Александр Етоев.
   Рассказы

Экспонат, или НАШИ В КОСМОСЕ
Восьмая тайна вселенной
Женя
ОПЫТ НА СЕБЕ
ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ - ЛАЗАРЬ
ЗМЕЯ, ПОЖРАВШАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО
ЭКСПЕРТ ПО ВДОХАМ И ВЫДОХАМ
ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ - ЛАЗАРЬ

     Александр Етоев.
     Экспонат, или НАШИ В КОСМОСЕ
                                        Рассказ

   Говорил тот, краснорожий, что вывалился из корабля первым. Сильно мя-
тый, в пятнах масла комбинезон, продранные рукава и колени, ржавчина  на
пряжках и на заклепках. И сам он был вроде  как  не  в  себе.  Дергался,
приплясывал, изгибался - может быть, от волнения, а  может,  сказывались
последствия неудачного входа корабля в атмосферу. Кольца, сетки, фляжки,
ножи, помятая стереотруба, с два десятка непонятных приборов,  оружие  -
словом, все, что было на нем, скрипело, звенело,  булькало,  скрежетало,
не умолкая ни на секунду.
   - Эй, длинный! Ты, ты, нечего оборачиваться. Тебе говорю: какая у вас
планета?
   Желтый палец пришельца то попадал в Пахаря, то промахивал мимо и тог-
да начинал выписывать в воздухе странные танцующие фигуры.  Другая  рука
краснорожего крепко заплутала в ремнях, оплетавших его, будто  тропичес-
кие лианы. Он то и дело дергал плененной рукой, хотел вернуть ей  свобо-
ду; плечо взлетало и падало под громкий хохот походного  снаряжения,  но
рука оставалась в путах.
   Пахарь, или Рыхлитель почвы, так его называли в деревне, стоял молча,
локоть положив на  соху  и  пальцами  теребя  густую  рыжую  бороду.  Он
чувствовал, как дрожит под сохой земля, и дрожь ее отдается в теплом де-
реве рукояти. Земля ждет, когда он, сын ее и работник,  продолжит  дело,
взрыхлит затвердевший покров, и она задышит свободно сквозь ломкие  раз-
вороченные пласты. Но этот чужой, что кричал от края поляны, и те, что с
ним, и то, что было за ними,- большая круглая штука, похожая  на  дерево
без коры,- мешали доделать начатое.
   Он стоял и молчал. Ждал, когда они уберутся.
   - Ты что, глухой?
   Пахарь молчал.
   - Или дурак?
   Он почувствовал зуд на шее под рыжими лохмами бороды. Муравей. Высоко
забрался. Пахарь повертел головой, потом пальцем сбросил с себя докучли-
вого путешественника.
   - Я спрашиваю, планета как называется, а он мне  башкой  вертеть.  Ты
Ваньку-то не валяй, знаем мы эти штучки.
   Те, что выглядывали из-за спины говорившего - двое слева и двое спра-
ва,- с виду были немногим любезнее своего предводителя.
   Говоривший, не дождавшись ответа, грозно насупился и подался на  пол-
шага вперед. Те, что стояли в тени его широкой спины, качнулись было  за
ним, но удержались - видно, подумали, что безопасность тыла важнее.
   Вожак кожей почувствовал пустоту, холодком обдавшую спину,  покосился
по сторонам и отступил на прежнее место.
   - Что это у тебя за уродина? - Голос его стал мягче.
   Пахарь подумал: отвечу, может быть, уберутся пораньше.
   - Со-ха,- ответил он скрепя сердце.
   - Со-ха? - переспросил пришелец.- Ну и название. Со-ха. Ха-ха. Ты  ей
чего, копаешь или так?
   Пахарь устал говорить. Одно слово - это уже труд. Но он сделал усилие
и выговорил по складам:
   - Па-хать.
   - Па-хать,- повторил краснорожий и обернулся к спутникам: - Лексикон-
чик. Зубы о такие слова поломаешь. "Пахать".
   Пахарь стоял, не двигаясь. Он сросся с сохой, слушая  гул  земли.  Но
пока эти пятеро здесь, она и он, ее сын, будут терпеть и ждать.
   Лицо Пахаря, заросшее дикой шерстью, его сильные, грубые руки,  низко
склоненные плечи - все в нем выражало полное безразличие к суете и  сло-
вам пришельцев. Он смотрел на них и сквозь  них.  Так  смотрят  на  свет
сквозь пыльную чердачную паутину. Иногда Пахарь зевал, и на солнце вспы-
хивали желтым огнем его большие сточенные клыки.
   Ни интереса, ни страха, ни удивления - ничего  не  отражалось  в  его
застывшей фигуре. Он просто стоял и ждал. И земля ждала вместе с ним.
   Пришельцы тем временем, сбившись в кучу, о чем-то тихо шептались. Ше-
пот то поднимался волнами, и тогда над поляной  в[/]оронами  вспархивали
слова: "в рыло", "с копыт долой", "пусть подавится",- то утихал до  ров-
ного мушиного гуда. Наконец, тот, что был главным, крикнул через поляну:
   - Ну ладно, вижу, с тобой много не поговоришь.  Значит,  так.  Бросай
эту свою со-ху. Полезай вон туда. Дырку в борту видишь? Люк  называется.
Туда и полезай.
   Пахарь стоял неподвижно. Только рыжие лохмы подрагивали на  ветру,  и
солнце перебирало по волоску густую его копну, добавляя к  рыжему  золо-
тое.
   - Ты чего, дылда, совсем уже в дерево превратился? Полезай в люк, те-
бе говорят. В плен мы тебя берем. Плен, понимаешь? Плен. Будешь ты у нас
пленный. Такое правило, понимаешь? С каждой планеты, даже  такой  задри-
панной, как твоя, мы берем по штуке  местного  населения.  У  нас  там,-
краснорожий показал на ракету,- таких охломонов, как ты,  четыре  клетки
уже набиты. Скучно не будет.
   Пахарь его не слышал. Он слушал землю. Он ей отвечал. Она и он  гово-
рили. Так, неслышным для чужих языком, они могли говорить долго - сутки,
недели, столько, сколько могло продлиться  вынужденное  ожидание.  Земля
была терпелива, она задерживала дыхание. Пахарь сдерживал внутренний ток
тепла. Если сейчас к нему прикоснуться чужому, то чужой почувствовал  бы
холодную, как у рыбы, почти ледяную кожу. Чужой подумал бы - Пахарь умер
или же умирает, превращаясь в застывшую каменную фигуру.
   Но чужой стоял далеко. Что-то ему было от Пахаря нужно.
   - Слушай, дед. По-хорошему тебе говорю. Полезай в люк.  Не  то  будем
говорить по-другому. Это видал?
   Говоривший свободной рукой приподнял и держал на  весу  короткую,  но
увесистую трубу. От рукоятки она  раздувалась  плавно,  потом,  сходясь,
выпрямлялась, а на конце чернел, не мигая, круглый опасный глаз.
   Мордастый помахал ей на уровне пояса и оставил висеть на ремне.
   - А это?
   Красная рожа вытащил откуда-то из-за спины длинную-предлинную штангу.
Он споро и ловко переломил ее на добрый десяток колен и получилось  кол-
ченогое металлическое существо, очень похожее на паука. Существо стояло,
не двигаясь. Тогда краснорожий пнул паука ногой и кивнул в сторону Паха-
ря. В ответ на пинок и кивок паук заходил, запрыгал на пружинящих лапах,
потом на секунду замер и как-то медленно, осторожно стал  подбираться  к
Пахарю. Но подойти близко хозяин ему не дал. Ликвидация местного  жителя
в планы пришельцев, видимо, не входила. Командир снова превратил паука в
штангу и убрал ее за спину. Демонстрация военной техники на этом не кон-
чилась.
   - Еще и такая штука имеется. И вот. И это. И УБЮ-25. И песочные  бом-
бы. И сколопендральная костоломка. И причиндатор с  педальным  сбиромет-
ром.
   Краснорожий вытаскивал на свет божий и убирал обратно  новые  замеча-
тельные конструкции, одна лучше другой. Стреляющие, сжигающие, стирающие
в порошок, перемалывающие в муку, высасывающие из тела кровь, пот и сле-
зы.
   Но Пахарь для слов был мертв. Слов он не слышал. Он  вел  разговор  с
землей.
   - Теперь понял, что мы не шутки шутить приехали.- Рожа кричавшего  из
красной превратилась в багровую.- Мы разведчики. Экспедиционный  десант.
Планета Земля - небось, и не слыхал о такой, деревня?
   Ответа не было. Ответа не было долго. Его и быть не могло.
   Вместо ответа что-то скрипнуло над поляной, как бы вздохнуло. Но  это
был не ответ.
   Это был небольшой овальный лючок, открывшийся на цилиндре ракеты.  Из
лючка вслед за скрипом и клочьями желтоватого дыма выдвинулся конический
раструб рупора.
   Группа стоявших на поляне землян уже на скрип напрягла скулы  и  раз-
вернула плечи. Когда же раскрылся зев рупора, краснорожий, что  выступал
за командира и парламентера одновременно, подпрыгнул строго по  вертика-
ли, расслабился на мгновенье в воздухе, потом выпрямился и жестко  опус-
тился на землю.
   Он стоял тоньше лезвия сабли и такой же отточенный, как она. Амуниция
ему не мешала. Кроме того, в полете он повернулся, как стрелка  компаса,
на половину круга и стоял теперь к лесу передом, к полю задом.
   Рупор заговорил. Голос его был с песком, словно заезженная пластинка,
и звучал очень уж глухо, будто говорили не ртом.
   - Старший лейтенант Давыденко...
   Сабелька, вставшая к лесу с ракетой передом, замерла как перед  боем.
Красная ее рукоятка затемнилась скважиной рта.
   - Й-а, тащ грал.
   - Плохо, лейтенант. Темпы, не вижу темпов. Форсируйте программу  кон-
такта. Немедленно. От третьего пункта - теста на агрессивность -  срочно
переходите к четвертому: мирная пропаганда. Выполняйте.
   Сабелька сверкнула бриллиантовым острием.
   - Есть мирная пропаганда.
   Рупор убрался. Овальная рана в борту быстро зарубцевалась.
   Старший лейтенант Давыденко прочистил рот  крепким  горловым  "га"  и
приступил к четвертому пункту программы.
   - Слышь, дед. Соглашайся, а? На Земле у нас, знаешь, как хорошо?  Ма-
лина. Жить будешь в отдельной клетке. Клетка теплая, остекленная. Отлич-
ная клетка. Это не какая-нибудь тебе хибарка из соломы или вонючая яма в
земле. Жратвы будет - во! Делать ничего не надо. Ни пахать, ни сеять.  У
нас - автоматика. Ты - экспонат, понимаешь? Работа у тебя будет такая  -
экспонат. Люди придут, на тебя посмотрят. Во, скажут, ну и дед! Где  та-
кие деды водятся? А на клетке табличка. Ага, скажут,  планета  такая-то,
звезда, созвездие, все путем. Ну как? Чем не жизнь?
   Цвет лица лейтенанта опять возвращался к нормальному -  цвету  тертой
моркови. Картины рая, которые он только что рисовал,  должно  быть,  по-
действовали и на него. Наверное, ему стало жаль себя, не имеющего  угла,
где голову приклонить, и мотающегося  по  пространству,  как  безымянный
неприкаянный астероид. Но он сдержался, и скупая слеза так и не  покати-
лась по его мужественной щеке.
   Лейтенант выдержал положенную по инструкции паузу. На лицо он  сейчас
был сами милость и доброта. Но косматого урода ни милость, ни доброта не
брали. Наконец, Давыденко решил: хватит. С милостью пора кончать.  Время
переходить к делу. Еще минута и все. Надо бородатого брать. Такова прог-
рамма контакта. Пункт пять.
   - Эй...- начал он и осекся.
   Потому что с местным творилось что-то уж очень неладное. Вроде как он
стал короче.
   Лейтенант плохо соображал. Он протер рукавом глаза, и пока  протирал,
дед заметно укоротился.
   - Черт! - сказал Давыденко и повернулся к своим  товарищам.  А  вдруг
они что-нибудь понимают в творящемся безобразии. Но те  смотрели  сквозь
главного такими детскими безоблачными глазами, что лейтенант понял:  эти
ему не советчики.
   Он вновь посмотрел на Пахаря. Но не тут-то было. Взгляд его  пролетел
мимо цели; цель ушла, сместившись сильно к земле.
   - Елки-моталки...
   От деда оставались буквально плечи, руки и борода. Да на земле  перед
ним стояла, прикрывая его, словно парижская  баррикада,  та  безлошадная
дедова соха, на которую он давеча опирался.
   - Куда? Эй! - Давыденко уже приходил в себя.- Стой! Куда  ты,  дедок?
Погоди.
   Из-за спины лейтенанта высунул голову некто худой, щуплый, в очках  и
с лаковой бороденкой.
   - Я знаю, я знаю...- Голос его  срывался,  как  у  всякого  выскочки,
стремящегося опередить других.
   - Я сам знаю,- сказал лейтенант, как  отс(223)к.  Очечки  враз  стали
тусклыми и погасли за бугристой лейтенантской спиной.
   Давыденко скомандовал:
   - Рябый, Гершток, Сенюшкин. Быстро. С лопатами. Дед под землю уходит.
Вон, одна плешь торчит. Скорей. Почему заминка? Рябый, Сенюшкин. Ибраги-
мов - на помощь. Черт, весь ушел. Быстро. Копать. Ибрагимов, чурка  без-
мозглая! Да не причиндатором, а лопатой!  Отставить  причиндаторы,  кому
говорю!
   За спиной лейтенанта стало просторно, там загулял ветерок.
   Впереди над полем взлетали и падали белые черенки лопат. Локти копаю-
щих ходили мерно, как рычаги. Повалил пар.
   Пришельцы копали планету. Планета не сопротивлялась. Планета была ум-
на. Пахарь, Рыхлитель почвы, продолжал делать дело руками пришлых людей.
   Ком земли, прошитый белыми  волосками  корней,  откатился  к  бахилам
старшего лейтенанта. Лейтенант вдавил свой каблук в эту зыбкую  земляную
плоть, и на земле отпечатались мелкие паучки звезд, забранных  в  контур
пятиугольника,- эмблема Космофлота.
   - Пусто,- сказал лейтенант, заглядывая  за  спины  землекопов.Никого.
Неужто ушел в глубину?
   Опять засверкали стекла давешнего очкастого выскочки.
   - Товарищ лейтенант, я, кажется, понимаю...
   - Во-первых, старший лейтенант, а во-вторых - как тебя там... штаб...
штуб?..
   - Космозоолог Герштейн.
   - Так вот, зоотехник Горшков, понимать - это моя  забота,  а  твоя  -
молчать в тряпочку и копать.
   Тут острие лопаты бортинженера Сенюшкина и его  запотевшее  от  труда
лицо повернулись в сторону леса.
   - Холмик, товарищ старший лейтенант. Там. Левее того  пенька.  Раньше
вроде бы не было.
   - Говоришь, не было? - Давыденко надавил пальцем на правый глаз.- По-
жалуй, и правда не было. Ах, дед!  Ах,  зараза!  Мы,  как  гады,  копаем
вглубь, а он, падла, по горизонтали чешет.
   - Сенюшкин. Ибрагимов. И ты, зоотехник. Всем к тому холмику.  Быстро.
Копать.
   Солнце планеты стояло в воздухе неподвижно. Казалось, оно забыло, что
существуют законы движения. Тень от ракеты, как упала когда-то,  развер-
нувшись на земле мутной пепельной полосой, так и продолжала лежать.  Она
чувствовала себя здесь хозяйкой.
   Холмик скоро исчез, превратившись в могильную яму.
   По черенкам лопат, по их зазубренным лезвиям скатывались желтые горо-
шины пота. Люди трудились. Солнце стояло. Поляна превращалась  во  вспа-
ханное поле. Земля знала, что делает.
   - Вот он. Всем туда. Гершток. Ибрагимов.
   И опять: пот, труд, могила.
   - Ушел. Ну, ловкач.- Давыденко сплюнул в очередную вырытую  траншею.-
Нет, так дело не пойдет.
   Плевок еще не впитался в землю, а лейтенант зигзагами, как  положено,
уже ковылял к ракете. Подойдя к самому борту, он снял с ремня стереотру-
бу и с размаху ударил ею по обгорелой обшивке. Потом ударил еще.  Второй
удар был короче. Сделав два  условных  удара,  лейтенант  задрал  голову
вверх и заорал что есть мочи:
   - Там, на борту! Срочно спускайте экскаватор. Закопался чертов экспо-
нат, без экскаватора не отроешь.
   - Спускаем,- послышалось с высоты.
   - А вы...- Лейтенант оглянулся на расслабившихся  без  дела  работни-
ков.- А вам...
   Договорить он не успел. Хорошо, вовремя отскочил в сторону. Запрошен-
ная машина уже дрожала с ним рядом, оправляясь после  скоростного  паде-
ния.
   Где-то вверху на стреле грузового крана  завивался  мелкими  кольцами
лопнувший от натуги трос.
   Это был малогабаритный землеройный автомат типа  "Урал",  управляемый
голосом.
   - Слушай мою команду.- Лейтенант взял власть над машиной.
   Экскаватор его команду почему-то не слушал. Он стоял как стоял,  даже
дрожь прошла.
   Давыденко не стал смущаться. Смущаться лейтенант не любил. Решив, что
машина, может быть, слегка глуховата, он добавил голосу грома:
   - Слушай мою команду...
   Глухонемой экскаватор стоял без движения.
   Сенюшкин, бортинженер, тихонько, как бы разговаривая с лопатой,  ска-
зал:
   - Белая кнопка на пульте. Питание.
   - Ага,- вдруг прокричал Давыденко, хлопнув раструбом  причиндатора  о
бедную стереотрубу,- а питание? Идиоты! А питание кто подключать  будет?
Пушкин? Белая кнопка на пульте. Совсем отупели, бездельники.
   Он кулаком пригрозил переминающейся от смущения команде.
   Через пару минут машина уже тарахтела, раскладывая по полю ровные ку-
чи земли.
   Время шло незаметно. Азарт поисков несколько поутих, но  приказ  есть
приказ - без экспоната на орбиту не возвращаться. И хотя начальство  на-
ходилось там, на орбите, распивая чаи на флагманском  корабле,  и  гене-
ральский голос был не самим голосом, а всего лишь радиослепком,  усилен-
ным для пущего трепета, все равно - лейтенант в службе был тверд и спус-
ку не давал подчиненным.
   То и дело кто-нибудь из землян кричал, показывая на кочующий по поля-
не холмик.
   Послушный "Урал" переползал туда, и скоро новая яма добавляла пейзажу
дополнительную глубину и симметрию.
   Все бы хорошо, только вот холмик норовил играть  в  свои  прятки  все
ближе и ближе к ракете. И экскаватор в роли водящего соответственно  то-
же.
   Неизвестно, кто заметил первый, да и неважно, но солнце вдруг  словно
проснулось, и тень от корабля, до того дремавшая  в  неподвижности,  по-
ползла, поползла, словно кто ей хвост прижигал.
   Собственно говоря, заметили движение не солнца, а  тени,  потому  что
смотрели не вверх, а вниз, в терзаемую машиной землю. А когда посмотрели
вверх, ахнули. Корабль превратился в легендарную башню из Пизы. Он  сто-
ял, страшно кренясь, и крен на глазах увеличивался. Ракета  заваливалась
на сторону.
   - Ай,- закричал лейтенант как-то по-детски - обиженно и с досадой, но
тут же себя осадил, и его бессильное "Ай" превратилось в громкое команд-
ное "Эй!".
   - Эй, там, на борту! Спите вы, что ли? Ракета падает! Ногу давай, но-
гу!
   Наверху, видно, не поняли, потому что из люка вместо опоры показалась
обутая в бахилу нога.
   - Да не ногу, а ногу! Не ту ногу, дурак! Кто там на двигателе? Цедри-
ков, твою так? Табань вторым боковым. Ракета заваливается. И  ногу,  до-
полнительную опору по четвертому сектору.
   Из борта полезла нога. Это была гладкая полированная  телескопическая
конструкция с ребристой платформой вместо  стопы.  Одновременно  затянул
свою волчью песню боковой двигатель, и  струя  газа,  выбивая  из  почвы
пыль, сдобрила воздух поляны новыми ароматами.
   Ракета перестала заваливаться и скоро пошла обратно.
   - Не спят, черти. Работают,- похвалил лейтенант. Потом повторил гром-
че, чтобы услышали на борту: - Работают, черти. Тянут.
   Он хотел похвалить еще, но, видно, и того, что сказал, хватило -  пе-
рехвалил. Двигатель продолжал реветь, а ракета, быстренько миновав  вер-
тикаль, уже заваливалась на другую сторону.
   Как ни орал Давыденко, как ни размахивал кулаками, как ни крутил  па-
лец у набухшего от крика виска - все зря. Двигатель заглушал слова.
   Будто огромный бидон, полный звонких и хрупких стекляшек, ракета упа-
ла на кустарник и низкие деревца, росшие по краю поляны. Тень ее, верный
слуга, бросилась к ракете на помощь, но сдержать удар не смогла, слишком
была тонка, чтобы уберечь тяжелое тело.
   У лейтенанта словно язык отсох. Словно она на него упала.
   Что-то ткнулось в лейтенантские ноги. Он посмотрел, что. Это был  ру-
пор - сильно помятый, битый, но живой и вполне  годный  к  употреблению.
Вот только генеральский голос остался высоко на орбите. Но и помятый,  и
лежащий поверженным на этой чужой земле, рупор, казалось, хранил  отзвук
генеральского слова, и лейтенант бережно, как ребенка, поднял его к себе
на руки.
   Понурая, стояла команда за спиной своего командира.  Лишь  экскаватор
послушно кряхтел на поле, как будто ничего не случилось,  как  будто  не
он, а дядя, довел дело до беды.
   Первым пришел в себя лейтенант. Ему по званию полагалось прийти в се-
бя первым. Вот он и пришел.
   - Не унывай, хлопцы,- сказал Давыденко бодро,- где наша не пропадала.
За мной.
   Лейтенант впереди, за ним остальные двинулись к поверженному кораблю.
   На зеленом ложе, в тени высоких деревьев, так похожих на земные бере-
зы, только листья квадратные и петельки вместо кудрей, он лежал  успоко-
енный, словно спал,- будить не хотелось.
   Давыденко с командой и провинившийся экскаватор  (про  Пахаря  как-то
забыли) вплотную приблизились к кораблю.
   Командир, когда подошли, к уху приставил рупор,  а  его  неровный  от
вмятин край наложил на борт - чтобы выяснить по внутренним  звукам,  все
ли живы-здоровы.
   Так он ходил вдоль борта, прикладывая рупор то там, то сям в  надежде
услышать хоть легкое внутри шебуршание.
   Корабль молчал. Мертвая телескопическая нога,  как  вражеское  копье,
торчала из его большого бездыханного тела.
   Тогда Давыденко стал осторожно выстукивать рупором  сигналы  тюремной
азбуки. Стучать громко, тем более помогать стуку голосом, он не хотел. А
вдруг, кроме мертвых, в корабле имеются и контуженные, и  поднятый  стук
растревожит их больные барабанные перепонки.
   Видно, постукивание и похаживание  лейтенанта  все-таки  повлияли  на
здоровье оставшегося на корабле экипажа.
   Там внутри что-то охнуло, или кто-то. Потом они  услышали  скрежет  и
поняли, что изнутри открывают люк.
   Из отверстия показалось круглое лицо Цедрикова, оператора.
   - Ну, что? - спросил оператор.
   - Что - что? - не понял сначала Давыденко.
   - Делать будем что? Связи с флагманом нет. Связисту Бражнину  отшибло
слух. Начисто. А без связиста аппарат - что электроутюг без тока.
   - Утюг,- согласился Давыденко.
   - Мое дело маленькое,- продолжал оператор,- ответственным за операцию
начальство назначило тебя, вот ты и думай, как нам отсюда выбираться.
   - Утюг... без тока.- Давыденко все никак не мог переварить образ, на-
рисованный оператором.
   - Вот именно.- Цедриков от досады стукнул кулаком по обшивке.
   - Знаю! - Лейтенанта внезапно осенило.- Знаю, как передать на  орбиту
сообщение. Черт с ним, с утюгом. Рябый, когда здесь темнеет?
   - Через четыре часа по земному времени, товарищ старший лейтенант.
   - Отлично. Будем жечь лес.
   - Как? - это сказал оператор.
   - Будем выжигать лес в виде сигнала SOS, чтобы увидали с орбиты.
   - Лес? SOS?
   - SOS. Слушай мою команду. Рябый, Сенюшкин, Ибрагимов. Ты,  Цедриков,
и давай сюда Бражнина. Это ничего, что оглох. Не ушами  будем  работать.
Все на прорубку просек. Лопаты отставить, всем  взять  топоры.  И  быст-
ренько, пока не стемнело.
   Когда утром следующего дня аварийный подъемник поднимал  их  всех  на
орбиту - невыспавшихся, перемазанных сажей и пеплом, из-за нехватки мес-
та перемешанных не по рангам в одну плотную кучу - кто-то, кажется, бор-
тинженер, вспомнил про непойманного аборигена.
   Повздыхали в темноте кабины, оператор Цедриков, тот послал  деда  по-
дальше, но один голос заметил:
   - С этими геоморфами вообще трудно. Сейчас они люди, а  через  час  -
земля, глина или песок. И, главное, в таком состоянии они будут жить лет
сто, если не двести. Ты уже помер, а он встанет себе - и дальше пахать.
   Лейтенант от этих слов чуть об потолок не ударился. Хорошо,  уберегла
теснота кабины, а так бы наверняка подскочил.
   - Что ж... что ж...- Он запнулся, не зная, что  говорить  дальше.  От
злости и от досады на этого чертого умника, который разглагольствовал  в
темноте.
   - Что ж ты...- Он не видел, кто, но догадывался.- Зоотехник,  что  же
ты раньше молчал?
   Давыденко вдохнул и выдохнул.
   - Планета геоморфов. Надо же! А с виду такой приличный старик. С  бо-
родой. И вел себя мирно.
   Лейтенант представил широкий генеральский лампас, в который скоро уп-
рется его виноватый взгляд, и сказал тихо и уже безо всякой злости:
   - Утюг. Без тока. Эх ты, зоотехник.

