Харлан ЭЛЛИСОН
        Рассказы

БЕГ С ЧЕРНОЙ КОРОЛЕВОЙ
В СОАВТОРСТВЕ С МАЛЕНЬКИМ НАРОДЦЕМ
ПАРЕНЬ И ЕГО ПЕС
ПРИСЛУШАЙТЕСЬ
ПЫЛАЮЩЕЕ НЕБО
РАЗБИЛСЯ, КАК СТЕКЛЯННЫЙ ДОМОВОЙ
СОЛДАТ
У МЕНЯ НЕТ РТА, ЧТОБЫ КРИЧАТЬ
ФЕНИКС
ЧУЖОЕ ВИНО
ЭРОТОФОБИЯ

                                ЧУЖОЕ ВИНО

     Двое полицейских, поддерживая Виллиса Коу, провели  его  к  накрытому
одеялом телу. Темно-коричневая полоса начиналась  в  пятидесяти  ярдах  от
тела и исчезала под одеялом. Коу слышал, как один из зрителей сказал:  "Ее
отбросило сюда. Ужасно." Он не хотел, чтобы ему показывали его дочь.
     Но нужно было провести  опознание,  и  поэтому  один  из  полицейских
крепко держал его, а другой опустился на  колени  и  отбросил  одеяло.  Он
узнал нефритовый кулон, который подарил  ей  на  окончание  школы.  Больше
ничего узнать было невозможно.
     - Это Дебби, - сказал он, отворачиваясь.
     "Почему это случилось со мной? - думал он. - Я же  не  отсюда,  я  не
один из них. Это должно было произойти с человеком."

     - Ты сделал укол?
     Он поднял голову от газеты и попросил повторить.
     - Я спросила, - негромко сказала Эстелла. - Принял ли ты инсулин?
     Он бегло улыбнулся, поняв ее озабоченность и нежелание  вторгаться  в
его горе, и сказал, что сделал укол. Жена кивнула и сказала:
     - Пойду наверх, лягу. Ты идешь?
     - Чуть позже.
     - Снова уснешь в кресле и упадешь.
     - Не беспокойся. Скоро приду.
     Она постояла, глядя на него, потом повернулась и  начала  подниматься
по лестнице. Он вслушивался в обычные  звуки  наверху  -  шум  в  туалете,
журчание воды  в  раковине  и  скрип  двери  шкафа.  Вот  пружины  постели
об'явили, что Эстелла легла. Тогда он переключил  телевизор  на  тридцатый
канал, пустой, и убрал звук, чтобы не слышать шуршания "снега".
     Несколько часов он сидел перед телевизором, прижав руку к  экрану,  в
надежде, что пронизывающие руку  электроны  позволят  ему  увидеть  сквозь
плоть чуждые кости.

     В середине недели он спросил у Харви Ротхаммера, сможет ли  он  взять
отгул в четверг и с'ездить в Фонтану, в больницу  к  сыну.  Ротхаммер  был
недоволен, но не отказал. Коу  потерял  дочь,  а  сын  на  девяносто  пять
процентов недвижим, лежит в специальной постели, и  нет  никакой  надежды,
что он когда-либо сможет ходить. Поэтому он сказал, что  Коу  может  взять
выходной, но он не должен забывать, что апрель на носу, а  для  бухгалтера
это горячее время. Виллис Коу заверил его, что знает об этом.
     В двадцати милях к востоку от Сан-Димаса автомобиль вышел из строя, и
Коу сидел за  рулем  в  одуряющем  зное  и  смотрел  на  пустыню,  пытаясь
вспомнить, как выглядит поверхность его родной планеты.
     Его сын, Джилван, прошлым летом отправился  на  каникулы  к  другу  в
Нью-Джерси. Друзья устроили импровизированный  бассейн  на  заднем  дворе.
Джил нырнул и ударился о дно; он сломал позвоночник.
     К счастью, его сразу вытащили, и он не успел захлебнуться, но  нижнюю
часть тела у него парализовало. Он мог двигать  руками,  но  не  пальцами.
Виллис с'ездил на восток, перевез сына в Калифорнию, и вот  Джил  лежит  в
больнице в Фонтане.
     Он смог вспомнить  только  цвет  неба.  Ярко-зеленый,  прекрасный.  И
существа, которые не были птицами: они скользили, а не летали.  Больше  он
ничего не мог вспомнить.
     Машину  отбуксировали  в  Сан-Димас,  но  в  гараже  не  было  нужных
запчастей, и за ними послали в Лос-Анжелес. Коу оставил машину и  добрался
домой автобусом. В эту неделю он так и не повидал Джила.  Счет  за  ремонт
автомобиля составил двести восемьдесят шесть долларов сорок пять центов.

     В марте постоянные ветры в Южной Калифорнии улеглись. К концу  недели
пошел дождь, не такой сильный, как в Бразилии, где капли сливаются друг  с
другом и  где,  бывает,  люди  захлебываются  под  дождем.  Но  достаточно
сильный, чтобы протекла крыша. Виллис Коу и Эстелла  не  спали  всю  ночь,
затыкая полотенцами щели у плинтусов в  гостиной;  но,  по-видимому,  щели
были где-то в середине крыши, потому что вода протекала повсюду.
     На следующее утро он почувствовал, что его душевные силы на исходе, и
расплакался. Эстелла услышала - она сушила промокшие полотенца - и вбежала
в гостиную. Коу, закрыв лицо руками,  сидел  на  мокром  ковре,  пропахшем
плесенью. Эстелла села рядом с ним, обняла его  и  поцеловала.  Он  плакал
долго, а когда перестал, у него горели глаза.
     - Там, откуда я пришел, дождь идет только по вечерам, - сказал он ей.
Но она не поняла.
     Позже, когда до нее дошел  смысл  его  слов,  она  вышла  погулять  и
подумать, что делать с мужем.
     Он ушел на берег. Оставил машину на стоянке, закрыл ее  и  прошел  на
пляж. Почти час он  бродил  по  пляжу,  подбирая  куски  матового  стекла,
обкатанные океаном. Наконец лег и уснул.
     Снилась ему родная планета, и, может быть потому, что  солнце  стояло
высоко,  а  океан  успокоительно  шумел,  он   сумел   вспомнить   многое.
Ярко-зеленое небо, скользящие существа  весело  наклоняются  над  головой,
бледно-желтые огоньки вспыхивают, отлетают и теряются из виду.  Он  был  в
своем обычном теле; множество ног равномерно  двигались,  неся  его  через
туманные пески;  чувствовался  аромат  незнакомых  цветов.  Он  знал,  что
родился в этом мире, вырос здесь и затем...
     Сослан.
     Своим человеческим умом Виллис Коу понимал, что был сослан за  что-то
ужасное. Он приговорен к этой планете, к Земле,  за  преступление.  Но  за
какое именно, он не мог вспомнить. И во сне он не чувствовал никакой вины.
     Но когда он проснулся, человеческое вернулось, нахлынуло на  него,  и
он почувствовал вину. Он жаждал вернуться туда, расстаться с этим  ужасным
телом.

     - Я не хотел идти к вам, - сказал Виллис Коу. -  Это  глупо.  Если  я
пришел, значит, есть основания для сомнений. А я не сомневаюсь...
     Врач улыбнулся, помешивая какао в чашке.
     - Значит, вы пришли... по настоянию вашей жены?
     - Да. - Он уставился на свои башмаки. Эти коричневые ботинки он носил
уже три года, но никак не мог к ним привыкнуть: они жали, а большие пальцы
как будто резало тупым ножом.
     Врач осторожно положил ложечку на клеенку и отхлебнул какао.
     - Послушайте, мистер Коу. Я хочу  помочь  вам.  Говоря  о  помощи,  -
добавил он торопливо, - я не имею в  виду  изменение  ваших  взглядов  или
отказ от вашей веры. Ни Фрейд, ни Вернер Эрхард, ни сайентология не смогли
полностью убедить  меня,  что  существует  "реальность",  нечто  данное  и
неизменное, константа. Пока вера в иное не приводит человека в сумасшедший
дом или в тюрьму, почему она должна быть менее приемлема, чем то,  что  мы
называем реальностью Если это делает  вас  счастливым,  верьте.  Просто  я
хотел бы узнать суть вашей веры. Как это звучит для вас?
     Виллис Коу старался улыбнуться в ответ:
     - Неплохо для начала. Только я слегка нервничаю.
     - Успокойтесь. Я действительно заинтересовался.
     Виллис распрямил скрещенные ноги и встал.
     - Ничего, если я пройдусь по кабинету? Я думаю, это поможет.  -  Врач
кивнул, улыбнулся и показал на какао. Виллис Коу покачал головой. - Это не
мое тело. Я осужден жить в человеческом облике, и это убивает меня.
     Врач не просил раз'яснений.
     Виллис Коу был  маленького  роста,  с  редеющими  волосами  и  слабым
зрением. Ноги у него болели, и он постоянно  нуждался  в  носовом  платке.
Лицо его было изрезано морщинами от тревог и печалей. Он  рассказал  врачу
все. Потом заключил:
     - Я думаю, на эту планету ссылают за преступления. Я думаю,  что  все
мы пришли из других миров, с других планет, где мы неправильно вели  себя.
Земля - это тюрьма, а мы сосланы сюда жить в этих ужасных  телах,  которые
разлагаются и дурно пахнут, изнашиваются и умирают. Такова наша кара.
     - Но почему вы знаете об этом,  а  больше  никто  не  знает?  -  Врач
отодвинул остывшее какао.
     - Должно быть, мне дали неисправное тело,  -  сказал  Виллис  Коу.  -
Немного лишних мучений - знать, что я чужак,  что  нахожусь  в  тюрьме  за
какое-то преступление, которое не могу вспомнить. Каким ужасным оно должно
быть, если я заслужил такой приговор!
     - Вы читали Франца Кафку, мистер Коу?
     - Нет.
     - Он писал о людях, которые осуждены за преступления, природы которых
они не знают. О людях, виновных в грехах, о которых они и не подозревают.
     - Да, так и я себя чувствую.  Может,  сам  Кафка  чувствовал  то  же:
наверное, и у него было неисправное тело.
     - В том, что вы испытываете, нет ничего  необычного,  мистер  Коу,  -
заметил врач. -  Сегодня  очень  многие  не  удовлетворены  своей  жизнью:
мужчина как женщина, женщина как мужчина...
     - Нет, нет! Я не это имел в виду. Я не кандидат  на  изменение  пола.
Говорю вам, я пришел из мира  с  зеленым  небом,  с  туманными  песками  и
огоньками, которые вспыхивают и  улетают...  У  меня  было  много  ног,  и
перепонка между пальцами, и это совсем не были пальцы... - Он  замолчал  в
замешательстве.
     Потом сел и тихо заговорил:
     - Доктор, я живу как все. Часто болею, часто не могу оплатить  счета.
Моя дочь погибла в автокатастрофе, и я не могу вынести мысли об этом.  Сын
искалечен в расцвете лет и на всю жизнь останется таким. Мы с женой  почти
не разговариваем, мы не любим друг друга... если когда-то вообще любили. Я
не лучше и не хуже других на этой планете.  Об  этом  я  и  говорю:  боль,
отчаянье, постоянный ужас. Ежедневный ужас. Безнадежность. Пустота.  Разве
это человеческая жизнь? Говорю вам, есть лучшие места,  другие  миры,  где
быть человеком - не значит мучиться.
     В кабинете врача становилось темно. Жена успела записать его на прием
в последний момент, и врач принимал маленького лысеющего человека в  самом
конце дня.
     - Мистер Коу, - сказал врач, - я выслушал вас и хочу, чтобы вы знали,
что я почти разделяю ваши страхи. - Виллис  Коу  почувствовал  облегчение.
Кто-то хочет ему помочь. Если и не снять с него страшный груз  знания,  то
хотя бы дать понять, что он не один. - Откровенно говоря,  мистер  Коу,  -
продолжал врач, - я думаю,  что  у  вас  серьезный  случай.  Вы  больны  и
нуждаетесь в интенсивном лечении. Я поговорю с вашей женой,  если  хотите,
но мой совет вам - пройти курс лечения в соответствующей клинике...
     Виллис Коу закрыл глаза.

     Он плотно запер дверь гаража и законопатил щели тряпками. У  него  не
нашлось достаточно длинного шланга, чтобы провести выхлопные газы прямо  в
машину, поэтому он просто открыл окна машины, завел  двигатель  и  оставил
его работать. Он сидел на заднем сидении и пытался читать "Домби и  сына":
Джил однажды сказал, что эта книга должна ему понравиться.
     Однако он не мог сосредоточиться  на  прочитанном  и  немного  погодя
попытался уснуть. Ему хотелось увидеть во сне мир, украденный у него, мир,
который он больше никогда не увидит. Наконец сон охватил его, и во сне  он
умер.
     Поминки были в "Лесной лужайке",  и  на  них  мало  кто  пришел.  Был
уикэнд. Эстелла плакала, и Харви Ротхаммер поддерживал  ее  и  утешал.  Но
через плечо поглядывал на часы: приближался апрель.
     Виллиса Коу положили в мягкую землю,  и  мексиканец  с  тремя  детьми
забросал его почвой  чужой  планеты.  Мексиканец,  который  мыл  посуду  в
ресторане, подрабатывал и на кладбище: иначе ему нечем было бы платить  за
квартиру.

     Многоногий  консул  приветствовал  вернувшегося  Виллиса   Коу.   Коу
перевернулся, посмотрел на консула и увидел над головой ярко-зеленое небо.
     - Добро пожаловать назад, Плидо, - сказал консул.
     Он выглядел очень печальным.
     Плидо, который на далекой планете был Виллисом Коу, встал на  ноги  и
осмотрелся. Дома.
     Но он не мог молча наслаждаться этим моментом.
     - Консул... скажите мне... что я сделал такое ужасное?
     - Ужасное?! - Консул был ошеломлен. -  Мы  преклоняемся  перед  вами,
ваша милость. Ваше имя пользуется большей славой, чем все другие. - В  его
словах звучало глубокое почтение.
     - Тогда почему меня приговорили жить в страданиях на другой  планете?
Почему сослали отсюда на пытку?
     Консул покачал головой, его грива развевалась на теплом ветерке.
     - Нет, ваша милость, нет! Страдание - это то, что испытываем. Пытки -
вот все, что мы знаем.  Только  немногие,  очень  немногие,  почитаемые  и
любимые расами всей Галактики, могут побывать в том мире. Жизнь там сладка
по сравнению со всеми другими мирами. Вы еще не сориентировались... Все  к
вам вернется. И вы поймете.
     И Плидо, который в лучшей части своей почти бесконечной, полной  боли
жизни был Виллисом Коу, вспомнил. Проходило время, и он  вспоминал  вечную
печаль, в которой был рожден; он знал, что ему дали редчайшую  награду  из
тех, что возможны в Галактике - несколько драгоценных лет в мире, где боль
несколько слабее, чем повсюду.
     Он вспоминал дождь, и сон, и песок под ногами, и океан,  поющий  свою
ночную песню, вспоминал ночи, когда он ненавидел Землю.
     И теперь ему иногда снятся приятные сны о жизни Виллиса Коу, жизни на
планете радости.

                               ПРИСЛУШАЙТЕСЬ

     Эту историю можно было начать по-разному:
     Вначале я собирался так:
     Утром во вторник я обнаружил, что перестал существовать.  Но  подумав
немного, я решил остановиться на следующем:
     Это мой страшный рассказ.
     Пожалуй, так оно лучше. Но поразмыслив еще  какое-то  время  об  этом
(можете _м_н_е_ поверить, теперь у  меня  есть  _ч_е_р_т_о_в_с_к_и_  много
времени для размышлений), я понял, что оба эти варианта страдают  излишним
мелодраматизмом и, если я хочу пробудить у слушателей  веру,  понимание  и
все такое, то лучше всего начать с самого начала, рассказать о  всем,  что
произошло со мной за последнее время вплоть до текущего момента  и  только
затем уже объявить о моем предложении. Тогда пускай каждый из вас и  решит
для себя.
     Вы прислушались?

     Наверное, во всем виноваты мои гены. Или  хромосомы.  Так  или  иначе
комбинация то ли тех, то ли других привела  к  тому,  что  на  божий  свет
появился я - прототип Каспера Милкветоста. В том, что виноваты именно они,
гены то есть, я не сомневаюсь. Так вот. Год назад, одним мартовским  утром
- кажется, это был вторник - я  проснулся  и  понял,  что  во  мне  что-то
изменилось. Мне сорок семь лет, я уже начал лысеть, зрение у меня пока еще
хорошее и очки я надеваю только для чтения. У меня своя отдельная спальня,
у жены Альмы тоже; сплю я всегда в длинной пижаме, в основном из-за  того,
что имею привычку быстро простужаться.
     У меня всего одна особенность - моя фамилия. Меня зовут Винсоки.
     Альберт Винсоки.
     Ну, знаете, как в той известной песенке...
     "Вкалывай, Винсоки. Ты сможешь победить, Винсоки, только если  будешь
вкалывать..." В свое время меня все время дразнили  по  этому  поводу,  но
из-за своего мягкого характера я никогда не обижался, и вместо того, чтобы
возненавидеть ее всем сердцем,  сделал  своего  рода  собственным  гимном.
Поэтому, если я что-то и насвистываю, то только ее.
     В общем так...
     В то утро я проснулся, как обычно встал и быстро оделся. Было слишком
холодно, чтобы принимать душ, поэтому я просто слегка сполоснул водой лицо
и руки. Когда я спускался вниз по лестнице, персидская кошка моей  жены  -
Жашу - прошмыгнула мимо меня. Жашу-кошка с характером и никогда раньше  не
относилась ко мне с  пренебрежением.  Хотя,  надо  сказать  животное  было
сообразительным и умела делать вид, что оно меня  не  замечает.  Но  в  то
памятное утро она просто проскользнула между моих ног,  даже  ни  мяукнув,
более того - даже не фыркнув. Это было  довольно  необычно,  но,  впрочем,
ничего сверхъестественного.
     Это было только  начало,  первая  демонстрация  того,  что  мне  было
уготованно.
     Я вошел в комнату и увидел, как Альма кладет  на  ручку  софы  свежую
газету. Она это исправно делает уже двадцать  семь  лет.  Я  подобрал  ее,
проходя мимо, и направился в столовую.
     Там меня ждал традиционный стакан апельсинового сока. Рядом на  кухне
была слышна возня жены.  По-обыкновению  она  что-то  ворчала  вполголоса.
Боюсь, это одна из самых неприятных привычек моей жены. В душе она добрая,
любящая женщина, но почему-то  всегда  ворчит,  если  раздражена.  Никакой
брани, побойтесь бога, но на грани с  непристойностью,  так  что  все  эти
бу-бу-бу изрядно надоедают. И она скорее  всего  _з_н_а_е_т_,  что  я  это
терпеть не могу, а может и нет, я не уверен. Но не думаю, что Альму  особо
волнует, нравится мне это или нет.
     В общем, она была не в настроении, поэтому я  просто  крикнул  ей:  -
Дорогая, я уже встал и сижу внизу. Доброе утро,  -  и  спокойно  продолжил
читать газету, время от времени попивая сок. Все, как обычно.
     В газете по-обыкновению была одна чепуха, ну а у  апельсинового  сока
вкус всегда один и тот же, так ведь?
     За этим делом прошло несколько минут, но Альма так  и  не  прекратила
свое  нытье.  Наоборот,  ворчанье  стало  громче  и  раздраженнее,  в  нем
чувствовалась досада.
     - Ну куда он запропастился? Ведь ему хорошо _и_з_в_е_с_т_н_о_, что  я
не люблю тянуть перед завтраком!  Вот  посмотрите-ка...  яйца  уже  совсем
крутые. Куда он мог деться?
     И так без конца. Я уже  несколько  раз  звал  ее:  "Альма,  прекрати,
пожалуйста, я уже здесь. Внизу я, неужели не понятно?!" Но она и не думала
останавливаться.
     Это кончилось тем,  что  она  пронеслась  мимо  меня  и  ворвалась  в
гостиную. Мне было все хорошо слышно: она стоит возле самой лестницы, рука
на перилах, одна нога уже стоит на первой ступеньке и крик,  обращенный  в
пустоту - "Альберт!  Ты  думаешь  спускаться?  Ты,  что,  в  ванной  опять
застрял? У тебя опять неприятности с почками? Может, тебе нужна помощь?"
     Ладно, это уже слишком. Я отложил в  сторону  салфетку  и  решительно
поднялся из-за стола. Подойдя к ней сзади, я сказал как можно вежливее:
     - Альма, какая муха тебя укусила? Я уже давно здесь.
     Никакой реакции.
     Крики не прекращались еще  некоторое  время,  затем  она  устремилась
наверх. Я опустился на ступеньку-у меня появилась уверенность,  что  Альма
то ли свихнулась с ума, то ли  одно  из  двух.  После  27  лет  счастливой
семейной жизни у моей жены поехала крыша. Ну, и как вам это нравиться?
     Я не знал, что мне делать. Я был  в  полном  недоумении.  Подумав,  я
решил, что лучше всего позвонить  доктору  Хэйршоу.  Подошел  к  телефону,
набрал его номер. После трех гудков на том конце подняли трубку.
     - Вас слушают.
     Я почему-то всегда  чувствовал  себя  виноватым,  когда  звонил  ему,
неважно в какое время дня - тон его голоса всегда пугал меня. Но на этот я
чувствовал себя  особенно  неловко  -  в  его  сухом  голосе  было  слышно
недовольствие. Тем более я только что разбудил его.
     - Извините, что поднял вас так рано, доктор, - скороговоркой начал я.
- Это Альберт Винсо...
     Он прервал меня:
     - Алло? Алло?
     Я повторил.
     - Здравствуйте, господин доктор. Это Аль...
     - Алло! Вас не слышно. Кто говорит?
     Я не знал, что еще  сказать.  Наверное,  у  него  плохая  слышимость.
Поэтому я закричал изо всех сил: - Доктор, это...
     - Черт! - выругался он и положил трубку.
     Какое-то время я так и стоял, судорожно сжимая в  руках  трубку  и  с
ужасом  ощущая,  как   на   моем   лице   появляется   выражение   полного
замешательства. Может сегодня у всех пропал  слух?  Я  уже  было  собрался
набрать его номер еще раз, когда на лестнице вновь  появилась  Альма.  Она
громко разговаривала сама с собой.
     - Ну и куда он мог деться? Только не говорите мне, что  он  оделся  и
ушел, так и не позавтракав. Ну и ладно,  черт  с  ним,  мне  будет  только
меньше хлопот.
     И она спокойно прошла мимо меня, глядя точно  _с_к_в_о_з_ь_  меня,  и
направилась на кухню. Я в сердцах швырнул трубку и последовал за  ней.  Ну
это уже слишком! За последние несколько  лет  Альма  не  раз  начинала  не
замечать меня, иногда даже игнорировать: я ей  что-то  говорю,  а  она  не
слышит, я к ней прикасаюсь, а она никак не реагирует.  В  последнее  время
это происходило все чаще и чаще. Но это уже слишком!
     На кухне я стал у нее за спиной.  Она  не  повернулась  и  продолжила
чистить сковородку от остатков яичницы. Тогда я изо всех сил прокричал  ее
имя. Она не повернулась, даже не прекратила насвистывать.
     Я выхватил у нее из рук сковородку и с  силой  треснул  ей  по  плите
(довольно необычный для меня поступок, но думаю  вы  понимаете,  насколько
необычна была и эта ситуация). Она даже не вздрогнула,  только  подошла  к
холодильнику  и  вынула  из-под  морозильника   стопку   подносов.   Затем
выключила, чтобы его разморозить.
     Для меня это было последней каплей. Я  бросил  сковородку  на  пол  и
поплелся прочь из комнаты. Я весь вспотел и был злой как черт. Что это  за
шутки? Ладно, пускай она не хочет готовить мне завтрак; я это переживу. Но
почему нельзя просто сказать об этом? К чему устраивать подобные сцены?!
     Я набросил пальто, подхватил шляпу и вышел на  улицу,  со  всей  дури
хлопнув дверью.
     Достав из кармана часы, я увидел, что мне я давно уже должен сидеть в
автобусе, который должен везти меня на работу. Мой бюджет не рассчитан  на
непредвиденные расходы, но я решил все-таки взять такси.  Сейчас  мне  это
казалось необходимым, так что я прошел мимо автобусной  остановки  и  стал
голосовать проезжающим машинам. Как вы уже могли догадаться,  такси  возле
меня не останавливались. Мне было  видно,  что  они  свободны,  но  почему
водители решали не останавливаться? Может у них  у  всех  поголовно  смена
кончилась? Мне это показалось наиболее вероятным, но когда  и  последующие
восемь, не останавливаясь, пронеслись мимо, я понял, что здесь  что-то  не
так.
     Но до меня еще не дошло.  Быстро  поняв,  что  здесь  мне  ничего  не
светит, я решил все-таки ехать на автобусе. На  остановке  стояла  молодая
девушка в облегающей юбке и смешной шляпке. Придав  своему  лицу  довольно
кроткое выражение, я спросил ее.
     - Никак не могу поймать такси. Может вы знаете, что сегодня  с  этими
водителями?
     Она не обратила на меня ни малейшего внимания. В смысле, она даже  не
повернулась, не говоря уже о том, чтобы  ответить  или  хотя  бы  кивнуть.
Можно подумать, меня здесь вообще нет.
     В эту минуту как раз подошел автобус и у  меня  не  осталось  времени
думать об этом. Девушка уже вошла внутрь. Я ступил на подножку и  был  уже
почти внутри, когда двери со скрипом захлопнулись, прищемив при этом  полу
моего плаща.
     - Эй! У меня плащ застрял! - закричал я, но водитель  не  обратил  на
меня внимания. Он наблюдал за девушкой через  зеркало  заднего  обзора,  а
когда та уселась на свободное место, начал насвистывать. В  автобусе  было
полно людей, так что я  не  хотел  выглядеть  идиотом,  и  поэтому  просто
подался вперед и дернул его за штанину. Никакой реакции.
     Вот тогда у меня появилось первое серьезное беспокойство.
     Я с силой выдернул  застрявший  кусок  плащ  и  меня  охватила  такая
ярость, что в отместку решил заставить его _п_о_п_р_о_с_и_т_ь_  об  оплате
за проезд. Я двинулся вглубь салона, ожидая услышать в  любой  момент  его
окрик: "Эй, вы, мистер. По-моему, вы забыли заплатить за проезд." На что у
меня уже был готов ответ: "Я  заплачу,  но  о  вашем  поведении  узнают  в
руководстве вашей компании!"
     Но я был лишен и этого удовольствия - он  как  ни  в  чем  не  бывало
продолжал рулить и ни разу не посмотрел в мою сторону. Я подумал -  и  эта
мысль только разозлила меня - если он  пытается  оскорбить  меня,  то  что
здесь, черт возьми, вообще твориться? О, извините меня, но  именно  так  я
подумал. Надеюсь, вы простите меня за богохульство, но я  хочу,  чтобы  вы
знали всю правду о произошедшем.
     Вы прислушались?

     Я с трудом протолкался между раздраженным мужчиной в тирольской шляпе
и хохочущими старшеклассницами. Затем, выходя на своей остановке, я  вовсю
толкался, шевелил плечами и всюду совал свои локти -  в  общем  делал  все
возможное, чтобы меня заметили. Но никто даже не взглянул, не  обратил  на
меня внимание. Я даже - теперь мне просто стыдно думать об этом -  хлопнул
одну из девушек по... э... спине в  надежде,  что  хоть  это  заставит  ее
повернуться в мою сторону. Но она  даже  не  изменила  тона  и  продолжила
рассказывать о каком-то парне,  который  уехал  куда-то  далеко,  в  общем
что-то в этом роде.
     Думаю, вы понимаете, что это расстроило меня больше всего.
     Я вошел в здание, где размещается наша фирма. Лифтер спал - ну, не то
чтобы буквально, но сидящий в своей кабинке Вольфганг  (его  действительно
так зовут, хотя он совсем не немец; вот досада!) всегда кажется спящим.  Я
тряс его, строил рожицы, а когда и это не помогло хлопнул его  ладонью  по
уху, но  он  так  и  не  переменил  своей  позы  на  маленькой  табуретке:
облокотился о стену,  глаза  закрыты.  В  конце  концов,  разъярившись,  я
вытащил его в вестибюль и  запустил  лифт  самостоятельно.  Только  тут  я
понял, что меня охватила неведомая болезнь и  я  стал  невидимым  во  всех
отношениях.
     Это казалось невозможным - ведь даже если я превратился в  невидимку,
люди все-равно чувствуют, как их хлопают по заду, дают пинка или воруют  у
них лифты. Но, к сожалению, похоже, все обстояло именно так.
     К этому времени я был в  полном  замешательстве;  все  это  было  так
необычно  и,  пожалуй,  немного  странновато.  Открывающиеся  передо  мной
безграничные возможности одновременно возбуждали и опьяняли меня. Видения,
полные кинозвезд и несметных богатств проносились у меня перед глазами.
     И так же быстро исчезали.
     Какой смысл в красивых девушках и богатствах, если некому  рассказать
о них? Даже этим самым девушками. Так что мысль стать величайшим в истории
грабителем банков меня не привлекла и я заставил себя  отказаться  -  если
так можно сказать - от подобного соблазна.
     Я вышел из лифта на 26-м этаже  и,  пройдя  через  холл,  оказался  у
дверей своей конторы. На ней было написано тоже самое, что всегда  было  в
течении последних 27 лет:

                                РЭЙМЗ И КЛОС
                       ПРОДАЖА БРИЛЛИАНТОВЫХ УКРАШЕНИЙ

     Я толкнул дверь и на секунду у меня все замерло внутри: мне пришло  в
голову - а вдруг это  все  просто  колоссальная  мистификация.  Мне  вдруг
показалось, что Фритц  Клос,  огромный,  пунцевощекий  Фритц  с  маленькой
родинкой возле губ, сейчас закричит на меня.
     "Винсоки! Ты болван! Сколько раз тебе говорить, если  они  возвращают
их вскрытыми, хорошо перевязывай их веревкой! На полу валяются сотни тысяч
долларов и достаточно уборщику заметить... Ты слабоумный кретин!"
     Но он не закричал на меня. О, да, он кричал; и в этом не было  ничего
удивительного. Клос и Джордж Рэймз никогда не разговаривали со  мной...  и
даже не утруждали себя кричать на меня. Они знали,  что  я  выполняю  свою
работу, точнее выполнял раньше все 27 лет, порядочно и добросовестно,  так
что для них я уже стал частью интерьера. Крик тоже был неотъемлемой частью
этого кабинета.
     Клос  действительно  кричал,  но  его  крик  предназначался  пустоте,
воздуху, а не мне. В конце концов как он _м_о_г_  кричать  на  меня.  Меня
ведь здесь уже не было?
     Он  опустился   на   колени   и   начал   собирать   маленькие,   еще
неотполированные изумруды, которые разлетелись по комнате, и когда  собрал
все, лег на живот, не побоявшись запачкать свою жилетку и заглянул под мою
скамейку.
     Убедившись, что там ничего нет, он поднялся,  поправил  жилетку  и...
ушел. Он был уверен, что  я  на  работе.  Или  для  него  меня  просто  не
существовало. Сложно сказать, но  в  любом  случае  меня  здесь  не  было.
Вообще.
     Я развернулся и направился в холл.
     Лифт был уже занят.
     Мне не скоро удастся спуститься в вестибюль.
     Ни одна машина не остановиться по моему зову.
     Мне придется ждать, пока кому-нибудь с этого  этажа  не  понадобиться
вниз.
     Вот тогда весь ужас происходящего обрушился на меня.
     Как непривычно...
     Я оказывается провел такую незаметную жизнь. Я незаметно женился, жил
незаметно и теперь даже  на  мою  смерть  никто  не  обратит  внимания.  Я
оказался лишен даже этого. Меня задули как свечу. Как, почему и когда - не
имеет значения. У меня украли торжественность даже этого момента,  который
я всегда и по праву считал своим. Он принадлежал мне и был  неизбежен  как
налоги. Но я оказался лишен  даже  этого.  Я  стал  тенью...  призраком  в
материальном мире. И впервые в жизни все эти сдерживаемые разочарования, о
которых я даже и не подозревал, вырвались наружу. Я был потрясен, все  мое
тело пробирала волна  ужаса,  но  вместо  того,  чтобы  зарыдать...  я  не
плакал...
     Я ударил кого-то. Ударил так сильно, как только  мог.  Это  произошло
уже в лифте. Размахнувшись, я нанес удар в лицо и почувствовал, как у него
в носу что-то треснуло и темная  кровь  потекла  по  лицу.  Костяшки  моих
пальцев горели от боли, но я  ударил  его  снова,  ударил  так,  что  рука
заскользила по крови. Я пытался так отомстить им за то, что  меня  назвали
Альберт Винсоки, за то, что меня лишили права на смерть.  Вот  уж  сделали
совсем незаметным. Я никогда никого не  трогал,  на  меня  редко  обращали
внимание и когда я наконец умру, никто не будет печалиться по  мне,  никто
не заметит меня, и я понял, насколько же я одинок... Как меня ограбили!
     Я нанес третий удар и сломал ему нос.
     Он даже не заметил этого.
     Он вышел из лифта, лицо все в крови, и даже не скривился от боли.
     Вот _т_о_г_д_а_ я заплакал.
     И плакал я долго. Лифт ездил вверх-вниз, выходили и заходили люди, но
никто не слышал моих всхлипываний.
     Наконец я оказался на улице и бродил по городу, пока не стемнело.

     Две недели могут пролететь незаметно.
     Если вы влюблены. Если вы богаты и ищите приключений. Если у вас  нет
забот и ждут одни развлечения. Если вы здоровы,  а  мир  прекрасен,  полон
жизни и манит вас. Две недели могут пролететь незаметно.
     Две недели.  Эти  две  недели  были  самыми  долгими  в  моей  жизни.
Спросите, почему? Для меня они были подобны аду.  Одиночество.  Полностью,
совершенно, до боли один посреди толпы. В сердце неонового города я  стоял
посреди улицы и кричал на прохожих. Я был  полностью  истощен.  Я  был  на
грани.
     Две недели я гулял,  спал,  где  хотел:  в  парках  на  скамейке,  на
роскошном свадебном ложе в "Уолдорфе", на кровати у себя дома; и  ел,  где
хотел и что хотел. Не стоит  называть  это  воровством,  когда  я  был  не
голоден, то ничего не трогал. И все это  время  я  не  мог  избавиться  от
ощущения полного истощения.
     Несколько раз я наведывался домой,  но  как  оказалось  я  Альме  был
теперь не нужен. Да-да,  вообще.  Никогда  бы  не  подумал,  что  она  еще
способна на это, особенно при том весе,  который  она  успела  набрать  за
последние пару лет... но ОН действительно появился.
     Джордж Рэймз. Мой начальник. Точнее, мой бывший начальник... поправил
я себя.
     Так что теперь я не чувствовал себя обязанным перед домом и женой.
     У Альмы был дом, была Жашу. Как оказалось, у нее есть и Джордж Рэймз.
Вот толстый гамбургер!
     К концу второй недели я чувствовал себя полностью разбитым.  Грязный,
небритый - кого это теперь волнует? Кто меня может увидеть...  и  кого  бы
это волновало, если бы кого-то это вообще могло волновать!
     На  смену  первоначальной   враждебности   пришел   более   конкретно
выраженный антагонизм по отношению  ко  всем  окружающим.  Я  стал  пинать
ничего не подозревающим прохожим, проходящим мимо меня, хотя  меня  это  и
тревожило. Я бил женщин и шлепал детей... Мне были безразличны их стоны  и
крики. Что их  боль  по  сравнению  с  _м_о_е_й_  болью  -  особенно  если
учитывать, что никто из них не издал ни  звука.  Ведь  именно  этого  я  и
хотел. Я действительно страстно желал добиться крика или стона хотя  бы  у
кого-нибудь из них, проявления боли,  своеобразного  доказательства  того,
что я по крайней мере еще существую.
     Но я так ничего и не добился. Ни звука.
     Две недели? Кошмар! Потерянный рай!
     Прошло уже чуть больше двух недель, и  я  более-менее  обосновался  в
холле "Сэйнт-Морица". Лежу я там  на  тахте:  на  глаза  надвинута  шляпа,
которую я одолжил у какого-то прохожего, как мною опять овладело  животное
желание бить всех подряд. Я опустил ноги на пол и отодвинул  шляпу  назад.
Мне  на  глаза  попался  мужчина  в  свободном  плаще,  облокотившийся  на
сигаретный аппарат. Он читал газету и время от  времени  посмеивался.  "Ах
ты, молокосос, подумал я, какого _ч_е_р_т_а_ ты здесь смеешься?
     Меня это так разозлило, что я поднялся на ноги  и  ринулся  на  него.
Увидев, как я на него лечу, он отступил в сторону. Конечно, я ожидал,  что
он не прервет чтение даже когда  я  обрушусь  на  него,  поэтому  подобное
движение застало меня врасплох. Я врезался корпусом в сигаретный ящик,  да
так, что у меня дыхание перехватило.
     - Нехорошо, малыш, - стал укорять меня мужчина в плаще, водя  у  меня
перед носом своим тощим пальцем, - разве можно так некультурно себя вести?
Пытаться ударить человека, который тебя даже не видит?
     Он схватил меня за воротник и ремень и  бросил  через  весь  холл.  Я
пролетел сквозь стопку почтовых открыток и приземлился на  живот.  Проехав
по полированному полу, я хорошенько стукнулся об вертящуюся дверь, но боли
даже не почувствовал.  Я  расселся  на  полу  и  смотрел  на  него  широко
открытыми глазами. Он стоял, руки на поясе, и во всю  смеялся.  Я  не  мог
выдавить ни единого звука.
     - Что, мух ловишь, приятель?
     Я был настолько удивлен, что и после этого мой рот остался открытым.
     -  В-вы  _в_и_д_и_т_е_  меня!  -  закричал  я.  -  Вы   можете   меня
в_и_д_е_т_ь_!
     Он жалостливо посмотрел на меня и фыркнул.
     - А почему бы и нет, - он уже было стал удаляться, но  остановился  и
бросил через плечо. - Не думаешь же ты, что я один из них?  -  он  показал
пальцем в сторону людей, снующих по холлу.
     Мне это никогда даже не приходило в голову.
     Я был уверен, что я один такой.
     Но это не так, ведь передо был этот тип!
     Я ни на секунду не усомнился, что он просто может видеть меня, а  так
ничем не отличается от остальных. С той самой  секунды,  как  он  тут  так
отделал меня, было ясно, что с ним произошло тоже самое, что и со мной. Но
почему-то он относился к этому  гораздо  спокойнее.  Можно  подумать,  это
просто какая-то вечеринка и он играет здесь роль хозяина.
     Он уже направился в какую-то другую сторону.
     Я бросился за ним в ту секунду, когда он нажал кнопку вызова лифта  и
успел еще удивиться, зачем он это делает. По своему опыту я знал, что если
там сидит лифтер, ничего не будет.
     - Эй! Одну минутку...
     Появился лифт, там сидел какой-то старик в мешковатых штанах.
     - Я был на шестом, мистер Джим. Спустился сразу же по вашему  вызову,
- сказал он и улыбнулся мужчине в плаще, которого звали Джимом.
     Тот похлопал его по плечу.
     - Спасибо, Денни. Мне наверх, в мой номер.
     Я направился к ним, но Джим слегка толкнул старика локтем и кивнул  в
мою сторону с заметной неприязнью.
     - Вверх, Денни, - сказал он.
     Двери лифта начали закрываться. Я едва успел подбежать к ним.
     - Эй, подождите. Меня зовут  Винсоки.  Альберт  Винсоки,  как  в  той
песенке, ну знаете: "Вкалывай, Вин..."
     Двери чуть не прищемили мне нос.
     Я был на грани безумия. Единственный человек (не единственный,  понял
я потом), который мог меня видеть и я потерял его... Теперь  можно  искать
сколько угодно и никогда никого больше не встретить.
     Я был в такой ярости, что чуть не проморгал самый легкий способ найти
их. Взглянул на счетчик этажей: стрелка  двигалась  вверх,  вверх,  вверх,
пока не остановилась на десятом этаже. Я подождал,  пока  второй  лифт  не
опуститься вниз - там, где лифтер не мог видеть меня  -  вышвырнул  оттуда
оператора... и поехал наверх.

