Елена ХАЕЦКАЯ

МРАКОБЕС
МРАКОБЕС: ДОРОГА
МРАКОБЕС: ВЕДЬМА

      Елена ХАЕЦКАЯ

      МРАКОБЕС

      Знает Господь,
      Куда облаку плыть.
      Облако - просто плывет.

      Пирс Энтони. МАКРОСКОП
      (перевод В.М.Беньковского)

      Часть первая

      МРАКОБЕС: СВОРА ПРОПАЩИХ

      МЕРТВЕЦЫ АЙЗЕНБАХА
      Железный Ручей, Айзенбах - так назывался городок, десяток
красных черепичных крыш, четыре десятка деревянных строений
под ненадежной защитой низкой стены и неглубокого рва,
прилепившееся к склону виноградной горы человеческое
обиталище. Густая зелень виноградников поднималась все выше и
выше, к самому небу, сочащемуся первым осенним дождем.
      Сейчас от городка остались тлеющие руины. Белый дымок
будет подниматься над разрушенными домами еще несколько дней -
долго выходит жизнь из старых городков, подобных этому.
      Иеронимус миновал чудом уцелевшие городские ворота
(штурмовали, видно, с другой стороны). Пробираясь через завалы,
прошел по тому, что еще недавно было главной улицей городка. На
месте городской ратуши нашел большую кучу мусора, нелепо
увенчанную разбитыми часами.
      И все это время чутко прислушивался к развалинам, зная, что
всякая резня оставляет после себя живых. Но здесь, похоже,
уцелевших не было. А может, успели уйти.
      Брать воду из здешнего колодца не решился - кто знает, не
набросали ли туда трупов. Он рассчитывал передохнуть здесь,
выспросить дорогу до монастыря, расположенного неподалеку
отсюда, в пятнадцати милях от Брейзаха. Теперь обо всем этом
можно позабыть. Айзенбаха больше нет.
      Иеронимус выбрался из города и сел на сырую траву, спиной
к пролому в стене. Поглядел на горы, уходящие в небо, - вот бы
идти да идти по склону, пока не уткнешься носом в костлявые
колени святого Петра. Привычно разложил на коленях холщовый
мешочек, вытащил кусок хлеба и четверть головки сыра, снял с
пояса флягу.
      Здесь почти не пахло гарью. В воздухе висел стойкий запах
свежевскопанной земли, как будто поблизости трудился усердный
огородник. Прищурившись, Иеронимус различил во рву у подножья
сторожевой башни более светлый участок и небрежно набросанные
куски дерна. Он хорошо знал, что означает эта свежая земля. Не
спеша перекусил, выпил из фляги несколько глотков красного вина,
разведенного родниковой водой, аккуратно прибрал в мешок
остатки трапезы. И только после этого пошел в сторону башни.
      Те, кто закапывал в общую могилу мертвецов Айзенбаха,
работал небрежно, набросав землю и дерн на сваленные в
беспорядке трупы. Иеронимус остановился над могилой, чтобы
прочитать молитву, и вдруг замер посреди слова. Из ямы явственно
доносились голоса.
      Нет, он не ошибся. Могила не была спокойна. Еле слышное
бормотание, вздохи, всхлипывания. Потом срывающийся юношеский
голос перекрыл все остальные. Иеронимус почти въяве видел
человека, у которого может быть такой голос: очень молодого,
растерянного.
      Юноша читал на латыни, сбиваясь через слово.
      - И пошлю на него моровую язву и кровопролитие на улицы
его, - прочитал он, судорожно перевел дыхание, глотнул, прежде
чем продолжить: - и падут среди него убитые мечем, пожирающим
его отовсюду...
      - И узнают, что я - Господь, - заключил Иеронимус, когда
юноша замолчал, словно у него перехватило горло. //Иезек., 28,
23//
      Иеронимус опустился на колени, приблизил лицо к свежей
земле, набросанной на могилу.
      - Эй, - негромко позвал он, - вас закопали живыми, люди?
      Тишина.
      - Я помогу вам, но и вы должны себе помочь, - повторил
Иеронимус. - Много ли в этой могиле живых?
      Голоса словно исчезли. Потом юноша, бывший, видимо, среди
них за главного, отозвался:
      - Ни одного. Все мы мертвы.
      - Откуда же ты говоришь со мной?
      - Из глубин, - был тихий ответ. - Где червь их не умирает, и
огонь не угасает.
      - Ты священник, сын мой?
      - Я был капелланом, - сказал юноша.
      - Кто остальные?
      И голоса из могилы заговорили - заторопились, засуетились,
перебивая друг друга:
      - Мы были жители этого города.
      - Да, мы из Айзенбаха, из Железного Ручья, господин.
      - Граф Эйтельфриц отдал нас на разграбление своим
головорезам, иначе ему было не расплатиться с солдатами,
которые сражались за него в Брайсгау.
      - "Все, что возьмете в Айзенбахе, - ваше", - так он им сказал.
      - Но и мы положили пять храбрых человек из отряда, покуда
добыли свои кровные денежки, - ворчливо произнес хриплый
мужской голос, и тут же завизжали женщины:
      - Убийцы! Ироды! Будьте прокляты!
      - Суди нас теперь по нашим делам, - сказал тот же хриплый
голос.
      Иеронимус покачал головой.
      - Пусть судит вас Тот, Кто превыше меня, - сказал он.
      - Всех нас, не разбирая, бросили в одну могилу, - жалобно
проговорила какая-то женщина.
      - Ни одной молитвы не прочитали над нами, - добавила другая.
      - Все мы попадем в ад, - заключила третья. - А я каждое
воскресенье ходила в церковь - и все без толку из-за проклятых
ландскнехтов.
      - Потому что их капеллан тоже был убит.
      - Сунулся грабить, а я пальнул ему прямо в харю, -
похвалился низкий мужской голос. - Я был булочником, но мог за
себя постоять. Скажите, господин, теперь я проклят, как все эти
убийцы?
      - Раскаяние убивает грех, - ответил Иеронимус, - исповедь
выносит его из дома, а епитимья погребает.
      Булочник шумно вздохнул.
      - Они выбросили своего капеллана в ров вместе с его библией,
облатками и распятием.
      - Капеллан наемников - такой же проклятый Богом еретик, как
они сами, - осуждающе произнесла женщина, которая каждое
воскресенье ходила в церковь.
      Иеронимус уселся поудобнее на мягкой земле, склонил голову
набок.
      Солнце уже высоко стояло над горизонтом. День был серый, и
облака обещали скорый дождь.
      - Я хочу говорить с капелланом, - сказал, наконец,
Иеронимус.
      Юноша сокрушенно отозвался:
      - Я недостойный пастырь.
      - Сейчас ты делаешь для своей паствы все, что в твоих силах,
- возразил Иеронимус.
      - Не таков я был при жизни.
      - Иногда для покаяния довольно и мгновения, - сказал
Иеронимус.
      - Кто ты? - спросил, помолчав, убитый капеллан.
      - Францисканец, - был ответ. - Мое имя Иеронимус. Что я могу
сделать для тебя?
      - Если ты действительно монах, то помоги моим ландскнехтам,
- донесся еле слышно голос юноши. - Я оставил их погибать в грязи
и безверии. Еще сегодня многие из них умрут во грехе.
      - В какую сторону они пошли?
      - К Страсбургу. Ты догонишь их, даже если пойдешь пешком. У
них тяжелая телега и только одна хворая кляча.
      Иеронимус поднялся на ноги, отряхнул колени. За спиной он
слышал, как перешептываются в братской могиле Айзенбахские
мертвецы.

      Под проливным дождем дороги совсем раскисли, и тяжелые
тележные колеса увязали по самые оси. Стоял конец августа.

      - Смотри, сынок, это госпожа Осень коснулась пальцем листа,
и он пожелтел.
      - Госпожа Осень дружит с деревьями, да, мама?
      - Да.
      - А кто ей враг?
      - Никто. Как остановишь госпожу Осень, ежели в один
прекрасный день она просто приходит? Приходит и все.

      Грязь хватает за ноги, налипает на подошвы свинцовой
тяжестью. Мокрые юбки облепляют ноги женщин, сумки и фляги
бьют по бедрам. В обозе две молодые бабы, но кому дело до
грудей, выпирающих из корсажа, когда нужно помогать бедной
кляче, бьющейся в очередной луже.
      В телеге остался один только Мартин - и то лишь потому, что
умирал. Остальные раненые брели пешком. Мартин давно служил в
отряде, в Своре Пропащих. Когда Мартин умрет, капитану
Агильберту больше не с кем будет разделить свои воспоминания.
      Отряд слыл отчаянным даже среди наемнических банд,
бродивших во множестве по этой злосчастной стране, которую
опустошила долгая война. У них был кровавый флаг, Blutfahne, -
грязная красная тряпка на обломанном древке. Они гордились
этим. Девять лет назад, когда нынешний командир отряда, рыжий
Агильберт, был еще простым пехотинцем, грозный Изенбард сжег
женский монастырь. Простыню с кровавыми пятнами, на которой
насиловали монахинь, он сделал своим знаменем. И когда кровь на
ткани становилась коричневой, ландскнехты обновляли алый цвет,
обмакивая полотнище в кровавые раны новых жертв.
      Но Изенбард мертв, и со дня его смерти минуло уже пять лет.
И почти все солдаты, помнившие его бородатое лицо с грозно
вывороченными ноздрями, тоже в могиле. А сейчас умирает
предпоследний.
      - Плохо, что Мартин отойдет без причастия, - говорит
Эркенбальда солдату, налегающему плечом на телегу. Под дождем
подружка Мартина похожа на драную кошку. Остренький носик
посинел от холода, светлые глаза глядят безумно, длинные белые
волосы уныло свисают из-под насквозь промокшего капюшона.
      Имя солдата - Ремедий. Он высок, широкоплеч и очень силен.
Темно-русые волосы липнут ко лбу, где не перестает кровоточить
рана. Тяжелая аркебуза горбатит серый плащ на спине. Солдат
обвешан боеприпасами, как дерево идолопоклонников греховными
подношениями: с шеи свисает плотный кожаный мешочек с пулями;
потертая перевязь отягчена патронташем, который безбожники-
ландскнехты именуют "одиннадцать апостолов"; на поясе болтаются
прочие нехитрые причиндалы, которые важнее хлеба. Без хлеба не
живет только солдат; без шомпола для чистки, оловянного пузырька
для смазки, ветошки, запальных фитилей не живет аркебуза, а она
куда важнее солдата. В другом мешочке - деньги: четыре гульдена
жалованье, пара золотых женских сережек - добыча, взятая в
Айзенбахе.
      Ремедий уверен: хрупкая Эркенбальда ухитрилась взять
гораздо больше. Бесстрашная баба, прет прямо в пролом, пока еще
не рассеялся дым от выстрелов, - скорее, покуда всю добычу не
расхватали другие. Двужильная Эркенбальда, подумал солдат с
неприязнью, поглядывая на длинноносую фею со впалыми щеками.
Ее дружок Мартин, который сейчас отдает концы в проклятой
телеге, был Doppelsoldner, а она - Doppelfrau. Пока солдат получал
двойное жалованье, его подстилка брала двойную добычу.
      - Мартин умрет, как жил, - сказал Ремедий. - Полагаясь
только на себя. При жизни он не слишком нуждался в Боге и Его
служителях. Думаю, после смерти в раю ему не обрадуются.
      - В аду его как раз ждет наш капеллан, - сказала женщина и
грязно выругалась. - Сунулся грабить, скажи, какой храбрец.
Теперь гниет во рву вместе с проклятым булочником.
      - Сучий выродок, - равнодушно согласился Ремедий. - Кто-
нибудь подобрал библию?
      Женщина махнула рукой. Когда в ров сбрасывали трупы, она
вместе с остальными бегло обшаривала тех, кто казался побогаче.
Забрали пули, сняли кольца, серьги, цепи. А книгу никто даже
искать не стал. Кому она сдалась, книга-то? В отряде грамотных не
было. Да и крест на покойном капеллане был железный,
плохонький.
      - К вечеру доберемся до деревни, - крикнул капитан
Агильберт, проходя мимо широким шагом. Из-за завесы дождя
сквозь хлюпанье ног и копыт снова донеслось: - К вечеру будем в
деревне.
      - Мартин не дотянет до вечера, - сказала женщина, невидяще
глядя капитану в спину. Она прошла немного вперед, задрала юбки
и на ходу полезла в телегу.
      - Сука, - сквозь зубы вымолвил Ремедий, вытер каплю крови,
попавшую в глаз, и посильнее налег плечом.
      Мартин лежал головой ко входу. Его закаченные белесые глаза
слепо уставились на Эркенбальду. Он был еще жив. Губы
умирающего шевельнулись, широкая борода задергалась.
      - Пришла, - хрипло вымолвил он и перекатил голову - слева
направо, справа налево.
      Женщина молча устроилась рядом, уставилась в сторону.
      - Что приперлась? - повторил умирающий. - Полюбоваться,
как я сдохну?
      - Да, - не поворачиваясь, сказала Эркенбальда.
      Телега несколько раз дернулась и остановилась. Похоже,
завязла всерьез. Донеслась брань Ремедия, который часто поминал
"проклятую бабу".
      На мгновение Эркенбальда высунулась из-под навеса,
гаркнула на солдата, окатив его проклятиями, и снова вернулась к
Мартину.
      Он тяжело дышал, широко открыв рот и блестя зубами.
      - Давит, - выговорил он наконец.
      - Это бесы у тебя на груди сидят, - отозвалась женщина, но
перекреститься поленилась.
      - Монаха не нашли? - спросил Мартин и осторожно перевел
дыхание - боялся закашляться.
      Эркенбальда расхохоталась ему в лицо.
      - Монаха тебе! Монах тебя благословит, пожалуй... прямо в ад!
      Мартин хрипло вздохнул.
      - Устал я, - сказал он.
      Снаружи загалдели голоса. Потом кожаные занавески
отодвинулись, и показалось незнакомое лицо мужчины лет сорока.
За ним маячила сияющая физиономия Ремедия - как будто невесть
какой алмаз в грязи сыскал.
      - А еще говорят, что молитвы не помогают! - сказал он. -
Гляди, что я выудил в луже! Монах!
      - Тьфу! - от души плюнула Эркенбальда.
      Монах в темной мокрой рясе пристально посмотрел на нее.
      - Ты действительно веришь, что из встречи со мной тебе
может приключиться дурное? - с интересом спросил он.
      Эркенбальда проворчала:
      - А то, крапивное семя.
      Внимательные светлые глаза монаха разглядывали ее так,
будто пытались прочесть что-то сокровенное в душе маркитантки.
      - Да сбудется тебе по вере твоей, женщина, - сказал монах.
Протянув руку, он с неожиданным проворством схватил ее за
волосы и вышвырнул из телеги в жидкую грязь. Лошадка испуганно
шарахнулась назад, но телега ее не пускала. Бедная кляча
заржала, и Ремедий подхватил ее под уздцы.
      Не обращая ни на кого внимания, монах запрыгнул в телегу и
опустил за собой занавески.
      Мартин рассматривал неожиданного духовника без всякого
интереса. Глаза его уже туманились.
      - У нас с тобой мало времени, - сказал ему монах.
      - Из какой задницы ты вылез, святоша? - спросил умирающий.
      - Какая разница?
      - И то верно. - Мартин опустил ресницы. - Скажи, это правда,
что на груди у меня сидят бесы?
      - Нет, - тут же ответил монах. - Во всяком случае, я их не
вижу.
      - Так и думал, что проклятая сука все врет.
      - Ты умираешь, - сказал монах негромко. - Тебе лучше
примириться с небом и с самим собой.
      - Я ландскнехт, - проворчал Мартин. - Мы все тут прокляты.
Ты видел наше знамя?
      - Да, - сказал монах.
      - Я сам купал его в крови. - Мартин открыл глаза, яростно
блеснул белками.
      - Я отпущу тебе грехи, - спокойно произнес монах. - Для того
меня и позвали.
      - Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж
подскажи мне, какие слова принято говорить на исповеди.
      - Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь
десять заповедей?
      - Я убивал, - заговорил Мартин, прикрыв веки. - Я крал. Я
лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал...

      - Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям,
так, мама?
      - Да, сынок. К людям приходит только Смерть.

      Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину,
забросали сырой землей и воткнули в свежую могилу две палки,
связанные крестообразно, капитан жестом подозвал к себе монаха.
Тот подошел, почти не оскальзываясь на мокрой глине, остановился
в двух шагах, откинул с лица капюшон.
      Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком,
рубленым носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как
сарацинский лук. При виде таких служителей Божьих суеверные
бабы спешат обмахнуться крестом и плюнуть.
      - Уж очень вовремя ты появился, - сказал ему Агильберт
вместо благодарности. - Мои люди впали бы в уныние, если бы
знали, что им предстоит умереть без покаяния.
      - Иисус сказал: "Исповедуйтесь друг другу", - напомнил
монах, глядя на капитана странными, очень светлыми глазами.
      - Всегда лучше, когда работу делает профессионал, -
возразил Агильберт. - Мои ландскнехты обучены убивать. Смею
тебя заверить, они делают это добросовестно. А ты обучен
отпускать им грехи. Вот и превосходно. Пусть каждый занимается
своим делом.
      Монах шевельнул бровями и еле заметно раздвинул губы в
усмешке, которая была и не усмешкой вовсе.
      - Ты что-то хотел мне сказать.
      - Да. Оставайся с нами, - прямо предложил Агильберт. - Ты
бродяга, как мы, привык к походной жизни. И ума у тебя побольше,
чем у нашего Валентина. Не станешь соваться под пули.
      - Валентин? - переспросил монах. - Так звали вашего
капеллана?
      Агильберт кивнул.
      - Храбрец был, - добавил капитан, желая показать этому
незнакомому монаху, как велика понесенная отрядом потеря и как
мало надежды ее возместить.
      - Валентина застрелил булочник в Айзенбахе, когда святой
отец полез грабить, - сказал монах.
      Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась недолго,
после чего капитан громко расхохотался.
      - Ай да святоша! - сказал он. - Даже это вызнал. Не зря
столько времени торчал у Мартина... Так останешься? Я буду
платить тебе пять гульденов в месяц.
      - У Эйтельфрица капеллан получал тридцать пять, - заметил
монах.
      - Тебе-то что?
      Монах пожал плечами.
      - Я останусь с вами, пока во мне будет нужда.
      И повернулся, чтобы уйти.
      - Погоди ты, - окликнул его капитан. - Звать-то тебя как?
      Монах повернулся, глянул - высокомерно, точно с папского
престола, и ответил чуть не сквозь зубы:
      - Иеронимус фон Шпейер.
      Так Свора Пропащих обрела нового духовного наставника
взамен отца Валентина, который большинству годился в сыновья.

      ШАЛЬК
      Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С
городом обращался как Бог на душу положит, а что взгромоздит
Всевышний на лотарову душу, и без того отягченную, - о том лучше
не задумываться. Перед соседями же охотно выставлял Лотар свой
драчливый нрав: если ни с кем и не воевал, значит, готовился к
новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах превратила
Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.
      К Страсбургу и двигалась Свора Пропащих после того, как
Эйтельфриц Непобедимый был разбит у Брейзаха. И кем? Этим
юбочником, Раменбургским маркграфом, который только одно и
умеет - отсиживаться за крепкими стенами. И ведь отсиделся!..
      Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому
верить, бесновался, искал виноватых. Но Раменбургская марка
устояла перед натиском его солдат, даром что разграбили
половину деревень в округе. И когда под стенами Брейзаха полегли
две трети воинства, набранного сплошь из отпетых головорезов,
неистовый Эйтельфриц впал в ярость.
      Повелел отрубить головы двум своим капитанам.
      Колесовал шанцмейстера.
      Выстроил длинный ряд виселиц для "дезертиров", как именовал
теперь уцелевших после бойни солдат.
      А под конец переломал, истоптав ногами, все павлиньи перья
на своем берете...
      Агильберту одного взгляда на это достало, чтобы подхватить в
обоз то, что еще оставалось от добычи, и той же ночью, не
дожидаясь худого слова, двинуться прочь, к Айзенбаху, - взять
свою плату за пролитую под Брейзахом кровь.
      На полпути к отряду прибился артиллерист Шальк, и
Агильберт взял его. Хоть и славился пушкарь поганым нравом и в
картах передергивал, за что бывал жестоко бит, но одно то, что
ушел от расправы, о многом говорило.
      Был Шальк человеком неопределенного возраста - лет сорок
можно ему дать. Невысокий, юркий, с острым взглядом из-под
копны светлых волос, вечно немытых и потому серых, как старая
солома. А одевался так вызывающе, что коробило даже покойного
отца Валентина. Уж на что духовный пастырь привык к
ландскнехтам, и то повторял вслед за преподобным Мускулусом,
прославленным в Берлине обличениями нечестивой моды: дескать,
штаны подобного покроя более подчеркивают нечто, надлежащее
быть сокрыту, нежели скрадывают оное. Шальк не соглашался,
выдвигая контртезис: "Ежели Господу угодно было оснастить меня
должным образом, то почему мне не восславить щедрость Его?" И
продолжал таскать свое непотребство, на радость обозным
девицам.
      После брейзахского разгрома Эйтельфриц действительно
обвинил Шалька в дезертирстве и потащил на виселицу. Шутка
сказать: один из всего расчета остался в живых. Заливаясь
слезами, висел Шальк на руках графских телохранителей, шумно
оплакивая свою молодую жизнь и вечную разлуку с ненаглядной
Меткой Шлюхой. И вдруг вывернулся и бросился бежать во двор,
где еще раньше приметил разбитый пушечный ствол.
      Как к возлюбленной, метнулся Шальк к тяжелому стволу. Пал
на него, обхватив обеими руками.
      Эйтельфриц позеленел от досады - едва не проглотил
собственный берет, который в ярости грыз зубами, собираясь
вынести приговор мерзавцу-пушкарю.
      Даже самые злостные дезертиры из проклятого племени
артиллеристов пользовались правом убежища возле своей пушки.
Вместо алтаря им все эти Меткие Шлюхи и Безумные Маргариты.
      Эйтельфриц вышел во двор, не спеша обошел пушку кругом.
Шальк продолжал лежать плашмя, прижимаясь всем телом к стволу.
Из-под густой пряди, упавшей на глаза, поглядывал за
Эйтельфрицем - что еще надумает сумасшедший военачальник.
      А Эйтельфриц все ходил вокруг, как кот вокруг мышеловки,
все раздумывал, сунуть ли лапу, не прищемит ли и его.
      - Уморить бы тебя, подлеца, голодом на этой железке, да
некогда, - гласил оправдательный приговор Эйтельфрица.
      И Шальк улыбнулся.
      На всякий случай дождался ночи и только тогда, с опаской,
отошел от Меткой Шлюхи.
      Осторожно выбрался из расположения Эйтельфрица и со всех
ног припустил бежать в темную ночь, примечая по колесному
следу, куда двинулся обоз Агильберта.
      От Эйтельфрица Шальк получал десять гульденов в месяц, о
чем в первый же день сообщил Агильберту.
      Тот предложил четыре.
      - Сука, - сказал Шальк своему новому командиру, - дай хотя
бы восемь.
      - Жадность задушит тебя, Шальк, - сказал Агильберт. - Правду
говорят о пушкарях, что свои деньги рядом с ихними не клади.
      Шальк заинтересовался.
      - Это почему еще?
      - Пожрут, - ответил капитан. - Хрум-хрум - и нет солдатских
денежек.
      Шальк призадумался, потом улыбнулся, покачал головой.
      - Загибаешь, - сказал он. - Я слышал эту историю. Она не про
пушкарей вовсе, а про тех, кто дает деньги в рост.
      - Какая разница? - Агильберт пожал плечами и встал, давая
Шальку понять, что разговор окончен. - Все равно больше четырех
не получишь.
      - А Мартину, Радульфу и Геварду платишь восемь, - крикнул
Шальк ему в спину. Капитан даже не обернулся. Шальк выругался и
тут же забыл о своей неудаче.
      Так появился в отряде Шальк.

      Дожди зарядили надолго. День сменялся днем, деревня
сменялась деревней. Как в ярмарочном вертепе, мелькали перед
глазами лесистые горы, крестьянские дома, островерхие церкви,
замки мелких землевладельцев, ощетинившиеся башнями. При виде
солдат крестьяне бросали работу и бежали куда глаза глядят.
      Народ в этих краях простоватый и работящий, на солдат
глядит в смятении, со страхом, как глядел бы на чертей, вздумай те
строем выйти из ада. Сколько таких отрядов прошло через эти
деревни - Бог весть. И вряд ли скоро конец войне и грабежу.
      Солдаты тоже не обременяли себя раздумиями о будущем. На
их век хватит крестьянских кур и перепуганных девок.

      Шальк сразу же невзлюбил нового капеллана. Кроме него, по-
настоящему ненавидела Иеронимуса Эркенбальда. Женщина
злилась на монаха за то, что он посмеялся над ней, мужчина - за
то, что не дал посмеяться над собой.
      Шальк считал себя богохульником, чем чрезвычайно гордился,
а новому капеллану не было до этого, похоже, никакого дела. Как
ни изощрялся пушкарь, ему не удавалось вывести из себя этого
Иеронимуса фон Шпейера.
      Наконец он явился к тому вечером и, обдавая монаха кислым
запахом пивного перегара, попросил отпустить грехи. Дескать,
пора - накопилось.
      Иеронимус без улыбки посмотрел на солдата, сел рядом.
Огромная луна висела над ними в черном небе, река плескала
внизу. Лагерь разбили на склоне виноградной горы, и в дневном
переходе отсюда были видны поздние огни в деревне.
      - Я грешник, - вымолвил Шальк заплетающимся языком.
      Никакой реакции. Монах продолжал сидеть неподвижно.
      Четверть часа Шальк, путаясь в словах и жарко вздыхая,
каялся в том, что свою сумасшедшую Кати любит более спасения
души своей. Расписывал ее дивную дырку, чудную пустоту ее лона.
      - Что только не совал я туда, и руками лазил, и заглядывал... -
бормотал Шальк.
      Иеронимус слушал, не перебивая и не меняя выражения лица.
Наконец Шальку стало скучно.
      - Ничем тебя не проймешь, - с досадой сказал пушкарь. - Чтоб
в аду тебе сгореть, святой отец.
      И признался: говорил о своей пушке.
      - Я понял, - спокойно отозвался Иеронимус. - Других грехов
за тобой нет?
      - А как же, - с готовностью ответил Шальк.
      Монах молча глядел на него. Ждал.
      - Бабий грех один за мной, - таинственно заговорил Шальк,
понижая голос. - Извел младенца во чреве.
      Луна немного сместилась. Ночь шествовала над рекой, и так
неинтересно было Иеронимусу слушать пьяного солдата, так
хотелось остаться наедине с тишиной и звездами.
      - Как это - извел младенца? - нехотя спросил Иеронимус.
      Шальк взмахнул рукой, как будто ножом пырнуть хотел.
      - Вспорол брюхо беременной бабе. Убил и ее, и ребенка.
      Даже в темноте было видно, как победоносно сверкнули его
глаза.
      Монах дернул углом рта.
      - Наговариваешь на себя, - сказал он точно через силу. - А
что по пушке скучаешь, так это не грех. И в пушечный ствол
руками лазить не возбраняется ни человечьим законом, ни
Божеским. Иди, дитя мое, и больше не греши.
      Чувствуя себя последним дураком, Шальк яростно выругался и
с той минуты возненавидел монаха лютой ненавистью.

      ХИЛЬДЕГУНДА
      Дорога вошла в деревеньку, но почти не стала лучше, только
прибавились отбросы, плавающие в мутных лужах. Тощий пес,
ребра наружу, увязался было за солдатами, да Эркенбальда
пристрелила его из длинноствольного пистолета, чтобы не своровал
чего-нибудь из еды.
      Бросив телегу там, где завязла по самые оси, Ремедий выпряг
лошадь и, оставив отрядное добро на попечение Эркенбальды,
повел животное к деревенскому трактиру. Остальные потянулись
следом.
      Проходя мимо убитой собаки, Шальк вдруг с сожалением
оглянулся, дернул носом, но тут подловил на себе пристальный
взгляд монаха и с сердцем пнул жалкий труп ногой.
      Хозяин трактира уныло глядел, как к нему, радостно скаля
зубы, приближаются головорезы. Заранее подсчитывал убытки.
Заодно опытным глазом определил в этой пестрой толпе главаря -
вон тот, рыжий, слева идет. Ох, и противная же рожа. У такого
снега зимой не допросишься, а довод один - двуручный меч,
который несет, положив на шею. Ножны бедные, зато меч богатый -
это издалека видать.
      Нет, очень не понравился капитан наемников деревенскому
трактирщику. От рыжего, да еще с обильной проседью, добра не
жди. Нос крюком, рот прямой, от веснушек кожи не видать, глаза
серые с желтыми точками, как у зверя.
      Рыжий жестом подозвал к себе трактирщика, сунул всего один
гульден, зато гонору проявил потом на все сорок.
      Ремедий отвел лошадь на конюшню, самовластно забрал сено
из других яслей и все отдал солдатской кляче. Хозяин даже
заглядывать туда побоялся. У Ремедия косая сажень в плечах,
морда угрюмая, туповатая - сразу видно, что парень деревенский и
умом не изобилен. Обтер Ремедий руки и явился в дом, туда, где у
остальных уже трещало за ушами.
      Хозяйка на кухне только успевала поворачиваться, когда ее
размашисто хлопнули по увесистому заду. Женщина так и замерла
с половником в руке. Греховодники, ей уж под пятьдесят, сыновей
вырастила. Потом осторожно обернулась и увидела прямо перед
собой солдатскую рожу. Остроносую, хитрую.
      - Зажарь-ка, матушка, - ухмыляясь, сказал Шальк и сунул ей
поросенка.
      С розовой тушки тяжко капала кровь.
      - Святые угодники, - охнула женщина, приседая.
      - Со святыми - к нашему капеллану, матушка, - заявил Шальк.
      - Это же господина Шульца свинка, - запричитала женщина.
      - Делай лучше, что говорят.
      - Так... постный день нынче, - глупо сказала хозяйка, не
решаясь дотронуться до краденого.
      Солдат ткнул ей убитым поросенком в лицо, так что она
поневоле подхватила тушку.
      - Я и по постным краду, - сообщил Шальк и вышел, хлопнув
дверью кухни.
      С беленой стены сорвался медный тазик для варки варенья.
Женщина беспомощно всхлипнула и взялась за нож.
      Низкий дощатый потолок у трактира. Лавки до блеска
отполированы задницами - еще дед нынешнего владельца содержал
заведение. А тогда строили - не то, что сейчас. На века строили.
      Отчаянно коптили толстые сальные свечи, галдели голоса.
Сегодня деревенские старались обходить трактир стороной. Весть
о прибытии отряда наемников облетела деревню задолго до того,
как телега увязла в грязи перед домом почтенного Оттона Мейнера.
      Под поросенка хорошо пошло светлое пиво. Зашлепали о
скамью игральные карты. От засаленных кожаных карт пахнет
костерным дымом. Ремедий опять проигрался, простая душа, хотя
даже капеллан видит, что Шальк и Радульф безбожно жульничают.
И Агильберт, конечно, видит. Но молчит, только зубы скалит.
Плюнув, Ремедий отдал последний гульден, залпом допил свое пиво
и ушел спать в телегу, брошенную на улице.
      Капитан жестом подозвал к себе хозяина, велел сесть. Тот
присел на краешек скамьи, обреченно уставился в волчьи глаза
Агильберта.
      - Ну, и как называется эта чертова дыра? - спросил капитан,
помолчав, - для острастки.
      - Унтерайзесхайм...
      - Далеко ли до Страсбурга?
      - Вы погостите у нас, господин? - очень осторожно
полюбопытствовал трактирщик.
      Капитан захохотал, сверкая зубами.
      - Ты уж обосрался от страха, что мы засядем тут на целую
зиму, а?
      Трактирщик тихонечко улыбнулся, но видно было, что он
воспрял духом. Начал подробно описывать дорогу до Страсбурга.
Выходило, что отсюда ведет в город Лотара прямой тракт,
наезженный и укатанный, так что даже осенняя распутица оному
тракту нипочем.
      Капитан, хоть и выпил изрядно, трезвости ума не утратил.
Слушал внимательно, кивал. Разлил на столе пиво и, макая палец,
принялся рисовать карту. Трактирщик вносил поправки. Оба
увлеклись. В конце концов Агильберт размазал карту ладонью,
обтер руку о рубаху трактирщика и угостил того пивом. Тот выпил,
шумно рыгнул и с заметным облегчением удалился.
      Прибавилось девиц. Явились две из местных, пришла
Эркенбальда - острый нос, острый взгляд, растрепанные белые
волосы. Бросила злой взгляд на монаха. Иеронимус сидел в углу,
сутулясь над кружкой пива, но Эркенбальда была уверена - вот уж
кто не пропускает ни взгляда, ни слова из всего, что происходит
вокруг. Иначе зачем ему здесь торчать, трезвому среди пьяных?
      А солдаты уже порядочно набрались. Расплескивая пену из
кружек, стучали ими по столам и протяжно распевали во всю мощь
солдатских глоток:
      Di-i-ich, mein Heimatsta-a-a-l
      Kuss ich ta-ausendma-a-al...
      //Тебя, мое Отечество,
      Лобзаю я бессчетно...//
      При последнем слове капитан вдруг обеими руками обхватил
сидящую рядом тощую деревенскую девицу и жадно поцеловал в
губы. Девица облизнулась и победоносно оглядела собравшихся.
       Раздался громовой хохот. Смеялись все, даже кислое личико
Эркенбальды сморщилось в улыбке. Только Хильдегунда не
пошевелилась. Сидела и молчала. Длинная черная прядь попала в
кружку с пивом, но женщина не обращала на это внимания.
      Хильдегунда была подружкой капитана. Больше двух лет
таскалась с отрядом, исходила пешком все дороги между Неккаром
и Рейном, нажила немного денег, но еще больше потратила.
Родился у нее ребенок, но умер, не прожив и полугода.
      Была Хильдегунда рослой, широкой в кости и плохо
кормленой. Лицо у нее простое, скулы такие широкие, что на глаза
наезжают. Не глаза, а щелки. Два богатых дара у Хильдегунды:
голос и густые черные волосы. Благочестивые люди говорят, что
красивые волосы - верный признак ведьмы, ведь любуясь своей
красотой, женщина поддается суетным мыслям и легко становится
добычей дьявола.
      Хильдегунда не была уверена в том, что не проклята на веки
веков, но обсуждать это боялась даже с отцом Валентином, хотя
вот уж кто легко прощал женщинам все их грехи. Иеронимус фон
Шпейер вызывал у нее ужас, и нового капеллана Хильдегунда
тщательно обходила стороной. Сейчас он сидел почти напротив
нее, и она не решалась поднять на него глаз.
      Сидела неподвижно, приоткрыв рот, и глядела на капитана. А
тот снял со своего плеча руку соседки, бухнул кружкой о стол и
запел, перекрывая застольный шум. Грустно запел, как будто
оплакивал что-то:
      Lasst uns trinken, lasst uns lachen
      Konig Karl kommt nach Aachen...
      //Будем пить и веселиться,
      Карл-король сидит в своей столице...//
      Хильдегунда вскинула голову, подхватила.
      Постепенно все прочие голоса смолкли. Только эти два
остались. То сливались, то расходились они: мужской - высокий и
сиплый, как будто пропыленный, и женский - низкий, из глубины
души исходящий.
      Платье на Хильдегунде сбилось, открыв плечо, худое, слегка
загнутое вперед. Поет, наматывает на палец черный локон, а узкие
глаза стали наглыми. И красива была Хильдегунда в те минуты так,
что взгляда не отвести.
      Lasst uns kampfen, lasst uns sterben, -
      //Будем биться, будем умирать//
      речитативом проговорила женщина. И вместе с капитаном они
заключили:
      Konig Karl ruft nach seinen Erben...
      //Карл-король велит наследника призвать...//
      Мгновение висела ошеломленная тишина. А потом капитан
уперся кулаком в бедро и расхохотался. До слез, оглушительно. И
остальные, точно по команде, ожили, заерзали, загалдели.
      На скулах девицы проступили красные пятна, рот растянулся,
и лицо сразу стало уродливым.
      - Ты всегда меня брала пением, - сказал Агильберт. - И как
это у солдатской подстилки может быть такой дивный голос?
      - А может, дьявол ее телом владеет? - спросила Эркенбальда,
наклоняясь через стол. - Если беса изгнать, она тут же и падет
мертвая. Не дано человеку петь так сладостно.
      - Дано, - сказал Иеронимус из своего угла.
      Эркенбальда метнула на него взгляд.
      - Тебе почем знать?
      Иеронимус пожал плечами.
      - Знаю и все.
      - Ты могла бы зарабатывать на жизнь пением, - сказала
Эркенбальда, обернувшись к черноволосой.
      - Тогда платите! - пьяно крикнула Хильдегунда. - Платите за
мой голос, вы!..
      - Возьми, - забавляясь, сказал капитан и пустил по столу
монету. Женщина прихлопнула монету ладонью, сунула в кошель,
спрятанный под юбками, мелькнула на мгновение ослепительными
белыми ногами.
      - Дурак ты, Агильберт, - равнодушно отозвалась она,
одергивая на себе платье. - Вот соберу себе приданое и выйду
замуж.
      Хохот грянул со всех сторон. Громче всех смеялись женщины.
Одна из деревенских поперхнулась и кашляла, покуда Шальк не
огрел ее по спине кулаком.
      Хильдегунда покраснела еще гуще, упрямо нагнула голову.
      - А что вы думали? - повторила она. - Не век же мне с такими,
как вы, путаться.
      - Блядей замуж не берут, - выкрикнул Шальк.
      Женщина повернулась к нему.
      - Я не всегда буду блядью.
      - Милая, - раздельно проговорил капитан, - не все быльем
порастает.
      - А вот и нет, - запальчиво сказала женщина. - Я знаю способ.
Мне тетка говорила.
      - Зашьешь ты свою дырку, что ли? - спросил Радульф.
      - Можно вернуть девственность, если... - начала женщина и
запнулась, чувствуя, что все глаза обратились к ней.
      Шальк уже не смеялся - тихо всхлипывал и постанывал от
хохота.
      - Говори, - приказал капитан.
      - Трудно вымолвить, - призналась Хильдегунда, багровая, как
свекла.
      - Делать не стыдно, а говорить боишься?
      - Так говорить - не делать... Нужно... переспать с монахом.
      Сказала - и страх охватил ее.
      В трактире стало тихо. И в этой тишине слышно было, как под
столом храпит кто-то из солдат, упившись насмерть.
      Рыжий капитан внимательно поглядел на женщину, медленно
растянул губы в нехорошей улыбке.
      - Хорошо, Хильдегунда. Я отдам тебе кошелек, тут шестьдесят
гульденов, все мои сбережения... - Он снял с пояса увесистую
мошну, вытряхнул на стол. Несколько монет упало на пол, и рыжий
пренебрежительно толкнул их ногой. - Все будет твоим, забирай
хоть сейчас.
      Темные глаза женщины вспыхнули, в них загорелся золотистый
свет. Она встала. Глубоко вздохнула. От ее дыхания колыхнулся
огонек свечи. Обошла стол, наклонилась над деньгами, провела по
ним кончиками пальцев.
      Капитан накрыл ее руку своей широкой ладонью.
      - Но сначала верни себе невинность, - сказал он.
      - Ты обещаешь? - И вскинула глаза.
      - Да. Если ты действительно переспишь со служителем
Божьим.
      Капитан повернулся к Иеронимусу, которого все это время
демонстративно не замечал, и впервые за вечер посмотрел ему в
глаза.
      - Наш капеллан тебе подойдет?
      Женщина наконец решилась взглянуть на монаха.
      - Да... если у него есть все, что у других мужчин.
      - Вы ведь не откажете бедной девушке, святой отец? -
чрезвычайно вежливо спросил капитан у монаха. И надвинувшись
всем своим внушительным телом, прибавил угрожающе: - Тебе ведь
еще не оторвали яйца, святоша?
      - Не оторвали, - сказал Иеронимус, еле заметно улыбнувшись.
      - Ну так сделай любезность Хильдегунде. Посмотри, какая она
славная да хорошенькая. И безотказная, можешь поверить.
      Капитан взял женщину за плечо и сильно дернул за ворот
платья, открывая маленькие острые груди. Иеронимус протянул
руку и коснулся их ладонью - осторожно, как будто боялся
уколоться.
      Агильберт следил за ним, едва не облизываясь.
      - Сколько на тебя гляжу, святой отец, столько удивляюсь, -
заметил он. - Впервые встречаю такого монаха.
      - Мне нравится твоя подружка, - сказал монах. - Она
благочестива и набожна. Почему бы не помочь ей ступить на путь
добродетели?
      Все присутствующие снова захохотали, но Агильберт заметил,
что Иеронимус говорит вполне серьезно, и потому даже не
улыбнулся.
      Монах неторопливо снял рясу и остался в чем мать родила.
Оказался он крепкого тяжеловесного сложения, с намечающимся
брюшком.
      Капитан смерил его взглядом с ног до головы, одобрительно
хмыкнул и сдернул с девицы юбку одним быстрым движением.
      Женщина тихо ахнула, прикрылась рукой.
      - Что... прямо здесь? - спросила она в ужасе.
      - Почему бы нет? Я должен видеть, что святой отец выебал
тебя по всем правилам. Нет ничего проще, чем поболтать наедине,
а потом сказать, что дело сделано. За что я отдаю денежки? За то,
чтобы ты прочитала "отче наш" в компании отца Иеронимуса? Нет,
пусть уж все по-честному.
      Остальные одобрительно загудели.
      - Но... увидят, - пролепетала Хильдегунда.
      Капитан рассмеялся.
      - Когда ты валишься на солому со мной или с кем-нибудь из
моих молодцов, Бог все равно видит тебя, куда бы ты ни скрылась,
- сказал он назидательно, точно цитируя проповедь. - Так какая
разница, увидят ли тебя при этом люди?
      С этими словами он подхватил Хильдегунду на руки и уложил
на стол, голой спиной в пенные пивные лужи.
      Женщина уставилась в низкий потолок, неподвижная, как
доска. Живот ввалился, точно приклеился к спине, подбородок и
груди выставились наверх.
      На мгновение Иеронимусу показалось, что сейчас пирующие
солдаты начнут откусывать от нее по кусочку, но тут Агильберт
подтолкнул его к девушке.
      - У ней там зубы не растут, - сказал он, - не бойся, отец
Иеронимус.
      Монах встал ногами на скамью, перебрался на стол. Постоял
на коленях над распростертой женщиной, вздохнул и осторожно
лег на нее. Она была холодной и очень костлявой.
      В трактире загремели пивные кружки. В такт орали солдаты:
      Eins, zwei - Plunderei!
      Когда они в пятый раз дошли до
      Sieben, acht - gute Nacht...
      женщина глубоко вздохнула и обняла монаха за шею.
Иеронимус поцеловал ее в лоб, как ни в чем не бывало встал.
Обтерся. От пива отказался. Невозмутимо нагнулся за своей
одеждой.
      - Доброй ночи, - сказал он собутыльникам и вышел за дверь
под рев поздравлений.
      Женщина села на столе, подгребла под голое бедро деньги,
плюнула в сторону Агильберта.
      - Ты порвал мое платье, - сказала она.
      - Другое купишь, - отозвался рыжий. - Ты теперь богата,
сучка.
      - Порвал платье, - повторила она. - Как я уйду отсюда?
      - Как пришла, - сказал капитан. - Забыла, в какой канаве я
тебя нашел?
      - Не забыла, - сказала Хильдегунда с ненавистью.
      Кое-как натянула на себя юбку, приладила на груди
порванный лиф.
      - Я ничего не забываю, - добавила она и аккуратно сложила
монеты в кошель, не оставив и тех, что валялись на полу.
      - Потише, а то выебу, - пригрозил капитан. - Еще слово, и
пустим тебя по кругу. Пропадет тогда твоя невинность. Где еще
найдешь такого сговорчивого монаха?
      Женщина повернулась и вышла в ночную темноту. Постояла,
пока привыкнут глаза, прижала юбку к бедрам, чтобы не хлопала
на ветру. Разглядев поблизости темную фигуру, испугалась.
      - Это я, - проговорил мужской голос, и она узнала
Иеронимуса. - Не бойся. Он много денег дал тебе?
      - Не твое дело.
      Монах пожал плечами.
      - Смотри, чтобы Агильберт наутро не передумал.
      - Я умею постоять за себя, - заявила Хильдегунда.
      - Не сомневаюсь. Но тебе лучше уйти прямо сейчас.
      Женщина помедлила, потом спросила:
      - Как ты думаешь, я действительно возвратила себе
невинность?
      - Я думаю, ты раздобыла себе неплохое приданое,
Хильдегунда.
      Она еще немного помолчала, прежде чем сказать:
      - Ты погубил свою душу.
      Иеронимус хмыкнул - его позабавила убежденность,
прозвучавшая в голосе женщины.
      - Не думаю.
      - Да, погубил. И все ради падшей женщины.
      - Многое зависит от того, как ты распорядишься своими
деньгами, Хильдегунда.
      - Лучше бы мне оставаться бедной.
      - Бедность и добродетель редко ходят рука об руку.
      - Разве не в бедности возвышается душа?
      - Душа возвышается в умеренном достатке, - сказал
Иеронимус. - Бедность - слишком тяжелое испытание, и слабым оно
не под силу.
      Женщина стояла неподвижно. Ветер шевелил ее распущенные
волосы. Вдруг она подхватила юбки и бросилась бежать.
      Иеронимус смотрел ей вслед и улыбался.

