СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ
 РАССКАЗЫ

НАЕДИНЕ С СОБОЙ
ПРИБЛИЖЕНИЕ
БУНКЕР
КОМЕДИАНТЫ
СОЗДАТЕЛЬ ЧУДЕС
ИСТОРИЯ ЭММЫ К.
ЛЮБОВЬ ЧЕЛОВЕКА
СОЗВЕЗДИЕ НИЧТО
ТЕНЬ
ИСКУШЕНИЕ
ПОСЕЩЕНИЕ БОЛЬНИЦЫ
ЭПОХА ИГРЫ
Закат в Заливе Циклопов

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                             НАЕДИНЕ С СОБОЙ

     На планете начинался рассвет и Стажер следил как медленно  наливаются
светом метелки огромных пальм, напоминающих земные банановые, как  полощет
ветер верхушки листьев (каждый лист по тридцать футов  в  длину,  а  то  и
больше; все листья разорваны на концах в бахрому) как вырастают из  тумана
мягкие абрисы дальних гор, как зеленый туман оседает, обнажая стволы.
     Единственная планета Гаммы Южной Короны была открыта около года назад
случайно пролетавшим зондом.  Зонд  передал  информацию  о  том,  что  все
параметры планеты совпадают с земными, примерно  Юрского  периода:  буйная
растительность и прочее. Ничего более определенного с  расстояния  двухсот
тысяч миль зонд разглядеть не смог.
     А ведь действительно напоминает землю, - подумал Стажер,  -  особенно
этот утренний ветер в верхушках пальм, совсем как у нас в тропиках.
     Экспедиция состояла из пяти человек: Стажера, его  наставника  Басса,
оператора связи с невзрачным  именем  Хадсон  и  двух  техников  -  просто
хендименс, прекрасно знающих свое дело. Пришел, увидел, ушел.
     - Ну как тебе нравится местность?
     - Жаль, что динозавров нет. Их же нет, правда?
     - Ни одной животной формы крупнее ящерицы, - ответил Басс. - Есть еще
муравьи, но они совсем неинтересны.
     - Можно подумать, что ящерицы интересны.
     - Местные ящерицы ходят большими стаями,  вплотную  друг  к  другу  -
этакий живой ковер из ящериц, разве не интересно?
     - Нет, - ответил Стажер, - они просто сумасшедшие ящерицы, вот и все.
     Они вышли из корабля  в  легких  скафандрах.  Все  было  как  дома  и
напоминало очередной тренировочный сбор. У них не было оружия -  за  любым
опасным предметом в радиусе нескольких миль следили  компьютерные  системы
корабля и всякое нападение на группу исключалось. Один из техников остался
у шлюза; группа из четырех человек двинулась вперед сквозь облака зеленого
тумана.
     - Смотри, - сказал Стажер,  -  как  удивительно:  туман  расступается
перед нами.
     Он сделал быстрый шаг в сторону  и  стена  тумана  отодвинулась.  Под
ногами зачавкала грязь.
     - Значит, это не просто туман, - ответил Басс, -  это  что-то  живое,
как планктон, плавающий в воздухе.  Он  тебя  боится.  Нужно  будет  взять
пробы.
     Второй техник отделился от группы. Теперь их оставалось трое.
     - Басс, можно я пойду вперед?
     Стажер пошел  быстрее.  Оглянувшись,  он  увидел,  как  скрываются  в
зеленом  тумане  фигуры  его  товарищей.  Над  панорамой   леса   нависала
несокрушимая громада крейсера "Беспечный".
     "Басс, туман больше не отступает,  -  передал  Стажер,  -  совсем  не
отступает. Мне кажется, что он обвивается вокруг меня, он струится, в  нем
заметны полосы и нити. Он стал заметно плотнее. Что мне делать?"
     "Возвращаться."
     "Возвращаюсь."
     "Быстрее."
     "Что-то случилось?"
     "Да."
     Не без усилий разорвав  туманные  нити,  он  сделал  несколько  шагов
назад. Сразу стало легче идти. Туман отодвинулся; Стажер  увидел  Басса  и
Хадсона. Под ногами противно чавкала грязь.
     Очень болотистая планета, - подумал Стажер, - но пока  вокруг  туман,
этого не замечаешь.
     - Что у вас случилось? - спросил он.
     Яркая звезда поднялась в зеленом небе над деревьями.  Стажер  опустил
на глаза защитный козырек.
     - Похоже, что нас осталось трое, -  ответил  Басс,  -  двое  погибли.
Приказываю при отступлении держаться вместе.
     - Как ящерицы?
     - Как ящерицы.

                                  * * *

     Они внесли в корабль два совсем легких скафандра. От  людей,  которые
еще недавно были внутри, почти ничего не осталось.
     Остались лишь кости - нечто, напоминающее  человеческие  скелеты.  Но
это даже не  было  костями:  в  них  не  осталось  ни  одной  органической
молекулы. При вскрытии скафандров над ними поднялся зеленоватый туман.
     - Это невозможно! - удивился Стажер. - неужели их убил туман?
     - Невозможно не это, - ответил  Басс,  -  невозможно  то,  что  туман
просочился  сквозь  скафандр.  Мы  улетаем.  Через  двадцать  минут  будет
закончен анализ и мы будем  знать  об  этом  тумане  все.  Сейчас  давайте
помолчим.
     - Как страшно! - сказал Стажер после паузы, - я  знал  их  всего  два
месяца, но теперь их нет и мне страшно. Я не могу представить себе смерть.
Человек есть, а потом его нет. Как так может быть? Это же невозможно,  это
абсурд. Неужели так мало живет человек?
     - Человек живет до тех пор, пока его помнят, - ответил Басс, -  когда
нибудь прийдет и твой черед умирать. Знаешь, о чем ты будешь думать тогда?
     - О смерти? Буду вспомнать свою жизнь?
     - Нет. Ты будешь искать слова. Такие  слова,  которые  люди  запомнят
надолго.
     - Но почему?
     - Потому что мы живем до тех пор, пока о нас помнят.
     Через двадцать минут включился экран и выдал результат анализа.
     - Я передам это Земле, - сказал Хадсон. - Пусть подождут со следующей
экспедицией.
     - Что вы узнали? - спросил Стажер.
     - Плохие новости, - ответил Басс, - очень плохие. Этот туман...  Этот
туман представляет  собой  сложные  молекулярные  цепочки.  Цепочки  могут
перестраиваться в любые формы и проникать сквозь вещество.
     - Даже сквозь металл?
     - Даже сквозь кристаллическую решетку металла.  Поэтому  от  них  нет
защиты. Просто не может быть защиты.
     - Это как вирус?
     - Не совсем. Хуже.
     - Но ведь вначале туман отступал от нас?
     - Да, - Басс задумался. - Туман отступал от  нас.  Значит,  он  может
напасть только  на  отдельного  человека,  но  не  на  группу.  Нам  нужно
держаться вместе.
     - Как ящерицы?
     - Как ящерицы. Бедный Хадсон, он сейчас один в комнате связи.
     Басс набрал код на клавиатуре. Экран не отвечал.
     - Что это значит? - спросил Стажер.
     Басс помолчал.
     - Это значит, что Хадсона больше нет, и больше ничего не значит. Но у
нас есть шанс выжить, нам нужно только держаться вместе.
     - Но ведь тумана  было  совсем  немного.  И  он  оставался  только  в
медицинском шлюзе.
     - Видимо, он просочился сквозь стены. И теперь его месса равна  массе
трех человек за вычетом костей. Теперь это чудовище весит  больше  двухсот
килограмм. Надень вот это и не снимай.
     Стажер надел радиотелефон.
     - Зачем?
     - На всякий случай. Хотя, если нам придется расстаться, нам  вряд  ли
что-то поможет. Зато мы сможем сказать друг другу последние слова.
     - Это была шутка?
     - Да, это была шутка, - ответил Басс. - Сейчас спускаемся по коридору
в четвертый отсек. Ни о чем не спрашивай. Я пойду впереди. Ты на два  шага
сзади. Не отставай и не приближайся.
     - Почему не приближаться?
     - Мы будем уверены, что пространство между нами безопасно.
     Когда  они  входили  в  четвертый   отсек,   дверь   перед   Стажером
захлопнулась.
     - Вот и все, - услышал он как всегда спокойный  голос  Басса,  слегка
искаженный радиотелефоном. Оно сумело нас разделить.
     - Разве оно может думать?
     - Значит может. Мы недооценили его.
     - Что будет?
     - Оно съест нас по очереди, если я не придумаю что-нибудь.
     - А что мне делать?
     - Уходить в рубку и закрываться изнутри. Оно не пойдет за тобой.
     - Почему?
     - Потому что я больший.
     Стажер вспомнил плотную и высокую фигуру Басса. Мужественный человек,
настоящий атлет, воплощение любых юношеских идеалов.
     - Басс?
     - Да?
     - Ты хочешь сказать, что вначале оно захочет съесть тебя?
     - Да. Но ему потребуется время, чтобы просочиться через  перегородку.
Включи телфон на запись. Я буду передавать информацию. Я буду  следить  за
ним и передавать все важное тебе. Вожможно, мы успеем  придумать  как  его
победить. Оно не сожрет меня раньше, чем через полчаса.
     - Но Басс?
     - Я приказываю.

     - Я был прав, - говорил Басс, - оно начинает  просачиваться.  Зеленый
туман выступает из стен. Медленно выступает.  Это  даже  красиво.  Я  стою
рядом. Оно пытается тянуться ко мне. Мне недолго  осталось  жить.  Я  хочу
рассказать тебе то, что никому никогда не рассказывал.
     - Никому?
     - Да, у меня никогда не было настоящего друга. Я многое  пропустил  в
жизни, потому что не умел дружить. Сейчас за  друга  сойдешь  ты.  Знаешь,
мальчик, ты наверное думаешь, что я всегда  был  таким  -  таким  твердым,
сильным, несокрушимым. Нет. Я был хлюпиком  вроде  тебя.  Когда  мне  было
тринадцать, я влюбился в теперешнюю Аннну Стрингз.  Правда,  этому  трудно
поверить? Я не смел заговорить с ней,  я  не  смел  даже  взглянуть  в  ее
сторону.
     Стажер хорошо помнил теперешнюю Анну Стрингз - высохшую старую деву с
передающей станции. Как такой человек, как Басс, мог в нее влюбиться?
     - Я помню, она всего лишь дважды прошла рядом со  мной,  -  продолжал
Басс. - В первый раз она говорила с каким-то прыщавым парнем  и  постоянно
поворачивалась и наклонялась, чтобы взглянуть в его лицо. Я чуть  не  умер
от ревности. Во второй раз она сказала мне что-то по  поводу  учебы.  А  я
словно окаменел и не смог ей ничего ответить. Она была старше меня на год.
Видишь, как это бывает. Я так никогда и не признался ей. А сейчас я  хочу,
чтобы ты это запомнил.
     - Зачем ты это говоришь?
     - Ты включил запись?
     - Да. Как дела у тебя?
     - Плохо. Оно уже просочилось.  Сейчас  оно  приняло  форму  человека,
зеленого человека. Монстр в полтора раза выше меня. Но пока я говорил тебе
об Анне, он не приближался. Запомни - не приближался.  Сейчас  он  в  двух
шагах. Я еще не все сказал об Анне.  Я  люблю  ее  до  сих  пор.  Если  ты
вернешься на Землю, то передай ей эту запись.
     Еще  двадцать  минут  Басс  продолжал  рассказывать.  Стажер   сидел,
вжимаясь в кресло, чувствуя, что ему становится все страшнее и страшнее.
     - Что сейчас? - спросил он.
     - Сейчас оно касается меня своими щупальцами. Оно сжимает меня, в нем
большая сила. Набери код: ЛN 23874562\Н12
     - Но это же код библиотеки?
     Радиотелефон молчал.
     Стажер остался наедине с собой.

                                  * * *

     Он набрал ЛN 23874.
     5-6-2-\-Н-1-2?
     Голубоватый экран осветился всего двумя строками:
     НАЕДИНЕ С СОБОЙ ПЕРЕСТАЕШЬ БЫТЬ ОДИН.
     ПОКА Я ГОВОРИЛ С ТОБОЙ, ОНО НЕ ПРИБЛИЖАЛОСЬ.
     Что это значит? - подумал Стажер. - последние  слова  человека  перед
смертью. Те слова, которые нужно запомнить. В  них  должен  быть  какой-то
смысл. Наедине с собой перестаешь быть один -  в  этом  есть  надежда.  Но
почему оно не приближалось?
     Он  взглянул  на  стену.  Зеленый   туман   просачивался,   собирался
бесформенным облачком у пола. Стажер подошел и протянул  к  облачку  руку.
Тотчас же облачко вырастило мышиную мордочку и попыталось его укусить.
     - Спасибо, Басс, -  громко  сказал  Стажер,  -  может  быть,  у  меня
получится.
     Он набрал нужные коды  и  открыл  двери  до  самого  зала  спортивных
тренажеров. Потом он стал ждать.
     Облако выросло до размеров  крупной  гориллы.  Сейчас  оно  отдаленно
напоминало человека и все еще продолжало расти. Оно  вырастило  две  руки,
потом еще две. Две нижние потянулись к  Стажеру.  Стажер  бросил  монетку.
Руки схватили монетку на лету, повертели в пальцах,  свернули  вдвое,  как
бумажную, затем вчетверо, выронили. Монстр был еще связан своей  пуповиной
со стеной.
     - Пора идти, - громко сказал  Стажер  и  по  коже  монстра  пробежала
дрожь.
     Он прошел в зал тренажеров, стараясь не оглядываться. Из зала не было
выхода. Он сел на кушетку и, отрегулировав силу тяжести  до  земной,  стал
ждать. Огромные внеземные лопухи в кадках сразу же опустили листья  -  они
не любили сильного тяготения.
     Зеленое облако неторопясь вплыло  в  зал.  Оно  напоминало  огромного
человека, рождающегося из яйца - так, как на  картине  Дали.  Оно  ползло,
катилось и летело одновременно. Попав в зону гравитации, оно слегка  осело
и стало принимать более человеческие очертания. Стажер включил запись.
     "Я не мог ей признаться, - рассказывал мертвый Басс,  -  я  выдумывал
для себя разные уловки, чтобы не делать этого. Однажды я встал  вдалеке  и
долго смотрел в ее сторону, надеясь, что она повернется..."
     - Она повернулась? - громко спросил Стажер.
     Чудовище остановилось.
     - Да,да, - сказал Стажер, - я не один. Бас жив и он  со  мной.  Любой
человек жив, пока его помнят. Я тебе не безответная ящерица. Я помню Басса
очень хорошо. Ты не высосал его душу, пиявка.
     Монстр потерял человеческий облик и коконом  обвился  вокруг  штанги.
Еще мгновение - и тяжелый стальной гриф  треснул.  Из  бесформенной  груды
вырос питекантроп со стальной дубиной в руке.
     "...Она повернулась, - продолжал Басс. - Но она стояла очень далеко и
я не знал, смотрит ли она на меня или просто в мою сторону..."
     Стажер  нажал  клавишу  и  входная   дверь   закрылась.   Питекантроп
оглянулся.
     - Да, Басс, да, - сказал Стажер, - я понял, он не может приблизиться,
пока я говорю с тобой. Он не мог приблизиться и к тебе, пока ты  вспоминал
Анну Стрингз. Ты очень хорошо помнишь ее, продолжай рассказывать.
     Голос Басса звучал из наушников.
     Питекантроп размахнулся  и  бросил  стальную  дубину.  Обломок  грифа
застрял в мягкой пластиковой  обшивке.  Стажер  сделал  кувырок  вперед  и
оказался у самых ног чудовища.
     "Я встретил ее только  через  два  года,  -  продолжал  Басс,  -  она
изменилась, сменила прическу, но я все равно узнал ее со спины. Однажды мы
ехали в автобусе и я случайно прикоснулся к ее  волосам.  За  это  чувство
стоило отдать жизнь..."
     Стажер поднялся и схватил монстра за горло. Горло сразу стало  мягким
и податливым; голова склонилась набок и отвалилась совсем;  сползла  вдоль
туловища, как капля по свече, и приросла где-то на уровне колена.
     - Тебе повезло, Басс, - сказал Стажер, - я никогда не  знал  девушки,
за которую стоило бы отдать жизнь.
     Чудовище отступало в  нужном  направлении  -  к  мусоросборнику.  Еще
немного - и можно будет захлопнуть крышку.
     - Басс, - сказал Стажер, - расскажи, какие у нее были глаза.
     "Я не помню ее глаз, - продолжал голос, - но я помню, что ее любимыми
цветами были маки. Но ничто не могло заставить меня подарить ей маки."
     - Я сделаю это за тебя, обещаю, - сказал Стажер  и  захлопнул  крышку
мусоросборника. Одно нажатие клавиши - и капсула с мусором  отправилась  в
черноту, обильно посыпанную звездной пылью. Вот и все.
     Он вернулся в рубку. Что-то сильно дрожало в груди. Экран до сих  пор
светился, будто бы и не произошло ничего.
     НАЕДИНЕ С СОБОЙ ПЕРЕСТАЕШЬ БЫТЬ ОДИН.
     ПОКА Я ГОВОРИЛ С ТОБОЙ, ОНО НЕ ПРИБЛИЖАЛОСЬ.

     - Я обещаю, Басс, - сказал Стажер, что, вернувшись, подарю ей маки. Я
совершенно точно знаю, я ведь совершенно уверен, что за последние двадцать
лет ей никто не дарил цветов. Но о том, что ты рассказал мне сегодня,  она
не узнает. Ей ведь было бы больно узнать об этом.  Ты  со  мной  согласен,
Басс?
     Радиотелефон молчал.

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                               ПРИБЛИЖЕНИЕ

     - Я все равно пойду и мне плевать, хочешь ты этого или нет, -  сказал
молодой.
     Они сидели у костра - молодой и старик, - старик  неподвижно  смотрел
на огонь, не отвечая.
     - Я все равно пойду, - повторил молодой.
     - Мне не нужны спутники, - сказал старик, не отводя глаз от огня.  Он
говорил  спокойно,  как  человек,  сознающий  свою  силу.   Молодой   явно
нервничал.
     - Ты не сможешь ничего сделать, если я пойду за тобой.
     - Да, стрелять в тебя я не буду, - отозвался старик, - но  я  сказал,
что мне не нужен спутник.
     - Ты хочешь забрать все себе, - продолжал молодой, - но ведь  все  ты
не унесешь. Там хватит на двоих. Компания платитт по двадцать долларов  за
каждый шарик руды. Почему же я не могу заработать?
     - Ты никогда не был в пустыне.
     - Семь-восемь дней в пустыне выдержит любой человек, если у него есть
припасы. А источник ты мне покажешь.
     Старик поднял глаза и впервые взглянул на собеседника.
     - А ты не боишься? - спросил он.
     Молодой изобразил смех.
     - Я ничего не боюсь.
     - Не говори так. Нет людей, которые не боятся ничего.
     - А я говорю, что не боюсь ничего, - настаивал молодой, - я не  боюсь
даже той чертовщины, которая водится в пустыне.
     - Что ты об этом знаешь? - сросил старик.
     - Я знаю что не все возвращаются. Я знаю, что кто-то или что-то живет
в пустыне. Я знаю, что ни один  из  людей,  кто  повстрчался  с  ЭТИМ,  не
остался жив. И все равно я не боюсь.
     - Ты не все знаешь, - сказал старик, - Я видел ЭТО и остался жив.  Но
это было очень давно.
     - Ты меня не напугаешь, - сказал молодой.
     - Нет, я просто расскажу тебе как это было. Я тогда был  чуть  старше
тебя. В то время еще никто не говорил  о  чертовщине,  которая  водится  в
пустыне, но возвращались, как и сейчас, не все. Тогда  платили  только  по
семь долларов за шарик руды. Я тоже считал, что ничего не боюсь.
     Я помню, как удивила меня каменная пустыня. Она была серой и  плоской
- такой плоской, что глаза отказывались поверить в  ее  реальность.  Среди
серых камней иногда встречались рыжие, они были такого же  размера  -  как
кулак ребенка - и рядом с одним рыжим камнем  выглядывали  еще  несколько.
Камни росли как грибы, но не одну ночь после дождя, а вечность. Ни один из
камней нельзя было поднять, потому что это были не  камни,  а  всего  лишь
целые  места  в  каменном  панцире  Земли,  который  покрылся  аккуратными
глубокими трещинками за прошедшую вечность. Иногда я видел обычный камень.
Сразу было видно, что это чужой камень, принесенный сюда человеком.
     - Зачем? - спросил молодой. - Зачем нести камень в каменную пустыню?
     - Чтобы оставить память о себе,  безымянном.  Все  чужие  камни  были
красивыми или особенными. Некоторые были голубыми как небо и, если бросить
такой камень, то от него откалывался кусочек. На  камнях  уже  было  много
следов человеческих развлечений.
     Самыми  страшными  были  дни.  Небо  становилось  белым,   а   солнце
растекалось по нему как расплавленный металл, хотелось  упасть,  но  я  не
падал, потому что камни были  жарче  неба.  На  второй  день  я  пришел  к
источнику. Оказывается, каменный панцирь не был таким прочным,  если  вода
смогла пробить его. Я отдыхал до вечера. Вечерами небо зеленело;  серость,
отраженная в синеве, казалась зеленой. И вечером я увидел это существо.
     Вода там разливается неглубокой лужицей, пятнистой  из-за  того,  что
камни протыкают ее поверхность. Лужица заполняла только  трещины  и  текла
неизвестно куда. К этому  месту  сходились  на  водопой  всякие  пустынные
зверьки. Они не боялись меня, потому что редко видели людей.
     Сначала я принял его за обыкновенного паука.  Я  слышал,  что  бывают
пауки очень больших размеров - этот был размером  с  ладонь.  Я  не  люблю
пауков, поэтому я выстрелил. Я был уверен, что  попаду,  но  не  попал.  Я
подошел и занес над пауком ногу. Он не шевелился. Но в тот момент, когда я
решил наступить на него, он отпрыгнул в сторону. Он  прыгнул  так  быстро,
что слился в оранжевую полосу.
     - Оранжевую? - переспросил молодой.
     - Он был черный, с оранжевыми пятнами. Я был уверен, что  он  прыгнул
до того, как я успел сделать хоть  какое-нибудь  движение.  Тогда  я  взял
большой голубой камень и бросил. Камень упал  совсем  рядом,  но  паук  не
шевельнулся. Казалось, что у этого существа нет ни глаз, ни ушей. Но когда
я прицелился, чтобы попать в него, паук отодвинулся. Я  подумал,  что  это
случайность.
     Один из пустынных грызунов прекратил пить и посмотрел в мою  сторону.
Наверное, его привлек камень, который я бросил. Когда зверек увидел паука,
он будто окаменел. И  в  эту  же  секунду  паук  повернулся  к  нему.  Это
выглядело странно. Так, будто паук увидел не самого зверька, а его  страх.
Я наблюдал.
     Паук сделал несколько прыжков и оказался на расстоянии примерно метра
от животного. Он двигался невероятно быстро, но только рывками.  Глаза  не
успевали следить за его движением. Он прыгнул, коснулся зверька и отскочил
в сторону. Движение было таким быстрым,  что  я  увидел  только  оранжевый
зигзаг. Зверек забился в судорогах и замер через несколько секунд.
     - Яд? - спросил молодой.
     - Конечно яд. И очень сильный. Я решил  проверить,  действительно  ли
паук ориентируется  по  мысли  -  чувствует  желание  напасть  или  страх.
Прицелился и несколько раз выстрелил в камни, которые были совсем рядом  с
пауком. Он не  обратил  внимания.  Затем  я  прицелился  в  него.  но  без
намерения выстрелить. Но,  как  только  мой  палец  придавил  курок,  паук
неуловимо-быстро передвинулся. Это вывело меня из себя. Я выпустил в паука
полторы обоймы и ни разу не попал. Он з н а л куда я целюсь. Ни одно живое
существо не может быть таким быстрым, чтобы увернуться от пули.
     Убитый зверек лежал невдалеке. Я посмотрел на него и вдруг мне  стало
страшно. И сразу же паук сделал рывок  в  мою  сторону.  Он  делал  прыжки
длиной около метра и останавливался, наверное отдыхал. Я встал на  ноги  и
отошел. Паук сделал еще несколько прыжков в мою сторону. Тогда  мне  стало
страшно по-настоящему. И я побежал.
     Я бежал несколько часов, не оглядываясь. Пустыня была такой  плоской,
что  можно  было  увидеть  маленький  камешек  на  расстоянии  километров.
Особенно вечером, когда не мешал струящийся воздух над камнями.  Я  видел,
что паук отстал довольно далеко, но продолжает преследовать меня.
     Потом стало темно.
     Я бежал всю ночь, не отдыхая. Так быстро, как  только  мог.  Утром  я
снова увидел паука. Он стал заметно ближе. Он п р и б л  и  ж  а  л  с  я.
Солнце снова растеклось по небу, но теперь небо  было  коричневым,  потому
что я бежал по дну застывшего каменного озера.  Все  озеро  было  красного
цвета и трещало под ногами, как песок  на  зубах.  И  отражение  каменного
озера  делало  небо  коричневым.  Паук  приближался.   Я   приказал   себе
оборачиваться через каждый час - так было легче. И  с  каждым  часом  паук
оказывался ближе. Я продолжал бежать всю следующую ночь. Я не знал, что  у
человека может быть так много сил.
     Я понимал, что ночью паук не отстанет. Ему не нужны были глаза, чтобы
видеть. Он чувствовал мой страх и шел на страх, как зверь идет  на  ночной
огонь.
     Следующим утром я понял, что пустыня заканчивается. Я увидел  это  по
изменившемуся цвету неба. Сейчас я бежал вдвое медленнее и паук вполне мог
бы догнать меня. Но он не спешил. Он только п р и б л и ж а л с  я  .  Это
было страшнее всего. Он играл со своей жертвой. Он был уверен, что  жертва
не уйдет.
     Когда снова стало жарко, я увидел,  что  край  пустыни  обрыватеся  в
пропасть. Внизу был песок и камни. В этом месте есть  еще  один  источник.
Ручей выходил из-под кмней, двигался к обрыву, набирал силу и  быстроту  и
падал  со  скалы  тонким  водопадом,  неуловимо-быстро  трепещущим,   если
смотреть сверху. Край скалы был острым, будто масло, отрезанное ножом.
     Я упал. У меня оставались силы только на то, чтобы приподнять голову.
Я видел, что паук п р и б л и ж а е т с я.  В  отчаянии  я  выстрелил  еще
несколько раз и конечно не попал. У меня оставался только один выстрел.  Я
приставил пистолет к виску.
     Я посмотрел вверх, на расплавленное небо, и закрыл глаза.  Мой  палец
придавил курок. И в этот момент мне стало все равно.
     Я лежал с  закрытыми  глазами,  то  отпуская  курок,  то  прижимая  -
миллиметр туда, миллиметр сюда - и мне было совсем не страшно. Я  пролежал
так до тех пор, пока смог подняться. Когда я  встал,  паука  не  было.  Он
потерял меня, потому что я перестал бояться.
     Невдалеке была каменная осыпь, по которой  можно  было  спуститься  в
долину.  Скалы  глубоко  расступались,  впуская  песок;  тропинка,   узкая
вначале, расширялась и петляла между  каменных  стен.  Песок  был  завален
отделившимися мертвыми обломками скалы - камни напоминали высохшие  головы
животных. Я все еще  держал  пистолет  у  виска;  палец  то  прижимал,  то
отпускал курок - миллиметр туда,  миллиметр  сюда.  Мне  была  безразлична
собственная жизнь. Я даже  не  думал  о  пауке,  который  исчез.  Когда  я
спустился к подножию скал, я отвел пистолет в сторону и выстерил в песок.
     - И ты продолжаешь заниматься этим до сих пор? - спросил молодой.
     - Да, потому что мне нужно на что-то жить.
     - Я понял, - сказал молодой, -  есть  очень  простой  способ.  Только
приставь пистолет к виску.
     - Нет, сказал старик, - этот способ срабатывает единственный раз.
     Молодой задумался.
     - Я не пойду с тобой в пустыню, - сказал он.
     - Ты боишься?
     - Да, боюсь.
     - А если мой рассказ лишь выдумка чтобы напугать тебя?
     - Значит, ты меня напугал. Ты прав, старик, иди сам.

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                                  БУНКЕР

     В самом сердце гор лежит прекрасная  страна.  Ее  люди  талантливы  и
красивы; ее поля урожайны, в  ней  столько  красивейших  мест,  что  любой
Франции или Швейцарии уже давно пора умереть от зависти. Да и  по  площади
эта страна не меньше Франции или Швейцарии. Здешний  народ  всегда  считал
себя  свободным  и  всегда  мог  отстоять  свою  свободу,   когда   кто-то
непрошенный приходил на его земли.  Народ  этот  имеет  великую  и  долгую
историю, но не только историю битв и военных походов, а историю созидания,
разрушения и борьбы за жизнь.
     В течение тысячелетий земля этой  страны  содрогается  от  постоянных
подземных толчков; и не было поколения, в котором  бы  смерть  не  собрала
свою жатву. Правда, сильные  землетрясения  происходят  не  часто  -  даже
древние старики помнят всего два или три.
     Каждый раз, когда случалось несчастье, оставшиеся в живых  оплакивали
своих друзей и близких, а после - заново  строили  дома,  наводили  мосты,
расчищали дороги. Но многие, испугавшись, собирали то, что могли унести, и
уходили через горные перевалы и никогда не возвращались. Уходили лучшие  -
им было что терять, они знали вкус жизни. Оставались средние и худшие,  им
не было дела до древней культуры, а новую  они  не  могли  создать.  Но  в
каждом  поколении  рождались  люди,  которые  могли  бы  стать   гордостью
человечества - такой была та страна.
     В двадцатом столетии страна пережила уже три громадных  землетрясения
(каждое из которых уносило до половины жизней) и  множество  землетрясений
поменьше. Четвертого она бы не пережила.
     Носильщики оставили Ние Тье у водопада,  за  тридцать  километров  от
конечной точки пути. Эти тридцать километров ей предстояло  пройти  одной.
Они были по-своему вежливы, они не угрожали ей и даже не взяли  ничего  из
припасов, а просто отказались идти. Ние не смогла их уговорить.
     - Мы все понимаем, - сказал старший из двух мужчин, -  но  дальше  на
запад мы идти не можем.
     Ние пожалела, что взяла случайных людей.
     - Если вы мне не поможете, то я не унесу все приборы сама, -  сказала
Ние, - а возможно, нам бы удалось спасти тысячи людей. Вы мне не верите?
     - Может быть, ведь сейчас время науки, - сказал старший. - Мы  желаем
вам успеха. Прощайте.
     - Наука может все, даже скрестить волка с бараном, - сказала Ние.
     - Тогда почему она этого не делает?
     - Потому что тогда получится обычный  глупый  и  злой  человек  вроде
тебя. А от таких людей мало проку.
     Носильщики ушли. Ей повезло - в этих людях было  больше  от  баранов,
чем от волков.
     Ние Тье была геофизиком  и  шла,  чтобы  включить  приборы  на  самой
западной сейсмической станции  страны.  Станция  была  небольшим  домиком,
построенным двадцать лет назад у еще живой в те времена деревни.  Все  эти
двадцать  лет  сейсмическая  активность  в   районе   возрастала.   Сейчас
микросейсмы - постоянный шумовой фон  Земли  -  составляли  около  четырех
баллов. Последние люди покинули эту местность  около  четырех  лет  назад.
Жить в этих местах стало невозможно - из-за  дрожания  грунта  разрушались
дома, дороги, падали деревья и столбы, разбегались домашние  животные.  По
ночам горы гудели; их гул напоминал звук огромного работающего  механизма,
будто каменные исполины  рыли  тоннели  от  центра  земли  к  поверхности.
Несмотря на свой опыт работы в таких районах, Ние не могла спать по ночам.
Ей было страшно. В свете дня подземный гул, конечно, не исчезал, но как-то
терял в своей угрюмой значительности.
     Дорога была завалена камнями  и  стволами  деревьев.  Асфальт  был  в
трещинах и разломах, будто высохшая грязь  на  дне  спущенного  пруда.  Те
деревья, которые упали несколько лет назад, давали новые побеги  и  делали
местность еще более непроходимой. О том, чтобы использовать автомобиль, не
могло быть и речи. Вертолетов  у  Управления  не  было.  Приходилось  идти
пешком.
     Станция замолчала около года назад, после  последнего  восьмибального
толчка. К счастью, толчок был поверхностным и потому локальным. Тот толчок
не мог разрушить  станцию  полностью,  потому  что  приборы  находились  в
подвальном  бункере.   Подземный   трехсоткилометровый   кабель   соединял
стационарные сейсмографы, установленные в разных точках. Станция  собирала
информацию. Ние Тье должна была включить приборы заново, кое-что  заменить
и вынести магнитные диски  с  уже  записанной  информацией.  По  некоторым
данным со дня на день  ожидался  очень  сильный  толчок,  который  мог  бы
разрушить станцию окончательно. Но информация должна быть спасена.
     То, что Ние сказала о тысячах спасенных жизней, было отчасти правдой.
Информация, собранная на станции, могла  помочь  в  разрешении  важнейшей,
возможно, проблемы - проблемы предсказания землетрясений.  Самыми  важными
были данные, записанные за сутки и часы до сильного толчка и, конечно,  во
время  самого  землетрясения.  Именно   такая   информация   должна   была
сохраниться в бункере. Такую же информацию  можно  будет  получить  снова,
если землетрясение повторится в ближайшие дни.
     Приборы весили около восьмидесяти килограмм.  Ние  решила  переносить
груз по частям. В этих местах совершенно не было людей, поэтому воровстава
она не боялась. Она смертельно боялась не успеть.
     Она встретила человека в тот же день,  к  вечеру.  Мужчина  сидел  на
обломке стены и стругал палку. Он явно испугался в первый момент,  но  Ние
была всего лишь слабой женщиной - мужчина остался сидеть.
     - Привет, - сказала Ние, - мне нужна твоя помощь.
     - А что ты здесь делаешь?
     - Мне нужно установить приборы на станции.
     - Зачем?
     - Это поможет спасти тысячи жизней. Если ты  поможешь,  я  буду  тебе
благодарна.
     -  Благодарность  женщины  не  так  уж   много,   если   это   только
благодарность.
     - У меня ничего нет.
     - У тебя есть ты. Ты первая женщина за два года в этих местах.  Может
быть, я тебе помогу. Но не за спасибо.
     - Я согласна.
     - Для тебя так важна эта станция?
     - Я согласна доехать туда  хоть  у  черта  на  хвосте.  Но  мы  можем
опоздать. Меня зовут Ние Тье, а тебя?
     - Меньше задавай вопросов, - ответил мужчина.

     Груз был тяжел даже для двоих. Всю  дорогу  Ние  подбадривала  своего
спутника, ракссказывая ему о важности дела. Она говорила о славной истории
страны,  о  великой   культуре,   о   памятниках,   которые   разрушались,
восстанавливались и снова  разрушались,  говорила  о  будущих  благодарных
поколениях. Незнакомец  слушал  ее  внимательно  и  иногда  вставлял  свои
замечания. Эти замечания не говорили о глубоком уме и  Ние  успокоилась  -
она умела обращаться с баранами.
     Через три дня они достигли станции. Ние  упала,  не  в  силах  больше
нести рюкзак. Вся надземная часть станции  была  снесена  -  резана  будто
ножом. Очевидно, здесь прошла каменная лавина.
     - Сейчас будем отдыхать, - сказала Ние, - а завтра расчистим завал  и
войдем в бункер.
     - Сегодня, - сказал незнакомец.
     - Разве ты не устал?
     - Устал. Но мы должны спешить.
     - Я лучше знаю, что мы должны. Сейчас мы будем отдыхать.
     Работа была сделана и незнакомец уже не был нужен. На  всякий  случай
Ние имела в сумочке пистолет. Договор договором, а отдаваться кому  попало
она не собиралась.
     Приближался  вечер.  Небо   над   головой   наполнялось   голубоватым
свечением; Ние уже дважды замечала этот необычный оттенок.
     - Что это?
     - Это то, что ты ищешь.  Перед  сильным  землетрясением  небо  всегда
светится вот так. Оно будет светиться всю ночь.
     - Чушь, - сказала Ние.
     -  Ты  слышишь,  как  притихли  горы?  Завтра  будет  первый  толчок,
небольшой.
     Ние это знала. Перед толчками обычно наступало сейчмическое молчание.
Иногда оно пугало больше, чем постоянный подземный гул.  Возможно,  завтра
действительно  будет  форшок.  Если  так,  то  знания   незнакомца   можно
использовать.
     - Что ты знаешь о завтрашнем дне?
     - Завтра будет всего лишь небольшой толчок. А перед  большим  толчком
ты увидишь, как вздувается земля.
     - Вздувается земля?
     - Да. Как будто ее надувают изнутри, как пузырь. Это можно  заметить,
если смотреть внимательно.
     - Откуда ты знаешь?
     - Я родился в этих местах.
     - А зачем ты живешь здесь?
     - Не нужно спрашивать.
     - Я хочу знать, - сказала Ние.
     - Я убил человека, это правда. Я не могу вернуться.
     - Как?
     - Они меня вынудили.
     Ние помолчала.
     - Зачем ты мне это сказал?
     - Ты все равно никуда не уйдешь от меня.

     Следующим утром они начали расчищать  завал.  Незнакомец  работал  за
двоих. Ние только делала вид,  что  помогает  -  после  тяжелого  перехода
слишком болела спина. Все время Ние думала только о том, что  в  ее  сумке
есть пистолет. Правда, ей никогда не приходилось его использовать.
     - Давай готовить обед, - сказал незнакомец.
     - Я никак не мойму, - сказала Ние, - чем ты здесь питаешься.
     - Картошкой. Ее даже не надо выкапывать. Когда клубни подрастают, они
сами всплывают на поверхность из-за сильного  дрожания  почвы.  Там  внизу
есть картофельное поле, которое засевает само себя. Пойдем, я покажу.
     Когда незнакомец отвернулся, Ние вытащила пистолет и  направила  его,
держа двумя рукаи.
     - Повернись!
     Незнакомец обернулся и совсем  не  испугался.  Он  просто  подошел  и
ударил ее по лицу. Пистолет зашуршал вниз по склону.
     - В тебе есть что-то от зверя, - сказала Ние. -  Знаешь,  что  будет,
если скрестить волка с бараном?
     - Если добавить змею, то  получится  обычная  глупая  женщина,  вроде
тебя.
     Ние испугалась еще сильнее. Оказывается, этот человек не был глуп,  а
сумел притворяться глупым так долго. Ние не знала, как говорить  с  такими
людьми.
     Они спустились в бункер. Ние заменила батареи и  включила  освещение.
Аппаратура  была  целой.  Ние  повернула   нужные   тумблеры   и   стрелка
задвигалась.
     - Что это? - спросил незнакомец.
     - Это сейсмограф. Прибор, который записывает дрожание почвы.
     - Как он устроен?
     - Очень просто. Первый такой прибор изобрел  Чжан  Хэм,  много  веков
назад. Это были четыре дракона, держащие в пастях шарики.  Их  пасти  были
направлены в разные стороны. От толчка шарик выпадал. По тому, какой шарик
падал, можно было определить направление толчка.  С  тех  пор  принцип  не
особенно изменился. Разница лишь в том, что стрелка движется  постоянно  и
прибор записывает волны. Этот прибор записывает волны Лява.  Волны  бывают
разные.
     - Что говорит сейчас эта стрелка?
     - То, что скоро  будет  толчок.  Только  не  стрелка,  а  шкала.  Она
показывает  электрическое  сопротивление  грунта.   Форшок   будет   через
несколько часов.
     - Раньше, через полчаса. Мы уже не успеем приготовить еду.
     - Ты разве знаешь, что такое форшок?
     - Я догадался.
     Форшок  был  небольшой,  шестибальный.  Бункер  трясло  двадцать  две
секунды. Все предметы внутри были закреплены. После толчка  Ние  проверила
сеть.  Большинство  наружных  приборов  не  работало.  Это  значило,   что
прошлогодний толчок, который порвал кабель, был не меньше  девяти  баллов.
Предстоящее зимлетрясение будет еще сильнее.

     Следующие три дня были наполненны работой. Незнакомец  распрашивал  о
приборах, Ние объясняла. Наконец она устала объяснять.
     - Слушай, что тебе нужно?
     - А чего хочешь ты?
     - Сказать правду? - просила Ние.
     - Я увижу, если солжешь.
     - Хорошо. Я пришла сюда, чтобы уйти. Это самое опасное место во  свей
стране.  Может  быть,  самое  опасное   на   планете.   Когда   произойдет
землетрясение, мы не сможем выжить. Для работы здесь нужны  два  человека.
Но ты видишь, я одна.
     - Никто не согласился пойти с тобой.
     - Верно. Но  я  не  самоубийца.  Мои  родители  погибли.  Большинство
родственников тоже. Сейчас никто не рожает  детей,  потому  что  их  нечем
кормить и потому  что  их  жизнь  всегда  может  оборваться.  Мы  умираем,
понимаешь ли  ты?  Мы  обречены!  А  мне  всего  лишь  двадцать  четыре  с
половиной. Я умна, я здорова, я хочу иметь семью и ребенка. Я  хочу  иметь
много детей - четыре, пять, восемь! Я в детстве играла в куклы и только  в
куклы! В этой стране у меня ничего нет - скоро здесь не  останется  вообще
ничего. В пяти километрах отсюда граница, а в двух  днях  пути  безопасная
зона. Если бы не ты, я бы давно ушла. С моими знаниями я бы не  пропала  в
любой стране мира. Я шесть лет зубрила науку и день, и ночь, у  меня  даже
не было друзей - все только для того, чтобы попасть сюда.  Даже  если  мои
знания никому не нужны, я согласна работать где угодно или вообще  просить
милостыню - но я хочу быть  живой!  Делай  со  мной  что  хочешь,  только,
пожалуйста, отпусти меня.
     - А как же твои слова о тысячах спасенных жизней?
     - Они расчитаны на баранов.
     - А слова о нашей истории, о древней культуре, о памятниках,  которые
разрушались, восстанавливались и снова разрушались? Ты  сможешь  жить  без
этого? А как же благодарные поколения, которых ты не захотела спасать?
     - Отпусти меня, пожалуйста. Я всегда буду тебе  благодарна.  Я  знаю,
что для  тебя  ничего  не  значит  благодарность  незнакомой  женщины,  но
пожалуйста, отпусти.
     - Расскажи мне об этих приборах, - сказал незнакомец.
     - У нас нет времени.
     - Время есть. Вначале замолчит земля. Потом  земля  начнет  пухнутиь.
Тогда у нас останется четыре  дня.  А  за  два  дня  до  начала  загорятся
верхушки сосен.
     - Этого не может быть.
     - Если останешься, увидишь.
     - Нет, - сказала Ние.
     - В последний день мы смогли бы поесть мяса. Не все животные ушли  из
этих  мест.  Остались  свиньи,  которые  совсем  одичали.  В  день   перед
землетрясением они ложатся на землю и  не  встают,  наверное,  от  страха.
Можно приготовить вкусный обед. За час перед  землетрясением  небо  начнет
светиться даже днем. Это будет красиво.
     - Я все решила, - сказала Ние. - Ты прав, но я  все  решила.  Я  ведь
всего лишь женщина, не забывай.
     Этим вечером они сидели на склоне, глядя на небо.  Сияние  усилилось,
было почти светло. Они говорили обо всем понемногу; Ние знала,  что  скоро
уйдет и не увидет этого человека никогда. Он погибнет, скорее  всего.  Это
знание позволяло ей говорить  откровенно  и  забираться  в  такие  глубины
откровенности, которых она не знала в себе. Ей было больно  -  как  бывает
больно узнать, что дорогой тебе человек уже умер много лет назад.
     -  Смотри,  начинает  подниматься   земля.   Если   будешь   смотреть
вниательно, ты увидешь сейчас, как она распухает.
     - Я не хочу этого видеть, - сказала Ние,  -  мне  не  интересен  этот
кошмар. Скажи, зачем тебе мои знания?
     - После того, как ты уйдешь, я останусь и доделаю твою работу.  Может
быть, это спасет тысячи жизней.
     - Может быть и не спасет. Ты ведь погибнешь.
     - Я знаю,  как  себя  вести.  Человек  всегда  может  спастить,  если
останется спокоен. Разве ты не знала этого?
     - Не знала. Но тебя будет судить.
     - Но я смогу отдать диски. Ты согласна со мной?
     - Да, - сказала Ние.
     - Тогда иди.
     - Сейчас?
     - Сейчас, иначе будет поздно. Иди. Ты  знаешь,  что  получится,  если
скрестить птицу, перелетающую океаны,  и  тысячелетний  кипарис,  навсегда
сросшийся со своим клочком земли?
     - Не знаю.
     - Ты поймешь тогда, когда станет очень больно. Иди.
     Она встала и пошла, не оглядываясь.  Это  было  самым  трудным  -  не
оглянуться. Поэтому она не выдержала и оглянулась. Она стояла  на  вершине
гребня. Над ее головой переливалось  прекрасное  голубое  сияние,  природа
которого немзвестна человеку. Она знала, что ее  силуэт  хорошо  виден  на
фоне неба. Но того, что осталось внизу, она уже не видела.

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                                КОМЕДИАНТЫ

     Она из тех молодых женщин, которые не имеют возраста. Ей может быть и
восемнадцать и двадцать восемь.  Ее  тело  гибко,  как  лист  камыша.  Она
гениальная в своем роде женщина-змея; она умеет изгибаться и  складываться
до полной потери человеческого облика. Ее суставы гнутся во все стороны  и
она любит пугать случайных попутчиков,  неожиданно  сгибая  руку  в  локте
назад. Потом она смеется и в ее смехе слышится совершенно детское счастье.

     Фургон медленно катился по степи, приминая колесами одуванчики.  Было
пыльное утро, над теплой дорогой уже начинал струиться воздух. Они  только
что позавтракали и теперь отдыхали, думая каждый о своем: Анри - о стрижах
в небе; Николь - о числе пятьдесят.
     Николь и Анри - их псевдонимы, ведь они  комедианты,  точнее,  только
она. Анри не выступает, он рисует портреты. Его портреты всегда похожи, но
не всегда нравятся, потому что бывают слишком похожи.  Но  он  художник  и
рисует как ему хочется.
     Они оба перегибают палку в своем искусстве.
     Николь открыла папку с рисунками. На каждом рисунке  была  изображена
она - на каждом рисунке в новой невероятной позе. Сорок  восемь  портретов
себя самой. Она любила перебирать эти листки - с  тем  чувством,  с  каким
скряга перебирает слитки золота. Каждый  листок  -  это  месяцы  работы  и
месяцы жизни.
     Дорога чуть заметно шла вниз, огибая посадку. Часа  через  три-четыре
дорога приведет к городу. Там они остановятся, переждут дневную жару  и  к
вечеру дадут представление. Николь обязательно сделает что-то новое  -  на
мгновение публика замрет,  потом  кто-нибудь  уйдет,  плюнув  на  землю  и
выругавшись,  кто-то  будет  смеяться  и  улюлюкать,  но  каждый  запомнит
невероятную женщину-змею и, может быть, когда-нибудь расскажет о ней своим
детям.
     - Еще два, - сказала Николь.
     - Что два?
     - Еще два рисунка и  будет  ровно  пятьдесят.  Что  мы  будем  делать
дальше?
     - Тебе надоело выступать? - спросил Анри.
     - Не знаю. Я хотела сказать - совсем дальше.
     - А совсем дальше у нас будет свой дом с садом и много детей.  Или  у
нас будет своя труппа, а ты будешь знаменита на весь мир.
     - Так не бывает, - улыбнулась Николь.
     - Бывает. Ты же самая лучшая.
     - Да, я самая лучшая.

     К обеду они подьехали к городу и остановилсь у пруда. В грязном пруду
плескались дети. Старая круглая липа давала прохладную благоухающую  тень.
В траве под липой Анри нашел несколько шампиньонов.  Перед  представлением
нужно было размяться, но солнце светило  так  ярко  сквозь  темную  зелень
листьев, что Николь решила просто полежать.
     Отдохнув, они поехали дальше, вдоль широкой дороги, через  опустевшую
уже базарную площадь, к маленькому скверику  с  редкими  деревьями.  Такие
скверики всегда есть в маленьких городах,  в  них  по  вечерам  собираются
люди, которым нечем заняться.
     Этим вечером Николь, как обычно, была белым силуэтом. Она выступала в
белом трико, а ее лицо было закрыто белой безглазой маской.  С  фургончика
снимался брезент и ставился черный полукруглый занавес -  фон  для  белого
силуэта. Движения белой фигуры были сюрреальны. Черные стрижи  метались  в
свете заходящего солнца и  иногда  оранжево  взблескивали  крылышками.  За
вечер Анри сделал сорок девятый рисунок  и  еще  четыре  портрета  местных
хвастунов.  На  представления  всегда  собирались  люди:  стоит  поставить
занавес и перед ним уже маленькая толпа.
     Николь не удался новый трюк: толпа ахнула, но  не  замерла.  В  таких
случаях Николь обязательно повторяла. Анри ждал посторения, чтобы  довести
свой рисунок до совершенства - совершенство было его  единственным  богом.
Повторив, Николь просто села и  осталась  сидеть,  улыбаясь  белой  маской
растерявшейся толпе. Толпа уже начинала оттаивать и расходиться, а  Николь
сидела и улыбалась. Улыбка, нарисованная на маске, была настоящей,  потому
что Николь улыбалась всегда - иногда весело, иногда нежно  -  и  не  умела
быть серьезной.
     Толпа разошлась и Анри стал готовить продукты к ужину, Николь все еще
сидела, улыбаясь. Наконец, она сняла маску и тряхнула короткими  волосами,
но все равно осталась сидеть. Обычно она помогала готовить ужин.
     - Иди ко мне, - сказал Анри.
     Он до сих пор еще ничего не заметил.
     - Я не могу, - ответила она.
     - Не можешь?
     - Не могу. Кажется, я не чувствую ног. Прости меня пожалуйста.
     Прости меня - слова, разрушившие мир.

     Разрушенный мир остался столь же красив. Влюбленные птицы  чертили  в
небе бездумные письмена, догоняя друг друга. Небо плыло  над  запрокинутой
головой, тихо вздрагивая при каждом толчке колес,  темнело,  проваливалось
выше. Карие, с огненной каемкой облака, громоздились  у  горизонта,  будто
догорающие развалины городов.
     Больница стояла далеко за городом, она наверняка была закрыта в  этот
поздний час. Дорога поднималась, то  и  дело  сворачивала,  обходя  мелкие
болотца. Николь лежала на спине, глядя в небо,  прислушиваясь  к  чему-то,
слышному только ей. На все вопросы она отвечала "нет" и Анри уже  перестал
спрашивать.
     - Только сорок девять, - вдруг сказала она.
     - Что сорок девять?
     - Ты успел сделать только сорок девять рисунков.
     - Молчи. Тебе лучше не говорить.
     - Мне уже все можно, - ответила Николь, -  сорок  девять  -  неровное
число.
     Когда они подьехали  к  больнице,  было  совсем  темно.  Ворота  были
открыты. Лениво залаяла местная собака  и,  выполнив  свой  собачий  долг,
успокоилась. Над дверью светился фонарик. Анри поднялся  по  ступенькам  и
позвонил.
     Он вернулся вместе с женщиной в халате. Женщина  сочувственно  качала
головой, слушая историю, но выслушав, сказала, что  ничем  помочь  нельзя.
Завтра суббота и в  ближайшие  два  дня  доктора  не  будет.  Пациентов  в
больнице нет, ведь лето - горячая  пора  и  никто  не  болеет  летом.  Она
посоветовала приехать в понедельник.
     - Что мы будем делать? - спросил Анри.
     - Поедем к пруду, там было хорошо.

     Они снова остановились у пруда под липой и провели там два  дня.  Так
же плескались крикливые дети и шампиньоны прятались  в  траве,  и  так  же
мощно сияло солнце. Николь лежала на спине и смотрела в небо сквозь  ветви
дерева. Ей становилось лучше. В понедельник утром она уже смогла встать  и
сделать с опаской несколько коротких шагов. Ее ноги уже не подламывались в
коленях. Но Анри помнил свой ужас, когда она впервые попыталась  встать  и
рухнула как кукла с тряпичными ногами.
     К ним привязалась  длинноухая  собачонка,  вся  черная,  но  с  белой
передней лапкой. Собачонка танцевала, смешно  подбрасывая  задние  лапы  и
хлопая себя ушами по щекам. Она тоже была артисткой.
     Они снова проехали по дороге сквозь город. На этот раз город  узнавал
их; маленькие дети бежали  сзади,  дети  постарше  показывали  пальцами  и
делали неприличные знаки, кто-то даже плюнул, но не попал - все это не  из
злости, а из инстинкта облаивания того, чего не можешь понять.
     Двое санитаров положили Николь на носилки и внесли в пустую комнату с
одним пустым шкафом. Их шаги звучали гулко, как в колодце.
     Доктор оказался молодым полным мужчиной с бородкой. После рентгена он
долго не хотел  отпускать  Николь.  Он  прикладывал  к  ее  телу  холодные
металлические циркули и линейки, просил ее пошевелиться, согнуть руку  или
ногу. Он был профессионально удивлен. Николь  шевелилась,  доказывая  свои
способности, и слегка улыбалась. Она снова становилась собой.
     Доктор попытался объяснить, что именно случилось с позвоночником,  но
говорил слишком невнятно. Он проверил рефлексы. Николь свернула кисть руки
в трубочку и коснулась носа.
     - Вы не можете не играть? - несколько раздраженно спросил доктор.
     - Нет, я артист, - ответила Николь.
     - А вот об этом надо забыть, чем раньше, тем лучше.
     Она промолчала.
     - Придется, - сказал доктор, - еще вам придется носить корсет.
     - Долго?
     - Всю жизнь.
     Николь сказала, что ей не нужна такая жизнь.
     - Тогда вам придется всю жизнь лежать,  -  сказал  доктор,  -  иногда
можно осторожно вставать. Любой наклон может стать последним.
     - И это все, что может сказать наука?
     - Наука говорит, что вы должны были умереть три дня назад.
     Доктор предложил остаться в больнице и подлечиться. Может  быть,  ему
хотелось заработать, может быть,  ему  было  скучно  без  больных.  Николь
отказалась.
     Они вышли. Анри держал ее за руку. Солнце вырезало общий кусочек тени
на  светящейся  траве.  Легкомысленная  собачонка  затанцевала,  вскидывая
задние лапы. Николь медленно присела, не наклоняясь, как беременная, взяла
щенка на руки. Зверюшка лизнула ее в щеку.
     - Почему ты не захотела остаться в больнице? - спросил Анри,  -  ведь
нам некуда спешить.
     - У нас не так много денег. И мне не понравилось там.

     Следующим утром фургон снова катился  по  степи.  Несчастливый  город
остался в прошлом. Николь  лежала  на  спине  и  перебирала  сорок  девять
рисунков - сорок девять портретов себя самой.
     - Мне не нравится число сорок девять, - сказала она.
     - Почему? Это почти пятьдесят.
     - Мне не нравится потому что - почти.
     - Давай я нарисую тебя еще раз.
     - Это будет неправда.
     - Тогда что же ты хочешь?
     - Я ничего не хочу, - ответила Николь, - зачем ты меня рисовал?
     Анри перестал ее понимать. Иногда бывали такие минуты,  когда  Николь
начинала говорить непонятно, как сама с собой. Он привык пережидать  такие
минуты. Он молчал.
     - Нет, я не могу, - сказала Николь.
     - Мы сможем, потому что мы вместе. Я буду зарабатывать деньги для нас
обоих.
     Она чуть улыбнулась его мужской прямолинейности.
     - Я сказал что-то не так?
     - Конечно.
     - Ты всегда была артисткой и теперь не сможешь не  выступать,  да?  -
предположил Анри. - Но ты же талантлива, ты придумаешь что-нибудь новое.
     - Нет.
     - Я опять сказал что-то не так?
     - Конечно. Я не смогу не выступать, -  Николь  перевернулась  и  села
спиной к нему, - я не смогу не выступать из-за твоих рисунков. Они слишком
похожи.
     - Я тебя не понимаю.
     - Конечно не понимаешь. Вот сорок девять Я, совершенных, и  вот  одна
я, рядом, пятидесятая, которая ни  к  чему  не  способна.  Зачем  ты  меня
рисовал? Они жи навсегда останутся со мной.
     Анри задумался.
     - Давай подарим рисунки первому встречному, - предложил он.
     - Они не нужны первому встречному.
     - Тогда давай их выбросим.
     - Я не хочу гнить под дождем в этой степи.
     - Тогда я их сожгу, хочешь? Прямо сейчас.
     - Нет!
     - Нет?
     - Я не смогу видеть, как ты меня убиваешь.
     - Тогда что же?
     - Я сожгу их сама.
     - Сейчас?
     - Нет... - Николь говорила, думая и растягивая  слова,  -  нет...  мы
сделаем так: каждый вечер мы будем разводить костер и бросать в  огонь  по
одному рисунку. Их будет становиться  все  меньше,  но  постепенно.  Через
сорок девять дней я обо всем забуду.
     - Ты обещаешь забыть?
     - Я обещаю. Скажи, а это правда, что я была  самой  лучшей?  И  никто
никогда не сможет меня повторить?
     - Правда.
     - Значит никто и никогда не сможет нарисовать это. Никто и никогда.

     Они   продолжали   путешествовать.   Лето   заканчивалось.    Сначала
придорожные одуванчики стали белыми, потом снова желтыми и  снова  белыми.
Поля пожелтели и заколосились. Потом поля стали  черными.  Стала  засыхать
трава. По утрам становилось холодно и  тихо  и  было  слышно,  как  падает
каждый лист в близком лесу. Леса понемногу становились  прозрачными.  Ночи
тоже становились прозрачными и печальными, будто последний звук  лопнувшей
струны. Если не было дождя, то они разводили костер  вечерами.  Огонь  был
виден издалека, но никто и никогда не подходил к их огню.
     Каждый вечер Николь бросала в огонь один из рисунков,  сначала  долго
выбирая.  Когда  рисунок  сгорал,  она  перебирала  оставшиеся.   Рисунков
оставалось совсем мало.
     Теперь зарабатывать мог только Анри. Денег на  еду  хватало,  но  они
перестали мечтать. Они уже не мечтали о  собственном  домике  с  маленьким
садом, об уютных комнатах, полных детских голосов. О собственной маленькой
труппе они тоже перестали мечтать.
     Николь  бросала  в  огонь  рисунок  и  называла  число.  Она  считала
оставшиеся. Иногда она вспоминала свои номера вслух, прежде чем сжечь их и
забыть. Настала ночь, когда она сказала "сорок восемь".
     - Сорок восемь.
     Анри посмотрел на ее лицо. Николь была спокойна. В ее голосе не  было
грусти. Наверное огонь помогает забывать.
     - Почему ты сказала "сорок восемь"? - спросил Анри. -  Ты  же  всегда
считала оставшиеся?
     - Правда? Теперь это не важно. Остался  всего  один,  если  тебе  так
больше нравится.
     - Мне кажется, ты почти забыла, - сказал Анри, - а завтра  мы  сожжем
последний и ты совсем забудешь. Да?
     - Да. Я действительно забыла о том,  -  она  жевала  сухую  травинку,
разглядывая последний рисунок, - как давно все это было. Вот, помнишь, это
произошло как раз в тот вечер. Я слишком перегнулась назад.  Я  сама  была
виновата. Я же пробовала целую неделю  и  у  меня  не  получалось.  Ты  же
знаешь, у меня всегда лучше  получается  на  людях.  То  есть  получалось,
извини.
     - Ты не виновата, это был случай.
     - Конечно, случай, - сказала она. - Но иногда так бывает, что  случай
против тебя. Тогда у меня  не  получалось,  тогда  я  не  размялась  перед
выстплением потому что  небо  было  слишком  красивым,  тогда  я  черезчур
старалась потому что мне хотелось поскорее достать до пятидесяти.
     Он обнял ее за спину. Ее спина была невероятно узкой; каждая косточка
будто просвечивала сквозь тонкую кожу.
     - Тебе не холодно?
     - Нет.
     - Ты всегда любила говорить "нет".
     Они помолчали.
     - Когда мы приедем в город? - спросила Николь.
     - Завтра.
     - Завтра. Тогда давай сожжем и этот рисунок тоже.
     - Зачем? Мы же договорились по одному.
     Почему-то ему очень не хотелось сжигать последний рисунок.  Наверное,
это  была  всего  лишь  инерция  мысли,  заставляющая  идти   по   заранее
рассчитанному пути.
     - Я хочу сейчас, - сказала Николь, - пусть  ничего  не  останется.  С
завтрашнего дня начнется новая жизнь. А старая закончится.
     Он  внимательно  посмотрел  на  нее  и  ему  снова  стало  больно  от
невозможности понять.
     - Хорошо, сделаем так, - сдался он.
     Отражения огненных язычков играли на ее лице.
     Она бросила рисунок  в  огонь.  Огонь  уже  насытился  и  не  спешил.
Неуверенные язычки обогнули края листа, оранжево подсвеченного снизу.
     Ее лицо стало совсем серьезным.
     - Смотри, не горит.
     - Не горит.
     Лист вспыхнул посредине и  мгновенно  превратился  в  ничто;  горящий
уголок взлетел  широким  полукругом,  будто  спасаясь,  и  догорел  уже  в
воздухе.
     - Теперь тебе легче? - спросил Анри.
     - Да, теперь мне совсем хорошо. Теперь я  совсем-обо-всем  забыла,  -
по-особенному выговаривая, произнесла она.
     - Давай сожжем твою белую маску?
     - Тебе так не терпится? - Николь подняла глаза.
     - Но так же будет лучше?
     - Нет, так не будет лучше. Я сама решаю, что мне делать.
     Анри удивился, услышав новые нотки в ее голосе.  До  сих  пор  Николь
всегда говорила мягко.
     - Что с тобой?
     - А что со мной может быть?
     - Ты стала другой.
     - А я и должна была стать другой. Ты же сам  этого  хотел,  разве  не
помнишь?
     - И ты больше не помнишь прошлого?
     - Мне больше ничего  не  напоминает  о  прошлом,  милый.  Теперь  нет
прошлого. Забудь свою прежнюю Николь.

     На следующий день она снова  была  весела.  С  утра  она  шутила,  не
переставая. Анри пытался вспомнить, была ли она такой раньше, но  не  мог.
Слишком многое изменилось за эти месяцы.
     Город вытянулся вдоль болотистой речки. Он состоял из двух половинок,
правой и левой, соединенных всего одним мостом. Миновав  мост,  они  долго
ехали мимо речных камышей, потому что половинки города стояли далеко  друг
от друга. Ближе к вечеру они пересекли опустевшую базарную площадь и нашли
один из маленьких сквериков, в которых обычно собираются те,  кому  нечего
делать по вечерам, Такие  скверики  с  редкими  деревьями  есть  в  каждом
городке. Улицы были почти пусты. В  сквере  возвышалась  старая  карусель.
Судя по виду, она не работала много лет.
     - Здесь мы много не заработаем, - сказал Анри.
     - Придумай что-нибудь.
     - Что можно придумать?
     - Например, поставь наш черный занавес и сразу соберутся люди.
     - Но нам же нечего показывать?
     Николь нахмурилась.
     - Если ты поставишь занавес, они придут и ты сможешь их рисовать.  Ты
же не обещал им спектакль.
     - Мы никогда никого не обманывали, - сказал Анри.
     - У тебя, что, так много денег?
     Он согласился.
     Он поставил занавес и люди стали собираться. Потом он стал  рисовать.
Он увлекся, потому что лицо мужчины было характерным и легко  превращалась
в линии. Мужчина был грузен и, похоже, не беден. Такие  обычно  платят  за
портрет. Когда Анри закончил и поднял глаза, он увидел Николь. Она была  в
белом трико и в белой маске. Как всегда, она выглядела очень эффектно.
     Боже мой, какая глупость. - подумал Анри, - ведь и так уже  собралось
много людей, зачем же продолжать обман?
     Николь сняла маску и посмотрела на него.

     Что ты хочешь делать?
     Разве ты не понял? Сегодня мы снова выступаем.
     Зачем?
     Объяви мой номер.

     Она была совершенна, как само искусство.  Он  стряхнул  очарование  и
решительно подошел к ней.
     - Что ты хочешь делать?
     - Разве ты не понял? Сегодня мы снова выступаем.
     - Зачем?
     - Объяви мой номер. И не  забудь  нарисовать  меня.  У  нас  ведь  не
осталось ни одного твоего рисунка.
     И она надела маску.

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                             СОЗДАТЕЛЬ ЧУДЕС

                                    1

     - Я помню, когда-то я видела сон, он не  поразил  меня,  а  почему-то
вспомнился намного позже. Мне снилась лестница. Это была широкая  лестница
с мраморными, наверное, ступенями. На всех  ступенях  сидели  люди  -  так
тесно, что трудно было между ними  пройти.  Кверху  лестница  сужалась,  а
вершины ее не было видно. Я начала подниматься с  первой  ступени.  Хорошо
помню, что на первых ступенях еще  было  свободное  место,  хотя  бы  чтоб
поставить ногу. Но люди, сидевшие вокруг, протягивали руки,  хватали  меня
за одежду и тащили вниз. Да, еще: когда я всходила на следующую ступеньку,
те люди, которые оказывались внизу,  начинали  относиться  ко  мне...  как
лучше сказать - подобострастно - они поднимали руки к небу, становились на
колени,  целовали  край  моего  платья.  На  мне  было   длинное   платье,
темно-красное и тяжелое, а поверх него - ярко-красная мантия. Но мантию  я
заметила, только поднявшись на самый верх. На верхних  ступнях  тоже  было
свободное место, но много людей там поместиться не  могло.  Самая  верхняя
ступенька была совсем свободна. На  небольшом  каменном  возвышении  стоял
стол, покрытый красивой  материей,  а  за  столом  сидят  люди,  несколько
человек...
     - Четверо? - спросил Вацлав.
     - Я не могу вспомнить точно... Да, четверо.
     - А за столом есть еще одно незанятое место?
     - Да, доктор, совершенно так... И кто-то  из  них  говорит  мне:  "Ты
будешь нашим председателем".
     Она сидит спиной  к  темнеющему  окну;  голубоватая  лампа  чуть-чуть
мигает. Это мерцание остается незаметным, отражаемое неживыми  предметами;
даже ее платье освещено слабым, но постоянным светом. Мерцание  отражается
только от ее лица и от красивых длинных пальцев,  которыми  она  время  от
времени обозначает в воздухе плавные широкие  фигуры,  вся  погруженная  в
воспоминание. "Ты будешь нашим председателем", - ее руки на миг зависли  в
воздухе, ожидая ответа, и свалились на колени. Жест нетерпения.
     Только женщина умеет ронять руки вот так, подумал Вацлав, сколько  же
раз я видел этот жест.
     - Кейт, вы ждали, что я отвечу немедленно? - спросил он.
     - Да.
     - Скажите еще что-нибудь.
     - Вчера был дождь.
     - "Вчера был дождь" - как просто; эта  простая  фраза  напомнила  мне
множество вещей и людей; многих из них нет, многих я никогда не  увижу.  Я
сразу вспомнил Нору, например, - она  уезжала  в  дождь...  Ага,  вы  тоже
вспомнили что-то.
     - Вспомнила.
     - Это даже важнее вашего сна?
     - Интереснее. А важнее - для кого как. Угадайте, что я вспомнила.
     - А сон? - спросил Вацлав.
     - Да, сначала сон.
     - Так вот, ваш сон очень прост. У вас врожденная огромная потребность
в достижении. В детстве эта потребность не  удовлетворялась,  поэтому  она
прорывалась в снах. Потом, когда ваша жизнь начала напоминать этот сон, вы
его вспомнили и он вас поразил, потому что был похож на правду. Но вы  еще
далеки от верхней ступени.
     - О!
     - Так что же вы вспомнили? - спросил Вацлав.
     - Угадайте, ведь это ваша профессия - отгадывать мысли.
     - Приехала Нора, правильно?
     - Да, и с ней еще двадцать незнакомых женщин  и  четверо  симпатичных
мужчин. Один из них - просто Геркулес, ходячая гора.
     - Очень мило.
     - Доктор, а о чем я сейчас думаю?
     - Вы думаете о том, что за отношения были у вас с Норой; о  том,  что
теперь вы все узнаете - вам этого ужасно хочется,  как  и  любой  женщине;
думаете о том, каким образом я узнаю ваши мысли, правильно?
     - Почти. В общем, да.
     На ее груди - брошь, красиво опалесцирующая капля в  золотой  оправе.
Камень удивительно преломляет свет, собирая его в красные и желтые фигуры.
Сейчас Кейт чуть наклонилась вперед, собираясь встать, и цветные фигурки в
капле слились в подобие натюрморта: золотое яблоко на красном фоне.  Почти
совершенная иллюзия.
     - Вы уже уходите? - спросил Вацлав.
     - Да, иначе вы  просветите  меня  насквозь.  В  вашем  присутствии  я
чувствую себя прозрачной, как...
     - Прозрачной, как слеза, как первая любовь, как предвечерний свет...
     - Вот именно.
     Она встает, чтобы уйти.
     - Как вы читаете мои мысли? Это действительно телепатия или обман?
     - И то , и другое, - ответил Вацлав. - Когда я сказал  о  Норе,  ваши
глаза замерли на долю секунды - вы были поражены совпадением. А  потом  вы
мгновенно обрадовались. И я понял, что Нора здесь.
     - Ну что же, до свидания, создатель чудес.
     - Ну что же, до свидания, самое прекрасное чудо.
     Она уходит, улыбаясь.
     Итак, приехала Нора. Вацлав знал об этом еще час назад, как он знал и
все то, что  происходило  в  помещении  санатория.  Нора  была  его  самым
болезненным воспоминанием  за  последние  восемь  лет.  Вацлав  работал  в
санатории психотерапевтом, психоаналитиком  и  экстрасенсом  одновременно.
Иногда его так и называли - создатель чудес.  Большинство  из  чудес  были
несложными трюками, как, например, сегодняшнее чтение мыслей - отгадывание
уже известного.
     Санаторий назывался "Волшебные ключи" - уже само название  определяло
его  имидж.  Теплые  ключи,  бьющиеся  из-под  каменных  глыб,   считались
целебными во все времена.  Паломников  в  этих  местах  хватало.  В  конце
пятидесятых  было  построено  центральное  здание  санатория  -  и  ключи,
закованные в камень, с той  поры  стали  изливаться  в  бассейны.  Вначале
бассейнов  было  пять,  теперь  их  уже  двенадцать.  Атмосфера  тайны   и
ирреальности сознательно  поддерживалась  администрацией  -  легкий  налет
сверхъестественного  привлекал  клиентов.  Ведь  волшебные  ключи  гораздо
лучше, чем целебные. Доктор Вацлав Морано начинал здесь восемь  лет  назад
консультантом,   потом   аналитиком.   Сейчас   он   стал    не    меньшей
достопримечательностью, чем сами теплые ключи. Часто клиенты  возвращались
только для того, чтобы поговорить с ним. Люди,  приезжающие  в  санаторий,
были, в большинстве своем,  здоровы,  молоды  и  красивы.  Считалось,  что
купание  в  теплых  ключах  имеет  косметический  эффект,  "дарит   вечную
молодость и красоту" - так объявлялось в рекламном проспекте.  Большинство
отдыхающих составляли женщины, поэтому мужчины здесь пользовались огромным
успехом. Доктор Морано - тоже.

                                    2

     Вацлав стоял у дверей, совершенно  не  думая  о  Норе.  Но  когда  на
лестнице внизу появилась женская фигура, его сердце вздрогнуло  и  заныло,
пытаясь обмануть разум, - будто плачущий ребенок, выпрашивающий  у  матери
игрушку. Незнакомка прошла мимо, взглянув на него с вежливым любопытством.
Вацлав снова заставил себя не думать о Норе.
     Он заметил ее боковым зрением и  заставил  себя  еще  больше  отвести
глаза. Когда шаги приблизились, он повернулся,  изображая  безразличие  на
лице - безразличие, готовое превратиться в  радость  ничего  не  обещающей
встречи.
     - Доктор, я вернулась, - сказала она, остановившись.
     - Нора, вам  не  нужны  волшебные  ключи,  ваше  здоровье  и  красота
совершенны.
     - Я знаю, но что-то нервы стали сдавать.
     - Нервы?
     - Да, я все время думала о тебе и чувствовала себя все хуже. Не знаю,
как я смогла прожить целый год. А ты?
     Итак, все возвратилось, подумал Вацлав. Но теперь  я  не  позволю  ей
исчезнуть из моей жизни.
     - Нора, идем в зал, - сказал он.
     - А почему туда?
     - Во-первых, там никого нет; во-вторых, я видел тебя в последний  раз
именно там, а в-третьих, я хочу убедиться, что зал остался тем же.
     - Разве он может измениться?
     - О, еще  бы!  Когда  ты  уезжала,  был  дождь,  помнишь?  Совершенно
неожиданно для себя, вечером, около десяти, я  вернулся  в  зал,  где  уже
никого не было. Был  слышен  шум  дождя,  но  он  не  заглушал  мраморного
молчания  этой  махины.  Я  сел  за  столик  и  стал  осматриваться.   Мне
показалось, что я попал туда впервые. Все стало другим, потому что со мной
не было тебя. Я не мог узнать ни одной детали, как ни старался.  Без  тебя
все стало другим, все стало меньше и бесцветнее. Я не узнал и того  места,
где ты стояла в последний раз. Ты стояла так далеко от меня;  я  шел  тебе
издалека, шел, шел, - ты обернулась и сказала:"Я играю с огнем".
     - Я сказала это позже.
     - Может быть. Тогда я сидел за столиком и старался увидеть все таким,
каким все было несколько часов назад, взглянуть теми  своими  глазами,  но
напрасно. Те глаза давно ослепли,  а  сердце  все  помнит  и  надеется,  и
подбивает рассудок на глупости - иногда успешно. Знаешь, зачем я  стоял  у
дверей?
     - Ты ждал меня.
     - Конечно. Но я не  знал  этого  сам  до  той  минуты,  когда  прошла
женщина, и я принял ее за тебя. Точнее, очень  захотелось  принять  ее  за
тебя.
     - Почему мужчины не умеют признаваться в любви просто?
     - Просто - это как?
     - А вот так: "Я тебя люблю" - и все.
     - Они все трусы. Они вначале готовят себе пути для отступления.
     - Ну и напрасно. Ты же знал, что я приехала к тебе.
     - Нет.
     - Знал, ты же работаешь создателем чудес. Сколько раз  ты  прочитывал
мои мысли совершенно точно.
     - Это всего лишь фокусы и опыт.
     А ты изменилась, подумал Вацлав, как это все могло сочетаться в  тебе
раньше:  и  почти  детское  смущение,  и  точное  знание  своей  цели,   и
смешливость по пустякам, и иногда угрюмость, и иногда даже озлобленность в
характере. Сейчас кто-то создал из этого совершенно новый сплав.
     - Нора, ты его любила?
     - Ах, ты все  же  не  разучился  отгадывать  мысли.  Может,  ты  даже
скажешь, каким было его имя?
     - Нет, мне достаточно того, что ты сказала "было".
     - Ты не можешь отгадать имя? - Нора настаивала.
     Вацлав назвал первое имя, всплывшее у него в мозгу, и угадал. В  этом
один из секретов отгадывания мыслей  -  не  думая  самому,  ловить  первый
слабый сигнал.
     Они прошли в зал. Два  ряда  мраморных  колонн  поддерживали  широкий
потолок. У задней стены стояло несколько столиков - зал  был  предназначен
для  ожидания.  Напротив  столиков  -  полуосвещенная  галерея  маленького
зимнего сада с обязательными  пальмами  и  тропическими  широколиственными
сорняками. Сквозь стеклянный  оазис  жизни  просвечивалась  ночь.  Снаружи
кто-то включал и выключал прожектор.  Мощный  пучок  света  был  направлен
прямо в небо; когда свет включался,  то  было  видно,  что  он  до  отказа
заполнен  плотно  несущимся  снегом.  Прожектор  был   очень   сильным   -
выключенная лампа еще несколько секунд продолжая желтеть, остывая.
     - Что это за ерунда на улице? - спросила Нора.
     - Не знаю. Похоже, хотят сбить самолет. Или вертолет.
     - Самолеты в такую погоду не летают, вертолеты тоже.
     - Значит, кто-то подает сигналы своей любимой. Когда она проснется  и
подойдет к окну, он начнет петь серенаду.
     - Вот здорово! А мы тоже послушаем.
     - Подслушивать нехорошо, - Вацлав говорил, не думая.
     - А мы немножко... Кто это?
     Огромные  листья   пальм   были   неподвижны,   казалось,   что   они
присматриваются и прислушиваются к снегу, падающему за стеклом, - они ведь
никогда не знали настоящего снега; между пальмами пробиралась женщина. Она
шла не по дорожке, а прямо  по  камням  и  останавливалась  возле  каждого
растения, тихо стояла и рассматривала все подряд.
     - Это Нина, - сказал Вацлав. - Она действительно больна. У нее завтра
сеанс.
     - У тебя?
     - Конечно. Я попробую выяснить, что с ней на самом деле. Может  быть,
расстроены нервы, но, скорее, что-то серьезное. У  меня  пока  не  хватало
времени ею заняться.
     - Она лечится здесь?
     - Да, и успешно. То есть, не совсем.
     - Я не поняла.
     - После каждого  купания  ей  становится  лучше;  она  сама  об  этом
рассказывает всем подряд. После купаний она становится такой же  как  все,
даже  лучше.  Она  тогда  душа  компании,  хотя  всегда  ведет  себя  чуть
неестественно. Она очень хорошо поет. Любит петь для кого-то. Поэтому я  и
сказал, что купания ей помогают. Но в общем, за те три недели, которые она
провела здесь, ей стало гораздо хуже.
     - Что значит хуже? - удивилась Нора.
     - Она становится все более странной.
     Прожектор на улице включился снова.
     - А крепко спит его любимая, правда?
     - Может быть, он выбрал слишком слабый прожектор?
     Нора засмеялась. Ее смех был таким же, как и год назад.  Улыбка  тоже
не изменилась.
     - Нора, тот человек, с которым ты прожила весь год,  он  ведь  принес
тебе только несчастья.
     - Тогда зачем?
     - Я старалась забыть тебя, а сама я бы не смогла этого сделать. Но он
оказался совсем не тем человеком, который был мне нужен. Ты узнал все  это
сам или помогли шпионы?
     - Просто твоя улыбка не изменилась за год. Значит, ты  ему  улыбалась
редко и не по-настоящему.
     - Ты так хорошо помнишь мою улыбку?
     - Еще бы, я ведь сам научил тебя так улыбаться.
     - Не помню такого.
     - А я запомнил тебя с первого взгляда. Это было предчувствием  любви.
Ты  мне  очень  понравилась,  но  твоя  улыбка  -  она  была  красива,  но
безжизненна,  как  будто  вырезанная  из  теплого  камня.  Она   не   была
предназначена мне. Поэтому, разговаривая с тобою в первый раз, я  улыбался
тебе так, будто бы  ты  моя  единственная  радость  в  жизни,  и  улыбался
искренне, предчувствуя, что так оно и будет. А ты  смущалась  вначале,  но
постепенно стала отвечать мне той же улыбкой. Я  говорил  с  тобой  больше
часа и все это время улыбался. К концу разговора  ты  заучила  эту  улыбку
так, что не могла больше забыть. На следующий день ты  случайно  проходила
мимо - я взглянул и увидел ту же улыбку. Она  расцветала,  сдерживаемая  с
трудом и в то же время несдерживаемая, - ты знала, что ты делаешь, но тебе
мешало смущение. А потом твоя улыбка прорвалась,  и  ты  прошла  и  унесла
улыбку с собой.
     - Да, бедная я, как это просто. Я думала, что захотела этого сама.
     - А  я  подумал,  что  когда-нибудь  расскажу  тебе,  что  ты  умеешь
нравиться с первого взгляда, что твои темные глаза совершенно  невероятны,
что заставить тебя влюбиться - проще простого, что  не  влюбиться  в  тебя
самому - это тяжкий труд. Тогда я подумал, что мне будет очень жаль,  если
кто-нибудь другой поймает тебя в свою паутину.
     - Ага, и ты стал подкарауливать меня, как паук. Очень интересно.
     - Но я не очень боялся соперников.  Слава  Богу,  большинство  мужчин
глупы, как пробки, и видят лишь то, что выставляется напоказ. Ты  не  была
такой. Когда ты прошла, я обернулся. Ты еще смотрела в мою сторону, но  не
на меня. Кажется, мы забыли поздороваться.
     - Да, забыли. Мне даже было стыдно.
     Прожектор включился снова.  Сейчас  он  осветил  небо  -  он  освещал
опускающийся на площадку вертолет. Вертолет в пургу, подумал  Вацлав,  что
это значит? Это значит, происходит что-то важное. Что ж, посмотрим.

                                    3

     Все утро шел снег,  наполняя  комнаты  мягкой  ватой  тишины.  Каждый
говорил тихо, будто желая слиться с природой  -  ни  громких  голосов,  ни
шагов, ни веселого смеха - так, будто снег шел не за окнами, а в  сознании
людей. В это утро Вацлав вел прием.
     Нина плакала.
     - Успокойтесь, прошу вас, я не хотел вас обидеть, - сказал Вацлав.
     - Вы все хотите от меня избавиться, а я всех люблю и  ничего  плохого
не сделала.
     - Но я же только спросил вас, зачем вы приехали в  санаторий,  вот  и
все. Что же здесь страшного?
     - Почему вы меня прогоняете?..
     Она плакала беззвучно, и слезы катились по щекам. Вацлав часто  видел
женские  слезы  -  если  слезы  были  настоящими,  они  напоминали   слезы
несправедливо обиженного ребенка,  тогда  хотелось  приласкать,  защитить,
утешить. Нина плакала иначе. В ее слезах  проглядывало  нечто  нереальное,
искаженное,  искривленное   -   искаженное,   как   фигуры   на   картинах
сюрреалистов. Казалось, что она сама сейчас начнет превращаться во  что-то
страшное, как превращаются люди в хорошо поставленном  фильме  ужасов.  Но
какой выдуманный ужас может сравниться с  реальной  болезнью?  -  она  как
червь свернулась внутри мягкого розового мозга и разъедает  его  понемногу
каждый день. Хуже всего то, что и я знаю об этом, и  она  знает  об  этом,
подумал Вацлав, она знает и старается бороться. Но  это  бесполезно,  и  с
каждым днем ей становится все хуже, и она уже хорошо различает то безумное
существо, которое вырастает у нее внутри, и питается ее кричащим от страха
разумом. А от разума осталась только оболочка.
     Нина стояла, прислонившись спиной к двери.
     - Проходите, садитесь и расскажите мне все, - сказал Вацлав.
     - Спасибо, доктор.
     - За что?
     - Ты добрый.
     Нина всегда обращалась к нему на "ты", не замечая того, что он держал
дистанцию. Это было еще одним симптомом болезни.
     - Нина, почему вы плакали?
     - Мне показалось, что вы хотите меня прогнать. Со мной никто не хочет
говорить.
     - У меня не было  времени,  чтобы  говорить  с  вами  сейчас,  мы  бы
поговорили после обеда, вот и все. Но  если  вы  очень  хотите,  мы  будем
говорить сейчас.
     - Доктор, я боюсь сойти с ума.
     - Я знаю. Это хорошо. Тот, кто сошел с ума, тот уже не боится.
     - Нет, не говори этого. Я боюсь, что перестану бояться.
     Я тоже этого боюсь, подумал Вацлав, но санаторий тебе не  поможет.  И
вообще никто не поможет. Мы еще не умеем это лечить.
     - Расскажите мне все, - сказал он. - Давайте  познакомимся,  мы  ведь
так мало друг друга знаем.
     - Да, ты прав, мне надо рассказать. Ты можешь не слушать,  ты  просто
сиди и все. А я буду рассказывать.
     Вацлав помолчал.
     - Раньше все было так хорошо... Когда я была маленькой, я так  любила
своих родителей...
     - Сколько вам лет?
     - Но... - она вдруг улыбнулась с неожиданной веселостью.
     - Но я доктор, поэтому могу задавать любые вопросы.
     - Правильно, я не подумала. Мне двадцать лет.
     Двадцать три. Вацлав помнил это хорошо; все  сведения  об  отдыхающих
хранились в картотеке. Нина выглядела старше, хотя явно умела заботиться о
своей внешности.
     -  Итак,  вам  двадцать  лет,  в  детстве  вы  очень   любили   своих
родитилей...
     - Да, а теперь они во всем обвиняют меня. Я ведь люблю свою  мать,  а
она даже говорить со мной не хочет. Просто сядет в  кресло  и  сидит,  как
каменная.
     - А отец?
     -  А  папа  умер  уже  давно.  Сейчас  у  меня  отчим.  Кажется,   он
сумасшедший. И я его привлекаю. Ты знаешь, как это бывает, я  же  молодая.
Он заходит, когда я принимаю душ, я ему говорю, а он не выходит.
     - Надо запирать дверь.
     - Он снял все запоры в доме. Он постоянно за мной следит.
     - Но вы можете  жить  где-нибудь  в  другом  месте.  Вы  же  взрослая
женщина.
     - Я пыталась. Я сначала жила сама, я  хотела  стать  певицей,  я  уже
начала записывать диск, а они меня обманули. Потом я жила с любовником, но
я все время думала о матери. Я же ее бросила. Потом я  вернулась.  А  дома
все то же. Мать говорит, что только я во всем виновата. Скажите,  что  мне
делать? Куда мне идти?
     - Ты должна выбирать сама, - сказал Вацлав, неосознанно  переходя  на
"ты". Ее открытость заражала.
     - Но он  злой.  От  него  исходит  зло.  У  меня  есть  подруга,  она
экстрасенс, она умеет колдовать и вызывать духов; она  видит  человеческую
ауру. Я ее привела специально к себе домой. Она сказала, что в  нем  сидит
дьявол.
     - В вашем отчиме?
     - Да.
     - А вы не пробовали быть с ним добрее? Может быть,  он  ждет  от  вас
только дочерней любви?
     - Ой, не пробовала! Пробовала! Он на меня кричит и даже бьет. Ему  не
это нужно. Иногда я сцепляю зубы и делаю все так, чтобы  ему  понравиться.
Но его это только еще  больше  бесит.  А  мать  говорит,  что  я  во  всем
виновата.
     - Где вы живете сейчас?
     - Сейчас здесь. А до того - то у любовника, то дома.  Он  меня  очень
любил вначале. А потом перестал и стал выгонять. И тоже бить. А отчим  все
хотел вернуть меня домой. И я уехала отсюда. Я так люблю свою мать.  Я  не
могу оставить ее одну с отчимом. Он ее убьет. Когда я возвращаюсь, я вижу,
как ей плохо, хотя она  не  говорит  ничего.  Просто  сядет  и  ничего  не
говорит. А раньше она все время пела. Это она научила меня петь, она. Я не
могу вернуться и уехать насовсем, не могу.
     Она замолчала. Некоторое время было совсем тихо.
     - Доктор, расскажи что-нибудь. Хотя  бы  что-нибудь,  хоть  из  своей
работы, пускай я не пойму даже.
     - Я не могу.
     - Ну что ты, ты все можешь, расскажи.
     - Хорошо. Когда я был маленьким, я тоже любил своих родителей.  Летом
мы отдыхали в селе. Я хорошо помню, как у нас во дворе рос  подсолнух.  Он
еще вырос очень маленьким, когда кто-то сломал верхушку. Я думал,  что  он
засохнет. А он пустил два одинаковых ростка в разные стороны. Ростки  были
длинные и тонкие; они очень быстро росли. А осенью на них не было  ничего.
Ничего не выросло, потому что их было два, и корень не знал, какому из них
отдавать свои соки. Вы понимаете, о чем я говорю?
     - Ты говоришь обо мне.
     - Нет, я говорю о том, что если бы вовремя отломить один из  ростков,
то другой бы вырос правильно. Это обязательно нужно было сделать.
     - Да? Но это так трудно, так хочется сохранить и то, и другое.  Я  не
смогу.
     - Почему?
     - Моя подруга сказала, что это моя судьба быть мученицей. Как  раньше
были мученицы, которые погибали за веру или за счастье других людей. Я  бы
с радостью погибла за счастье других людей.
     Да, это твоя судьба -  быть  мученицей,  подумал  Вацлав,  но  ты  не
умрешь, а будешь жить, мучиться и мучить других. Почему  жизнь  наказывает
невиновных?
     - Я бы с радостью погибла... - Ее лицо вдруг оживляется, - а  знаешь,
здешние ванны мне очень помогают. Я  себя  чувствую  так  хорошо.  Я  даже
прихожу купаться ночью.
     - И долго вы купаетесь?
     - Иногда всю ночь.
     Вот оно. Где-то  здесь  была  разгадка;  Вацлав  чувствовал  разгадку
интуитивно.
     - Я замечал, что вам лучше после купания, - вполне нейтрально заметил
он.
     - Да, так хорошо, что мне кажется, будто я снова стала маленькой, и я
обо всем забываю.
     - И давно вы начали купаться ночью?
     - Не помню. Давно. Ты никому не расскажешь, правда?
     - А сегодня ночью?
     - Сегодня ночью - нет. И мне было так плохо с утра. Но сейчас  лучше,
от тебя идет тепло. У тебя хорошая аура - я поговорила с тобой и мне стало
лучше. Можно, я приду еще?
     - Приходите всегда, когда вам понадобится помощь.
     - Нет, ты не понял. Я приду тогда, когда мне  станет  совсем  хорошо,
тогда я буду совсем другой, вот увидишь. Можно мне прийти?
     - Да, я рад вас видеть.
     Ее лицо снова изменилось.
     - Вертолет, - в ее голосе испуг.
     - Что вертолет?
     - Вчера ночью я видела вертолет. Они прислали его за мной.
     - Вы узнали об этом вчера?
     - Нет, я догадалась только что.
     - Не бойтесь, я знаю, как  вам  помочь.  Обещайте,  что  будете  меня
слушать.
     - А это не...?
     - Это не. С этого дня вы больше не будете  купаться  в  бассейне.  Вы
никому не скажете, что об этом просил я. Вам  будет  тяжело,  но  вы  ведь
хотели  быть  мученицей;  если  нарушите  обещание,  то  они  вас  увезут.
Обещайте.
     - Обещаю.
     - Я буду говорить с вами каждое утро. Если вам будет больно,  я  буду
снимать вашу боль. Я ведь умею делать чудеса.
     - Я хочу, - Нина встала и приблизилась,  -  я  хочу  вас  поцеловать.
Просто так, в щеку. На память.
     Она прикоснулась губами  к  его  щеке.  Они  стояли  молча,  глядя  в
пустоту, - каждый в свою пустоту. Нина повернулась и вышла.
     Я пытаюсь что-то понять, подумал Вацлав, но  что-то  ускользает.  Она
ведь не сумасшедшая, но кому-то нужно свести ее с ума.  А  что,  если  она
только случайная жертва?
     Весь день он думал об этой женщине. Вечером он принял решение.