     Александр Етоев.
   Восьмая тайна вселенной

                                      Рассказ

   - Когда такая закуска, и рассказ должен быть особенный.
   Слушатели притихли. Что-то он расскажет  сейчас,  старый  космический
волк, ходячая легенда космофлота Земли, Федор Ильич Огурцов.
   А дядя Федя чуток подпустил важности, осмотрел  слушателей  поштучно,
словно примеривался, смекал, стоит ли изводить бисер. Потом начал.
   История эта, товарищи дорогие, случилась лет тридцать назад на "Мичу-
рине". Был такой звездолетишко, класса, кажется, третьего, планету  при-
писки не помню, да и вам разницы никакой. После его списали, тоже  исто-
рия замечательная. Была в ней замешана женщина, переодетый робот. Но про
это - за отдельную выпивку.
   Итак, идем на "Мичурине". Идем, значит, идем, и вот, наконец,  прихо-
дим. Куда-то нас принесло.
   Смотрим, планета-не планета - вроде, какой-то шар, похоже,  даже  ис-
кусственный. Посылаем сигнал-запрос, в ответ -  никакого  ответа.  Тогда
забрасываем беспилотный шлюп, подводим его  на  расстояние  выстрела,  а
шлюп целехонек - не сбивают. То ли боятся связываться, то ли стесняются.
А может, давно там все перемерли и отвечать не хотят.
   Был у нас на борту такой Веня Крылов. "А что,- говорит,братишки, пом-
ните, на Тау Кита мы всемером раскидали сотен пять или шесть. Чай,  и  с
этими не сплошаем".
   "Так то ж были мыслящие кузнечики,- отвечает Вене  известный  спорщик
Бычков.- С теми и парализованный справится".
   "Уж ты, Бычков, помолчал бы.  Ты  среди  тех  семерых,  кажется,  был
восьмой".
   Бычков отошел, завял.
   "Предлагаю,- предложил Веня товарищам,- набрать абордажную группу  и,
не тяня резину, трогать. Кто за?"
   "Я",- сказали одиннадцать ртов разом.
   "И я".- Двенадцатый рот был Венин.
   Они оделись в скафандры, вооружились кое-каким  оружием,  помолились,
как водится, на дорожку и после обеда отчалили.
   Наш корабль, коли память сильно не изменяет, завис  от  таинственного
объекта, примерно этак, в полупарсеке. От после обеда до ужина по  кора-
бельному - часов шесть. Ребята вернулись за десять минут до ужина.  Были
шибко оголодавши, но лица имели хитрые. И  все  двенадцать  молчали.  То
есть какие-то слова они говорили, космонавту без слов нельзя,  но  слова
были все пустяковые: подначки, шуточки, а про поход - ничего, будто  его
и не было. Даже Фролов молчал, первый корабельный болтун.
   Сели ужинать. Ну, думают остальные, сейчас ребята покушают,  подобре-
ют, разговорятся. Ни фига. От них только чавканье да обычный  застольный
присвист, если кто-то из едоков делает продувку зубов. А как который вы-
тащит глаза из тарелки и встретится глазами с товарищем, так  оба  фырк-
нут, как жеребцы, разбрызгают по столу что у кого во рту и снова рожу  в
тарелку. А Фролов, тот сидел-сидел, а перед самым компотом как  всхохот-
нет на весь стол. "Вы,- говорит,- как хотите, а я  сейчас  обоссусь".  И
пока бежал до дверей, смех из него так и сыпал.
   "Братцы,- наконец не выдержал капитан,- не томите,  выкладывайте  все
подчистую".
   "А ты сам слетай, посмотри",- Веня ему отвечает.
   Капитан Дедюхин был человек простой, и с ним в разговорах особенно не
церемонились. Вообще, у нас на "Мичурине" народ подобрался бывалый, шля-
пы ни перед кем не снимали. А уж фуями да (223)пами сыпали не жалея.
   Но этих будто бы подменили. И ведь видно - хочется ребятам сказать, и
вот-вот, вроде бы, скажут, но вместо слов - одни слюни и глупый  щенячий
смех.
   Тогда завхоз корабля пошел на крайние меры. Выписал  с  кухни  бутыль
девяностошестипроцентного.
   Первый стакан капитан поднял за доверие. Все  выпили  не  переча.  Те
двенадцать молчат.
   Второй стакан капитан поднял просто так, чтобы побыстрей шибануло.
   Лишь когда спирту в бутыли оставалось толщиной с  папиросу,  языки  у
ребят развязались и они, не сговариваясь, затянули старинную - "Схорони-
ли парня на Плутоне". На втором куплете ребята позабыли  слова,  и  Веня
Крылов полез к капитану целоваться.
   Ужин закончился тяжело.
   Наутро хитрый хозяйственник решил отыграться на опохмелке. Как ребята
проснутся и станет на душе у них муторно, так, придумал завхоз, он им  -
сразу же ультиматум. Или развязывайте языки, или подыхайте с похмелья.
   Проснулись ребята бледные. А тут еще  наш  хитрец  вырубил  кольцевые
двигатели. На корабле - невесомость. А невесомость с похмельем - что Ма-
люта в обнимку с Берией.
   Туго пришлось абордажникам. Не всякий такое выдюжит. Да, видно, стои-
ла тайна пытки. Не выдали. Ни один. Обложили завхоза епами,  помыкались,
проблевались и через денек отошли.
   Потом за полетными буднями про тайну как-то  забыли.  Авралы,  вахты,
ремонты - не до нее было. Скоро у меня самого  с  "Мичуриным"  получился
развод, уволился я с "Мичурина". Уволился, перешел сцепщиком на  "Исаака
Ньютона". "Мичурин" без меня тоже недолго коптил Вселенную, пустили "Ми-
чурина" на сковородки.
   Такой, товарищи, переплет. Но самое интересное в случае  на  "Мичури-
не", думаете, что? Та искусственная планетка? Нет, товарищи, не  планет-
ка. Самое интересное - почему из нас-то никто, из остальных, не додумал-
ся слетать на нее, посмотреть, самим во всем разобраться. И никому  ведь
даже в голову не пришла такая простая мысль.
   - Все, товарищи, этой сказке конец.-  Федор  Ильич  потянулся.Вопросы
есть?
   - Есть,- сказал малохольный Данилов.
   - Давай, Данилов, спрашивай свой вопрос.
   - А какая же, дядя Федя, была у завхоза бутыль, чтобы довести до пох-
мелья столько здоровых мужиков? Или народ в космофлоте в прежние времена
был хилый?

     Александр Етоев.
     Женя

   Рассказ

   Его волосы были рыжие, как на закате медь. Шапки их не любили,
гребешки боялись пуще огня, а Женя волосами гордился.
   Они горели рыжей горой над плоским асфальтом улицы, они грели  глаза,
они солнцем плавали над толпой, восхищая ее и возмущая.
   Милицейский "козел", что вечно пасся возле сквера у гастронома,  вся-
кий раз совал свою морду в рыжую  Женину  жизнь.  "Козла"  дразнил  этот
цвет. "Козел" его ненавидел. "Козел" ему мстил, штрафуя и обривая  наго-
ло. Он напускал на Женю комсомольцев-оперотрядовцев, неугомонную свору с
зубами навыкате и профилем Дзержинского, вытатуированным на сердце.
   Женя от ментов отворачивался. Он был к ним равнодушен. Он плевать хо-
тел на ораву блеющих козлонавтов, на участкового Грома по прозвищу  Пис-
толет, на алкашей обеего пола, на трусов, фарцовщиков, попрошаек, блядей
и прочее местное трудовое население.
   Он жил своей жизнью, Женя. Она была у него одна, и он  хотел  прожить
ее так, чтобы всякая сволочь ему поменьше мешала.
   И он прожил ее так.
   Когда Женя умирал, а умирал он с улыбкой и хорошо, лет  ему  исполни-
лось двадцать пять. Капля крови под левым соском темнела, словно родимое
пятнышко, и пулю, гладко вошедшую в сердце, так и не отыскали.
   Участковый Гром, стрелявший из своего "макарова", не такой был мудак,
чтобы заряжать пистолет шестой заповедью Моисеевой.
   Короткий рассказ о Жениной смерти фантастичен и ненаучен. Но мы  сами
научены нашей паскудной действительностью, и любая отечественная фантас-
тика, любая дьявольщина и гробовщина так скоро претворяются в жизнь, что
трудно подчас сказать, кто кого породил. Фантастика ли жизнь нашу. Жизнь
ли наша фантастику. Или они - единое целое, как тело с душой, и разнимая
их, получаем гроб, пахнущий тленом.
   Женя... Фамилию его я не знал. Никто не знал, я спрашивал многих. Да-
же Грома спросил, но Гром, сука порядочная, он уже знать ничего не  зна-
ет. Из ментов Грома погнали. Но пожалели,  обнаружив  при  медэкспертизе
срастание мозговых полушарий и диффузию серого  вещества.  Посему  срока
решили не вешать и пристроили Пистолета приемщиком стеклотары в  подвале
на Баклажанной. Тоже местная власть, чтоб ее.
   Проживал Женя один. То есть в коммуналке, когда по  утрам  в  воскре-
сенье выстраивалась очередь опорожняться,  народу  набиралось  прилично.
Конечно, не как в  Мавзолей,  но  человек  восемнадцать-двадцать  бывало
всегда. Это в зависимости от масштабов субботней пьянки.
   Сам Женя не пил. Просто не пил, не хотел. Его блевать тянуло от одно-
го вида воскресной очереди: похмельных  пролетариев,  мелких  конторских
служек и их жеванных-пережеванных от рожи до жопы баб.  Особенно  пугали
пустые синие титьки, вываливающиеся из-под махровых халатов.
   Комнатка его, узкая, как челнок, окнами выплывала на двор, на плоскую
крышу сарая, по ветхости опиравшегося на забор. За забором  жили  дохлые
кошки.
   Потом на пустыре за забором стали собираться  трансляторы.  Это  были
вполне нормальные люди, и никто никогда бы на них внимания  не  обратил,
если бы они не обратили его на себя сами.
   Их долго не замечали. На пустырь выходила лишь часть дворового флиге-
ля - самый его торец. Справа пустырь охраняла хмурая глухая стена,  про-
тянувшаяся далеко вглубь квартала. Слева стоял немой корпус фабрики мяг-
кой игрушки. Окна корпуса покрывала такая густая грязь, что даже  прутья
решетки на фоне фабричной грязи проступали только при ярком свете луны.
   А из шести комнат жилого флигеля, окна которых смотрели на пустырь, в
четырех - люди не жили, там сваливали ненужный хлам, в одной жила полус-
лепая старушка, а еще в одной на втором этаже проживал Женя.
   Но Женя трансляторов заметил не сразу. Так что смотреть  поначалу  на
них было просто некому.
   Сам Женя потому их приметил не сразу, что в то лето вечерами работал.
Здесь стоит сказать несколько слов о Жениной трудовой деятельности.
   В работе, если работал, он считал себя специалистом широкого профиля.
Даже слишком широкого. Вот выбранные места из всех ста томов его  трудо-
вых книжек. Завод "Электосила", рабочий... Матрос в ресторане "Парус"...
ДК им.Цюрюпы, руководитель шахматной секции... Общество  "Знание",  лек-
тор... Никольский собор, иподиакон... Лаборант...  Мойщик  окон...  Сто-
рож... Снова матрос... Опять руководитель, но уже хора старых  большеви-
ков все в том же ДК Цюрюпы...
   Приступы трудовой активности на Женю находили не часто. Обычно  ближе
к весне, и длились, большее, до середины лета.
   Это внешняя стороны Жениной жизни - общественная, или  дневная.  Ноч-
ная, та, что была скрыта внутри, под тонкой кожей, крапленой рыжими пят-
нышками веснушек, и в печке Жениной головы - о ней не знали даже в  Шес-
том отделении милиции.
   Теперь о трансляторах.
   Появлялись они всегда по одному, вечерами, часам, примерно, к  шести.
Друг друга никогда не приветствовали - казалось, просто не обращали друг
на друга внимания. Как лунатики.
   Шли тихо, молчком. Очень тихо. Хотя ясно было, что дорогу они не  вы-
бирали. Словно слышали некий зов, неслышный для  обыкновенного  уха,  но
для них - как ангельский голос или дьявольское насвистывание.
   Было странно видеть, как рядом взбираются на забор пожилой человек  в
форме железнодорожника и длинный волосатый громила. Оба сопят, царапают-
ся о шляпки гвоздей. Но не матерятся, лезут  сосредоточенно.  Или  седой
профессор с трещащим по швам портфельчиком и метрах в двух от  него  ка-
кая-нибудь испитая тетка - в руке рыболовная сеть, в ней пустые бутылки,
а на ногах грязное трико по колено.
   Так они собирались. Не по-человечески странно.
   Впрочем, смотреть на них все равно было некому. Кроме слепых  фабрич-
ных окошек, абсолютно глухой стены, немого забора да сумасшедших городс-
ких облаков.
   Потом они сходились в кружок и так стояли: молча, глаза уперев в зем-
лю. Стояли полчаса, час. Как завороженные. Молчали, не двигались, не ше-
велили губами. Глаза открыты, руки сцеплены, как замки.
   Женя, когда увидел, первое что подумал - сектанты. Потом достал  куп-
ленный по случаю телескоп и рассмотрел лица. Они  были  разные.  Старые,
очень старые и не очень, молодые, с усами и  с  пучками  жестких  волос,
по-гусарски торчащих из бородавок.
   Лиц он всего насчитал двенадцать - число апостольское.
   Но несмотря на разницу лиц, возрастов и одежды, неподвижность и  сос-
редоточенность взгляда делали их похожими.
   В первый раз увидев трансляторов из окна, Женя не узнал самого  глав-
ного. Это главное открылось спустя короткое время.
   Надо сказать, ко дню знакомства с трансляторами  Женя  как  раз  свел
счеты с хором старых большевиков. Те его сами выжили, посчитав цвет  Же-
ниной головы глумлением над красным знаменем и их революционными идеала-
ми. Женя на большевиков не обиделся. Взял расчет и, зайдя  по  дороге  в
комиссионку, купил за сто пятьдесят рублей телескоп.
   Кружок из странных людей очень его озадачил. Он не мог  просто  смот-
реть из окна, окно мешало, искажая истину и природу. Оно чего-то не  до-
говаривало. И даже теплое стеклышко окуляра держало сторону не его,  Же-
ниного, удивления, а той холодной и плоской уловки, изобретенной  обыва-
телям на потребу.
   Ни в какой секте трансляторы, конечно, не состояли.
   Женя это понял потом, когда, пружиня головой о забор и посасывая  за-
ноженный палец, разглядывал собравшихся в дырочку. Он все ждал,  чем  же
закончится их затянувшееся молчание.
   Время шло. Трансляторы стояли, словно переодетые в людей  рыбы.  Женя
устал ждать и уже собрался оставить этот молчаливый аквариум, когда поя-
вился звук.
   ...Тихо дрожала листва. Серебряный колокольчик звенел то  громче,  то
совсем умирая. Из глубины леса, из влажной  бархатной  темноты  смотрели
большие птицы. Крик их, похожий на вздох, был глух и печален от старости
и тоски. Ударила капля, другая. Застучала дождевая  вода.  Лес  зашумел,
задвигался, птицы в чаще умолкли.
   Голос дождя крепчал...
   Сначала Женя подумал, что в доме включили радио. Он оглянулся на тем-
ную стену флигеля. Дом молчал.
   И вдруг за забором что-то переменилось. Звук  не  утих,  он  сделался
громче и внятней. Продолжали шуметь деревья, и капли стучали по листьям.
Но появилось другое. Появились пропавшие лица. Лица трансляторов из  ма-
сок со стеклянными пуговицами оживали, ожили. Женя увидел, как свет рас-
текается по желобкам морщин, по вмятинам и небритой коже. Лица  преобра-
жались. Это были лица детей, радующихся празднику звуков. Они стояли  по
кругу и слушали лес, слушали птиц и дождь, слушали дальний  мир,  бывший
вне их и одновременно с ними.
   Женя был не из тех, кто спешил разложить любую тайну по  полочкам.  К
позитивистам он относился как к глухонемым - жалел их и отходил в сторо-
ну. Рационалистов, традиционных марксистов и неомарксистов-ленинцев, от-
части даже прагматиков он считал одноногими инвалидами, из  глупой  гор-
дости не желающих пользоваться костылями.
   Он сразу решил, пусть тайна останется тайной, и раз ему  выпало  при-
коснуться к ней краем уха, то и того достаточно. Он был не жадный. И  не
хотел развести волшебно звучащий круг.
   Собрание трансляторов повторилось на другой вечер, и через день, и  в
среду. Женя уже заранее ждал, когда последний перевалится через забор, и
приникал к заветной дырочке в дощатой стене. Последним обычно  перелезал
белый, как кость, старик в помятой рабочей робе. Лез  он  медленно  и  с
одышкой. Жене всякий раз хотелось его подсадить. Но показываться  им  на
глаза он не решался.
   Теперь он знал, что молчание трансляторов - лишь ожидание. И он  тер-
пеливо ждал.
   Звуки не повторялись. Если в первый раз говорил  лес,  то  на  другой
день запела упругая, как струна, тишина. Он никогда не думал, что тишина
способна звучать. Она рассып[/]алась на разноцветные капли звуков, ни на
мгновение не затихала, а жила глубиной и наполненной звездами  бесконеч-
ностью.
   Женя понял, что это было. Космос. Великий Космос. Здесь,  за  простым
заборчиком, на затертом среди домов пустырьке.
   Сердце его дрожало.
   На третий вечер Женя услышал речь. Это не был голос никого из двенад-
цати. Странный, ни на что не похожий, он разливался волнами и мягко  ка-
сался слуха. Не похожий и вместе с тем похожий. В нем звучал и шум леса,
и плеск дождя, и дыхание Великого Космоса. Казалось, он  вобрал  в  себя
все голоса мира и одновременно оставался самим собой.
   Женя вслушивался, прильнув к забору. Он боялся дышать. Он хотел  про-
никнуть в смысл непонятной речи. Он сердцем чувствовал, нет слов важнее.
Вот-вот, и тонкая пленка непонимания лопнет. Еще немного...
   - Эй, там! Никому не двигаться, стреляю.
   Участковый Гром стоял на краю огромной, как смерть, стены, что  сава-
ном застилала полнеба. Снизу он казался маленьким, как лесной паучок,  и
таким же игрушечным и не страшным.
   Никто и не думал двигаться.
   Грому этого показалось мало.
   - Чтобы ни одна сука у меня...- И не допищав до конца,  он  спрятался
за кваканье пистолета.
   Эхо облетело пустырь, и уже слаженный лягушачий хор, не хуже красноз-
наменного, запел, будоража воздух.
   Но все это было мелко, как мелкое пригородное болото. Никто  из  две-
надцати, и даже тринадцатый, Женя, не заметил ни кваканья, ни  брюзжанья
с края стены.
   Голос. Другой. Высокий, как само небо. Он нисходил на них, как огнен-
ные языки на апостолов в праздник Пятидесятницы. Он не отпускал, и разве
слушающим его было дело до какого-то  Грома  -  пустячка-паучка,  чертом
заброшенного на крышу.
   Сверху по стене поползла тонкая нить паутины. Чем  ниже  она  спуска-
лась, тем становилась толще, и вдруг у самой земли оказалась мощным  ви-
тым канатом.
   Женя не сразу понял, что происходит. Крик и выстрел он слышал, но они
чиркнули серной молнийкой по самому краю сознания, не оставив на нем  ни
царапины. Не в молнийке было дело. В глазу сидела ресница. Она досаждала
и мешала смотреть, погружаясь в зрачок, как вражеская  подводная  лодка.
Она угрожала свободе.
   Женя сначала мизинцем, потом краем воротника попытался спасти  попав-
ший в беду зрачок. Но простые средства не помогали. И не мудрено - когда
ресница в фуражке и у нее расстегнута кобура, мизинец помощник неважный.
   Гром, как капля чернил, стекал по канату вниз. Он уже пересек  огром-
ную смоляную надпись, протянувшуюся поперек стены. "Гаврилов - фашист  и
жадина" - было выведено аршинными буквами. Гром как раз закрывал  фураж-
кой жирную шестирукую Ж. Пистолет он держал в зубах и походил сейчас  на
дворнягу, подобравшую обгорелую кость. В глазах стоял немой лай, фуражка
ремешком цеплялась за подбородок.
   И тут до Жени дошло, наконец. Он понял: как только этот  подавившийся
костью висельник сапогами коснется земли - всему конец. Ничего больше не
будет. Ни Голоса, ни трансляторов. Ничего.
   Боль проткнула его тупым острием гвоздя.
   Дыхание будущей пустоты охолодило тело.
   И Женя - Красное солнышко, рыжий, упрямый Женя -  уже  летел  ракетой
вперед, туда, к свисающей плети каната.
   Он бежал ровнехонько вдоль стены, золотистые  кольца  пыли  цеплялись
ему за подошвы. Добежав до каната, он ухватил его крепко - прямо за раз-
мочаленную мотню. И не останавливаясь, побежал дальше. Канат в руке  на-
тянулся, стрела огромного маятника с гирькой, сработанной под милиционе-
ра, пошла скользить вдоль стены.
   Выше, выше - пока рука удерживала канат. Потом эстафетную палочку пе-
рехватила инерция.
   Маятник отмерял время. Стрела то взметывалась под самую крышу, то  по
закону иуды Ньютона, придуманному властям на погибель, набирала  силу  и
камнем ухала вниз. Но и там, внизу у земли, летучее тело Грома не задер-
живалось ни на секунду.
   Когда движение начинало гаснуть, Женя снова вступал в  славную  долж-
ность часовщика. Он подводил часы, оттягивая канат  до  предела,  и  все
повторялось опять.
   Железный кляп пистолета не давал Грому кричать. Сама качка его не пу-
гала, на голову Гром был крепок. Но чтобы удерживаться на ходу,  он  все
же вплелся в канат синей государственной нитью. Минут через пять полета,
ворочая языком и потихоньку приразжимая зубы, ему удалось-таки  перемес-
тить пистолет в щербатую половину рта. Рукоятка клином  вошла  в  тесную
челюстную расщелину, и теперь он мог подавать голос.
   - Питалас! - прокричал он криком кастрата.
   - Посазу!
   - Рызый, концай кацать! Падази, вытасю изюбов питалет.
   Но Женя его не слушал. Женя смеялся бешено, как рыжий бесенок,  отыс-
кавший управу на самого Балду.
   Трансляторов уже давно не было. Женя сам не заметил, как они покинули
поле боя. Ему сделалось хорошо. Голос спасен, он спас его  от  страшного
ненебесного Грома. Теперь Гром не страшен.
   - Все, прощаю,- крикнул он вверх, в торчащие из-под фуражки  лимонные
дольки ушей.
   Женя остановил канат.
   Уже на пиках забора он оглянулся. Но не  на  Грома,  на  само  место,
словно хотел увидеть дрожащие в воздухе золотинки, следы чудесного Голо-
са.
   Пустырь сиротливо молчал, золота не плавало ни крупицы.
   Нет, он увидел, одна незнакомая звездочка расправила острые  хоботки.
Лучи потянулись к нему, на лету превращаясь в стрелы. Земля  закачалась,
потом завертелась волчком, и последнее, что он увидел, это узкие  струны
забора и голубокрылого ангела, черным блестящим смычком играющего на за-
боре Шопена.
   Неизвестно, где Женю похоронили. Неизвестно, кто были  его  родители.
Может быть, он и родился-то не у нас на Земле, а упал к  нам  однажды  с
близкой планеты Солнце, до которой в осенние дни так  просто  дотянуться
рукой.

