, возвратившись в город, - позвонила
Белзе. Трубку сняла Асенефа. Вежливость выдавила из Марии
слова, точно зубную пасту из старого тюбика:
      - Как дела, Аснейт?
      Египтянка ответила:
      - Помаленьку. Сестра из Кадуя на днях приезжает.
      - Манька-то?
      - Это ты - Манька, - процедила Асенефа. - А она - Манефа.
      Мария легкомысленно отмахнулась.
      - Да, я и забыла. У вас же полдеревни все Манефы...
      Асенефа помолчала немного. Потом - из той же выморочной
вежливости - спросила:
      - Ну, а ты как?
      Зачастила, тараторка:
      - Представляешь, моя мать, вот сумасшедшая баба, потащила
меня на дачу. Курятник свой укреплять. Я говорю: работяг наняли,
деньги дадены, чего еще укреплять-то? Нет, говорит, надо
проследить, сейчас халтурщиков и обманщиков много.
      - И правильно, - сухо сказала Асенефа. Одобрила матери
марииной поступок. - Народ нынче жулье, за всеми глаз нужен.
      За один голос только удавить бы египтянку. Как вату жует.
      - В общем, три дня проторчали на холоде, форменный
колотун. Кроме сосен ничего не видали. А я ведро в колодце
утопила, - похвалилась Мария. Больше ведь все равно говорить не о
чем. Асенефа молчит, слушает. - Ух, мать и ругалась. Ей теперь на
месяц разговору хватит. Зато съехали в тот же день, воды-то не
достать. Ведро вот новое покупать придется...
      Поговорили достаточно, чтобы к главному перейти. Мария
ждала этой секунды с радостным нетерпением, Асенефа - со
злорадством.
      - А Белза дома?
      - Дома, - мстительным каким-то тоном сказала Асенефа.
      Мария помялась немного.
      - Можно его?..
      - Нельзя.
      Как отрубила.
      Все, мой он теперь. Ради этого стоило и Белзу потерять.
      - Почему же? - спросила Мария.
      Скандала, сучка, хочешь. Чтобы из-за мужика я тебе в рожу
вцепилась - вот чего ты хочешь. А не будет тебе никакого
скандала. А будет тебе по грудям и в поддых.
      - Он мертв, - сказала Асенефа. - Умер Белза.
      Чугунной гирей в грудь Марии ударили эти слова. Она
поверила сразу. Ничего не сказала, аккуратно положила трубку на
рычаг.
      И Асенефа трубку положила. Стояла возле телефона и
улыбалась.

      ...На ко-го ты ме-ня по-ки-и...
      Со стены мутно глядел огнем осиянный лик Джима Моррисона.
Слушал мариин вой.
      Не одобрял.

      Утопая в снегу, идет Марта по городу. Белобрыса Марта,
коренаста Марта, обременена сыном Марта. От первой любви, в
семнадцать лет рожденный, скоро догонит в росте непутевую свою,
юную свою мать.
      Утром ей Мария позвонила, стучала зубами о телефонную
трубку, рыдала, насилу разобрать, чего хотела. А разобрав, так и
обмерла. Умер. Ее, Марты, нелегкой жизни утешение.
      А она сильная женщина. До чего губительно это для бабы
- сильной быть.
      Повесила трубку, не стала Марию утешать - что без толку
время тратить. Найдется кому Марию утешить. Ей, Марте, перво-
наперво надо не сопли этой бляди вытирать. Перво-наперво денег
достать надо. Похороны - вещь дорогая.
      Ну, кольцо обручальное, от матери досталось. Марте не
пригодится, не выйдет замуж Марта, некогда ей - работа да
ребенок всю ее съели, все косточки обглодали. Дубленка еще есть
хорошая, из гуманитарной помощи. Продать. Все равно Марте мала,
сыну велика, да и покрой девичий. Но на все время надо.
      А тело, Мария сказала, так у Асенефы и лежит. Стервятницей
сидит египтянка над Белзой, даже в морг отдать не хочет. Так и
разложится ведь Белза в постели, глядишь, и хоронить будет
нечего.
      Да и какая Асенефа египтянка? Только и древнего в ней, что
имя. Разве ж знала простая вологодская бабушка, когда понесла
внучку регистрировать (родителям некогда было, родители лес
валили, деньги зарабатывали, а леса в Кадуе знатнейшие, знатнее
ливанских кедров), разве ведала простодушная старушка, выбирая
девочке из православных святцев имя, что оно означает
"посвященная Нейт"?

      Нейт - ночь.
      Вошла, распростерла руки, перья черные свесились с локтей
и плеч до пола, тщательно намытого хозяйственной Асенефой.
Прекрасна ликом Ночь, печальна, безжалостна Ночь.
      - Встань, моя жрица, моя посвященная, ответь: кто здесь лежит
перед тобой на постели, точно спит безмятежно?
      - Это мой муж, мой возлюбленный, мой брат.
      - Кто смотрит на меня из-за закопченной вентиляцинной
решетки, точно из застенка? Кто пылающим взглядом продирается
сквозь жирные лохмотья пыли?
      - Это христианский боженька глядит на нас с тобой, Нейт,
звездная моя, оперенная моя, крылатая ночь, это его лицо за
решеткой озарено рассветом, ибо там, где решетка, - восток...

      ...Да святится имя Твое... И это правильно, здесь я согласна.
За то, что всему дано свое имя и для каждого поступка есть
название и всякому чувству приготовлено свое слово. А слово само
по себе божественно и является Богом...
      Вот когда Юсуф, муж Асенеф, пытался из Египта написать
письмо своему отцу Якубу, он неизменно начинал с того, что
восхвалял Бога. Благочестив, стало быть, был Юсуф. И имя Бога
сжималось до первой буквы, а буква свивалась в точку - и что
больше этой точки мог сказать Юсуф своему отцу о мире и о себе
в этом мире? Ибо в одной этой точке содержались сведения обо
всем, что дано только знать человеку... Так открылась истина
слова Юсуфу, женатому на Асенеф. На Аснейт. Ибо таково мое
имя, господи. Имя той, что пытается охватить мыслями вечную
сияющую точку, в которой заключен Бог...
      И как же восславить мне тебя, если...
      ...Черт, опять телефон, и когда только эти бляди угомонятся...

      Хоть и темных языческих верований держалась Марта, а Белзу
решила почтить по вере его. Белза же, отслуживший Оракулу
Феба-Аполлона пятнадцать лет, перевалив за сороковой год жизни,
стал склоняться в сторону христианства, которое в последние годы
неожиданно начало набирать силу в Вавилоне.
      Вот и вошла Марта в лес колонн христианского храма, на
дверь черную с золотым крестом наткнулась, как на неодолимую
преграду, - закрыт был храм. Справа же и слева от двери двумя
неподвижными сфинксами, двумя Анубисами сидели нищие. Оба
средних лет, не старше пятидесяти. Мужчина - скособоченный, с
рыжей всклокоченной бородкой. Баба - в сером толстом платке,
волос не видать, лицо круглое, глаза черные, цыганские. Застыли
просящие подаяние, как неживые, - безмолвные стражи закрытой
двери, крестом запечатанной. Кто же им подаст, если храм пуст?
Для чего сидят?
      - А что, закрыто? - зачем-то спросила Марта, хотя и без того
было понятно.
      Нищие продолжали безжизненно глядеть в одну точку. Марта
порылась в карманах, выдала каждому весьма умеренную, хотя и
не совсем скупую милостыню. Цену деньгам Марта знала,
поскольку сама зарабатывала, потому и одарила нищих,
сообразуясь с полезностью получателей. Те взяли с охотой.
Теплыми оказались их руки, несмотря на морозец, хоть и грубыми
на ощупь. И сразу ожили. Как автоматы, если в них опустить
монетку. Бойко замахали крестами, забормотали "дай Бог
здоровьичка, дай-то Бог здоровьичка".
      - Вы вот что, - строго сказала им Марта. И они с готовностью
замолчали, подались вперед, готовые слушать. - Здоровьичко-то
уже не понадобится. Молитесь за упокой души. Только как следует
молитесь, поняли?
      - Умер кто? - спросила нищенка, вздрогнув.
      Марта кивнула.
      - Близкий, что ль?
      Марта опять кивнула.
      - Ой, горе-то какое, горе!  - залопотала нищенка. - Ох, горе!..
Молодой был-то?
      И черные глаза пытливо и страдальчески остановились на лице
Марты.
      И снова кивнула Марта.
      - Горе-то, - вздохнула нищенка.
      И снова застыла в сфинксовой неподвижности.

      ...Да и женился он на этой стерве египтянке, только на имя и
польстившись...

      Смерть и Белза. Никогда прежде в мыслях Мария не связывала
их, хотя и знала, что Белза умрет раньше нее. Все-таки старше он
на одиннадцать лет. Они познакомились перед новым годом, только
в каком же году?
      - Маша, сходи за хлебом.
      - Сейчас.
      Белза сам, через какого-то дальнего знакомого, пятнадцатая
вода на чужом киселе, теперь уже прочно забытого, попросил
устроить их встречу. Слушал рассказы о Марии, два месяца
слушал, облизывался, интриги плел, чтобы свели с нею. Девушка,
нелепая и прекрасная, пишет стихи, никак не может их напечатать
- и не сможет никогда, потому что нелепа и прекрасна! - где-то
бродит по Вавилону, мимо Белзы, не дается в руки...
      "Мария, я, кажется, нашел тебе издателя". - "Не может быть.
Никогда и никто не найдет мне издателя. Все находят для меня
только ебарей. И половина этих ебарей на самом деле импотенты,
это они комплексы так избывают, психоанализом занимаются сами
с собой, перенатальные матрицы изживают, в задницу им хуй!" -
"Да нет же, Мария, этот, кажется, настоящий..."
      Он и оказался - настоящим. Во всяком случае во всем, что
касалось эрекции. А насчет всего остального, включая и
обещанные публикации в толстых журналах, разумеется, херня. Что
и требовалось доказать.
      Предновогодним вечером, в мишурной и пестрой толпе,
пропустив мимо целое стадо Санта-Клаусов, на условленном месте
в переходе метро Мария ждет. О месте и времени договаривались
долго, раза три или четыре созванивались, ибо Мария вечно
путается в пространстве, вечно она в заблудившемся состоянии. А
он опоздал. Она чуть с ума не сошла - вдруг все-таки заплутала и
не там ждет!
      Сволочь, наглец. Вывалился откуда-то из синевы пасмурной
ночи, расцвеченной гирляндами огней, капюшон со светловолосой
головы сбросил, открыл узкое лицо с очень светлыми зеленоватыми
глазами.
      И в эти ясные глаза, в этот летний крыжовник, Мария
выпалила единым духом: "Для того и дождалась, чтобы послать на
хуй, если даже вовремя прийти не можешь, то какой с тебя прок,
издатель нашелся..."
      - Маша, сходи за хлебом.
      - Сейчас.
      - Деньги в коробке у телевизора.
      - Хорошо.
      Быстрым движением - скорее, пока не ушла, не улетела,
удерживает за плечо. "Вы торопитесь?" - "А ты как думал? что я
новый год тут буду встречать? В метрополитене?" Последнее слово
процедила с особенным удовольствием.
      "Дайте хотя бы стихи".
      Со всем презрением, какое сумела в себе наскрести по
сусекам, Мария бросила: "Неужели ты думаешь, что я сразу так
вот неизвестно кому принесу свои стихи?.."
      Стихи лежали в сумочке, отпечатанные в разное время на
разных машинках, по большей части очень плохих. И он, похоже,
очень хорошо знал об этом.
      "По крайней мере, позвольте вас проводить".
      И чтобы совсем уж идиоткой не выглядеть, взяла его под руку
- снизошла. "Хрен с тобой, провожай, коли делать нечего..."
      - Маша, ты еще не ушла?
      - Сейчас.
      - Не сейчас, а сию минуту!
      Итак, Белза мертв. Никогда не думала, что не встретит больше
этот удивленно-радостный взгляд крыжовенных глаз.
      Снят запрет на слово, ибо проникло оно в мысли, и каждый
час жизни им окрашен.
      Снят запрет на слово, ибо когда мы говорим: "обедать, спать",
думаем: "смерть, смерть".
      - Маша!

      Звонок в дверь, Асенефа отворила сразу. На пороге молодой
человек в строгом черном костюме, лицо омрачено
профессионально-кислым выражением. На него глянула из
саркофага черного вдовьего одеяния Асенефа - остренькая,
поджарая, взгляд цепкий.
      - Соболезную, - скороговоркой начал он прямо с порога. - Я
агент из похоронного...
      - Проходите.
      Оценив деловитую повадку женщины, агент вздохнул с
видимым облегчением, извлек из тощего портфеля, тоже черного,
блокнот с бланками заказов и два листа истасканной фиолетовой
копирки.
      - Куда?
      - Лучше на кухню.
      Да уж, лучше на кухню. Потому как в спальне третий день
спит мой Белза. И незачем ему разговоры наши слушать.
      Агент удобно устроился за обеденным столом. Крошки
тщательно стерты, кругом стерильная вдовья чистота, от которой
выть хочется живому человеку. Разложился со всем своим
бюрократическим барахлом.
      - Хоронить будете или кремировать?
      - Хоронить.
      Агент проложил копиркой три экземпляра бланка заказа,
прилежно начал строчить, время от времени задавая вопросы.
      - Покрывало: кружевное, гардинное, простого полотна,
простого с рюшами?
      - Кружевное. С рюшами.
      - Подушка тоже кружевная? Рекомендую простого полотна,
изящнее выглядит.
      - Кружевная.
      - Да, не забудьте одежду. Костюм, белье, тапочки. Тапочки
рекомендую также заказать у нас.
      - Хорошо, пишите.
      - Кто вам обряжает? Служители морга или предпочитаете
религиозные организации? В комплекс наших услуг входит сервис
по заключению договоров с монастырями, храмами и капищами.
      Асенефа оглянулась на дверь кухни. Агент поднял голову.
      - Так что писать?
      - Сама обряжаю, - буркнула Асенефа.
      Агент пожал плечами. Дескать, ваше дело, дамочка, насильно
никто не заставит, а только бы лучше дело сделали специалисты...
      - Услуги плакатария?
      - Что?
      - Плакальщиц заказывать будете?
      - У него и без наемных целый гарем наберется, - мрачно
сказала Асенефа, - Готовы уж, под окнами только что не торчат.
      Агент поставил в бланке прочерк.
      - Гроб?..
      - Повапленный.
      Агент поднял глаза.
      - Это дорого стоит.
      - Знаю. Я заплачу.
      Агент попросил поставить подпись и отдал Асенефе третий
экземпляр, самый слепой.
      - Послезавтра ждите.
      - Спасибо. Я провожу вас.
      - Благодарю вас.
      - До свидания. Сожалею, что по такому печальному поводу...
      - До свидания.
      Говнюк и пидор.

      Мария и Марта у Марии в доме. Большая комната в гигантской
коммунальной квартире, холодная, с мертвым камином. Как топить,
если трубу наружу не вывести? Этаж-то не последний. Мария,
правда, пыталась топить "по-черному", да еще черновики какие-то
жгла, бесноватая, чуть пожар не устроила. Мебель старая, на века
срубленная руками подневольных людей. Из-под палки трудились,
вот и результат налицо. Так мать говорила торжествующе, всякий
раз, как Марию укоряла.
      Тонкая, как прутик, ключицы трогательные и шея
ботичеллиевская, длинные черные пряди - совсем потерялась Мария
в огромном этом доме.
      Сидела на подоконнике, смотрела в окно, на проезжающие
машины. Снег мелко сыпался на обледеневшую мостовую Вавилона,
на торгующих старух, не таял на их платках и варежках.
      - Как запомнить нам хотя бы одну снежинку? - говорила
Мария.
      Марта, накрывавшая на стол, замерла с чайником в руке.
      - Смотри, сколько их. Да оставь ты свой дурацкий чайник, иди
сюда.
      Марта поставила чайник на стол, подошла, села рядом.
      - Вон одна побольше других, - задумчиво проговорила Мария. -
Только и ее толком не углядеть. Слишком быстро летит.
      Так человек смотрит на снег - и хотел бы, да не видит. Так
снег смотрит на человека - не знает о нем, потому и не видит.
      Так - рассеянно и любяще - на человечество смотрит Бог.
      Покой и печаль сходили от этих слов на Марию и Марту. Так,
омрачась, смотрели в окно. Молчали.
      Потом Марта сказала:
      - Благословен, должно быть, тот, на ком задержался его
взгляд, пусть на миг.
      Мария повернулась, встретилась с ней глазами.
      - Ах, нет. Знала бы ты, как это страшно.
      Прошло время, сели пить чай, задернув занавески. Говорили о
том, о другом, а думали об одном: Белза лежит мертвый.
      - Как ты думаешь, она отвезла его, наконец, в морг?
      Марта пожала плечами.
      - Откуда мне знать.
      - Что же, он так и лежит в ее постели?
      - Я не знаю, Маш. Может, так и лежит.
      С силой Мария повторила, уточняя безжалостно:
      - В вонючей асенефиной постели.
      Встала, взялась за телефон. И прежде, чем разумная Марта
успела ее остановить, набрала номер.
      - Аснейт? Привет, это Мария. Слушай, египтянка, а прах-то
где?
      - Не доберешься, сука.
      Наконец-то обе перестали притворяться. И так легко им стало.
      - У тебя, что ли?
      - Да.
      - И что, еще не протух?
      И самой страшно стало, когда такое вымолвили бесстыжие
уста. А Асенефа и бровью не повела.
      - Не протух.
      - Нетлен лежит?
      - Нетлен.
      И трубку бросила.
      Ах ты, сучка, и попка у тебя с кулачок, шершавая, вся в
прыщах от сидения на конторских стульях.

      Асенефа повернулась к мертвецу. А ведь и правда,
подумалось ей, Белза лежит в постели вот уже четвертый день.
Лежит как живой, и даже не пахнет от него. Будто спит. Даже
муха - вон, под потолком бьется - и та на него не садится. Только
окоченел Белза, а так - нетлен.
      Вздохнула Асенефа и вновь за тяжкий труд взялась
- молиться.
      - ...И остави нам грехи наши... "Наши"... Что, чужие грехи
тоже замаливать? Нет уж, господи, некогда мне за других колени
протирать. Извини. Одних только моих наберется на целую книгу,
потолще телефонного справочника "Желтые страницы".
      Вот, к примеру. Я ненавижу любовниц моего мужа. Ненавижу.
А за что? Мне-то лично что они сделали? Белза был таков, сам
знаешь, господи, его на всех хватало. Ах, тяжкий грех - ненависть.
Ведь ребенка тоже из-за этого извела. Не хотела, чтобы его
бесстыжие зеленые зенки пялились на меня с невинного детского
личика. Не хотела второго Белзы. Дитя извела. После этого
никакое убийство грехом не покажется. А ты, господи, любить
велел.
      Смирение, сказано, страшная сила. И любовь - страшная сила.
Она человека в бараний рог гнет, ты только сумей возлюбить его
как следует.
      Хорошо же, возлюблю! Я так вас возлюблю, суки, что
передохнете у меня!..

      - А ведь Актерке-то мы не позвонили, - спохватилась Марта.
Вскочила, всегда готовая к действию.
      - Актерка? - Мария сморщила носик. - С ней он и пробыл-то
дня три, не больше, Она уж и забыла его поди.
      Марта покачала головой. Взялась решительно за телефон.
      - Он ее из такого говна вытащил... Забыла? Она бы по рукам
пошла, либо от голода бы подохла...
      - Вытащил, как же. Жизнь девушке спас. А потом в еще
худшее говно - да рылом, рылом, чтоб неповадно было, - сказала
Мария.
      Знала, о чем говорила. Сама Актерку три дня вешаться не
пускала. Сидели днями и ночами напролет на этом самом
подоконнике, две любовницы одного Белзы. И что в нем хорошего?
Тощий да плешивый. Одного в нем богатства, что хуй до пупа.
      А Белза тогда, как Бемби в пору первого весеннего гона, бегал
за Манефой. Ах, какая девочка была, провинциалочка из
вологодских лесов, нежная, трепетная. И Набокова читала. И
Кортасара читала. И Борхеса. А Джойса не читала. "Как вы
сказали? Джойс?" И этот ясный детский взгляд из-под русой челки.
"Я запишу, если позволите. Я непременно прочитаю Джойса". - "Да
уж, ты непременно прочти", - строго сказал Белза. А у самого
слюни текут, в глазах крапивная зелень, остатки светлых волос на
лысеющей голове встали золотым венцом. И посмеиваясь себе под
нос, глядела на это с дивана Мария.
      Какая чистая девочка была Манефа. Таких Белза не
пропускал.
      В комнату вошла мариина мать - тяжелым шагом много
работающего человека, плюхнулась в кресло у входа. В ответ на
раздраженный взгляд дочери дрогнула ноздрями. Марте кивнула
- уважала Марту, даром что гулящая, да работящая.
      - Вы разговаривайте, разговаривайте, девочки, я вам мешать не
буду.
      Гробовое молчание повисло после этого. А мать сидела, зажав
между колен ручную кофемолку, и терпеливо вертела ручку.
Видать, на кухне этим занималась, а на кухне пусто, скучно,
пришла к теплому столу, где чайник и чашки. Зерна перетирались
и ссыпались тонким порошком в ящичек.
      - Вот, - сказала мать, забыв свое обещание не мешать,
- электрическая кофемолка-то сломалась, приходится вручную.
Эта еще бабкина, старинная, теперь таких вещей и не делают. А
починить электрическую некому. Все наперекосяк с той поры, как
отца не стало. И эта вон совсем от рук отбилась, кофе и то
намолоть некому, зато пить охотников много...
      - Мама! - в сердцах сказала Мария. - Иди лучше к Татьяне
Пантелеймоновне, она с удовольствием поговорит с тобой.
Расскажи ей, как я ведро утопила. И как кофе намолоть некому. И
как целыми днями смотрю в окно с кислой рожей. Поговори о
современной молодежи... Только оставь ты меня, ради Бога!
      Мать встала, сглотнула. Перед Мартой стыдилась. И, с
красными пятнами на скулах, молча вышла из комнаты.
      Марта проводила ее долгим взглядом.
      - Если ты так ненавидишь свою мать, - сказала она Марии, -
то почему не попробуешь жить от нее отдельно?

      Дом, где вянут живые травы, где стынут цветы и осыпаются
цветы под ласкающими губами.
      Дом, в недобрый час остановились на тебе темные глаза Бога.
      Дом, пытаясь оторвать от тебя руки, оставляю тебе лоскуты
кожи, содранной с ладоней, ибо намертво приросла к тебе.
      Дом, сосущий мою молодость, не в силах покинуть тебя.
      Ибо мертва без тебя, как опавший лист,
      Ибо невыносима мысль о чужой руке, что зажигает свет в
окне, которое я привыкла считать своим.

      Восхитительна эта глобальная праведность человека,
созданного по образу и подобию божества. Несмотря на все
человеческие заблуждения, несмотря на все его грехи и просто
неприкрытую подлость. Ибо критерий праведности лежит где-то
далеко вне человека.
      Может быть, даже вне внятной человеку вселенной.
      Взять, к примеру, Актерку...

      Актерка ворвалась в дом Марии на пятый день, как Белза
умер. Влетела - птицей с морозного воздуха, впустив за собою
запах зимы, лисий хвост волос разметался по воротнику дорогой
шубы, черные глаза под черными дугами бровей сверкают, как о
том в жестоких романсах поется надтреснутым голосом (а монетки-
то звяк, звяк, звяк в драную шапку: благослови вас боги, господа
милостивые!)
      И прямо так, не сняв сапог и шубы, закричала:
      - Где он?
      - Глотку-то не рви, - лениво отозвалась Мария. - Не в казарме
чай.
      И встала, подошла, вынула актеркино худенькое угловатое
тело из шубы, а сапоги Актерка, поостыв, сама сняла. Марта, в
глубине комнаты мало заметная, вынула из буфета еще чашку.
      Уселись.

      Актерка приехала в Вавилон из Тмутаракани, задавшись целью
попасть в Театральный институт. В институте же, только раз
взглянув на тощие актеркины ребра, даже прошение не взяли.
      И пошла в отчаянии девочка скитаться по огромному хищному
Вавилону, и поглотило ее чрево большого города, и начало
переваривать, перетирать, обжигать своим ядовитым желудочным
соком. Деньги свои она сразу же потратила. Незаметно уходят
деньги в Вавилоне. Следить за их исчезновением - особое
искусство. У Марты оно, скажем, от природы было, а вот у
Актерки, особенно на первых порах, отсутствовало. Так что и
домой уехать она не могла.
      Белза подобрал ее на улице, когда она совсем уже пропадала.
Едва только увидел личико это ангельское с посиневшими на
морозе губами, так и умилился. И умиляясь до слез, источая
нежность - с кончиков чувствительных его пальцев так и капала,
точно елей, - коснулся ее щеки и повел за собой домой.
      Все было чудом для Актерки у Белзы в доме. И главным чудом
был он сам, Белза.
      Нежный, заботливый. Спаситель.
      Три дня вместе спали, вместе ели, из постели не выбирались,
разве что до туалета сбегать. Теплая постель у Белзы, надышанная,
нацелованная, пропахла духами так сильно, что и не уснешь.
      Актерка ласкалась и позволяла себя ласкать. И млел он от ее
угловатого тела и крошечных грудей, и он того, как она хныкала. А
еще она болтала обо всем на свете, как птичка. Слов он не
слушал, только интонации девичьего голоска - и умилялся,
умилялся. И бегала голенькая на кухню варить кофе, плюхалась
обратно в постель с двумя чашками на маленьком металлическом
подносике. И вертелась перед Белзой то в его махровом полосатом
халате (даже не до пят маленькой Актерке - в два раза длиннее
оказался), то совсем раздетая. Болтала и пела, смеялась и плакала,
рассказывала про детство и про учительницу немецкого языка
Лилиану Францевну. А он только глядел на нее и радовался.
      На четвертый день умиляться вдруг перестал. Из постели
выбрался, стал звонить куда-то - сказал, по делу. Так оно,
впрочем, и было. На работу звонил. А она сидела в постели и
ждала, когда он поговорит по телефону и снова вернется к
главному своему занятию - умиляться на нее.
      Он вернулся, но уже немного другой. Совсем чуть-чуть. Но
Актерка звериным своим чутьем это заметила.
      Бедой для маленькой девочки из Тмутаракани запахло не тогда
даже, когда Асенефа ворвалась и устроила скандал. И не в те дни,
как жили втроем (а то еще другие приходили, то Марта с работы
забежит, тяжелые сумки в обеих руках; то Мария со своими
сумасшедшими стихами на целый день завалится, торчит в комнате,
бубнит, Асенефе мешает хозяйничать, умствует девушка). Асенефа
мегерствовала в полную силу, повсюду разбрасывала
окровавленные тряпки, не совсем оправившись после аборта.
Актерку в упор не видела. И кормить нахалку не желала.
      Актерку Мария кормила. Ленивая, бесцеремонная Мария. Под
асенефины вопли выгребала из шкафов съестные припасы. Под
скучным взором Белзы (к тому времени бабы совсем его достали)
откармливала сироту тмутараканскую, даже жалела ее, но как-то
несерьезно жалела, забавлялась больше. И приговаривала: "Кушай,
Кожа да Кости, кушай, вобла наша сушеная, не то подохнешь, а нас
через то в ментовку загребут".
      Так вот, тогда бедой еще и не пахло. Тогда все шло, можно
сказать, своим естественным ходом.
      А запахло бедой вот когда. Вдруг Белза к Актерке снова
изменился. А она-то успела уже себя переломить, смириться с
ролью брошенной, жила на кошачьих правах, все равно идти
некуда. Поверила же в его вернувшуюся любовь сразу, без оглядки.
Была умницей, была смиренницей, не роптала - и вот, дождалась!
      Теперь все будет иначе.
      - Я нашел тебе работу, - сказал он.
      Сжимая в руке ее маленькую ладонь, привел в роскошный
особняк Оракула. Актерка растерялась, голову пригнула. Какая
красота кругом неслыханная.
      Завел в комнатку за перегородкой. Три стены облезлые,
дешевые, четвертая в золотой лепнине.
      Клерк, сидевший там, уперся ладонями в стол, отъехал в своем
кресле на колесиках на середину комнаты, оценивающе оглядел
Актерку с ног до головы. Вынул большой лист, расчерченный на
графы, начал задавать вопросы - о возрасте, месте рождения,
образовании. Актерка послушно отвечала. Клерк вносил в клеточки
непонятные ей цифры. Потом, взяв серебристый длинный листок,
выписал все цифры на него. Получилось семизначное число. Подал
этот листок Актерке. Она взяла. "Распишитесь здесь". Она
расписалась.
      Подняла глаза и увидела, что Белза уходит, оставляет ее одну.
С порога уже, в ответ на вопросительный взгляд, ободряюще
кивнул. И вышел.

      Вот они, эти цифры, на сгибе локтя.
      Запертая в тесной келье, неделю Актерка металась в жару:
воспалилась рука, неаккуратно клеймо поставили ей коновалы в
Оракуле...
      Откупиться из Оракула сумела только через пять лет. Потому
что рабское житье хоть и сытнее вольного (почему многие в
Вавилоне сами себя в неволю отдают), а не для всякого.
      И только спустя эти пять лет, уже в своей собственной
комнатке на окраине Вавилона, сумела оценить Актерка все то
добро, что принес ей предатель Белза. В Оракуле научилась
видеть людей насквозь. Там обучили ее, битьем и голодом, всему,
что требуется человеку, если он желает занять в большом городе
место, подобающее человеку, а не скоту. И порой казалось
маленькой Актерке, что ничего невозможного для нее не
существует. И первое, что вколотили в нее, было терпение.
Бесконечное терпение и умение ждать.
      А Белза встретился с ней как ни в чем не бывало. Обнял,
поцеловал, спросил о работе, о жилье. Она отвечала разумно, с
достоинством. И это оценил Белза. Пригласил в гости.
      Асенефа Актерку не забыла - рублем подарила, но чай все-
таки поставила без напоминания. А там потихоньку отношения
восстановились. Были они попрохладнее, поспокойнее, меньше было
в них нежности и совсем не было иллюзий. И вместе с Марией
иногда сетовала Актерка: совсем не бережет себя Белза, горит на
работе, всех денег не заработаешь, а он уж не мальчик...

      - ...якоже и мы оставляем должникам нашим... Вот уж хрен.
Во-первых, опять "мы". Кто это "мы"? Эти потаскухи мне не "мы".
Как вернулась я после аборта, у Белзы дым коромыслом, баб полон
дом. Обрадовался, что жена в больнице. Один раз только и
навестил, конфеты шоколадные принес, их медсестры пожрали, я
только коробку и видела. И почему это я должна, к примеру,
прощать рыжехвостую Актерку? Без мыла в жопу влезла. Ах,
несчастненькая, ах голодненькая, на морозце прыгала, трамвайчика
ждала, а трамвайчик все не шел, зато Белза шел, увидел эти
черные глазки под черными бровками, да в опушении белого
платка, и ухнуло сердце Белзы прямо в яйца, и взял он барышню за
локоток, отвел чаем напоить. А тут кстати и выяснилось, что жить
барышне толком негде...
      Так изливалась Господу Богу Асенефа и все не могла
остановиться.
      - ..."Мы"... - иронизировала Асенефа над словами молитвы.
- Кто это "мы", Актерка, что ли? Ну и как, простит она Белзе,
оставит ему его грех? Посветил надеждой, а потом предал. Так им
и надо обоим. Неповадно будет.
      Аж задохнулась.
      Чтобы успокоиться, пошла в спальню проверить, как там
дорогой прах поживает. Прах все еще лежал нетленным, ничего не
изменилось. Посидела рядом, погладила по впалым щекам, по
тощему животу, по могучему мужскому органу. Не трахать тебе
больше молоденьких девочек, подумала она с непонятным
сожалением. Все, саранча. Насытилась. Набила брюхо и
повалилась на поле, не в силах подняться ввысь после такого-то
обжорства.
      Никогда не думала, что когда-нибудь настанет такой день, что
этот кузнечик отяжелеет и не взлетит.

      На седьмой только день завершила Асенефа молитву.
      - ...Но избави нас от лукавого. Аминь.
      И это - от души сказала, препираться даже не стала.
      - Давно бы так, - произнес голос из-за вентиляционной
решетки. Молодой голос, высокий. - Вот и умница. Спи давай.
      И Асенефа заснула.

      Мертвые невинны.
      Мы, которым предстоит жить, - мы, толпящиеся вокруг, мы с
нашими слезами - мы, мы виновны.
      Мы виновны.
      Ибо в каждом из нас шевелится вздох облегчения:
      и на этот раз не за мной...

      Никто никогда не коснется меня его рукой.

      Отношения Манефы и Белзы складывались таким образом.
      Сначала он причинил ей любовь.
      Потом он причинил ей боль.
      И она прокляла все, что связано было с воспоминанием о нем.
Сестру, Вавилон, Джойса. Засела в мрачной своей, болотами и
непроходимыми лесами покрытой Вологодской области. Несколько
лет сидела, молчала, думала.
      И вот приехала.
      Выросла Манефа и стала прекрасной юной женщиной,
ступающей как бы не по земле, но в нескольких миллиметрах над
ее поверхностью.
      Никогда не стала бы, если бы он не причинил ей сперва
любви, потом боли.
      Из одиночества, стыда, из страха и неверия, из униженности и
с хрустом выпрямляемой спины прорезывалась, вылепливалась,
прорывалась из сырой глины девичьей души нынешняя Манефа.
Становилась.
      И стала.
      Бог-Творец в ее разумении имел облик наставника Белзы.
Разве хотел он, чтобы она испытывала стыд, страх, страдала от
одиночества и неверия? Он хотел одного: чтобы она его удивила.

      Возвратившись в Вавилон, Манефа сперва ткнулась к сестре,
но та почему-то не отворяла. Побродила по городу, утопая в его
сказочной, за годы одинокого сидения позабытой красоте. Потом
устала, проголодалась. Отправилась в гости к Актерке -
пересидеть асенефину дурь.
      Рыжая лисичка Актерка встретила гостью радушно, усадила
ближе к буржуйке - в новых районах часто отключали нынешней
зимой отопление - дала чаю, сухарей ванильных, после гитару
сунула. Манефа к буржуйке приникла благодарно, чаю выпила с
удовольствием, сухарей ванильных погрызла в охотку, потом за
гитару взялась. Чистота и покой плескались вокруг того места, где
Манефа сидела и тонким, легким голосом пела.
      Актерка любила это пение. У них с Манефой странным
образом совпадали тембры голоса. Как будто один человек поет из
двух горл одновременно.
      И если скучала Актерка по Манефе все эти годы, то на самом
деле скучала она по голосу манефиному, с ее собственным
голосом так схожим.
      Сидели и пели вдвоем, в печку дрова подсовывали.
      А потом Актерка сказала - нужно же было когда-то это
сказать:
      - Белза умер.
      Какие уж после этого песни. Смолкло пение.

      - Мне не нравится, ужасно не нравится, бабоньки, что он там
у нее лежит. Время-то идет, тело разлагаться начнет...
      - Кому уж понравится.
      - В конце концов, он не только асенефин.
      - Он чей угодно, только не асенефин.
      Под хихиканье остальных возразила разумная Марта:
      - Хотя бы лишних глупостей не говорила сегодня, Мария.
      Сидели на кухне тесной мартиной квартиры, старались
говорить только о деле, но по женскому обыкновению нет-нет да
переходили на болтовню. Что поделать. Как тело женское не
обходится без жирка - даже у Актерки, на что скелет рыбий, и то
найдется - так и разговор между бабами без пустой болтовни не
клеится. И между болтовней, непостижимо как, решается главное.
      А главным было отобрать у Асенефы прах Белзы и предать его
погребению.
      - Она не подходит теперь ни к телефону, ни к двери, -
сказала Манефа. - Ее из дома-то не выманишь.
      - А вы с сестрой так и не повидались?
      Манефа покачала головой. Актерка, поджав губы, сделала
вывод:
      - Очень странно.
      - Ничего странного. Аснейт всегда была с придурью, - тут же
сказала Мария.
      - Кто из нас без придури, великие боги! - вздохнула разумная
Марта.
      - Верно, и все же... Меня просто бесит, просто бесит... долго
эта Изида будет сидеть над своим Озирисом?
      - Над нашим Озирисом.
      - Бабы, хватит мифологии.
      - Чай? - предложила Марта, вспомнив некстати о том, что она
хозяйка.
      - Пошла ты в задницу со своим чаем, - тут же отозвалась
Мария. - Меня уже тошнит от твоего чая. Слишком крепко
завариваешь.
      Женщины переглянулись. Как крепко любили они сейчас друг
друга.
      - Девки, я, кстати, серьезно говорю. Пока не предадим прах
погребению... - Это Актерка.
      - А тут никто и не шутит, - огрызнулась Мария.
      - Может, умерла Асенефа?
      - Не дождетесь, - заявила Мария. - Асенефа живуча, сучка.
      - Нужно взломать дверь, ничего другого не остается, -
вздохнула Марта. - Асенефу вырубим табуреткой по голове, прах
завернем в простыни... Главное правильно распределить роли.
Одна на улице ловит тачку, вторая бьет Аснейт, едва только
доберется до нее (только не до смерти, не хватало еще со вторым
трупом возиться), две берут прах и выносят из дома.
      Все одобрили план. Мужская хватка у Марты, этого не
отнимешь. За такой бабой как за каменной стеной. И что тебя
замуж никто не берет, такую разумную?
      - Только зачем дверь выламывать? - подала голос Манефа, во
время жарких споров молчавшая тихонечко в углу. - У меня ключ
есть.

      Осторожно отворили дверь. Ступили в дом.
      И тотчас из всех углов адски заскрипели рассохшиеся
половицы.
      Мария зашипела на Актерку - та вошла первой, но лисичка
только плечами передернула: сама попробуй. Одна Манефа
прошла бесшумно, и то потому лишь, что вообще земли не касалась
ногами.
      У Актерки в руке тяжелая трость с набалдашником. Взята в
ателье проката костылей, куда лисичка - на то она и Актерка,
чтобы роли представлять! - прихромала вчера совершенно
преображенная, в пальто, специально для этой цели из мусорного
бака вытащенном. Воняла очистками, кошачьей мочей, подслеповато
моргала на брезгливо кривящую губы приемщицу, совала мятые
мокроватые деньги за прокат трости. И так вжилась Актерка в роль
увечной, что еще и подаяние два раза получила, пока до дома
дошла.
      Актерке поручено одолеть египтянку. "Ты ее в лоб резиновой
штукой!" - воинственно размахивала руками Мария. Актерка
коротко сказала: "Сделаю". И стало ясно, что сделает. Хоть мала,
да двужильна.
      Марта, с виду самая благонадежная, на улице - такси ловит.
      Хорошо продуман план. Осуществить же его оказалось и того
легче. Асенефа на кухне спала мертвым сном. Вся кухня, и столы,
и пол, и раковина заставлены немытыми чашками из-под кофе.
      Подобрали с пола исписанный листок бумаги, но прочесть
ничего не сумели - сквозь плохую копирку писано канцелярскими
каракулями.
      Ходили, чашками звенели, шуршали бумагой, а Асенефа спит
себе и лицо у нее блаженное. Как будто великий труд завершила.
      В спальню заходили с еще большей опаской даже, чем на
кухню. Все-таки Асенефа живая, ее и тростью по голове не грех
съездить, ежели противоречить будет благому намерению. А
покойник на то и покойник, чтобы его покой никто не тревожил.
      А Белза, облаченный в тщательно отутюженный костюм, лежал
на кровати так безмятежно, словно готов улыбнуться и сказать
своим возлюбленным:
      "Да что вы, девочки. Разве вы меня тревожите? Вы ничуть мне
не мешаете. Я так рад, что вы здесь. Что вы вместе и любите друг
друга. А где Марта?"
      "Марта на улице, тачку ловит".
      "А тачка-то нам зачем?"
      "Поедем".
      "Куда же мы поедем все вместе?"
      "На кладбище, Белза, куда еще".
      "Неохота мне на кладбище... Ладно. Только вот что: во-первых,
теперь я христианин, так что и кладбище выбирайте христианское.
Не вздумайте в капище меня тащить. И жертв кровавых не
приносите".
      "Это уж как ты захочешь, Белза".
      "А во-вторых..."
      - Мать Кибела! - тихо ахнула Мария. - Да он же нетленный!

      Уже и Марта давно в такси сидела, ждала, пока бабы прах
вытащат из дома, на счетчик, мерно тикающий поглядывала.
Слишком хорошо знала цену деньгам Марта, чтобы спокойно
глядеть, как натикивает все больше и больше. И без всякого толку.
      Уж и шофер начал на Марту коситься недовольно.
      А чертовы бабы все не шли.
      Спорили над прахом.
      - Если он действительно нетлен...
      - Что значит - "действительно"? Ты что, сама не видишь?
      - Раз нетелн, стало быть, удостоился такой праведности, что в
землю его закапывать никак нельзя. - Это Мария доказывала, как
всегда, с жаром.
      - Какая там праведность? - любовно проворчала Манефа, а
сама взглядом так и ласкает мертвое лицо своего совратителя.
Худое, с тонким носом, с мягкими, как у коня, губами. - Похотливец
он и развратник. И Джойса толком не читал.
      - Не о том сейчас говорите, - вмешалась Актерка. - Если он
праведен и нетлен, как это мы ясно видим перед собой, стало быть,
прах Белзы уже не просто прах, а святые мощи. И не на кладбище
его везти нужно, а в храм.
      - В какой храм? - вскипела Мария. - Белза менял
вероисповедания чаще, чем любовниц.
      - В христианский, - твердо сказала Актерка. - По последней
его вере.
      Мария в раздражении махнула рукой.
      - Христианин!.. Наверняка в эту веру он перешел не от души.
Из шкурных соображений, что вернее всего. А может, чтобы
Асенефа отвязалась. Многоженство ведь у христиан запрещено,
супружеские измены почитаются за грех. Она его, небось, пополам
перепилила.
      - Насколько я знаю, христианами из шкурных соображений не
становятся, - тихо возразила Манефа.
      - Ты отстала от жизни, маленькая Фа, - заявила Мария. - Пусть
лучше прах Белзы лежит в Оракуле. Все-таки именно там он
отслужил большую часть своей жизни. Пусть приносит ему пользу
и после смерти.
      - Еще неизвестно, чудотворен ли прах.
      - Нетленность сама по себе уже чудотворна.
      С улицы раздраженно просигналила машина. Женщины
спохватились.
      - Это Марта. Поймала тачку. Разберемся на месте, бабоньки.
Взяли!

      По настоянию Марты, мнение которой, как это ни удивительно,
имело наибольший вес среди любовниц Белзы (быть может, в силу
мартиной разумности и домовитости), прах нетленный повезли все-
таки на кладбище. И на кладбище именно христианское. Все равно
долго рассиживаться в машине и тратить драгоценное время на
споры было непозволительной роскошью. И без того какую кучу
денег придется выложить за бездарный простой такси.
      Услышав место назначения, шофер скривился, точно жабу
съел. Больно поганое место. Церковки христианские росли все
больше по окраинным землям большого города, где земля
подешевле. Небогаты были христиане, новая это для Вавилона
религия. И приверженцы ее сплошь голодранцы. Правда, в
последнее время и впрямь прибавилось среди них людей побогаче,
но все равно - единицы, на единицах церковь в центре города не
отмахаешь.
      А тащиться на ихнее кладбище далеко, и все по ухабам, по
раскисшей дороге. Асфальт, конечно, и там проложен, но под
грязью, колесами трейлеров натасканной, совсем утонул - по этой
дороге проходила междугородная трасса вокруг Вавилона.
      Увидев, какое лицо стало у шофера, Актерка стремительно
добавила денег из своих.
      Поехали.
      Прах, бережно завернутый в простыню, лежал на коленях
Манефы, Марии и рыженькой лисички Актерки, расположившихся
на заднем сиденье. Все три устроились рядком, сидели смирные,
благочинные, вид имели постный.
      Миновали городскую черту и сразу же оказались в зоне
городских свалок и казнилищ. Манефа была здесь впервые и с
обостренным любопытством приникла к окну, до середины уже
забрызганному грязью. Их протряхивало мимо вознесенных на
столбы колес, где кое-где дотлевали останки казненных
преступников, лишенных благости погребения. Лохмотья одежд,
застрявшие между спицами и ободами, обрывки веревок - все это
слабо шевелилось на ветру.
      Кладбище встретило их издалека непристойными воплями
ворон. Шофер вдруг выругался, резко дернул машину вбок, чтобы
не влететь в глубочайшую лужу. Манефа стукнулась лбом о
стекло, промолчала, только лоб украдкой потерла - больно все-
таки.
      - Вон и кладбище ихнее, - сказал шофер, затормаживая.
Показал вперед, где виднелась ограда и крестик над невысокими
воротцами. - Во-он там. Дальше не поеду. Дорога совсем дрянь.
Пешком дойдете. Уж извиняйте, бабоньки.
      Марта отдала ему заранее приготовленные деньги и выбралась
из машины. Мария, ругаясь и путаясь в одежде и простыне,
вывалилась из задней дверцы. Раскрыла ее пошире, придержала.
Распорядилась:
      - Давайте, выносите.
      Актерка и Манефа начали выпихивать прах из машины, толкая
его головой вперед. Простыня задралась, сползла, открыла лицо
Белзы. Безмятежно глядел он невидящими, все еще зелеными
глазами в низкое небо, и снежок легонько сыпался на него из
мокрых облаков. Марта придержала голову, Мария, пригнувшись,
подхватила ноги.
      Освобожденные от праха, выбрались на сырой снег остальные
женщины. Хлопнули дверцы, машина уехала.
      Сразу стало тихо. Только вороны орали, растаскивая трупы
казненных.
      Первой нарушила молчание Марта.
      - Ну, что стоим? - безнадежно сказала она. - Взяли.
      И они потащили свой дорогой прах к ограде и воротцам под
крестиком. С каждым шагом, что приближал их ко входу, вороний
гвалт становился громче.
      Минули три виселицы, выстроенные в ряд на обочине
казнилища, почти у самой кладбищенской ограды. На одной висел
казненный. По всему видать, повешен недавно. Украдкой женщины
рассмотрели его: одет в хорошо сшитый костюм, рубашка с
голландским кружевом, галстук с люрексом и явно привезен
издалека. Ну и босой, это конечно, преступников всегда разувают,
когда вешают.
      Возле повешенного стоял в карауле солдатик из городской
стражи - положено, особенно когда преступник отъявленный.
Сказано в приговоре: "будет повешен без надлежащего
погребения", стало быть, должен быть повешен и птицами
расклеван. Товарищи же покойного (особенно такого вот, в
голландском кружеве и хорошо сшитом костюме) данного решения,
что опять же естественно, не одобряют и потому всячески норовят
повешенного снять и погребение ему все-таки учинить.
      Глаза у солдатика тоскливые, долго ему еще тут топтаться,
уминая сапогами мокрый снег.
      Мимо четыре женщины прошли, пронесли что-то, в простыню
завернутое. Просеменили. И не углядишь, а одна все-таки очень
хорошенькая.
      Исчезли за воротцами.

      Кладбищенского служку Марта отыскала сразу, пока три ее
подруги караулили прах. Сидел у свалки кладбищенских отбросов
- пластмассовых цветов, выгоревших за давностью, истлевших лент
со смытыми надписями, обломками дерева, кучами жирной
кладбищенской земли. Потягивал из горла, пожевывал колбасу без
хлеба - просто от целой колбасины откусывал. Губы жирные, глаза
бессмысленные.
      Увидевши женщину, не пошевелился. Только махнул на нее
колбасой:
      - Священников нет никого! Завтра приходи.
      - Мне не священника, - сказала Марта. - Мне тебя надо.
      - Меня? - Он даже удивился. Жевать перестал. И бутылку,
поднесенную было к губам, опустил. - А меня-то тебе на что?
      - Так покойника похоронить.
      - А... - Служка с явным облегчением опять поднял бутылку.
- Так я и говорю, завтра приходи. И покойника своего приноси.
Сегодня не хороним. Выходной у меня, поняла?
      - Ты только яму выкопай, - сказала Марта.
      Служка обиделся. Искренней, глубокой обидой рабочего
человека, особенно когда подвыпьет.
      - Сказал же, тетка, что у человека выходной. Так нет, надо
тереться тут, приставать... Настроение мне портить.
      Он решительно забил рот колбасой и принялся жевать, глядя в
сторону.
      Марта оглянулась на своих спутниц, стоящих в ряд с прахом
на руках.
      - Нам что же, домой с этим ехать?
      Не оборачиваясь, служка отозвался:
      - А это уж ваше дело.
      Очень его Марта обидела.
      Но и Марта разобиделась. Столько опасностей пережили,
столько денег вбухали - и все, получается, напрасно?
      - Лопату хоть дай. Сами выкопаем.
      Служка повернулся, жуя, поглядел на Марту. В его водянистых
глазках мелькнуло осмысленное выражение.
      - Лопату? А платить кто будет за казенное оборудование?
      - Я заплачу.
      Служка подумал, губами пошевелил - подсчитывал что-то.
Потом, кряхтя, поднялся и, не стерев грязь, налипшую на штаны,
побрел в подсобку. Вернулся нескоро, в руках держал
действительно лопату. Торжественно всучил ее Марте.
      - Вещь добротная, - объявил он. - На славу сработана. Ежели
потеряешь, тетка, или сломается она у тебя...
      Марта выдала ему денег. Служка опять обиделся. Сунул ей
назад.
      - Забери бумажки. Что ты мне херню даешь. Ты мне плату
дай.
      Скрежеща зубами, Марта удвоила сумму. Служка принял.
Сунул за пазуху.
      - Давно бы так, тетка, - сказал он и вдруг улыбнулся. - Во...
Хорони своего покойника на здоровье.
      И снова пристроил зад на кучу отбросов.