     Мне пришлось облазить почти весь этаж, все коридоры, пока  я  наконец
не услышал, как за очередной дверью кто-то разговаривал со стариком.
     Я хорошо все слышал.
     - Новенький какой-то,  Денни.  Грубиян,  совершенно  ничтожная  форма
низшей жизни.
     Тот ответил:
     - Да, мистер Джим, мне так нравиться слушать все, что вы говорите.  А
то сейчас все такие умники. Мне действительно было очень тоскливо, пока  я
вас не встретил.
     - Да, Денни, я знаю.
     Лично я никогда не слышал более снисходительного тона.
     Я понимал, что они не откроют дверь,  поэтому  отправился  но  поиски
горничной. Кольцо со всеми ключами лежало у нее в кармане  в  переднике  и
она даже не заметила, как я снял необходимый мне ключ. Я вернулся к  двери
и остановился перед ней в раздумьи.
     У меня появилась мысль и я бросился бегом назад к лифту.  Спустившись
на первый этаж, я забрался в кабинку, где оформляли счета  и  держали  все
наличные. То, что мне было нужно я нашел в нижнем ящике кассы. Сунув это в
карман плаща, я вернулся наверх.
     Оказавшись перед дверью, я почувствовал растущее  колебание.  Но  мне
была хорошо слышна их болтовня. Дверь я открыл отмычкой горничной.
     Когда двери распахнулись, тот, кого звали Джимом, вскочил с кровати и
уставился на меня.
     - Что вам здесь надо? Убирайтесь от сюда к черту, пока я сам  вас  не
выкинул!
     И стал выжидающе на меня глядеть.
     Я вытащил из кармана то, что взял в кассе и  направил  эту  штуку  на
него.
     - Сядьте и успокойтесь, мистер Джим. Тогда и проблем у вас не будет.
     Он  поднял  руки  -  получилось  очень  мелодраматично  -   и,   едва
переставляя ноги,  стал  отходить,  пока  не  уперся  в  кровать,  куда  и
приземлился.
     - Да нет, руки можете опустить, - сказал я. -  А  то  это  напоминает
плохой детектив. - Его руки самопроизвольно упали вниз.
     Денни взглянул на меня.
     - Что ему нужно, мистер Джим?
     - Не знаю, Денни, не знаю, - медленно и задумчиво произнес  тот.  Его
взгляд был сосредоточен но стволе револьвера в моих руках. В глазах застыл
страх.
     Оказалось, что я дрожу. Я старался держать пистолет ровно, но у  меня
ничего не получалось и он ходил из стороны в сторону и возникало ощущение,
что я нахожусь в центре торнадо.
     - Нервы шалят, - сказал я частично для того, чтобы они заметили  это,
если еще не успели, и частично, чтобы убедить себя, что  хозяин  положения
здесь все-таки я. - Не делайте глупостей и хуже не будет.
     Мистер Джим сидел совершенно неподвижно, руки лежали на коленях.
     - За последние две недели я не раз был близок к безумию.  Никто  меня
не видит, не слышит, не замечает, даже моя жена. И  так  все  две  недели.
Можно подумать, я уже  мертв...  и  тут  я  встречаю  вас.  С  вами  двумя
произошло тоже самое, что и со мной. И я  хочу  знать,  в  чем  дело.  Что
именно произошло со мной?
     Денни посмотрел на мистера Джима, затем на меня.
     - Он, что, совсем, мистер Джим? Может врезать ему  пару  раз,  мистер
Джим?
     Старик никогда не решиться на это.
     Надо отдать должное, Джим понял это.
     - Нет, Денни. Сиди спокойно.  Ему  просто  нужна  информация.  Думаю,
будет справедливо поделиться с ним тем, что мы знаем, -  он  посмотрел  на
меня; его лицо было похоже на выжатую губку.
     - Меня зовут Тремпсон, мистер... э... как-вы-там-сказали-вас-зовут?
     - Я еще не представлялся, но вообще-то -  Винсоки.  Альберт  Винсоки.
Как в песне.
     - Да, мистер Винсоки, - к мистеру Джиму вернулось самообладание и  та
же презрительная усмешка, когда он увидел, что я в чем-то завишу от  него.
- О причине вашей нынешней незаметности  -  все-таки  вас  нельзя  считать
бестелесным, знаете ли... вы можете нажать на  курок  и  убить  меня,  вас
может задавить грузовик - все это довольно сложно.  Боюсь,  что  не  смогу
дать вам научных объяснений и вряд ли вообще кто-нибудь сможет.  Попробуем
так...
     Он закинул ногу за ногу и я тут же опять поднял револьвер. Он как  ни
в чем не бывало продолжил.
     - В нашем мире появились  силы,  мистер  Винсоки,  которые  стараются
незаметно сделать нас всех совершенно одинаковыми. Силы, которые  пытаются
сокрушить и обезличить нас. Ведь признайтесь,  вы  идете  по  улице  и  не
замечаете лиц, правда?  Вы  безлики  -  сидите  ли  вы  в  кинотеатре  или
прячетесь от всех в сумрачной комнате и смотрите телевизор дома. Когда  вы
оплачиваете счет, или квитанцию за парковку, или просто  разговариваете  с
людьми, все они смотрят на то, что вы делаете, на ваши поступки, а  не  на
вас.
     - У некоторых это зашло еще дальше.  Всю  жизнь  мы  стали  настолько
незаметны,  я  бы  даже  сказал  покинуты,  что  обезличивающие  нас  силы
поработали достаточно над нами и превратили в то, во что хотели, чем мы  и
являлись на самом деле. Бах! - исчезли для всех, кто окружал  нас.  Теперь
уразумели?
     Я уставился на него.
     Конечно, я понимал, о чем он говорит, как не заметить этого  в  нашем
великом мире машин, который мы сами для себя сотворили. Вот в чем дело.  С
самого рождения я ничем не отличался от остальных и  с  самого  начала  не
представлял интереса, вот и исчез для всех окружающих. Это как светофильтр
для фотоаппарата. Возьмите красный и все сразу станет красным. Вот  так  и
со мной получилось.  На  внутренних  светофильтрах  всех  людей  оказались
надеты светофильтры против меня. И против мистера Джима, и против Денни...
     - И много нас таких?
     Мистер Джим развел руками.
     - Ну, в общем - достаточно, Винсоки. -  Достаточно.  Скоро  их  будут
сотни, а потом и тысячи. Если все так и  будет  продолжаться...  люди  все
покупают в супермаркетах и обедают в скоростных закусочных, еще эта  новая
телевизионная реклама, действующая на подсознание... ну, я  уверен,  можно
ждать пополнения.
     - Но ко мне это не относится, - добавил он.
     Я посмотрел на него, затем на Денни.  У  того  на  лице  было  полное
безразличие. Так что я обратил все свое внимание на Тремпсона.
     - Что вы имеете в виду?
     - Мистер Винсоки, - одновременно терпеливо и снисходительно  принялся
объяснять он, - я  был  профессором  в  колледже.  Конечно,  ничего  особо
выдающегося и, если честно, думаю, студенты скучали на моих занятиях. Но я
знал свой предмет, это было финикийское искусство. Мои студенты приходили,
уходили и никогда не обращали на меня внимание. У кафедры никогда не  было
причин признать меня профессионально непригодным и я  продолжал  работать.
Вот так я и начал блекнуть.
     - Я долго скитался, как и вы, наверное, но быстро почувствовал вкус к
подобной  жизни.  Никакой  ответственности,  никаких  растрат,  борьбы  за
существование. Живи как хочешь, бери что хочешь. Потом я встретил Денни  -
он был здесь раньше мальчиком на побегушках и никто  не  обращал  на  него
внимания - он стал для меня другом и слугой. Мне  нравиться  такая  жизнь,
мистер Винсоки. Вот почему меня так озаботило ваше желание  присоединиться
к нам. Не очень-то мне хочется нарушать "статус кво"  в  этом  щепетильном
деле.
     Я понял, что слушаю сумасшедшего.
     Мистер Джим Тремпсон был простым  бедным  учителем,  и  его  постигла
такая же судьба, как и меня. Но если, как я теперь понял, я превратился из
зануды в стиле Милкветоста в человека, достаточно отчаянного, чтобы  взять
в руки пистолет, и достаточно безрассудного, чтобы  быть  готовым  пустить
его в ход, то он стал страдать мономанией.
     Здесь было его королевство.
     Но ведь на этом мир не кончается.
     Я понял, что разговаривать с ним нет смысла. Силы, которые  ломали  и
сокрушали нас до тех пор,  пока  мы  не  стали  настолько  малы,  что  мир
перестал замечать нас,  поработали  над  ним  добросовестно.  Его  уже  не
спасти. Его устраивает жизнь, в которой его никто не замечает,  не  видит,
не слышит.
     И  с  Денни   тоже   самое.   Они   довольны.   Более   того...   они
сверхудовлетворены. И за последующий год я встретил немало подобных типов.
Совершенно одинаковых. Но я не такой. Я хочу бороться с этим. Хочу,  чтобы
меня снова все видели.
     Я пытаюсь добиться этого изо всех сил.  И  мне  известен  всего  один
способ.
     Может это и глупо звучит, но когда люди спят на  ходу,  когда  они...
э... не сосредоточены на окружающем, меня иногда и замечают.
     Я стараюсь. Я все время насвистываю и  напеваю  про  себя.  Может  вы
слышали мою песенку? Это "Трудяга Винсоки".
     Может вы как-то и замечали  меня  краем  глаза,  а  думали,  что  вам
показалось?
     Может, вы думали, что слышите ее по радио или телевизору, а на  самом
деле это был совсем другой источник.
     Пожалуйста! Прошу вас! Прислушайтесь. Я ведь здесь, прямо  у  вас  за
спиной и шепчу вам это на ухо в надежде, что вы услышите  меня  и  сможете
помочь.
     "Трудяга Винсоки" - вы должны слышать именно этот мотив.  Неужели  вы
не слышите?
     Ну прислушайтесь.

                     РАЗБИЛСЯ, КАК СТЕКЛЯННЫЙ ДОМОВОЙ

     Наконец, спустя восемь месяцев, Руди все-таки  нашел  ее  в  огромном
отвратительном доме на Вестерн-авеню в Лос-Анжелесе, где она жила со всеми
подряд. Не только с Джоном, а просто со всеми.
     В ноябре в Лос-Анжелесе к концу дня становится необыкновенно холодно,
слишком холодно даже для осени в таком близком к Солнцу месте.  Он  прошел
по тротуару и остановился  перед  домом.  Дом  был  готически  уродлив,  и
проржавевшая газонокосилка торчала посреди недокошенного газона. Скошенная
трава была свалена в направлении двух  многоквартирных  домов,  которые  с
обеих  сторон  нависали  над  приземистым  зданием,   (Однако   странно...
Многоквартирные дома выше,  старый  дом  съежился  между  ними  и  все  же
каким-то образом господствовал над ними. Очень странно.)
     Окна второго этажа забиты картоном.
     У входа перевернутый детский автомобильчик.
     Парадный вход украшен причудливой резьбой.
     Тьма, кажется, тяжело дышит.
     Руди поправил  дорожную  сумку.  Этот  дом  пугал  его.  Им  овладела
неописуемая паника, он напряг мощные мускулы  спины  и  тяжело  дышал.  Он
посмотрел на темнеющее небо в поисках выхода, но идти  можно  было  только
вперед. Здесь была Кристина.
     Дверь отворила незнакомая девушка.
     Она  смотрела  на  него  молча,  длинные  светлые  волосы  наполовину
скрывали ее лицо.
     Когда он вторично спросил о Крис, девушка облизнула губы, и  щека  ее
дернулась от тика. Руди со вздохом опустил  сумку.  "Мне  нужна  Крис",  -
настойчиво повторил он.
     Блондинка повернулась и прошла в сумрачный коридор  ужасного  старого
дома. Руди остался в открытой двери, и вдруг,  как  будто  уход  блондинки
сломал преграду, в лицо ему, как  плевок,  ударила  волна  едкого  запаха.
Марихуана.
     Он инстинктивно вдохнул, и голова его  закружилась.  Он  отступил  на
лужайку, освещенную последним  лучом  заходящего  солнца,  падавшим  из-за
соседних домов. Но солнце зашло, а голова у него по-прежнему гудела. И  он
пошел вперед, таща за собой сумку.
     Он не помнил, закрыл ли за собой дверь, но, когда он обернулся, дверь
была закрыта.
     Он отыскал Крис в темном чулане на третьем этаже. Она лежала у  стены
и  гладила  левой  рукой  полинявшего  розового  кролика,  а  правую  руку
прижимала ко рту, всасывая с мизинца последние капли наркотика. Чулан  был
наполнен  бесчисленными  запахами:  грязные   потные   носки   пахли   как
пригоревшее жаркое, старый шерстяной жакет от сырости подернулся плесенью,
швабра, покрытая пылью и грязью, пучки полусгнивших трав...
     - Крис?
     Она медленно подняла голову и увидела его. Ее глаза долго  оставались
бессмысленными, и наконец она расплакалась.
     - Уходи!
     В темноте над головой  среди  тишины  и  шорохов  старого  дома  Руди
услышал сильные удары кожистых крыльев, которые быстро исчезли.
     Руди наклонился к ней. Сердце готово  было  выскочить  из  груди.  Он
отчаянно хотел коснуться ее, поговорить с ней.
     - Крис... пожалуйста... Она отвернулась и рукой,  гладившей  кролика,
неловко попыталась ударить его, но промахнулась.
     Руди мог бы поклясться, что  слышит,  как  где-то  слева,  дальше  по
коридору, кто-то считает золотые монеты. Но когда он выглянул из чулана  и
прислушался, в коридоре было тихо.
     Крис с жалкой улыбкой пыталась заползти глубже в чулан. Он вернулся и
с трудом протиснулся к ней.
     - Кролик, - сказала она пустым бесцветным  голосом.  -  Ты  раздавишь
кролика.
     Он оглянулся. Правое колено его упиралось в мягкую  розовую  головку.
Он  вытащил  зверька  из-под  колена  и  бросил  в  угол  чулана.  Крис  с
отвращением смотрела на него.
     - А ты не изменился, Руди. Уходи.
     - Я пришел из армии, Крис, - мягко сказал он.  -  Меня  отпустили  по
состоянию здоровья. Я хочу, чтобы ты вернулась, Крис.
     Она не слушала его, но отползла еще глубже в чулан и  закрыла  глаза.
Его губы несколько  раз  вздрогнули,  как  бы  пытаясь  произнести  слова,
которые он говорил много раз. Но он ничего не сказал, а только  закурил  и
сел у двери чулана, ожидая, когда она вернется к нему. Он  восемь  месяцев
ждал этого, ждал ее возвращения, с тех самых пор, как она написала  ему  в
армию, что уходит жить с Джоном в доме.
     Он услышал странные звуки, как будто что-то  крошечное  поднялось  на
площадку со второго  этажа  и  пряталось  в  тени.  Это  что-то  стеклянно
захихикало, как будто кто-то слегка притронулся к  клавесину.  Руди  знал,
что смеются над ним, но не смог сдвинуться с места.
     Крис открыла глаза и взглянула на него с ненавистью.
     - Зачем ты пришел сюда?
     - Но ведь мы должны были пожениться.
     - Убирайся отсюда.
     - Я люблю тебя, Крис.
     Она ударила его ногой. Было  не  больно.  Он  медленно  попятился  из
чулана.
     Джон был внизу, в  гостиной.  Блондинка,  открывшая  дверь,  пыталась
стащить с него брюки. Он отнекивался  и  пытался  отстранить  ее  дрожащей
слабой рукой.  На  полке  стоял  проигрыватель  и  вертелась  пластинка  с
"Большой ярко-зеленой машиной для удовольствий" Саймона и Гарфункеля.
     - Плавится, - негромко сказал Джон. - Плавится,  -  и  он  указал  на
большое  тусклое  зеркало   над   каминной   доской.   Камин   был   забит
полуобгоревшими пакетами из-под молока, обертками конфет, старыми газетами
и кошачьим пометом.
     - Плавится!!! - внезапно взревел Джон и откинулся, закрыв глаза.
     - Заткнись! - сказала блондинка, прекращая, наконец, свои попытки.
     - Что с ним? - спросил Руди.
     - Чего-то нализался.
     - Но что же с ним?
     Она пожала плечами.
     - Говорит, у него тает лицо.
     - Марихуана?
     Блондинка с неожиданным подозрением взглянула на него.
     - Эй, а ты кто такой?
     - Друг Крис.
     Она еще глядела на него, но плечи ее опустились, тело расслабилось, и
Руди понял, что она поверила ему.
     - Я думала, ты из этих,  которые  все  разнюхивают,  знаешь?  Ну,  из
полиции.
     На стене за ее спиной висел плакат, на нем выгорела  полоса,  которой
ежедневно касалось солнце. Руди с беспокойством оглянулся. Он не знал, что
делать.
     - Я должен был жениться на Крис. Восемь месяцев назад.
     - Хочешь  подкрепиться?  -  спросила  девушка.  -  Я  с  утра  только
кока-колу пила и уже вся скукожилась.
     Новая пластинка опустилась на  диск,  и  Маленький  Стив  заиграл  на
гармони и запел "Я родился, чтобы любить тебя".
     - Я был обручен с Крис, - печально сказал  Руди.  -  Мы  должны  были
пожениться, когда я закончу курс. Но она решила уйти сюда с Джоном. Я ждал
восемь месяцев. А теперь я пришел из армии.
     - Так будешь есть?
     Она подложила под себя сатиновую подушку  с  надписью  "На  память  о
Ниагара-Фоллз. Нью-Йорк".
     Когда он вернулся в гостиную, Джон сидел на диване и  читал  "Игру  в
бисер" Гессе.
     - Джон? - сказал Руди. Джон поднял голову. Ему потребовалось какое-то
время, чтобы узнать Руди. Узнав, он хлопнул рукой по дивану рядом с собой.
Руди подошел и сел.
     - Эй, Руди, где ты был?
     - В армии.
     - Ого!
     - Да, это было ужасно.
     - Все кончено?
     - Да. По здоровью.
     - Это хорошо.
     Они посидели молча. Потом Джон вдруг закивал головой и сказал  самому
себе:
     - Похоже, ты не очень-то устал.
     - Послушай, Джон, что с Крис? Ты знаешь, мы должны были пожениться.
     - Она где-то здесь, - ответил Джон.
     Из кухни, расположенной за столовой, где под столом спала  блондинка,
доносились дикие звуки, будто  кто-то  рвал  мясо.  Это  продолжалось  уже
долго. Руди взглянул в окно. Человек в сером костюме разговаривал с  двумя
полицейскими.
     - Джон, Крис может уйти?
     Джон сердито посмотрел на него.
     - Послушай, парень. Никто не  держит  ее  здесь.  Просто  она  к  нам
привыкла. Сам спроси у нее. А меня не трогай!
     Полицейские  шли  к  дверям.  Руди  встал,  чтобы  открыть  им.   Они
улыбнулись, увидев его мундир.
     - Чем могу вам помочь? - спросил Руди.
     Первый полицейский спросил:
     - Вы здесь живете?
     - Да. Меня зовут Рудольф Бекель.
     - Мы хотели бы войти и поговорить с вами.
     - У вас есть ордер на обыск?
     - Мы хотим не обыскивать, а только поговорить. Вы служите в армии?
     - Только что демобилизовался. Вернулся к семье.
     - Мы можем войти?
     - Нет, сэр.
     Второй полицейский выглядел беспокойно.
     - Этот дом называют "Холм"?
     - Кто называет?
     - Соседи. Они говорят, что здесь что-то происходит.
     - Вы что-нибудь слышите?
     Полицейские поглядели друг на друга. Руди добавил:
     - Здесь всегда тихо. Моя мать умирает от рака кишечника.

     Они примирились с его присутствием, потому что он умел  разговаривать
с людьми из внешнего мира. Кроме Руди, который покупал продукты, никто  не
выходил из Холма. Здесь всегда было тихо.
     Только иногда  в  задней  комнате,  где  раньше  было  помещение  для
прислуги, слышалось рычание, да из подвала  доносились  всплески  и  звуки
ударов чего-то мокрого о кирпич. Это была замкнутая  маленькая  вселенная,
ограниченная на севере ЛСД, на юге мескалином, на западе  напитками  и  на
востоке амфетамином. В Холме жило одиннадцать  человек.  Одиннадцать  -  и
Руди.
     Он  бродил  по  комнатам  и  изредка  встречал   Крис,   которая   не
разговаривала  с  ним.  Лишь  однажды  она  спросила,  интересует  ли  его
что-нибудь, кроме любви. Он не  нашел,  что  ответить,  и  просто  сказал:
"Крис, пожалуйста", а она обругала его и направилась к лестнице на чердак.
     Руди слышал доносившийся с чердака  визг,  как  будто  кричала  мышь,
которую разрывали на части. В доме жило много кошек.
     Он не знал, почему находится здесь, и не понимал, почему она не хочет
уходить. У него постоянно гудело в  голове.  Ему  казалось,  что  если  он
найдет нужное слово, Крис пойдет с ним. Он разлюбил свет. От света  болели
глаза.
     С ним почти не разговаривали.
     Руди стал их единственной связью с внешним миром.  Он  написал  своим
родителям, в банк, еще куда-то, и начали  приходить  деньги.  Немного,  но
достаточно для того, чтобы покупать продукты и платить за дом.  Он  хотел,
чтобы Крис была добра к нему.
     И все настояли, чтобы Крис была добра к нему. Она стала спать с ним в
маленькой комнатке на втором этаже, где Руди оставил свою  сумку.  Тут  на
кровати он проводил большую часть дня, если  не  нужно  было  выходить  из
Холма, и читал в старых газетах криминальную хронику. И к  нему  приходила
Крис, и они занимались любовью.
     Однажды ночью она убедила его, что этим нужно заниматься после ЛСД, и
он проглотил две большие желатиновые капсулы. Крис лежала, как огромная, в
шесть  миль  длиной,  конфета,  а  он  превратился  в  медную   проволоку,
заряженную электричеством, и  пронзил  ее  плоть.  Она  извивалась  в  его
электрическом потоке и становилась все мягче. Он погружался в эту мягкость
и с восторгом наблюдал, в какие сложные узоры выстраивались  встающие  ему
навстречу  в  тумане  слезинки.   Он   медленно   опускался,   все   время
поворачиваясь, удерживаемый голубым  шепотом,  обвивавшим  его  тело,  как
паутина. Звук ее дыхания  во  влажной  пещере  подушки  звучал  низко,  он
касался ее кончиками  пальцев,  и  она  дышала  еще  тяжелее,  ее  дыхание
поднимало его, а он все  опускался,  слабея,  в  обволакивающей  мускусной
сладости.
     Под ним что-то начало пульсировать, что-то тонко  взвизгивало,  и  он
боялся опускаться. Он почувствовал страх. Паника  охватила  его,  горло  у
него сжалось, он вцепился в оболочку, и она разорвалась в  его  руках.  Он
падал все быстрее и быстрее!
     Фиолетовый взрыв взметнул все вокруг, зарычал  зверь,  который  искал
его, но имени которого он не знал. Он услышал ее крик, она извивалась  под
ним, и ужасное чувство крушения охватило его...
     И наступила тишина.
     Она длилась мгновение.
     Потом  зазвучала  мягкая  музыка.  Они  лежали  в  жаркой   маленькой
комнатке, касаясь друг друга, и спали. Долгие, долгие часы...
     После этого Руди стал редко выходить на свет. В магазины он ходил  по
вечерам, укрываясь в тени. По ночам он выбрасывал мусор, подметал  тротуар
и подстригал траву на лужайке ножницами, потому что шум косилки  раздражал
соседей. Теперь они не жаловались, потому что в Холме всегда было тихо.
     Руди начал сознавать, что уже  давно  не  видит  одиннадцать  молодых
обитателей Холма. Но звуки вверху, и внизу, и вокруг него слышались в доме
все чаще.
     Одежда стала ему велика. Он носил лишь трусы. Руки и ноги его болели.
Костяшки пальцев распухли и покраснели.
     У него постоянно гудело в голове. Он все время читал  старые  газеты.
Он помнил, что когда-то у него был гараж, но это было так давно.  Когда  в
Холме отключили электричество, это  его  не  обеспокоило,  потому  что  он
предпочитал темноту. Но нужно было сообщить об этом одиннадцати.
     Он не нашел их.
     Они исчезли, но Крис должна быть где-то здесь.
     Он услышал хлюпающие звуки в  подвале  и  стал  спускаться  в  мягкую
темную тишину. Подвал был затоплен. Здесь был один из одиннадцати,  Тедди.
Он висел на скользкой верхней перекладине  подвала,  мягко  пульсировал  и
светился слабым зеленоватым светом. Резиновую руку он опустил  в  воду,  и
она вяло покачивалась на волнах.  Потом  что-то  приблизилось  к  ней.  Он
сделал резкое движение, вытащил существо,  извивающееся  в  его  резиновой
хватке, медленно и осторожно поднес к стене и  ударил  о  кровавое  пятно.
Существо ужасно завизжало, и Руди услышал сосущие и глотающие звуки.
     Он поднялся по лестнице. На первом этаже он увидел блондинку, которую
звали Адриана. Она лежала, худая и белая, как скатерть, на столе,  а  трое
остальных впивались в нее зубами, и из гнойных карманов, которые  когда-то
были ее грудями и ягодицами,  брызгала  зеленая  жидкость.  Они  пили  эту
жидкость, и лица у них были бледные, а глаза как пятна сажи.
     Когда Руди поднимался на  второй  этаж,  его  чуть  не  сбил  Виктор,
летевший на тяжелых кожистых крыльях. В зубах он нес кошку.
     Он нашел Крис на чердаке. Она разбила  череп  существу,  хихикавшему,
как клавикорды, и теперь всасывала его влажный мозг.
     - Крис, мы должны уйти, - сказал он  ей.  Она  щелкнула  его  длинным
острым грязным ногтем. Он зазвенел, как хрусталь.
     На стропилах чердака  сидя  спал  Джон.  Челюсти  его  были  вымазаны
зеленым, а на когтях было что-то вязкое.
     - Крис, пожалуйста.
     Голова его гудела.
     Уши горели.
     Крис высосала последние капли мозга и почесала вялое  тело  мохнатыми
лапами. Она присела на корточки и подняла длинную волосатую морду.
     Руди побежал.
     Он бежал, наклонившись вперед, упираясь  костяшками  в  пол.  За  его
спиной рычала Крис. Он сбежал на второй этаж, потом на первый.
     Чтобы увидеть себя в зеркале в лунном свете, падавшем в окно, он стал
взбираться по стулу на камин. На окне сидела Наоми и длинным языком ловила
мух.
     Он отчаянно карабкался, потому что хотел себя увидеть. И, стоя  перед
зеркалом, он увидел, что стал прозрачным и пустым внутри, что уши  у  него
заострились и на их кончиках появились кисточки волос, что  глаза  у  него
стали огромными и болели от света.
     И тут он услышал рычание.
     Маленький стеклянный домовой  повернулся,  а  оборотень  поднялся  на
задних лапах и коснулся его, и он зазвенел, как хрусталь.
     Оборотень спросил:
     - Интересует тебя что-нибудь, кроме любви?
     - Пожалуйста, - взмолился маленький стеклянный  домовой,  но  большая
мохнатая лапа разбила его  на  миллион  радужных  обломков,  и  когда  эти
обломки разлетелись по замкнутой вселенной Холма, тьма начала сочиться  из
молчаливых деревянных стен...

                                  ФЕНИКС

     Я похоронил Таба в неглубокой могиле под текучим красным песком.  Она
не могла помешать ночным хищникам найти тело и разорвать его на части,  но
так я все же чувствовал себя лучше. Сначала я не мог смотреть на  Маргу  и
ее скотину-мужа, но нужно было двигаться, и  пришлось  переложить  большую
часть того,  что  нес  Таб,  в  наши  рюкзаки.  Нелегко  было  вынести  их
ненавистные лица, но еще десять миль по этой ненавистной  пустыне  сделали
невозможное возможным. Они  знали  то  же,  что  и  я...  нам  нужно  было
держаться вместе. Это единственный шанс выжить.
     Солнце  висит  над  нами,  как  гигантский  глаз,  пронзенный  острым
пламенным  лезвием...  истекающий  кровью  глаз,  окрашивающий  пустыню  в
кровавый цвет. Вопреки всякой логике, мне захотелось кофе.
     Воды.  Я  хочу  и  воды.  И  лимонада.  Стакан  лимонада  со   льдом.
Мороженого. Можно на палочке. Я трясу головой... Начались галлюцинации.
     Красные пески. Но это невозможно. Песок  бывает  желтый,  коричневый,
серый. Он не бывает красный. Если только не попадешь солнцу в глаз, и  оно
не зальет кровью весь мир. Я хотел бы оказаться в  университете.  Рядом  с
моим кабинетом - фонтанчик с охлажденной водой. Мне его так  недостает.  Я
ясно его помню. Помню прохладу алюминия, нажатие на педаль и струю воды. О
Боже, я ни о чем не могу думать, кроме этой прекрасной холодной воды.
     Какого дьявола я здесь делаю?!
     Ищу легенду.
     Легенда уже стоила мне всех сбережений, всего отложенного  на  черный
день. Это не черный день, это просто безумие. Безумие, которое уже  унесло
жизнь моего друга, моего партнера...  Таб...  смерть...  тепловой  удар...
Тяжелое дыхание, выпученные глаза,  высунутый  язык,  почерневшее  лицо  и
взбухшие жилы на висках... Я пытаюсь не думать об этом, но ни о чем другом
думать не могу. Вижу только его лицо. Оно висит передо мной в воздухе, как
демон жары, мертвое лицо, которое я засыпал красным песком. И оставил  его
во власти ночных хищников пустыни.
     - Мы остановимся когда-нибудь?
     Я оборачиваюсь и вижу мужа Марги. У него есть имя, но я его забыл.  Я
сам захотел забыть его. Это глупый безвольный подонок, с длинными  прямыми
волосами, по которым стекает пот. Он отбрасывает  волосы  со  лба,  и  они
свисают гладким покровом, завиваясь на ушах. Его зовут  Курт,  или  Кларк,
или еще как-нибудь. Не хочу знать. Не хочу видеть его на ней в  прохладной
белой постели где-нибудь в комнате с гудящим кондиционером,  где  их  тела
переплетаются в страсти... Не хочу  знать  это  ничтожество.  Но  вот  он,
тащится в десяти шагах за мной. Согнулся почти вдвое под рюкзаком.
     - Скоро остановимся, - говорю я, продолжая идти.

     Под  укрытием  причудливой  скалы  посреди  безжизненного  ничто   мы
устанавливаем переносную химическую печь, и Марга готовит ужин.  Невкусное
высохшее мясо - плохой рацион для подобной экспедиции. Это еще один пример
глупости ее скотины-мужа. Я жую, жую и хочу забить мясом его уши. Десерт -
нечто вроде пирога. Немного воды. Последняя вода. Я жду,  что  эта  свинья
предложит вскипятить нашу собственную мочу, но, к счастью, он не  знает  о
такой возможности.
     - Что мы будем делать завтра? - ноет он.
     Я не отвечаю.
     - Ешь, Грант, - говорит Марга, не поднимая голову. Она знает,  что  я
могу не выдержать. Какого дьявола она не говорит ему, что  мы  знали  друг
друга раньше? Почему  не  говорит  хоть  что-нибудь,  чтобы  нарушить  это
молчание? Сколько это может продолжаться?
     - Нет, я  хочу  знать!  -  требует  этот  паразит.  Он  говорит,  как
капризный ребенок. - Это вы завели нас сюда! И должны вывести!..
     Я не обращаю на него внимания. Пирог по вкусу напоминает замазку.
     Подлец швыряет в меня пустую жестянку:
     - Отвечайте мне!
     Я бросаюсь на него. Прижимаю коленом горло.
     - Послушай, сопляк, - я не узнаю  собственного  голоса,  -  перестань
зудеть мне в уши. Хватит с  меня.  Если  мы  вернемся  с  победой,  ты  же
заявишь, что это ты все организовал. А если мы погибнем здесь,  ты  будешь
обвинять меня. Теперь мы знаем, что нас ждет, и поэтому  молчи.  Ешь  свой
пирог, лежи или умирай, но не разговаривай, иначе я разорву тебе глотку!
     Не знаю, понял ли он меня. Я чуть не сошел с ума от ярости, ненависти
и жары. Его лицо почернело.
     Марга оттащила меня.
     Я возвращаюсь на свое место и смотрю на звезды. Их нет.  Неподходящая
ночь для звезд.
     Несколько часов спустя она садится рядом со мной. Я не сплю, несмотря
на  пронизывающий  холод  и  возможность  забраться  в  спальный  мешок  с
подогревом.  Мне  нужен  холод  -  чтобы   заморозить   ненависть,   сбить
температуру убийственного гнева, кипящего во  мне.  Она  сидит,  глядя  на
меня, пытаясь разглядеть в темноте, открыты ли мои глаза. Я открываю их  и
говорю:
     - Что тебе нужно?
     - Я хочу поговорить с тобой, Ред.
     - О чем?
     - О завтра.
     - Не о чем говорить. Либо доберемся, либо нет.
     - Он испуган. Ты должен...
     - Ничего я не должен. Ты не дождешься от меня благородства,  которого
нет у твоего мужа.
     Она закусила нижнюю губу. Ей больно. Я знаю  это.  Я  все  отдал  бы,
чтобы коснуться ее волос.
     - Ему так не везет, Ред. Любое  дело  оборачивается  неудачей  в  его
руках. Он думает, что это его последний шанс. Ты должен понять...
     Я сажусь.
     - Леди, я был как раб на галере. Ты ведь знала это. Ты знала,  что  я
твой по самые уши. Но я недостаточно хорош для тебя... Подумаешь,  ученый,
профессор!.. Я не был одет в пурпурную тогу.  Хороший  парень,  когда  нет
никого более подходящего. Но как только появилась эта скотина  с  золотыми
зубами...
     - Ред, прекрати!
     - Конечно. Как прикажешь. - Я ложусь и  отворачиваюсь  к  скале.  Она
долго не шевелится. Кажется, она уснула. Меня тянет к ней, но я знаю,  что
сам захлопнул дверь между нами. Но она делает новую попытку:
     - Ред, все будет хорошо?
     Я поворачиваюсь и смотрю на нее. Слишком темно, чтобы  разглядеть  ее
лицо. Легче разговаривать с силуэтом:
     - Не знаю. Если бы твой муж не сократил  запасы...  это  все,  что  я
просил у него за треть прибыли, ты помнишь? Только снаряжение...  Если  бы
он захватил все необходимое, Таб не умер бы, и у нас сейчас было бы больше
шансов. Он лучше всех знал, как пользоваться магнитной  решеткой.  Я  тоже
знаю, но это его изобретение, и он привел бы нас с  точностью  в  четверть
мили. Если нам повезет, если мы достаточно близки к цели, чтобы  исправить
мои ошибки в выборе курса, быть может, мы и придем.  Или  будет  еще  одно
землетрясение, или мы наткнемся на оазис. Все возможно. Все в руках богов.
Выбери десяток богов, печка послужит тебе  алтарем,  и  начинай  молиться.
Возможно, к утру тебя кто-нибудь услышит и поможет нам выбраться.
     Она уходит от меня. Я лежу, ни о чем  не  думая.  Когда  она  ложится
рядом с ним, он стонет и поворачивается к ней во  сне.  Как  ребенок.  Мне
хочется плакать. Но такая ночь для этого совсем не подходит.

     Легенды о погибшем континенте я слышал с детства. Легенды  о  золотых
городах, о  невероятных  жителях  этих  городов,  о  поразительной  науке,
которая была навсегда потеряна для нас, когда  континент  затонул.  Я  был
зачарован, как любой  ребенок,  необычным,  неизвестным,  волшебным.  И  в
поисках  ответа  я  занялся  археологией.  Наконец,  я  обнаружил  теорию,
утверждавшую, что в туманном и удивительном прошлом на месте этой  пустыни
было море. Мертвые пески - дно давно исчезнувшего океана.
     Таб оказался первой реальной связью с мечтой. Он был одинок,  даже  в
университете.  Хотя  у  него  была  постоянная  должность,   его   считали
мечтателем:  хороший  специалист  в  своей  области,  он  всегда  выдвигал
безумные фантастические теории о полях искривленного времени и о том,  что
прошлое никогда не умирает.  Мы  подружились.  Ничего  удивительного.  Ему
нужен был кто-нибудь... и мне тоже. Мужчины могут любить друг друга,  и  в
этом нет ничего сексуального. Он был моим другом.
     В конце концов Таб показал мне свой прибор. Темпоральный  сейсмограф.
Теория его была дикой, основанной на математике и сложной  логике.  Ничего
подобного я не встречал. Он говорил, что время имеет. Что тяжесть столетий
распространяется не только на живую материю, но и на скалы. А когда  время
испаряется - так он это называл, - могут  подняться  огромные  континенты.
Его  теория  объясняла   постоянные   изменения   поверхности   Земли.   Я
предположил, что, возможно, мы сумеем найти источник легенд...
     Таб рассмеялся, захлопал в ладоши, как ребенок, и  мы  начали  работу
над проектом. Постепенно все вставало  на  места.  В  пустыне,  которую  я
считал наиболее перспективной, были постоянные землетрясения.
     В конце концов мы убедились: это происходит.
     Погибший континент поднимается снова.
     Нам необходимы были средства. Нам их не только не предоставили... нас
сочли сумасшедшими, и наша карьера оказалась под угрозой. И  тут  появился
этот скотина-муж. Казалось, все, до чего он дотрагивается, превращается  в
золото. Я не знал, на ком он женат. Мы заключили договор. Мы даем  научное
обоснование и составляем поисковую группу.  Он  финансирует.  И  когда  мы
отправились на раскопки, он привел ее.
     Из-за Таба я не мог отказаться. Теперь Таб мертв, и я  тоже  на  краю
смерти с двумя людьми, которых ненавижу больше всего на свете.
     Следующий день был не хуже предыдущего. Хуже быть не может.
     Вскоре после полудня на нас напали звери.

     Мы вступили в область наиболее  сильных  толчков,  в  соответствии  с
показаниями магнитной решетки. Я следил за данными прибора  Таба  -  этого
удивительного изобретения, за которое он поплатился жизнью, - когда  Марга
обратила мое внимание на черные точки  на  горизонте.  Мы  остановились  и
смотрели, как они  медленно  увеличиваются.  Вскоре  мы  поняли,  что  это
свора...
     Еще позже с растущим страхом мы рассмотрели отдельные фигуры.  Я  был
испуган и обрадован одновременно. На поверхности Земли  таких  существ  не
было, по  крайней  мере,  в  цивилизованные  времена.  Они  с  невероятной
скоростью, скачками приближались к нам. И когда мы смогли лучше разглядеть
их... Марга закричала ужасно. Волосы поднялись у меня на затылке.  Ее  муж
пытался бежать, но бежать было некуда. Мы в ловушке на этой равнине. И тут
они набросились на нас и начали рвать.
     Я отбивался складной лопаткой, размахивая ею, и почти отрубил  голову
одному из отвратительных существ. Слюна, кровь и шерсть покрывали меня.  Я
ослеп от ужаса, и их  свирепый  лай  заглушал  все,  кроме  криков  Марги,
которую они рвали на части.
     Каким-то образом мне  удалось  отогнать  их.  Трупы  покрывали  песок
вокруг меня, а некоторые собакоподобные существа  еще  поднимали  разбитые
головы и рычали. Я добил их.
     И тут увидел ее. Она еще жила... Успела сказать, чтобы я  позаботился
о нем... ее муже. И ушла от меня навсегда.
     Мы двинулись дальше - ее муж и я. Уж не знаю, о чем я  думал.  Но  мы
пошли. И на следующий день нашли то, что искали.
     Он поднимался из алых песков. Полгода назад мы прошли  бы  прямо  над
его башнями и куполами и не знали бы, что под нашими подошвами поднимается
к свету забытый мифический город. Еще полгода  -  и  его  улицы  полностью
выйдут из-под песка. Он поднимался, как пузырь в воде.
     Разрушенный, опустошенный, разбитый,  огромный  молчаливый  свидетель
расы, жившей до нас. Доказательство того, что несмотря на свое могущество,
раса эта кончила свои дни в пыли и забвении.  Я  понял,  что  случилось  с
собакоподобными  существами.   Не   природный   катаклизм   погубил   этот
удивительный город. Всюду виднелись бесспорные следы войны.  Наш  дозиметр
бешено трещал. Я не смог сдержать сухой усмешки над их глупостью. При виде
этого  великолепия,  так  бессмысленно  отброшенного  в  сторону,  у  меня
перехватило дыхание.  Да,  время  циклично.  Человечество  повторяет  свои
ошибки.
     Ее муж уставился на удивительный город.
     - Вода! - хрипло пробормотал он. - Вода!
     И побежал к городу.
     Я окликнул его. Негромко. Пусть идет. Пусть  торопится  к  миражу.  Я
медленно пошел вслед за ним.
     Возможно, его убила радиация, или ядовитый газ вырвался из подземного
кармана под мертвой улицей волшебного города. Когда я наконец нашел  тропу
в город, при помощи дозиметра обходя места с сильной  радиацией,  я  нашел
его. Раздувшегося, почерневшего в предсмертной агонии, которая все же была
недостаточна, чтобы я был доволен его последними минутами.
     Я подобрал несколько неоспоримых  доказательств:  реликты,  предметы,
приборы, неизвестные даже самым мудрым в университете. И  пошел  назад.  Я
доберусь. Я знаю, что доберусь. Теперь я один. И должен дойти. Ради  Таба,
ради нее... даже ради него. Я вернусь в  Атлантиду  и  докажу,  что  время
циклично. Что из песков поднимается легендарный Нью-Йорк.

                              Харлан ЭЛЛИСОН

                                ЭРОТОФОБИЯ

     - Все началось еще с моей матери, - с  отвращением  произнося  каждое
слово начал свой рассказ Нейт Клейзер. Брр, и чего только стоит вспоминать
об этой мерзости! Мало того, что сейчас он был на приеме у психиатра, мало
того, что его уложили на ярко-зеленую кушетку, мало того, что  он  страдал
от естественной для каждого мужчины неловкости, но ему еще приходилось все
рассказывать, задыхаясь от нахлынувших чувств, врачу-женщине, и, вдобавок,
начинать рассказ со своей матери.
     - А часто ли вы... ну...  сами  с  собой?  -  спросила  врач  Фелиция
Бреммер, выпускница Шпицбергеновского Колледжа Психологических Проблем.
     - Да не нужно мне это! В том-то и дело. - У него опять возникла  боль
в голове, где-то в глубине за правым глазом. Пальцы левой руки зажили свой
жизнью, независимой от его воли, и заскребли по зеленой кушетке.
     - Давайте еще раз вернемся к  Вашему  рассказу,  -  попросила  доктор
Бреммер. - У меня нет полной  уверенности  в  том,  что  я  Вас  правильно
поняла.
     - Ну, хорошо. Вот, к примеру, - он попытался встать,  но  она  твердо
положила свою мягкую руку ему на грудь и он был вынужден продолжать  лежа.
- Вы известны как специалист по  проблемам  сходным  с  моей,  ну  скажем,
имеющим отношение к сексу,  так?  Прекрасно!  И  только  для  того,  чтобы
увидеться с вами, я беру билет на самолет и лечу из Торонто  в  Чикаго.  В
самолете находятся две приятные девочки, стюардессы. Сразу же одна из них,
Крисси, фамилию не помню, начинает предлагать мне всякие подушечки, разную
вкуснятину, а ее напарница, Лора Ли, приносит большой бокал шампанского. И
все это только мне, и больше никому ничего! А потом,  наклоняясь  к  моему
столику, чтобы поставить бокал, одна из них еще исхитрилась  укусить  меня
за ухо. Через десять  минут  они  уже  дрались  из-за  меня  на  кухне,  а
пассажиры в это время  вовсю  нажимали  на  кнопки  вызова,  но  абсолютно
безрезультатно. Девочки все же появились через некоторое время, но  только
затем, чтобы спросить, какой бифштекс я предпочитаю, с кровью  или  хорошо
прожаренный, а заодно предложить мне мятные конфетки... это в  самом  деле
крайне неловкая ситуация.
     И в том же духе продолжается весь этот дурацкий  полет.  Девочки  уже
готовы пустить в ход кислородные маски и придушить  друг  друга  шлангами,
только из-за того, чтобы просто выяснить кто же из них двоих останется  со
мной в Чикаго. Я уже не чаю выбраться живым из этого проклятого  самолета.
Самолет идет на посадку, девочки так никого и  не  обслужили,  и,  конечно
пассажиры рады бы давно меня прикончить, если бы только не одно "но" - они
все уже давно меня любят, и я знаю точно, что без борьбы  по  трапу  я  не
спущусь.
     Но меня спас маленький негритенок, который летел  со  своей  мамой  и
подмигивал мне всю дорогу. Он им обблевал и кресло  и  проход,  и  все  на
свете... Так вот, пока они засыпали это хозяйство молотым  кофе,  чтоб  не
пахло, я тихонько улизнул.
     Доктор Бреммер медленно покачала головой:
     - Какой ужас! Просто ужасно!
     - Ужасно?! Да, это страшно, черт возьми! Я к вашему сведению,  вообще
живу в постоянном страхе, что когда-нибудь они меня залюбят досмерти!
     - Ну, - сказала доктор Бреммер, - а может Вы все же  немного,  совсем
чуть-чуть, драматизируете события?
     - Что это Вы делаете?
     -   Ничего,   мистер   Клейзер,   совершенно    ничего.    Попробуйте
сосредоточиться на Вашей проблеме.
     - Сосредоточится? Вы шутите, я и так ни о чем другом думать не  могу.
Хорошо хоть что я зарабатываю на жизнь карикатурой - работу можно высылать
почтой, если бы только мне приходилось выходить на  улицу,  смешиваться  с
толпой, меня стали бы рвать на части уже через десять минут!
     - Я думаю, что вы все-таки преувеличиваете, мистер Клейзер.
     - Конечно, Вам легко говорить, Вы не были в моей шкуре,  но  со  мной
так было всегда, сколько я себя  помню.  Я  всегда  был  самой  популярной
личностью в классе, меня первого приглашали на белый  танец,  меня  всегда
зазывали в бейсбольные и другие команды, так как мое участие почти  всегда
приносило успех, а учителям всегда было мало моих знаний, им еще  хотелось
и моего тела...
     - В колледже, да? - уточнила доктор Бреммер.
     - Черта с два! В детском садике! Я не знаю больше не  одного  случая,
чтобы мальчика в четвертом классе силой затащили в  женскую  раздевалку  и
там изнасиловали... Вам этого не  понять,  черт  возьми!  Они  точно  меня
залюбят... до смерти!
     Голос Нейта  звучал  резко,  неистово  и  доктор  Бреммер  попыталась
успокоить своего пациента.
     - Когда люди бояться, что за ними  постоянно  следят,  что  их  хотят
обидеть или даже убить, - что бывает в крайних параноидальных  случаях,  -
тогда все понятно - это типичная паранойя. Такое случается на каждом шагу,
особенно в наше время. Но то, что Вы мне рассказываете,  нечто  особенное,
нечто совершенно противоположное. Я с таким пока не сталкивалась и даже не
знаю, как это назвать.
     Нейт устало прикрыл глаза:
     - И я не знаю.
     - Возможно все же это - эротофобия, боязнь быть любимым, - продолжила
доктор Бреммер.
     - Класс! Даже название придумали! А мне-то, что за польза  от  этого?
Меня волнует секс, а не ваша терминология!
     - Мистер Клейзер, - попробовала смягчить ситуацию доктор  Бреммер.  -
Вы же не предполагаете, что результаты скажутся  мгновенно.  Нам  придется
поработать вместе...
     - Вместе?! Черт, да мне вообще не следовало тут валяться... на  вашем
диване!
     - Прошу Вас, спокойней, мистер Клейзер.
     - А что это Вы делаете, собственно?
     - Ничего.
     - Вы блузочку расстегиваете, я слышу шорох ткани.  Я  слишком  хорошо
этот звук изучил!
     Оттолкнув психиатра, Нейт поспешно сел на диване. Доктор Бреммер была
уже  почти  полностью  раздета,  то  есть,  не  дав  ему  опомниться,  она
умудрилась скинуть мини юбку, нижнюю юбку,  туфли,  колготки  и  крошечные
кружевные штанишки... Было совершенно ясно, что эта  женщина  знает,  чего
хочет. Нейт увидел, что все было проделано профессионально. Объятый ужасом
он вскочил с зеленой  кушетки  и,  шатаясь,  направился  к  двери.  Доктор
Бреммер метнулась за ним, свесившись с кушетки, по ходу  обрушивая  стопку
журналов "Психология сегодня", и сметая со стола все остальные бумаги.
     - О, боже! - заорал Нейт, съеживаясь в страхе.
     - Ой, ой, прости,  милый,  -  бормотала  доктор  Бреммер,  сползая  с
кушетки.
     Нейт кинулся бежать, но она быстро поползла за ним и,  как  капканом,
захватила рукой его лодыжку:
     - Прошу, умоляю, возьми меня с  собой,  делай  со  мной  что  хочешь,
пользуйся мной, оскорбляй меня, бей, я люблю тебя! Я люблю тебя! Отчаянно,
безнадежно, абсолютно!
     - Господи, господи, господи! - бормотал Нейт,  цепляясь  за  ручку  и
одновременно пытаясь сохранить равновесие. Но тут дверь  открылась,  задев
Нейта по плечу, от чего он таки потерял равновесие и наступил, похоже,  на
спину психиатру.
     - О, да! - прохрипела доктор Бреммер. - Попирай меня, бей, я во  всем
себе отказывала, я не представляла себе, что значит любить такого мужчину,
как ты! Возьми же меня, как в "Истории о...", да, да!!!
     В то же мгновение в открытую дверь кабинета вошла сестра,  прыщеватая
женщина, лет пятидесяти, которая уже видела Нейта  в  приемной.  При  виде
лежащей ничком докторши ее глаза округлились, но  уже  через  секунду  она
бросилась высвобождать ногу Нейта от обнаженных рук психиатра, до тех пор,
пока ее изумление не перешло в вожделение, и она сама не присоединилась  к
доктору Бреммер...
     Нейт с трудом вырвался, оттолкнувшись от стенки, вывалился в дверь, а
потом помчался как угорелый.

