Марина ДЯЧЕНКО, Сергей ДЯЧЕНКО
   Скитальцы 1-3

   ПРИВРАТНИК
   ШРАМ
   ПРЕЕМНИК

                              Марина ДЯЧЕНКО
                              Сергей ДЯЧЕНКО

                                ПРИВРАТНИК

                          ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЯВЛЕНИЕ

     ...Ранней весной Ларт отправлялся  в  один  из  своих  вояжей  -  как
всегда, неожиданно, и, как всегда, спешно.
     Весь день перед отъездом прошел, как в лихорадке. Ларт был угрюм, что
бывало с ним часто, и вроде бы растерян, чего с ним никогда не  случалось.
Несколько раз собирался мне что-то сказать  -  и  раздраженно  умолкал.  Я
нервничал.
     Выехал он на рассвете, снабдив меня множеством инструкций.  Я  должен
был исполнить несколько мелких поручений в  поселке,  привести  в  порядок
дом, собрать дорожный сундучок и вечером встретиться  с  Лартом  в  порту,
чтобы на закате поднять паруса.
     Проводив его взглядом, я вздохнул свободнее.
     Управиться в поселке было  несложно  -  там  меня  считали  "учеником
чародея", а такое отношение здорово упрощает  жизнь.  Глупо  же  объяснять
всем и каждому, что никогда я не был  Лартовым  учеником.  Служкой  -  да;
горничной, дворецким и мальчиком на побегушках в одном лице - кем  угодно,
только не учеником. Тем не менее, в поселке меня встречали, как  вельможу,
а трактирщик наливал мне в долг.
     Вернувшись в дом на холме и кое о чем поразмыслив, я сообразил,  что,
проявив расторопность, успею по дороге в порт попрощаться  с  Данной.  Эта
мысль придала мне резвости, и скоро Лартовы покои заблистали  чистотой,  а
сундучок чуть не оборвал мне руки, пока я вытаскивал его в прихожую.
     И тут, в прихожей, я вспомнил про последнее из хозяйских поручений.
     Уже поставив ногу в стремя, Ларт поморщился  болезненно,  поколебался
(неслыханное дело!) и вытащил из кармана вчетверо сложенную бумажку.
     - Да... - буркнул он раздраженно.  -  Когда  луч  достигнет  колодца,
прочитай это вслух и внятно там  же,  в  передней.  Желательно  ничего  не
перепутать, не опоздать на пристань и поменьше болтать. Это все.
     В таком поручении не было ничего сверхъестественного -  подобное  мне
приходилось делать и раньше. Конечно, лестно было воображать  себя  магом,
но, честно говоря, не хуже бы справился и попугай, умей он читать.
     Итак, я выволок сундучок в переднюю.
     Как и положено, здесь царил полумрак.  Посетители  волшебника  должны
немедленно проникаться благоговейным страхом.
     Я и сам им проникся, когда впервые переступил порог Лартова дома. Все
началось с того, что полочка для обуви укусила меня за щиколотку...  Такое
забывается не скоро.
     Я поставил сундучок у двери.
     В потолке имелось круглое отверстие, сквозь которое в  солнечные  дни
пробивался луч - узкий и острый, как вязальная спица. За день он  проходил
путь от оленьих рогов над входной дверью до гобелена на стене напротив.
     Под гобеленом, где вовсю трубили охотники с  соколами  на  рукавицах,
выступал прямо из стены чрезвычайно неприятный колодец, из которого тянуло
плесенью. Луч имел обыкновение заглядывать в него после полудня. Этот  час
и имел в виду Ларт, когда давал мне поручение.
     Покончив с сундучком, я устроился в кресле  слева  от  двери  и  стал
ждать, пока магический, но крайне нерасторопный  луч  сползет  с  ковра  и
взберется на сырую кладку колодца.
     Время шло, я  отдыхал  от  утренних  трудов,  радовался  предстоящему
путешествию  и  разглядывал  давно  и   до   мелочей   знакомую   переднюю
мрачноватого Лартова дома.
     Прямо передо мной располагалось так называемое  лохматое  пятно  -  в
этом месте  постоянно  отрастала  шерсть  на  ворсистом  ковре,  и  в  мои
обязанности  входило  регулярно  ее  подстригать,  уравнивая  с  остальной
ковровой поверхностью. Остриженную шерсть я собирал в полотняный  мешочек,
надеясь со временем связать себе шарф.
     А справа от  меня,  по  другую  сторону  двери,  помещалось  зеркало,
которое я всегда обходил стороной и даже пыль с него стирал, отвернувшись.
Ларту оно служило, как собака, угодливо показывало его отражение  со  всех
сторон и, по-моему, помогало завязывать шейный платок. Мою  особу  оно  не
отражало никогда, а норовило напугать жуткими,  ужасно  правдоподобными  и
часто  противными  изображениями.  Сейчас  оно  чернело,  как  поверхность
стоячего озера в темной чаще.
     Массивный платяной шкаф хозяин  никогда  не  открывал,  но  я  каждую
субботу перетряхивал его содержимое. Особенно много возни было с железными
латами - их ведь надо полировать суконкой.
     А мрачное  чудовище  в  углу  у  Ларта  называлось  вешалкой.  Трудно
сказать, на что она была больше похожа -  на  больное  дерево  или  скелет
уродливого животного. Три года назад Ларту подарил это  сооружение  кто-то
из дружков-колдунов, я помнится, еще подумал, что  хозяин  поблагодарит  и
уберет его в чулан, так нет же, он выставил подарочек на  видное  место  и
велел мне вешать на него плащи визитеров. И получилось  как-то  незаметно,
что в доме, где полно чудес и диковин, эта вешалка оказалась едва не самой
странной странностью - Ларт явно выделял ее среди остальных предметов.  То
лицо воротил, проходя мимо,  то  усмехался  как-то  неприятно,  а  однажды
всыпал мне за то, что я, мол, слишком ее нагрузил. Ларт, впрочем,  и  есть
Ларт - что взбредет ему в голову, предсказать невозможно.
     Сейчас на  этой  искореженной  рогатине  висела  только  моя  куртка,
бирюзовая с золотом, купленная осенью на окружной ярмарке. Ларт, помнится,
что-то  проворчал  насчет  моего  вкуса,  но  Данне   куртка   определенно
понравилась.
     И мысли мои невольно переметнулись к Данне - она ведь лучшая  девушка
в поселке, а я чужак, не очень красивый и не самый сильный, но она выбрала
меня, потому что я - "ученик чародея", а значит - за мои особые  качества.
Так я втихомолку радовался, пока не увидел, как луч преспокойно выбирается
из колодца.
     Я успел покрыться потом, пока  разыскал  в  карманах  мятую  бумажку,
сложенную вчетверо.
     Ларт писал, конечно, не  колдовскими  рунами,  а  крупными  печатными
буквами, как в букваре - чтоб и заяц мог разобрать. И все равно я  здорово
изломал себе язык, пока дочитал до половины, а когда  дочитал,  то  вообще
пожалел, что  взялся.  Воздух  вдруг  наполнился  звенящим  напряжением  и
задрожал, как над  костром;  я  в  панике  выкрикивал  эти  полупристойные
звукосочетания,   не   слыша   себя.   Заклинание   заканчивалось   этаким
повелительным возгласом, Ларт даже отметил его восклицательным  знаком;  у
меня это вышло, как вопль придавленной кошки.  И  как  только  этот  вопль
стих...
     Уже давно что-то, замеченное боковым зрением, мне  мешало.  Сейчас  я
резко повернул голову и увидел, как  вешалка  выгибается  от  верхушки  до
основания, будто сотрясаемая конвульсиями. Я не  первый  год  у  Ларта  на
побегушках и повидал всякое, но  это,  поверьте,  было  очень  страшно.  И
прежде, чем я смог вытолкнуть застрявший в горле крик,  на  месте  вешалки
обрушился на пол человек.
     Я не сразу сообразил, что это человек. Он лежал  бесформенной  грудой
на  ворсистом  ковре,  а  я  стоял  в  противоположном   углу   и   боялся
пошевелиться. Вот так так, и эта вешалка торчала в прихожей три года...
     Человек пошевелился, судорожно дернулся и поднял на меня  сумасшедшие
глаза. Я попятился; он вскочил и перевел взгляд на  свои  руки.  В  правой
была зажата моя бирюзовая с золотом куртка. Он  замычал  и  с  отвращением
попытался ее отбросить, но пальцы, по-видимому,  не  слушались.  Тогда  он
левой рукой разжал пальцы правой и швырнул мою куртку  в  угол,  как  вещь
исключительно гадкую, так что  мелочь  из  карманов  рассыпалась  по  всей
прихожей. Потом снова уставился на меня (в глазах ни  тени  мысли),  опять
перевел взгляд на руки, и стал вдруг  ощупывать  себя  с  головы  до  ног,
всхлипывая все громче и громче, пока не  захохотал  (или  заплакал)  и  не
сполз по стене обратно на ковер.
     Я знал раньше, что маги занимаются подобными вещами,  но  никогда  не
предполагал, что Ларт, мой хозяин, на такое способен.
     А человек смеялся, теперь уже точно смеялся, и  катался  по  полу.  Я
совсем уж было уверился, что это сумасшедший, когда он вдруг замер и зажал
себе рот рукой. Потом прохрипел, не глядя:
     - Дай воды.
     На кухне я вспомнил-таки: вешалку эту преподнес  хозяину  его  вечный
соперник Бальтазарр Эст в знак очередного примирения.
     Когда я вернулся в прихожую, тот человек уже взял себя в  руки.  Лицо
его, правда, еще было безжизненно-серым, но  из  глаз  исчезло  паническое
выражение; он сидел, привалившись спиной к стене, и массировал лоб и щеки,
возвращая им человеческий цвет.
     Я протянул ему стакан, он  выпил  до  дна,  стуча  зубами  о  стекло.
Поставил опустевший стакан, перевел дух и посмотрел мне прямо в глаза:
     - Значит, таков был его приказ?
     Я не стал выяснять чей это - "его", и кивнул.
     - Что дальше?
     Его плохо слушался язык, но он прямо-таки буравил меня глазами.
     - Дамир...
     Вот как, он меня знал!
     - Дамир, что он еще приказал?
     Я сглотнул и пожал плечами.
     - Я так понял,  -  хрипло  продолжал  он,  -  что  могу...  убираться
восвояси?
     Я глупо улыбнулся.
     Он встал, держась за стену. Двинулся к двери. Обернулся:
     - Хорошо. Ладно. А теперь... Передавай ему привет. Просто  привет  от
Маррана.
     Я  стоял  на  пороге  и  смотрел,  как  он  уходит,  едва  переступая
негнущимися ногами.

     ...Это было безумие - передавать ему привет. Это было пустое и глупое
бахвальство.
     Странный и нелепый человек шагал по дороге. Когда-то его  звали  Руал
Ильмарранен, по кличке Марран.
     Ноги на желали подчиняться, потому что за два предыдущих года  им  не
пришлось сделать и шага. Руки, неестественно выгибаясь, судорожно  хватали
воздух, ловя несуществующие воротники плащей и курток. Пасмурное  весеннее
небо было слишком светлым для привыкших к полумраку глаз.
     По дороге к поселку шагала ожившая вешалка господина Легиара.
     Марран силился и не мог удержать надолго ни одной, самой  пустяковой,
мысли. Вот дорога, думал он, опустив  голову  и  вглядываясь  в  раскисшую
глину. Это вода. Это песок.  Это  небо,  -  тут  он  пошатнулся,  неуклюже
пытаясь  сохранить  равновесие,  но  не  удержался  и  упал,  как   падает
деревянная палка. Прямо перед глазами у него оказался жидкий кустик первой
весенней травки. Это трава, подумал он безучастно.
     Откуда-то из глубин отупевшей памяти явился  сочно-зеленый  луг,  над
которым деловито вились цветные бабочки, и бронзовая  ящерица  на  горячем
плоском камне.
     Марран с трудом перевернулся на спину, оттолкнулся от притягивающей к
себе земли, руками согнул сведенную судорогой ногу - встал, шатаясь.
     Воспоминание  помогло  ему,  позволив  хоть   немного   приостановить
хаотически несущийся поток бессвязных мыслей. Он уцепился за  один,  самый
яркий образ: ящерица, ящерица...
     Девочка-подросток,  чьей  самой   большой   гордостью   было   умение
превращаться в ящерицу. И мальчишка, над этой ее гордостью смеющийся.
     "А в саламандру умеешь? А в змею? А в дракона? Ну, посмотри на  меня!
Ведь это так просто!"
     Мальчишке ничего не стоило скакать кузнечиком, гудеть майским жуком -
а она умела тогда превращаться в ящерицу, и только. Мальчишка  наслаждался
своим превосходством, хлопал пестрыми  сорочьими  крыльями  прямо  над  ее
головой - она с трудом сдерживала злые слезы.
     "Ну хватит, Марран! Убирайся, можешь больше не приходить!"
     Марран вздрогнул.
     Он стоял на холме, под его ногами качалась раскисшая дорога, а  прямо
перед ним лежал в долине поселок. Вились теплые дымки над крышами.
     Он не принимал решение - ему просто больше некуда было идти.
     Непослушные ноги знали дорогу, но шли медленно, так медленно, что  он
добрался до места поздним вечером. Калитка не была заперта. Дом засыпал  -
слабо светилось последнее, бессонное окно.
     Марран встал у двери, не  решаясь  постучать.  Затуманенное  сознание
понемногу прояснялось -  и  по  мере  этого  прояснения  ему  все  сильнее
хотелось уйти.
     Но тут дом проснулся.
     Что-то  обеспокоенно  спросил  женский  голос,  застучали   шаги   по
лестнице, осветились окна... Женский голос повторил  свой  вопрос  нервно,
почти испуганно.
     Дверь распахнулась. На Маррана легла полоса теплого, пахнущего жильем
света. Он заморгал полуослепшими глазами.
     Та, что стояла в дверном проеме, пошатнулась и едва удержала фонарь.

     ...На обеденном столе горели две свечи. Топилась печка;  щели  вокруг
чугунной дверцы светились красным.
     Он сидел, уронив голову на руки. В полубреду ему виделась ящерица  на
горячем камне.
     - ...слышишь меня?
     Он с трудом поднял голову. Женщина стояла перед ним с бокалом  темной
жидкости в трясущихся руках:
     - Выпей...
     Он начал пить нехотя, через силу,  но  каждый  глоток  возвращал  ему
власть над мыслями и способность облекать их в слова.
     - Три года... Три года, Ящерица...
     Женщина запрокинула голову, закусила губу:
     - Я вдруг почувствовала твое присутствие. Я поняла, что ты пришел...
     - Прости.
     Она сдавленно рассмеялась:
     - А я всегда чувствовала, что ты  идешь...  У  меня  голова  начинала
болеть, и я думала - опять негодный Марран...
     Он попытался улыбнуться:
     - Да?
     Она  раскачивалась  на  скамейке,  глядя  на  него  странным,  не  то
насмешливым, не то растерянным взглядом:
     - А помнишь, как ты мне хвост оторвал?! И  потом  носил  на  шее,  на
цепочке...
     - А потом потерял...
     - А я себе новый хвост отрастила...
     - А помнишь, как ты меня дразнила? Марран - противный таракан...
     - И еще Марран - хвастливый барабан...
     - И облезлый кабан...
     Она зашлась смехом:
     - Не было кабана, это ты только что придумал...
     И продолжала сразу, без перехода:
     - А ты живой, Марран... Ты живой все-таки...
     Ее смех оборвался.
     - Я виноват перед тобой, Ящерица,  -  сказал  с  длинным  вздохом  ее
собеседник. - Не надо было приходить.
     В соседней комнате завозился,  заплакал  ребенок.  Женщина  по  имени
Ящерица вздрогнула, решительным  мальчишеским  движением  стерла  слезы  и
вышла, прикрыв за собой  дверь.  Маррану  показалось,  что  огонь  в  печи
почернел.
     Женщина вернулась, бросила на собеседника быстрый испытующий взгляд -
тот ответил неким подобием улыбки:
     - Мальчик или девочка?
     - Мальчик, - отозвалась она сухо.
     Он попытался снова вспомнить сочно-зеленый луг - и  не  смог.  Краски
его видений разом выцвели, поблекли.
     Пауза затянулась. Ящерица, заламывая пальцы, села  за  стол  напротив
Маррана.
     - Мой муж - прекрасный человек, Руал, - наконец сказала она,  подавив
не то вздох, не то всхлип.
     Черный огонь в печи жадно пожирал седеющие поленья.
     - Он не маг, и я теперь тоже не хочу иметь с магией ничего общего,  -
продолжала она с внезапной надменностью. - Слишком дорого обходится вражда
господ колдунов, а дружба - еще дороже... Это все, что ты хотел бы знать?
     Марран не ответил.
     Сделав над собой усилие, он встал, взял свечу со стола,  обернулся  к
овальному металлическому зеркалу на стене. Поднес свечку  к  лицу...  Рука
дрогнула.
     - Марран - хвастливый барабан... Похоже?
     Она не отозвалась, подавленная. Тогда он попросил тоскливо:
     - Догадайся, Ящерица... Догадайся, что со мной...
     - Ларт и Эст объединились против тебя, взяли в клещи...
     - Да... Но это не все.
     - Они одолели тебя... Ты стал вещью, мебелью...
     - Да. Но это еще не все.
     - Тебе плохо...
     Он свирепо обернулся:
     - "Плохо"?! Я...
     Осекся. Выдохнул сквозь сжатые зубы и сказал спокойно:
     - Я просто больше не маг, Ящерица.
     Она стояла в полумраке, где он не мог разглядеть ее лица.
     - Как ты сказал?
     - Как ты слыхала.
     Она медленно опустилась на скамейку.
     - Это ты... Ты-то... Как же? Кто же ты теперь?
     Он отчеканил зло:
     -  Бывший  волшебник.  Отставной  кавалер.  Ненужная  вещь,   которую
потеребили-подергали да и вышвырнули вон. Вышвырнули и забыли, и с тех пор
прекрасно без нее обходятся!
     Она не удержалась и всхлипнула - громко и жалобно.
     Марран криво усмехнулся:
     -   Не   отчаивайся...   Вот   прекрасный   случай   предложить   мне
покровительство.
     Она смотрела на  него  потрясенно.  Хотела  что-то  сказать  -  и  не
решилась. Сникла, машинально принялась  водить  пальцем  по  краю  блюдца.
Потом снова набрала в грудь воздуха - и выдохнула, так и  не  проронив  ни
слова. Заколебалось пламя свечи.
     Он оторвал глаза от скатерти:
     - Ладно, говори...
     Она покусала губы и выговорила, глядя в сторону:
     - Можешь ругать меня, говорить, что хочешь... Ты  всегда  любил  меня
оскорблять...  Но  объясни!  Объясни,  что  произошло  между  вами...  Это
какое-то затмение... Ты был...
     - Любимцем судьбы.
     Женщина быстро глянула на собеседника - тот скалил зубы.
     - Ну, посмейся... Самое время  нам  посмеяться...  Светлое  небо,  да
Легиар прощал тебе то, что никому на свете не прощал! Господин  Бальтазарр
Эст, это мрачное чудовище - и играл с тобой на равных! И как вышло...
     Она запнулась. Он смотрел на нее с сосредоточенным интересом:
     - Ну, продолжай.
     - Я хочу спросить, Руал, за что тебя... Только не ври.
     Он чуть усмехнулся:
     - А ты как думаешь?
     Она помедлила. Опустила глаза:
     - Я думаю... Что ты сам доигрался. Крутил, вертел, куражился...  Есть
вещи, за которые...
     Лицо его вдруг  застыло  -  и  она  испугалась.  Пробормотала,  будто
оправдываясь:
     - Но была же причина...
     Радостно возопил первый утренний петух. Крик этот, не  принеся  Руалу
облегчения, подсказал выход:
     - Сейчас рассветет - и я уйду.
     - Куда?
     -  В  дальнюю  дорогу.  Не  бойся,  я  не  собирался   злоупотреблять
гостеприимством... твоей семьи.
     Она вспыхнула:
     - Ну и не надо было приходить!
     - Ну и напрасно пришел...
     - Ну и напрасно!
     Он шагнул к двери -  и  наткнулся  в  полумраке  на  тяжелую  рогатую
вешалку.
     Его отбросило, будто ударом гигантского кулака. Задыхаясь, он упал на
пол, закрывая лицо руками, забился в судорогах...
     Она в спешке наполнила стакан темной жидкостью, бормотала заклинания,
плела руками сложное невидимое кружево...
     Марран не сразу пришел в себя.  Он  долго  смотрел  в  приоткрывшуюся
дверцу печурки, приговаривая про себя: это огонь. Это огонь.
     - Руал, очнись... ЭТО прошло... Теперь ты снова жив и будешь жить...
     Что-то неприятно хрустнуло. Марран раздавил в руке стакан с остатками
напитка и теперь наблюдал безучастно, как белую  салфетку  пятнают  черные
капли крови.
     - Господин Легиар так презирает  меня,  что  не  соизволил  самолично
снять заклятие... Послал мальчишку...
     Она устало вздохнула, и,  принимая  из  его  рук  осколки,  осторожно
провела пальцем по линии пореза.
     - Послушай меня, Руал. Ты никогда меня не слушал - послушай хоть раз.
Ничего не вернуть и ничего не исправить. Забудь о НИХ, и ты будешь жив...
     И она поставила на стол совершенно целый стакан.
     Марран разглядывал руку - глубокий порез на ней быстро затягивался.
     Скрипнула кроватка в соседней комнате. Его собеседница  насторожилась
было, но ребенок,  пошевелившись,  затих.  Женщина  испытующе  глянула  на
Маррана - и глаза их встретились.
     - Ничего не исправить... - проговорил он  с  трудом.  -  Ты  права...
Ящерица отращивает потерянный хвост много раз,  до  бесконечности.  Но  не
всем так везет...
     - Руал, - сказала она решительно. - Я помогу тебе во  что  бы  то  ни
стало.
     Он обнажил зубы в нехорошей усмешке:
     - Спасибо. Я  знал,  что  обязательно  получу  нового  покровителя...
вместо старых!
     Она поднялась:
     - Ты не смеешь так со мной разговаривать!
     - А ты преврати меня во что-нибудь, - посоветовал он  без  улыбки.  -
Увидишь, как это просто теперь, - и тоже встал.
     Они стояли друг против друга, и ей приходилось задирать голову, глядя
ему в глаза.
     И тогда он ее обнял.
     Растерявшись, она забилась, как пойманная пичуга. Он оторвал ее  ноги
от земли и поднял  так,  что  их  лица  оказалось  на  одном  уровне.  Она
ослабела.
     - Прощай, - сказал Руал  Ильмарранен  по  кличке  Марран.  -  Прощай,
Ящерица. Я не приму твоего покровительства, как  ты  когда-то  не  приняла
моего.
     И он осторожно поставил ее на пол.
     Они снова смотрели друг другу в глаза, и она  задирала  голову  выше,
чем надо - чтобы слезы вкатились обратно. Он улыбнулся с  трудом  -  тогда
она встала на цыпочки и быстро поцеловала его в запекшиеся губы,  чтобы  в
следующую секунду резко оттолкнуть.
     За  окном  светало  -  женщина  по  имени  Ящерица  отошла  к   окну,
отвернувшись от Маррана.
     - Все, - сказала она глухо. - Теперь уходи.
     Догорали свечи. На столе осталась белая салфетка, запятнанная каплями
крови.

     ...Когда  я  добрался  до  пристани,  солнце  уже  садилось  в  горку
безмятежных золотых облаков. Ларт виден  был  издалека  -  одетый  во  все
черное, как и подобает странствующему магу, он взад-вперед  расхаживал  по
пирсу. Ветер живописно развевал его длинный плащ.
     Я смиренно поставил дорожный сундучок у высоких ботфорт.
     - Ну? - спросил он скучным голосом.
     Я доложился, опустив, впрочем, последний эпизод.
     - Это все? - осведомился Ларт, наблюдая за приближающейся шлюпкой.
     Я собрался с духом.
     - Вам привет, хозяин. От некоего Маррана.
     Шлюпка неуклюже привалилась к пирсу. Ларт покусал губу  и  ничего  не
ответил. Тогда я обнаглел.
     - И  попрошу,  если  можно,  в  будущем  избавить  меня  от  подобных
испытаний.
     Не ответив ни слова, он круто повернулся  и  пошел  прочь,  навстречу
матросам из шлюпки, которые, кланяясь и приседая,  приглашали  нас  занять
места на зафрахтованном суденышке.

     В каюте на двоих, самой  роскошной  на  этой  посудине  и  все  равно
удивительно тесной и темной,  я  разбирал  багаж,  слушая  доносившийся  с
палубы через приоткрытое окошко разговор Ларта с капитаном.  Они  уточняли
курс: хозяина, как всегда, тянули рифы и мели,  шкипер  несмело  возражал.
Наконец, звякнули монеты, и разговор был  свернут.  Заскрипели  ступеньки,
противно подпела дверь, каюта наполнилась сначала мутным вечерним  светом,
а затем Лартом,  который  за  все  задевал  кончиком  шпаги  и  вполголоса
ругался. Я помог ему снять плащ. С палубы  доносились  поспешные  команды,
грохот якорной цепи и суматоха отплытия.
     Ларт обрушился на койку, не снимая сапог. Я стал зажигать  свечку,  в
этот момент суденышко качнулось и я чуть  было  не  свалился  на  хозяина.
Ответом было презрительное мычание. Я извинился.
     Кораблик лег на курс, наполнив  паруса  вечно  попутным  по  Лартовой
милости, но от этого не менее холодным ветром. Этот ветер пробрал меня  до
костей, пока я ходил справляться об ужине. Вернувшись, я застал хозяина  в
той же позе и в том же состоянии духа.
     - Нас накормят, - сообщил я, усаживаясь. Ларт отозвался невнятно.
     Проследив за его неподвижным взглядом, я с трудом разглядел на темном
потолке толстого паука в паутине. Я не думал, что на  корабле  могут  быть
пауки, но деловито осведомился:
     - Убрать?
     Ларт не ответил.
     Некоторое время мы слушали завывания ветра и плеск воды за бортом.
     - Значит, он передавал мне привет? - заговорил со мной  Ларт  впервые
за этот вечер.
     - Горячий, - ответил я осторожно.
     - А потом?
     - Потом ушел.
     - Далеко?
     - Я не следил за ним, хозяин.
     - И приключение тебе не понравилось?
     - Никоим образом.
     - Мне тоже, - буркнул он и повернулся лицом к стене.
     Но на этот раз молчание длилось недолго.
     - Предательство, - сказал Ларт в стену. - Предательство не прощается,
Дамир.
     Мне вдруг стало жарко - показалось, что он  намекает  на  меня.  Я  в
ужасе стал перебирать в уме свои дела и поступки, гадая, какой из них  мог
рассердить Ларта,  но  тут  он  продолжил  свою  мысль  и  отвел  от  меня
подозрение:
     - Руал Ильмарранен, - пробормотал он, обращаясь к  пауку.  -  Двойное
предательство.
     Я тихонько вздохнул с облегчением и тут же насторожился, догадавшись,
о ком идет речь.
     - Да, - сказал Ларт, будто отвечая на мои мысли. - Марран.
     И тут меня осенило: а я ведь его знал! Я делал первые шаги у Ларта на
службе, когда этот нахальный и самоуверенный субъект  был,  помнится,  его
любимцем.
     - Марран, - тем же отрешенным голосом продолжал Ларт. - Маг  милостью
небесной. Со временем он перерос бы и Эста, да,  возможно,  и  меня...  Не
успел. Поторопился предать нас обоих. Наказание справедливо.
     Он еще хотел что-то сказать, но тут  снаружи  послышались  удивленные
крики. Я поспешил выбраться на палубу.
     Был темный, беззвездный вечер, мы неслись  на  всех  парусах,  а  над
нами, чуть не задевая за  снасти,  кружилась  белая  птица.  Птица  хрипло
кричала, попадая в мутный свет фонарей, а оказываясь в  темноте,  излучала
собственное слабое свечение. Матросы толпились на палубе, задрав головы.
     Я быстро спустился в каюту:
     - Хозяин, к вам пришли.
     Как только Лартова голова показалась из дверного проема, птица камнем
кинулась  вниз  и  мертвой  хваткой  вцепилась  колдуну  в   плечо.   Ларт
поморщился,  а  птица  склонилась  к  его  уху  и  с  огромной   скоростью
застрекотала  некое  сообщение.  Выслушав  несколько  слов  в  ответ,  она
захлопала крыльями, сорвалась с Лартова плеча и, уронив на  палубу  помет,
канула в темноту. Все свидетели диалога  шумно  перевели  дыхание,  а  мой
хозяин молча вернулся в каюту.
     ...До поздней ночи я сидел в кубрике, ел до  отвала,  пил  и  делился
подробностями из жизни магов.  Слушатели  смотрели  на  меня  с  ужасом  и
восторгом.
     Пошатываясь и потирая живот, я едва добрался до каюты.
     Лартов ужин, оставленный мною на  столе,  стоял  нетронутый  и  давно
остыл. Свеча почти догорела.
     Мой хозяин сидел на койке, подобрав под себя ноги.  Рядом,  ткнувшись
эфесом в подушку, лежала шпага.
     Я остался стоять у двери, переступая с ноги на ногу.
     - У нас перемены, - мрачно сообщил Ларт. - Мы меняем  курс  и  завтра
высадимся на берег.

     ...Это было первое утро за последние три года.
     Марран шел проселочной дорогой; ноги,  особенно  левая,  слушались  с
трудом. Дважды он  упал  -  один  раз  очень  сильно,  поскользнувшись  на
предательски подмерзшей за ночь лужице,  и  ссадил  себе  ладони  и  щеку.
Единственный человек, встретившийся Маррану по дороге, был  пастушонок  со
стадом овец; мальчишка, по-видимому, хотел что-то спросить  у  измученного
странника, но испугался и не спросил.
     Первой радостью Руала на этом пути было солнце,  пробившееся  наконец
сквозь утренний туман.
     Руал надеялся согреться с его появлением - и не согрелся. Ждал, когда
пройдет  тошнотворная  слабость  -  но  она  не  проходила,  а   наоборот,
наваливалась все сильнее по мере того, как  Руал  уставал.  А  уставал  он
быстро.
     Впереди показался мостик, изогнутый, как  дужка  ведра,  и  такой  же
тонкий.  Ильмарранен  решил  отдохнуть,  привалившись  к  удобным  широким
перилам. Последние шаги оказались кошмаром.
     Второй радостью Руала была минута, когда он повис-таки на  перилах  и
увидел внизу свое неясное отражение в темной бегущей воде.
     Некоторое время  он  безучастно  смотрел  на  себя-под-мостом,  потом
водная гладь вздыбилась у него  перед  глазами  -  невыносимо  закружилась
голова.
     ...Когда-то река была теплой, кристально чистой,  и  в  самую  темную
ночь он различал в потоке плывущую впереди серебряную форель.
     Он и сам был форелью - крупной, грациозной рыбиной, и ему  ничего  не
стоило догнать ту, что плыла впереди.
     Она уходила вперед, возвращалась, вставала поперек реки, кося на него
круглым  и  нежным  глазом.  Он  проносился  мимо  нее,  на   миг   ощутив
прикосновение ясной, теплой изнутри чешуи,  и  в  восторге  выпрыгивал  из
воды, чтобы мгновенно увидеть звезды и поднять фонтан сверкающих в  лунном
свете брызг.
     Потом они ходили кругами,  и  круги  эти  все  сужались,  и  плавники
становились руками, и не чешуи они касались, а  влажной  смуглой  кожи,  и
весь мир вздрагивал в объятьях счастливого Маррана...
     А потом они с Ящерицей выбирались на берег, потрясенные, притихшие, и
жемчужные капли воды скатывались по обнаженным плечам и бедрам...
     ...Порыв ледяного ветра подернул воду рябью.

     Под вечер мучительного бесконечного дня он увидел мельницу.
     Она стояла, как и раньше, в стороне от дороги, за поворотом реки.
     Но вода не шумела, обвалилось мельничное колесо. На  мельнице  царило
полное и давнее запустение.
     Руал подошел ближе. Из разбитого окна выпорхнул воробей.
     Ильмарранен проводил его взглядом.
     ...Мельник Хант держал мальчишек-подмастерьев в  черном  теле  -  они
тяжко отрабатывали на мельнице каждый урок магии.
     Хант был средней руки колдуном, но незаурядным бабником  -  окрестные
девушки и молодицы хаживали к нему гадать, привораживать женихов и сживать
со света соперниц. Не задаром, конечно.
     У мельника были влажные, цвета речной  воды  глаза  -  пристальные  и
насмешливые,  прозрачные  и  непроницаемые  одновременно.  О  нем   ходили
скверные  слухи.  Опровергнуть  или  подтвердить  их   могли   только   те
утопленники, чьи тела время от времени попадали в  рыбачьи  сети  вниз  по
реке. Впрочем, люди иногда тонут сами по  себе,  и  если  даже  среди  них
случится подмастерье с мельницы или бывшая Хантова подружка - что  ж,  это
не такой уж повод для страшных подозрений.
     Хант  приходился  вассалом  Бальтазарру  Эсту  и  платил  ему   дань.
Подмастерья шептались о совершенно невероятных формах,  которые  эта  дань
принимала.
     Конечно, мельник Хант по своему положению был много  ниже  блестящего
господина Руала, и неизвестно,  какой  каприз  великолепного  Ильмарранена
сблизил их. Во всяком случае, между мельником и Руалом установились живые,
почти приятельские отношения.
     К приезду Маррана накрывался стол - Хантова  служанка,  робкая  тощая
девушка, сбивалась с ног. Она мучительно стеснялась, прислуживая господину
Ильмарранену, краснела  и  роняла  посуду.  Марран  иногда  снисходительно
пощипывал ее за единственное выдающееся место - нос.
     Подмастерья выстраивались вдоль стены, пялясь на заезжую знаменитость
и перешептываясь. Младший до смерти боялся тараканов  -  и  господин  Руал
охотно потешал публику, превращая его сотоварищей в стаю  огромных  черных
насекомых. Поднималась возня, маленький подмастерье визжал,  вспрыгнув  на
стул, а мельник Хант загадочно  улыбался,  пуская  кольца  дыма  из  своей
трубки. Наблюдая эту сцену, господин Руал веселился от души.
     Впрочем, странная дружба мельника и Маррана готова была зайти в тупик
к моменту, когда на Ханта, его мельницу и  уплачиваемую  им  дань  пожелал
заявить претензии господин Ларт Легиар, постоянно  расширяющий  территорию
своего влияния и подчинивший себе уже весь левый берег.
     Великие маги перегрызлись, как псы.
     Мельник охал и жаловался Маррану на притеснения и  претензии  с  двух
сторон. Господин  Руал,  удивительным  образом  ухитрявшийся  поддерживать
дружбу с обоими соперниками, ободряюще хлопал Ханта по плечу  и  усмехался
покровительственно.
     И вот, лунной весенней ночью в столешницу дубового  обеденного  стола
был вогнан длинный охотничий нож - так делается, когда двое хотят побиться
об заклад.
     Подмастерья, поднятые с постелей, служанка в халате  и  разгоряченный
небывалым пари мельник толпились с одной стороны стола,  а  с  другой  его
стороны высился Ильмарранен:
     - Двадцать золотых, мельник! Я ставлю двадцать золотых, что скажешь?
     Хант грыз ногти, не переставая загадочно усмехаться:
     - Я бы поднял ставки, господин Руал...  Уж  больно  сомнительное  это
дело... Любого из них мудрено провести, а уж обоих...
     Не зря, ох не зря набивал цену Хант! Пари сулило потеху,  но  и  риск
тоже, ибо господин Руал брался - ни более ни менее - оставить в дураках  и
Легиара и Эста. Шутка ли - явиться к Эсту в Лартовом обличье и так спутать
все карты, чтобы маги отказались от мельницы по  доброй  воле...  Впрочем,
известно ведь, что господин Руал - мастер мистификаций и розыгрышей...
     - Посмотрим! Пятьдесят, чтобы не мелочиться, - конечно, он был уверен
в успехе.
     Мельник покончил с ногтями и принялся за пальцы:
     - Рискуете, господин Руал... Но так тому и быть... Я согласен.
     - По рукам? - взвился Ильмарранен.
     Мельник  протянул  сухую  короткопалую  руку,  и  над   воткнутым   в
столешницу ножом было заключено пари... Старший  подмастерье  разбил  руки
спорящих вялым нерешительным ударом. Громко икнула  сонная  служанка  -  а
господин Руал расхохотался, обернулся яркой растрепанной птицей и  вылетел
в приоткрытое окно...
     ...На заплесневевшем обеденном столе до сих пор темнел глубокий  след
ножа. Окна разбились, полуоткрытая дверь вросла  в  землю.  Посреди  двора
догнивала груда пустых мешков.
     Ильмарранен повернулся и зашагал прочь.

     ...Печальная  женщина  по  имени  Ящерица  склонилась   над   столом,
вглядываясь в темные пятна на белой салфетке. Возился в  люльке  маленький
мальчик - агукал, улыбался, пытался поймать кружащиеся  над  ним  прямо  в
воздухе цветные шары... Из наполовину  зашторенного  окна  било  радостное
весеннее солнце, в ярком его потоке волшебные шары  покачивались,  радужно
переливались, то ловко уворачиваясь от  маленьких  ручек,  то  прилипая  к
ладошкам. Малыш смеялся.
     Его мать нежно разглаживала складки белой ткани, стараясь не касаться
пятен крови. Вскоре под ее взглядом они медленно вернули свой красный цвет
и ровно засветились изнутри.

     Мы шли, по щиколотку увязая в сыром  песке.  Мыс  остался  позади,  и
суденышко скрылось из виду. Вместе с ним из виду скрылись завтраки, обеды,
ужины, крыша над головой и увесистый дорожный сундучок.
     Мы шагали налегке - молчаливый Ларт впереди, я следом. На каждый  его
шаг приходилось полтора моих.
     Слева тянулась полоса прибоя, справа -  бесконечная  каменная  гряда.
Сюда можно было только приплыть или прилететь.
     У меня промокли башмаки. Я догнал Ларта и  поплелся  рядом,  преданно
заглядывая в неприятно желчное лицо.
     - Хозяин, близится время обеда. Я-то готов сносить превратности пути,
но вы обязательно должны регулярно питаться.
     - За что я его держу? - угрюмо спросил себя Ларт.
     Я поотстал.
     Спустя еще час мне было совершенно ясно,  что  путь  наш  никогда  не
кончится. Мы будем вечно идти вдоль полосы прибоя, и  сырая  стена  справа
никогда и ни за что  не  отступит.  Я  успел  трижды  отчаяться  и  трижды
смириться, когда Ларт вдруг встал, как вкопанный. Я чуть было  не  налетел
на него сзади.
     Ларт встал лицом к отвесной  скале,  погладил  ее  ладонью  и  что-то
сказал. "Ум-м!" - ответила скала, и в ней  открылась  черная  вертикальная
трещина.
     Я отскочил так, что оказался по колено в море.
     Ларт обернулся и поманил меня пальцем.
     - Я обожду вас здесь, - сказал я бодро. - Мне неловко навязывать... -
тут здоровенная волна пихнула меня под зад. Я, теряя равновесие,  пробежал
несколько шагов вперед и, мокрый как мышь, обрушился к Лартовым ботфортам.
Он взял меня за шиворот и впихнул в щель.
     Внутри было совершенно темно и неожиданно  просторно.  Ларт  двинулся
вперед в полном мраке, а я вцепился в  него  двумя  руками,  как  в  самое
ценное свое сокровище. Щель у нас за спинами с грохотом сомкнулась.
     Ларт, конечно, видел в темноте и уверенно тащил  меня  к  хорошо  ему
известной  цели.  Вскоре  во  мраке   подземелья   прозвучал   удивительно
неуместный здесь скрип открываемой двери - и сразу стало светло.
     Мы стояли посреди просторной прихожей, чем-то  напоминающей  Лартову,
причем я уже успел изрядно наследить.
     - Орвин! - крикнул мой хозяин. - Орвин!
     Ответа не последовало. Я ежился - мокрая одежда липла к телу.
     Не дождавшись приглашения, мы (Ларт впереди,  я  в  отдалении)  через
длинный коридор прошли в  комнату,  служившую,  по-видимому,  гостиной.  В
центре  этого  огромного  полупустого  помещения  стояло  нечто,  накрытое
плотной черной тканью. Я решил, что это картина.
     - Так, - сказал мой хозяин, потер пальцем нос,  покусал  губу,  потом
красивым длинным движением выхватил шпагу. Я охнул; Ларт шагнул  вперед  и
кончиком шпаги сорвал ткань со странного предмета.
     Это было зеркало. В нем отражались комната, Ларт, часть меня и  некий
темноволосый мужчина, в котором  я  узнал  хозяйского  знакомца  по  имени
Орвин, или Орвин-Прорицатель.
     Я отступил.
     - Здравствуй, Легиар, - сказал Орвин из зеркала.  -  Прости,  что  не
дождался тебя. Но сейчас каждая минута  имеет  значение.  Я  должен  найти
разгадку.
     Он протянул там, в зеркале, руку - с руки свисала золотая цепочка, на
которой болталась опять же золотая пластинка.  Гладкая  золотая  пластинка
величиной с крупную монету, со сложной, замысловатой фигурной  прорезью  в
центре.
     - Это Амулет Прорицателя,  -  продолжало  отражение,  -  мой  амулет,
Легиар. Вчера его тронула ржавчина. Я  не  хотел  верить.  Сегодня  ржавое
пятно  растет  так  быстро,  как  говорит  об   этом   Завещание   Первого
Прорицателя, когда предупреждает о явлении  Третьей  Силы.  Той  самой,  в
которую ты никогда не верил. Мой долг был предупредить тебя, Ларт  -  и  я
предупредил. Теперь прощай - я должен выяснить, что и откуда нам угрожает.
Желаю удачи - она нам понадобится. Прощай.
     Отражение дрогнуло и растеклось,  растаяло.  В  зеркале  была  только
комната и Ларт - я благоразумно отошел.
     Мой хозяин приблизился к  зеркалу,  внимательно  на  себя  посмотрел,
извлек из кармана гребешок и тщательно расчесался.
     - Ах,  ты...  -  пробормотал   он   в   замешательстве.   -   Клянусь
канарейкой... Дрянь, не верю...
     Выскользнув из его руки, костяной гребешок  раскололся  на  мозаичном
полу.

     Когда-то Руал Ильмарранен умел летать.
     Теперь он с трудом мог в это поверить - так тянула его земля.
     Земля издевалась над ним, плясала под  ногами,  как  утлая  палуба  в
шторм; земля не желала подчиняться и не желала отпускать. Дорога то и дело
ускользала из-под прохудившихся подошв, подсовывая вместо себя гнилые ямы,
рытвины и пни. Руал был близок к отчаянию.
     Сгущалась ночь.
     Незаметно  подкрался  и  обступил   Ильмарранена   со   всех   сторон
низкорослый, больной лесок.
     Руал окончательно сбился с дороги.
     - Очень глупо, Марран, - сказал он сам  себе  запекшимися  губами.  -
Глупее исхода не придумал бы и мельник Хант!
     Тут под его ногой подломился с треском трухлявый сук,  и  Ильмарранен
рухнул в груду истлевших прошлогодних листьев.
     ...До чего теплым был золотой песок на речном берегу, под обрывом!  В
песке этом ползали, обуянные азартом, двое подростков, а между ними  -  на
утрамбованном  пятачке  -  разворачивалось  муравьиное  сражение.  Черными
муравьями командовала Ящерица, а юный Марран - рыжими.
     Полководцы припадали к  земле,  подхватывались  на  ноги,  лазали  на
четвереньках,  отдавая  неслышные  уху  приказы  покорным  и   бесстрашным
"солдатам". Некоторое время казалось, что силы равны,  потом  рыжая  армия
Руала вдруг беспорядочно отступила, чтобы в  следующую  секунду  блестящим
маневром смять фланг черной армии, прорвать линию фронта  и  броситься  на
растерявшуюся Ящерицу.
     - А-а-а! Прекрати!
     Муравьи уже взбирались по ее  голым  загорелым  рукам.  Она  прыгала,
вертелась  волчком,  стряхивая   обезумевших   насекомых.   Черная   армия
распалась, потеряла управление, перестала существовать.
     Марран сидел на  пятках,  утопив  колени  в  песке,  и  улыбался  той
особенной победной улыбкой, без которой не завершалась обычно ни  одна  из
его выходок.
     - Ну, что ты теперь скажешь? Что тебе мешало выиграть на этот раз?
     С ее языка готова была сорваться отповедь - и вдруг она  нахмурилась,
ей почудился кто-то наверху, далеко, над обрывом.
     - Руал... По-моему, там Легиар... Может, нам лучше уйти?
     Он сощурился:
     - С чего бы это?
     - Мы ведь на его  территории...  Может,  он  не  любит,  чтобы  чужие
приходили и колдовали у него под носом?
     Марран потянулся, бросил насмешливо:
     - Ты мне зубы не заговаривай! Сдаешься, не хочешь больше играть - так
и скажи... Мне тоже надоело колдовать вполсилы... Ты же с тремя  десятками
муравьев справиться не можешь!
     Девушка вспыхнула:
     - Зато ты хвастаешься в полную силу, и даже сверх всяких сил! Целуйся
с муравьями своими!
     Он смешно сморщил нос и протянул:
     - Ну, целоваться я хочу с тобо-ой...
     Следующие три минуты они возились, как щенки, на недавнем  поле  боя,
хохотали и набивали полные рты горячего песка.
     - И почему ты такой задавака, Марран, - говорила Ящерица,  когда  они
лежали рядом, сморенные зноем. - Будто бы все можешь...
     - А я все могу! - мальчишка подпрыгнул, будто подброшенный  пружиной.
- Вот пожелай чего-нибудь!
     - Муравьиную пирамиду, - сонно бормотала девушка, -  и  чтобы  вокруг
нее был хоровод, а сверху один муравей махал белым флажком...
     - Всего - то?!
     Ящерица вскочила, вскрикнув, потому что все  муравьи  округи  за  две
минуты собрались на месте, где только что покоился ее локоть.
     Рыжие, красные, черные, забыв о насущных  делах,  выполняли  поспешно
прихоть маленького мага. Девушка смотрела, полуоткрыв рот:
     - Эй, Марран... Я пошутила вообще-то...
     А муравьиный хоровод уже кружился, а пирамида все росла  и  росла,  а
Руал Ильмарранен, красный от  напряжения,  пританцовывал  вокруг,  шевелил
губами, водил пальцами и приседал:
     - Ну, флажок! Давай же!
     Флажок не получался.
     Ящерица уже презрительно скривила губы,  когда  на  вершину  пирамиды
выбрался-таки  изрядно  помятый  рыжий  муравей  с  лепестком   маргаритки
наперевес. Марран подскочил с победным воплем.
     - Да, это достойно, малыш, - сказали у него за спиной.
     Ильмарранен обернулся - перед ним стоял человек, о котором  он  много
слышал и которого впервые видел так близко - великий маг Ларт Легиар.
     Ящерица побледнела под слоем загара и резко дернула Руала  за  рукав.
Тот, не глядя, высвободил руку.
     - И чей же ты такой мальчик? - спросил Легиар мягко.
     - Ничей, - настороженно отозвался Марран. - Свой. А что?
     - Ничего, - пожал плечами маг. - Просто хотелось бы знать,  кто  твой
учитель.
     - Никто...
     - А врать-то зачем? - удивился Легиар.
     - Он не врет, - поспешно заступилась Ящерица. - Он самоучка. И вообще
мы уже уходим, - и дернула Руала изо всех сил.
     Легиар чуть повернул голову, посмотрел  сквозь  девушку  и  обратился
опять к Руалу:
     - А ты никогда не думал,  что  время  муравьиных  игрищ  когда-нибудь
закончится?
     Марран смотрел на него исподлобья.
     - А в мире, мальчик,  есть  другие...  маги,  и  кому-то  из  них  ты
помешаешь, а кто-то станет союзником... Если ты этого захочешь, конечно, -
добавил колдун и внезапно, вдруг обернулся огромным грифом, хрипло крикнул
и взмыл вверх.
     Руал, на секунду растерявшись,  оторвал  от  себя  пальцы  Ящерицы  и
обернулся соколом.
     Несколько секунд - или часов - две хищные птицы носились на  страшной
высоте, где дыхание спирало от ледяного  ветра.  А  над  берегом  металась
маленькая чайка - пронзительно кричала и не могла подняться выше.
     Потом гриф  камнем  упал  вниз,  и,  коснувшись  ногами  песка,  стал
господином Лартом Легиаром.
     Вслед за ним опустился сокол - и обернулся обессиленным, запыхавшимся
Марраном. Маги - молодой и матерый -  некоторое  время  смотрели  друг  на
друга.
     - Пошли, - сказал наконец Легиар. - Можешь звать меня Лартом.
     - Марран, - ответил Руал, протягивая руку.
     Ящерица стояла, утонув по щиколотку в остывающем песке,  и  смотрела,
как они уходили.

     ...Руал поднял голову - Ящерица все еще укоризненно смотрела на  него
из-за уродливого темного ствола.
     Он наотмашь ударил себя по лицу  -  удар  вышел  слабый,  но  видение
исчезло.
     Он  попытался  встать,  опираясь  на  ствол.  В  ушах  у   него,   то
приближаясь, то затихая, звучало тонкое назойливое пение. Тянула  к  земле
тяжелая голова, мешала подняться.
     И тут он увидел огонек.
     Далеко-далеко, так неясно, что поначалу он и его принял  за  видение,
но огонек не исчезал, мерцал  ровно,  тепло,  приветливо,  и  Ильмарранен,
пошатываясь, двинулся к нему. Он шел, влекомый той силой, которая собирает
стаи бабочек вокруг горящей лампы. И огонек сжалился над ним - помедлил  и
стал приближаться.
     Руал пошел быстрее, все еще спотыкаясь, но  уже  не  падая,  оставляя
лоскутки  рубашки  на  острых  сучьях.  Огонек  обернулся  жарко  пылающим
костром. Руал, потерянный, вышел на широкий перекресток двух дорог.
     Сыпались в небо обезумевшие искры. Костер был  сложен  прямо  посреди
перекрестка,  а  чуть  поодаль  копошились  в  его  пляшущем   свете   две
приземистые человеческие фигуры.
     Ильмарранен шагнул вперед, намереваясь просить о приюте. На  него  не
обратили внимания. Бросив хмурый взгляд, землекопы -  а  это  были  именно
землекопы - продолжали свой тяжелый и  грязный  труд.  Один  долбил  землю
заступом,  другой  отворачивал  ее  тяжелой  лопатой.  Работали  в  полном
молчании.
     Руал, не дождавшись приглашения, сам подошел  к  костру  и  опустился
перед ним на теплую, усыпанную пеплом землю.
     Трещали поленья. Один из работающих то и  дело  отходил  от  растущей
черной ямы, чтобы подбросить дров в огонь. Костер  после  этого  пригасал,
чтобы через секунду разгореться яростно и зло.
     Руал смотрел в огонь. Из огня смотрела  на  Руала  женщина  по  имени
Ящерица.
     Видение прогнал странный звук, раздавшийся совсем рядом. Не то  стон,
не то хрип.
     Ильмарранен с трудом поднялся и обошел костер.
     Кроме двоих работающих и непрошеного гостя, на  перекрестке  все  это
время находился еще один человек.
     Это  был  древний  старик,  измученный,   изможденный,   лежащий   на
бесформенной  куче  тряпья.  Старик   пребывал   в   бреду:   полуоткрытые
ввалившиеся глаза  не  видели  ни  костра,  ни  подошедшего  Руала.  Губы,
казавшиеся черными в свете пламени, не переставая, шевелились.
     Ильмарранен присел рядом.
     Старик,  по-видимому,  умирал.  В  его  невнятном  бормотании  иногда
различимы были отдельные слова; он то молил остановить кого-то, то  шептал
в отчаянии: "Заприте дверь".  Руал  пытался  придержать  седую  мотающуюся
голову.
     На рассвете, когда яма была уже широка и глубока, умирающий пришел  в
себя и потянулся рукой к затерявшейся в груде  тряпья  фляге.  Ильмарранен
помог ему напиться.
     Старик поблагодарил жестом. Руал кивнул.  Небо  светлело,  но  костер
горел еще ярко. В этом смешанном предутреннем свете старик увидел  наконец
его лицо.
     Рот с черными губами судорожно  полуоткрылся;  и  без  того  страшные
черты умирающего исказились вдруг неслыханным, слепым ужасом.
     - Привратник! - выкрикнул он, пытаясь заслониться трясущейся рукой. -
Привратник!
     Руал отшатнулся.
     Старик подался вперед, почти сел, не сводя глаз с Ильмарранена, потом
захрипел, содрогнулся всем телом и вытянулся. С  почерневшего,  застывшего
лица так и не сошло выражение смертельного ужаса.
     Землекопы, как  по  команде,  бросили  заступ  и  лопату  и  деловито
направились к старику. Тогда Руал, который был не в силах овладеть  собой,
повернулся и бросился бежать без памяти.

     Голые скалы остались позади, теперь под ногами  трещала  прошлогодняя
жесткая трава. Кроме того, то и дело приходилось пробираться сквозь  кусты
без листьев, но с колючками.
     В жилище Орвина  мы  немного  отдохнули,  согрелись  и  подкрепились.
Теперь, правда, казалось уже, что и отдых, и еда мне приснились.
     Вот уже  час  перед  нами  маячила  новая  цель  -  замок.  Там,  как
предполагалось, нас ждали ужин и ночлег. Мы шли к замку -  замок,  похоже,
коварно отступал.
     Сгущались сумерки, когда мы выбрались на дорогу. Идти  по  утоптанным
колеям было легче, я догнал Ларта и спросил невинным голосом:
     - Хозяин, неужели мы прервали  морское  путешествие  из-за  маленькой
золотой безделушки?
     Он так долго молчал, что я уже отчаялся услышать ответ. Но он наконец
отозвался:
     - Морской компас - тоже безделушка... Но если стрелка начинает бешено
вертеться - не надо быть Прорицателем, чтоб заподозрить неладное...
     Почти совсем стемнело. Проклятый замок  не  желал  приближаться.  Мне
стало очень не по себе - не от слов Ларта, а от его тона.  Он  не  ворчал,
как обычно, а говорил серьезно.
     Я помолчал, но молчать было еще хуже, и я спросил как можно бодрее:
     - Хозяин, а что такое Третья Сила?
     Он быстро на меня взглянул и отвернулся:
     - Скорее всего, сказка.
     - Тогда почему это вас беспокоит?
     - Потому что это страшная сказка.
     И тут я по настоящему испугался. Опять же, не от слов. От  того,  что
Ларт не рявкнул на меня, как обычно, и не высмеял, что тоже случалось.  Он
говорил со мной, как с равным. Значит, что-то действительно не так.
     - Ладно... - Ларт ловко  поддел  ногой  плоский  камушек  на  дороге.
Камушек описал дугу, но падать не стал, а завис прямо перед нами  и  вдруг
ярко вспыхнул, освещая нам путь огнем, похожим на факельный.
     - Ты прав, это меня беспокоит, - продолжал как ни в чем не бывало мой
хозяин, - Орвин, как ты знаешь,  прорицатель...  Правда,  прорицатели  все
немного не в своем уме. Их духовный наставник, самый  первый  Прорицатель,
если только он на самом деле существовал, написал Завещание,  если  только
это он его написал. И с Завещанием передал медальон, так называемый Амулет
Прорицателя... Ну, медальон-то без сомнения  существует,  ты  его  сегодня
видел. Он золотой и ржаветь, конечно, не может... Если только не  появится
веская, очень серьезная причина.
     Хозяин замолчал, но я уже знал, что это не надолго.  Он  говорил  бы,
даже если бы я был глухонемым. Он просто рассуждал вслух.
     - Серьезная причина... - продолжил Ларт после паузы.  -  Этот  первый
Прорицатель, который то ли был, то ли его  выдумали,  в  своем  Завещании,
если это можно назвать его Завещанием, указал такую причину  и  назвал  ее
Третьей силой...
     - ...Если это можно так назвать, - эхом отозвался я.
     Он внимательно на меня глянул:
     - Ну-ну...
     Проклятый  замок  бросил,  наконец,  играть  в  догонялки  и   теперь
приближался неуклонно, но все же очень медленно.
     - А почему "Третья"? - шепотом спросил я.
     - Видишь ли... На свете есть маги и есть не-маги.  Ты  согласен,  что
маги представляют собой силу?
     И светильник его вспыхнул вдруг ослепительным, невыносимым  для  глаз
светом.
     - Согласен... - пробормотал я, прикрываясь ладонью.
     - Но ведь не-маги - это тоже сила, - сказал он,  пригасив  светильник
до  обычной  яркости,  -  множество  больших   дел   совершалось   мудрыми
правителями, благородными героями и так далее. Вот  король  на  троне,  он
справедливо правит. Вот маг в пещере играет заклинаниями. Вот мы  с  тобой
идем по дороге. Все привычно, все уравновешено. Но Орвин  вслед  за  своим
первым Прорицателем считает,  что  есть  еще  Третья  сила,  к  этим  двум
отношения не имеющая. Она, эта Третья Мифическая, якобы мечтает воцариться
в мире, и воцарение ее несет живущим неисчислимые беды  и  страдания.  Что
она из себя представляет и откуда возьмется - на это Завещание  ответа  не
дает. Но сама мысль о ее существовании мне противна.
     - Хозяин, - сказал  я,  пораженный,  -  но  лошадь  может  быть  либо
жеребцом, либо кобылой, а пациент -  либо  живым,  либо  мертвым.  Где  вы
видите третий вариант?
     Он не ответил.
     Наступила ночь.
     Громада замка не освещалась ни одним огоньком, да и Лартов светильник
горел теперь тускло и неровно. Дорога круто взяла в гору. Впереди,  справа
и слева, замаячили темные приземистые столбы,  по-видимому,  каменные.  Мы
замедлили шаг.
     - Любопытные украшения, - пробормотал Ларт.
     Столбы стояли шеренгами вдоль дороги, и на плоской  верхушке  каждого
лежала, свернувшись, каменная змея. Каким  бы  тусклым  ни  был  свет,  их
уродливые морды, обращенные к нам, были видны даже лучше, чем стоило.
     - Ух, ты! - сказал я с нервным смешком.  И  услышал  то,  что  боялся
услышать - шипение. В ту же секунду они открыли глаза.
     Сначала те, что были рядом - мы стояли почти между ними. Потом, будто
просыпаясь - те, что были перед нами. А потом по очереди - все остальные.
     На нас смотрела целая цепь красных горящих угольков. Вернее, две цепи
- справа и слева.
     Мне понадобилось все мое  мужество,  чтобы  не  броситься  наутек.  Я
ограничился тем, что присел, спрятавшись за хозяина.
     - Хорошенькая встреча... - буркнул Ларт.
     - Уйдем, хозяин, - взмолился я снизу, - гляньте, как они смотрят!
     Смотрели они отвратительно.
     - Я пришел сюда, и я пойду дальше,  -  процедил  Ларт  обычным  своим
голосом. - Держись рядом!
     И мы двинулись вперед. Это стало возможным потому,  что  я  изо  всей
силы зажмурил глаза и открыл их только тогда, когда  шипение  осталось  за
спиной.
     Замок закрыл уже половину черного неба, и был он чернее неба.
     - Пришли, - сказал Ларт.
     Подъемный мост был опущен. На дне рва маслянисто поблескивала  жирная
влага.
     Ларт вдруг нагнулся, поднял камень и, размахнувшись, запустил его  на
мост.
     Камень тяжело грохнулся о  доски,  и  доски  эти  тут  же  вспыхнули.
Камень, одетый пламенем, подскочил как мячик и ухнул в ров. Вода зашипела,
и все исчезло - мост снова стоял пустой и темный.
     - Дрянь, - с отвращением сказал Ларт.
     - Не слишком ли много сложностей? - спросил я, дрожа  всем  телом.  -
Может, поищем другой ночлег?
     Налетел порыв ледяного, почти зимнего ветра.
     - Теперь уж я точно не уйду, - отозвался Ларт сквозь зубы. - Ну-ка...
     И он на одном дыхании выдал длинную раздраженную тираду,  не  имеющую
никакого отношения  к  родному  языку.  При  первых  же  его  словах  мост
напряженно выгнулся, как спина разъяренного кота,  а  чуть  погодя  ослаб,
обвис и разом обветшал. Проклиная все на свете, я шагнул на него вслед  за
Лартом.
     Мы миновали длинную  арку,  прорубленную  в  стене,  и  оказались  на
внутреннем дворе негостеприимного жилища. Нас приветствовали стаи  летучих
мышей. Шипастые двери замка неприятно  напоминали  очертаниями  оскаленную
пасть.
     - Хозяин, - простонал я, - вы уверены, что нас  тут  накормят,  а  не
съедят?
     Ларт хмыкнул с наибольшим презрением, на которое был способен.  Будто
в ответ зубастая пасть заскрежетала, и гулкий голос угрожающе взревел:
     - Кто  посмел  нарушить  покой  Великого  Волшебника  Черного  Замка,
Который Господствует Над Холмами?!
     Когда рокот стих, Ларт обернулся ко мне:
     - Ты что-нибудь понял? Кто господствует - Великий Волшебник  или  его
Замок?
     - Кто-о?! -  взревело  невидимое  существо,  окончательно  распугивая
нетопырей.
     - Да я, - устало объявил Ларт. - Некий Ларт Легиар, если позволите.
     Стало тихо. Тишина эта нарушалась только дробным стуком сердца у меня
в горле.
     - Агм, - обескураженно и далеко не так грозно сказал Голос.
     - Ну? - процедил мой хозяин.
     И двери распахнулись. Быстро, можно сказать, поспешно.
     ...Великий Волшебник, Хозяин Черного  Замка,  Который  и  так  далее,
встретил нас на лестнице. В одной руке он держал факел,  другой  запахивал
полы домашнего халата.
     - Силы небесные, господин Легиар! - воскликнул он суетливо.
     - Непросто же до тебя добраться, Ушан, - пробормотал  мой  хозяин.  -
Сколько лет ты собираешь всю эту дрянь?
     Великий Волшебник  захлопал  глазами.  Не  дожидаясь  ответа,  Легиар
отодвинул его плечом и прошел, нагнувшись, в низкую сводчатую дверь.
     В пиршественном зале с витражами, фигурами латников и ворохом  оружия
на стенах мы были единственными гостями.  Четыре  камина  излучали  нежное
тепло; половину помещения занимал огромный  дубовый  стол,  за  которым  и
восседали мы с Лартом. Великий  Волшебник  долго  и  путано  извинялся  за
беспорядок и недостаточную изысканность угощения. Свой халат он сменил  на
мятый черный балахон, скрывающий в своих складках наметившийся волшебников
животик.
     - Это безвкусица, Ушан, -  вещал  мой  хозяин,  отбрасывая  очередную
обглоданную кость. - К тому  же,  клянусь  канарейкой,  все  это  собрание
монстров никак не соответствует твоему темпераменту. Подай соус, Дамир.
     Великий Волшебник напряженно хихикал.
     - Действительная ценность всех этих образцов  невелика,  -  продолжал
менторствовать Ларт. -  Это  что,  маслины?  -  он  заглянул  в  очередную
тарелку.
     За окнами бушевала непогода. Мы слушали завывания ветра,  жмурясь  на
огонь камина.
     Наконец Великий Волшебник стал проявлять признаки нетерпения:
     - Могу я узнать... Я так рад  видеть  вас,  добрый  господин  Легиар,
осмелюсь сказать, дорогой Ларт,  что  позабыл  спросить,  так  сказать,  о
цели...
     Ларт заинтересованно его разглядывал, и не думая приходить на помощь.
     - Гм... Должен сказать  вам,  дорогой  Ларт,  что  если  вы  намерены
предъявить,  так  сказать,  требование...  то  я  готов  подтвердить  свои
вассальские обязательства сразу и не оспаривая.
     - Ты же вассал Орвина, - холодно напомнил мой хозяин.
     Великий Волшебник на минуту растерялся,  пошлепал  губами  и  наконец
пробормотал:
     - Орвин уехал... Я полагал, что ваш визит, так сказать, следствие...
     Ларт отодвинул тарелку:
     - Так-так... А если Орвин вернется?
     Великий Волшебник съежился.
     - Вы не хуже меня знаете, господин Легиар, что он не  вернется...  Он
был очень храбрый, Орвин... Пока не  поверил  этой  безумной  книжке.  Все
твердил про Третью Силу...
     Ларт подался вперед:
     - Что такое Третья Сила, Ушан?
     - Не знаю, господин Легиар. Мне кажется, это бред, который преследует
Орвина...
     - Ты что же, считаешь Орвина сумасшедшим?
     - Да... Нет... Не смотрите так, господин  Легиар.  Я  плохой  маг,  я
перед вами беззащитен. Но я честный человек...
     - Честный человек?! Скажи, Ушан, если явится кто-то сильнее меня,  ты
так же быстро предложишь ему себя в качестве вассала?
     У Великого Волшебника прыгали губы:
     - Мои змеи и мои нетопыри не защитят меня... Мой замок  стар,  сам  я
слаб... Что же мне делать, господин Легиар?!
     Ларт вздохнул и отвернулся.  Великий  Волшебник  тяжело  опустился  в
кресло. Его покатые плечи вздрагивали.
     Стало тихо. Выл ветер за толстыми стенами да трещали дрова в  камине.
Ларт смотрел в огонь.
     - Я не прав, Ушан, - сказал он  наконец.  -  Прости.  Где  мы  сможем
переночевать?
     Лицо Великого Волшебника немного просветлело:
     - Я велел  приготовить  комнаты...  Чем  я  еще  могу  быть  полезен,
господин Легиар?
     - Нам понадобятся лошади. Мы возвращаемся домой.

                        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СКИТАНИЯ

     ...Таверна называлась "Щит и копье", хотя ни один из  ее  посетителей
сроду не держал в руках ни того, ни другого. Самым воинственным  человеком
в округе был Угл, отставной солдат  на  деревяшке.  В  былые  времена  его
превосходила боевитостью матушка Регалар, жена трактирщика, но она вот уже
три года как умерла, и с тех пор старик Регалар с племянницей  управлялись
вдвоем. Постояльцы в гостинице были редкостью, зато каждый вечер обеденный
зал заполнялся окрестными фермерами - трактирщик давно бы разбогател, если
бы не пагубная привычка давать в долг.
     Было довольно рано, посетители едва начинали  собираться,  но  старый
Угл, завсегдатай, восседал уже на своем обычном месте, у стойки,  и  шумно
приветствовал каждого нового гостя. Регалар гремел посудой на кухне, а его
юная племянница бегала с кружками пива на маленьком подносе.
     - А! - скрипел вояка Угл. - Вот и старина Крот! Самое время промочить
глотку! - или: - А вот и Виль, глядите-ка! - и  через  минуту:  -  Ага,  и
Крокус явился! Ну и денек сегодня выдался, верно? Лина, пива!
     Розовощекая веснушчатая Лина бухнула перед ним на  стол  огромную,  в
белой шапке пены, янтарную кружку. Он привычным жестом потрепал девушку по
щеке.
     Трактирщик вышел, чтобы поприветствовать гостей, и снова  вернулся  к
очагу. Зал наполнялся; голоса  сливались  в  нестройный  гул.  Говорили  в
основном о видах на урожай, да еще опасливо пересказывали  слухи  о  банде
разбойников, якобы объявившейся в округе. Подвыпивший Угл, подозвав  Лину,
туманно рассуждал о смотринах и женихах. Та слушала, залившись краской.  В
это время хлопнула дверь.
     - А вот и... - привычно начал, обернувшись, Угл, и вдруг запнулся. Он
не мог опознать человека, стоящего  у  входа,  а  такое  случалось  с  ним
нечасто и само по себе уже было событием.
     Будто уловив фальшивую ноту в слаженной песне, собравшиеся по очереди
замолчали и обернулись к дверям.
     Вошедший был молодой мужчина в простой запыленной одежде, с  котомкой
за плечами и широкополой шляпой в опущенной руке. Никто из сидящих в  зале
никогда его не видел.
     - Вишь, как, - прервал наконец  Угл  неловкое  молчание.  -  Входите,
молодой господин, поскольку тут собралась достойная компания. Лина!
     Шум возобновился, правда,  несколько  тише,  чем  до  этого.  Девушка
усадила гостя за единственный свободный столик. Тот положил рядом котомку,
сверху бросил шляпу и устало вытянул ноги.
     Со  всех  сторон  его  изучали.  Любопытные  взгляды  разгуливали  по
прохудившимся сапогам, видавшей виды куртке  и  дырявой  котомке.  В  лицо
незнакомцу, однако, смотреть избегали, будто стесняясь.
     Ни о чем не  спрашивая,  Лина  поставила  перед  посетителем  тарелку
бараньего жаркого и кружку пива.
     - Спасибо, милая девушка, - проронил незнакомец.
     Лина вернулась за стойку, так и сяк повторяя про себя его слова.
     После  того,  как  пришелец  был  рассмотрен,  изучен  и  перемыт  по
косточкам,  разговоры  за  столами  вернулись  в   обычное   русло.   Лина
отправилась на кухню к трактирщику.
     - Папаша, - так она обычно звала своего дядю,  -  папаша,  там  чужой
человек. Одет по-простому, а лицо как у господина.  Я  подала  ему,  а  он
назвал меня "милой девушкой".
     - Хм... А расплатиться он сумеет?  -  поинтересовался  трактирщик  и,
влекомый любопытством, направился в обеденный зал.
     Незнакомец  расправился  с  содержимым  тарелки  и  явно   повеселел.
Поднявшись навстречу Лине, он вдруг отвесил церемонный поклон, так что  та
смутилась:
     - Милая девушка, вы спасли меня от голодной смерти. У  вас  не  будет
повода сомневаться в моей  благодарности,  -  объявил  он  торжественно  и
вытрусил из тощего кошелька несколько медных монет.
     "Ишь, ты", - подумал старый Угл.
     "Как он говорит!" - подумала Лина.
     "Беден, как крыса", - подумал трактирщик и решительно шагнул вперед:
     - А позвольте узнать, мой господин, какая  такая  надобность  привела
вас,  человека  нового,  незнакомого,  в  наши  заброшенные  и  ничем   не
примечательные края?
     Незнакомец обнажил вдруг в улыбке два ряда блестящих зубов:
     - Рад, что моя персона заинтересовала вас, добрый трактирщик...  Я  -
путешественник и знаменитый охотник  за  бабочками,  но  иногда  не  прочь
наняться на работу... Дрова колоть,  воду  носить,  детей  нянчить,  шить,
мастерить,  играть  на  музыкальных  инструментах...   Не   надо?   -   он
вопросительным взглядом окинул примолкших гостей.
     Кто-то удивленно фыркнул.
     Трактирщик между тем вдруг  отступил,  потом  снова  приблизился,  не
сводя с гостя напряженного взгляда. Тот  подмигнул  Лине,  взял  со  стола
бутылочную пробку и вставил в глаз подобно моноклю.
     - Быть не может! - воскликнул тут трактирщик громко и радостно.
     Он пританцовывал на месте и в восторге хлопал ладонями по коленям.
     - Господин Руал Ильмарранен собственной персоной!
     Пробка выпала из широко открывшегося глаза. Улыбка  застыла  на  лице
незнакомца.
     - Видано ли! - причитал Регалар. - У меня, здесь, так запросто!
     В трактире стояла удивленная, исполненная любопытства тишина.
     - Вы не помните  меня,  господин  Ильмарранен?  Три  года  назад!  На
ярмарке в Ручьях! Мы еще в кегли играли... И студент этот... И кондитер...
Вот компания! Помните? Лина! - он порывисто обернулся к племяннице.  -  Да
познакомься же с настоящим великим магом!
     При слове "маг" все  пришло  в  движение.  Люди  вставали,  лезли  на
скамьи,  возбужденно  галдели,   стараясь   разглядеть   нечто   новое   в
таинственном посетителе.
     - Вы меня не узнаете, господин Ильмарранен? -  трактирщик,  казалось,
готов был заплакать. - Вы угощали нас всю ночь... Студент под стол упал...
А вы творили чудеса, помните? Помните, как перепугался ночной дозор?
     И,  вдохновленный,  раскрасневшийся,  он  обернулся  к   восторженным
зрителям:
     - Почтеннейшие, это  было  немыслимо  и  потому  незабываемо!  Грубые
стражники  назвали  нас  дебоширами,  представьте!  Они  даже  хотели  нас
задержать, но господин Руал...
     Трактирщик вдруг скорчился, сотрясаемый внезапным приступом смеха:
     - Госпо...дин Руал... Одним махом превратил их в винные бутылки...  А
сам обернулся штопором... Смеху было! Бедняги  перепугались  до  смерти...
Получив  обратно  человеческий  облик,  бежали   без   оглядки,   а   пики
побросали... А господин Руал превратил пики в... в...
     Трактирщик  окончательно  зашелся  смехом.  Свидетели   этой   сцены,
по-видимому, слышали его историю не впервые - оживление нарастало.
     - Да,  дружище...  -  пробормотал  странный  гость.  -  Не   очень-то
удачно... А дело, собственно, в том...
     - О! - отсмеявшись, трактирщик перешел на оглушительный шепот.  -  Вы
путешествуете инкогнито,  понимаю!  Прошу  прощения,  но  здесь  ведь  все
милейшие, достойные люди - все свои! Это - Лина, моя племянница...
     - Вот что, - хмуро сказал молодой человек и встал. Взялся за котомку.
Шагнул вперед... И встретился взглядом с двумя  восторженными  васильками.
Зрачки у Лины были неправдоподобно широкими - давно, очень давно на  Руала
Ильмарранена так никто не смотрел.
     - Вы правда... Настоящий? Всамделишный волшебник? Да?
     Он перевел дыхание.
     - Конечно... - и добавил, по-прежнему глядя на девушку: - Конечно,  я
узнал вас, дружище Регалар.

     ...Тысячи людей из разных селений и городов могли похвастаться личным
знакомством с Руалом Ильмарраненом. Гордый, иногда надменный до  чванства,
он мог вместе с тем кутить  в  одной  компании  с  лавочниками,  портными,
студентами - все одинаково его боготворили.
     Однажды в городе Мурре он на спор  превратил  белую  мышь  в  оперную
певицу, и та весь вечер блистала на сцене местного театра, чтобы  ровно  в
полночь юркнуть в норку на потеху честной компании.
     В тот же день он спьяну наделил даром речи башенные часы  на  ратуше,
чем причинил жителям множество неудобств,  так  как  у  часов  обнаружился
оглушительный бас вдобавок к скверному характеру.
     В поселке Мокрый Лес господин Руал повздорил со старостой  и  сгоряча
превратил его в мула; одумавшись, задумал обратное превращение, да  только
мул-староста уже затерялся в общем стаде, и господин Руал,  махнув  рукой,
превратил в старосту первое  попавшееся  животное.  Никто  из  сельчан  не
заметил подмены.
     Выходка, о которой вспомнил трактирщик, была лишь звеном в длинной  и
славной цепи. Однако неудивительно, что добрейший  Регалар  запомнил  этот
случай на всю жизнь.
     ...Руала окружили, засыпали вопросами, старались незаметно потрогать.
Кто-то засомневался и поспорил, кто-то намекнул на  то,  что  неплохо  бы,
мол,  своими  глазами  увидеть  подобное  чудо.  Трактирщик   рявкнул   на
маловерных: он-де, Регалар, чудеса-то видывал! Он бы не рискнул  на  месте
некоторых раздражать господина Руала - худо будет! Толпа тут же отхлынула,
а трактирщик потащил Ильмарранена в собственную комнату,  где  чествование
продолжалось. В дверь то и  дело  просовывались  чьи-то  любопытные  носы.
Широкий дубовый стол ломился от яств и кувшинов.
     Далеко за полночь, когда  гости  давно  разошлись,  а  Лина  тихонько
прикорнула на сундуке в углу, трактирщик, сжимая Руалову руку и  с  трудом
ворочая языком, горячо убеждал:
     - Оставайтесь, господин Руал.  Смею  заверить,  милейший  господин...
Очень нуждаемся в вас... Вдруг засуха... Или потоп там... Заболеет кто или
расшибется...  Оставайтесь!  Дом  вам  всем  миром...   Отблагодарим,   не
обидим... Смею заверить...
     Руал тупо смотрел в пол и, тоже с трудом произнося слова, отвечал все
одно и то же:
     - Дело необы... необы-чайной важности призывает меня в дорогу.
     Из угла сонными, влюбленными глазами смотрела осоловевшая Лина.

     В эту ночь, впервые за  много  ночей,  Руал  Ильмарранен  засыпал  на
пуховой перине. Он был совершенно пьян -  не  столько  от  терпкого  вина,
лившегося рекой за обильным ужином,  сколько  от  всеобщего  восторженного
поклонения. Переживший тяжелые  времена,  истосковавшийся  по  вниманию  к
собственной   персоне,   Марран   засыпал   со   счастливой   улыбкой   на
потрескавшихся губах.
     Сладко кружилась голова; чистые простыни пахли свежескошенной травой,
а за окном бледнело небо,  гасли  звезды.  Марран  глубоко,  умиротворенно
вздохнул, закрыл усталые глаза и повернулся  на  бок,  ткнувшись  щекой  в
согнутый локоть.
     ...Онемевшие руки, деревянные колени, спертый запах мокрых  плащей  и
курток, ленивая муха, ползущая  по  щеке...  По  месту,  где  должна  быть
щека... Открывается входная дверь, промозглым холодом тянет  по  сведенным
судорогой ногам, и шуба, ненавистная шуба свинцовой тяжестью  наваливается
на пальцы, пригибает к земле...
     Руал вскочил, хватая  воздух  ртом,  мокрый,  дрожащий,  раздавленный
ужасным воспоминанием.
     За окном вставало солнце.