      Место для Белзы выбрали хорошее, недалеко от ихней
христианской церковки, деревянной, с зеленым куполом. При
желании он сможет слушать богослужения. А вообще на
христианском кладбище много было свободных мест.
      По очереди копали могилу. С перепугу выкопали чуть не в два
раза больше, чем требовалось. И поскольку закопать покойника
просто так, без всякого обряда, всем четырем казалось
неправильно, они провели свой собственный обряд.
      Позаботилась об этом, как выяснилось, Мария. Лихо крякнув,
вытащила из сумки (за плечами, оказывается, у нее сумка была, да
еще битком набитая!) большую чашку, нож, бутылку прозрачной,
как слеза, жидкости.
      - Это что, водка? - испуганно спросила Манефа, глядя, как
Мария выставляет все это на землю рядом с прахом.
      - Казенки не пьем, - гордо сказала Мария. - Самогон это.
      - Боги великие...
      Мария деловито разложила закусочку - помидорчики,
огурчики, хлебушек. Набулькала в чашу до половины самогона.
Взялась за нож.
      - Руки давайте, бабы, - сказала она.
      Они вытянули руки. Выказывая хватку медсестры, Мария
профессиональным движением резанула по запястьям, да так
быстро, что они даже охнуть не успели. И себя порезала так же
ловко, как остальных. Кровь капнула в самогон и смешалась там.
Только у Актерки порез оказался слабым, тяжелые красные капли
едва выступили.
      Видя это, Мария взяла ее за руку, засучила рукав, обнажив
синие цифры на сгибе локтя, надавила, выжимая кровь. Актерка
только губу прикусила. Давно из Оракула ушла, слишком давно.
Забыла уже, что такое физическая боль, которую надо перемогать,
слишком долго на вольном житье всякими таблетками глушила
головную и всякую прочую боль.
      Встали над прахом, каждая со своей стороны. В головах
Мария - справа и Марта - слева; в ногах Манефа права и Актерка
- слева.
      Чашу взяли вчетвером, вознесли над прахом.
      - Пусть уйдут обиды и скорбь, - сказала Мария негромко, но
внятно. - Пусть останется то, чему он научил нас.
      - Пусть забудутся беды, - сказала Марта. - Пусть добро
помнится.
      - Пусть предательство прощено будет, - сказала Актерка. -
Лишь кусок хлеба, вовремя поданный, пусть зачтется.
      А Манефа ничего не сказала.
      По очереди выпили, передавая чашу по кругу из рук в руки. И
когда последней обмакнула губы в самогон, от крови мутный,
Манефа, ранки на руках у всех четырех женщин уже затянулись.
Зажили, как будто и не было ничего.
      Остатки вылили в разверстую могилу.

      Вереща тормозами, остановилась у ворот кладбища машина.
Оттуда выскочила женщина в черных одеждах. Из-под вдовьего
платка во все стороны торчат растрепанные светлые волосы.
      Солдат, карауливший виселицу, и на нее поглядел. Скучно ему
тут. Да еще сподвижники бандита того и гляди выскочат. Между
скукой и страхом стоять намаялся уж.
      Взвалив повапленный гроб себе на голову (ох и силищи в
бабе), женщина ворвалась в ворота.
      Служка все еще ел и пил.
      - Куда они пошли? - закричала Асенефа, выглядывая из-под
гроба, как индеец из-под каноэ.
      Служка промычал и головой мотнул в ту сторону, куда
удалились женщины с прахом.
      Асенефа мелкой рысцой затрусила туда. Спасибо, из
хорошего сухого дерева гроб сработали. Ну, деньги она выложила
немалые, за такие деньги и из сухого дерева можно было
постараться. Да и подушку заказала подороже, помягче - сейчас
очень пригодилась, не так на голову давит.
      Соперниц своих жена Белзы увидела сразу. Стояли над ямой,
лили туда не то святую водицу, не то дрянь какую-то языческую.
Сейчас заметят... Заметили.
      - Аснейт идет, - сказала Мария. И опустила руку, в которой
держала пустую теперь чашу.
      А Манефа вышла вперед и помогла сестре дотащить гроб.
Задыхаясь и кашляя, вся потная, вынырнула Асенефа из
повапленного гроба, повалила его на землю и сама рядом
бухнулась. Мария налила и ей самогона.
      - На-ко, выпей, вдовица, - сказала она дружески.
      Асенефа жадно глотнула, поперхнулась, сердито кашлянула.
      - Что ж вы, сучки, без гроба хоронить его надумали?
      Впятером аккуратно перевернули гроб, привели в порядок
сбитые покрывала и подушечку, уложили туда Белзу, устроили
поуютнее. И каждая старалась что-нибудь поправить, чтобы
удобнее было Белзе спать, ибо знали, что спать нетленному праху
вечным сном очень-очень долго.
      Поставили на простыни. Поднатужились, взяли. Опустили в
могилу. И забросали землей.
      Потом посидели еще немного, допили мариин самогон, доели
помидорчики, огурчики и хлебушек, выдернули из земли лопату,
чтобы вернуть ее служке у выхода, да и побрели прочь с
кладбища, через воротца низенькие, крестиком увенчанные, по
раскисшей дороге, через казнилище, сквозь гвалт вороний и
чавканье собственных ног по грязи, к городской черте, к жизни, к
людям, к Вавилону.

      И пошла у них жизнь своим чередом. Марта ходила на работу
и с работы, таскала полные сумки, воспитывала сына-балбеса,
безотцовщину и хулигана, (уже дважды звонили из школы, просили
зайти, но не было сил у Марты учительские бредни слушать).
      Мария на подоконнике сидела, в окно смотрела, стихи писать
забросила, на монотонные причитания матери отзываться перестала
- тосковала, стало быть.
      Актерка - та в театре своем работала (ее после Оракула без
всякого Театрального института взяли в авангардную труппу и
сразу на главные роли). То упоенно предавалась творчеству, то
впадала в депрессии и запои, что, впрочем, подразумевалось с
самого начала.
      Манефа получала высшее образование на деньги сестры; жила
у Асенефы в доме, хозяйничала и сдавала экзамены два раза в год.
      Асенефа же неожиданно выказала большой вкус ко вдовству.
Из черного облачения не вылезала, ходила по Вавилону вороной. И
каждое воскресенье непременно посещала могилу Белзы. С тех
пор, как в первый раз сумела договорить до конца молитву (прежде
всегда получалось так, что и до середины не добиралась, все
мешало что-то), молиться приучилась истово и подолгу.
      Избавилась, кстати, от многочисленных женских хворей,
постигших ее после неудачного аборта. Исцеление же свое
приписало частому посещению могилы и общему благочестию. И
часто, сидя под большим крестом, из чугунных труб сваренным,
провожала глазами людей - то убитых горем, то деловитых и
безразличных, думала: а скажи им, что там, под землей, уже год,
как не тлеет прах, не поверят, усомнятся. А между тем, на могиле
действительно происходили исцеления.
      В этом убедилась также и Актерка, которую покойный Белза
спас от мигрени - а болесть сия донимала Актерку уже долгие
годы.
      Актерка рассказала Манефе. Та долго отнекивалась, не
хотелось ей грязь месить, топать за семь верст на христианское
кладбище, бередить воспоминания, но все же поддалась на уговоры
- пришла. И поскольку у нее ничего не болела, она просто
попросила у Белзы немножко счастья. И сессию сдала на
повышенную стипендию, так что смогла построить себе на
следующую зиму хорошую шубу, из натурального меха.
      Марта, сомневаясь и отчасти даже сердясь на самое себя -
зачем поверила эдакой-то глупости! - тоже, таясь от остальных,
пришла. Посидела, погрустила. Повздыхала, повспоминала. Выпила,
закусила, служку по старой памяти угостила. А тот, на что был
пьян в день белзиных похорон, Марту вспомнил, полез на могилу -
"компанию составить", поговорил о жизни, посетовал на молодежь.
Потом ушел, унес с собой запах носков и перегара. И Марта
смущенно попросила Белзу избавить ее сынка от вредных
привычек, отвадить от курения и еще - пусть бы учился немного
получше, а то ведь совершенно времени нет с ним заниматься. Но
по части педагогических проблем чудотворец оказался слабоват,
так что Марта в нем разочаровалась.

      В годовщину кончины наставника Белзы, как ни странно, ни
одна из четырех его подруг не пришла на кладбище. Забыли.
Вспомнили через день, ужаснулись - да поздно. А Мария - та
вообще только через неделю опомнилась.
      Одна только Асенефа помнила. Ждала этого дня, готовилась.
Накупила красных роз, белых гвоздик, поминальных птичек из
черного теста. И поехала.
      Особенная тишина царит здесь, на бедном кладбище. И
вороний крик не помеха этой тишине.
      И еще безлюдие. Ах, как целит душу это отсутствие людей!
Двое свежеповешенных (кстати, опять в дорогих костюмах -
недавно было громкое дело по растратам в какой-то финансовой
корпорации, настолько громкое, что даже асенефиных ушей
коснулось) да лопоухий солдатик, охраняющий их, - не в счет.
      Нежнейшими словами разговаривает с Белзой его законная
супруга. Знает Асенефа - слушает ее из-под земли нетленный
прах. И оттого тепло разливается по Асенефиной душе.
      - Удобно тебе спать в повапленном гробу, - лепетала она,
раскладывая на могиле красные розы и белые гвоздики крестом,
чередуя кровавое и снежное на белом снегу. - Хорошие сны тебе
снятся, дорогой мой. Ах, как славно похоронили мы тебя. Ведь ты
понимаешь, мое сердце, что не могла я везти тебя на кладбище и
предавать земле прежде, чем довершу молитву. И до чего же
тяжелое это оказалось дело - молиться Господу Богу!
      Сразу же после похорон, когда возвращались в Вавилон,
Манефа задумчиво сказала:
      - Какое удивительное погребение. Какое... архетипичное.
      Асенефа покосилась на сестру неодобрительно. Умничать
девочка начинает. В ту же дуду дудит, что и Мария - а по Марии
уже сейчас видать, что хорошо баба не кончит.
      И Мария, разумеется, подхватила.
      - Знаешь, Манефа, - сказала она, - любое погребение, каким
бы оно ни было, в принципе своем архетипично.
      Во как. Марта с Асенефой ничего не поняли, да и хрен с ним.
      - Гляди, как красиво украсила я холм твой, - разливалась
Асенефа, точно мать над колыбелью.
      И тут в ее монотонное нежное лепетание ворвалось чье-то
визгливое причитание. Асенефа поморщилась: нарушают
благолепие, вторгаются в тишину, в безголосье, в безлюдье.
      По кладбищу, путаясь в длинной не по росту шинели, брел
давешний лопоухий солдатик из караула. И за версту несло от него
кирзовыми сапогами. Шел он слепо, пошатываясь, точно пьяный,
руками за голову держался и выл.
      Асенефа встала, величавая в черных одеждах, сурово
оглядела его.
      - Рехнулся? - рявкнула.
      И солдатик подавился, замолчал, уставился на нее
перепуганными вытаращенными глазами. Башка коротко, чуть не
наголо стриженая, глаза мутные, как у щенка, губы пухлые, пушок
под носом какой-то пакостный растет, как пакля. По щекам, где
тоже некоторая щетина пробивается, щедро разбросаны багровые
прыщи.
      - Простите, хозяйка, - вымолвил, наконец, солдатик. И
замолчал.
      Из глаз настоящие слезы покатились.
      Асенефе вдруг стало его жаль. Никогда таких не жалела, но
видно, стареть начала, сострадание закралось в ее одинокое
сердце.
      - На, выпей, - сказала она и протянула ему бутыль с водкой,
для поминания Белзы приготовленную. - Почни.
      Солдатик, как во сне, бутыль взял, крышку свинтил, влил в
себя несколько глотков, побагровел. Асенефа ему огурец сунула,
он поспешно зажевал.
      - Сядь, - повелела она.
      Сел, да так послушно, что слеза наворачивается. Шинелку
примял, кирзачами неловко в самую могилу уперся - неуклюжи
сапоги, а солдат и того больше.
      - Чего ревел? - спросила Асенефа. Совсем по-матерински.
      Он только головой своей стриженой помотал.
      - Смертушка мне, хозяйка, - прошептал солдатик. - Куда ни
глянь. Все одно, смерть.
      - Ты вроде как в карауле стоял, - заметила Асенефа. - Или
это не ты был, а такой же?
      - Не, я... - Всхлипнул, длинно потянул носом сопли.
      Асенефа снова дала ему бутылку, он вновь приник к голышку.
Выдохнул, рыгнул, покраснел еще гуще.
      - Так чего из караула ушел? Поблажить захотелось?
      - Погибель мне, хозяйка... И идти некуда...
      И ткнулся неожиданно прыщавым, мокрым от слез лицом,
Асенефе в колени. Она и это стерпела. Превозмогла себя
настолько, что коснулась рукой жесткого ежика волос на затылке.
И ощутив неожиданную эту ласку, солдатик заревел совсем по-
детски, безутешно, содрогаясь всем телом.
      Дождавшись терпеливо, чтобы он затих, Асенефа спросила:
      - Что натворил-то?
      - Поссать отошел я, хозяйка... На минуту только и отлучился,
невмоготу уж стоять было... - начал рассказывать солдатик и
засмущался пуще прежнего. - Извините...
      - Хер с тобой, - великодушно простила его Асенефа. - Давай
дальше. Кто наебал-то?
      - Откуда ж знать? - Он поднял лицо, и она увидела, что
отчаяние паренька неподдельно, что страх его не на пустом месте.
И впрямь смерть наступает ему на пятки, иначе откуда у такого
молоденького такая безнадежность в глазах?  - Ох, откуда же мне
знать, хозяйка... Велено было стеречь повешенного, ну, того, что
главнее... "Без надлежащего погребения"... А они, бандюги эти, они
же все горой друг за друга. Закон у них такой бандитский.
Порешили, видать, босса своего похоронить как положено и все
тут. В этих караулах один страх: не отдашь казненного
сообщникам - тебя бандиты порежут, отдашь - государство
вздернет... - Он судорожно перевел дыхание и высморкался двумя
перстами, отряхнув их за спиной на землю. - А у нас в караульной
службе как? Ежели караульный упустил, так караульному и
отвечать. В уставе писано: "...отвечает головой..." Вот и отвечать
мне, не сегодня, так завтра.
      - Дезертируй, - предложила Асенефа. - Я тебе денег на
дорогу дам.
      Солдат помотал головой.
      - За доброту спасибо, хозяйка, только лишнее это. Все одно
словят.
      Шальная мысль прокралась в голову безутешной вдове. И
сказала солдату:
      - Вот еще хлеб и колбаса у меня есть. Покушай пока.

      Доверившись вполне материнским заботам Асенефы, солдат
взял денег и отправился разыскивать служку. Платить служке не
понадобилось - спал мертвым сном, упившись вдребезги. Лопату
отыскал солдат в подсобке, у самой двери стояла и по голове его
стукнула, как дверью дернул.
      Асенефа, полная решимости, стояла, выпрямившись во весь
рост у креста.
      Указала пареньку на холм, под которым Белза спал.
      - Копай!
      Солдат ошалело взглянул на нее. Но вдова не шутила.
      - Делай, что говорят.
      Ах, какие знакомые слова, каким покоем от них веет. И сунул
солдатик лопату прямо в середину креста, выложенного цветами,
кровавыми и снежными. Отвалил черной земли на снег. Потом еще.
И еще.
      Показался гроб.
      Солдатик в нерешительности поглядел на Асенефу. Но она
кивнула: дело делаешь, парень, дело!
      Полез в могилу, снял крышку.
      Асенефа нависла над гробом. И снова увидела безмятежное
лицо Белзы, даже не тронутое тлением, его ласковые губы, две
морщинки возле рта, его светлые ресницы, загнутые вверх, редкие
золотистые волосы над высоким лбом.
      - Вынимай покойника, - распорядилась Асенефа.
      Солдат подчинился. Подлез под Белзу, поставил его на ноги.
Асенефа ухватила прах под мышки и выволокла из ямы. Потом и
солдатик вылез, забросал могилу землей, после натаскал свежего
снега, чтобы не так бросалось в глаза, что могилу недавно
вскрывали.
      Белза же, холодный, окоченевший, стоял, как бы опираясь на
верную свою подругу. И Асенефа с удовольствием ощущала
прикосновение его кожи, такое знакомое. Как не хватало ей этого
прикосновения весь этот год!
      - Дай-ка лопату, - сказала Асенефа солдату. - Я в подсобку
верну, чтобы этот пьянчуга не заметил. А ты прах бери.
      И пошли: впереди, метя черным подолом снег, вдова с лопатой
в руке; за ней, сгибаясь под тяжестью праха, на согбенную шею
положенного, подобно древесному стволу, солдатик юный, от бреда
происходящего совсем потерявший голову.

      И вздернули нетленный чудотворный прах на виселицу вместо
украденного бандитского трупа - высоко и коротко...

      Когда спустя неделю на кладбище прибежали Мария с Мартой
да Манефа с Актеркой - Асенефа им только через неделю все
рассказала - нетленный прах уже совершенно был расклеван
воронами.

(С) Елена Хаецкая, 1996.

      Елена ХАЕЦКАЯ

      СЕМЕРО ПРАВЕДНЫХ В РАЮ ХОЗЯИНА

      Запасные ключи от квартиры Пиф хранились в двух местах -
у ее друга и подруги. Гедда и Беренгарий были мало знакомы
между собой. Так, встречались изредка на днях ее рождения.
      Кроме того, Пиф терпеть не могла, когда к ней являлись
просто так, без звонка. Поэтому они и не приходили. Ни Гедда, ни
Беренгарий. Иногда ей случалось выключать телефон. Ничего
странного, что не дозвониться.
      Но тут Пиф затаилась на слишком долгий срок, и первым не
выдержал Беренгарий.
      - Ты не знаешь, где Пиф?
      - Откуда мне знать. Я думала, она у тебя. Валяется в
депрессии, не иначе.
      - Да, похоже на то.
      - И опять выключила телефоны. Мерзавка.
      - Я просто думаю, что пора к ней нагрянуть.
      - А если выставит?
      - Пусть только попробует, - с тихой угрозой сказал мужчина.
      - Ну хорошо. Только пойдем вместе, ладно?
      - Ладно. А если не откроет, у меня есть ключ.
      - У меня тоже.
      Они помолчали немного. Потом Беренгарий сказал:
      - Мне страшно.

      Пиф жила одна в маленькой квартире. Последний мужчина,
которого она любила, постоянно заводил в доме всяких маленьких
животных. У нее перебывало несколько хомяков, черепашка, рыбки
и, наконец, хорек. Хорька продавали на площади Наву, уверяя, что
это королевский горностай.
      Потом мужчина ушел, как уходили от Пиф мужчины и до него,
а зверек остался. Пушистое существо с острой мордочкой и
резким мускусным запахом. Мускусом пропахли все свитера Пиф.
Раздеваясь, она бросала одежду на пол, а зверек в поисках норы
заползал в рукава и там спал и источал во сне свои запахи.
      Едва только друзья Пиф открыли дверь, как сладковатая вонь
понеслась им навстречу.
      - Здесь гулькиного дерьма по колено, - с отвращением сказала
Гедда.
      Они открыли окно. Треснувшее стекло выпало из рамы и
разбилось внизу на асфальте.
      - Никого не убили? - спросила Гедда.
      Беренгарий посмотрел вниз. Осколки лежали в мелкой луже у
газона, и казалось, будто там плавают кусочки льда.
      - Нет, - сказал он.
      Они заглянули в спальню. В кровати было полно хлебных
крошек.
      Затем открыли дверь в ванную.
      Ванна была до краев наполнена зловонной буроватой
жидкостью. Черные волосы Пиф плавали на поверхности, очки
блестели из-под воды, как льдинки.
      Хорек насторожил усы, поднял окровавленную мордочку.
Шерстка зверька воинственно топорщилась. Маленький хищник
почти полностью обгрыз лицо своей хозяйки за те несколько дней,
что она была мертва.
      На кафельной плитке стены губной помадой были выведены
круглые крупные буквы:
      "Я умерла 18 нисану. Ну, и когда вы меня нашли?"

      Туман окружал ее со всех сторон. Под ногами хлюпало, и
Пиф казалось, будто она идет по собственной крови. Вонючая
липкая кровь была повсюду. Отчаянно кружилась голова.
      Она вытянула руки, пошарила вокруг и неожиданно коснулась
стены. Холодной и влажной. Потом нащупала арматуру.
      - Труба, - сказала она самой себе и не услышала своего
голоса. Но теперь она знала, что идет по той самой знаменитой
трубе, о которой столько раз читала в книжках на тему "жизнь
после жизни". Полагалось увидеть впереди фигуру воина-афганца,
потерявшегося в небытии. Или стекольщика. (Почему
стекольщика?..)
      Она провела рукой по стене. Действительно, труба. Но сейчас
эта труба уже не напоминала ей ту, легендарную, по которой к
вечному свету и блаженству небытия летит умирающая душа.
Больше всего эта труба напоминала бетонное кольцо, вроде тех,
какие можно отыскать на старой стройке. Из тех строек, что,
миновав стадию завершенности, тотчас же превращаются в
помойку и в этом качестве пребывают вовеки.
      - Вот ведь сучонка, - произнес чей-то голос из тумана.
      Голос был мужской. Пиф прищурилась, но в тумане ничего не
разглядела. Она знала, что "сучонка" обращена к ней. Просто
нутром чуяла. Потрохами. Всем своим натруженным ливером.
      Она остановилась. Неприятная вязкая влага цепляла ее за
ноги. Пиф провела по себе руками, но так и не определила, одета
она или нага. Душе положено быть голой. Но Пиф совершенно не
была уверена в том, что является душой.
      - Кто здесь? - крикнула она и не услышала своего голоса.
      Туман не ответил. В одном Пиф не сомневалась: на ней не
было очков. Очки отбирали, насколько она знала, в лагерях. Очки
и протезы. Правда, это было еще до потопа.
      - Зона сраная, - сказала Пиф.
      Она ничего не видела и теперь понимала, почему. Спотыкаясь
и злобствуя, она пошла дальше.
      Хлюп.
      Хлюп.
      Сейчас она себе нравилась. Очень даже нравилась.
      - Я это сделала, - сказала она вслух. - Захотела и сделала.
      Труба закончилась и вывела на пустырь. Приглядевшись, Пиф
увидела, что стоит на территории брошенного пионерского лагеря.
Гипсовые пионеры с отбитыми носами и оторванными руками,
болтающимися на арматуре, валялись в траве, как убитые солдаты.
      Она споткнулась об одного и испугалась. Потом пошевелила
ногой. Гипсовый труп перевернулся на спину и слепо уставился в
не-небо.
      Пиф боялась посмотреть наверх, чтобы увидеть то, что видели
эти выцарапанные белые глаза. Она не знала, почему ее охватывал
такой панический ужас при одной только мысли о том, чтобы
поднять голову.
      Пиф села на пионера. Уткнулась локтями в колени. Колени
онемели и ничего не чувствовали. В серой траве слабо брызгали
струйки воды из покосившегося фонтана. Гипсовая чаша фонтана
все еще хранила следы зеленой краски. Из-под зелени
проглядывала мертвенная белизна отбитого гипса. Струйки то
поднимались, то бессильно опадали. И они были мутно-зеленые.
      Потом Пиф поняла, что рядом кто-то есть. Она смутно
разглядела кирзовые сапоги. Прищурилась, потом наклонилась и
потрогала рукой. Нет, сапоги не кирзовые, а кожаные, но очень
прочные и твердые. И шнуровка до колен.
      - Армейские ботинки харранского производства, - сообщил
хриплый голос. - Не тяни ручонки, сучка.
      Это был тот самый голос, который она слышала в тумане. Пиф
покраснела. Сердце стукнуло под горлом. Впрочем, у нее теперь
нет сердца и нет горла. Я СДЕЛАЛА ЭТО, напомнила она себе.
      Незнакомец наклонился и взял ее за запястье. Теперь и Пиф
увидела: распухшие перерезанные вены. Вена свешивалась из
мертвой руки, как серая веревка.
      - Ах ты, пизденыш, - сказал незнакомец с отеческой укоризной
и отпустил ее руку.
      Пиф обругала его, но и сама поняла, что выразилась
неубедительно. Незнакомец даже не обиделся. Он сел рядом на
поверженного пионера, поерзал поудобнее, устраиваясь на лице
гипсового мальчика.
      Пиф плохо различала незнакомца. И дело было не в тумане и
не в ее близорукости. На самом деле здесь не было ни тумана, ни
близорукости.
      - Кто ты такой, черт побери? - спросила она.
      - Когда ты была жива, то мыслях называла меня "Хозяином", -
отозвался он спокойно. - Меня это устраивало. Собственно, ты
всегда мне нравилась. Поэтому я и пришел тебя встретить.
      Темная громада мужской фигуры. Лицо Хозяина терялось и
расплывалось, но Пиф видела его длинные крепкие ноги в
армейских штанах. Хозяин зевнул и шумно почесался в трусах.
      - В общем-то, я твой ангел-хранитель, - сказал он. - Гляди.
      Он сложил ладони и поднес их к самому лицу Пиф. Она тупо
уставилась на них. Почерневшие от возни с какими-то машинными
маслами, с жесткими мозолями, узловатые пальцы. Пиф привычно
поискала глазами линию жизни. На таких ладонях линия жизни
обычно сильная и ровная. Но мужская ладонь была пуста. На ней
не было вообще ни одной линии.
      - Видишь? - нетерпеливо сказал Хозяин.
      - Руки, - промямлила Пиф. Она чувствовала себя полной
дурой.
      - Целуй, - велел Хозяин.
      - Что?
      Она близоруко заморгала.
      Он расхохотался - где-то высоко, в полумраке. Сверкнули на
загорелом лице крепкие белые зубы. На круглом загорелом лице с
широко расставленными глазами.
      И неожиданно, словно вспыхнуло солнце, она увидела его
целиком. Коротко стриженые волосы - светлые, взъерошенные. И
глаза - светлые и наглые, с черными точками зрачков.
      - Ну, давай же, целуй, - повторил он.
      Пиф лихорадочно соображала - что бы такого ответить.
Наконец, она выдавила:
      - Это... еще и парашу выносить, да?
      Хозяин повалился в траву. Лицо гипсового пионера стерлось,
осталась сплошная белая маска: тяжелая задница Хозяина смазала
ее напрочь. Он лежал в траве и содрогался от хохота. Слезы
потекли из его зажмуренных глаз.
      Пиф встала. Набралась храбрости, толкнула его ногой в бок.
Нога была босой.
      Она посмотрела на свою ногу, потом спросила:
      - Я что, голая?
      Хозяин приподнял голову, открыл глаза, уставился на нее
откровенным взглядом.
      - Какая тебе разница? - поинтересовался он. - Твое бренное
тело плавает сейчас в горячей воде. Ну, голая. Хочешь - оденься.
      - Как?
      - Отрасти крылья.
      - Как? - снова спросила она.
      - Откуда мне знать? - раздраженно отозвался Хозяин. Он
завозился в траве, встал. И неожиданно с шумом, поднимая ветер,
развернул два зеленых крыла.
      Так и стоял, откинув голову и расправив плечи: рослый
человек в пятнистых армейских штанах и шнурованных ботинках до
колен, с лоснящимся обнаженным торсом и двумя огромными
крыльями.
      Крылья кокетливо сложились под подбородком, лицо Хозяина
приблизилось к Пиф, глянуло на нее озорно.
      Ей доводилось видеть изображения серафимов. Еще давно,
когда Бэда водил ее в катакомбы. Скорбные лики, спрятанные в
перьях. Только теперь вместо строгих лиц с изогнутыми темными
ртами на нее сквозь водопад изумрудных перьев таращилась наглая
сержантская физиономия и откровенно раздевала ее глазами.
      - Перестань меня трахать, - сказала Пиф.
      - А ты что-нибудь чувствуешь? - полюбопытствовал Хозяин и
снова развернул крылья.
      - Оргазм, - проворчала Пиф.
      - Ладно, шутки в сторону.
      Хозяин сложил крылья. Теперь он стал значительно выше
ростом. Нависая над Пиф, он вопросил откуда-то из поднебесья:
      - На хрена вены себе перерезала?
      - Захотела, - упрямо сказала Пиф. - Захотела и сделала.
      - На хрена?
      - Хотелось! - крикнула Пиф, не смея поднять головы.
      - Не выебывайся, - грозно донеслось из-под облаков. - А то
выебут.
      - Не знаю, зачем, - сдалась Пиф. Ей вдруг стало страшно.
Она поняла, что ей все время было страшно. - Не могла больше
жить... Я же ничего плохого не хотела. - И, трусливо вильнув,
перевела разговор на другую тему. - А где я теперь?
      - Понятия не имею.
      - Но ведь ты здесь живешь?
      - И ты тоже.
      - Да я-то умерла!
      - Подохла, - с наслаждением подтвердил Хозяин.
      - Это место небытия?
      - Небытия нет, - сообщил Хозяин. - Смерти нет. Библию читать
надо, деревня.
      Пиф обиделась.
      - А это что, по-твоему? Бытие?
      Хозяин высморкался двумя пальцами и вытер руку о штаны.
      - Бытие есть, - сказал он, - а небытия нет. Так?
      - Положим.
      - Не положим, а так. - Хозяин наставительно поднял палец с
твердым ногтем. На ногте чернело пятно, как будто недавно палец
прищемили. - Бытие не имеет начала. Бытие не может возникнуть
из ничего, кроме как из самого себя, потому что небытия нет.
Стало быть, бытие вечно.
      - Вечная жизнь, что ли? - Пиф нахмурила лоб.
      - Бытие не имеет конца. Ибо конец бытия есть переход к
небытию, а небытия нет. Бытие неизменно, ибо изменение бытия
есть переход к небытию, а небытия нет. Бытие непрерывно, ибо
всякий перерыв есть небытие, а небытия нет. И бытие цельно. Оно
не содержит частей, которые были бы небытием...
      - ...Потому что бытие есть, а небытия нет.
      - Вот именно. Нет смерти, ясно? Но самое смешное, что...
бытия, в общем-то, тоже нет.
      И он снова поднес руки к ее лицу.
      Пиф увидела, что в ладонях плещется молоко. И ей до крика
захотелось ощутить вкус этого молока на губах.
      - Пей, детка, - сказал ангел-хранитель. - Все эти годы, пока
ты была жива, я давал тебе полными горстями. И отбирал горстями.
Ты ела из моих рук и никогда не задавала вопросов.
      И Пиф прильнула к белому молоку в грубых мужских горстях,
и оно на вкус оказалось как толченый гипс в протухшей воде.

      Дом стоял на краю пустыря. Большой темный дом, сложенный
почерневшими бревнами, на высоком каменном фундаменте. Такие
дома на четыре квартиры строят иногда на окраинах областных и
районных центров. Пиф оглянулась на ангела; он прикрыл глаза и
кивнул.
      Она вошла.
      И оказалась в темноте. Постояв несколько минут, она думала,
что привыкнет к сумеркам и разглядит лестницу. Но так и не
привыкла.
      Вытянула вперед руки, осторожно нащупала стену. Потом
нашла первую ступеньку.
      Крутая лестница привела Пиф ко входу в комнату. Двери не
было - ее снесли давным-давно. Нижняя петля висела на одном
гвозде, верхнюю выдрали с мясом.
      Большая комната была плотно заставлена мебелью. Везде,
куда ни повернешься, - буфеты как соборы, столы как аэродромы,
стулья с высокими спинками, обитые дермантином, с блестящими в
полумраке крупными шляпками гвоздей. Темное дерево мебели
было покрыто густым слоем пыли.
      Вещи были мертвы.
      Массивная буфетная нога с подагрическим коленом...
      Оторванный коленкор на крышке гигантского письменного
стола...
      Фарфоровая пастушка с льнущей к кринолину свинкой...
      Рюмочки на тонких нелепых ножках, похожие на грибы,
вырастающие в подвалах...
      Тусклая картина: на сером фоне две серых кошки...
      Черный пластмассовый телефон с крупной трубкой и большим
белым диском...
      Книжный шкаф, забитый пыльными книгами, - все книги,
которые Пиф не прочла в своей жизни...
      Коричневые "плечики", превращенные в подушечку для
иголок...
      Иголки - тончайшей стали, с чуть ржавым ушком...
      Слипшиеся в пакете шелковые нитки для вышивания...
      У Пиф закружилась голова, но вещи не хотели исчезать -
громоздились перед глазами, и их становилось все больше.
      Из кресла поднялась маленькая серая тень и обиженно
залопотала. Сквозь пыль и серость Пиф разглядела в ней свою
мертвую бабушку, тайком закопанную на кладбище рядом с
могилой дедушки.
      Пиф всегда думала, что ненавидит свою бабушку. Они
прожили в одной комнате двадцать два года, и когда бабушка впала
в маразм, Пиф по ночам горячо молила Хозяина забрать старушку
к себе.
      Бабушка поскользнулась во дворе, когда выносила помойку, и
упала. Пиф жила тогда у друзей и дома не ночевала. Когда она
вернулась, соседи сказали, что старушку с переломом бедра
увезли в больницу. Прошла неделя, прежде чем Пиф зашла
навестить ее.
      Желтое пятиэтажное здание больницы источало тюремный
запах похлебки. На окнах были решетки. Пиф долго бродила по
облезлым коридорам, прежде чем отыскала свою бабушку в палате,
где было еще пять старушек.
      Бабушка лежала, укрытая сиротским больничным одеялом, над
ее кроватью была протянута штанга, чтобы бабушка могла
подтягиваться, делать физические упражнения и избежать
пролежней. Но бабушка лежала пластом, "ленилась", как шепотом
объяснила активно выздоравливающая старушка с соседней койки,
и у нее началось воспаление легких.
      Пиф знала, что она умирает. Бабушка тоже знала это. По ее
впалым, очень морщинистым щекам, беспрерывно текли слезы.
Бабушка боялась умирать.
      Пиф смотрела, как бабушка ворочается, бесстыдно
отбрасывает одеяло, выставляет исхудавшие ноги с крупными
венами, а другая старушка прикрывает ее ноги и ласково
выговаривает: "Так нельзя, так нельзя..."
      "Можно..." - плакала бабушка. На ней была коротенькая, едва
прикрывающая живот рубашка с расплывшимся больничным
штампом.
      В следующий раз Пиф видела свою бабушку уже в гробу.
Поправляя цветы, Пиф наклонилась и поцеловала мертвую в лоб,
погладила по щекам, чего не делала уже пятнадцать лет. Потом
отошла в сторону, встала между соседкой, помогавшей на
похоронах, и дальней родственницей. Ей показалось, что бабушка
шевельнулась в гробу.
      Через неделю Пиф приехала в крематорий, и ей выдали
черную пластмассовую урну с прахом, похожую на фотобачок.
Почти месяц прах бабушки стоял на подоконнике в комнате Пиф.
Ей было недосуг сходить на кладбище и оформить захоронение.
      Наконец, она приехала с урной в сеточке на кладбище и
попросила разрешения подселить бабушку к дедушке.
Потребовались свидетельство о браке, утерянное во время потопа,
и свидетельство о смерти дедушки. Пиф забрала прах бабушки и
вышла из кладбищенской конторы.
      Бабушку пришлось закопать тайком, без дозволения властей.
Памятник установить не разрешили, но у Пиф все равно не было на
это денег.
      Старушка куталась в серую шаль и плаксиво лопотала:
      - Нельзя смеяться, нельзя...
      - Ты умерла! - сказала Пиф.
      - Умерла, умерла... - Бабушка захныкала. - Я умерла...
      Приглядевшись, Пиф поняла, что это не ее бабушка, а какая-
то чужая. Сморщенное личико все время дергалось и менялось, по
нему ползли жидкие слезы, пыль лежала на скулах, на реденьких
волосах, на дырявой серой шали.
      Пиф вышла из комнаты. Бабушка продолжала возиться и
плакать у нее за спиной.

      Оказавшись снова на пустыре, Пиф поискала глазами ангела,
но его нигде не было. Она постояла немного, потом пошла наугад,
спотыкаясь о рытвины. Под ногами хрустел мусор. Вся музыка, все
небеса, все опавшие листья, все пивные банки мира, думала Пиф, и
грандиозная свалка загробного мира начинала звучать в ее душе
торжественной симфонией.
      Как в тот день, когда мама взяла ее в Филармонию.
      Мама сказала: "Сегодня дирижирует Астиагиас. Он великий
дирижер".
      Пиф сказала: "Мама, я терпеть не могу Филармонию, потому
что не гасят свет и невозможно снять эти ужасные туфли на
каблуках. И я терпеть не могу симфоническую музыку. И мне все
равно, кто дирижирует, если у меня на ногах будут эти ужасные
туфли".
      Мама сказала: "Астиагиас старый и скоро умрет. Ты ничего не
понимаешь в музыке, но когда-нибудь будешь благодарна мне за то,
что сможешь сказать: я видела Астиагиаса".
      И Пиф уступила маме, пошла с ней в Филармонию и увидела
Астиагиаса, и он был божественно красив. Музыка ступала между
белоснежных светящихся колонн, и ноги страдали в тесных туфлях.
      Астиагиас действительно умер в том же году. Потом умерла и
мама.
      Пиф остановилась. Симфония великой свалки продолжала
шествовать под не-небом бессмертного мира. Пиф прикусила губу.
      - Как прекрасна жизнь от смерти до смерти, - подумала она.

      После смерти бабушки ей часто снилось, что старуха
вернулась, что она лежит в своей коротенькой, как младенческая
распашонка, больничной рубахе на соседней кровати. Но Хозяин
говорил ей, что это невозможно.
      - Многие полагают, что найдут здесь своих покойных
родственников, - говорил ангел-хранитель, пока они с Пиф
пробирались между канав и поваленных деревьев.
      Или, может быть, это были какие-то трубы. Да, определенно,
это были трубы. Они лежали в разрытой земле, как мертвые вены в
разрезанных руках Пиф.
      Пиф споткнулась и упала в канаву.
      - А что, разве люди за гробом не обретают вновь счастья в
объятиях давно почивших друзей? - спросила она.
      - Чушь, - отрезал ангел. - Души приходят и уходят. Это все
равно что отыскать потерянного ребенка на вокзале, когда
прибывает поезд.
      Пиф выбралась наконец из канавы.
      - И нас не ждет возмездие за те грехи, что мы совершали? -
спросила она, думая о своей бабушке.
      Но ангел не пожелал отвечать.
      - Вытри рот, - сказал он. - У тебя "усы" от питья.

      Несколько раз уронив телефон на пол, Гедда вызвала
милицию, скорую помощь. Через час приехали два молодых
человека в черных сатиновых халатах.
      - Клеенка есть? - спросил один из них, не глядя на женщину.
      Она ответила:
      - Сейчас поищу.
      Порывшись в вещах Пиф, она нашла в нижнем ящике комода
большую клеенку. У Пиф не было большого обеденного стола,
поэтому когда приходили гости, она расстилала эту клеенку прямо
на полу. Словно цветущий луг бросала на паркет.
      Сейчас туда уложили останки Пиф. И хотя Гедду почти сразу
же отогнали парни в черных халатах, она успела подсмотреть и
подивиться: как мало осталось от Пиф.
      Кровавую воду из ванной никто не стал выпускать. Хорек
куда-то сгинул. Тело Пиф завязали в узел и потащили вон из
квартиры.
      Гедду наконец вырвало.

      - Как ты думаешь, это ад, рай или чистилище?
      Пиф задала этот вопрос Комедианту, когда они вместе сидели
в доме с выбитыми стеклами в большой комнате с оторванными
обоями.
      Комедиант встретил Пиф на краю пустыря и привел к себе. У
него было странное лицо: чем больше Пиф всматривалась, тем
красивее оно становилось.
      - Это одно и то же, - сказал Комедиант.
      Пиф смотрела, как шевелятся его узкие губы. У него был
очень маленький рот. Пиф не понимала, как он поет таким
маленьким ртом, но он умел петь. Он говорил, что стекла в доме
вылетели, когда он спел одну из последних песен. "Раньше здесь
были стекла, - объяснял он, - но и без стекол в этом доме можно
жить".
      Голос Комедианта засмеялся. Голос висел под потолком, а
Комедиант сидел рядом с Пиф на паркетном полу среди осколков
и ждал, пока заварится чай.
      - Как-то я ходила в катакомбы, к христианам, там был такой -
отец Петр... - рассказывала Пиф.
      Времени у них было навалом. По крайней мере, так ей
казалось. И в этом она видела преимущества смерти. У мертвых
много времени.
      - Этот Петр говорил, что в рай люди попадают, если ведут
праведный образ жизни, а в ад - если грешат...
      - В раю должно быть блаженство, а в аду - мучения, -
задумчиво проговорил Комедиант. - А здесь, как ты думаешь, что?
      - Я не знаю. - Пиф растерялась. - Может быть, чистилище?
      - Трудотерапия для покойников, - фыркнул Комедиант. - Это
господа христиане тебе внушили?
      - Я... не верю в их Бога Единого, - выпалила Пиф и тут же
поняла, что лжет.
      Комедиант посмотрел на нее левым глазом. Правый задумчиво
уставился в потолок.
      - Здесь трудно в Него не верить, - сказал он. - Факты, Пиф,
упрямая вещь. Старик ближе к этому миру, чем к тому, откуда ты
сбежала.
      Голос Комедианта хихикнул. Комедиант запустил в него
старым шлепанцем.
      - Здесь нет мучений, - сказал Комедиант. - По крайней мере,
никого не варят в котлах, не протыкают железными трезубцами.
Никого не перевоспитывают. И не ублажают. Умеешь - ублажайся
сама. Нет разницы между адом и раем, Пиф. Если ты задержишься
здесь надолго, то поймешь, что принципиальной разницы между
жизнью и смертью тоже нет.
      Он встал, направился в ванную. Пиф осталась сидеть на полу.
      - Идем, чай готов.
      - Я боюсь, - сказала Пиф. И это было правдой.
      Комедиант схватил ее за руку своей маленький костлявой
рукой. Пиф поразилась его силе. Потащил за собой. Пиф
зажмурилась, но тут же поняла, что это бесполезно: она
продолжала видеть сквозь веки. Немного хуже, немного менее
четко, но видела: выкрашенные темно-зеленой краской,
облупленные стены ванной, грязная паутина под потолком, большая
ванна, до краев наполненная чем-то темным...
      - Нет! - крикнула Пиф.
      Комедиант снял с крюка ведро, зачерпнул. Пиф не
чувствовала запаха, но понимала, что сейчас они будут пить кровь.
Ее кровь, сгнившую за несколько дней стояния.
      - Пожалуйста, нет, - повторила она.
      Комедиант схватил ее за шею и заставил наклониться к
поверхности воды.
      - Это чай, дура, - сказал он. - Ты самая большая дура из всех,
кого я знаю!
      Пиф открыла глаза и увидела, что в ванне действительно
крепкий чай.
      Они стали пить его прямо из ведра, зачерпывая горстями.
      - Как ты умер? - спросила Пиф.
      Комедиант задумался. Потом заговорил так, будто читал ей
книгу:
      - Я решил увидеть свой голос со стороны. Однажды мне это
удалось. Я лежал и пел, а мой голос поднялся надо мной, и я мог
заставлять его летать по комнате, мог лепить из него разные
фигуры, бросать из угла в угол. Потом я увидел, что отворяется
дверь, и за порогом начинается дорога. Я встал и ступил на эту
дорогу. По обочинам росли странные деревья, а впереди, у самого
моря, стоял храм с тонкими белыми колоннами. Я пошел к этому
храму. И не вернулся назад.

      - Гедда фон?..
      - Что?
      Гедда подняла глаза.
      Она сидела в Эбаббаррском парке и тянула из бутылки темное
пиво. Не сосчитать, сколько раз расточали здесь свое время она и
Пиф - вот так, с пивной бутылкой в руке, среди бесконечной
исступленной лоточной ярмарки Эбаббаррского парка.
      Теперь, потеряв Пиф, Гедда бродила здесь почти каждый
день, как будто не могла насытиться. И каждый день ее ждало одно
и то же. Пиво, киоски, где выставлен все тот же товар из Хуме и
Эбирнари, все те же книжные развалы и развалы видеокассет,
назойливое смешение голосов: нищий с аккордеоном, грохот хэви-
металла и тягучие страдания модной певицы из магнитофона.
      И все это происходило без Пиф. Мир все еще тут, думала
Гедда, а я все еще в миру. Я болтаюсь в желудке у огромного
Мира-Кита, а он меня переваривает.
      Нищенка: сидит на расстеленной на земле газете, перед ней
треснувшая белая тарелка...
      Упитанный мальчик на трехколесном велосипеде: везет два
шарика, один белый, другой фиолетовый, мальчик смуглый, с
узкими глазами и тяжелыми веками...
      Торговцы из Хуме: резкий запах пота, одеколона и кетчупа.
Они ловко пересчитывают деньги, у них тяжелые золотые перстни
на пальцах, заросших тонким курчавым волосом...
      - Я к вам обращаюсь, барышня фон?..
      Гедда решила, что у нее опять хотят попросить допить пива и
сдать бутылку, заработав на этом несколько грошей. Она увидела
маленького дедушку с маленькими покрасневшими глазками.
Дедушка глядел на Гедду с пьяной строгостью и слегка
покачивался. Сморщенное личико дедушки тонуло в бороденке
лопатой. От дедушки пахло чем-то острым и кислым, как будто он
недавно искупался в маринаде.
      Гедда сморщила нос.
      Дедушка повторил:
      - Гедда фон?..
      - Неважно. Да, это я.
      - Мне было сообщено, что недавно вы потеряли близкого
человека, - все так же строго произнес дедушка. - Велено
отыскать вас и вести переговоры.
      - Я... да, я потеряла... Кто вы такой?
      - Извольте отвечать, барышня. Первое я установил: вы - Гедда.
Второе вы подтвердили: вы потеряли. Но будем точны, не станем
допускать ошибок. Как звали человека, которого вы потеряли?
      - Я не буду с вами разгова... - Неожиданно Гедда сдалась под
сверлящим взглядом красноватых пьяненьких глазок. - Хорошо, ее
звали Пиф. Что вам нужно?
      Она была уверена, что сейчас дедуля попросит на опохмелку.
      Он пожевал в бороде губами, многозначительно двинул
лохматыми бровями и, распространяя кислый запах, придвинулся к
Гедде вплотную.
      - МНЕ?  - Дедушка хмыкнул. - В первую очередь, это нужно
вам. Мне было велено отыскать вас и передать следующее: вас,
барышня, ждут на христианском кладбище. Это возле казнилища,
знаете, наверное... Придете туда завтра, зайдете в храм, там
спросите Петра.
      Гедда поморщилась.
      - Нельзя ли как-нибудь без христиан?
      - Не надо перебивать, барышня фон?.. - Дедушка замолчал.
Посмотрел наверх, увидел застрявший в ветвях воздушный шарик. -
О чем я говорил?
      - О храме на христианском кладбище.
      - Не надо перебивать, барышня фон?..
      - Просто Гедда.
      - Не надо перебивать! - рассердился наконец дедушка. - Вас
ждут завтра на христианском кладбище, в храме. Вы, надеюсь,
сумеете найти там храм?
      Не решаясь вставить ни слова, чтобы не навлечь на себя
дедушкиного гнева, Гедда безмолвно кивнула.
      - Отвечайте, когда вас спрашивают! - сердито сказал дедушка
и затряс бородой.
      - Да, я поняла. - Гедда встала.
      Теперь, когда Гедда стояла в полный рост - высокая крупная
женщина с пышными белокурыми волосами - дедушка казался
рядом с ней сущим карлой. Он суетливо повел головой, втянул ее в
плечи, поскреб ногтем рукав ватника (синий дворницкий ватник с
дыркой на спине, отметила Гедда).
      - Всего хорошего, - высокомерно попрощалась Гедда.
      - Это... - в спину ей произнес дедушка.
      Гедда обернулась.
      - Что-то еще?
      - Пивка оставьте допить, барышня фон?.. - просительно сказал
дедушка.
      "Как близко безумие, если вдуматься", - мелькнуло в голове
Гедды.