      БАЛЬТАЗАР ФИХТЕЛЕ
      Шел себе и шел человек по лесной дороге, нес лютню за
спиной, и еще был у него при себе нож. Одет был в дрянную
мешковину, рожу имел круглую, веселую, сложение богатырское.
Из Хайдельберга шел он и с гордостью сообщал о себе - "literatus
sum". Вот и взяли его в Свору Пропащих, как подбирали по дороге
все, что плохо лежало.
      Вечером хорошо послушать, как врет Фихтеле. Только не
нужно чрезмерно наливать ему из фляги, а то петь возьмется.
Ничего более ужасного и косноязычного, чем пение студента,
невозможно себе представить. А глотку ему заткнуть чрезвычайно
трудно.
      Dir, mein liber schatz,
      Geb ich hanttruvebratz,
      Damit du dich erinne
      An minne...
      //Тебе, моя милашка,
      Даю я золотую пряжку,
      Чтоб помнилось в далекой стороне
      О моей любви и обо мне...//
      В лесу сыро, темно августовскими ночами. И так тихо, что
слышно, как собаки лают в деревне, до которой еще полдня ходу.
Раскладывали костер побольше. Докуда хватает свету, там и стены,
а за стенами - ночь, волки и кое-что похуже, лучше и не думать.
      - Расскажи еще про Хайдельберг, - просит Эркенбальда.
      Она теперь большая дама, спит с капитаном, о Хильдегунде ни
слова.
      - Чудно, - говорит простодушный Ремедий Гааз. - Ведь мы были
в Хайдельберге прошлой весной. А Фихтеле послушать - совсем
другой город. И где были мои глаза, коли я всех этих чудес не
разглядел?
      Все хохочут.
      Быв в Хайдельберге студентом, наведывался Фихтеле к одной
замужней даме. Жила она в богатом доме при небольшом садике.
Садик располагался с западной стороны, и Фихтеле никогда там не
бывал. Слишком открытое место, неровен час увидят соседи.
Потому с наступлением ночи прокрадывался в дом к любезной
своей конкубине, сиречь возлюбленной, и она принимала его в
темной комнате окнами на восток. И вместе любовались восходом
луны...
      - Только любовались? - спрашивает Гевард.
      Рослый детина Гевард, весь в шрамах. Казалось, весь мир
ополчился извести солдата, но никак не добьет - живуч ландскнехт.
      - Да нет, не только, - не смущается Фихтеле.
      Тут же со всех сторон шиканье: не мешай рассказывать!
      - И вот однажды, когда я развязал завязки на корсаже у моей
дамы и две прелестные пленницы выскочили на волю из своей узкой
темницы...
      - О чем это он? - шепотом спрашивает Ремедий у Геварда. -
Уже две бабы? Была же одна.
      - За сиськи ее ухватил, - поясняет Гевард.
      - ...как заскрежетал замок, и в дом вошел господин законный
супруг моей дорогой подруги.
      Эркенбальда тихо вздохнула, откусила от хлеба, который
держала в руке.
      - Увидев нас вместе в объятиях друг друга, сильно разгневался
он и повелел неверной жене своей идти наверх, в супружескую
спальню, а ко мне обратился с такими словами: "Признаешь ли ты,
что как вор проник в мой дом и попытался опозорить имя мое и
жены моей?" Ну, я признался немедленно и со слезами предался в
руки господина мужа подруги моей. "Ибо я грешен перед вами, и
теперь вы можете вершить надо мною суд, как вам будет угодно".
Он взял меня за руку и вывел в сад. Тот самый, что размещался с
западной стороны дома. Там поставил у стены и велел пройти
вперед, отсчитавши десять шагов. "И ближе, чем на это расстояние,
не приближайся к моему дому", - добавил. Я повиновался, а затем,
как заяц, метнулся в сторону и бросился бежать, не веря
спасению. Такого страха он на меня нагнал.
      Фихтеле замолчал, пошевелил в костре ветку.
      - Не понимаю я, - сказал Гевард. - Что такого страшного было
в том наказании?
      Фихтеле повернулся к нему, хмыкнул.
      - В том-то и дело, что ничего. Этого и испугался.
      - И что, больше не ходил к той женщине? - спросил Ремедий.
      - Отчего же... Через три или четыре дня явился, больно уж
хотелось мне обнять ее, мою красавицу. И снова началась наша
любовь. Таясь, приходил к ней вечерами. И как-то раз снова
застал нас вместе ее муж. У меня душа ушла в пятки, когда
показался он на пороге. Лицо бледное под черной шляпой, на груди
золотая цепь в три ряда, левая рука в перчатке, правую, без
перчатки, в кольцах, ко мне тянет. У меня со страху слезы
полились из глаз. Он говорит: "Подойди ко мне". Подошел. "В
прошлый раз не говорил ли тебе, чтобы не приближался к этому
дому ближе, чем на десять шагов?" - "Говорил, господин". - "Ну так
идем со мной". Повернулся, за собой поманил. Я за ним, а у самого
ноги от страха подгибаются. Вправе он убить меня в саду, никто с
него не спросит, куда, мол, делся студент Бальтазар Фихтеле?
      - Дальше-то что? Не тяни, - жадно сказал Радульф, еще один
старый товарищ капитана. Агильберт с усмешкой покосился на
него: до седых волос дожил солдат, а все так же любит сказки.
      - Дальше? Привел он меня в сад и велел отойти от дома на
двадцать шагов. Я воспрял духом. Больно уж легко удается
отделаться от обманутого мужа. Он только расстояние увеличивает
между мною и женой своею... Пробежал я эти двадцать шагов с
поющим сердцем... и на последнем свалился в глубочайшую яму,
локтей тридцать пролетел. Все кости себе переломал...
      - Как же ты жив остался? - спросил Ремедий, видя, что
рассказ окончен, а самое главное так и не прояснилось.
      - Да разве это жизнь? - вопросом на вопрос ответил Фихтеле
под всеобщий хохот и полез в кошель за игральными картами.

      Через несколько дней Фихтеле сбил себе ноги и теперь
плелся, сняв сапоги. От холода весь посинел и чаще, чем
следовало бы, наведывался к Эркенбальде с просьбой о фляжке
дешевого рейнвейна. Женщина не отказывала, скупо улыбалась
тонкими губами, цедила жидкое винцо. Фихтеле задолжал ей
жалованье уже за полмесяца, но не слишком печалился - кто знает,
настанет ли завтра утро.
      - Хотите подкрепиться, святой отец? - привязался он к
Иеронимусу, протягивая ангстер, фляжку формой и размером
похожую на луковицу.
      Иеронимус отказываться не стал, глотнул.
      - А разводит винцо Эркенбальда-то, - сказал он, обтирая губы.
- Экая ведьма.
      Фихтеле забрал ангстер, завинтил пробку.
      - И пес с ней, - беззаботно сказал он. - У вас нет мази от
мозолей, отец Иеронимус?
      - К сожалению, нет.
      - А, бренное тело, значит, не врачуем? Только падший дух
поднимаем на должную высоту?
      - Когда есть возможность, врачую и тело, - сказал Иеронимус,
не поддаваясь на полупьяную провокацию студента. - Как же
случилось, что ты натер себе ноги?
      - Так сапоги ворованные, - просто ответил Фихтеле. -
Маловаты оказались.
      - Тебе нужен совет?
      - А что еще взять с вашего брата?
      - В таком случае, либо не воруй что попало, либо заранее
готовься к последствиям.
      Фихтеле захохотал.
      - Хороший же у ландскнехтов духовный пастырь. Не понимаю,
за что они вас так ненавидят.
      Иеронимус пристально поглядел своему собеседнику в глаза.
      - Ненавидят? Ты уверен?
      - Любили бы - не вешали бы напраслину.
      - Что ты называешь напраслиной?
      - Ну, например... Да нет, глупости. - Фихтеле хохотнул,
поддел босой ногой камешек. - Шальк вчера врал. Будто у вас были
какие-то интимные отношения с обозной шлюхой. Будто оттрахали
ее, прости Господи, у всех на глазах, а потом выгнали в холодную
ночь.
      Фихтеле подождал ответа, но Иеронимус молчал. Тогда
студент сказал:
      - Так это что... правда?
      - Да, - сказал Иеронимус. - Это правда. Так что не
наговаривай на Шалька.
      Фихтеле дернул бровями, хмыкнул.
      - Странный вы пастырь... Знаете, отец Иеронимус, я ведь
много читал там, в Хайдельберге. Мы с моим другом наведывались к
одному планетарию, и он пересказывал нам немало сочинений
ученых мужей по науке чтения звезд. Говорил, что те или иные
изменения констелляций созвездий производят строго определенные
изменения в нраве человека...
      - В таком случае, почему бы не молиться прямо на звезды? -
спросил Иеронимус.
      Фихтеле пожал плечами.
      - Я не говорю, что разделяю его мнение. Он рассказывал,
будто знался с почитателями Зороастра и от них получил многие
знания...
      - Зороастр родился смеющимся. Викентий из Бовэ в "Зерцале
истории" полагает его сыном Хама и внуком Ноя, говорит, что свои
знания он получил от дьявола.
      - Вы верите этим сказкам, отец Иеронимус?
      - Я верю в то, что предписывает мне моя религия и моя
церковь, - сказал Иеронимус.
      Фихтеле покачал головой.
      - Да вы настоящий мракобес, как я погляжу...
      Иеронимус ничуть не смутился.
      - Возможно, - сказал он. - А что в этом плохого?
      - Не знаю. Для вас, вероятно, ничего. А вы что,
ДЕЙСТВИТЕЛЬНО верите в то, что благодаря дьяволу Зороастр
смеялся при своем рождении?
      - А ты веришь в те истории, которые рассказываешь у костра?
      - И да, и нет...
      Иеронимус улыбнулся.
      - Вот видишь.
      - Если вы не донесете на меня святой инквизиции, я еще
расскажу про того планетария.
      - Не донесу.
      - Ладно. Вот о чем мы спорили. Под какими зодиакальными
знаками следовало бы рассматривать Бога и дьявола? Является ли
Бог Раком, а дьявол Козерогом? Тому немало подтверждений. Ибо
дьявол может быть отождествлен с Сатурном, господином Козерога,
планетой неблаготворной, отбирающей, запирающей. Бог же - с
благодатным Юпитером, раздающим добро и щедро изливающим
свет, а известно, что Юпитер - господин Рака.
      Иеронимус слушал, не перебивая. Студент увлекся, говорил,
захлебываясь.
      - Но с другой стороны, можно возразить на это: Сын Божий
родился, как известно, двадцать пятого декабря, то есть под знаком
Козерога. Следовательно, Бог может быть также связан с
Козерогом, с устремлением вверх, в горние выси. В то время как
потаенное, низменное отдано во власть Рака - дьявола, чудовища,
копошащегося на дне колодца...
      Он победоносно поглядел на Иеронимуса. Монах сказал:
      - Бог бесконечен и потому включает в себя свойства Козерога,
как и свойства Рака. Дьявол же по природе своей ограничен и
потому может проявляться либо в одной, либо в другой из
названных форм. Где противоречие?
      - Почему вы принижаете дьявола и его роль? - горячо спросил
Фихтеле. - Разве могло бы существовать добро во всем его блеске,
не будь на земле зла, чтобы его оттенять?
      - Бог устроил так, что и зло служит во благо Ему, - сказал
Иеронимус.
      - Так как существовало бы это самое добро, если бы не было
зла? Как бы мы увидели свет, не будь рядом тени?
      - Если бы существовало одно только добро, не было бы нужды
его показывать и оттенять, - отозвался Иеронимус. - Добро может
существовать без зла, но зло никогда не может существовать без
добра. Не впадай в ересь, Фихтеле. От твоих рассуждений всего
один шаг до дьяволопоклонничества.

      С тех пор бранное слово, слетевшее с уст разобиженного
студента, осталось за Иеронимусом как прозвище. И скоро все
ландскнехты между собой называли его не иначе, как "Мракобес".

      АЛТАРЬ ДЬЕРЕКА
      Небольшой монастырь открылся перед солдатами сразу за
поворотом дороги. Несколько старых строений за стенами,
сложенными в старину серым булыжником. Неприветлив, суров
облик монастыря в долине Эльца в недельном переходе от
Страсбурга, и монахи в нем под стать.
      Когда ландскнехты остановились у кованых ворот, наглухо
закрытых, немало времени прошло, прежде чем на стене,
наполовину хоронясь за зубцом, показался монах. Приземистый,
плотный, с квадратным лицом, стоял он, подбоченившись, и хмуро
разглядывал солдат Агильберта.
      Очень не нравились ему они.
      Телега, крытая дерюгой и кожей, с разбитыми колесами. Если
вскорости не починить колымагу, ахнет в какой-нибудь луже, и
придется бросить груженное на нее добро.
      Между кожаных занавесок чертячьим хвостом торчит отрядное
знамя. Поганого оно цвета, красное, бандитское.
      Невеселая гнедая лошадка тащила телегу. Дюжий парень, по
облику скорее крестьянин, нежели солдат, заботился о бедной
скотине, как мог. Выпряг, пустил пастись на монастырский луг.
      Когда парень отошел от телеги подальше, чтобы помочиться,
лошадка встрепенулась и пошла за ним, точно собачонка.
Подобралась сзади, ткнула мордой в спину. Парень чуть не упал
носом в землю. Замахнулся было на клячу, но передумал.
      Растрепанная светловолосая девка крутилась у костра, думала
наварить обед на всю ораву. Едоков же было (монах на стене
прищурился, посчитал) всего одиннадцать душ, считая и девку.
Бархатный лиф на женщине, темно-красного цвета, шитый розами,
- сразу видно, что краденый. Юбка холщовая, и из-под юбки
мелькают открытые от щиколоток худые ноги в кожаных башмаках.
Вот один из солдат слишком близко прошел от девкиного мешка,
сваленного на сухое место у тележного колеса, - ох, как глянула,
как гаркнула!
      Четверо солдат уже вцепились в колоду карт, едва только
успели пристроить задницы на траву. В той компании верховодил
маленького роста востроносый солдатик. До того похож на жулика,
что, вернее всего, и вправду жулик.
      Но вот рослый, с рыжими волосами, поднял голову, встретился
взглядом с монахом, стоящим на стене. Встал, отряхнул штаны,
руку положил на короткий меч, который ландскнехты прозывают
"кошкодером", вздернул подбородок.
      Монах опередил его, заговорил первым.
      - Безбожники, грабители, сыновья дьявола, шлюхины отродья! -
загремел он со стены, зорко следя, чтобы никто из ландскнехтов не
схватился за аркебузу. - Да как вы посмели потревожить покой
святой обители?
      - Крапивное семя, обжоры, лицемеры, ханжи! - выпалил одним
духом Агильберт. - Не нравимся мы вам?
      - Нет! - рявкнул монах.
      - Ну так прогоните нас отсюда!
      И горделиво повел плечами, покрасовался.
      Монах плюнул.
      - Откуда идете?
      - Из ада!
      - Что вы там делали?
      - Сковородки чистили для ваших задниц!
      Монах фыркнул.
      - От нас чего хотите?
      - Еды, немного лекарств и крышу для ночлега.
      Монах исчез - видно, ушел с кем-то переговорить. Прошло
никак не меньше часа, прежде чем ворота со скрежетом
раскрылись.
      - Входите, входите, Господь с вами, дети, - проговорил отец
ключарь. Судя по мрачному выражению его лица, он охотнее
послал бы ландскнехтов в преисподнюю.
      Эркенбальда ступила на монастырскую территорию с таким
победоносным видом, точно вошла в завоеванный город. Монах за
ее спиной плюнул и наглухо закрыл ворота.

      Монастырь и вправду оказался очень старым, не меньше
трехсот лет истории насчитывали монастырские летописцы.
Впрочем, последний грамотный монах скончался прошлой осенью,
так что некому стало читать многочисленные книги в деревянных
окладах, переплетенные в кожу и холст.
      Пользуясь предоставленной ему свободой, Иеронимус зашел в
монастырскую церковь до того, как там началась служба, сел на
скамью в первом ряду.
      Внутри церковь казалась меньше, чем выглядела снаружи.
Толстые каменные стены стискивали узкий неф, словно снаружи
давила на них злобная сила. Вечернее солнце вливалось в окна-
бойницы, полосы света мечами скрещивались прямо над алтарем.
      Фигуры на резном деревянном алтаре, казалось, вот-вот
оживут в полутьме, чтобы в сотый, тысячный раз разыграть одну и
ту же историю, запечатленную резцом мастера: слева - "Моление о
чаше", в центре - "Распятие", справа - "Воскресение".
      Грубоватая и вместе с тем чрезвычайно выразительная работа
завораживала. Можно было без конца разглядывать крестьянские
лица опечаленных апостолов, перекошенные от ужаса физиономии
римских легионеров, увидевших треснувшие скалы.
      Зазвучали шаги. Иеронимус обернулся.
      Ключарь отец Гервазий тяжкой поступью приблизился к нему,
плюхнулся на скамью, шумно перевел дыхание.
      - Буйная же досталась вам паства, отец Иеронимус.
      - Не жалуюсь, - коротко отозвался Иеронимус.
      - Да уж... - вздохнул отец Гервазий. - Нрав у вас сильный,
сразу видать. Знаете, как они вас называют, когда вы не слышите?
      - "Мракобес", - сказал Иеронимус и улыбнулся. - Они не так
уж далеки от истины, отец Гервазий. У одного из них ноги стерты в
кровь и, боюсь, обморожены.
      - У песенника-то? - Отец Гервазий поморщился. - Святые
угодники, как вы его терпите...
      - Эй, эй, - сказал Иеронимус. - Парень нуждается в лечении,
отец Гервазий.
      - Он пьян, - мрачно сообщил отец Гервазий.
      - Тем лучше, не будет брыкаться, если лекарство окажется
жгучим.
      - Вы уже откушали? - Отец Гервазий поспешно перевел
разговор на другую тему.
      - Благодарю вас, - сказал Иеронимус.
      - Соскучились по уединению? - проницательно заметил отец
Гервазий. - И то, тяжко каждый день ничего вокруг не видеть,
кроме солдатских рож и обозных шлюх...
      - Кстати, - вспомнил Иеронимус, - еще одна просьба, отец
Гервазий. Пусть эта женщина, Эркенбальда, проведет ночь в
обители.
      - Устав воспрещает, - омрачился отец Гервазий.
      - Лучше нарушить устав, чем иметь на совести труп, - сказал
Иеронимус. - Рейнская область кишит бандами, вроде нашей.
      - Знаете что, отец Иеронимус, вам палец в рот не клади.
      - А вы и не кладите, - посоветовал Иеронимус.
      И заговорил о другом.
      - Великолепный алтарь.
      - Вам нравится? - поразился ключарь.
      Иеронимус кивнул.
      - Делал местный мастер, не так ли?
      - Дьерек - так его звали.
      - Он оставил свое имя?
      Отец Гервазий заговорил доверительным тоном:
      - История, которую так просто не забудешь... В обители долго
спорили, оставлять ли в церкви алтарь, оскверненный памятью
грешника. Потому что этот Дьерек совершил смертный грех.
Наиболее суровые предлагали сжечь алтарь, а на его месте
водрузить новый, не отягченный воспоминанием о человеческой
слабости.
      - Сжечь? - Иеронимус подскочил. - Чьи бы руки его ни
касались, он существует во славу Божью.
      Ключарь поднялся.
      - Я скажу отцу Пандольфу, что вы спрашивали об алтаре.
Видите ли... Десять лет назад вновь возродился спор о судьбе
дьерекова наследия, и прежний наш настоятель хотел уничтожить
алтарь. Очень благочестив и строг был наш прежний настоятель.
Отец Пандольф - вы его видели на стене, это он вел переговоры с
вашим капитаном... Так вот, отец Пандольф, неистовый в своем
благочестии, приковал тогда себя цепью к кресту на распятии
этого алтаря, так что сжечь резное дерево можно было только
вместе с отцом Пандольфом. Наш прежний отец настоятель, думаю,
так бы и поступил, если бы его не хватил удар, так что он
скончался на месте. Мы решили, что сие было знамение Божье, и
избрали отца Пандольфа новым настоятелем. Охо-хо...
      И простодушный ключарь удалился.
      Иеронимус сидел один в церкви до темноты, пока не вошел
тощий встрепанный монах и не зажег свечи. Протопал в полумраке
по деревянным ступенькам на хоры и оттуда крикнул, перегибаясь
через перила:
      - Отец Пандольф!
      Из мрака, с холодного пола донеслось:
      - Я здесь.
      - Пришлый монах ждет вас, - прокричал монашек. - Вон, сидит
перед самым алтарем.
      - А... ну, иду, иду, - прогудел отец Пандольф и грузно затопал
по проходу между скамьями.
      Иеронимус улыбнулся. Отец Пандольф, щурясь на огонь
свечей, хозяйским взглядом осмотрел "свой" алтарь - как будто
опасался, что чужак украдет какую-нибудь из резных фигур, - сел
за спиной у Иеронимуса и проговорил ему прямо в ухо:
      - Отец Гервазий передал мне ваши слова. Рад, что вы думаете,
как я.
      - Кто такой Дьерек? - спросил Иеронимус, полуобернувшись к
своему собеседнику. - Чем он грешен?
      Отец Пандольф нахмурил густые брови.
      - Все, что вы сейчас услышите, не должно пойти дальше вас,
отец Иеронимус, потому что об этом мы не сообщали в
вышестоящие инстанции.
      Иеронимус сказал:
      - Хорошо.
      - Поклянитесь! - жарко потребовал отец Пандольф.
      - Что?
      Иеронимус посмотрел ему в глаза. Мясистое лицо отца
настоятеля побагровело, и даже темнота не могла скрыть этого.
Сдвинув брови еще мрачнее, отец Пандольф повторил:
      - Дайте клятву, отец Иеронимус.
      - Никому не расскажу.
      - КЛЯТВУ, мать вашу, - яростно прошипел отец настоятель.
      - Клянусь Кровью Христовой, - выпалил Иеронимус. - Мы с
вами оба попадем в ад, отец Пандольф.
      - Ну и пусть, - заявил отец настоятель. - Пусть мы оба сгорим
в аду, но это произведение искусства останется жить. И когда-
нибудь Бог заглянет в эту маленькую церковь и увидит резной
алтарь Дьерека. И спросит Господь какого-нибудь ангела
пошустрее: "Расскажи мне об этом". И ангел скажет: "Благодаря
Пандольфу из Тюрингии сохранился этот алтарь во славу Твою,
Господи". - "А где этот Пандольф из Тюрингии?" - спросит Господь,
потому что захочет Он меня увидеть. "В аду, где ему быть", -
скажет ангел. И перечислит все мои грехи. "Заберите его из ада,
ибо то, что он сохранил для Меня, превыше всех его грехов" - так
скажет Господь.
      Дьерек был рабом одного рыцаря. И имя этого рыцаря, и
замок, где он жил, и фамильный склеп его семейства - все стало
прахом и предано забвению. Искусен был Дьерек в резьбе по
дереву. Украшал ткацкие станки женщинам, колыбели младенцам и
так прославился среди дворни, что вызвал его к себе хозяин.
      - Люди говорили, будто ты славно режешь по дереву, - сказал
рыцарь.
      Дьерек сказал, что это правда.
      - Хочу сделать церкви богатый подарок, - объявил рыцарь. -
Берешься вырезать прекрасный алтарь, такой, чтобы в центре
"Распятие", а по крыльям - "Моление о чаше" и "Воскресение"?
      Дьерек только кивнул.
      И с той поры работал для церкви. Четыре года просидел,
согнувшись, - резал.
      Когда настало время, к светлому празднику Пасхи рыцарь
преподнес подарок нашей церкви, и алтарь был установлен здесь,
где вы его видите. И имя этого рыцаря прославлялось, как он
завещал, еще сто лет после его смерти, прежде чем окончательно
позабыли его монахи.
      А он недаром задумывался о смерти, этот рыцарь, потому что
был уже довольно стар и мог умереть в любое время.
      Одно доброе дело перед смертью он сделал, одарил церковь.
Решил сделать и второе - подарить свободу мастеру. Написал о
том грамоту, так мол и так, за благочестие и верную службу пусть
будет отныне свободен раб мой Дьерек, запечатал ее, надписал
адрес - послание настоятелю - и призвал к себе Дьерека.
      - Здоровье мое таково, - так начал рыцарь, - что скоро
отходить мне в мир иной. Думаю о твоей судьбе, кому ты
достанешься после моей смерти, искусный мастер.
      Дьерек голову наклонил, слушает.
      - Вернее всего, моему брату достанешься, - сказал рыцарь,
решив испытать Дьерека. - Брат мой человек еще нестарый, но
грешный и пристрастный к вину. Как напьется, будет по пальцам
бить и голых баб заставит рисовать.
      И заметил, как вздрогнул Дьерек, человек благочестивый. Про
себя усмехнулся, заговорил о сестре:
      - Сестра моя - дама почтенная, годы проводит за ткацким
станком, ей картоны нужны для образца. Она бы мне сказала
спасибо за такой подарок. Только у нее ты тоже не заживешься,
нрав у нее крутой, чуть что - на хлеб и воду. Скучно, наверное,
цветы и собачек рисовать для взбалмошной бабы?..
      - Скучно, - сказал Дьерек.
      - Вернее всего моему сыну тебя отдать... - заговорил рыцарь,
понизив голос.
      Не станет рыцарский сын сажать мастера на хлеб и воду. Не
заставит малевать непотребство.
      - Талант в тебе большой, - сказал старый рыцарь, - и не
всякий это оценит. Кому нужны вещи, которые можно будет хорошо
продать лет через сто, через двести? Нужно то, что уже сегодня
легко обменять на зерно, одежду, посуду, не дожидаясь, покуда
для всего этого настанет время. У моего сына ты образумишься, не
станешь больше изображать апостолов так, будто это крестьяне из
соседней деревни... Не быть тебе самим собой, не резать из дерева
то, к чему лежит душа. Будешь приносить ему золото, золото,
золото!
      - Не буду, - сказал Дьерек.
      - Как тебе понравится такая сделка: самому заработать свой
выкуп? - спросил хозяин. - Постарайся, чтобы твои работы
покупали. Лет десять поработаешь, там, глядишь, наберется нужная
сумма. Нет, будешь ты приносить золото, - уверенно сказал
рыцарь. - Я хорошо, я правильно придумал. Будешь ты видеть, как
умирает в тебе душа, и ничего не сможешь против этого сделать.
      Дьерек побелел, как полотно.
      - Да ладно тебе, - сказал рыцарь и рассмеялся, ибо видел, что
испытание Дьерек выдержал. - На, возьми вот эту грамоту, отдашь
отцу настоятелю. Пусть прочтет тебе.
      Дьерек грамоту отцу настоятелю отнес, слушать не стал, ушел
в лес и там повесился на большой сосне.
      - Под сосной его и закопали, - мрачно заключил отец
Пандольф. - Теперь и места того не найти.
      Иеронимус молчал, поглядывая на алтарь. В прыгающем свете
свечей деревянные фигуры казались живыми.
      - Хотел бы я с ним встретиться, с этим Дьереком, - выговорил,
наконец, Иеронимус.
      - А вон он, - отец Пандольф махнул рукой в сторону алтаря. -
Римский воин у гроба Христова. Второй слева, без шлема.

      ЛОТАР СТРАСБУРГСКИЙ
      Третий день шел дождь. Почти не прекращаясь, с малыми
перерывами. Дорогу развезло, как последнего пьяницу.
Эркенбальда надрывно кашляла, сидя в телеге.
      - Впереди просвет! - крикнул Гевард, обернувшись к
остальным, - он шел первым.
      Ремедий Гааз налег на телегу плечом и прошептал, обращаясь
к лошадке:
      - Ну, милая...
      Лошадка словно услышала - дернулась. Хрясь! Телега с
громким треском завалилась назад. Сломалась ось. Тяжело
стукнуло о переборку - Эркенбальда задницей, не иначе. Женщина
завозилась, пересыпая оханье яростной бранью, полезла наружу.
Ремедий и не думал ей помогать. Выпряг лошадку, догнал
Агильберта.
      - Телега того, - сообщил он.
      Полчаса потратили на то, чтобы разобрать вещи и рассовать
их по походным мешкам. После двинулись дальше, бросив посреди
леса телегу с остатками барахла, по правде сказать, совсем
негодного, - на радость каким-нибудь бродягам.
      Лес обрывался у сенокосного луга. Луг уходил под уклон, к
речушке. За речкой раскинулась деревенька, а над всей
местностью господствовал небольшой замок. Точно вскочил и
уселся на холме, чтобы удобнее оглядываться по сторонам.
      Нехорошо было в деревне.
      Агильберт остановился, пошевелил носом. Эркенбальда,
растолкав остальных, с озабоченным видом пристроилась бок о бок
с капитаном. Ни дать ни взять - хозяйка. И стояла, хмурила
белесые брови, покуда Агильберт не отпихнул ее в сторону.
      - Гремишь, как посудная лавка...
      Эркенбальда взяла из своей добычи все, что могла, и теперь
действительно была густо увешана мешками, в которых что-то
бесконечно перекатывалось и звякало.
      Два крайних дома в деревне горели. На окраине примостилась
телега, выкрашенная в черный цвет. Две лошади неторопливо
щипали траву на деревенском лугу. Хорошие лошади, сытно
кормленые.
      - Подойдем, - решил Агильберт.
      Одиннадцать человек вышли из леса, спустились по лугу,
перешли вброд речушку, обмелевшую за лето, мутную после дождя.
Вошли в деревню, два шага прошли...
      Зареванная баба выбирается из сарая, в волосах солома, губы
распухли. Бормочет: "Рубаху-то зачем рвать?" Одернула юбку,
плюнула и, заплетая на ходу волосы, ушла.
      Утробный стон, которого никто словно не слышит.
Здоровенного мужика прибили к воротам десятком длинных стрел,
а добить насмерть забыли. Висит, мычит, из распахнутого рта по
бороде течет кровь, голова мотается, бьется о ворота, руки и ноги
подергиваются, длинные стрелы вздрагивают в его теле.
      Дым пожара заволакивает край деревни. Оттуда несутся
вопли, кашель, проклятия. Потом густые клубы точно бы
расступаются, и из огня и дыма выходит огромный детина. Борода
вилами, по черной кирасе гуляют кровавые отблески, на шляпе
шевелятся, точно живые, большие красные перья, в руках
гигантский двуручный меч, поперек обширного брюха на поясе
катценбальгер. И десяток молодцев окружают его, все как на
подбор, каждый размером со слона, никак не меньше. У двоих
длинные, в человеческий рост, луки, остальные - с двуручными
мечами.
      Черный гигант огляделся по-хозяйски, уставился на
пришельцев, грозно нахмурился.
      Агильберт вышел вперед. Великан оглядел его, оценивая и
прикидывая что-то. Потом спросил, как рыкнул:
      - Кто такие?
      - Сам будто не видишь, - огрызнулся Агильберт.
      Ландскнехты подошли поближе к своему командиру.
      - Я-то вижу, что вы грязные бродяги, бежавшие с поля боя. -
Великан победоносно фыркнул, раздув ноздри.
      - Никогда еще Свора Пропащих не бегала с поля боя, -
высокомерно отозвался Агильберт. И потрепанное красное знамя
шевельнулось в руке Шалька.
      - Пропащие?.. Не вас ли выебал этот бабий хвост,
Раменбургский маркграф?
      Очень не хотелось Агильберту отвечать на вопрос,
поставленный таким образом. И потому капитан молчал. А
простодушный Ремедий Гааз брякнул:
      - Нас.
      Положив обе руки на меч, великан от души расхохотался - как
только кираса не треснет на таком брюхе. Агильберт с ненавистью
смотрел, как трясется черная борода вилами.
      - Кто же знал, что Эйтельфриц окажется такой блядью, -
примирительно сказал, наконец, великан в черном. - Добро
пожаловать, засранцы, в Хагенау. Нынче я здесь воюю.
Присоединяйтесь, коли есть охота, а коли нет - идите в жопу.
      - Граф Лотар? - спросил капитан, чувствуя, как расплывается
в радостной улыбке.
      - А кто еще! - Лотар Страсбургский вкусно хохотнул. -
Хагенау издавна принадлежит нашей семье. Должен же я
заботиться о родовых наделах.
      - Мы к вам шли, - сказал Агильберт. - Отец Ландскнехтов,
всем известно, что вам всегда нужны солдаты.
      Лотар хлопнул Агильберта по плечу, фамильярно облапил его
и задышал ему прямо в ухо.
      - Видишь, вон там замок?..
      Агильберт кивнул.
      - Трусливая задница, - гневно сказал Лотар, кивая на замок. -
Засел, паскудник, и смотрит в окошко, как я из его крестьян говно
давлю.
      - Да кто засел-то?
      Лотар искренне удивился вопросу.
      - А хрен его знает... Владелец здешний.
      Отойдя подальше от остальных, Агильберт и Лотар пустились в
переговоры. До острого слуха Геварда, который служил в отряде
седьмой год и хорошо понимал важность денежных вопросов,
долетала крепкая божба и яростное рычание Лотара. Насчет
оплаты Гевард был совершенно спокоен: торговался рыжий капитан
отчаянно. О чем солдат и поведал Шальку - пушкарь волновался, не
прогадать бы с жалованьем.
      - От жадности нашего капитана даже жиды стонут, - успокоил
пушкаря Гевард.
      Старый наемник оказался прав. После переговоров с рыжим
Агильбертом граф Лотар явился красный, распаренный, точно
вылез из бочки с горячей водой, и тут же нарычал на одного из
солдат в черной кирасе: нечего стоять тут разиня рот.
      - Деревья для тарана кто рубить будет? Святой Гинефор?
      Солдат буркнул под нос что-то невнятное и напустился на
крестьянскую бабу: где, дескать, топор мужнин?..