     ...Был вечер. Ларт сидел за клавесином.
     У него был старинный, изящный  инструмент  работы  великого  мастера,
хрупкое произведение искусства с чудесным звуком. И  он  не  умел  на  нем
играть.
     Конечно, он мог заставить клавесин играть самостоятельно, и  тогда  в
библиотеке, где тот помещался, звучали дивные концерты.
     Но когда хозяина  охватывало  романтическое  настроение,  он  зажигал
свечи, ставил на пюпитр первые подвернувшиеся ноты, садился на  вертящийся
стул и задумчиво колотил то по одной, то по  другой  клавише,  внимательно
вслушиваясь в резкие, немузыкальные звуки, которые при этом получались.
     Эти звуки явственно доносились в соседнюю с библиотекой гостиную, где
я перетирал бархатной  тряпкой  золотой  столовый  сервиз  на  сто  четыре
персоны.
     Гостиная,  обширное  помещение  со  сводчатым  потолком,  утопала   в
полумраке. Посреди нее помещался стол, дальний конец которого  терялся  из
виду. С портретов на стенах презрительно щурились  Легиаровы  предки;  все
как один они походили  на  Ларта  -  Ларта,  с  которым  случился  крупный
карточный проигрыш. Узкие окна были наглухо завешены  красными  бархатными
портьерами - тяжелыми, громоздкими, снабженными  золотыми  кистями.  Кисти
эти жили своей обособленной жизнью -  подергивались,  вздрагивали,  сложно
шевелились, как водоросли на дне. Однажды я видел своими глазами, как одна
такая кисть поймала муху и съела.
     Жалобно вскрикивал истязаемый Лартом инструмент.  Я  задумчиво  водил
тряпкой по тусклому зеркалу большого плоского блюда. Вычищенная перед этим
посуда была  уже  водворена  обратно  в  шкаф  и  тихонько  возилась  там,
устраиваясь поудобнее.
     Ларт нажал на несколько клавиш  сразу  -  я  увидел,  как  болезненно
сморщилось мое отражение на  матовой  поверхности  блюда.  Развлекаясь,  я
показал себе язык. Потом  скорчил  гримасу  отвращения,  которая,  бывало,
часами не сходила у Ларта с физиономии. Получилось на удивление похоже.
     Раздухарившись,   я   придал   своему    лицу    выражение    мрачной
мечтательности, с которой Ларт сидел за клавесином - и покатился со смеху,
чтобы через секунду угрожающе сдвинуть брови. Тут  вышла  заминка,  потому
что у Ларта одна бровь была выше другой. Старательно гримасничая, я поднес
зеркальное блюдо к лицу, вгляделся в отражение - и отпрянул.
     За моей спиной, там, в глубине гостиной, маячила в  полумраке  темная
человеческая фигура.
     Я оглянулся - и  никого,  конечно,  не  увидел.  Тусклая  лампа  едва
освещала ближайших ко мне Лартовых предков.
     Уняв дрожь, я решился снова заглянуть в свое зеркало.
     Тот, который там отражался, преодолел уже половину пути  и  находился
теперь где-то у середины стола.
     Я  взвыл.  Ларт,  умолкнув  было,  через  секунду   возобновил   свои
упражнения. Тогда я бросился вон из гостиной и поспешно захлопнул за собой
дверь.
     За дверью осталась забытая мною лампа. К счастью, мой хозяин играл не
переставая и этим дал мне возможность ориентироваться в темноте.
     Вломившись в библиотеку, я несколько успокоился. Ларт бросил на  меня
невнимательный взгляд и извлек из инструмента длинную резкую трель. Горели
свечи по сторонам  пюпитра,  да  поблескивали  золотом  корешки  массивных
волшебных книг.
     - Ммм... - начал я. И опять увидел того, что отражался. На этот раз в
крышке клавесина, отполированной до блеска. Я замер с открытым ртом.
     - Почему ты не докладываешь? - поинтересовался Ларт.
     Он захлопнул ноты и резко повернулся  ко  мне  на  своем  вращающемся
стуле.
     - Почему ты не докладываешь о посетителе?
     Я молчал, не в силах выдавить из себя ни звука.
     - Здравствуй, Легиар, - сказали у меня за спиной.
     Мой хозяин поднялся.
     - Здравствуй, Орвин, - сказал он  со  вздохом.  Я  уж  отчаялся  тебя
увидеть.

     Орвин, он же Прорицатель, имел привычку сидеть  прямо,  как  шест,  и
постоянно  потирать  кончики  пальцев.  Ларт  любил  глубокие   кресла   и
разваливался в них, как хотел.
     - Он ржавеет, Легиар, - двадцать пятый раз повторил  Орвин.  Голос  у
него  был  напряженный,  какой-то  жалкий,  будто  речь  шла   о   чьей-то
неизлечимой болезни.
     - Ты не узнал ничего нового, - безжалостно констатировал мой хозяин.
     - Ты не веришь мне...
     - Нет, верю - и  чрезмерно.  Достаточно  того,  что  я  не  уехал  на
острова, а  сижу  и  жду  от  тебя  вестей.  И,  клянусь  канарейкой,  это
бесплодное ожидание...
     - Я принес тебе весть, Легиар! - почти выкрикнул Орвин.
     Ларт поднял бровь:
     - "Он ржавеет" - это ты хочешь сказать?
     Орвин подался вперед и заработал пальцами вдвое быстрее:
     - Ты не веришь мне, Легиар... Ты раскаешься. Вот  уже  три  дня  меня
мучит прорицание. Оно во мне, оно рвется наружу.
     И Орвин вскочил. Я, наблюдавший  эту  сцену  из-за  прикрытой  двери,
опасливо подался назад.
     - Зажги огонь, Легиар! -  вдохновенно  потребовал  Орвин.  -  Я  буду
прорицать!
     - Сейчас? - желчно осведомился мой хозяин.
     - Сейчас! - твердо заявил наш гость.
     Ларт сбросил скатерть с низкого круглого стола, помещавшегося  в  его
кабинете. Под скатертью поверхность столешницы была покрыта  резной  вязью
полуразличимых символов. В центре стола торжественно  водружены  были  три
толстых свечи.
     Обо мне забыли. Я спрятался за Лартовым креслом.
     Орвина трясло, как в лихорадке, и лихорадка  эта  усиливалась.  Глаза
его  не  могли,  казалось,  задержаться  ни  на  одном  предмете.   Пальцы
сплетались и расплетались самым причудливым образом.
     Ларт искоса взглянул на свечи -  и  они  вспыхнули,  все  три  разом,
причем пламя их через некоторое время странно изогнулось, и все три язычка
встретились в одной точке над центром стола.
     Орвин  дрожащими  руками  извлек  нечто  из-под  рубашки  -  это  был
злосчастный медальон. Я глядел во  все  глаза,  но  разобрал  только,  что
наполовину медальон золотой, а наполовину коричневый, ржавый.
     Свечи пылали, как ритуальный костер. На стенах плясали тени.
     - Давай, - сказал мой хозяин.
     Орвин, как бы через силу, поднял Амулет к своему лицу и посмотрел  на
пламя сквозь необычной формы прорезь. На его лицо упала изломанная полоска
света. Ларт отрывисто каркнул заклинание.  Свечи  вспыхнули  синим.  Орвин
издал низкий металлический  звук,  потом  заговорил  быстро,  но  четко  и
внятно:
     - Идут беды, о,  идут!  Вот  зеленая  равнина  и  путник  на  зеленой
равнине. Огонь,  загляни  мне  в  глаза!  Горе,  ты  обречен.  Земля  твоя
присосется, как клещ, к твоим подошвам и втянет  во  чрево  свое...  Чужой
смотрит в твое окно и стоит у твоей  двери.  Умоляю,  не  отпирай!  Огонь,
загляни мне в глаза! С неба содрали кожу... Где путник на зеленой равнине?
Леса простирают корни к рваной дыре,  где  было  солнце...  Она  на  твоем
пороге, ее дыхание... Загляни в глаза.  Я  вижу.  Я  вижу!  Среди  нас  ее
дыхание. Посмотри, вода загустела, как черная  кровь...  Посмотри,  лезвие
исходит слезами. Петля тумана на мертвой шее.  Дыхание  среди  нас.  Среди
нас. Она... Она... Грядет!
     Орвин запнулся, со свистом втянул воздух и выдохнул:
     - Спроси.
     - Кто она? - в ту же секунду подал голос мой хозяин.
     - Третья сила, - почти сразу отозвался Орвин. Я похолодел.
     - Чего она хочет? - продолжал спрашивать Ларт.
     - Земля твоя... присосется, как клещ, к твоим подошвам...
     - Знаю, - раздраженно прервал его Легиар. - Чего  она  хочет  сейчас,
там, на пороге?
     - Она ищет, - Орвин запнулся, - привратника...
     - Для чего?
     - Чтобы открыть дверь...
     - Какую дверь?
     - Открыть дверь... С неба содрали кожу... Посмотри,  вода  загустела,
как черная...
     Ларт решительно прервал эту череду ужасов:
     - Кто - привратник?
     Орвин хватал воздух ртом:
     - Он между... Он не... Он маг, который не маг...
     - Что это значит?
     - Он... - начал было Орвин. И вдруг замолчал.
     - Ну?! - выкрикнул Легиар.
     В  тот  же  момент  свечи  погасли.  Комната  погрузилась  во   тьму.
Прорицание, по-видимому, закончилось.

     На заднем дворе Регаларова трактира было солнечно  и  безлюдно.  Руал
Ильмарранен валялся на траве в  тени  забора.  Прямо  над  ним  в  горячем
полуденном небе неподвижно висел коршун.
     Руал  лежал,  раскинув  руки;  временами  на  него  накатывали  волны
сладкого дремотного головокружения, и тогда начинало казаться, что это он,
Марран, парит неподвижно в зеленом небе, а коршун лежит, раскинув  крылья,
на голубой траве в тени забора.
     - Тихо, ты! Разбудишь!
     Руал вздрогнул и очнулся.
     Тень, покрывавшая раньше его с ногами, укоротилась теперь  до  колен.
Коршун  исчез,  зато  за  забором  кипела,  по-видимому,  бурная  жизнь  -
возбужденно шептались тонкие голоса да мигали круглые глаза в дырочках  на
месте сучков.
     - Да тихо же! -  повторил  голос,  который,  собственно,  и  разбудил
Руала.
     За верхний край забора уцепилась маленькая рука,  и  сразу  же  после
этого прямо на грудь Руалу шлепнулся небольшой темный предмет. Ильмарранен
незаметно скосил глаза -  на  его  рубашке  лежал  кверху  лапами  большой
бронзовый жук, от изумления и ужаса прикинувшийся дохлым.
     За забором послышался приглушенный ликующий визг.
     "Ну-ка", - подумал Руал.
     Он мысленно сосчитал до пяти, по-прежнему лежа с прикрытыми  глазами,
потом медленно,  чтобы  не  спугнуть  зрителей,  поднял  голову  и,  будто
спросонья, огляделся. За забором затаили дыхание.
     - Кто меня звал? - громко и значительно спросил  господин  волшебник.
Жук скатился с его  груди  и  свалился  в  траву.  Глаза  в  щелках  часто
замигали.
     Руал замер, будто  прислушиваясь.  Потом  испустил  вдруг  негодующий
вопль и, встав на колени, склонился над местом, куда упал жук.
     - Отзовитесь! - бормотал он тревожно. - Отзовитесь, господин Жук!
     Осторожно, двумя пальцами, он выловил наконец несчастное насекомое  и
усадил к себе на ладонь.  Жук  по-прежнему  не  желал  подавать  признаков
жизни.
     "Оживай, дружок", - весело подумал Руал. Он поднес жука к самому уху:
     - Что? Говорите громче!
     - Ухх!  -  забыв  об  осторожности,  громко  сказали  за  забором.  -
Волшебник... Ух, волшебник!
     Руал тем временем нахмурился:
     - Как? Да это же возмутительно! Говорите, схватили вас и  посадили  в
душный карман?!
     С улицы донесся перепуганный топот - видно, жук мог рассказать  много
чего нехорошего.
     Еле сдерживая смех, Руал заглянул в щель  со  своей  стороны  забора.
Ребятишки - с полдюжины - сгрудились  на  противоположной  стороне  улицы,
прячась друг за друга и готовые в любую секунду снова задать стрекача.
     - Идемте! - громогласно предложил Ильмарранен зажатому в кулаке жуку.
- Я доставлю вас туда, куда вы сами пожелаете. Ведите же!
     И Руал широкими шагами направился к калитке.
     Он шагал  по  главной  улице  поселка,  держа  перед  собой  жука  на
вытянутой ладони.  Все  живущие  по  соседству  девчонки,  девицы  и  даже
солидные хозяйки ринулись поливать цветы в палисадниках или развешивать во
дворах чистое белье, а те, что были попроще или просто  ничего  не  успели
придумать, прилипли к окнам, грозя их выдавить.
     Ребятишки трусили следом на порядочном  расстоянии.  Их  стало  почти
вдвое больше.
     На  околице,  где  вдоль  дороги  лежало  старое  поваленное  дерево,
процессия остановилась. Жук, выпущенный на трухлявый ствол, тут же скрылся
в  какой-то  щели.  Руал  проводил  его  напутственным  словом.  Маленькие
свидетели этой сцены были до того потрясены, что потеряли  осторожность  и
подошли совсем близко. Руал обернулся  -  зрители  шарахнулись  с  воплями
ужаса.
     ...Спустя полчаса все вместе мирно  беседовали,  сидя  на  поваленном
стволе.
     - И вы со всеми-всеми зверями можете говорить? - в восторге спрашивал
конопатый мальчишка по имени Ферти, являвшийся, по-видимому, заводилой.
     Руал значительно кивнул.
     - А за  морем  вы  бывали?  -  поинтересовался  другой  мальчишка,  с
царапиной на щеке.
     - А как ты думаешь? - серьезно отозвался  Ильмарранен.  -  Неужели  я
похож на волшебника, который и за морем-то не побывал?
     - Не похожи... - смутился тот.
     - А правда, - вступил в разговор щуплый  парень  по  имени  Финди,  -
правда, что там живут люди с песьими головами?
     - Правда, - подтвердил Руал. - Но очень далеко.
     - А драконы? Вы летали когда-нибудь на драконах?
     - На драконах нельзя летать, -  объявил  Руал  твердо.  -  Драконы  -
страшные и кровожадные существа. И очень коварные. Их  взгляд  обращает  в
камень, а из пасти вырываются столбы огня, сжигающие все дотла!
     Слушатели опасливо  огляделись,  желая  удостовериться,  что  дракона
поблизости нет.
     - Значит, с ними не справиться? - шепотом спросил робкий Финди.
     Руал улыбнулся широко и победоносно.
     - Существуют люди, посвятившие всю жизнь борьбе с драконами!  Однажды
я... - и Ильмарранен вдруг ощутил невиданный прилив вдохновения.
     Ребятишки вскрикивали, закрывали от ужаса  глаза;  в  самом  страшном
месте Финди даже зажал уши ладонями. Когда Руал  победил-таки  чудовище  и
рассказ  закончился,  все  вместе  некоторое  время  приходили   в   себя,
обессиленные страшным приключением.
     - А... великаны? - спросил, отдышавшись, неуемный Ферти.
     - Случалось мне встречаться и с великанами, - охотно отозвался Руал.
     - Не надо! - в панике закричал Финди.
     Руал, рассмеявшись, положил ему руку на плечо:
     - Да их-то бояться нечего! На случай встречи с великаном  надо  иметь
при себе немного табака - великаны не переносят табачного запаха.
     - Ух, ты...
     - Если кто и опасен, - продолжал Руал, посерьезнев, - так это свой же
брат волшебник... Многие маги жестоки и завистливы. Они боятся  соперников
и  всем  жертвуют,  чтобы  сжить  их  со   свету...   Жили   однажды   два
могущественных колдуна, жили рядом и  враждовали  между  собою.  Случилось
так, что в тех  краях  объявился  третий  волшебник  -  молодой,  веселый,
превосходящий магической силой любого из них. Думали-думали  колдуны,  как
избавиться от юного соперника - даже вражду  свою  позабыли  на  время.  И
придумали они хитрость - напали на него внезапно и превратили в  каменного
льва...
     Руал перевел дыхание. Ему  вспомнился  нож,  воткнутый  в  столешницу
широкого стола: "Заключается пари между Ильмарраненом и Хантом...  в  том,
что вышеупомянутый Ильмарранен избавит мельницу Ханта  от  притязаний  как
господина  Легиара,  так  и  господина   Эста...   Причем   вышеупомянутый
Ильмарранен  оставляет  за  собой   право   действовать   как   магическим
мастерством, так и хитростью... Разбейте руки!"
     - А дальше? - шепотом спросил мальчишка с поцарапанной щекой.
     - Дальше... - протянул Руал. - Дальше молодой маг освободился от  чар
и страшно отомстил этим колдунам... Они жалко просили пощады, но он все же
отомстил.
     Слушатели сидели тихо, как мыши. Ильмарранен яростно тер  переносицу,
стараясь избавиться от ненужного, неприятного  воспоминания  -  Бальтазарр
Эст сжимает в щелочку холодные, высасывающие волю глаза: "На  две  стороны
смотришь, Марран? В два  гнезда  червячков  носишь?  Стравил  двух  старых
дураков, как бойцовых крыс на ярмарке, и в ладоши плещешь?"
     Руал  тряхнул  головой.  Ребятишки  нетерпеливо  ерзали   на   стволе
поваленного дерева, не понимая, почему господин волшебник вдруг замолчал.
     Стараясь овладеть собой,  Ильмарранен  поднял  голову.  Коршун  опять
висел в зените.
     - А у кого в поселке рыжие чубатые куры? - озабоченно  спросил  вдруг
Руал.
     Мальчишки обескураженно переглянулись.
     - У нас, - протянул  обладатель  поцарапанной  щеки.  -  И  у  дядьки
Крокуса...
     - Скажи матери - пусть проследит... Коршун рыжую  курицу  давно  себе
наметил, того и гляди - унесет...
     - Вы читаете мысли коршуна?! - поразился сын пекаря по имени Пач.
     - Конечно, - благожелательно подтвердил Руал.  -  Только  надо,  чтоб
было тихо...
     - Тихо все! - завопил Ферти.
     И в наступившей тишине до них  вдруг  донесся  отчаянный  плач.  Плач
накрыли потоки ругани, изрыгаемые другим  голосом.  Хлопнула  дверь  дома,
что-то тяжелое упало и покатилось в глубине крайнего,  на  отшибе,  двора.
Мальчишки вскочили.
     - Это Нил, - испуганно сообщил Финди. - Его опять хозяин лупит!..
     ...Ильмарранен ногой распахнул ворота. Сапожник удивленно обернулся.
     - Оставь ребенка! - это было даже не приказание, а повеление.
     Рука с  ремнем  неуверенно  опустилась.  Из-за  поленницы  показалась
растрепанная темная голова с красными от слез глазами.
     Волшебник, стоящий в воротах, был страшен.
     - Я превращу тебя в крысу, сапожник.
     - А... ня... - промямлил в ужасе верзила.
     - Я наверняка сделаю это, если ты еще хоть раз тронешь мальчишку!
     Ремень выпал из трясущейся руки. Но в  проеме  ворот  уже  никого  не
было.
     - А я б его превратил! - раздухарился Ферти.
     Остальные возбужденно галдели.
     - В крысу! - горячо поддержал Пач. -  Вы  ведь  не  знаете,  господин
волшебник, а он Нила каждый день лупит почем зря!
     - Теперь перестанет, - пообещал Руал.
     - Еще бы... - вздохнул кто-то. -  И  добавил  вожделенно:  -  Вот  бы
школьного учителя так...
     Все ахнули - такой замечательной показалась эта мысль.
     - Вы не останетесь у нас до осени? - осторожно спросил Финди.
     - Я ухожу, - с сожалением сказал Руал. - Послезавтра. Или  через  два
дня.
     В толпе мальчишек он был похож на одинокую мачту среди бурного моря.
     - А если я вам что-то дам? - это нахально торговался Ферти.
     Руал усмехнулся:
     - Что, например?
     - Свисток, - Ферти рылся в карманах, - и вот еще, подкова.
     Очевидно, по  значимости  подарок  равнялся  для  мальчишки  половине
царства.
     - Ну... - Руал, раздумывая, поднял брови.
     - А если я тоже что-то подарю? - несмело вмешался Пач.
     - И я...
     - И я...
     Они без  сожаления  вытаскивали  из  карманов  гвозди,  свистульки  и
цветные стеклышки. Явились на свет  лягушачья  лапка,  гладкий  камушек  с
дыркой, ржавая часовая цепочка и живая ящерица.
     Руал внезапно помрачнел:
     - А вот это нельзя. Это никогда нельзя. Дай сюда!
     Он бережно принял ящерицу в раскрытые ладони.  Несколько  секунд  они
смотрели друг на друга - глаза в глаза.  Потом  Ильмарранен  наклонился  и
выпустил пленницу в придорожную  траву.  Мальчишки  благоговейно  на  него
таращились.
     - Ящериц нельзя трогать, - сказал Руал глухо. -  Никогда-никогда.  Не
вздумайте.
     Все согласно закивали головами.
     - За  подарки  спасибо,  -  продолжал  Руал,  поворачивая  обратно  в
поселок. - Но я ничего, к сожалению, не возьму.  Мне  все  равно  придется
уйти, - тут он подмигнул Финди, у которого на глазах выступили слезы.
     Тот отвернулся, сопя, запустил руку глубоко в карман и извлек со  дна
его нечто, представляющее, по-видимому, огромную ценность.
     - Это хрустальный шарик... - прошептал он, заглядывая Руалу в  глаза.
- Возьмите, господин волшебник... Ни за что, просто так... Возьмите!
     Ферти разжал кулак - солнце заиграло в толще большого,  действительно
красивого стеклянного шара.
     - Дурной, отдает... - громко сказали у Руала за спиной.
     Руал хотел отодвинуть руку с  шариком,  но  встретился  с  мальчишкой
глазами и не отодвинул.
     - Возьмите... - повторил Финди.
     - Спасибо, - вздохнул Марран.
     Показался трактир. На пороге стояла Лина, прикрыв глаза ладонью.
     - Спасибо... - повторил Руал, машинально опуская шарик в  карман,  и,
улыбаясь, зашагал ей навстречу.
     Но она уже не смотрела на него. Она увидела что-то в конце  улицы,  и
лицо ее вдруг странно изменилось.
     - Вставайте... Люди... Беда!
     Повсюду распахивались окна и двери.
     - Напасть! Разбойники!
     Кто-то громко  ахнул  у  Руала  за  спиной.  К  трактиру,  задыхаясь,
подбегал молодой работник с отдаленной фермы. Его перепуганное  лицо  было
залито потом и покрыто копотью.
     - Грабители... Ферму подожгли... Будут здесь... - он давился словами.
     - Светлое небо... - прошептала в ужасе Лина.
     - Воды, - выдохнул вестник.
     Ему  дали  напиться.  Улица  перед   трактиром   быстро   наполнялась
смятенными, растерянными людьми.  Матери  в  панике  звали  детей.  Финди,
Ферти, Пач и прочие пропали в толпе. Кто-то заплакал. На крыльцо  выскочил
Регалар с поварешкой в руке. С поварешки капал красный соус.
     - Прятаться надо... В погреб... - бормотал бледными губами  лавочник,
Регаларов сосед.
     - Сожгут ведь... - тонко причитала щуплая старушка, его жена.
     - Топоры взять - и на них! - это взвился вдруг старый  Угл.  На  него
шикнули сразу несколько голосов:
     - Заткнись...
     - Молчи, вояка...
     - Топоры взять... - не сдавался отставной солдат. - У меня  самострел
в сарае!
     - Самострел у него... Не смей! Из-за тебя всех нас убьют! -  плачущим
голосом выкрикнул староста - толстый глупый  человек,  чей  авторитет  был
давно и безнадежно погублен.
     - Бежать в лес, быстро! - метнулся долговязый подмастерье.
     - Нет, откупиться...
     - Откупишься от них, как же... Глядите, дым!
     Все позадирали головы. Черные клубы  повергли  толпу  в  еще  больший
ужас.  Люди  метались,  потеряв  рассудок;  Лина,  по-прежнему  неподвижно
стоящая на крыльце, деревянно сказала:
     - Хутор горит... Звери.
     - Молиться надо, - хватал всех за руки сапожник, здоровенный верзила.
- Вместе помолимся...
     - Тихо! - закричал вдруг Регалар. - Замолчите все!  И  уймите  глупых
баб. С нами волшебник, он защитит нас!
     Все посмотрели на Руала.
     Руал   стоял   под   крыльцом,   прижавшись   к   стене    лопатками.
Одна-единственная мысль заслонила от него свет: ушел бы  утром  -  был  бы
спасен.
     На секунду стало очень тихо. Потом зашелестели голоса:
     - Волшебник...
     - Великий маг...
     - ...спасти нас...
     - Волшебник...
     И толпа, секунду назад охваченная  паникой,  вдруг  вздохнула  единым
вздохом облегчения. Надежда завладела людьми так же внезапно, как до  того
ужас.
     Руал обвел взглядом обращенные к нему лица. В глазах  у  него  стояло
выражение, какое бывает при сильной боли.
     - Вы защитите нас, господин Руал? - ломким голосом  спросила  бледная
Лина.
     Ильмарранен пошевелил пересохшими губами.
     - Я, - сказал он чужим голосом. - Я.
     И на глазах у всей деревни лицо его внезапно  и  страшно  изменилось,
будто обуглившись. Люди отпрянули.
     - Конечно, - бесцветным голосом сказал Ильмарранен.
     И двинулся сквозь толпу. Взгляд его не  отрывался  от  черных  клубов
дыма, зависших над полем.

     ...Разбойники не спешили. Растянувшись цепью, они  ехали  проселочной
дорогой - десятка два плотных сытых головорезов. Хутор они сожгли походя -
основная работа впереди.
     Поселок будто вымер - это их не удивило. Удивительным было то, что по
той же дороге навстречу им шагал человек.
     Они могли бы проскакать мимо него. Они могли бы проскакать и по нему.
Могли зарубить на ходу, не сходя с седла.
     Шумела  едва  заколосившаяся  пшеница.  Черный  дым  клубами   пятнал
солнечный день. Человек шел. Он тоже не спешил.
     Атаман,  ехавший  впереди,  посмотрел  на  него  из-под  ладони.   Не
привыкший задавать себе вопросы, он  почему-то  смутился:  очень  уж  дико
выглядел  безоружный  пешеход,  спокойно  идущий  навстречу   вооруженному
отряду. Разбойник придержал коня.
     - Чего это, а? - спросил его подручный, который ехал чуть позади.
     Атаман - хлипкий  с  виду,  но  осиного  нрава  молодчик  -  хмыкнул.
Расстояние между всадниками и одиночкой сокращалось стремительно.
     Копыта лошадей поднимали белые облачка пыли. Человек не  менял  ритма
шагов, будто его толкала мощная невиданная сила. Он приблизился настолько,
что ясно можно было разглядеть его лицо.
     Атаман свирепо сощурился и потянул из ножен  саблю.  Идущий  на  него
смотрел ему прямо в глаза.
     Разбойником овладело смутное беспокойство. У идущего  было  пугающее,
застывшее лицо и тяжелый сверлящий взгляд.
     - Чего это, а? - спросил подручный, но уже испуганно.
     Всадники  остановились,  сбившись  в  кучу.  Человек  шел,  пока   до
кавалькады не осталось всего несколько метров.
     Тогда остановился и он. Лицо его  казалось  грязно-серой  маской,  но
глаза  горели  такой  несокрушимой  силой,  таким  бешеным  напором,   что
разбойники пришли в замешательство.
     - Чего тебе надо, негодяй? - крикнул атаман.
     - Прочь, - холодно бросил  человек.  И  добавил  несколько  странных,
гортанного произношения слов, зловещих своей непонятностью:
     - Заккуррак... Кхари! Акхорой!
     Испуганно заржали кони.
     - Колдун! - ахнул кто-то.
     - Молчать! - рявкнул атаман. Но за его спиной уже не  умолкал  шепот:
"Колдун... Волшебник..."
     - Считаю до трех, - так же холодно сказал незнакомец. - Даю вам время
убраться! Раз!
     Смятение возросло. Атаман свирепо оглянулся, едва сдерживая лошадь.
     - Два, - спокойно отсчитывал незнакомец.
     Атаман не верил, что  безоружный  человек  может  вступить  с  ним  в
единоборство. Явного оружия у пришельца не было  -  значит,  было  тайное.
Иначе откуда эта холодная сила?
     - Два с половиной, - объявил странный человек.
     Смятение переросло в  панику.  Разбойникам  казалось,  что  в  глазах
незнакомца зловеще пляшет пламя.
     - Три! - прозвучало,  как  удар  хлыста.  И  пламя  это  вспыхнуло  у
страшного человека на ладони. Он выхватил из кармана  яркую,  как  солнце,
шаровую молнию и угрожающе вскинул над головой.
     И атаман отступил.  Он  любил  легкую  добычу  и  боялся  колдовства;
вбросив саблю в ножны,  он  повернул  лошадь  и  поспешил  прочь.  За  ним
ринулись остальные.
     Человек на дороге смотрел им вслед. Глаза его погасли,  лицо  заливал
пот. Из поселка бежали люди; ветер доносил их восторженные крики.
     Руал Ильмарранен посмотрел, не  мигая,  на  солнце,  и  опустился  на
дорогу. Выпал из мокрой руки стеклянный шарик - подарок мальчика Финди.
     Выпал и утонул в пыли.

     ...Далеко-далеко  отсюда  черноволосая  женщина  не  сводила  глаз  с
капелек крови на белой салфетке.
     Капли вспыхивали и гасли, как угли в прогоревшем костре.

     Карета грузно подпрыгивала на колдобинах. Для дальних странствий  это
был слишком роскошный экипаж. Оббитый внутри шелком  и  бархатом,  он  был
щедро позолочен снаружи, и позолота эта наверняка блестела за версту.
     Ларту зачем-то нужна была именно такая карета - массивная и  золотая,
и именно шестерка вороных сытых лошадей - никак не меньше.
     В карете восседал я, разодетый в пух и  прах.  Мой  черный  бархатный
костюм был отделан серебряной парчой  -  ничего  подобного  мне  сроду  не
приходилось надевать. Рядом на сиденьи лежала шляпа  с  ворохом  перьев  и
шпага в дорогих ножнах.
     Ларт же в некоем подобии ливреи сидел на козлах  и  правил  лошадьми.
Мне строго-настрого запрещалось звать его хозяином или упоминать по имени.
Отныне странствующим магом был я, а он - моим слугой.
     Таким порядком мы тронулись в путь спустя день после памятного визита
Орвина-Прорицателя.
     Чудесная метаморфоза нравилась мне целую неделю. Потом я почувствовал
непереносимую скуку.
     Ларт становился самим  болтливым  слугой  в  мире,  едва  нам  стоило
заехать на постоялый двор или встретить попутчиков. Однажды он  в  течение
часа любезничал с хорошенькой  крестьянкой,  которую  взялся  подвезти  на
козлах. Я сидел в карете, слушал их милую  болтовню  и  кусал  локти.  Они
успели переговорить обо всех цветочках, губках и глазках,  вспомнить  всех
ее дружков и подружек и между делом выяснить, что  волшебников,  наверное,
не бывает - все это сказки.  Когда  он  высадил  ее  и  помахал  вслед,  я
высунулся из кареты по  пояс  и  мрачно  осведомился,  какие,  собственно,
преимущества дает нам эта игра с переодеванием. Ларт задумчиво  велел  мне
заткнуться и потом всю дорогу мертво молчал.
     На постоялых дворах нас ожидало одно и то же: я водворялся  в  лучшую
комнату, где  и  сидел  безвыходно,  окруженный  всеобщим  любопытством  и
опаской,  а  Ларт,  как  мощный  насос,  выкачивал  из  хозяина,  слуг   и
постояльцев  все  новости,  слухи  и  сплетни,  взамен  щедро  одаряя   их
россказнями о своем премноговолшебном хозяине. Весть о  нашем  путешествии
расходилась, как круги по воде, будоража округу и рождая  во  мне  неясное
беспокойство.
     ...Карета подпрыгнула так, что я стукнулся головой  о  потолок.  Ларт
нахлестывал лошадей, желая пораньше добраться до очередной  гостиницы.  Мы
ехали полем, кругом не было  ни  души.  Я  смертельно  устал  от  дорожной
тряски, пыли и духоты, но мысль о постоялом дворе была мне противна.
     - Хозяин! - крикнул я высунувшись в окно. - Хозяин!
     Он придержал лошадей, а я, рискуя попасть под  колеса,  перебрался  к
нему на козлы. Он молча подвинулся.
     - Мы что же, ищем Третью силу? - спросил я нахально.
     Он уже открыл рот, чтобы сдернуть меня - и вместо этого сильно ударил
по лошадям.
     - Дыхание среди нас...  -  пробормотал  он  сквозь  зубы.  -  Клянусь
канарейкой... "Ее дыхание гуляет среди нас".

     Руал ушел затемно, тайком, не попрощавшись ни с кем. Он  шагал  прочь
от поселка, а день поднимался ясный, как и вчера, и, как  вчера,  вставало
солнце. Коровы и козы на пастбищах, сторожившие их собаки - все повалилось
на росистую траву, ловя боками первые солнечные лучи, спеша согреться и не
обращая на чужака ни малейшего внимания.
     Впереди темнел лес. Руалу зачем-то хотелось спрятаться.  Он  шел  все
быстрее и быстрее, а перед глазами у него  назойливо  повторялись  картины
вчерашнего дня, повторялись медленно, будто участники их  увязли  в  толще
воды.
     Бежит вестник с хутора, рот разинут, а крика  не  слышно.  У  бледной
Лины выступили капельки пота над верхней губой. Капает соус с поварешки...
     Надвигается  широкая  грудь  вороной  атамановой  лошади,   закрывает
небо... Огромное копыто едва не  наступает  на  короткую  полуденную  тень
безоружного,  беспомощного  человека...  Лучше   околеть,   чем   прилюдно
признаться в своей беспомощности. Я маг и сдохну магом.
     Руал замедлил шаг и вытащил из кармана стеклянный шарик.  Покатал  на
ладони,  сощурился  на  играющие  в  нем  солнечные  блики.  Нет,   полное
сумасшествие.  Банда  головорезов  шарахнулась  от  отчаянной  наглости  и
детской игрушки.
     Ильмарранен спрятал шарик и сейчас только заметил, что идет по  лесу,
идет, по-видимому, не первый час, потому что лес стоит густой, нетронутый.
Столбы солнечного света пронизывали его насквозь, и глубоко  внутри  Руала
вдруг вспыхнула безумная надежда на чудо. Не может быть, чтобы случившееся
вчера было глупостью и случайностью. Не может быть.
     И со всей  силой  этой  надежды  Ильмарранен  призвал  к  себе  былое
могущество.
     Сначала  он  захотел  расшевелить  неподвижные  кроны  над   головой,
запустив в них ветер. Тишина и полное безветрие были ему ответом.
     Он позвал ползавшую по стволу пичугу - та,  не  обратив  на  его  зов
никакого внимания, пропала в путанице ветвей.
     Руал остановился. Он был искалечен, навсегда лишен части самого себя,
и  черная  удушливая  тоска,  которую  он  так  долго  гнал  прочь,  вдруг
обрушилась на него всей своей силой. У него подкосились ноги, он сел прямо
на траву.

     ...Старый  звездочет,  обитатель   башни   с   толстыми   стенами   и
стрельчатыми окнами, всю жизнь собирал волшебные книги. Ни  разу  ни  одно
заклинание не подчинилось ему.
     У старика была библиотека,  сплошь  состоящая  из  древних  фолиантов
неслыханной  ценности,  армия  реторт  для  приготовления  противоядий   и
подзорная труба, чтобы наблюдать за звездами. У старика не было  одного  -
волшебного дара.
     -  Поразительно!  -  говорил  он,  глядя  на  Руала  с  благоговейной
завистью.
     А Руал небрежно листал страницы, беззвучно шевелил губами - и  чахлое
растеньице  в  деревянной  кадке  расцветало  вдруг  немыслимым   образом,
приносило похожие на дикие яблоки плоды, которые превращались  внезапно  в
золотые монеты и со звоном раскатывались по каменному полу, образуя  карту
звездного неба. Старик потрясенно качал головой:
     - Поразительно...
     Маррану нравилось посещать звездочета в его башне, ему был симпатичен
старик со всеми своими  книгами,  подзорной  трубой  и  цветком  в  кадке.
Звездочет же блаженствовал,  принимая  Руала,  и  почитал  его  визиты  за
большую честь.
     - Скажите, Ильмарранен, - спросил он однажды, смущаясь,  -  когда  вы
впервые осознали себя магом?
     Марран задумался.
     В его жизни не было момента, когда он впервые ощутил бы свой дар. Был
день, когда Руал-ребенок понял, что другие этого дара лишены.
     Ему было лет шесть; холодной дождливой весной тяжело груженная телега
застряла в размытой глине. Хозяин телеги, угольщик, немолодой уже человек,
надрывался вместе со своей тощей лошадью, тщетно пытаясь освободить колеса
из цепкой жижи.
     - Что ты делаешь? - удивленно спросил его маленький Руал.
     Тот хмуро взглянул на глупого мальчишку и ничего не ответил.
     Руал обошел телегу кругом, остановился перед лошадью - та  беспокойно
на него косилась - и, встав на цыпочки, дотянулся до повода:
     - Ну, пошли...
     Лошадь двинулась вперед и  сразу,  без  усилия,  вытянула  телегу  на
твердую дорогу.
     Марран на всю жизнь запомнил взгляд, которым наградил его угольщик.
     Старик-звездочет просто не в состоянии был этого понять.

     ...Лес не кончался, наоборот - становился все гуще и темней. Руал шел
уже много часов. Сначала над головой у него радостно болтали птицы,  потом
на смену их щебетанию пришла тишина, нарушаемая иногда  скрипом  сосен  да
стуком дятла, а теперь вот в лесу завывали охотничьи рога - ближе и ближе.
     Он шагал размеренно, бездумно, не поднимая глаз и стиснув  зубы.  Все
равно.
     Рог хрипло рявкнул совсем рядом, и, ломая ветки, на  дорогу  вылетели
всадники. Руал остановился, ожидая, что охотники двинутся  своей  дорогой.
Однако те резко свернули, и через секунду он стоял в кольце копий.
     - Кто такой?
     - Странник, - осторожно ответил Руал.
     - Бродяга, - определил один из егерей.
     - Браконьер! - не согласился другой.
     Неспешно подъехал еще один всадник - по-видимому, вельможа.
     - Снова наглый оборванец! - заметил он брезгливо. - Знаешь,  негодяй,
что бывает за потраву моих лесных угодий?
     Руал ощутил гадкий привкус во рту: светлое небо, еще и это.
     Шесть острых копий смотрели ему в грудь. Скалились егеря.
     - Владения господина священны, - сказал он наугад  и  сжался,  ожидая
удара.
     Вельможа нахмурился:
     - Ты знаешь, мерзавец, кто я?
     Руал жалко улыбнулся и перевел дыхание:
     - Вы - могучий властитель, ваше сиятельство... А я... я - скромный...
предсказатель судьбы. Мог ли я не узнать... господина?
     Копья неуверенно отодвинулись, чтобы через мгновенье снова  угрожающе
сомкнуться:
     - Ты мне зубы не заговаривай! Какой еще предсказатель?
     "Небо, помоги мне!" - взмолился  Руал  и  вдруг  заговорил  быстро  и
убедительно:
     - Гадатель, знахарь,  заклинатель  духов,  заглядывающий  в  будущее.
Прибыл во владения господина, прослышав о его... трудностях...
     И Руал запнулся, ужаснувшись собственным словам.
     А вельможа вдруг напряженно подался вперед, испытующе  вглядываясь  в
лицо своей жертвы; спросил медленно, подозрительно:
     - О КАКИХ трудностях ты мог прослышать, бродяга?
     В его настороженных круглых глазах Руал прочитал вдруг, что  случайно
угодил прямо в цель. В этот момент он кожей ощутил  возможное  спасение  и
всем телом бросился в открывшуюся лазейку:
     - Господину лучше знать, - сказал он значительно и показал глазами на
егерей.
     Вельможа  заколебался.  Ильмарранен  ждал,   переступая   ослабевшими
ногами.
     - Поедешь с нами, - бросил вельможа и развернул лошадь.

     Кабинет герцога в его большом помпезном замке сочетал в себе  приметы
охотничьего музея и парфюмерной лавки. С увешанных оружием стен  стеклянно
пялились полдюжины оленьих голов: между  ними  то  и  дело  обнаруживались
лубочные картинки, где сладко целовались голубки над  головами  прелестных
пастушек. Маленький стол у камина был уставлен множеством сильно  пахнущих
скляночек, и Руалу то и дело становилось дурно от густого запаха духов.
     Он проделал долгий путь, привязанный за пояс к седлу - то пешком,  то
бегом; потом бесконечно долго дожидался приема в вонючей  людской,  откуда
совершенно невозможно было сбежать,  а  теперь  немеющими  руками  тасовал
тяжелую колоду карт и лихорадочно искал путь к спасению. Пути не было.
     Герцог восседал в кресле напротив; над его  головой  свирепо  торчали
клыки трофейного дикого кабана, который тоже нашел  свой  приют  на  стене
кабинета. Кабан и вельможа были похожи, как братья.
     У Руала взмокли ладони, а спасительная  мысль  все  не  приходила.  В
отчаянии он швырнул карты на стол:
     - Это нехорошая колода, ваша светлость... На нее  падал  свет  полной
луны.
     Герцог засопел, но возражать не  стал.  По  его  знаку  лакей  принес
другую колоду.
     У Руала перед глазами слились в одно  пятно  лицо  вельможи  и  морда
кабана. Тянуть дальше было невозможно, и он начал неровным голосом:
     -  Множество  трудностей  и  опасностей  окружает  вашу   благородную
светлость...
     Герцог насупился еще больше.
     - Воинственные соседи зарятся на земли  и  угодья  вашей  благородной
светлости...
     Герцог окаменел лицом. "Не  то",  -  в  панике  подумал  Руал.  Карты
ложились на стол, как попало; трефовая дама  нагло  щурилась,  а  червовый
валет, казалось, издевательски ухмылялся.
     - Кошелек вашей благородной светлости истощился за последнее время...
     Ни один мускул не дрогнул на лице вельможи. Руал  судорожно  сглотнул
и, смахивая пот со лба, затравленно огляделся.
     И тогда он увидел ее.
     Маленькая золотая фигурка - безделушка, украшение туалетного столика.
Золотая ящерица с изумрудными  глазами.  Руалу  показалось  даже,  что  он
ощущает на себе зеленый взгляд.
     Спохватившись, он продолжил поспешно:
     - Главная же трудность, главная беда заключается в другом... Она, эта
беда, завладела всеми помыслами вашей благородной...
     И тут ему  показалось,  что  в  маленьких  свирепых  глазках  герцога
мелькнуло нечто,  напоминающее  заинтересованность.  Воодушевившись,  Руал
принялся тянуть слова, надеясь наткнуться-таки  на  то  единственное,  что
доказало бы его  право  называться  гадальщиком  и  тем  самым  спасло  от
виселицы:
     - Она, эта беда, не даем вам покоя ни днем, ни ночью...
     Да, герцог мигнул. Быстро и как бы воровато, что совсем не вязалось с
его манерами. Мигнул и весь подался вперед, будто желая перехватить  слова
собеседника раньше, чем они слетят с его губ.
     - Ни днем... -  повторил  значительно  Руал,  который  никак  не  мог
нащупать верный путь, ни... ночью...
     И вельможа покраснел! Внезапно, мучительно,  как  невеста  на  пороге
спальни; покраснел и отпрянул, хмурясь и стараясь взять себя в руки.
     Руал понял. Эта разгадка сулила  спасение.  Карты  замелькали  в  его
руках, как спицы бешено несущегося колеса.
     - Знаю! - объявил он громогласно. - Знаю, как тяжко вашей светлости в
минуту, когда после многих трудов и стараний горячий любовный порыв  вашей
благородной светлости  заканчивается  горьким  разочарованием!  Знаю,  как
недовольна  герцогиня  и  какими  обидными  словами  она   огорчает   вашу
светлость! Знаю, что самый вид супружеской постели...
     - Тс-с-с! - зашипел герцог, брызгая слюной.
     Трясущимися руками он сгреб со стола  карты,  опасаясь,  по-видимому,
что они еще не то могут рассказать.
     Руал обессилено откинулся на спинку стула и с трудом  улыбнулся.  Это
было  слабое  подобие  той  особенной  победной  улыбки,  которой  блистал
когда-то великолепный маг Ильмарранен.
     Герцог вскочил, чуть не снеся со стены кабанью  голову,  и  навалился
животом на стол, дыша Руалу в лицо:
     - Это ужасная тайна,  гадальщик!  Я  запер  жену...  Ей  прислуживает
глухонемая старуха... Но жена ненавидит меня,  гадальщик!  Она  издевается
надо мной, когда я... я собираюсь... Хочу... Я пытаюсь... Проклятье!
     И в порыве чувств вельможа заметался по кабинету.  Руал  наблюдал  за
ним, почесывая переносицу.
     Обессилев, герцог снова рухнул  в  кресло,  являя  собой  воплощенное
отчаяние.  Кабан  над  его  головой  потерял  значительную   часть   своей
свирепости и, по-видимому, впал в уныние.
     - Итак, я явился вовремя, - веско сказал Руал, выдержав паузу.
     Герцог, угнетенный позором, поднял на него мутные глаза:
     - Проси, что хочешь, ты,  ведун...  Любые  деньги...  Если  уж  карты
рассказали тебе о моем горе, то уж наверно они знают, как ему помочь!
     Карты знают, - тонко улыбнулся Ильмарранен.
     Сейчас этот опасный самодур был в его власти  -  ненадолго,  но  зато
крепко и полностью.
     - Картам ведомо многое, - Руал встал, не  собираясь  попусту  тратить
отпущенное ему время. - О плате договоримся вперед.
     Герцог закивал, а Ильмарранен быстро взглянул  на  туалетный  столик,
вдруг испугавшись, что ящерица была всего лишь наваждением. Но  нет  -  на
него так же внимательно смотрели изумрудные глаза.
     Он хотел провести пальцем по ее  изящно  изогнутой  спинке  -  но  не
посмел. Высвободил ее осторожно  из  беспорядочной  толпы  дурно  пахнущих
флаконов, посадил себе на ладонь... Она уселась просто и удобно.
     - Вот моя плата, - сказал Руал.
     Вельможа крякнул.

     ...Утром следующего дня замок лихорадило.
     Лакеи и прачки, конюхи и кучер, повара с поварятами  и  дворецкий  во
главе дюжины горничных метались, забросив дневные дела,  подобно  муравьям
из разоренного муравейника.
     Знахарь, прибывший невесть откуда и таинственным образом  завоевавший
доверие герцога, был в  центре  этой  суеты  и  отдавал  распоряжения,  от
которых бросало в пот даже видавшую виды матрону-интендантшу.
     - Крыс понадобится дюжина или  две...  -  серьезно  и  сосредоточенно
объяснял знахарь. - Мизинец на правой крысиной  лапке  обладает  силой,  о
которой известно не всем, о, не всем!
     Руал победоносно оглядел собравшуюся челядь и продолжал:
     - Далее - яйцо кукушки.  Ищите,  бездельники,  это  приказ  господина
герцога! - прикрикнул он,  заметив  некоторое  замешательство.  -  Ошейник
лучшей собаки... -  он  загибал  пальцы  один  за  другим,  -  ржавчина  с
колодезного ворота...
     Люди шептались, пожимали плечами - они не подозревали, по-видимому, о
несчастье своего господина и  не  могли  даже  предположить,  что  задумал
самозваный знахарь.
     А у Руала уже не хватало пальцев для загибания:
     - Гвоздь из подковы издохшей  кобылы...  Нет,  жеребец  не  подходит.
Кобыла, умершая своей смертью. Ищите! Ах, в  прошлом  году?  Но  гвоздь-то
цел? Прекрасно, доставьте! - тут Руал обнаружил в  толпе  егеря,  к  седлу
которого был вчера привязан, и ласково распорядился, ткнув пальцем  ему  в
грудь:
     - Ты и доставь! Подкову можно брать любую, но кобылу -  раскопаешь...
Доставишь лично господину герцогу, дружок, только не  вздумай  хитрить,  а
то...
     Егерь побледнел и удалился,  шатаясь.  Руал  проводил  его  отеческой
улыбкой и продолжал:
     - Локоны   двенадцати   девственниц...   Веревка   от   погребального
колокола... Кстати,  -  Ильмарранен  обернулся  к  дворецкому,  -  пошлите
кого-нибудь на кладбище, мне нужен чертополох с могилы утопленника.
     Дворецкий что-то прошептал  ему  на  ухо,  Руал  презрительно  поднял
брови:
     - Не может быть,  чтобы  не  было  такой  могилы.  В  крайнем  случае
придется кого-нибудь утопить... Лучше найдите  сразу,  дружок,  -  и  Руал
доверительно заглянул дворецкому в глаза.
     - Зелье  должно  быть  составлено   прежде,   чем   солнце   коснется
горизонта... - озабоченно твердил он потом  обнадеженному  герцогу.  -  До
момента, пока диск его не  скроется  полностью,  надлежит  провести  обряд
освящения любовного напитка. Все должно  быть  исполнено  с  точностью  до
мгновения,   но   потом,   ваша   благородная   светлость,    вы    будете
вознаграждены...
     Руал, впрочем, тоже рассчитывал на некоторое вознаграждение.  Он  был
не из тех, кто просто так прощает унижение и страх.
     - Соберите помет бурой  курицы,  добудьте  жженых  перьев  и  личинок
богомола... - диктовал он дворецкому с мстительным сладострастием.  Герцог
нервно ежился и все более мрачнел по  мере  того,  как  прояснялся  состав
любовного  напитка.  Оставшись  со  знахарем  наедине,  он  пытался  робко
возражать, но Руал ласково ответствовал:
     - О, как вы будете вознаграждены, ваша благородная светлость!
     Перед заходом солнца запах  духов  в  кабинете  герцога  окончательно
побежден был другим запахом, мощным, пронзительным,  как  визг  умирающего
под ножом поросенка. Обладающий тонким обонянием вельможа держался за нос.
     - Время приходит! - объявил Марран. - Напиток готов.  Вашу  светлость
ждет обряд - и сразу за тем ночь восхитительных утех!
     Герцог болезненно закашлялся.
     Двор замка был полон возбужденных, заинтригованных  людей.  На  башне
дежурил поваренок, обязанный сообщать о положении солнца  по  отношению  к
горизонту. Погасли печи на  кухне,  опустела  людская,  даже  стражники  у
подъемного моста  оставили  свой  пост  и  вместе  со  всеми  пялились  на
герцогские окна.
     На высоком балконе в покоях герцогини маячила фигура затворницы.
     А муж и повелитель готовился к ночи восхитительных утех.  В  одеянии,
состоящем из одной только веревки с погребального колокола,  которая  была
снабжена кисточкой из локонов двенадцати девственниц,  в  ошейнике  лучшей
собаки на красной мясистой шее, герцог переступал босыми ножищами прямо на
каменном полу. В одной руке несчастный муж удерживал чашу с  напитком,  на
поверхности  которого  плавали  жженые  перья,  а  другой  плотно  зажимал
покрасневшие ноздри.
     - Де богу больше... - шептал он страдальчески.
     - Уже-е! - заверещал с башни поваренок-наблюдатель. - Солнце садится!
     - Время! - прошептал лихорадочно возбужденный Руал. - Начинаем обряд!
Повторяйте за мной,  только  громко!  Чем  громче  вы  произнесете  сейчас
заклинание, тем сильнее будет... Ну, вы понимаете... Начинаем!
     И собравшиеся во дворе люди присели, как один, от удивления и страха,
когда из герцогских покоев донесся вдруг истошный вопль:
     - Ба-ра-ха-ра-а! Мнлиа-у-у!
     Заохали  женщины,  зашептались  мужчины.  Не  будучи  посвященными  в
тщательно хранимую герцогом тайну, они строили сейчас самые фантастические
предположения. А герцог то мощно ревел, то визжал, срывая голос:
     - Ха-за-вздра-а! Хо-зо-вздро-о!
     В короткий промежуток между его завываниями ухитрился-таки вклиниться
поваренок с башни:
     - Все! Солнце село!
     Вопли оборвались.
     - Пейте! - воскликнул Руал и ловко бросил в чашу с напитком гвоздь из
подковы издохшей кобылы. - Пейте залпом и идите к ней!
     От первого глотка глаза герцога вылезли на лоб, поэтому он не  видел,
как довольно, мстительно усмехнулся знахарь.
     В чаше  остался  только  гвоздь.  Герцог  кашлял,  согнувшись  в  три
погибели. Когда он поднял глаза, лицо  Руала  вновь  было  внимательным  и
участливым:
     - Идите... Но помните - с каждым шагом следует выдергивать по волоску
девственницы из этого пучка... Нельзя ошибиться, нельзя пропустить шаг или
выдернуть сразу два... Идите же, ваша светлость!
     Герцог, шатаясь, двинулся к лестнице. Руал слышал шлепанье его подошв
и сосредоточенное бормотание - тот отсчитывал волоски.
     Руал подождал, пока шаги отдалились,  и  опрометью  кинулся  к  окну.
Толпа встретила его появление возбужденным гулом,  но  Марран  смотрел  не
вниз, во двор, а на розовое  закатное  небо.  К  нему  он  и  обратился  с
высокопарной речью:
     - О, небо! Верни его благородной светлости способность любить госпожу
герцогиню и любую женщину, какую он пожелает! Верни ему  эту  возможность,
которой он давно уже лишен! Сделай это, о  небо!  Ты  знаешь,  как  трудно
здоровому мужчине быть похожим на евнуха!
     Толпа  притихла  при  его  первых  словах,  в  ошарашенном   молчании
выслушала всю эту речь и наконец взорвалась потрясенными возгласами.  Руал
до половины  высунулся  из  окна  и  протянул  руку,  указывая  на  балкон
герцогини:
     - А теперь к господину герцогу вернется его сила! Да свершится!
     Восторженные вопли были ему ответом. Люди,  сгрудившись  под  окнами,
лезли друг другу на плечи, задирали головы и  тыкали  пальцами  в  сторону
высокого балкона.
     Руал перевел дух и потихоньку отошел от окна.
     Днем ему удалось изучить расположение  лестниц  и  коридоров,  и  все
равно он едва не заблудился, спеша к выходу.
     Где-то в глубине замка шлепал герцог,  помечая  свой  путь  волосками
двенадцати девственниц.
     Кони, оставленные в конюшне без присмотра,  переминались  с  ноги  на
ногу. Марран вывел наспех оседланного вороного жеребца.
     Мост был поднят.  Руал  взялся  за  рукоятки  ржавого  ворота  -  тот
поворачивался невероятно трудно, рывками.
     Мост  медленно  опускался;  вот  между  его  темным  краем  и  стеной
показалось быстро растущее небо, и проем все  увеличивался.  Руал  крутил,
надрываясь.
     Мост наконец-то лег поперек рва, открывая дорогу к спасению.
     Герцог, вероятно, уже заключил жену в объятья.
     Руал вскочил в седло.
     Унося ноги, он не мог  слышать  проклятий  оскандалившегося  герцога,
сдавленного хохота его челяди и издевательств герцогини. Он не видел,  как
снаряжалась погоня, какие страшные отдавались приказы  -  несясь  во  весь
опор по темному лесу, он  придерживал  спрятанную  во  внутреннем  кармане
золотую ящерицу, награду за труды.

     Местечко Карат было первым более или менее большим городом  на  нашем
пути. Его узкие улочки были  любовно  вымощены  булыжником,  мастерские  и
лавки снабжены искусными вывесками, а жители чрезвычайно чванливы -  самый
последний местный бродяга смотрел на приезжих с высокомерием принца.
     Мы остановились, как  водится,  в  лучшей  гостинице.  Она  оказалась
весьма  пристойным,  внушительным  каменным  зданием,  а  отведенные   нам
многокомнатные апартаменты были просто-таки хороши. Хозяин  гостиницы,  на
которого произвело впечатление мое магическое  величие,  сам  показал  нам
комнаты и даже помог слугам внести багаж,  при  этом  не  теряя,  впрочем,
своего накрахмаленного достоинства.
     Мне торжественно было  предложено  вписать  свое  имя  в  гостиничную
книгу, что я и сделал, нацарапав поперек разлинованной страницы:  "Великий
маг Дамир,  путешествующий  по  собственной  надобности,  в  сопровождении
слуги".
     Когда за хозяином закрылись створчатые  двери,  Ларт,  пребывавший  в
добром расположении духа, одним  махом  смял  мою  роскошную  постель  под
шелковым балдахином.
     -  Наконец-то...  -  пробормотал  он,  вытягивая  ноги  в  запыленных
ботфортах.
     Действительно, слишком много было у нас за плечами скверных трактиров
и грязных постоялых дворов.
     Я подошел к  окну  -  прямо  напротив  гостиницы  помещалась  ратуша,
огромные башенные  часы  показывали  полпятого,  а  внизу  лежала  залитая
послеполуденным солнцем главная площадь города Карата. Зазывали  торговцы,
чинно шествовали солидные горожане и шатались уличные мальчишки; прямо под
окнами простучала башмачками  хорошенькая  цветочница,  почувствовала  мой
взгляд, подняла голову - и прелестно покраснела.  Я  вспомнил  со  сладким
волнением, что на мне черный с золотом костюм чародея, и снисходительно ей
улыбнулся. Она оступилась,  прохромала  несколько  шагов  и,  обернувшись,
стрельнула в меня глазками через плечо.
     О да, это был город - место, сулящее огромные возможности.
     - Не будем терять времени, - сказал Ларт у меня за  спиной.  -  Через
полчаса ты получишь приглашение.
     У меня заколотилось сердце; я быстро обернулся, но, наученный опытом,
не стал ничего спрашивать.
     Ларт забросил ногу на ногу:
     - Тебя пригласят к мэру на званый вечер, собираемый в честь посещения
города одним именитым путником... Ты догадываешься, каким?
     Я раскрыл рот. Пожалуй, это было даже слишком.
     - Там будет вся знать города, - продолжал между тем Ларт, -  а  также
цеховые мастера, начальник стражи и так далее, все с  женами  и  дочерьми.
Предупреждаю: тебя захотят женить. Соглашаться или нет - твое дело.
     Я растерянно, глупо улыбнулся.
     -  Далее,  -   Ларт   потянулся   и   сел.   Там   будут   крупнейшие
купцы-толстосумы. Тебя, возможно, захотят подкупить.
     Я не выдержал и спросил неуверенно:
     - Зачем?
     Ларт раздраженно тряхнул головой:
     - Помолчи... Всегда найдется, зачем... Я все это рассказываю  не  для
того, чтобы выслушивать глупые вопросы... Итак, магов там не будет, кроме,
естественно, тебя. Ты, конечно,  велик  и  могущественен,  об  этом  уж  я
позабочусь. Твое же дело - по секрету сообщить всем и  каждому,  что  тебе
известна  тайна.  Неслыханная  тайна...   Говори,   хвастайся,   привлекай
внимание. Ты сейчас - приманка.
     - Приманка? - переспросил я, вздрогнув.
     Ларт досадливо поморщился:
     - В переносном смысле... Мне нужны слухи, мне нужен интерес  к  твоей
персоне... Клянусь канарейкой, кое-кто давно должен был  проявить  к  тебе
интерес!
     И он принялся вышагивать по комнате, со зловещим видом потирая руки:
     - Должно быть что-то... Она себя проявит...  Давно  пора,  или  Орвин
рехнулся окончательно!
     - Хозяин, - спросил я осторожно, - мы все еще ищем Третью силу?
     Он приостановился. Сказал после паузы:
     - Мы ищем того, кто укажет на того, кто знает, что это такое.
     Последние его слова потонули в реве башенных часов, пробивших пять. И
едва стих последний удар, в створчатую дверь тихонько поскреблись:
     - Господин волшебник... Вам послание...
     - Это приглашение, - пробормотал Ларт.

     ...Это  действительно  было  приглашение  -  розовый  листок  бумаги,
разукрашенный, надушенный и, по-моему, даже напомаженный. В правом верхнем
углу его красовался герб города Карата,  сплошь  состоящий  из  грозных  и
величественных символов: копий,  пик  и  оскаленных  львов.  В  центре,  в
витиеватой рамке,  содержался  напыщенный  текст  с  нижайшей  просьбой  к
господину волшебнику посетить званый вечер  господина  мэра  в  ратуше,  в
восемь часов.
     Мы явились в половине девятого.
     Я в парадном бархатном одеянии шествовал впереди,  всем  своим  видом
призывая к почтению. Чуть поотстав, за мной следовал Ларт в простой темной
одежде. Стража у  входа  в  ратушу  поклонилась  нам,  скрежеща  железными
панцирями.
     Следующие полчаса я принимал изъявления преданности. Дамы приседали в
реверансах, томно улыбались, задевая меня жесткими  кринолинами.  Ровно  и
ярко горели свечи в канделябрах, сновали  деловитые  лакеи.  Я  блуждал  в
щебечущем лесу из кружев и перьев, пожимал какие-то руки, некоторые из них
целовал -  не  уверен,  что  именно  те,  которые  нужно.  Мэр,  невысокий
лысоватый человечек, кивал и улыбался,  улыбался  и  кивал.  Ларта  что-то
давно не было видно.
     В приоткрытые двери соседней залы  мне  удалось  разглядеть  длинный,
пышно накрытый стол. Сердце мое радостно затрепетало в предвкушении пира.
     Но приглашения за стол не последовало, а вместо этого разодетая в пух
и прах толпа потихоньку просочилась в другое помещение, оказавшееся  залом
заседаний. По-видимому, здесь собирался совет городских старшин. Мэр занял
привычное ему  кресло  на  возвышении,  остальные  устроились  на  длинных
деревянных скамьях.
     Оказавшись торжественно водворенным на почетное место около  мэра,  я
вспомнил вдруг о задании Ларта и сообразил с ужасом, что пока и не пытался
его выполнить, более того - переступив порог ратуши, еще  не  произнес  ни
одной членораздельной фразы. Я завертел головой, ища, с кем бы  поделиться
знанием ужасной тайны,  но  в  этот  момент  мэр  поднялся  и  зазвонил  в
колокольчик:
     - Дорогие сограждане... Сливки нашего общества собрались здесь, чтобы
поприветствовать дорогого гостя, чей визит...
     Сливки  общества  вдруг  ахнули  в  один  голос.  Кресло  подо   мной
качнулось, и я обнаружил  вдруг,  что  оно  свободно  висит  в  воздухе  -
довольно высоко.
     "Ларт!" - подумал я, покрываясь потом и изо всех сил сжимая пальцы на
подлокотнике.
     Справившись с замешательством, сливки  общества  зааплодировали.  Мэр
хлопал громче всех:
     - Да, господа! Нечасто нас посещают маги, подобные господину  Дамиру,
хотя, по правде говоря, наш город не из последних, ох, не из последних!  В
прошлом месяце городская казна пополнилась налогом с цеха скорняков, а цех
бондарей вернул долг с позапрошлого месяца... Из этих денег половина пошла
на починку западной стены, а половина  второй  половины  израсходуется  на
фейерверк в честь Дня Премноголикования, оставшиеся же деньги...
     Я лихорадочно искал глазами Ларта, но его не было. Зал шептался, тихо
возился, однако не проявлял открытого нетерпения. Мое кресло  покачивалось
над полом, никого не удивляя, а речь мэра  лилась,  как  сонная  равнинная
река, которой еще далеко до моря.
     В зале становилось душно; дамы все решительнее работали веерами.  Мой
парадный бархатный костюм облепил меня, как сплошной кусок пластыря.
     - Мои сограждане, надеюсь, оценили уже мою скромность и  честность...
- журчал мэр.
     Я вспомнил, что обед давно прошел, а ужин еще не наступил, и  у  меня
нестерпимо засосало  под  ложечкой.  Потом  затекла  спина,  а  пальцы  на
подлокотниках свело судорогой. Потом  пересохли  губы,  и  это  было  хуже
всего, потому что стакан с водой помещался на столике перед мэром и  я  не
мог до него дотянуться. Я ворочал во рту сухим языком и  с  тоской  думал,
что приказ Ларта теперь  невыполним,  поскольку  честный  и  скромный  мэр
никогда не заткнется.
     И тут я увидел хозяина.
     Ларт стоял в боковом  проходе,  полускрытый  бархатной  портьерой,  и
оживленно беседовал с буфетчицей. О  том,  что  это  именно  буфетчица,  я
догадался по огромному подносу с прохладительными напитками,  который  она
держала перед собой. Вот Легиар взял с подноса тонконогий бокал,  пригубил
золотисто-янтарную, искристую жидкость... У меня на глазах выступили  злые
слезы.
     Ларт оглянулся, будто его окликнули,  и  дружески  кивнул  мэру.  Тот
закашлялся, словно поперхнувшись; речь его оборвалась. Зал  заинтригованно
наблюдал, как красноречивый отец города, тщетно пытаясь заговорить  снова,
выдавливает из себя одно только жалкое шипение.
     Сдавшись наконец, мэр  бросил  на  сограждан  укоризненный  взгляд  и
махнул рукой, будто отгоняя муху. Жест этот был сигналом.
     Сливки общества, опрокидывая скамьи, кинулись к  выходу  и  дальше  -
туда, где давно ждал их накрытый стол. Мое кресло с  грохотом  рухнуло  на
пол. Хромая, растирая затекшие ноги, я отправился вслед.
     К моему появлению за столом не осталось свободных мест. Звенели вилки
да  работали  челюсти,  перемалывая  изысканные   яства.   Я   подошел   к
восседающему во главе стола мэру  и  сказал,  пытаясь  напустить  на  себя
таинственность:
     - О, как трудно носить в себе ужасные тайны...
     Мэр скосил на меня глаза,  не  отрываясь  от  тарелки,  и  приветливо
растянул лоснящиеся от жира губы, не переставая при этом жевать:
     - ...ая асть ше ение, осподин шебник!
     Я некоторое время потоптался рядом, но  мэр,  по-видимому,  счел  эту
фразу достаточной  и  вполне  убедительной,  а  поэтому,  урча,  продолжал
трапезу, не удостаивая меня вниманием. Потоптавшись, я отправился в  обход
длинного стола, огибая его по часовой стрелке.
     Пиршество достигло апогея. Я то и дело заговаривал с едоками, но  это
было так же бесполезно, как предлагать токующему  глухарю  ознакомиться  с
правилами правописания. Носившиеся с  подносами  лакеи  время  от  времени
налетали на меня, грозя сбить с ног. Увертываясь  от  них,  я  в  какой-то
момент оступился, взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и чудесным
образом оказался утонувшим в нежно-розовом, пышном кринолине.
     Я поднял глаза - над кринолином помещался изящный, затянутый в корсет
стан, а выше - круглые обнаженные плечи, а еще выше -  прелестное  розовое
личико некой удивленной блондинки. Падение было моей первой удачей за весь
вечер.
     Некоторое время  после  моих  извинений  мы  мило  болтали.  Я  успел
пожаловаться  на  нелегкую  долю  волшебников,  связанную   с   постоянным
хранением тайн и секретов, и несколько раз приложиться к белой, ароматной,
унизанной  кольцами  ручке,  прежде  чем  дама  возмущенно  вскрикнула   и
моментально обо мне забыла,  так  как  ее  соседка,  толстушка  в  зеленом
бархате, выудила из тарелки моей собеседницы превосходный  кусок  жареного
мяса. Попытки возобновить беседу  увенчались  неудачей  -  красавица  была
вынуждена с удвоенным вниманием защищать отвоеванную отбивную.
     Это поражение меня добило. Раздавленный, уничтоженный, пошатывающийся
от голода среди пирующих, измученный и отчаявшийся, я зашагал прочь.
     У выхода из залы обнаружился Ларт, жующий куриную ногу.  По  коридору
отдалялись женский смех и шелест юбок.
     - Браво, - сказал Легиар, запуская костью в угол.
     Я почти заплакал.

     Лил  холодный,  почти  осенний  дождь.  Дорога  размокла;  измученный
жеребец из конюшни герцога едва перебирал  тяжелыми,  облепленными  грязью
копытами. Конь, по-видимому, знавал лучшие времена - его всадник, впрочем,
тоже.
     Покинув замок, Руал сначала метался, чтобы запутать погоню  в  ночном
лесу, а дальше скакал, не разбирая дороги, всю ночь и половину  следующего
дня, задерживаясь только для того, чтобы напиться из придорожного  колодца
и напоить коня. Потом пришлось ненадолго остановиться -  оба  выбились  из
сил.
     Руал торопился поскорее оказаться в безопасном отдалении от  бешеного
кабана, с которым был  схож  опозоренный  герцог.  Переночевав  кое-как  в
мокром стогу и дав передышку  лошади,  он  продолжил  свой  путь,  который
вернее было бы назвать бегством.
     Дождь пошел на рассвете и  до  вечера  лил,  не  переставая.  Жеребец
оступился на скользкой выбоине и охромел.
     До сих пор Руал старался избегать людских поселений, опасаясь, что их
жители могут передать его в руки герцога.  Теперь,  по-видимому,  деваться
было некуда - конь хромал все сильнее, а всадник два дня не держал во  рту
и маковой росинки. К тому же замок остался далеко позади - Руал  надеялся,
что погоня потеряла его след, да и владения герцога, в  конце  концов,  не
безграничны.
     Поэтому,  когда  из  стены  дождя  выступил  вдруг  уютный   хуторок,
обнесенный частоколом, Руал не стал сворачивать с дороги, как раньше. Конь
оживился, почуяв жилье; Руал ободряюще похлопал его по  шее  и  направился
прямо к массивным воротам.
     Ворота были заперты изнутри на засов. Руал отбил  себе  руки,  прежде
чем в ответ на его стук приоткрылось смотровое  окошко  и  в  нем  замигал
заспанный голубой глаз:
     - Чего?
     - Пустите на ночь честного и доброго путника, - сказал Руал, стараясь
казаться как можно честнее и добрее.
     Глаз обежал его с ног до головы, презрительно сощурился и  спросил  с
неудовольствием:
     - Сколько дашь?
     У Руала не было за душой ни гроша, если не считать золотой статуэтки,
тщательно запрятанной  за  пазуху.  Поэтому  он  просительно  улыбнулся  и
предложил:
     - Я отработать могу.
     Глаз моргнул, и смотровое окошко бесцеремонно захлопнулось.
     - Погоди! - закричал испуганный Руал. - Погоди, поторгуемся!
     Окошко приоткрылось опять, и владелец голубого глаза  сообщил  сквозь
зубы:
     - На базаре торгуются, ты, оборванец! А у нас хозяин бродяг всяких не
держит!
     - Позови хозяина, - сказал Руал быстро.
     - Сейчас, - мрачно пообещал владелец глаза. -  Только  разгонюсь  вот
посильнее... А ну, пошел отсюда!
     Руал попытался придержать захлопывающееся окошко - его больно ударили
по пальцам.
     Жеребец переминался с ноги на ногу за Руаловой спиной.
     - Плохо дело, - устало сказал ему Руал.
     Дождь усилился. Понемногу сгущались сумерки. Руал  прижался  щекой  к
окошку, пытаясь по  слуху  определить  -  здесь  несговорчивый  обладатель
голубого глаза или уже ушел. Дождь заглушал все звуки, а щелей  в  воротах
не было. Частокол  вокруг  поселения  был  высок  и  снабжен  остриями  по
верхнему краю.
     Руал снова заколотил в ворота - просто так, безнадежно.
     К его удивлению, вскоре во дворе послышались  голоса,  среди  которых
выделялся уже знакомый. Оконце распахнулось, и другой глаз, пронзительный,
карий, уперся Руалу в лицо.
     - А вот собак спущу, - негромко пообещал хриплый бас.
     В этот момент Руалов жеребец, не выдержав, ступил вперед  и  горестно
заржал.
     Карий глаз перевел свой буравящий  взгляд  с  Руала  на  облепленного
мокрой гривой, охромевшего красавца-коня, оценивающе прищурился:
     - Твоя лошадь?
     Руал кивнул.
     - Где украл? - поинтересовались из-за ворот.
     - Я не... - начал было похолодевший Руал, но  владелец  карего  глаза
перебил его:
     - Отдай коня - и ночуй, пес уж с тобой.
     Растерявшись, Руал только покачал головой - нет, мол, не пойдет.
     - Тогда пошел  вон,  -  отрезали  из-за  ворот  и  окошко  наполовину
прикрылось.
     Жеребец и Руал посмотрели друг на друга.
     - Погодите, - хрипло сказал Ильмарранен. - Так и быть, согласен...
     Окошко с готовностью распахнулось, а следом взвизгнул железный  засов
и ворота приоткрылись тоже:
     - Вот и ладненько... Конь-то  все  равно  краденый,  и  хромой,  чего
жалеть...
     Руал промолчал.

     Голубой   глаз   принадлежал,   оказывается,   щуплому   веснушчатому
парню-работнику, прикрывающемуся от дождя куском рогожи. Обладателем карих
глаз был сам хозяин фермы  -  невысокий  плотный  человек  неопределенного
возраста. На его зов явился еще один работник - парнишка  лет  пятнадцати;
он удивленно покосился на Руала, взял из его  рук  уздечку  и  повел  коня
вглубь  двора,   где   темнели   многочисленные   пристройки.   Хозяйство,
по-видимому, было внушительных размеров и процветало.
     Хозяин еще раз оглядел Руала, хмыкнул каким-то своим мыслям  и  велел
веснушчатому:
     - Отведи... Скажи, пусть его накормят, ладно уж... - И добавил другим
тоном: - Про жеребца ни слова, шкуру спущу...
     Парень вздрогнул, а хозяин добавил, как ни в чем не бывало:
     - Да приглядывай за этим, как бы ни стянул чего...
     - Я не вор, - сказал Ильмарранен.
     Хозяин снова хмыкнул:
     - Ладно, иди...
     И Руал пошел через  широкий  двор,  следуя  за  неприветливым  щуплым
парнем, который мрачно что-то бормотал и натягивал на голову свою рогожку.
     Наконец добравшись до места, Руалов провожатый потянул тяжелую дверь,
из-за которой выбился клуб пара, и недовольно показал на нее Ильмарранену.
Руал шагнул чрез порог - и очутился в сладостном царстве  жилья,  сухом  и
теплом.
     В печке бушевал огонь, рядом возилась немолодая  уже,  но  крепкая  и
опрятная  толстуха.  Она  обернулась  на  скрип  двери,  подбоченилась   и
вопросительно глянула на веснушчатого. Тот буркнул:
     - Прибился вот на ночь... Хозяин велел накормить...
     - Отчего ж не накормить, - приветливо отозвалась толстуха,  -  только
ноги пусть оботрет, а то извозился по  уши,  -  и  она  указала  Руалу  на
скамейку у стены. Молодой работник вышел, по-прежнему сердито бормоча.
     Руал вытер ноги о тряпку у входа, прошел через кухню и сел, где  было
указано. Колени его  едва  сгибались,  спину  невыносимо  ломило,  желудок
мучили голодные судороги - а он был счастлив. Счастлив, что можно  сидеть,
привалившись к теплой бревенчатой стене, не шевелиться и  просто  смотреть
на огонь.
     -  Откуда  будешь?  -  спросила  кухарка,  с  любопытством   за   ним
наблюдавшая.
     Руал разлепил обветренные губы и отозвался:
     - Из Мурра.
     Кухарка ахнула:
     - Из Мурра?! Да ты знаешь, где Мурр, а где мы!
     Руал улыбнулся с трудом:
     - Я готов бежать на край света... И убегу...
     Толстуха отставила в сторону корзинку с овощами, которые чистила:
     - Гонятся за тобой, что ли?
     - Гонятся, - сообщил Руал с глубоким вздохом.  -  За  мной  по  пятам
следует несчастная любовь!
     Кухарка, крайне заинтригованная, обошла широкий  стол  и  подсела  на
краешек скамейки, повторяя сочувственно:
     - Вон как... Вон как оно бывает...
     Руал покачал головой, давая понять, что не  намерен  пока  раскрывать
свою тайну. Тогда кухарка спохватилась:
     - Да ты промок до нитки... Погоди-ка...
     Она вернулась через несколько минут с ворохом сухой  одежды  в  одной
руке и парой сапог в другой:
     - На-ка, примерь... Должно подойти тебе...
     Одежда была не  новая,  но  чистая  и  искусно  зачиненная.  Толстуха
отвернулась, чтобы не глядеть на одевающегося  Руала,  и  это  было  очень
кстати: ему удалось незаметно перепрятать статуэтку.
     - Я тут за хозяйку, - рассказывала тем временем женщина, - и  пошить,
и постирать, и зачинить... На все, бывало, и рук не хватит... Ты садись  к
огоньку, погрейся... И ужина дожидаться нечего  -  тут  с  обеда  похлебка
осталась. Хозяин не любит, чтоб пропадало...
     Руал натянул сапоги - они были великоваты.
     - Да, - продолжала женщина, -  муженек  мой  пошире  был  в  кости...
Ростом такой же, а ножища здоровая...
     - Ничего, - сказал Руал благодарно. - Спасибо.