   Сентябрь 1989

ХРИСТА ВОЛЬФ
    ОПЫТ НА СЕБЕ
Размышления к протоколу одного эксперимента

    Не подлежит сомнению: эксперимент удался. Вы, профессор, один из ве-
личайших людей нашего века.  К сиюминутной славе вы  равнодушны.  А  мне
правила секретности, которыми мы связаны, не только гарантируют строжай-
шую тайну во всем,  что касается материалов нашего опыта,  но  позволяют
включить эти непредусмотренные записки в протокол моего эксперимента.
    Восполнить пробел в протоколе,  подробно исследовав причины его воз-
никновения, - лучшего предлога довести до вас свои соображения не найти.
Устав  отыскивать предлоги и отговорки,  выскажу-ка все начистоту,  вос-
пользовавшись привилегией женщин,  к которой они так редко обращаются, -
косвенный  вывод,  сделанный  мною в тот период,  когда я была мужчиной,
вернее,  намеревалась стать мужчиной. Мои свежие впечатления требуют вы-
хода. Радуясь вновь обретенной власти над словами, я не могу не поиграть
ими,  не могу не насладиться их многозначностью,  что, однако, не мешает
мне со всей ответственностью заявить, что в моем протоколе вы познакоми-
тесь с данными точными, безошибочными и однозначными.
    Нечто-199-превосходное средство, пригодное для того, чтобы без риска
и без нежелательных побочных явлений превращать женщину в мужчину.  Тес-
ты, подтверждающие нашу гипотезу, отличаются именно теми свойствами, ко-
торыми, как вы раз и навсегда внушили нам, когда мы были еще студентами,
должны отличаться безупречные тесты:  они  надежны,  чувствительны,  они
улавливают  нюансы и правомерны.  Я сама их составляла.  Протокол я вела
самым добросовестным образом. Каждое слово в моем отчете обоснованно.
    Но все слова отчета в их совокупности, по существу, ничего не объяс-
няют: не объясняют ни почему я решила стать объектом опыта, ни тем более
почему я прервала опыт через тридцать дней и вот уже  две  недели  вновь
благополучно существую как женщина.  Я знаю, что истина - этого слова вы
предпочли бы избежать - весьма далека от фактов протокола.  А вы с вашим
фанатичным  преклонением  перед  результатами  измерений  заставили меня
усомниться во многих присущих только мне одной словах,  хотя именно  они
помогли  бы мне теперь оспорить мнимый нейтралитет этого протокола моими
подлинными воспоминаниями.
    Любопытство, будто бы сказали вы.  Любопытство как условная  причина
моего согласия на этот опыт. А любопытство-порок женщин и кошек, мужчина
не одержим стремлением к познанию, жаждой знания. Это соображение я выс-
казала вам, и вы улыбнулись, оценив его по достоинству, если я правильно
понимаю вашу улыбку.  Вы никогда не спорите, когда вас ловят с поличным.
Однако вы прилагаете все усилия к тому,  чтобы вас не поймали. Мне и са-
мой интересно - почему?  Теперь все хотят знать,  какой черт дернул меня
досрочно оборвать успешный опыт. Но отчего никто не поинтересовался при-
чинами,  толкнувшими меня на столь безумный поступок? Даже вы никогда не
задали мне этого вопроса - ни до,  ни после.  Либо вы знаете все ответы,
либо слишком горды и не хотите разоблачить себя вопросами...
    Быть может,  заведующей отделом кадров следовало поговорить со мной?
Но  у  нее было полно хлопот с правилами соблюдения секретности.  Теперь
мне даже как-то подозрительно,  что никто из нас не нарушил  тогда  обет
молчания  - точно сообщники,  чьи рты замкнуты совместным преступлением.
Мой текст заявления - видимо - отличался от текста этичной беспристраст-
ностью его подписали. Белый лист официального бланка стандартного форма-
та со штампом Академия наук.  И далее,  что я,  движимая...  руководимая
(прогресс науки,  гуманистические цели и так далее)... добровольно отдаю
себя в распоряжение ученых в качестве  подопытного  лица  (в  дальнейшем
ИЛ).  Я подписала этот документ,  следовательно, правда... что была пре-
дупреждена об известном риске.  Я подписала...  что в случае  "частичной
или  полной  неудачи опыта Академия гарантирует необходимое возмещение и
компенсацию".  (Интересно, что представляли себе вы или заведующая отде-
лом кадров под "частичной неудачей"?)
    Все это  меня и развеселило,  и разозлило одновременно,  но бумагу я
подписала.  Кадровичка смотрела на меня с ужасом и восхищением,  а  ваша
секретарша тем временем разворачивала за моей спиной неизменный во время
церемонии награды или назначения букет гвоздик.
    Я и сама знала,  что я более,  чем кто-либо другой, подхожу для роли
подопытного лица:  одинокая, бездетная. Хоть и не в идеальном, но в при-
годном возрасте - тридцать три с половиной  года.  Здорова.  Образование
высшее.  Доктор  психофизиологических наук и руководитель рабочей группы
ИЛ (изменение пола) в Институте гормональных проблем,  посвящена,  стало
быть, в программу исследования, как никто другой, кроме разве что самого
директора института. Обучена специальной технике измерений и наблюдений,
а  также соответствующему профессиональному языку.  И наконец,  способна
проявить чисто мужскую отвагу и свойственное мужчинам умение  преодолеть
самое себя; оба качества в ходе опыта могут очень и очень пригодиться.
    Одно только  зачту  я в вашу пользу:  вы не пытались лживыми словами
изобразить как привилегию то,  что я считала своим тяжким долгом.  Так у
меня отпала последняя возможность вспылить, защищаться, забить отбой. Да
и как защищаться,  когда во время совещания тебе передает папку с  доку-
ментами директор института?  Никак.  Ты принимаешь ее.  Плотная папка, в
которой лежат все материалы, содержащие необходимые будущему подопытному
лицу сведения и всем присутствующим
    известные, и никто из присутствующих не подозревает,  что точная ко-
пия этих материалов лежит в моем сейфе,  а вы твердо рассчитываете,  что
ни  один  мускул на моем лице не дрогнет.  Мы великодушно разрешим нашим
сотрудникам наконец-то умилиться.
    Это был понедельник,  девятнадцатое февраля 1992 года, хмурый месяц,
среднее число солнечных дней которого оказалось значительно меньше сред-
него числа за последние пятьдесят лет. Но когда мы утвердили дату начала
опыта - четвертое марта и вы закрыли совещание,  молча пожав мне, в отс-
тупление от своих правил,  руку, секунд примерно десять в вашем кабинете
светило солнце.  Рукопожатие, улыбка, "выше голову", выдержка и благора-
зумие прежде всего - да, в эту минуту, как и всегда, я все понимала. Да-
же то,  что нерентабельно было бы создавать вначале препарат, превращаю-
щий мужчин в женщин;  для столь нелепого опыта не нашлось бы подопытного
лица...
    Минуту, на  которую  вы задержали меня после совещания,  вы продлили
еще на тридцать секунд,  чтобы сказать мне - я, разумеется, это знала, -
что редкого минус года199 тоже вполне надежное средство и,  как только я
пожелаю,  поможет мне еще до окончания условленного трехмесячного  срока
вновь стать женщиной.  И ничего более - ни знака, ни взгляда, ни легкого
движения век.  Вашему непроницаемому выражению лица  я  противопоставила
свою решимость, как у нас издавна повелось.
    Моему другу,  доктору Рюдигеру, которого вы цените как ученого, хотя
и считаете человеком безвольным, пришла в голову спасительная идея: ког-
да  я  вышла  из вашей комнаты,  он смерил меня наглым мужским взглядом,
присвистнул и заметил: - Жаль-жаль, красотка!
    Удачно сказано. Только это и можно было сейчас сказать, но впечатле-
ние от его слов держалось всего один миг.
    Две недели, которые нам остались, мы заполняли всяческими пустяками,
дурачились и куролесили,  что вы,  кажется, принимали за веселье. (В эти
дни каждый проявил себя, как мог: Рюдигер пользовался случаем поцеловать
мне руку,  заведующая лабораторией Ирена забывала привести ко  мне  свою
маленькую дочь,  когда давала ночью приют очередному мужчине,  а Ееата -
лучшая женщина-химик, какую вы, профессор, знаете, - намекала, что зави-
дует мне.  О,  избавьте меня от всяких примитивных излияний, скажете вы.
От вашей неуравновешенности,  вспышек настроения, всевозможных промахов.
И меня бы удивило,  если бы вы за все эти десять лет-с тех пор как неза-
долго до экзаменов запрограммировали меня этой фразой - хоть раз замети-
ли,  что я не владею собой. Поэтому-то, как поняла я из одного замечания
вашей секретарши, я вполне заменяла вам ученогомужчину...)
    Однажды в субботу,  за два дня до начала опыта,  я чуть не позвонила
вам.  Я была дома, "под облаками" - выражение Ирены, которая живет двумя
этажами ниже,  стало быть на пятнадцатом,  - сидела у огромнейшего  окна
моей гостиной;  уже стемнело,  все больше и больше огней городка научных
работников и берлинских огней приветливо мигали мне издалека.  Я  выпила
рюмку коньяку - что было против предписанного режима, - с минуту смотре-
ла на огонь,  горевший в вашем кабинете,  огонь, который я всегда отличу
среди множества других огней, и взялась за телефонную трубку. Набрав ваш
номер,  я услышала гудок и тотчас ваш голос,  пожалуй, чуть менее офици-
альный,  чем обычно.  Хотя я молчала, вы трубку не положили, но ни слова
не произнесли, и потому я слышала ваше дыхание, а вы, быть может, мое. Я
размышляла  о  самых отвлеченных предметах.  Известно ли вам,  что слово
"грустно" связано как-то со словами "падать", "опускаться", терять силы?
А слово "отчаянно" первоначально значило не что иное,  как взять направ-
ление на определенную цель - и к тому же едва успев принять решение? Это
я была отчаянной, когда девятнадцатилетней девчонкой, сидя на вашей пер-
вой лекции,  нацарапала на клочке бумаги огромную букву "я" и  подвинула
клочок Рюдигеру! А вы, профессор, как раз в эту минуту высказали предпо-
ложение, что среди юных дев, "невинных", и ничего более, сидит, быть мо-
жет,  та,  кто лет через десятьпятнадцать согласится, чтобы ее с помощью
фантастического препарата,  который еще требуется изобрести,  обратили в
мужчину. "Отчаянная!",- нацарапал тут же Рюдигер.
    Теперь вы понимаете, почему мне было так важно именно Рюдигера вклю-
чить в нашу рабочую группу?
    Минуту спустя я уже положила трубку,  улеглась в  постель  и  тотчас
заснула,  к чему приучила себя железной тренировкой (и лишь теперь,  как
ни странно,  эта тренировка не срабатывает); дисциплинированно, по уста-
новленному  расписанию  провела я воскресный день,  проделав необходимую
подготовку - строго соблюдала часы приема пищи, вела требуемые измерения
и записи, что, как выяснилось вечером, возымело должное действие: я тоже
невольно спутала упорядоченный,  не подверженный случайным обстоятельст-
вам режим дня с закономерным действием высшей необходимости, снимающей с
нас беспокойство,  страх и сомнения.  Не имея выбора, мы порой можем уз-
нать,  почему делаем то,  что мы делаем. Тут все мои веские, а также не-
веские причины потеряли всякое значение по сравнению  с  одной,  которой
вполне хватало: я хотела проникнуть в вашу тайну.
    В понедельник  утром  я вовремя была в институте,  и в шесть часов в
подобающей обстановке вы сделали мне первый укол;  укол усыпил  меня,  и
началось мое превращение,  которое завершилось еще девятью, следующими с
интервалами в пять часов,  вливаниями Нечто-199.  Мне кажется, что я все
это время грезила,  хотя слово "грезить",  пожалуй, не совсем точное. Но
нельзя же упрекать язык за то, что у него нет в запасе слова, обозначаю-
щего  этапы  того смутного состояния,  в которое я впадала и при котором
мне казалось, что я плыву в глубинах светло-зеленых вод, среди причудли-
во  прекрасных  растений и животных.  Существо,  что плыло в этих водах,
скорее напоминало какой-то стебель,  у которого постепенно стали  отрас-
тать плавники и жабры, пока он в конце концов не превратился в красивую,
изящную, скользкую рыбу, что легко и с наслаждением двигалась в воде меж
зеленых водорослей и листьев. Когда я проснулась, первая мысль была - ни
рыба ни мясо.  Но тут я увидела наши электронные часы, прочла на них да-
ту,  узнала время: шестое марта 1992 года, три часа ночи; я стала мужчи-
ной.
    У моей кровати сидела Беата. Удачная идея, если это придумали вы. (А
что вы, профессор, буквально за минуту до моего пробуждения покинули ла-
бораторию,  я до недавнего времени не знал!) Я  повторяю:  ваш  препарат
превосходен. Ни помрачения сознания, ни тошноты. Прекрасное самочувствие
и неистовая потребность в движении на свежем воздухе,  которую я тут  же
смог удовлетворить;  не считая обязательного и систематического выполне-
ния тестов,  я не был связан строгой программой,  поскольку мы  считали,
что  лучше всего человек познает свои возможности в условиях полной сво-
боды передвижения. А что протокол я буду вести добросовестно, можно было
не сомневаться, опыты с изменением пола на обезьянах показали, что изме-
нений черт характера  у  подопытного  животного  не  происходит.  Обезь-
яна-самка,  на которую можно положиться, становилась самцом, на которого
тоже вполне можно было положиться.
    Извините, я отвлекаюсь.  Без всякой причины, впрочем, ибо чувствовал
я себя прекрасно, чего со мной уже давно не случалось. Так чувствует се-
бя человек, сумевший наконец восполнить существенный пробел в своей жиз-
ни.  Точно избавившись от гнета,  я вскочил, надел новый костюм, который
сидел безукоризненно,  тем самым полностью подтверждая наши  прогнозы  о
размерах первичных и вторичных половых признаков будущего мужчины,  рас-
писался у Беаты в получении новых документов,  выправленных на избранное
вами имя Иначек,  и вышел на улицу,  пустынную еще, освещенную фонарями,
главную улицу нашего городка.  Отсюда я отправился к холму, где располо-
жена обсерватория,  взобрался наверх,  нашел, что вид звездного неба не-
изъяснимо прекрасен, восславил прогресс науки и - зачем скрывать? - ваши
заслуги, профессор. Я воздал также хвалу мужеству женщины, которой я был
всего два дня назад и которая-это я ощущал со всей достоверностью, - за-
таившись,  точно кошка,  дремала во мне. Признаюсь, меня это устраивало,
зачем же сразу и навсегда отталкивать поддержку?  Но сегодня я спрашиваю
себя,  не следует ли обратить внимание моих последовательниц на то,  что
отказаться от своей женской сущности они сумеют  вовсе  не  тотчас,  как
только станут мужчиной.
    Мое приподнятое настроение держалось полтора дня и одну ночь. В про-
токоле опыта вы прочтете, что я в то утро медленно - мне понадобилось на
это сорок минутспустился с холма и пошел к своему дому-башне.  А задума-
лись ли мы с вами над тем,  что новехонький мужчина вынужден будет обхо-
диться воспоминаниями бывшей женщины? Так вот я, Иначек, думал по дороге
о бывшем возлюбленном той женщины,  которой я некогда был.  О моем милом
Бертраме,  объявившем  мне  почти три года назад на этой самой дороге от
обсерватории, что так больше жить нельзя. Он не возражает против женщин-
научных работников, он за высокий процент женщин в науке; но что попрос-
ту противопоказано женщине, так это стремление к абсолюту. Нельзя же мне
проводить ночи в институте (мы тогда начали опыты с обезьянами; помните,
профессор, тех первых самок с повышенной возбудимостью?), нельзя же пос-
тоянно увиливать от решения вашей главной проблемы. А наша главная проб-
лема-ребенок.  Мне было тридцать, и я признавала, что Бертрам прав. Раз-
говор наш состоялся как раз в тот день, когда вы мимоходом назначили мне
примерный срок для опыта с человеком:  три года. И предложили руководить
новой рабочей группой.  Должна же я знать,  чего хочу, сказал Бертрам. Я
хотела ребенка. У Бертрама теперь есть ребенок, я могу его видеть, когда
пожелаю,  жена Бертрама хорошо ко мне относится.  Но меня смущает, что в
ее отношении сквозит порой благодарность и какая-то растерянность:  неу-
жели  нашлась женщина,  которая отдала другой такое сокровище,  как этот
мужчина?  Никуда же, черт побори, не годится, сказал Бертрам, - мы оста-
новились у ярко освещенного дворца культуры Урания,  был дивный прозрач-
ный майский вечер,  повсюду прогуливались юные влюбленные пары, - никуда
же не годится,  что у меня не находится времени побывать на дне рождения
хоть у кого-нибудь из его многочисленной родни и что я ни разу по-насто-
ящему не обиделась на него.  И не ревновала его.  И не желала владеть им
целиком и полностью, что, разумеется, всякий сочтет за отсутствие насто-
ящей любви. Неужели я не могу хоть в чем-то пойти ему навстречу? В ответ
я спросила его - куда?  В ухоженную  трехкомнатную  квартиру?  Проводить
вместе  вечера у телевизора и вечно бывать в гостях у его многочисленной
родни?
    На следующий день я дала согласие руководить нашей  группой,  о  чем
впервые  вспомнила без сожаления в первую ночь,  став мужчиной.  А в тот
вечер было произнесено слово "противоестественно",  и убрать его никакие
чары были не в силах. Когда-нибудь, сказал Бертрам, женщина, которая от-
вергает найденный специально для ее пола компромисс,  которой  никак  не
удается лсмягчить взгляд и обратить глаза в клочок небес или каплю воды,
которая не желает,  чтобы ее вели по жизни за ручку,  а хочет жить своим
умом,  когда-нибудь эта женщина поймет,  что значит вина. Смотри, как бы
тебе не пожалеть.  Я пожалела тотчас,  как только Бертрам  повернулся  и
ушел от меня.  Но теперь,  став мужчиной,  я на том же месте ничуть ни о
чем не жалел. Единственное, что я чувствовал, - это благодарность.
    А распознали вы мою тактику в последние три года?  Вам, чтобы прове-
рить ваш препарат, нужна была такая женщина, как я. И я хотела исподволь
подвести вас к мысли,  что вы нуждаетесь во мне. Я, женщина, должна была
доказать свою ценность,  соглашаясь стать мужчиной. Я прикинулась непри-
тязательной, дабы скрыть, что понимаю свое нелепое положение.
    Привратнику нашего дома я представился в то первое утро  моим  собс-
твенным  кузеном,  который по договоренности собирался пожить в квартире
кузины,  уехавшей в командировку,  и меня тотчас занесли в домовую книгу
под  рубрикой  в гости на длительный срок.  Ни одна душа не заметила от-
сутствия жилицы из квартиры номер 17.09 и не обратила внимания на нового
соседа. В этом отношении все шло без сучка без задоринки.
    Как обычно,  войдя  в комнату,  я сразу же встал у большого окна.  В
шкафу висели мужские костюмы, в ванной лежали предметы мужского туалета.
А я стоял,  устремив чисто женский взгляд в окно вашего кабинета, единс-
твенное,  к моему удовлетворению, освещенное окно длинного институтского
здания,  но и оно очень скоро, как если бы свет у меня послужил сигналом
для вас,  погрузилось в темноту.  Тут я,  Иначек,  попытался  изобразить
улыбку,  которой так хорошо владел,  будучи женщиной. Улыбка эта все еще
жила во мне,  я явственно ощущал ее. Но одновременно чувствовал, что она
мне больше не удается.
    Это был первый,  очень еще краткий приступ замешательства. Хорошень-
кое дело,  пробормотал я и отправился под душ, где, познакомившись впер-
вые со своим новым челом,  заключил с ним тесную дружбу; да, как мужчина
я оказался таким же видным,  статным и  цветущим,  каким  был  женщиной.
Уродливого человека мы, чтобы не дискредитировать метод, не допустили бы
к подобному эксперименту...
    Затаенная обида?  Доктор Рюдигер был первый,  кто  упрекнул  меня  в
этом. Но еще до того он позабавился рассказанной мною историей о "малют-
ке" соседке.  Я столкнулся с ней утром в лифте и, слыша ее вздохи, спро-
сил,  что у нее болит. В ответ я получил взгляд, который и червяка прев-
ратил бы в мужчину.  Однако наиприятнейшие ощущения не нашли у меня пол-
ного выражения из-за чисто женской насмешливой мысли:  гляди-ка,  а ведь
действует!..  Потому-то я и рассказываю об этом.  Чтобы вы не  подумали,
будто средство ваше хоть в чем-то,  а особенно в этом наиважнейшем пунк-
те, дало осечку. Это я, я - женщина, насмешками, щепетильностью или поп-
росту нетерпением саботировала мужские триумфы господина Иначека. Это я,
я - женщина, помешала ему поднять "малюткину" сумочку (разве не была "я"
старше?), заставила его громоздить ошибку на ошибку, пока взгляд ее, по-
началу ничего не понимающий, не стал ледяным.
    - Да, милый мой, - так обращался теперь ко мне доктор Рюдигер, - вот
и наступил час отмщения.
    Правда, потеряв меня, он быстро утешился. И, считая меня вполне при-
емлемым, прежде всего хотел отработать тест, который бы однозначно дока-
зал,  что чувства мои реагируют именно так,  как следовало ожидать, судя
по моим прежним показателям.  Синее оставалось для меня синим, жидкость,
нагретая до 50 градусов, - горячей, а тринадцать бессмысленных предметов
на лабораторном столе я не в состоянии был запомнить быстрее,  чем преж-
де;  последнее, кажется, несколько разочаровало Рюдигера. Но когда я вы-
полнял дополнительный тест,  кое-какие мои новые  ответы  отличались  от
старых, и тут он оживился. Увеличение же времени на ответы вполне объяс-
нялось потерей спонтанности:  должен ли я отвечать как женщина?  Или как
мужчина? Если как мужчина, то что же, ради всего святого? В конце концов
я отвечал на красное не любовь,  как прежде,  а ярость.  На женщину - не
мужчина,  а красавица,  на ребенок - грязный вместо нежный, на девушка -
не стройная, а прелесть.
    -О-ля-ля, -сказал Рюдигер, - полный порядок, мой милый.
    После этого теста мы решили пойти закусить. И, непринужденно болтая,
зашагали по длинным институтским коридорам к столовой; одной рукой Рюди-
гер,  погруженный в разговор,  обнял меня за плечи. Два добрых приятеля.
Общим  знакомым  Рюдигер  с удовольствием представлял меня как коллегу и
гостя института,  а если те удивлялись, что им знакома та или иная черта
в моем лице,  мы их высмеивали. За вашими дверьми, профессор, царила ти-
шина. Вы нигде не попались нам навстречу. И в столовой вас не оказалось.
Нет,  любопытством вы не страдали.  А потому не видели, что мне пришлось
есть свиную ножку с  гороховым  пюре-доказательство  мужественности,  по
мнению доктора Рюдигера.
    В первый,  но  не в последний раз я подумал,  что под влиянием моего
превращения мой визави изменился больше,  нежели я сам. Поистине, только
вы  ничуть не переменились.  Доктор Рюдигер без обиняков признавал,  что
удовлетворен моим "новым" изданием,  и даже готов  был  обосновать  свое
удовлетворение.  Мотив мести,  конечно же, надо считать шуткой. Хотя не-
большое наказание мне, возможно, пошло бы на пользу. За что? Да за прок-
лятое высокомерие,  разумеется. За плохой пример, который я подал другим
женщинам своим добровольным безбрачием,  усугубляя тем самым все возрас-
тающее  отвращение слабого пола к браку и поддерживая мятеж против скуки
и непродуктивности этого института.  О нет,  Рюдигер вовсе не сидит  под
стеклянным колпаком.  Холостяк - вот он, например, - это свободный чело-
век,  который ни у кого ничего не отбирает. Доктору Рюдигеру в голову не
пришло, что я еще не утерял своего чисто женского инстинкта, который тут
же подал мне сигнал: так страстно жаждет отмщения тот, кто чувствует се-
бя униженным.  А доктора Рюдигера оскорбляло, что он, даже если бы захо-
тел,  все равно не заполучил бы меня в жены, и вообще никто не заполучил
бы меня.
    И вот,  пока  мы  ели яблочный торт и пили кофе,  он со всей серьез-
ностью предпринял попытку обратить меня в мужскую веру.  Женщин,  отяго-
щенных  проблемами,  доктор Рюдигер недолюбливает - а кто их любит?  Они
сами себя не любят, те, кто достаточно умен, чтобы видеть тиски, в кото-
рые  попали,  -  между  мужем  и  увлеченностью работой,  между семейным
счастьем и творчеством,  между желанием  иметь  ребенка  и  честолюбивым
стремлением всю жизнь выписывать зигзаги,  точно ошибочно запрограммиро-
ванная кибернетическая мышь.  Судорожные потуги, чувство ущербности, аг-
рессивностьвсе это по-дружески тревожило его последние годы в моем пове-
дении, когда я был женщиной... Короче говоря, только бы я не сошел с ума
и опять не угодил в западню, из которой столь счастливо выбрался!
    - Э,  ты  ведь  пытаешься обратить меня в мужскую веру,  - сказал я,
засмеявшись.
    - Видишь,  - ответил доктор Рюдигер, - теперь ты можешь смеяться над
подобным предположением.
    - Ну,  раз уж мы перешли на остроты,  - продолжал я,  - может,  тебе
просто-напросто надоело ходить под началом женщины?
    - Это уже не острота, - заявил Рюдигер, - а затаенная обида.
    Что ж, по сравнению с таким выпадом я воспринял крепчайшую кубинскую
сигару, которую он предложил мне после кофе, как чистый юмор. Тут я уви-
дел Ирену и Беату,  они пересекали столовую, направляясь к нашему столи-
ку. Крена в своем вечном зеленом свитере вышагивала точно цапля, а бесц-
ветное лицо Беаты бледнили заново выкрашенные пепельные  волосы.  Бросив
взгляд на Рюдигера,  я понял:  он тоже все это заметил. Нам тотчас приш-
лось заверить обеих,  что мы вовсе не проезжались на их счет. Отчего это
женщины всегда предполагают,  что двое мужчин,  если сидят одни,  обяза-
тельно проезжаются на их счет?
    - Оттого, что они почти всегда так делают, - сказала Ирена.
    - Оттого, что женщины много мнят о себе, - сказал доктор Рюдигер.
    - Оттого,  что женщины по природе своей страдают комплексом неполно-
ценности, - решила Беата.
    Я слушал их, но своего мнения не имел, я жил в не очень четкой сфере
ничейной земли и ничего,  кроме едва заметной ностальгии по женской  не-
последовательности,  не  испытывал.  Крена,  видевшая  во мне совиновную
жертву бессовестного сманивания в чужой лагерь,  поспешила  предостеречь
меня против возможных попыток подкупа; попытки эти будут предприниматься
ради того,  чтобы выманить у меня секреты,  которых без меня никогда  не
узнать мужчине.
    Я усомнился,  но  доктор Рюдигер предложил в качестве доказательства
историю из классической древности.
    Некий грек по имени Тиресий  увидел  однажды,  как  спариваются  две
змеи,  и ранил одну из них.  В наказание он был обращен в женщину, и ему
пришлось спать с мужчинами. Бог Аполлон пожалел Тиресия и подсказал, как
он снова может стать мужчиной: ему надобно еще раз подсмотреть тех самых
змей и ранить другую. Тиресий так и поступил и вновь обрел свой истинный
пол.  В это же время великие боги Зевс и Гера поспорили о том, кто полу-
чает большее наслаждение от объятий - мужчина или женщина.  Компетентным
судьей призван был Тиресий.  Он утверждал, что мужчина получает лишь де-
сятую долю наслаждения, а женщина испытывает наслаждение в полной мере.
    Гера, разгневавшись на Тиресия за то,  что он выдал строго  хранимую
тайну,  ослепила несчастного. Желая утешить слепого, великий Зевс награ-
дил его даром ясновидца.
    Короткое молчание за нашим столом позволило предположить, что каждый
воздержался выдать свою первую мысль (моя была достаточно странной:  кто
ослепит меня? Вторая мысль вырвалась у всех как восклицание, смысл кото-
рого,  однако, следовало понимать поразному, поскольку вообще-то история
доктора Рюдигера была далеко не однозначной.  Ирена считала,  что и  мне
следует напомнить о наказания,  грозящих за выдачу женских тайн, а Беата
тихо спросила:
    Но как же, Тиресий ведь солгал... Беседа мужчин никогда не похожа на
разговор в смешанной компании.
    Мой энтузиазм испарился. Вместо него примерно на уровне груди я ощу-
тил пустоту.  Ничего удивительного.  Но лишало меня уверенности вовсе не
отсутствие такого женского органа,  как грудь,  а отсутствие оценивающих
мужских взглядов, которые подтверждают, что ты "существуешь".
    Свою историю,  вы, конечно, понимаете, я рассказываю выборочно и все
время  опасаюсь,  что наскучу вам.  Мне никак не удавалось почувствовать
себя шпионом, орудующим в тылу врага, нахлобучив лучшую из возможных ша-
пок-невидимок.  Зато  я  познал  все трудности применения производных от
личного местоимения ля.  Кто же не знает, что нас создают надежды, кото-
рые возлагают на пас окружающие.  Но чего стоило все мое знание по срав-
нению с первым взглядом женщины, брошенным на меня! НПО сравнению с мои-
ми прогулками по городу,  который меня не узнавал и стал мне чужим? Муж-
чины и женщины живут на разных планетах,  профессор. Я высказала вам это
- помните?  - а вы, упрекнув меня в субъективизме, ждали, что я отступлю
и поклянусь подчинить, как обычно, свои чувственные впечатления и ощуще-
ния вашему анализу.  И тут я впервые разочаровала вас.  Старые уловки не
могли тягаться с моим новым жизненным опытом.  Мне, однако, хотелось уз-
нать,  что получится,  если я останусь при своем мнении.  Если тотчас не
почувствую себя виновной,  виновной в непоправимом недостатке характера,
из-за которого мы, женщины, как ни жаль мужчинам, не способны видеть мир
таким, какой он есть в действительности. Вы, мужчины, прочно держите его
в своей сети из цифр,  кривых и оценок, не правда ли? Словно грешника, с
которым и связываться не стоит.  От  которого  отмежевываются.  Наиболее
утонченный  метод  для этогобесконечное перечисление фактов,  выдаваемых
нами за научные отчеты.
    Если вы все это так понимаете,  профессор,  то вы правы, шутливо ут-
верждая,  что наша-наука-хоть и дама,  но обладает мужским мозгом.  Годы
жизни ушли у меня на то,  чтобы приобщиться к  образу  мышления,  высшие
добродетели  которого-невмешательство  и невозмутимость.  Ныне я пытаюсь
вновь получить доступ во все заброшенные было уголки  моего  внутреннего
мира. Вас удивит, но помочь мне в этом может язык, ибо его происхождение
связано с той поразительной сутью человека,  для которого слова судить и