      До ночи валили деревья, острили стволы.
      Была в обозе у Лотара и мортира, но оказалось, что Лотар,
человек дремучий, не позаботился оставить для нее достаточное
количество пороха. Пока ландскнехты возились с тараном, Шальк
стоял у бессильной маленькой пушки, и по хитренькому
востренькому лицу пушкаря текли самые настоящие слезы.
      Лотар тем временем рассказывал Агильберту о том, что
надлежало делать. Основную часть своих сил, два полка, около
трех с половиной тысяч человек, страсбургский граф отправил на
юго-запад, к Неккару, под началом опытнейшего полководца
Эберхарда Бородатого (Der Mit Dem Barte) - это не Эйтельфриц, он
раньше времени в штаны не наложит. Сам же Лотар задержался
здесь на пару дней, чтобы армия не имела в тылу хрен знает кого
(Kuckuck weiss, wem). Ну, с замком дело пустячное, можешь мне
поверить. Четыре дня хорошего марша - и мы нагоним Бородатого,
а там, глядишь, и Хагенау ляжет к нашим ногам... Агильберт
слушал, кивал. Потом оба напились.

      ВИННЫЙ ПОГРЕБ
      Владельца замка пристрелили, не спросив даже имени, двух
его дочек отдали солдатам, остальных, кто отсиживался за
стенами, вышвырнули вон - кого мертвым, кого недобитым. Оставили
только стряпуху и мальчишку-поваренка, ее сына или внука, чтобы
готовили.
      Хорошо после трудов перекусить. На стол выставлено лучшее,
что нашлось в замке. Для вина поданы ремеры на толстых витых
ножках, самые изысканные, зеленого "лесного" стекла, и вино,
налитое в них, кажется фиолетовым. Жареное мясо выложено на
огромное фаянсовое блюдо. Чем меньше остается кусков, тем
виднее картина на блюде - зеленой и синей краской очень похоже
намалеван здешний замок.
      Жирный соус стекает по бороде Лотара. Гевард шарит руками
в общем блюде, выбирая кусок побольше. Шальк ест быстро,
аккуратно, как маленький хищник. Эркенбальда давится, торопится
- наголодалась баба, жалко ее, кожа да кости. Фихтеле зубами
рвет мясо с заячьей ножки. По-крестьянски основательно набивает
брюхо Ремедий. Иеронимус налегает на мясо с бобами не хуже
ландскнехтов. Капитан Агильберт нынче бледен, глотает красное
вино бокал за бокалом, но хмель его не берет.
      Снова тянется за кувшином рыжий капитан. Смешной кувшин -
на пузатое брюхо нахлобучена бородатая голова с губами,
сложенными трубочкой. Из этих губ изливается напиток. Но вина
больше нет, одна только капля вытекает и повисает в глиняной
бороде. Ох, как неприятно вдруг стало Иеронимусу, когда он
взглянул: вспомнился вчерашний крестьянин на воротах.
      Зовут мальчишку-поваренка, велят принести еще выпивки.
Мальчик кивает, берет кувшин, со всех ног несется в погреб. Витая
лестница в шестнадцать ступенек. В одной руке у мальчишки
бородатая личина, ненасытная винная утроба. В другой - горящая
свечка.
      Бочка с красным вином - вон она, в углу. Вчера была
полнехонька, сегодня опорожнили наполовину.
      Ставит свечу у порога, подбегает, открывает кран. Ни капли
не вытекает из крана. Мальчишка холодеет: тот, рыжий, на куски
разрежет, ежели ему не принести вина.
      - Господи, пожалуйста, - шепчет. - Там же больше половины
оставалось.
      Визгливый смех над головой.
      Мальчик вздрагивает, пятится.
      Верхом на бочке сидит человек. Мальчик не смеет поднять
глаз, видит только острые колени, туго обтянутые красными
чулками, и прочные кожаные башмаки. Лицо незнакомца теряется в
темноте.
      - Простите, господин...
      - Дитер Пфеффернусс, - объявляет высокий хрипловатый
голос. - Дитер Перченый Орешек, так меня зовут.
      - Я просто не знал, что вы здесь, господин, - тихо говорит
мальчик. Поглядывает на свечку, оставленную у ступенек, пятится.
      - А почем тебе было знать, кто я такой и что здесь делаю? -
недовольным тоном вопрошает Дитер Пфеффернусс.
      - Не знаю, господин. Мне здесь лучше никого не гневить. Меня
за вином послали, вот я и пришел.
      - Здесь ли Агильберт из Хагенау?
      - Кто, господин, простите?
      - Ну такой, рыжий...
      - Господин капитан?
      - Так он уж капитаном стал? - Дитер растроганно хлюпает
носом. - Старина Берт... Он будет рад меня видеть.
      - Не сомневаюсь, господин, - тихо говорит мальчик, отступая
назад.
      - Ну, ты! - рявкает Дитер. - Стой. Можешь меня не бояться. Я
добрый дядя Перченый Орешек. Выпил я все вино и желаю говорить
с моим старым добрым другом, Агильбертом Рыжее Темя. Так и
скажи ему. Так, мол, и так, ждет его в погребе давний знакомец.
Очень давний. Так и передай...
      - Хорошо, господин.
      Мальчик продолжает стоять неподвижно. Дитер вынужден
прикрикнуть:
      - Ступай!
      Со всех ног бросается бежать мальчишка вон из погреба, по
дороге опрокинув свечку.

      Паренек думал, что рыжий капитан пристрелит его на месте,
увидев пустой кувшин, но ничего подобного не произошло.
      - Кто? Дитер Пфеффернусс? - вяло переспросил Агильберт.
      Потрепал сбитого с толку мальчика по щеке и двинулся к
погребу шаркающей походкой. Иеронимус с интересом посмотрел
ему вслед, но ничего не сказал; остальные ничего не заметили.
      Подвал был залит багровым светом, как будто неподалеку
разложили громадный костер. И воняло.
      Вчера так несло на окраине деревни, возле сожженных домов,
где заживо сгорели две козы и старая бабка, забытая в панике
домочадцами на печи.
      - Здравствуй, Агильберт, - приветствовал капитана визгливый
голос, и на винной бочке, устраиваясь поудобнее, заерзал господин
Перченый Орешек.
      - Привет, Дитер, - вежливо сказал Агильберт.
      - Да ты садись, садись, дружище.
      - Благодарю.
      Агильберт присел на ступеньку, сложил руки на коленях - ни
дать ни взять, смиренник на проповеди. Дитер радостно взвизгнул.
      - Начнем, пожалуй. Итак, скажи мне, Берт, можешь ли ты хоть
в чем-нибудь упрекнуть меня?
      - Нет, Дитерих, ни в чем.
      - За эти семь лет был ли ты хоть раз ранен? Потерпел ли ты
хотя бы одну неудачу после того, как я вытащил тебя из той бойни
под... проклятье, как называлось то место?
      - Хагенвейде.
      - Лужайка Господина Хагена, благодарю.
      - Нет, Дитер. С тех пор ни пули, ни стрелы, ни холодное
железо, ни горячий огонь не касались моего тела.
      - Разве я не молодец?
      - Молодец, - согласился Агильберт.
      - И ты стал капитаном, подумать только, Берт. Отличным
командиром для своих головорезов. Всегда берешь хорошие деньги
за их кровь. Всегда успеваешь уйти, если начинает вонять
жареным...
      Дитер дернул длинным носом, точно принюхивался к
окружающей его вони, и захихикал.
      - Я горжусь тобой, Берт.
      - Ты пришел за мной? - осторожно спросил Агильберт.
      - А как ты думал? - живо откликнулся Дитер. - Может, выпьем
за встречу старых друзей?
      С этими словами он подобрал кувшин, брошенный мальчиком,
поднес к губам, и изо рта Дитера потекло красное вино,
забулькало, запенилось.
      - Уф... - Дитер обтер большой тонкогубый рот, протянул
кувшин Агильберту.
      Капитан качнул головой.
      - Ну, как хочешь, - обиженно произнес Дитер. - Ты, похоже, и
не рад мне вовсе?
      - Не рад, - сознался Агильберт.
      Дитер отставил кувшин, хищно прищурился.
      - Обдумываешь, небось, как ловчее меня надуть?
      - Нет, что ты. Просто прикидываю, какую сделку мог бы тебе
предложить.
      - Сде-елку? - Дитер задергал носом. От господина Перченого
Орешка потекла новая волна невыносимой вони.
      - Ну и запашок здесь, - заметил Дитер и хмыкнул.
      - Я не хочу уходить с тобой, - морщась от противного запаха,
сказал Агильберт.
      Дитер пожал плечами.
      - Хочешь не хочешь, а семь лет прошло, Берт.
      - Я мог бы обменять себя на другого.
      - Не держи меня за дурачка, Бертеляйн. Кто пойдет
добровольно в... словом, со мной?
      - Этот человек прост, как башмак. Я обману его.
      - Прост, как башмак? Простец? - Дитер облизнулся так
откровенно, что к горлу капитана подступила тошнота. - Ах, веди
его скорей сюда...

      Ремедий Гааз был пьян и плохо соображал. Капитан вылил ему
за шиворот всю воду из таза для умывания, встряхнул и потащил за
собой в винный погреб.
      - Чем это от тебя так воняет, Агильберт? - крикнул Шальк,
когда капитан проходил мимо, но ответа не получил.
      На ступеньках, ведущих в погреб, Агильберт остановился,
положил тяжелую руку на плечо Ремедия.
      - Помнишь, как вступал в ряды Своры Пропащих, Ремедий
Гааз?
      - Еще бы!.. - Ремедий икнул, пошатнулся, но капитан успел
поддержать его. - Какой красивый офицер приходил в нашу
деревню... У него был красный плащ и белые перья на берете... Я
поехал с ним в Дитенхаузен... Меня потом долго еще звали "Два
Ремедия", потому что во время общего смотра казначей посчитал
меня дважды, я знаю. Мне потом говорили, что жалованье за
Ремедия платят мне, а за Гааза - казначею...
      Агильберт терпеливо слушал. Обычно Ремедий был молчалив,
но тут солдата словно прорвало, он вспоминал и вспоминал.
      - Ты предан мне? - спросил Агильберт в упор. - Говори,
предан?
      Глаза Ремедия наполнились пьяными слезами, и он только
кивнул в ответ - от чувств перехватило горло.
      - Душой и телом? - настойчиво спросил Агильберт.
      - Да, - выдохнул Ремедий.
      - И пошел бы за меня куда угодно?
      - Да.
      - И в ад?
      - И в ад, - прошептал Ремедий.
      - Тогда идем, - решительно сказал капитан и потащил его за
руку в погреб.
      Там было полно дыма. Багровое пламя горело еще ярче.
      - Я привел его, Дитер, - сказал Агильберт, подталкивая
Ремедия вперед.
      - Слышал, слышал, - донесся скрипучий голос. - Ловко,
ловко... Ай, простец... Готов за своего капитана в ад, и совершенно
добровольно... Иди сюда, мой мальчик...
      Ремедий во все глаза глядел на человека, сидящего верхом на
винной бочке, и медленно трезвел. Пьяный восторг улетучился.
Коснулся рукой груди, где должен был висеть крест, и встретил
пустоту.
      - В карты проиграл, греховодник, - напомнил ему Дитер и
мелко затрясся от хохота. - Ладно, Берт, погуляй еще семь годков.
А ты, мальчик, теперь мой...
      - Нет! - крикнул Ремедий. Глазами, полными ужаса, уставился
на капитана. - Что ты со мной сделал, Агильберт?
      Агильберт отмолчался.
      - Мракобесу скажу! - пригрозил Ремедий, плохо соображая от
страха.
      - Кому? - протянул Дитер. ј Мракобесу? Вашему капеллану-
то? Грязному монаху, который таскается с солдатами? Ну, ну.
Пусть придет, я поговорю с ним.
      И расхохотался - длинные ноги по обе стороны винной бочки,
острые колени грозят порвать красные чулки. По стене погреба
прыгает тень - остроносый профиль, растрепанные волосы.
      - Иди, зови Мракобеса!
      - Я здесь, - сказал Иеронимус. Спустился на последнюю
ступеньку, сел, поглядел по сторонам.
      - За выпивкой пришел, святоша? - спросил Дитер и скривил
губы.
      - Догадался, что ты здесь, - спокойно ответил Иеронимус.
      Дитер смерил монаха высокомерным взглядом.
      - Ладно. Погляжу, на что ты годен.
      - А на что вообще годен человек? - Иеронимус пожал плечами.
      - Человек - это мешок, набитый дерьмом, - выдавил Дитер.
      - И мешка с дерьмом довольно, чтобы справиться с чертом.
Подойди ко мне, Ремедий.
      Солдат с опаской приблизился к Иеронимусу. Остановился,
свесив голову.
      Дитер приподнялся на бочке.
      - По какому это праву ты распоряжаешься моими рабами,
Мракобес?
      Монах взглянул прямо в безумные глаза дьявола.
      - А кто сказал тебе, что это твои рабы? Кто ты таков, чтобы
повелевать любимыми созданиями Господа?
      - Господа? - яростно прошипел дьявол. - А где Он был, твой
Господь, когда отряд Изенбарда попал в кровавую кашу, когда он
погибал без всякой надежды на спасение? Разве услышал твой
Господь, как Берт в отчаянии взывает к Нему, молит о чуде?
      - Бог творит чудеса не для всех.
      - Торгаш твой Бог. Этот для Него недостаточно свят, тот - не
вполне беззащитен...
      - Большинство людей могут спастись сами. Большинство людей
в состоянии творить чудеса, не прибегая к помощи
сверхъестественных сил, - сказал Иеронимус, и Ремедий вдруг
почувствовал: монах очень хорошо знает, о чем говорит.
      Дитер глотнул из кувшина.
      - А вот я творю чудеса для всех, не чинясь и не торгуясь, -
заявил он. - Это я спас Берта под Хагенвейде, когда полег цвет
Своры Пропащих. Я - и никто иной. - Он горделиво подбоченился.
      - Ты просто мелкая дрянь, - равнодушно сказал Иеронимус и
зевнул.
      - Докажи! Докажи! - вскипел Дитер.
      - Устал я сегодня, - сказал Иеронимус, потягиваясь. - А ну-ка,
дьявол, сними с меня сапоги...
      Ремедий приоткрыл рот...

      ...И вот Дитер начинает корчиться и ерзать, вот он сползает с
бочки. Кувшин падает из руки дьявола на утоптанный земляной пол,
из горлышка льется, льется, бесконечно льется красное вино...
      Подходит к Иеронимусу, подбирается, как к ловушке со
сладкой приманкой на дне, кружит и высматривает, за что бы
уцепиться, и шипит от бессилия.
      Опускается на колени.
      Монах тычет ему в лицо грязным солдатским сапогом,
приподняв рясу. Костлявые руки дьявола хватаются за сапог,
тянут...
      - Теперь другой.
      - Будь ты проклят, Мракобес, - шепчет дьявол. - Люди будут
ненавидеть тебя. Люди, в которых ты веришь...
      И снимает другой сапог.
      Встает. На красных чулках два пятна, в руках по сапогу.
      - Сапоги-то оставь, ворюга, - лениво говорит Иеронимус.
      Ремедий жмется к монаху, и Мракобес поворачивается к
солдату:
      - Вот видишь, для того, чтобы побороть дьявола, не нужно
ничего особенного. Довольно быть просто человеком, Ремедий Гааз.
Чего ты испугался?

      Проснувшись в незнакомом замке среди незнакомых солдат
самого бандитского вида, граф Лотар недоумевал недолго. Сунул
голову в бадью для умывания и тут же всплыло в памяти имя
капитана, с которым вместе вчера брал штурмом непокорную
твердыню.
      - Агильберт! - заревел граф Лотар.
      Рыжего капитана нашли в винном погребе. Видимо, спустился к
бочке, и тут-то его и хватил удар. Все вино из открытого крана
вытекло. Агильберт лежал лицом вниз в багровой луже, и когда
мертвеца перевернули на спину, его лицо показалось Лотару очень
старым.

------------------------------------------
      НОВАЯ РЕДАКЦИЯ!!! 24 ЯНВАРЯ 1997

                          Елена Хаецкая

                        МРАКОБЕС: ВЕДЬМА

   3 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. КЕВИН

   Летом 1522 года, в дождь, на городском кладбище Раменсбурга
хоронили девочку двенадцати лет, умершую, по слухам, лютой
смертью -- от яда.
   Сиротка, которую подобрали из милости лет пять назад. И никому
до нее не было дела, покуда не умерла, а на похороны пришел
почти весь город -- поглядеть, правда ли, что маленькая Вейде
лицом почернела, а язык так распух, что во рту не помещается.
   Взрыли землю, разворошили бедняцкую могилу, чтобы подселить еще
одного постояльца. Девочка лежала на носилках -- ждала, пока ее
зароют. Белое платьице, всего несколько раз надеванное,
прикрывало тощее тело. Худенькие руки, сложенные на груди,
норовили соскользнуть, упасть в жидкую грязь. К платью двумя
стежками приметана поминальная молитва, второпях нацарапанная на
обрывке ткани отцом Якобом, настоятелем горняцкой церкви. И без
того кривые буквы совсем расползлись от сырости. Дождь заливал
бесцветное остренькое личико мертвого ребенка.
   Спрятав библию, чтобы не повредить, отец Якоб пробубнил, как
помнил, обещание вечной жизни. Не слишком убедительно прозвучало
оно, словно священник и сам слабо верил в то, что говорил. Да и
латынь, которой не понимал, перевирал просто безбожно.
   Под носом у отца Якоба, брызгая на его рясу жидкой глиной,
Крамер-Могильщик совал лопату в раскисшую землю, отворачивал
жирные пласты, покуда не ткнулся гулко в чей-то гроб.
   На Крамера никто привычно не обращал внимания. Калека,
одноглазый, безъязыкий, что с него взять. Он и о себе-то ничего
толком рассказать не мог -- только мычал иногда и размахивал
руками. Пришел в город неведомо откуда однажды осенью -- рот
окровавлен, в глазнице заживающая рана, вокруг вытекшего глаза
страшный багровый ожог -- факелом ткнули, что ли. Сел на ступенях
церкви, просидел весь день, а когда мимо пропылил отец Якоб, --
замычал, схватил за подол, скривил лицо в гримасу. И отец Якоб,
даром что слыл человеком жадноватым и черствым, пожалел убогого,
оставил при кладбище.
   В толпе прихожанок заливалась искренними слезами Доротея
Хильгерс, толстая тридцатилетняя женщина с лицом, похожим на
подушку. Пятнадцать лет назад Эгберт Хильгерс взял ее в жены.
Отец Якоб обвенчал их в красивой горяцкой церкви Раменсбурга. С
тех пор Доротея усердно производила на свет детей, попеременно
то мальчиков, то девочек, но ни один из четырех ее отпрысков не
задержался на земле, все умирали. Сейчас она снова ждала
ребенка.
   Всякий раз, когда Доротея бросала взгляд в сторону мертвой
девочки, слезы с новой силой заливали ее простое, доброе лицо, и
пухлые белые щеки женщины подрагивали.
   За ее спиной хмурился, отворачивался Эгберт. То и дело касался
ее плеча тяжелой рукой. Она словно не замечала -- продолжала
убиваться по сиротке, точно сама ее родила.
   Хильгерс был старше жены на десять лет. Широкоплечий, крепкий в
кости, давно бы уже заплыл жиром, если бы не работал на руднике.

   В Раменсбурге почти все работают на этом руднике. Город и
построен был ради рудника. Раменсбург-об-дер-Оттербах, то есть
"Раменсбург на Гадючьем Ручье". Красивый, нарядный город о
восьми красных башнях, хорошо укрепленный. Лакомый кусочек.
Гадючья Шкурка -- называют его завистники.
   Вот уже несколько десятков лет облизываются на него курфюрсты --
и в Хагенау, и в Клостерфельде. Но маркграф Раменбургский
Дагарих держит его железной рукой. Здесь медь и серебро, главное
богатство небольшого графства, затерянного в горах.
   Рядом с Эгбертом -- его друг, Конрад Харш, столько лет работают
вместе, столько опасностей миновали, спускаясь в Субтерраниум, в
подземный мир, чтобы вырвать у недр потребное человеку.
   "Субтерраниум" -- ученое словцо, пущенное Бальтазаром Фихтеле,
двоюродным братом Доротеи. Бальтазар Фихтеле слыл в городе
чудаком. Если бы не был родней Хильгерсам, семейству почтенному
и зажиточному, плохо бы ему пришлось в Раменсбурге.
   Да и что хорошего ожидать от человека, который в шестнадцать лет
ушел из дома, бродяжничал, учился (все по слухам) в Хайдельберге
год или два, после опять бродяжничал -- носило Бальтазара
неведомо где. И вот, спустя столько-то лет, возвратился в родной
город -- без гроша в кармане, без царя в голове и без креста на
шее.
   Вызвался работать на шахте взрывником. Эгберт по свойству взял
его к себе. Шурин доставлял ему немало хлопот. Слишком уж
увлечен своим порохом. Во время воскресных семейных обедов
Эгберт частенько ворчал: быть Бальтазару с оторванными яйцами,
если не уймется. Доротея густо краснела, махала на мужа пухлой
рукой.
   Долговязый Бальтазар возвышался над толпой -- в кого только
уродился такой оглоблей? Нос на семерых рос, на лице черные
оспины -- пороховая отметка. Поглядывал на Вейде, такую смирную в
смертных одеждах, кривил рот -- жалел.
   Закончив молитву, отец Якоб отступил в сторону и поджал губы: он
свое дело сделал, теперь черед могильщика. Крамер понял -- лопату
бросил в лужу, нагнулся над покойной.
   -- Эй, погоди-ка! -- всполошилась одна из прихожанок, убаюканная
было мерной речью отца Якоба.
   Бальтазар поморщился: Лиза, жена трактирщика Готтеспфеннинга,
тощая баба -- старая, болтливая, суеверная. И от нее всегда несло
чесноком и прокорклым салом.
   -- На-ко, -- сказала Лиза, протолкавшись к Крамеру, -- положи ей это
в рот, а этим прижми подбородок.
   Крамер выпрямился, тупо поглядел на женщину. Та настойчиво
совала ему тусклую медную монету и круглый камешек, подобранный,
видимо, по пути на кладбище.
   -- Монету в рот ей положи, -- назидательно повторила женщина. --
Камень подсунь под челюсть. А этим обвяжи губы.
   И вынула лоскут -- старый, засаленный. Грязную посуду этой
тряпкой протирала, что ли.
   Крамер замычал, заводил головой. Лиза с вызовом оглядывала
собравшихся, показывая, что не собирается отступаться.
   -- А что, -- сказала напористо. -- Да я сама, своими ушами слыхала,
что иные мертвецы неспокойны в своих могилах. И плачут, и на
волю рвутся, живых пугают. Попадаются и такие, что поедают все,
что чего только ни дотягиваются. И могильный холст, и
собственную плоть, и волосы. И хрюкают, как свиньи.
   -- Дура, -- пробормотал Бальтазар (как считал, тихо).
   -- А ты не ухмыляйся, -- напустилась на него Лиза. -- Мог бы и
послушать, когда дело говорят! Молод еще губы-то распускать!
Люди зря не скажут. Девчонка померла странной смертью, что и
говорить. Так что ежели и ожидать хрюканья или еще чего такого,
так от нее.
   -- Может, и правда, -- проговорила в толпе еще одна женщина.
   Крамер снова замычал, но на него никто не обращал внимания.
Несколько человек яростно заспорили между собой: а ну как
захрюкает сиротка в могиле?
   Лиза продолжала совать Крамеру в руку камень и лоскут.
   По щекам мертвого ребенка стекали капли дождя, как будто девочка
плакала.
   -- Прекратите, -- проговорил чей-то голос за спинами прихожан.
Звучный, молодой.
   И все, как по команде, замолчали, повернулись в ту сторону,
откуда доносился голос. А там стоял широкоплечий рослый человек
в монашеском плаще. У него было простое крестьянское лицо, лоб и
правую щеку наискось пересекал шрам от удара мечом.
   Человек подошел поближе к разрытой могиле и оставил на влажной
земле следы босых ног.
   Светлые волосы, широко расставленные ясные глаза. Если бы не
шрам, молодого человека можно было бы назвать красивым.
   Все смотрели на него -- кто со страхом, а кто и с ненавистью.
   Ремедий Гааз, инквизитор.
   Ремедий оттолкнул Лизу, склонился над мертвой и сам бережно
завернул ее в саван, точно младенца запеленал. Поцеловал в
холодный мокрый лоб, вдохнул запах едва тронутой разложением
плоти -- такой знакомый. И опустил в раззявленную пасть сырой
земли.
   Отец Якоб насупленно следил за ним.
   Лиза прикусила губу. Если бы могла -- убила бы проклятого монаха
взглядом.
   Но не могла.
   Даже шипеть за его спиной не решалась.
   -- У отца инквизитора замашки ландскнехта, -- проговорил Бальтазар
вполголоса, то ли с восхищением, то ли осуждающе. Эгберт, к
которому он обращался, даже охнул: отрезать бы племяннику язык,
как Крамеру, меньше было бы неприятностей у семьи.
   Но Ремедий Гааз не услышал. Или не захотел услышать.
   Крамер забросал могилу землей, установил простой деревянный
крест.
   С тем и разошлись.

   4 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. КЛОТИЛЬДА

   Доротея Хильгерс проснулась, как всегда, затемно. Привыкла за
пятнадцать лет жизни с горняком. Приподнялась на локте, мутно
поглядела на спящего Эгберта: лежит на спине, задрав нос к
низкому потолку, мерно храпит.
   Тяжко вздохнула, колыхнувшись обширным телом.
   Обеими руками поддерживая живот, села на кровати.
   Зашуршало постеленное на полу свежее сено. Словно в ответ за
закрытыми ставнями послышались звуки -- первые утренние звуки
просыпающегося города. Шлепая деревянными башмаками по вылитым
за ночь помоям и содержимому ночных горшков, пастухи гнали
большое стадо свиней -- пастись за городские стены.
   Тихо вышла Доротея из спальни, спустилась на кухню. Поверх
просторной ночной рубахи повязала фартук, весь в пятнах жира.
   На кухне было еще темно. Наощупь отыскала сальную свечку,
зажгла, вставила в кулак оловянному рудокопу -- свадебный подарок
Марты Фихтеле, любимой тетки, матери Бальтазара.
   Марта была низенькой, пухленькой. На руках у нее были ямочки.
Доротея хорошо помнила себя девочкой: стоит в кухне, влюбленно
смотрит на эти белые руки, ловко разделывающие тесто. Когда
Бальтазар уходил из дома, Марта едва доставала макушкой ему до
плеча. А возвращения сына так и не дождалась.
   В память о Марте и непутевому Бальтазару открыта дверь этого
дома. Хотя, как подумаешь, так поневоле на ум придет: гнать
парня нужно вон, покуда не наделал бед.
   Доротея бросила взгляд в окно. Через полчаса на кухню ворвется
солнечный луч. Засверкают медью на беленых стенах кастрюли и
сковородки, доротеина гордость. По праздникам она начищает их до
блеска, а в будни не трогает. Вся еда варится в большой
трехногой кастрюле, доставшейся еще от бабки.
   Доротея потянулась за ножом, разделала на куски колбасу, другим
ножом нарезала хлеб вчерашней выпечки. В очаге развела огонь,
разогрела бобы, сваренные с вечера.
   Стояла, смотрела, как кипит в кастрюле суп, как мелькают в нем
бобы. "Ведьмины головы", называл их Бальтазар, когда оба они
были детьми, вспомнила Доротея.
   Однажды брат не на шутку напугал ее -- рассказал про "ведьмину
голову", а потом, когда тетка Марта позвала их обедать, все
подмигивал и тишком корчил рожи, так что Доротея в конце концов
подавилась. "Ты слопала целую толпу ведьм, сестра", -- шепнул он
ей, улучив момент, с хитрым видом. После этого девочка мучилась
почти неделю, боялась -- вдруг действительно проглотила злых
духов. Будет теперь одержима, как та несчастная бабка Аулула,
трактирная прислуга, которая то и дело бросалась на землю и
вопила на разные голоса...
   На похоронах своего второго ребенка Доротее невольно подумалось:
может, и впрямь кто-то положил на нее дурной глаз? Как в воду
глядел тогда Бальтазар...
   Доротея отбросила с груди за спину две толстые желтые косы. Так
задумалась, что вздрогнула, когда сзади подошел Эгберт.
   -- Опять завтрак задержала? -- недовольно проговорил он, усаживаясь
за стол.
   Доротея поставила перед ним тарелку, встала, сложив руки на
животе. Молча стояла, ждала, пока муж позавтракает, чтобы можно
было убрать за ним посуду.
   -- Устал я от твоего брата, Доротея, -- сказал Эгберт таким тоном,
будто жена навязала ему подрывника на шею. -- Все эти новшества
до добра не доведут.
   Доротея подала хлеб, колбасу, налила хлебного кваса.
   -- Раньше добывали руду без всякого пороха, -- продолжал Эгберт,
отлично зная о том, что жена не слушает. -- Я начинал еще в те
годы, когда твердь размягчали огнем, а не порохом. Раскладывали
мы тогда перед плоскостью забоя костерчик, повыше, чем те, на
которых отцы Иеронимус и Ремедий поджаривают оттербахских ведьм.
Опасное дело было, чуть с проветриванием недогляд -- беда, все
задохнутся.
   Доротея думала о ведьмах. И о девочке, которую похоронили вчера.
Тяжело вздохнула, всей грудью.
   Эгберт все не унимался:
   -- Горячий камень, бывало, обливаешь водой, все вокруг шипит,
потрескивает. Вобьешь в трещину мокрый деревянный клин, он
разбухает и камень крошится... Так и работали, хоть и опасно, но
проверенно. А твой Бальтазар чуть что -- сразу сует свой длинный
нос: подорвем да подорвем. От его озорства Ханнес Зефцер оглох и
головой трясет, а крепкий еще мужик был...
   Отодвинул тарелку, встал, пошел к двери.
   -- Эгберт, -- сказала женщина ему в спину.
   Эгберт обернулся через плечо.
   -- Что?
   -- Третьего дня заходила Рехильда Миллер, -- начала Доротея, --
вызывалась помочь с родами.
   -- Это ваше бабье дело, -- отрезал Эгберт.
   -- Так идти мне к ней? -- несмело спросила Доротея. -- Звала.
   -- Сходи, если надо.
   -- Так... девчонка-то вчерашняя, которую хоронили, ведь у Рехильды
в прислугах была.
   -- При чем тут девочка?
   -- Как с кладбища шли, Лиза говорила... будто сама Рехильда
девчонку и извела.
   -- Не морочь мне голову, дурища, -- рассердился Эгберт.
   -- Так идти к ней? -- повторила Доротея.
   -- Боишься -- так не ходи, -- сказал Эгберт. -- Мало, что ли,
толковых баб вокруг. Попроси Катерину Харш, она поможет.
   И вышел, хлопнув дверью.
   Доротея нахмурила светлые брови, почти не видные на бледном
лице. Медленно проходили мысли в голове у Доротеи.
   Мертвая девочка.
   Красавица Рехильда Миллер, добрая, отзывчивая.
   Дети Доротеи.
   Эгберт-младший, умер в полтора года от скарлатины.
   Марта, три года, от удушья.
   Николаус, два года, утонул в Оттербахе (и как не доглядели?)
   Анна, полгода...
   Доротея тряхнула головой, провела рукой по животу. И снова
потекли знакомые, много раз пережеванные мысли.
   ...Сходить на рынок, купить мяса...
   ...Пригласить ли Бальтазара на воскресный обед?..
   ...Заглянуть к Катерине Харш, жене Николауса...
   Неспешно передвигались доротеины мысли. Как коровы на лугу. Куда
им спешить? Вчера они были и будут завтра.
   Как восход и закат.

   После вчерашнего дождя земля раскисла, так и липнет к ногам. Еще
неделя таких дождей -- и не дай Бог не выдержит плотина,
возведенная вокруг шахты, чтобы не затопило ливневыми водами.
Строили-то ее шесть лет назад, еще при прежнем бургомистре.
   Грунтовые воды из шатхтных стволов откачивали при помощи конного
ворота. Старый Тенебриус, известный в городе нищий, который знал
все на свете, относился к этому с нескрываемым неодобрением: для
такой работы лошади, мол, слишком дороги. И пускался в мутные
воспоминания: в его-де время ворот крутили рабы. "Да какие еще
рабы, Тенебриус?" -- ярился Бальтазар Фихтеле, местный умник,
наседая на старика со своими дурацкими распросами. Тот
отмахивался, плевался -- не хотел попусту тратить слова на
разговоры с молокососом.
   Тенебриус был странным человеком. На вид ему можно было дать лет
шестьдесят. А можно и все сто. Можно и двести, но лучше об этом
не думать.
   У него неопрятная лохматая голова, серые волосы, крупный острый
нос и большой рот без единого зуба. На загорелом до красноты
морщинистом лице горят крошечные черные глаза -- невольно
поежишься, если зацепишь их взглядом.
   Нищий жил в лачуге, кое-как слепленной из всякого хлама, на
самом берегу Оттербаха, у старого, давно уже обвалившегося
забоя. Туда и ходить-то не любили.
   Среди горняков бродили упорные слухи о призраках, гнездящихся
под землей, в затопленных или засыпанных шахтах. С этим
суеверием ничего не могла поделать даже католическая церковь.
Время от времени отец Якоб вдохновлялся той или иной буллой,
добравшейся из Рима до дикого горняцкого прихода, затерянного
среди Разрушенных гор. И отважно выступал в одинокий крестовый
поход против шахтерского язычества. Но его пламенные проповеди
скоро забывались, а страхи -- вот они, страхи, каждый день рядом
и забыть о себе не дадут.
   Куда больше успеха имели рассказы доротеиного брата Бальтазара.
Чему-чему, а складно врать, подливать масла в огонь да стращать
глупых баб и суеверных рабочих в университете его научили. И
нужно отдать должное Бальтазару -- истории он сплетал
преискуснейше, просто мороз по коже. И хочется уйти, а
любопытство не отпускает, заставляет слушать дальше. Хоть все и
понимали, что подрывник Фихтеле -- сумасшедший, а поневоле
верили. Больно уж убедительно врал.
   Шатха, которую облюбовал Тенебриус в качестве соседки, и вовсе
пользовалась недоброй славой, вполне заслуженной. Ее называли
"Обжора", потому что там постоянно гибли люди -- то обвал, то
вентиляционный ствол рухнет. Но больно уж много серебра добывали
из ненасытного брюха Обжоры. И горняки, в который уже махнув на
все рукой, брались за выгодный подряд. И Обжора проглатывала их,
одного за другим. Так и шло год за годом, пока однажды не
обвалилась, погребая под собой и серебро, и пятерых человек, и
все их оборудование.
   Это случилось почти двадцать лет назад, таким же тихим летним
вечером, как и во время вчерашних похорон. Отец Якоб вел службу
в горняцкой церкви. Туда ворвались люди -- грязные, с
окровавленными руками, и следом за ними ворвалась в церковь
большая беда и закричала о себе во всю глотку.
   Эгберт, тогда еще подросток, завопил тонким голосом:
   -- Обжора рухнула!
   Все в один миг пожрала Обжора -- и тихий вечер, и богослужение, и
человеческий покой. Запах пыли и пота поглотил запах горящих
свечей и ладана. Прихожане повскакивали со скамей, хлынули к
выходу. В спешке сбили с ног отца Якоба, хлынули к выходу.
   До ночи раскапывали завал, потом стало темно, и пошли по домам.
Только Эгберт и еще двое (теперь-то они уже умерли) возились всю
ночь, ворочали камни. У Эгберта остался под завалом старший
брат, кормилец всей семьи.
   Утром никто не вышел на работу. Разбирались: кто первым
додумался нарушить цеховой устав, работать на закате, когда
всякую трудовую деятельность положено прекращать? Так ни до чего
и не договорились; все виновные погибли вместе со своей виной.
   Ожесточенно спорили: разбирать ли завал, доставать ли тела. Одни
требовали, чтобы погибших извлекли из-под камней, предали
христианскому погребению. Не собаки ведь, добрые католики. Разве
они заслужили, чтобы их бросили в чреве Обжоры, как ненужный
хлам?
   Другие возражали: хватит смертей, мало, что ли, людей погибло
уже из-за своей жадности? Шахта старая, укреплена плохо, кое-где
деревянные распорки подгнили -- неровен час засыплет и живых, и
мертвых, всех погребет в одной могиле.
   Наконец остановились на вполне здравой мысли -- освятить землю
вокруг шахты и поставить на ней крест. Долго уламывали отца
Якоба, который не упустил случая выторговать для церкви хорошую
серебряную дароносицу. На том и ударили по рукам со святой
католической церковью раменбургские горняки.
   Обжору с тех пор, понятное дело, старались обходить стороной.
Остановиться у черного креста -- и то казалось дурной приметой.
   Именно там Тенебриус выстроил себе хижину.
   Иногда он приходил к началу работ, топтался возле шахтных
стволов, вступал в беседу с людьми. Его вежливо выслушивали,
угощали -- неровен час рассердится Тенебриус.
   Был он, по шахтерскому понятию, чем-то вроде духа-охранителя
оттербахского рудника. К людям не добрый, не злой, а к руднику --
по-хозяйски бережливый. И потому лучше его не гневить.
   Иногда Тенебриус давал советы. К ним прислушивались -- старик
говорил дело.
   Его знали все. Дюжина свирепых псов, охраняющих рудник по ночам,
ели из его рук. И не было в Раменсбурге человека, который не
помнил бы Тенебриуса таким, каким он был сейчас: глубоким
стариком, мудрым недоброй, какой-то нехристианской мудростью,
уродливым и страшным.