     Ужинали в  просторной,  просто  обставленной  столовой;  работники  и
прислуга сели за стол вместе с хозяйской семьей. Хозяин восседал во  главе
стола;  под  его  сверлящим  взглядом  ежились  по  рангу   разместившиеся
домочадцы:  мальчик  лет  двенадцати  -  хозяйский  сын,   дочь   хозяина,
миловидная девушка с гладко зачесанными светлыми волосами, далее кухарка и
десяток работников - все молодые крепкие парни. В самом  конце  стола,  на
приставленной табуретке сидел Руал - в добротной крестьянской одежде,  сам
сейчас похожий на любого из них.
     Никто не смел прикоснуться к ложке, пока хозяин  не  отправил  первую
порцию кукурузной каши себе  в  рот.  Тогда  раздался  торопливый  стук  -
работники спешили выловить лучший кусок сала  из  стоявших  посреди  стола
общих тарелок.
     Руал, утоливший  первый  голод  на  кухне,  рассеянно  жевал  хлеб  и
наблюдал за едоками.
     Кухарка то и дело задорно  на  него  поглядывала  -  не  разделяй  их
длинный стол, она, возможно, подсунула бы ему лишний кусочек.  Веснушчатый
голубоглазый  парень,  негостеприимно  обошедшийся  с  Руалом   у   ворот,
старательно  его  не  замечал,  остальные  иногда  косились  с   умеренным
любопытством - больше всех интересовался парнишка, который увел на конюшню
герцогова жеребца. Мальчик, хозяйский  сын,  явно  тяготился  присутствием
отца - сидел, горбясь, и нехотя ковырял ложкой  в  тарелке.  Хозяйская  же
дочь за время  ужина  раз  пять  обменялась  быстрым  взглядом  с  сидящим
напротив  круглолицым  темноволосым  юношей,  который  дважды  поперхнулся
кашей.
     Но вот хозяин крякнул  и  отодвинул  тарелку.  Все  поспешно  встали;
опоздавшие на ходу запихивали в рот недоеденные куски хлеба. Руал поднялся
тоже. Хозяйская дочь последний  раз  глянула  на  темноволосого,  ее  брат
громко икнул, а кухарка заговорщически подмигнула Руалу.
     Работники ночевали в длинном низком сарае, прямо на  усыпанном  сеном
полу, укутавшись в одеяла. Руалу отвели место  у  выхода,  где  сено  было
пореже и из-под двери тянуло  сыростью.  Вскоре  сарай  наполнился  густым
храпом здоровых и сильных людей, уставших после тяжелой работы.
     Руал  лежал,  глядя  в  темный  потолок;  ему  представлялся  герцог,
вылетающий из спальни нагишом, но в собачьем  ошейнике,  и  его  челядь  в
полном сборе, встречающая своего господина немым вопросом,  переходящим  в
трогательное сочувствие. Руал жестко оскалился: вельможа приговорил  себя,
угрожая Маррану и привязав его к седлу.  Расплата  была  сладостной  и  от
этого не менее справедливой.
     Он скользнул рукой за пазуху - золотая ящерица встретила  его  ладонь
дружеским, как ему показалось, прикосновением. Ты свидетель, подумал Руал.
Я никогда не пощажу и не попрошу пощады.
     Мысли его переметнулись к сегодняшнему дню -  он  вспомнил  о  потере
лошади. Конечно, повредивший ногу  жеребец  не  смог  бы  продолжать  путь
немедленно, как этого хотелось Руалу, и все же лошадь -  это  капитал.  Не
следует прощать хозяину этой грабительской сделки... Он повернулся на  бок
и подумал о хозяйской дочери.
     Лениво стучал дождь по дощатой крыше сарая.
     Руал сел. Работники спали,  сотрясая  воздух  храпом.  Руал  бесшумно
поднялся и вышел под слабеющий дождь.
     Ферма была погружена во  тьму,  только  на  кухне  светилось  тусклое
окошко да не  спали  наверху,  в  комнатах  хозяина.  Руал  наугад  ступил
несколько шагов - и замер, потому что совсем рядом, у  поленницы,  маячила
чья-то белая рубашка. Вскоре оказалось, что обладатель рубашки был не один
- не мог же он шептаться сам с собою. Руал, чьи  глаза  давно  привыкли  к
темноте,  разглядел  светлые,  гладко   зачесанные   волосы   и   радостно
поблескивающие глаза.
     Влюбленные прощались - вскоре настороженное ухо Руала различило  звук
робкого поцелуя, и сразу вслед за этим  девушка  бесшумно  заторопилась  к
дому, а темноволосый - это был именно он -  прокрался  к  двери  сарая  и,
оглядевшись, нырнул в темноту. Руал благоразумно пригнулся за поленницей.
     Девушка тем временем пересекла  двор,  направилась  было  к  парадной
двери - но потом, поколебавшись, повернула в сторону  кухни.  Ильмарранен,
одержимый веселым  куражом,  последовал  за  ней.  Дверь  кухни  осторожно
закрылась - Руал, сосчитав до двадцати, вошел следом.
     В печке тлели угли, на широком столе горела масляная  лампа.  Кухарка
перетирала полотенцем груду вымытой посуды, а хозяйская  дочь,  присев  на
скамейке у стены, что-то горячо ей  объясняла.  Обе  испуганно  обернулись
навстречу Ильмарранену.
     - Фу ты... - с облегчением выдохнула девушка. - А я думала, отец...
     Толстуха широко улыбнулась:
     - Пришел-таки... Ну, заходи, птица залетная...
     Дочь хозяина подвинулась - Ильмарранен присел рядом. Ему  показалось,
что девушка пахнет молоком.
     Толстуха хитро улыбнулась и изрекла, понимающе кивнув Руалу:
     - Не спится, да, парень? От любви не убежишь, так то.
     Девушка прерывисто вздохнула. И тогда Руал Ильмарранен заговорил.  Он
говорил просто и вместе с тем  вдохновенно,  и  в  этом  рассказе  были  и
большая любовь, и тайная помолвка, и жестокий отец,  выдавший  невесту  за
другого. Обе слушательницы подались вперед, кухарка, забывшись,  терла  до
дыр давно сухую тарелку, а девушка комкала  от  переживаний  подол  своего
простенького платья. Едва Руал дошел до момента,  когда  плясала  свадьба,
стонал отвергнутый жених и пыталась покончить с собой молодая - на  глазах
у обеих показались слезы, которые к концу истории пролились наружу.
     - Наверное, ее отец думал,  что  она  вам  не  ровня?  -  всхлипывая,
спросила девушка.
     Руал улыбнулся печально:
     - Я  думаю,  он  просто  боялся...  За  мной  уже  тогда  шла   слава
ясновидца...
     - Как?! - переспросили его слушательницы в один голос.
     Руал улыбнулся еще печальнее, взял, не робея, руку девушки в  свои  и
развернул ее ладонью кверху.
     - Вот так так! - воскликнул он, в то же время решительно пресекая  ее
слабую попытку высвободить руку. - Да вы ведь тоже страдаете от любви!
     Кухарка ахнула одновременно с вопросом девушки:
     - А вы откуда знаете?
     Руал улыбнулся так печально, как только мог:
     - Я вижу многое, что  недоступно  другим...  Вижу,  ваш  возлюбленный
рядом, но вы не можете быть вместе... Вижу - между вами  преграды...  Вижу
поцелуй... Совсем недавно, да! О, какой нежный поцелуй!
     Девушка покраснела до ушей и вырвала  руку.  Кухарка  стояла,  широко
распахнув глаза и рот. Неизвестно, чем закончилась бы эта сцена, если б не
распахнулась дверь и на пороге не встал бы, темный как туча, хозяин:
     - Какого пса! А ну, марш в кровать!  -  прикрикнул  он  на  дочь.  Та
вскочила и, пригнувшись, выбежала вон.
     - А ты что здесь делаешь? - продолжал хозяин, обращаясь  к  Руалу.  -
Пшел!
     Руал не стал спорить и последовал примеру девушки. Уходя, он  слышал,
как хозяин отчитывает кухарку.

     Работники встали до рассвета - сонные, хмурые, они вылезали из сарая,
смотрели  на  серое  небо  и  вяло  переругивались.   Руал   забрался   на
освободившееся теплое место и проспал еще пару часов.
     Разбудило его солнце, разогнавшее наконец тучи и  проникшее  в  сарай
через множество крупных щелей. Руал  довольно  улыбнулся  и,  потягиваясь,
стряхивая солому, выбрался наружу.
     Его удивило, почему работники, вместо  того,  чтобы  заняться  делом,
толпятся у крыльца и громко что-то выясняют. Потом  он  перевел  взгляд  и
увидел  на  крыльце  хозяина.  Хозяин  тоже  увидел  Руала  -  и   недобро
ухмыльнулся:
     - А ну, иди сюда, ты...
     Руал  подошел.  Работники   расступились   перед   ним,   как   перед
зачумленным.
     - Ты что же, - тихо, с угрозой проговорил хозяин, - ты что же,  закон
забыл? Не воровать, где ночуешь?
     - В чем дело? - тоже тихо спросил Руал, у которого екнуло сердце.
     Хозяин ступил с крыльца и внезапным цепким движением ухватил Руала за
грудки:
     - Не знаешь, дрянь? А два гроша на полке лежали!
     Он дышал Руалу в лицо спертым, нечистым  дыханием.  Маленькие  глазки
буравили жертву насквозь.
     - Это ошибка, - сказал Руал, стараясь говорить спокойно. - Я не видел
никаких двух грошей!
     Хозяин сильно оттолкнул его, так что  он  чуть  не  упал  на  стоящих
позади парней:
     - Ах ты, ворюга! Да я сейчас тебя вздерну на первом суку, мне  только
спасибо скажут!
     Руала схватили за плечи,  грубо  встряхнули  и  швырнули  вперед;  он
споткнулся о крыльцо и упал лицом вниз. Больно  впилась  в  грудь  золотая
фигурка.
     - А ну, обыщите! - приказал хозяин.
     Смертельная опасность нависла над золотой ящерицей. Чьи-то  проворные
руки принялись гулять по Руаловой одежде. Полезли за пазуху...
     Руал  вскочил,   отшвырнув   двоих,   рванулся   вслепую,   ненадолго
освободился - и снова упал, придавленный к  земле.  На  шею  ему  накинули
веревку.
     - Ах, батюшки! Да что же  вы  делаете!  -  надсадно  заверещал  вдруг
женский голос. - Не вор он, да не вор!
     Работники приостановились, не разжимая, впрочем,  удерживающих  Руала
рук.
     - Ясновидящий он... - причитала кухарка. - А  вы,  хозяин,  со  своих
спросите прежде... Кто-то из своих спер, а на этого валят...
     Удивленные работники позволили Руалу подняться.
     - У меня и карманов-то нет, - сказал он непослушными губами.
     Хозяин на  крыльце  презрительно  хмурился,  отмахиваясь  от  дочери,
которая что-то горячо ему шептала. Рядом держалась за сердце кухарка:
     - Нет у него карманов,  конечно...  На  нем  одежда  мужнина,  а  тот
карманов не любил...
     Руалово сердце бешено колотилось о ящерицу, притаившуюся за пазухой.
     - Ясновидящий... - раздраженно проворчал хозяин.  -  А  денежки  сами
сбежали, да? Ноги у них выросли, так? Ясновидящий, пес тебя дери... А  вот
узнай, ясновидящий, кто деньги спер!
     Радостно  закивала  кухарка.  Загалдели  работники,  а   Руал   потер
ушибленную руку и сказал в сторону:
     - Да запросто...

     Двенадцать полных стаканов стояли на просторном  столе.  Вдоль  стены
выстроились работники, возбужденные, не в меру шумные. Веснушчатый  Руалов
знакомец тонко хихикал; темноволосый красивый парень то и дело  вытирал  о
штаны вспотевшие ладони. Он  нервничал  сверх  меры  -  с  противоположной
стороны стола на него смотрела, не отрываясь, хозяйская дочь.
     Хозяин стоял тут же, опустив тяжелую ладонь на худое  плечо  бледного
мальчишки - сына. Кухарка, подбоченясь, поощряла Руала улыбкой.
     - Здесь двенадцать стаканов, -  бодро  сказал  Руал.  -  Вода  в  них
заговоренная. По команде все берут стаканы в руки - и я тоже, чтоб не было
сомненья...
     - И я возьму, так и быть... - добродушно пробасила кухарка.
     - Я читаю заклинание,  -  продолжал  Руал,  и  в  руках  вора  стакан
трескается. У кого стакан треснет - тот украл два гроша, и  это  доказано,
потому что заклинания не врут. Ясно?
     Веснушчатый от напряжения хихикнул так громко, что соседи по  очереди
отпустили ему тумака. Темноволосый был бледен, как молоко, и судорожно мял
трясущиеся руки.
     - Н-ну... - процедил хозяин.
     - Начали! - сказал Руал и первый взял со стола стакан. Второй  стакан
взяла кухарка.
     Работники мялись, переглядывались,  по  очереди  подходили  к  столу.
Вскоре он опустел.
     Хозяйская дочь не сводила пристального взгляда с  темноволосого.  Тот
прятал глаза и едва сдерживал дрожь в руках.
     Наступила напряженная тишина. В тишине Руал начал:

                       Темень и солнце, земля и вода!
                       Тайное явным да станет тогда!

     Он говорил тихо, зловеще, растягивая слова.

                       Тайное явным да станет сейчас,
                       В этот единственный...

     Голос его  снизился  до  бормотания.  Руки  со  стаканами  напряженно
тряслись.

                       В этот единственный РАЗ!

     Слово "раз" хлестнуло, как удар бича. Хозяйская дочка  вскрикнула,  и
потом снова стало тихо. Все смотрели на темноволосого. У него с рук капала
вода - кап, кап... Стакан красивого юноши дал трещину до самого дна.
     - Ах, батюшки... - прошептала кухарка.
     - Вот как... - тихо, почти ласково  проговорил  хозяин.  -  Вот  как,
дружочек Барт...
     - Я не брал! - в тоске закричал темноволосый. Его оттирали  к  двери.
Разрыдалась вголос хозяйская дочка, выбежала, чуть не сбив  с  ног  брата,
которого колотила крупная дрожь.
     - Ба-атюшки... - кухарка кинулась вслед за ней.
     Руал, прижавшись спиной к стене, отхлебнул воды  из  своего  стакана.
Поперхнулся. Темноволосого взяли в кольцо, потом, не обращая  внимания  на
слезы и крики о  невиновности,  поволокли  во  двор.  Руал  бездумно,  как
заведенный,  вышел  тоже.  Юношу  уже  раздевали,  кто-то  щелкал  кнутом.
Одобрительно покрикивал хозяин, удерживая возле себя вырывающегося сына:
     - Нечего отлынивать... Посмотри, тебе тоже наука...
     Темноволосого растянули на траве четверо, удерживая его за руки и  за
ноги. Здоровенный детина остервенело пошел  работать  кнутом.  Руал  хотел
уйти - и не мог, ноги не слушались. Хозяин бодро приговаривал:
     - По заслуге ворюге, по заслуге! Давай! Еще!
     - Отпустите! Нет! - рванулась с крыльца хозяйская дочь. Ее схватила в
объятья подоспевшая кухарка, скрутила,  увлекая  в  дом.  Девушка  зашлась
криком:
     - Нет, он не мог!
     Обернулся, нахмурившись, хозяин.
     Кухарка втащила девушку в дом, уговаривая,  сама  обливаясь  слезами.
Из-за захлопнувшейся двери донеслось отчаянное:
     - Звери!
     Руалу стало дурно. Он стоял, привалившись к стене, грыз руку,  ощущая
на языке привкус крови.
     Неистовствовал,  рассекал,  впивался  хлыст.  Четверым,  удерживавшим
Барта на земле, уже почти  не  приходилось  прилагать  для  этого  усилий.
Остальные работники стояли, сбившись в кучку, с застывшими, белыми лицами.
     -  Папа-а!  -  закричал  вдруг  мальчишка,  хозяйский  сын,   голосом
подстреленного зверька. - Папа, прости! Отпусти Барта! Не надо!
     Он упал перед отцом на колени, из его руки выпали две медных  монетки
и закатились в траву.
     Стало тихо - не свистел кнут и уже  не  стонал  Барт,  только  плакал
навзрыд мальчишка:
     - Он не брал... Это я... Прости...
     Хозяин тупо на него смотрел, беззвучно жевал губами.
     Потом все, кроме безжизненно лежащего в траве  юноши,  посмотрели  на
скорчившегося под стеной, сжавшегося в комок Ильмарранена.

     ...Руала били все.
     Сначала его исступленно  хлестали  кнутом,  потом  кухарка  в  слезах
колотила его по спине палкой:
     - На! Получи! Ясновидец поганый, змея подколодная!
     Потом хозяин тыкал его в живот сапогами:
     - Вот тебе, приблуда! Вот тебе, пес!
     Потом работники, все вместе, навалились и били, молотили, таскали  за
волосы, плевали в лицо, пока Руал не потерял сознания.
     Полуживого, его выбросили в канаву, полную ледяной  воды,  которая  и
привела его в чувство. Очнувшись, он слышал голоса:
     - Не сдох он, что ли?
     - Да вроде сдох... Ясновидец...
     - А ты притопи его на всякий случай...
     - Охота руки марать...
     Голоса отдалились. Руал судорожно дернул рукой -  и  нащупал-таки  за
пазухой чудом уцелевший в остатках одежды сверток.
     Марран лежал в канаве на обочине большой дороги, перед глазами у него
извивался  в  мокрой  глине  придавленный   камнем   дождевой   червяк   -
подергивалось   склизкое,   кольчатое   тело,   захлестывалось    петлями,
проглядывали сквозь розовую кожу темно-фиолетовые внутренности.
     Захлебываясь  в   мутной   луже,   Руал   ощущал   себя   таким   вот
полураздавленным червем - никчемным, мерзким, корчившимся в ожидании своей
жалкой смерти.

     - Вот что, дорогуша, - сказал Ларт на следующий после визита в ратушу
день. - Я еще раз убедился, что в  серьезных  делах  твоя  помощь  так  же
эффективна,  как  ловля  блох  каминными  щипцами.  Поэтому  сегодня  тебе
поручается сторожить наши комнаты.
     Мне нечего было возразить. Я горестно наблюдал,  как  он  собирается,
засыпает в кошелек  пригоршню  золотых  монет  и  отправляется  на  поиски
мифических следов мифической Третьей силы в  городе  Карате.  Закрывая  за
собой дверь, Ларт бросил через плечо:
     - И не смей переступать порога,  даже  если  вся  гостиница  вспыхнет
огнем!
     Его шаги стихли на лестнице. Я почувствовал  себя  узником  каменного
мешка, как бы в насмешку окруженного роскошью и комфортом.
     Часы на башне  напротив  пробили  одиннадцать  утра.  Пошатавшись  по
комнатам, я уселся на подоконнике и принялся глазеть на прохожих. Все  они
представлялись мне сейчас чужими и в  высшей  степени  никчемными  людьми,
глупыми и чванливыми; среди женщин я не отметил  ни  одной,  превосходящей
привлекательностью дохлого хорька.  Горько  вздыхая,  я  вспоминал  родные
места, трактирщика, наливавшего мне в долг,  и  милашку  Данну,  считавшую
меня  учеником  чародея.  По  стеклу  ползала  муха  -  я  жестоко  с  ней
расправился.
     В этот момент душевного упадка мне послышался стук в дверь. Неприятно
пораженный, я замер. Стук повторился, на этот раз явно, хотя и негромко.
     Я  струхнул,  потому  что  одно  дело  прикидываться  волшебником  по
поручению и в присутствии Легиара, и совсем другое - изображать магическое
величие в одиночку, на свой страх и риск. Мне пришла в  голову  малодушная
мысль притаиться.
     Стук, однако, повторился снова. Весь  подобравшись,  я  отправился  к
двери, пытаясь выработать на ходу достаточно убедительную для  мага  линию
поведения.
     - Что вам угодно? - рявкнул я, распахивая дверь.
     В двух шагах  передо  мной  испуганно  хлопало  васильковыми  глазами
очаровательное существо в чепце и передничке горничной. Я охнул.
     - Господин  волшебник...  -  тонким  дрожащим  голоском  пропела  эта
пичуга. - Простите... Уборка... Извините... - и она  присела  до  земли  в
неуклюжем реверансе.
     Не веря своему счастью, я отступил вглубь  комнаты.  Пичуга,  немного
приободрившись, втащила в номер ведро с водой и щетку на длинной ручке.
     Ей, может быть, исполнилось  шестнадцать.  Ростом  она  была  мне  по
плечо, а я  ведь  не  великан.  Из-под  накрахмаленного  чепца  выбивались
рыжеватые волосенки, а на румяной  мордочке  с  пухлыми  щечками  читалась
уморительная решимость выполнить трудную и опасную миссию по уборке комнат
чародея.
     Судьба сжалилась-таки надо мною,  решив  вознаградить  за  провал  на
званом ужине у мэра.
     Пичуга принялась за работу - извлечена была из ведра истекающая водой
мохнатая тряпка, ловко наверчена на щетку и запущена под кресло, в которое
я немедленно влез с ногами. Стараясь  не  смотреть  на  меня,  васильковые
глазки серьезно потупились.
     - Как тебя зовут? - спросил я небрежно.
     - Мирена... - скромно ответили васильковые глазки.
     Я приходил во все больший восторг. Пичуга елозила  тряпкой  по  полу,
рукава ее платьица задрались к локтям, обнажая  тоненькие  белые  руки,  а
чепец съехал на лоб, обнаружив сзади, на шее, милый рыженький завиток.
     Работала она не ахти как - я, бывало, мыл пол куда  быстрее  и  чище.
Мне стоило значительных усилий подавить в себе желание преподать  ей  урок
влажной уборки. Вот она выпрямилась, тыльной  стороной  ладони  убирая  от
глаз непослушные прядки - и встретилась со мной глазами. Без того  розовые
щеки ее стали совсем красными.
     - Не будет ли любезен господин  волшебник...  -  пролепетала  она,  -
позвать господина своего слугу, чтобы карниз...
     Она запнулась.
     - Что, милая? - переспросил я благосклонно.
     - Карниз... Протереть... - прошептала она, - высоко, я не достану...
     Я понял наконец - она собиралась стереть пыль с карниза под окном, до
которого ей было, как до неба.
     - А моего бездельника нет, - сказал я  огорченно,  -  я,  видишь  ли,
услал его сегодня с важным поручением. Что же делать?
     Она покусала губки, потом решительно тряхнула головой  и  полезла  на
подоконник.
     Будь ее рука хоть вполовину длинней, она, возможно, дотянулась бы  до
карниза, став на цыпочки. Я понаблюдал за  ее  отчаянными  акробатическими
упражнениями, потом подошел сзади, взял ее за талию и поднял повыше.
     Весу в ней было, как в годовалом котенке. Под корсетом  прощупывались
теплые ребра. Дернувшись от неожиданности, она  вскоре  затихла,  повисела
минуту без движения и наконец стряхнула мне на голову щепотку мелкой белой
пыли.
     Я осторожно поставил ее на подоконник. Не глядя, она соскочила на пол
и кинулась к своему ведру, будто ища у него помощи и защиты.
     - Вот и справились, - сказал я мягко.
     Васильковые  глазки  были  широко  распахнуты,   худая   грудка   под
передником ходила ходуном.
     - Волшебники  странный  народ,  Мирена,  -  начал  я,  делая  шаг  ей
навстречу.  -  Им  приходится  путешествовать,  сражаться  с   чудовищами,
помогать людям... Тебе, например, нужна помощь?
     Она отступила, держа перед собой тряпку, как белый флаг. Я  улыбнулся
мудро и устало:
     - Дитя мое, волшебники не такие, какими кажутся... Посмотри на  меня.
Ты видишь, я  молод?  Но  я  уже  повидал  такое,  чего  тебе  никогда  не
вообразить... Оставь свою  тряпку.  Я  совершил  множество  подвигов...  А
теперь я хочу покоя. Положи тряпку на пол. Просто покоя, и чтобы  в  печке
трещал огонь, и нежного друга рядом... Брось тряпку, в конце концов!
     У нее были сухие, горячие губы.  Тряпка  шлепнулась  на  пол,  подняв
фонтан брызг.
     -  О,  господин  волшебник...  -   шептала   пичуга,   вздрагивая   и
отстраняясь. - Я всегда  робела  перед  важными  господами...  А  колдунов
вообще не видела... Нет, я знаю свое место, господин волшебник!  Я  просто
служанка, я боюсь высокородных!
     - Не бойся меня, дитя мое... Я беспощаден к врагам, но ты - ты другое
дело...
     Я взвалил ее на плечо и  поспешно  поволок  в  спальню.  Предательски
скрипнула входная дверь.
     Конечно,  это  бал  Ларт,  вездесущий,  вовремя  появляющийся   Ларт,
ответивший на мое замешательство скептической улыбкой.
     Мирена отдувалась, поправляя чепец.
     - Я не помешал, мой господин? - спросил Легиар заботливо.
     Я промямлил что-то нечленораздельное, а пичуга вдруг спохватилась:
     - Ах, господин слуга! А я же не убрала у вас в комнате!
     И, подхватив ведро, тряпку и щетку,  она  нырнула  в  комнатушку  для
прислуги. Ларт  проводил  ее  оценивающим  взглядом,  хмыкнул  и  неспешно
двинулся следом. Я остался стоять посреди гостиной, в луже воды.
     Мирена не возвращалась. Звук тряпки, возимой по полу, вскоре стих.  Я
подошел  к  портьере,  закрывавшей  вход  в  комнату   для   прислуги,   и
прислушался. Знакомый тонкий голосок повторял возбужденно:
     - А я тогда говорю, что боюсь важных господ, особенно волшебников!
     - А слуг не боишься? - деловито поинтересовался Ларт.
     - Слуг - нет... - смущаясь, ответила пичуга.
     Стало  тихо.  Потом  тонкий  голос  просительно   залепетал   что-то,
явственно произнеся несколько раз "не надо". У меня свело челюсти.
     За портьерой  упало  что-то  тяжелое.  Просительный  голос  испуганно
вскрикнул,  на  секунду  превратился  в  умоляющий,  потом  затих.  Что-то
успокаивающе проворковал Ларт.
     Гулко ударили часы на башне.
     Я почувствовал, что у меня промокли ноги, повернулся и  пошел  прочь,
скрываясь от оглушающего страстного шепота.
     И тут меня остановил странный, не имеющий отношения к страсти звук  -
пугающий, негромкий, но внятный, как шипение ядовитой змеи. Вскрикнул Ларт
- я не слышал раньше, чтобы  он  так  кричал.  Это  был  крик  испуганного
человека. Я кинулся назад и одним махом откинул портьеру.
     Мирена, маленькая глупенькая Мирена стояла посреди  комнаты  в  одной
сорочке,  с  распущенными  по  плечам,  растрепанными  волосами.  Лицо  ее
изменилось  до  неузнаваемости,  глаза  закатились  под   лоб.   Рот   был
полуоткрыт, губы и  язык  не  шевелились,  и  все  же  внятно,  совершенно
явственно из ее горла вдруг донесся чужой, низкий голос:
     - Она... Она наблюдает... Ищи, Легиар... Ее дыхание среди нас,  среди
нас... Ей нужен привратник...
     Я  набрал  в  грудь  воздуха,  чтобы  заорать  что  есть  мочи.  Ларт
предупредил это намерение и быстро зажал мне рот рукой.
     А с неподвижных губ Мирены слетало, чередуясь с шипением  и  странным
пузырящимся звуком:
     -  Она  идет...  Она  на  пороге...  Ожидает...  Ждать  -  недолго...
Ржавчина, ржавчина! Помни, Легиар! Огонь,  загляни  мне  в  глаза.  Рваная
дыра, где было солнце. Посмотри, вот лезвие исходит слезами, она, она...
     Мирена вдруг прерывисто вздохнула, дернулась и опустилась на пол.  Мы
оба кинулись к ней.
     Она попросту спала - крепко и безмятежно, как ребенок.
     - Знамение, - прошептал бледный Легиар. - Знамение.

                        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИСПЫТАНИЯ

     Лето перевалило через свой полдень и потихоньку, ни шатко  ни  валко,
двинулось навстречу неминуемой осени.
     Теперь он хромал меньше и мог преодолевать большее расстояние, прежде
чем падал от усталости.
     Днем солнце удивленно таращилось на  странного  человека,  который  с
достойным удивления  упорством  шел  бесконечными,  пыльными  и  поросшими
травой дорогами - шел вперед без цели и надежды, просто затем, чтоб  идти.
Ночью звезды равнодушно смотрели, как он  искал  пристанища  и  часто,  не
найдя его, засыпал под открытым небом. Время от времени и солнце, и звезды
подергивались клочьями туч,  бесновались  грозы,  проливались  дожди  -  а
человек все шел, без цели, без надежды, и не было,  по-видимому,  причины,
которая могла бы заставить его остановиться хоть ненадолго.
     Древние леса сменились редкими рощицами, а потом бесконечной  степью,
похожей на стол под ворсистой скатертью. Затем дорога, кажется,  повернула
- вдали замаячили подобия гор, но дорога повернула  еще  раз,  решительно,
круто, и горы остались где-то сбоку, чтобы вскоре скрыться совсем.
     Люди, жившие в  окружении  лесов,  были  поджарыми  и  недоверчивыми;
жители степи охотнее пускали путника на ночь, разрешали отработать ужин  и
часто давали ему в дорогу лишний  кусок  хлеба.  Он  пил  воду  из  редких
придорожных колодцев. Иногда колодец оказывался пуст, и тогда  он  страдал
от жажды сильнее, чем от тоски. Степь угнетала его - ему казалось, что  на
него смотрят. Ощущение это порой было так сильно и явно, что, засыпая,  он
привык натягивать рваную куртку на голову.
     Когда по дороге снова стали попадаться редкие  рощицы,  он  ненадолго
вздохнул  свободнее,  но  потом  вдруг  пришло  чувство  некоего  неясного
беспокойства.
     Однажды вечером он развел свой костер под одиноким деревом  в  чистом
поле.
     Трещали щепки в огне; их, впрочем, должно было хватить  ненадолго,  а
достать огромную сухую ветку, сломанную когда-то бурей и нависавшую теперь
над головой, у него не хватало сил. Побои, едва  не  стоившие  ему  жизни,
напоминали о себе чаще, чем хотелось бы.
     Он смотрел в огонь и вспоминал печку в маленьком доме, где  сидит  за
оструганным столом печальная женщина, качает детскую кроватку и смотрит на
белый лоскут, запятнанный кровью. Его рука бездумно опустилась за пазуху и
извлекла сверток. Упала в темноту грязная тряпица.
     Золотая ящерица смотрела изумрудными глазами в  его  потухшие  глаза.
Плясали отблески огня на грациозно выгнутой спинке.
     Я проиграл, сказал себе Руал  Ильмарранен.  Я  проиграл,  теперь  уже
окончательно и бесповоротно. Мне никогда не вернуться к тебе, мне  никогда
не отомстить за то, что со мной сделали.
     Будто ветер прошелся в древесной кроне у него над головой; вздрогнули
простертые  к  небу  высокие  ветки.  Нечто  незнакомое,  густое,   темное
поднялось волной в Руаловой душе, поднялось и перехватило дух. Там, внутри
Ильмарранена,  шевельнулось  чувство,  которому  не  было  названия,  и  -
наваждение!  -  он  ясно  услышал  свое  имя,  его  окликнули.  Заметался,
оглядываясь - никого. Наваждение исчезло.
     Догорал костер. Руалу нечем было поддержать гаснущий огонь. Он просто
сидел и бездумно смотрел, как щепки обращаются в пепел.  Ящерица  смотрела
тоже.
     На некоторое время стало так темно, что Руал не видел ее глаз.  Потом
они снова озарились холодным светом - взошла луна.
     Ну хватит, подумал Руал. Все  было  глупо  с  самого  начала.  Марран
мертв, потому что Марран был магом. Стоит соединиться с ним в его  смерти,
чтобы в мир вернулась гармония.
     Он тяжело поднялся - снова заболел отбитый бок. Ничего, подумал он  с
облегчением, теперь это ненадолго.

     Где-то далеко, за лесами и цепью  холмов,  среди  темноты  проснулась
женщина. Охваченная внезапным, беспричинным ужасом, вскочила, бросилась  к
спящему ребенку - но ребенок спокойно посапывал, прижав кулак к  маленькой
круглой щеке. А ужас не  отступал,  наоборот  -  усиливался,  перехватывал
дыхание,  наваливался  из  темных  окон,  из  дверных  провалов,   черный,
удушливый, необъяснимый. Женщина стояла  над  кроваткой,  слушала  дыхание
малыша и беззвучно шевелила губами, повторяя одно и то же слово.

     Пояс Руала был  короток,  но  крепок.  Он  снял  его,  в  свете  луны
посмотрел на дерево - одна нижняя ветка была  надломлена,  но  до  другой,
живой, надежной, при некотором усилии можно было дотянуться.
     Руал устал,  но  мысль,  что  больше  не  придется  ни  к  чему  себя
принуждать, подбодрила его. Он поднялся  на  цыпочки  и  перебросил  конец
пояса через нижнюю ветку. Потом подумал, что не  следует  бросать  золотую
ящерицу на произвол судьбы, вернулся к догоревшему костру,  наощупь  нашел
тряпицу и накинул ее на укоризненные изумрудные глаза.  Оставалось  только
выдолбить у корней яму и спрятать сокровище от постороннего взгляда.
     Руал  обошел  дерево,  выискивая  укромное  место.  От  ствола  вдруг
отделилась темная тень.
     От неожиданности Ильмарранен едва не выронил сверток.  Перед  ним,  в
трех шагах, стоял крупный волк.
     - Нет, - сказал ему Руал, овладев голосом. - Это ты раненько.  Уходи.
Потом.
     Волк переминался с лапы на лапу. Руал оглянулся на костер  -  головни
давно погасли.
     - Вот что, - обратился он к волку. - Я занят серьезным  делом,  и  не
желаю иметь свидетелей. Если ты не уберешься, будет плохо нам обоим.
     Ответом ему было жалобное поскуливание. Руал смотрел на волка во  все
глаза. Волк отвечал ему взглядом, означающим, по-видимому, робкую  просьбу
о покровительстве.
     - Слушай, ты... - начал Руал.
     Волк  сделал  несколько  неуверенных  шагов   ему   навстречу.   Руал
замахнулся - волк отскочил и разразился горестным лаем.
     - Ах, ты... - выругался Руал.
     Он повернулся и пошел к своему  поясу,  свисавшему  с  нижней  ветки.
Собака постояла и направилась за ним.
     Руал взялся за веревку,  закрепил  ее  конец  на  ветке,  подергал  -
надежно. Оглянулся - пес снова стоял в трех шагах. Сжав зубы,  Ильмарранен
принялся скручивать петлю. Обернулся рывком - пес стоял.
     - Не смотри, - попросил Руал.
     Пес переступил с лапы на лапу. Руал снова замахнулся - тот  отскочил,
но уходить не собирался.
     Руал раздраженно отшвырнул петлю - она раскачивалась, как качели  над
обрывом. Ильмарранен плюнул и вернулся к погасшему костру.
     Пес робко подошел к нему и прижался к ногам теплым, мохнатым боком.

     Погожим утром на околице степного поселка развернулся базар.
     Связки  ярких,   лаково   лоснящихся   овощей   цветными   ожерельями
свешивались под лоскутными навесами, грозя опрокинуть  деревянные  стойки.
Добродушно взревывали продавцы, потрясая товаром и  хватая  проходящих  за
полы. Под ногами то и дело шныряли ребятишки, норовя  стянуть,  что  плохо
лежит; зеленой горой высились арбузы, золотисто-желтой - дыни. Где-то  уже
плясали,  ритмично  взвизгивая  под  аккомпанемент  заливистой  дудочки  и
встряхивая огромным  бубном;  где-то  крикливо  переругивались,  пересыпая
взаимные обвинения длинными красочными проклятьями. Гнусаво тянули  нищие,
живописно развесив лохмотья.
     Руал брел мимо свиных туш, поддетых на крючья, мимо  связок  копченых
колбас, мимо пирамид белого, как сахар, сала и  бочонков  желтой  сметаны.
Следом неотвязно тащился серый, большой, похожий на  волка  пес,  тащился,
понуро опустив голову, поводя рваным ухом. Оба были мучительно голодны.
     Низкорослый крестьянин, сопя, разгружал  телегу  с  мукой,  переносил
мешки под навес. Руал попросил растрескавшимися губами:
     - Возьмите в помощь...
     Тот покосился на него, крякнул и кивнул благосклонно.
     Мешки прижимали к  земле,  натирали  спину  тугими  боками,  норовили
вырваться из онемевших рук. Руал вспомнил,  как  работали  подмастерья  на
мельнице Ханта.
     Наконец белая от муки телега опустела. Руал, сгорбившись, стоял перед
низкорослым. Тот еще раз крякнул, нашел в полотняной сумке кусок  хлеба  и
кусок сыра:
     - На...
     Ильмарранен взял.
     Неподалеку, под другой опустевшей телегой, сидели на соломе и  жевали
бублики двое пышных, празднично  одетых  молодок.  Руал  подошел  несмело,
постоял, попросил разрешения сесть рядом. Ему милостиво кивнули.
     Солома было свежая, душистая, золотая. Сухой хлеб таял во рту, сыр же
казался неслыханным лакомством.
     Подошел пес, глянул на Руала  печальными,  все  понимающими  глазами.
Руал вздохнул и отломил ему кусок.
     - Нездешний? - спросила одна из молодок, смуглая и румяная добрячка.
     Ильмарранен кивнул, тщательно и с наслаждением жуя.
     Мимо проходили десятки ног - в смазанных сапогах, в дырявых башмаках,
а чаще босых, черных от загара. Дно телеги с крупными щелями нависало  над
головой, защищая от жаркого августовского  солнца.  Пес  доел  до  остатка
выданный Руалом кусок и пристроился за колесом.
     - Твоя собака? - спросила другая молодка, тоже румяная, но с россыпью
веснушек по всему лицу. - Ух и здоровая, ужас!
     Руал покачал головой:
     - Прибилась...
     Первая молодица покончила со  своим  бубликом  и  извлекла  откуда-то
горсть жаренных орешков. Щелкая орешки, спросила неспешно:
     - Ну, что нового?
     - Где? - не понял Руал.
     - В мире... Ты ведь странник?
     - Странник, - ответил Ильмарранен, подумав.
     - Ну, чего видел?
     Руал  соображал  непривычно  медленно,   туго.   Мучительно   потерев
переносицу, он выдавил наконец из себя:
     - Везде люди... И жизнь тоже... Везде...
     Молодицы потеряли к нему интерес.
     Руал сидел и с горечью пытался вспомнить хоть одну из  своих  прежних
цветистых речей,  способных  заворожить  слушателей  на  долгие  часы.  По
деревянному ободу колеса полз зеленый клоп-черепашка.
     На телегу, под  которой  они  расположились,  кто-то  грохнул  пустую
бочку. Сверху посыпалась пыль и отдельные соломинки, молодицы в один голос
разругались, им ответил густой добродушный бас. Ильмарранен  понимал,  что
пора уходить.
     - Слышь, ты, странник,  -  спросила  вдруг  чернявая,  -  а  что  про
оборотня слыхать, не знаешь?
     Руал удивился:
     - Про оборотня?
     Чернявая всплеснула руками:
     - Глянь, вся округа про оборотня говорит, а этот глаза разинул!
     - Ну, оборотень, волчище такой! - снисходительно объяснила  рябая.  -
То человек он, и не отличишь, а то волк здоровый,  людей  жрет.  Десятерых
уже загрыз, и не выследить.
     В этот момент обладатель густого баса грохнул на телегу вторую бочку,
похоже, наполовину полную.
     Чернявая, искусно  ругаясь,  вылезла  наружу.  Руал  кивнул  рябой  и
выбрался тоже. Поджидавший его пес вскочил и завилял хвостом.
     - Вот пристал, - сказал ему Ильмарранен.
     Базар жил своей горластой, пестрой, неугомонной жизнью. В загонах для
скота исступленно блеяли овцы, покорные крестьянские кони погружали  морды
в висевшие у них на шее мешки с овсом, тускло поблескивала снулая рыба  на
скользких от чешуи прилавках. Руал искал, где бы подработать еще.  Пес  не
отставал ни на шаг, пока толчея не занесла обоих в глубину мясных рядов.
     Здесь случилось маленькое приключение -  из  гущи  кровавого  царства
мясников явилась вдруг свора огромных, требухой откормленных собак. Руалов
пес издал что-то вроде "Ах!" и сел на  хвост,  будто  у  него  подкосились
ноги. В следующую секунду  свора,  подняв  непереносимый  для  уха  гвалт,
ринулась на чужака в атаку, сразу перешедшую в погоню.
     Руал остался стоять  на  месте,  беспомощно  оглядываясь,  бессильный
что-либо предпринять. Лай и визг стремительно отдалились, потом  ненадолго
приблизились снова, потом растворились в базарной многоголосице.
     Ильмарранен  почувствовал  себя  невозможно,  непереносимо  одиноким.
Глухо стучали топоры мясников о колоды для разделки туш.
     - Не стой на проходе, разиня!
     Руала сильно оттолкнули в сторону; стараясь удержаться на  ногах,  он
ударился  о  чью-то  спину.  Обладатель  спины  покачнулся,   но   устоял.
Ильмарранен ухватился за деревянную стойку, удерживающую лоскутный навес.
     - Извините... - пробормотал Руал.
     Человек, которого он толкнул, был худощав, невысок  и  одеждой  более
похож на горожанина, чем на жителя села. Сейчас на его тонком смуглом лице
лежала  цветастая  тень  от  навеса,  в  тени  приветливо  зеленели  узкие
ироничные глаза.
     - Ничего, - отозвался незнакомец негромко, - бывает.
     Ильмарранен,  продолжавший  его  разглядывать,  смутился  и   опустил
взгляд.
     Откуда-то явился хозяин навеса, прикрикнул на обоих:
     - А ну, давай, не загораживай товар!
     Незнакомец усмехнулся снисходительно и  отошел.  Руал,  сам  не  зная
зачем, отошел следом.
     - Нездешний? - спросил его незнакомец.
     - Вроде... странник, - отозвался Ильмарранен.
     Тот покивал.
     - Вы будто тоже... не отсюда, - после паузы предположил Руал.
     -  Я  коммерсант,  -  охотно  сообщил  незнакомец,   -   путешествую,
прицениваюсь...
     Они  медленно  шли  между  рядами.  Солнце  стояло  в  зените,  базар
безумствовал.
     - Изобилие, - сказал  коммерсант.  -  Но  не  хватает  той  экзотики,
которая так мила сердцу аристократа. Как вы думаете?
     Руал пожал плечами.
     - Свен, -  представился  торговец  и  протянул  Руалу  узкую  ладонь.
Ильмарранен механически ее пожал, потом вспомнил, что надо представиться в
ответ:
     - Руал.
     - Я северный человек, Руал, - продолжал неспешно Свен,  -  эта  степь
богата, но монотонна... Вы не хотели бы присесть?
     Они устроились на каких-то мешках в тени крохотного  дощатого  сарая,
служившего    складом.    Этой    же    тенью     воспользовались     двое
девчонок-подростков, обе с корзинками и с пестрыми платками на головах.
     -  Вы,  кажется,  тоже  пришли  с  севера,  -  предположил  Свен,   с
удовольствием вытягивая усталые ноги. - Вы должны меня понимать. Я  скучаю
по лесу, клубкам корней, заросшим оврагам, непроходимым орешникам,  лесным
озерам... Здесь сухо и скучно. Степь, как  блудница,  равнодушно  стелется
под любой из трех сотен ветров...
     - И негде спрятаться, - сказал Руал.
     - Вот-вот! - с воодушевлением воскликнул его собеседник. - Именно!
     Пристроившиеся рядом на мешках девчонки оживленно  болтали;  раз  или
два  до  ушей  Руала  долетело  громко  сказанное  слово  "оборотень".  Он
прислушался.
     - Десять человек уже загрыз...
     - Да пусть меня медом мажут, а я одна через поле не пойду!
     - И я не пойду...
     Свен заметил, что Руал слушает беседу девчонок, усмехнулся:
     - Это они о чем?
     - Об оборотне, - сказал Ильмарранен. - Вроде у них тут  все  оборотня
боятся.
     Свен пожал плечами, всем своим видом  выражая  недоумение  по  поводу
столь незначительных и странных проблем:
     - Они, видите ли, боятся оборотня... Им плевать на жару, на пыль,  на
солнце, у них по одному дереву на поселок и по одному колодцу на  деревню,
да и тот сухой... Оборотень!
     И Свен извлек из-за пазухи флягу. Ильмарранен инстинктивно сглотнул.
     - Пейте, Руал, - радушно предложил Свен, протягивая воду собеседнику.
     Ильмарранен попытался  отказаться,  но  Свен  вложил  флягу  прямо  в
протестующе поднятую руку. Руал не устоял и прижался  губами  к  горлышку.
Острое наслаждение от прохладной свежей жидкости, струящейся по горлу,  на
несколько мгновений парализовало его, притупило мысли  и  подчинило  волю.
Завороженный счастьем утоления жажды, он чуть не выпил все до дна.
     - Светлое небо, - пробормотал он,  возвращая  флягу.  -  Я,  кажется,
оставил слишком мало...
     Свен не рассердился и не огорчился:
     - Ничего... Мне хватит.
     И он приложил флягу к губам.
     Пронзительный женский визг,  донесшийся  от  противоположной  стороны
сарайчика, заставил его поперхнуться. Девчонки,  пристроившиеся  рядом  на
мешках, вскочили, будто ужаленные. Шум базара на мгновение  притих,  чтобы
через секунду разразиться тревогой и недоумением.
     - Тьфу на тебя... - сказали из-под соседней телеги. - Что за чума так
орет?
     Визг сменился возбужденными, перепуганными причитаниями:
     - В сарае, в сарае! Сзади хотел на меня кинуться!
     Люди вытягивали  шеи,  кое-кто  бросал  торговлю  и  трусил  к  месту
происшествия, бормоча заинтригованно:
     - А чтоб тебе... Тьфу на тебя...
     Свен откашлялся, наконец. Предположил недовольно:
     - Кошелек у нее срезали, конечно.
     С противоположной стороны сарайчика собиралась толпа:
     - Да чего? Кто?
     - Обороте-ень! - с новой силой завопила женщина.
     Свен подскочил и издал странный сдавленный звук, нечто  вроде  "Агм".
Фляга дрогнула в его руке,  и  Руал  мимоходом  подумал,  что  коммерсант,
похоже, трусоват.
     Присоседившихся девчонок будто ветром  сдуло.  Из-под  рядом  стоящей
телеги выскочил взъерошенный парень, заметался, сбивая любопытных  с  ног.
Вокруг сарая завертелся людской водоворот - кто-то бежал прочь, кто-то лез
поближе. Руал и его собеседник неожиданно оказались в центре событий.
     - С ума посходили, - убежденно  кивнул  Свен.  -  Давайте  посмотрим,
Руал?
     Такое предложение не вязалось с его предполагаемой трусостью.
     Сквозь непрекращающиеся причитания женщины теперь пробивались  другие
голоса:
     - Да кто видел, кто?
     - В сарае...
     - Попался, наконец!
     - Отойди! А ну, отойдите все!
     Потом в людской галдеж добавились  заливистые  голоса  многочисленных
псов - возможно, тех самых, встреченных Ильмарраненом у мясных рядов.
     - Ну же, Руал! - Свен был возбужден и,  кажется,  весел.  -  Пойдемте
посмотрим, как у местных жителей принято поступать с оборотнями!
     Ильмарранен, не отвечая, приник к дощатой стенке сарая, заглядывая  в
круглое и довольно большое отверстие, оставшееся на месте сучка.
     Внутри,  в  полумраке,  к  которому  не  сразу  привык  глаз,   среди
беспорядочно набросанных бочонков, кулей и деревянных ящиков  бесформенной
грудой дрожало забившееся в угол огромное, серое существо - Руал  видел  в
пятне пыльного света только переднюю лапу и прижатое рваное ухо.
     - Небо... пробормотал Ильмарранен, отшатываясь. - Мой пес.
     А события тем временем развивались своим чередом. С той стороны сарая
держали совет:
     - Подпалить - и все...
     - Дурной - подпалить! Там у меня товару на два дня торговли...
     - Вспомнишь свой товар, когда эта тварь на тебя кинется!
     - Давайте, люди, собирайте солому.
     - Вообще-то осиновый кол полагается...
     - А кто в сарай пойдет, а? Солому собирай!
     - На соседей перекинется! Все сгорит до пня...
     - Отведите телеги! Заберите детей!
     Вслед за Свеном Руал обогнул  дощатое  строеньице  и  протолкнулся  к
совещающимся. Женщина, поднявшая крик, взахлеб рассказывала любопытным:
     - Волчище, ох и волчище!  Шерсть  дыбом...  Как  глянет  -  а  взгляд
человеческий, чуть не говорит... Я так и обомлела, а он - в сарай...
     Кто-то засомневался:
     - А ты не путаешь? Может, привиделось чего?
     - Как же, привиделось! - взвилась женщина. - Я морду  его  запомнила,
он в человеческом обличье тут шнырял... А волком стал - клычищи до  земли,
и ухмыляется!
     Кто-то подтвердил:
     - Если ухмыляется, то точно он...
     Недоверчивый не сдавался:
     - Заглянуть бы, посмотреть...
     - Только попробуй! Дверь, вишь, завалили и правильно  сделали.  А  то
обернется снова человеком и сбежит.
     Любопытные опасливо ахали, в то время как у приваленной мешками двери
распоряжался крепкий, серьезный мужчина в холщовом переднике:
     - Соломой обложим вокруг... Стражу поставим, чтоб не  вырвался.  Дело
серьезное, что нам твой товар!  -  прикрикнул  он  на  хозяина  сарайчика,
пожилого робкого торговца, который ломал руки и чуть не плакал:
     - Так на других же огонь перекинется, подумайте,  люди!  Это  нельзя,
это разорение!
     Свен дернул Руала за рукав:
     - Ох и решительный народ... Как думаете, подожгут-таки?
     - Кого? - спросил Руал глухо.
     Свен заморгал узкими зелеными глазами:
     - Оборотня... Кого же еще?
     Кто-то  уже  мостил  солому  вокруг  сарая.  "Волчище,  волчище!"   -
стрекотала женщина, с которой все началось.  Причитал  хозяин  обреченного
товара. Шептались любопытные.
     Руал повернулся и стал выбираться  из  толпы.  Ему  хотелось  уйти  -
прочь, вон, куда глаза глядят, только бы не видеть и не слышать еще  одной
публичной расправы.
     Люди галдели, шушукались, кто-то отважился глянуть в щелку и отскочил
с криком: "Волк!". Руал ускорил шаг.
     Из сарая вдруг донесся отчаянный  вой  -  такой,  от  которого  кровь
стынет в жилах. Толпа отпрянула, кто-то сказал злорадно:
     - Подпалят тебя, так повоешь!
     Руал остановился. Нет, подумал он.  Только  не  вмешиваться.  С  меня
хватит.
     Вой возобновился с новой силой, тоскливый, безнадежный, предсмертный.
Толпа улюлюкала. Ильмарранен, не осознавая, что  делает,  двинулся  назад,
расталкивая  и  распихивая,  спотыкаясь  и  наступая  на  ноги.  Нет,   не
вмешиваться ни за что. Пусть делают, что хотят.
     Охапки золотой соломы придавали сарайчику опрятный, праздничный  вид.
Люди бросали еще и еще. Вой стих.
     Руал сделал последнее усилие и протиснулся вперед,  оказавшись  прямо
перед человеком в холщовом переднике. Тот  удивленно  на  него  воззрился.
Ильмарранен обернулся к толпе.
     Мужчины,    женщины,    подростки,    настороженные,    перепуганные,
раздраженные... Ничем не пронять.  Ничему  не  поверят.  Побьют,  а  сарай
подожгут-таки. Светлое небо, зачем мне это все? Давно меня били?
     - Поджигайте, дураки, - сказал Ильмарранен громко и снисходительно. -
Давайте, сожгите свой товар, свои телеги, свои палатки. Думаете, оборотень
вам простит? Да он явится к вам  ночью,  и  утром  вас  найдут  в  постели
остывшими, но с поджаренными пятками!
     - Что ты несешь! - раздраженно спросил обладатель передника.
     - Я несу?! - обернулся к нему Руал. - Да ты про оборотней  что-нибудь
знаешь? Ты знаешь, что такое разъяренный, убитый не по правилам оборотень?
Ты хоть одно заклинание в жизни слышал?
     Ильмарранен говорил убежденно, страстно,  значительно.  Толпа  вокруг
сомкнулась плотнее, загалдела громче, возбужденнее:
     - Заклинание, говорит.
     - На оборотня заклинание.
     - А ведь верно...
     - Да поджигай, не слушай...
     Хозяин сарая подскочил к Руалу, схватил его за рукав:
     - И я говорю, не надо жечь... И я то же говорю!
     - Цел останется товар твой, - сказал Руал небрежно. - И вас,  дураки,
я спасу от кошмарной мести этой твари...
     - Пошел вон, самозванец, - сказал человек в  холщовом  переднике,  но
как-то неубедительно, вяло сказал. Руал вскинул руки, призывая к вниманию:
     - Сейчас. Я. На ваших глазах. Изгоню оборотня туда, откуда он пришел,
в бездну! Оболочка его есть собака. Вы увидите своими глазами!
     - Браво! - раздалось из толпы. К Руалу выскочил взъерошенный Свен:
     - Слушайте его, люди! Он может! Он уже изгонял оборотня, он воскрешал
мертвых, он говорил с ветром и травой! Слушайте чародея!
     Что-то внутри Руала болезненно сжалось, но он не  подал  виду,  снова
воздел руки:
     - Молчите! Замолчите на две минуты!
     Стало  относительно  тихо.  Руал  повернулся  лицом  к   сараю.   Ему
показалось, что он уже когда-то делал  это.  "Слушайте  чародея"...  Руала
охватил страх перед неудачей. Он закусил губу, пытаясь не вспоминать  лицо
Барта, юноши с хутора.  Герцог...  Разбойники...  Зачем  он  начинает  все
сначала, зачем он не может просто тихонько помалкивать, как  все?  Глупая,
смертельно опасная игра.
     За его спиной заволновалась толпа. Отступать было некуда.
     - Изыди! - воскликнул он зычно.
     Мгновенно восстановилась тишина. Руал набрал в грудь воздуха:
     - Изгоняю тебя... В болото, в туман, в бездну  бездонную,  в  бездну,
слепящую тьмой... Не тронь человеческого тела, ни  костей,  ни  крови,  ни
мяса, ни сердца, ни жил, ни печени... Заклинаю, изгоняю, в бездне замыкаю!
     У него сорвался голос. Зато вдруг  завыли  окрестные,  примолкшие  до
этого псы. Завыли на  одной  жуткой  ноте  и  бросились  наутек.  В  толпе
случилась паника, кто-то торопился сбежать, расталкивая других.  Что  это,
подумал Руал. Рядом возвысил голос Свен:
     - Откройте вход! Оттащите мешки, живо!
     И, так как охотников не нашлось, взялся за дело сам.
     Ильмарранен безучастно смотрел, как он  ворочает  мешки,  надрываясь,
оттаскивает  их  от  входа.   Потом   Руал   оттолкнул   ногой   последний
преграждающий путь  мешок,  открыл  низкую  скрипучую  дверь  и  шагнул  в
темноту.
     Из угла загнанно смотрели на него два несчастных, измученных глаза.
     - Иди сюда, - прохрипел Руал. Нащупал в полумраке ухо,  влажный  нос,
вздрагивающий загривок.
     - Беги, - прошептал Ильмарранен. - Уходи отсюда. Сейчас...
     Он потрепал пса по холке, потом решительно сжал  в  кулак  шерсть  на
загривке и потащил к выходу, где пыльным лучом падал дневной свет  в  щель
приоткрытой двери.
     Толпа ахнула.
     - Оболочка его есть - собака, - сказал Ильмарранен как мог  громко  и
разжал пальцы.
     Зверь присел на секунду,  оглушительно  гавкнул  и  рванулся  вперед,
прямо на отшатнувшихся людей. Завизжали женщины, залились лаем собаки -  а
огромный серый пес несся, спасая свою жизнь, и мгновенно скрылся из  виду,
сопровождаемый всеобщим страхом и собачьей сворой. К Ильмарранену  подошел
Свен, лучезарно улыбнулся, ни слова не говоря, покачал головой и пожал ему
руку.

     - Спасибо, я сыт,  -  бормотал  Руал,  отпихивая  блюдо  с  телячьими
отбивными. - Достаточно, хватит...
     Он  отяжелел  и  несколько  осоловел  от  обильной,  сытной,  любовно
приготовленной пищи. Угощали хозяин  сарайчика  и  несколько  поклонников,
появившихся у Руала в результате подвига  с  оборотнем.  Рядом  за  столом
пристроился Свен - тот ел мало, зато без конца говорил:
     - Поразительно! Я диву даюсь!  За  десять  минут  избавить  людей  от
оборотня, который терроризировал всю округу!  Дорогие  мои,  этот  человек
спас ваш товар и ваши жизни. И как легко, и вместе с тем как  мужественно!
Браво, дорогой Руал. Хозяин, дайте ему еще печенки.
     Ильмарранен мотал головой, отказываясь; огромными глотками  истреблял
молодое вино и благодарно улыбался Свену.
     Когда никто не слышал, тот приближал свои  губы  к  Руаловому  уху  и
шептал, давясь смехом:
     - Браво, Руал! А когда вы сообразили, что это пес?
     Или:
     - Значит, рваное ухо? Комедия, настоящая комедия!
     Руал неизменно пожимал плечами и изрекал снисходительно:
     - Не смешите людей, Свен... Какой оборотень средь бела дня?
     Тот хохотал беззвучно, заразительно, до слез.
     Опускался  душный  вечер  жаркого  дня;  утихал,  разбредался  базар.
Тянулись вереницы телег домой, в поселок, гости же издалека устраивались у
костров, готовясь тут, под возами, и ночевать. На уцелевший  после  визита
оборотня сарайчик был навешен огромный  замок,  хозяин  долго  прощался  с
Руалом, благодарил, жал руку. На остывающем небе зажглись первые звезды.
     - Куда вы теперь? - спросил Свен, когда вдвоем  они  брели  пустеющей
дорогой. - Где заночуете?
     - А я не буду ночевать, - задумчиво  отозвался  Руал.  -  Я  пойду...
Ночью идти не жарко.
     - Не сидится, - понимающе кивнул Свен.  -  Тянет  вперед,  неизвестно
куда, лишь бы в дорогу, лишь бы идти, будто подошвы зудят... Ведь так?
     - Да, - отвечал Руал, удивленный.
     - Вот и меня, - сказал Свен.
     Некоторое время они шли молча, миновали засыпающий поселок и вышли на
широкую, вдаль ведущую дорогу. По всей степи гремели хоры цикад.
     - Мы чем-то похожи, - нарушил молчание Свен. - Мы в чем-то  сородичи,
мы оба отличаемся от остальных двуногих... Может, вы и не заметили,  Руал,
что я не такой, как прочие. Но я-то сразу понял  это  про  вас...  Мы  оба
совершаем необъяснимые, на первый взгляд, поступки. Вы вот спасли  собаку,
а зачем?
     Руал пожал плечами:
     - Терпеть не могу казни... И палачей.
     Они снова замолчали. Ночной ветер носил запахи сотен  целебных  трав.
Над головами путников матовой дугой изгибался Млечный путь.
     - А вы вот мне помогли, - сказал Руал. - А зачем?
     Свен рассмеялся:
     - Необъяснимо! Впрочем,  мне  было  любопытно.  Раньше  я  никого  не
спасал.
     Из-за горизонта неспешно выползала красная, как горячий уголь,  луна.
Свен все больше воодушевлялся, посмеивался про себя, то  и  дело  дружески
хлопал Руала  по  плечу,  напевал  что-то  без  слов  и  мелодии.  Задорно
светились его зеленые глаза.
     А луна поднималась, огромная, круглая, меняла цвет, наливаясь желтым.
Неправильной формы пятна придавали ей сходство  с  равнодушным,  застывшим
лицом. Свен почти приплясывал:
     - Ах, дорогой Руал! Что может быть лучше, чем идти вот так по ночной,
пустынной степи, глазеть на луну,  дружески  болтать?  А  вы  великолепный
собеседник, вы  умеете  слушать...  Нечасто  встретишь  аристократа  духа,
подобного вам... Однако пришло  время  расставаться.  Навсегда.  Прощайте,
дорогой Руал.
     Он остановился посреди дороги. Ильмарранен недоуменно огляделся -  ни
строенья, ни огонька. Свен смотрел на него, усмехаясь:
     - Приятно было познакомиться, друг мой.
     Он сладко зевнул, и в свете белеющей луны  Руал  увидел  стремительно
удлиняющиеся, хищные, нечеловеческие клыки.
     Ильмарранен вскрикнул и замер, пригвожденный к  дороге,  не  в  силах
издать больше ни звука. Свен ухмыльнулся - полыхали зеленым  узкие  глаза,
клыки отражали  лунный  свет,  как  костяные  лезвия.  Выверенным  сильным
движением  коммерсант   оттолкнулся   от   земли,   опрокидываясь   назад;
перевернувшись в воздухе, он упал на  четыре  лапы  -  огромные,  страшные
орудия убийства.
     Они стояли друг против  друга  -  беспомощный,  ослабевший  от  ужаса
человек и чудовище-оборотень, палач по призванию.
     Верещали цикады.
     Спустя  минуту,  показавшуюся  Руалу  вечностью,  оборотень  медленно
растянул узкие черные губы, из-под которых торчали клыки, хлестнул себя по
боку мускулистым хвостом и, неспешно повернувшись, нырнул в темноту.
     Руал стоял на дороге, не в состоянии пошевелиться.

     Зловещее приключение с девушкой Миреной ускорило наш отъезд из города
Карата. Мы снова дышали дорожной  пылью,  снова  ночевали  в  трактирах  и
приютах.
     Положение мое становилось все более неудобным и несвободным  -  любые
разговоры я должен был вести под наблюдением Ларта, под  строгим  запретом
оказались самостоятельные прогулки и  знакомства.  Легиар  стал  нервозен,
несдержан и то и дело срывал на мне раздражение. Однажды, налетев в темном
гостиничном коридоре на тяжелую ветвистую вешалку, он в приступе бешенства
вышвырнул ее в окно - а ведь назад ее пришлось тащить двум дюжим парням, и
они, между прочим, едва с ней справились!
     В более-менее крупных поселках мы останавливались на день, на два,  и
тогда хозяин запирал меня  в  тараканьем  номере  плохонькой  гостиницы  -
именно  запирал,  лишая  возможности   самому   выбраться   или   впустить
какую-нибудь Мирену с пузырящимися прорицаниями  на  устах.  Как  будто  я
виноват был в сумасшествии  Орвина,  во  всех  этих  дурацких  шуточках  и
историях о "Третьей мифической"! Как бы то ни было, путешествие все  более
и более меня угнетало.
     Наконец, мы прибыли в город Фалет, который  был  вполовину  больше  и
значительнее Карата, но вполовину  меньше  мне  понравился.  Снова  зеваки
заглядывались на нашу карету, а  слуги  в  гостинице  толкали  друг  друга
локтями и шептали: "Волшебник, маг!" Вся эта шумиха и суета угнетала меня,
а вовсе не радовала.
     Первый вечер в  гостинице  ознаменовался  чрезвычайным  и  неприятным
событием. В пламени камина обнаружился Бальтазарр Эст.
     Конечно, не он сам, а только лицо его, желчное и  злое,  отражавшееся
будто в невидимом зеркале.  Я,  с  каминными  щипцами  в  руках,  охнул  и
отскочил, а хозяин опрокинул тяжелое кресло, на котором сидел.
     - Это как же понимать, Легиар?! - без  всяких  предисловий  прогнусил
Эст из камина. - Вы отдаете себе отчет, что освобождение Маррана...
     Не издав ни звука, Ларт выхватил у меня тяжелые щипцы и яростно ткнул
ими  в  горящие  поленья.  Изображение  Эста  заколебалось  и  растаяло  с
негромким шипением.
     Хозяин сделал вид, что ничего значительного не произошло, но всю ночь
не давал мне спать, расхаживая по комнате.
     Дальше все пошло, как прежде.
     Запертый в номере, я, приученный к долгому вынужденному  одиночеству,
взялся раскладывать пасьянсы. Это занятие  давно  было  моей  единственной
отрадой, за долгие тоскливые часы старенькие карты поистрепались так,  что
трудно было отличить даму от короля. Я перекладывал их так и сяк и  думал,
за что мне такая судьба, и чего хочет мой хозяин, и не сбежать ли  вообще,
когда повернулся ключ в дверной скважине и на пороге встал Ларт, да какой!
Уже очень давно он не был так воодушевлен.
     - Ну наконец-то что-то стоящее!  -  воскликнул  он  почти  весело.  -
Собирайся-ка, господин волшебник, у нас сегодня важнейший визит! - и одним
движением он смел мои карты, а пасьянс  между  тем  подходил  к  концу,  и
удачно раскладывался, а это бывает так редко!
     Исполненный тоскливого предчувствия очередной  авантюры,  я  почистил
черный с серебром костюм - парча уже истерлась, кое-где торчали неопрятные
нитки - сапоги и потускневшую шпагу в ножнах. Я  одевался  через  силу,  а
Ларт расхаживал по комнате, щелкал пальцами  и  говорил  без  умолку  (это
он-то)!
     - Она купчиха и владелица нескольких мануфактур, местная знать за ней
бегает, испрашивая подачки, мэр  задолжал  ей  на  годы  вперед,  половина
товаров на рынке - ее... Но самое интересное -  она,  эта  золотая  груда,
слывет колдуньей, ни  больше,  ни  меньше!  Какой-то  у  нее  черный  кот,
составляющий снадобья, и какая-то книга...
     Он водрузился на стол, опрокинув тощим  задом  пустой  подсвечник.  Я
мрачно внимал ему, натягивая сапоги.
     - Книга! - повторил Ларт вожделенно. - По некоторым  признакам  можно
судить, что это - ты только вдумайся -  одна  из  ранних  копий  Завещания
Первого Прорицателя!
     Небо, опять!
     - Вы говорили, что его на самом деле не было, - напомнил я.
     Он вскочил:
     - Это предстоит выяснить... Подлинность книги -  раз,  -  он  загибал
длинные пальцы, - тексты о явлении Третьей силы - два,  и  это  главное...
Твое дело  -  очаровывать  старушку,  восхищаться  ее  волшебным  даром  и
выдурить книгу хоть на полчаса... Она ею дорожит, прячет и не  продает  ни
за какие деньги. Но тебе, как собрату по чародейству, покажет. Я  на  этот
раз буду чем-то вроде твоего ученика, допущенного  к  сокровенным  тайнам,
ясно?
     Он посмеивался и потирал руки, а я нахлобучивал шляпу перед зеркалом,
корча рожи, когда он отворачивался.

     Впрочем, купчиха была не так уж стара. Она и недурна  была,  пожалуй.
На  ее  холеном  белом  лице  без  труда  читались  привычка  и   вкус   к
неограниченной власти, а зал, где нас удостоили аудиенции,  обставлен  был
под "пещеру колдуньи" - связки сушеных трав на стенах,  чучело  гигантской
жабы под потолком, змеи в  птичьих  клетках  и  клубы  дыма  из  камина  -
вероятно, там курились какие-то благовония.
     Хозяйка восседала в резном кресле с  высокой  спинкой,  облаченная  в
некое подобие шелкового плаща. Я приложился к  крепкой,  источавшей  запах
духов  руке  и  получил  в  ответ  благосклонный  кивок  головы,  покрытой
капюшоном. Далее мне был предложен обитый бархатом табурет,  и  завязалась
церемонная беседа.
     Мне  пришлось  выслушать  длинные  рассуждения  о  свойствах   эфира,
метаморфозах трав, возникновении ничего из ничего и  перехода  в  чего-то,
наваждениях и снах, о значении числа пятнадцать с половиной  и  технологии
приготовления чучел из ежей. Время от времени она спрашивала моего  мнения
по особо важным вопросам, и тогда Ларт, стоящий  за  моей  спиной,  больно
щипал меня за лопатку,  а  я  ерзал  на  табурете  и  восхищенно  повторял
зазубренную перед этим фразу:
     - Ваши знания, миледи, несомненно достойны чести  вызывать  удивление
своей  незаурядной  глубиной  и  свойствами,  труднодосягаемыми  даже  для
убеленных сединами патриархов магического искусства.
     Купчиха довольно улыбалась и с еще большим воодушевлением  продолжала
свои выкладки.
     В разгар этого разговора в  дверь  постучали,  вошел  щуплый  пожилой
человек - управляющий, как я понял  -  и,  извинившись,  зашептал  на  ухо
купчихе нечто, заставившее ее лицо налиться лиловой краской:
     - Болван!  -  рявкнула  она  в  точности,  как  это  делают  базарные
торговки, - неужто не ясно, что по пятьдесят? А если эти недоумки  требуют
скидки, то пусть идут в болото!
     Управляющий зашептал быстрее и убедительнее, и тогда магическая дама,
раздувшись, как шар, ткнула ему прямо под нос ловко скрученную фигу:
     - А вот им! Так и передай!
     Управляющий,  кланяясь,  удалился,  а   купчиха-колдунья   мило   мне
улыбнулась, пробормотав в извинение:
     - Ах, мой господин, дела, все дела...
     И чопорная беседа продолжалась, как ни в чем ни бывало.
     Ларт начал проявлять нетерпение  -  тыкать  мне  в  спину  костяшками
пальцев и шипеть едва слышно:
     - Книга! Книга!
     Я дождался момента, когда купчихе понадобилось  набрать  воздуха  для
последующей тирады, и быстро вставил в образовавшуюся паузу:
     - О миледи, не только ваши знания, но и некоторые  принадлежащие  вам
ценные вещи известны далеко за пределами...
     Она самодовольно улыбнулась:
     - Очевидно, действительно пришло время показать вам кое-что...
     И, вытянув шею, трижды прокричала мелодично:
     - Кошмар! Кошмар! Кошмар!
     Я не успел сообразить, что же так ее ужаснуло, но в эту минуту  дверь
отворилась, и мне показалось с первого взгляда, что никто не  вошел  -  но
только с первого взгляда, потому что  вошедший  был  невыносимых  размеров
черный котище с золотой цепочкой на шее.
     - Кошмар, друг мой, подойдите, познакомьтесь с  нашим  гостем,  магом
Дамиром! - елейным голосом сказала купчиха коту.
     Кот покосился на меня сытым желтым глазом. Ларт так щипнул мою спину,
что я подскочил:
     - Э-э-э... мне очень приятно, собственно, я имел в виду...
     - Кошмару  известны  сокровенные  тайны  бытия,  -  не  слушая  меня,
продолжала купчиха, - он обладает даром заглядывать в будущее...
     Кот потерся о мои колени, потом о ноги  Ларта.  Я  слышал,  как  Ларт
скрипнул зубами, и поспешно перебил:
     - Однако, миледи, хоть слава  вашего  волшебного  кота  и  гремит  за
пределами...
     Ларт приглушенно взвыл. Я оглянулся в испуге  и  увидел,  что  Кошмар
висит у него на  плече,  вцепившись  всеми  восемнадцатью  когтями  в  его
камзол. Легиар тряхнул рукой - кот тяжело спрыгнул на пол и  посмотрел  на
Ларта с холодным презрением.
     Купчиха окаменела лицом:
     - Ваш слуга недостаточно вышколен, - сказала она ледяным тоном. - Его
счастье, что Кошмар мудр и кроток...
     Подтверждая свою мудрость  и  кротость,  кот  задрал  заднюю  лапу  и
принялся выкусывать под хвостом.
     - Этот лакей недавно у меня на службе, - сказал  я,  чтобы  загладить
неловкость. Купчиха тем временем поманила Ларта пальцем:
     - Иди-ка сюда, мошенник...
     Легиару ничего не оставалось делать - он подошел. Купчиха  долго  его
разглядывала, потом спросила меня с некоторым упреком:
     - Неужели вы не могли найти лакея получше? У этого неприятная рожа, к
тому же он наверняка таскает у вас мелочь.
     Ларт стоял ко мне спиной, и я, к сожалению, не  видел  выражения  его
лица.
     Тем временем дама закончила изучение Ларта и,  явно  недовольная  им,
махнула рукой, указывая куда-то вглубь комнаты:
     - Чем стоять столбом, подай-ка плед... Вон он, на кресле...
     Легиар покосился на меня и отправился за пледом. Я никогда  не  видел
Ларта,  подающего  и  прислуживающего,  и  это  зрелище   неожиданно   мне
понравилось.
     - Безделье развращает слуг, - сказала купчиха  наставительно.  Кошмар
взобрался к ней на колени и оглушительно заурчал.
     Ларт негнущейся рукой протянул купчихе плед, но она сдвинула брови  и
не притронулась к нему:
     - Кто так подает, болван? Что ты ходишь вразвалочку, как на бульваре?
Отнеси назад и потом подай снова, как положено!
     Зависла пауза. Я, замерев, ждал, как  поступит  Легиар.  Тот  постоял
секунду, потом повернулся и потащился на исходную позицию.
     Вот тут-то я и ощутил сладостное чувство мести. Мне  вспомнились  все
мои злоключения, званый ужин в ратуше, девушка Мирена и  разлетевшийся  по
полу пасьянс. Я почувствовал непереносимое желание хоть секундочку  побыть
господином Ларта-слуги. Хоть одну секунду!
     Легиар тем временем прошелся по кругу и раздраженно ткнул плед  прямо
под нос купчихе. Та сдвинула брови еще недовольнее:
     - Кто тебя учил, негодяй? Что ты суешь мне  его,  вместо  того  чтобы
подать с поклоном? Еще раз!
     Ларт взглянул на меня -  но  я  предусмотрительно  отвернулся,  будто
происходящее меня вовсе не касалось. Ларт пустился в свой путь сначала,  а
я вздохнул и сказал - клянусь, какой-то пес меня дернул за язык! -  сказал
небрежно:
     - Благодарю, миледи, что вы любезно помогаете мне вышколить слугу.
     Ларт издал  странный  скрипящий  звук  -  вероятно,  зубами.  Купчиха
милостиво мне кивнула, а Легиар вдруг изящно присел и с глубоким  поклоном
протянул ей этот окаянный плед.
     - Это другое дело, - удовлетворенно заметила купчиха.
     И тут я испугался. Небо, зная Лартову гордость и злопамятность, можно
ожидать теперь, что он никогда,  никогда,  никогда  не  простит  мне  этой
минутной слабости, этого желания его унизить!
     Тем временем Ларт смиренно занял свое место у  меня  за  спиной.  Его
смирение казалось мне зловещим, я предпочел бы, чтобы он прощипнул меня до
кости.
     Необходимо  было  срочно   себя   реабилитировать.   Следующие   пять
неприятных секунд я соображал, как.
     - Книга! - наконец воскликнул  я,  подпрыгнув.  -  То  есть  я  хотел
сказать, что великой честью для меня было бы созерцание драгоценной книги,
жемчужины вашей магической библиотеки, чья слава идет далеко за...
     Купчиха таинственно улыбнулась, почесывая Кошмара за ухом:
     - О, все хотят ее видеть... Все о ней  знают,  все  благоговеют  пред
ней, но видеть ее - о, это не всем доступно...
     - Продолжая странствия, - сказал я быстро, - я мог бы нести  славу  о
ней так далеко, как позволили бы крепкие колеса моей кареты.
     Купчиха сощурилась, пощелкала языком, испытующе на меня  взглянула  и
позвонила в колокольчик. Вошла горничная.
     - Позови Руви, - распорядилась купчиха.
     Через минуту явился Руви - смазливый тип в дорогой ливрее.
     - Позови Куни, - сказала ему хозяйка.
     Еще через минуту пришел и Куни - седой старичок в черном балахоне.
     - Принеси ЕЕ, - велела шепотом купчиха.
     Старичок поклонился, сложив руки на груди, и вышел, пятясь. Мы ждали,
затаив дыхание; наконец, Куни вернулся, с превеликой торжественностью неся
перед собой нечто, завернутое в черный бархат.  Сверток  водружен  был  на
стол, купчиха проводила старика взглядом, а затем приказала Ларту:
     - Ты, голубчик, отойди и стань вон  там,  под  стенкой.  Нечего  тебе
смотреть сюда, ни к чему...
     Я взвился:
     - Видите ли, миледи, я сейчас учу его некоторым простым вещам, и  ему
было бы полезно глянуть... Так, одним глазом.
     Купчиха скептически поджала губы. Ларт шагнул вперед, не  сводя  глаз
со свертка. Исполненная значительности, дама развернула бархатку.  Под  ее
руками тускло блеснула золотая надпись на переплете.
     - Обратите внимание! - похвалилась купчиха. - Это настоящее золото!
     - Можно взглянуть? - спросил я, волнуясь.
     Книга пахла плесенью, некоторые страницы слиплись, некоторые истлели.
Я листал ее дрожащими руками, а Ларт тяжело дышал у меня над ухом:
     - Дальше... Дальше... Вернись назад...
     Текст  был  написан  рунами  и  мне  непонятен,  кое-где  встречались
картинки - ох и жуткие картинки, надо сказать! Странные твари, разрезанные
пополам и нарисованные как бы изнутри... Потом чертежи, изломанные  линии,
и снова знаки, значки, рисунки...
     - Дальше... - дышал на ухо Ларт.
     Но тут купчиха соскучилась и потянула книгу к себе:
     - Обратите  внимание,  господин  Дамир,  здесь  есть  одно   забавное
место...
     Она оттолкнула мои руки,  послюнила  пальцы  и  принялась  листать  в
обратном порядке:
     - Здесь... Вот... Смотрите!
     Страница, на которую  она  указывала,  была  написана  не  рунами,  а
обыкновенными крупными буквами, даже немножко  школьными.  Водя  пальцами,
купчиха принялась прилежно вычитывать по слогам:
     - ...И тог-да она вой-дет, и  нас-танет  вре-мя...  Тут  не  понятно,
чего... В откры-тую дверь вой-дет... Тут  непонятно,  кто-то  войдет...  И
при-рав... пре... а, Привратник!
     Она обрадовалась, разобрав трудное слово.
     - И  при-вратник  откро-ет...  И  вода  за-густе-ет,  как...  чер-ная
кровь... И что-то там изойдет слезами... Дос-той-ны  завис-ти  полень-я  в
оча-ге...  С  неба  содрали...  Что-то  содрали.  И  она  во-ца-рится,   и
при-вратник будет ей слу-гой и на-мест-ником...
     Ларт слушал, подавшись вперед, я сглатывал и облизывал губы.  Купчиха
упивалась производимым впечатлением:
     - Живу-щие... Пут-ник на зеле-ной рав-нине  обре...  а,  обречен!  Но
маги - рыдай-те, вопия... вопияйте, кажется. Ваш жре-бий ужас-нее,  чем...
Не разобрать. Заки-пит над голо-вой... Не разобрать. И  втянет  во  чре-во
сво-е...
     - Огонь, загляни мне в глаза... - сказал я неожиданно для себя.
     Они оба посмотрели на меня - купчиха  и  Ларт.  После  паузы  купчиха
сказала:
     - Вот-вот... Что-то похожее... Забавно, правда?
     В этот момент Ларт стремительно выхватил у нее книгу и впился  в  нее
глазами. Ему на руку было то, что купчиха обалдела  от  такой  наглости  и
временно лишилась дара речи. Легиар читал, уткнувшись в покрытые разводами
страницы, а купчиха молча выдирала у него свое сокровище, походя уронив на
пол Кошмара. Ларт был сильнее - преимущество в этом поединке было явно  на
его стороне.
     Купчиха неузнаваемо преобразилась в этой борьбе -  чопорная  колдунья
исчезла, а на место ее явилась разъяренная базарная баба:
     - Отдай, мерзавец! - завопила она,  обретя,  наконец,  утерянный  дар
речи. - Хамло, тараканья пожива, лакейская морда! Эй! Эй!
     Она потянулась за колокольчиком, но Ларт уже оставил книгу и, как  ни
в чем не бывало, встал у меня за спиной.
     Купчиха подбоченилась, похожая на распухшую дождем грозовую  тучу,  и
голосом, не обещавшим ничего хорошего, процедила:
     - Или высечь негодяя тут же, при мне,  или...  -  она  зашипела,  как
котел пара, и шипение это сулило неслыханные беды.
     - Я высеку! - воскликнул я со слезами  в  голосе.  -  Клянусь  небом,
высеку! Как только прибудем в мой родовой замок...
     Дама  никак  не  могла  успокоиться,  и  тут  мне  пришла  в   голову
неожиданная мысль:
     - А хотите, я его вообще... повешу? - спросил я с воодушевлением.
     Наверно,  Ларт  как-то  особенно  отреагировал   на   это   блестящее
предложение,  потому  что  купчиха  быстро  взглянула  на  него  и   вдруг
смягчилась:
     - Ничего, - сказала она примирительно, - порки, пожалуй, достаточно.
     Ларт, очевидно, вздохнул с облегчением.
     Купчиха успокоилась и, обретя душевное равновесие, снова  взялась  за
книгу:
     - Обратите внимание,  здесь  особенно  красивый  шрифт...  И  красные
чернила!
     И она принялась старательно, как ученица, складывать буквы  в  трудно
произносимые сочетания.
     Ларт вдруг больно впился мне в плечо. Потом кинулся вперед и  положил
руку на текст. Купчиха выпучила глаза.
     - ЭТО нельзя читать вслух, - сказал Ларт вкрадчиво. - ЭТО вам  вообще
нельзя читать!
     - Высеку! - закричал я, предупреждая  купчихину  реакцию.  -  Высеку,
высеку, высеку, высеку!
     - ЭТО опасно, - продолжал Легиар,  повысив  голос.  -  Если  дорожите
жизнью, откажитесь от этой книги!
     Он захлопнул книгу и зажал ее под мышкой, отступая понемногу к  двери
и повторяя монотонно:
     - Откажитесь... Откажитесь...
     - Засеку до смерти! - орал я.
     Купчиха тем временем впала в некий транс - слова Ларта действовали на
нее завораживающе. Взгляд ее остановился и затуманился.
     - Откажитесь... - напевал Ларт, потом чуть повернул голову  и  бросил
мне сквозь зубы:
     - Да заткнись же! - и снова: - Откажитесь... Откажитесь...
     - Отказываюсь...  -  пробормотала  купчиха,  и  тут  случилось  нечто
необъяснимое.
     Ларт вскрикнул, как от боли, и выронил  книгу.  Зашипели,  извиваясь,
змеи в птичьих клетках, закачалось чучело гигантской  жабы  под  потолком.
Захлопала соловыми глазами купчиха, а хозяин опрометью кинулся  ко  мне  и
цепко схватил за локоть:
     - Немедленно уходим!
     Книга дымилась!
     Язычки пламени вырывались из-под желтых страниц, и страницы по  одной
сворачивались трубочками, поднимался к потолку дурно пахнущий желтый  дым.
Завыл и кинулся прочь Кошмар. Хриплым басом взревела купчиха.
     - Прочь! - крикнул Ларт и волоком потащил меня к двери.
     Он увлекал меня вниз, по парадной лестнице, мимо заметавшихся лакеев,
мимо испуганной горничной и мальчика на побегушках, всем телом врезался  в
парадную дверь и, распахнув ее, вывалился на улицу, таща меня за собой. За
нашими спинами бледно полыхнуло, и в доме купчихи занялся пожар.
     Затерявшись в толпе зевак, мы видели, как сиганул из форточки Кошмар,
как переругивались растеряно Руви и Куни, как бегали  с  ведрами  лакеи  и
всплескивала руками горничная.
     - Знамение... - бормотал Легиар. - Она не далась мне в руки...  Какая
книга... Знамение!
     Похоже, он временно обо мне забыл - и слава небу.