                                    4

     - Нора?
     - Да.
     - Ты спишь?
     - Да.
     - Мне нужно ненадолго уйти.
     - Это женщина?
     - Не говори глупостей. Это работа.
     - Когда ты вернешься?
     - Не скоро.
     - Я буду ждать.
     Он оделся, не включая свет, и вышел в коридор. Поднявшись  на  третий
этаж, он зашел к Эйбу, как всегда читавшему шахматный журнал, и  поговорил
с ним о разных, не имеющих значения вещах. Потом он зашел в свой  кабинет,
сел к столу и включил компьютер. Он пустил программу, проверяющую скорость
реакции, - обычная диагностическа игра.
     Цифры от одного до  девяти  неожиданно  появлялись  в  разных  местах
экрана, их нужно было гасить нажатием клавиши. По окончании  десяти  минут
машина выдавала результат, нормированный  по  шкале.  Число  сто  означало
хорошую быстроту реакции, вполне достаточную для любого  человека.  Вацлав
получил 124 и пустил программу снова. Во второй раз вышло 126. В третий  -
119. Он записал три числа на листке, свернул листок вчетверо  и  вышел  из
кабинета.
     Он снова зашел  к  Эйбу,  который  не  имел  права  спать  на  ночном
дежурстве и потому невыносимо скучал.  Единственным  развлечением  Эйба  в
ночные часы были шахматы: он решал шахматные задачи, разбирал  партии  или
играл сам с собой. Иногда, когда не хотелось спать, Вацлав заходил к  нему
сыграть несколько партий. Вацлав всегда выигрывал, но всегда с трудом. Эйб
уверял, что это происходит оттого, что  Вацлав  читает  мысли.  Вацлав  не
возражал.
     В этот раз сыграли  две  партии,  обе  Вацлав  играл  черными  и  обе
выиграл. Дважды  он  применил  один  и  тот  же  дебют.  Потом  они  снова
поговорили о разном - обычный ночной разговор двух людей,  которым  некуда
спешить.
     Потом он спустился  в  подвальный  этаж,  гда  размещались  бассейны.
Двенадцать небольших бассейнов были построены в четырех залах -  в  каждом
по три. Все  бассейны  использовали  воду  от  одного  источника,  который
находился в западном секторе. Поэтому Западный Зал  был  несколько  больше
остальных трех. Вацлав вошел туда. Источник фиолетово светился в  темноте.
Вацлав знал, что это искусственное освещение -  на  глубине  шести  метров
установлены темные фиолетовые лампы, которые не выключались  ни  днем,  ни
ночью. Отдыхающим рассказывают сказку  о  естественном  свечении  лечебных
вод, иногда даже рассказывают легенды о происхождении этого света.  Иногда
легендам верят, иногда - нет. Но все верят в то, что источник натуральный.
     На самом деле под землей  была  скрыта  насосная  станция,  постоянно
выкачивающая воду из-под земли. Вода  ароматизировалась,  подогревалась  и
направлялась в широкую трубу, выходное  отверстие  которой  было  прикрыто
естественными валунами. Камни были скреплены цементом, но снаружи этого не
заметишь. Возможно, что вода, выходящая из  глубины,  действительно  имела
целебные свойства, но Вацлав не был уверен в этом.
     Вода из источника вливалась в первый  бассейн.  Первый  бассейн  имел
форму вытянутого прямоугольника; он был небольшим, но глубоким. Второй был
вдвое большим и самым мелким. Здесь купались те, кто не умел или не  хотел
плавать. В третьем бассейне была  широкая  подводная  скамья,  на  которой
можно лежать так, чтобы голова  оставалась  над  водой.  Каждый  следующий
бассейн был расположен на три ступеньки ниже предыдущего. Вода стекала  по
ступенькам.
     Вацлав разделся и включил подводное освещение. Лампы,  вмонтированные
в стенки, светились под таким углом, что  свет  не  выходил  из-под  воды.
Черный кафель почти не отражал лучей. Поэтому любой предмет, погруженный в
воду, казалось, начинал светиться сам. Светились и волны на поверхности  -
это было очень красиво. Те,  кто  приезжал  сюда  впервые,  могли  подолгу
стоять в  воде,  рисуя  руками  различные  фигуры  -  за  рукой  оставался
светящийся след.
     Он вощел в третий бассейн, лег на скамью и закрыл глаза. Теплая  вода
успокаивала и усыпляла.  Чтобы  не  уснуть,  он  стал  обдумывать  события
последних дней, пытаясь найти в них закономерность. У него  была  привычка
анализировать произошедшее. Первое - странный случай с Ниной, но  об  этом
можно не думать сейчас, он будет знать ответ через несколько часов. Второе
- Нора вернулась, все-таки вернулась, но об этом можно не думать, это  уже
произошло. Третье - вертолет в снежную ночь, вот это странно, эту  загадку
нужно разгадать. Но есть еще что-то, что-то. Он чувствовал  неопределенную
внутреннюю  неудовлетворенность,  он  хорошо  знал  это  чувство,  которое
заставляло его искать и находить, всегда находить. Оставалось еще... -  он
вспомнил. Кейт сказала о четырех мужчинах, которые приехали  в  санаторий.
Как она сказала? Один из них - просто ходячая гора. Зачем он здесь?  Чтобы
отдохнуть, подлечить нервы?  Нет,  здесь  что-то  не  так.  Выцлав  привык
доверять своей интуиции, она  всегда  шла  впереди  логики  и  никогда  не
ошибалась.
     Через  час  он  вышел  из  бассейна.  Он  с  удовольствием   растерся
полотенцем; повесил полотенце в шкафчик. Даже это  маленькое  естественное
движение доставило ему  удовольствие.  Неудивительно,что  Нина  так  любит
купаться. Он чувствовал себя прекрасно -  без  всякой  причины.  Это  было
именно то, чего он ожидал.
     Он снова вернулся в кабинет и проверил скорость реакции. Первый  тест
показал всего 99. Вацлав  встал  из-за  стола,  сделал  несколько  быстрых
приседаний, потом закрыл лицо руками и попытался  сосредоточиться.  Второй
тест показал 111, третий - 106. Всего лишь. Итак, не стоит больше купаться
в бассейне.
     Он вынул из кармана листок, сложенный вчетверо, и записал на нем  еще
три цифры.
     Он зашел к Эйбу и сыграл еще две партии. Обе партии он играл  черными
и обе проиграл. Эйб был удивлен.
     - Я не пойму, что с тобой сегодня.
     - Наверное, устал, - ответил Вацлав.
     - Я не об этом -  ты  четвертый  раз  играешь  новоиндийскую  защиту,
поэтому проигрываешь.
     - Ты думаешь, что поэтому?
     - Ну конечно. Пока тебя не было, я все думал, как мне у тебя выиграть
и все время обдумывал этот дебют. Поэтому сейчас ты проиграл.
     - Я просто решил не читать твои мысли, и ты сразу выиграл.  На  самом
деле ты ведь играешь лучше.
     - Попробуем еще? - предложил Эейб.
     Вацлав стал проигрывать с первых же ходов.  Исход  партии  был  ясен.
Лавируя в ферзевом эндшпиле он, только  тянул  время.  Для  окончательного
проигрыша достаточно было обменять  ферзей.  Ему  вдруг  пришла  в  голову
странная мысль.
     - Если бы люди вели себя так, как  шахматные  фигуры,  что  тогда?  -
спросил он.
     - А как ведут себя фигуры?
     - Они беспрекословно подчиняются  приказам,  даже  ошибочным,  они  с
радостью жертвуют собой. Сейчас ты хочешь разменять  ферзей.  Твоя  лучшая
фигура с упоением гонится за собственной смертью. Что, если бы  люди  вели
себя так?
     - Военные были бы счастливы, - ответил Эйб.
     - Совершенно верно. И все время бы воевали. Воевать было  бы  так  же
интересно, как играть в шахматы.
     Эйб задумался.
     - Наверное, ты прав. Но ведь люди  устроены  иначе.  Человека  нельзя
передвинуть, как фигурку.
     - Но многим бы этого хотелось... Вот, ты меня все-таки поймал.
     Вацлав положил своего короля и встал.
     - Сегодня не моя игра. Зайду как-нибудь еще.
     Он вернулся к себе. Войдя в комнату, он понял, что Нора не спит.
     - Нора, я тебя люблю.
     - Я тоже. Ты знал, что я не сплю?
     - Да, я видел тебя без света. Когда любишь, то глаза не нужны.
     - А что же нужно?
     - Сердце.
     - Нет, мне нужны глаза. Я так хотела тебя видеть.  Я  так  хочу  тебя
видеть. Где ты был?
     - Я купался в бассейне, потом играл в шахматы. Проиграл.
     - Ты развлекался, пока я тебя ждала?
     - Нет, я работал. Послушай, мне нужно сказать тебе что-то важное.
     - Самое важное ты сказал тогда, когда вошел.
     - Послушай, ты еще не купалась в бассейне?
     - Нет, я ведь только что приехала.
     - Тогда не делай этого.
     - Почему?
     Он подумал, но решил пока не говорить.
     - Потому что я тебя люблю. И ни о чем не спрашивай, это действительно
самое важное.

                                    5

     Вертолет, прилетевший в пургу, доставил двух  пассажиров:  мужчину  и
женщину. Женщину звали Маргарет, она  была  молода  и  бездумна,  судя  по
выражению глаз. Ее спутник  был  старше  и  серьезнее.  Парочка  назвалась
братом и сестрой. Возможно, что это было правдой, - в мире немало  братьев
и сестер, непохожих друг на друга.
     Маргарет с  утра  развлекалась  во  дворе,  помогая  убирать  снег  (
снегопад не прекращался всю ночь и сейчас  только  усилился),  она  успела
познакомиться с молодым гигантом, приехавшим на день раньше, и  теперь  не
отходила от него ни на шаг. Ее брат не принимал участия  в  общей  работе,
но, оставаясь внутри, он не терял Маргарет  из  виду.  Сейчас  он  одиноко
стоял на застекленной террасе второго этажа и  смотрел  вниз.  Сухой  снег
чуть слышно шелестел, ударяясь о стекла.
     - Вы любите смотреть на снег? - спросил Вацлав.
     Незнакомец не обернулся.
     - Доктор Морано. Я работаю в этом заведении. Не  возражаете,  если  я
тоже постою здесь? Я тоже люблю смотреть на снег.
     - Не возражаю.
     - Плохо, - сказал Вацлав.
     - Что плохо? - незнакомец обернулся.
     У него глаза волевого человека, отметил  Вацлав,  -  глаза  человека,
много видевшего в жизни,  человека,  не  привыкшего  жить  спокойно.  Лицо
бесстрастно и  довольно  привлекательно.  Он  сразу  располагает  к  себе,
нисколько об этом не думая. Его мало интересует чужое  мнение,  он  привык
иметь свое. Мое мнение его тоже не интересует. Тем  не  менее,  сейчас  он
повторит свой вопрос.
     - Что плохо?
     - Плохо то, что мы любим тратить  время  на  бесполезное,  -  ответил
Вацлав. Все эти дорожки можно  было  проложить  за  полчаса,  у  нас  есть
снегоочиститель. Но двадцать человек радостно  возятся  с  самого  утра  и
имитируют работу. Самих себя они обманывают вполне успешно.
     - А, вы об этом. Но ведь всегда приятно побыть  на  природе  в  такой
снегопад. Особенно, если ты не один.
     - Совершенно верно. Ваша сестра уже нашла  себе  приятного  спутника.
Они выглядят счастливыми. Вас это радует?
     - Немного.
     - Счастливые беззащитны, - сказал Вацлав.
     - Разве ей угрожает опасность?
     -  Я  не  имел  в  виду  опасность,  просто  счастье   всегда   легко
разрушается.
     - Знаете, доктор, случайные знакомства меня мало  волнуют.  Я  думаю,
что Маргарет они не волнуют тоже. На планете пять миллиардов людей. Из них
половина - мужчины.
     - Вы хорошо сказали - пять миллиардов людей. Я могу представить  себе
пять миллиардов блох, муравьев или песчинок. Но людей - зачем так много. Я
не пойму логики создателя. Человечество растет вширь, как  плесень,  а  не
вглубь, как звездный луч.
     - Я этого не понимаю, - сказал незнакомец.
     - Ну да, вы ведь на работе.
     Незнакомец обернулся снова. Сейчас его глаза  изменили  выражение,  в
них появился отблеск холодной и привычной жестокости.
     - Что вы имели в виду?
     - Ну, вы ведь присматриваете  за  сестрой,  она  еще  так  молода  и,
наверное, наивна. Кто, кроме вас, будет о ней заботиться? Вы заняты делом,
поэтому вы не прислушиваетесь к моим словам. Ваша сестра красивая женщина,
за такими трудно уследить, их нужно прятать.
     - Доктор...?
     - Доктор Морано. Вы прослушали, когда я представился в первый раз.
     - Доктор Морано, вы говорите странные вещи. Что вы лечите?
     - Человеческие души.
     - И у вас получается?
     - Иногда.
     - Тогда вы ценный человек. Что вы делаете здесь, зачем вы работаете в
такой глуши?
     - Ради мести.
     - Кому, самому себе? За свою неудавшуюся жизнь?
     - Из-за денег.
     - Это больше похоже на правду. У вас много пациентов?
     - Да, я работаю постоянно. Люди очень ранимы. Одних  ранит  неправда,
потому, что она несправедлива. Других ранит правда, они вонзается, как нож
в спину. И те, и другие нуждаются в помощи. И потом, всегда есть угроза.
     - Угроза?
     - Не обращайте внимание на мои слова. Они ничего не значат, я  говорю
только для того, чтобы заполнить паузу. На самом деле я хотел узнать,  кто
вы такой.
     - И вам удалось?
     -  Вполне.  Я  здесь  работаю  создателем  чудес   -   читаю   мысли,
предсказываю  будущее,  отгадываю  прошлое,  вижу  невидимое.  Это   очень
интересная работа.
     - Это шарлатанство.
     - Что вы, многие мне верят. Хотите, я  прочту  ваши  мысли  или  ваше
прошлое?
     - Попробуйте.
     - Вы обещаете ничего не придпринимать, пока я не закончу?
     - Да, обещаю.
     - Вы не брат и сестра,  -  сказал  Вацлав,  -  Маргарет  находится  в
опасности, в большой опасности. Вы прилетели сюда только для  того,  чтобы
спрятаться. Я пока не знаю, от кого вы прячетесь, но это опасные  люди,  и
речь идет  о  больших  деньгах.  Сейчас  вы  не  вполне  уверены  в  своей
безопасности. Пока я говорю вам это, вы думаете, что вам сделать со  мной.
Вы считаете, что я играю за них.
     - Разве это не так?
     - Это не так. Я просто читаю мысли.
     - О чем я сейчас думаю?
     - Сейчас вы мне не верите. Вы умный человек и у вас приятное лицо. Вы
из тех людей, которые мне нравятся, поэтому я не хочу вас обманывать.
     - Тогда хватит говорить о телепатии. Кто меня выдал?
     - Вы сами. Я говорил странные вещи, правда?
     - Очень странные.
     - Я хотел  попасть  в  резонанс  с  вашими  мыслями.  Когда  мне  это
удавалось, вы реагировали - вы замолкали, оборачивались, пытались  сменить
тему, у вас расширялись зрачки или менялось направление взгляда.
     - Даже направление взгляда?
     - Да, взгляд отрывался от предметов и направлялся в пространство.  Вы
реагировали на слова "плохо", "опасность", "таких женщин  нужно  прятать";
моя фраза о том, что вы на работе, заставила вас насторожиться; мои  слова
о мести оставили вас равнодушным - я понял, что дело не в мести,  -  и  вы
знаете, как вонзается нож в  спину.  Когда  я  сказал  "из-за  денег",  вы
среагировали снова; после слова "угроза" мне было все ясно. Это моя работа
- читать мысли.
     - Допустим, вы правы, что тогда?
     - Я не знаю. Но, если хотите, я предскажу ваше будущее.
     - Не хочу.
     - Это говорит о том, что вы боитесь. Только человек, который  боится,
не хочет знать, что с ним случится.
     - Здесь мне нечего бояться. Я думаю.
     - Вы так не думаете. Впрочем, можно бояться подсознательно. Бояться и
не знать этого.
     - Вы считаете, что со мной может что-то случиться?
     - Вы сами так считаете. Что будет с Маргарет, если с вами  произойдет
несчастный случай?
     - Она погибнет, - незнакомец ответил уверенно.
     Вацлав помолчал.
     - Ее действительно зовут Маргарет?
     - Да. И она ни в чем не виновата. Все  дело  действительно  только  в
больших деньгах, только в них. Вы сможете ей помочь, если?...
     - Я сделаю все возможное, - сказал Вацлав.
     - В таком случае - спасибо... Посмотрите на них.
     Шипящие струйки снега сползали по стеклам; снег падал ровно и плотно;
две белые фигуры внизу перестали работать - они целовались. Маргарет почти
терялась в объятиях гиганта.  Даже  сквозь  занавес  снега,  сейчас  почти
непрозрачный, было видно, что она счастлива.
     - Кто он такой? - спросил незнакомец.
     - Я пока не знаю. Надеюсь, что хороший человек, - ответил Вацлав.
     - Да, но вы ведь сами сказали, что счастливые беззащитны.

                                    6

     Снегопад не прекращался весь  день.  После  обеда  была  экскурсия  в
пещеры и купания в  бассейнах.  Вацлав  наблюдал  за  Маргарет.  Человека,
выдающего себя за ее брата, он больше не видел.
     Если существует любовь с первого взгляда, думал Вацлав, то вот она.
     Молодого  гиганта  звали  Тим,  Тим   Уолес.   Это   был   выдающийся
представитель своего пола. Вацлаву  удалось  поговорить  с  ним  несколько
минут. Маргарет стояла рядом и глупо смотрела на  своего  бога.  Остальных
она просто не замечала. От Тима веяло силой; он  напоминал  буйвола.  Даже
строгий серый вечерний костюм не уменьшал впечатления. Вацлав  видел  лишь
узловатые кисти  рук,  запястья,  толстые  и  жесткие,  как  бревна,  шею,
вздувавшуюся  холмами  при  каждом  движении  головы   -   признак   почти
невероятной силы. Вацлав  попробовал  прощупать  этого  человека,  но  без
всякого успеха. Тим имел не только железные мускулы, но и железные  нервы.
Выцлав не смог узнать даже самого простого: влюблен ли он, или разыгрывает
комедию. Это пугало.
     Тим и Маргарет не расставались до позднего вечера. Они выглядели  так
глупо и понятно, что даже перестали привлекать  внимание.  Глядя  на  них,
Вацлав думал о Норе. Она весь день не выходила из комнаты - у  нее  болела
голова. На ужине ее тоже не было. После ужина  Вацлав  защел  к  ней.  Она
читала книгу.
     - Нора?
     - Ты наконец вспомнил обо мне, спасибо.
     - Ты злишься, да?
     - Ничего подобного.
     Он подошел и мягко отобрал книгу. Книга  была  открыта  на  девяносто
третьей странице.
     - Нора, о чем писалось на девяносто первой?
     - Не знаю.
     - У тебя не получится меня обмануть. Если бы ты  знала,  как  ты  мне
нужна. Но я был занят.
     - Интересно, зачем я тебе нужна?
     - Без тебя моя жизнь бессмысленна.
     - Это банально, выдумай что-нибудь поновее.
     - Жизнь спрессована так плотно, что напоминает пустоту.
     - Это что, еще одна из твоих загадок?
     - Нет, это ответ. Иногда, нет, почти всегда, когда я сам, я  чувствую
бессмысленносто жизни и чувствую себя пустым именно потому, что  плотность
чувств не позволяет им выйти наружу. Во мне так много всего, что я  ничего
не могу выразить. Душа - будто книжная полка, которая  так  плотно  забита
книгами, что я не могу вытащить и прочесть ни одну из  них.  Не  могу  без
твоей помощи. Разве только обрывки, несколько случайных страниц. Я сам  не
знаю, что в тех книгах. Я могу прожить жизнь и не узнать  этого.  Но  ведь
это ужасно - всю жизнь читать только чужие книги. Я  ничего  не  могу  без
тебя. Те слова, которые я говорю тебе сейчас - это истина. Я бы никогда не
мог сказать их, если бы в моей жизни не было тебя. Ты мне веришь?
     - Да.
     - У тебя дейстительно болела голова?
     - Нет, но сейчас болит.
     - Хочешь, я сниму боль?
     - Как ты это сделаешь?
     - Просто проведу рукой.
     - И боль исчезнет?
     - И боль исчезнет.
     - Неправда, боль не может  просто  исчезнуть.  Наверное,  есть  закон
сохранения боли.
     - Часть боли я заберу себе.
     - Тогда я не хочу.
     Она сидела на кровати и говорила, глядя в сторону; она еще ни разу не
подняла на него глаза. Ее волосы рассыпались по плечам. Ему  не  нравились
ее волосы, не нравился затененный контур лица, не  нравились  контуры  ног
под тонким платьем - она была не очень красива, но она нравилась  ему  вся
целиком и отдельные детали не имели значения. Он заметил это и удивился.
     - Я хочу забрать себе твою боль, - сказал он. - Даже твоя боль  будет
моим счастьем.
     Она подняла глаза, и он почувствовал, что  погружается  в  водоворот.
Она заговорила так тихо, что ему пришлось читать движения губ.
     - Кто ты? Я тебя совсем не знаю. У  тебя  славянское  имя  -  почему?
Почему ты появился в моей жизни? Чем была твоя жизнь до меня?
     - Ничем. Жизнь началась с момента нашей встречи.
     - Это слова, которые говорят всем женщинам.
     - Да, но никогда они не были так правдивы, как сегодня.
     - Я не выходила весь день, мне было так  плохо,  я  не  знаю  отчего.
Расскажи, что произошла сегодня?
     - Сегодня начался роман. Помнишь Уолеса?
     - Такого огромного - еще бы!
     - У него любовь с одной девчонкой.  Кажется,  это  любовь  с  первого
взгляда и на всю жизнь.
     - Как им повезло...
     - Нам повезло намного больше.
     - А ты не боишься?
     - Я боюсь только одного - если сейчас постучат в дверь...
     В дверь постучали.
     Нора улыбнулась и встала.
     -  Вот  видишь.  Придется  открыть.  Угораздило  же  меня   встретить
человека, который предсказывает будущее.
     Она открыла дверь.

                                    7

     По дороге в операционную ему  рассказали  обо  всем,  что  произошло.
Никакого сомнения, обыкновенный несчастный случай. Вечером около  пяти,  в
санатории  ненадолго  отключилось  электричество.  Неполадки  на  станции,
возможно, из-за  погоды.  Человек  находился  один  в  комнате  и  смотрел
телевизор. Когда телевизор отключился, он, скорее всего, решил проверить в
чем дело. В комнате еще было достаточно светло. Его сестра рассказала, что
он хорошо разбирался в электронике и вообще в электроприборах.
     - Его сестра? - Вацлав сразу все понял.
     - Да, сейчас она в операционной. Ее брата  все  же  пытались  спасти,
хотя с самого начала было понятно, что это безнадежно.
     - Ее зовут Маргарет?
     - Да.
     - Тогда я знаю, о ком вы говорите. Как она перенесла несчастъе?
     - Она вела себя очень спокойно. Но на всякий случай...
     - На всякий случай вы послали за мной и правильно сделали. Моя помощь
может понадобиться.
     Тело лежало на операционном столе. Похоже, что никто не знал,  что  с
ним делать дальше. За последние тридцать лет никто не умирал в  санатории.
Тело было накрыто простыней - все, кроме лица. Кожа лица казалась  желтой,
даже в голубоватом свете бестеневой лампы. Лицо покойного было холодным  и
бесстрастным - таким же, каким оно было сегодня утром. В комнате толпились
человек шесть из персонала и несколько отдыхающих. Маргарет с Тимом стояли
чуть в стороне. Вацлав подошел к ним.
     - Тимоти Уолес?
     - Да.
     - Что вы здесь делаете?
     - Я помогал перенести тело. И мы с Маргарет...
     Он выглядел несколько растерянным.
     - Так странно, - заметил Вацлав, - я говорил с покойным сегодня днем.
Он рассказывал много интересного. Он говорил о себе,  о  Маргарет,  о  вас
обоих. И знаете, чем закончился наш разговор?
     - Чем же?
     - Он сказал, что боится. Боится, что с  ним  случится  несчастье.  Он
сказал, что если с ним что-нибудь произойдет, то Маргарет останется совсем
одна.
     Маргарет начала тихо плакать
     - Он именно так и сказал?
     - Да, и, знаете, меня почему-то поразили его последние слова. Я  веду
дневник, куда записываю в основном клинические наблюдения.  Но  не  только
их. Я подробно записал весь наш разговор. И вот, спустя  несколько  часов,
этот человек мертв.
     - В наше время редко встретишь  кого-нибудь,  кто  ведет  дневник,  -
сказал Тим.
     - Да, но это часть моей работы. У меня уже заполнены четыре  тетради,
недавно я начал пятую - это наблюдения за несколько  лет.  Я  храню  их  в
кабинете и иногда записываю что-нибудь новое.
     Маргарет вмешалась в разговор. Сейчас она  снова  успокоилась.  -  Вы
дадите нам это прочитать?
     - Да, но не сегодня и не завтра. Вам нужно прийти в себя. Вы с братом
были очень близки?
     - Нет, не очень. Но, когда я увидела его...
     - Вы вели себя очень сдержанно.
     - У меня внутри будто все окаменело. Я никогда не видела  смерть  так
близко. Я просто не знала, что делать; мне все время казалось, что я делаю
что-то не то. Я хотела плакать, но не могла. Это плохо?
     - Так всегда бывает, - ответил Вацлав.
     Он помолчал и добавил: - Я видал смерть, но я тоже был поражен.  Ведь
он  словно  предчувствовал  свою  смерть.  Как  вы  думаете,  возможно  ли
предчувствие смерти?
     - Нет, -  вмешался  Тим,  -  но  возможны  совпадения.  Иногда  самые
невероятные совпадения.
     - Вы тоже это замечали?
     - Да.
     - А я знал это с самого детства, - сказал Вацлав, - и это меня  очень
интересовало. Я хотел бы поговорить с вами завтра.  А  с  вами,  Маргарет,
особенно.
     Он отошел к столу. Лицо покойного уже было накрыто белой  тканью.  От
человека осталась только тайна, известная немногим, и опасность,  грозящая
тем, кто эту тайну знает.
     - В комнате осталась кошка, - сказал кто-то, - когда  я  уходил,  она
забилась в угол и шипела. Кошки тоже чувствуют, когда приходит смерть.
     Вацлав коротко переговорил с нужными людьми и вышел.
     Он вошел в  комнату  No  16,  где  произошло  несчастье.  Дверь  была
открыта, сейчас комната никого не интересовала. Он  подошел  к  столу.  На
полированной поверхности лежал листок бумаги с неровно  оборванным  краем.
Лампа над столом была включена. Он присел и посмотрел на отражение  лампы.
Лак на поверхности стола был аккуратно протерт - нет ни  одного  отпечатка
пальца, локтя или ладони.
     Он позвал кошку и услышал жалобное  мяуканье.  Кошка  была  где-то  у
окна.
     В комнату вошли двое  отдыхающих.  Одним  из  них  был  тот  человек,
который говорил о кошке.
     - Вы слышали, она там сидит!
     - Ну и что?
     - Я же говорил, что кошки чувствуют смерть.
     - Давайте проверим, - сказал Вацлав.
     Он нагнулся, аккуратно вытащил  кошку,  забившуюся  под  тумбочку,  и
положил животное на диван. На спине кошки была бумажка -  сложенная  вдвое
бумажная полоска.
     - Смотри, как это держится? - спросил один из вошедших.
     - Не трогайте, - сказал Вацлав, - бумага приколота иглой.
     Игла была почти незаметна - обычная длинная игла  для  инъекций.  Она
входила под лопаткой, а выходила спереди - конец иглы прощупывался  сквозь
мягкую длинную шерсть. Кошку просто проткнули насквозь. Несмотря на  такой
прокол, кошка была жива. Она только  поджимала  лапу.  Человек,  сделавший
это, хорошо понимал, куда нужно  колоть.  И  он  наверняка  разбирался  не
только в кошках. Такой человек очень опасен.
     Вацлав выдернул иглу. Кошка слегка дернулась, спрыгнула  с  дивана  и
захромала к выходу.
     - Господи, кто такое мог сделать?
     Вацлав  посмотрел  на  говорившего.  И  отвращение,  и   испуг   были
непритворны.
     - Какой-то садист, я думаю. Кошке очень повезло - игла ничего важного
не задела.
     Вацлав развернул бумажку. Полоска была чистой. Это была часть листка,
лежавшего на столе.
     Двое мужчин подвинулись ближе. Они были разочарованы.
     - Ну, я думал, что это послание, - сказал один из них.
     - Это и есть послание, - ответил Вацлав,
     - Предсмертное?
     - Не совсем.
     - А вы могли бы так обойтись с животным?
     Вацлав подумал.
     - Нет, не смог бы. Я боюсь причинять боль.  У  меня  это  с  детства.
Когда я был школьником, мне постоянно доставалось от одноклассников и даже
от младших. Не потому, что я был слабым, а потому, что я не умел причинять
боль. Я и сейчас этого не умею.
     - 3начит, вы слабовольный человек.
     Вацлав усмехнулся.
     - Сознаю, это недостаток. Я не смог бы быть хирургом или боксером.  Я
даже просто санитаром не смог бы  быть.  Я  чувствую  чужую  боль  гораздо
сильнее, чем свою.

                                    8

     Он вошел в кабинет и запер дверь изнутри. Несмотря на  то,  что  было
поздно и времени оставалось мало, он  не  сразу  начал  писать.  Некоторое
время он сидел, ничего не делая, опираясь подбородком о большие  пальцы  и
прикусив зубами косточку указательного. Он ждал, пока придут нужные слова.
Потом он вынул  ящик  и  достал  пять  толстых  тетрадей.  Четыре  из  них
выглядели потертыми  и  распухшими,  пятая  была  новее.  Он  пронумеровал
тетради и открыл пятую. Поставив число, он начал писать. Он  писал  долго,
иногда останавливаясь и глядя в окно, за которым все так  же  падал  снег.
Если снегопад не прекратится до утра, подумал он, то  не  поможет  никакой
снегоочиститель. Уже сейчас из-за необычной погоды  прервалась  телефонная
связь  и  санаторий  остался  отрезанным  от   всего   мира.   Собственной
радиостанции санаторий не имел. Еще несколько  дней  им  придется  быть  в
изоляции - несколько десятков человек, среди которых есть один,  прекрасно
умеющий убивать и нисколько не скрывающий своего присутствия.
     Он исписал четыре страницы и остался  доволен  написанным.  Потом  он
сложил тетради в ящик, положив пятую под низ.  Сверху  он  положил  листок
бумаги, проколотый иглой в двух местах. Посидев еще немного,  он  взглянул
на часы. Было пять минут двенадцатого. Как много  может  вместить  в  себя
один день, подумал он, время может растягиваться  сильнее,  чем  резиновый
мешок.
     Когда он вернулся к себе, Нора уже обо всем знала.
     - Это ужасно, бедная девочка...
     - Да, бедная девочка, - согласился Вацлав, - она даже не знает, какие
беды ей грозят.
     - Что ей может грозить еще?
     - Не знаю точно, я только предчувствую. С  сегодняшнего  дня  я  буду
верить предчувствиям еще больше.
     - Почему?
     - Человек, которого убили...
     - Человек, которого убили?
     - Которого убил ток, он еще с утра  предчувствовал  свою  смерть.  Он
сказал мне об этом.
     - Просто совпадение.
     - А не слишком ли много совпадений в жизни? Тем более, что многие  из
них трагичны?
     - Ты говоришь о сегодняшнем дне?
     - Нет, я говорю о всех днях. Ты  разве  никогда  не  ощущала  судьбы,
которая ведет  тебя  куда-то,  и  услужливых  совпадений,  которые  судьбе
помогают? Покорного судьба ведет, говорили древние, непокорного - тащит за
волосы.
     - А что же они еще говорили?
     - Говорили о том, что все записано заранее - от начала и до конца, до
мельчайших деталей. О том, что ни одной детали нельзя изменить. О том, что
закончившись, все когда-нибудь повторится снова. Все повторится много  раз
- и мы будем говорить снова, и все те же самые слова, и не будем  знать  о
том, что повторяем  все  в  тысячный  или  миллионный  раз.  Кто-то  будет
пролистывать наши жизни, как роман.
     - Почему?
     - Потому что все записано. Кто-то написал наши жизни,  как  роман,  а
там, где ему не хватило фантазии или логики, он  прибавил  совпадений.  Он
сделал это для собственного удовольствия или для  чужого  удовольствия,  и
заставил людей страдать, сражаться и умирать. Жизнь  жестока  потому,  что
создана интересной. Все религии  говорят  о  доброте  создателей,  но  это
чепуха, потому что создатели заботились о своем развлечении, создавая нас.
Но они не знали главного.
     - Главного - это чего?
     - Они на знали, что их жизнь, быть может, тоже кто-то написал. И  они
тоже знают силу судьбы, тоже удивляются силе и точности  совпадений,  тоже
страдают, сражаются и умирают, тоже верят, что их создал кто-то бесконечно
добрый и разумный. Как бы не так. Они тоже не более чем персонажи.
     - На тебя так подействовала смерть?
     - Не смерть, а убийство.
     - Ты знаешь точно?
     - Да. Убийца был профессионалом,  очень  сильным.  Дело  в  том,  что
покойный не был братом Маргарет. Он зарабатывал деньги, рискуя  жизнью.  И
он сумел бы за себя постоять. А его убили так  быстро,  что  он  не  успел
испугаться. Я видел его лицо в операционной - лицо было  спокойно.  Убийца
специально выдал себя - он взял длинную иглу и  воткнул  ее  в  кошку.  Он
проткнул кошку насквозь, но так умело, что уже завтра она  будет  здорова.
Он не боится никого и ничего. Из-за снегопада к нам  никто  не  придет  на
помощь. И никто не сможет  уйти  отсюда  еще  несколько  дней.  3десь  нет
безопасного места.
     - Ты говорил кому-нибудь?
     - Никому. Нам не нужна паника. Но ты должна знать все.
     - Спасибо, что ты сказал.
     - Я сказал еще не все. Ты  помнишь,  я  просил  тебя  не  купаться  в
источнике?
     - Да.
     - В воде источника - лекарство. Это психотропное вещество.  Я  сделал
несколько проб и не смог определить, что  это  такое.  Скорее  всего,  это
новое вещество, которое испытывают на нас, как на подопытних  крысах.  Оно
дает побочные эффекты. Есть женщина, которая почти сошла с ума, купаясь  в
источнике по ночам. Пока я не могу сказать, что могут  дать  большие  дозы
этого лекарства.
     - Может быть, это связано...?
     - Ты имеешь в виду - с убийством?  Конечно.  Те,  кто  написали  наши
жизни, не оригинальны; они редко обладают хорошей фантазией.
     - Ты собираешься что-то сделать?
     - Да. Я знаю единственное  место,  куда  можно  поместить  капсулу  с
лекарством. Сейчас я пойду туда. Если все пройдет  хорошо,  то  я  принесу
купсулу с собой.
     - Ты сможешь сделать анализ?
     - Нет, мне придется ставить опыты на животных и на себе. Но  я  знаю,
как позаботиться о безопасности.
     - Может, не стоит идти сейчас?
     - Все важное нужно делать сейчас. Из этого  правила  нет  исключений.
Исключения выдумывают трусы для своего оправдания. Если я не вернусь через
два часа, значит, что-то случилось.
     - Что?
     - Ничего страшного. Я сумею выпутаться,  я  ведь  работаю  создателем
чудес.

                                    9

     Утром он работал. Первыми на прием пришли две  женщины  -  болтливые,
глупые и слишком уверенные в  себе.  Следующей  была  Нина.  Вацлав  сразу
отметил, что она изменилась. Он привык оценивать людей с первого  взгляда:
по походке, мимике, жесту, по первому слову.
     - Можно? - сказала Нина и остановилась у дверей. Она осталась  стоять
у дверей так же, как и в прошлый раз, но единственное слово,  которое  она
произнесла, говорило о многом. Оно было  сказано  с  интонацией  здорового
человека.
     - Можно. Я вижу, что сегодня вам лучше, - ответил Вацлав.
     Нина села к столу. Ее движния тоже говорили о многом: сейчас  она  не
была бессмысленно открыта, будто рваный зонтик, - она внутренне свернулась
клубком и спрятала все, что могла, от посторонних  глаз.  Отодвигая  стул,
она споткнулась обо что-то и покраснела.
     - Да, лучше, - сказала она, - и намного  хуже.  Я  не  могу  смотреть
людям в глаза. Что я наговорила вам в прошлый раз?
     - Ничего особенного, обычный бред.
     На ее лице ничего не отразилось - слова упали и погрузились словно  в
бездонный омут. Там, в глубине, могло скрываться все что  угодно.  Поэтому
следующая ее фраза будет неожиданной, подумал Вацлав.
     - Я решила больше никогда не петь, - сказала Нина.
     - Вам стыдно?
     - Да.
     - Но ведь пение здесь ни при чем.
     - Я знаю, но все равно.
     - Это смертный грех, Бог не прощает самоубийства, - сказал Вацлав.
     - А кто говорит о самоубийстве?
     - Вы. Вы собрались убивать себя по частям и для начала выбрали  самую
лучшую часть.
     Она улыбнулась. Не ему, а сама себе.
     - Я уже решила.
     - Вспомните, вы это делаете не в первый раз.
     - В первый. Я всегда любила петь.
     - Но отказаться можно  не  только  от  этого.  Вспомните,  как  много
времени вы тратили в детстве и юности, чтобы научиться тому,  от  чего  вы
потом отказались.
     Она немного подумала.
     - Да, я любила вышивать и рисовать. Но оказалось, что в жизни на  это
нет времени. Но ведь все это еще не умерло, я смогу ко всему вернуться.
     - Это еще хуже - сказал Вацлав.  -  Уходить  стоит  только  навсегда.
Будут проходить годы,  вы  будете  возвращаться  к  своим  полуисчезнувшим
талантам снова и снова. Сначала это будут таланты, потом увлечения,  потом
- чудачества. Над вами будут смеяться, вначале скрываясь, потом - открыто.
Но вы ничего не сможете  поделать  с  собой  -  будет  достаточно  мелочи,
полунамека, чтобы воскресить уродов -  духовные  обрубки  былых  талантов.
Убийства наполовину не прощаются.
     - Спасибо. Я пойду, - сказала Нина.
     - Вам уже можно купаться в источнике.
     Уходя, она обернулась еще раз.
     - Скажите, доктор, зачем вы это делаете?
     - Я получаю за это деньги.
     - Нет, деньги здесь ни при чем.
     - Тогда потому, что у меня есть принципы,  -  сказал  Вацлав.  -  Это
полезная вещь, она поддерживает меня, как арматура.
     - Вот как раз принципов мне  всегда  и  не  хватало.  Меня  ничто  не
поддерживает изнутри. Наверное, я похожа на медузу.
     - Нет, на морского ежа.
     Она улыбнулась - на этот раз ему.
     - Расскажите о каком-нибудь из ваших принципов, вдруг он  подойдет  и
для меня.
     Вацлав подумал.
     - Кто-то сказал в прошлом веке: если  не  можешь  помочь,  то  просто
пройди мимо. Я бы сказал по-другому: если можешь помочь, то ты  не  имеешь
права пройти мимо. Вам подходит этот принцип?
     - Нет. Вы ждете кого-нибудь?
     - Кто-нибудь обязательно придет.
     - Тогда я ухожу, до свидания.
     Она почти уходит, движется к двери, оставляя за собой легкое  чувство
вины - будто невидимый шлейф - так цветок оставляет запах в  воздухе,  так
весло оставляет след на воде...
     В чем я виноват? - подумал Вацлав.
     - До свидания, - сказала она.
     Если можешь помочь, то не имеешь права пройти мимо, подумал Вацлав, -
в сущности, это всего лишь слова. И чем ты можешь помочь,  кроме  слов?Что
значит слово - много или мало? Иногда  -  ничего,  иногда  -  все.  Нужное
слово, сказанное в нужный, момент, сильнее лекарств, оно может излечить от
чего  угодно.  И  оно  же  может  убивать,  оно  сильнее   оглупевших   от
безнаказанности полчищ, сильнее термоядерной бомбы.  В  сущности,  убивали
ведь всегда не бомбы и не полчища, а слова. Нужные слова в нужное время  -
посылали людей убивать...
     - До свиданья, - снова повторила Нина и вышла.
     Что-то особенное было в ее тоне. Те последние  слова,  после  которых
женщина становится совершенно чужой. В них упрек - за то, что ты  позволил
ей стать совершенно чужой и тем самым предал ее. Что это? Нет,  это  снова
только обрывок страницы, по которому невозможно восстановить  суть.  Когда
ты помогаешь человеку понять  себя  самого,  уже  в  этот  момент  ты  его
предаешь, потому что не  сможешь  помогать  ему  вечно.  Это  обязательное
предательство - худшая часть твоей работы. Ты позволяешь человеку  увидеть
бесконечность внутри себя и, однажды увидев эту  бесконечность,  он  будет
чувствовать себя пустым,  потому  что  не  сможет  взять  ничего  из  этой
бесконечности. Или сможет взять очень мало - без твоей  помощи.  Он  имеет
право тебя любить и имеет право тебя ненавидеть. Любовь и ненависть -  два
конца одной палки, которой погоняет нас жизнь; иногда палка  изгибается  в
обруч и концы соединяются... Но это тоже только слова, за  которыми  стоит
невыразимое.
     Он подошел к окну. За окном все так же  падал  снег,  и  все  так  же
шуршал, сползая по стеклам, сбиваясь в маленькие движущиеся холмики, и все
так же пусто было в душе. Так становится пустой комната,  полная  знакомых
предметов, когда исчезает один, который ты раньше не замечал. И ты даже не
можешь вспомнить, что это было; Нина унесла это с собой.
     Вацлав  вспомнил  мужчину   и   женщину,   целовавшихся   вчера   под
опускающейся занавесью снега. Сейчас они придут сюда.
     Он ошибся, Маргарет пришла одна.
     Они говорили о смерти ее брата до тех пор, пока Вацлав убедился,  что
эта тема ее совершенно не волнует.
     - Я знаю, что он не был вашим братом, - сказал Вацлав, -  но  неужели
он ничего для вас не значил?
     Маргарет поджала губы. У нее были довольно симпатичные губы - полные,
подвижные и привлекательные.
     - Значит, я ведь его знала много лет.
     - Тогда почему вы говорите так безразлично?
     Она помолчала.
     - Да, я понял, - сказал Вацлав, - вы пришли говорить не о том.
     - Да, совсем не о том, я хочу знать...
     - Вы хотите знать будущее - все, что касается Тима, его чувств к  вам
и вашей дальнейшей совместной судьбы.
     - Да, вы понимаете...
     - Я понимаю все, не нужно объяснять.
     - И что же?
     Сейчас ее глаза не были бездумны - они выражали так  много,  что  его
почти затопило нежностью. Не к ней или к кому-то другому,  а  нежностью  к
самому чувству,  которое  совершенно  не  соответствует  всему  остальному
пыльному и затхлому миру. Без любви  жизнь  -  будто  оправа,  из  которой
вынули камень. И ты замечаешь, вдобавок, что оправа была позолочена только
снаружи. А любовь - это камень, который не нуждается в оправе, поэтому она
важнее, чем жизнь, и важнее, чем смерть. Это многое извиняет.
     Но он не мог сказать ничего утешительного.
     - И что же? - спросила она.
     - Вы будете вместе, пока будет идти этот снег.
     - И только?
     - И только.
     - Только пока будет идти этот снег, - медленно  повторила  она.  -  А
потом?
     - А потом совсем немного.
     - Сколько?
     - Несколько часов.
     - Несколько - это пять или шесть?
     - Не больше двух или трех.
     - А если вы ошибаетесь?
     Она верила его словам, слова отнимали надежду; она пыталась  оставить
себе хоть что-нибудь:
     - А вдруг снег будет идти долго? Вдруг он не кончится до весны?
     - Тогда он засыплет всех нас.
     - И мы все погибнем?
     - Наверное.
     - Как хорошо.
     Он попробовал представить себе, как хорошо погибать под снегом, и  не
смог. На мгновение он усомнился в  своих  словах.  Надежда  заражает,  как
чума, как оспа. Но однажды переболев, ты  не  обязательно  выздоравливаешь
навсегда.
     - Если я ошибаюсь, - сказал Вацлав, - то в верхнем ящике стола  лежит
полоска бумаги, проколотая в двух местах иглой. Если я прав, то ее там уже
нет. Посмотрите сами.
     Она подошла и выдвинула ящик. Она двигалась, как во сне.
     - Ее там нет.
     - Тогда я прав, - сказал Вацлав.
     - Тогда снег не кончится никогда, и я никогда не увижу чистое небо.
     - Возможно, - сказал Вацлав.
     - Я Тиму ничего не скажу, пускай он не знает.
     - Мне кажется, что он знает все. И я тоже знаю все - все то же, что и
он.
     - Я все равно на стану говорить, - сказала Маргарет.
     Она смотрела в окно. За окном не было ничего, кроме снега.

                                    10

     К вечеру снегопад ослабел. Пятеро мужчин расчистили дорожку к гаражу,
в котором стоял бульдозер. Обычно  бульдозер  использовали  весной  -  для
расчистки снега и льда. Один из служащих,  Джозеф  Флект,  умел  прекрасно
управлять этим аппаратом - он раскручивался на месте, как волчок, и срезал
лед гусеницами. Вацлав не мог себе представить такой  фокус  в  исполнении
кого-либо другого. Но сейчас Джозефа не было; он оставался в городе в  это
время года. Оказалось, что работать на бульдозере может Тим  -  он  вообще
умел очень многое. Конечно же, Маргарет была рядом с ним.
     В том, что убийцей был именно Тим,  Вацлав  не  сомневался.  Об  этом
говорила и его интуиция, и его разум.  Никто,  кроме  Тима,  не  слышал  о
тетрадях с записями, значит, только он мог проникнуть в  кабинет  ночью  и
заглянуть в ящики стола. Это первое. Он  дважды  намеренно  выдал  себя  -
такому человеку, как Тим, некого здесь  бояться.  А  такому  человеку  нет
необходимости отдыхать в санатории. Это  второе.  Он  сразу  же  прилип  к
Маргарет. Это третье. Но в сложившейся  ситуации  Вацлав  не  мог  сделать
ничего, пока на мог. А завтра может быть уже поздно.
     Тим вывел бульдозер из гаража. Маргарет сидела в кабине рядом с  ним.
Глубина снега достигала полуметра, поэтому машина двигалась с трудом.  Тим
вел бульдозер рывками, то  останавливаясь,  то  сдавая  назад.  Вскоре  он
остановился окончательно. Было видно, что Маргарет его просила  о  чем-то,
но он отказывался. Люди внутри стеклянной кабины напоминали  двух  больших
удивленных рыб, посаженных в маленький аквариум, - только  вместо  воды  в
аквариуме плавал золотистый  апельсиновый  сок.  Тим  обернулся  и  махнул
рукой. Маргарет обняла его  и  поцеловала.  Бульдозер  дернулся  и  поплыл
вперед; поднялся гусеницами на снежную гору; мотор тяжело  заныл,  работая
на пределе; машина наклонилась так, что кто-то охнул испуганно,  но  снова
выпрямилась и ушла в снежную  ночь.  Только  сейчас  Вацлав  заметил,  что
снегопад опять усилился. Погода портилась - к  снегу  прибавился  холодный
ветер, который гудел в ушах и задувал  за  воротник.  Ветер  поднимал  над
сугробами фонтанчики сухого снега и закручивал их в  спирали.  Люди  стали
расходиться.
     Два часа спустя он выключил свет в своей  комнате.  Черная  плоскость
окна сразу же проросла в глубину,  наполнившись  игрой  наклонных  снежных
линий. Все наружные огни были выключены и казалось, что снег светится  сам
по себе. Бульдозер до сих пор не возвращался. Интересно,  чем  они  сейчас
заняты, подумал Вацлав.
     - Интересно, чем они сейчас заняты? - спросила Нора.
     - Я сейчас подумал именно это, - ответил Вацлав, - кажется,  ты  тоже
научилась отгадывать мысли.
     - Только твои, мне помогает любовь.
     - Я думал этими словами, но не о том.
     - О чем же? Я бы хотела сейчас оказаться на их месте.
     - А на своем месте тебе плохо? -  спросил  Вацлав.  Вопрос  прозвучал
неожиданно грубо.
     Нора помолчала.
     - На моем мне скучно. Когда я ехала к тебе, я мечтала, я думала,  что
все будет иначе. Ты меня любишь, я вижу, но это все не то. Ты  занят  весь
день, но занят не мной, а делами. А что делать мне?
     Ты права, подумал Вацдав, ты права, но с этим, ничего  не  поделаешь.
"А что делать мне?" - с этой фразы начинается конец.  Эта  фраза  несет  в
себе разрыв и муку будущих дней так же, как маленькое зерно несет  в  себе
будущее огромное дерево. И если зернышко упало,  оно  будет  прорастать  и
расти. Не обязательно быть предсказателем, чтобы  правильно  предсказывать
будущее.
     - Нора, неужели мы когда-нибудь расстанемся? - сказал он.
     - Никогда, я этого не допущу.
     - Я вдруг представил себе, что я не буду видеть тебя, я не смогу  вот
так просто взять  твою  руку,  будут  идти  дни  и  годы  и,  наконец,  ты
потеряешься в моих снах, как ребенок на шумном вокзале.
     - Тогда я буду громко плакать, как ребенок  на  вокзале,  и  ты  меня
найдешь опять. Ты ведь найдешь?
     - Найду.
     Он не был убежден в этом.
     - А все-таки я бы хотела сейчас быть на их месте, -  сказала  Нора  с
женской томной медлительностью. - Им в кабине тепло?
     - Думаю, тепло.
     - Это так романтично - вокруг только ночь и снег, и никого, и  кабина
такая маленькая, и мы с тобой стоим посреди пустыни.
     - Почему стоим, а не едем?
     - Ну да, мужчины все такие непонятливые. Если бы они  ехали,  они  бы
уже давно приехали назад.
     - Действительно, их уже  очень  давно  нет,  -  сказал  Вацлав.  -  Я
опасаюсь, что с ними что-то случилось.
     - Что может случиться? В худшем случае застрянут в снегу. Раз  кабина
теплая, это не так уж плохо.
     - Они погут перевернуться, могут свалиться с  обрыва,  если  потеряют
направление в темноте; может случиться еще  что-нибудь,  о  чем  ты  и  не
догадывашься. На земле нет безопасного места.
     - Есть - например, моя квартира в городе. Когда-нибудь ты ее увидишь.
     Нет,  подумал  Вацлав,  нет.  Безопасность  -   простенькая   иллюзия
простеньких людей. Если у тебя есть своя  комната,  свой  дом,  даже  своя
страна, если ты ищеешь власть и силу, если ты никого не трогаешь и  никому
не мешаешь, то ты в безопасности? Нет. Наша жизнь опасна так же, как  была
опасна жизнь нашего предка, спящего в лесу,  полном  саблезубых  хищников.
Только саблезубые хищники теперь ходят на двух ногах. И  укрыться  от  них
невозможно. Можно только закрыть глаза и представить себя в  безопасности.
Зачем нужны все блага  цивилизации,  если  она  не  может  дать  здоровья,
счастья, любви или хотя бы покоя!
     - Я не выдержу здесь долго, - сказала Нора, - я не  выдержу  даже  до
весны. Нам нужно уехать вместе. Давай, я увезу тебя отсюда.
     - Давай, - согласился он, - ты думаешь, что это нам поможет?
     Нора подошла к окну. Она отвернулась, потом взглянула снова.
     - Смотри, там, за снегом!
     - Я ничего не вижу.
     - Кто-то идет сюда. Пешком.
     Они постояли, всматриваясь в темноту.
     Вначале  он  не  увидел  ничего,  потом  тень,  напоминающую   фигуру
человека, потом тень приблизилась, и все сомнения исчезли.
     Нора медленно повернулась, скользя плечом по его груди, и оказалась в
его объятиях. Это движение его ничуть не взволновало.
     - Как ты думаешь, кто это? - спросила Нора.
     - Это он.
     - Один? А как же она? И где эта страшная машина?
     - Что-то случилось, - ответил Вацлав.
     Тень подошла совсем близко и скрылась  за  выступающим  углом  стены.
Вацлав прислушался. Еще минута, и в коридоре будут слышны шаги. Это  будут
тяжелые шаги мужчины. Наверное, мужчина будет спешить. Он будет  выглядеть
взволнованно. Что он расскажет?
     И почему-то совсем не было жаль Маргарет.

                                    11

     Пока Вацлав спускался на первый этаж, он слышал сильные удары в дверь
и возмущенные крики дежурной после каждого удара. Визгливый голос  старухи
обрастал звучным ночным эхоы, проходя сквозь лабиринт коридоров и лестниц;
каждая пустая  комната  отделяла  от  голоса  еще  один  обертон,  поэтому
содержание  криков  вообще  не   воспринималось.   Воспринималась   только
интонация - так визжит  подзаборная  собачонка,  уверенная  в  собственной
правоте и непогрешимости. Мелкие собачки любят визжать на все большое.
     Спустившись, он увидел, что старуха даже не встала со  своего  места.
Перед ней лежала открытая книга и неоконченное вязание. За  полупрозрачной
стеклянной дверью угадывалась огромная фигура Тима.
     - Почему вы не открываете дверь? - спросил Вацлав.
     - А почему ты будешь мне тут указывать! - возмутилась старуха.
     Вацлав чуть не рассмеялся  от  удивления.  Подобные  ситуации  всегда
казались ему комичными. Разве не смешно видеть, как  раздувается  человек,
получивший даже не власть, а только оболочку власти, как  он  раздувается,
чтобы заполнить собой эту оболочку. Впрочем, все ночные старухи одинаковы.
     - Твоя работа поворачивать ключ в замке, а  не  задавать  вопросы,  -
сказал Вацлав. - Если ты не можешь даже этого, то завтра ты пойдешь пешком
в город, потому что кормить нищих здесь никто не собирается. В  городе  ты
купишь себе свой собственный санаторий, закроешься изнутри и будешь  орать
на прохожих. Если ты задержишься сейчас хоть на  минуту,  тот  человек  за
дверью задушит тебя голыми руками, а я засвидетельствую в  суде,  что  это
была самооборона.
     Тим ударил в дверь еще раз. По стеклу пошли трещины.
     - Это треснуло ваше жалованье, - сказал Вацлав.
     Старуха, видимо, усомнилась в своей правоте. Не  переставая  кричать,
она взяла ключ и пошла к двери. Вацлав впервые видел зту женщину,  точнее,
впервые  ее  замечал.  Он  отметил   за   собой   этот   аристократический
предрассудок. Старуха была одета по-домашнему - она была в красном  халате
и красных шлепанцах.
     Распахнувшаяся дверь оттолкнула ее  в  сторону.  Она  выкрикнула  еще
нечто злобное и неприличное и замолкла.
     - Так, бабушка, - сказал Вацлав, - пройдись по второму этажу и собери
всех мужчин, которых только найдешь. Никого не стесняйся будить. Случилось
несчастье. Это поважнее крепкого и здорового сна. Идите же!
     Старуха ушла.
     - Где она? - спросил Вацлав.
     - Она ушла сюда, - ответил Тим.
     - Что, пешком по снегу?
     - Да, у нас авария, мы перевернулись.
     - Расскажите все по-порядку, - сказал Вацлав.
     - Сейчас...
     Тим явно не знал, с чего начать.
     А он замечально играет, подумал Вацлав, мне даже кажется, что  он  не
притворяется. Но я ведь с самого начала знал, что он вернется один.
     Его снова поразила тяжеловесная мощь Тима.
     - Вы занимались тяжелой атлетикой? - спросил Вацлав.
     -  Что?  -  Тим  несколько  секунд  не  понимал   вопроса.   -   Нет,
культуризмом, а вначале борьбой.
     - Борьбой с кем?
     В глазах Тима не отражалось ничего, кроме страха.
     - Борьбой.
     - У вас стальные нервы, - сказал Вацлав, - вас никогда  не  проверяли
на детекторе лжи?
     - Подождите, мы ехали по аллее, она была вся в снегу...
     - А вы бы выдержали испытание на детекторе, - сказал Вацлав.
     Тим снова оставил его слова без внимания. Либо он действительно верил
в то, что говорил, либо он был гениальным актером. Вацлав впервые встречал
такого непрозрачного человека.
     По лестнице спустились трое заспанных, но  встревоженных  мужчин.  Их
вид говорил о том, что дежурная их здорово напугала. Самой старухи не было
видно - похоже, что она нашла применение своей  энергии  и  теперь  решила
перебудить весь санаторий. Один из мужчин нес фонарь.
     Тим снова начал говорить.
     - Сначала мы ехали по  аллее;  вы  знаете,  это  там.  Там  по  бокам
деревья, их так пригнуло снегом, что нельзя было проехать.
     - Пригнуло снегом?
     - Ну да, они же тонкие. Приходилось ударять и  отъезжать,  тогда  они
выпрямлялись. Мы ехали поверх снега и  продавливали  дорогу.  Если  бы  мы
попробовали ее расчищать, мы бы сразу застряли.
     - Понятно, - сказал Вацлав, - а дальше вы свернули налево.
     - Да, налево. Снег шел так сильно, что фары почти не помогали видеть.
Мы чуть было на сорвались. Мы  остановились  на  самом  краю,  потому  что
Маргарет увидела внизу что-то  черное.  Оказалось,  что  в  метре  от  нас
пропасть, а внизу растут деревья.
     - Слава Богу, - сказал один из мужчин, - но вам не стоило  ехать  так
далеко.
     - Да, но Маргарет, ей было так весело. Она сказала, что  еще  никогда
не видела такого снега. И она меня просила, вы понимаете... Я тоже никогда
не видел...
     - Не сомневаюсь, - сказал Вацлав, - что же дальше?
     - Дальше мы ехали по краю обрыва, - продолжал Тим, -  и  я  сбрасывал
снег вниз. Я не хотел, но она просила меня. Ей все было  интересно.  Я  не
мог ей отказать. Она так развеселилась; она была как пьяная.
     - И, к тому же, она все  время  вас  целовала.  Я  бы  тоже  не  смог
отказать, - сказал Вацлав.
     Тим взглянул на него, но оставил реплику без внимания.
     - Потом мы повернули обратно, но  немного  потеряли  направление.  Мы
решили  не  очень  спешить.  Маргарет  попросила  меня  сделать   дорожку.
Понимаете, она никогда не видела, как это делается. Я сказал,  что  мы  не
пройдем, но она просила. Я не мог отказать. Я сделал гору снега в два раза
выше машины, наверное. Она сказала мне ехать вперед. Я сказал, что мы  или
совсем застрянем, или перевернемся. Но она просила.
     - И вы застряли, а она ушла пешком просить о помощи?
     - Нет, мы перевернулись, повалились на  бок.  Дверца  была  сверху  и
выйти могла только она. Я не мог, мне мешало кресло. Мы упали  так  мягко,
что ничего не сломалось и не разбилось. Только меня прижало креслом,  и  я
не мог двигаться.
     - И тогда она ушла?
     - Она не хотела, но я попросил ее. Она сказала, что  скоро  вернется,
позовет людей, чтобы меня  вытащили.  Бульдозер,  конечно,  все  равно  бы
остался лежать. Это было очень давно, но она не вернулась.  Я  боюсь,  что
она сбилась с дороги.
     - Она не могла сбиться с дороги, - сказал Вацлав, - потому что  могла
бы идти только по следу бульдозера. Но она могла  сорваться  вниз.  Вы  об
этом подумали?
     - Только сейчас. Когда я возвращался, я думал,  что  она  здесь.  Она
здесь?
     - Ее здесь нет и не было. Она не возвращалась.
     - Я ее долго ждал и начал замерзать, - продолжал Тим,  -  потому  что
лежал на холодном. Но не это главное.  Я  посчитал,  что  ей  нужно  минут
сорок, чтобы вернуться, а ее не было больше часа. Я волновался.
     - И что же вы сделали?
     - Я выломал второе сидение, чтобы выйти. Я понимал, что  это  большой
ущерб и придется платить, но я не мог больше оставаться там. Когда  я  шел
обратно, я не видел ее следов, совсем  не  видел,  их  совершенно  занесло
снегом. Я оставил фары включенными, иначе мы бы не  смогли  найти  машину;
ее, наверное, тоже занесло.
     По лестнице спустились еще четверо.
     - Нас девять человек, - сназал Вацлав, -  сейчас  мы  переоденемся  и
через десять минут собиремся здесь. Возьмите фонари, если они у вас  есть.
Одевайтесь теплее, это надолго.

                                    12

     Они искали Маргарет до трех часов ночи. Конечно же,  их  поиски  были
бесполезны. Вацлав предполагал это с самого начала, но  он  хотел  понять,
как именно все произошло. Если Тим убийца, то он мог бросить тело в  любом
месте, но недалеко от полузасыпанной сейчас колеи.  Вацлав  постоянно  шел
рядом с ним и говорил. Тим отвечал, но голос не выдал  его  ни  разу.  Тим
серьезно волновался только однажды - тогда, когда они вышли  к  обрыву,  и
внизу действительно  затемнела  размытая  масса  соснового  леса.  Но  это
волнение ничего не означало - никакой человек не остался бы спокоен,  стоя
здесь.
     - Если... Если бы она упала, - сказал Тим,  -  как  вы  думаете,  она
могла бы остаться в живых?
     - Только если бы упала в глубокий снег, - ответил Вацлав.
     В голосе Тима была надежда. Невозможно так артистично врать. Весь его
восьмилетний опыт не давал Вацлаву ни одного намека, ни одного сомнения  в
правдивости этого человека.
     - Но снег здесь действительно глубокий. Тогда она спаслась?
     - Там внизу острые камни и почти нет ровного места, - сказал  Вацлав.
- Вам не стоит слишком обнадеживать себя.
     - Я попробую туда спуститься.
     - Сейчас это невозможно. Лучше на рассвете.
     - Нет, сейчас!
     - Сейчас это невозможно, - повторил Вацлав.
     - Сейчас. Я люблю ее.
     На его глазах были слезы. Вначале Вацлав засомневался - возможно, это
только тающий снег, - но это были действительно слезы.
     Тим стал спускаться по склону и очень  скоро  исчез.  Примерно  через
полчаса он появился снова.
     - Я вам сказал, что это бесполезно, - сказал Вацлав.
     - Я вернусь сюда утром, - ответил Тим. - Я люблю ее.
     Прекратив поиски, они вернулись вдоль почти  исчезнувшей  колеи.  Они
едва смогли открыть входную дверь из-за снега.  Неугомонная  дежурная  уже
сидела на своем законном месте. Она сидела с видом королевы.
     - Вы искали женщину? - спросила старуха.
     - Да, молодую, блондинку, в светлой шубе.
     - Так вот, - сказала старуха, - никакая женщина не проходила.
     В ее голосе слышалось торжество.
     Господи, подумал Вацлав, человек, неспособный радоваться своей жизни,
всегда способен порадоваться чужой смерти. Несчастная женщина.
     Он вернулся к себе.
     Свет не был включен; он протянул руку к выключателю - Нора все  равно
не спала.
     - Не надо, не включай!
     - Неужели случилось еще что-то?
     - А что произошло? Я слышала, что пропала Мегги?
     - Да. Ты ее хорошо знала?
     Нора помедлила с ответом.
     - Нет, почти не знала.
     - Да, она не вернулась, - сказал Вацлав.
     - Расскажи подробнее.
     - Они поехали по аллее и, когда им это надоело, свернули влево. Потом
они чуть не сорвались с обрыва. Они ехали по краю и сбрасывали снег  вниз.
Об этом просила  Маргарет;  ей  было  интересно.  Во  всяком  случае,  так
рассказывал Тим. Он делал все, что она просила. Закончилось это  тем,  что
они перевернулись. Маргарет оказалась наверху, у дверцы. Она  выбралась  и
пошла к санаторию, чтобы попросить о помощи. Дело в том, что  Тим  не  мог
выйти сам. Тим ждал ее больше часа, потом выломал кресло и выбрался  тоже.
Мы организовали маленькую экспедицию - девять человек - и искали Маргарет,
но безуспешно. Мы искали ее до сих пор. Она могла  сорваться  с  обрыва  в
темноте - других вариантов нет. Тим плакал, когда думал об этом. Они очень
любили друг друга. На рассвете мы снова пойдем к этому месту.
     - Так. А теперь ты знаешь, что я тебе скажу?
     - Конечно, знаю.
     - Ты не можешь знать.
     - Я знаю по трем причинам: во-первых, я могу читать мысли; во-вторых,
в твоем голосе нотки радости и торжества - ты уверена, что  удивишь  меня;
в-третьих, ты назвала незнакомую женщину просто Мегги. Я с  первой  минуты
понял, что Маргарет здесь. Поэтому ты и попросила меня не включать свет.
     - Правильно. Так совсем не интересно.
     - Такой уж я неинтересный человек. Я все же включу свет.
     Он щелкнул выключателем.
     Маргарет сидели на диване, подогнув ноги. Вид у нее был  безразличный
и несчастный.
     - Я дала ей валиум, - похвасталась Нора.
     - Сколько таблеток?
     - Пять, чтобы помогло.
     - Тогда почему не пятнадцать? - спросил Вацлав.
     - Потому что я знаю. Этот год, когда тебя не  было  со  мной,  -  мне
часто бывало плохо. Иногда очень плохо. Дважды  я  даже  хотела  покончить
собой. Валиум мне помогал. И от пяти таблеток никогда не было плохо.  Было
только холодно и пусто.
     - Спасибо, я люблю тебя. Видишь, мужчины тоже  умеют  признаваться  в
любви просто... Но никогда не принимай пять таблеток, обещаешь?
     - Если ты меня покинешь, я выпью пятьдесят.
     - Это шантаж?
     - Да.
     - Я сдаюсь. Я тебя никогда не покину.
     Маргарет пошевелилась. Потом опустила ноги с дивана, оперлась головой
о руки. Короткие волосы закрывали ее лицо наполовину.
     - Все было не так, - сказала она.
     - Вы хорошо себя чувствуете? - спросил Вацлав.
     - Я себя вообще не чувствую.
     - Тогда все в порядке. Расскажите нам все. Итак, вы поехали по аллее?
     - Потом мы действительно свернули. А раньше было так красиво,  но  мы
ехали медленно: мы ударяли деревья и  они  распрямлялись,  а  дальше  были
другие деревья. Поэтому мы свернули. Но он этого захотел, а не я. Мне  все
время казалось, что он знает, куда ехать. Я его спросил  об  этом,  но  он
только посмеялся и сказал, что сам здесь впервые. И все  время  шел  снег.
Снег еще идет? - она испуганно подняла голову.
     - Идет, не надо думать об этом. Он будет идти долго.
     - Спасибо, доктор. Но я не могу не думать об этом. Вы сказали:  "Пока
будет идти снег и потом еще два часа". Снег еще идет.
     - Вы любите его?
     - Да... Потом мы подъехали к  обрыву.  Он  сказал:  "Как  красиво"  и
вышел. Он знал, что там обрыв. И я вышла тоже. Мы стояли рядом.  Мне  было
так тепло. А когда я нагнулась над краем, он толкнул  меня  вперед.  Я  не
сразу упала; я стала цепляться за что-то. Тогда он вернулся в бульдозер  -
я не могла понять, зачем он это сделал, зачем он разворачивается.  Я  едва
держалась на самом краю. Он развернул машину и повел  прямо  на  меня.  От
света фар я совсем ослепла. Если бы я не опустила руки, он бы их  отрезал.
Когда я смогла выбраться, его уже не было.  Он  уехал  в  другую  сторону.
Остального я не знаю.
     - Вам повезло, - сказал Вацлав.
     - Да, повезло, но я очень ударила  спину.  Мне  трудно  пошевелиться.
Когда я упала, я упала на спину,  я  думала,  что  не  смогу  встать.  Но,
видите, встала.
     Она улыбнулась.
     - А что теперь? - спросил Вацлав?
     - Теперь я пойду к нему и попрошу прощения. Я скажу,  что  все  равно
его люблю и никому ничего не скажу. Может быть, он согласится.
     - А если нет?
     - Но ведь снег еще идет. Значит, я должна быть с ним.
     - Маргарет, почему вы здесь? - спросил Вацлав.
     - Потому что это мой санаторий. Точнее, он принадлежит моему отцу.  Я
уже однажды отдыхала здесь. Тогда мне было лет  шесть.  Но  мне  тогда  не
понравилось, потому что я была одна. Сейчас гораздо лучше.
     - А ты знаешь, - сказала Нора, - я знаю, кто убийца. Это Тим. Это  он
убил того человека.
     - Роберта? - откликнулась Маргарет.
     - Не знаю, как его звали. Того, кто был твоим братом, которого  убило
током.
     - Его звали Роберт. Он меня охранял. Я его знала с детства, он всегда
служил нашей семье.
     - И ты поверила, что его убило электричеством?
     - Нет, я знала, что его убил Тим.
     - Что? - Нора сделала большие глаза.
     Вацлав вмешался.
     - Дайте мне объяснить все, - сказал он, - Кто-то шантажировал  вашего
отца, Маргарет, верно?
     - Верно.
     - Ваш отец должен был отдать что-то в обмен на  вашу  жизнь.  Вас  не
похищали, а всего лишь  планировали  нападение.  Вы  могли  бы  попасть  в
автомобильную аварию, стать жертвой случайного человека на вечерней  улице
или просто утонуть в собственной ванне. В  конце  концов  вы  сорвались  с
обрыва, но вам повезло. Отец решил отправить вас  сюда,  считая  санаторий
безопасным местом. Вы прибыли тайно, в снежную ночь, на вертолете. С  вами
был Роберт - профессиональный  охранник,  отвечающий  за  вашу  жизнь.  Но
убийца прибыл сюда днем раньше. Те люди знали все заранее.  Это  означает,
что предатель - близкий вашему отцу человек. Теперь  скажите,  из-за  чего
все началось?
     - Не знаю точно. Кажется из-за лекарства.
     - Тогда это очень ценное лекарство - от рака или СПИДа, например.
     -  Нет,  это  что-то  военное.  Нашей  семье  принадлежит   несколько
фармацевтических фабрик, одна из них экспериментирует с новыми веществами.
Но мы только выполняем заказы. Один из заказов  мы  выполнить  не  смогли.
Тогда все и началось.
     - Скажите, Маргарет, почему ваш отец не согласился заплатить?
     - Но ему не нужно было платить деньги, он должен  был  только  отдать
лекарство.
     - Тогда почему он не отдал лекарство?
     - Он бы никогда этого не сделал,  такой  уж  он  человек.  Когда  ему
угрожают, он всегда делает наоборот. Он бы  скорее  дал  меня  убить,  чем
подчинился бы.
     - Похоже, он так и сделал.
     - Но он же не знал, что здесь окажется Тим. Когда Тим  убил  Роберта,
следующей должна была умереть я. Но  Тим  не  сделал  этого.  Он  мне  все
рассказал сам и сказал, что любит меня. Мы с  ним  собирались  сбежать.  У
него были деньги - и мы смогли бы жить где-нибудь.
     - А потом он вас сбросил со скалы.
     - Да, наверное, он передумал. Но он все равно любит меня, я это знаю.
А даже если не любит, то мне все равно.

                                    13

     Они проговорили весь остаток ночи до вьюжного утра, и  снег  падал  и
падал, и уже казалось, что снег - единственно возможное состояние природы,
что облака разбухли и опустились к земле, устав от собственной тяжести,  и
разрослись вверх до бесконечности, и погасили планеты и звезды,  и  звезды
шипели, вскипали, остывали и превращались в красивые кусочки льда, и будто
Солнце погасло первым, и  плыло  сейчас  где-то,  холодное,  прозрачное  и
драгоценное, будто огромный бриллиант, - облепленное нетающим снегом.  Так
казалось - но  не  из-за  вьюги  за  окном;  с  каждым  немыслимым  быстро
уплывающим часом разговора Вацлав понимал все больше и  больше,  и  к  той
минуте, когда можно было выключать свет - тени на стенах из  черных  стали
голубыми, - он уже понял все. Все прошлое, настоящее и будущее. Оставалось
узнать совсем немного.
     - Маргарет, прежде чем вы уйдете, - сказал он, - я хотел бы взглянуть
на вашу ладонь.
     - Я не верю, что будущее записано на ладони.
     - На вашей ладони записано все, что касается вас, - не только будущее
и прошлое, но и то, о чем вы думаете, о  чем  думают  люди,  близкие  вам,
любящие или ненавидящие вас. Посмотрев на  ладонь,  я  смогу  узнать,  где
находится то лекарство, о котором вы говорили. Я смогу  узнать,  для  чего
оно предназначено. Смогу узнать, кто из вашей семьи предал  вас.  Это  был
член вашей семьи - я уже знаю. Я могу разгадать все загадки, не бойтесь.
     Она нерешительно протянула руку.
     Он взял ее за запястье и начал говорить.
     - У вас очень короткая линия жизни,  и  вы  об  этом  знаете.  Именно
поэтому вы не верите в то, что будущее записано на ладони.
     - Да.
     -  Линия  жизни  резко  обрывается,  это  значит,  что  вы  погибнете
неожиданно и быстро.
     - Мне говорили об этом.
     - Не беспокойтесь, как раз такие вещи часто не  сбываются.  Сбываются
более тонкие предсказания.
     - Какие?
     - Давайте поговорим о лекарстве. Ведь дело в первую  очередь  в  нем,
верно? Это лекарство у меня. Если бы  я  отдал  его  вам,  то  что  бы  вы
сделали?
     - Это не может быть правдой.
     - Так что бы вы сделали?
     - Я бы отдала его Тиму, а он отдал я уж не знаю  кому.  И  весь  этот
кошмар бы закончился.
     - А ваш отец?
     - Не знаю.
     - Тогда будет лучше, если я сам отдам лекарство Тиму.
     - Нет, не лучше, вы будете в опасности.
     - Он и так знает все обо мне. Вы ведь помните клочок бумаги, которого
не оказалось в моем ящике. Я уже тогда знал убийцу, а он знал, что я  знаю
его.
     Маргарет помолчала.
     - Хорошо, я отдам лекарство вам,  но  не  сразу.  Сейчас  я  попробую
разгадать, как оно действует, - сказал Вацлав.
     - По руке?
     - По руке.
     - Это невозможно.
     -  Слушайте.  В  малых  дозах  оно  улучшает  самочувствие,  повышает
настроение. Его можно использовать и для этого. Но его будут  использовать
иначе. В военных целях, как вы сказали. Его нельзя использовать постоянно;
при регулярном применении у человека начинаются галлюцинации и  бред.  Это
вещество можеть быть и смертельно опасным. Но, конечно же, его  не  станут
использовать как яд. При однократном применении оно дает сильные изменения
психики,  не  нарушая  памяти,  координации  движений  и  жизненно  важных
функций. Оно снимает скорость реакции, поэтому его нельзя  давать  солдату
перед боем. Может быть, оно облегчает страдания? - нет. Оно  заставляет...
- Да, заставляет подчиниться... Вот, я уже вижу - оно заставляет  человека
подчиниться приказу. Вы лишаетесь собственной воли и делаете  то,  что  от
вас потребовали. Это прекрасное изобретение - можно передвигать людей, как
шахматные фигурки, они без сожаления пойдут на смерть, они  пойдут  против
своих убеждений, они выдадут любые  тайны.  Впрочем,  такие  вещества  уже
есть, я думаю, что это  просто  сильнее  действует.  Но  это  вещество  не
годится для массового  употребления,  оно  наносит  слишком  большой  вред
человеку. Хотя, я  не  прав  -  когда  человек  превращается  в  шахматную
фигурку, любой вред, причиненный ему, становится несущественным.
     - Вацлав, ты не мог узнать этого по руке, - сказала Нора.
     - Именно по руке, но не по линиям руки.
     - А как же?
     - Это мой профессиональный сокрет. Я открою его вам завтра, когда все
закончится.
     - Все закончится завтра?
     - Да, завтра, в первой половине дня. Если прекратится снегопад.
     Они одновременно повернулись к окну. За окном начинался новый день  -
такой же бесконечно-снежный, как и предыдущие дни.
     - Ладно, теперь я пойду, - сказала Маргарет.

                                    14

     Утро было спокойным. После того, как Маргарет  благополучно  нашлась,
ночной переполох забылся. За день Вацлав успел сделать несколько опытов  с
лекарством, но ничего нового выяснить не смог. Он приготовил раствор -  из
расчета миллиграмм вещества на миллилитр. Теперь оставалось только  ждать.
До вечера ничего важного не случилось.
     Вечером  он  остался  один  в  кабинете.  Он  предупредил  Нору,  что
задержится. Он выключил свет и  сел  в  кресло,  закрыл  глаза.  Сразу  же
захотелось спать. Почему бы и нет, можно и заснуть. Он  был  уверен,  что,
как только ключ повернется в замке, весь его сон улетучится. Сон  наплывал
на него волнами, как ночной спокойный океан на  теплый  песчаный  берег  -
волны набегали и отступали снова, оставляя сознание ясным.  Наверное,  его
нервы были напряжены; они предчувствовали опасность.
     Сквозь тишину пробилось тиканье часов. Вацлав был старомоден - в  его
кабинете были обычные механические часы со стрелками; правда, питались они
от батарейки. Все ночные часы тикают одинаково. Так  же  тикали  его  часы
десять лет назад, когда он имел  собственный  дом,  и  двадцать  пять  лет
назад, в деревенском деревянном доме его деда - теперь деда  нет,  нет  ни
дома, ни тех часов, осталась лишь память, спящая и просыпающаяся по  ночам
память о звуке - будто воронка  в  другую  вселенную,  которая  живет,  не
изменяясь, в другом времени и так же реальна, как вселенная эта. Те годы и
те люди не исчезли; они будто за тонкой занавеской, которая  колышется  от
их близкого присутствия - иногда  невозможно  поверить,  что  все  умирает
навсегда. Иногда невозможно - особенно ночью и в одиночестве.
     Замок щелкнул очень тихо - так тихо, что мозг усилил  звук  в  тысячи
раз - старась  на  всякий  случай  -  и  слегка  переусердствовал.  Вацлав
вздрогнул. Звук,  вибрируя,  затихал  в  его  сознании;  звук  смешался  с
тиканьем часов и исчез. Дверь открылась.
     Сидя в кресле, Вацлав не мог видеть  вошедшего,  но  это  было  и  не
нужно. Он хорошо знал, кто придет сюда.
     - Маргарет?
     Она включила лампу.
     - Маргарет, как вы оказались здесь? Я работал весь вечер  и  уснул  и
вдруг вижу вас. Точнее, я узнал вас по шагам. Вы меня ужасно напугали. Мне
как раз снился сон о моем детстве. Что случилось? Откуда у вас ключ?
     - Это Тим, он меня попросил.
     - Он угрожал?
     - Нет, я же сказала, попросил!
     Она отвернулась и заплакала.
     - Не нужно, - сказал Вацлав, - я вас нисколько не осуждаю.
     - Но я люблю его!
     - Конечно, этой фразой можно объяснить все, что угодно. Но ведь он не
стоит вас. Вам все  равно  придется  расстаться.  Вам...  -  он  прекратил
говорить, потому что его слова не долетали до цели, они зависали в воздухе
и осыпались на ковер, бесполезно, будто пыль. Он вдруг  почувствовал,  как
стало   тяжело   дшать,   словно   многолетняя   словесная   пыль    вдруг
материализовалась в воздухе - пыль, которую нельзя вымести,  -  и  покрыла
слоем толщиной в палец все предметы, живые и неживые - и  стол  с  мертвым
телефоном, и кресла, и даже стены, и чахло растущую пальму у окна  (листья
пальмы сразу пригнулись), и даже его самого.  Он  почувствовал,  что  если
сейчас провести рукой по столу, то останется след, если тряхнуть  головой,
то пыль осыплется с волос.
     - Здесь очень жарко, - сказала Маргарет.
     - Да, жарко, - ответил Вацлав, - жарко и тяжело дышать. Здесь  хорошо
только кошкам.
     - Кошкам?
     - Да, вот та самая, над которой поиздевался ваш любимый.
     Он поднял из глубины кресла черную кошку  -  толстую  и  мягкую,  как
подушка. Кошка открыла глаза, в глазах отразился свет лампы.
     - Брысь!
     Кошка зашипела и вырвалась из рук, шлепнулась на ковер, скользнула  в
темноту.
     - Зачем вы ее прогнали? - спросил Вацлав.
     - Я не хочу вспоминать о том. Я ведь  знаю,  что  он  очень  жестокий
человек. Но я не хочу этого знать. Не хочу!
     Она снова начала плакать.
     Как легко женщины плачут, - подумал Вацлав, одновременно вспоминая  о
чем-то, что уже было когда-то, о чем-то  подобном,  -  как  легко  женщины
плачут, будто дети. И тех, и других хочется защитить. Но и  те,  и  другие
обычно обманывают нас - они плачут не потому, что им плохо, а потому,  что
чего-то хотят.
     - Чего вы хотите? - спросил он.
     - Отдайте мне это лекраство.
     - Теперь не отдам.
     - Совсем?
     - Совсем. У меня есть лучший план. Мы  спасем  и  его,  и  вас.  Если
повезет, то вы еще долго будете вместе. Вы ведь этого хотите?
     - Ну да, - в ее голосе звучала нерешительность, - но я не понимаю.
     - Мы сделаем так, - продолжал Вацлав, -  завтра,  примерно  в  десять
утра вы с Тимом заходите сюда, в  кабинет.  Я  заведу  разговор;  разговор
будет долгим. Вы предложите заварить кофе и выйдете в приемную.  Там  есть
все, что нужно. Вы  заварите  кофе,  четыре  чашки.  Чашки  в  шкафу,  это
кофейный сервиз на шесть персон. Одна из чашек надтреснута,  в  ней  будет
несколько капель лекарства.
     - Зачем четыре чашки?
     - С нами будет Нора.
     - И чашку с лекарством я должна отдать ему?
     - Да. Там будет  безвредная  доза.  Когда  лекарство  подействует,  я
прикажу Тиму заботиться о вас, любить и охранять  вас.  Потом  я  уничтожу
весь остаток лекарства.
     - Но ведь оно скоро перестанет действовать?
     - Примерно через четыре часа его  действие  ослабеет  наполовину.  За
четыре часа можно успеть многое. Я могу  сделать  гипнотическое  внушение,
которое останется в его подсознании навсегда. Он никогда больше не  сможет
причинить вам боль.
     - Это возможно?
     - Я это делаю вот уже восемь лет. Это совсем не трудно сделать,  если
человек не сопротивляется.
     - А если что-нибудь не получится?
     - Тогда он убьет всех нас. Вас это устраивает?
     - Да, - она помолчала, - устраивает.