   Бальтазар Фихтеле идет к руднику. Широким шагом идет, словно
собрался пройти много миль, -- бродяга.
   Где тебя носило, Бальтазар Фихтеле, когда мать ждала тебя домой?

   Рот до ушей, на поясе кувалда и три железных зубила, мешочки с
проклятым пороховым зельем, запалы, кресало, все это болтается,
вихляется, звякает.
   Навстречу идет женщина, Рехильда Миллер, молодая жена старого
Николауса Миллера. Лет двадцати трех, не старше. Копна пшеничных
вьющихся волос, большие светлые глаза, крупный рот. Круглые
белые плечи под тонким полотном рубашки, зеленых корсаж, красная
полосатая юбка.
   Улыбнулась, задела подолом.
   Бальтазар остановился, разинул рот -- глядел ей вслед, пока не
скрылась.
   -- Что встал?
   Эгберт.
   Бальтазар вздрогнул, точно очнулся после забытья.
   -- Задумался.
   -- Думать будешь, когда ни на что другое сил уже не останется.
Идем, -- не слишком приветливо сказал ему свойственник.
   И они пошли дальше.

   Что есть рудник? Вход в подземное царство. Шахта зияет
разверстым лоном и ежедневно принимает в себя людей. По узкому
проходу, по лестнице, а то и просто по древесному стволу с
обрубленными ветками, спускаются они в лоно земли.
   Неисчислимые сокровища спрятаны там, среди бесконечных
опасностей.
   Что есть рудник, как не микрокосмос, каждой своей малой частью
повторяющий великие составляющие Вселенной? Разве нет здесь
небесной тверди -- деревянных распорок, земной основы -- влажной
почвы выработки, звезд -- самородков, бури -- взрывов, разве не
таит шахта своей благодати и своей напасти?
   Здесь добывают руду темно-серебристого цвета, с холодным хищным
блеском, -- на свинец и серебро. И золотистую -- на медь. И очень
немного добывают здесь золота.
   Руду дробят пестами, молотами, промывают в деревянных корытах.
Это тяжелая работа и за нее мало платят.
   Потомственные горняки не занимаются этим. Ежедневно -- и так год
за годом -- спускаются в шахту.
   Что есть человек, как не микрокосомс, повторяющий каждым своим
членом Вселенную? Разве нет у него своего солнца -- сердца, и
своей луны -- желудка, своих вод и своей земли, разве не из глины
он слеплен, разве не Духом Божием осиян?
   Год за годом микрокосмос спускается в микрокосомс, и неохватная
вселенная обнимает их своими благодатными руками.

   В 968 году три старателя перевалили Разрушенные горы и с
северо-востока спустились к Оттербаху. Они шли со стороны
Энцерсдорфа, большой деревни, сейчас разрушенной.
   Имя одного было Клаппиан, второго -- Нойке; третье же имя
потерялось.
   Несколько месяцев назад они сошлись вместе, решив
воспользоваться правом горных свобод. Тогдашний правитель
Раменсбурга, Гоциус Длинноусый, предоставлял возможность
изыскивать руды и драгоценные камни всем, кто только ни захочет,
-- только десятину плати.
   Труден был их путь, много невзгод претерпели на пути, дважды
отбивались от разбойников, едва не были завербованы в армию. Но
тот, чье имя потерялось, был человеком твердой воли. Найдем свое
счастье, твердил он ослабевшим товарищам, не отступимся.
   Съели последнюю крошку хлеба. И отчаяние охватило их сердца.
   И вот, когда заночевали на берегу Оттербаха, всем троим
приснился один и тот же сон.
   Сперва на небе появилось светлое пятно. Все ярче горел
небосклон, и вот облака раздвинулись, а следом раздвинулась и
твердь небесная, и промелькнуло такое сияние, что больно стало
глазам. Как будто золото кипело за синим занавесом.
   И -- пролилось на землю дождем.
   Но не падали капли этого золотого потока, а застывали в воздухе,
образуя лестницу. И золотой была эта лестница от неба до земли.
   А потом на нее ступила сама Богоматерь. Все трое старателей
встали на колени вокруг лестницы и преклонили головы. Медленно
ступала Пресвятая Дева по дивным ступенькам. Синие одежды
струились с ее плеч, а лицо, преисполненное сострадания, было
таким прекрасным, что смотреть было больнее, чем на свет.
   Огромные глаза у нее были, темно-синие. Ласково смотрела она на
трех старателей и улыбалась. А потом сказала:
   -- Как бы ни было вам трудно, вы никогда не забывали помолиться
мне на ночь или утром, и потому благосклонна я к вам. Там, где
уперлась лестница в землю, начните копать. Здесь земля хранит
свои богатства -- серебро, медь, свинец, золото. Но будьте
усердны, благочестивы и не ожесточайтесь сердцем...
   И с тем исчезла картина.
   Проснувшись наутро, старатели вознесли горячие молитвы пресвятой
деве и взялись за лопаты.
   Так был заложен оттербахский рудник, один из самых богатых в
стране.

   6 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. НОРБЕРТ

   Часы на городской башне пробили полдень. Открылась дверца, в
иное время запечатанная золотом солнца и серебром луны. Медленно
прошелся над Раменсбургом хоровод, возглавляемый скелетом с
косой. Все смешалось в по ту сторону жизни. Рыцарь в доспехах
вел за руку крестьянку, купец тащил за собой неверного сарацина,
монах обнимал распутницу, святой отшельник подал руку вору,
старик поспевал за дитятей, король следовал за нищим. И всех
увела в бездну Смерть.
   Не то мертвым напоследок показала мир живых. Не то миру живых
предъявила свою богатую добычу.
   С легким щелчком захлопнулась дверца. Мыслям о вечности -- пять
минут после полудня; прочее же время -- работе.

   -- Ах, Вейде, -- сказала Рехильда Миллер, и цветы на гобелене,
который ткала, медленно увяли под ее искусными пальцами, -- ах,
Вейде... бедная моя Вейде.

   Во имя Господа. Аминь. В год 1522 от рождества Христова, 6-го
дня июня месяца, в моем присутствии, а также в присутствии члена
инквизиционного трибунала Ремедиоса Гааза и писаря Иоганна
Штаппера, нижеподписавшегося, явилась свидетельница Элизабет
Гарс, жена Хуго Гарса по прозванию Божий Грош (Готтеспфеннинг),
трактирщика, из города Раменсбурга, и была приведена к присяге
на четырех Евангелиях. Упомянутой Элизабет Гарс было сказано,
что поднимая правую руку с тремя вытянутыми и двумя согнутыми
пальцами, она призывает в свидетели своей правоты святую Троицу
и призывает проклятие на свою душу и тело в том случае, если
скажет неправду.
   Будучи спрошена о том, откуда она знает о злодеянии,
свидетельница сказала, что давно приглядывалась к подозреваемой,
Рехильде Миллер, жене почтенного Николауса Миллера, и многое
видела своими глазами. Упомянутая Элизабет Гарс клятвенно
обещала рассказать все по порядку, заверяя в том, что сведения
ее достоверны и подтверждаются многими фактами.
   На вопрос о том, как давно свидетельница знакома с
подозреваемой, упомянутая Гарс ответила, что с рождения
последней, ибо жили неподалеку друг от друга. О подозреваемой
шла добрая молва, по словам свидетельницы, поскольку та ловко
изображала добросердечие и часто вызывалась помогать людям,
преследуя злокозненные цели, о чем мало кто догадывался. Что же
до морали подозреваемой, то наиболее прозорливые считают, что
она занимается колдовством.
   -- Кто считает? -- тихо спросил человек в грубой коричневой рясе.
   Доносчица вздрогнула, услышав этот голос. Спрашивал не молодой,
не Ремедий Гааз. Второй. Его имя -- Иеронимус фон Шпейер.
   Писарь, тощий малый с бородавкой на подбородке, и без того
выступающем вперед, отложил перо, склонил голову набок.
Поковырял в ухе.
   -- В трактире у моего мужа люди говорили, -- сказала наконец
свидетельница.
   Писарь записал.
   -- Подробнее, -- еще тише велел Иеронимус фон Шпейер.
   -- Да хотя бы Катерина Харш, жена Конрада Харша, мастера с шахты
"Девка-Нараспашку"... -- выпалила Элизабет.
   Будучи спрошена о фактах, позволяющих сделать подобное
предположение, свидетельница отвечала, что когда у другой ее
соседки, почтенной и богобоязненной дамы Катерины Харш, был
приступ головной боли, так что несчастная не могла пошевелиться
и едва не отдала Богу душу, означенная Рехильда Миллер
неожиданно вошла в дом и спросила, не страдает ли здесь
кто-нибудь. Катерина Харш сказала, что больна. Тогда Рехильда
Миллер коснулась рукой ее головы и тотчас же отдернула ладонь,
сказав, что обожглась, хотя горячки у Катерины Харш не было в
помине. Затем села на постель возле больной и принялась
бормотать. На вопрос Катерины Харш, что она такое бормочет,
Рехильда Миллер сперва не ответила, а потом сказала, что будто
бы молится. Затем она вышла и вскоре возвратилась, держа в руке
некий драгоценный камень.
   -- Какой камень? -- перебил Иеронимус.
   -- Не знаю, -- сказала Лиза, придвигаясь ближе и окатывая его
густым чесночным запахом, -- не хочу врать. Катерина не
разглядела. Вроде как в платок был завернут.
   -- Так ты не была там?
   -- Нет. Но Катерина обсказала мне все достоверно, слово в слово,
можете поверить.
   -- У Катерины Харш сохранился этот камень?
   -- Нет, бесовка унесла его с собой, господин, -- извиняющимся тоном
проговорила Лиза.
   -- Продолжай, -- сказал Иеронимус фон Шпейер.
   О том, как происходило нечестивое деяние в доме Катерины Харш,
свидетельница дала следующее разъяснение: упомянутая Рехильда
Миллер взяла камень, завернутый в платок, и привязала его
кожаной лентой к голове Катерины Харш, громко сказав при этом:
"Как Господь низринул в бездны первого своего ангела, так пусть
будет низвергнута мозговая горячка в этот камень и пусть
возвратится к тебе ясный рассудок!"
   Означенный камень оставался на голове Катерины Харш целый час,
во все время которого Рехильда Миллер неотлучно находилась
рядом. Головная боль отпустила Катерину и больше, по словам
последней, никогда ее не мучила. Камень же рассыпался в песок,
что можно было видеть даже через платок. И, по словам
свидетельницы, Рехильда Миллер унесла боль Катерины Харш с
собой, заключив ее в песке, оставшемся от камня, чтобы
впоследствии можно было подсыпать тому, на кого пожелает наслать
порчу.
   -- Это подтвердилось? -- спросил Иеронимус фон Шпейер.
   -- Да, господин, -- поспешно сказала Лиза и затараторила: -- Еще как
подтвердилось. Взять хотя бы тот случай, когда мы с ней
повздорили, с Рехильдой-то. Как было? Стояла, чертовка, у
рудника, сиськи бесстыжие вывалила так, что из рубахи вот-вот
выскочат, глазами стреляла. Ну, этот бесноватый, Бальтазар
Фихтеле сразу к ней помчался, как кобель, завидев сучку. А я и
сказала: "Стыдно тебе, Хильда, напоказ-то себя выставлять". Она
только глазами зыркнула, а уж у меня как схватило и живот, и
голову, и поясницу, все вместе, милая моя, еле до дома дошла...
   Указанная Элизабет Гарс, будучи околдована подозреваемой в силу
крайней злобы и распутности последней, перемогая невыносимые
страдания, тщательно вымела всю пыль из своего дома и как только
подмела под порогом насыпанную туда грязь, как боль мгновенно
отпустила. Вследствие чего вполне допустимо сделать
предположение, что подозреваемая Рехильда Миллер высыпала песок,
заключающий в себе болезнь Катерины Харш, под порог Элизабет
Гарс, к которой всегда питала неприязнь. Будучи спрошена о
причинах этой неприязни, Элизабет Гарс отвечала:
   -- Норовистая девка и развратная, я всегда ее осуждала. Когда
маленькой была, учить пыталась, да разве такая послушает
старших? Теперь уж учить поздно.
   -- Вернемся к делу. -- Теперь заговорил второй инквизитор, Ремедий,
которого Лиза не боялась. -- К убийству.
   -- Хорошо, -- с готовностью согласилась Лиза. -- Вот я и говорю.
Девчонку-то, Вейде, она и извела, Рехильда. Уж я знаю.
Колдовством своим поганым убила. Не семи пядей во лбу надо быть,
чтобы понять это.
   -- Из чего это следует? -- спросил инквизитор.
   -- Из всего! -- окрысилась Лиза. -- Рехильда Миллер ведьма, я это
утверждаю, не боясь никакого проклятия, потому что мои слова
-- святая истинная правда.
   Спрошенная о том, не утаивает ли чего-либо из страха перед
подозреваемой, свидетельница отвечала отрицательно.
   Свидетельнице было предписано держать свои показания в тайне, о
чем и присягнула вновь на четырех евангелиях в присутствии моем,
а также Ремедиоса Гааза и писаря Иоганна Штаппера, что и
засвидетельствовано их подписями.

   7 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. ГИЛБЕРТ

   Горняцкая церковь в Раменсбурге небольшая, старой постройки, с
плоским деревянным потолком, одиннадцатью рядами простых скамей
светлого дерева, алтарь украшен тем, что подарила земля -- рыжим
халькопиритом, седым марказитом, грозовым галенитом, снежным
баритом. Алтарная икона изображает явление девы Марии трем
старателям.
   Служба давно закончилась. Толстая женщина сидит на скамье,
пытается глазами встретиться со взглядом богоматери на иконе, но
святая дева, как нарочно, отворачивается.
   Когда рядом кто-то сел, женщина сильно вздрогнула от
неожиданности.
   -- Бальтазар! -- пробормотала она укоризненно. -- Ты опять испугал
меня.
   В полумраке Бальтазар грустно улыбнулся ей. Когда-то Доротея
была хорошенькой пухленькой девочкой с румяными щеками и почти
белыми волосами. Она была очень смешлива и жизнерадостна. И
очень чувствительна. Сколько он знал Доротею, вечно у нее
наготове и смех, и страх, и обида, и прощение. Бальтазар, более
изобретательный и любопытный, чем другие дети, подчас изводил ее
страшными рассказами, и она очень обижалась. Но все равно они
оставались друзьями, брат и сестра.
   Теперешняя Доротея больше не смеялась.
   -- Ты придешь к нам обедать в воскресенье? -- спросила она.
   -- Спасибо, -- ответил Бальтазар. -- Конечно, я приду.
   Доротея заговорила о своей беременности, о повитухе, о
предложении Катерины Харш и о предложении Рехильды Миллер, о
своем страхе, об умерших детях, а под конец расплакалась.
   -- Эгберт не хочет об этом слушать, -- добавила она, извиняясь, -- а
мне больше и посоветоваться не с кем.
   Бальтазар молчал, чувствуя, как сжимается у него сердце. Наконец
выговорил:
   -- Не ходи к Рехильде.
   Доротея живо повернулась к нему. Слезы высохли, только на
кончике носа повисла капля.
   -- Почему?
   Бальтазар не ответил.
   Доротея схватила его руку, сжала.
   -- Ты опять хочешь испугать меня?
   Бальтазар смотрел на икону и старался забыть о том, что слышал
от Тенебриуса.
   С этого все начинается, думал он.
   Сперва сомнения.
   Потом он начинает утаивать кое-что на исповеди.
   И вот он уже краснеет, когда видит образ Божьей Матери.
   -- Доротея, -- выговорил Бальтазар через силу, -- ты спросила моего
совета. Я тебе ответил: к Рехильде не ходи.
   -- Почему? -- совсем неслышным шепотом повторила Доротея. И он всей
кожей ощутил ее страх.
   -- Я думаю, что Рехильда ведьма, -- сказал Бальтазар. И рука
Доротеи застыла в его руке.
   -- Откуда ты знаешь?
   -- Я спал с нею, -- сказал Бальтазар.
   -- Она же замужем, -- вымолвила Доротея, леденея. -- Что ты наделал,
Бальтазар!
   Он покачал головой.
   -- Если бы ты знала, сестра, ЧТО я делал, когда был солдатом, ты
не стала бы так ужасаться.
   Доротея выпустила его руку и заревела, как корова. Старая,
расплывшаяся, толстая.

   Рехильде Дорн было девятнадцать лет, а Николаусу Миллеру сорок
семь, когда он попросил ее руки.
   Рехильда жила с теткой, Маргаритой Дорн. Тетка Маргарита
зарабатывала на жизнь ткацким ремеслом. Девочку рано приставила
к станку. Рука у тетки была тяжелая, кормила она плохо, а
доброго слова от нее и вовсе не дождешься. Рехильде было все
равно, лишь бы вырваться из неласкового и бедного дома.
   Медник Миллер был человеком зажиточным. Невысок ростом, хром, с
седыми волосами и ярко-синими глазами. Он был терпелив и добр с
молодой женой. Красиво одевал ее, не бранил, взял в дом
прислугу, чтобы избавить от тяжелой работы. И женщина постепенно
расцветала.
   А когда расцвела, заскучала.

   Вернувшись в родной город, Бальтазар не забыл заглянуть и к
старому Тенебриусу, принести ему медовых лепешек и ягод черной
смородины. Доротея поворчала немного, но дорогу к старику
показала. Бальтазар шел и дивился про себя тому, что древний
дед, пугавший их, когда они были детьми, до сих пор еще жив.
   У черного креста, воздвигнутого на обвалившеся Обжоре,
замешкался, сотворил было краткую молитву, но и этой договорить
не дали -- откуда-то из кучи мусора выскочил безобразный старик в
лохмотьях, заверещал, застучал ногами, начал визгливо браниться.
   -- Это я, Тенебриус, -- сказал молодой человек и слегка поклонился.
-- Пришел навестить.
   Старик замолчал посреди бранной фразы, прищурился, скривил рот в
ухмылке.
   -- Никак сам Бальтазар Фихтеле пожаловал?
   -- Я.
   -- Входи, засранец.
   Просеменил в сторону, показал лаз в нору, вырытую им в отвалах.
Пригнув голову, Бальтазар вошел.
   Лачуга старика была такой же неопрятной, причудливой и грязной,
как он сам. Рота ландскнехтов вместе с их лошадьми и девками, не
сумели бы так загадить помещение, как это удалось одному
дряхлому старцу.
   Бальтазар осторожно пристроил тощий зад на бочонок, служивший
креслом, но старик согнал его:
   -- Пошел вон, щенок. Это мой стул.
   Бальтазар уселся на полу.
   -- Что принес? -- жадно полюбопытствовал Тенебриус.
   -- Лепешки.
   -- Давай.
   И впился беззубыми деснами.
   -- Доротея готовила? -- с набитым ртом поинтересовался старик.
   Бальтазар кивнул. Тенебриус захихикал.
   -- Небось, ругала тебя, когда ко мне собрался. Говорила, поди, что
незачем ко мне таскаться, а? Пугливая, богобоязненная Доротея.
Помню, как допекал ты ее в детстве. Кроткий характер был у
покойной Марты Фихтеле, драть тебя надо было побольше, сироту,
тогда бы вырос человеком, а не говном. Зачем приперся?
   -- Тебя повидать, -- сказал Бальтазар.
   -- Мало ты див видал, пока топтал землю?
   -- Мало, -- честно признался Бальтазар. -- Самым большим дивом ты
остался, Тенебриус.
   Тенебриус захихикал. Затрясся всем телом. И растрепанные серые
волосы старика, свалявшиеся, как шерсть у барана, затряслись.
   Отсмеявшись, велел:
   -- Пошарь-ка на полке, что над дверью. Возьми там плошку с вином.
   Бальтазар встал. Старик прикрикнул:
   -- Голову-то пригни, каланча, потолок мне своротишь!
   Бальтазар нащупал среди всевозможного хлама липкую на ощупь
глиняную чашку. Взял в руки, поднес к носу, сморщился. Старик с
любопытством наблюдал за ним, и когда Бальтазар перевел на него
взгляд, распорядился:
   -- Выпей.
   -- Ты уверен, что не насрал в этот горшок? -- спросил Бальтазар.
   -- Уверен, -- огрызнулся дед.
   -- А я нет.
   -- Пока не выпьешь, разговору не будет.
   Втихаря обмахнув рот крестом, Бальтазар проглотил содержимое
кружки. Оказалось -- плохонькое винцо, сильно отдающее пылью и
плесенью. Обтер губы, обернулся к старику. Тот созерцал своего
гостя, склонив голову набок.
   -- Хоть бы спросил сперва, что я тебе подсунул. Вдруг отравить
надумал?
   -- Что ты мне подсунул, Тенебриус?
   Старик откинул голову назад и захохотал, дергая кадыком на
красной морщинистой шее.
   -- Много ты повидал, солдат, а ума не набрался. Ладно, скажу. То,
что ты выпил, -- лучшее средство для укрепления ума. Многократно
опробованное на самых безнадежных болванах.
   -- Что за средство?
   -- Вино, настоенное на сапфирах.
   -- Откуда у тебя сапфиры, Тенебриус?
   -- Ты еще не городской судья, Бальтазар Фихтеле. Мало ли что у
меня есть, все тебе скажи. Чем глупости спрашивать, спросил бы
лучше главное -- как действует сие зелье?
   -- Тошнотворно действует, -- сказал Бальтазар. -- Сейчас блевану
тебе в хижине.
   -- От этого в моей хижине грязнее не станет, -- отозвался
Тенебриус. -- Блюй, если тебе от этого легче. Но лучше бы тебе
удержать напиток в себе. Ибо сказано о камне сем: "Кто же
настолько глуп, что отсутствует у него всякое понятие и
представление, но хочет стать умным и не может обрести ума,
пусть со смирением лижет сапфир, и скрытый в камне жар,
соединенный с теплой влажностью слюны, вытянет соки, угнетающие
рассудок, и так обретет ясный ум".
   Цитату старик выпалил одним махом, победоносно.
   -- Кто это сказал?
   -- Одна дура. Святая Хильдегард фон Бинген.
   -- Как ты можешь так отзываться о ней, если она была святая?
   Тенебриус пренебрежительно махнул рукой.
   -- Это для для таких, как ты, она святая. А для меня все вы хлам и
мусор. И вся эта земля хлам и мусор.
   Бальтазар поежился.
   -- Не знаю, что и сказать на это, Тенебриус. Пока я был солдатом,
несколько раз случалось так, что смерть подходила ко мне слишком
близко. Теперь, когда я остался жив, мир не кажется мне такой уж
помойкой.
   -- Это потому, что ты здесь ненадолго, -- сказал Тенебриус.
-- Поживи с мое...
   Он пожевал губами, порылся в мешочке, который принес ему
Бальтазар, вынул оттуда горстку ягод и отправил в рот. По
острому подбородку старика потекла темная слюна, окрашенная
соком ягод.
   -- Ты знаешь, как был заложен этот рудник? -- спросил наконец
Тенебриус.
   -- Кто же этого не знает в долине Оттербаха?
   -- То-то и оно... -- Тенебриус вздохнул. -- Хочешь, расскажу, как
было на самом деле?
   Бальтазар ответил "да" и сразу понял, что ему этого совсем не
хочется. А Тенебриус жевал и говорил, говорил и жевал, и под
конец уже стало казаться, что он жует свой рассказ, обильно
приправляя его слюной и ядом.
   -- Клаппиан и Нойке, -- бормотал старик, -- благочестивые старатели,
сукины дети, мать их. "А имя третьего потерялось". Потерялось,
да. Потому что это МОЕ имя, и оно действительно потерялось. И я
взял себе другое, Тенебриус, и уж оно-то останется.
   Мы спустились с Разрушенных гор, голод и волки шли за нами по
пятам. Тогда эти земли тоже разрывала война, другая война, и
оружие у солдат было другим, а лица -- те же самые... Я много
видел с тех пор солдат, и у них всегда одни и те же лица.
   Мы шли по берегу Оттербаха, ветер плевал в нас холодом, ягоды в
лесу еще не созрели, мы жрали молодые шишки, кору деревьев,
выкапывали съедобные корни. У нас был понос от сладких корней
аира, и мы воняли, как три отхожих места, можешь мне поверить.
   Ежевечерние молитвы пресвятой деве? Хрен ей, а не молитвы.
Ежевечерняя брань, которую мы адресовали ей, и всем святым, и
господу богу, который создал людей ненасытными, а землю
бесплодной.
   В тот вечер мы встретили дезертира. Он был один, нас трое. И у
него был хлеб. Мы убили его молотками, которыми разбивали камни.
Мы разбили его голову и бросили труп на песке. Оттербах мелел с
каждым днем, и вода уползала от покойника, как брезгливая девка
от грязного мужика, точно боялась замараться.
   Мы сняли с трупа мешок, вытащили еду и тут же, прямо возле
трупа, разорвали зубами хлеб. Три голодных пса. Клаппиан стоял в
луже крови, но даже не замечал этого, а когда заметил, то
выругался и пошел мыть ноги в реке. А я пошел срать.
   Ты замечал когда-нибудь, Бальтазар, что самые замечательные
мысли приходят в голову именно тогда, когда ты сидишь,
скорчившись, где-нибудь в кустах и давишь из себя говно? Я срал
и думал о том, что в желудке у меня камнем лежит чужой хлеб и
что скоро придется прирезать Нойке и жрать его плоть, если мы не
найдем себе пропитания. Вот о чем я думал.
   И тут мой взгляд привлек какой-то блестящий предмет. Я протянул
руку и взял его. Медный самородок.
   Поначалу я принял его за золотой и завопил, как безумный. Мои
товарищи примчались на этот крик. А я вскочил, забыв подтереть
задницу, сжал пальцы на самородке и зарычал, что убью любого,
кто подойдет ко мне и попытается отобрать мое сокровище. И они
тоже ощерились, схватились за молотки.
   А потом Клаппиан сказал:
   -- Давайте поищем еще.
   И мы стали искать.
   -- И нашли, -- сказал Бальтазар.
   Старик засмеялся.
   -- И нашли. А потом оба моих товарища умерли, -- сказал он. -- И не
я убил их. Они умерли в своей постели, исповедавшись и
причастившись, чин чинарем. А я -- живу и живу. Уже семьсот лет
как живу. И все здесь, на руднике.
   Бальтазар встал.
   -- Уже уходишь? -- спросил старик и захихикал.
   -- Да, -- ответил Бальтазар. Он чувствовал себя отравленным.
   И когда закрыл за собой дверь хижины, понял, что старик причинил
ему куда больше зла, чем он, Бальтазар, в состоянии оценить.

   8 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. МЕДАРД

   Инквизиционный трибунал разместился за толстыми стенами
Командорского дома Иоаннитского ордена, одного из самых больших
домов в Раменсбурге. В большой комнате, под низким потолком,
втянув голову в плечи, стоит Рехильда Миллер -- как давит на нее
этот низкий свод! В комнате почти нет мебели, только у
полукруглого, словно бы приплюснутого оконца разместился
толстоногий стол.
   За столом сидит монах, пишет. Тяжелые сутулые плечи монаха
покрыты коричневым плащом.
   Рехильда смотрит на него, молчит.
   -- Расскажи мне о целительстве, -- спрашивает он наконец, не
поднимая глаз. -- Чем ты пользовалась, Рехильда Миллер?
   Какой тихий у него голос. До костей пробирает.
   -- Только тем, что дала мне природа, -- насилу выговаривает
женщина. -- Важно не иметь, важно уметь воспользоваться.
   Он роется в своих записях, едва слушает ее ответ. Потом задает
новый вопрос:
   -- Свидетели утверждают, что ты умела заключать чужую боль в
камни. Это правда?
   -- Да, господин.
   Быстрый взгляд поверх бумаг.
   -- Каким образом?
   -- В камнях содержится божественная сила. Этому учит Хильдегард
фон Бинген.
   -- Труды Хильдегард фон Бинген мало известны и, следовательно, не
являлись предметом анализа отцов церкви, так что ссылаться на
них не следует, -- скучным скрипучим голосом сказал монах. -- Но
тебе разрешается частично изложить учение, которым ты
руководствовалась, если бы оно даже и было еретичным.
   Рехильда слегка подалась вперед, заговорила чуть задыхаясь,
-- она волновалась.
   -- Когда Бог сотворил своего первого ангела и дал ему имя Ангела
Света, Люцифера, Он украсил его драгоценными камнями. Хильдегард
говорит, что камни и свет имеют одну природу, ссылаясь на слова
Иезекииля: "Ты был на святой горе Божией, ходил среди огнистых
камней". Когда же Люцифер через свою гордыню был низвергнут в
ад, весь прежний свет и вся мудрость первого ангела перешла в
камни и была рассеяна по земле.
   Иеронимус фон Шпейер слушал. Какое высокомерное лицо. Невозможно
угадать, о чем он думает.
   -- Ты чтишь Люцифера превыше своего Господа?
   И этот его ужасный голос, скрипучий, еле слышный.
   Рехильда побледнела. Только и смогла, что покачать головой.
   Он ждал. Тогда она сказала:
   -- Нет. Я хотела только одного -- избавить людей от страданий и
болезней. В чем же моя вина?
   -- Ты нарушала естественный ход вещей, -- сказал Иеронимус фон
Шпейер.
   Помолчав несколько секунд, Рехильда осмелилась:
   -- Что такое "естественный ход вещей", господин?
   -- Совокупность вторичных причин, направляемых силою судьбы для
достижения предначертанного Богом, -- ответил Иеронимус еще более
скучным тоном, и Рехильда утратила охоту задавать ему вопросы.
Она попыталась объясниться иначе:
   -- Но для чего же тогда существуют врачи? -- сказала она. -- Зачем
же люди дозволяют им лечить больных, облегчать страдания
умирающих? Пусть бы умирали без всякой надежды, без помощи.
   -- Человеческую хворь исцеляют естественными средствами, -- ответил
Иеронимус. -- Естественный ход вещей подобен спокойной воде в
пруду. Прибегая к колдовству, ты бросаешь камень в этот пруд.
Как ты можешь заранее сказать, кого и как заденут волны,
разбежавшиеся во все стороны?
   -- То, что я делала, не было колдовством, -- возразила Рехильда.
-- Я лишь применила силу, заключенную в камнях. Она УЖЕ была там.
Мои действия только высвободили ее. Если бы я умела делать это
раньше, я спасла бы дочь Доротеи, которая умерла от удушья, и
несчастная женщина обрела бы утешение.
   -- Доротея была в числе тех, кто донес на тебя, -- сказал
Иеронимус.
   Рехильда онемела на мгновение. Потом вымолвила:
   -- Зачем вы говорите мне об этом?
   Иеронимус поднялся из-за стола, отложил перо.
   -- Чтобы лишить тебя мужества.
   -- В таком случае, вы не боитесь, что мое колдовство может
повредить ей?
   -- Нет, -- сказал инквизитор.
   -- Можно, я сяду? -- спросила женщина, чувствуя, что слабеет.
   -- Нет, -- спокойно сказал Иеронимус фон Шпейер, и она осталась
стоять.
   Он прошелся по комнате, о чем-то раздумывая. Потом резко
повернулся к ней и спросил:
   -- Расскажи, как ты повстречала его.
   -- Кого? -- пролепетала женщина.
   -- Ты знаешь, о ком я говорю, -- сказал Иеронимус. -- И не лги мне.
Я тоже встречался с ним.
   -- Я не понимаю...
   Иеронимус отвернулся, подошел к столу, взял какой-то документ.
   -- Ты умеешь читать?
   -- Немного.
   Он сунул листок ей под нос, но из рук не выпустил. Рехильда
наклонила голову, зашевелила губами, разбирая четкие буквы:
   "...сбивчивые и недостоверные показания наряду с прямыми и
косвенными уликами, указывающими на несомненную причастность к
колдовству и грубому суеверию, приводят нас к выводу о
необходимости провести допрос под пытками. По этой причине мы
объявляем и постановляем, что обвиняемая Рехильда Миллер, жена
медника Николауса Миллера, из города Раменсбурга, должна будет
подвергнута пыткам сегодня, .... в семь часов пополудни.
Приговор произнесен..."
   Иеронимус отобрал листок, аккуратно положил его на стол, прижал
уголок листка тяжелым подсвечником. Женщина почувствовала, как
онемели ее пальцы.
   Иеронимус взял ее за руку.
   -- Идем, -- сказал он.
   Безвольно пошла она за ним, спустилась в подвал, чтобы увидеть
то, о чем прежде лишь слышала: заостренные козлы, на которые
усаживают верхом, привязав к ногам груз, на 36 часов; кресло,
утыканное острыми иглами; тиски, в которых дробят пальцы рук и
ног, колесо и дыбу. Ее затошнило, она схватилась за горло,
покачнулась и чтобы удержаться на ногах, вцепилась в одежду
Иеронимуса.
   Он поддержал ее, но не позволил ни уйти, ни отвернуться, а когда
она прикрыла глаза, хлопнул по щеке.
   -- Смотри, -- сказал он еле слышно, -- не отворачивайся, Рехильда.
   Она слабо дернулась, попыталась вырваться. Но выхода отсюда не
было. Кругом только толстые стены, рядом только страшный монах в
грубом коричневом плаще. Холод и одиночество охватили ее, в
горле зародился смертный вой и вырвался наружу отчаянным зовом
брошенного ребенка:
   -- Агеларре!..

   Почти два года назад, таким же жарким летом, Николаус Миллер
отправился в соседний Хербертинген, небольшой город к
северо-западу от Раменсбурга, куда выдали замуж его младшую
сестру. Рехильда поехала с мужем.
   Это была ее первая отлучка из дома за все неполные двадцать лет
ее жизни. Сидя в крытой телеге и слушая, как бубнит под нос
возница, нанятый Николаусом:

   O reiserei, du harte speis,
   wie tust du mir so we im pauch!
   Im stro so peissen mich die leus,
   die leilach sind mir viel zu rauch...