     Село было небольшое,  зажиточное,  опрятное,  с  невысокими  плетнями
вместо заборов. На длинных жердях сушились разнообразные глиняные  горшки,
расписанные цветами и пчелами. Гордостью местных жителей были ульи  и  еще
старинный промысел - особенная роспись по  глине  в  темно-медовых  тонах,
изображающая непременно цветы и непременно пчел.
     Одинокая вдова, приютившая Ильмарранена на  ночь,  сама  походила  на
пчелу - коричнево-золотая, полная, хлопотливая, она изо всех сил старалась
угодить своему  случайному  гостю.  Руал  ночевал  на  сеновале,  где  ему
постелена была чистая постель. Сквозь крышу смотрели звезды -  Ильмарранен
поглаживал золотую ящерицу, притаившуюся у него на груди.
     Утром вдова встала ни свет ни заря, напекла пирожков,  усадила  Руала
за стол. Она щедро угощала его  парным  молоком  и  медом  из  собственных
ульев, чтобы потом, усевшись напротив и  опершись  на  локти,  искать  его
взгляда темными матовыми глазами.
     - Не спешил бы, - сказала она, когда Руал уже стоял в дверях.
     Он улыбнулся виновато:
     - Не могу... Должен идти.
     Вдова горестно покачала головой и проводила его до ворот.  Так  он  и
запомнил ее - печальная, одинокая пчела, глядящая ему  вслед,  прикрываясь
ладонью от солнца.

     Далеко-далеко  отсюда  другая  женщина  тоже  неотрывно  смотрела  на
дорогу. Так же светило солнце, ветер  так  же  поднимал  столбы  пыли,  но
дорога была пуста, и ожидание было  тщетно.  Никак  не  унимался  ребенок;
баюкая его, женщина  шептала  необычные,  с  трудом  различимые  слова,  а
успокоив ненадолго, снова наклонялась к окну и снова смотрела.
     Дорога была пуста, а ожидание было тщетно.

     Руал брел сельской улицей. Играли,  отражая  солнце  крутыми  боками,
расписанные цветами и пчелами глиняные горшки на плетнях. Выскочили откуда
ни возьмись две  голенастых  девчонки,  поздоровались  с  прохожим,  потом
засмущались и брызнули прочь. Там и  здесь  в  огородах  маячили  согнутые
спины; где-то чинили крышу, и полуголые рабочие картинно восседали на  ней
верхом, мерно взмахивая молотками. Мрачно  покосилась  встречная  старуха,
удивленно вытаращился на чужака чумазый малыш, копошащийся на куче  песка.
Выглянула из подворотни рыжая собака, забрехала без особого рвения,  потом
чихнула и скрылась. Руал улыбнулся.
     Он миновал околицу, двинулся через луга,  где  высились  копны  сена,
через поля, где  горбились  жнецы,  берегом  тихой  речки,  где  ребятишки
таскали карасей из ленивой, неподвижной, прозрачной до дна воды. В полдень
он пообедал в компании маленьких рыболовов, угощая их  пирожками,  любовно
приготовленными вдовой. В  ответ  получал  свежий  сыр,  душистый  хлеб  и
цветочный мед. Он жевал травинку и щурился на масляные блики, игравшие  на
ровной поверхности затонов, смотрел, как  неподвижно  зависали  над  водой
тяжелые стрекозы, как сновали водомерки, как вертелись и ложились  на  бок
пестрые поплавки. Он просидел бы на берегу до вечера, если б не ждала его,
понукая, подстегивая, пыльная лента дороги.
     После  полудня  погода  испортилась.  Быстро  сгустились   нехорошие,
свинцового оттенка тучи и наступило затишье  -  зловещее,  многообещающее.
Руал ускорил шаг - впереди виднелись первые дома  незнакомого  поселка.  В
этот момент затишье оборвалось, как обрывается натянутая струна.
     Рванул  ветер,  заметались  придорожные  деревья,  силясь  убежать  и
спрятаться, судорога прошла по золотому полю неубранной  пшеницы,  и  поле
это вступило в черную, непроглядную тень. Небо предстало вдруг в  красивой
сетке молнии, и в ту же секунду победно  ударил  гром.  Руал  пригнулся  и
побежал, но крупный ледяной дождь преследовал бегущего, молотил по  спине,
бесчинствовал и издевался, пока  Ильмарранен,  задыхаясь,  не  добежал  до
накрытого сверху рогожей стога сена и не врылся, как крот, в его  душистые
недра.
     Молнии хлестали одна за  другой,  дождь  свешивался  с  темного  неба
неровными, медленно шевелящимися космами. Внутри стога  было  сухо,  через
неправильной формы дыру Руалу был виден кусок  дороги  и  край  пшеничного
поля, из золотого сделавшегося серым.
     Небо потемнело еще больше, сумерки сгустились, будто средь  бела  дня
вдруг навалился вечер. Новая  туча,  явившаяся  из-за  реки,  помедлила  и
разразилась жесточайшим градом.
     Притихший Руал наблюдал со страхом,  как  пляшут  ледяные  шарики  на
размокшей,  размытой  дороге,  как  содрогается  пшеница,  как  с  треском
лопаются придорожные лопухи. Потом туче  наскучила  игра,  она  выдохлась,
отступила, град сменился дождем и сразу - дождичком, который  вскоре  утих
совсем. Как ни в чем не бывало, явилось солнце, чтобы  осветить  печальные
следствия беззакония, учиненного градом.
     Руал выбрался из своего убежища - под ногами у него хрустнули  тающие
под солнцем льдинки. Все вокруг имело жалкий, растерзанный вид.
     Ступая, как по битому стеклу, он пошел  в  сторону  пшеничного  поля.
Пролетела прямо у  него  над  головой  невесть  откуда  взявшаяся  крупная
ворона, угнездилась на поникшей ольхе, каркнула хрипло.
     Пшеничные  колоски  были  измяты,  изломаны,  искалечены.  Все  зерно
высыпалось на землю.

     - Они наслали на нас град! Они  колдуны  и  чернокнижники!  Спросите,
почему их поля уцелели, а наши все погублены!
     - Спросите... - хором загудела толпа.
     - Почему туча обошла их угодья  стороной?  Почему  мы  должны  теперь
умирать с голоду?
     - Колдуны! Колдуны! - кричали обозленные,  почерневшие  от  ненависти
люди.
     Площадь  посреди  поселка  была  окружена   линялыми,   покосившимися
заборами, под которыми роскошествовала зеленая, в рост человека,  крапива.
Оратор стоял на огромной бочке посреди площади,  затянутый  ремнем  поверх
круглого живота, сам похожий на бочку с одним обручем.  Односельчане  его,
понесшие в один день колоссальные убытки, толпились вокруг, наступая  друг
другу на ноги и горланя:
     - Колдуны! Пчелятники - колдуны!
     Человек на бочке вскинул руку:
     - Разве мы не знали этого раньше?  Разве  пчелятники  не  катались  в
масле тогда, когда мы маялись в нищете? Разве не умер  сынишка  угольщика,
искусанный их пчелами насмерть?
     - Правильно! - тонко выкрикнул женский голос. - Свекровь купила у них
расписной горшок, поела из него и отравилась!
     - А не надо было покупать,  -  откликнулась  другая  женщина,  -  все
знают, что ихние горшки отравленные!
     - Колдуны! - завопили обезумевшие люди.
     Руал  стоял  в  толпе,  беспомощно  оглядывался,  не   понимая,   что
происходит. Топотали расхлябанные башмаки, из длинных, обрамленных грязной
бахромой рукавов выглядывали видавшие виды кулачища. Похоже, жители  этого
большого, бедного, обделенного счастьем  поселка  давно  копили  злобу  на
благополучных соседей. Наделавшая несчастий буря была последним  звеном  в
длинной череде претензий, свар и хранимых обид.
     Возмущение нарастало:
     - У меня тетка ослепла от их меда!  -  доказывал  молодой  долговязый
парень, вертясь как волчок.
     Руал не выдержал:
     - Да перестань врать! Я сегодня ел  их  мед  и  прекрасно  вижу  твою
противную физиономию!
     К нему обернулись:
     - Ты что, из пчелятников?
     Занеслись в воздухе тяжелые кулаки.
     - Да я путник, - примирительно буркнул Руал, отступая. Его оставили в
покое.
     Подпоясанный ремнем слез с бочки,  и  на  нее  забралась  заплаканная
женщина  в  когда-то  нарядном,  а  теперь  изодранном   нервными   руками
передничке:
     - Дети у меня... Дети... - и разрыдалась вдруг так горько, что, не  в
силах продолжать, тут же и спустилась снова. У  Руала  болезненно  сжалось
сердце.
     Плачущую женщину сменила молодка в многоярусных бусах:
     - Слушайте, соседи! У меня в огороде листика целого не осталось!  Что
же это, а? - А ихнюю земельку и не тронуло,  только  дождичком  подмочило!
Так что нам, ждать, пока эти колдовские морды  пожар  на  нас  нашлют  или
чуму? Да бить их надо!
     - Бить! Бить! - завопила осененная счастливой мыслью толпа.
     - Бить, - продолжала женщина, - и хлеб ихний себе забрать,  чтобы  по
справедливости было! А то гляди ж ты - только дождичком подмочило!
     Руал озирался, вглядываясь в лица. Все были вдохновлены,  все  орали,
всем было за что мстить. Руал вспомнил приютившую  его  вдову,  голенастых
девчонок и мальчишек-рыболовов.
     На бочку тем временем  вылез  здоровенный  хмурый  человек,  которого
приветствовали криками:
     - Скажи, кузнец! А ну, скажи!
     Кузнец обвел всех тяжелым взглядом из-под щетками торчащих бровей.
     - А что... скажи... - проговорил он неожиданно высоким голосом.  -  Я
там своих парней послал горн раздувать... До  ночи  накуем  пик  железных,
сколько успеем. На чернокнижника с голыми руками не попрешь... А вы несите
в кузню косы поломанные, мечи будут... Мы не ягнятки, вот что!  Измываться
не дадим!
     Толпа загудела:
     - Правильно! Хватит терпеть!
     - Не достанет пик - с топорами пойдем!
     - Бить пчелятников, бить!
     Ильмарранена сильно  толкнули  в  спину:  кто-то  пробирался  вперед,
кто-то отходил, и образовавшийся водоворот вынес Руала так близко в бочке,
что тяжелые кузнецовы ботинки оказались у него прямо перед лицом.
     - Бить  колдунов,  -  подытожил  кузнец,  -  завтра,  как  рассветет,
соберемся у кузни, разберем оружие  и  вдарим!  Хватит  языками  плескать,
языком чернокнижника не проймешь... Утром пики будут и мечи!
     Толпа закивала, соседи хлопали друг друга по плечам, благословляя  на
бой. Бочка опустела, Руал видел вблизи ее истоптанное днище, темные  доски
и ржавые обручи. При желании он мог дотронуться до нее рукой.
     - У меня зять оттуда... - тихо сказали у него за  спиной.  -  Никакие
они не колдуны. У них тоже дети...
     Другой голос перебил:
     - А что мне до чужих детей? Лишь бы своих пять душ прокормить...
     - Бить! Бить! - кричали отовсюду.
     Руал смотрел в землю. Расправа, подумал  он,  одна  большая  расправа
всех над всеми. Я расправился, надо мной расправились...
     Вспомнились крутые  бока  глиняных  горшков,  расписанных  цветами  и
пчелами. Ровные ряды ульев...
     Он опомнился, уже стоя на бочке. К нему разом повернулось  две  сотни
голов, настороженно нахмурились брови, презрительно оттопырились губы.
     - Опомнитесь, - сказал Руал, - какие они колдуны. Я странник,  я  был
там и видел. Они не виноваты, вы же сами знаете!
     - Вон! - крикнул кто-то один, и  сразу  его  крик  подхватил  десяток
голосов:
     - Вон! Пошел вон, приблуда!
     - Остановитесь! - крикнул Руал. Его схватили за ноги сразу  несколько
человек. Бочка пошатнулась.
     - Оста... - кричал Руал, уже видя, как в дом вдовы врываются  громилы
с железными пиками и белыми от ненависти глазами.  Как  разлетаются  ульи,
падают в пыль расписные черепки...
     - Люди! - закричал Ильмарранен, осененный внезапной мыслью. - Бойтесь
знамения! Я гадальщик и ясновидец, бойтесь знамения!
     Его уже стащили с бочки за ноги, опрокинули на землю.
     - Я вижу! - кричал он что есть  силы.  -  Я  гадальщик  и  ясновидец!
Бойтесь знамения, ибо оно знаменует смерть!
     Его дважды ударили ногами, связали чьим-то поясом и заперли в сарае -
"чтобы не донес пчелятникам".

     Весь вечер в кузне, стоявшей в стороне  от  поселка,  кипела  работа.
Весь вечер Руал Ильмарранен пытался освободиться.
     Сгустилась темнота, притомившиеся вояки собрались в трактире, и Руалу
из его сарая была слышна их пьяная похвальба.
     Ночь была темная, безлунная, по небу  бешено  неслись  стаи  туч,  то
обнажая, то прикрывая редкие холодные  звезды.  Крики  в  трактире  утихли
прежде, чем Руал ухитрился-таки стянуть с запястий чужой, цепкий пояс.  На
его счастье, дверь сарая неплотно прилегала к проему, а петля, на  которую
снаружи был наброшен железный крючок, шаталась, как  гнилой  зуб.  Изрядно
ободрав руки, Ильмарранен выдернул ее и покинул узилище.
     Из трактира доносился  мощный,  многоголосый  храп.  Ни  огонька,  ни
свечки не мерцало в тусклых окнах осевших в землю домов. Руалу  предстояло
найти кузню.
     Он видел ее, входя в поселок, он знал, что она стоит  на  отшибе,  но
несколько раз отчаялся,  блуждая  впотьмах  чужими  улицами.  В  последний
момент судьба сжалилась над ним, покосившиеся дома расступились, и  взойдя
на небольшой пригорок, он увидел впереди, во впадине, темное  строение.  У
подножья пригорка была свалка, на  куче  хлама  белел  лошадиный  череп  и
выгибались дугой обнаженные ребра. Руал вздрогнул.
     Кузню специально построили в отдалении, чтобы звон и лязг не тревожил
соседей. Сейчас это было как нельзя кстати.
     У кузни было пусто -  воинствующие  сельчане,  кузнец  и  подмастерья
спали сейчас тяжелым пьяным сном и видели во сне победу. На всякий  случай
Руал прислушался, постучал тихонько, потом вошел внутрь.  Наощупь,  пачкая
руки пылью и паутиной, нашел лампу и огниво. Затеплившийся огонек  осветил
гору оружия, сложенного у стены.
     В странствиях Ильмарранену не раз приходилось помогать  кузнецам.  Он
знал, как раздуть горн. Ему приходилось спешить.
     Неслись тучи по черному небу. В рваные  дыры  между  ними  равнодушно
смотрели звезды. Пот заливал лицо Ильмарранена.
     Спал поселок. Спали  некрасивые,  издерганные  нищетой  и  придирками
мужей женщины. Спали бледные, вечно  испуганные  дети.  Храпели  их  отцы,
встречающие утро битвы в трактире...

     Когда первые признаки приближающегося восхода пробились сквозь  тучи,
Руал уже снова лежал в своем сарае, успокаивая  дыхание  после  отчаянного
бега. Оставалось надеяться, что никто его не видел.
     Он  снова  намотал  чужой  пояс  себе  на  запястья.  Железный  крюк,
запирающий дверь, был на месте, в расхлябанной петле.  Руал  лежал,  кусая
губы, прислушивался, напряженно ждал.
     Он слышал, как проснулись пьяницы, как, несколько поостывшие за ночь,
они подбадривали друг друга  ругательствами  в  адрес  "пчелятников",  как
ворчали собравшиеся женщины, как все  отправились  в  кузню,  за  оружием.
Некоторое время после этого он ничего не слышал, потом  раздались  быстрые
шаги и дыхание запыхавшихся людей. Отлетел крючок, распахнулась дверь.
     - Эй, ты, провидец... А ну иди-ка, люди на тебя посмотреть хотят...
     На пороге стояли  двое  -  один,  по-видимому,  подмастерье  кузнеца,
другой - долговязый парень, которого Руал  видел  накануне  в  толпе.  Оба
казались растерянными и напуганными.
     - А что? - спросил Ильмарранен, потягиваясь, будто со сна.
     Его подняли за плечи, развязали руки:
     - Что это ты молол вчера про знамение, а?
     Руал перевел взгляд с одного на другого, нахмурился:
     - Что? Случилось?!
     Долговязый мотнул головой в сторону кузни:
     - Иди, посмотри...

     Люди кольцом стояли вокруг кузни, не решаясь подойти ближе.  Говорили
шепотом, вздрагивали, оглядывались.
     - Расступитесь! - крикнул Руал. От него испуганно шарахнулись.
     Он сделал несколько неуверенных шагов и остановился.
     Со двора кузни выезжала кузнецова телега,  маленькая,  поломанная,  о
трех колесах. Выезжала, да не могла выехать, потому что в нее был  впряжен
белый лошадиный скелет. Выгибались дугой, вонзались в землю  голые  ребра,
пустыми глазницами пялился тяжелый череп. Жутко торчали оглобли, болтались
на ветру вожжи, заброшенные на передок. В рассохшееся дно телеги  воткнуты
были мечи и  пики  -  покореженные,  погнутые,  изувеченные,  они  торчали
густой, уродливой порослью.
     Руал, как стоял, рухнул наземь и протянул руки к небу:
     - Знамение... О, ужасное  знамение!  -  бормотал  он  в  неподдельном
отчаянии.
     Толпой  все  больше  овладевал  страх.  Запричитали  женщины,  нервно
закричали на них мужчины. К Руалу подошел бледный кузнец,  поднял  его  за
шиворот, грозно нахмурился, но голос выдал его смятение:
     - Ну, ты... Накаркал... Что это, а?
     Руал обвел взглядом испуганные лица. Ни следа не осталось от  прежней
отваги и решимости, только ненависть и страх. Ильмарранен  горько  покачал
головой, обошел  страшную  упряжку,  прочертил  линию  по  направлению  ее
движения, прошептал потрясенно "На запад!" и схватился за голову:
     - Люди, это знамение... Вы прогневили  небо,  отсюда  град...  Вы  не
вразумились, и вот новое, грозное предупреждение... Это знак  смерти!  Это
худшее из возможных знамений... Вы должны оставить  неправедные,  жестокие
планы, вы должны помириться с соседями. Смиритесь,  подумайте  о  творимых
вами несправедливостях,  откажитесь  от  ненависти,  иначе  мор,  голод  и
безумие овладеют вашим поселком!
     Они переглядывались, пожимали  плечами,  перешептывались,  огрызались
друг  на  друга,  косились  на   Руала,   плевались,   бранились,   тяжело
раздумывали,  заламывали  руки,  разглядывали  пустое  небо,  и,  наконец,
бочком, бочком  стали  расходиться.  Разошлись  все,  потупившись,  воротя
глаза, бормоча себе под нос. Пригорок опустел, только переминался  с  ноги
на ногу кузнец да тряслись в сторонке подмастерья.
     - Что... теперь? - спросил кузнец с суеверным  ужасом,  показывая  на
телегу с оружием.
     - В огонь, - твердо сказал Руал. - И сохрани тебя, кузнец, хоть раз в
жизни выковать еще что-нибудь подобное!
     Тот хмурился, сглатывал слюну, ходуном ходила жилистая шея.
     Скрипели кости на ветру, будто пытаясь сдвинуть телегу с места.

     Он уходил победителем. Его  не  венчали  венками  и  не  бросали  ему
цветов. Ему даже не дали  корки  на  дорогу,  но  он  уходил  победителем.
Никогда не узнает об этом дне вдова из поселка  с  рядами  ульев,  забудут
путника  мальчишки-рыбаки,  в  неведении  вырастут  голенастые   девчонки.
Пускай. Он уходит победителем.
     Пылал высокий костер у кузни. Захлопнулись двери и ставни, из  каждой
щели за ним наблюдали настороженные, недобрые глаза. Он уходил.  И  только
выйдя за околицу, в поле, он закинул голову и рассмеялся победным смехом.
     Высыхала под солнцем трава. Он чувствовал себя как  никогда  легко  и
уверенно, и почти не удивился, когда его явственно позвали: "Марран!"
     Он оглянулся, и конечно, никого не  увидел.  Тянулись  поля,  маячили
рощицы, колыхались несжатые колосья. И кто-то засмеялся  тихо,  вкрадчиво,
где-то там, в нем, внутри, кто-то другой, посторонний, засмеялся и сказал:
"Ловко, ловко, Марран!"

     Позолоченная  карета  громыхала  на  ухабах,  резво  бежала  шестерка
вороных, стойко переносящая все тяготы пути. Как заговоренные,  сказал  бы
я,  если  б  не  знал,  что  кони  действительно  заговорены   Лартом   от
случайностей  и  болезней.  Да  и  карета  -  сколько  уже  проскакали  по
колдобинам ее тяжелые колеса, а что ей сделается!
     Я,  однако,  ни  заговоренным,  ни  железным  не   был.   Путешествие
вытягивало из меня последние силы, а все эти прорицающие девчонки  и  сами
собой вспыхивающие книги, конечно, здоровья не прибавляли.
     Ларт был угнетен неудачей и не мог простить мне купчихиных помыканий.
Наши отношения вконец испортились, я знать не  знал,  как  загладить  свою
вину.
     Так миновала неделя, и мы прибыли в  замок  барона  Химециуса.  Барон
принял нас вежливо, но прохладно. Втайне он считал всех магов  дармоедами,
столь же бесполезными, как пуговицы на шляпе,  однако  вслух  высказывался
помягче:
     - Господин э-э-э... Дайнир, не соблаговолите ли вы  объяснить  мне  и
домочадцам, так сказать, смысл так называемого магического дара? - спросил
он за первым же обедом в зале, где за длинным столом восседали сам  барон,
его   бледная   жена,   огненно-рыжий   сын,    две    маленькие    дочки,
старушка-приживалка и я, сопровождаемый стоящим за спинкой стула Легиаром.
     Не успел барон завершить свою ехидную тираду,  как  крылышко  индюшки
вспорхнуло с моей тарелки,  сделало  круг  почета  вокруг  стола,  капнуло
соусом на приживалку и впихнулось в мой разинутый рот. Ларт,  по-видимому,
во что бы то ни стало решил поддержать репутацию магов.
     - Ах! -  сказали  в  один  голос  маленькие  дочери  барона.  Сынишка
фыркнул, жена вздохнула, а старушка-приживалка достала платок и  принялась
чистить испачканное платье.
     - Ну-у...  -  насмешливо  протянул  барон.  -  Будучи,  с  позволения
сказать, в балагане, я наблюдал не раз, как фокусник доставал кроликов  из
пустой шляпы, однако никому бы  не  пришло  в  голову  оказывать  таковому
фокуснику особенный, так сказать, почет, в то время как маги...
     Шелковый бант у него на  шее  задергался  и  превратился  в  зеленого
длиннохвостого попугая, который, слетев с  бароновой  рубашки,  уселся  на
канделябр в центре стола и запел сладкую серенаду. Девчонки снова  ахнули,
баронесса вздохнула, мальчишка захохотал, а приживалка поперхнулась.
     - Ах, господин Довнир, - удрученно покачал головой барон, - я  знавал
одного птицелова, заточавшего в  клетки  дроздов  и  синиц  с  тем,  чтобы
обучить их песенке и продать на базаре...
     Мальчишка запустил в попугая костью. Тот  рассыпался  стаей  бабочек,
которые мгновенно вылетели в окно. Барон проводил их сокрушенным взглядом:
     - И все же я не могу понять, господин Дранир...
     - Меня зовут Дамир, - сказал я мрачно.

     Сразу после обеда я устроил Ларту истерику. Я  сказал,  что  не  вижу
смысла в нашем маскараде, что мне надоело попадать  в  смешные  и  нелепые
ситуации, что я устал, что я боюсь, что с меня хватит. В порыве  чувств  я
даже принялся отстегивать шпагу и стаскивать с себя камзол  чародея.  Ларт
смотрел на меня меня холодными, сузившимися глазами:
     - Это бунт?
     Его вопрос несколько меня отрезвил. Я раздевался все  менее  и  менее
решительно, пока не застыл, поникший, комкая в руках кружевное жабо.  Ларт
сидел в углу и  смотрел  на  меня  не  отрываясь  -  смотрел  отстраненно,
изучающе.
     - Хозяин, - сказал я жалобно, -  хозяин,  простите...  Разрешите  мне
по-прежнему служить вам, просто служить, не разыгрывая представлений. Я не
могу быть магом. У меня не выходит. Впрягите меня в карету вместо лошадей,
но, умоляю, не заставляйте прикидываться вашим господином. Пожалуйста!
     Он протянул ко мне узкую жилистую руку и вдруг резко  сжал  пальцы  в
кулак. Я, стоящий в другом конце просторной комнаты, был цепко схвачен  за
ворот. Между нами было десять широких шагов, но он подтащил меня  прямо  к
своему лицу, к ледяным, безжалостным глазам:
     - Мне НУЖНО, чтобы ты был магом. Мне НУЖНО, чтобы  ни  одна  крыса  в
этом не усомнилась. И, клянусь канарейкой, ты будешь играть  эту  роль  до
конца. До конца, что бы там ни было! Посмей только струсить...
     Он разжал руку, и я отлетел  к  стене.  Запрыгала  по  полу  костяная
пуговица от моей батистовой рубашки.

     На  следующее  утро  мы  вместе  с  бароном,  ловчими  и   доезжачими
отправились  на  охоту.  День  был  ясный,  но  не  жаркий,  лошади   были
великолепны, и даже я, всегда с опаской  садившийся  в  седло,  чувствовал
себя сносно. Возможно, я чувствовал бы себя еще лучше, если бы не  цепкий,
пристальный взгляд Ларта, не отстававшего от меня ни на шаг. Вчерашняя его
угроза висела надо мной темной тенью: "Посмей только струсить!"
     Я ехал по левую руку  от  барона,  вооруженного  длинной  заостренной
пикой; по правую его руку ехал старший егерь. Как мне объяснили,  бароновы
угодья просто кишели пригодным для охоты зверьем.
     Сам барон был в  прекрасном  настроении  и  громогласно  рассуждал  о
благородном обычае охоты,  о  лошадях,  собаках,  кулинарии,  погоде  и  -
мимоходом - о непригодности магии в серьезных делах.
     -  Вот,  с  позволения  сказать,  господин  волшебник  всякие   штуки
показывает... Бабочки, попугайчики, и прочее. А если, к примеру,  господин
волшебник берется за мужское дело - охоту, скажем, или там войну?  Что  ж,
выскакивает на господина волшебника дикий вепрь, к примеру, или  вражеский
отряд? Неужто его  попугайчиками  проймешь?  И  опять  же,  пока  господин
волшебник, с позволения сказать, колдует, этот самый вепрь  дожидаться  не
станет, вмиг господина волшебника - рраз!
     Барон ткнул  своей  пикой  в  воображаемого  господина  волшебника  и
громогласно рассмеялся, довольный своей шуткой.
     Я  тоскливо  ждал,  что  предпримет  Ларт  в   попытке   восстановить
уязвленное магическое достоинство, но он бездействовал. Я покосился  через
плечо - и увидел, что Легиара у меня за спиной нет.
     Не могу сказать, чтобы я очень огорчился. Все утро меня тяготило  его
близкое присутствие, и теперь я впервые вздохнул свободнее, чувствуя,  как
темная тень у меня над головой понемногу рассеивается.
     Мы ехали опушкой леса, справа  тянулись  нетоптанные  луга,  заросшие
травой в человеческий рост, слева высились дубы, древние, дуплистые,  и  в
их кронах неистовствовали птицы. Егеря спускали  со  сворок  разгоряченных
заветными запахами собак.
     Барон был разгорячен не меньше - он привставал в  седле,  возбужденно
мне подмигивал, потирал руки, предвкушая любимейшую, по-видимому, радость.
     Где-то впереди собаки подняли отчаянный лай. Барон пришпорил лошадь и
с радостным криком ринулся вперед, не разбирая дороги. Я поотстал.  Передо
мной уже маячили спины егерей, я шлепнул лошадь по  крупу,  боясь  отстать
окончательно и заблудиться.
     Вдруг собачий лай почему-то сменился воем и  визгом,  егеря  натянули
поводья, и я, не в силах  сдержать  лошадь,  пролетел  мимо  них  и  снова
оказался рядом с бароном. Собаки, с поднятой на загривках шерстью,  жались
к ногам его лошади. Барон держал свою пику наперевес, будто  защищаясь.  Я
проследил за его взглядом - и обомлел.
     Под пышным кустом малины лежал, свернув калачиком  чешуйчатый  хвост,
некий  фантастический,  огромных  размеров  зверь,   снабженный   костяным
гребешком вдоль спины и острыми, как иглы, когтями. Зверь поводил  красным
раздвоенным языком внутри полуоткрытой клыкастой пасти. Глаза его, круглые
и желтые, как плошки, бесцеремонно изучали нашу кавалькаду.
     Собаки, бравые охотничьи псы, прятали хвосты меж  задних  ног.  Егеря
пятились. Барон протянул хрипло:
     - На тебе... Не ждали, не видали, и на тебе!
     Он обернулся ко мне, и во взгляде его не было былого добродушия:
     - Ну вот что, господин Дамир или как вас там... С роду в наших местах
ничего подобного не водилось, а вы явились - и вот, пожалуйста! Я не знаю,
вы его приманили или он сам прилез, но только уж  будьте  добры!  -  и  он
ткнул мне в руки свою пику.
     - Что? - спросил я с бесхитростным недоумением.
     - Что?! - подпрыгнул в седле барон. - А продырявьте его, вот что! Мне
неинтересно, чтобы он возле моего дома малинку жрал!
     Зверь тем временем действительно жрал малинку  -  вытягивал  слюнявые
губы и слизывал ягоды целыми пригоршнями.
     - Так он травоядный, - сказал я убежденно.  -  Уверяю  вас,  господин
барон, что он вовсе не опасен.
     Как бы в подтверждение моим словам зверь  свирепо  ударил  хвостом  -
затрещали ломаемые ветви, в земле образовалась  изрядная  вмятина.  Собаки
бросились наутек, за ними последовали наиболее трусливые егеря. Барон стал
красен, как спелый томат:
     - Нечего ломаться, господин колдун! Или вы продырявите его с  помощью
ваших чар, или я продырявлю вас, и совершенно самостоятельно!
     Его пика уперлась мне в грудь. Зверь снова ударил  хвостом,  увеличив
вмятину втрое.
     - Конечно-конечно, - сказал я примирительно, руками отводя  острие  и
одновременно вертя головой в поисках Ларта. Хозяина не было, а я между тем
нуждался в нем острее, чем когда-либо.
     Барон снова сунул пику мне в руки - на этот раз  ее  пришлось  взять.
Зверь, видя это, воодушевился  -  вытянул  шею,  поднял  стоймя  костистый
гребень на холке и неприятно  зашипел,  подергивая  красным  языком.  Меня
передернуло.
     - Отойдите подальше, - попросил я барона, - подальше,  на  безопасное
расстояние... Я могу ранить его, и тогда, разъяренный...
     - Не вздумайте бежать! - отрезал барон. Небо, он читал мои мысли.
     Зверь оставил свою малину и нетерпеливо переводил взгляд  с  меня  на
барона, а с барона на меня. Я тянул время:
     - Однако, господин барон, учитывая неоднозначность ситуации...
     Мы могли бы долго так препираться, но зверь решил за нас.  Тяжелый  и
изящный одновременно, он расправил крылья - ибо  у  него  были  крылья!  -
поднялся на когтистые лапы и двинулся на меня. Я отпрянул.
     Даже десяток баронов не удержали бы меня от позорного  бегства,  если
бы в этот самый момент в голове моей не прозвучал явственно  голос  Ларта:
"Ты будешь играть эту роль до конца! Только  попробуй  струсить!"  Ладони,
судорожно сжимающие баронову пику, взмокли, как хребет каменотеса. Путь  к
отступленью был закрыт.
     Зверь тем временем подходил все ближе, лошадь подо мною дрожала,  как
осиновый лист, но стояла на удивление смирно. Я  поднял  руку  с  пикой  и
сразу понял, что промахнусь.
     Чудовище выбросило раздвоенный язык из клыкастой пасти  и  замолотило
им по воздуху, будто дразня меня. Я решил, что если бить, то только в  эту
самую пасть.
     Зверь был уже прямо передо  мной.  Я  неуклюже  размахнулся  и  ткнул
пикой, стараясь попасть в язык.
     Вслед за этим неотразимым  ударом  я  ожидал  мгновенной  смерти,  но
чудовище, к моему удивлению, отпрянуло и вроде  бы  смутилось.  Ободренный
первой удачей, я пришпорил лошадку и ткнул пикой еще  раз,  норовя  задеть
круглый желтый глаз.
     Чудовище заморгало, застучало по земле  чешуйчатым  хвостом  и  снова
отступило. За моей спиной послышались ликующие крики.
     Теперь чудовище пятилось, а я наступал, размахивая  своим  оружием  и
тоже выкрикивая что-то грозное и удалое. Быть героем оказалось проще,  чем
каждый день колоть дрова.
     Ликующие  крики  отдалились  -  я,   по-видимому,   здорово   увлекся
преследованием своего страшного  с  виду,  но  робкого  врага.  Пора  было
подумать о победном возвращении.
     И в этот момент зверь  взлетел.  Примолкнув  было,  свидетели  нашего
поединка разразились воплями ужаса.
     Крылья зверя были небольшими,  перепончатыми,  он  летал  тяжело,  но
уверенно. Секунда - и красный раздвоенный язык полоснул меня по щеке,  как
лезвие. Я закрыл лицо рукой и выронил пику, а лошадь взвилась  на  дыбы  и
сбросила меня с седла.
     Я лежал в  высокой  траве,  дрожа,  корчась,  а  надо  мной  нависало
покрытое чешуей брюхо. Вот брюхо отодвинулось, и на  его  месте  очутилась
морда с глазами как плошки и клыкастой  пастью.  Я  застонал  от  ужаса  и
закрыл глаза ладонями.
     Ужасная когтистая лапа отодрала от  моего  лица  сначала  одну  руку,
потом другую. Плошки вперились в меня пристально, будто ожидая  ответа  на
важный, только что заданный  вопрос.  Взгляд  этот  все  больше  наполняло
раздражение, и тут я заметил, что одна надбровная  дуга  у  чудовища  выше
другой и как бы изогнута. Приподнявшись на  локтях,  я  жадно  высматривал
другие,  не  замеченные  раньше  детали,  делавшие  ужасную  морду   зверя
неуловимо похожей на знакомое мне до мелочей лицо. И, наконец, со всхлипом
облегчения рухнул назад в траву:
     - Хозя... ин...
     Одновременно с облегчением пришла обида, горькая обида  за  пережитый
страх ожидания смерти. Я лежал в траве и плакал.
     Чудовище отпрянуло, поднялось над землей и описало круг. Потом, снова
нависнув надо мной, не терпящим возражений взглядом указало на  валявшуюся
рядом пику.
     Всхлипывая, я встал и подобрал оружие.  Зверь  поднялся  повыше  и  с
оглушительным воем ринулся  на  меня.  Обливаясь  слезами,  я  механически
выставил пику перед собой. Немного не долетев до нее, чудовище имитировало
смертельный удар, отскочило, сотрясаясь от гребня до хвоста, несколько раз
метнулось - нарочито театрально - и, сотрясая воздух  предсмертным  ревом,
улетело прочь.
     Зрители,  наблюдавшие  эту  сцену  издалека,  вторили  ему  победными
криками.

     После чествования, после публичного баронового признания, что  магия,
мол, есть величайшее сокровище живущих,  после  поздравлений,  восхвалений
моему мужеству и  волшебному  мастерству  я  остался,  наконец,  с  Лартом
наедине.
     Топился камин. Я смотрел в огонь, а Ларт расхаживал по комнате у меня
за спиной. Слушая его шаги, я бессознательно  водил  пальцами  по  длинной
жгучей царапине у себя на  щеке  -  там,  где  коснулся  кожи  раздвоенный
красный язык.
     - Это было необходимо, - сказал Легиар из темноты.
     Я не ответил.
     - Ты вел себя хорошо, - повысил голос Ларт.
     Я смотрел в огонь. Тогда он подошел и уселся рядом - на пол.
     - Послушай, - сказал он напряженно. -  Это  ОЧЕНЬ  важно.  Над  миром
нависла угроза... Теперь я почти уверен в этом. Ты помнишь Орвина? "Огонь,
загляни мне в глаза"? Он первый понял, в чем дело, когда заржавел  золотой
амулет... Я слишком долго не верил...  Теперь  она  на  пороге.  Она,  эта
проклятая Третья сила. Она ищет своего Привратника. А знаешь, кто  годится
в Привратники? Маг, который не маг. А кто это?
     Он перешел на шепот. Я пока не понимал, к чему он клонит.
     - Ну подумай, что значит - маг, который не маг? Я вот думал...
     Он вскочил и  опять  принялся  расхаживать,  нервно  потирая  руки  и
смятенно бормоча. До меня долетали обрывки фраз:
     - Если это не... Он подходит, конечно. Но - нет. Там все кончено,  он
вышел из игры... Вышел, сметен с  доски,  его  мы  во  внимание  брать  не
будем... Все! - он тряхнул  головой,  будто  выбрасывая  из  нее  ненужную
мысль. Потом подошел и снова уселся рядом:
     - Маг, который не маг... Возможно, сейчас это - ты.
     Я поднял на него расширившиеся глаза.
     - Возможно, я сказал... Есть вероятность... Откуда мне знать, как она
отбирает этого своего Привратника? Может, она интересуется  всеми  магами,
которые не маги? Я устроил ей это... как  мог.  Пусть  она  заинтересуется
тобой, пусть она себя проявит... Мы ловим Третью  силу  на  живца,  а  что
остается делать?
     Он перевел дух и увидел наконец  выражение  моего  лица.  Вздохнул  в
сердцах, сказал другим тоном:
     - Послушай, неужели ты на самом  деле  думаешь,  что  какая-то  тварь
способна навредить человеку, который находится под защитой у Легиара? Будь
она Третьей силой или даже Четвертой, ты  меня  просто  оскорбляешь  своим
страхом! Твое дело - держаться роли... Теперь ты понимаешь, НАСКОЛЬКО  это
важно?
     В этот момент в дверь быстро, смятенно заколотили:
     - Господин волшебник! Вас хозяин зовет!

     Барон, окруженный домочадцами, стоял посреди обеденного зала в  мятом
халате. Он поднял нам навстречу смятенные, полные страха глаза:
     - Господин волшебник... Что это?
     Перед ним лежала на столе груда золотой фамильной  посуды,  сплошь  в
бурых пятнах ржавчины.
     Замок  был  парализован   ужасом.   Заржавело   обручальное   колечко
баронессы, золотой колокольчик у входа, все драгоценности в шкатулках, все
золотые монеты в кошельках. Парадные гобелены, вышитые золотом, роняли  на
пол крупинки ржавчины.
     - Знамение, - шептал Легиар бледными губами, - это - знамение.

     Он тяготился, если приходилось переночевать дважды под одной  крышей.
Дорога стала ему родным существом, она грела ему пятки, шутила,  петляя  и
неожиданно сворачивая, развлекала и  хранила.  Попутчики  делились  с  ним
хлебом, он делился с ними всем,  что  успевал  заработать,  останавливаясь
ненадолго в деревнях и местечках. Если оставалось в котомке  немного  еды,
он мог и не проситься на ночлег, а просто шел всю ночь, не уставая, ничего
не боясь. Дорога помогала ему.
     Однако, случилось так, что на закате солнца в котомке не осталось  ни
крошки, а впереди, чуть в стороне от дороги, показалось людское поселение.
Руал подумал, подумал и свернул.
     Бродили куры по пустынным  улицам,  рылись  в  земле,  разлетались  с
кудахтаньем из-под Руаловых ног. Плотно закрыты были резные ставни больших
бревенчатых домов. Пустовали  скамейки  у  заборов,  ни  души  не  было  у
колодца, а между тем цепь на вороте была еще влажной, и примята была трава
там, куда ставили ведро. Руал оглянулся - где-то стукнул ставень.
     Он поежился, пытаясь понять, почему так странно и тягостно на душе. И
понял - тишина. Невероятная для сельской улицы тишь.
     Не лаяли на чужака собаки, не  мычали  во  дворах  коровы,  не  орали
петухи, не тюкал топор. Ветер, ворота поскрипывают - будто кладбище.
     Он побрел  дальше,  не  решаясь  постучать  в  какую-нибудь  калитку,
чувствуя настороженные взгляды из-под закрытых ставней,  напрасно  пытаясь
поймать хоть один такой взгляд. Поспешный стук закрываемой  задвижки  -  и
снова тишина. Руал был голоден - и все же ему захотелось немедленно уйти.
     - Эй, парень!
     Руал присел, как от пушечного выстрела, хотя к нему обратились  почти
шепотом.  Немолодой  уже  крестьянин  выглядывал  в  чуть   приоткрывшуюся
калитку, манил Ильмарранена пальцем:
     - Поди сюда... Ты чей? Что надо?
     - Я странник, - отозвался Руал, и тоже шепотом.
     Крестьянин плюнул:
     - Так что ж ты улицами шатаешься?! Иди сюда, быстро!
     Он схватил Руала за рукав и попросту втянул во двор, тут  же  заперев
калитку. На пороге дома стояла встревоженная женщина:
     - Скорее в дом... В дом, Гаран, и парня сюда...
     Она не успокоилась, пока за Руалом и  его  проводником  не  закрылась
дверь.
     Ильмарранен неуверенно огляделся - кроме приведшего его крестьянина и
встревоженной женщины,  в  прихожей  переминались  с  ноги  на  ногу  двое
молодых, похожих друг  на  друга  парней,  да  застенчиво  выглядывала  из
комнаты смуглая девочка лет десяти.
     - Ты кто? - тихо спросила женщина.
     - Странник, - сказал Ильмарранен и  улыбнулся.  Она  не  ответила  на
улыбку, внимательно вглядываясь в его лицо.
     - Он нездешний, - объяснил шепотом мужчина. - Он ничего не знает.
     Женщина подумала и кивнула, приглашая гостя войти в дом.
     Вслед за женщиной Руал прошел узким коридором в  просторную  кухню  с
бревенчатыми стенами, где  мерно,  уютно  поскрипывал  забившийся  в  щель
сверчок. За ним вошли приведший Руала крестьянин, оба парня и девочка.
     - Ты голоден? - спросила женщина.
     И, не дожидаясь ответа, кивнула дочери.  Та  ловко  достала  из  печи
чугунок с остатками каши и с полки - хлеб, завернутый в тряпицу, доверчиво
улыбаясь Руалу, поставила на стол.
     - Мы уже поужинали, - сказала женщина. - Ешь.
     Благодарный Руал, ни слова не говоря,  взялся  за  кашу.  Ему  стоило
труда сдержаться и не проглотить ее сразу, всю. Парни, сопя,  топтались  в
дверях, женщина присела  напротив  на  скамейку,  девочка,  широко  открыв
глаза, смотрела, как Руал ест. Приведший Руала  мужчина,  видимо,  хозяин,
хмурился и потирал подбородок, покрытый редкой седеющей бородой.  Сверчок,
примолкший было на минуту, выдал длинную нежную руладу.
     Наевшись наконец, Руал поблагодарил. Потом оглядел обращенные к  нему
лица - тревожное  у  женщины,  хмурые  у  парней,  усталое  у  пожилого  и
любопытное у девчонки - и спросил осторожно:
     - Что за несчастье у вас, люди?
     Громче засопели парни, переглянулись женщина и пожилой. Потом женщина
поднялась и бросила девочке:
     - Давай-ка, собирайся спать.
     Та, хоть ей было  любопытно,  послушалась  и  тихонько  выскользнула,
бросив на прощанье взгляд в сторону сверчкова убежища.
     - Расскажи, Гаран, - сказала женщина пожилому.
     Тот помялся, теребя подбородок, и сказал наконец:
     - Несчастье, да. Сколько живу, такого не помню.  Нам-то  еще  ничего,
повезло вроде...
     - Покаркай, - одернула его женщина.
     - Да, - со вздохом продолжал Гаран, - кто знает, что еще ему в голову
взбредет... Сейчас он сватается - то каждый вечер ходит, а то  по  неделям
не бывает... И все к новым.
     Женщина вздохнула:
     - Ему лет сто, наверное, он при прадеде моем был уже... А туда  же  -
свататься...
     - Свататься? - переспросил Руал.
     Гаран покивал:
     - И все к новым... А в подарок невесте приносит...  Букет  из  дохлых
гадюк. Подарочек...
     - Кто он такой? - вздрогнув, спросил Ильмарранен.
     Мужчина и женщина опять переглянулись.
     - Колдун он, - сказали от двери.
     Руал  обернулся  -  говорил  младший  из  парней,  лет   шестнадцати,
невысокий, тонкогубый:
     - Колдун он. Страшный  колдун.  Ты  про  таких  и  не  слышал,  какой
страшный!
     Брат толкнул его в бок.
     - Он в пещере живет, - сказала после паузы женщина. - Лет сто  живет,
а может,  и  двести.  Отец,  бывало,  рассказывал,  что  он  смирный  был,
спокойный, помогал даже, если нужда была... Потом его лет  двадцать  никто
не видел. Он в своей пещере затворился.
     - Мы еще пацанами к этой  пещере  бегали,  -  нервно  сказал  старший
парень, на вид крепче и здоровее брата. - Там внутри тихо, тихо,  а  потом
как зашипит - будто водой на горячую сковородку...
     - И вот он вышел, - продолжала женщина, - да какой... Будто что-то  в
него вселилось. Половину леса  сжег  просто  так,  походя...  Потом  хуже.
Обернется плугом старым и водит борозды по улице... Без лошади плуг  идет,
виляет, камни из земли выворачивает и хихикает тонко... Люди седели, когда
этот плуг на улице встречали.
     - А потом он неделю из земли вырастал, - вступил  в  разговор  Гаран,
вздрагивая и оглядываясь. - Будто бы дерево...  На  площади  посреди  села
сначала земля зашевелилась, потом руки показались, потом  голова...  Люди,
что по соседству жили, дома свои бросили и попрятались, кто куда!
     - А потом, - снова вступила женщина, -  запустил  в  озеро  чудовище,
пиявку такую величиной с бревно, а на пиявке - вымя коровье  и  рога...  С
тех пор рыбу никто не ловит и не купается...
     - Близко подойти страшно! - выдохнул старший парень.
     - Потом он в пещере колдовал, - шептала женщина, - а теперь вот...
     - Теперь свататься надумал, -  перебил  Гаран.  -  У  кого  девки  на
выданье - вот кому беда, вот кто дрожит сейчас. Приходит, стучит в  ворота
- и попробуй не открыть. Гадюк приносит целый клубок. Не приведи небо  его
на  улице  встретить,  оттого  прячутся  все...  Тебе  повезло.  Ему  ведь
наплевать, свой или пришлый.
     - Спасибо, - медленно сказал Руал. - Вы меня спасли, оказывается...
     Помолчали. Тихонько, как бы вполсилы, поскрипывал сверчок.
     - А что бывает с девушками? - хрипло спросил Ильмарранен.
     - С девушками?
     - К которым он сватается.
     - Да ничего пока... Выбирает он,  вроде.  Посватается  да  и  уходит,
девки только страху набираются. Невесту, говорит, в дом свой  введу...  Да
пока не увел никого.
     - У нас, слава небу,  невесты-то  нет,  -  сказал  Гаран  со  скрытым
торжеством. - Сыновья у меня во какие, видишь? А Гарра пока  что  мала,  к
счастью. Потому нам везет еще...
     - Покаркай, -  оборвала  его  жена  и  решительно  поднялась:  -  Ну,
поболтали - хватит. Будем укладываться. Завтра у соседей  спрошу,  выходил
он сегодня или нет.
     - Да нет, наверное, - с деланной уверенностью заметил младший парень.
- Его уже дня три как нет... Может, и помер вовсе.
     - Помолчи, - испуганно прикрикнул на него отец. И добавил шепотом:  -
Он бессмертный, говорят. А бессмертный  потому,  что  когда  ему  приходит
время умирать, за него другие... Ну, понимаешь. Другие за него мрут, вроде
бы взамен.
     Женщина вся передернулась:
     - И охота языками чесать, да еще на ночь... Пойдем, - обратилась  она
к Руалу, - пойдем, я тебе с мальчишками постелю.
     Все вместе вышли из кухни, парни сразу поднялись по лестнице  наверх,
Гаран отправился запирать  входную  дверь,  а  женщина  скрипнула  дверцей
низкого шкафчика и извлекла оттуда пару чистых простыней.
     Ее вдруг напряженно, сдавленно окликнул муж:
     - Лита, Лита... Подойди...
     Она вздрогнула и чуть не выронила белье:
     - Что?!
     - Подойди...
     Женщина быстро вышла в прихожую, за нею следом вышел и Руал.
     Гаран стоял, приникнув к небольшому квадратному окошку, вырезанному в
дверях. Пальцы его на дверной ручке сжимались и разжимались:
     - На нашу улицу свернул, - он старался  говорить  как  можно  тише  и
спокойнее.
     Женщина оттолкнула его и взглянула сама. Охнула:
     - Светлое небо... К кому это?
     - К Мартам, наверное... - шептал Гаран. - У них  целых  две  взрослых
дочки...
     - Что ж он, двоих посватает?
     - Можно мне посмотреть? - спросил Руал из-за их спин.
     Они обернулись разом. Потом женщина посторонилась и дала Ильмарранену
подступить к окошку.
     Серединой улицы медленно, то приплясывая, то  замирая,  двигалась  до
смешного нелепая фигура -  длинный,  когда-то  роскошный  камзол,  красные
башмаки с бантами, пышный кружевной воротник, в пене которого  то  ныряла,
то выглядывала  на  поверхность  маленькая,  обтянутая  морщинистой  кожей
старческая голова  в  черном  кудрявом  парике,  из-под  которого  свисали
длинные седые патлы. Злой колдун то насвистывал безгубым ртом, то  напевал
что-то тонким, сладким голосом, то  принимался  подскакивать  на  месте  с
задорным мальчишеским азартом. В правой руке его болтался темный клубок, в
гуще которого Руал, покрывшись холодным потом, разглядел змеиные головы.
     - Не смотрите, - сказал Гаран. - Он посватается к Мартам и уйдет. Это
наши соседи.
     - Справа или слева? - шепотом спросил Руал.
     - Справа, - отозвалась женщина.
     Руал молчал. Он видел, что колдун уже миновал соседний  справа  двор,
но не стал говорить об этом.
     - Что он делает? - напряженно спросил Гаран.
     Колдун тем временем поравнялся с воротами его дома.
     - Что он делает? - спросила женщина и  отодвинула  Руала  от  окошка.
Руал кусал губы.
     - Нет, - сказала женщина громко.
     В ворота постучали.
     - Долго ходили, долго бродили, а след к  вам  привел!  -  донесся  от
калитки дребезжащий голосок. - У вас товар, у нас купец, дородный молодец!
     Женщина пошатнулась. Руал подхватил ее - боялся, что она упадет.
     - Не открывайте, - сказала женщина. - Это ошибка.
     В ворота снова постучали - громко, трижды.
     - У вас золотая курочка, у нас  красный  петушок!  Открывай,  хозяин,
снаряжай дочкину судьбину!
     С топотом скатились с  лестницы  парни  -  полуодетые,  перепуганные.
Младший кинулся к матери и, как ребенок, зарылся лицом у нее на груди.
     - Не открывайте, - повторила женщина.
     Из дальней комнаты выглянула  маленькая  Гарра  -  в  длинной  ночной
сорочке, с голыми детскими руками, босиком.
     - Что там? - спросила она тонко.
     - Назад, - крикнул ей отец. - В постель, быстро!
     В ворота постучали в третий раз:
     - У вас монетка - у нас кошелек! У вас  пуговка  -  у  нас  петелька!
Открывай, хозяин, готовь дочкино приданое!
     - Он покричит - и уйдет, - дрожащим голосом сказал Гаран.  -  Сколько
уже раз так было... Небо, она же ребенок!
     - Надо открыть, - прошептал старший из парней. - Надо открыть,  иначе
он не отстанет... Дом сожжет, как Ложкарям!
     - Сейчас, - бормотал Гаран, - вы будьте здесь, я с ним поговорю...
     Трясущимися руками отодвинув засов, он приоткрыл дверь и крикнул:
     - У нас нет невесты! Не выросла еще невеста для вашей светлости!
     - Ай-яй-яй! - укоризненно пропел тонкий старческий голос у калитки. -
Из зернышка да росточек, из  яичка  да  пташечка!  Уж  мы  ходили,  уж  мы
следили, да нареченную и высмотрели!
     И крепко запертая калитка распахнулась вдруг, будто порывом ветра.
     Руал ощущал все свое тело,  каждую  сведенную  судорогой,  мучительно
бесполезную мышцу. В поединке с магом могла  иметь  значение  только  сила
другого мага. Руал здесь не имел шансов.
     - У вас пальчик  -  у  нас  колечко!  -  старик  был  уже  во  дворе.
Приоткрытая входная  дверь  медленно  раскрывалась  настежь  вопреки  воле
держащего ее Гарана.
     - Мама... - растерянно шептал младший сын. Старший метался, не  зная,
что делать. Их мать неподвижно стояла, тяжело опершись о стену.
     Старик шагнул на порог - он был густо нарумянен  и  напомажен,  парик
сбился на ухо,  неровное  дыхание  распространяло  вокруг  густой  сладкий
запах:
     - У вас камушек - у нас оправа...
     Отступая,  пятился  Гаран.  Старик,  приплясывая,  переступил  порог.
Протянул унизанную кольцами  тощую  узловатую  руку,  поманил  крючковатым
пальцем... Гарра, как была, в ночной  сорочке,  пошла  к  нему,  будто  на
привязи. Как деревянные, стояли у стен Гаран и  сыновья.  Старик  довольно
засмеялся - смех его  был  подобен  глухому  бульканью.  С  кряхтением  он
нагнулся к Гарре и потрепал ее по щеке:
     - У вас товар, у нас... - и вдруг подхватил девочку на руки и закинул
к себе на плечо, не выпуская при этом связки дохлых змей.
     - Мама! - сдавленно крикнула Гарра.
     Старик повернулся, и, рассеянно поглаживая девочку  по  спине,  пошел
прочь. Молча рванулась мать - муж и сыновья одновременно в нее вцепились.
     Руал стоял у стены - бесполезный, бессильный, чужой.

     Младший сын плакал в углу. Он рыдал всю ночь, безутешно,  горько,  то
затихая, то снова без остатка отдаваясь слезам. Руал уже  не  мог  слышать
этих безнадежных, горестных всхлипов.
     Старший сын поднялся наверх, и из его  комнатушки  не  доносилось  ни
звука.
     Гаран ходил по дому, заламывал  руки,  иногда  пытался  обратиться  к
Руалу с бессвязной, бессмысленной речью. Руал опускал глаза.
     Женщина Лита, жена Гарана, сидела за пустым столом, глядя прямо перед
собой и не слыша длинных, ласковых  трелей  ни  о  чем  не  подозревающего
сверчка.
     Догорели свечи, побелели щели в наглухо закрытых ставнях и,  наконец,
узкими лучиками в дом пробилось восходящее солнце.
     - Бабы, - сказала женщина. Это было первое ее слово за всю ночь.
     Встрепенулся Гаран, осторожно коснулся ладонями ее плеч:
     - Поспи, Лита... Поспать надо...
     Она отшвырнула его руки. Тяжело  поднялась,  обвела  красными  сухими
глазами рыдающего сына в углу, мужа с трясущимися руками и прислонившегося
к стене Ильмарранена.
     - Вы отдали ее, - сказала она без всякого  выражения,  голос  ее  был
подобен деревянному стуку. - Вы отдали ее.
     У Руала волосы зашевелились на голове от звука этого голоса.
     С новой силой зарыдал мальчишка. Гаран болезненно кривил  рот  в  еще
более поседевшей за ночь щетине:
     - Это... Это будто бы смерть, ну как не отдать... Как смерти можно не
отдать? Это... Ты потерпи, Лита... Потерпи.
     Жена перевела на него тяжелый, остановившийся взгляд.
     - Отдали, - сказала она снова. - Вы все отдали ее.
     Гаран грохнулся перед ней на колени:
     - Так ведь нельзя было, нельзя было... Не отдать... Никто в  мире  не
отнимет у него... Никто... Подумай, что он сделал бы... С нами сделал...
     - Гарра, - медленно сказала женщина.
     И Гаран разрыдался тоже, и Руал вышел, чтобы не слышать  этого  и  не
видеть.
     Во дворе светило солнце, у  калитки  переминались  с  ноги  на  ногу,
горестно кивали, перешептывались любопытные.  Завидев  на  крыльце  Руала,
жадно кинулись к нему, обступили, чуть не отдавив ноги:
     - Забрал? Унес, да? А змеи были?
     - Гарра, вот ужас-то...
     - Сколько ей? Десять? Одиннадцать?
     - Лита убивается, верно...
     - Парень, ты сам видел?
     - Парень, пойдем, закусим, поговорим... Расскажешь, как было.
     - Людочки, значит, он мою-то девку не тронет уже?! О-ой!
     Его тянули за рукав, заглядывали в глаза, переспрашивали что-то  друг
у  друга,  возбужденно  галдели  вполголоса,  то  и  дело  оглядываясь  на
онемевший от горя дом с наглухо закрытыми ставнями. Руал оторвал от  своей
одежды чьи-то умоляющие руки и, отшатнувшись от толпы, вернулся в  темноту
прихожей. На секунду ему привиделась девочка  -  так,  как  он  увидел  ее
впервые, застенчиво выглядывающая из-за дверного косяка.
     Лита сидела по-прежнему прямо, смотрела иссушенными глазами  в  стену
напротив и мерно повторяла:
     - Отдали. Вы отдали. Вы отдали ее.
     Гаран, завидев Руала, кинулся к нему, как к спасителю:
     - Она помешалась, -  твердил  он  в  ужасе,  сам  сейчас  похожий  на
помешанного.
     Невпопад вскрикнул сверчок.
     Женщина вздрогнула, медленно, как кукла, повернула голову и взглянула
в глаза Руалу. Ильмарранена будто ударили в лицо.
     - Вы отдали ее! - сказала женщина. - Ее не вернуть.
     - Да, ее не вернуть, Лита! - захлебнулся Гаран за Руаловой спиной.  -
Я не маг  и  никто  здесь  не  маг,  и  ее  не  вернуть,  ты  потерпи,  ты
свыкнешься...
     Женщина так же медленно отвернулась, а Гаран все причитал:
     - Я же не маг... Никто ее не вернет, это не под  силу...  Не  маг  я,
небо... Ну за что... Я не могу, я не маг...
     - Я - маг, - сказал Ильмарранен.
     Стало до невозможности тихо.  Лицо  женщины,  застывшее,  как  маска,
дрогнуло. Быстро задышал Гаран:
     - Парень, ты что... Спятил? Кто - маг?
     - Я, - сказал Руал.

     Он ненавидел себя. Он проклял себя страшным проклятием. Он  просил  у
неба одной милости - скорой смерти от руки колдуна.  Только  бы  не  новые
мучения в обличье полочки для обуви.
     Он проклинал себя, шагая улицами поселка  в  сопровождении  притихшей
толпы. То и дело кто-то говорил  громко:  "Не  пускайте  его!  Всем  будет
хуже!" Но впереди шли Гаран и  Лита,  и  никто  не  решался  заступить  им
дорогу.
     Потом толпа отстала, и отстал Гаран, и  Лита  указала  Руалу  путь  к
пещере колдуна. Дальше он пошел один  -  пошел  узкой,  неровной  дорогой,
поросшей крапивой с обочины до обочины.
     Эта нехоженная и неезженная тропа  обрывалась  у  входа  в  пещеру  -
вернее сказать, пещера поглощала ее своим разинутым  беззубым  ртом.  Руал
постоял, обозвал себя безмозглым выродком и шагнул вперед.
     Ни одной мысли не приходило ему, ни одной спасительной мысли.  Внутри
пещеры, в двух шагах от входа, он наткнулся на добротную тяжелую  дверь  с
железной ручкой.
     Приложив к двери ухо, он расслышал тихое металлическое  позвякивание,
будто хозяйка помешивала  деревянной  ложкой  в  медном  котле.  От  этого
позвякивания по спине продирал мороз.
     Руал мучительно задумался - что он сделал бы, будь он магом?  Что  он
сделал бы сейчас?
     На секунду ему увиделось,  как  огромная,  покрытая  броней  рептилия
сносит с петель колдунову дверь, врывается вовнутрь, прижимает  старикашку
к полу, освобождает Гарру... Нет, девочка бы  испугалась.  Если,  конечно,
она еще жива.
     Ильмарранен  перевел  дух  и  попробовал  толкнуть  дверь.  Та  вдруг
поддалась - неожиданно легко. Руал облизнул запекшиеся губы, стиснул,  как
талисман, фигурку ящерицы за пазухой и вошел.
     Колдуново  жилище  было   освещено   изнутри   -   освещено   слабым,
неестественным  мутным  светом.  На  стенах  темнели  подернутые  паутиной
четырехугольники в рамах, обрывки ветхой ткани клочьями свисали с потолка,
под ногами хрустело, будто пол  был  усеян  ореховой  скорлупой.  Странный
металлический звук то отдалялся, то приближался вновь. Руал стоял,  ожидая
в  отчаянии,  что  вот-вот  его  присутствие  будет  замечено   и   наглая
безрассудность понесет наконец заслуженное  наказание.  Однако  ничего  не
происходило  -  мерно  повторялось  глухое  звяканье,  тяжело   колыхались
свисающие с потолка лоскутья и где-то в глубине пещеры мерцал мутный свет.
     Тогда Руал решил с надеждой, что, может быть, ему удалось войти  сюда
незамеченным, и тогда само  спасение  девочки  становится  хоть  чуть-чуть
менее безнадежным. Задержав дыхание, он двинулся  вперед  -  туда,  откуда
пробивался свет.
     Он шел анфиладой комнат - больших, полутемных,  подернутых  паутиной.
Он никогда не думал, что внутри  человеческого  жилья  возможны  эти  горы
замшелых камней,  древние  пни,  вцепившиеся  в  пол  крючьями  корней,  и
втершиеся между ними нагромождения из  витых  стульев,  бархатных  кресел,
комодов и туалетных столиков с пустыми баночками из-под румян,  с  черными
мраморными плитами на месте зеркал.
     Он  шел  и  не  мог   представить   себе   размеров   этого   жилища,
угнездившегося в толще земли. Где-то в путанице переходов и комнат  колдун
держал маленькую Гарру, босую, в ночной сорочке, с голыми детскими руками.
Ребенок и чудовище.
     Эта мысль подстегнула Руала, он пошел быстрее, почти побежал, лавируя
между  горами  мебели  и  грудами  камней.  Он  даже   осмелился   позвать
вполголоса: "Гарра! Гарра!"
     Ему показалось, что там, куда удалилось позвякивание,  пропел  что-то
тонкий старческий голос. Потом снова - "Та-тах... Та-тах..." - заколотился
тупой металлический звук, который доносился все отчетливее. Руал,  похоже,
приближался к его источнику.
     - Пти-ичка! - снова пропел дребезжащий голос старика. - Пта-ашечка!
     Та-тах, та-тах...
     Руал присел.
     - Пти-ичка... Чик-чирик! Чик-чирик!
     Руал бесшумно перебежал и притаился  за  поросшим  лиловыми  побегами
дверным косяком.
     Колдун был здесь - Руал увидел  сначала  тонкие  ноги  в  башмаках  с
бантами, потом неопрятные полы длинного камзола с поблекшим галуном, потом
огромный  кружевной  воротник,  из  которого  едва  высовывалась  покрытая
завитым париком голова.
     Старик вышагивал по кругу, в левой  его  руке  был  небольшой  медный
колокол, и Руал поразился, потому что колдун  держал  его  за  язычок.  Он
звонил, потряхивая рукой, и массивная чаша колокола билась  о  его  кулак,
производя тот самый глухой металлический звук: "Та-тах... Та-тах..."
     Руал гадал несколько секунд,  какое  магическое  действие  производит
старик, потом решился заглянуть дальше и увидел Гарру.
     С потолка на четырех цепях свисал железный обруч, на обруче  укреплен
был большой стеклянный шар  со  срезанным  верхом,  на  треть  заполненный
зеленой  водой  с  бурыми,  слабо  шевелящимися  водорослями.  Над   самой
поверхностью воды качалась перекладина, подобная птичьей  жердочке,  а  на
жердочке сидела, вцепившись в нее пальцами, заплаканная Гарра.
     - Пти-ичка... - бормотал старик нежно, потрясая  своим  колоколом.  -
Ку-ушай... - И свободной рукой рассыпал по полу не то зерно, не то шелуху,
которая ложилась неприятно хрустящим под ногами слоем. - Ку-ушай...
     Руал сидел, напряженный, сбитый с толку, не решаясь пошевелиться.
     Старик тем временем  приостановился,  тряхнул  рукой  с  колоколом  и
вытянул другую руку вперед, будто указывая кому-то на девочку.
     - Мама! - вскрикнула Гарра.
     Руал заскрипел зубами.
     - Чик-чирик! - пропел колдун  и  принялся  вдруг  сыпать  сбивчивыми,
неразборчивыми  заклинаниями.  Ильмарранен  тщетно  вслушивался,   пытаясь
понять, к чему клонит старик,  но  в  этот  момент  протянутая  к  девочке
узловатая рука стала покрываться черно-рыжими перьями. В перьях  разинулся
красный крючковатый клюв,  испуганно  закричала  Гарра,  старик  удивленно
поднял пегие клочковатые брови и посмотрел на свою руку укоризненно.  Клюв
пропал, и перья как бы нехотя опали на пол, превращаясь на лету в  блеклые
засушенные маргаритки.
     - Пти-ичка... - протянул колдун огорченно  и  обиженно.  Рука  его  с
колоколом неуверенно  опустилась,  и  Руал,  вжавшийся  в  дверной  косяк,
увидел, что рука эта окровавлена от  ударов  чаши  колокола  о  старческий
кулак.
     Старик  тоже  только  сейчас  обратил  на  это  внимание  -   покачав
сокрушенно  головой,  он  с  некоторым  усилием  вывернул  медный  колокол
наизнанку. Язычок теперь болтался снаружи и слабо  дребезжал,  катаясь  по
крутым колокольным стенкам.
     - Пташка нежно поет, - сказал колдун удовлетворенно, - друга в  гости
зовет... Чик-чирик! Чик-чирик!
     Он выпустил колокол из рук - грохнув на пол, тот растекся маслянистой
лужей.
     - А уж весна, - пробормотал старик  рассеянно,  вытряхнул  из  рукава
деревянную лодочку и, кряхтя, пустил ее в  эту  лужу.  Лодочка  качнулась,
повернулась на месте и  утонула,  скрывшись  из  глаз,  хотя  лужица  была
цыпленку по колена.
     Старик снова  покачал  головой  и  погрозил  Гарре  пальцем.  Девочка
затряслась на своей  жердочке,  всхлипывая  и  кусая  губы.  Колдун  опять
вытянул по направлению к ней руку - Руал, весь напрягшись, подался вперед.
     - Горлица в домике, - пропел старик, -  сидит  на  соломинке...  -  и
снова зачастил заклинаниями, в которых Руал мог разобрать только отдельные
слова.
     Старик то возвышал надтреснутый голос, то почти шептал, и чем  дольше
Ильмарранен слушал это неровное  бормотание,  пересыпанное  бессмысленными
обрывками заклинаний, тем явственнее становилось чувство, что он находится
на пороге непостижимой и одновременно очевидной тайны.
     Между тем слова старика возымели, наконец, действие - из лужицы,  где
утонула деревянная лодочка, выбралась красная  птичья  лапа  -  одна,  без
туловища.  Неуклюже  подпрыгивая,  лапа  принялась  разгребать  насыпанную
стариком на пол шелуху, напоминая своими движениями  о  курице  в  поисках
корма. Старик увидел ее и разочарованно замолчал. Потом  слабо  хлопнул  в
ладоши  -  лапа  испуганно  присела,  дернулась  и   рассыпалась   горстью
деревянных пуговиц.
     Руал не мог пока определить, что хочет  сделать  старик  с  девочкой.
Одно было ясно, хоть на первый взгляд и потрясало невероятностью -  старик
был не в состоянии добиться того, чего хотел.
     Ильмарранен бездействовал за дверным косяком, а старик  тем  временем
возобновил свои попытки. На этот раз околесица заклинаний привела к  тому,
что пол во всей комнате покрылся крупной, твердой чешуей.
     - Рыбка... - пробормотал старик. - Рыбка в пруду, пташка в саду...  А
мне  скоро  восемнадцать,  свататься  пойду,  -  он  вдруг   улыбнулся   и
приосанился.
     Руал схватился за голову. Неясное чувство, давно уже им владевшее,  в
один миг обернулось твердой уверенностью. Ильмарранен тер лоб, еще  и  еще
проверял себя, всматривался в старика, будто впервые его видел.
     Превратившись в плуг,  распахивал  улицы...  Рос  из  земли,  подобно
дереву...  Запустил  в  пруд  гигантскую  пиявку  с  коровьим   выменем...
Сватовство с дохлыми  гадюками,  потом  аквариум  с  птичьей  жердочкой...
Перья,  чешуя,  эта  постоянная  бессвязная  болтовня,  которая   казалась
издевательством, а на самом деле...
     Колдун был явно, полностью и давно безумен.
     То, что казалось угрозой, было на самом деле  проявлением  старческой
немощи. Бедняга пережил свой  разум,  и  его  магический  дар  был  теперь
бесполезен, как книга в руках у слепца.
     Пораженный своим открытием, Ильмарранен должен был теперь решать, как
поступить. Выйти из укрытия? Пожалуй. Говорить с безумцем? Как  и  о  чем?
Внутри стеклянного аквариума  дрожит  девочка  -  она  не  знает,  что  ее
мучитель скорее жалок, чем страшен. Каждая секунда промедления приносит ей
новые слезы... И кто знает, чем  обернется  для  нее  очередная  старикова
бессмыслица? Похоже, придется подкрасться и просто-напросто огреть колдуна
камнем из тех, что в избытке валяются  под  ногами.  Оглушить  или  убить.
Разом избавить деревню от страха.
     Ильмарранен глубоко  вздохнул,  сосчитал  до  десяти  и  тихо,  тонко
засвистел, подражая птичьему пению. Колдун вздрогнул и обернулся.
     Руал только сейчас увидел, как слезятся эти подслеповатые глаза,  как
беспомощно шлепают губы, как трясутся узловатые руки.  Старик  смотрел  на
него недоуменно, растерянно, но никак не злобно.
     Руал шагнул ему навстречу, присел, раскинув руки, потом подпрыгнул  и
пропел:
     - Вью я гнездышко на ветке, червячка ношу я деткам...
     Колдун неуверенно  топтался  на  месте,  утопив  голову  в  кружевном
воротнике. Маленькая Гарра - Руал взглянул на нее мельком - так и обомлела
на своей жердочке.
     Руал подпрыгнул еще, взмахивая  руками,  как  крыльями,  и  продолжил
громче, решительнее:
     - Птичка в  клетке  затоскует,  ее  гнездышко  пустует...  Чик-чирик!
Чик-чирик! - и таинственно поманил старика пальцем.
     Тот не мог решить пока, что такое Руал. Однако,  заинтригованный,  он
забыл о девочке и занялся незнакомцем  -  осторожно  приблизился,  вытянул
дрожащую руку, намереваясь коснуться Руалового лица.
     Ильмарранен увернулся, присел, подобрал несколько деревянных пуговиц,
вызванных неудачным стариковым колдовством, подбросил одну вверх:
     - Чик-чирик!
     Пуговица со стуком упала на чешуйчатый пол. Старик  поднял  кустистые
брови. Руал бросил вторую - под взглядом  старика  она  обернулась  черным
птичьим пером и падала долго.
     Затаив дыхание, смотрела на странное действо маленькая Гарра.
     Ильмарранен бросил третью пуговицу.
     Она описала в воздухе дугу  и  зависла  вдруг  без  движения.  Колдун
буркнул заклинание - пуговица пискнула,  взмахнула  короткими  крыльями  и
вылетела прочь. Старик, удивленный своей удачей, покосился на Руала, пожал
плечами, потом  стянул  кудрявый  парик,  отчего  голова  его  в  объятиях
воротника стала похожа на темную горошину в центре столового блюда.
     - Чик-чирик, - сказал старик хрипло и подбросил парик.
     Парик обернулся огромной,  старой,  линялой  вороной.  Ворона  тяжело
опустилась на пол и бросила на старика томный, таинственный взгляд.  Потом
хлопнула крыльями, поднялась невысоко над полом и  зигзагами  вылетела  из
комнаты,  скрывшись  где-то  в  лабиринте  коридоров.  Старик   усмехнулся
довольно и заковылял следом, забыв, по-видимому, о Руале и о Гарре.
     Девочка всхлипнула  на  своей  жердочке.  Ильмарранен  смотрел  вслед
старику.  Его  охватило   острое,   пронзительное,   никогда   раньше   не
испытываемое чувство.

     Все видели, как невесть откуда явившийся незнакомец вынес  из  пещеры
колдуна похищенную накануне девочку. Все слышали сбивчивый, полубессвязный
девочкин рассказ и ни одна собака в деревне не  смела  теперь  усомниться,
что на огонек к Гарану и Лите забрел великий, могущественный маг.
     Когда накрывали столы, когда просили  разрешения  дотронуться,  когда
шептались, галдели, заглядывали в глаза  и  заискивающе  улыбались,  когда
произносили здравицы и целовали руки, ему казалось, что немыслимым образом
судьба забросила его в прошлое. Но, засыпая на лучшей перине в поселке, он
вспомнил вдруг слезящиеся растерянные глаза, угловатые стариковские  плечи
и трясущуюся маленькую голову на  широком  кружевном  воротнике.  И  снова
пронзительная, незнакомая раньше, почти физическая боль сдавила ему горло.
Что это, жалость?
     Он глубоко вздохнул, повернулся на другой  бок  -  и  услышал  тихий,
издевательский смешок, будто бы внутри головы. Небо, опять. Это похоже  на
сумасшествие.

     Мы покинули замок барона, и через пару дней перед  нами  распахнулась
степь.
     Я никогда раньше не был  в  степи,  и  на  меня  сложное  впечатление
произвели эти огромные лысые  пространства,  покрытые  жесткой,  выжженной
солнцем травой. Здесь редки были поселки, и мы  теперь  часто  ночевали  у
костра под открытым небом.
     Я целую неделю болезненно привыкал к своей роли наживки на крючке,  а
потом внезапно успокоился и даже испытал некоторое облегчение.  Во  всяком
случае, быть в неведении еще  хуже,  а  за  страхи,  иногда  все  же  меня
посещавшие,  с  лихвой  вознаграждали   наши   изменившиеся,   потеплевшие
отношения с Лартом.
     Днем мы по очереди правили каретой, а  вечерами,  разложив  костер  и
поужинав, вели беседы. О Третьей силе, по  негласному  договору,  не  было
сказано ни  слова.  Я,  расчувствовавшись,  вспоминал  детство,  а  Легиар
рассказывал смешные и страшные магические байки,  главным  героем  которых
был всегда один и тот же человек - я скоро догадался об  этом,  хотя  Ларт
называл его все  время  по-разному.  Вероятно,  они  были  друзья  с  этим
человеком - у Ларта странно светились глаза, когда он говорил о нем:
     - У всех бывают дурацкие желания. Я как-то летом  заскучал  по  зиме,
взял да и засыпал свой двор снегом... Ну и что? А один  дружок  мой  нашел
вулкан на побережье и взялся  разогревать  извержение.  Не  сходи  с  ума,
говорю... Знаешь, что он мне ответил? Я хочу быть лавой. Лавой быть  хочу,
чтобы почувствовать, как это.
     Ларт смотрел в огонь, огонь играл в его глазах, и  мне  показалось  -
только на секунду  показалось!  -  что  глаза  эти  отражают  свет  костра
неровно, будто увлажнившись.
     -  Знаешь,  всякий  маг  рискует,  превращаясь   во   что-то...   Чем
могущественнее и сильнее твое новое обличье, тем больше риск,  что  ты  не
сможешь вернуться в прежнее. Быть магом не значит быть всемогущим,  каждое
серьезное магическое деяние требует усилий, а усилия эти  сокращают  жизнь
даже самых великих... Итак, я сказал ему - не сходи с ума. Зачем тебе  эта
игра с вулканом? И знаешь, что он мне ответил? Я должен почувствовать, как
это.
     Он замолчал. В пламени костра я увидел вдруг лес,  потом  дом,  потом
фигурку человека в чем-то, напоминающем лодку.
     - И он стал лавой? - спросил я шепотом.
     Ларт кивнул:
     - Он всегда делал, что хотел. Он влез в вулкан и растекся по  склону,
сжигая траву и кусты. Я стоял и смотрел, как дурак... А потом он  вернулся
в свое обличье. И знаешь, что сказал?
     Он снова замолчал, и я вынужден был спросить:
     - Что же он сказал?
     Ларт оторвал глаза от огня и посмотрел на меня:
     - Он сказал: НИЧЕГО ОСОБЕННОГО. И пошел в какой-то  портовый  кабачок
пить плохое вино и купаться нагишом при свете факелов,  и  портовые  девки
визжали, а он превращал их волосы в струйки  воды...  У  каждой  девки  на
голове бил фонтан. Я сказал: пойдем домой. А он сказал -  отстань...  Если
бы кто-нибудь в мире смел мне сказать - отстань!
     Огонь затухал, я подбросил веток. Ларт  не  видел  уже  ни  меня,  ни
костра - он весь пребывал там, где куражился этот его дружок...
     - Ну, теперь ты расскажи, - сказал Легиар после паузы.
     Я пожал плечами:
     - Да про что же?
     - Про что хочешь...
     - Ну, у меня брат есть двоюродный... Когда мы были маленькими, и  вся
семья сидела за столом, и на ужин была рыба-щепка...  Знаете,  есть  такая
мелкая, вкусная рыба... Он выбирал на  блюде  тех  рыбешек,  что  случайно
лишились головы, и делал это незаметно.
     Я замолчал.
     - А зачем он это делал? - спросил Ларт.
     - Чтоб головы не оставались на тарелке... Мать смотрела, кто  сколько
съел, по рыбьим головам. А у него на тарелке не было голов, и  ему  давали
добавки.
     Снова повисла пауза.
     - А почему вы не съедали эту рыбу с головами? - спросил Ларт.
     - А-а! - протянул я радостно. - Так у щепки-рыбы головы горькие!
     Фыркали в темноте наши кони. Догорал костер.