любить сливались в одно слово "полагать".  Вы постоянно выговаривали мне
за сожаление о безвозвратно утраченном.  А меня все равно волнуют судьбы
некоторых  слов,  и все равно больше всего на свете я мучаюсь от желания
увидеть вновь в братском единстве слова "ум" и  "разум",  ведь  некогда,
пребывая в сумбурно-созидательном лоне языка,  они,  пока мы их навек не
разлучили, означали одно и то же...
    Никогда бы я,  Иначек,  не посмел называть предметы теми же словами,
какими называл их, будучи женщиной, если бы мне пришли на ум другие сло-
ва.  Правда,  я помнил, что значил для нее "город": бездна вновь и вновь
ведущих к разочарованию, вновь и вновь зарождающихся надежд. Для него же
- иначе говоря,  для меня, Иначека, - город значил скопление неисчерпае-
мых возможностей.  Он - иначе говоря,  я, Иначек, - был опьянен городом,
тот внушал ему,  что он обязан здесь все и вся завоевать,  а женщина  во
мне еще не разучилась умело напоминать о себе или в зависимости от ситу-
ации отходить в тень.
    Эпизод из моей автопрактики вас не убедит,  но,  быть может, позаба-
вит.  О том, что женщины плохо ориентируются и потому, даже имея хорошие
навыки вождения, никудышные водители, сказал мне в первый же час занятий
мой инструктор,  желая подготовить к противоречивым реакциям водителей и
пешеходов - как женщин, так и мужчин на женщину за рулем. Это сбило меня
с толку в вопросах,  в которых прежде, как мне казалось, я хорошо разби-
ралась, и я уже начала смиряться с мыслью, что водить машину дело нелег-
кое.  Пока  меня  в начале второй недели моего мужского существования на
середине оживленной Александерплац не подвел мотор.  Тут мне не  остава-
лось ничего другого,  как застопорить движение и покорно ждать свистков,
презрительного пожатия плеч регулировщика,  бешеного воя сирен  за  моей
спиной и язвительных выкриков проезжающих водителей. И потому, когда по-
лицейский свистком и жестом закрыл движение в моем  ряду,  спустился  из
своей будки и поинтересовался, в чем загвоздка, уважительно называя меня
при этом "хозяин",  когда два-три водителя других машин без лишних  слов
оттащили  мою злополучную машину с перекрестка и никто не выказал ни ма-
лейшей охоты удовлетворить мою жгучую потребность в  поучениях,  голово-
мойке и штрафе,  я решил,  что грежу. Поверите ли, с тех пор я без труда
ориентируюсь на улицах!
    Но вернемся к моей планете. В какой части протокола должен был я от-
метить ощущение,  ничем, правда, не доказуемое, что мне, теперь мужчине,
стало куда легче переносить тяготы земной жизни?  В той,  где  записано,
как  однажды вечером на пустынной улице в двух шагах от меня упала в об-
морок юная студентка?  Чувствуя почему-то  укоры  совести,  я  помог  ей
встать,  подвел к скамье и предложил - ведь это же само собой разумеется
- отдохнуть в моей квартире,  расположенной неподалеку.  В ответ, возму-
щенно оглядев меня с ног до головы, девица назвала меня "наивным". Позже
я заглянул в словарь.  "Наивный" значило когда-то "природный, естествен-
ный".  Мог  ли  я распространяться перед девушкой о природном дружелюбии
или о естественной готовности оказать помощь ближнему без того, чтобы не
усугубить ее ожесточение против нас,  мужчин? Я имел несчастье сослаться
на ее "положение";  ее беременность каждая женщина заметила бы с первого
взгляда.  Но я не был женщиной, и потому она, выказав мне лишь свое глу-
бокое презрение (Что еще за положение!),  просто-напросто  отшила.  Меня
как громом поразило,  и я впервые в жизни обиделся за мой пол. Что же вы
с нами сотворили,  спрашивал я себя, если мы из мести запрещаем вам быть
с нами дружелюбными? Незавидной казалась мне ваша участь: с головой пог-
руженные в бесчисленное множество различных видов полезной деятельности,
вы бездеятельно наблюдаете, как слова "мужество" и "мужчина", происходя-
щие от одного корня, невозвратно отдаляются друг от друга.
    Невозвратно - это сказала Крена;  я не столь категоричен. Она пришла
ко  мне на семнадцатый этаж,  чтобы слить свою меланхолию с моей.  Рюмка
вина,  музыка,  а то и телевизор, бывало, помогали нам в этом. Телевизор
продемонстрировал нам жизненные проблемы перегруженной заботами учитель-
ницы,  матери троих детей,  флегматичный муж которой  был  конструктором
предметов домашнего обихода. Автор фильма, к сожалению женщина, приложи-
ла все силы,  пытаясь потребным ассортиментом кухонных и  бытовых  машин
наладить и выполнение плана на заводе мужа,  и семейную жизнь учительни-
цы.  Крена невольно задалась вопросом: нельзя ли объяснить ее личное не-
везение в жизни тем обстоятельством, что конструкторы предметов домашне-
го обихода - большая редкость?  Последний раз она  прогнала  долговязого
курчавого  парня,  которого  в  течение двух месяцев находила не слишком
противным, за его неспособность быть взрослым. Крену выводят из себя все
матери,  имеющие сыновей; она собирается даже писать руководство по вос-
питанию,  первая фраза которого будет звучать так:  Дорогие матери,  ваш
ребенок хоть и мальчик,  но в конце-то концов тоже человек. Воспитывайте
его так, чтобы позволить своей дочери выйти за него замуж.
    Не стану расписывать подробно,  как мы вместе придумали еще  две-три
фразы,  которые и записали на клочке бумаги, как, вовсю разойдясь, пере-
бивали друг друга и смеялись друг над другом, как Крена забавлялась, на-
зывая меня без конца моим мужским именем (послушай,  Иначек!), и как она
потом сожгла наши записки в пепельнице,  потому что нет  ничего  смешнее
женщин,  пишущих  ученые трактаты,  - всего этого я расписывать не буду.
Упомяну только, что я сказал: женщин? А ведь вижу здесь мужчину и женщи-
ну!  И что при этом мне удалось придать вопросу именно ту интонацию, ко-
торую женщина в этот час вправе ждать от мужчины.  И что  она  перестала
болтать,  сказала всего два-три слова, жаль, мол, что мы знакомы с преж-
них времен.  И что я прикоснулся к ее волосам, они мне всегда нравились:
такие гладкие, темные. И что она еще раз сказала: послушай, Иначек.
    - Послушай,  Иначек, сдается мне, что у нас ни черта не выйдет. Хотя
очень может быть,  в этом  чертовом  препарате  твоего  профессора  есть
что-то хорошее...  Для других, - продолжала она. - И на тот случай, если
известные способности мужчин будут и дальше хиреть,  как  и  способность
познавать нас в буквальном и в библейском значении этого слова.  Он поз-
нал жену свою... Да, выше всего мы ценим радость быть познанными. Но вас
наши  притязания  повергают лишь в смущение,  от которого вы спасаетесь,
укрываясь за грудами тестов и анкет.
    Видели вы, с каким благоговением кормит институтский кибернетик свой
компьютер?  На  этот  раз нужно было обработать пятьсот шестьдесят шесть
вопросов моего МММ-теста,  и у нашего кибернетика  оказалось  достаточно
времени,  чтобы утешить меня в том, что мы, женщины, не создали киберне-
тики как,  впрочем,  до того не изобрели пороха,  не нашли туберкулезной
бактерии, не создали Кельнского собора и не написали Фауста.
    В окно я увидела, как вы вышли из дверей главного здания.
    - Женщины,  которые пытаются играть в науке первую скрипку,  заранее
обречены на поражение, - сказал наш кибернетик.
    Только теперь я поняла,  в какой он растерянности от того, что успех
нашего  важнейшего  эксперимента,  который мог способствовать сокращению
некой сомнительной породы, целиком и полностью зависел от женщины.
    Вам подали черную институтскую "татру",  и вы сели в машину. Наш ки-
бернетик  изучал  данные компьютера.  А я впервые как следует разглядела
его - большая голова при маленьком росте,  тонкие,  нервные,  деятельные
пальцы, щуплая фигурка и обратила внимание на его напыщенный слог... Не-
мало, видимо, пришлось ему страдать в юности из-за женщин!
    Ваша машина описала полукруг по двору и исчезла за тополями у ворот.
    Кибернетик объявил,  что привести меня в  соответствие  с  принятыми
нормами, кажется, не удалось. Мне было решительно наплевать, реагирую ли
я по-старому на эмоциональный раздражитель, а он не знал, огорчаться ему
или радоваться, что его компьютер принял меня за две в корне отличающие-
ся друг от друга личности, и грозил подать жалобу на злонамеренную дезо-
риентацию.
    В лаборатории Ирена с непроницаемым лицом объявила мне, что, по дан-
ным последних анализов,  я самый настоящий из всех мужчин,  которых  она
знает. Я подошел к окну.
    - Он  вернется не скоро,  - сказала она.  - Он сегодня воспользуется
тем, что в университете конференция.
    Я все еще думал,  что вы избегаете встречаться со мной в моем  новом
обличье. Но что вы умудритесь не узнать меня, мне бы и во сне не присни-
лось.  Вас ничто никогда не может озадачить. Я уже давно хотел вас спро-
сить: когда это вы научились "быть-всегда-начеку" ? Нет, подобный вопрос
был бы грубейшим нарушением правил игры, которые мы свято соблюдали. Эти
правила  надежно защищали нас,  когда над нами нависла опасность выпасть
из своей роли,  хотя мне роль проигравшего бодрячка давным-давно опроти-
вела.  Иной  раз наша игра называлась Кто боится трубочиста?  И я должна
была выкрикнуть: Никто! Иной раз мы играли в другие игры, но одно прави-
ло оставалось неизменным: кто обернется или засмеется, тому взбучка дос-
тается.  Я никогда не оборачивался.  Никогда не подглядывал за  водящим.
Никогда не смеялся над ним. Мог ли я догадываться, что вас угнетают ваши
же собственные правила?
    Вы, конечно, помните: была суббота, шестнадцатое марта, погода в тот
день  стояла  "по-апрельски капризная",  это был одиннадцатый день моего
перевоплощения;  около одиннадцати вечера вы покинули театральное  кафе,
вышли,  можно сказать,  совсем трезвый на улицу,  где незнакомый молодой
человек,  явно поджидавший вас,  шагнул к вам и навязался в  провожатые,
но, будучи дурно воспитан, не догадался представиться. Вы же, не выказав
ни капли удивления,  не подав ни единого знака, который свидетельствовал
бы о том, что вы его узнали, держались так, будто для вас нет ничего бо-
лее обычного,  чем доверительный ночной разговор с каким-то незнакомцем.
Вы тотчас стали,  как всегда, господином положения. Сохраняя присутствие
духа,  вы предложили новую игру, и вы же определили ее условия, которые,
впрочем, великодушно соблюдали, если только никто не посягал на одно: на
ваше право держаться в стороне.  Все, что я вам излагал я жаловался, что
мужчину  тяготит груз женских воспоминаний,  - вы вежливо выслушали,  но
вам до этого явно не было дела.  Вы оставались бесстрастным,  и я вам об
этом сказал. Вы и глазом не моргнули. Я понимал, что должен возмутиться,
но не возмутился.  И хладнокровно осознал возможность ополчиться на вас,
вооружившись  своим  новым жизненным опытом - бить вас вашим же оружием,
взяв вас в кольцо своих жалоб, обвинений, угроз. Я прекрасно помнил, как
часто мысленно разыгрывал эту сцену,  каждый ход,  каждую позицию знал я
наизусть.  Но, воплотив их наконец в жизнь, потерял к ним всякий интерес
и начал догадываться,  что это должно означать. Я еще раз попытался пов-
торить свое утверждение, что мужчина и женщина живут на разных планетах,
надеясь  вынудить  вас на обычные снисходительные попытки запугать меня,
дабы козырнуть тем, что этим попыткам я больше не верю.
    Мы стояли у подножия телебашни на Апексе. Вы, должно быть, подумали,
что я вскочил в случайно проезжавшее мимо такси, спасаясь бегством из-за
уязвленного самолюбия?  Глубоко ошибаетесь.  Я сбежал не потому, что был
уязвлен или испугался,  не потому,  что опечалился или обрадовался, и не
потому,  что вообще отказывался понимать все перипетии этого дня. Я сбе-
жал потому, что все это время говорил с вами о ком-то постороннем, к ко-
му сам не в состоянии был проявить сочувствие. И какие бы прекрасные или
отвратительные  картины  ни  представлял  я себе,  сидя в темной машине,
чувства мои оставались ко всему глухи.  И о чем бы я ни спрашивал  себя,
ответа я не получал. Женщина во мне, которую я так настойчиво искал, ис-
чезла. Мужчина же еще не сложился.
    Дело табак - выражение это мне удалось вспомнить, лексический запас,
видимо, не выветрился из моей памяти.
    Машинально я назвал таксисту адрес моих родителей.  Но, заметив это,
ничего не сказал,  заплатил,  вышел из машины, еще с улицы увидел свет в
окне их гостиной и взобрался на каменную тумбу в палисаднике,  с которой
хорошо просматривается их комната.  Родители сидели в  своих  креслах  и
слушали  музыку.  Книги,  которые  они читали,  лежали сейчас перед ними
вверх обложками на низеньком столике.  Они пили вино, вюрцбургское - они
предпочитали его всем остальным винам, - из старомодных бокалов на длин-
ных ножках. Всего один раз за двадцать минут отец шевельнул рукой, чтобы
обратить  внимание  матери  на некий пассаж исполняемого концерта.  Мать
улыбнулась - отец всегда обращает ее внимание на одно и то же место  од-
ним и тем же движением руки,  и она ждет этого движения и довольна,  что
отец,  отвечая на ее улыбку,  поднимает взгляд,  в котором светится едва
заметная  ироническая усмешка над самим собой.  С годами стремление моих
родителей к одиночеству усиливалось,  и постепенно бурные споры с друзь-
ями, вечно толпившимися во времена моего детства в доме родителей, прев-
ратились в мирные беседы,  а друзья и враги - в гостей. Им удалось поис-
тине невозможное:  относясь друг к другу с обязательной бережностью,  не
потерять взаимного интереса.
    Я мог бы зайти к ним.  Мог бы нарушить инструкцию о сохранении тайны
и обрисовать им мое положение. Они меня всегда прекрасно понимали. Ника-
ких неподобающих вопросов, никакого удивления, никаких упреков. Они пос-
телят  мне  в  моей  прежней комнате,  приготовят принятое в нашей семье
питье на ночь.  А потом будут лежать друг подле друга без сна и всю ночь
напролет  ломать  себе  голову над тем,  какую же ошибку совершили.  Ибо
счастье моих родителей покоится на простом  понимании  связи  причины  и
следствия.
    Я не зашел к ним,  а,  поймав первое же такси,  поехал домой и лег в
постель и не поднимался три ночи и два дня - время,  когда  я  продолжал
еще вести протокольную запись моего состояния, хотя находить ему опреде-
ления мне было все труднее и труднее,  пусть даже физически я чувствовал
себя  совершенно здоровым.  Поскольку вы никогда не допустили бы понятия
"кризис",  мы молча сошлись с вами на понятии "перипетия", словно оказа-
лись перед неизбежной развязкой всех запутанных интриг в какой-то глупо-
ватой классической драме.
    Но Беата в понедельник без всяких околичностей заговорила о  фиаско.
Вы помните, что произошло - обнаружилась моя несостоятельность при рабо-
те над тестом памяти. А ведь ей следовало понять, что добросовестный че-
ловек,  отвечая "не знаю",  избирает по сравнению с наглой ложью меньшее
зло.  Семь раз после напряженных раздумий - это показали подключенные  к
моему  пульсу  и  к голове аппараты - я ответил на ее вопросы "не знаю",
пока она наконец не разнервничалась и не стала мне подсказывать.  Словно
я позабыл имя моего любимого учителя!  Но мог ли человек, который, как я
внезапно понял,  сознательно тщился в течение  урока  химии  производить
впечатление на девочек,  быть когда-либо моим любимым учителем? Или воп-
рос о "любимом развлечении детства".  Разумеется, я помнил, что трижды с
интервалами в три месяца отвечал на этот вопрос: качели. Я мог, если это
требовалось, воспроизвести мысленно картину качающейся на качелях девоч-
ки: она взвизгивает от радости, юбчонка ее взлетает, и какой-то парнишка
раскачивает ее...  Но картина эта вызывает во мне стойкое  отвращение  и
как ответ на вопрос больше не подходит.  Так же как имя этого парнишки -
Роланд,  да,  конечно же, черт побори! - не отвечает на вопрос о "первом
друге".  Мой первый друг никак не мог - неужели Беата этого не понимает?
- обнять ту чужую,  летящую вверх-вниз девочку и снять ее  с  качелей...
Все, что вы прочтете в моем деле, подтасовано, да, подтасовано. Возьмите
хотя бы эту дурацкую незаконченную картинку. Я, правда, всегда трактовал
ее как "любовную пару,  идущую в лес". Но теперь я просто не видел здесь
любовной пары, хотя и испытывал мучительную неловкость: могли ведь поду-
мать,  что я кривляюсь. Двух спортсменов, на худой конец, готовых к сос-
тязанию.  Но и это не наверняка.  Уж лучше мне было промолчать.  Какая в
том беда, если я не распознаю, что изображено на этой бессмысленной кар-
тинке.
    Но тут Беата расплакалась.  Наша тихая скромница Беата.  Беата,  имя
которой так ей подходит,  - счастливая. Которая так удачно умеет все со-
четать:  сложную профессию,  требовательного мужа, двоих детей и никогда
не привлекает внимания к себе. Возможно, она и не подозревала, какие на-
дежды связывала с этим экспериментом.  Знаете ли вы,  что она на  многое
была  готова?  Даже собиралась быть следующей,  совершено серьезно.  Мой
провал вывел ее из себя.  Из-за отвратительного высокомерия,  негодовала
она,  я загублю неповторимую возможность,  и никто уже не сможет ею вос-
пользоваться; мне она ни к чему, вот я ее и не оценила.
    Ирена помогла мне посадить Беату в машину.  Я отвез ее домой. Умолчу
о  том,  что  она наговорила мне по дороге,  да еще в каком тоне,  какие
употребляла выражения.  Но тихих скромниц я с тех пор побаиваюсь. А дома
у Беаты красиво. Сад и квартира тщательно ухожены. Ни одной грязной чаш-
ки, все постели застланы. Беспорядка она за собой не оставляла, не хоте-
ла,  чтобы ее хоть в чем-нибудь упрекнули.  Я уложил ее на кушетку и дал
снотворное. Прежде чем заснуть, Беата спросила: - Почему ты молчишь?
    Видимо, думала,  что в моей власти говорить или молчать.  Ей не  под
силу  было  представить себе всю глубину той тишины,  что царила во мне.
Никому не под силу представить себе эту тишину.
    Знаете ли вы,  что значит "личность"? Это маска. Роль. Истинное "я".
Язык, сдается мне после всего пережитого, связан по крайней мере с одним
из этих трех состояний. Я их всех был лишен, а значит, погрузился в пол-
ное молчание. Стал никем, а ни о ком ничего и не напишешь. Этим объясня-
ется трехдневный пробел в моем протоколе.
    Когда же по прошествии многих дней я овладел словами "да"  и  "нет",
меня вновь потянуло к людям.  Разумеется, я изменился: это все верно за-
метили.  Но вовсе не требовалось непрестанно меня щадить. Вовсе не нужны
мне были эти озабоченно-пытливые взгляды,  лишь мешавшие мне убедительно
показать,  что кризис кончился.  Нелепо, но именно теперь никто не хотел
мне верить: сомнения окружающих всплыли на поверхность, когда мои разве-
ялись.  Мое правдиво-стереотипное "спасибо,  хорошо" на их  стереотипное
"как живешь?" действовало им на нервы.  Но меня их мнение обо мне теперь
не трогало.  А это в свою очередь не устраивало их.  Что же,  собственно
говоря,  мы все предполагали? А вы? Неужели вы хладнокровно высчитали ту
цену,  которую мне предстояло заплатить?  Я спрашиваю просто, без всяких
эмоций,  как вы всегда требовали.  Без эмоций,  свободный от всех старых
привязанностей, я наконец-то мог выйти из некой игры, правила которой мы
столь долгое время почитали священными. В их защите я более не нуждался.
Заподозрив, что вы именно это предвидели и даже этого желали, я лишь по-
жал плечами. Я открыл тайну неуязвимости - равнодушие. Ничто не жгло ме-
ня,  когда при мне произносили некое имя,  когда я слышал некий голос...
Значительное облегчение,  профессор,  благодаря чему я многое мог позво-
лить себе. Когда я закрывал глаза, мне не было более нужды искать болез-
ненного  наслаждения  в длинной череде картин,  рисующих что уже само по
себе постыдно - постоянно одну и ту же пару в одних и тех же  ситуациях.
Напротив,  меня одолевали видения будущего: блестящее окончание экспери-
мента, мое имя у всех на устах, восторги, награды, неувядаемая слава.
    Вы качаете головой, вы порицаете меня. Но что вы хотите, способен ли
я был на то,  что не удается большинству мужчин,  - жить без самообмана,
лицом к лицу с действительностью?  Вы, возможно, надеялись, что хоть од-
ному человеку это удастся - вашему творению. Что вы сможете наблюдать за
ним и отзвук его чувств упадет на вас,  чувств,  которые вы давным-давно
себе запретили,  способность к которым постепенно, видимо, утратили (ос-
талось у вас,  по всей вероятности,  одно - ощущение невосполнимой утра-
ты).  Но я разочаровал вас. Сам того не замечая, я теперь тоже предпочи-
тал легкие пути,  и успех эксперимента,  варварская бессмыслица которого
больше уже не была мне столь очевидна, совершенно серьезно сделался сре-
доточием моих устремлений.  Мне снова вспоминается история из классичес-
кой  древности,  рассказанная доктором Рюдигером.  Сам того не зная и не
желая,  я оказался все-таки шпионом в тылу противника и разведал то, что
должно было остаться мужской тайной, дабы никто не посягнул на ваши при-
вилегии, а именно: что начинания, которыми вы увлекаетесь, не могут сос-
тавить ваше счастье и что мы, женщины, обладаем правом на сопротивление,
когда вы пытаетесь вовлечь нас в свои дела.
    Нет, профессор,  ни одна богиня не сошла,  чтобы ослепить предателя,
если,  конечно,  вы  не хотите назвать привычку,  которая нас ослепляет,
всемогущей богиней. Но частичная слепота, а ей подвержены едва ли не все
мужчины,  начала одолевать и меня, ибо без нее в наше время невозможно в
полной мере пользоваться своими привилегиями.  В случаях, когда раньше я
бы вспылил, ныне я оставался равнодушным. Не свойственное мне прежде до-
вольство овладело мной.  Соглашения,  на которые мы хоть раз пошли, даже
испытывая  к  ним  сильнейшее  недоверие,  получают над нами неотразимую
власть.  Я воспретил себе грусть, как бесплодное расточительство времени
и сил. Мне уже не казалось опасным, что я теперь причастен к тому разде-
лению труда,  которое оставляет женщинам право на печаль, истерию и нев-
розы,  а также милостиво разрешает заниматься разоблачением душевных пе-
реживаний (хотя душу ни один человек еще не отыскал под  микроскопом)  и
работать в неисчерпаемой сфере изящных искусств. А мы, мужчины, вынужде-
ны взваливать на свои плечи всю громаду земного шара, под тяжестью кото-
рого мы едва не валимся с ног,  и посвящать себя реальной жизни, трем ее
китам: экономике, науке, международной политике. Какого-то бога, который
явился бы,  чтобы наградить нас даром ясновидения, мы отвергли бы, пылая
неподдельным негодованием... Равно как бесцельные жалобы наших жен.
    Но до этого, профессор, я еще не дошел. Времени не хватило. Приступы
прежнего беспокойства стали одолевать меня.  Пожалуй,  меня могло бы еще
спасти какое-то потрясение. Или вопрос. Или два слова...
    Как я познакомился с вашей дочерью Анной? Я познакомился с нею вовсе
не как с вашей дочерью - это ничем не обоснованное подозрение, - а как с
очень умненькой, чуть задиристой юной особой, случайно сидевшей в кинок-
лубе рядом со мной, которую я - уже не случайнопригласил на порцию моро-
женого.  Все получилось очень просто.  Она не станет возражать, объявила
она, если я заплачу за нее, она сидит без гроша, а раскошелиться придет-
ся, полагает она, вовсе не бедняку.
    Намерения? Самые обыкновенные.  Если уж суждено мне было петухом об-
хаживать  женщин  - а женщины не дают мужчине покоя!  - так почему бы не
эту девушку, которая понравилась мне своим ироническим смехом?
    Но оказалось,  что в петухе никакой надобности не было.  Для Анны я,
надо думать,  был немолодым господином,  придурковатым,  как большинство
мужчин, - это ее слова, вам они, конечно, знакомы, - которому уже многое
не  понять.  К примеру,  заявила она,  киношники только что пытались нас
попросту оставить в дураках.  Да,  кстати,  ее зовут Анна (клянусь, вашу
фамилию она мне не назвала.  Она принципиально за то, чтобы не облегчать
мужчинам их задачи.  Они и так обленились,  даже любить им лень, считает
она;  в один прекрасный день им будет лень управлять миром.  И тогда они
навяжут нам свои ужасающие преимущества в виде равноправия,  гневно зая-
вила ваша дочь. Покорно благодарю, но я в этом не участвую.
    Почему она пригласила меня к себе домой? Клянусь вам... Впрочем, до-
вольно клятв.  Разумеется,  будь я мужчиной,  я влюбился бы в Анну.  Да,
что-то  шевельнулось во мне,  если вас это успокоит.  Но на этот раз ше-
вельнулось еще кое-что противоположное.  И все уравновесилось. Анна, ви-
димо, что-то почувствовала и притихла. Она меня не совсем понимает, ска-
зала она,  тем не менее я ей симпатичен. Она хотела бы, чтобы я послушал
ее пластинки.
    У вашей  калитки я бы еще мог повернуть.  Но мне захотелось увидеть,
как мы с вами выпутаемся из создавшейся ситуации.  Быть может, и вам хо-
телось того же.  Быть может, вы хотели доказать мне, что расхлебаете ка-
шу,  которую сами заварили.  В противном случае вам же ничего не  стоило
предотвратить приглашение к ужину.
    И вот я, новый знакомый вашей дочери Анны, сижу напротив вас во гла-
ве стола за ужином,  и меня пристально разглядывают  ваша  жена  и  ваша
престарелая мать. Ничего себе шуточка. Вам не стоило большого труда сде-
лать хорошую мину при плохой игре. Да, мы с вами разыгрывали немые сцены
- ничего, кроме взглядов и жестов. Но одно стало ясно: вы соглашались на
безоговорочную капитуляцию.  Игра подошла к концу. Что и говорить, ника-
ких нитей вы больше в руках не держали.  Вы попали в трудное положение и
сознавали,  что получили по заслугам.  Вам это шло, а меня разоружало. Я
мог выбирать, стоит ли еще придерживаться добровольно какого-либо прави-
ла нашей игры.  Вы же не знали,  что из игры я уже выбыл. Того человека,
перед которым вы соглашались капитулировать, здесь за столом не было.
    Легкая, стало быть,  беседа,  веселое настроение. Чувство облегчения
на одной стороне,  великодушие - на другой. Все сдержанно наблюдают друг
за другом.  Трудноопределимое выражение лица вашей жены,  которое только
теперь заставляет меня задуматься.  Однако хорошее настроение вашей  ма-
тушки и приветливость вашей жены - это только искусное подражание вашему
хорошему настроению и приветливости.  Обе женщины окружили  вас  высоко-
чувствительными радарами, доносящими до них даже едва уловимые ваши эмо-
ции. Главное, что лицо вашей жены полно готовности стать истинным зерка-
лом. А объект этого зеркала - вы, и только вы. Вас взяли в окружение. Но
Анна вовсе не желает с этим мириться.  Колючая и насмешливая, она прежде
всего рассудительна,  в чем я ей завидую.  Это был двадцать девятый день
после моего перевоплощения, стоял теплый апрельский вечер.
    Нигде же потрясение? Где тот вопрос? И те два слова? Мне их вам, на-
верное,  и повторять незачем.  Мы с вами,  держа в руках бокалы с вином,
стояли в комнате Анны у полки с книгами,  а она  ставила  пластинки.  Вы
впервые набрались мужества и узнали меня, не попытались сбежать от факта
моего перевоплощения,  дела ваших рук, или отрицать его. Вы просто обра-
тились ко мне, назвав меня тем именем, которое дали мне:
    - Ну что, Иначек, как вы себя чувствуете? - (Вот он, вопрос.)
    Причем тон  вы  избрали очень точно:  нечто среднее между профессио-
нальным интересом и дружеским участием - нейтральный. Но меня это не за-
дело. Иначек неудержимо стремился прочь от того человека, которого такой
тон мог бы задеть. Небрежно, в соответствии с истиной я ответил:
    - Как в кино.
    Тут у вас впервые,  с тех пор как я вас знаю,  вырвалось нечто, чего
вы сказать не хотели:
    - Вы тоже?  - (Вот они - те два слова.) Вы побледнели. А я все сразу
понял.  Обычно столь тщательно прячут какой-то недостаток.  Ваши искусно
построенные системы правил,  ваше непомерное усердие в работе,  ваши ма-
невры,  направленные на то, чтобы избегать встреч, были не чем иным, как
попыткой  защититься от разоблачения:  вы не в состоянии любить и знаете
это.
    Теперь уже поздно приносить извинения.  Но я обязан сказать вам:  не
от меня зависело,  вступать в эту игру или нет или по крайней мере прер-
вать ее, пока еще было время. Вы можете многое поставить мне в упрек - я
ничего не смогу сказать в свое оправдание,  - и прежде всего легковерие,
послушание,  зависимость от условий,  которые вы мне навязали. Только бы
вы мне поверили,  что не легкомыслием или заносчивостью я вынудил вас на
признание. Разве мог я пожелать, чтобы наш первый и единственный искрен-
ний разговор стал искренним признанием в тяжком недуге...
    Каждый из  нас  достиг  своей цели.  Вам удалось избавиться от меня,
мне-проникнуть в вашу тайну.  Ваш препарат,  профессор,  сделал все, что
мог. А теперь предоставил нас самим себе.
    Ничего нет огорчительнее, чем двое людей, расквитавшихся друг с дру-
гом. Я подхожу к концу.
    На следующее утро вы ждали меня в институте.  Мы почти не  говорили.
Вы не подняли головы, наполняя шприц. Стыд всегда так или иначе связан с
"позором".  Недаром говорится: стыд и позор. Наши планы позорно провали-
лись.  Нам не оставалось ничего другого, как начать все сначала, испыты-
вая мучительнейшее из всех чувств.
    Сны мне не снились. А проснувшись, я увидела увеличивающееся светлое
пятно. Ваш Нечто-199 - тоже надежное средство, профессор. Это записано в
протоколе опыта. Все ваши предсказания оправдались.
   Теперь нам предстоит поставить мой эксперимент:  попытаться  любить.
Впрочем,  этот эксперимент тоже ведет к поразительным находкам: находишь
человека, которого можно любить.