   //Бродяжить -- вот горькая сладость,
   Солома в волосьях, а в брюхе уж гадость.
   Трясусь я в телеге, голодный, больной.
   Что станется завтра со мной?..//

   Рехильда оживленно вертела головой, смотрела, как поля сменяются
лесом, густые заросли -- прогалинами и вырубками. В тысячный раз
благословляла она Николауса, который вырвал ее из скучного,
беспросветного бытия у тетки Маргариты, показал все эти чудеса.
И столько их еще впереди. Только бы он прожил подольше, ее
добрый муж.
   Душу бы дьяволу отдала, только бы с ним ничего не случилось,
подумала Рехильда и тут же, по молодой беспечности, забыла об
этой мысли.
   -- Через три версты деревня, Штайнпендель, Каменный Маятник, --
сказал возница, обрывая монотонное пение, похожее на гудение
толстого шмеля. Он обернулся к Николаусу, уловил одобрение на
лице хозяина и сам, в свою очередь, покивал. -- Лучше там и
заночевать, господин Миллер. Дальше дорога пустая до самого
Линденбурга... Да что я рассказываю, сами знаете.
   -- Хорошо, -- сказал Николаус.
   Рехильда сжала его руку, улыбнулась. Она была рада всему -- и
этой поездке, и долгой дороге, и предстоящему ночлегу в чужой
деревне, у которой такое странное название -- Каменный Маятник.
   Возница чмокнул губами, и лошадь побежала быстрее. Телегу
подбрасывало и трясло на лесной дороге.
   -- Дымом пахнет, -- сказал вдруг возница.
   Николаус встревожился, выпустил руку жены, высунулся наружу, а
потом и вовсе перебрался к вознице на козлы.
   А Рехильда продолжала смотреть на дорогу и блаженно улыбаться.
   Николаус вернулся лишь на секунду -- взять длинноствольный
пистолет, без которого никогда не пускался в путь.
   Война бродила по этим землям многие годы, приучив и мирных людей
к оружию. Отдаленной грозой то и дело гремела на дальних рубежах
Раменсбургской марки. Сам город не видел чужих солдат вот уже
лет сорок. Правда, за год до того, как Рехильда вышла замуж,
бесноватый граф Эйтельфриц сунулся было сюда, но был позорно
разбит под Брейзахом и дальше не пошел.
   До самого Штайнпенделя они никого не встретили. Не было людей и
в деревне. Да и деревни, по сути дела, уже не было. Только
дымящиеся руины открылись перед путешественниками.
   Возница присвистывал и ругался сквозь зубы, Николаус каменно
молчал.
   Пока мужчины осматривали развалины домов. Рехильда ждала их,
сидя в телеге. Потом выбралась и, потрепав смирную лошадку по
ноздрям, принялась бродить между остатками домов.
   Кое-кто из солдат разбитой армии Эйтельфрица до сих пор бродил
по стране. Такие банды мародеров опаснее всего, люди в них
подбираются опытные, безжалостные, не имеющие ни прошлого, ни
будущего, заранее готовые отправиться в ад. Какая разница,
рассуждают они, разве здесь, на земле, не живут они в самом
настоящем аду?
   -- С неделю тлеть будет, -- услышала Рехильда голос своего мужа.
   Возница солидно соглашался, обстоятельно припоминал подобные же
случаи в других деревнях.
   "Где же люди? -- думала Рехильда. -- Если их убили, то где же их
тела?"
   Словно услышав ее безмолвный вопрос, возница проговорил,
обращаясь к Николаусу:
   -- Местных-то, похоже, всех в один дом -- да спалили.
   Мужчины выбрали сарай, уцелевший после пожара, и расположились
там на ночлег. Рехильде постелили соломы, укрыли теплым дорожным
плащом. Но женщина долго лежала без сна.
   Мир оказался таким огромным. Ему нет конца. Можно ехать всю
жизнь и никогда не увидеть края земли. От этой мысли захватывало
дух.
   Николаус и возница уже спали. Один -- беззвучно, другой --
беспечно похрапывал, разинув рот, где недоставало половины
зубов.
   Осторожно, чтобы не разбудить мужчин, Рехильда встала,
закуталась в плащ, выбралась из сарая. Звездное небо простерлось
над ней, и запах дыма ударил ей в ноздри.
   Но был еще один запах, и он манил и тянул к себе. Это был запах
леса, такой настойчивый ночью. Словно услышав зов, женщина вошла
в чащу. И сразу в ней все раскрылось: и слух, и обоняние. У нее
начались месячные, но она даже не заметила этого.
   Она улавливала звуки, которые никогда раньше не достигали ее
ушей. Она могла слышать, как в нескольких милях отсюда хрустнула
ветка, как в десятках шагов на муравейник падает с дерева лист.
   Ее чуткие ноздри ловили сотни ароматов: опавшей хвои,
папоротника и мха, можжевельника и дикой смородины. И запах
теплой крови -- какой-то крупный зверь проходит невдалеке, олень,
должно быть.
   Рехильда шла, не веря себе, и тонула в новых ощущениях. Ей
казалось, что она вернулась домой. В дом, которого никогда не
знала. Наконец она вырвалась из плена тесных стен и вечных
обязательств перед людьми, для нее почти чужих, -- теткой
Маргаритой, мужем.
   Только лес и она, Рехильда Дорн. //Dorn -- колючка (нем).//
   Хильда Колючка.
   А потом и она исчезла тоже. Остался только лес. Рехильда
перестала ощущать себя, она точно растворилась во всем, что
ощущала, осязала, обоняла, слышала. И стала частицей ночной
тьмы.
   Потом из этой тьмы вышла вторая черная тень, такая же невесомая
и несуществующая, как сама Рехильда, и потому женщина не
испугалась.
   В лунном свете она разглядела незнакомца. Это был мужчина,
высокого роста, бледный, растрепанный. У него был большой
тонкогубый рот, острый нос. Пристально глядели на Рехильду
светлые глаза. Прядь вьющихся волос выбилась из-под капюшона,
упала на лоб, разделив лицо словно бы шрамом.
   -- Здравствуй, Хильда Колючка, -- сказал мужчина.
   -- Здравствуйте, господин, -- ответила Рехильда и поклонилась.
   Он подал ей руку, и она приняла эту руку -- холодную, сухую,
узкую. И они вместе пошли по тропинке, углубляясь все дальше в
лес.
   -- Можешь называть меня Агеларре, -- сказал незнакомый человек.
   Имя было чужеземное, но Рехильду это не удивило. И она снова
нагнула голову в легком поклоне:
   -- Хорошо, господин Агеларре.
   Агеларре рассмеялся негромким, хрипловатым смешком.
   -- Умница, моя девочка.
   Она улыбнулась в темноте. Ей было хорошо с этим человеком. Он
нравился ей. Она вспомнила о сожженной деревне и подумала: его
обязательно нужно предупредить о том, что в этих краях
небезопасно.
   -- Поблизости бродит банда мародеров, господин Агеларре, -- сказала
Рехильда. -- Будьте осторожны, прошу вас.
   -- Спасибо, мышка.
   Она удивленно вскинула на него глаза -- что за странное
обращение. Но большой рот улыбнулся ей, и глаза улыбнулись, и
она покрепче уцепилась за его острый локоть.
   -- Божье попустительство заходит слишком далеко, -- проговорил
Агеларре и скривил губы, -- если он позволяет всякому зверью
убивать ни в чем не повинных людей, сжигать их дома и посевы.
   -- Вряд ли те солдаты, которые сделали это, счастливы, -- робко
возразила Рехильда. -- Их грех -- самое тяжкое из наказаний. Так
говорит наш священник, отец Якоб, и мой муж тоже так считает.
   -- Да, но они живы, эти солдаты, а их жертвы -- мертвы. Разве жить
-- не высшее благо, доступное человеку?
   -- Разбойники попадут в ад, -- убежденно сказала Рехильда.
   -- В ад, -- задумчиво повторил Агеларре. -- Но когда? Не лучше ли
позаботиться о живых, чем оплакивать мертвых? Девочка, я вижу в
тебе доброе сердце. Скажи, что бы ты отдала за дар помогать
людям?
   -- О, -- не задумываясь, ответила Рехильда, -- все, что угодно.
   И ее глаза наполнились слезами.
   Господин Агеларре провел рукой по ее волосам, ловко и незаметно
распустил ее прическу, и волна светлых, рыжеватых волос упала на
плечи женщины, закутала ее почти до пояса.
   -- Какие прекрасные косы, -- сказал Агеларре.
   -- Вы хотите взять их? -- спросила Рехильда.
   -- Нет. -- Он помолчал немного. -- Ты никому не расскажешь о нашей
встрече, девочка-Колючка?
   -- Нет, господин. Конечно же, нет.
   Рехильде и в голову не приходило, что возможно иное.
   -- Так ты думаешь сейчас, пока ночь и мы с тобой в лесу. А когда
настанет утро?
   Рехильда остановилась на лесной тропинке, удивленно посмотрела
на него.
   -- А когда ты пойдешь в церковь? -- сказал Агеларре.
   -- Я никому не скажу, -- повторила Рехильда.
   Он поцеловал ее в лоб холодными губами.
   -- Умница. -- Он улыбнулся. -- На Оттербахском руднике живет один
безобразный старик, Тенебриус. Тебе он знаком?
   -- Да, господин. Кто же в Раменсбурге не знает Тенебриуса?
   -- Он непригляден внешностью, но хранит в уме несметные богатства
знания. Сходи к нему, мышка. Ему можешь назвать мое имя. Только
ему, поняла?
   Он взял ее за подбородок, обратил к себе прекрасное лицо.
Женщина смотрела на него не мигая, преданно, с любовью. Потом
отпустил, и она прижалась к его плечу.
   -- Слушай, -- сказал Агеларре. -- Слушай темноту.
   Рехильда снова раскрылась ночному лесу, окружавшему ее, и
неожиданно услышала: где-то плакал тоненький голосок.
   -- Кто там? -- спросила она.
   Агеларре взял ее за плечо и слегка оттолкнул от себя.
   -- Иди, Рехильда Миллер. Под кучей палой листвы найдешь огонек
жизни, готовый угаснуть.
   Рехильда доверчиво посмотрела в ночную темноту. И пошла на звук.
Она даже не заметила, как Агеларре исчез.
   Неожиданно она споткнулась о что-то теплое и мягкое. Плач
сменился придушенным визгом. Какое-то существо начало
барахтаться под руками Рехильды, отбиваться, лягаться. Острые
зубы попытались ее укусить.
   Рехильда вскрикнула.
   Существо вырвалось и бросилось бежать. И вдруг остановилось,
медленно повернулось, наклонило голову.
   -- Не бойся меня, -- сказала Рехильда Миллер.
   -- Где солдаты? -- спросило существо.
   Это был ребенок. Девочка лет десяти.
   -- Не знаю. Они ушли.
   -- Деревня сгорела?
   -- Да. Дотла.
   -- А люди?..
   -- В деревне никого нет, -- сказала Рехильда. -- Может быть,
остались еще живые, которым удалось бежать, как тебе.
   -- Но мне вовсе не удалось бежать, -- сказала девочка. -- Это двое
солдат утащили меня в лес, чтобы им не помешали... А потом
бросили здесь.
   Рехильда осторожно подошла поближе.
   -- Как тебя зовут, дитя мое?
   -- Вейде, -- сказала девочка. И осмелев спросила: -- А вас, госпожа?

   -- Рехильда Миллер.
   Она протянула Вейде руку и крепко сжала детские пальцы. И они
пошли по тропинке из леса, к тлеющим развалинам деревни. Когда
женщина и девочка выходили из леса, одежда у обеих была в крови.

   Разоренное человеческое жилье еще сохраняло тепло людского
присутствия. Как не остывшее еще одеяло, где только что спали.

   -- Значит, он назвался "Агеларре"? -- переспросил Иеронимус,
улыбаясь уголками губ. -- Как он выглядел?
   -- Рослый. Бледный. Худой. У него большой рот. И глаза как будто
глядят в самую душу.
   -- Он красив?
   Женщина смутилась. Она никогда не задумывалась над тем, красив
ли господин Агеларре.
   -- Не знаю... С ним спокойно. Он добрый.
   -- "Добрый бог для людей", не так ли?
   -- Если угодно. -- Рехильда побледнела, сообразив, что только что
призналась в святотатстве. -- Вы не записали этого, господин? Я
совсем не то хотела сказать.
   -- Я допрашиваю тебя без нотариуса, -- напомнил ей Иеронимус фон
Шпейер. -- Нас только двое, ты и я. Для того, чтобы твои слова
осудили тебя, необходимо по крайней мере наличие двух
свидетелей.
   Он видел, что эти простые слова успокоили женщину.
   Она заговорила снова, более ровным голосом:
   -- Я хотела сказать, что он... он как отец.
   -- Он твой любовник?
   И снова Рехильда смутилась.
   -- Я отвечу вам правду, господин.
   Иеронимус фон Шпейер повернулся к ней. Она уже привыкла к этому
выражению его лица -- замкнутому, высокомерному. Оно становилось
таким всякий раз, когда Иеронимус фон Шпейер слушал особенно
внимательно.
   -- Вы поверите мне?
   -- Да, -- сказал Мракобес.
   -- Я не знаю.

   В следующий раз Агеларре пришел к Рехильде Миллер ночью. Она
спала в доме Николауса Миллера и вдруг открыла глаза. И когда
она раскрыла глаза, то увидела его рядом с собой и ничуть не
удивилась. Он сидел на краю постели и смотрел на нее. В темноте
от его бледного лица исходил слабый свет.
   -- Идем, -- сказал ей Агеларре.
   -- Куда? -- спросила женщина.
   -- Там чистые луга, там светлые поля, там высокие стога, там
черная земля, -- сказал Агеларре, -- там ходят солнце и луна, там
не будешь ты одна...
   Потом он встал и вышел. Она пошла за ним, шаг в шаг -- прочь из
комнаты, прочь из дома, прочь из города -- не зная даже, спит или
бодрствует. Лишь когда резкий запах теплой крови, исходящий от
людей, остался позади, они остановились -- посреди поля, где
выращивают лен, посреди тончайшей паутины, усыпанной крохотными,
нежнейшими голубыми звездочками. И лен, это чудо небесной
кружевницы, не пригнулся под их ногами.
   Агеларре смотрел на нее и улыбался.
   Она никогда не могла понять, был ли он ее возлюбленным. То, что
поисходило между ними в странном полусне, несомненно, было
изменой. Но было ли это супружеской изменой Николаусу?
   Агеларре дал ей драгоценные камни, объяснил, как ими
пользоваться, исцеляя человеческую боль. Он ничего не
"вкладывал" в нее -- просто раскрыл те источники, что всегда
таились под смертной оболочкой, и дал им выйти на волю.
   Потом заговорил с ней о другом:
   -- Вот уже несколько десятков лет я ощущаю хрупкость равновесия,
установившегося в мире.
   -- Равновесия? -- Женщина была счастлива, ей не хотелось вникать в
мысли мужчины.
   -- Между тем, что церковники называют "злом" и "добром", а я
называю "Искусством" и "мракобесием", -- настойчиво сказал
Агеларре и коснулся ее плеча.
   И она поняла, что для него это важно, и заставила себя слушать.
   -- Мир остановился на перепутье двух дорог, замер, не зная, на что
решиться. Католическая церковь тянет в одну сторону, древнее
Знание -- в другую. Церковники хотят, чтобы человек пользовался
только теми орудиями, которые можно сделать из дерева или
металла, из камня или пеньки. Церковники запрещают пользоваться
магией, волшебной силой, которая струится из наших рук. Но это
все равно что сказать зрячему: "Ослепни!", крылатому: "Ходи
пешком!", здоровому -- приказать стать калекой... Как можно
забыть то, что уже узнал? Как можно оставить то, что уже
достигнуто? И ты -- одна из тех, кто может повернуть человечество
к Знанию, к Искусству.
   -- Я не понимаю, -- сказала женщина. -- Что плохого может быть в
Искусстве? Ты научил меня помогать людям, избавлять их от
страданий. Ты открыл мне красоту и богатство мира. Нет ничего
плохого в том, что делаю я или делаешь ты. За что же они так
стремятся уничтожить нас?
   -- Из страха, -- сказал Агеларре. -- Им ненавистно все, что
непонятно. Такова толпа. А церковники возглавляют ее. Все, кто
осмеливаются мыслить, любить, смеяться, отличать добро от зла, --
все ЕРЕТИКИ.
   Женщина вздрогнула всем телом, но тяжелая рука Агеларре, лежащая
на ее плече свинцовым грузом, уняла дрожь.
   -- Ты не должна позволить им убить тебя. Обещай, что будешь
осторожна, Хильда Колючка.
   -- Да, -- еле слышно сказала она.
   -- Сейчас в вашем городе лютует Иеронимус фон Шпейер. Страшной
косой выкашивает всех, кто хоть на ладонь превосходит других
красотой, талантом или знанием. Трудно тебе будет ускользнуть от
него. Страшнее чумы Мракобес, будь он проклят.
   Он повернулся, чтобы уйти, оставить ее одну посреди поля.
   -- Постой, -- крикнула она ему в спину -- узкую, прямую.
   -- Иди домой, женщина, -- сказал Агеларре, не оборачиваясь. -- Храни
мои дары. Тенебриус расскажет тебе то, что не успел рассказать
я.
   -- Когда мы увидимся снова?
   -- Я приду. Иди домой, Хильда.
   Рехильда закрыла глаза, чтобы удержать слезы, а когда вновь
открыла их, то увидела, что лежит у себя в спальне, и Вейде
стоит над ней, держа в руках большую чашку для умывания.

   Тихий шорох камней под ногами.
   Как горы, громоздятся отвалы, закрывают черное небо. Луна то
ныряет в тучи, то вновь показывается. Черный крест, вбитый в
глотку Обжоры, распростер руки, словно хочет схватить ночного
путника.
   Закутанный в темный плащ с капюшоном, пробирается по отвалам
человек. Еще один камешек срывается из-под башмака, скатывается
вниз. И замирает человек -- черная тень на черном фоне отвала.
   Семь сотен лет назад пришли на эту землю люди с кирками и
лопатами, разрыли берег Оттербаха, расковыряли склоны
Разрушенных гор, прорыли глубокие шахты, построили лестницы в
бездну. С той поры земля стонет от человеческой грубости. То и
дело смыкается над шальными человечьими головами. Но люди не
отступаются, снова и снова грызут породу своими инструментами.
   Солдаты, в доспехах насилующие непорочных монахинь, не так
грубы, как горняки.
   Даже сквозь подошвы башмаков ощутим жар страдающей земли, ее
бесконечная горячка. Здесь больна земля, почему же никто не
слышит ее стона?
   У человека в плаще есть драгоценный камень. Не куплен, подарен,
передан из рук в руки. На него не налипла грязь купли-продажи
-- всем известно, то, что сойдет с купеческой руки, вовек не
отмоется.
   В пальцах вертит камень. В бледном лунном свете мелькает
светлейшая зелень. Два кристалла-близнеца, как два маленьких
белых гриба, сросшиеся между собой. Грани слабо выражены.
"Обсосаны", говорят рудознатцы.
   Слово искривляет губы, видные из-под капюшона. Крупные, красивые
губы.
   Светлая прядь выбивается из-под черной ткани.
   Женщина.
   Стоит на отвалах, возле могильного креста, над мертвыми
горняками, озаренная мимолетным лунным светом. Капюшон упал на
спину, волосы кажутся седыми; в руке камень.
   Шорох за спиной -- одна из собак, охраняющих по ночам рудник.
Огромный сторожевой пес, пасть беззвучно раскрыта, сверкают
клыки. Не брехать обучено животное; убивать. Женщина протягивает
руку. Ей незачем бояться, знает заклинание от собачьего лая и
собачьего гнева.
   -- Пропусти меня, сукин сын, -- говорит она звонким, красивым
голосом. -- Я за распутством пришла, не за кражей.
   Пес замирает на месте, тяжко дыша. Злоба душит его. Чужая воля,
сильнее собачьей, не дает ему сделать ни шагу. А женщина тихо
смеется, поддразнивает, спиной поворачивается. Впиться бы в этот
тонкий затылок. Пес не понимает, что мешает ему сдвинуться с
места, тихонько, жалобно скулит. Горящие песьи глаза провожают
ведьму долгим взглядом.
   Наощупь нашла дверь в знакомую хижину Тенебриуса, поскреблась у
порога. Скрипучий голос спрашивает в темноту:
   -- Ты, Кунна?
   Настоящее имя женщины -- Рехильда Миллер, красавица, умница,
целительница. Но какое дело Тенебриусу до имен?
   -- Я принесла, -- тихо говорит женщина.
   Дверь бесшумно приоткрылась, на пороге возникла угловатая тень.
   -- А... Ну, проходи. Что торчишь на пороге? Комаров напустишь.
Одни неприятности с вами, бабами.
   Женщина поспешно входит в дом, и старик захлопывает за ней
дверь. Не успела отдышаться и оглядеться, как уже тянет руку к
ее сокровищу:
   -- А ну покажи.
   Она отдергивает руку.
   -- Да не прячь ты его, как малолетка пизду, -- ворчит старик. -- Не
девочка уже.
   Нехотя она разжимает пальцы. При ярком свете свечи камень
кажется мельче, тусклее, белесее.
   -- Хорош, -- завистливо бормочет старик. -- Кто тебе дал его, а?
   -- Агеларре.
   Имя дьявола само собой сошло с ее губ, красивое, как громовой
раскат июльской ночью.
   -- Неужто сам? -- Тенебриус трясет неопрятными лохмами. -- Хороший
камешек...
   Глаза -- две ярких черных точки на древнем лице -- уставились на
женщину с непонятным, страшноватым выражением. Всякий раз при
виде этих глаз Рехильда пугается, всякий раз привыкает к
отшельнику заново.
   -- Согрей воды, Кунна, -- говорит старик.
   Женщина снимает плащ, собирает распущенные волосы в узел на
затылке. Как простая деревенская баба, наклоняется над большим
трехногим чаном, где вода кипит без огня, ковшом сливает в
деревянную бадью. От воды поднимается пар, заволакивает жалкую
комнатушку. Тонут в полумраке и тумане куча грязных тряпок в
углу -- постель старика, бочонок -- его кресло, засаленная корзина
с черствым хлебом -- его ужин, покосившаяся полочка над дверью,
где собрано все его богатство -- горы глиняной посуды, что ни
склянка, то тайна или чудо, здесь под плесенью варенье, там
целебные коренья, кость верблюда из Алеппо, грандиозна и нелепа,
от сожженного еретика полусгоревшая рука, амбры серой два комка,
желтой серы три куска, все вокруг пропахло гнилью, все покрыто
жирной пылью...
   Кряхтя и охая, но камень из руки не выпуская, старик задирает
подол своего ветхого одеяния, засовывает тощие ноги в бадью. От
удовольствия стонет.
   -- Как из дома-то выбралась, нормально? Муж не поймал?
   -- Он спит, -- сказала Рехильда нехотя. -- Ни о чем не догадывается.

   Неумолимое время одерживало последнюю победу над Николаусом. У
него все чаще болела хромая нога. Рехильда подолгу просиживала
возле его постели. От прикосновения ее теплой, сильной ладони
становилось легче, боль словно стекала, уходила прочь.
   Этот немолодой, некрасивый, молчаливый человек, всегда так добр
к своей жене. Рехильда и к ведьмовству обратилась только ради
того, чтобы помочь своему мужу, избавить его от боли.
   А потом стала помогать и другим. Люди приходили к ней хворые,
бессильные, а уходили исцеленные, избавленные от недугов.
   Она жадно училась. Боялась не успеть узнать всего, что ей
понадобится. Потому что Николаус становился старым и больным.
Настанет день, когда она отплатит ему за его терпение и доброту,
вырвет из лап смерти, как некогда он спас ее от нищеты и голода.

   В нерешительности стояла Рехильда возле бесноватого старца. Тот
неожиданно вскинул к ней лицо, сморщил гримасу.
   -- Глядишь, как собака на хозяина, когда куска просит, только что
хвостом не виляешь, Кунна.
   -- Скажи, Тенебриус, почему ты называешь "Кунна"? Что означает это
имя? -- только и спросила.
   -- Имя латинское, обозначает сущность женскую, сиречь "блядь", --
охотно разъяснил старик. -- Все вы на одно лицо, бабы... Недосуг
запоминать ваши клички. В мое время у женщин вовсе не было имен.

   Тенебриус такой древний, что невозможно понять, хочет ли он
обидеть или же просто болтает, что на ум пришло.
   -- А звали ваше сорочье племя по отцу, либо по мужу. И если бы у
меня была жена, ей имя было бы -- Тенебрия, вот и все.
   Переступил в бадье ногами, плеснул водой через край. Не
заговорил -- забормотал себе под нос, так что женщина вынуждена
была низко наклониться к нему ухом:
   -- Природой тепл берилл, силой наливается в третий час пополудни.
Пена воды вскипает в тот час, когда солнце входит в расцвет
свой, и оттого крепок берилл. И сила его более от воздуха и
воды...
   И повернул к женщине уродливую рожу. У самых глаз Рехильды --
раззявленный беззубый рот. Изо рта вместе с гнилым запахом
вылетел вопрос:
   -- Поняла, блядища?
   -- Да.
   Она выпрямилась, стряхнула с платья капли воды.
   Красивая женщина Рехильда, рослая, статная, с густыми светлыми
волосами, в зените женской зрелости.
   Старческие глазки оглядели ее с неудовольствием.
   -- Много о себе думаешь, -- рявкнул Тенебриус, -- мало о природе
вещей. Все вы, бабы, таковы...
   Погрозил ей костлявым пальцем.
   -- Ступку возьмешь яшмовую, пест тоже из яшмы, но иного цвета.
Ступку лучше зеленую, пест черный, -- поучающе сказал старик.
   Женщина вся слух и внимание: в книгах того, что рассказывает
Тенебриус -- из какой преисподней появился жуткий старец? -- не
найти.
   -- Изотрешь камень в порошок.
   Сильнее стискивает Рехильда пальцы над камнем, ощущает его
теплые грани. Как жаль ей дробить это природное совершенство.
   -- Изотрешь, -- повторил дед, который словно бы прочел ее мысли,
-- в тончайший порошок. И поместив в сосуд яшмовый, храни,
дура-баба, тщательно храни. Это хорошее противоядие. Насыпь
порошка в ключевую воду... Есть теперь в городе ключевая
вода-то?
   Рехильда кивнула
   -- И дай страдальцу выпить. Пусть на пустой желудок пьет, нечего
брюхо набивать. И высрет с говном всю свою отраву. Раньше это
средство всегда помогало, когда хотелось, чтобы помогло. А
хотелось не всегда, но про то другой разговор. Ты-то, потаскуха,
всех жалеешь, ну ладно, дело твое. Жалела бы через одного,
прожила бы с мое, а так не дотянешь и до сорока.
   Женщина вздрогнула. Старик заметил это, захохотал, забил в воде
ногами.
   -- Напугалась? Так тебе и надо.
   -- Откуда тебе известно, что будет?
   -- Время, -- сказал старик.
   И замолчал. Рехильда терпеливо ждала, стоя с кувшином в руке.
Потом Тенебриус проскрипел как-то особенно неприятно:
   -- Время имеет начало и имеет конец, как все, что было сотворено.
И этот конец уже существует. Что же препятствует тебе ходить
взад-вперед по уже проторенной дороге? Многие делают это. А ты
почему не можешь?
   Он так долго смотрел на Рехильду, что та смутилась.
   -- Не знаю.
   -- А я знаю, -- рассердился старик, махнул сухой рукой. -- Оттого,
что ты дура-баба. Подлей кипятку-то. Остыла вода за болтовней.
   Женщина повиновалась.
   -- Как я умру? -- отважилась спросить она.
   -- Глупой смертью, -- отрезал Тенебриус.
   И прикрыв глаза, заговорил о другом, заговорил так быстро, что
Рехильде пришлось отбросить все другие мысли -- только слушать и
запоминать, потому что писать она не умела.

   Каждая болезнь из одолевающих человека подобна изгнанию падшего
ангела из божьего рая. Ибо почему заболевает человек? Потому,
что у него недостает некоей добродетели, а именно -- той,
отсутствие которой и вызывает соответствующую болезнь. Излечение
возможно лишь в том случае, если больной вынужден осознать эту
недостачу и обретает таким образом надлежащую добродетель.
   Так, распущенность исцеляется дисциплиной, бесстыдство
-- стыдливостью, жестокость -- милосердием, трусость
-- победоносностью, гневливость -- терпением, непотребство
-- сдержанностью, ожесточенность -- великодушием, ложь -- правдой,
задиристость -- миролюбием, непослушание -- подчинением,
бесхребетность -- силой воли...

   Человек с Божьей помощью наделен пятью органами чувств. Цвет и
символ предназначены для глаз, звук -- для уха, запах -- для носа,
вкус и речь -- для языка, осязание -- для кожи. Трусость -- болезнь
кожи, от которой последняя покрывается мурашками, и потому
надлежит кожные болезни исцелять камнями, которые предназначены
также для изгнания трусости. Лучше всего служит для этой цели
фиолетовый аметист...
   (Из поучений Хильдегард фон Бинген)

   13 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. АНТОНИЙ ПАДУАНСКИЙ

   -- Когда ты повстречала Агеларре, тебе было одиноко и скучно,
-- сказал Иеронимус.
   Рехильда смотрела в тяжелое лицо инквизитора, молчала. Ее душил
этот подвал, где застоялся запах страха. Он не торопил ее, пусть
обдумает ответ.
   Сейчас они просто разговаривали, два человека, случайно
встретившиеся в мрачном лесу страхов и страданий, где вместо
деревьев -- орудия пытки, вместо рек -- желобки для стока крови,
вместо неба -- закопченный потолок, вместо солнца-- пыточный горн,
вместо звезд -- тусклые свечи.
   Наконец Рехильда сказала:
   -- Когда вы произносите его имя, господин, страх уходит из меня и
возвращается надежда.
   -- Так сильно ты его любишь?
   -- Наверное.Он показал мне, какой чудесной силой я обладаю, и в
мою жизнь вошла радость. Он задавал вопросы, которых не задавал
мне раньше никто, ему было интересно все, что было интересно
мне. Я думаю, что он по-настоящему полюбил меня, потому что ему
нужна была моя душа, а не мое тело.
   -- Настоящая любовь часто минует тело, обращаясь прямо к душе,
-- согласился Иеронимус.
   -- Раньше моя жизнь протекала как во сне, а потом словно
забрезжила заря, -- сказала Рехильда. -- Вот что такое для меня
господин Агеларре. С его помощью я стала побеждать болезни и
страдание и узнала, что такое быть счастливой.
   -- К чему ты стремилась, Рехильда?
   Она замолчала, ошеломленная. Потом вымолвила:
   -- Вы иногда задаете мне точно такие же вопросы, как господин
Агеларре.
   -- Потому что меня тоже интересует твоя душа, -- сказал Иеронимус.

   -- К чему ты стремишься? -- спросил ее однажды Агеларре.
   И она удивилась. Разве это не очевидно?
   -- Я хочу, чтобы люди стали счастливее.
   -- Разве это достижимо? -- поинтересовался Агеларре.
   -- Конечно. Когда что-то болит, а потом перестает болеть, -- разве
человек в этот момент не счастлив?
   -- Возможно. Пока еще помнится боль. Но не означает ли это также,
Рехильда, что для того, чтобы человек обрел свое жалкое
мимолетное счастье, его нужно сперва припугнуть? Показать, что
он может потерять даже то ничтожное достояние, которым обладает,
а потом -- не отобрать?
   И, видя, что женщина не понимает, добавил:
   -- Наслав болезнь, потом исцелить ее.

   14 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. ЕЛИСЕЙ

   Ее знобило. Ноги стали как из ваты. Когда утром Иеронимус фон
Шпейер вошел в камеру, где была заперта Рехильда, женщина не
смогла встать. Поднялась -- и тут же мешком осела на пол.
Ремедиос Гааз подхватил ее и подивился тому, каким горячим было
ее тело. Даже сквозь грубую рубаху кожа Рехильды обжигала
ладони. Голова ее клонилась, глаза сонно закатывались. Она еле
ворочала языком.
   Ее потащили куда-то и заставили стоять и отвечать на вопросы, и
она бормотала, бормотала, только бы угодить им, только бы
наелись ее ответами и оставили бы ее одну -- сгорать в этом огне.

   Ведьмы подвергаются более легким или более мучительным пыткам,
смотря по тяжести преступления. Во время пыток им задаются
вопросы касательно тех проступков, за которые их пытают. Допрос
во время пыток записывается нотариусом. Если умеренно пытаемый
продолжает запираться, то перед ним раскладываются иные орудия
пытки, и он предупреждается, что они будут применены к нему,
если он не скажет правды. Если он и после этого упорствует, то в
его присутствии читается приговоро о продолжении допроса под
пыткой на второй или третий день.
   Судье следует позаботиться о том, чтобы заключенный все время
между пытками был под наблюдением стражи. Ведь черт посетит его
и будет его искушать наложить на себя руки...
   ("Malleus Maleficarum")

   15 ИЮНЯ 1522 ГОДА

   Усталость пересиливала все -- и страх, и боль. То и дело женщина
проваливалась в бесконечный ватный сон. Но через мгновение новая
боль вырывала ее из сна и заставляла грезить и мучиться.
   Сначала ей думалось о матери, почти совершенно забытой. Мать
была сухопарой женщиной, у которой дурно пахло изо рта. Мать
наклонялась совсем низко над маленькой девочкой и бранила ее
этим вонючим ртом за какие-то провинности -- ребенок не понимал,
за какие. Однажды мать легла на лавку, тяжелая, деревянная.
Девочка коснулась ее руки и испугалась: рука была как полено.
Ребенка грубо отпихнули -- она не видела, кто, видела только
засаленную юбку. Она вцепилась в эту юбку, как вошь, и ей было
очень страшно.
   Потом настало время тетки Маргариты. Ее лицо почти ничем не
отличалось от материнского. Но побои Маргариты помнились лучше.
И постоянный голод.
   Маргарита Дорн скончалась от удара полгода назад...
   -- Я убила ее, -- торжествующе сказала Рехильда Миллер. -- Ее
дряблое горло сочилось у меня между пальцев, как сырая глина.
   Это был лучший день ее жизни. Она помнила его почти по минутам.
   Утро, светлое окно, она сидит за ткацким станком. В груди,
глубоко-глубоко запрятанное от всех, зарождается и растет
предчувствие огромного счастья. Она боится пошевелиться, чтобы
не спугнуть это ощущение, чуткое, как лесной зверек. Она знала:
ночью Агеларре придет к ней.
   Вот как это было.
   Он появился, едва только рогатый месяц поднялся над водами
Оттербаха. У него было прекрасное сияющее лицо. Я полюбила этот
большой рот и острый нос. Может быть, я заманила в свою постель
Бальтазара Фихтеле только потому, что он немного похож на
Агеларре. Но я не хочу сейчас говорить о Бальтазаре Фихтеле. Я
хочу говорить об Агеларре.
   У него светились руки. Он осторожно раздел меня. Впервые в жизни
я стояла обнаженная перед мужчиной. Я вообще впервые сняла с
себя все одежды и не спешила надеть их снова. И мне не было ни
страшно, ни стыдно.
   С ним не бывает ни страшно, ни стыдно.
   Он провел рукой по моему телу, и оно стало светиться, как и его
пальцы. Он коснулся моих локтевых впадин, и ключиц, и подмышек,
он накрыл ладонью мой пах. Больше ничего не делал, только
прикасался. Но от этих прикосновений все мое тело загорелось, и
меня пронзило наслаждение, какого я никогда не знала. Ни в те
дни, когда Николаус Миллер был еще в силе. Ни потом, когда легла
в объятия Бальтазара Фихтеле. Бальтазар -- мальчишка по сравнению
с Агеларре. Одно прикосновение руки моего господина значит для
меня больше, чем вся любовь Бальтазара.
   Но он не занимался со мной любовью, мой господин.
   Неожиданно я испугалась, потому что настал день. Он заметил мой
испуг, засмеялся и сказал, что я глупышка. Ночь едва началась.
Просто я стала видеть в темноте. И я поняла, что он прав. Он
никогда не ошибается. Кто угодно может ошибиться, только не
Агеларре.
   Он взял меня за руку и вывел из дома. Мы прошли через город, и
никто нас не видел, хотя мы встретили несколько человек на
улицах -- ночную стражу и кривого Крамера-Мусорщика. Мне
показалось, что он-то как раз нас и заметил, но потом я
сообразила, что он немой и все равно никому не расскажет, и
засмеялась.
   Я смеялась и смеялась, и мое тело становилось все легче и легче,
как будто земле было весело нести на себе такой легкий груз, как
мое тело. И я поняла, что могу взлететь, если захочу. Но я не
хотела, потому что Агеларре шел по земле.
   И вот мы уже за городом, на склоне холма. Черный Оттербах течет
перед нами, черный крест над Обжорой вырисовывается на фоне
неба, где еще не до конца угасла заря.
   Мне всегда было страшновато возле зловещего креста, но сегодня
меня просто передернуло, когда я его увидела, и я поскорее
отвернулась. Кроме того, я знала, что там, под крестом, схоронен
новый мертвец. И лучше бы ему оставаться мертвым, подумала я,
потому что он, вероятно, мог воскреснуть и отомстить мне.
   Но потом я опять вспомнила -- рядом с господином Агеларре можно
ничего не бояться. И снова меня разобрал смех.
   Он сломал ветку со старой ивы и провел по ней рукой, так что она
засветилась и засияла, как будто там, внутри, горела свеча. Он
взял меня рукой за бедро и заставил расставить ноги пошире, а
потом вложил мне между ног эту ветку, как будто я ее оседлала. И
от этой ветки шло такое нестерпимое наслаждение, что мне
захотелось плакать. А он отпустил меня и крикнул:
   -- Лети!
   И я взлетела.
   Земля простерлась подо мной. Она была залита светом, точно стоял
ясный день. Только гораздо более ярким, чем бывает даже в самый
солнечный день. Вот наш город и наша улица, а вот луга, куда
пастухи выгоняют пастись городское стадо; дальше поля,
возделанные под рожь; видела я и рудник, и реку, и Разрушенные
горы, откуда много столетий назад спустились три старателя.
   Чем выше я взлетала, тем прекраснее казалось мне все, что я
видела внизу.
   Чудесный полет открывал мне красоту земли, на которой я живу. Он
преобразил все вокруг, озарил дивным светом давно знакомые
места. Какой желанной была эта красота! Сперва мне захотелось
перенести ее на гобелен, показать другим, создать работу,
которой восхитился бы весь мир. А потом я поняла, что совсем не
этого мне страстно хочется. Я жаждала обладать этой красотой
одна. Я мечтала властвовать над нею.
   Я увидела Агеларре, он простирал ко мне руки, и я влетела прямо
в его объятия, хохоча и рыдая, и он прижал меня к своей груди.
   -- Ты никогда не сможешь забыть того, что видела, -- сказал он, и я
знала, что он говорит правду.
   И он сказал мне, что сейчас я могу сделать все, что захочу.
   -- Ты видела совершенство, Рехильда Миллер, -- сказал он. -- Лучшее
из сотворенного. Весь мир лежит у твоих ног.
   Таков был дар Агеларре.
   И я была согласна с ним -- всей душой.
   Тогда он заговорил о тех, кто марает прекрасную землю. О злых,
увечных душах. О жадных, о бесчестных. И после увиденного люди
показались мне ничтожнее вшей.
   Он дал мне право судить их. Разве не вычищаем свое платье от
насекомых?
   И я подумала о тетке Маргарите, о ее грязной убогой лачуге, о
вони, которая расползалась от ее лохмотьев, о ее убогой стряпне,
тяжелой руке, и ее сердце представилось мне подобным
заплесневелой корке хлеба.
   Агеларре жадно смотрел на меня. Казалось, он видит все мои
мысли. И когда я подумала о тетке Маргарите, он крикнул:
   -- Убей ее, Хильда!
   Я протянула руки. И мои руки стали бесконечно длинными, они
прошли сквозь городские стены, сквозь стены домов, они добрались
до горла тетки Маргариты и стиснули на нем пальцы. Я видела, как
она корчится и бьет ногами по кровати, а потом обмякает и
обвисает, и мне было весело, мне было очень весело, и Агеларре
стоял рядом, и я думала о том, что теперь мы двое властвуем над
этим великолепным миром.

   22 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. АЛЬБАН

   Обнаженная женщина лежала на лавке. На пересохших губах
запеклась кровь. Губы шевелились, выталкивая все новые и новые
слова.
   Иеронимус фон Шпейер стоял в ногах скамьи и безразлично смотрел
на эту содрогающуюся окровавленную плоть. Когда она замолчала,
он сделал знак палачу, жилистому малому в кожаном фартуке, и тот
окатил женщину ведром холодной воды, в который уже раз вырывая
ее из небытия. Иоганн Штаппер, писарь, усердно строчил,
скорчившись за маленьким столиком.

   Обвиняемая Рехильда Миллер, будучи подвергнута допросу под
пытками, созналась в том, что вступила в преступные сношения с
дьяволом, который обучил ее множеству мерзостей. По наущению
дьявола и с божьего попустительства означенная Рехильда Миллер
творила свои черные дела, как-то убийство своей родственницы,
Маргариты Дорн, убийство нищего, известного в городе как
Тенебриус, убийство своей прислуги, Анны Занг, известной также
под прозвищем Вейде ("Лужайка")...
   Принимая во внимание тяжесть преступлений, совершенных Рехильдой
Миллер...

   Она звала, звала его -- своего господина. Того, кто показал ей
красоту мира и научил радости властвовать.
   И он пришел, и его красота была такой, что ей стало больно. Он
провел пальцами по ее страдающему телу, и оно перестало
воспринимать боль.
   Но потом появился другой -- безобразный, с темными волосами и
тяжелым взглядом. И светлый господин отшатнулся, тонкие черты
его исказились, и женщина с ужасом заметила в них тот же страх,
что терзал ее.
   Несколько мгновений Иеронимус смотрел на дьявола, а потом сказал
сквозь зубы:
   -- Пшел вон.
   И Агеларре съежился и уполз куда-то в темную щель. Рехильда
смотрела, как мерцает искорка -- в дальнем углу, там, куда
упирался желобок для стока крови. А потом искорка погасла.
   И вернулась боль.