     Через пару дней перед нами замаячили горы, а еще три  дня  спустя  мы
подобрались к ним вплотную.  Здесь,  в  предгорьях,  приютился  древний  и
довольно большой поселок, в котором, как  утверждал  Ларт,  жил  старый  и
могущественный маг. Легиар очень надеялся, что старик знает о Третьей силе
больше, чем мы.
     Гостиницы в поселке не было - и не мудрено,  мы  были  здесь  первыми
гостями за полгода. Встречали нас радушно, и поселковый староста, богатей,
любезно предоставил в наше распоряжение один из трех своих домов.
     Уготованное нам  жилище  помещалось  на  околице,  у  самого  горного
подножья, в достаточно  живописном,  на  мой  взгляд,  месте.  Пока  Ларт,
по-прежнему в обличье слуги, командовал нашим размещением, чисткой  кареты
и кормежкой лошадей, я стоял у калитки и глазел на горы. Мощные, массивные
изломы  вызывали  у  меня  в  памяти  то  образы  сказочных   зверей,   то
воспоминания о слоеном торте, а прицепившиеся к ним кое-где чахлые деревца
восхищали своей отвагой.
     Потом я перевел взгляд на горку поменьше,  упиравшуюся  основанием  в
дорогу, увидел, как откуда-то сверху по почти  отвесному  склоны  струйкой
стекают песок и камушки, и вообразил было, что  идет  лавина.  Но,  подняв
голову повыше, я убедился, что камни летят из-под ног  человека,  спокойно
спускающегося по тропе, в существование которой мне трудно было поверить -
таким неприступным казался склон. Я задрал голову еще выше и увидел дом  -
настоящий дом, прилепившийся  к  горе,  как  ласточкино  гнездо.  Когда  я
перестал наконец удивляться и разглядывать его, спускающийся  человек  уже
спрыгнул со своей тропки на ровную дорогу.
     Это был  мальчишка,  щуплый  мальчишка  лет  тринадцати,  в  когда-то
черной, а теперь сильно выгоревшей одежде, с пустой корзинкой  по  мышкой.
Он шел легко, хоть и неторопливо, лицо его казалось осунувшимся, мрачным и
усталым. Мне стало любопытно; когда он, не глядя, проходил  мимо  меня,  я
сделал шаг вперед и хлопнул его по плечу:
     - Ты отчего же не здороваешься?
     Он тяжело поднял на меня глаза. Помолчал, потом спросил медленно:
     - А кто ты такой, чтобы здороваться?
     - Я? - Я расправил плечи. - Я великий маг по имени Дамир!
     Он смотрел на меня непонимающе. По-видимому,  этот  забитый  сельский
мальчик вообще не знал, кто такие маги.
     - Ну, волшебник! - объяснил я снисходительно. - Чудеса делаю!
     - Ты? - спросил он со странным выражением.
     - Магам следует говорить "вы", - сказал я со вздохом.
     Он вдруг сощурился:
     - Дурак... Мартышка ты, а не... - он сделал странное движение бровью,
и я вдруг увидел  под  самым  своим  носом  буро-зеленый  кустик  какой-то
колючей травы.
     Я не сразу сообразил, что лежу, уткнувшись носом в землю. Главное,  я
никак не мог понять, как очутился в этом  неудобном  положении.  С  трудом
поднялся - голова кружилась - и увидел, как мальчишка спокойно  уходит  по
дороге, ведущей в поселок.
     Я все еще смотрел ему вслед, когда из дома вышел озабоченный Ларт,  а
с ним румяный мужичок из людей старосты. Мужичок неторопливо,  значительно
указал на дом, прилепившийся к скале:
     - Там он жил... Хороший был человек, помогал, если что. Жалко...
     - Плохо дело, - сказал мне Ларт. - Старик-то умер, оказывается.
     - Умер, умер, - охотно подтвердил мужичок. - А знатный был волшебник,
вроде, - он неуверенно на меня глянул, - вроде вас...
     Я поднял голову и посмотрел на дом.
     Что ж, никто там не живет? - спросил Ларт.
     - Отчего же... Живет. Мальчишка, ученик евойный.
     Меня передернуло.

     Взбираться на гору было страшно и  очень  неудобно  -  сыпался  песок
из-под подошв поднимающегося  впереди  Легиара,  круто  задиралась  тропа,
щекотала в носу мелкая белая пыль, пальцы метались по гладкому камню и  не
находили опоры. Странно, как этот мальчишка ходил тут чуть не каждый день.
     - Ну, давай же! - подгонял меня Ларт.
     Глянув по глупости вниз, я охнул и оцепенел,  прижавшись  к  скале  в
нелепой скрюченной позе. Ларт, как тисками, ухватил  меня  за  запястье  и
вытащил на  ровную  площадку,  изрядно  исцарапав  по  дороге  о  каменный
гребешок.
     Почуяв твердую почву, я осмелился подняться.
     Мы стояли на круглом каменном пятачке, откуда открывался впечатляющий
вид на предгорья и разбросанный в них поселок. Крыши, улочки, дворы -  все
было как на ладони, и если б у старого мага была подзорная  труба,  то  он
вполне мог бы собирать местные тайны, и, как  бабочек,  накалывать  их  на
булавку.
     А с другой  стороны  плоской  площадки  помещался  дом  -  небольшой,
добротный, окруженный крохотным двориком и палисадничком, в котором что-то
зеленело. Над входной дверью приколочено было выкованное из железа  птичье
крыло.
     Калитки  не  было,  мы  вошли  во  двор  без   спроса.   Впрочем,   и
спрашивать-то не  у  кого  было  -  мальчишка  ушел  в  поселок  с  пустой
корзинкой.
     Двор был чисто выметен, в углу лежало на  земле  несколько  поленьев,
рядом мучилось в твердой глинистой почве недавно политое деревцо - и  все.
В палисаднике доцветали три чахлых ромашки.
     - Интересно, - сказал Ларт за моей спиной. - Посмотри.
     Я подошел к нему и посмотрел  туда,  куда  он  указывал.  В  отвесной
стене,  примыкавшей  к  пятачку,  была  выдолблена,  похоже,  могила.   Ее
отверстие было намертво закрыто четырехугольным тяжелым камнем, и на камне
угадывались очертания все того же крыла.
     - Мир тебе, - сказал Ларт, обращаясь к могиле, - Ты меня  должен  был
помнить... Орлан. Я Легиар. Я шел к тебе, но опоздал.
     Сухо шуршал ветер по камню. Ларт отвернулся.
     - Посмотрим в доме, - сказал он со вздохом.
     Я преодолел свою робость, шагнув вслед за ним в темный  проем  двери.
Проходя под железным крылом, я непроизвольно нагнулся.
     Дом старого мага погружен был в полутьму - окна прикрывались тяжелыми
тканями. В комнатах стояла гнетущая тишина, и  в  тишине  этой  наши  шаги
казались  оглушительно   громкими.   Гостиная   служила   одновременно   и
библиотекой, тяжелые тома невозмутимо  поблескивали  позолотой,  будто  бы
ожидая возвращения  хозяина.  Такой  же,  как  у  Ларта,  стоял  на  столе
стеклянный глобус с огарком свечки внутри, и пыльный бок  его  исказил  до
неузнаваемости мое отражение. Мебель, простая, как в обыкновенном сельском
доме, покрыта была сверкающей черной парчой  -  во  всех  комнатах,  кроме
одной, маленькой, с деревянной кроватью и грубо  сколоченным  столом.  Дом
был в трауре, и носил этот траур со сдержанным достоинством.
     В комнате, служившей, по-видимому, кабинетом старому волшебнику, Ларт
поднял край тяжелой ткани, закрывающей окно, и в свете пробившегося сквозь
щель вечернего солнца принялся изучать содержимое  массивного  письменного
стола. Я, подавленный темнотой и тишиной, задыхающийся  в  густом  воздухе
этого дома, двинулся к выходу - и на пороге  лицом  к  лицу  столкнулся  с
мальчишкой.
     Он прожимал к груди  корзинку,  в  которой  лежала  буханка  хлеба  и
завернутый во влажную тряпочку кусок сыра. Увидев меня, он  переменился  в
лице, отпрянул и прошипел сквозь зубы:
     - Опять ты... Ладно...
     Наверное, я вскрикнул, потому что за моей  спиной  моментально  вырос
Ларт.  Я  прочел  его  присутствие  в  глазах  мальчишки  -  готовый   уже
поквитаться со мной, он вдруг подался назад, сжался в комок и поднял руку,
как бы защищаясь.
     - Отойди, Дамир, - сказал Ларт из-за моей спины, отодвинул меня рукой
и пошел прямо на мальчишку. Тот, пятясь, отступил во двор, споткнувшись на
пороге. Ларт встал в дверях - под птичьим крылом.
     - Это мой дом,  -  хрипло  сказал  мальчишка.  -  Все,  что  в  доме,
принадлежит мне, и здесь могила моего Учителя. Что вам надо?
     - Опусти руку, - сказал Ларт холодно.
     - Что вам надо? - выкрикнул мальчишка и поднял  дрогнувшую  руку  еще
выше.
     - Опусти руку в знак того, что ты сдаешься  на  милость  сильнейшего.
Разве твой учитель не учил тебя законам и приличиям?
     - Вы ворвались в мой дом и говорите  о  законах?!  -  мальчишка  весь
подобрался, как зверек, готовый к прыжку.
     - Я считаю до трех, - Ларт говорил, не повышая голоса. - В поединке у
тебя нет шансов. Раз.
     Я наблюдал за происходившим  из-за  Лартова  плеча,  и,  несмотря  на
мальчишкино ко мне отношение, сочувствовал ему.
     Мальчишка тем временем отступил еще, выронил корзинку и изо всех  сил
сдерживал дрожь в занесенной руке.
     - Два, - сказал Ларт. - Подумай. Твой учитель должен был тебе кое-что
рассказать о подобных ситуациях. Два с половиной.
     Занесенная грязная рука в последний раз дрогнула,  потом  ослабела  и
медленно опустилась.
     - Хорошо, - кивнул Ларт и сразу, без перехода,  наклонился  и  поднял
корзинку, хлеб и сверток с сыром. - Давай войдем в дом.
     Мальчишка не двинулся с места, подавленный, понурившийся. Легиар взял
его за плечо и втолкнул в двери.

     Сгущались сумерки. Я  развел  огонь  в  холодном  пыльном  камине,  и
кабинет старого волшебника стал хоть немножко  напоминать  людское  жилье.
Ларт сидел, закинув ногу на ногу, в деревянном  кресле  с  подлокотниками.
Мальчишку он усадил в такое же кресло напротив.  Мне  досталась  табуретка
перед камином.
     - Ну, смотри, что ты делаешь, - говорил Ларт вполголоса. - Незнакомый
маг, соперник не по твоим зубам, прямого нападения нет - что  ты  делаешь?
Поднимаешь руку для заклинания, что означает - "я готов к поединку и сумею
с тобой справиться". Так или нет?
     - Так, - чуть слышно отозвался мальчишка.
     - Что делаю я, или что делает кто угодно  на  моем  месте?  Нападает.
Выворачивает тебя наизнанку,  пожимает  в  недоумении  плечами  и  уходит.
Правильно?
     Мальчишка молчал.
     - Я тебя не укоряю, - сказал Ларт  со  вздохом.  -  Я  знал  когда-то
твоего учителя. Орлан был тонким и умным магом, он  не  мог  не  объяснить
тебе таких вещей... Это могло бы стоить тебе жизни.
     - Он объяснил, - прошептал мальчишка.
     - А ты? Забыл?
     - Нет... Я увидел, что он, - тут мальчишка кивнул на меня, - что он в
моем доме... И разозлился. А потом увидел вас... И испугался.
     - И не подумал, потому что испугался?
     - Не то чтобы... Просто не смог овладеть собой, хотел быть сильнее.
     Ларт присвистнул:
     - Ну, знаешь... Я знал только одного парня, который в твоем  возрасте
хотел быть сильнее. Но он-таки был сильнее многих  -  раз,  и  никогда  не
терял самообладания - два... И потом, он все равно плохо кончил.
     Легиар замолчал, и молчал  долго.  Мальчишка  сидел,  сгорбившись,  и
водил пальцем по шву на  своем  рукаве.  Тени  обоих,  оживленный  горящим
камином, плясали на темных стенах.
     - К делу, - сказал Ларт, как бы очнувшись. - Меня зовут Ларт Легиар.
     Мальчишка вздрогнул и удивленно на него  уставился.  Потом,  вспомнив
что-то, пробормотал:
     - Меня зовут Луаян... Или просто Лан, если вам трудно произносить.
     - Мне не трудно произносить, - одернул его Ларт. Тот опустил голову:
     - Извините...
     - Вот что, Луаян, - продолжал Ларт серьезно, - я сейчас занят  делом,
которое считаю важным. Поэтому мы явились в  твой  дом  без  спроса,  что,
конечно, само по себе плохо и недостойно. Я приношу тебе  свои  извинения.
Ты их принимаешь?
     Мальчишка  проверил,  не  издеваются  ли  над  ним,  кивнул  и  снова
потупился.
     Ларт продолжал:
     - Я надеялся на встречу с твоим учителем, но встреча не  состоится...
Или состоится позже. Теперь я вынужден надеяться на тебя... Понимаешь?
     Мальчик кивнул, не поднимая головы.
     - Как давно ты у него? - спросил Ларт.
     - Три года. Три года исполнилось за день  до  того,  как...  -  Луаян
опустил голову еще ниже.
     - Понимаю, - пробормотал Ларт. - Как это случилось, Луаян?
     Мальчишка всхлипнул. При первом взгляде на него я не сказал  бы,  что
он вообще способен плакать. А Ларт, пожалуй, мог бы  и  пощадить  парня  -
ясно же, что он обожал старика и теперь очень переживает.
     - Орлан был маг из магов, - задумчиво сказал Легиар. - Власть никогда
не  интересовала  его,  он  искал  истину...   А   это   благородное,   но
неблагодарное занятие. Ему всегда претили  отношения  "сеньор-вассал",  он
сторонился меня из-за моего тщеславия... У  тебя  был  достойный  учитель,
Луаян. Теперь расскажи мне, как он умер.
     Мальчик прерывисто вздохнул и поднял голову:
     - Он смотрел в Зеркало Вод... Он умер, когда колдовал.
     Стукнуло деревянное кресло -  Ларт  поднялся.  Мальчик  хотел  встать
тоже, но Легиар уронил руку ему на плечо и усадил снова:
     - А что он ХОТЕЛ увидеть в Зеркале Вод, Луаян?
     Мальчишка сжался под его рукой:
     - Он не говорил мне...
     Легиар вдруг присел так,  что  его  лицо  оказалось  на  уровне  лица
сидящего Луаяна:
     - Вспомни. Что он делал за пару дней или недель до смерти, о  чем  он
говорил? Может, его что-то беспокоило?
     Мальчишка смотрел, не мигая, Ларту в глаза:
     - Да. Он был сам не свой. Он говорил... Что-то про Завещание.
     - Первого Прорицателя?
     - Да.
     - У него была эта книга?
     - Да. Но с ней случилось несчастье. Она упала в камин и сгорела.
     Я заерзал на своем табурете.
     - Что он о ней говорил? - продолжал допрашивать Ларт.
     - Что она не лжет.
     - А точнее?
     - Он так и сказал - Завещание не лжет. Огонь...
     - Что огонь?
     - Не помню. Он иногда поминал огонь, когда ворчал.
     - Хорошо. А в тот день, когда он смотрел в Зеркало Вод?
     - Он был веселый. Смеялся и шутил.
     - Ты смотрел с ним?
     - Сначала - да. Потом он меня отправил.
     - Расскажи, как все было. Не пропускай ничего.
     - Был вечер. Он сказал - самое время развести  чары.  Он  всегда  так
говорил, когда был в хорошем настроении. Взял чашу - она разбилась  потом,
а ведь была серебряная! - взял чашу, наполнил водой  из  пяти  источников,
тут как раз пять источников в поселке, и заговорил ее...  Я  ему  помогал.
Зеркало вышло - как хрустальное.
     Сидящий перед мальчишкой Легиар взял его за запястья:
     - Дальше?
     - Дальше мы зажгли три свечи и стали смотреть...  Но  видно  было  не
очень хорошо. Какой-то  человек  шел...  Лица  не  видно,  вроде  молодой.
Потом...  Стало страшно.  Знаете,  как  бывает,  когда  видишь  в  зеркале
обыкновенную жизнь, только...  по-настоящему.  Видишь  то,  чего  люди  не
замечают, а оно есть. Понимаете?  -  он  вопросительно  заглянул  Ларту  в
глаза. Тот кивнул, и мальчик  продолжал:  -  Этот  человек  шел,  смеялся,
говорил с другими... А ОНО шло по пятам. Смотрело на него, говорило с ним,
но он не понимал, кто с ним говорит... И тогда Учитель меня отправил.
     - А потом? Ты лег спать?
     - Нет... Мне было интересно. Я виноват... Я подкрался и смотрел через
дырку в портьере. И  видел,  как  Учитель  наклонился  над  Зеркалом,  как
схватился за горло, захрипел... Чаша упала и разбилась.  Серебряная  чаша!
Учитель лежал на полу... Я  пытался  помочь  ему.  Но  у  него,  наверное,
разорвалось сердце.
     Стало тихо. Невыносимо тихо, я боялся шелохнуться на своем табурете.
     - Он умер... От страха? - шепотом спросил Ларт.
     Мальчишка покачал головой:
     - Он ничего не боялся... Я же говорю, у него сердце разорвалось.
     Ларт помолчал, потом спросил осторожно:
     - Ты помнишь, как он выглядел? Тот человек,  в  Зеркале?  Ты  бы  его
узнал?
     - Нет, - вздохнул мальчишка.
     - Он был один?
     - То один, а то с кем-то... С разными людьми.
     - А ОНО? На что это было похоже?
     - Глаза... ОНО смотрело.
     Я не выдержал и громко, со свистом,  вздохнул.  Оба  быстро  на  меня
взглянули. Потом Ларт тяжело поднялся и спросил Луаяна:
     - Кстати, почему ты невзлюбил моего слугу?
     - Он врун... - протянул мальчишка. - Зачем он болтал, что он маг?
     - А ты сразу понял, что это не так?
     Мальчишка пожал плечами:
     - За версту.

     Всю ночь они вполголоса разговаривали, сблизив головы над  письменным
столом. Поднимая иногда тяжелые веки, я видел, как Ларт водит  пальцем  по
желтым от времени свиткам,  разглаживает  их  ладонями,  что-то  объясняет
серьезно, как мальчишка доверчиво касается его плеча,  задавая  непонятные
мне вопросы. Они беседовали, как равные, и я с горечью сознавал,  что  мне
никогда не вызвать у Ларта такого неподдельного интереса,  какой  освещает
сейчас изнутри его обычно холодные  глаза.  Два  мага  говорили  на  общем
языке, а один охламон слушал и не понимал ни слова.
     Потом ненадолго стало тихо, и мальчишка спросил шепотом:
     - А правда, что вы когда-то остановили чуму?
     Я тут же вынырнул из дремоты.
     - Мне учитель рассказывал, - пробормотал мальчик, будто смутившись.
     Ларт не ответил - во всяком случае, вслух не ответил.
     Я  снова  закрыл  глаза.  Чума.  Я  был  еще  совсем  малышом,   окна
занавешивались рогожей, нас, детей, не выпускали на улицу, и дни слились в
один долгий бред... А потом чума исчезла внезапно и необъяснимо, и в нашей
семье умерли только дядька  с  женой,  разом  осиротив  моего  двоюродного
брата, любителя рыбы...
     - Слушай, Марран, - начал было Ларт, и все мои воспоминания мгновенно
оборвались.
     - А? - удивился мальчик.
     Зависла пауза. У меня не осталось сна ни в одном глазу.
     - То есть Луаян, - проговорил Ларт глухо. - Я хотел сказать - Луаян.
     Стало тихо - и  очень  надолго.  Далеко,  в  поселке,  переругивались
собаки.
     Потом я, наконец, в  очередной  раз  провалился  в  тяжелый  сон,  и,
очнувшись, застал уже совсем другой разговор:
     - ...У нее часто зубы болят, я ей зубную боль заговариваю, а она меня
подкармливает... - неторопливо рассказывал мальчишка. - Они все хорошо  ко
мне относятся, только вот не принимают всерьез... Это и понятно. Я  совсем
сопливый был, когда сюда попал... - Он добавил что-то совсем  тихо,  я  не
разобрал.
     - А дальше? - сумрачно спросил Ларт. - Что ты будешь делать дальше?
     - Подожду, пока они привыкнут, что я теперь тут  хозяин...  Подучусь,
соберусь с силами, выйду на площадь и вызову гром.
     - Хочешь, чтобы тебя боялись?
     - Нет... Просто пусть они знают, что я уже не  ребенок,  -  в  голосе
мальчишки скользнуло упрямство.
     - А, - усмехнулся Ларт, - хочешь быть сильнее?
     Мальчишка помолчал. Потом спросил шепотом:
     - А разве это плохо?
     Снова стало тихо; они сидели у стола,  теперь  уже  без  света.  Ларт
медленно сказал наконец:
     - Поедем со мной. Здесь тебе будет слишком трудно.
     Мальчишка вздохнул, скрипнул креслом и ответил не сразу:
     - Не могу... Не могу оставить Учителя одного.

     Близилась осень, и вода в озере лежала пластами  -  в  нежное  парное
молоко вдруг врывалась пронзительная осенняя струя, от которой Ильмарранен
вздрагивал, фыркал и плыл быстрее.
     Круглое как тарелка озеро сплошь окружено было лесом - сейчас  стволы
корабельных сосен подсвечивались закатным солнцем и  горели  красным,  как
восковые свечи. Руал заплыл на самую середину и слушал, как блаженствует в
воде его натруженное за день тело.
     Сегодня он переколол  полсарая  дров  и  накопал  три  мешка  крупной
желтоватой картошки, и помогал носить корзины  с  яблоками,  и  много  еще
трудных и почетных дел взял на свои плечи. Его никто не  заставлял  -  сам
напросился. Не зря же, постучавшись на одну ночь, он  жил  в  избушке  над
озером уже вторую неделю.
     Избушка стояла, окруженная стволами,  как  колоннадой.  Вся  она,  до
последней щепки, сложена была руками своего хозяина по имени Обри.  Он  же
расчистил место для огорода, повыкорчевал пни и переехал сюда  из  деревни
вместе с молодой женой. Сейчас у кромки озера носился по колено в воде  их
пятилетний первенец.
     - Эй! - время от времени звал мальчишка и махал Ильмарранену рукой. -
Остоложно! Не плыви далеко, водяной утащит!
     Руал повернулся, наконец, и поплыл к берегу. Меркли закатные  краски,
синие  сосны  отражались  в  озерном  зеркале,  Ильмарранен  разбивал   их
отражения ударами рук по воде.  У  того,  противоположного  берега,  робко
вякнула первая лягушка.
     Малыш был на берегу уже не один - его мать, жена Обри по имени  Итка,
извлекла мальчишку из воды и теперь  обувала,  вытирая  маленькие  озябшие
ноги полотняным полотенцем. Она отвернулась, чтобы не смотреть,  как  Руал
будет вылезать из воды.
     Ильмарранен отошел в сторону и  оделся.  Лягушки  у  того  берега  по
очереди выдавали рулады, будто настраиваясь перед ответственным концертом.
     - Устал? - спросила Итка, улыбнувшись Руалу. - Дров теперь на полгода
хватит...
     Малыш танцевал вокруг матери на остывающем влажном песке.
     Руал улыбнулся в ответ.
     - Сейчас Обри вернется, - сказала Итка.  -  Я  уже  управилась,  ужин
готов, хлеб еще остался, а завтра новый испеку...
     Обри  был  удачливым  охотником  и  незаурядным  рыболовом.   Огород,
ухоженный маленькими Иткиными руками, три яблони, корова, куры  -  а  муку
приходилось покупать в поселке.
     - Мы с Руалом сегодня молодцы, - сказала Итка сыну. А ты, Гай?
     Тот  воодушевленно  закивал  и,  не  в  силах  сдержать  беспричинной
радости, умчался по берегу, высоко подпрыгивая  и  повизгивая  от  полноты
чувств.
     Итка присела на ствол поваленного дерева,  старого,  лишенного  коры.
Устало вытянула ноги, посмотрела на тот берег - лягушки гремели  слаженным
хором - и тихо засмеялась вдруг:
     - Знаешь, у Обри шесть  братьев...  И  все  женились  по  воле  отца.
Плакали, локти кусали, а ни один не воспротивился... - тут она  улыбнулась
так гордо и значительно, что Руал догадался - с Обри было по-другому.
     - Его отец, знаешь, какой? - продолжала с той же улыбкой Итка. -  Вот
так, - и она сжала крепкий кулачок, показывая, какой у Обри отец. - У него
ферма, три дома в поселке, стадо, прядильня, красильня и  персиковый  сад.
Семь сыновей, Обри младший. Одних работников  сотня...  И  ни  одна  душа,
представляешь, ни одна собака никогда не  смела  ему  перечить.  Ну  слова
молвить поперек не смели, просто слова сказать!
     Она раздухарилась, даже в сумерках Руал видел, как пылают ее  щеки  и
горят глаза. Помолчала, улыбаясь каким-то своим  мыслям,  и  продолжала  с
едва сдерживаемой похвальбой:
     - А Обри сказал, что на мне женится. Ужас, что было! Только Обри и не
подумал сдаваться. Он младший... Старик на стенку  лез.  И  первый  раз  в
жизни вышло не по его воле... Выгнал он Обри из  дому,  выгнал  и  проклял
нас. Бабы старые каркали - не будет вам счастья. А только вот!
     Из сгущающейся темноты с какой-то песенкой вылетел Гай,  бесцеремонно
взгромоздился на Руала верхом:
     - Но-о, поехали домой!
     Обри, что спускался уже от избушки, засмеялся и крикнул с  притворной
суровостью:
     - Хозяин пришел, где же ужин?
     Гай свалился с Руала и кинулся на шею отцу:
     - Папа, ты зайца пйинес?
     Уводя мальчика в дом, Обри завел длинную историю о  зайце,  хитростью
избежавшем участи попасть в жаркое. Идя следом, Итка смотрела на их  спины
с нежностью, переходящей в поклонение.

     Далеко отсюда темноволосая, усталая женщина сидела перед лоскутком  с
каплями крови, и удивлялась тому, как ярко,  как  ровно  они  светятся,  и
нет-нет, а в душе ее царапалось что-то, похожее на обиду - неужели  сейчас
ему может быть так хорошо? С кем же? Не может быть...

     Утром Обри не пошел на охоту.  Все  вместе  позавтракали  за  летним,
вынесенным на крылечко столом. Гай обожал сироп, приготовленный  отцом  из
меда диких пчел, и то и дело протягивал опустевшую чашку к  кувшину.  Обри
мазал хлеб сметаной, посыпал сверху солью и  отправлял  в  рот,  закусывая
луковицей. Итка накидала хлеба в кружку  с  молоком  и  время  от  времени
ухитрялась скормить ложечку сыну, отгоняя подбирающихся к медовому  сиропу
ос. Молоко делало подбородок Гая похожим на  кремовый  пирог,  Итка  ловко
подхватывала на лету падающие капли, малыш корчил рожицы, Обри укоризненно
качал головой.
     Руал смотрел на них, жевал поджаристую корочку и рассеянно улыбался в
осеннее, плотно-синее небо. Ему еще ни разу в жизни не  доводилось  бывать
героем пасторали.
     - Еще! - потребовал Гай, подставляя чашку.
     Обри плеснул ему медового сиропа, малыш схватил чашку двумя руками. В
эту минуту Итка сбила осу, кружащуюся над лицом мальчика, оса  шарахнулась
и, падая, угодила прямо в чашку.
     - Гай! - крикнула Итка испуганно, но малыш уже пил,  жадно,  большими
глотками, и прежде, чем мать успела  выхватить  у  него  чашку,  случилось
страшное.
     Гай вдруг широко раскрыл глаза, глубоко вдохнул и  закричал,  разинув
рот. Оса ужалила его в горло, там, изнутри.
     Упала на стол и  покатилась  чашка  с  медовым  сиропом.  Отлетела  в
сторону табуретка, на которой сидел Обри, схватила ребенка Итка, принялась
дуть ему в рот, чтобы хоть как-то уменьшить боль.  Руал,  пытаясь  помочь,
ринулся наливать воду в кружку:
     - Может, воды... Может, вода поможет...
     Но Гай не мог  глотать,  не  мог  уже  кричать  -  он  только  широко
раскрывал глаза, из которых катились крупные слезы.
     А тем временем в горле ребенка, там, куда укусила  оса,  стремительно
росла опухоль. Мальчик стал задыхаться.
     - Обри! - крикнула Итка. - Коня, в поселок, врача, скорей!
     Ни один врач не успел бы спасти Гая. Лицо его уже заливалось синевой,
глаза закатывались - ребенок умирал, умирал здесь, сейчас, в муках удушья,
на руках у матери.
     - Сынок! - рыдала Итка, пытаясь  вдохнуть  ему  воздух  в  рот.  Обри
побежал-таки за лошадью - безумие,  до  поселка  полчаса  бешеной  скачки.
Мальчик умрет через несколько минут.
     Гай хрипел, Итка билась над ним, не в силах  помочь,  а  Руалу  вдруг
явилось видение.
     Он увидел сводчатую  комнату,  где  поблескивают  на  полках  корешки
фолиантов, стол,  заваленный  кипами  книг,  самоуверенного  подростка  за
столом и  еще  кого-то  -  Ларта  Легиара!  -  бросающего  на  стол  перед
подростком массивный том.
     - Ну зачем мне это надо? - оттопыривал губу мальчишка. - Ты  из  меня
лекаря хочешь сделать? Да я пару заклинаний ляпну, и какой лекарь со  мной
сравнится?
     - Ты что, читать не умеешь, Марран? Кому будет  хуже,  если  ты  хоть
чуточку поумнеешь? - допытывался Легиар.
     На первой странице был нарисован голый розовый  человек,  испещренный
кружками и надписями, дальше тот же человек как бы изнутри, потом  сердце,
коричневая печень... Не то. Было же что-то, иначе зачем  это  вспомнилось?
Надорванная страница... Роды... Небо, при чем тут роды? Они молоды, у  них
еще будут дети... "Бабы старые каркали - не будет вам счастья"... Что  там
было еще, в этой книге, которую я не хотел читать?!
     - Сыно-ок, сыно-ок... - голосила Итка. Блуждающий взгляд Руала уперся
в нож на столе.
     Столовый нож.
     Вот что там было - ребенок, больной дифтерией. Он не  мог  дышать,  и
тогда скальпелем...
     Руал протянул руку и взял нож  со  стола.  Рукоятка  удобно  легла  в
ладонь.
     Небо, я не сумею. Я никогда не делал ничего подобного.
     Я боюсь крови.
     Я буду просто убийцей.
     - Дай мне его, Итка, - сказал Руал чужим голосом.
     Она не услышала, или не поняла. Тогда он сказал громче:
     - Я знаю, что делать. Дай мне ребенка.
     Он отобрал у нее мальчика и положил на траву. Гай был  без  сознания.
Нет, не здесь. В доме. Только в доме.
     Он  поднял  безжизненное  тельце  и  бегом  направился  в  дом.  Итка
преградила ему путь:
     - Куда ты его несешь?!
     - Я спасу его, ясно? - заорал он в  ответ,  отбросил  Иткины  руки  и
вошел.
     На кровать? Нет, на стол...
     Нож прыгал в его мокрой руке. Кажется, здесь, на шее...
     - Не-ет! - закричала Итка и схватила его за руку, вцепилась в лицо. -
Не режь, не трожь негодяй, мясник!
     Руал стиснул зубы и отшвырнул ее к стене.
     - Обри! - изо всех сил закричала она.
     Руал подхватил мальчика и кинулся по лестнице наверх, на чердак.  Его
схватили за ногу, он отбился, ворвался в чердачную комнатку и задвинул  за
собой засов. Небо, ребенок-то жив еще?
     - Обри, Обри! - надрывалась Итка.
     Здесь, на шее. И рисунок  был  в  книге.  Но  он  может  захлебнуться
кровью.
     А если не попробовать, он умрет наверняка! Может быть, он уже умер!
     И Руал провел ножом по горлу мальчика.
     Еще. Еще. Небо, сколько крови. Еще. Убийца. Давай. Не хлопнуться бы в
обморок. Еще...
     Тяжелые удары обрушились на дверь. Обри крушил ее  молча,  отрешенно,
отчаянно.
     - Кровопийца! - кричала Итка. - Убей его, Обри!
     Трясущимися  пальцами  Руал  раздвинул  разрез  на   шейке   ребенка.
Огляделся, поискал глазами... Полки на стенах, банки, лопаты  и  грабли  в
углу, метла, масляная лампа... Жестяная воронка. Скорее.
     Он еще раздвинул разрез и узким концом ввел в него воронку. Так. Так.
     - Людоед! - рычал за дверью Обри.
     Дверь трещала, поддаваясь.
     Неужели Лартова книга врала?!
     И тут мальчик захрипел.
     Вздохнул.
     Он дышал через дыру в горле, дыру, исходящую кровью, и через воронку,
открывшую доступ воздуху. Вдох. Хрип. Он может захлебнуться. Выдох. Дышит.
     Упала  дверь.  Влетел  Обри  с  безумными,  белыми  глазами.   Увидел
окровавленного ребенка с воронкой в горле и зашатался.
     - Он дышит!! - закричал Руал. - Посмотри, он же дышит! Он дышит!
     Обри тяжело шагнул вперед, отбросил Руала, наклонился над мальчиком.
     Ребенок оживал, страшная синева сползала с его лица.
     - Итка! - хрипло позвал Обри.
     Вдвоем они стояли над  своим  первенцем,  глядя,  как  поднимается  и
опускается его залитая кровью грудь.
     Ильмарранен сидел в углу, глотал слезы и повторял, не помня себя:
     - Дышит... Он дышит. Он живой.
     Лицо его исполосовано было Иткиными ногтями.

     - Я не забуду, - сказал Обри. - Я клятвой клянусь, что ты отныне  мой
брат и все, что имею я, принадлежит тебе. До старости, до смерти ты можешь
жить в моем доме. Все, что ни попросишь, я исполню, хотя бы и ценой жизни.
     По лужайке перед  домом  ходила  Итка,  покачивая  на  руках  сына  с
перевязанной шейкой.
     - Спасибо, - сказал Руал, следя за ней глазами. - Я тоже  не  забуду.
Но мне надо идти. Мне все равно надо идти.
     Они помолчали.
     - Где бы ты ни был, - сказал Обри, - помни, что здесь тебя ждут.
     Руал подошел к Итке с мальчиком. Гай широко  ему  улыбнулся,  а  Итка
вдруг передала ребенка мужу и упала перед Ильмарраненом на колени. Ему еле
удалось ее поднять.
     Он вышел на дорогу, и когда дом скрылся за колоннадой  сосен,  кто-то
вдруг явственно сказал ему, не то на ухо, не то изнутри головы: "Ай-яй-яй!
Ты мне нравишься, удачливый Марран!"
     Он вздрогнул. Он боялся этого.  Ему  снова  показалось,  что  за  ним
наблюдают.

     Мы покинули поселок, когда солнце стояло уже высоко. Луаян  не  пошел
нас провожать, а у меня мороз продирал по коже, когда я думал об  одиноком
мальчишке в темном доме с могилой во дворе.
     Мои глаза слипались, однако Ларт, не спавший ни секунды, был собран и
сосредоточен. Он сразу  же  взялся  правит  упряжкой,  мою  вялую  попытку
разговора пресек и отправил меня в карету.
     Под стук колес я заснул, скрючившись,  на  обитых  вытертых  бархатом
подушках. Сон мой был беспокойным и душным, я долго хотел проснуться и  не
мог. Наконец, мне удалось разлепить веки,  и  я  увидел  над  собой  мерно
покачивающуюся парчовую занавеску на окне кареты.
     Я разогнулся  с  трудом  и  сел,  забросив  ноги  на  противоположное
сиденье. Болела голова, все путешествие казалось бессмысленным и  не  было
желания жить.
     Я открыл окно и сунул голову в поток свежего ветра. Это немного  меня
взбодрило, и я решил перебраться к хозяину на козлы. Крикнул -  ответа  не
было, тогда я поставил ногу на подножку, свесился  из  двери  и  посмотрел
вперед, на возницу.
     На козлах, полуобернувшись ко мне, сидело ОНО. Я видел только желтые,
сосущие глаза. Пальцы мои, вцепившиеся в поручень, свело судорогой, а  ОНО
ухмыльнулось и сказало сухим, царапающим голосом:
     - Ну вот.
     Тогда я сумел, наконец, заорать.
     Я орал и орал, и ничего уже не видел перед собой, и отбивался  руками
и ногами, и сорвал нависшую над головой парчовую занавеску. В окно хлынуло
солнце, и я, наконец, проснулся.
     Карета замедлила ход и остановилась. Дверца  резко  распахнулась,  на
пороге стоял Ларт:
     - Что?
     Я смотрел на него бессмысленными глазами. Он взял меня за  шиворот  и
встряхнул:
     - Чего орешь?
     - Клюнула... - прошептал я в ужасе. - Она на меня клюнула!
     Он насупился:
     - Кто?
     - Т... т... ретья сила, - выдавил я с трудом.
     Он вздрогнул, нахмурившись еще больше:
     - Что ты болтаешь?
     Заикаясь и путаясь в словах, я пересказал ему свой сон. По мере моего
рассказа напряжение и  озабоченность  уходили  с  его  лица,  и,  когда  я
закончил, он вздохнул с облегчением:
     - Нет... Это не так. Ты просто перетрусил.
     Я все еще смотрел на него затравленно. Он усмехнулся, вытащил меня из
кареты на солнце и посадил рядом с собой, на козлах.
     Мы ехали степью, дрожал над землей разогретый  воздух,  резво  бежала
шестерка вороных.
     - Третья сила тобой не интересуется, - сказал Ларт.
     - Правда? - спросил я с надеждой. - Правда-правда?
     - Правда-правда, - устало отозвался Легиар. - Она  следит  за  другим
человеком, тем, кого видели в зеркале вод Луаян и его учитель.
     Я уже не слышал - меня захлестнули до краев  степные  запахи,  лавина
солнца и ослепительная  небесная  синева.  Чувство  облегчения,  подобного
которому я ничего раньше не испытывал, на  несколько  минут  вытеснило  из
моей головы Луаяна, и его учителя, и самого Ларта.  Мне  казалось,  что  я
ничего уже в жизни не испугаюсь, что я заново родился  и  вышел  сухим  из
воды. Кажется, я даже пел.
     Однако, сладкое чувство освобождения  от  опасности  длилось  не  так
долго, как мне хотелось бы.
     - Что-что? - переспросил я,  опомнившись.  -  А  кого  они  видели  в
зеркале?
     Ларт ударил по лошадям:
     - Я думаю, это был Привратник.
     Счастье мое улетучилось так же мгновенно, как и накатило.
     - А кто он, Привратник? - спросил я, замирая.
     Ларт мрачно на меня взглянул и на ответил.

     Спустя несколько дней мы остановились ненадолго на  постоялом  дворе.
Первой же ночью я проснулся от пронизывающего, леденящего ужаса.
     Я лежал на пуховой  перине  в  лучшей  комнате  гостиницы,  пустой  и
темной.
     И что-то бесформенное, тяжелое и холодное сидело у меня на груди.
     Я попытался проснуться - и не смог. Я стал  убеждать  себя,  что  это
снова сон - и  не  верил  себе,  слишком  ясным  было  ощущение  склизкого
прикосновения и отвратительного, гнилостного запаха.
     То, что на мне сидело, взглянуло мне в глаза своими мутными  плошками
и неспешно, глухо чавкая, двинулось вперевалку к моему горлу. Я бился, как
пойманный кролик, и хватал воздух, из последних сил пытаясь позвать Ларта.
Но крик не желал вылетать из моего горла, я не мог выдавить даже писка.
     В эту минуту дверь, закрытая на засов изнутри, отлетела к  стене.  На
пороге стоял некто с узким блестящим лезвием в опущенной руке.  Сидящее  у
меня на груди вдруг раздулось, как пузырь, и  лопнуло  с  негромким  сухим
хлопком. Внутри это оказалось неожиданно пустым - только оболочка отлетела
на пол. Все это я видел, как в тумане.
     Ларт подцепил то, что лежало на ковре,  на  кончик  шпаги.  Оболочка,
похожая на жабью шкуру, неуверенно шевелилась. Ларт прошептал  слово  -  и
шкура эта вспыхнула и загорелась зеленоватым пламенем. Легиар швырнул ее в
пустой и холодный камин.
     Двумя широкими шагами хозяин подошел ко мне. Я скулил, как щенок.  Он
плеснул в кружку воды из кувшина и дал мне напиться.
     - Хозяин, - сказал я, трясясь, - это не сон. Это уже не сон.
     Глаза его светились в темноте, и свечение это понемногу угасало.
     - Это не то, что ты думаешь, - сказал он терпеливо. - Это  -  не  то,
что видели в зеркале Орлан и Луаян. Это - мерзкое, страшное, но в общем-то
не очень опасное существо из тех, что всегда были и  будут  на  земле.  Их
полно. Обычно они прячутся от людей.  Это  порождения  ночи...  Но  Третья
сила-то причем? - он говорил, кажется, сам с собой.
     Он хотел подняться, но я с неожиданной силой и смелостью ухватился за
его руку:
     - Хозяин, не уходите...
     Он сел рядом со мной. Помолчал. Сказал, раздумывая:
     -  Вероятно,  они  чувствуют  ее  приближение.  Они  тревожатся,  они
шевелятся  и  наглеют.  Они  лезут  из  своих  щелей...  Или  нет?  -   он
вопросительно на меня посмотрел.
     Я сказал как мог убедительно:
     - Хозяин. Я плохая приманка. На меня клюет не то,  что  надо.  Только
всякая дрянь. Пожалуйста, снимите меня с крючка. Я больше не могу.
     Он вздохнул и вдруг положил мне руку на плечо. Я  замер  -  это  было
второй раз в жизни.
     - Дамир, - сказал он, - неужели ты думаешь, что я могу тебя отдать?
     Я всхлипнул и ткнулся в его руку.
     - Успокойся, - бормотал Ларт в темноту, - считай, что я снимаю тебя с
крючка.

                           ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЗОВ

     Лето кончилось. Ночевать под открытым небом было  уже  неуютно,  зато
дни стояли ровные, теплые, как нельзя более подходящие для Праздника сбора
урожая.
     Села, хутора и местечки праздновали, праздновали самозабвенно. Урожай
выдался небывалый, рекой лилось  молодое  вино  за  накрытыми  вдоль  улиц
столами, повсеместно устраивались сложные,  красочные  обряды,  призванные
отблагодарить  землю  за  благополучное  разрешение  от  бремени.  Хорошей
приметой  считалось,  если  в  этих  обрядах  примет  участие  посторонний
человек, странник. Руал благоденствовал - хозяева щедро благодарили его за
ту особую значительность, с которой  он  произносил  предписанные  обычаем
слова.
     Кружили хороводы на площадях, кто-то карабкался на гладкий  столб  за
сахарной подковой, кто-то под хохот  толпы  гарцевал  верхом  на  дородной
свинье; кто-то, обряженный пшеничным снопом, бродил с  величальной  песней
от двора ко двору и получал за каждое доброе пожелание по стаканчику, пока
не падал где-нибудь под забором на радость курам, которые тут же  окружали
его кольцом, выклевывая из колосьев зерно. Дети тонко и  трогательно  пели
хором, молодежь краснела и перемигивалась - на подходе было время свадеб.
     Руал шел от поселка к поселку, и везде его приветливо встречали столы
вдоль  улиц,  сытный  дымок  от  коптилен,  музыканты-умельцы  со   своими
звенящими  гребешками,  дудочками  и  бубнами,  румяные  лоснящиеся  лица,
похожие на спелые плоды, и плоды, похожие на довольные лоснящиеся лица.  И
там, и тут Руала звали остаться - но он вежливо отказывался и шел дальше.
     Потом и время свадеб подоспело - тут уж Ильмарранен  повидал  всякое.
Плакали невесты, выдаваемые замуж против их желания, грозно диктовали свою
волю властные отцы, рядом ворковали парочки, которым  посчастливилось-таки
соединиться по любви.  И  снова  -  рекой  молодое  вино,  делавшее  слезы
отчаяния неотличимыми от слез глубокого счастья.
     Отыграли свадьбы, убрали столы с улиц, все позже вставало солнце, все
холоднее становились ночи. Руал неделю работал подмастерьем кожевенника  и
заслужил старые, но еще  крепкие  сапоги  вместо  развалившихся  башмаков.
Следующей большой радостью стала плотная пастушеская куртка, купленная  по
случаю за несколько грошей. Зима не страшила совсем - он был силен, уверен
в себе и вполне доволен жизнью.
     Он принял-таки ее, эту жизнь - принял целиком, вместе  с  бесконечной
дорогой и ноющими ногами, вместе с  тяжелой  работой,  за  которую  всегда
полагался ломоть хлеба, вместе  с  ветром,  пробиравшимся  под  куртку,  и
курткой, защищавшей от  этого  ветра.  Та  горечь  утраты,  что  отравляла
воспоминаниями и застилала  солнце,  та  изводящая  боль,  толкнувшая  его
когда-то в петлю, та зияющая пустота в душе, которая, казалось, никогда не
заполнится - покидала его.  Покидала  по  капле,  покидала  не  сразу,  но
покидала безвозвратно. Он ни от кого не бежал  и  никуда  не  стремился  -
просто шел, насвистывал и поглядывал в небо.
     Спокойствие и уверенность сопутствовали Руалу до тех пор, пока дорога
однажды не изменила ему.
     Это было подло и неблагодарно с  ее  стороны.  Ильмарранен  не  сразу
понял, что происходит. А происходило странное - дорога  вырывалась  из-под
его ног, проявляя скверный и упрямый норов.
     На развилке он хотел повернуть влево -  но  дорога  тянула,  толкала,
морочила голову, и он поворачивал вправо; случалось,  шел  целый  день,  с
рассвета  до  заката  -  и  непостижимым  образом  возвращался  на   место
предыдущей ночевки. Кружил, как  заяц  по  лесу,  хотя  стремился  вперед,
прямо, и ни разу  не  поворачивал.  Дорога,  предавшая  его,  над  ним  же
издевалась.
     Разозлившись, он стал сопротивляться, намечал себе ориентиры  впереди
и шел, не сводя с них глаз. Уловка эта помогала лишь отчасти  -  скоро  он
почувствовал, что ему подсовываются те метки, что выгодны коварной дороге.
     И он горько обижался на дорогу, пока  не  понял  вдруг,  что  не  она
виновата,  а  куражится  нечто,  связанное   с   ним,   Ильмарраненом,   с
наваждениями-голосами, со всей давно преследующей его галиматьей.  Осознав
это, он был подавлен и на  время  перестал  сопротивляться  чужой  воле  -
чтобы, собравшись с силами, снова восстать против невидимого и  неведомого
поводыря. Неизвестно, чем закончилось бы это единоборство,  если  б  среди
бела дня на пустой дороге Руала не догнал однажды крик.
     Кричала женщина - отчаянно  и  умоляюще.  Что-то  деловито  пробубнил
мужской голос, и крик повторился - со слезами в голосе:
     - Помогите! Не надо! Люди! Оставь, ты!
     Руал осторожно обогнул густой, живописно покрытый красными и  желтыми
листьями куст. С той стороны  куста  листья  осыпались,  сбитые  на  землю
ожесточенной борьбой: в густой блеклой траве мелькали, как спицы в колесе,
босые тонкие ноги, принадлежавшие кричащей; над ней, повернувшись к  Руалу
мощными спинами, склонились двое, оба сосредоточенно возились над чем-то в
траве. Один что-то примирительно бурчал, другой норовил  прижать  к  земле
отчаянно отбивающиеся ноги.
     - А-а-а! - с новой силой завопила женщина, и  кто-то  из  обладателей
мощных спин зажал ей рот рукой.
     Руал отошел потихоньку, потоптался,  пощупал  свой  отбитый  когда-то
бок, выругался, укусил себя за руку и вернулся к месту свалки.
     Мощные спины явно одолевали - босые ноги  были  надежно  подмяты  под
массивное колено, кричащий  рот  плотно  зажат,  так  что  только  мычание
доносилось из смятой травы - "М-м-м... усти-и, м-м-м..."
     - Это что еще? -  спросил  Ильмарранен  голосом  хозяина,  заставшего
работника на горячем. По-видимому, обладатели спин  слышали  такие  голоса
раньше - они сразу бросили свое занятие и обернулись. Вид Руала их удивил,
но нисколько не испугал. Их  жертва,  чумазая  девчонка,  воспользовавшись
минутным замешательством, рванулась и выскользнула  бы,  если  б  один  из
парней не успел схватить ее за длинные,  растрепанные  в  борьбе  смоляные
волосы.
     - Это что-о еще? - возвысил голос  Руал.  И,  обернувшись  в  сторону
дороги, позвал воображаемых попутчиков:
     - Лобош, Вобла! Идите сюда!
     Он рассчитывал,  что  мощные  спины  растеряются  хоть  на  минуту  и
выпустят жертву. Не тут-то было  -  один  из  парней  накрутил  девчонкины
волосы на мосластый кулак, а другой неторопливо поднялся, подтянул штаны и
выглянул из-за кустарника на дорогу. Дорога, конечно, была пуста.
     - Ой-ты, - с издевкой протянул парень, плюнул и бросил сквозь зубы: -
Вали, пока цел. Тебе не достанется... Вобла!
     И вернулся к своему делу. Забилась, заплакала девчонка.
     Руал поднял с обочины  увесистый  острогранный  камень,  подскочил  к
насильникам и, наспех размахнувшись, врезал  камнем  по  ближайшей  бычьей
шее. Владелец шеи взревел, его товарищ не сразу определил, в чем  дело,  а
определив, получил уже коленом в челюсть.
     И тогда Руалу пришлось туго.
     Камень он выронил, на него  наседали  с  двух  сторон,  он  отступал,
увертывался,  колотил  твердыми  носами  недавно  приобретенных  сапог  по
неуклюжим голеням нападавших, отчего те охали  и  приседали,  хватаясь  за
ноги. Несколько раз  беспорядочно  мелькавшие  в  воздухе  тяжелые  кулаки
попали Ильмарранену в лицо, и каждый раз он отлетал так  далеко,  что,  на
счастье, успевал подняться прежде, чем башмаки  нападавших  добирались  до
его ребер.
     Но главным бойцом оказалась девчонка  -  она  то  и  дело  бесстрашно
отвлекала парней на себя, колотила их где-то раздобытой  палкой,  кидалась
сзади, воинственно верещала и время от  времени  звала  на  помощь.  Парни
тяжело дышали, вращали налитыми кровью глазами и сыпали ударами, любой  из
которых мог бы убить девчонку, попади он в цель.
     Потом Руалу не повезло - очередной удар оглушил его,  и  он  не  смог
подняться вовремя. Двое навалились на него  сверху,  пыхтя  и  мешая  друг
другу; Ильмарранен подумал было, что вот ему и конец,  но  в  этот  момент
один из парней ослабел вдруг и упал на Руала безвольной грудой -  над  ним
стояла девчонка с тем же  увесистым  камнем  в  руках.  Второй  нападавший
изумленно вскинул голову, и Руал из последних сил двинул  его  снизу  -  в
подбородок. Тот охнул, прикусив язык.
     Дальше было просто - тот,  что  получил  камнем  по  затылку,  только
возился и стонал, а другой, прижав ладони к окровавленному рту,  удивленно
пятился,  пятился,  потом  бочком-бочком  засеменил  прочь,  то   и   дело
оглядываясь.
     Девчонка, разгоряченная, растрепанная, широко улыбнулась  вытирающему
кровь Руалу:
     - Так сразу надо было по голове метить... А то такие и убить могут...
     Ее  круглые  вишневые  глаза  посверкивали  восторженно   и   немного
насмешливо.

     Имя ей было Тилли, лет ей было шестнадцать, у нее где-то там  имелись
отец, мачеха и младший брат, но семейство, по ее словам, сильно  надоедало
ей за зиму, так  что  все  лето  она  привыкла  проводить  в  странствиях.
Странствовала она с тех пор, как научилась ходить. Летом хорошо, есть  где
переночевать и что слопать, но вот уже холода не за горами, а возвращаться
к своим ох  как  не  хочется,  потому  что  отец,  конечно,  выпорет  свою
беспутную дочь за неподобающее поведение.
     Они сидели у костра, Тилли куталась  в  Руалову  куртку  и  доверчиво
рассказывала,  как  без  шума  поймать  курицу,  как  наколоть   рыбу   на
самодельную острогу, а потом испечь в золе,  и  что  она  обожает  нянчить
детей и часто этим зарабатывает, и как ее брат  поймал  в  лесу  хорька  и
научил его прыгать через кольцо, и как мачеха родила мертвую двойню, и как
в животе у пойманной рыбины оказалась медная монетка.
     Она размахивала руками,  показывая,  какой  веселый  ее  отец,  когда
пьяный, и какой свирепый на трезвую голову. Ее острых локтей  и  угловатых
движений не могла скрыть даже пастушья куртка, в которой Тилли утопала  по
самый кончик носа. Вишневые глаза озарены были пламенем костра,  и  в  них
отражался Руал - непобедимый, непревзойденный, мужчина и  герой.  Девчонка
хлопала  черными  пушистыми  ресницами,  заливисто  хохотала  без  видимой
причины и  бросала  на  Ильмарранена  терпкие,  тугие  и  опять-таки  чуть
насмешливые взгляды.
     Они испекли картошки и  поужинали,  закусывая  кукурузными  лепешками
дымящиеся, испачканные золой ломтики. Тилли, до того трещавшая без умолку,
понемногу притихла и пододвинулась почти вплотную к Ильмарранену.
     - Ру... - она сразу же после знакомства наградила его этой кличкой, -
а тебя вроде милая бросила, оттого ты странный такой,  оттого  по  дорогам
тыряешься? Да?
     Руал улыбнулся - таким серьезным и сочувствующим было это потешное, в
общем-то,  лицо.  Она  увидела  его  улыбку  и  смутилась,  истолковав  ее
по-своему:
     - Да нет, я понимаю, такого парня, как ты, даже змея  подколодная  не
бросит... Тогда что ж?
     Руал потрепал ее по волосам. Она смутилась еще больше:
     - Ну ладно, дура я и дура...
     Ему стало жаль ее, он обнял худые плечи и притянул девчонку  к  себе.
Она замерла, боясь  пошевелиться.  Вдалеке  заухала  сова;  в  темноте  за
теплым, освещенным кругом  от  костра  возилась,  разворачивалась,  кишела
ночная жизнь.
     - Ру... - тихо, опасливо спросила Тилли, ткнувшись носом прямо ему  в
ухо. - А ты... колдуна когда-нибудь видел?
     Он вздрогнул, и она, прижавшаяся  к  его  боку,  не  могла  этого  не
почувствовать. Пробормотала успокаивающе:
     - Да нет, не бойся, в округе их не водится...  Я  сама  их  ужас  как
боюсь, только вот  любопытно...  Я,  знаешь,  видела  одного  этим  летом.
Молодой мальчишка, а важный - страх!  Весь  в  бархате  да  в  серебре,  в
кружевах и в перьях, карета - шестерная упряжка! Слуга при  нем,  здоровая
такая жердь... Я бы ни за что не пошла б  колдуну  служить,  ни  за  какие
монеты! Приехали они в поселок да  на  постоялый  двор,  хозяин  выскочил,
кланяется... Народ сбежался смотреть,  забор  завалили...  А  маг  этот  в
комнате заперся и не выходил, слуга сказал - колдует...
     - Знаешь что, - зевнув, сказал Ильмарранен, - давай-ка спать, Тилли.

     Его сон был беспорядочным и неглубоким. Выплывала из  мути  заколотая
острогой рыбина, превращалась  в  золотую  ящерицу,  укоризненно  смотрела
изумрудными глазами... Моргала разочарованно, но это  уже  не  ящерица,  а
Тилли, черные пушистые  ресницы,  терпкий  влажный  взгляд...  Учит  Руала
прыгать через кольцо, а кольцо узкое, и все сжимается, и трудно дышать...
     Потом он повернулся на другой бок и увидел море. И не просто море,  а
длинное, плоское побережье. И человек бродит по колено в прибое, но волны,
облизывая песок, не решаются прикоснуться к его высоким сапогам - огибают,
извиваются вокруг, и даже брызги не падают  на  мягкие  голенища...  Вдоль
берега,   навстречу    ему,    идут    высокий    поджарый    мужчина    и
мальчишка-подросток.
     Кажется, дул ветер, кажется, было  весело  и  страшновато,  и  Легиар
говорил юному Маррану:
     - Сейчас я тебя представлю. От того, как он к тебе отнесется,  многое
сейчас зависит. Я ему враг, но ты - ты не вздумай с ним  поссориться.  Или
ты по-прежнему считаешь себя непобедимым?
     Марран пританцовывал, вздымал фонтаны песка, подпрыгивал и хохотал:
     - Что ты, Ларт! Ты же видишь, я и  рубашку  белую  надел,  и  башмаки
почистил по такому случаю... Господин Бальтазарр Эст будет мной, примерным
мальчиком, весьма доволен!
     Легиар хмурился:
     - Ты сопляк еще, ты щенок,  недоросль,  чего  ты  смеешься?!  Я  тебя
предупреждаю один раз: никаких заклинаний, превращений, цирка и  балагана!
Ни одного магического действия, сделай мне такой подарок! Эст и так  знает
о тебе слишком много...
     Мальчишка состроил страшные глаза:
     - Ларт, я буду скромен, как невеста.  Я  даже  покраснеть  могу.  Ну,
хочешь, я покраснею?!
     Легиар поднимал глаза к небу,  будто  призывая  его  в  свидетели.  А
человек  в  прибое  все  бродил,  наклонялся,  подбирал  круглые  камушки,
некоторые отбрасывал в сторону, некоторые прятал в карман, другие запускал
в море. И только когда идущие приблизились вплотную, оставил свое  занятие
и обратил на них тяжелый, как ледяная глыба, взгляд.
     Легиар вытянул левую руку в сторону - знак перемирия. Эст помедлил  и
сделал то же самое. Марран безмятежно улыбнулся.
     - Здравствуй, Аль, - сказал Легиар небрежно. - Ты,  конечно,  знаешь,
что это за мальчик. Теперь я хочу тебе его официально представить  -  Руал
Ильмарранен.
     Руал хотел кокетливо присесть,  но  сдержался  -  под  взглядом  Эста
действительно было неуютно. Он ограничился скромным кивком.
     - Здравствуй, Ларт, - сказал наконец Эст.  Голос  его  был  сорван  и
звучал, как скрежет. - Значит, это и есть Марран.
     Опрокинулась  на  берег  очередная  волна,  обогнула  сапоги  Эста  и
ботфорты Легиара, а на башмаках Маррана отыгралась, промочив  их  доверху.
Эст хмыкнул, Ларт, переглянувшись с ним, щелкнул пальцами -  прибой  разом
улегся, море стало спокойным  и  гладким,  как  остывший  суп  в  глубокой
тарелке.
     - Я вижу, ты вежливый мальчик,  -  сказал  Эст  презрительно.  Марран
снова кивнул. Эст отвернулся, сгреб с песка горсть  камушков,  по  очереди
пустил  их  прыгать  по  зеркально  гладкой  воде.  Последний   подпрыгнул
двенадцать раз, Эст кивнул Ларту и повернулся, чтобы уйти.
     Марран тем временем нагнулся, подобрал один камень, черный,  плоский,
и, несильно размахнувшись, пустил в море.
     Эст оглянулся - камушек утонул после  шестнадцати  прыжков,  длинных,
красивых.
     Что-то неразборчиво  пробормотал  Легиар.  Эст  помедлил,  достал  из
кармана еще пригоршню камней и плавным, уверенным движением бросил первый,
подпрыгнувший на воде двадцать один раз. Считали вслух, считали все,  даже
Ларт,  потемневший  лицом.  Эст  позволил  себе   что-то   вроде   улыбки,
снисходительной улыбки в сторону Маррана. Тот оглядел песок вокруг, поднял
один камень, рассмотрел, уронил, поднял другой  и  уронил  тоже.  Наконец,
выбрал небольшой, пестрый, укатанный  морем  в  тонкую  лепешку.  Прищурил
глаз, примерялся... Эст улыбался, теперь уже явно улыбался,  и  поглядывал
на Легиара насмешливо. Марран бросил камень.
     Тридцать девять.
     Зависла пауза, Эст посмотрел на Маррана в упор, и тот  удивился,  как
широко могут раскрываться эти узкие прищуренные глаза. Потом  Эст  щелкнул
пальцами - море ожило, прибой с новой силой принялся  вылизывать  песчаный
пляж. Тяжелая Эстова рука опустилась Руалу на плечо:
     - Щенок, - проскрежетал он с неким  подобием  нежности.  -  Нахальный
щенок.

     Он проснулся от осторожного прикосновения.
     Костер догорал, мерцали последние красноватые вспышки, и под боком  у
Руала возилось что-то мягкое, теплое, даже  горячее,  возилось  и  дышало,
прижимаясь все крепче. Руал осторожно  дотронулся  рукой  -  соседствующее
существо оказалось круглым, гладким и голым, местами покрытым  неуверенным
пушком.
     - Простудишься, - пробормотал Ильмарранен растерянно. - Холодно же...
     Тилли не ответила, только чаще задышала и прижалась изо  всех  сил  к
Руаловому боку.
     Ильмарранен лежал неподвижно,  ощущая,  как  содрогаются  два  теплых
упругих клубка, уютно пристроившихся у него на  груди,  как  щекочут  лицо
спутанные с осенней  травой  волосы,  как  нежно  касается  лба  маленькая
влажная ладошка:
     - Ру, я о таком парне с люльки мечтала...
     -  Холодно...  Оденься...  -  повторял  Руал,  пытаясь  справиться  с
поднимающейся внутри сладостной волной.
     - Не прогоняй меня... - ее рука расстегнула Руалов ворот и  погладила
шею. - Ты добрый... Все они скоты, а ты человек... Ру, ну что же ты!
     Его ладони легли на ее обнаженную кожу. Будто короткая молния ударила
- р-раз!
     - Я люблю тебя, Ру... - бормотала Тилли все скорее и скорее.  -  Я  о
таком парне... - ее губы, неловкие, как у теленка, ткнулись в губы Руала.
     Горько пахло дымом догорающего костра. От порыва холодного ветра кожа
девушки покрылась пупырышками; желая согреть, Ильмарранен обнял ее крепко,
по-настоящему. Его самого уже сотрясало изнутри; нахлынули тугие, горячие,
пульсирующие видения.
     Тилли все бормотала и бормотала, и ластилась, и пальцы ее сражались с
застежкой на его рубашке, а он глупо улыбался в темноте и жадно гладил  ее
бока с выступающими ребрами, неожиданно крутые бедра и плоский мускулистый
живот. Не было сил сопротивляться тому горячему и душному,  что  распирало
его изнутри.
     Торжествовала ночь, темная, осенняя, истошно кричали  совы,  шелестел
ветер в пожухлой траве. Перемигивались угли прогоревшего костра.
     Тилли справилась с пуговицами, маленькая влажная ладошка залезла  под
Руалову рубашку... и  встретилась  там  со  свертком,  скрывавшим  золотую
спинку и изумрудные глаза.
     - Ой, - пробормотала она удивленно, - это чего?
     Ильмарранен вздрогнул, как от удара. Рванулся и сел, прижимая сверток
к груди. Оттолкнул девчонкины руки:
     - Не лезь. Не надо. Спать.
     Сердце гулко колотилось у него в горле,  а  Тилли  сидела  перед  ним
голая, дрожащая, будто громом пораженная. Из круглых вишневых  глаз  двумя
ручейками лились слезы горькой обиды.

     За все утро она ни разу не посмотрела в его сторону.
     Они шли  дорогой,  Руал  глядел  на  оскорбленно  вскинутый  лохматый
затылок и досадовал на себя, на Тилли,  на  судьбу,  вздыхал  и  удивлялся
глупости мироустройства.
     Дорога тем временем оживала, путников то и  дело  обгоняли  скрипучие
телеги  -  впряженные  в  них  лошади  бросали  на  пешеходов  исполненные
достоинства взгляды. В том же направлении  тянулись  медлительные  воловьи
упряжки, ковыляли какие-то нищие в лохмотьях,  цепочкой  топали  слепцы  с
поводырем,  размашисто  шагали  мастеровые  с  инструментом   на   плечах.
Ильмарранен с девчонкой оказались затертыми если не в толпе, то  в  весьма
пестрой компании. И перед  всей  этой  разношерстной  братией  вставал  на
дороге город.
     Сначала показались верхушки  башен,  потом  сами  башни  и  стена  из
красноватого кирпича, а над этой зубчатой стеной - самые высокие  флюгера.
Флюгера вертелись, ловя  жестяными  боками  солнечные  лучи,  и  от  этого
казалось, что над городом средь бела дня горит фейерверк.
     Тилли, пораженная зрелищем, забыла  о  своей  обиде  и,  смягчившись,
заговорила с Руалом:
     - Ты смотри, а!
     Толпа вокруг воодушевленно загудела.
     Руал приложил ладонь к глазам: подъемный мост был опущен, вокруг него
расхаживали офицеры стражи в пестрых костюмах,  в  то  время  как  рядовые
стражники, вооруженные пиками, досматривали  входящих  в  ворота  и  брали
пошлину за въезд.
     Ильмарранен заплатил два гроша - за себя и за безденежную Тилли.
     Деревенщина  истово  вращала  головами,  проходя  через  арку  ворот,
массивных, разукрашенных, поражающих мощью и  великолепием.  Вылившись  на
площадь перед  воротами,  крестьяне  терялись,  нерешительно  топтались  в
замешательстве и сразу же становились жертвой уличных мальчишек,  которые,
улюлюкая и бросаясь комьями земли, одновременно пытались утянуть  с  телег
все, что плохо лежало.
     Руал взял Тилли за локоть  и  втащил  в  одну  из  боковых  улочек  -
изломанную улицу-щель.
     Здесь было относительно тихо;  между  вплотную  подступавших  друг  к
другу стен бились эхом шаги  Руала  и  шлепанье  Тилли.  Девчонка,  задрав
голову, бормотала удивленно:
     - Ну как в колодце сидишь...
     Небо над улочкой было такое же узкое и изломанное, и каменные  стены,
казалось, углом сходились над головой.
     Из окошка под  самой  крышей  выглянула  голова  в  чепце,  скрылась,
водопадом плеснули помои, звонко разбились  о  мостовую,  обдали  брызгами
Ильмарранена и  девчонку.  Тилли  подняла  голову  и  разразилась  сочной,
колоритной бранью. Наверху хлопнуло окно.
     Улочка вскоре свернула, пошла вдруг круто вверх и вывела путников  на
маленькую круглую площадь, посреди которой  стояло  каменное  изваяние  на
невысоком постаменте. На голове изваяния, покрытой каменным же  капюшоном,
топтался угрюмый голубь. Руал провел пальцем по вытесанным  на  постаменте
буквам:
     - "Священное привидение Лаш".
     - Ты умеешь читать? - удивилась Тилли.
     Площадь неспешно пересекли два степенных старца с такими  же,  как  у
священного  привидения,  капюшонами  на  головах.  Девчонка  проводила  их
глазами и задумчиво почесала нос.
     Путники поблуждали немного по темным кривым переулкам,  поглазели  на
красивую медную бороду - вывеску цирюльни, на жестяную стрекозу у входа  в
булочную и деревянный костыль, приколоченный к дверям костоправа. Потом им
пришлось прижаться к стене, пропуская роскошный паланкин, несомый четырьмя
ливрейными лакеями,  важными,  громко  сопящими  от  натуги.  Тилли  снова
раскрыла изумленный рот.
     Миновав  украшенную  медными  завитушками  арку,  Ильмарранен  и  его
спутница  оказались  на  улице  пошире   и   побогаче   прочих.   Прохожие
презрительно сторонились, надменно косясь на  высокого  худого  бродягу  и
босую девчонку в лохмотьях. Руал  и  Тилли  приближались,  по-видимому,  к
центру города.
     Прошли тесной группкой полдесятка юношей в строгих черных одеяниях  и
треугольных шапочках, снабженных короткой серебряной бахромой. Им вдогонку
поспешил  еще  один,  со  связкой  книг  под  мышкой.  Компания  отчего-то
развеселилась, опоздавшего хлопали по плечу, причем  так  радушно,  что  в
конце концов сбили его шапочку на булыжную мостовую.
     Компания удалялась,  и  Руал,  ведомый  неким  неясным  любопытством,
двинулся следом. Заинтригованная Тилли тянулась за ним, как хвост.
     Ребята,  которые,  конечно,  были  студентами,  завели  тем  временем
оживленный спор, и отпускаемые ими ученые  словечки  вызывали  в  прохожих
невольное уважение. Опоздавший, тот, что  был  со  связкой  книг,  говорил
громче и возбужденнее всех, и  его  шапочка  то  и  дело  соскальзывала  с
макушки. Руал ускорил шаг, Тилли топала следом.
     Улица вылилась на площадь, на  широкую  мощеную  площадь,  окруженную
добротными домами из красного кирпича. Над  черепичными  крышами  высилась
башня - островерхая, с изъеденными временем толстыми  стенами,  с  частыми
решетками  в  узких  окнах.  У  входа  в  башню   постукивали   алебардами
внушительного вида стражники.
     Напротив  башни  помещалось  еще  более  примечательное  строение   -
университет. С  двух  сторон  от  широкой  мраморной  лестницы  замерли  в
величественных позах железная змея и деревянная обезьяна,  символизирующие
мудрость и  стремление  к  познанию.  Окна  четырех  высоких  этажей  были
расписаны  замысловатыми  символами  и  географическими  контурами,  а  на
круглом, огражденном стальными прутьями балконе старый служитель  орудовал
тряпкой, смахивая пыль с человеческого скелета.
     - Ах, ты! - сказала Тилли.
     Здание городского суда тоже выходило фасадом на площадь, но  смотреть
на него было неприятно - мрачное и приземистое,  оно  имело  перед  входом
круглую черную тумбу  с  маленькой  символической  виселицей,  на  которой
болтался тряпичный казненный. "Бойся  закона!"  -  большими  буквами  было
вычеканено на  железных  дверях  суда.  Руал  и  Тилли,  не  сговариваясь,
обогнули эти двери по большой дуге.
     Площадь оживала все более и  более,  бойко  шла  торговля  с  лотков,
галдела толпа, то и дело проезжали роскошные экипажи. Тилли уставилась  на
черного трубочиста, который  с  нарочитой  грацией  перебирался  с  одного
черепичного склона  на  другой,  и  чуть  было  не  налетела  на  неспешно
прогуливающийся патруль. Офицер  в  красном  с  белыми  полосками  мундире
нахмурил было коротко подстриженные брови, но, на  счастье,  его  внимание
было отвлечено внезапным шумом на площади.
     Студенты - их стало вдвое больше - стайкой стояли у широких  ступеней
университета и вдохновленно дразнили  парочку  вертлявых  девиц  в  ярких,
крикливых нарядах. Из того, как незлобливо и даже благосклонно  огрызались
девицы, можно было заключить, что ученые юноши  знакомы  с  ними  довольно
давно и достаточно близко. Офицер  стражи,  а  с  ним  и  его  солдаты,  с
интересом наблюдали за перебранкой.
     Между тем к университетскому крыльцу вышел старик в пышном парике,  в
черном балахоне и с массивной цепью на шее. Студенты притихли,  как  мыши,
девицы с разгону хихикнули несколько раз и  смешались  с  толпой.  Старик,
исполненный негодования, что-то сурово выговаривал  почтительно  застывшим
юношам, голос его напоминал звуки, издаваемые  ученым  скворцом.  Закончив
нравоучение, старик с минуту  постоял  молча  -  для  внушительности  -  и
удалился в храм науки. За  ним,  хихикая  в  рукава,  цепочкой  потянулись
студенты. Последний, со связкой книг, проходя  между  змеей  и  обезьяной,
дружески хлопнул мартышку по деревянному заду.
     - Смотри! - девчонка дернула Ильмарранена за рукав.
     По площади все так же степенно и неспешно шли  четверо  в  капюшонах,
неотличимые от тех, встреченных Руалом и Тилли возле памятника  священному
привидению.  Девчонка  набралась  решимости  и  спросила   у   добродушной
цветочницы:
     - А кто это, тетенька?
     Тетенька оказалась весьма разговорчивой особой, она всплеснула руками
так, что ее хризантемы согласно закивали головками:
     - Как ты можешь не знать, девочка? Это  воины  священного  привидения
Лаш! Они следят за тем, чтобы живущие выказывали привидению свой трепет  и
почитали его. Они совершают некие тайные обряды в башне, а потом  передают
всем священную волю Лаш, и с этой  волей  считаются  и  мэр,  и  судья,  и
начальник стражи!
     Тут  цветочницу  отвлек  розовощекий  франт,  заинтересовавшийся   ее
товаром.
     Руал и Тилли переглянулись и двинулись дальше.
     Приостановившись у входа в университет,  Ильмарранен  не  выдержал  и
подошел  к  деревянной  обезьяне.  Ее  зад  был  отполирован   до   блеска
поколениями шкодливых  студентов,  и  Руалу  вдруг  мучительно  захотелось
носить треугольную шапочку с бахромой и  замирать  под  взглядом  строгого
профессора. Он шагнул к дверям, но войти не решился,  только  вспомнил  на
мгновение пряный запах  книжной  пыли,  и  узоры  прожилок  на  деревянной
столешнице, и как немеет щека,  когда  засыпаешь  над  фолиантом...  Тилли
нетерпеливо тянула его за полу, он сдержал вздох и пошел прочь.
     Вертелся людской водоворот, зазывали  торговцы;  Тилли,  возбужденная
сверх меры, крутилась  у  всех  под  ногами  и  как-то  особенно  преданно
заглядывала Руалу в глаза. Он усмехнулся, видя, как  удивляет  ее  большой
город и как он ей нравится. Его толкнули, толкнувший -  весьма  приличного
вида господин в длиннополом кафтане - мимоходом извинился, Руал  извинился
тоже. Между ними шмыгнула Тилли, подмигнула Ильмарранену  круглым  веселым
глазом. Мимо протопал патруль.
     - Караул! - отчаянно закричали у Руала за спиной. Он обернулся.
     Господин в длиннополом кафтане держался рукой за грудь, и Ильмарранен
подумал было, что у него сердечный приступ.
     - Караул! - снова закричал  господин.  -  Кошелек!  Только  что  был,
украли! Держи вора! Патруль!
     Мелькнула в толчее до смерти перепуганная рожица Тилли,  а  офицер  в
красном с  полосами  мундире  и  его  солдаты  уже  стояли  рядом,  сурово
оглядываясь  и  с  подозрением  всматриваясь  в  лица.  В  толпе  возникло
замешательство.
     - Держи  вора!  -  снова  закричал  длиннополый  господин,  а  офицер
рявкнул:
     - Всем стоять на месте!
     Солдаты  обшаривали  толпу  глазами.  Честные  обыватели  тоже  вовсю
вертели головами,  высматривая  вора,  который,  конечно,  не  успел  уйти
далеко.
     Тилли  оказалась  рядом  с  Ильмарраненом,  бледная,  с   лихорадочно
блестящими глазами. Вцепилась судорожно в его куртку. Руал удивился:
     - Ты чего?
     Тилли  молча  мотнула  головой,  а  офицер  и  солдаты  тем  временем
приближались.  Какого-то  подозрительного   парня   из   толпы   тщательно
обыскивали под причитания пострадавшего.
     - Вор! Вор! Держи вора! -  прозвенел  вдруг  напряженный,  почти  что
детский голосок. Руал огляделся - девчонки рядом уже не было.
     Тилли, подумал Руал с неудовольствием. Вот еще не  хватало,  ну  куда
она лезет, дуреха?! Он поискал девчонку глазами.
     Тем  временем  офицера  стражи  дернули  за  мундир,  он  наклонился,
подставив кому-то ухо, потом выпрямился и двинулся сквозь толпу:
     - Посторонись! Посторонись!
     Руал  поднялся  на  цыпочки  и  увидел  Тилли.  Тилли  тоже   увидела
Ильмарранена, и глаза ее радостно загорелись:
     - Вот, господин офицер! Вот он!
     - Посторонись! - рявкнул офицер на зазевавшихся, протолкнулся к Руалу
и крепко взял его за локоть. Солдаты подоспели следом и стали  вокруг  них
кольцом.
     - В чем  дело?  -  спросил  Руал,  похолодев,  но  стараясь  говорить
спокойно.
     Вместо ответа офицер вопросительно взглянул  на  Тилли.  Та  радостно
закивала:
     - Он, он! Вы обыщите его, господин офицер, кошелек-то при нем!
     Руала будто ударили в лицо. Он пошатнулся, и,  не  веря  еще,  одними
губами спросил у девчонки:
     - Ты что, ополоумела?!
     В этот момент его локти завели назад, сноровистые  руки  прошлись  по
его бокам, выудили из широкого кармана пастушьей  куртки  толстый  кожаный
кошелек:
     - Это что же, а?
     Руал смотрел на кошелек, и перед глазами  у  него  сгущалась  пелена.
Дрогнули колени... Тилли? Зачем? Безумие...
     - Я спрашиваю, чей это кошелек? - повысил голос офицер.  Руал  поднял
голову - как же они потешно выбривают брови, эти стражники.
     Его уже вязали. Подоспевший длиннополый господин  опознал  кошелек  и
был  счастлив  сверх  меры.  Где-то  там,  на  краю  Руалового   сознания,
стрекотала Тилли: "А я увидела, как он кошелек вытащил - и в карман... Я с
люльки глазастая, ясно?" Сын спрашивал отца: "Папа, это  вор?  А  что  ему
будет?" Отец отвечал степенно: "Руку отрубят и уши... Чтоб не повадно".
     - Погоди-ка, - сказал офицер и полез  Ильмарранену  за  пазуху.  Руал
дернулся,  ему  заломили  локти,  офицер  тем  временем  вытащил  на  свет
небольшой грязный сверток.
     - Это мое! - крикнул Руал.
     Офицер оскалился:
     - Ишь, ты...
     Упала на мостовую тряпочка. Золотая спинка, изумрудные глаза.
     Ахнули зеваки:
     - Золото... Да ты глянь!
     Тилли издала громкий стон досады.
     Начальник патруля усмехнулся недобро:
     - Да ты, никак, уже поработал, и на славу...
     И приказал солдатам:
     - Ведите!
     Его волокли через толпу, и над головами носилось: вор, вор...
     Люди расступались, тыкали пальцами, кто-то кинул  камнем,  а  небо  с
черепичными крышами вертелось над его  головой,  вертелось  все  скорее  и
скорее, и с каждым шагом он забывал вкус травы,  и  цвет  вина,  и  пряный
книжный запах.