                             Александр ЕТОЕВ

                        ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ - ЛАЗАРЬ

     С вечера мы в Песках - ходим, ходим, натоптали в барханах  троп,  без
счета  перебили  песчаников,  Григорьев  повредил  респиратор  -  пришлось
выдавать из запаса, у Алапаева резь в паху, Жогин, бледный, как смерть,  -
вот-вот потеряет сознание. Один я  -  ничего.  Да  Козлов,  Козлов  у  нас
главный.
     Присели отдохнуть  на  бархан.  Песчаники  тут  как  тут,  -  уселись
неподалеку, вылупились  и  ждут.  Григорьев  поманил  пальцем.  Доверчивые
зверьки бросились наперегонки под каблук. Давить их -  одно  удовольствие,
они  лопаются,  как  кульки,  и  из  сплющенных  плоских  лепешек   фукает
золотистый дым. Григорьев даже не улыбнулся. Раздавил последнего и сказал:
     - Плохо.
     - Ему плохо, - Козлов показал на Жогина. Тот  лежал,  отвалившись  на
спину, пальцы сжимались и разжимались, а лицо сводило от судороги.
     - Вколи ему четверть ампулы, не то загнется до срока, - сказал Козлов
Алапаеву.
     - Ржавым-то шприцем?
     - А ты поплюй, да вколи. Ничего ему не будет, потерпит.
     - Главное - в этом квадрате. Я точно помню, что здесь. Еще  на  карте
была отметка. Базальтовый  столб.  -  Григорьев  носком  ботинка  отбросил
плоское  тельце,  потом  поднялся  и,   прикрывая   глаза,   зло   оглядел
окрестность.
     - Был, да сплыл.  Может,  его  песком  занесло,  -  Козлов  вздохнул,
оттянул пальцем резиновый край респиратора и высморкался на красный песок.
- Здесь нас пятеро, на корабле - двое. Родионова не в счет. План такой...
     - Погоди с планом, Козлов. Там, левее раздвоенного бархана,  кажется,
что-то темнеет. Похоже - столб.
     Григорьев протер очки и стал смотреть, куда я показывал.
     - Что-то есть. Черт! Был бы бинокль! - он посмотрел на Жогина.
     Бинокля не было. Ящик  с  походной  оптикой,  который  после  посадки
выгрузили на песок, исчез. Виноват был Жогин - его поставили сторожить,  а
он зашел за бархан помочиться, вернулся, а  от  ящика  -  одна  квадратная
вмятина. В Песках такое бывало. Грешили  на  таинственных  мантихоров,  но
самих мантихоров пока что никто не встретил. Ни следов, ни жилья - а  вещи
все равно пропадали.
     - Ларин, - Козлов повернулся ко мне. - Ты увидел,  ты  и  пойдешь.  С
тобой пойдет... - он посмотрел на Григорьева и усмехнулся.  -  Я  пойду  с
Лариным. А ты, Григорьев, делай замеры почвы. Алапаев тебе поможет.
     Он встал, стряхивая с комбинезона песок.
     - Трубу брать? - я с ненавистью посмотрел на столб сборного огнемета.
Весу в нем было два пуда с четвертью. Плюс  комплект  баллонов  с  горючей
смесью. Да метровый шомпол для прочистки ствола. Да огнетушитель.
     - Не надо. Впрочем, возьми.
     Я сплюнул, взвалил  на  плечо  трубу  и  стал  пристегивать  к  поясу
остальное. Я нарочно не торопился и делал все, как положено.
     - Ладно, - Козлов меня понял и дал отбой. - Ну ее к бесу. Делов-то на
полчаса. Если что - позовем на помощь Григорьева.
     Мы двинулись - я первый, Козлов за мной. Отойдя метров на десять,  он
обернулся к оставшимся:
     - Если Жогин помрет, тело до нашего прихода не хороните.
     - Ларин, - сказал мне Козлов, когда мы ушли  от  барханов  достаточно
далеко. - Вот что, Ларин. - Он сунул руку  в  карман  и  вытащил  из  него
запальный узел от огнемета. - Я его специально свинтил. Если что,  они  им
не смогут воспользоваться.
     - Я видел, - сказал я, не замедляя шагов.
     - Ты в группе самый глазастый, - рассмеялся Козлов. - Как ты думаешь,
для чего я это сделал?
     - Для ровного счета, - ответил я и даже не оглянулся.
     - Правильно. На два делить легче, чем на пять.
     - На четыре. Жогин не в счет.
     - В счет, он притворяется. И Алапаев  это  прекрасно  знает.  Алапаев
медик. Они заодно.
     - Не повезло Григорьеву.
     - Что делать. Я нарочно его оставил, чтобы связать им руки.  При  нем
они не осмелятся.
     - А без него?
     - Ты думаешь?..
     Я пожал плечами и не ответил. Козлов стал сопеть и  чесаться,  теперь
он шел со мной рядом, и я видел,  как  его  грязные  ногти  выскребают  из
щетины песок.
     - Ладно, - сказал Козлов. - Если они Григорьева  уберут,  нам  меньше
работы.
     - Там что? - он дернулся, показывая вперед,  и  хотел  спрятаться  за
меня. Я запомнил, к какому карману потянулась его рука.
     - Где - там? - я кивнул на  осьмушку  луны,  вылезшей  из-за  дальних
барханов. - Там - луна.
     - А-а, - Козлов успокоился.
     - Нервничаешь, Козлов.
     Он поморщился, но спорить не стал.
     - Столб скоро? - спросил он грубо. - Мимо не пройдем?
     - Не знаю, - я решил играть в дурака.  -  Из-за  барханов  не  видно.
Может, скоро, а, может, нет. Пески. Место темное.
     - Послушай, Ларин, - Козлов от меня не отставал. -  Я  давно  хочу  у
тебя спросить. Родионова, она тебе что-нибудь про меня говорила?
     "Что ты вонючий козел, говорила. И во  рту  у  тебя  помойка.  А  еще
говорила, что ты предлагал ей  корабельную  кассу,  за  то,  чтобы  с  ней
переспать".
     - С какой стати она должна была мне про тебя говорить?
     - Ну... Раз ты ее...
     - Козлов. Я ведь не посмотрю, что ты старший.
     Опять вынырнула луна  и,  расплывшись  бледным  плевком,  потекла  по
красному небу. Волнистое лезвие горизонта подрезало ее  прозрачную  плоть.
Барханы пили из нее кровь, и скоро она, испустив дух, сгинула. Козлов стал
волноваться.
     - Ларин. Мы идем уже пятьдесят минут.
     - Если точно, то сорок пять. А потом  -  дорога  открыта.  Ты  всегда
можешь вернуться обратно. На один делить проще, чем на два.
     - Если мы потеряем дорогу, делить будет нечего. Залезь, посмотри еще.
Где он, этот поганый столб?
     - Нету столба, - сказал я, спустившись с бархана. - Потерялся.
     - Ларин, если ты все это нарочно  подстроил...  со  столбом...  -  он
вдруг резко остановился. - Понятно. Григорьев с тобой заодно. -  Он  хотел
сделать шаг  от  меня,  но  оступился.  Неловко  взмахнув  руками,  Козлов
повалился на спину. Я смотрел,  как  он  переворачивается  на  живот,  как
встает на колени и по складкам его одежды струйками стекает песок.
     - Помочь? - спросил я спокойно.
     Козлов  растерялся.  Его  тяжелая  узловатая  кисть  остановилась  на
полдороги к карману.
     - Руку подать? - я протянул руку, но Козлов уже поднимался.
     - Извини, - сказал он, отводя взгляд. -  Будешь  нервным,  когда  эта
сопля в небе.
     Луна показалась опять. Она плыла низко, прячась  за  горизонт,  и  во
впадине между барханами я четко увидел высокую человеческую фигуру. Руки у
человека были сложены над головой крестом. Крест означал римскую цифру 10.
Значит, начнут они ровно в десять. Сейчас было без четверти.
     - Бывает, - сказал я небрежно и показал  на  небо.  -  Пустота  -  ни
птицы, ни облачка. Днем здесь всегда так. Вот ночью - другое дело.
     - Что же нам теперь до ночи в песке торчать?
     - Вот он, столб, - я ткнул пальцем в  сторону  плывущего  над  песком
светила.
     - Слава Богу. Пошли.
     Я дал ему себя обогнать и шел теперь от Козлова сбоку. Правый  карман
Козлова находился от меня слева.
     - Я ведь почему тебя выбрал, Ларин. Потому,  что  тебе  верю.  Жогин,
Григорьев - все это так, людишки. Дерьма кусок. Один ты - человек.
     "Говори, говори, крыса. У тебя еще остается десять  минут.  Давай,  я
потерплю".
     - Но один ты пропадешь. Не выйдет у тебя  одного.  Я  еще  при  живом
капитане Зайцеве знал про  контейнер  с  "Шиповника".  Раньше  всех  знал.
Капитан был болтлив. Я бы на его месте  не  стал  молоть  языком  кому  ни
попало.
     "Это верно. Тебе говорить, точно, не стоило".
     - Ларин. Земля далеко. Ты умеешь управлять кораблем, я умею управлять
людьми. Да сам Бог велел нам с тобой держаться рядом.
     Из-за плавной дуги бархана, огибая  его  вдоль  подножья,  показалась
стайка песчаников. Увидев нас они ускорили бег  и,  повернув,  пропали.  Я
заметил - у последнего из зверьков безжизненно волочится лапа.
     "Кто-то из наших. Поэтому они такие пугливые".
     Козлов тоже заметил странность.
     - Видал? С  чего  бы  им  нас  пугаться?  Ларин,  -  он  обернулся  и
пристально посмотрел на меня, - я не такой осел, чтобы доверять  тем,  кто
остался. Я ведь кое-что держу про запас. Кое-что важное. Ключ...
     "Дурак ты, Козлов. Только такому дураку, как ты могло придти в голову
отрезать у мертвого капитана палец и думать, что никто не заметит".
     Но игра есть игра.
     - Ключ? - я сделал вид, что не понял. - Какой ключ?
     - Пока не скажу. Отыщем контейнер, тогда узнаешь.
     - Отыщем, куда ж он...
     Выстрел прозвучал, как щелчок, - я даже не успел  удивиться.  Неужели
отстали часы? Стрелка не  дошла  до  черты  на  целых  четыре  деления.  Я
вгляделся  вперед  в  неподвижные  волны  барханов.  Взгляд  запутался   в
светотенях, и я ничего не увидел. Снова щелкнуло. Плечу сделалось  холодно
и свободно. Я посмотрел на комбинезон - пятнистая ткань разошлась на плече
на стороны, и края ее порыжели.
     Слева сопел Козлов. Пригнув голову, он сидел на песке  и  сражался  с
непокорным карманом. Значит, стрелял не Козлов.
     Береженого Бог бережет. Я прыгнул и повалил Козлова на землю. Коленом
я ударил его в живот, а ребром ладони - между скулой и шейными позвонками.
Козлов всхлипнул и на время затих.
     На часах было начало одиннадцатого. Я повернул тело Козлова на бок  и
прикрылся им, как щитом.
     - Ларин! - услышал я голос Жогина. - Ларин, ты жив? Иди к нам, мы его
нашли.
     - Черта с два, - сказал  я  негромко,  опорожняя  у  Козлова  карман.
Пистолет был у Козлова хороший, именной - на матовой рукоятке  я  прочитал
слова: "Капитану Зайцеву за мужество и отвагу".
     - Ларин!
     Я снял пистолет с предохранителя и руку  с  ним  положил  Козлову  на
плечо. Тот вздохнул и дернул коленом.
     Надо было решаться: пистолет - все-таки козырь.  Или  бежать  вперед,
или же отступать и как-нибудь пробираться в обход, чтобы зайти им с  тыла.
"Людишки. Дерьма кусок". Так о них говорил Козлов. Что правда, то правда.
     Я решил отступать  и  стал  оттаскивать  тело  Козлова  за  ближайший
песчаный холм. В воздухе затрещали выстрелы -  они  поняли  мой  маневр  и
пытались мне помешать. Я был уже близ бархана, когда тело Козлова  обмякло
и сделалось тяжелым, как камень. Я проволок труп еще метр или  два,  потом
бросил и, извиваясь ящерицей, отполз в безопасную зону.
     Можно было передохнуть. Я отвернул вентиль обогатителя и угостил себя
двойной порцией кислорода. Голова стала ясной,  и  я  вдруг  вспомнил  про
ключ. Но, видно, не один я  подумал  об  отрезанном  пальце  капитана:  за
песчаным бугром песок скрипел и пересыпался - кто-то подбирался к трупу  с
другой стороны бархана.
     Я осторожно - сначала флягу с водой, только потом голову -  высунулся
и осмотрелся. Труп лежал, где лежал, но сейчас почему-то казался огромным,
не таким, каким я его оставил лежать. Но это еще ничего.  Главное  -  труп
шевелился.
     У меня чуть челюсть не отвалилась.  Я  метнулся  за  скос  бархана  и
недобрым словом помянул Господа. Оживающих мертвецов  мне  еще  видеть  не
приходилось. Между тем шаги за холмом делались яснее и громче -  видно,  у
того, кто двигался с другой стороны, нервы были покрепче.
     "К черту! - я ударил кулаком по песку, так, что заболели костяшки.  -
Если ты одолел живого, то и мертвого как-нибудь одолеешь".
     Пересиливая  отвращение,  я  выглянул  из-за  песчаного  бруствера  и
посмотрел на труп. И все  понял.  Песчаники!  Это  они  облепили  тело  и,
раздирая клочья комбинезона, поедали мертвую плоть.
     Противно засосало под сердцем. Я поднял пистолет и, не целясь,  нажал
на спуск. Плечо тряхнуло от выстрела. За барханом что-то с шумом  упало  в
песок,  а  тело  Козлова  замерло  и  от  него  во  все  стороны  побежали
перепуганные зверьки.
     - Ларин! Не стреляй! Это ошибка. Мы думали, ты - Козлов,  -  закричал
из-за холма Жогин.
     "Индюк думал". Я осторожно подполз к телу, готовый  в  любую  секунду
выстрелить.
     - Ларин! - Жогин вылез из песчаной воронки и поднял над головой руки.
- У меня ничего нет.
     Я целился очень медленно. Жогин стоял бледный, словно  вареная  рыба,
лишь криво темнел на лице сбившийся круг респиратора, да слепо отсвечивали
очки.
     - Ну? - сказал я ему. - Считаю до двух. Раз.
     Жогин тряхнул рукавом и на песок упал пистолет.
     Я усмехнулся:
     - Все? На тебя не похоже.
     - Сейчас. - Жогин вывернул локоть, и на песке рядом с первым оказался
второй. Носком ботинка Жогин отбросил их в мою сторону. -  Все,  -  сказал
он, сглатывая комок.
     - Допустим, - ответил я. - Григорьев с вами?
     - Там, - Жогин кивнул за барханы.
     - Мертвый? - я поднял и опустил ствол.
     Жогин засмеялся и едва заметно кивнул.
     - А контейнер?
     Ответить он не успел. Узкий голубой луч ударил в небо из-за барханов.
Уши заложило от свиста. Луч стал шириться и расти, волна холодного воздуха
окатила меня с головой. Я увидел, как падает на песок Жогин и откатывается
за ближайший холм.  Край  неба  сделался  темным,  тяжелая  песчаная  туча
выползла из-за горизонта и быстро поползла  в  мою  сторону.  Потом  в  ее
сердцевине вспыхнуло огненное яйцо, и небо раскололось на части.
     Очнулся я под чем-то тяжелым. Кожа на щеке  была  стянута  и  покрыта
ссохшейся коркой. Ничего не болело. Я осторожно  освободился  от  груза  и
увидел, что лежал под мертвым Козловым. И засохшая кровь на щеке была  его
кровью.
     "Ласточка", -  я  приложил  к  виску  холодную  сталь  ствола,  потом
вздохнул и на секунду закрыл глаза. Так я с ней попрощался.
     Футляр, в котором был спрятан палец, я нашел  у  Козлова  за  поясом,
вытащил и переложил к себе.
     - Эй! - услышал я голос Григорьева. - Жогин! Ты жив?
     Григорьеву никто не ответил. Он, как солдат  в  атаке,  перебегал  от
бархана к бархану, бежал и выкрикивал на бегу:
     - Жогин! Жогин!
     В руке он сжимал допотопный, страшный на  вид  пистолет,  который  на
корабле держал в своей коллекции Зайцев.
     "Неужели такой стреляет? Вернее всего этот монстр не более как пилюля
от страха - психологическая поддержка трусоватому по натуре Григорьеву".
     - Жогин!
     Сейчас он бежал по открытому бугристому склону, метрах  в  сорока  от
меня. Двигался он не быстро, то и дело цепляясь ногами за гребни  песчаных
волн и с трудом удерживая равновесие. Не попасть в такую мишень  мог  лишь
пьяный или ленивый. Когда  я  поднял  пистолет,  Григорьев  остановился  и
замер. Но увидел он не меня, смотрел он  в  сторону,  за  высокий  бархан,
поднимающийся среди других островерхой  складчатой  пирамидой.  Я  еще  не
нажал на спуск, а он вскрикнул, словно  обжегся  и  медленно  двинулся  по
направлению к пирамиде. Я видел, как напряжено его  тело,  как  он  боится
идти, как подгибаются ноги, а пугало, что зажато  в  руке,  пляшет,  будто
живое. Не дойдя нескольких метров,  он  остановился  и  закрыл  пистолетом
лицо. Потом повернулся резко и, видно, хотел побежать, но  вдруг  упал,  и
даже я на таком расстоянии увидел,  как  на  выцветшей  ткани  комбинезона
распускается красный цветок.
     Вот так я сэкономил на пуле - знать  бы,  за  чей  счет.  Я  мысленно
перетасовал карты, благо их оставалось четыре. Три короля и дама. Жогин  -
возможно, но вряд ли. Жогин прост, хоть и считает себя хитрецом. Скорее уж
Алапаев. Или Яшин. Или Родионова. Кто из них остался на "Ласточке" -  Яшин
или она? Или сбежали вместе, а "Ласточку" взорвали потом?
     Мертвый Григорьев враскорячку лежал на песке. Я, выжидая,  замер,  но
кроме стаи песчаников, подкрадывающихся к лежащему телу, никакого движения
не замечал. Так я прождал с полчаса,  испытывая  противника  на  терпение.
Потом не выдержал и пополз.  Голова  была  на  удивление  ясной.  Рука  не
дрожала. А засохшую корку крови,  как  маска  стягивающую  лицо,  я  успел
отчистить песком, смачивая его слюной.
     Я полз и думал о Родионовой. На "Ласточке" мы прожили  с  ней  десять
дней, до этого она жила с Зайцевым, пока его не убили.  Изменяла  она  мне
редко, один раз я  заставил  ее  ночевать  с  Жогиным,  чтобы  узнать  про
Козлова. Если Яшин ее убил - жаль. До ближайшей женщины  -  десять  недель
полета.
     Чем ближе я подбирался к бархану,  тем  труднее  становилось  ползти.
Дело было не в страхе. И реакция на гибель Григорьева здесь  была  ни  при
чем.  Песок  оставался  прежним,  его  волны  и  пестрые  гребни  привычно
врезались в кожу. Мозг привычно гасил болевые  удары  и  отсчитывал  метры
пути. Пожалуй, воздух  стал  вязче  -  признак  наступившего  вечера.  Или
все-таки помноженный на усталость страх?
     До бархана оставалось немного. Между мной и волнистым склоном,  круто
поднимавшимся вверх, проходила гряда холмов - невысоких, каждый размером с
согнутого в поясе человека. Правее, в нескольких метрах, как рваная дыра в
полотне, темнело тело Григорьева.
     Я взял правее. Пусть потеряю во времени, зато можно ползти, укрываясь
за песчаной косой, подковой изгибающейся к востоку. Глядишь, и  где-нибудь
отыщется место, откуда можно будет выстрелить первому.
     Скоро мне повезло - в спекшейся  корке,  покрывавшей  ребро  косы,  я
обнаружил трещину. В узком треугольном  просвете,  который  расширялся  на
выходе, виднелась вывернутая рука Григорьева с увязшей в песке ладонью.  А
рядом, ближе ко мне, лежал пластиковый  цилиндр  размером  с  человеческий
палец.
     "Третий. - Я хотел облизать губы, позабыв про кольцо  респиратора,  и
почувствовал горечь резины. - Значит, третий был у Григорьева. Так".
     Оторвав взгляд от лежащего на песке предмета, я попытался рассмотреть
то, что находилось вдали. Видимость была - хуже некуда. Красноватая  глыба
бархана еще  просматривалась  на  вечереющем  небе,  но  неясное  пятно  у
подножья из-за расстояния и узости щели все время  меняло  форму,  и  глаз
уставал смотреть. Можно было расширить щель, но получать пулю в лоб  из-за
собственного нетерпения не хотелось.
     Выручила меня луна.  Бледный  призрачный  круг,  срезанный  песчаными
ножницами, возник всего на мгновенье. И в пролившемся лунном свете...
     Я сжал виски и плотно закрыл  глаза.  Потом  открыл.  Луны  не  было.
Ничего не было. Был отсвет на песчаной стене. Или игра  теней.  Или  морок
усталости, породивший навязчивый  образ.  В  пролившемся  лунном  свете  я
увидел лицо Родионовой.  Живое.  Губы  полуоткрыты.  Волосы  рассыпаны  по
плечам. Глаза... Такие я видел ночами, когда она была со мной рядом.
     - Нет, - сказал я себе, поднимаясь.
     - Это игра теней. - Воля сопротивлялась смерти.
     - Не верю, - я встал во весь рост и пошел, не ощущая  тела.  Ноги  не
слушались. О смерти я больше не думал. Глаза смотрели  вперед  на  смутную
глыбу бархана. Под ногу что-то попало. Ребристый след от подошвы пролег по
мертвой ладони. Я даже не оглянулся.
     Это была она. Ее обнаженное тело лежало вывалянное  в  песке.  Голова
откинулась в сторону, а в руке, в разжавшихся пальцах, я увидел  жогинский
пистолет.
     Я остановился, как вкопанный. Между ней и  стеной  песка  в  складках
помятой одежды, обвивавших тело, как пелена, стоял капитан Зайцев и в упор
смотрел на меня.
     - Палец! - он выставил перед собой руку. На  изуродованной  ладони  в
пустоте между пальцами темнели бурые запекшиеся рубцы.
     Ни слова не говоря,  я  достал  из-за  пояса  пластиковый  цилиндр  и
бросил. Сейчас я позавидовал мертвым. Они не видели Лазаря.
     - Палец! - громко повторил воскресший.
     Я бросил ему второй, тот, что отобрал  у  Козлова.  Он  наклонился  и
взял. Тело его перегнулось и лицо налилось кровью. Я  мог  бы  выстрелить,
мог изрешетить его пулями, мстя за собственную неудачу. Но  только  поднял
пистолет и сразу  же  его  опустил.  Сзади  за  спиной  Зайцева  рядом  со
спасательным шлюпом -  малым  подобием  "Ласточки"  -  темнел  злополучный
контейнер. Пустой, никому не нужный.
     Дура! Жадная дура! Чтобы  распечатать  контейнер,  она  приложила  не
палец - пальца ей показалось мало! Она приложило все  тело,  приволокла  с
орбиты и приложила. Не побрезговала, подлая тварь.  И  кому  в  результате
досталось бессмертие?  Тебе,  мертвая  кукла  с  вытаращенными  от  страха
глазами? Мне, дураку,  который  тебе  поверил?  Трупу!  Мертвому  капитану
Зайцеву, оживленному энергией воскрешения! И стреляй в него,  не  стреляй,
смерть ему уже не страшна.
     Зайцев возился с рукой, приращивая к ладони пальцы.  Я  повернулся  и
медленно пошел на восток.  Было  тихо.  Скрипел  песок.  Я  шел  по  нему,
спотыкаясь, потому что не было света.

                              Александр ЕТОЕВ

                       ЗМЕЯ, ПОЖРАВШАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

     "На планете Хрум, на четвертом спутнике, самом дальнем, обитает змея,
пожравшая человечество..."
     - Как это, пожравшая? - сказал Сергаил Клод аль-Намура Мгндех, - а я?
     Он  посмотрел  на  себя   в   зеркало   -   живого,   свежевыбритого,
непожранного.
     - Черт побери, я, что - уже и не человечество? - повторил он  громко,
отбросив в сторону Краткую Энциклопедию.
     - Дудки! - сказал Сергаил и чпокнул магнитной дверью.
     На сборы ушла минута.  Он  заправил  фулет  двумя  мерами  пентаплаза
(чтобы хватило), погрозил кулаком неведомой гадине и отчалил.
     От планеты Хрум уже за несколько хронолюксов шибало в  нос  аммиаком.
Сергаил нацепил на нос антигазовую прищепку и стал пересчитывать спутники.
     Раз - золотая букашка с пятнышками кратеров вместо глаз.
     Два  -  что-то  скользкое,  дымчатое,  как  медуза.  Гадкое  -  тошно
смотреть.
     Три - просто дырка в пространстве, словно кто пальцем ткнул.
     Ага, вот он, четвертый -  голый  полированный  шар,  обвитый  толстой
спиралью.
     Сергаил прокашлялся, чтобы иметь представительный голос, потом открыл
нараспашку верхнюю голосовую отдушину.
     - Эй, на четвертом спутнике!
     Спираль, что обвивала поверхность, подняла остренькую головку.
     -  Простите,  это  про  вас  написано,   что   вы   змея,   пожравшая
человечество?
     - Как? - голова змеи закачалась на тонкой шее. Глаза  были  прикрыты.
Дряблая кожа век вздрагивала в такт словам.
     - Пожалуйста, говорите громче, я плохо слышу.
     Сергаил приблизил фулет к планетке.
     - Я прочитал в Краткой  Космической  Энциклопедии,  что  вы  -  змея,
пожравшая человечество.
     - Я, милый, я. Чего по-молодости не сделаешь.
     - Но как же так, - Сергаил почувствовал, что начинает  нервничать,  -
по-вашему, я мертвец?
     - Слепая я стала. Совсем состарилась, - вздохнула змея.
     Голова ее опустилась, веки перестали дрожать.
     - Да ты садись, присаживайся.  Вон  -  посадочная  площадка.  Видишь,
мелком очерчена.
     - И сяду, - сказал Сергаил.
     Он аккуратно  прицелился  и  посадил  свой  фулет  как  раз  напротив
востренькой змеиной головки.
     - Так что тебе, милый?
     - Я здесь исключительно справедливости ради. Вы, наверное, не поняли,
когда я говорил вам оттуда, - он показал  на  место  в  пространстве,  где
только что  находился  фулет,  -  но  я  повторю:  вы  -  змея,  пожравшая
человечество. Так написано в Энциклопедии. А я что, исключение?
     - Все правильно, - сказала змея, - вы не исключение.
     Она устало вздохнула.
     - Смотрите, смотрите, не бойтесь, - голос змеи  звучал  мирно  и  без
подвоха, - сюда смотрите, в пасть.
     Змея распахнула пасть. Два ряда острых  зубов  -  сверху  и  снизу  -
словно зубья пилы, поначалу нагнали  страха.  Сергаил  пересилил  страх  и
храбро, прямо сказочный витязь, заглянул в отороченную зубами дыру.
     Там, как-будто в окуляре стереоскопа,  чернело  бескрайнее  бархатное
полотно. Бархат был черен, жив, он блистал серебряными булавками.  Искорки
кораблей вспыхивали здесь и там. Эфир полнился голосами.
     - Мать честная, - воскликнул изумленный Сергаил, - так вот  оно  что.
Вот в чем загадка.
     - Теперь поняли? - голос змеи сделался гулким, далеким. Звук пропадал
в этой новой открывшейся глубине.
     - Так что вот, честь имею представиться. Я и есть тот  самый  Змей  -
Искуситель Человечества, как написано в одной древней Книге. Я его пожрал.
Вот оно, все здесь. Видите?
     - Вижу, - сказал Сергаил чуть слышно.
     - Так что ж вы стоите, раз видите. Вперед. Смелее вперед.
     В зеркальном крыле корабля мелкими тусклыми кляксами мелькнули звезды
старой вселенной. На них он не смотрел. Впереди горели другие.

                             Александр ЕТОЕВ

                       ЭКСПЕРТ ПО ВДОХАМ И ВЫДОХАМ

                                    1

     Замечательно  -  на  потолке,  как  раз   над   моей   головой,   так
безответственно положенной на жесткую гостиничную подушку, чернели пулевые
отверстия.
     "Здесь проживал гусар, пил водку, думал о женщинах и стрелял с  тоски
из лепажа", - соображение показалось здравым.
     Потолок был ранен в пяти местах, не хватало двух  пуль,  чтобы  вышла
Большая Медведица. Тот, кто стрелял, верно, не думал о звездах. Или  проще
- в пистолете не хватило зарядов.
     От пулевых норок по  потолку  тянулись  толстые  старческие  морщины,
расходясь, тончали, пересекаясь, ловили сеткой медленных медных мух.
     Сон одолевал, дрема отяжелила веки, но будучи благоразумен, на всякий
случай я раскрыл стоявший на полу саквояж. "Шарри,  ко  мне,  мой  Шарри!"
Шарри - любимая заводная игрушка, мой электронный паук.  Шарри  незаменим.
Имя Шарри придумал я сам, происходит имя от песьего  имени  Шарик,  "к"  я
убрал как лишнюю, для рычанья добавил "р", и получился Шарри.
     Шарри зверь молчаливый, не то, что змея или пес. Мой  коллега  Герман
Петров предпочитает гремучих змей,  когда  нужно  поставить  охрану.  Алик
Ступкин предпочитает змей тоже, но декоративных удавов с Борнео. А я -  по
старинке - ценю дружбу электронного паука. Привык. И Шарри ко мне  привык.
Два сапога - пара.
     Лежанка была маловата. Росту я под два метра, точнее, метр  девяносто
четыре, и бедная голова, упершись в деревянную стенку, затылком ощутила  в
дереве некий овальный дефект. Не глядя, я пальцем ткнул за голову, и палец
подушечкой прилепился к ровному скосу отверстия. Лениво я повернул голову.
Ага, и здесь гусарская пуля. Или это соперник  помешал  гусару  изобразить
звездного зверя до конца? На внутренней стенке отверстия  я  заметил  след
высохшей рыжей краски. Я вздохнул. Гусарика стало жаль.
     Через минуту я спал. Сон был  красив  и  нежен.  Мне  снилась  Лидия,
мягкий молочный сосок, мягкие молочные бедра.
     "Сон в руку?" - спросил я себя, просыпаясь.  Встал  и  набрал  номер.
Маленькая любимая точка в южном полушарии планеты  ответила,  не  заставив
ждать:
     - Аркадинька?
     Я был возмущен и ответил громко и гордо:
     - Я Миша, а не Аркадий, Лидия Алексеевна. Аркадий вам позвонит позже.
     - Мишенька, ты откуда? - ангельский голосок.
     "Нет, леди невинна. Несмотря на злодея Аркадия,  несмотря  на  злодея
Виктора, злодеев Адама, Юрия, Леонида." Я оттаял.
     -  Лиданька,  я  из  Бежина.  Есть  такой  городок  между  Брестом  и
Петропавловском. Здесь зима, а у тебя что? Лиданька, ты меня любишь?
     - Люблю, - ангельский голосок. Хитрый-хитрый, невинный-невинный.
     - А Аркадия?
     - Мишенька, Аркадий - племянник, мальчик двенадцати лет.
     "Ах, лукавит, коварная. Ангел, ангел... Змея."
     Еще пять минут разговора, и я понял, что сон не в руку.
     Утро было туманное. Сквозь стеклянную зыбь окна заглядывали  беленные
инеем топольки. Пока я спал и звонил, дырок на потолке не  прибавилось,  и
за это в награду Шарри Верный от руки хозяина лично имел быть  обласканным
вылинявшим обрезком замши. Шарри замшу ценил.  После  нее  он  блестел,  а
инородная пыль аккуратно стряхивалась в уборную.
     Выходя их гостиничной кельи, честно  признаюсь,  я  испытал  стыд  за
утрату профессиональной бдительности. Да,  устал,  да,  было  поздно  и  в
коридоре  экономили  свет.  Но   не   заметить   на   двери   табличку   -
непростительно, Михаил Александрович. Я ее прочитал, трогательную  надпись
на двери. "В этом номере свел счеты с  жизнью  поэт  Александр  Дегтярный,
двадцати семи лет."
     "Мемориальный номер, - присвистнул я  тихим  свистом,  -  вот  почему
дырки. А я-то - гусар, лепаж... Оплошал, гражданин эксперт."
     Идя  по  утренней  улице,  я   мучительно   вспоминал:   Дегтярный...
Дегтярный... поэт. Баратынский, Анненский, Белый...  Черный...  Дегтярный.
Нет, в ряд именитых Дегтярный вписываться не хотел. Я попытался  выстроить
новый  ряд,  чтобы  с  наскоку  расшевелить  память:  Анаевский,   Бедный,
Голодный... Смоленский... Дегтярный.
     Мне стало смешно. Я рассмеялся вслух. Синее пятно впереди обдало меня
синим паром. Пар производился частым  дыханием  милиционера,  шедшего  мне
навстречу.
     Милицию я люблю. За что, не знаю, но мне нравятся эти люди. Я  и  сам
отчасти такой.
     - Дегтярный? - Милиционер отдал честь и указал на ближайшее здание. -
Средняя школа N_1 имени поэта Дегтярного. При  школе  мемориальный  музей.
Там вам расскажут.
     - Спасибо, - сказал я вежливо и пошел от здания прочь.
     Сначала изучить  город,  таков  мой  рабочий  стиль.  Изучить  город,
походить, посмотреть,  завести  случайных  знакомых  (желательно  женского
пола), как водится, вечернуть в ресторане, а пригласят в гости  на  чай  -
немедленно согласиться. Не потому,  что  я  такой  женолюб  (хотя  не  без
этого),  просто  женский  язык  Богом  создан  для  передачи  нужной   мне
информации. Но и мужскими  знакомствами  гнушаться  не  стоит.  Мужик,  он
разный бывает, и чем пьянее, тем интереснее.
     Город  Бежин  -  центр  Бежинского  района,  население   120   тысяч,
промышленность   развита   слабо.   Имеется   речной   порт.   Река    Бжа
непосредственно через Волгу впадает в Каспийское море. У Бжи есть приток -
Бежинка, высыхает летней порой. Как Нежин славится огурцами, город Гамбург
- пивом и бутербродами, так и  Бежин  -  знаменитыми  бежинскими  голубями
величиной с ворону. Голуби экспортируются в Европу.
     Как видите,  географический  справочник  многословием  не  отличался.
Энциклопедия и того плоше. Самое ценное,  что  они  мне  дали  (не  считая
справки  про  голубей),  -  пара  прибитых  тараканов  в  читальном   зале
гостиничной библиотеки.
     Здесь, в городе  Бежине,  четверо  моих  подопечных.  Опасных,  особо
опасных, чрезвычайно опасных для меня лично и совершенно индифферентных  к
окружающему мирному населению. Их-то ради я и прибыл вчера сюда  "ракетой"
на воздушной подушке.