   Той ночью Рехильда снова пришла к Тенебриусу, своему учителю.
Пришла, кипя от гнева, переполненная горем.
   Старик услышал, как она скребется под дверью, отворил. Рехильда
вошла и с порога сказала:
   -- Вейде умерла.
   -- Не забивай мне голову, -- рассердился Тенебриус. -- Эка новость.
   -- Ты виноват в ее смерти, -- сказала Рехильда, еле сдерживая
ярость.
   -- Я в глаза ее не видел, твою Вейде, -- напомнил женщине старик.
   -- Ты, -- с ненавистью повторила Рехильда.
   -- Отчего девчонка померла? -- спросил старик деловито.
   -- От яда.
   -- Сама и отравила, поди?
   Рехильда сдалась -- заплакала.
   -- Я не убивала ее.
   -- Ладно тебе по какой-то девке убиваться, -- миролюбивым тоном
проговорил старик. -- Цена ей была в базарный день два гроша.
Благодаря тебе она лишних два года на этом свете проторчала. Без
тебя подохла бы куда раньше. Об этом думай, а не о глупостях,
которые по бабьему делу натворила.
   -- Я на похороны не пошла, -- сказала Рехильда. -- Обрядила ее, мою
девочку, и отдала в руки соседей.
   -- Ну и дура, что не пошла. Теперь говорить начнут, что ты извела
и что боялась рядом встать, чтобы из девки яд не пошел. Знаешь
ведь, что в присутствии убийцы из отравленного начинает вытекать
отрава. Из ушей, из носа, изо рта...
   -- Перестань, -- взмолилась Рехильда.
   -- Не перестану! -- озлился старик. -- Молода еще учить меня. Ходишь
ко мне, так слушай, когда я говорю.
   -- Ты мало говоришь.
   -- На большее у тебя все равно ума не хватит.
   -- Я не хочу, чтобы из-за моего невежества гибли люди.
   -- Чем больше ты будешь знать, тем больше людей будет умирать
из-за тебя, Рехильда Миллер. Таков закон. Причиняемые человеком
разрушения становятся страшнее по мере возрастания его
возможностей.
   -- Ты должен научить меня, -- повторила Рехильда с непонятной
угрозой в голосе.
   -- Мне некогда. Я устал. Я очень устал.
   Тенебриус помолчал, пошевелил грязными пальцами босых ног.
   -- Устал. Надоела. Блядища. Уходи.
   -- Это я устала ходить к тебе, как побирушка, выцарапывать из тебя
жалкие крупицы знания! -- закричала Рехильда Миллер. -- Старый
вонючий козел!
   -- Убирайся.
   -- Дай мне хотя бы книг, -- в исступлении крикнула женщина. -- Дай
мне книги, и я прочту их.
   -- Сперва научись читать!
   -- Николаус учил меня, я уже знаю буквы, -- запальчиво сказала
Рехильда. -- Из-за моего невежества могут погибнуть люди. Я хочу
приносить им добро, только добро.
   -- От баб только зло. Я бы стал учить мужчину, если бы он пришел.
Но мужчина не приходит.
   Рехильда выпрямилась во весь рост, скрестила руки на груди.
   -- Но я должна знать, -- сказала она. -- Знать то, что скрываешь ты.
Где ты хранишь свои знания, Тенебриус?
   -- В голове, -- рявкнул старик и снова затрясся от хохота.
   Женщина отвернулась, пошарила возле печки. И неожиданно в ее
руках оказалась кочерга.
   -- В голове? -- переспросила она странно севшим голосом. -- Хорошо,
я открою этот тайник.
   Старик поднял руку, беспомощно прикрыл лицо. Удар кочерги
обрушился на копну растрепанных волос. Раздался хруст. Тенебриус
упал.
   Женщина промахнулась, кочерга лишь задела кость, и старик был
еще жив. Он копошился на полу своей хижины, бил ногами, в горле
у него клокотало.
   Рехильда размахнулась и ударила второй раз. Попала по руке,
перешибла кость. Старик покатился в сторону.
   Третьим ударом она разворотила ему ребра. Обезумев от ужаса,
выдернула кочергу из изуродованного тела и наконец раскроила
голову.
   И хлынула не кровь и не мозги. Труха и пыль потекли из страшной
зияющей раны. Отбросив кочергу, Рехильда опустилась на колени,
запустила руку в рану. Вынула свиток, потом второй, третий.
Всего их было девять. И каждый, оказавшись на открытом воздухе
-- пусть даже это был спертый воздух хижины -- чернел и рассыпался
в прах.

   -- Я убила его за то, что он не хотел меня научить. Он дал мне
неполное знание, это хуже, чем никакого. Я хотела добыть его
книги. Он посмеялся надо мной, он посмеялся над Агеларре, уже за
одно только это он был достоин смерти.
   -- Расскажи, как ты убила Вейде.

   Вейде.
   При звуке этого имени сердце Рехильды болезненно сжалась. Такая
нежная, такая беспомощная, остроносенькая девочка с испуганным
взглядом. Вейде была по-собачьи привязана к своей госпоже, ела
из ее рук, готова была спать у ее постели. Когда Рехильда
занялась составлением нового противоядия, девочка сидела у ее
ног, смотрела. Ей ничего не нужно было, только находиться рядом,
угождать, ловить каждое слово Рехильды. Красивой, доброй.
   Закончив работу, Рехильда вытерла руки. А потом что-то
подтолкнуло ее, и она взяла с полки коробку, где хранила яды.
   Велела Вейде принести вина. Та повиновалась, вернулась быстрее
молнии. Рехильда высыпала в бокал щепотку яда. Встала -- в одной
руке бокал с отравой, в другой -- с противоядием, чудесным даром
Тенебриуса и Агеларре.
   И девочка тоже встала, повернулась к своей госпоже, запрокинула
лицо, доверчиво улыбаясь.
   Рехильда протянула ей бокал с ядом и сказала:
   -- Пей.
   Вейде взяла, подержала мгновение в руке и не задумываясь выпила.
Любящим взором следила за ней Рехильда, свято веря в чудесные
свойства своего противоядия. И дала девочке второй бокал, с
противоядием. И снова сказала:
   -- Пей.
   И Вейде выпила второй бокал.
   А потом побледнела и осела на пол.
   Она умерла почти мгновенно. Как будто заснула у ног своей
госпожи.

   Страдающему от лихорадки можно присоветовать обратиться к
топазу, прозрачному драгоценному камню, и пусть в хлебе или мясе
или любом другом кушанье сделает три углубления. И пусть нальет
в них вино и увидит в этом вине свое отражение. И пусть скажет:
"Созерцаю себя в вине сем, как херувим в зерцале божьем, дабы
сия лихоманка оставила меня и сия лихорадка сошла с меня в
отражение мое". Пусть делает так трижды в день и исцелится.
   Если же в хлебе или мясе или в любом другом кушанье, в воде,
вине или любом другом напитке заключается яд и топаз лежит
поблизости от этого кушанья или питья, то поднимется шум
великий, как если бы рядом плескало море, как если бы невдалеке
волны прибоя с силой бросали на скалы мусор от
кораблекрушения...
   (Из поучений Хильдегард фон Бинген)

   Волны с силой обрушивались на скалы, разбивая об их крутые
острые бока мусор кораблекрушения, и имя скалы было Рехильда
Миллер. Она задыхалась. Волны причиняли ей нестерпимую боль,
сломанные мачты ранили ее тело, мокрые паруса залепляли рот и
глаза.
   -- Она еще не очнулась, -- донесся голос Иеронимуса.
   Вторая волна.
   Третья.
   Рехильда простонала, шевельнулась, и Иеронимус поднял руку,
останавливая палача с занесенным было ведром.
   -- Я не хотела убивать Вейде, -- пролепетала Рехильда Миллер. -- Это
вышло случайно.
   Иеронимус фон Шпейер долго смотрел на нее своим непонятным
тяжелым взглядом. Потом сказал:
   -- Злые поступки совершаются добровольно.

   26 ИЮНЯ, СВ. АНТЕЛЬМ

   Он пришел.
   Рослым, в великолепной сверкающей одежде, с пылающими глазами,
рот дергается, кривится. Вьется в руке хлыст.
   Красавица Рехильда Миллер в грубой рубахе, исхудавшая, с
забинтованными руками, корчилась на жесткой лавке, пытаясь
заснуть.
   Агеларре остановился над ней, посмотрел. Она не замечала его,
все ворочалась, стонала, бормотала себе под нос. И тогда он
огрел ее хлыстом, так что она вскрикнула и подскочила.
   И увидела над собой яростное прекрасное лицо дьявола.
   -- Ты предала меня, -- сказал Агеларре. -- Ты разболтала ему о нашей
любви.
   -- Агеларре, -- выговорила Рехильда и потянулась к нему руками.
   И дьявол снова хлестнул ее кнутом.
   -- Ты продалась Иеронимусу, -- повторил он. -- Завтра ты умрешь.
   Она села на лавке, сложила на коленях руки в толстых серых
бинтах, нагнула голову.
   Агеларре засмеялся, и подвальная камера наполнилась серебристым
лунным светом.
   -- Дура, -- сказал он. И засмеялся еще громче. -- Кунна.
   Женщина заметно вздрогнула.
   Агеларре привзвизгнул от удовольствия.
   -- Ты умрешь, -- повторил он. -- И твой бог не примет тебя.
   -- Почему я должна умереть? -- тупо спросила женщина.
   -- Если Иеронимус фон Шпейер обещал тебе жизнь -- не верь. Они
всегда обещают, а заканчивается одинаково. Один судья клянется,
что не тронет ни волоса на твоей голове, а потом другой, такой
же лицемерный, с чистой совестью отправит тебя на казнь.
   -- Иеронимус фон Шпейер? -- повторила Рехильда Миллер. Подумала.
Потом качнула головой, мотнув слипшимися от пота волосами: --
Нет, Агеларре. Иеронимус фон Шпейер ничего не обещал мне.
   Агеларре заскрежетал зубами.
   Она подняла голову, посмотрела.
   -- Ты уходишь?
   -- Будь ты проклята, Рехильда Миллер, -- сказал Агеларре.

   Иеронимус проснулся оттого, что Ремедиос трясет его за плечо.
Оттолкнул его руку, сел, потер лицо.
   -- Что случилось?
   -- Ведьма кричит, -- сказал Ремедиос.
   Иеронимус прислушался, но ничего не услышал. Однако слуху
бывшего солдата поверил, потому встал, машинально подхватил со
стола латинскую библию и пошел по коридору, к лестнице, ведущей
в подвал.
   Ремедиос шел за ним следом, держа горящую свечу в высоко
поднятой руке. На ходу Иеронимус спросил:
   -- Она звала именно меня?
   -- Она никого не звала, -- ответил Ремедиос. -- Просто кричала. От
страха или боли. Я подумал, что она нуждается в утешении.
   -- Вероятно, -- согласился Иеронимус. -- А почему ты сам не зашел к
ней?
   Ремедиос помолчал, прежде чем честно ответить:
   -- Я испугался.
   Больше Иеронимус ни о чем его не спрашивал.

   В камере было пусто.
   -- Сбежала, -- шепнул Ремедиос.
   Иеронимус забрал у Ремедиоса свечу и подтолкнул его к выходу.
   -- Никуда она сбежать отсюда не могла, -- сказал Иеронимус. -- Не
сквозь стену же прошла. Иди спать, Ремедий.
   Ремедиос помялся на пороге, а потом дал стрекача.
   Иеронимус внимательно осмотрелся по сторонам, поставил свечу на
лавку.
   -- Рехильда, -- позвал он.
   Женщина выбралась из кучи соломы -- под глазами синяки, через все
лицо три красных полосы от бича, в волосах сухая трава.
   Иеронимус поджал губы, слегка наклонил голову, внимательно
рассматривая ее.
   -- Кто ты? -- спросила Рехильда хрипло.
   -- Иеронимус фон Шпейер, инквизитор.
   Она смотрела, широко открыв глаза, как он снимает с себя грубый
коричневый плащ, остается в белой рубахе. Годы не прибавили
красоты Иеронимусу, но его это не заботило. Он расстелил плащ на
полу у ног женщины, неторопливыми, уверенными движениями.
Выпрямился, сел на лавку.
   Дикий ужас в ее глазах.
   -- Я пришел забрать твои страхи, -- сказал Иеронимус. -- Клади их
сюда, на плащ.
   -- А что ты будешь делать с ними? -- спросила она.
   Иеронимус пожал плечами.
   -- Спалю в печке, -- сказал он.
   -- А со мной?
   Он не ответил.
   -- То же самое, -- сказала Рехильда Миллер. -- Спалишь.
   -- Он приходил к тебе?
   Женщина промолчала. Ее начала трясти крупная дрожь, и Иеронимус
прикрикнул:
   -- Успокойся, ты, потаскуха!
   Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился
-- терпеть не мог женских слез.
   -- Он пришел, но не захотел вызволить меня, -- пролепетала Рехильда
Миллер. -- Он избил меня за то, что я предала его. Это ты
заставил меня говорить, ты силой вырвал у меня признание.
   -- Разве ты говорила не то, что думала? -- удивленно спросил
Иеронимус.
   -- Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись.
   -- Да пошел он в задницу, твой Агеларре, -- сказал Иеронимус. -- Что
тебя так испугало?
   -- Он проклял меня.
   Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу.
   -- Блюй, -- сказал он. -- Ну, давай, выблевывай все страхи, все, что
тебя мучает. Все сюда -- и я выкину их вон.
   Женщина смотрела на монаха, как на сумасшедшего. Она
действительно ощутила, как к горлу подступает комок. Иеронимус
наблюдал за ней без всякого интереса.
   -- Тебя ведь тошнит, не так ли? -- сказал он.
   И не успел он договорить, как ее начало рвать. Прямо на
монашеский плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной
рыбой, которую она ела прямо с костями. Потом просто водой.
Рехильда давилась и рыдала, а потом устала плакать и постепенно
успокоилась. Обтерла лицо.
   Иеронимус сидел на лавке все в той же позе.
   -- Все в порядке? -- спросил он как ни в чем не бывало. -- Заверни
это, не так вонять будет.
   Она подчинилась. Она действительно почти успокоилась.
   И только когда зловонный сверток исчез в груде соломы, вернулась
память и вместе с ней набросился прежний ужас: завтра она умрет.
   Но Иеронимус опередил ее.
   -- Сядь, -- велел он.
   Она оглянулась по сторонам и села прямо на пол, у его ног.
   -- Ты плохо слушала отца Якоба, Рехильда Миллер, -- сказал
Иеронимус. -- Трудно винить тебя. Отец Якоб косноязычен, хотя
чист душой и, несомненно, является достойным пастырем
Оттербахского рудника.
   -- Избавь меня от проповедей, святоша, -- прошептала Рехильда
Миллер.
   -- Я всегда был противником проповедей, -- невозмутимо сказал
Иеронимус фон Шпейер. -- Было сказано Слово, нет смысла
передавать его своими словами, которые все равно будут хуже
однажды изреченных.
   И раскрыл библию.
   Начал читать.
   Не по-латыни -- на своем родном языке. Поначалу Рехильда даже не
поняла, что именно он читает. Потом сказала -- и ужас ее возрос
многократно:
   -- Это же запрещено!
   -- Срал я на все, что запрещено, -- оборвал ее Иеронимус. -- Я хочу,
чтобы ты поняла. Если сказанное на латыни слово не трогает тебя,
я передам его на языке, который будет тебе понятен.
   -- Это ересь, -- сказала Рехильда, не веря собственным ушам.
   И надежда затеплилась в ней.
   -- Даже ересь может послужить доброму делу, -- ответил Иеронимус.
-- Иначе зачем Бог допускает ее существование?
   Он продолжал пересказывать священное писание, на ходу
перекладывая его на свой язык. Оба вскоре забыли, где находятся,
завороженные книгой. Иеронимус охрип, но даже не заметил этого,
заново открывая для себя каждое слово. Он понял, что ошибался,
самонадеянно полагая, что знает все четыре евангелия наизусть.
   В тюремной камере, где разило прелой соломой, блевотиной, потом,
на лавке из неструганых досок, при свете маленькой свечки заново
рождались великие слова. Монах читал, ведьма слушала.
   Потом не стало ни монаха, ни ведьмы.
   Selig sind, die ihre Kleider waschen, dass sie teilhaben an dem
Baum des Lebens und zu den Toren hineingehen in die Stadt.
   Draussen sind die Hunde und die Zauberer und die Unzuchtigen und
die Morder und die Gotzendiener und alle, die die Luge lieben
und tun.
   Слово "Zauberer" разрушило странное состояние полусна, полуяви,
напомнив о том, что происходит на самом деле.
   Камера.
   Ведьма.
   Инквизитор.
   Библия, прочитанная на немецком языке. Искаженная.
   Агеларре, должно быть, помирает со смеху.
   Иеронимус отложил книгу, прокашлялся и понял, что сорвал голос.
Первый солнечный луч уже проник в город, гуляет по начищенным
медным сковородкам Доротеи Хильгерс, золотит солому в
растрепанных волосах Рехильды Миллер.
   Рехильда спала на полу у ног Иеронимуса. И когда он увидел ее
прекрасное умиротворенное лицо, он заплакал.

   "Дабы обвиняемая Рехильда Миллер из Раменсбурга спасла свою душу
и миновала смерти ада для души, мы пытались обратить ее на путь
спасения и употребляли для этого различные способы. Однако,
обуянная низкими мыслями и безнадежно совращенная злым духом,
означенная Рехильда Миллер предпочла скорее быть пытаема
ужасными вечными мучениями в аду и быть телесно сожженной здесь,
на земле, преходящим огнем, чем, следуя разумному совету,
отстать от достойных проклятия и приносящих заразу лжеучений и
стремиться в лоно и к милосердию святой матери-церкви. Так как
церковь Господня ничего более не знает, что она еще может для
обвиняемой сделать ввиду того, что она уже сделала все, что
могла, мы присуждаем означенную Рехильду Миллер к передаче
светской власти, которую нарочито просим умерить строгость
приговора и избегнуть кровопролития".

   (С) Елена Хаецкая, 1996.

                          Елена Хаецкая

                        МРАКОБЕС: ДОРОГА

   Бальтазар Фихтеле долго ходил вокруг толстых стен доминиканского
монастыря, где, как ему сказали, разместился инквизиционный
трибунал. Жители Хербертингена посматривали на Бальтазара с
опаской: чуть не по пояс забрызган дорожной грязью, вооружен
длинноствольным пистолетом, нескладный долговязый детина -- он не
мог вызывать доверия. Да еще разыскивает инквизиционный
трибунал.
   Новость о прибытии чужака мгновенно облетела все кварталы,
прилегающие к монастырю, и когда Бальтазар направился туда, его
провожали десятки глаз -- любопытствующих, встревоженных. И
шепоток. Посланец из Рима? Важная персона, прибывшая с вестями?
Раскрыто новое злодейство дьяволопоклонников?
   Бальтазар, естественно, ничего этого не заметил. Шел своей
нелепой походкой, раскачиваясь и размахивая руками, погруженный
в свои мысли, пока не уперся длинным носом в толстую
монастырскую стену. Поднял глаза.
   О подвигах Иеронимуса фон Шпейера в Хербертингене он был уже
наслышан. Местные кумушки страшным шепотом перечисляли ему имена
сожженных ведьм. Мракобес с нескрываемым удовольствием отправил
на казнь двух повитух, промышлявших изъятием младенцев из чрев
непотребных девиц. Припугнул заодно и самих девиц. Кроме того,
за Мракобесом и его товарищем, Гаазом, числилась целая секта
бесноватых баб, занимавшихся коллективным онанизмом и
промышлявших по округе порчей и сглазом. Главу секты, Верховную
Жрицу, по слухам, велел изнасиловать, что и было исполнено
солдатами местного гарнизона.
   Впрочем, все это слухи...
   Неплохо зная Иеронимуса, Бальтазар Фихтеле ни секунды не
сомневался в том, что отец инквизитор вытворил все то, что ему
приписывают. Возможно, и не только это.
   Страшновато было студенту. Но деваться некуда -- послан за
Мракобесом.
   Долго ходил вокруг да около, как будто прицеливался. Три этажа,
подвал -- вон то самое здание, из-за стены видать. Толстые стены,
как у крепости. Тяжелые двери, обитые железом -- как будто плющ
вырос на досках, впился в их поверхность, растопырил
пальцы-листья.
   Покружив так и эдак, Бальтазар смирился с тем, что иного выхода
нет, кроме как постучать
   И стукнул. Раз, другой.
   В оконце каземата мелькнул огонек, шевельнулась тень. Бальтазар
замер.
   Лязгнул засов, и тяжелая дверь -- такая неприступная -- отворилась
без худого слова. Знакомый голос произнес из темноты сада:
   -- Входи, Фихтеле.
   Ежась, бывший студент вошел.
   Цитадель мракобесия, столь охотно раскрывшая ему свои объятия,
не была ни мрачной, ни холодной -- по крайней мере, на первый
взгляд. И Ремедий Гааз, с которым он столкнулся нос к носу, мало
чем отличался от того, прежнего. Широкое крестьянское лицо,
ясные глаза. В руке свечка, воск стекает на пальцы -- подсвечника
не то нет, не то не нашел.
   Ремедий вовсе не был удивлен неожиданным появлением Бальтазара.
И, кажется, не обрадовался встрече. Бальтазара это вдруг
царапнуло. Все-таки не первый год знакомы...
   Ремедий повернулся, пошел через сад. Фихтеле поплелся за ним.
Они вошли в дом, где Ремедий сразу нырнул в узкую, как ущелье,
лесенку и лихо побежал наверх, показывая дорогу. Бальтазар
-- следом. О нижнюю ступеньку споткнулся, едва не упал.
   Ремедий привел его в большую комнату с низким потолком и узкими
окнами, выходящими в сад. Бальтазару невольно подумалось о том,
каким старым был этот монастырь. С него, собственно, и начался
город Хербертинген.
   На массивном обеденном столе Бальтазар увидел разобранную
аркебузу, несколько промасленых лоскутов, шомпол. Очень большой
кусок хлеба с прилипшим к нему куском жареного мяса
непринужденно соседствовал с оружием. Тут же стоял гигантский
кубок, наполовину наполненный местным красным вином. И
треснувший рожок для пороха, пустой.
   -- Садись, -- сказал Ремедий своему гостю.
   Водрузил свечку в канделябр, где стояли еще четыре, запалил их
тоже. Поискал в полутьме, чем-то грохнул. Булькнула жидкость,
как в алхимическом тигеле. Наконец, перед Бальтазаром был
поставлен второй кубок, с таким же красным вином.
   Бальтазар отпил и по-дурацки сдавленно хихикнул.
   Как вчера расстались, черт побери. Как будто не лежит между ними
Раменсбург и все, что там случилось.
   -- Черт побери, Ремедий, -- начал Фихтеле и тут же прикусил язык.
Ничего умнее не придумал, как поминать нечистого в присутствии
инквизитора.
   Ремедий сунул в рот остатки мяса, приложился к вину и, все еще
жуя, потянулся к своей аркебузе.
   -- Не знал, что ты еще и механикус, -- заметил Бальтазар еще более
неуклюже.
   Ремедий не ответил, возился с замком.
   Чувствуя себя дураком, Фихтеле усерднее налег на вино.
   -- Зачем пришел? -- спросил вдруг Ремедий.
   Бальтазар поперхнулся.
   -- Так, повидаться, -- выдавил он наконец.
   -- А раньше почему не приходил? Там, в Раменсбурге?
   Глаз не поднимает от своей работы, спрашивает как бы между
делом. Аккуратно, точно двигаются грубые руки Ремедия,
крестьянина и солдата. Монашеская одежда на нем выглядит сущим
недоразумением.
   -- Все не мог поверить, Ремедий, что это ты, -- выпалил Бальтазар.
   -- Мог бы спросить, -- спокойно сказал Ремедий.
   Бальтазар промычал что-то невнятное. Свечки трещали в тишине.
Хорошенькая встреча двух бывших ландскнехтов, товарищей по
оружию. Одному на все насрать, другого разбирает желание удрать
куда глаза глядят.
   -- Проклятье, Ремедий, я боюсь тебя, -- сказал Фихтеле,
подавленный.
   Ремедий оперся подбородком о ладонь, уставился на него.
   Если бы Фихтеле, когда молол языком у солдатского костра, почаще
взглядывал в сторону Гааза, он узнал бы этот взгляд --
простодушный и испытующий. Как всякий крестьянин, Ремедий не
доверял никому. И, как всякий крестьянин, все равно попадался на
удочку.
   Но в те дни Фихтеле мало обращал внимания на Ремедия. Ему
интересно было в компании Шалька, который и заразил бывшего
хайдельбергского студента тем, что Эгберт называл "пороховой
горячкой".
   -- Помнишь ту женщину, Рехильду Миллер? -- неожиданно спросил
Бальтазар.
   Ремедий кивнул.
   -- Красивая, -- сказал он просто.
   Бальтазар покусал губы.
   -- Она, эта женщина... Хильда... была моей любовницей, -- сказал
Бальтазар. -- Ну, недолго, но все же...
   -- Мы знаем, -- сказал Ремедий.
   Бальтазар опешил.
   -- Почему тогда вы не арестовали меня?
   -- Не было смысла.
   -- Никогда не понимал нашего капеллана, -- сказал Фихтеле и покачал
головой.
   Ремедий пожал плечами.
   -- А кто тебя просит понимать его?
   -- Я видел, как Рехильда изгоняет болезни, -- сказал Бальтазар. --
Вы за это убили ее?
   -- Дар целительства -- дар власти над людьми, -- сказал Ремедий
Гааз, явно повторяя не свои слова. Сам бы никогда не додумался.
   Бальтазар смотрел на своего бывшего товарища во все глаза.
Задрав монашеские одежды повыше колена, Ремедий поставил
аркебузу на пол, между ног, и принялся шуровать шомполом.
   -- А власть над людьми -- это гордыня, -- заключил Ремедий. --
Смертный грех.
   Бальтазар дернул углом рта.
   -- У меня поручение к Иеронимусу, -- сказал он.
   -- А, -- отозвался Ремедий. -- Понятно.
   Бальтазар помялся еще немного, потом спросил:
   -- Ты можешь его позвать?
   Ремедий молча встал, сгинул в недрах большого дома. И Бальтазар
остался один в пустой темной трапезной. Свечи, аркебуза, вино в
бокале. Он покачал головой.
   Он не видел Иеронимуса полтора года -- с тех пор, как тот покинул
Раменсбург, оставив после себя дурную память, страх и мертвую
Рехильду Миллер. А не разговаривал с ним и того больше. Года
четыре. Еще с тех времен, когда оба таскались со Сворой Пропащих
под знаменами бесноватого Лотара.
   Бальтазар Фихтеле так глубоко погрузился в свои мысли, что не
заметил, как вошел Иеронимус. Вздрогнул, увидев перед собой
того, о ком только что думал.
   -- Можно подумать, вы появились из-под земли, отец Иеронимус, --
сказал Фихтеле. И опять прикусил язык.
   Иеронимус хмыкнул.
   -- А ты все такой же еретик, Фихтеле, как я погляжу, -- заметил он.
-- До сих пор дуализмом балуешься, а?
   Фихтеле побледнел.
   -- Прости, -- тут же сказал Иеронимус. -- Я не должен был так
шутить.
   -- Шуточки у вас, отец капеллан, -- пробормотал Фихтеле. И опять
невпопад сказал, сам почувствовал.
   Иеронимус ждал, пока Фихтеле придет в себя. И как ни странно,
Бальтазар постепенно успокаивался. Допил вино, потер пальцами
лицо.
   Мракобес заговорил первым:
   -- Как живешь, Фихтеле?
   После смерти Рехильды Миллер Бальтазар недолго оставался в
Раменсбурге. Боялся. Только дождался доротеиных родов. Он был
очень привязан к своей сестре и не скрывал этого.
   Эгберт изводился страхами за жену и будущего ребенка. А
Бальтазар -- тот слишком был подавлен гибелью своей любовницы,
которая не любила его. Когда у Доротеи начались схватки, оба
свойственника ушли в кабак к Готтеспфеннингу. Под вечер туда
явилась Катерина Харш, помогавшая при родах. Мужчины к тому
времени уже безнадежно напились. Женщина сурово поглядела на них
и объявила, как отрезала: "Мальчик".
   -- Как Доротея, здорова? -- спросил Иеронимус.
   Бальтазар кивнул.
   Тогда Иеронимус произнес имя, которое Бальтазар боялся услышать.
   -- А Николаус Миллер?
   -- Николаус умер.
   После публичного сожжения Рехильды Николаус Миллер заперся в
доме, никого не желал видеть. Ждал, пока к нему придут,
арестуют, начнут допрашивать. Никто не пришел. О нем словно
позабыли.
   Миллер перестал ходить в церковь. Отец Якоб несколько раз
пытался достучаться к нему, но Николаус не открывал. Прислуге
было запрещено вступать в разговоры с кем-либо.
   Кончилось тем, что отец Якоб, человек грубый и решительный,
призвал к себе несколько горняков и при их содействии выломал
дверь в доме почтенного гражданина Миллера. Николаус публично
был объявлен одержимым. Обезумевшего от горя старика силой
вытащили из дома. Отец Якоб принялся выхаживать его. Лечение
заключалось в том, что священнослужитель поливал больного
отборной бранью, заставлял есть мясо даже по постным дням,
таскал на службы, а по вечерам рассказывал все, что происходит в
городе.
   -- Честно говоря, я думал, что от такого лечения Николаус помрет
через неделю, -- сказал Бальтазар Фихтеле. -- Но он начал оживать.
Тогда отец Якоб во всеуслышанье заявил, что бесы изгнаны и
Николаус Миллер возвращается к полноценной жизни. Проклятье, так
оно и было. Никогда не думал, что отец Якоб способен творить
чудеса.
   -- От чего же тогда умер Николаус Миллер? -- спросил Иеронимус,
слушавший очень внимательно.
   -- С ним случился удар, -- сказал Фихтеле.
   Прислуга Николауса разыскала Бальтазара вечером в воскресный
день, в кабаке, пьяного. Повисла у него на рукаве, умоляя идти с
ней. Спьяну Бальтазар принял ее за потаскуху и с радостью
согласился.
   "Только у меня денег сейчас нет. В долг поверишь?" -- сказал он,
заранее зная, что не заплатит.
   Девушка заверила, что денег не нужно. Это еще больше подняло дух
подрывника. Она притащила его в дом.
   -- Так спешила, будто ей черти на пятки наступают, -- рассказывал
Фихтеле. -- Я грешным делом подумал, что девице очень приспичило,
и радовался, предвкушая удовольствие. Каково же было мое
негодование, когда в постели я обнаружил разбитого ударом
старика!
   Он помотал головой.
   -- Я был так пьян, что решил, будто это соперник, и попытался
выбросить его из кровати. Только когда он заговорил, я узнал
его. Он назвал имя Рехильды. Тогда я начал трезветь.
   -- Что он сказал? -- тихо спросил Мракобес.
   -- А? -- Бальтазар вскинул глаза, встретил внимательный взгляд,
покраснел. -- Всякие глупости, как любой больной старик. Напомнил
мне о том, что я любил его жену. Якобы это чувство делает нас
близкими людьми -- его и меня. Назвал ваше имя. Тут у меня
подкосились ноги. -- Бальтазар криво пожал плечами. -- Нагнали вы
тогда на нас страху... Миллер заметил это, хотя и был очень
болен, и предложил мне присесть на его кровать. Я едва не рухнул
прямо на него. Он сказал, что умирает. Хотел проститься со мной.
Так глупо все вышло, блядь...
   -- Так ты попрощался с ним? -- спросил Иеронимус.
   Бальтазар кивнул.
   -- Я сказал ему: "До свиданья, господин Миллер", -- мрачно поведал
он.

   Фихтеле привез письмо от Лотара Страсбургского, на службе
которого нынче состоял. Граф Лотар настоятельно просил
Иеронимуса фон Шпейера незамедлительно прибыть в Страсбург.
   -- "Доверие мое к Вашей опытности, давнее наше знакомство и
уверенность в компетентности уважаемого корреспондента..." --
Иеронимус оторвался от письма, перевел взгляд на Фихтеле. Тот
сидел в кресле напротив, настороженный, точно в любую секунду
готов выскочить в окно и дать стрекача.
   -- Ты, небось, сочинил? -- спросил его Иеронимус.
   -- Я.
   Иеронимус бросил письмо в угол.
   -- А что, собственно, просил передать граф Лотар?
   -- "Так передай Мракобесу, говнюк: всех недоебанных дур доебать
жизни не хватит. Пусть в Страсбург едет. Нужен".
   Выпалил единым махом и на Мракобеса посмотрел испуганно -- не
сердится ли.
   Иеронимус только и сказал:
   -- Завтра выезжаем.