     Карета осталась на постоялом дворе - мы  тронулись  в  обратный  путь
налегке, верхом. Ларт торопился, и скакали мы от  рассвета  до  заката;  в
одну  пеструю  ленту  слепились  города  и  поселки,  проносившиеся  мимо,
исчезающие за спиной.
     Где-то  на  полпути  нам  пришлось  заночевать  под  открытым  небом,
разложив костер  на  берегу  озерца-болотца.  Водоем  этот  питался  хилым
родничком, с трудом пробивавшимся из-под кочки у самого берега.
     Небо удивленно пялилось на нас тысячами  блестящих  глаз;  в  камышах
возилась жутковатая ночная живность. Я дремал, завернувшись в плащ, а Ларт
сидел, уставившись в огонь,  и  время  от  времени  выписывал  по  воздуху
огненные узоры палочкой с угольком на конце.  Узоры  зависали  в  воздухе,
дрожали, распадались, гасли.
     - Нет  мне  удачи,  -  говорил  Ларт  костру.  -  Бесплодные  поиски,
напрасные усилия... - тут огненная картинка задержалась в  воздухе  дольше
обычного, вспыхнула и рассыпалась цветными искрами. Я  вздохнул  тяжело  и
закрыл глаза, но сон не шел,  вспоминались  ржавое  золото,  пламя  костра
оборачивалось пламенем пожара. "Огонь, загляни мне в глаза"...
     Поворочавшись, я поднялся. Под утро становилось холодно, наползал  от
болота гнилой туман, а мне вдруг захотелось пить так сильно, что,  оставив
задремавшего Ларта, я отправился на поиски немощного родничка.
     Я нашел его по звуку - неуверенному, но  различимому  в  предутренней
тишине журчанию. Осторожно, бочком спустившись к самому озерному берегу, я
наощупь подставил родничку ладони, а потом и пересохшие губы.
     Возня в зарослях приутихла; передо мной  лежало  зеркало  чистой,  не
завоеванной камышами воды, и в зеркале этом отражались неохотно бледнеющие
звезды. Я уперся ладонями в мокрую траву у берега и увидел свое  отражение
- темный, подрагивающий на воде силуэт. Едва светало.
     С носа моего упала в  озеро  капля,  разошлись  круги  по  зеркальной
поверхности, и, обомлев,  я  увидел  в  воде  другое  отражение  -  силуэт
стоящего за моей спиной человека.
     - Хозяин? - спросил я шепотом.
     Силуэт качнулся, и я почему-то понял, что  это  НЕ  хозяин.  Страшно,
сухо зашелестели камыши.
     Я медленно выпрямился, оглянулся назад - и не увидел никого!
     Плеснула в озере рыбешка - наверное, большая. Снова смотреть в воду я
не стал.
     Отпрыгнув в сторону, как заяц, я опрометью поскакал туда, где остывал
прогоревший костер, где спал в неудобной позе ни о  чем  не  подозревающий
Легиар:
     - Хозяин, хозяин!
     Нет, он уже не спал. Он сидел, нахохлившись, и смотрел исподлобья  на
того, другого, что стоял, протянув руки над розовыми угольями.
     Серело небо.
     -  Долго  же  пришлось  тебя  дожидаться,  Орвин,  -  сказал   Легиар
прохладно.
     - Есть вещи, которые не повинуются  даже  магу,  -  хрипло  отозвался
пришелец.
     Да,  это  был  добрый  знакомец  Орвин,  исхудавший,  с   еще   более
ввалившимися и еще более воспаленными глазами,  понурый,  опустошенный.  И
куда девался тот сумасшедший напор, с которым он  явился  в  наш  дом  три
месяца назад!
     - Дамир, - бросил Ларт через плечо. - Костер, быстро!
     Отсыревшие в росе поленья занимались плохо, а хозяин и не  думал  мне
помогать.
     Прилежно дуя в  едкий,  противный  дым,  я  увидел,  как  качнулся  в
протянутой руке Орвина медальон на цепочке:
     - Вот, Легиар. Почти полностью. Ржавчина.
     Ларт поднялся, потянулся было к медальону, но касаться его не стал, а
принялся выхаживать вокруг,  подминая  ботфортами  мокрую  осеннюю  траву.
Остановился резко:
     - Ты нашел его? Того, о ком я просил?
     Орвин качнул головой. Ларт пустился вышагивать снова, решительнее,  и
все скорее.
     - Я не могу найти его, - медленно сказал Орвин. - И ты не можешь.  Он
не маг, у нас нет связи... Вот если бы у тебя сохранился принадлежащий ему
предмет... Пуговица, пряжка...
     - Я не дама, чтобы складывать безделушки в шкатулку, - отрезал  Ларт,
- а он мне не возлюбленный, чтобы хранить его вещи.
     - Хорошо бы кровь, - сказал тихо Орвин. - Хорошо бы  хоть  каплю  его
крови. Можно было бы проследить.
     Ларт поддал носком сапога подвернувшуюся под ноги палочку, та описала
дугу и ударилась о трухлявый пень:
     - Хватит об этом... Ильмарранена ты не нашел. Я же не  нашел  ничего,
что продвинуло бы поиски твоей Третьей  силы  хотя  бы  на  волосок.  Твой
медальон ржав, как гвоздь в кладбищенской ограде... Что еще?
     Я призадумался, услышав имя Ильмарранена. Очевидно, та мысль, что все
последнее время занозой сидела в Лартовой голове, напрямую была связана  с
этой ходячей легендой. А теперь оказывается, что хозяин давно уже  пытался
разыскать Маррана. А зачем?
     - Я с самого начала все сделал неправильно, - пробормотал Легиар. - Я
разыскивал ее, приманивал ее, собирал  слухи,  в  то  время  как...  -  он
запнулся.
     - В то время... - эхом отозвался Орвин. Ларта передернуло:
     - В то время как по миру бродил Марран. Марран, которого мы вывели из
игры... Да, потом я освободил его, освободил вопреки договору с Эстом,  но
я даже не знаю, в порядке ли у него рассудок! Небо, да кто же оправится от
такого удара!
     Он зашагал еще быстрее, под ногами у него была уже протоптана дорожка
- черная дорожка в росистой траве.
     - Ты думаешь... - пробормотал Орвин.
     Ларт встал - разлетелись из-под ботфорт комья земли:
     - Я не думаю. Я даже не хочу думать об этом. Он  лишился  магического
дара... Пожалуй, он и мог бы оказаться магом, который не маг, тем самым, о
котором говорится в прорицании... Но он раздавлен, он уничтожен, я  ни  на
секунду не принимал его во внимание!
     Он со свистом втянул воздух, потом его плечи вдруг опустились,  и  он
выдохнул с тоской:
     - Эх...
     От этого горького "эх" что-то во мне болезненно сжалось. Нечасто,  ох
как нечасто мой мрачный хозяин позволял себе подобные интонации.
     - Ты не принимал его во внимание, потому что тебе не хотелось, - тихо
сказал Орвин. - Ты просто не желал видеть его Привратником. Маррана...
     Ларт свирепо на него взглянул:
     - Не говори ерунды...  -  крутнулся  на  каблуках  и  снова  принялся
расхаживать, рассуждая, как ни в чем не бывало:
     - На многие наши вопросы мог бы ответить старый Орлан  из  предгорий.
Мог бы, если б не умер в одночасье, увидев нечто в  Зеркале  Вод...  А  до
этого в Зеркале был кто-то, преследуемый невидимым и неощущаемым, страшным
спутником... Кто это был? И кто его преследовал?
     Орвин сидел, неудобно задрав голову, следил воспаленными  глазами  за
Лартом, который бросил наконец расхаживать и остановился прямо перед своим
молчаливым собеседником:
     - Что ж ты, Прорицатель? Кто Привратник? Откуда явится Третья сила  и
куда она нанесет удар? Есть ли вообще ответы на эти вопросы?
     - Ответы уже здесь, - тихо отозвался Орвин. - Во  мне  прорицание.  Я
вынашивал его много дней и ночей. Теперь оно здесь, и мы все узнаем.
     Он говорил, будто оправдываясь, а я весь покрылся мурашками, и  Ларт,
мой невозмутимый хозяин, переспросил внезапно севшим голосом:
     - Что?
     - Сегодня, - кивнул Орвин. - Через несколько минут...  А  пока  сядь,
пожалуйста, Ларт. Ты такой высокий, у меня шея болит...

     Неподалеку  от  озерца  три  сосны  росли  треугольником.  Это  их  и
погубило, потому что для прорицания понадобились три огня.
     И Ларт зажег три огня, и сосны пылали сверху донизу.
     Было очень страшно, но я стоял и смотрел, как между трех огней  встал
Орвин, и в глазах его плясало пламя,  и  он  достал  из-за  пазухи  ржавый
амулет и посмотрел в прорезь.
     И голос его без усилия покрыл рев огня:
     - Извне, она идет извне!  Она  пришла.  Один  день,  один  час,  один
человек. О горе! Чудовища пожирают живущих... И вода загустеет, как черная
кровь. И ветви поймают в липкую паутину  всех,  имеющих  крылья.  И  земля
присосется к подошвам имеющих ноги. Но  стократ  хуже  имеющим  магический
дар! Горе, горе... Один день, один час откроют  ей  двери.  Один  человек.
Привратник. Горе, она здесь!
     - Кто Привратник?! - закричал  что  есть  силы  Ларт,  и  прорицатель
услышал его, хотя огонь выл, пожирая сосновые кроны, мечась по стволам:
     - Привратник. Он маг и не маг. Он предал и предан. Только  Привратник
откроет дверь, только Привратник, только один день, один час!
     - Кто Привратник?! - надрывался Ларт.
     - Он... лишен дара. Он был всемогущ и стал беспомощен. Он  изменил  и
ему изменили... Он измененный и изменившийся. Только он! Он откроет, и ЭТО
войдет, но не раньше! Земля закричит разверстыми могилами... Воздух станет
тяжел и погребет под собой... Погребет... Как пусты лица,  лишенные  глаз!
Но не раньше, чем Привратник откроет!
     Сосны закачались вдруг, как огромные факелы в  неверных  руках.  Ларт
кинулся на Орвина и увлек его из треугольника, и вовремя - деревья рухнули
одно за другим,  подняв  целый  смерч  пляшущих  искр.  Маги  едва  успели
увернуться, а я - я давно уже отбежал подальше и  оттуда  смотрел,  дрожа,
как полыхает исполинский костер.
     ...Оттерев с лица жирную копоть, Легиар сказал бесстрастно:
     - Теперь я знаю точно. Я знаю, кто Привратник. Я сам  его  создал.  А
теперь я убью его, найду и убью прежде, чем он откроет ЕЙ дверь.
     Он стиснул зубы до хруста, потом резко вскинулся:
     - Вперед. Пока не поздно. Я знаю, я понял, как его найти.

     Зал суда был устроен проходным  -  в  одну  дверь  палач  выволакивал
молящего о пощаде осужденного, в другую стража вводила  следующего  злодея
для нового разбирательства. Судья едва успевал подписывать бумаги, которые
подсовывал ему примостившийся на низкой скамейке секретарь-писец.  Шлепала
круглая  печать  в  лужицу  сургуча,  росла  стопка  приговоров  рядом   с
помещавшимся  тут  же,  на  столе,  устрашающим  символом   правосудия   -
игрушечной виселицей с казненной куклой.
     Ильмарранена   ввели   в   зал   сразу   после    мошенника-торговца,
приговоренного к публичной порке. Угрюмый стражник  поставил  Руала  перед
судьей, вернее, перед его тусклой лысиной, ибо  вершитель  правосудия  как
раз склонился над какими-то бумагами.
     - Имя? - безучастно спросил маленький серый писец.
     Руал разлепил запекшиеся губы:
     - Мое имя не для твоих ушей, холоп.
     Сидящий за столом хмыкнул и поднял голову. Руал вздрогнул -  у  судьи
было благообразное, ухоженное лицо с двумя холодными дырами вместо глаз.
     - Руал Ильмарранен, -  сказал  судья  тихим,  бесцветным  голосом.  И
уронил сухой смешок: хе...
     Руал судорожно вдохнул. Он не называл Тилли своего полного имени.
     - Руал Ильмарранен, - продолжал судья, - пойман с поличным на  мелкой
краже. К тому же... - он сунул руку  куда-то  под  стол  и  извлек  оттуда
золотую ящерицу. Руал бессознательно шагнул вперед. Стражник придержал его
за локти.
     - Это ваша вещь, Ильмарранен? - спросил судья небрежно,  в  то  время
как его глаза-дыры прошивали Руала до костей.
     - Моя, - хрипло сказал Руал.
     - Хе, - снова смешок, от которого мороз продирал по коже. - Эта  вещь
принадлежит некоему герцогу, некоему неудачнику-герцогу, которого  однажды
пользовал       своими       знахарскими       снадобьями       самозваный
гадальщик-предсказатель... Как его звали, Ильмарранен, вы не помните?
     Руал покачнулся.
     -  Хе,  -  судья  внимательно  за  ним  наблюдал,  -  я  давно   жду,
Ильмарранен, жду, когда вы попадетесь... Дружок, - обратился он к писцу, -
оставь эту пачкотню, тут совсем особый случай... Скажи на входе, пусть  не
беспокоят пока... И позови господ обвинителей.
     Писец скрипнул скамейкой и засеменил к  двери.  Руал,  который  успел
овладеть собой, угрюмо смотрел прямо в буравящие его глаза, пока судья  не
вытянул палец и не качнул им тряпичного висельника в петле:
     - Так на чем мы остановились... Ага, - он порылся в бумагах, -  выдал
себя за знахаря... К этому вернемся позже. Украл  золотую  статуэтку...  -
судья прихлопнул ящерицу пухлой рукой. Руала передернуло.
     - Дальше, - ровно продолжал судья, разбирая бумаги. Мягкие и  розовые
его пальцы  поглаживали  шпионские  донесения,  поглаживали  нежно,  будто
трогательные любовные письма:
     -  Интересная  закономерность...  Господину   Ильмарранену   нравится
присваивать себе власть над людьми и явлениями... Вот он  выдает  себя  за
ясновидящего, но - увы! - ему везет меньше, нежели в случае с герцогом.  А
вот, погодите-ка... Да, снова ворожба, знамения,  господин  Ильмарранен  с
удовольствием пророчит перед толпой... Превращает оборотня в собаку...  До
чего же все-таки глупа эта деревенщина! Вот еще, оружие погнулось вроде бы
само собой, и какой-то скелет, впряженный в телегу... Вам  не  откажешь  в
изобретательности! Однако все это, вместе взятое, как-то  жалко  выглядит,
не так ли?
     Судья, казалось, расцветал с каждым словом. Он  загонял  слова  Руалу
под ногти, сдирал словами кожу и словами же втаптывал в  грязный  каменный
пол.
     Руал вздрагивал под ударами, пытался вспомнить лицо вдовы из  поселка
с пчелами и расписными кувшинами, и как пес  тыкался  ему  в  колено,  ища
защиты и покровительства... Вместо этого наползали одна на другую  рожи  и
хари, и бился на траве невинно истязаемый юноша,  на  которого  он,  Руал,
возвел напраслину. Стаканы... У него в руках треснул стакан.
     - Хе... -  снова  сказал  судья.  Игрушечный  висельник  качался  все
медленнее.
     - Вы... подослали мне девчонку? - спросил Руал с трудом.
     Судья удовлетворенно откинулся на спинку кресла:
     - А, маленькая бродяжка, что выдала вас правосудию? Вам было бы легче
услышать, что все подстроено заранее, что эта соплячка оказалась шпионкой?
     Судья, казалось, был в восторге, он качал  головой  и  потирал  руки.
Потом, помучив Руала наизнанку выворачивающим взглядом, сказал мягко:
     - Нет, Ильмарранен. Это не наша девчонка. Вы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО спасли  ее
там, на дороге. Она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО к вам привязалась. Это  на  помешало  ей
гнусно предать вас при первом удобном  случае.  Согласитесь,  что  гнусно,
Ильмарранен?
     Распахнулась входная дверь за Руаловой спиной, судья нахмурился было,
но, очевидно, вошли те, кого он ожидал увидеть.
     - Приветствую,  господа  обвинители!  -  он  даже  привстал  вошедшим
навстречу.
     Совсем близко от Руала прошелестела грубая ткань плащей,  и  двое  из
воинства Священного Привидения Лаш, оба покрытые капюшонами, оба хмурые  и
исполненные значительности, подступили с двух сторон к судейскому столу.
     - Вот Руал Ильмарранен, - сказал судья, указывая им на  Руала.  -  Вы
познакомились с документами по его делу. Хотите  ли  вы  сказать  что-либо
относительно  его  установленных  и  занесенных  в  протокол  деяний?  Или
Священное Привидение равнодушно к проступкам такого рода?
     Тот из служителей Привидения, что  был  пониже  и  помоложе,  вскинул
голову так, что капюшон полностью  открыл  его  лицо.  Он  был,  очевидно,
тяжело болен - кожа его казалась серой и  дряблой,  под  глазами  набрякли
тяжелые мешки.
     - Священное Привидение слышит меня, -  сказал  он  неожиданно  низким
голосом.  -  Свидетельствую  и  обвиняю.  Человек  по  имени   Ильмарранен
неоднократно выдавал себя за мага, либо провидца, либо знахаря, таковым на
самом  деле  не  являясь.  Неправедное   присвоение   магического   звания
признается Священным Привидением проступком тяжелым и  оскорбительным  для
Лаш. Священное Привидение  требует  публичного  отречения  вышеозначенного
Ильмарранена от права  называться  когда-либо  и  до  смерти  включительно
магом, а также  провидцем,  а  также  знахарем,  отречения  с  последующим
заключением в темницу. В случае неотречения Привидение настаивает на казни
через усечение головы. Слава Священному Привидению!
     Он поднял глаза к потолку, а потом уронил голову на грудь, и  капюшон
снова закрыл его лицо. В зале суда на несколько минут стало тихо,  как  на
уроке строгого учителя.
     - Хе, - не то усмехнулся, не то кашлянул судья.  -  Отрекаться  будем
завтра, в День Премноголикования, сразу после  парада  и  перед  народными
гуляниями. Это будет внушительное и поучительное зрелище.
     Прилетела откуда-то толстая муха,  уселась  на  игрушечную  виселицу.
Ловким жестом прирожденного охотника судья поймал муху и казнил  ее  через
задушение в кулаке.
     - Нет, - сказал Руал устало. - Поучительного зрелища не будет.  Перед
вами, - он оттолкнул стражника и с трудом выпрямился, - парад  вами  стоит
великий маг, может быть, величайший из всех живущих.  Если  вы  не  можете
этого понять - ваша беда. Отрекаться?  -  и  он  засмеялся.  Сначала  было
трудно, смех выходил жалкий, но потом будто пробку  выдернули  у  него  из
горла, и он  расхохотался  по-настоящему,  звонко,  заливисто,  как  никто
никогда не смеялся в этом пыльном и страшном зале.
     Судья смотрел на  него  без  улыбки,  настороженно  поводя  холодными
дырами-глазами. Двое из воинства Привидения стояли безучастно  -  капюшоны
скрывали их лица.
     Руал отсмеялся, и ему стало легче. Ему стало  совсем  легко,  и  даже
жалко этого старика с его игрушечной виселицей.
     - Я огорчил вас? Извините, - сказал он с улыбкой.
     - Хе, - ответил судья. Двое в капюшонах, как по команде, повернули  к
нему головы.
     - Зрелище будет, - сказал судья. - Исключительное зрелище...  Вкусное
зрелище... Ах! - Он сладко зажмурился и поцеловал от удовольствия  кончики
пальцев. - Сразу же после парада  и  перед  народными  гуляньями  назначим
вместо отречения казнь. Вельмож  казнят  через  укушение  ядовитой  змеей,
бродяг вешают. С тобой поступят  сообразно  воле  Привидения:  усекновение
головы. Итак, у господина великого  мага  будет  повод  продемонстрировать
свое могущество, не так ли?
     - Хе! - ответил ему Руал.

     Ночь накануне вкусного зрелища он провел в яме,  в  затхлом  каменном
мешке.
     Струилась вода по липким цвелым стенам, собиралась в  лужу  на  полу.
Руал сидел, скорчившись, и потихоньку бредил.
     Виделась ему высыхающая  под  солнцем  трава,  и  круглые  камушки  в
прибое, и муравей во впадинке, маленькой впадинке на девичьей шее.
     - Ты... Ты... - бормотал он  невнятно,  и  прыгало  эхо,  чуткое  эхо
тюремного колодца.
     Вспоминался тугой горячий ветер в  лицо,  и  как  непривычно  ощущать
перья на своей человеческой коже, и земля  внизу,  подернутая  туманом,  и
небо, как гигантский опрокинутый бокал... И просто треск камина  зимой,  и
просто горячее вино у камина.
     Не убивайте меня. Ну что за беда - маг ли, не маг?
     Богач транжирит деньги из бездонного мешка, пичуга на  ветке  думает,
что лето  бесконечно.  А  потом  рука  наталкивается  вдруг  на  последнюю
монетку, падает снег на зеленые листья - это несправедливо и  неотвратимо.
Вот моя жизнь - лаковая игрушка, яркая дорогая игрушка, и вот ее  сломали,
я сам ее разломал, так хотелось посмотреть - что внутри? Из  чего  сделана
любовь? Хрусь - и нет любви... И я так и не  понял,  как  она  устроена...
Новая игра, снова - хрусь... Да кто он мне такой, Ларт? Кем  он  был  мне?
Кто был я сам? Кому я нужен? Небо, зачем?
     Потом он, кажется, даже задремал, и в полусне увидел обоих.
     Они тогда взяли его в клещи - разъяренный, скрученный ненавистью  Эст
и оскаленный, взбешенный Легиар:
     - Ты что же, щенок? Ты о чем с Хантом поспорил?
     Тогда он понял, что влип, что это серьезно,  что  ему  не  справиться
сразу с  двумя.  Попытался  шутить  -  улыбка  сползала  с  его  лица,  не
держалась, не клеилась.
     - На две стороны смотришь? - со страшным прищуром спрашивал Эст. -  В
два  гнезда  червячков  носишь?  Двумя  куклами  вертишь,  кукловод,  и  с
мельником об заклад бьешься?
     - Марран... -  сказал  тогда  Легиар,  и  тоска  в  его  голосе  была
страшнее, чем Эстова ненависть, - что ж ты так поторопился? Предавать, так
сразу обоих?
     - Я не предавал! - заходился Ильмарранен, но веры  ему,  конечно,  не
было,  ибо  лгал  он   и   раньше,   лгал   обоим,   и   радовался   своей
изобретательности, и выдумке, и хитрости...
     - Будь проклят, - сказал устало Легиар.
     - Будь проклят! - повторил Эст.
     И  тогда  вдвоем  они  парализовали  его  волю,   лишив   возможности
оправдываться и сопротивляться. Хлестали искры из их  простертых  пальцев,
опутывали его сетью, он метался в этой  сети,  становившейся  все  чаще  и
прочней. И скрючились его руки, и судорогой свело ноги, и он слышал сквозь
вой крови в ушах, слышал, переставая быть человеком:
     - Проклят, предатель! Мебель, вещь!
     Тот же, кто долго пробудет вещью, навсегда лишается магического дара!
     И три года, три года ты, Ларт,  ходил  мимо,  и  вешал  плащ  на  мои
онемевшие пальцы, и знал, отлично знал, что с каждой  секундой,  с  каждым
мгновением я  теряю  по  капле,  как  кровь,  счастье  быть  магом,  теряю
безвозвратно, потому что никто в этом мире не в состоянии вернуть мне  мою
суть, мой смысл, мой магический дар...  Не  ты  давал  мне  его,  тебе  ли
отбирать?!
     А ты, Эст? Я помню твою  шубу...  И  глаза  твои  помню,  испытующие,
тянущие такие глаза... Ты сказал  тогда:  "Здесь  он  уместен,  как  нигде
более"... И стер ладонью пыль с моего деревянного плеча!
     От одного этого воспоминания Ильмарранена бросило в жар.  Он  забился
на скользких каменных плитах, кусал до крови губы, и пальцы, и руки...
     Небо, единственное, для чего бы стоило выжить - это вернуть вам долг,
маги. Вернуть долг той же звонкой монетой.

     Парад наконец закончился, поговаривали, что это был лучший  парад  за
последние пять лет.  На  каждом  углу  продавали  леденцы  на  палочках  и
пирожные в виде  кремовых  грозовых  туч  со  свешивающимися  мармеладными
молниями. Дети восседали на  плечах  отцов,  подружки  несмело  стискивали
влажными пальчиками онемевшие от смущения ладони дружков.
     Гуляние никак не начиналось - все ждали  назначенного  на  это  время
исключительного зрелища.
     И  вот  наконец  по  толпе  прокатилось  оживление,  а  затем   волна
восторженных воплей и хохота.
     На улицы выехала большая открытая  повозка  с  установленной  на  ней
узкой обезьяньей клеткой. В клетке, прикрученный за руки к прутьям,  стоял
человек в нелепом цветастом балахоне; на голову его был напялен  шутовской
колпак, напоминавший в то же время остроконечную шапочку  чародея.  Вокруг
клетки водили хоровод ярмарочные актеры; вот повозка выехала на площадь  и
встала.
     С высокого балкона наблюдал за представлением судья.
     - Почтеннейшая публика! - обратился к людям зазывала.  -  Перед  вами
великий маг Ильмарранен. Кто хочет убедиться в его могуществе?
     Откуда ни возьмись, в толпе  замелькали  чепцы  торговок  зеленью.  В
корзинках у них лежали специально для этого случая приготовленные овощи  -
гнилые яблоки и тухлые помидоры. Люди недоуменно переглядывались.
     - Ну же! -  подзадоривал  зазывала.  -  Кто  решится  первым  вызвать
ужасную магическую месть?  Может,  он  поразит  вас  молнией?  Или  ударит
громом? Проверьте, что будет с  великим  магом,  если  в  него  чем-нибудь
запустить?
     В толпе посмеивались, но первым швырнуть яблоко никто не решался.
     - О, как страшно! -  зазывала  закатил  глаза.  -  Неужели  никто  не
осмелится попробовать?
     Руал  оглядывал  толпу  -  радостные,  любопытствующие,  возбужденные
зеваки.  И  стайкой  выбирались  прочь  несколько  хмурых,   нахохлившихся
студентов. Один  обернулся  -  Руал  узнал  парня,  похлопавшего  по  заду
деревянную обезьяну - и горько, сочувственно взглянул в сторону человека в
клетке.
     К повозке тем временем протолкнулся мальчишка  лет  десяти,  потрясая
тухлым помидором, широко улыбнулся.
     - Молодой человек решился! - обрадовался зазывала. -  Подойди  ближе,
дружок, и бросай посильней!
     Кто-то из актеров поставил мальчишку на повозку, тот подошел к клетке
почти вплотную - толпа замерла - примерился, целя Ильмарранену в глаз.
     Руал смотрел на него сквозь прутья - мальчик  как  мальчик.  Плотный,
светловолосый, на носу царапина.  Встретился  с  Руалом  взглядом,  гикнул
возбужденно, прицелился и бросил. Р-раз!
     Ахнула толпа. Ильмарранен поднял  лицо,  залитое  зловонной  кашицей.
Руки его были привязаны, он даже не мог обтереться.
     -  Где  же  испепеляющая  магическая  молния?!  -  комично  ужаснулся
зазывала.
     Громко захохотал мальчишка и соскочил с повозки, потому что  со  всех
сторон в нее тут же полетели гнилые овощи.
     Руал  сжался,  вздрагивая  от  ударов;  прутья  не  защищали  его,  а
уклониться он не мог. Зазывалы не было слышно - так свистела  и  улюлюкала
площадь.
     Светлое небо. Смерть - понятно. Пусть казнь,  пусть  самая  страшная.
Только не... не...
     Залитый нечистотами, он пытался отвернуть лицо, но  зрители  целились
метко. Шлеп! Шлеп! Ну до чего он смешно дергается, поглядите!
     Наконец, корзинки зеленщиц иссякли, улюлюканье поутихло,  и  зазывала
объявил следующий номер - "Фарс о Великом Ильмарранене".
     Один из паяцев, натянув на голову такой же,  как  у  Руала,  дурацкий
колпак  и  измазав  щеки  гнилым  помидорным  соком,  принялся  изображать
Великого мага Ильмарранена, творящего чудеса.  Надсадным  фальцетом  "маг"
выкрикивал:
     - Я Ильмарранен, я всемогущ! Я так ловко превратил оборотня в собаку,
крысу в молочного поросенка под соусом, а всех прочих в полных идиотов!
     Остальные  актеры,  внимая  "магу",   преувеличенно   разевали   рты,
выкатывали глаза и воздевали руки, восклицая с фальшивым благоговением: "О
чудо, чудо!" Стоило шуту, однако, попытаться  произнести  заклинание,  как
куцые его штаны внезапно падали до колен, и  толпа  разражалась  радостным
смехом, а актеры заводили веселую песню, заканчивающуюся словами  "Уж  как
страшен, как могуч, великий маг навозных куч!"
     Руал тяжело дышал,  вцепившись  в  прутья,  к  которым  были  надежно
привязаны его руки, смотрел на щелястое дно повозки, все в темных потеках,
и пытался плечом вытереть залепленное гнилью лицо.
     Паяц, наряженный "магом",  заметил  это.  Прервав  представление,  он
подскочил к клетке,  подмигнул  публике,  взялся  руками  за  воображаемые
прутья перед собой и скопировал Ильмарранена, скопировал виртуозно,  точно
- и выражение его грязного лица, и  позу,  и  движение.  Площадь  грохнула
хохотом. Руал вздрогнул - паяц поймал и это,  поймал  и  повторил,  смешно
кривляясь. Люди надрывали животы. Актеры  снова  запели  песню  о  Великом
маге, и повозка тронулась.
     Его возили по городу, останавливаясь ненадолго на  главных  улицах  и
площадях. Шут в колпаке рассказывал всем  о  "подвигах"  Ильмарранена,  не
упуская случая передразнить  его  случайное  движение.  Время  от  времени
кто-то из публики запускал в Ильмарранена тухлым яйцом, и когда  по  щекам
его стекали желтые потеки, зазывала спрашивал сочувственно:
     - Ну, не отомстить ли магическим ударом? Смерчем, землетрясением?  Мы
же всемогущи, не так ли?
     "Уж как он страшен, как могуч, великий маг навозных куч!" - распевали
актеры.
     Маленькая девочка, сидящая на плечах отца, размахнулась и  бросила  в
Руала чем-то, больно ударившим его по носу.
     Ильмарранен разрыдался.
     Он рыдал и бился о прутья клетки, а шут передразнивал его  всхлипы  и
судороги, и толпа улюлюкала, и стекали по Руалову лицу не слезы, а грязные
вонючие потеки.
     В одну отвратительную рожу слились все  лица  площади,  и  лица  всех
живущих на свете слепились в одну харю, глумящуюся,  разевающую  в  хохоте
слюнявый рот, и черная ненависть, нет,  нечто  гуще  и  тяжелее  ненависти
заполнило его всего, без остатка, до кончиков пальцев,  до  корней  волос.
Выжечь все, выжечь, как извергнувшаяся из вулкана лава  выжигает  траву  и
кусты... Лава... Он был лавой. Он уже был.
     Выжечь!
     Действо тем временем приближалось к концу. Сгущались сумерки,  чадили
двадцать  четыре  факела  вокруг  свежесколоченного  помоста.  Плаха  была
круглая и размалеванная, как барабан.  Стражники,  демонстративно  затыкая
носы, извлекли Руала из клетки и вытолкнули на помост.
     Вслед за ним, кряхтя, поднялся судья в сопровождении двоих,  покрытых
капюшонами. Развернул изукрашенный свиток, оглядел  переминающуюся  толпу,
отдал свиток маленькому серому писцу. Все это Руалу виделось сквозь мутную
красную пелену.
     Писец  читал  плохо,  без  выражения,  некоторые  слова  трудно  было
разобрать:
     - Несправедливое ение магического ания карается...
     - Ну скорей, скорей, скорей! - волновалась толпа.
     На другом конце площади вспыхнул фейерверк.
     В наступающей темноте из ничего возникали огненные дворцы, били синие
фонтаны, осыпаясь искрами в каменный бассейн, вращались колеса, на которых
вертелись колесики, на  которых  крутились  маленькие  цветные  волчки.  С
треском взлетела в осеннее небо гроздь зеленых огней.
     Судья  оглядел  Ильмарранена  глазами-дырами,  хмыкнул,   спросил   с
отеческой заботой в голосе:
     - Ну, может, отречемся все-таки? Покаемся?
     Руал вздохнул судорожно, и его вырвало. В  публике  свистнули.  Судья
брезгливо отступил.
     Палач, изящный молодой человек в красной накидке,  взял  Ильмарранена
сзади за шею и нагнул, опустив его подбородок в специальное углубление  на
плахе. Потом примерялся топором - Руал шеей ощутил прикосновение ледяного,
как змея, лезвия.
     - Ну,  Ильмарранен?  -  где-то  далеко-далеко  прошелестел  судья.  -
Последнее чудо, не так ли? Впрочем, у вас есть шанс исправиться...
     На помосте зазвонили в колокольчик - внимание, мол, публика.
     Выжечь... Он был потоком лавы,  огненным,  темно-красным,  он  огибал
валуны, немо кричащие от ужаса, растения  умирали  от  его  прикосновения,
огромная гора извергла его из раскаленного нутра, извергла под  небо,  под
звезды...
     Он приподнял над плахой лицо, облепленное коркой нечистот.  Выговорил
сухим, будто обуглившимся, языком:
     - Вы... получите... свое чудо.
     Кто-то нажал на его затылок и снова ткнул подбородком  в  углубление.
От удара Руал прикусил язык.
     - Ну, Ильмарранен?! - в последний раз спросил судья.
     - Ма-аг... - прохрипел Руал.
     Опустился топор.
     Он падал долго, красиво и мощно, и он на палец ушел в дерево.
     Ахнула толпа. Отскочил судья. Дрогнули факелы в руках стражников.
     Плаха была пуста.
     Топор торчал из пустой плахи, чистый, без единой капли крови.
     - А-а-а!  -  завизжал  кто-то  из  передних  рядов  зрителей.  Задние
привстали на цыпочки.
     Бледный, схватился за сердце судья.
     Топор помедлил и рассыпался огнями фейерверка.

     Эту скачку я буду помнить всю жизнь.
     Мы неслись сумасшедшим галопом - я за спиной у Ларта, Орвин  на  моей
лошади. Над нами танцевали звезды, а под копытами была пустота -  так,  во
всяком случае, мне казалось. Ларт что-то кричал - отчаянно и зло; внизу, в
темноте, мерцали неясные тени, огоньки, и в вое ветра отчетливо  слышались
обрывки сухо клацающих, непонятных, пугающих фраз. Волосы дыбом  стояли  у
меня на голове, пальцы сводило  судорогой.  Нам  навстречу  вставал  новый
рассвет.
     А еще через два рассвета я опомнился у подножия холма, того самого до
мелочей знакомого холма, на который с замирающим сердцем поднялся три года
назад, отправляясь наниматься к чародею. Лартов дом смотрел на нас сверху,
тихо радуясь возвращению хозяина.
     Но Ларт не стал заходить домой. Он забыл, что  людям  положено  есть,
пить и спать. Как потерянный, он бросил поводья, сошел с дороги  и  побрел
по траве, всматриваясь во что-то у себя под ногами.
     На плоском  выщербленном  камне  лежала  ящерица,  последняя  осенняя
ящерица грелась в последних  теплых  лучах.  Она  не  шевельнулась,  когда
подошел Ларт. Она не убежала - возможно, не могла  -  когда  он  опустился
рядом на землю и заглянул в крохотные глаза - сначала один, потом  другой.
На секунду мне показалось, что ящерицу и мага соединяет натянутая до звона
нить; потом ящерица спросила:
     - Кто это?
     Может быть, это и не ящерица спросила, но  я  точно  слышал  голос  -
женский, низкий и напряженный.
     - Легиар, - сквозь зубы ответил Ларт.
     Ящерица рванулась:
     - Что тебе нужно?
     - Говорить с тобой, - отозвался Ларт, не отводя прищуренных глаз.
     - Я не стану... - ящерица снова  рванулась,  сильно,  судорожно;  она
явно пыталась вырваться из чего-то, мне  не  видимого,  пыталась  долго  и
отчаянно, пока не ослабла наконец и не застыла снова:
     - Как ты смеешь?! - голос сорвался.
     - Мне нужно тебя видеть, - сказал Легиар с нажимом. - Где ты?
     - Дома, - прошептала ящерица.
     - Веди, - бросил Ларт и взял ящерицу с камня.
     Тут, наконец, вмешался Орвин:
     - Я знаю, где это... Я бы привел!
     Ларт наградил его до невозможности тяжелым взглядом.

     Ее дом тоже стоял на пригорке, чуть особняком от прочего  поселка.  А
сам поселок был мне хорошо знаком - на другом его конце жила моя  подружка
Данна, а хозяин здешнего трактира не раз угощал меня  задаром.  Небо,  как
давно это было!
     Дом, опрятный и ухоженный, сжался  и  съежился  перед  приближающимся
Лартом, а резные ворота почти по-человечески  жалобно  застонали  под  его
кулаками.
     Открыл немолодой уже мужчина, обеспокоенно оглядел пришельцев, нервно
отвел со лба прядь длинных, с проседью, волос:
     - Что вам угодно, господа?
     - Нам угодно видеть Кастеллу по прозвищу Ящерица,  -  Ларт  попытался
отодвинуть его плечом, но стоящий в дверях  не  поддался  и  заступил  ему
дорогу:
     - По какому праву вы входите в мой  дом,  не  спросив  разрешения?  -
говорил он тихо и внятно.
     Легиар отступил и прищурился. Я в ужасе понял, что сейчас произойдет.
Орвин тоже понял и рванулся, чтобы вмешаться, но не успел,  потому  что  в
этот момент за спиной хозяина дома встала женщина.
     С первого  взгляда  обычная  женщина,  хозяйка  в  темном  домотканом
платье. Но тут же я понял вдруг, что это не просто пастушка или  телятница
- было в ней что-то внезапное, припрятанное, скрытое от посторонних  глаз.
Порода, наверное.
     - Март, - сказала она тихо, положив руку на плечо стоящего в  воротах
мужчины. - Дай, я поговорю с ними. Это ничего.
     Они встретились взглядами. Потом мужчина сдвинул брови:
     - Если кто-нибудь из них посмеет обидеть  тебя...  -  он  по-прежнему
говорил тихо, но глаза его недобро блеснули, когда он глянул  на  Легиара.
Помедлил, неохотно отступил в сторону:
     - Входите...
     Мы вошли.
     Двор был, пожалуй,  даже  слишком  просторным.  В  глубине  его,  под
фруктовыми деревьями, стояла скамейка, куда кивком головы и пригласила нас
женщина - сейчас она казалось гордой, даже надменной:
     - Говорить будем здесь.
     Все остались стоять.
     - Итак, Легиар, - сказала она ровно, -  вы  применили  ко  мне  силу.
Значит ли это,  что  между  нами  теперь  война?  Значит  ли  это,  -  она
обернулась к Орвину, - значит ли это, Орвин, что вы в этой  войне  приняли
сторону Легиара? Значит ли это, наконец, - ее голос  дрогнул,  -  что  мое
желание оставить магию и общество магов никем не принято во внимание?
     Орвин  нервничал,  бледное  лицо  его,  покрытое  неровными  красными
пятнами, сделалось похожим на географическую карту. Я ждал в тревоге,  что
же Ларт ответит на эту гневную тираду. Но он молчал, кусая губы.
     На противоположной стороне двора  стоял,  привалившись  к  забору,  и
смотрел на нас мужчина по имени Март.
     - Кастелла, - сказал наконец Ларт. - Я  прошу  прощения  за  то,  что
сделал. Можешь ударить меня, если хочешь. Но сейчас каждая секунда дорога,
каждая уходящая секунда! Разве  ты  ответила  бы,  обратись  я  к  тебе  с
просьбой?
     - Нет, - сказала она без промедления. - Мне плевать на  твои  страхи,
Легиар. Мне не интересны твои дела. Я живу в другом мире.
     Орвин, сжимавший дощатую спинку садовой скамейки, подался вперед:
     - Мир один, Ящерица! - сказал он горячо и  убежденно.  -  Мир  у  нас
один, послушай, пожалуйста!
     На щеках Легиара ходуном ходили желваки:
     - Не время сводить счеты. Не  время  вспоминать  обиды.  Третья  сила
существует, и она подошла так близко, что ее  дыхание  шевелит  волосы  на
наших головах. Где Марран, Кастелла?
     - Зачем? - спросила она с неприкрытой ненавистью.
     - Он... - начал было Орвин, но Ларт перебил:
     - Он должен нам помочь. Он поможет нам. Кастелла,  ты  должна  знать,
где он.
     Она прищурилась, переводя взгляд с одного на другого:
     - Так вы еще не наглумились, Легиар?
     Орвин чуть не выдернул скамейку из земли одним резким нервным рывком:
     - Да нет же, Ящерица! Нет! Не то! Мой медальон ржавеет, и...
     У нее, надменной, злой, вдруг задрожали губы. Она не хотела слушать:
     - Вы... Вы изувечили его... За что? За глупый проступок? За  шалость,
которую объявили предательством? И двое на одного!
     - Не лицемерь!! - Ларт сорвался. - Он получил, что заслуживал! А ты -
ты молчала все это время, потому что считала наказание справедливым!
     - Наказание?! Да вы расправились с ним в угоду собственной гордыне...
А скорее всего, из зависти!
     Я отшатнулся - думал, тут ей и конец пришел. Но Ларт - железный Ларт!
- уже взял себя в руки:
     - Хватит. Где он?
     А ее все еще несло:
     - Где? А куда вы его бросили? Куда вы его швырнули,  искалеченного  и
беспомощного? Куда вы отправили его умирать?
     - Умирать?!  -  в  ужасе  переспросил  Орвин.  Она  глянула  на  него
мимоходом и снова  бесстрашно  посмотрела  Ларту  в  глаза,  посмотрела  с
вызовом, с превосходством:
     - А вот он жив. Жив и счастлив! И он еще вернется, Легиар, подожди!
     - Откуда ты знаешь? - быстро спросил Ларт. - Ты следила за ним?
     -  Кровь...  Его  кровь,  да?  -  подался  вперед  Орвин,  но  Легиар
раздраженно от него отмахнулся:
     - Не говори ерунды... У нее не хватило бы силы так  долго  удерживать
связь.
     Женщина  вскинула  голову  совершенно   неподражаемым,   победоносным
движением. Усмехнулась, переводя взгляд с одного  мага  на  другого.  Даже
меня удостоила мимолетной  усмешкой,  даже  подобрела  как-то,  расправила
плечи. Потом небрежно скользнула рукой за корсет своего простого платья  и
вытащила оттуда что-то вроде вчетверо сложенной тонкой салфетки.  Спрятала
лоскуток в ладонях,  снова  оглядела  нервно  ломающего  пальцы  Орвина  и
застывшего, как глыба, Легиара.
     Молчание затягивалось. Наконец, женщина снисходительно усмехнулась  и
развернула лоскуток.
     Это была-таки салфетка, тонкая, белая, а в центре ее расползались  на
глазах дыры с черными обугливающимися краями.
     Улыбка  застыла  на  лице  женщины,  застыла,  обернувшись   страшной
гримасой.
     - Небо... - прошептал Орвин. Неровные пятна разом сошли с его лица, и
оно стало белым-белым, без кровинки.
     Через двор уже несся Март, несся длинными отчаянными прыжками.
     Ларт не проронил ни звука.
     Женщина всхлипнула  жалко  и  выронила  изуродованную  тряпицу.  Ларт
нагнулся было, быстро поднял то, что осталось  от  салфетки  -  и  выронил
тоже, потому что лоскуток вспыхнул неестественно красным  пламенем,  чтобы
тут же рассыпаться щепоткой пепла.
     - Марран, - сказала женщина глухо.
     Подоспевший Март поддержал ее, прижал к себе, и никто, кроме меня, не
видел, как болезненно дрогнули его губы при звуке этого имени.
     Орвин, заламывая руки, смотрел на Ларта. Ларт молчал.
     Март попытался увлечь  женщину  в  дом,  но  та  вдруг  отстранилась,
шагнула неуверенно, опустилась на скамейку:
     - Ларт, - позвала она шепотом, - Ларт...
     Легиар быстро склонился над ней:
     - Что?
     Она подняла к нему осунувшееся, залитое слезами лицо:
     - Поклянись... Поклянись, что ты не преследовал его после... После...
     Она не договорила. Ларт вздохнул, взял ее за плечи, повернул к  себе,
произнес, глядя прямо в горестные глаза:
     - Клянусь. Светлым небом клянусь, я его не трогал.
     Она уронила голову. Март подхватил ее, не сопротивляющуюся больше, на
руки, и унес в дом. Орвин шагнул было следом, но Легиар взял его за  плечо
и остановил:
     - Идем. Тут мы не поможем и нам не помогут.
     В доме горько заплакал ребенок.

                          ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ПОЕДИНОК

     Бархатная тьма.
     Он лежал на гладких досках, казавшихся мягкими, как перина.  Неба  не
было, но и потолка не было тоже.
     Когда топор коснулся шеи  длинным,  холодным,  как  змея,  лезвием...
Неужели права была одноглазая старуха, нянчившая  его  в  раннем  детстве,
неужели после  смерти  действительно  наступает  новое?  Гладкие  доски...
Постой-ка, разве не говорила  одноглазая  нянька,  что  тело  остается  на
земле, чтобы его похоронили? А разве способна моя душа ощущать эти  уютные
доски, это заботливое, со всех  сторон  идущее  тепло?  А  вот  сквозняком
потянуло... Небо, да где же я?
     Ласково потрескивают поленья в очаге. ЗДРАВСТВУЙ, МАРРАН.
     Кто сказал - здравствуй? Разве могу я здороваться сам с собой?
     Тихий смех.
     Я слышал уже этот смех, но тогда я отчего-то боялся его, а теперь...
     Руал пошевелился - тело слушалось, и  ни  боли,  ни  страха.  Свет...
Откуда свет? Вот, от очага, и  еще  сбоку,  ниоткуда,  два  широких  луча,
кругами ложащиеся на доски, и выпукло проступают мельчайшие неровности,  и
квадратные шляпки гвоздей...
     Он помедлил и  встал.  Огляделся,  пытаясь  привыкнуть  к  полумраку.
Клетка, паяцы, град гнилых овощей, плаха -  когда  это  было?  Год  назад,
минуту назад?
     Осторожно двинулся  вперед,  раздвигая  прозрачные  ткани,  каскадами
спускающиеся  сверху.  Искал,  высматривал,   почему-то   уверенный,   что
обязательно найдет того, кто...
     НЕ ИЩИ, МАРРАН.
     Он вздрогнул и остановился.
     НЕ ИЩИ, МАРРАН. Я ЗДЕСЬ. Я В ТЕБЕ. Я УЖЕ ОТЧАСТИ - ТЫ.
     Кто ты?
     ТВОЯ СУТЬ. ТЫ ИЗБРАН.
     Кем?
     СУДЬБОЙ. СИЛОЙ. НЕ ДЕЛАЙ УДИВЛЕННЫЕ ГЛАЗА - ТЫ ЗНАЛ ОБ ЭТОМ РАНЬШЕ. О
ЧЕМ ТЫ ДУМАЛ, КОГДА БЫЛ МЕБЕЛЬЮ В ДОМЕ ТОГО, КТО ТВОИХ НОГТЕЙ НЕ СТОИТ?
     Потрясенный, Руал касался ладонями  жестких,  веером  ниспадающих  из
темноты кружев. Кто-то говорил с ним изнутри - совсем так же,  как  тогда,
на дороге, когда казалось, что сходишь с ума...
     Небо, да я же с ума сошел! Только безумная фантазия способна создать,
извлечь из небытия это место - голые доски, сбоку - стены, каскады,  веера
тканей, а там вот - посреди ровной площадки трещит поленьями  обыкновенный
домашний очаг... Я брежу. Я помешан.
     Тихий смех.
     ТЫ ДОЛГО БЫЛ ПОМЕШАН. ТЫ ГОРЕВАЛ О ПОТЕРЕ МАГИЧЕСКОГО  ДАРА,  А  ТЕБЕ
УГОТОВАНО БЫЛО МОГУЩЕСТВО, В СРАВНЕНИИ С КОТОРЫМ СИЛА КОЛДУНА - СМЕШНАЯ  И
НЕЛЕПАЯ ИГРУШКА. А ТЕПЕРЬ ТЫ СОМНЕВАЕШЬСЯ? ТЫ ТАК СВЫКСЯ С  РОЛЬЮ  ЖЕРТВЫ?
ЗАГЛЯНИ СЕБЕ В ДУШУ, МАРРАН! ТЫ УВИДИШЬ ТАМ - МЕНЯ.
     Ильмарранену стало страшно.
     НЕТ, НЕ БОЙСЯ. БОЯТСЯ БУДУТ ТЕБЯ. ТЕБЯ, ИЗБРАННИКА. А ТЫ ИЗБРАННИК, И
ТЫ ЭТО ЗНАЛ.
     А ведь действительно знал.
     Знал, когда меня привязали к седлу и тащили за лошадью  много  верст,
поддавая охоты кнутом.
     Знал, когда меня пороли, и знал, когда раздавленным червем корчился в
гнилой канаве.
     И когда оборванцем бродил по дорогам, и когда умирал с  голоду,  если
кто-нибудь из жалости не давал мне куска хлеба!
     Я  водился  с  этими  ничтожными,  гнусными   тварями,   в   изобилии
заселяющими лицо земли. И я сделал им столько добра, а они  отплатили  мне
подлостью,  и  предательством,  и  гнилушками  в  лицо,  и  утробным  воем
забавляющейся толпы, и плахой.
     Одна большая, рыхлая, глумящаяся рожа. Небо, чего же вы достойны?!
     С НИХ И СПРОС НЕВЕЛИК. ВСПОМНИ ДРУГИХ.
     Судорога прошла по телу Маррана. И воочию, совершенно ясно он  увидел
прихожую с двумя уродливыми рогатыми вешалками - справа и слева от  двери.
И как они сучат руками-крючьями, и разевают рты - круглые  дырочки  сучков
на полированных стойках, и молят, молят о пощаде!
     Легиар.
     Эст.
     Легиар.
     Меня одолели. Меня растоптали. Меня вышвырнули, не удостоив  взгляда.
Меня сочли смиренным и беспомощным. Сбросили со счетов. Изъяли из  колоды.
В яму. В дерьмо. В безвестность. В осознание, что от смерти  моей  ничего,
ни-че-го не изменится. Раздавили походя, как букашку на дороге,  размазали
по земле и забыли. Остался комок слизи,  жалко  скулящий,  подергивающийся
комок!
     ТЫ ВСПОМНИЛ, МАРРАН. ТЕПЕРЬ ТЫ ВСПОМНИЛ. НО СТРАХ И  НЕНАВИСТЬ  МАГОВ
БЕССИЛЬНЫ, ПРИ ВСЕМ ЖЕЛАНИИ ИМ НЕ УДАЛОСЬ ПРЕВРАТИТЬ ТЕБЯ В НИЧТО.  ОНИ  -
ТОЛЬКО КАПЛИ  МУТНОГО  ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО  МОРЯ,  В  ТО  ВРЕМЯ  КАК  ТЫ  РОЖДЕН
ПОВЕЛЕВАТЬ, ВЕРШИТЬ, ПОДЧИНЯТЬ. ОНИ ПОПЛАТЯТСЯ.
     Чего же ты хочешь?
     НЕ СРАЗУ.  ПОСЛУШАЙ.  МИР  МЕНЯЕТСЯ,  ПЕРЕМЕНЫ  ЭТИ  БЛАГОТВОРНЫ.  ТЫ
ПОМОЖЕШЬ МИРУ, И ТЫ ПОМОЖЕШЬ СЕБЕ. ТВОЕ МОГУЩЕСТВО НА ПОРОГЕ,  НО  ОНО  НЕ
ВОЙДЕТ БЕЗ ТВОЕЙ ПОМОЩИ. ОТКРОЙ ДВЕРЬ.
     Дверь?
     ОТКРОЙ ДВЕРЬ В КОНЦЕ КОРИДОРА. Я ВОЙДУ.
     Так кто же ты?
     ТВОЯ СУТЬ. НАСТОЯЩИЙ ТЫ. ОТКРОЙ, И Я ВОЙДУ В МИР.
     Марран чувствовал, как окатывают  его  с  головы  до  ног  горячие  и
ледяные волны. Колотилось сердце, колотилось не в  груди,  а  будто  бы  в
горле. Плясал перед глазами огонек очага.
     Зачем тебе в мир? Причем тут я?
     ИЗБРАННИК, Я НЕСУ ТЕБЕ ВЛАСТЬ. МИР ПОЧУВСТВУЕТ ТЯЖЕСТЬ  ЭТОЙ  ВЛАСТИ.
ОН ЗАПЛАЧЕТ СНАЧАЛА, НО, И ПЛАЧА, ПРОСЛАВИТ ТЕБЯ. ОТКРОЙ ЖЕ ДВЕРЬ!
     Так ты хочешь... Хочешь, чтобы я впустил в свой мир чужака?
     Смех.
     А ТЫ РАЗВЕ НЕ ЧУЖОЙ В ЭТОМ МИРЕ? О, ЭТОТ БЕЗДАРНЫЙ,  СЛЕПЕНЬКИЙ  МИР,
УБИВАЮЩИЙ ЛУЧШИХ! С ЧЕГО ТЫ ВЗЯЛ, ЧТО ОН ТВОЙ?
     Этот мир?
     ...НЕ СТОИТ ТЕБЯ. ЧТО ОН? КАКИЕ ЗАКОНЫ  УПРАВЛЯЮТ  СТАДАМИ  МЕЛОЧНЫХ,
ПОДЛЕНЬКИХ,  НЕДАЛЕКИХ  ЛЮДИШЕК?  МАГИ  -  ТЕ  МНЯТ   СЕБЯ   ГОСПОДАМИ   И
ВЛАСТИТЕЛЯМИ, НО ВДУМАЙСЯ - ЧЕМ ОНИ ОТЛИЧАЮТСЯ ОТ ПРОЧИХ?
     Маги... "Тут он уместен, как нигде более"... И повесил  тяжелую  шубу
на мои скрюченные пальцы!
     ТЫ, МОЖЕТ БЫТЬ, СЧИТАЕШЬ СЕЙ МИРОПОРЯДОК  НЕПОГРЕШИМЫМ?  МОЖЕТ  БЫТЬ,
ЭТО ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНЫЙ МИРОПОРЯДОК?
     А разве можно выбирать?
     ПОДОЙДИ К ОЧАГУ.
     Выбравшись из путаницы кружев  и  мешковины,  он  шагнул  к  очагу  -
надежному и уютному.
     Очаг был аккуратно обложен крупными  светлыми  камнями,  прокопченный
вертел над ним пустовал. Но огня - огня-то, оказывается, и не было, только
скомканная красная бумага да мерцающий свет. Руал коснулся камня  ногой  -
тот поддался, легкий и пустой изнутри. Обойдя кругом, Ильмарранен с ужасом
убедился, что такой настоящий и простой очаг выглядел с  изнанки  жалко  и
неестественно.
     ВЕЩИ ИМЕЮТ ДВЕ СТОРОНЫ. ВИДИШЬ?
     И каменное кольцо очага, и сам очаг рассыпались прахом,  превратились
в гору мусора. ТО ЖЕ ОЖИДАЕТ МИР, ПОСКОЛЬКУ МИР НЕСОВЕРШЕНЕН. Свет же,  из
очага исходивший, не исчез, а стал сильнее, и в этом свете Руал  разглядел
совсем рядом, в нескольких шагах, край черного провала без дна,  а  сбоку,
там, где не было тканей - голую стену и узкий  коридор.  ВИДИШЬ?  В  КОНЦЕ
КОРИДОРА ДВЕРЬ, А ЗА ДВЕРЬЮ - ЖИЗНЬ, ВЛАСТЬ, НОВОЕ ВРЕМЯ.
     Чья власть?
     ТВОЯ.
     А ты? Чего хочешь ты, какова твоя доля в этой власти?
     ГЛУПЫШ. МЕНЯ НЕ БУДЕТ, КОГДА ТЫ ОТКРОЕШЬ ДВЕРЬ. МЕНЯ НЕ БУДЕТ, ПОТОМУ
ЧТО Я СТАНУ ТОБОЙ. ТЫ ЖЕ СТАНЕШЬ МНОЮ.
     Ни звука, ни дуновения не  доносилось  из  разверстой  в  двух  шагах
бездны. Не двигались косые лучи света, кругами ложащиеся на доски.
     Кем я только не был. Был вешалкой. Был знахарем  и  гадальщиком.  Был
червяком. Был бродягой. Но и лавой из вулкана тоже был, помнишь? Теперь ты
хочешь, чтобы я примерил новую личину?
     НЕ ЛИЧИНУ. СУТЬ.
     Суть...
     Руал тряхнул  головой.  Темнота,  тишина,  тот,  кто  говорил  с  ним
изнутри, - все это снова показалось наваждением, бредом.
     Я не хочу быть тобой. Я не хочу  быть  никем,  кроме  себя,  ясно?  А
сейчас дай мне уйти. Я устал.
     Смех.
     УХОДИ, ПОЖАЛУЙСТА. ТОПОР ЗАНЕСЕН. ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ ТОПОР ЗАНЕСЕН. ДА ЧТО
ТАМ! С МОМЕНТА ТВОЕГО РОЖДЕНИЯ, С ПЕРВОГО СЛАБОГО КРИКА ВСЕ ТОПОРЫ В РУКАХ
ВСЕХ ПАЛАЧЕЙ ЭТОГО МИРА ИЩУТ ТВОЮ ШЕЮ. ИДИ ЖЕ!
     Руал шагнул в сторону, и тут же огромное  лезвие  исполинской  секиры
обрушилось сверху, из бархатного небытия, обрушилось и вонзилось в  доски.
Он отшатнулся; лезвие  подрагивало,  отражая  свет  мутными,  запятнанными
черным боками.
     ЭТОТ МИР ПОЛОН ПАЛАЧЕЙ. ВСЕ ПАЛАЧИ ИЩУТ ТВОЕЙ ШЕИ, МАРРАН.
     Руал, стиснув зубы, ринулся в темноту гигантских портьер.
     Под  ногами  его  распахивались  квадратные  дыры,  он  едва  успевал
шарахнуться,  и,  отшатываясь,  видел  на  дне  их   чудовищные   зубчатые
механизмы,  подрагивающие,   словно   живые.   Петли   кружевных   гирлянд
захлестывали его,  сбивали  с  ног.  Задыхаясь,  он  вырвался  из  душного
тряпичного плена - и снова оказался там же, на дощатом голом  пятачке,  на
краю бездны.
     МАРРАН, ТЫ НЕ ПОНЯЛ. ОНИ УБЬЮТ ТЕБЯ, МАРРАН. ТАКИЕ, КАК  ТЫ,  РОДЯТСЯ
РАЗ В ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ.
     Он потер подбородок, где была  ссадина  от  удара  о  расписную,  как
барабан, колоду.
     ТЫ ОДИН МОЖЕШЬ ДАТЬ ПЛОТИНУ МУТНОМУ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ ПОТОКУ.  ТЕБЕ  ДАНО
ОБУЗДАТЬ ЭТО ПОЛОВОДЬЕ НЕЧИСТОТ, ПЯТНАЮЩЕЕ ЗЕМЛЮ. И ТЫ СДАШЬСЯ?
     Я сроду не сдавался. Я Ильмарранен.
     ТЫ НЕ СДАВАЛСЯ. НО ОНИ - ОНИ СДАДУТ ТЕБЯ ПАЛАЧАМ.
     Уродливый круглый предмет, подпрыгнув, выкатился из темноты. У  Руала
волосы встали дыбом - это была голова, человеческая голова с еще живущими,
безумно выпученными,  моргающими  глазами,  со  сжимающимися,  трепещущими
артериями, из которых хлестала, пенясь, густая кровь.
     Голова  замерла,   наконец,   глаза   последний   раз   дернулись   и
остановились. И в этом страдальческом, мертвом,  изуродованном  лице  Руал
узнал - себя.
     ЭТО ТЕБЕ УГОТОВАНО, МАРРАН. ТЫ СНЯТ С  ПЛАХИ,  ЧТОБЫ  ОТКРЫТЬ  ДВЕРЬ.
СТОЯ НА ПОРОГЕ СОКРОВИЩНИЦЫ, НЕ ВРЕМЯ  ПЛАКАТЬ  О  ТРЯПИЧНОЙ  КУКЛЕ.  ИДИ.
СУДЬБА. ВЛАСТЬ. МОГУЩЕСТВО. МЕСТЬ. ЧТО ХОЧЕШЬ.
     Он с трудом оторвал взгляд от страшной головы.
     А что я хочу? Что значит - власть, по-твоему?
     ТЫ СПРАШИВАЕШЬ? ТЫ, КОТОРЫЙ БЫЛ ЛАВОЙ?
     Качнулся пол под ногами.
     Все вулканы мира извергали его. Он несся по немыслимым,  колоссальным
пространствам, сжигая или щадя.
     Все тучи гремели им, как громом. Потоками дождя он топил или спасал.
     Он был тайфуном в море, он  был  самумом  в  пустыне,  он  был  всеми
ураганами на свете. Он вырывал из земли вековые деревья и сотрясал, играя,
горы, тоже бывшие им.
     Он был каждым строгим учителем в каждой сельской  школе,  учителем  с
пучком розог и длинной деревянной линейкой.
     Он был чумой, и имя его вселяло ужас. Из тысячи жертв одну, на выбор,
он щадил.
     Все трясины на поверхности земли, смертоносные  омуты  и  водовороты,
затягивающие непослушных и ленивых детей.
     Помыслы смертных, понятные ему, как детский стишок, вызывали  улыбку.
Их борьба с каждодневным умиранием достойны были снисходительного вздоха.
     Всеведение. Всемогущество. И вдруг - костер среди чиста поля.
     У костра...
     Вспыхнуло лицо, сердце забилось, как пойманный звереныш.
     Спутанные темные волосы, обнаженные плечи, несмело протянутые к  нему
руки...
     Ящерица!
     Небо, что со мной?!
     Все вулканы мира извергали их, слившихся в одном потоке лавы.
     В грохоте молний они одним дождем падали на землю.
     Следуя их прихотям, чередовались приливы и отливы.
     Два  вихря  свивались  кольцами,  сносили  крыши  и  сотрясали  горы,
которые...
     Как мячиком, они перебрасывались солнцем - рассвет, закат...
     Ящерица, это я, Марран, ты слышишь?!
     Тихая река. Две форели в лунном свете.
     Огонь в печурке. Спят, посапывая, их дети. Прерывистое дыхание на его
лице, влажная теплая кожа, подступающие сладкие судороги. Он - нежность до
кончиков волос, она - сплошная, всеобнимающая нежность...
     КОРОЛЬ И КОРОЛЕВА НА ОДНОМ  ТРОНЕ.  ВЛАСТЕЛИН  И  ВЛАСТИТЕЛЬНИЦА.  ТЫ
ХОЧЕШЬ ЭТОГО, МАРРАН?
     Но у нее ребенок... Как же можно...
     Пауза.
     МАРРАН, ТЫ В СВОЕМ УМЕ? ТЫ ПОНИМАЕШЬ, О _Ч_Е_М_ ИДЕТ РЕЧЬ?
     Не понимаю. А ЧТО ты хочешь сделать с  этим  миром?  Он  не  нравится
тебе. Мне тоже не очень нравится. Что же, сжечь, вытравить? Как ты  с  ним
поступишь?
     Т_Ы_ ПОСТУПИШЬ. ЭТО БУДЕТ _Т_В_О_Й_ ПОСТУПОК, МАРРАН.
     Хорошо. Как я с ним поступлю?
     А КАК ПОСТУПАЕТ САДОВНИК С ДИКИМ, ЗАБРОШЕННЫМ САДОМ? ТЕБЕ ПОНАДОБЯТСЯ
И НОЖ, И ТОПОР. МНОЖЕСТВО  ВЕТОК  БУДЕТ  ОТСЕЧЕНО,  НО  САД  ВОЗРОДИТСЯ  И
САДОВНИК БУДЕТ ДОВОЛЕН.
     Он медлил.
     Чему же расти в этом... возрожденном саду?
     РЕШАЕТ САДОВНИК. САДОВНИК МУДР И СПРАВЕДЛИВ.
     Решает садовник... Но разве можно исправить неисправимое?
     НОВОЕ ПОДНИМАЕТСЯ НА ПЕПЕЛИЩЕ. ИЗ ХАОСА РОДЯТСЯ ПОРЯДОК  И  ГАРМОНИЯ.
СДЕЛАЙ ЭТО, МАРРАН.
     На пепелище?
     Как пересохли губы, как кружится голова.
     Да. Я согласен. Говори, что делать.
     Бездна отозвалась шорохом, похожим на отдаленные аплодисменты.

     В скорбном молчании мы вернулись в заколоченный Лартов дом.
     Дом ждал хозяина;  казалось,  мы  покинули  его  вчера,  и  только  в
прихожей, там, где я обычно подстригал шерсть на  ковре,  высилась  буйная
поросль.
     Ларт покосился на место,  где  раньше  стояла  уродливая  вешалка,  и
бросил мне со вздохом:
     - Вино. Обед. Все прочее.
     И, кивком приглашая за собой Орвина, поднялся наверх, в свой кабинет.
     Я не знал, за что раньше хвататься. Раскрывая все  шторы  и  окна  на
своем пути, я ринулся в кухню.
     Дом  оживал  -  вздыхали  камины,  поднимая  метель  старого,   давно
остывшего пепла; разными  голосами  поскрипывали  под  ногами  половицы  -
по-моему, они неумело пытались воспроизвести любимую Лартом мелодию.  Сами
собой вспыхивали огарки свечей, хотя  на  дворе  стоял  светлый  солнечный
день. Люстры смотрели мне вслед, выпучив хрустальные подвески.
     Огромная кухонная печь разевала заслонку, как птенец разевает  желтый
клюв - требовала  дров  и  растопки.  Дрова,  лежавшие  тут  же,  пытались
оттеснить друг друга и первыми попасть мне в руки. Пока я бегал в  погреб,
вертлявые щипцы успели ощипать, а  печка  осмолить  специально  для  этого
погибшую курицу.
     Работа спорилась; я  прикрикнул  на  таракана,  выставившего  усы  из
широкой щели в полу, и поспешил в гостиную - накрывать.
     Вышло так, что я первым на него наткнулся.
     Он сидел в Лартовом кресле во главе огромного стола и  мрачно  изучал
галерею фамильных портретов. При виде меня он удивился  так,  будто  перед
ним встал с блюда жареный поросенок с листиком хрена в зубах. Я присел.
     - Мна, - пробормотал он.  -  Весьма  в  манере  господина  Легиара  -
заставлять себя ждать.
     - Здравствуй, Бальтазарр, - сказали у меня за спиной.
     Ларт подошел и бросил на стол перчатки так, будто  происходило  нечто
совсем привычное и обыденное.
     Бальтазарр  Эст  встал  -  огромный  стол  качнулся.  Его  узкий  рот
искривился так, что кончики губ грозили сойтись на подбородке.
     - Я крайне разочарован, Легиар, - сказал  он  голосом  изголодавшейся
змеи. - Край-не разочарован! Разве входила в наше  соглашение  возможность
освобождения Маррана? Разве в другом соглашении мы не оговаривали  порядок
действий на случай внешней угрозы? Разве за последние  три  месяца  вы  не
нарушили все мыслимые и немыслимые договоренности?
     У меня ноги будто к полу прилипли. Охнул застывший в дверях Орвин.
     - Аль, - в устах хозяина  это  сокращенное  имя  прозвучало  особенно
трогательно. - Я не спал много ночей. Я за трое  суток  покрыл  немыслимое
расстояние. Я смертельно устал. Ради неба, не будем начинать ВСЕ  СНАЧАЛА!
- под конец его спокойный голос вдруг сорвался на крик.
     Бледный Орвин взял меня за  плечо  и  выволок  из  комнаты.  За  нами
захлопнулась дверь.
     - Это их разговор, - сказал он с деланным хладнокровием. -  Давай-ка,
что он там говорил - вина, обед...
     Из гостиной доносились приглушенные голоса  -  маги  ссорились.  Ларт
что-то резко каркал, Эст шипел, как залитый водой костер.
     Орвин вытащил из кармана медную монетку, она сама собой крутнулась  у
него на ладони и, подпрыгнув, зависла в воздухе.
     - Жаль Ящерицу, - сказал он вроде бы сам себе.
     Голоса вдруг стихли. Монетка со звоном упала на пол.
     Дверь распахнулась - на пороге  встал  Эст.  Я  отшатнулся,  гадая  о
судьбе Легиара.
     - Мда-а, - изрек Эст как-то неопределенно, и тут, о счастье,  за  его
спиной обнаружился Ларт. Глянул на меня, спросил отрывисто:
     - Обед?
     - Уже, - ответил я не слишком толково.
     - Подавай, - распорядился хозяин и вернулся в гостиную.
     Эст стоял неподвижно, буравил Орвина глазами, потом попросил глухо:
     - Покажи.
     Орвин закусил губу и вытащил из-под рубашки  коричневую  от  ржавчины
пластинку с прорезью.
     Эст глянул на нее мельком и отвернулся. Длинное, неприятное лицо  его
вытянулось еще больше и потемнело.

     Обедали в гостиной. Я прислуживал за столом. Орвин ел много и  жадно,
Ларт мрачно царапал тарелку двузубой вилкой, Эст в основном пил,  и  я  не
мог избавиться от навязчивой мысли, что,  наливая  ему  вино,  обязательно
накапаю на широкий гофрированный воротник.
     Все молчали, и только механические  часы,  обрадованные  возвращением
хозяина, то и дело  принимались  играть  мелодии  и  показывать  в  резных
воротцах облупившиеся фигурки людей, животных и птиц.
     Наконец Ларт поднял руку, и часы замолчали, не закончив такта.
     - Итак, - сказал Легиар, ни к кому конкретно не  обращаясь.  -  Итак,
что это было?
     Снова зависла пауза.
     - Кровь Маррана на салфетке, - сказал Орвин. - Ящерица все это  время
следила за ним, кровь давала ей знать, что он жив и здоров.
     - И счастлив... - пробормотал Ларт сквозь зубы.
     - Не думаю, чтоб он был так уж счастлив, - желчно заметил Эст. -  Для
всех было бы лучше, если б он стоял там, где мы его поставили.
     Ларт угрюмо на него взглянул. Эст с демонстративным равнодушием пожал
плечами.
     - До сегодняшнего дня Марран был жив, - заметил Орвин. - Означает  ли
то, что случилось с каплями его крови, означает ли...
     - Его смерть? - закончил Ларт, как бы раздумывая.
     - Не надейтесь, - криво усмехнулся  Эст.  -  В  случае  смерти  капли
сделались бы черными, как смола. Просто почернели бы... А  судя  по  тому,
что вы рассказываете, там был целый фейерверк...
     - Этот фейерверк мне кое-что напоминает, - проронил Ларт.
     Мне тоже, подумал я. Нечто недавнее и неприятное. Да! От  такого  вот
огонька сгорел дом одной чванливой купчихи,  сгорел,  как  свечка.  А  все
оттого, что вдова питала слабость к  колдовским  книгам,  и  одна  из  них
вспыхнула сама собой, прямо в руках моего хозяина...
     - Значит, Марран жив? - спросил Ларт в пространство.
     - Жив ли... - вздохнул Орвин. - Ящерица, то  есть  Кастелла,  считает
его мертвецом.
     - При чем здесь Кастелла? - поинтересовался Эст раздраженно.
     - Она... - начал было Орвин и запнулся. - Она должна бы  чувствовать,
что он жив, понимаешь? А она не чувствует.
     - Точно жив, - отрезал Эст. - Точно жив, но вне  нашей  досягаемости.
Его  нет  на  поверхности  земли,  а  вы  хотите,  чтобы   какая-то   баба
почувствовала это?
     На этот раз тишина длилась даже дольше обычного.
     - Завещание Первого Прорицателя, - сказал  наконец  Эст.  -  Что  там
говорится о Привратнике?
     Орвин замялся:
     - Ну, Аль, это ведь как трактовать... Прямым текстом ничего, но  если
читать между строк... По-видимому, Привратник станет как  бы  сосудом  для
Третьей силы, которой он откроет дверь. Третья сила  обретет  его,  он  же
получит возможность повелевать... Господин и раб - это, по сути, одно и то
же.
     Совсем одно и то же, подумал я, прибирая испачканные соусом тарелки.
     - Хорошо, - протянул Эст  со  зловещим  благодушием.  -  Значит,  наш
подающий надежды мальчик, исполненный самыми горячими  чувствами  к  своим
друзьям и учителям, скоро явится сюда во главе некой чудовищной силы?
     Он всем корпусом обернулся к Легиару:
     - Ларт, может быть, ты объяснишь, как  исправить  теперь  последствия
твоей... как бы это выразиться помягче... доброты? Как  бы  нам  запихнуть
его в какой-нибудь предмет прежде, чем он превратит нас в помойные кадки?
     - Он лишился магического дара, - медленно сказал Легиар.
     - Об этом говориться в прорицании, - оживился Орвин. - "Он маг  и  не
маг. Он предал и предан. Он  лишен  дара,  он  был  могущественен  и  стал
беспомощен"...
     Орвин осекся, поскольку его цитата пришлась не совсем к месту.
     Легиар опустил голову.
     - Да, - сказал он глухо. - Не в добрый час я его освободил.
     Эст смотрел на него мрачно и совершенно безжалостно:
     - Думай, Ларт. Думай, как его остановить.  Твоего  выкормыша.  Твоего
любимца.
     - Твоего тоже, - слабо огрызнулся Ларт.
     - Вы не понимаете главного! - вмешался Орвин. - Дело не в  Марране  и
его мести вам... Третья сила вывернет весь мир наизнанку... -  он  перевел
дух.
     Эст спросил сквозь зубы:
     - А зачем, Орви? Зачем это Третьей силе? Чего она, собственно, хочет?
     Орвин провел пальцем по краю бокала. Бокал пискнул.
     - Никто не знает... И не может предположить. Это же  не  человеческая
логика, понимаешь? Может быть, она хочет наказать  нас  за  что-то...  Или
завоевать,  скажем...  А   может   быть,   она   коллекционирует   солнца,
развлекается?
     Он усмехнулся - через  силу  и  совсем  не  весело.  Эст  тоже  вдруг
оскалился:
     - А если никто не знает, то что ж мы скулим раньше времени? "Вывернет
мир наизнанку", да, Орви? А что, если это благодеяние для  мира,  если  он
уже вывернут, если эта ваша Третья - не мясник, а костоправ?
     У Орвина, по-моему, даже губы затряслись:
     - Как ты можешь... Вспомни прорицание, Аль, "земля присосется к твоим
подошвам и втянет во чрево свое... Ветви поймают в  липкую  паутину  всех,
имеющих крылья"...
     Он говорил все тише и, наконец, замолк.
     Эста  холодно  пожал  плечами,  взял  со   стола   нож   и   принялся
сосредоточенно царапать столешницу:
     - Ты маг, и не мне тебе объяснять.  Уж  что,  казалось  бы,  ужаснее:
взять да и вспороть человеку живот. А если вспарывает хирург?  Внешне  все
выглядит, как бойня: потоки крови, боль, страх... Да только пациент вместо
неизбежной могилы отправляется,  скажем,  на  званый  вечер...  Не  сразу,
конечно. Спустя время. Но на все требуется время. И все имеет свою цену.
     Он оставил стол и задумчиво провел ножом по своей щеке.
     - И не надо так смотреть, Орвин. Это, в  сущности,  болтовня.  Может,
так, а может, эдак. Но в мире иногда  происходят  страшно  циничные  вещи,
дружочек.
     - "Но стократ хуже имеющим магический  дар..."  -  тихо,  укоризненно
сказал Орвин.
     Эст снова пожал плечами:
     - Ну что ж... Но маги на то и маги, чтобы не закрывать  глаза  тогда,
когда так и хочется зажмуриться.
     Но тут Ларт, который все это время думал о своем,  поднялся,  стиснув
кулаки. Обвел всех тяжелым взглядом. Уронил вполголоса:
     - Хватит.
     Тогда оба посмотрели на моего хозяина. Он продолжил тихо:
     - "Только Привратник откроет дверь, только  Привратник...  Привратник
откроет, и ЭТО войдет, но не раньше!"
     Перевел дух:
     - Ты сказал, Аль, его нет на поверхности земли? Где  же  он?  Там,  у
Двери. У Двери, понимаете? Он  пошел  открывать.  Но  мы...  Пусть  он  не
успеет. Я, Легиар, готов отдать за это жизнь.
     - Я тоже, - сказал нервный Орвин.
     Эст только хмыкнул презрительно.