                                    15

     Ночью снег прекратился. Наружную дверь удалось открыть с трудом, хотя
бетонный козырек над дверью принял основной удар непогоды  на  себя.  Окна
нижнего этажа были завалены снегом наполовину; одно из стекол в  оранжерее
продавилось  внутрь   и   позволило   любопытным   пальмам   по-настоящему
познакомиться с северной погодой. Знакомство им не понравилось  -  жесткие
пластинки листьев сложились вдвое, будто ладони, согревающие  друг  друга.
Лучшим развлечением  дня  стало  копание  дорожек  -  иногда  напоминающих
тоннели. В мужчинах и женщинах проснулись дети; дети вели себя так,  будто
никогда не засыпали. Насмешливое голубое утро с легким презрением смотрело
на всю эту суету, на сверкающие громады близких склонов  и  на  голубеющие
туманы склонов дальних. Мир вдруг приобрел перспективу, и жизнь - тоже,  и
уже так хотелось счастья, что даже игра в  смерть  стала  казаться  просто
игрой.
     - Мистер Уолес, как вам нравится кофе? - спросил Вацлав.
     - Благодарю, мне понравилось, - ответил Тим.
     Тишина снова нависла над столом, как купол.
     Тим сделал еще глоток.
     - А знаете, я ведь выяснил, кто убил Роберта, - сказал Вацлав.
     - Почему вы считаете, что его кто-то убил?
     Тим явно нервничал. Это было плохо, он начал нервничать слишком рано.
Теперь Вацлаву приходилось форсировать события.
     - Потому что я знаю этого человека: это  мужчина,  примерно  тридцати
лет, очень высокий и сильный. Короче говоря, это вы, мистер Уолес.
     Тим сделал последний глоток и встал из-за стола. Сейчас он  нервничал
сильнее. Он подошел к дверям и взглянул в приемную. Там, очевидно,  никого
не было. Он защелкнул замок и попробовал улыбнуться.
     Внешние данные еще ни о чем  не  говорят,  подумал  Вацлав,  впрочем,
мускулы часто наращивают именно затем, чтобы скрыть свою уязвимость.
     - Надеюсь, вы еще ни с кем не делились этой глупостью? - спросил Тим.
     - Ни с кем, кроме присутствующих.
     Тим обернулся, выискивая взглядом  нечто.  Он  поднял  с  подоконника
переносную лампу и взял ее в правую руку. Шнур свисал до пола. Тим намотал
шнур на левую ладонь и сжал ладонь в кулак, дернул, бросил лампу на пол.
     - Маргарет, иди сюда, - позвал он.
     Маргарет подошла.
     Тим разорвал шнур на три куска - легко, как нитку. Он  явно  гордился
своей силой и даже сейчас выставлял ее напоказ.
     - А теперь свяжи им руки. Сзади.
     Маргарет подчинилась.
     - У вас неплохо получается, - сказал Вацлав.
     - Что?
     - Подойди сюда.
     Тим постоял, сделал шаг вперед, подчиняясь приказу.
     - Слушай меня внимательно, - сказал Вацлав. - Возьми  провод,  теперь
возьми нож - в  столе,  во  втором  ящике  сверху.  Теперь  зачисти  концы
провода. Так. Эти концы тоже. Теперь вставляй провод в розетку. Почему  ты
остановился? - отвечай!
     - Зачем мне это делать?
     - Ты убил человека, - сказал Вацлав. - Теперь ты должен умереть  сам.
Это справедливо. Теперь берись за провод. Прощай.
     Тим медленно протянул руку и взялся за огненные концы. Он  подчинялся
приказу. Раздался треск; Тим неуклюже дернулся и упал. Его колени медленно
разогнулись. Все это время Маргарет молчала.
     - Мегги? - удивилась Нора.
     - Мне плохо, - сказала Маргарет. - Кружится голова, сейчас пройдет.
     Она сделала несколько  неуверенных  шагов  к  двери,  открыла  замок.
Похоже, что ей действительно плохо, подумал Вацлав.
     - Бедная Мегги! - сказала Нора, - но зачем ты это сделал?
     - Сейчас увидишь.
     Маргарет вышла из  комнаты.  Нора  сползла  со  стула  и  попробовала
освободиться.  Вацлав  смотрел  на  нее  молча.  Остаток  кофе  дымился  в
маленьких чашках.
     Маргарет вернулась с сумочкой.
     - Маргарет, что с вами? - спросил Вацлав.
     - Ничего, ничего, сейчас пройдет.
     Она вынула из сумочки пистолет, села в кресло.
     - Вот так, - сказала она, - вот так,  создатель  чудес.  Только  что,
доктор, ты убил невинного человека. Тебе приятно узнавать об этом?
     Она  коротко  засмеялась  и  подняла  голову.   Выражение   ее   глаз
изменилось. Сейчас она была совсем  другой  -  свирепой  и  страшной,  как
подстреленный хищник.
     - Нора, милочка, - продолжала она, - сейчас я тебе расскажу, как было
дело. Это очень забавная история. Ты  думаешь,  что  Тим  кого-то  убивал,
кого-то мог убить? Ха! Он был смирным, как теленок. Он влюбился в  меня  с
первого взгляда. Мне даже немного жаль было смотреть, как ты, доктор,  его
убивал. Теперь все в порядке. Теперь доктор отдаст мне лекарство, а  через
час здесь будет вертолет. Если доктор  будет  себя  хорошо  вести,  то  он
останется жив. И ты, Нора, тоже останешься жива. Если доктор  заупрямится,
то первую я убью тебя.
     - Мегги, я не понимаю, - спросила Нора, - кто убил Роберта?
     - Ну я, конечно, - ответила Маргарет.
     - А кошка?
     - И с кошкой, это тоже я.
     - Но ты ведь любила Тима?
     - Я? Никогда. Это он сходил с ума, прямо как ребенок.
     Она подошла и посмотрела на лежащего гиганта.  Тим  лежал  на  спине,
голова завалилась на бок, глаза были закрыты.
     - Смотри-ка, у него подрагивают веки.  Значит,  от  тока  умирают  не
сразу. Что ты скажешь об этом, доктор?
     - Мышцы могут сокращаться еще несколько часов. Это не значит, что его
можно оживить.
     - А все равно интересно. Когда умер Роберт, я такого не замечала.
     - Наверное, вы не так уж часто убивали, - сказал Вацлав.
     Маргарет задумалась.
     - Часто. По вашим  меркам.  Но  это  обычная  работа.  Но  с  помощью
электричества - всего один раз. Теперь буду знать.
     Она поднялась с кресла и оперлась рукой о стол. У нее явно  кружилась
голова.
     - Теперь... Где вещество?
     Она поднла руку с пистолетом и опустила снова.
     - Оно в бутылке, - ответил Вацлав, - бутылка стоит в шкафу,  там  же,
где стояли кофейные чашечки.
     Маргарет вышла в приемную.
     Нора встала на ноги, опираясь  о  стену.  Она  привалилась  спиной  к
стене, несколько  раз  ударилась  о  стену  затылком.  Звук  был  довольно
громким.
     - Ты! - с ней началась  истерика,  -  Ты,  ты  все  знаешь,  ты  всех
разгадал, ты умеешь читать мысли  и  предсказывать  будущее!  Ты  мог  это
сделать! Теперь она нас убьет!
     Она говорила шепотом, но ее шепот напоминал приглушенный крик.
     - Это была ошибка. Так сложились обстоятельства.
     - Обстоятельства? Обстоятельства! - она закричала.
     Вошла Маргарет с бутылкой в руке.
     - Молчать!
     Она поставила бутылку на стол, переложила пистолет в  правую  руку  и
прицелилась.
     - Эта бутылка?
     - Да.
     - Тогда прощай, создатель чудес. Ты был интересным человеком,  иногда
ты даже верно предсказывал. О нас с Тимом,  помнишь?  Ты  сказал,  что  мы
будем вместе, пока будет идти  снег  и  еще  два  часа  после  этого.  Как
красиво! Ты, наверное, гордился собой.
     Она нажала на курок. Выстрела не было. Она пошатнулась снова.
     - Вам плохо? - спросил Вацлав.
     - Сейчас пройдет.
     Она попыталась выстрелить снова.
     - Не стоит, - сказал Вацлав, - ваш пистолет не заряжен. Я позаботился
об этом несколько часов назад. Вы ведь  всегда  хранили  пистолет  в  этой
сумочке, не так ли?
     - Да.
     - Подумайте, Маргарет, почему вам плохо?
     Она  нахмурилась,  наклонила  голову,  рот  чуть  приоткрылся.   Лицо
выражало работу мысли или, скорее, пародию на работу мысли.
     - Я подумала. Не знаю.
     - Вы приняли слишком большую дозу лекарства. Я немного не  рассчитал,
в вашей чашке было четыре капли. Эта доза хороша для такого  мужчины,  как
Тим. Теперь положите пистолет.
     Она подчинилась.
     Тим пошевелился и окрыл глаза:
     - Мне можно встать?
     - Да, - сказал Вацлав, - вы сыграли прекрасно. Только не  стоило  так
нервничать, ведь ничего страшного не могло произойти. Смотрите.
     - Развяжите мне руки, - он обращался к Маргарет. - Ей тоже.  Слушайте
только мой голос. Вы подчиняетесь только моим командам. Ложитесь на диван.
На спину! Можете подойти и посмотреть на нее, - сказал он Тиму. - Она  вас
не видит и не слышит. Сейчас у нее контакт  только  со  мной.  Она  слышит
только мой голос и подчиняется только моим командам.
     - Я отказываюсь что-либо понимать, - сказала Нора, - здесь устраивают
цирк или действительно происходит что-то серьезное?
     Вацлав оставил ее слова без внимания. Сейчас он говорил с Маргарет:
     - Вы слышите только мой голос. Вы спите, но продолжаете меня слышать.
Выполняйте мои команды. Вы меня слышите?
     - Да, - очень тихо.
     - Вы проснетесь через двадцать минут и забудете все то,  что  сегодня
произошло в этой комнате. Когда вы ждете вертолет?
     - Через час.
     Ее лицо было бледно почти до зелени. На нем четко проступали  морщины
- у рта, в уголках глаз. Видимо, доза лекарства была опасной.
     - Как вы думаете, сколько ей было лет? - спросил Тим.
     Он сказал "было", будто об умершей.
     - Не меньше тридцати, - ответил Вацлав.
     - Мне она всегда казалась моложе.
     - Не расстраивайтесь, нет такого мужчины, которого не  обманывала  бы
женщина.
     - А что, есть такие, которые не расстраиваются? - спросил Тим.
     - Наверное, нет, вы правы, - ответил Вацлав.
     - Верно, верно, нет... - произнесла Маргарет, не открывая глаз, -  вы
правы, правы, правы...
     Все замерли, слушая это  жуткое  эхо,  отраженное  от  каменного  дна
черных подземелий беспамятства.
     - Она сейчас слышит что-то?
     - Только мой голос, - ответил Вацлав. - Маргарет,  я  приказываю  вам
после того, как вы проснетесь, ждать вертолет. Вы улетите на нем и никогда
не вернетесь. Вы сообщите,  что  лекарство  уничтожено.  Если  же  вам  не
поверят, вы сделаете все, чтобы это вещество не было использовано во  вред
людям. Цель вашей жизни - не позволить, чтобы  оно  было  использовано  во
вред людям. Вы сделаете для этого все - и, если придется,  вы  пожертвуете
собой ради этого. Если вы меня поняли, повторите самое главное.
     - Не позволить, не позволить...
     - Не позволить чего?
     - Не позволить, чтобы оно  было  использовано  во  вред  людям.  Если
нужно, пожертвовать собой.
     Она вдруг стала тяжело дышать, на лице выступил пот, на шее и руках -
тоже.
     - Спите, - сказал Вацлав, - когда вы проснетесь,  все  будет  хорошо.
Теперь вы только спите. Больше вы не слышите моего голоса.
     Он выдержал паузу и добавил:
     - Мне жаль, но я не смог рассчитать нужную дозу. Для этого был  нужен
эксперимент на человеке.

                                    16

     Сейчас все было позади, но Нора  не  могла  успокоиться.  Она  нервно
ходила по комнате взад-вперд. Тим остался в  кабинете  вместе  со  спящей.
Наверное, ему хротелось побыть с нею наедине,  хотя  бы  так,  хотя  бы  в
последний раз.
     - Ты совершенно не обращал на меня внимания, - сказала Нора. - Я  для
тебя пустое место. Ты обо мне совершенно не думаешь. Ты думаешь  только  о
том, как от меня избавиться!
     Обычная женская непоследовательность, - подумал Вацлав, - возмущенные
женщины совершенно забывают о логике, в этом они  значительно  превосходят
мужчин.
     - Нора, не надо скандалов, - сказал он.
     Он чувствовал себя очень усталым.
     - Ах, не надо скандалов?!!
     - Прости, я забыл, что  лучший  способ  спровоцировать  скандал,  это
сказать "не надо скандалов".
     Нора   вдруг   успокоилась.   Она   всегда   была   такой   -   такой
непоследовательной и неприятно непредсказуемой. И, тем не менее, она  была
единственной в мире.
     - Скажи, - спросила она, - ты меня все еще любишь?
     - Да, - ответил Вацлав, - но я боюсь.
     - Чего?
     - Я  чувствую  себя,  как  солнечный  лучик,  попавший  в  бриллиант.
Бриллиант - это ты. Но сколько бы я ни отражался от твоих граней, я должен
уйти. Солнечный луч невозможно удержать на одном месте, даже если  он  сам
хочет этого больше всего на свете.
     - Я буду держать тебя столько, сколько смогу...
     - Спасибо. Давай сменим тему.
     - Давай. Ты обо всем знал заранее? Откуда?
     - Это очень просто. Сначала я сам подозревал Тима. Все обстоятельства
складвались против него. Но рано или поздно я должен был догадаться. Когда
позапрошлой ночью Маргарет оказалась в твоей комнате,  я  понял,  что  Тим
неповинен.
     - Я не вижу здесь связи.
     - Все дело в дежурной. Эта злобная  старуха  не  стала  бы  открывать
двери ночью. Если бы она и сделал это, то закатила бы скандал. Маргарет не
могла пройти внутрь обычным путем. Следовательно, Маргарет лгала.
     - Как же она оказалась здесь?
     - Есть множество  путей,  чтобы  проникнуть  в  здание.  Например,  в
оранжерее было выдавлено стекло. Тебе это о чем-то говорит?
     - Теперь говорит.
     - После того, как я понял, что  Маргарет  лжет,  я  проверил  ее  еще
дважды. Ты помнишь, как я читал по ее ладони?
     - Да, помню, ты рассказал все о лекарстве. Ты это знал заранее?
     - Нет. Я взял ее руку за запястье. Я говорил и чувствовал ее пульс. Я
блуждал, пытаясь выйти на правильный  путь.  Когда  я  случайно  отгадывал
правду, ее пульс сообщал мне об этом. Это было так же просто, как задавать
вопросы и получать на них правильные ответы.
     - Ты можешь сделать это с любым человеком?
     - Это и многое другое.
     - И со мной тоже?
     - Нет, с тобой - никогда.
     Она улыбнулась - той самой улыбкой, которую он подарил ей год  назад.
Разговаривая с ней в первый раз, он улыбался ей так, будто предчувствовал,
что она станет его единственной радостью в жизни. И к концу разговора  она
заучила эту улыбку так, что больше не могла забыть. А  на  следующий  день
она сама улыбалась ему той же улыбкой...
     - Я проверил ее еще раз. Я подсунул ей кошку, и кошка ее  испугалась.
С этой минуты у меня исчезли все сомнения.
     - Хватит говорить об этом. Давай еще раз сменим тему.
     Он заметил огоньки в ее глазах и его вдруг обожгло счастьем.
     - Слишком мало времени, мы скоро услышим вертолет.
     - Нет, я слышу твой, только твой голос. Ты мне  тоже  дал  лекарство,
да?
     - Да, но другое. То же самое, что и ты дала мне.

                                  * * *

     - Я помню, когда-то я видела  сон.  Почему-то  я  вспомнила  об  этом
сегодня. Это был странный сон.. мне снился спрут, но  не  зеленый  (спруты
ведь зеленые, правда?), прозрачный, прозрачный наполовину. И у него внутри
что-то переливалось, такое  желтое,  как  будто  огоньки.  И  он  двигался
быстро-быстро, как будто катился. А потом он развалился на много маленьких
спрутиков. Я их сложила в корзину - корзина  старая,  плетеная,  -  а  они
расползлись. Я стала их искать по всему дому, я их звала,  звала,  но  они
все исчезли. И я так горько плакала, потому что я их полюбила...
     - Скажите, Кейт, вы видели этот сон после того, как вы  расстались  с
мужем?
     - Да, кажется, позже.
     - Тогда все очень просто. Спрут - это ваш муж, тот  негодяй,  который
вас бросил. Вам хотелось иметь детей; маленькие спрутики - это  дети.  Они
уползают и исчезают, потому что на самом деле их не было.
     Она молчит, вспоминая.
     Она сидит спиной к темнеющему окну, и снова  чуть  заметное  мерцание
отражается от ее лица и рук, но не отражается от неживых предметов.
     Собственно, ничего в мире не  меняется,  подумал  Вацлав,  ничего  не
меняется, что бы ни происходило лично с  тобой.  Этот  мир  безразличен  к
тебе, пытаешься ли ты его изменить, или платишь ему тем же безразличием.
     - Кейт, скажите еще что-нибудь.
     - Вчера был дождь... Я снова говорю эту фразу, правда?
     - Правда.
     -  А  еще  вчера  я  впервые  увидела,  как  плачет  мужчина.  Плачет
по-настоящему. Вы видели когда-нибудь?
     - Да.
     - А я видела впервые. Почему-то мужчинам плачется труднее. Почему?
     - Потому что они плачут искренне.
     - Да, наверное... Маргарет ведь его любила, я это знаю, почему же она
улетела?
     - Не знаю. Просто  не  судьба.  Они  влюбились  сразу  и  были  очень
счастливы  несколько  дней.  А  настоящее  счастье  долго  не  длится.  Вы
согласны?
     - Вполне.
     - Он плакал после того, как узнал, что вертолет разбился.
     - Наверное,  что-то  случилось  на  борту,  ведь  погода  тогда  была
хорошая, это потом потеплело и пошел дождь. Как вы думаете, доктор?
     - Я согласен. Что-то произошло на борту. Но этого мы с  вами  никогда
не узнаем.
     Она наклонилась вперед,  и  снова  капля  в  золотой  оправе  сливает
цветные фигурки в подобие натюрморта:  золотое  яблоко  на  красном  фоне.
Почти совершенная иллюзия.

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                             ИСТОРИЯ ЭММЫ К.

     Рыбе нужно плыть, мошке - кружиться  у  свечи,  птице  -  лететь  над
землей, женщине нужно быть красивой. Именно поэтому женщины устраивают для
себя конкурсы красоты. И, как есть рыбы, которые плавают  быстрее  других,
как есть мошки, подлетающие к  огню  слишком  близко,  так  есть  женщины,
которые в конкурсах  красоты  побеждают.  К  таким  женщинам,  несомненно,
относилась и Эмма К.
     В детстве Эмма была милой толстушкой, но, подрастая, она вытягивалась
и худела (не без помощи диеты), и, когда в шестнадцать лет  она  завоевала
титул первой  красавицы  города,  ни  одна  из  злых  завистниц  не  могла
оспаривать  ее  превосходство.  Действительно,  Эмма  была   неподражаема,
казалось, она рождена для таких конкурсов. Давая телеинтервью на следующий
день после победы, она очаровала весь персонал студии (молодого  оператора
еще месяц бросало то в жар, то в холод),  очаровала  и  весь  свой  родной
городок.
     Одна из школьных подруг Эммы, дурнушка Элизабет, пришла  выразить  ей
свое восхищение. Подруги встретились  на  веранде,  заваленной  вчерашними
букетами, еще не  успевшими  потерять  свежесть.  Эмма  К.  выглядела  как
настоящая королева.
     - Ах, Эмма, ты такая красивая! - восхитилась Элизабет.
     Эмма посмотрела на подругу с выражением бесконечного превосходства.
     - Лиза, тебе тоже нужно заботиться о своей внешности. Девушка красива
тогда, когда она о себе заботится. Ты ведь хочешь быть красивой?
     Конечно, Лиза хотела, еще как, но она промолчала из скромности.
     - Я ведь от природы склонна к полноте, - продолжала Эмма, -  а  разве
это заметно?
     - Ни капельки, - ответила Лиза.
     - Вот именно, ни капельки, а знаешь, как тяжело мне это дается?
     - Но ты такая сильная, Эмма. Я бы хотела быть похожей на тебя.
     - Это не так просто, Лиза. Но кое-чему я тебя научу. Для начала  тебе
нужно сменить прическу. Идем в комнату.
     И они пошли в комнату.
     Это был роковой день в жизни Эммы К.

                                  * * *

     Лиза оказалась  понятливой  ученицей.  Она  сменила  прическу,  стиль
одежды, манеру себя вести, даже ее походка стала иной. Эмма была  поражена
способностями подруги. И, чем  большие  успехи  делала  Лиза,  тем  больше
помогала ей Эмма К. Она творила. Она лепила новую красавицу, как скульптор
лепит глину. Она чувствовала себя не только королевой, но  почти  богиней,
создающей новую красоту. Когда, год спустя, Лиза согласилась участвовать в
конкурсе и чуть было не дошла до  финала,  это  было  их  общим  триумфом.
Конечно, первой красавицей снова стала Эмма К. Она была вне конкуренции.
     Эмма снова выступила  по  телевидению.  Она  была  немногословна,  но
остроумна. Интервью брал прошлогодний молодой оператор, видимо, повышенный
в должности. Бедняга впивался в Эмму взглядом, краснел и путал текст. Эмма
снисходительно  улыбалась  и  поправляла  его  ошибки.  Под  конец  своего
интервью она упомянула о Лизе.
     - Это удивительно, ведь вы должны быть соперницами, - выдавил из себя
молодой человек.
     - Соперницами? С Лизой? О, нет! Мы ведь такие добрые подруги.  (Лиза,
смотревшая интервью по телевизору, не простила Эмме  этого  "О,  нет!"  до
конца своих дней.)
     Их дружба продолжалась. Они проводили вместе целые  дни.  Эмма  щедро
делилась секретами красоты. Однажды Лиза с огромным удовольствием отметила
про себя, что Эмма снова начинает полнеть.  С  этого  дня  Лиза  увлеклась
кулинарией. Больше всего ей нравилось готовить кексы,  торты,  пирожные  и
другие сладости. Конечно, она во всем советовалась с  Эммой  К.  И  всегда
просила ее попробовать. Ослепленная славой, Эмма ни о чем не  догадывалась
и полнела с каждым днем.
     Эмма была уверена, что  победит  и  в  третий  раз.  Когда  этого  не
случилось, она горько плакала. Она проплакала три дня подряд. Все эти  дни
лучшая  подруга  была  рядом,  утешала  ее  и  кормила  вкуснейшим  тортом
собственного приготовления. На четвертый день Эмма успокоилась,  похвалила
торт и попросила еще.
     Это был второй роковой день в жизни Эммы К.

                                  * * *

     Вскоре Эмма растолстела настолько, что ни о каких конкурсах не  могло
быть и речи. Лиза все  реже  навещала  подругу,  теперь  она  предпочитала
проводить время с  нахальными  молодыми  людьми.  Нахальные  молодые  люди
катали Лизу в дорогих машинах, возили ее  на  пляж  и  приглашали  к  себе
домой. Нахальными они были только с Эммой К. Эмма  ходила  одна  в  пустых
комнатах, чувствуя себя несчастной и покинутой. Она  не  понимала,  отчего
это произошло именно с ней, почему ее бросила подруга, не понимала, что же
ей теперь делать. От этого непонимания и  от  свинцовой  скуки  бесполезно
проходящих дней она ела, ела, ела.
     Два месяца спустя Эмма открыла школу  красоты.  Ей  нравилось  дарить
красоту людям; еще свежа была память о собственных успехах  и  об  успехах
лучшей  подруги  Лизы.  О  Лизе  она  вспоминала  с  упоением   настоящего
художника. Теперь она собиралась повторить свой успех в больших масштабах.
     Ее новые ученицы оказались все, как на подбор, тупыми и неспособными.
С каждым днем они все сильнее подсмеивались  над  полнотой  Эммы,  а  Эмма
печалилась и ела все больше. Наконец, одна из  учениц  отказалась  платить
деньги.
     - Но я могу учить тебя бесплатно, - предложила Эмма.
     - Чтобы я стала такой же толстой, как  и  ты?  Еще  чего!  -  сказала
ученица и ушла, хлопнув дверью.
     Спустя неделю у Эммы остались  всего  две  ученицы,  две  бестолковые
сестрички, которым было все равно, чем заниматься. Сестрички прозанимались
еще месяц, а потом постепенно растаяли.
     В этом году Лиза заняла  второе  место  в  конкурсе.  Эмма  надеялась
увмдеть свою подругу по телевизору, но Лизу  не  показали.  Показали  лишь
первую красавицу - худую, длинную и совсем не красивую. Интервью брал  все
тот же молодой человек. Он все так же краснел и заикался.  "Ах  ты  бабник
проклятый!", - подумала Эмма, но разозлилась совсем чуть-чуть.
     Эмма позвонила  подруге  и  поздравила  ее  со  вторым  местом.  Лиза
отвечала очень сухо.
     - Заходи ко мне, поговорим, - сказала Эмма.
     - Зайду как-нибудь, - ответила Лиза, - но сейчас, знаешь, некогда.
     - А у меня школа красоты была, да вот никто не ходит, -  пожаловалась
Эмма.
     - Ну и что? - посочувствовала Лиза.
     - Да вот скучно мне, - сказала Эмма и потянулась за новой булочкой.
     - А ты пуделей разводи, - сказала Лиза.
     - Ты думаешь, что это хорошее занятие?
     - Еше бы, для тебя в самый раз.
     Лиза положила трубку и долго смеялась. Потом  она  пошла  в  спальню,
разбудила одного из нахальных молодых людей и рассказала ему свою шутку  о
пуделях. Нахальный молодой человек шутки  не  понял  -  в  этот  раз  Лизе
попался какой-то совсем глупый, без чувства юмора. Через два часа Лиза его
прогнала.
     В жизни Эммы К. это был третий роковой день.

                                  * * *

     Эмма К. начала разводить пуделей. Она не умела работать вполсилы,  не
вкладывая в работу всей  своей  души.  Она  причесывала  пуделей,  купала,
завязывала им бантики. Ее пудели были самыми красивыми в городе. Эмме было
жаль продавать таких красивых и  совсем  родных  собачек;  вскоре  собачек
стало очень много, они бегали по комнатам,  по  двору,  валялись  в  пыли,
таскали друг  друга  за  уши  и  хвосты.  Каждый  вечер  их  искусственная
цветочная красота неизвестно куда девалась.  Эмма  печалилась  и  ела  все
больше.
     По привычке она ждала ежегодного конкурса красоты. Ей хотелось, чтобы
Лиза победила хотя бы на этот раз. Когда-нибудь она должна победить,  ведь
Эмма вложила в нее так много. Лиза и две ее собственных победы - вот и все
светлые воспоминания, которые были в жизни Эммы К.
     И Лиза победила. Она давала интервью;  все  тот  же  молодой  человек
впивался в нее взглядом. Правда, теперь он не краснел  и  не  заикался,  а
лишь норовил подвинуться ближе. Эмме стало жаль свою подругу.
     "Ах ты бабник проклятый!", - подумала она и разозлилась не на шутку.
     Лиза была многословна и неостроумна. Под конец  своего  интервью  она
упомянула об Эмме К.
     - Эмма К.? А кто это такая? - спросил бабник.
     - Да что вы! Ее же знает весь город! Она теперь  такая  толстая,  что
даже пудели от нее шарахаются.
     - Пудели? - удивился бабник.
     -  Вот  именно,  пудели!  -  Лиза  засмеялась  и   долго   не   могла
остановиться, - хотите, я расскажу вам ее историю?
     - Ну, если это интересно, - засомневался бабник.
     - Все, что я рассказываю, интересно.
     - Тогда прошу вас.
     И Лиза рассказала.
     - Эта  толстуха  когда-то  дважды  побеждала  на  конкурсах  красоты.
Конечно, до меня ей было  далеко.  Но  у  нее  в  жюри  был  этот,  ну  вы
понимаете.
     - Ха-ха, - сказал бабник, - еще как понимаю.
     - Так вот, из-за нее мне никак не удавалось  получить  первое  место.
Тогда я придумала, что делать. Я втерлась ей в доверие и попросила научить
меня готовить. Готовить всякие  сладости.  Готовить  я,  конечно,  и  сама
умела.
     - Ну я не сомневаюсь, - сказал бабник, - не сомневаюсь.
     - И тогда она начала толстеть, - продолжала Лиза, - она толстела, а я
ее кормила, кормила, кормила. Потом я ее бросила и она продолжала толстеть
сама. И даже этот, у нее в жюри, и тот не помог. Ну как, хитро?
     - Ха-ха, - сказал бабник, - я вами восхищаюсь.
     - А что было потом! - сказала Лиза, - потом  была  самая  лучшая  моя
шутка. Потом я посоветовала Эмме разводить пуделей. Вот это было смешно.

                                  * * *

     Может быть, Лиза говорила  и  еще  что-нибудь,  но  Эмма  ее  уже  не
слышала. Она вышла в кухню. Она взяла нож - самый большой и с  зазубренным
лезвием, для резания хлеба. Нож едва  поместился  в  сумочке.  Потом  Эмма
влезла в машину и поехала к даче Лизы. Она знала, что интервью записано, а
Лиза отдыхает на даче.
     Дача стояла на холме и  Эмма  К.  дважды  останавливалась  на  крутой
тропинке, чтобы отдышаться. Подходя к  дому,  она  не  заметила  ни  одной
посторонней машины. Значит, нахальные молодые люди еще  не  приехали.  Все
складывалось удачно. Эмма позвонила.
     Лиза  открыла  дверь.  Увидев  Эмму,   она   ненадолго   остолбенела,
испугавшись. Эмма достала нож и бросила сумочку на пол. Лиза  закричала  и
бросилась к окну. Эмма спустилась с  крыльца  и,  тяжелело  переваливаясь,
пустилась догонять негодяйку.
     Рядом с домом стоял гараж. Между двумя стенами  оставалось  небольшое
пространство, куда вполне смог бы протиснуться  человек.  Лиза  нырнула  в
щель. Она была уверена, что толстая Эмма ее  не  достанет.  Но  Эмма  была
полна решительности; она втиснулась в щель и  стала  продвигаться  вперед.
Она двигалась боком; в ее руке был нож. Лиза кричала, не переставая.
     Не дойдя двух метров до своей жертвы, Эмма остановилась. У нее уже не
оставалось сил, она уже не могла дышать. Она почувствовала себя в ловушке.
     - Ага, корова, вот ты и попалась! - победно сказала  Лиза,  -  теперь
тебя будут вытаскивать автокраном, не иначе.
     И Эмма потеряла сознание.

                                  * * *

     Так Эмма К. оказалась в  тюрьме.  Суд  присяжных  оценил  ее  вину  в
полтора года тюремного заключения. История о  приготовлении  сладостей,  о
пуделях и кухонном ноже стала известна всему городу. В тюрьме Эмме  К.  не
давали проходу. Из-за постоянных издевательств  ее  пришлось  поместить  в
отдельную камеру. Надзиратели были людьми не без  чувства  юмора,  поэтому
они регулярно  приносили  Эмме  двойной  обед.  Эмма  соглашалась  съедать
двойные порции, только если ей давали бумагу и ножницы. Из цветной  бумаги
она вырезала цветы и украшала ими свою маленькую  камеру.  Она  так  и  не
смогла избавиться от своего стремления к красоте. Так прошел год.
     Однажды в тюрьме появился новый  начальник.  Начальник  первым  делом
сделал вид, будто наводит порядок, и обругал  всех,  кто  попался  ему  на
глаза. Потом он осмотрел камеры. Камера Эммы К. напоминала цветущий сад.
     - Это что за безобразие? - возмутился  начальник,  -  как  вы  смеете
давать заключенным режущие предметы?!!
     У Эммы К. отобрали ножницы и убрали из ее камеры все цветы.
     Это был первый удачный день в ее жизни.

                                  * * *

     Эмма объявила голодовку. Она отказалась от всего,  кроме  чая.  Когда
прошло две недели, начальник тюрьмы забеспокоился и приказал класть в  чай
побольше сахара. Голодовка продолжалась, время шло.  Сюжет  о  героической
Эмме К. показали по местному телевидению. Теперь начальник  тюрьмы  ничего
не мог сделать. Доктора тоже не  помогали.  Спустя  два  месяца  начальник
испугался не на шутку. Тогда кто-то подсказал ему пригласить психиатра.
     Психиатр, доктор Килли, был молодым и неопытным.  Эмма  К.  была  его
первой пациенткой. Он очень боялся тюрьмы, а  еще  больше  боялся  сделать
что-нибудь не то или не так. Войдя в камеру, он увидел  ужасно  некрасивую
женщину: к концу третьего месяца голодовки у Эммы  К.  вылезли  почти  все
волосы, кожа на ее лице сморщилась и собралась в складки.
     - Мне надо ознакомиться с историей болезни, - осторожно сказал доктор
Килли, чтобы выиграть время.
     Два вечера он изучал историю болезни, переворачивая  и  так,  и  этак
историю жизни Эммы К. Он даже заново прочел трехтомник Фрейда, что  всегда
рекомендовал ему сделать профессор. На третий вечер доктора Килли  осенила
идея.
     Весь  следующий  день  он  провел  в  камере  больной.  Взволнованный
начальник тюрьмы остался на вторую смену, чтобы узнать результат. В  шесть
вечера сеанс психотерапии был закончен.  Доктор  Килли  вышел  из  камеры,
сияя. Его первая пациентка была здорова.
     После отьезда доктора Килли Эму К. перевели в тюремную лечебницу. Она
продолжала отказываться от пищи, но  продолжала  съедать  с  чаем  кусочек
хлеба. Начальник тюрьмы решил, что оставшиеся три месяца Эмма протянет,  а
остальное  его  не  интересовало.  Больше  всего  его  удивили  процедуры,
предписанные доктором - не таблетки, не внутривенные вливания  глюкозы,  а
именно косметические процедуры. Когда Эмма К. вышла из тюрьмы, она  весила
пятьдесят восемь килограмм.

                                  * * *

     Доктор  Килли  был  очень  доволен  успехом.  Он  даже  стал   писать
диссертацию, но диссертация почему-то застряла. Профессор  торопил  его  и
советовал прочитать Фрейда еще раз. Доктор обещал, но не  спешил.  Однажды
весенним утром в приемную вошла женщина и спросила доктора Килли.
     - У вас назначено? - спросил дежурный санитар, не поднимая глаз.
     Когда он поднял глаза, то онемел:  он  никогда  еще  не  видел  столь
красивой женщины.
     - Хорошо, проходите, - сказал санитар и в который раз за день пожалел
о том, что рано женился.
     Ослепительная  брюнетка  с  короткой,  почти  мальчишеской,  стижкой,
открыла дверь и проскользнула в кабинет.
     - Кто вы? - спросил доктор Килли и забыл закрыть рот.
     - Ах, вы меня  не  помните,  доктор,  -  сказала  Эмма,  -  вы  такой
забывчивый. Но я вас не забыла.
     Она подошла и положила ему ладони на грудь.
     Доктор Килли попытался что-то сказать, но не смог.
     Эмма засмеялась и спрятала лицо в ладонях.
     - Ах, доктор, вы такой скромный! Можно подумать,  вы  впервые  видите
красивую женщину.
     "Такую - впервые", - подумал доктор и даже попытался  сказать  что-то
подобное, но вышло неразборчиво.
     Эмма провела рукой по его плечу.
     - Я вам так благодарна, доктор, вы меня спасли.
     - Я?
     - Ну конечно. Мое имя Эмма. Эмма К.
     И только тогда доктор вспомнил.

                                  * * *

     Доктор Килли поговорил с профессором. Профессор не советовал.
     - Психиатр не имеет права жениться на своей пациентке!  -  сказал  он
решительно.
     - Почему?
     - Потому что вы только  повторите  историю  Дика  Дайвера,  -  сказал
профессор, гордившийся своим знанием литературы.
     Доктор Килли тоже помнил эту историю.
     - Нет, профессор, я не согласен. В том случае  была  шизофреничка,  а
здесь обычное эмоциональное расстройство.
     - Перечитайте Фрейда, Роджер, настаивал  профессор,  -  вы,  что,  не
помните, что такое каунттрансфер? Это же у вас скоро пройдет!
     - Никогда не пройдет, профессор, это не каунттранфер, это любовь!
     Профессор посмотрел на его остекленевшие глаза и сдался.
     - Ладно, идите.
     Доктор Килли вышел. Профессор сел в кресло и стал смотреть в окно. Он
вспоминал свою молодость и своих  красивых  пациенток,  и  свою  любовь  к
гениальному Фрейду, и свою вечную боязнь каунттрансфера. Все это прошло, а
весна за окном осталась.

                                  * * *

     Два года спустя Лиза приехала мириться. Она поразилась красоте  Эммы.
С короткой стрижкой  Эмма  выглядела  еще  эффектнее.  Они  не  вспоминали
старое, а только посидели на веранде, потом поиграли в теннис. Когда  Эмма
в восьмой раз обвела Лизу крученой полусвечкой в левй угол, та сдалась.
     Они прошли в дом. В комнатах был беспорядок; от  вида  пыли  хотелось
чихнуть; вещи  валялись  где  попало;  голенький  ползунок  поднял  глаза,
посмотрел очень серьезно и уполз за диван, занимаясь только  ему  понятным
делом.
     - А где твой муж? - спросила Лиза, - Ты нас познакомишь?
     - Роджер!
     - Сейчас иду! - доктор Килли вышел из кабинета.
     Лиза поразилась: доктор был не брит по крайней мере  два  дня,  мятый
галстук был повязан криво, в стекле очков светилась трещина. Кошмар.
     - Почему он у тебя такой? - спросила Лиза, - у него нет практики?
     - У него нет практики? - Эмма засмеялась. - Его пациенты записываются
за два года вперед. Точнее пациентки. Он ведь лучший специалист по лечению
ожирения с помощью внушения.
     - Внушения? Колоссально! А как же он это делает?
     - Это его секрет.
     - А что же он посоветовал тебе?
     - Он сказал мне очень интересную  вещь.  Он  посоветовал  мне  думать
только о своей красоте и ни в коем случае не заботиться о  других.  С  тех
пор я ни о ком и не забочусь. Это меня спасло.
     Гордая Эмма показала подруге книгу записи  пациентов.  И  Лиза  долго
листала мелко исписанные станицы - доказательство  неистребимого  женского
стремления к красоте.
     Выходя  из  дома,  она  споткнулась  о  консервную  банку.  Потом  не
удержалась и чихнула.

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                             ЛЮБОВЬ ЧЕЛОВЕКА

     Река течет на северо-запад от города, по неширокой равнине, петлистая
и быстрая, меняющая свое русло  после  ливней  и  паводков.  Километрах  в
двадцати вниз по реке начинаются узкие песчаные пляжи, которые каждый  год
переползают на новое место. Потом река делает изгиб и  разливается  черным
чистым озером, зеркальным, как полированный пластик,  и  дальше  уходит  в
леса. С этого места начинается заповедник на этом же  месте  заканчивается
человек. Последние пять-семь лет  пляжи  были  необитаемы,  потому  что  в
заповеднике  появились  волки.  Вначале  волки  только  присматривались  к
человеку, - выйдя из зарослей они, похожие на больших черных собак,  долго
стояли на  противоположном  берегу,  потом  все  вместе  поворачивались  и
уходили. Волки всегда появлялись по трое  или  по  четверо.  Осмелев,  они
стали кружить у деревень и пугать жителей воем. Однажды кто-то  из  егерей
не вернулся из заповедного леса.  Через  две  недели  были  найдены  кости
человека и коня, лежавшие вперемешку, клочья одежды и винтовка, из которой
не успели выстрелить. Вдова погибшего выступила по  местному  телевидению,
взяв с собою двоих  сирот.  Она  показывала  альбом  семейных  фотографий,
кожаный пояс со следами звериных зубов и, зачем-то,  старые  письма  мужа.
Старшая девочка сидела красная, с удивленными глазами, и не плакала.
     Передача оказалась удачной. Ее записали и пустили по стране, и  тогда
встал вопрос: зачем здесь волки? Волчья шкура в тот год  стоила  четыреста
двадцать американских  долларов,  поэтому  прибывали  все  новые  и  новые
желающие  поохотиться.  Туристический  лагерь  "Нэтали"   был   переполнен
охотниками, самих же туристов не осталось.
     Нэтали с семьей уехала в тот год одной из последних, все же  это  был
ее лагерь, основанный в день ее рождения и названный ее именем;  но  здесь
начиналась война человека и зверя, а молодой женщине не место среди крови.
     Охотники свирепствовали несколько лет. Летом они били волка просто из
винтовок, из машин и вертолетов, зимой - с аэросаней и вездеходов,  весной
- выжигали бензином норы с волчьими выводками. Пришел день, когда был убит
последний волк и лагерь снова стал безопасен. Но туристы не  возвращались:
они уже нашли другие места и привязались к  ним.  В  конце  концов  лагерь
"Нэтали" был ничем не лучше других.
     Но Нэтали любила свой лагерь. Сейчас ей уже двадцать один, в ее жизни
было двадцать августов, пятнадцать из которых  она  провела  в  лагере.  И
каждый раз она  была  совершенно  счастлива  здесь  -  пунктир  настоящего
счастья на листке жизни, еще не  исписанном.  Сейчас  лагерь  не  приносил
дохода, ресторан, биллиардная, спортивные площадки и  подсобные  помещения
были закрыты, палатки любителей романтики были сняты и только трава на  их
месте не хотела расти.  У  Нэтали  был  собственный  ключ  от  центральной
усадьбы, а начинался  август  и  городское  небо  гасло  от  пыли,  листья
городских деревьев  скрючились  от  жары  кулачками.  Поэтому  она  решила
вернуться.
     Эдди подвез ее до того места, где заканчивалась асфальтовая дорога  и
пообещал приехать вечером, с вещами. Дальше Нэт пошла пешком,  потому  что
так захотела. Порой она  становилась  непонятно  упрямой,  будто  бы  зная
что-то очень правильное и не желая никому это  правильное  объяснять.  Она
делала то, что считала нужным, правда, иногда самые неожиданные нелепости.
     Ворота в лагерь были закрыты и заперты тяжелой намасленной цепью,  но
Нэт нашла знакомую дырку в ограде. Внутри было  тихо,  хотя  чувствовалось
присутствие человека: работал фонтанчик с  водой,  в  грязи  у  фонтанчика
отпечатался след большой мужской подошвы, пахло дымом костра. Нэт вышла на
центральную площадку и увидела двух мужчин.
     - Здесь нельзя разводить костер, - сказала она.
     Мужчины удивленно обернулись. Один из них, невысокий, с круглой рыжей
бородой, ел мясо с ножа.
     - Здесь нельзя разводить костер, - повторила Нэт, - это площадка  для
танцев.
     Они выяснили отношения. Бородатого звали Ральф, с другим Нэт не стала
знакомиться. Узнав, что она в некотором роде хозяйка лагеря, мужчины стали
вести себя преувеличенно вежливо. Но это было неинтересно. Она прошлась по
лагерю, вспоминая  каждый  камешек  и  каждое  деревце  (кусты  подросли),
спустилась к беседке, которую собственными руками строил ее  отец,  убивая
такое живучее в августе время. Отсюда была видна река,  налитая  солнечной
ртутью, и совершенно красный сосновый лес за рекой. Сейчас все  деревянные
части беседки посерели и  держались  кое-как.  У  беседки  стояла  большая
деревянная клетка со зверем.  Клетка  была  покрыта  сверху  металлической
сеткой. Волк лежал, положив голову на передние лапы, и спокойно смотрел на
женщину. И было что-то завораживающее в его взгляде.
     - А кто это? - спросила Нэт.
     - Волк, наверное, последний. Мы целый месяц охотились за ним.
     - Чтобы содрать шкуру?
     - Сейчас шкура стоит уже восемьсот.
     - Это немало, - Нэт  сняла  с  руки  кольцо  с  бриллиантом,  подарок
забавного Эдди. - Вот,возьми, это стоит почти столько же.  Теперь  выпусти
волка.
     - Но, этого нельзя делать.
     - Почему же?
     - Нас нанял ваш дядя, чтобы уничтожить всех  волков,  до  последнего.
Иначе  туристы  не  будут  возвращаться.  Вы  хотите,  чтобы  здесь  снова
развелись волки?
     -  Туристы  все  равно  не  возвращаются,  а  волки   не   разводятся
почкованием, - сказала Нэт, - нужна хотя бы пара волков.  Или  вы  сказали
мне неправду? Или это не последний волк?
     Охотник помладше стал набивать цену. У него  были  хитрые  и  блеклые
глаза.
     - Это особенный  волк,  очень  большой.  Он  весит  семьдесят  четыре
килограмма. Его длина...
     - Сколько?!! - перебила Нэт.
     - Семьдесят четыре.
     - И у тебя поднимется рука  убить  такого  зверя?  такого  настоящего
зверя? он весит больше, чем ты!
     - Его нельзя выпустить, - сказал Ральф, - он нас просто  разорвет.  Я
могу его только пристрелить.
     - Стрелять с такого расстояния, это все равно, что убивать младенцев,
- сказала Нэт.
     Она была красива. Каштановые волосы средней  длины,  короткая  челка,
играющая с ветром, немного неправильный нос, глаза - твердые, но без  тени
властности, - и идеальная фигура под длинным платьем. И полуоткрытые  губы
- так улыбаются женщины, еще не нашедшие себе настоящего мужчину.
     - Хорошо, - сказал Ральф, - пусть Лесли  откроет  дверцу,  а  я  буду
держать зверя под прицелом. Вы же уйдите и спрячтесь где-нибудь.
     - Не так, - сказала Нэт, - я сама открою дверцу.
     Тебя еше долго нужно стегать ремнем, - подумал Ральф.
     Нэт открыла дверцу и отошла на несколько  шагов.  Было  очень  жарко.
Воздух казался плотным и горячим как вода в мелкой луже. Рябиновые заросли
светились особенным оранжевым  цветом  недоспелых  гроздьев.  Над  поляной
шуршали жуки и шмели, перетенькивались синицы. Почему-то платье прилипло к
спине. Волк поднял голову.
     - Отойдите дальше, - сказал Ральф, - иначе он не выйдет.
     Нэт отошла довольно далеко назад.
     Волк вышел из клетки и остановился у дверцы. Это был настоящий  зверь
- не чета домашним собакам, даже тем, которые называются  волкодавами,  из
зависти. Зверь опустил морду почти к самой земле и внимательно смотрел  на
Нэт,  искоса,  изучая.  Ральф  вскинул  винтовку.  Нэт  отвела  взгляд  на
мгновение - Ральф стоял в позе  профессионального  стрелка,  с  отведенным
локтем,устойчиво и неподвижно, будто картинка, вырезанная из  учебника  по
стрельбе. Его веко чуть-чуть дрожало. Зверь  и  женщина  снова  посмотрели
друг на друга. Волк совсем опустил морду и качнулся влево-вправо передними
лапами,  будто  в   нерешительности.   Казалось,   он   стесняется   своей
неуклюжести, он был смущен присутствием трех человек. Нэт пошла к волку  и
остановилась  в  десяти  шагах.  Зверь  на  секунду  оскалил   клыки,   но
застеснялся еще сильнее. Он даже начал  покусывать  травку,  как  весенний
котенок. Но он не сводил глаз с женщины. Нэт снова удивилась его взгляду.
     - Ну, зверь, откуда ты взялся? - спросила она.
     Она говорила очень тихо, сама с собой, но уши волка шевелились.
     - Я  слышала,  что  тебя  пристрелили  еще  в  январе.  Или  тот  был
предпоследним? Скажи, зверь, трудно быть последним?
     - Не нужно, - сказал Ральф, - не нужно  с  ним  разговаривать.  И  не
смотрите ему в глаза, он воспримет это как вызов.
     Волк поднял голову и пошел к зарослям рябины. Он  не  спешил;  прежде
чем исчезнуть, он снова посмотрел в глаза Нэт. Ее словно ударили хлыстом -
взгляд волка был сильнее человеческого.
     - Это действительно последний волк, - сказала она.
     - Откуда вы знаете?
     - По его глазам. Однажды мне было очень одиноко и у  меня  был  точно
такой же взгляд. Никто не может жить в  одиночестве,  даже  волк.  Что  вы
думаете об этом?
     - Я думаю, что вас мало стегали ремнем в детстве.
     - Это правда. Мало у кого хватало смелости. Надеюсь,  что  больше  не
увижу вас здесь.
     Под вечер приехал Эдди. Он привез вещи и запасы примерно на неделю. И
еще огромный букет белых роз. Нэт бросила розы на постель.
     -  Убери  куда-нибудь  эти  цветы,  -  сказала  она,  -  и   попробуй
приготовить ужин, если ты что-то умеешь.
     Эдди был скромным мальчиком из богатой семьи и неплохой  партией  для
нее.  Кажется,  они  дружили  с  детства.  Во  всяком  случае,  он  иногда
вкраплялся  в  ее  воспоминания,  обычно  неподвижной  картинкой:  вот  он
поддерживает  лестницу,  чтобы  Нэт   смогла   влезть   на   дерево,   вот
фотографирует ее в обнимку с вешалкой для пальто  (какой  вышел  снимок!),
вот он катает ее на лодке и рассказывает по ее  приказу  всякую  ерунду  о
реке.
     - Эдди, сколько ты весишь?
     - Шестьдесят семь.
     - А вот он - семьдесят четыре. И у него такой взгляд, если  бы  такой
был у тебя! - она заглянула ему в глаза, повернув за плечи, - нет, Эдди, у
тебя никогда не будет такого.
     Она рассказала сегодняшнюю историю о волке  и  Эдди  покорно  слушал,
ужасаясь в нужных местах.
     - И знаешь, что он сказал мне напоследок? Он сказал, что  меня  нужно
высечь. По-моему, он прав, обязательно нужно.  Но  ты,  Эдди,  никогда  не
сможешь этого сделать. Нет, я не выйду за тебя замуж.
     Постепенно опустилась ночь, густая как смола - на километры вокруг не
было  фонаря,  а  луна  еще  не  взошла.   Нэт   спустилась   по   старым,
полурассыпавшимся на камешки ступеням на то, что когда-то было  футбольным
полем.  Там  внизу  осталась  скамейка,  только  ее  скамейка.  Сидя  там,
чувствуешь себя астронавтом, потому что не видишь ничего кроме звезд.  Как
много было передумано на этой скакмейке в  прошлые  годы,  как  огромны  и
надпрактичны были все эти мысли - чистые мысли ни о чем - куда они делись?
     - Осторожно, там все же волк, - сказал Эдди,  -  хочешь,  я  пойду  с
тобой?
     - Нет, только не ты.
     Как быстро закончился огненный вечер, ушли тонкие  полоски  туч,  как
щедро  горящая  вечность  над  головою  высыпала  взблески  звездопада   -
нескольких жизней не хватит на желания.  Звездное  небо  втягивает,  будто
воронка, и что-то поднимается и летит вверх,  подчиненное  не  земному,  а
небесному тяготению. Душа слишком велика для человека, она дана  навырост.
Вот почему  иногда  так  хочется  расти.  Слева  уже  очертились  верхушки
деревьев - скоро взойдет луна.
     Нет встала и отправилась в свою комнату. Что-то шмыгнуло из-под ноги:
ящерица или мышь. Старые каменные перила были обвиты плющом.  Здесь  ничто
не изменилось с детства. Ничто не меняется, кроме нас. Время стоит,  а  мы
проходим мимо него и говорим: идет, бежит, летит...
     Ночью ей снились кошмары. В последнем сне ей пилой отрезало пальцы на
правой руке, она брала пальцы в левую и не знала, что с ними  делать.  Она
проснулась от кошачьего воя. Выл породистый котик Лео, привезенный сегодня
на природу. Свет луны, расчлененный стеклянными стенами веранды, рисовал в
жарком воздухе сложные геометрические фигуры - будто зеркала, плавающие  в
пространстве. В первое мгновение Нэт не могла понять где  она.  Свет  луны
позволял видеть волка очень отчетливо, волк был у самой двери.
     Она встала, нащупала сумочку и вынула из нее пистолет.  Тихо  щелкнул
предохранитель и в ладони зажегся красный зрачек -  знак  того,  что  злая
железка готова выстрелить. Нэт открыла стеклянную дверь и волк отступил на
несколько шагов. Они  стояли  совсем  рядом.  Нэт  любила  спать  голой  ,
особенно летом. Сейчас луна освещала  ее  обнаженное  красивое  тело.  Она
любила свое тело.
     - Что ты соброался делать, волк? - спросила она и тряхнула  волосами,
как будто говорила с мужчиной. - Теперь мы на равных. Мы один на один.  Мы
оба не боимся друг друга. Что ты хочешь? Ты хочешь напасть или уйти?
     Она долго говорила с волком и, казалось, волк все понимает.
     - Жаль, что я не могу видеть твоих глаз сейчас, - сказала она, -  они
мне понравились. Если бы такие глаза были у мужчины, я бы пошла за ним  на
край света. Приходи ко мне, если ты хочешь. Это не только моя земля, но  и
твоя.
     Она сорвала травинку  и  бросила  волку.  Зверь  не  нагнулся,  чтобы
понюхать - он не знал подачек от человека.
     Утром она рассказала Эдди о ночном происшествии.  Эдди  поступил  как
любой нормальный человек: он стал уговаривать ее уехать.
     - Уезжай сам, - сказала Нэт, - это мой август и я проведу его в своем
лагере, с волком или без, с тобою или без. Лучше с волком, чем с тобой - в
нем чувствуешь  силу,  уверенность,  он  не  боится  смерти.  Это  мужские
качества, которых в тебе нет.
     Эдди обиделся и ей стало его жалко.
     - Ну прости, - сказала она, - уезжай, если хочешь, но прости. Я  буду
тебе звонить, хочешь? Каждый вечер, даже по два раза.
     Эдди собрался и уехал.
     - Никому не говори о волке! - крикнула она вдогонку, - если  скажешь,
я не стану с тобой и разговаривать... Трусы, все мужчины трусы, - добавила
она, обращаясь сама к себе.
     Днем она принимала солнечные ванны. Центральное здание было построено
лет пятьдесят назад, задолго до основания лагеря "Нэтали". Его ни разу  не
ремонтировали и, в результате, оно приобрело почти средневековый вид.  Над
двумя этажами располагался солярий, где за несколько недель августа  можно
было загореть до  почти  негритянской  черноты.  Нэт  любила  нежиться  на
горячей крыше. Она взяла с собой Лео и кот устроился у нее  в  ногах.  Она
вспоминала последние слова Эдди:
     - Это стекло разобьет даже кошка. Тебе нужно спать хотя бы в одной из
внутренних комнат.
     - Он не разобъет стекло, - ответила Нэт, - потому что я оставлю дверь
открытой, тебе назло. Я пообещала ему и сама пригласила его в гости.
     Этим вечером она снова посидела на  своей  скамье,  и  снова  шмыгали
ящерицы и мыши, гудели ночные жуки и цикады сотрясали  воздух  пением.  Ей
было так хорошо и так одиноко, что никто из людей не смог бы понять  этого
чувства. И конечно не Эдди,он слишком правильный. Но он надежен,  с  таким
можно прожить жизнь, провести ее,  просидеть  как  не  слишком  интересный
фильм из многих серий.
     Перед тем как лечь  она  оставила  дверь  открытой.  Чтобы  дверь  не
закрывалась, Нэт подложила тапочек.  Эта  ночь  была  немного  прохладней,
поэтому она уснула сразу и снова увидела вчерашний  кошмар  о  пальцах.  И
снова кошачий вой разбудил ее.
     Она проснулась мгновенно, как  зверь.  Она  знала,  что  волк  уже  в
комнате.
     Зажженная свеча осветила столик.
     Две голубых точки, прекрасно видящих в темноте, смотрели на нее.  Кто
сказал, что у волка зеленые глаза? - подумала Нэт.
     Она ощутила под рукой напряженную мягкость Лео.
     - Не бойся, киса, он тебя не тронет, - сказала она и погладила  кота,
успокаивая. Волк низко зарычал.
     Сон еще мерцал сквозь реальность, -  бывают  такие  сны,  от  которых
просыпаешься не полностью и даже можешь  воснуть  в  них  снова.  На  фоне
темноты еще светились белые отрезанные пальцы,  сочась  капельками  крови,
чуть-чуть, хотя во сне крови было много, и из каждого торчала косточка,  а
безымянный почему-то шевелился,  пытаясь  разогнуться  -  похожий  на  шею
свежезарубленного петушка. Она тряхнула головой, вогнав сон в воспоминание
о самом себе, и проснулась окончательно.
     - Ты ревнуешь? - спросила она волка и ее голос потеплел  от  обычного
женского превосходства. - Но кошек я тоже люблю, особенно Лео. А  если  ты
не согласен с этим, то уходи.
     Волк прекратил рычать и подошел.
     - Вот так, - сказала Нэт, - лучше будем друзьями. Тебя я тоже люблю.
     Волк ушел часа через два. Она так и не осмелилать его  погладить,  но
была уверена, что  когда-нибудь  это  сделает.  Она  не  предложила  волку
поесть, потому что знала, что волк приходил не за едой.
     Луна уже заходила  и  звездное  небо,  неестественно  запрокинувшись,
снова стало самим собой. Кромка леса была чуть видна, в той стороне,  куда
ушел зверь. Как одиноко ему в лесу сейчас, одному среди стволов и  неживых
трухлявых сучьев, - подумала Нэт.
     Она позвонила Эдди и услышала его сонный голос.
     - Это я, - сказала Нэт.
     - Что случилось? - голос встревожился.
     - Это я, - повторила Нэт, чтобы попугать его еще немного.
     - Ради Бога, что там произошло?
     Теперь Эдди был совершенно напуган. Так ему и надо. (Почему так ему и
надо она не смогла бы объяснить, наверное, это предварительная месть любой
женщины за те мелкие и большие несчастья, которые обязательно  принесет  в
будущем человек, с которым свяжешь жизнь. Даже любимый человек, даже такой
безобидный как Эдди.)
     - Ничего не произошло, мне только было одиноко и захотелось  услышать
твой голос. Ты этому рад?
     Эдди помолчал.
     - Да, конечно.
     - А еще я хочу сказать, что приручила волка.
     Эдди не верил.
     - Можешь прийти ночью и убедиться. Но приходи без  оружия.  Мой  волк
любит только смелых.
     - А почему он пришел к тебе?
     - Потому что он последний. А  смерть  от  одиночества  страшнее,  чем
смерть от пули. Ему нужна любовь, пусть даже это любовь человека.
     - Что ты собираешься делать?
     - Он очень умный зверь, куда умнее собак. Я  буду  его  дрессировать.
Через неделю я смогу положить пальцы в его пасть. Спорим?
     - Я не хочу так спорить, - сказал Эдди, помедлив, - в  лучшем  случае
ты останешься без пальцев.
     - Ты просто трусишка. Спорим. Если я проиграю, я стану  твоей  женой.
Так мы поспорили?
     Эдди согласился. Он никогда не умел выдерживать ее натиск.

     Волк приходил каждую ночь. Бедный породистый Лео сбежал  в  лес,  где
наверняка нашел свою смерть, потому что не умел  позаботиться  о  себе.  А
может быть, наоборот, его притягивал  пример  настоящего  зверя.  А  может
быть, волк уже позаботился  о  сопернике,  подкараулив  Лео  на  одной  из
тропок.
     Нэт разговаривала со зверем каждую ночь и ей все больше казалось, что
зверь понимает каждое ее слово. Это завораживало. Ни один человек  не  мог
похвастаться этим до сих пор. В третью ночь волк позволил себя  погладить,
а на следующую Нэт смогла вложить пальцы в его пасть. Она выиграла пари.
     Ровно через неделю появился Эдди. Они вдвоем ждали волка  у  открытой
двери, Эдди заметно нервничал. В половину  двенадцатого  стало  ясно,  что
волк не придет. В этот раз Эдди привез еще  больше  роз  и  они  пахли  из
комнат, умирая, ненужные.
     - Извини, но я тебе не верю, - сказал Эдди. - Поцелуй  меня  и  давай
закончим на этом. Если хочешь, считай, что ты выиграла.
     - Он не пришел, потому что ты здесь, - ответила Нэт,  -  волку  нужна
только я. Потому что он меня любит. Ты никогда никого не  любил,  если  не
понимаешь этого, - добавила она раздраженно.
     - По-моему, я не заслужил этих слов.
     - Я смогу сделать с ним все, что захочу. Он будет лизать мне руку.  Я
заставлю его это сделать не только при тебе, но и при  многих  свидетелях.
Он будет лизать мою руку на глазах у толпы.
     Эдди взял ее пальцы и поцеловал. Она отняла руку, не глядя.
     - Когда это будет? - спросил он.
     - Послезавтра ночью, на кортах, там есть ограждение. Обещай, что люди
придут.
     - Где я возьму людей?
     - Где хочешь. Сделай хоть что-нибудь.
     - Хорошо, я обещаю, что люди придут, - сказал Эдди, - помнишь, как мы
сидели на той скамейке?
     - Да, в том возрасте, когда ты играл в солдатиков.
     Она была несправедлива.
     Эдди снова обиделся и они посидели молча. Потом он поднялся и ушел  в
свою комнату. Утром он уехал, увезя с  собой  частицу  счастья.  Без  него
счастливый август стал как-то серее и ближе к осени.
     Следующей ночью Нэт снова говорила с волком.
     - Ты должен сделать это, если ты меня любишь.  А  если  нет,  я  тебя
больше не впущу в комнату. Что бы ты мог сказать мне, если бы ты говорил?
     Волк поднял морду и завыл.
     - Они должны увидеть, что ты меня любишь.
     Волк продолжал выть.
     - Не принимай так близко к сердцу, - сказала Нэт, - если ты  сделаешь
это, я куплю тебе столько мяса, сколько ты не сможешь съесть. А  потом  ты
станешь совсем ручным и будешь жить в нашем доме. Все будут бояться  тебя,
а ты будешь только мой. И ни одна домашняя собака не сможет  сравниться  с
тобой в силе, а в твоем черепе больше ума, чем в  некоторых  человеческих.
Если ты любишь меня, то ты должен хоть что-то для меня сделать.
     Но волк продолжал выть и Нэт чувствовала, как постепенно  просыпается
в ней древний ужас перед волчьим воем.
     На  следующую  ночь,  около  двенадцати,  они  вышли  на   спортивную
площадку, огражденную сеткой. Волк шел сзади. Эдди сдержал свое слово - за
сеткой стояли люди, человек пятнадцать-двадцать. На мгновение она подумала
об Эдди плохо и ухватилась за эту мысль,  но  мысль  блеснула  и  исчезла,
оставив лишь настроение. Волк шел очень спокойно - так, будто он привык  к
людям.
     - Вы видите, настоящий живой волк, - сказала Нэт, - он любит меня.  Я
его тоже люблю, потому что мы с ним похожи. Сейчас  он  будет  лизать  мне
руку, - он, настоящий дикий волк.
     Она протянула руку.
     Волк стоял неподвижно.
     - Если ты не сделаешь этого, -  сказала  она  очень  тихо,  -  то  не
приходи больше. Тогда ты мне больше не нужен. Выбирай.
     Волк стоял неподвижно.
     - Ну!
     Волк лизнул пальцы.
     - Еще! Еще не все увидели.
     Волк лизнул еще раз. Кто-то блеснул  фонариком  из  темноты  и  глаза
волка блеснули в ответ.
     Люди за сеткой начинали говорить.  Нэт  показалось,  что  она  узнала
несколько голосов. И вдруг волк зарычал.
     - Что случилось, Волк? - спросила она. - Ты кого-то увидел?
     Волк бросился ей на грудь и толкнул лапами. Толчок был таким сильным,
что Нэт упала на песок. Она быстро откатилась  в  сторону,  но  зверь  был
быстрее. Его клыки были у самой шеи. Но если бы  он  хотел  убить,  он  бы
убил. Того, кого любят, не убивают.
     - Волк, уйди, - сказала Нэт, сказала спокойно, - уйди, я приказываю.
     Волк отступил.
     Она встала и приготовилась отойти. Новый прыжок зверя сбил ее с  ног.
В этот раз она упала лицом в песок и  уже  безнадежно  испачкалась.  Будет
трудно отмыть волосы, - подумалось невпопад. Болела сбитая коленка, как  в
детстве. Если волк почувствует запах крови... Нет, он не такой.
     - Попробуй отойти! - кричал кто-то из-за сетки, - тогда мы сможем его
пристрелить!
     Второй раз Нэт смогла встать только на четвереньки. Глаза волка  были
у ее лица. Эти глаза были спокойны  и  уверены.  Чуть  печальны  и  совсем
непроницаемы. Я так совсем ничего и не поняла в этих  глазах,  -  подумала
Нэт.
     - Что ты, зверь, - прошептала она, - я же тебя люблю. Люблю.
     Волк завыл и вдуг замолчал.
     Нэт поняла все.
     - Я не стану этого делать, - сказала она.
     - Эй, он просит тебя повыть с ним вместе! - кричали из-за сетки.
     Волк завыл снова.
     Она подняла  голову.  Над  черным  силуэтом  старых  дубов  светилось
небо.Половинка луны зависла, неестественно наклонившись. Нэт  поняла,  что
еще никогда не смотрела на луну в такое позднее время - как много она  еще
не видела в жизни. Она почувствовала, как отступило все  вокруг  -  сетка,
люди за ней, город, столетие, гордость. Она будто проваливалась в  колодец
и колодец этот не имел дна.
     Она завыла, подчиняясь голосу волка. Она выла самозабвенно,  с  дикой
радостью, сладко и искренне, как, наверное, не выли и  ее  предки  миллион
лет назад. Она продолжала выть и после того, как волк замолчал. Потом  она
опустила голову и заплакала сама не  зная  от  чего  -  от  стыда  или  от
счастья.
     Волк больше не смотрел на  нее.  Он  разбежался,  пересекая  корт  по
диагонали, и прыгнул на сетку. Нэт со слепым изумлением смотрела как легко
и  сильно  движется  зверь.  Есть  ли  на  свете  еще  что-либо  столь  же
совершенное? Волк поднялся в воздух и в этот момент хлопнул  выстрел.  Нэт
физически ощутила, как юркнула свинцовая змейка между двух еще живых глаз.
Еще два выстрела. Волк упал и некрасиво задергался.
     "Зачем ты сделал это?" - спросила Нэт.
     "Зачем он выбрал смерть?" - еще раз спросила  она  сама  себя,  будто
надеясь получить ответ. И вспомнила собственные слова, когда-то  сказанные
Эдди.
     Верхушки  старых  дубов  чуть  волновались  под   ветром.   Негоромко
переговариваясь, люди расходились. Кто-то остался. У  мертвого  зверя  все
еще дергалась задняя лапа.
     Смерть от одиночества страшнее, чем смерть от пули.

     Хотя она и выиграла пари, но все равно вышла замуж  за  Эдди.  У  нее
осталась фотография волка, которую ей подарил один из охотников -  тот,  с
рыжей бородой. На фотографии волк не был похож на себя.
     Эдди так и не простил ей то, что она отдала  каким-то  охотникам  его
кольцо, его подарок - и всего лишь за жизнь какого-то волка. Эдди с самого
начала повел себя так, будто она ему что-то должна. После мучительной зимы
они расстались, не успев завести ребенка, к счастью.  Несколько  раз  Эдди
приходил домой гнусно пьяный и пытался ее бить. В первый раз она сбежала к
матери.
     - Ты же хотела завести себе волка, - сказала мать.
     - Он не волк, а просто большая крыса.
     Мать не согласилась,  так  как  знала  Эдди  только  с  самой  лучшей
стороны.
     А в начале весны Нэт уехала на юг и никогда не вернулась. Может быть,
она все же нашла своего волка, кто знает? А  петлистая  река  все  так  же
быстро течет и так же меняет русло после сильных ливней, и так же  ползают
по ее берегам узкие песчаные пляжи. Ничего не меняется, кроме нас...

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                             СОЗВЕЗДИЕ НИЧТО

     В ночь перед полетом техники еще раз проверили все системы.  Излишняя
предосторожность, подумал Капитан. В эту ночь он не спал;  он  смотрел  на
возню  технических  служб,  на  огромные  чистые  звезды,  на   прекрасный
светло-зеленый Сириус, быстро встающий  над  горизонтом.  Зачем  еще  одна
проверка, подумал он. Все будет хорошо. Я  так  часто  повторяю  это,  что
скоро поверю сам.
     К пяти утра техники закончили. Первый  сверхсветовой  корабль  "Икар"
было готов к полету к звездам. Капитан  помнил  печальную  историю  Икара,
поэтому он с самого начала был против названия. Вначале он протестовал, но
потом сдался. В самом деле, разве может название влиять на сущность вещей?
Название - это всего лишь сочетание букв. Верить  во  что-либо  двругое  -
предрассудок. На Икаре было семеро членов экипажа, среди них одна женщина.
По  сути,  экипаж  на  столь  современном  корабле  был  ненужен;  полетом
руководили машины. Полет должен был продлиться семь месяцев.  Что  ж,  это
будут семь месяцев отдыха, - успокаивал себя Капитан.
     Но уже в первый месяц, на пути к звезде 21я Менса, стали  происходить
странные вещи. В четырнадцатый день  полета,  вставая  после  ужина  из-за
стола, Бесси заявила, что голодна. То  же  подтвердили  о  себе  остальные
члены экипажа.
     - Не страшно, - сказал Капитан, - поужинаем еще  раз.  Бесси,  ты  не
боишься растолстеть?
     - А кто тут на меня смотреть будет? - сказала Бесси.  -  Разве  здесь
есть настоящие мужчины?
     У медсестры был не очень приятный характер.
     Странности продолжались. С каждым днем экипаж ел все больше и больше.
На борту находилось трое врачей, не считая медсестры и психиатра.  Имелась
лучшая медицинская техника. Главной целью полета было проверить, как  люди
переносят сверхсветовые скорости.  На  тридцать  четвертый  день  Гридейл,
старший медик, зашел к Капитану.
     - Мы больше не можем продолжать полет, - сказал он.
     - Это болезнь?
     - Да.
     - Что еще, кроме ненормального повышения аппетита?
     - Больше ничего, на мы ведь не встаем из-за столов. Мы уже  не  можем
спать, так нам хочется есть.
     -  Хорошо,  -  сказал  Капитан.  -  Наверное,  это  и  есть   влияние
сверхсветовой скорости. Но нам рано возвращаться.  Мы  попробуем  изменить
курс.
     Машина выбрала курс на Бета Хамелеона.
     На следующее утро никто не явился на завтрак.
     - Бесси, вы не хотите есть?  -  спросил  Капитан  медсестру,  которая
появилась в рубке только к двенадцати часам утра по корабельному времени.
     - Нет, я хочу спать, - ответила Бесси, - и вообще, я видеть  не  могу
еду.
     Итак,  это  было  связано  не  со  скоростью,  а  с  направлением   в
пространстве, отметил Капитан. Он занес свое наблюдение в память бортового
компьютера и сделал запрос."Задача не решается", - ответила машина.
     Еще неделю ничего страшного не  происходило.  На  сорок  второй  день
полета оказалось, что трое из семи имеют галлюцинации. Бесси слышала мышь,
скребущуюся в отсеке с продуктами. Техник Эдди Вильямс и  один  из  врачей
видели ящериц, тающих в  воздухе.  Вильямс  утверждал,  что  ящерица  была
прозрачной. На следующий день он видел уже  вполне  материальную  ящерицу,
которая катала по полу банку с консервами.
     Старший медик Гриндейл снова зашел к Капитану.
     - Это снова болезнь? - спросил Капитан.
     - Да.
     - Только галлюцинации, и больше ничего? Так же, как и в прошлый раз?
     - Не  совсем.  На  консервной  банке  остались  четкие  следы  зубов.
Посмотрите.
     - Ого! - сказал Капитан, - не  хотел  бы  я,  чтобы  эта  тварь  меня
укусила. Впрочем, это только массовая галлюцинация. Больше ничего нет.
     - Есть и еще кое-что, - сказал Гриндейл, - посмотрите на свою руку.
     - Да, я уже давно заметил эти пятна,  -  сказал  Капитан,  -  они  то
появляются, то исчезают. И они меняют цвет. Какая-то  кожная  болезнь.  Не
знаю, где я мог ее подцепить.
     - То же самое происходит с каждым, - сказал Гриндейл, - и  это  очень
серьезно. Подобное заболевание кожи неизвестоно земной науке.
     - Вы предлагаете изменить куос?
     Следующей  точной  в  пространстве  была   выбрана   далекая   звезда
Муска-245, не видимая с земли даже в хороший бинокль.
     Корабль, летящий быстрее света,  был  безинерционен.  Капитан  только
нажал нужную клавишу на пульте и картина звездного неба на  экранах  стала
иной. Он посмотрел на свою руку. Два красных и одно зеленоватое  пятно  на
коже медленно таяли.
     Больше никто не видел ящериц в коридорах.
     Итак, это снова было связано с направлением в  пространстве,  подумал
Капитан и  сделал  запрос.  "Решения  нет",  -  ответила  машина.  Капитан
чувствовал,  что  полет  не  будет  спокойным.  Вскоре  его   предчувствия
оправдались.
     На пятьдесят восьмой день полета он увидел муху. Вначале  он  услышал
жужание и поднял голову. Муха кружила у осветителя. Она выглядела  и  вела
себя как обыкновенная земная муха - только большая, величиной  с  майского
жука. На совершенно стерильном корабле не могло быть мух.
     Ничего, мы тебя поймаем, подумал он, поймаем и проверим, что ты такое
есть на самом деле. Ты-то уж точно не галлюцинация.
     На следующее утро один из медиков отправился ловить  муху.  Остальные
члены экипажа собирались присоединиться к охоте, для развлечения, но Бесси
снова испортила всем настроение.
     -  Кошмар!  -  она  смотрелась  в  зеркало,  -  это  нарушение   всех
человеческих прав! Я никогда не давала согласия на подобные эксперименты!
     - Что случилось? - спросил Капитан.
     - У меня растут усы, - ответила Бесси. - И вы станете утверждать, что
нас здесь не кормят гормонами?
     Гриндейл взял анализ крови, записал  биотоки  мозга  и  просканировал
глазное дно.
     - Мне нужно с вами серьезно поговорить, - сказал он Капитану.
     - Это действительно гормоны?
     - Нет.
     - Что-то с ее мозгом?
     - Тоже нет.
     - Глаза.
     -  Вот  именно.  Что-то  происходит  с  ее  сетчаткой.  Вся  сетчатка
покрылась рисунком в виде правильных шестиугольников.
     - Это невозможно.
     - Но это так.
     К вечеру вернулся Элмер - тот парень, который охотился за мухой.  Его
рука была перевязана носовым платком. Сквозь платок просачивалась кровь.
     - Что с тобой? - спросил Капитан.
     - Плохо дело. Я ее поймал, но она меня укусила. Она вырвала вот такой
кусок мяса. У нее челюсти, как у маленькой акулы. Я сбросил ее  на  пол  и
придавил каблуком.
     - Раздавил?
     - Нет. Она тверже железа. Может быть, она ядовита. Мне  сейчас  очень
плохо. Я должен лечь.
     Через сорок минут он скончался.
     - Господи, он же был моложе нас всех! - заплакала Бесси.
     Шестеро оставшихся вживых собрались в рубке.
     - Я знаю, что нужно делать, - сказал Капитан, -  мы  должны  изменить
курс.
     - Но этого нельзя делать слишком часто, - возразил Техник.
     - Из-за какой-то мухи! - продолжала  плакать  Бесси.  -  Что  это  за
мужчины, которые не могут убить муху?
     Энди Вильямс с решительным видом открыл дверь.
     - Я ее...
     Муха влетела в рубку. Громко жужжа, она  стала  кружить  над  головой
Бесси. Бесси закричала.
     - Сделайте что-нибудь!!!
     Капитан нажал кнопку.
     Муха пролетела еще полтора круга и растаяла.
     - Что это было?
     - Это было связано с направлением в пространстве, - ответил  Капитан.
- Я вас обрадую, Бесси, у вас больше не растут усы.
     - Нужно сделать запрос машине, - сказал Гриндейл, - она-то  уж  точно
даст ответ.
     - Не нужно, - сказал Капитан, - ответ знаю я. Вначале мы направлялись
к 21й звезде созвездия Менса. Вы помните, какой аппетит  был  у  нас?  Так
вот, Менса означает "Столовая Гора". Вам это ни о чем не говорит?
     - Нет.
     - Дальше. Потом мы выбрали направление к созвездию Хамелеона. И почти
сразу в коридорах стали замечать ящерицу. Это не было  видением.  Это  был
хамелеон или что-то подобное. Наша кожа стала изменять цвет, она покрылась
пятнами. Мы сами стали постепенно превращаться в хамелеонов. Как только  я
изменил курс, это наваждение исчезло. После этого мы  летели  в  созвездие
Муска. Муска означает "Муха". Муха оказалась смертельно  опасной.  А  ваши
усы, Бесси, а ваши глаза? Доктор, то, что вы видели на ее сетчатке...
     - Да, похоже, у нее стал формироваться фасеточный мушиный глаз.
     - Я стала превращаться в муху? - испугалась Бесси.
     - И все мы тоже.
     - Тогда я хочу в созвездие Девы, - сориентировалась Бесси.
     - Вам же тридцать один, - ответил Гриндейл, - из вас получится только
старая дева.
     Бесси обиделась и замолчала.
     - Нет, это неплохо, - продолжил  мысль  один  из  младших  врачей.  -
Вместо ядовитой мухи по коридорам будет ходить дева. Я согласен.
     Гриндейл несколько охладил его пыл.
     - А во что вы станете превращаться? В кого превратятся пятеро мужчин?
     Вариант был отвергнут.
     - Тогда в созвездие Геркулеса, - догадалась  Бесси.  -  По  коридорам
будет ходить вот такой мужчина, все  одни  мускулы,  мускулы.  И  вы  тоже
станете похожи на него, только поплоше.
     - А что станет с вами, Бесси? - спросил Гриндейл. - Вы  только  вчера
покрасили волосы. Для начала они все выпадут. У Геркулеса нет таких.
     - Тогда почему бы нам не вернуться обратно на Землю? К нашему Солнцу?
     - Это невозможно, - сказал Капитан. - Солнце -  единственная  звезда,
которая не принадлежит ни к  одному  созвездию.  Солнце  -  это  Созвездие
Ничто. Мы просто исчезнем.
     - Зачем спорить, ведь мы уже изменили курс?
     - Да, - сказал Капитан, - но у меня не было  времени  на  выбор  и  я
предоставил выбор машине. Она выбрала самую известную звезду.
     - Самую известную?
     - Да, Сириус.
     - Но ведь?..
     - Да, это Альфа Большого Пса.
     - Очень большого?
     - Просто громадного.  Это  самая  яркая  звезда  на  ночном  небе.  Я
любовался ею перед отлетом.
     - Но, может быть, мы снова изменим курс?
     - Не выйдет. Курс нельзя менять слишком часто.
     Дверь была открыта. Все, как по команде, повернулись к двери.
     Энди Вильямса не было в рубке. В коридоре послышался крик и  свирепое
рычание. Еще минуту было тихо, только чуть гудели вентиляторы.
     Потом они услышали шаги огромных лап.

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                                   ТЕНЬ

     Однажды утром Даша Полсор посмотрела на себя в зеркало.
     - Мама, а я кажется похудела, - сказала она.
     - Гулять надо меньше, - резонно заметила мама.
     Даша Полсор была мечтательным и послушным существом восемнадцати лет.
Меньше, так меньше, - подумала она и вздохнула.
     Утром того же дня она дремала на политологии. Рыжая Марта рисовала на
крашенной парте девяносто седьмой  вагончик.  "Семья  нужна  человеку  для
удовлетворения естественных потребностей и для того, чтобы служить ячейкой
общества," - продиктовал лектор.
     - Извините, каких потребностей? - вежливо переспросила рыжая Марта. -
Я не успела записать.
     - Естественных, - повторил лектор.
     - Хоть бы  покраснел!  -  возмутилась  Марта  вполголоса.  Потом  она
взглянула на Дашу и прищурилась.
     - Ну что такое? - спросила Даша.
     - Ты слишком похудела, тебе так не идет.
     Даша взяла яблоко и принялась жевать.
     Вечером мама положила Даше в тарелку  двойную  порцию  рисовой  каши.
Мама начинала тревожиться. Даша  съела  рис,  который  терпела  только  из
вежливости, и попросила добавки. Она тоже начинала тревожиться.
     На следующее утро она снова остановилась  перед  зеркалом.  Из  плохо
вымытого прямоугольника на нее смотрело совсем чужое лицо. Надувание щек и
подпирание их языком создавали легкую иллюзию нормальности. Юбка,  которая
была тесной неделю назад, теперь  свободно  соскальзывала  с  бедер.  Было
решено позвать доктора.
     Доктор был другом семьи, он  жил  в  соседней  квартире.  Когда-то  и
где-то они вместе с дашиным папой то  ли  работали,  то  ли  отдыхали.  На
правах друга он часто заходил в гости по вечерам, пил чай, играл в нарды и
давал ненужные советы.
     - Вижу, - сказал доктор, - и давно это у нее?
     Он говорил так, будто Даши не было в комнате.
     - Я уже три дня как заметила, - привычно соврала дашина  мама,  -  да
надеялась, что ничего страшного.
     Дашу взвесили на весах  "Росинка",  которые  выудили  из  поддиванной
пыли. Вес уменьшился килограмм на двенадцать.
     - Может быть, весы врут? - понадеялась мама. - Наверное, врут.
     - Это с ней в первый раз?
     - Нет, - сказала мама, - в третий. Это у нее от переживаний.
     И мама стала рассказывать доктору о дашиных переживаниях. О том,  как
Даша впервые влюбилась в пятнадцать лет, потом еще раз  в  шестнадцать,  и
вот теперь в восемнадцать. Мама рассказывала подробно и  тоже  так,  будто
Даши не было в комнате.
     Даше было немножко стыдно, но доктор был другом семьи, а мама  всегда
мама.
     - Надо больше  есть,  меньше  заниматься  и  чаще  бывать  на  свежем
воздухе, - сформулировал доктор.  -  От  переживаний  такое  действительно
случается, это не страшно. Я буду заходить.
     В этот день Даша Полсор не пошла на занятия. Она лежала, ела,  читала
книжку и пила  из  чайной  ложечки  витаминную  настойку,  которую  принес
доктор. Она была послушной девочкой и делала все, что  от  нее  требовали.
Особенно, если это совпадало с ее собственными желаниями.
     На ночь она наелась так, что не могла сидеть на стуле,  а  утром  еще
четыре килограмма ее собственного веса пропали неизвестно куда.
     - Господи, какой ты скелет! - ужаснулась мама.
     Даша посмотрела в зеркало. Не скелет, -  подумала  она,  -  я  больше
похожа на тень.
     Еще недавно Даша Полсор была похожа на маленький  соленый  огурчик  -
такая симпатичная и плотная. Сейчас от огурчика ничего не осталось,  кроме
симпатичности. Но симпатичность стала совсем иной: тонкой и томной. Только
волосы остались те же - ровно подстриженные, с легкими кудряшками на ушах.
     В этот день Даша снова не  пошла  на  занятия.  Оставшись  одна,  она
разделась и осмотрела себя  всю.  Она  понравилась  себе.  Бывают  женские
фигуры тонкие до прозрачности и гибкие, как тростник.  Сейчас  Даша  стала
чем-то подобным. Ее тело было  гармонично,  кости  нигде  не  оттопыривали
кожу, а ребра были заметны, только если потянуться вверх. Она стала  тенью
себя самой. Неважно как это случилось, но ей понравилось быть тенью.
     Вечером она отпросилась погулять.
     - Чтоб в одиннадцать была дома! - скомандовала мама.
     - Мама, ты знаешь, сколько мне лет?
     - Тогда совсем не пущу.
     И Даша согласилась на одиннадцать.

     Все три переживания Даши Полсор  назывались  одинаково  -  Славиками.
Теперишний  Славик  был  громадного  роста,  неуклюж,  чуть   глуповат   и
подстрижен приблизительно до лысости. Была  ранняя  весна  и  вечера  были
холодными, но Славик был одет легко, чтобы выглядеть помужественнее. Зимой
Славик ходил без шапки, для того же.
     Они  прошлись  вдоль  аллеи   из   черных   ночных   тополей.   Пахло
раскрывающимися листьями и прошлогодним мусором. Фонари  не  горели,  ради
экономии.  В  конце  аллеи  виднелась  темная  арка  и  за  ней  остановка
светящихся троллейбусов. В ветви тополей вплетались чистые звезды.  Славик
скучно молчал; Даша молчала напряженно. Юбка была подколота  булавкой,  но
все равно была свободной.
     - Ты похудела, да? - наконец-то заметил Славик.
     - А тебе нравится?
     - Ничего, мне и раньше нравилось.
     - Я стала тенью, - сказала Даша Полсор.
     - Угу, - скучно ответил Славик.
     Они прошлись в сторону арки. Несмотря на холод, на  скамейках  сидели
черные парочки. Меньшие тени сидели на коленях у больших теней,  чтобы  не
так сильно мерзнуть.
     - Я пошел, - сказал Славик.
     - Почему?
     - Поздно.
     - Еще не поздно.
     - Мне с тобой скучно, ты все время молчишь. Хочешь, пойдем ко мне?
     Но Даша Полсор была  хорошей  девочкой  и  на  такие  предложения  не
соглашалась. Славик сказал "до свиданья" и стал уходить.
     Даша закрыла глаза. "Пожалуйста, я хочу остаться с ним!  -  попросила
она неизвестно кого, управляющего нашими судьбами, - пожалуйста!"
     Она открыла глаза и увидела над собой небо. Небо двигалось рывками, в
такт чьим-то шагам. Тополя качались на фоне звазд. Даша осмотрелась, но не
увидела  себя.  Предметы  вокруг  изменились:  скамейки  стали   высокими,
столбики ограды скользили у самого лица,  спина  Славика  была  впереди  и
сверху.
     Я стала тенью, - подумала Даша Полсор, -  как  хорошо,  я  стала  его
тенью.
     У арки стоял одинокий фонарь. Даша растянулась  над  темной  неровной
землей, ее голова и плечи  преломились  на  стенке  площадки  для  игры  в
городки. Славик закурил и обернулся. Видимо, он  был  удивлен,  оказавшись
один. Он сделал еще шаг вперед и Даша упала на старый щит  с  изображением
жизнерадостной  мускулистой  спротсменки.  На  спортсменке   облупливалась
краска. Сейчас Даша была совсем рядом с ним; она могла  видеть  его  лицо.
Лицо было безразличным; Славик уже забыл о ней.
     Он докурил сигарету, прошел сквозь арку, подождал троллейбус  и  сел.
Троллейбус поехал сквозь ночь. Даша лежала спиной на  ребристом  резиновом
коврике и сливалась с тенью сиденья.
     Славик  вышели  прошел  у  кабины  водителя.  Даша  увидела   машину,
несущуюсяч прямо на нее. Еще мгновение  -  и  она  взлетела  на  блестящую
лакированную дверцу автомобиля и, не успев ничего сообразить, снова  упала
в темноту.
     В лифте горела лампочка. Очень высокий Славик почти  касался  головой
потолка и Даша лежала на стене примерно на высоте своего  обычного  роста.
Его лицо было совсем близким. Теперь всегда будет так, - подумала Даша,  -
теперь я всегда буду с ним. Ей стало хорошо и спокойно.
     Потом Славик ужинал, а Даша смотрела на его широкую мужскую спину. Из
второй комнаты вышла большая кошка и недоверчиво понюхала Дашу.  Брысь!  -
подумала Даша; кошка поскребла  пол  когтями,  еще  раз  понюхала  тень  и
улеглась рядом.
     После  ужина  Славик  что-то  писал  за  столом.   Настольная   лампа
отбрасывала тень на дальнюю стену и Даша не могла разглядеть издалека  что
именно он пишет. Кажется, переписывал конспект. И наверное ее, дашин.
     Зазвонил телефон.
     - Да, - сказал Славик, - В одиннадцать? Но уже пол двенадцатого. Нет,
не видел. Не помню куда. Я сказал "до свидания" и она ушла, а  куда  -  не
помню. Она сразу ушла, да.
     Конечно, звонила мама,  потому  что  было  уже  поздно.  Даша  Полсор
никогда не забывала вернуться домой вовремя. Но теперь ей  почему-то  было
все равно.
     В течение ночи звонили еще два раза. Славик сонно шевелился,  говорил
в трубку те же слова и снова засыпал. Он не  включал  свет,  поэтому  Даша
тоже чувствовала себя спящей и видящей сон. Она сливалась с общей темнотой
комнаты.  Когда  начало  светать,  Даша  улеглась   темными   голубоватыми
полосками на его одеяле и небольшим кружком у подушки. Славик дышал  ей  в
лицо, дыхание было теплым.
     В семь утра в дверь позвонили, резко и длинно. Славик сел на  кровати
и сразу отодвинулся. Надев штаны, он пошел через  две  комнаты  к  дверям.
Даша постелилась сзади. Она цеплялась за углы и предметы и успела  ощупать
уже  почти  каждую  вещь  в  доме;  она  чувствовала   себя   хозяйкой   и
хранительницей очага.
     В комнату вошли дашины папа с мамой, ее маленькакя сестра  по  кличке
Заноза, доктор и двое в милицейской форме.  Заноза  неприкрыто  радовалась
возможности прогулять школу.
     - Покажите удостоверение, - грамотно сказал Славик.
     Милиционер мужского пола ткнул свою книжечку и прошелся  по  комнате,
не снимая обуви. Милиционер женского  пола  сел  за  стол  и  приготовился
записывать.
     - Так, - сказал милиционер мужского пола, заглянув в дальнюю  комнату
и оставив грязные следы на ковре, - так, в доме тела нет. Или есть?
     - В доме я один, - начал оправдываться Славик, -  родители  уехали  к
бабушке и послезавтра вернутся.
     Милиционер женского пола начал записывать.
     - Когда вы в последний раз видели Дашу Полсор? -  спросил  милиционер
мужского пола.
     Славик подробно рассказал. Было заметно, что он говорит правду.
     - Значит, ты ей предложил пойти сюда?
     - Да,  но  она  отказалась,  потому  что  пообещала  прийти  домой  в
одиннадцать.
     - И что ты с ней сделал потом? Учти, есть свидетели.
     - Ничего, она просто ушла.
     Потом милиционер  мужского  пола  рассказал  всю  историю.  Свидетели
действительно  нашлись:  четырнадцать  мужского  пола  и  двадцать  восемь
женского. Ровно  по  две  девочки  на  мальчика  -  подружка  бралась  для
страховки.  (Даша  удивилась,  что  так   много   влюбленных   парочек   с
подстраховками умещались на скамейках  вдоль  аллеи;  она  заметила  вчера
только две или три.) Свидетели видели Дашу и Славика, но куда делась Даша,
сказать не могли. Никто не видел, как она выходила из парка, и все видели,
что Славик выходил один. Было известно, что он  выкурил  сигарету,  ожидая
кого-то, потом сел в троллейбус номер  два  и  домой  вернулся  один,  что
подтверждали водитель, пассажиры, прохожие и соседи.
     Утром на асфальте была обнаружена дашина одежда, по  признанию  мамы,
абсолютно  вся.  Исчезло  только  тело.  Одежда  лежала  небрежно,  но   в
определенном порядке, соответствующем  устройству  дашиного  тела.  Нижняя
одежда была вставлена в верхнюю. Следов борьбы  или  крови  обнаружено  не
было. Собака след не взяла.
     - Включи свет, - сказал милиционер женского пола.
     Славик включил свет, чтобы миллиционеро  женского  пола  не  испортил
зрения.  Даша  упала  на  стену.  Миллиционер   женского   пола   выглядел
удивленным.
     - Выйдите все отсюда, - сказал он,  -  пусть  останется  только  мать
потерпевшей.
     Все вышли во вторую комнату и прикрыли дверь. Заноза со  всех  сторон
рассматривала боьшое и настоящее увлечение  сестры,  примеряя  Славика  на
себя. Славик включил настольную лампу. Даша упала на дверь  и  провалилась
плечом в щель. Она могла видеть и слышать все, что происходило между мамой
и  миллиционером  женского  пола.  Впрочем,  оставшись  наедине  с  мамой,
миллиционер женского пола превратился в обычную женщину.
     - Можете не беспокоиться, - сказала миллиционер,  -  ничего  с  вашей
дочерью не случилось. Она просто превратилась в тень.
     - Но как вы можете быть уверены?
     - Я видела тень этого оболтуса на стене.
     - И что же мне делать?
     - Попробуйте с ней поговорить. Она не ответит, но она  вас  прекрасно
слышит. Она же была хорошей девочкой; она скоро вернется к вам.
     - А это не опасно? - испугалась мама.
     - Ну что вы! - улыбнулась женщина-милиционер, - совсем не опасно.  Со
мной тоже такое было. Я превратилась в тень лет тринадцать  назад.  Правда
ненадолго, всего на два дня. Такая уж наша женская доля.
     Обе женщины солидарно вздохнули.
     - И что было потом?
     - Потом он стал моим мужем, а через год мы развелись.
     После этого было произведено  опознание.  Миллиционер  мужского  пола
принес настольную лампу на удлинителе, поставил Славика у  стены  и  начал
освещать его под разными углами. Дашу осмотрели со всех сторон и признали,
что это действительно она. Неоспоримым доказательством была грудь, которая
была у тени  и  которой  не  было  у  Славика.  Милиционер  мужского  пола
сфотографировал эту грудь, как вещественное доказательство.
     - Тебе стыдно должно быть с ней так поступать! - сказал он Славику.
     - Я не при чем, она сама на меня вешалась, - ответил Славик.
     Даше было очень стыдно, но она не могла ничего поделать.
     Миллиционер мужского пола сделал еще несколько снимков и  попросил  у
мамы с папой дашину фотографию в раздетом виде. Оказалось, что голой  Даша
не фотографировалась.
     - Очень жаль, - сказал милиционер мужского пола, - тогда мы не сможем
сделать компьютерную экспертизу; у нас сейчас новая техника.