      Шел дождь. Гедда сложила зонтик и вошла в маленькую
деревянную церковку, как ей было сказано сделать. Она
остановилась в дверях, огляделась. Плоский потолок, старенький
иконостас, запах мокрого дерева. Несмотря на неприятную
близость казнилища, здесь было тихо и покойно.
      Навстречу шел, шумя одеждой грубого белого полотна,
рослый, с виду сердитый человек. Гедда растерянно смотрела, как
он идет, слегка сутулясь, уткнув рыжую бороду в грудь, потом
спохватилась и в удаляющуюся уже спину окликнула:
      - Простите... Вы - Петр?
      Рыжий остановился, повернулся, обратил к ней неожиданно
молодое широкоскулое лицо. Без улыбки он посмотрел на Гедду.
      Она покраснела и путано объяснила, что ей велели зайти
сюда.
      - "Загробные компьютерные конференции", что ли? - спросил
наконец рыжий неодобрительно.
      - Мне сказали, что... Простите...
      Гедда вдруг поняла, что не в состоянии произнести вслух то,
что услышала в Эбаббаррском парке. Слишком нелепо это звучало.
"Понятия, вырванные из привычного контекста, подчас неожиданно
обнаруживают свою абсурдность", - вспомнила она один из
любимых афоризмов Пиф.
      Темные глаза Петра изучающе смотрели на Гедду.
      - Вас оповещали? - спросил он с легким раздражением.
      Гедда кивнула. Она ждала, что сейчас Петр объяснит ей: все
это шутка пьяного кретина, она извинится, уйдет и потом целую
неделю будет такое ощущение, будто нахлебалась дерьма.
      Но ничего этого не произошло.
      Петр шумно вздохнул, будто досадуя на то, что его отвлекают.
      - Ладно, - молвил он, являя милость. - Через десять минут
дождь кончится и пойдем. Помолитесь пока.
      - Я...
      Гедда хотела сказать, что она вовсе никакая не христианка, а
сюда пришла исключительно по делу, но подавилась. Не дожидаясь
этого объяснения, Петр сердито фыркнул:
      - Тогда просто постойте, на иконостас поглазейте, все польза.
Он, кстати, старинный, еще времен царицы Нейтокрис.
      Через десять минут дождь действительно закончился. Петр
позвал Гедду, и она послушно поплелась за ним.
      Зеленый крашеный купол церкви, осененный бедным, но
чистеньким позолоченым крестом, сиял под солнцем. У входа
громоздился гроб, из которого глядело восковое старческое лицо,
толпились суетливые старухи. Одна шмыгнула мимо Гедды. В
Вавилоне этих христиан становится все больше, подумала Гедда.
      Петр свернул на боковую дорожку и, шагая размашистым
шагом, повел Гедду мимо старых могил. Местами захоронения
располагались так близко, что приходилось протискиваться боком.
Одежды Петра намокли. Гедда промочила туфли и чувствовала, что
вот-вот натрет ногу.
      Наконец Петр остановился возле склепа, охраняемого
мраморным ангелом. Ангел преклонил колено, приложил палец к
губам, распростер крылья. От ветра и дождя он почернел, голуби
нагадили ему на голову, но сейчас дождь смыл почти весь птичий
помет.
      - Шаваиот! - рявкнул Петр так неожиданно, что Гедда
подскочила.
      - Здеся я, - донеслось из склепа дребезжание старческого
голоса.
      - Вызывающая здесь, - сказал отец Петр.
      - Как назвалась? - недовольным тоном вопросили из склепа.
      - Никак.
      - Мог бы и спросить.
      - Житья от твоих загробщиков нет... - проворчал Петр. -
Только и дела мне, что таскать их сюда...
      - Сам же в храме сидеть не пускаешь, - огрызнулись в склепе.
      За дверью заскрежетало, закряхтело. Петр метнул на Гедду
странный взгляд, будто хотел ее подбодрить, но промолчал, только
сильно сжал ее руку своими крепкими мясистыми пальцами - и
ушел.
      Гедда проводила его тоскливым взглядом. Хотя она, конечно,
терпеть не могла христиан, этот толстый сердитый Петр был, по
крайней мере, человеком. Шаваиот мог оказаться кем угодно. Даже
демоном.
      - Вот уж кто-кто, а Петр не привел бы вас к демону в лапы,
милая барышня, - прозвучал совсем близко старческий голос.
      Гедда вздрогнула и повернулась на голос. Из склепа выбрался
неприятно знакомый дедушка. Он был похож на обыкновенного
бомжа, растрепанный, в рваном и грязном ватнике.
      Возле дедушки терся сытый кладбищенский пес, живущий
пожиранием яиц, хлеба и прочих подношений, оставляемых на
могилах.
      - Идемте, что встали, - недовольно сказал дедушка.
      - Шаваиотыч! - заорали откуда-то издалека.
      Дедушка выпрямился, поискал глазами, потом махнул рукой -
увидел двух рабочих с телегой, груженой обломками сгнивших
досок и раковин. Пес навострил уши и побежал легкой рысцой к
рабочим, видимо, в надежде поживиться.
      - Сейчас не могу! - крикнул дедушка в ответ на безмолвный
взмах бутылкой. - Клиент!
      - А... - И донеслось нечленораздельное проклятие.
      - Вы уж извиняйте, барышня, - сказал дедушка и деликатно
рыгнул в кулачок. - В таком уж месте работаем. Прошу.
      Наклонив голову, Гедда вошла в склеп.
      Она ожидала увидеть все, что угодно. Стол, накрытый черной
скатертью. Магическую чашу, полную воды (или крови). Меч и
кристалл. Ручного дракона.
      Только не компьютер.
      В глубине склепа мерцал голубоватый огонек, похожий на тот,
что испускают в темной кухне маленькие черно-белые телевизоры.
      Дедушка махнул рукой на провалившуюся тахту:
      - Садитесь.
      Гедда опустилась на краешек тахты. Под обивкой заскрипели
опилки. Сидеть было неудобно.
      Дедушка строго поглядел на Гедду.
      - Печатать умеете?
      Гедда окончательно растерялась.
      - Что?
      - Я спрашиваю: печатать умеете? На машинке?
      - Да... - выдавила Гедда.
      - Идите сюда.
      Гедда с облегчением покинула тахту и подошла к компьютеру.
Дедушка потыкал пальцем в клавиатуру. Дедушкины руки - грязные
обломанные ногти, распухшие суставы, въевшаяся под кожу жирная
кладбищенская земля - выглядели странно над холеными клавишами
компьютера.
      На экране появилась надпись: "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В
ЭРЕШКИГАЛЬ-ТЕЛЕПОРТ".
      Дедушка подумал, нажал ENTER. В ответ компьютер выдал
длинную распечатку на харранском языке.
      - Чтой-то там учудили... - пробурчал дедушка. Потом наугад
ткнул в ENTER. Компьютер затребовал шифр. Прикрываясь от Гедды
рукой, дедушка набрал несколько знаков.
      "ERROR", - бесстрастно сообщил компьютер.
      Дедушка поглядел в темный потолок склепа, пошевелил губами
в бороде, потом снова склонился над клавиатурой. На этот раз
компьютер остался доволен и разразился еще одной распечаткой -
на этот раз на клинописи.
      - Сожрал, - обрадовался дедушка, - так тебе, сука. Подавись.
      И нажал ENTER.
      "ВВЕДИТЕ ИМЯ СУБЪЕКТА", - потребовал компьютер.
      Дедушка оглянулся на Гедду.
      - Как субъекта-то звать? - спросил он.
      Гедда замешкалась с ответом, и дедушка прикрикнул на нее:
      - Ворон ловим, барышня? Время-то оплочено.
      - Пиф, - сказала Гедда. - То есть...
      Но дедушка уже набирал: "ПИФ".
      "СВЯЗЬ ТРИ МИНУТЫ", - появилось секундой позже на
экране. После чего несколько раз мигнула надпись:
"ПОДГОТОВКА".
      Дедушка встал, жестом велел Гедде занять его место.
      - Глядите на экран. Там все напишется.
      Гедда осторожно, боясь порвать чулки, бочком уселась на
перевернутый ящик, наклонилась к экрану. Некоторое время
ничего не происходило, потом побежали буквы:
      - ГЕДДА, КАК ТЫ?
      - Что я должна делать? - шепотом спросила Гедда.
      - Отвечайте, ежели охота, - сказал невидимый дедушка
откуда-то из темноты.
      - А как?
      - Печатайте.
      Гедда торопливо напечатала: "Я В ПОРЯДКЕ. ПИФ, ЭТО ТЫ?"
      - А КТО ЕЩЕ? Я, КОНЕЧНО. КОГДА ТЫ МЕНЯ НАШЛА?
      - ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО НИСАНУ. ПИФ, ЭТО БЫЛО УЖАСНО.
      - ХИ-ХИ.
      - ПИФ, КАК ТЫ ТАМ?
      - НОРМАЛЬНО.
      - КАК ТЫ УСТРОИЛАСЬ?
      - Я ЖИВУ В ДОМЕ. НА ТОМ СВЕТЕ.
      - НА ЧТО ПОХОЖ ТОТ СВЕТ?
      - НА ПОМОЙКУ.
      - Я СЕРЬЕЗНО.
      - Я ТОЖЕ.
      - ЧТО ТАМ НОСЯТ?
      - ОДИН ПСИХ ВСЕ ВРЕМЯ НОСИТ СТЕКЛА. ГОВОРИТ, ЧТО
ТАК ПОЛОЖЕНО.
      - ДА НЕТ, ХЛАМИДЫ ИЛИ ТУНИКИ?
      - Я ВООБЩЕ ДО СИХ ПОР НЕ МОГУ ОПРЕДЕЛИТЬ, ОДЕТАЯ Я
ИЛИ ГОЛАЯ.
      - С КЕМ ТЫ ТРАХАЕШЬСЯ?
      - ДУРА. ВООБЩЕ-ТО С КОМЕДИАНТОМ. ОН СЛАВНЫЙ, ХОТЯ
НАРКОМАН.
      - КАК С ПОГОДОЙ?
      - ДОЖДЯ НЕТ. Я ЕЩЕ НЕ ВИДЕЛА НЕБА.
      - ЧТО ВЫ ЕДИТЕ?
      - НЕ ЗНАЮ.
      - ЭТО ТЫ ЗАКАЗАЛА РАЗГОВОР?
      - ДА.
      - А КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ?
      - ПОПРОСИЛА ХОЗЯИНА. КСТАТИ, ДЕДУШКА, КОТОРЫЙ
ТЕБЕ ЭТО УСТРОИЛ... КАК ОН ТЕБЕ?
      - УЖАСНО.
      - ИМЕЙ В ВИДУ, ОН АНГЕЛ.
      - Я ТОЖЕ АНГЕЛ.
      - ОН НА САМОМ ДЕЛЕ АНГЕЛ. БУКВАЛЬНО.
      Экран вдруг погас. Потом мигнула надпись: "ЗАВЕРШАЮ
ПРОГРАММУ".
      Гедда оторвала глаза от экрана. Показалось ей, что ли? Она
еще раз коснулась клавиш, но ничего не произошло.
      - Пиф, ты здесь? - спросила Гедда компьютер.
      Дедушка наклонился над Геддой, окатив ее ароматом перегара
и старых носков, и Гедда непроизвольно отшатнулась.
      - Поговорили, барышня?
      - Да...
      - Ну и отойдите. Машина казенная, время оплочено. Свое
получили, так что прошу.
      - Кем оплочено?
      - Да вам-то что? Уж не вами, ясное дело.
      Не простившись, Гедда вышла из склепа. Дедушка продолжал
бубнить себе под нос, и в его бессвязной болтовне все чаще
поминались слова "опохмелка" и "ходят тут всякие".

      Что это было? Она что, действительно разговаривала с Пиф?
      Гедда остановилась. Впереди уже показался зеленый купол
церковки.
      Я ЧТО, НА САМОМ ДЕЛЕ ТОЛЬКО ЧТО РАЗГОВАРИВАЛА С
ПИФ?
      Пиф мертва, сказала она себе. Я сама видела то, что
осталось от ее трупа, разложенным на клеенке.
      Но разговор БЫЛ. Как были и дедушка, и сердитый Петр, и
склеп с растрескавшимся мраморным ангелом. Ее пальцы до сих
пор помнили ощущение клавиатуры компьютера.
      И отчаяние охватило Гедду.
      У меня было три минуты, чтобы поговорить с умершей. Чтобы
по-настоящему поговорить с умершей. Я должна была спросить,
видела ли она богов и каковы из себя боги. Или прав был этот ее
белобрысый дурачок Бэда с его Богом Единым... И существует ли
вечное блаженство. И что такое грех и что такое истина... Боги,
какая я дура... У меня было три минуты прикосновения к вечности,
а я болтала с Пиф, точно она жива и мы с ней опять висим на
телефоне...

      По лестнице загремели шаги. Голос Комедианта затрясся под
потолком, как студень. Комедиант повернул голову на звук;
Карусельщик не шевельнулся - как сидел, вертя в руках
крошечную шарманку, так и оставался. В пустой комнате,
отражаясь от всех битых стекол, разбросанных по полу, вертелась
назойливая механическая мелодия:

      Поет моя шарманка
      С весны до холодов,
      Летит напев печальный
      До самых чердаков...
      Падам, падам, падам...

      Между третьей и четвертой строчками мелодия-хромоножка
нелепо подскакивала, раздражая Пиф.
      Толкнув дверь плечом, в комнату вошел Хозяин. Остановился,
огляделся с победоносным видом, и Пиф вдруг заметила, что перья
на крыльях ангела-хранителя были окрашены в камуфляжные цвета.
      Хозяин держал какой-то неопрятный сверток. Он кивнул
Карусельщику, с Комедиантом поздоровался за руку и обернулся к
Пиф.
      - Ну, как ты, девочка?
      - Спасибо.
      - Поговорила со своей подругой?
      - Спасибо, Хозяин.
      - Как впечатления от разговора?
      Пиф заметила, что Хозяин ухмыляется.
      - Гедда ничуть не изменилась.
      - А ты?
      Пиф засмеялась. Легко-легко стало ей, и она взлетела.
      - Я тоже, - сказала она.
      Хозяин протянул длинную руку, дернул Пиф за ногу, и она
снова опустилась на пол. Теперь Хозяин превышал ее ростом почти
вдвое, и Пиф поневоле уткнулась носом в его гениталии. Хозяин с
готовностью поводил поясницей.
      - Перестань, - сказала Пиф, давясь от смеха. - У ангелов не
бывает хуев.
      - Тебе же хотелось, - заметил Хозяин. Он наклонился -
высоченный, ужасный - и протянул ей сверток. - Возьми. Это тебе.
Подарок от меня.
      Пиф обеими руками приняла подношение. Приняла, не
спрашивая, как делала еще в те годы, когда была жива.
      Хозяин опустился рядом с ней на корточки. Бросив беглый
взгляд в его наглые любопытные глаза, Пиф принялась
разворачивать белую ткань, в которой находилось что-то круглое,
легкое, на ощупь резиновое. Комедиант подошел поближе и тоже
заглядывал через плечо.
      Под первой белой тряпкой оказалась вторая, грязная, в пятнах
крови. Пиф прикусила губу - она догадалась. Хозяин пошевелил
крыльями, ветер пронесся по комнате, и всех окатило ароматом
хвойного леса. Пиф сняла последнюю тряпку и увидела
нерожденного ребенка.
      Маленькое чудовище было таким отвратительным, что она едва
не выронила его, и Хозяин прикрикнул:
      - Осторожней, ты!
      - Это... - спотыкаясь, спросила Пиф.- Это МОЙ?
      Хозяин пожал плечами, широким крылом едва не сбив с ног
Комедианта, который терся за его спиной.
      - Нерожденное дитя, - сказал он, - твое, чужое, какая
разница? Оно ДАЕТСЯ тебе. Ты совершила убийство, теперь
посмотри ему в лицо.
      Пиф подняла глаза на Хозяина и увидела, что он прекрасен.
Его лицо потемнело, рот изогнулся, глаза расширились - это был
дивный лик иконы. Лик смотрел на нее отрешенно и печально.
      - Я ничем не могу помочь тебе, - сказал Хозяин словно
издалека. - Постарайся полюбить это существо.
      Пиф еще раз взглянула на уродца.
      - Оно вырастет?
      - Зависит от тебя.
      Хозяин встал, повернулся, чтобы уйти. Пиф смотрела ему
вслед, приоткрыв рот. Уродец корчился у нее на коленях, пачкая
пеленку какой-то зеленоватой жижей.
      - Господи, каким же оно вырастет? - вырвалось у Пиф.
      Уже в дверях Хозяин сказал, не оборачиваясь:
      - Зависит от тебя.
      Тяжелые шаги протопали по лестнице, шваркнула входная
дверь, упало и разбилось еще одно стекло. Голос Комедианта
взвизгнул.
      Шевеля губами, Комедиант беззвучно сказал:
      - Попытайся не видеть в этом наказания. В конце концов,
Хозяин же назвал его "подарком".
      Пиф покачала головой. Она поняла вдруг, что плачет, но не
так, как при жизни, не слезами, не телом, не жалостью к себе, а
так, как иногда плакала во сне - без слез, одной только
содрогающейся душой.
      Существо с гигантской сизой головой сморщилось, дернуло
крошечными лягушачьими лапками, повозило ими в воздухе и вдруг
нащупало огромную в синих венах пуповину, торчащую из
середины живота. Схватило ее цепкими пальчиками, потащило
куда-то, ткнуло себе в лоб, в щеку, наконец попало в маленький
рыбий ротик и начало жадно сосать.
      Пиф взяла существо поудобнее на руки, обтерла жижу с
отвратительной головы, выбросила грязную пеленку, оставив только
белую. Закрыла глаза и начала укачивать уродца, напевая
колыбельную:

      Летит напев печальный,
      Падам, падам...

      - Вот и все, - сказал санитар, обтирая руки. - Как живой,
даже лучше.
      Покойник умиротворенно глядел на него со стола. Санитар
отбросил крем "Балет", которым гримировал мертвеца, в таз для
использованных тюбиков. Там их уже скопилось несколько
десятков, выдавленных, грязных.
      Мэтр ничего этого не знал - он величаво шествовал навстречу
вечности. Его тропа была ровной и ясной, впереди, в белом венчике
из роз, вел его добрый ангел. Иначе и быть не могло.
      Мэтр был человеком добродетельным. Сначала он верил в
правительство и Бэл-Мардука и знал, что плохих в светлое
будущее не берут. Потом под влиянием обстоятельств в пожилых
уже летах перешел в христианскую веру и так же твердо
уверовал, что плохих не берут в рай. Рай виделся ему чем-то вроде
территории пионерского лагеря: дивная природа, добрые
взаимоотношения, всеобщая справедливость и равенство. И - только
для хороших.
      Мэтр оказался на равнине, затянутой туманом, огляделся по
сторонам. Фигура в сияющем венце исчезла, и это немного
обеспокоило Мэтра.
      Он взволновался еще больше, когда увидел на этой равнине
трех голых молодых людей. Среди них была женщина. Хотя Мэтр
не мог толком разглядеть этих людей, но в том, что темноволосое
существо с ребенком на руках принадлежит к женскому полу,
почему-то не усомнился.
      Голые разговаривали. Они были из тех, при виде которых Мэтр
при жизни всегда плевался. И прежде плевался, и потом, когда
обратился в истинную веру. У всех троих были длинные волосы, а у
одного - грязные бисерные цепочки на руках. И на плечах у него
сидел отвратительный студнеобразный демон. Демон растекся по
своему хозяину, свесив ему на спину крысиный хвост.
      - Новенький идет, - сказал демон и затрясся.
      Тот, что с бусами, повернулся, поглядел Мэтру в глаза. Его
губы зашевелились, и Мэтр понял, что он обращается к нему.
      - Добро пожаловать! - крикнул визгливо демон.
      Женщина склонила голову набок. Нерожденный ребенок
судорожно дернул ручками, и она ласково провела пальцем по его
выпуклому лбу с раздутыми венами.
      - Падам, падам, - сказала женщина.
      - Сгинь, сатана, - закричал Мэтр, осеняя себя крестным
знамением.
      - Где? - с любопытством спросила женщина и обернулась.
      Мэтр растерялся.
      - Где? - переспросил он. - Что - где?
      - Где сатана? - повторила женщина. - Мы его еще не видели.
      - Ты - сатана! - взвизгнул Мэтр. - Ты! И такие, как ты! Вы все!
      - Я Пиф, - сказала женщина. - Это Комедиант и Голос
Комедианта. А вон тот - Карусельщик, он алкоголик и работал в
луна-парке.
      Карусельщик с готовностью завертел ручку шарманки, огласив
туманную равнину механическим вальсом.
      Мэтр растерялся. Неожиданно женщина перестала казаться
ему такой уж отвратительной, и он почувствовал к ней доверие.
      - Скажите, - он придвинулся ближе и заговорил интимным
тоном, как некогда беседовал со знакомыми холуями из
влиятельных организаций, - в таком случае, это ад или рай?
      - Зависит от нас, - ответила женщина. - Так сказал нам ангел.
      Мэтр пригладил лысину. На ладони осталось жирное пятно от
крема "Балет", и Мэтр обтер руку о бедро, с неожиданным ужасом
осознав, что он тоже обнажен.
      Вальс продолжал хромать над равниной. Ребенок на руках у
женщины заснул. Комедиант улыбался странной улыбкой, глядя на
Мэтра.
      - А где Бог? - спросил Мэтр. - Я хочу говорить с Богом.
      - А Бог хочет говорить с вами? - тихо спросил Комедиант. Он
говорил шепотом, а потом Голос повторил его вопрос полнозвучно,
заполнив своим громом всю долину и разогнав туман: - Захочет Он
говорить с вами?
      Мэтр растерянно огляделся.
      - Но... я умер?
      Все четверо расхохотались.
      - Еще как! - прошептал Комедиант. - Мертвее мертвого. А что,
по-твоему, достаточно просто двинуть кони, чтобы вызвать к себе
интерес самого создателя? Труп - эка невидаль!..
      Пиф помахала кому-то рукой, и из тумана выступил рослый
мужчина в пятнистом комбинезоне, похожий на десантника. Он
оглядел всех победоносным взором, пригладил коротко стриженые
волосы, крякнул.
      - Как дела, бойцы?
      - Рады сраться ваш-ство! - мерзким голосом заверещал Голос,
подпрыгнув на плече у Комедианта.
      Десантник захохотал, пощекотал Голос пальцем, потом сунул
нос в сверток на руках Пиф, полюбовался на уродливого младенца,
ущипнул женщину за ляжку, хлопнул Комедианта по плечу.
Карусельщик посмотрел на него приниженно и осмелился выдавить
из себя робкую улыбку. Вальс споткнулся, в шарманке что-то
хрипнуло и стихло.
      Затем десантник обернулся к Мэтру.
      - Ну, а ты кто такой?
      - Я... восемнадцать публикаций в толстых журналах... и
крещен... верую... - забормотал Мэтр.
      - Писака? - оживился десантник. - Ну-ка, почитай.
      Он махнул рукой, и тут же появился огромный трон. Золотой
трон с алыми кистями, размером с трехэтажный дом. Десантник
взгромоздился на него, поерзал, как будто вырос - во всяком
случае, он не терялся на фоне гигантского кресла. Заложил ногу
на ногу, склонил голову на плечо и уставился на Мэтра с
неприятной улыбкой.
      - Где я? Кто вы? - Мэтр отступал от компании, пятясь задом. -
Куда я попал? Господи, верую!.. Спаси меня! Изыди, сатана,
изыди!..
      Он начал истово креститься.
      Хозяин захохотал. Трон подпрыгивал под ним, пока не
развалился, и Хозяин хлопнулся со всего размаха на землю.
      Мэтр повернулся и побежал прочь, во весь голос призывая на
помощь какого-нибудь милосердного ангела.
      Комедиант пожал плечами.
      - Ангел был рядом, почему он не понял этого?
      - В его представлении ангел должен быть похож на директора
крупного банка, - задумчиво сказала Пиф. - Строгий, всезнающий
и милосердный. И уж конечно без всякого чувства юмора.
      Хозяин с интересом посмотрел на нее.
      - Ты злая, - заметил он. - Неужели тебе его не жаль?
      Пиф подумала немного.
      - Нет, - честно сказала она.

      - Не верится, что ее нет уже целый год, - сказал Беренгарий.
      Они с Геддой шли по мосту Нейтокрис. По Евфрату шел лед.
Город сверкал, омытый тающим снегом.
      - Здесь мы простились с ней в последний раз, - задумчиво
говорил Беренгарий. - Мы тогда напились... Она была в смятении,
все говорила о том, что жизнь потеряла смысл, что из рук ушло,
утекло... - Он махнул рукой и, отвернувшись, уставился на воду.
      Гедда взяла из его рук початую бутылку пива - третью за
сегодняшний вечер, хлебнула. Она заметно охмелела.
      - Я расскажу тебе то, что не рассказывала никому, -
проговорила она вдруг. - Обещай, что будешь молчать.
      - Могила! - сказал Беренгарий и мутно поглядел на нее поверх
очков. Его мокрые губы расплылись в улыбке. Он отобрал у Гедды
пиво, допил и бросил бутылку в воду. - Могила, - повторил он.
      - Я разговаривала с ней уже после ее смерти, - выпалила
Гедда.
      Беренгарий покачал головой.
      - Только без этой... без черной магии, - сказал он, суеверно
отплевываясь. - Ты у нас чернокнижница известная.
      - Я не шучу, - повторила Гедда, немного обиженная. - Ко мне
прислали ангела, я пошла с ним на ихнее кладбище... Ну, где
общественные виселицы...
      - И там был призрак Пиф.
      - Компьютер, - поправила Гедда.
      - Еще одно дьявольское изобретение, - сказал Беренгарий и
захохотал.
      - Ты пьян, Беренгарий, - сказала Гедда.
      - Но недостаточно. Возьмем еще пива.
      Он пошарил по карманам, сперва по своим, потом по
геддиным, и они взяли еще пива. Теперь они шли по широкой
нарядной улице Китинну, приближаясь к Оракулу.
      - У меня было три минуты на то, чтобы поговорить с ней, -
продолжала Гедда заплетающимся языком. - Клянусь, Беренгарий,
и она мне сказала, что видела богов Орфея и саму Эрешкигаль.
      - Богов не тронь, - предупредил Беренгарий, вдруг
омрачившись.
      - Да нет, она... Что это? - Неожиданно Гедда остановилась.
      Они дошли уже до Оракула. Из окон верхнего этажа, пачкая
завитки рококо, валил дым.
      - Что это?.. - пролепетала Гедда.
      Беренгарий оттолкнул ее, сунул ей в руки недопитую бутылку
пива.
      - Это пожар, вот это что, - сказал он и очертя голову
бросился к двери. - Проклятье, у меня там остались...
      Гедда повисла у него на локте.
      - Стой!
      - Вызови пожарных! - рявкнул Беренгарий, исчезая на дымной
лестнице.
      Гедда заметалась. Бросила пиво. Ворвалась в расположенный
по соседству магазин, торгующий телевизорами и
видеомагнитофонами, распугав чинных мальчиков в фирменных
костюмах и нагловатых добродушных покупателей, потребовала
телефон.
      Вскоре крики о пожаре понеслись по всему зданию,
несколько мальчиков с отчаянным видом подбежали к дубовой
двери, за которой исчез Беренгарий, и отскочили, когда навстречу
им повалили клубы дыма.
      Пламя пожирало бесстыдное рококо, глодая золотые завитки,
разбивая зеркала, повергая в прах голоногих нимф...
      Откуда-то из дыма доносился отчаянный кашель Беренгария.
По широкому мосту Нейтокрис, видные издалека, мчались три
пожарных машины, оглашая вечерний город ревом.
      Несколько книг и коробка с лазерными дисками, выброшенные
из огня, скатились по ступенькам, и Гедда подобрала их.
      - Беренгарий! - закричала она отчаянно.
      Донесся треск - Беренгарий там, наверху, ломал дверь.
      - Пропадешь! Дурак! - кричала Гедда, не помня себя от ужаса
и все еще не веря, что все это происходит на самом деле.
      Словно в ответ взревел огонь, и рухнуло перекрытие.

      - Почему он не двигается? Все двигаются, а этот лежит, как
труп.
      - Он и есть труп. Ты как маленький, ей-богу.
      - Его как будто бросили сюда. Он ничего еще не понял.
      - Как обгорел-то, смотреть страшно.
      - СТРАШНО?
      - Отойдите, вы делаете ему больно. - Женский голос.
      Санитары, подумал Беренгарий. Я жив.
      Он ощутил безумный восторг и сразу ослабел от этого.
      - Ему не может быть больно. - Мужской голос. - Он труп,
дура.
      - Не трогай его, дай человеку прийти в себя. - Опять женщина.
      - Он прислушивается. Да отойди ты, его сейчас потянут назад.
Дай я подержу...
      Чьи-то руки переворачивают Беренгария на спину. Он
открывает глаза и ничего не видит. Ослеп.
      Отчаянный визг - откуда-то издалека, но тем не менее хорошо
слышный.
      - Сгорел! Сгорел!
      Гедда. Это ее голос.
      - Беренгарий сгорел! Уже второй, уже второй!..
      Крик Гедды пробирает до мозга костей. Беренгарию хочется
встать, бежать к ней. Он вздрагивает, напрягается.
      - "Второй"? - Придушенный шепот. - О чем она говорит?
      - Кто это кричал? - Мужской голос.
      Это Гедда, хотел сказать Беренгарий, но не смог. Ничего, я
выкарабкаюсь, Гедда, я жив. Это главное.
      - Не уходи, - тихо проговорила какая-то женщина совсем
близко. - Не слушай ее. Даже если это твоя мать тебя зовет - не
возвращайся. Будет очень больно. Будет так больно, как не было
никогда при жизни. Оставайся с нами. Мы поможем тебе.
      Отчаянный голос Гедды, рвущийся как будто из самой ее
утробы, постепенно начал затихать и смолк совсем. Стало очень
тихо. Как будто в уши набили ваты.
      Потом кто-то провел пальцем по слепым глазам Беренгария, и
он стал видеть. Коснулся его ушей, и он начал слышать совсем
другие звуки - тихую музыку. Как будто неподалеку веселится
ярмарка, где продают разноцветные надувные шарики и сладкую
вату на палочке. Там, по соседству, детские годы, подумал
Беренгарий. Кружатся на карусели, пытаясь догнать друг друга.
      Он лежал на траве, а вокруг сидели люди в светлых одеждах.
У них были красивые, полные сострадания лица, озаренные
внутренним светом.
      Его голова покоилась на коленях молодой девушки, которая
тихонько водила пальцами по его лбу, щекам. И неожиданно
Беренгарий понял, что умер. Эта мысль наполнила его душу
блаженством, и он заплакал.

      - Могила, - повторяла Гедда, - могила.

      "Вчера в Час Коровы по местному времени в аэропорту Нэш-
Бэлит города Арбела (Ашшур) при заходе на посадочную полосу
потерпел аварию пассажирский самолет "Нур-Син 747",
принадлежавший компании "Люфтимпериум". Все находившиеся на
борту погибли. К месту аварии выехала следственная комиссия.
Правительство выражает соболезнование семьям погибших".

      В салоне для некурящих было много свободных мест, поэтому
Мирра удивилась, когда красивый немолодой мужчина уселся
рядом с ней - он вполне мог устроиться возле иллюминатора. Но
ему хотелось поговорить. Он вежливо спросил, не против ли она.
Подумав, Мирра пришла к выводу, что, пожалуй, не против.
      Поглядывая искоса на своего соседа, она пыталась отгадать -
кто он. Строгий костюм, безукоризненные манеры. И
благожелательность. Пожалуй, профессиональная.
      И этот почти незаметный налет старомодности.
      Мужчина снял очки, протер их, водрузил на нос.
      - Вы пастырь, - сказала Мирра, торжествуя.
      Он рассмеялся.
      - Вы неплохо говорите по-ашшурски, - сказал он. - И
догадливы.
      Самолет взлетел над аэропортом Адиту, оставив внизу Вавилон
с его башнями, почти сразу поднялся над вечными облаками и
оказался в бескрайней снежной пустыне под ослепительным небом.
      Мирра с пастырем говорили обо всем на свете и много
смеялись. Когда официантка предложила им кофе, коньяк, пиво,
пепси, они дружно взяли жиденькое светлое пиво.
      Потом их сморило - от разговоров, от монотонного гудения
мотора, от пива. Мирра откинула кресло и заснула почти
мгновенно.
      Она слишком много выпила и съела. В самолетах компании
"Люфтимпериум" всегда кормят на убой. И никак невозможно
отказаться, потому что деньги заплачены. Стоимость еды включена
в стоимость билета.
      Теперь обед насылал дурные сновидения. Ей снились
бесконечные переходы, лестницы, падающие лифты,
выскакивающие из-за угла бандиты, длинные тоннели метро, где нет
выхода. Наконец Мирра вышла к знакомому магазину. Там, за
углом, ее ждало спасение, и она это знала, потому и побежала из
последних сил. За углом магазина открылись широкие воды
Евфрата, и над Эбаббаррским парком, на противоположном
берегу, повисла огромная полная луна. Мирра выскочила на
набережную, наткнулась взглядом на луну - и луна стремительно
понеслась ей в лицо. Мирра закричала, но в волоске от ее лица
луна рассыпалась на тысячи осколков. Когда Мирра снова открыла
глаза, круглый желтый диск висел на прежнем месте.
      И тогда она увидела свою душу. Душа стояла рядом, ковыряя в
носу. Оказалась душа Мирры чумазым низкорослым человечком с
черными блестящими волосами и раскосыми глазами. И такой это
был непослушный человечек! Он приплясывал и кривлялся и никак
не хотел слушаться.
      - Душа! - строго сказала Мирра. - Вернись на свое место.
      - Я иду к луне, к луне, - сказал человечек и скорчил ей
рожицу.
      А потом побежал. Побежал на красное поле, а оттуда на
оранжевое, а оттуда на золотое. Бежал и приплясывал, от поля к
полю, прыгал и вертелся, напевал и дергал головой, как будто она
была на веревочке.
      - Вернись! - еще раз крикнула Мирра.
      Обернувшись, душа показала ей "нос".
      - Дерзких рабов наказывают! - крикнула Мирра.
      А душа убегала и убегала, веселая, вольная. Мирра смотрела
ей вслед, проклиная свое бессилие. И тут она обнаружила, что
неподалеку от нее стоит пастырь. Стоит и держит в одной руке
очки, а в другой - чистый клетчатый носовой платок с меткой в
углу.
      - Я потеряла свою душу, - сказала она пастырю. - Отец мой,
что мне делать?
      Пастырь протер очки, надел их на нос, поправил, чтоб не
сидели косо, а потом заметил, что стекла вытекли, и выбросил
оправу вон.
      - Дайте мне руку, Мирра, - сказал он. - Я почти ничего не
вижу.
      - Мне некогда, - сердито сказала Мирра. - У меня душа
убежала. Я должна ее догнать.
      И она ступила на бескрайние белые поля облаков и пошла по
ним босая.
      - Подождите! - закричал пастырь. - Мирра!
      Она остановилась, дождалась, пока он, спотыкаясь,
доковыляет до нее, и подала ему руку.
      - Похоже, мы высоко с вами забрались, - проговорила Мирра,
озираясь по сторонам. Солнце позолотило верхушки облаков. - А
там, внизу, небось, дождь идет. - И топнула пяткой по облакам.
      Пастырь вцепился в ее руку.
      - Осторожнее! Мы провалимся! Умоляю вас, Мирра,
осторожнее.
      Они пошли дальше, и вдруг Мирра остановилась.
      - Тут полно народу, - сказала она удивленно. - Прямо
демонстрация какая-то. Что они все тут делают?
      - А мы с вами? - спросил пастырь и посмотрел на нее в упор
близорукими глазами. - Вам не приходило в голову, что пора бы
уже удивиться - что мы с вами тут делаем?
      - Мы спим, - ответила Мирра. - А что еще?
      Пастырь покачал головой.
      - По-вашему, мы оба оказались в одном сне? А стюардесса -
она тоже вам снится? И вон тот толстяк, в футболке с надписью
"Харранские буйволы"... Я заметил его еще при посадке, он мне на
ногу наступил.
      - Погодите, - Мирра все больше и больше удивлялась, - а как
это вы без очков разглядели надпись на футболке?
      Пастырь пожал плечами.
      И вдруг обоих охватил страх.
      - Что это? - шепнула Мирра. - Что с нами?
      К ним неспешно и все же довольно скорым шагом приближался
офицер полиции. Он внимательно оглядывал каждого, мимо кого
проходил, но никого не останавливал.
      - Вон офицер, - сказал пастырь. - Давайте спросим его.
      Офицер тем временем приблизился, прищурился.
      - Представьтесь, пожалуйста, - сказал он Мирре.
      - Я... Мирра.
      Он осмотрел ее с ног до головы. Круглое лицо, темные волосы,
бледная кожа, рядом с которой можно представить только шелк.
      - Кто твой ангел-хранитель? - резко спросил он.
      Мирра растерялась. Офицер не дал ей опомниться. Тем же
отрывистым тоном пояснил:
      - Самолет разбился, вы все погибли. По-ашшурски читаешь?
      - Да...
      - На, полюбуйся.
      Он сунул ей газету. Мирра машинально прочла: "Heute, um
Kuhstunde..."
      И выронила лист.
      Дрожащими руками пастырь поднял газету, поднес к глазам,
зашевелил губами. Мирра услышала его бормотание:
      - Mein Gott, mein Gott, warum hast du mich verlassen?..
      Офицер неприязненно покосился на пастыря:
      - А этот что, поп? Из Ашшура?
      - Вроде... - осторожно ответила Мирра, боясь навредить
пастырю.
      - Он с тобой?
      Мирра пожала плечами.
      - Мы попутчики.
      - Терпеть не могу святош, да еще из Ашшура, - проворчал
офицер. - Следуй за мной.
      - А... он?
      - Так он все-таки твой родственник?
      - Нет.
      - Тогда что ты о нем печешься? Я не опекаю духовных лиц.
      Мирра почти побежала, чтобы не отстать от офицера.
      - Вы кто, господин? - вежливо спросила она его в спину.
      - Ангел-хранитель, - бросил офицер.
      Мирра споткнулась и упала. Пока она барахталась на облаке,
офицер успел уйти довольно далеко, так что ей пришлось догонять
его бегом.
      - Мой ангел? - спросила она, задыхаясь.
      Офицер остановился, поглядел на нее сверху вниз,
насмешливо кривя губы. Мирра тяжело дышала.
      - Пока ты была жива, я тебя не опекал, - сказал ангел прямо. -
Первый раз тебя вижу, признаться. А куда ты дела свою душу?
      - Она сбежала, - призналась Мирра.
      Ангел вытащил из кармана засаленный блокнот, черкнул
карандашом и снова сунул блокнот в карман.
      - Найдем, - пообещал он. - И не таких отыскивали.
      - А почему вы забрали меня? - спросила Мирра. - Может быть,
стоило подождать моего ангела?
      - А ты уверена, что тебе понравился бы твой ангел?
      Мирра подняла брови, подумав о том, что ЭТОТ ангел, ей, во
всяком случае, не слишком нравится. Но промолчала.
      - Смотри, с пастырем не связывайся, - предупредил ее ангел. -
Духовные из Ашшура - они только с толку сбивают. В полемику с
небесными силами лезут, дерзят, плодят всевозможные ереси...
      - Mein Gott, des Tages rufe ich,  doch antwortest du nicht... -
услышала Мирра голос пастыря, который вскоре заглушило, как
ватой, густыми облаками.

      - Принимайте, - сказал Хозяин. - Подобрал на месте аварии.
      Мирра остановилась посреди светлой комнаты.
      Несколько человек, сидевших на полу, смотрели на нее с
интересом. Все они показались ей странно красивыми и
спокойными. Умиротворенными. Ни одно из лиц в самолете не
имело такого выражения.
      Потом женщина с младенцем на руках встала, подошла к
Мирре, тронула ее за плечо.
      - Как ты умерла? - спросила она дружески.
      Мирра покачала головой.
      - Не помню, - сказала она.

      Они сидели кружком на земле - сухой, серой, сожженной.
Трава не росла на ней. Вокруг сидящих людей колебался туман,
скрывая гигантский скелет сломанного эскаватора с распахнутой
зубастой пастью ковша. Над ними стоял столб света.
      Сияние исходило из невидимого источника высоко наверху.
Если бы кто-нибудь из сидящих поднял голову, он увидел бы
огромную крылатую фигуру, окутанную золотисто-зеленым
опереньем сложенных крыл. Ангел стоял, вытянув правую руку
высоко над головами сидящих, и свет изливался из его ладони.
      Но никому даже на ум не пришло поднять голову.
      Они были одеты в светлые одежды, мягче пыли, серебристые,
как крылья моли. Суровое, прекрасное лицо ангела склонялось над
ними с заботой и грустью, но никто не видел его.
      Они разговаривали.
      На коленях Пиф лежала черная книга. Обгоревшая мертвая
книга, которая не пачкала светлые одежды сажей.
      - Она мертва, как и мы, - сказала Пиф и вспомнила о доме,
где были собраны мертвые вещи. - Нет, - сказала она, подумав, -
мы мертвы как-то иначе, чем другие люди.
      - Глупости! - отрезал Голос Комедианта, колыхнув туман.
      - Ты хочешь сказать, что, например, Мэтр мертв по-другому?
      Пиф кивнула.
      - А Пастырь - иначе, чем Мэтр.
      - Мэтр ищет Бога. И Пастырь ищет Бога.
      - Не хочешь же ты сказать, что они ищут разных богов?
      - Возможно.
      - Бог один, но они ищут Его по-разному, - сказала Мирра, и
все посмотрели на нее.
      Из тумана донеслось хриплое механическое пение:

      Поет моя шарманка
      По городским дворам
      Три песенки старинных
      И нежный вальс для дам...

      - Карусельщик идет, - сказал Беренгарий и придвинулся
ближе к Мирре, освобождая место. - Эй, Карусельщик! Иди, дело
есть.
      - Чего? - спросил Карусельщик с подозрением, но из тумана
все же показался.
      А шарманка не унималась, распевая во всю мощь своей
механической души:

      Вот сядет с папироской
      Девчонка у окна
      И стряхивает пепел
      На улицу она...

      - Цыц, окаянная! - рявкнул Карусельщик и хватил кулаком по
расписному деревянному боку своей подруги.
      - Падам, падам, па... - просипела шарманка и замолчала.
      Карусельщик пристроился между Пиф и Беренгарием. Пиф
передала ему книгу, которую тот недоверчиво принял в руки.
      - А что с ней делать-то? Головешка и головешка. - И хотел
выбросить книгу вон.
      Пиф перехватила его руку.
      - Попробуй прочитать.
      Карусельщик повертел книгу так и эдак. Понюхал, потрогал
пальцем хрупкие страницы.
      - Да как ее прочтешь-то, - сокрушенно проговорил он, все
еще подозревая подвох. - Испорчена вещь, как ни взгляни.
      Издалека донеслись крики, прерывая негромкий разговор
собеседников. Невидимый за завесой тумана, Мэтр прокричал
срывающимся голосом:
      - Я хочу говорить с Создателем! Я хочу говорить с
Создателем! Кто отвечает за этот бардак? Я хочу видеть Творца!
      Из мрака ответил раскатистый бас:
      - Нос не дорос!
      Мэтр, отчаянно:
      - Боже, ты меня слышишь?!
      Бас:
      - В гордыню впадаешь, смерд?
      - Господи! Куда я попал?
      - На тот свет! - рявкнули.
      - Это ад, ад?.. - пискнул Мэтр.
      В тумане вкусно хохотнули, зашумели крыльями.
      - А ты как думаешь, холуй?
      - Ад! - завизжал Мэтр.
      - Ты сказал, червь! - удовлетворенно прогудел бас.
      - Сатана! Изыди, изыди!
      - Червь!
      - Я не червь! - надрывался Мэтр. - Я член пар... и союза
писателей!
      - Хуй ты, а не член! - сказал ангел.
      - Господи, за что караешь?
      - За гордыню тебя карают, жирный ты пиздюк. За глупость
тебя...
      - Ты не Господь, - неуверенно сказал Мэтр.
      - Я ангел Его, - загремело из тумана.
      Потом стало очень тихо. И только через несколько минут Мэтр
простонал - еле слышно:
      - Ой, мама, мамочка... куда же я попал?
      Пиф посмотрела на Мирру.
      - И сколько же лет он так...
      Брови Мирры сошлись в дугу.
      - Его удел - не понимать, бродить впотьмах и страдать. Твой
удел - жалеть его.
      - ...летит напев печальный!.. - вдруг лязгнула шарманка и тут
же испуганно притихла.
      Карусельщик осторожно перелистывал страницы. Все были
совершенно черны. Свесив голову, печалился возле него
Беренгарий.
      - Все, все было напрасно, - бубнил он, - нам никогда не
прочитать ее...
      Ему никто не ответил.
      А потом в тумане появилась сияющая точка. Она
приближалась, и мгла расступалась перед ней, точно светом
сжигало туман.
      - Аглая идет, - беззвучно проговорил Комедиант.
      К собеседникам вышла девочка лет семи. Крепкий загорелый
ребенок с двумя толстенькими косичками. Она склонила голову
набок и улыбнулась, озарив собравшихся золотистым светом.
      - Вот ты где, мама, - важно промолвила она, обращаясь к
Пиф.