                                    2

     Морозец  был  легче  легкого,  в  своей  первой  пешей   прогулке   я
ограничился  пуловером  под  полупальто  и  узким  зеленым  шарфом.  Шапку
надевать не стал. Саквояж я  прихватил  тоже  -  из-за  Шарри,  для  пущей
страховки прицепил под полупальто пугач,  а  небольшой  пистолет-зажигалку
положил в брючный карман. Не помешают.
     Посмотрев на свое отражение в зеркальном стекле  витрины,  я  остался
доволен. Сорокалетний красавец, рост спортивный, в зубах  сигарета,  усат.
Совершает утренний моцион.
     Я вышел на набережную. Река Бжа парила над черным фарватером,  лед  у
берегов подтаял, неприлично желтели разводы, а у причала вода была  чистая
и визгливо кричали чайки.
     Улица Правобережная. Асфальтовая  струя  тротуара,  покрытый  наледью
скос, круто уходящий к реке. И никакого барьера. Достаточно ловких  рук  и
легкого поворота руля, и сорокалетний красавец  поскользит  как  миленький
вниз, к подмигивающим полыньям, жующим хрустящие кромки.
     Маловероятно, но такой возможности исключать нельзя. Моих  подопечных
хотя природа и обделила дыханием, но нюх на нашего брата  эксперта  у  них
будь здоров. На этом, между прочим, основано одно из правил слепого поиска
- эксперт в роли наживки. Правило  не  из  приятных.  А  что  делать,  как
говаривал Николай Гаврилович Чернышевский?
     От реки лучше уйти. Береженого Бог бережет. Я  затянулся  и  выпустил
шарик дыма. Ветерок понес его над рекой к левому  берегу,  выкрашенному  в
рыжую охру. Там пакгаузы порта, его  товарные  отделения.  Там  -  хозяева
краны, там дымы стоят столбняком, там упорство и труд  перетирают  в  пыль
энтропию.
     Моих там быть не должно. Это для меня плюс,  поскольку  зона  поисков
уже. Еще одно свойство моих трудных детей - где масляный  пот  механизмов,
заплаканные глаза компьютеров и рабский  труд  операторов  производства  -
туда мои ни ногой.
     Набережная была пустынна. Далеко впереди, справа, там,  где  щербатая
от редких зданий улица Правобережная исчезала, проваливаясь сквозь  землю,
что-то такое влажнело. Туманное  облачко  пара  поднималось  там  вдалеке.
Похоже, прорвало трубу.
     Сто тысяч местного населения, где вы? Ага, кто там лоснится  лицом  в
застекленной газетной башенке? Я подошел к киоску и кивнул сахарному лицу.
И ошибся, сахар был льдом. Продавец на меня не смотрел, он  читал  цветную
обложку - жаркую, как русская  печь,  африканку,  рекламирующую  бездымные
сигареты "Этна". Я ему позавидовал.
     Одинокой бледной стопой лежали прямо на холодке свежие номера местной
газеты "Коммунизм", издания  бежинских  коммунистов-некоммунистов.  Справа
под шапкой петитом митинговала фраза: "К коммунизму без  коммунистов".  Во
времена моей студенческой молодости, на которые приходился  пик  борьбы  с
профессиональной партийностью, я, помню, сам  бегал  в  футболке  с  точно
таким же лозунгом. Усов я тогда не носил. Зато издавал собственную газету.
Называлась она, прости Господи, "За здоровый аморализм" и  стоила  рупь  с
полтиной. Симпатичным студенткам я раздавал ее даром, и некоторые отвечали
взаимностью.
     Давно это было, медь обросла патиной,  губа  щетиной,  но  и  теперь,
разобрав газетный  петит,  я  припомнил  с  улыбкой  застиранную  футболку
безусой моей молодости.
     Бросив белый кружок на сбегающий под стекло желоб,  я  проследил  его
бег в мелкую жестяную монетницу. Подруг у монеты не оказалось. Я ждал, что
газетный страж поднимет на меня хоть глаз, хоть треть глаза. Не мой ли  он
подопечный? Вряд ли. Будь газетчик моим, он бы  так  не  сидел  -  почуял,
насторожился, не дочитал грудастую африканку. Не мой.
     Ладно, сидень, сиди. А мы двинемся дальше.
     Газету я положил в карман, намереваясь  прочесть  в  первой  кофейной
теплице, которую увижу гуляючи.

                                    3

     Агентурные сведения, которыми я располагал о подопечных, были  скудны
до прозрачности. От Геры Петрова - он год или два занимался центром России
-  я  знал,  что  в  срединных  континентальных  зонах  подопечные  нашего
ведомства тяготеют к образу  жизни  скорее  общественному,  коллективному,
чем, скажем, в странах Магриба. Там  они  замыкаются  на  себя  и  поэтому
выявляются проще.
     Я вздохнул. Оконце кафе запотело. Кофейный автомат урчал,  как  сытый
желудок, а кофейная дама за стойкой так пропиталась кофе, что лицом  стала
коричнева и сморщилась, как гриб в октябре.  Такие  не  в  моем  вкусе.  Я
вздохнул еще раз и полез в карман за газетой.
     Никто не знает, откуда придет удача. Знает Бог, но Бог не  всегда  за
нас. Когда я раскрыл газету, по привычке - на последней странице, там, где
спортивная, уголовная и прочая интересная хроника, я  глазам  не  поверил.
Редактор К.Полетаев.
     Костька! Так вот ты где!  Коммунист  ты  мой  недорезанный.  Редактор
провинциальной газеты. Небось, метил в президенты, не меньше, а  вон  куда
выбросила судьба. Костька!
     Кофе я не допил. Умертвил в  чашке  окурок  и  поцеловал  по  воздуху
сморщенные губы кофейницы. В той что-то сломалось, и она  замерла  в  позе
испорченной заводной куклы, растопырив пухлые ручки.

     - Знаешь, Мишок, есть один человек на примете. Я не ручаюсь, но...
     Костька от должности  растолстел.  Даже  коньячная  влага,  когда  мы
допили до дна вытащенную из сейфа заначку, не вернула  ему,  увы,  прежнюю
осиную стать. Сорок  лет  это  не  двадцать  пять,  когда  мы  виделись  в
последний раз.
     - Рассказывай, - сказал я и приготовился слушать.
     И он рассказал мне случай.
     Правда-неправда, сам лично не  видел,  а  рассказывал  наш  корректор
Ермолин, ему - Боря Чуйков, ты их не  знаешь,  они  -  мои,  типографские.
Чуйков вроде присутствовал при этом случае сам, или брат его Николай,  или
племянник Гришка. В общем, собралась однажды в ресторане "Якорь" компания.
Крепко выпили - по-бежински, как здесь говорят. Дело было зимой, под март,
ну и по пьяной лавочке давай в компании спорить, кто переплывет нашу  Бжу.
Бжа не замерзает, ты видел. Судоходство у нас круглый год. Бежин -  речная
столица края, все через Бежин - в Россию, из России  -  на  юг.  Бывает  и
иностранец наш город жалует, как же -  международный  аукцион  по  продаже
бежинских голубей. Каждую  осень.  Видел  наших  голубей?  Не  видел?  Еще
увидишь - слоны!..
     - Костя, не отвлекайся, я на работе.
     - Так вот, - Костя выправил  курс,  -  поспорили  на  ту  же  бутылку
"Бежинской" некто Гаврюхин и портовый рабочий Шишов. Шишов говорит: "Шиш".
Гаврюхин: "Нет, доплыву". Гаврюхина, говорят,  отговаривали,  да,  видать,
плохо. Любопытно было ребятам: неужто и впрямь доплывет? Бжа, она  с  виду
тихая, но на самом фарватере, где быстрина, течение  ой-ей-ей.  Вот  он  и
поплыл, Гаврюхин. Говорят, доплыл  до  середки.  Потом  что-то  мелькнуло,
булькнуло, как китовый фонтан, и пловец пропал. Тело искали четверо суток.
Просвечивали приборами глубину, изъездили дно реки на гусеничной амфибии -
ничего. А что  оказалось?  Его  подводным  течением  от  середки  принесло
обратно, почти в то же место, откуда он сиганул. И  забило  в  щель  между
сваями  на  пристани.  Нашли  случайно.  Принимали  с  "ракеты"  швартовы,
смотрят, под водой вроде  мутнеет  рука,  вроде  -  водоросли,  непонятно.
Спустились в водолазном костюме, а там утопший Гаврюхин. Это ладно,  нашли
и нашли, ты послушай, что было дальше. Положили его на  пристани,  накрыли
чьим-то пальто и побежали звонить - вызывать милицию и  врачей.  И  как-то
так оказалось, что рядом с утопленником на  короткое  время  не  случилось
никого из зевак. То ли  толпе  стало  скучно,  то  ли  тошно  смотреть  на
мертвого. Словом - ушли. Тогда мертвый Гаврюхин, как ни в чем  не  бывало,
поднялся, надел чужое пальто, которым его прикрыли, и преспокойно  ушел  с
места собственного спасения. Я что теперь думаю, Мишка. Твои клиенты  тоже
вроде не дышат...
     - Не дышат, - проговорил я сквозь смех, - и под водой  могут  пробыть
сколько угодно долго.
     Накатило. Я давился от смеха. Ушат за ушатом  я  выплескивал  его  из
себя, а смех все не кончался. Костя сначала посмотрел  на  меня  серьезно,
даже как-то испуганно и оценивающе. Все-таки не виделись  столько  лет,  а
здоровье с годами уходит, даже психическое. Потом он решил,  должно  быть,
что я не совсем псих и робенько улыбнулся.
     - Михаил, история, конечно, для дураков, но я же ее не сам  придумал.
Мне же ее корректор Ермолин рассказал...
     -  А  корректору  Боря  Чуйков...  Костька,  ты   уж   меня   прости.
Действительно,  очень  смешно,  особенно,  когда  он  чужое  пальто  увел.
Понимаешь, Константин, работа у меня слишком серьезная. Бывает, по полгода
- не то что  смеха,  улыбки  приличной,  и  той  не  скорчишь.  Держишься,
держишься, а однажды выпадет случай, вот как сейчас с тобой, и -  понесло.
Хоть кляп в рот. А рассказ твой, Константин Евгеньевич, меня заинтересовал
очень. Теперь скажи: координаты утопленника тебе известны?
     Костя посмотрел на  меня  как  завскладом,  заранее  пронюхавший  про
инспекцию, - торжественно улыбаясь:
     - Минуту подождешь?
     Он набрал трехзначную цифру номера и вызвал какую-то Зинаиду:
     - Зинаида, такое дело.  Февральский  номер  газеты  за  прошлый  год,
примерно, конец месяца.  Посмотри  в  хронике  происшествий.  Заметка  про
некоего Гаврюхина, который утонул. Кто автор заметки?
     - Момент, - сказал мне Костя, не отнимая трубку от уха, - мы про  это
писали.
     - А как же корректор Чуйков?
     Но Костя уже разговаривал с трубкой:
     - Равич? Хорошо, Зинаида. Спасибо.  -  Костя  надавил  на  рычажок  и
сейчас же набрал номер Равича.
     - Здравствуйте,  Константин  Евгеньевич  говорит.  Вы  прошлой  зимой
подготовили материал  по  утопленнику  Гаврюхину.  Помните?  Ах  вот  как?
Псевдоним? Не Гаврюхин? Так,  так.  Записываю.  Лашенков  Юрий  Давыдович,
оператор-мосторазводчик. Генеральная улица, дом два,  квартира  один.  Он,
что, действительно ожил?

                                    4

     С Костей мы договорились так. Если получатся сложности, через Шарри я
даю ему SOS, и он идет на подмогу. Честно говоря, никакого  SOS  я  давать
Косте не собирался. Еще не хватало подставлять старого товарища, да и  что
Костя мог сделать. Это не в редакции давать по шее за перевранные столбцы.
     - Генеральная, это надо мост перейти, - сказал мне прохожий в голубом
синтетическом тулупе.
     - Который? Вон тот? - Я показал ему за дома, за длинные  предвечерние
тени, стрелами сходящиеся к реке. Там, где она невидимо от меня струилась,
плоскими ладонями кверху  было  положено  на  воду  длинное  металлическое
существо. Молчаливо и медленно по нему проползали блошки.
     - Нет, - ответил горожанин в тулупе. - Тот мост  через  Бжу,  а  тебе
нужно за Бежинку. Там мосток деревянный, пойдешь  за  дома  -  увидишь.  А
хочешь -  поезжай  на  автобусе,  остановка  у  парикмахерской.  Как  мост
переедешь, на второй остановке сходи.
     - Спасибо, - сказал я и угостил тулуп сигаретой.
     День кончался удачно. В графе "Покушения"  -  прочерк,  со  старинным
товарищем,  другом  молодости  боевой,  когда   революционными   ножницами
состригали бороду Марксу,  -  повидался,  коньяк  пил,  сейчас  вот,  коли
повезет, проверю версию Кости.
     Насчет Гаврюхина-Лашенкова у  меня  были  сомнения.  Трое  суток  без
воздуха под водой - это, конечно, довод. Но пить в  ресторанной  компании,
да еще ввязываться в дурацкий по существу спор. Такое не в  правилах  моих
подопечных. Хотя все может быть. Эволюция!
     Мосток был неширокий - за домами улица проваливалась в ложбину,  снег
в ней лежал нетронутый, и под снежным вогнутым  желобом  едва  угадывалась
река. Но под самим мостом, переливаясь  в  отсветах  вечера,  блестела  ее
скользкая черненая чешуя. От воды поднимался пар.
     За потаенной во льдах Бежинкой город, передохнув  после  естественной
природной преграды, продолжал свой каменный бег. Я ступил на снежок моста,
пешеходная тропка по краю поскрипывала под  ногами.  Упругая  сила  дерева
подталкивала вперед, и я почти побежал, и почти добежал до середки, и  был
почти счастлив от бега, воздуха и морозца.
     - Эй! -  возглас  был,  словно  выстрел,  короток  и  звенящ.  Каблук
поскользил, тормозя, рука вцепилась в перила. Я  хотел  обернуться,  чтобы
взглянуть на немногословного оруна. И тут деревяшка перил вывернулась  под
рукой, рука, потеряв  опору,  провалилась  вниз,  и  я,  сжимая  в  ладони
предательскую деревяшку, полетел навстречу воде. Саквояж застрял на мосту.
     Мне казалось, падение бесконечно. Белые  веки  промоины  раздвигались
все шире и шире, снизу медленно, как во сне,  поднималось  мое  отражение.
Лоб сложился в морщины, мне сделалось страшно.
     Спас меня русский Бог, шерстяною  шлеею  шарфа  зацепив  за  торчащую
балку. Я почувствовал, как больно стянуло шею, перехватил  шарф  рукой,  а
другой дотянулся до балки. Секунда,  и  я  стоял  на  мосту,  ругательской
ворожбой унимая труса в коленях.
     Мост был пуст, берега пусты и заснежены, источник  голоса  в  пейзаже
отсутствовал. И только тут я заметил аккуратные шершавые срезы  на  торцах
разъятых перил.
     Улица Генеральная встречала меня малиновым  звоном  вечера,  гладким,
дочерна вылизанным сквозняками ледком и  нахальным  подростком,  заехавшим
мне  снежком  прямо  промеж  лопаток.  Когда  я,  поеживаясь,   обернулся,
мальчишка выплюнул сигарету и, по-паучьи скрючившись, начал лепить второй.
     - Эй! - сказал я громко и погрозил наглецу пальцем.
     - Дядя, лови! - Снежок нехотя перелетел из красной  распухшей  ладони
на воротник моего пальто и рассыпался  в  снежную  пыль.  Пока  он  летел,
ребенок успел прикурить новую сигарету.
     - Что ж ты... - Я пошел на него войной, но паренек,  пятясь  и  строя
рожи, скорей-скорей, и пропал в тени ближайшего дома. Из белопенной  стены
строения, из сумерек на меня выплывала важная лебедь - двойка.
     - Такие не  проживают,  -  ответил  злой  голосок,  когда  отчаявшись
дозвониться, я стоял на площадке у двери и задумчиво  теребил  звонок.  По
звуку голос принадлежал ведьме.
     "Отопрет или не отопрет?" - подумал я раздраженно.
     Все же желтая нитка света проделала стежок  по  стене,  дверь  слегка
подалась. Ведьмино любопытство оказалось сильнее злости.
     -  Лашенков.  Юрий  Давыдович.  -  Пока  дверь  не  захлопнулась,   я
пропихивал через тонкую щель крохи информации о клиенте.
     Нитка света поблекла, старухе с той стороны  стало  неинтересно.  Она
мной насытилась.
     - Минутку. - Я сам начинал злиться. Со злостью пришло вдохновение.  -
Ему перевод  на  пятнадцать  тысяч.  Процент  по  венерианскому  займу.  Я
уполномочен передать.
     - Сколько? - Щель на каплю сделалась толще.
     - Пятнадцать.
     - Деньги с собой? - В  голосе  за  дверью  что-то  переломилось,  мне
показалось, он стал моложе и мужественней.
     И тут я сделал ошибку.
     - Квитанция, - соврал я, думая, что пройдет.
     Голос  на  слово  "квитанция"  сделался  груб,  как  наждак.  Старуха
ответила:
     - Не проживает.
     - Умер, что ли? - спросил я наудачу.
     - Утонул.
     Дверь закрылась навеки.

                                    5

     Утро выдалось мутное, пропащее, как скисшее молоко, из пулевых  дырок
над головой по потолку растекалась тревога.  Даже  зеленый  шарф,  спасший
меня вчера, и ночью упавший с вешалки, казался наростом плесени.
     Ночью  мне   снился   мост   и   оказавшийся   Лашенковым   Гаврюхин,
мосторазводчик. Всю ночь  я  убегал  от  него  по  мосту,  мост  не  хотел
кончаться, ноги вязли по щиколотку в размякшей дощатке настила, а внизу по
льдистой воде скользили ведьмины волосы.
     Проснулся я поздно.
     - Привет динозавру коммунистической прессы, - сказал я весьма угрюмо,
набрав  номер  редакторского  кабинета  Кости.  И  сразу  понял  -  что-то
случилось.  По  заминке,  слабому  тактическому  покашливанию,  и,   самое
главное, голос был у него растерянный и, чувствовалось, виноватый.
     - Миша, понимаешь, такое дело. Равич исчез.
     - Как исчез? - Рот наполнился горечью, словно от пережеванной крысы.
     - Исчез. Вышел вчера из дому и не вернулся. Жена в панике.
     - Ну, а может, он ночевал...
     - Не может, Миша, это не тот человек. И еще... Ты только не волнуйся.
Тут с утра про тебя спрашивали, был  товарищ  из  следственного  отдела  в
связи с исчезновением Равича...
     - Уже?
     - Что уже?
     - Вчера исчез, а сегодня уже завели дело?
     Растерянности в голосе Кости прибавилось.
     - Товарищ Ахмедов его фамилия. Но я-то знаю,  что  ты  к  этому  делу
отношения не имеешь. Ведь не имеешь? А?
     - Нет, Константин Евгеньевич, к этому делу я отношения не имею.
     - Вот-вот, я так и сказал товарищу  следственному  работнику:  Михаил
Борода здесь ни при чем. Так что, Мишок, если тебя сегодня вдруг  вызовут,
ты особенно не переживай. Обойдется. Ага?

     - Ага, товарищ редактор. - На Костю я не обиделся, только спросил  на
прощанье: - Послушай, а каким числом помечена та заметка про Лашенкова?

     Пока я дымил в потолок, размышляя над странностями судьбы, по мягкому
коврику в коридоре словно проволокли быка. У  моей  двери  его  отпустили,
сжалившись, послышался шумный выдох, и, наконец, в дверь постучали.
     "Скромный, однако, человек этот товарищ Ахмедов." Я подошел к двери и
повернул ключ.
     - Что, выяснили тогда про поэта Дегтярного? -  спросил  представитель
власти, потом улыбнулся и поздоровался: - Здравствуйте.
     И тут я вспомнил. Конечно.  Это  же  тот  самый  милиционер,  который
встретился мне вчера утром. Только одет по-другому.
     Разговор продлился недолго и вышел по-деловому  пресен.  Те  четверть
щепотки мелкой поэтической соли, которой Ахмедов, входя, сдобрил словесное
рукопожатие, вкуса беседе не прибавили. И немудрено.
     - Оружие у вас есть? - спросил он, собираясь прощаться. - Сдайте.
     Я вытащил пистолет-зажигалку, положил перед ним на стол.
     - Действует локально-паралитически, - пояснил я, чтобы он не пугался.
     - Все?
     Я развел руками:
     - Есть пугач, но он не оружие.
     - Тоже сдайте.
     Ахмедов внимательно осмотрел  пугач,  улыбнулся  в  прореженные  усы,
наверное, вспомнил детство. Поднеся пистолет к уху, он пощелкал ногтем  по
корпусу, нежно  погладил  ствол.  Вздохнул  и  отправил  игрушку  в  нутро
остроуглого дипломата. Про Шарри я говорить не стал, да  и  что  Шарри  за
оружие. Электронный  прибор  безопасности,  сделанный  для  острастки  под
паука. То же самое, цветочный  горшок  с  подоконника  при  желании  можно
посчитать за оружие или спинку кровати. Я попросил  у  Шарри  прощения  за
обидное сравнение с горшком. Между тем  Ахмедов  защелкивал  на  дипломате
замки.
     - Я понимаю, - сказал он, отводя виновато глаза,  -  иметь  при  себе
подобные вещи (он похлопал по дипломату) обязывает специфика вашей работы.
Но и меня поймите. Город у нас тихий, хоть и районный центр.  Происшествий
практически не бывает. А тут такое... И одновременно появляетесь вы.  И  у
вас вот это (он похлопал опять). Конечно, вы ни при чем. Но что подумают в
городе? У нас каждый приезжий на виду. Вы согласны?
     - Согласен, что же мне остается.
     Голос Ахмедова сделался еще виноватей.
     - Население-то в городе небольшое, да ведь и я-то на весь город один.
Есть два помощника,  но  они  сейчас  в  отпусках.  А  надо  и  за  улицей
присмотреть, и среди граждан веду работу. Лекции им читаю. Сидеть некогда.
     На лацкане у него я увидел эмблему общества спасения на водах - крест
из лодочных весел.
     - И это тоже? - Я показал на эмблему.
     - И это.
     Он помолчал и спросил застенчиво:
     - Не очень на меня обижаетесь?
     - Нисколько. - Я не кривил душой.
     - Тогда я пойду, служба. - Он взялся рукой за дверь. -  Ах  да,  ваше
имущество. За ним придется зайти перед отъездом.  Вы  сколько  у  нас  еще
пробудете?
     - День, два, как получится. Все зависит от результатов работы.
     - Ага, ну вот и зайдете, адрес я вам сказал. Удачи в работе,  товарищ
Борода.
     -  Спасибо.  -  И  тут  я  подумал,  а  не  поможет   ли   мне   этот
добряк-законник хотя  бы  советом.  -  Товарищ  Ахмедов,  я  не  собирался
обращаться к представителям власти специально, это не в моих правилах.  Но
раз уж вы сами пришли. Нет ли у вас кого-нибудь на  примете,  кто  мог  бы
меня заинтересовать. По моим сведениям в  Бежине  находятся  четверо  моих
подопечных.
     Ахмедов замотал головой.
     - Я не специалист, поэтому помочь вам вряд ли смогу.
     - Жаль, это бы сократило время моего пребывания в городе. И население
бы не волновалось.
     - Знаете что, - Ахмедов на секунду задумался,  -  на  завтра  заявлен
пропагандистский митинг местной партии коммунистов-утопистов. Они арендуют
на четыре часа балкон на здании школы. Завтра суббота, выходной день, быть
может, вам повезет.