     Вечером этого же дня  Славика  пригласили  к  Даше  домой,  к  ужину.
Собрались все, даже доктор. Славик зачем-то принес цветы. Мама  обращалась
с ним, как с женихом. Заноза притащила двух подружек и экран,  на  котором
смотрела диафильмы. Двух подружек прогнали, а экран повесили  над  спинкой
стула. На край стола поставили лампу. Лампа светила Славику в глаза  и  он
щурился, Даше было жаль его до слез. Сама она была изображением на экране,
немного растянутым по оси икс.
     Перед ужином мама попросила  доктора  проверить,  не  уплотнилась  ли
Даша. Оказалось, что не уплотнилась.
     - А что, если ее покормить? - сказала мама и поднесла к экрану  ложку
рисовой каши.
     Даша не стала есть.
     Ужин прошел вежливо и чинно. Все, кроме Занозы, называли  Славика  на
"вы". Он говорил медленно и немного, взвешивая каждое слово. Он явно хотел
понравиться маме с папой и дашино сердце расцвело.
     В девять вечера Славик ушел. Мама вышла с фонариком проводить его  до
ворот. Славик уходил и Даша удлинялась, раздваивалась у  уличных  фонарей,
прыгала на стены домов, шарахалась от фар каждой проезжающей машины.
     После этого Славик стал заходить чаще. Мама хотела видеть его  каждый
вечер; Славик соглашался без особой радости. Он не приносил больше  цветов
и с каждым вечером старался уходить пораньше. Несколько  раз  рыжая  Марта
звонила ему домой и выспрашивала обстоятельства дела.  Однажды  она  зашла
сама  и  походила  с  лампой  вокруг  Славика,  рассматривая   Дашу.   Она
согласилась,  что  фигура  у  Даши   неплоха,   но   с   ее   собственной,
рыжемартовской, ни в какое сравнение не идет.
     - А давай проверим? - предложил Славик.
     - Ну не при подружке же? - удивилась рыжая Марта.
     Оказывается, Марта умела хранить дружбу и Даше стало стыдно, что  она
привыкла, думая о Марте, называть ее мартышкой.
     В институте вокруг Славика теперь  собиралась  исключительно  женская
компания, мальчики скромно отодвинулись. Девочки обсуждали происшествие  и
давали Даше советы, потому что знали, что она  все  слышит.  Некоторые  из
советов были очень вольными. Замдекана заявила, что, если даша  Полсор  не
появится до сессии, то ее выгонят.
     Однажды вечером Славик на пошел в гости. Дашина мама позвонила ему  и
стала уговаривать. Разговор был долгим и только поначалу вежливым.  Славик
заявил, что не собирается притворяться женхом,  что  с  него  хватит,  что
невесты-то и нет, что вообще он имеет право на личную жизнь.  Даша  Полсор
слушала и плакала. Ее тень вздрагивала на стене.
     Потом Славик поставил лампу позади себя и стал разговаривать с Дашей.
Он заговорил  с  ней  в  первый  раз  с  того  самого  вечера,  когда  она
превратилась в тень. Славик говорил вполне разумные вещи.
     - Я так не могу, - сказал он, ты мне, конечно, нравишься, но я так не
могу. Порядочные девушки так не поступают.  Ты  можешь  выбирать:  или  ты
снова станешь человеком и останешься со мной, фигура у тебя что надо  и  я
тоже красавец, тебе понравится; или ты  уходишь  прямо  сейчас  и  я  тебя
больше не хочу видеть; или я сейчас позвоню Марте, а Марта не откажется.
     Даша задумалась. Первый вариант ей не подходил как хорошо воспитанной
маминой дочке, второй вариант был просто невозможен, а  о  третьем  она  и
помыслить не могла.
     Прошло пять минут и Славик позвонил Марте.

     Рыжая Марта явилась так быстро, как будто ее несли сапоги-скороходы.
     - Взяла такси, - объяснила она.
     - Зачем? - удивился Славик.
     - Потом что соскучилась, - сказала мартышка. - А что будем  делать  с
этой?
     - Я сказал ей уходить, - сказал Славик, - а она не хочет. а  что,  ты
никак не можешь при подружке?
     - При подружке конечно не могу, но если она такая хамка, то  она  мне
не может быть подружкой, конечно.
     Мартышка повернулась к Даше.
     - Он же тебе ясно сказал, уходи! Ты ей прямо так и сказал?
     - Да, - соврал Слоавик.
     - И сказал, что она тебе не нужна?
     - Сказал, - соврал Славик опять.
     - Тогда что ей нужно?
     Даша хотела объяснить и изо всех сил шевелилась на стене.
     - Можешь не шевелиться, просто уходи и все, - сказала мартышка, -  не
видишь, ты нам мешаешь? Мешаешь.
     Славик подошел к  мартышке  сзади  и  обнял  ее  за  плечи.  Мартышка
обернулась и поцеловала его  куда-то  пониже  плеча  -  Славик  был  очень
высоким, настоящий мужчина.
     - Что будем делать? - спросил он.
     -  Просто  выключим  свет  и  все,  -  сказала  мартышка   и   начала
раздеваться.
     Ночью Даша не спала. Она была невидима и не  могла  видеть  сама,  но
звуки, которые она  слышала,  говорили  ее  невинной  фантазии  о  многом.
Некоторые звуки даже не укладывались в тот теоретический минимум,  которым
снабжали  Дашу  подружки;  снабжали  постоянно,  еще  с  детсткого   сада.
Наверное, подружки и сами не все знали.
     Часы пробили два часа ночи,  но  еще  никто  не  спал.  (Славик  имел
настенные часы с боем.) Славик с мартышкой уморились и принялись ворковать
на посторонние темы. Даша Полсор безззвучно плакала, расплывшись по углам.
Потом мартышка заговорила о скорой сессии и о том, что теперь, когда  Даша
пропала, не у кого сдирать конспекты.
     - Эй, Дашка, ты здесь? - спросила она.
     - Она же не может говорить, - сказал Славик.
     - Ничего, пусть слушает. Я тебя, Даша, конечно, уважаю, но и ты  меня
пойми. Мы со Славиком любим друг друга: я  его,  а  он  меня.  И  если  ты
хочешь, чтоб ему было хорошо, то уйди. Ты хорошая девочка, у тебя  впереди
большое будущее, поучись, займись  наукой,  найди  себе  очкарика,  а  про
Славика забудь.
     - Что это ты за меня расписываешься? - удивился Славик.
     - Ты молчи, я тебе не Даша. Со мной номер  не  пройдет.  Если  хочешь
удовлетворять  естественные  потребности,  то   создавай   семью,   ячейку
общества. Так нам на лекции говорили.
     - А если я не  хочу  создавать  ячейку  общества?  -  поинтересовался
Славик.
     - Тогда я прямо  сейчас  звоню  папе  и  он  приезжает  сюда.  Вопрос
исчерпан?
     - Исчерпан, - согласился Славик.
     Они опять поворковали на посторонние темы. Когда часы пробили четыре,
мартышка спросила:
     - Интересно, может быть, она ушла? Давай включим свет?
     И, не дожидаясмь согласия, включила.
     Славик вылез из кровати и стал посреди  ковра.  Дашина  тень  покорно
висела на стене.
     - Вот гадюка, - сказала мартышка, - она все равно не ушла.
     Ах как жаль, что я не гадюка, - подумала Даша, - тогда бы ты  у  меня
до утра не дожила.
     - Забудь про нее, - предложил Славик.
     - Ну уж нет, - сказала мартышка и  отбросила  одеяло,  -  если  хочет
смотреть, то пусть смотрит. Пускай поучится, как надо поступать  настоящим
женщинам.
     Она заставила Славика поставить лампу на пол, так,  чтобы  Даше  было
все видно. Славик оказался удивительно послушным.

     Утром мартышка со Славиком, обнявшись, вышли на улицу.  У  аптеки  не
спал одинокий фонарь. Даша лежала на мокром  асфальте.  Ночью  был  дождь.
Было около шести - еще темно, но звезды начинали бледнеть.
     - Давай закроем глаза и посчитаем до десяти, - предложила мартышка, -
вдруг она уйдет? Пора бы.
     - Давай, - согласился Славик.
     Они закрыли глаза и стали считать. Потом они  обернулись  и  вошли  в
дом. Даша Полсор исчезла.
     - Мартышка, - сказал Славик и наклонившись, поцеловал ее в лоб.
     - А ты орангутанг, - сказала мартышка с неожиданной злостью.
     На следующий день пришла милиция. В этот  раз  оба  милиционера  были
мужского пола. Они снова искали Дашу Полсор.
     - У нас  такие  давно  не  водятся,  -  объяснила  мартышка.  -  а  с
фотографиями сходите сами знаете куда. Славик - мой жених, я бы никогда не
позволила.
     - Да, - согласился Славик.
     Милиция походила по комнатам, натоптала грязи и ушла ни с чем.  Потом
приходили дашины папа и мама,  оставив  Занозу  дома,  и  просили  Славика
вернуть им дочь. Папа даже выводил Славика в коридор и  шепотом  предлагал
ему денег. Славик не отказывался, но ничего не обещал.
     Суматоха продолжалась около месяца.  Дашину  фотографию  повесили  на
стенде "Их разыскивает милиция". Фотография была  из  выпускного  альбома;
Даша Полсор стояла с  гвоздиками  и  толстой  книжкой  в  руке;  она  была
симпатичная и плотная, как малосольный огурчик. Ровно подстриженная  челка
и  ровные  кучеряшки  над  ушами.  Ее  глаза  были  опущены  из  радостной
скромности. "Вот я и большая", - было написано на обороте фотографии, - но
об этом знали только мама, папа и Заноза.
     Потом нахлынула весна, солнце, сессия, Дашу Полсор исключили.  Заноза
за одну весну  вытянулась  и  похудела,  начала  носить  короткую  юбку  и
прогуливать уроки в непомерных количествах. Мама кормила ее рисовой кашей,
опасаясь повторения истории. Но костлявая Заноза не собиралась становиться
тенью. Доктор продолжал заходить по вечерам, пить чай, играть  в  нарды  и
давать ненужные советы. Дашина фотография, такая же,  как  на  милицейском
стенде, стояла теперь на столе, в  бывшей  ее  комнате.  Саму  же  комнату
Заноза превратила в клуб  любителей  современной  музыки;  заклеила  стены
фотографиями групп, певцов и актеров с пистолетами и бицепсами.
     Так Даша Полсор стала только воспоминанием  о  тени.  Мартышка  вышла
замуж за Славика, родила ребенка и развелась, потом отдала ребенка бабушке
и завела любовника. Славик отрастил бороду и стал работать в ночном  кафе.
Ему выдали форму и он стал выглядеть очень внушительно. Стекло  на  стенде
"Их разыскивает милиция" кто-то разбил  камнем  и  каждый  дождик  поливал
фотографию Даши. В конце концов фотография отклеилась и уплыла с  дождевой
водой. Из клуба  любителей  современной  музыки  фотография  тоже  исчезла
неизвестно как и куда.

     Два года спустя доктор  шел  по  улице  чужого  города.  Он  не  смог
втиснуться в троллейбус и теперь молча страдал, волоча тяжелую  сумку.  Он
смирился со своей участью.
     Вдруг он услышал бегущие каблучки за спиной и кто-то  радостно  обнял
его за плечи.
     Он  обернулся  и   увидел   Дашу.   Даша   Полсор   перекрасилась   в
темно-коричневую и отпустила волосы. Волосы  слегка  вились.  Она  была  в
очень темных очках, дорогом перстне и золотых сережках, грам  примерно  на
десять.
     - Как дела? - спросил доктор, не прдумав лучшего вопроса.
     - Вот я и большая, - ответила Даша Полсор и  засмеялась,  и  стала  в
точности похожа на свою фотографию, сплывшую со стенда.
     - А как живешь? - спросил доктор.
     - Неплохо. Третьего дня вернулась из Австралии.
     "Австралия" была для  доктора  таким  же  отвлеченным  понятием,  как
"австралопитек", изучавшийся на втором курсе.  Таким  же  отвлеченным  был
оборот речи "третьего дня". В принципе, доктор знал, что  некоторые  людли
так выражаются.
     - А как же этот, Славик? - неуверенно спросил доктор,  опасаясь  быть
невежливым.
     - Который Славик?
     - Ну, из-за которого?
     -  А,  я  давно  забыла,  -  на  ее  лице  не  мелькнула  даже   тень
воспоминания, - там же не было ничего. А как мои?
     - Неплохо.
     - Вот и хорошо. Ждите, как-нибудь заеду. Вам куда сейчас?
     - На вокзал, - ответил доктор.
     Даша обернулась, махнула рукой и красная  машина  послушно  подкатила
ближе.
     - Довезешь до вокзала.
     - А ты? - спросил доктор.
     - А я пойду пешком. Я люблю ходить пешком, - ответила Даша  Полсор  и
ушла, сразу же забыв о докторе.
     Было начало лета. Было около девяти утра. Солнце  светило  спереди  и
сбоку, бросая  отчетливыю  тень  на  тротуар.  Даша  остановилась  и  тень
остановилась тоже. Тень была мужской.
     - Даша, - позвал доктор.
     - Ау, что еще?
     - Кто это?
     Доктор показал на тень.
     - Это? Так, один очкарик.
     И она ушла, и тень поплелась за ней.

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                                ИСКУШЕНИЕ

                                    1

     Каждое утро мимо окон проходила женщина в голубом плаще. Он  провожал
ее глазами, и каждый раз ему казалось, что по  мере  удаления  цвет  плаща
меняется - из голубого становится ярко-зеленым. В  первый  раз  он  только
механически отметил это обстоятельство; во второй - заметил и удивился;  в
третий -  растолкал  Фреди,  который  как  всегда  спал,  и  заставил  его
посмотреть в окно. Пока Фреди поднимался,  женщина  в  голубом  плаще  уже
успела  отойти  на  порядочное  расстояние.  Фреди  подтвердил,  что  плащ
зеленый, и снова лег спать.
     Его звали Юлиан Мюри и он  томился  от  скуки  в  ожоговом  отделении
городской клиники.  Ему  предстояло  провести  еще  неделю  в  палате  для
выздоравливающих, а после он свободен  и  может  идти  куда  захочет.  Вот
только ему некуда было идти.
     В это утро женщина в голубом  плаще  появилась  снова.  Он  попытался
разглядеть ее лицо, но не смог.  Утро  было  пасмурным,  женщина  медленно
удалялась вдоль двойной прозрачной стены до сих пор еще  зимних  деревьев.
Он видел сбоку, сверху и сзади,  это  не  оставляло  ему  никакой  надежды
увидеть лицо. По этой причине он неожиданно разозлился и  представил  себе
ее, ради мести, в виде  немолодой  уродины  с  выпученными  глазами.  Нет,
пожалуй, лучше молодой. Молодым уродинам жить намного труднее. Конечно же,
он злился на себя. Любая злость это злость на себя.
     Он был одним из тех, кто пережил известное крушение  поезда  девятого
декабря. Еще до сих  пор  газеты  время  от  времени  вспоминают  об  этом
событии, хотя с тех пор произошло немало нового. Та катастрофа сделала его
совсем другим человеком, как  будто  он,  прежний,  тоже  погиб  вместе  с
другими. Но кто же тогда он теперешний? Почему сейчас он  так  непохож  на
самого себя?
     В  то   морозное   утро   взорвался   нефтепровод,   проходящий   под
железнодорожным мостом. Он помнил кристально-пронизывающий  холод,  веющий
из полуоткрытого окна в тамбуре,  помнил  пушистые  облака  тонких  берез,
взметаемые в небо длинными-длинными неподвижными стволами,  помнил  лес  -
совсем белый даже в темноте и совсем непрозрачный из-за инея, помнил  снег
и глубокие черные следы наискосок, помнил, как все вдруг исчезло, утонув в
оранжевом мареве. Красно-оранжевом.  Свет  появился  на  несколько  секунд
раньше, чем звук. За эти несколько секунд  он  успел  подумать  о  многом.
Сперва он подумал о том, что что-то случилось  с  его  зрением.  Потом  он
вдруг вспомнил свою мать, которая  умерла  двенадцать  лет  назад,  и  это
воспоминание, именно это, заставило его испугаться и понять, что произошло
страшное. Потом ударная волна столкнула поезд с откоса. К  счастью,  вагон
был предпоследним. Он увидел,  как  дружно  вздрогнули  оранжевые  березы,
стряхивая с себя иней, увидел, как неправдоподобно ярко вспыхнула огненная
полоса на задней стенке тамбура и осветила его самого.  Поезд,  не  снижая
скорости,  стал  наклоняться.  Затем  толчок,  темнота  и  нечто   черное,
вдавливающееся в окно. Потом он  пытался  ползти  по  снегу,  проваливаясь
руками; он знал, что должен успеть отползти дальше, но кружился  на  месте
из-за чудовищной, парализующей боли. Боль не позволяла ему остановиться  и
не позволяла ползти в нужном направлении, поэтому он  только  бессмысленно
перекатывался в снегу. Все вокруг было  красно-оранжевым,  только  полоска
неба оставалась голубой; он замечал эту полоску каждый раз, когда случайно
переворачивался на спину. Оттуда, из неба, летели к  нему  крупные  мирные
хлопья инея - его на березах было так много, что иней продолжал падать еще
несколько часов, до тех пор, пока огонь не потух.  А  снег  был  мягким  и
невесомым.
     В конце концов он  смог  сесть.  Он  все-таки  отполз  от  вагона  на
безопасное расстояние. Недалеко, примерно в  километре  впереди,  гудел  и
двигался огненный шар. Рядом с шаром вставало солнце - совсем маленький  и
безобидный красный  зрачок,  чуть  трепещущий  в  неравномерном  колыхании
раскаленного воздуха.  Тогда  он  подумал  о  бомбе.  Огненный  шар  очень
напоминал облако ядерного взрыва - так он подумал тогда. Еще  он  подумал,
что нужно не смотреть и закрыть  глаза,  чтобы  не  ослепнуть.  Но  кто-то
другой внутри него (может быть, именно в тот момент родилось его новое Я?)
приказал смотреть. И, не прекращая смотреть, он убедил  себя  в  том,  что
человек, взглянувший на ядерный взрыв, все равно обречен, а поэтому  лучше
смотреть и запоминать последнюю в жизни чудовищную красоту. Когда он  смог
отвести глаза от огня, солнце уже поднялось выше, и его  свет  смешался  с
оранжевым сиянием, медленно, но уверенно гася его. Снег  снова  становился
белым, а глубина пушистого леса -  голубой.  Он  увидел  множество  черных
точек на снегу и протянул  ладонь.  На  ладонь  упал  неровный  стеклянный
шарик,  величиной  с  горошину.  Шарик  успел  остыть  за   время   своего
путешествия в воздухе. Это был снегопад из остывших остатков расплавленной
земли.  Тогда  он  понял,  что  спасен,   и   испугался,   и   обрадовался
одновременно. Радость не оставляла его еще многие  недели.  Даже  в  самое
тяжелое время, когда он лежал на больничной  койке,  не  имея  возможности
пошевелиться, почти распухая  от  боли,  он  все  же  улыбался.  Никто  не
понимал, чему он улыбается. Однажды врач спросил его об этом. Врач не  мог
понять такой простой вещи.
     - Вы всегда улыбаетесь, - сказал врач, - я удивляюсь вашей выдержке.
     - Сейчас зима? - спросил Юлиан Мюри.
     - Зима уже заканчивается, - ответил врач.
     - А березы? Они еще белые?
     - Но березы всегда белые.
     - А за окном - там есть березы?
     Врач нерешительно посмотрел в окно - так, будто бы он не  знал,  есть
ли там березы.
     - Нет, берез там нет. Мы в городе.
     - Вот поэтому я и улыбаюсь, - сказал Юлиан Мюри, - потому  что  я  не
люблю березы.
     Почему-то слова "я не люблю" стали его любимыми словами.
     В ночь перед взрывом  он  познакомился  в  купе  с  молодой  и  очень
красивой  женщиной  (сейчас  он  забыл  ее  имя).  Это  обычное  случайное
знакомство с каждым часом их неторопливой  беседы  перерастало  во  что-то
большее. И он, и она это хорошо понимали. У них впереди был остаток ночи и
половина дня. За это время можно хорошо узнать друг друга. Они не спешили,
совсем не спешили Впереди двенадцать часов, а может быть, вся жизнь -  это
много. В таких случаях всегда надеешься на что-то  большое;  знакомства  -
это лотерея, в которой может очень повезти, но обычно не  везет.  Если  не
везет, ты почти ничего не теряешь. Он всегда нравился женщинам и знал, что
нужно делать, чтобы им нравиться. Но в ту ночь он не играл, а  просто  был
самим собой. Ему было тепло и спокойно с незнакомкой, о которой  он  забыл
спустя несколько часов и вспомнил гораздо  позже,  со  смешанным  чувством
вины и жалости. Она, конечно, погибла. Ну и что же? Тогда многие погибли.
     Сейчас Юлиан Мюри почти не улыбался.  Счастье  собственного  спасения
постепенно тускнело и превращалось в  почти  противоположное  чувство.  Он
знал, что этому нельзя поддаваться, но ничего не  мог  с  собой  поделать.
Наверное, счастье - как голубой  цвет  плаща  -  с  увеличением  дистанции
меняется до неузнаваемости. Женщина в плаще прошла  и  скрылась  вдали  за
поворотом. Может быть, любое  чувство  превращается  со  временем  в  свою
противоположность? Он не хотел этого. Он хотел просто радоваться жизни. Но
жизнь несправедлива, очень несправедлива. Он остался жить, хотя  множество
невинных погибли. Как можно любить жизнь после этого?
     Он отошел от окна и вышел в коридор. Ему было  тяжело  идти  -  кроме
ожогов у него был еще и сложный перелом ноги; он начал ходить  только  три
дня назад. Хромая, он подошел к столу и сел на  скамью.  У  дальней  стены
стояли кадки с цветами и вяло прыгали птицы в клетках. Птицы были  мелкими
и разноцветными. Таких в  природе  не  бывает,  -  подумал  Юлиан  Мюри  и
рассердился сам на себя за эту глупую мысль.
     - Ну как там ваш Бог? - он обратился к своему соседу по палате. Этого
человека постигло странное несчастье - в его загородный домик ударила одна
из последних осенних молний. Домик сгорел дотла. Человек - его звали  Яков
и он был еврей - сильно обгорел. Кажется, это событие слегка повредило его
разум. Яков уверовал в  Господа  и  теперь  постоянно  молился,  вымаливая
прощение у создателя. Странная причуда - если рассуждать логически, то это
создатель должен просить прощения за свои поступки.
     - Ну как там ваш Бог? - спросил Юлиан Мюри, - вы все еще верите в его
справедливость?
     - Больше, чем когда-либо, молодой человек, - ответил Яков.
     - Бросьте называть меня молодым человеком. Я не настолько младше вас.
     Яков не обиделся. Он вообще не обижался ни на что. Такие люди  всегда
выводят из равновесия. На них всегда хочется сорвать зло.
     Черт возьми, подумал Юлиан Мюри, этот  человек  раздражает  меня  все
больше. Раздражает  своим  смирением,  своей  извращенной  логикой,  своей
красивой молодой женой, которая  приходит  каждый  день  и,  кажется,  его
любит. Раздражает тем, что у него есть дом, есть деньги, тем, что  у  меня
ничего этого нет. С этим ничего не поделать.
     - Извините меня, я не хотел, - сказал Яков.
     -  А  я  хотел,  -  сказал  Юлиан  Мюри,  -  хотел   продолжить   наш
теологический  спор.  После  того,  что  я  видел,  я  точно   знаю,   что
справедливости нет. Если ваш Бог существует, то он озабочен чем угодно, но
только не справедливостью. Вы должны знать это так же хорошо, как и я.
     - Но он оставил в живых и вас, и меня.
     - Я не просил его об этом, - сказал Юлиан Мюри, - пусть бы  лучше  он
совсем  не  вмешивался  в  мою   жизнь.   Такая   справедливость   -   это
справедливость  уличного  грабителя,  который,  обобрав  и  избив  жертву,
оставляет ей деньги на проезд в метро. Разве не так?
     - Любое наказание это наказание за грехи, - сказал Яков.
     - Конечно же, за  грехи.  Этими  словами  можно  оправдать  все,  что
угодно. У вас что, было так много грехов, чтобы вы заслужили  полусожжение
живьем?
     - Да, я вполне заслужил наказание.
     - Как бы не так, - сказал Юлиан Мюри, - в вас  говорит  гордыня.  Нет
такого греха, за который можно так жестоко наказывать. Может  быть,  вы  в
детстве воровали конфеты со стола или в молодости переспали с чужой женой,
или десять лет не ходили в церковь. Не думаю, чтобы такой человек, как вы,
был способен на больший грех. Да и я не великий грешник.
     - Но ему виднее.
     - ЕМУ? Да, виднее, и вольнее издеваться над своими созданиями. Просто
так. Ведь так бывает?
     - Так не бывает, - ответил Яков. - Просто так не бывает.
     - А вот вы мне не нравитесь просто так, - сказал Юлиан Мюри,  -  и  я
уверен, что это без всякой причины. Просто так. И я  мог  бы  вам  сделать
любую гадость - просто так. А я слеплен по образу и подобию божьему.  Я  -
это он в миниатюре.
     Яков замолчал, обдумывая свой ответ.  Три  птички  в  большой  клетке
затеяли очень понятную игру. Одна из них, без сомнения самка, заигрывала с
двумя другими, стараясь их поссорить. Когда ей это удалось, она  попрыгала
на край жердочки и стала усердно притворяться, что ссора поклонников ее не
интересует. Поклонники пищали и выдергивали друг другу перья.  Когда  писк
становился   громче,   самка   слегка   поворачивала   голову   и   быстро
отворачивалась снова.
     - А вы мне нравитесь, - сказал  Яков,  -  и  я  уверен,  что  это  не
случайно. На все воля божья.
     - Я вам нравлюсь? - Юлиан Мюри удивился. - Вот уж это напрасно.  И  в
этом нет  ни  грана  справедливости,  в  которую  вы  так  верите.  Вчера,
например, когда из вашей электробритвы вынули ножи, а вы возили бритвой по
щекам не меньше четверти часа и приговаривали "что-то сегодня она нехорошо
бреет", а мы все тихо катались со смеху, - как вы  думаете,  кто  придумал
эту шутку?
     - Вы?
     - Да, я. А как вы думаете, почему я  не  сделал  для  вас  что-нибудь
похуже?
     - Почему?
     - Потому что для этого здесь нет возможностей. На воле я бы  подшутил
над вами  более  жестоко.  Мне  нравится  пробовать  ножом  все  мягкое  и
беззащитное. Вы должны бояться и избегать меня.
     - Вы всегда были таким? - спросил Яков.
     - Нет, не всегда, я такой после выздоровления,
     - И все равно, вы мне нравитесь, - сказал Яков, -  вы  говорили,  что
вам негде жить?
     - А что, вы можете решить мои проблемы?
     Мимо прошла  симпатичная  пухленькая  сестра  милосердия.  Новенькая,
работает всего месяц. Когда она  появилась  впервые,  Юлиан  Мюри  еще  не
вставал и нуждался в ее помощи. Тогда над его койкой висел портрет  модной
негритянской певицы. Сестра - ее звали Мери -  стала  рассказывать  Юлиану
Мюри о той певице что-то интересное. Сейчас он  ничего  не  помнил  из  ее
рассказов. Потом Мери стала вести себя совершенно недвусмысленно. Бедняга,
она постоянно краснела, она не была избалована  вниманием  мужчин.  Бывали
дни, когда Юлиану  Мюри  и  самому  хотелось  развеять  скуку,  но  он  не
представлял себя в виде Дон Жуана на костылях  и  с  обожженным  боком.  В
другой обстановке он бы не упустил возможности - он бы съел  бедную  Мери,
не поперхнувшись. Когда сестра надоела ему, он сказал ей все,  что  о  ней
думает. Мери разревелась и назвала его по-непечатному, но  прибавила,  что
все равно его любит. С  тех  пор  они  не  разговаривали,  не  считая  тех
случаев, когда Мери робко пыталась  восстановить  отношения.  В  ней  было
что-то жалкое. Сейчас Мери прошла  напряженной  походкой,  не  поворачивая
головы.
     - А что, вы можете решить мои проблемы? - спросил Юлиан Мюри.
     - Если вы не откажетесь, - сказал Яков.
     - Заранее обещаю, что не откажусь. Итак, что вы мне предложите?
     - Я хочу, чтобы мы с вами стали друзьями. Если вам некуда спешить, то
я приглашаю вас к себе в гости. Вы можете жить у меня, сколько захотите. Я
живу с женой, детей у нас нет, в доме спокойно. Если вам не понравится, вы
всегда сможете уехать.
     Всегда, как бы не так, подумал Юлиан Мюри, куда бы это я смог уехать,
не имея ни гроша в кармане?
     - Заманчивое предложение, - сказал он, - но  что  вы  хотите  взамен?
Большой дружбы я обещать не могу. Ничего ценного у  меня  нет.  Вам  нечем
будет поживиться. Или вам велит опекать меня долг христианина?
     - Считайте, что так, - ответил Яков.

                                    2

     Утро было хмурым и холодным. Низкое недоброе небо  изредка  выпускало
из себя крупные снежные пушинки, не решаясь на настоящий  снегопад.  Юлиан
Мюри провел в помещении три месяца и ему вдруг показалось, что он  выходит
на улицу впервые. Возможно, и впервые - ведь он почти родился  заново.  За
ночь подморозило, и вчерашняя ледяная грязь застыла скользкими  бугорками,
на которые он никак не мог поставить ногу. Он  не  мог  решиться  идти  по
льду. Вчера у ворот разворачивался автомобиль, он оставил за собой след  в
виде плавного двойного полукруга, глубоко вдавленного в  лед.  Под  мутной
коркой льда  виднелся  обрывок  красной  рекламной  листовки.  Юлиан  Мюри
попробовал прочесть буквы, но не смог.
     - Давайте я вам помогу, - сказала миссис Йеркс и взяла его под  руку,
- не стесняйтесь, ведь вам еще трудно ходить.
     - Спасибо.
     Миссис Йеркс, жена Якова, была лет на пятнадцать младше своего  мужа.
Не похоже, чтобы она вышла замуж из-за денег,  хотя  деньги  тоже  сыграли
свою роль. Деньги всегда играют роль, точнее заставляют  разыгрывать  роли
всех тех, у кого денег мало. Несколько раз Юлиан Мюри видел ее в клинике и
наблюдал за ней, пытаясь определить, кто она такая. Миссис Йеркс  была  из
тех женщин, истинная сущность которых неразличима при первой встрече.
     При второй - тоже. С такими можно прожить  вместе  десять  лет  и  не
узнать о них ничего. Она двигалась и говорила  просто  и  естественно,  но
казалось, что у нее под кожей броня - броня гибкая, мягкая  и  незаметная,
но все же непробиваемая. Она всегда выглядела чуть-чуть печально, если  не
улыбалась. Но в ее улыбке печали не было, и Юлиан Мюри  понимал,  что  это
игра.  Сейчас  на  ней  было  легкое  серое  пальто  и  вязаная   шапочка,
напоминающая спортивную. Миссис Йеркс была невысока ростом  и  круглолица.
Когда она улыбалась,  ее  лицо  светилось  простотой,  как  у  деревенской
пастушки. Это тоже была игра.
     - Спасибо, вы очень любезны, - ответил Юлиан Мюри,  -  но  я  сегодня
выхожу впервые. Я хотел бы попробовать пройти без посторонней помощи.
     Он медленно дошел до автомобиля, ни разу  не  подскользнувшись.  Яков
открыл заднюю дверцу и первым сел на заднее сиденье. Миссис Йеркс села  за
руль.
     Хорошо бы знать, подумал Юлиан Мюри, как  она  относится  ко  мне  на
самом деле. Вся эта вежливость и предупредительность ни о чем не  говорит,
я ведь не знаю настоящей причины.  Никто  не  станет  приглашать  человека
просто так. Я должен быть начеку. Правда, возможно,  что  ее  муж  немного
тронулся и воображает себя спасителем несчастных  и  нуждающихся.  "Впусти
скитающихся в дом свой" - Евангелие от Матфея? - или от кого-то еще?  Если
он действительно сумасшедший, то остается только расположить  к  себе  эту
женщину. Может быть, даже больше, чем просто расположить, - он  представил
себе перспективу. - Да, в этом случае все в порядке.
     Снежные  хлопья  стали  падать  чаще.  Наверное,  это  был  последний
снегопад прошедшей зимы. Машина ехала по неширокой мощеной  улице.  Дорога
слегка поднималась. Людей в этот ранний час совсем не было.
     - Скажите, а чем вы обычно занимались там,  в  больнице?  -  спросила
миссис Йеркс. Она говорила, не поворачивая головы.
     - Эльза, не нужно, - сказал Яков.
     - Но почему же не нужно?
     - Это все в прошлом и неинтересно.
     - Ну, если ты так думаешь...
     - Нет, напротив, очень интересно, - сказал Юлиан Мюри, -  там  у  нас
были просто замечательные вечера.
     - Вот как? И чем же замечательные?
     - Выпивкой. Каждый вечер мы напивались до  потери  сознания.  Кто  не
терял сознания,  тот  в  одиночестве  оставался  слушать  Шопена  -  через
наушники, чтобы не мешать всем спать.
     - Почему Шопена?
     -  Потому  что  по  ночам  передавали  всегда  Шопена.  Чтобы   легче
засыпалось.
     - Мой муж тоже пьянствовал вместе со всеми?
     - Еще бы, он был главным заводилой.  Правда  он  никогда  не  выпивал
больше двух бутылок - просто не выдерживал.
     - Ужасно. Дома после двух бутылок он всегда оставался свеженьким, как
огурчик.
     А она любит пошутить, подумал Юлиан  Мюри,  хорошо,  вот  уже  что-то
общее у  нас  есть.  И  она  совсем  не  стесняется  шутить  над  мужем  в
присутствии постороннего. Не, она его не любит.
     - Эльза, ты же понимаешь, что это все  шутка.  Там,  в  больнице,  мы
очень любили пошутить.
     - Да, я понимаю, - сказала Эльза.
     Они подъехали  к  дому  на  окраине,  Это  был  неплохой  двухэтажный
особняк, с виду довольно дорогой.  Рядом  стояло  еще  несколько  подобных
домов. Взглянув сквозь решетчатую ограду, Юлиан Мюри  сразу  отметил,  что
гаражей было два. Прекрасно, они богаты.
     Автомобиль  въехал  во  двор.  К  нему  бросилась  овчарка  и   стала
подпрыгивать,  заглядывая  в  окна.  Когда  машина  остановилась,   собака
забежала с той стороны, где сидел  Юлиан  Мюри,  встала  на  задние  лапы,
опираясь передними о стекло, и стала разглядывать гостя. Она не лаяла.
     - Это Холмс, - сказала Эльза.
     - Холмс?
     - Ну да, Шерлок Холмс. Он очень любопытный и  совсем  безобидный.  Он
вечно что-то выискивает или вынюхивает. Поэтому мы его так и прозвали.  Он
еще щенком был таким. А мой муж обожает детективы.
     - Я тоже, - соврал Юлиан Мюри.
     Они прошли в дом и поднялись на второй этаж. Эльза показала  ему  его
комнату. Комната была небольшой, но хорошо  обставленной.  Эльза  села  на
диван и стала рассказывать  об  устройстве  дома.  Юлиан  Мюри  слушал  ее
невнимательно. Он думал о том, что ему  делать  дальше.  Собака  во  дворе
почти не обрадовалась приезду  хозяина.  Холмс  бежал  рядом  с  Эльзой  и
ласкался только к ней. Обычно овчарки больше любят мужчин, они чувствуют в
мужчине хозяина. Значит,  Яков  хозяином  не  был.  Хозяйкой  была  Эльза.
Впрочем, это все домыслы.
     - Вы меня совсем не слушаете, - сказала Эльза.
     - Я слушаю, вы говорили, что обычно ужинали в восемь. Обычно - это до
того, как случилось несчастье?
     - Да.
     Он посмотрел на  ее  руки.  Обе  ее  ладони  лежали  на  полированной
деревянной ручке. У нее были длинные красивые ногти. Ее  пальцы  постоянно
шевелились; бессознательно она царапала лак. В  наступившей  тишине  можно
было слышать  легкий  царапающий  звук.  Было  что-то  несчастное  в  этом
незаметном  движении,  что-то,  что  заставило  его  сердце  сжаться.  Это
движение  было  привычным  -  деревянная  ручка  заметно  исцарапана.   Он
посмотрел на другую ручку. Нет, вторая была  совершенно  гладкой.  Значит,
Эльза часто сидела в этой комнате, на этом диване, с этой стороны.
     Он прервал молчание.
     - Мне кажется, что я знаю вас давно. Будто бы я видел много раз,  как
вы сидите здесь, на этом же диване, в этой же позе и  говорите  о  чем-то.
Признайтесь, вы ведь часто сидели вот так, здесь?
     - Почему вы так думаете?
     - Мне показалось, что это действительно так. Я слушал  вас  и  просто
попытался вас понять.
     - Понять - что?
     - Просто понять.
     - Зачем вам это?
     - Мне кажется, что вы из тех людей, которым нужно понимание.
     Она помолчала и затем спросила:
     - Разве не всем людям нужно понимание?
     - Нет, не всем. Большинство из них понятны, как рекламные объявления.
И так же  просты.  Большинство  человеческих  поступков  понятны;  понятны
потому что неглубоки. А неглубоки, потому что все они имеют один и тот  же
стандартный  набор   причин:   деньги,   любовь,   страх,   стремление   к
удовольствиям, глупость. Вот, кажется, и все.
     - Вы плохо думаете о людях.
     - Не о всех. Я знаю, что есть люди,  которые  сложны,  как  лабиринт,
которые чувствуют тонко и сильно, как будто они состоят  из  одних  только
нервов, которые внешне спокойны,  невозмутимы  и  неприметны,  потому  что
научились прятать себя. Но вы не ответили на вопрос.
     - Да, я действительно часто сидела здесь, но только  не  говорила,  а
молчала. Муж был в больнице, и я была очень одинока. Я была одна  во  всем
доме, если не считать собаки. Я  сидела  здесь  и  мечтала,  что  все  это
когда-нибудь закончится. Но теперь уже закончилось. Не понимаю,  почему  я
вам это говорю.
     - Разве вы не работаете?
     - Нет. У нас хватает денег. У мужа большая фабрика.
     Она его действительно не любит, подумал Юлиан Мюри, она  ни  разу  не
назвала его по имени.
     - Какая фабрика?
     - О, это интересно, - она оживилась, - фабрика рождественских игрушек
и украшений.
     - Но это, наверное, не очень выгодно.
     -  Нет,  сейчас  выгодно,  потому  что  у  нас  нет  конкурентов.  Мы
единственная фабрика в городе.
     - Это сейчас, а раньше?
     - А раньше было  две  фабрики.  Но  вторая  должна  была  разориться,
потому что ее хозяином был человек, который  ничего  не  понимал  в  своем
деле. Он раньше работал на одну нефтяную компанию, потом заработал  деньги
и стал заниматься тем же бизнесом, что и мы. Несколько лет  он  процветал,
правда, об этом я знаю только по рассказам мужа. Потом у него  дела  пошли
плохо.  Потом  вторая  фабрика  перестала  существовать.  У  этой  истории
печальный конец - тот человек покончил с собой. Он оставил дома записку, в
которой просил никого не винить, сел в автомобиль  и  поехал  в  горы.  Он
разогнался и слетел со скалы. Он сделал это специально, многие видели.  Он
решил покончить с собой на обратном пути, уже возвращаясь  в  город.  Меня
всегда интересовало, зачем он так поступил. Наверное,  он  провел  утро  в
горах, последний раз полюбовался жизнью, а потом...  Может  быть,  на  его
месте я бы сделала то же самое. Иногда я чувствую себя немного виноватой -
мы, конечно, не желали ему зла, но мы ведь были его конкурентами.
     В комнату вошла служанка. То, что она  служанка,  было  видно  сразу,
хотя женщина была неплохо одета и была крашеной блондинкой с гордым,  даже
заносчивым выражением лица.
     - Ах, вот, знакомьтесь, это Мартина, она покажет вам дом,  -  сказала
Эльза, - а я пойду. Встретимся за завтраком.
     Во время  завтрака  Юлиан  Мюри  чувствовал  себя  неловко.  Семейная
обстановка, обилие еды, богатая сервировка стола - все это было  для  него
необычным. Он привык есть на скорую руку в ресторанчиках и  кафе.  У  него
никогда не было своего дома. За завтраком много говорили,  о  пустяках.  В
комнате горел камин, настоящий камин.
     Яков опять заговорил о справедливости.  Некоторое  время  Юлиан  Мюри
терпел, но  потом  не  выдержал.  Если  этот  проклятый  святоша  еще  раз
произнесет слово "справедливость", - решил он про себя, - то я сам  докажу
ему, что никакой справедливости не существует. Я ему так  докажу,  что  он
запомнит. Запомнит до конца своей жизни.
     - ... Справедливость, - сказал Яков, - вот единственный и непреложный
закон существования нашего мира.
     Юлиан Мюри выругался про себя.
     - Дорогой, давай поговорим о чем-нибудь еще, -  сказала  Эльза.  Было
заметно, что ей неприятно слушать слова мужа. Неприятно  не  только  из-за
гостя в доме. Так бывает, ты слушаешь дорогого для себя человека,  умного,
хорошего и  понятливого,  но  почему-то  говорящего  совершенную  чушь,  и
вежливо соглашаешься с ним, только для  того,  чтобы  не  обидеть.  Именно
такое выражение было на ее лице.
     - Хотите, я расскажу о взрыве девятого декабря? - спросил Юлиан Мюри.
     - Расскажите, - вежливо согласилась Эльза.
     - Об этом писали все газеты. Вы, наверное, читали?
     - Нет, не читала почти ничего.
     - А  я  читал  все,  что  мог  достать.  Писали,  что  это  дело  рук
террористов. Я и сам так думаю. Писали, что  это  могли  сделать  русские,
например. Я думаю, что это могли сделать не только русские, а кто  угодно.
Тот, кому выгодно, чтобы здесь нефть не шла.
     - Нет, вы, пожалуйста, расскажите о самом  взрыве.  Как  вам  удалось
спастись?
     - Случайно. Я был в предпоследнем вагоне. Я не видел  самого  взрыва,
только вспышку. В этот момент я не спал, а стоял  у  окна.  В  ту  ночь  я
познакомился с красивой женщиной, и это мешало мне уснуть. Можно  сказать,
что это меня  спасло.  Когда  вагон  покатился  с  откоса,  окно  с  рамой
выдавилось внутрь. Я смог выбраться. Я больше двух часов смотрел на пожар.
Это было страшно.
     Он опустил руку в карман и  нащупал  несколько  шариков  величиной  с
горошину.
     - Вот, это я всегда ношу с собой.
     - Что это?
     - Это остатки расплавленной земли, которые падали с неба.  Не  только
земли. В этих стеклянных шариках  сгоревшая  плоть  невинных  людей.  Вот.
Крематорий в миниатюре. Вечное напоминание о божественной справедливости.
     Эльза слушала его внимательно.
     - Я могу подарить вам один из шариков. Хотите?
     - Нет.
     - А можно мне посмотреть? - спросил Яков.
     Он взял шарик и покатал его на ладони. Потом  посмотрел  на  просвет.
Шарик был полупрозрачным.
     - Умирая, мы не всегда превращаемся в прах, - сказал Юлиан Мюри, - вы
согласны?
     - Согласен. Но иногда мы становимся прахом еще до смерти.  Я  имею  в
виду душу, а не тело.

                                    3

     Я не из тех людей, думал он, которые  имеют  всего  пять  или  десять
причин для поступков. И он не из тех людей, которых стоит жалеть.  Что  из
того, что он помог мне? Справедливость - предрассудок, как и многое другое
в этом мире. В конце концов, разве не для этого я здесь? Разве я  не  знал
заранее, что обязательно это сделаю?
     Труднее всего преодолеть это проклятое  табу.  Даже  самый  последний
негодяй боится поступить несправедливо.
     Он лег на постель не раздеваясь и  теперь  смотрел  в  высокое  окно.
Несмотря на ночь и полное отсутствие света на улице, было заметно, что  по
небу движутся облака. Яркая звезда нанизывала на  себя  их  полупрозрачные
обрывки.
     Для начала нужно успокоить свою совесть, думал он. Но  зачем  совесть
человеку, если у природы никакой совести нет, как  нет  совести  и  у  так
просто убивающей судьбы? Это - как поединок двух вооруженных  людей,  один
из которых стесняется пользоваться своим  оружием.  Потому  мы  и  гибнем,
из-за своей совести. Вот потому все вершины принадлежат людям без совести.
Надо воевать на равных. Что сделать для начала? Конечно,  самое  приятное.
Или самое выгодное? Нет, приятное. Самое приятное - это его жена. Конечно,
есть женщины получше, но эта необычна. Необычность привлекает. Когда?  Чем
раньше, тем лучше. Например, завтра. Она,  без  сомнения,  несчастлива  со
своим старым мужем. Тем более, с полоумным. Нет такой женщины, которая  бы
не растаяла от слов. Некоторые клюют на внешность, некоторые - на деньги и
успех, но на слова - все. Поэтому о деталях беспокоиться не следует. Лучше
всего импровизировать, приспосабливая каждое свое слово к ее ответам или к
ее молчанию.
     Он встал и разделся, не включая свет. Теперь он был  спокоен,  потому
что знал, что будет делать.
     Следующим утром он сказал несколько любезных слов  Мартине.  Служанка
насторожилась  и  внимательно  посмотрела  на  него,  ожидая  продолжения.
Похоже, ее устроило бы любое продолжение.
     - Бедняжка Эльза, - сказал Юлиан Мюри, - жить так  долго  одной,  без
мужа, и наконец дождаться! Я надеюсь, у нее хотя бы были любовники?
     - Вы зря надеетесь, она честная женщина, - ответила Мартина.
     Как любой женщине, ей  было  приятно  обсудить  эту  тему,  а  особой
щепетильностью она не страдала.
     - А вы тоже честная женщина? - спросил Юлиан Мюри.
     - Конечно, - сказала служанка, - как можно?
     - А я вот нечестный мужчина, - сказал Юлиан Мюри, - как  только  вижу
красивую женщину, так вдруг сразу вся моя честность и пропадает. Не  знаю,
что с собой поделать. Может быть вы предложите средство?
     - Ну, - сказала служанка,  слегка  задумавшись,  -  например,  пореже
видеть красивых женщин.
     - А если одна из них уже стоит передо мной, что делать тогда?
     - А это зависит от женщины. Для начала нужно ей понравиться.
     - Правильно, а что нужно для этого сделать?
     - Пригласить ее куда-нибудь, - сказала Мартина.
     - А куда, например?
     - Например, поужинать.
     - Замечательная идея. Я бы сам никогда не догадался. А когда?
     - Хотя бы завтра вечером, после работы.
     -  Прекрасно,  значит,  завтра  вечером,  после  работы.  Нет,  лучше
сегодня.
     - Так вы что, меня приглашаете?
     - Ну конечно, - сказал Юлиан Мюри, - Я следую вашим советам. Ведь это
советы честной женщины, их нельзя отвергать.
     Весь остаток дня он ухаживал за хозяйкой дома.  Иногда  он  ловил  на
себе взгляды Мартины и радовался, что все идет прекрасно. Яков не  замечал
этой милой тонкой игры. Похоже, что он был просто чурбаном.
     Вечером, около шести, он и Эльза остались одни в  темнеющей  комнате.
Это получилось само собой. Такие вещи всегда случаются сами  собой.  Эльза
снова сидела на своем любимом  месте  и  снова  скребла  ногтями  лак,  не
замечая этого.
     - А знаете, - сказал Юлиан Мюри, - сегодня утром  Мартина  пригласила
меня поужинать с ней. Точнее, она сделала так, что я ее пригласил.
     В  ее  лице  будто  что-то  растаяло.  Туманное,  чуть   мечтательное
выражение сразу приобрело определенность.
     - Поздравляю, - сказала она, - вы пользуетесь успехом у женщин.
     - Но, - сказал Юлиан Мюри, - я передумал. Я не буду с ней ужинать.
     - Почему же, она вам не нравится?
     - Нравится, но не больше,  чем  первая  попавшаяся  женщина,  первая,
встреченная на улице. Ведь первая попавшаяся тоже немного  нравится,  если
она молода и одинока, особенно если одинока? Вы знаете, о чем я говорю?
     - Знаю, всем мужчина нужно одно и тоже.
     Боже мой, подумал он, все женщины говорят одно и тоже.  Наверное,  от
каждой я  слышал  эти  слова.  И  каждая  хотела,  чтобы  я  опроверг  это
универсальное женское оправдание. Не столько опроверг, сколько дополнил.
     - Раз вы так думаете, вам не везло с настоящими мужчинами.  Вы  знали
только одну породу мужчин - ненастоящих.
     - Неужели есть другие?
     Все шло так  правильно  и  предсказуемо,  что  на  минуту  ему  стало
невыносимо скучно. Будто в сотый раз смотришь один  и  тот  же  фильм.  Он
подавил в себе это несвоевременное чувство и некоторое время сидел молча.
     Ему показалось, что  она  готова  заплакать.  Кажется,  в  ее  глазах
заблестели слезы. Но он не был уверен из-за полумрака, вползающего в окно.
     - Неужели есть другие? - спросила она.
     - Конечно, ведь в отношениях мужчины и женщины  есть  многое  другое,
кроме секса.
     - И что же именно?
     - Вся жизнь.  Первый  внимательный  взгляд,  первое  доверие,  первый
наклон головы - чтобы было лучше слышно и чтобы не услышали другие, первое
касание руки или локтя, полуслучайное, первая трещина  в  стене  -  стене,
которая разделяет любых людей на земле. Это ничуть не хуже, чем  секс.  Не
лучше и не хуже. Все, что происходит впервые,  происходит  в  единственный
раз. Остальное не идет ни  в  какое  сравнение  с  этим.  Вам  приходилось
встречать людей, которые  едят  только  для  того,  чтобы  не  чувствовать
голода, и пьют только для того, чтобы напиться пьяными, не чувствуя бездны
оттенков, которые хранит в себе вкус вина?
     - Да.
     - Как по-вашему, они счастливы?
     - Нет.
     - Они находят только один процент счастья, теряя остальные  девяноста
девять. Один процент счастья называется развлечением.
     Он протянул ей руку сквозь пустоту. Ее рука потянулась навстречу. Это
напоминало знаменитую фреску "Сотворение мира" или "Сотворение Адама" - он
позабыл название, но помнил картину. Чтобы забыть о сходстве с фреской, он
встал. Теперь это выглядело не так патетично. Еще несколько секунд, и  все
произойдет.
     - А как же та женщина? В поезде?.. Перед взрывом?.. - вдруг  спросила
Эльза.
     Он поразился глубине моральной пропасти, разделяющей  их.  Он  привык
быстро забывать женщин.
     - Почему? - спросил он намеренно невпопад.
     - Но я ведь не могу в этом доме... - сказала Эльза.
     - Почему?
     - Но ведь муж. И дверь не запирается изнутри.
     - Но так намного интересней, это придает остроту чувствам.
     - Тебе не хватает остроты?
     - Мне всю жизнь не хватает чего-то, я не знаю  чего.  Может  быть,  я
пойму это сегодня?
     Вот еще одна универсальная фраза, подумал он.  Каждая  женщина,  если
она женщина, а не просто человеческая самка, стремится стать  для  кого-то
единственной. И как просто дать ей эту возможность...
     Во время ужина Яков был печален и серьезен. Юлиан  Мюри  догадывался,
что Мартина уже обо всем доложила хозяину. Это прекрасно,  это  входило  в
планы. Сейчас бедняга на пределе, хотя пытается казаться спокойным. Он  не
знает, с чего начать. Он еще просто  не  бывал  в  такой  ситуации.  Пусть
теперь помолчит, его молчание приятнее, чем его  христианские  внушения  и
россказни о божественной справедливости.
     - Дорогой, что мы будем пить? - спросила Эльза.
     Как замечательно женщины приспособлены к обману, подумал Юлиан  Мюри.
Любая ложь становится правдой в тот момент, когда они  ее  произносят,  но
она не была правдой до этого момента и не будет правдой  после.  Наверное,
все дело в том, что они обманывают не других, а себя.
     Яков, не отвечая на вопрос, потянулся за бутылкой пива. Он  откупорил
бутылку и пиво запенилось, потекло по пальцам и свесилось пенной  бородкой
на донышке. Яков поставил  бутылку  прямо  на  скатерть,  оставляя  мокрое
пятно. Бородка из пузырьков пены почему-то напомнила о Рождестве.  Ах  да,
белая борода, - подумал Юлиан Мюри.
     - Я слышал, что ваша фабрика выпускает  рождественские  украшения?  -
спросил он.
     - Да, - ответил Яков.
     - Как хорошо, вы несете радость  людям.  У  вас  всегда  должно  быть
праздничное настроение.
     Яков нахмурился  еще  больше.  Юлиан  Мюри  почувствовал  мстительную
радость и добавил:
     - Так как  ваше  настроение?  Почему-то  вы  не  говорите  сегодня  о
справедливости.
     - Эльза, - сказал Яков, - мне нужно с вами поговорить.
     - С нами? - спросил его Юлиан Мюри.
     - С вами обоими. Что произошло сегодня до ужина?
     - Да ничего страшного, - сказал Юлиан Мюри,  -  просто  вам  изменила
жена. Со всеми бывает.
     - Эльза?
     - Вы не верите мне? - спросил Юлиан Мюри, - вам  не  достаточно  моих
слов?
     Он наслаждался ситуацией.
     - Но почему? - спросил Яков, - Я не понимаю, почему?
     - Вы считаете это несправедливым? - осведомился Юлиан Мюри.
     Яков не  ответил.  Он  выпил  снова.  Его  движения  были  неровны  и
некрасивы. Сейчас его лицо было очень усталым и старым.
     - Это правда, - сказала Эльза, - Это правда. Ну и что теперь?
     - Ну и что теперь? - повторил Юлиан Мюри, - знаете, мне нравится этот
убийственный вопрос. Что вы собираетесь делать?
     - Ничего, - сказал Яков, - ничего. Я только попрошу... Попрошу, чтобы
больше ничего такого не было.
     Юлиан Мюри чуть не рассмеялся. События  приобретали  совсем  забавный
оборот.
     - Попрошу?!!! - возмутилась Эльза, - Ничего?!!  Ты  хочешь,  чтобы  я
каждый день видела вас обоих? Может, мы и спать будем втроем?!!
     - Очень забавно, - сказал Юлиан Мюри, - женщина всегда права, даже  в
такой ситуации.
     Эльза вскочила из-за стола и бросилась в свою комнату. Из-за спешки и
волнения она споткнулась о порожек двери и едва не упала.
     За столом они остались вдвоем. Мартина не  показывалась  -  наверное,
слушала и наблюдала из укрытия, на всякий случай.
     - Вы любите мою жену? - спросил Яков.
     - Я? Конечно, нет.
     - Значит, она любит вас?
     - Вы льстите моему мужскому самолюбию.  Честно  говоря,  я  не  знаю.
После всего, что произошло, - наверное, нет.
     - Но тогда почему?
     - А просто так, - сказал Юлиан Мюри, - просто мне захотелось этого. Я
же вас предупреждал, что со мной опасно иметь дело. Вы меня не  послушали,
и вот результат. Вы не хотите меня выгнать?
     - Не хочу.
     - Но ведь для вас будет гораздо лучше, если я уйду.
     - Да, гораздо лучше.
     - Вы признаете, что то, что я сделал с вами, было  несправедливостью?
Если вы признаете это, я уйду. Если вы снова скажете, что Бог наказал  вас
за грехи или послал вам испытание,  которое  нужно  нести,  как  крест  на
Голгофу, или о том, что пути господни неисповедимы, я останусь. А  если  я
останусь, то рано иди поздно я сделаю еще большую несправедливость. Что вы
скажете?
     - Оставайтесь.
     - Знаете, - сказал Юлиан Мюри, - мне  кажется,  что  вы  сумасшедший.
Если не полностью, то наполовину. Но это  ваше  дело.  А  сейчас  я  пойду
утешать вашу жену. Она нуждается в утешении.
     Он вошел в комнату Эльзы. Эльза  лежала  на  кровати  и  плакала.  Он
подошел и положил ей руку на плечо. Она узнала его прикосновение.
     - Уйди!
     - Но зачем же?
     - Уйди или я вызову полицию.
     - Или позовешь своего мужа, чтобы защитил. Давай, зови.
     Она резко перевернулась и села, прижалась головой к его плечу.  Потом
она  долго  говорила,  говорила,  рассказывая  ему  о  муже,  о  всех  тех
бесчисленных обидах,  которые  ей  довелось  перенести,  а  он  не  всегда
улавливал смысл, даже в те моменты, когда слушал  внимательно.  Он  ласкал
рукой ее волосы. У нее были мягкие шелковистые волосы. Когда он ушел из ее
комнаты, было три часа ночи. В четыре Эльза  уехала,  взяв  с  собой  один
небольшой чемодан. Больше она не возвращалась.

                                    4

     С января по май фабрика игрушек не работала. Как  узнал  Юлиан  Мюри,
это было время отпусков. Был еще только март, но за два теплых дня  холода
вдруг отступили и улицы наполнились звоном весны. Утром  и  вечером  Юлиан
Мюри гулял по улицам пешком. После трехмесячной неподвижности ему нравился
сам процесс движения. Несмотря на боль в колене, ему хотелось идти и идти,
куда-нибудь. Он мог бы  ходить  даже  по  кругу,  как  ходит  пойманный  и
запертый зверь. С каждой прогулкой  он  уходил  все  дальше  и  все  лучше
узнавал окрестности. Город заканчивался примерно в километре от дома Якова
Йеркса; за городом тянулись дороги и строения вдоль них,  расставленные  с
неравномерной плотностью. Одним из таких строений  была  фабрика  игрушек.
Юлиан Мюри добрался до нее на четвертый день, к вечеру.
     Фабрика представляла собой двухэтажное здание с пристройками сверху и
сбоку. Здание было ограждено  забором.  Забор  подходил  совсем  близко  к
задней,   похоже,   глухой,   стене;   впереди   он   огораживал   широкое
заасфальтированное пространство, на котором в беспорядке стояло  несколько
забитых   досками   контейнеров.   Здание   было   массивным,   кубической
архитектуры.  Вдоль  белой  стены  тянулись  два  ряда  окон,  окаймленных
коричневыми прямоугольниками. Окна были большие, но не высокие,  вытянутые
в ширину. Каждое окно состояло из  трех  секций.  В  окнах  нижнего  этажа
угадывались решетки, в форме встающего солнца  с  лучами.  Все  окна  были
темными. Правда, еще не было достаточно поздно, чтобы  кто-нибудь  включал
свет. Юлиан Мюри заметил светлые ящики в окнах  второго  этажа,  но  затем
понял, что видит не ящики, а прямоугольники окон с противоположной стороны
здания. Второй этаж просвечивался насквозь.  Значит,  он  был  пустым  или
почти пустым. Ему показалось, что он видит пятнышко электрического света в
одном  из  окон  первого  этажа.  Впечатление  было  такое,   будто   свет
пробивается сквозь рваную плотную штору. Немного подумав,  он  решил,  что
это не свет,  а  только  яркое  оранжевое  пятно  неизвестной  природы.  С
большого расстояния не особенно разглядишь.
     Он  обошел  здание  и  зашел   с   задней   стороны.   Здесь   дорога
разветвлялась:  одна   ветка   шла   вниз,   к   городу,   другая   делала
невразумительный зигзаг и направлялась в поля. По дороге  из  города  полз
белый автомобиль с двумя усиками-антеннами на лбу, как у насекомого. Юлиан
Мюри мысленно проклял водителя и пошел, теряя время, вдоль забора.  Вперед
и назад. Когда он вернулся назад, автомобиль еще был около фабрики.
     Забор был  невысоким  и  решетчатым,  напоминающим  сетку.  С  задней
стороны здания он почти вплотную  подходил  к  стене  одноэтажной  длинной
пристройки без окон. Должно быть, это был склад. Отсутствие окон и  дверей
несколько затрудняло  проникновение  внутрь.  Однако  предприимчивые  люди
изменили первоначальный замысел архитектора - вплотную  к  пристройке  они
построили еще и сарайчик из металлических листов. Сарайчик  тоже  не  имел
окон или дверей. Значит, он открывался внутрь.
     Дальше поднимался второй этаж, ступенькой, над  ним  нависала  крыша,
козырьком. Крыша второго этажа  была  плоской,  как  теннисный  корт.  Над
крышей поднималась еще одна пристройка, маленький третий этаж. Юлиан  Мюри
решил, что на третьем этаже расположены комнаты и кабинеты  администрации.
Это  было  видно  по  величине  окон.  На  крышу   третьего   этажа   вела
металлическая лестница из прутьев.
     Узкое пространство у задней стены было  завалено  разным  хламом,  до
которого, видимо, просто не доходили руки. Юлиан Мюри  поискал  глазами  и
увидел обрезок стальной полосы. Это то что  нужно.  С  внутренней  стороны
забора росло несколько деревьев - клены, судя по неопавшим пучкам крылатых
семян. Кора на стволах кленов была почему-то закручена так, будто  деревья
росли спиралью, делая один оборот за жизнь. Пока он размышлял,  на  дороге
появился мальчик с собакой. Собака, довольно хищного вида,  изо  всех  сил
тянула поводок; мальчик  сплевывал  каждые  два  шага.  Юлиан  Мюри  снова
прошелся вдоль забора, чтобы не привлекать внимания. Он взглянул на  небо.
Небо почти очистилось от облаков. На фоне начинающегося заката  совершенно
черным силуэтом летела дикая утка. Он узнал ее по несоразмерно длинной шее
и быстрому трепыханию крыльев. А здесь, наверное, неплохая охота,  подумал
он. Когда мальчик с собакой  прошел,  Юлиан  Мюри  взялся  за  решетку.  С
внутренней стороны забора шла кошка, серая, с белыми тапочками  шерсти  на
задних лапах. Поймав его взгляд, кошка приостановилась, но  потом  подошла
поближе и сделала шеей явно дружественное движение - будто  ласкаясь  -  и
ушла.
     Он без труда перелез на другую сторону,  еще  раз  оглянулся.  Теперь
поблизости явно никого не было. Если послышится  мотор  машины,  то  можно
просто лечь на землю  или,  лучше,  спрятаться  за  стволом.  Если  машина
повернет, то нужно спокойно идти. Тогда на него не  обратят  внимания.  Но
машины не было.
     Он подобрал кусок стальной полосы и поддел им один из  нижних  листов
металла. Лист держался  на  четырех  заклепках.  Заклепки  лопались  почти
бесшумно. Он оторвал три, а  одну  оставил,  чтобы  придерживала  лист  на
месте. Потом он повернул лист по  часовой  стрелке.  В  получившуюся  дыру
вполне можно было пролезть.
     Внутри лежали бумажные  коробки.  Он  толкнул  их  рукой,  и  коробки
неожиданно легко провалились внутрь -  так,  будто  они  были  пустые.  Он
протиснулся в дыру и оказался внутри. Затем он поставил лист  на  место  и
расчистил себе проход от коробок, стараясь  не  поднимать  шум  -  на  тот
случай, если внутри кто-то есть. Коробки  были  мягкими,  но  не  пустыми.
Должно быть, какая-то бумажная дребедень, подумал Юлиан Мюри.
     Он оказался в маленьком светлом чуланчике  с  окном  во  двор.  Дверь
легко открывалась изнутри и вела в коридор.  Помещение  было  складом.  На
полу и стенах лежали розовые прямоугольники солнца. Перед тем  как  зайти,
солнце снова показалось из-за туч. В коридоре ощущалась тишина и пустота -
и странный запах давно покинутого места. Юлиан  Мюри  шел  не  опасаясь  -
теперь он был уверен, что внутри никого нет. Он осмотрел несколько  комнат
и убедился, что склад будет хорошо гореть. В  одной  из  комнат  он  нашел
несколько баллонов с газом. Если поджечь в этом месте, то рано или  поздно
баллоны взорвутся, и пожару будет легче проникнуть  на  второй  этаж.  Это
была разумная мысль. Он вытряхнул бумажное и ватное содержимое  нескольких
больших коробок. Содержимое было разноцветным. Чтобы не терять времени, он
не стал открывать остальные коробки, а только свалил их в кучу.  Потом  он
присел на корточки и щелкнул зажигалкой.  Огонек  неохотно  пополз  вверх,
съедая зеленую вату, прорвался длинным голубым язычком с  яркой  желтизной
на конце.
     Перед тем как уйти, Юлиан Мюри сделал поджог еще  в  четырех  местах,
чтобы фабрика загорелась сразу со всех сторон. При таком количестве бумаги
и ваты она обязательно сгорит дотла. Нужно только  подождать,  пока  огонь
разгорится. Тогда в коридоре запахнет дымом и навсегда  исчезнет  странный
запах пустоты. Последний поджог он сделал в маленькой  комнате  без  окон.
Было так темно и так приятно смотреть на  огонь.  Огонь  быстро  вырос  до
размеров небольшого костра, но дальше  расти  не  спешил.  Юлиан  Мюри  не
спешил тоже. Он решил дождаться запаха дыма. Он сел на пол и  стал  ждать.
Пол был холодным, и пришлось  подложить  длинную  плоскую  коробку.  Огонь
пожелтел и осветил комнату. Темнота отодвинулась, но не ушла, а  собралась
в  углах.  Глядя  на  огонь,  он  чувствовал,  как  меняется,   постепенно
раздвигаясь, его сознание - будто перед пыльным зеркалом  кто-то  поставил
еще одно зеркало и начал протирать пыль. Наверное, подобное чувство всегда
приходит, когда смотришь на огонь. На огонь, на морской прибой, на текущую
воду, на лицо человека - на  все  бесконечное.  Он  вспомнил  свой  первый
огонь; это было невообразимо давно, это было  одним  из  самых  дальних  и
самых искаженных отражений в зеркале, - была рождественская елка в доме со
сверчком - теплый дом, полный родных, дом защищал от всего, потому  что  в
мире не было ничего, кроме дома. Кроме огня свечей был тогда и свет лампы,
почему-то зеленый, так запомнилось. Такого оттенка он не встречал  никогда
больше, хотя иногда вспоминал. Он вспомнил один из своих последних  огней.
Это был костер в лесу. Тот лес  был  в  двухстах  километрах  к  югу  и  в
полугоде прошедшей жизни. У костра сидел парень лет четырнадцати - один из
случайных людей, которых можно встретить  путешествуя.  Парень  имел  лицо
старика, он слишком много пил. Так много, что Юлиан Мюри удивился. Два дня
до того парень чуть было не умер от перепоя. Юлиан  Мюри  купил  в  аптеке
какой-то рвотной гадости, и парень остался жить. Это происшествие сблизило
их на  несколько  дней.  Парень  рассказывал  странные  вещи.  Юлиан  Мюри
полагал, что он знает жизнь, но тогда усомнился в своем знании.
     - Да, мы живем очень просто, - говорил тогда парень, - очень  просто,
больше ничего не надо. Мы воруем лошадей в селах.
     У него был короткий плетеный хлыст  с  деревянной  ручкой.  Время  от
времени он прижимал хлыст к щеке. Костер горел мягко и уютно;  темнота  то
приближалась, то отступала, но оставалась такой же плотной  и  по-осеннему
молчаливой.
     - А что люди? - спросил Юлиан Мюри.
     - Да что люди - стреляют. В том году убили одного. Тогда зима была, и
они его загнали на реку. Лед стал проваливаться и он не пошел дальше.  Тут
его и  пристрелили.  А  потом  бросили  в  прорубь.  Они  думали,  что  мы
испугаемся.
     - Он был твоим другом? - спросил Юлиан Мюри.
     - Не-а. У меня друзей нет. У него тоже не было. Зато жизнь веселая.
     - А дорого дают за лошадь?
     - За какую как. Но мы дорого не берем. Нам ни к чему это. Что  делать
с деньгами?
     - А с вещами?
     - А что делать с вещами? Потом, если надо, можно  украсть,  -  парень
неожиданно рассмеялся. Его лицо напоминало высохшую кожаную  маску.  Когда
он смеялся, лицо морщилось, будто кожа была очень тонкой.
     - Ну а за сколько продашь лошадь? - спросил Юлиан Мюри.
     - Тебе даром отдам. Украду и отдам, хочешь?
     - Мне лошадь не нужна. Но - спасибо.
     - Вообще мы берем ведро водки, - стал вспоминать парень. -  Продавать
- это опаснее, чем воровать. Как-то мне ногу прострелили.  -  Он  завернул
штанину и показал шрам. Юлиан Мюри ничего не увидел, но поверил на  слово.
- Ведро водки - это лучше всего. Без водки куда ж денешься?
     - И всегда только водкой берете?
     - Всегда, но не обязательно. У меня сейчас кобыла есть, плохая, много
не дадут. Я за нее ведро малины попрошу. Так малины  хочется,  а  собирать
лень. Давно уже малины не ел. Завтра возьму ведро малины. Тебя тоже угощу.
     - Странная у тебя жизнь, - сказал Юлиан  Мюри,  -  если  разобраться,
очень странная.
     - Зато интересная. А если разобраться, то у всех  жизнь  странная.  У
тебя что ли нет?
     - У меня - да.
     - Вот, - сказал парень, - у всех она такая.  Живи,  пока  живется,  а
потом помирай. Какая разница?
     На следующий день парень пошел в село за ведром  малины.  Юлиан  Мюри
долго ждал, но парень не вернулся. Прождав до вечера, он сам пошел в село.
Там он услышал то, что ожидал услышать. Парня застрелили за ведро  малины.
Сначала дали ведро - для смеху и чтоб труднее было убегать, - а уже  потом
застрелили. Если бы он бросил ведро, то бежал бы быстрее.  Мог  бы  успеть
убежать. Но он давно не ел малины и ему очень хотелось. Он так и не  успел
попробовать. Когда он упал, малина рассыпалась. Потом ее подобрали местные
беспризорные малявки. Странная у него была жизнь. Как  и  у  всех  нас.  А
впрочем, какая разница - живи, пока живется.
     Огонь разгорелся и в комнатушке стало совсем светло, Светло и  жарко.
Юлиан Мюри выглянул в коридор. Под потолком тянулась  тонкая  нитка  дыма.
Нитка ползла медленно, местами останавливаясь и  сбиваясь  во  вращающиеся
клубки. Самое время уходить. Солнечные квадраты переместились  на  среднюю
часть стены. Обратно он шел не спеша, любуясь  природой.  Людей  почти  не
было, машины проезжали редко. На полпути к дому Якова  Йеркса  он  заметил
женщину в зеленом плаще.  Женщина  приближалась,  и  цвет  плаща  менялся,
становился ярко-голубым. Это либо оптический обман,  либо  дефект  зрения,
подумал Юлиан Мюри. Бывают же люди,  которые  не  различают  цвета.  Когда
голубой плащ приблизился, Юлиан Мюри разглядел девушку,  очень  молодую  и
совсем не пучеглазую. Конечно, это могла  быть  совсем  другая  девушка  и
совсем другой плащ.
     - Здравствуйте, - сказал Юлиан Мюри.
     Девушка задумалась, пытаясь вспомнить, и вяло кивнула - здравствуйте.
     - Всего доброго, - сказал Юлиан Мюри.
     Девушка остановилась, вспоминая.  За  ее  спиной,  слева  от  дороги,
стояла большая старая береза, вся черная от старости. Вокруг ствола дерева
ходила ворона, невесть откуда прилетевшая. Наверное,  спрыгнула  с  ветки.
Ворона шла по  кругу,  останавливаясь  через  каждые  два  шага,  нагибала
голову, вытягиваясь вперед, и тихо  каркала,  стесняясь  пробовать  полную
силу голоса. Потом ворона снова делала два шага.  Увидев,  что  привлекает
внимание, ворона совсем  застеснялась,  остановилась,  каркнула  совсем  с
человеческой  интонацией  -  обиженно  и  удивленно  -  дважды   прыгнула,
разбегаясь, и уверенно полетела в сторону заката.

                                    5

     - Как ваша нога? - спросил Яков.
     - Гораздо лучше, - ответил Юлиан Мюри, - гораздо лучше.
     - Помогают прогулки. Скоро вы будете совсем здоровы.
     - Я уже здоров, - сказал  Юлиан  Мюри.  Он  ждал  звонка,  но  звонка
почему-то не было. Наверное, пожар еще не разгорелся  по-настоящему.  -  Я
гуляю просто потому, что мне надоело сидеть в доме и ничем не заниматься.
     - Я могу вам помочь.
     - А я думал, что у вас пропало желание мне помогать.  Вы  предлагаете
мне работать на фабрике?
     - Да.
     - Я вас не подведу. Никто из ваших служащих не будет работать  лучше,
чем я.
     - Ну, не преувеличивайте.
     - Я вам гарантирую, - сказал Юлиан Мюри, - никто  не  будет  работать
лучше, чем я. Вы скоро убедитесь,
     - Хорошо, - сказал Яков, - а что вы умеете делать?
     - Любую работу. Я не думаю, что у вас найдется работа, которую  я  бы
не смог  выполнить.  В  ближайшее  время  не  найдется.  И  мне  бы  очень
понравилось работать на фабрике игрушек.
     - Почему же?
     - В этом есть что-то благородное. Я  буду  приносить  радость  людям,
детям.
     - Верно, - сказал Яков, -  я  тоже  всегда  считал  это  благородным.
Иногда мы даже отдаем  игрушки  бесплатно  -  бедным  или  больным  детям.
Прибыль ведь не самое главное.
     - Желаю удачи, - сказал Юлиан Мюри, - желаю удачи вашим добрым делам.
     И в этот момент зазвонил телефон.
     Пока Яков говорил по телефону, Юлиан Мюри вырвал листок из  блокнота,
согнул его так, чтобы получить квадрат, аккуратно оторвал лишнее. Потом он
стал сворачивать из листка фигуру. Закончив, он нарисовал две точки -  это
будут глаза - потом перевернул бумагу и нарисовал  плавники.  Он  дунул  в
отверстие и фигурка раздулась, превратившись в прелестную рыбку с  большим
ртом. Он очень хорошо умел делать фигуры из бумаги.
     Яков вошел в комнату.
     - Смотрите, - сказал Юлиан Мюри, -  какая  красивая  фигурка.  И  как
просто делается. Ее можно делать  из  цветной  бумаги,  а  плавники  можно
приклеивать. Можно приклеивать и хвост, а саму рыбку  посыпать  чем-нибудь
блестящим.  Получится  очень  красивая  игрушка.  Можно   сделать   только
раскрашенный листок, а дети будут сворачивать рыбку сами. Как вы  думаете,
неплохо? Я знаю много таких вещей. Видите, я полезный человек.
     - Да, - сказал Яков, - наверное. Можно посмотреть?
     Он взял рыбку и сделал вид, что рассматривает ее.
     - Что случилось? - спросил Юлиан Мюри, - Откуда звонили?
     - Это фабрика.
     - Фабрика? Какое совпадение. Мы только что о ней говорили.
     - Да, - сказал Яков, - совпадение. Сейчас я должен ехать.
     - Я поеду с вами, - сказал Юлиан Мюри.
     Вскоре они увидели дым. Дым поднимался неспешно,  наклонным  столбом;
ветра почти не было. На  фоне  заката  дым  смотрелся  угрожающе  красиво.
Поднимаясь,   дым   растворялся   в   зареве   заката,    окрашивая    его
кроваво-коричневыми тенями. Облака, оседающие к  горизонту,  вытянулись  в
удивительное подобие грозящего или указующего перста. Небо грозило  земле.
Или земля небу?
     Они подъехали и остановились у развилки двух дорог.
     - Странно, так много людей, - сказал Юлиан Мюри. - Здесь  всегда  так
много людей?
     Яков не ответил.
     Фабрика горела давно. Люди тоже собрались  давно  -  собрались  целым
полчищем. Людям нравится смотреть на огонь,  особенно  на  пожар,  поэтому
никто не поспешил позвонить и  позвать  на  помощь.  Пожар  красив  только
тогда, когда сгорает  все.  Есть  изначальная  порочность  в  человеческом
существе - любая катастрофа  радует,  и  хочется,  чтобы  катастрофа  была
большей. Потом ползут слухи, и слухи раздувают  катастрофу  до  совершенно
невообразимых размеров. Людям мало того, что сгорел только  один  дом  или
разбился только один самолет, или  сошел  с  рельсов  только  один  поезд.
Всегда хочется большего.
     Пожарные  копошились,  как  муравьи,  и  изредка  ругались  матом   в
мегафоны. Юлиан Мюри рассматривал людей  -  обычная  мелкая  шпана;  шпана
взрослая, но сохранившая свою сущность; группы неизвестно  зачем  гуляющих
женщин;  пьяные,  выпившие,   продолжающие   пить   на   ходу;   несколько
автомобилей, остановленных зрелищем; несколько влюбленных парочек и  много
парочек, притворяющихся влюбленными; случайные люди, о которых не  скажешь
ничего определенного; высокомерные старушки, выгуливающие пудельков. Пахло
до неприличия приятно  -  пахло  лесным  костром  из  сосновых  бревнышек,
разложенном на лугу у молчаливой и по-дружески спокойной реки. Все  вокруг
были веселы - так приятно смотреть на огонь, жаль, что он скоро  потухнет,
- и только собачки изредка скулили. Их инстинкты  правильнее  затуманенных
человеческих чувств.
     - It was  special  pleasure  to  see  things  eaten,  to  see  things
blackened and changed <Было особое удовольствие в том, чтобы  видеть,  как
вещи исчезают, как вещи чернеют и изменяются (англ.)>, - сказал Яков.
     - Откуда эта фраза? - спросил Юлиан Мюри.
     - Ею начинается одна знаменитая книга. Я начал читать эту  книгу  час
назад. Я прочел эту фразу и подумал, что она правдива. И вот  сразу  после
этого -  такое  подтверждение  моих  мыслей.  Это  не  может  быть  просто
случайностью.
     - Да, удивительное совпадение.
     - Не совпадение, - медленно произнес Яков, - это воля провидения. Оно
не скрывает своей воли.
     - Бросьте, - сказал Юлиан Мюри, - чего доброго вы и  сейчас  скажете,
что Бог поступает справедливо, сжигая все ваше имущество.
     - Бог всегда справедлив. Вы даже не представляете насколько, - сказал
Яков и вышел  из  машины.  Его  присутствия  не  требовалось.  Было  сразу
понятно, что фабрику не спасти.
     Юлиан Мюри тоже вышел из машины и пошел в противоположную сторону.  У
ограды стояла девушка в  голубом  плаще.  Оказывается,  ей  тоже  нравится
смотреть на пожар. Он приблизился к ней сбоку; она заметила его  только  в
последний момент. Его поразило выражение лица девушки - она торжествовала.
     - Привет, Винни! - сказал Юлиан Мюри.
     - Привет, - она обернулась, но выражение ее лица не  изменилось.  Она
не пыталась скрывать свою радость.
     - Ты так радуешься, будто видишь огонь впервые в жизни, - сказал он.
     - Я видела уже четыре пожара за зиму и много пожаров раньше,  но  это
первый, который доставил мне удовольствие.
     - Не стоит быть такой кровожадной в восемнадцать лет. В восемьдесят -
другое дело, - сказал Юлиан Мюри.
     - Ты знаешь, что это горит? - спросила Винни.
     - Фабрика игрушек.
     - Вот именно, фабрика игрушек, фабрика Якова Йеркса.
     - Ах, так ты знакома с хозяином?
     - Очень хорошо знакома, - ответила Винни, - я его знаю с детства.  Он
был другом моего отца много лет. Они вместе учились. Последние два года  я
работала на этой фабрике.
     - Тогда ты должна плакать, а не смеяться. Или это нервное?
     Винни рассмеялась. Ее  смех  был  тихим  и  холодным.  Когда  человек
смеется так, ничего хорошего не жди.
     - Папаша Йеркс, - сказала она, - разбил мою  семью  и  разорил  моего
отца. Отец был вынужден покончить с собой. Прости, что я это тебе  говорю,
тебя это совсем не касается, но я должна сказать кому-то.  Наконец-то  это
произошло! Я так долго ждала. Наконец-то!
     Начали взрываться электрощиты -  ярко,  как  ракеты  фейерверка,  они
разлетались слепящими брызгами; оставляли в глазах пятна слепоты. Один  из
пожарных, уже почти поднявшись на крышу, остановился на лестнице и прикрыл
голову руками. Искры летели прямо на него.  Когда  взрывы  ослабевали,  он
делал  несколько  шагов  вниз  и  останавливался  снова,  чтобы  переждать
огненный ливень. Было видно, что здание горит сразу со  всех  сторон.  Над
крышей поднималось зарево, как над жерлом  вулкана.  Возможно,  крыша  уже
провалилась. В стене появилась заметная  трещина;  из  трещины  вырывались
дымовые всплески - один за другим, так,  будто  кто-то  выталкивал  дым  с
большой силой.
     - Как хорошо, что мы познакомились, - сказал Юлиан  Мюри,  -  дело  в
том, что я тоже хорошо знаю папашу Йеркса. Он не такой  злодей,  каким  ты
его описала, но мне он тоже не нравится.
     Винни резко повернулась.
     - Ты его знаешь?
     - Да, я даже живу с ним в одном доме и приехал сюда вместе с ним.  Но
мне тоже нравится этот пожар. Только я думаю, что пожар маловат.
     Ее взгляд стал внимательным.
     - Маловат? Но ведь сгорит все, не так ли?
     - Но ведь это не плата за смерть отца. Это слишком  маленькая  плата.
Это даже не месть, если только не ты подожгла фабрику.
     - Не я. Но я мечтала об этом. И не только об этом. Но это месть - Бог
отомстил ему за меня.
     - Фу! - сказал Юлиан Мюри, - ты говоришь совсем как папаша Йеркс.  Ты
знаешь, что он заявил мне только что? Он сказал, что Бог  ни  капельки  не
стесняется показывать себя, вмешиваясь в нашу жизнь. Могу тебя  порадовать
- после удара молнии Йеркс слегка тронулся и теперь говорит в  основном  о
Боге. Или он всегда был таким?
     - Нет, не всегда, - ответила Винни. - Но раз так, я не буду  говорить
о Боге.
     Невдалеке от них стояла пожарная машина с приоткрытой дверцей. Машина
говорила сама с собой металлическим голосом.
     - Третий, третий, вызываю четвертого, - сказала машина.
     - Третий, третий, вызываю четвертого, - передразнил ее  мальчишка.  -
Агент 007 задание выполнил.
     - Будем отрезать, - сказала машина, не обращая внимания на мальчишку.
- Как обстановка?
     - Как обстановка? - передразнил мальчишка.
     Машина грубо выругалась.
     - Ого! - удивился мальчишка, - сама ты...!
     Он отошел.
     - Слушай, - сказал Юлиан Мюри, - у меня есть идея.
     В  этот  момент  послышался  взрыв.  Над  крышей  поднялся  невысокий
огненно-пятнистый купол, завис на мгновение и провалился.
     - Что это? - удивилась Винни.
     - Что-то взорвалось.
     - Нечему там взрываться, там только бумага и вата.
     - Угловая комната на первом этаже, склад,  -  сказал  Юлиан  Мюри,  -
помнишь, там стояли баллоны с  газом.  Я  удивляюсь,  что  они  взорвались
только сейчас.
     - Откуда ты об этом знаешь?
     - Я бывал на фабрике.
     - Я тебя там не встречала.
     - А я тебя встречал, ты просто не замечала меня. Я хотел  заговорить,
но очень стеснялся. Я вообще очень стесняюсь. Если честно,  то  ты  первая
девушка, с которой я заговорил.
     - Что-то не верю, - сказала Винни.
     - Это только потому, что ты мне очень нравишься. Я как  в  тумане;  я
даже не знаю, что говорю.
     - Все равно не верю, - сказала Винни.
     Огонь вырвался из окон второго этажа. Сейчас взобраться на крышу было
невозможно. Одна из собак, сидящих рядом, подняла морду и завыла.
     - Кажется, собаки умнее людей, - сказал Юлиан Мюри.
     - Некоторые, - ответила Винни, - воют  только  умные  собаки.  Глупые
заводят новые знакомства. Нельзя делать и то, и другое одновременно.
     Начинало темнеть.  Люди  стали  расходиться,  убеждаясь,  что  ничего
нового уже не произойдет. Маленький местный нетопыришка  летал  кругами  в
полупрозрачных вращающихся дымовых облаках. Странно, откуда  в  это  время
года летучие мыши, подумал Юлиан Мюри, и сразу понял откуда.
     - Смотри,  -  сказала  Винни,  -  летучая  мышь.  Ей  тоже  любопытно
посмотреть, что здесь делается.
     - Должно быть, она просто жила под крышей, а  огонь  ее  разбудил,  -
ответил Юлиан Мюри. - Жалко ее, бедную.
     - Да, жалко, - согласилась Винни. - Но ты говорил, что  у  тебя  есть
идея.
     - Ты бы хотела отомстить по-настоящему?
     - Как по-настоящему - подсыпать яду в пиво или нанять банду убийц?
     - Не обязательно так грубо. Но ты права -  смерть  искупается  только
смертью.
     - Я не собираюсь доживать свою жизнь в тюрьме.
     - Я тоже, - сказал Юлиан Мюри, - но  вместе  мы  могли  бы  придумать
что-нибудь стоящее. Как он к тебе относится?
     - Он меня жалеет. Когда-то, когда я была  ребенком,  он  меня  любил.
Теперь его просто мучит совесть, я знаю.
     - Тогда давай к нему в гости. Поживешь недельку.
     - Никогда. Я никогда не переступлю порог его дома.
     - Не стоит так поэтично выражаться: "не переступлю порог",  -  сказал
Юлиан Мюри, - а не то я просто расплачусь. Приезжай в  гости  обязательно.
Пусть  он  подумает,  что  ты  его  простила.   Пусть   он   растрогается,
расчувствуется, начнет каяться и вспоминать, пусть он раскроет душу. Тогда
мы и ударим. По-настоящему больно бывает ведь только от  несправедливости.
Любую другую боль можно стерпеть. Ты согласна?
     - Да, - сказала Винни, - теперь согласна.