      Женщина и девочка шли, держась за руки, по цветущему
саду.
      - С тех пор, как я здесь, впервые вижу цветущие деревья, -
говорила Пиф, касаясь рукой то одной ветки, то другой. - Прошло
столько лет. Впервые они зацвели. Я уже забыла названия.
      Аглая обернула к ней смеющееся лицо.
      - Да нет же, мама. Ты помнишь.
      И они пошли дальше, и их длинные платья были влажны от
росы.
      - Это что?
      - Жасмин.
      - А это?
      - Шиповник.
      - А это?
      - Ирисы. Как их много!
      - Все ирисы? Такие разные?
      - Да.
      - А это что за куст?
      - Жасмин.
      - А это кто стоит?
      Пиф споткнулась и остановилась. Посреди цветущего жасмина
ждал ее рослый мужчина в армейских штанах, высоких ботинках и
новенькой тельняшке, еще пахнущей военторгом.
      - Давно мы с тобой не встречались, красавица, - сказал он,
усмехаясь.
      Аглая прижалась к матери, вытаращила глаза.
      - Ангел, - прошептала она. - О, Ангел...
      - Здравствуй, Хозяин, - сказала Пиф. - Мы уж думали, что ты
нас бросил. Столько лет прошло.
      Хозяин засмеялся, сплюнул под ноги.
      - Ты до сих пор еще не поняла, что означает слово "навсегда".
      - Возможно.
      - А это что за малява возле тебя трется?
      - Это... ты принес мне ее однажды, завернутую в пеленки...
      Хозяин наклонился, взял девочку за подбородок. Аглая
поглядела на него исподлобья.
      - Я Аглая, - важно произнесла девочка.
      Хозяин убрал руку, выпрямился, бросил на Пиф
одобрительный взгляд.
      - Девочка, - уронил он. - Я так и думал. - Он просвистел
несколько тактов из назойливой песенки Карусельщика и резко
оборвал сам себя: - Карусельщика не обижаете?
      - Мы... - начала Пиф.
      Ангел придвинулся к ней, шевельнул лопатками, где не было
крыльев.
      - Интеллигентами себя вообразили? От высшего образования
вены себе режем? А простого бедного алкоголика небось
затравили?
      - Он творчески развивается, - оправдываясь, сказала Пиф. -
Каждый день сочиняет по новому куплету... - Под взглядом Хозяина
она поежилась и сдалась: - Ну, Голос Комедианта его иногда
дразнит...
      - А сам Комедиант куда смотрит? - грозно вопросил Хозяин.
      - Да разве Голос переорешь?- возразила Пиф.
      Ангел махнул рукой.
      - А, разбирайтесь сами...
      Пиф взяла его за локоть. Хозяин хмыкнул, шевельнул бровями,
но ничего не сказал, и они пошли втроем. Потом Хозяин посадил
Аглаю себе на плечи. Девочка уселась поудобнее, вцепилась
ручками в жесткие стрижены волосы Ангела.
      - Мы прямо Мария с Младенцем и плотник Иосиф, - хмыкнул
Хозяин и ущипнул Аглаю за ногу. - Как думаешь, малява?
      - Я не младенец, - важно возразила Аглая, - а маму зовут
Пиф. Пиф, не Мария.
      - Когда я впервые оказалась здесь, - заговорила Пиф, - я
думала, что "тот свет" похож на обыкновенную свалку. Свалку,
откуда не возвращаются. Да - не ад и не рай, а просто свалка
ненужных вещей и выброшенных душ.
      - Отчасти так и есть,- заметил Хозяин.
      Пиф огляделась вокруг, показала на цветущие кусты, на
пестрые клумбы.
      - А это все? Разве это тоже ненужный хлам?
      - ...А отчасти нет, - невозмутимо заключил Хозяин. - Все
зависит от взгляда на вещи. Например, ваша тусовка создала
растения, птиц, маленького человека... Вы незатейливо повторяете
акт творения.
      - Так это - райский сад? - тихо спросила Пиф.
      - Разумеется, - вполне будничным тоном отозвался Хозяин. -
Больше скажу. Это ваших рук дело. Вы неплохо поработали. И ты
тоже. И мне уже не хочется надавать тебе по ушам, как последней
истеричке и дуре, и трахнуть посреди банальной помойки.
      Пиф хихикнула, провела рукой по платью.
      Хозяин покосился на нее:
      - Мне хочется оттрахать тебя на кровати под балдахином.
      - Ого! - сказала Пиф и потрогала штаны Хозяина, где должны
были располагаться его внушительные гениталии. Пальцы встретили
пустоту.
      Хозяин оглушительно расхохотался.
      - Я отпустил дружка погулять, - сообщил он. - Пасется на
лужку, кушает маргаритки и пугает пастушек. Не хочу вводить тебя
в смущение, дочь человеческая.
      - Говнюк, - сказала Пиф. Она обиделась.
      Райский сад был полон благоухания и пения птиц. И маленькая
девочка на плечах у ангела что-то щебетала, деловито озираясь по
сторонам.
      - Бог мой, а это что?
      Пиф остановилась у деревянного сруба, почерневшего от
времени. Это был старый брошенный колодец. Журавель утыкался в
пустое не-небо черным пальцем, ведра здесь давно уже не было,
только тонкая ржавая цепь еще болталась - вроде тех цепочек, что
использовались при устройстве общественных уборных.
      Пиф заглянула в колодец.
      Сначала ей показалось, что она видит сплошную темноту, но
потом глаза привыкли, и она разглядела ползающие во мраке голые
человеческие тела. Люди копошились в темной слизи, они
карабкались друг другу на голову, хватались бледными руками за
скользкие стены колодца. Их было там, наверное, больше сотни.
Они были истощены, их ребра торчали, позвонки и лопатки взывали
о милосердии.
      Пиф смотрела, и минула вечность с того мгновения, как она
заглянула в колодец.
      ...шевеление голых тел в тупом стремлении выбраться...
      ...покряхтывание, хлюпанье...
      ...зловоние...
      Пиф отпрянула, приложила ладони к горлу.
      - Что там, мама? - осведомилась Аглая.
      Ангел снял ребенка со своей шеи, и они оба, мужчина и
девочка, держась за руки, тоже заглянули в колодец. Потом
одновременно повернулись к Пиф, которая все еще давилась
ужасом.
      Аглая была теперь очень серьезна; Хозяин ухмылялся.
      - Что это было?- спросила Пиф.
      - Это чей-то ад, мама, - сказала девочка.
      - Но ведь здесь рай, - сказала Пиф.
      - Для праведных, - уточнил ангел.
      - Но кто праведен?
      - Вот уж не мне решать, - ответил ангел и пожал плечами. -
Сами разбирайтесь.

      Первый вопрос таков: какой была Пиф?
      Ответ. Первой вошла она в рай Хозяина и показался ей рай
похожим на свалку. Невысокого роста была она, с черными
волосами. Умерла же от собственной руки, в отчаянии и
одиночестве, оплаканная впоследствии друзьями.
      Второй вопрос: каким был Комедиант?
      Ответ. Вторым вошел он в рай Хозяина и показался ему рай
похожим на расселенный дом на окраине большого города.
Высокого роста, худой был он, с темными волосами и безгласный.
Голос сидел у него на плече, имея могучую силу и самовольный
нрав. Умер же Комедиант оттого, что разделился с Голосом.
      Третий наш вопрос звучит: каков был Карусельщик?
      Ответ. Третьим вошел он в рай Хозяина, и предстал ему рай
ярмаркой в захолустном городке. Среднего роста был он,
костлявый, с фурункулами по всему телу, лицом нечист, плотью
немощен, душу свою носил в шарманке. Отравился плохой водкой,
купленной у спекулянтов, отчего и умер, найденный утром у
карусели в луна-парке.
      Четвертый же вопрос: кем считать Аглаю?
      Ответ наш. Четвертой появилась она в раю и можно считать ее
избранной, ибо Хозяин принес ее на руках и сам положил на
колени к Пиф. И когда вошла она в рай, показался он ей
колыбелью.
      Пятый наш вопрос: каким назовем мы Беренгария?
      Ответ. Воистину, назовем мы его безумным и отважным. Красив
и подвижен лицом он, светел волосом, ростом высок, худощав,
хорошего сложения. Сгорел на пожаре, не принеся своей гибелью
ровно никакой пользы. Пятым вошел он в рай Хозяина, и раем
предстало его глазам то, что увидел он.
      Шестой вопрос: какова Мирра?
      Ответ: бела лицом, черна волосом, красива телом, а душу
свою потеряла и сама заблудилась. И монастырем показался ей
рай Хозяина, когда вошла она туда.
      Седьмой вопрос же таков: каким был Упрямец?
      Ответ. Седьмым и последним вошел он в рай, обуянный духом
противоречия, и показался ему рай психушкой. И кричал Упрямец,
что не верит, и бит был, и не поверил. Ростом же высок,
сложением крепок, а убит был случайно, в пьяной драке.
      Вот семеро праведных, собранных в раю Хозяина.

      - Они гонят меня, - бормотал Мэтр, захлебываясь слезами, -
они смеются надо мной...
      - Я пролился как вода, - сказал Пастырь. - Все кости мои
рассыпались; сердце мое сделалось как воск...
      - Они кричат мне вслед поносные слова, - жаловался Мэтр.
      - Сила моя иссохла, как черепок, - сказал Пастырь.
      - А этот демон, скользкий, как студень!.. И Комедиант носит
его на плече... Они говорят отвратительные вещи, - плакал Мэтр.
      - Можно было бы перечесть все кости мои, - сказал Пастырь, -
а они смотрят и делают из меня зрелище.
      - Спаси меня, святой отец! - закричал Мэтр, прижимаясь
головой к грязной коричневой рясе Пастыря. - Защити меня, прошу
тебя, уведи меня из этого места! Почему я никак не могу уйти
отсюда?
      - Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, -
сказал Пастырь. - Господь - мой пастырь.

      - Есть тут кто? - горланили под окнами. - Эй, люди!.. Есть кто
живой?
      Беренгарий приподнял голову. В матрасе, на котором он
лежал, хрустнула солома.
      - Живых нет, - сказал Беренгарий приветливо. - Входи, жмур.
      - Нечего пускать кого попало, - прошелестел Комедиант и
сердито отвернулся.
      Дверь внизу грохнула, по ступенькам затопали, и, окутанный
пыльным солнечным светом, показался в дверном проеме рослый
парень в черных сатиновых трусах и рваной майке с красной розой
на животе. Была эта роза оставлена разбитой бутылкой, на
которую напоролся животом, когда по пьяному делу дрался с
лучшим другом, не поделив девицу.
      - Зря мы из-за Надьки сцепились, - сказал он сумрачно. -
Хватило бы Надьки на двоих. Да и водка была дрянь.
      - Забудь про свою Надьку, - отозвался Голос. - Ты всё, подох.
Сюда всяким надькам вход закрыт.
      Парень прищурился, выглядывая, кто там вякнул в полумраке.
      - Ну, ты, - проговорил он с угрозой, - ты того...
      - Это ты того, - развеселился Голос. - Помер ты.
Собутыльники-то твои как увидели, что из тебя кровь течет,
бросились бежать. Тебя оставили. Так и подох один на полу, истек
кровью. Вот и вся тебе любовь, Упрямец.
      - Не верю, - упрямо сказал Упрямец. - Это ты мне в пьяном
бреду чудишься.
      Он оглянулся и увидел, что в комнату входит врач в белом
халате.
      - Доктор! - крикнул он, бросаясь к фигуре в белом. - Доктор,
опять!..
      - Делириум, - удовлетворенно произнес знакомый голос
Хозяина. - Белая горячка. Что ж, дело известное.
      Он вытащил шприц и приблизился к Упрямцу. И вдруг глаза
Хозяина загорелись.
      - А ты, пожалуй, братец, мертв, - сказал Хозяин и отбросил
шприц. - И не доктор я. Я ангел Божий.
      - Ты мой бред, - сказал Упрямец и обхватил голову руками. -
Кто-нибудь из вас, кто мне чудится, позовите врача! Пожалуйста,
позовите! Ведь кто-нибудь из вас настоящий, правда? Я и правда
могу умереть, ведь пырнул меня дурак битой бутылкой в живот,
сядет теперь по глупости за убийство... Позовите фершалицу тетю
Машу, она в зеленом доме живет, в пятом от разъезда...
      - Тетю Машу ему! - рявкнул Хозяин и с размаху ударил
Упрямца в челюсть кулаком. Хрястнуло, и Упрямец осел на пол,
схватившись руками за живот.
      - О... - простонал он. - Сука ты...
      Хозяин пнул его ногой.
      - На колени, паскуда! Ты мертв, я ангел Божий!
      - Пидор ты, а не ангел, - тихо сказал Упрямец, лежа на полу.
      - Молись, говно! Ты хоть молитвы знаешь?
      - Заебись в жопу... - прошептал Упрямец.
      - Повторяй: отче наш, иже еси на небесех...
      - Сука... еба... в рот...
      Пятеро праведных сидели кружком и смотрели, как Хозяин
бьет шестого. И никто не сказал ни слова.
      - Ты умер! - говорил Хозяин. - Ты в раю!
      И с каждым новым словом бил Упрямца ногами, и белый халат
развевался над армейскими ботинками.
      - Молись, паскуда!
      - Бляди...
      А потом вошла Аглая и взяла Хозяина за руку.
      - Что ты делаешь? - спросила девочка.
      Хозяин остановился, тяжело дыша.
      - Он не верит в Бога. Он не верит в смерть. Он не поверил
мне.
      - Какая разница, - сказала Аглая тихо.
      - Но как же он очутился здесь, если не верит? - спросил
Хозяин.
      Упрямец открыл глаза. Над ним склонилось детское лицо,
ясное, с широко расставленными глазами. Серьезное, спокойное.
      - Сестрица, - прошептал Упрямец, - я не буйный, пусть он не
бьет меня...
      - Не бойся, Упрямец, - сказала Аглая. - Он больше не тронет
тебя.
      Хозяин дернул ртом и вышел, пробурчав напоследок:
      - Если вы такие умные, то сами и вразумляйте этого атеиста...
      И хлопнул дверью внизу, и дом содрогнулся.
      Упрямец приподнялся на локтях, огляделся, и белые одежды
праведных показались ему смирительными рубашками.
      Карусельщик глядел на него с пониманием.
      - Выпей чаю, - предложил он, протягивая в ладонях буроватую
жидкость.
      Упрямец жадно глотнул, посмотрел на прыщавое истощенное
лицо алкоголика, успокоенно вздохнул.
      - Так я и знал, что это вытрезвитель...

      - Что ты делаешь, Аглая? - спросила Пиф свою дочь.
      Девочка сидела на ступеньке в доме, где были выбиты все
стекла. Солнечный свет ломился в оконные проемые, которые были
тесны для него. На коленях Аглаи лежала сгоревшая книга, и
черными были ее страницы.
      - Я читаю, - сказал ребенок.
      Пиф села рядом, заглянула в черноту сгоревших листков.
      - И что здесь написано?
      - О, - сказала Аглая, просияв улыбкой, - всякий раз - разное...
      С пустым ведром прошел мимо них наверх Комедиант. Пиф
заметила вдруг, как красив он и каким усталым он выглядит.
      Набрал полное ведро чаю из ванны и вниз пошел, тяжело
ступая. Все немило было ему в раю Хозяина.
      А Голос визгливо бранился, сидя на плече Комедианта:
      - И чай этот дрянь! - плюнул на пол. - И ванна грязная! - пнул
ванну. - И бабы на лестнице сидят, шагу не ступить! - нарочно
задел.
      Комедиант скрылся за холмом, сложенным старыми
консервными банками, и только Голос доносился еще:
      - ...и рай этот ваш ебаный!..
      Пиф покраснела от злости и открыла уже рот, чтобы
обматерить вдогонку своего давнего друга, как вдруг заметила, что
Аглая плачет. Что смотрит Аглая на Комедианта во все глаза и
слезы текут по круглым детским щекам.
      - Почему ты плачешь? - спросила у дочери Пиф, удивившись.
      - О, я жалею его, - ответила Аглая. - Я жалею его, мама.
      - Почему? Разве он не один из нас?
      - Он скоро умрет, - сказала девочка.
      - Какие глупости, - отрезала Пиф, глядя, как Комедиант
показывается из-за холма на тропинке, как спотыкается и щедро
плещет чаем себе на ноги. - Какие глупости, Аглая. Разве мы уже
не мертвы?
      - Разве мы мертвы, мама? - удивленно спросила Аглая, и Пиф
вдруг вспомнила: ее дочь не знала другой жизни, кроме
посмертной. Как дети, рожденные во время войны, не знают ничего
о мире.
      - Смерть - она там, - сказала Аглая и махнула рукой в
сторону солнечного света.
      И ослепительный свет солнца показался вдруг ее матери
страшным.

      - Und das Licht scheint in der Finsternis, und die Finsternis hat es
nich ergriffen... - читал Пастырь нараспев.
      Чумазый подросток терся у входа в храм, то и дело вытягивая
тощую шею и засовывая любопытную физиономию в распахнутые
врата.
      Подросток был худ и очень подвижен; на смуглом круглом
лице поблескивали узкие глаза; слегка выпяченные губы
шевелились, как будто повторяя слова, доносившиеся из храма.
Растрепанные черные волосы подростка кое-как заплетены в
тоненькую косичку. Мальчик был бос, в рваной рубашке с плеча
рослого мужчины, которая доходила ему до колен.
      В темноте вечной ночи смутно поблескивал храм. Это было
шестиугольное сооружение со стенами из рифленого стекла темно-
синего цвета, с вечным не-небом вместо крыши, с облачным
покровом вместо пола, и облака в храме были чернее китайской
туши. В этой черноте почти целиком терялась облаченная в темные
одежды фигура Пастыря, над которым, в бессветном воздухе,
висела, раскинув руки, светящаяся фигура.
      К ней и обращался Пастырь, вознося свои молитвы, и
невидимый хор еле слышно пел откуда-то из-под крыши.
      Подросток мялся на пороге, не решаясь войти. Его разрывали
на части любопытство и страх. А хор продолжал петь, и Пастырь
продолжал читать, а светящаяся фигура парила над головами и
неожиданно вспыхнула, как будто в нее ударила молния.
      При этой ослепительной вспышке вдруг высветился город-
призрак - огромный город, почти до основания разрушенный
бомбежками. Он был виден как бы с высоты птичьего полета. На
месте стеклянного храма оказался другой, вернее, руины другого -
от него осталась только одна стена, наполовину рухнувшая,
похожая на сломанный зуб. На этой стене висело распятие. Оно
становилось все больше и больше по мере того, как яркий свет
угасал, и город исчезал в надвигающейся темноте. И наконец оно
стало большим, горящим; оно словно впитало в себя весь
израсходованный на вспышку молнии свет, и медленно слилось с
повисшей в воздухе бесплотной фигурой.
      - Вот ты где, паршивец! - сказал кто-то в темноте и ощутимо
схватил подростка за ухо.
      - Ай! - вскрикнул мальчик и попытался вывернуться.
      - Что ты здесь делаешь?
      - Ничего плохого, господин! - поспешно сказал мальчик.
      Постепенно перед ним стала вырисовываться фигура рослого
мужчины в военной форме. Щуплый азиатский подросток казался
рядом с ним совсем ребенком.
      - Пойдешь со мной, - распорядился мужчина.
      - Нет, пожалуйста, - взмолился мальчик. - Здесь так красиво.
      - Не рассуждать! - рявкнул мужчина и больно вывернул ухо.
Мальчик запыхтел. - Я сказал, что ты пойдешь со мной, и точка!
Беспризорникам здесь не место.
      - Я не беспризорный, - сказал мальчик.
      - Да? - Мужчина откровенно не поверил. - А чей же ты, в
таком случае?
      Долгая пауза.
      - Забыл, - признался мальчик.
      - А здесь как оказался? - хищно насторожившись, спросил
мужчина.
      - Пришел.
      - Как пришел? - продолжал допытываться мужчина.
      - По... облакам. Я...
      - Ты сбежал?
      Мальчик отвернулся.
      Пастырь в храме замолчал, прислушался, потом пошел к
выходу - и вот он уже стоит в дверях.
      - Что здесь происходит? - осведомился он. - Неужели нельзя
было отнести ваши служебные дела подальше от Божьего храма?
      - Божьего! - фыркнул офицер. - Скажите лучше - "моего", это
будет вернее.
      - Мое дело Божье, - твердо произнес Пастырь. - Прошу вас,
уйдите.
      Воспользовавшись заминкой, подросток вывернулся из твердых
рук офицера и бросился к Пастырю.
      - Господин! - закричал он. - Скажите ему, что я ничего не
делал. Я только подглядывал. Я ничего не украл.
      Пастырь поглядел на вороватого мальчишку, перевел глаза на
офицера.
      - Почему вы ополчились на него, сударь мой? Ребенок-то чем
вам не угодил?
      - Я... Черт побери, я не ополчался! - разозлился офицер. - Я
хочу забрать беспризорного мальчишку в приют, вот и все. Нечего
ему шляться где попало.
      - Я и сам мог бы воспитать ребенка, - холодно произнес
Пастырь. - И получше, чем вы и подобные вам. По крайней мере,
здесь не богохульствуют.
      - Еб твою... - начал офицер и споткнулся.
      Пастырь взял мальчика за руку.
      - Пойдем со мной, дитя мое.
      Но подросток присел и выдернул руку.
      - Нет, - сказал он тихо. - Пожалуйста, отпустите меня.
      - Он пойдет со мной, - сказал офицер. - Я и спрашивать
никого не стану. Я лучше вас знаю, где его место.
      - Какое место лучше храма? - вызывающе спросил Пастырь.
      - Рай, - сказал офицер.
      - Вы уверены, что мальчику будет там хорошо?
      - Меня не интересует, будет ли ему хорошо. Он должен
находиться там, где его место.
      - Кто определяет, где чье место?
      - Сам человек. Как правило.
      - В таком случае, давайте спросим его, - предложил Пастырь.
- Может быть, он выберет меня.
      - Еще чего! - возмутился офицер. - Я и спрашивать не стану.
Я сказал - "как правило". К тому же, и не человек он вовсе...
      - Вы противоречите сами себе, господин офицер.
      - Я представитель закона и не могу противоречить сам себе. Я
логичен, милосерден и справедлив, - заявил офицер.
      Пастор воздел руки.
      - Милосердие не бывает справедливым, - сказал он. -
Милосердие не бывает логичным...
      - Хватит болтать, - проворчал офицер, снимая с пояса
наручники. Но худые запястья подростка выскользнули из них, и
офицер бросил наручники себе под ноги, выругавшись последними
словами.
      - Хотели заковать в железо свободную волю? - осведомился
Пастырь.
      - Иди ты в жопу со своей свободной волей, - посоветовал
офицер. - Я здесь для того, чтобы соблюдался закон. Будешь много
болтать - я и тебя арестую.
      - Мальчик пойдет со мной.
      - Мальчик будет препровожден туда, где ему место.
      ....................................
      Так стояли у открытых ворот стеклянного храма и спорили о
душе Мирры смертный Пастырь, погибший в авиакатастрофе, и
бессмертный ангел-хранитель, и никак не могли договориться
между собой.

      Это был рай. Полный аромата цветущих кустов и деревьев,
полный благоухания трав и пения птиц. Это был рай, где все
любили друг друга и были прекрасны и молоды. Это был рай, где
не угасало солнце, где блаженство порой становилось
нестерпимым.
      И все чаще Аглая плакала по ночам от страха, и все мрачнее
становился Комедиант, и все тише играла шарманка Карусельщика,
и все яростнее звал "сестрицу" Упрямец с кровавой раной на
животе, и все сильнее сжималось сердце у Пиф, которая теперь
любила и жалела всех...
      Мирра бродила по саду и звала свою душу. Но она не знала,
какое имя носит ее душа, и потому кричала только:
      - Эй ты! Где тебя носит, ты?
      А Беренгарий, листавший свою черную книгу, поднимал
голову, слушая ее крик, и говорил вполголоса:
      - Ах, Мирра. Что есть человек, как не слепец на краю обрыва,
потерявший проводника и надежду?
      И все же они были счастливы - семь праведных в раю Хозяина.
      Ангел-хранитель забыл о них, и они стали процветать. Пиф
поняла это однажды, и тогда она сказала:
      - Сдается мне, мы потому и создали рай, что позабыл нас наш
ангел.
      Но всем остальным тотчас же показалось, что именно их
посетила та же мысль, и они стали ожесточенно спорить: кто
первым подумал о том, что без ангела гораздо лучше.
      Они сидели кружком на полу в полуразрушенном доме с
выбитыми стеклами и поносили своего ангела. И у каждого нашлась
своя обида.
      - Он издевался надо мной, - сказала Пиф, - в тот час, когда я
так нуждалась в поддержке, - в час моей смерти.
      - Он превратил мой Голос в животное, - прошептал Комедиант,
а Голос завопил не своим голосом.
      - Он не сказал мне ни одного слова, как будто я не человек, -
обиженно пробубнил Карусельщик. - Алкоголики - они тоже
чувствуют. У них тоже душа есть.
      И шарманка прохрипела несколько тактов, прежде чем
замолчать навеки.
      А Беренгарий сказал:
      - Он посмеялся надо мной, отправив сюда книгу, которую я не
могу прочесть.
      - Я думала, он мой отец, - сказала Аглая, - а он мне никто. Он
лжец.
      - Его попросту не существует, - заявил Упрямец.
      - Я покажу вам, подонки, как меня не существует! - заревел
страшный голос откуда-то сверху.
      Затрещал и обвалился потолок, жалобно звякнули последние
еще не выбитые стекла, и в потоке солнечного света, в фонтанах
пыли, щепок, осколков ввалился в дом ангел. Был он крылат и
прекрасен, и эта красота вызывала странное ощущение: как будто
пронзает тонкой иглой, смешивая ужас и наслаждение.
      - Разбаловались! Праведники, мать вашу!..
      Ангел топнул ногой, и стены рухнули.

      Подняв голову, Пиф увидела, что лежит в неловкой позе
посреди развалин, на пустыре, где полно мусорных куч, где к небу
возносят бессильные пальцы разломанные железобетонные
конструкции с когтями-арматурой. Безумная музыка пронеслась
над свалкой, как вихрь, и мгновенно стихла. "Все симфонии мира",
- смятенно подумала Пиф.
      Под развалинами шевелились люди. Ее товарищи. Ее близкие,
с которыми она прожила все эти годы. И только дочь лежала как
мертвая.
      Но ангел не дал ей времени оправиться от потрясения.
      - Пизденыш, - проговорил он с отвращением.
      Она увидела его ноги в сапогах. В хороших офицерских
сапогах, начищенных до блеска. И увидела свое лицо, отраженное
от их почти зеркальной поверхности. Впервые за все эти годы она
посмотрела на себя, и от красоты собственного лица у нее
захватило дыхание.
      А потом ее лицо исказилось, взмыло в воздух, и ангел изо всех
сил пнул Пиф ногой.
      - Ах ты, ленивая скотина!..

      Ослепительный свет.
      Детский крик.
      В это мгновение Пиф успела подумать: кричит новорожденная
Аглая. Но тут же вспомнила: дочь ее уже выросла.
      И тотчас навсегда забыла об этом.

      Е. ХАЕЦКАЯ

      ДЕВОЧКИ ИЗ КОЛОДЦА

              Фенькостроителям - незаметным героям наших дней

      Жили-были три сестрички, три бедных сиротки, и жили они
в колодце на самом дне. Конечно, нельзя по-человечески жить в
колодце. А никто и не говорит, что они жили по-человечески.
Поэтому их так и называли  - "бедные сиротки", понятно?
      Колодец находился в самом центре необъятного города,
никем еще не исхоженного из края в край. Куда ни кинешь взор со
дна этого колодца, повсюду отвесные стены, уходящие прямо туда,
откуда начинается мироздание. По желто-серым их щекам ползут
потеки, будто там, наверху, посреди мироздания, кто-то плачет
безутешно, позабыв о том, что ресницы густо накрашены дешевой
тушью.
      Как мы уже говорили, жили они в колодце на самом дне,
поэтому в сырое их жилье редко проникал солнечный луч. Но
никто из сестричек не жаловался. В Вавилоне не принято
жаловаться на житье-бытье в колодце. Беспощадный это город и
люди в нем черствые. И бедные сиротки отнюдь не исключение.
Попробуй надкуси такую - зубы обломаешь. Черствее сухаря, на
какой не всякая мышь позарится.
      Что хорошо в колодце, так это звезды.
      Разве ты не знаешь, Алиса, что если забраться в колодец,
на самое дно, то оттуда в любое время, даже в полдень, будут
видны звезды? Впрочем, тебе лучше не лазить в колодец. Ты
хорошо воспитанная английская девочка, какой перевод ни возьми -
Демуровой, Заходера или еще чей-нибудь. В любом переводе ты
домашняя, в фартучке, с бантом.
      Сестрички же, в силу того, что жили в самом центре
Вавилона, да еще в колодце на самом дне, были совсем-совсем
другими. Поэтому, кстати, их так и называли - "бедные сиротки", не
забыла?
      Так вот, в любое время суток (если стояла, конечно, ясная
погода) сиротки могли любоваться звездами, что восходили и
заходили над их колодцем. И горели там созвездия Шляпы и Чайной
Сони, а когда тускнели они, то восходила ярчайшая из звезд -
Альфа Мартовского Зайца, и все жители выходили во двор
полюбоваться ею.
      Ну вот. Звали наших сироток Элси, Лэсси и Тилли и там, в
своем колодце, они ели и лепили. Что лепили? Ну, разумеется, все,
что на букву "м". Ведь это был мармеладный колодец и лепили они,
конечно же, из мармелада. И ели они тоже мармелад, поэтому у
всех трех, как на подбор, были ужасно больные зубы.
      Словом, жили они и лепили мартышек, мормышек, мормонов,
мортиры и...
      - Муди, - сказала Тилли, задумчиво качая ногой. Она была
босая, в подвернутых у щиколоток джинсах.
      - Какие еще муди? - удивилась Элси, отодвигая от себя
чашку. Чашка была старинного тонкого фарфора, покрытого
изнутри сеточкой трещин. Чай, который пила Элси, был жиденький,
так что и пила-то она его просто чтобы чем-нибудь заняться, а не
ради тонизирующего эффекта или там от жажды. Облизав липкие
от мармелада пальцы, Элси уставилась на Тилли.
      - А что такое "муди"? - спросила где-то далеко наверху,
невидимая со дна колодца гигантская Алиса, которая одним
любопытным глазом безуспешно пыталась заглянуть в этот самый
колодец.
      Там, на небесах, неподалеку от начала мироздания,
огромная Чайная Соня сонно бормотала и бормотала свою сказку,
сидя в чудовищном небесном чайнике, куда запихал ее
запредельный Шляпа.
      - Потому что на букву "м", - расслышала космическая Алиса
и, ничего не поняв, прикусила губу. Она боялась, что ее сочтут
дурочкой.
      - Ты что, совсем дурочка? - сказала Тилли, продолжая
покачивать ногой. - Такие муди, какие у мужика между ног. Вернее
даже не муди, а хуи как таковые.
      - Выражайся яснее, - сердито сказала Элси.
      - Яснее некуда. Нет ничего однозначнее хуя. - Тилли смяла
в пальцах комок пластилина, отлепив его от чайника. - Я заходила
сегодня в "Интим-шоп". Ну, в тот новый магазин, который в Пятом
Колодце открылся.
      - Ты? На хуя? - спросила Элси, недоумевая.
      - Именно на хуя, - сказала Тилли. - Говорила с хозяином.
Не с самим, конечно.  Сам где-то на Канарах, задницу греет.  С
Верховным Холуем. Ничего мужик, толковый. - Она вздохнула. - В
общем так, девки. - Тут она подняла глаза на своих подруг,
которые слушали, приоткрыв рты. - Если дело выгорит и мы
действительно получим заказ, в деньгах купаться будем. Я почти
убедила его в том, что лучше нас ему ни одна фирма хуев не
налепит.
      - Хуев? - выговорила Лэсси. Она курила, сидя на
подоконнике.
      - Вот именно. - Тилли встала, протиснулась к плите между
буфетом и толстыми коленками Элси, налила себе еще чаю. С
сомнением посмотрела на плескавшуюся в чашке желтоватую
жидкость. - Я прочитала ему целую лекцию о культурном и
грамотном онанизме, - продолжала Тилли, небрежно плюхнувшись
обратно на табуретку.
      Пойдем отсюда, Алиса. Тебе не нужно слышать того, что
сейчас будет рассказывать Тилли. Пойдем отсюда, хорошо
воспитанная английская девочка с бантом в кудрявых волосах.
Смотри, Чайная Соня уже храпит в небесном чайнике. Больше ты
не дождешься от нее сказок. Стоит ли теребить ее за уши?
      И созвездие Алисы закатилось над колодцем, и только
Альфа Мартовского Зайца светилась прямо над тем домом, где
пили свой безумный чай три сестрички, три бедных сиротки, а это
означало, что уже наступало утро.
      - Древние сексуальные традиции Востока, - говорила Тилли,
прикладываясь то к чаю, то к "Беломору".
      - Снятие стрессов, особенно у деловых женщин, - говорила
Тилли, неприятно морщаясь, когда мармелад попадал на больной
зуб.
      - Неповторимые в своей индивидуальности хуи, выполненные
в технике утраченной мармеладной модели, - говорила Тилли, давя
окурок о край горшка, где чахло неубиваемое алоэ.
      Элси расплескала чай на свои толстые коленки.
      - Из чего он собирается лить хуи? - спросила она деловито.
- Мы же только по мармеладу работаем. Не из стали же?..
      - Нет, конечно. Что ты как дура, в самом деле. Из резины. -
Тут Тилли хихикнула. - Он, оказывается, прежде ремонтировал
автомобильные покрышки, ну вот из той резины и...
      - А санитарные требования?
      - Не твоя забота. И не моя. Равно как и резина. Наша
задача - поставлять ему неповторимые модели. Справимся?
      Элси потянулась и зевнула. День выдался трудный.
      - Идем спать, - сказала она, отставляя чашку на стол, где
громоздился уже десяток немытых чашек самого разного вида и
размера. - Утро вечера мудаковатее.
      И все три отправились в спальню, где рядком лежали три
матраса, в разное время украденные с разных кроватей. Кроватей
же в комнате не было. Ведь сестричек недаром называли бедными
сиротками - ничего-то у них толком не было, только жидкий чай в
треснувших чашках, краденые матрасы и еще немного всяких
вещиц, таких мелких, что разглядеть их сверху, заглядывая в
колодец одним только глазом, решительно невозможно.

      К Верховному Холую сперва не хотели пускать, придирчиво
осматривали посетительницу - и по монитору, пока Тилли топталась
у входа в офис и давила на кнопку звонка озябшим пальцем, и в
предбаннике - изучающе, сверху вниз, с высоты пятнисто-зеленых
богатырских плеч, щурясь с тем смешливым мужским
пренебрежением, которое так хорошо знакомо было малорослой,
щуплой, угловатой Тилли: на подростка похожа, впору снежками
насмерть забить, да и одета кое-как, в обноски чьи-то. Все это
знала Тилли наизусть и потому равнодушно и привычно крысилась,
прокуренным своим голосом Верховного Холуя добиваясь у
охранника и настаивая на том, что ей "назначено". А что в книге о
том записей не сделано, так оттого, что Младший Холуй зря свои
деньги получает и забыл вписать.
      И впустили Тилли в холеный офис. Сущим недоразумением
пошла она меж пластиковых стен по пушистому, почти домашнему
ковру, сердито встряхивая на ходу коротко стрижеными
соломенными волосами. Она знала, что охранник смотрит ей вслед.
      Верховный Холуй, загодя оповещенный охранником, сделал
вид, что визит Тилли для него отнюдь не является неожиданностью.
На самом деле он успел прочно позабыть напористую девицу
неприятной наружности, что налетела на него в магазине, окатив
духом дешевого табака, и вывалила кучу предложений, одно
другого грандиознее. Он тогда наскоро отмахнулся от нее визиткой
с адресом офиса. И вот на тебе: стоит на пороге, глазами сверлит,
носом заклевать нацелилась.
      - Входите, - сухо, без улыбки, произнес Верховный Холуй.
      Не поблагодарив и не поздоровавшись, Тиллши вошла и тут
же плюхнулась в необъятное черное кресло, заложив ногу на ногу.
Сплела пальцы, со злобой на Верховного Холуя глянула. И сам
собою оказался на столе под самым носом у него альбом эскизов.
      Рассеянно перелистывая страницы, кое-где покрытые
пятнами чая или липкими следами мармелада, Верховный Холуй
размышлял. Девица не торопила его, будто сгинув в недрищах
гигантского черного кресла. Рисунки были сделаны
профессионально. Интересно, где она училась, эта Тилли? В ее
работах чувствовалась рука мастера. Разнообразие же - при
вполне понятной однотипности предмета эскизов - поражало
воображение. Верховный Холуй украдкой бросил взгляд на девицу в
кресле. Той явно было едва за двадцать. Покачивая ногой, она со
скучающим видом разглядывала офис.
      Наконец Верховный Холуй отодвинул от себя альбом,
постучал пальцами по столу, как бы подводя черту своим
раздумьям.
      - Так, - вымолвил он. - Да. Все это чрезвычайно интересно,
Тилли. (Надо же, даже имя вспомнил! Экий сукин сын.) Возможно,
фирма вам сделает пробный заказ. Разумеется, небольшой. Малую
партию. Видите ли, - тут он с профессиональной доверительностью
глянул ей в глаза и тут же раскаялся: лучше бы не смотреть в
светлые, ненавистные глаза девочки из колодца. - Жесткая
конкуренция. Да-да, у вас есть конкуренты, причем, весьма
высокого класса.
      Тилли подняла бровь.
      - Шлюхи?
      Верховный Холуй слегка покраснел.
      - Нет, отчего же шлюхи? - Выговорил и поморщился, будто
дрянь какую-то съел. - Выпускники Академии Художеств,
профессионалы. Когда я говорил о высоком классе, я имел в виду
уровень их художественной подготовки.
      Тилли громко захохотала. Верховный Холуй заметил, что у
нее недостает двух зубов.
      - Что вас интересует, в конце концов? - спросила наконец
Тилли. - Разнообразие и достоверность хуев или левитановская
грусть в их прорисовке?
      Верховный Холуй твердо произнес:
      - Вот что, Тилли. Вы, несомненно, талантливы и компетентны
в... э... предмете, о котором идет речь. Фирма действительно
заинтересована в сотрудничестве с вами. То есть, я хочу сказать,
что вы получаете заказ, о котором только что хлопотали. Но я
очень попросил бы вас впредь воздержаться от ненормативной
лексики. Это просто этическое требование, применяемое ко всем
сотрудникам, ничего более. - Он сложил ладони на альбоме и еще
раз заставил себя заглянуть в глаза своей собеседнице. - Давайте с
вами, Тилли, договоримся с самого начала. Основная задача фирмы
- удовлетворять самые интимные потребности людей, способных
платить за это. Причем, не за счет других людей, как это
происходит в домах свиданий, а иным, более соответствующим
нашей свободной эпохе путем. Это исключительно тонкая сфера.
Деликатность и еще раз деликатность.
      - В таком случае, как будем впредь именовать хуи? -
деловито осведомилась Тилли.
      - Пенисовидная продукция, - предложил Верховный Холуй.
      Тилли кивнула, придвинула к себе альбом, вытащив его из-
под ухоженных ладоней Верховного Холуя, сделала пометку
карандашом в углу страницы - чтобы не забыть.
      - Какую партию вы желали бы получить? - спросила она.
      - Думаю, для начала пятнадцать штук.
      Они торговались недолго. Настаивая на уникальности
товара, Тилли взвинтила цену. Верховный Холуй, прекрасно
понимая, что и завышенная цена является бесценком - едва ли
десятой долей того, что будет стоит "пенисовидная продукция" в
"Интиме", цедил слова, объяснял Тилли, почему фирма оказала той
благодеяние и где, собственно говоря, место какой-то поставщицы
восковых заготовок для синтетических хуев.
      Поскольку оба они с Тилли видели друг друга насквозь, то
довольно быстро сошлись на сумме, которая устроила обоих. Тилли
прикинула в уме: с одного хуя они с девочками втроем могут
безбедно жить месяц в своем колодце. Или роскошно одну неделю.
Это было очень хорошо. Сохраняя кислый, мрачноватый вид, она
кивнула и встала, показывая, что считает разговор оконченным.
Верховный Холуй также поднялся, обещая подготовить проект
договора к послезавтрашнему утру.
      В дверях Тилли обернулась.
      - И пусть охранник запишет там в книгу, что мне
"назначено", а то сегодня я утомилась разговаривать с вашими
чрезмерно бдительными идиотами. В следующий раз пронесу в
офис бомбу, если будут доставать.
      И ушла, вскинув голову, - в длинной юбке с обтрепанным
подолом, в большом черном платке, накрест завязанном на
узенькой груди, с подпрыгивающими при каждом шаге соломенными
волосами - назад, к себе в колодец.

      В длинном, до пят, красном халате, широко расставив
толстые коленки, сидит на кухне за рабочим столом Элси, в одной
руке нож, в другой мармеладная заготовка. Ямочки на руках у
Элси, ямочки на щеках, ямочка между ключиц. В честь чего такая
она пухленькая, спрашивается, если живет, как и все в
Мармеладном Колодце, впроголодь и по утрам плюется кровью,
сочащейся из десен? Неведомо.
      Есть у Элси одна роскошь, наследственное золото волос -
косы у нее как у Изольды Прекрасной, да только давно уже
кажутся они серыми от пыли. И не прекрасна Элси. Да и кто
прекрасен в Мармеладном Колодце?
      В пустой кухне по радио извергаются разные глупости, но
кто их слушает? Пусть себе болтает, пока не вспомнила об этом
Элси и не выключила.
      - ...разбазаривание национальных ресурсов!.. - надрывался
между тем кто-то за динамиком, затянутым шпалерной тканью. -
...массовое обнищание трудящихся...
      - ...вы предлагаете?.. - осведомлялся другой (видимо, брал
интервью).
      - ...почему мы такие страдальцы? Почему устраиваем
голодовки, самосожжения? Почему себя не жалеем? Нет! Отныне
все будет иначе! Мы должны не себя - ИХ не жалеть!.. - ярился
первый голос.
      - ...но террор... - возражал другой голос, вкрадчивый.
      Первый резал:
      - ...справедливость!... Родина!.. Кровь сограждан!..
      Наконец Элси это надоело, и она все-таки выключила
радио. И тут же замурлыкала себе под нос, волны покоя источая:
      - Хуи, хуечки у меня в садочке...
      Лэсси спала в комнате на матрасе у окна, прижавшись
спиной к еле греющей батарее. Тилли где-то бегала - то ли
продукты покупала, то ли с Верховным Холуем переговоры вела. А
Элси работала, сидя на кухне под молчащим радио, сдвинув в
сторону десяток немытых чашек с налипшими чаинками. Созвездие
Мартовского Зайца уныло свесило уши до самого окна.
      Девочки всегда работали втроем. Тилли создавала эскизы -
у нее единственной было художественное образование (правда,
незаконченное). Лэсси специализировалась на заготовках. Вот уж
кто умел увидеть любую, самую фантастическую форму из
измысленных Тилли, в чем угодно - в старой восковой свече, в
комке глины, в обрезке кожи или брошенной на пол ленте. А
терпеливая толстая Элси доводила эту форму до совершенства,
прорабатывая детали и сглаживая неровности. И именно она давала
вещам имена.
      Вот и сейчас в ее руках оживал мармеладный пенис. Он
явно принадлежал сильному мужчине - Элси, погруженная в
странный транс, всегда сопутствующий такой работе, начинала
прозревать его образ, будто приросший к дивному хую: худощавый,
лысоватый (почему-то такие хуи всегда у лысоватых)... непременно
узкий зад и гибкое тело. Гимнаст? Скорее, легкоатлет. Бегун или
стрелок из лука. И у него ласковые темные глаза...
      "Нефритовый Победитель". Имя пришло само собой.
      О, как он прекрасен и ласков. Элси провела ножом по
головке Нефритового Победителя, делая ее гладкой, закругленной,
плавно расширяющейся ближе к стволу. Сила и нежность,
подумала она, сглаживая неровности рукояткой ножа. И могучий
стебель, никогда не склоняющийся, легко входящий в любые, самые
невероятные пещеры. Даже заваленные камнями.
      В дверь позвонили. С сожалением отставив Нефритового
Победителя, слегка раздраженная тем, что ее отвлекли и вывели из
транса, Элси встала из-за стола.
      На пороге стояла крошечная старушка, обмотанная серым
шерстяным платком. Из-под платка сверкали толстые очки.
      - Чего тебе, бабушка? - спросила Элси.
      Старушка подозрительно повернула очки в сторону ножа,
который Элси держала в руках, и скороговоркой произнесла:
      - Мардук с тобой, внучка.
      - Возможно, - сказала Элси. - Да только молись не молись,
а толку все одно немного.
      - Да и Мардук со всем этим, - охотно согласилась
старушка. - А вот не купишь ли меня, внуча?
      Элси надула пухлые губы. Много народу бродит сейчас по
Вавилону, предлагаясь в рабство, да только спрос на рабов сейчас
сильно упал. Самим бы с голоду не подохнуть.
      - У нас, бабуль, и денег-то нету, - сказала Элси.
      - А я без денег, за одну еду, - охотно пошла на сделку
старушка. И снова очками заблестела, головой в полумраке вертя.
      - Да нет, бабуль, у нас и еды нет, - сказала Элси. - Да и
Тилли мне голову оторвет. Шли бы вы, бабушка, в богатый квартал,
что к нищим-то ходить? Все без толку.
      - Да кому я нужна у богатых? - засокрушалась старушка. -
Я вот думала, может, за одну еду кто возьмет...
      Элси вдруг ощутила, что вот-вот расплачется. И так ей
захотелось, чтобы эта старушка в платочке была ее родной
бабушкой! Но спустя мгновение другая мысль посетила ее:
старушка будет занимать место на полу в комнате, где всего три
матраса. И каждый день ее нужно будет кормить.
      - Вы у нас через полгода загнетесь, бабушка, - сказала она.
- Да и Тилли мне голову оторвет.
      - Э-эх! - вздохнула бабушка. Легко так вздохнула. И
побрела вниз, точно серая бабочка с подбитым крылом.
      Элси закрыла дверь и вернулась к своей работе.
Нефритовый Победитель, отполированный рукояткой ножа, сыто
лоснился под желтым кругом лампы. Он был прекрасен.
      Элси поставила его на полку, где красовались уже Длинный
Морской Змей, Раздвигающий Теснину и Несущий Тишину.
Наклонилась и взяла из корзины следующую заготовку. Полистала
альбом эскизов Тилли, безошибочно определив под какой из
рисунков сделана заготовка. Повертела в пальцах мармеладный
стержень. Задумалась. Самое трудное - войти в новый образ. А без
этого начинать работу не имело смысла - Элси большую часть
жизни проводила в полусне, окруженная своими видениями. Они-то
и были источником ее вдохновения.
      Еще и эта бабушка, предлагавшая себя в рабство...
      Элси отложила заготовку. Подошла к окну, взяла с полки
частый гребень, медленно начала расчесывать волосы. Разобрала
на пряди, заплела. Расти, коса, до пояса, не вырони ни волоса. Как
же. Вон сколько их на гребешке осталось.
      Сняла один с гребня, расправила в пальцах. Длинный,
сквозь пыль золото светит. Прекрасны волосы у Элси - только это в
Элси и прекрасно. А что душа у нее сонная, по светлым ясным
мирам блуждающая - того со стороны не видно.
      Подобрала крошку хлеба, в волос завязала, а после, окно
растворив, на карниз положила. Села на подоконник боком,
пепельницу своротив по случайности, и смотреть стала - что будет.
      Поначалу ничего не было. Какие-то люди по дну колодца
прошли, мармелад на ходу жуя. Облаками затянуло созвездия, так
что было бы совсем темно, если бы не свет, из окон льющийся.
      И вот прилетела малая птица. Поскольку Элси за окном не
шевелилась, то пичуга осмелела. На карниз опустилась, прошлась
враскачечку, головку то влево, то вправо повернула, осмотрелась.
И вот уже такой вид приняла, будто карниз этот - ее личная
собственность. Порадовалась и позабавилась толстая Элси, на
птичку эту глядя. А птица вдруг крошку хлебную увидела и - раз! -
клюнула. И тотчас, будто устрашившись собственной дерзкой
отваги, взлетела и исчезла в темном небе.
      И волос золотой вместе с той крошкой унесла.

      "...Чувство Ливня из Облаков - неземное и божественное,
ибо в этот миг мы, смертные, находимся наедине с нашими богами.
Поэтому очень важно заставить это краткое мгновение длиться как
можно дольше. Любыми средствами оставаться наедине с богами
как можно дольше - наш долг, ибо это благочестиво и угодно
обычаю.
      Мы говорим, что харигата подобен мужчине, но лучше его,
потому что это его лучшая часть без всего остального. И они также
превосходны, ибо не все мужчины имеют такую силу, как харигата.
Они нам преданы, никогда не устают от нас, как мужчины. Они
могут быть какими угодно. Грубыми или мягкими, как мы пожелаем.
Харигата намного более выносливы, чем любой мужчина, им
неведома усталость или разочарование.
      Ведь не каждой женщине повезло встретить сильного
мужчину, но понятием об идеале наделена каждая. А это рождает
страдания. Не следует умножать страдания неудовлетворенными
желаниями.
      Есть два пути, одинаково мудрых, следуя которым можно
избежать страданий, рожденных неудовлетворенными желаниями.
Можно отказаться от желаний и можно удовлетворить их..."
      Лэсси отложила книгу.
      - Тилли, ты закончила, наконец, плескаться? - крикнула
она, приподнимаясь на матрасе и поворачиваясь в сторону ванной.
      Из ванной выбралась Тилли - в одной футболке, с
полосатым полотенцем на мокрых волосах.
      Она получила-таки аванс! Зубами выдрала, едва зубы те не
обломала - но выдрала. Верховный Холуй сообщил Тилли (та
названивала ему каждый день и не по одному разу, но все как-то
неудачно - то на совещании заседал Верховный Холуй, то уехал на
склады, то по другому телефону с хозяином, что на Канарских
островах, разговаривает, да мало ли еще причин найдется к
телефону не подходить), что, к сожалению, финансовое положение
фирмы таково, что никак не позволяет произвести авансирование в
размере 40% от общей суммы договора. Но 25 - это железно.
      И действительно. Когда Тилли явилась за железно
обещанными деньгами - встрепанная и настороженная, метя
обтепанным подолом безупречно чистый ковер, - ее встретили, как
именинницу. В кожаном кресле утопили, сигареткой угостили,
чайку предложили, а после и денежки вынесли. Эдакое чудо
серебряное, певучее. 225 сиклей, монета к монете. Брать
немаркированное серебро в слитках Тилли отказалась наотрез еще
в самом начале переговоров, ибо беспокоилась насчет подделки,
подозревая всех и вся, а уж Верховного Холуя и вовсе не
скрываясь почитала за отпетого мошенника. И унесла в тяжелой
холщовой сумке через плечо, по бедру бьющей, свои 225 сиклей -
25 процентов обещанного аванса. Верховный Холуй брезгливо
поморщился, поглядев ей вслед, и поскорей выбросил из головы эту
неприятную девицу из Мармеладного Колодца.
      А Тилли шла домой - и злая, и пьяная от денег. Еще бы!
Полгода ничего, кроме мармелада, почитай, и не ели и не пили.
Купила по дороге яблок и мяса, и красного вина с хлебом. Все три
девицы наелись, напились. Хмель сразил их, будто пуля
разбойничья.
      Пробудились на другой день. Радио заткнули
("...безответственные заявления угрожающего характера, столь
щедро расточаемые в последнее время оппозицией мар-бани,
недовольной мерами, принимаемыми достопочтенными рес-сари для
стабилизации ситуации в Вавилонии, заставляют задуматься о...")
      Насыпали серебра в ванну. И полезли по очереди купаться
в деньгах, как то и мечталось с того дня, что Тилли принесла,
пряча ликование под мрачной личиной, контракт на изготовление
пятнадцати моделей уникальных хуев, по шестидесяти сиклей за
штуку. Правда, серебра маловато оказалось - надул Верховный
Холуй с авансом. Да еще Тилли вчера по пути домой растратилась.
Но все равно здорово.
      Вон и некрасивая толстая Элси преобразилась, вся до пояса
золотыми своими волосами оделась, будто волшебным покрывалом.
А что говорить о Лэсси - та всегда красавица; теперь же и
подавно.
      Лэсси забралась в ванну, где терпко пахло сиклями. Ах,
какой горький запах у серебряных сиклей, аж горло сжимается.
Солью пахнут, древесной стружкой, дымом от сжигаемых в храмах
поленьев. Но больше всего солью - той, что в крови. Прекрасный
запах, изысканный. Так пахнет от богатых женщин, когда те,
разметав сверкающие волосы по вороту шубы, стремительно идут
от автомобиля к театру или ресторану. Но от тех, кого убивают
ради этих дорогих духов, так не пахнет никогда.
      Элси пошевелила ногой россыпи серебра, слушая его тонкое
пение под струями светлой воды.
      Прольется кровь, прольется пот,
      Прольется боль.
      Их ветер высушит - и вот
      Проступит соль.