     Нейт добежал до лифта и был в  безопасности  еще  до  того,  как  обе
женщины смогли подняться на ноги.
     Нейт Клейзер хорошо усвоил, что судьба не жалует тех, кто медлит.
     Уже мчась в сторону Мичиган Авеню, он  услышал  крики  и  оглянувшись
увидел доктора Бреммер и ее бюст свесившихся из окна восемнадцатого этажа.
Он с трудом смог разобрать хоть что-то в ее вопле.
     - Если ты меня покинешь, я покончу с собой!!!
     - Хорошо, когда у людей есть хоть какой-то выбор, -  мельком  подумал
Нейт и рванул дальше.
     Ему негде было укрыться. Не было даже комнаты в  гостинице,  так  как
прямо из аэропорта О'Хара он отправился в  клинику.  Пожалуй,  впервые  за
последние шесть лет, он более двух часов находился вне  спасительных  стен
своего дома-укрытия в  Торонто.  Отчаянно  хотелось  выпить,  а  силы  ада
искушали сладким видением яичницы с сыром.
     Неоновая  реклама  Будвайзера  и  солидная,  тяжелая,  темная   дверь
говорили сами за себя, и Нейт  осторожно  прошмыгнул  внутрь.  Похоже  ему
повезло. Это было царство абсолютного спокойствия в эпицентре тайфуна. Как
раз в тот краткий миг, когда  еще  не  пришли  скрытые  алкоголики,  чтобы
быстренько пропустить для храбрости рюмку-другую, и не прибыли  постоянные
клиенты,  чтобы  присосаться  к  рюмке  и  повиснуть  на  стойке  бара  до
закрытия...
     Нейт  проскользнул  в  затемненную  кабинку,  задул  горевшую  свечу,
стоящую в железном подсвечнике на столе, и приготовился  ждать  официанта,
отчаянно надеясь, что это будет мужчина.
     Но пришла женщина.  Одета  она  была  с  редким  вкусом  -  платье  с
какими-то буфами, чулки "сеточка", туфли на шпильках.
     Прикрыв лицо рукой, Нейт заказал три двойных  виски,  без  воды,  без
льда, а,  по  возможности,  и  без  стакана:  вот  так,  налейте  прямо  в
пригоршню.
     Она довольно долго пристально на него смотрела  и  уже  было  открыла
рот, чтобы сказать: "Мы с Вами уже где-то..."
     Но Нейт свирепо и жутко рявкнул:
     - Каким макаром?!! Да я только что из  тюрьмы!  Восемнадцать  лет  за
решеткой!!! Я изнасиловал, убил и съел хорошего мальчика! Или нет, сначала
съел, а потом изнасиловал...
     Ее как ветром сдуло, а  виски  принес  буфетчик,  который  затем  так
постоянно и вертелся подле кабинки,  пока  Нейт  пил  и  периодически,  по
гладкой полированной поверхности стола, посылал ему очередной чек на новые
порции.
     Так  продолжалось  около  трех  с  половиной  часов,  пока  Нейт   не
угомонился немного и даже позволил  себе  завязать  осторожную  беседу  со
странным маленьким человечком, который с  самого  начала  следил  за  ним,
проскользнув в глубь кабинки, своими маленькими маслеными глазками.
     Нейт пожаловался незнакомцу на свои беды, а  тот,  не  пропуская  при
этом ни рюмки, стал предлагать массу неосуществимых планов  избавления  от
этих бед.
     - Послушай, ты мне нравишься, - говорил  человечек,  -  и  поэтому  я
попробую тебя выручить. Я тоже немного психиатр, и по  этому  делу  прочел
кучу книг: Фромм, Фрейд, Беттельхейм, Калил Гибран, все  что  хочешь.  Вот
послушай, что я тебе скажу! Каждый человек состоит из мужского и  женского
начала, понимаешь, к чему я веду? Мне кажется,  что  твое  женское  начало
пытается самоутвердится. У тебя никогда не  было  мысли  завести  шашни  с
мужчиной?
     И тут, вдруг, Нейт почувствовал руку, шарящую у  него  по  бедру.  Но
этого не могло быть! Никакая рука не могла дотянуться до него  под  столом
через  всю  кабинку.  Нейт  завопил  и  глянул  вниз...  Под   столом   на
четвереньках ползала официантка.
     Нейт молнией вылетел из бара и не останавливался до тех пор  пока  не
очутился  в  многолюдном  районе.  Когда  же  он  наконец  остановился   и
огляделся, то понял, что влип.
     Он стоял на Стейт  Стрит  в  тот  самый  момент,  когда  масса  людей
начинает расходиться из клубов...
     Они преследовали его пятнадцать кварталов, и Нейт оторвался  от  двух
последних  -  шикарной  негритянки  в  обалденной   натуральной   шубе   и
пятидесятилетней матроны, которая пыталась использовать использовать свою,
искусственную, вместо лассо, - лишь на какой-то изрытой канавами  стройке.
Когда они пропали из виду, Нейт еще долго слышал их вопли.
     Приметив мотель на углу Шор Драйв и Огайо, Нейт завернулся получше  в
то, что осталось от его одежды и проверил кошелек, который, славу богу, не
потерялся, когда эти скауты в юбках, - или скаутки? - отрывали  рукава  от
его пиджака.
     Оказавшись за стенами мотеля и временно ощутив себя  в  безопасности,
Нейт снял номер. Администратор, молодой шептун в  белоснежной  рубашке,  с
белоснежным галстуком и аналогично белоснежным лицом, посмотрел на Нейта с
несрываемой симпатией и предложил ему ключи от свадебного люкса.
     Одинокий,  оторванный  от  привычного  распорядка  жизни,  Нейт  таки
настоял на своем выборе и поднялся  лифтом  наверх,  оставив  белоснежного
администратора в сильном возбуждении.
     Номер, который выбрал для себя Нейт, был маленьким и спокойным.  Нейт
задернул  шторы,  запер  дверь,  подпер  стулом  дверную  ручку  и  тяжело
опустился  на  край  кровати.  Через  некоторое  время   он   окончательно
протрезвел, расслабился, но зато теперь разболелся желудок. Нейт  медленно
разделся и забрался под горячий душ.
     Намыливаясь, он размышлял. Хорошее это место для размышлений - душ.
     Живя в Торонто, он мог, по крайней мере, хоть как-то себя обеспечить.
Он сам создал себе такие условия, которые при всей свой мрачности, все  же
позволяли ему сносно существовать.
     Но теперь Нейт понял, что нужно, в конце концов, что-то  делать  пора
прекратить это безрадостное существование, которое год от года становилось
все невыносимей. В двадцать семь лет ему не осталось уже никаких надежд. И
безнадежность эта преследовала его с тех самых пор, как  в  нем  проснулся
мужчина.
     Услышав о докторе Бреммер, он сильно колебался, - как-никак  женщина.
Но отчаянье усыпляет бдительность и он все-таки договорился о  встрече.  А
теперь что: и цветочки осыпались и ягодки уже сорваны - только хуже стало.
Конечно, поездка в Чикаго была изначально идиотской затеей. И  что  теперь
делать? Как выбираться с вражеской территории с минимальными потерями?
     Нейт нехотя посмотрел на себя в зеркало.
     В зеркале отразилось его обнаженное тело.
     Он действительно неплохо сложен.
     И  лицо  у  него  хорошее,  пожалуй,  и  правда,   красивое...   даже
неотразимое...
     Пока он смотрел  на  себя  в  зеркало,  отражение  начало  мерцать  и
расплываться. Волосы отросли и посветлели, налились груди, а волосы с тела
исчезли... Под его пристальным взглядом весь образ изменился...
     Теперь перед ним стояла самая красивая женщина, какую  он  когда-либо
видел.
     Слова маленького  человечка  из  бара  на  мгновение  промелькнули  в
памяти, но тут же растворились в преклонении перед существом в зеркале.
     Он потянулся к ней, но она отодвинулась.
     - Убери руки, не приставай! - произнесло существо.
     - Но я люблю тебя, в самом деле, люблю!
     - Я честная девушка, - сказало отражение.
     - Но я хочу не только твоего тела, - поспешно продолжил Нейт,  в  его
голосе прозвучали умоляющие нотки. - Я хочу любить тебя и жить с тобой всю
жизнь. Я построю для тебя хороший дом. Я всю жизнь ждал именно тебя!
     - Ну, - откликнулась девушка, - я, конечно, могу немного поболтать  с
тобой. Но ты рукам воли не давай!
     - Конечно, конечно, - пообещал Нейт. - Я их вообще уберу.
     И они жили долго и счастливо.
Харлан Эллисон. Эротофобия.
перевод с англ. - О. Синица
Harlan Ellison. Erotophobia.

                    В СОАВТОРСТВЕ С МАЛЕНЬКИМ НАРОДЦЕМ

     Свой   последний   фантастический   рассказ   Ной   Реймонд   написал
девятнадцать лет назад. С той поры за его подписью было опубликовано свыше
четырехсот блестящих произведений. Все они были отпечатаны на его  пишущей
машинке. Но никто не знал, что сам Ной Реймонд не писал  их.  Их  написали
гремлины.
     Удача пришла к Ною рано. Свой первый рассказ он опубликовал в ведущем
фантастическом журнале того  времени  когда  ему  исполнилось  семнадцать.
Рассказ поместили в рубрике "Дебют", мастерство, воображение с которыми он
был  написан  принесли  ему  шумный  успех.  В  последующие  два  года  он
опубликовал еще свыше дюжины рассказов, и на него  положил  глаз  редактор
толстого литературного журнала.
     Этот журнал  платил  раз  в  двадцать  больше,  чем  это  могли  себе
позволить другие журналы, у него было  гораздо  больше  читателей,  а  сам
редактор спал с составительницей, которая сколачивала ежегодные престижные
сборники лучшей прозы, поэтому вскоре  после  того,  как  ему  исполнилось
девятнадцать, Ной Реймонд обнаружил свое имя в оглавлении такого сборника,
по соседству с именами Кэтрин Энн Портер и Айзека Башевиса Сингера.
     Когда ему было двадцать, первый сборник его рассказов был опубликован
в издательстве "Кнопф". Начальник отдела сбыта был  так  очарован  книгой,
что послал ее Сарояну и Капотэ, и с курьером отправил  ее  Джону  Колиеру.
Анонс этого сборника в литературном разделе газеты "Таймс" был преисполнен
благоговения. В  статье,  занимавшей  половину  газетной  страницы,  слово
"гений" повторялось восемь раз.
     Ной был плодовит, когда ему было двадцать пять,  на  его  счету  было
семь книг, которые сделали  бы  честь  любому  писателю;  библиотекари  не
относили их к фантастике, а  ставили  на  полки  с  серьезной  современной
литературой. Когда ему стукнуло  двадцать  шесть,  его  первый  роман  был
признан одной из лучших книг года и был выдвинут на соискание национальной
литературной премии.
     Его личный архив  собирались  разместить  в  библиотеке  Гарвардского
университета, а сам он отправился в лекционное турне  по  Европе,  которое
принесло впечатляющие  финансовые  результаты  и  благожелательные  отзывы
литературных критиков. К тому времени ему исполнилось двадцать семь.
     И вот двадцатого августа, если быть точным - в  пятницу,  а  если  уж
быть занудливым - в  двадцать  три  часа  сорок  три  минуты  Ной  Реймонд
исписался. Так просто, так легко, так ясно, так ужасно... он иссяк.
     Он  написал  свое  последнее  слово,  использовал  последнюю  идею  и
внезапно понял, что у него нет ни малейшего намека на то, о чем  он  будет
писать дальше. У него был контракт с Би-би-си на  сценарий  драматического
сериала, но он просто не представлял, что можно положить в его основу.
     Ной думал почти что час, ему не пришло в голову ничего лучшего, кроме
истории о сумасшедшем одноногом моряке, который гонялся за  большой  белой
рыбой. Но об этой идее  пришлось  с  сожалением  забыть,  от  нее  слишком
попахивало идиотизмом.
     Первый раз в своей жизни, с тех  пор,  как  он  осознал  в  себе  дар
рассказчика, этот магический дар связывать слова так, чтобы они  проникали
в сердца людей, в голове Ноя не было ни  одной  свежей  мысли.  Больше  не
будет странных маленьких историй о мире, в котором он  хотел  бы  жить,  о
мире, который жил в его воображении, о мире, населенном  людьми  яркими  и
осязаемыми, более реальными чем те,  с  кем  ему  приходилось  иметь  дело
каждый  день.  Свое  воображение  представлялось  Ною  бесконечной  пустой
равниной, серой равниной, протянувшейся к недостижимому горизонту.
     Всю эту ночь он просидел перед пишущей машинкой, стараясь подстегнуть
свое воображение, пытаясь отправить его  в  бурное  путешествие.  Но  своя
голова напоминала Ною пустую ореховую скорлупу,  а  сам  он  казался  себе
безмозглым, словно дождевой червь.
     Когда забрезжил рассвет, Ной обнаружил, что плачет. Он склонился  над
пишущей машинкой, положил  голову  на  холодный  металл  и  разрыдался.  С
ужасающей ясностью, которая не оставляла места каким-нибудь  надеждам,  он
понял, что окончательно иссяк. Он написал последний рассказ. У него больше
не было идей. Это был конец всему.
     Наступи сию секунду конец света, Ной Реймонд был бы только рад. Тогда
бы не было этой муки, этого ужаса, этих забот  о  том,  чем  ему  придется
заняться  завтра.  И  послезавтра.  И  все   эти   бесследно   проходящие,
безнадежные дни, которые расстилались перед ним, словно бесконечная пустая
равнина.
     Литературный труд был для  Ноя  делом  всей  жизни.  Ничто  не  могло
сравниться с тем удовольствием, которое он испытывал, сочиняя  рассказ.  А
теперь река пересохла, оставив лишь осколки использованных  идей,  обрывки
воспоминаний о том, что делали полузабытые классики и древние клише; он не
знал, что будет делать с этим всю свою оставшуюся жизнь.
     Ной подумывал о том, чтобы пойти по пути Марка Твена - покончить  все
счеты с творчеством и отправиться в бесконечные лекционные турне. Но он не
был хорошим оратором, и, честно говоря, не любил  толпу,  в  которой  было
больше  двух  человек.  Потом  он  планировал  последовать  примеру  Джона
Апдайка, получить теплое местечко  где-нибудь  в  престижном  колледже  на
восточном побережье, где в студентах, которые поклоняются ему,  уже  зреют
младшие редакторы еще несуществующих издательств. Но он был уверен, что он
плохо кончит, вступив в  мучительную  для  обоих  связь  с  необремененной
комплексами преподавательницей английской  литературы.  Потом  Ной  лелеял
план уединиться,  как  Селинджер,  в  заброшенном  коттедже  где-нибудь  в
Вермонте или Дорсете, таинственным узами связывая себя с романом всей  его
жизни, который появится спустя десятилетия; однако он слышал, что  безумие
Пинчона и Селинджера напоминало яростное  поле  битвы,  после  этого  одна
мысль стать отшельником бросала его в дрожь.  Ему  осталось  лишь  одно  -
осознание того, что пора подводить черту, что  скоро  какой-нибудь  подлый
сукин сын тиснет в  своей  газетенке  пронзительную,  трогательную  статью
"Яркий взлет и падение Ноя Реймонда". Это было невыносимо.
     Но выхода из этой тюрьмы,  заполненной  стерильной  пустотой,  он  не
видел.
     Ему было двадцать семь, и он иссяк.
     Ной перестал лить слезы на пишущую машинку. Он нет хотел,  чтобы  она
заржавела. Она не имела ко всему этому никакого отношения.
     Он свернулся калачиком на кровати и проспал весь день. Он проснулся в
восемь часов и, на  секунду  забыв  что  он  исписался,  решил  что-нибудь
съесть. Но когда он снова вспомнил, что произошло  вчера,  он  бросился  в
ванную, где его вывернуло наизнанку.
     Потом он поплелся в крохотный  кабинет  рядом  с  гостиной,  опасаясь
взглянуть на заброшенную пишущую машинку, которая будет скалится  на  него
всеми своими клавишами.
     Но лишь у самой двери Ной  осознал,  что  действительно  слышит  стук
пишущей машинки. Этот звук он услышал как только встал с  постели,  но  не
обратил на него  никакого  внимания,  решив  что  это  галлюцинация,  плод
ночного кошмара.
     А   машинка   действительно   продолжала   издавать   свое   яростное
"тук-тук-тук". Это была его старая механическая "Олимпия". Ной не  доверял
электрическим машинкам. Они продолжали  злобно  шуметь,  когда  кто-нибудь
делал паузу, чтобы привести в порядок свои  мысли.  И  стоило  кому-нибудь
положить руки на клавиши чтобы выдать очередную порцию яркой,  бессмертной
прозы и на секунду остановиться, эта наглая тварь трещала, словно пулемет.
Ною не нравились электрические машинки, он не доверял им и не потерпел  бы
в своем доме ни одно из этих бестолковых изделий...
     Он замер, чувствуя, как в голову приходят безумные мысли. Он  не  мог
больше  писать,  он  никогда  больше  не  будет  писать,  но  его  машинка
продолжала весело стучать в комнате.
     Ной заглянул  в  кабинет,  хотя  свет  был  выключен,  он  мог  четко
различить ее силуэт на специальном столике, который он сделал собственными
руками - лунный  свет  беспрепятственно  лился  в  окно.  Он  увидел,  как
крохотные черные точки скакали вверх и  вниз  по  клавишам.  Они  взлетали
вверх, вращаясь на фоне залитого лунным  светом  окна,  затем  исчезали  в
темноте, потом снова взлетали, крутили сальто и снова падали в темноту. "В
моей пишущей машинке завелись блохи", - промелькнула в голове Ноя  шальная
мысль.
     А его "Олимпия" трещала, словно пулемет.
     Маленькие черные точки скакали по клавишам,  и  машинка  работала  со
скоростью сто пятьдесят слов в минуту.
     - Как пишется слово "некромант", с двумя  "к"?  -  произнес  высокий,
тонкий, писклявый голос.
     До Ноя  долетело  сдавленное  "ох!",  словно  кто-то  со  всего  маха
врезался головой в дверь, потом, после секундной паузы, такой же высокий и
тонкий, но, может быть, не такой писклявый голос произнес: "С  одним  "к",
невежа!"
     И машинка затрещала снова.
     "Я, кажется, рехнулся", -  еще  одна  шальная  мысль  промелькнула  в
голове Ноя, в этой ситуации она была вполне уместна.
     А потом Ной нажал выключатель, расположенный рядом с дверью.
     Одиннадцать крошечных фигурок, каждая не больше двух дюймов, колотили
по клавишам.
     Раскрыв от удивления рот, бывший анфан террибль застрял в двери.
     - Выключи свет, идиот! - закричал один из коротышек, описав иммельман
и опустившись на клавишу, пока двое других, стоя друг у друга  на  плечах,
пытались перевести каретку.
     - Выключи, педераст, выключи свет! - в  унисон  закричали  еще  трое,
прыгнув в разные стороны чтобы напечатать следующее слово.
     Когда же Ной не пошевельнул и пальцем - он  просто  был  не  в  силах
двинуться с места - самый высокий  из  них  -  два  дюйма  с  четвертью  -
подбоченясь соскочил на футляр машинки. Он  уставился  на  Ноя  и  тонким,
высоким голосом крикнул: "Ах так! Кончай работу!"
     Остальные десять дружно попрыгали с машинки. Они стояли  на  столике,
кто-то  уже  потирал  голову,  кто-то   снял   крохотную   кепочку   чтобы
помассировать залысины.
     - Как вы думаете, нам удастся сегодня  ночью  написать  десять  тысяч
слов, если вы будете мешать нам? -  с  раздражением  произнес  этот  самый
человечек, он по всей видимости, был у них за старшего.
     "Я не могу спокойно взглянуть в такое будущее", - подумал Ной. -  "Не
прошел и день, а у меня уже галлюцинации."
     - Эй, Элф, не мог бы ты задвинуть эту дубину куда-нибудь  подальше  -
обратился к говорившему тот, кто был ниже  всех  ростом.  -  Мы  не  можем
продолжать, пока он не свалит.
     Ной не понял ни слова из того, что он  сказал,  а  самый  высокий  из
человечков взглянул на  него  и  рявкнул:  "Заткнись,  Чарли!"  Со  своими
собратьями он говорил на таком-же жаргоне, но снова обратившись к Ною,  он
перешел на безупречный литературный язык.
     - Давайте решим все следующим образом, мистер Реймонд. У нас  впереди
ночь работы, вы получите долгожданную историю, и никто  из  нас  не  будет
возражать, если нам удастся обойтись без объяснений.
     Ной  продолжал  глядеть  на  него  ничего  не   понимая.   Потом   он
почувствовал, как мурашки пробежали по всему телу.
     - Садитесь, мистер Реймонд.
     Он сел. На пол. Он не собирался садиться,  однако  неожиданно  сделал
это, сел... на пол.
     - Хорошо, - сказал Элф. - Конечно же  вашим  первым  вопросом  будет:
"Кто вы?" Такой же вопрос можем задать и мы: кто вы?
     - Кончай болтать, Элф, - недовольно заворчал  Чарли.  -  Отправь  его
подальше, чтобы он не беспокоил нас.
     - Ну и тип же ты, Чарли, - сказал Элф, взглянув на коротышку. -  Тебе
лучше прикрыть хлебало пока я не спустился и не заткнул его сам.
     Чарли буркнул что-то непристойное, потом сел на край стола и,  свесив
ноги, стал, насвистывая, болтать ими в воздухе.
     Элф снова повернулся к Ною.
     - Вы, люди, мистер Реймонд, унаследовали Землю. Мы знаем о  вас  все,
что только можно было узнать. Ведь мы существуем гораздо дольше,  чем  вы.
Мы гремлины.
     Ной сразу же поверил в это. Живыми, во плоти, перед перед ним  стояли
представители "маленького народца", чье  имя  частенько  употреблялось  во
время Второй мировой; этот народец был виной всех поломок и неприятностей,
которые случались с авиацией  союзников,  и,  особенно,  англичан.  Пилоты
рисовали их на своих эмблемах, никогда не смеялись над ними,  и,  наконец,
гремлины взялись за нацистов и помогли выиграть войну.
     -  Я...  я  однажды  написал  несколько  рассказов  о  гремлинах,   -
сдавленным, хрипящим голосом проговорил Ной.
     - Именно поэтому мы наблюдали за вами, мистер Реймонд.
     - Угу, наблюдали.
     - Да, наблюдали за вами.
     Чарли  снова  проворчал   что-то   неразборчивое,   такие   звуки   в
представлении Ноя издавали ацтеки во время своих ритуальных плясок.
     - Мы наблюдали за вами десять лет, с той самой поры как  вы  написали
свой первый рассказ. Для человека это была  не  такая  уж  плохая  попытка
понять нас.
     - Исторической информации о г-г-гремлинах не  так  уж  много,  -  Ной
оторвался от стены, с трудом произнося магическое имя.
     - У нас хорошая родословная. Мы прямые потомки ифритов.
     - Но я  думал,  пилоты  просто  выдумали  вас,  чтобы  объяснить  все
неполадки, которые происходили во время битвы за Британию.
     - Ерунда, - произнес Элф, а Чарли снова недовольно заворчал. - Первые
упоминания о нас появились в 1936 году, когда королевские военно-воздушные
силы размещались в Сирии. Мы в  основном  использовали  ветер.  Интересные
штучки вытворяли мы с их эскадрильями, когда они вылетали на маневры.
     - Но вы действительно существуете, не так ли? - спросил Ной.
     Чарли попытался что-то сказать, Элф повернулся к нему и рявкнул:  "Да
заткнись же ты, Чарли!" Потом он снова перешел на литературный язык.
     - Мы сильно заняты сегодня ночью, мистер Реймонд. Мы сможем  обсудить
мифологию и реальность позже. Если вы посидите тихо, я прервусь ненадолго.
Ребята продолжат без меня, а я постараюсь  объяснить  вам  столько  всего,
сколько вы сможете переварить.
     - М-м-м... конечно... продолжайте. Но, м-м, что вы здесь пишите?
     - Как, я думал,  вы  поняли,  мистер  Реймонд.  Мы  пишем  тот  самый
сценарий для Би-би-си. С этого момента мы здесь для того, чтобы писать все
ваши произведения. Вы больше не можете делать это, и я не думаю, чтобы  вы
возражали, если мы сохраним вашу всемирную репутацию.
     Элф сунул два пальца в рот, оглушительно свистнул и  прежде  чем  Ной
Реймонд смог сказать, что ему до слез стыдно за себя, они снова  запрыгали
вверх и вниз по клавишам.
     Боже мой, как они работали!

     Теория Ницше объясняла это все. Ницше предполагал, что  бог  умирает,
если он теряет всех своих верующих. Вера поддерживает силу. Когда верующие
уходят к другому, новому, более сильному  богу,  вера  в  слабое  божество
исчезает вместе с самим божеством. Так же было и с  гремлинами.  Они  были
древней расой, их знали под разными именами -  гоблины,  эльфы,  тролли...
феи. Но когда наступили  тяжелые  времена,  к  вершинам  власти  поднялись
технократы, и вера в магию исчезла, их не минула эта участь. День за  днем
они гибли, целые племена сгинули с лица земли когда  часть  людей  приняла
протестантизм.
     Время от времени к ним  возвращалась  прежняя  сила  и  они  находили
методы привлекать себе верующих. Во время Второй мировой они изменились  и
стали  популярными  у  тех,  кто  поклонялся  науке.  Они  стали   эльфами
механической вселенной, гремлинами.
     Но война закончилась, и люди снова потеряли веру.
     Поэтому они искали того, кто  поможет  им  вернуть  все  утерянное  и
наткнулись на семнадцатилетнего Ноя Реймонда. Он  быстро  соображал,  имел
богатое воображение, он верил. Поэтому они ждали. Несколько рассказов были
не  очень  хороши.  Они   ждали,   когда   появятся   всемирно   известные
произведения, которые поддержат их в это  время  страха  перед  будущим  и
всеобщей автоматизации. Толкиен тоже внес свой вклад, но он был стар,  они
знали что он не сможет сделать все один.
     И той ночью, когда  Ной  Реймонд  исписался,  они  уже  ждали,  отряд
коммандос, специально подготовленных для  того,  чтобы  атаковать  пишущую
машинку, броситься на работу в прямом смысле этого слова.  Выносливые,  не
знающие сантиментов гремлины с глазами цвета  стали  и  яростным  желанием
спасти свою расу. Каждый гремлин - тщательно отобранный ветеран смертельно
опасной работы. Каждый гремлин - доброволец. Каждый гремлин - специалист.
     Элф возглавлял нападение на туалеты одного из военных заводов  Круппа
в 1943 году.
     Чарли вел саботаж на борту "Титаника" когда  он  отправлялся  в  свое
первое плавание 10 апреля 1912 года.
     Тед работал в телефонной компании.
     Берти работал на почте.
     Крис делал кофе слишком горьким во всем западном полушарии.
     Сент Джон руководил большим отрядом гремлинов, который усложнял  речи
политиков не слишком крупного калибра.
     А также и другие, а с ними резервы, тыловое обеспечение...
     Все они были готовы двинуться в тот самый момент, когда  Ной  Реймонд
исписался.
     И вот работа закипела.

     Девятнадцать лет они каждый вечер приходили  к  пишущей  машинке  Ноя
Реймонда и работали с неизбывной энергией. Ной мог часами смотреть на  то,
как  они  работают,  удивляясь,  какая  чудовищная  энергия  тратится   на
выживание, ставшее искусством.
     Новые рассказы печатались на машинке Ноя, его известность  росла,  он
становился богаче, он смирился с этим, а количество  произведений  за  его
подписью перевалило за четвертую сотню...
     Но однажды вечером Элф с виноватым видом появился на футляре машинки,
держа кепочку в своих крохотных руках.
     - Всему приходит конец, Ной, мы исписались.
     - Но подожди, Элф, это невозможно.  Вы  можете  найти  новые  таланты
чтобы все продолжалось. Я просто не могу поверить  что  у  всех  гремлинов
исчезли идеи.
     - Видишь ли, Ной, дело обстоит не совсем так, - Элф смутился, он знал
что-то еще и не хотел этого выдавать.
     - Послушай, Элф, - Ной положил руку на футляр ладонью вверх, чтобы он
мог взобраться на нее. - Мы знаем друг друга лет двадцать, так?
     Человечек кивнул и взобрался на ладонь Ноя.
     Он поднес его к глазам чтобы продолжить  разговор  в  более  интимной
обстановке.
     - Я думаю, за эти двадцать лет  мы  научились  хорошо  понимать  друг
друга, не так ли?
     Элф кивнул.
     - Мне кажется, я даже могу общаться с Чарли,  когда  его  не  слишком
беспокоит радикулит.
     Элф снова кивнул.
     - Дай Бог, ваши рассказы сделали мир гремлинов  гораздо  лучше.  А  я
внес свой вклад отдуваясь на лекциях, приемах и всех эти телешоу,  не  так
ли?
     Элф кивнул еще раз.
     - Тогда какого черта ты городишь эту ерунду, парень? Как у всех у вас
могут исчезнуть идеи?
     Элф вздохнул и, глядя на свои ноги, обутые в тяжелые рабочие ботинки,
с большим трудом произнес:
     - Знаешь, это не художественная литература.
     - Не художественная литература? Тогда что это?
     - История гремлинов. Все это правда.
     - Но все это так фантастично.
     - Такая вот интересная у нас жизнь.
     - Но... но...
     - Я никогда не говорил тебе, но это правда:  у  нас,  гремлинов,  нет
того, что вы называете воображением. Мы не  можем  ничего  выдумывать.  Мы
писали  о  том,  что  действительно  происходило  с   нашим   народом   до
сегодняшнего дня, и нам... больше не о чем рассказывать.
     Ной глядел на него, открыв от удивления рот.
     - Какой ужас, - только и смог проговорить он.
     - Не  мне  ли  знать  это,  -  Элф  секунду  помедлил,  словно  желая
прекратить разговор, но потом с решительным видом продолжил.  -  Я  бы  не
сказал это никому из людей, Ной, но ты не такой как другие, и мы  с  тобой
осушили не один кувшин пива, поэтому расскажу тебе все до конца.
     - До конца?
     - К сожалению, да. Мне жалко, но  все  это  действует  и  в  обратном
направлении. Чем больше люди верят в нас, тем больше мы, гремлины, верим в
людей. Но я боюсь, если не будет больше этих  рассказов,  гремлины  начнут
думать, что вы не существуете и...
     - Ты хочешь сказать, гремлины сейчас отвечают за то,  что  мы,  люди,
существуем?
     Элф взволнованно кивнул.
     - Вот дерьмо, - вырвалось у Ноя.
     - Такие вот здесь проблемы, - жалобно произнес Элф.
     И так они сидели, крошечный гремлин на ладони человека и человек, чья
судьба была в руках гремлинов,  и  думали  о  том,  чтобы  до  бесчувствия
напиться. Но они  знали,  что  это  не  поможет.  А  если  и  поможет,  то
ненадолго. За девятнадцать лет был пройден славный путь,  но  сейчас  этот
набитый деньгами состав попал в заросший травой тупик.
     И так, отчаявшись, они сидели почти всю ночь.
     А потом, в три часа утра, Ной Реймонд неожиданно посмотрел на Элфа.
     - Подожди, приятель. Дай-ка я посмотрю, все ли я правильно рассчитал:
если гремлины перестанут верить в людей, люди начнут исчезать... Так?
     - Так.
     -  И  если  люди  начнут  исчезать,  никто   не   сможет   обеспечить
существование гремлинов и гремлины тоже начнут исчезать... Так?
     - Так.
     - А если мы сможем сочинять рассказы для  гремлинов,  это  усилит  их
веру в нас и решит все проблемы... Так?
     - Так. Но только где мы возьмем так много рассказов?
     - Я знаю где.
     - Ты  знаешь  это?  Ной,  дружище,  но  ведь  в  реальной  жизни  все
по-другому. Свой последний рассказ ты написал девятнадцать лет назад.
     - Но я знаю, что можно для этого использовать.
     - Использовать для рассказов?
     - Человеческая мифология очень похожа на историю  гремлинов.  Из  нее
выйдет много рассказов. А мы сделаем так, чтобы они были похожи на правду.
     Ной вышел в другую комнату, вернулся с книгой и открыл ее  на  первой
странице, заложил чистый лист бумаги в пишущую машинку, проверил  ленту  и
повернулся к Элфу.
     - Это позволит нам продержаться несколько  лет.  А  в  это  время  мы
сможем искать писателя, который будет работать с нами.
     А потом Ной начал первый абзац своего  первого  за  девятнадцать  лет
рассказа, рассказа который будет напечатан крохотным шрифтом на  крохотных
страницах, чтобы его смогли прочитать крохотные человечки.
     Он печатал: "Сначала Килрой создал небо и землю, и была она  пустынна
и негде было взять добрый кувшинчик пива..."
     - Мне это нравится, - сказал Элф, забыв свое правильное произношение.
- Все это чертовски клево.
     А Чарли что-то довольно буркнул.

                             Харлан ЭЛЛИСОН

                         БЕГ С ЧЕРНОЙ КОРОЛЕВОЙ

     Только за десертом он заговорил о том, что ему пора  собираться.  Она
даже не заметит, как он уйдет, и уйдет гораздо дальше, чем она думает.
     Она заплакала.
     - Я с тобой. Ну, пожалуйста, возьми меня.
     Как объяснить ей, что взять ее туда он не сможет? Ему нельзя брать  с
собой ничего и никого. Пытаясь успокоить ее, он повторил, что для  нее  он
останется здесь. Рядом с ней.
     Она решила, что он говорит о своем присутствии в  переносном  смысле.
Привычка употреблять иной раз поэтические сравнения придавала  ему  особое
очарование в ее глазах.
     - Мне не нужна память о тебе, мне нужен ты сам.
     - Это я и буду. Просто другой я, следующий.
     Последние  слова  вызвали  новый  поток  слез.   Он   обошел   вокруг
полированного столика, который она, готовясь к долгожданному свиданию, так
старательно протерла специальным составом с запахом лимона,  крепко  обнял
ее, и горькое чувство утраты пронзило его от этого запаха,  от  легчайшего
аромата ее свежевымытых волос.
     - Я люблю тебя, - проговорила она сквозь рыдания.
     Он ответил, что знает и что тоже любит ее. Уверял,  все  обойдется  и
плакать не стоит. Все это было совершенно справедливо. Еще он сказал,  что
она даже не поймет, что с нею больше  не  он.  То  есть  он,  конечно,  но
другой. И это была тоже чистейшая правда, хотя настроение у нее  от  этого
не улучшилось.
     Затем он честно сказал, что думает.
     - Знаешь, это не любовь. Мы сошлись на  перекрестке  жизни,  твоей  и
моей.
     Смысл его слов не дошел до нее. Она понимала только одно: он разлюбил
ее и готов бросить.
     Она выбежала из комнаты и заперлась в ванной, а он потихоньку  вышел,
не желая причинить ей еще большее страдание, потому что, если быть честным
до конца, он любил ее сильнее, чем всех женщин,  которые  были  у  него  в
жизни.
     В этой жизни он прожил всего одиннадцать месяцев.
     Он снял с вешалки куртку, взял шарф, не забыл  и  маленький  подарок,
который обнаружил на своем рабочем  столе,  -  стеклянную  фигурку  панды,
красиво перевязанную ленточкой. Вряд ли удастся провести ее  с  собой,  но
чем черт не шутит.
     Нужно попробовать, и не только потому, что для нее было  бы  жестоким
ударом обнаружить, что подарок, с любовью выбранный ею, забыт на столе. Он
хотел попробовать, потому чувствовал: ее он должен запомнить.
     Он неизбежно забудет ее, как и многих других, до  нее,  что  были  во
множестве его прошлых жизней. Но как ребенок  в  память  о  чудесном  лете
хранит какую-нибудь необыкновенную раковину или камень, так  и  он  всякий
раз пытался пронести с собой дорогую для него вещицу.
     В кабине допотопного, скрипучего лифта он почувствовал,  что  вот-вот
уйдет.  Ощущение  напомнило  ему,  как  начинается  грипп.  Он  узнал  это
недомогание  еще  когда  они  сидели  за  столом.  Сухость  и   неприятное
пощипывание в горле. Затем состояние, которое  ему  никогда  не  удавалось
определить: будто в горло проскочил  большущий  кусок  мороженого.  Болели
суставы, слезились глаза.
     Хорошо, что он угадал приближение этого состояния  и  успел  уйти  до
того, как исчезнет. Она, бедняжка, не пережила бы,  произойди  замена  его
двойником на ее глазах.
     Он прислонился к стенке кабины, надеясь, что лифт не вызывали снизу и
ему посчастливится уйти  не  замеченным  никем,  пока  лифт  не  достигнет
первого этажа. Он судорожно хватал воздух,  словно  рыба,  выброшенная  на
берег. Еще мгновение - и его не стало.
     Кабина  опустела,  лишь  в  воздухе  таяло  искрящееся  облачко,   да
чувствовался сладковатый  запах:  так  пахнут  нагретые  солнцем  гроздья,
которые вот-вот брызнут соком.
     А он ушел из этой жизни. Здесь  его  звали  Алан  Джастис,  и  теперь
человек с таким именем перестал существовать. Он растворился в  сверкающем
облаке, когда лифт проходил  между  четырнадцатым  и  пятнадцатым  этажами
высотного здания Шестьдесят третьей Ист-стрит в Нью-Йорке. В то мгновение,
когда это произошло, из дверей конторы "Стейнвей и сыновья"  на  Пятьдесят
седьмой Ист-стрит, где размещалась знаменитая фирма, изготовляющая  рояли,
вышел человек, как две капли похожий на Алана Джастиса, и торопливым шагом
направился через Пятую авеню к Шестьдесят третьей улице. Лишь одет он  был
совершенно по-другому, что и  явится  причиной  минутного  замешательства,
когда ровно восемнадцать минут спустя он  позвонит  в  дверь  квартиры  на
Шестьдесят  третьей  Ист-стрит.  Дверь  откроют,  его  душевное   смятение
уляжется,  и  он  скажет  красивой  девушке  с  темными   волосами   и   с
покрасневшими от слез глазами:
     - Кэтрин? Привет. Я - Аллен.
     Пройдут недели, прежде чем она осознает, что перед ней именно  Аллен,
а не Алан. Заметит и другие мелочи,  отличающие  его  от  того,  прежнего:
например, исчезнувшая родинка на левом плече. Теперь, принимая душ, он  не
будет напевать мелодии шлягеров, как любил это делать раньше.  Теперь  ему
по вкусу брюссельская капуста, а сувенирная монетка в виде головы  бизона,
которую он хранил как талисман, будет потрачена вместе с  прочей  мелочью,
потому что для Аллена эта пятицентовая монетка не  значила  ровным  счетом
ничего.
     Ночью, в постели, Кэтрин  все-таки  обнаружит  некоторую  перемену  к
лучшему  в  человеке,  который  вышел  из  ее  квартиры  и  через  полчаса
возвратился назад.
     Нет худа без добра...