                                    6

     Прошло два дня. Винни выполнила свое обещание - приехала в  гости.  С
Яковом она говорила тепло и любезно; она оказалась хорошей актрисой.  Яков
появлялся  дома  только  по  вечерам  -  из-за   пожара   возникло   много
непредвиденных проблем, требующих срочного решения.
     Юлиан Мюри рассказал Винни историю своих отношений  с  Эльзой  и  они
весело посмеялись.
     - Бедняжка, ты  такой  стеснительный,  -  сказала  Винни,  -  я  тебя
насквозь вижу, не верю тебе ни вот на столько, -  она  сложила  в  щепотку
пальцы. - Со мной у тебя не пройдет.
     - Совсем не пройдет?
     - Ну, если для тебя это так важно, то пожалуйста, - сказала Винни,  -
мне наплевать. Но знай, что я тебя раскусила.
     Они были вдвоем в его комнате. Винни сидела на том же диванчике,  где
любила сидеть Эльза. Больше в доме никого не было.
     - Тогда и мне наплевать, - сказал Юлиан  Мюри,  -  давай  говорить  о
деле.
     Винни улыбнулась своей неприятной хищной улыбкой. Во всем ее существе
было нечто неприятное и хищное.  Это  не  бросалось  в  глаза  при  первой
встрече, но тем сильнее обращало на себя внимание  потом.  В  детстве  она
была испорченной девчонкой,  подумал  Юлиан  Мюри,  сущим  наказанием  для
родителей. Потом,  повидав  жизнь,  она  успокоилась,  но  не  изменилась.
Обычная история. Я не раз встречал таких.
     - Когда ты улыбаешься, ты становишься похожа на щуку, - сказал  Юлиан
Мюри.
     - Врешь, я не такая худая.
     - Конечно, у тебя лицо круглое, как луна, но все равно, как у щуки.
     - Ты потише, щуки, они умеют кусаться.
     - Я знаю, - сказал Юлиан Мюри. - Я сказал тебе комплимент.
     - Слабенькие у тебя комплименты. На такие щуки не клюют.
     - Слабенькие, зато оригинальные. Давай думать, уже два дня прошло.
     - Ты мужчина, ты и думай, - сказала Винни, - ты думай, а я послушаю.
     - Так, - сказал  Юлиан  Мюри,  -  есть  три  варианта:  самоубийство,
несчастный случай и, понятно, убийство.
     - Ты говоришь прямо как прокурор. Мне не по себе становится.
     - Рассмотрим первый случай. Как люди убивают себя? Вешаются, травятся
газом, режут вены, выбрасываются из окон, желательно при свидетелях.
     - Давай не будем говорить об этом, - сказала Винни, - я не хочу.
     - Тогда другой вариант  -  несчастный  случай.  Можно  споткнуться  и
неудачно упасть, попасть под машину или под  поезд,  можно  выпить  не  то
лекарство. Еще бывает несчастный случай на охоте. Убийство нам не подходит
-  слишком  мало  вариантов,  например,  нападение  в  темноте   с   целью
ограбления.
     - Это слишком опасно, я не буду.
     - Конечно, нужно придумать что-то лучшее.
     - Слушай, - сказала Винни, - а чего ты так стараешься? Понятно  я,  у
меня есть причина. Он ведь тебе ничего плохого не сделал.
     - Только хорошее.
     - Тогда в чем дело?
     - Ты не поймешь.
     - А ты расскажи, я понятливая. Если будешь что-то скрывать, я сегодня
же уеду. Говори правду.
     - Правду, - он задумался, - правду. Если бы я мог знать правду.  Есть
арабская сказка о джине, который много тысяч лет сидел в бутылке.  Сначала
он поклялся, что исполнит желания любого, кто освободит  его  из  бутылки.
Когда прошла тысяча лет, он решил не исполнять желаний. Но никто не спешил
его спасать. Когда прошла еще тысяча лет, он поклялся убить  каждого,  кто
его освободит. Слышала?
     - Да, - сказала Винни, - я знаю.
     - Я раньше не понимал этой  сказки.  Мне  казалось,  что  чем  дольше
пробудешь в неволе, тем больше  полюбишь  своего  спасителя.  Но  потом  я
понял. Есть грань,  за  которой  все  изменяется,  переворачивается.  Есть
предел любому терпению и любому пониманию. На месте того джина я  бы  тоже
стал мстить. И не только своему спасителю, а всему миру, который  обошелся
со мной так жестоко. Тебе это трудно понять.
     - Нет, - сказала Винни и положила обе руки на ручку дивана, так,  как
раньше Эльза, - я понимаю, говори.
     - Меня никто не запирал в бутылку на тысячи лет. Но мне  и  не  нужно
было тысяч лет. Для меня тысячи лет прошли за  несколько  часов.  Я  видел
однажды, как убили мальчишку за ведро малины. Я видел однажды, как погибли
в огне сотни человек - просто ни за что. Они были невиновны. Они сгорели в
огне. Для них ад начался еще на этом свете. И я понял, что наша  жизнь  не
стоит того, чтобы ее любить, если происходит такое. Она не стоит  и  того,
чтобы к ней относиться с безразличием. Она заслуживает лишь того, чтобы ей
мстить. И начинать нужно с того человека,  который  тебя  спас.  Это  джин
придумал правильно. Ну что, тебе понятно?
     - Да, понятно, я однажды тоже думала так, - сказала  она.  -  Смотри,
какая погода сегодня. Кажется, что скоро лето. Так хорошо и  так  приятно.
Ты заметил?
     - Заметил. Наверное, это из-за солнца.
     - Нет, не из-за солнца. Ты знаешь, как это было с моим отцом?
     - Знаю.
     - Ничего ты не знаешь. Слушай. Это было два  года  назад.  Тогда  мне
было всего семнадцать и я была не такая, как сейчас. Два года  меня  очень
изменили. Тогда с нами уже не было мамы, она ушла раньше. Отец был  болен.
Не только тогда, всю жизнь. У него болело сердце. Часто болело,  я  знала.
Он вставал по ночам, потому что боялся лежать; часто  вообще  не  ложился.
Это с ним было всегда. По утром он шутил и ничего не объяснял. Его  работа
была связана с поездками. Ему было  очень  тяжело;  из-за  болезни  он  не
успевал. В конце концов он уволился. Он  очень  переживал  и  у  него  был
инфаркт. Тогда мама еще была с нами. Мы думали, что он не переживет, но он
очень любил жизнь. Он всегда очень любил жизнь, можешь ты это понять?
     Она замолчала, вспоминая. Молчание натягивалось,  как  резина  -  все
напряженнее и напряженнее, вот-вот порвется. Юлиан Мюри пошевелился и  сел
иначе.
     - Да, - она продолжала, - еще он верил в загробную  жизнь.  Читал  об
этом в книгах. Наверное, верил от страха. Верят ведь всегда от страха  или
от глупости.
     - Не всегда, - сказал Юлиан Мюри, -  иногда  из-за  доброй  души  или
понимания чего-то важного.
     - Но он-то верил от  страха,  я  знаю.  Он  читал  книги,  в  которых
говорилось о том, что будет после смерти, и мне давал читать. Они написаны
убедительно, некоторые из них. И там говорится, что  нет  большего  греха,
чем самоубийство. Поэтому я знала, что это ему не грозит. И еще  он  очень
любил жизнь. Я никогда не верила, что это произойдет. После того,  как  мы
разорились из-за этого подонка (он еще заходил к нам, до самого последнего
дня!), у отца осталось много долгов. Он не мог  заплатить.  Все  произошло
так быстро, мы стали нищими. В последний вечер его жизни я собиралась уйти
с друзьями, а он меня не отпускал. Он вдруг стал смотреть фотографии  -  и
смотрел их так медленно,  будто  картины  в  музее.  Я  не  понимала  этой
сентиментальности. Я  тогда  еще  многого  не  понимала.  Он  просил  меня
остаться и показывал фотографии, что-то вспоминал. Меня  эти  воспоминания
не трогали. Так бывает всегда - твои  воспоминания  нужны  только  тебе  и
никому больше, особенно самые дорогие воспоминания. Короче  говоря,  мы  с
ним поссорились, я наговорила ему много грубого, а потом ушла. Я старалась
вернуться попозже и гуляла половину ночи, часов  до  двух.  И  мне  совсем
плохо было на душе. Я думала, что он будет спать, когда я вернусь.  Но  он
все еще смотрел фотографии.  Я  легла  спать,  ничего  ему  не  говоря.  Я
подумала, что он опять не будет ложиться всю ночь. А утром он был добрым и
ласковым, будто мы и не ссорились совсем. Я подумала, что  ему  что-то  от
меня нужно, Я так прямо ему и сказала, но он не обиделся. Тогда было лето.
В нашем доме не было горячей воды. Мы не очень расстраивались, потому  что
летом  она  не  нужна,  и  слишком  много  было   других   причин,   чтобы
расстраиваться. Так вот, в  то  утро  он  звонил  и  договаривался,  чтобы
починили трубы. Меня это удивило. Я спросила, почему это он надумал чинить
трубы сейчас, если до зимы еще много времени. Он не объяснил. Он ничего не
говорил мне. Кончилось тем, что мы  поссорились  снова  и  я  снова  ушла.
Больше я его не видела живым. Я часто думала, что бы он мог мне сказать  в
последний раз, если бы я вела се бя по-другому? Что он хотел сказать  мне?
Ведь ему больше некому было сказать. Трудно  уходить  из  жизни,  если  не
можешь никому сказать последних слов - так, чтобы  эти  слова  кто-то  еще
помнил долго-долго... Потом  он  разбился,  а  через  три  дня  нашли  его
записку, где он просил никого не  винить.  Эту  записку  он  почему-то  не
оставил дома, а вложил в конверт, надписал адрес и направил на нашу  дачу.
Там конверт и нашли. Еще в конверт он  вложил  фотографию  мамы,  одну  из
старых фотографий, очень старых. Он просил никого не  винить,  потому  что
всегда был добрым и потому что так  принято  писать.  Но  я-то  знаю,  кто
виноват во всем. И тогда я поклялась отомстить папаше Йерксу.
     - Это ты ходила под окнами  клиники?  -  спросил  Юлиан  Мюри,  -  Ты
проходила там каждое утро?
     - Я. Мне было приятно знать, что он лежит там и мучится  от  боли.  Я
надеялась, что он умрет. Я получала удовольствие, проходя по аллее, -  это
было как сумасшествие. Но он не умер.
     - Он умрет.
     - Но как?
     - Давай начнем с самого простого и самого  безопасного.  Например,  с
угроз или шантажа. Письмом или по телефону. Лучше по телефону, потому  что
так быстрее. Эти вещи  иногда  дают  неожиданной  результат.  Попробуем  и
посмотрим, что получится.
     - Когда?
     - Сегодня.
     - Хорошо, сегодня - это мне нравится, - сказала она.
     Вечером они бродили по  городу.  Дважды  они  звонили  из  телефонных
будок, но Яков Йеркс еще не возвращался домой. Они гуляли обнявшись, чтобы
не привлекать внимания. После семи,  когда  на  улицах  стало  темно,  они
попробовали позвонить еще рая.
     Юлиан Мюри взял трубку  и,  прежде  чем  набирать  номер,  попробовал
голос.
     - Алло, узнаешь меня? - голос был низким и грубым.
     Винни рассмеялась и прижалась к нему плечом.
     - У тебя здорово получается, я бы никогда не узнала твой голос.
     Он набрал номер. На другом конце линии Яков поднял трубку.
     - Алло?
     Да, твои дела плохи, подумал Юлиан Мюри, это слышно даже  по  голосу.
Ты давно не говорил так - так бесцветно и устало.
     - Алло, узнаешь меня?
     Молчание.
     - Не узнал? - Юлиан Мюри думал, что сказать дальше.
     - Узнал, что вам нужно?
     - Ах, узнал, хорошо.
     Винни сделала удивленное лицо.
     - Что вам нужно? - повторил Йеркс, - Мы же обо всем договорились.
     - Изменились обстоятельства, - сказал Юлиан Мюри, - ты слишком  много
знаешь. Мы не можем этого оставить просто так.
     - Но ведь до сих пор я молчал, и вы сами понимаете, что говорить  мне
невыгодно. Что бы стало со мной, если?...
     -  Мне  плевать,  -  сказал  Юлиан  Мюри,  -   повторяю,   изменились
обстоятельства.
     - Может быть, я  мог  бы  заплатить?  -  спросил  Яков,  -  или  дать
расписку?
     - Забудь об этом.
     - Тогда что же?
     - Тебе придется умереть. Мы это сделаем без шума. Вопросы есть?
     - Когда?
     - Скоро. Но я предлагаю тебе самоубийство. Ты понимаешь, что  нам  не
нужен шум. Если ты согласен, то мы не сделаем тебе больше ничего.
     - Если я убью себя, то вы больше мне ничего не  сделаете?  Интересно,
что вы тогда сможете мне сделать?
     - Подумай сам,  -  Юлиан  Мюри  импровизировал,  поэтому  приходилось
говорить медленно и повторяться, - подумай сам. Во-первых,  ты  умрешь  не
сразу; во-вторых, ты умрешь не сам. Сперва твои близкие. Твоя  жена  и  та
девочка, с которой ты живешь.
     - Я подумаю, - сказал Яков.
     - Смотри, не думай слишком  долго.  Мы  не  будем  ждать.  Мы  начнем
действовать. Покончить с собой - самый легкий выход для тебя.
     Он повесил трубку.
     - Где ты научился так менять голос? - спросила Винни.
     - Я не учился. Я сам не знал, что умею это.
     - У тебя получается слишком хорошо.
     - В последние дни у меня многое получается слишком хорошо,  -  сказал
Юлиан Мюри, - так хорошо, что я иногда пугаюсь.
     - А с какой это девочкой он живет? - спросила Винни.
     - С тобой, с кем же еще?
     - Я ничего не понимаю.
     - Я тоже ничего не понимаю, - сказал Юлиан Мюри, -  но  мы,  кажется,
попали в яблочко.

                                    7

     Спустя час они вернулись.  Во  дворе  их  встретил  радостный  Холмс,
удивительно безобидная  собака.  Холмс  прыгал,  провожая  их  к  дому,  и
застенчиво предлагал побегать по двору. Но люди не соглашались. Когда  они
поднялись  на  ступеньки,  Холмс  понял  бесплодность  своих   попыток   и
остановился, по инерции слегка помахивая хвостом, и лег на землю, не  видя
новых развлечений. Юлиан Мюри открыл дверь своим ключом. Яков был в  одной
из комнат второго этажа - там горел свет.
     Они прошли в гостиную. Это была та самая комната с камином, в которой
по вечерам ужинала семья, - когда-то. Теперь традиция разрушилась.  Каждый
из живущих в доме жил сам по себе. В центре комнаты стоял стол с  нечистой
скатертью - здесь недавно обедали. Одна из стен - с большим окном - сейчас
была закрыта тяжелыми голубыми портьерами.  Винни  сняла  плащ  и  села  к
столу. Юлиан Мюри подошел к зеркалу. В зеркале отражалась  комната,  но  в
обратном изображении комната  казалась  новой  и  незнакомой.  Он  замечал
предметы, на которые не обращал внимания до сих пор. Вначале он  посмотрел
на камин, в котором уже несколько дней не было огня. Камин  в  современном
доме - большая роскошь, если только он сделан добротно. Стена над  камином
была вся  в  трещинах,  видимо,  из-за  горячего  воздуха.  Значит,  камин
все-таки сделан плохо. Стена напротив окна была закрыта  ковром.  У  стены
стоял маленький столик с телевизором на нем.  Телевизор  был  из  красного
пластика, переносной. Юлиан Мюри ни разу не видел,  чтобы  этот  телевизор
включали. Над столиком висели две винтовки, закрепленные на ковре. Если на
столе висит винтовка, вспомнил Юлиан Мюри, то она  обязательно  выстрелит.
Занятно.
     - Слушай, Винни, - сказал он, - как ты думаешь, эти ружья стреляют?
     - Почему бы и нет? - это охотничьи.
     - Ты разбираешься в оружии?
     - Нет, но когда-то мы с отцом ходили на охоту. Не только с  отцом,  -
поправилась она, - всегда собиралось много  людей,  человек  двадцать  или
пятнадцать. Йеркс тоже был с нами. Кажется, это  те  же  самые  ружья,  из
которых он стрелял.
     - В здешних местах хорошая охота?
     - Так говорят, но я не уверена. Я была на  охоте  несколько  раз.  Мы
охотились только на уток. Говорят, что в лесах много разного  зверя;  есть
волки, например, и еще что-то вроде маленьких оленей, которые не бегают, а
прыгают, - но этого я не видела. Волчью шкуру видела, а волка никогда.
     - Ты умеешь стрелять?
     - Я хорошо стреляю; здесь многие хорошо стреляют. Многие любят охоту,
не знаю только за что. По мне, это противное и скользкое занятие.
     - Скользкое?
     - Ну да. Обычно мы охотились осенью, когда  было  мокро  и  скользко.
Утки живут на болотах - там полно грязи и комаров. Не знаю, может быть,  я
была мала и не смогла оценить, но  мне  совсем  не  понравилось.  Особенно
плохо было в дождливую погоду. Я помню, однажды мы  шли  в  гору  к  нашим
автомобилям, и вдруг пошел дождь. Это был небольшой сосновый лесок и почва
была - глина с песком. Сразу стало так скользко, что мы не могли идти.  Мы
только могли прислониться к стволам и мокнуть.  Так  и  простояли  полдня.
Нет, охота - плохое занятие. Хотя как раз тогда я сама подстрелила утку, -
прибавила Винни с некоторой гордостью.
     - Как ты думаешь, они заряжены?
     - Эти ружья? Конечно, нет. Но я знаю,  где  Йеркс  хранит  коробки  с
патронами. Одну такую коробочку я вчера стащила. Двадцать пять штук.
     - Зачем ты это сделала?
     - А  я  подумала,  что  пригодится,  рано  или  поздно.  И  правильно
подумала, так?
     - Так.
     - Ты хочешь его застрелить?
     - Нет, я тоже не хочу провести остаток жизни в  тюрьме.  Я  хочу  его
напугать.
     - Он и так достаточно напуган.
     - Нет, - сказал Юлиан Мюри,  -  недостаточно.  Недостаточно  напугать
человека один раз. Чтобы он испугался по-настоящему, нужно пугать его  без
перерыва хотя бы несколько дней.  Многие  выдерживают  сильный  страх,  но
никто не выдерживает постоянного страха.
     - И что ты будешь делать? - спросила Винни.
     - Я ведь сказал, что мы убьем тебя и Эльзу.
     - Если ты хочешь начать с меня, у тебя не получится, - сказала  Винни
совершенно спокойным голосом. Юлиан Мюри вдруг понял, что она боится.  Это
плохо.
     - Слушай, душечка, - сказал он, - я не собираюсь в тебя  стрелять.  Я
сделаю это только, если ты слишком испугаешься и станешь вредить  делу.  А
сейчас успокойся.
     - Сделаешь?
     - Сделаю. Это для меня раз плюнуть, хотя раньше я никогда не стрелял.
Поэтому не бойся. Для начала мы убьем только собаку.
     - Холмса?
     - Да, его.
     - Но он такой милый.
     - Поэтому застрелишь его ты. Ты попадешь с первого выстрела и  он  не
будет мучиться. Поняла?
     - Чего уж не понять. Сегодня ночью?
     - Сегодня ночью. Винтовку мы украдем. Пусть папаша Йеркс думает,  что
это сделали они, как напоминание.
     - А потом?
     - Все остальное сделаем завтра, - ответил Юлиан Мюри.
     Они обсудили все детали и решили не встречаться до утра.  В  половине
первого ночи, как было условлено, Винни вышла во двор. Юлиан Мюри видел ее
из своего окна. Холмс сразу подбежал к ней. Он не  лаял;  он  вообще  лаял
только тогда, когда был очень обрадован. Винни направила винтовку на него.
Холмс понюхал ствол и лег на спину, предлагая  себя  погладить.  Наверное,
это не настоящая овчарка, подумал Юлиан Мюри, настоящие овчарки  так  себя
не ведут. Винни что-то говорила собаке.  Она  не  могла  говорить  громко,
поэтому Холмс ее не слушался и не уходил. Она еще раз приставила  ствол  к
голове собаки.
     Нет, подумал Юлиан Мюри, нет, это мы плохо придумали. Она никогда  не
убьет собаку. У нее слишком слабый характер для этого. А вот человека  она
бы смогла. Странно получается. Странно.
     Он поднял глаза. Улица не была освещена, только за дорогой  светилось
окошко. Вот и все, если не считать луны.  Полная  пятнистая  луна  зависла
почти в зените. Она  просвечивала  сквозь  корявые  ветви  старой  акации.
Почему луна в пятнах? Когда-то давно луна и солнце  были  одинаковыми,  но
без пятен. Об этом говорит одна древняя легенда.  Луна  и  солнце  светили
слабо и днем было так же темно, как в лунную ночь.  Тогда  луна  и  солнце
пошли к источнику, чтобы умыться.  Луна  потерла  солнцу  спину  и  солнце
засияло. Когда луна повернулась спиной к солнцу, солнце бросило ей в спину
грязь. Вот почему на луне пятна. Вот почему солнце светит ярко. Так всегда
и  бывает  в  жизни.  Справедливым  достаются  только   удары   в   спину.
Несправедливость побеждает.  Он  снова  взглянул  вниз.  Винни  присела  и
гладила собаку. Нет, она не сможет его убить.
     Винни поднялась и пошла к дому.
     Он подождал, пока она войдет в его комнату.
     - Не нужно объяснять, - сказал он, - ты не смогла. Дай мне  винтовку.
Сама иди в свою комнату и не высовывайся до утра. Спи.
     - Ладно, - сказала Винни, - делай как знаешь. Но учти,  здесь  только
два заряда, ты должен попасть. Ты попадешь?
     - С двух выстрелов обязательно.
     - Ты будешь стрелять в упор?
     - Нет, я не хочу, чтобы он испачкал меня кровью, если умрет не сразу.
Я буду стрелять на расстоянии.
     - Смотри не промахнись, - сказала Винни.
     - Я не промахнусь. Я хорошо представляю, что такое  раненая  овчарка,
даже если это всего лишь Холмс.
     Он спустился во двор.  Было  очень  светло  -  намного  светлее,  чем
казалось из окна. Собаки не было. Юлиан Мюри сел на совершенно  сухую  уже
землю - земля высохла за два последних дня - и стал ожидать. Холмс подошел
сзади. Юлиан Мюри услышал его дыхание.  Собака  легла  на  землю  рядом  и
посмотрела на человека. По улице проехала машина. Он  видел  только  конус
света и слышал шум.  Из  машины  выстрела  не  услышат.  Или  услышат?  Он
подождал двадцать секунд - у него было почти безошибочное чувство  времени
- и встал. Холмс встал тоже. Он смотрел на человека, задрав  морду.  Юлиан
Мюри сделал рукою движение, будто он бросает  что-то.  Собака  недоверчиво
посмотрела на него, но  решила  подчиниться  и  пойти  поискать.  Молодец,
Шерлок Холмс, подумал Юлиан Мюри, ты искал всю жизнь, ищи и сейчас.  Желаю
тебе умереть быстро.
     Он поднял винтовку и прицелился. Собака ходила метрах в пяти от него.
Он  нажал  курок.  Приклад  больно  ударил  в  плечо.  Звук  выстрела  был
неожиданно громким. В тот же момент собака закричала. Это был именно крик,
а не вой или лай, хотя звуки отдаленно напоминали и вой, и лай. Юлиан Мюри
выстрелил еще раз. Крик не оборвался.
     Он опустил винтовку и подошел  к  Холмсу.  Собака  лежала  на  земле,
дергая лапами. Жаль, что она не умерла  сразу.  Юлиан  Мюри  направился  к
дому. Он вошел в свою комнату и, не включая свет, бросил винтовку в  шкаф,
накрыл ее первой попавшейся нащупанной тряпкой. Он  не  собирался  прятать
винтовку слишком далеко. Выглянув в окно, он увидел, что в  соседних  двух
комнатах горит свет. Потом свет зажегся и внизу. Едва видимая улица  сразу
погрузилась в темноту. Свет луны со всем своим волшебством и нереальностью
исчез тоже. Электрический свет был понятен  и  скучен.  Теперь  Холмс  был
виден, он лежал темной кучкой посреди двора и громко плакал. Яков вышел во
двор. На нам был полосатый халат.
     Юлиан Мюри оперся о подоконник  и  стал  смотреть  происходящее,  как
спектакль.
     Яков подошел к собаке и нагнулся. На  несколько  секунд  плач  Холмса
прервался. Потом закричал человек. Яков упал;  что-то  происходило  внизу.
Юлиан Мюри не  видел  подробностей,  он  имел  плохое  зрение.  Он  только
догадывался, что происходила борьба. Наверное, Холмс был  только  ранен  и
теперь набросился на подошедшего к нему человека. Значит, сейчас все может
закончиться. Жаль, если закончится слишком быстро.
     Яков поднялся и бросился к дому. Собака  молчала,  значит,  она  была
мертва. Юлиан Мюри расстегнул рубашку  и  включил  свет.  Потом,  подождав
немного, вышел из комнаты.
     Он вышел  в  гостиную,  полуприкрыв  глаза,  изображая  не  до  конца
проснувшегося человека. Яков стоял посреди комнаты и держал в  левой  руке
бинт. У его ног была лужица крови. Юлиан Мюри проследил  глазами  кровавый
след - след делал две петли, уходил в соседнюю комнату и  шел  к  наружным
дверям. Понятно.
     Яков пытался перевязать себя. На его правой  руке  было  две  раны  -
нижняя уже закрыта повязкой, сквозь которую сочится кровь, и  верхняя,  на
плече. Судя по количеству крови, разорвана  вена.  Яков  пытался  оторвать
одной рукой кусок бинта.
     - Так ничего не выйдет, - сказал Юлиан Мюри, - сейчас я вам помогу.
     Он прошел в кухню и вернулся с ножом. Отрезал  бинт,  разорвал  конец
бинта надвое и завязал. Потом отрезал еще кусок, в  метр  длиною,  и  туго
затянул бинт на плече.
     - Вот так, - сказал он, - так кровотечение прекратится. Все  будет  в
порядке. В вас стреляли? Я слышал выстрел.
     - Застрелили Холмса, - сказал Яков, - но он был еще жив.  Это  я  его
убил. Это я его убил.
     - Я слышал два выстрела, - сказал Юлиан Мюри, - кто стрелял?
     - Это они.
     - Кто такие они? Нужно сразу вызвать полицию. Нет,  вначале  доктора,
затем полицию.
     - Нет, - сказал Яков, - не нужно ни доктора, ни полиции.
     - Но у вас кровотечение.
     - Теперь уже легче.
     - Но они стреляли!
     - Какие-то хулиганы застрелили мою собаку. Это не значит,  что  нужно
вызывать полицию.
     Юлиан Мюри осмотрелся.
     - Это не просто хулиганы, - сказал он, - я помню, на стене висели две
винтовки, теперь осталась только одна. Это не хулиганы, это очень  опасные
люди. Мне даже стало страшно самому. Они пробрались в дом, взяли винтовку,
а на обратном пути  застрелили  собаку.  Не  думаю,  чтобы  Холмс  на  них
бросился. Они его застрелили просто для развлечения. Или еще зачем-то. Как
вы думаете?
     Яков сел и приподнял левой рукой правую. Кровотечения уже не было.
     - Я не знаю, - сказал он. - Но полицию вызывать мы  не  будем.  Врача
тоже не будем.  Никого  не  будем.  И  я  прошу  вас  никому  об  этом  не
рассказывать. Ничего не было.
     Он посмотрел на кровавый след на полу и помолчал.
     - Лучше скажем так, - продолжил он. - Холмс на меня набросился, а  вы
меня спасли. Вы выстрелили два раза. Один раз попали в лапу,  другой  -  в
живот. Но он успел меня покусать.
     - Но зачем так сложно? - спросил Юлиан Мюри.
     - Просто обещайте мне. Пожалуйста.

                                    8

     Ночью пошел снег и все изменилось. Нет мелочи, которая  не  могла  бы
перевернуть весь мир. Можно ли быть в чем-то уверенным после этого? Сейчас
он не был уверен ни в чем. Может быть, Винни была права, когда назвала его
сумасшедшим? Она так и сказала: "это ты сумасшедший, а не он", и он понял,
что есть правда в ее словах. Но все было не так просто.
     - Извини, - сказала Винни, - но у  тебя  была  наверное,  травма  или
сотрясение. После такого характер часто меняется.  Ты  же  не  всегда  был
таким, правда?
     - Каким?
     - Я не знаю, как это сказать. Но то, что ты мне рассказал про  джина,
это неправда. Дело в чем-то другом. Ты не такой, каким хочешь казаться.  Я
вижу, что тебе уже все это надоело. Ты бы с  удовольствием  бросил  все  и
пожил бы нормальной жизнью.
     - А что такое нормальная жизнь?
     - Нормальная жизнь, это когда ты кого-то любишь. Или хотя бы что-то.
     - Кто тебе об этом сказал?
     - Мне не нужно об этом говорить, я же женщина.
     Тогда он впервые  понял,  что  она  права.  Он  почувствовал  в  себе
беспредельность, спрессованную в точку, цветок, готовый раскрыться. Но это
чувство сразу прошло.
     - Ты любишь хоть что-нибудь? - спросила Винни.
     - Нет.
     - Значит, ненавидишь?
     - Тоже нет.
     - Почему?
     Почему? Если бы он знал почему.
     - Мне кажется, что ты не  из  тех  женщин,  которые  придают  слишком
большое значение любви, - сказал он.
     - Как раз такие женщины умеют любить  по-настоящему,  когда  приходит
время.
     Снег за окном вдруг сгустился до плотности кефира и в  комнате  стало
темно. Он почувствовал себя ребенком, забытым в большом пустом доме,  -  в
доме, который назывался жизнь, в доме, где было тысяча комнат и сто  тысяч
игрушек, и все, что только может пожелать прихотливая детская  душа.  Было
все, кроме людей. Он вспомнил рассказ о царе, который дал  детям  все,  но
запретил своим слугам разговаривать с детьми, чтобы узнать, на каком языке
они заговорят сами. Тот царь долго ждал, пока дети заговорят, но так и  не
дождался, потому что все дети умерли. Хотя они  имели  все.  В  жизни  нет
ничего хорошего, кроме людей, и нет ничего плохого,  кроме  людей.  И  нет
ничего, если нет людей.
     - Когда приходит время, - повторил он, - когда придет твое время?
     - Оно уже пришло, - сказала Винни и отошла в другой конец комнаты.  -
Я бы ни за что не стала тебе помогать, если бы ты  попросил  меня  теперь.
Если бы мы встретились только сегодня.
     - А что изменилось?
     - Все.
     - Конечно, весна стала зимой, ночь  днем,  хорошее  стало  плохим,  а
плохое хорошим. А в тебе заговорила  совесть.  Ты  так  и  будешь  стоять,
ничего не делая?
     - Делая.
     - Как раз такие женщины умеют превращаться в сфинксов, когда приходит
время, - передразнил он. - Да ладно, давай действительно займемся делом.
     Сильный снег шел не дольше минуты и  уже  перестал.  В  разрывах  туч
быстро проносились низкие клочья голубого неба.
     Они договорились о плане на сегодняшний  день.  С  утра  Винни  уйдет
куда-нибудь, предупредив Йеркса. Уйдет, например, в магазин. Когда она  не
вернется ко времени обеда, Йеркс начнет беспокоиться. Если  он  не  начнет
беспокоиться, то беспокоиться будет Юлиан Мюри; он пойдет искать Винни. Он
выйдет из дому и позвонит из какого-нибудь близкого автомата. Он расскажет
Йерксу о том, что произошло с его знакомой, и предупредит,  что  следующей
жертвой станет его жена. Или сам Йеркс, если будет выходить  из  дому  или
звонить. Сюда Винни уже не вернется.
     - Я думаю, что это сработает, - сказала Винни, - но пообещай мне, что
если не сработает, ты не станешь придумывать ничего нового.
     - Почему тебе не нравится то, что я придумываю?
     - Не нравится. Во всем этом есть что-то дьявольское.
     - Неужели? - он чуть не рассмеялся; захотел рассмеяться, но не  смог.
- Дьявол это - как правильно заметил  великий  немец  -  часть  той  сила,
которая стремится к злу, а творит одно добро. Из неумения, должно быть.  А
вот люди - наоборот - та сила, которая стремится к добру,  а  творит  лишь
зло. Тоже из глупости и неумения. Я же стремлюсь к злу  и  делаю  зло,  не
забивая себя голову моральным хламом. И пока мне все удается.
     - Не обольщайся, - сказала Винни. - Может  вдруг  оказаться,  что  ты
делаешь совсем не то, что тебе кажется.
     Около одиннадцати утра она заявила Якову,  что  идет  в  аптеку.  Она
чувствует себя больной и ей обязательно нужно лекарство. В это время  Яков
пытался завтракать,  держа  ложку  в  левой  руке.  Его  правая  почти  не
действовала - клыки собаки повредили нерв. Он положил ложку.
     - Я бы попросил тебя сегодня не выходить из дому.
     - Почему это? Что, во дворе бегает еще десяток бешеных собак?
     - Плохая погода...
     - Да, а я маленькая девочка, а вы - моя мама, - возмутилась Винни,  -
только этого мне не хватало! Я буду делать что хочу и когда хочу!
     - Ну пожалуйста, ты же в конце концов  в  гостях.  Я  просто  о  тебе
забочусь.
     - Вы бы лучше позаботились о моем отце, когда он еще был жив! Слишком
много заботы теперь!
     Яков смутился. В голосе Винни слышалась непритворная ярость -  те  же
нотки, которые иногда слышны  в  вое  кошки,  которую  сопливые  мальчишки
загнали в угол. Ее лицо было искажено.
     - Винни, ты же знаешь,  что  в  том,  что  случилось,  никто  не  был
виноват...
     - Ах, так никто не был виноват! Никто, кроме одного человека. Мы  оба
знаем - кого. И если этот человек думает остаться безнаказанным...
     - Хорошо, конечно, иди, - сказал Яков.
     - Спасибо за разрешение!
     Винни вышла во двор. Весь двор был покрыт  тонким  слоем  нестаявшего
снега - примерно в два пальца толщиной. За ней оставалась  цепочка  черных
следов; следы сразу наполнялись влагой. У ворот она подскользнулась и едва
не упала. Взмахнув руками, она удержала равновесие и пошла еще быстрее.
     - Она всегда была такой, - сказал Яков, - но вообще она была  хорошей
девочкой. Я знаю ее с детства.
     - Вот как, - сказал Юлиан Мюри, чтобы поддержать разговор.
     - Да, с детства, - продолжал Яков. - Она всегда быстро  вскипала,  но
остывала тоже быстро. Это очень тревожило ее мать. Я  помню,  когда  Винни
было всего двенадцать, она выглядела гораздо старше. В  двенадцать  у  нее
уже была такая грудь - высокая и  тугая,  как,  знаете,  на  средневековых
картинах, - сейчас такую редко встретишь. Вы  не  думайте,  что  я  что-то
такое имею в виду, просто мы с ее матерью часто обсуждали такие  проблемы.
Ее мать это волновало.
     - Вы были дружны?
     - С матерью Винни? Да, одно время. Так вот, когда  Винни  было  всего
двенадцать, она уже вешалась на всех мальчишек, которые  прогуливались  по
соседству. На всех без разбору. Но это была не любовь и даже не увлечения,
а так - только гормоны. Но мать волновалась. Никто из этих мальчишек Винни
не интересовал по-настоящему. Мы часто  потешались  над  ее  романами.  Но
однажды, видимо, было что-то серьезное. Ее мать сказала  что-то  нехорошее
об одном из мальчиков и Винни вышла из себя, прямо как  сейчас.  У  нее  в
руках был утюг, горячий. И она бросила утюг прямо в родную мать. Я  видел,
что она хотела попасть; она промахнулась совсем немного. Тогда в ее глазах
был такой же бешеный огонек - я  запомнил  -  совсем  такой,  как  сейчас.
Наверное, сейчас она тоже в кого-то влюблена. К нему и побежала.
     - Может быть, -  сказал  Юлиан  Мюри,  -  я  тоже  подумал  о  чем-то
подобном. Но она скоро вернется?
     - Скоро. У нее все скоро, мне ли ее не знать!
     - А как же опасность? - спросил Юлиан Мюри.
     - Что вы знаете об этом?
     - Нет, ничего не знаю.
     Конечно же, Винни не вернулась. В половине третьего Юлиан Мюри  вышел
ее искать. Уже выходя, он спросил Якова еще  раз,  почему  тот  не  вызвал
полицию, - и не получил ответа.
     Он вышел на улицу и пошел, на этот раз, к центру города.  Сейчас  ему
хотелось побыть среди людей, хотелось хоть немного  посмотреть  на  город,
который приютил его на несколько недель  этой  странной  весны.  Снег  уже
почти стаял, маленькие его островки оставались только у стволов  деревьев.
Над городом стоял туман.  Туман  был  низким  и  плотными;  при  некотором
напряжении фантазии туман напоминал  крышу.  За  крышей  тумана  оставался
шпиль невысокой старой церкви (казалось, что церковь уходит к самому небу,
как вавилонская башня), верхушки деревьев. Наверное, в центре,  где  много
высоких зданий, видны только нижние их этажи. Но Юлиан Мюри  не  собирался
идти в центр.
     Город, будто Рим, стоял на холмах. Все улицы шли вверх  или  вниз;  с
каждого перекрестка можно было  видеть  теряющуюся  в  тумане  перспективу
низких крыш. Юлиан Мюри остановился на  одном  из  холмов  -  холмов  было
гораздо больше, чем в Риме. За его спиной был  влажный  парк  с  нехищными
зверями в открытых вольерах; внизу,  у  ног,  шла  старомодная  трамвайная
линия, по которой медленно вползал на холм старомодный скрипящий  трамвай.
Трамвай был почти пуст.
     Юлиан Мюри обернулся. В пяти шагах от него стояли олени. Два  крупных
самца наклонили головы, готовясь броситься друг на друга. Между  ними  был
двойной  ряд  металлической  сетки.   Олени   рванулись   одновременно   и
одновременно ударили в  сетку  рогами  -  но  каждый  в  свою  сетку.  Они
удивленно остановились и посмотрели на человека,  будто  спрашивая  ответ.
Человек молчал. Олени разошлись снова и  снова  приготовились  к  схватке.
Тот, что постарше, с черной бородой  на  шее,  рыл  копытом  землю.  Самки
смотрели одобрительно. Олени снова бросились друг на друга и снова ударили
в мягкую сетку. На камне сидел огромный гриф  с  подрезанными  крыльями  и
мудро смотрел одним неподвижным стеклянным глазом. Смотрел так, будто  все
понимал. Ничего ты не понимаешь, птица, подумал Юлиан Мюри,  и  мы,  люди,
тоже ничего не понимаем. Мы ведем себя еще глупее этих оленей.  Интересно,
смотрит ли на нас хоть кто-нибудь со стороны?  Жаль,  если  не  смотрит  -
тогда  все  наши  разбивания  лбов  бесполезны.   Никого   не   заставляют
задуматься, никого не заставляют учиться на нашем опыте.
     Он пошел дальше. Ему не хотелось продолжать эту партию, но все  зашло
слишком далеко. Впереди, метрах в пятидесяти, была телефонная  будка.  Вот
оттуда можно позвонить. Рядом никого нет - очень удобно. И самое время.
     Он снова  попробовал  голос,  прежде  чем  набирать  номер.  Выходило
прекрасно. Ну почему мне все так удается? - подумал он, - и осталась бы со
мною удача, если бы я делал что-либо благородное? Наверняка  нет.  Творить
зло гораздо легче. Тогда почему до сих пор не  вымерли  все  добрые  люди?
Почему они рождаются вновь и вновь, если обречены на поражение? Должен  же
быть в этом смысл? Одно это полностью отрицает бородатого  Дарвина  с  его
борьбой за выживание.
     - Ну как, - спросил он, - ну как, ты уже решился?
     - Где девушка? - спросил Яков.
     - Бедняжка уже в лучшем мире. Не волнуйся, папаша, она умерла быстро.
А вот с тобой быстро не получится. Или ты уже принял решение?
     - Нет.
     - Твое дело. Тогда  жди  нас  сегодня.  Мы  будем  у  дома,  если  ты
попытаешься выйти. И не вздумай звонить жене.
     - Моя жена покинула город еще вчера, - сказал Яков, - и вы не сможете
найти ее, и со мной вам нелегко будет справиться.
     - Да-да, - сказал Юлиан Мюри,  -  примерно  так  же  нелегко,  как  с
собакой. Мы ведь ее только подстрелили, жаль было  убивать  совсем,  -  он
засмеялся.
     - У меня есть оружие и я не сдамся, -  сказал  Яков.  -  На  выстрелы
приедет полиция. Вы же не хотите шума?
     - Поэтому ты все сделаешь сам. Или ты надеешься,  что  сможешь  долго
прожить?
     Яков помолчал и положил трубку.
     Да, сказал Юлиан Мюри сам себе, до  чего  я  дошел  -  уже  сам  себе
противен. Есть в  слове  "справедливость"  что-то,  что  мешает  поступать
несправедливо - просто магия, самогипноз.
     Он вышел  из  телефонной  будки  и  пошел  вдоль  склона  в  обратном
направлении.  Внизу  гнедая  такса  радостно  облаивала  трамвай.  Трамвай
могучей  стальной  гусеницей  полз  по  склону.  Такса,  прогнав  трамвай,
вернулась к хозяйке.
     Близился финал.

                                    9

     Едва войдя в дом, он увидел беспорядок в холле.
     - Я уезжаю, - сказал Яков, - может  быть,  не  вернусь.  Советую  вам
уехать тоже.
     - Не вижу причины, - сказал Юлиан Мюри.
     - Только не спрашивайте, не нужно.
     - Нет, нужно, - сказал Юлиан  Мюри,  -  что,  если  вы  исчезнете,  а
полицая станет выяснять, куда это вы делись? Что тогда?
     - Да, - сказал Яков, - могут заподозрить вас. Я  не  хочу  этого,  вы
всегда мне нравились, несмотря ни на что. Я  могу  вас  подвести,  я  могу
погибнуть.
     - Так что же? - спросил Юлиан Мюри.
     - Знаете, - сказал Яков,  -  у  меня  когда-то  был  друг.  Потом  он
перестал быть другом, но это неважно. Перед тем как  умереть,  он  оставил
записку, где просил никого не винить. Мне кажется, я должен сделать то  же
самое. На всякий случай.
     - А сегодняшний вечер так опасен?
     - Очень опасен, - ответил Яков, - Вам тоже нужно уехать. Для вас  это
может оказаться так же опасно, как и для меня.
     - Но мне некуда уезжать, - сказал Юлиан Мюри, - некуда и незачем. И у
меня нет денег. Если вы не вернетесь, то дом остается Эльзе?
     - Завещание составлено на ее имя. Но дом уже не мой -  слишком  много
долгов. Эльза ничего не получит. У меня в сейфе хранятся деньги. Я не могу
ваять их с собой. Возьмите вы.
     - Вы мне доверяете? - спросил Юлиан Мюри.
     - Мне некому больше доверять. Я позволяю вам оставить половину  денег
себе, - или... Или, если вы любите Эльзу, то желаю счастья. Я хочу,  чтобы
она была счастлива.
     - Я не люблю вашу жену, - сказал Юлиан Мюри, - а деньги могу  забрать
полностью. Вы об этом подумали?
     - Я считаю, что вы не способны на подобную подлость.
     - Я способен на любую подлость, - сказал Юлиан Мюри, - и я не обещаю,
что передам половину суммы Эльзе.  Может  быть,  и  передам.  Мне  большие
деньги ни к чему.
     - Ни к чему?
     - Ни к чему. Этому меня научил один мальчик, которого  застрелили  на
следующий же день. Деньги ни к чему, вещи тоже ни к чему. Живи как живется
и пока живется. А потом умирай. Видите, я очень испорченный человек.
     - Я всегда это знал, - сказал Яков.
     - И в доказательство своей испорченности, - продолжал Юлиан Мюри, - я
напоминаю, что вы должны написать записку, где просите никого не винить  в
вашей смерти. У меня с собой блокнот и авторучка.
     Он вырвал листок.
     Яков сел за стол  и  попытался  взять  ручку.  Его  пальца  почти  не
гнулись. Он слегка улыбнулся: - Я не могу. Рука.
     - Но подписать вы сможете? - спросил Юлиан Мюри.
     - Да.
     - Тогда подпишите чистую страницу. Сейчас некогда, но позже  я  впишу
несколько строк.
     - Но?..
     - У вас есть выбор?
     - Хорошо, я согласен.
     Яков подписал. Его пальцы двигались с трудом.
     - А теперь еще, - сказал Юлиан Мюри, -  мы  запишем  это  на  камеру,
чтобы никто не сомневался.
     Яков попробовал запротестовать.
     - Не теряйте времени на споры, - сказал Юлиан Мюри, - подводить  итог
своей жизни нужно полностью. А если вы останетесь жить, эта пленка  просто
исчезнет.
     Он  включил  камеру  и  поставил  на  стол.  Сейчас  он  сам  начинал
нервничать, не понимая причины. Ведь все проходило замечательно.  Неловким
движением он толкнул стол, и камера упала на  бок.  Изображение  получится
лежащим на боку; не страшно.
     Яков сел в кресло, Юлиан Мюри стал рядом.
     - Я хочу, - сказал Яков, - чтобы в моей смерти, если  она  последует,
не обвиняли никого из моих знакомых - жену,  родственников,  знакомых  (он
повторился) и этого человека тоже. Он всегда был моим другом...
     Юлиан Мюри отошел и выключил камеру.
     - Сейчас я уеду, - сказал Яков, - я поеду в сторону леса.  Вы  можете
взять вторую машину, она ваша. Поезжайте в противоположную  сторону  и  не
возвращайтесь, лучше не возвращайтесь.
     - А как же деньги? - спросил Юлиан Мюри.
     Яков открыл стенной сейф и вынул несколько пачек банкнот: - Вот,  это
не так уж мало.
     Он снял со стены вторую винтовку.
     - Вы умеете стрелять? - спросил Юлиан Мюри.
     - Да, когда-то я увлекался охотой.
     - Вы будете стрелять в людей?
     - Возможно.
     - Но ведь Бог запрещает убийство.
     - Это самозащита,
     - А Бог что-нибудь говорил о самозащите?
     - Вы правы, - сказал Яков, - я  не  стану  брать  оружие.  Все  равно
бесполезно.
     Когда Яков вышел, Юлиан Мюри сел  за  стол  и  записал  на  листке  с
подписью: "Все мое состояние, все движимое и недвижимое имущество  завещаю
своему лучшему  другу  Юлиану  Р.  Мюри,  который  был  моей  единственной
поддержкой и опорой в последние тяжелые месяцы моей жизни. Я, Яков  Йеркс,
решаю добровольно уйти из  жизни  по  причинам,  которые  должны  остаться
неизвестными. В моей смерти прошу никого не  винить.  Сожалею,  что  из-за
повреждения руки не смог писать сам".
     Юлиан Мюри запечатал конверт,  предварительно  поставив  дату.  Любая
экспертиза подтвердит подлинность подписи. Вместе с видеозаписью это будет
доказательством. Он взял с собой конверт, деньги, видеокассету и  вышел  к
гаражу. Яков вышел совсем недавно.  Если  он  поехал  в  сторону  гор,  то
догнать его будет нетрудно.
     Светлую машину Йеркса Юлиан Мюри  увидел,  не  доезжая  до  сгоревшей
фабрики. Должно быть, Йеркс решил в последний  раз  остановиться  на  этом
место.   Глупая   сентиментальность.   Интересно,   все   ли    становятся
сентиментальными, чувствуя близость  смерти?  Светлая  машина  постояла  с
минуту и двинулась дальше. Она шла на большой скорости, но неровно.  Юлиан
Мюри рассчитывал именно на это:  человек,  который  владеет  только  левой
рукой и ведет на большой скорости  машину  по  дороге,  покрытой  слякотью
полустаявшего снега, - этот человек обречен; особенно, если дорога  начнет
вилять, поднимаясь к горам.
     Постепенно строения исчезли. Невдалеке от дороги возник сосновый бор,
который быстро приблизился и закрыл полнеба.  Слева  был  довольно  крутой
откос с мелкими сосенками внизу. Мохнатые сосны  были  совершенно  черного
цвета, да и весь пейзаж вдруг стал черно-белым.  Юлиан  Мюри  почувствовал
себя персонажем старого черно-белого кинофильма. Начали срываться снежинки
и плоскость сразу  превратилась  в  пространство  -  пространство,  полное
движущихся точек, и все они движутся к своей смерти. И не имеет  значения,
что одна из этих точек обладает разумом. Она не лучше других. А что,  если
бы каждая снежинка обладала разумом и хотела жить так же, как  хочет  жить
любой обреченный или необреченный человек? А  что,  если  каждая  снежинка
имеет разум? Что, если она рождается в громадной светлой  высоте  и  летит
вниз, понимая, что летит к смерти, но для  нее  это  жизнь,  для  нее  это
единственный способ жизни? И вот она  уже  видит  темную  теплую  землю  и
понимает, что пришла пора умереть. Но разве  все  мы  живем  иначе?  Разве
каждая минута жизни не приближает нас к смерти? И разве трудно увидеть это
превращение в ничто впереди себя - превращение в ничто - из  единственного
во Вселенной, неповторимо сложного кристалла в обычную слякоть?  Бог  есть
любовь? - трудно поверить, если он создает только для того,  чтобы  убить.
Не только человека, но и каждую снежинку. Это не любовь, а  похоть,  плоды
которой приходится  потом  топить  в  пруду.  Или  снежинка  не  погибает,
раздавленная колесом? Может быть, она лишь превращается,  не  теряя  своей
уникальной сущности? Может ли уничтожение быть актом любви? Что,  если  мы
тоже не погибаем, пересекая грань, -  и  тогда  действительно  попадаем  в
царство любви?
     Машина впереди остановилась. Яков вышел.  Юлиан  Мюри  поставил  свою
машину так, чтобы она была не видна, и отошел  к  соснам.  Тотчас  же  две
веселые белки спустились, кружа вокруг ствола.  Одна  из  них,  серенькая,
подошла  совсем  близко.  Юлиан  Мюри  нагнулся  и  протянул  руку.  Белка
вспрыгнула на его рукав и мгновенно добралась до воротника. Обежав  вокруг
груди, она спустилась по ноге и поскакала к деревьям. В людях  нет  ничего
интересного - решила она.
     Яков простоял еще  несколько  минут.  За  поворотом  дорога  начинала
спускаться, поэтому Яков стоял на самом высоком месте. Наверняка там очень
красивый вид, и очень не хочется расставаться с жизнью. Но  в  этом  деле,
как и в любом  другом,  главное  -  решиться.  Ты  умер  не  тогда,  когда
перестало  биться  твое  сердце,  а  тогда,  когда  решил,  что  ему  пора
прекратить биться. После решения все  становится  простым.  Яков  медленно
повернулся и сел в  машину.  По  звуку  Юлиан  Мюри  определил,  что  Яков
двинулся вниз на  полной  скорости.  Еще  несколько  секунд  и  все  будет
кончено.
     Он не спеша подъехал к повороту и выглянул в окно, не опуская стекло.
Пейзаж  действительно  был  красив.  Он  остановил  машину   и   попытался
определить, где сейчас может быть Йеркс. Снега на дороге  почти  не  было,
поэтому колеса автомобиля не  оставляли  заметных  следов.  Машина  Йеркса
могла вылететь с дороги метрах в ста впереди, перед  следующим  поворотом.
Юлиан Мюри осторожно подъехал к нужному месту. Внизу были молодые сосны  -
два-три метра в высоту. Светлая машина пробила в зарослях тоннель и теперь
лежала, перевернувшись, почти невидимая с дороги.
     Жаль, что я не узнал, чего он так  боялся,  подумал  Юлиан  Мюри.  Он
вышел из машины и стал спускаться по склону. У дороги елочки  были  совсем
маленькими, они росли между  скользкими  камнями.  Приходилось  спускаться
осторожно, придерживаясь руками за молодые деревья.  Юлиан  Мюри  вспомнил
рассказ Винни об охоте. Действительно, в дождь  невозможно  взобраться  по
такому склону.
     Машина лежала, воткнувшись между  двумя  довольно  большими  соснами.
Передняя ее часть была  смята  и  стекло  вдавлено.  Из-за  приблизившихся
сумерек  под  деревьями  было  совсем  темно.  Юлиан  Мюри  не  мог  сразу
разглядеть, что произошло с Яковом. Он просунул руку в  боковое  окошко  и
нащупал тело. Тело издало звук - человек был пока жив. Ну что же,  подумал
Юлиан Мюри, в таком случае есть три варианта: первый - подождать, пока  он
умрет; второй  -  оказать  чересчур  активную  медицинскую  помощь,  после
которой тело также  умрет;  третий  -  заставить  его  умереть  еще  более
активным способом. Все три способа подходят.
     - Яков, - сказал Юлиан Мюри, - вы живы?
     Молчание.
     - Вы живы? - он толкнул рукой то, что было внутри,  и  услышал  стон.
Человек приходил в сознание.
     - Что с вами?
     - Мне кажется, это все, - сказал Яков.
     Юлиан  Мюри  поднялся  наверх  (это  было  непросто)  и  спустился  с
топориком. Он срубил одну из двух сосен и, раскачав,  поставил  машину  на
колеса. Потом он вытащил Йеркса наружу. Яков был  пока  еще  жив.  Он  мог
говорить, но было видно, что долго он не протянет.
     - Дайте мне Библию, - сказал Яков, - я ее взял с собой.
     - Зачем? - искренне удивился Юлиан Мюри, - вы верите в справедливость
Бога после того, что он с вами сделал?
     - Он не делал ничего несправедливого.
     - Неужели?!! - Юлиан Мюри рассмеялся, - Тогда слушайте.  Сначала  ваш
загородный дом был сожжен молнией. Потом вы встретили меня и  обошлись  со
мной очень хорошо. Я же - заметьте,  как  справедливо,  -  соблазнил  вашу
жену. Это было первое, что я сделал. Запомнили?  Я  продолжаю.  Вы  хотели
дать мне работу и это была бы  неплохая  работа.  Работа  на  фабрике.  Но
фабрика сгорела. Это я ее поджег - я, человек, которому вы  делали  только
добро. Я поджег вашу фабрику и разорил вас.  Это  второе,  что  я  сделал.
Запоминайте, я продолжаю. Я сговорился с в Винни, которая ненавидела  вас,
и она приехала в ваш дом. Она обманывала вас: она притворялась, будто  все
простила. А вы раскисали и радовались. Мы смеялись над вами каждый  вечер.
Потом мы стали шантажировать вас. Получалось очень удачно. Не знаю, почему
нам так везло. Это было просто чудо, просто  сказочная  удача.  Оказалось,
что  вам  есть,  кого  бояться.  Вы  узнали  голос.  Потом  мы  застрелили
несчастного Холмса  (вы  скажете,  собака  это  заслужила?),  потом  Винни
исчезла. Потом я убил вас. Это третье, что я сделал. И я вписал  в  чистый
листок те слова, которые были мне  нужны,  -  я  забрал  все,  что  у  вас
оставалось. Я разбил вашу семью, разорил вас, обокрал вас. И только молния
ударила сама собой. Есть ли хоть малейшая справедливость  в  этих  четырех
событиях? Если есть, то я исправляюсь и веду себя благородно до конца моей
жизни. Как, папаша Йеркс, вы  еще  не  совсем  умерли?  Вы  можете  что-то
ответить?

                                    10

     - Спасибо вам. Вы меня  очень  обрадовали,  -  сказал  Йеркс,  -  как
хорошо, что вы ехали за мной.
     - Спасибо?
     - Да, спасибо. Потому что Винни - моя дочь. И теперь я знаю, что  она
жива. Вы искушали меня злом, но вам не удалось поступить несправедливо, ни
разу. Вы просто были орудием воздаяния за то, о чем не знали. Но вы мне не
верите - слушайте.  Я  уверен,  что  проживу  еще  столько,  чтобы  успеть
рассказать вам правду.
     Эта  история  началась  около  двадцати  лет  назад.   Началась   как
обыкновенный любовный треугольник. Мы учились вместе и вместе  заканчивали
университет - я, мой друг Герлиц и Елена, в которую мы оба были  влюблены.
Ему сразу повезло в жизни, он нашел хорошую работу.  Он  стал  работать  в
большой  компании,  которая  занималась  прокладкой   трубопроводов.   Тот
нефтепровод, который взорвался под вами, строил тоже мой  друг  Герлиц.  У
меня был хороший диплом и я тоже мог бы стать хорошим инженером, но я  был
неудачником. Наверное, Елена любила все же меня; она потом часто  об  этом
мне говорила. Но у меня не было денег и я чувствовал, что  не  имею  права
портить ей жизнь. У меня был комплекс неполноценности из-за  того,  что  я
никак не мог найти работу. В  конце  концов  Елена  стала  его  женой.  Я,
конечно, мог настоять, чтобы она не  делала  этого,  но  Герлиц  был  моим
другом. Пока я копался в  себе,  выбирая  между  любовью  и  дружбой,  все
произошло. Потом родилась Винни, а я стал одним из друзей семьи. Я  так  и
остался неудачником. Герлиц был красивым, богатым и счастливым человеком.
     - У него было больное сердце, - сказал Юлиан Мюри.
     - Правда? Я об этом не знал.  Я  считал  его  образцом  здоровья.  Со
временем я узнал, что Винни - моя дочь. Об этом мне сказала Елена - как-то
на вечеринке мы удалились от всех; она была немного пьяной, и я  удивился,
потому что обычно она не пила. На ней  было  прекрасное  вечернее  платье,
которое все переливалось чем-то серебряным и синим, -  я  помню  ее  и  ее
платье так, как будто все было вчера. Я видел, что она не решается сказать
мне что-то.  Мне  показалось,  что  вернулись  старые  дни,  и  я  захотел
поцеловать ее. Но она была  настроена  серьезно.  Не  сразу,  но  она  мне
сказала насчет Винни. Она хотела, чтобы я перестал  приходить  в  их  дом,
потому что продолжала любить меня. Но  случилось  так,  что  ее  признание
сблизило нас еще сильнее. С того времени Герлиц не был моим другом.  Елена
бросила бы его, если бы я захотел, но у  меня  не  было  денег.  Это  было
главным - она привыкла жить хорошо, и Винни тоже должна была жить хорошо.
     - Вы были любовниками? - спросил Юлиан Мюри.
     - Много лет. И Герлиц ни о чем не догадывался. Он считал меня слишком
хорошим другом. Я отдавал все силы тому, чтобы заработать деньги,  но  мне
не везло. Я был готов на все. Наверное, кто-то другой  тоже  знал,  что  я
готов на все, потому что однажды я услышал голос по телефону.  Тот  голос,
за который я принял ваш. Вы никогда не задумывались, почему вам так  везло
во всех ваших махинациях? Почему вы шли вперед так уверено, будто  трамвай
по рельсам?
     - Задумывался, - ответил Юлиан Мюри,  -  задумывался  именно  в  этих
выражениях. Даже сегодня. Я видел трамвай, на  который  лаяла  такса.  Мне
показалось, что этот трамвай - я, а  эта  такса  -  моя  совесть.  Но  моя
совесть не могла ничего изменить.
     - Вам так везло, потому что вы должны были  убить  меня.  Я  заслужил
смерть. Тот голос по телефону предложил мне хорошие деньги. Мне нужно было
лишь узнать у Герлица кое-что о нефтепроводе, секретную информацию.  В  то
время он уже ушел из компании и занимался своей  фабрикой  игрушек.  Винни
была почти взрослой девушкой. Моя  жизнь  почти  прошла,  но  я  продолжал
надеяться. Я стал выведывать у него то, о  чем  меня  просили.  Он  охотно
рассказывал о своей работе, я передавал информацию и  получал  деньги.  Но
самого главного Герлиц не говорил. Со временем он стал что-то подозревать.
Он стал не таким откровенным. Однажды он узнал о нас с  Еленой.  Я  думал,
что Елена оставит его и уйдет ко мне, но произошло иначе. Она просто ушла.
А Винни осталась с отцом. В то время я уже понимал, что втянут в большую и
грязную игру. Я не мог  остановиться.  Голос  по  телефону  не  просил,  а
приказывал, и я подчинялся. Я продолжал получать деньги. Наверное,  я  все
еще считал Герлица своим соперником и старался делать все лучше, чем он. Я
тоже открыл фабрику игрушек. Чуть раньше я женился на Эльзе. Мы никогда не
любили друг друга. У нее были деньги и неприятности  в  семье.  Она  вышла
замуж за спокойную жизнь. Мы никогда не думали о том, чтобы завести детей.
Я не был ей нужен. Она купила щенка и назвала его Холмсом.  Я  думаю,  что
она была очень одинока.
     Однажды я передал Герлицу ультиматум. Вы понимаете, все это  делалось
на словах, так что не оставалось никаких документов. Я  никогда  не  видел
человека, который мне звонил. Герлиц отказался, и на  следующий  день  его
фабрика сгорела. Кому, как  не  вам,  знать,  что  фабрики  игрушек  горят
хорошо. Герлиц был разорен, но он все равно не согласился. Ему нужно  было
выдать какую-то незначительную информацию  о  нефтепроводе,  которую  знал
только он. Его  продолжали  шантажировать.  Все  это  происходило  с  моей
помощью. Однажды с ним случился инфаркт. На время его  оставили  в  покое.
Оставили в покое - так я  думал.  На  самом  деле,  они  перешли  к  более
активным мерам. Однажды они захватили его где-то за городом  и  выбили  из
него всю информацию. Он рассказал им все. Я не  верю  в  его  добровольное
самоубийство. Он бы никогда не поступил так - он бы вернулся  домой  и  не
посылал бы записку в конверте.
     - Но он вернулся домой, - сказал Юлиан Мюри, - и он знал, что  должен
погибнуть.
     - Значит, они его заставили спрыгнуть со скалы. Примерно так же,  как
вы меня. Он погиб не по своей воле. Потом я  получил  деньги.  Мне  больше
никто не звонил. Я снова стал встречаться с Еленой.  Винни  я  устроил  на
свою фабрику. Я думал, что смогу все забыть. Я думал,  что  можно  творить
зло  безнаказанно.  Моему  плану  мешала  лишь  Эльза.  Я  решил  от   нее
избавиться. Удобнее всего  было  сделать  это  в  каком-нибудь  малолюдном
месте. Я выбрал свою дачу. На даче было газовое отопление, а  это  опасно.
Кто-то  забудет  закрыть  кран,  потом  случайная  вспышка  -  и  все.  Вы
понимаете. Я приехал на дачу и  забыл  закрыть  кран.  Эльза  должна  была
приехать минут через двадцать, но  пошел  дождь  и  она  задерживалась.  Я
ожидал в сарайчике. Там было очень холодно и протекала  крыша.  Наконец  я
увидел, как подъезжает автомобиль. Это могла быть только Эльза. В сарайчик
я протянул провод. Эльза вышла из автомобиля. Мне было ее ничуть не  жаль.
Напротив, я торжествовал. Я сжал руку в кулак и поднял ее. Я  даже  сказал
что-то торжественное. Все мои желания наконец исполнялись. И в этот момент
ударила молния.
     Я очнулся  в  больнице.  Вначале  я  считал  произошедшее  несчастной
случайностью, неудачей, но потом я  прочел  газету  от  девятого  декабря.
Девятого декабря, когда взорвался нефтепровод, погибли сотни человек. И я,
именно я, был причиной. Тогда я понял, что Бог меня наказал. Молния -  это
было  самое  справедливое  наказание,  ничего   более   справедливого   не
придумаешь. Потом я увидел вас. Вы были  весь  в  бинтах  и  улыбались.  Я
спросил, почему вы улыбались, но никто не  смог  мне  объяснить.  Я  решил
искупить свою вину. Я решил помочь вам чем-нибудь.  Я  не  спускал  с  вас
глаз. Но вы улыбались все меньше и меньше. Потом не улыбались совсем.
     - Не помню, когда я последний раз улыбался, - сказал  Юлиан  Мюри.  -
Наверное, именно тогда, в первые недели после взрыва.  Потом  я  разучился
улыбаться.
     - Я пригласил вас домой, - продолжал Яков, - и вы сразу  сделали  то,
что должны были сделать. Вы были мечом божьим, моей карой. Вы разбили  мою
семью. Это было расплатой за то, что я сделал с  семьей  Герлица.  Я  даже
ожидал, что это произойдет. Когда Эльза ушла, я стал думать, что же  будет
дальше. По логике вещей, я должен был разориться, и вы сожгли мою фабрику.
Именно сожгли - что могло быть более справедливым? Тогда я уже  знал,  что
ни один из моих  грехов  не  останется  безнаказанным.  Я  был  виновен  в
убийстве. Я стал ждать смерти. И тогда появился голос в трубке.  Это  были
те же люди, которые убили Герлица и взорвали нефтепровод, -  так  я  тогда
думал. Это был тот же самый голос. И мне оставалось  только  умереть.  Это
было самым справедливым исходом. Ну что, друг  мой,  теперь  вы  верите  в
справедливость?
     - Я передам деньги Эльзе, - сказал Юлиан Мюри.
     - Не нужно. Лучше обеспечьте жизнь моей дочери.
     - Винни никогда не примет деньги от вас.
     - Она примет деньги от вас, - сказал  Яков,  -  потому  что  она  вас
любит. Вы это замечали.
     - Да, - сказал Юлиан Мюри, -  замечал.  Я  замечал  в  ней  некоторую
странность, которая могла бы быть любовью. Но я на двенадцать  лет  старше
ее, и не это самое главное - ей не стоит связывать свою жизнь с негодяем.
     - Нет, - сказал Яков, - вы уже сделали все, что должны были  сделать.
Не говорите, что это доставляло вам радость.
     - Нет.
     - Теперь все кончено. После того как я умру,  вы  станете  честным  и
добрым человеком, и к вам снова  вернется  ваша  улыбка.  Вы  будете  жить
счастливо, если не позволите когда-либо искусить себя  злом.  Вы  обещаете
позаботиться о Винни?
     - Обещаю.
     - Тогда уходите. И никому не говорите правды, прошу вас.
     - Я не скажу.
     Он пошел вверх по склону. Потом он сел в машину и медленно  поехал  к
городу. По дороге ему не встретилась ни одна машина. У остатков фабрики он
снова заметил мальчика с собакой. Собака радостно прыгала, пытаясь лизнуть
хозяина. Въезжая в  город,  Юлиан  Мюри  нащупал  в  кармане  два  круглых
камешка, каждый с горошину  величиной.  Он  тряхнул  камешки  в  кулаке  и
выбросил их в окно. И он снова ощутил на своем лице улыбку.

                             СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ

                            ПОСЕЩЕНИЕ БОЛЬНИЦЫ

     Двадцать шесть лет назад во втором родильном доме города Х... женщина
по имени Светлана родила двойню. Она не сообщила,  кто  был  отцом  детей.
Родственников женщина по имени Светлана не  имела.  Оба  ребенка  родились
уродами. Один из них скончался на шестой день, зато второй казался  вполне
здоровым. Его уродство было заметно только тогда, когда он кричал, смеялся
или сосал грудь. В его рту был змеиный язык.
     Врачи не нашли никаких других отклонений, но  сказали,  что  операция
противопоказана  из-за  черной  пигментации  языка.   Любая   пластическая
операция или  удаление  могли  вызвать  рак.  Женщина  по  имени  Светлана
пятнадцать лет воспитывала ребенка, а потом умерла.  Еще  два  года  Вадим
прожил в детском доме. За эти два года он научился в совершенстве играть в
карты. У него оказался врожденный талант к  картам.  В  детдоме  все  жили
весело и дружно. Почти у каждого была какая-нибудь неприятная болезнь,  но
никто не вспоминал об этом. Вадим привык почти не открывать рта  во  время
разговора и держать язык оттянутым назад. Еще он научился говорить гораздо
лучше и  правильней  большинства  других  людей.  Врач,  наблюдавший  его,
сказал, что  это  реакция  гиперкомпенсации:  каждый,  мол,  чтобы  скрыть
недостаток, создает на его месте избыточное достоинство.
     Вадим учился в обычной школе.  Вначале  его  не  любили  за  привычку
говорить сквозь зубы, но потом стали уважать,  потому  что  он  не  прощал
обидчикам. Иногда он защищал  слабых,  а  иногда  начинал  издеваться  над
друзьями просто от скуки. Еще  он  был  очень  умен  -  женщина  по  имени
Светлана заставляла раньше его читать по книжке  в  день  -  тоже  реакция
гиперкомпенсации, потому что сама Светлана была почти неграмотна.  Змеиный
язык был небольшим и лет до двадцати почти не мешал. С ним можно было даже
целоваться, не разжимая зубов. Правда, чтобы держать его  всегда  скрытым,
требовалась постоянная волевая сосредоточенность, особенно во  время  еды.
Во время еды Вадим становился таким напряженным, что это иногда  замечали,
но не могли понять причины и вскоре забывали. Еще труднее было пить - пить
Вадим мог только в одиночестве или отвернувшись от всех; однажды  он  чуть
было не сорвался на одной из школьных вечеринок (Юля ахнула,  взглянув  на
его рот, но Вадим убедил ее, что ей просто показалось). С тех пор он  стал
жить, по мнению друзей неинтересно: он не ходил на вечеринки и  совсем  не
пил спиртного. Последнее обяснялось просто: он не смел потерять над  собой
контроль.
     Однажды случилась страшная  вещь  -  прнинудительная  медкомиссия  из
военкомата. Вадим подкупил товарища, чтобы тот обследовал свои зубы вместо
него, но махинация была раскрыта. Вадиму пришлось открыть рот (в  кабинете
было еще трое товарищей, ждавших очереди) и дантист чуть было  не  выронил
свое орудие пытки. Потом все заглянули и убедились, что язык действительно
змеиный. После этого случая Вадим перешел в другую школу, но позор болел в
его сердце как колючка. Он чувствовал, что еще  одного  такого  случая  не
переживет. Не просто фраза, которая ни к чему не обязывает:  "я  этого  не
переживу" - он в самом деле  чувствовал,  что  в  нем  надорвалась  важная
жизненная жила.

     - Так не целуются, - сказала женщина, -  так  целуются  только  дети.
Нужно хотя бы немного открывать рот. Так намного приятнее. Давай я поцелую
тебя по-настящему.
     - Нет, - ответил Вадим.
     - А я хочу.
     - Нет.
     Ее взгляд погас.
     Они стояли одни в пустом зале, танцевавшие уже разошлись, в  комнатке
первого этажа дежурный  включил  музыку,  плакавшую  о  Елисейских  Полях.
Коридоры искажали звук и ему казалось, что музыка плачет  так,  как  можно
плакать лишь о потерянном рае.
     - Не нужно меня провожать, -  сказала  женщина  и  замолчала,  ожидая
ответа.
     Вадим спокойно смотрел  на  нее,  угадывая  какую  паузу  она  сможет
выдержать.
     После всего,  что  ты  говорил!  -  начала  женщина  и  сбилась.  Она
отвернулась и стала собираться. Ее движения были не точны,  казалось,  она
еще не  решила  что  делать  и  тянула  время,  чтобы  позволить  ситуации
разрешиться самой.
     За окнами мел снег  и  это  будило  древнюю  радость  в  его  сердце,
наверное, такую же радость чувствовали охотники, зная, что  зверю  труднее
уйти по глубокому снегу. Когда он отвернулся от окна, женщина уже ушла. Он
переоделся, запер зал, спустился и отдал  ключи  дежурному.  Дежурный  был
похож на студента-переростка.
     - Я вас не знаю, - сказал он.
     - Я вас тоже, - ответил Вадим, отдал ключи и вышел в снег.
     Женщина все же ждала его у ворот. Она была одета  слишком  легко  для
такой погоды. Вадим почувствовал раздражение и жалость.
     - Что случилось с тобой? - спросила она.
     - Мне просто не хотелось тебя целовать. И давай без истерик. Либо  ты
уходишь, либо остаешься со мной, но я не буду тебя целовать если не хочу.
     Женщина подошла и взяла его под руку.
     - Смешно, но у меня нет денег на метро, - сказала она.
     - Тогда поедем на такси, - сказал Вадим, - подожди меня здесь.
     Он  остановил  машину.  В  Ладе  сидел  надутый  усач,   похожий   на
жука-скарабея. Вадим щелкнул ножом и  вдавил  острие  в  кожанную  куртку.
Почти бесшумные в снегу машины проезжали мимо и капельки  света  плыли  по
блестящему лезвию.
     - Мне не нужно много, - сказал Вадим.
     - Сколько?
     - Все что есть при тебе. Если что-то оставишь, порежу. А я найду.
     Скарабей  посмотрел  в  его  глаза  и  сдался.  Денег  оказалось  сто
восемьдесят долларов и немного местной валюты. Еще усач отдал пять длинных
роз и большую пачку конфет. Именно то, что нужно женщине.
     - Теперь все?
     - Все.
     - Я тебя еще достану!
     До чего же глупы бывают  эти  люди.  Вадим  использовал  свое  умение
попадать в яблочко, которого не видишь:
     - А за дочь не боишься? - спросил он.
     - Откуда ты знаешь?
     - Поезжай, - Вадим захлопнул дверцу и подумал о женщине, ждавшей  его
за углом. Нет, сегодня ему хотелось побыть  одному.  Он  поймал  еще  одну
машину, сунул десятку и поехал по ночным улицам.
     - Куда?
     - Сначала покатай меня, а потом... (он назвал адрес)
     Вечерний город не успокаивал. Белые струи в  свете  фар,  заснеженные
перекрестки, старые одноэтажки, будто  пригнувшиеся  под  тяжестью  снега,
трамваи - толстые мохнатые гусеницы с яркими квадратиками вдоль боков.
     - Теперь домой.
     - Накатался?
     Почему-то захотелось соврать и он стал нанизывать фразу за фразой еще
не зная, что они будут означать все вместе. Заканчивая фразу, он  не  знал
какой будет следующая и каким будет общий смысл. Он любил  врать  вслепую,
полагаясь только на свой язык.
     - Нет, - сказал он, - я ищу свою дочь.  Она  пропала  здесь,  в  этом
районе три года назад. Ей было всего четыре. Весной нашли мертвую  девочку
в канале, но ее нельзя было узнать. Я верю, что то была не моя дочь.
     Таксист помолчал и предложил закурить.
     - Нет? Тогда я сам, если ты не против.
     Послушав выдуманную историю, он окончательно перешел на "ты".  Сейчас
он начнет рассказывать о своих личных драмах. Как будто  не  у  всех  есть
драмы.
     - Часто ты ездишь вот так?
     - Нет, только когда соберу денег. Жизнь сейчас сам знаешь какая.
     - Какая она, твоя дочь? - спросил таксист.
     - Я плохо помню ее, потому что тогда много пил. Когда это  случилось,
то бросил. И все равно, сейчас я бы ее не узнал, она ведь стала старше. Но
я не могу не искать ее.
     - Тогда, - сказал таксист,  -  я  не  возьму  твоих  денег,  забирай,
забирай.
     Они подьехали к дому и тепло попрощались. Было  что-то  человечное  в
этом случайном таксисте. Не потому что он отдал  деньги,  поступки  вообще
мало что значат, главное - почему мы совершаем эти поступки.
     - На углу Конторской, знаешь,  когда  выезжаешь  из  арки,  -  сказал
Вадим, - тебя остановят двое: мужчина и женщина. Не бери этих  пассажиров.
Им просто нужна машина, чтобы убраться из города с деньгами. Мужчина будет
похож на свинью - ты его сразу узнаешь, не ошибешься.
     Снег мел и древняя радость снега не исчезала.
     Вадим поднялся пешком  на  четвертый  этаж.  На  лестницах  пряталась
мягкая тишина, подсвеченная снегом.  У  мусоропровода  грелась  беременная
Жулька. Вадим погладил ее и решил впустить когда придет время.
     ...С каждым шагом  становилось  тревожнее  на  душе.  Есть  вещи,  от
которых никуда не сможешь уйти, они страшны. Он вышел в кухню и стал перед
зеркалом. Вот его лицо, костяное, обтянутое тонкой  кожей,  но  напряженно
красивое, как красивы головы крупных змей. Лицо уже  начало  искажаться  -
щеки становились больше - но пока это было заметно только ему самому.  Это
было...
     И вот сейчас змеиный язык стал расти. Пока еще он помещается во  рту,
но пройдет несколько  месяцев  и  спрятать  его  будет  невозможно.  Вадим
попробовал по-разному сложить язык во рту;  щеки  все  равно  раздувались.
Хотелось  плакать,  как  в  детстве,  но  ведь  не  слезы   не   растворят
безысходность.
     Он налил стакан молока и выпил. Что  будет,  когда  все  увидят  это?
Конечно, он получит документ инвалида с детства,  который  ему  предлагали
еще после того случая в военкомате, и сможет жить в каком-нибудь  закрытом
заведении рядом с  себе  подобными  уродами.  Есть  и  еще  один  выход  -
операция. Шансы выжить один к одному, не  так  уж  мало.  Он  улыбнулся  и
сделал еще глоток. Хорошо, сейчас он почти решился. Хорошо, что  на  свете
есть люди настолько глупые, что им можно доверять. Одним из них был Юра, в
прошлом друг детства и светило медицины  сейчас  -  единственный  человек,
который знал всю белую историю жизни Вадима. И даже часть  черной;  но  он
был хорошим другом, то есть слабым и все принимающим.
     Вадим набрал номер:
     - Да, я знаю, что уже первый час. Но ты мне нужен, только ты. Дело  о
жизни и смерти. Спасибо, чтобы я делал без такого друга?
     Жизнь, смерть, ты особенный друг - несколько пустых  слов  и  человек
бросает теплую постель, жену, дом, и едет  сквозь  пургу  к  тебе,  просто
потому что тебе захотелось поговорить с ним именно  сейчас.  Нужно  налить
ему молока - молоко он не мог пить еще в школе, но из вежливости выпьет.
     Юра приехал больше через час. С ним был портфель, на всякий случай.
     - Это что-то важное?
     - Да. Выпей молока и садись на диван.
     - Я терпеть не могу молока.
     Его глаза были большими и грустными, как у старой собаки.
     - Пей и садись.
     Он выпил.
     - Я хочу скорей вернуться домой.
     - Вернешься, когда мы закончим, - сказал Вадим.
     Он сел на диван рядом.
     - Дело в том, что я не могу решиться. Он продолжает расти.
     - У тебя есть проблемы посерьезнее, - сказал Юра.
     - Шахматный клуб?
     - Да. Они не успокоятся пока ты жив.
     - Я знаю свои шансы. Если ты думаешь, что  я  боюсь  умереть,  то  ты
ошибаешься.
     - Тогда что же?
     - Как ты думаешь, какой  я  человек?  -  спросил  Вадим  без  всякого
выражения. - Не хочешь сказать, да? Ты думаешь, если скажешь правду, то  я
обижусь. Да, я плохой человек, но это не главное.  Я  человек  со  змеиным
языком - этим  сказано  все.  Мой  язык  -  это  моя  жизнь.  Без  него  я
обыкновенный  человек.  Я  могу  убить  словом  или  воскресить.  Я   могу
рассказывать самую дикую ложь и мне будут верить. Я могу вскружить  голову
любой женщине, я могу заставить скрягу расстаться с деньгами, над которыми
он дрожал всю жизнь. Я  могу  рассказать  даже  о  том,  что  будет;  могу
говорить о том, чего не знаю и не могу знать,  но  все  равно  попадать  в
точку.
     - Так не бывает, - сказал доктор с  извинением  в  голосе,  -  нельзя
рассказать о том, чего не знаешь.
     - Ты вчера был на даче, - сказал Вадим. - Ты встал рано утром,  вышел
во двор и выпил флягу крепкого кофе, приготовленного с вечера.  Было  пять
утра и ты хотел поработать пока все спят. Это правда? Откуда я это знаю?
     - Я часто работаю на даче по утрам.
     - Тогда я расскажу иначе. Сойдя с крыльца,  ты  подумал  о  том,  как
умирают деревья.
     - Что? - удивился Юра.
     - Ты увидел старый вяз, с которого  ободрали  кору  по  кругу  еще  в
прошлом году, но несколько волокон коры сохранилось и в предчувствии весны
эти волокна вздулись как жилы. Дерево умирало, но хотело жить. Тебе  стало
его жаль как человека. Было очень тихо и ты отвинтил крышку фляги  -  тебе
казалось, что этот звук слышен на километры вокруг. Потом ты увидел  дятла
на коре; дятел смотрел удивленно и чуть повыше твоей головы; ты  задумался
и решил, что дятлы всегда так смотрят, потому что в  их  глазах  не  видно
зрачков. Ты остался доволен своим умом и все  утро  у  тебя  было  хорошее
настроение. Такое хорошее, что ты сел  на  высокий  стул  боком  и  болтал
ногами как ребенок. Когда вошла жена, ты сел как обычно. Я  что-то  сказал
неправильно?
     - Да, ты очень необычный человек, - сказал доктор.  -  Но  ты  еще  и
опасный человек. Зачем ты сделал это с Кристиной?
     - Мне нужно не твое мнение, а твой совет.
     - Ты когда-нибудь был обыкновенным? - спросил доктор.
     - Нет.
     - Тогда почему ты думаешь, что быть обыкновенным плохо?
     - Значит, ты советуешь операцию?
     - Да.

     Вадим колебался еще два дня. За это время он трижды встретил на улице
знакомых по "шахматному клубу". В этом  клубе  играли  люди,  которым  был
нужен не выигрыш, а риск; и конечно,  они  играли  не  в  шахматы.  Иногда
играли на деньги, но обычно ставки были больше чем деньги. Три встречи  за
два дня могли означать  только  одно:  охота  начинается.  Они  дадут  ему
погулять еще немного, а потом развернутся в  полную  силу.  Вот  еще  одна
причина, чтобы навестить больницу.
     Было  не  очень  холодно,  приближалась  весна.  Вадим   надел   плащ
ярко-серого цвета почти до пяток и шляпу с полями.  Люди  оборачивались  и
смотрели ему вслед. У метро он купил гвоздику и подарил случайной девочке.
Девочка не поняла, но  улыбнулась  и  смутилось.  Всегда  приятно  сделать
кого-то счастливым, подумал Вадим.
     - Его зовут Саша, - сказал он, - за второй партой в среднем ряду. Это
от него.
     Всегда приятно сделать кого-то счастливым. Пройдя шагов двадцать,  он
обернулся: девочка разговаривала с усатым мужчиной, на ее  лице  было  еще
большее непонимание. Усатого мужчину Вадим не  знал,  но  было  совершенно
ясно, что тот из "шахматного клуба".
     Третья больница стояла за городом, в лесу.
     Вадим оформил  пропуск,  надел  халат  и  поднялся  на  шестой  этаж.
Интуиция не подвела его, здесь и в самом  деле  люди  ждали  операций  или
выздоравливали после них. По коридорам изредка проходили небритые больные.
Один был особенно интересен: он  шел,  весь  туго  обвязанный  ремнями,  и
извивался как червь; он шел опираясь сразу  на  два  костыля,  потому  что
извивающиеся ноги не хотели его держать. Вадим сравнил больного с собой  и
решил, что человек со змеиным языком, висящим изо рта, выглядит  не  менее
отвратительно.
     У окна стоял человек с бегающими глазками и трехдневной  щетиной.  От
него несно алкоголиком, но не алкоголем - бедняга,  он  не  пил  несколько
дней. Такому совсем не обязательно жить на свете,  подумал  Вадим.  Сейчас
эта плесень назовет его другом, а потом попросит купить бутылку водки. Как
будто, назвав другом, он доставляет тебе наивысшее блаженство.
     - Послушай, друг, - сказал больной.
     - Послушай ты, - ответил Вадим, - сейчас я дам тебе халат, мой плащ и
шляпу, а ты сам сбегаешь и купишь. Мне дашь свою пижаму,  я  здесь  похожу
вместо тебя. Можешь не спешить. Но с одним условием - ты должен  побриться
сначала.
     Дорога к магазину шла через дыру в ограде, снег был  хорошо  утоптан,
значит, дорогой пользовались часто. Забор  был  закрыт  довольбно  густыми
зарослями кустов. Вадим смотрел сквозь окно шестого этажа как его  плащ  и
шляпа пробираются  по  узкой  тропинке.  Сзади  шли  еще  двое,  неумолимо
сокращая дистанцию. Друзья из "шахматного клуба".  Один  из  них  был  тот
усатый человек, который распрашивал  девочку  с  подаренной  гвоздикой.  К
кустам все трое подошли вместе.  Довольно  долго  ничего  не  происходило,
потом двое вышли и пошли в  обратном  направлении.  Может  быть,  на  этом
шахматный клуб успокоится, хотя, скорее всего, их не удалось обмануть.
     Вадим вошел в палату.
     - Будем знакомиться, я ваш новенький.
     - А где Петро? - спросил кто-то, прикрытый одеялом.
     - Он подарил мне свой халат, потому что у нас одинаковые  размеры,  а
сам ушел. Боюсь, что с ним несчастный случай. Он не скоро вернется.

     Кроме Вадима, в палате  было  еще  четверо.  В  ближайшие  дни  Вадим
познакомился с ними ближе. Первый был самодовольным евреем с толстым лицом
и худым  телом  -  и  с  полным  безразличием  к  собственной  жизни.  Ему
предстояла операция на сердце, довольно тяжелая, но он вспоминал  об  этом
как  о  неудавшейся  загородной   прогулке   -   всего   лишь   с   легким
неудовольствием. Вторым был умирающий бегун: два года назад он был большим
спортсменом. но умудрился сломать ногу на дистанции очень длинного  забега
по пересеченной местноости. Сам он подняться не мог,  а  пробегающие  мимо
его не поднимали, дорожа каждой секундой. Когда пробег закончился,  кто-то
вспомнил о нем, но к тому времени он уже был без сознания. Его привезли  в
больницу и поручили негру-практиканту как  не  очень  тяжелый  случай.  Но
негр-практикант не умел ничего и окончательно угробил ногу. Потом началось
заражение и два года жизнь держалась на волоске, точнее,  на  отсасывающей
трубочке. Всем было понятно, что рано или поздно бегун умрет.
     Третим был любитель прыгать с мостов. Однажды прыгнув головой вниз  в
незнакомом месте, он ударился головой о трубу и  сломал  шею  и  основание
черепа. После этого он вылез на берег и  позагорал  немного.  Люди  как-то
странно смотрели на него. Он  натянул  брюки  и  отправился  к  трамвайной
остановке. В трамвае ему стало плохо  из-за  тряски  и  тогда  он  потерял
сознание. Потом он понял, почему люди так смотрели - его шея и часть спины
вздулись большим кровяным мешком.  Как  ни  странно,  обошлось  почти  без
последствий, только вставили стальную пластинку в голову и  теперь  голова
не поворачивалась на шее.
     Четвертым был шахматист грузин, который ни с кем не  разговаривал,  а
только лежал, глядя на пустую шахматную доску, что-то вычисляя. Иногда  он
просил записать и диктовал шахматные  значки.  Ради  шутки  значки  всегда
записывали неправильно.  Сам  он  писать  не  мог,  потому  что  имел  две
сломанные ключицы - попытка полетать на дельтоплане.
     Все четверо самые обыкновенные люди. Вадим пришел  сюда  чтобы  стать
таким же обыкновенным.
     - Ты был обыкновенным?
     - Нет.
     - Тогда почему ты думаешь, что быть обыкновенным плохо?

     Жизнь в палате была довольно однообразна. В столовую никто не  ходил,
потому что столовая была занята больными, которые приходили в  себя  после
особенно сильных попоек. Полежав в столовой  два-три  дня  привязанными  к
койкам, они отдыхали, возврашались в свои палаты и  снова  начинали  пить.
Водка была единственным развлечением, потому что телевизор не работал.  Ее
пили в невероятных количествах за завтраком, обедом и ужином.  Просыпались
среди ночи и тоже пили. Эти люди были добры и делились  своей  водкой  без
сожаления. Они никогда не бывали трезвыми, но Вадим вскоре привык к  этому
и перестал замечать - так через время  перестаешь  замечать  если  человек
картавит или заикается.
     Еще были два санитара: Сашка и жирный Гришка.  Они  составляли  такую
тесную и дружную пару, что, кажется, не существовали один без другого. Это
были не два человека, а одно существо по имени  СашкаижирныйГришка.  Может
быть, их отношения были интимными, потому что женщинами  это  существо  не
интересовалось. Существо СашкаижирныйГришка всегда ходило с  электродрелью
в руках. Этой дрелью оно просверливало коленки тем больным, которых  клали
на вытяжку. О наркозе оно  не  заботилось,  просто  двумя  руками  держало
больного, а двумя другими сверлило кость. Коридоры  были  гулкими,  и  эхо
охотно разносило крики. Крики начинались обычно после обеда.
     - СашкаижирныйГришка, - говорил кто-нибудь, слыша крики,  и  на  этом
обсуждение темы заканчивалось.
     Это существо тоже не бывало трезвым, но в отличие от мирных  больных,
чем больше оно пило, тем больше возбуждалось. Иногда оно входило в  палату
по вечерам, включало дрель (розетки были над каждой кроватью)  и  начинало
свои  запугивания.  Запугивания  были  очень  однообразны  и  состояли   в
размахивании   дрелью.   Иногда   сверло   вкручивали    в    какую-нибудь
подвернувшуюся руку или ногу, но  всегда  не  глубоко.  СашкаижирныйГришка
всегда дрались между собой, побеждая с переменным успехом, поэтому обе его
части ходили с синими лицами.
     Была еще негритянка Эста, работавшая санитаркой. Она была  совершенно
бессловесна и очень трудолюбива. Когда не было  работы,  она  садилась  на
жесткий табурет, сдвинув колени, и могла просидеть так несколько часов. Ее
волосы не вились как у настоящей негритянки  и  были  довольно  редкими  и
длинными, зачесанными назад. Впереди была большая прозрачная челка. На все
вокруг она смотрела с грустью и страхом в глазах. Сидя на  табуретике  она
скромно осматривалась: вначале двигались  глаза,  убеждались,  что  ничего
страшного, и только после этого поворачивалась  голова.  Ее  верхняя  губа
была вполне европейской, зато нижняя - по-негритянски  большой.  Казалось,
она взяла в рот огрызок карандаша и спрятала за нижней губой.
     Все эти люди были обыкновенны.
     - Ты был обыкновенным?
     - Нет.
     - Тогда почему ты думаешь, что быть обыкновенным плохо?