      Ее кристаллам ночь и день
      Теперь сверкать.
      И склонит голову олень
      Ее лизать.
      Стихи были написаны у них на стенке кухни. Кто-то из
бесконечных тиллиных мужчин оставил по себе - а сам ли сочинил,
слышал ли где - того никто не знал. Да и имя того мужчины уже
позабылось. Один только хуй его не позабылся, остался в цепкой
памяти тиллиной. Вот уж кто воистину имел глаз художника. Коли
приметит выразительную или любопытную деталь - в человеке ли, в
явлении ли урбанистического свойства - непременно запомнит и
через несколько лет, буде необходимость такая возникнет,
воспроизведет в точности.
      Вышла после купания Лэсси, будто Вирсавия. Посидели
втроем на кухне, чаю выпили, полюбовались друг на друга, на
звезды за окном. После Тилли встала, чтобы опять в продуктовый
магазин идти, полушубку свистнула. Приполз старенький их, общий
(на трех сироток сразу) полушубок из искусственного желтоватого
меха, выбрался из кучи вещей, в углу сваленных, отряхнулся. Тилли
провела по нему рукой, подняла с пола, надела. Обнял ее
полушубок, теплом окутал. Ибо не забыл он, как с позорной
помойки его забрали, вытащив из-под орущего кота, как эти
маленькие крепкие руки очистили его от грязи, как дырки зашили.
Потому и предан был и на свист с готовностью бежал.
      Тилли взяла большую сумку и два сикля денег, еще мокрых
после купания.
      - Скоро приду, девки, - сказала она подругам своим. -
Ждите с едой.

      Тилли (с полными сумками, на темной лестнице, неожиданно
спотыкаясь обо что-то мягкое и бесформенное): Ой!
      Бесформенное (шевелясь на грязных ступеньках, сверкнув
толстыми стеклами очков, будто искрами брызнув): Благослови
Мардук, доченька!
      Тилли (устало): Ох, еб... Да отвяжись ты, бабусь...
      Бабка (с живостью): Да я уж отплачу, доченька, я уж
отплачу... Отработаю, довольна будешь... Неделю, почитай, один
мармелад со стен и соскребаю, тем и живу. Росту у меня не
хватает дотянуться до мест побогаче - те все высоко помещаются, а
внизу - что, внизу - одни поскребыши... (Долгий, почти звериный
всхлип). Милостями Нинурты жива лишь...
      Нинурта, бледный властитель времени. Видать, крепко
молилась тебе бабка, воссылая просьбы свои в храм Эпатутилы,
если Воитель Богов аж к Мармеладному Колодцу слух преклонить
изволил.
      И снизошел бледный Нинурта до бабки безвестной, никому
не нужной, ни к делу, ни к внукам не приставленной. Протянул
палец свой с ногтем твердым и синеватым, коснулся самого
зловонного дна Колодца, где как раз и стояла с полными сумками
еды ошеломленная Тилли. В мгновение ока понеслось для нее время
вкривь и вкось, заметалось перед взором ее то вперед, то назад, и
вдруг увидела она себя самоё таким же бесформенным кулем
тряпья, откуда и лица-то не разглядишь. Старой себя увидела,
голодной, на мармеладных поскребышах отощавшей. Будто стоит
перед злющей встрепанной девицей, умоляя принять под кров свой.
      Закружилась голова, потемнело в глазах у Тилли. Чтобы не
упасть, потянулась она рукой к стене, но не успела взяться -
пошатнулась да и рухнула прямо на бабку, едва не придавив ту
котомками.
      Тилли (со стоном): Ох, еб... Ох, еб...
      Бабка (перепуганно и полузадушенно): Спаси Нинурта,
доченька! Благослови Мардук, внученька!..
      Очнулись, друг друга руками ощупали, кое-как, друг за
друга и за стену хватаясь (перила-то на лестнице давно
обвалились), поднялись на ноги. И сказала Тилли бабке:
      - Черт с тобой, бабусь... Идем.

      Бабка поначалу словно ошалела от свалившегося на нее
счастья. Бродила из комнаты в кухню, руками стены трогала,
подоконники гладила, будто те живые. Все не верила, что крышу
над головой обрела, пусть на время. С голодухи две буханки хлеба
умяла, не заметив, что в кастрюле похлебка сварена. После,
немного освоившись, урон девицам по недомыслию своему нанесла
- сжевала две заготовки "пенисовидной продукции", взяв их из
корзины под столом. После узнала от мягкосердечной Элси, что
наделала, с перепугу на колени рухнула и взвыла тоненько,
головой о ножку стола биясь. Но тут уж и Элси перепугалась: а ну
как помрет сейчас бабка от переживаний! Взялась старушку
домашнюю поднимать; та тяжелой оказалась, костлявой, да еще
сопротивлялась. Желаю, мол, по полной программе прощение
вымолить и все тут.
      Так сражались: Элси старуху тащит, едва от ноши
непосильной не заваливаясь, старуха отлягивается и громко
причитает.
      И тут в дверь позвонили.
      Элси бабку богобоязненную выронила, через ноги ее
переступила, в юбке дерюжной запутавшиеся, сама едва не
споткнулась. Дверь поскорей отворила.
      - Входи, что на пороге стоять, - сказала тому, кто в темноте
перед нею замаячил. За знакомца одного приняла. Тот через порог
переступил, под лампочкой остановился, и только тогда поняла
Элси, что ошиблась она. Незнакомый был тот человек, ни разу не
виданый - ни в доме этом, густо населенном, ни вообще в
Мармеладном Колодце.
      - Ой, - вымолвила Элси смущенно.
      Молодой человек под копной русых кудрей имел лицо
открытое, веселое, рот улыбчивый, глаза светлые. И весь был он
светел и ладен на вид, а в горстях держал малую пичугу.
      - Гляди-ка, - сказал он, обращаясь к Элси, - что залетело
ко мне на рассвете в окно.
      И ладони раскрыл. Птица никуда не улетала, спокойно
сидела между его пальцев, работой не изувеченных, чистых.
Неприметная с виду, серая. А в клюве держала она длинный
золотой волос.
      Элси слегка покраснела, но в полумраке прихожей этого
видно не было.
      - Ищу красавицу с золотыми косами, - сказал молодой
человек. И глаза его светлые затуманились, будто кто в
керосиновой лампе фитиль прикрутил. - Кто она, та девушка, у
которой такие дивные волосы?
      - Почем мне знать, - прошептала Элси. А у самой сердце у
самого горла запрыгало, вот-вот в рот выскочит, о нёбо стукнется.
      - Где-то здесь она живет, в Мармеладном Колодце, -
продолжал юноша. - Я точно это знаю. Смотри. - Провел
осторожно пальцем по перьям серой пичуги, а после к самому
элсиному носу поднес.
      Та слегка отпрянула, поморгала, на пришельца диковинного
уставилась.
      - Мармелад, - пояснил он, облизывая палец. - Эх, найти бы
мне ту дивную деву!.. Взял бы за руку ее, к себе привлек, а если
бы снизошла - назвал бы женою.
      - А у тебя есть где жить? - спросила Элси. - Или так,
разговоры? Пока медовый месяц - рай в шалаше, а после вписался
к жене и все разговоры на том кончились?
      Молодой человек слегка покраснел.
      - Так тебе знакома та девушка?
      Растерянная, стояла перед ним Элси. Красный халат до пят
чуть по швам не лопается на могучих телесах. Волосы под косынку
убраны, поскольку работать она собиралась. Руки от работы
распухли, тяжелыми стали, будто сами мармеладом налились.
      А бабка, оказывается, весь разговор этот слышала и давно
уже смекнула, что к чему. Не найти Элси себе жениха богатого,
понимала бабка. Послала бы вздорная и капризная Нанна ей хоть
какого женишка, хоть самого завалященького. Это Лэсси,
красавица, себе найдет. Это Тилли, стерва, себе отыщет. А Элси
будет сидеть рыхлой и тихой, доделывая за другими начатую
работу, и ждать - не залетит ли счастье в оконце вместе с пичугой.
      И потому подкралась старуха к девушке, покуда та
ресницами моргала и соображала, что бы парню такого наплести
про красавицу с золотыми волосами. Подкралась, за косынку -
хвать! И сдернула с головы.
      Упала косынка на пол и исчезла. И хлынули золотые волосы,
недавно только в серебряных сиклях отмытые, горьким запахом
серебра пахнущие - ароматом балованных женщин, ночного
разъезда у театра, губ, от муската терпких. Светло от этого золота
стало в темной прихожей, будто огонь посреди квартиры развели.
И ослеп молодой гость, а птица в его руках забилась и
затрепыхалась.
      Взял он Элси за ее липкие от мармелада руки, привлек к
себе, в теплые губы поцеловал. Не выдержала Элси - сомлела. И
слезы на глазах ее показались.
      - Изольда, - сказал ей молодой человек. - Изольда
Прекрасная, золотоволосая.
      - Меня зовут Элси, - отозвалась бедная сиротка. - А ты кто,
любовь моя нежданная? Как тебя зовут? Тристан?
      - Тристан? - Он удивленно поглядел на нее и засмеялся. -
Почему Тристан? Меня зовут Марк.

      Так и стали жить-поживать, аванс проживать: три
сестрички, три бедных сиротки - толстая безответная Элси,
красавица Лэсси и на весь мир прогневанная Тилли; с ними
бабушка-хлопотунья, понимающая в жизни больше иных-прочих
(недаром за нее сам Нинурта вступился); а теперь еще и юноша по
имени Марк, искавший Изольду Прекрасную, нашедший же лишь
Элси Золотоволосую. Но и это было неплохо.
      Умножались и мармеладные хуи на полке, где готовые
изделия хранились. К Нефритовому Победителю со товарищи
прибавились Соперник Этеменанки, Князь Света, Лоза Наслаждений
и Услада Губ Моих и Рук.

      Идет Нергал, владыка преисподней.
      Идет Нергал, бедра кровью измазаны.
      Идет Нергал, в руках мечи, на голове корона.
      О! Идет Нергал, Нергал-убийца, красные звезды дрожат на
небе...
      - Бабуль, хватит про Нергала! - крикнула из кухни Элси,
оторвавшись на миг от работы.
      У бабушки-хлопотуньи открылась скверная привычка
распевать во весь голос священные гимны во время стирки или
какой-либо иной домашней работы.
      Тысячу тысяч врагов убил я, Нергал.
      Тысячу тысяч эламитов грязнобородых поверг я, Нергал.
      К ногам твоим поверг, да возвеселится жестокое сердце
твое, Нергал.
      Кровью их напою тебя, Нергал.
      Слюной их омою твои пыльные ноги, Нергал.
      Печень их возложу на зубы твои, о Нергал...
      Бабушка отжала постиранное (это были элсины джинсы, не
стиравшиеся с момента приобретения) и полезла вешать их на
веревку, натянутую над ванной. Она решительно взгромоздилась на
табуретку и на миг перестала воспевать Нергала.
Воспользовавшись паузой (когда старушка пела, она была глуха,
как тетерев), Элси крикнула снова:
      - Бабуль, хватит про Нергала!
      - А? - отозвалась после краткого молчания старушка. - Про
Нергала не нравится?
      Она, кряхтя, слезла с табуретки и выглянула из ванной. Ее
морщинистое лицо раскраснелось, очки с толстыми стеклами
запотели.
      - Зря, внуча. О-ох, зря... Грядут времена страшные,
кровавые... Нутром чую. А нутро у меня, внуча, чуткое, девять
детей выносило, как ты думаешь, милая моя...
      Элси осторожно сняла ножом лишнее с заготовки. Снова
принялась водить ручкой, заполировывая возникшую неровность.
      - Нергал, - повторила она. - Хорошо, назову этого Нергал-
Убийца.
      И, отставив хуй, залюбовалась работой своей.
      Бабушка снова скрылась в ванной, откуда вскоре понеслось:
      Откуда кровь на ногах твоих, Нергал?
      Я топтал поверженных, вот откуда кровь.
      Откуда кровь на бедрах твоих, Нергал?
      Я насиловал девушек, вот откуда кровь.
      Откуда кровь на руках твоих, Нергал?
      Я убивал мужчин моими мечами, вот откуда кровь.
      Откуда кровь в волосах твоих, Нергал?
      Пить хотел, к водам рек наклонился, волосы в воду опустил,
тысячи тысяч убитых мною по рекам тем плыли, вот откуда кровь.
      Велик ты, Нергал!
      Идет Нергал, за ним кровавый след.
      Идет Нергал, перед ним трепет и смятение.
      О! Идет Нергал!
      - Идет Нергал, - повторила Элси. И вдруг ей стало не по
себе. Даже поежилась. А вдруг и впрямь идет?
      На кухне появилась Тилли. Заспанная, встрепанная.
Сунулась в чайник, плеснула в первую попавшуюся чашку жидкого
чая, с вечера оставшегося. В первые дни житья у сироток бабушка
пыталась было мыть посуду, но куда там! Сумасшедшее чаепитие на
то и сумасшедшее, что никогда не прекращается, так что и
перемыть все чашки никак невозможно. И не пытайся, бабушка,
сказала ей Лэсси (та попробовала было Лэсси своей сторонницей
сделать: "Эти-то, сестры твои, дуры пропащие, но ты-то...")
Вычерпай ручей ложкой. Выпей море. Но не мой посуду в
Мармеладном Колодце. И на небо показала, на звезды, что над
колодцем скупо рассыпаны (на все скуден колодец и на звезды
тоже).
      - Что наверху, то и внизу, - сказала Лэсси. - Что на небе,
то и на земле. А что мы имеем на небе?
      Бабушка задрала голову, очки на звезды нацелила.
Небесный Шляпа приподнял шляпу. Вселенская Чайная Соня звучно
храпела в чайнике. И не надейся, Алиса, что тебе удастся
перемыть здесь посуду или хотя бы навести порядок. Это же су-ма-
сшед-шее чаепитие. Что наверху, то и внизу. Внизу даже, пожалуй
что, даже поприличнее.
      Увидев, что и звезды небесные девиц-нерях поддерживают,
бабушка рукой махнула. Спорить с волей богов она привычки не
имела. Звезды не принуждают, утверждают предсказатели (вот и в
храме Наны так говорят, да и Оракул о том же в своих
государственных пророчествах пишет), это так, но - склоняют.
Склоняют, подлые.
      Но стирку все же затеяла неугомонная бабка. И заплатки,
где надо, поставила.
      - Ты что встала такую рань? - спросила Элси у Тилли,
которая откровенно не выспалась и потому а) тормозила; б)
пребывала в осатанении.
      - Уснешь тут, когда гимны воспевают, - прошипела Тилли.
Выпила чаю. Еще налила. Снова выпила. Поглядела на новый хуй,
об имени спросила. Услышав "Нергал", зашипела.
      - Лэсси говорит, "харигата может быть грубым", -
процитировала Элси. - Пусть этот будет грубым.
      Тилли подсела за стол, повозила пальцем в чайной лужице.
Элси торопливо отодвинула в сторону почти готовую работу.
      - Не раствори мне пенисовидную продукцию, - сказала она.
- Из мармелада, чай, не из стали.
      - Послушай, Элси, - сказала Тилли, внезапно забыв и о
Нергале, и о том, что благодаря бабкиному пению не выспалась. -
А ты с Марком...
      Элси мгновенно ощетинилась.
      - Что - я с Марком?
      - Как он - ничего?..
      Элси окрысилась:
      - Ничего - был твой этот, как его... А Марк... он...
      И в карих ласковых глазах Элси проступили слезы.
      Тилли сжала ее руку своими крепкими шершавыми
пальцами.
      - Я вовсе не хотела тебя обидеть, - поспешно сказала она. -
Просто подумалось тут... А что, если вместо того, съеденного
бабкой, новый сделать... В общем, увековечить... В мармеладе...
      Элси вскочила, побагровела.
      - Не смей! - крикнула она. - Все вы... вы по многу раз!.. У
вас много!.. А у меня... раз в жизни... и то отнять норовите, сучки...
      И понесла, понесла - кроткая, нежная Элси, вечно
грезившая, вечно бродившая сонной своей душой по неведомым
мирам - да так понесла, что возрадовался в храме Эмешлам, что в
городе Кута, Нергал, покровитель хамов и матерщинников, а
небесный Шляпа поскорей закрыл Чайную Соню крышкой, чтобы не
слышала.
      Тилли допила чай, извинилась перед возмущенно пыхтящей
Элси и скрылась в комнате. Там царила тишина, нарушаемая
слабым сопением. Марк спал, разметавшись на матрасе -
радовался, что толстая Элси, с которой ночевал, обнявшись, на
одном матрасе, ушла, оставив ему просторное лежбище. Тилли
осторожно сняла с него одеяло. Марк не пошевелился.
      Рядом ожила Лэсси, которой Тилли нечаянно наступила на
руку.
      - Тишш... - зашипела Тилли.
      - На хуя... - начала Лэсси.
      - Именно хуя, - прошептала Тилли.
      Лэсси приподнялась на локте, чтобы лучше видеть, что еще
задумала Тилли. Та, прикусив губу, осторожно расстегивала на
Марке джинсы (чертова привычка спать в одежде!)
      - Помоги мне, - шепнула она Лэсси.
      Пока Тилли, обхватив Марка за талию, приподнимала его,
Лэсси ловко сдернула с него джинсы. Марк застонал во сне и
вдруг улыбнулся.
      - Порядок, - пропыхтела Тилли. Еще осторожнее потянула
трусы и едва не охнула в голос.
      - Что? - с любопытством спросила Лэсси, вытягивая шею.
      - Что? - восхищенно отозвалась Тилли. - Да это уже почти
что КТО. Глянь сама.
      Лэсси подползла поближе, сунула нос.
      - Мамочка, - восхитилась она.
      Тилли провела по дивному видению пальцами, желая
получше изучить фактуру. Утренняя эрекция была безупречна.
Отпуская трусы и натягивая на улыбающегося во сне Марка
джинсы, Тилли заметила подруге:
      - Что ты хочешь... Мужик молодой, непорченый...
      И, укрыв Марка одеялом, поцеловала его в щеку.

      Не иссякал рог изобилия. Седмицу не иссякал, другую не
иссякал, так что уж казаться стало, будто нет дна у него, будто
бесконечен поток изливающихся из него благ: тут тебе и пряники
печатные для девичьих зубов, и яблоки с виноградом для
изнемогающих от любви, и селедка с водочкой для настоящих
мужчин, с морозца в дом пришедших... чего только не было в роге
том изобильном.
      Третья седмица на исходе была, когда иссяк вдруг источник
жизни.
      Шарила Лэсси, по локоть руку засунув, в роге том
неизобильном - пусто. Искала Элси, и так и эдак пальцами по рогу
возя, - пусто. Тилли чуть сама в рог неизобильный залезла, - а
ничего не поделаешь, все равно пусто. Бабка-хлопотунья
расстроилась, рог перевернула, потрясла - одна монетка в
четверть сикля выпала. И все.
      Пошла Тилли, купила на монетку хлеба. Скучно стало на
дне колодца. Отвыкли уже от мармелада, к плюшечкам привычка
выработалась. Сидели за жидким чаем, пустой хлеб жевали,
мрачно размышляли.
      Наконец Лэсси сказала:
      - Партия почти готова. Давайте, девки, поднажмем и к
завтрему скинем продукцию.
      И все на Тилли посмотрели (кроме Марка - спал
безмятежно в комнате, пока на кухне совещание шло).
      - Поднажать дело нехитрое, - сказала Тилли. - Как деньги с
них вытрясти - вот вопрос.
      ("...Всерьез говорить о мятеже не приходится, - бубнило
радио, еле слышно - выключить его до конца не удавалось, бабка
говорит, сквозь розетку просачивается. - Недисциплинированные и
разрозненные выступления сторонников мар-банийской оппозиции...
Известно, что мар-бани, потомки знатнейших родов Вавилонии,
обнищавшие вследствие полной несостоятельности в бизнесе,
проявляя нетерпение... опираясь в своих выступлениях на сброд...
безответственные обещания, щедро расточаемые лидерами мар-
банийской оппозиции, привлекли на их сторону некоторое
количество одураченных трудящихся... Храмы Вавилонии
призывают...")
      Тилли допила чай, встала, заранее трясясь от злости.
      - Схожу-ка я в контору, - проговорила угрожающе. Кому
грозила?
      Да и кому страшна она, маленькая оборванная Тилли из
Мармеладного Колодца? На те деньги, что в аванс взяла, даже
туфель себе новых не купила.
      Охранник в предбаннике офиса допросил ее весьма строго
и придирчиво, больше от скуки, чем опасаясь диверсии. Пропустил,
конечно. И, зевая, в портативный телевизор снова уставился на
автогонки.
      Знакомой дорогой прошла Тилли по холеному коридору,
дверь полированную толкнула. А дверь и не поддалась. Заперта
оказалась.
      Рассвирепев, Тилли другую дверь толкнула. На нее
удивленно девицы какие-то уставились, ресницами накладными
взмахнув. Рты в помаде перламутровой, руки нежные с пальчиками
тонкими.
      Заговорили же так, будто химеры с карниза храмового
ожили и каркать вздумали - визгливыми голосами, хуже, чем ножом
по тарелке.
      - В чем дело, девушка?
      - Вам кого, девушка?
      - Здесь бухгалтерия, девушка!
      - Вас вызывали, девушка?
      - К кому вы, девушка?
      Тилли сказала:
      - Верховного Холуя мне!
      Запереглядывались прекрасные гарпии, плечами круглыми
под кофточками кружевными пожимать принялись. И обидно так на
Тилли коситься стали. А Тилли вдруг досада разобрала. Ка-ак
топнет ногой, аж калькулятор на ближнем столе подскочил.
      - Верховного Холуя мне, говорю!
      Оскорбленно сказала одна из девиц:
      - Нет его. На Канары к шефу уехал.
      - По договору, завтра я сдаю ему партию.
      - Партию чего? - раздраженно спросила та же девица (раз
уж взялась переговоры вести с этой встрепанной выдрой, так
донесет ношу эту тяжкую до конца; остальные же своими делами
занялись: кто журнал листал, кто лениво пальцем в калькулятор
тыкал, подсчитывая что-то, а кто за сигареткой потянулся).
      - Продукции, - сказала Тилли.
      - Какой продукции? - тянула девица (скучала, как и тот
охранник в предбаннике).
      - Хуев, - пояснила Тилли.
      Девица слегка покраснела, подобралась.
      - Каких?..
      - Таких. Для секс-шопа.
      Девица поразительно быстро взяла себя в руки.
      - Не знаю, девушка. - Она порылась в каких-то бумажках. -
На Канары уехал, ничего не оставил, никаких распоряжений.
      - И денег не начислил? - спросила Тилли.
      - Деньги начисляются здесь, в бухгалтерии, - сказала
девица и зевнула слегка. - А Верховный Холуй лишь
распоряжается. У фирмы сейчас вообще тяжелое положение,
знаете ли, мы тоже нерегулярно зарплату получаем...
      - Ясно, - сказала Тилли.
      И, не попрощавшись, ушла.
      В дом ворвалась молча. Полушубок сняла, на пол бросила -
тот тихонечко уполз на свое место. Ушла в комнату, на матрас
легла, в одеяло тощее зарылась. И заснула.
      Никто спрашивать ее не стал. Элси за работу взялась,
Лэсси, надев полушубок, ушла куда-то. Бабушка включила
погромче радио, слушать стала, не понимая ни слова, как бранят
оппозицию мар-бани, и отчего-то тревожно ей было. Голову набок
склонила, губами шевеля, все про конец света и кровавые времена
бормотала.

      На общем совете решено было между бедными сиротками
все-таки хуи фирме сдать. Младшего Холуя найти, взять с него акт
сдачи-приемки, а там видно будет.
      - Скоро в городе, похоже, начнется, - заметил Марк (на
совет был допущен без права решающего голоса, на правах
консультанта, и слушал, стоя в дверях кухни).
      - Что начнется? - спросила Лэсси.
      А Элси только поглядела на любимого с обожанием.
      Марк сказал серьезно:
      - Мятеж. Мар-бани имеют сторонников в Вавилоне. И их
немало.
      - А чего они хотят, эти мар-бани?
      - Сами-то они хотят власти, чего еще. И денег, конечно.
      - Так какая нам разница? - спросила Тилли. - Мало ли, кто
нашу кровь пьет. Отсюда, из Колодца, и не видно.
      - Пока власть берут, будут заново деньги делить, - пояснил
Марк. - Может и на нашу долю...
      Тилли погасила окурок скверных папирос, ядовитым дымом
удушающих, и процедила в ясное лицо Марка:
      - Мальчик. На нашу долю никогда ничего не выпадет. Наше
можно только вырвать зубами. Чем я и собираюсь заняться в
ближайшие два дня.
      Марк покачал головой.
      - Я не о наших деньгах, Тилли, не о заработанных. Я о
мятеже.
      - Не поняла, - заявила Тилли. - Ты что, хочешь в эти дела
вмешаться?
      - Почему бы и нет? - дерзко ответил Марк.
      - Потому что это грязное и гнусное дело, от которого нам
нет никакой выгоды.
      - Для того и хочу, чтобы была выгода и для нас тоже.
      - Да вы, батенька, идеалист, - сказала Тилли.
      А Элси встревожилась.
      - Марк! Ты что, действительно хочешь драться?
      Марк улыбнулся.
      - Может быть.
      - Хватит дурью маяться, - заявила Тилли. - Завтра
отыскиваю Младшего Холуя, и если он...
      ...Младший Холуй был младше Верховного Холуя и намного
менее хорошо воспитан. То есть, можно сказать, совершенно
невоспитан. Разговаривать с ним было куда проще. Завидев Тилли,
кивнул ей на стул, забыв поздороваться. Продукцию взял,
осмотрел, оценил по достоинству, хмыкнув при виде той модели
("Спящий Тристан"), что была сделана тайком от Элси ее
подругами-сиротками. Акт сдачи-приемки выписал сразу же,
обещав поставить печать, как только вернется Верховный.
      - А когда он вернется-то? - спросила Тилли.
      - Скоро. У фирмы тяжелые времена.
      - "Тяжелые времена", денег заплатить не можете, а сами до
Канар и обратно катаетесь! - фыркнула Тилли.
      - Это не нам с вами решать, - решительно заявил Младший
Холуй. И убрал обе копии акта в ящик стола.

      И снова наступило прежнее нищее житье. Работа
закончилась; только и оставалось, что бесконечно пить чай,
сменяясь на кухне: поутру Элси, уткнувшись в книжку; ближе к
полудню Марк - выйдет, сонный и ласковый; Элси ему чаю нальет и
последние крошки сахара даст с ложки слизать. Посидят, помолчат
о том-другом. Марк любил радио слушать, все погромче делал.
Элси того не понимала, что он радио послушать хочет, потому
только голос повышала, чтобы радио заглушить и свою историю
Марку рассказать - что во сне видела, с кем во сне встречалась.
От голосов пробуждалась Лэсси, спросонок опухшая и не такая
красивая. Садилась на подоконник, выкуривала натощак несколько
дешевых папирос, а после тоже за чашками тянулась. Марк вставал
и уходил куда-то - бродить, на птиц смотреть (где он только их в
Вавилоне отыскивал!). А бедные сиротки, выключив радио, еще по
чашечке выпивали. Последней, ближе к вечеру, Тилли поднималась.
Элси уже уходила спать, а Тилли все сидела на кухне, курила и
чай глотала. В окно глядела на звезды, думала и злобу на
Верховного Холуя в себе лелеяла. Вот уж и Лэсси носом клевать
начинала и с кухни бочком выбиралась, а Тилли все курила и
злобилась.
      Бабушка-хлопотунья с ними на кухне не сидела. Стеснялась.
      Так и шло, день за днем, а Верховный Холуй все не давал о
себе вести. Наконец Тилли освирепела и снова в офис
отправилась.
      Младший Холуй встретил ее неожиданно приветливо.
Сказал, что изделия уже выполнены в упругой резине и продаются
в фирменном магазине. Тилли, не слушая, спросила о деньгах.
Когда остальные выплатят? И снова акт сдачи-приемки
потребовала.
      Младший Холуй сразу подкис и насчет положения фирмы
буркнул. Но добавил - из расположения к Тилли, которое ощущал
на самом деле, - что Верховный Холуй в конце недели
возвращается в Вавилон. Так что имеет смысл позвонить и задать
все эти вопросы непосредственно ему.
      И ощутила вдруг Тилли, как ярость перестает жечь ее,
ледяной становясь. Окурок сигаретки на пол бросила. Поднялась.
      - Ладно, - промолвила, - его спрошу.
      Младший Холуй выбросил ее из головы, как только с глаз
скрылась. А Тилли Младшего Холуя из головы не выбросила. Шла и
о нем думала.
      И вдруг видит - идет Нергал. Ноги по бедра грязью
забрызганы, черные волосы в сто двадцать кос заплетены, широким
золотым обручем на лбу прихвачены, по плечам рассыпаны. В
руках у Нергала два меча, как день горят. По великолепной спине
пот струится, лоснится спина, играет - прекрасен Нергал.
      В одной набедренной повязке был и вожделение будил и
ужас.
      Побежала Тилли следом за Нергалом, ибо только он один
мог утолить голод ее, терзавший ее жестоко.
      Догнала, руки его коснулась.
      - Возьми меня с собой, Нергал!
      Повернулся к ней Нергал. Борода у Нергала золотом
выкрашена, в мелкие пряди завита. Поглядел сверху вниз (ибо
вровень с крышами домов был), увидел внизу, у ног своих босых,
козявку маленькую, одинокую, маленьким своим смертным гневом
переполненную. Спросил, будто ветром зловонным дохнул:
      - Что тебе, дочь?
      И ответила Тилли:
      - Мне голодно, Нергал.
      Повернулся Нергал и дальше по Вавилону пошел. И Тилли за
ним следом побежала.
      А кто еще Нергала видел? Многие в Вавилоне видели, как
идет Нергал, освобождение гневу их из тесных оков. И выходили,
чтобы идти за Нергалом следом.
      Так все больше и больше народу вслед кровавому богу шло,
и скоро первая кровь полилась в Вавилоне. Как до богатых
кварталов дошли, так и полилась. Для начала забегаловку,
хрусталем сверкающую, где холуи файф-о-клокничали,
разгромили и двух человек прибили разломанными стульями.
Остальные разбежались, побросав радиотелефоны, мешочки с
сиклями, девок длинноногих с волосами, в синий цвет крашеными.
Деньги, понятное дело, прибрали, кто первый ухватил;
радиотелефоны разбили, девок снасильничали и волосы им
поотрезали тупыми столовыми ножами, в жирном соусе
испачканными.
      Понравилось.
      Дальше пошли.
      И пошли, и пошли!..
      Тилли - та только до Мармеладного Колодца дошла. Ей ведь
много не надо - быстро же утолил Нергал маленький смертный ее
голод. Принесла с собой в Колодец еды в сумке, денег в горсти и
пеструю шаль, в спешке подобранную.
      Прочие в Колодце встретили Тилли тревогой. Тилли-то,
покуда за Нергалом по городу шла, ничего толком не знала. А в
Колодце знали, потому что радио слушали.
      Марк сказал:
      - Я же говорил, что начнется! Вот и началось.
      Бабушка-хлопотунья заплакала:
      - Быть крови большой!
      Лэсси попросила:
      - Покажи шаль-то!
      А Элси только повздыхала и проговорила совсем тихонечко:
      - Давайте пока что дома сидеть и не ходить никуда.
      На это Марк заявил:
      - Вот уж нет.
      И из дома тотчас же ушел.
      Тилли на стол выложила то, что в сумку ее поместилось:
мяса кусок, хлеба две краюхи, конфет слипшихся - коньяк в
шоколаде.
      И сели ужинать.
      Радио шелестело из розетки:
      - ...административным сооружениям нанесен большой урон...
число жертв неизвестно...
      Потом радио закашлялось, захрипело и мертво замолчало.
Впервые за все то время, что жили девочки в Мармеладном
Колодце, не издавало оно ни звука. И вдруг, точно прорвало - да
так громко:
      - Отныне власть в Вавилоне переходит в руки мар-бани,
единственной политической силы, способной защитить права
трудящихся и эскплуатируемых...
      От этих слов всем почему-то тошно стало. А Тилли сказала
ни с того ни с сего:
      - Нергал пришел. - На подоконник пересела, закурила,
выругала себя за то, что сигарет хороших не украла, пока магазин
громила (ей больше нравилось зеркала бить). На звезды поглядела,
ногой покачала. И добавила негромко: - Как красив он, Нергал.
      Бабушка испугалась и из кухни тихонечко выбралась.
Нинурте молиться ушла.
      А три бедных сиротки до утра на кухне сидели, пока всю
еду не съели. Звезды шли по красноватому небу друг за другом,
поочередно в окно заглядывая. И зарево стояло над Вавилоном,
будто Орда пришла и костры свои по всему горизонту запалила.

      Третий день гуляет по Вавилону веселое пламя. Треск,
грохот, звон разбитого стекла. В бесконечном этом карнавале, где
смешались день и ночь, смерть и смех, растворился Марк. Ясный,
светлый, ласковый Марк. И, вроде бы, не так уж долго любила его
Элси, - ну что такого, пришел из никуда, ушел в никуда, всего-то и
прожил, может быть, месяц, - а все же тоска глодала ее, не
пускала дома сидеть.
      И пошла Элси бродить по улицам, мятежом охваченным. Не
Марка искала - поняла вдруг, разом, что не вернется Марк, - а
просто невмоготу было больше на кухне сидеть и знать, что никто в
комнате не лежит, вольно разметавшись по ее, элсиному, матрасу.
      Улица - она всем открыта, и счастливым, и несчастным:
гуляй, девка, пока ноги не стопчешь. Поглядела Элси налево,
поглядела направо. И наскочила на нее компания развеселая, все в
краденых, нараспашку, шубах, у всех рожи с дорогущего вина
румяные, сладостной горечью пожаров от волос их растрепанных
несет. Обступили со всех сторон и загалдели разом:
      - Иди с нами, сестра!
      - Нергал пришел в Вавилон, сестра!
      - Мы ищем Нергала, сестра!
      - Будь нам сестрой, сестра!
      Элси растерялась. И кто, интересно, такую шутку с ней
проделал: только что были все эти люди ей незнакомыми, да и
пожалуй что страшноватыми, и вот уже - пожалста! - все родные,
будто век с ними прожила. Как это получилось, не поняла. Только
улыбнулась им застенчиво, руку протянула.
      - Хорошо, пойду и я с вами Нергала искать.
      Ах, как счастливо засмеялись они! Как радостно за руку ее
схватили! В тесный свой круг втянули, шубой обернули, вина в рот
влили, чтобы жарче было, и потащили вперед по улице, туда, где
весело стекла звенели и растревоженные голоса доносились,
словно чайки кричали.
      И стала кроткая толстая Элси вместе со всеми лавки
громить, холуев убивать и женщин холуйских под ноги мятежникам
бросать. Разом и Марк позабылся, и нищее житье в Колодце, и
даже то, что за работу им Верховный Холуй так и не заплатил,
хотя обещался расчет дать сразу по одобрении моделей. А акт
приемки-сдачи до сих пор у Младшего Холуя в ящике стола лежит.
Печати нет.
      Все это будто во вчерашнем дне осталось, а завтрашний -
настанет ли завтрашний? Праздник пришел на улицу.
      Добралась развеселая толпа и до офиса той фирмы, что
хуями промышляла. Для начала в магазин вломились, что напротив
помещался. Сверкал витринами, манил колбасами и ветчиной, весь
надписями облеплен: и цены-то у нас умеренные (вранье), и товар-
то у нас отменный (меньшее вранье, но все равно вранье), и
обслуживание-то у нас по высшему разряду (а вот это уже вранье
беспардонное - хамили в Вавилоне, хамят и хамить будут, на то и
столица царства преславного). Сочли магазинчик наглым и в силу
того привлекательным.
      По витрине палкой ахнули - разлетелась витрина. Вбежали,
по прилавкам - бах! Прилавки вдребезги. Похватали в упаковках
нарезки колбасные, банки консервные с неведомыми продуктами,
все ножами изрезали, погрызли: вкусно.
      Петь принялись.
      Хвала тебе, Нергал, врагов убивающий.
      Хвала тебе, Нергал, отныне и вечно.
      Хвала тебе, Нергал, утоливший голод наш.
      Хвала тебе, отец наш, любовник женщин наших.
      О! Хвала тебе, Нергал!
      И сказал кто-то, пока остальные дыхание переводили:
      - И Нану воспеть надлежит. Ибо какой убийца без
любовницы? И кто успокоит отца нашего кровавого, когда наступит
ночь? Кто обнимет его одной рукой, а другой коснется дивного
члена, чтобы вновь родился Нергал в богатом лоне Вавилона?
      И закричали все:
      - Слава Нане возлюбленной! Хвала матери нашей
многогрудой, с пышными бедрами!
      Набрали колбас, сколько в руках помещалось. Элси
подозвали. Румяной стала Элси, раздобрела за тот день, что стекла
била и ела все что ни попадя. Сказали ей:
      - Ты будешь нашей Наной!
      Тотчас же сняли с нее всю одежду. Нагая, прекрасной
показалась им Элси. И не было в ней смущения, когда стояла на
кассе разгромленного магазина, только от прохлады ногами
перебирала - зябко на металле стоять. Омыли ее вином красным
сухим, обтерли полотенцами благоуханными. Облачили в чулки
кружевные белые, в юбку длинную, с оборками, в разрезах, а
грудь пышную оставили обнаженной. И стали колбасами всю
обвешивать: славься, Нана Колбасная! Точно новые груди,
бесчисленные числом, повисали на пышном теле Элси колбасы.
Стала она как бы Наной, щедро питающей матерью. Взяли ее на
руки, понесли по магазину, битыми стеклами хрустя, на улицу
вынесли. Расставила ноги пошире, чтобы прочнее стоять, вина
красного выпила, волосы золотые разметала по новым своим
грудям.
      И все подходили к Нане и груди ее целовали и ели, и не
иссякала щедрость грудей наниных.
      И хохотал Нергал, который все это видел, возвышаясь над
крышами.
      Хвала тебе, Нана Многогрудая!
      Хвала тебе, Нана Колбасная!
      Хвала тебе, мать нашей сытости!
      Накорми нас, ты, чье лоно не знает усталости!
      Накорми нас, сестра Эрешкигаль!
      Накорми нас в Эанне, да не иссякнет пища для наших уст.
      Со всех сторон тянутся к преображенной Элси руки,
хватают ее за плечи, за бедра, рвут с нее белые кружевные чулки.
И смеется Элси, потому что стала как Нана она, не иссякает ее
плодородие.
      Жадные губы шарят по ее телу, откусывая съедобное, а
иной раз и кожу гладкую элсину прихватывая. И вдруг среди
многих из тех, кто подходил и прикладывался, Марка она узнала.
Склонил русую кудрявую голову, меж колбасных грудей лицом
зарылся, белыми зубами соска коснулся. И глянул искоса взором
озорным.
      - Марк! - хотела было крикнуть Элси, но вспомнила о том,
что она - Нана, и смолчала. А Марк улыбнулся ей и исчез в толпе.
      Тотчас же старая тоска нахлынула. Потянулась туда, куда
суженый скрылся, но какое там - нет его, как не было.
      По сторонам поглядела. И увидела вдруг, что с крыши
соседнего дома - как раз того, где офис размещался и где
Верховный Холуй, по всем подсчетам, засел, - на нее оптический
прицел смотрит. Рукой показала - там, там! Рот уже раскрыла,
чтобы сказать, как толкнуло ее что-то прямо в сердце.
      Красное пятно расплылось по белой тонкой коже, там,
откуда настоящие элсины груди смотрели. Откинуло Нану
Колбасную на руки возлюбленных ее, и упала Элси.
      Сперва не поняли: что такое с Наной? После же увидели,
что мертва она. Гневом разгорелись. Да что же это такое, друзья?
Богиню нашу, кормилицу, убили! Не простим! Отомстим! Омоем
камни улицы этой черной кровью врагов наших, да прорастет трава
сквозь плиты, да взломают их деревья с плодами ядовитыми, на
крови возросшие.
      Бросили мертвую Элси на мостовой и туда устремились, где
подлец с винтовкой засел. Пока бежали, еще двоих потеряли - снял
метким выстрелом. Но остальные в дом ворвались, чтобы расправу
учинить.
      А Элси лежать осталась. Ноги в порванных чулках
раскинуты, все тело надкусанными колбасами обвешано. Кровью
колбаса заляпана, будто живая то плоть была. Будто и впрямь была
убитая девушка Наной Многогрудой, а не сироткой из
Мармеладного Колодца. И золотые волосы элсины в грязной луже
плавали, потускневшие теперь навсегда.
      В офисе, разумеется, никакого снайпера не обнаружили.
Все перерыли, сейф вскрыли (нашелся умелец). Из сейфа два
тощих мешочка с серебряными сиклями на общую сумму в сто
сорок три сикля вытряхнули и восемнадцать пивных бутылок - на
черный день Младший Холуй их берег, что ли? Наконец, и Холуев
нашли - обоих! В шкафу прятались, неизобретательные люди.
Выволокли за шиворот, с особенным удовольствием порвав на одном
из них ослепительно белый ворот рубашки. Кто таковы?
      - Младший Холуй.
      - Старший Холуй.
      - А охранник где? - рявкнул кто-то, кто посообразительнее
был.
      - Охранник еще в самом начале на вашу сторону перешел.
      - Кто Нану убил?
      Заверещали Холуи, заплакали. Про начальника
рассказывать начали. Уехал на Канары и оттуда фирмой
руководить думает. Наруководит он, как же. Тут с одними
мармеладными хуями бы разобраться. А арендная плата за
помещение, где секс-шоп размещается, растет и растет. И налоги,
кстати говоря, грабительские.
      Встряхнули их так, что зубы застучали. Нану кто убил,
суки?
      Городские власти ни хуя не обеспечивают безопасность
бизнесу. Наш брат бизнесмен так и мрет под пулями и ножами,
точно на войне какой. Думали уж забастовку всех бизнесменов
объявить, потому что преступность на шею села. И частная охрана
не помогает. То одну лавку разгромят бесстыдники, то другую.
Может, и правы мар-бани...
      Нану, говорят вам, кто убил?
      Затряслись Холуи. У Младшего в штанах вдруг сыро стало.
И заплакал он, ибо понял вдруг, что умрет.
      А Верховный еще не понял. Думал, что договориться можно
с этими людьми. Да только виданое ли это дело, чтобы с людьми в
краденых шубах, краденым вином пьяными, крадеными колбасами
сытыми, договориться можно было?
      Для начала взяли Верховного Холуя и сорвали с него штаны,
в одной рубахе оставив. Чтобы тихо себя вел, на голове у него
письменный прибор разбили - тяжелый прибор, мраморный, с
гравировкой "Дорогому сослуживцу" (отцу Верховного Холуя когда-
то подарили, когда с работы уходил). Пока Верховный Холуй глаза
закатывал и кровавые пузыри изо рта пускал, сшибли с ног, на
колени поставили. И закричал кто-то, с хохотом толпу озирая:
      - Гомосеки есть?
      Нашлись трое.
      Младший Холуй глядел на все это и трясся.
      - За что? - залепетал он вдруг. И еще: - Пощадите!
      И, зная, что не пощадят, взвыл тоненько и к выходу
побежал. Ему дорогу заступили - слепо бросился, раз, другой.
Подхватили за локти, брыкающегося, и, разрывая на нем одежду, в
окно выбросили (заодно и стекло разбили).
      Верховный Холуй то ли сам помер, то ли в беспамятстве
был, того проверять не стали. От зажигалки, возле богатой
хрустальной пепельницы найденной, шторы запалили и поскорей из
офиса ушли, пока пожар не разгулялся.
      Снайпера, конечно, не нашли. Да и искать охота пропала.
      Другие развлечения нашлись.