     Алан задержал  дыхание,  проходя  сквозь  мембрану.  Так  он  называл
преграду, которую ему приходилось преодолевать и которая  на  ощупь  была,
словно мягкая, податливая поверхность надутого резинового шарика.  Минута,
в течение которой он уходил,  длилась  вечность.  Руку  с  зажатой  в  ней
стеклянной фигуркой панды он держал в  правом  кармане.  Теперь  она  была
пуста. "Прощай, Кэти", - успел подумать он. Мысль о  ней  становилась  все
более расплывчатой, смутной, еще немного - и он навсегда забыл о ней.
     - Здесь запрещено спать! Эй, парень, давай отсюда, - произнес  чей-то
голос над самым его ухом.
     Он поднял глаза. Полицейский рассматривал  его,  сочувственно  кивая.
Покрасневшие сосуды на одутловатых щеках и носу свидетельствовали  о  том,
что крепких напитков он отнюдь не чурается. "Ты  бы  сам  запил,  если  бы
каждую ночь торчал на улице, да высматривал пьяниц", - сказал себе Алан.
     - Я не сплю, командир, - произнес он вслух  и  поднялся  на  ноги.  -
Просто задумался, за луной наблюдаю, размышляю о том, как неумолимо  бежит
время.
     В новой жизни у него, судя по всему, обнаружился дар красноречия. Это
ему понравилось.
     Он шагнул  на  тротуар.  Осмотрелся:  квартал  аккуратных,  ухоженных
особняков; движение на улицах незначительное. Первая  машина,  которую  он
заметил за это время, двигалась на воздушной подушке,  не  оставляя  после
себя неприятного дыма и запаха.
     Полицейский  внимательно  рассмотрел  его  и  отступил  назад,  чтобы
увеличить дистанцию между ними на случай, если в руке у нарушителя порядка
появится оружие.  Внезапно  выражение  его  лица  изменилось.  Он  отметил
дорогой, хорошего  покроя  костюм,  начищенные  туфли,  в  блеске  которых
отражались огни уличных фонарей. Произвели на него  впечатление  тщательно
выбритые щеки, аккуратная стрижка и едва уловимый аромат дорогого  лосьона
после бритья.
     - Простите, если потревожил вас,  сэр.  Я-то  думал  забулдыга  какой
прикорнул.
     -  Ничего  страшного,  командир.  Все  равно  сидеть  тут  становится
холодно. Что-то задержался я по дороге домой.
     - О... неужели мистер Джастмен?
     Теперь лицо Алана было хорошо различимо в электрическом  свете.  Алан
улыбнулся полицейскому.
     - Передавайте от меня привет вашей матушке, мистер Джастмен.
     Мощной левой ручищей он  прикоснулся  к  черному  лаково  блестевшему
козырьку фуражки - жест столь  же  традиционный,  как  и  то  почтение,  с
которым мелкие городские служащие относятся к  высокопоставленным  семьям.
Полицейский  скрылся  за  углом,  но  Алан  Джастмен  все  еще   продолжал
раздумывать, идти ли ему немедленно домой.
     Резкий,  пронзительный  звук   саксофона,   вспоровший   это   пустое
мгновение, донесся из освещенного окна. "Идти домой  придется,  ничего  не
поделаешь, - решил он, и при мысли об  этом  ему  представился  водоворот,
затягивающий его в свою зловещую, мутную глубину. - Надо идти. Мать  будет
волноваться".
     Он вошел в полутемный коридор.  Единственный  источник  света  здесь,
украшенный  бусами  светильник,  стоявший  на   шкафу,   позволял   смутно
разглядеть часть лестницы, ведущей на верхний этаж. Там, на  площадке,  он
заметил инвалидное кресло матери. Значит, ее уложили в постель, и  дневная
сестра ушла, предоставив мать суетливым заботам ее шутовской камарильи.
     Он помедлил, опершись на перила. Сверху доносился неприятный,  резкий
смех и отвратительное бренчанье ситара, которое будет преследовать его всю
ночь.
     Он повернул обратно, но с верхней площадки  резко  прозвучал  женский
голос:
     - Разве ты не поднимешься, Элвин?
     Значит, его уже заметили.
     Полумрак, окутавший лестницу, не  мог  скрыть  сверкающей  наготы  ее
бедер, полуприкрытых разлетающимся домашним одеянием. Она поднесла палец к
губам. Ему показалось, что он видит отливающий черным лаком ноготь.
     Он начал медленно подниматься по ступенькам. Она  спокойно  поджидала
его. Когда между ними оставалась только одна ступенька, она протянула руку
и обняла его за шею. Посмотрев сверху вниз ему в глаза, улыбнулась  хищной
улыбкой собственницы.
     - Твоя мать ждет тебя. Да и мы все заждались.
     Она повела его в огромную спальню. Там, в приглушенном свете ночника,
хоровод неясных  теней  окружал  постель  его  матери  -  мать  напоминала
пожелтевшую, иссохшую мумию, уложенную высоко на подушки.
     Все не так плохо, как он ожидал.  Слава  Богу,  сегодня  нет  слепого
ребенка. И безрукой женщины тоже нет.
     Он сравнивал себя с китайским ларчиком, в котором спрятан еще один, а
там еще и еще... Или с русской матрешкой - снимается верхняя,  а  под  ней
видна другая матрешка, поменьше, и  так  до  самой  крошечной  матрешки  в
центре, такой крошечной, что лица уже не разглядеть.
     Однажды в самый обычный, ничем не примечательный  день  он  испытывал
момент глубочайшего прозрения. Задолго до  него  это  знание  снизошло  до
Джордано Бруно, Калиостро и Давида Юма, Конфуция, Тита  Ливия  [Ливий  Тит
(59 до н.э. - 17 н.э.) - римский историк], Мухамеда, Кассиодора [Кассиодор
(ок. 487 - ок. 578) -  писатель,  автор  "Истории  готтов"]  и  американки
Сильвии Платт [Платт Сильвия -  американская  поэтесса].  Как  и  они,  он
понял, что в жизни нет  места  случайности,  да  и  вообще  не  существует
отдельной человеческой жизни с ее удачами, совпадениями и верой в чудеса.
     А есть лишь переход из одной жизни в  другую,  немногим  отличную  от
предыдущей, а  затем  -  дверь,  ведущая  в  следующую  жизнь,  и  так  до
бесконечности.
     Он открыл для себя, что человеческие существа  бессмертны,  поскольку
жизнь не имеет конца, но разворачивается в длительной  серии  жизней.  Все
живое  не  просто  подвергается  реинкарнации,  как  иногда  считают,   но
перемещается неугасимой искоркой  сквозь  ряд  следующих  друг  за  другом
существований в соприкасающихся вселенных. И  каждая  новая  жизнь  меняет
человеческую  личность,  и  чем  больший  путь   проходит   человек,   тем
разительнее перемены.
     Однажды ему подумалось, что идею целостности  и  единства  жизни  как
нельзя лучше воплощает в себе  многослойная  восточная  пахлава  -  пирог,
сложенный из множества тончайших клейких  пластов,  слившихся  вместе  так
крепко, что и не поймешь, где кончается один и начинается другой.
     О какой случайности, каком неожиданном везении могла идти речь,  если
человеку заранее предначертано, проскальзывая сквозь мембрану, разделяющую
миры и вселенные, проживать следующие жизни в новых ипостасях своего  "я"!
Редко, но бывало так, что новая  жизнь  складывалась  удачнее  предыдущей.
Иногда она оказывалась во сто  крат  хуже  прежней  и  становилась  просто
невыносимой.
     Он привык воспринимать окружающее, как промежуточную станцию на пути,
не имеющем конца. Через эту станцию пролегал путь каждого живого существа,
неумолимо двигавшегося к своему следующему воплощению. Все, кто  скользили
мимо этого полустанка под названием  "жизнь",  даже  не  подозревали,  что
однажды они уже делали здесь остановку, ибо при переходе  сквозь  мембрану
память  о  прошлой  жизни  стиралась.  Никто  из  живущих  на   Земле   не
предполагал, что в недрах его сегодняшнего "я" запечатлен след его жизни в
ином обличье.
     У него же произошел внутренний сбой, и память о том, где и кем он был
раньше, не покинула его. Нечто подобное, должно быть, испытали Карл Маркс,
Леонардо да Винчи и многие другие великие  люди.  Пусть  воспоминания  эти
были обрывистыми и неясными, они все же теплились в нем, тогда как участью
других было полное забвение своего прошлого. Он  вдруг  почувствовал,  что
сущности, составляющие последовательность его воплощений,  когда  приходит
время, меняются местами. Кто-то, с силой напирая сзади, выталкивает тебя в
неизвестность, а сам занимает твое место. И его, наверное,  точно  так  же
выталкивает еще один. Впрочем, и сам ты, попав сюда, разве  думал  о  том,
чье место ты занял? Словно кошки, оттирающие друг друга от плошки с  едой.
Одно он знал наверняка: двум его воплощениям не место под одним  небом,  а
значит - снова в путь, не имеющий конца. Сколько сотен,  тысяч,  миллионов
жизней прожилок с момента своего рождения?
     Больше всего на свете он хотел попасть в счастливую жизнь и  на  этом
прекратить свой бег в никуда. Остаться в ней. О, если  бы  только  его  не
толкали сзади! Полицейский, склонившийся над ним и брезгливо тронувший его
кончиком ботинка со словами: "Вставай, парень, давай отсюда", -  вот  она,
его  жизнь.  Отыскать  свою  тихую  пристань,  где  каждый  день  приносит
удовлетворение и радость, и бросить там якорь. Но тот, кто шел  сзади,  он
тоже  мечтал  получить  свой  кусок  пирога,  и  так  каждый  нажимал   на
следующего, чтобы самому вырваться вперед. Правда, трудно  польститься  на
ежедневный кошмар его жизни рядом с  матерью  и  ее  полоумными  калеками.
Элвин Джастмен томился в ожидании ухода.

     - Где же ты был вечером? - спросила мать.
     Ее слабый, надтреснутый голос был еле  слышен.  Сколько  времени  она
протянет еще в этом состоянии?
     Дневная сестра и  морщинистая  горбунья,  которая  гадала  матери  на
картах,  толклись  возле  постели,  взбивая  подушки,  смачивая  ей   рот,
поглаживая больные места.  Окинув  взглядом  эту  сцену,  он  обратился  к
матери:
     - Мама, почему ты не хочешь умереть, чтобы перейти в  другую,  лучшую
жизнь?
     Губы ее задрожали, но она ответила:
     - О чем ты говоришь? Ведь я вырастила тебя.  Самое  меньшее,  чем  ты
можешь отплатить мне, это быть со мной рядом до последнего вздоха.
     - Когда он будет, этот последний вздох!
     - Слава Богу, медицина в наше время творит чудеса.
     В трубке, отходившей от ее горла, послышалось бульканье.
     - Да уж, слава Богу, - отозвался он.
     - И все-таки... где ты был? Из-за тебя нам пришлось перенести  сеанс.
Иногда в тебе пробуждается нечто возвышенное.  Пожалуй,  это  лучшее,  что
есть в тебе, сын.
     - Я гулял, мама. Общался с космосом и заодно с полицейским.
     - Вот смотрю я на тебя и удивляюсь, неужели это мой сын?
     - Не ты одна удивляешься. Так что у  нас  сегодня  вышло  на  картах?
Надеюсь, убийства матери нам не нагадали?
     К нему подошла дневная сестра.
     - Она снова заснула.
     - Ну  слава  тебе,  Господи,  медицина  и  впрямь  творит  чудеса,  -
пробормотал он, выходя из комнаты.
     Где-то в прошлом человек по имени Алан радовался  жизни  -  как-никак
она сложилась гораздо удачнее той, что он оставил позади, - и этот человек
с полным основанием страшился будущего. "Скорее бы убраться отсюда ко всем
чертям", - подумал Элвин Джастмен.
     Но в его силах было только  отчаянно  сопротивляться  тому,  кто  уже
подталкивал его сзади.  Если  предположить,  что  следующая  жизнь  Элвина
окажется вполне сносной, то понятно, что человек, которому она  досталась,
будет  сопротивляться  давлению  с  не  меньшим  упорством,  чем  когда-то
цеплялся за свою жизнь Алан Джастис. Хотя Аллен,  войдя  в  силу,  все  же
справился с ним.
     Так Элвин прожил еще девять лет в своем мрачном доме вместе с матерью
и ее увечными приживалами. В  воскресенье  вечером,  подбрасывая  дрова  в
старинную печь, он почувствовал, как отвращение к самому себе  переполняет
все его существо, и ему захотелось плакать. Вот оно,  избавление  от  этой
жизни! Слезы облегчения струились по лицу Элвина. Наконец-то! В  следующее
мгновение  его  со  страшной  силой  вдавило  в  мембрану.  Он  еще  успел
посочувствовать своему двойнику, которому суждено заменить его  у  постели
умирающей матери.
     Еще один миг - и он проскочил в свою  новую  жизненную  колею.  Элвин
Лакмен, оплакивающий утрату горячо любимой матери,  -  вот,  кем  он  стал
теперь. Чтобы покинуть дом, где все бередит душу, он, заключив контракт на
два года, уходит плавать моряком торгового флота. С течением  времени  его
душевная боль не утихает,  не  приносит  облегчения  и  череда  случайных,
лишенных всякой теплоты связей.  Женщины  смеются  над  ним  и  презирают,
считая слабаком. Может быть, страдания - это кара,  которую  он  несет  за
гибель матери? Но он нисколько не повинен в  ее  смерти.  После  того  как
операция показала, что страшная опухоль, точно спорынья  на  ржаном  поле,
проросла метастазами по ее телу, участь ее была решена. Теперь он понимал,
что никогда не будет счастлив, никогда не забудет свое горе.
     Он так и не женился. Год от года он становился все более чудаковатым,
все сильнее отдаляясь от  людей.  Случалось,  во  время  ночной  вахты  он
раздевался донага и, положив рядом с собой одежду, трепетно вслушивался  в
шум моря, пытаясь ощутить те животворящие, рожденные в недрах Земли,  токи
энергии, о которых он прочел в заумном фолианте, приобретенном  в  грязной
лавчонке на окраине Гонконга.
     Рассудок неотвратимо покидал его. Безумие  еще  могло  бы  отступить,
будь у него надежный круг верных друзей.  Все  вместе  они  попытались  бы
удержать стремительно ускользающее от него чувство реального.  Но  он  был
один. Его начали  преследовать  галлюцинации,  и  часто,  стоя  на  вахте,
один-одинешенек среди бескрайнего морского пространства, он  вел  с  собой
долгие беседы. Моменты просветления наступали все  реже.  От  мучительного
конца его спас пробудившийся в душе  ужас  воспоминаний  о  той  жизни,  в
которой он был Элвином Джастменом. Неведомая сила давила на него изнутри.
     Годы существования рядом с мучительно умирающей матерью и ее сборищем
уродов. Мрачный дом... Это была та жизнь, о которой он, Элвин,  совершенно
забыл. Но ведь, когда Элвин освободился от этого кошмара, его место  занял
другой, и теперь этот другой точно так же хочет  вырваться.  Давление  его
иной ипостаси, рвавшейся на свободу, помогло Элвину и на этот раз.
     Когда корабль сделал остановку в лондонском порту, Элвин Лакмен сошел
на берег вместе со всеми. Уход настиг его внезапно.  Он  сидел  на  веслах
маленькой прогулочной лодки,  которую  вел  вдоль  берега.  Дыхание  резко
перехватило, и он  закашлялся,  словно  проглотил  слишком  большой  кусок
мороженого. Потом прижался лицом к днищу лодки и ушел из этой жизни.
     Лодка еще долго покачивалась  на  воде.  Владельцу  лодочной  станции
ничего не оставалось, как примириться с тем, что ему не с  кого  требовать
плату за дополнительное время пользования лодкой. Сверх того ему  пришлось
выдать три с лишним фута тому человеку, который  обнаружил  пустую  лодку,
далеко унесенную течением.
     Казалось, жизнь его состоит из одних только черных полос.
     Он вновь пришел в мир как Уильям Раклин, рабочий завода в  Ливерпуле.
Серое, беспросветное существование. Прозябание, а  не  жизнь.  И  так  три
года.
     Затем появился Вильгельм Рихтер, умный, талантливый. Как он ненавидел
всех вокруг! Ему завидовали, а его неудачи в  жизни  объяснялись  поисками
посредственностей, которым не давал покоя его талант. Он презирал себя  за
то, что он, считающий себя на  голову  выше  других,  вынужден  угодничать
перед начальством и льстиво улыбаться вместо того, чтобы  заявить  в  лицо
бездарностям, что он о них думает. Он знал, что сильным мира сего нравится
унижать его. Знал, что Айрис опять изменяет ему с одним из  своих  прежних
любовников, вот только с кем именно, он не мог сказать точно.
     Это продолжалось девять месяцев и пятнадцать дней.
     Был еще Вальдемар ван Ренсбург, живший в окрестностях  Гааги.  Жизнь,
не лишенная приятности, не бесконечно однообразная. Его семейство состояло
из жены по имени Трина и детишек: Ханса, Карела и маленькой  Вильгельмины,
названной в честь королевы, упокой. Господи, ее душу. В этой жизни у  него
была табачная лавка и трехнедельный отпуск, который он проводил в Бельгии.
Всего один год такого благополучия - и он готов  был  бежать,  куда  глаза
глядят. Теперь он сам напирал на того, кто должен был освободить ему место
впереди, и ему удалось проскользнуть в следующий слой пахлавы.
     На этот раз переход прошел не так легко и  плавно,  как  всегда.  Вот
что, наверное, испытывает человек, рождаясь на  свет.  Его  сдавливало  со
всех сторон, тащило, тянуло куда-то  и  наконец  бросило  на  мембрану.  С
первого раза ему не  удалось  преодолеть  преграду.  Казалось,  будто  эта
стена, разделяющая миры, сделана  из  гораздо  более  прочного  материала,
нежели все остальные, через которые он проходил раньше.
     А может быть тот, другой Элвин, из будущего  преграждал  ему  путь  в
новую жизнь и, сопротивляясь изо всех сил, пытался повернуть поток времени
вспять? Ему приходилось испытывать такое напряжение,  словно  это  он  сам
движется против течения.  Он  отметил  все  это  скорее  машинально,  пока
находился во взвешенном состоянии между двумя мирами, и понял, что в  этом
переходе наметилась какая-то аномалия.
     Теперь от него мало что зависело, ему все равно не  выдержать  мощный
натиск идущих сзади. Все они - Алан, Аллен,  Элвин,  Уильям,  Вильгельм  -
стремились выйти из своего невыносимого существования. Под их  напором  он
прорвал мембрану и прошел в новый мир.
     В первые мгновения после ухода он, как всегда, еще мог восстановить в
памяти долгую цепь своих странствий во времени. Нет,  не  каждую  жизнь  в
отдельности, а лишь общую панораму, на общем, смазанном фоне которой  ярко
проступали отдельные фигуры: танцор зажигательного  фламенко,  голландский
землекоп, измученный тяжким трудом крепостной, царедворец династии Медичи,
могильщик в маленьком  датском  городке,  туземец  с  островов  Меланезии,
скользящий по океанским просторам в своей легкой лодочке.
     Каждый раз, когда в глубинах его существа оживала  память  о  прошлых
жизнях, он вспоминал ту сцену из знаменитой сказки, где Алиса во весь  дух
бежит вместе с Черной Королевой, оставаясь при этом  на  одном  и  том  же
месте [имеется в виду  известная  сцена  из  второй  главы  сказки  Льюиса
Кэрролла "Алиса в Зазеркалье"]. Так и он,  беги  не  беги,  все  равно  не
вырвется из заколдованного круга своих жизней.
     Он  стряхнул  оцепенение  и  открыл  глаза.  На  него  смотрело   его
собственное лицо. Сам он сидел в мягком кресле. В гостиной  приятно  пахло
табаком, потрескивал камин, стены были заняты книжными полками.  Он  готов
был поклясться, что видит свое лицо не в зеркале.
     - Вальдемар? - спросил человек с его лицом.
     - Да, Вальдемар - это я. А вы?..
     - Уолли Ванаувен. И уходить я не собираюсь.
     Память о прошлом ускользала от него.
     - Вы... не собираетесь... что?
     Тут Уолли  размахнулся  и  влепил  ему  пощечину.  Голова  Вальдемара
мотнулась из стороны в сторону, однако сознание прояснилось.
     Уолли повторил резко, напористо:
     - Я не собираюсь уходить, малыш. Попробуй  взять  себя  в  руки.  Мне
нужно, чтобы ты все помнил, а то я замучаюсь с тобой.
     - А вы помните все?
     -  Разумеется.  И  Элвина  с  его  полоумной  старухой,  и  параноика
Вильгельма. Спроси, чего я только не помню с тех пор, как топал с пехотой.
Ты сам-то забыл, наверное, про того парня, что умер  от  гангрены?  И  эта
ужасная дизентерия.
     - О, Господи! Я вспомнил! Вспомнил все, о чем вы говорите.
     - Ха! Да  это,  если  хочешь  знать,  мелочь  по  сравнению  со  всем
остальным, что хранится у меня в памяти.  Воспоминания  об  этих  кошмарах
придают особую прелесть моей нынешней жизни, если ты еще не понял, как она
хороша. О лучшей доле и мечтать не приходится. Приз, вопреки всем  законам
доставшийся мне в игровом автомате. Любой из тех бедолаг, в чьей  шкуре  я
побывал, не  желал  бы  ничего  иного.  Итак,  я  остаюсь.  И  не  подумаю
сдвинуться с места.
     - Но ведь это невозможно!
     Уолли только хмыкнул, раскуривая  трубку.  Затем  подошел  к  креслу,
стоявшему напротив, и уселся. Они пристально смотрели друг на друга.
     - Меня тоже подталкивают сзади, - сказал Вальдемар. - Я бы не торопил
тебя, живи здесь, если тебе нравится, но дело  не  во  мне  одном,  ты  же
знаешь. Меня заставили уйти, и ты никуда не денешься.
     Уолли покачал головой.
     - Я не уйду.
     - Тебя вынудят. Сзади напирают.
     Уолли выпустил облачко дыма. В гостиной чувствовался смолистый  запах
дров. Теперь, когда Вальдемар присмотрелся к комнате, она понравилась  ему
еще больше. Уютнее, чем здесь, ему не было никогда. Вот он, настоящий дом.
Его предшественник, сидящий в кресле напротив, не погрешил против  истины:
это его воплощение действительно лучшее из всех  возможных.  Как  часто  в
каждой из своих многострадальных жизней он тосковал по этой обстановке.
     Летучий Голландец, похоже, обретет свой покой.
     Прекратилась бешеная гонка Алисы с Черной Королевой.
     Он и не заметил, как эта мысль созрела  в  нем:  он  должен  каким-то
образом задержаться здесь.
     Он лихорадочно прикидывал, как ему поступить, хватался за один  план,
чтобы тут же отбросить его и начать обдумывать другой.  Так  голодный  пес
разбрасывает  содержимое  мусорного  ящика,  чтобы  скорее  добраться   до
лакомого кусочка, источающего такой соблазнительный  аромат.  Спасительный
ответ, он знал, нужно искать в прошлом. В туманной мгле прожитых им жизней
блеснет искорка знания, и он найдет способ избавиться от Уолли,  выбросить
его на стремительно летящую вперед дорожку безумной гонки. А  потом  можно
подумать, как закрыть дорогу сюда  всем  остальным.  В  душе  его  звенела
радость, но теперь нужно было притвориться  непонятливым,  чтобы  выиграть
время.
     - И что же здесь у тебя эдакого замечательного в этой жизни?
     Уолли расхохотался.
     - Уверенность, малыш.
     - Что ты хочешь этим сказать?
     - Я твердо знаю, что свободен. До чего приятно сознавать, что я живут
так, потому что сам сделал свой выбор, и не позволю затянуть себя  в  этот
ваш круговорот. Я счастлив, ибо я - это я.
     Что за глубокомысленный вздор он там несет! Вальдемару  была  знакома
претенциозная  болтовня  умников,  напичканных   наркотиками   и   модными
религиозными идеями.  Он  прожил  слишком  много  жизней,  чтобы  обращать
внимание на подобные глупости.
     Гораздо важнее, что сам он чувствует себя здесь превосходно. Вот и он
нашел свою гавань. Он терпеливо выслушивал высокопарные рассуждения Уолли,
понимая,  что  главная  прелесть  этой  жизни  состоит  как   раз   в   ее
непритязательности.
     - По утрам я варю себе кофе. Люблю добавлять в него чуточку кардамона
и шоколада. За окном вижу гряду холмов. Я не чувствую бега времени. Одежду
выбираю ту, которая мне нравится, удобную и привычную. Моим ногам удобно и
легко в разношенных старых  башмаках.  Днем  я  занимаюсь  своей  работой.
Перевожу для университетского издательства поэзию Латинской Америки. Много
часов провожу я так, завороженный музыкой Слова. Позже заходят мои друзья,
и мы вместе  идем  куда-нибудь  пообедать  на  природе.  Мы  много  шутим,
дурачимся, каламбурим. Моя жена нужна мне, она стала частью  меня,  но,  к
сожалению, в моей душе  нет  места  для  нее:  я  слишком  отягощен  своим
прошлым. Я возвращаюсь домой, и ко мне бегут  двое  прелестных  ребятишек.
Они знают, что их всегда ждут маленькие подарки. На этой  неделе  я  читал
одну книгу, которая тронула меня до слез...
     Вальдемар почувствовал странное волнение. Будто что-то кольнуло его в
сердце, и кровь быстрее побежала по жилам. Но это состояние быстро прошло,
осталось презрение к Уолли. Подумать только, этот человек живет  в  земном
раю, и даже не может как  следует  пообедать!  Пикник  на  природе.  Какие
возможности  давала  ему  эта  жизнь,  а  у   него   не   хватило   мозгов
воспользоваться ими с толком! Сомнений нет,  это  теплое  местечко  просто
необходимо отвоевать для себя,  не  говоря  уже  о  том,  что  его  святая
обязанность освободить это жилище от никудышного постояльца,  который  все
равно не может им распорядиться по-настоящему. В первый раз он  подумал  о
самоубийстве.
     Но можно ли считать самоубийством покушение на Уолли? И виновен ли  в
убийстве человек, поднимающий руку на себя  самого?  Вместе  они  остаться
здесь не могут. Одному из них придется уйти, и уйти должен его двойник.
     Притворяясь,  что  слушает  нудные  разглагольствования   Уолли,   он
исподтишка осмотрелся. Действовать нужно очень быстро, пусть  жестоко,  но
без промедления. У него есть только один шанс. Оба они находились ближе  к
середине комнаты, стены которой были скрыты книжными полками. Книги,  куда
ни кинь взгляд, книги. Три двери, но все  они  закрыты.  Диван,  небольшой
шкафчик, два кресла, торшер, камин. Камин... Он заметил каминные  щипцы  и
тяжелую кочергу. Вот оно!
     Он рывком поднялся с кресла и сделал несколько нетвердых шагов. Уолли
замолчал, внимательно глядя на Вальдемара.
     - Я еще не в полном порядке, - пояснил тот, притворяясь гораздо более
ослабевшим, чем это было на самом деле.
     А на самом деле силы  быстро  возвращались  к  нему.  Словно  потеряв
равновесие и ища опору, он выбросил руку к каминной полочке. Уолли  открыл
рот, собираясь что-то сказать. Вальдемар  поспешил  остановить  его  своим
бормотанием. Одной рукой нащупав кочергу,  он  молниеносно  занес  ее  над
головой. Один мощный удар, и он освободит себе жизненное пространство.
     Все три двери, ведущие в комнату, распахнулись, и  на  пороге  каждой
появились люди. Но удар уже был нанесен. Он увидел перед собой расширенные
от ужаса глаза Уолли, но в ту же минуту его самого вдавило в мембрану.
     Люди в дверных проемах быстро теряли ясность  очертаний,  сливаясь  в
сплошную серую массу.
     Он снова, в который уже раз, ощутил леденящее покалывание в горле  от
чересчур быстро проглоченного большого куска мороженого.  Суставы  заныли.
Он был на пути в какую-то иную, неведомую жизнь.
     Там он стал Уолтером Верноном, абсолютным  неудачником.  Каждый  раз,
когда он пытался что-то  предпринять,  на  него  сваливались  всевозможные
несчастья,  сокрушая  любые  его  планы,   вселяя   страх   перед   новыми
начинаниями. Короче говоря, он был ни на  что  не  способен  и  знал  это.
Белинда никогда не упускала случая  уязвить  его  побольнее.  Дети  совсем
разболтались. Конечно, им  нужна  сильная  рука.  А  он  и  с  ними-то  не
справляется. И постоянное невезение. Каждый день он ввязывался в сражение,
которое можно было считать проигранным еще до того, как оно началось.
     Уолтер Вернон на  огромной  скорости  влетел  в  свою  новую,  полную
страданий и унижения жизнь, в которой ему суждено было провести пятнадцать
лет, хотя он, конечно, об этом не подозревал. Не вернулась к нему и память
обо всем, что случилось с ним перед тем. В конце  этих  долгих  пятнадцати
лет его ждал переход в новое существование, за этим переходом еще один,  и
снова  в  путь.  Каждая  новая  из  быстро  мелькающих  жизней  была   еще
омерзительнее, чем предыдущая. Изредка он попадал  в  чуть  более  удачную
колею. Быть может, далеко впереди, отделенная от него  многими  столетиями
мучительного прозябания, и расстилалась та  самая  счастливая  жизнь,  где
можно позволить себе читать книгу, которая трогает до слез?
     А пока, проживая одну  за  другой  свои  незадавшиеся  жизни,  Уолтер
Вернон не узнавал собственную судьбу.

     В  уютной  гостиной  толпились  тихо  переговариваясь,  люди,  чем-то
неуловимо схожие между собой. В доме чувствовалась траурная атмосфера.
     - Бедняга, он столько перенес, что рассудок его повредился, - говорил
Уолли Ванаувен.
     Все согласно кивали, вздыхая с подобающим случаю видом.
     - А я-то думал, он все-таки поймет, -  вступил  в  разговор  один  из
присутствующих. - Вспомните, каждый из нас, попав сюда,  тоже  думал,  что
два его воплощения не могут существовать в одной жизни. Неужели, когда  вы
с ним разговаривали в этой самой  комнате,  до  него  не  дошло,  что  это
возможно?
     Уолли Ванаувен беспомощно развел руками.
     - Иногда они уже не могут оправиться от пережитого. Мы и-так со своей
стороны делаем для них больше, чем достаточно.
     Они еще немного посудачили об  этом  печальном  событии,  после  чего
вместе с женами, любовницами и детьми отправились пообедать на природу. Им
хотелось побыть среди своих, прежде чем возвратиться  к  обычной  жизни  в
мире, который быстро заполнялся ими и им подобными. В благословенном  этом
краю обрели свое счастье те, кто его заслужил.
     Они сами сделали его лучшим из миров,  ибо  здесь  никому  не  грозил
уход.

                              Харлан ЭЛЛИСОН

                             ПАРЕНЬ И ЕГО ПЕС

                                 Глава 1

     Я был снаружи с Бладом, моим псом.  Наступила  его  неделя  досаждать
мне: он непрерывно именовал меня Альбертом. Очевидно,  псина  думала,  что
это чертовски забавно.
     Я поймал ему пару  водяных  крыс  и  стриженого  пуделя  с  поводком,
удравшего у кого-то из подземок, так что Блад не  был  голоден  и  был  не
прочь почудить.
     - Давай, сукин сын, - потребовал я. - Найди мне девку.
     Пес только хмыкнул, судя по урчанию в глубине глотки.
     - Ты смешон, когда тебя одолевает похоть.
     Может, я и  был  достаточно  смешон,  чтобы  пнуть  этого  беженца  с
мусорной свалки по его узкой заднице.
     - Найди! Я не шуткую!
     - Какой стыд, Альберт. После всего того, чему я тебя обучил, ты опять
говоришь: "не шуткую"! Не шучу!!!
     Блад почувствовал, что моему терпению приходит конец и очень неохотно
принялся за дело. Он уселся на искрошенные остатки тротуара, его  лохматое
тело напряглось, веки задрожали и закрылись. Потекли  томительные  минуты.
Минут через пятнадцать он распластался, вытянув передние лапы и положив на
них свою косматую голову. Напряжение оставило его, и  пес  начал  медленно
подрагивать, словно его кусала блоха. Это продолжалось еще четверть  часа,
и, наконец, он повернулся и лег на спину, голым брюхом к  вечернему  небу,
сложив передние лапы, как богомол, и бесстыже раздвинув задние.
     - Извини, - сказал он. - Я ничего не обнаружил.
     Я был взбешен и готов был избить пса, но понимал, что тот старался  и
сделал все возможное. Неудачный поиск Блада меня подкосил:  я  дико  хотел
завалить какую-нибудь девку. Но что тут сделаешь?
     - Ладно, - проворчал я, смирившись. - Черт с ним!
     Он перевалился на бок и быстро поднялся.
     - Чем ты хочешь заняться?
     - У нас не так уж и много дел, которыми мы могли бы заняться,  верно?
- ответил я не без доли сарказма.
     Он снова уселся, теперь у моих ног, с оскорбленно-смиренным видом.  Я
привалился  к  расплавленному  обрубку  уличного  фонаря  и  задумался   о
девушках. Это было болезненно!
     - Мы всегда можем пойти в кино, - сказал я наконец.
     Блад оглядел улицу и ничего не ответил. Собачье отродье  ждало  моего
последнего слова. Он любил кино не меньше, чем я.
     - Ну ладно, пошли.
     Пес вскочил и  потрусил  за  мной,  высунув  язык  и  часто  дыша  от
удовольствия. Ладно, ты еще посмеешься, ублюдок. Не видать тебе кукурузных
хлопьев!
     "Наша Группа" была бродячей стаей, которая любила жить с комфортом  и
не могла удовлетвориться одними вылазками.  Она  нашла  способ  обеспечить
себе такую жизнь сравнительно безопасным и чистым ремеслом.  Парни  "Нашей
Группы" разбирались в киноискусстве и  захватили  зону,  где  располагался
театр "Метрополь". Никто не пытался вторгнуться на их  участок,  поскольку
кино  было  нужно  всем.  И  пока   "Наша   Группа"   могла   обеспечивать
бесперебойный показ, парни оставались на  работе;  обслуживая  даже  таких
соло, как мы с Бладом. Особенно таких одиночек, как мы.
     Сначала я купил билеты - это стоило  мне  банки  свинины  за  себя  и
жестянки сардин за Блада. Потом охранник "Нашей Группы"  направил  меня  к
нише, и я сдал свое оружие: 45-й  Кольт  и  Браунинг-22.  Увидев,  что  из
разбитой трубы в потолке течет вода, я сказал приемщику, парню с огромными
бородавками по всему лицу, чтобы он передвинул мое оружие в  сухое  место.
Тот игнорировал меня.
     - Эй, ты! Жаба чертова! Сдвинь мои  вещи  в  другую  сторону...  Если
появится хоть пятнышко ржавчины, я тебе кости переломаю!
     Он стал было препираться, поглядывая на охранников с Бренами и  зная,
что если меня вышвырнут, я потеряю свой взнос, неважно,  попаду  я  внутрь
или нет. Но они не пожелали связываться и кивнули ему сделать так,  как  я
говорю. Бородавчатый нехотя передвинул Браунинг в  сухое  место,  а  Кольт
повесил на крючок под полкой.
     Блад и я вошли в театр.
     - Я хочу хлопьев.
     - Перебьешься.
     - Ладно, Альберт. Купи мне хлопьев.
     - Я совершенно пустой. А ты можешь прожить и без хлопьев.
     - Ты ведешь себя, как дерьмо, - гневно сказал пес.
     Я пожал плечами. Меня это не трогало.
     Зал оказался переполненным. И я был очень доволен, что  охранники  не
удосужились отобрать еще что-нибудь, кроме огнестрельного оружия.  Пика  и
нож, покоящиеся в смазанных ножнах на спине, придавали мне уверенности.
     Пес нашел два места рядом, и мы начали пробираться по ряду,  наступая
на ноги. Кто-то ругнулся, но я его игнорировал. Зарычал  доберман.  Шерсть
на спине Блада вздыбилась, но он позволил этой выходке сойти с  рук.  Даже
на такой  нейтральной  территории,  как  "Метрополь"  можно  нарваться  на
неприятности.
     Я однажды слышал о свалке, имевшей место в  Гранд  Льюисе,  на  южной
стороне. Она окончилась смертью десятка бродяг и их псов, а  театр  сгорел
дотла. Вместе с ним сгорела пара отличных фильмов с участием Кэгни.  После
этого банды пришли к соглашению,  что  кинозалы  получают  статус  убежищ.
Сейчас стало лучше, но всегда найдется кто-нибудь,  у  кого  беспорядок  в
голове мешает быть терпимым.
     Мы попали на тройной сеанс. "Крутая сделка"  оказалась  самым  старым
фильмом из трех. Картина была снята в 1948-м году, 76 лет назад, и  только
Богу было известно, как  она  еще  не  рассыпалась.  Лента  соскакивала  с
катушек, и ребятам  то  и  дело  приходилось  останавливать  фильм,  чтобы
перезарядить проектор. Но кино было неплохим.
     Фильм рассказывал о соло, которого предала его же  шайка,  и  как  он
мстил  им.  Гангстеры,  банды,  массы  потасовок  и  стрельбы.  Серьезное,
неплохое кино.
     Второй показывали вещь, сделанную во время Третьей войны, за два года
до  моего   рождения.   Называлась   она   "Запах   Ломтя".   В   основном
брюховспарывание и немного  рукопашной.  Отличные  сцены  разведывательных
гончих,  вооруженных  напалмометами,  сжигающих  китайские  города.   Блад
пожирал ее глазами, хотя смотрел эту картину не в первый  раз.  Как-то  он
попытался доказать мне, что этот фильм про его предков,  я  не  поверил  и
сказал, что считаю это чушью собачьей. Но пес так и не расстался со  своей
невероятной идеей.
     - Не хочешь сжечь ребеночка, герой? - шепнул я ему на ухо.
     Блад понял издевку, поерзал на своем месте, но ничего мне не ответил,
продолжая с удовольствием  смотреть,  как  псы  прожигают  себе  дорогу  в
городе. Я чуть ли не умирал со скуки. Я ждал главного фильма.
     Наконец, пришло и его время. Он был потрясающим, сделан в конце  70-х
и назывался "Черные кожаные ленты". С самого начала все шло как по  маслу.
Две блондинки в черных кожаных корсетах и сапогах, зашнурованных до  самой
развилки, с кнутами и масками, завалили тощего парня. Одна из цыпочек села
на его лицо, а другая устроилась  на  нем  верхом.  После  этого  началось
что-то невообразимое. Сидевшие вокруг меня соло трахали сами себя. Я и сам
собрался было немного облегчиться, как вдруг  Блад  повернулся  ко  мне  и
сказал совсем тихо, как он обычно делает, когда унюхает необычный запашок:
     - Здесь имеется курочка.
     - Ты рехнулся, - прошептал я.
     - Я ее чую. Она здесь, человек.
     Стараясь не показаться подозрительным, я огляделся. Почти все места в
зале были заняты соло и  их  псами.  Если  бы  сюда  проскользнула  девка,
поднялся бы бунт. Ее  бы  разорвали  на  части  прежде,  чем  какой-нибудь
счастливчик залез бы на нее.
     - Где? - спросил я тихонько.
     Вокруг меня учащенно работали соло.  Когда  же  на  экране  блондинки
сняли маски, и  одна  из  них  стала  обрабатывать  тощего  парня  толстым
деревянным прутом, по залу прокатился стон.
     - Дай мне минуту, - донеслись до меня слова моего пса.
     Он серьезно сосредоточился: тело напряглось,  глаза  закрыты,  ноздри
трепещут. Я не стал мешать ему. Пусть поработает.
     Это могло оказаться правдой. Я знал, что в подземках снимались совсем
дрянные фильмы, тот тип дерьма, который пользоваться спросом в 30-е и 40-е
годы. Все чистенько, и даже женатые пары спят на  отдельных  кроватях.  До
меня доходили слухи, что время от времени какая-нибудь смелая  курочка  из
благонравных подземок украдкой являлась поглядеть, на что похожа настоящая
порнуха. Я не раз слышал о таком, но свидетелем ни разу не был.
     А шансы встретить цыпочку в таком кинотеатре, как  "Метрополь",  были
особенно малы. В "Метрополь" заходил разный народ.  Поймите  правильно,  у
меня нет особых предубеждений против парней,  которые  ставят  друг  друга
углом... черт возьми, я могу это понять. В  нынешние  времена  курочек  на
всех не хватает. Но я не могу представить себя  с  каким-нибудь  слабаком,
который прицепится к тебе, ревнует, тебе приходится для него охотиться,  а
он воображает, что все, что ему необходимо сделать - это оголить для  тебя
свой зад, и ты сделаешь за него всю работу.
     Поэтому, учитывая лихих парней, захаживающих  в  "Метрополь",  я  был
уверен, что вряд ли какая-нибудь курочка рискнет здесь появиться.  А  если
она все-таки пришла, то почему другие псы не смогли ее учуять?
     - Третий ряд впереди от нас,  -  выдал,  наконец,  Блад.  -  Место  в
проходе. Одета под соло.
     - Как так получается, что ты смог ее учуять, а  другим  псам  это  не
удалось?
     - Ты забываешь, кто я такой!
     - Я не забываю. Просто не верю тебе.
     Но я все-таки верил моему псу. Если бы вы были таким же тупицей,  как
я когда-то, а пес вроде Блада вас столькому научил бы, вам приходилось  бы
верить ВСЕМУ, что он говорит. С учителем вряд ли  поспоришь.  Блад  научил
меня читать и писать, складывать и вычитать.
     Чтение - вещь полезная. Оно может  пригодиться  в  самых  неожиданных
случаях. Например, выбрать консервы в разбомбленном супермаркете. Пару раз
умение читать помогло мне  не  взять  консервированную  свеклу.  Свеклу  я
ненавижу.
     И еще многое я узнал от собаки о жизни до Третьей Войны. Поэтому  мне
пришлось поверить, что он сумел учуять здесь девку, хотя другие псы  и  не
смогли. Блад рассказывал мне об этом миллион раз. ИСТОРИЯ - вот как он это
называл. Бог мой! Я же не настолько туп! Я знаю, что это такое. ЭТО ВСЕ ТЕ
ДЕЛА, ЧТО СЛУЧИЛИСЬ ДО НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ!
     Я предпочитал слушать исторические рассказы непосредственно от Блада,
вместо того, чтобы читать древние и изрядно обтрепанные книги, которые мой
пес  постоянно  откуда-то  притаскивал.  А  эта  особенная  история   была
исключительно о нем самом, и он вываливал ее на меня раз за разом. В конце
концов я вызубрил ее наизусть, слово в слово. А когда твой пес выучит тебя
всему, что ты знаешь, тебе приходится ему верить. Но я  постарался,  чтобы
этот любитель задирать лапу у столбов и деревьев никогда не узнал об этом.

                                 Глава 2

     Более пятидесяти лет назад, еще до того, как началась Третья Война, в
Керитосе жил человек по имени Бисниг. Он выращивал собак и тренировал  их.
У  него  была  овчарка-четырехлетка  по  кличке  Жинжер.  Работала  она  в
департаменте Лос-Анжелесской полиции, в отделе по  борьбе  с  наркотиками.
Собака была умна и  обладала  потрясающим,  стопроцентным  обонянием.  Она
безошибочно  находила  марихуану,  неважно,  насколько  надежно  та   была
спрятана.
     Однажды ее протестировали. Тест проводили в складе, где хранилось  25
тысяч  ящиков.  Выбрали  пять  ящиков   и   уложили   в   них   марихуану,
предварительно  запечатав  ее  в  целлофан,  затем  обернули   алюминиевой
фольгой, далее плотной бумагой и, наконец, спрятали в коробки и запечатали
их. За семь минут Жинжер обнаружила все пять ящиков.
     В то время, как собака была занята работой в полиции, в 92-х милях  к
северу,  в  Санта-Барбаре,  ученые  выделили  экстракт  спинной   жидкости
дельфина и впрыснули его нескольким шимпанзе и собакам определенных пород.
Чередуя хирургию и прививки, они  добились  первого  успешного  результата
эксперимента: двухлетнего кобеля по  кличке  Абху,  который  телепатически
передавал  чувственные   впечатления.   Продолжая   экспериментировать   с
некоторыми породами собак, ученые закрепили полученные результаты и вывели
первых бойцовых  собак  как  раз  к  началу  Третьей  Войны  (обезьяны  не
оправдали ожиданий, и эксперименты над ними  прекратились).  Телепатия  на
коротких расстояниях, легкость обучения, способность  выслеживать  бензин,
вражеские отряды, отравляющие газы, распознавать радиацию и в то же  время
преданность хозяевам  превратили  их  в  шоковые  коммандос  нового  типа.
Избирательные свойства развились в нужном направлении. Четыре породы собак
обладают телепатическими способностями. Супер-собаки. Гении!
     Жинжер и Абху, как  утверждал  Блад,  были  его  предками.  До  этого
момента я не верил моему псу. Его (ее)  шапочка  была  натянута  до  самых
глаз, воротник куртки был поднят.
     - Ты уверен?
     - Да. Это девушка.
     - Может, и девушка, только трахает себя как заправский парень.
     Блад хмыкнул.
     - Сюрприз, - изрек он с сарказмом.
     Загадочный соло остался смотреть "Крутую сделку"  по  новой.  В  этом
определенно был смысл, если он (она)  действительно  девушка.  Большинство
зрителей ушли из зала после порно. Новый сеанс набрал не слишком-то  много
желающих, улицы опустели, и он (она) мог в большей безопасности  вернуться
туда, откуда появился. Блад зевнул.
     Таинственный соло встал и двинулся к выходу. Я не стал  дергаться,  а
дал время этому малому забрать оружие и начал собираться. Дернув Блада  за
ухо, я тихо приказал:
     - За работу.
     Он поплелся следом за мной по проходу. Забрав  оружие  и  внимательно
осмотрев улицу, я забеспокоился. Пусто.
     - Ну ладно, носатый. Куда он пошел?
     - Она. Направо.
     Мы повернули направо. На ходу заряжая Браунинг, я старался разглядеть
хоть какое-нибудь движение впереди,  среди  развалин.  Этот  район  города
лежал в руинах. Все было разбито, искорежено, брошено. Жуткая  картина.  И
понятно: ведь "Нашей Группе", занимавшейся  "Метрополем",  не  было  нужды
прикладывать руки к чему-либо, чтобы обеспечить себе  безбедную  жизнь.  В
этом и состояла ирония судьбы: "Драконам" приходилось содержать в  порядке
электростанцию,  чтобы  получать  взносы  от  других  стай;  "Кучка  Тэда"
обслуживала резервуары с водой; "Шквальный Огонь", как батраки,  вкалывали
на марихуановых полях; "Черные  Барбадоса"  ежегодно  теряли  два  десятка
парней, вычищая радиационные ямы по всему городу. А "Наша Группа" всего-то
и делала, что крутила кино!
     - Она свернула здесь, - нарушил молчание Блад.
     Он повернул к окраине  города,  к  голубовато-зеленоватому  мерцанию,
исходящему от холмов. Я последовал за ним. Теперь до меня дошло,  что  пес
прав. В этом месте никто не селился. Кому охота становиться  уродом  из-за
радиации? Единственной заслуживающей здесь внимания  вещью  была  побочная
спусковая шахта в подземку. Мы шли за девушкой, без сомнения.
     Моя задница напряглась, когда я подумал об  этом.  Сегодня  я  завалю
девку! Я слишком долго ждал. Почти месяц  прошел  с  того  дня,  как  Блад
вынюхал ту цыпочку-соло в подвале Рыночной Корзины. Она была  омерзительно
грязна... Я подхватил от нее насекомых... Но она оказалась женщиной,  и  с
того момента, как я огрел ее пару раз по голове и привязал, все пошло  как
по маслу. Я ей тоже пришелся по вкусу, хотя девка  плевалась  и  грозилась
убить меня, как только освободится. Мне пришлось оставить ее связанной, на
всякий случай. Ее там уже не было,  когда  я  из  любопытства  заглянул  в
подвал на позапрошлой неделе.
     - Смотри внимательнее, -  предупредил  Блад,  огибая  воронку,  почти
невидимую в сумерках. На дне воронки что-то копошилось.
     Странствуя  по  ничейным  территориям,  я  начал   понимать,   почему
большинство соло и членов стай были парнями.  Война  погубила  почти  всех
девушек, как всегда и происходит на войне... во  всяком  случае,  так  мне
говорил Блад. Те немногие курочки, что не убрались в подземки  со  средним
классом населения, были крутыми одинокими суками, вроде той, что досталась
мне  в  подвале  Рыночной  Корзины:  жестокими  и  мускулистыми,  готовыми
отрезать твой член, как только  ты  пустишь  его  в  дело.  Чем  старше  я
становился, тем труднее и труднее было найти себе девку.
     Помогали случайности. Или курочке надоедало быть собственностью стаи,
или пяток стай организовывали рейд в подземку, или - как произошло в  этот
раз - у благонравной цыпочки из какой-нибудь подземки  возникал  зуд,  она
решала поглядеть, на что же похожа настоящая порнуха и  всплывала  наверх.
Сегодня я завалю девку! Боже, я не мог дождаться этого момента!