     Первые два дня прошли совершенно  спокойно.  Вадим  привык  к  ночной
жизни, потому что спали все обычно днем. а ночью занимались Бог знает чем:
рассказывали  одни  и  те  же  анекдоты,  среднешколького  уровня,   пили,
хвастались своими любовными подвигами, пили опять, играли в карты и  снова
пили. Иногда Вадим играл в карты тоже  и  всегда  выигрывал.  Обыкновенные
люди не имели представления о том, что такое настоящая игра.
     На  третий  день  случилось  мелкое   происшествие:   еврей-сердечник
изнасиловал женщину из  соседнего  отделения.  СашкаижирныйГришка  пришло,
просверлило еврею кость ноги и, просунув в  отверстие  цепочку,  привязало
его к кровати. Еврей кричал громко, но  с  тем  же  вялым  безразличием  в
глазах, с которым он говорил  о  своей  возможной  смерти.  Изнасилованная
женщина сражу же пришла навестить своего обидчика и после  этого  заходила
каждую удобную минуту. Так как обидчик сам умываться не мог, она мыла его,
с заметным удовольствием. Женщине нужно о  ком-то  заботиться,  иначе  она
прокисает.
     Однажды утром Вадим зашел в кабинет врача.
     - Вы с жалобой?
     - Я не больной, а посетитель, - сказал Вадим.
     - Слушаю вас.
     Вадим рассказал о своих проблемах. Доктор рассматривал  язык,  но  не
был удивлен.
     - Я знаю об этом случае, - сказал он, - мой отец был  тоже  врач;  он
присутствовал при вашем рождении. У вас был брат, который быстро умер.  Он
вообще не был похож на человека, он был волосат, имел хвостик и рожки. Вам
это о чем-нибудь говорит?
     - Почему же он умер?
     - Скажу правду, сейчас это не имеет значения. Его умертвили. Никто не
знает, что произойдет, если дьявол поселится в этом мире.  ОН  ведь  князь
тьмы, пусть и остается во тьме. Вы случайно не знаете своего отца?
     - Нет.
     - И мать не проговорилась ни разу?
     - Нет.
     - Хотя я не очень верю  в  дьявола,  -  сказал  доктор,  -  но  вывод
однозначен. У вас только змеиный язык и ничего больше?
     - Ничего больше, но он растет.
     - У вас есть необычные способности?
     - Да. То что я говорю всегда  сбывается.  Когда  я  лгу,  мне  всегда
верят. Я могу убедить человека сделать все что углодно,  даже  прыгнуть  с
крыши вниз головой. Женщины меня одновременно и обожают, и  ненавидят,  но
оставить не могут. Я могу рассказать о том, чего не знаю, и не ошибиться.
     - Как это? - спросил доктор.
     - Я просто позволяю языку говорить  вместо  меня.  Собственно,  всеми
способностями я обязан языку.
     - Что еще вы можете?
     - Могу говорить стихами.
     - Попробуйте.
     Вадим огляделся:
     - Ручная тень свернулась у окна калачиком, и  Бог  диктует  рифмы,  и
длится, гаснет, и страдает, гибнет мгновенье,  пробужденное  от  сна.  Две
полки книг. Провал окна. Стена. Там снег. Здесь электрические пятна. Жизнь
так проста и страшно непонятна как исповедь печального лгуна...Еще?
     - Достаточно.  Это  было  убедительно.  Мне  интересно  узнать  каким
образом  вы  думаете,  так  ли,  как  обыкновенный   человек?   Попробуйте
рассказать.
     - Я попробую... - сказал Вадим.  -  Постоянное  чувство  обнаженности
души...  Именно  так.  Душа  прочна  как  стекло,  если  вычесть  из  него
хрупкость. Никакие обычные  впечатления  не  могут  ранить  ее,  не  могут
оставить на ней царапины  -  для  этого  нужен,  как  минимум,  бриллиант.
Правда, одна царапина на ней уже есть. Мне безразлично абсолютно все  и  в
то же время я чувствую все  намного  яснее  и  намного  иначе  (правильное
сочетание). Но не только мир не может проникнуть в меня, но и  я  не  могу
проникнуть в него. Я более чем спокоен, спокойствие  перехлестывает  через
красную черту - даже сейчас мне все равно поймете ли вы  меня.  Все  раны,
которые вы называете душевными, ранят на самом  деле  лишь  тонкую  кожицу
души. Я не знаю что там, под ней. Впечатления дня  странно  смешиваются  и
создают mixture - одновременность последовательности. А ведь Спенсер так и
определял  жизнь.  Например,  сейчас  два  несвязанных  впечатления   дня,
совершенно незначительных, накладываются  друг  на  друга  и  этот  тандем
почему-то  имеет  смысл.  Первое:  увиденная  утром  свободная   (свободно
начертанная) подпись изнутри на стекле. Второе:  я  забыл  как  по-немецки
"почему?". хотя помню французский. испанский и итальянский варианты...
     - Хватит, - сказал доктор, - я уже понял, что ничего понять не смогу.
А как у вас с добром и злом?
     - Меня не волнуют эти понятия.
     - А с тех пор как стал расти язык?
     - Наверное, зло стало ближе.
     - Тогда нужно делать операцию.  При  современных  методах  физической
угрозы нет. Насчет сверхфизической ничего сказать не могу. Может быть,  ОН
пытается как раз сейчас проникнуть в мир  через  вас.  После  операции  вы
станете обыкновенным человеком.
     - Я не хочу быть обыкновенным.
     - А вы были?
     - Нет.
     - Тогда откуда вы знаете, что быть обыкновенным плохо?
     Ему надоело одиночество и эту ночь он провел с Эстой. Эста говорила с
легким украинским акцентом и выкладывала о себе все до  конца,  уткнувшись
глазами в подушку.
     - Почему ты не смотришь на меня?
     - Я тебя боюсь.
     К этому времени он тоже успел рассказать ей многое о себе.
     - Почему? Самое большее, что я могу тебе сделать - это бросить  одну.
Это не так уж страшно. Я так и сделаю когда кончится ночь. Ты же  меня  не
любишь?
     - Нет.
     - Значит все в порядке.
     - Что ты решил?
     - Ты об операции? Буду делать. Стану обыкновенным, таким как все. Да,
пока не забыл, дай мне листок бумаги.
     Он написал на листке адрес и имя:
     - Вот человек, с которым ты будешь  счастлива.  Пока  еще  мои  слова
исполняются. Ты просто придешь к нему и скажешь: "Я хочу  быть  с  тобой".
Поверь. он ждет именно тебя. Обещай, что назовешь сына моим именем.
     - А если будет дочь?
     - Тогда называй как хочешь. Так ты пойдешь?
     - Да. Послезавтра.
     - Почему не завтра?
     - Потому что завтра я обещала другому. Он мне хорошо заплатит. Я ведь
обыкновенная, а не какая-нибудь принцесса из сказки.
     - Я этого не понимаю.
     - Станешь обыкновенным - поймешь.

     Он вернулся  в  палату  под  утро.  Идя  по  коридору,  он  почему-то
вспоминал того  человека,  которому  он  отдал  свой  плащ  и  шляпу.  Его
наверное, убили и присыпали снегом. Это первая смерть на моей  совести,  -
думал он, - нет, вторая, если считать Кристину, которая отравилась  газом.
Но у нее всегда были не в порядке нервы. Но  того  человека  я  послал  не
задумываясь. Что, если ОН именно сейчас пытается проникнуть  в  мир  через
меня? Я не могу этого позволить.
     В палате пили и играли в карты. СашкаижирныйГришка сидело на  кровати
и играло само против себя. Дрель лежала рядом, выключенная. Четыре бутылки
были откупорены и выпиты наполовину.
     - Давай с нами, - сказало чудовище.
     - Не хочу, - ответил Вадим.
     Чудовище пошевелилось и его лица стали удивленными.
     - Он не хочет выпить с нами?!!
     Оно включило дрель.
     Еврей задергался на своей кровати и закричал.  Видно,  сегодня  ночью
его слегка пытали. Человек со стальным черепом  встал  с  кровати,  двигая
туловищем как робот. Шахматист оторвался от доски.  Даже  умирающий  бегун
открыл глаза и часто задышал.
     - Посмотрите, - сказало чудовище, - он ведь за все время ни  разу  не
выпил с нами.
     Сашка отделился от жирного Гришки и встал  у  дверей.  Жирный  Гришка
поднял дрель.
     - Сейчас мы ему поможем!
     - А вдруг не расцепит зубы?
     - Просверлим!
     Вадим почувствовал, как что-то черное заворочалось  внутри,  радостно
заворочалось. Будто просыпался каменный исполин и протягивал руку к  своей
булаве. Жирный Гришка остановился, в его глазах  был  не  ужас,  а  что-то
запредельное, не сравнимое с обычным ужасом. Умирающий  бегун  вскочил  на
единственную ногу и упал, потом завыл и заполз под кровати.
     Вадим взглянул на свои руки. Они  потемнели  и  переливались  пятнами
разных цветов - от ярко красного до почти  черного  и  перламутрового.  На
запястьях появились волосы. Пальцы удлинились раза в два и стали толще, на
каждом коготь, величиной с медвежий. Он открыл  рот  и  зашипел  настоящим
змеиным  шипением.  Двухголовое  СашкаижирныйГришка  снова   склеилось   и
забилось в дальний угол.  Узкая  больничная  пижама  лопнула  под  напором
раздувшихся мышц. Вадим ощутил, как приподнимается к потолку его голова  и
схватился  за  спинку  кровати  чтобы  не  потерять   равновесия.   Спинка
оторвалась и прикованный еврей быстро освободил свою ногу. И все  потонуло
в красном тумане.
     Когда он очнулся, вокруг  была  кровь.  Одни  тела  были  раздавлены,
другие разорваны на части.  Весь  пол  был  исцарапан  звериными  когтями.
Кое-где на стенах тоже были следы когтей. Дрель была включена  и  все  еще
работала. Жирный Гришка лежал неестественно изогнувшись,  Сашка  висел  на
раме для вытяжения, его глаза остекленели - его нос  был  просверлен  и  в
дырку была вставлена сигарета. Сигарета еще дымилась.  Вадим  закрыл  лицо
руками. Теперь это случилось второй раз. Та жизненная жила,  которая  была
надорвана однажды бесцеремонным дантистом, сейчас разорвана окончательно.
     Из-под кровати послышался стон. Кто-то был еще жив. Вадим  перевернул
кровать и увидел умирающего бегуна. Бегун смотрел в потолок и говорил:
     - Тридцать секунд до старта. Ты сегодня в хорошей  форме.  Ты  должен
победить. Ты в хорошей форме...
     Его лицо было совсем белым.
     Вадим вышел в коридор. У стены сидел еврей и пытался вырвать  цепочку
из ноги. Он не испугался.
     - Почему ты не боишься меня? - спросил Вадим.
     - Мне все равно скоро умирать. После операции выживают только  восемь
процентов. Я ни капли не надеюсь. Но я рад, что видел тебя настоящего. Мне
все же повезло в этой жизни.
     Вадим нагнулся и вырвал цепочку.
     - Спасибо, - сказал еврей.
     - Как ты думаешь, что мне сейчас делать?
     - Я тебе не советчик.
     Вадим спустился на третий этаж к телефону и набрал номер доктора.
     - Вы знаете который час?
     - Последний, когда еще можно что-то сделать.
     Вадим рассказал о том, что случилось. Доктор слушал, не перебивая.
     - А знаете, - сказал доктор, - никто не станет винить вас.  Ведь  там
звериные следы, не так ли?  Конечно,  это  загадка,  но  правды  никто  не
узнает. Завтрашний день у меня занят, но я изменю расписание. Я сам сделаю
операцию, очень рано, в восемь утра. После этого вызовем  милицию.  Вы  не
останетесь без языка, я вам сформирую человеческий из ткани вашего  плеча.
Это болезнено, но не опасно. Вы станете обычным человеком.
     Вадим зашел в комнатку Эсты и разбудил ее.
     - Что случилось? - она прослулась. обняла его за подмышки и прижалась
щекой к груди. - Почему на тебе порван халат? Ты плачешь?
     - Ты ничего не слышала?
     - Нет, ничего.
     - Я не хочу быть обычным, - сказал Вадим, - я решился.
     - Решился на что?
     - Я отказываюсь от операции. Я не хочу быть таким как все. Я не  хочу
быть таким как СашкаижирныйГришка, не хочу быть похожим ни на кого из этой
палаты, не хочу быть похожим на доктора, не хочу быть похожим на тебя.
     Эста покопалась в сумочке и что-то вытащила из нее:
     - Смотри, какую он мне дал бумажку. Целых пятьдесят долларов, я такой
никогда не видела раньше.
     За окном было почти светло.
     - Я ухожу, - сказал Вадим.
     - Просто уходишь?
     - Да.
     - Тогда всего хороршего. Спасибо за адрес.
     Уходя, он взял из шкафа халат и накинул на плечи. Эста стояла у окна,
немного грустила и ждала, когда же он появится на дорожке. Он  появился  и
пошел в сторону дыры в заборе. На расстоянии шагов двадцати за ним шли еще
двое в темных пальто. Странно, подумала Эста, кто это в  такую  рань?  Все
трое вошли в кусты одновременно. Эста долго ждала пока кто-нибудь появится
у забора, но не дождалась. Уже отходя от окна, она увидела двоих в  черных
пальто. Почему-то они шли в противоположную сторону.

     Странно, подумала Эста, как я могла верить этому  совсем  непонятному
человеку, тем сказкам,  которые  он  рассказывал?  Дьявол,  змеиный  язык,
неизвестный, который ждет моей любви - ты только прийди и скажи:  "Я  хочу
быть с тобой"?
     Она свернула вчетверо бумажку с адресом и бросила ее в  урну.  Быстро
рассветало. На фоне серого неба кружились многоточия птичьих стай.  Кто-то
проснулся и включил музыку. Музыка была красива, она плакала о  Елисейских
Полях, как будто о потеряном рае. Шел мелкий  снежок  и  будил  радость  в
сердце. Эста шла и подпевала мелодии.

                             Сергей ГЕРАСИМОВ

                                ЭПОХА ИГРЫ

                                    1

     Наверное, немного тишины все-таки нужно. Тишина нужна мне  как  вода,
как соль, как солнечный свет. Тишина  и  несколько  минут  одиночества.  Я
люблю стоять у большого окна своей пустой, еще наполовину спящей  в  шесть
утра мансарды и смотреть сквозь расцветающие с каждой минутой утра  краски
влажного леса. Смотреть, и видеть все, и  ничего  не  видеть,  откликаться
сердцем на все, - но спокойно, безразлично, возвышенно.
     Я специально встаю ради этих нескольких минут. Они действуют на меня,
как переливание крови на  тяжелобольного:  из  комка  слизи  я  становлюсь
клубком воли и уверенности. Удивительно, что для  этого  достаточно  всего
нескольких минут тишины. Глядя вниз, на зеленые всплески и провалы  пышных
тропических крон, я чувствую в  себе  зверя  стомиллионнолетней  давности,
зверя величиной с кошку, жившего на  деревьях,  просыпавшегося  с  первыми
лучами туманного рассвета, обозревавшего из своей невидимой высоты  ветвей
свой страшный и прекрасный первозданный мир. Рано утром  просыпались  лишь
его большие и внимательные темные глаза с вытянутыми в  ниточку  зрачками;
тело все еще спало, спокойное и уверенно расслабленное, потому что глаза -
два верных блестящих стража - уже  делали  свое  дело,  следили  за  любой
сдвинувшейся тенью там, далеко-далеко внизу. Сердце  работало  медленно  и
ровно; оно еще спало, забыв о вечных муках, простых муках голода, бегства,
продолжения рода, не зная о  других  муках,  которые  вспорют  его  тысячи
поколений спустя - те муки будут более тонки и более жестоки.
     Тот древний зверь величиной с кошку до сих пор  живет  во  мне  (Боже
мой, действительно никто никогда не умирает); сейчас его  тело  проснется,
играющие волны мускулов пробегут  под  гладкой  короткой  шерстью,  сердце
застучит в другом ритме. Он готов к жизни и готов к смерти  -  не  все  ли
равно, если никто не умирает?
     Пять минут прошли. Все в порядке. Я спускаюсь;  Александр  убирает  в
комнатах нижнего этажа. Он встает еще раньше и  успевает  сделать  в  саду
перед домом сложную гимнастику из довольно примитивных и бессмысленных, на
мой взгляд, упражнений. Иногда я наблюдаю за этими упражнениями из  своего
окна. У каждого  человека,  если  узнать  его  поближе,  оказывается  уйма
странностей.  Александр  повторяет  свою  пародию  на  одну  из  восточных
гимнастик каждое утро, много десятилетий подряд. Зачем?
     В наше время мы имеем намного больше ненужных увлечений, чем  раньше;
мы тянемся к бесполезному.  Это  реакция,  самозащита  души  от  безумного
всевластия материи денег, вещей, стремления к деньгам, вещам и  к  власти.
Но наша эпоха - эпоха материи; эпоха души уже прошла, почти прошла,  эпоха
духа  еще  не  наступила.  Поэтому  так  глупо  выглядят  наши  увлечения.
Александр стар, ему далеко за шестьдесят;  он  жалок,  когда  кривит  свое
длинное иссохшее тело - хранилище иссохшей души,  забывшей  о  собственном
существовании. Его седая, торчащая во все стороны бородка, вызывает во мне
даже  некоторое  презрение,  впрочем,  добродушное.  Из-за  этой   бородки
Александра все зовут капитаном и, кажется, только я обращаюсь  к  нему  по
имени.
     - Александр, вы ведь один  из  немногих  людей,  которые  прожили  на
Островах всю жизнь.
     Александр улыбается. Острова Воскресения - его единственная настоящая
любовь. Он ни  разу  не  покидал  Острова  и  был  свидетелем  всего,  что
происходило здесь за последние полвека. Я сознательно затронул предмет его
гордости - это та струна, на которой можно сыграть любую мелодию. Итак,  я
начинаю играть.
     - Александр, только вы можете мне помочь, потому что вы знаете  здесь
все. Скажите, почему шестой остров не обозначен ни на одной карте?
     Это, конечно, блеф. Раз остров не  обозначен  на  карте,  я  не  могу
знать, есть ли он в  действительности.  Я  так  уверенно  говорю  об  этом
острове, будто видел его своими  глазами  -  мой  уверенный  тон  помешает
Александру соврать. А врать, конечно,  он  будет,  ведь  никто  не  станет
скрывать остров, издавая неточные карты, если на то нет причин.
     - Не понимаю, на какой карте?
     Александр прекрасно понял, о чем я говорю, это  видно  по  его  лицу.
Если бы остров был безобидной легендой, Александр бы не притворялся передо
мной - мы с ним в хороших отношениях и хорошо понимаем друг друга.
     Я киваю в сторону окна.
     - Вон тот остров. Три часа пути на катере. Остров  большой,  побольше
нашего. И не обозначен на картах. Это же неспроста, я прав?
     - Вы разве там были?
     Александр делает ошибку, он не успевает сообразить,  что  с  северной
стороны Острова катера и яхты обычно не появляются - никто  и  никогда  не
ходит в этом направлении, а на веслах далеко не уйдешь.
     -  Слушайте,  Александр,  вы  же  правдивый  человек,  я  знаю   вашу
честность, мы же свои люди. Зачем вы меня обманываете?
     Это я сказал зря. Сегодня из него уже ничего не выжмешь, старик может
обидеться, вот и все. Но главное я знаю: шестой остров существует и с  ним
связан какая-то тайна. Эту тайну я разгадаю как-нибудь сам.
     Александр молчит.
     - Так вы говорите, что острова там нет?
     - Нет.
     - Ну раз нет, значит я ошибся. Простите меня, Александр, надеюсь,  вы
не обижаетесь?

                                    2

     Острова Воскресения -  маленький  архипелаг,  скрывающий  себя  среди
плоской равнины океана. Скрывающий без особого  успеха:  первые  европейцы
переселились сюда несколько столетий назад. Они растворили в себе мелкие и
немногочисленные местные племена; древняя культура бесследно  растворилась
вместе с ее хранителями,  не  оставив  ничего,  даже  жалкого  наскального
рисунка. Зато современных нескальных рисунков здесь хватает и все,  что  я
видел -  неприличного  содержания.  Эпоха  материи  приносит  свои  плоды:
древние табу исчезли, исчезла любовь к  Богу,  затем  любовь  к  ближнему,
затем мы просто забыли, что такое любовь. И назвали этим  словом  то,  что
никогда не имело названия. Почему-то приятно ломать,  уродовать,  калечить
этот мир, наполнять его  грязными  словами,  надписями,  рисунками,  и  по
возможности делать это анонимно. Может быть для того, чтобы казаться  чище
на фоне всеобщей грязи. А может быть, это месть миру, который долгие  годы
ломал, уродовал и калечил тебя, и наконец добился  своего,  наполнив  тебя
грязью до краев?
     Острова - настоящий рай для скалолазов - эти люди ползают по отвесным
вулканическим террасам, как муравьи по древесному стволу. Время от времени
кто-то из них срывается вниз и попадает в другой рай, тоже  настоящий.  На
месте этих людей я бы нашел для лазания другое место - слишком уж  страшно
выглядят каменные пляжи под обрывом. Они выложены черной  галькой,  каждый
камешек  величиной  с  небольшого  бегемота;  по  форме  камни  напоминают
огромные яйца, они торчат вплотную друг к  другу  острыми  концами  вверх.
Представляю, как это выглядит с высоты.
     Рядом с островом, на котором я живу, есть еще четыре: один большой  и
три маленьких. Четыре, если не считать Челюсти  и  маленького  безымянного
клочка суши неподалеку от порта. Этот островок  -  скала,  отколовшаяся  и
отделившаяся  от  суши.  Он  зарос  соснами,  не  растущими  больше  нигде
поблизости; может быть, первые семена привезли с собою любители прыжков  в
воду, которые уже давно оккупировали безымянный остров: среди  скал  можно
найти трамплины для прыжков любой  мыслимой  высоты.  Прыжки  безопасны  -
скала с отрицательным наклоном уходит в глубину на  несколько  километров,
как утверждают знатоки.
     Челюсть - это ряд мелких островков, которые видны из окон моего дома.
В прилив остаются только клыки; в отлив из  воды  появляются  все  зубы  и
группа скал действительно напоминает нижнюю челюсть. Из моего  окна  скалы
кажутся маленькими,  но  это  иллюзия,  действительные  размеры  островков
воспринимаются лишь тогда, когда рядом с ними проходит яхта.
     Я живу на Острове три недели. В  любой  сезон  здесь  одна  и  та  же
погода, которая меня вполне устраивает. Солнце встает  всегда  в  шесть  и
поднимается вертикально, невидимое в тумане; в восемь утра туман над морем
рассеивается и до двенадцати прекрасное голубое небо нависает  над  тобою,
как громадная  оптическая  линза;  после  двенадцати  начинают  собираться
облака; около трех часов начинается недолгий дождь,  обычно  с  грозой;  к
вечеру снова проясняется небо. За время, пока я здесь, дождь лишь  однажды
лил полтора часа, и однажды было сухо три дня подряд. В эти  сухие  дни  я
бродил по лесу - листья деревьев были покрыты крупными  каплями:  феномен,
который я никак не мог объяснить.

                                    3

     Судьбы - они как  люди,  они  просты  и  понятны  только  при  беглом
знакомстве. Я верю в вою судьбу, скорее всего,  это  единственное  во  что
стоит верить в этой жизни. Моя судьба столько раз показывала свою власть и
силу, что не верить в судьбу я просто не могу;  обычно  я  подчиняюсь  ей,
лишь только она укажет мне свою волю.
     На Острова меня привела судьба. После моей первой большой и серьезной
выставки в Мюнхене я стал известен (и богат, что тоже  неплохо).  В  эпоху
материи  деньги   абсолютная   ценность,   все   остальное   относительно.
Разбогатев, я стал получать  много  писем  от  совершенно  незнакомых  мне
людей;  писем  порой  занятного  содержания,  но  в  основном  -   скучных
приглашений и предложений. Одно из писем привлекло  мое  внимание:  письмо
было напечатано на плотной бумаге с гербами, назначение  и  смысл  которых
были непонятны. Но больше всего  меня  заинтересовало  то,  что  в  письме
напрочь отсутствовали знаки препинания. Письмом меня  приглашали  посетить
Остров Воскресения; к письму прилагались карта, на которой были изображены
шесть островов. (Шестой  остров,  самый  большой,  лежал  в  отдалении  на
северо-востоке, он был вытянут и изогнут, как  бумеранг.)  Кроме  карты  и
приглашения  отдохнуть,  в  письмо  был  вложен   авиабилет   и   описание
достопримечательностей архипелага. Я  начал  читать,  среди  перечисляемых
красот упоминались "замечательные туманы по утрам". И тогда я услышал  зов
судьбы.
     Я помню то утро, когда во мне родился художник. Тогда мне еще не было
семи; после  долгой  трясучей  ночи  в  вагоне  остановка  показалась  мне
спасением; я поднялся с полки, осторожно, чтобы не разбудить отца,  прошел
к дверям и выглянул. До той минуты я еще никогда не видел моря, не видел я
его и сейчас - оно было скрыто туманом - оно лишь угадывалось за странными
колыханиями непрозрачного воздуха, ползущего по спинам изогнутых  трав.  Я
сделал несколько шагов и травы расступились, я ощутил  под  ногами  тяжело
сминающуюся влажную рябь песка; я услышал: шшш... -  долгий  выдох  волны.
Вагоны дернулись и поплыли мимо почти беззвучно, туман гасил  каждый  звук
и, в то же время, делал  каждый  звук  отчетливым,  как  мазок  на  чистом
холсте. Колеса прокатывались, придавливая глухо скрипящий рельсовый  стык;
рельс прогибался, опускался, поднимался снова.
     Когда поезд ушел, я сел там, где жадные пенные струйки, змеясь  почти
дотягивались до моих ног. Я сел, чтобы смотреть на море. Меня не волновало
то, что ушел поезд, наверное, уже тогда  я  воспринимал  жизнь  как  игру,
ценил в жизни лишь радость и красоту игры и совсем не боялся  проиграть...
Я видел лишь туман, он был  совершенно  бел,  не  так:  его  белизна  была
совершенно - ничего, кроме белого цвета. И, тем не менее, он  имел  формы,
контуры, объемы, которые перетекали, сменяя друг друга, бесконечно  просты
и разнообразны. Тогда я понял, что когда-нибудь я нарисую этот туман; я не
знал, как это сделать, но знал, что это сделаю.
     Позже,  когда  я  стал  художником,  я  никогда  не  забывал  о   том
впечатлении. Оно жило и  живет  во  мне;  живет,  как  дерево  в  яблочной
косточке, как слова еще не произнесенного  признания  в  любви.  Наверное,
такие минуты и составляют смысл нашей привычно пустой жизни; я никогда  не
понимал печали  Экклесиаста:  "Нет  ничего  нового  под  Солнцем"  -  есть
кое-что.
     Следующие тридцать лет туман был моей тайной. Я всегда хотел написать
что-либо, хотя бы немного соответствующее тому детскому впечатлению, но до
сих пор не нашел нужной натуры.  Поэтому  я  не  раздумывая  согласился  с
предложением посетить Острова.

                                    4

     Спускаясь  к  берегу,  я  перехожу   вброд   ручей.   Вброд   -   это
преувеличение, потому что  вода  едва  доходит  до  щиколоток.  Дно  ручья
вымощено гладкими камешками одинаковых размеров, оно совершенно плоское; я
никак не могу отделаться от впечатления, что иду по мостовой. Ручей  широк
- метров пять или шесть; вечерами, после грозы, его невозможно ни перейти,
ни переплыть.
     Со мной несколько листов. Каждое утро,  до  того,  как  туман  станет
прозрачен, я успеваю сделать несколько набросков. Потом  я  заканчиваю  по
памяти этюд небольшого формата.  Я  работаю  алла  прима  -  я  знаю,  что
продолжить начатое мне уже не захочется. Это не лень, просто  все,  что  я
делаю, мне не нравится. Я чувствую, как подступает тоска.
     Тоска. Кажется, Фрейд был прав - все, что мы делаем, растет из одного
корня. Танец - имитация охоты или полового акта,  песня  -  имитация  этой
имитации, литература - имитация песни. Значит, веселье,  музыка,  книги  -
все это не для тебя. Ты можешь обманывать себя  всю  жизнь  и,  если  есть
перед кем, то ты никогда не устанешь притворяться. Но если ты один - один,
как Бог в еще не созданной Вселенной, то имитации не  обманывают  тебя  и,
стоит только приостановиться, как тоска сжимает твое  горло  безжалостными
челюстями вампира и пьет твою соленую  кровь,  захлебываясь  от  голодного
нетерпения. И ты еще можешь сбежать, но  только  в  дремучий  лес  работы,
работы и снова работы;  там  твои  раны  закроются  и  ты  будешь  бродить
кругами, заблудившись, и ждать, пока  какая-нибудь  Золушка  выведет  тебя
отсюда и возьмет с собой, а ты сделаешь ее принцессой в  благодарность  за
это. Нет, Золушки поступают проще - они  ищут  себе  принцев  во  дворцах.
Все-таки Фрейд был прав - мы начинаем и заканчиваем одним и тем же. Тоска.
     Размышляя так, я присаживаюсь на вершине песчаной дюны (на этом пляже
песок, как молоко, на других - песок всех цветов спектра, почти всех.  Это
еще одна достопримечательность острова.) У воды стоит женщина; не  замечая
меня, она смотрит в сторону почти невидимого моря.  На  мгновение  ко  мне
возвращается надежда встретить свою Золушку, видимо, я все же романтик.
     Быть романтиком не так уж плохо;  я  делаю  набросок:  темная  тонкая
фигура женщины на берегу. Женщины  любопытны,  это  их  главное  свойство,
редкая женщина не захочет подойти и взглянуть, как рисуют  ее  собственный
портрет. Если она не подойдет сейчас, значит, у нее  слишком  много  своих
забот, а с такими людьми бесполезно заводить знакомства. Множество  мыслей
подобного рода мгновенно рождается  где-то  на  дне  моего  сознания;  они
размножаются  быстро,  как  древние  одноклеточные;   размножившись,   они
заполняют все свободное пространство и начинают поедать друг друга -  идет
обычная, в миллиарды раз ускоренная эволюция.  Эволюция  заканчивается  на
одной огромной, взлетающей к  небу  мысли  -  что-то  вроде  тяжеловесного
крылатого  ящера,  обреченного  на  вымирание:  я  хочу  изобразить  нечто
значительное. Это мне, впрочем, не  удается.  На  некоторое  время  работа
увлекает меня так, что я забываю о натуре, я  рисую  ту  женщину,  которая
существует только в моем  воображении.  Я  не  замечаю,  как  идет  время.
Наконец, подняв глаза, я  вижу,  что  женская  фигура  исчезла,  но  следы
тянутся в мою сторону. Конечно, она стоит у меня  за  спиной,  не  слишком
близко, чтобы не показаться невежливой.
     Когда  знакомишься  с  женщиной,  ее  надо  вначале  удивить,   затем
заинтересовать мат в два хода. Хотя есть  и  другие  комбинации,  я  решаю
применить эту. Итак, начнем, - я бросаю в пространство:
     - Вы могли бы стать поближе, оттуда ведь трудно разглядеть то, что вы
хотите.
     На мой ход у нее есть два стандартных  ответа:  спросить  "откуда  вы
знаете, где я стою?" или спросить "а что же я хочу  увидеть,  по-вашему?".
Второй ответ сильней, но она выбирает первый.
     - Вы же не смотрели, как вы догадались, что я здесь? -  в  ее  голосе
слышится удивление, значит, я объявил ей шах.
     Я делаю следующий ход.
     - Мне не обязательно смотреть, чтобы видеть вас.
     Это можно понимать как угодно, даже как изысканный комплимент.
     Она подходит ближе и становится слева, у моего плеча.

                                    5

     Вечер. Час послеполуденной грозы. Небо над  лесом  черно,  как  ночь.
Лужайка перед домом кипит,  будто  адская  сковорода,  на  которую  налили
побольше  масла  -  чтобы  грешники  прожаривались   равномернее.   Просто
непонятно, как тонкие зеленые пластинки могут выдерживать такой напор - не
сломаться, не  утонуть  в  океане  дождя.  В  такой  дождь  приятнее  быть
водорослью, чем травой. Человеком тоже неплохо,  если  над  тобою  прочная
крыша.
     Мы сидим в плетеных низких  креслах  в  дощатой  голубой  веранде  со
стеклянными стенами. Где-то в глубине дома играет музыка, это Александр не
выключил приемник. Грохот водяных струй,  нарастающий  с  каждой  минутой,
делает разговор невозможным, но  музыка  все  же  слышна.  Мелодия  звучит
неразборчиво до такой степени, что  одновременно  напоминает  и  хорал,  и
бравурный солдафонский марш. И все же мелодия прекрасна, как прекрасно все
недосказанное и непознанное до конца. В музыке,  которую  ты  слышишь,  не
узнавая, слышишь наполовину, всегда есть и тайна, и обман. Ты достраиваешь
в своем воображении мелодию до того совершенства, которого она бы  никогда
не имела в действительности. Ты слышишь свою музыку, ту, которая всплывает
из безлунных глубин твоего естества, и эта музыка несравнима даже с  самой
прекрасной вещью нашего грубого и развратного мира.
     Пространство вокруг нас освещено струями дождя. Падающая  вода  будто
приносит с собой свет тех далеких снежно-белых солнечных островов,  откуда
она изгнана за неведомые грехи. Все черно, кроме светящихся и извивающихся
водяных  сеток.  Пространство  сужено  до  размеров  маленькой  комнаты  и
расширено до объема Вселенной:  кажется,  что  весь  мир  -  это  летящий,
падающий, поющий клубок смерчей.
     Айзек тоже чувствует нечто в этом роде. Его лицо  спокойно  и  тяжело
расслаблено, как маска - золотая маска  древнего  кровожадного  и  наглого
владыки. Айзек - негодяй, это я знаю совершенно  точно.  В  эпоху  материи
негодяев становится намного больше - потому что они могут не  бояться  той
силы, которая знает все. Деньги  создают  людей,  способных  на  все  ради
денег, и ты беззащитен перед этими  людьми  так  же,  как  был  беззащитен
первый человек, входящий в заросли, где его ждал саблезубый хищник.  Айзек
- негодяй, это я вижу по его лицу. Сейчас, когда он бездумно всматривается
в дождь, изредка делая глоток из своего стакана, он  становится  собой.  С
его лица сползает грим порядочности; спокойствие и безразличие  растворили
те легкие  лессировки,  которые  всю  его  жизнь  пыталось  наложить  наше
добропорядочной общество.  Добропорядочное,  но  состоящее  наполовину  из
негодяев и подонков.  Я  всегда  доверяю  своему  первому  впечатлению  от
человеческого лица, возможно потому, что я  художник.  Я  еще  никогда  не
обманывался в людях.
     Айзека я пригласил сам, но не потому, что мне надоело одиночество,  а
потому, что хотелось сделать маленькую безобидную глупость. Я люблю делать
глупости  иногда,  делать  вещи,  совершенно  не  имеющие  смысла  -   это
расслабляет лучше, чем вино, женщины, купания  в  лагуне  или  лазание  по
отвесным скалам.
     Шум  дождя  мешает  говорить,  но  это  иллюзия  -  он  нисколько  не
смешивается со звуком человеческого голоса; этот грохот мешает так же, как
абсолютная, звонкая тишина - просто не  хочется  прерывать  величественную
однообразную фугу природы.
     Я нарушаю молчание самым примитивным вопросом,  который  только  могу
придумать.
     - Вам нравится на острове?
     Он отвечает. Я смотрю на движение его губ; я всегда  смотрю  на  губы
человека, когда он говорит. Линия губ выдает тебя с головой, а  вот  глаза
умеют и притворяться, и обманывать. Айзек рассказывает о себе  и  о  своей
компании. Их восемь человек, пожалуй все, как на подбор, неприятные  типы,
которых лучше не задевать. Но нам придется жить рядом. Сегодня они разбили
свой лагерь невдалеке от моего пляжа. В таких случаях лучше делать  первый
шаг самому, чтобы самому диктовать стиль отношений.
     Александр приносит еще бутылку  и  наливает  два  стакана,  потом  он
садится рядом и слушает наш разговор без особого желания говорить самому.
     У меня тоже нет желания говорить. Я слушаю,  изредка  направляя  нашу
беседу  вопросами,  когда  она  начинает  блуждать  или   спотыкаться   от
усталости.
     - Это значит, вы здесь до конца сезона?
     - Если повезет. Я покатался сегодня по острову и не нашел  ни  одного
красивого лица. Что, все ваши женщины уроды?
     - Нет, не наши, - я говорю с наивной гордостью аборигена,  -  здешних
жителей совсем немного. Уроды - это те, кто приезжает.
     Айзек смеется. Он еще и глуп вдобавок - он бы не понял моего  намека,
даже если бы и не выпил  почти  бутылку.  Иметь  дело  с  глупым  негодяем
гораздо  приятнее.   Достаточно   лишь   соблюдать   стандартные   правила
безопасности.
     Но именно о правилах безопасности я и забываю:
     - А как вам нравится это  лицо?  -  я  протягиваю  лист  с  портретом
женщины, той, которую встретил сегодня утром.
     - Ого! Это ваша подружка?
     - Вот именно. Мы познакомились сегодня утром.
     - Странное лицо. Как  будто  человек  другой  расы,  не  знаю  какой.
Наверное, вы плохо рисуете. Но все равно... Она местная?
     - Да, вы правы, я плохо рисую. Если  вы  встретите  ее,  то  даже  не
узнаете.
     Дождь заканчивается. Еще час, и  Айзек  уйдет.  Как  много  людей  не
заслуживают определения: человек. Скоты. А ведь кто-то долгие, долгие годы
отдавал им свою душу, пробуждая в них человеческое, и нечто  действительно
пробуждалось - ненадолго. Зачем все это? Зачем муки  и  смертельная  жажда
истины, сжигавшая тысячи умерших поколений? Зачем все те  Монбланы  вечных
ценностей, за каждую из  которых  заплачено  отказом  от  счастья,  любви,
богатства,  самой  жизни?  Как  втиснуть  это  в  пустую   голову   скота,
проклинающего тебя вполголоса, и какой в этом смысл, если после первого же
дня свободы он снова становится скотом - становится сразу и навсегда?
     - Вы позволите налить вам еще? - я наливаю ему еще стакан.

                                    6

     Четыре дня спустя. Берег; белый песок; солнце, уже прожигающее туман;
солнце, висящее над водой неровной ослепительной кляксой. Керри.
     Я смотрю на ее лицо - странное лицо человека иной расы, той  расы,  о
существовании которой никто никогда не знал. Я мысленно повторяю эти слова
Айзека.  Иногда  дураки  бывают  очень  проницательны  -  они  видят  лишь
поверхность вещей, но зато видят ее осень четко. Мы же смотрим в глубину и
не видим очевидного - поверхность для нас прозрачна - но кто  сказал,  что
истина лишь в причудливом мелькании глубинных теней?
     В ней необычно все:  огромные  глаза,  знающие  свою  силу  и  иногда
играющие ею, как играет атлет пудами бугристых мышц; тонкие, очень  тонкие
губы,  иногда  взрывающиеся  улыбкой,  -  потом  улыбка  долго   догорает,
доверчиво и мечтательно освещая ее лицо; короткая стрижка, которая не  шла
бы ни одной другой женщине; голос, слова, которые она  говорит  совершенно
серьезно.
     - Всегда.
     - Что всегда? - я не понимаю ответа.
     - Ты спросил, сколько мне лет. Я говорю: всегда, я живу всегда и буду
жить всегда.
     - Тогда я знаю, кто ты. Ты богиня, только богини живут всегда.
     - Нет, неправда. Их забывают. Ты знаешь, сколько их уже забыто?
     - Не знаю, Керри. А ты знаешь?
     - Я знаю.
     - Откуда?
     - Но я ведь живу всегда, - она смеется.
     - Ты зря смеешься. Я ведь умею разгадывать тайны.
     - В этом нет никакой тайны, Генри. Спроси любого, и он  скажет  тебе,
что я живу всегда.
     Она впервые назвала меня по имени. Она, похоже, намного моложе  меня,
потому и не говорит и своем возрасте. Правильно, лучше говорить на равных.
Я ощущаю волну беспечной и какой-то детской радости, но быстро гашу в себе
это чувство. Мне пришлось пройти сквозь многое в  этой  жизни  -  в  этой,
такой несовершенной, что каждый еще надеется на другую, лучшую.  Испытания
либо ломали меня, либо делали меня тверже. Все же ломали,  несколько  раз.
Из этого я вынес убеждение: силен только тот, кто не имеет привязанностей.
Судьба, и те люди, которыми она пользуется,  всегда  бьет  в  саму  слабую
точку, и ломает тебя, никогда не убивая, к  сожалению.  Она  бьет  по  тем
людям, которых любишь ты. И ты можешь вынести все, но не это, и  тогда  ты
смиряешься, и вырываешь с корнем маленькое гордое деревце своей свободы и,
спустя много лет, сажаешь его  снова.  Но  оно  растет  слишком  медленно.
Свободен лишь тот, кто не имеет привязанностей.
     - Почему ты молчишь? Ты думаешь обо мне?
     - О твоих словах.
     - Ну и что же?
     - Свободен только тот, кто никого не любит.
     - Но тогда зачем тебе твоя свобода?
     Действительно, зачем? Я впервые спрашиваю себя об этом  и  не  нахожу
ответа. Зачем, ведь миллиарды  людей  живут  одинаково,  как  муравьи  под
трухлявым пнем, и думают, и двигаются, и рождаются, и умирают  одинаковые,
как муравьи. Пожалуй, большинство из них  счастливы.  Счастье  -  это  так
просто, и так недоступно, если ты не можешь быть прост.
     - Сегодня я провожу тебя, Керри.
     Она отказывается. В ее голосе звучит нечто, напоминающее металл. Я не
ожидал этого.
     - А хочешь, я разгадаю твою тайну?
     - Нет, - на этот раз мягче.
     - Разгадывать совсем несложно, Керри. Только что ты призналась, что у
тебя есть тайна. Не спорь, призналась. Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя
- ты не хочешь, чтобы я знал, где ты живешь. Уходя, ты  всегда  переходишь
на тот берег ручья, а ведь в той стороне никто не живет.
     - Я иду в город.
     - Босиком по песку? Ты доберешься только к вечеру.
     - У меня есть лодка.
     - Почему же ты не оставляешь ее здесь?
     - Я прихожу сюда по утрам потому, что здесь  тихо.  Это  самое  тихое
место на острове. Я не хочу разогнать тишину шумом мотора.  Ты  не  умеешь
разгадывать тайны.
     - Нет, Керри, я просто еще не начал. Если  ты  встречаешь  сразу  две
тайны, это значит, что ты встретился с одной, пустившей  ростки  в  разные
стороны. Копай посредине и ты найдешь ответ.
     В ее глазах испуг. Похоже, я угадал.
     - На этих островах две тайны, Керри. Одна - это ты, странная женщина,
которую все видят, но о которой никто не знает ничего, я  ведь  спрашивал;
вторая - это остров, вон там, за горизонтом. Ты приезжаешь оттуда?
     - Нет... Да.
     - Значит, мне можно тебя проводить?
     - Нельзя.
     - Как знаешь.  Но  будь  осторожна.  Ты  заметила  новые  палатки  на
побережье - там, где кончается лес?
     - Я знаю, Генри. Ты хочешь сказать, что эти люди опасны.
     - Тогда в следующий раз подходи сразу сюда. Хорошо?
     - Хорошо.
     - Ты обещаешь?
     - Да.
     - Можно тебя поцеловать?
     Ее губы сухие и жесткие. Я поднимаю  глаза,  солнце,  наконец,  стало
круглым; туман уходит; первый несмелый  ветерок  сегодняшнего  утра  уютно
устроился в ее волосах...
     - Смотри-ка, у тебя седой волос... - я провожу ладонью.
     - Нет! Не может быть...
     - Не волнуйся, это всего лишь седой волос, - я снова провожу  ладонью
по ее коротким жестким волосам.
     Она  отворачивается,  садится  на  песок  и  закрывает  лицо  руками.
Кажется, она плачет. Нет, женщин понять невозможно.

                                    7

     ...Большую группу рабочих судоремонтной фирмы "Тосеко"...
     В комнатах снова  бубнит  радиоголос.  Кажется,  Александр  не  любит
тишины. Это понятно, ведь дом оставался пуст очень долгое  время.  Я  лишь
случайный человек, я пришел и уйду, а он снова останется  один  в  большом
неуютном доме, пропитанном спокойствием и тишиной.  Он  будет  бродить  по
комнатам, наводить порядок, выметать пыль и тишину. Но  тишины  все  равно
останется много.
     ...Глиняные зверюшки соседствовали на столе...
     ...Ясные цвета терракоты...
     Я чувствую, что сосредоточиться мне не удастся. Собственно, в этом  и
нет никакого смысла. Что толку во всех моих мыслях и планах? Даже если я и
напишу свою картину, это никого не сделает счастливее  ни  на  йоту,  даже
меня самого.  Хорошо  хоть,  что  я  не  ученый,  изобретающий  всю  жизнь
какую-нибудь сверхужасную бомбу, а потом испытывающий ее на  нашей  и  так
замученной войнами планете. Не пропадать же бомбе.
     Я безопасен и бесполезен...
     - Александр, а ведь  вы  соврали!  Шестой  остров  существует.  И  та
девушка, с берега, каждый день приезжает оттуда к нам. Почему  же  острова
нет на картах?
     Александр вздыхает и отвечает мне совсем официально, он обижен:
     -  Остров  не  обозначен  на  туристических  картах  потому,  что  он
непригоден для туризма.
     - Но зачем же такая секретность? Знаете, Александр, я пожалуй, съезжу
туда просто из любопытства. А вы сами были там?
     Александр, похоже, в растерянности. Сейчас я вытащу из него  то,  что
он знает.
     - Вы не поедете туда. Остров опасен.
     Я делаю небольшой мысленный расчет. Нет, не так уж опасен,  если  там
живет Керри. Впрочем, я никуда не собираюсь ехать.
     - То, что он опасен, я знаю сам. Мне кажется, вы знаете что-то  более
интересное.
     Александр соглашается.  Он  начинает  говорить  -  вначале  медленно,
неловко и неуклюже пытаясь подбирать  слова;  затем  его  лицо  освещается
теплым огнем воспоминаний; в его глазах появляется отражение жизни, долгой
жизни,  -  оно  такое  же,  как  и  сама  жизнь:  уродливая   пародия   на
совершенство.
     Тот  остров  всегда  жил  своей  жизнью.  О   людях   оттуда   всегда
рассказывали,  как  помнит  Александр,  самые  жуткие  и  неправдоподобные
истории. Одну из истории он рассказал мне; сначала  я  воспринял  это  как
сказку, но в этой сказке слишком многое сходилось с  реальностью,  с  теми
обрывками знания, которые я уже имел.  За  сказкой  стояла  правда,  некая
невидимая пока правда, я  чувствовал  ее,  как  чувствуют  солнечный  свет
сквозь закрытые веки...
     ...Когда-то, очень давно, в Острова пришли две лодки. В  лодках  было
шестеро мужчин и одна женщина. Никто  не  сомневался,  что  это  братья  и
сестра: они были очень похожи друг на друга. Они поселились на  побережье,
в доме на окраине совсем  еще  маленького  в  те  времена  города.  Многие
относились настороженно к чужакам, но были у них и друзья. Чужие люди вели
себя странно: они были безразличны  к  деньгам,  не  ходили  в  церковь  и
говорили, что знают секрет вечной жизни. Может быть, этим они и привлекали
к себе людей: кому же не хочется жить вечно? Постепенно в доме на  окраине
стали собираться люди, в основном старики, которые растратили  свой  ум  с
годами, и теперь ждали чуда. Но  чудес  не  происходило  старики  умирали.
Умирали слишком часто, местный врач подозревал что-то, но  сделать  ничего
не мог: старики умирали именно от старости. Вскоре дом  на  окраине  стали
обходить стороной. Но этим дело не кончилось.
     Спустя  полгода,  начали  умирать  не  старые  люди,   все,   которые
когда-либо посещали тот дом. Они умирали странным образом: старели и очень
быстро умирали от старости. Сколько бы им ни было лет  -  тридцать,  сорок
или пятьдесят - они превращались в стариков за несколько  месяцев:  у  них
седели волосы, выпадали зубы, слезились глаза. Тогда кто-то из тех  людей,
которым уже нечего было терять, взял  винтовку  и  отправился  к  дому  на
окраине. За ним пришла большая толпа,  но  люди  боялись  и  оставались  в
стороне.
     Из дома вышел один из братьев, он был  одет  во  все  черное.  Старик
прицелился и выстрелил, но черный человек только  рассмеялся.  Он  сказал,
что у них на острове все бессмертны; но,  чтобы  оставаться  молодыми,  им
нужно отнимать чужую жизнь. И тогда люди  испугались  и  никто  ничего  не
сделал  черному  человеку.  Потом  эти  люди  уехали,  мужчины  больше  не
возвращались, но женщина стала приезжать на Остров очень часто. Она только
заходила на почту и гуляла  по  берегу  -  ничего  больше.  На  почте  она
отправляла конверты, но никогда не получала  ответов.  На  конвертах  были
странные рисунки, похожие на листья папоротника.
     Я перебиваю Александра:
     - И еще одно: когда она подписывала конверт, то не ставила ни  точек,
ни запятых, правильно?
     - Да. Это та самая женщина, которую вы встретили на берегу.
     - В этом случае ей должно быть лет сто.
     - Больше. Она живет вечно. Каждые  десять-пятнадцать  лет  она  снова
молодеет и становится совсем юной, как девочка.  И  в  это  время  стареет
кто-то из людей на Острове.
     - Вы видели хотя бы одного такого человека, Александр?
     - Да, однажды. Он и рассказал мне эту  историю.  Я  был  очень  молод
тогда. Наши семьи жили по соседству. Я прекрасно помню, как он  состарился
и умер меньше, чем за год.
     - Но тогда, выходит, я в большой опасности?
     - А вы не смейтесь. Посмотрите в зеркало на ваши  виски.  ВЫ  слишком
быстро начали седеть.

                                    8

     Неделю спустя. Восьмой день. Понедельник.
     Все это время я не видел Керри, она просто не  приезжала  на  Остров.
Это немного выводит меня из равновесия; я понимаю, что  потянул  за  звено
цепи, на конце которой может быть все, что угодно. В рассказ о бессмертных
людях я не верю, но что-то серьезное здесь все же происходит и,  возможно,
я нахожусь в центре этого водоворота - не в самом безопасном месте.
     Сегодня, около шести утра, когда  небо  только  начинало  светлеть  и
первые  птицы  пробовали  свои  голоса,  я  услышал  звук  мотора,  и  эта
механическая трель была красивее трелей всех птиц мира.  Через  полчаса  я
уже спускался к пляжу, я пересек ручей - особенно теплый и быстрый сегодня
- и,  раздвинув  матовые  молочно-зеленые  ленты  лиан,  пошел  через  лес
короткой дорогой. И тут я услышал удары топора.
     Я выхожу на пляж; вся компания уже в  сборе.  Айзек  разговаривает  с
незнакомым мне отвратительным типом, остальные воздвигают на песке  что-то
напоминающее китайскую пагоду,  основательно  разрушенную  землетрясением.
Очевидно, здесь будет большой костер. Три лодки вытащены на песок.  Ребята
хотят немного пожить дикой жизнью, иначе они разорвутся от распирающих  их
диких инстинктов. Я не раз встречал подобных людей, они все  одинаковы,  в
воем роде; у каждого из них жена и дети, двое скорее всего,  и  каждый  из
них рад избавиться  от  своей  семьи  хотя  бы  ненадолго.  Милая  мужская
компания.
     Отвратительный тип, с которым  слегка  поругивается  Айзек,  выглядит
иначе. На нем обвислый спортивный костюм, разрисованный цветными  полосами
без всякого порядка и понимания высокой сущности красоты; сам тип  невысок
и квадратен, особенно квадратна его нижняя челюсть  невероятных  размеров.
Его рот все время полуоткрыт, так,  что  кажется  вот-вот  потечет  слюна.
Прекрасная натура. Если бы я был авангардистом, я бы изобразил его в  виде
квадрата,  пожирающего  юных   невинных   треугольничков.   Треугольнички,
пожираемые живьем, будут желтого цвета.
     Айзек манит меня  пальцем  -  жест  совершенно  хамский:  так  добрая
мамочка подзывает  своего  провинившегося  оболтуса.  Такие  вещи  прощать
нельзя. Маленький Принц был прав, каждый  день  вырывая  ростки  баобабов,
иначе баобабы, вырастая, разрушили бы его маленькую планету. Хамство - это
такой же росток, если его не вырвать сразу, то вырастет  огромный  баобаб.
Как там говорил Маленький Принц - молодые ростки баобабов и  роз  выглядят
одинаково? Здесь он ошибался.
     Итак,  Айзек  манит  меня  пальцем.  Я  не  спеша  сажусь  на  песок,
внимательно разглядываю отвратительного типа, потом делаю тот  же  жест  -
киваю пальцем. Айзек  подходит.  Я  смотрю  на  него  снизу  вверх.  Айзек
протягивает мне ладонь, в его жесте  все  еще  остается  немало  хамского.
Выждав пару секунд, я поднимаюсь, отряхиваю, беру  его  ладонь  в  свою  и
переворачиваю так, чтобы моя рука оказалась сверху. После этого я крепко и
покровительственно жму его запястье. На людей  примитивных  такие  простые
вещи действуют прекрасно, мы ведь еще не совсем избавились от  понятных  и
целесообразных инстинктов обезьяньего стада,  где  главными  были  жест  и
взгляд. Кто не подчинялся жесту, тот погибал.  Я  слышал,  что  наш  геном
отличается от обезьяньего всего на  один  процент.  У  некоторых  людей  -
гораздо меньше.
     Я кладу руку ему на плечо и слегка похлопываю,  затем  я  подталкиваю
его в сторону леса. Мы идем с видом  двух  друзей  детства,  встретившихся
после десятилетней разлуки. Мы подходим к ручью и садимся  на  зеленоватый
плоский камень. Я внимательно  смотрю  ему  в  глаза  и,  выдержав  паузу,
спрашиваю:
     - Ты хотел мне что-то сказать?
     Он открывает рот, чтобы  ответить,  но  я  перебиваю  его  и  начинаю
говорить о том, как нужно раскладывать костер. Тема его вполне устраивает.
В его голосе и жестах больше  нет  превосходства  -  превосходства  вожака
стаи.
     ...Это чума, это хуже чумы, хотя никто не видит  опасности.  Когда-то
давно люди знали только телесные  болезни,  а  на  сумасшедших  просто  не
обращали внимания, или прогоняли их, или смеялись и издевались  над  ними.
Потом  их  стали  сажать  в  клетки  -  замечательный  стиль  лечения.  Но
сумасшествие не заразно, поэтому, если вы набиваете сто сумасшедших в одну
клетку, от этого мучаются  только  сумасшедшие.  Но  болезни  нравственные
заразны как чума, хуже чумы, и самое страшное - они  убивают  только  дух,
оставляя тело жить и заражать другие души.  Мы  живем  во  время  эпидемии
нравственной чумы; в самых тяжелых случаях мы сажаем больных  в  клетку  с
тысячами других таких же больных, вместо того,  чтобы  заняться  лечением.
Потом мы  выпускаем  нравственного  урода  на  свободу,  где  он  заражает
здоровых. Впрочем, совершенно  здоровых  уже  не  осталось.  Когда-нибудь,
очень нескоро, человечество поймет эту  простую  истину  и  станет  лечить
нравственные болезни так же как  оно  сейчас  лечит  телесные,  и  каждого
больного будут лечить отдельно, не издеваясь не запирая  его  в  камеру  с
решеткой.
     - ...ты влип в хорошую историю.
     Слова Айзека привлекают мое внимание. Похоже,  легенда  уже  известна
всем и некоторые даже в нее верят.
     - Послушай, я точно могу тебе помочь. Но мы  все  сделаем  вместе,  -
Айзек полон надежд, но я немного охлаждаю его пыл.
     - Знаешь, я не верю в это. Понятно, ты уже не молод, тебе бы хотелось
прожить подольше на этом  свете.  На  том  ты  ведь  в  рай  не  попадешь,
правильно?
     Айзек смеется, мои слова ему польстили. Я продолжаю.
     - Но бессмертие - это чушь. Даже если эта женщина тут появится завтра
помолодевшей на двадцать лет, это ничего не значит. Просто кто-то подсунул
нам совсем другую девчонку, кто-то водит нас за нос и я пока не  знаю  для
чего.
     Мои слова его не убеждают, это ясно. Его убеждают  мои  седые  виски.
Сейчас он предложит мне какую-нибудь гадость. Так и есть.
     - Я все понял, Генри. Если хорошо ее  приласкать,  женщина  расскажет
тебе любой секрет, даже секрет бессмертия,  если  она  его  знает.  Но  ты
играешь опасно. Что, если она просто  не  приедет  больше  или  ты  что-то
сделаешь не так и она не скажет правды? В игре очень большие ставки,  а  я
могу тебя подстраховать.
     - Да ну?
     - У меня семеро парней, она всегда проходит мимо нашего лагеря.  Если
ты не хочешь умереть, то слушай меня. Ты все понял?
     - Почти.
     - Если она не расскажет сама, мы все вместе вытащим это из  нее.  Она
ведь бессмертна, значит, с ней можно делать что угодно, она все  равно  не
умрет. Мои ребята умеют делать что угодно, она все  равно  не  умрет.  Мои
ребята умеют много, она долго не выдержит. Но мы договорились: все, что ты
узнаешь, буду знать и я. Ты от этого не обеднеешь. Если дело в деньгах, то
мы тоже договоримся.

                                    9

     Сегодня дождь почему-то запаздывает. Черно-белые  груды  облаков  уже
давно прогуливаются по небу,  но  еще  не  хотят  соединяться  в  сплошную
пелену, готовую упасть на  Остров  миллионами  водяных  тонн.  Где-то  над
потухшим вулканом - я не могу видеть его из моего окна - уже погромыхивает
гроза. Я думаю о Керри. Похоже, что я ее потерял.
     Можно привыкнуть ко всему,  даже  к  потерям.  Я  помню  свою  первую
потерю. Мне было семнадцать  лет,  я  был  влюблен  в  искусство,  в  свое
будущее, и в нее тоже. Но искусство я любил больше. Она ушла,  как  только
почувствовала это. Целых два года потом я не мог писать.
     Она ушла и прекрасно жила потом всю жизнь  с  человеком,  который  не
стоил и моего мизинца. Это не моя гордость; она сама сказала мне  об  этом
много лет спустя. Теперь я должен потерять  Керри,  здесь  уже  ничего  не
поделать; даже если она вернется, это будет только началом новой истории с
печальным концом.
     Я поворачиваюсь и смотрю в зеркало. То, что видят все вокруг  и  чего
не хочу замечать я, действительно происходит. Такое впечатление, что время
вдруг ускорилось в сотню раз, будто оно  проголодалось  и  набросилось  на
меня одного. Мне нечего терять, так думает этот подонок. Он прав.  Я  буду
ждать еще неделю. Если ничего нового не случится, я пойду ва-банк.

                                    10

     Неделю спустя. Седьмой день. Понедельник.
     Сегодня я видел Керри, или ту девушку, которая играла ее роль. Сейчас
ей было лет семнадцать с виду, и я не мог относиться к ней  иначе,  как  к
маленькой девочке. У нее то же лицо - лицо  человека  неизвестной  расы  -
меня здесь трудно обмануть, я ведь художник; она помнит все то, о  чем  мы
когда-нибудь говорили с ней; у нее тот  же  голос,  тот  же  рост,  та  же
походка. И лишь одно обстоятельство мешало мне  поверить  в  эту  страшную
сказку: Керри оставила свою лодку там, где и раньше, она не приехала прямо
к пляжу, как обещала. Когда я ей  напомнил  об  обещании,  она  просто  не
поняла вначале, о чем я говорю; с этого момента я больше не мог верить ей.
     Двенадцать часов, полдень. Начинают появляться первые облака - белые,
как морская пена в солнечный день. Облака подплывают к Острову и сразу  же
исчезают, растворяются в синеве, будто боятся подойти поближе.  Я  стою  у
окна; меня увлекает это странная игра природы; сейчас отлив - Челюсть  вся
показалась над водой, рядом с не две рыбацкие лодки.  Я  жду,  пока  лодка
Керри маленькой  черной  точкой  начнет  переползать  огромное  сверкающее
пространство, двигаясь в том направлении,  которое  не  выбирает  ни  одна
другая лодка. Из моего окна это будет хорошо видно. Я  жду,  но  лодка  не
появляется. Что-то не так. Проходит время.
     Мое ожидание напрасно. Теперь лодка уже никак не успеет отойти далеко
от Острова до начала грозы. Выходить в  море  в  грозу  никто  не  станет.
Значит, Керри осталась  здесь  до  следующего  утра.  Правда,  она  сможет
отплыть вечером. Эта мысль меня несколько утешает - жалкое  самооправдание
ленивого бессилия.
     После грозы я снова стою у окна и жду. Мое терпение  вознаграждено  -
наконец, я вижу лодку. Лодку, две, три. Они уходят  в  опускающуюся  ночь,
уходят в том направлении, которое не смеет выбирать  никто,  кроме  Керри.
Значит, все случилось, пока я стоял здесь и ждал; все началось,  произошло
и закончилось.

                                    11

     В лесу уже совсем темно.  Редкие  маленькие  клочки  неба  сиреневыми
свечками прорывают здесь и  там  мощные  кроны;  светлые  пластинки  травы
блестят будто остальные лезвия: по вечерам они отражают свет. Из-за  этого
лес освещен странным, почти демоническим свечением  -  кажется,  что  свет
направлен снизу вверх.
     Где-то невдалеке жалобно мяукает кошка. Кошка -  единственный  зверь,
сохранившийся на Острове. Все дикие кошки здесь полосаты,  уважают  людей,
но держатся независимо - у них есть все, что любит  нежная  кошачья  душа:
пища, охота, свобода, огромное множество деревьев и  смертельные  враги  в
образе трусливых домашних кошек.
     По дороге к ручью я дважды чуть не падаю в грязь.  Сейчас  не  лучшее
время для прогулок. Поток, несущийся над речной галечной мостовой, чист  и
прозрачен, как расплавленный хрусталь, но решаю, что  он  выглядит  именно
так; решаю из  эстетических  соображений.  Над  ручьем  натянута  веревка;
предполагается, что, держась за  веревку,  ручей  все  же  можно  перейти.
Можно, но лишь через несколько часов.  Присесть  некуда,  все  пропиталось
дождем, мне остается лишь стоять и ждать.
     Почему-то я совсем не чувствую тревоги. Сейчас та, ненастоящая  Керри
кажется мне совершенно чужим человеком; мне жаль,  если  с  ней  случилось
несчастье, жаль - и не более. Ее судьба волнует меня не больше, чем судьба
альпинистов, засыпанных лавиной в Гималаях  -  в  жизни  так  много  своих
несчастий, что сердце защищается, не принимая в себя чужие. Гораздо больше
я озабочен тремя лодками, ушедшими на остров Керри. Остров Керри -  так  я
буду его называть.
     Я стою, прислонившись к мокрому стволу, мои глаза следят за мгновенно
вспыхивающими и медленно исчезающими столбиками пара, которые перемещаются
над ручьем это первые медузы, плывущие к морю  завтрашнего  тумана.  Кошка
плачет совсем близко. Бедняжка, наверное, ей одиноко.
     Я пробую рукой веревку. Веревка мокрая, гладкая и скользкая,  все  ее
синтетические жилы натянуты как нервы перед  экзаменом  по  тригонометрии.
Нет, еще слишком рано.
     На Остров опускается  ночь.  Еще  немного,  и  я  смогу  воспринимать
пролетающий мимо поток только на  слух.  Я  вхожу  в  воду.  Струи,  мягко
вибрируя, пытаются столкнуть мои ноги с камней, чтобы унести меня с  собой
к огромному океану. Они стараются  не  очень  сильно;  я  делаю  несколько
шагов. Веревка, казавшаяся прочной, растягивается, как резиновая.
     Я перехожу ручей без особого труда. Теперь передо  мной  лес,  полный
слепой черноты; лес,  изрезанный  тропинками  во  всех  направлениях,  лес
прирученный и совсем не страшный, но я вся же чувствую сгущающийся древний
ужас ночных звериных и охотничьих  троп.  Проходя  знакомой  тропинкой,  я
постоянно наталкиваюсь на стволы и цепляюсь за корни, которые  не  замечал
днем. Наконец, я выхожу к берегу.
     Есть два чуда в мире, и одно из них - это  звездное  небо,  утверждал
мудрец. Тот мудрец всю свою  жизнь  изучал  эволюцию  планет  и  геометрию
человеческого духа, а сам даже не успел влюбиться по-настоящему, насколько
мне известно. Он был не прав, я знаю еще  одно  чудо,  эта  глаза  любимой
женщины, но это чудо не третье по  счету  -  оно  делит  первое  место  со
звездным небом.
     Я поднимаю глаза к звездному мареву, и чувствую нечто непередаваемое;
это черное свечение вечности, такое же, какое иногда загорается в  женских
глазах. Звездное небо звучит, изливая на  меня  потоки  смысла,  истины  и
мысли; я чувствую жизнь огромного Космоса - ритмично и сильно пульсирующую
жизнь - и ощущаю себя маленькой счастливой клеткой этой  вечной  жизни.  Я
сажусь на траву, я не могу идти дальше.
     Все лучшее, что я успел создать в своей жизни,  в  основном  картины,
все это рождалось само собой, без всякого усилия и желания с моей стороны,
будто прорастало  зерно,  посаженное  в  теплую  влажную  землю  невидимым
великим Садовником, а мне оставалось лишь присматривать за  ростком  и  не
мешать ему расти. Все лучшее, что я пытался сделать сам,  не  ожидая  этой
космической воли или торопя ее, все это оказывалось со временем худшим.  И
вот теперь я видел над собою  внимательно  вглядывающийся  в  меня  черный
звездный зрачок Садовника. Я не мог идти дальше.
     Если у Бога есть чувство юмора, то это недоброе чувство.  Я  сижу  на
холодной  траве,  впитывая  громадное  свечение  звездной   ночи,   и   не
догадываюсь о том, что я вижу утром. Лишь  к  утру  я  войду  в  маленький
пустой палаточный лагерь; ни один звук не ответит  моим  шагам;  приоткрыв
полог палатки, я второй раз в жизни увижу смерть так близко от  себя  -  я
увижу  мертвую  девушку,  ненастоящую  Керри,  и  тогда  во  мне  исчезнет
последняя вера в бессмертие и последняя надежда на него.
     Падает звезда. Я хочу загадать желание, но не успеваю.

                                    12

     Утро. Городская больница. Я снова пересказываю подробности того,  что
увидел два часа назад.
     - Вы сказали, следы побоев?
     - Вот именно.
     - Почему вы обвиняете именно этих людей?
     Я повторяю свое объяснение - довольно правдоподобный фрагмент правды.
     Вначале я говорил с врачом; он отнесся к моим словам серьезно;  через
полчаса я говорил с  полицейским,  который  ничему  не  верил,  он  только
ухмылялся и записывал. Он был молод и самоуверенно глуп. Но  потом  звонил
телефон - дважды - после второго звонка мой игрушечный блюститель не  знаю
уж чего напустил на себя важность и сделал заявление: он объявил,  что  ни
одно из моих слов не подтвердилось, и вообще, в  указанном  месте  никаких
палаток нет и не  было.  Потом  я  снова  говорил  с  врачом;  сейчас  это
бесполезное занятие мне изрядно надоело. Я чувствую раздражение, готовое в
любой момент извергнуться на кого-нибудь, я даже хочу этого  извержения  и
потому говорю не совсем вежливо.
     Однако доктор Хольт - приличный человек. Кажется, он мне  сочувствует
и даже пытается помочь.  Ему  около  тридцати,  большие  светло-рыжие  усы
отрастил явно для солидности. Без усов он бы  выглядел  добрым  и  наивным
мальчиком. Правда, из наивного мальчика может вырасти как Христос,  так  и
Иуда. Я встаю, собираясь уйти.
     - Вам лучше подождать еще немного. Я думаю, вскоре дело прояснится.
     Я так не думаю, однако соглашаюсь.
     Доктор Хольт подходит к зеленому металлическому  шкафчику  у  окна  и
набирает код на числовом  замке  (5-3-5-7-1,  зачем-то  запоминаю  я);  он
достает несколько упаковок лекарств, вылущивает две матово-желтые пилюли и
протягивает их мне:
     - Вот, это поможет вам успокоиться.
     Я  чувствую  что-то  напоминающее  трогательную   благодарность.   На
мгновение мне становится стыдно. Тьфу, глупость какая!..
     ...Я просыпаюсь на больничной койке. На мне махровый купальный  халат
совсем не больничного вида. Я не знаю, сколько времени  здесь  нахожусь  -
день, месяц, годы? Я знаю лишь  то,  что  это  больница,  из  которой  нет
выхода. Я вспоминаю, что сегодня мой день рождения, хотя не могу вспомнить
какое сегодня число.  Кто-то  приглашал  меня  сегодня  отпраздновать  мой
собственный день рождения; я точно знаю,  что  праздник  будет  в  комнате
3-37, на третьем этаже. Я решаю выяснить, кто  приглашен  на  праздник,  и
направляюсь туда. Почему-то я попадаю на второй этаж. Я  стою  у  огромной
открытой шахты лифта; вокруг нее широкая лестница. Я начинаю спускаться на
первый этаж, все время зная о том, что мне нужно на третий. На  ступеньках
стоят два  вооруженных  охранника  устрашающего  вида.  Почему-то  они  не
обращают на меня внимания. Спустившись по лестнице, я вновь оказываюсь  на
втором этаже. Но это уже другой  второй  этаж.  Здесь  явно  биологическая
лаборатория. Я вижу аквариумы с мелкими рыбками множества пород. Аквариумы
стоят вдоль окон, яркий  свет  сочно  и  красиво  переливается  в  зеленой
толщине воды.  Везде  расставлены  пробирки  и  приборы  неизвестного  мне
устройства и назначения.  Несколько  человек  прогуливаются,  разговаривая
по-французски. Я  подхожу  и  прислушиваюсь  к  разговору;  почему-то  мне
хочется идти  в  ногу  с  кем-нибудь  из  них.  Все  они  одеты  строго  и
безукоризненно.
     - Пар летю франсэ? - обращается ко мне  красивая  женщина  в  голубом
сверкающем  вечернем  платье.  Я  с  трудом  понимаю  смысл  вопроса.  Мое
присутствие никого здесь не удивляет.
     Я вижу много  комнат,  соединенных  широкими  дверными  проемами  без
дверей - совсем как в музее. Я хожу, осматривая  все  вокруг.  Кажется,  я
заглядываю туда, куда не надо. Я вижу лестницу,  ведущую  вниз  (маленькая
темная боковая лестница); я спускаюсь и попадаю на первый этаж. Сейчас я в
полутемной древней комнате с двумя окнами, выходящими во  двор  -  похоже,
бывшая душевая. Одно из окон разбито, пол усыпан битым стеклом.  Во  дворе
стоит женщина; вот она подходит к разбитому окну и совершенно естественным
тоном спрашивает, будет ли приглашен на мой день рождения профессор Хольт.
Меня  это  очень  удивляет,  я  не  могу  понять,  почему  Хольт  оказался
профессором.
     - Ни в коем случае не  будет!  -  отвечаю  я,  потом  мне  становится
неловко; я чувствую, что должен  как-то  объяснить  свой  приход  сюда.  Я
оправдываюсь, говорю,  что  пришел  принять  душ.  Женщина  отвечает,  что
соседняя душевая все еще работает (зачем-то она делает ударение на  словах
"все еще"). Я послушно иду в соседнюю комнату и принимаю душ. Душ теплый и
очень приятный. От щекотания водяных струй хочется смеяться. Пока  я  стою
под душем, исчезают все мои вещи, кроме  полотенца.  Приходится  проделать
обратный путь, обвязавшись полотенцем. Мой вид снова никого  не  удивляет.
При выходе из лаборатории меня встречает один  из  огромных  охранников  и
спрашивает, будет ли приглашен на мой день рождения профессор Хольт.
     - Ни в коем случае! - снова отвечаю я и прохожу дальше...
     ...Я просыпаюсь на больничной койке. Теперь на мне обычный больничный
халат. Молодая сестра в коротком халатике, нагнувшись,  неумело  вкалывает
мне в вену какую-то розовую жидкость.  Ее  рыжие  волосы  упали  вперед  и
закрыли ей лицо. Видно, что она  очень  старается.  Мне  вдруг  становится
очень весело и хочется назвать ее милашкой. Рядом,  на  стуле  примостился
Хольт (профессор?), с ним его записная книжка.
     Я с удовольствием и взахлеб, совсем как  мальчик,  впервые  увидевший
пожар, начинаю рассказывать о том, что видел только что.
     Доктор Хольт очень серьезен; пока я говорю, он делает пометки в своей
записной книжке. Потом он отпускает сестру. Я пытаюсь разглядеть ее  лицо,
но не успеваю.
     - А милая у вас сестричка, профессор!
     - Вы все еще считаете меня профессором?
     - Я? Нет. Но все равно смешно.
     - Тогда все в порядке. У вас был бред, вы были в  тяжелом  состоянии.
Очевидно, это была инфекция.
     - Или это были ваши желтые таблетки, профессор Хольт. Правда,  смешно
получилось?
     Мне все еще весело, я не могу контролировать свои слова.
     Доктор Хольт хмурится. Хмурится не совсем натурально.
     - Вы все еще не здоровы. Побудете у нас, надеюсь, недолго. Сейчас вам
нужен отдых.
     Еще бы.
     Хольт уходит, закрывая за собой дверь. Я слышу,  как  звонко  щелкает
замок. В палате становится тихо. В душе - тоже. Итак, из наивного мальчика
вырос все же Иуда. Что ж, он по-своему прав: Иудам живется легче  в  мире,
полном серебряных монет. Иуды всегда кому-то нужны.
     Я осматриваю дверь, чтобы увидеть ручку. С внутренней  стороны  ручки
нет.

                                    13

     Я подхожу к окну. Когда я вставал с кровати, у меня вдруг закружилась
голова так сильно, что я с минуту стоял, держась  за  спинку,  не  решаясь
сделать первый шаг.
     За  окном  -  океан,  сверкающий  под   обрывом.   Окно   открывается
удивительно легко, я наклоняюсь через подоконник и смотрю  вниз.  Внизу  -
лоснящиеся на солнце камни, похожие на бегемотов. Пляж не широк, метрах  в
десяти от обрыва он резко уходит  в  глубину.  На  глубине  вода  отливает
совсем другой зеленью. Это видно сразу. Интересно,  смогу  ли  я  сбежать,
если захочу.
     Я смотрю  на  крошечный  зеленый  кустик  внизу,  пытаясь  определить
высоту. Страха нет совершенно.  Других  эмоций  тоже  нет,  осталось  лишь
легкое удивление. Наверное, удивление - не эмоция, решаю я и снова  смотрю
на кустик. Здесь высота примерно десятиэтажного дома. Но, может  быть,  то
лекарство, которым они меня накачали, растворило не только мои эмоции,  но
и  что-нибудь  другое?  Я  начинаю  декламировать  вполголоса  "Raven"   и
останавливаюсь на четвертой строфе. С памятью все в порядке,  они  еще  не
успели испортить мой мозг. Или не смогли.
     Я решаю задачу по баллистике: что будет,  если  прыгнуть  из  окна  в
воду? Сам факт прыжка меня нисколько не страшит; осталось лишь  совершенно
интеллектуальное опасение - из-за того,  что  нет  страха.  Мозг  работает
быстро и четко, как компьютер. При хорошем толчке я перелечу  пляж  метров
на десять; отталкиваться выгоднее всего не горизонтально,  а  чуть  вверх.
Подсчет дает примерно 15 градусов.
     Крохотный кустик снова привлекает мое внимание. До  него  не  так  уж
далеко, но, удивительно, - он кажется таким маленьким. Я смотрю в сторону;
на  белой  каменной  стене  ухитрилось  вырасти  деревце.  Оно  метрах   в
пятидесяти от меня и его размеры вполне реальны. Вещи теряют свои реальные
размеры, если ты смотришь на них сверху вниз. Я улыбаюсь - не только вещи,
люди тоже.
     Здесь, на Острове, я наблюдал много раз, как люди прыгают  в  воду  с
большой  высоты.  Новички  прыгают  просто,  ногами  вниз,  в  полете  они
удерживают равновесие руками. Но самые большие мастера прыгают  в  воду  с
восточной стороны безымянного острова, они используют для прыжков  высокую
его часть. Это самое популярное место для экскурсий, я тоже был там. Глядя
вниз, ты совсем не видишь воды, а  только  две  бугристо-полосатых  стены,
сходящихся книзу, словно клешня  химерически  огромного  краба.  Никто  из
мастеров не прыгает за деньги.  Считается,  что  это  приносит  несчастье.
Страх смерти  сильнее  желания  разбогатеть.  Бессмысленный  риск  сильнее
страха смерти. Странный мир. Странное существо - человек.
     Впрочем,  в  жизни  нет  ничего,  за   что   бы   стоило   цепляться.
Неврастенический вопрос Датского Принца никогда не вставал перед  мною,  я
всегда выбирал "быть" и не изменю свой выбор, что бы ни  случилось.  Но  в
жизни действительно ничего нет. Я приходил к этой  мысли  много  раз,  еще
совсем молодым - но тогда я еще надеялся найти в жизни нечто, придающее ей
смысл. Деньги и все, связанное с ними, не привлекали меня никогда. Вначале
я искал любовь, потом славу, потом возможность вложить себя во  что-то,  в
жизнь человечества. Все это я имел много раз и не только в гомеопатических
дозах.  Каждый  раз  это  давало  временное  облегчение,  но  каждый  раз,
добившись  своего,  я  вновь  сгибался  под   тяжестью   бесполезности   и
бессмысленности бытия. Это страшное чувство - гнев богов, наше  наказание,
наша плата за нашу способность чувствовать тонко, нашу способность  видеть
полутона, нашу свободу и гордость - все то, что равняет нас с богами. Рабы
по призванию не знают тоски, в их жизни всегда есть смысл. Поэтому люди  и
тянутся к Богу; назвать себя рабом пусть божьи, но рабом, - значит сделать
шаг к спасению. Я знаю, в чем смысл жизни: он в рабстве и в глупости.  Чем
больше глупости, тем лучше. Глупые люди не ищут смысл жизни и  не  сжигают
себя в живом пламени собственного духа.
     Я наливаю себе стакан воды и выпиваю,  наливаю  снова.  Сейчас  нужно
пить больше воды и больше спать, чтобы поскорее изгнать из себя ту отраву,
которая бродит кругами в темных закоулках моих жил. Жаль, что я не  знаком
с медициной, я бы придумал лучший способ.

                                    14

     Я просыпаюсь  в  полной  темноте  от  необычного  царапающего  звука.
Звездная глубина окна, открытого  ночи,  чуть  подсвечивает  мою  комнату,
позволяет видеть контуры предметов.
     Кто-то пытается открыть дверь снаружи.
     Если это не помощь -  а  помощи  ждать  не  приходится  -  то  ничего
хорошего мне эта ночь не сулит. Пока я обдумываю варианты своих  действий,
дверь распахивается; пучок света, вспорхнув к потолку и пройдя по  стенам,
останавливается на моем лице.
     - Лежать и молчать! Ясно?
     Вполне ясно. Я лежу и молчу.
     Одна тень подходит к окну и задергивает занавеску;  другая,  подождав
первую, включает свет.
     Я зажмуриваюсь и открываю глаза - по  очереди:  один,  другой,  потом
оба.
     В комнате - два человекообразных носорога; хотя, нет, - один  из  них
до носорога не дорос. Так,  карликовый  носорожий  недоросток.  Оба  очень
напоминают охранников из моего лекарственного бреда. В  любом  бреду  есть
зерно истины, - думаю я, - а в любой истине - зерно  бреда.  И  у  второго
зерна всхожесть больше. Хорошая мысль, но не своевременная - видно не  все
лекарство вышло.
     Оба самца вламываются в мой  шкаф.  Бедняги,  там  ведь  ничего  нет.
Похоже, что в здешних  больницах  рэкет  организован  неплохо,  но  служба
информации подводит.
     Я прерываю их молчаливое сопение:
     - Привет, парни! Хотите кое-что лучше?
     Мои друзья удивлены.
     - Да, лекарства и выпивка. Что вам больше нравится?
     Похоже, им нравится и то, и другое.
     Над моей головой  красная  кнопка:  "срочный  вызов".  Одним  быстрым
движением я мог бы вызвать врача, если он вообще здесь  есть.  Но  это  не
выход.
     Когда жизнь показывает тебе свои зубы, каждое  твое  движение  должно
давать тройной выигрыш - как хороший  шахматный  ход  -  иначе  ты  быстро
проиграешь.
     У  меня  есть  прекрасный  принцип,  которому  меня  научила   жизнь:
человека,  который  толкает  тебя  вниз,  всегда  можно  использовать  как
трамплин для прыжка вверх. Не нужно сдаваться, не нужно сражаться за  свою
правду, не нужно соглашаться на компромисс. Нужно использовать ситуацию.
     Носороги пока не верят мне.
     - Наркотики в кабинете Хольта, я знаю  шифр  замка.  Выпивку  я  могу
принести из города. Мне нужны брюки, рубашка и галстук. Денег  не  надо  -
это решающий аргумент.
     Мы мирно садимся кружком и  обсуждаем  подробности.  Удивительно,  но
носороги выказывают определенный здравый смысл.

                                    15

     Ночные коридоры больницы пусты и темны.  Никаких  врачей  здесь  нет.
Красную  копку  можно  нажимать  до  самой  смерти,  а  утром  твою  койку
освободят.  Просто  и  удобно.  На  Острове   есть   еще   одна   клиника,
фешенебельная и дорогая. Я думаю, что там обслуживание лучше.
     По полу разбросаны гнилые фрукты, обрывки бумаги,  банановая  кожура.
Мне оставили часы; я смотрю, сейчас еще нет девяти. Клиника закрывается  в
шесть. Персонал ушел, оставив больных на попечение целительных сил тишины,
отдыха и  времени,  которое  излечивает  от  чего  угодно,  даже  от  этой
болезненной жизни. За приоткрытой дверью слышны звуки драки, кто-то  бьет,
кто-то глухо и негромко вскрикивает - наверное, ему не так уж и больно.
     Я спускаюсь по лестнице на второй этаж,  затем  на  первый.  Лестница
выглядит так же, как и в бреду. Только охранников нет. Я выхожу из корпуса
и направляюсь к центральным воротам. В небольшой освещенной комнате  сидит
мужчина в голубой форме, он читает книгу. Для того, чтобы выйти, я  должен
либо пройти через  комнату,  либо  открыть  ворота.  Но  ворота  наверняка
открываются с пульта. Я вхожу и говорю заранее придуманную фразу:
     - Алло, проснитесь. Мне ключ, пожалуйста, 3-37.
     Вид у меня вполне респектабельный.
     - А кто вы такой? Я вас никогда не видел.
     - Ну, меня все знают, я работаю уже двенадцать лет, - я  задумываюсь,
- да, в октябре будет двенадцать. А вот вас я действительно вижу  впервые.
Правда, я давно не уходил так поздно. Значит, мне ключ 3-37.  Моя  фамилия
Хольт. Доктор Хольт, можете проверить.  Я  только  возьму  вещи  и  вызову
такси.
     Он протягивает ключ.
     - В следующий раз сразу называйте себя.
     - В следующий раз вы меня сами узнаете. Вы сменяетесь утром?
     - Да, в полвосьмого.
     - Значит, завтра утром мы еще увидимся.
     Ему еще хочется поговорить о том, о сем, о своей жизни - ведь у  него
впереди долгая одинокая ночь, но я оставляю его и ухожу.  У  меня  впереди
тоже долгая одинокая ночь, но моя ночь будет гораздо интереснее.
     В кабинете Хольта я первым делом набираю нужный номер телефона:
     - Да, клиника "Хай Клиф", к  центральным  воротам.  Мне  нужно  через
двадцать минут. Хорошо.
     Затем я беру деньги из ящика стола, а взамен  кладу  свои  часы.  Чем
мягче ты нарушаешь закон, тем мягче он  будет  душить  тебя  впоследствии,
если ты не выкрутишься. Доктору я оставляю записку:
     "Милый профессор. Ваше лечение не  помогло,  я,  как  видите,  совсем
сошел с ума. Беру ваши деньги и оставляю  вам  свои  часы,  которые  стоят
гораздо больше. Когда я излечусь от инфекции и утрясу все формальности,  я
надеюсь еще встретить вас. Может быть, наша беседа  окажется  приятной.  С
приветом, сумасшедший."
     Я набираю на замке номер  5-3-5-7-1  и  открываю  зеленую  дверку.  Я
пытаюсь  найти  то  лекарство,  которым  накормил  меня   этот   мерзавец.
Бесполезно, лекарств слишком много.
     Я оставляю шкафчик открытым и выхожу из кабинета. Аборигены уже ждут.
Я делаюсь совсем нахальным:
     - Сейчас мне нужен чемоданчик, поприличнее. Иначе меня не выпустят.
     Через четверть часа я с чемоданчиком выхожу через центральный вход  и
отдаю ключ. Машина уже ждет.
     Я сажусь на заднее сиденье.
     - Через центральный парк, потом дальше, вниз, к  песчаным  пляжам,  я
буду показывать дорогу.
     В моей карточке  наверняка  написано,  что  я  страдаю  чем-то  вроде
сумасшествия.  Если  придется  иметь  дело  с  законом,   то   закон   это
обстоятельство учтет.
     Мы быстро оставляем город позади. Машина плавно уносит меня в черноту
ночи - клочок желтого света, ползущий сквозь черную кляксу  этого  черного
мира. Зачем Бог  создал  мир  таким  черным,  если  он  сам  справедлив  и
милостив? Если он создал человека по своему подобию, то сам он не так уж и
хорош. А чем, собственно плохи люди?  Пускай  всю  историю  они  только  и
делают, что убивают друг друга; пускай любимейшим их зрелищем  и  занятием
было и остается насилие; пускай они убили половину планеты и вскоре  убьют
ее всю; пускай за тридцать лет они изобрели космическое оружие и невидимые
лучи смерти, а за триста тысячелетий не особенно преуспели  в  выращивании
хлеба; пускай любое извращение человек усваивает мгновенно, высокую  мысль
тоже, но усваивает ее один из тысячи. Но ведь если заглянуть в  душу  ему,
заглянуть глубоко, если понять человека, человек окажется не так уж  плох.
Жалкая антроподицея -  интересно,  если  заглянуть  в  душу  вибриону,  то
наверняка увидишь там много хорошего?
     Я знаю единственное место, где Керри могла оставить  лодку.  Одна  из
скал недалеко выступает в море, она напоминает  нос  корабля,  разрезающий
волны. За тысячи лет  вода  отполировала  камень  до  зеркального  черного
блеска, днем  его  мокрая  теплая  поверхность  кажется  бархатной.  Волны
подрезали скалу и отчленили от нее большой треугольный  кусок.  Он  выпал,
образовав пещерку, которая не видна с берега. Сейчас  отлив,  вымокнув  по
пояс, я обхожу отшлифованную каменную  пирамидку  и  оказываюсь  в  полной
темноте. От черноты в моих глазах мерцают фиолетовые овалы; я  тру  глаза,
создавая этой бесполезной манипуляцией целые  фонтаны  красных  и  зеленых
брызг. Фиолетовое дребезжание, как ни в чем не бывало, продолжает гулять в
сокровенной глубине моих глаз.  В  абсолютной  темноте  человеческий  глаз
начинает  видеть  сам  себя.  В  абсолютной  тишине  ты  слышишь  движение
собственной крови. А что слышит душа, которой некого любить?
     Я слышу отчетливое позвякивание металла. Значит, лодка все же  здесь.
Новая Керри выбрала то же место,  которое  нравилось  Керри  настоящей.  Я
собираюсь посетить тот остров. Если бы кто-то спросил меня, зачем мне  это
нужно, я бы мог дать много правдоподобных ответов, но ни один  из  них  не
был бы правдой. За две недели я состарился на пять лет, по крайней мере, с
виду. Если в то, что рассказал Александр, вплетена хотя бы нить истины, то
мне осталось жить несколько месяцев. Значит, я сражаюсь за жизнь.
     Чепуха. Если загробная жизнь похожа на нашу, то в умирании совершенно
нет смысла. Если та жизнь лучше, то смерти бояться нечего; если  хуже,  то
мы на этом свете видели столько, что сумеем приспособиться и там. Если там
пустота, то ведь и здесь пустота тоже. Нет, я не сражаюсь за жизнь.  Может
быть, я хочу спасти настоящую Керри от того, что ей  грозит?  Может  быть.
Может  быть,  я  хочу  отомстить  восьмерым  подонкам,  забившим  насмерть
невинного ребенка? Может быть. Что слышит душа, которой некого  любить?  Я
прислушиваюсь.
     Я просто хочу, я играю. Я человек эпохи игры.
     Я завожу мотор и медленно выхожу в пространство  безлунной  океанской
ночи. Удивительно, но в этих местах никогда не бывает высоких волн.  Лодка
покачивается, как  колыбель,  изредка  сбиваясь  с  ритма,  подпрыгнув  на
несвоевременном гребне. Звук мотора пугает тишину.  Я  смотрю  на  звезды.
Сейчас в них не больше мистического, чем в логарифмической линейке, потому
что я должен использовать их. Необходимость убивает красоту.
     Я нахожу Полярную  -  единственную  звезду,  которая  не  ползает  по
небесному шарику, как беспокойная козявка по глобусу. Полярная - над самым
горизонтом,  у  трепещущей  линии,  разделяющей  две  бесконечности.  Если
держать ее все время  справа,  под  углом  градусов  45,  то  промахнуться
невозможно. Еще до утра я буду на Острове Керри.
     В лодке я нахожу  винтовку  и  припасы,  трудно  сразу  сказать,  что
именно. Но все это мне пригодится.