      С северной стороны в город входили танки. По широкой
дороге, белыми плитами мощеной, отражаясь и искажаясь в
блестящих синих изразцах дворцовых стен, тянулись один за
другим - с ревом и грохотом, как быки для жертвоприношений,
готовые пожрать огненным чревом десяток человек во славу
Мардука.
      Кряхтели под гусеницами плиты, раскалывались. Для босых
ног предназначены были, не для машин.
      Дошли до двойных ворот с башнями прямоугольными,
зубцами истыканными. Одни Нане посвящены, другие Нергалу. Но и
те, что имя Нергала носят, затрепетали перед грозной военной
мощью. Разворотили стену несколькими выстрелами и в пролом
двинулись. Весело им давить развалины города. Да и что танкистам
до великого города, который пришли разнести по камешку, -
дивизия-то была Вторая Урукская (Урук в дни мятежа мар-бани
стал оплотом правительства), а урукчанам без разницы, что
случится с Вавилоном. Столица, одно слово. Надо будет -
отстроится.
      Миновали ворота и на центральный проспект Айбур Шабум
вторглись. Справа и слева витрины дорогих магазинов. И многие
уже разбиты и видно, что там, среди растоптанной еды и
порванной одежды, орудуют разъяренные оборванцы. Вот, значит,
что такое - мятеж! Навели орудия и по магазинам ахнули. Выжечь
сволочь чистым пламенем. Во взрыве все скрылось - и
разгромленные магазины, и мятежники. Всех на части разорвали и
огнем пожгли, чтоб неповадно было.
      И поехали, то влево, то вправо выстрелы давая. Где
мятежников никаких не было, все равно стреляли. А вдруг будут?
Или придут? Так вот, чтобы некуда им прийти было.
      Да что там говорить, попросту весело танкистам было.
Столько звону, столько свету, столько грохоту вокруг. Воистину,
правы были жрецы Нергала: война - великий праздник; восстание
же, как оказалось, - сущий карнавал.
      Затрясся Вавилон, осыпаясь изразцами, когда главные гости
на карнавал этот ворвались, хохоча и лязгая металлом.
      С башни Этеменанки набат истерично заголосил. Почти не
слыхать его в таком громе.
      От проспекта Айбур Шабум мало что осталось. Одни
развалины, да кое-где в кровище трупы, кто не сгорел в пожаре.
Один танк мятежники подбили. Гляди ты, какие мы грозные -
бутылку с зажигательной смесью состряпать сумели, алхимики
хреновы, и попали куда надо, так что ребята из Второй Урукской
потеряли двух человек и одну машину.
      После такого, понятное дело, озверели и на всякий случай
дали несколько залпов по хрустальному пассажу, висячим садам (а
вдруг и там мятежники скрываются?) и Южному Дворцу, оплоту
мар-бани.
      Успокоились, сочли себя отомщенными. И дальше пошли. В
конце концов, не город громить, а порядок восстанавливать - вот
зачем они здесь.
      Полгорода прошли, будто по вражеской территории. До
реки добрались, Вавилон пополам рассекающей, и на высоком
берегу остановились. Этот берег Арахту именовался, Священным, в
противоположность тому, что на танки угрюмо глядел и Пуратту
звался. Широка река, а мост через нее, пожалуй что, хлипковат.
Настил деревянный на каменных быках - выдержит ли? По одному
стали заезжать на мост. Пока первый танк шел, остальные чутко
орудия наставили так, чтобы в случае чего успеть дать выстрел.
      Вроде бы, прошел. Радостно заревели двигатели. И пошли
через Евфрат танки, один за другим, восславляя царицу Нитокрис,
славнейшую градостроительными достижениями своими, паче же
прочих - мостом этим дивным, что и танки на груди своей вынес.
Перешли мост и взорвали его на всякий случай. Чтобы мятежникам
из города не сбежать, так объяснили.
      У Этеменанки остановились. Главная башня города,
господствующая высота. Велел командир дивизии, высокочтимый
Гимиллу, четырем экипажам башню занять и тем самым город
контролировать, покуда остальные порядок наводить станут. Нехотя
повиновались те, на кого пальцем показал, ибо громить магазины и
стрелять по оборванцам было куда веселее. Но кто станет
возражать высокочтимому Гимиллу? Никто не станет.
      По ступеням на самый верх взбежали, жрецов отыскали,
рылом к стенке всех выстроили, заставив руки вверх задрать.
Ощупали, не прячут ли оружия. После о старшем спросили, лицом
к себе повернули, вопросы задавать начали. Старший трясся -
больше от возмущения, чем от страха - но получил пистолетом по
скуле и начал разговаривать внятно. Во всяком случае, достаточно
внятно, чтобы это устроило военных.
      Расположились в башне Этеменанки вольготно и удобно. На
все четыре стороны пулеметы установили. Жрецы, когда им от
стенки отойти позволили, бродили между защитников своих, как
потерянные. Повсюду длинной одеждой цеплялись, мешали.
      Так продолжалось недолго. Случайно обнаружили солдаты,
что в одной из храмовых комнат десяток оборванцев прячется, и
освирепели. Как?! Предавать интересы правительства, за спиной у
своих же воинов, за порядок и спокойствие кровь свою
проливающих, мятежников прятать? Всех, кого нашли в той
комнате, с верхней площадки побросали на мостовую. По одному
бросали, смотрели, как падают на плиты. Потеху себе устроили.
      Жрецы бесновались, солдат за руки хватали, бородами, в
синий цвет крашеными, трясли. Лепетали что-то совсем
несусветное - будто бы паломники это, а не бандиты вовсе.
Солдаты так осерчали, что и жрецов с башни побросали - летите,
долгополые, меньше беспокойства от вас будет.
      По городу пылали пожары. От башни Этеменанки танки
дальше пошли, ворвавшись на улицу Нергала Радостного.
      И встретил их Нергал.
      Высокими зданиями встретил, полными колодцев. Забредешь
в такой колодец под незнакомые звезды - и дороги назад не
отыщешь. Заметались танки, путаться в трех переулках и одном
тупике начали. С досады по домам палить стали - да какое там!
Колодезные дома - не изразцовые дворцы, их снарядом так просто
не разворотишь. Столетиями точили их бедность и безысходность,
одиночество и отчаяние, голод и тоска смертная - и то подточить
не смогли, а вы хотите, высокочтимый Гимиллу, одним выстрелом
все снести. Не получится.
      Наконец проломили стену одного из домов и свернули в
пролом, чтобы хоть в одном гадючнике надлежащий порядок
навести. И ухнул передовой танк в колодец, только его и видели.
Сомкнулись вязкие мармеладные воды над люком, танкисты и
выбраться не успели. Захлебнулись и канули.
      И хохотал над крышами Нергал.
      Высокочтимый Гимиллу, завязнув на перекрестке, со всех
сторон глухими стенами колодезных домов окруженный, бутылками
с горючей смесью забрасываемый, охрип, крича в радиотелефон,
чтобы пехоту, пехоту прислали.
      К исходу четвертых суток мятежа с запада еще одна
дивизия в город вошла.
      А кого громить? Кого убивать-то? Сплошь мирные жители
кругом. И непонятно, кто тут бунтовал. Выбежали навстречу с
цветами: хвала вам, избавители!
      Солдаты дураками себя почувствовали. Для острастки
похватали двух каких-то угрюмых мужиков и пристрелили на
месте, на глазах у ликующей толпы: вот, мол, что с зачинщиками
мятежа будет. Но на том как будто и кончилось.

      Неделю еще интересно в Вавилоне было. То ловили на
улице какого-нибудь оборванца и вешали. То суд устраивали над
солдатами с башни Этеменанки, которые жрецов следом за
паломниками в пропасть низвергли, военными преступниками их
объявили. Потом рабов из Эсагилы пригнали, мост восстанавливали.
      Пробираясь между руинами, отправилась Тилли в офис -
поглядеть, как там дела у Верховного Холуя. Может, выплатит все-
таки, паскуда, денежки? Да какое там! От офиса одни развалины
остались, меж которых нашла разбитый надвое мраморный
письменный прибор с гравировкой "дорогому сослуживцу".
      Ни Марк, ни Элси не появлялись в Мармеладном Колодце. И
созвездие Алисы не восходило больше над ним. Один только Шляпа
уныло пялился с черного неба, крепкие нервы у небесного Шляпы,
ничего не скажешь. У созвездия Чайника, где Чайная Соня дрыхла,
во время подавления мятежа чертовы танки отбили носик и ручку,
защитники хреновы. И так-то мало звезд над колодцем восходит,
так и эти попортить надо было.
      Вечерами собирались у стола на кухне Лэсси, Тилли и
бабушка-хлопотунья. Жидкий чай хлебали и грезили: ушли вместе
Марк с Элси, как Тристан с Изольдой, в счастливые земли, залитые
солнцем, где в изобилии хлеба и мяса, яблок и красного вина с
виноградом для изнемогающих от любви. От этих разговоров
становилось у них тепло на душе. И уже не так глодала горечь от
того, что Верховный Холуй никогда не выплатит остаток денег по
договору.
      Лэсси сидела с ногами на подоконнике возле чахлого алоэ
(Тилли в порыве добрых чувств даже поливать несчастное растение
начала, так что оно благодарно распрямило все свои колючки и
теперь норовило ухватить Лэсси за локоть). Дымила дешевой
сигаретой, немилосердно отрясая пеплом свои колени.
      - Почему так получается? - говорила она, красавица Лэсси.
Разве у нее, Лэсси, не длинные ноги? Не большие глаза, не
правильные черты, не чарующая улыбка, будто с плаката "забудьте
про кариес"? - Почему не тебе, не мне счастье выпало, а
толстушке Элси? Только и одно было в ней прекрасно, что золотые
волосы.
      - А душа? - возражала Тилли. - Душа у нее была сонная, в
грезы погруженная, по сновидениям блуждающая. Нашла в
сновидении Марка и ушла с ним.
      - Нам-то, нам что осталось? - убивалась Лэсси.
      И вдруг усмехнулась Тилли.
      - Воспоминания, - сказала она.
      Лэсси мгновенно насторожилась.
      - Что ты хочешь сказать?
      - А ты что хочешь сказать? - фыркнула Тилли. - Сучка. Ты
ведь спала с Марком.
      - Так ведь и ты с ним спала, - засмеялась и Лэсси. - У
Марка было большое сердце.
      - И очень большой и очень красивый хуй, - мечтательно
проговорила Тилли.
      Подсела к сестре своей сиротке на подоконник, тоже
сигаретку взяла. Так посидели они, покачивая ногами и дым пуская,
совсем бабушку-хлопотунью отравили.
      Марка вспоминали.
      И такой-то он был. И такой. А это помнишь? И с тобой тоже
так было?..
      Ах, какой он был славный, этот Марк. Ну почему, почему
все одной только Элси досталось?
      Погрустили, попечалились. Потом к другим делам перешли,
более важным. Потому как на обед ничего, кроме грязного
мармелада не было. Судили и рядили, одно выходило: продавать
бабушку-хлопотунью придется.
      Бабушке о том сообщили. Повздыхала, пожевала губами, но
согласилась: деваться некуда.
      - Да и пропадете с нами, бабуля, - добавила Лэсси (ее
совесть вдруг грызть начала).
      - Э, нет, милая, - неожиданно возразила бабушка, - я за
восемьдесят с лишком лет не пропала, так что уж теперь... Года
мои не те, чтобы пропадать. А вот вам кушать нечего, это точно.
      И свели бабулю в храм Нергала, что в западной
оконечности города. Долго жрецов-привратников выкликали, пока
не явился сонный да жирный и не осведомился, чего, мол, надобно.
Бабулю оглядел и неожиданно интерес проявил. Другого позвал,
такого же жирного, но куда менее сонного. Тот, второй, в торг с
девицами вошел. Бабуля, девочкам доброе напоследок сделать
желая, себя всячески показала. И гимны Нергалу воспела, да так,
что жрец едва не прослезился. И о кулинарном искусстве своем
поведала - пятнадцать различных блюд из одного только мармелада
стряпать умела. Не служила ли когда богам? А то, милые мои,
служила. Нинурте бледному, Нергалу кровавому, Нане
прекрасногрудой. Всем понемногу. За восемьдесят лет и не тому
обучишься. Боги - они с человеком всю жизнь, куда бы ни пошел,
что бы ни делал, вот так-то, милые мои.
      Жрецу эта речь понравилась и он за бабку отломил
немалую сумму в шестьдесят сиклей. И увели бабушку-хлопотунью
за тяжелые кованые ворота храмовые, а девицы стоять остались,
сикли в руках держа. И ненавистны вдруг эти сикли им стали;
однако чувствам недолго предавались, ибо очень хотелось кушать.
      - Ну что? - сердясь, сказала Тилли. Первая от печали
совершенного очнулась. - Идем, что ли, жратву покупать.
      И, не оглядываясь на храм, побрели по Вавилону, с запада
на восток.
      Город как после болезни оправлялся. Везде кипела бурная
восстановительная деятельность. Ревели краны, ездили машины,
груженые тесом и камнем. На перекрестках, отчаянно дымя,
стояли, ожидая своей очереди, бетономешалки. Рабы, вопя, как
обезьяны, суетились на строительных лесах.
      Среди развалин и лихорадочного строительства уже
блестели свежими витринами и новеньким кафелем магазины и
конторы. Пробираясь меж мусора, брезгливо подбирая одежды и с
похвальной осмотрительностью ставя ноги, обутые в узорные
сапоги, входили в эти конторы и магазины вавилонские лучшие
люди.
      Девицы по сторонам не глядели, в свой район торопились, к
колодезным домам. В одном из колодцев хорошая дешевая лавочка
была, где мяса можно было взять. Там же хлебный магазинчик
имелся, где весь Мармеладный колодец хлебом разживался: у кого
деньги водились, те краюхой; у кого денег почти не водилось, те
черствыми корками (продавали на развес). Ну а кто совсем без
денег, тем иной раз от хозяйки перепадало обглодышей - щедрая
была. За то и любили ее.
      Шли вдвоем Лэсси и Тилли, о завтрашнем дне не думали, а
вместо того обсуждали, что из еды покупать будут.
      И вдруг остановилась Тилли, а Лэсси с размаху налетела на
нее.
      - Что?!.
      Тилли только рукой махнула, показывая на дверь,
выглядывающую из стены, сплошь покрытой разбитым кафелем.
      - Гляди!
      Пригляделась и Лэсси. Тогда только разобрала то, что
Тилли заметила с первого взгляда.
      "Интим-шоп". Уцелел-таки во время мятежа и даже торговлю
вел среди развалин. Правда, желающих усовершенствовать свою
сексуальную жизнь и разрешить все интимные проблемы было
маловато. И все же магазин был открыт.
      Девицы переглянулись.
      Потом Тилли пожала плечами и решительно толкнула дверь.
      Огляделась. Зеркальные стены, повсюду розовая драпировка
с фиолетовыми бантами, искусственные цветы, сделаные с
изумительным мастерством, оплетают потолок. Изысканно одетая
красавица любезно устремилась навстречу посетительницам.
      - Вам угодно?..
      - Да, - сказала Тилли.
      Красавица улыбнулась. Тилли слегка опешила. Она еще не
встречала подобного приема - ни в конторах, куда приходила вести
переговоры о работе, ни тем более в магазинах.
      - Это что, сервис такой? - прошептала Лэсси ей на ухо.
Она тоже была растеряна.
      Тилли покачала головой. Дело было вовсе не в сервисе. В
холщовой сумке на бедре у Тилли лежали шестьдесят серебряных
сиклей, от которых расходился тонкий, горьковатый аромат. На
него-то и отреагировала красавица в магазине. Это и называется
хорошо вымуштрованная обслуга: чуять запах сиклей, безошибочно
отделяя его от всех прочих городских и плотских запахов.
      - Прошу вас, оставьте смущение, - ворковала между тем
красавица. - Интимные проблемы вовсе не являются стыдными или
позорными, как это было принято считать в нашем ханжеском
обществе. Полноценный секс вовсе не удел одних только жриц
Наны и Эрешкигаль (для садо-мазохистского варианта).
      Тилли сообразила: красавица дословно цитировала ту
самую сопроводиловку, которую сочиняла Лэсси, выдергивая по
кусочку из всех книг, где имелось хоть немного сведений по
данному вопросу.
      - Возможно, вам стоило бы проконсультироваться у опытного
сексотерапевта, - продолжала красавица. - У нас открыт прием,
так что вы можете посетить его прямо сейчас. (Изящный жест
тонкой, в браслетах и кольцах, руки в сторону незаметной двери в
стене).
      - Да нет, - хрипловатым голосом отозвалась Тилли. - Мы,
собственно... А кому эта лавка сейчас принадлежит?
      Красавица слегка приподняла брови.
      - Достопочтимому Гимиллу, - ответила она.
      - И давно? - спросила Тилли.
      - Вторую седмицу.
      - А прежний владелец?
      - Вы были знакомы с прежним владельцем? - догадалась,
наконец, красавица. - Увы, он скончался. Все дела его были в
полном беспорядке, так что после смерти наследникам ничего не
оставалось, как распродать его имущество. Высокочтимый Гимиллу
был так добр, что оставил почти весь персонал.
      - Так и Верховный Холуй до сих пор функционирует? -
невежливо поинтересовалась Лэсси.
      - А? Нет, он погиб во время мятежа. - Красавица выдержала
краткую, приличную теме паузу.
      - А документы?.. - продолжала Тилли.
      - Сгорели, к сожалению. Офис был подожжен мятежниками,
так что фирма понесла значительные убытки. - Запах сиклей был
так силен, что красавица отвечала на все эти совершенно
неуместные вопросы. Ей не хотелось, чтобы девицы ушли, хлопнув
дверью. А девицы - особенно эта страшненькая, малорослая, - были
на это очень даже способны.
      Очень осторожно красавица поинтересовалась:
      - У вас были какие-то контракты с фирмой?
      - Были. - Тилли хищно поглядела на красавицу.
      Та с сожалением развела руками.
      - Мне очень жаль, но сейчас невозможно восстановить
практически ничего. В нынешней ситуации многие пострадали. - И
поскорей перешла к более интересному: - Не желаете ли что-
нибудь приобрести?
      Лэсси между тем подошла к полке, на которой были
выставлены приспособления - в том числе и литые из резины.
Заметив интерес, с которым девушка разглядывает продукцию
"Интима", красавица поспешила к ней на помощь, с облегчением
отвязавшись от противной Тилли с ее противными расспросами.
      - Харигата - древняя восточная традиция, которую давно
уже пора было освоить и нам, в Междуречье. Мы, можно сказать,
новаторы в этом деле. Ведь что такое харигата? Лучшая часть
мужчины, только без всего остального. Харигата никогда не устает,
он может быть ласковым и грубым, по вашему желанию...
      И как убедительно говорит! Лэсси слушала рассказ,
написанный ею самой, и млела. Не хотела, а млела. Красавица
будто извлекала рекламный текст из глубин своей души. Слова
исходили из розового ротика, словно рождаясь на глазах. Одно
наслаждение слушать. Слушаешь и как будто красавицу эту
трахаешь. Лэсси даже замечталась на мгновение под сладкую
музыку ее речей.
      - Да, - немного невпопад сказала Лэсси, перебив, наконец,
красавицу. Та послушно замолчала и с ласковой, понимающей
улыбкой уставилась на покупательницу.
      - Тилли, иди сюда, - позвала Лэсси.
      Тилли, метя подолом, приблизилась.
      - Ой, - проговорила она, оглядывая полку. - Сколько их
тут...
      - Вам угодно? - осторожно, чтобы не спугнуть, спросила
красавица.
      Тилли протянула руку, безошибочно взяв "Спящего
Тристана". Провела кончиками пальцев по упругому члену. Как
знакомо ей это прикосновение. Будто в тот день, когда она тайком
спустила джинсы со спящего Марка и осмотрела его член, чтобы
потом сделать копию.
      - Вот этот.
      Красавица с энтузиазмом поддержала:
      - Прекрасный выбор!
      - Знаю, - поворчала Тилли.
      - Тридцать сиклей, - сказала красавица.
      Девицы переглянулись.
      - Харигата - лучшая часть мужчины, - сказала Лэсси. - И
кормить его не надо. И не курит. И баб не водит.
      Тилли полезла в свою холщовую сумку и начала
отсчитывать сикли. Красавица деликатно глядела в сторону.
Маленькие ловкие руки Тилли выложили на столе перед
красавицей два столбика по пятнадцать сиклей. Та, очнувшись от
задумчивости, сноровисто пересчитала деньги, смахнула их в ящик
и снова улыбнулась обеим девицам.
      - Прошу вас, - произнесла она, вручая им покупку. И когда
только она успела так изящно запаковать Спящего Тристана?
Харигата был завернут в золотую бумагу с красными розами и
белыми маргаритками, перевязан полосатой лентой, покупка вкусно
хрустела и еле заметно пахла сладковатым дымом курений.
      Безжалостно сминая роскошный бант, Тилли сунула
харигата в свою сумку. Попрощавшись с красавицей, девицы вновь
очутились на улице.

      Вечером, поставив харигата на стол, они разлили свежий
чай по немытым чашкам. Полушубок, чуя настроение хозяйки,
приполз из прихожей и теперь лежал на коленях у Тилли, которая
рассеянно гладила его против шерсти.
      - Вот мы и остались с тобой вдвоем, - сказала Лэсси. Шумно
всхлипнула, потянула чай сквозь зубы.
      - Как ты думаешь, почему бабушка не продала себя в храм?
- спросила неожиданно Тилли. - Ведь за нее отвалили целых
шестьдесят сиклей. А она хотела служить у нас за одну только еду
и спальное место.
      Эта мысль не приходила Лэсси в голову. Она так и сказала.
      - Понятия не имею. Никогда об этом не задумывалась.
      - Мне кажется, ей не хотелось жить в храме. И вообще у
чужих людей. Ей хотелось иметь внуков, - сказала Тилли. - На
самом деле это не мы ее в дом пустили. Это она нас удоречила.
Вернее, увнучила. А мы ее продали.
      - Закономерно, - после краткого молчания подытожила
Лэсси.
      - Да, - согласилась Тилли. - Закономерно. Итак, мы проели
и пропили бабушку, а сейчас еще и потрахаемся, благослови ее
Нергал.
      И она погладила харигата.
      - Ну что, Марк, - сказала Тилли, - вот теперь ты от нас
никуда не уйдешь.

     Елена Хаецкая

     МИРРА И ДЬЯВОЛ

     Одни считают дьявола испанцем, другие - немцем. По этому
признаку люди разделяются на романистов и германистов.
     Поздней осенью 1941 года германистами были почти все.
     А Мирра, хоть и называлась "германистом", в дьявола вовсе не
верила и о нем почти не задумывалась. Она была коммунистом,
атеистом и сознательным научным работником.
     В Ленинграде свирепствовал голод. Брат Мирры ушел с
ополчением и сгинул где-то под Старой Руссой; от него вестей так
и не пришло, зато пришло письмо от сына соседки, с которым
вместе уходили. Соседкин сын тоже больше не отзывался, так что
решено было, что погибли оба. Только оплакали, как проклятые
фрицы разбомбили дом, и соседку свою Мирра потеряла.
     Перебралась в другое жилье, где все вымерли еще в середине
осени. И тут неожиданно привалила удача - свела знакомство с
одной чрезвычайно ушлой бабушкой. Та по давним партийным
связям получила доступ на помойку Смольного, о которой в городе
ходили легенды. Отбросы с той дивной помойки по дешевой цене
продавала Мирре, так что та почти что и не голодала.
     Что бы сказал дедушка, владелец часовой мастерской в
Витебске, если бы увидел, как все нажитое уплывает в жадные
лапки старушки-партийки? "Береги себя, Мирра", - вот что бы он
сказал.
     Кутаясь в необъятную, молью траченую, семейную шаль,
сидела Мирра в Государственной Публичной Библиотеке, под
черной, будто бы скорченной лампой. Сегодня дали свет и можно
было заниматься делом, а не в бомбоубежище время попусту
расходовать. Ее очень раздражали эти вынужденные отсидки среди
оцепеневших от страха людей с безнадежными глазами. Хотелось
совсем другого: в три рывка распахнуть три тяжеленные двери,
одну за другой (как в боксе детской поликлинике, куда ее водил
давным-давно покойный дедушка), в три прыжка подняться по
плоским, как в Критском дворце, ступеням, приспособленным к
степенной ходьбе, но никак не к бегу, схватить книги и погрузиться
в работу. Ибо любила Мирра свою работу, как ничто иное, и
потому могла быть счастлива в этом страшном, погибающем мире.
     Редкая красавица была Мирра, с огромными черными глазами в
махровых ресницах, которые росли, казалось, в три ряда, с
гордыми бровями, с большим, трагически изогнутым ртом.
Ежедневная близость смерти придавала ее прекрасному лицу почти
неземную одухотворенность. И многие - и женщины, и мужчины, и
особенно дети - провожали ее тоскующим взором, словно в
надежде, что этот ангел, сошедший с небес, подаст им руку и
заберет к себе на небеса, где нет ни Гитлера, ни голода, ни
бомбежек.
     В Публичной Библиотеке, несмотря на войну, было немало
читателей. Из-за холода окон не открывали, и потому в библиотеке
застоялся отвратительный запах бессильной человеческой плоти. К
нему было привыкнуть еще труднее, чем к постоянному чувству
голода.
     Поэтому когда рядом с Миррой, тихонько извинившись,
пристроился совсем уж вонючий старикашка, она недовольно
дрогнула ноздрями и отодвинулась.
     - Простите, - прошептал старикашка спустя некоторое время, -
позвольте полюбопытствовать, чем так увлеченно может заниматься
такая красивая девушка?
     Мирра бросила короткий взгляд на своего соседа. Оказалось,
что он был не так уж и стар. Волосы, которые она приняла было за
седые, были просто очень светлыми, льняными. Старили его две
резкие морщины вокруг прямого рта. На соседе был тулуп -
видимо, эта одежда и источала козлиный запах. Яркие синие глаза
уставились на Мирру с нескрываемым восхищением.
     - Меня интересуют некоторые лингвистические проблемы, -
нехотя сказала Мирра. Заставила себя быть вежливой.
     - А, вы научный работник? - Человек в тулупе страшно
оживился. - И как вы думаете, с научной точки зрения, почему этот
город проклят во веки веков?
     - Простите, - с достоинством сказала Мирра. - У меня мало
времени. Завтра меня могут убить, а я еще ничего не успела
написать толкового.
     - А вы должны, да? - Острый нос мирриного собеседника едва
не клюнул ее в щеку. - Должны? Задолжали всему человечеству?
     - Не могу же я прожить свою жизнь напрасно, - ответила она. -
Пожалуйста, отодвиньтесь. Вы меня совсем задушили.
     - Ах, пардон. - Человек в тулупе торопливо отодвинулся. И,
видя, что Мирра опять потянула к себе книгу, заговорил: - Вам ведь
известно, что в первые века существования Петербурга, ходили
юродивые и кричали: "Быть Петербургу пусту"?
     Мирра как германист ничего подобного не знала. О чем и
сообщила не без злорадства.
     - Это не входит в круг моих научных интересов, - добавила
она.
     - А крысы? - возбужденно спросил человек в тулупе. - Об
этом-то вы слышали? Крысы ушли из города прямо перед началом
блокады. Знающие люди уже тогда говорили...
     - Да, - нехотя согласилась Мирра. - О крысах моя соседка
много беспокоилась.
     - Так было и в Гамельне, - заявил странный человек.
     О Гамельне Мирра знала, ибо легенда немецкая. Возразила:
     - В Гамельне был еще этот крысолов с дудочкой, который
сманил не только крыс, но и детей.
     Сосед ее тихо засмеялся.
     - Вот именно, вот именно, дорогая моя. Это ведь я был.
     Сумасшедших в городе находилось уже немало, потому Мирра
ничуть не удивилась.
     - Вот и поздравляю с хорошей работой, - сухо проговорила
она. - А сейчас позвольте мне заняться, наконец, делом, пока ОНИ
опять не начали свои дурацкие бомбежки.
     Незнакомец глядел на нее с плотоядным восхищением.
     - Вашим полководцам было бы лучше сдать этот город, - сказал
он. - Это было бы умнее. Я повидал на своем веку немало осад и
знаю, чем они обычно заканчиваются. О, я помню Масаду...
     Это было уж слишком. Дедушка Мирры тоже ПОМНИЛ Масаду.
Не найдется еврея, который бы не помнил.
     Но незнакомец евреем не был. Он был похож...
     Да! Он был похож на немца! На настоящего, "чистокровного
арийца", каким его рисуют на карикатурах. Не хватало только
уродской пилотки, надвинутой на уши.
     Мирра покачала головой. Когда началась война с этим
Гитлером, она немало выслушала упреков в свой адрес. Разве
настоящий патриот может быть в такое время германистом? Едва
сдерживая слезы, Мирра отвечала, что отдала Родине своего
брата. И что есть немцы и есть фашисты и между ними - огромная
разница. Это касается и идеологической войны, не только той, что
на фронте. Мы же не с немецким языком воюем, а с
человеконенавистнической идеологией фашизма!
     Вот и этот сейчас начнет приставать. "Как вы можете в такие
трагические дни..."
     Но он опять заговорил неизбежном падении Ленинграда.
     - Лучшее, что есть в этом городе, умирает. Поверьте, спасти
его можно только одним способом: открыв ворота... Когда Аларих
осадил Рим, Вечный Город погиб бы в кольце голода, если бы одна
благочестивая женщина не впустила врага... Она хотела спасти
горожан. И они спаслись, укрывшись от варварского меча в
храмах.
     - Гинзерих, - машинально поправила Мирра.
     - Что?
     - Гинзерих, - повторила она. - Алариха никто не впускал, он
сам ворвался.
     - А, так вы тоже там были? - живо спросил незнакомец.
     - В какой-то мере.
     Незнакомец испытующе сверлил ее своими синими глазками.
     - Я хочу сказать, - поправилась она, - что я про это читала. Но
я вовсе не считаю поступок той женщины правильным. Это был
предательский поступок, если хотите.
     Незнакомец пожал плечами.
     - Ваши комиты и префекты обжираются у себя во дворце, пока
вы пухнете от голода. Будет еще хуже. Зима предвидится очень
суровая, а склады, как известно, разбомбили. Кстати, я знаю, что и
тут без предательства не обошлось. Вас предали, Мирра. Ваши
начальники предают вас каждый день, каждую минуту.
     Мирра широко распахнула глаза. Быстро оглянулась по
сторонам: не слышит ли кто. Потом к незнакомцу повернулась, так
и пронзила его огненным взором огромных своих черных очей.
     - Предатель! - выкликнула она и влепила ему звонкую
пощечину. - Как вы смеете!
     Незнакомец захихикал и потер щеку.
     - Вы чудо, Мирра.
     - Откуда вы знаете, как меня зовут?
     - А? - Он пожал плечами. - Понятия не имею. А что, вас не
Мирра зовут?
     Она не ответила. Тяжело дыша, смотрела на него. Он почему-
то не боялся. Может быть, это провокатор?
     - Я дьявол, - сказал он в ответ на ее мысли. Теперь он был
серьезен и даже печален.
     И хотя Мирра не верила в дьявола, она мгновенно поняла, что
человек в козлином тулупе говорит чистую правду.
     Будучи медиевистом, Мирра хорошо знала верные средства от
нечистой силы. Подняла свою толстую книгу, изданную в
Гейдельбергском университете при Веймарской республике, и
надвинула ее на дьявола. И поскольку ни одной молитвы по-русски
никогда не знала, то заговорила на том, который исследовала, и
выпалила "Отче наш" единым духом.
     Дьявол обиженно морщился и ежился, елозя по вытертому
черному коленкору библиотечного кресла. Видно было, что ему и
неприятно, и больно, и уходить не хочется.
     - Зачем вы так... - начал он. И перевел дыхание, утирая пот,
когда она замолчала. - Уф... Давно я не слышал готской речи. Вы
меня даже порадовали, только для чего такой текст выбрали?
     - А других не сохранилось, - просто ответила Мирра.
     - Как это?
     - Да вот так.
     Дьявол улыбнулся, показывая широко расставленные
желтоватые зубы.
     - Расскажите мне об этом, - попросил он. - Может, я вам
помогу.
     - Сомневаюсь.
     - Мирра, - заговорил дьявол вполне серьезно, - вы верите, что я
дьявол?
     "Я, фамилия, имя, вступая в ряды Всесоюзной пионерской
организации имени Владимира Ильича Ленина... Горячо любить
свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий
Ленин... всегда выполнять законы пионеров Советского Союза..." -
промелькнуло вдруг в голове у Мирры.
     Но она верила.
     - Да, - выдавила она. - Я верю, что вы дьявол.
     Он с чувством пожал ее руку. У него была сухая, очень
холодная ладонь. Почти как у любого в Ленинграде в эти дни.
     - Я помню их всех, - сказал дьявол тихо.
     - Товарищи, - не выдержал наконец пожилой профессор,
сидевший у них за спиной, - вы мешаете. Если вам так нужно
поговорить, выйдите, будьте настолько добры.
     - Извините, - прошептала Мирра.
     И они с дьяволом вышли в длинный коридор библиотеки.
     - Я помню их всех, - повторил дьявол. - Только сделайте
одолжение: не читайте больше эту... ужасную книгу.
     Мирра кивнула.
     - Почему вы выбрали именно готский язык? - спросил дьявол. -
Мне всегда казалось, что сикамбры... то есть, франки, пошли куда
дальше, чем ваши готы.
     - Просто потому, что это единственный германский язык той
поры, который сохранился до наших дней. Остальные исчезли.
     - А этот?..
     - Готы перевели на него биб...
     Дьявол стремительно протянул руку, прижимая ладонь к губам
Мирры. Она вздрогнула от брезгливого чувства, и он поспешно
отнял руку.
     - Вы обещали. Мне очень трудно держаться, когда вы
произносите эти слова.
     - Хорошо, я постараюсь следить за своей речью, - послушно
сказала Мирра. Она трепетала от волнения.
     - Кстати, почему вы говорите "готы" перевели этот текст? Был
совершенно конкретный человек, который проделал всю эту
каторжную работу. Кстати, попортил мне немало крови. Я пытался
ему мешать, но он просто не замечал меня. Один раз только
сказал: "Уйди, не до тебя". Лютер хоть чернильницей бросался...
     - Я видела, - сказала Мирра. - То есть, я хочу сказать, я была
в Вартбурге вместе с нашей пионерской дружиной, по братскому
приглашению союза немецкой коммунистической молодежи. Там
показывали какое-то грязное пятно и рассказывали эту легенду.
Разумеется, Вартбург как памятник истории и архитектуры...
     - Там сейчас неподалеку концлагерь, знаете? - перебил дьявол.
- Ладно, не будем уклоняться от темы. Ваш драгоценный текст
перевел некий Ульфила.
     - Послушайте, - горячо сказала Мирра, - неужели вы хотите
меня убедить, что один-единственный человек может выступать
создателем литературного языка? Литературный язык, даже если
его основы и были заложены деятельностью какого-то гения-
одиночки, всегда есть результат деятельности масс... В конце
концов, ваши заявления ненаучны.
     - Ульфила перевел эту книгу, - повторил дьявол мрачно. - И
никто не смог ему помешать. Даже смерть. Потому что он воспитал
целую ораву учеников, таких же твердолобых и упрямых, как он
сам. И они закончили его черное дело.
     - А Skeireins кто написал? - алчно спросила Мирра.
     - Это еще что?
     - Комментарий к еван... - Она закашлялась. - Пояснения к тому
тексту.
     - Не знаю, - сказал дьявол, поглядев на нее со снисходительной
благодарностью. - Но вы совершаете ошибку, недооценивая вклад
Ульфилы. Он не был оригинальным мыслителем, что правда то
правда. И образования хорошего не получил. Собственно, никакого
не получил. Но лингвистическое чутье у мужика было отменное.
     - Я читала об этом у Филосторгия, - сказала Мирра. - Но
думаю, что Филосторгий преувеличивает заслуги Ульфилы. В конце
концов, и Филосторгий, и Ульфила - последователи арианской
ереси... Слово "ересь" можно произносить? - спросила она на
всякий случай. Когда дьявол кивнул, продолжала: - Естественно,
этому историку хотелось выпятить заслуги своего товарища по
арианской партии. Марксистское же языкознание полагает...
     - Я ничего не полагаю, - перебил дьявол. - Я ЗНАЮ, как оно
было, вот и все. Вы можете спросить меня, о чем угодно. Вам
интересен этот Ульфила?
     - В определенной степени.
     - Упрямый, черствый как сухарь, настойчивый и начисто
лишенный чувства страха человек, - сказал дьявол. - Мне было бы
легко с ним справиться, если бы он не предался с детства другому
господину.
     - Текст, который сохранился, принадлежит ему?
     Дьявол кивнул.
     - Но ведь Ульфила жил среди везеготов и писал в 4-м веке, а
списки, которые до нас дошли, относятся к 6-му и сделаны были
остроготами, - сказала Мирра. - Вы не могли бы взглянуть и
откомментировать те изменения, которые...
     Лицо дьявола исказилось.
     - Вряд ли я смогу взять в руки ваш фолиант, - сказал он с
тихой угрозой. - Не говоря уж о том, чтобы прочесть его.
     - Но как же быть? - Мирра почувствовала, как к горлу
подступает комок. Получить такую возможность узнать - не
выстроить доказательную гипотезу, а достоверно узнать из первых
рук - ответы на множество научных вопросов, над которыми бьются
ученые, начиная с 16 века, когда впервые были открыты готские
кодексы... и вот все рушится из-за пустого и глупого суеверия!
     Дьявол почувствовал ее отчаяние. Произнес примирительно:
     - Давайте сделаем так. Вы будете называть мне отдельные
слова, а я комментировать. По крайней мере, кое-что прояснится.
     Мирра улыбнулась.
     - Вы знаете, - доверительно сказала она, - я совершенно ни с
кем не могу поговорить по-готски. Во всем Ленинграде этот язык
понимали всего три человека, но один погиб, а второй в эвакуации.
     - Thudiska zunga, - задумчиво сказал дьявол. - Языческий язык.
Deutsch. Достается вам, наверное, за то, что занимаетесь им в такое
время.
     Мирра кивнула. И тут же стала деловита.
     - Прежде всего, меня интересует произношение гласных.
Собственно, почему я вслед за большинством ученых (начиная с
Вреде) предполагаю, что дошедший до нас вариант готского языка
есть живой остроготский язык 6-го века, а не тот, давно отмерший
ко временам создания рукописей, везеготский 4-го, на котором
писал Ульфила?
     Дьявол слушал с искренним интересом. Мирра зарделась,
разрумянилась.
     - Как известно, грамматики готского языка до Ульфилы не
существовало. Эту грамматику создал Ульфила в 4 веке. Вопрос.
Стал бы он писать слова не так, как они слышатся? То есть, я хочу
сказать, на самом раннем этапе становления орфографии
написание слов соответствует их произношению. И лишь
впоследствии, когда произношение по тем или иным причинам
изменяется, а орфография как более консервативная область,
остается прежней, возникает различие между тем, что слышится, и
тем, что пишется. Вы согласны?
     - Совершенно.
     - Итак, зачем бы Ульфиле усложнять задачу и с самого начала
создавать различные орфографические исключения, плодить
трудности правописания?
     - Незачем, - согласился дьявол.
     - Следовательно, орфография Ульфилы отражает
произношение, которое господствовало среди везеготов в 4-м веке.
Эта орфография механистически была перенесена на язык
остроготов, которые произносили слова уже совершенно иначе.
Анализ написания некоторых имен ясно доказывает это.
     - Вы не могли бы написать мне хотя бы несколько слов, чтобы я
мог лучше вас понять?
     Мирра поспешно вырвала клочок из своей тетради. Нацарапала
несколько слов, протянула дьяволу. Тот взял, посмотрел
пристально, потом прочитал вслух.
     - Да, - сказал он наконец. - Разумеется, остроготы
произносили это иначе. Но и везеготы тоже.
     Мирра раскрыла рот.
     - Тогда я не понимаю...
     - Я тоже. Хотя... Постойте! - Вдруг дьявол разразился
счастливым хохотом. - Дошло! - закричал он. - Дошло! Мирра! Если
бы вы только знали, какую радость мне доставили... - Поглядел на
нее сбоку, по-птичьи. - Дьявол ведь обожает науки, теории,
изыскания. "Теория, мой друг, суха, но зеленеет древо жизни" или
как там в переводе Холодковского. - Он так лихо процитировал
Гете, что Мирра невольно улыбнулась в ответ.
     - Вы не будете кидаться в меня этой авторучкой? - опасливо
спросил он. Мирра поглядела на перо в своей руке. Выскакивая из
читального зала, она прихватила его с собой. Это было
обыкновенное перо, испачканное в фиолетовых чернилах. - Если в
глаз попадете, то будет неприятно.
     - Что за дикая мысль... - начала Мирра и вспомнила Лютера.
     - Да, да, я о нем, о Мартине, - сказал дьявол. - Я предложил
ему несколько хороших идей, и он отблагодарил меня чернильницей
по голове.
     - Я всего лишь научный сотрудник, - сказала Мирра гордо.
     - Вы знаете, моя дорогая, кем был Ульфила?
     - Еписко... то есть, церковником.
     - Для начала, он не был готом.
     - Значит, это правда, что он принадлежал к эксплуатируемому
большинству?
     - Ну... если считать пленных, которые освоились среди своих
победителей, эксплуатиру... тьфу, ну и лексика у вас, моя дорогая!
В общем, он действительно был урожденный каппадокиец. Покидая
младенчество свое и переходя в детский возраст, он учился
говорить и тогда освоил именно греческий, а не готский. Готскому
учился потом, уже вне родительского дома.
     - И что с того?
     - А то, что каппадокийский греческий, моя дорогая, - это было
нечто ужасное. У настоящих греков судороги делались, когда они
слышали каппадокийца. Эти белые сирийцы... вы знаете, что
каппадокийцев называли белыми сирийцами?
     - Знаю, - сказала Мирра. - Об этом есть у Брокгауза и
Эфрона.
     Дьявол поглядел на нее с нежностью.
     - Умница. Так вот, каппадокийцы не различали долгие и
краткие гласные. Лепили все подряд. - Он помолчал и с
торжеством заключил: - Ульфила создал грамматику под свое
собственное ужасное каппадокийское произношение. А вы тут
голову ломаете.
     Мирра взвизгнула и повисла у дьявола на шее.
     Он отечески похлопал ее по спине.
     - Ладно, будет вам. Можете включить мою гипотезу в вашу
книгу.
     Она затрясла головой.
     - Вы что? Я же не могу присвоить себе чужое открытие. Вы
должны пойти со мной... Вы должны написать... Вы...
     Он отстранился.
     - Мирра. Вы забыли одну маленькую деталь. Я - дьявол.
     - Это чертовски осложняет дело, - согласилась Мирра.
     Дьявол склонил голову набок.
     - Вы так и будете довольствоваться этими жуткими текстами,
Мирра? Хотите, я научу вас живой, настоящей лексике? Вы же не
знаете по-готски ни одного ругательства. Просто потому, что в этой
книге их нет.
     - Есть одно, - машинально сказала Мирра, - но оно еврейское.
Рака.
     - Вот видите. Я научу вас ругаться по-готски. А как на этом
языке будет кошка? Хорь? Крыса? Эти животные не водятся в
Палестине.
     Дьявол говорил, Мирра торопливо записывала.
     И тут противно взвыла сирена.
     - Опять бомбежка, - сказала Мирра. Она была страшно
раздосадована. - Может, не пойдем никуда?
     - Ну вот еще, - заявил дьявол. - Я не ангел, чтобы оборонить
вас от такой напасти.
     - Разве дьявол не может спасти человека? Я читала...
     - Может, - перебил дьявол. - Но для этого он должен заключить
с человеком договор. Вы же не станете заключать со мной договор,
Мирра?
     Он посмотрел прямо ей в глаза. Пронзительным взглядом своих
ярко-синих маленьких глаз. И Мирре стало очень холодно и
одиноко.
     Она плотнее закуталась в свой платок.
     - Нет, - сказала она. - Вряд ли. Хотя вы мне очень помогли. Я
благодарна вам. А вы... То есть, нам на лекции по истории средних
веков говорили, что суеверные люди средневековья... что они
верили, будто дьявол может совратить и заставить человека...
     - Мне почти невозможно заставить вас, - грустно сказал дьявол.
- В вас нет ничего, за что я мог бы уцепиться. Вы совершенно не
дорожите собственной жизнью. И у вас нет близких.
     - Мой брат?.. - спросила Мирра и вдруг поняла, что до этого
мгновения смутно надеялась на то, что он все-таки жив.
     - Убит под Старой Руссой, - подтвердил дьявол. - Вы
совершенно неуязвимы. Боюсь, вы даже не честолюбивы. Вы просто
любите свой готский, а других слабостей, вроде бы, у вас и нет.
     - Ладно, идемте в это чертово убежище, - согласилась Мирра. -
Раз уж никак не можем иначе помочь друг другу. Глупо умирать
так рано.
     Она выбежала из Публичной Библиотеки.
     Мирра даже не заметила, когда дьявол исчез. Его просто вдруг
не стало рядом.
     Впрочем, ей не слишком хотелось с ним встречаться. От него
для этого чересчур дурно пахло.
     Сведениями же, полученными от него, воспользоваться так и не
смогла, поскольку не имела возможности указать достоверный
источник.