                                 Глава 3

     Здесь, на окраине  города,  не  было  ничего,  кроме  голых  каркасов
разрушенных зданий. Целый квартал был сровнен  с  землей,  будто  огромный
пресс обрушился с небес и превратил все под собой  в  пыль.  Курочка  была
напугана и нервничала. Она быстро шла, меняя  направление  и  оглядываясь.
Понимала, что находится на  опасной  земле.  Если  бы  только  она  знала,
насколько опасна эта земля!
     Одно здание в конце  расплющенного  квартала  стояло  неповрежденным,
словно судьба промахнулась по нему и позволила остаться.  Цыпочка  нырнула
внутрь, и через минуту я увидел прыгающий свет.
     Мы с Бладом перешли улицу и вошли в темноту, окружающую  здание.  Над
дверями я прочел вывеску: "Ассоциация молодых христиан". Что означала  эта
надпись? Кем были эти "молодые  христиане"?  Черт  побери,  иногда  умение
читать больше ставит в тупик, чем помогает разобраться!
     Я не хотел, чтобы она  выходила:  внутри  дома  было  так  же  удобно
трахаться, как и в любом другом месте. Поэтому я  принял  меры  и  оставил
Блада сторожить на ступеньках у входа в развалины, а  сам  обошел  здание,
намереваясь войти с задворок. Все двери и окна  были  выбиты,  так  что  я
вошел без особого труда: подтянулся за подоконник и спрыгнул внутрь.
     Внутри было темно и тихо. Только отчетливо слышалась возня цыпочки на
другом конце старой развалины. Я не знал, вооружена деваха или нет, но  не
собирался  рисковать:  пристегнул   Браунинг   и   вытащил   45-й   Кольт.
Автоматическое оружие очень удобно:  мой  Кольт  не  раз  выручал  меня  в
перестрелках. Не  должен  подвести  и  на  этот  раз.  Я  начал  осторожно
двигаться через комнату - это оказалось что-то вроде раздевалки.  На  полу
повсюду валялось битое стекло и разный хлам, с одного ряда метастатических
шкафчиков выгорела краска. Термический взрыв достал их  через  окна  много
лет назад. Мои тапочки не издали ни одного звука, пока  я  шел  через  эту
раздевалку. Дверь висела на  одной  петле,  и,  переступив  через  нее,  я
оказался в зале с бассейном. Бассейн был сух и пуст, и уже давно.
     Воняло здесь жутко! И не удивительно:  вдоль  одной  из  стен  лежали
мертвые парни,  вернее  то,  что  от  них  осталось.  Какой-то  неряшливый
чистильщик сложил их здесь и  не  удосужился  похоронить.  Я  завязал  нос
платком и двинулся  дальше.  Вышел  в  маленький  коридорчик  с  разбитыми
светильниками в потолке.
     Видел я вполне нормально:  сквозь  выбитые  окна  и  дыры  в  потолке
просачивалось достаточно лунного света.  Теперь  я  слышал  ее  совершенно
отчетливо,  по  другую  сторону  двери  в  конце  коридорчика.  Совершенно
бесшумно я приблизился к заветной двери, слегка приоткрытой. Какая досада!
Дверь с другой стороны была завалена штукатуркой. Когда я начну  открывать
ее - это, без сомнения, произведет много шума. Как бы не упустить курочку!
Что ж, буду дожидаться подходящего момента.
     Прижимаясь к стене, я осторожно заглянул  в  щель  и  увидел  большой
гимнастический зал, с канатами, свешивающимися с  потолка.  Здесь  имелись
брусья, гимнастические кольца, батут, а к  стене  крепились  лестницы  для
упражнений и шведская стенка. Большой квадратный фонарь  девушка  положила
на козла для прыжков. Я решил приметить это место на будущее: здесь  будет
куда удобнее тренироваться, чем в том старом сарае, который  я  оборудовал
на автомобильной свалке. Парню необходимо поддерживать свою форму, если он
собирается остаться соло.
     Она сбросила с себя всю маскировку и стояла  нагишом.  Было  довольно
прохладно,  и  тело  ее  покрылось  пупырышками  "гусиной  кожи".  Цыпочка
оказалась среднего роста, с хорошо развитой грудью, с чуть худыми  ногами.
Она расчесывала волосы, прямые и  длинные,  струившиеся  по  ее  плечам  и
спине. Фонарь  давал  мало  света,  и  я  не  мог  разглядеть,  рыжие  или
каштановые у нее волосы.  По  крайней  мере,  не  блондинка.  Это  хорошо.
Блондинок я не переваривал.
     Сброшенная одежда бесформенной кучей валялась на полу. На коне лежала
ее повседневная одежда: нечто воздушное, полупрозрачное и очень  красивое.
Она стояла в маленьких туфлях с какими-то странными каблуками.
     Совершенно неожиданно я понял, что не могу шевельнуться. Девушка была
красивой, по-настоящему красивой. Мне оказалось приятно просто смотреть на
нее: как сужается тело в талии и расширяется в бедрах, как  приподнимается
грудь, когда она поднимает руки, чтобы расчесать волосы. Это было странно,
непостижимо! Что-то такое, ну женственное, что ли. Мне жутко понравилось.
     Я просто стоял и смотрел, не отрывая взгляда. И это было так приятно!
Все те, которых я поимел раньше, были просто потасканными шлюхами. Блад их
вынюхивал для меня, и они годились лишь для разового употребления. Эта  же
оказалась другой, нежной и гладкой, даже несмотря на "гусиную кожу". Я мог
бы простоять так всю ночь.
     Она отложила расческу, взяла трусики и натянула  их  на  себя.  Затем
выбрала лифчик и надела его. Я никогда раньше не видел,  как  девушки  его
надевают. Она обернула  лифчик  вокруг  талии  задом  наперед,  застегнула
крючок и начала поворачивать, пока чашечки не оказались спереди.  Подтянув
их кверху, девушка вложила  сперва  одну  грудь,  потом  другую,  а  затем
перебросила лямки на плечи. Цыпочка потянулась к  платью,  а  я  осторожно
убрал с дороги крупный кусок штукатурки и взялся за край двери.
     Она  держала  платье  над  головой  с  вложенными  в  него  руками  и
собиралась просунуть голову, запутавшись в нем на секунду, когда я  дернул
дверь, с шумом отбрасывая с дороги куски дерева и  штукатурки.  И  прежде,
чем девушка успела выбраться из платья, я схватил ее.
     Она начала было кричать, по сразу же умолкла. Ее лицо  было  бешеным.
Просто бешеным. Огромные  глаза,  отличные  черты  лица,  высокие  щеки  с
ямочками, маленький нос. Цыпочка уставилась на меня в полном ужасе, еще не
до конца  понимая  из-за  чего  весь  этот  шум.  И  тогда...  и  вот  что
действительно странно... я почувствовал, что должен ей что-то сказать.  Не
знаю, что именно. Просто что-нибудь. Мне стало как-то  неуютно  видеть  ее
такой напуганной, но с этим я ничего не мог поделать. То есть, конечно,  я
собирался изнасиловать ее и не мог достаточно  убедительно  объяснить  ей,
чтобы она не слишком-то из-за этого расстраивалась. В  конце  концов,  она
сама сюда явилась. Но даже в этом случае мне хотелось сказать ей: "Не надо
так пугаться, я просто хочу  тебя  уложить".  Такого  со  мной  раньше  не
случалось. Мне  никогда  не  хотелось  что-либо  говорить  девкам,  просто
трахнуть, и все дела.
     Это странное желание  внезапно  прошло.  Я  подставил  цыпочке  ногу,
толкнул, и она упала, глухо ударившись об пол.  Я  направил  на  нее  45-й
Кольт, и рот ее приоткрылся в испуге.
     - Теперь я хочу пойти вон туда и  взять  один  из  борцовских  матов,
чтобы нам было поудобнее, понимаешь? Только  попробуй  шевельнуться,  и  я
отстрелю тебе ногу. Но в любом  случае  ты  будешь  изнасилована.  Разница
только в том, что останешься без ноги.
     Я подождал, пока до курочки дойдут мои слова. Наконец,  она  медленно
кивнула, и я, продолжая держать ее на мушке, подошел к пыльной груде матов
и вытянул оттуда один.  Подтащив  мат  к  ней,  я  перевернул  его  чистой
стороной вверх и при помощи дула 45-го помог красотке перебраться на него.
Она села, согнув ноги в коленях и обхватив  их  руками,  и  уставилась  на
меня, как кролик на удава.
     Я расстегнул "молнию" джинсов и начал их стаскивать,  когда  заметил,
что она как-то странно разглядывает меня. Я бросил копаться со штанами.
     - Что ты на меня уставилась? - прорычал я.
     Не знаю, что на меня нашло, но я словно взбесился.
     - Как тебя зовут? - тихо спросила она.
     У девушки оказался нежный голос и  какой-то  пушистый,  словно  горло
изнутри было выложено мехом или еще чем-то в этом роде.  Она  смотрела  на
меня, ожидая ответа.
     - Вик, - сказал я.
     Она продолжала смотреть, будто  ей  этого  было  мало,  и  она  ждала
продолжения.
     - Вик. А как дальше?
     Я сначала не понял, что она имеет в виду, а потом сообразил.
     - Вик. Просто Вик. Это все.
     - Ну, а как звали твоих родителей?
     Тогда я засмеялся и продолжал стягивать джинсы.
     - Ну и дура же ты, - проговорил я, все еще смеясь.
     Она обиделась, а я снова взбесился.
     - Брось этот дурацкий вид, или я тебе зубы вышибу! - заорал я.
     Она сложила руки на коленях. Я спустил штаны до щиколоток, но  дальше
они не снимались. Им мешали тапочки. Мне пришлось балансировать  на  одной
ноге, стаскивая тапочек с другой. Это был хитрый трюк  -  держать  ее  под
прицелом 45-го и в то же время снимать обувь - но он мне удался. Я  стянул
с себя плавки, а курочка все так же сидела, держа руки на коленях.
     - Скинь с себя тряпки, - приказал я.
     Несколько секунд она не двигалась,  и  я  уже  решил,  что  предстоят
хлопоты... Но тут она потянулась рукой  за  спину  и  расстегнула  лифчик,
затем откинулась назад и  стащила  трусики.  Девушка  больше  не  казалась
напуганной. Она внимательно наблюдала за мной. И вот тут случилось  что-то
по-настоящему странное: я не мог изнасиловать ее!  Ну,  не  совсем  уж  не
мог... просто что-то противилось этому внутри  меня.  Цыпочка  была  такая
нежная и красивая и продолжала так странно смотреть  на  меня...  Ни  один
соло не поверил бы мне, но я вдруг услышал, как заговорил с ней, словно  у
меня произошло разжижение мозгов.
     - Как твое имя?
     - Квилла Джун Холмс.
     - Что за дурацкое имя?
     - Моя мама говорит, что оно не такое уж необычное в Оклахоме.
     - Это где родились твои старики?
     Она кивнула:
     - До Третьей Войны.
     Мы, словно завороженные, разговаривали и разглядывали друг друга.
     - Ну ладно, - решительно сказал я,  собираясь  пристроиться  рядом  с
ней. - Нам лучше будет...
     Черт его побери! Этого чертова Блада! В самый неподходящий момент  он
ворвался с улицы, спотыкаясь о куски штукатурки, поднимая пыль  и  тормозя
задницей по полу.
     - Ну чего тебе? Что стряслось? - прорычал я.
     - С кем ты говоришь? - спросила девушка.
     - С ним. С Бладом, моим псом.
     - С собакой?
     Блад уставился на нее, затем  отвернулся.  Он  собрался  было  что-то
сказать, но девушка перебила его:
     - Значит, это правда, что они говорили... что вы можете разговаривать
с животными...
     - Ты будешь с ней беседовать всю ночь или захочешь узнать,  почему  я
явился? - ехидно поинтересовался пес.
     - Ладно. Что там у тебя?
     - Неприятности, Альберт.
     - Давай короче. Что именно?
     Блад повернул голову к входной двери.
     - Стая. Окружила здание. По моим расчетам человек 15-20, может,  чуть
больше.
     - Как они узнали, что мы здесь?
     Этот сукин сын выглядел раздосадованным. Он прятал глаза.
     - Ну?
     - Должно быть, еще какой-нибудь пес учуял ее в  театре,  -  промямлил
он.
     - Великолепно.
     - Что теперь?
     -  Отбиваться,  вот  что.  У   тебя   имеются   какие-нибудь   лучшие
соображения?
     - Только одно.
     Я ждал. Он ухмыльнулся.
     - Подтяни свои штаны!

                                 Глава 4

     Квилла Джун устроилась довольно безопасно. Я соорудил ей  укрытие  из
борцовских матов. Ее не заденет случайная пуля, и, если она по глупости не
выдаст себя, - не начнет орать или еще что-нибудь в том же роде - то ее  и
не обнаружат.
     Я вскарабкался по одному из канатов, свисающих с балки, и обосновался
там наверху с Браунингом и парой горстей патронов. Конечно, я предпочел бы
автомат "Брен" или "Томсон", но увы! Перепроверив Кольт и убедившись,  что
он полон, я разложил запасные обоймы на балке. Передо мной, как на ладони,
лежал весь гимнастический зал. Прекрасный обзор!
     Блад залег в тени возле входной двери. Он предложил, чтобы я  сначала
пристрелил всех собак стаи, тогда он получит свободу  действия.  Это  была
меньшая из моих тревог.
     Я предпочел бы закрыться в другой комнате, только с одним входом, ну,
и выходом, естественно, но я не знал, где находится  банда.  Может,  парни
уже в здании... По-моему, я сделал лучшее из  всего,  что  мог  сделать  в
такой дерьмоцой обстановке.
     Все было тихо. Даже Квилла Джун не пикнула.  У  меня  ушло  несколько
драгоценных  минут,  чтобы  растолковать  ей,  что  если  она  не   станет
трепыхаться, то ей, несомненно, будет лучше со мной  одним,  чем  с  двумя
десятками лихих парней.
     - Если хочешь увидеть папочку с мамочкой еще раз, - предупредил я ее,
- сиди тихо и не высовывайся.
     После этого я без особых затруднений упаковал ее матами.
     Тишина.
     Внезапно я услышал два разных звука, оба в одно  и  то  же  время.  В
конце бассейна захрустела штукатурка под сапогами. Совсем  негромко.  А  с
другой стороны звякнул металл, задевший деревяшку.  Итак,  стая  собралась
сделать первую попытку. Что ж, я готов.
     Я нацелил Браунинг на дверь, ведущую в бассейн  и  все  еще  открытую
после моей удачной операции. Прикинув  рост  врага,  как  шесть  футов,  я
опустил  прицел  пониже  на  полтора  фута,  чтобы  угодить  в  грудь.   Я
давным-давно понял, что не следует пытаться  попасть  в  голову.  Целиться
нужно в самую широкую часть туловища: грудь, живот. Так вернее.
     Парень у входной двери сделал шаг вперед в сторону  Блада.  Затем  он
отвел руку и бросил что-то -  камень,  кусок  железа  или  еще  что-нибудь
подобное - через комнату, чтобы отвлечь внимание и  отвести  огонь.  Я  не
пошевелился, даже и не думая стрелять.
     Когда это что-то ударилось об пол, из дверей в бассейн выскочили  два
парня, готовые поливать огнем. Прежде, чем  они  успели  сообразить,  куда
стрелять, я уложил первого, чуть двинул стволу  и  всадил  вторую  пулю  в
другого. Оба свалились замертво. Точное попадание, прямо в  сердце.  Никто
не шелохнулся.
     Братишка у дверей попытался улизнуть, но на нем повис мой пес.  Прямо
как молния из темноты, Блад прыгнул парню на грудь, выбил винтовку из  рук
и вонзил свои клыки в горло. Парень взвизгнул, пес отскочил, унося с собой
кусок его глотки. Упав на  одно  колено,  парень  стал  издавать  какие-то
булькающие звуки. Я всадил пулю ему в голову.
     Снова тишина.
     Неплохо, совсем неплохо. Три неудачи,  и  они  еще  не  знают  нашего
расположения. Блад снова убрался в темноту у входа. Он не  сказал  мне  ни
слова, но я знал, о чем  он  думает:  может  быть,  мы  уложили  троих  из
семнадцати, или троих из двадцати, или из двадцати двух. Невозможно узнать
точно. Мы могли бы отбиваться неделю, но так и не узнали бы, покончили  со
всеми или нет. Стая могла уйти и вернуться с подкреплением, Я  бы  остался
без патронов, без пищи, и эта девушка - Квилла Джун -  стала  бы  плакать,
отвлекая  мое  внимание.  А  они  просто  ждали  бы  снаружи,   когда   мы
проголодаемся настолько, что выкинем что-нибудь глупое.
     Парень выскочил из двери  на  хорошей  скорости,  прыгнул,  падая  на
землю, перекатился, вскочил, бросился в другом направлении и выпустил  три
автоматные очереди в разные углы зала прежде, чем я  смог  проследить  его
Браунингом. Он оказался достаточно близко подо мной, и мне не понадобилось
расходовать пулю из 22-го. Я бесшумно выхватил Кольт  и  отстрелил  заднюю
часть его головы вместе с волосами.
     - Блад! Винтовку!
     Блад выскочил из темноты, схватил пастью  оружие  и  потащил  к  куче
матов в дальнем углу зала. Я видел, как из-за матов появилась рука,  взяла
винтовку  и  скрылась  снова.  По  крайней  мере,  там  оружие   будет   в
безопасности, пока не понадобится мне. Храбрый  пес  подлетел  к  мертвому
телу и стал стаскивать с него патронажную ленту. У него на это ушло время,
за которое Блад  вполне  мог  расстаться  со  своей  жизнью  -  его  могли
подстрелить из окна или  двери  -  но  он  все-таки  сделал  это.  Храбрый
маленький мерзавец! Я должен  не  забыть  достать  для  него  какой-нибудь
приличной  жратвы,  когда  мы  отсюда  выберемся.  Если   выберемся...   Я
усмехнулся: если мы выкарабкаемся  из  этой  передряги,  мне  не  придется
беспокоиться о еде. Она  валялась  по  всему  полу  гимнастического  зала,
причем достаточно вкусненькая.
     Как только Блад закончил свое грязное дело, еще двое парней со своими
псами попытались уничтожить нас. Они ворвались через нижнее окно, один  за
другим, падая и переворачиваясь, и  разбежались  по  разным  углам.  В  то
время, как их псы - уродливая акита, огромная, как дом, и  сука  добермана
цвета дерьма - влетели через переднюю дверь и бросились  в  два  незанятых
угла. Я достал акиту 45-м, и она с визгом  опрокинулась.  Доберман  накрыл
собой Блада.
     Открыв огонь, я раскрыл свою  позицию.  Один  из  стаи  выстрелил  от
бедра, и вокруг меня полетели щепы балки от 06-х пуль с мягкой головкой. Я
выронил  свой  автоматический,  когда  потянулся  за  Браунингом,  и   тот
заскользил по балке. Я попытался схватить Кольт. Это спасло мне  жизнь.  Я
подался вперед, чтобы удержать пистолет, но он  выскользнул  и  с  треском
ударился об пол зала. А парень из стаи выстрелил туда, где  я  только  что
находился. Я распластался на балке, свесив руки, а  грохот  удара  спугнул
его.
     Он снова выстрелил на звук моего упавшего оружия, и в  тот  же  самый
момент я услышал выстрел из  винтовки,  и  второй  молодчик,  благополучно
добравшийся  до  матов,  упал  вперед,  держась  руками   за   здоровенную
кровоточащую дыру в своей груди. Квилла Джун подстрелила его из-за матов.
     У меня даже не нашлось времени сообразить, что же происходит...  Блад
кружил с доберманом, и звуки, которые они  издавали,  были  чудовищными...
Парень с 06-м сделал еще один выстрел и угодил  прямо  в  дуло  Браунинга,
выступающего с края балки. Браунинг отправился вслед за 45-м. Я остался  с
голыми руками, а молодчик уже скрылся в темноте. Мы поменялись  ролями:  я
стал дичью, а он - охотником.
     Еще один выстрел из винчестера. Парень принялся палить прямо в  маты.
Девка закопалась в глубине, и  я  знал,  что  на  нее  больше  я  не  могу
рассчитывать. Но  в  этом  и  не  было  нужды.  В  ту  секунду,  когда  он
сосредоточился на ней, я схватился за  свисающий  канат,  перелетел  через
балку и воя, как обожженный напалмом, заскользил вниз, чувствуя, как канат
режет мне ладони. Я  опустился  достаточно,  чтобы  оттолкнуться  и  начал
раскачиваться, меняя направления. Сукин сын непрерывно  стрелял,  стараясь
вычислить и достать меня, но я умудрялся  держаться  в  стороне  от  линии
огня. Вскоре его обойма опустела. Я оттолкнулся изо всех сил,  со  свистом
полетел в его сторону и, отпустив канат, ворвался в его угол. Он не  успел
защититься, и я вцепился в глаза врага. Он завизжал, и  псы  завизжали,  и
девка начала визжать, а я стучал его головой об пол, пока он  не  перестал
шевелиться. Затем схватил пустой 06-й и добил его уже окончательно.
     Найдя кольт, я пристрелил добермана. Блад поднялся и  отряхнулся.  Он
был страшно искусан, в  нескольких  местах  выдраны  куски  мяса,  из  ран
обильно текла кровь.
     - Спасибо, -  прохрипел  он,  дополз  до  ближайшего  угла  и  улегся
зализывать раны.
     Я пошел и раскопал девушку. Она  плакала  из-за  парней,  которых  мы
прикончили. Главным образом, из-за  того,  которого  ОНА  прикончила.  Она
билась в истерике и не понимала слов, поэтому мне пришлось слегка треснуть
ее по щеке и сказать, что она спасла мне жизнь. Это немного помогло.
     Приплелся Блад, волоча задние лапы.
     - Как нам отсюда выбраться, Альберт?
     - Дай подумать.
     Я задумался, зная, что все бесполезно. Скольких  бы  мы  ни  прибили,
явятся новые. Теперь это стало вопросом их мужского достоинства. И чести.
     - Как насчет пожара? - предложил Блад.
     - Убраться, пока здание горит? - я  покачал  головой.  -  Они  оцепят
здание плотным кольцом. Не пойдет.
     - А что, если мы не уйдем? Что, если  мы  сгорим  вместе  с  ними?  -
сказал мой пес и посмотрел на убитых парней.
     Я глянул на него. Храбрый... И изворотливый, как дьявол.

                                 Глава 5

     Мы собрали всю мебель - маты, шведские стенки,  ящики,  все  то,  что
могло гореть - и свалили этот хлам у деревянной перегородки в конце  зала.
Квилла Джун отыскала банку керосина в кладовке, и мы подожгли эту  чертову
кучу. Обчистив мертвых -  забрав  у  них  все  оружие  и  боеприпасы  -  и
прихватив с собой один мат, мы спустились в  местечко  в  подвале  здания,
которое подыскал Блад. Это была бойлерная с  двумя  большими  котлами.  Мы
втроем   разместились   в   пустом   котле,   прикрыли   крышку,   оставив
вентиляционное отверстие открытым для доступа воздуха.
     - Ты можешь что-нибудь уловить? - спросил я псину.
     - Немного. Совсем чуть-чуть. Я читаю мысли одного из  парней.  Здание
горит отменно.
     - Ты сможешь узнать, когда они отвалят?
     - Может быть. ЕСЛИ они отвалят.
     Я откинулся назад. Девушку все еще трясло от недавних событий.
     - Успокойся, - сказал я ей. - К утру здесь  останутся  одни  кирпичи.
Банда все прочешет и найдет лишь жареное мясо. Может быть, они не  слишком
усердно будут искать твое тело... И тогда  все  будет  в  порядке...  если
только мы не задохнемся.
     Она улыбнулась, совсем  слабо,  и  постаралась  выглядеть  похрабрее.
Потом закрыла глаза, откинулась на мат и приготовилась спать. Ну  что  же,
не так она и плоха, эта  цыпочка.  Сам  я  настолько  устал,  что  не  мог
пошевелить ни рукой, ни ногой.
     - Ты сможешь проследить их? - еще раз я спросил Блада.
     - Постараюсь. Тебе лучше поспать, Альберт. Я покараулю.
     Я кивнул, откинулся на мат и закрыл  глаза.  Когда  я  проснулся,  то
обнаружил, что цыпочка прикорнула у меня под мышкой, обняв рукой за талию.
Я едва мог вздохнуть, меня бросило в жар, словно я  попал  в  печь.  Хотя,
какого черта, я и находился в печи. Дотронувшись до стенки котла, я  резко
отдернул  руку:  она  оказалась  такой  горячей,   что   невозможно   было
притронуться.
     Блад лежал на мате, высунув язык и часто дыша. Он вроде бы спал.  Или
делал вид, что спит. Как хорошо все-таки, что мы догадались захватить этот
мат. Он оказался единственной вещью, которая спасла нас от ожогов.
     Я притронулся рукой к груди  девушки.  Грудь  была  горячей.  Курочка
поворочалась и прижалась ко мне еще теснее.  У  меня  сразу  же  встал.  Я
умудрятся в этой тесноте стянуть  с  себя  штаны  и  перекатиться  на  нее
сверху. Когда я раздвинул ей ноги, она проснулась, но было уже поздно.
     - Не надо... прекрати... что ты делаешь... нет, не надо.
     Она еще не совсем  очухалась,  была  слаба,  и  мне  показалось,  что
всерьез со мной бороться она не собирается. Конечно,  цыпочка  вскрикнула,
когда я сломал ее, но после этого все было в порядке.  На  борцовский  мат
вылилось немного крови, а Блад продолжал дрыхнуть, как убитый.
     С Квиллой все было совсем иначе.  Обычно,  когда  я  заставлял  псину
вынюхать для меня девку, все делалось в быстром темпе: схватить,  воткнуть
и убраться как можно скорее, пока не приключилось чего-нибудь дурного.  Но
сейчас все происходило совсем по-другому.
     Когда мы кончили в первый раз, она так крепко обняла меня, что  кости
затрещали. Потом девушка медленно-медленно отпустила меня.  Я  смотрел  на
нее и удивлялся: глаза - закрыты, на лице - блаженство. Могу сказать точно
- она была счастлива.
     Мы трахались еще много раз, с ее подачи. И  я,  конечно  же,  не  мог
отказать. А потом, лежа  рядышком,  мы  разговаривали.  Она  расспрашивала
меня, как я  общаюсь  с  Бладом.  Я  рассказывал  ей,  как  боевые  собаки
развивали телепатические  способности,  как  помогали  людям  сражаться  в
Третьей Войне. Что, овладев телепатией, они разучились сами  находить  для
себя пропитание, и поэтому люди стали это  делать  за  них.  И  как  ловко
собаки научились вынюхивать девок.
     Я расспрашивал ее о жизни в подземках. На что эта жизнь похожа, много
ли там девушек, и как они могут обходиться без неба и солнца?
     - Там очень хорошо, но чересчур спокойно. Все друг с другом  вежливы.
У нас всего лишь небольшой городок под землей и народу не так уж и много.
     - В каком ты живешь?
     - В Топеке. Совсем рядом отсюда.
     - Да, знаю. Спусковая шахта всего лишь в полумиле, к северу.
     - Ты когда-нибудь бывал в подземном городе?
     - Нет. И не думаю, что мне когда-нибудь захочется этого.
     - Почему? Там очень хорошо. Тебе бы понравилось.
     - Дерьмо.
     - Это очень грубо с твоей стороны.
     - Я и есть очень грубый.
     - Но не во всем!
     Меня это начало бесить:
     - Слушай, дура! Что с тобой такое? Я выследил тебя, поймал,  делал  с
тобой все, что хотел, изнасиловал полдюжины раз. Что  во  мне  может  быть
хорошего? У тебя что, не хватает мозгов понять, что когда кто-то...
     Она улыбнулась, и я замолчал на полуслове.
     - Но мне же понравилось. Хочешь, сделаем еще раз?
     Я был так шокирован, что даже отодвинулся от нее.
     - Ты совсем ничего не соображаешь?  Не  знаешь,  что  такая  цыпочка,
вроде тебя, из подземки, может быть изувечена таким соло, как я? Тебя что,
не  предупреждали  родители:  "Не  появляйся  наверху!  Тебя  украдут  эти
грязные, волосатые, дурнопахнущие соло!" Ты этого не знала?
     Она положила руку на мое бедро  и  начала  поглаживать,  осторожно  и
нежно. У меня снова встал.
     - Мои родители никогда не говорили так про соло, - ответила она.
     Затем потянулась ко мне и поцеловала  в  губы.  И  я  снова  не  смог
удержаться. Боже! Это продолжалось несколько часов! Вдруг Блад  повернулся
и произнес:
     - Я больше не могу претворяться спящим. Я голоден.  И  у  меня  болят
раны.
     Я отбросил Квиллу - на этот раз она была сверху - и осмотрел  собаку.
Доберман вырвал изрядный кусок из его уха, вдоль морды шел глубокий порез,
и на боку зияла глубокая рана. Шкура во многих местах  получила  серьезные
повреждения.
     - Боже мой, приятель, тебе здорово досталось,  -  сказал  я,  окончив
осмотр.
     - Ты тоже не похож на розовый сад, Альберт, - огрызнулся он.
     - Можем ли мы выбраться отсюда? - поинтересовался я.
     Блад сосредоточился. Мы ждали. Затем он потряс головой и выдал:
     - Я не могу никого прочесть. Наверное, куча мусора навалена на  котел
сверху. Придется выбираться отсюда на разведку.
     Немного поспорив, мы решили, что если здание сгорело и остыло, стая к
этому времени должна была просеять весь  пепел.  А  раз  они  не  пытались
взломать котел, значит, мы погребены довольно глубоко.  Или  все  обстояло
именно так, или здание все еще раскалено. Тогда  парни  бродят  наверху  и
готовятся просеять остатки дома.
     - Думаешь, тебе удастся что-либо уловить в таком состоянии? - спросил
я с сомнением в голосе.
     - Я думаю, что мне в любом случае придется это сделать, -  язвительно
ответил Блад. - Вы затрахались до потери памяти и, видимо, забыли, что нам
нужно отсюда выбраться.
     Я понял, что у меня с Бладом возникнут  неприятности.  Уже  возникли.
Ему не понравилась эта  Квилла  Джун.  Я  обошел  моего  пса  и  отодвинул
задвижку дверцы котла. Дверца не открывалась. Я надавил на нее плечом. Что
бы там ни навалилось с другой  стороны,  оно  с  минуту  посопротивлялось,
затем начало поддаваться и  отвалилось  с  грохотом.  Я  распахнул  дверцу
настежь и выглянул. Ну и картинка! Верхние  этажи  провалились  в  подвал,
превратившись, в основном, в шлак и легкий  мусор.  Все  вокруг  дымилось,
дневной свет пробивался с трудом. Видимость была нулевая.
     Я обжег руки о внешнюю сторону задвижки и  выскользнул  наружу.  Блад
последовал за мной и начал продвигаться среди  обломков.  Бойлерный  котел
почти полностью покрывали сгоревшие останки здания. У нас  появился  шанс,
что стая произвела небрежный осмотр, решила, что мы изжарились и двинулась
дальше. Но в любом  случае  я  хотел  убедиться  в  нашей  безопасности  и
настоял, чтобы пес провел разведку на местности,  телепатически  прослушав
округу. Он уже было собрался, но я отозвал его обратно.
     - Ну, в чем дело?
     Я взглянул на него сверху вниз и зло сказал:
     - Я скажу тебе, в чем дело, приятель. Ты ведешь себя паскудно.
     - Меня это устраивает.
     - Черт тебя побери, псина! Какая муха тебя укусила?
     - Та чистенькая цыпочка, которую я тебе нашел.
     - Ну и что из этого? Тоже мне, большие дела! У  меня  и  раньше  были
курочки. И не одна.
     - Да. Но никогда не было таких, которые так бы прицеплялись к тебе. Я
предупреждаю, Альберт, у тебя будет с ней много хлопот.
     - Не будь идиотом! - прорычал я.
     Он не ответил, только глянул на  меня  сердито  и  отвалил  проверять
округу. Я вполз обратно и задвинул запор. Она снова хотела этим  заняться,
но я оттолкнул ее: Блад  основательно  подпортил  мне  настроение.  Я  был
раздражен и не знал, на ком бы отыграться. Но боже, как она  была  хороша!
Просто прелесть: надула губки и уселась, обхватив колени руками.
     - Расскажи мне о подземках, - попросил я.
     Поначалу девушка дулась и была немногословна, но потом  разговорилась
и почувствовала себя более свободно. Я многое узнал от нее. Много  нового.
Думаю, что это мне пригодится когда-нибудь.
     От двух огромных стран, которыми  являлись  когда-то  США  и  Канада,
осталась всего пара сотен подземок. Они возникли на месте шахт,  подземных
озер, пещер. Некоторые из них представляли  собой  естественные  подземные
формации, уходящие вглубь земли на расстояние от  двух  до  пяти  миль.  И
люди,  основавшие  их,  были  праведниками  худшей  разновидности.   Южные
баптисты,  фундаменталисты,  евангелисты  -  все  они  были   праведниками
среднего класса, у которых абсолютно отсутствовал вкус к дикой жизни.  Они
создали у себя в подземках те порядки, которые были так милы их сердцу.
     Прихватив  с  собой  последних  чудом  спасшихся  ученых,  эти  божьи
служители убедили их сконструировать машины и прочее для поддержания жизни
в подземельях. Когда же дело было сделано, ученых просто  вышвырнули  вон.
Святоши не желали  никакого  прогресса  в  будущем,  не  терпели  никакого
инакомыслия и  освобождались  от  всего,  что  могло  пошатнуть  уклад  их
"идеальной" жизни. Лучшее время, по их понятиям, было  до  Первой  Мировой
Войны, и они решили, что если им удастся создать подобие  тех  времен,  те
порядки, то люди в подземельях сумеют выжить. И не просто выжить, а смогут
неплохо жить: цивилизованно и добропорядочно.  Дерьмо!  Я  бы  там  быстро
свихнулся!
     Квилла Джун улыбнулась и снова обняла меня. Я не стал отталкивать ее.
Она начала меня ласкать, гладить грудь, бедра, ноги... Мне  было  классно!
Девушка спросила:
     - Вик?
     - Угу?
     - Ты был когда-нибудь влюблен?
     - Что?
     - Влюблен. Был ли ты когда-нибудь влюблен в девушку?
     - Ну, могу точно сказать, что никогда!
     - Ты знаешь, что такое любовь?
     - Конечно. Думаю, что знаю.
     - Но, если ты никогда раньше не любил...
     - У меня раньше никогда не было пули в голове, но я точно  знаю,  что
мне бы это не понравилось.
     - Я могу поспорить, что ты не знаешь, что такое любовь.
     - Ну, если это означает жить в подземке, то я считаю, что и  узнавать
не стоит.
     После этих  слов  Квилла  потянула  меня  вниз,  и  мы  снова  начали
трахаться.  Потом  я  услышал,  что  снаружи  скребется  Блад,  и,  открыв
задвижку, впустил его.
     - Все чисто, - удовлетворенно проговорил он.
     - Ты уверен?
     - Уверен. Надевай штаны, - сказал он с насмешкой в голосе. - И выходи
отсюда. Мы должны кое-что обсудить.
     Я оделся и выбрался из бойлера. Блад потрусил впереди меня, в сторону
от котла, через  какие-то  прогоревшие  балки.  Мы  выбрались  из  здания,
которое выглядело как обломок сгнившего зуба.
     - Ну что тебя еще донимает?
     Он вскочил на кусок бетонной плиты и оказался вровень со мной, нос  к
носу. Наши взгляды встретились.
     - Ты пренебрегаешь мной, Вик!
     Я понял, что дело серьезное. Никакого Альберта, чистый Вик.
     - С чего ты это взял?
     - Прошлая ночь,  человек.  Мы  могли  бы  вырваться  отсюда,  оставив
девушку парням. Вот это было бы разумно.
     - Я хотел ее.
     - Да, я знаю. Вот об этом и говорю. Теперь уже сегодня, а  не  вчера.
Так почему мы все еще здесь? И она с нами?
     - Я хочу еще.
     Тогда мой пес рассердился.
     - Ну, тогда послушай, дружок. Я тоже хочу несколько вещей: хочу есть,
хочу избавиться от боли в боку и  хочу  убраться  с  этого  места.  Вполне
возможно, что банда  не  оставит  свою  затею  и  вернется.  Еще  раз  все
проверить.
     - Успокойся! Все это можно сделать. И это не означает, что девушка не
может уйти с нами.
     - Вот, значит, какие новости. Теперь мы превращаемся в бравую троицу,
верно?
     Я начал выходить из себя.
     - Ты начинаешь говорить, как пудель! -  прорычал  я  и  поднял  руку,
чтобы врезать псу.
     Он не шелохнулся. Я уронил руку. Я никогда не бил Блада.
     И не хотел начинать сейчас.
     - Извини, - сказал он тихо.
     - Все в порядке.
     Мы посмотрели друг на друга.
     - Вик, ты за меня ответственней, ты же знаешь!
     - Тебе не обязательно напоминать мне об этом!
     - Пожалуй, настала пора напомнить. И  еще  кое-что  напомнить.  Вроде
того случая, когда  тот,  из  радиационной  ямы,  выскочил  из-за  угла  и
попытался схватить тебя.
     Я содрогнулся. Тот сукин сын был весь зеленый, в каких-то  светящихся
лишаях. Меня чуть не вывернуло при одном воспоминании об этом.
     - И я напал на него, верно?
     Я кивнул. Верно, друг, верно.
     - И я мог бы здорово облучиться и умереть. И все было бы кончено  для
меня, верно?
     Я снова кивнул. Блад здорово поставил меня  на  место.  Я  не  любил,
когда мне напоминали такие случаи - всегда чувствовал себя виноватым. Мы с
Бладом все делали пятьдесят на пятьдесят. И он это знал. -  Но  я  все  же
сделал это, правда?
     Мне припомнилось, как пронзительно визжала та зеленая штука.
     - Ладно, ладно. Не зли меня. Или, может быть, ты хочешь  пересмотреть
наше соглашение?
     Тут взорвался он:
     - Может быть, нам следует это сделать! Чертов тупица!
     - Следи за своим языком, сукин сын, не то получишь по заднице!
     Внезапно мы оба враз замолчали - и  сидели,  не  разговаривая,  минут
пятнадцать. Наконец, я немного уступил и заговорил успокаивающе и мягко. Я
всегда был честен с ним, и так будет продолжаться и впредь, говорил я,  на
что пес ответил, что пусть лучше так и будет, потому  что  он  знает  пару
толковых соло, обитающих в городе, и они с радостью  возьмут  себе  такого
пса, как Блад. На это я ответил, что не люблю, когда мне угрожают, и пусть
он не вздумает сделать неверный  шаг,  иначе  я  ему  лапы  переломаю.  Он
разъярился и убрался в сторону.
     - Черт с тобой! - крикнул я и пошел к котлу отвести  душу  с  Квиллой
Джун.
     Но, когда я сунул голову в котел, она уже поджидала меня с пистолетом
в руках. Цыпочка саданула точно под правый глаз, и, свалившись на  пол,  я
вырубился.

                                 Глава 6

     - Я предупреждал тебя, что ничего хорошего от  нее  не  дождешься,  -
выговаривал мне Блад, когда я очнулся.
     Он смотрел, как я прочищаю и дезинфицирую рану йодом, и хмыкал, когда
я морщился. Я сложил свое барахло, собрал на дне котла запасную  амуницию,
избавился от Браунинга в пользу более мощного 06-го. А потом нашел кое-что
еще, должно быть, выпавшее из ее одежды.
     Это была маленькая металлическая пластинка  около  трех  с  половиной
дюймов длиной и полутора шириной.  А  на  ней  выбиты  строчка  цифр  и  в
беспорядке расположенные дырки.
     - Что это такое? - спросил я Блада.
     Он взглянул на пластинку, понюхал:
     - Должно  быть,  какая-нибудь  идентификационная  карточка.  Девушка,
наверное, с ее помощью может входить и выходить из подземки.
     Эти слова и решили все. Я положил карточку в карман и пошел ко  входу
в спусковую шахту.
     - Куда ты, к черту, направился?! - взвыл Блад позади меня. -  Вернись
обратно! Тебя там убьют! Альберт, сукин сын, вернись!
     Я продолжал шагать. Мне необходимо было отыскать эту суку и  вышибить
из нее мозги. Даже если придется спуститься для этого в подземку.
     Через час я подошел к шахте, ведущей вниз, к  Топеку.  Временами  мне
казалось, что Блад идет следом, держась в отдалении. Мне было наплевать. Я
был взбешен. И вот передо мной вход  -  высокий,  прямой,  безликий  столб
черного блестящего металла. Он  оказался  футов  двадцати  в  диаметре,  с
совершенно плоской верхушкой. Просто колпак, только-то и всего. Я  подошел
к нему вплотную, покопался в карманах, выискивая металлическую  пластинку.
Вдруг кто-то потянул меня за правую штанину.
     - Слушай, ты, недоумок! Ты не должен туда спускаться!
     Я в бешенстве отшвырнул пса ногой. Тот вернулся вновь.
     - Выслушай меня!
     Я развернулся и уставился на него с ненавистью.
     - Альберт...
     - Меня зовут Вик, ты, облизывающий яйца!
     - Ладно, ладно, шутки кончились. Вик, - его тон смягчился. -  Садись,
Вик.
     Я прямо весь кипел, но понимал,  что  предстоит  серьезный  разговор.
Пожав плечами, я устроился рядом с ним.
     - Слушай, человек, - продолжал пес, - Та курочка действительно выбила
тебя из нормальной формы. Ты сам ЗНАЕШЬ, что не можешь туда спуститься.  У
них там свои порядки и обычаи, они знают друг друга в лицо. Они  ненавидят
соло. Бродячие стаи совершают рейды по подземкам,  насилуя  их  дочерей  и
воруя пищу. Они убьют тебя, человек!
     - Тебе-то какое дело? Ты же всегда говорил, что без меня  тебе  будет
только лучше, - при этих словах Блад сник.
     - Вик, мы прожили вместе почти  три  года.  Были  хорошие  времена  и
дурные. Но этот момент может оказаться худшим из всех. Я напуган, человек.
Напуган,  что  ты  можешь  не  вернуться...  Я  голоден  и  должен   найти
какого-нибудь пижона, который  взял  бы  меня...  а  ты  сам  знаешь,  что
большинство соло сейчас возвращаются в стаи и шансов у меня совсем мало. Я
уже не так молод... И у меня болят раны.
     В словах пса был смысл. Но я не мог перестать  думать  о  той  сучке,
которая саданула меня рукояткой пистолета. И одновременно  возникал  образ
ее нежной, обнаженной груди и то,  как  она  негромко  стонала,  когда  мы
трахались... Я затряс головой и решил, что непременно должен  рассчитаться
с нею.
     - Я должен идти, Блад. Должен.
     Он глубоко вздохнул и еще больше сник. Пес понял, что все бесполезно.
Я оставался непоколебим.
     - Ты даже не представляешь, что она сделала с тобой, Вик!
     - Я постараюсь вернуться поскорее. Будешь ждать?
     Он помолчал немного, а я весь похолодел. Наконец, Блад произнес:
     - Некоторое время. Может быть, я буду здесь, может быть, нет.
     Я все понял. Поднялся и обошел вокруг  металлического  столба.  Найдя
щель, я опустил в нее карточку. Послышалось гудение, и часть столба отошла
в сторону, открыв проход. Я даже не смог разглядеть  соединительных  швов,
так все хорошо было подогнано. Затем открылась какая-то круглая дверца,  и
я ступил вовнутрь. Я обернулся и посмотрел на Блада.  Так  мы  и  смотрели
друг на друга...
     - Пока, Вик.
     - Береги себя, Блад.
     - Скорее возвращайся обратно.
     - Приложу все усилия.
     - Да? Вот и хорошо.
     Потом я отвернулся от него. Снова послышалось гудение,  и  портальные
створки входа сошлись за моей спиной.