   До Страсбурга путь неблизкий, а Иеронимус -- скучный попутчик;
либо спит в телеге, зарывшись в солому, либо молча смотрит на
дорогу. Лошадью правили по очереди то Бальтазар, то Ремедий. Оба
вооружены; коме того, в телеге лежала аркебуза.
   Часть пути до Клостерле проделали без помех; дважды ночевали в
деревнях, под крышей, и трижды -- в телеге. Спасибо, ночи в
августе еще не слишком холодные.
   На шестой день пути Бальтазар Фихтеле резко натянул поводья и
сквозь зубы вымолвил:
   -- Дождались!
   Большое дерево простирало тяжелый сук над лесной дорогой. На
этом суку болтался повешенный. Когда телега остановилась, босые
ноги мертвеца с синими лунками ногтей ткнули Бальтазару прямо в
лицо.
   Мертвец был богато одет -- красный камзол с прорезными рукавами,
штаны желтого бархата. На лбу черное пятно -- видно, перед тем,
как повесить, оглушили дубиной. С убитого сняли только сапоги.
Видно, очень понадобились кому-то.
   В телеге зашевелился Иеронимус. Высунулся, поглядел.
   Ремедий спрыгнул на землю, прикинул так и эдак и полез на
дерево, желая перерезать веревку и снять мертвеца. Бальтазар
заметно нервничал, подергивал поводья, озирался по сторонам. Он
не верил, что разбойники далеко ушли.
   -- Очень уж похоже на засаду, -- сказал он, поймав взгляд
Иеронимуса.
   -- А это и есть засада, -- отозвался Иеронимус.
   Он тоже выбрался из телеги и успел как раз вовремя -- подхватить
тело повешенного, чтобы не упало на землю. Ремедий, сидя на
ветке верхом, сунул нож обратно в ножны и начал спускаться. Труп
уже закоченел. Иеронимус точно полено поддерживал.
   Из-за куста вылетела гизарма, пропахала острием мягкую почву,
упала у ног Иеронимуса. Тот отступил на шаг, поглядел, шевельнул
бровью.
   -- Вылезайте, ублюдки, -- сказал отец инквизитор.
   Кусты зашевелились, на дорогу вышли шестеро. Все как на подбор
заросли бородой до глаз, облачены в жуткие лохмотья, на шее --
тяжелые железные кресты -- с могил, что ли, сковырнули? Вооружены
причудливо и разнообразно: от катценбальгеров, коротких мечей,
любимых ландскнехтами, до алебард. Мародеры мародерами. Только у
одного ружье.
   Он и выступил вперед, смерил путешественников надменным взором.
Заговорил, обращаясь к Иеронимусу, -- признал в нем старшего:
   -- Оставь то, что тебе не принадлежит.
   Иеронимус поглядел на разбойника поверх головы трупа.
   -- Человеку в этом мире не принадлежит ничего.
   Разбойник звучно шмыгнул носом.
   -- Мертвеца брось.
   Иеронимус подчинился.
   Тем временем Ремедий был уже на земле. Щуря глаза, оценивал силы
разбойников, прикидывал, как ловчее добраться до аркебузы. О том
же, судя по беспокойным взглядам по сторонам и на телегу,
размышлял Фихтеле.
   Выказав изрядную сноровку, один из грабителей неожиданным ударом
оглушил Ремедия -- более опасного, чем тощий Фихтеле. Второй с
удивительной ловкостью обыскал его, отобрал нож, сорвал с пояса
рожок с порохом, после чего отошел -- рожа постная, смиренник и
праведник.
   Ремедий остался лежать на земле в неловкой позе. Через секунду
шевельнулся, простонал, оперся на локти. Потом поднялся на
четвереньки.
   -- Помогите ему! -- сказал Иеронимус. Так властно сказал, что один
из лохматых бородачей закинул длинный меч в ножнах за спину и
наклонился над Ремедием, подхватил его, помог встать на ноги.
   Двое других были заняты-- выпрягали лошадь и потрошили телегу.
Бальтазар Фихтеле мрачно смотрел на них.
   -- Кто вы такие? -- спросил Иеронимус с любопытством.
   -- Читать умеешь? -- поинтересовался предводитель шайки.
   -- Да.
   Тот сунул ему под нос кусок плохо выделанной телячьей кожи.
Разбойник явно не был знаком с письменностью, поскольку
продемонстрировал документ -- вернее, то, что считал документом,
-- вверх ногами. Иеронимус осторожно взял грамоту, перевернул ее
надлежащим порядком и прочел:
   "Сим удостоверяется, что легат Ордена ниществующих богомольцев и
христотерпцев уполномочен действовать во имя прославления веры
Христовой и во благо дела ордена по своему усмотрению, против
злоупотреблений, злоказ и разврата богачей, а также для
наставления невежественного люда на путь истинный путем показа
личного примера и примера на других. Варфоломей Лихтенбергский,
наместник".
   Чернила, которыми было написано воззвание, были плохими, и буквы
кое-где расплылись от едкого разбойничьего пота.
   Внимательно прочитав воззвание несколько раз, Иеронимус
возвратил его разбойнику, который торжественно осенил себя
крестом, после чего спрятал свою драгоценность под дерюжной
рубахой.
   -- Понял? -- торжествующе сказал разбойник.
   Иеронимус кивнул.
   -- Расскажи мне об этом Варфоломее.
   Разбойник тут же стал очень серьезным.
   -- Святой человек, основатель нашего Ордена, -- заговорил он
торжественным тоном. -- Он принадлежал к богатой семье и сам был
изрядным богачом, занимался же торговлей и на том наживался,
забыв завет Иоанна Златоуста, говорившего: "Ремесло купца
неугодно Богу". И вот однажды, вместе с другими
богачами-купцами, Варфоломей сел на корабль и отправился в
далекое путешествие, а именно -- в Константинополь, где собирался
продать свой товар и купить другой, чтобы здесь опять продать и
получить еще больше денег. Так плыли они день и другой, а на
третий разразилась буря. Если бы корабль не был так нагружен
товарами, он бы выдержал стихию. Но алчность купцов погубила их
жизни. Все пошли ко дну, спасся один лишь Варфоломей. И когда
боролся за свою жизнь, то слышал, как одна волна кричит другой:
"В пучину купцов, в пучину их!" И звезды на небе
переговаривались: "В ад пойдут, в ад!" И морские гады смеялись в
глубине: "В геенну их, в геенну!" И тогда понял он тщету
богатства, осудил все, к чему стремился прежде. С превеликими
трудами и лишениями добравшись до дома, Варфоломей раздал
имущество нищим и основал свой Орден. Теперь мы спасаем других
от страшной пагубы иметь имущество, а тех, кто не желает
спасаться, предаем мученической смерти, чтобы хотя бы так они
могли загладить свою вину перед Господом и избежать страданий
ада...
   Иеронимус выслушал этот рассказ совершенно спокойно, только под
конец спросил своего собеседника:
   -- Как тебя зовут?
   -- Витвемахер, -- был ответ. -- Делатель вдов.
   Телегу сожгли, аркебузу забрали, лошадь выпрягли и пустили на
волю -- негоже одному созданию властвовать над другим. Ремедий
угрюмо смотрел на происходящее, но не вмешивался.
   Всех троих провели по потайным лесным тропам к убогой хибаре,
где размещалась резиденция наместника Варфоломея. Некогда на
этой поляне стояла небольшая деревня. Осталась заросшая травой
яма -- на месте колодца, где давно сгнил сруб. Кое-где лежали
кучи камней, отмечая те места, где когда-то были сложены печки.
   Огненной метлой прошлась по этим местам бесконечная война.
Деревню сожгли уже несколько лет назад, золу смыло дождями, а
оставшиеся бревна давно пошли на растопку.
   Варфоломей оказался стройным молодым человеком с тонкими чертами
лица, светлыми вьющимися волосами и сумасшедшими глазами. Как и
его последователи, он был облачен в рубище, на шее носил такой
же тяжелый железный крест и сверх того -- кандалы и цепи на
руках. При каждом движении они оглушительно звенели.
   Он ждал на покосившейся ступеньке крыльца. Легкий ветерок
шевелил его волосы. Варфоломей впился в пленников взглядом,
приоткрыл рот. Светлые глаза широко раскрылись, зрачки сузились,
превратились в две точки.
   Витвемахер сделал знак своим соратникам. Иеронимуса и двух его
спутников выволокли вперед, хотя ни один из них не
сопротивлялся, и грубо бросили на колени перед молодым человеком
в грязных лохмотьях.
   Варфоломей, не моргая, смотрел на них своими безумными глазами.
   -- Кто такие? -- спросил он отрывисто, точно тявкнул. Голос
высокий, ломкий.
   -- Путешественники, -- сказал Иеронимус.
   -- Кто такие? -- прокричал наместник. -- Кто?
   -- Два монаха и солдат, -- сказал Иеронимус.
   Бальтазар видел, что Мракобес не боится. Любопытствует и
забавляется. Бывший хайдельбергский студент скрипнул зубами. Под
костлявое колено Бальтазара попал острый камешек, и Фихтеле
мечтал передвинуться на другое место, но сволочные грабители
крепко держали его, не позволяли шевельнуться.
   Цепи громыхнули, когда наместник скрестил на груди руки.
   -- Не торговцы?
   -- Нет.
   Варфоломей посмотрел на Витвемахера. Тот посторонился, пропуская
другого разбойника, видимо, умевшего говорить более складно.
   -- Пусть блаженный Верекундий поведает.
   -- Вот как было дело, -- заговорил блаженный Верекундий. -- Мы
спасли несколько душ, вынужденно и против своей воли загубив при
том грешные тела. Мы не вдруг приняли такое тяжкое решение. Тебе
хорошо известна наша мягкость, отец. Нет, сперва мы долго
увещевали их, сначала добром, потом пытками. Все это мы делали
ради их спасения. Ибо сказано, что богатые будут гореть в аду.
Так поступили мы и предавались молитвам и покаянию, когда
явились эти неразумные грешники...
   -- А! -- зарычал Варфоломей. -- Грешники! Грешники!
   Он уставился прямо в глаза Иеронимусу -- так, словно хотел выпить
его душу.
   -- Вы грешники?
   -- Да, -- сказал Иеронимус.
   Варфоломей опустил ресницы -- пушистые, как у ребенка, -- прикусил
губу, помолчал. Не открывая глаз, спросил еле слышно:
   -- Вы раскаиваетесь?
   -- Да, -- ответил Иеронимус серьезно, без тени улыбки.
   -- Вы искренне раскаиваетесь?
   -- Да, -- повторил Иеронимус.
   -- Я готов выслушать твою исповедь, -- пробормотал Варфоломей,
словно во сне.
   Иеронимус помолчал немного, прежде чем заговорить.
   -- Я убивал, -- сказал он. -- Я прелюбодействовал...
   Варфоломей открыл глаза. В них горели желтые огни восторга. И он
закричал:
   -- Чем же ты отличаешься от меня? Ничем! Ты -- я!
   -- Все мы дети господни, -- согласился Иеронимус и посмотрел на
наместника снизу вверх.
   Неожиданно Варфоломей разрыдался. Его острые плечи дрожали, цепи
звенели, крест на груди бурно вздымался и падал. Сквозь рубище
видно было, как ходят его выпирающие ребра.
   Иеронимус встал с колен и обнял наместника. Содрогаясь от слез,
Варфоломей с готовностью припал к его груди. Иеронимус провел
рукой по растрепанным светлым волосам.
   -- И вы вступите в Орден? -- спросил Варфоломей сквозь слезы.
   -- Я уже в ордене, -- сказал Иеронимус мягко.
   -- Настоящий, взаправдашний служитель церкви, -- всхлипывал
Варфоломей, -- в моем Ордене. Я благословен! Мы благословенны!
   Ремедий и Бальтазар все еще оставались на месте. Ремедий так и
стоял на коленях, приоткрыв в изумлении рот.
   Выпустив наконец Иеронимуса, Варфоломей метнул взгляд в сторону
его товарищей. В глазах наместника сверкали слезы.
   -- Вы голодны, братья мои, -- от всей души проговорил Варфоломей.
-- Но у меня есть, чем накормить вас.
   К обеду у наместника подавали суп из сорняков, плохо пропеченный
мокрый хлеб из грубой муки и вареную с чешуей рыбу.
   -- Знать б заранее, что они так плохо питаются, -- прошептал
Ремедий на ухо Бальтазару, -- положили бы их голыми руками.
Голодный -- не воин.
   Бальтазар выругался сквозь зубы. Больше всего раздражал его
невозмутимый вид Иеронимуса.
   Вечером, перед тем, как устроиться на ночлег, Фихтеле улучил
минутку и спросил Иеронимуса:
   -- Зачем вы ломали эту дурацкую комедию, святой отец?
   Иеронимус высокомерно посмотрел на него.
   -- Какую комедию?
   -- С покаянием...
   На это Иеронимус сказал:
   -- Ты всегда был плохим христианином, Фихтеле.
   И почти сразу же заснул, не пожелав продолжать разговор.

   Наутро наместник Варфоломей объявил, что желает отправиться в
Страсбург вместе с Иеронимусом, дабы попытаться распространить
свет истины на этот город. Он справедливо полагал, что, опираясь
на авторитет священнослужителя, который, к тому же, близко
знаком с графом Лотаром, ему будет легче добиться внимания.
   Фихтеле исступленно мечтал о том, чтобы случилось какое-нибудь
стихийное бедствие и избавило их от присутствия наместника
Варфоломея и его блаженных головорезов. Он пыхтел и злобствовал
до тех пор, пока Витвемахер, дружески ухмыляясь, не вернул ему
пистолет. После этого Бальтазар немного успокоился и подобрел.
   Ремедий отнесся к новшеству безразлично. В его недолгой жизни не
бывало еще так, чтобы ему самому приходилось принимать
какое-нибудь важное решение. Всегда находился человек, который
все решал за Ремедия Гааза, так что ему оставалось только
подчиняться.

   День и еще полдня они плутали по лесу -- наместник Варфоломей
глубоко зарылся в дебри. К полудню второго дня вышли на большую
дорогу, которая, по уверению Варфоломея, должна привести прямо к
Страсбургу. В бытность купцом (при этом воспоминании наместник
истово крестился и плевался) он не раз ходил по этим дорогам в
обе стороны, так что с таким проводником путники достигнут
Страсбурга скорее, чем рассчитывали.
   Ссылаясь на свой опыт, Варфоломей уверял, что нынешнюю ночь они
проведут под крышей. Это было очень кстати. Близость осени
давала о себе знать,. По ночам уже начинались заморозки на
почве.
   Поэтому когда впереди показался трактир -- как и предсказывал
Варфоломей, которому Фихтеле не очень-то верил, -- все вздохнули
с облегчением.
   Но попасть под крышу оказалось не таким простым делом, как
казалось поначалу. Завидев толпу бродяг, в дверях несокрушимой
стеной выросла хозяйка трактира. Была она худой, мослатой, с
бесцветными волосами, уложенными под чепец, востроносая и
горластая.
   -- Добрая женщина, -- отечески обратился к ней наместник Варфоломей
и патетически потряс скованными руками. -- Мы мирные путники,
пусти нас добром во имя милосердия...
   Женщина прервала его.
   -- Убирайтесь, бродяги, -- сказала она, вытирая нос фартуком.
   -- Эй, не распускай язык, чертова баба, -- возмущенно сказал
Витвемахер и показал ей аркебузу. -- А то всажу в тебя пулю,
будешь знать. Богачка.
   -- Сукин сын, -- выразительно произнесла женщина. -- Срала я на твою
аркебузу.
   Она сунула руку под фартук, шевельнула спрятанным на поясе
пистолетом.
   В этот момент Ремедий узнал ее.
   -- Бог ты мой, -- ахнул бывший солдат. -- Да это же Эркенбальда!
   Он сразу помрачнел. Вспомнил бывшую товарку по скитаниям. У нее
снега зимой не допросишься -- с капитаном Агильбертом были два
сапога пара. Тот тоже только на оплеухи был щедрый, а что до
денег -- удавиться был готов за гульден.
   Ремедий потянул наместника Варфоломея за рукав. Тот обернулся, и
серые истовые глаза уставились на Гааза нетерпеливо.
   -- Что тебе, неразумное дитя?
   -- Пойдем отсюда, -- сказал Ремедий. -- Она нас не пустит.
   -- Дорожит своим добром? -- хищно спросил Варфоломей. Дернул ртом,
дрогнул ноздрями.
   Эркенбальда щурила глаза, оглядывая толпу оборванцев. В этот
момент за ее спиной показался слуга, дюжий парень с ведром в
руке. В ведре что-то дымилось, клубилось, парило -- явно
съестное, судя по запаху. По толпе бродяг пробежало волнение.
Запах был мясной.
   -- А чего, -- простодушно сказал парень, -- пустили бы божьих людей
хотя бы в сарайке переночевать, а, хозяйка? Доброе дело
зачтется. А накормить их можно хотя бы этим.
   "Это" оказалось вареной требухой, которую Эркенбальда
распорядилась скормить свиньям, прежде чем зарезать их на
колбасы.
   Эркенбальда фыркнула. Ей тоже не по душе было вступать в
неравный бой с десятком вооруженных мужчин, пусть даже
оборванных и голодных.
   -- Ладно, пусть, -- проворчала она. -- Только в дом ни ногой. И
посуды не дам. Пусть из ведра хлебают.
   В эту ночь они досыта наелись горячих потрохов и заснули
вповалку на соломе.
   Разбудил их все тот же парень, трактирный слуга. Ранним утром
всунул в приоткрытую дверь лохматую голову, впустив в душное
пыльное помещение свет холодного осеннего утра, шевельнул
тяжелым плечом.
   -- Хозяйка велела передать, чтоб вы убирались. Ночь прошла.
   В полумраке зашевелились тела, громыхнули цепи.
   Парень хмыкнул.
   -- Чудно, -- сказал он. -- Будто обоз арестантский. Давайте,
бродяги, уходите поскорей. Она сказала: если вы еще четверть
часа будете пердеть в ее солому, она сама в вас пернет из
аркебузы.
   И хихикнув, прикрыл за собой дверь.
   Варфоломей сел, протер глаза.
   -- Экая скверная неблагочестивая баба, -- заметил он. -- Трясется за
свое добро, по всему видать. Может, задержаться здесь, дабы сия
заблудшая душа...
   -- Мы торопимся, -- сказал Иеронимус.
   На опавших листьях, на траве поблескивал иней. Через час солнце
растопит его, станет теплее. Только это и утешало Бальтазара
Фихтеле. Бывшего студента распирало от возмущения. Надо же,
какая гордячка. Со старыми товарищами как со скотом. И впрямь
стоило бы проучить ее. Чтоб неповадно было впредь.
   Не успели путешественники выбраться из сарая и кое-как протереть
глаза, как из дома показалась сама хозяйка.
   -- Вы еще не убрались? -- гаркнула она. Шагнула, грохнув о крыльцо
деревянными башмаками.
   -- Может, хоть воды горячей у нее попросить? -- нерешительно шепнул
Бальтазар Ремедию.
   Ремедий поглядел на хозяйку с тоскливой злобой. Он-то хорошо ее
знал, стерву. Только головой покачал.
   -- Да ведь она нас и не узнала, -- продолжал Бальтазар с тихой
надеждой. -- А вот если к ней признаться, напомнить о том
времени, когда скитались вместе, воевали бок о бок, терпели
лишения... Ведь когда-то мы все...
   Не дослушав, Ремедий досадливо махнул рукой.
   -- Не узнала она нас, как же. У этой суки глаз, как у орла, а нюх
почище собачьего. Идем лучше, не позорься. Так отбреет...
   Под пристальным взглядом Эркенбальды, державшей аркебузу,
разбойники один за другим покидали двор. Последним шел Фихтеле
-- опустив голову, шаркая ногами. Он нарочно прошел возле самого
крыльца и, не поднимая глаз, чтобы не разорвалось от злости
сердце, пробормотал:
   -- Прощай, Эркенбальда.
   -- Будь здоров, Фихтеле, -- равнодушно отозвалась женщина.

   По дороге шел человек и плакал. Был он среднего роста, волосом
светел, рот имел большой -- про таких говорят "губошлеп". Одет в
дорогие одежды, но шел пешком и не имел при себе никакого
имущества.
   Разбойники нагнали его, окружили со всех сторон. Но и в толпе
незнакомцев продолжал человек заливаться слезами, не глядя ни
влево, ни вправо. Безутешен был он, как душа, ввергнутая в муки
чистилища.
   Тогда Иеронимус фон Шпейер спросил его:
   -- Как тебя зовут?
   Человек ответил:
   -- Михаэль Клостерле, отец мой.
   -- Куда ты идешь? -- спросил Иеронимус.
   -- Куда глаза глядят, -- был жалобный ответ. -- Ибо нет у меня ни
кола ни двора.
   -- Как же случилось, что потерял ты и кол и двор?
   Разбойники обступили собеседников теснее, любопытствуя услышать
ответ.
   -- Было у меня некоторое имущество, -- начал рассказывать Михаэль,
-- я занимался торговлей и дело мое поначалу процветало. Но потом
мой лучший друг, мой компаньон, которому я доверял, и моя
невеста, которую я любил, сговорились за моей спиной и вместе
предали меня. Я потерял все, чем владел, лишился любимой
девушки, утратил веру в людей -- и вот иду по дороге один.
   Эта история очень понравилась Варфоломею. Он протолкался к
Михаэлю поближе и впился в него жадным взглядом. Но Иеронимус не
дал наместнику рта раскрыть, заговорив первым:
   -- К чему ты стремишься?
   -- К духовному совершенству, -- сказал Михаэль. -- О отец мой, знали
бы вы, как стремится душа моя к совершенству!
   -- Почему же ты плачешь? Разве ты не определил еще своей цели?
   Михаэль удивленно посмотрел на монаха сквозь слезы, покусал свои
толстые губы.
   -- Определил, но...
   -- Назови ее, -- сказал Иеронимус. -- Одень ее в одежды из слов.
   Михаэль подумал немного.
   -- Сначала я хочу разбогатеть. Заработать хотя бы несколько тысяч
гульденов. Возможно, на торговле. Да, скорее всего, именно на
торговле. А потом от всего отказаться и дать обет нищенства...
   Глаза Варфоломея пылали. Он подпрыгивал на каждом шагу, желая
вклиниться в разговор, -- понравился ему Клостерле. Так
понравился, что сил нет.
   Но между Варфоломеем и Клостерле оставался Иеронимус фон Шпейер,
который продолжал свои ненужные распросы, мешал завести
настоящую душеспасительную беседу, не позволял завербовать в
орден нового подвижника.
   Иеронимус сказал совсем тихо, так что Михаэлю пришлось наклонить
голову, чтобы расслышать:
   -- Те, кто был богат, а затем отказался от роскоши и дал обет
нищества, не имели изначально таких намерений. Как можно
разбогатеть, не стремясь к тому всей душой? Если твоя цель --
заработать тысячу гульденов, значит, ты должен молиться на
тысячу гульденов, не позволяя себе отвлекаться. Никому еще не
удавалось наполнить сундуки золотом, мечтая избавиться от него.
   Михаэль приоткрыл рот, лихорадочно изыскивая ответ. Варфоломей
сверлил Иеронимуса гневным взглядом: какие глупости проповедует
монах!
   -- Как же мне достичь совершенства? -- спросил Михаэль,
растерявшись.
   Иеронимус ответил:
   -- Освободись от лицемерия.
   Варфоломей наконец оттеснил Мракобеса и встрял в разговор.
   -- Приди в наши объятия, сын мой! -- вскричал он. И раскинул руки,
насколько позволяли ему цепи.

   Дорога вела по долине. Справа и слева вздымались лесистые горы,
густая зелень лесов уже тронута осенней сединой.
   -- Сдается мне, мы проходили здесь когда-то с Агильбертом,
-- проворчал Ремедий наутро третьего дня пути, разглядывая
местность.
   Бальтазар, к которому он обращался, пожал плечами.
   Ремедий продолжал:
   -- Вон там, видишь -- маленький городок? Разве ты не помнишь? Это
Айзенбах, мы разграбили его, когда ушли от Эйтельфрица...
   -- Меня с вами тогда не было, -- сказал Фихтеле. Прищурил глаза --
хотел получше разглядеть городок.
   -- И правда, -- согласился Ремедий. -- Забыл. Мы тебя после
подобрали.
   Айзенбаха достигли в час пополудни. За те семь лет, что минули
со времени разгрома, город отстроился, восстановил стену,
углубил рвы, ощетинился решетками. Братской могилы, куда
ландскнехты закопали, не разбирая, и горожан, и своих, не
осталось и следа. Ровная зелень травы, красная черепица,
виноградные горы, все выше и выше, к самому небу.
   Разбойники поглядывали на Айзенбах, как голодный на кусок пирога
-- слишком большой, чтобы можно было проглотить одним махом. У
Варфоломея чуть слюни не потекли, когда он прошел по мосту,
заплатив городской страже пошлину за вход -- откуда-то из-под
лохмотьев вытащил несколько затертых монет.
   В поисках харчевни вышли на площадь -- тесную даже для такого
маленького городка, как Айзенбах, -- и попали на представление
бродячих комедиантов.
   Телега загромоздила подходы к маленькому фонтану, посреди
которого высилась новенькая деревянная статуя святого Георгия,
раскрашенная синей, золотой и красной краской. На телеге, чтобы
всем было видно, разместился механический театр.
   Ниществующие подвижники затесались в толпу зевак и, задрав
головы, с интересом уставились на спектакль.
   Ремедий дернул Бальтазара за рукав, шепотом спросил:
   -- Сегодня что, воскресенье?
   Бальтазар пожал плечами.
   -- Наверное...
   Ремедий что-то посчитал про себя, загибая пальцы. Охнул.
   -- Третьего дня, стало быть, пятница была...
   -- Ты что, Ремедий Гааз, совсем дурак? -- раздраженно сказал
Бальтазар.
   Ремедий кивнул, искренне удрученный.
   -- Я мясо ел, -- сказал он. -- В постный день.
   -- Какое мясо?
   -- Эркенбальдины потроха, -- пояснил Ремедий и плюнул от души.
-- Проклятая баба, загонит меня-таки в ад...
   Бальтазар даже отвечать не стал. Что с дураком разговаривать. Он
хотел посмотреть театр.
   Размокнулись деревянные шторки, открывая спрятанный в тяжелом
резном корпусе вертеп, где жили своей таинственной жизнью два
деревянных шута и большое тележное колесо. И шут в красном
колпаке обхватил обод колеса, пытаясь вскарабкаться наверх; и
шут в синем колпаке уцепился за колесо с другой стороны,
стараясь обернуть его на себя. Несколько секунд колесо хранило
равновесие, а потом стало поворачиваться, вознося красного шута
и подминая синего.
   -- Что наверху, то внизу, -- с важным видом произнес Михаэль
Клостерле, наблюдая за механическими фигурами.
   Представление в маленьком вертепе заканчивалось. Синий шут лежал
раздавленный под колесом, на его курточке проступило багровое
пятно, из нарисованного рта вытекла струйка нарисованной крови.
Красный его соперник лежал животом на вершине и победно болтал
руками и ногами.
   -- Что было наверху, окажется внизу, -- сказал Михаэль.
   -- В таком случае, какой смысл в победе, если она всего лишь на
миг? -- поинтересовался наместник Варфоломей, который за эти дни
полюбил философствовать на пару с новообращенным.
   -- Если колесо повернется снова, чтобы сбросить победителя, оно
вознесет на вершину раздавленный труп, -- медленно и значительно
проговорил Клостерле. -- Подумай сам, велик ли смысл оказаться
наверху первым?
   Варфоломей опустил веки, покивал, довольный мудростью своего
собеседника.
   -- Вопрос в том, от чего зависит твое вознесение?
   Иеронимус, стоявший впереди, вдруг повернул к наместнику голову,
на мгновение глянул прямо ему в глаза.
   -- От колеса, -- сказал он.
   Варфоломей сразу утратил охоту продолжать разговор. Не любил он
спорить с Иеронимусом.
   Деревянные дверцы, тихо скрипнув, закрылись. Двое шутов исчезли
за ними. Комедианты стали обходить толпу, собирая деньги.
   Тем временем Варфоломей протолкался вперед, вскарабкался на
телегу, вознес руки над головой, оглушительно загремел цепями.
Толпа снова притихла, думая, что это продолжение спектакля.
   -- Дети мои! -- завопил наместник Варфоломей. -- Покайтесь!
Подумайте, какому греховному делу сейчас предаетесь, несчастные!
Ибо так было устроено, что, подобно десяти хорам ангельским,
созданы десять хоров среди человеков. Первые три управлять
поставлены, и это -- священники, монахи и мирские судьи.
Остальные же предназначены подчиняться, и среди них назову тех,
кто изготавливает одежду и обувь, тех, кто работает с металлом,
тех, кто строит домы, кто кормит голодных и желающих утолить
голод, кто сеет хлеб и убирает урожай, а также те, кто врачует.
И подобно тому, как десятый ангельский хор предался сатане,
десятый хор людей отпал от святости. В него входят актеры и
комедианты, и вся их жизнь -- сплошной грех, и души их обречены
на погибель...
   Он долго еще кричал, к полному недоумению толпы. Стали уже
раздаваться свистки. Двое комедиантов, довольно дюжие молодцы,
принялись спихивать проповедника со своей телеги. Варфоломей
отчаянно сопротивлялся и призывал всевозможные проклятия и
небесные кары на головы нечестивцев, действующих, несомненно, по
наущению дьявола. Несмотря на свое довольно хилое сложение,
бывший купец обладал удивительной верткостью и цеплялся за
телегу, как пиявка. Стоило отодрать его пальцы от края доски,
как он тут же впивался в оглобли. В результате все трое рухнули
с телеги в фонтан и едва не утонули. Толпа от души веселилась,
приветствуя битву свистками и воплями.
   Первым из фонтана выбрался, отфыркиваясь и отплевываясь,
комедиант в синем, багровый от ярости. За ним показался второй,
в красном. Ругаясь на чем свет стоит, он вытаскивал из воды
наместника Варфоломея, который едва не утонул, запутавшись в
своих цепях.
   Варфоломея расстелили на той самой телеге, откуда только что
сбросили, влили в приоткрытый рот вина из фляги. Тот, что в
красном, стоял возле него на коленях. Синий крикнул, что сейчас
прелестная Клотильда исполнит любовную балладу для увеселения
публики.
   Из недр телеги выпорхнула прелестная Клотильда -- рослая девица в
пышном красном платье, расшитом золотыми розами. В руках у нее
была лютня, с которой она довольно ловко управлялась.
   Голос Клотильды, хрипловатый, но сильный разнесся над площадью,
увеселяя публику повествованием о нестерпимых душевных терзаниях
графа Лары, сыновья которого были зверски убиты предателями.
Баллада во всех подробностях перечисляла пытки, которым были
подвергнуты юные графы Лара.
   -- ЛЮБОВНУЮ, дура, -- прошипел, проходя мимо нее с кружкой для
сбора денег, комедиант в синем.
   Клотильда, не моргнув глазом, перешла от перечислений пыточного
инвентаря к воспеванию страданий девицы Милльфлёр, разлученной с
возлюбленным.
   О дно жестяной кружки стучали монеты -- горожане подавали щедро,
довольные представлением свыше меры.
   Едва отдышавшись и отплевавшись, бессильно простертый на телеге
Варфоломей принялся было вновь поливать бранью своего спасителя.
Но тот не давал ему сказать ни слова. Стоило наместнику раскрыть
рот, как комедиант, посмеиваясь, вливал туда вина из своей
фляги. Напоить же Варфоломея до бесчувственного состояния
оказалось совсем простым делом. Подвижник так истощен был
длительным голоданием, что одной фляги хватило. Вскоре он не
вязал уже лыка. Лежал, вытянувшись во весь рост, и бессмысленно
ворочал глазами.
   Девица Клотильда закончила песню, послала толпе воздушный
поцелуй и подошла к телеге. Бегло поглядела на Варфоломея.
   -- Какой красавчик, -- только и сказала. Потаскушка.
   Следом за ней вернулся и комедиант в синем, на ходу ссыпая
деньги из кружки в обширный кошель на завязках.
   -- Что это за беглый каторжник? -- удивленно спросил комедиант в
синем. Его звали Балатро.
   Второй, известный под прозвищем Арделио, ответил:
   -- Блаженный какой-то.
   Балатро присвистнул.
   -- И куда нам его деть?
   -- На дорогу вывалим, -- предложил Арделио. -- Подальше от города
отвезем и выкинем.
   -- Может, здесь есть какой-нибудь приют для убогих? -- подала голос
девица Клотильда. Тонкое лицо подвижника зацепило ее сердце,
всегда открытое любви и состраданию.
   -- Какой в этой дыре может быть приют для убогих? -- сказал
Арделио. -- Выкиньте его обратно в фонтан, всего и дел.
   -- Грех, -- пробубнил Балатро.
   Арделио пожал плечами.
   -- Об этом раньше нужно было думать. Подался в комедианты -- не
рядись святошей.
   Не успел он договорить, как возле телеги показалась зверская
рожа Витвемахера.
   -- Ой! -- удивленно произнесла девица. -- Еще один такой же.
   -- Нечестивцы, -- зарычал Витвемахер и потянулся за мечом.
   Верзила Балатро поглядел на нищего сверху вниз, расправил
широкие плечи.
   Тот ничуть не смутился.
   -- Да знаешь ли ты, кого замышлял убить? -- продолжал разбойник,
размахивая мечом.
   Тем временем и остальные святые братья подходили ближе к телеге.
Волей-неволей троим комедиантам пришлось выслушать историю
падения, покаяния и обращения Варфоломея. Сам же святой
подвижник продолжал мешком лежать на телеге, пьяный и
беспомощный.
   К великому негодованию благочестивых разбойников, ни один из
слушателей не выказывал желания расстаться со своим имуществом и
немедленно примкнуть к Ордену.
   Балатро, бывший в компании старшим, лихорадочно выискивал в
обступившей телегу шайке хотя бы одно разумное лицо. Но понял:
если он и его товарищи хотят сохранить свое добро, столкновения
не избежать. Ибо на всех лицах лежала одна и та же печать
безумия.
   Балатро охватило отчаяние. И тут он почувствовал на себе
пристальный взгляд. Обернулся, вздрогнул всем телом. Прямо на
него смотрел Иеронимус фон Шпейер. Только этого и не хватало:
монах в толпе фанатиков и юродивых. И лицо у монаха нехорошее.
Тяжелое, высокомерное.
   Иеронимус кивнул комедианту. Тот пробормотал себе под нос
проклятье и спрыгнул с телеги.
   -- Что надо? -- грубо спросил он, подходя. И подумал про себя еще
раз: от такого добра не жди.
   -- Блаженных не бойтесь, -- сказал Иеронимус. -- Они хоть свирепы,
но вас не тронут. Мы идем в Страсбург.
   -- Лошадь наша нужна? -- прямо спросил Балатро.
   -- Да.
   -- Да вы за дураков нас держите! -- взорвался комедиант. От гнева
его рябое лицо пошло красными пятнами.
   Иеронимус покачал головой.
   Но договорить они не успели. От телеги донесся визг девицы
Клотильды. Оттолкнув от себя Иеронимуса, Балатро в два прыжка
добрался до телеги. Что-то оглушительно треснуло, с силой
плеснула вода -- кого-то (потом оказалось -- блаженного
Верекундия) вышвырнули в фонтан. Драка, к величайшему
удовольствию зевак, продолжалась еще с десять минут, пока
воюющие не утомились и не отправились выпить.
   Богатырские качества, проявленные как одной, так и другой
стороной, объединили бывших врагов. Они разговорились. Не было
только Варфоломея, спавшего в телеге мертвым сном. Иеронимус
сидел, по обыкновению, в углу, потягивал вино и поглядывал на
своих спутников.
   Арделио, маленького роста, тощий, с взъерошенными черными
волосами, пил стакан за стаканом, но не пьянел -- только мрачнел,
наливался тяжкой печалью. Второй комедиант, Балатро, белобрысый
верзила с бесцветными ресницами, рябой после оспы, увлеченно
рассказывал что-то блаженному Верекундию. Тот сидел мокрый после
купания в фонтане, в тепле от его одежды и волос шел пар.
   Девица Клотильда достала из-за корсажа колоду засаленных кожаных
карт, метким взглядом выхватила из толпы мужчин простеца Ремедия
и подсела к нему. Давай втолковывать ему правила новой игры.
   До Иеронимуса то и дело сквозь гул голосов доносился сипловатый
голос Клотильды.
   -- Это "Диана", сиречь Луна, -- говорила Клотильда, показывая
Ремедию карту. -- Она старше "Ладьи", стало быть, "Ладью" бьет.
Вот "Диана Инферна", сиречь "Адская Диана" или, по-иному,
"Геката". Она бьет и "Ладью", и "Диану". Это черный козырь...
   Бальтазар крутился тут же, чуть не клевал длинным носом карты,
мелькавшие в ловких пальцах актерки.
   Рядом с Иеронимусом кто-то присел. Осторожно, на самый краешек
скамьи.
   Иеронимус обернулся. Балатро -- бледный, губы дрожат.
   -- Простите, ваше... -- пробормотал комедиант, глядя в пол.
   Иеронимус смотрел на него, молчал.
   -- Я же не знал, что вы... -- добавил Балатро и поперхнулся,
смутившись самым жалким образом.
   -- Что случилось? -- спросил, наконец, Иеронимус. Немного
отодвинулся, чтобы лучше видеть лицо комедианта.
   Балатро опустил голову.
   -- Простите, -- снова сказал он. -- Я не знал.
   -- Чего ты не знал?
   Балатро неожиданно вскинул глаза и выпалил:
   -- Вы -- Мракобес? Ведь это вы жгли еретиков в Раменсбурге и
Хербертингене?
   -- Да, -- сказал Иеронимус. -- Так вы присоединитесь к нам по дороге
в Страсбург?

   Теперь к Страсбургу двигалась довольно пестрая толпа. В телеге
вместе с механическим вертепом, лютней и кое-какими съестными
припасами тряслась девица Клотильда. Арделио правил лошадью --
тяжеловесным низкорослым коньком, хорошо пригодным для сельских
работ, выносливым и спокойным. За телегой шли подвижники,
вооруженные кто во что горазд.
   Фихтеле был очень раздосадован странной бесхребетностью
Иеронимуса. Порой на капеллана такое накатит, что хоть святых
выноси.
   А Ремедий, как водится, в рассуждения не входил. Жив -- и слава
Богу.
   Наместник Варфоломей и Михаэль пустились в мутные дискуссии о
природе вечности и спасения души. Они не понимали ни слова из
того, что между ними говорилось. Лишь основополагающая идея была
ясна: оба были полностью согласны друг с другом.
   В миле от Айзенбаха обнаружилось, что к каравану присоединился
еще один человек. Свесившись с козел, Арделио на ходу коротко
переговорил с новичком, выслушал объяснения, кивнул и больше ни
о чем не спрашивал. По словам этого человека, он торопился в
Страсбург, но боялся предпринимать столь опасное путешествие в
одиночку, а нанять охрану денег не имел.
   Это был совсем молодой человек с большими, широко расставленными
глазами. Довольно смазливый, если бы не мрачноватое выражение
лица. Это красивое и вместе с тем печальное лицо имело в себе
нечто неотразимое для чувствительной Клотильды. Девица тут же
высунулась из телеги и принялась строить ему глазки.
   Что до молодого человека, то он удостоил ее лишь беглым взглядом
и принялся озираться вокруг, словно выискивая кого-то в толпе.
Если кто-то и привлекал его здесь, то отнюдь не девица.
   Клотильда не обиделась. Спряталась в телеге, взялась за лютню.
Не тот, так другой. Завтра будет новый день, только и всего.
   В эту ночь остановились на ночлег в лесу, отойдя от большой
дороги на четверть мили. Поставили телегу так, чтобы с дороги не
углядели, развели костер побольше. Арделио браконьерским манером
подстрелил двух уток. Клотильда ловко ощипала и сварила добычу,
а после все сидели вокруг огня и жевали темное жесткое мясо.
   Ремедий согрелся, разнежился. Иногда ему начинало казаться, что
не было всех этих лет, проведенных рядом с Иеронимусом. Что все
еще служит под началом рыжего Агильберта, который продал душу
дьяволу. Лица вокруг были другие -- не те, что окружали его в
Своре Пропащих. Но похожи. Да вот и Фихтеле рядом, этот-то
служил с Агильбертом, хоть и присоединился к Своре позднее. А
вон еще одно лицо -- тоже из тех лет...
   Ремедий вздрогнул. Блаженная тупость отступила, мгновенно
сменилась тревогой. Напротив него, в тени, действительно
мелькнул кто-то знакомый.
   Ремедий прищурился, пытаясь разглядеть этого человека. Давно
забытого. Так забывают лица умерших -- за ненадобностью. Тот
зашевелился, поерзал, опустил голову -- видно, не хотел, чтобы
Ремедий его увидел. Кому понравится, когда вот так тебя
разглядывают. И Ремедий выбросил незнакомца из головы. Мало ли
кто на кого похож.
   Девица Клотильда дернула его за рукав, показала украдкой колоду.

   -- Эй, монашек, -- позвала.
   Смешное в ее устах прозвище -- Monchen -- если учесть, что Ремедий
мог переломить девушке спину одним ударом кулака.
   Ремедий улыбнулся. Когда он был ландскнехтом, такие девицы
называли его "солдатик".
   -- Сыграем?
   -- Я плохо играю, -- сказал он.
   Клотильда засмеялась.
   -- Этого-то мне и надо. Проиграй мне, монашек.
   Он хмыкнул в ответ и пересел поближе. Карты замелькали в руках
Клотильды -- синее, красное, золотое, белое, грехи, добродетели,
слабости людские и сильные стороны, любовь и смерть, жизнь и
молитвенный экстаз, ад и рай -- огрубевшие руки актерки тасовали
их так и эдак. Ремедий брал из ее пальцев то одну, то другую
карту, рассметривал. Дольше других держал перед глазами одну,
жутковатую: скелет с косой ведет за руку монаха, за рясу монаха
цепляется девица, за девицей -- торговец. Живая цепь терялась за
горизонтом.
   Клотильда отобрала у него карту, недовольная тем, что мешает
играть.
   -- Путь неблизкий, еще наглядишься, надоест, -- сказала она.
   Но Ремедий не сразу выпустил карту.
   -- А как она называется?
   -- "Смерть", конечно. Видел когда-нибудь Пляску Смерти?
   Ремедий кивнул.
   -- Я видел смерть, -- сказал он простодушно.
   Клотильда хмыкнула.
   -- Кто ж ее не видел, дружок.
   -- А какая карта бьет "Смерть"?
   Актерка выбрала из колоды другую -- обнаженная женская фигура,
окруженная венком.
   -- "Вечная жизнь", конечно.
   Ремедий повертел перед глазами "Вечную жизнь". Девица на карте
была очень хороша собой. Похожа на Рехильду Миллер. От мысли о
Рехильде Ремедий перешел к другой:
   -- Странная у тебя колода. Этими картами только играют?
   -- Не только, -- сердито сказала Клотильда. -- Иногда гадают. Но
очень редко.
   Ремедий смотрел на нее, шевелил губами -- думал.
   Клотильда склонила голову набок.
   -- Ты из профессионального интереса спрашиваешь?
   -- Что? -- Ремедий смешно заморгал светлыми ресницами.
   -- Ну, говорили, будто вы с Иеронимусом сожгли за ведьмовство
целую толпу женщин, -- пояснила Клотильда. Пристально посмотрела
на него. -- Это правда, монашек?
   -- Да, -- сказал Ремедий. -- А почему ты испугалась?
   -- Я вовсе не испугалась, -- сердито заявила Клотильда. -- Гадание
на картах -- колдовство и ересь. И я этим занимаюсь. Иногда.
   Ремедий сказал:
   -- Чтобы осудить тебя, нужно двое свидетелей.
   -- Да ладно тебе... -- Клотильда махнула рукой, отметая все
сомнения. -- Я и гадаю-то очень редко. Не люблю это занятие.
   -- Почему?
   -- Потому что сбывается.
   -- А если выпадает "Смерть", значит, человек скоро умрет?
   -- Ничего подобного. Монах, а не знаешь. Смерти не существует.
Знаешь, какой стих подписан к этой карте? -- Она снова вытащила
из колоды "Смерть" и прочитала, водя пальцем по ломаным буквам
на ленте, обвивающей картинку: "Ich bin Auferstehung und Leben".