                                    17

     Я  вижу,  как  движется  время.  Ночное  небо   поворачивается,   над
горизонтом слева всплывает оранжевая Луна - маленькая,  будто  игрушечная.
Некоторое время объяснение этой иллюзии занимает меня. Луна отрывается  от
собственной яркой тени, сверкающей, как спины неисчислимой  стаи  сельдей,
зависает в воздухе и начинает всплывать. Она всплывает уверенно  и  ровно,
как монгольфьер, сбросивший балласт. Звезды гаснут одна за  другой,  -  не
потому, что скоро  утро,  а  потому,  что  близится  время  тумана.  Туман
сгущается незаметно; он ласково гасит звездное небо; потом в нем тает Луна
- медленно расплываясь и теряя  свою  совершенную  форму,  она  тает,  как
мороженное в жару; потом туман становится  осязаем,  видим  и  приобретает
цвет. Я вдыхаю туман вместе с ветром, я ем его, пью, и дышу им; он оседает
невидимыми каплями где-то в глубине моих легких. Его вкус и запах приятны.
Я знаю, что сейчас Луна поднялась высоко, значит, сейчас время прилива.
     Сейчас бесполезно плыть куда-то, не имея компаса. Мне кажется, что  я
стою на месте. Я протягиваю руку, чтобы остановить мотор...
     Удар!
     Я выныриваю; лодка стоит вертикально; вот она теряет опору и начинает
проваливаться; она переворачивается и падает, расплющивая чернильную  воду
обухом борта. На миг мне становится страшно, мне кажется, будто я  остался
один среди пустых километров океана; будто океан в эту ночь без объявления
всемирного потопа съел всю земную сушу и теперь спит, наевшись, на  мягкой
подстилке  полей,  городов,  каньонов  и  горных   ледников;   вся   Земля
превратилась в каплю, каплю воды, а каплей огня она уже была однажды; я  -
последняя инфузория разума в этом вселенском аквариуме безумия...
     Сквозь туман я различаю  стену.  Я  делаю  несколько  гребков.  Стена
сложена из неровных камней, скрепленных, видимо,  цементом.  Это  недавняя
постройка:  нижние  камни  еще  не  успели  обрасти   скользкими   прядями
водорослей. Это может быть волноломом, ограждением бухты или еще  не  знаю
чем. Я плыву вдоль стены, надеясь отыскать то, за что можно ухватиться.  Я
чувствую себя лягушкой, плавающей в  стеклянной  банке.  Но  ей,  лягушке,
гораздо легче - она хотя бы может передохнуть.
     Мои опасения напрасны. Вскоре стена снижается и уходит  под  воду,  в
этом месте ее не достроили до нужной высоты. Я слышу шум  прибоя,  значит,
берег недалеко.

                                    18

     Человек поднимает  руку.  Это  приказ  остановиться.  Он  выкрикивает
короткую рваную фразу на незнакомом мне языке.  Язык  груб  и  неровен.  Я
останавливаюсь. Из пространства материализуются еще две темные фигуры; все
трое направляются во мне.
     Они приближаются и кажется, будто я  навожу  резкость,  фокусирую  на
экране эти лица - одинаковые лица людей неизвестной расы. Еще одна ниточка
правды в легенде Александра - вот они, братья Керри.
     "Братья"  быстро  и  умело  связывают  мне  руки  за  спиной.  Я   не
сопротивляюсь - кулаками защищается лишь тот, у кого нет головы.
     Меня отводят к небольшому кирпичному  дому  с  узкими  окошками.  Дом
напоминает миниатюрную тюрьму, напоминает сильно, до холодка в  груди.  По
дороге я пытаюсь завязать  разговор,  задавая  вопросы  по-английски.  Мне
приказывают замолчать. Ну что же, язык они знают.
     Мы входим в темный чулан - это камера, наверное, - и меня запирают. У
стены - деревянный топчан, здорово изъеденный чем-то. Снаружи  уже  совсем
светло, кажется, что  прутья  решетки  даже  отбрасывают  тень.  Нет,  это
невозможно из-за тумана. За тонкой дверью - шаги, голоса,  грохот  чего-то
упавшего. Моя судьба кого-то серьезно  интересует.  Я  съеживаюсь,  легкий
сквозняк кусает мои намокшие плечи. Усталость сильнее холода.  Я  чувствую
тонкие, но сильные толчки пульса под мышкой,  с  каждым  толчком  мне  все
больше хочется спать.
     ...Когда  меня  будят,  мне   холодно,   как   сосульке,   объевшейся
мороженным; нет, сосульке все-таки легче, она привыкла  к  холоду.  Пройдя
узкий коридорчик, я попадаю в океан тепла:  комната,  куда  меня  привели,
нагрета теплом живого тела, здесь на один-два градуса теплее.
     - Присаживайтесь.
     Я присаживаюсь. Стол, стул, лампа без абажура, свисающая на проводе с
потолка. Два окошка, почти не дающие света.  Шкаф  с  выдвижными  ящиками,
пронумерованными и обозначенными  буквами  английского  алфавита.  Зеленые
тусклые стены. На столе беспорядок бумаг и голубой глобус неизвестной  мне
планеты. Своей нелепостью глобус напоминает  плохую  детскую  игрушку.  За
столом напротив меня провалился в кресло длинный парень лет  двадцати.  На
нем форма, видимо, военная. Он подстрижен  кружком  -  одинаково  со  всех
сторон - но волосы на лбу уже вылезли. Рановато в таком возрасте.
     - Ваше имя?
     Я называю себя. Кто-то приоткрывает дверь  и  острая  струйка  холода
вгрызается мне в спину.
     - Причины посещения Острова?
     - Кораблекрушение. Я потерял направление  в  тумане  и  наткнулся  на
стену. К берегу добрался вплавь. Очень промок, очень замерз и хочу есть. У
вас есть сухая одежда?
     - Вы хотите сказать, что с вами плохо обращаются?
     - А вы хотите сказать, что я сказал больше, чем я сказал?
     Он молчит. Такой разговор ему не по душе. Значит,  сейчас  он  начнет
меня пугать.
     - Вы знаете, конечно, что всякий, кто проник  на  территорию  Острова
без приглашения, совершил преступление?
     Над его головой кружится муха. Мухам всегда нравилось приземляться на
лысины. Интересно, почему?
     - В вашем вопросе мне больше всего понравилось  слово  "конечно".  Вы
большой знаток человеческих душ.
     Нет, больше я хамить не буду. Это примитивный стиль игры.
     - А что вы сказали о приглашении? - я вспоминаю письмо,  приглашавшее
меня насладиться прелестями Острова Воскресения. Теперь  я  чувствую  себя
намного увереннее. - Да, у  меня  есть  приглашение.  Проверьте  по  своей
картотеке.

                                    19

     Главные вопросы задавать нельзя. Можно любые, кроме главных. Это  еще
одно правило игры, которому научила меня жизнь. Это правило известно везде
- так играет и папуас и самоед, и, наверное, первые люди на  земле  играли
так же.
     На Острове Воскресения я уже несколько дней. Все  острова  архипелага
носят одинаковое название, но только здесь этому придают значение. Я живу,
не задавая главных вопросов, поэтому на все остальные вопросы мне отвечают
охотно. Истина фантастична, но все же в нее можно поверить. Можно было бы,
если бы не главный вопрос.
     Остров Воскресения довольно велик: около пяти километров  в  длину  и
значительно меньше в ширину. Он действительно изогнут, как  бумеранг,  моя
карта оказалась верной.  Это  обычный  вулканический  остров  с  обрывами,
крутыми изломами спусков, каменными плитами, сдвинутыми  в  море.  Кое-где
плиты совершенно плоские и их трещины напоминают узор на  паркете.  Второй
Остров Воскресения не так  высок,  как  первый;  он,  вдобавок,  разъедаем
беспокойной людской деятельностью. С утра до вечера  сотни  людей  ломают,
рубят, пилят камни, отвозят камни на плотах в  море  и  воздвигают  стену.
Другие люди ныряют на мелководье и поднимают со дна плодородный морской ил
в корзинах. Может быть, это и не ил, но пахнет он  препротивно.  Остальные
занимаются земледелием или военными упражнениями. Некоторые готовят  новую
Великую Революцию и никто  этому  занятию  не  мешает.  Последняя  Великая
Революция свершилась здесь четыре года назад.
     Все жители острова похожи друг на друга. Я постоянно ошибаюсь, видя в
каждой  женщине  Керри.  Вначале  я  объяснил  это  сходство   вырождением
нескольких тысяч людей, оторвавших себя от  человечества,  но  потом  стал
думать иначе.
     На Острове нет кладбища, нет и отдельных могил. Более того, здесь нет
и стариков. Все молоды, здоровы и красивы. По мощеным улицам бегает немало
крепких малышей.  Местные  жители  объясняют  это  просто:  он  уверены  в
собственном бессмертии. Я могу поверить по многое, но не в это, поэтому  я
пытался проверить эту сказку. Никто из взрослых не назвал мне свой  точный
возраст - бессмертные лет не считают; я называл события  мировой  истории,
никто не слышал об этих событиях.
     Мое приглашение на остров оказалось  настоящим.  Нашлась  даже  копия
того странного письма.
     Письменность здесь несколько отклонилась от мировой линии развития, в
частности,  здесь  исчезли  знаки  препинания.  Когда-то  эти  знаки  были
отменены декретом президента, как бесполезные. Никто не помнит, как  давно
это случилось. Понятно, счета лет здесь  не  ведут.  Здешний  президент  -
похоже, человек простой, не заносчивый. Я приглашен к нему в гости. Завтра
за мной пришлют машину.

                                    20

     Мы ничего не говорим  вот  уже  несколько  минут.  Клубящийся  жаркий
полдень заглядывает к нам на балкон, но не решается войти, пугаясь  мягкой
струящейся тени широких виноградных листьев. На деревянных перилах балкона
кто-то выцарапал имя - может быть, свое, может быть, чужое - Энн. Странно,
но это успокаивает, лишает желаний, упрощает  жизнь.  Двор  внизу  вымощен
каменными плитами; плиты лежат не плотно, погруженные в  зеленые  пушистые
квадраты разрастающейся травы. В центре двора травы немного, но  по  краям
вечная  природа  окончательно  расправляется  с  бренным   творением   рук
человеческих. Через двор изредка проходят люди  в  форме.  У  самых  ворот
сидит женщина с девочкой на руках. Как все женщины здесь, и мать, и  дочь,
похожи на Керри, но не очень из-за полноты. Зато друг на друга они похожи,
как два фотоснимка, сделанные с одного негатива. Дочь  держит  на  коленях
куклу, тоже пухленькую и очень похожую на свою хозяйку.
     Я рассматриваю эту идиллию без  всякой  нежности  или  других  добрых
движений сердца. Для меня эта троица - символ бесполезности  в  жизни.  Ты
рождаешься в муках, живешь в муках и умираешь в муках только затем,  чтобы
создать точную свою копию, которая тоже не будет знать ничего, кроме мук -
больших или меньших, иногда называемых счастьем -  и  тоже  создаст  новую
копию себя. И так без конца. Без цели. Без смысла. Без спасения.
     В траве лежит ярко-рыжая кошка с котятами. Котята  переползают  через
нее, падают, переползают снова. Ее голова  поднята  и  неподвижна;  взгляд
спокоен, как взгляд сфинкса. Эти огоньки жизни  притягивают  меня  гораздо
больше; мне кажется, я уже люблю их, хотя смогу забыть через минуту.
     Мария нарушает тишину:
     - Почему вы молчите?
     Я отвечаю своим мыслям:
     - В человеке так  мало  любви,  что  ее  хватает  лишь  на  маленьких
созданий, например, на кошек.
     - Совсем напротив.  Человек  переполнен  любовью,  как  чаша.  Любовь
переливается через край и ее капли падают на братьев наших меньших.
     - Это совершенно религиозная точка зрения может быть у меня?
     Мария - президент Острова. То, что президент оказался женщиной,  было
для меня совершенной неожиданностью. Мария еще и глава здешней религиозной
общины: Великая Сестра Церкви Воскресения. Мария так похожа на Керри,  что
мне страшно смотреть в ее сторону. Почему-то Керри, распыленная  в  сотнях
чужих лиц, притягивает меня сильнее,  чем  настоящая  Керри.  Душа  всегда
стремится к невозможному - к звездам, к любви, в истине - а  находит  лишь
деньги, секс и сводки последних новостей. Жаль.
     - А какая же  еще  точка  зрения  может  быть  у  меня?  И  чего  вы,
собственно, хотите?
     - Я хочу, чтобы вы рассказали мне  правду.  Вы  сможете  сделать  это
лучше, чем кто-то другой.
     - Хорошо, может быть, вы здесь именно для этого.
     - А что означают слова "может быть"?
     - Может быть, это веление судьбы, но мы ведь  не  знаем,  чего  хочет
провидение. Вы верующий человек?
     - Немного.
     - Немного. Тогда истины, которые я сообщу  вам,  не  особенно  обидят
вас. Наша церковь - церковь  Святого  Воскресения  -  утверждают  догматы,
которые вы, возможно, и не примете сердцем вначале. Известно ли  вам,  что
Сын Божий воскрес в субботу, на день раньше  того  часа,  когда  Мария  из
Магдалы вошла в его гробницу?
     - Мне это кажется не совсем вероятным. Но я слушаю вас.
     - Вы спросите, а где же он находился в субботу, и почему он не явился
раньше своим ученикам. Дело в том, что сразу же после  своего  воскресения
он посетил наш остров, который с тех пор носит  это  имя.  На  острове  он
явился человеку по имени Взок и дал ему дар бессмертия. Взок почитается  у
нас как главный святой. С тех пор люди на острове вечно молоды, но не  все
люди, а лишь те, кто приобщился к  нашей  вере  и  строго  блюдет  все  ее
предписания.  Иногда  встречаются  отступники,  но  они  быстро   умирают,
наказанные гневом божьим.
     - А почему же вы не несете свой дар всему человечеству?
     - Человечество погрязло  в  грехах.  Как  только  человек  из  вашего
греховного  мира  встречается  с  просветленным  братом   церкви   Святого
Воскресения, он умирает.
     - А если встречается с просветленной сестрой?
     - Мне не нравится ваша ирония. Это не имеет значения: после встречи с
членом на-шей церкви грешник всегда умирает.
     - Тогда у меня есть к вам  два  вопроса:  первый,  почему  все  члены
церкви так похожи  друг  на  друга,  и  второй,  почему  погибла  девушка,
отправлявшая почту?
     - На это нетрудно ответить:  каждый  человек,  принявший  нашу  веру,
становится подобен своим  братьям,  вначале  душой,  затем  и  телом;  что
касается второго вопроса, то мы бессмертны лишь в том отношении, что мы не
стареем. Мученическая же смерть может стать уделом каждого. Люди,  которые
совершили тот грех, сейчас на острове,  они  не  будут  допущены  в  семью
святых братьев и потому скоро умрут. Вы сами увидите это.
     - А зачем был приглашен я?
     - Дело в том, что Остров Воскресения есть средоточие всего лучшего на
Земле, поэтому будет правильно, если лучшие и  известнейшие  люди  планеты
посетят нас и примут нашу веру.
     - Я не могу причислить себя к лучшим или известнейшим людям планеты.
     - Нами прочитано все, что писали о вас газеты.
     - Вы меня пока не убедили. Мне все  еще  не  хочется  принимать  вашу
веру.
     - У вас нет другого выхода.  Если  вы  не  примете  веру,  вы  просто
умрете, как и любой грешник, и умрете  скоро.  Я  приглашаю  вас  посетить
богослужение завтра, в одиннадцать утра, в церкви Святого Взока.
     - И если я приму вашу веру?
     - Вы станете подобны нам, вначале душой, потом  и  телом.  Вы  будете
вечно молоды и счастливы. Многие великие люди уже прошли через это. Первое
приглашение было еще учеником Святого Взока.
     - Тогда, может быть, я сейчас беседую с Жанной д'Арк или с  королевой
Викторией?
     - Может быть. Но вы  никогда  не  узнаете  этого.  Приобретая  вечную
молодость, мы забываем все о нашей прошлой жизни. И тело,  и  душа  теряют
одежды греховной суеты и приходят в совершенную форму.
     - Жаль.
     - Чего вам жаль?
     Я не отвечаю. Я смотрю вдаль через перила балкона. Женщина с девочкой
поворачиваются,  увидев  кого-то;  они   поворачиваются   одновременно   и
совершенно одинаково, выражение их лиц тоже меняется  одинаково.  Кажется,
что и кукла смотрит таким же заинтересованно-стеклянным взглядом.
     Если я угадал правильно, то мои шансы на жизнь  не  велики.  Мне  еще
нужно увидеть Керри, хотя бы раз. Когда приближается конец, мы  становимся
сентиментальны.

                                    21

     Церковь Святого Взока -  обычное  каменное  строение,  от  зданий  по
соседству оно отличается лишь большими  размерами.  На  Острове  не  любят
роскоши, показной красивости, украшений, мишуры; на Острове никто не  пьет
вина, здесь вообще нет денег. Некоторые  необходимые  для  жизни  предметы
сюда привозит судно. Оно приходит раз в месяц или около того.
     Я слушаю богослужение. В руках у меня  сборник  гимнов,  напечатанных
по-английски и на местном языке. Если судить по текстам, то  ни  Петрарка,
ни Данте Остров не посещали. Правда, музыка красива. Я не  пою  вместе  со
всеми, а лишь шевелю губами. Где-то за моей спиной то и дело вырывается из
хора и взлетает у темному потолку восторженный женский  голос,  прекрасное
сопрано. Поющие совершенно серьезны. Гимн благословляет кого-то за  что-то
и благодарит за святое причастие.
     Пение закончено. На кафедру выходит священник. Он одет так же, как  и
все. Возможно, он и не священник вовсе; эта странная вера  мне  совсем  не
нравится. С ним двое помощников,  они  раскладывают  на  тарелочках  хлеб,
молятся, став на колени.
     Я вдруг вспоминаю свою мечту найти остров, еще не  растленный  эпохой
материи. Вот, пожалуйста. Можешь даже присоединиться к компании.  Нет,  не
хочется. Я человек эпохи игры. Я не принадлежу этому миру.
     Эпоха веры уже прошла, оставив навсегда свой след в  каждом  из  нас.
Крепости духа строятся медленнее,  а  разрушаются  быстрее,  чем  крепости
земные. Но их невозможно  разрушить  до  конца,  всегда  что-то  остается.
Человечество должно было пройти через веру, так или иначе. Дикие  племена,
которые не боялись ничего на земле, потому что на  земле  не  было  ничего
более страшного, чем  они  сами,  -  эти  люди  могли  подчиняться  только
неземному владыке. Единственный закон, которому могли следовать они, - это
был закон Бога. Но, подчинившись закону Бога, они подчинялись и  человеку,
которого бог избрал. Так бог отступал от себя, отдавая  власть  ничтожным,
завистливым и жадным людям, пока не отдал всю свою  власть.  Так  началась
эпоха материи. Но крепости духа не разрушаются до основания - всем высоким
и бесконечным, что мы чувствуем в своей груди, мы обязаны вере.
     Сейчас монеты звенят громче, чем колокола, их звон заглушает совесть,
стыд, любовь, память и зов долга. Поэтому наивные люди хотят  вернуться  к
Богу. Я и сам хотел этого еще недавно. Но дерево истории не  растет  вниз,
вниз могут опускаться только  ветви.  Вера  изобретена  жестокими  людьми,
поэтому она сама жестока. Уже отгорели костры  инквизиции,  дикие  славяне
уже отплясали свои гордые кровавые сатурналии - вековые праздники поедания
друг друга и собственных детей,  -  теперь  вера  служит  материи,  иногда
вспыхивая кое-где своими маленькими первозданными жестокими огоньками.  Но
эпоха материи тоже умирает, разлагаясь прямо на наших глазах -  и  что  же
дальше?
     Есть ли на свете - на том и на этом  -  что-либо  большее,  чем  бог,
более ценное, чем все богатства мира? Есть - и это ты  сам.  Уже  догорает
эпоха подчинения богам, еще в полном расцвете эпоха подчинения золоту, - а
любое падение начинается с точки наивысшего подъема  -  и  уже  на  пороге
эпоха подчинения самому себе. Эпоха игры, которая сменит эпохи служения  и
стяжательства. Человек, вмещающий в себе большие богатства,  чем  те,  что
существуют в мире, никогда не продаст себя  за  тридцать  монет;  человек,
верящий в себя больше, чем в бога, никогда не станет инквизитором - но где
они, такие люди? Они рождались всегда, во все эпохи, они раскрывались  как
почки в зимнюю оттепель, и эпохи убивали их своим  холодным  дыханием  или
обходили их, оставляя в безвестности. Что такое  апология  Сократа  и  его
решение выпить цикуту,  как  не  игра  человека  эпохи  игры,  родившегося
слишком рано?
     Я сам человек этой эпохи, иногда я встречаю людей, похожих  на  меня,
но нас слишком мало, мы поторопились  родиться.  Может  быть,  мы  уже  не
обречены на смерть, но обречены на одиночество и ностальгию  по  будущему,
которого  никогда  не  увидим.  Некоторые  из  нас  бывают  пророками,   и
возносимы, и судимы за это, но совсем не трудно говорить с  будущим,  если
оно создало тебя...
     Ко мне подходит человек с грустным серым лицом.  Он  протягивает  мне
тарелочку с хлебом святого причастия. Я не поднимаю  руки.  Серый  человек
стоит, ожидая, затем отходит и идет дальше без тени удивления на лице.
     К полудню служба закончилась. Церковь  пустеет.  Главный  зал  церкви
Святого Взока похож на кинозал, я думаю, иногда здесь показывают фильмы. В
нижней части зала небольшая сцена и кафедра, с которой  проповедовал  брат
Патрик. Когда-то, тридцать лет назад,  я  проводил  долгие  вечера  своего
отчаянного детства в кинозале, очень похожем на этот. Там  собирался  цвет
нашего квартала: парни, которые  не  расставались  с  ножами  и  трубками,
залитыми свинцом; парни, которые каждый  вечер  пускали  все  это  в  ход;
парни, которых так любили девушки. Они были  прекрасны,  те  люди,  и  мы,
мечтали быть похожими на них.
     Зал уже пуст. Брат Патрик подходит и садится рядом.
     - Вы говорите с Богом?
     - Я говорю с дальними людьми, скорее с давними.  Многих  из  них  уже
нет.
     - Тогда вы не можете говорить с ними.
     - Я помню их всех, помню их так, будто они вышли в эти двери и сейчас
войдут снова. Реально ли время, если оно ничего не значит иногда? Почему я
должен доверять календарям, а не самому себе? Какая  разница  -  годы  или
минуты?
     - Я заметил, что вы отказались от святого причастия. Почему?
     Значит, все-таки заметил. За мною, оказывается, смотрят внимательно.
     - Вам сказать правду или то, что вы хотите услышать?
     - Я всегда хочу услышать правду.
     - Извините меня, но это ложь.  Таких  людей  не  бывает,  даже  среди
служителей церкви.
     - Вы уходите от ответа.
     - Хорошо. Я отказался от причастия,  потому  что  мне  не  понравился
запах хлеба. И запах того напитка - не  знаю,  чем  это  было,  -  мне  не
понравился тоже. Это было похоже на запах лекарств.
     - Я вам это объясню. Дар бессмертия,  данный  вам  Господом,  это  не
только духовный, но и телесный дар. Он и духовный,  и  телесный  в  равной
мере.  Поэтому,  чтобы  сохранить  его,  каждый  из  нас  должен  выпивать
несколько капель отвара из трав, растущих на нашем острове. Растущих в том
месте, куда ступила нога Сына Божьего.
     - Короче говоря, вы  все  нуждаетесь  в  лекарстве.  Значит,  вы  все
больны.
     - Вы извращаете положение вещей.
     - А вы ведь хотели слышать правду. Кроме меня вам ее никто не скажет.
     - Но это не правда.
     - Это часть правды, брат Патрик. А правда очевидна для  каждого,  кто
приходит на Остров из большого мира. Поэтому вы так боитесь чужаков.
     Сейчас я расскажу ему все, что я знаю. Наверное, напрасно. Но  это  -
как камнепад, который сметает хижины и деревья. Его не остановить, пока он
сам не исчерпает свою силу. К  тому  же,  это  игра.  Мне  интересно,  что
случится дальше. Интересно, кто победит в этой игре. И неинтересно  играть
с завязанными глазами.
     -  Так  почему  же  мы  боимся  чужаков?  -  брат  Патрик   улыбается
снисходительно.
     - Потому что бессмертие - ложь. Есть ли на Острове хоть один человек,
садивший аллею платанов, а ей не более пятидесяти лет? - нет никого.  Есть
ли хоть кто-нибудь, кто строил эту церковь?  -  нет.  Она  ведь  не  могла
построиться сама собой или волей Божьей. Есть ли на Острове люди,  которые
помнят время, когда не было автомобилей и радиоприемников, когда  не  было
электрического света, когда к пристани не  подходил  современный  корабль?
Может быть, кто-то помнит  парусные  корабли?  Нет,  никто  не  помнит.  Я
объясню вам, в чем дело. На Острове нет ни одного человека старше тридцати
лет, кроме меня и компании бандитов, разумеется.
     Брат Патрик все еще не верит мне. Его вера так прочна, что  факты  ее
поколебать  не  могут.  Впрочем,  это  свойство  любой  веры.  Нет   такой
человекоядной глупости, в которую не могли бы фанатично  верить  несколько
тысяч или миллионов людей. Верить, отдавая себя ей на съедение.
     Брат Патрик встает. Наш разговор окончен.
     - Я думаю, что все же смогу убедить вас.
     Неправда, он так не думает. Зато теперь я знаю, что мне делать.
     - Вы не сможете убедить меня,  потому  что  я  больше  не  переступлю
порога вашей церкви. Сейчас я иду к себе. Прощайте.

                                    22

     Последняя фраза была не просто словесным выпадом. Я сказал эти  слова
из соображений безопасности.  Безопасность  -  главное,  о  чем  мне  надо
заботиться сейчас.
     Выйдя из зала, я оглядываюсь по  сторонам.  Никого  нет.  Я  открываю
узкую боковую дверцу и вхожу в неосвещенный коридорчик,  который  ведет  к
помещению за экраном туда, откуда должны  показывать  фильмы.  Все  это  я
обдумал заранее: помещение церкви - это то место, где меня будут искать  в
последнюю очередь, особенно  после  моего  последнего  заявления  Патрику.
Комната за экраном довольно велика, в ней много шкафов, столов, больших  и
мелких приборов, расставленных как попало.
     Экран во всю стену дает хорошее освещение, здесь светло, почти как  в
большом зале. Я двигаюсь осторожно, чтобы не создавать шума.
     Свет в зале выключают. Полная темнота. Тишина. В церкви никого нет.
     Итак, все  ясно,  почти  все.  Я  аккуратно  присаживаюсь  на  пол  и
обдумываю ситуацию. Остров, куда я попал - это лепрозорий. С той разницей,
что здесь держат не больных проказой, а больных какой-то иной  неизлечимой
и очень заразной болезнью. Болезнь настолько опасна, что  никому  из  этих
людей не позволяют общаться  с  внешним  миром.  Исключением  была  Керри,
наверное, она не очень обращала на себя внимание. Никто из жителей острова
не доживает до старости, средняя продолжительность их жизни -  лет  25,  я
думаю. Симптомы болезни напоминают старение, возможно это болезнь? Если бы
об Острове стало известно, то курорту на Островах  Воскресения  пришел  бы
конец. Это  полностью  объясняет  действия  полиции  и  поведение  доктора
Хольта. Объясняет, но  не  извиняет.  На  Острове  я  не  видел  никого  с
симптомами болезни, наверное, таких больных переселяют в другое место  или
уничтожают. Скорее всего уничтожают: никакие гуманные законы внешнего мира
здесь силы не имеют.  Хотя  здесь  есть  удобное  место  для  отселения  -
небольшой остров примерно в двух километрах от восточной стены.  Несколько
сот человек могли бы прожить там, наверное если им не  нужно  долго  жить.
Люди, у которых остались считанные недели жизни.  Может  быть,  среди  них
есть Керри. Бедная, она так плакала из-за первого седого волоса. Это  было
прощанием с жизнью - я думаю, она никогда не верила с свое бессмертие.
     Лекарство, которое эти несчастные получают  в  церкви,  скорее  всего
позволяет прожить несколько лишних лет, но никого  не  излечивает.  Вирус,
живущий у них в крови уже много поколений,  делает  их  похожими  друг  на
друга - это еще один симптом болезни - что-то вроде  выпученных  глаз  при
недостатке гормонов. Итак, человек живет  лет  25  или  30,  затем  быстро
стареет и умирает. Если заболевает старый человек, то  он  умирает  сразу.
Найти лекарство от  этого  так  же  невозможно,  как  найти  лекарство  от
старости. А что случится, если болезнь проникнет в наш мир?
     Но есть и еще одна загадка - кажется, я перестал стареть. В последние
дни я выгляжу почти что так, как до  болезни.  Прибавилось  немного  седых
волос, вот и все. Я чувствую выздоровление, я не  ошибаюсь.  Значит,  этим
можно переболеть и остаться жить. Но тогда  почему  же  не  выздоравливает
никто из островитян? Не выздоравливает, не смотря на лекарства.  Сейчас  я
не могу решить эту проблему. Может быть, мне поможет время.
     Я замечаю невдалеке тонкую полоску света. Я присматриваюсь и  полоска
превращается в прямоугольник. Мои глаза уже достаточно привыкли к темноте.
Я подхожу, ступая очень медленно и осторожно, чтобы ничего не перевернуть.
Это именно то, что мне нужно - дверь в соседнюю комнату.

                                    23

     Я стою, глядя в окно. Окно - это, пожалуй, преувеличение: все окна на
Острове представляют собой маленькие и  узкие  полоски,  в  которые  может
пролезть разве что кошка. Такой архитектурный  стиль  легко  объясним:  на
Острове нет и не может быть собственного производства стекла.
     Из окна виден мой дом - тот кирпичный кубик, который мне предоставили
в пользование. На пороге дома сидят два человека в форме. Еще двое  только
что вошли внутрь. Тут  брат  Патрик  просчитался  -  меня  так  просто  не
поймать.
     Я заранее знал, что это случится. На острове, который все еще живет в
эпоху веры, могут оставить  в  живых  целую  банду  убийц,  но  никогда  -
еретика. Они буду ждать меня до самой ночи, а завтра с утра начнут  поиски
и облавы. Значит, я должен уйти ночью.
     Здесь запрещено выходить на улицы после  захода  солнца.  Это  что-то
вроде комендантского часа. Правда, некоторые все же нарушают комендантский
час. Если  они  попадаются,  то  их  отправляют  на  строительство  стены.
Отправка на работы заменяет здесь любые наказания; работа на строительстве
очень тяжела и мучительна, но, я слышал, некоторые отправляются  на  стену
добровольно,  из  патриотических  убеждений.  Это  всячески  поощряется  и
поддерживается. Позавчера я был на уроке в местной школе: дети  с  пафосом
декламировали убийственно-беспомощное, но осень восторженное стихотворение
о священном долге постройке стены. Зачем нужна эта  стена,  никто  не  мог
объяснить. Просто нужна и все. Хотя бы для того, чтобы было, куда  ссылать
преступников.
     Зачем нужен комендантский час, я все  же  понимаю.  По  ночам  должны
отлавливать  тех,  кто  уже  начинает  стареть.  Эта  работа   не   терпит
отлагательств; наверное, "стариков" ловят каждую ночь, ведь, если опоздать
на несколько дней, то болезнь будет видна всем. Иногда, я думаю, кто-то из
тех заболевших догадывается об истинном  положении  вещей  и  прячется  от
ночных облав. Но здесь спрятаться некуда. Если такой человек успевает  все
же заметно состариться, то его объявляют отступником и  оставляют  умирать
на глазах у всех.  Правда,  это  лишь  мои  догадки,  -  того,  что  будет
происходить ночью, я не знаю.
     Я смотрю на небо, затем отхожу от окна. Если мне не повезет,  значит,
только что я видел небо в последний раз. Это входит в правила  игры.  Небо
было чистым, похоже, что сегодняшним вечером грозы не будет.

                                    24

     Ночь. За недолгое  время,  прошедшее  после  захода  солнца,  темнота
сгустилась почти до осязаемой плотности. Я выхожу. Скрип двери. Этот  звук
не достигнет чужих настороженных ушей, я знаю, что он не уйдет в  ночь,  а
упадет и уснет здесь, у моих ног. Почему я знаю это? -  да,  оглушительное
стрекотание  неведомых  ночных   насекомых   -   стомиллионолетняя   песня
примитивного, но огромного счастья, песня тысяч сердец, каждое  с  маковое
зернышко величиной, песня любви, безопасности, тепла, темноты.
     Под ногами - пыльная дорога, я чувствую  пыль  даже  сквозь  подошвы,
ночь  обострила  мои  чувства;  эта  пыль  -  остатки   мелких   камешков,
размалываемых ежедневно сотнями сотнями ног. Некоторые из камешков все  же
выжили, и сейчас они трескаются под моими  подошвами,  издавая  свой  чуть
слышный предсмертный крик. До того, как стать дорогой,  эти  камешки  были
частью великолепной и гордой  скалы,  которая  считала  себя  вечной;  еще
раньше они были слоем морского дна, слоем чистым, белым  и  пористым,  как
хороший сыр; а до того они были раковинами миллиардов безобидных  существ,
жующих и цедящих что-то в бездвижно-стеклянной  толще  изумрудной  морской
глубины. Над ними проплывали рыбы, - иногда яркие, как  канарейки,  иногда
блестящие, как горсть серебряных монет, оброненных в воду, иногда холодные
и быстрые, как лезвие меча.  Они  мечтали  о  том,  что  смогут  вырастить
жемчужину внутри себя, и некоторые пробовали, но им было очень  больно,  а
некоторые все же рождали жемчужины и погибали сами при  этом.  Теперь  они
превратились в пыль,  исчезло  все,  кроме  жемчужин.  Это  так  больно  -
выращивать жемчужину внутри себя, но даже тогда, когда ты  станешь  пылью,
жемчужина останется жемчужиной. Если она настоящая; а если нет?
     Я выхожу на дорогу. Дорога  огибает  обрывистый  склон,  по  которому
невозможно спуститься в темноте. Слева от меня - сплошные заросли цветущих
кустов, они роскошно и дурманно расцветают после наступления  темноты;  их
никто не видит, но облака их ароматов плывут над островом,  смешиваясь  со
звездными облаками ночи, и эта смесь рождает сказочные сны, сны  о  вечном
счастье, сны людей, обреченных на скорую смерть.
     Я слышу шаги, кто-то  идет  навстречу.  Два  или  три  человека;  они
негромко переговариваются. Я ныряю в цветущий куст. Запах невидимых цветов
кружит голову. Передо мной маленькая зеленая точка, продолговатое пятнышко
живого свечения; я ловлю его рукой. Пятнышко  гаснет.  Я  открываю  ладонь
звездному свету; жучок загорается снова, по цвету он не отличим от звезды.
Шаги проходят мимо и затихают. Голоса спорили о чем-то на местном языке. Я
двигаюсь вперед, не уходя далеко от кустов.
     Дорога будет подниматься еще около километра, затем она оборвется, ее
сменят скальные уступы, вырубленные людьми в самом сердце Острова.  Уступы
покрыты илом, поднятым со дна и только самые дальние из них еще голы, днем
ты можешь видеть, как выглядит застывшая каменная кровь земли. В том месте
можно без труда спуститься к океану, может быть, там даже остались  лодки.
Но на маленький остров  я  смогу  переправиться  и  вплавь.  Здесь  совсем
недалеко, я переплыву пролив за час. Если сейчас что-нибудь случится, то у
меня есть единственный выход - прыгать в воду.  Люди  в  форме  не  смогут
спуститься по склону и не смогут прыгнуть вслед за мной - у каждого из них
есть тяжелая металлическая цепь, закрепленная на поясе,  это  обязательная
деталь формы. Я видел, как эту цепь используют в качестве оружия  -  очень
впечатляет.
     Впереди совершенная чернота. Мои глаза широко открыты, хотя ничего не
видят  перед  собой.  Глаза  открываются  все  шире  и  шире,   совершенно
независимо от моей воли. Им не нравится  ничего  не  видеть.  Они  смотрят
прямо вперед, потому что им не на чем  остановится.  В  детстве  я  слышал
рассказ о том, что человек, идущий пешком к Луне, затратил бы на свой путь
сто тысяч лет. Я представлял себе этого путешественника и  этот  путь:  он
идет среди ночи, весь осыпанный сиянием звезд, его дорога поднимается,  но
не круто, иначе ему было бы трудно идти; дорога почему-то выложена  черной
черепицей, потрескивающей под ногами; сам человек одет в черное и несет за
плечами  черный   узелок   с   едой.   Сейчас   я   чувствую   себя   этим
путешественником; я иду к Луне, которая еще не поднялась  над  горизонтом;
она пока отдыхает в своих загадочных подземных  царствах,  но  она  вскоре
взойдет на востоке, а я иду на восток. Значит, мы обязательно  встретимся.
Я останавливаюсь, услышав шаги за спиной. Шаги останавливаются тоже.
     Значит, мои сто тысяч лет уже прошли, звездная дорога оборвалась, так
и не приведя меня к цели. Я бросаюсь бежать.
     Метрах в ста от меня широкая и плоская скала, удобно  нависающая  над
водой. На Острове это  место  известно  и  даже  имеет  название:  "колени
дьявола".  Когда  смотришь  снизу,  скала  действительно  напоминает  ноги
человека, сидящего на корточках.  Между  ступнями  есть  щель,  достаточно
широкая,  чтобы  там  могла  проплыть  большая  лодка.  Под   водой   щель
расширяется, это хорошо заметно в солнечную погоду:  когда  утренний  свет
падает с восточной стороны скалы, то темная вода, шевелящаяся  в  каменной
щели кажется подсвеченной изнутри, будто удивительный  голубой  прожектор,
спрятанный на глубине, бросает снизу вверх широкий световой столб.  Сейчас
снизу нет ничего, кроме вязкой смолистой черноты. Я отталкиваюсь и прыгаю,
кажется,  что  чернота  внизу  живет  своей  жизнью,  может  быть,  жизнью
шевелящихся змеиных  клубков,  может  быть,  жизнью  гигантской  драконьей
пасти, раскрытой мне навстречу...
     Я ударяюсь о воду и еще мгновенье ничего не могу понять. Вода  больно
ударила в подбородок и  попала  в  нос.  Я  чувствую  щекотанье  пузырьков
воздуха,  нырнувших  вместе  со  мной,  но  сейчас  решивших  подняться  к
поверхности. Я поднимаюсь вслед за ними.
     Сейчас  мне  нужно  как  можно  скорее  отплыть   за   линию   стены.
Предполагается, что стеной огражден весь  остров.  Но  в  действительности
стена имеет огромные провалы и недостроенные места, некоторые  -  в  сотни
метров длиной. Любая сильная буря сразу же проламывает стену в  нескольких
местах. Одно такое удобное место  есть  недалеко  от  меня.  Стена  строго
охраняется, охраняется и днем, и ночью. Великая Сестра  рассказывала  мне,
что это делается для того, чтобы на  Остров  не  нападали  чужестранцы.  Я
пытаюсь представить себе  чужестранцев,  которые  вдруг  решили  завоевать
Остров. Нет, ни за какие деньги они  бы  не  стали  делать  этого.  Остров
слишком бедное и слишком нездоровое место.
     Пока луна не взошла, я могу быть быть  спокоен.  Человека,  беззвучно
плывущего в темноте,  невозможно  заметить  даже  в  нескольких  шагах.  Я
переплываю границу метрах в двадцати от края  пролома.  На  краю  стены  -
огонек, он освещает две почти неразличимые тени. Эти  люди  не  спят.  Они
правы, они несут священную вахту. Еще час и я буду  на  островке.  Здешний
островок тоже зарос соснами - странная игра природы.

                                    25

     Есть вещи, которые никогда не будут поняты  и  разъяснены  наукой.  В
моей  жизни,  да  и  в  жизни  любого  другого  человека,  бывали  моменты
совершенно необъяснимой удачи. Иногда  моменты,  иногда  -  дни.  Мне  эти
моменты и дни всегда были хорошо заметны, я ведь играю, я человек игры.  Я
научился видеть приближение удачи и ее уход по слабым  признакам,  которые
недоступны  постороннему  пониманию.  Те  люди,  которые   много   играют,
наверняка поймут, о чем я говорю.
     Я знаю, что сегодняшний день удачен. День и ночь тоже.  Я  знаю,  что
удачными будут и следующие несколько дней. Что бы я ни делал, успех  будет
со мной; что бы я ни говорил, мои слова  попадут  в  цель.  Сейчас  кто-то
более разумный ведет игру вместо меня. Значит, я вскоре покину эти места.
     - Я не думала, что увижу тебя снова.
     - Я тоже не думал увидеть тебя снова. Но я надеялся.
     Керри улыбается.  Ее  улыбка  не  изменилась,  хотя  столько  времени
прошло, сколько? Она постарела, сейчас она выглядит  старше  меня.  Сейчас
девушки с Острова больше похожи на нее, чем она сама. Но улыбка все та же.
     - Керри, что такое время? И почему оно съедает  все  то,  что  сумело
создать с таким трудом?
     - Наверное, для того, чтобы создать что-то лучшее.
     - Но для этого не обязательно убивать.  Мне  сорок  лет,  это  больше
двенадцати тысяч дней. И каждый следующий  день  своей  жизни  я  проживал
иначе, чем предыдущий. В каждый следующий день жизни я  становился  лучше,
чем в предыдущий. Я бы мог жить так вечно, делаясь лучше  с  каждым  днем.
Тот, кто родится вместо меня, не сможет стать таким же, и не сможет  стать
лучшим, потому что умрет слишком рано.  Знаешь,  еще  месяц  назад  я  был
скучным человеком, меня заедала тоска. Я стоял по утрам у окна  и  смотрел
вниз - вот и все,  что  мне  было  нужно.  Я  уже  никогда  не  стану  тем
человеком. Пусть время убивает тех, кто перестал расти. Тот  мир,  который
есть внутри меня, умрет навсегда, он  не  повторится  ни  в  одном  другом
человеке. А тот мир, который мог бы вырасти внутри меня? Керри, почему  ты
стареешь так быстро?
     - Я не знаю. Но ты ведь умеешь разгадывать секреты. Разгадай и этот.
     - Уже разгадал.
     Я говорю правду. За малое мгновение  до  того,  как  я  произнес  эти
слова, кто-то более разумный подсказал мне решение. Я  знаю  это  чувство,
чувство абсолютной истины, которая приходит из ниоткуда. Всегда, когда мне
не удавалась картина, я останавливался  и  ждал  такой  подсказки.  Иногда
подсказка приходила, иногда нет.
     - Уже разгадал.
     - Ты знаешь, что случилось со мной?
     - Да.
     - Наверное, я тоже знаю. Я верила недостаточно сильно, правда, иногда
я совсем не верила историям из книги откровений Взока. Мне  казалось,  что
это неправда. И те люди, которые оказались со  мной  здесь,  и  те  четыре
старухи, которые умерли сегодня утром, они тоже сомневались. Мы  заслужили
свою смерть, мы все заслужили. Мы все должны умереть здесь.
     - Но я знаю, как тебя спасти.
     - Спасти может только Бог. Молись за меня, если останешься жив.
     - Ты снова станешь молодой и ты будешь жить долго, очень долго...
     - И для этого я должна уйти с тобой? Нет, - она задумывается, - нет.
     Мы молчим, как будто у нас есть еще что-то, кроме коротких минут этой
долгой ночи; костер взрывается к небу неровными дымными сгустками;  клочки
дыма взлетают, красновато освещенные снизу, будто сгустки крови,  капающей
снизу вверх.
     - Нет. Зачем мне нужен ваш мир? Я  человек  другой  эпохи.  Вся  ваша
Земля больна, хотя вы не видите этого. Остров Воскресения  -  единственное
чистое место, которое еще осталось.
     - Ты ошибаешься.
     - А что можешь знать ты о  нас?  Ты  привык  к  той  жизни,  где  все
обманывают друг друга, затаптывают друг друга в грязь или просто  убивают,
если могут. Я не могу объяснить тебе этого, ты хороший, но вы все  больны,
смертельно больны. Вы живете  -  будто  на  острове,  куда  собирают  всех
безнадежных и заразных больных, и вы все сильнее заражаете друг друга.  Вы
не знаете этого, потому что вы все одинаковы. Вы  только  и  делаете,  что
торгуете друг другом и сами собой.
     - Разве?
     - А к чему стремился ты всю жизнь? Разве не к тому, чтобы тебя высоко
оценили? Разве не продавал ты всю жизнь то, что  тебе  подарено  Богом?  И
разве все остальные не стремятся к тому же? Набить себе  цену  и  подороже
продаться? Или подешевле скупить то, что принадлежит  лишь  Богу?  Мне  не
нужен твой больной мир, я умру здесь.
     - Но это не мой мир, совсем не мой.
     - Тогда оставайся с нами. Ты примешь истинную веру, но только не будь
таким как я. Никогда ни в чем не сомневайся, никогда не сомневайся...
     - Но здесь тоже не мой мир, Керри.
     - Ни здесь, ни там? Тогда где же он?
     - Ни здесь, ни там. Моего мира нет еще. Я тоже человек другой эпохи.
     Она протягивает мне руку.
     - Я не понимаю этого. Но я чувствую, что  ты  в  чем-то  прав.  Давай
пожмем руки, просто так, в последний раз. Ведь больше ничего не будет.
     Я жму ее руку - холодную, тонкую и влажную.  Жму  через  тысячелетия,
через десятки тысячелетий безумия, которые  разделяют  нас.  И  вдруг  она
становится чужой, совсем чужой, состарившейся еще на десять лет.
     - Что случилось, Керри?
     - Ничего. Возьми вот это.
     Она протягивает мне цепочку. Я не сразу замечаю, что на цепочке ключ.
     - У причала есть одна лодка с мотором. Мы редко  ею  пользуемся.  Это
ключ, ты сможешь уйти, если тебе повезет.
     - Мне повезет.
     - Не будь так уверен, на острове Брат Патрик.
     - Здесь?
     - Здесь.
     - Он пришел за мной?
     - Нет, ты бы не удостоился такой  чести.  Просто  здесь  каждый  день
умирают люди, поэтому нам нужен священник.
     - Он знает, что я здесь?
     - Конечно. Он узнал об этом сразу. Если бы  мы  не  выдали  тебя,  то
никто из нас не получил бы и капли Сакра-гранум.
     - Так называется отвар из  той  травы,  которая  растет  в  священном
месте?
     - Да.
     - Вы поступили правильно. Я пойду к нему.

                                    26

     Мы в  большой  палатке,  слабо  освещенной  дрожанием  свечей.  Полог
палатки откинут; я вижу двух охранников, замерших у входа и далекую  луну,
решившую наконец подняться из-за горизонта. Луна снова окажется маленькой,
будто она не настоящая. Но теперь я понимаю, почему: она висит в пустоте и
нет предмета, с которым глаз может  ее  сравнить.  Островки  Челюсти  тоже
казались мне маленькими, пока рядом не проходила яхта.  Когда  луна  будет
заходить над Островом, ее диск покажется огромным. Я отвечаю сам себе:
     - Наши заблуждения более постоянны, чем размеры планет.  Брат  Патрик
не понимает, о чем я говорю. Бог с ним.
     - Вы знаете, что сегодня совершилась новая Великая Революция?
     - Нет, я проспал в церкви весь вечер. А что, много народу убили?
     - Погиб один человек. Возможно, он будет причислен к лику святых.
     - Как он погиб?
     - Ему попали камнем в висок, случайно.
     - А как же Сестра Мария, ее, очевидно, свергли?
     - Это невозможно. Но теперь к ее титулу прибавят что-то или отнимут.
     - Она больше не будет президентом?
     - Она всегда будет президентом.
     - Может быть, что-то изменится в вашей вере?
     - Наша вера вечна.
     - Тогда вскоре понадобится еще одна Великая Революция.
     - Конечно. Но вы не сможете ее увидеть. Сегодняшняя Революция - самое
важное событие, которому вы могли бы быть свидетелем, самое важное за  всю
вашу жизнь.
     - Скажите, брат Патрик, вы не боитесь  закончить  свои  дни  на  этом
островке вместе с другими стариками?
     - Мне это не грозит, я верю искренне.
     - Это потому, что в вашей жизни не было сильных искушений  и  хороших
искусителей.
     - Что бы вы ни говорили, это не имеет значения.
     - Тогда я продолжу. Сегодня вы наверняка привезли сюда еще  несколько
человек, которые начали стареть. Вы знакомы с математикой?
     - Математику у нас изучает каждый ребенок. Это великое завоевание, мы
гордимся этим.
     - Тогда сделайте подсчет. За тридцать лет  вы  перевезете  сюда  всех
жителей Острова. Вы все умираете здесь или на строительстве стены. Еще год
или два, брат Патрик, и в ваших волосах появится первая седина. Это  будет
концом вашей жизни. Но вам не обязательно умирать, вы можете прожить втрое
дольше.
     - Вы знаете такой способ?
     - Конечно. Вначале я думал,  что  та  странная  болезнь,  от  которой
страдаете вы все, безусловно смертельна. Но оказалось, что она не страшнее
гриппа: неделя или две и ты начинаешь выздоравливать. Она смертельна  лишь
для тех, кто пьет Сакра-гранум.
     - И вы хотите, чтобы я отказался от этого дара?
     - Конечно, это трудно. Скорее всего, это вещество - наркотик, который
вы принимали с самого  детства.  Но  для  человека  с  сильной  волей  нет
невозможного. Откажитесь от Сакра-гранум и вы проживете на  пятьдесят  лет
дольше.
     - Невозможно  отказаться  от  Божьего  Дара.  Вы  искушали  меня,  но
безуспешно. Теперь я расскажу, что будет с вами.
     -  Несложно  угадать.  Вначале   пытки,   затем   смерть   -   ничего
оригинального.
     - Откуда вы знаете о пытках?
     - Я изучал историю. Чем сильнее верит народ, тем больше он  нуждается
в пытках.
     - Это правильно. Но в пытках нуждается не народ и не служители  веры.
В них нуждается власть.
     - В пытках нуждается  именно  народ.  Без  них  он  не  будет  верить
фанатично. Но мне не переубедить вас.
     - Конечно. Моя вера слишком прочна.
     - Нет, не потому. Когда однажды к власти приходит больной человек, он
либо уничтожает здоровых, либо заражает их своей болезнью. Поэтому,  когда
новый человек приходит к власти, это тоже больной человек, чтобы он сам ни
говорил и ни думал по этому поводу. И эту цепь разорвать  невозможно,  она
тянется века, несмотря на самые великие революции.
     -  Мы  не  зря  послали  вам  приглашение.  Такой  человек,  как  вы,
обязательно должен умереть.
     -  Вы  посылали  приглашения  для  того,  чтобы  мир  узнал  о  вашем
бессмертии. Вы  презираете  мир;  даже  на  глобусе  вы  изображаете  себя
огромным материком, а Францию, Америку ли Австралию -  островами.  Но  вам
все равно нужно, чтобы кто-то знал о вас.
     - Сейчас вы признали наше бессмертие.
     - Нет. Каждая нация гордится тем, чего она не  имеет:  одна  гордится
прошлым, другая - будущим, третья - какой-то деталью настоящего, которой у
нее нет. Это закон  истории.  Главное,  чем  вы  можете  гордиться  -  это
несуществующее бессмертие.
     - Жаль, что вы не можете умереть сразу.
     - Я знаю. Вы думаете,  почему  я  говорю  так  смело?  Если  вы  меня
пригласили, значит, у меня есть миссия.
     - Сестра Мария рассказала вам об этом?
     - Пока нет. Но  не  трудно  догадаться.  Раз  я  художник,  я  должен
рисовать.
     - Но вы не можете появляться на Острове.  Вы  будете  писать  картину
здесь.
     - Что я должен изобразить?
     - Туман.
     - Что?
     - Туман. Нигде в мире нет таких туманов, как на Острове  Воскресения.
Надеюсь, вы подпишете свою картину.
     - Как  странно...  Знаете,  брат  Патрик,  когда-то  давно  я  мечтал
изобразить туман, который стелется над морем. Я был уверен, что напишу эту
картину, но теперь я не смогу сделать этого.
     - Мы предоставим вам возможность.
     - Дело не в этом. Такого тумана просто нет на земле. Ни в вашем мире,
ни в моем. Тот туман живет лишь внутри меня - я помню его,  я  представляю
его, я ощущаю его так же ясно,  как  этот  свет  свечей.  Я  даже  мог  бы
изобразить его, но на свете слишком мало  людей,  способных  понять  такую
картину...
     Я  смотрю  вдаль.  Лунная  ночь  теряет  свою  прозрачность,  пугаясь
приближения  тумана.  Черная  тень  старой  сосны   наискосок   перерезает
пространство  перед  палаткой.  Два  черных  стража  застыли  в  привычной
неподвижности изваяний.
     - Спасибо за ключ, Керри.

Сергей Герасимов.
Закат в Заливе Циклопов

(цикл из 9 фантастических рассказов)

     Общий объем -- 3,3 листа

     Это рассказы о сказочных возможностях, которыми  может  воспользоваться
человек,  о  космических  приключениях  --  в  близком  и дальнем космосе, о
неразгаданных тайнах нашей собственной планеты, о восточных единоборствах  и
единоборствах  человеческих  воль,  о магии, о событиях из дальнего прошлого
нашей планеты, которые, тем не  менее,  влияют  на  сегодняшний  день.  Темы
рассказов  в  основном  традиционны  для <<научной>> фантастики; но на самом
деле рассказы можно отнести к фантастике <<психологической>>, так как  сюжет
держится  на  психологии  героев.  Даже воспоминание о детской неразделенной
любви может победить практически неуязвимого космического  монстра  (рассказ
<<Наедине  с  собой>>).  Именно  психологизм  сюжетов  позволяет  объединить
рассказы в цикл.

     Рассказы  <<Фантики>>,  <<Созвездие  Ничто>>,  <<Надеясь   жить>>   уже
публиковались  в периодике. Расскказ <<Нет ничего страшнее>> был опубликован
в сокращенном варианте.

1. ЗЕРКАЛО

     Тогда было теплое летнее утро, вот и все, что  я  помню  об  этом  дне.
Остальное  я  могу только предполагать. В тот день я нашел Зеркало. Мне было
около четырех лет, а может быть, и того меньше; мы  с  матерью  отдыхали  на
пляже.  Я думаю, вода еще не нагрелась и я ходил по берегу, собирая камешки.
Когда я нашел Зеркало, наверное, я показал его матери,  а  она  сказала  мне
выбросить и не собирать разную чепуху. Она часто так говорила.
     Но я не выбросил Зеркала.
     Следующие  несколько  лет  я не вспоминал о Зеркале. Но однажды я нашел
этот странный предмет среди своих старых игрушек. Зеркало было  неправильной
формы, я думаю, когда-то оно было осколком чего-то большего, но потом вода и
морские  гладкие  камни  сточили  углы  и  грани,  и Зеркало стало похоже на
обычную  морскую  гальку.  Меня  сразу   поразила   необыкновенная   чистота
поверхности Зеркала; я попробовал пускать солнечные зайчики и это получилось
великолепно -- применение было найдено -- но потом я вгляделся внимательнее.
Зеркало не отражало моего лица.
     Я  удивился.  Я  подходил  с  Зеркалом  к  разным  предметам и видел их
отражения. Зеркало отражало любой  предмет,  кроме  меня  самого.  Помню,  я
подошел  к  картине  -- единственной картине, которая украшала наши комнаты.
Картина изображала девочку, играющую с собачкой. И девочка, и  собачка  были
очень  ненатуральны.  Я знал, что за этой картиной мой отец прячет что-то. Я
посмотрел в Зеркало и вдруг картина исчезла. За картиной был маленький  сейф
с  ручкой  и  двумя  круглыми  замками. Я точно помню, что сталь блестела на
солнце, хотя на самом деле сейф был прикрыт от солнца  картиной.  Интересно,
как  открывается  этот  сейф?  --  подумал  я,  продолжая глядеть в Зеркало.
9-09-62.Н.-- показало Зеркало. Я почувствовал себя  слегка  растроганным:  в
качестве кода отец взял дату моего рождения и первую букву моего имени. Я не
собирался открывать сейф.
     -- Что там внутри? -- спросил я у Зеркала.
     Я  увидел немного денег, кипарисовую коробочку и пистолет. Я никогда не
думал, что у моего отца был пистолет. Я думаю, что мать тоже не знала.
     В то время у меня было два близких друга:  Толстопуз  и  Рыбий  Скелет.
Толстопуз  получил  свое  прозвище из-за необыкновенного сходства с котом из
исзветстного мультфильма, а Рыбий Скелет -- он и  был  рыбий  скелет.  Самой
крупной  деталью  его  анатомии был нос. Впрочем, я не помню точно, имели ли
они эти прозвища уже в то время.
     Я рассказал им о Зеркале. Толстопуз (он  был  на  голову  выше  меня  и
гораздо   сильнее)   отобрал  Зеркало  и  долго  пытался  в  нем  что-нибудь
разглядеть. В конце концов он сказал, что я вру. Рыбий Скелет подтвердил это
мнение. Тогда я предложил им сыграть со мной в карты. Я положил  Зеркало  на
столе рядом с собой и начал сдавать.
     Я  сразу  увидел,  что  у Толстопуза две десятки в рукаве. Ему пришлось
признаться. За час я выиграл все их деньги. После этого они мне поверили.
     Я не помню, чтобы я использовал Зеркало в последующие годы. Наша  семья
перебралась  в другой городок и я стал посещать другую школу. Когда мне было
шестнадцать, я придумал Зеркалу новое применение: я  стал  подсматривать  за
девчонками, не выходя их своей комнаты.
     Как-то раз я не выдержал и сказал Ненси, в каком месте у нее родинка (в
то время  Ненси  мне немного нравилась) и получил замечательную оплеуху. Мое
Зеркало говорило только правду. С того дня Ненси  стала  относиться  ко  мне
по-особенному.  Понятно,  ей нетерпелось узнать источник информации. Я водил
ее за нос, как хотел. Но водить девчонок за нос опасное занятие: не  успеешь
оглянуться,  как  окажешься  у  них на крючке. Я думаю, Далила не испытывала
никаких  угрызений  совести,  видя  отрубленную  голову  Самсона.  Она  даже
радовалась,  наверное.  Кончилось все тем, что я рассказал Ненси о Зеркале и
даже показал ей этот замечательный предмет. Она долго разглядывала  Зеркало,
но так и не смогла ничего в нем увидеть. В конце концов она спросила меня, а
что  сейчас  делает  Эмили  Райфл?  (Эмили  была первой красавицей школы). Я
посмотрел в Зеркало и сказал, что  Эмили  сейчас  проводит  время  с  П.,  и
рассказал,  как  именно  проводит. В результате я получил еще одну оплеуху и
чуть не утонул в море женских слез.
     Еще  месяц  после  этого  Ненси  подьезжала  ко  мне,  выпытывая,   как
пользоваться  Зеркалом.  Она  даже  позволяла  себя  целовать. Я пользовался
моментом, но ничего не рассказывал. Я же ничего  не  мог  рассказать  ей.  В
Зеркало  нужно  было  просто  смотреть,  вот  и  все. Не знаю, почему это не
получалось у других. В конце концов Ненси оставила меня, убедившись,  что  я
слишком хитрый парень и ей не по зубам.
     Боже  мой,  я вспоминаю сейчас, как глупо я проводил свои молодые годы,
как тратил на  что  попало  невероятные  возможности  Зеркала.  Я  ведь  мог
заработать  любые  деньги  и любовь первых красавиц города (Первые красавицы
всегда непрочь вытянуть деньги у состоятельного человека). Я  мог  бы  стать
гением, например.
     Однажды,  правда,  мысль  стать  гением  пришла  мне  в  голову. Я стал
сочинять музыку, глядя в Зеркало. Я срисовывал  музыкальные  значки  до  тех
пор,  пока  не заболели пальцы -- рисовать ноты не такое уж простое занятие.
Потом я пошел с двумя страницами нот в местную церковь. Наш пастор прекрасно
играл на органе. Я увидел, как загорелись его глаза, как только он  взглянул
на  рукопись.  Он  поправил  несколько  значков,  которые я, из-за неумения,
изобразил неверно и сказал, что у меня Божий дар. Потом он сыграл мелодию на
органе. Мелодия мне понравилась, это точно, но  Божьего  дара  в  ней  я  не
разглядел.  После  этого  я  долго  не  мог отвязаться от приставаний нашего
милого пастора. Понятно, что ничего плохого у него не было на уме. Он только
хотел отшлифовать мой талант, так он говорил. Но от рисования нотных значков
у меня болели пальцы. Кончилось это тем, что я сдался  и  написал  еще  одну
мелодию для церкви. Кажется, ее играют там до сих пор.
     Позже  я  попробовал  стать  гением  еще раз. Я написал стихотворение и
отнес его в газету. Меня уверили, что стихотворение никуда не годится. Тогда
я подумал, что литература -- слишком сложная вещь даже  для  Зеркала.  Хотя,
что  может  быть  проще?  --  бери ручку и пиши. Через два-три года я прочел
стихотворение в сборнике одного известного поэта. Стихотворение так хвалили,
что мне даже захотелось подать на того  поэта  в  суд.  Но,  поразмыслив,  я
решил, что мы оба с ним шарлатаны.
     Я  пробовал  себя  в  разных  областях  и  обычно  мне  все превосходно
удавалось. Я стал гордиться собой, хотя оснований для  этого  не  было.  Но,
если  другие  тобой  гордятся,  трудно  не  последовать  их примеру. Я носил
Зеркало во внутреннем кармане пиджака и старался с ним  не  расставаться.  Я
больше ни с кем не делился своим секретом. Я окончил с отличием университет,
ничего  не  понимая в экономике (а занимался я именно экономикой). Когда мне
недоставало денег,  я  выигрывал  их  на  скачках.  Но  прошли  годы  и  мне
захотелось большего.
     Однажды  ночью  ко мне пришла тоска. Это была зимняя ночь с запотевшими
стеклами, по которым ползали тени крупных снежинок. Я хотел чего-то,  но  не
знал  чего.  Я  достал  из  кармана  Зеркало и посмотрел. Из Зеркала на меня
глядело женское лицо. Это было как удар током. У нее была короткая стрижка и
крашеные волосы, а кирпичный цвет помады совсем не шел к ее лицу. Но я знал,
что раньше ее волосы были темными и длинными, а помада была  светло-розовой,
почти незаметной. Я мог узнать о ней все.
     Боже  мой,  подумал  я,  именно этого я и ждал всю жизнь. Что мне нужно
сделать, чтобы ей понравиться? -- спросил я у Зеркала. Ничего. Я  понравлюсь
ей с первого взгляда и навсегда.
     Я  не  стал  дожидаться  утра.  Я даже не стал тепло одеваться. Я завел
машину и поехал по шоссе к югу. Я знал, что выбрал  правильное  направление.
Время от времени я сверялся с Зеркалом.
     Около  часу  ночи я остановился на окраине Соммерсвиля. Это было именно
то место, где я провел первые пятнадцать лет  своей  жизни.  Я  посмотрел  в
Зеркало.  Оно  не  советовало  мне  останавливаться.  Но это был голос моего
детства. Я знал здесь каждую дорожку. Я слышал шум  близкого  незамерзающего
моря.
     Я вышел из машины. Совсем рядом был ночной бар, где наверняка играют на
деньги. Лишние деньги никогда не помешают. Я снова посмотрел на Зеркало. Оно
не советовало мне входить. И все же.
     Вчера  ударил мороз, но дорога совсем не была скользкой. Зима наступила
быстро, без единой капли дождя. Быстрая поземка заметала снег в  мои  легкие
туфли.
     Я вошел.
     У  бара  не  было  ни  одного  знакомого лица. За несколькими столиками
играли в карты. Люди меняются гораздо быстрее, чем обычаи, подумал я.  Когда
мальчишка  пятнадцати  лет  взрослеет,  его почти невозможно узнать. Даже по
голосу. Может быть, здесь есть мои знакомые, но никто из них не узнает меня.
После небольшой выпивки я  подсел  к  карточному  столику  и  начал  играть.
Вначале я проиграл для виду, потом положил Зеркало перед собой.
     -- Парень, что это такое? -- спросил заросший бородой верзила.
     Он играл против меня.
     -- Это так, амулет, можешь посмотреть сам. Мне просто не везет сегодня.
     -- Подожди немного,-- сказал он,-- я скоро вернусь.
     Я посидел минут пять, ожидая.
     -- Эй, парень, как тебя зовут? -- спросил длинноносый тип из-за стойки.
     -- Джек,-- я назвал первое имя, которое пришло мне в голову.
     -- Знаешь, Джек, есть дело. Хозяин тебя зовет.
     Я  неохотно  встал. Последнее, что я увидел, открывая внутреннюю дверь,
это был огромный кулак, летящий мне в лицо.
     Я очнулся привязанным к стулу. В комнате, кроме меня,  были  еще  двое:
тот самый заросший верзила и худой из-за стойки.
     -- Ну как, Джек, не узнал нас?
     -- Как же, узнал. Вы же мои добрые друзья: Рыбий Скелет и Толстопуз.
     Последнего  слова  я  не  успел  договорить.  Но  от второго удара я не
потерял сознания.  Моя  нижняя  губа  была  здорово  рассечена  и  теперь  я
сомневался, влюбится ли в меня та девушка с первого взгляда. Но шансы у меня
пока оставались.
     Толстопуз достал нож.
     --  А  ты богатенький теперь,-- сказал он,-- и наверное, умный. Я умных
не люблю. Сейчас ты мне скажешь, как работает Зеркало, или я  буду  отрезать
тебе  уши.  Сначало  одно,  потом другое. Я буду резать медленно. Если ты не
хочешь сказать сейчас, то ты обязательно передумаешь.
     А музыка играла громко, слишком громко.
     -- Но мы ведь друзья? -- неуверенно сказал я.
     -- Друзья? -- рассмеялся Толстопуз.--  Ты  обманывал  нас  столько  лет
подряд  со своим Зеркалом. Ты выманил у нас все деньги, а потом уехал, чтобы
выманивать деньги у других.  Разве  это  справедливо?  Разве  так  поступают
друзья?
     --  Слушайте,-- сказал я,-- я очень спешу. Я вам достану столько денег,
сколько вы хотите. Но секрет Зеркала я не могу вам открыть. Я его не знаю.
     -- Ну, это мы проверим,--  сказал  Рыбий  Скелет.--  Может  быть  стоит
начать не с ушей?
     -- Эй, ребята,-- теперь я испугался по-настоящему,-- лучше уж начинайте
с ушей. Я как раз еду к девушке.
     --  Ах, он к девушке едет! -- сказал Толстопуз. Хорошо, друг, уговорил.
Если твоя девушка любит  парней  без  ушей,  то  одного  она  сегодня  ночью
получит. Или ты передумал?
     --  Я передумал,-- сказал я,-- вы получите по миллиону и мое Зеркало, а
я получаю жизнь. Но мне нужно кое-что сделать.
     -- Что?
     -- Записать маршрут или адрес. Мне обязательно нужно ее встретить, но я
не помню как туда добраться, не знаю где она живет.
     -- Все это чушь,--  сказал  Рыбий  Скелет,--  я  дам  тебе  только  раз
посмотреть в Зеркало, чтобы ты увидел, где нам взять два миллиона.
     Он показал мне Зеркало.
     --  Я  вижу,--  сказал  я.--  В  сорока милях отсюда, на побережье. Там
закопан клад, о котором никто не знает. Это золото, оно потянет  больше  чем
на два миллиона.
     --  Ладно,--  сказал  Толстопуз,-- проверим, но Зеркало будет у меня. У
тебя шикарная машина, ты сам и поведешь.
     Мы вышли на улицу. Снег усилился.
     -- Очень холодно,-- сказал я.
     -- Потерпишь. Недолго осталось.
     Час спустя мы приехали  к  нужному  месту.  Недалеко  от  берега  лежал
камень, наполовину вросший в песок. Втроем мы сумели его перевернуть.
     -- Копай! -- приказал Толстопуз.
     -- Как, голыми руками?
     -- Песок и голыми руками разгребешь.
     -- Но мне холодно!
     -- Будешь хорошо работать -- согреешься.
     Я  копал  несколько  часов.  К  счастью,  песок оказался мерзлым только
сверху, глубже он был мягким и податливым. Я  сломал  себе  ногти,  кажется,
из-под  них  сочилась  кровь. Я не мог точно определить это в темноте. Из-за
холода мои пальцы совсем не гнулись. Я чувствовал, что они обморожены. Когда
я коснулся деревянной  крышки,  то  не  почувствовал  этого,  руки  потеряли
чувствительность.
     -- Эй, хватит,-- скомандовал Толстопуз, услышав звук удара по дереву,--
дальше я.
     -- И я тоже! -- возмутился Рыбий Скелет.
     -- <<Джек>> убежит.
     -- Куда он убежит без своего Зеркала!
     Они  оба спустились в яму. Я подошел к большому камню и положил на него
ладони. Ладони не чувствовали холода. Я надавил на камень изо всех сил и  он
пополз. Я очень отчетливо слышал треск костей.
     Когда  я  спустился,  Толстопуз был еще жив. Он просил о помощи. Я взял
свое Зеркало и положил в карман. Я дважды ронял  Зеркало,  прежде  чем  смог
сделать это. Потом я стал засыпать яму.
     Вы  скажете,  почему  я  не  взял  деньги? Потом что клады на берегу не
закапывают. Тогда, когда Рыбий Скелет подсунул  мне  Зеркало,  оно  показало
единственный  выход.  Здемь,  на  побережье, после вырубки леса тридцать лет
назад пески начали переплывать с места на место. Под небольшим барханом была
старая деревянная  дверь.  А  золотых  кладов  в  два  миллиона  не  бывает.
Толстопуз тоже спросил меня напоследок о деньгах, но я не сказал ему правды.
     К утру я наконец-то зарыл яму. Скорее всего, никто так и не узнает, что
под камнем лежат два скелета, охраняющие выдуманный клад. Один рыбий, другой
человеческий.
     Вести машину было почти невозможно.
     После  я  провалялся  три  недели в госпитале, где мне ампутировали две
фаланги пальцев и зашили нижнюю губу. Уходя  из  госпиталя,  я  забрал  свои
вещи. Зеркало было на месте.
     Я  вернулся  домой.  Теперь я знал, что слушаться советов Зеркала нужно
обязательно. Я посмотрел -- лицо той девушки было на месте. <<Как мне  найти
ее?>>  --  подумал  я  и  подождал  ответа.  Ответа не было. Только сейчас я
заметил, что лицо девушки неподвижно.
     Зеркало перестало  быть  Зеркалом.  Оно  не  показывало  ничего,  кроме
женского  лица. Я тряс его, тер, умолял, бросал в кипяток и поливал уксусом,
держал на  солнце.  Оно  оставалось  неподвижным  портретом.  Не  знаю,  что
произошло.
     Теперь  я ищу ее, я ищу ее до сих пор, хотя знаю, что никогда не найду.
А что мне остается делать? -- ведь ее портрет всегда со мной. А если я найду
ее, то зачем я ей нужен? У меня нет  ни  работы,  ни  денег,  ни  настоящего
образования.  Я  ничего  не  умею.  До  сих пор мне всегда помогало Зеркало.
Сегодня у меня уйма неоплаченных долгов и последняя двадцатка. И Зеркало  --
неподвижный портрет моей судьбы, с которой я никогда не встречусь.

2. ЗАКАТ В ЗАЛИВЕ ЦИКЛОПОВ

     За  все  годы  исследований  Марса  ни  один аппарат не вернулся с этой
планеты. Вначале, в эпоху <<Викингов>>, все шло неплохо; спускаемые аппараты
передавали красно-желтые и черно-белые панорамы поверхности  планеты,  брали
пробы  грунта,  изучали  погоду.  Потом  один  за  другим  исчезли несколько
<<Фобосов>> и картографирование планеты пришлось проводить  с  искусственных
спутников.  Все  эти аппараты не должны были возвращаться на Землю. Но когда
не вернулась первая экспедиция с четырьмя астронавтами на борту,  многие  на
Земле  ощутили  тревогу.  Следующая экспедиция была отложена на восемнадцать
лет. Восемнадцать лет  спустя  супруги  Янсон  высадились  в  районе  Залива
Циклопов и в течение четырех дней передавали жизнерадостные сообщения. Затем
связь прервалась. Третий экипаж состоял всего из одного астронавта, Рональда
Брука. Точкой приземления был выбран все тот же Залив Циклопов.
     Карты  Марса составлялись давно, еще в девятнадцатом и двадцатом веках.
Они составлялись по аналогии с лунными картами: все темные пятна  назывались
морями или озерами. <<Океанов>> на Марсе не было, правда в изобилии водились
заливы,  болота,  низины, источники и прочая водяная мелочь. Конечно же, это
не имело никакого отношения к воде.
     Рональд Брук поселился в пустой станции. Никаких следов супругов Янсон.
Он помнил фотографию Мери Янсон, фотографию, которая обошла все газеты. С ее
мужем он был знаком лично. Но здесь, в этой покинутой  станции,  все  земное
утрачивало значение. Он стоял у окна и смотрел на закат.
     Он стоял у окна и смотрел на закат.
     Во  время заката температура в Заливе Циклопов плавно опускается от +10
до -50; маленькое, ненастоящее Солнце, так же  медленно,  как  и  на  Земле,
касается ровного горизонта. Поверхность планеты пустынна и величественна; во
время  заката почва теряет свой рыжеватый оттенок, а небо становится голубым
из-за конденсации ледяных кристаллов. К утру кристаллы осядут голубым  инеем
на  на  правильных  металлических пирамидках, торчащих из поверхности Марса.
Это монокристаллы железа, странные образования. Иногда перед закатом на небе
появляются облака, настоящие облака, будто  на  Земле,  но  они  никогда  не
подходят близко.
     Он  надел  легкий  скафандр  и  вышел наружу. Солнце почти село. Легкий
ветерок пытался  приподнять  металлическую  пыль.  Пыль  сразу  налипала  на
магнитные  плодошвы.  Зачем ты пришел сюда? -- подумал Рональд Брук,-- и что
ты здесь делаешь? Была же какая-то причина?  Одиночество?  Желание  прослыть
героем?  Желание  впервые за шесть лет попасть в экспедицию? Желание увидеть
этот прекрасный закат? Он опустил голову и шел, задумавшись. Он  смотрел  на
свои ноги и на неровную тропинку среди камней; ее оставили супруги Янсон.
     На тропинке стоял капкан.
     Рональд  Брук  видел капканы только в фильмах или в музеях. В последний
раз он видел капкан в одной из художественных лент, хранившихся в фильмотеке
станции. Это было именно сегодня, несколько часов назад. Это был в  точности
такой же капкан. Капкан из фильма.
     Он осторожно склонился над несложным механизмом. Ни изготовить сами, ни
взять  с  Земли супруги Янсон это не могли. А предполагать нечто третье было
бы безумием.
     Он поискал камешек  и,  найдя  кусок  металла,  бросил  его  в  капкан.
Зубчатые  створки  захлопнулись.  Он  попытался  поднять  капкан.  Напрасно.
Устройство намертво приросло к металлическому грунту.
     Рональд Брук вернулся в станцию и снял скафандр. Он сгреб  с  магнитных
ботинок  пригоршню металлической пыли и бросил в анализатор. Если анализатор
обнаружит аномалии, то загорится красная лампочка.
     Он лег и почти мгновенно уснул.  Ему  снилась  прекрасная  девушка  без
лица;  девушка  говорила  ему:  <<ну  ты  же знаешь, как я тебя люблю>> и он
отвечал: <<знаю>>. Он пытался разглядеть лицо девушки,  но  не  мог.  Но  он
знал, что лицо было красиво.
     Он  проснулся  и долго не открывал глаз: он все еще кружил эту девушку,
приподняв ее над землей, а она обнимала его и целовала в губы. Звук  зуммера
заставил подняться. Красная лампочка.
     Красная лампочка; наконец-то что-то случилось.
     Рональд  Брук посмотрел данные анализа. Да, это не была обычная мертвая
пыль. Ему показалось, что он знал это заранее. Он  прогнал  эту  мысль.  Это
было  нечто,  на  что  его  анализатор  не  был  запрограммирован. Возможно,
металлическая форма жизни. Возможно, еще более странная субстанция.
     Он взглянул в окно. По небу быстро передвигался низкий Фобос, на глазах
меняя фазы. Железные кристаллы  уже  стали  покрываться  инеем,  делая  ночь
светлой, наполненной светом. По дорожке шла женская фигура.
     Девушка   подошла  к  окну  и  постучала.  Постучала  легко,  спрашивая
позволения войти. Это могла быть только Мери Янсон, так говорила логика,  но
Рональд Брук уже знал, что это была девушка из его сна.
     Он  впустил  ее  сквозь  шлюз. Девушка была без скафандра. Ее загорелые
руки были покрыты голубыми иглами инея. Иней сразу стал таять.
     Рональд Брук сделал шаг вперед.
     -- Не касайтесь меня, я  еще  слишком  холодная,--  сказала  девушка  и
виновато улыбнулась. Черты ее лица были чуть стерты, нечетки, и Рональд Брук
снова старался разглядеть ее, так же как и во сне.
     Девушка села на пластиковый диванчик и диванчик сразу прогнулся.
     -- Извините, я тяжелая,-- сказала она.
     Рональд Брук уже не удивлялся.
     -- Как вас зовут? -- спросил он.
     -- Да никак, наверное.
     -- Не могу же я называть вас Никак?
     -- А мне нравится это имя. Оно красиво звучит. Никак.
     -- Хорошо, если вы хотите. Меня зовут Рональд Брук. Вам уже теплее?
     -- Да,-- она протянула руку.
     Он коснулся ее пальцев и почувствовал ожег холода.
     -- Вы неживая,-- зачем-то сказал он.
     -- Но ты же знаешь, как я тебя люблю,-- спокойно ответила девушка.
     -- Знаю,-- механически сказал он.-- Так это ты убила супругов Янсон?
     -- Я.
     -- Зачем?
     --  Они слишком любили друг друга, а я была им не нужна. Но тебе ведь я
нужна, правда?
     -- Конечно нужна,-- ответил  он,  взвешивая  шансы,--  еще  как  нужна.
Расскажи мне о себе. Откуда ты взялась?
     -- Я не знаю. А откуда взялся ты?
     -- Я прилетел с Земли. Там живут люди. Такие как я.
     -- Нет, таких как ты больше нет,-- вздохнула девушка.
     Он не стал возражать.
     -- А откуда взялись люди на Земле?
     --  Из  создал  Бог.  Вначале он создал мужчину, потом женщину (зачем я
пересказываю ей эти сказки? -- возмутилось его второе я). Им  жилось  хорошо
вместе.  Они жили в саду, а посреди сада росла яблоня. Но Бог запретил рвать
плоды.
     -- Почему?
     -- Потому что, съев яблоко, люди бы начали  понимать  добро  и  зло,  и
стали  бы  равными  самому  Богу. Но женщина сорвала яблоко, откусила сама и
поделилась с мужчиной. И люди стали понимать добро и зло.
     -- Нет,-- сказала Никак,-- в твоем рассказе нет логики. Если женщина  и
мужчина  съели  одно  яблоко  на  двоих,  то  добро и зло каждый из них стал
понимать лишь наполовину. Вот я пришла к тебе, сюда, сейчас.  Скажи  --  это
добро или зло?
     Он не знал что отвечать.
     --  Видишь,--  продолжала  девушка,--  вы  съели  по  половинке яблока,
поэтому вы вечно путаете добро и зло. И никогда не можете отделить  одно  от
другого.
     Он  почувствовал,  что  девушка  права  и  ему  стало  обидно. Потом он
рассердился на себя за это глупое чувство.
     -- Не сердись,-- сказала Никак,-- я не хотела тебя  обидеть.  Можно,  я
уйду и вернусь завтра в полдень?
     --  Возвращайся,--  сказал  Рональд  Брук,--  возвращайся,  я буду тебя
ждать.
     Последние слова он сказал искренне.
     Боже мой, неужели я могу в нее влюбиться? -- подумал он, когда  девушка
ушла.  Но  ведь  я  был  влюблен в нее уже во сне. А все остальное было лишь
продолжением сна. Что мне делать?
     Он решил заняться образцами.
     Через несколько часов работы  он  начал  понимать  с  чем  имеет  дело.
Мельчайшая металлическая пыль действительно была формой жизни; металлические
клетки  делились,  росли,  быстро  создавали сложные структуры и даже ткани.
Капкан мог просто вырасти на  грунте,  скорее  всего  так  и  произошло.  Но
металлические  организмы  питались  металлом,  вот  почему  они  могли убить
супругов Янсон, уничтожив металлические части их скафандров. А кто же  тогда
Никто?  Металлическая девушка с металлическим сердцем, которое может любить?
И можно ли любить металлическую девушку?
     Он  посмотрел  на  фотографии,  сделанные   фотороботом.   Пока   Никто
находилась  внутри  станции,  сотни приборов изучали ее. Ее прекрасный загар
был просто ржавчиной. Ночью она была холодна, а днем разогреется на  солнце.
В любом случае она не человек.
     Следующий корабль должен был прилететь на закате. Что такое добро и что
такое  зло?  --  подумал  Рональд Брук,-- я никогда не смогу понять этого до
конца. И как бы я ни поступил, я никогда не смогу себя уверить, что поступил
правильно.
     В полдень Никто вернулась.
     -- Я уже разгадал кто ты,-- сказал Рональд Брук.
     -- Я знаю. Но это не помешает мне любить тебя.
     -- Мы никогда не сможем любить друг друга,-- сказал Рональд Брук.--  Мы
слишком  разные.  Есть  такая неоспоримая вещь, как биология. Если хочешь, я
дам тебе учебник.
     -- Я знаю, что такое биология,-- ответила Никто,--  я  даже  знаю,  что
сегодня вечером прилетит следующий корабль. Я знаю, что ты собирался предать
меня. Но ты еще не уверен. Ты еще не знаешь, как тебе поступить.
     -- А что мне делать?
     -- Возьми это и решай сам.
     Она подала ему маленький черный предмет. В полдень ее рука была теплой.
     -- Что это?
     --  Это  пуля,  но она живая. Она убивает металл. Если ты выстрелишь по
кораблю, то он никогда не сможет вернуться на Землю.
     -- Ты предлагаешь мне уничтожить корабль.
     -- Я предлагаю тебе выбрать между добром и злом. И что бы ты ни выбрал,
ты будешь прав только наполовину.
     На  закате  он  надел  легкий  скафандр  и  вышел  из  станции.  В  его
автоматической  винтовке  было  девяносто пуль. Одна из них живая, убивающая
металл. Но он еще не принял решения.
     Когда корабль опустился на поверхность, Рональд  Брук  лег  за  большим
камнем   в   форме  правильной  пирамидки.  Закат  был  невероятен.  Голубые
кристаллики сгущали воздух,  маленькое  солнце  переливалось  всеми  цветами
спектра.  Железная  пустыня  медленно  опускалась  в  ночь. Из корабля вышла
одинокая фигура в скафандре  и  большом  шлеме  с  одним  окошечком.  Фигура
напоминала циклопа.
     --  Какая  разница?  -- подумал Рональд Брук,-- как бы я ни поступил, я
все равно буду прав только наполовину. Он прицелился и выстрелил по кораблю.
Выстрелил  той  самой  пулей.  Теперь  все  было  кончено.  В  любом  случае
зараженный  корабль  не  доберется  до Земли. Он выпустил остальные заряды в
фигурку циклопа.
     Через несколько минут корабль взлетел.
     Вскоре метеллический вирус начнет разьедать обшивку, а через  несколько
месяцев от стальной громадины останется только труха.
     Он встал.
     Последний  раз  оглянувшись  на  закат,  он  отправился  по  тропинке к
станции.
     На тропинке стояла девушка.
     -- Спасибо,-- сказала она,-- не бойся, подойди ко мне.
     Он сделал шаг и капкан захлопнул челюсти на его ноге. Он упал и  больно
ударился  плечом  о  металл.  Из  металла  вырос  еще один капкан и сжал его
локоть. Ткань прорвалась и Рональд Брук стал задыхаться.
     -- Помоги мне! -- прошептал он.
     Девушка виновато  улыбнулась  и,  отвернувшись,  отправилась  прочь,  в
железную пустыню. Над железной пустыней догорал божественный закат.

3. ФАНТИКИ

     У меня свой домик в Понс-де-Гре; я купил его еще в те времена, когда не
была выстроена гостиница, а в озере была отличная рыбалка. Гостиницу строили
долго  --  несколько  лет стоял один фундамент, и я уже начал надеяться, что
мой тихий рай на земле так и останется тихим раем. Но когда я приехал в  эту
зиму,  гостиница  была  заполнена  и множество постояльцев ходили туда-сюда,
скрипя по снегу, с видом постоянных клиентов. На тихий отдых расчитывать  не
приходилось.
     Впрочем,  это была не совсем гостиница. Это был еще и спортивный центр,
что совсем плохо. В день моего приезда начинался чемпионат  по  кик-боксингу
(чемпионат  мира,  как  утверждали  афишки;  афишки,  конечно  же,  врали --
чемпионаты мира не проводятся в таких деревеньках. Странный вид спорта, этот
кик-боксинг: столько чемпионов мира развелось, что встречаешь их  на  каждом
шагу; а сколько там нашего мира?)
     В  первый  же  вечер  я купил довольно дешевый билет на предварительные
встречи и полтора часа со скукой наблюдал, как  худые  мальчики  лупят  друг
друга  по  головам.  Их  головы,  колени  и интимные части тел были защищены
пластиковыми доспехами, поэтому, на мой  взгляд,  они  старались  совершенно
напрасно. Победы присуждались по очкам.
     Рядом  со  мною  сидел  толстый  и  потный,  но, видимо, интеллигентный
субьект в очках. Время от времени  он  отпускал  замечания  по  поводу  боя,
разговаривая сам с собой.
     -- Ну, как вам это понравилось? -- вдруг спросил он меня.
     --  Никак, совсем никак, я не разбираюсь в избиении людий. Я -- как раз
наоборот -- врач по профессии.
     -- Тогда что вы здесь делаете?
     -- Задаю себе именно этот вопрос.
     -- Знаете,-- сказал мой новый знакомый,-- это ведь предварительные бои.
Они совсем  неинтересны  для  неискушенного  зрителя.   Интересно   смотреть
финальные встречи. Ради этого, собственно, все и съехались.
     --  Меня  это  не  радует,-- сказал я,-- на финальные встречи я тоже не
приду.
     -- А хотите, я вам прямо сейчас покажу, что такое настоящий бокс?
     -- Вы хотите меня избить? Предупреждаю, у вас получится.
     -- Нет, я вам покажу тренировку.
     -- С меня достаточно и выступлений.
     -- Я покажу вам, как тренируется наш второй номер, Джани Фантори.
     Я хотел было отказаться, но имя показалось  мне  знакомым.  Кажется,  у
моего любимого детского писателя было похожее. Я согласился.
     Мы  спустились  по  бетонным  ступеням в подвальное помещение. Лестница
пахла недавно оконченной стрпойкой -- она еще не успела впитать человеческие
запахи. Еще не доходя два пролета до открытой  двери,  я  отчетливо  услышал
глухие звуки ударов. Удары, наверное, были очень сильны.
     Мы остановилилсь у двери.
     В  небольшом  зале  тренировался  отвратительно  громадный  мужчина  со
сплюснутым носом. Он так бил грушу, что мне стало ее жаль. Каждый  удар  мог
бы свалить быка. Пахло потом, как в казарме.
     -- Ну как? -- спросил мой знакомый.
     --  Впечатляет.  Его  кулак  может  пробить меня насквозь, как пушечное
ядро. Это чудовище весит килограмм сто двадцать?
     -- Немного больше. Он не сбрасывает вес перед соревнованиями.
     -- Это чтобы противник умер от страха?
     -- В нем нет лишнего веса. Вот так он тренируется  по  восемь  часов  в
день, без выходных и праздников. Он фанат, он хочет быть первым.
     --  Если  это  второй,  то  я представляю себе, как выглядит ваш первый
номер.
     Мой знакомый улыбнулся.
     -- Первый номер весит всего девяноста четыре килограмма  и  очень  мало
тренируется. И все равно вот эта гора мяса перед ним просто мальчишка.