     Он шел длинным берегом, увязая по щиколотку в теплом шелковом песке.
     Нет, не сейчас. Сейчас он шел темным душным коридором...  И  истертые
ступени вели его вниз, хотя он, кажется, поднимался.
     Влажная  трава...  Не  сейчас.  Круглые  булыжники  когда-то  звонкой
мостовой...  Лоснящиеся  листья,  голубые  лоскутки,  зеленые  заплатки...
Оранжевое над изумрудным. Стрекоза отражается в глади... Не сейчас.
     Небо низкое, такое, что, кажется, лежит у тебя на плечах. Небо  давит
и не дает разогнуться. Сбросить!
     Тесная коробка, фанерный балаган. Не плачь, если случайно  проломится
стенка.
     Коридор. Поворот. Факел в руке чадит. Где она? Где ДВЕРЬ?
     Я открою, и ты войдешь. Вернее, Я войду.  Я  открою  и  я  же  войду.
Скоро. Сейчас.
     А когда чайки, потревоженные, поднялись над берегом... Парус был  еще
далеко, светло-синий парус в темно-синем море. Мягко возились водоросли  у
берега, всплескивали лохматыми ветвями,  будто  в  растерянности.  Умирала
медуза на буром камне. А я взял ее голыми руками и  пустил  в  воду:  "Иди
домой".
     Иди домой.
     Где твой дом, Марран?
     Снова поворот. Если факел в руке погаснет... Нет, это ненужная мысль.
     Холодно. Широкая полынья, в глубине - темные рыбьи  спины...  Не  то.
Туман, тяжелый,  как  сметана...  Не  то.  Парк.  Сад.  Фонтан.  Дети  под
присмотром  одноглазой  няньки.  Сад  обнесен  нарядной  оградой,   яркой,
ажурной, из гладких деревянных палочек... Что - за  оградой?  Что  бывает,
когда не бывает фонтанов?
     Заглянуть за ограду...  Прижаться  лицом  к  деревянным...  Нет,  это
прутья клетки. Это клетка, огромная, ржавая, и я в ней один.  Остальные  -
снаружи.
     Вот мальчик,  ухоженный,  плотный.  Разве  у  него  не  было  няньки?
Светловолосый, на носу царапина. Встретился взглядом...
     Чего же я стал? Идти... Факел трясется в руке.  Зачем  было  смотреть
мне в глаза? Что за сила, что за чудовищные побуждения  движут  вами,  мои
соплеменники? Существа, подобные мне?
     И лица всех живущих слились в одну  харю,  глумящуюся,  разевающую  в
хохоте слюнявый рот...
     Маленькая девочка на плечах отца. Отец  добродушно  скалится,  подает
малышке гнилушку...
     Не пытайся заслониться - выронишь факел. Не заслониться. Выжечь.
     Кто я им? Кем я прихожусь  этим,  жирноглазым,  в  чьих  жилах  течет
вместо крови мутная слизь? Выжечь. Хватит.
     Пляшет пламя. Вперед. Там, за поворотом коридора, меня ждет ДВЕРЬ.
     Ноги не слушаются. Стали, как вкопанные. Вспоминают, сколько  порогов
я переступил... А  со  скольких  меня  вышвырнули.  Нет,  не  раздумывать.
Взялся, так надо идти...
     Поворот.
     Вот и я.
     Мертвая, пустая тишина. Только хриплое дыхание одного человека.
     Дверь.
     Тяжелая, кованая, неновая, но поражающая мощью. Заперта  на  огромный
стальной засов.
     Он  остановился,  подняв  факел.  Свистящее  его  дыхание  на  минуту
прервалось. В наступившей тишине...
     ТУК. ТУК. ТУК.
     Это снаружи. Кто-то, или  что-то,  тихонько  просит  о  любезности  -
приютить. Сколько раз я сам так стучал?
     Тихо, вежливо, вкрадчиво. ТУК-ТУК-ТУК.
     Справиться с оцепенением. Успокоить  трясущиеся  пальцы.  Факел  -  в
кольцо на каменной стене. Руки должны быть свободными, вот так.
     Хватит, никаких воспоминаний.  Нет  и  никогда  не  было  ящерицы  на
плоском камне. Не было форели  в  лунной  реке.  Не  было  леса,  залитого
солнцем. Маленький мальчик по имени Гай давно забыл, как его укусила  оса.
Он вырастет и явится на площадь с корзинкой тухлых помидоров. А  спасенная
девочка Гарра ищет, кого бы  предать.  Кого  бы  передать  в  желтые  руки
судьи... Вот они все, стоят рядком, и у каждого в руках треснувший стакан.
И сочится из трещин не вода, а...
     Хватит. Вот засов. Берись за дело.
     И он взялся - и ощутил, как  вместо  ледяного  холода  ржавое  железо
отозвалось горячечным теплом.

     Они втроем сидели за круглым столом  в  кабинете  -  тем  самым,  чья
столешница была расписана причудливой вязью магических символов.  Руки  их
лежали ладонями вниз, и стол дробно трясся, и вздрагивал пол под ногами. В
буфете звенела посуда, тяжело раскачивалась люстра под потолком.
     - Аль? - высоким птичьим голосом вскрикнул Орвин.
     - Не вижу, - глухо, напряженно отозвался Эст.
     - Вместе, - выдохнул Ларт. - Еще раз, вместе! Ищите его, ну!
     - Стой, - Орвин, страшно побледнев, опрокинулся назад вместе со своим
креслом. Легиар и Эст вскочили:
     - Что?!
     - Ничего, - с трудом ответил Орвин, лежа на полу. - Я  между  вами...
Задыхаюсь. Вы меня сдавили, как тисками...
     - Как Маррана, - сказал Ларт тихонько. Орвин дернулся:
     - Не шути так, пожалуйста...
     Ларт подал ему руку и рывком втянул в круг:
     - Время... Время идет. Он у Двери. Еще попытка.
     В прихожей послышались чьи-то быстрые  шаги.  Я  похолодел,  но  Ларт
быстро на меня глянул, и я, покрывшись холодным потом, поплелся навстречу.
     Это была всего лишь она, женщина  по  имени  Кастелла,  побледневшая,
осунувшаяся, с болезненным вопросом в лихорадочно блестящих глазах. За ней
тянулся по полу длинный траурный шарф.
     Увидев меня, она приостановилась было и хотела что-то спросить, но  я
опередил ее, отпрыгнув назад и всем видом приглашая,  нет,  умоляя  войти.
Она, так ничего и не сказав, нерешительно двинулась за мной.
     - Ящерица! - воскликнул Орвин.
     Эст скривил губы, Ларт, сидевший спиной к двери, медленно  повернулся
и встретился с ней глазами.
     - Я пришла, - сказала она дрогнувшим голосом, - потому что Марран  не
умер. Я чувствую. Он в беде. Послушайте, он в страшной беде!
     - Все мы  в  страшной  беде,  Кастелла,  -  холодно  сказал  Ларт.  -
Единственное, чем ты можешь помочь Маррану и себе - найти его.  Мы  втроем
пытались, может быть, ты нам поможешь?
     Снова хмыкнул Эст, но она, не глянув в его сторону, подошла к столу и
села на пододвинутый мною стул.
     - Как же твое решение оставить магию? - спросил Эст с усмешкой и,  не
дожидаясь ответа, бросил через стол Легиару:
     - Это все равно, что впрягать в одну упряжку двух буйволов и муху...
     Ящерица сидела прямо, очень  прямо.  Услышав  последние  слова  Эста,
вопросительно полуобернулась к Легиару.
     - Сиди, - сказал ей Ларт. Эст пожал плечами.
     Орвин снова вытянул руки, положив их ладонями на стол. Все сделали то
же самое, круг замкнулся.
     Глаза Ларта, до того мерцавшие желтым, налились вдруг ровным  красным
светом. Смотреть на него было страшно; трясясь, я присел  и  привалился  к
покрытой гобеленами стене.
     Лицо Эста было перекошено яростным презрением, Орвин  кусал  губы,  а
Кастелла сидела ко мне спиной. Воздух в  комнате  дрожал,  как  струна  за
мгновение до разрыва.
     - Вижу! - звонко выкрикнула Кастелла.
     Ларт вскочил, опрокинув стул,  одновременно  вскочили  Эст  и  Орвин.
Женщина вдруг оказалась в центре нового круга.
     - Что? - отрывисто спросил Эст.
     - Дверь... Вот дверь... На засове...
     - Маррана видишь? - это Ларт.
     - Нет... Зал... Темнота... Неясно... Помогите.
     - Слабая девочка, - прошептал Эст. У него  вдруг  страшно  исказилось
лицо, Орвин ахнул, но тут Кастелла привстала, и  глаза  ее  были  как  две
зеленые плошки:
     - Ви...жу... Руал... Руал...
     Голос ее  сделался  слабым-слабым,  каким-то  кукольным,  фарфоровым,
удаляющимся:
     - Ру...ал...
     Ларт схватил ее за плечи, зашептал завораживающе, почти страстно:
     - Зови. Зови его. Скорее.
     Кастелла повернулась - и  я  увидел  ее  лицо,  серое,  неузнаваемое,
залитое густыми слезами. Губы быстро-быстро шевелились.
     - Он не... - снова голос фарфоровой  куклы.  -  Не  слышит...  Он  не
слышит... Ру-ал...
     - Зови!! -  закричал  Ларт,  но  она  только  всхлипнула  и  потеряла
сознание.

     - Пожалуй, это все, - ровно сказал Ларт.
     Он сидел на ручке кресла, изящно  закинув  ногу  на  ногу.  В  кресле
полулежала Кастелла - лица ее не было видно  в  полумраке.  Эст  задумчиво
портил  кончиком  шпаги  гобелен  на  стене;  Орвин  играл  со  стеклянным
глобусом, водя пальцем по его матовому боку. Тускло  поблескивали  корешки
бесполезных книг, и, немой и удрученный, вздыхал в углу клавесин.
     - Все? - переспросил Орвин, мусоля ногтем какой-то архипелаг. - Все?
     - Все, что мы могли сделать. Теперь нам остается сидеть и ждать, пока
явится Марран... Или то, что стало Марраном. То, что он впустил...
     - Что ж, пусть приходит, - сказал Эст с недоброй усмешкой. - Нам есть
что вспомнить, да, Легиар?
     - Он был хорошим мальчишкой, - сказал тот со вздохом.  -  Но  однажды
предав... Он предал тебя, меня, теперь предает мир. Не может остановиться,
да.
     - Никогда он не  был  предателем,  -  тихо  и  бесцветно  проговорила
Кастелла.
     Никто ей не ответил. Сумерки совсем сгустились.
     - Что ты сделал с гобеленом, Аль? -  спросил  Ларт,  который  отлично
видел в темноте.
     Эст со скрежетом вбросил шпагу в ножны.
     - Камин... - попросила Кастелла.
     Я бросился было разжигать  камин,  но  Ларт  только  искоса  на  него
взглянул - и поленья дружно занялись. Жаль, что раньше хозяин никогда  мне
не помогал в домашних делах.
     Все помолчали.
     - Мне пора, - так же тихо и бесцветно сказала Кастелла. - Ребенок.
     Она поднялась, и тогда Орвин вдруг оставил  свой  глобус  и  поднялся
тоже.
     - Погоди... Погодите все... Мой  медальон  ржав,  как  гвоздь...  Как
гвоздь в кладбищенской ограде. Но есть способ... Есть последний способ.  Я
могу попытаться... Пройти сквозь вырез. Я пройду  туда,  где  Марран.  Мой
медальон проведет меня. Давайте.
     - Не надо, Орви, - негромко сказал Эст. А Ларт добавил, нахмурясь:
     - Мы не знаем, где Марран... То, что  рядом  с  ним,  способно  убить
тебя... А медальон ржав и не убережет своего  Прорицателя.  Стоит  ли  так
рисковать?
     Но Орвин уже покрылся неровными красными пятнами:
     - А если... Если нет... Мы все обречены. Помните - "но  стократ  хуже
имеющим магический дар"?
     Они помнили. Их передернуло.
     - Я попробую... - продолжал Орвин, и голос его окреп. - Это  все,  на
что мы можем надеяться... Я остановлю его. Только помогите мне.
     Легиар и Эст посмотрели друг на друга долгим взглядом.
     - Не надо, Орви, - сказал на этот раз Ларт.
     Орвин не слушал. Медальон прыгал в его руках:
     - Как я раньше не догадался попробовать... Прорицатели делали  это  и
до меня. Вырез на медальоне проводил их в другие миры и другие столетия...
     - А они возвращались? - тихо спросила Кастелла.
     Орвин снял медальон, огляделся вокруг, будто ища поддержки:
     - Ну, Аль, Ларт! Не стойте чурбанами...
     Эст и Легиар переглянулись снова. Потом Ларт чуть повернул  голову  и
увидел меня.
     - Выйди! - сказал он негромко, но так, что я в долю секунды  оказался
за дверью.
     Это был один из самых неприятных моментов в моей  жизни.  В  коридоре
было темно; из-за двери кабинета донеслось несколько  отрывистых  фраз,  о
чем-то попросила Кастелла, стукнул отодвигаемый стол - и тихо, только  мои
зубы звенели друг о друга да поскрипывала половица под ногами.
     Как он пройдет в тонкий вырез на  медальоне?  Станет  маленьким,  как
муравей? Или медальон вырастет,  и  щель  в  нем  окажется  воротами?  Ну,
попадет он к Маррану, и дальше что?
     Воображение услужливо подсовывало мне самые жуткие картины.
     Полыхнул свет из-за двери, и она сама собой распахнулась -  будто  от
разрыва порохового бочонка. Там, в глубине кабинета, метались тени, кто-то
крикнул:
     - Назад!
     И я отпрыгнул, хотя кричали вовсе не мне:
     - Назад, Орви! Назад, скорее!
     И заклинания, заклинания, да какие страшные!
     Дверь в кабинет моталась, как парус, терзаемый бурей. Снова полыхнуло
- никакая гроза не могла сравниться с этой лиловой вспышкой. Меня  толкнул
в лицо порыв горячего ветра, я упал.
     Сполох утонул во тьме. Длинно, протяжно заскрипела ослабевшая  дверь;
Кастелла всхлипнула горько и жалобно, и стало так тихо, как еще ни разу  в
моей жизни.
     Потом в темноте вспыхнули сразу два мерцающих  пятна  -  Ларт  и  Эст
зажгли по огоньку. Комната понемногу осветилась.
     Я подполз к порогу кабинета и увидел Орвина.
     Он  полулежал  на  полу,  привалившись  спиной   к   книжной   полке.
Запрокинутое лицо его почти  касалось  золотистых  переплетов,  и  матовые
отблески играли на этом осунувшемся, печальном,  почти  царственном  лице.
Ларт поднес  к  его  глазам  огонек,  но  глаза  Орвина  не  дрогнули,  он
по-прежнему скорбно  смотрел  прямо  перед  собой,  сквозь  Ларта,  сквозь
хмурого Эста, сквозь глухо рыдающую Кастеллу.
     - Все, - сказал Эст. И прикрикнул на женщину: -  Перестань!  Всем  бы
нам так умереть...
     Она забилась в темный угол и  всхлипывала  там,  зажимая  рот  черным
шарфом.
     Ларт  постоял,  перебрасывая  огонек  с  ладони  на   ладонь.   Потом
вздрогнул, будто  от  толчка,  и  откинул  портьеру  с  высокого  стенного
зеркала.
     Зеркало было темным, оно не отражало ни  Ларта,  ни  Эста,  ни  меня,
скорчившегося под дверью. Ни книги, ни глобус, ни гобелены  не  отражались
тоже. Зато отражался Орвин.
     Он  стоял  лицом  к  нам,  грустный  и  будто  виноватый.   Попытался
улыбнуться, пожал неуверенно плечами, кивнул всем  по  очереди,  прощаясь.
Эст шагнул было к зеркалу, но  Орвин  покачал  головой,  отступая.  Поднял
руку, снова горестно улыбнулся, вздохнул и двинулся вглубь, в  темноту,  в
небытие, и шел, и удалялся, пока не скрылся  из  виду  вовсе.  Поверхность
зеркала дрогнула, и в ней отразились Ларт, Эст, комкающая шарф Кастелла  и
я, выглядывающий из-за спинки кресла.
     Что-то негромко звякнуло -  у  книжной  полки,  где  мгновение  назад
лежало тело Орвина, упал теперь на пол ржавый амулет Прорицателя.

     Засов,  горячий  засов  поддавался  медленно,  с  трудом.  За  дверью
ожидали.
     Мальчишка  с  площади  трясся,  давя  в  кулаке  гнилой  помидор,   и
выкрикивал надрывно:
     - Горе путнику на зеленой равнине! Земля присосется к подошвам  твоим
и втянет во чрево свое... Вода загустеет, как черная кровь! С неба содрали
кожу!
     О, оно было  таким  красивым,  небо.  Медным  и  золотым,  твердым  и
бархатным... В нем, как в подушке, утопали созвездия,  его  прикрывали  от
сырости ватные тучи, а  на  рассвете  оно  подергивалось  сетью  хлопающих
крыльев...
     ОНО СОЧИТСЯ СУКРОВИЦЕЙ.
     Ничего.  Трясись,  маленькая  бездарность,   метатель   гнилушек.   Я
доберусь, нет, не до тебя  -  до  целой  череды  поколений,  выродивших  и
выкормивших тебя. Я доберусь до ревущих в восторге площадей, до  топочущих
толп - и до смирных, тихих, уставившихся в щелку забора. Игра стоит свеч.
     Он увидел вдруг давно забытую им вдову - ту, что приютила его на ночь
и просила остаться дольше. Вдову жалили ее пчелы;  распухшими  губами  она
выкрикивала из последних сил:
     - Леса простирают корни к рваной дыре, где было солнце! Петля  тумана
на мертвой шее!
     Он усмехнулся желчно. Тут уж ничего не поделаешь - все новое приходит
через муки. За все приходится платить, соплеменники.
     Конечно, море тут же выплеснуло медузу обратно. Он пустил ее в воду и
сказал "Иди домой", но волна, развлекаясь, швырнула ее на другой камень  -
еще более жесткий и сухой...
     Сегодня я - океан. Я размажу о камни столько медуз, сколько мне будет
угодно.
     Что толку спасать ребенка,  если  он  все  равно  умрет?  Сейчас  ли,
потом... Ему лучше умереть сейчас, потому что иначе в один прекрасный день
он обязательно  захочет  полюбоваться  казнью.  Не  возражай,  обязательно
захочет. Для них, для этих, нет ничего интереснее подобной процедуры...
     Как тяжело идет засов!
     Он остановился ненадолго, чтобы передохнуть. А может быть...
     Что-то  изменилось.  Факел  по-прежнему  чадил  в  стене,  и  тишина,
нарушаемая свистящим дыханием...
     Тишина ли?
     "Руал... Руал..."
     Снова ты. Серебряная чешуя. Гибкий  зеленый  хвост.  Черный  огонь  в
печурке. Колыбель за дверью. Но подожди меня... Ты снова будешь греться на
плоском камне, и я подойду осторожно, чтобы не спугнуть тебя тенью...
     "Руал! Руал!"
     Нет, не проси. Я знаю, как надо. Подожди. Я сделаю свое дело и  приду
за тобой.
     Голос захлебнулся.
     Он снова взялся за горячий металл -  и  ощутил  мягкий  напор  с  той
стороны двери. Будто порывы ветра наваливались снаружи,  так  что  тяжелый
засов, наполовину уже отодвинутый, ерзал в стальных петлях.
     А, не терпится...
     Не терпится явиться в этот бездарный, тусклый,  слепенький  мир.  Как
это будет? В  одночасье?  Понемногу?  Мне  хочется  всего  сразу,  сейчас,
немедленно. Я соберу их на площадь... А  в  центре  будешь  ты,  маленький
обладатель поцарапанного носа. Светловолосый, ухоженный... Не  Ларт  и  не
Эст, это потом, это мое дело. Я виноват перед ними,  ну  что  и  говорить,
виноват... Пари с мельником, оно ведь было! А ты... Ну что я сделал  тебе,
скажи? Почему тебе так приятно топтать и глумиться?
     Засов вздрагивал. Напор с той стороны нарастал. Да погоди  ты,  какая
спешка...
     Он почувствовал вдруг усталость, давящую, непереносимую. Он оперся на
дверь, чтоб удержаться на ногах, и ощутил, как она выгибается дугой. Засов
уже едва держался.
     Я соберу вас на площадь... Я хочу, чтоб  вы  поняли.  Не  состраданье
ваше  меня  интересует,  никогда  у  вас  не  было  такой  способности   -
сострадать. У вас есть способность бояться... Вы  получите  все,  что  вам
надлежит получить. И вода загустеет, как черная кровь... Но сначала -  ты,
метатель гнилушек.
     Сначала - ты.
     Он прикрыл глаза и увидел, как  несется  навстречу  земля,  стелется,
кренится в бешеной гонке. Где-то голосят, где-то хрипло кричат  от  ужаса.
Горячий ветер с резким незнакомым запахом. Странный свет - не солнечный  и
не от огня, а  мутный,  зеленоватый,  неестественный.  И  гул,  отдаленный
нарастающий гул, от которого волосы шевелятся  на  голове...  А  тот,  что
метко бросает первым, бежит впереди.
     Мальчишка  несется  вслепую,  срывает  голос  в  немыслимом  вопле...
Взмокла светлая рубашка на ходуном ходящих лопатках,  прилипли  к  затылку
светлые пряди... Он бежит, как бегают последний раз  в  жизни,  и  ему  не
придется больше ни смеяться, ни ужинать, ни швырять в голубей камнями.
     Заплетаются слабеющие ноги,  отказываются  служить  ему,  по-прежнему
ухоженному, упитанному. Его накрывает тень - тень  ТОГО,  что  гонится  по
пятам. Темная, густая, парализующая ужасом тень.
     Он кричит. Как он кричит! Спотыкается,  падает,  оборачивает  залитое
слезами лицо... Треск костей. Утробный, нечеловеческий звук. Все.
     Он перевел дыхание.
     Неужели - все?
     Конечно, можно растянуть эту процедуру сколь угодно.
     Погоди. Я не о том.
     Я вижу свое отражение  в  светлых  глазах,  вылезающих  из  орбит.  Я
чудовищен. Но дело не в этом тоже.
     ...Его накрывает тень - тень ТОГО, что гонится по пятам.  Он  кричит.
Как он кричит! Спотыкается...  Выпадают  из  кармана  перочинный  ножик  и
завернутый в тряпицу леденец. Трясется маленькая, заслоняющая  лицо  рука.
Липнет к виску мокрая прядь тонких  волос.  Аккуратная,  почти  незаметная
заплатка, которую любовно поставила мать. Капельки пота на носу. Рубец  от
ожога на правой ладони - помогал бабке по хозяйству, схватился за  горячую
кочергу. Недостает зуба в верхнем ряду - дрался с соседскими  мальчишками.
Деревянное колечко на мизинце - самоделка, подарок деда...
     Посмотри на него. Посмотри на них на всех. Опомнись и  посмотри.  Они
несчастны. Ты виновнее любого из них.
     На него навалилась теперь уже ярость, подмяла под  себя  усталость  и
размышления. Я виновнее? Перед кем? Свою вину, если она  была,  я  искупил
многократно. Итак?
     Тишина. Дверь напряглась, прогибаясь вовнутрь, как кусочек резины.
     Одна большая, рыхлая, глумящаяся рожа.
     Надо подольше подышать на обледеневшее окно - тогда сквозь  оттаявший
глазок ты увидишь, как идет снег. Тонкие пальцы быстро  мерзнут...  Чахнет
цветок в горшке на подоконнике.
     Посмотрите на невесту -  розовое  на  белом...  Розовые  щеки,  белые
водопады шелка...
     Наш мальчик пошел, он впервые пошел! Он уже топает, пока  неуверенно,
но через несколько дней...
     Мама, я принес тебе леденец с базара. Я завернул его в тряпицу, чтобы
не съесть раньше времени. Вот, возьми!
     Спасибо, малыш...
     Мутное человеческое море, половодье нечистот.
     Земля тебе пухом. Опускайте.
     Ты сильно ударился? Где болит?
     Яблоки валятся в траву. Спина ноет - наклоняться.
     Приходи скорей. Я разогрею ужин.
     Баю-бай, огонь горит, деткам спатоньки велит...
     Отпирай, Ильмарранен, отпирай!
     Дребезжит в петлях засов.
     Да остановите же меня, предателя!
     Я проклят. Я проклят на все  времена.  Остановите!  Петля  тумана  на
мертвой шее. И деревья поймают в липкую паутину  ветвей  всех,  кто  имеет
крылья. И земля присосется, как клещ... Остановите.
     Ему казалось, что он задвигает  засов  обратно  -  а  руки  вышли  из
повиновения и вцепились в металл, желая отпереть. Он  закричал,  что  есть
мочи, и ткнулся головой в пламя факела. Опалил волосы,  но  вернул  власть
над собственными руками.
     Засов не желал идти назад. Дверь сотрясали чудовищной силы удары, она
прогибалась,  как  лист  картона.  Обжигая   руки,   преодолевая   бешеное
сопротивление, он продвигал железный штырь  по  волоску,  по  полуволоску.
Там, снаружи, раздался вдруг сухой  звук  рвущейся  мешковины  и  сразу  -
глухой рев. Засов дошел до упора.
     Один день... Один час... Один человек - Привратник...
     Он отступил, задыхаясь. Ему показалось, что Дверь готова сорваться  с
петель.
     - Не надо, - прошептал он. - Не ломай, прошу. Не ломай же, сволочь! -
закричал он вдруг яростно. - Убирайся, откуда пришла! Это говорю  тебе  я,
Ильмарранен!
     Факел вспыхнул неистовым белым пламенем.

     Сквозь щели между  тяжелыми  портьерами  пробился,  наконец,  дряблый
рассвет. Гобелен, пострадавший от шпаги Эста, за ночь затянул свои раны  и
был теперь покрыт шрамами.
     Они сидели молча вокруг низкого круглого стола,  в  центре  которого,
прямо  на  вырезанных  в  столешнице  знаках  и  символах,  лежал   Амулет
Прорицателя.
     И вот, когда комната наполнилась  мутным  светом,  когда  ясно  стали
видны и ржавая цепь,  и  сложный  вырез  на  когда-то  золотой  пластинке,
Кастелла поднялась. Вслед за ней поднялся  Эст,  а  потом  и  Ларт  встал,
пошатнулся и вцепился крючковатыми пальцами в бархатную обшивку кресла.
     - Я предпочитаю сражаться на своей земле... Пусть ЭТО  застанет  меня
дома, - сказал Эст, ни на кого не глядя.
     - Ты, Кастелла? - спросил Ларт.
     - Ребенок, - отозвалась она безучастно, как сомнамбула.
     - Хорошо, - сказал Ларт. - Тогда  прощайте.  Спасибо,  Кастелла,  что
преодолела неприязнь ко мне и пришла. Спасибо, Аль,  что  молчишь  сейчас,
хотя считаешь виноватым во всех бедах - меня. Прощайте.
     Я не пошел  их  провожать  -  они,  кажется,  просто  растворились  в
полумраке прихожей.
     Ларт тяжело подошел к окну и раздвинул портьеры,  впустив  в  комнату
серое, грузное утро.
     - Ты тоже уходи, - сказал он мне, не оборачиваясь.
     Я не поверил своим ушам. Первой моей мыслью было, что  я  серьезно  в
чем-то провинился.
     - Хозяин... - пролепетал я беспомощно.
     Он обернулся, и я увидел, как сильно он постарел за прошедшую ночь.
     - Ты не понял, - сказал он со слабой улыбкой. - Дело не в тебе, а  во
мне. Я сейчас не самый подходящий хозяин, и вряд ли  мне  еще  понадобится
слуга... Помнишь, "но стократ хуже имеющим магический дар"? ОНО,  конечно,
явится за мной. Это моя судьба, я  готов  к  ней,  и  просто  так  ОНО  не
отделается,  конечно.  Но  тебя...  -  он  осекся.  Он  страшно  не  любил
признаваться в  слабости  или  несостоятельности,  мой  хозяин.  Помолчал.
Продолжил хрипло:
     - Я сейчас не в состоянии тебя защитить.  Уходи,  тебе  нечего  здесь
делать. Сам ты, возможно, уцелеешь.
     Я хотел сказать, что не покину его ни за что,  что  я  верен  ему  до
гроба и готов разделить его судьбу. Я уже открыл рот, чтобы  это  сделать,
но тут противная предательская дрожь завладела  моими  коленями,  а  перед
внутренним взором явилась вдруг Третья сила, заглядывающая в дом снаружи -
один круглый глаз в окно кабинета, а другой - спальни... Светлое небо!
     - Поторопись, - сказал Ларт. - Мало времени. Иди в поселок.
     Мои ноги, кажется, прилипли к полу. Я  стоял,  как  болван,  и  ловил
воздух открытым ртом.
     - Иди, - голос Ларта звучал все более напряженно. Я смотрел на него и
не мог сдвинуться с места.
     Тогда он вытянул перед собой руку ладонью  вверх,  будто  намереваясь
сдуть пылинку, а другую ладонь положил  сверху  и  тихонько  скользнул  ею
вперед, как бы отталкивая меня...
     Я опомнился, стоя у подножия пригорка. Лартов дом оказался за спиной,
а прямо передо мной - лесок, за леском - поселок, где мягко струится дымок
из труб, где стоит на пороге трактира сонный трактирщик, где никто  слыхом
не слыхивал ни о какой Третьей силе...
     Когда-то в детстве у меня были две пары варежек. Одну я скоро подарил
сестре - ненавидел выбирать каждый день, какую же из них  надеть...  Самое
глупое занятие - выбирать.
     Кто я ему, сын? Не ученик даже... Никогда мне не дождаться и  десятой
доли того тепла, что предназначалось этому... Маррану. Встречный мальчишка
Луаян - и тот ему был  ближе  и  дороже...  А  красный  раздвоенный  язык,
оставивший борозду на моей щеке?!
     Я стоял, кусая губы. Пошел дождь, перестал, возобновился  и  перестал
снова. Порывами налетал почти зимний ветер.
     ...Тихо скрипнула входная дверь. Ступеньки... Дверь кабинета.
     Он сидел за бокалом вина,  сидел,  забросив  ноги  на  круглый  стол,
испещренный заклинаниями. Прихлебывал и бормотал себе под нос:
     - Нет удачи... Потерял его... Долго. Слишком много сил...
     Пискнули половицы у меня под ногами. Он замолчал,  поставил  бокал  и
обернулся.
     Секунду мы смотрели друг на друга, и мне  очень  хотелось,  чтобы  он
снова меня прогнал. Но вместо этого он щелкнул пальцами, и на столе  встал
еще один бокал - высокий, тонкий, полный до краев.
     - Выпьем, - сказал он  с  усмешкой.  -  Выпьем  за  привратников.  За
честных привратников с благими намерениями. Присоединяйся...
     Бокал был уже в моей неверной руке.
     - Честные привратники, - продолжал Ларт, все еще усмехаясь. - Верные.
Угодливые. Распахивающие все двери мира. Они...
     Он поперхнулся. Замер. У него неестественно расширились зрачки, и тут
же глаза знакомо вспыхнули красным. Я уронил свой бокал - веером  плеснуло
красное вино.
     - Руал... - прошептал Ларт, будто обращаясь к невидимому собеседнику.
- Иду... Руал, я уже иду.

     ПОЧЕМУ ТЫ ВЕРНУЛСЯ? КАК ТЫ ПОСМЕЛ, ПРИВРАТНИК?
     Засов заржавел. Если хочешь - иди и проверь.
     ГЛУПЕЦ.
     Дрогнули каскады тканей, дохнул из  черного  провала  густой,  липкий
ветер, Марран закашлялся.
     ДУРАК. НЕ МОГУ ПОВЕРИТЬ.
     -  Всем  случается  проигрывать,  -  сказал  Марран  вслух.  -   Умей
мужественно пережить свое поражение.
     ЭТО _Т_В_О_Е_ ПОРАЖЕНИЕ, ЧЕРВЯК!
     Он отшатнулся - темнота пришла в движение. Щерилась бездна  -  черный
провал, подергивались, разлагаясь,  ткани;  гуляли  доски  под  ногами,  и
гвозди расползались из своих нор, как отвратительные насекомые.
     ЭТО ТВОЕ ПОРАЖЕНИЕ. ТЫ НЕДОСТОИН МОГУЩЕСТВА. ТЫ ЗАПЛАТИШЬ.
     Его будто ударили  по  голове  -  он  потерял  власть  над  телом  и,
беспомощный, растянулся на пляшущем полу.
     СЕЙЧАС Я ПОКАЖУ ТЕБЕ ТВОЮ СУТЬ, И СУДЬБА ТВОЯ БУДЕТ ДОСТОЙНА ТЕБЯ.
     Ужас, слепой бесформенный ужас завладел им внезапно и без остатка.
     СМОТРИ, РУАЛ ИЛЬМАРРАНЕН! СМОТРИ, ВОТ ТЫ!
     Руала вздернуло над землей - и он оказался вдруг в кольце выросших из
пола зеркал. Зеркала бесконечное число раз повторили отражение зависшего в
воздухе, цепляющегося  за  пустоту  человека.  Резкий  белый  свет  ударил
сверху.
     ВЛАСТЕЛИН МИРА... МОКРИЦА, МЕРЗКАЯ МОКРИЦА!
     Страшные  судороги  скрутили  Маррана.  Его   тело   перестало   быть
человеческим. Зеркала  равнодушно  оглядывали  его  со  всех  сторон  -  и
подробно отражали происходящее.
     Полупрозрачное  серое  брюхо,  щетка  тонких  трепещущих  ножек  -  и
обезумевшие человеческие глаза.
     ТЫ, БЕСФОРМЕННЫЙ КОМОК ПЛОТИ!
     В зеркалах  -  ближе,  дальше,  сбоку,  сзади  -  отразилась  белесая
пузырящаяся масса. Руал видел ее и был ею -  кричать  ему  было  нечем,  и
только глаза, только человеческие глаза оставались  ему,  глаза,  лишенные
век, чтобы нельзя было зажмуриться.
     ЭТО - ТЫ. ЭТО ТОЖЕ - ТЫ. ГЛУБИННАЯ СУТЬ. ПРИРОДА ДУШИ. НИЗОСТЬ ТВОЯ И
НИЧТОЖЕСТВО!
     Он хотел потерять сознание, и сознание сжалилось  над  ним  -  начало
мутиться.
     НЕПРИВЫЧНО, ПРАВДА? ЧЕРВЯКОМ - ПРИВЫЧНЕЕ? ТЫ ВЕДЬ УЖЕ БЫЛ ЧЕРВЯКОМ?
     В воздухе забилось склизкое кольчатое тело. Проглядывали пульсирующие
сосуды сквозь мутную кожу, по которой пробегали волны спазмов.
     НО НИ ЧЕРВЕМ, НИ ВЕШАЛКОЙ ТЫ БОЛЬШЕ ЖИТЬ НЕ БУДЕШЬ. Я РАЗДАВЛЮ  ТЕБЯ,
РАЗМАЖУ.
     Плясали   в   зеркалах   бесчисленные   червеподобные   чудовища    с
человеческими глазами. Последние проблески сознания были невыносимы.
     ЖАЛЬ, ЧТО  ПРОПАДАЕТ  ПОДОБНОЕ  ЗРЕЛИЩЕ.  МОЖЕТ,  ПОЗОВЕШЬ  МАГОВ  НА
ПОМОЩЬ? ЛЕГИАРА, ЭСТА?
     Он уже валился в темноту - не в глухую, мягкую, успокаивающую темноту
небытия, а в изломанную тьму кошмара, где поджидали окровавленные  жернова
безумия.
     ЗОВИ, СЛИЗНЯК. ЗОВИ, НИКТО НЕ УСЛЫШИТ.
     Близился конец. Последним, неслыханным усилием  ему  удалось  собрать
остатки  человеческого  в  себе,  потянуться  сквозь  меркнущее  сознание,
рвануться в беззвучном крике:
     - Ларт!
     ЛАРТ! ЛАРТ! ЛАРТ! ГДЕ ЖЕ ТЫ, НУ-КА!
     Рыдали чудовища в зеркалах:
     - Ларт! Ларт!!
     ДАВАЙ, ДАВАЙ! ЗОВИ, ЗО...
     Белый свет вдруг потерял силу,  замигал,  вспыхнул  вновь.  Палач  на
секунду замолчал, и в этот момент одно из зеркал  лопнуло  -  не  треснуло
даже, а расползлось, как ветхая ткань, рваные края скрутились  трубочками,
а в проеме встал некто - темная фигура с длинным белым лезвием в руке.
     НАЗАД, КОЛДУН! ЕЩЕ ШАГ - И ТВОЯ СИЛА НЕ СПАСЕТ ТЕБЯ!
     Стоящий в проеме поднял свой клинок - и зеркала  взорвались  изнутри,
разлетевшись мириадами жалящих осколков. Белый свет сменился желтым.
     Руал ощутил себя  лежащим  на  полу  -  избитым,  изувеченным,  но  -
человеком.
     ТЫ ПРОИГРАЕШЬ, КОЛДУН!
     Легиар стоял, невыносимо огромный, длинный, с вечной желчной усмешкой
на узком лице. По клинку  его  бегала  молния.  Похоже,  он  видел  нечто,
недоступное Руалу - видел, и глаза его наливались красным.
     ТЫ ПРОИГРАЕШЬ!
     Руал плохо понимал, что происходит. Дыбом встал  дощатый  пол;  выло,
вращаясь, длинное белое  лезвие.  Воздух  стал  подобен  сухому  песку,  и
набился в горло, перехватывая дыхание.
     Извивались над головой Маррана желтые и красные  петли,  захлестывали
друг друга, рвались с негромким треском, от которого  хотелось  оглохнуть;
развернулась вдруг воронка, серая, бешено вращающаяся, и пошла втягивать в
себя осколки  зеркал,  обрывки  тканей,  Руала,  Ларта  с  его  клинком...
Осыпались крутые, пеплом покрытые склоны,  Марран  бился,  как  муравей  в
песчаной ямке, когда воронка вдруг задергалась  и  вывернулась  наизнанку,
став горой, конусом, и Легиар отрубил своим уже меркнущим  клинком  черную
присоску на его вершине...
     Последним, что увидел Ильмарранен, был Дарт с темным лезвием в  руке,
до плеч  облитый  черной,  густой,  мускулистой  массой.  Масса  сжималась
кольцами, как бесформенный  удав,  масса  давила,  пригибала  к  земле,  и
потемневший  клинок  со  звоном  выпал  из  слабеющей  руки...  Тут   Руал
Ильмарранен потерял сознание.

     Пол в большом зале был покрыт сложным рисунком, центром которого  был
круг из горящих свечей. В этом огненном кольце навзничь лежал человек. Над
ним стояла женщина в серебристой мантии  и  монотонно  читала  бесконечное
заклинание. Меловые линии на полу вспыхивали и гасли.
     Я не находил себе места - то стоял у дверей зала, не  решаясь  войти,
то поднимался к Ларту - но дверь кабинета была заперта,  и  внутри  стояла
мертвая тишина. На ступенях лестницы, на полу  под  дверью  темнели  пятна
крови, и кровь высыхала на дверной ручке. Дом тихо постанывал от ужаса.
     Женщина, наконец, закончила свое заклинание и теперь стояла безмолвно
и неподвижно. Я решился ее позвать:
     - Госпожа!
     Она медленно обернулась.
     - Мой господин ранен, - сказал я, чуть не плача. - Помогите ему!
     - Как же я могу? - тихо ответила она.  -  Если  я  двинусь  с  места,
Ильмарранен умрет!
     - А если вы не поможете, умрет Ларт, - выговорил я шепотом.
     Она печально покачала головой:
     - Легиар - великий маг... Если он сам себе не поможет,  любая  помощь
будет бессильна...
     Я оставил ее и бросился в библиотеку.
     Тускло поблескивали золотые корешки. Я схватил самую большую книгу из
стоящих внизу, стремянка возмущенно зашипела -  я  отшвырнул  ее  ногой  и
развернул черный с позолотой переплет. В  глазах  у  меня  зарябило  -  я,
оказывается, умел читать заклинания только крупными печатными  буквами,  и
книга была мне так же полезна, как кроту подзорная труба.
     Я заметался, хватал еще книги и еще - ни одна не подсказала мне  хотя
бы, как вызвать Бальтазарра Эста, а я был готов и на это.  Потом  я  вдруг
наткнулся на  томик,  написанный  обычным  языком,  и  поспешно  стал  его
просматривать - но это была не магическая книга. Это был  просто  какой-то
роман.
     Я впал в отчаяние, уронил книгу  на  ковер  и  прислонился  спиной  к
шкафу.  Хрипло  вздохнул   запертый   клавесин;   съежившись,   подрагивал
стеклянный глобус на большом столе, жался в углу маленький круглый столик,
испещренный магическими символами, и на него упал широкий солнечный луч, а
в луче...
     В луче лежал Медальон Прорицателя - горящий золотом. Горящий золотом,
чистый, ясный, и яркий солнечный зайчик,  отражаясь  от  него,  улегся  на
потолок.
     Меня прошиб пот, и комната перед глазами на секунду  потеряла  резкие
очертания - будто через мокрое стекло.
     А потом я решился подойти.
     Золотая цепь, золотая  пластинка  со  сложной  фигурной  прорезью.  Я
протянул руку - и отдернул. Протянул еще раз, коснулся срезанного уголка -
солнечный зайчик на потолке дрогнул и замер опять.
     Я заплакал. Плача, осторожно взял медальон за цепочку и на  вытянутой
руке понес к Ларту.
     Я стучал в дверь, всхлипывал и кричал:
     - Хозяин! Она ушла! И ржавчина ушла,  хозяин!  Пожалуйста,  откройте!
Пожалуйста!
     Ответа не было.
     Потом я спиной почувствовал  чье-то  присутствие  -  и  обернулся.  Я
надеялся, что это Кастелла - но это был Март, ее муж. Он  стоял  внизу,  у
основания лестницы, и осторожно прижимал к груди большой сверток.
     Несколько минут мы просто смотрели друг на друга, потом он вздохнул и
спросил негромко:
     - Что... Чем я могу... Кастелла?
     Я посмотрел на дверь кабинета.  Дверь  была  испорчена  ударами  моих
башмаков, и ни звука, ни дуновения не долетало изнутри.
     Я поднял перед собой руку с медальоном, как это любил  делать  Орвин.
Пластинка медленно поворачивалась на цепи.
     - Она... - сказал я Марту. - Вам лучше... Подождать ее в прихожей.
     Сверток у него в руках шевельнулся, он крепче прижал его к себе.
     - Что здесь... произошло? - спросил он неуверенно.
     Я стоял на верхней площадке лестницы, он - на нижней, он  прижимал  к
груди ребенка, я держал перед собой медальон.
     - Здесь... кажется, спасли мир, - сказал я горько.

     Кастеллу мы нашли в прихожей;  она  стояла,  подставив  лицо  тонкому
магическому Лучу, пробивавшемуся с потолка. Увидев Марта, шагнула  вперед;
лицо у нее было такое, будто  она  собиралась  заплакать  и  расхохотаться
одновременно. Март остановился, не  говоря  ни  слова.  Кастелла  подошла,
приняла у него ребенка, откинула пеленки, прикрывающие головку.  Я  увидел
его - удивленного, благожелательного,  радостно  потянувшегося  к  матери,
пытающегося высвободить ручки из тесного одеяла. Я посмотрел  на  Марта  -
тот прятал глаза. Я оставил их одних и неверными шагами двинулся в большой
зал.
     Свечи догорели. Ильмарранен, человек-легенда, сидел в кругу и смотрел
на меня. Совсем как тогда, в прихожей.
     - Дамир... - сказал  он  с  подобием  усмешки.  -  Как  мы  всегда...
одинаково встречаемся.
     Я подошел, стараясь не наступать на меловые  линии,  и  протянул  ему
медальон. Он неверными пальцами взялся за цепочку, поднес к глазам:
     - Что это? Медальон Орвина? Почему?
     - Орвин погиб, - сказал я.
     Он нахмурился. Опустил голову. Подумал, снова  посмотрел  на  меня  -
вопросительно.
     - Вы живы, - сказал я почти что с упреком. - Орвин умер, а мой хозяин
умирает... Может быть, уже...
     - Уймись, - сказали у меня за спиной.
     Марран, не видя уже меня, напрягся вдруг и поднялся -  с  усилием.  Я
медленно оглянулся.
     - Ларт... - прошептал Марран.
     Хозяин стоял, тяжело привалившись к дверному  косяку.  Половина  лица
его была скрыта повязкой. Единственный глаз смотрел сквозь нас.
     - Ларт... - Марран шагнул вперед, еще шагнул, приблизился к  Легиару,
остановился в нерешительности. Так они стояли друг против друга  -  молча,
горестно, неподвижно.
     Потом Марран вздохнул и  протянул  Ларту  на  ладони  золотой  Амулет
Прорицателя.
     У  Легиара  дрогнули  губы;   ожил   единственный   глаз,   раскрылся
широко-широко, как у мальчика, впервые увидевшего  на  ярмарке  обезьянку.
Ларт покачнулся, я хотел было поддержать его - но он раздраженно отодвинул
меня локтем:
     - Успокойся... Я еще в состоянии держаться на ногах...
     Принял у Маррана Амулет, потрогал ногтем, оглядел придирчиво - нет ли
где ржавого пятнышка... Пятнышка не было.
     - Небо, - сказал Легиар.
     Медальон выскользнул из его ослабевших пальцев  и,  тонко  прозвенев,
упал на пол. Я  нагнулся  было  -  поднять,  но  чья-то  рука  в  перчатке
опередила меня. Бальтазарр Эст!
     Появившись внезапно и  ниоткуда,  он  стоял  теперь  между  Лартом  и
Марраном, держа  медальон  за  цепочку.  Золотая  пластинка  раскачивалась
взад-вперед, выписывая в воздухе светящуюся дугу.
     Все молчали, потом Эст проговорил негромко:
     - Так, значит... - и снова: - Значит, так...
     Потом обернулся к Ларту:
     - Но можем ли  мы  быть  в  безопасности,  пока  существует  Дверь  и
Привратник жив?
     Он обратил  на  Маррана  невыносимо  тяжелый  взгляд.  Тот  отозвался
негромко, не опуская глаз:
     - Убить меня может только один  человек,  Аль.  Только  один  человек
имеет на это право.
     Ларту, кажется, стало хуже. Он побледнел еще больше и стиснул зубы. Я
подскочил - он не стал отстранять меня, а мертвой хваткой вцепился  мне  в
плечо. Так мы стояли несколько долгих минут, пока не унялась его боль.
     - Аль, - сказал Ларт шепотом. -  У  меня  нет  сейчас  сил  на  тебя.
Пожалуйста, уйди.
     Эст помедлил, холодно пожал плечами и уронил медальон на  поверхность
круглого столика. Шагнул к окну, будто собираясь выпрыгнуть.
     - Аль, - сказал Марран.
     Тот замер, не закончив движения. Ждал, не оборачиваясь.
     - Не было пари, Аль. Была глупая шутка.
     Бальтазарр Эст повернул к нему голову, сказал после паузы:
     - Что теперь... Было - не было... Дурак ты, Марран, и  не  поумнел...
Открывать надо было, такой  шанс  тебе...  -  и  осекся.  Опустил  голову.
Пробормотал с полусмешком:  -  М-на,  такое  приключение  сорвалось...  Не
довелось узнать, чего старушка Третья от нас хотела...
     Марран шагнул было к нему - Эст свирепо вскинулся. Крепко сжал узкий,
как лезвие, рот. Кивнул Ларту, длинно посмотрел на Ильмарранена, обернулся
лохматой вороной и с пронзительным карканьем вылетел в приоткрытое окно.
     Хозяин перевел дыхание и ослабил хватку на моем плече. Марран  стоял,
потупившись, и слушал, как ветер хлопает оконной рамой.

     ...Он слушал, как ветер хлопает оконной  рамой,  и  кожей  чувствовал
взгляд Легиара. Полустерлись меловые линии на полу, лужицами воска застыли
догоревшие свечи, а в углу у окна, там, куда не  достигала  скомканная  на
подоконнике портьера, виднелось бледное чернильное пятно - много лет назад
Марран запустил чернильницей в большую серую мышь.
     Сейчас, увидев пятно, он обрадовался. Покачал сокрушенно головой:
     - Надо вывести... Смотри-ка...
     Мальчишка, Дамир, фыркнул тихонько.  Потом  сказал  шепотом,  пугаясь
собственной смелости:
     - Так не выводится, я пробовал... Хозяин знает...  Въелось,  или  что
там еще...
     Повернувшись,  Ильмарранен  наткнулся  на  низкий   круглый   столик,
бездумно взял  на  ладонь  Амулет  Прорицателя,  хотел  посмотреть  сквозь
прорезь на солнце - но вовремя спохватился, что не  имеет  на  это  права.
Сник, принялся накручивать золотую цепочку на палец.
     - Орвин погиб, - тихо сказал Легиар.
     Марран вздрогнул:
     - Из-за меня?
     - Нет, - отозвался Легиар после паузы.
     Помолчали.
     - Я соврал Эсту, - сказал Марран, прислонившись затылком  к  стене  и
закрыв глаза.
     Легиар с трудом поднял изломанную бровь:
     - Что?
     - Я сказал ему, что не было пари. А пари было. Мы побились об  заклад
с мельником Хантом, что...
     - Помолчи, ладно? У меня в ушах... звенит. Уймись.
     Хлоп...  Хлоп...  -  колотилась  оконная  рама.  Жалобно  вскрикивало
стекло.
     - Я думал, тебе от этого  легче,  -  извиняющимся  тоном  пробормотал
Марран.
     Легиар двинулся к нему через всю большую комнату.  Подошел  вплотную,
так что Марран отпрянул, вжавшись лопатками в стену.
     - А мне не легче, - хрипло сказал колдун. - Наверное, мне никогда уже
не станет легче.
     И отвернулся, опустив плечи - поникший, усталый, будто вынули из него
ту тугую железную струну, о которую обломала зубы чудовищная Третья сила.
     Где-то в доме заплакал ребенок. Руал почувствовал, как глубоко в  нем
отозвался этот плач - будто затянулся где-то внутри  огромный,  запутанный
узел.
     Плач стих - закрылась входная дверь.
     - Они ушли, - шепотом сказал Дамир. - Она и этот, муж ее...
     Узел подергивался, сжимаясь.
     - Мне надо... - начал было Руал, но не услышал своего  голоса.  Начал
вновь: - Я должен... догнать.
     Ларт отошел. Тяжело навалился  на  стол.  Помолчал,  опустив  голову.
Потом поднял изувеченное лицо:
     - Конечно, должен.

     Они  уходили,  спускаясь  вниз,  с  холма.  Руал  не  мог  бежать   -
подгибались ноги. В отчаянии, что теряет ее, он крикнул глухо, и крик  тут
же был унесен ветром, но она услышала и обернулась. Потом обернулся Март.
     Снова налетел ветер, поднял столбом палые листья, закрутил и бросил -
Ящерица двинулась Руалу навстречу, медленно, будто неохотно, через силу, с
трудом. Март смотрел ей в спину и немо разевал рот, будто  выброшенная  на
берег рыбина.
     Встретились. Удивленно воззрившись на незнакомца,  забормотал  что-то
малыш у нее на руках. Она, не глядя, сунула ребенку тряпичную игрушку.
     - Ты спасла мне жизнь.
     - Мы квиты.
     - Уходишь?
     Малыш потянул игрушку в рот,  с  удовольствием  ухватил  ее  розовыми
деснами.
     - Руал... А помнишь, муравьи?
     ...До чего теплым был золотистый песок на речном берегу, под обрывом!
В песке этом ползали, обуянные азартом, двое подростков, а между ними,  на
утрамбованном  пятачке,  разворачивалось  муравьиное   сражение.   Черными
муравьями командовала Ящерица, а юный Марран - рыжими...  Некоторое  время
казалось, что силы равны, потом рыжая армия Руала отступила  беспорядочно,
чтобы в следующую секунду блестящим маневром  смять  фланг  черной  армии,
прорвать линию фронта и броситься на растерявшуюся Ящерицу.
     - А-а-а! Прекрати!
     Муравьи взбирались по  голым  загорелым  щиколоткам...  Она  прыгала,
вертелась волчком, стряхивая с себя обезумевших насекомых. Марран сидел на
пятках, утопив колени в песке, и улыбался той особенной победной  улыбкой,
без которой не завершалась обычно ни одна из его выходок...
     - Ну и целуйся с муравьями своими! - кричала она обиженно.
     - Ну, целоваться я хочу с тобо-ой...
     И он набил полный рот песка, ловя ее  ускользающие,  смеющиеся  губы,
пытаясь удержать верткое, как у ящерицы, тело,  остановить  хоть  на  миг,
почувствовать, как  с  той  стороны  тонких  полудетских  ребер  колотится
сердце,  колотится  и  выдает  с  головой  ее   радость,   возбуждение   и
замешательство... Пересчитать песчинки, прилипшие  к  бедрам  и  коленкам,
запутавшиеся в растрепанных волосах...
     Куражился осенний ветер. Поодаль ждал Март, ее муж, ждал, не  замечая
судорожно стиснутых пальцев. Ребенок слюнявил тряпичную куклу.
     - Муравьи? Нет, кажется, не помню.
     Тучи то и дело перекрывали  солнце,  и  тогда  казалось,  что  кто-то
накинул темный платок на огромную лампу.
     - А... Как ты дразнил меня, помнишь?
     ...Изумрудная ящерица на плоском камне. Оранжевые бабочки над зеленой
травой... Она умела тогда превращаться в ящерицу, и только  в  ящерицу,  и
мальчишка смеялся:
     - А в стрекозу можешь? А в саламандру? А в дракона?
     - Ну, хватит, Марран! Можешь больше не приходить!
     Он поймал ее и оторвал  теплый,  подрагивающий  хвостик,  повесил  на
цепочку и носил на шее, ощущая ежесекундно, как он щекочет его  грудь  под
рубашкой...
     Она злилась до слез. Это было раньше, давно, давно, еще в детстве...
     - Нет, не помню, Ящерица. Не помню.
     От  рощи  несло  сыростью;  Ильмарранену  казалось,  что  он  врос  в
пригорок, врос, заваленный листьями по колено.
     - А река, форели? Вспомни, Марран!
     ...Река была теплой, кристально чистой, и  в  самую  темную  ночь  он
различал в потоке плывущую впереди серебряную форель.
     Он и сам был форелью - крупной, грациозной рыбиной, и ему  ничего  не
стоило догнать ту, что плыла впереди.
     Она уходила вперед, возвращалась, вставала поперек реки, кося на него
круглым  и  нежным  глазом.  Он  проносился  мимо  нее,  на   миг   ощутив
прикосновение ясной, теплой изнутри чешуи,  и  в  восторге  выпрыгивал  из
воды, чтобы мгновенно увидеть звезды и поднять фонтан сверкающих в  лунном
свете брызг.
     Потом они ходили кругами,  и  круги  эти  все  сужались,  и  плавники
становились руками, и не чешуи они касались, а  влажной  смуглой  кожи,  и
весь мир вздрагивал в объятьях счастливого Маррана...
     А потом они с Ящерицей выбирались на берег, потрясенные, притихшие, и
жемчужные капли воды скатывались по обнаженным плечам и бедрам...
     Он перевел дыхание. Воспоминание поселилось в нем, заслонило  осенний
день, и сильнее затянулся внутри него тугой болезненный узел.
     - Форели?
     Он вспомнил, как мягко светит  луна  сквозь  толщу  вод,  как  хорошо
смотреть на нее из глубины прозрачной реки.
     Март  уже  стоял  рядом  -   бледный,   осунувшийся,   встревоженный.
Попробовал взять Ящерицу за плечи:
     - Стель, пойдем...
     Ребенок у нее на руках выронил игрушку и завозился  возмущенно.  Март
подобрал куклу и смял ее в руках:
     - Ну, пойдем... Пойдем, мальчишка будет капризничать... Пойдем...
     Другая рука отстранила его.
     - Оставь... - тихо произнес Легиар.
     Руал встретился с Лартом глазами. Март потянулся было взять  ребенка,
но Ящерица не отдала. Так и остались  стоять,  как  стояли  -  между  ними
посапывал, пускал слюнки малыш, пытаясь ухватиться за Руалову рубашку.
     - Ты... Руал, зачем ты меня... позвал?
     Руал опустил  голову  и  увидел  свои  руки  -  все  это  время,  он,
оказывается, вертел в пальцах золотой Амулет Прорицателя.
     Не спрашивай, зачем. Я не могу. Я не могу этого сделать.
     Но она заглядывала ему в глаза, знала ответ, ждала и боялась. Ждала и
боялась, что он ее... позовет. А он молчал, молчал и смотрел на свои руки.
     Каркая, поднялась из рощи воронья стая. Ильмарранену хотелось,  чтобы
жухлые листья завалили его по самые брови.
     Малыш захныкал, и хныкал все громче,  пока  не  разревелся  горько  и
обиженно. Укачивая и бормоча что-то нежное, примирительное, Ящерица тщетно
пыталась его успокоить.
     Руал поймал проглянувшее солнце на золотую грань медальона. Встряхнул
Амулет на цепочке, как игрушку, предложил малышу:
     - Смотри, какая цаца...
     Ребенок удивился,  широко  раскрыл  еще  полные  слез  глаза,  ударил
кулачком по медальону, тот качнулся у Руала в руке.
     - Давай! - подзадорил малыша Ильмарранен.
     Мальчишка ухватил золотую пластинку двумя руками и  радостно  потянул
ее в рот, едва не выхватив медальон у доброго дяди.
     - Руал... - сказала Ящерица так тихо, что он скорее угадал свое  имя,
чем услышал его.
     Он  поднял  ладонь.  Ладонь  вспомнила  тяжесть  маленького,  юркого,
солнцем нагретого зверька,  щекочущее  прикосновение  изумрудной  чешуи  и
крохотных коготков.
     Прощай.
     Он увидел, как ящерица соскользнула с его ладони и утонула в июльской
траве.
     Снова налетел осенний ветер, и женщина, стоящая перед  ним,  горестно
опустила глаза.

     Он смотрел вслед. Фигурки людей,  уходивших  прочь,  становились  все
меньше и меньше, пока хилый лесок у подножия холма не поглотил их совсем.
     Снова погрузилось в тучи спасенное им солнце.
     Погасли блики на поверхности медальона, которому еще предстояло найти
своего Прорицателя.
     Дорога давно была пуста, но Руал  смотрел  и  смотрел,  и  глаза  его
воспалились от ветра, который швырял  к  его  ногам  рыжие  трупы  зеленых
листьев.
     Потом поднял голову к бешено несущимся облакам.
     Он стоял на холме посреди мира, обреченный на вечную горечь утраты  и
вечное счастье быть собой. Простивший. Прощенный. Человек под небом.
     Бесконечная дорога лежала у его ног, но нельзя было понять - то ли он
отправляется в путь, то ли наконец вернулся.

                              Марина ДЯЧЕНКО
                              Сергей ДЯЧЕНКО

                                   ШРАМ

                                  ПРОЛОГ

                 ...откуда явился он и куда лежит его путь.
              Он бродит по миру,  как бродят по небу созвездья.
                      Он скитается по пыльным дорогам,
                 и только тень его осмеливается идти следом.
                         ...........................
          Говорят, что он носит в себе силу... ...но не этого мира.
             ...даже маги избегают его, ибо он неподвластен им.
          Кто встанет на его пути по воле судеб или по недомыслию -
                       проклянет день этой встречи...
              ...помыслы неведомы, избранных он умеет одарить.
                         Дороги служат ему, как псы...
               Горные вершины и камни далекого моря, холмы...
                 ...и ущелья, нивы... ...его тайну от людей.
                  ........................................
       ...лесов и предгорий, равнин и побережий, тропинки и тракты...
             И говорят, что вечно он будет бродить и скитаться.
               Остерегись встречи с ним - на людной ярмарке...
                ...или в берлоге отшельника - ибо он всюду...
       ...И порог твоего дома не услышит ли однажды поступь Скитальца?

                           ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЭГЕРТ

                                    1

     Стены тесной таверны уже сотрясались от гула  пьяных  голосов.  После
чинных взаимных тостов, после соленых  шуточек,  после  веселой  потасовки
пришло  время  танцев  на  столе.  Танцевали  с  парой  служанок   -   те,
раскрасневшиеся, трезвые по  долгу  службы,  но  совершенно  одуревшие  от
блеска  эполетов,  от  всех  этих  пуговиц,  ножен,  нашивок  и  страстных
взглядов, из кожи лезли вон, лишь бы угодить господам гуардам.
     Грохались на пол бокалы и кувшины; причудливо  изгибались  серебряные
вилки, придавленные лихим  каблуком.  Веером,  как  колода  карт  в  руках
шулера, летали по воздуху широкие юбки; от  счастливого  визга  звенело  в
ушах. Хозяйка таверны, мудрая тощая старуха, отсиживалась на кухне и  лишь
изредка  высовывала  нос  из  своего  убежища  -  знала,   плутовка,   что
беспокоиться нечего,  что  господа  гуарды  богаты  и  щедры,  что  убытки
возместятся с лихвой, а популярность заведения лишь возрастет стократ...
     После  танцев  гуляки  умаялись  -  шум  голосов  несколько   поутих,
служанки, отдуваясь и на ходу  поправляя  неполадки  в  одежде,  наполнили
вином уцелевшие кувшины и принесли из кухни новые бокалы. Теперь,  немного
опомнившись, обе стыдливо  опускали  ресницы,  соображая,  не  слишком  ли
вольно вели себя до сих пор; одновременно в душе у каждой таилась  горячая
надежда на что-то неясное, несбыточное - и всякий  раз,  когда  запыленный
ботфорт будто ненароком касался маленькой ножки,  эта  надежда,  вспыхнув,
заливала краской юные лица и нежные шеи.
     Девушек звали Ита и Фета, и немудрено, что подвыпившие  гуляки  то  и
дело путали их имена; впрочем, многие из гостей уже едва ворочали языком и
не могли больше говорить  комплименты.  Страстные  взгляды  замутились,  а
вместе с ними понемногу угасла девичья надежда на несбыточное  -  когда  в
дверной косяк над головой Иты вдруг врезался тяжелый боевой кинжал.
     Сразу стало тихо; даже хозяйка высунула из своей кухни  обеспокоенный
лиловый нос. Гуляки оглядывались в немом удивлении, будто  ожидая  увидеть
на прокопченном потолке грозное привидение Лаш.  Ита  сначала  раскрыла  в
недоумении рот - а осознав наконец, что случилось, уронила на  пол  пустой
кувшин.
     В  воцарившейся  тишине  отодвинулся  от  стола  тяжелый  стул;  давя
ботфортами черепки  разбитого  кувшина,  к  девушке  неспешно  приблизился
некто, чей пояс был украшен пустыми кинжальными ножнами.  Зловещее  оружие
извлечено было из дверного косяка; из толстого  кошелька  явилась  золотая
монета:
     - Держи, красавица... Хочешь еще?
     Таверна взорвалась криками и хохотом. Господа гуарды - те, кто еще  в
состоянии был двигаться - радостно колотили друг друга по плечам и спинам,
радуясь такой удачной придумке своего товарища:
     - Это Солль! Браво, Эгерт! Вот свинья, право слово! А ну, еще!
     Обладатель кинжала улыбнулся. Когда он улыбался, на правой щеке его у
самых губ проступала одинокая ямочка; Ита беспомощно стиснула  пальцы,  не
сводя с этой ямочки глаз:
     - Но, господин Эгерт... Что вы, господин Эгерт...
     - Что, страшно? - негромко  спросил  Эгерт  Солль,  лейтенант,  и  от
взгляда его ясно-голубых глаз бедняжка Ита покрылась испариной.
     - Но...
     - Становись спиной к двери.
     - Но... господин Эгерт... сильно выпимши...
     - Ты что, не доверяешь мне?!
     Ита часто замигала пушистыми ресницами; зрители лезли на столы, чтобы
лучше было видно. Даже пьяные протрезвели ради  такого  зрелища;  хозяйка,
немного  обеспокоенная,  застыла  в  кухонных  дверях  с   белой   тряпкой
наперевес.
     Эгерт обернулся к гуардам:
     - Ножи! Кинжалы! Что есть, ну!
     Через минуту он был вооружен, как еж.
     - Ты пьян, Эгерт, - проронил, будто невзначай,  другой  лейтенант  по
имени Дрон.
     В толпе гуардов вскинулся смуглый молодой человек:
     - Да сколько он выпил?! Это же клопу по колено, сколько он  выпил,  с
чего это он пьян?
     Солль расхохотался:
     - Верно! Фета, вина!
     Фета повиновалась - не сразу,  механически,  просто  потому,  что  не
повиноваться приказу гостя у нее никогда не хватало смелости.
     - Но... - пробормотала Ита, глядя, как в горло Солля  опрокидывается,
журча, винный водопад.
     - Ни... слова, - выдавил тот, вытирая губы. - Отойдите... все.
     - Да он пьяный! - крикнули из последних зрительских рядов.  -  Он  же
угробит девчонку, дурачье!
     Последовала возня,  которая,  впрочем,  скоро  стихла  -  кричавшего,
по-видимому, переубедили.
     - Бросок - монета, - пояснил Ите  пошатнувшийся  Эгерт.  -  Бросок  -
монета... Стоять!!
     Девушка,  попытавшаяся  было  отойти  от  дубовой  двери,   испуганно
отшатнулась на прежнее место.
     - Раз, два... - Солль  вытащил  из  груды  оружия  первый  попавшийся
метательный нож, - нет, так неинтересно... Карвер!
     Смуглый юноша оказался рядом, будто только и ждал этого окрика.
     - Свечи... Дай ей свечи в руки и одну - на голову...
     - Не-ет! - Ита расплакалась. Некоторое время тишину  нарушали  только
ее горестные всхлипывания.
     - Давай так, - Солля, похоже, осенила незаурядная мысль, -  бросок  -
поцелуй...
     Ита вскинула на него  заплаканные  глаза;  секунды  промедления  было
достаточно:
     - Лучше я! - и Фета, оттеснив товарку, встала под дверью и приняла из
рук хохочущего Карвера горящие свечные огарки...
     ...Десять раз срезал клинок трепещущее пламя, и еще дважды вонзался в
дерево прямо над девичьей макушкой, и еще  трижды  проходил  на  палец  от
виска. Пятнадцать раз лейтенант  Эгерт  Солль  целовал  скромную  служанку
Фету.
     Считали все, кроме Иты - она удалилась на кухню  рыдать.  Глаза  Феты
закатились под лоб; меткие руки лейтенанта нежно лежали у  нее  на  талии.
Хозяйка смотрела печально и понимающе. У Феты  обнаружился  жар;  господин
Солль, обеспокоенный, сам вызвался проводить ее в ее комнату; отсутствовал
он, впрочем, не так уж долго, и, вернувшись,  встречен  был  восхищенными,
слегка завистливыми взглядами.
     Ночь перевалила через наивысшую свою точку и вполне могла  называться
утром, когда  компания  покинула  наконец  гостеприимное  заведение;  Дрон
сказал в спину пошатывающемуся Эгерту:
     -  Все  матери  в  округе  пугают  дочек  лейтенантом  Соллем...  Ты,
пройдоха!
     Кто-то хохотнул:
     - Купец Вапа... Ну, тот богач, что купил пустой дом на  набережной...
Так вот, он привез из предместья... молодую жену, и - что  ты  думаешь?  -
ему уже донесли... Бойтесь, говорят, не чумы и разорения,  бойтесь  гуарда
по имени Солль...
     Все захохотали, и только  Карвер  нахмурился,  услышав  упоминание  о
купцовой жене. Бросил сквозь зубы:
     - То-то я думаю... Кто-то вякнул по простоте душевной, а купец теперь
глаз не смыкает... Сторожит...
     Он раздраженно тряхнул головой - видимо, купцова жена не первый  день
занимала его мысли, а ревнивый муж  ее  успел  досадить  уже  одним  своим
существованием.
     Эгерт, пошатнувшись, остановился, и благостная  рассеянность  на  его
лице понемногу уступила место интересу:
     - Врешь?
     - Если б врал, - отозвался Карвер неохотно. Похоже, разговор был  ему
в тягость.
     Вся компания понемногу встала; кто-то заинтригованно хмыкнул.
     Эгерт вытащил из ножен шпагу, свою знаменитую, древней работы  шпагу,
и торжественно объявил, обращаясь к узкому лезвию:
     - Даю обет... Что купец не убережется ни чумы, ни разорения, ни...
     Последние его слова потонули в новом взрыве хохота. Карвер  помрачнел
и втянул голову в плечи.

     Славный город Каваррен был столь же древен, сколь и воинственен. Ни в
одном другом городе не жили бок о бок  столько  славных  потомков  древних
династий; ни в одном другом городе не произрастало рядом такое  количество
генеалогических древ. Нигде более не ценились столь высоко отвага и умение
владеть оружием - сравниться с  этой  доблестью  могло  разве  что  умение
выращивать бойцовых вепрей.
     Любой  дом  в  Каваррене  мог  при  необходимости  выдержать   натиск
многосотенного войска - так крепки и толсты были  стены,  так  неприступно
темнели узкие окна, так много стальных шипов там и сям торчало из ворот  и
дверей.  В  подвале  каждого   дома   бережно   хранился   целый   арсенал
разнообразнейшего  оружия,  а  над  крышей  гордо  развевалось  украшенное
бахромой знамя. На внешней стороне ворот обычно красовался герб, один  вид
которого обратил бы в бегство целую армию - так много там  было  когтей  и
зубов, горящих глаз и свирепо оскаленных пастей; сам же город был  обнесен
крепостной стеной, а ворота были снабжены  столь  угрожающими  атрибутами,
что, вздумай даже Харс-Покровитель Воинов атаковать Каваррен - лишился  бы
головы либо бежал без оглядки.
     Но  более  всего  Каваррен  гордился  своим  элитным  полком,  полком
гуардов. Стоило в хоть сколько-нибудь уважаемой семье родиться  сыну,  как
отец тут же добивался зачисления розового крохи в славные  воинские  ряды.
Ни одно празднество не обходилось без парада; улицы и без того  спокойного
городка неустанно патрулировались, кабачки  процветали,  а  матери  строго
призывали дочерей к благоразумию, а время от времени случались и дуэли,  о
которых потом говорили долго и с удовольствием.
     Впрочем, гуарды славились  не  только  попойками  и  похождениями.  В
истории полка были победы в кровопролитных войнах,  которые  весьма  часто
вспыхивали в старые  времена;  нынешние  гуарды,  потомки  славных  бойцов
прошлого, не раз являли воинское искусство в стычках со  злобными,  хорошо
вооруженными бандами разбойников, время от времени  наполнявших  окрестные
леса. Все уважаемые люди города провели молодость в седле и  с  оружием  в
руках.
     Однако, самым страшным событием  в  истории  города  была  отнюдь  не
какая-нибудь война или осада, а Черный Мор,  явившийся  в  Каваррен  много
десятилетий назад и за три дня сокративший число горожан едва ли не вдвое.
Против Мора бессильны оказались и стены, и  укрепления,  и  острая  сталь.
Каварренские старики, пережившие в детстве Мор, любили рассказывать внукам
страшные истории; от всех этих ужасов юноши могли повредиться  в  уме,  не
обладай молодость  счастливой  способностью  -  выпускать  из  левого  уха
наставления, только что влетевшие в правое.
     Эгерт Солль был плоть от плоти родного Каваррена, был верным сыном  и
воплощением его доблестей. Умри он вдруг, в одночасье, в возрасте двадцати
с половиной лет - он мог бы, пожалуй, стать духом  Каваррена;  впрочем,  в
красивую белокурую голову взбредало все что  угодно,  только  не  мысли  о
смерти.
     Пожалуй, Эгерт вообще не  верил  в  ее  существование  -  это  он-то,
успевший убить на дуэли двоих!  Оба  случая  имели  широкую  огласку,  но,
поскольку речь шла о чести и все дуэльные правила были строго соблюдены, о
Солле говорили скорее с уважением,  нежели  хоть  сколько-нибудь  осуждая.
Рассказы же о прочих поединках Солля, в которых противники его  отделались
ранами или увечьями, попросту служили хрестоматийными примерами для юношей
и подростков.
     Впрочем, с некоторых пор Эгерт дрался на дуэли все реже - не  потому,
что иссяк его боевой азарт,  а  потому,  что  все  меньше  было  охотников
напороться на его  фамильный  клинок.  Солль  был  самозабвенным  мастером
фехтования;  с  тринадцати  лет,  когда  взамен  детской   шпажонки   отец
торжественно вручил ему семейную реликвию с витой рукояткой,  шпага  стала
единственной его игрушкой.
     Неудивительно поэтому, что у  Солля  совсем  не  было  врагов  -  что
какой-то мере уравновешивалось избытком друзей.  Друзья  встречали  его  в
каждой таверне, друзья сонмищем следовали за ним по  пятам  -  и  невольно
становились свидетелями и участниками его буйных забав.
     Обожающий всякого рода опасность, он находил особую прелесть в танцах
на лезвии бритвы. Однажды на спор он влез по  внешней  стене  на  пожарную
каланчу - самое высокое  сооружение  в  городе  -  и  трижды  прозвонил  в
колокол, вызвав тем самым немалую тревогу. Лейтенант Дрон,  заключивший  с
Соллем пари, вынужден был поцеловать в губы первую встречную даму - а дама
оказалась старой девой, тетушкой бургомистра, то-то был скандал!
     В другой раз пострадал гуард по имени Лаган - он проиграл пари, когда
Солль на глазах у всех оседлал здоровенного  бурого  быка,  свирепого,  но
совершенно оцепеневшего от такой наглости. Зажав в зубах конскую  уздечку,
Лаган тащил Солля на плечах от городских ворот до самого дома...
     Но больше всех доставалось Карверу.
     Они были неразлучны с детства - Карвер льнул к Соллю и был привязан к
нему, как брат. Не особенно красивый, но и не урод, не  особенно  сильный,
но и не самый слабый, Карвер всегда проигрывал сравнение с Эгертом -  и  в
то же время принимал на себя отблеск его славы.  С  малых  лет  он  честно
зарабатывал право называться другом такой выдающейся личности, снося порой
и унижения, и насмешки.
     Он хотел быть таким, как Солль, он  так  страстно  этого  желал,  что
незаметно для себя перенимал у друга повадки и манеру  говорить,  походку,
даже голос. Он научился плавать и ходить по канату -  только  небо  знает,
чего это  стоило  ему...  Он  научился  громко  смеяться  над  собственным
падением в грязную лужу, он не  плакал,  когда  камушек,  метко  брошенный
мальчишкой-Соллем, оставлял кровоподтек на плече или колене.  Великолепный
друг ценил его самоотверженность и по-своему любил Карвера; это не  мешало
Соллю забывать о существовании приятеля, если  тот  не  попадался  ему  на
глаза хотя бы день. Однажды четырнадцатилетний Карвер решился на испытание
- сказавшись больным, он целую неделю не появлялся среди товарищей,  сидел
дома, с трепетом ожидая, когда же Солль вспомнит о нем. Солль не  вспомнил
- его отвлекали  многочисленные  забавы,  игрища,  пикники;  он  не  знал,
конечно,  что  Карвер  молча  просидел  у  окна  все  семь   дней   своего
добровольного затворничества и однажды, сам себя презирая,  даже  заплакал
горькими злыми слезами. Страдая от  одиночества,  Карвер  клялся  навсегда
порвать с Эгертом - а потом не выдержал и явился к нему, и был встречен  с
такой неподдельной радостью, что тут же позабыл обиду...
     Мало что  изменилось,  когда  оба  повзрослели.  Робкому  Карверу  не
удавались любовные похождения - Эгерт наставлял друга, между  делом  уводя
из-под его же носа симпатичных Карверу  девушек.  Тот  вздыхал  и  прощал,
считая собственное унижение самопожертвованием ради дружбы.
     Эгерт имел обыкновение требовать от окружающих такой же отваги, какой
обладал сам, и всячески насмехаться над приятелями,  не  оправдавшими  его
ожиданий. Тут Карверу приходилось особенно туго; однажды  поздней  осенью,
когда речка Кава, огибающая город, взялась первым льдом,  Эгерт  предложил
состязания - кто быстрее перебежит по льду с берега на берег. Все приятели
его тут же  сослались  на  спешные  дела,  хвори  и  недуги  -  а  Карвер,
оказавшийся по обыкновению под рукой, получил в лицо презрительную усмешку
и такое едкое словечко, которое заставило его залиться краской от ушей  до
самых пяток... Чуть не плача, он согласился на условия Солля.
     Конечно, Эгерт, который был выше и тяжелее, благополучно проскользнул
по гладкому льду на противоположный берег,  и  удивленные  рыбы  в  темной
глубине  разинули  рты.  Конечно,  Карвер  в  решающий  момент  испугался,
приостановился,  собираясь  вернуться  -  и  с  треском  ухнул  в  черную,
лучистую, как звезда, полынью, великодушно предоставив Эгерту  возможность
спасти себя и тем самым заработать новые лавры.
     Интересно, что он искренне был благодарен Соллю, вытащившему  его  из
ледяной воды.
     ...Матери взрослых дочерей вздрагивали при одном имени Эгерта  Солля,
отцы подрастающих сыновей ставили юношам в  пример.  Рогоносцы  хмурились,
встретив Эгерта на улице - и все же учтиво приветствовали его.  Бургомистр
прощал ему учиняемые в городе каверзы и дебоши, сквозь пальцы  смотрел  на
поступающие на Солля жалобы - потому что еще жив был в памяти  тот  случай
во время веприных боев.
     Отец Солля, как и многие в Каваррене, разводил боевых вепрей - а  это
считалось тонким и уважаемым искусством. Черные вепри из дома  Солля  были
исключительно свирепы и кровожадны, конкуренцию им составляли только бурые
полосатые вепри из дома бургомистра. Не было боев,  в  финале  которых  не
встречались бы эти вечные соперники; борьба велась с переменными  успехом,
пока однажды погожим летним днем бурый полосатый чемпион по кличке Рык  не
взбесился прямо на ристалище.
     Походя  пропоров  брюхо  противнику  -  черному  красавцу   Харсу   -
обезумевший кабан  кинулся  на  публику.  Собственный  полосатый  товарищ,
случившийся по дороге и упавший  с  распоротым  брюхом,  задержал  безумца
ненадолго; бургомистр, по традиции занимавший  с  семейством  первый  ряд,
успел только истошно завопить и,  подхватив  жену,  вспрыгнуть  ногами  на
обитое бархатом сиденье.
     Никто не  знает,  чем  закончилась  бы  сия  кровавая  драма;  вполне
возможно, что многие, кто пришел в этот день полюбоваться боями, и  прежде
всего бургомистр, разделили бы печальную участь красавца Харса, ибо Рык, с
поросячьего возраста взращенный в свирепости, решил, по-видимому, что  вот
он, наконец-то, его день. Бедняга ошибся - это был день не его,  а  Солля,
который оказался в центре событий  раньше,  чем  публика  в  задних  рядах
поняла, что происходит.
     Эгерт выкрикивал в адрес Рыка самые оскорбительные,  по  его  мнению,
для вепря слова; в левой руке его неустанно вращалась  ослепительно  яркая
ткань  (как  потом  оказалось,  накидка  одной  из  экстравагантных   дам,
прикрывавшей ею свои обнаженные плечи). Рык замешкался всего на секунду  -
этой  секунды  хватило  бесстрашному  Соллю,  чтобы,  подскочив  вплотную,
всадить под лопатку  бурого  безумца  свой  длинный,  выигранный  на  пари
кинжал.
     Потрясенный  бургомистр  преподнес  дому  Соллей  самый   щедрый   из
возможных подарков: всех  бурых  полосатых  вепрей,  содержавшихся  в  его
загонах, в одночасье зажарили и съели (правда, мясо их оказалось жестким и
жилистым). Эгерт сидел во главе стола; отец его глотал  слезы  умиления  -
ведь теперь черные красавцы Соллей не знали в городе равных!  Подступающая
старость сулила Соллю-старшему покой и утешение,  поскольку  сын  его  был
лучшим из сыновей.
     Мать Эгерта не присутствовала тогда на пиршестве - она часто  хворала
и не любила шумных сборищ. Когда-то сильная и  здоровая  женщина,  впервые
она слегла после того, как Эгерт убил на дуэли своего первого  противника;
Соллю иногда приходило в голову, что мать его избегает, едва ли не боится.
Впрочем, он всегда гнал от себя странные или неприятные мысли.