   Ремедий нахмурил лоб.
   -- Это из Писания. А почему не по-латыни?
   -- Понятия не имею, -- беспечно сказала Клотильда. И заторопила
его: -- Давай лучше играть. Смотри. У меня на руках младший грех
-- "Непослушание". Есть у тебя "Подчинение"?
   Она сунулась в его карты.
   -- Нет, "Подчинения" нет. Попробуй взять мой грех другой
добродетелью.
   Ремедий протянул "Надежду".
   -- С ума сошел! -- Она хлопнула его по руке. -- А чем ты будешь бить
"Отчаяние", скажи на милость, если выбросишь "Надежду" на
какое-то "Непослушание"? У тебя же есть "Стыдливость", смотри...

   Выхватила карту из его пальцев, покрыла ею "Непослушание",
отложила в сторону.
   Вскоре игра увлекла обоих. Прошло немало времени, прежде чем
Ремедий вспомнил о новичке, которого силился узнать. Поискал
глазами. Теперь рядом с незнакомцем сидел Иеронимус. Они были
погружены в негромкую беседу.
   И Ремедий успокоился.

   Иеронимус поднял голову. Незнакомый молодой человек стоял возле
него, глядел на сидящего сверху вниз светлыми печальными
глазами.
   -- Вы Иеронимус фон Шпейер?
   Иеронимус подвинулся, дал ему сесть рядом. Тот примостился,
обхватил руками колени. От его грязных волос пахло землей.
   -- Я Валентин Вебер, -- сказал незнакомец тихо. -- Мы с вами
встречались раньше. Один раз. С тех пор я ждал вас.
   Иеронимус молчал, ждал, что будет дальше.
   -- Вы помогли мне, -- добавил Валентин.
   Тогда Иеронимус повернул голову, желая рассмотреть этого
человека получше.
   -- Я не помню тебя, -- сказал он наконец.
   Валентин отозвался -- почти шепотом:
   -- Я разговаривал с вами из могилы. Я мертв, отец Иеронимус. Вот
уже семь лет как мертв. Только одно и живо еще -- моя
благодарность.
   Иеронимус поднял руку, провел пальцами по щеке молодого
человека. Щека была холодной и на ощупь дряблой.
   Валентин грустно улыбнулся.
   -- Видите? Я мертв.
   Тогда Иеронимус спросил:
   -- А я?
   -- Не знаю, -- ответил Валентин.
   Иеронимус видел, что юноша не лукавит.
   -- Почему же мы встретились с тобой, если ты мертв, Валентин?
   -- Может быть, вы умираете, отец мой? -- спокойно спросил его
Валентин.
   -- Может быть, -- согласился Иеронимус.
   А Валентин сказал:
   --  Все эти годы я желал только одного: увидеть вас. Тогда, в
Айзенбахе, я слышал ваш голос. Я ничего не знаю о вас. Ничего,
кроме голоса.
   Иеронимус шевельнулся. Он вдруг ощутил свой возраст, свой живот,
мешки под глазами.
   Валентин смотрел на него с бесконечной любовью.
   -- Я помню каждое ваше слово.
   -- А я не помню, -- признал Иеронимус.
   -- Я был в яме вместе с другими мертвецами. Всех нас охватило
отчаяние. У меня была библия, солдаты бросили ее в яму вслед за
трупами. Я раскрыл книгу и стал читать. Я читал пророка
Иезекииля. -- Валентин покусал бледные губы, припоминая текст. --
"Пошлю на него моровую язву..." Они слушали, и в их сердца
возвращалась надежда, хотя было очень страшно. И когда я
споткнулся посреди строки, чей-то голос ИЗВНЕ произнес: "И
узнают, что я -- Господь". В то мгновение мне показалось, что сам
Господь говорит со мной.
   -- А это был всего лишь монах-бродяга, -- сказал Иеронимус. --
Который присел перекусить на братской могиле. И знал библию
достаточно хорошо, чтобы закончить цитату. Только и всего.
   -- На долю секунды вы были для меня Богом, -- серьезно сказал
Валентин. -- Этого довольно, чтобы помнить вас остаток вечности.
   Он склонился головой на колени к Иеронимусу. И Иеронимус положил
ладонь на растрепанные светлые волосы и так остался сидеть,
вдыхая острый запах могильной земли.

   Через день рябой Балатро объявил, что знает более короткий путь
до Страсбурга, чем тот, который предлагает Варфоломей.
Наместник, прознав про то, подскочил к комедианту и вступил с
ним в ожесточенный спор. Они чертили карту на земле, выкладывали
схемы палочками и листьями, яростно забивали очередную схему
ногами, чтобы нарисовать ее заново -- более точно.
   Бальтазар Фихтеле слушал, пытался вникать, но не смог. Плюнул.
Остальные, поняв, что спор надолго, запалили с утра костер и
взялись за карты.
   Прошло никак не меньше часа, прежде чем наместник, весь красный,
вспотевший, будто камни таскал, подал сигнал к выступлению. Кто
победил в споре, осталось неясным. Подозревали, что Балатро.
   Выбрали проселочную дорогу, отходящую от главного тракта.
Арделио прикрикнул на лошадь, заставляя повернуть с удобной
грунтовки в лесную чащу. Телега, раскачиваясь и подпрыгивая,
затряслась по колее, куда осенним ветром навалило веток. Слышно
было, как в телеге ругается Клотильда.
   Ремедий так и не понял, кем приходится девица двум комедиантам
-- сестрой, возлюбленной? Улучив момент, спросил ее об этом. Она
пожала плечами.
   -- И то, и другое, -- был странный ответ.
   -- Кому? -- поразился Ремедий.
   -- Обоим, -- не моргнув глазом, сказала девица. И глядя на лицо
Ремедия, расхохоталась.

   На рассвете следующего дня Витвемахер куда-то ушел. Вернулся
через час, лицо имел чрезвычайно таинственное. О чем-то
пошептался с Варфоломеем, разбудив его. Тот слушал, кивал. Потом
растолкал остальных благочестивых братьев. Комедианты продолжали
спать сном невинности. Громким шепотом торжественно объявил, что
по дороге сюда движется купеческий караван и предстоит спасти
десяток заблудших душ.
   Купцы показались через полчаса. И товарец-то, судя по всему,
завалящий, и охрана убогая -- всего пять солдат, да и купцы не
бог весть каким золотом блещут. Но как засверкали безумные глаза
Варфоломея, когда он взмахнул руками и сипло прокричал:
   -- Во имя спасения!..
   Головная лошадь заржала, попятилась -- прямо перед ее мордой
неожиданно выросла острая пика. Над острием горели яростные
глаза блаженного Верекундия.
   Охранник схватился за оружие, но выстрелить не успел -- пика
пропорола его кожаную куртку, вонзилась в грудь под ребрами.
Кровь вытекла из его рта, и он умер.
   Купцы сбились в кучу -- их было всего трое -- и озирались по
сторонам, не зная, откуда ждать погибели. Охранники вступили в
бой.
   Несмотря на свой диковатый вид, святые братья были отменными
бойцами, в чем могли убедиться несчастные солдаты. Захваченные
врасплох, окруженные со всех сторон, купеческие охранники
оборонялись, как могли, и еще двое из них погибли. Последние
двое, оглушенные, истекающие кровью, были брошены на землю лицом
вниз.

   Ремедий проснулся, сел. Сражение разыгрывалось в четверти мили
от лагеря путешественников, но знакомый звук -- лязг мечей,
одинокий хлопок выстрела -- заставил его подскочить. Взяв
аркебузу, Ремедий осторожно пошел вперед, на звук.
   Успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как подрагивают ноги
повешенных купцов -- те еще не умерли, плясали в петле. Под
виселицей на коленях стоял Варфоломей и заливаясь слезами
молился за души этих нераскаявшихся грешников, то и дело
охлестывая себя тяжелыми цепями. Кровь проступила на его плечах
и груди.
   В траве ничком лежали два израненных человека. Витвемахер стоял
над ними, широко расставив ноги и держа пику наготове. Если хоть
один шевельнется, вонзит в затылок.
   Ремедий подошел поближе, встал на колени рядом с Варфоломеем и
пробормотал молитву. Тем временем умирающие затихли --
отмучились. В чаще хрустели ветками отпущенные на свободу
лошади.
   Один из пленных, маленького роста, щуплый, глухо сказал в землю:

   -- Дай хоть голову поднять, пиздюк.
   Витвемахер слегка коснулся его шеи холодной острой пикой.
Пленник выругался и затих.
   Все терпеливо ждали, пока Варфоломей закончит молиться. Наконец
наместник поднялся на ноги, отер слезы с лица и обратился к
своим соратникам:
   -- Поднимите пленных.
   Двое уцелевших солдат были грубо поставлены на ноги. Один из них
обвис на руках Верекундия -- тяжело был ранен. Ремедий приоткрыл
рот, глядя на пленного во все глаза. А тот -- лицо хитрое, как у
маленького хищника, востренький носик, шустрые глазки -- сказал
хрипло:
   -- Сукин ты сын, Гааз...
   Это был Шальк.
   Варфоломей бегло оглядел его, оценил тяжесть ранений и
распорядился:
   -- Добить.
   -- Нет, -- поспешно встрял Гааз.
   Наместник Варфоломей уставился на него широко раскрытыми
глазами. Так и рвалось из них на волю безумие.
   -- Оставь его жить, -- повторил Ремедий.
   -- Он защищал нечистое дело, -- гневно произнес Варфоломей. Каждое
слово отчеканил, словно монету, и швырнул в лицо Ремедию,
динарий за динарием.
   -- Он покается, -- упрямо сказал Ремедий.
   -- Он все равно умрет, -- вмешался Витвемахер, стараясь говорить
примирительным тоном. -- Слишком тяжело ранен.
   -- Пусть умрет своей смертью, -- совсем тихо сказал Ремедий.
   -- Ты что, его знаешь?
   Ремедий кивнул.
   -- Он обыгрывал меня в карты... То есть, я хочу сказать, он мой
старый товарищ и отменный пушкарь.
   Варфоломей продолжал сверлить Ремедия глазами.
   -- А второй? Он тоже тебе знаком?
   Ремедий повернулся ко второму пленнику. Тот поднялся на ноги
сам, без посторонней помощи, прислонился к дереву -- стоял,
откинув голову, улыбался. Глядел не на Ремедия, а на встающее
солнце. Могучий человечина, бородища лопатой.
   Ремедий побелел и еле вымолвил:
   -- Надеюсь, что нет.
   Но он знал этого человека. Он сам закапывал его в землю.
   Мартин, Doppelsoldner, дружок стервозной Эркенбальды. Тот, что
умер от ран в нескольких милях от Айзенбаха ровно семь лет тому
назад.

   -- Может быть, просто похож? -- спросила вечером Клотильда, с
которой Ремедий поделился своим открытием.
   Но он покачал головой.
   -- Нет, я не ошибаюсь. Разве ты не чувствуешь?
   Клотильда замерла, приоткрыв рот, прислушалась. Потом покачала
головой.
   -- Не-а. Ничего такого не чувствую...
   Шепотом Ремедий спросил ее:
   -- Клотильда... КУДА МЫ ИДЕМ?
   -- Балатро знает дорогу, -- беспечно отозвалась она.

   -- Дура! С "Несчастья" ходи, с "Несчастья"! У него "Ладья", потопи
его, блядь...
   -- На тебе "Сдержанность". Жри. Задавись.
   -- Мало.
   -- Чего мало?
   -- "Сдержанности" мало. Мой грех старше твоей добродетели.
   -- Тогда... "Воздыхание о вечном".
   -- Отбито, -- с сожалением сказала Клотильда.
   Ремедий придвинулся к ней ближе, осторожно запустил руку ей за
шиворот.
   -- "Непотребство", -- сказал он, выкладывая карту девушке на
колени.
   Клотильда покусала губку.
   -- На твое "Непотребство" -- "Диана".
   -- Мухлюешь, -- крикнул Шальк, пристально наблюдавший за игрой.
   Шалька притащили в лагерь, как куль с мукой, повалили на телегу.
Увидев пушкаря -- того отделали на славу -- Клотильда вскочила,
засуетилась. И хоть невиден собой Шальк, а едва очухавшись,
принялся ладно молоть языком, чем и проник в чувствительную душу
девушки.
   На помощь себе Клотильда призвала Иеронимуса, угадав в нем
человека знающего. При виде Мракобеса Шальк громко застонал и
отвернулся.
   -- Это мне чудится? -- осведомился он.
   Иеронимус потрогал пульс у него на шее.
   -- Не чудится, -- сказал он наконец.
   Шальк не стесняясь выругался.
   -- Могу тебя порадовать, -- продолжал Иеронимус как ни в чем не
бывало. -- Твой друг Бальтазар Фихтеле тоже здесь.
   Шальк подскочил, но Иеронимус заставил его лежать смирно.
   -- Я позову его.
   И ушел.
   Теперь Шальк лежит в телеге, забинтованный до самых глаз,
смотрит, как Клотильда дурит голову Ремедию Гаазу. Парню скоро
тридцать, а все такой же дурак.
   Не выдержав, Шальк заорал:
   -- "Диана" младше "Непотребства"! Ну и теленок же ты, Ремедий...
   Ремедий покраснел, смешал карты в руке. Невпопад спросил:
   -- Клотильда... А чем крыть "Любовь Земную"?
   -- "Любовью Небесной", конечно.
   -- А почему Любовь Земная -- грех?
   -- Поменьше рассуждай, монашек, -- сказала Клотильда. -- Сильная
карта, так что жаловаться?
   -- Не на что, -- отозвался Ремедий и влепил ей поцелуй.

   Наутро полетели первые снежные хлопья. Когда наступила зима?
Только что сияла царским блеском осень -- и на тебе...
   -- Не рано ли в этом году? -- сказал Ремедий, обращаясь к мокрому
холсту телеги.
   Из-за холста отозвался сипловатый голос Клотильды:
   -- Черт знает. А какой нынче день?
   Под ногами чавкала грязь. Снег неприятно летел за шиворот.
Ремедий мотал головой, лошадь уныло тянула телегу, увязающую
едва не до колесных осей.
   И увязла.
   -- Дай помогу, -- сказал кто-то над ухом. Рядом с Ремедием второй
человек навалился плечом на телегу, вытаскивая ее из ямы.
Крупный мужчина, сильный -- сразу легче стало тянуть.
   -- А, -- проворчал Ремедий вместо благодарности. Поднял глаза.
   Мартин.
   Вдвоем выволокли комедиантскую повозку вместе с вертепом,
припасами, девицей и раненым пушкарем, поставили на ровное
место, и лошадка снова потащила одна. А Мартин с Ремедием пошли
бок о бок.
   Сперва молчали. Потом Ремедий осторожно спросил:
   -- Ты и вправду Мартин?
   В ответ понесся басовитый хохот.
   -- Все так же прост Ремедий Гааз, -- сказал, наконец, Мартин,
отдуваясь.
   Ремедий неопределенно пожал плечами.
   -- Не было смысла меняться.
   -- Эркенбальду давно видел?
   -- Ты еще не забыл эту стерву? -- Удивление Ремедия было искренним.

   -- Забудешь ее... Ты ее не пользовал, иначе понял бы, что такую
лисицу забыть невозможно. С кем потом еблась, как меня зарыли?
   -- С Агильбертом...
   Мартин плюнул.
   -- Так и знал, что к капитану перелезет, сучка. А эта,
чернохвостая, как ее...
   -- Хильдегунда.
   -- Куда делась?
   -- Сбежала. Выманила денег себе на приданое и только ее и видели.
   Мартин выругался и еще раз выругался.
   -- Сучье племя. Никому из них верить нельзя.
   -- Мартин, -- снова заговорил Ремедий, -- ты ведь мертв. Я сам
хоронил тебя, помнишь?
   Мартин расхохотался, выставил белые зубы в черной бороде,
облапил Ремедия за плечи.
   -- Еще бы не помнить, Гааз! Такое не забывается...
   Они прошли рядом еще немного, потом Ремедий снова заговорил:
   -- Мартин... Ты видел нашего капеллана?
   -- Мракобеса? -- Мартин покривил губы. -- Видел...
   -- Да нет, другого. Валентина. Того, что в Айзенбахе умер...
   Мартин подпрыгнул. Ремедий не ожидал, что известие о Валентине
так подействует на старого богохульника.
   -- Валентин тоже здесь? Ах, еб его... Что здесь творится, Гааз?
   -- Не знаю, -- уныло сказал Ремедий. -- Спроси у Мракобеса. Я давно
уже ничего не понимаю.
   Так и двигался по осенним дорогам караван -- комедианты и
мертвецы, разбойники и святые, бесноватые и простоватые. Шли они
в Страсбург и путь, вроде, знакомым был для них, но все никак не
могли добраться до цели. Все время мешало что-то. То одно
собьет, то другое. А потом и вовсе цель потерялась, и кто был в
том виноват, так и не разобрались.
   Клотильда сидит в телеге, полог откинут. В руках у девушки
лютня, струны бренькают. Когда телега подскакивает на
ухабе, звенят невпопад, а так -- довольно-таки ладно. Рядом
шагает Бальтазар Фихтеле. Вдвоем слагают песенку, нарочно путая
языки -- строчку на одном, строчку на другом.

   Weisst du, Kind, was Fimbullwetter ist?
   Вянет на дереве каждый лист.
   Der Sommer kommt nach dem Winter nicht.
   Как жить нам среди прегрешений своих?

   -- Вот и ученость твоя пригодилась, Фихтеле, -- сказал Ремедий.
-- Все не зря мозолил задницу на студенческой лавке.
   Бальтазар фыркнул, а Клотильда исполнила на лютне сложный пассаж
и под конец расхохоталась.
   Потом оба хором допели:

   Und weisst du, wer nach dem Winter kommt?
   Не друг и не враг; только ангел и гром.
   Und er hat den Namen: Der Angel Tod.
   Что встретит тебя? Только скрежет ворот...

   Ремедий покачал головой. Как и следовало ожидать, от него
ускользнула ровно половина смысла песни.
   -- У тебя в ухе дохлая мышь, Фихтеле, -- пробурчал он, досадуя на
собственное невежество.
   -- Где? -- переспросил Бальтазар. -- Где ты нашел у меня дохлую
мышь, Гааз?
   Клотильда, давясь от смеха, повалилась на пол телеги.
   Ремедий сердито повторил:
   -- В ухе!
   -- А ухо, ухо-то где?
   -- На голове.
   -- А голова?
   -- На заднице.
   -- А задница?
   -- К ногам приделана.
   -- А ноги?
   -- Землю топчут.
   -- А земля где?
   -- Во Вселенной. -- Ремедий злился уже не на шутку. Ему казалось,
что он не сможет долго находить ответы на вопросы Бальтазара
Фихтеле. А вопросы вылетали один за другим, как осы из гнезда.
   -- А Вселенная? Вселенная где?
   Ремедий молчал. Ему не нравился весь этот разговор. Но вопрос
цеплялся за ответ, а Бальтазар, сволочуга, все приставал: где
искать дохлую мышь?
   И Ремедий выпалил:
   -- Вселенная суща сама по себе.
   И сам удивился такому ответу.
   А Бальтазар склонил голову набок и, как ни в чем не бывало,
продолжал донимать монаха:
   -- И где же Вселенная суща сама по себе?
   -- В Боге, -- сказал Ремедий.
   -- А где Бог?
   -- Везде, -- сказал Ремедий.
   В этот момент Арделио резко натянул поводья, и лошадь
остановилась.
   -- Что там такое? -- крикнул Бальтазар, подняв голову.
   -- Стоит кто-то на дороге, -- ответил Арделио.

   На дороге стоял монах. Рослый, тощий монах в коричневом плаще.
Стоял он, свесив голову, опустив руки, смиренником. И почему-то
никому не захотелось с ним разговаривать.
   Ни Балатро, старшему из комедиантов, хозяину лошади.
   Ни Варфоломею, который всех пытался спасти и обратить.
   Ни Витвемахеру, не упускавшему случая помахать мечом.
   Ни Клотильде с Шальком -- оба большие любители почесать языками.
   Тем более не захотел вступать в разговоры Ремедий, тот вообще
молчун, а как скажет, так невпопад.
   Мартин и Валентин попросту спрятались, хотя вот уж кому терять
нечего, так это им, покойникам.
   Потом Варфоломей сказал Иеронимусу:
   -- Он твоего ордена, ты с ним и разговаривай.
   Иеронимус вышел вперед. Ничего другого не оставалось.
   -- Привет, Агеларре, -- сказал он.
   Дьявол поднял голову. Он выглядел усталым и постаревшим, узкое
лицо заросло щетиной, глаза смотрели уныло. И не желтыми были
они, а бесцветными.
   -- Просто Дитер, -- поправил он.
   -- Как хочешь.
   И плащ на плечах дьявола знакомый. Дитеру в плечах широк,
болтается, как на палке, и коротковат, прикрывает ноги только до
икр. Серые пятна покрывают плащ. Кое-где прилипли и так и не
отстирались куски плесени, рыбьи кости, плевки желчи. Достался
дьяволу монашеский плащ Иеронимуса, и с плащом все ведьмины
страхи, что жили в нем, и старые пятна блевотины. Оттого и
страшно было.
   Иеронимус стоит против дьявола. Он меньше ростом, старше, плечи
опущены.
   -- Перестань, наконец, путаться у меня под ногами, Дитер, -- сказал
он. -- Надоел.
   Дитер растянул губы в неприятной ухмылке.
   -- Ты мне не указ, Мракобес.
   -- Отойди с дороги, -- тихо сказал Иеронимус.
   Дитер хмыкнул. Мотнул головой назад, в сторону спутников
Иеронимуса.
   -- А этот сброд что, с тобой?
   -- Кто?
   Иеронимус оглянулся.
   И увидел лица. Десятка два встревоженных лиц. И все обращены к
нему. Иеронимус повернулся к дьяволу спиной, посмотрел на своих
спутников -- удивленно, как будто впервые заметил.
   -- Эти-то? Нет, они сами по себе, -- сказал он Дитеру.
   -- А почему тогда идут за тобой?
   -- Они не за мной. Просто идут.
   -- А куда? -- жадно спросил Дитер. -- Куда вы все идете, каждый сам
по себе?
   Иеронимус видел, что дьявол нарочно втягивает его в длинный
разговор, и сказал, чтобы тот отвязался:
   -- Скучно с тобой.
   -- Да? -- Дьявол казался по-настоящему удивленным. -- Вот уж чего
никак не ожидал услышать. Сколько говорил с людьми, столько
слышал: с тобой, дескать, Дитерих, не соскучишься! С тобой,
Дитерих, обхохочешься!..
   Иеронимус тишком зевнул. Дитер заметил. И обиделся.
   -- Куда идешь-то? -- рявкнул он.
   -- К своему Богу, куда еще может идти монах.
   -- Ведь ты христианин, Шпейер, -- хитро сказал Дитер. -- Чему учила
тебя твоя дурацкая религия? Хочешь иметь -- отдай. Хочешь знать
-- забудь. Хочешь убить врага -- возлюби его.
   -- Тебя не переспоришь, Дитер.
   -- Я отличный теолог, -- похвастался Дитер. -- Дьяволу положено. Ищи
Бога и найдешь меня.
   -- Ты опять прав, Дитер.
   -- Так на что ты надеялся?
   -- Я и не надеялся, -- отозвался Иеронимус просто. Повернулся к
Арделио, махнул ему рукой: мол, все в порядке, можно ехать
дальше. Арделио причмокнул губами, тронул поводья.
   Дитер постронился, пропуская мимо себя караван.
   Прогрохотала телега, с каменным лицом проехал мимо Арделио.
Прошел Ремедий и рядом с ним Мартин, оба бледные. Опустив
голову, просеменил Валентин. Погруженные в бесконечную беседу,
минули монаха и дьявола Варфоломей и Михаэль. Воинственно
протопали блаженные братья Верекундий и Витвемахер. Опираясь на
руку Бальтазара Фихтеле, проковылял Шальк, все еще слабый после
ранения.
   -- Я ведь только поговорить, -- пробурчал Дитер. Он был
по-настоящему обижен.
   Иеронимус подошел к нему вплотную и сказал:
   -- Пшел вон. Живо.
   Как побитая собака, побрел Дитер вниз с горы. И никто не
посмотрел ему вслед.

   Вышли к Разрушенным горам. Старые горы, поросшие лесом. Смотреть
от Раменсбурга, с плоского берега Оттербаха, -- невысокими
кажутся. А подниматься к перевалу тяжело, особенно по распутице.

   С каждым днем ощутимо холодало. Слишком быстро отступала в этом
году осень.
   Однажды утром Балатро разбудил Иеронимуса еще до света.
Иеронимус сразу проснулся, сел, кутаясь в плащ. Комедиант, едва
различимый в утренних сумерках, приложил палец к губам, поманил
за собой. Они отошли от лагеря. Иней похрустывал на опавших
листьях у них под ногами.
   За месяц путешествия Мракобес заметно сдал. Балатро не знал,
сколько ему лет. Сорок, пятьдесят? Спрашивать не решался, а
догадаться не мог. Иеронимус выглядел усталым.
   В полумиле стояла комедиантская телега, готовая к отбытию.
Лошадь запряжена, Арделио держит в руках поводья, на Иеронимуса
не смотрит, отворачивается.
   -- Мы уходим, -- сказал Балатро. -- Арделио, Клотильда и я.
   Иеронимус молчал.
   -- Проклятье, святоша, -- сказал Балатро, уже не чинясь. -- Ты
затащил нас в эти проклятые горы. Там, внизу, мы боялись тебя.
Здесь -- чего бояться? Все позади, впереди только смерть. И в
Страсбург нам не дойти, покуда ты с нами.
   Иеронимус удивился. И скрывать не стал.
   -- Почему? Разве не ты сам выбирал дорогу?
   -- Дорогу-то выбирал я, -- медленно проговорил Балатро, -- но,
похоже, она повернула не туда, куда хотелось. Завтра нам всем
перережут глотки. Тебе-то что, ты и варфоломеевы разбойники --
все вы попадете в рай. Ну а комедиантам надеяться не на что. Вся
наша жизнь -- здесь, на земле. Так что мы уходим.
   -- Перережут глотки? Кто?
   -- Ты, святой отец, действительно блаженный? -- разозлился Балатро.
Невозмутимый вид Иеронимуса выводил его из себя. -- Там, на горе,
замок.
   И показал рукой -- где.
   Еще вчера никто из них ничего не видел, никакого замка. Но
теперь, прищурившись, Иеронимус разглядел высоко на вершине
укрепленные стены, высокие башни.
   Иеронимус покачал головой:
   -- Сколько жил в этих местах, никогда не слышал о таком.
   Балатро сдвинул брови.
   -- Я тоже. Ох как мне это не нравится. Сегодня же спускаемся с
гор. Арделио приметил уже дозоры. Не знаю, кто засел в этом
вороньем гнезде, но ничего хорошего ждать не приходится. Жуть
здесь творится какая-то. Мы -- простые актеры. Для чего живем?
Делаем бесполезное дело для радости других. А здешние ужасы не
для нас.
   Иеронимус помолчал еще немного. Потом тихо спросил:
   -- Зачем ты позвал меня?
   -- У тебя с собой деньги, -- прямо сказал Балатро.
   -- Да, -- сразу отозвался Иеронимус.
   -- Много?
   -- Гульденов семьдесят или около того.
   -- Отдай.
   Иеронимус снял с пояса кошелек, отдал комедианту. Балатро взял,
развязал, сунулся, поворошил монеты.
   -- Ладно, -- только и проворчал он.
   И напрягся, глядя куда-то за плечо Иеронимуса.
   Мракобес обернулся. Тень рослого мужчины. Ремедий. И в руках
аркебуза.
   Балатро оттолкнул от себя Иеронимуса, шагнул навстречу Ремедию.
И Клотильда, выскочив из телеги, бросилась к нему, обхватила
обеими руками, повисла на шее мельничным жерновом -- увесистая
все-таки девица. Растерявшись, Ремедий смотрел в ее сумасшедшие
глаза. А женщина прошептала в самое его ухо:
   -- "Любовь" бьют только "Любовью", монашек.
   Балатро повернулся к Иеронимусу.
   -- Отпусти его с нами.
   -- Я никого не держу, -- возразил Иеронимус.
   -- Отпусти, мать твою, -- зарычал Балатро. Бледное рябое лицо
комедианта пошло красными пятнами.
   И Иеронимус сказал:
   -- Ремедий, уходи с ними.
   Балатро забрался на телегу, устроился рядом с Арделио. Клотильда
сняла руки с шеи Ремедия, пошла за своими товарищами. Гордо шла,
танцующим шагом, будто готовилась запеть перед толпой.
   Телега скрипнула, дернулась, тронулась с места.
   Иеронимус кивнул Ремедию.
   -- Иди, догоняй их. ТЕПЕРЬ они доберутся до Страсбурга.
   Ремедий все еще мешкал.
   -- Идти за ними?
   Иеронимус молчал. Солнце вставало над горами, начал таять иней
на опавших листьях. Ремедий побелел, метнул взгляд в ту сторону,
куда двигалась телега. Ее еще видно было между деревьями.
   А Иеронимус молчал.
   Ремедий переступил с ноги на ногу.
   -- Так мне что... за ними? -- снова спросил он.
   -- Идти куда-то -- по-твоему, значит обязательно за кем-то?
-- спросил его Иеронимус.
   Очень тихо спросил.
   Путаясь в одежде, Ремедий пошел вниз по лесной дороге. Несколько
раз спотыкался, оборачивался, но Иеронимус больше не смотрел на
него.
   И с тем ушел солдат.

   Дозор дал о себе знать к полудню. Неприятная это была встреча.
Из-за деревьев бесшумно выступили солдаты. Как на подбор, все
рослые, с красивыми сумрачными лицами. И вроде бы немного их
было, а казалось, что лес полон ими.
   И они не проронили ни слова. Просто показались из леса.
Безмолвные, грозные. Их темные глаза смотрели на путников
неподвижным, ничего не выражающим взглядом.
   Под этим взглядом вдруг съежился, сжался и заверещал
невразумительное Варфоломей. Румянец залил его бледное, тонкое
лицо.
   Бурно зарыдал Михаэль Клостерле -- в голос, не стыдясь.
   А Витвемахер побледнел и пал на колени.
   Стоя рядом, сказал Валентин:
   -- Можно было бы перечесть все кости мои, а они СМОТРЯТ И ДЕЛАЮТ
ИЗ МЕНЯ ЗРЕЛИЩЕ...
   При этих словах блаженный Верекундий рванул на тощей груди
ветхие одежды, выставив напоказ все свои кости.
   А дозорные стояли и смотрели.
   Иеронимус поднял голову и встретился глазами с одним из солдат.
И вдруг увидел, что в этих бесконечных глазах таится вовсе не
безразличие.
   Любопытство. И грусть.
   -- Да будет воля Твоя, -- сказал Иеронимус.

   Торопя пленных тупыми концами копий, стражи гнали их через лес.
Замок, невидный вчера и едва различимый сегодня на рассвете,
вдруг приблизился, увеличился в размерах.
   Это была внушительная крепость, имеющая основанием
четырехугольник, с шестиугольными башнями по углам. Стены
--высокие, старые, сложенные старым булыжником. Башни грозно
нависали над пришельцами.
   -- Добрая крепость, -- пробормотал неунывающий Шальк и прищурился,
оценивая, сколько пушек понадобится, чтобы пробить брешь в этих
могучих стенах.
   Фихтеле покивал, пустился было в рассуждения со старым
приятелем. Но сильный удар между лопаток заставил бывшего
студента закашляться, подавиться собственными словами.
   Один из солдат, рослый, круглолицый, вооруженный арабским мечом,
сделал остальным знак остановиться, вышел вперед, махнул рукой
кому-то невидимому на стене. Оттуда донеслись ругательства
-- такие, что бывшие ландскнехты, несмотря на незавидное
положение пленников, заулыбались, начали переглядываться.
   Потом ворота отворились.
   По одному, по двое пленников начали загонять за стены. Иеронимус
было замешкался и тут же был наказан -- тупым древком его ткнули
в шею. Беззлобно ткнули, постарались не повредить. Так пастух
подгоняет отбившуюся от стада корову. Иеронимус прикусил губу,
опустил голову.
   Как скот, столпились пленники в узком проходе между двумя
замковыми стенами, внутренней и внешней. Беспокойно поводили
глазами, топтались. Стражники отстраненно смотрели на них --
следили, чтобы никто не озоровал, но больше ничего не делали.
Потом расступились, пропуская кого-то.
   Показался рослый толстый человек, лысый, с красным простецким
лицом. Управляющий или сенешаль. Сердито оглядел невольных
гостей, откровенно подозревая в них воров, убийц и мошенников --
последнее в самом лучшем случае.
   Среди пленных началось движение. Выказывая изрядную сноровку,
стражи начали разводить спутников Иеронимуса. Действовали без
жестокости, точно имели дело с неразумными животными. Одних
отводили в казематы внешней стены, других ставили на колени
посреди двора под охраной трех мрачных стражников с неподвижными
лицами.
   -- Сарацины, что ли? -- шепотом спросил Веркекундий у Варфоломея,
улучив секунду.
   -- Не похожи, -- так же ответил Варфоломей. -- Я видел сарацин.
Торговал с ними.
   Управляющий выхватил взглядом в толпе пленных монаха. Нахмурил
широкие лохматые брови, ткнул толстым пальцем себе под ноги.
   -- Сюда, ко мне.
   Иеронимус подчинился.
   Один из местных солдат тут же подошел поближе, настороженно
следя за пленным, -- как бы не отмочил чего.
   -- Как звать?
   Иеронимус поднял голову.
   -- Иеронимус фон Шпейер.
   Управляющий -- заплывшие глаза, нос картошкой -- смотрел на него с
откровенной насмешкой.
   -- А! -- произнес он, как будто это имя было ему знакомо. -- Фон
Шпейер... Явился... Дерьмо дерьмом. И снаружи, и внутри.
   Иеронимус молчал.
   А управляющий продолжал распекать его:
   -- Святым себя вообразил! Ты, небось, и срешь-то одной гордыней.
   Иеронимус слегка покраснел. Возразил:
   -- Ни один из святых не стал бы святым, если бы сначала не захотел
этого.
   -- Правду говорят: начнешь думать -- наплодишь ересей, -- хмыкнул
управляющий.
   -- Не мне судить, -- ответил Иеронимус.
   Управляющий надвинулся на него своей внушительной тушей. Спросил
в упор:
   -- Чего ты ждал? Что тебя здесь встретят с распростертыми
объятиями?
   Иеронимус покачал головой.
   -- Об этом я никогда не думал.
   Управляющий засмеялся. Заколыхал обширным брюхом, закраснелся
толстыми щеками.
   -- Героем себя считаешь.
   Иеронимус отмолчался.
   -- Дитер Пфеффернусс бежал от него как от чумы, тоже мне, подвиг.
   Неожиданно управляющий перестал смеяться и стал грозен. Его
лучистые глаза вдруг потемнели, щеки утратили добродушную
округлость. Он встретился взглядом со стражем, кивнул.
   Солдат положил тяжелую руку Иеронимусу на плечо и увел его за
ворота внутренней стены. Когда Иеронимус споткнулся, солдат
ударил его по спине и грубо обругал.
   А все остальные, и солдаты, и пленники, стояли во дворе, кто
выпрямившись, кто на коленях, и смотрели, смотрели ему вслед.

   После этого управляющий мельком оглядел остальных, быстро
обменялся с солдатами несколькими фразами и удалился тяжелой
поступью.
   Пленных начали разбивать на две группы. Большую оставили во
дворе, а двоих или троих вышвырнули вон. Сбросили со стены.
Слышно было, как снаружи ударились о землю их тела.
   Михаэль Клостерле был в числе тех, кого поволокли к стене. От
ужаса он хрипел, широко раскрывая слюнявый рот.
   Рослый солдат брезгливо кривил узкие губы. Смуглые тонкие руки в
кольчужных рукавах крепко держали пленника. Стражник поднял
Михаэля как куклу и легко сбросил вниз.
   Повернулся, пошел назад к пленникам.
   Расширенными глазами смотрел на него Бальтазар Фихтеле. Он знал,
что теперь солдат направляется к нему. Вцепился в руку Шалька,
затрясся.
   Прекрасен и страшен был молодой солдат.
   Темная кожа, точеные черты, черные глаза в пушистых ресницах,
брови дугой -- таких лиц не встретишь нигде в Германии.
   Солдат приблизился, схватил Бальтазара Фихтеле, оторвал от
Шалька. Бывший студент отбивался, бессильно дергаясь в руках
стража. Шальк, стоя на коленях, кричал и тянулся к своему другу,
но никто не слушал его мольбы. Только кольнули раз острием пики
в грудь, когда дернулся бежать за Бальтазаром. Так и остался
пушкарь -- остренькое лицо залито слезами, грязные бинты на не
заживших еще ранах размотались, на рубахе выступило кровавое
пятно от укола пикой.
   У самой стены Бальтазар обвис в железной хватке стражника --
смирился. Поднял глаза посмотреть в последний раз на своего
палача. И понял вдруг, что переполняет его не страх -- восхищение
этим человеком. И не хочется Бальтазару Фихтеле расставаться с
ним, как будто лучшего друга, чем этот бесстрастный смуглый
солдат, никогда не было и не будет. Век бы стоял рядом в
ожидании смерти, ощущая на плечах горячие сильные руки.
   И тут решетка в воротах внутренней стены поднялась снова. В
кишащий людьми внутренний двор быстрым шагом вошла женщина.
   Не вошла -- ворвалась. Маленького роста, толстенькая, старая.
Волосы растрепались, вдовье покрывало сбилось, упало на плечи.
   Стремительно оглядела пленных. Растолкала людей, оттолкнула
суровых стражей, со всех ног бросилась к Бальтазару Фихтеле.
   Бальтазар увидел ее и покачнулся, как от удара.
   -- Мама, -- сказал он шепотом.
   Страж выпустил его.
   А Марта Фихтеле, встав на цыпочки, обвила руками шею своего
непутевого сына.
   -- Вот ты и дома, сынок, -- сказала она.

   22 октября 1994 г.

   (С) Елена Хаецкая, 1996.