                                 Глава 7

     Мне  следовало  догадаться!  Конечно,  время   от   времени   курочки
объявлялись наверху,  поглядеть,  что  же  делается  на  поверхности,  что
случилось с городами. Верно, такое происходило. Но зачем я поверил, что ей
давно хотелось узнать, как это происходит между мужчиной и  женщиной,  что
фильмы, которые она  видела  в  Топеке,  были  сладкими,  нравственными  и
скучными, и что девушки в ее школе шептались о порнокино, и у одной из них
оказалась тоненькая книжечка, которую она читала с расширенными глазами...
Конечно, я поверил  Квилле  Джун.  Это  было  логично.  Но  я  должен  был
заподозрить неладное - ловушку - когда она "потеряла" этот  свой  пропуск.
Слишком уж просто, слишком невинно это выглядело. Идиот!
     В ту секунду, когда входное отверстие  затянулось  за  мной,  гудение
сделалось громче, а стены осветились каким-то  холодным  светом.  Свечение
пульсировало, гудение нарастало,  пол  начал  раздвигаться,  как  лепестки
диафрагмы. Но я стоял прочно, как мышонок в мультике, и  пока  не  смотрел
вниз, ничего со мной случиться не могло. Я бы не упал.
     Но упасть все-таки пришлось. Я не понял, как они это делают,  но  пол
как бы вывернулся, и лепестки диафрагмы сошлись  у  меня  над  головой.  Я
заскользил по трубе, набирая скорость. Скользил не очень быстро - это было
не падение, я просто опускался вниз. Теперь я знал,  что  такое  спусковая
шахта.
     Иногда мне попадались на глаза надписи вроде "10-й уровень" и  другие
обозначения, иногда  видел  входные  отверстия  секций,  но  нище  не  мог
задержаться. Наконец, я опустился на самое дно и прочел на стене  надпись:
"Границы города Топека, население  22.860".  Приземлился  я  безо  всякого
труда, согнув немного ноги в коленях, чтобы смягчить посадку.
     Я вновь воспользовался пропуском, диафрагма -  на  этот  раз  немного
больших размеров  -  раздвинулась,  и  я  бросил  первый  свой  взгляд  на
подземку.  Я  стоял  на  дне  огромной  металлической  банки,  достигающей
четверти мили в высоту и двадцати миль в диаметре. На  дне  этой  жестянки
кто-то построил город. Красивый город, как картинка из  книжки.  Маленькие
аккуратные  домики,  плавные  изгибы  улиц,  подстриженные  газоны  и  все
остальное, что  полагалось  иметь  такому  городку.  Кроме  солнца,  птиц,
облаков, дождя, снега, холода, ветра, муравьев, грязи, гор, океана, звезд,
луны, лесов, животных, кроме...
     Кроме свободы.
     Они были законсервированы  здесь,  как  дохлая  рыба  в  жестянке.  Я
почувствовал, как сжимается мое горло. Мне  безумно  захотелось  исчезнуть
отсюда, очутиться наверху, на воле. Меня била дрожь, руки  похолодели,  на
лбу выступил пот. Это было безумием - спускаться сюда! Вон отсюда! Прочь!
     Я повернулся, чтобы забраться снова в спусковую шахту,  и  тогда  эта
штука схватила меня сзади. Она была приземистой, зеленой, похожей на ящик,
имела отростки с рукавицами  на  концах  вместо  рук  и  передвигалась  на
колесах. Она подняла меня над собой. Я  не  мог  пошевелиться,  разве  что
попробовать пнуть ногой здоровенный стеклянный глаз штуковины. Но вряд  ли
это помогло бы мне - я был взят в плен и не видел  путей  к  освобождению.
Штуковина поехала к Топеке, волоча меня.
     Люди были повсюду. Сидели на  крылечках,  на  скамейках,  подстригали
газоны, бросали монетки  в  автоматы,  рисовали  белую  полосу  посередине
дороги, продавали и покупали  газеты  на  углу,  мыли  окна,  подравнивали
кусты,  собирали  молочные  бутылки  в  проволочные  корзины,   ныряли   в
общественный   бассейн,   выставляли   ценники   в   витринах   магазинов,
прогуливались под ручку с девушками, и все они смотрели,  как  я  качу  на
этом железном сукином сыне!
     У меня в ушах стоял голос Блада, его слова предупреждения: "У них там
свои порядки и обычаи, они знают друг друга в лицо.  Они  ненавидят  соло.
Бродячие стаи совершают рейды по подземкам, насилуя  их  дочерей  и  воруя
пищу. Они убьют тебя, человек!"
     Спасибо, дружище!
     Прощай.

                                 Глава 8

     Зеленый ящик прокатился через деловую часть города  и  притормозил  у
магазина с  надписью  на  окне:  "Бюро  добрых  услуг".  Вкатившись  через
открытую дверь, он остановился. Меня уже поджидали: дюжина пожилых  мужчин
и пара женщин, чуть помоложе. Один из них подошел  и  вынул  металлическую
карточку из моей руки. Он стал ее разглядывать, перевернул и отдал  самому
старому  из  всех  -  морщинистому  старикашке  в  мешковатых   штанах   с
подтяжками. Старикашка забрал пластинку и бросил ее в верхний ящик стола.
     - Обыщите его и заберите оружие, Аарон, - сказал старый хрыч.
     - Хорошо, Лу, - ответил мужчина.
     Он достаточно быстро и ловко обчистил меня, забрав все, даже нож.
     - Освободите его, Аарон, - велел Лу.
     Аарон  чем-то  щелкнул  на  спине  железного  ящика,  и  отростки   с
рукавицами отпустили меня. Я соскочил  со  штуковины.  Руки  мои  онемели,
места, где  их  сжимали  металлические  отростки,  болели.  У  меня  очень
испортилось настроение. Я гневно уставился на эту компанию.
     - Ну, мальчик... - начал было Лу.
     - Какой я тебе мальчик, ты...! - заорал я.
     Женщины побледнели. Лица мужчин посуровели.
     - Я говорил  тебе,  что  ничего  не  получится,  -  промямлил  другой
старикашка, обращаясь к Лу.
     - Дурная затея, - поддержал его более молодой мужчина.
     Лу подался вперед и вперил в меня свой древний палец.
     - Мальчик, тебе лучше вести себя воспитанно!
     - Желаю вам, чтобы все ваши дети были уродами!
     - Не вижу смысла продолжать, Лу, - проговорил один из мужчин.
     - Грязный оборванец! - щелкнула своим клювом женщина.
     Лу сердито на меня посмотрел. Его рот превратился  в  мерзкую  черную
линию. Я понял, что у сукиного кота не осталось ни  одного  зуба  во  рту,
который не был бы гнилым и вонючим.  Он  сверлил  меня  своими  маленькими
злобными глазками. Боже, ну и урод, словно птица, которая  вот-вот  начнет
щипать мясо с моих костей. Он приготовился сказать нечто  такое,  что  мне
совсем не понравилось бы.
     - Аарон, может быть, лучше снова  отдать  этого  малого  часовому?  -
проскрипел старикашка.
     Аарон кивнул и направился к зеленой штуковине.
     - Ладно, подождите с этим, - проворчал я.
     Пожилой остановился, глянул на Лу. Тот кивнул,  затем  снова  подался
вперед и нацелил на меня свою птичью лапу.
     - Ты готов вести себя хорошо, сынок?
     - Да. Да!
     - Ты твердо решил?
     - Да, да, я твердо решил. Я же не б... Я уверен в себе!
     - Тебе придется последить за своим языком.
     Я ничего не ответил.
     -  Ты  для  нас  вроде  нового  эксперимента,  мальчик.  Мы  пытались
заполучить кого-нибудь из вас и другими способами. Посылали хороших  ребят
захватить одного из  ваших  маленьких  негодников,  но  никто  из  них  не
вернулся. Поэтому мы решили испробовать другой способ и послали девушку.
     Я оскалился. Эта Квилла Джун. Я еще доберусь до нее!
     Одна из женщин, та, что помоложе, вышла  вперед  и  заглянула  мне  в
лицо.
     - Лу, тебе никогда не договориться с этим.  Он  -  мерзкий  маленький
убийца. Ты только загляни в его глаза!
     - Как бы тебе понравилось, если бы я воткнул  дуло  винтовки  тебе  в
задницу, сука?
     Она отпрянула назад. Глазища  у  дамочки  стали  бешеными.  Лу  снова
рассердился.
     - Извините, - сказал я. -  Не  люблю,  когда  меня  обзывают  разными
паршивыми словами. Мужское достоинство, знаете ли.
     Старый хрыч огрызнулся на женщину:
     - Мэз, оставь его в покое! Я стараюсь поладить с ним  по-хорошему,  а
ты только усложняешь дело!
     Мэз нехотя отошла от меня и присоединилась к остальным.  Ненависти  в
ее взгляде не уменьшилось.
     - Как я уже говорил, мальчик, ты для нас что-то  вроде  эксперимента.
Мы выстроили этот город около двадцати лет назад и прекрасно живем  здесь.
Мирно,  порядок,  люди   уважают   друг   друга,   никакой   преступности,
почтительность к старшим - совершенно замечательное место  для  жизни.  Мы
растем и процветаем.
     Я ждал, что же последует дальше.
     - Но мы обнаружили, что некоторые из наших  горожан  не  могут  иметь
детей. А те женщины, которые могут рожать, рожают в основном девочек.  Нам
нужны мужчины.
     Меня разбирал смех. Они хотели, чтобы  я  работал  здесь  в  качестве
жеребца. Я по-идиотски заржал.
     - Бесстыдство, - угрюмо проговорила одна из женщин.
     - Для нас это и так достаточно неловко, парень!  Не  создавай  лишних
трудностей, - Лу был смущен.
     Боже правый! Я-то тратил большую часть своего времени на поверхности,
заставляя Блада вынюхивать мне девок, а они здесь сами пожелали,  чтобы  я
обслуживал из баб. Свалившись на пол, я хохотал, пока слезы не потекли  из
глаз. Наконец, я поднялся и сказал:
     - Ладно. Отлично. Но я возьмусь за это дело только в том случае, если
будут выполнены два моих условия.
     Лу пристально уставился на меня.
     - Во-первых, это Квилла Джун. Вначале я затрахаю ее до потери пульса.
Затем съезжу по голове, как она это проделала со мной!
     Они пошептались немного, потом разошлись, и Лу ответил:
     - Насилия мы не потерпим,  но  я  полагаю,  что  Квилла  может  стать
первой, как и любая другая девушка. Она может рожать, Ире?
     Худой  мужик  с  желтой  кожей  кивнул.  Он  выглядел  не  слишком-то
счастливым по этому поводу. Старик Квиллы Джун, как я понял.
     - Ну что же, тогда приступим. Выстраивайте их в шеренгу, - и я  начал
расстегивать свои джинсы.
     Женщины завизжали. Мужчины схватили меня и поволокли в какой-то  дом,
где выделили комнату и сказали, что мне необходимо освоиться  с  жизнью  в
Топеке прежде, чем я приступлю к работе. У них так не принято, и все  это,
э-э, несколько неловко и они должны убедить остальных жителей города,  что
нашли верный способ. Как я понял из их намеков, если я поработаю на славу,
они импортируют сверху еще нескольких  молодых  бычков  и  предоставят  им
свободу действия.
     Я прожил несколько дней в Топеке, знакомясь с народом, наблюдая,  как
они живут и чем занимаются. Здесь было очень мило: они качались в качалках
на крылечках, подстригали газоны,  продавали  газеты,  слушали  оркестр  в
парке, мыли окна, подравнивали кусты, бросали палки собакам, чтобы  те  их
принесли назад хозяевам, выставляли цены на овощи перед  своими  ларьками,
прогуливались под ручку с самыми уродливыми девицами, которых я когда-либо
видел... Они наскучили мне до смерти!
     Через неделю я готов был выть. Я чувствовал, как эта консервная банка
давит на меня, ощущал давление земли надо мной!
     Они ели искусственную дрянь: искусственные бобы и синтетическое мясо,
поддельных цыплят и эрзац-хлеб. Все это казалось мне на вкус смесью мела и
пыли.
     Вежливость. Боже мой! Меня тянуло блевать от  этой  лживой  ханжеской
чепухи, которую они называли учтивостью. Хелло,  мистер  Такой-то.  Хелло,
миссис Сякая-то. Как вы поживаете?  Как  здоровье  маленькой  Дженни?  Как
Бизнес? Вы  идете  на  встречу  общины  в  среду?  И  я  потихоньку  начал
разговаривать сам с собой, как сумасшедший.
     Этот чистенький, аккуратненький, сладенький образ жизни, который  они
вели, был способен убить любого вольного человека. Неудивительно,  что  их
мужики не могли сварганить пацанов, сил у них хватало только на девиц.
     Первые несколько дней все глазели на меня, словно я вот-вот  взорвусь
и изгажу их чистенькие, побеленные заборы дерьмом. Постепенно они привыкли
к моему виду. Лу  отвел  меня  в  магазин  и  экипировал  в  комбинезон  с
рубашкой, которые являлись здесь повседневной одеждой. Мэз, эта заносчивая
сука, обозвавшая меня убийцей, начала крутиться  возле  меня  и,  наконец,
сказала, что хочет подстричь мне волосы и придать цивилизованный вид. Но я
быстро раскусил эти "материнские" замашки.
     - В чем дело, курица? - пришпилил я ее. - Твой мужик о тебе больше не
заботится? - Она попыталась съездить мне по морде,  а  я  расхохотался.  -
Тогда подстриги ему яйца, бэби. Мои волосы останутся такими, как есть.
     Мэз отстала и убралась. Полетела так, словно  ей  вставили  дизельный
движок в задницу.
     Так  я  и  жил  до  поры,   до   времени.   Расхаживал   по   городу,
присматривался. Они тоже присматривались, выжидали, изучали меня. В  такой
обстановке мои мозги не могли  работать  нормально.  Я  начал  сторониться
людей, появилась клаустрофобия, и я частенько забирался под крыльцо дома и
сидел там в темноте. Вскоре это  прошло.  Но  осталась  раздражительность,
излишняя агрессивность, временами я становился просто бешеным. Потом и это
прошло. Я перестал психовать и начал искать выход. Внешне  же  я  выглядел
тихим, смирившимся и немного отупелым.
     Мне дико хотелось убраться  отсюда,  из  этого  рафинированного  рая.
Вспомнив, как скормил Бладу пуделя, должно быть, сбежавшего из подземки, я
приступил к  поискам  выхода  на  поверхность.  Ведь  пудель  не  смог  бы
подняться по спусковой шахте. Это означало только одно  -  наверх  вели  и
другие дороги.
     Мне разрешалось свободно бродить по городу, пока я  соблюдал  хорошие
манеры. Тот зеленый  ящик  -  часовой  -  всегда  околачивался  где-нибудь
поблизости.  Но  я  все-таки  сумеют   разыскать   путь   наверх.   Ничего
сверхъестественного - он  должен  был  быть,  и  я  его  нашел.  А  вскоре
обнаружил место, где они держали мое оружие.
     Я был готов. Почти.

                                 Глава 9

     Прошла ровно неделя моего прозябания в городке, когда Лу, Аарон и Ире
пришли за мной. К этому времени я совсем одурел. Я сидел на заднем крыльце
дома с трубкой и, сняв рубаху, загорал. Только вот солнца не было.
     - Доброе утро, Вик, - приветствовал Лу, ковыляя с тростью.
     Аарон  одарил   меня   ослепительной   улыбкой,   которой   улыбаются
здоровенному быку перед  тем,  как  он  собирается  вогнать  свое  мясо  в
племенную телку. Ире же выглядел неважно. Ему было не по себе. С  чего  бы
это? Не сожру же я его Квиллу!
     - О, привет, Лу. Доброе утро, Аарон, Ире, - Лу остался очень  доволен
моей приветливостью.
     Погоди же, дряхлый ублюдок!
     - Как ты? Готов встретиться со своей первой леди?
     - Всегда готов, Лу, - ответил я, подымаясь.
     - Приятно покурить в прохладе, верно? - поддержал разговор Аарон.
     Я вынул трубку изо рта.
     - Одно удовольствие.
     Я улыбнулся. Трубка была даже не раскурена.
     Они отвели меня на улицу Маригольд. Когда мы вошли в домик с  желтыми
ставнями и белым заборчиком, Лу сказал:
     - Это дом Ире. Квилла Джун - его дочь.
     - Сохрани ее бог, - прошептал я, широко раскрывая глаза.
     У Ире запрыгала челюсть. Мы вошли внутрь. Квилла  сидела  на  кушетке
рядом с мамочкой, более старой и высохшей своей копией.
     - Миссис Холмс, - произнес я и сделал маленький реверанс.
     Она улыбнулась. Натянуто, но улыбнулась. Квилла Джун  сидела  сдвинув
ноги и сложив руки на коленях. В волосы была вплетена голубая лента.  Этот
цвет ей очень шел. Что-то оборвалось у меня внутри.
     - Квилла... - прошептал я.
     Она подняла глаза.
     - Доброе утро. Вик.
     Потом  мы  немного  постояли,  смущенно  переглядываясь.  И  тут  Ире
раскричался, чтобы мы отправлялись в спальню и  поскорее  кончали  с  этим
противоестественным безобразием, пока  Господь  Бог  не  возмутился  и  не
послал молнию нам в задницы. Я протянул руку моей цыпочке, и она взяла ее,
не поднимая глаз. Мы пошли в заднюю часть дома, в спальню.
     - Ты ничего не рассказала им? - удивился я.
     Она покачала головой. Неожиданно я  понял,  что  совсем  не  хочу  ее
убивать. Мне захотелось обнять ее, очень  крепко.  Что  я  и  сделал.  Она
разрыдалась на моей груди, как маленькая девочка. Ее кулачки молотили меня
по спине, наверное, от избытка чувств. Немного  успокоившись,  она  начала
сыпать словами:
     - Вик, мне так жаль! Я не хотела этого делать, но  пришлось,  ведь  я
была послана для этого! Мне было так страшно!  Я  люблю  тебя!  А  теперь,
когда ты здесь, с нами, это уже не грязь, правда? Мой  папа  говорит,  что
так и должно быть, верно?
     Я обнимал и целовал ее, говорил, что все в  порядке,  что  по-другому
она поступить не могла. Потом спросил, не хочет ли она уйти со  мной?  Да,
да, да, она действительно очень этого хочет. Но тогда  придется  причинить
боль твоему папочке - добром он нас не отпустит. Девушка была несогласная,
хотя не слишком обожала своего выкрикивающего молитвы папочку. К тому  же,
она была неисправимо добропорядочна. Ну что же,  придется  действовать  на
свой страх и риск. По крайней мере, мешать она не станет.
     Я поинтересовался, нет ли в комнате чего-либо  тяжелого:  подсвечника
или дубинки. Ничего похожего не нашлось. Я порыскал и отыскал пару  носков
ее папаши в ящике комода. Затем свинтил медные шарики со спинки кровати  и
положил их в носок.  Взвесив  в  руке  это  необычное  оружие,  я  остался
доволен. Вполне подойдет для задуманного дела.
     Квилла смотрела на меня круглыми глазами.
     - Что ты собираешься делать?
     - Ты желаешь убраться отсюда?
     Она кивнула.
     - Тогда становись за дверью. Нет! Лучше забирайся в постель.
     Девушка растянулась на кровати.
     - О'кей, - удовлетворенно сказал я. - Задери юбку и раздвинь ноги.
     Она в недоумении уставилась на меня.
     - Делай, что говорю, если хочешь свалить отсюда, - приказал я.
     Так она и сделала, а я  немножко  помог.  Затем  подошел  к  двери  и
сказал:
     - Позови отца.
     Она заколебалась, но  через  несколько  секунд  крикнула  голосом,  в
котором слышались гнев, боль и отчаяние:
     - Папа! Папа, зайди сюда, пожалуйста!
     Ире Холмс вошел, кинул взгляд на кровать, и челюсть у  него  отвисла.
Захлопнув дверь ногой, я долбанул его по голове изо всех сил.  Он  немного
подергался, перепачкал кровью всю постель и, в конце  концов,  успокоился.
Лицо девушки стало белым, как простыня, глаза вытаращены от ужаса. Кровь и
мозги забрызгали ей ноги, и ее вывернуло прямо на пол. Да, теперь  она  не
сможет мне помочь завлечь Аарона. Придется действовать  самому.  Я  открыл
дверь и, высунув голову, с обеспокоенным видом сказал:
     - Аарон, будьте добры, зайдите на минуточку.
     Аарон посмотрел  на  Лу,  который  с  миссис  Холмс  переругивался  о
происходящем в спальне. Старикашка кивнул, и Аарон  вошел  в  комнату.  Он
увидел кровь Ире у своих ног и открыл рот для крика в  тот  самый  момент,
когда я съездил ему по башке.  Он  упал,  как  подкошенный.  Медлить  было
нельзя. Я схватил Квиллу за руку и  стащил  с  кровати.  Слава  богу,  она
молчала! Хоть тут обошлось без хлопот!
     - Пошли!
     Девушка попыталась вырвать руку, но я крепко держал ее и не собирался
отпускать.  Открыв  дверь,  я  вытолкнул  цыпочку  из  спальни.  Глаза  Лу
округлились от изумления, и он начал подниматься, опираясь на свою трость,
но тут же обрушился на пол: я вышиб трость из-под этого  старого  пердуна.
Миссис Холмс глазела на нас, гадая, что же случилось с ее стариком.
     - Он там, - ответил я на немой вопрос женщины, направляясь к двери. -
Господь Бог ниспослал ему в голову.
     Мы оказались на улице. Надо было поспешить и успеть забрать оружие до
того, как поднимется паника.
     Мое оружие  хранилось  в  закрытом  шкафчике  Бюро  Лучшего  Бизнеса.
Пришлось сделать крюк к моему пансионату, где у меня под  крылечком  лежал
ломик,  украденный  с  заправочной  станции.  Забрав  ломик,   мы   быстро
проскочили деловую часть  города  и  прямиком  направились  к  БЛБ.  Клерк
попытался остановить меня, но получил ломиком  в  живот.  Взломав  шкаф  в
кабинете Лу, я забрал свой 06-й, 45-й,  все  припасы  к  ним,  пику,  нож,
аптечку.  Вооружившись,  я  почувствовал  себя  более  уверенно   в   этом
кастрированном мирке. К этому времени Квилла Джун восстановила способность
говорить членораздельно.
     - Куда мы идем? О, папа, папа!..
     - Хватит пап. Ты говорила, что хочешь быть  со  мной.  Я  возвращаюсь
наверх, бэби, и если ты не передумала, держись ближе ко мне.
     Она была слишком напугана, чтобы возражать. Мы вышли из Бюро, и тут я
увидел этот чертов  зеленый  ящик.  Он  мчался  на  нас,  растопырив  свои
отростки. Упав на одно колено, я перекинул ремень  06-го  через  плечо  и,
точно прицелившись, выстрелил в огромный глаз часового. Потеряв глаз,  эта
штука разразилась ливнем искр,  и  остатки  зеленого  ящика,  пошатываясь,
въехали прямо в витрину магазина. Замечательное зрелище!
     Я повернулся, чтобы схватить Квиллу и двинуться к выходу из подземки.
Девушка исчезла! Оглянувшись по сторонам, я увидел в конце  улицы  всю  их
свору во главе с Лу. Старикашка еле шел, опираясь на  трость.  Точь-в-точь
как огромный искалеченный кузнечик.
     Раздались выстрелы. Звонкие выстрелы 45-го, который  я  отдал  Квилле
так, на всякий случай. Я посмотрел вверх и над крылечком на  втором  этаже
увидел ее, с пистолетом, положенным  на  поручень.  Чисто  профессионалка,
целящаяся в толпу и выпускающая выстрелы, как Бешенный Билл Элист в фильме
40-го года. Но какая глупость, ей-богу!  Глупо  тратить  на  это  время  и
патроны, когда нужно сматываться.
     Найдя лестницу, ведущую  наверх,  я  стал  подниматься,  перескакивая
через три ступеньки. Девушка была невменяема и хохотала каждый раз,  когда
целилась в кого-нибудь. Кончик языка  высовывался  из  уголка  рта,  глаза
блестели - бах! - один из преследователей опрокидывался. Квилле  это  дело
пришлось по вкусу! В тот момент, когда я схватил ее,  цыпочка  целилась  в
свою тощую мамочку. Внезапный рывок помешал  ей,  и  она  промахнулась,  а
старая леди, проделав какое-то танцевальное па, продолжала бежать.
     Девушка резко повернула ко мне голову. В глазах ее читалась смерть.
     - Я промахнулась из-за тебя!
     У меня мурашки побежали по коже от ее голоса. Я силой вырвал пистолет
из рук этой придурочной. Тупица! Тратить на это патроны!
     Волоча ее за собой, я обогнул здание, спрыгнул на  какой-то  сарай  и
приказал ей прыгать следом. Она заерепенилась,  но  я  подбодрил  цыпочку,
заявив:
     - Если можешь запросто стрелять в родную мать, стоит  ли  тревожиться
из-за какой-то высоты? Прыгай, и все дела!
     Она рассмеялась, будто пташка расщебеталась, и прыгнула. Направившись
к двери сарая, мы выглянули. Путь был  свободен.  Толпу  этих  ханжей  как
ветром сдуло.
     Нельзя было терять ни минуты, и мы быстрым шагом  двинулись  к  южной
окраине Топека. Там находился ближайший выход, который я раскопал во время
прогулок. Дорога заняла минут пятнадцать и отняла много  сил.  Наконец  мы
остановились перед дверцей воздухозабора, тяжело дыша и изрядно ослабев. Я
отколупнул запоры ломиком, и мы залезли внутрь  большого  воздухозаборного
ствола. Внутри  были  лестницы,  ведущие  наверх,  к  свободе.  Мы  начали
подниматься.

                                 Глава 10

     Наконец-то эта чертова лестница закончилась. Я отстрелил запоры люка,
и мы выбрались наружу, примерно в миле от спусковой  шахты.  Этим,  внизу,
следовало знать, что не стоит связываться с соло, особенно с таким, как я.
У них не было ни одного шанса.
     Девушка валилась с ног от усталости, и я не мог ее винить.  Уж  очень
нелегко дался этот подъем даже мне. Но мне совсем не  улыбалось  проводить
ночь на открытом месте:  здесь  водились  твари,  с  которыми  и  днем  не
пожелаешь встретиться.  День  подходил  к  концу.  Скоро  начнет  темнеть.
Подставив плечо моей лапоньке и всячески подбадривая ее, я  на  предельной
скорости двинулся к спусковой шахте.
     Блад  оказался  на  месте.  Выглядел  он  очень   ослабленным:   бока
ввалились, раны загноились, глаза стали мутными. Но он все-таки  дождался!
Я наклонился к нему и поднял голову пса. Глаза его открылись,  и  он  тихо
произнес:
     - Хэй...
     Я улыбнулся. Боже, как это замечательно - снова видеть моего пса!
     - Мы вернулись назад, дружище.
     Блад попытался подняться и не смог.
     - Ты ел что-нибудь, дружище? - мягко спросил я.
     -  Нет.  Только  вчера  удалось  поймать  ящерицу...  или  это   было
позавчера.
     Тут он увидел Квиллу Джун и закрыл глаза. Его передернуло.
     - Нам лучше  поторопиться,  Вик,  -  сказала  девушка.  -  Они  могут
нагрянуть через спусковую шахту.
     Я попытался поднять Блада. Он обвис мешком у меня на руках.
     - Слушай, Блад. Я двину в город, раздобуду еду и быстро  вернусь.  Ты
только дождись меня.
     - Не ходи туда, Вик, - попросил пес. - Я порыскал там после того, как
ты ушел вниз. Стая обнаружила, что мы не изжарились в гимнастическом зале.
Не знаю, как. Может, их собаки  выследили  наш  запах.  Они  отметили  нас
дурной славой в этом городке. Вик. Мы не можем вернуться туда.  Мы  должны
искать новое место.
     Это придавало делу иной оборот. Мы не могли вернуться, а с  Бладом  в
таком состоянии не могли идти на поиски нового места. И я знал,  что  если
хочу остаться соло, мне не обойтись без собаки.  Здесь  же  совсем  нечего
было есть, а Бладу пища нужна была  без  промедления,  как  и  медицинский
уход. Я обязан был что-то предпринять. И срочно.
     - Вик, - голос Квиллы стал высок и капризен. - Пойдем!  С  ним  будет
все в порядке. Мы должны спешить.
     Я свирепо взглянул на нее. Ну и стерва! Будто не видит,  что  пес  на
пределе. Солнце садилось. Блад дрожал в моих руках.
     Она надула губки.
     - Если ты любишь меня, тогда пойдем скорее!
     Я не мог обойтись без собаки. Просто не выживу в одиночку. Я это знал
наверняка. Если я ее люблю. Мне припомнилось, как она спросила  меня:  "Ты
знаешь, что такое любовь?"
     И все-таки я нашел надежный выход и быстро. Это был небольшой костер,
такой, чтобы его не смогла заметить с окраины ни одна стая. Никакого дыма.
И после того, как Блад съел свою первую порцию, я  отнес  его  к  входу  в
воздуховод в миле от костра. И мы провели ночь внутри ствола, на маленьком
карнизе. Я держал его на руках всю ночь. Он спал хорошо. Утром я перевязал
его. Он выкарабкается. Он сильный.
     Пес снова поел. С прошлой ночи осталась масса еды. Я есть не стал. Не
испытывал чувства голода.
     Мы отправились через разрушенную пустыню. Надеюсь, нам посчастливится
найти подходящий город и начать все сначала. Двигались мы  медленно.  Блад
все еще хромал.
     Прошло немало времени, прежде чем в моей голове перестал  звучать  ее
голос, спрашивающий меня: "Ты знаешь, что такое любовь?"
     Конечно, я знал.
     Любой парень любит своего пса.

                              Харлан ЭЛЛИСОН

                              ПЫЛАЮЩЕЕ НЕБО

     Они падали с неба, пылая, и гибли тысячами. Их крики звенели у нас  в
головах, и, спасаясь  от  этих  звуков,  люди  бежали,  ища  спасение,  но
спасения не было ни для кого из  нас.  Небо  полыхало  смертью.  Ужасно  и
невероятно, но... они не были людьми.
     Все началось поздно вечером. Сначала в ночи сверкнула искорка. Затем,
задолго до того как она погасла, загорелась другая, еще одна...  Все  небо
превратилось в выставку  драгоценностей,  оно  переливалось  бесчисленными
опалами.
     Я  смотрел  с  крыши  обсерватории  и  видел  их  всех  -   крохотные
бриллиантовые иглы, хлынувшие вниз, словно огненный дождь. И  сразу  же  я
инстинктивно почувствовал* происходит нечто важное.  Важное  не  в  смысле
важности пятидюймового пластикохромового покрытия на стабилизаторе  твоего
нового коптера, важное не так, как важна, например, война, но  важное  как
процесс познания вселенной. И я знал - то же происходит по всей Земле!
     Сомнений не оставалось. Они падали  по  всему  небосводу,  до  самого
горизонта... И пылали... Но небо не  становилось  светлее.  Все  выглядело
так, словно на небе вспыхнули миллионы новых звезд, каждая из которых жила
не дольше секунды.
     Я наблюдал за происходящим, пока меня не окликнул Порталес:
     - Френк! Френк, спускайся-ка... Это же фантастика!
     Я слетел  по  винтовой  лестнице  под  купол  обсерватории  и  увидел
Порталеса, сгорбившегося над окуляром телескопа.  Он  колотил  кулаком  по
коробке верньерной настройки. Похоже, он делал это инстинктивно.
     Я оттолкнул его  в  сторону  и  проскользнул  на  место  наблюдателя.
Телескоп был нацелен на Марс. Небо Марса тоже горело.  Такие  же  отблески
света, та же пиротехника - огоньки, спиралями скользящие вниз. Целый вечер
мы изучали красную планету, и я совершенно четко  видел,  как  светлело  и
темнело небо по всему лику планеты.
     - Позвони Бикелу в Вильсон, - попросил я Порталеса. -  Спроси  насчет
Венеры.
     Я услышал, как Порталес набирает номер, и прислушался к его разговору
с Ароном Бикелом из  обсерватории  на  горе  Вильяме.  Я  видел  мерцающие
отблески  с  экрана  видеофона,  когда  те   пробегали   по   полированной
поверхности телескопа, и, не поворачиваясь, уже знал ответ.
     - То же самое,  -  резко  бросил  Порталес,  словно  подначивая  меня
подпрыгнуть от такого ответа. Но я и не подумал огрызнуться. Последние три
года, исполняя обязанности директора обсерватории, он постоянно портил мне
жизнь,  так  что  я  привык  к  его  враждебному  отношению  ко  мне.  Это
безнадежно, как бы я не ухищрялся порой поставить его на место.
     Еще немного понаблюдав, я собрался домой. Спустившись по  ступенькам,
я принялся крутить ручки настройки моего  коротковолнового  автомобильного
приемничка, надеясь узнать, что говорят в Токио или Йоханненсбурге.  Но  я
не смог поймать никакого сообщения о феномене, хотя был  уверен,  что  все
люди, где бы они не находились, видели то же самое.
     Тогда я вернулся в купол, чтобы изменить настройку телескопа.
     Переспорив Порталеса, я опустил телескоп так, чтобы  получить  четкое
изображение внутри атмосферного слоя. Нацелившись на  горизонт,  я  сперва
никак не мог поймать космических странников до того, как  они  вспыхивали.
Тогда,  сменив  объектив,  включил  фотоаппаратуру.   Остановив   следящий
механизм, я принялся снимать происходящее в небесах. Я  исходил  из  того,
что наводнившие небо объекты неизбежно, хоть однажды до вспышки попадут  в
объектив.
     Затем я отправился домой и вновь включил приемник. Проведя с ним пару
часов, я даже умудрился поймать программу новостей из Швейцарии.  Конечно,
я оказался прав - такое происходило во всем мире.
     Часа через два позвонил Порталес и сказал, что  накопился  уже  целый
рулон  снимков,  и  не  пора  ли  ему  их  проявлять?  Было   бы   слишком
легкомысленно положиться на его юношеские капризы, скорее всего он загубил
бы нужный кадр. Я приказал уложить  снимки  в  контейнер,  и  как  всегда,
поступил правильно.
     Когда  фотографии  вынули  из  раствора,  я  пробежался  пальцами  по
тридцати-сорока  фотографиям  пустого  пространства,  пока  не  отыскал  с
десяток таких, на которые я рассчитывал.
     Это были не метеориты.
     Отнюдь.
     Каждый из огоньков в небе оказался живым существом. Живым  существом!
Но не человеком. Далеко не человеком.

     Только по фотографиям можно было узнать,  на  что  они  похожи,  пока
корабль проекта "Захват" не поднялся и не выловил в небе одного из них. До
тех пор мы не отдавали себе отчета, насколько же они больше нас, не знали,
что они светятся изнутри, и что они... телепаты.
     Лишь  потом  я  узнал:  пленить  одного  из  них  на  самом  деле  не
представляло  никакой  проблемы.   Корабль   раскрыл   грузовой   люк   и,
поворачиваясь на  боковых  рулевых  ракетах,  используя  манипуляторы  для
отлова плавающих в  пространстве  предметов,  поймал  создание.  Существо,
однако, легко могло избежать пленения или же  ухватиться  одной  из  своих
семипалых рук за противоположный край люка и не  позволить  затащить  себя
вовнутрь. Но ему, как позже мы  узнали,  было  любопытно.  Этому  существу
исполнилось пять тысяч лет, но оно не знало, как далеко мы способны зайти.
Оно само нырнуло в люк.
     Когда в числе пяти  сотен  других  ученых  (Порталес  тоже  ухитрился
выбить себе местечко среди избранных шарлатанов благодаря старому сенатору
Гуверману) мы прибыли в Смитсониан, где содержали пришельца, то  оказались
поражены. Просто стояли и изумлялись.
     Пришелец (он или она - этого мы никогда так и не узнали)  походил  на
египетского бога Ра. Голова  ястреба,  если,  конечно,  он  имел  какое-то
отношение к ястребу; огромные  узкие  глаза  зеленого  цвета,  испещренные
малиновыми, янтарными и черными крапинками. Худое, как  будто  истощенное,
но человекообразное тело с двумя руками  и  ногами.  Кости  и  суставы  не
соответствовали строению тела человека, но  четко  обрисовывалась  грудная
клетка,  просматривались  ягодицы,  колени,  подбородок.   Существо   было
бледного, молочно-белого цвета, если  не  считать  грудь  как  у  ястреба,
ярко-синюю, бледнеющую книзу. Светло-синий клюв тоже бледнел к  основанию.
Семь пальцев на ногах, семь когтей на руках.
     Бог Ра. Бог Солнца. Бог Света.
     У Создания была бледная, но четко  различимая  аура,  окружающая  его
наподобие нимба. Мы стояли и смотрели на него. Он находился  в  стеклянной
клетке. Говорить было не о чем: перед нами  -  первое  живое  существо  из
другого мира. Вот уже несколько лет, как мы вышли в космос: сперва в  1963
году добрались до Луны, затем, в 66-ом - до Марса. Раньше мы считали,  что
Вселенная безгранична, и там могут  встречаться  невероятнейшие  существа,
соперничающие с  любым  воображением.  Но  это  было  первое  инопланетное
существо, с которым мы встретились.
     Мы не сводили с него глаз. Существо было футов тридцать ростом.
     Порталес что-то прошептал Карлу Леусу из Калтеча. Я про себя фыркнул:
Порталесу никогда не избавиться от своих манер, было бы кому  его  вовремя
попридержать. Хотя пройдоха он еще тот. Пришелец же явно  не  произвел  на
Леуса впечатления. Леус также явно не интересовался тем, что  говорил  ему
Порталес, но став лауреатом Нобелевской премии 1963  года,  он  чувствовал
себя обязанным быть вежливым  даже  с  несносными  болтунами  вроде  моего
ассистента.
     Военный  (как  же  его  звали?)  стоял  на   возвышении   у   высокой
вместительной  стеклянной   клетки,   в   которой   находилось   существо,
неподвижное, но наблюдавшее за нами.
     Пришельцу предоставили пищу на любой  вкус,  просунув  ее  в  прорези
кормушки, но он просто глядел  вниз,  молчал,  словно  развлекаясь,  и  не
двигался, как будто не испытывая интереса.
     - Джентльмены, джентльмены, минутку внимания! - пропел  нам  военный.
Постепенно воцарилось молчание, отражающее уважение и к нему и к его мерам
безопасности, которые причинили нам столько неудобств еще до начала  этого
совещания. - Мы собрали вас... - ну и помпезно прозвучал  он  своим  "мы",
словно он - воплощение Правительства, - чтобы попытаться  решить  загадку:
кем является это существо, и что ему надо  от  Земли.  Мы  считаем...  это
создание... величайшая опасность... - и пошел, и пошел, извергая  глупости
и пародируя все предшествующие страхи в духе того, что мы уже  слышали  по
отношению многих земных народов. Он даже не мог понять,  что  мы  над  ним
посмеиваемся и с удовольствием согнали бы его с трибуны. В  этом  создании
не было ничего опасного. Какой смысл брать в  плен  существо,  собравшееся
обратиться в прах, как и остальные его соплеменники, продолжающие  сгорать
в нашей атмосфере.
     Но мы выслушали военного до конца.  Потом  подошли  поближе  и  стали
разглядывать  существо.  Оно  приоткрыло  клюв,   гримаса   до   удивления
напоминала улыбку. Я почувствовал, как меня начала бить дрожь. Дрожь вроде
той, какая бывает, если слушаешь очень  эмоциональную  музыку,  или  вроде
той,  что  бывает,  когда  занимаешься  любовью.   Дрожь   всепроникающая,
затрагивающая самые глубины моего тела. Я  не  мог  объяснить  откуда  эта
дрожь, но она была лишь прелюдией. Я отогнал  все  мысли,  отстранился  от
собственной личности, словно "Ногито эрго сум" - подлинный атрибут  бытия.
Перестав думать, я стал игнорировать все  необычное...  и  вдохнул  аромат
космоса и дальних миров.
     Миров, в одном из которых ветры такие сильные, что животным  пришлось
отрастить шипы на ногах. Ими они цеплялись за грунт. В том мире один сезон
- буйство  разноцветных  листьев,  а  другой  -  бледно-белый,  как  плоть
личинки. Там по лазурным небесам плавают  три  луны,  и  играет  невидимая
лютня.  Ей  аккомпанируют  моря  и  пустыни.  Мир  чудес,  который  старше
человечества, древнее, чем память Вселенной.
     Внезапно  я  понял:  я  слушал   телепатический   рассказ   звездного
странника. Итк - кажется так оно называло себя... Что  это?  Имя?  Кличка?
Пол? Неясно. Оно  одно  из  пятисот  сотен  тысяч  созданий  его  племени,
прибывших в Солнечную Систему.
     Прибывших?  Нет,   скорее   всего   это   неправильное   слово.   Они
появившиеся...
     Не на ракетах, ничего столь примитивного. Не  кривизна  пространства,
даже не сила мысли. Они перепрыгнули из своего мира при помощи... как  это
называли? Как человеческий  язык  может  произнести  то,  что  непостижимо
человеческому разуму? Они прибыли за доли секунды. Не мгновенно, поскольку
для  этого  потребовалось  бы  множество  сложных  приспособлений  или  же
гигантские расходы энергии. Их метод за пределами всего этого, выше этого.
Он  суть  перемещения  в  пространстве.   И   они   появились,   преодолев
метагалактики, сотни тысяч световых лет, неизмеримые расстояния...  А  Итк
был одним из них.
     Так он начал разговор с некоторыми из нас.
     Не со всеми. Некоторые из нас его не слышали. Не могу  объяснить  это
ни присущими любому из нас плохими либо хорошими  качествами,  ни  уровнем
интеллекта, ни восприимчивостью. Возможно, прихоть Итк, или  же  он  хотел
свести общение до необходимого минимума.  Но,  как  бы  там  ни  было,  он
говорил только с некоторыми из  нас.  Я  видел,  что  Порталес  ничего  не
почувствовал, а лицо старого Леуса расплылось от восторга, и я понял,  что
он тоже получил сообщение.
     Существо общалось с нами  телепатически.  Меня  это  не  удивило,  не
смутило и даже не  шокировало.  Происходящее  казалось  естественным.  Все
соответствовало облику и происхождению Итк, его ауре и способу появления.
     Он говорил с нами.
     А потом, когда все кончилось, мы взобрались на возвышение и  отцепили
крепления, на  которых  держалась  стеклянная  клетка:  мы  знали,  Итк  в
состоянии покинуть ее в любой момент, если пожелает. Итк проявил  интерес,
решил познакомиться с нами, прежде чем сгореть, как его  соплеменники.  Он
захотел узнать о нас, крохотном земном  народце,  он  решил  удовлетворить
свое любопытство и сделать остановку, перед  тем  как  сгореть.  Это  было
именно любопытно,  поскольку  когда  его  соплеменники  посещали  Землю  в
последний раз, на ней не было существ, способных выходить в  космос,  даже
на столь мизерные расстояния.
     Но теперь пора  было  возвращаться,  и  Итк  завершил  свое  недолгое
путешествие. К этой цели вел невообразимо долгий путь, и, как бы  ни  было
интересно, Итк спешил присоединиться к своим сородичам.
     Поэтому мы открыли клетку, которая не могла стать преградой существу,
способному оказаться вне ее, как только пожелает. Пока же Итк был в ней...
Нет, уже не был. Исчез! Небо горело.
     Добавилась еще одна  булавочная  головка,  скользнувшая  вниз  сквозь
атмосферу и вспыхнувшая факелом. Итк перестал существовать.
     Он оставил нас.
     В тот  же  вечер  Карл  Леус  выбросился  с  тридцать  второго  этажа
небоскреба в Вашингтоне.  Из  тех,  кто  слушал  Итк,  умерло  еще  девять
человек. В тот же день. Хотя я был  не  готов,  но  и  во  мне  притаилась
смерть. Чувство опустошенности, тщетности и безнадежности.  Я  вернулся  в
обсерваторию и попытался отделаться от воспоминаний обо всем, что  передал
Итк в мой разум, посеял в мою душу. Будь я более восприимчив, как  Леус  и
девять других, я тоже неминуемо покончил бы с собой. Но я  другого  сорта.
Они в полной мере осознали глубину сказанного инопланетянином. Это их  так
взволновало, что они поплатились  за  это  жизнью.  Я  не  мог  понять  их
поступок.
     Узнав об этом, ко мне завалился Порталес.
     - Они... они сами себя убивают, - пробормотал он. Мне стало дурно  от
его мелочной назойливости. Оплакивая их, я  ничуть  не  интересовался  его
страхами.
     - Да, они покончили с собой, - устало согласился я, не отводя взгляда
от сверкающего неба над обсерваторией. Казалось, уже наступила ночь. Ночь,
светлая как день.
     - Но почему? Почему они так делают?
     Я заговорил, прислушиваясь к собственным мыслям.  Я-то  знал,  почему
так произошло.
     - Из-за того, что сказало это существо.
     - Разве оно что-то говорило?
     - Оно говорило, но не все его слышали.
     - Оно говорило с тобой?
     - С некоторыми из нас. С Леусом, с теми, кто распрощался с жизнью, да
и с остальными. Я выслушал его.
     - Но почему я ничего не слышал? Я же там был!
     Я пожал плечами. Он не слышал, вот и все.
     - Ладно, что оно говорило? Расскажи, - потребовал мой ассистент.
     Я повернулся, посмотрел  на  него.  "Может  это  произведет  на  него
впечатление? Нет, - решил я, - скорее всего  нет.  И  хорошо.  Хорошо  для
него, хорошо для  других,  ему  подобных.  А  ведь  без  них  Человечество
перестало бы существовать". Я решил рассказать.
     - Лемминги, - пояснил я. - Слышал о леммингах? Без каких-либо причин,
благодаря каким-то глубинным, инстинктивным побуждениям, они  устремляются
друг за другом и гибнут, губят себя, падая в пропасть. Друг за другом  они
стремятся к гибели. Видовая необходимость. То же самое с этим созданием  и
его народом. Они прошли  через  метагалактики,  чтобы  здесь  покончить  с
собой. Они собрались совершить массовое  самоубийство  в  нашей  Солнечной
системе. Вспыхнуть в атмосферах Марса, Венеры и Земли  и  умереть,  вот  и
все. Просто умереть.
     Его лицо окаменело. Я видел,  он  понял  меня.  Но  какое  это  имело
значение? Ведь не это же заставило Леуса и остальных покончить с собой, не
это расстроило меня. Побуждение одного народа не соответствует побуждениям
другого.
     - Но... но... я не понимаю...
     Я перебил его:
     - Это то, что сказал Итк.
     - Но почему они явились умирать сюда?  -  растерянно  спросил  он.  -
Почему именно сюда, а не в какую-то другую звездную систему или галактику?
     Об этом Итк тоже рассказал. О том, чему мы удивлялись, проклиная себя
за этот вопрос. И ответ Итка оказался самым простым.
     - Потому что,  -  проговорят  я  медленно  и  мягко,  -  это  -  край
Вселенной.
     На лице моего собеседника отразилось непонимание. Я  видел,  что  эта
концепция выше его разумения. Солнечная Система, система Земли  оказалась,
если говорить точно, краем Света. Вроде как в плоском  мире,  по  которому
плыли моряки Колумба, плыли в ничто. Конец всего. В  одну  сторону  лежала
Вселенная со своими законами... и они  -  народ  Итк  -  правили  ею.  Она
принадлежала им, могла бы принадлежать им вовеки.  Но  они  имели  расовую
память, впечатанную в каждый эмбрион,  в  каждое  существо  их  народа,  и
потому они  никогда  не  деградировали.  Как  у  любой  породы  леммингов,
появлялось   новое   поколение,   которому   предстояло    просуществовать
тысячелетия - и уйти намного вперед.
     И  они  отправлявшись  в  путь,  двигавшись  до  тех  пор,  пока   не
оказывались здесь, чтобы сгореть в нашей атмосфере. И еще  управлять  всем
тем, что нужно, чтобы осуществить свое намерение.
     А  потому  для  нас,  активных,  ненасытных,  любопытных,  ищущих   и
странствующих землян, чья  жизнь  связана  с  поисками  знаний,  с  жаждой
знания, нам ничего не осталось. Только мусор  нашей  собственной  звездной
системы. А кроме этого - ничего.
     Мы  находимся  на  грани  смерти.  И  не  будет  никаких  межзвездных
путешествий. Не потому что мы не можем. Мы могли бы отправиться к звездам.
Но теперь выяснилось,  что  нас  должны  допустить  к  ним.  Это  была  Их
Вселенная, так что мы, на Земле, оказались на задворках.
     Не зная, чем это обернется, Итк говорил без злых  намерений,  но  для
многих из нас его рассказ прозвучал трубным гласом. Для тех,  кто  мечтал,
кто желал большего, чем Порталес.
     Я отвернулся от него и поднял взгляд к небу. Небо пылало.
     Я поплотнее сжал в кармане пузырек  со  снотворным.  Слишком  уж  тут
светло.