     Я  вспомнил  об  этом  случае  четыре  дня  спустя,  когда  неожиданный
телефонный звонок вызвал меня в гостиницу. В холле меня  встретил  громадный
Фантори. Он нависал надо мной как гора.
     -- Что случилось? -- спросил я,-- вы наконец убили грушу?
     Фантори  был либо глуп, либо косноязычен. Он с огромными усилиями сумел
объяснить мне, что сегодня утром что-то произошло с первым номером.
     -- Что-то со здоровьем?
     -- Да,да, он споткнулся и упал.
     Я внимательно посмотрел на Фантори. Что-то  не  нравилось  мне  в  этой
истории.
     -- Вы встречались с ним на ринге? -- спросил я.
     -- Однажды я его даже победил.
     -- И он не умер?
     -- Нет.
     --  Если  он не умер от ваших ударов, он может смело прыгать под поезд;
это безопасно, только поезд сойдет с рельс. А вы говорите, просто споткнулся
и упал. Хотя бы с лестницы упал, надеюсь?
     -- Нет, он споткнулся у себя в комнате и упал на ковер.
     -- Это не смертельно.
     -- Он не может подняться.
     -- Хорошо, идемте,-- согласился я.
     Мы зашли в комнату номер четыреста  двенадцать.  На  роскошной  кровати
лежал  мужчина  лет  тридцати.  Он  был  раздет до пояса. В углу комнаты, на
стуле, сидела миловидная блондинка с  огромными,  но  наглыми  глазами.  Она
наклонилась и подогнула ноги, всей своей позой изображая скорбь.
     -- Вот этот, который лежит, это Хол. Ему плохо,-- сказал Фантори.
     -- Фантик, выйди,-- спокойно сказал Хол.
     Фантори вышел.
     --  Вы  называете знаменитого спортсмена просто <<Фантик>>? -- удивился
я.
     -- Мы старые друзья. Мы выступаем вместе уже четыре года.
     Блондинка пошевелилась на стуле, чтобы  привлечь  внимание  свеженького
мужчины. Крашенные блондинки, в принципе, устроены одинаково.
     --  Это  Линда,--  сказал Хол.-- Она единственная женщина, которая меня
по-настоящему любит. Все остальные любили только мои деньги.
     Я очень сомневался насчет Линды, но сомневался про себя.
     -- Расскажите мне, что случилось.
     -- Сегодня всю ночь у меня болела голова,-- отвечал Хол,--  а  утром  я
встал,  чтобы  выпить  таблетку.  Я сделала два шага и споткнулся о ковер. Я
упал, ударился и не смог подняться.
     Я посмотрел на ковер. Ковер был сделан  под  зеленую  лужайку.  Он  был
настолько мягким и пушистым, что в нем мог бы утонуть котенок.
     -- И дальше? -- спросил я.
     --  Потом я добрался до кровати и лег. Больше ничего. А сегодня вечером
у меня бой. Это финал; Фантик как всегда проиграет.
     -- Но если вы не можете подняться с кровати?
     -- Но если я не смогу подняться с кровати до вечера, то  я  оторву  вам
голову, доктор.
     -- Надеюсь, мою голову похоронят вместе с телом,-- сказал я.
     Я посмотрел на лежащего человека. Даже не поднимаясь на ноги, он вполне
смог бы исполнить свою угрозу.
     -- Попробуйте встать,-- сказал я.
     -- Не могу, все плывет.
     -- Ах вот в чем дело. Но вы все же попробуйте.
     Хол приподнялся с кровати, потом встал, опираясь о столик.
     --  Кажется,  нормально,--  сказал  он,--  только  комната плывет перед
глазами.
     -- Я измерю вам давление.
     Кажется, он меня не слышал. Он говорил сам с собой и иногда повторялся.
     -- Это Линда,-- снова сказал он.-- Ей можно доверять. Она  меня  любит.
Всех  остальных  подсылал  Фантик.  Они  любили только мои деньги. Некоторые
хотели меня убить.
     -- Зачем? -- спросил я.
     -- Чтобы Фантик был первым.
     Мне это  показалось  преувеличением.  Вдруг  Хол  заговорил  совершенно
связно.
     --  Не  думайте, что я сгущаю краски,-- сказал он.-- Я в здравом уме. У
меня действительно куча денег. Вот.
     Он вынул из кармана пачку и бросил ее на ковер. Пачка почти  утонула  в
искусственной траве. Хол снова лег на кровать.
     --  Я  ничего  не  преувеличиваю,-- продолжал он,-- в ту зиму, когда мы
познакомились с Фантиком и я его побил на тренировке, мы жили с ним в  одной
комнате. Под вечер к нам зашли четверо мужчин и предложили мне проиграть. За
хорошие  деньги,  разумеется. Они ушли, но остановилилсь в дверях, и сказали
несколько слов Фантику. Я приказал ему запереть  дверь.  Ночью  те  же  люди
вернулись,  но  с металлическими дубинками. Двоих я все же сумел покалечить,
но мне сломали несколько ребер.
     -- Ну и что же? -- спросил я.
     -- Дело в том, что Фантик открыл им дверь. Он сделал  это  очень  тихо,
так,  что  я  не  успел  проснуться.  А на следующий вечер был бой. И Фантик
победил. Это был единственный раз, когда он  победил.  Он  поступил  честно:
отдал мне десять процентов. С тех пор я и стал называть его Фантиком.
     -- Почему <<Фантиком>>?
     --  Фантик,  фант,  фанат. Он хочет быть только первым, любой ценой. Он
может продать собственную мать, если это поможет  ему  быть  первым.  Но,  с
другой  стороны,  он неплохой человек и неплохой друг. Он нормальный человек
во всем, кроме одного -- он хочет побить меня и стать  первым.  У  него  нет
другой цели в жизни. Но он никогда не достигнет своей цели.
     --  Разве что сегодня,-- сказал я.-- Когда станете отрывать мне голову,
сделайте это, пожалуйста, быстро и  безболезненно.  Сегодня  вечером  вы  не
сможете выступать.
     -- Со мной так плохо?
     -- А вы не чувствуете?
     -- Чувствую. Линда, выйди.
     Блондинка вышла, но, как мне показалось, осталась стоять у дверей.
     -- В чем дело, доктор?
     -- У вас когда-нибудь были неприятности с почками?
     -- Никогда.
     -- Странно. Сейчас у вас отказали почки.
     -- Что будет теперь?
     -- Еще полчаса или час и ваше сердце не выдержит. Дело в том, что через
почки  проходят  артерии,  а  эти  артерии  сейчас закупорены. Сердце качает
кровь, а кровь не проходит. Еще немного, и оно перегорит как  мотор.  У  вас
давление триста на двести, около того.
     -- Почему?
     -- Мало ли почему: травмы, инфекция, переохлаждение, многое другое. Вас
ведь регулярно выбивают как ковер, не так ли?
     -- Я знаю в чем дело,-- сказал Хол.-- Это было вчера. У меня спортивный
<<Феррари>>,  ужасно  дорогая машина. Мы вчетвером ехали мимо озера. Знаете,
где это?
     Я прекрасно знал. То самое  озеро,  где  я  любил  рыбачить.  Озеро  не
замерзало  всю  зиму  из-за  ключей,  бьющих  со  дна.  Дорога  проходила по
невысокому каменному выступу, как раз над озером.
     -- Вы сказали, вчетвером? -- спросил я.
     -- Я, Линда и еще двое незнакомых парней, которые попросились в машину.
Вы понимаете, я не боюсь незнакомых парней. Когда мы проезжали  над  озером,
они вытолкнули меня из машины.
     -- Вытолкнули?
     --  Еще  одно  покушение.  Там  отвесный обледенелый берег и невозможно
выбраться. Моя одежда сразу потянула на дно. Они забрали Линду и  автомобиль
и уехали.
     -- А вы?
     -- Я набрал побольше воздуха и стал снимать одежду. Знаете, доктор, что
самое  удивительное?  Там такая легкая ледяная корочка. Когда ты подо льдом,
тебе мешают мышцы.
     -- Первый раз слышу.
     -- Так стягивает мышцы, что могут сломаться собственные ребра.  Я  ведь
не Дон Кихот по комплекции. Когда я вынырнул, я не мог вдохнуть.
     -- Вы все же выплыли.
     -- Я сбросил одежду, почти всю, и минут через двадцать выплыл к камням.
Там можно  было подняться к дороге. На дороге до сих пор вплавлены мои следы
-- я бежал, чтобы не замерзнуть до смерти. Пока я добежал до отеля, я  почти
согрелся. Меня не хотели впускать без галстука, как вам это?
     -- Это звучит как похоронный марш.
     -- Это могло повлиять на почки?
     --  Это  убило их. Вы говорите, у вас есть спортивный автомобиль. Он не
пропал, конечно?
     -- Он был на стоянке.
     -- Тогда одевайтесь и едем в город. Если мы успеем за полчаса, вас  еще
смогут спасти.
     -- Но мы не успеем.
     -- Конечно не успеем, но хотя бы попробуем.
     Я  вышел  за  двери  и  позвал  Линду.  Она,  как я и предполагал, была
неподалеку. Вдвоем мы одели Хола и потратили на это четверть часа.  Хол  был
неподьемен. Потом мы помогли ему выйти на лестницу.
     -- Минуточку, я сейчас вернусь,-- вдруг о чем-то вспомнила Линда.
     Хол  стал  оседать  на ступеньки и частично на меня. Мы оба боролись за
наши жизни примерно одну минуту.
     Линда быстро вышла из комнаты и, не обращая на нас  внимания,  побежала
вниз. Я не сомневался, что она просто взяла деньги, которые лежали на ковре.
Я  освободился от Хола и выглянул в окно. Линда села в красный <<Феррари>> и
рванула с места. Так, вот у нас и увели машину. Я вернулся в комнату.  Денег
не  было.  Шансов  не  было  тоже.  Я  позвонил дежурному и попросил позвать
Фантори.
     Вдвоем с Фантиком мы доставили Хола к автомобилю. Точнее, Фантик нес, а
я придерживался, как делал мальчик из  какой-то  детской  сказки.  Все  было
бесполезно. Оставались считанные минуты, но Хол был пока в сознании.
     -- Ты, Фантик, на заднее сиденье,-- приказал он.-- А вы, доктор, будете
вести. Я сяду рядом с вами.
     Он   распоряжался   всеми   просто   царственно:   невозможно  было  не
подчиниться. Есть у людей такой дар, мне не дано, увы.
     Мы поехали в сторону озера.
     -- Теперь ты  проиграл,--  неожиданно  сказал  Фантик.  Ты  никогда  не
старался быть первым, но всегда был им. Это несправедливо.
     --  Брось,--  сказал  Хол,-- я старался не меньше тебя. Еще неизвестно,
кто из нас был большим фанатом. Сегодня я тебе докажу, что для меня  значило
быть первым.
     --  Ты  ничего  не  докажешь. Сегодня я буду первым. Я был сотым, потом
десятым, потом вечно вторым, теперь буду первым.
     -- Нет,-- сказал Хол,-- ты слишком разогнался.  Поэтому  ты  пропустишь
цифру  1,  ты сразу станешь нулевым. Знаешь, почему ты всегда проигрывал? Ты
не умел предсказывать направление моих ударов.
     Меня слегка удивляла эта арифметика за несколько минут  за  смерти,  но
фанаты, видимо, устроены иначе, чем нормальные люди.
     -- У тебя больше нет сил на удары,-- сказал Фантори.
     -- Разве что на один,-- ответил Хол.-- Доктор, остановите машину.
     -- Прямо здесь?
     -- Я сказал здесь.
     Мы остановились над озером.
     -- Ты хочешь меня ударить? -- удивился Фантик,-- попробуй.
     -- Не тебя.
     В  следующую  секунду  я  лежал  на  снегу. Удар был великолепен. Грудь
болела так, будто на нее наступил бегемотик средних размеров. Правда, ничего
не было сломанно -- Хол знал, как нужно бить. Машины  не  было.  Я  встал  и
подошел  к  знакомому  обрыву.  Передняя часть машины была уже под водой. Но
машина не тонула из-за воздуха, который оставался внутри.  Я  слышал  мощные
глухие  удары.  Металлический верх машины прогибался, оставляя выпуклости. Я
вспомнил тренировку Фантика -- это были его удары.  Он  вполне  мог  пробить
лист металла.
     Наконец,  металл треснул. Машина стала быстро погружаться. Рука исчезла
последней. Ешще минуту поднимались пузыри. Я стряхнул с себя снег и пошел  в
обратном  направлении.  Сегодня  был  финал. Я собирался посмотреть на новых
фантиков, которые стремились быть только первыми. Сегодня  у  них  появилась
такая возможность.

4. СОЗВЕЗДИЕ НИЧТО

     В  ночь  перед  полетом техники еще раз проверили все системы. Излишняя
предосторожность, подумал Капитан. В эту ночь он  не  спал;  он  смотрел  на
возню   технических   служб,   на  огромные  чистые  звезды,  на  прекрасный
светло-зеленый Сириус,  быстро  встающий  над  горизонтом.  Зачем  еще  одна
проверка,  подумал он. Все будет хорошо. Я так часто повторяю это, что скоро
поверю сам.
     К пяти утра техники закончили. Первый  сверхсветовой  корабль  <<Икар>>
было  готов  к  полету  к  звездам.  Капитан помнил печальную историю Икара,
поэтому он с самого начала был против названия. Вначале он  протестовал,  но
потом  сдался.  В самом деле, разве может название влиять на сущность вещей?
Название -- это всего лишь сочетание букв. Верить  во  что-либо  двругое  --
предрассудок.  На  Икаре было семеро членов экипажа, среди них одна женщина.
По сути, экипаж на столь современном корабле был ненужен; полетом руководили
машины. Полет должен был продлиться семь месяцев.  Что  ж,  это  будут  семь
месяцев отдыха,-- успокаивал себя Капитан.
     Но  уже  в  первый месяц, на пути к звезде 21я Менса, стали происходить
странные вещи. В четырнадцатый день полета, вставая после ужина из-за стола,
Бесси заявила, что  голодна.  То  же  подтвердили  о  себе  остальные  члены
экипажа.
     --  Не  страшно,--  сказал  Капитан,--  поужинаем еще раз. Бесси, ты не
боишься растолстеть?
     -- А кто тут на меня смотреть будет? -- сказала  Бесси.--  Разве  здесь
есть настоящие мужчины?
     У медсестры был не очень приятный характер.
     Странности  продолжались.  С каждым днем экипаж ел все больше и больше.
На борту находилось трое врачей, не считая медсестры  и  психиатра.  Имелась
лучшая  медицинская  техника.  Главной целью полета было проверить, как люди
переносят  сверхсветовые  скорости.  На  тридцать  четвертый  день  Гридейл,
старший медик, зашел к Капитану.
     -- Мы больше не можем продолжать полет,-- сказал он.
     -- Это болезнь?
     -- Да.
     -- Что еще, кроме ненормального повышения аппетита?
     --  Больше  ничего,  на мы ведь не встаем из-за столов. Мы уже не можем
спать, так нам хочется есть.
     --  Хорошо,--  сказал  Капитан.--  Наверное,   это   и   есть   влияние
сверхсветовой  скорости.  Но  нам  рано  возвращаться. Мы попробуем изменить
курс.
     Машина выбрала курс на Бета Хамелеона.
     На следующее утро никто не явился на завтрак.
     -- Бесси, вы не хотите есть?  --  спросил  Капитан  медсестру,  которая
появилась в рубке только к двенадцати часам утра по корабельному времени.
     --  Нет,  я  хочу спать,-- ответила Бесси,-- и вообще, я видеть не могу
еду.
     Итак,  это  было  связано  не  со  скоростью,  а   с   направлением   в
пространстве,  отметил  Капитан. Он занес свое наблюдение в память бортового
компьютера и сделал запрос.>>Задача не решается>>,-- ответила машина.
     Еще неделю ничего страшного не происходило. На сорок второй день полета
оказалось,  что  трое  из  семи  имеют  галлюцинации.  Бесси  слышала  мышь,
скребущуюся  в  отсеке  с  продуктами.  Техник Эдди Вильямс и один из врачей
видели ящериц,  тающих  в  воздухе.  Вильямс  утверждал,  что  ящерица  была
прозрачной.  На  следующий  день  он  видел уже вполне материальную ящерицу,
которая катала по полу банку с консервами.
     Старший медик Гриндейл снова зашел к Капитану.
     -- Это снова болезнь? -- спросил Капитан.
     -- Да.
     -- Только галлюцинации, и больше ничего? Так же, как и в прошлый раз?
     --  Не  совсем.  На  консервной  банке  остались  четкие  следы  зубов.
Посмотрите.
     --  Ого!  --  сказал  Капитан,--  не  хотел  бы я, чтобы эта тварь меня
укусила. Впрочем, это только массовая галлюцинация. Больше ничего нет.
     -- Есть и еще кое-что,-- сказал Гриндейл,-- посмотрите на свою руку.
     -- Да, я уже давно  заметил  эти  пятна,--  сказал  Капитан,--  они  то
появляются,  то  исчезают.  И  они  меняют цвет. Какая-то кожная болезнь. Не
знаю, где я мог ее подцепить.
     -- То же самое происходит с каждым,-- сказал Гриндейл,--  и  это  очень
серьезно. Подобное заболевание кожи неизвестоно земной науке.
     -- Вы предлагаете изменить куос?
     Следующей  точной в пространстве была выбрана далекая звезда Муска-245,
не видимая с земли даже в хороший бинокль.
     Корабль, летящий быстрее света, был безинерционен. Капитан только нажал
нужную клавишу на пульте и картина звездного неба на экранах стала иной.  Он
посмотрел  на  свою  руку.  Два  красных  и  одно  зеленоватое пятно на коже
медленно таяли.
     Больше никто не видел ящериц в коридорах.
     Итак, это снова было связано с  направлением  в  пространстве,  подумал
Капитан  и  сделал  запрос.  <<Решения  нет>>,--  ответила  машина.  Капитан
чувствовал,  что  полет  не  будет  спокойным.   Вскоре   его   предчувствия
оправдались.
     На  пятьдесят  восьмой  день  полета он увидел муху. Вначале он услышал
жужание и поднял голову. Муха кружила у осветителя.  Она  выглядела  и  вела
себя  как  обыкновенная  земная муха -- только большая, величиной с майского
жука. На совершенно стерильном корабле не могло быть мух.
     Ничего, мы тебя поймаем, подумал он, поймаем и проверим, что  ты  такое
есть на самом деле. Ты-то уж точно не галлюцинация.
     На  следующее  утро  один  из медиков отправился ловить муху. Остальные
члены экипажа собирались присоединиться к охоте, для развлечения,  но  Бесси
снова испортила всем настроение.
     --   Кошмар!   --  она  смотрелась  в  зеркало,--  это  нарушение  всех
человеческих прав! Я никогда не давала согласия на подобные эксперименты!
     -- Что случилось? -- спросил Капитан.
     -- У меня растут усы,-- ответила Бесси.-- И вы станете утверждать,  что
нас здесь не кормят гормонами?
     Гриндейл  взял  анализ  крови,  записал  биотоки  мозга и просканировал
глазное дно.
     -- Мне нужно с вами серьезно поговорить,-- сказал он Капитану.
     -- Это действительно гормоны?
     -- Нет.
     -- Что-то с ее мозгом?
     -- Тоже нет.
     -- Глаза.
     -- Вот именно. Что-то происходит с ее сетчаткой. Вся сетчатка покрылась
рисунком в виде правильных шестиугольников.
     -- Это невозможно.
     -- Но это так.
     К вечеру вернулся Элмер -- тот парень, который охотился за  мухой.  Его
рука была перевязана носовым платком. Сквозь платок просачивалась кровь.
     -- Что с тобой? -- спросил Капитан.
     --  Плохо дело. Я ее поймал, но она меня укусила. Она вырвала вот такой
кусок мяса. У нее челюсти, как у маленькой акулы. Я  сбросил  ее  на  пол  и
придавил каблуком.
     -- Раздавил?
     --  Нет.  Она  тверже железа. Может быть, она ядовита. Мне сейчас очень
плохо. Я должен лечь.
     Через сорок минут он скончался.
     -- Господи, он же был моложе нас всех! -- заплакала Бесси.
     Шестеро оставшихся вживых собрались в рубке.
     -- Я знаю, что нужно делать,-- сказал  Капитан,--  мы  должны  изменить
курс.
     -- Но этого нельзя делать слишком часто,-- возразил Техник.
     --  Из-за  какой-то  мухи!  --  продолжала  плакать Бесси.-- Что это за
мужчины, которые не могут убить муху?
     Энди Вильямс с решительным видом открыл дверь.
     -- Я ее...
     Муха влетела в рубку. Громко  жужжа,  она  стала  кружить  над  головой
Бесси. Бесси закричала.
     -- Сделайте что-нибудь!!!
     Капитан нажал кнопку.
     Муха пролетела еще полтора круга и растаяла.
     -- Что это было?
     -- Это было связано с направлением в пространстве,-- ответил Капитан.--
Я вас обрадую, Бесси, у вас больше не растут усы.
     --  Нужно  сделать  запрос машине,-- сказал Гриндейл,-- она-то уж точно
даст ответ.
     -- Не нужно,-- сказал Капитан,-- ответ знаю я. Вначале мы  направлялись
к  21й звезде созвездия Менса. Вы помните, какой аппетит был у нас? Так вот,
Менса означает <<Столовая Гора>>. Вам это ни о чем не говорит?
     -- Нет.
     -- Дальше. Потом мы выбрали направление к созвездию Хамелеона. И  почти
сразу  в  коридорах  стали  замечать  ящерицу. Это не было видением. Это был
хамелеон или что-то подобное. Наша кожа стала изменять цвет,  она  покрылась
пятнами.  Мы  сами  стали постепенно превращаться в хамелеонов. Как только я
изменил курс, это наваждение исчезло. После  этого  мы  летели  в  созвездие
Муска.  Муска  означает  <<Муха>>. Муха оказалась смертельно опасной. А ваши
усы, Бесси, а ваши глаза? Доктор, то, что вы видели на ее сетчатке...
     -- Да, похоже, у нее стал формироваться фасеточный мушиный глаз.
     -- Я стала превращаться в муху? -- испугалась Бесси.
     -- И все мы тоже.
     -- Тогда я хочу в созвездие Девы,-- сориентировалась Бесси.
     -- Вам же тридцать один,-- ответил Гриндейл,-- из вас получится  только
старая дева.
     Бесси обиделась и замолчала.
     -- Нет, это неплохо,-- продолжил мысль один из младших врачей.-- Вместо
ядовитой мухи по коридорам будет ходить дева. Я согласен.
     Гриндейл несколько охладил его пыл.
     -- А во что вы станете превращаться? В кого превратятся пятеро мужчин?
     Вариант был отвергнут.
     --  Тогда  в  созвездие  Геркулеса,--  догадалась Бесси.-- По коридорам
будет ходить вот такой мужчина, все одни мускулы, мускулы. И вы тоже станете
похожи на него, только поплоше.
     -- А что станет с вами, Бесси? -- спросил Гриндейл.-- Вы  только  вчера
покрасили волосы. Для начала они все выпадут. У Геркулеса нет таких.
     -- Тогда почему бы нам не вернуться обратно на Землю? К нашему Солнцу?
     --  Это  невозможно,-- сказал Капитан.-- Солнце -- единственная звезда,
которая не принадлежит ни к одному созвездию. Солнце -- это Созвездие Ничто.
Мы просто исчезнем.
     -- Зачем спорить, ведь мы уже изменили курс?
     -- Да,-- сказал Капитан,-- но у меня не  было  времени  на  выбор  и  я
предоставил выбор машине. Она выбрала самую известную звезду.
     -- Самую известную?
     -- Да, Сириус.
     -- Но ведь?..
     -- Да, это Альфа Большого Пса.
     -- Очень большого?
     --  Просто  громадного.  Это  самая  яркая  звезда  на  ночном  небе. Я
любовался ею перед отлетом.
     -- Но, может быть, мы снова изменим курс?
     -- Не выйдет. Курс нельзя менять слишком часто.
     Дверь была открыта. Все, как по команде, повернулись к двери.
     Энди Вильямса не было в рубке. В коридоре послышался  крик  и  свирепое
рычание. Еще минуту было тихо, только чуть гудели вентиляторы.
     Потом они услышали шаги огромных лап.

5. НЕТ НИЧЕГО СТРАШНЕЕ

     СТО ТЫСЯЧ ЛЕТ НАЗАД

     Это  случилось  так  давно,  что  даже самый правдивый и точный рассказ
покажется тебе ложью или сказкой. Но, согласись, те времена все же  когда-то
были,  и  тогда  тоже  что-то случалось, и жили люди, непохожие на нас, и их
имена звучали странно. Но так же странно будут звучать и  наши  имена  через
сто тысяч лет и такими же странными покажутся наши поступки.
     Не спрашивай, откуда я знаю о том, что случилось тогда. Я не смогу тебе
ответить. Но все, что ты прочтешь,-- правда; все это было и было именно так.
     Чем отличались те люди от нас с тобой? Они были неразумны? -- Да, но не
это главное.  Они  были  некрасивы и свирепы? -- Да, но не это главное тоже.
Главное в том, что они любили друг друга.
     Только в те далекие времена люди знали, что  такое  любовь.  Не  любовь
мужчины  и  женщины,  а любовь каждого к каждому. Сильный воин, оставшийся в
лесу один, умирал на третье утро; умирал не от голода или звериных клылов, а
только потому, что ему некого было любить. И когда умирал воин, ребенок  или
старик,  каждый  человек  племени  чувствовал  такую  боль, будто он потерял
ступню или кисть руки. Вот так умели любить тогда. Но люди Мабууу не боялись
боли и никогда не показывали, что им больно, поэтому даже смерть  друга  они
встречали с улыбкой.
     Тот  год  был  очень дождливым. Всю весну и лето шли дожди, иногда чуть
капая, иногда водяными стенами. Это было так необычно, что  никто  не  знал,
что  же  делать. Мудрейшие люди племени собирались в шалаше на возвышенности
посреди леса и думали. Самой мудрой и самой старой была Нья. Обычно  женщины
племени  Мабууу  не  жили  после  того,  как переставали рожать, но Нья была
предназаначена к долгой жизни и  к  мудрости  еще  с  детства.  Когда-нибудь
старая Нья найдет другого ребенка, достойного великого дара. Она будет учить
ребенка, а, научив, умрет, потому что станет ненужной. Сейчас мудрейшей была
она.
     Нья  давно знала о приближении беды -- слишком удачными были предыдущие
годы. В лесу было много дичи и людям племени Мабууу не приходилось  делиться
добычей  с  хищниками.  Не приходилось делиться и с племенем Тода. Люди Тода
иногда подходили совсем  близко,  но  никого  не  трогали.  Люди  разучились
воевать.  Уже  много  лет не было войны и мужчины начинали толстеть, и на их
телах было слишком мало шрамов,  и  шрамы  были  неглубоки.  Идя  на  охоту,
мужчины брали с собой длинные копья Ривааа, даже если собирались убить всего
лишь  волка.  А  волка нужно убивать голыми руками. И вот теперь, когда духи
неба разгневались на народ Мабууу,  племя  забыло,  как  нужно  бороться  за
жизнь.
     Но  Нья  помнила,  для  этого  она и жили на свете. Она так любила свой
народ.
     Дожди начинали  слабеть,  но  лес  уже  умер.  Лес  стоял  неподвижный,
прозрачный,  напитанный  влагой,  изьеденный  топями.  Земля  превращалась в
болото. Уже не оставалось дерева,  сохранившего  всю  свою  кору,  а  многие
деревья  стояли  серые,  гладкие  и твердые, как обглоданная кость. Время от
времени они медленно  наклонялись  и  погружались  в  темную  плотную  воду,
разбивая  масляно  блестящую  поверхность,  и  совсем  не было брызг. Черные
болотные змеи лениво отплывали в стороны  и  застывали  с  приподнятыми  над
водой   внимательными   треугольными   головами.   Когда   дожди,   наконец,
прекратились, лес был совсем мертв, и племя  Мабууу  не  знало  что  делать,
потому что люди разучились бороться за жизнь.
     Племя  не  могло  уйти,  потому  что  с  трех  сторон была трясина, а с
четвертой  --  горы,  на  которые  невозможно  подняться.  Можно   было   бы
остановиться  у  этих  гор,  но  туда  же придет племя Тода, и два народа не
смогут жить на одной земле.
     Об этом думала Нья, и однажды утром она сказала  людям  идти  --  идти,
чтобы когда-нибудь вернуться или не вернуться никогда.
     Но она так любила свой народ.
     На  четвертый  день  пути они увидели туманные горы, нависающие кольцом
над краем мира, и Нья приказала остановиться. Она еще  не  приняла  решения,
потому  что  единственное  решение  было слишком страшным. Две ночи племя не
двигалось с места, а седая старуха неподвижно сидела у  огня  и  размышляла.
Воины  боялись  ее,  потому  что  сами  они не умели размышлять. Потом племя
сделало еще один дневной переход и остановилось.
     Вечером Нья взяла длинное копье Ривааа и  клочки  шкур  самых  страшных
зверей,  убитых когда-то: двух леопардов и льва. Клочки еще сохранили запах.
Нья долго точила каменный наконечник копья; она не спешила.  Воины  смотрели
на  нее  и  проникались  священным  ужасом  перед  мудростью этой женщины, и
верили, что она их спасет.
     Когда стало совсем темно, Нья пошла по дороге, ведущей в  сторону  гор.
Она  шла  несколько часов. Она шла, не сбиваясь, хотя слышала об этой дороге
от своего учителя три поколения назад.
     Она подошла к горе с пещерой. Пещера уходила очень глубоко внутрь горы,
поворачивала и снова выходила  на  поверхность  неподалеку.  Это  была  одна
огромная  пещера  с  двумя  выходами.  Если  ты  войдешь  в  один из них, то
обязательно выйдешь из другого. Старая Нья зажгла факел из смолистого дерева
Иххх и вошла в пещеру. Она освещала ямы, неглубокие гроты и тупики, и видела
лишь пустоту. Она вошла в один вход, а вышла  из  другого.  Оба  входа  были
рядом. Боковых путей или потайных мест в пещере не было.
     Она  села на влажный камень. Было лето и в болоте пели лягушки. Плотный
воздух дрожал от шелеста перепончатых крыльев. Гудели большие  ночные  жуки.
Она  положила  голову  на колени и долго и бесполезно сидела так, потому что
она очень любила свой народ, больше чем кто-то другой. Жуки садились  на  ее
длинные  волосы, и ползли, и снова взлетали. Потом она встала, взяла длинное
копье Ривааа и глубоко процарапала камень -- на такой  высоте,  куда  нельзя
дотянуться  коротким  боевым  копьем. Царапины были похожи на следы звериных
когтей. Рядом она бросила клочки шерсти страшных зверей, клочки, которые она
несла с собой.  Она  выдавила  следы  в  мягкой  глине;  следы,  похожие  на
звериные,  но  очень  большие  --  каждый  след длиной в четыре человеческих
ладони.
     Потом она подошла к другому входу и сдалала тоже  самое.  Следы  когтей
остались  на  обоих  входах  пещеры  и  оба  входа  пахли  зверем. После она
вернулась к своим людям, потому что не могла прожить без них и одной ночи --
так сильно она их любила.
     На утро племя остановилось у влажной каменной стены с двумя пещерами.
     -- Мана! -- сказала Нья и воины  остановились.  Она  сделала  несколько
шагов  вперед  и  стала петь древнюю песню на языке Томоааа, темном языке их
предков. Она заклинала духов гор и ждала, пока невидимые духи услышат ее;  а
когда  невнимательные духи наконец услышали, она снова пошла вперед. Она шла
так медленно, что могла слышать  шелест  своих  волос,  подхваченных  легким
утренним  ветром; могла слышать возню молодых леопардов у дальнего болота --
зверей, уже любящих свежую кровь, но еще не умеющих убивать с одного прыжка;
она могла слышать длинное скольжение в траве пугливой змеи  Орооо  --  змеи,
живущей только в высоких травах.
     Она  подошла  к первой пещере и увидела следы страшных лап. Каждый след
был длиной в четыре ладони. Потом она подняла глаза и увидела следы  ужасных
когтей, прорезающие зеленоватый камень на той высоте, куда нельзя дотянуться
коротким боевым копьем. Потом она глубоко вдохнула воздух с запахом зверя.
     -- О-оо! -- сказала Нья,-- здесь живет страшный зверь Бамбууу!
     --  А-аа!  -- закричали храбрые воины,-- мы войдем в эту пещеру и убьем
страшного зверя Бамбууу!
     И медленно поднялось солнце,  вдавливая  туман  в  болотные  камыши,  и
храбрые  воины  разрисовали  лица  холодной цветной глиной, потом обвязались
веревкой, сплетенной из  скользких  стеблей  лианы  Галааа,  и  взяли  самые
короткие копья.
     Впереди  шел самый храбрый воин и его копье было самым коротким. На его
теле было больше шрамов, чем листьев на молодом дереве, и не все  еще  шрамы
закрылись.
     Они  шли  и пели страшную песню о своей силе, о своих телах, которые не
боятся боли, о своих врагах, которые ошиблись, родившись в племени  Тода,  и
поэтому  должны умереть. Еще они пели о страшном звере Бамбууу, а Нья сидела
на траве и слушала, как затихают звуки за зеленоватыми камнями  пещеры,  той
пещеры, в которой живет страшный зверь Бамбууу.
     И  когда  звуки  песни  стали не слышны, Нья встала и подошла ко второй
пещере. Она шла очень медленно и тихо. Она шла так тихо,  что  слышала,  как
остатки  ночных  облаков  ударяются  о  каменную  стену,  она  слышала свист
маленькой птички, которая живет среди камышей -- птички  без  имени,  потому
что никто не станет давать имена бесполезным созданьям.
     Она  подошла  к  пещере  и  увидела следы страшных лап. Каждый след был
длиной в четыре ладони. Потом она подняла  глаза  и  увидела  следы  ужасных
когтей, прорезающие зеленоватый камень на той высоте, куда нельзя дотянуться
коротким  боевым копьем. Потом она глубоко вдохнула воздух с запахом зверя и
ее ноздри расширились.
     -- О-оо! -- сказала Нья,-- здесь живет добрый зверь Бамбууу!
     -- А-аа! -- закричали трусливые воиныв,-- мы  войдем  в  эту  пещеру  и
убьем доброго зверя Бамбууу!
     И  солнце  уже  стояло  высоко  в небе, и влажная стена стала черной от
собственной тени; трусливые воины взяли длинные копья Ривааа и пошли  к  той
пещере,  где  жил  добрый зверь Бамбууу. Они не стали обвязываться веревкой,
сплетенной из скользких стеблей лианы Галааа, а глина на  их  лицах  высохла
еще  вчера.  Но впереди не было самого трусливого воина, потому что такого у
Мабууу нет.
     Они шли и пели веселую песню: песню о теплом огне, который  никогда  не
гаснет, о хорошем и сытом отдыхе после охоты, о воинах племени Тода, которые
погибнут  в  трясинах,  и  о  женщинах  племени  Тода, которые станут легкой
добычей. И они не пели о добром звере Бамбууу, потому что не боялись его.
     И когда звуки песни стали не слышны, Нья упала на траву лицом вниз. Она
плакала и все ее тело дергалось от рыданий; так дергается рыба, попавшая  на
костяной крючок. Она не знала, что происходит с ней, потому что в те времена
люди еще не умели плакать -- если им было очень больно, то они кричали.
     Потом  она  встала и начала собирать камни и раскладывать их на траве в
виде священной фигуры, напоминающей солнце. Она  носила  маленькие  камни  и
катила  большие  --  те,  которые  не  могла поднять. Она готовила место для
большого огня, который разожгут здесь вечером,  после  победы  над  монстром
Бамбууу.  Маленькие  камни  она клала в средину круга, а большие у края. Она
продолжала работать, чтобы высушить работой слезы, а тень от  влажной  стены
двигалась  так  быстро,  что  могла бы обогнать ребенка или женщину, несущую
много еды за спиной. И когда тень покрыла все, но небо еще оставалось белым,
как в полдень, из первой пещеры вышел самый смелый воин. На его  груди  были
два  свежих  шрама,  а его короткое копье было черным от крови. И все смелые
воины вышли за ним, обвязанные веревкой, и все они были живы.
     -- Ты видел страшного зверя Бамбууу? -- спросила Нья.
     -- Нет,-- сказал самый смелый воин,-- не видел, потому  что  там  очень
темно, но я убил этого зверя.
     И  храбрые  воины  развязали  веревки и положили на траву свои короткие
копья.
     И когда воздух стал темнеть, когда сквозь облака, брошенные в  небо  --
облака  белые и тонкие, как перья только что съеденной птицы,-- когда сквозь
облака взглянули первые звезды, из второй пещеры вышел  трусливый  воин.  Он
был один, с ним не было копья Ривааа и его тело было черным от крови.
     -- Видел ли ты доброго зверя Бамбууу? -- спросила Нья.
     --  Нет,--  ответил  трусливый  воин,--  не видел, потому что там очень
темно, но этот зверь убил меня.
     И трусливый воин упал на труву, уже  холодную  от  приближения  ночного
тумана, и умер.
     И  каждый почувствовал такую боль, будто потерял ступню или кисть руки.
Но люди Мабууу не боялись боли и никогда не показывали, что им больно.
     -- О-оо! -- сказала Нья,-- нет  ничего  страшнее,  чем  зверь  Бамбууу,
пусть каждый помнит об этом!
     И  храбрые  воины  зажгли  огонь, и огонь взлетел к небу, погасив своим
пламенем неяркие пока звезды. И храбрые воины стали танцевать  вокруг  огня,
празднуя победу -- человек из племени Мабууу не знает, что такое усталось. А
Нья  отошла  в  сторону, села на траву и снова заплакала, не зная, что с ней
происходит.  Она  видела,  как  плакали  другие  женщины  когда-то,  но  это
случалось  так  редко,  что  все считали слезы болезнью. Те, другие женщины,
плакали, когда  умирал  их  ребенок,  еще  совсем  маленький.  И  Нья  тогда
объясняла  всем, что те женщины заболели, но скоро станут здоровы. И в самом
деле, женщины быстро забывали о детях и становились здоровы.
     Воины танцевали вокруг  огня,  а  потом  зажгли  факелы,  сделанные  из
смолистых  ветвей  дерева Иххх и вошли в первую пещеру, чтобы найти мертвого
зверя Бамбууу.
     Они долго шли и видели  только  свои  собственные  следы,  и  пламя  их
факелов  вспугивало  только  тени.  Тени  прятались  за камнями и в коротких
боковых коридорах, и в темных провалах с блестящей водой.
     Но нигде не было мертвого зверя Бамбууу.
     Они шли и шли, прислушиваясь к странным подземным  шепотам,  и  наконец
увидели трусливых воинов, заколотых короткими боевыми копьями. Но в этот раз
храбрым  воинам  не  было  больно  и  они  ничуть не удивились, потому что у
мертвых не было свежей краски на лицах и они не были обвязаны веревкой.
     Воины подобрали убитых и сложили их рядом,  чтобы  им  не  скучно  было
лежать до утра, и подобрали длинные копья Ривааа. Они снова пошли вперед, но
нигде  не  было  мертвого  страшного  зверя  Бамбууу, и живого доброго зверя
Бамбууу нигде не было тоже.
     И они очень удивились, когда вскоре вышли  из  пещеры,  потому  что  не
знали, что прошли сквозь одну большую пещеру с двумя входами.
     --  Я  не нашел страшного зверя Бамбууу! -- сказал самый смелый воин.--
Зверь испугался меня и уполз из пещеры!
     Его голос был гордым и свирепым; таким и должен быть голос воина.
     И храбрый воин направил копье вверх, так, будто он грозил самому  небу.
Его лицо было радостным и жестоким -- настоящим лицом воина.
     --  Страшный  зверь  не  уполз, он поселился в твоем сердце,-- ответила
Нья.
     Но воин не понял ее; воину не обязательно понимать много.
     Нья перестала плакать и  смотрела  на  воинов,  и  слушала  о  чем  они
говорят.
     Их голоса были горды и свирепы; такими и должны быть голоса воинов.
     Они говорили весело и зло.
     Их лица снова стали жестоки -- настоящие лица воинов.
     Они  снова научились убивать; они вспомнили запах крови сильного врага,
они сами стали сильнее. Теперь они смогут бороться за свою жизнь, потому что
в их сердцах поселился зверь Бамбууу. И не ничего  страшнее  на  свете,  чем
этот зверь.
     Завтра  воины  Тода подойдут к этому месту, потому что им некуда больше
идти. Завтра будет бой и многие погибнут. В племени Мабууу останется  совсем
мало  мужчин,  но каждый будет настоящим воином; в сердце каждого будет жить
зверь -- страшный зверь из большой пещеры с двумя выходами.
     А еще через триста лет племя Мабууу будет  уничтожено  другими  людьми,
которые  пока  не родились и у которых пока нет названия. Но зверь из пещеры
не погибнет, он войдет в сердца своих новых хозяев. И новые  хозяева  станут
сильнее  всех,  потому  что нет ничего страшнее, чем зверь Бамбууу. Потом то
племя тоже погибнет, побежденное новыми неизвестными людьми. И  зверь  будут
жить в новых сердцах -- этот зверь не умирает. И так повториться очень много
раз  --  так  много,  что  даже умнейший человек не сможет сосчитать, ему не
хватит пальцев. И круглых счетных камешков ему тоже не хватит.
     Придет время и люди станут казнить каждого  десятого,  не  щадя  лучших
друзей,  если  кто-то  проявил  трусость  в  бою. Придет время и люди станут
закладывать мины позади собственных воинов, чтобы тем не захотелось  бежать.
Придет  время и люди научатся убивать половину собственного народа для того,
чтобы другая половина заговорила гордо и зло -- и они не будут плакать,  как
плакала старуха Нья.
     Люди со зверем в сердце будут жить во всех поколениях.
     И  с каждым поколением люди все более будут становиться людьми, а зверь
все более будут становиться зверем.
     И нет ничего страшнее на свете, чем зверь Бамбууу --  знайте  об  этом,
люди.

     Это  случилось  так  давно,  что  даже самый правдивый и точный рассказ
покажется тебе ложью или сказкой. Но, согласись, те времена все же  когда-то
были,  и  тогда  тоже  что-то случалось, и жили люди, непохожие на нас, и их
имена звучали странно. Но так же странно будут звучать и  наши  имена  через
сто тысяч лет и такими же странными покажутся наши поступки.
     Не спрашивай, откуда я знаю о том, что случилось тогда. Я не смогу тебе
ответить. Но все, что ты прочтешь,-- правда; все это было и было именно так.
     Чем отличались те люди от нас с тобой? Они были неразумны? -- Да, но не
это главное.

6. НАДЕЯСЬ ЖИТЬ

     Посвящается Н.

     Он  проговорил  нужное  заклинание  и  кости  упали  шестерками  вверх.
Тринадцатый раз подряд -- сегодня у него это  получилось.  Он  открыл  окно,
впуская  теплые  запахи  вечернего моря; тетрадь с его гениальными расчетами
весело залистала страницами, заигрывая с ветром, пахнущим сиренью и солью.
     Теперь он мог все. Пусть  другие  называют  это  магией,  фокусами  или
обманом. Он снова подбросил кубик и кубик снова упал шестеркой кверху. Да, в
этом  так же мало магии, как в вызове такси по телефону. Ты набираешь нужный
номер и сообщаешь нужный адрес. И все. Огромные невидимые силы,  управляющие
миром, выполняют любое твое желание. Любое?
     --  Пусть  случится  что-нибудь!  --  это  была  тихая  июньская  ночь,
пронизаная дальним шумом прибоя, и все последующие слова --  слова,  которые
связывали  его с бездной,-- он произнес тихо. И он совсем не удивился, когда
большой семейный альбом вдруг свалился с полки, раскрылся, рассыпая по  полу
старые  фотографии.  Старые  и  новые;  одна  фотография  упала к его ногам.
Моментальное фото -- вот он, и незнакомая девушка рядом --  однажды  весной,
когда он был...
     Хорошо.  Это  еще не доказательство. Кости могли упасть случайно, ветер
мог сбросить альбом, но следующая проверка  будет  настоящей.  Настоящей,  и
приятной  к  тому же. Он внимательно разглядывал девушку на снимке. Пожалуй,
она красива.
     -- Я хочу, чтобы она меня поцеловала,-- он улыбнулся своим мыслям,--  и
чем скорее, тем лучше.
     Заклинание, следующее за этим, он повторил для верности дважды.

x x x

     Следующее  утро было холодным и прозрачным как луговой родник. Встающее
за спиною солнце разбивалось искорками в мелких блестящих камешках асфальта,
и он совсем замечтался, глядя под ноги. Когда он поднял глаза,  она  была  в
двух  шагах.  Он  улыбнулся  ей  как  знакомой  и  остановился.  Ее глаза не
ответили; она прошла мимо, но замедлила шаг, чтобы обернуться.
     -- Мы знакомы?
     -- Не знаю.
     -- Вот как...
     Он стоял, разглядывая ее, не отвечая. Где-то, у близких пляжей,  пищали
крикливые  чайки. Боже, какие у нее глаза -- темные, глубокие и страшные как
море, в которое ты бросаешься с высокой скалы. Бросаешься чтобы погибнуть и,
в то же время, так надеясь жить.
     Она улыбнулась и протянула руку:
     -- Анна.  Кажется,  мы  действительно  встречались  раньше.  Ну,  будем
знакомиться снова?

x x x

     Но  вечером его сердце сказало: <<нет>>. Наверное, он просто испугался.
Ведь он ничего не знал о тех силах, с которыми так беззаботно играл  до  сих
пор.  После  того,  что  случилось  утром,  он уже верил в их могущество. Он
чувствовал себя ребенком, сидящим в кабине космического корабля и нажимающим
красивые разноцветные кнопочки. И еще, Анна. Имел  ил  он  право  менять  ее
жизнь?  Опять  эти проклятые угрызения; совесть -- важничанье человека перед
природой, как умно было сказано кем-то.
     Фотография лежала на столе. Он поднял ее и поднес ближе к  зеленоватому
свету  лампы.  Да,  Анна красива, ее глаза вообще несравнимы ни с чем, кроме
моря; но он не любил их, а лишь восхищался или,  как  восхищаются  картиной,
пьесой или могучей птицей, плывущей над черным ущельем. Так что же делать?
     Он  еще раз вгляделся в лицо Анны. Все в порядке, проверка окончена. Те
силы, кем бы или чем бы они ни были, действительно помогают  ему.  Возможно,
наука  стоит  на  пороге  революции.  И революция произойдет -- большая, чем
изобретение колеса или печатного станка. Но пока нужно быть осторожным.
     -- Я больше не хочу видеть Анну,-- сказал он и дважды  повторил  нужное
заклинание.  Потом  он  открыл  тетрадь  с  гениальными  расчетами  и сделал
аккуратную запись: <<4 июня  19...  г.  22-15.  Проверка  окончена.  Ключевя
фраза: Я больше не хочу видеть Анну.>>

x x x

     В  километре  от  города  скалистый  берег становится отвесным; уходя к
западу, он поднимается все выше, пока,  наконец,  не  взламывается  снежными
голубоватыми  громадами  горных  вершин. Эта часть берега не имеет пляжей; с
корабля она видна как узкая темная полоска  и  совсем  не  верится  в  почти
полукилометровую высоту базальтовой стены.
     В   десятке  метров  от  края  пропасти  скользит  черная,  пропитанная
солнечным жаром дорога; она течет прямо, все время чуть поднимаясь  к  небу.
Машин  здесь  немного, людей -- тем более. Кое-где вдоль обрыва стоят черные
металлические кресты: это память о тех  людях,  которые  когда-то  закончили
здесь  свою  жизнь  --  автомобильная  авария,  неосторожность, любопытство,
желание покончить со всем, да мало ли что еще?
     С  той  ночи  прошло  четыре  года.  Время,  безжалостное   ко   всему,
переплавило  его  из  гения  в обычную человеческую форму. Сейчас у него был
свой дом, семья, две дочери -- милые  солнечные  малышки.  Ни  один  из  его
опытов  с  колдовством  больше  не  удался,  и  он  постепенно забыл об этом
заблуждении молодости. Сейчас его жизнь была проста  и  понятна;  сейчас  он
ехал домой; сейчас ничего не могло случиться.
     Мотор отказал внезапно.
     Он не успел испугаться.
     Машина, вдруг потеряв управление, начала скользить в сторону ярко-синей
стены  моря  и  неба,  разгоняясь  с каждым метром. В последнее мгновение он
прыгнул и упал на острые камни. Он лежал  на  груди,  чувствуя  жар  и  боль
каменных  колючек,  прислушиваясь,  пытаясь услышать шум упавшего в пропасть
автомобиля. Но не услышал -- слишком высоко.
     Потом он подошел к краю. Ветер дохнул в лицо -- ветер, пахнущий сиренью
и солью. У самого края черный крест, под ним гранитная плита  с  фотографией
девушки -- той, чьи глаза невозможно сравнить ни с чем, кроме моря.
     Он замер.
     Все  эти  годы  он  надеялся,  что  Анна  счастливо  живет  где-нибудь,
возможно, иногда вспоминая о нем. Он всегда гордился тем,  что  не  вмешался
тогда в чужую жизнь.
     Он наклонился и, вздрогнув в душе, прочел надпись:

     АННА Н. 5 ИЮНЯ 19... г.

     Ее  жизнь  оборвалась  здесь,  на  этом месте, четыре года назад, всего
через несколько часов после его слов: <<Я  больше  не  хочу  видеть  Анну>>.
Конечно,  после этого он уже не мог встретить Анну. Она была убрана просто и
быстро. Последняя проверка удалась. Последнее  доказательство  существования
той слепой силы, которая служила ему когда-то.
     Он наклонился над обрывом и снова увидел ее глаза -- темные, глубокие и
страшные  --  как море, в которое ты бросаешься с высокой скалы. Бросаешься,
чтобы погибнуть и в то же время так надеясь жить.
     Надеясь жить...

7. ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

     Планета 4-146 SgrI* была, в точном соответствии с атласом, безжизненным
куском  гранита.  Звезда  SgrI  была  невидима   с   Земли   из-за   плотных
галактических облаков (индекс I означал видимость в инфракрасном диапазоне).
Звездолет опустился на ночную сторону планеты.
     -- А что, собственно, означает звездочка после <>? -- спросил Берг.
     Он посмотрел на экраны кругового обзора. Ночное небо планеты равномерно
светилось  из-за  близости центра Галактики; редкие гранитные скалы торчали,
будто клыки, и не отбрасывали  теней.  Плыла  поземка  из  крупных  снежинок
замерзшего аммиака.
     --  Это  значит,--  ответил  Шильке,--  что человек, первым прилетевший
сюда, обнаружил на  планете  нечто  необычное.  А  может  быть,  ему  только
показалось. Что необычного может быть в таком мертвом мире?
     -- Он не оставил записей?
     -- Не знаю.
     Они  вышли  на  поверхность  планеты.  Современные  скафандры  почти не
стесняли движений.
     Они подошли к ближайшему каменному клыку.
     -- Что ты об этом думаешь? -- спросил Берг.
     --  Похоже   на   письменность,--   ответил   Шильке,--   видимо,   наш
предшественник обнаружил подобные знаки.
     -- Спасибо,-- сказал Голос.
     Они одновременно вздрогнули и взглянули друг на друга.
     -- Что это было? -- спросил Берг, помолчав.
     -- Это я,-- ответил Голос,-- спасибо, что вы меня навестили.
     -- Теперь я точно знаю, что означала звездочка,-- сказал Шильке.
     --  Да,  да,--  сказал  Голос,-- однажды здесь уже были люди. Они очень
приятные существа.
     -- Приятные для чего? -- насторожился Шильке.
     -- С ними приятно общаться,-- ответил Голос.
     -- Но нам уже пора,-- на  всякий  случай  сказал  Берг  и  выразительно
посмотрел на напарника.
     -- Да, пора,-- подтвердил Шильке. Ему вдруг стало очень страшно.
     --  Я  знаю,--  сказал  Голос,--  но  все  равно  спасибо.  Я  хочу вас
отблагодарить. У вас есть желания?
     -- Пожалуй, есть,-- неуверенно  сказал  Шильке.  Сейчас  его  сильнейшм
желанием было оказаться подальше от этой планеты.
     --  Тогда  я исполню ваши желания,-- сказал Голос.-- Люди, которые были
раньше, попросили по три желания. Сколько хотите вы?
     -- По три было бы неплохо,-- согласился Шильке,-- большое спасибо.
     -- Тогда напишите свои желания на почтовых карточках  и  подпишитесь,--
сказал Голос.
     -- Обещаю, мы так и сделаем,-- очень вежливо ответил Берг.
     Когда  звездолет  стартовал  и  планета  превратилась  в тонкий, быстро
уменьшающийся светящийся серп, Берг достал пачку карточек.
     -- Ну как? -- спросил он.-- Писать будем? Или до сих пор страшно?
     Шильке еще не совсем пришел в себя.
     -- А что случилось с нашими предшественниками? -- спросил он.
     -- Не знаю.
     -- Я напишу,-- решился  Шильке,--  у  меня  полно  желаний.  Мне  нужны
деньги,  например.  Были  бы ненужны, я бы сидел на Земле. Но нужно поточнее
формулировать, чтобы не навредить себе.
     Он задумался.
     <<Хочу иметь  огромное  количество  денег>>,--  написал  он  на  первой
карточке и подписался.
     -- Теперь тебе больше нечего желать,-- сказал Берг.
     -- Как бы не так,-- ответил Шильке и написал на второй карточке: <<Хочу
иметь прекрасное физическое здоровье, всегда>>.
     -- Как. помогло? -- спросил Берг.
     --  Сейчас  проверим,  у  меня  был  шрам  от операции, здесь, на боку.
Посмотри.
     -- Шрама нет,-- сказал  Берг,--  кожа  чистая,  как  у  новорожденного.
Скорее пиши третье желание.
     <<Хочу  прожить  семь  тысяч  лет>>,--  написал  Шильке и подписался.--
Теперь твоя очередь писать.
     <<Хочу семь тысяч лет жизни>>,-- написал Берг на первой карточке.
     <<Хочу, чтобы эти семь тысяч лет были спрессованны  в  один  день>>  --
написал он на второй.
     <<Хочу семь тысяч лет жизни из таких дней>>,-- написал на третей.
     --   Ого!   --   удивился  Шильке,--  я  бы  не  додумался.  Но  ты  не
расписываешься?
     -- Я поставлю подписи, как только мы окажемся на Земле.

     Через два месяца полета звездолет плавно  опустился  на  бетонное  поле
вблизи маленького городка. Когда отключились двигатели и в кабине впервые за
последние полгода стало тихо, Берг достал карточки.
     -- Смотри, я ставлю подписи,-- сказал он.
     Конечно  ставишь, после того, как у меня снова отрасли волосы на лысине
и  появились  два  зуба,  вырванные  двадцать  лет  назад,--   с   некоторым
раздражением  подумал  Шильке,-- конечно ставишь, теперь ты уверен, что твои
карточки сработают.
     Они расстались, выйдя из космодрома.
     -- До встречи через тысячу лет,-- пошутил Шильке.
     -- До встречи через тысячу лет.

x x x

     Когда Шильке узнал о неожиданном наследстве,  он  совсем  не  удивился.
Несколько  услужливых  типов  сразу  же  прилипли  к нему, как мухи к липкой
ленте. Шильке выбрал одного из них.
     -- Сделаешь так,-- сказал он  услужливому  типу,--  оформишь  для  меня
покупку самого дорогого дома. Там будет все, о чем только можно мечтать. Чем
больше  денег  ты потратишь, тем больше я тебе заплачу. Но чтоб к вечеру все
было готово. Я хочу спать в собственном доме.
     Остаток дня  он  провел,  гуляя  по  городу,  а  когда  стало  темнеть,
отправился   на  окраину,  где  находились  лучшие  игровые  залы,  конечно,
нелегальные. Ходить вечерами в таких местах было опасно, но Шильке помнил  о
своем втором желании.
     Он сыграл на каждом из тридцати трех автоматов и, конечно, тридцать три
раза выиграл.  Деньги,  которые не поместились в кармане, он просто держал в
руке.
     К нему подошел серый человечек.
     -- Видите тех двоих у двери? -- спросил  человечек.--  Это  два  брата,
один  из  них  псих. Они ждут, когда вы выйдете. За умеренную плату я мог бы
показать вам запасной выход.
     Шильке отдал серому человечку деньги, которые держал в руке.
     -- Мне не нужен запасной выход,-- сказал он,-- я знаю, как обращаться с
психами.
     Он шел к центру, насвистывая мелодию своей  любимой  песенки  <>. Шаги постепенно приближались. Он специально свернул в переулок.
     -- Ребята, я не люблю, когда кто-то идет за спиной,-- сказал он.
     Перед  ним  стояли  два негра устрашающего вида. Тот, который побольше,
напоминал шкаф. Тот, что поменьше, выхватил нож и оскалил зубы.
     -- А, значит, ты и есть псих,-- сказал Шильке.
     Он  ударил  большего  в  грудь.  Ему  показалось,  что   дверца   шкафа
проломилась.   Меньший   махнул  ножом;  лезвие  разрезало  рукав  и  плавно
скользнуло по коже, не оставив царапины. Псих от удивления выронил нож.
     -- Деньги давай,-- сказал Шильке.
     Псих отдал довольно большую пачку.
     -- И это все, что ты награбил за день? -- спросил Шильке.-- Мелочь  мне
не  нужна.  Он бросил деньги на тротуар и ветер зашелестел бумажками и понес
их прочь вместе с  остальным  мусором.  Была  ветренная  лунная  ночь.  Псих
тоскливо посмотрел вслед деньгам.
     --  Никто  не смеет со мной так говорить! -- вдруг закричал он.-- Никто
не смеет называть меня психом! Никто не смеет обижать моего брата!
     -- Ну и что? -- спросил Шильке.
     -- Я застрелю тебя из пистолета! --  продолжал  кричать  псих.  Я  буду
ждать тебя возле каждой двери! Я буду ждать тебя за каждым углом!
     -- Жди, если есть время,-- сказал Шильке и ушел.
     Эту  ночь  он провел в собственном доме. Он спал до одиннадцати утра, а
потом просто лежал  в  огромной,  невероятно  мягкой  и  чистой  постели,  и
наслаждался  ничегонеделанием. Потом он включил телевизор. Передевали сводку
новостей. Впервые в жизни он чувствовал себя в полной безопасности.
     <<Эдвард     Берг,--     сказал      репортер,--      Эдвард      Берг,
космонавт-исследователь,   недавно  вернувшийся  из  рейса,  найден  сегодня
мертвым. Он разбился, упав с крыши дома. Полиция проводит расследование.>>
     Не может быть, это другой Берг! -- подумал Шильке.
     <<Вот фотография Эдварда Берга>>,-- Шильке увидел  знакомую  фотографию
на весь экран.
     Ему  стало  страшно,  гораздо  страшнее,  чем  на  ледяной  планете. Он
совершенно точно помнил третье желание Берга: <<Хочу семь тысяч лет жизни из
таких дней>>; он совершенно точно помнил, как Берг ставил свою подпись.
     Он подошел  к  окну  и  отодвинул  занавеску.  На  улице  его  поджидал
вчерашний псих.
     Зазвонил телефон.
     -- Алло?
     --  Я потратил все ваши деньги,-- жизнерадостно сообщил голос,-- и даже
полтора миллиона в долг. Сколько вы мне заплатите?
     Шильке бросил трубку и осмотрелся. Ты всегда  был  трусом,  всегда  был
трусом,--  сказал  он  сам  себе,-- ты всегда хотел только безопасности. И в
полеты ты напросился только для того, чтобы  никто  не  сомневался  в  твоей
смелости.  <<Теперь  мне  не  выбраться>>,--  сказали  вслух  его  губы.  Он
почувствовал, как задергалась щека. Халат  сразу  стал  мокрым  и  прилип  к
спине.
     Он снова откинул занавеску и посмотрел в окно. Псих стоял там же. Вдруг
псих поднял глаза и увидел Шильке. Шильке сделал шаг назад. Псих бросился ко
входу в здание.
     Шильке  выбежал  на  лестницу.  На  нем  не  было ничего, кроме ночного
халата. Он ясно слышал шаги внизу.
     Он бросился наверх.
     Дом имел пять этажей. Шильке выбралося на крышу. Дальше пути  не  было.
Он  увидел,  как  медленно  открывается люк. Из люка показалась голова. Псих
увидел Шильке и оскалил зубы. Он выпрыгнул на крышу. Он  двигался  быстро  и
бесшумно, как кошка, В его руке был пистолет.
     Шильке отступил к самому краю крыши.
     --  Дальше! -- скомандовал псих.-- Дальше! Никто не смеет называть меня
психом! Никто не смеет обижать моего брата!
     <<Разбился,  упав  с  крыши  дома>>,--  вспомнил  Шильке  тебевизионное
сообщение  и  посмотрел  вниз. От страха закружилась голова. Псих выстрелил.
Шильке ощутил толчок в грудь и увидел, как переворачивается мир вокруг него.
Прямо над головой был зеленый дворик с песочницей. В песочнице играли дети.

x x x

     -- Очень интересный и очень печальный случай,-- сказал доктор.
     Доктор проводил обход.  Студенты,  шедшие  за  ним,  притворялись,  что
слушают.  Двое  незаметно  целовались,  остальные скучали. Ведь было лето, а
летом не до занятий.
     -- Просто замечательный случай  паранойи,--  продолжал  доктор,--  Этот
человек  внезапно получил огромное богатство. Это было слишком большим шоком
для него и психика не выдержала. Его стал преследовать страх.
     -- Деньги, деньги, не надо! Скажите,  доктор,  скажите  им,  что  я  не
виноват...-- стал тихо умолять Шильке.
     --  Видите,--  сказал доктор,-- у него бред преследования. Ему кажется,
что его хотят убить; кажется, что он потратил все деньги и залез в долги.  К
сожалению,   это   неизлечимый   случай.  В  бреду  он  взобрался  на  крышу
собственного дома и бросился вниз. Ветви дерева смягчили удар. Он не получил
даже царапины. Вообще, у него отличное здоровье. Я впервые  встречаю  такого
здорового  человека,  такого  физически здорового человека. И он чрезвычайно
богат.
     -- И ничем нельзя помочь? -- поинтересовался один из студентов.
     -- Совершенно ничем. При таком здоровье он может прожить сто  лет  и  к
нему  все равно не вернется рассудок. Это будут сто лет невыносимого страха.
Сто лет в аду. Эй, прекратите там целоваться!
     -- Жаль его,-- сказал студент.
     Сестра передала доктору запечатанный конверт.
     -- Что это? -- спросил доктор.
     -- Это для нашего пациента.
     Доктор распечатал конверт и прочел вполголоса:
     <<Дорогой друг!
     Мне  оказалось  достаточно  только  первых  двух  желаний.   Это   было
прекрасно. Не могу передать, как я счастлив.
     Третью карточку я разрываю.
     Желаю тебе счастливых семи тысяч лет жизни. Прощай.>>
     Доктор  достал  из  конверта  почтовыю  карточку, разорванную на четыре
части. Сложив части, он прочел: <<Хочу семь тысяч лет жизни из  таких  дней.
Э.Берг.>>
     --  Снова  какой-то  бред,--  сказал  доктор.  Выбросьте это в мусорную
корзину. И перестаньте там целоваться, сколько можно повторять!

8. НАЕДИНЕ С СОБОЙ

     На планете начинался рассвет и Стажер следил  как  медленно  наливаются
светом  метелки  огромных  пальм, напоминающих земные банановые, как полощет
ветер верхушки листьев (каждый лист по  тридцать  футов  в  длину,  а  то  и
больше;  все  листья  разорваны на концах в бахрому) как вырастают из тумана
мягкие абрисы дальних гор, как зеленый туман оседает, обнажая стволы.
     Единственная планета Гаммы Южной Короны была открыта около  года  назад
случайно  пролетавшим  зондом.  Зонд  передал  информацию  о  том,  что  все
параметры планеты совпадают с  земными,  примерно  Юрского  периода:  буйная
растительность  и  прочее.  Ничего  более определенного с расстояния двухсот
тысяч миль зонд разглядеть не смог.
     А ведь действительно напоминает  землю,--  подумал  Стажер,--  особенно
этот утренний ветер в верхушках пальм, совсем как у нас в тропиках.
     Экспедиция  состояла  из  пяти  человек: Стажера, его наставника Басса,
оператора связи с  невзрачным  именем  Хадсон  и  двух  техников  --  просто
хендименс, прекрасно знающих свое дело. Пришел, увидел, ушел.
     -- Ну как тебе нравится местность?
     -- Жаль, что динозавров нет. Их же нет, правда?
     --  Ни одной животной формы крупнее ящерицы,-- ответил Басс.-- Есть еще
муравьи, но они совсем неинтересны.
     -- Можно подумать, что ящерицы интересны.
     -- Местные ящерицы ходят большими стаями,  вплотную  друг  к  другу  --
этакий живой ковер из ящериц, разве не интересно?
     -- Нет,-- ответил Стажер,-- они просто сумасшедшие ящерицы, вот и все.
     Они  вышли  из  корабля  в  легких  скафандрах.  Все  было  как  дома и
напоминало очередной тренировочный сбор. У них не было оружия  --  за  любым
опасным  предметом  в  радиусе  нескольких миль следили компьютерные системы
корабля и всякое нападение на группу исключалось. Один из техников остался у
шлюза; группа из четырех человек двинулась  вперед  сквозь  облака  зеленого
тумана.
     -- Смотри,-- сказал Стажер,-- как удивительно: туман расступается перед
нами.
     Он сделал быстрый шаг в сторону и стена тумана отодвинулась. Под ногами
зачавкала грязь.
     -- Значит, это не просто туман,-- ответил Басс,-- это что-то живое, как
планктон, плавающий в воздухе. Он тебя боится. Нужно будет взять пробы.
     Второй техник отделился от группы. Теперь их оставалось трое.
     -- Басс, можно я пойду вперед?
     Стажер  пошел быстрее. Оглянувшись, он увидел, как скрываются в зеленом
тумане фигуры  его  товарищей.  Над  панорамой  леса  нависала  несокрушимая
громада крейсера <<Беспечный>>.
     <<Басс,  туман  больше  не  отступает,--  передал  Стажер,--  совсем не
отступает. Мне кажется, что он обвивается вокруг меня, он  струится,  в  нем
заметны полосы и нити. Он стал заметно плотнее. Что мне делать?>>
     <<Возвращаться.>>
     <<Возвращаюсь.>>
     <<Быстрее.>>
     <<Что-то случилось?>>
     <<Да.>>
     Не  без усилий разорвав туманные нити, он сделал несколько шагов назад.
Сразу стало легче идти. Туман отодвинулся; Стажер увидел  Басса  и  Хадсона.
Под ногами противно чавкала грязь.
     Очень  болотистая  планета,--  подумал  Стажер,-- но пока вокруг туман,
этого не замечаешь.
     -- Что у вас случилось? -- спросил он.
     Яркая звезда поднялась в зеленом небе над деревьями. Стажер опустил  на
глаза защитный козырек.
     --  Похоже,  что  нас  осталось  трое,--  ответил Басс,-- двое погибли.
Приказываю при отступлении держаться вместе.
     -- Как ящерицы?
     -- Как ящерицы.

x x x

     Они внесли в корабль два совсем легких скафандра. От людей, которые еще
недавно были внутри, почти ничего не осталось.
     Остались лишь кости -- нечто, напоминающее человеческие скелеты. Но это
даже не было костями: в них не осталось ни одной органической молекулы.  При
вскрытии скафандров над ними поднялся зеленоватый туман.
     -- Это невозможно! -- удивился Стажер.-- неужели их убил туман?
     --  Невозможно  не  это,--  ответил  Басс,--  невозможно  то, что туман
просочился сквозь скафандр. Мы улетаем. Через двадцать минут будет  закончен
анализ и мы будем знать об этом тумане все. Сейчас давайте помолчим.
     --  Как  страшно!  --  сказал Стажер после паузы,-- я знал их всего два
месяца, но теперь их нет и мне страшно. Я не могу представить  себе  смерть.
Человек  есть,  а  потом его нет. Как так может быть? Это же невозможно, это
абсурд. Неужели так мало живет человек?
     -- Человек живет до тех пор, пока его помнят,-- ответил  Басс,--  когда
нибудь прийдет и твой черед умирать. Знаешь, о чем ты будешь думать тогда?
     -- О смерти? Буду вспомнать свою жизнь?
     --  Нет.  Ты  будешь  искать  слова. Такие слова, которые люди запомнят
надолго.
     -- Но почему?
     -- Потому что мы живем до тех пор, пока о нас помнят.
     Через двадцать минут включился экран и выдал результат анализа.
     -- Я передам это Земле,-- сказал Хадсон.-- Пусть подождут со  следующей
экспедицией.
     -- Что вы узнали? -- спросил Стажер.
     --  Плохие  новости,-- ответил Басс,-- очень плохие. Этот туман... Этот
туман  представляет  собой  сложные  молекулярные  цепочки.  Цепочки   могут
перестраиваться в любые формы и проникать сквозь вещество.
     -- Даже сквозь металл?
     --  Даже  сквозь  кристаллическую  решетку  металла. Поэтому от них нет
защиты. Просто не может быть защиты.
     -- Это как вирус?
     -- Не совсем. Хуже.
     -- Но ведь вначале туман отступал от нас?
     -- Да,-- Басс задумался.-- Туман отступал  от  нас.  Значит,  он  может
напасть  только на отдельного человека, но не на группу. Нам нужно держаться
вместе.
     -- Как ящерицы?
     -- Как ящерицы. Бедный Хадсон, он сейчас один в комнате связи.
     Басс набрал код на клавиатуре. Экран не отвечал.
     -- Что это значит? -- спросил Стажер.
     Басс помолчал.
     -- Это значит, что Хадсона больше нет, и больше ничего не значит. Но  у
нас есть шанс выжить, нам нужно только держаться вместе.
     --  Но  ведь  тумана  было  совсем  немного.  И  он  оставался только в
медицинском шлюзе.
     -- Видимо, он просочился сквозь стены. И теперь его месса  равна  массе
трех  человек  за  вычетом  костей. Теперь это чудовище весит больше двухсот
килограмм. Надень вот это и не снимай.
     Стажер надел радиотелефон.
     -- Зачем?
     -- На всякий случай. Хотя, если нам придется расстаться,  нам  вряд  ли
что-то поможет. Зато мы сможем сказать друг другу последние слова.
     -- Это была шутка?
     --  Да, это была шутка,-- ответил Басс.-- Сейчас спускаемся по коридору
в четвертый отсек. Ни о чем не спрашивай. Я пойду впереди. Ты  на  два  шага
сзади. Не отставай и не приближайся.
     -- Почему не приближаться?
     -- Мы будем уверены, что пространство между нами безопасно.
     Когда они входили в четвертый отсек, дверь перед Стажером захлопнулась.
     --  Вот  и  все,--  услышал он как всегда спокойный голос Басса, слегка
искаженный радиотелефоном. Оно сумело нас разделить.
     -- Разве оно может думать?
     -- Значит может. Мы недооценили его.
     -- Что будет?
     -- Оно съест нас по очереди, если я не придумаю что-нибудь.
     -- А что мне делать?
     -- Уходить в рубку и закрываться изнутри. Оно не пойдет за тобой.
     -- Почему?
     -- Потому что я больший.
     Стажер вспомнил плотную и высокую фигуру Басса.  Мужественный  человек,
настоящий атлет, воплощение любых юношеских идеалов.
     -- Басс?
     -- Да?
     -- Ты хочешь сказать, что вначале оно захочет съесть тебя?
     --  Да.  Но ему потребуется время, чтобы просочиться через перегородку.
Включи телфон на запись. Я буду передавать информацию. Я буду следить за ним
и передавать  все  важное  тебе.  Вожможно,  мы  успеем  придумать  как  его
победить. Оно не сожрет меня раньше, чем через полчаса.
     -- Но Басс?
     -- Я приказываю.

     --  Я  был  прав,-- говорил Басс,-- оно начинает просачиваться. Зеленый
туман выступает из стен. Медленно выступает. Это даже красиво. Я стою рядом.
Оно пытается тянуться ко мне. Мне недолго осталось жить. Я  хочу  рассказать
тебе то, что никому никогда не рассказывал.
     -- Никому?
     --  Да,  у  меня никогда не было настоящего друга. Я многое пропустил в
жизни, потому что не умел дружить.  Сейчас  за  друга  сойдешь  ты.  Знаешь,
мальчик,  ты  наверное  думаешь,  что  я  всегда был таким -- таким твердым,
сильным, несокрушимым. Нет. Я  был  хлюпиком  вроде  тебя.  Когда  мне  было
тринадцать,  я  влюбился  в  теперешнюю  Аннну Стрингз. Правда, этому трудно
поверить? Я не смел заговорить с ней, я не смел даже взглянуть в ее сторону.
     Стажер хорошо помнил теперешнюю Анну Стрингз -- высохшую старую деву  с
передающей станции. Как такой человек, как Басс, мог в нее влюбиться?
     --  Я  помню,  она  всего лишь дважды прошла рядом со мной,-- продолжал
Басс.-- В первый раз она говорила с каким-то  прыщавым  парнем  и  постоянно
поворачивалась  и наклонялась, чтобы взглянуть в его лицо. Я чуть не умер от
ревности. Во второй раз она сказала мне что-то по поводу учебы. А  я  словно
окаменел  и не смог ей ничего ответить. Она была старше меня на год. Видишь,
как это бывает. Я так никогда и не признался ей. А сейчас я хочу,  чтобы  ты
это запомнил.
     -- Зачем ты это говоришь?
     -- Ты включил запись?
     -- Да. Как дела у тебя?
     --  Плохо.  Оно  уже  просочилось.  Сейчас  оно приняло форму человека,
зеленого человека. Монстр в полтора раза выше меня. Но пока я  говорил  тебе
об  Анне,  он  не  приближался.  Запомни -- не приближался. Сейчас он в двух
шагах. Я еще не все сказал об Анне. Я люблю ее до сих пор. Если ты вернешься
на Землю, то передай ей эту запись.
     Еще двадцать минут Басс продолжал рассказывать. Стажер сидел,  вжимаясь
в кресло, чувствуя, что ему становится все страшнее и страшнее.
     -- Что сейчас? -- спросил он.
     --  Сейчас оно касается меня своими щупальцами. Оно сжимает меня, в нем
большая сила. Набери код: ЛN 23874562\Н12
     -- Но это же код библиотеки?
     Радиотелефон молчал.
     Стажер остался наедине с собой.

x x x

     Он набрал ЛN 23874.
     5-6-2-\-Н-1-2?
     Голубоватый экран осветился всего двумя строками:
     НАЕДИНЕ С СОБОЙ ПЕРЕСТАЕШЬ БЫТЬ ОДИН.
     ПОКА Я ГОВОРИЛ С ТОБОЙ, ОНО НЕ ПРИБЛИЖАЛОСЬ.
     Что это значит? -- подумал Стажер.--  последние  слова  человека  перед
смертью.  Те  слова,  которые  нужно  запомнить.  В них должен быть какой-то
смысл. Наедине с собой перестаешь быть один  --  в  этом  есть  надежда.  Но
почему оно не приближалось?
     Он   взглянул   на   стену.   Зеленый   туман  просачивался,  собирался
бесформенным облачком у пола. Стажер подошел  и  протянул  к  облачку  руку.
Тотчас же облачко вырастило мышиную мордочку и попыталось его укусить.
     --  Спасибо,  Басс,--  громко  сказал  Стажер,--  может  быть,  у  меня
получится.
     Он набрал  нужные  коды  и  открыл  двери  до  самого  зала  спортивных
тренажеров. Потом он стал ждать.
     Облако  выросло  до  размеров  крупной  гориллы.  Сейчас  оно отдаленно
напоминало человека и все еще продолжало  расти.  Оно  вырастило  две  руки,
потом  еще две. Две нижние потянулись к Стажеру. Стажер бросил монетку. Руки
схватили монетку на лету, повертели в пальцах, свернули вдвое, как бумажную,
затем вчетверо, выронили. Монстр был еще связан своей пуповиной со стеной.
     -- Пора идти,-- громко сказал Стажер и по коже монстра пробежала дрожь.
     Он прошел в зал тренажеров, стараясь не оглядываться. Из зала  не  было
выхода.  Он  сел  на  кушетку  и, отрегулировав силу тяжести до земной, стал
ждать. Огромные внеземные лопухи в кадках сразу же опустили листья -- они не
любили сильного тяготения.
     Зеленое облако  неторопясь  вплыло  в  зал.  Оно  напоминало  огромного
человека,  рождающегося  из  яйца  --  так, как на картине Дали. Оно ползло,
катилось и летело одновременно. Попав в зону гравитации, оно слегка осело  и
стало принимать более человеческие очертания. Стажер включил запись.
     <<Я не мог ей признаться,-- рассказывал мертвый Басс,-- я выдумывал для
себя разные  уловки,  чтобы не делать этого. Однажды я встал вдалеке и долго
смотрел в ее сторону, надеясь, что она повернется...>>
     -- Она повернулась? -- громко спросил Стажер.
     Чудовище остановилось.
     -- Да,да,-- сказал Стажер,-- я не один. Бас жив и  он  со  мной.  Любой
человек  жив,  пока его помнят. Я тебе не безответная ящерица. Я помню Басса
очень хорошо. Ты не высосал его душу, пиявка.
     Монстр потерял человеческий облик и коконом обвился вокруг штанги.  Еще
мгновение  --  и  тяжелый стальной гриф треснул. Из бесформенной груды вырос
питекантроп со стальной дубиной в руке.
     <<...Она повернулась,-- продолжал Басс.-- Но она стояла очень далеко  и
я не знал, смотрит ли она на меня или просто в мою сторону...>>
     Стажер нажал клавишу и входная дверь закрылась. Питекантроп оглянулся.
     --  Да, Басс, да,-- сказал Стажер,-- я понял, он не может приблизиться,
пока я говорю с тобой. Он не мог приблизиться и к тебе,  пока  ты  вспоминал
Анну Стрингз. Ты очень хорошо помнишь ее, продолжай рассказывать.
     Голос Басса звучал из наушников.
     Питекантроп размахнулся и бросил стальную дубину. Обломок грифа застрял
в мягкой  пластиковой  обшивке.  Стажер  сделал  кувырок вперед и оказался у
самых ног чудовища.
     <<Я  встретил  ее  только  через  два  года,--  продолжал  Басс,--  она
изменилась,  сменила  прическу, но я все равно узнал ее со спины. Однажды мы
ехали в автобусе и я случайно прикоснулся  к  ее  волосам.  За  это  чувство
стоило отдать жизнь...>>
     Стажер  поднялся и схватил монстра за горло. Горло сразу стало мягким и
податливым; голова склонилась  набок  и  отвалилась  совсем;  сползла  вдоль
туловища, как капля по свече, и приросла где-то на уровне колена.
     -- Тебе повезло, Басс,-- сказал Стажер,-- я никогда не знал девушки, за
которую стоило бы отдать жизнь.
     Чудовище  отступало  в  нужном  направлении  --  к  мусоросборнику. Еще
немного -- и можно будет захлопнуть крышку.
     -- Басс,-- сказал Стажер,-- расскажи, какие у нее были глаза.
     <<Я не помню ее глаз,-- продолжал голос,-- но я помню, что ее  любимыми
цветами были маки. Но ничто не могло заставить меня подарить ей маки.>>
     --  Я  сделаю  это  за тебя, обещаю,-- сказал Стажер и захлопнул крышку
мусоросборника. Одно нажатие клавиши -- и капсула с  мусором  отправилась  в
черноту, обильно посыпанную звездной пылью. Вот и все.
     Он  вернулся  в  рубку. Что-то сильно дрожало в груди. Экран до сих пор
светился, будто бы и не произошло ничего.
     НАЕДИНЕ С СОБОЙ ПЕРЕСТАЕШЬ БЫТЬ ОДИН.
     ПОКА Я ГОВОРИЛ С ТОБОЙ, ОНО НЕ ПРИБЛИЖАЛОСЬ.

     -- Я обещаю, Басс,-- сказал Стажер, что, вернувшись, подарю ей маки.  Я
совершенно  точно  знаю, я ведь совершенно уверен, что за последние двадцать
лет ей никто не дарил цветов. Но о том, что ты рассказал мне сегодня, она не
узнает. Ей ведь было бы больно узнать об этом. Ты со мной согласен, Басс?
     Радиотелефон молчал.

9. ПРИБЛИЖЕНИЕ

     -- Я все равно пойду и мне плевать, хочешь ты этого или  нет,--  сказал
молодой.
     Они сидели у костра -- молодой и старик,-- старик неподвижно смотрел на
огонь, не отвечая.
     -- Я все равно пойду,-- повторил молодой.
     --  Мне  не нужны спутники,-- сказал старик, не отводя глаз от огня. Он
говорил спокойно, как человек, сознающий свою силу. Молодой явно нервничал.
     -- Ты не сможешь ничего сделать, если я пойду за тобой.
     -- Да, стрелять в тебя я не буду,-- отозвался старик,--  но  я  сказал,
что мне не нужен спутник.
     -- Ты хочешь забрать все себе,-- продолжал молодой,-- но ведь все ты не
унесешь.  Там  хватит  на  двоих.  Компания  платитт по двадцать долларов за
каждый шарик руды. Почему же я не могу заработать?
     -- Ты никогда не был в пустыне.
     -- Семь-восемь дней в пустыне выдержит любой человек, если у него  есть
припасы. А источник ты мне покажешь.
     Старик поднял глаза и впервые взглянул на собеседника.
     -- А ты не боишься? -- спросил он.
     Молодой изобразил смех.
     -- Я ничего не боюсь.
     -- Не говори так. Нет людей, которые не боятся ничего.
     --  А  я говорю, что не боюсь ничего,-- настаивал молодой,-- я не боюсь
даже той чертовщины, которая водится в пустыне.
     -- Что ты об этом знаешь? -- сросил старик.
     -- Я знаю что не все возвращаются. Я знаю, что кто-то или что-то  живет
в  пустыне. Я знаю, что ни один из людей, кто повстрчался с ЭТИМ, не остался
жив. И все равно я не боюсь.
     -- Ты не все знаешь,-- сказал старик,-- Я видел ЭТО и остался  жив.  Но
это было очень давно.
     -- Ты меня не напугаешь,-- сказал молодой.
     --  Нет,  я  просто расскажу тебе как это было. Я тогда был чуть старше
тебя. В то время еще никто  не  говорил  о  чертовщине,  которая  водится  в
пустыне, но возвращались, как и сейчас, не все. Тогда платили только по семь
долларов за шарик руды. Я тоже считал, что ничего не боюсь.
     Я помню, как удивила меня каменная пустыня. Она была серой и плоской --
такой  плоской, что глаза отказывались поверить в ее реальность. Среди серых
камней иногда встречались рыжие, они были такого же  размера  --  как  кулак
ребенка  --  и  рядом  с одним рыжим камнем выглядывали еще несколько. Камни
росли как грибы, но не одну ночь после дождя, а вечность. Ни один из  камней
нельзя  было поднять, потому что это были не камни, а всего лишь целые места
в каменном панцире Земли, который покрылся аккуратными глубокими  трещинками
за  прошедшую вечность. Иногда я видел обычный камень. Сразу было видно, что
это чужой камень, принесенный сюда человеком.
     -- Зачем? -- спросил молодой.-- Зачем нести камень в каменную пустыню?
     -- Чтобы оставить память о  себе,  безымянном.  Все  чужие  камни  были
красивыми  или  особенными. Некоторые были голубыми как небо и, если бросить
такой камень, то от него откалывался  кусочек.  На  камнях  уже  было  много
следов человеческих развлечений.
     Самыми страшными были дни. Небо становилось белым, а солнце растекалось
по нему как расплавленный металл, хотелось упасть, но я не падал, потому что
камни  были  жарче  неба.  На второй день я пришел к источнику. Оказывается,
каменный панцирь не был таким прочным,  если  вода  смогла  пробить  его.  Я
отдыхал  до  вечера.  Вечерами  небо зеленело; серость, отраженная в синеве,
казалась зеленой. И вечером я увидел это существо.
     Вода там разливается неглубокой  лужицей,  пятнистой  из-за  того,  что
камни  протыкают  ее  поверхность.  Лужица  заполняла только трещины и текла
неизвестно куда.  К  этому  месту  сходились  на  водопой  всякие  пустынные
зверьки. Они не боялись меня, потому что редко видели людей.
     Сначала я принял его за обыкновенного паука. Я слышал, что бывают пауки
очень  больших  размеров  --  этот был размером с ладонь. Я не люблю пауков,
поэтому я выстрелил. Я был уверен, что попаду, но  не  попал.  Я  подошел  и
занес  над  пауком  ногу.  Он  не  шевелился. Но в тот момент, когда я решил
наступить на него, он отпрыгнул в сторону. Он прыгнул так быстро, что слился
в оранжевую полосу.
     -- Оранжевую? -- переспросил молодой.
     -- Он был черный, с оранжевыми пятнами. Я был уверен, что он прыгнул до
того, как я успел сделать хоть какое-нибудь движение. Тогда я  взял  большой
голубой  камень  и бросил. Камень упал совсем рядом, но паук не шевельнулся.
Казалось, что у этого существа нет ни глаз, ни ушей. Но когда я  прицелился,
чтобы попать в него, паук отодвинулся. Я подумал, что это случайность.
     Один  из  пустынных  грызунов прекратил пить и посмотрел в мою сторону.
Наверное, его привлек камень, который я бросил. Когда зверек  увидел  паука,
он  будто окаменел. И в эту же секунду паук повернулся к нему. Это выглядело
странно. Так, будто паук увидел не самого зверька, а его страх. Я наблюдал.
     Паук сделал несколько прыжков и оказался на расстоянии  примерно  метра
от  животного.  Он  двигался  невероятно быстро, но только рывками. Глаза не
успевали следить за его движением. Он прыгнул, коснулся зверька и отскочил в
сторону. Движение было таким быстрым, что я увидел только оранжевый  зигзаг.
Зверек забился в судорогах и замер через несколько секунд.
     -- Яд? -- спросил молодой.
     --  Конечно  яд.  И  очень сильный. Я решил проверить, действительно ли
паук  ориентируется  по  мысли  --  чувствует  желание  напасть  или  страх.
Прицелился  и  несколько  раз выстрелил в камни, которые были совсем рядом с
пауком. Он не обратил внимания. Затем я прицелился в него. но без  намерения
выстрелить.  Но,  как только мой палец придавил курок, паук неуловимо-быстро
передвинулся. Это вывело меня из себя. Я выпустил в паука полторы  обоймы  и
ни  разу не попал. Он з н а л куда я целюсь. Ни одно живое существо не может
быть таким быстрым, чтобы увернуться от пули.
     Убитый зверек лежал невдалеке. Я посмотрел на него и  вдруг  мне  стало
страшно.  И сразу же паук сделал рывок в мою сторону. Он делал прыжки длиной
около метра и останавливался, наверное отдыхал. Я встал на  ноги  и  отошел.
Паук  сделал  еще  несколько  прыжков в мою сторону. Тогда мне стало страшно
по-настоящему. И я побежал.
     Я бежал несколько часов, не оглядываясь. Пустыня  была  такой  плоской,
что  можно было увидеть маленький камешек на расстоянии километров. Особенно
вечером, когда не мешал струящийся воздух над камнями.  Я  видел,  что  паук
отстал довольно далеко, но продолжает преследовать меня.
     Потом стало темно.
     Я бежал всю ночь, не отдыхая. Так быстро, как только мог. Утром я снова
увидел  паука. Он стал заметно ближе. Он п р и б л и ж а л с я. Солнце снова
растеклось по небу, но теперь небо было коричневым, потому что  я  бежал  по
дну  застывшего каменного озера. Все озеро было красного цвета и трещало под
ногами, как  песок  на  зубах.  И  отражение  каменного  озера  делало  небо
коричневым. Паук приближался. Я приказал себе оборачиваться через каждый час
--  так  было  легче.  И  с  каждым часом паук оказывался ближе. Я продолжал
бежать всю следующую ночь. Я не знал, что у человека может  быть  так  много
сил.
     Я  понимал,  что ночью паук не отстанет. Ему не нужны были глаза, чтобы
видеть. Он чувствовал мой страх и шел на страх, как  зверь  идет  на  ночной
огонь.
     Следующим  утром  я  понял,  что пустыня заканчивается. Я увидел это по
изменившемуся цвету неба. Сейчас я бежал вдвое медленнее и паук  вполне  мог
бы догнать меня. Но он не спешил. Он только п р и б л и ж а л с я . Это было
страшнее  всего.  Он  играл  со  своей жертвой. Он был уверен, что жертва не
уйдет.
     Когда снова стало жарко,  я  увидел,  что  край  пустыни  обрыватеся  в
пропасть.  Внизу  был  песок  и  камни. В этом месте есть еще один источник.
Ручей выходил из-под кмней, двигался к обрыву, набирал  силу  и  быстроту  и
падал  со скалы тонким водопадом, неуловимо-быстро трепещущим, если смотреть
сверху. Край скалы был острым, будто масло, отрезанное ножом.
     Я упал. У меня оставались силы только на то, чтобы приподнять голову. Я
видел, что паук п р и б л и ж а  е  т  с  я.  В  отчаянии  я  выстрелил  еще
несколько  раз  и  конечно не попал. У меня оставался только один выстрел. Я
приставил пистолет к виску.
     Я посмотрел вверх, на расплавленное небо, и  закрыл  глаза.  Мой  палец
придавил курок. И в этот момент мне стало все равно.
     Я  лежал  с  закрытыми  глазами,  то  отпуская  курок,  то  прижимая --
миллиметр туда, миллиметр сюда -- и мне было совсем не страшно.  Я  пролежал
так  до  тех  пор,  пока  смог  подняться.  Когда я встал, паука не было. Он
потерял меня, потому что я перестал бояться.
     Невдалеке была каменная осыпь,  по  которой  можно  было  спуститься  в
долину.  Скалы глубоко расступались, впуская песок; тропинка, узкая вначале,
расширялась и петляла между каменных стен. Песок был  завален  отделившимися
мертвыми обломками скалы -- камни напоминали высохшие головы животных. Я все
еще  держал  пистолет  у  виска;  палец  то  прижимал,  то отпускал курок --
миллиметр туда, миллиметр сюда. Мне была безразлична  собственная  жизнь.  Я
даже  не  думал о пауке, который исчез. Когда я спустился к подножию скал, я
отвел пистолет в сторону и выстерил в песок.
     -- И ты продолжаешь заниматься этим до сих пор? -- спросил молодой.
     -- Да, потому что мне нужно на что-то жить.
     -- Я понял,-- сказал  молодой,--  есть  очень  простой  способ.  Только
приставь пистолет к виску.
     -- Нет, сказал старик,-- этот способ срабатывает единственный раз.
     Молодой задумался.
     -- Я не пойду с тобой в пустыню,-- сказал он.
     -- Ты боишься?
     -- Да, боюсь.
     -- А если мой рассказ лишь выдумка чтобы напугать тебя?
     -- Значит, ты меня напугал. Ты прав, старик, иди сам.