                                    6

     Ахмедов ушел и с его уходом закончилось долгое утро. Начинался вечер.
Я гнал от себя упрямую мысль, мучившую меня все время  после  разговора  с
Костей. Февраль, шестнадцатое число.  Сейчас  тоже  февраль,  семнадцатое.
Вчера была годовщина мнимой гибели  Лашенкова.  И  вчера  исчез  Равич.  Я
решительно  рвал,  сминал  и  отбрасывал  в  мусор  всякие  подозрения   о
таинственной связи событий. Но годичные кольца  упрямо  налезали  одно  на
другое, смерзались намертво в ледяной  воде  февраля  и  покоя  сердцу  не
прибавляли.
     Я позвонил в редакцию. Не  отвечают.  Я  раскрыл  распухший  от  слез
постояльцев справочник  "Бежинский  житель",  нашел  раздел  "Общественная
жизнь горожан", подраздел "Партии, группы, общественные организации". Стал
читать.
     Коммунисты-утописты.  Местное  отделение  партии   на   год   издания
справочника (позапрошлый)  составляло  пять  ("Ого!")  человек.  Структура
партийной организации традиционная для партии подобного  типа.  Секретарь,
заместитель (и хранитель партийной кассы), члены. Постоянного помещения не
имеют. В своей деятельности провозглашают принципы...
     Скучно. Я закрыл  справочник  осторожно,  чтобы  не  поднимать  пыль.
Решительно встал, потом решительно сел. Задумался нерешительно. Нет,  пока
не увижу пристань своими  глазами,  все  -  день,  вечер,  дела  -  пойдет
насмарку, это уж точно. И отправился в долгий путь к пристани.
     Идти было два квартала. Но я растянул их так, словно  каждый  дом  на
пути - домовина с затаившимися упырями, за каждым углом - убийца,  а  сама
дорога до пристани - шаткая досочка над сернокислотной рекой. Я  не  хотел
идти. Я не хотел становиться рабом роковых  предчувствий.  По  дороге  раз
пять я расплевывался со всяческой пифагорейщиной, хлебниковщиной и  прочим
дурным наследием давнопрошедших времен. Солнце сквозь дымку вечера светило
драконьим глазом. От Бжи несло холодком.
     К пристани я подходил сутулясь. Колотье в груди перешло в  изнуряющий
гуд. Уже огибая не по зимнему легкие стены береговых строений,  я  услышал
густое насупленное молчание склонившихся над причалом людей.  По  ступеням
промерзших сходней я поднимался, как по зубьям пилы. На причале я насчитал
шестерых. С траурным звуком терся о бока причальных  быков  лед.  Ни  один
сигаретный дым не согревал воздух.
     Среди неплотно стоящих спин  я  увидел  и  две  знакомые:  круглую  -
редактора Кости и  плоскую  -  оперуполномоченного  Ахмедова.  Складки  на
тканях одежд пролегали строго и монументально. Скорбные плечи  поникли,  а
за плечами на  свинцовой  панели  пристани  лежало  прикрытое  брезентовым
прямоугольником тело.
     - Он? - спросил я круглую спину Кости.
     - Он, - ответил Костя не оборачиваясь.
     Ахмедов робко,  чтобы  не  нарушить  молчание,  поскреб  рукав  моего
пальто.
     - Вот ваше имущество. Можете взять, вам нужнее.
     Он приоткрыл  портфель,  достал  зажигалку,  пугач,  но  неуклюже,  и
тяжелая металлическая игрушка выскользнула у него из  руки.  Грянул  гром.
Истерически вскрикнула женщина. Все словно того и ждали. Люди засуетились,
забегали. Уже с берега от белой машины  бежали  трое  в  халатах.  Зеленый
парус носилок раздувался на холодном ветру.
     Я подобрал пугач и беззвучно кивнул Ахмедову. День кончился, померкла
река. Гудя и постанывая рессорами, ненужная медицинская помощь  пропала  в
снежной пыли.

                                    7

     Пока я спал и мучился дикими снами, на веки  мне  положили  свинец  и
затылок прикрутили  к  подушке  ржавым  тупым  болтом.  Конец  его  больно
упирался в верхнее небо, ржавчина облепила гортань. Я попытался  крикнуть,
захрипел и понял, что наступило утро.  Разлепить  заплывшие  веки  помогла
головная боль. Она пробудилась тоже.
     Первое, что я увидел, - страшное фиолетовое пятно, шевелящееся  перед
глазами. Я снова зажмурился. Проглотил  кислую  ржавчину.  Затая  дыхание,
приоткрыл один глаз. Носок. Собственный, на ноге. И нога моя. Сразу  стало
спокойней. Чужеродное тело во рту вновь превратилось в  язык.  Жив,  слава
Богу.
     Телефонный ящик, что стоял в головах постели, крякнул и разбудил меня
окончательно.
     "А ну вас всех", - подумал я мрачно. И вдруг все прошло.  И  головная
боль и ломота в теле. Я вспомнил вчерашний  день.  И  вечер,  и  вчерашний
холод я вспомнил. И как Костя и я пили молча, по-бежински, закусывая своей
тоской, и поминали покойного Равича. Человека, которого я в жизни ни  разу
не видел. Нет, прости меня, Господи, видел  раз,  вчера  на  пристани,  но
лучше бы этого раза не было. Кто-то еще с нами пил, кто - не помню,  помню
жене звонили, Равич Татьяна, Таня. Я вырывал трубку у Кости, он не  давал,
я кричал и просил прощенья. Пил я больше всех, очень хотелось. Очень...
     Телефон трещал и трещал.
     - Костя? Товарищ Ахмедов?
     Голос был незнакомый и звучал глухо, будто из-под воды.
     - Это не товарищ Ахмедов.
     - Кто говорит? Что вам нужно?
     - Мне? Ничего. А  вам,  Михаил  Александрович,  привет  от  покойного
Равича.
     Длинное многоточие из гудков завершило глухую фразу. Собеседник,  как
вышел из-под воды, так под нее и ушел, неузнанный и неуловимый. Я прикусил
язык.

                                    8

     Час балконного времени  по  расценкам  городского  совета  стоил  120
рублей. Итого за четыре часа набегало 480. Я, скучая,  прогуливался  возле
здания школы, обошел его, заглянул в нижние окна,  смахнул  с  подоконника
снег. Мелкие деревца, по зимней поре  беспородные,  устраивали  на  заднем
дворе шествие по квадрату. Я не стал им мешать, вернулся на главную улицу,
где над балясинами балкона влево, вправо и вниз разлетались красные флаги.
Само здание было цвета песка, в голубых проймах окон  отражался  субботний
город.
     Наконец,  на  балконе  треснуло.  Балконная  дверь   раздвинулась   и
показались  четверо.  Трое  мужчин  и  дама.  Народ,  что  легко  и  шумно
предавался субботней лени, втекал и вытекал в двери и из дверей магазинов,
лавочек,  лавок,  парикмахерских,  тиров,  столовых,   шашлычных,   баров,
барчиков  и  кинотеатра  "Спорт",  потянул  головы  вверх,   и   некоторые
остановились.
     Никого похожего на моих подопечных я пока  не  замечал.  Впрочем,  на
глаз их определять трудновато, даже с моим семилетним стажем.

     Наверху захрипел мегафон. "Раз-два, раз-два, проверка", -  сказал  он
важно, и человек,  державший  его  в  руках,  кивнул  другому:  "Порядок".
Балконное время пошло.

     Говорили все время двое, сначала  один,  потом  другой,  по  двадцать
минут каждый. Ни по силе, ни по звучанию голоса их не  отличались.  Только
светлая лысина одного, да синие щеки другого  определяли  источник  звука.
Третий мужчина в пропаганде с воздуха не участвовал, молчала и их  пожилая
спутница, лишь улыбалась мило и изредка взмахивала рукой вниз  кому-нибудь
из знакомых.
     Я то стоял и слушал, то, когда уж  очень  одолевала  зевота,  отходил
размять ноги и читал объявления на щите. На мне была рабочая форма. То  же
полупальто, та же в зубах сигарета, зеленый шарф, саквояж. Не было  только
покоя, ушел со вчерашним днем.
     - Забирохин, Нестор Васильевич. - Голос выплыл  наружу  из  курчавого
барашка-воротника.
     - Кто? - спросил я, приглядываясь.
     - Забирохин, первый секретарь той партии, что на балконе.
     - А-а, - ответил я понимающе. - Интересная фамилия. А с ним рядом?
     Мне было все равно, кто рядом, про балкон я уже забыл, потому  что  у
самозваного комментатора я кое-что приметил. Кое-что  такое,  отчего  рука
моя крепче вжалась в ручку от саквояжа, чтобы  Шарри,  верный  мой  Шарри,
почувствовал, что хозяин волнуется.
     - Вы про даму или про товарища,  завязывающего  шнурок?  Дама  -  это
товарищ Глазкова Мария Яковлевна, а товарищ, завязывающий шнурок...
     - Скажите, - оборвал я его неожиданно, -  на  улицу  Генеральную  как
пройти?
     - Не знаю, не слышал, нету такой. А какой дом вам нужно?
     Мне очень хотелось ответить: ваш, чей же еще. Конечно же ваш, к  вам,
дорогой товарищ прохожий, вы же и есть Первый номер из  отыскавшихся  моих
подопечных. Потому что только у номера  Первого  не  вылетает  в  морозный
воздух изо рта пар. Это заявляю вам я, эксперт по вдохам и выдохам.  Но...
молчок. Пока - молчок. Нужно вас всех  собрать.  А  пока  потянуть  время,
что-то спросить еще.
     - Вы... Вы в бильярд играете?
     -  Простите.  -  Человек  в  барашковом  воротнике  не   слушал,   он
заторопился к балкону. Там  начиналась  благотворительная  раздача.  Дама,
товарищ Глазкова, на балконе теперь  не  стояла,  она  непонятным  образом
оказалась внизу, и перед ней стоял столик  с  партийной  литературой.  Мой
подопечный терся  у  столика  первый.  Воротник  его  нырнул  вниз,  спина
изогнулась горкой.
     - А, Виктор Викторович! Сколько нынче возьмете?
     - Немного возьму, Мария Яковлевна, а как же.
     - Эти возьмите. Эту. Вот "Задачи партии на современном этапе".  Здесь
классики. Как, Виктор Викторович, пока не надумали вступать в наши ряды? А
товарищ ваш не надумал?
     - Почитаю, Мария Яковлевна, почитаю, - монотонно бубнил  воротник  и,
монотонно бубня, пропал за чужими спинами.
     Я подался вперед к столу, но там среди завсегдатаев бесплатных раздач
и нескольких большеглазых мальчишек моего подопечного не было. Ушел, вьюн.

                                    9

     Итак, Виктор Викторович, пока бесфамильный. И партдама Глазкова этого
бесфамильного знает. И еще она про какого-то товарища  спрашивала.  А  где
двое, там ищи остальных.
     Я посмотрел на часы. До конца митинга времени оставался час.
     -  Виктор  Викторович?  Нет,  фамилию  не  знаю.  Живет   где-то   на
Генеральной, кажется.
     "Ага, и этот на Генеральной."
     Под музыку, льющуюся с балкона, я оттанцевал от столика, награжденный
памятной книгой. Книгу я бросил в саквояж  к  Шарри,  пусть  читает,  пока
катается. На название я даже не посмотрел.
     Субботний день был бессолнечный. Круглые серые облака ползли и ползли
над городом, угрожая  снежным  обвалом.  Быстро  стало  темнеть,  и  ленты
цветных огней протянулись по пасмурным стенам. Дежурство прошло неплохо, и
настала пора  подумать  о  каком-нибудь  теплом  угле.  Тепло,  уют,  борщ
по-бежински, рюмка водки с повтором - много ли человеку надо?
     В гостиницу  идти  не  хотелось.  Старинный  столетний  дом,  набитый
командированными и тараканами. В него я всегда успею. Я  свернул  с  улицы
Красной, обогнул заснеженный сквер и оказался на неширокой уютной улочке с
голубиным названием - Воркулова. Здесь  было  по-вечернему  тихо.  Вдалеке
из-за домов выступал церковный фронтон.  Куполок,  окрашенный  в  голубое,
узкий просвет колокольни, черная вязь ограды. К церкви я не пошел, с  моей
опасной профессией Бог мне не помощник.
     Скоро я нашел то, что искал. От золотой пленки жира, от сладкого дыма
и перца, щекочущего язык, голова моя закружилась. Ноги горели  в  огне,  а
масляный  блеск  портвейна,  подсластившего  горькую  бежинскую  слезу   в
графине, да густой сигаретный дымок успокоили страхи сердца.
     Не хотелось убегать от тепла. Узкое  ресторанное  зальце,  молчаливый
рояль в углу, официант, сонный,  как  все  провинциальные  официанты,  дух
покоя и лени - такие вещи в общем-то не по мне. Я  знал,  что  скоро  меня
одолеет скука, а из способов борьбы с этой бесполой дамой предпочитал два.
Женская ласка - раз. И второе - моя работа.
     На первое рассчитывать не приходилось. Лиданька далеко, до ночи к ней
не успеть, да и этот ее Аркадий - надо же, выдумала  себе  племянника.  Из
жарких кухонных недр, правда, долетало  порой  до  уха  щебечущее  женское
слово, но отрывать женщину от плиты, наносить  ущерб  чьим-то  желудкам  -
нет, на это рука не поднимется.
     Я хотел уже расплатиться и ждал, когда сонная муха-официант  выползет
из-за дубовой створки. Мой  столик  стоял  в  глубине,  и  узкий  световой
коридор, затененный по сторонам портьерами, начинался от самой двери. Пока
я отогревался, дверь хлопнула раза два, впуская тихие пары. Они исчезали в
углах и больше не издавали ни звука. И вдруг дверь выстрелила  шумно,  как
пробка. На пороге стояла, дыша морозом, честная компания утопистов.
     Сначала мне показалось, что  из  двери  выдвинулся  балкон.  Знакомые
мегафон, лысина и щетина, и молчаливый третий, и красные щеки Глазковой, и
журчащий ручей из слов, и квадратная глыба столика с ножками, заломленными
под брюхо, какие-то  длинные  палки,  которые  обмакнули  в  кровь.  Палки
оказались флагами, туго-натуго намотанными на древки. Все это двигалось на
меня, не сворачивая. Световая дорожка меркла,  сияющий  божок  люстры  под
потолком напускал на вошедших тени, но встреча была неминуема. Так  решила
судьба.

                                    10

     Все гениальное приходит в голову просто.
     - Я? Я - литератор, Борода Михаил Александрович (здесь я не  соврал).
У вас в творческой командировке, собираюсь  написать  о  вашем  знаменитом
земляке - поэте Александре Дегтярном.
     -  Дегтярном?  -  переспросил  Андрей  Николаевич  Шмаков,  хранитель
партийной кассы. - Это каком Дегтярном? Не знаю никакого Дегтярного.
     - Как? - Деланный жест удивления вышел у меня замечательно. -  Вы  не
знаете поэта Дегтярного? Он умер совсем молодым, свел  счеты  с  жизнью  в
неполные двадцать семь. - Я вспомнил слог мемуара с дощечки на гостиничной
двери.
     Восьмиглазый балконный зверь смотрел на меня благосклонно. Слушал  да
ел. Они пили со мной портвейн (платила партийная касса), лили борщ на  мои
колени. Мегафон пристроили здесь же, между рюмками и графинами, и Первый -
Забирохин Нестор Васильевич - натянул на него  свою  пирамидальную  шляпу.
Флаги бросили за портьеру.
     - Я специально поселился в номере, где это произошло, -  выдумывал  я
на ходу, - чтобы... как бы  лучше  сказать...  чтобы  проникнуться  духом,
понимаете ли, предсмертных страданий, мук... душевных. Он был поэт,  он...
любил. Да, да, он любил, у него была девушка...
     На меня  нашло  вдохновенье.  ("Не  забыть  бы  потом  навранное,  не
запутаться бы в деталях.")
     - Девятнадцать лет, юная как цветок. А вся трагедия в  том,  что  она
его не любила. Нет, она могла полюбить поэта, она  просто  не  знала,  что
Александр в нее влюблен. И к тому же у нее был  другой,  человек  ужасный,
который ее обманывал.
     - Изменял. - Забирохин отрицательно покачал  головой.  Он  не  любил,
когда женщина ему изменяла. В январе ему стукнуло пятьдесят, и  был  он  в
расцвете сил.
     Я кивнул и грустно опустил голову.  Потом  приподнял  глаза  и  обвел
взглядом четверку. Тот, что все  время  молчал,  сидел  странно  спокойно,
глаза его не мигали, и в нем было что-то от мертвеца.
     "Интересно". - Я сделал зарубку на памяти.
     - Да, подлец ей изменял. И хвастался об этом в  дурных  компаниях.  А
поэт любил и страдал, страдал и любил, а по ночам писал трагические поэмы.
Они не сохранились, он их сжег в последнюю ночь в гостинице. У  меня  есть
горстка пепла. Здесь (я похлопал ладонью о шершавый бок саквояжа.  "Шарри,
не спи! Тревога!"). Пепел  хранит  гениальные  строки.  Жаль,  что  мы  их
никогда не узнаем.
     Тот, что молчал, сидел прямо, как  статуя.  Губами  он  делал  мягкие
пукающие движения и задумчиво рассматривал  потолок.  Там,  в  хрустальном
гробу, дремало смиренное электричество. Я, как  бы  случайно,  прикуривая,
пронес огненный язычок у самых его губ.  Язычок,  как  стоял  стоймя,  так
стоять и остался, пламя  не  отклонилось  ни  на  градус.  Молчаливый  был
бездыханным. МОЙ.
     И тут заговорила Глазкова.  От  тепла  она  распунцовелась,  портвейн
ударил ей в щеки, и, поверьте, несмотря на возраст и утопизм, что-то такое
в ней было. Что-то, от чего с сердечного дна оторвался маленький пузырек и
под мышками сделалось жарко.
     - А знаете, Михаил Александрович, - сказала она чуть картавя, -  что,
если мы как-нибудь соберемся (тут она спохватилась,  не  подумает  ли  кто
дурно) - все, мы (она обвела присутствующих рукой), - и вы нам  почитаете.
Например, завтра вечером, в шесть.
     - Завтра? - Я призадумался. "Черт знает, как в  воскресенье  работает
гостиничная  библиотека.  Наверняка  закрыта.  А  где  мне  еще   прочесть
самоубийцу Дегтярного?" Но отказываться не стоило. Пока удача, осоловевшая
от выпивки, плыла по мелкой воде прямо в мои руки, надо было работать.
     И я согласился на завтра.
     - Вот. - Глазкова замарала салфетку адресом и положила на стол.
     Не глядя, я убрал бумажку в карман, и компания засобиралась.
     - Флаги! Флаги забыли! - крикнул я им  вдогонку,  когда  разномастная
человеческая квадрига уносилась из тепла  на  мороз.  Глазкова  ойкнула  и
вернулась, а когда собирала флаги, прошептала мне сладким басом:
     - Приходите. Возможно, я буду одна.

                                    11

     Салфетка отыскалась в гостинице и почему-то уже в  саквояже,  хотя  я
точно запомнил, что клал ее в карман брюк. Неужели нафокусничал  портвейн?
Буквочки были пьяненькие, они слиплись одна с другой, и пришлось приложить
усилие, чтобы расшифровать адрес. И я ни  капли  не  удивился,  когда  его
прочитал: Генеральная, 2/1, вход с Тупиковой аллеи. Подпись, и  приписано:
"Жду".
     - Что ж, - я улыбнулся в зеркало, - я думаю,  вы  дождетесь,  дорогая
товарищ  Глазкова.  Если,  конечно,  кто-нибудь  из  вашей   компании   не
попытается перехватить меня по дороге.
     Странно было видеть со стороны человека,  который  радостно  потирает
руки,  собираясь  принести  себя  в   жертву.   По   классической   схеме,
отработанной до табачной крошки на искусанной до крови губе, я обязан  был
бесцельно ходить по комнате, при этом безумно вздыхая и  закатывая  глаза,
голова моя должна была то падать на стол под колокольные перезвоны  рюмок,
то взлетать над миром и видеть за облаками солнце. Уж во всяком случае  не
запить я просто не мог. Но тем и велика классическая литература,  что  она
не повторяется в жизни дословно, и каждый непременно  сделает  так,  чтобы
вышло оригинальней.
     Вот я и стоял,  обезьянничая  перед  зеркалом,  репетировал  вечерний
визит. Какое у меня будет строгое державинское лицо,  как  по-пушкински  я
отведу руку, как я запою северянином, а после схвачу графин  и  грохну  об
голову, как Маяковский. Нет, не грохну. Я дам себя  усыпить  вином,  когда
они на меня навалятся, посопротивляюсь для виду... сдамся. И вот тогда...
     Воскресный вечер был удивительно тих. Тихо  летел  снежок.  Тихо  над
уличными тенями плавали светляки занавесок. Там, за окнами, вечеряли.
     Я долго, до гуда  в  ногах,  бродил  по  заснеженным  улицам.  Просто
бродил,  а  не  запутывал  след,  хотел  надышаться  этой   провинциальной
тихостью, насмотреться на белый снег, которого не бывает в столицах. Когда
еще увидишь такое.
     До шести оставалось мало. Время сегодня  не  торопилось,  оно  давало
отсрочку, оно-то видело в свой капитанский  бинокль,  чем  закончится  для
меня вечер.
     Ровно в шесть я был на  месте.  Старинный  деревянный  сарай,  этакая
жилая скала громоздилась в стороне от домов в темной глубинке сада.  Место
казалось пустынным. Если бы не сильный  фонарь  и  не  гладкая  утоптанная
дорожка со свежими следами лопаты,  любой  бы  на  моем  месте  сказал:  с
адресом вышла ошибка.
     Поднявшись на крыльцо, я намеренно громко затопал,  конечно,  не  для
того, чтобы отряхнуть с обуви снег. И не скосив глаза на бутылочные стекла
окон (опять же намеренно), шагнул за тяжелую дверь.

                                    12

     Первое, что я увидел,  -  круглый  фонарный  глаз  в  теплой  темноте
коридора. Луч уличного фонаря, пробуравив дверную преграду, бил  точно  на
уровне моей головы в противоположную стену. Луч был мутен от пыли,  словно
здесь показывали кино. Я посмотрел на экран и глазам своим не поверил.  На
экране размером с пятак застыл один единственный кадр -  старинная  медная
"Ъ", выхваченная светом из темноты.
     Я втянул носом воздух. Слегка  припахивало  паленым.  Уж  не  мое  ли
будущее догорало где-нибудь за  стеной.  Когда  пламя  зажигалки  осветило
табличку полностью, я  понял,  что  попал  не  туда.  "Александръ  Львович
Дегтярный" - сообщали медные буквы. Но это  было  не  все.  Еще  я  увидел
нечто, заставившее меня улыбнуться. Но об этом пока молчок.
     - А вот и наш литератор.
     Яркий свет с потолка облил меня с головы до  ног.  И  голос  был  мне
знаком.  Виктор  Викторович  Барашковый  Воротник,  читатель   утопической
литературы. Он же первый из выявленных подопечных. И если бы не  толчок  в
спину, я бы, верно, раскланялся и сходу выдал бы что-нибудь вроде: "Шел  -
не спешил, пришел - насмешил". Каламбур, одним словом.
     Толкнули мягко, но сильно. Ноги меня удержали,  вот  лоб  -  со  лбом
вышло скверно. Низкая перекладина двери  была  сделана  не  под  меня,  и,
пролетая вперед, я получил легкое лобовое ранение. Муть застлала глаза,  а
еще за спиной по-гробовому глухо лязгнула дверная щеколда.
     Дорога назад отрезана. Рыба заглотила наживку.
     В  помещении,  не  считая  меня,  находились  четверо  и   один.   Ни
Забирохина, ни Шмакова, ни Глазковой  среди  них,  слава  Богу,  не  было.
Четверо, в их числе и тот молчаливый с балкона, выстроились передо мной  в
шеренгу, каждый положив руку на руку и отставив толчковую ногу.  Пятый,  с
голосом Виктора Викторовича, стоял у меня за спиной.
     Декорацией  сцены,  на  которой  разворачивалась  трагедия,   служила
выцветшая брезентовая портьера, криво повешенная на стену. За ней, похоже,
располагалось окно, легкий сквозняк подпирал брезентовую занавеску, и  она
лениво дышала.
     - Значит, пришли нам стихи почитать, Михаил Александрович? А  что,  и
послушаем. Где еще читать поэта Дегтярного, как не в его собственном доме.
     Голос  Виктора  Викторовича  елейно  лился  у  меня  за  спиной,   но
оборачиваться я не спешил. Четыре толчковые ноги впереди,  похоже,  только
того и ждали.
     - Вам бы, Михаил  Александрович,  прежде  чем  заливать  публике  про
Дегтярного, потрудиться хотя  бы  в  энциклопедию  заглянуть.  Сегодня  не
пришлось бы краснеть. - Виктор Викторович принялся цитировать по памяти: -
"Александр  Львович  Дегтярный,  1840-1914  гг.,  поэт.  Автор  известного
"Послания  к  Палкину",  поэмы  "Медное   материнство"   и   стихотворного
переложения "Записок о Галльской войне".
     - Ну и прочее, - добавил он от себя.
     Я услышал тихие обходные шаги. Виктор Викторович обошел меня справа и
стоял теперь от молчаливой команды несколько в стороне.  Одет  он  был  не
по-уличному, барана на плечах не носил и  очень  уж  напомнил  мне  одного
парижского сердцееда, тоже, кстати, моего подопечного. Слава Богу,  им  он
быть ну никак не мог. Природа моих подопечных предполагала полную перемену
как внешнего облика, так и всех  внутренних  структур  организма,  включая
молекулярные. Закон цикличности превращений работал точно и исключений  не
допускал.
     - Простите за невольный урок, уважаемый литератор. Вы ведь  литератор
только по совместительству, не так ли? Основная ваша  профессия,  если  не
ошибаюсь, эксперт?
     - Эксперт, по роже видно, эксперт, - сказал крайний с правого  фланга
молчаливой четверки. Был он стрижен  и  брит,  и  нос  над  безусой  губой
расходился пузатым колоколом. Голос его мне показался знакомым.
     - Не знаю, как по роже, - ответил я вполне вежливо, -  а  лицензия  у
меня имеется. В Международном лицензионном банке есть соответствующий код.
     - Знаем про код. И код знаем. Все про тебя знаем, литератор  липовый.
- Это произнес мой ресторанный знакомый.
     Тут разговор сделался общим. Следующим взял слово Виктор  Викторович,
учитель:
     -  Так  как,  _с_н_а_ч_а_л_а_   начнем   со   стихов?   Или   стихами
з_а_к_о_н_ч_и_м_?
     - Гробом закончим, я лично вколочу первый гвоздь.
     Это сказал бритый. Виктор Викторович ему возразил:
     - Погоди ты, Слава, со своим гробом. Это не интеллигентно.
     - Интеллигентно-не интеллигентно, а  Слава  правильно  говорит.  Чего
тянуть, дави его, братцы, в корень, - предложил стоящий слева толстяк.
     Я прикинул, кто  из  них  накинется  на  меня  первый.  Скорее  всего
бритоголовый. Из пятерки он, похоже, агрессивнее всех. Но я не угадал.
     Виктор Викторович, на мгновение  исчезнув  из  виду,  вдруг  очутился
сзади, и его костистые пальцы сошлись у меня на груди. Одновременно  самый
скромный из четверки, невысокий седой молчун, выхватил из рукава веревку и
удивительно ладно опутал меня всего, даже не сойдя с места.
     Эксперт превратился в кокон. Его положили на пол. Убийцы  встали  над
ним.
     Следующей ступенью  в  могилу  в  сценарии,  которой  за  многолетнюю
деятельность я выучил назубок,  было  пятиминутное  траурное  стояние  над
поверженным телом жертвы. Эти пять минут я посвятил дреме.  Просто  лежал,
не двигаясь, собирал помаленьку силы. На  своих  я  не  смотрел,  для  них
пятиминутка  священна.  Если  даже  абсурдно  предположить,  что  один  из
подопечных свихнулся и хочет меня убить,  другие  скорее  его  порешат  на
месте, а жертву в обиду не дадут. Такая психологическая загадка.
     Но вот Виктор Викторович кашлянул. Получилось  у  него  нерешительно,
словно он передо мной извинялся. Потом он слегка притопнул.  Это  значило:
постояли и хватит. Надо сказать, что когда меня повалили, саквояж я  сумел
подмять под себя, и теперь он лежал прижатый. Одна  лишь  блестящая  ручка
выглядывала из-под рукава  пальто.  Я  напрягся,  чтобы  выдержать  первые
символические удары, и, когда мягкий кулак толстяка  коснулся  моей  щеки,
применил стандартный прием. Прием древний, элементарный, известный еще  со
времен братца Лиса и братца Кролика. Но верный  из-за  своей  простоты,  и
клюют на него все.
     - Саквояж, не трогайте мой саквояж! - заорал я  истошным  голосом.  И
закрутился, как бешеный, делая вид, что пытаюсь выпутаться из веревок. При
этом кожаный зверь, пригретый  у  меня  под  спиной,  отполз  несколько  в
сторону и теперь лежал беззащитный.
     - Ага! Саквояж! Так, значит, ты за саквояж боишься! Посмотрим, что  у
тебя там за сокровище.
     - Не открывайте! ("Клюнули, как всегда. Ну,  держитесь,  теперь  ваша
песенка спета. Шарри, милый, сейчас и тебе предстоит кое-какая работа.")
     Те  уже  взламывали  на  саквояже  замок.  Замок   сопротивлялся.   Я
специально поставил такой, в расчете на неумелых взломщиков. Полминуты они
провозятся, а потом замок откроется сам собой.
     Я еще кипятился, как раз полминуты, а  когда  послышался  характерный
щелчок, успокоился и стал наблюдать. Всегда, когда работает Шарри, зрелище
бывает захватывающее.
     Я  наблюдал.  Сначала  изменились  их  лица.  Из  сосредоточенных   и
откровенно злобных они превратились в растерянные, словно вместо  золотого
ключика  на  дне  оказалась  пуговица.  Почуяв  подвох,  они  настороженно
вздрогнули и хотели было отпрянуть. Но поздно.  Шарри  держал  их  крепко,
узами гипносвязи прикрутив к блоку-парализатору. Через 20  секунд  с  ними
было покончено.
     Ради Бога, не  надо  пугаться.  Ничего  криминального  не  случилось.
Просто верный мой Шарри подавил центры агрессии и  ввел  в  мозговую  кору
соответствующую кодовую информацию. Нормы нравственности и прочее.  Весной
в жизни моих подопечных заканчивается очередной цикл. К лету они полностью
переменятся - внешне, внутренне, об этом я говорил. И  куда-нибудь  отсюда
уедут. Они не сидят на месте - поездят, походят, потом  осядут  по  разным
местам планеты. Найдут товарищей, таких же, как они,  станут  жить.  После
сегодняшней  обработки  два  года   нормальной   нравственной   жизни   им
обеспечены. Как раз до следующей перемены. А там опять  для  нас  с  Шарри
настанут горячие деньки.
     Я улыбнулся устало. Всегда, когда дело сделано,  и  все  уже  позади,
меня мучает стыд. Как ни хитри, а принцип личной свободы я нарушил.  И  от
совести  не  уйдешь.  И  только  вспомнив  Господа  Бога  с  Его   вечными
антиномиями, я глубоко вздохнул и заставил себя успокоиться. Все мы  образ
Его и подобие. А они - они тоже люди. Тоже Божьи твари, хотя  и  созданные
искусственно. И раз мы их породили и пустили гулять по  свету,  то  нам  с
ними и нянчиться.
     Пока я лежал и ждал, сквозняк, поддувавший из-за брезента, неожиданно
материализовался. Он стал осязаем, вдруг обзавелся голосом  и  имел  облик
стража закона Ахмедова. Для меня в таком превращении ничего  странного  не
было. Я ожидал чего-нибудь в этом  роде.  Помните,  рядом  с  табличкой  я
приметил на двери нечто? Так вот, там, на  двери,  меленько  белым  мелком
кто-то поставил крестик. Крестик из лодочных весел. Трудно не  догадаться,
кто.
     - Нормально? - спросил Ахмедов, и, видя, что дело сделано,  сам  себе
ответил: - Нормально. А я уже было раза два хотел идти выручать.
     - Не понадобилось, - сказал я бодро,  разминая  руки  после  веревки.
Потом обошел моих и по очереди похлопал каждого по плечу.
     - Все в порядке, ребята. Считайте, что ничего не было.
     Они смущенно переминались и от смущения отводили глаза.  Шарри  сидел
поверх  раскрытого  саквояжа  и  одной  из  восьми  ног   тщательно   всех
пересчитывал.
     Ахмедов отвел меня к стене и украдкой показал на бритого.
     - Равич, - сказал он тихо.
     - Кто? - Я  вздрогнул,  словно  от  укола  иглой.  Сразу  вспомнилась
пристань, тело под брезентовым саваном... Я ему не  поверил.  -  Не  может
быть, он же...
     Ахмедов склонился и зашептал:
     - Утонул, думаете? Ожил! Опять. Взломал дверь в покойницкой и сбежал.
     Я глупо таращил глаза.
     - А этот, как его, Лашенков?
     - Не было Лашенкова. Это Равич придумал. И адрес придумал,  только  у
них с вами тогда не получилось. Я помешал.
     И все-таки я не верил.
     - Нет, - сказал я решительно, - жена, Равич женат.  Мы  же  тогда  ей
звонили с Костей, я сам разговаривал. А у моих подопечных никаких жен быть
не может. Они...
     И я рассказал ему вкратце про некоторые особенности их жизни.
     - Да? Неужели? - Ахмедов то и дело краснел. Потом вздохнул и  сказал:
- И все-таки это Равич. А  жена...  Женщину  разве  поймешь?  Она  ведь  -
женщина.