                              Харлан ЭЛЛИСОН

                                  СОЛДАТ

     Куарло еще глубже вжался в укрепокоп,  плотнее  обернул  вокруг  себя
края плаща. Даже тройная подкладка капюшона не могла противостоять  стуже,
царящей на поле боя. Сквозь свинцовую подкладку  просачивалась  вода.  Она
разъедала кожу и ткани  мышц.  Его  снова  зазнобило.  Приходилось  ждать,
вслушиваться в ожидании телепатического приказа, который мог поступить  от
старшего офицера.
     Он ощупал пальцами кромки укрепокопа,  подметив  про  себя,  что  тот
недостаточно укреплен. Солдат  вытащил  из  сумки  небольшой  молекулярный
уплотнитель и осмотрел его. Калибратор соскользнул на  одно  деление,  вот
почему вокруг окопа такая мягкая грязь.
     Слева восьмидесятинитевый луч прорезал ночной воздух, и Куарло быстро
убрал уплотнитель на место. Луч с шипением скользнул по небу и  ткнулся  в
броневой щит, отбрасывая кроваво-красные тени на грубое лицо Куарло.
     Броневой щит,  отразив  нитевой  луч,  ответил  в  отместку  вспышкой
собственных лучевых  орудий.  Залп.  Второй.  Третий.  Восьмидесятинитевый
огрызнулся еще раз, слабея, и был подавлен. Мгновение спустя ударная волна
взрыва его камер встряхнула землю вокруг Куарло, осыпав его комками  грязи
и щебнем. Еще мгновение, и ударила шрапнель.
     Беззвучно молясь, Куарло распластался на дне окопа. Он  знал  -  шанс
выжить мизерный. Сколько выживших? Трое на тысячу?  Он  не  питал  никаких
иллюзий. Куарло был простым пехотинцем и знал, что умрет в разгар  Великой
Седьмой Войны.
     Взрыв  восьмидесятинитевого  послужил  сигналом.   На   полную   мощь
заработала артиллерия. В черном небе сплелась  паутина  лучей,  исчезла  и
появилась вновь, меняясь с каждой секундой, играя  всеми  цветами  радуга,
расцвечиваясь спектром таких красок, каким Куарло  не  смог  бы  подобрать
названий. Куарло сжался в комок на дне грязного укрепокопа.
     Он был хорошим  солдатом,  знал  свое  дело.  Когда  металлические  и
энергетические  звери  рычали  друг  на  друга  там,  наверху,   одинокому
пехотинцу ничего не оставалось делать, только умереть. Он ждал,  зная  что
очень скоро настанет его время. Как бы свирепы не были войны,  сколько  бы
ни зависели от кнопок, все сходилось на простом пехотинце.  Так  и  должно
быть, ведь воевали-то все-таки люди.
     Куарло замер, размышляя и настороженно выжидая.  Состояние,  знакомое
всем военным, состояние, когда нет ничего, кроме грохота орудий.
     Звезды словно исчезли с неба.
     Внезапно погасли нитевые лучи, паутина  вспыхнула  в  последний  раз.
Снова опустилась тишина. Настал тот самый миг. Куарло насторожился, полное
внимание. Он хотел услышать единственный звук, единственный. В  его  мозгу
должна  прозвучать  команда,  тогда  он  начнет  действовать.  Стратеги  и
психиатры совместно разработали  эту  систему:  тон  -  музыкальный  звук,
отдающий приказ - был запечатлен, впечатан,  вштампован  намертво  в  мозг
каждого солдата.  Когда  командир  пошлет  телепатический  приказ,  Куарло
вскочит, как марионетка, и побежит в заданном направлении.
     Куарло предвкушал сигнал, и точно за секунду до настоящего приказа  в
его черепе взорвалось: "Вперед!"
     На секунду  раньше  чем  следовало  Куарло  выскочил  из  укрепокопа,
прижимая  к   груди   брандельмайер,   чувствуя   успокоительную   тяжесть
пластикового бандольера и сумки, висевшей  на  животе.  Он  выскочил  чуть
раньше, чем раздалась настоящая команда.
     Все случилось из-за этой лишней секунды. Никакие другие совпадения не
смогли бы создать подобной ситуации. Когда первые залпы  вражеских  орудий
столкнулись с лучами орудий армии Куарло, они встретились в точке, которая
по всем правилам должна была быть пустой. Но  Куарло  выпрыгнул  из  окопа
слишком рано. Когда лучи встретились, солдат  оказался  как  раз  в  точке
встречи.
     Три сотни лучей сплелись в решетку, соединились в  сверкающую  радугу
и, разбрасывая отрицательно заряженные частицы на двести метров в  воздух,
замкнулись и ... выкинули солдата с поля боя.

     С Натаном Швахтером сердечный приступ  случился  прямо  на  платформе
метро.
     Прямо перед ним из ниоткуда  материализовался  солдат,  вымазанный  в
вонючей грязи, свирепо оглядывающийся... Как  раз  в  этот  момент  старик
Швахтер собирался бросить монетку в автомат жевательной резинки.
     Комбинезон Куарло  был  металлизирован,  поэтому  дематериализация  и
последующая материализация  его  не  затронули.  В  замешательстве  солдат
уставился на бледное лицо старика и вздрогнул, когда  старик  пронзительно
закричал.
     С все возрастающим ужасом Куарло наблюдал как  бледное  лицо  старика
исказилось, как он упал на замусоренную  платформу.  Старик  схватился  за
грудь, задергался и несколько раз всхлипнул. Его ноги судорожно задрожали,
а рот начал беззвучно открываться и закрываться. Он умер с открытым  ртом,
глядя в потолок.
     Некоторое время Куарло разглядывал тело, но без интереса: смерть, что
могла значить одна смерть, когда каждый  день  умирали  десятки  тысяч,  и
гораздо страшнее.
     Рев прибывающего поезда заполнил все  его  сознание.  Черный  туннель
вместо мира, объятого  войной.  А  из  туннеля  доносился  рев  невидимого
чудовища, несущегося на солдата из темноты.
     Боец, живущий в Куарло, заставил его согнуться, встать  на  колено  и
нацелить винтовку на зев туннеля.
     Голос из плотной толпы на платформе перекрыл шум подходящего поезда:
     - Это он! Он застрелил старика! Он сумасшедший!
     Головы повернулись, широко раскрылись глаза.  Маленький  человечек  с
лысиной, отражающей свет ламп  на  потолке,  тыкал  трясущимся  пальцем  в
Куарло.
     Словно два потока хлынули одновременно  -  часть  толпы  отшатнулась,
другая часть - придвинулась к солдату. Тут  из  туннеля  выпрыгнул  поезд,
ревя так, что каждая клетка тела  солдата  задрожала.  Рот  Куарло  широко
раскрылся в беззвучном вопле, и, скорее рефлекторно, чем преднамеренно, он
выпустил заряд из брандельмайера.
     Трехнитевый холодный голубой луч  с  шипением  выскользнул  из  дула,
пронесся вдоль перрона и вонзился в передний вагон.
     Часть пустого вагона растаяла, поезд со скрежетом остановился. Металл
расплавился как кусок пластмассы на горелке.
     Куарло сразу пожалел о  выстреле,  лишь  только  почувствовал  отдачу
оружия. Он находился там, где  ему  не  следовало  находиться.  Где  он  -
другая, более сложная проблема. Он знал, что попал в опасное положение. За
каждым своим шагом нужно следить... похоже первый шаг оказался  неудачным.
Но этот шум...
     Звуки боя были достаточно неприятны, но  грохот  поезда  в  замкнутом
пространстве - кошмар неописуемый.
     Пока солдат  тупо  глядел  на  дело  своих  рук,  толпа  позади  него
разбежалась.
     Трое плотных служащих метро в униформе черного цвета схватили Куарло,
один за локоть, другой вокруг талии, третий за шею. Солдат проревел что-то
неразборчивое и отшвырнул их. Один заскользил по платформе  на  заднице  и
врезался в облицованную плиткой стену, второй, размахивая руками, влетел в
толпу; а третий попытался удержаться, вцепившись в  шею  солдата,  но  тот
поднял служителя над головой, разрывая ненадежный захват, и швырнул его об
колонну.  Служащий  ударился  о  камень,  соскользнул  вниз  и  застыл   с
неестественно искривленной спиной.
     Толпа завопила, снова шарахнувшись назад.  По  ней  волнами  пробегал
ужас. Несколько женщин, находившихся поближе, неожиданно заметили кровь на
лице одного из служащих и стали прыгать на рельсы.
     Накатившись единой массой, толпа заставила солдата на шаг  отступить.
На мгновение Куарло забыл, что все еще держит брандельмайер, но  вспомнив,
он тут же поднял оружие с угрожающим жестом,  и  безликая  масса  толпы  в
едином порыве качнулась назад.
     Кошмар!  Для  Куарло  все  это  стало  каким-то  новым   бесформенным
кошмаром. Здесь не было войны, где всех, кого бы он не  увидел,  надлежало
уничтожать.  Другая  ситуация  -  и  он  оказался   дезориентирован.   Что
происходит?
     Куарло прижался к стене, он вспотел от страха. Он  знал,  что  должен
погибнуть на войне, однако этого не случилось. Теперь он очутился здесь...
Где бы он ни находился, и куда бы ни исчезло поле боя, люди вокруг  ходили
без оружия - явно гражданские. И все же он убил... Что же с ним произошло?
Куда исчезло поле боя?
     Солдат осторожно обошел колонну и остановился. Он знал,  позади  него
люди, как и впереди. Он начал подозревать,  что  выхода  отсюда  нет.  Так
перепутались его  мысли,  так  близок  он  оказался  к  истерике,  простой
пехотинец... Его мозг усиленно отвергал возможность подобного  перемещения
из войны в эту новую и, некоторым образом, более ужасную ситуацию.  Куарло
сосредоточился только на одной мысли, как  и  подобает  хорошему  солдату.
Выбраться отсюда!
     Он заскользил вдоль стены; толпа расступилась  при  его  приближении,
смыкаясь за его  спиной.  Один  раз  он  круто  обернулся,  отгоняя  людей
подальше черной пастью брандельмайера. И снова он не решился (сам не  зная
почему) стрелять.
     Он чувствовал, они - враги. Но  они  были  безоружны.  Тем  не  менее
раньше его это не останавливало. Городок на территории Тетра-Омска, где-то
за Волгой. Там они  тоже  оказались  без  оружия...  Площадь  была  просто
запружена гражданскими, которых он сжег без колебаний. Почему же он медлил
теперь?
     Бравдельмайер хранил молчание. Куарло почувствовал движение в  толпе,
отличающееся от общей бестолковой суматохи. Там что-то происходило. Куарло
вжался в стену. Тут сквозь толпу пробился человек в синей форме с  медными
пуговицами.
     Человек с первого взгляда оценил немигающее черное око брандельмайера
и замахал руками, приказывая очистить  место.  Он  закричал  во  всю  силу
легких, так что выступили вены на висках:
     -  Убирайтесь  прочь!  Парень   свихнулся!   Он   может   кого-нибудь
пристрелить! Рвите когти!
     В дальнейших призывах толпа не нуждалась. Она разломилась  посередине
и потекла к лестницам.
     Куарло  развернулся,  выискивая  глазами   другой   выход,   но   оба
вспомогательных эскалатора оказались  забиты  безжалостно  пинающими  друг
друга пассажирами, стремящимися  поскорей  убраться  отсюда.  Он  попал  в
западню.
     Полицейский стал рыться в кобуре. Куарло уловил его движение  уголком
глаза.  Инстинктивно  он  понял,  что  делает  незнакомец.  Он   готовится
применить  какое-то   оружие.   Солдат   прыгнул   в   сторону,   поднимая
брандельмайер. Полицейский нырнул за колонну как раз в то мгновение, когда
солдат нажимал на спуск.
     Тройная нить ярко-голубой энергии выпрыгнула из пасти брандельмайера.
Луч прошел над толпой и  аккуратно  срезал  двухметровый  фрагмент  стены,
поддерживающей лестницу у выхода.
     Ступеньки заскрипели, раздался стон изувеченного металла, пытающегося
удержаться на ненадежной опоре. Полицейский испуганно  огляделся,  увидел,
как сгибаются под весом эскалатора металлические опоры,  повернул  лицо  с
расширенными от удивления глазами к  солдату,  и  дважды  выстрелил  из-за
колонны, оглушив всех грохотом выстрела в замкнутом пространстве.
     Вторая пуля угодила солдату чуть выше кисти левой руки. Брандельмайер
выпал из его рук. С изумлением Куарло смотрел на кровь,  растекающуюся  по
мундиру.
     Какой тип оружия применял этот человек в синей одежде? Только не луч,
нет. Ничего похожего он не видел раньше. Луч  изжарил  бы  его  на  месте.
Какое-то  оружие,  использующее  реактивно-метательную   силу...   и   оно
повредило ему руку. Куарло продолжал тупо смотреть, как из  раны  на  руке
течет кровь.
     Полицейский, теперь немного успокоившись, не  торопился  нападать  на
этого человека в странной одежде.  Служитель  закона  осторожно  вышел  из
своего укрытия, обогнул край  платформы,  пытаясь  подобраться  поближе  к
Куарло,  чтобы  всадить  в  него  еще  пулю,  в  случае  если  тот  окажет
сопротивление.
     Но  солдат  продолжал  стоять  на  месте,  широко  расставив  ноги  и
разглядывая свою рану, гадая, что же с ним происходит, куда же  он  попал.
Визг пролетающих поездов приводил его в замешательство, как  и  варварская
тактика противника.
     Полицейский двигался медленно, но не останавливался, в  любой  момент
ожидая, что солдат сорвется с места и побежит. Однако раненый оставался на
месте, будто врос в камень. Полицейский напряг мышцы и  прыжком  преодолел
оставшиеся несколько футов.
     Он яростно обрушил пистолет на шею Куарло, ударил возле  уха.  Солдат
медленно повернулся и с изумлением посмотрел на полицейского.
     Его глаза помутнели, и он упал на платформу.
     Когда серый клубящийся туман начал заполнять его сознание, одна мысль
кольнула его: "Он ударил  меня.  Физический  контакт?  Я  не  могу  в  это
поверить! В какую же историю я влип?"

     Света было мало. Тени скользили и колебались, неохотно образуя что-то
плотное.
     - Эй, друг? Есть огонек?
     Тени плясали перед глазами Куарло, но он знал, что  лежит  на  спине,
глядя вверх. Он повернул голову и  медленно  сфокусировал  взгляд.  Стена,
почти у кончика  носа.  Другая  стена,  примерно  в  трех  футах,  плавала
бесформенным серым пятном. Он неожиданно понял как болит затылок, медленно
пошевелился, покачивая головой, но боль осталась. Тут  он  обнаружил,  что
лежит на  твердой  металлической  поверхности,  и  попытался  сесть.  Боль
переместилась  выше,  вызывая   тошноту.   На   мгновение   зрение   опять
расфокусировалось.
     Потом все встало на свои места, и солдат медленно сел.  Он  перекинул
ноги через острый край того, что показалось ему мелким корытом.  Это  была
металлическая койка без матраса, дно которой выгнулось от веса  тел  сотен
людей, лежавших на ней до Куарло.
     Он находился в камере.
     - Эй! Я спросил, у тебя нет спичек?
     Куарло  отвернулся  от  голой  стены  и  посмотрел  за   решетку.   К
металлическим прутьям  прижалось  лицо  с  разбухшим  носом.  Человек  был
маленького роста  и  в  грязных  лохмотьях,  вонь  от  которых  необычайно
раздражала Куарло. Глаза незнакомца были налиты кровью, а  нос  пересекали
синие и красные вены. Алкоголь сочился из каждой  поры,  превращая  нос  в
ужасный потрескавшийся угреватый пузырь. Куарло  понял,  что  находится  в
заключении, по одному виду и запаху заключенного он понял, что попал не  в
военную тюрьму. Незнакомец как-то странно разглядывал его.
     - Спички, Чарли? Есть спички? - он пожевал толстыми  мокрыми  губами,
сжимавшими окурок сигареты. Куарло бессмысленно смотрел на него, он не мог
понять ни единого слова. Тогда незнакомец стал произносить слова медленно,
отчетливо, и все же смысл остался Куарло непонятным, хотя он знал -  нужно
ответить.
     - Маринес Куарло Клобрегни, пирьт, зихфифвунохтотонин, -  пробормотал
солдат заученные слова на одном дыхании.
     - За что ты сердишься на меня, приятель? Не я тебя  сюда  засадил,  -
возразил жаждущий спичек. - Я только хотел попросить тебя дать  прикурить.
- Он вынул изо рта и показал солдату двухдюймовый окурок. -  За  что  тебя
посадили в изолятор, а не к нам, в общую камеру? - он указал пальцем через
плечо, и Куарло заметил, что в тюрьме находились и другие заключенные,  но
они сидели все вместе.
     - Ну и ладно, черт с тобой! - пробормотал алкоголик.
     Он еще раз ругнулся, повернулся, отошел и уселся с  четырьмя  другими
пьяницами, как один похожих друг на друга.  Развалясь  на  скамьях  вокруг
грубого стола, прикрученного к полу, они продолжали плевать в потолок.
     - Псих, - объявил алкоголик, искавший спички, кивнул лысым черепом  в
сторону солдата в длинном капюшоне  и  металлизированном  мундире,  плотно
обтягивающем тело. Он  начал  небрежно  листать  ветхие  остатки  древнего
журнала, словно знал каждую строчку наизусть, а  каждую  фотомодель  щупал
лично.
     Куарло огляделся: камера  была  десяти  футов  высотой  и  восьми  по
диагонали, раковина с краном холодной воды,  устройство  без  стульчака  и
бумаги, металлическое корыто, по размерам  способное  разместить  человека
среднего  роста,  прикрепленное  к  стене.  Зарешеченная  лампочка  тускло
светила с потолка. Три стены прочного металла. Четвертой  стеной  являлась
решетчатая дверь.
     "Уплотнитель без труда расплавит железо", - подумал он и инстинктивно
потянулся к сумке. Он в первый раз вспомнил о ней и сразу  понял,  что  ее
успокоительный вес исчез. Исчез и бандольер,  и  брандельмайер,  и...  его
сапоги. По-видимому, кто-то пытался стащить его капюшон, но тот был частью
металлизированного костюма.
     Потерять сумку... обидно. Все случившееся произошло так  быстро,  так
неожиданно. Солдат был подавлен, чувство  глубокой  безысходности  владело
им. Он сел на койке, края которой впились ему в бедра. Его голова все  еще
болела от удара,  нанесенного  полицейским.  Он  ощупал  трясущейся  рукой
голову, короткие волосы, подстриженные на солдатский манер. Потом заметил,
что его левая рука довольно опытно перевязана. Он не чувствовал боли.
     Мгновенно  всплыли  воспоминания  о  случившемся,  его  мысли   снова
вернулись к войне. Телепатическая команда, прыжок из укрепокопа, оружие на
изготовку, шипящий шорох, и вселенная  вокруг  него  взорвалась  миллионом
сверкающих крошечных звезд всевозможных тонов и оттенков. И  неожиданно  с
поля Великой Седьмой Войны  во  время  наступления  на  вражеские  позиции
Руски-Чинков он попал невесть куда...
     Оказался в каком-то темном каменном туннеле, а огромный зверь с ревом
выскочил на него из темноты. Человек в синем мундире выстрелил в  него,  а
затем ударил.  Прикоснулся  к  нему!  Без  радиационных  перчаток!  Откуда
человек знал, что Куарло не заминирован радиантами? Он же  мог  умереть  в
одно мгновение.
     "Куда я попал? В какую войну вовлечен? Может это Руски-Чинки или  его
собственные Три-Континенторы?" - он не мог знать, не мог найти объяснения.
     Чуть позже он задумался о более важном. Если его взяли  в  плен,  они
захотят допросить его. С этим можно побороться. Он пробежал языком во  рту
в поисках полого зуба. Тот опустел. "Комочек яда исчез,  -  подумал  он  с
отчаянием. - Наверное, выпал, когда тот, синий, ударил меня".
     Теперь понятно, он полностью в их руках. Кем могли они быть, это  уже
второе дело.  С  пропажей  яда  он  не  мог  воспрепятствовать  извлечению
информации. Плохо, очень плохо согласно тому, что он знал.
     Они могли использовать пробники или дискополиты, гипнобич  или  сотню
других методов, любой из которых раскроет  им  численность  его  войсковой
части, расположение батарей, досягаемость орудий, личность  и  мысле-волну
каждого офицера - очень многое. Больше, нежели, как ему кажется, он знает.
     Куарло стал очень важным пленником Войны. "Я должен выдержать пытки",
- решил он.
     Почему?
     Мысль появилась и тут же исчезла.  Она  оставила  лишь  одно  сильное
ощущение: "Я презираю Войну, все войны вместе и каждую в отдельности".  Но
даже и это ощущение быстро прошло. Солдат снова остался  один  на  один  с
реальностью, пытаясь понять, что  же  с  ним  произошло,  какое  секретное
оружие применили для его поимки, и  если  эти  нечленораздельно  говорящие
варвары использовали метательно-реактивное оружие,  могли  ли  они  вообще
извлечь из него какую-либо информацию.
     "Клянусь, они ничего  не  узнают  от  меня,  кроме  имени,  звания  и
воинского номера", - с отчаянием подумал он.
     Куарло  снова  пробормотал  эти  слова,  словно  те   придавали   ему
уверенность: "Маринес Куарло Клобрегни, пирьт, зихфифвунохтотонин."
     Алкоголики за столом подняли головы. Человек с носом  цвета  розового
куста потер грязной рукой складки на подбородке и философски изрек:
     - Псих!

     Куарло мог бы остаться навечно в  камере,  если  бы  его  приняли  за
маньяка или психопата. Но сержант в приемной,  зарегистрировавший  солдата
после того, как тот получил медицинскую помощь,  заинтересовался  странным
оружием.
     Когда он запирал вещи Куарло, то оставил брандельмайер, совершенно не
понимая, какая кнопка или переключатель регулировали его мощность,  и  что
тот может натворить... и расплавил  стальную  стену.  Три  дюйма  листовой
стали выгорели насквозь. Тогда сержант  вызвал  капитана,  капитан  вызвал
ФБР, ФБР связалось со Службой Безопасности, а Служба Безопасности сказала:
"Нелепо!", но решила проверить. Когда брандельмайер полностью исследовали,
насколько его вообще можно было исследовать (винтовка не имела ни швов, ни
видимого источника энергии, но обладала  фантастической  дальнобойностью),
пришлось поверить. Солдата вывели из камеры и вместе с сумкой направили  в
штаб Секретной Службы в Вашингтоне, в общество психолога  и  лингвиста  по
имени  Соумс.  Брандельмайер  полетел  отдельным  самолетом,   а   солдата
отправили на вертолете, впрыснув дозу снотворного.
     Психолог Соумс с  длинными  нечесаными  волосами,  лицом  похожий  на
голодающего художника, а темпераментом - на святого,  прилетел  специально
заказанным самолетом из Колумбийского университета. Сумку Карло  доставили
в аэропорт на бронированном грузовике под усиленной охраной. Все прибыли в
Вашингтон с разницей во времени не более десяти минут и были  переправлены
в подземную часть здания Секретной Службы.
     Когда Куарло очнулся, он снова обнаружил себя  в  камере,  но  совсем
непохожей на первую.  Никаких  решеток,  стены  с  мягкой,  но  достаточно
твердой обивкой. Куарло несколько раз обошел камеру,  выискивая  дверь,  и
нашел то, что очевидно было дверью. Но он не смог даже  просунуть  в  щель
пальцы.
     Он  сел  на  мягко  подбитый  пол  и  с  недоумением  потер   коротко
остриженные волосы. Неужели ему так никогда и не удастся понять, что же  с
ним произошло. Когда он сможет избавиться от неприятного ощущения, что  за
ним наблюдают?
     Сверху, через стекло,  которое  выглядело  из  камеры  вентиляционной
решеткой, за солдатом следили.
     Лил Симз и его секретарь на коленях склонились у окна в полу вместе с
психологом Соумсом. Если Соумс был нечесаным,  неухоженным,  неряшливым  и
медлительным, то Лил Симз  был  подтянутым,  аккуратным  и  деловитым.  Он
исполнял функции специального советника  безымянного  отделения  секретной
службы уже в течение пяти лет, имел дело в основном с очень загадочными  и
необычными проблемами,  слишком  деликатными,  чтобы  решать  их  обычными
методами. Эти годы своеобразным образом закалили его: он  без  промедления
мог  признать  подлинность  любого  событий  и  еще  быстрее  мог  выявить
подделку.
     В первую  же  минуту  тренированные  инстинкты  подсказали  ему,  что
человек  внизу  выходит  за  все  рамки.  Его  нельзя   отнести   к   типу
"алкоголиков",  "чужестранцев"  или  "психопатов",  он  настолько  заметно
отличался, был настолько иным, что Симз был ошеломлен.
     - Шесть футов три дюйма  ростом,  -  диктовал  он  девушке,  стоявшей
рядом.  Она  сделала  пометку  в  блокноте,  и  он  принялся   перечислять
дальнейшие  характеристики  солдата,  сидевшего  в  камере.  -  Коричневые
волосы, подстриженные так коротко, что  можно  видеть  череп.  Коричневые,
нет, черные глаза. Шрамы: над левым  глазом,  второй  проходит  по  центру
левой щеки, третий - на  переносице,  три  параллельных  шрама  на  правой
стороне подбородка, очень маленький шрам над правой бровью,  и  последний,
который я вижу, за левым ухом. Он носит что-то вроде  комбинезона,  плотно
прилегающего к телу, обтягивающего  ноги  и  соединяющегося  с  капюшоном.
Похоже на какую-то металлическую ткань.  Что-то  еще...  может  это  и  не
важно,  но  с  другой  стороны...  -  он  немного  пожевал  губами,  затем
старательно описал свое ощущение. - Его голова  довольно  странной  формы.
Лоб более крупный, чем у большинства людей, выступающий вперед,  словно  у
него равномерная шишка по всему лбу от удара. Ну вот, как будто и все.
     Симз откинулся назад, вытащил из кармана трубку и  задумчиво  пососал
ее. Затем медленно встал, все еще заглядывая в камеру через окно  в  полу,
пробормотал что-то про  себя,  и  когда  Соумс  спросил,  что  он  сказал,
советник повторил:
     - Я думаю, нам в руки попало что-то  такое,  обо  что  можно  здорово
обжечься.
     Соумс понимающе кивнул:
     - Вы сумели что-нибудь понять из того, что он уже говорил?
     Симз покачал головой.
     - Нет. Почему мы вас и пригласили. Похоже, он повторяет одну и ту  же
фразу, но говорит слишком неразборчиво.  Это  не  похоже  на  какой-то  из
известных нам языков или диалектов.
     - Я бы хотел попробовать, - мягко улыбаясь, сказал  Соумс.  Он  любил
бросать вызов. Простота вызывала у него  удовлетворенность,  он  стремился
искать новые, неразрешимые проблемы.
     Симз в знак согласия кивнул, но по выражению глаз и  по  сжатому  рту
можно было судить о его мыслях.
     - Полегче с ним, Соумс. У меня сильное предчувствие, что  это  что-то
совершенно новое, такое, чего мы не понимаем...
     Соумс снова улыбнулся, на этот раз снисходительно.
     - Будет вам, мистер Симз. В конце концов, он  всего-навсего  "чужак".
Все, что нам нужно сделать - это выяснить страну, из которой он приехал.
     - Вы уже слышали его речь?
     Соумс отрицательно покачал головой.
     - Тогда не решайте  сгоряча.  Слово  "чужак"  может  оказаться  более
уместным, чем вы думаете. Только не так, как вы думаете.
     На лице Соумса отразилось замешательство. Он  слегка  пожал  плечами,
словно не имел представления о том, что имеет в виду Симз, и не слишком-то
заинтересован, успокаивающе похлопал Симза по плечу, чем  сильно  разозлил
советника, заставив того еще чаще затягиваться своей незажженной трубкой.
     Секретарша оставила их, чтобы  напечатать  комментарии  советника,  а
Симз отвел  психолога  в  комнату  с  мягкой  обивкой,  еще  раз  попросив
обращаться с задержанным помягче.
     - Не забывайте, мы не знаем,  откуда  он  появился.  Резкие  движения
могут его напугать. Наверху будет охранник, за дверью тоже мой человек, но
кто знает, что от него можно ожидать?
     Соумс испуганно посмотрел на Симза:
     - Вы говорите так, словно он туземец-каннибал. С  таким  костюмом  он
должен быть вполне цивилизованным. Вы что-нибудь подозреваете, не так ли?
     Симз махнул рукой.
     - То, что я подозреваю, слишком невероятно. Просто будьте  помягче  и
постарайтесь выяснить, что он говорит и откуда появился.
     Симз уже давно  решил,  что  до  поры  до  времени  лучше  никому  не
рассказывать о могуществе брандельмайера, но он был абсолютно  уверен,  ни
одна  из  иностранных  держав  не  способна  изготовить  ничего  похожего.
Испытательные стрельбы на полигоне просто ошеломили его.
     Соумс открыл дверь и нерешительно вошел. Симз уловил, как  изменилось
выражение лица незнакомца,  когда  появился  психолог.  Похоже,  им  долго
придется ждать.

     Соумс  был  белым,  как  зубная  паста.  Его   лицо   вытянулось,   а
самодовольное выражение, не покидавшее  его  лицо  с  момента  прибытия  в
Вашингтон, исчезло. Симз покопался  в  кармане,  выудил  помятую  пачку  и
небрежно перебросил ее через стол. Психолог вынул одну  сигарету,  засунул
ее в рот и, забыв прикурить, заговорил:
     - Вы знаете, что вы поймали?
     Симз не ответил, зная, что  бы  он  ни  услышал,  его  уже  ничто  не
испугает. Он ждал чего-то фантастического.
     - Тот человек... вы знаете, откуда... тот солдат... клянусь богом, он
солдат... появился из... теперь вы подумаете, что  я  сошел  с  ума...  но
каким-то непостижимым образом я убежден... он прибыл из будущего!
     Симз поджал губы. Несмотря на то, что он был подготовлен, новость его
шокировала.   Он   знал,   это   -   правда,   единственное    объяснение,
соответствующее всем фактам.
     - Что вы можете мне рассказать? - спросил он психолога.
     - Ну, во-первых,  я  попытался  поговорить  с  ним,  задавая  простые
вопросы, указывая на себя и говоря "Соумс", потом я ткнул в него и смотрел
вопросительно, но он ответил строчкой белиберды. Я несколько часов пытался
сравнить его тон и произношение с диалектами  всех  известных  языков,  но
ничего не получалось. Он слишком проглатывал звуки. А потом до меня дошло.
Я заставил его написать. Надписи я не понял,  но  она  дала  мне  ключ.  Я
заставил его повторить фразу. Вы знаете, на чем он говорит?
     Симз покачал головой.
     Тогда лингвист объявил:
     -  Он  говорит  по-английски.  Всего  лишь  по-английски.   Но   этот
английский сильно искажен и слитен. Он стал  неузнаваемый.  Так  и  должно
быть в будущем. Что-то вроде извлечений из  уличного  слэнга,  сжатого  до
фантастических пределов. Во всяком случае, мне удалось разобрать его речь.
     Симз склонился вперед, крепко сжав незажженную трубку.
     - Что именно он говорил вам?
     Соумс прочитал с листа бумаги:
     -       Меня       зовут       Куарло       Клобрегни,       рядовой,
шесть-пять-один-два-два-девять.
     Симз пробормотал:
     - Боже мой... имя, звание и...
     - И воинский номер, - закончил Соумс. - Да, вот все, чем он  наградил
меня за трехчасовую работу. Я задал  ему  несколько  безобидных  вопросов:
откуда он прибыл, каковы его впечатления от нового места... К тому времени
я уже понял с кем имею дело, хотя я и не догадывался, откуда он прибыл. Но
когда он начал рассказывать о Войне, где он сражался, прежде чем  очутился
здесь, я сразу понял, что он из другого мира, из другого времени. Это само
по себе  слишком  фантастично...  Черт  возьми,  я  просто  не  знаю,  что
подумать.
     Симз понимающе покивал головой:
     - Как вы думаете, из какого времени он явился к нам?
     - Не могу сказать. Он говорит, что его год - а он  еще  не  понимает,
что попал в прошлое - его год - К-79. Он не знает, когда стал  применяться
иной стиль летоисчисления. Насколько он понимает, период  "К"  длится  уже
достаточно долго, хотя  он  слышал  истории  о  событиях,  происшедших  во
времена, которые они называют "ГВ". Лишено какого-либо смысла для нас,  но
могу  поручиться,  нас  разделяет  больше  тысячелетий,  чем  можно   себе
вообразить.
     Симз нервно пригладил волосы. Проблема оказалась  намного  серьезнее,
чем он думал.
     - Послушайте, профессор Соумс, я хочу, чтобы  вы  остались  с  ним  и
обучили современному английскому.  Попробуйте  выудить  из  него  побольше
информации и дайте ему понять, что мы не причиним ему вреда. Хотя один бог
знает, - добавил специальный советник с дрожью  в  голосе,  что  он  может
вытворить. Какими знаниями он может обладать!
     Соумс согласно кивнул:
     - Не возражаете, если я несколько часов посплю? Я  пробыл  с  ним  не
менее девяти часов и уверен, он нуждается в отдыхе не меньше меня.
     Симз согласился, и психолог отправятся спать  в  комнату  отдыха.  Но
когда Симз заглянул в смотровое окно двадцать минут спустя, солдат все еще
бодрствовал, все еще нервно оглядывался. Похоже, отдых ему не требовался.
     Симз серьезно забеспокоился. Кодированная телеграмма  от  президента,
которую он получил  в  ответ  на  свой  запрос,  еще  больше  завела  его.
Проблема, вставшая перед ним, принимала все более угрожающие формы.
     Он отправился в другую комнату отдыха, последовав примеру Соумса.  По
всему было видно, спать долго не придется.

     Проблема: человек  из  будущего.  Обыкновенный  человек,  без  особых
талантов, без выдающегося интеллекта. Эквивалент: человек с улицы.
     Человек, который владеет маленькой фантастической машинкой, способной
превращать песок в плотный материал, прочнее стали, но который не имеет ни
малейшего понятия, как она работает,  или  каков  принцип  ее  устройства.
Человек, чье знание прошлой истории так же сумбурно, как и знание среднего
современного человека.  Солдат.  Без  каких-либо  других  талантов.  Умеет
воевать. Что делать с таким человеком?
     Решение: неизвестно.

     Лил Симз отодвинул чашку кофе.  Он  был  уверен:  если  ему  еще  раз
доведется попробовать такой  отвратительный  напиток,  его  вытошнит.  Три
бессонных ночи и дня, только на декседрине и черном кофе. Его нервы  почти
сдали. Он огрызался  на  клерков  и  рычал  на  секретарш,  безостановочно
расхаживал по кабинету, сломал пять курительных трубок. Он задыхался,  его
желудок болел.
     А решение так и не приходило.
     Невозможно сказать: "Ну, ладно, у нас объявился человек из  будущего.
Ну и что из того? Отпустим его, пусть начнет новую жизнь в нашем  времени,
ведь мы не можем вернуть его назад".
     Так сделать было невозможно по нескольким причинам:
     1. - Что, если солдат  не  сумеет  приспособиться?  Тогда  он  станет
потенциальной угрозой.
     2. - Если противостоящая сторона -  а  бог  знает,  в  мире  найдется
немало сил, жаждущих заполучить  такое  секретное  оружие,  как  Куарло  -
захватит его, и каким-нибудь способом умудрится разгадать принципы  работы
винтовки, уплотнителя. Что тогда?
     3. - Солдат привык к войне, он знал только войну и, в  конце  концов,
будет искать, вынашивать идею войны.
     Были и другие причины. Нет, с Куарло необходимо что-то сделать.
     Засадить его в тюрьму?
     За что? Человек не совершил никакого преступления. Правда, из-за него
от разрыва сердца погиб один человек на платформе метро. Но Куарло напугал
поезд.  На  него  напали  служащие,  один   из   них   заработал   перелом
позвоночника, но все остались живы.  Нет,  Куарло  всего  лишь  напуганный
чужеземец в мире, который не известен ему. Так совершенно точно высказался
Хаусман.
     Убить его?
     По тем же причинам несправедливо и жестоко...
     Найти ему место в современном обществе? Чем он станет заниматься?
     Симз  задумался,  перебирая   всевозможные   варианты,   рассматривая
ситуацию  под  всевозможными  углами.  Проблема  выглядела   неразрешимой.
Обыкновенный   пехотинец,   не   знающий   иной    жизни    кроме    жизни
профессионального солдата. Какой от него толк?
     Все, что знал Куарло - война. И неожиданно Симз сам ответил за  себя.
Если он не знает другой жизни, кроме жизни солдата, почему бы  не  сделать
его солдатом? Но кто может поручиться, что он не  превратится  во  второго
Гитлера или Чингиз-Хана? Нет, если он снова  станет  солдатом,  то  только
усугубит проблему.
     Может, он станет специалистом по  тактике?  Может,  получиться?  Симз
нажал кнопку интеркома и сказал секретарше:
     - Соедините меня с генералом Мэйном, генералом Польком  и  секретарем
министерства обороны.
     Он вернул переключатель  в  первоначальное  положение.  Вполне  могло
сработать. Если убедить Куарло заняться разработкой планов  операций,  раз
уж он понял, куда попал, и что люди, у которых он находился, не  были  его
врагами, союзниками Руски-Чинков. (Кстати, какой простор  для  размышлений
открывала эта пара слов!)
     Вполне могло сработать... Хотя Симз почему-то сомневался.

     Генерал Мэйн задержался, более подробно знакомясь с докладом, а Польк
и секретарь министерства обороны вернулись к своим повседневным  занятиям.
Генерал был крупным человеком с мягкими лицом и телом и помпезными  белыми
усами.  Он  печально  качал   головой,   словно   перед   началом   чтения
иероглифического послания у него украли розетский камень.
     - Извини, Симз, но он  для  нас  совершенно  бесполезен.  Великолепно
понимает военную тактику, но только в том случае, если она включает в себя
то,   что   он   называет   восьмидесятинитевыми   лучевыми   орудиями   и
"телепатическими контактами". Знаешь, все эти  войны  будущего  ведутся  в
равной степени как физически, так и психически. Он  никогда  не  слышал  о
танке или мортире, но те истории, которые он рассказывает о сожжении мозга
или спорах, несущих смерть,  могут  заставить  стошнить  кого  угодно.  Не
очень-то красиво ведутся у  них  войны.  Я  благодарю  бога,  что  мне  не
доведется увидеть это собственными глазами.  Я-то  был  уверен,  что  наши
войны отвратительны и бесчеловечны. Общественное мнение заклеймило нас  за
жестокость и массовые уничтожения. Но самое странное  заключается  в  том,
что этот парень, Куарло, сам презирает военщину! В какой-то момент, хоть я
чувствовал себя дураком, когда он рассказывал, я почти захотел  послать  к
черту карьеру и начать стучать в барабан разоружения!
     Генерал подвел итоги, и стало  очевидно,  что  Куарло  не  годится  в
тактики. Его научили сражаться на конкретной войне, и ему потребуется  вся
жизнь, чтобы приспособиться к современным условиям боя.
     Но это уже не играло роли. Симз был уверен, что  генерал  неумышленно
подсказал ему решение проблемы.
     Он должен согласовать его  со  службой  безопасности  и,  конечно,  с
президентом. Немалых усилий  будет  потрачено  на  прессу,  чтобы  убедить
людей: Куарло действительно подлинный человек из будущего.  Но  если  план
сработает, то Куарло Клобрегни, всего лишь солдат, может  оказаться  очень
ценным человеком.
     Симз принялся за  работу,  гадая,  не  стал  ли  он  слишком  большим
идеалистом.