                            Елена Хаецкая
              ИСАНГАРД И КОДА: ЖЕЛТЫЙ КАМЕНЬ ЗИРАТ

     Мартин-Перес подпирал собой полуобвалившуюся стену лавки,
где продавали благовония, знаменитые на весь город Аш-Шахба и
даже за его пределами. В лавке кто-то отчаянно торговался,
покупая курения "Зеленая Роза". Мартин не слушал. Насмотрелся
он на эту Аш-Шахба, на этот рынок, на людей этих, лукавых и
смуглых, и успело все это сильно ему надоесть. Немудрено - за
четыре-то года.
     Он и сам не знал, почему его опять занесло сюда, на
Восточный Берег. Говорил ему когда-то караванщик: "Аш-Шахба не
отпустит, будешь возвращаться снова и снова к Серым Стенам".
Оказался прав, старый пердун.
     Может быть, потому так носит по свету Мартина, что он -
профессиональный революционер.
     Последнюю революцию Мартин сделал три месяца назад.
Произошло это в пяти днях от Аш-Шахба. Мартин так разошелся,
что караван, куда он нанялся было охранником, в конце концов,
ушел без него. Мартин добрался до города чуть живой. Теперь
зарабатывал на жизнь громким пением революционных песен.
     Рынок, где обосновался Мартин, назывался Аланским. Местные
жители объясняли название просто: на протяжение долгих лет
шахбинцы воевали с аланами, и случались годы, когда пленных
брали так много, что аланов продавали за бесценок. На этом самом
рынке. Мартина, который сам был наполовину аланом, эти
подробности не интересовали.
     На том же рынке он нашел себе напарницу - девочку лет
пятнадцати, тощенькую, как вобла. Ее звали Дин. Они встретились
у колбасных рядов. Она танцевала, он начал подпевать. Потом
поделили деньги и расстались. Наутро, не сговариваясь, опять
пришли на то же самое место. Так и пошло. Мартин не спрашивал
Дин, кто она такая и где научилась своему искусству. Да и она не
проявляла любопытства по отношению к своему компаньону. Лишь
бы пел.
     И Мартин-Перес пел, лениво возвышая свой сильный, немного
севший от почти беспрерывного жевания наркотических листьев
голос.
     Мутное солнце, повисшее над Аланским рынком, нестерпимо
сверкало в груде битого стекла, рассыпанного по ковру. Истекая
потом, толпились вокруг люди, жадно глазея на маленькую, по-
детски угловатую танцовщицу с длинными черными волосами,
заплетенными в тоненькую, как хлыстик, косичку. Каждый раз
шахбинцы ждут встречи с чудом. И каждый раз чудо происходит.
     Вот Дин тихо отделилась от стены и пошла, переступая босыми
ногами, к ковру. Она двигалась так медленно и так плавно, что
казалось, будто она идет по воздуху, слегка приподнявшись над
раскаленной пылью. Тонкие руки медленно поднимаются, сгибаясь
в локтях. Ресницы опущены на бледные щеки - длинные,
неподвижные, плавной линией уходящие к вискам.
     Девочка обходит стекла кругом, словно не решаясь
приблизиться к ним. Один круг. Второй.
     Потом осторожно ступает на осколки, стекло шуршит,
похрустывает. Шаг, еще один. И вдруг - ресницы взмывают,
ослепительные черные глаза сверкают, бледное лицо вспыхивает
улыбкой. Раскинув руки в стороны, бесстрашно круша босыми
ногами острые осколки, Дин принимается отплясывать.
     По толпе прокатывается тихий вздох.
     А Мартин поет. Насмотрелся он на эти восторги, на фокусы
Дин.
     Руки Мартина можно разглядывать, как старую
географическую карту, испещренную небрежными пометками
кладоискателей: шрамы, ожоги, татуировки. Вот косой белый шрам
через левую кисть. Отойди на шаг - вот коротко стриженые
темные волосы, пропахшие табаком, чересчур блестящие глаза,
узкие, кривящиеся губы, круглое загорелое лицо.
     Еще шаг назад, еще шаг - и вот уже видна вся площадь,
полная людей, и мутное фиолетовое небо над ними, и тонкая белая
шерстяная ткань, вздымающая пыль, и легкий алый шелк,
прикрывающий от пыли, - насколько хватает глаз только белое и
красное и лишь иногда черное. Гудят возбужденные голоса, но слов
не разобрать. Площадь подобна шкатулке с безделушками, когда ее
встряхивают.
     На шее у Мартина цепочка, под которой поблескивает пот.
Строго и звонко взлетает над толпой щедрый голос Мартина.
     Что-то есть в этих его песнях, иначе почему его так слушают?
Хрустит стекло, хохочет девчонка, в танце разлетаются руки,
извивается между острых лопаток длинная косичка с тяжелыми
медными монетами, вплетенными на самом конце волос.
     Жара в городе изматывающая, невыносимая. С моря сюда
залетает влажный ветер.
     Все! Целая и невредимая, малышка спрыгивает с кучи битого
стекла в пыль и начинает собирать деньги. Мартин поет, удерживая
возле себя людей, чтобы они не вздумали разбежаться, не
заплатив. О последнем солдате, который обернулся орлом, поет
Мартин, а сам думает, хватит ли денег на то, чтобы заплатить за
кусок жареной баранины или придется опять хлебать рисовый
отвар.
     Деньги у него были, но растрачивать сбережения попусту
Мартин не хотел. Он собирался купить лошадь. За три месяца он
накопил уже достаточно для того, чтобы оплатить две трети
благородного животного. Ему вовсе не улыбается покинуть Аш-
Шахба пешком или, того хуже, на кляче. Нет, Мартин будет
питаться рисовым отваром, но уедет из этого проклятого богами
города на хорошем жеребце.
     А девчонке все равно. Кожа да кости. Ей лишь бы с голода не
умереть.
     Иногда она его пугала. Странная она. Вот как сейчас, когда
она смотрит на него своим неподвижным взглядом. Глаза - ни
зрачка, ни белка, две черные щели, губы бледные, как розовая
бумага, пролежавшая все лето на окне, волосы сверкают, как
уголь. Не лицо, а стена вражеской крепости. Кто там, по ту
сторону? Чему она радуется, чего ждет, о чем думает? Отдала ему
всю выручку - это как всегда. Только и взяла еще в самом начале
их совместных выступлений семь медных монет, чтобы вплести в
косу.
     Монеты здесь, на Восточном Берегу, не круглые, а какие-то
угловатые и с дыркой посередине. Мартин не уставал удивляться
тому, что на эти ненормальные деньги можно что-то купить.
     Сунув выручку в кошель, Мартин двинулся знакомым путем в
знакомое заведение, где он столовался и ночевал на блохастом
ковре. Дин с тяжелым узлом, в котором звякало битое стекло, шла
за ним следом. Мартин оглянулся. Девочка несла свой ковер легко,
она лишь немного изогнулась, чтобы было удобнее. Раскаленная
пыль прожигает подошвы сандалий, а она идет себе босая и
тихонько улыбается.
     Конечно, это не мое дело, подумал Мартин уже в который раз,
но нельзя просто взять и научиться танцевать на битом стекле. Не
бывает такого ни с того ни с сего. На Восточном Берегу
существуют целые школы при храмах, где обучают каким-то
непонятным тайным наукам. И если кто-то превращает тайное
знание, доступное лишь посвященным, в площадной фокус, то дело
нечисто.
     Мартин тяжело вздохнул. Давно уже пора бросать этот город и
уходить за горы, за реку Белая, куда-нибудь в Хаддах. Там,
конечно, тоже ничего нового не ждет. Но надоело до смерти
каждый день видеть эти серые стены, заляпанные грязью и все же
ослепительные. Надоело изнемогать от жары, петь, вдыхая запах
пыли и сушеного навоза. И еще эта Дин. Не то младенец, не то
ведьма.
     Мужчина и девочка обогнули медные ряды и теперь шли мимо
навеса, под которым торговали рабами. Торговля шла вяло. Люди
под навесом дурели от скуки и старались заснуть. Мартин
отвернулся, чтобы не видеть этих голых изможденных тел. А
девчонка, напротив, с интересом разглядывала тупые рожи рабов.
Словно выискивала среди них своих родственников. Взгляд у нее
пронзительный, как будто она глядит прямо в тайные мысли другого
человека и быстро перебирает их: есть ли там что-нибудь нужное
для нее, Дин?
     Один из тех, кто лениво глазел на прохожих, неожиданно
придвинулся к краю навеса и толкнул ногой под колено уличную
плясунью. Девочка потеряла равновесие и упала. С грохотом и
звоном узел с битым стеклом выпал из рук Дин. Стекло
рассыпалось.
     Дин вскочила на ноги. Впервые в жизни Мартин увидел, что она
умеет сердиться. Бледное лицо Дин слегка покраснело, глаза не
были больше ни бездонными, ни загадочными: в них засветилась
обыкновенная человеческая злость, и Мартина это порадовало.
     Раб, толкнувший Дин, покатывался со смеху. Хоть какое-то
разнообразие. Переступая через тела спящих, к нему уже шел
торговец. Похоже, раба это мало беспокоило.
     Присев на корточки, Дин начала быстро собирать осколки.
Мартин с досадой смотрел на ее мелькающие над пылью руки.
     Внезапно раб сказал:
     - Я помогу вам, госпожа.
     Он выбрался из-под навеса и тоже принялся собирать стекла.
     Мартин взрогнул, услышав его южный выговор. Ошибиться было
невозможно. Уже несколько лет Мартин не встречал своих
земляков. И вот - первый алан за четыре года. Грязная личность с
веревкой на шее, неопределенного возраста, битая-перебитая,
клейма негде ставить.
     Мартин снова недовольно покосился на свою напарницу, однако
возражать ей не решился. Она-то свободна, как ветер. Если
Мартин вздумает ее поучать, то Дин просто уйдет и не вернется. И
тогда - прощайте, надежды! Поэтому молчи, Мартин, смирись и
жди, пока она соберет свои стекла.
     Наконец она выпрямилась, перекинула косу со спины. Семь
медяков, звякнув, упали на плоскую грудь. Кажется, благодарит
раба за помощь. А он стоит, облизывая порез на пальце. Сутулый,
худой. Даже рядом с девчонкой заметен его маленький рост.
Раскосые глаза Дин медленно скользят по жалкой фигуре, и вдруг
выражение лица девчонки меняется, словно она что-то такое в нем
заметила необыкновенное.
     И торговец замер, а ведь шел сюда с определенной целью -
спустить с наглеца шкуру. Замер, потому что почуял покупателя.
Носом чует, а глазам не верит. Ведь это уличная плясунья, которая
ходит босая по битым стеклам. С какой стати ей выкладывать
денежки? Ей и на еду, поди, не хватает.
     Мартин ухмыльнулся. Напрасны твои надежды, толстяк,
мысленно обратился он к торговцу, я ни гроша девчонке не дам,
что бы она мне там ни говорила. Не дам и все тут. Мало ли что ей
взбредет в голову.
     Дин повелительно протянула руку к рабу.
     - Иди сюда, - сказала она, и он послушно шагнул вперед.
Она еще раз пристально посмотрела на него, потом перевела
взгляд на торговца.
     - Кто он? - спросила Дин.
     - Алан, дочка, - ответил торговец. Мартина поразил
дружеский тон, которым разговаривал с нищей девчонкой этот
бессердечный человек. А ведь знает, что она спрашивает из
простого любопытства. - Аланы все строптивы, - добавил
торговец, - но этот - сущее наказание. Другой бы на его месте
давно подох, а этот только злее становится.
     - Откуда он?
     - Вроде, пленный, из наемников, - пояснил торговец. - Мне
его продали в Кайаб-Сэба, на мельнице.
     Девочка немного помолчала, потом положила свой ковер на
землю и жестом подозвала Мартина. Мартин послушно подошел,
всей душой желая только одного: чтобы вся эта глупость поскорей
закончилась.
     - Сколько ты хочешь за него? - спросила Дин торговца.
     - Двенадцать серебряных.
     - Девять, - предложила она деловито. Это было значительно
больше того, что стоил заморыш алан.
     Торговец согласно кивнул.
     Великие боги Серых Стен, когда она прекратит свои дурацкие
распросы? Я не дам тебе денег, не дам. Можешь и не просить.
     Дин и не просила. Она просто протянула Мартину раскрытую
ладонь, и он покорно, как телок, отсчитал в нее девять серебряных
монет.
     Торговец тычком выставил алана из-под навеса. Девочка снова
взяла свой узел. Изнывая от злости, Мартин двинулся навстречу
скудному обеду. Никакой баранины, теперь уже навсегда. Один
только рисовый отвар. Пока Мартин не купит себе лошадь. А
теперь еще раба извольте кормить. Зачем мне раб? И зачем он
этой дурехе? Пусть сама его кормит. На те медяки, которые звенят
у нее в косе.
     Мартин сунул руку в карман и вытащил несколько вялых
листьев ката. Вообще-то жевать кат здесь разрешают только после
вечерней зори, но он, Мартин, не собирается никого спрашивать,
что и когда ему делать.
     е е е
     Надежды на то, что невольник проявит знаменитую
строптивость и сбежит нынче же ночью, не оправдались.
Проснувшись в грязной ночлежке, Мартин чуть не застонал от
разочарования: алан спал на том самом месте, где ему было
велено. Ну да, подумал Мартин, если он сбежит, то кто станет его
кормить? Он мрачно посмотрел на тощее тело, распростертое на
облысевшем ковре. Уморить такого не удастся.
     Мартин пнул его ногой, чтобы разбудить, и показал головой на
дверь. На пороге раб замешкался, и Мартин в сердцах толкнул его
в спину, а потом брезгливо обтер пальцы об одежду. Пригнувшись,
Мартин вышел из ночлежки и сразу увидел свою напарницу. Она
сидела, скрестив ноги, прямо в пыли и грызла лепешку, держа ее
обеими руками. Лепешка тянулась, как резиновая.
     Обычно Дин уходила ночевать в лавку к старой Афзе, которая
торговала редкостями, лекарствами, амулетами и благовониями.
Мартин-Перес был уверен в том, что Афза не получала от
маленькой плясуньи ни гроша. У девчонки просто не водилось
денег. Скорее всего, старуха просто боялась ее.
     Девочка кивнула Мартину в знак приветствия. Мартин подсел к
ней и, сняв с пояса флягу, подал ей. Она глотнула и вернула
Мартину флягу. Мартин приложил горлышко к носу. Вода была, по
правде говоря, не очень свежая.
     Дубина раб стоял перед ними, слегка склонив голову. Мартин
догадывался, что он голоден, и мысленно злорадствовал.
     Девчонка разорвала свою лепешку и большую часть протянула
рабу. Тот помедлил, но взял.
     - Садись, - сказала Дин спокойно.
     Мартин инстинктивно отодвинулся. Раб сел и начал есть, давясь
и вздрагивая.
     - Как тебя зовут? - спросила его Дин.
     Лично меня это интересует в последнюю очередь, подумал
Мартин, однако ему волей-неволей пришлось принять к сведению,
что свои девять кровных серебряных монет он выложил за человека
по имени Исангард и что этому Исангарду, видите ли, двадцать три
года.
     Девочка, выслушав все это, важно кивнула.
     - Можешь называть меня Дин.
     Дин. Имена здесь у людей - одно другого хлеще. Вернее
всего, что Дин - не имя, а прозвище. В Аш-Шахба любят давать
прозвища на древнем диалекте. Вероятно, "Дин" не означает
ничего нового - что-нибудь вроде "Речного Лотоса" или
"Колокольчика Моей Души".
     А этот побитый пес влюбленно уставился на нее:
     - Да, госпожа Дин.
     Тонкий палец ткнул в небо:
     - Не "госпожа Дин", а просто Дин.
     Мартин решил вмешаться в их задушевную беседу.
     - Как настроение, малышка? - развязно спросил он.
- Покорим колбасные ряды?
     Девочка покачала головой.
     - Я пришла сказать тебе, что сегодня я танцевать не буду.
     - Это почему еще?
     - Сегодня не хочу.
     Мартин покусал губы. Вот так. Не хочет. Так просто. Ни
запугать, ни заставить ее он не мог. Просить же это косоглазое
существо бесполезно.
     Ладно. Мартин поднялся на ноги. Девочка вынула персик и
равнодушно принялась его грызть.
     - Вчера ты потратила девять монет, - сказал Мартин с
нажимом.
     - Ну и что? - спросила Дин, лениво подняв к нему глаза. -
Я заработала тебе больше, чем потратила.
     Мартин резким движением схватил раба за шиворот и сильно
встряхнул.
     - Если ты не собираешься сегодня выступать, - отчетливо
произнес Мартин, - то на битом стекле будет танцевать эта
обезьяна.
     Дин сказала с набитым ртом:
     - Отпусти его, Мартин.
     Мартин разжал пальцы.
     - Меня тошнит от него, - сказал он искренне.
     Дин забросила косточку от персика на крышу ночлежки.
     - Вот и хорошо, - заявила она, обтирая рот. - Я забираю
его. Он мне нужен. Иди, Мартин. Я буду у Афзы. До вечера.
     - Твоя Афза - старая ведьма, - проворчал Мартин,
сдаваясь. - До вечера, кроха.
     Дин проводила его недобрым взглядом.
     Заложив руки за пояс, Исангард следил за ней
встревоженными темными глазами. Девочка легко поднялась и с
важностью кивнула своему рабу:
     - Иди за мной.
     И зашагала по направлению к лавке Афзы.

     Мартин ел сливы и плевался косточками в пыль. Он чувствовал,
что не может больше оставаться в этом дурацком городе. Дин
решила его бросить - тьфу! - но это ее личное дело - тьфу! -
а он, Мартин, перейдет через Белые Горы и попытает счастья в
Хаддахе - тьфу!
     - Угости сливкой, - сказал над его ухом тонкий голос.
     Мартин, не глядя, сунул через плечо несколько слив. Голос
принадлежал знакомому жулику, старинному приятелю Мартина.
Они вместе ходили за листьями ката.
     Жулик присел рядом с Мартином.
     - Сегодня не поешь?
     - Неохота, - буркнул Мартин.
     - А где твоя малышка?
     - Для начала, малышка не моя. Я не совращаю малолеток.
     - Что, сбежала? - проницательно просил жулик.
     - Да ну ее! - в сердцах ответил Мартин. Хоть кому-то он мог
излить свою душу. Правда, в сочувствии жулика черной ночной
змеей таилось злорадство, но других слушателей у Мартина все
равно не было. - Она потратила вчера кучу денег на гору хлама.
И как я ей отдал их - сам не понимаю... А сегодня с утра заявила
мне, что не желает танцевать. Вот ведь вобла сушеная.
     - Ну и плюнь ты на нее, - посоветовал жулик дружески. -
Ты мужчина, а она всего лишь девчонка.
     - Мне деньги нужны, - сказал Мартин.
     - Дай еще сливу, - попросил жулик. - Не жмись, дай.
     Мартин сунул в его мягкую ладонь еще две сливы. Жулик
покрутил их в пальцах и заметил с горечью:
     - Порченую дал. Жмот ты все-таки, Мартин... А говоришь, что
профессиональный революционер.
     - Жри, жри, не разбирайся, - посоветовал Мартин. - И не
трогай мои светлые идеалы своими грязными лапами.
     Жулик со скорбным видом последовал совету.
     Солнце припекало все сильнее. Сотворив извинительное
заклинание, жулик выбросил косточки в пыль.
     - Что тытам бормочешь? - спросил Мартин подозрительно.
     - Прошу прощения у духа на тот случай, если потревожил
его.
     - Вы тут все ненормальные. - Мартин встал.
     Жулик тоже лениво поднялся, обтирая пальцы о штаны.
     - Ты чего заводишься? - спросил он. - Чего тебе не
хватает?
     - ДЕНЕГ! - был ответ.
     Жулик отпихнул Мартина локтем.
     - Ты сам ненормальный. Денег, говоришь, тебе надо? И
много?
     - Много.
     - Мне тоже надо, - успокаивающе сказал жулик. - Только
мне надо мало. - Он поковырял в ухе так энергично, что Мартину
стало не по себе. - Знаешь что, - заявил он наконец, - я тебе
кое-что расскажу. За деньги. Ты мне две монеты, я тебе - клад.
     - Ты сожрал моих слив на три клада.
     Жулик обиделся.
     - Жадина аланская, - произнес он с достоинством.
     - Трепло шахбинское, - отозвался Мартин.
     Они немного помолчали, не желая ни ссориться, ни
расставаться. Наконец жулик заметил:
     - Между прочим, дело замечательное. Красивое и простое.
Одна серебряная монета, подумай, Мартин, - и ты богат до конца
своих дней.
     Мартин протянул ему монету. Не веря глазам, жулик взял,
подержал ее на ладони, потом сжал в кулаке и хмыкнул.
     - Тебя, видно, совсем прижало, тенор. Ну ладно, слушай.
Кое-кто считает, что это пустые разговоры, но я так не думаю.
Известно ли тебе, кому принадлежат город Аш-Шахба и пустыня до
западного склона Белых Гор?
     - Царю Ирдуку или как там его...
     - При чем тут царь... - Жулик поморщился. - Царь - он
пришел и ушел. Нет, я спрашиваю тебя о богах, которые здесь
всесильны.
     - Еще богов ваших дурацких запоминать! Ты от меня слишком
многого хочешь.
     - Я от тебя ничего не хочу. Плевал я на тебя, - искренне
ответил жулик. - Но не зная наших богов, ты ничего не поймешь в
нашей жизни. И клада без них тебе не видать.
     - Обучи меня тогда уж заодно и заклинаниям, - посоветовал
Мартин ядовито. - Два притопа, три прихлопа...
     Жулик закатил глаза.
     - Я больше ни слова тебе не скажу.
     - Ну и не говори!
     Хихикнув, жулик показал Мартину серебряную монету.
     - И это тебе не отдам.
     - Отдай! - разъярился Мартин.
     - Мартин, имей в виду: за алана здесь никто не вступится, -
предупредил жулик. - Советую, как друг: смирись и выслушай
мой рассказ до конца.
     - Ты нажевался ката. Я тебя властям сдам, - сказал Мартин.
     - Ты сам наркоман. Вот осел, клянусь ладонью Алат!
     Поразмыслив, Мартин сдался.
     - Ладно, бреши дальше.
     - Наш город Аш-Шахба, серые стены, - мгновенно изменив
тон, произнес жулик, - принадлежит великой богине алат и трем
ее сестрам, из которых младшую, самую капризную и жестокую,
зовут Зират. Здесь, в городе, им посвящен большой храм, который
ты, несомненно, видел.
     - Ты что, решил приобщить меня к религии? - спросил
Мартин. - Учти, этот номер не пройдет. Я воинствующий атеист.
     - Что ж, это большое несчастье, но от него, как и от
слабоумия, не умирают. - Жулик замолчал, шевеля губами и что-
то соображая про себя.
     Мартин толкнул его в бок.
     - Заснул? Рассказывай!
     - А? Нет, не заснул. Богине Зират был посвящен один редкий
камень изумительной красоты. Он был размером с женскую ладонь,
прозрачный, желтого цвета.
     - Граненый? - деловито поинтересовался Мартин.
     - Нет. Это был природный кристалл. По форме напоминал
обелиск.
     - Почему ты говоришь "был"?
     - Потому что... - Жулик замолчал, хитро улыбаясь в
реденькие усики, и многозначительно посмотрел своему приятелю в
глаза. - Потому что его ук-ра-ли... Жрец-отступник впал в ересь,
прихватил священный камень Зират и двинулся к Белым Горам. За
Белыми Горами, в Хаддахе, Зират не имеет уже над ним никакой
власти. Там начинаются владения Инанны... За преступником
послали погоню. От мести Зират никто не может скрыться. Если,
конечно, Зират знает, кого и где искать. Этот негодяй не успел
выбраться из ее владений, и его поймали. Думаю, его растерзали
на месте. Но камень в храм так и не вернулся.
     - Почему? - жадно спросил Мартин.
     Жулик рассказывал профессионально, с паузами в нужных
местах, так что слушатель проникался убеждением: не зря он
отдал свою серебряную монету, ох, не зря!
     - Потому что, - важно произнес жулик, - тогда шла война с
Даян-аххе-булитом. Жрецы пропали бесследно, а вместе с ними
сгинул и камень. Думаю, на них напали вражеские солдаты. А еще
вероятнее - банда дезертиров. Камень спрятан в Белых Горах,
где-то в истоках реки Белая.
     Мартин тихонько свистнул.
     - И это все? Горы, друг, большие... Где его там искать?
     - Подумай, Мартин, подумай сам. Люди, ограбившие жрецов,
исчезли. Если бы кто-нибудь из них уцелел и при этом имел при
себе камень, то за два года драгоценность заявила бы о себе. Нет,
бандиты спрятали камень и не сумели за ним вернуться. И у меня
есть серьезное предположение, что спрятали они его на
заброшенном руднике.
     - С чего ты взял?
     - При помощи ума. - Жулик постучал себя по бритой
макушке. - Через рудник лежит дорога на Хаддах. Вероятнее
всего, на этой дороге и произошла встреча грабителей со жрецами.
Люди, которые на них напали, - не местные. На что угодно спорю.
Местные побоялись бы гнева Зират. Это были безбожники и
еретики, вроде тебя, только не обижайся.
     - Для меня это комплимент, - гордо сказал Мартин.
     - Рудник - единственное приметное место в горах,
- продолжал жулик. - Надо только запомнить штольню.
     Мартин задумался. Он никогда еще не был в Белых Горах и
плохо представлял себе их.
     - Там много штолен? - спросил он.
     - Одиннадцать. Три из них очень нехорошие. Там люди
загибались быстрее всего, - предупредил жулик.
     - Почему рудник прикрыли?
     - Из-за войны. Это было одно из условий мирного договора.
Ну что, как тебе моя идея?
     Мартин обвел глазами сонную от полуденного жара площадь,
недоумевая, почему никто не мчится, сломя голову, на брошенный
рудник.
     - Мне нужна лопата, кувалда фунтов на пять, зубило...
- пробормотал он, как во сне.
     Жулик покачал головой. Еще один свихнулся из-за желтого
камня Зират. Если так будет продолжаться, то со временем жулик
соберет с дураков, вроде Мартина, сумму, на которую этот камень
можно будет купить...
     - Не забудь мазь от порезов и ушибов, - поддакнул жулик,
- спроси у Афзы, у нее должно быть...
     Афза. Дин. Исангард. Мартин вспомнил о том, что у него
теперь есть раб, и вскочил. Вот кого он заставит разгребать
засыпанные штольни!
     Жулик поглядел, как Мартин удаляется, окутанный облаком
пыли. Возбужденно размахивая руками, он шагал по направлению к
кузнечной лавке. Покупать кувалду фунтов на пять, должно быть.
     Жулик вытащил монету и фыркнул.
     - Дурак ты, Мартин, - сказал он вслед неукротимому алану.
- Тебе жизни не хватит, чтобы перебрать все отвалы на Белых.
     Негромко сказал, чтобы никто этих слов не расслышал.

     Афза была красивой пожилой женщиной, смуглой, высокой,
закутанной в черное покрывало с золотыми полосами на груди.
Когда она поспешно закладывала засов, мелькнули тонкие, очень
смуглые руки, обвитые золотой цепочкой, с которой свисали
длинные подвески из бирюзы и коралла.
     - Милости Алат твоему дому, Афза, - негромко сказала Дин.
     Женщина склонила голову, блеснув качающимися в ушах
золотыми дисками, и снова величаво выпрямилась. Дин взяла
Исангарда за плечо и подтолкнула вперед.
     - Посмотри на этого человека, Афза, - сказала Дин. - Я
хочу как следует расспросить его... Как следует, - повторила
она.
     Афза перевела свои черные немигающие глаза на Исангарда, и
он увидел в ее зрачках свое отражение - так ясно, словно
разглядывал себя в зеркале. Скулы торчат, глаза ввалились,
волосы, криво обрезанные ножом, свисают на лоб, на подбородке
ямка - словно палец гончара, лепившего это худое лицо, ткнул
сильнее, чем требовалось, а переделывать не стал. И без того ясно,
что работа неудачная.
     Исангард оторвался от глаз Афзы и посмотрел на свою
маленькую хозяйку. Дин прикусила губу, словно раздумывая, что
же ей делать дальше. Исангард подумал о том, что царственные
манеры девочки удивительным образом сочетаются с пестрыми
лохмотьями уличной плясуньи. Она была странная. И недобрая.
     - Афза, - повторила Дин, - я хочу видеть его прошлое...
     - Кто он такой? - ровным низким голосом спросила
женщина.
     - Он мой раб, - сказала Дин. - Делай с ним что хочешь.
Только зря не мучай.
     Последняя фраза прозвучала довольно зловеще, и Исангард
попятился к двери.
     - Стой, - негромко произнесла Дин.
     Он замер.
     - Иди сюда, - сказала Дин. - Иди, не бойся.
     Он шагнул к ней, сильно побледнев. Дин услышала, как он
скрипнул зубами.
     - Ты поможешь мне, Афза? - спросила Дин.
     Афза медленно, задумчиво сказала:
     - Он может не выдержать. И рана у него плохо зажила.
     - Откуда ты знаешь? - шепотом спросил ее Исангард.
     - Лучше покажи, где она.
     Исангард привычно провел ладонью по ребрам с правой
стороны.
     - Тебе повезло. Немного ниже - и задели бы печень.
- Афза снова повернулась к девочке. - Он может не выдержать,
Дин.
     Вместо ответа Дин протянула руку к Исангарду, и он,
повинуясь против своей воли, опустился на земляной пол. Афза,
помолчав, принялась перебирать кувшины и глиняные чашки,
расписанные бледно-голубой глазурью. Они стояли в большой нише,
под которой лежали пять или шесть совершенно новых ковров.
Афза равнодушно встала на них ногами, словно такая вещь, как
ковры, не имели в ее глазах никакой цены. Кувшины глухо
позвякивали.
     - Возьми из печки огонь, Дин, - сказала Афза, не
оборачиваясь.
     Исангард увидел невысокую медную жаровню, по форме
повторяющую храм богини Алат. Дин присела перед круглой
жестяной печкой, тихонько гудевшей в углу, возле входа. В
полумраке засветились угли. Зная по опыту о том, какие отличные
результаты дают пытки раскаленным железом, бывший наемник
похолодел.
     Не обращая внимания на его взгляд, полный ужаса, Дин голой
рукой взяла из печки пылающий уголь, дунула, чтобы дать
разгореться, и положила на жаровню. Потом небрежно бросила
горсть сероватых комков какого-то благовония, и неожиданно в
комнате стало очень свежо. Исангард свесил голову. Он плохо
понимал, что происходит. Женщины о чем-то вполголоса
переговаривались, ходили мимо, бесшумно ступая по земляному
полу босыми ногами. Потом смуглая рука, обвитая цепочкой,
подсунула Исангарду белую чашку с дымящимся отваром, и он
послушно выпил горькую и горячую жидкость.
     Кто-то коснулся его волос. Он машинально поднял плечи: как
все дикие звери, ревниво оберегал свою голову. Но ладонь нажала,
заставила смириться, и он перестал об этом думать.
     И неожиданно он снова увидел себя сидящим в тени навеса, с
веревкой на шее, голодного и очень злого. Голос, звучащий откуда-
то из глубины сознания, спрашивал и спрашивал, и время
покатилось назад и потащило его за собой, восстанавливая въяве
прошлое, день за днем, месяц за месяцем. Вот он привязан к
дереву и умирает от жажды, и грызет руки и ствол, и занозы ранят
десны. Несколькими днями раньше: драка на мельнице, которую он
сам и затеял. Еще месяц назад: его продают мельнику, и он
смеется, потому что дурак хозяин, полагая себя мастером читать
человеческие лица, вообразил, будто покупает смиренного и
работящего парня. Тремя месяцами раньше: он умирает от жажды и
пьет свою мочу и только это спасло его и нескольких его
спутников. Полгода назад: удар ножом по ребрам, он кричит от
боли, катаясь по жесткой траве и проклинает царя Даян-аххе-
буллита и тот час, когда нанялся в его армию...
     Ладонь давила все сильнее, Исангард уходил назад, все дальше
и дальше, заново переживая свои два года войны и год рабства. Он
уже догадался о том, что идет по жизни вспять, и готов был снова
пойти через все свои неудачи и потери, потому что впереди ждало
детство. Он торопился: успеть бы добраться до тех лет, когда жива
была мать. До них не так и далеко. Но силы уходили с каждой
минутой, и точно так же непостижимо он начал понимать, что до
детства ему не дожить.
     Издалека донесся низкий голос Афзы:
     - Он умирает, Дин. Оставь его.
     "Разве я умираю?" - удивленно подумал Исангард и в то же
мгновение ощутил щекой прохладу земляного пола. Ладонь,
тяжелым грузом лежавшая у него на затылке, незаметно исчезла.
Сильные руки приподняли его за плечи, подсунули циновку из
жесткой соломы. Бирюза и коралл на золотой цепочке, чередуясь,
качались возле его глаз. У своих губ он снова заметил чашку с
горячим отваром и снова выпил, не задумываясь. В глубине дома
еле слышно прозвенел колокольчик.
     - Спи, - сказала Афза.
     И он заснул.

     Исангард проснулся и удивился тишине. Ему даже показалось,
что именно тишина и разбудила его. Он давно уже забыл, что это
такое: тишина. И впервые за несколько лет у него ничего не
болело, не ныло и не саднило.
     Он осторожно сел и сразу увидел маленькое окошко, перед
которым покачивались колокльчики. Одиннадцать тонких
колокольчиков из обожженной глины, которые свисали с
бамбуковой палочки на витых шелковых шнурах разной длины. Один
из них еле слышно вздохнул под движением воздуха - видно, кто-
то прошел мимо окна. И снова стало очень тихо.
     Исангард встал, огляделся по сторонам. В комнате было почти
голо - только кувшины в нише, ковры у стены, печка возле двери и
медная жаровня. Исангард вздрогнул, вспомнив, как девочка брала
из печки раскаленные угли. Что сделала с ним Афза? И зачем
маленькой Дин понадобилось его прошлое?
     Он бесшумно подобрался к нише - посмотреть, что за настои
хранит Афза в этих кувшинах - и вдруг увидел спящую на коврах
Дин. Девчонка как девчонка - с острыми локтями, с расчесанным
укусом слепня за ухом. И лицо у нее во сне жалобное. Он глянул
на ее руки, но ни следа ожога не заметил, хотя на ладошках
осталась копоть. Исангард почувствовал острую жалость к спящей
девочке.
     Беззвучное чистое дыхание Дин и чуткое присутствие
колокольчиков наполняли тишину дома жизнью и смыслом. И вдруг
все это рухнуло. Под самой дверью взорвались голоса. Исангард
даже не сразу понял, что голосов было два, так бурно они спорили.
Один принадлежал Афзе, которая разложила свою торговлю прямо
на улице. Исангард поразился тому, как сочно ругается эта
величавая женщина. Второй голос был мужской - требовательный
и громкий. Дин вздохнула во сне. Исангард приоткрыл дверь и
вышел из дома.
     На него обрушилась нестерпимая жара. В ослепительном
полуденном свете он увидел Мартина. Новый его господин был
великолепен. В новеньких ножнах на поясе болтался огромный
кинжал, судя по всему, очень тяжелый. С шеи Мартина свисал
компас. Север и юг были обозначены древними шахбинскими
письменами, читать которые не умел никто, даже местные
долгожители. Исангард знал единственное уцелевшее в памяти
людей слово этого языка. "Уаннек" - это означало "Я". С него
начиналась любая древняя надпись в этих краях. А если учесть, что
в древности "севером" считали здесь то, что на родине Мартина
называется "северо-западом", то компас не имел цены.
     Исангард отметил также лихое подобие чалмы, под которым
Мартин обильно потел с непривычки.
     Сейчас Мартин-Перес крутил в руках коробочки с мазями,
невероятно вонючими, но способными залечивать любые порезы и
ушибы, а также изгонять из ран хвори и заразы. Мартин был полон
энергии.
     Исангард понимал, что Афза предлагает Мартину очень
хорошее средство. Сам Исангард испытал на себе его действие,
когда мельник спешно лечил строптивца, чтобы затем продать
первому же простаку. Поэтому когда Мартин, сморщив нос,
отодвинул от себя стеклянную коробочку с круглой крышкой,
Исангард негромко сказал ему:
     - Хорошая вещь.
     Мартин только сейчас заметил его и прищурился.
     - А, ты здесь. Тем лучше. - И повелительным жестом указал
на довольно внушительный мешок. - Подними.
     В мешке звякнуло железо. Мешок оказался не слишком
тяжелым - Исангард рассчитывал на худшее. В спину сквозь холст
что-то впивалось, и Исангард преспокойно вытряхнул содержимое
мешка на землю. Он увидел два шерстяных одеяла, лопату,
кувалду, топор, два зубила, большой кожаный мех для воды и куски
вяленой рыбы, увязанные черной просмоленной бечевкой.
Несколько секунд Исангард разглядывал все это, потом
неторопливо снял кувалду с рукояти и принялся заново укладывать
вещи.
     - А кузнец неплохо заработал сегодня, - произнес он в
пустоту.
     - Что ты там бормочешь? - поинтересовался Мартин.
     - Парень прав, - вмешалась Афза. - Зачем тебе кувалда,
зачем зубила?
     - Заткнись, ведьма, - огрызнулся Мартин. - Это все очень
нужные вещи.
     Афза оскорбленно пожала плечами.
     - Купи мазь, - посоветовал Исангард.
     - Я не стану выкладывать деньги за всякую дрянь, - ответил
Мартин. - Лучше помалкивай.
     Исангард затянул шнур и снова попробовал мешок. Мартин
наблюдал за ним неодобрительно.
     - Ты готов? - спросил он.
     - К чему?
     - Мы уходим, - заявил Мартин. - Мне надоела Аш-Шахба.
     - А мне нет, - сказал Исангард.
     - Тебя не спрашивают, - заметил Мартин. - Я купил тебя
не для того, чтобы ты высказывал свое мнение.
     - Кроме тебя, у меня есть еще госпожа.
     Мартин рассмеялся.
     - Госпожа купит себе плюшевого медвежонка. А ты нужен
мне, и я тебя забираю.
     Исангард знал все, что последует за этим диалогом. Знал так
ясно, словно опять возвращался в свое прошлое. Отвернувшись, он
пожал плечами и взялся за ручку двери.
     - Куда? - резко окликнул его Мартин.
     - Не хочу, чтобы меня объявили беглым, - ответил Исангард.
     Вместо ответа Мартин прижал его к стене и несколько раз
ударил по лицу. Из носа потекла кровь. Тогда Исангард сказал:
     - Пусти.
     Но Мартин не отпустил его. Смеющимися темными глазами
смотрел он в окровавленное лицо Исангарда. Сейчас Мартин с
легкостью мог убить его, и оба знали об этом.
     Отерев о плечо кровь с подбородка, Исангард повторил на
своем родном языке:
     - Отпусти, паскуда.
     Мартин вдруг понял, что Исангард не испытывает никакого
страха. И убрал руки. Исангард вытер лицо ладонью.
     - Афза, - обратился он к женщине, - ты запомни, хорошо?
Когда меня потащат вешать за побег, ты скажешь им?
     - Да, - серьезно ответила Афза.
     - Хватит молоть языком, - вмешался Мартин. - Бери мешок.
     Исангард снова поднял мешок.
     - Купил бы какого-нибудь осла, что ли, - проворчал он.
     - Не напрашивайся на доброе слово, - ответил Мартин.
- Мешок понесешь ты. У меня нет денег на вьючных животных.
     Исангард пробормотал себе под нос проклятие и вдруг
почувствовал, что Афза что-то вкладывает ему в руку. Он
обернулся. Женщина кивнула ему, слегка опустив тяжелые веки.
     - Тебе это понадобится, - вполголоса сказала она. - И
совет: бери все, что будут давать. Не торгуйся.
     - Что мне будут давать? - Исангард растерялся.
     - Бери не торгуясь, - повторила Афза. - Прощай.
     Исангард пошел вверх по улице. В руке у него осталась
круглая коробочка с вонючей мазью. Люди редко бывали добры к
Исангарду и может быть поэтому он очень долго их помнил. Он еще
раз обернулся, но Афза уже была занята другим: она
раскладывала гадальные карты, которые сама рисовала тонким
пером и теперь, видимо, рассчитывала выгодно продать.

     Мартин-Перес был аланом, как и его раб, но упрямство
Исангарда изумляло даже его. Плетясь следом за маленькой тощей
фигурой с навьюченным на спину мешком, Мартин скрежетал бы
зубами, если бы не берег силы для каждого нового шага.
     На третий день Исангард выбросил из мешка оба зубила,
кувалду и рукоять топора, и Мартин не сказал ему ни слова.
Исангард скользнул глазами по тяжелому компасу, висящему на
шее у Мартина, но промолчал, беззвучно ухмыльнувшись. Мартин в
бессильной злобе дал себе клятву отомстить за эту наглость.
     Припасы подходили к концу. Мартин плохо рассчитал их
расход, когда делал закупки в Аш-Шахба. Он понимал, что
пускаться в такой путь вдвоем, не обзаведясь даже вьючными
животными, не зная расположения колодцев, было безумием. Но до
Белых Гор всего четырнадцать дней пути, так ему сказали. Мартин
никак не ожидал, что будет так тяжело.
     На восьмой день они увидели вдали несколько больших черных
шатров. Исангард заметил их первым и остановился. Мартин
налетел на него, выругался и собрался было ткнуть в шею, но тоже
замер, разглядывая издалека чужой лагерь.
     - Видишь? - спросил он Исангарда.
     Исангард обернулся. За эти дни он так исхудал, что стал
напоминать черного духа голодной смерти.
     - Надеюсь, они нас еще не заметили.
     - Вот еще глупости, - сердито сказал Мартин. - Это,
наверное, кочевники.
     Исангард скривил губы.
     - Я воевал с ними.
     - Только без ветеранских мемуаров, - предупредил Мартин.
     - Твое дело, - сказал Исангард.
     Мартин немного подумал, облизывая сухие губы. Исангард
смотрел на него устало и равнодушно, не снимая мешка с плеч и
всем своим видом показывая, что ждет, когда господин перестанет
блажить и они снова двинутся в путь. Исангард, похоже, хотел
обойти лагерь стороной и упустить исключительную возможность
запастись водой и черствыми лепешками.
     Мартин выпрямил спину.
     - По-твоему, встречаться с ними опасно?
     - Да.
     - Вот оно что, - протянул Мартин и криво улыбнулся. - В
таком случае, я останусь здесь, а к шатрам пойдешь ты.
     - Ты мог бы зарезать меня прямо сейчас, - предложил
Исангард. - Зачем все так усложнять?
     - Ты пойдешь к ним, - повысив голос, повторил Мартин, - и
купишь у них что-нибудь.
     Исангард сбросил с плеч мешок и взял из рук Мартина деньги
- шесть серебряных монет.
     - Пустыня - единственное место, где я могу доверить тебе
деньги, - сказал Мартин. - Здесь ты с ними не убежишь.
     Исангард не ответил. Спрятав монеты в лохмотья, он
неторопливо зашагал к шатрам.
     Его заметили. От шатров к нему помчался всадник. Исангард
остановился, приглядываясь, не блеснет ли на солнце сталь. Но
всадник, судя по всему, не собирался его убивать. Еще нет.
     Это был мальчик лет тринадцати, очень красивый. Он
остановил коня, не по-доброму улыбаясь с седла.
     - Милости Алат твоему коню, - сказал Исангард. - У меня
нет оружия.
     - Вижу, - с легким презрением ответил мальчик. - У тебя
нет. А у меня есть.
     Он рассмеялся и умчался назад, к шатрам. Исангард постоял
немного, потом качнул головой и неторопливо пошел по его следам.
     Возле самых шатров чей-то голос за спиной произнес:
     - Стой.
     Исангард вознес безмолвную благодарственную молитву к Алат.
Спасибо, что копьем в спину не ткнули.
     - Повернись, - проговорил тот же голос.
     Исангард безмолвно повиновался. Два года его жизни ушло на
то, чтобы убивать воинов пустыни. И снова бывший наемник ощутил
странное чувство - ненависть, смешанная с непонятным
восхищением. Он учился у своих врагов, и бывали дни, когда готов
был признаться в своем преклонении перед ними.
     - Куда ты идешь? - спросил воин пустыни.
     - Я иду к шатрам.
     - Зачем?
     - Мой господин приказал мне.
     Воин покачал головой.
     - Кто твой хозяин? Мы не видели каравана.
     - Он один в песках ждет меня, - ответил Исангард и,
догадываясь о том, что последует за подобным ответом, заранее
прикрыл лицо локтем. Однако воин не ударил его.
     - Может быть, ты говоришь правду, - сказал он неожиданно.
- Я воевал с такими, как ты. Мне знакомо твое лицо. Ты алан?
     - Нетрудно было догадаться, - буркнул Исангард.
     - Я не убил тебя, когда была война, - сказал воин
презрительно. - Не стану добивать.
     Исангард поднял руку в жесте благодарности, и воин
рассмеялся.
     - Иди сюда, - сказал он и неожиданно схватил Исангарда за
волосы. - Иди, расскажешь всем о храбром господине, который
один пустился в путь через пески.
     Он потащил Исангарда к шатрам и там с силой отшвырнул от
себя. Падая, Исангард налетел на кого-то из тех, кто стоял
поблизости. Его брезгливо оттолкнули. Он устоял на ногах.
     Люди черных шатров были одеты одинаково. Исангард ждал,
пока с ним заговорят, не решаясь догадываться, кто из них
старший.
     - Ты кто? - спросили его.
     Краем глаза он увидел, что спрашивает высокий человек лет
пятидесяти.
     - Я принадлежу человеку по имени Мартин-Перес.
     - Твой великий господин посылает гонца предупредить о
своем прибытии?
     Исангард услышал смешки и промолчал.
     - Он идет сюда с караваном?
     Воин, который привел Исангарда, сказал:
     - Этот раб говорит, что хозяин ждет его в песках один.
     - Ты думаешь, это правда? - спросил старик.
     - Аланы все ненормальные, - был ответ.
     Старик снова обратился к Исангарду:
     - Как твое имя?
     - С некоторых пор я называю себя просто Уаннек, - ответил
Исангард.
     Они засмеялись. Им понравилось, что чужеземец знает это
мертвое слово.
     - Чего же хочет от нас твой отважный господин? - спросил
старик.
     - Он спрашивает вас: не могу ли я купить у вас что-нибудь?
     Они снова дружно захохотали.
     - "Что-нибудь"? - переспросил наконец старик. - Так и
велел узнать? - Он переглянулся с одним из стоявших поблизости.
- Принеси ему "что-нибудь", Ильтану.
     Ильтану нырнул в шатер. При этом он так радостно улыбался,
что Исангард ощутил холод в животе.
     - Сколько у тебя с собой денег, Уаннек? - поинтересовался
старик.
     - Четыре серебряных, господин, - ответил Исангард, на
всякий случай скрыв истинные размеры доверенной ему суммы.
     - Ты сам столько не стоишь.
     - Сейчас нет, господин, - согласился Исангард, который был
убежден в том, что ни один нормальный рабовладелец не даст за
алана ломаного гроша. - Но в это новолуние за меня выложили
девять монет на Аланском рынке в Аш-Шахба.
     - Для кого и девять монет - состояние, - язвительно
заметил старик.
     Исангард смиренно поклонился:
     - Ты это говоришь, господин.
     Старик не успел вспылить на дерзкое замечание: Ильтану
вытащил из шатра "что-нибудь". Сначала Исангарду показалось,
что кочевник держит в руках кучу тряпок и обрывков козьих шкур.
Но когда Ильтану приподнял свою ношу и встряхнул ее, тряпье
вдруг шевельнулось, и посреди свалявшегося меха раскрылись
глаза. Темные, золотисто-коричневые глаза с расширенными
зрачками, без ресниц. Они немного косили: левый смотрел в
сторону, а правый - прямо на Исангарда. В них застыли
безнадежность и мука.
     Усмехаясь, Ильтану пригладил торчащую клочками шерсть.
Открылась мордочка странного большеглазого существа, немного
похожая на обезьянью, и большие розовые уши. Ростом существо
доходило Ильтану до пояса.
     - Ну как? - спросил старик, с трудом скрывая злорадство.
     - Что это?
     - "Что-нибудь", - пояснил старик. - Покупаешь? Четыре
серебряных за что-нибудь. Честная сделка.
     Существо напоминало оживший корень мандрагоры, покрытый
свалявшейся шерстью. От него за версту разило нечистым духом.
     - Нет, - сказал Исангард.
     - Я перестал понимать тебя, Уаннек, - сказал старик,
нахмурившись. - Ты попросил у нас "что-ниубдь", назвал цену. Я
как раз и предлагаю тебе "что-ниубдь" и именно за твою цену.
Большего оно не стоит. Это Пустынный Кода. Мы поймали его в
прошлое новолуние. Вполне съедобен.
     Пустынный Кода содрогнулся, и Исангард с удивлением отметил
это.
     - Он что, понимает человеческий язык?
     - Конечно. Эти твари населяют сердце пустыни. Когда-то их
было очень много. А разве ты никогда не встречал их, Уаннек?
     Исангард покачал головой.
     - Нет. Но объясни мне, господин: зачем я стану покупать
какую-то нечисть?
     - Ты предпочитаешь уйти с пустыми руками?
     - Да.
     - Хорошо. Ты прав, Уаннек, что бережешь деньги своего
хозяина. - Старик повернулся к Ильтану. - Раз никто не хочет
покупать эту тварь, удави ее и дело с концом.
     Ильтану, держа Пустынного Коду за шиворот, снял с пояса
моток веревки. Кода закричал пронзительным голосом. Исангард
смотрел, как Ильтану ловко вяжет петлю, накидывает ее на горло
Коды. Золотистые глаза Коды были полны ужаса.
     - Останови его, - сказал Исангард, хватая старика за полу.
Он вынул четыре монеты. - Прошу тебя. Скажи своему человеку,
пусть не делает этого.
     Старик громко крикнул:
     - Эй, Ильтану!
     Тот повернулся и с недоумением взглянул на старика.
     - Уаннек передумал. Отдай этому умному рабу то, что он
купил. - Старик показал монеты. - Смотри, этому человеку
можно доверять деньги. Он не упустит выгодной сделки.
     Под общий смех Исангард низко поклонился. Ильтану швырнул
к нему Пустынного Коду, и горячее лохматое тело, дрожа,
прижалось к его ногам. Веревка по-прежнему болталась у Коды на
шее. Алан протянул руку, вежливо отобрал у Ильтану моток,
рассудив, что веревка - вещь полезная, а Мартин-Перес,
разумеется, об этом не позаботился.
     Люди черных шатров смотрели, как Уаннек связывает слабые,
очень худые под шерстью лапки Коды, цепляет веревку к своему
поясу, и смеялись. Еще раз поклонившись старику, Исангард пошел
прочь, волоча за собой свою добычу. Вслед ему летел
оглушительный хохот.
     Пройдя несколько сотен метров, Исангард остановился и
освободил маленькую нечисть. Кода по-прежнему дрожал.
Исангард тщательно обмотал веревку вокруг пояса.
     - Не бойся, - сказал он Коде, - я тебе ничего не сделаю.
     Кода хлопнул глазами, и Исангард наконец заметил, что
ресницы у него есть и очень густые, только розового цвета.
     - Ты понимаешь меня? - на всякий случай спросил
Исангард. Он никак не ожидал ответа, но хриплый низкий голос
произнес:
     - Я понимаю тебя.
     Исангард весьма удачно скрыл свое удивление.
     - Вот и хорошо. Ведь ты Пустынный Кода, это так?
     - Я Пустынный Кода, это так, - согласилось существо.
     - Почему эти люди так жестоко обращались с тобой?
     - Они жестоко обращались со мной, - отозвался Кода. -
Они поймали меня. Я чудовище. Приношу несчастье, сибирскую
язву, падеж скота, бесплодие женщин.
     Исангард улыбнулся.
     - Это правда, - обиделся Кода. - Хотели меня зарезать.
Выпустить мою кровь в песок.
     - Ладно, - сказал Исангард и, сев рядом с Кодой на
корточки, потрепал маленькую нечисть по шерсти. - Ты свободен,
малыш. Можешь насылать на них сибирскую язву.
     Золотисто-коричневые глаза медленно наливались слезами.
Помолчав, Кода спросил:
     - Это правда, что ты раб?
     - Тебя это не касается, Кода.
     - Почему ты не бросишь своего глупого господина в песках и
не уйдешь один?
     - Он погибнет в песках один.
     - А я! - крикнул Кода. - А я, по-твоему, не погибну один?
Ты хочешь прогнать меня, потому что я нечисть! Мне страшно! Мне
больно! Я же не бессмертный!
     - Заткнись, - сказал Исангард. - Если тебе так хочется
познакомиться с человеком по имени Мартин-Перес, то не смею
мешать.
     Он встал и пошел дальше. Кода, подпрыгивая и путаясь в
лохмотьях, побежал следом.
     - Подожди, - взмолился он. - Не так быстро, Уаннек.
     Исангард остановился. Кода, задыхаясь, прижался к его боку.
     - Мое имя Исангард, - сказал человек, глядя на Пустынного
Коду сверху вниз. - Ты что, не можешь ходить?
     Кода не ответил. Он снова начал дрожать. Исангард
догадывался, о чем он думает. Если признаться в том, что с ним
жестоко обращались и теперь он не сможет быстро ходить, то
человек бросит его умирать в пустыне. Не потащит же человек на
себе Пустынного Коду?
     А почему бы и нет, подумал Исангард. Он вздохнул, наклонился
и взял на руки притихшего пустынного гнома. Кода так удивился,
что перестал дрожать. Через секунду Исангард услышал, как он
тихонько икает, засунув мокрый нос ему под локоть.