                                    13

     Костя чуть не уплыл со мной, помешал Ахмедов.
     - Константин Евгеньевич, прыгайте. Держите руку, скорей!
     -  Не  хочу,  -  весело  кричал  редактор,  -  ну  ее  к  бесу,  вашу
провинциальную жизнь! В столицу!  В  Европу!  Мишка  меня  берет!  Берешь,
Мишка? Не передумал?
     Когда он все-таки спрыгнул, волны шампанского долго еще мотали  Костю
по приснопамятной пристани. Он кружился и пел, хотел пуститься  вплавь  за
"ракетой", но вовремя вспомнил, что не взял  купальную  шапочку.  Ахмедов,
единственный  бывший  на  пристани  полюс  трезвости,  сначала  оттаскивал
Константина Евгеньевича от края, потом это  ему  надоело,  и  он,  схватив
Костю в охапку, поволок его к стеклянным дверям вокзала. Он  волок  его  и
махал мне Костиной шапкой:
     - Летом, летом к нам приезжайте! Когда хариус на реке  пойдет!  Места
знаю, не пожалеете.
     Голова моя горела огнем от прощания. Я смеялся, я их  любил.  Я  всех
сегодня любил, и меня сегодня любили. А потом все разом исчезло. И  палуба
и речной вокзал, и даже Ахмедов с Костей. И река исчезла, и город.  Потому
что выше по берегу, там, где  блеклые  городские  строения  сутулятся  под
тяжестью облаков, на воздух  одна  за  одной  поднимались  большие  птицы.
Пестрая гулкая радуга! Фейерверк!
     - Голуби! Это же голуби! Да какие - слоны!

                             Александр ЕТОЕВ

                        ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ - ЛАЗАРЬ

     С вечера мы в Песках - ходим, ходим, натоптали в барханах  троп,  без
счета  перебили  песчаников,  Григорьев  повредил  респиратор  -  пришлось
выдавать из запаса, у Алапаева резь в паху, Жогин, бледный, как смерть,  -
вот-вот потеряет сознание. Один я  -  ничего.  Да  Козлов,  Козлов  у  нас
главный.
     Присели отдохнуть  на  бархан.  Песчаники  тут  как  тут,  -  уселись
неподалеку, вылупились  и  ждут.  Григорьев  поманил  пальцем.  Доверчивые
зверьки бросились наперегонки под каблук. Давить их -  одно  удовольствие,
они  лопаются,  как  кульки,  и  из  сплющенных  плоских  лепешек   фукает
золотистый дым. Григорьев даже не улыбнулся. Раздавил последнего и сказал:
     - Плохо.
     - Ему плохо, - Козлов показал на Жогина. Тот  лежал,  отвалившись  на
спину, пальцы сжимались и разжимались, а лицо сводило от судороги.
     - Вколи ему четверть ампулы, не то загнется до срока, - сказал Козлов
Алапаеву.
     - Ржавым-то шприцем?
     - А ты поплюй, да вколи. Ничего ему не будет, потерпит.
     - Главное - в этом квадрате. Я точно помню, что здесь. Еще  на  карте
была отметка. Базальтовый  столб.  -  Григорьев  носком  ботинка  отбросил
плоское  тельце,  потом  поднялся  и,   прикрывая   глаза,   зло   оглядел
окрестность.
     - Был, да сплыл.  Может,  его  песком  занесло,  -  Козлов  вздохнул,
оттянул пальцем резиновый край респиратора и высморкался на красный песок.
- Здесь нас пятеро, на корабле - двое. Родионова не в счет. План такой...
     - Погоди с планом, Козлов. Там, левее раздвоенного бархана,  кажется,
что-то темнеет. Похоже - столб.
     Григорьев протер очки и стал смотреть, куда я показывал.
     - Что-то есть. Черт! Был бы бинокль! - он посмотрел на Жогина.
     Бинокля не было. Ящик  с  походной  оптикой,  который  после  посадки
выгрузили на песок, исчез. Виноват был Жогин - его поставили сторожить,  а
он зашел за бархан помочиться, вернулся, а  от  ящика  -  одна  квадратная
вмятина. В Песках такое бывало. Грешили  на  таинственных  мантихоров,  но
самих мантихоров пока что никто не встретил. Ни следов, ни жилья - а  вещи
все равно пропадали.
     - Ларин, - Козлов повернулся ко мне. - Ты увидел,  ты  и  пойдешь.  С
тобой пойдет... - он посмотрел на Григорьева и усмехнулся.  -  Я  пойду  с
Лариным. А ты, Григорьев, делай замеры почвы. Алапаев тебе поможет.
     Он встал, стряхивая с комбинезона песок.
     - Трубу брать? - я с ненавистью посмотрел на столб сборного огнемета.
Весу в нем было два пуда с четвертью. Плюс  комплект  баллонов  с  горючей
смесью. Да метровый шомпол для прочистки ствола. Да огнетушитель.
     - Не надо. Впрочем, возьми.
     Я сплюнул, взвалил  на  плечо  трубу  и  стал  пристегивать  к  поясу
остальное. Я нарочно не торопился и делал все, как положено.
     - Ладно, - Козлов меня понял и дал отбой. - Ну ее к бесу. Делов-то на
полчаса. Если что - позовем на помощь Григорьева.
     Мы двинулись - я первый, Козлов за мной. Отойдя метров на десять,  он
обернулся к оставшимся:
     - Если Жогин помрет, тело до нашего прихода не хороните.
     - Ларин, - сказал мне Козлов, когда мы ушли  от  барханов  достаточно
далеко. - Вот что, Ларин. - Он сунул руку  в  карман  и  вытащил  из  него
запальный узел от огнемета. - Я его специально свинтил. Если что,  они  им
не смогут воспользоваться.
     - Я видел, - сказал я, не замедляя шагов.
     - Ты в группе самый глазастый, - рассмеялся Козлов. - Как ты думаешь,
для чего я это сделал?
     - Для ровного счета, - ответил я и даже не оглянулся.
     - Правильно. На два делить легче, чем на пять.
     - На четыре. Жогин не в счет.
     - В счет, он притворяется. И Алапаев  это  прекрасно  знает.  Алапаев
медик. Они заодно.
     - Не повезло Григорьеву.
     - Что делать. Я нарочно его оставил, чтобы связать им руки.  При  нем
они не осмелятся.
     - А без него?
     - Ты думаешь?..
     Я пожал плечами и не ответил. Козлов стал сопеть и  чесаться,  теперь
он шел со мной рядом, и я видел,  как  его  грязные  ногти  выскребают  из
щетины песок.
     - Ладно, - сказал Козлов. - Если они Григорьева  уберут,  нам  меньше
работы.
     - Там что? - он дернулся, показывая вперед,  и  хотел  спрятаться  за
меня. Я запомнил, к какому карману потянулась его рука.
     - Где - там? - я кивнул на  осьмушку  луны,  вылезшей  из-за  дальних
барханов. - Там - луна.
     - А-а, - Козлов успокоился.
     - Нервничаешь, Козлов.
     Он поморщился, но спорить не стал.
     - Столб скоро? - спросил он грубо. - Мимо не пройдем?
     - Не знаю, - я решил играть в дурака.  -  Из-за  барханов  не  видно.
Может, скоро, а, может, нет. Пески. Место темное.
     - Послушай, Ларин, - Козлов от меня не отставал. -  Я  давно  хочу  у
тебя спросить. Родионова, она тебе что-нибудь про меня говорила?
     "Что ты вонючий козел, говорила. И во  рту  у  тебя  помойка.  А  еще
говорила, что ты предлагал ей  корабельную  кассу,  за  то,  чтобы  с  ней
переспать".
     - С какой стати она должна была мне про тебя говорить?
     - Ну... Раз ты ее...
     - Козлов. Я ведь не посмотрю, что ты старший.
     Опять вынырнула луна  и,  расплывшись  бледным  плевком,  потекла  по
красному небу. Волнистое лезвие горизонта подрезало ее  прозрачную  плоть.
Барханы пили из нее кровь, и скоро она, испустив дух, сгинула. Козлов стал
волноваться.
     - Ларин. Мы идем уже пятьдесят минут.
     - Если точно, то сорок пять. А потом  -  дорога  открыта.  Ты  всегда
можешь вернуться обратно. На один делить проще, чем на два.
     - Если мы потеряем дорогу, делить будет нечего. Залезь, посмотри еще.
Где он, этот поганый столб?
     - Нету столба, - сказал я, спустившись с бархана. - Потерялся.
     - Ларин, если ты все это нарочно  подстроил...  со  столбом...  -  он
вдруг резко остановился. - Понятно. Григорьев с тобой заодно. -  Он  хотел
сделать шаг  от  меня,  но  оступился.  Неловко  взмахнув  руками,  Козлов
повалился на спину. Я смотрел,  как  он  переворачивается  на  живот,  как
встает на колени и по складкам его одежды струйками стекает песок.
     - Помочь? - спросил я спокойно.
     Козлов  растерялся.  Его  тяжелая  узловатая  кисть  остановилась  на
полдороги к карману.
     - Руку подать? - я протянул руку, но Козлов уже поднимался.
     - Извини, - сказал он, отводя взгляд. -  Будешь  нервным,  когда  эта
сопля в небе.
     Луна показалась опять. Она плыла низко, прячась  за  горизонт,  и  во
впадине между барханами я четко увидел высокую человеческую фигуру. Руки у
человека были сложены над головой крестом. Крест означал римскую цифру 10.
Значит, начнут они ровно в десять. Сейчас было без четверти.
     - Бывает, - сказал я небрежно и показал  на  небо.  -  Пустота  -  ни
птицы, ни облачка. Днем здесь всегда так. Вот ночью - другое дело.
     - Что же нам теперь до ночи в песке торчать?
     - Вот он, столб, - я ткнул пальцем в  сторону  плывущего  над  песком
светила.
     - Слава Богу. Пошли.
     Я дал ему себя обогнать и шел теперь от Козлова сбоку. Правый  карман
Козлова находился от меня слева.
     - Я ведь почему тебя выбрал, Ларин. Потому,  что  тебе  верю.  Жогин,
Григорьев - все это так, людишки. Дерьма кусок. Один ты - человек.
     "Говори, говори, крыса. У тебя еще остается десять  минут.  Давай,  я
потерплю".
     - Но один ты пропадешь. Не выйдет у тебя  одного.  Я  еще  при  живом
капитане Зайцеве знал про  контейнер  с  "Шиповника".  Раньше  всех  знал.
Капитан был болтлив. Я бы на его месте  не  стал  молоть  языком  кому  ни
попало.
     "Это верно. Тебе говорить, точно, не стоило".
     - Ларин. Земля далеко. Ты умеешь управлять кораблем, я умею управлять
людьми. Да сам Бог велел нам с тобой держаться рядом.
     Из-за плавной дуги бархана, огибая  его  вдоль  подножья,  показалась
стайка песчаников. Увидев нас они ускорили бег  и,  повернув,  пропали.  Я
заметил - у последнего из зверьков безжизненно волочится лапа.
     "Кто-то из наших. Поэтому они такие пугливые".
     Козлов тоже заметил странность.
     - Видал? С  чего  бы  им  нас  пугаться?  Ларин,  -  он  обернулся  и
пристально посмотрел на меня, - я не такой осел, чтобы доверять  тем,  кто
остался. Я ведь кое-что держу про запас. Кое-что важное. Ключ...
     "Дурак ты, Козлов. Только такому дураку, как ты могло придти в голову
отрезать у мертвого капитана палец и думать, что никто не заметит".
     Но игра есть игра.
     - Ключ? - я сделал вид, что не понял. - Какой ключ?
     - Пока не скажу. Отыщем контейнер, тогда узнаешь.
     - Отыщем, куда ж он...
     Выстрел прозвучал, как щелчок, - я даже не успел  удивиться.  Неужели
отстали часы? Стрелка не  дошла  до  черты  на  целых  четыре  деления.  Я
вгляделся  вперед  в  неподвижные  волны  барханов.  Взгляд  запутался   в
светотенях, и я ничего не увидел. Снова щелкнуло. Плечу сделалось  холодно
и свободно. Я посмотрел на комбинезон - пятнистая ткань разошлась на плече
на стороны, и края ее порыжели.
     Слева сопел Козлов. Пригнув голову, он сидел на песке  и  сражался  с
непокорным карманом. Значит, стрелял не Козлов.
     Береженого Бог бережет. Я прыгнул и повалил Козлова на землю. Коленом
я ударил его в живот, а ребром ладони - между скулой и шейными позвонками.
Козлов всхлипнул и на время затих.
     На часах было начало одиннадцатого. Я повернул тело Козлова на бок  и
прикрылся им, как щитом.
     - Ларин! - услышал я голос Жогина. - Ларин, ты жив? Иди к нам, мы его
нашли.
     - Черта с два, - сказал  я  негромко,  опорожняя  у  Козлова  карман.
Пистолет был у Козлова хороший, именной - на матовой рукоятке  я  прочитал
слова: "Капитану Зайцеву за мужество и отвагу".
     - Ларин!
     Я снял пистолет с предохранителя и руку  с  ним  положил  Козлову  на
плечо. Тот вздохнул и дернул коленом.
     Надо было решаться: пистолет - все-таки козырь.  Или  бежать  вперед,
или же отступать и как-нибудь пробираться в обход, чтобы зайти им с  тыла.
"Людишки. Дерьма кусок". Так о них говорил Козлов. Что правда, то правда.
     Я решил отступать  и  стал  оттаскивать  тело  Козлова  за  ближайший
песчаный холм. В воздухе затрещали выстрелы -  они  поняли  мой  маневр  и
пытались мне помешать. Я был уже близ бархана, когда тело Козлова  обмякло
и сделалось тяжелым, как камень. Я проволок труп еще метр или  два,  потом
бросил и, извиваясь ящерицей, отполз в безопасную зону.
     Можно было передохнуть. Я отвернул вентиль обогатителя и угостил себя
двойной порцией кислорода. Голова стала ясной,  и  я  вдруг  вспомнил  про
ключ. Но, видно, не один я  подумал  об  отрезанном  пальце  капитана:  за
песчаным бугром песок скрипел и пересыпался - кто-то подбирался к трупу  с
другой стороны бархана.
     Я осторожно - сначала флягу с водой, только потом голову -  высунулся
и осмотрелся. Труп лежал, где лежал, но сейчас почему-то казался огромным,
не таким, каким я его оставил лежать. Но это еще ничего.  Главное  -  труп
шевелился.
     У меня чуть челюсть не отвалилась.  Я  метнулся  за  скос  бархана  и
недобрым словом помянул Господа. Оживающих мертвецов  мне  еще  видеть  не
приходилось. Между тем шаги за холмом делались яснее и громче -  видно,  у
того, кто двигался с другой стороны, нервы были покрепче.
     "К черту! - я ударил кулаком по песку, так, что заболели костяшки.  -
Если ты одолел живого, то и мертвого как-нибудь одолеешь".
     Пересиливая  отвращение,  я  выглянул  из-за  песчаного  бруствера  и
посмотрел на труп. И все  понял.  Песчаники!  Это  они  облепили  тело  и,
раздирая клочья комбинезона, поедали мертвую плоть.
     Противно засосало под сердцем. Я поднял пистолет и, не целясь,  нажал
на спуск. Плечо тряхнуло от выстрела. За барханом что-то с шумом  упало  в
песок,  а  тело  Козлова  замерло  и  от  него  во  все  стороны  побежали
перепуганные зверьки.
     - Ларин! Не стреляй! Это ошибка. Мы думали, ты - Козлов,  -  закричал
из-за холма Жогин.
     "Индюк думал". Я осторожно подполз к телу, готовый  в  любую  секунду
выстрелить.
     - Ларин! - Жогин вылез из песчаной воронки и поднял над головой руки.
- У меня ничего нет.
     Я целился очень медленно. Жогин стоял бледный, словно  вареная  рыба,
лишь криво темнел на лице сбившийся круг респиратора, да слепо отсвечивали
очки.
     - Ну? - сказал я ему. - Считаю до двух. Раз.
     Жогин тряхнул рукавом и на песок упал пистолет.
     Я усмехнулся:
     - Все? На тебя не похоже.
     - Сейчас. - Жогин вывернул локоть, и на песке рядом с первым оказался
второй. Носком ботинка Жогин отбросил их в мою сторону. -  Все,  -  сказал
он, сглатывая комок.
     - Допустим, - ответил я. - Григорьев с вами?
     - Там, - Жогин кивнул за барханы.
     - Мертвый? - я поднял и опустил ствол.
     Жогин засмеялся и едва заметно кивнул.
     - А контейнер?
     Ответить он не успел. Узкий голубой луч ударил в небо из-за барханов.
Уши заложило от свиста. Луч стал шириться и расти, волна холодного воздуха
окатила меня с головой. Я увидел, как падает на песок Жогин и откатывается
за ближайший холм.  Край  неба  сделался  темным,  тяжелая  песчаная  туча
выползла из-за горизонта и быстро поползла  в  мою  сторону.  Потом  в  ее
сердцевине вспыхнуло огненное яйцо, и небо раскололось на части.
     Очнулся я под чем-то тяжелым. Кожа на щеке  была  стянута  и  покрыта
ссохшейся коркой. Ничего не болело. Я осторожно  освободился  от  груза  и
увидел, что лежал под мертвым Козловым. И засохшая кровь на щеке была  его
кровью.
     "Ласточка", -  я  приложил  к  виску  холодную  сталь  ствола,  потом
вздохнул и на секунду закрыл глаза. Так я с ней попрощался.
     Футляр, в котором был спрятан палец, я нашел  у  Козлова  за  поясом,
вытащил и переложил к себе.
     - Эй! - услышал я голос Григорьева. - Жогин! Ты жив?
     Григорьеву никто не ответил. Он, как солдат  в  атаке,  перебегал  от
бархана к бархану, бежал и выкрикивал на бегу:
     - Жогин! Жогин!
     В руке он сжимал допотопный, страшный на  вид  пистолет,  который  на
корабле держал в своей коллекции Зайцев.
     "Неужели такой стреляет? Вернее всего этот монстр не более как пилюля
от страха - психологическая поддержка трусоватому по натуре Григорьеву".
     - Жогин!
     Сейчас он бежал по открытому бугристому склону, метрах  в  сорока  от
меня. Двигался он не быстро, то и дело цепляясь ногами за гребни  песчаных
волн и с трудом удерживая равновесие. Не попасть в такую мишень  мог  лишь
пьяный или ленивый. Когда  я  поднял  пистолет,  Григорьев  остановился  и
замер. Но увидел он не меня, смотрел он  в  сторону,  за  высокий  бархан,
поднимающийся среди других островерхой  складчатой  пирамидой.  Я  еще  не
нажал на спуск, а он вскрикнул, словно  обжегся  и  медленно  двинулся  по
направлению к пирамиде. Я видел, как напряжено его  тело,  как  он  боится
идти, как подгибаются ноги, а пугало, что зажато  в  руке,  пляшет,  будто
живое. Не дойдя нескольких метров,  он  остановился  и  закрыл  пистолетом
лицо. Потом повернулся резко и, видно, хотел побежать, но  вдруг  упал,  и
даже я на таком расстоянии увидел,  как  на  выцветшей  ткани  комбинезона
распускается красный цветок.
     Вот так я сэкономил на пуле - знать  бы,  за  чей  счет.  Я  мысленно
перетасовал карты, благо их оставалось четыре. Три короля и дама. Жогин  -
возможно, но вряд ли. Жогин прост, хоть и считает себя хитрецом. Скорее уж
Алапаев. Или Яшин. Или Родионова. Кто из них остался на "Ласточке" -  Яшин
или она? Или сбежали вместе, а "Ласточку" взорвали потом?
     Мертвый Григорьев враскорячку лежал на песке. Я, выжидая,  замер,  но
кроме стаи песчаников, подкрадывающихся к лежащему телу, никакого движения
не замечал. Так я прождал с полчаса,  испытывая  противника  на  терпение.
Потом не выдержал и пополз.  Голова  была  на  удивление  ясной.  Рука  не
дрожала. А засохшую корку крови,  как  маска  стягивающую  лицо,  я  успел
отчистить песком, смачивая его слюной.
     Я полз и думал о Родионовой. На "Ласточке" мы прожили  с  ней  десять
дней, до этого она жила с Зайцевым, пока его не убили.  Изменяла  она  мне
редко, один раз я  заставил  ее  ночевать  с  Жогиным,  чтобы  узнать  про
Козлова. Если Яшин ее убил - жаль. До ближайшей женщины  -  десять  недель
полета.
     Чем ближе я подбирался к бархану,  тем  труднее  становилось  ползти.
Дело было не в страхе. И реакция на гибель Григорьева здесь  была  ни  при
чем.  Песок  оставался  прежним,  его  волны  и  пестрые  гребни  привычно
врезались в кожу. Мозг привычно гасил болевые  удары  и  отсчитывал  метры
пути. Пожалуй, воздух  стал  вязче  -  признак  наступившего  вечера.  Или
все-таки помноженный на усталость страх?
     До бархана оставалось немного. Между мной и волнистым склоном,  круто
поднимавшимся вверх, проходила гряда холмов - невысоких, каждый размером с
согнутого в поясе человека. Правее, в нескольких метрах, как рваная дыра в
полотне, темнело тело Григорьева.
     Я взял правее. Пусть потеряю во времени, зато можно ползти, укрываясь
за песчаной косой, подковой изгибающейся к востоку. Глядишь, и  где-нибудь
отыщется место, откуда можно будет выстрелить первому.
     Скоро мне повезло - в спекшейся  корке,  покрывавшей  ребро  косы,  я
обнаружил трещину. В узком треугольном  просвете,  который  расширялся  на
выходе, виднелась вывернутая рука Григорьева с увязшей в песке ладонью.  А
рядом, ближе ко мне, лежал пластиковый  цилиндр  размером  с  человеческий
палец.
     "Третий. - Я хотел облизать губы, позабыв про кольцо  респиратора,  и
почувствовал горечь резины. - Значит, третий был у Григорьева. Так".
     Оторвав взгляд от лежащего на песке предмета, я попытался рассмотреть
то, что находилось вдали. Видимость была - хуже некуда. Красноватая  глыба
бархана еще  просматривалась  на  вечереющем  небе,  но  неясное  пятно  у
подножья из-за расстояния и узости щели все время  меняло  форму,  и  глаз
уставал смотреть. Можно было расширить щель, но получать пулю в лоб  из-за
собственного нетерпения не хотелось.
     Выручила меня луна.  Бледный  призрачный  круг,  срезанный  песчаными
ножницами, возник всего на мгновенье. И в пролившемся лунном свете...
     Я сжал виски и плотно закрыл  глаза.  Потом  открыл.  Луны  не  было.
Ничего не было. Был отсвет на песчаной стене. Или игра  теней.  Или  морок
усталости, породивший навязчивый  образ.  В  пролившемся  лунном  свете  я
увидел лицо Родионовой.  Живое.  Губы  полуоткрыты.  Волосы  рассыпаны  по
плечам. Глаза... Такие я видел ночами, когда она была со мной рядом.
     - Нет, - сказал я себе, поднимаясь.
     - Это игра теней. - Воля сопротивлялась смерти.
     - Не верю, - я встал во весь рост и пошел, не ощущая  тела.  Ноги  не
слушались. О смерти я больше не думал. Глаза смотрели  вперед  на  смутную
глыбу бархана. Под ногу что-то попало. Ребристый след от подошвы пролег по
мертвой ладони. Я даже не оглянулся.
     Это была она. Ее обнаженное тело лежало вывалянное  в  песке.  Голова
откинулась в сторону, а в руке, в разжавшихся пальцах, я увидел  жогинский
пистолет.
     Я остановился, как вкопанный. Между ней и  стеной  песка  в  складках
помятой одежды, обвивавших тело, как пелена, стоял капитан Зайцев и в упор
смотрел на меня.
     - Палец! - он выставил перед собой руку. На  изуродованной  ладони  в
пустоте между пальцами темнели бурые запекшиеся рубцы.
     Ни слова не говоря,  я  достал  из-за  пояса  пластиковый  цилиндр  и
бросил. Сейчас я позавидовал мертвым. Они не видели Лазаря.
     - Палец! - громко повторил воскресший.
     Я бросил ему второй, тот, что отобрал  у  Козлова.  Он  наклонился  и
взял. Тело его перегнулось и лицо налилось кровью. Я  мог  бы  выстрелить,
мог изрешетить его пулями, мстя за собственную неудачу. Но  только  поднял
пистолет и сразу  же  его  опустил.  Сзади  за  спиной  Зайцева  рядом  со
спасательным шлюпом -  малым  подобием  "Ласточки"  -  темнел  злополучный
контейнер. Пустой, никому не нужный.
     Дура! Жадная дура! Чтобы  распечатать  контейнер,  она  приложила  не
палец - пальца ей показалось мало! Она приложило все  тело,  приволокла  с
орбиты и приложила. Не побрезговала, подлая тварь.  И  кому  в  результате
досталось бессмертие?  Тебе,  мертвая  кукла  с  вытаращенными  от  страха
глазами? Мне, дураку,  который  тебе  поверил?  Трупу!  Мертвому  капитану
Зайцеву, оживленному энергией воскрешения! И стреляй в него,  не  стреляй,
смерть ему уже не страшна.
     Зайцев возился с рукой, приращивая к ладони пальцы.  Я  повернулся  и
медленно пошел на восток.  Было  тихо.  Скрипел  песок.  Я  шел  по  нему,
спотыкаясь, потому что не было света.