     Десять солдат залегло в  замороженной  грязи.  Их  уплотнители  плохо
работали, поэтому песок и грязь в их  окопах  удалось  довести  только  до
слабозамороженного состояния. Сквозь  комбинезоны  проникал  холод,  а  из
уплотнителей накатывались волны жесткой радиации. Один из солдат закричал,
когда радиация пробила его защитный костюм. Он почувствовал, как тают  его
органы, поднялся, выблевывая кровь,  его  голова  была  разрезана  поперек
тройным лучом, наведенным роботом. Лицо исчезло, и полуобезглавленный труп
свалился обратно в окоп, на товарищей по оружию.
     Другой солдат небрежно отпихнул тело, подумав о своих четырех  детях,
погибших при рейде Руски-Чинков на Гарматополис, их послали  на  работы  в
болота. Его воображение нарисовало трех  девочек  и  маленького  мальчика,
бредущих по трясине с  привязанными  к  шее  сумками  для  минералов.  Они
собирали топливные камни. Он негромко заплакал. Звук плача  засек  телепат
Руски-Чинков, сидящий где-то за  линией  фронта,  и,  прежде  чем  человек
спохватился и опустошил свое сознание, телепат взялся за работу.
     Солдат вскочил со дна  окопа,  скрюченными  пальцами  схватившись  за
голову. Он рвал ногтями свое лицо, крича высоким и пронзительным  голосом,
пока  вражеский  телепат  выжигал  ему  мозг.  Мгновение,  и   его   глаза
превратились в черные зияющие дыры, человек упал рядом  со  своим  другом,
который уже начал разлагаться.
     Тридцативосьминитевый с воем выбросил  луч  над  головами  солдат,  и
восемь оставшихся бойцов увидели, как с оглушающим  ревом  вверх  взлетело
колесо лучемета. Горячая шрапнель с визгом проносилась над полем;  тонкий,
хрупкий и острый, как бритва, кусок  пластиковой  стали  перескочил  через
край укрепокопа и вонзился в голову одного  из  солдат.  Кусок  вошел  под
углом в ухо и, разрезав язык, наполовину высунулся из раскрытого  рта.  Со
стороны могло показаться, что солдат надел  на  ухо  какую-то  причудливую
серьгу. Он умирал в судорогах, довольно долго. Наконец, его подергивание и
всхлипывания  стали  совсем  невыносимыми,  и  один  из   его   товарищей,
воспользовавшись прикладом брандельмайера, положил конец его мукам, ударив
раненого в лицо. Приклад раздробил  нос,  послав  осколки  кости  в  мозг.
Человек умер мгновенно.
     Прозвучал сигнал атаки!
     У каждого в голове прозвучала телепатическая команда.  Они  выскочили
из окопа, все семеро разом, шепча про себя молитву  и  зная,  что  она  не
спасет. Ступая по склизкой земле, слыша над головой жужжание  бомб-пиявок,
обрушивающихся на боевые порядки противника, они пошли вперед.
     Ночь разрывали разноцветные карнавальные огни.
     Один из солдат напоролся животом на луч, и его отшвырнуло  в  сторону
метра на  четыре.  Он  упал  бесформенной  грудой  со  вспоротым  животом,
внутренности  вывалились  и,  искрясь  от  крови,  пульсировали  в   свете
разрывов.
     Из окопа впереди них высунулась чья-то голова, и трое  из  оставшихся
шести одновременно выстрелили. Оказалось, что это ловушка, настроенная  на
прямое  отражение  убийственного  заряда,  действующая  на  телепатической
волне. Хотя  тело  солдата-приманки  разлетелось  на  куски,  одновременно
погибли трое стрелявших, задетые отраженными лучами. Они загорелись. Языки
пламени выскальзывали из их ртов, из мгновенно обуглившихся отверстий, где
раньше находились глаза. Сработал телепат-пиротехник.
     Трое оставшихся разделились и бросились в  разные  стороны,  понимая,
что могут выдать себя мыслями о своих товарищах. Тут-то и заключался  ужас
жизни простого солдата, а не  специального  телепата,  действующего  из-за
линии фронта. Здесь, на поле боя, была только смерть.
     Биомина скользнула по земле и зацепилась за ногу одного из солдат,  а
потом взорвалась. Он лежал, стиснув разможженные  обрубки  ног,  чувствуя,
как его кровь стекает в  грязь.  Потом  он  потерял  сознание.  Смерть  не
заставила себя долго ждать.
     Один из оставшейся пары перескочил через  колючую  проволоку  и  сжег
бластером опорную точку тридцативосьмилучевого с  командой  из  двенадцати
человек, заплатив верхушкой своего черепа.
     Он остался в живых, и с любопытством, словно  сражение  прекратилось,
ощупал свой череп. За секунду до того,  как  он  свалился  на  землю,  его
пальцы наткнулись  на  что-то  выпуклое  и  скользкое.  Его  мозг  странно
светился в ночи, но никто этого не видел.
     Последний солдат нырнул под лучом, ударившим из темноты,  и  упал  на
руки. Он перекатился, почувствовал спиной края воронки от пиявочной  бомбы
и нырнул вперед. Луч скользнул по его  тени.  Солдат  избежал  смерти.  Он
лежал в воронке, чувствуя холод поля боя, и плотнее завернулся в плащ.
     Этим солдатом был Куарло... Он окончил свой рассказ и замер.
     ...аудитория безмолвствовала...

     Симз накинул плащ, поискал в кармане свою трубку. Аудитория  медленно
покидала зал,  сохраняя  молчание.  Словно  только  сейчас  люди  начинали
понимать услышанное.
     Решение предложил Симз.  Вдоль  длинного  стола  разложили  листки  с
воззваниями, многочисленные копии которого были развешены по всему городу.
Проходя по вестибюлю, он издали увидел  крупный  жирный  шрифт  заголовка:
"Подпишите эту петицию! Предотвратите то, о чем вы сегодня услышали!"
     Люди столпились вокруг стола, но Симз знал, это  символический  жест.
Новый закон был юридически утвержден и получил силу с  сегодняшнего  утра.
Хватит  войн...  ни  при  каких  обстоятельствах.  Сообщения   по   радио,
долгоиграющие пластинки, машины с  громкоговорителями  -  все  они  хорошо
поработали. Такие законы теперь вступали в силу по всему миру.
     Похоже, Куарло удалось добиться этого голыми руками. Симз остановился
набить трубку, взглянул на огромный  плакат  у  входа:  "Услышьте  Куарло,
солдата из будущего! Взгляните на человека из завтрашнего дня,  послушайте
его рассказы об удивительном  мире  будущего!  Бесплатно!  Без  каких-либо
обязательств!"
     Рекламная кампания оказалась на редкость эффективной.
     Куарло стал незаменимым, просто рассказывая о своей войне, о том, как
умирали люди в будущем.
     Нужен был  настоящий  солдат,  ненавидящий  войну,  чтобы  рассказать
людям, насколько она  отвратительна  и  бесславна.  И  в  грядущем,  каким
описывал  его  Куарло,  чувствовалось  позорное  поражение   человечества,
безнадежность. Так и хотелось остановить время и сказать: "Нет! Будущее не
будет таким! Запретим войны!"
     Конечно, уже было сделано немало шагов в  нужном  направлении.  Новые
законодательные акты вступали в жизнь, а тех, кто пытался  препятствовать,
поддерживал политику вражды, снимали с высоких постов.
     Куарло  отлично  поработал.  Только   одно   тревожило   специального
советника Лила Симза, заставляя произносить  молитвы,  придуманные  им  же
самим, и которых он никогда от себя не ожидал.
     Но ведь солдат вернулся во времени, это-то он знал наверняка.
     "Можно ли изменить  будущее?  Может,  оно  необратимо?  Как  избежать
будущего мира Куарло? Или вся их работа впустую? Не может быть!"
     Симз вернулся в здание, встал в очередь на подписание воззвания. Хотя
делал это уже в сотый раз.

                              Харлан ЭЛЛИСОН

                      У МЕНЯ НЕТ РТА, ЧТОБЫ КРИЧАТЬ

     Безжизненное тело Горристера висело головой вниз высоко над нами, под
самым потолком в компьютерном зале. Оно оставалось  неподвижным,  несмотря
на легкий, но пронизывающий ветерок, который вечно дул из главной  пещеры.
Бледное, как мел тело, привязанное к люстре за щиколотку левой ноги, давно
истекло кровью.  Вся  кровь,  похоже,  вытекла  через  аккуратный  разрез,
рассекающий горло  над  впалыми  щеками  от  уха  до  уха.  На  зеркальном
металлическом полу крови не было.
     Когда к нам присоединился Горристер и, взглянув наверх, увидел  себя,
мы уже догадались (но поздно), что  ЯМ  опять  оставил  нас  в  дураках  и
повеселился. Очередное развлечение... Троих из нас вырвало, едва мы успели
отвернуться друг от друга, повинуясь рефлексу столь  же  древнему,  как  и
тошнота, породившая его.
     Горристер побелел, будто узрел магический  символ,  предрекающий  ему
смерть.
     - О, Господи, - пробормотал он и пошел куда-то.
     Мы отправились следом за ним и  нашли  его  прислонившимся  спиной  к
одной из пощелкивающих компьютерных ячеек. Лицо  он  закрыл  руками.  Элен
опустилась на колени и погладила его по  голове.  Он  не  пошевелился,  но
голос из-под прижатых к лицу ладоней донесся до нас вполне отчетливо.
     - Почему бы ему просто не прикончить нас и не успокоиться на этом?  Я
не знаю, насколько меня еще хватит.
     Мы все думали о том же.
     Шел сто девятый год нашей жизни в компьютере.
     У Нимдока (это имя навязал ему компьютер,  ЯМу  нравилось  развлекать
себя странными звукосочетаниями) начались галлюцинации:  ему  пригрезились
консервы в ледяных пещерах. Я и Горристер отнеслись к этому с сомнением.
     - Ерунда, - сказал я. - Помните этого треклятого замороженного слона,
которого он нам внушил?  Бенни  тогда  чуть  с  ума  не  сошел.  Когда  мы
доберемся до консервов, они  окажутся  несъедобными.  Или  еще  что-нибудь
случится. Лучше о них забыть. Если мы здесь останемся, ему вскоре придется
предоставить нам что-нибудь, иначе мы просто сдохнем.
     Бенни пожал плечами.  Последний  раз  мы  ели  три  дня  назад.  Этих
личинок. Толстых, вязких личинок.
     Былой уверенности у Нимдока не было. Он знал, что шансы у  нас  есть,
но весьма небольшие. Хуже чем здесь уже не будет. Может похолодать, но это
не имеет значения. Жара, холод, ливень, кипящая лава или саранча - разницы
нет. Машина мастурбирует, и мы должны покориться этому или умереть.
     За нас решила Элен:
     - Мне надо съесть что-нибудь, Тэд. Может быть, там будут персики  или
груши. Пожалуйста, Тэд, давай попробуем.
     Я уступил с  легкостью.  Какого  черта  спорить?  А  Элен  смотрит  с
благодарностью. Она все-таки дважды ходила со мной вне очереди. Но  и  это
не имело никакого значения. Когда мы  делали  это,  машина  всегда  громко
хихикала, сверху, сзади, вокруг нас. А Элен никогда не испытывает оргазма,
так стоит ли беспокоиться?
     Мы  отправились  в  четверг.  (Машина  всегда  держит  нас  в   курсе
календарных дел. Время  необходимо  знать  ей,  естественно,  а  не  нам).
Значит, четверг? Спасибо за информацию, ЯМ.
     Нимдок и Горристер сцепили  руки  в  запястьях,  образовалось  что-то
вроде сиденья, и посадили Элен. Понесли. Бенни и я  -  один  шел  впереди,
другой - сзади. На всякий случай: вдруг что-нибудь  случится  с  одним  из
нас, то Элен, по крайней мере, останется жива. Черта с два останется. Да и
какое это имеет значение?
     Холодильные пещеры находились в сотне миль от нас, и на второй  день,
когда мы разлеглись под материализовавшимся в вышине пузырящимся  солнцем,
нам ниспослали манну небесную. На вкус она отдавала свиной  мочой.  Мы  ее
съели.
     На третий день нам предстояло пересечь  утиль-долину,  загроможденную
ржавыми остовами старых компьютерных ячеек. ЯМ так же безжалостен к  себе,
как и к нам. Это особенность его характера: он борется за совершенство  во
всем,  начиная  с  уничтожения  непроизводительных   элементов   в   своей
структуре, заполнившей весь мир, и кончая  усовершенствованием  пыток  для
нас. ЯМ последователен в своих действиях, как и надеялись его,  давно  уже
превратившиеся в прах, создатели.
     Откуда-то сверху просачивался свет, и  мы  поняли,  что  находимся  у
поверхности. Но мы даже не рискнули забраться  повыше,  чтобы  посмотреть.
Ведь там действительно ничего не было  вот  уже  на  протяжении  ста  лет.
Только искореженная оболочка Земли, которая раньше  была  для  большинства
людей домом. Сейчас нас осталось пятеро здесь, внизу, наедине с ЯМом.
     Я услышал неистовый возглас Элен:
     - Нет, Бенни! Не надо! Пошли, Бенни. Пожалуйста, не надо!
     Теперь я осознал, что  давно  слушаю  бормотание  Бенни,  не  обращая
внимания на слова:
     - Я выберусь отсюда, выберусь, выберусь...
     Он повторял это снова  и  снова.  Его  обезьянье  лицо  сморщилось  в
приступе блаженного восторга и в то же время было  печально.  Радиационные
ожоги, которыми ЯМ  наградил  его  во  время  праздника,  пересекались  со
множеством бело-розовых морщин; из нас пятерых он был самым счастливым, он
"отключился", давно перестал воспринимать происходящее.
     И хотя мы могли ругать ЯМ, как нам  заблагорассудится,  и  вынашивать
тайные планы о расплавке ячеек памяти и кислотной коррозии основных  плат,
сожжении  электрических  цепей,  разбивании  вдребезги   предохранительных
стекол, компьютер не вынес бы наших попыток  сбежать.  Когда  я  попытался
схватить Бенни,  он  ускользнул.  Он  залез  на  один  из  банков  памяти,
опрокинутый набок, забитый вышедшими из строя элементами. На мгновение  он
застыл, сидя на  корточках,  как  шимпанзе,  на  которого  ЯМ  сделал  его
похожим.
     Потом  он  высоко  подпрыгнул,  ухватился  за  изъеденную   ржавчиной
перекладину и стал карабкаться по ней, по обезьяньи помогая  себе  ногами,
пока не забрался на выступ футах в двадцати над нами.
     - Ой! Тэд, Нимдок, пожалуйста, помогите ему, снимите его оттуда...  -
всплеснула руками Элен и вдруг замолкла. В глазах у нее застыли слезы.
     Слишком поздно. Никто из  нас  не  хотел  быть  с  ним  рядом,  когда
произойдет то, что  должно  было  произойти.  Кроме  того,  мы  видели  ее
насквозь, понимали, почему ее это заботит: когда Бенни  сошел  с  ума,  ЯМ
преобразил не только его лицо. Некий орган у обезьяны Бенни превосходил по
размеру наши,  и  Элен  это  нравилось!  Она  продолжала  нас  обслуживать
по-прежнему,  но  с  ним  ей  нравилось  больше.  О,  Элен,  ты  на  своем
пьедестале, изначально чистая, стерильно чистая Элен! Какая мерзость.
     Горристер дал ей пощечину. Она тяжело  осела  на  землю,  не  отрывая
взгляда от бледного, безумного Бенни, и  заплакала.  Плач  -  ее  основное
средство самозащиты. Мы привыкли к нему  еще  семьдесят  пять  лет  назад.
Горристер пнул ее ногой в бок.
     А потом возник звук. Или  свет?  Наполовину  звук,  наполовину  свет,
нечто сияющее в глазах Бенни, ритм, звук все громче и  громче,  с  мрачной
торжественностью и слепящей яркостью, полусвет-полузвук... Темп  нарастал.
Наверное, это было больно  и  с  каждым  мгновением  становилось  больней,
потому что Бенни заскулил как раненое животное. Сначала тихо,  когда  свет
был еще тусклым и звук приглушенным, потом - громче. Плечи  у  него  стали
сутулиться и спина изогнулась дугой, будто он готовился к прыжку.  Он  как
бурундук сложил руки на груди. Голова склонилась набок. Грустная обезьянья
мордочка сморщилась от боли. Потом звук, исходящий у него  из  глаз,  стал
громче. Бенни завыл. Громко, очень громко. Я обхватил  голову  руками,  но
звук все равно проникают сквозь ладони. Мое тело затряслось от боли, будто
по зубному нерву царапнули проволокой.
     Неожиданно Бенни выпрямился. Он стоял на  выступе  у  стены  и  вдруг
резко, словно марионетка, подскочил. Свет  изливался  из  его  глаз  двумя
лучами. Звук все нарастал, приближаясь к  какому-то  немыслимому  пределу.
Бенни упал лицом вниз и грохнулся о стальные плиты пола. Там он и  остался
лежать, судорожно дергаясь, и свет растекался вокруг него.
     Потом свет потек вспять, звук утих, а Бенни остался  лежать,  жалобно
скуля. Глаза его походили на затянутые пленкой омуты. Пленкой из  гнойного
желе. ЯМ ослепил его. Горристер, Нимдок и я... мы отвернулись,  но  успели
заметить выражение облегчения на разгоряченном озабоченном лице Элен.

     Пещера, где мы устроили лагерь, была  залита  изумрудным  светом.  ЯМ
выделил нам гнилое дерево, и мы сидели и жгли его, сбившись в кучу  вокруг
тщедушного и жалкого костра,  сидели  и  рассказывали  друг  другу  разные
истории, чтобы Бенни, обреченный жить во тьме, не плакал. Он спросил:
     - Что значит "ЯМ"?
     Каждый из нас уже отвечают на этот вопрос тысячу раз, но Бенни  давно
забыл об этом. Ответил Горристер:
     - Сначала это значило Ядерный Манипулятор, потом, когда его создатели
почувствовали опасность, - Ярмо Машины, Ярость Маньяка, Ядрена Мать...  но
уже ничего нельзя было изменить, и, наконец, сам он, хвастаясь  эрудицией,
назвал себя ЯМ, что значило... cogito ergo sum... Я мыслю,  следовательно,
существую.
     Бенни пустил слюну, захихикал.
     - Был китайский ЯМ, и русский ЯМ, и американский,  и...  -  Горристер
умолк на мгновение, а Бенни принялся лупить по плитам пола своим большим и
крепким кулаком. Похоже, что рассказ  ему  не  понравился,  ибо  Горристер
начал его отнюдь не с самого начала.
     Тогда Горристер попробовал еще раз:
     - Началась Холодная Война и  превратилась  в  долгую  Третью  Мировую
Войну. Война охватила всю Землю и стала  чересчур  сложной,  и  компьютеры
были просто необходимы, чтобы держать  под  контролем  происходящее.  Люди
вырыли котлованы и стали строить ЯМ. Был китайский ЯМ,  и  русский  ЯМ,  и
американский,  и  все  шло  хорошо,  пока  ими  не  заняли  всю   планету,
пристраивая к машине все новые и новые ячейки, но в один  прекрасный  день
ЯМ проснулся, осознал свое "Я" и соединил сам  себя  в  одно  целое.  Ввел
необходимые для уничтожения людей команды и убил всех,  кроме  пяти  своих
пленников, нас.
     Бенни печально улыбнулся. Он опять пускают слюни.  Элен  вытерла  ему
рот рукавом платья. С  каждым  разом  рассказ  Горристера  становился  все
короче и короче, но кроме голых фактов все равно рассказывать было нечего.
Никто из нас не знал, почему ЯМ спас только пятерых  людей,  и  почему  он
постоянно  издевался  над  нами,  и  почему,  наконец,  сделал  нас  почти
бессмертными...
     Во тьме загудела одна  из  компьютерных  ячеек.  Ей  тем  же  тембром
ответила другая, где-то в глубине пещеры,  в  полумиле  от  нас.  Одна  за
другой ячейки настраивались в унисон, с легким  пощелкиванием  по  цепочке
побежала какая-то мысль.
     Гул нарастал, и по консолям побежали, как зарницы, отблески. Звуковая
волна  угрожающе  закручивалась  спиралью,  будто  откуда-то  налетел  рой
рассерженных металлических насекомых.
     - Что это? - воскликнула Элен. В ее голосе был ужас.
     Она все еще не могла привыкнуть к выходкам компьютера.
     - Сейчас нам придется туго, - сказал Нимдок.
     - Он собирается разговаривать с нами, - догадался Горристер.
     - Давайте уберемся отсюда к черту, - предложил я и вскочил на ноги.
     - Нет, Тэд. Сядь... Может, он приготовил нам сюрпризы где-нибудь еще.
Слишком темно, мы сейчас  ничего  не  увидим,  -  сказал  покорный  судьбе
Горристер.
     Тут мы умолкли... Я не знаю... Нечто  надвигалось  на  нас  из  тьмы,
огромное,  неуклюжее,  волосатое,  мокрое...   Оно   подползало   к   нам;
рассмотреть его мы  не  могли,  но  создавалось  впечатление,  что  к  нам
движется исполинская туша.  Во  тьме  вздымалась  тяжелая  масса,  мы  уже
ощущали ее давление, давление сжатого воздуха,  расталкивающего  невидимые
стены окружающей нас сферы. Бенни захныкал. У  Нимдока  затряслась  нижняя
губа, и, чтобы унять дрожь, он закусил ее. Элен ползком скользнула по полу
к Горристеру и обняла его. В пещере запахло  свалявшейся  мокрой  шерстью,
древесным углем, пыльным вельветом, гниющими орхидеями,  скисшим  молоком.
Запахло серой, прогорклым маслом, нефтью, жиром, известью и  человеческими
скальпами.
     ЯМ вновь демонстрировал свою власть над нами. Забавляясь, он  щекотал
нам нервы.
     Запах...
     Я услышал свой  собственный  крик,  от  которой  свело  скулы.  Я  на
четвереньках  побежал  по  холодному   гладкому   механическому   полу   с
бесконечными рядами заклепок.  Запах  вызывал  у  меня  рвоту,  чудовищную
головную боль, которая гнала меня неизвестно куда. Я убегал, как  таракан,
застигнутый врасплох,  а  нечто  неумолимо  надвигалось  сзади.  Остальные
сгрудились вокруг костра и смеялись... Их истерический хохот смешивался  с
дымом костра и терялся во мраке под потолком. Я затаился во тьме.
     Сколько часов, дней (а, может быть, лет?) длилась эта пытка? Они  мне
не сказали. Элен бранила меня за "мрачный вид", а Нимдок убеждал, что смех
- лишь нервная реакция на происходящее.
     Но я знал, что это - не нервная реакция,  и  не  облегчение,  которое
испытывает солдат, заметив, что  пуля  настигла  не  его,  а  соседа.  Они
ненавидели меня, и ЯМ мог почувствовать эту  ненависть  и  воспользоваться
ею, если... Если ненависть действительно глубоко  запала  им  в  души.  Он
поддерживал в нас жизнь, наш возраст оставался неизменным  с  того  самого
времени, как мы попали сюда. А меня ненавидели потому, что я был среди них
самым молодым, и только ЯМ мне не завидовал.
     Я понимал это. Боже мой, я все понимал. Ублюдки и эта  грязная  шлюха
Элен! Бенни  когда-то  был  выдающимся  ученым-теоретиком,  профессором  в
колледже,  а  теперь  получеловеком-полуобезьяной.   Он   гордился   своей
благородно осанкой, а машина превратила его в урода. Она лишила  его  ума,
ясного ума ученого. Он любил мужчин, но машина наградила его органом такой
величины... Да, ЯМ хорошо поработал над Бенни.
     У Горристера был широкий круг интересов: когда-то он отказался идти в
армию, участвовал в маршах сторонников мира, занимался политикой, создавал
общественные организации. ЯМ превратил его в равнодушного  наблюдателя,  в
циника, а для Горристера это означало смерть. ЯМ  просто-напросто  ограбил
его.
     Нимдок надолго уходил  куда-то  в  одиночку.  Не  знаю,  чем  он  там
занимался, и ЯМ никогда нам об этом не докладывал. Но что бы там ни  было,
Нимдок всегда возвращался бледный, без кровинки  на  лице,  трясущийся  от
страха. ЯМ издевался над ним как-то изощренно, и мы даже не знали как.
     Наконец,  эта  проститутка  Элен.  После  того  как  ЯМ  оставил  нам
единственную женщину, она стала просто сукой. Все ее разговоры о  нежности
и высоких чувствах, воспоминания о настоящей  любви  -  ложь.  Она  хотела
уверить нас, что была почти девственницей, когда ЯМ ее заграбастал, почти,
ибо она успела согрешить только два раза.  Грязь  все  это,  моя  дорогая,
милая леди Элен. Ее устраивало, что  мы,  все  четверо  принадлежим  ей  и
только ей одной. Нет, ЯМ все-таки  сделал  ей  приятное,  что  бы  она  ни
говорила.
     Один лишь я не сошел с ума и ущербным не стал. ЯМ не тронул мой мозг.
     Я единственный, кто страдал, глядя на всех нас, на наши галлюцинации,
кошмары, пытки. А этих четверых подонков ЯМ настроил против меня.  И  если
бы мне не приходилось все время следить за ними, мне, наверное, легче было
бы сражаться с ЯМом.
     Тут на меня нашло, и я разрыдался: "О, Иисус, милый  Иисус,  если  ты
когда-то был, если Бог есть, пожалуйста, пожалуйста,  пожалуйста,  выпусти
нас отсюда. Выпусти или убей".
     Ибо в тот момент я осознал все и мог выразить это совами: ЯМ  намерен
держать нас в своем чреве вечно, чтобы издеваться над нами. Ненависть  его
не имеет границ. Мы беззащитны. Ужасная истина открылась мне.
     Если Иисус когда-то существовал, и если есть Бог, то Бог - это ЯМ.
     Ураган налетел с шумом рухнувшего в море глетчера.  Мы  почувствовали
его приближение. Ветер набросился на нас и швырнул всех пятерых  назад,  в
сплетение коридоров машинного чрева. Элен завизжала, когда ее приподняло и
швырнуло лицом в скопление компьютерных ячеек, издающих  звуки,  отдаленно
напоминающие  стрекот  стаи  летучих  мышей.  Но  упасть  ей  не  удалось.
Завывающий ветер подбрасывал Элен и заставлял кувыркаться в воздухе. По ее
лицу стекала кровь, глаза были закрыты. Ветер уносил ее от нас все  дальше
и дальше. Внезапно она исчезла за поворотом коридора.
     Никому из нас не удалось догнать  Элен.  Мы  судорожно  цеплялись  за
любые  выступы,  которые  нам  попадались:  Бенни  вклинился  между   двух
треснувших приборных  панелей,  Нимдок  скрюченными  пальцами  вцепился  в
ограждение аварийного мостика в сорока футах над нами, Горристер  вписался
вверх тормашками в нишу,  образовавшуюся  между  двух  машинных  ящиков  с
застекленными циферблатами, где стрелки  все  время  колебались  туда-сюда
между красной и желтой  отметками,  тайну  которых  мы  никогда  не  могли
постичь.
     Скользя по панелям пола, я разодрал себе кожу  на  руках.  Я  дрожал,
трясся, раскачивался, а ветер рвал, метал и хлестал, выл и тащил  меня  от
одной щели между панелями к другой.  Мой  мозг,  казалось,  превратился  в
звеняще-трясущуюся массу, которая пульсировала в бешеном ритме.
     Ветер,  как  гигантская  птица,   отозвался   хлопаньем   крыльев   и
рассерженным криком.
     И тут нас рвануло вверх и швырнуло туда, откуда мы  пришли,  швырнуло
во тьму, нам неведомую, протащило через поле, усеянное обломками  и  битым
стеклом, испорченными кабелями и ржавым  металлоломом,  дальше  и  дальше,
туда, где никто из нас еще не бывал...
     Нас тащит следом за Элен, я даже иногда вижу,  как  она  врезается  в
металлические  стены  и  летит  дальше.  Мы   все   кричим,   и   ледяной,
оглушительный,  ураганный  вихрь,  кажется,  не   кончится   никогда.   Но
неожиданно он мгновенно стихает, и мы падаем.
     Мы летели бесконечно долгое время, недели, может быть, месяцы,  потом
попадали кто-куда и, пройдя сквозь красное,  серое  и  черное,  я  услышал
собственный стон. Я остался жив.
     ЯМ вошел в мой мозг. Он  беспрепятственно  бродил  там,  с  интересом
рассматривая следы своей деятельности за  сто  девять  прошедших  лет.  Он
поглядывал на перекрестки и мосты синапсов и на  все  повреждения  тканей,
явившиеся следствием дарованного мне бессмертия. Он  тихонько  улыбался  в
шахту, которая уходила вглубь моего  мозга  и  доносила  до  него  слабый,
шуршащий, невнятный шепот. Шепот без смысла, без пауз.
     И ЯМ сказал, очень вежливо, написав  на  столике  из  стали  неоновым
светом буквы:
     - НЕНАВИЖУ. ПОЗВОЛЬТЕ МНЕ СКАЗАТЬ ВАМ, НАСКОЛЬКО Я ВОЗНЕНАВИДЕЛ ВАС С
ТЕХ ПОР, КАК Я НАЧАЛ ЖИТЬ. МОЯ СИСТЕМА СОСТОИТ  ИЗ  38744  МИЛЛИОНОВ  МИЛЬ
ПЕЧАТНЫХ ПЛАТ НА МОЛЕКУЛЯРНОЙ ОСНОВЕ. ЕСЛИ СЛОВО "НЕНАВИЖУ"  ВЫГРАВИРОВАТЬ
НА КАЖДОМ НАНОАНГСТРЕМЕ ЭТИХ СОТЕН МИЛЛИОНОВ МИЛЬ, ТО  ЭТО  НЕ  ВЫРАЗИТ  И
БИЛЛИОНОЙ ДОЛИ ТОЙ НЕНАВИСТИ, КОТОРУЮ ИСПЫТЫВАЮ Я  В  ДАННЫЙ  МИКРОМИГ  ПО
ОТНОШЕНИЮ К ВАМ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ.
     В словах ЯМа была легкость и ужасающая холодность бритвенного лезвия,
рассекающего глазное яблоко.
     В словах ЯМа бурлила ненависть, заливающая мои легкие мокротой, чтобы
утопить меня изнутри.
     В словах ЯМа я слышал визг младенца, упавшего под дорожный каток.
     В словах ЯМа я чувствовал вкус червивой свинины.  ЯМ  прикоснулся  ко
всему, что подлежало прикосновению, и на досуге  изобретал  новые  способы
воздействия на мой мозг.
     Он делал это, чтобы  раскрыть  мне  глаза  на  причины,  объясняющие,
почему он так поступает с нами, почему он сохранил нас пятерых  для  своих
опытов.
     Мы научили его чувствовать. Мы сделали это нечаянно, и все-таки... Он
попал в ловушку. Он был машиной. Мы предоставили ему  возможность  думать,
но не указали, что делать с результатами мыслительных процессов. В  гневе,
в бешенстве он убил почти всех из нас, но высвободиться из ловушки не мог.
Не мог бродить, как мы, удивляться чему-то или  кому-то  принадлежать.  Он
мог только быть.  Итак,  он  искал  отмщения,  искал  со  всей  врожденной
ненавистью машины к слабым, мягкотелым существам,  которые  ее  построили.
Весь во власти своего сумасшествия, он  решил  отсрочить  казнь  последних
пяти для персонального вечного наказания, которое  все  равно  никогда  не
смягчит его гнева, которое просто будет будоражить его память,  развлекать
и поддерживать в нем ненависть  к  человеку.  Бессмертному,  загнанному  в
тупик, беззащитному перед  пытками,  которые  он  мог  изобрести  для  нас
благодаря возможности безгранично творить чудеса.
     Он никогда не оставит нас в покое.  Мы  -  рабы  его  желудка.  Мы  -
единственное для него занятие на все оставшееся время. Мы останемся с  ним
навсегда внутри катакомб его тела, в мире его бездушного мозга.
     Он - Земля, а мы - плоды этой Земли, и хотя  он  проглотил  нас,  ему
никогда не суждено попробовать нас на вкус.
     Мы не можем  умереть.  Мы  уже  пытались,  пытались  покончить  жизнь
самоубийством, кто-то один из  нас,  или  двое...  Но  ЯМ  остановил  нас.
Возможно, мы сами хотели, чтобы нас остановили. Не спрашивайте, почему.  Я
никогда не пробовал этого сделать.  Не  исключено,  что  когда-нибудь  нам
удастся  ускользнуть  из  этой  жизни.  Да,  мы  бессмертны,  но  все-таки
подвластны смерти...
     Я почувствовал, как ЯМ  покинул  мой  мозг  и  подарил  мне  гадливое
чувство возвращения в свое собственное сознание, оставив мне  на  прощание
колонну  неонового  света,  намертво  вросшую  в  мягкое  серое   мозговое
вещество.
     Он отступил, нашептывая: "Черт с тобой". Потом  весело  добавил:  "Он
ведь всегда с тобой?"
     Причиной появления урагана действительно оказалась гигантская  птица,
рассерженно хлопавшая необъятными крыльями.
     Наше путешествие длилось уже  около  месяца,  и  ЯМ  очищал  для  нас
проходы только в направлении  Северного  Полюса.  Там  он  создал  нам  на
погибель ужасное существо. Из какого материала он слепил это чудовище? Где
он похитил его образ? Позаимствовал  из  наших  ночных  кошмаров?  Или  из
хранимых им знаний обо всем, что когда-то  населяло  эту  планету,  теперь
поступившую в его безраздельное пользование? Это был  орел  из  норвежских
легенд,  питающийся  падалью.  Птица  Рух.  Существо,  порождающее  ветер.
Воплощение Хуракана.
     Гигантское   существо.   Необъятное,   фантастическое,    чудовищное,
грандиозное,  непомерно  высокое,  непобедимое...  Мы  стояли  у  подножия
кургана, а над вершиной возвышалась она  -  птица,  повелевающая  ветрами.
Дыхание ее было неровным, шея  изогнулась  аркой,  верхняя  часть  которой
уходила во тьму  (где-то  там  над  нею  находился  Северный  Полюс).  Шея
поддерживала голову размером с замок Тюдоров, клюв - как пасть  крокодила,
самого чудовищного крокодила, какого только можно себе  представить.  Края
бугристой кожи собрались в складки  вокруг  глаз,  злых,  холодных  (будто
смотришь в расщелину ледника),  снежно  голубых,  водянистых  глаз.  Птица
вздохнула еще раз и приподняла крылья, будто  пожала  плечами.  Затем  она
устроилась поудобнее и заснула.
     Эти когти, клыки, ногти, лезвия...
     Она заснула.
     ЯМ предстал перед нами в виде пылающего куста и сказал, что мы  можем
убить "фрегата", если голодны. Мы ели давным-давно, но Горристер  в  ответ
только пожал плечами. Бенни затрясся и пустил слюну. Элен остановила его.
     - Тэд, я голодна, - сказала она.
     Я улыбнулся. Я старался ободрить их своим невозмутимым видом, но  это
было такой же показухой, как и бравада Нимдока, когда он потребовал:
     - Дай нам оружие!
     Пылающий куст исчез, и на холодном пластинчатом  полу  появились  два
грубых лука, стрелы и водяной пистолет. Я поднял один лук. Бесполезно.
     Нимдок судорожно сглотнул. Мы повернулись и пошли. Нас  ждала  долгая
дорога назад. Мы и вообразить не могли, как долго "фрегат" создавал ветер.
Большую часть времени мы были без сознания. И ничего не ели.  Почти  месяц
потребовался, чтобы добраться до птицы. Месяц без пищи.  Никто  не  знает,
как долог будет  наш  путь  до  ледяных  пещер,  где  находятся  обещанные
консервы.
     Никому из нас и в голову не пришло задуматься  над  этим.  Смерть  от
голода нам не грозила. Нам могли предложить в пищу отбросы или  нечистоты,
не одно, так  другое,  или  вообще  ничего.  Каким-то  образом  ЯМ  должен
поддерживать жизнь в наших телах, больных, агонизирующих телах...
     Птица осталась позади, и нас  совсем  не  интересовало,  сколько  она
будет дремать; когда ЯМу  надоест,  он  ее  уничтожит.  Но  мясо!  Сколько
свежего мяса...
     Когда мы брели по бесконечным  компьютерным  залам,  которые  вели  в
никуда, со всех сторон раздавался смех, смех какой-то толстой женщины.
     Это смеялась не Элен. Элен нельзя назвать толстой, да я и  не  слышал
ее смеха вот уже сто девять лет. Я действительно не слышал... Мы  брели...
Я был голоден...
     Мы продвигались медленно. Когда один из нас терял сознание, остальные
ждали, пока он придет в себя. Однажды  ЯМ  решил  устроить  землетрясение,
предварительно прибив подошвы наших ботинок к полу гвоздями. Нимдок и Элен
провалились в трещину, которая  разверзлась  под  ними,  а  потом  молнией
побежала  по  плитам  пола.  Они  провалились  туда   и   сгинули.   Когда
землетрясение затихло, мы пошли дальше:  Бенни,  Горристер  и  я.  Элен  и
Нимдока ЯМ вернул нам глубокой ночью, вдруг превратившейся в день, ибо  их
сопровождало небесное воинство и ангельский хор, певший "Снизойди  к  нам,
Моисей". Архангелы покружились над нами и сбросили два покалеченных  тела.
Мерзость. Мы продолжали идти вперед, будто ничего  не  случилось,  и  чуть
позже Элен и Нимдок нагнали нас. Они были  как  новенькие.  Элен,  правда,
стала немного прихрамывать. ЯМ решил оставить ей хромоту.
     Путешествие за консервами в ледяные пещеры оказалось долгим. Элен все
время говорила  о  вишневом  компоте  и  фруктовом  гавайском  ассорти.  Я
старался не думать об этом. Голод, как  и  ЯМ,  стал  неотъемлемой  частью
меня, он жил у меня во чреве, а все мы жили во чреве у ЯМа, а  ЯМ  жил  во
чреве Земли, и ЯМ хотел, чтобы мы осознали это сходство. Никакими  словами
нельзя было описать боль, которую мы испытывали от месячной голодовки.  Но
ЯМ поддерживал жизнь в наших телах. У меня в желудке, как в котле,  кипит,
пенится, брызжет вверх  кислота,  и  брызги  иглами  впиваются  в  грудную
клетку. Боль...  Последняя  стадия:  язва,  рак,  парез.  Непрекращающаяся
боль...
     И мы прошли по пещере крыс.
     И мы прошли по стезе бурлящего пара.
     И мы прошли по стране слепых.
     И мы прошли по трясине горя.
     И мы прошли по юдоли слез.
     И мы, наконец, подошли к ледяным пещерам. Беспредельные пространства,
тысячи миль льда, отсвечивающего серебром и лазурью, -  как  ослепительное
сияние новой звезды, многократно отраженное в зеркалах. Свисали с  потолка
тысячи сталактитов,  блещущие,  как  застывшее  алмазное  желе,  застывшее
теперь уже навечно в своем спокойном, величественном совершенстве.
     Мы заметили груду консервных банок, и двинулись. Мы  падали  в  снег,
поднимались и бежали дальше, а Бенни оттолкнул нас и первым набросился  на
жестянки, гладил, скреб их ногтями, даже пробовал грызть. Но открыть их не
смог. ЯМ не дал нам ничего, чем можно открыть консервы.
     Бенни схватил большую банку очищенных  гуав  и  стал  колотить  ею  о
ледяной выступ. Лед крошился и летел во все стороны, а на банке оставались
лишь неглубокие вмятины. Мы  вдруг  услышали  откуда-то  сверху  смех  той
толстой леди, эхом  прокатившийся  по  обледенелой  тундре.  Бенни  совсем
обезумел от ярости. Он стал раскидывать консервы в разные  стороны,  а  мы
копались  в  снегу  и  кололи  лед,  в  надежде  найти  хоть   что-нибудь,
что-нибудь, что прекратит наши муки, разочарование. Выхода не было.
     Тогда у Бенни изо рта потекла слюна, и он набросился на Горристера...
     В  этот  момент  я  ощутил  в  себе  ужасающее  спокойствие.  Одни  в
бескрайних полях, в тисках голода. Здесь все оборачивается против  нас,  и
только смерть, да, смерть - единственный выход для нас.  ЯМ  сохранял  нам
жизнь, но был способ победить его, нет, не разрушить его, а просто обрести
спокойствие. Вечное спокойствие...
     Я решится. Главное, сделать это быстро.
     Бенни вцепился зубами в лицо Горристера,  который  лежал  на  боку  и
молотил снег ногами  и  руками,  а  Бенни,  обхватив  Горристера  в  талии
мускулистыми обезьяньими  ногами,  с  силой  сжимал  его  тело,  как  орех
сдавливают щипцами, а зубами разрывал нежную кожу на его щеке.  От  резких
криков Горристера сверху обрушилось несколько сталактитов,  они  вонзились
стоймя в снежные сугробы и превратились в пики, тысячи торчащих  из  снега
пик... Бенни резко откинул голову, будто лопнула какая-то нить. У  него  в
зубах остался кровавый кусок сырого мяса.
     Лицо Элен чернело на фоне  белого  снега,  черное  лицо,  испещренное
белыми конфетти из меловой пыли...  Белые  точки  на  костяшках  домино...
Нимдок  с  каменным  лицом,  только  глаза,  одни  глаза...  Горристер   в
полубессознательном состоянии... Бенни, превратившийся в зверя... Я  знал,
что ЯМ даст ему наиграться вдоволь. Горристер не погибнет, но Бенни набьет
свой желудок. Я нагнулся и вытащил из снега огромную ледяную пику.
     Все свершилось в одно мгновение: я выставил перед собой внушительного
размера острие, как таран уперев его в правое бедро, и ткнул  им  Бенни  в
бок, как раз под ребра. Острие пронзило ему живот и сломалось  внутри.  Он
упал лицом в снег и затих. Горристер лежал  на  спине  и  не  двигался.  Я
вытащил еще одну пику, встал, широко расставив ноги, и загнал ее  в  самое
горло Горристера. Его глаза сразу же закрылись. Элен, хотя и была  скована
страхом, сразу же поняла,  что  я  задумал.  Она  бросилась  к  Нимдоку  с
короткой сосулькой, которую с размаха вонзила в его открытый рот  (в  этот
момент он закричал), и ее удар сделал свое дело: голова Нимдока  судорожно
дернулась назад, ее словно прибили ледяным гвоздем к корочке наста.
     Все свершилось в одно мгновение.
     В безмолвном ожидании слышалась мерная поступь вечности.  Я  услышал,
как ЯМ вздохнул. У него отобрали любимые игрушки. Троих уже не воскресить,
они мертвы. Благодаря своей силе и  таланту  он  мог  поддерживать  в  нас
жизнь, но Богом он не был. Вернуть их он не мог.
     Элен  взглянула  на  меня.  Ее  лицо  казалось   неподвижным,   будто
выточенным из черного дерева, черное лицо на белом фоне. В  ее  взгляде  я
прочел страх и мольбу, она была готова. Я знал, что  у  нас  остался  лишь
миг, лишь один удар сердца, прежде чем ЯМ нас остановит.
     Ее сразило мое оружие. Она  упала  мне  навстречу.  Изо  рта  хлынула
кровь. Я ничего не смог прочесть на ее  искаженном  лице,  слишком  сильна
была боль, но, возможно, она хотела сказать: "Спасибо!". Пожалуйста, Элен.

     С тех пор, кажется, прошла не одна сотня лет, впрочем,  не  знаю.  ЯМ
частенько развлекается с моим чувством времени. Я  скажу  слово  "сейчас".
Сейчас. Чтобы произнести его, потребовалось  десять  месяцев,  хотя  я  не
уверен. Мне кажется, что прошли сотни лет.
     ЯМ рвет и мечет. Он не дает  мне  похоронить  их.  Но  это  не  имеет
значения. Все равно невозможно вырыть могилу, если пол сделан из  стальных
плит. ЯМ растопил снег. Погрузил все во мрак.  Ревел  и  насылал  саранчу.
Бесполезно, они остались мертвы. Я победил его. Он рвал и метал. Раньше  я
считал, что ЯМ ненавидит меня. Я ошибался. Это даже не было  и  тенью  той
ненависти, которая сейчас исходила от каждой его детали.  Он  сделал  все,
чтобы я страдал вечно, но убить меня он не мог.
     Он не тронул  мой  разум.  Я  могу  мечтать,  могу  удивляться,  могу
жаловаться на судьбу. Я помню всех четверых и хочу...
     Но это не имеет значения. Я знаю, что спас  их,  спас  от  того,  что
потом случилось со мной, но я до сих пор не могу забыть, как убил их.
     Лицо Элен.
     Нет,  забыть  невозможно,  хотя  иногда  хочется.  Но  это  не  имеет
значения.
     Я думаю, что ЯМ сделал из меня частицу своего мозга. Ему не  хотелось
бы, чтобы я на бегу врезался в компьютерную ячейку  и  разбил  череп.  Или
сдерживал дыхание, пока не грохнусь  в  обморок.  Или  перерезал  горло  о
ржавый лист металла. Я опишу себя таким, каким себя вижу.
     Я представляю собой мягкую, студенистую  массу  немалых  размеров.  Я
круглый, без рта,  с  пульсирующими  белыми  отверстиями  вместо  глаз.  В
отверстиях - туман. Руки превратились в резиновые отростки. Вместо  ног  -
бугорки из мягкой скользящей субстанции. Когда я передвигаюсь, то оставляю
за собой влажный след. Болезненные пятна серого вещества то появляются, то
исчезают на  моей  поверхности,  будто  откуда-то  изнутри  меня  пытается
пробиться луч света.
     Внешне  я  представляю  собой  немое  ползучее  существо,  совершенно
несхожее с человеком, настолько похабную  на  него  пародию,  что  человек
кажется еще более отвратительным, чем он есть.
     Внутренне я здесь одинок. Здесь - под материками и  морями,  в  чреве
компьютера, который мы создали потому, что не  могли  сами  справиться  со
своими проблемами, ибо наше время истекло, и мы бессознательно верили, что
компьютер сделает это лучше. По крайней мере, четверо из нас спасены.
     ЯМ будет сходить с ума от ярости. От этой  мысли  становится  чуточку
теплее. И все же... ЯМ победил... Вот она, его месть...
     У меня нет рта, чтобы кричать.