     - Что это ты купил? - спросил Мартин, недоумевая.
     Бесформенная куча тряпья и свалявшейся шерсти, сквозь
которую, не мигая, смотрели большие золотистые глаза, шевелилась
у ног Исангарда. Мартин растерянно потрогал непонятное существо
сандалией. Оно плотнее прижалось к Исангарду и замерло. Теряя
терпение, Мартин перевел взгляд на своего раба. Увидел
ненавистное бесстрастное лицо с торчащими, как рукоятки
скрещенных ножей, скулами. Рявкнул:
     - Что ЭТО такое, я тебя спрашиваю!
     - Как ты велел, господин, - невозмутимо ответил Исангард.
- "Что-ниубдь".
     Лицо Мартина перекосилось. Хуже всего было то, что он не мог
придушить наглеца на месте. Несколько секунд Мартин бесился
молча, пиная ногами песок. Между тем Пустынный Кода встал и
дрожащими лапками стал поправлять свой плащ. Когда-то это был
просторный шерстяной плащ песочного цвета, но теперь он
превратился в рваную тряпку.
     Неожиданно Мартин подскочил к нему, схватил за шиворот и
приподнял, как котенка. Кода отчаянно завизжал и начал
извиваться, но загорелые крупные руки Мартина держали его
крепко.
     - Я хочу знать, что это за тварь! - заорал Мартин,
перекрывая своим сильным голосом дикий визг Коды. - Отвечай!
     Он встряхнул Коду так, что тот лязгнул зубами.
     Исангард молчал, хмуро глядя на мелькающие в воздухе
растопыренные розовые пальцы пустынного гнома.
     - Отвечай! - крикнул Мартин.
     Голова Коды с огромными ушами моталась на тонкой шее.
     Мартин-Перес бушевал.
     - ЭТО можно жрать? В каком виде? В жареном или вяленом?
- Мартин разжал наконец пальцы, и Кода упал в песок. - Надо
же, дрянь какая!
     Кода беспомощно барахтался у ног Мартина. Человек
размахнулся, чтобы поддать ему ногой под ребра. Исангард
бросился вперед, и Кода шмыгнул к своему защитнику, прячась за
его спиной. Удар пришелся по колену раба, который тихонько
охнул.
     Мартин смотрел на Исангарда, и бешенство его постепенно
улеглось. Он понимал, что деньги потрачены и сделанного не
воротишь.
     - Не трогай его, - сказал Исангард, потирая колено.
     - Мы подохнем в этой пустыне, - безнадежно сказал
Мартин. - Что ты ухмыляешься, животное? Вода у нас кончилась.
Что ты будешь пить завтра?
     - Твою кровь, - ответил Исангард. Мартин замахнулся для
удара. Исангард увернулся и упал. Сидя на песке, он быстро
проговорил: - Я пошутил, господин.
     И тогда Мартин вдруг понял, что он вовсе не шутит.
     - Нам повезло, что жители шатров были в хорошем
настроении, - заметил Исангард. - Поверь, это большая удача.
     Мартин плюнул. Вернее, попытался это сделать.
     - Еще шесть дней пути. А воды осталось едва до завтра. И
рыба подходит к концу...
     Исангард, который нес на себе все припасы, криво улыбнулся.
     - Я знаю.
     Мартин присел рядом на корточки. Тревога в его душе росла
     - На что ты надеешься, Исангард?
     - Найти колодец.
     - А если мы не найдем колодца?
     Темные глаза раба сузились.
     Кода настороженно наблюдал за людьми. Заметив его
пристальный взгляд, Исангард тихо присвистнул, подзывая
маленькую нечисть. Кода подошел поближе. Одно ухо у него
покраснело.
     - Кто он такой, в конце концов? - спросил Мартин довольно
мирным тоном.
     Исангард лениво ухмыльнулся и провел пятерней по песку.
     - Пустынный Кода.
     - Что? - Мартин вытаращил глаза.
     - Нечисть, - пояснил Исангард. - И довольно зловредная.
Так?
     Хриплый пиратский голос Коды подтвердил:
     - Нечисть я и довольно зловредная, это так.
     Мартин подскочил.
     - Оно еще и разговаривает?
     - Я не оно. Я Пустынный Кода, - обиделся Кода. - Я
разговариваю.
     - Тебе придется взять часть груза на себя, господин, -
неожиданно сказал Исангард.
     Мартин удивился. Так удивился, что даже не стал ругаться.
     - Что ты сказал? - переспросил он, не веря своим ушам.
     - Господин, - спокойным, ровным тоном повторил Исангард.
- Тебе придется взять часть груза. Ты ведь не захочешь нести на
спине Коду?
     Мартина передернуло.
     - Оно что, еще и ходить не может?
     - Я не оно. Я Пустынный Кода, - скрипнул Кода. - Я могу
ходить. Но я могу ходить медленно.
     Мартин застонал. Ему было очень плохо: от жары, от жажды,
от тревоги. Но больше всего, пожалуй, его выводило из себя
непоколебимое спокойствие Исангарда. С каждым днем раб
становился все уверенней, словно черпал силы в бессилии
Мартина.
     Мартин опустился на песок. В глазах у него потемнело, в ушах
застучала кровь. Его сильно затошнило, и он сжал зубы, закрыв
лицо руками. Исангард бросил ему одеяло, которое Мартин
схватил и машинально прижал к себе.
     - Поспи, - предложил Исангард. - Пойдем дальше ночью,
когда станет прохладно.
     - Ночью темно, - с отвращением сказал Мартин,
заворачиваясь в колючее шерстяное одеяло.
     - Ночью луна, - отозвался Исангард.
     - И вампиры, - мерзким голосом вставил Кода и в ту же
секунду присел, получив от Исангарда увесистую оплеуху. Рука у
алана была тяжелая. Кода глухо заворчал и притих.
     Исангард осторожно потрогал его распухшее ухо.
     - Болит ухо-то? - спросил он.
     - Ухо-то болит, - жалобно подтвердил Кода.
     Ухо не просто распухло. Оно в полном смысле слова
отваливалось. Тонкая розовая кожа была порвана, на месте ранки
образовалась огромная болячка. Исангард задумчиво рассматривал
ее. Кода всем своим видом выражал покорность судьбе.
     Порывшись в кармане, Исангард вытащил круглую коробочку
из толстого белого стекла - подарок Афзы. "Бери все, что дадут,
не торгуясь". Улыбаясь, алан поковырял пальцем в густой скользкой
мази темно-зеленого цвета и стал намазывать несчастное ухо. Кода
сильно засопел и переступил с ноги на ногу. От мази
распространилось зловоние.
     Мартин помянул три источника, три составные части
коммунизма и натянул одеяло себе на голову. Он больше не мог
выносить этого кошмара. Пустыня была алтарем. Огромным алтарем
чужого божества, а солнце - ножом в руке небесного жреца.
Мартину мучительно хотелось окунуться в спасительные воды
атеизма, но ему мешали - вонючая мазь, отвратительная тварь из
шахбинских песков, которая ныла и жаловалась, грязный бродяга
Исангард.
     Незаметно для себя Мартин заснул и почти сразу же услышал
ненавистный голос Исангарда:
     - Господин.
     Мартин нехотя высунулся из-под одеяла:
     - Что тебе?
     - Пора идти. Уже вечер.
     Мартин со стоном сел. Чужая луна с отъеденным боком низко
висела над горизонтом. Залитые лунным светом, маячили перед ним
две щуплые фигуры, одна побольше, другая поменьше. Исангард и
Кода. Мартин содрогнулся. На миг ему показалось, что он попал в
плен к странным темным силам. Потом взял себя в руки. Суеверия
- вещь, недостойная Мартина-Переса.
     - Помоги мне встать, - сердито сказал он, обращаясь к
Исангарду.

     С того момента, как у них кончилась вода, минуло восемь
часов. Свою единственную надежду - людей черных шатров -
они оставили далеко позади. Компас свисал с вытянутой шеи
Мартина и при ходьбе тяжело бил его по впалому животу.
     Исангард шел впереди. За спиной у него пристроился
Пустынный Кода, привязанный плащом так, как обычно цыганки
привязывают детей. Кода оживленно вертел лопоухой головой и
время от времени что-то говорил своему покровителю, размахивая
лапками. Исангард не утруждал себя ответом, и гном на время
замолкал и снова цеплялся за его шею.
     Мартин не понял, зачем Исангард резко свернул в сторону.
Там ровным счетом ничего не было. Такие же пески. Кода
заговорил, тыча в песок розовым пальцем. Человек остановился,
поглядел на Коду, словно не веря его словам, но Кода снова что-то
проговорил, и тогда алан послушно пошел в том направлении, что
показала ему нечистая тварь. Мартин увидел, что Исангард
ускорил шаги.
     Исангард почти пробежал метров тридцать и так же внезапно
замер, как вкопанный, на совершенно пустом месте, глядя себе под
ноги.
     - Что это с ним? - пробормотал Мартин. - Он в своем уме?
     Исангард упал на колени и, опираясь руками о песок,
прижался к нему щекой. Кода завизжал и забарахтался у него на
спине. Выпрямившись, Исангард развязал узел, освобождая Коду, и
тот присел рядом на корточки. На глазастой физиономии Коды
появилось озабоченное выражение. Он что-то проговорил своим
хриплым каркающим голосом.
     Мартин с досадой смотрел на обоих. Похоже, эти двое не
собирались продолжать путь. Исангард уселся, скрестив ноги, и
принялся что-то внушать Коде. В ответ гном возбужденно фыркал,
мотал в знак протеста розовыми ушами и притих только тогда,
когда человек сильно щелкнул его по лбу.
     Мартин решил положить конец этому безобразию. Заметив
стремительно приближающегося Мартина, Исангард выставил
вперед руки:
     - Осторожно! - крикнул он.
     Мартин бросил взгляд себе под ноги и остановился. Прямо
перед ним в песках зияла дыра. Глубокая, бездонная яма, ничем не
обозначенная и, на первый взгляд, никак не укрепленная.
     Это был колодец.
     Мартин повел себя так же, как несколько минут назад
Исангард. Он встал на колени и заглянул в колодец.
     - Вот и вода, - сказал Исангард.
     Вид у Мартина был растерянный.
     - Но как же так, - проговорил он, - мы ведь могли пройти
мимо...
     - Ничейный колодец, - сказал Исангард. - Этой водой
могут пользоваться все. Нам невероятно повезло, господин.
     - Ни веревки, ни меха...
     Исангард нехорошо прищурился.
     - Да, - заметил он, - эдак можно подохнуть от жажды
прямо рядом с колодцем... Если не подумать заранее о такой
возможности.
     Он неторопливо размотал с пояса веревку. Мартин впервые
смотрел на своего раба без отвращения. Вода была близко, до
Белых Гор осталось всего пять дней пути. Мартин вытащил из
мешка кожаный мех и протянул его Исангарду. Тот кивком
подозвал к себе Коду.
     - Не полезу, - каркнул Кода.
     - Тебя не спрашивают, - сказал Исангард.
     Он положил мех и веревку на песок и двинулся к Пустынному
Коде, который поспешно отскочил в сторону.
     - Я все равно поймаю тебя, - сказал Исангард. - Кода,
лучше не спорь.
     Большой рот Коды расплылся, и из золотисто-коричневых глаз
потекли слезы. Он ревел, захлебываясь и дергая мокрым носом. Он
бросал на Исангарда взгляды исподлобья - мрачные и жалобные.
     Исангард взял его за тонкие плечи.
     - Нужна твоя помощь, пойми.
     В ответ послышалось продолжительное невнятное нытье, в
котором с трудом угадывались слова.
     - Ы-ы-ы... утопить... ы-ы-ы...
     - Я тебя крепко привяжу, - обещал Исангард.
     Кода замолчал и перестал дышать. Он не дышал, казалось,
целую минуту, а потом трагически всхлипнул.
     - Кода, я бы сам полез, но меня веревка не выдержит.
     Кода помялся немного, потерся головой о плечо человека.
Исангард заметил, что при этом пустынный гном потихоньку
обтирает сопли о его рукав, усмехнулся, но ничего не сказал.
     - Я боюсь, - сказал Кода. Ответа не последовало. Кода
поднял глаза - огромные, полные мольбы. Это могло бы растопить
сердце людоеда, но Кода имел дело с аланом.
     Исангард ласково потрепал гнома по уху.
     - Все будет хорошо, - сказал он. - Полезай.
     Кода покорно дал обвязать себя веревкой, взял в руки мех и
начал спускаться, упираясь в стенки ногами и спиной. Исангард
потихоньку стравливал веревку.
     - А если он не дотянется до воды? - спросил Мартин
неизвестно зачем.
     Исангард не ответил. В этот момент они услышали плеск.
     - Ну вот и все, - пробормотал Исангард. И, пригнувшись к
яме, крикнул: - Как ты там?
     Снова раздался плеск. Потом гулкий голос Коды недовольно
произнес:
     - Я Пустынный Кода. Я не водяной. Холодно здесь. Сыро.
Плохо здесь.
     - Ты набрал воды? - крикнул Исангард в колодец.
     - Я набрал воды.
     - Вытаскиваю. Держи мех крепче, Кода.
     - Держу крепче, - отозвался Кода и с неожиданным
злорадством прибавил: - Но это уж как получится...
     Исангард, начавший было выбирать веревку, снова отпустил ее.
Кода шакалом взвыл из глубины.
     - Если у тебя не получится, полезешь назад, в колодец, -
предупредил Исангард.
     - Ну хватит! - взвизгнул гном. - Тащи меня! Исангард!
     Исангард еще немного опустил веревку. Из колодца донеслось
отчаянное рыдание.
     - Держи мех, держи! - подбодрил Коду негодяй алан.
- Если ты его уронишь, я тебя утоплю.
     - Исангард! - даваясь от слез, прокричал из колодца гном.
- Не надо! Пожалуйста! Не делай этого!
     Исангард осторожно потащил Коду наверх. Скоро над краем
колодца показалась розовая лапка, вцепившаяся в завязки меха.
Мартин быстро схватил драгоценный груз, но пальцы Коды не
разжимались. Он боялся, что люди, получив воду, столкнул его
вниз. Догадавшись об этом, Исангард подхватил Коду под мышки и
вытащил на песок. Только тогда Кода уступил Мартину и выпустил
из рук кожаный мех с водой.
     Исангард провел рукой по влажной шерсти Коды. Постукивая
зубами, Кода так сильно прижался к нему, что Исангард
покачнулся.
     - Ты молодец, малыш, - сказал ему Исангард.
     Вода была горьковатая на вкус. Они напились, и только тогда
Исангард задумчиво произнес:
     - Повезло нам. Колодец мог быть раза в два глубже.
     - Повезло нам, - эхом откликнулся Кода. Он, казалось, уже
забыл, как потешался над ним Исангард, и сидел с таким видом,
словно одно только присутствие этого человека делает его
счастливым.

     В Белых Горах была поздняя весна. Путешественники
спускались по скользкой от воды дороге в ущелье, по которому
бежал ручей. Вокруг буйно цвели деревья и кусты, и листья на них
были незнакомых очертаний. Внизу, у самого ручья, росло дерево,
сплошь покрытое белыми цветами. Сквозь прозрачную воду хорошо
были видны камешке, лежащие на дне.
     Они спускались все ниже, и с каждым витком дороги находили
новые штольни, наполовину забитые досками, наполовину
осыпавшиеся. В некоторые из них уходили накатанные тачками
дороги, исчезая в штольне, как в захлопнувшейся пасти. Повсюду
валялись ржавые молотки, изъеденные дождями зубила, кувалды,
сломанные тачки. Талая вода бежала вниз по склону, не признавая
построенной людьми дороги, тихо журчала на перекатах, тяжелыми
каплями падала с уступов.
     Двое усталый мужчин и странное лохматое существо с
больными глазами молча брели по этому поющему от воды
весеннему миру. Когда-то давно сюда вторглись жестокие и
могущественные существа - люди. Они взрезали землю,
истоптали, осквернили ее, но потом что-то случилось с ними, и они
побросали свои странные железные вещи и ушли. Исчезли
неведомо куда и как. И вот наступила весна, которая не привыкла
считаться с людьми...
     В искалеченном и вместе с тем цветущем мире немолчно пела
вода, и Исангарду все время казалось, что кто-то с гор смотрит
ему в спину.
     Он остановился, снял с себя груз.
     - Станем лагерем, - сказал он Мартину.
     Место выбрал хорошее - сухое и ровное. Исангард вытащил
из мешка одеяла. На то, чтобы развести костер и приготовить хотя
бы кипяток, сил уже не было, и они безмолвно решили отложить
это на завтра.
     Кода пристроился рядом со своим другом, и Исангард сгреб
его под одеяло. И не противно же ему, подумал Мартин. А
маленький Кода, прижавшийся к человеку лохматым горячим боком,
всю ночь не давал ему замерзнуть.

     Раз они не развели костра, то никто в горах не счел нужным
заметить их присутствие. Не успели люди сомкнуть глаз, как кто-то
в ущелье заорал и зарыдал отвратительным голосом. Казалось, что
капризничает чудовищный ребенок.
     - Шакалы, - сказал Исангард Мартину сонным голосом. -
На целую ночь теперь завелись...
     И тут же еле слышно захрапел.
     Мартин посмотрел на него с завистью. Исангард умел спать в
любом месте, где только удавалось растянуться.
     Истерический плач сменился истерическим хохотом. Над
головой повисли звезды. Чтобы отвлечься, Мартин попробовал
отыскать звезду, в честь которой ему дали имя, но не сумел. А
потом оказалось, что можно спать даже под омерзительное
завывание шакалов. Сделав это выдающееся открытие, Мартин
заснул.
     Его разбудил холод. Продрав слезящиеся глаза, Мартин долго
моргал и растирал руками лицо, прежде чем высунуться из-под
одеяла. Звезды ушли и вместе с ними ушли шакалы. Туман нехотя
уползал, и сквозь белизну утра уже проглядывал ясный и теплый
день.
     - Эй, Исангард, - позвал Мартин. Он потрогал ногой одеяло
своего спутника, но ответа не получил. Одеяло зашевелилось.
Отчаянно зевая, из-под него выбрался Кода.
     Мартин поморщился.
     - Где Исангард? - спросил он, стараясь не встречаться с
Кодой глазами.
     - Не знаю, - отозвался Кода. Спросонья голос у него был
еще более хриплым.
     - Собери веток для костра, - распорядился Мартин.
     Кода озабоченно трогал болячку за ухом, словно не слыша
приказа. Мартин повторил чуть громче:
     - Разведи костер.
     - А Исангард на что? - нагло возразила нечистая сила.
     Мартин покачал головой.
     - У меня на родине из таких, как ты, делают зимние шапки.
     Кода покосился на тяжелый нож, который висел у Мартина на
поясе. Мартин с удовольствием зарезал бы его, и Пустынный Кода
предусмотрительно отошел на безопасное расстояние.
     - Я гнусная тварь, - заявил Кода. - Я мерзость. Ох, как я
мерзок!
     И хихикнув действительно мерзким голосом, он стремительно
бросился бежать вниз, в ущелье.
     Растерявшись от этой выходки, Мартин обеими руками
взъерошил волосы.

     Солнце пробилось, наконец, сквозь туман, и на душе у Мартина
стало легче. Желтый камень Зират. Он спрятан где-то здесь.
Нужно только найти его и взять.
     Мартин прихватил жестяное ведро, заляпанное желтой
краской, и решительно зашагал по скользкой дороге к ручью.
     У ручья, возле цветущего белого дерева, весело горел костер.
В точно таком же жестяном ведре, только менее грязном, уже
закипала вода. Сидя на корточках, Исангард задумчиво
рассматривал камешки, лежащие на берегу. Белые, рыжие, иногда
с яркими желтыми пятнами, словно кто-то присыпал их
пригоршнями цветного порошка. Кода, пристроившись рядом,
говорил:
     - Не нравится мне здесь.
     - И мне не нравится, - соглашался Исангард. - Очень уж
тут красиво.
     - Слишком ярко, - сказал Кода. - Это всегда опасно.
     За их спинами чернела последняя штольня - самая нижняя.
Справа от Исангарда возвышалась гора отвалов. Штольня не была
заколочена, только осыпалась немного. Вход в нее был обгрызен
ветрами. Порыжевшие полупрозрачные кубики кристаллов,
размером не больше дюйма, покрывали скалу там, где проходила
трещина.
     Мартин машинально протянул руку и без всяких усилий снял со
скалы несколько кубиков, поражаясь правильности их формы. Там,
где кубик не был покрыт ржавчиной, были видны бледно-желтые
грани. Мартин размахнулся и бросил кристаллы в воду.
     Исангард и Кода обернулись к нему одновременно, и на их
физиономиях, таких разных, появилось одинаковое выражение
досады. Мартин поднял бровь. Этого только не хватало. Я им,
оказывается, мешаю беседовать.
     Исангард встал.
     - Доброе утро, господин, - сказал он. - Сейчас будет чай.
     Мартин зашел в ручей и долго, с шумным плеском, умывался.
Сразу стало легче. Перестали слипаться ресницы, ушел озноб. Он
обтерся рукавом.
     - Чай? Какой еще чай?
     - У меня в кармане было немного.
     - Что же ты раньше молчал?
     - Берег до гор, - спокойно объяснил Исангард. - В горах
без чая трудно.
     - Вот дурак, - пробормотал Мартин, - ты же мог не дожить
до этого.
     Исангард не ответил.
     Мартин еще раз оглядел ущелье. Он уже начинал понимать, что
небольшой камень можно отыскать здесь только с помощью чуда. А
чудес, как учит революционная теория и практика, не бывает. И
все-таки я найду его, подумал Мартин, сжимая губы. Найду, даже
если мне придется перебрать все эти отвалы, камень за камнем.
     Между тем Исангард и Кода возобновили свой негромкий
разговор, словно Мартина здесь и вовсе не было.
     - Ты заметил, Кода, во рту странный привкус, - сказал
Исангард.
     - Я заметил странный привкус, - проскрипел Кода, - как
будто под языком железный шарик.
     Исангард снял с огня ведро и, порывшись в кармане, вытряхнул
на ладонь горсть чая.
     - Отойди-ка в сторону, - сказал он Коде, сливая лишний
кипяток на землю.
     - Нехорошо здесь, - сказал Кода, наблюдая за ним. В
больших глазах пустынного гнома появилась тревога, и они стали
косить еще больше. - Нехорошо здесь, Исангард. Даже мне.
Людям тем более.
     - Глупости, - сердито вмешался Мартин. - Предрассудки.
Место как место...
     - Это плохое место, господин.
     - Плохих мест не бывает. Не городи чушь, Исангард.
     - Может, и нечистой силы не бывает? - вставил Кода.
     Исангард больно стиснул его пальцы, и Кода затих.
     - Господин, - вполне серьезно сказал Исангард, - Кода
видит здесь беду, и я склонен с ним согласиться. На этих
каменоломнях люди быстро умирали от болезней. Что ты потерял в
ущелье? Нам лучше уйти.
     - Ты никуда не уйдешь. Этот рудник знаком тебе?
     - Я здесь бывал, - уклончиво ответил Исангард.
     - Сколько здесь штолен?
     - Одиннадцать.
     - В нижнюю полезешь ты. А я осмотрю верхние, - заявил
Мартин.
     - Никуда он не полезет, - Кода втиснулся между людьми. -
Там смерть. Я не позволю ему это делать.
     Исангард схватил Коду за плечо и оттолкнул его в сторону.
     - Что ты хочешь здесь найти, Мартин? - спросил он,
впервые называя своего хозяина по имени.
     - Где-то в штольнях спрятано целое состояние, - начал
Мартин, - и если ты поможешь мне отыскать его, я отпущу тебя на
свободу.
     - Врет, - прокаркал Кода.
     Неожиданно Исангард рассмеялся. Мартин впервые видел, как
этот человек смеется.
     - Ты что, - спросил Исангард, - хочешь найти желтый
камень Зират?
     - Тебе известно об этом сокровище? - поразился Мартин.
     - Да кто же в Аш-Шахба о нем не знает!
     Мартин почувствовал себя уязвленным.
     - Знают, может быть, и все. А найду его я.
     Исангард поспешно опустил глаза, скрывая усмешку.
     - Тогда начни с верхней, - предложил он. - Я обыщу
нижние. Как ты и сказал. Возьми с собой чай.
     Мартину и самому хотелось убраться подальше от опасного
места. Как ни противилось его сердце выкрикам маленького гнома
о том, что здесь-де нехорошо, Мартин шестым чувством понимал:
лучше держаться отсюда подальше.
     Изобразив на лице суровое дружелюбие, Мартин значительно
посмотрел в темные глаза Исангарда и произнес:
     - Я доверяю тебе, Исангард. Не подведи.
     Глядя, как Мартин взбирается наверх, унося с собой ведро с
чаем, Исангард еле слышно пробормотал:
     - Дурак... - Он повернулся к Пустынному Коде, который
обиженно хлопал пушистыми светлыми ресницами и ждал, пока его
заметят. - Иди ко мне, малыш.
     - Я сержусь, - с глубоким вздохом ответил Кода. - Ты
толкнул меня. Ты смеялся надо мной.
     - Прости меня, Кода.
     - Ты неискренне говоришь это. Я сержусь.
     Они немного помолчали. Исангард снова начал перебирать
гальку. Первым не выдержал Кода.
     - Я сержусь, - напомнил он жалобно.
     - А ты не сердись, - посоветовал ему Исангард.
     Гном потоптался на месте и решил сменить тему разговора.
     - Мартин - гнусный тип. Он толкает тебя на верную
погибель...
     Косящие золотистые глаза медленно налились светом, и Кода
вкрадчиво спросил:
     - Исангард, можно, я наведу на Мартина порчу?
     - Еще что выдумал, - сказал Исангард, вставая.
     - Я еще выдумал, - подтвердил Кода. - А если устроить
обвал в горах?
     Исангард покачал у него перед носом грязным пальцем.
     - Ни обвалов, ни землетрясений, ни эпидемий чумы. Понял?
Шею сверну!
     - Понял, - уныло сказал Кода. От разочарования его уши
повисли, как увядшие лопухи. - Ни обвалов, ни землетрясений, ни
эпидемий чумы. Свернешь шею. Человек!
     В последнее слово он вложил всю горечь обиды.
     - Рабы - не люди, - заметил Исангард.
     Кода хлопнул ресницами и вдруг расцвел улыбкой.
     - А беглые рабы? - поинтересовался он.

     Мартин бил подобранным возле штольни молотком по скале и
чувствовал себя чем-то вроде прикованного Прометея после того,
как тот уже освободился.
     - Привет, - произнес голос у него за спиной.
     Голос был женский.
     Кто она - фея гор, царица весны - только бы не спугнуть.
Если Мартин будет с ней вежлив, она поможет ему. Она укажет
розовым пальчиком: здесь твое сокровище, парень. Лучше
поступиться разок воинствующим материализмом и прибегнуть к
помощи предрассудка. Дело стоит того.
     Но дама не была ни феей гор, ни царицей весны.
     Слегка расставив ноги в сапожках из мягкой желтой кожи,
перед Мартином стояла Дин.
     Она была одета как мальчишка, в шаровары и белую рубашку.
Хлыстиком чернела тонкая косичка с вплетенными в нее медными
монетами. Мартин не сразу заметил, что в опущенной руке она
держит аланский меч - прямой и более короткий, чем носят
здешние воины.
     - Привет, Дин, - пробормотал Мартин, смутившись. - Ты...
что ты так смотришь? - И неожиданно спохватился: - Откуда ты
взялась?
     - Я шла по твоим следам.
     - По пустыне? Одна?
     - По пустыне, - высокомерно сказала Дин. - Одна.
     Мартин чувствовал, что она говорит правду, и похолодел.
     Машинально он отступил на шаг и тронул рукоятку своего
кинжала. Такие ножи - широкие, тяжелые, с рукоятками из
гладкой кости - называли "лысая голова".
     Дин развела руки в стороны, сверкнула сталь ее меча. Бледное
лицо девочки было неподвижным, словно вырезанное из камня.
Мартину стало жутко. Убить это существо, подумал он внезапно,
убить и избавиться от кошмара. Она оборотень, лисица. Он
вспомнил, как рыдали ночью шакалы.
     Дин опустила руки. Мартин смотрел на нее во все глаза и
ждал, когда она превратится в самку шакала, в лисицу, во что-
нибудь ужасное. Но она продолжала оставаться девочкой.
     - Где камень? - спросила его Дин.
     - Какой камень?
     - Мартин-Перс, ты лжешь.
     - Ты рехнулась, Дин! Какой еще камень?
     - Желтый камень, похищенный у Зират. Ты нашел его. Теперь
отдай.
     - Клянусь тебе, Дин...
     - Лучше не лги, Мартин. Этот человек показал его тебе.
     - Кто? Какой человек?
     - Тот, которого ты украл у меня. Исангард. Отдай мне
камень, а раба можешь забирать себе.
     - Ты ошибаешься, Дин. Он даже не знал, зачем мы идем
сюда.
     - Разве не он привел тебя в это ущелье?
     - Нет!
     - Стой, не шевелись, - приказала Дин. Она пристально
посмотрела на растерявшегося Мартина, и ему вдруг стало
холодно. Озноб пробрал его до самых костей. А Дин смотрела и
думала о чем-то своем, тайном.
     "Почему я послушно стою перед ней, не смея шевельнуться?"
- в смятении думал Мартин.
     Наконец она с легким вздохом сказала:
     - Да, ты его не видел...
     Теперь, когда странная власть над ним Дин закончилась,
Мартин ощутил прилив ярости. Освободившись от оцепенения, он
выхватил нож и подскочил к Дин, навалился на нее тяжелым
плечом, приставил нож к ее горлу.
     - Что ты знаешь о желтом камне? Где он? Говори, дура!
     Дин молчала. Черные узкие глаза не видели Мартина, ее взгляд
снова ушел куда-то в глубину ее сознания. Избавиться от
постыдного страха перед этой сумасшедшей - ничего другого
Мартину не хотелось. Он больше не колебался.
     - Чертовка, дрянь, - прошипел он и сильно всадил нож в ее
пульсирующее, очень белое горло.
     Нож сломался.
     Мартину показалось, что он ударил по камню. Но на горле
осталась тонкая красная царапина. А лицо Дин было попрежнему
неподвижным.
     Мартин выпустил девочку. Дин уселась на землю, скрестив
ноги, и уставилась куда-то на вершины гор. Точно пыталась
заглянуть за перевал. Шатаясь, Мартин стоял перед ней и тупо
смотрел на обломок ножа.
     - Я Зират, - ровным голосом, как будто ничего не
произошло, сказала Дин. - Я Зират Капризная, Своевольная,
Дарящая Радость. Великая богиня Алат - моя младшая сестра.
     - Богов не бывает, - пробормотал Мартин, слабея. - Боги
- это фантастические отражения одушевляемых сил природы в
сознании людей.
     Спокойный детский голос продолжал:
     - Я хочу получить назад мой камень.
     Наваждение становилось нестерпимым. Мартин отчаянно
закричал:
     - Я не верю тебе! Шарлатанка!
     Она рассматривала его без всякого интереса.
     - Где Исангард?
     - Зачем тебе грязный раб?
     - Он видел мой камень, - сказала Дин уверенно. - О, он
видел. У всех, кто его видел, остался свет в глазах. Я замечала.
     - Ну, предположим... А если он не скажет?
     - Он ничего не сказал тебе, - отозвалась Дин, - потому что
ты обращался с ним, как со скотиной. Тебе просто повезло, что у
него не хватило ума зарезать тебя сонного. - Она встала.
- Прощай, Мартин-Перес. За перевалом заканчиваются мои
владения. Если хочешь, иди туда. Но в Аш-Шахба тебе лучше не
появляться. - Впервые за все это время она смотрела ему в глаза.
Смотрела и улыбалась - ясной, жестокой, немного отрешенной
улыбкой. - Алат может потребовать человеческих
жертвоприношений, если я ее попрошу...
     Повернулась и пошла.
     Вытаращив глаза, Мартин смотрел вслед девочке, легко
шагавшей по скользкой дороге в сторону перевала. Он поддал
ногой обломок своего ножа, и металл звякнул, ударившись о
камень.
     - Дин, - сказал Мартин. - Дин. Таких имен не бывает. -
Он задрал голову и крикнул: - Богов не бывает!
     Но эхо промолчало, словно у него на этот счет было другое
мнение.

     - Я сразу понял, что ты задумал, - сказал Кода.
     Они сидели вдвоем на берегу реки Белой, глядя на ее мутные
бурные воды. Горы остались позади. Прямо перед ними, на
противоположном берегу, белели глинобитные стены Хаддаха,
тонущие в цветущих деревьях.
     - Ты задумал побег, - сказал Кода, - и я тебя одобряю.
     - С чего ты взял, о Кода, порожденье дикой пустыни, что я
нуждаюсь в твоем одобрении? - отозвался Исангард.
     - Я порожденье дикой пустыни, - мечтательно откликнулся
Кода. - А ты человек. Ты нуждаешься в одобрении. Люди всегда
нуждаются в одобрении.
     Исангард снял сандалии.
     - Сколько воды, - сказал он, глядя на реку. - Просто не
верится.
     Вода была ледяная, но Исангард словно не замечал этого. Река
казалась ему огромным праздником. Он стоял по колено в мутной
воде, повернувшись лицом к течению, и смотрел на нее в
молчаливом восторге.
     Бас Коды:
     - Ой.
     Исангард повернулся. Солнце светило ему в глаза, и он не
сразу понял, чей это темный силуэт неожиданно вырос на берегу.
Он только отметил, что этот человек пониже ростом, чем Мартин-
Перес.
     Исангард медленно вышел на берег. После воды трава была
блаженно теплой.
     Худенький подросток с мечом в руке разглядывал
перетрусившего Коду. Кода злился, и глаза у него неудержимо
разъезжались в разные стороны.
     - Нечистый, - определил подросток. - Из низших...
     - Я Пустынный Кода, - прогудел гном оскорбленно.
     - Вас не всех еще истребили?
     - Милости Алат твоему пути, - вежливо сказал Исангард,
подходя.
     Кода мгновенно перебрался к нему и начал демонстративно
дрожать, поддавая трясущейся спиной ему под колени.
     Подросток опустил голову и пошел к ним навстречу легким
танцующим шагом, словно взлетая над прибрежной галькой.
Исангард шарахнулся и отдавил Коде ногу.
     - Не бойся, - сказала Дин. - И этому своему скажи, чтобы
не трясся.
     - А кто боится? - хрипло спросил Кода. - Кто тебя здесь
боится?
     Исангард тоскливо посмотрел в сторону Хаддаха и неожиданно
рявкнул на Коду:
     - Успокойся, ты! Тебе ничего не сделают!
     - Я нечистый из низших, - пробубнил Кода. - Ты знаешь,
кто она?
     - Моя госпожа, - хмуро ответил Исангард.
     - Не только твоя, - заметил Кода.
     - Кода, молчи, - приказала Дин. Она начала сердиться.
     Но Кода внезапно выскочил вперед и яростно завизжал:
     - Здесь не твои владения! Можешь не строить из себя!
Богиня! Все, кончилась твоя власть! Здесь ты просто девчонка!
     Дин схватила его за шиворот, и Кода мгновенно задохнулся. От
злости глаза у него стали совершенно желтыми.
     - Отпусти его, госпожа, - сказал Исангард смиренно. - Он
очень напуган. Совсем свихнулся.
     - Я не свихнулся, - прохрипел Кода, зависая.
     Не выпуская пустынного гнома из рук, девочка задумчиво
заговорила:
     - Он прав, Исангард. Я...
     - Зират, Зират! - снова заверещал Кода. - Капризная,
своевольная! Зират Убийца! Опаснее ядовитой змеи в желтых
песках!
     Исангард опустил голову. Богиня. Опасней ядовитой змеи. Как
будто он не знал этого с самого начала!..
     - Я Зират, - подтвердила девочка. - Нас четыре сестры,
там, в Аш-Шахба. Алат - владычица города. Нам построили храм
за Серыми Стенами. Но здесь это не имеет значения. Мы враждуем
с владычицей Хаддаха. Иногда в эту войну вмешиваются люди, как
это было два года назад...
     Маленькая богиня, утратившая свою власть, стояла на берегу
мутной реки, держа в правой руке прямой аланский меч. В левой
болтался забытый Пустынный Кода. Эти детские руки, искусанные
мошкой, брали из печки пылающий уголь. Исангард сам видел, как
это было. Осталось только благодарить судьбу за то, что она нашла
его так далеко от Серых Стен.
     - Прости меня, госпожа, - сказал он тихо.
     - Тебе не нужно бояться, Исангард, - сказала Зират. - Я
не сержусь на тебя. Это Мартин во всем виноват. Но я и на него не
сержусь больше. Он скоро умрет.
     - Зачем ты шла за нами, госпожа Зират? Разве не для того,
чтобы наказать меня за непослушание?
     - Ты не самый лучший из людей, - ответила Зират. - Ты
мне не нужен. Я хочу получить назад мой камень.
     - Ты говоришь о желтом камне Зират?
     - Да. - Дин заговорила совсем тихо. - Его украли у меня
незадолго до конца войны. В нем часть моей силы. Ради него я
ушла к людям. Я смирила мои капризы, стала выступать на
площади. Я превратила свои тайные знания в уличные фокусы. Я
бродила по рынку, заглядывала людям в глаза. Я нашла свет моего
канмя на твоем лице. Ты видел его.
     - Да, - сказал Исангард. - Он чудо, госпожа.
     Кода собрался с духом и начал извиваться в руках девочки,
норовя лягнуть ее в колено. Зират, наконец, отпустила его. Потирая
шею, Кода уселся на траву и принялся ворчать себе под нос.
Равнодушная природа была оповещена о том, что он, Кода, сыт по
горло богинями, которые шляются, где попало и суют свои руки,
куда не просят. И вообще лучше бы ему, Коде, умереть у племени
черных шатров, чем принимать такие муки.
     - Я был в той банде дезертиров, которая напала на твоих
жрецов, Зират, - сказал Исангард.
     - Знаю. Ты говорил об этом, - напомнила Дин. - Там, в
лавке Афзы.
     - Я бы рассказал тебе все и так, без дурмана, - заметил
Исангард.
     Дин улыбнулась.
     - Я не хотела, чтобы ты догадался, что именно в твоем
прошлом мне понадобилось. Но ты начал умирать и не успел
назвать место, где вы спрятали камень.
     Исангард отмолчался. Значит, она пощадила его. Капризная
Зират. Своенравная Зират. Смертоноснее смерча в пустыне.
     - Ты сбежал от Мартина? - неожиданно спросила она.
     - Да, - ответил он тут же.
     - Ты не боишься, Исангард, что тебя поймают? Власти
Хаддаха теперь выдают беглых в Аш-Шахба.
     - Судьба, - угрюмо ответил Исангард. - В любом случае я
пойду за реку. В полумиле отсюда когда-то был мост... - Он
склонился над Кодой. - Вставай, малыш. Мы уходим.
     Кода поднялся на цыпочки и прошептал ему на ухо:
     - Исангард, на пару слов...
     Исангард оглянулся на Дин и пожал плечами, словно прося
прощения за очередную выходку гнома. Когда они отошли в
сторону, Кода посмотрел ему в глаза и строго произнес:
     - Отдай госпоже Зират ее камень.
     Исангард постучал его пальцем по лбу.
     - О чем ты?
     - Не ври мне, Исангард, иначе я в тебе разочаруюсь. -
Розовые уши Коды слегка покраснели. - Ты же сам спрятал его в
нижней штольне, а потом в драке убил своего спутника...
     - Тише. Она услышит.
     Исангард покосился в сторону Дин.
     - Я разочаруюсь в тебе, - повторно пригрозил Кода.
     Надо же, такая мелкая нечисть - и туда же. Воображает, что
кто-то дорожит его мнением.
     - Этот камень - целое достояние, - шепнул Исангард. -
Подумай, Кода. Мы сможем купить себе дом. Или корабль. Или
верблюдов. Что захотим...
     - Отдай, - проскрежетал Кода.
     Исангард повернулся к Зират. Ничего от богини не было в ней
сейчас. Она пришла одна, растеряв по дороге все свое могущество.
Здесь, на земле своих врагов, она почти ничего не может с ним
сделать.
     Он осторожно вытащил из-за пазухи небольшой сверток. Один
за другим откинул четыре угла грязного платка, и тихим, глубоким
светом засветился в его руках прозрачный лимонно-желтый
кристалл, похожий по форме на обелиск.
     Зират потянулась к нему. На ее лице, обычно непроницаемом,
была написана откровенная жадность, глаза разгорелись. В
нетерпении она переминалась с ноги на ногу. Наконец взмолилась:
     - Дай!
     Но Исангард все не мог расстаться со своим сокровищем.
     - А что я получу взамен? - крикнул он. - Я хочу купить
дом!
     - Я могу дать тебе свободу, - предложила Зират. -
Настоящую.
     - Соглашайся, - шепнул Кода, многозначительно моргая.
     - Свободу я могу взять сам, - сердито сказал Исангард. - Я
не рожден в рабстве.
     - Ты умрешь в рабстве, если не согласишься, - зашипел
Кода.
     Исангард опустил руку, и Зират бережно взяла с его ладони
свой камень. Казалось, свет кристалла проникает между ее
пальцев и окрашивает их в смуглый золотистый цвет. Она выпустила
из рук аланский меч, и клинок вонзился в дерн. Зират медленно
пошла прочь, к перевалу. Исангард растерянно смотрел ей вслед.
Ни человека, ни Пустынного Коды больше не существовало для
Зират. Она шла, легко ступая по траве, не останавливаясь и не
оглядываясь, пока не исчезла, наконец, за поворотом.
     - Богиня, - значительно прошептал Кода.
     Исангард поднял меч, который оставила ему Зират.
     - Выгодный обмен, ничего не скажешь.
     - Мечи - сталь для свободных, - сказал Кода. - Железо
для рабов - цепи.
     Исангард провел ладонью по клинку.
     - Красивый, - нежно сказал он. - Я дам ему женское имя,
и другой подруги у меня не будет.
     - Это обычай? - полюбопытствовал Кода.
     - Нет, это я так решил. Я назову его именем моей матери. Ее
звали Атвейг.
     - Красивое имя, - вежливо сказал Кода.
     Исангард перевернул клинок другой стороной и побледнел.
Кода впервые видел его испуганным и, еще не зная, в чем дело, сам
не на шутку перетрусил.
     - Что там?
     Исангард прикрыл глаза, чтобы успокоиться.
     - Ничего особенного, - нехотя сказал он. - Смотри сам.
     Кода с опаской заглянул, вытягивая шею.
     - Меч, - сказал он, недоумевая.
     Исангард провел пальцем по надписи, сделанной на клинке
четкими ломаными буквами.
     - "Я Атвейг", - прочел он. - "Подруга Исангарда".

     В белый городок они вошли за несколько часов до заката. Кода
плотно завернулся в свой рваный плащ и низко опустил капюшон,
скрывая уши. Он был похож теперь на ребенка лет десяти, который
цепляется за руку старшего друга и, пыхтя от усердия, семенит
рядом.
     Над главными воротами города, сложенными из обожженных
кирпичей, лениво шевелился пыльный флаг с изображением
крылатого змея на зеленой ткани. Против флага стояла статуя
богини с чудовищными бедрами. Статуя была покрыта серебряной
краской, которая изрядно облупилась. Теперь статуя имела жалкий
вид, словно владычица Хаддаха подцепила какую-то скверную
болезнь.
     По случаю праздника, который назывался Весеннее
Неистовство Инанны, у ног статуи лежал веног из бумажных цветов,
который возлагался ежегодно местными почитателями культа. По
обе стороны статуи неподвижно стояли две толстенькие девочки,
одетые в одинаковые черные платья, - храмовые ученицы. За ними
лениво наблюдал жирный жрец, совершенно лысый. Он сидел на
вросшей в землю лавочке и подремывал, истекая потом.
     У ворот было тихо. Издалека доносилась музыка и нестройное
пение.
     Исангард остановился. Ворота вели в мир людей. После
пустыни и поющего ущелья в горах он возвращается к людям, и
Исангард заранее знал, что полюбит этот городок и будет
вспоминать его. Бывают такие города - и поглядеть толком не на
что: глухие белые стены, подсыхающий на крышах навоз, яблоневые
или миндальные ветки, поднявшиеся над забором, бурые воды реки
под обрывом, постоянное присутствие гор, и больше ничего... но
есть в них что-то, от чего так и тянет бросить все и вернуться туда
навсегда.
     Исангард смотрел на стены Хаддаха, на ломящиеся из-за
заборов на волю цветущие ветки, на уходящие в гору узкие улицы,
по которым стекала невесомая пыль. Сейчас они поднимутся по
узкой улочке на площадь и получат даром незнакомый праздник
мира людей.
     Кода, исподтишка наблюдавший за своим другом, подергал его
за руку.
     - Исангард... Я есть хочу.
     - Сейчас что-нибудь купим, - отозвался Исангард.
     Они пошли наверх. Человек впереди, пустынный гном,
прихрамывая, за ним. Исангард слышал, как сопит маленький Кода,
и немного замедлил шаги.
     Рыночная площадь была обнесена невысоким глинобитным
забором. Посреди площади ходила по кругу старая лошадь и
вращала колесо, к которому были прикреплены специальные
сиденья для желающих прокатиться.
     Пожилые хаддахские дамы, которым в день Весеннего
Неистовства Инанны полагалось пускаться во все тяжкие, сидели на
пятках кружком, уронив покрывала на плечи и распустив седые
волосы, и пели слаженным хором. Лишь на самых высоких нотах их
голоса слегка дребезжали. За старушками полуодобрительно-
полунасмешливо наблюдала кучка зевак. Песни перетекали одна в
другую и не имели ни начала, ни конца. На другом конце площади
старательно фальшивил оркестр, иногда заглушая голоса. Тощие
собаки смиренно побирались под ногами. Над площадью плыли
облака.
     - А как ты купишь еду, - заныл Кода снова, - у тебя денег
нет. Ты сам беглое имущество.
     - Молчи, нечистая сила, - прошептал Исангард.
     Оборвав пение, старушки, как по команде, поднялись и дружно
уселись на колесо, с хохотом выгоняя зевак. Лошадь дернулась и
пошла быстрее. Лихо взвизгивая, дамы понеслись по кругу.
     К забору, грохоча и разваливаясь на хочу, подкатила телега, и
неряшливый старик начал торговать с нее холодным кислым
молоком и лепешками. Кода, ерзая от жадности, глазел на эти
сокровища.
     - Ты умеешь красть? - спросил он Исангарда, облизываясь.
     - Только грабить, - был ответ. - А что случилось?
     - Да я есть хочу, - напомнил Кода.
     - Веди себя потише, - сказал Исангард, склонившись к его
уху. - Ты ведь не хочешь, чтобы меня побили камнями за то, что я
вожусь с нечистой силой?
     Кода замолчал. Исангард достал из кармана две серебряные
монеты - те самые, что остались у него после сделки с людьми
черных шатров. И скоро уже Исангард и Кода сидели вдвоем на
корточках на глинобитном заборе, как две потрепанные вороны, и
уплетали лепешки, запивая их кислым молоком.
     Облезлый пес сверлил их умоляющими глазами, развесив уши,
страдальчески сдвинув желтые точки бровей и умильно растянув
пасть.
     - Хорошо работает, - похвалил Исангард,
- профессионально.
     Он отломил кусок от своей лепешки. Пес поймал кусок на лету
и проглотил, только зубы лязгнули.
     - Все, - сказал ему Исангард, - больше не дам.
     Пес был умным, опытным побирушкой и, ничуть не обижаясь,
удалился, шевеля опущенным хвостом.
     Небо мутнело - сперва от жары, потом от влаги. Собирался
дождь. Темнело. Гуляющие расходились по домам. Старую лошадь
выпрягли из колеса и увели. Девочки-жрицы натянули над
толстяком навес из полосатой ткани, чтобы он мог продолжать свое
бдение, не подвергаясь опасности промокнуть, и убежали.
     Только двое бродяг не знали, куда им деться от дождя. Они так
и остались сидеть на заборе, когда хлынул ливень. Холодные струи
поливали дома и цветущие деревья, заползали за шиворот. Кода
поспешно затолкал в рот остатки своей лепешки, чтобы не
размокла.
     - Я Пустынный Кода, - сообщил он горестно. - Мне сыро.
     - Если бы у меня был сейчас желтый камень Зират, - сказал
Исангард, - мы не сидели бы на заборе под дождем.
     - О, не жалей, - отозвался Кода, шмыгая носом. - Ты
получил кое-что взамен.
     - Чудесный меч, - согласился Исангард.
     - Меч, И город Хаддах. Реку и дождь. Весь мир. Ты теперь
свободен, ну и дурак же ты, Исангард.
     Дождь все не прекращался. Исангард и Кода сидели,
скорчившись, на мокром дувале, и слушали гром, гуляющий по
небу.
     - Холодно, - пробормотал наконец Кода. - А тебе не
холодно, Исангард?
     - Ну вот еще, - ответил упрямый алан. - Сейчас лето.
Летом тепло.
     Толстый жрец под навесом устроился поудобнее и задремал,
убаюканный ровным шумом дождя.
     Исангард смотрел, как вода стекает с клинка, и надпись то
расплывается, то вновь читается ясно. "Я Атвейг, подруга
Исангарда". Хорошо, что Кода заставил его отдать драгоценность
законной владелице. Зачем им часть силы Зират? Разве не сказано,
что чужая сила гибельна?
     Неожиданно Исангард сообразил, что Кода не мог видеть, как
он берет камень из тайника. Ведь Кода тогда еще спал.
     - Слушай, малыш, - начал Исангард. - Эй, Кода...
     Высунув язык, Кода ловил крупные капли дождя.
     - Скажи-ка, как это ты узнал, что желтый камень Зират у
меня?
     Кода повернулся к нему, туманно глянул сквозь пушистые
светлые ресницы.
     - А ты еще не догадался, человек? Я умею читать мысли.
     - Читать мысли?
     - Ну да. Если сосредоточусь, конечно.
     Исангард задумался. Может быть, использовать таланты Коды?
Например, при карточной игре... Получить власть над людьми...
     - Ну, тогда расскажи мне... - Он посмотрел в конец улицы,
где под полосатым навесом недовольно заворочался толстый жрец.
- О чем, например, думает вон тот господин?
     Кода бросил взгляд на жреца и поморщился.

     (29 июля 1990)