     ...Ясным солнечным днем  -  пожалуй,  это  был  первый  по-настоящему
весенний день - купцу Вапе, гулявшему по набережной  под  руку  с  молодой
женой, случилось приятное знакомство.
     Новый знакомец, показавшийся  Вапе  чрезвычайно  благородным  молодым
человеком, был, как ни странно, господин Карвер Отт;  знаменательным  было
то, что юный гуард прогуливался в обществе сестры -  незаурядных  размеров
девицы с высокой пышной грудью и скромно опущенными серо-голубыми глазами.
     Девицу звали Бертиной; вчетвером -  Карвер  рука  об  руку  с  Вапой,
Бертина подле красавицы Сении, молодой купцовой жены -  они  непринужденно
прошлись взад-вперед по набережной.
     Вапа был удивлен и одновременно растроган - впервые кто-то  из  "этих
проклятых аристократов"  проявил  к  нему  столь  теплое  внимание.  Сения
мельком поглядывала на  юное  лицо  Карвера  -  и  опускала  глаза,  будто
опасаясь наказания за один только запретный взгляд.
     Миновали группу гуардов, картинно  расположившуюся  вокруг  парапета;
Сения, бросив опасливый взгляд, обнаружила  вдруг,  что  молодые  люди  не
беседуют, как обычно - отвернувшись, как по команде, в сторону  реки,  все
они одинаково зажимали руками рты и время от времени странно  сотрясались,
словно всех в одночасье поразил один и тот же недуг.
     - Что это с ними? - удивленно спросила она у Бертины.
     Та только грустно покачала головой и пожала плечами.
     С беспокойством переведя взгляд с гуардов на сестру  и  с  сестры  на
Сению, Карвер вдруг понизил голос:
     - Ах, поверьте, в городе, где так сильны традиции разврата... Бертина
- невинная девушка... И очень трудно выбрать ей подруг, будучи  уверенным,
что  тлетворные  влияния...  О,  как  было  бы  хорошо,  если  бы  Бертина
подружилась с госпожой Сенией!
     В последних словах его проскользнул вздох.
     Вчетвером повернули и пошли в обратную сторону;  гуардов  у  парапета
стало меньше, те, что остались, упорно смотрели  на  реку,  а  один  сидел
прямо на булыжной мостовой и всхлипывал.
     - Пьяны, по обыкновению, - осуждающе заметил Карвер.  Сидящий  поднял
на него мутные глаза - и согнулся пополам, не  в  силах  сдержать  хохота,
раздирающего ему грудь.

     На  другой  день  Карвер  с  сестрой  нанесли  Вапе  визит;   Бертина
призналась Сении, что совсем не умеет вышивать шелком.
     На третий день Сения, которой нестерпимо скучно было коротать  дни  в
одиночестве, попросила мужа разрешить ей почаще встречаться с  Бертиной  -
это развлечет обоих, к тому же  сестра  Карвера  попросила  ее  об  уроках
вышивания.
     На четвертый  день  Бертина  явилась,  сопровождаемая,  как  стражей,
верным братом, который был непривычно хмур  и  вскоре  раскланялся.  Купец
уселся за счета; Сения повела гостью наверх, в свои комнаты.
     Посвистывала канарейка в узорной клетке; извлечены были  из  корзинки
иглы  и  тонкое  полотно.  Пальцы  Бертины,  слишком  жесткие  и   грубые,
отказывались подчиняться, но девушка старалась изо всех сил.
     - Милая, - задумчиво  произнесла  вдруг  Сения  посреди  урока,  -  а
правда, что ты совсем-совсем невинна?
     Бертина укололась иголкой и сунула палец в рот.
     - Не смущайся, - улыбнулась Сения, - мне кажется, мы можем быть  друг
с другом вполне откровенны... Ты и правда... ну, понимаешь?
     Бертина подняла на  Сению  ясные  серые  глаза,  и  та  с  удивлением
увидела, что глаза эти невообразимо грустны:
     - Ах, Сения... Ах, это такая печальная история...
     - Я так и думала! - воскликнула жена Вапы.  -  Он  соблазнил  тебя  и
бросил, да?
     Бертина помотала головой и снова тяжко вздохнула.
     Некоторое время в комнате было тихо; потом с  улицы  донесся  дружный
смех двух десятков молодых глоток.
     - Гуарды... - пробормотала Сения, подойдя к окну. - Смеются... Отчего
они все время здесь смеются?
     Бертина всхлипнула. Сения вернулась и присела рядом:
     - Послушай... а ОН... твой возлюбленный... Был гуард?
     - Если бы... - прошептала Бертина, -  гуарды  нежны  и  благородны...
гуарды верны и мужественны... гуарды...
     Сения скептически поджала губы:
     - Вот уж не думаю, что гуарды верны... Кстати,  твоего  возлюбленного
звали не Эгерт Солль?
     Бертина подпрыгнула на подушках. Снова стало тихо.
     - Милая, - шепотом начала Сения, - а ты... можешь мне  сказать...  Ты
испытала...  ну,  понимаешь,  говорят,  что  женщина  тоже   испытывает...
наслаждение... Понимаешь?
     И Сения покраснела - такая откровенность далась ей нелегко.
     Бертина снова подняла глаза - на этот раз удивленные:
     - Но, милая... Ты же замужем!
     - Да в том-то и дело, - Сения  резко  встала,  недовольная  собой.  -
Процедила сквозь зубы: - Замужем... В том-то и дело...
     Ее гостья медленно отложила вышивание.
     Их беседа длилась около часа; Бертина говорила и говорила, и голос ее
не хрипел, а, напротив, обретал почти музыкальные  нотки.  Она  закатывала
глаза и нежно поглаживала спинку кресла; она ворковала, и Сения,  замершая
с расширенными глазами, только переводила  дыхание  да  время  от  времени
облизывала пересохшие губы.
     - И все это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО бывает? - спросила  она  наконец  дрожащим,
прерывающимся голосом.
     Бертина медленно, торжественно кивнула.
     - И я этого НИКОГДА не узнаю? - прошептала Сения, замирая от горя.
     Бертина  поднялась.  Набрала  в  грудь  воздуха,  будто   намереваясь
кинуться в холодную воду. Рванула на груди платье... На пол один за другим
упали два круглых, набитых ватой мешочка.
     У Сении перехватило дыхание, и она не смогла закричать.
     Платье сползло с Бертины, как кожа со змеи. Под платьем  обнаружились
мускулистые плечи, широкая грудь, покрытая  курчавыми  волосами,  живот  с
выступающими буграми мышц...
     Когда платье скользнуло ниже, Сения закрыла руками глаза.
     - Если ты закричишь, - шепотом сказал тот, кто был Бертиной,  -  твой
же собственный муж тебя...
     Сения не дослушала - она попросту лишилась чувств.

     Конечно, Эгерт не стал пользоваться  беспомощностью  слабой  женщины.
Конечно, ему скоро удалось  привести  Сению  в  чувство;  вышло  так,  что
доверительная беседа скоро возобновилась - теперь уже в новом качестве.
     - Ты... обещаешь? - спрашивала Сения, дрожа всем телом.
     - Слово гуарда.
     - Ты... гуард?
     - Спрашиваешь! Я Эгерт Солль!
     - Но...
     - Только с твоего согласия.
     - Но...
     - Одно слово - и я уйду...
     - Но...
     - Уходить?
     - Нет!!
     Купец Вапа на первом этаже сердито  нахмурился  -  в  счета  вкралась
ошибка. Два десятка гуардов под окнами его дома  соскучились  и  собрались
расходиться.
     ...Корзинка с рукодельем давно скатилась  на  пол,  растеряв  цветные
клубки ниток. Канарейка в клетке примолкла, удивленная.
     - О... Светлое небо... - Сения задыхалась, обвив  руками  шею  Солля.
Тот молчал - ему было не до бесед.
     Бедная птичка забеспокоилась - ее  клетка,  расположенная  над  самой
постелью,  мерно  и   сильно   раскачивалась.   Старинные   часы   пробили
величественную серию ударов, потом еще и еще.
     - О... добрые духи... Светлое небо... -  Сения  не  знала,  кого  еще
помянуть и еле сдерживалась, чтобы не завопить во все горло.
     ...Купец  Вапа  удовлетворенно  потер  руки  -   ошибка   исправлена,
нерадивый писец вскоре лишится места...  Как  хорошо,  однако,  что  Сения
подружилась с сестрой этого господина Карвера! Целый день ее не  слышно  и
не видно, не вертится перед глазами, не канючит и не просится  погулять...
Даже непривычно, - купец усмехнулся. Не  подняться  ли,  не  проведать  ли
мастериц?
     Он уже привстал, намереваясь покинуть кресло - но поморщился от  боли
в пояснице и остался сидеть.
     ...Эгерт Солль, пошатываясь, выглянул из окна на набережную. Нагой  и
расслабленный, он  стоял  в  оконном  проеме  и  смотрел  на  товарищей  с
укоризной... Купец Вапа вздрогнул и поморщился: проклятые гуарды!  Ну  что
за хохот, что за вой...
     Спустя несколько минут спустились Сения с Бертиной; Вапе  показалось,
что жена несколько не в себе, будто урок вышивания  уж  очень  ее  утомил.
Прощаясь, она с особенной нежностью заглянула Бертине в глаза:
     - Ты... придешь еще, да?
     - Непременно, - вздохнула девушка, -  мне  никак  не  дается...  этот
стежок... милая Сения...
     Купец презрительно поморщился: до чего сентиментальны эти женщины...

     - Язык отрежу,  -  сказал  Солль  друзьям  в  кабачке.  -  Кто  будет
болтать... ясно?
     Ни у кого не оставалось сомнений, что так он и  сделает,  если  тайна
купчихи Сении получит в городе огласку. Все помнили о фамильном клинке - и
молчали.
     Карверу, сыгравшему во всей истории немаловажную роль, подмигивали  и
жали руку. Поздравления, похоже, доставляли ему мало радости - несмотря на
падавший на него отблеск Соллевой славы, "брат"  первым  напился  и  молча
ушел.

     Весна разразилась  проливными  дождями;  по  крутым  мощеным  улочкам
неслись мутные потоки, дети кухарок и  лавочников  отправляли  в  плаванье
деревянные башмаки под  парусом,  а  юные  аристократы  с  тихой  завистью
глядели на них из высоких стрельчатых окон.
     Однажды утром к гостинице "Благородный  меч",  которая  располагалась
едва не в самом  центре  Каваррена,  подкатила  простая  дорожная  карета;
кучер, против обыкновения,  не  кинулся  открывать  дверцу,  а  равнодушно
остался сидеть на козлах - похоже, пассажиры  не  были  его  господами,  а
всего лишь нанимателями. Дверца  распахнулась  сама,  и  невысокий,  очень
худой молодой человек откинул подножку, чтобы выйти.
     Приезжие не  были  в  Каваррене  такой  уж  редкостью,  и,  возможно,
прибытие кареты прошло  бы  незамеченным,  если  б  напротив,  в  трактире
"Верный щит", не коротал время Эгерт Солль с друзьями.
     - Гляди-ка! - сказал Карвер, сидевший у самого окна.
     Две или три головы повернулись в его сторону, прочие господа  слишком
увлечены были беседой и вином.
     - Гляди-ка! - и Карвер подтолкнул в бок сидящего рядом Солля.
     Эгерт взглянул - молодой человек  к  тому  времени  уже  соскочил  на
мокрый  булыжник  и  протягивал   руку   кому-то   невидимому,   все   еще
остававшемуся внутри. Юноша одет был во все темное - и  глаз  Солля  сразу
резанула какая-то несуразность в облике молодого незнакомца.
     - У него нет шпаги, - сказал Карвер.
     Тут только Эгерт увидел, что незнакомец безоружен,  что  на  нем  нет
даже перевязи, а на тонком поясе - ни кинжала, ни хотя бы кухонного  ножа.
Солль пригляделся еще внимательнее - одежда незнакомца строгостью походила
на форменную, но, если это и была форма, то ни в коем случае не военная.
     - Это студент, - объяснил Карвер. - Наверняка студент.
     Юноша тем временем,  переговорив  с  кем-то  внутри  кареты,  подошел
расплатиться с кучером; тот по прежнему не проявлял  ни  доли  почтения  -
похоже, студент не был к тому же и богат.
     - А что, - протянул Эгерт сквозь зубы, - студенты, подобно  женщинам,
не носят оружия?
     Карвер хохотнул.
     Эгерт презрительно ухмыльнулся и готов был отвернуться от окна - но в
этот момент, опираясь на руку студента, из экипажа  выбралась  девушка.  В
кабачке как-то сразу стало тихо.
     Лицо ее казалось озабоченным, бледным от  усталости  и  печальным  от
дождя - но даже это не могло его испортить. Это  было  совершенное,  почти
что выточенное из мрамора лицо - только там, где у мраморных статуй белеют
слепые мертвые очи, у этой девушки матово поблескивали темные,  спокойные,
без тени кокетства глаза.
     Как и одежда ее  спутника,  платье  приезжей  было  простым  дорожным
платьем - не умеющим, впрочем, скрыть ни прекрасных форм,  ни  легкости  и
гибкости движений. Девушка соскочила на булыжник  рядом  с  юношей  -  тот
что-то сказал, и мягкие губы  его  усталой  спутницы  чуть  улыбнулись,  а
глаза, казалось, стали еще глубже и ярче.
     - Немыслимо, - прошептал Эгерт.
     Кучер тронул карету - оба отскочили, спасаясь от  брызнувшей  во  все
стороны жидкой грязи. Потом молодой человек вскинул  на  плечо  объемистую
котомку - и  вдвоем,  держась  за  руки,  приезжие  вступили  во  владения
"Благородного меча". Закрылась увитая вензелями дверь.
     В  трактире  заговорили  все  разом;  Эгерт  молчал,  не  отвечая  на
вопросительные взгляды; потом уронил в сторону Карвера:
     - Мне нужно знать, кто они.
     Тот привычно поднялся, спеша  услужить  другу.  Солль  смотрел,  как,
перепрыгивая лужи, Карвер спешит через улицу к "Благородному мечу";  снова
хлопнула дверь с вензелями, и  прошло  около  четверти  часа,  прежде  чем
Эгертов приятель вернулся:
     - Да, он студент... Пробудет, очевидно,  около  недели,  -  и  Карвер
замолчал, с удовольствием ожидая вопроса.
     - А она? - бросил Эгерт.
     - Она, - Карвер странно усмехнулся, - она не сестра ему и  не  тетка,
как я надеялся... Она - невеста этого парня,  и,  похоже,  свадьба  не  за
горами!
     Эгерт молчал - сообщение Карвера,  хоть  и  не  было  неожиданностью,
неприятно задело его, почти оскорбило.
     - Противоестественный брак, - сказал кто-то из гуардов. - Мезальянс.
     Все шумно согласились.
     - А я слыхал, -  вставил  Карвер  удивленно,  -  что  студентов  всех
оскопляют, дабы не отвлекались на плотские наслаждения и полностью предали
себя науке... Что, врут, выходит?
     -  Выходит,  врут,  -  разочарованно  пробормотал   лейтенант   Дрон,
опрокидывая забытый было кубок.
     - Без шпаги ходит - все равно, что скопец, - тихо проронил Солль. Все
обернулись в его сторону.
     По лицу Эгерта неудержимо расползалась хищная, презрительная ухмылка:
     - Зачем скопцу женщина, господа, да еще ТАКАЯ?
     Он встал - все уважительно  расступились.  Бросив  хозяину  несколько
золотых монет - за всю компанию - лейтенант Эгерт Солль вышел под дождь.

     В тот же вечер приезжий молодой человек со своей спутницей ужинали на
первом этаже "Благородного меча"; трапеза  их  была  достаточно  скромной,
пока сам хозяин, блистая улыбкой, не водрузил на стол перед ними  плетеную
корзину, ощетинившуюся бутылочными горлышками:
     - Госпоже - от господина Солля!
     С этими словами, подтвержденными  многозначительной  улыбкой,  хозяин
удалился.
     Эгерт, удобно устроившийся  в  уголке  обеденного  зала,  видел,  как
студент  и  красавица  удивленно  переглянулись;  после  долгих  колебаний
салфетка, прикрывавшая корзинку, была сдернута, и  на  лицах  склонившейся
над подарком парочки отразилось радостное изумление - еще бы, яства и вина
отобраны были с отменным вкусом!
     Впрочем, на смену радости  вскоре  пришло  замешательство;  о  чем-то
жарко переговорив со спутницей, студент вскочил и отправился к  хозяину  -
выяснять, по-видимому, кто такой этот щедрый даритель господин Солль.
     Эгерт допил свой кубок и, неспешно поднявшись, двинулся через  зал  к
оставшейся в одиночестве девушке; он специально не смотрел на нее  в  этот
миг, боясь разочарования - вдруг красавица вблизи окажется  вовсе  не  так
хороша?
     Зал был наполовину пуст  -  ужинали  немногочисленные  постояльцы  да
коротала время смирная компания горожан. "Благородный меч" слыл спокойным,
пристойным заведением, хозяин тщательно оберегал его от  шумных  попоек  и
потасовок. Оттягивая  момент  встречи  с  прекрасной  дамой,  Солль  успел
заприметить новое лицо - по-видимому, этот высокий немолодой путник прибыл
совсем недавно и не успел еще попасться Эгерту на глаза.
     Подойдя, наконец, к  своей  цели  почти  вплотную,  Эгерт,  внутренне
изготовившись, взглянул на невесту студента.
     Да, она была великолепна. Лицо ее не казалось больше таким усталым, и
чуть порозовели гладкие, как алебастр, щеки; теперь, вблизи, он рассмотрел
даже маленькие,  незамеченные  раньше  детали  -  созвездие  из  крохотных
родинок на высокой гордой шее и необычайно крутой, дерзкий изгиб ресниц.
     Эгерт стоял и смотрел;  девушка  медленно  подняла  голову,  и  Солль
впервые встретился взглядом с ее серьезными, чуть отрешенными глазами.
     - Добрый день, - сказал Эгерт и уселся на место, где только что сидел
студент. - Госпожа не воспротивится обществу скромного почитателя красоты?
     Девушка не смутилась  и  не  испугалась;  она  только  казалась  чуть
озадаченной:
     - Простите, вы...
     - Мое имя Эгерт Солль, - он встал, раскланялся и снова уселся.
     - А-а... - она, кажется, собралась  улыбнуться.  -  Так  это  вас  мы
должны благодарить...
     - Ни в коем случае! - Эгерт казался испуганным. - Это  мы,  смиренные
граждане Каваррена, должны благодарить вас за ту честь, которую вы оказали
нам... - чтобы закончить витиеватую фразу, ему пришлось  добрать  в  грудь
воздуха, - оказали нам, удостоив своим посещением... Только вот как  долго
мы сможем оказывать вам гостеприимство?
     Девушка улыбнулась-таки, и Соллю  тут  же  захотелось,  чтобы  улыбка
никогда не сходила с ее лица.
     - Вы очень любезны... Мы пробудем неделю, может быть, больше...
     Хозяйственным движением Эгерт вытащил из корзинки и  ловко  откупорил
первую попавшуюся бутылку:
     - Разрешите выполнить долг гостеприимства и предложить вам...  У  вас
родные в Каваррене, а может быть, друзья?
     Она успела отрицательно покачать головой, но тут вернулся студент,  и
девушка улыбнулась уже ему - радостно, не  так,  как  улыбалась  до  этого
Соллю; Эгерт отметил это, и в душе его  шевельнулось  неприятное  чувство,
похожее едва ли не на ревность.
     - Динар, вот господин Эгерт Солль, который  так  любезно  предоставил
нам все это чудо... Познакомьтесь, господин Солль, это мой жених - Динар.
     Студент кивнул Эгерту, но руки не подал -  его  счастье,  потому  что
Солль никогда в жизни не пожал бы эту костистую, не знающую оружия ладонь,
на которой, казалось, до сих пор темнели пятна въевшихся  в  кожу  чернил.
Вблизи студент показался Эгерту еще более жалким и  неуклюжим  -  и  Солль
мысленно  воззвал  к  небу,  допустившему  вопиющую   несправедливость   и
посадившему за один стол студента и его прекрасную спутницу...
     Впрочем, за столом теперь сидели красавица и  Эгерт  -  стульев  было
всего два, и студенту оставалось только топтаться рядом.
     Не обращая на него ни малейшего внимания,  Солль  снова  обратился  к
девушке:
     - Простите, я ведь так и не знаю вашего имени...
     Переводя   удивленный   взгляд   с   переминающегося   студента    на
развалившегося на стуле Эгерта, девушка механически ответила:
     - Меня зовут Тория...
     Эгерт тут же повторил это имя, будто проверяя его  на  вкус;  студент
тем временем  опомнился  и  подтащил  к  столу  третий  стул,  пустовавший
неподалеку.
     - У  вас  нет  здесь  ни  родных,  ни  друзей...  -  привстав,  Солль
наклонился  над  бокалом  собеседницы,   причем   рукав   его   совершенно
естественным образом коснулся рукава Тории, -  вернее  сказать,  не  было,
потому что теперь весь город, я думаю, захочет подружиться  с  вами...  Вы
просто путешествуете, развлекаетесь?
     Студент, чуть нахмурившись, взял у служанки третий  бокал  и  плеснул
себе вина. Эгерт  чуть  усмехнулся  уголками  губ  -  благородный  напиток
наполнял бокал студента едва ли на треть.
     - Мы путешествуем, - немного скованно подтвердила девушка,  -  но  не
развлекаемся...  Здесь,  в  Каваррене,  много  веков  назад  жил  человек,
интересующий нас... с научной точки зрения. Он был маг... Великий  маг,  и
мы  надеемся  что  он  оставил  о  себе  память...  В  старинных  архивах,
манускриптах, летописях...
     С каждым  словом  она  все  более  воодушевлялась,  забывая  о  своем
минутном  замешательстве:   какие-то   заплесневелые   бумаги   были   ей,
по-видимому, дороже родных братьев - на слове "архив" голос ее дрогнул  от
благоговения. Эгерт поднял бокал - все равно,  чем  вызвано  воодушевление
женщины, лишь бы горели ее глаза и розовели щеки:
     - Пью за  путешественников,  разыскивающих  манускрипты!..  Только  в
Каваррене отродясь не бывало летописей, по-моему...
     Студент выпятил губы. Сказал безо всякого выражения:
     - В Каваррене обширная историческая библиотека... В Ратуше.  Для  вас
это новость?
     Солль не дал себе труда вступать  с  ним  в  разговор.  Тория  умела,
по-видимому, ценить хорошие вина - глаза  ее  прикрылись  от  удовольствия
после первого же глотка. Дав ей возможность насладиться, Эгерт вытащил  из
корзинки следующую бутылку:
     - Обратите внимание... Гордость каварренских  погребов,  дитя  южного
виноградника, "Серенада муската"... Хотите попробовать?
     Он снова наполнил ее бокал, вдыхая исходящий от  нее  запах  -  запах
духов, настоянных на терпких травах; потом,  касаясь  рукавом  ее  теплого
вздрагивающего рукава, положил на  ее  тарелку  крохотный  ломтик  розовой
грудинки. Студент мрачно вертел в длинных пальцах бутылочную пробку.
     - Так что же это за  счастливец,  заинтересовавший  вас  даже  спустя
столько веков? - поинтересовался Солль с обворожительной улыбкой. -  Хотел
бы я быть на его месте...
     Она охотно принялась рассказывать ему длинную  и  вовсе  неинтересную
историю о маге, основавшем какой-то  орден,  именуемый  еще  и  воинством;
Эгерт не сразу понял, что речь идет всего-навсего о  Священном  Привидении
Лаш, которому действительно кто-то где-то поклоняется. Он слушал Торию - и
слова девушки текли мимо его ушей, а голос завораживал,  милый,  необычный
голос... Мягко открывались бархатные губы, давая проблеснуть белым  зубам;
Эгерт покрылся  потом,  воображая,  что  за  поцелуй  умеют  подарить  эти
прекрасные губы.
     Ему хотелось, чтобы  девушка  говорила  вечно  -  но  она  запнулась,
мельком взглянув на студента. Тот сидел нахохлившись, как больная птица, и
смотрел на нее с укоризной.
     - Прошу вас, продолжайте, - сказал Эгерт  вкрадчиво.  -  Мне  безумно
интересно... Он, значит, в конце концов спятил, этот ваш маг?
     Студент красноречиво глянул на Торию и завел глаза к  потолку;  Эгерт
был не слепой, чтобы не прочитать в этом действе крайнее презрение к своим
научным познаниям. Впрочем, оскорбляться поведением жалкого студента  было
ниже его достоинства.
     Тория растерянно улыбнулась:
     - Право же, я с удовольствием рассказала бы вам... Но мы так устали в
дороге... Пожалуй, нам пора, - она легко поднялась,  и  бокал  ее  остался
недопитым.
     - Госпожа Тория, -  Эгерт  вскочил  тоже,  -  может  быть,  быть,  вы
позволите мне выполнять долг гостеприимства и завтра? Вас ведь  интересуют
местные достопримечательности - а я считаюсь их знатоком, лучшим  во  всем
городе...
     Достопримечательностями Каваррена Эгерт считал в  основном  кабаки  и
загоны для бойцовых вепрей, но доверчивая Тория попалась на  его  нехитрую
удочку:
     - Правда?
     Студент тяжело вздохнул. Не обращая на него внимания, Эгерт энергично
закивал:
     - Безусловно... Разрешите узнать ваши планы на завтра?
     - Они еще не определены, - угрюмо отозвался  юноша.  Прищурившись  на
него, Солль с удивлением отметил, что студенты тоже умеют злиться.
     - Госпожа Тория, - Эгерт  обернулся  к  девушке  так,  будто  студент
никогда и  не  рождался  на  свет,  -  на  завтрашний  день  я  прошу  вас
запланировать  осмотр  достопримечательностей,  обед  в  лучшем  заведении
Каваррена и вечернюю прогулку на лодке... Кава -  на  редкость  живописная
речушка, вы заметили?
     Она как-то  сникла,  глаза  ее  потемнели  и  казались  теперь  двумя
колодцами под грозовым небом. Тогда Эгерт улыбнулся  так  обаятельно,  так
искренне и беззащитно, как только мог:
     - Я не все понял из вашего  рассказа...  Мне  будет  очень  интересно
задать несколько вопросов про этого... господина, подарившего  миру  орден
Лаш... А в благодарность за рассказ ваш покорный слуга  сделает  все  ради
вашего удовольствия... Все, о чем вы попросите, ляжет к вашим ногам...  До
завтра!
     Он раскланялся и вышел;  немолодой  постоялец  проводил  его  усталым
взглядом.

     Комендант  ратуши  долго  мялся  и  качал   головой:   книгохранилище
пребывает в негодном состоянии, часть книг погублена пожаром,  случившимся
еще лет тридцать  тому  назад;  чего  доброго,  на  головы  молодых  людей
обрушится балка или кирпич... Изыскатели,  однако,  были  настойчивы  и  в
конце концов получили доступ к желаемым сокровищам.
     От сокровищ, впрочем, остались только жалкие крохи - то немногое, что
пощадил пожар, стало поживой целым  поколениям  крыс;  разгребая  мусор  и
помет, исследователи то и дело  разражались  возгласами  отчаяния.  Эгерт,
явившийся в книгохранилище с огромным букетом роз, застал молодую  пару  в
тот самый момент, когда среди всеобщей разрухи обнаружился, наконец, более
или менее сохранившийся уголок.
     На Солля не обратили никакого  внимания.  Студент  висел  где-то  под
потолком, покачиваясь на ветхой стремянке; Тория смотрела на него,  задрав
голову, и в самой ее позе Эгерту почудилось  едва  ли  не  преклонение.  В
волосах у нее запутались клочья паутины, но глаза  сияли,  а  мягкие  губы
полуоткрылись от восторга, в то время как студент говорил, не умолкая.
     Он захлебывался словами, как фонтан захлебывается водой, он зачитывал
откуда-то непонятные цитаты  и  тут  же  истолковывал  их  для  Тории.  Он
упоминал  длинные  диковинные  имена,  витиевато  рассуждал  о  рунических
текстах и время от времени переходил на  незнакомый  Соллю  язык;  девушка
принимала из его рук тяжелые пыльные тома, и  нежные  пальцы  ее  касались
переплетов так благоговейно,  что  Солль  испытал  к  книгам  раздраженную
ревность.
     Постояв рядом с полчаса и так и не удостоившись хотя бы  взгляда,  он
украсил своим букетом ближайшую  полку  и  вышел.  В  душе  его  неприятно
возилось уязвленное самолюбие.
     Молодые постояльцы вернулись в гостиницу лишь к ужину -  но  за  весь
вечер Тория ни разу не вышла из номера и не ответила на  вежливую  записку
Солля. Гуарды, устроившие штаб-квартиру в "Верном щите", засомневались - а
не слишком ли высоко замахнулся Эгерт?  Тот  лишь  презрительно  фыркал  в
ответ на насмешливые вопросы.
     На другой день комендант ратуши имел  встречу  со  щедрым  господином
Соллем - и юные изыскатели, явившиеся к своим книгам,  получили  смущенный
отказ:  сегодня  никак  невозможно,  ремонтируется   лестница,   ключи   у
сторожа...  Студент  и  Тория,  удивленные,  вынуждены  были  вернуться  в
гостиницу; Эгерт просидел в  обеденном  зале  весь  день  -  но  Тория  не
спустилась опять.
     Дождь лил всю ночь, дождь поливал студента, отправившегося  поутру  в
ратушу и снова вернувшегося ни с чем.  Только  после  обеда  тучи  наконец
рассеялись и на мокрый город взглянуло солнце; юная  пара,  пребывавшая  в
бездействии, собралась, наконец, прогуляться.
     Будто  боясь  далеко  отходить  от  гостиницы,  студент  с   невестой
несколько  раз  прошлись  взад-вперед  по  быстро  высыхающей  улице,   не
подозревая, сколько внимательных глаз  наблюдают  за  ними  через  оконные
стекла "Верного щита". Кто-то заметил, что студент бережет невесту  лучше,
чем берег жену купец Вапа; кто-то резонно  заметил,  что  купцова  жена  в
подметки не годится приезжей красавице, кто-то засмеялся.
     Потом на пути гуляющих обнаружился Карвер.
     Наблюдатели, приклеившиеся  к  окнам  "Верного  щита",  видели,  как,
невзначай задев студента плечом, он тут же раскланялся чуть не  до  земли;
студент поклонился тоже -  Карвер  радостно  завел  какой-то  разговор  и,
попросив смиренного прощения у Тории, отозвал молодого человека в сторону.
Яростно жестикулируя, он увлекал юношу все дальше и дальше за угол - когда
из двери таверны появился Солль.
     На  церемонное  приветствие  Эгерта  Тория  ответила   вежливым,   но
прохладным кивком. Она не казалась смущенной или испуганной  -  глаза  ее,
по-прежнему чуть отрешенные, смотрели на Солля внимательно, бестрепетно, с
терпеливым вопросом.
     - А вы коварная,  -  сказал  Эгерт  с  горьким  упреком.  -  Вы  ведь
обещали... Я ждал продолжения рассказа, а вы даже ни разу не спустились!
     Она вздохнула:
     - Признайтесь... Вам ведь ни капельки не интересно.
     - Мне?! - возмутился Солль.
     Тория оглянулась в  поисках  жениха;  поймав  этот  чуть  напряженный
взгляд, Эгерт нахмурился и быстро проговорил вполголоса:
     -  Зачем  ваше  затворничество?  Неужели  вы  готовите  себя  к  роли
смиренной женушки, да еще при тиране-муженьке? Что страшного в  беседе,  в
прогулке... В совместном обеде, в катании на  лодке?  Разве  я  чем-нибудь
оскорбил вас? Разве вы принадлежите кому-то, кроме самой себя?
     Она отвернулась, Эгерт залюбовался ее профилем.
     - Вы... так настойчивы, - сказала она с укоризной.
     - А что прикажете делать? - искренне удивился Солль. - В моем  городе
гостит прекраснейшая женщина мира...
     - Спасибо... У вас своеобразные представления о гостеприимстве...  Но
мне придется вас оставить, - и  Тория  сделала  шаг  в  направлении,  куда
словоохотливый Карвер увлек студента. Тогда Солль возмутился:
     - Вы станете бегать за мужчиной? Вы?!
     Тория, вспыхнув, сделала еще шаг; Эгерт преградил ей путь:
     - Драгоценный камень, выбравший своей оправой подгнившее дерево... Да
имейте же глаза! Вы рождены повелевать, а...
     Из-за угла вырвался студент; он был красен и растрепан, будто  дрался
врукопашную, и, похоже, что-то подобное и происходило на самом деле  между
ним и Карвером, который, выскочив следом, крикнул на всю улицу:
     - Сударь, вы еще не женились,  а  уже  разыгрываете  рогоносца!  Если
женщина захочет поговорить на улице с приятным ей человеком - это  еще  не
повод для истерики!
     Какие-то мастеровые, проходившие мимо, рассмеялись. Седой  постоялец,
который как раз  выходил  из  дверей  гостиницы,  медленно  обернулся;  на
крыльцо "Верного щита" выбрались лейтенант Дрон и вечно хмурый Лаган.
     Студент из красного сделался  лиловым,  обернулся  к  Карверу,  будто
собираясь ударить его -  но,  передумав,  поспешил  к  растерянной  Тории.
Крепко взял ее под руку:
     - Пойдем...
     Путь к отступлению, однако, уже перекрыт был Соллем.  Заглянув  Тории
прямо в глаза, он мягко спросил:
     - Вы безропотно позволите этому... существу увести  вас  в  ту  серую
тусклую жизнь, которую оно вам готовит?
     Карвер все кричал издали:
     - А рога, сударь, вы еще успеете примерить! Не пройдет и недели после
счастливой свадебки, как они украсят ваш ученый лоб!
     Студента начало мелко трясти - этой дрожи не могла сдержать даже рука
Тории, мертвой хваткой вцепившаяся ему в запястье:
     - Господин Солль, позвольте пройти...
     - В случаях, когда мужчина  выхватывает  шпагу,  вы,  сударь,  будете
бодаться! - продолжал Карвер. - Это даст вам некоторое преимущество...
     Студент, как слепой, кинулся вперед - прямо на Солля; железная  грудь
Эгерта тут же отбросила его на прежнюю позицию.
     -  Как  называется   этот   боевой   прием,   господин   студент?   -
поинтересовался Карвер. - Скакалки-бодалки? Его разучивают в университете?
     - Господин Солль, - тихо сказала Тория, глядя Эгерту прямо в глаза. -
А мне показалось, что вы благородный человек.
     За свою не столь длинную жизнь Эгерт успел в достаточной мере изучить
женщин; он видел множество кокеток, чье "прочь" означало "приди, любимый",
а "подлый негодяй!" - "мы обязательно обсудим это позже". Замужние женщины
в  присутствии  супруга  демонстрировали  ему  свою   холодность,   чтобы,
оставшись потом наедине, кидаться на шею. Эгерт знал и умел читать оттенки
- и в глазах Тории он прочитал не только  полную  безучастность  к  блеску
собственной мужественности, но и бешеной силы неприятие, отторжение.
     Лейтенанта Эгерта Солля задело  за  живое.  На  глазах  почти  целого
полка, засевшего в "Верном  щите",  ему,  не  знавшего  дотоле  поражений,
предпочли студента, почти скопца, не носящего оружия...
     Нехотя отступая в сторону, он процедил сквозь зубы:
     - Что ж... Поздравляю... Синий чулок  в  объятьях  книжного  червя  -
прекрасная пара!.. А может быть, ученый супруг - только ширма, за  которой
укроется пара-тройка любовников?
     Из  окон  гостиницы,  привлеченные  шумом,  выглядывали  горничные  и
постояльцы.
     Студент выпустил руку Тории; не замечая ее  умоляющего  взгляда,  изо
всех сил провел пыльным носком башмака  глубокую  черту  перед  ботфортами
Солля - традиционный вызов на дуэль.
     Солль снисходительно рассмеялся:
     - Что?! Я не дерусь с бабами, у вас ведь, сударь, и оружия-то нет!
     Нешироко размахнувшись, студент коротко  и  звонко  ударил  Солля  по
лицу.

     Возбужденная толпа - гуарды, постояльцы гостиницы, горничные, слуги и
случайные прохожие - заполнила задний двор "Благородного меча"; Карвер лез
вон  из  собственной  кожи,  спеша  очистить  посредине  пространство  для
поединка.
     Какая-то добрая душа ссудила студенту шпагу - но  в  его  руках  даже
вполне пристойный клинок выглядел нелепо, как рыцарские латы в  бакалейной
лавке. Его невеста, казалось, готова была потерять самообладание - впервые
за время, что Эгерт знал ее. Щеки Тории, белые,  как  скатерть,  покрылись
неровными пятнами, и этот рваный узор скрадывал ее  красоту;  кусая  губы,
она кидалась ко всем поочередно:
     - Прекратите,  вы!  Светлое  небо,  Динар...  Да  остановите  же  их,
кто-нибудь!
     Останавливать честно объявленную дуэль было противозаконно и глупо  -
любой житель  Каваррена  знал  это  с  пеленок.  На  Торию  поглядывали  с
сочувствием и любопытством; многие женщины втихомолку завидовали ей -  еще
бы, стать причиной поединка!
     Какая-то горничная  решила  по  доброте  душевной  утешить  бедняжку;
отшвырнув ее руки,  Тория,  отчаявшаяся  и  потерявшая  власть  над  своим
Динаром, сделала попытку уйти - но тут же  вернулась,  будто  на  привязи.
Перед ней расступались, вежливо давая дорогу, безмолвно признавая ее право
видеть все подробности поединка;  Тория  привалилась  к  рессоре  какой-то
кареты и так и осталась стоять, будто охваченная столбняком.
     Противники уже изготовились, замерев друг перед другом - вернее, враг
перед врагом. Солль насмешливо скалился - не вышло любви, так хоть  дуэль!
Правда, соперник-то вовсе никчемный - вон как  пыхтит,  пытаясь  встать  в
позицию, видно, все же брал когда-то уроки фехтования...
     Эгерт пробежал глазами по лицам, разыскивая Торию - видит ли?  Поймет
ли наконец, что  струйку  из  рукомойника  предпочла  гремящему  водопаду?
Раскается ли?
     Вместо Тории Солль встретился глазами с  пожилым  постояльцем  -  тем
самым, седым, чья голова возвышалась над толпой, как корабельная сосна над
фруктовым садом.  Взгляд  постояльца,  пристальный,  но  будто  ничего  не
выражающий, отчего-то не понравился Соллю; он тряхнул головой и замахнулся
на студента шпагой, как строгий учитель розгой:
     - А-та-та!
     Студент невольно отшатнулся - в толпе засмеялись:
     - Выпори его, Солль!
     Эгерт оскалился шире:
     - Всего лишь небольшой урок хороших манер...
     Студент сузил глаза,  согнул  колени,  как  в  фехтовальном  зале,  и
отчаянно кинулся вперед, будто намереваясь изрубить Солля в капусту; через
секунду он удивленно оглядывался в поисках противника, пока тот, возникший
у него за спиной, не напомнил о себе деликатным уколом пониже спины:
     - Не отвлекайтесь...
     Студент  обернулся,  как  ужаленный  -  Солль  вежливо  поклонился  и
отступил на шаг:
     - Не все потеряно, юноша! Соберитесь с  силами  и  попробуйте  еще...
Урок только начинается!
     Студент снова стал в стойку - острие его шпаги смотрело  не  в  глаза
противнику, как подобает, а в небо; неуклюжий выпад, удар шпаги Эгерта - и
клинок студента ткнулся острием в песок, а сам он едва  удержал  рукоятку.
Зрители зааплодировали; Соллю, впрочем, уже почти надоела эта  игра  -  он
мог бы фехтовать сто  часов  без  передышки,  если  бы  безнадежно  слабый
соперник на навевал скуку.
     Эгерт знал семнадцать защит и двадцать семь приемов нападения -  весь
интерес заключался в том, как эти приемы  соединить,  сложить  в  мозаику,
нанизать на шпагу, потом рассыпать, перемешать и собрать заново. Многие из
своих импровизаций Эгерт  не  мог  бы  потом  повторить  -  они  рождались
вдохновенно, как стихи, и  увенчивались  обычно  чьей-то  раной,  а  то  и
смертью... Увы - имея перед собой студента, даже со шпагой,  Эгерт  вполне
мог ограничиться ровно одним приемом - простым и вульгарным, как  копченая
сельдь.
     Уворачиваясь из-под  неловких  атак,  небрежно  отбивая  сильные,  но
неточные удары, Солль вертел головой в поисках Тории; увидев  в  толпе  ее
бледное, почти безучастное лицо, он и сам предпринял атаку - и студент  не
успел даже сообразить, что происходит. Солль эффектно  задержал  острие  у
самой его  груди;  публика  восторженно  завопила,  только  высокий  седой
постоялец хранил бесстрастие.
     Так повторялось вновь и вновь - студент мог умереть уже  раз  десять,
но господин  Солль  тянул  удовольствие,  играя  с  юношей,  как  кошка  с
мышонком. Тот  метался,  размахивая  шпагой;  камушки  разлетались  из-под
пыльных башмаков, а враг был, как тень - неотлучен и недосягаем, и  ни  на
секунду не умолкал нарочито менторский, ядовитый голос:
     - Так? А-а, вот так...  Что  вы  вертитесь,  как  уж  на  сковородке?
Повторить... Еще повторить... Э-э, да вы ленивый,  нерадивый  ученик,  вас
надо наказывать... Р-раз!
     После каждого "р-раз" следовал  несильный  укол  -  куртка  студента,
разорванная  в  нескольких  местах,   висела   лохмотьями,   пот   заливал
перекошенное лицо.
     Когда противники вновь встали друг  против  друга,  студент  выглядел
измученным и растерянным; Солль даже не  запыхался.  Глядя  в  несчастные,
полные бессильной ненависти глаза противника,  Эгерт  ощущал  свою  полную
власть - ленивую, неспешную власть, которой даже и пользоваться не стоит -
только обладать.
     - Страшно? - спросил он шепотом и тут же прочитал в  глазах  ответ  -
да, страшно, это страх перед ним, Эгертом,  чья  шпага,  подобно  змеиному
жалу, направлена бедняге в грудь... Противник беззащитен перед Соллем,  он
уже не противник, а жертва, и ярость уступает место тоске, и впору просить
о помиловании - только вот гордость не велит...
     - Пощадить тебя?  -  Эгерт  улыбнулся  краем  рта.  Он  ощущал  страх
студента всей кожей, и чувство это сладко щекотало нервы - тем более,  что
в глубине души Солль давно уже решил не наказывать парня слишком строго.
     - Пощадить? А?
     Тоска и страх толкнули студента на новую безнадежную атаку, и надо же
было случиться, чтобы ботфорт Солля, угодив в оставленную  дождем  лужицу,
потерял твердую связь с землей. Ноги великолепного Эгерта разъехались, как
копытца новорожденного теленка, Солль едва удержал равновесие  -  и  шпага
студента, задев плечо гуарда,  срезала  эполет.  Гордый  воинский  атрибут
повис на одной нитке, подобно дохлому пауку, а толпа  -  проклятая  толпа,
она всегда на стороне победителя! - разразилась радостными воплями:
     - А-а, Солль, получил!
     - Держи-держи, отвалится!
     - Браво, студент! Проучи! Всыпь!
     Гуардов,  замеченных  в   подлости   и   трусости,   изобличенных   в
предательстве, изгоняли из полка, предавая перед  этим  позорной  казни  -
публично срезая с плеча эполет. Сам того не ведая,  студент  нанес  Эгерту
тяжкое  оскорбление;  Солль  видел,   как   переглядывались,   усмехались,
перешептывались его товарищи - ай-яй-яй...
     Дальше все произошло мгновенно, на одном вдохе.
     Не помня себя  от  ярости,  Эгерт  кинулся  вперед;  студент,  нелепо
вскинув шпагу,  шагнул  ему  навстречу  -  и  замер,  не  сводя  с  гуарда
удивленных глаз. Острие фамильной шпаги Соллей показалось у него из  спины
- не  блестящее,  как  обычно,  а  темно-красное,  почти  черное.  Постояв
секунду, студент сел - неуклюже, так, как и сражался. Стало тихо -  слепец
решил бы, что на заднем  дворе  трактира  нету  ни  души.  Студент  тяжело
опустился  на  истоптанный  песок,  и  неимоверно  длинный  Соллев  клинок
выскользнул, как змея, у него из груди.
     - Напоролся, - громко сказал лейтенант Дрон.
     Эгерт  стоял,  опустив  окровавленную  шпагу,  и  тупо   смотрел   на
распростертое перед ним тело; толпа зашевелилась, пропуская Торию.
     Она  шла  осторожно,  словно  по   проволоке;   не   замечая   Солля,
приблизилась к лежащему юноше - на цыпочках, будто боясь разбудить:
     - Динар?
     Молодой человек не отвечал.
     - Динар?!
     Толпа  расходилась,  пряча  глаза.  Из-под  темной  куртки   лежащего
расползалось бурое пятно; вполголоса причитал хозяин гостиницы:
     - Вот они, поединки-то... Известно, кровь молодая, горячая...  Мне-то
что теперь... Что мне теперь, а?
     Солль сплюнул, чтобы избавиться от металлического  привкуса  во  рту.
Светлое небо, до чего глупо все вышло!
     - Динар?!! - Тория просительно заглядывала лежащему в лицо.
     Дворик пустел; уходя, высокий седой постоялец бросил в сторону  Солля
внимательный, с непонятным выражением взгляд.

     Студента похоронили  на  деньги  города  -  поспешно,  однако  вполне
достойно. Город был обеспечен сплетнями на целую неделю; Тория  обратилась
с жалобой к бургомистру, и тот принял ее  -  но  только  для  того,  чтобы
выразить соболезнование и  развести  руками:  дуэль  происходила  по  всем
правилам, и, хоть безумно жаль погибшего юношу - но разве не сам он вызвал
господина Солля на поединок? Увы, дорогая госпожа, сей прискорбный  случай
никак нельзя назвать убийством; господин Солль неподсуден - он  дрался  на
поле чести и, в свою очередь,  тоже  мог  быть  убит...  А  если  покойный
господин студент не носил оружия и  не  владел  им  -  так  это  несчастье
господина студента, но никак не вина лейтенанта Солля...
     Со дня поединка прошло четыре дня,  три  дня  прошло  после  похорон.
Серым ранним утром Тория покидала город.
     Неделя пребывания в Каваррене положила на  ее  лицо  черные  траурные
тени. Котомка студента оттягивала руку, когда она  сама,  без  посторонней
помощи, брела к ожидающему у входа  экипажу;  глаза,  угасшие,  окруженные
темными кольцами, смотрели  в  землю  -  и  потому  она  не  сразу  узнала
человека, любезно откинувшего подножку кареты.
     Чьи-то руки помогли ей  забросить  котомку  на  сиденье;  механически
поблагодарив, Тория подняла глаза и лицом к  лицу  встретилась  с  Эгертом
Соллем.
     Эгерт давно караулил невесту убитого им студента - сам  до  конца  не
зная, зачем. Возможно, ему хотелось извиниться и выразить сочувствие -  но
вероятнее, что навстречу Тории его  толкала  некая  смутная  надежда.  Сам
обожающий риск и опасность, он привык легко относиться к смерти,  своей  и
чужой; что же  может  быть  естественнее  -  разве  победитель  не  вправе
рассчитывать на долю наследства, оставленного побежденным?
     И Тория встретилась с Эгертом глазами.
     Он готов был к проявлениям гнева, отчаяния, ненависти;  он  заготовил
подобающие случаю слова, он собирался даже снести пощечину от ее руки - но
то, что он увидел в по-прежнему прекрасных, хоть  и  убитых  горем  глазах
Тории, отбросило его прочь, как удар пудового кулака.
     Девушка смотрела на Солля с омерзением, холодным, гадливым,  лишенным
злобы - и от этого особенно  страшным.  В  ней  не  было  ненависти  -  но
казалось, что ее сейчас стошнит.
     Эгерт сам не помнил, как ушел - или убежал -  прочь,  долой  с  глаз,
чтобы никогда больше не видеть, не встречаться, не вспоминать...

     А спустя еще день он сидел в "Верном щите" - мрачный,  подавленный  и
злой. Карвер вертелся рядом,  весело  болтая  попеременно  о  вепрях  и  о
женщинах - традиционные кабаньи бои не за горами, будет ли отец выставлять
Красавца, Мясника и молодого Боя? Кстати, о  Солле  спрашивала  прекрасная
Дилия, жена капитана, а пренебрегать ею просто опасно -  отомстит...  И  с
какой стати Солль, ставший в городе  главным  событием  недели,  отравляет
унынием светлые дни такой неповторимой жизни?!
     Солль  чутьем  улавливал  в  голосе   приятеля   некоторое   приятное
возбуждение; похоже,  в  глубине  души  Карвер  радовался  сознанию,  что,
победив на поле боя, великолепный Эгерт потерпел поражение на поле любви и
сравнялся тем самым с прочими смертными. Возможно, рассуждая таким образом
Солль возводил на Карвера напраслину - так или иначе,  но  болтовня  друга
утомляла  Эгерта.  Ногтем  указательного  пальца  он  вырезал  борозды  на
потемневшей столешнице - да, он был во всем согласен  с  Карвером,  только
пусть,  ради  неба,  заткнется  на  минутку  и  даст   своему   лейтенанту
возможность спокойно допить кубок...
     В эту  минуту  дверь  открылась,  запуская  в  душный  трактир  струю
прохладного воздуха и солнечный луч; новоприбывший постоял  на  пороге  и,
будто убедившись в том, что попал по адресу, вошел.
     Солль  узнал  его  -  это  был  странный  седой  человек,  живший   в
"Благородном мече" вот уже дней десять. Пройдя мимо гуардов, он  отодвинул
стул от пустующего неподалеку стола и тяжело опустился на сиденье.
     Не ведая, зачем, Эгерт наблюдал за ним краем глаза; в тусклом  свете,
наполнявшем трактир, ему впервые удалось рассмотреть лицо незнакомца.
     Возраст седого постояльца невозможно было определить -  не  то  сорок
лет, не то девяносто; две очень глубокие вертикальные морщины  прорезывали
его щеки и терялись в уголках запекшихся губ. Тонкий,  длинный,  обтянутый
желтой кожей нос то и дело поводил  крыльями,  будто  собираясь  взлететь;
глаза, прозрачные, широко расставленные, казались совершенно безразличными
к окружающему миру. Приглядевшись, Эгерт увидел, как  мелко  подергивается
большое кожистое веко, лишенное ресниц.
     Сам хозяин поднес незнакомцу кубок  с  вином  и  собрался  удалиться,
когда тот неожиданно остановил его:
     - Минутку, милейший... Мне, видите ли, не с кем пить. Понимаю, что вы
при деле - ну так просто составьте компанию... Я хочу  выпить  за  славных
гуардов - истребителей тех, кто беззащитен.
     Хозяин дернулся - он прекрасно понял, в  чей  адрес  направлен  тост.
Пробормотав под нос извинения, добряк поспешил сбежать - и вовремя, потому
что Эгерт тоже расслышал предназначенные ему слова.
     Неспешно поставив свой кубок на стол, он  наконец  глянул  незнакомцу
прямо в глаза - по-прежнему спокойные,  даже  безучастные,  будто  роковую
фразу сказал кто-то другой.
     - За  кого  же  вы  пьете,  драгоценнейший  господин?  Кого  это   вы
обозвали...
     - Вас, - уронил незнакомец бестрепетно. - Вас,  Солль,  вы  правильно
побледнели...
     - Я - побледнел?!
     Эгерт встал. Он был во хмелю - но далеко не пьян.
     - Что ж... - процедил он сквозь зубы. - Боюсь, что завтра кому-нибудь
придет охота обозвать меня истребителем немощных старцев...
     Лицо незнакомца странно изменилось - Эгерт понял, что тот улыбается:
     - Человек сам выбирает, кем быть,  кем  слыть...  Почему  бы  вам  не
заколоть шпагой, скажем, женщину? Или десятилетнего ребенка? Возможно, они
будут сопротивляться удачнее, нежели это удалось вашей последней жертве...
     Эгерт лишился дара речи;  потерянный,  обернулся  к  Карверу  -  тот,
обычно  острый  на  язык,  теперь   почему-то   притих.   Немногочисленные
посетители трактира, хозяин в дверях кухни, маленький сопливый поваренок -
все затаились, будто ощущая, что происходит нечто исключительное.
     - Чего вы от меня хотите? - выдавил Солль, с ненавистью вглядываясь в
большие прозрачные глаза. - Кто вы такой, чтобы напрашиваться  ко  мне  на
шпагу?
     Незнакомец по-прежнему улыбался - одним  длинным  сухим  ртом,  глаза
оставались холодными:
     - У меня ведь тоже есть шпага... Я думал, вы предпочитаете  тех,  кто
вовсе не носит оружия, а, Солль?
     Эгерт через силу заставил себя разжать стиснутые на эфесе пальцы.
     - Любите легкие жертвы? - проникновенно спросил вдруг  незнакомец.  -
Жертвы, источающие страх... Сладкое чувство власти... А, Солль?
     - Он сумасшедший, - тихо, как-то растерянно сказал за спиной  Карвер.
- Эгерт, пошли, а?
     Солль  перевел  дыхание  -  слова  незнакомца  задели  его   глубоко,
болезненно, гораздо сильнее, чем ему хотелось бы.
     - Ваше счастье, -  проговорил  он  с  трудом,  -  что  вы,  очевидно,
годитесь мне в деды... А я не дерусь со стариками, ясно?
     - Ясно, - незнакомец  снова  поднял  кубок  и  объявил,  обращаясь  к
Эгерту, к Карверу, ко всем, кто, затаив дыхание, слушал их разговор:  -  Я
пью за лейтенанта Солля, воплощенного труса под маской отваги!
     Выпить ему, впрочем, не удалось, потому что шпага  Эгерта,  мгновенно
вылетевшая из ножен, вышибла кубок из его рук.  Звякнув,  серебряная  чаша
ударилась о каменный пол, немного прокатилась и  замерла  в  темно-красной
луже расплескавшегося вина.
     -  Прекрасно,  -  незнакомец  удовлетворенно  оттирал  мокрые  пальцы
салфеткой, огромные ноздри его раздувались. - Хватит  ли  у  вас  смелости
сделать следующий шаг?
     Солль опустил шпагу; кончик ее проскрежетал по камням, проводя у  ног
незнакомца кривую черту.
     - Хорошо, - седой постоялец "Благородного  меча"  был  доволен,  хотя
взгляд его по-прежнему оставался вполне равнодушным. - Только  я  ведь  не
дерусь в трактирах... Место и время?
     - У моста за городскими воротами,  -  через  силу  выдавил  Эгерт.  -
Завтра на рассвете.
     Незнакомец вытащил кошелек, извлек из него монету и положил  на  стол
рядом с запятнанной вином салфеткой. Кивнул хозяину и направился к  двери;
Эгерт успел бросить ему в спину:
     - Кто будет вашим свидетелем?
     Постоялец "Благородного меча"  остановился  в  дверях.  Уронил  через
плечо:
     - Мое дело не требует секундантов... Возьмите кого-нибудь для себя.
     Пригнув голову под притолокой, незнакомец вышел. Захлопнулась тяжелая
дверь.

     У моста за  городскими  воротами  назначалась  добрая  половина  всех
происходящих в Каваррене поединков. Выбор  себя  оправдывал  -  отойдя  от
дороги всего на несколько шагов, дуэлянты оказывались в  глухом  безлюдном
месте, прикрытом к тому же от дороги стеной старых елей; впрочем, в ранний
дуэльный час дорога и мост были  до  того  пустынны,  что  казались  давно
брошенными.
     Противники сошлись у моста почти одновременно - Эгерт  чуть  опередил
неспешно бредущего  седого  незнакомца  и,  ожидая  его,  несколько  минут
смотрел на темную воду.
     Мутная весенняя река несла на своей спине  разбухшие  щепки,  обрывки
водорослей, безжизненные лоскутки прошлогодних листьев; кое-где  у  камней
вертелись водовороты, и Эгерту нравилось  заглядывать  в  самую  глубь  их
черных воронок - это напоминало ему о пьянящем чувстве  опасности.  Перила
моста совсем подгнили - Солль навалился на них всем телом, будто испытывая
судьбу.
     Противник его наконец-то взошел на мост - Эгерту показалось,  что  он
сильно запыхался. Теперь незнакомец казался по-настоящему старым  -  много
старше Эгертового отца, и Солль заколебался было  -  а  честной  ли  будет
дуэль, но встретившись  взглядом  с  холодными  и  прозрачными,  как  лед,
глазами, тотчас же позабыл эту мысль.
     - Где же ваш друг? - спросил незнакомец.
     Эгерт  строго-настрого  запретил  Карверу  сопровождать  себя:   если
противник пренебрегает правилами и отказывается от секунданта, то с  какой
стати он, Солль, должен поступать иначе?
     - А вдруг я приберег для вас нечестный прием? - снова спросил  седой,
не спуская с Эгерта глаз.
     Эгерт усмехнулся. Он  мог  бы  сказать,  как  мало  боится  настырных
стариков и их нечестных приемов, как низко ценит пустую болтовню и сколько
видывал  на  своем  веку   побежденных   противников   -   но   промолчал,
удовольствовавшись только красноречивой усмешкой.
     Не произнеся больше ни слова, дуэлянты сошли с  дороги;  Солль  шагал
впереди,  беспечно  подставив  противнику  спину  -  тем  самым  он  желал
пристыдить  незнакомца,  продемонстрировав  ему  полное   небрежение   его
возможным коварством. Миновали ельник  и  вышли  на  круглую,  как  арена,
полянку,  утрамбованную   сапогами   нескольких   поколений   каварренских
поединщиков.
     От реки тянуло сыростью; снимая мундир с накрепко пришитым  эполетом,
Эгерт с тоской подумал, что весна в  этом  году  на  редкость  холодная  и
затяжная  и  что  намеченный  на  послезавтра  пикник  придется,  пожалуй,
отложить до лучших дней. Роса пригибала к земле травы и  крупными  каплями
скатывалась  по  стволам  -  казалось,  что  деревья  кого-то  оплакивают;
отличной выделки ботфорты Эгерта тоже покрылись шариками капель.
     Противники встали друг против друга; Солль с  удивлением  понял,  что
впервые за всю свою дуэльную практику имеет дело с соперником,  о  котором
ровным счетом ничего не известно. Впрочем, это ни в коей мере  не  смутило
Эгерта - все, что нужно, он рассчитывал узнать прямо сейчас.
     Оба  обнажили  шпаги  -  Эгерт  лениво,  его  противник  спокойно   и
равнодушно, как все, что он делал. Незнакомец не спешил нападать -  просто
стоял и смотрел Эгерту в глаза, и острие его шпаги тоже смотрело Эгерту  в
глаза, пристально, серьезно - и  уже  по  тому,  как  незнакомец  стоял  в
позиции, Солль понял, что на этот раз ему пригодятся все семнадцать защит.
     Желая испытать противника, он предпринял  пробную  атаку,  которая  и
была неспешно отбита. Эгерт попробовал еще - так  же  неспешно  незнакомец
отразил довольно хитрый удар, завершающий короткую, только что придуманную
Соллем комбинацию.
     - Поздравляю,  -  пробормотал  Эгерт,  -  для  своих  лет  вы   очень
неплохо... - новая  его  комбинация  была  коварно  задумана  и  виртуозно
исполнена, однако седой незнакомец так же бесстрастно парировал всю серию.
     Эгерт не без удовольствия осознал, что противник достоин  внимания  и
победа будет нелегкой - но тем более почетной. В глубине  души  он  горько
пожалел,  что  вокруг  нет  зрителей  и  некому  оценить   его   блестящие
импровизации - но в этот момент в атаку пошел незнакомец.
     Солль еле успел увернуться;  все  его  семнадцать  защит  заметались,
беспомощно сменяя друг друга. Удары ложились один на другой - неожиданные,
коварные, безжалостно сильные, и  бешено  сопротивляющийся  Эгерт  не  раз
видел сталь у самого своего лица.
     Потом так же внезапно все кончилось -  незнакомец  отступил  на  шаг,
будто желая получше рассмотреть Эгерта с головы до ног.
     Солль тяжело дышал; мокрые волосы прилипли к вискам, по спине стекали
струйки пота, а рука, держащая шпагу, гудела, как медный колокол.
     - Неплохо, - выдохнул он, глядя в прозрачные глаза, - что ж вы  сразу
не признались, что вы - учитель фехтования, вышедший на покой?
     С  этими  словами  он  ринулся  вперед,  и,  будь  у  этого  поединка
свидетели, они без  колебаний  подтвердили  бы,  что  таких  блистательных
комбинаций рубака-Солль не выдавал еще никогда.
     Он скакал, как кузнечик, нападая одновременно справа и слева,  сверху
и снизу, продумывая партию  на  двадцать  ходов  вперед,  он  был  скор  и
безупречен технически, он находился в пике своей формы  -  и  ни  разу  не
добился успеха, хотя бы крошечного.
     Все его удары попадали будто  в  каменную  стену  -  наверное,  нечто
подобное  ощущает  теленок,  впервые  сразившийся  с  дубом.  Ни  одна  из
комбинаций не доведена была до конца - противник, будто зная  мысли  Солля
наперед, выворачивал его затею наизнанку, переходил в контратаку - и Эгерт
ощущал его клинок то у груди,  то  у  живота,  то  у  лица.  Солль  узнал,
наконец, свою собственную игру со студентом - кошки-мышки; ясно было,  что
Эгерт вот уже добрый десяток раз мог быть убит - но  зачем-то  оставлен  в
живых.
     - Интересно, - прохрипел он, отпрыгнув на два шага, - хотелось бы мне
знать, кому вы продали душу... за ЭТО...
     - Страшно? - спросил незнакомец. Это были его первые слова  с  начала
поединка.
     Эгерт  смотрел  на  него  -  невиданной  силой  наделенного  старика,
равнодушного, с изрезанным морщинами лицом, с огромными холодными  глазами
без ресниц. Незнакомец даже не запыхался - дыхание его оставалось  ровным,
как и голос, как и взгляд:
     - Страшно?
     - Нет, - отозвался Эгерт презрительно, и светлое небо свидетелем, что
это была чистейшая правда - даже перед лицом неминуемой, казалось,  смерти
Эгерт не испытывал перед ней  трепета.  Незнакомец  понял  это;  губы  его
растянулись, как тогда, в трактире:
     - Что ж...
     Шпаги,  зазвенев,  скрестились;  незнакомец  сделал   едва   уловимое
круговое движение клинком - и Эгерт болезненно вскрикнул,  тут  же  решив,
что ему вывернули кисть. Пальцы его разжались  сами,  и  фамильная  шпага,
описав в сером небе  дугу,  бесславно  шлепнулась  на  груду  прошлогодних
листьев и утонула в них.
     Прижимая пострадавшую руку  к  груди,  Солль  отступил,  не  сводя  с
противника глаз. Ему до смерти обидно было, что этим вот приемом  немощный
старец мог обезоружить его  на  первой  же  минуте  поединка,  и  что  сам
поединок, выходит, был всего лишь фарсом, игрой, поддавками...
     Незнакомец смотрел на него и молчал.
     - Так и будем стоять? - поинтересовался Солль,  оскорбленный,  но  не
испуганный. - Что дальше?
     Незнакомец молчал, и Эгерт понял, что  его  собственные  храбрость  и
презрение к смерти  -  тоже  оружие,  которым  он  сможет  унизить  своего
победителя.
     - Ну, убей, - он усмехнулся, - что ты еще можешь со мной  сделать?  Я
не жалкий студент, чтобы дрожать перед лицом смерти;  хочешь  увериться  в
этом? Ударь!
     В лице незнакомца что-то изменилось, он шагнул вперед  -  и  Эгерт  с
удивлением понял, что тот действительно хочет ударить.
     Убивать безоружного было в глазах Солля  величайшей  подлостью  -  он
усмехнулся так презрительно, как только мог. Победитель его поднял  клинок
- не отводя взгляда, Солль бестрепетно  смотрел  на  обнаженное  лезвие  у
самого своего лица:
     - Ну?
     Незнакомец ударил.
     Солль, так и не зажмуривший глаз, видел, как  стальное  лезвие  будто
размазалось в воздухе, подобно блестящему вееру; он ожидал удара и  смерти
- но вместо этого ощутил резкую боль в щеке.
     Ничего еще не понимая, он поднял руку к лицу - по подбородку катились
теплые капли. Манжеты рубашки тут же запятнались кровью;  мимоходом  Эгерт
успел порадоваться, что снял мундир и сберег его от порчи.
     Он поднял глаза на незнакомца - и увидел его  спину.  На  ходу  пряча
шпагу в ножны, тот все так же неторопливо брел прочь.
     - Эй, - крикнул Эгерт, дурачась, - вы все сказали, почтенный?
     Но седой постоялец "Благородного меча" не оглянулся. Так и  ушел,  не
обернувшись не разу.
     Прижав к щеке платок, подобрав фамильную шпагу  и  накинув  на  плечи
мундир, Эгерт от души  порадовался,  что  явился  на  дуэль  без  Карвера.
Поражение есть поражение - даже если седой незнакомец был  на  самом  деле
покровителем воинов  Харсом...  Впрочем,  нет.  Покровитель  воинов  ценит
обычаи, он не стал бы заканчивать дуэль таким странным и глупым образом...
     Добравшись до берега, Эгерт встал на четвереньки и поглядел в темное,
то  и  дело  подергивающееся  рябью  зеркало.  На  щеке  у  Эгерта  Солля,
отраженного в воде, темнела длинная глубокая царапина - от скулы до самого
подбородка. При виде ее  отражение  скептически  поджало  губы;  несколько
красных теплых капель упали и растворились в холодной воде.

                                    2

     Возвращаясь в город, Эгерт очень не хотел встречаться  ни  с  кем  из
знакомцев; может  быть,  именно  поэтому  на  первом  же  перекрестке  ему
случился Карвер - крайне возбужденный:
     - Старик вернулся в гостиницу невредимый, как  полная  луна...  Я  уж
подумал... А что это у тебя с лицом?
     - Киска поцарапала, - процедил Эгерт сквозь зубы.
     - А-а... - протянул Карвер сочувственно. - Я уж подумал,  не  сходить
ли к мосту...
     -  И  присыпать  землей  мое  остывшее  тело?  -  Эгерту  расхотелось
сдерживать раздражение; глубокая царапина на щеке  перестала  кровоточить,
но горела так, будто к лицу приложили раскаленный прут.
     - Ну... - протянул Карвер неопределенно и  тут  же  добавил,  понизив
голос: - А старик-то уехал, сразу же уехал... У него и конь уже стоял  под
седлом...
     Эгерт плюнул:
     - Мне-то что?! Одним сумасшедшим в городе меньше...
     - Я тебе сразу сказал, -  Карвер  рассудительно  покачал  головой,  -
безумцев,  знаешь  ли,  по  глазам  видать...   У   этого   глаза   совсем
ненормальные, ты заметил?
     Видно было, что Карвер очень не прочь порассуждать о безумцах  вообще
и о незнакомце в частности.  Конечно,  ему  хотелось  быть  посвященным  в
подробности поединка, и следующей фразой обязательно было бы приглашение в
трактир - но на этот раз Карвера  ожидало  горькое  разочарование.  Никоим
образом не утолив его любопытства, Эгерт тут же сухо распрощался.

     Герб  Соллей  на  окованных  железом  воротах  был  призван  вызывать
гордость у друзей и страх у врагов  -  изображенное  на  нем  воинственное
животное  не  имело  названия,  зато  снабжено  было  раздвоенным  языком,
стальными челюстями и двумя мечами в когтистых лапах.
     С трудом переставляя ноги, Эгерт поднялся на высокий порог;  У  входа
его встретил слуга, готовый принять из рук молодого господина плащ и шляпу
- но в то несчастливое утро у Эгерта не было ни того, ни другого,  поэтому
молодой господин попросту кивнул в ответ на глубокий почтительный поклон.
     Комнату Эгерта, как почти  все  помещения  в  доме  Соллей,  украшали
гобелены с изображенными на них породами  бойцовых  вепрей.  На  маленькой
книжной полке  скучали  несколько  сентиментальных  романов  вперемешку  с
пособиями по охоте;  ни  те,  ни  другие  Эгерт  никогда  не  открывал.  В
простенке между двумя узкими  окнами  помещался  портрет  -  мать  Эгерта,
молодая и прекрасная, с кудрявым и белокурым мальчуганом, прислонившимся к
ее   коленям.   Художник,   лет   пятнадцать   назад   выполнявший   заказ
Солля-старшего, оказался прямо-таки медовым льстецом - мать  была  красива
чрезмерной, не своей красотой, а мальчик  попросту  воплощал  добродетель.
Слишком голубые  глаза,  слишком  трогательные  пухлые  щечки,  ямочка  на
подбородке - сие дивное дитя вот-вот взлетит и растворится в эфире...
     Эгерт приблизился к зеркалу, стоящему на столе около  кровати.  Глаза
его не казались сейчас голубыми - они были  серыми,  как  пасмурное  небо;
Солль через силу растянул губы - ямочки как не бывало, зато змеилась через
щеку рана - длинная, жгучая, кровоточащая.
     На зов явилась  старуха-управительница,  давняя  поверенная  во  всех
происходящих в доме делах. Поохала, пожевала губами,  принесла  баночку  с
мазью, заживляющей раны; боль  поутихла.  С  помощью  слуги  Эгерт  стянул
ботфорты, бросил ему мундир  и,  обессиленный,  повалился  в  кресло.  Его
знобило.
     Подошло время обеда - Эгерт не спустился в столовую, передав  матери,
что пообедал в трактире. Он и правда хотел пойти в трактир, жалея уже, что
не остался выпивать в компании Карвера; он даже встал, собираясь  выйти  -
но помедлил и снова сел.
     Временами у него начинала кружиться голова; тогда  белокурый  мальчик
на портрете, дивный мальчик с чистыми, не тронутыми шпагой  щечками  качал
головой и многозначительно улыбался.
     Приближался вечер; наступил тот самый сумеречный час, когда день  уже
умирает, а ночь еще не родилась. За окном гасло небо;  из  углов  выползли
тени, и комната преобразилась. Разглядывая еще различимые кабаньи морды на
гобеленах, Эгерт ощутил слабое, неясное беспокойство.
     Он настороженно прислушивался к этому неудобному, неуютному, тягучему
чувству; это было будто бы ожидание - ожидание чего-то, не имеющего  формы
и  названия,  смутного,  но  неизбежного.  Скалились  кабаны  и   улыбался
белокурый мальчик  у  колен  матери,  грузно  колыхался  край  полога  над
кроватью; Эгерту стало вдруг холодно в теплом кресле.
     Он  встал,  пытаясь   избавиться   от   нехорошего,   неопределенного
беспокойства; хотел  позвать  кого-нибудь  -  и  одумался.  Уселся  снова,
мучительно пытаясь определить, что же  и  откуда  ему  угрожает;  вскочил,
чтобы спуститься в  гостиную  -  и  тут,  на  его  счастье,  слуга  принес
зажженные свечи. На стол  был  водружен  старинный  многорукий  канделябр,
комната ярко осветилась, сумерки сменились теперь уже вечером  -  и  Солль
сразу же позабыл о странном  чувстве,  навестившем  его  на  стыке  дня  и
темноты.
     Той ночью он спал без сновидений.

     Миновала еще неделя; город благополучно позабыл трагическое  событие,
связанное с именем Солля, и только собственная мать  Эгерта  не  стала  от
этого ни веселее, ни разговорчивее. На могиле студента  подрастала  трава,
на берегу Кавы оборудовалась новая арена  для  кабаньих  боев,  а  капитан
гуардов,  он  же  муж  прекрасной   Дилии,   объявил   на   построении   о
приближающихся учениях, высокопарно именуемых маневрами.
     Маневры назначались каждый год и  призваны  были  напомнить  господам
гуардам,  что  они  не  просто  сборище  гуляк  и  дуэлянтов,  а  воинское
формирование. Эгерт Солль  любил  учения,  где  так  естественно  хвастать
доблестью, и всегда радовался их приближению.
     На этот раз он не обрадовался.
     Рана на щеке к тому времени  затянулась  и  почти  не  болела;  слуга
приноровился брить Солля с особой осторожностью - растительность на  щеках
и подбородке считалась несовместимыми с аристократическим  происхождением,
поэтому Эгерту ни на секунду не приходила мысль прикрыть отметину бородой.
Окружающие понемногу привыкали к его новому обличью, да и  сам  он  думать
забыл о ране - но с каждым новым днем странное беспокойство,  поселившееся
в его душе, все увереннее разрасталось, оборачиваясь смятением.
     Днем он чувствовал себя сносно - но стоило  сгуститься  темноте,  как
безотчетная, из черных щелей выползающая тревога гнала  его  домой,  и  по
приказу молодого хозяина слуга сносил в его комнату чуть не  все  свечи  в
доме. И хоть комната Эгерта сияла огнями, как бальный зал, ему  все  равно
временами мерещилось, что  вепри  на  гобеленах  поводят  налитыми  кровью
глазами.
     Однажды вечером он нашел средство борьбы со странной болезнью - велел
слуге раньше времени приготовить постель и лег. Уснуть удалось  не  сразу,
но Эгерт упорно не открывал зажмуренных глаз; наконец,  он  соскользнул  в
дрему, а потом и в сон.
     Светлое небо, лучше бы ему всю ночь простоять в карауле.
     В глухой предутренний час ему приснился сон. Ему  и  раньше  являлись
сны, простые, обыденные, более  или  менее  приятные  -  женщины,  лошади,
знакомые, тараканы... Проснувшись, он  забывал  свой  сон  раньше,  нежели
успевал осознать, что именно снилось; на этот раз он вскочил  среди  ночи,
мокрый, в облепившей тело сорочке, трясущийся, как щенок под ливнем.
     Вероятно, это забытые рассказы о нашествии Черного  Мора  явились  из
отдаленных уголков  памяти,  невесть  где  услышанные  рассказы  стариков,
байки, над которыми он посмеивался еще подростком... Во сне он увидел, как
на крыльцо его дома поднимается странное существо в просмоленном балахоне,
и лицо обмотано черными от смолы тряпками. В  руках  у  пришельца  орудие,
напоминающее вилы с очень длинными, загнутыми прутьями -  будто  огромная,
сведенная судорогой птичья лапа. Дом пуст, пришелец поднимается в гостиную
- там откинута крышка клавесина, свечи прогорели,  и  мать  Эгерта  сидит,
положив  руки  на  клавиши...  Желтые,  сухие,  мертвые  руки...  Пришелец
поднимает грабли - и  мать  валится  на  бок,  как  деревянная  фигурка...
Облитый смолой человек сгребает своим орудием мертвое тело - так  садовник
сгребает прошлогодние листья...
     Эгерт больше ни секунды не мог оставаться в темноте -  не  вспоминать
сон, забыть, забыть!.. Засветил  свечу,  потом,  обжигаясь  -  другую;  из
темноты явился портрет - белокурый мальчик у ног женщины. Эгерт на секунду
замер, вглядываясь в лицо своей молодой матери, будто прося защиты, как  в
детстве... Где-то пел сверчок, за окном стояла глухая ночь,  Эгерт  прижал
подсвечник к груди и шагнул к портрету, ближе - и в  это  самое  мгновенье
лицо  женщины  на   портрете   исказилось   страшной   злобой,   посинело,
оскалилось...
     С криком он проснулся второй раз - уже наяву. За окнами была  все  та
же ночь, густая, душная, липкая.
     Трясущимися руками он снова засветил  свечи;  шлепая  босыми  ногами,
заметался по комнате  из  угла  в  угол,  изо  всех  сил  обхватив  руками
вздрагивающие плечи. Вдруг это снова  сон?  Вдруг  до  скончания  века  он
обречен теперь жить в кошмарном сне,  и  просыпаться,  чтобы  один  кошмар
сменялся другим? Что будет завтра? Что приснится завтра?
     Рассвет застал его в кресле - скорчившегося, осунувшегося, дрожащего.

     Через несколько дней  ему  выпало  дежурство  в  ночном  патруле.  Он
обрадовался  -  со  времени  памятного  сна  самый  вид  постели  был  ему
неприятен. Уж лучше провести ночь в седле, с оружием в руках, нежели снова
бороться с предательским желанием оставить светильник гореть до утра!
     Дежурили впятером - Эгерт, чье лейтенантство делало  его  начальником
патруля, Карвер, Лаган и еще двое  совсем  молодых,  лет  по  шестнадцать,
гуардов.
     Патруль  был  необходимой  частью  ночной  жизни  Каваррена  -  любой
лавочник заявлял не без гордости, что  спит  спокойно,  когда  слышит  под
окнами перестук копыт и голоса караульных.  До  настоящего  дела  доходило
редко - то ли в Каваррене было  недостаточно  ночных  разбойников,  то  ли
разбойничали они на тихую, то ли попросту опасались -  господа  гуарды  не
шутят...
     Получив, как обычно, напутствие от капитана, господа гуарды выехали -
Эгерт с Карвером впереди, за ними Лаган и юные Оль с  Бонифором.  Покружив
по улочкам вокруг ратуши, двинулись к городским воротам;  одно  за  другим
гасли  окна,  отовсюду  слышался  скрежет  задвигаемых  засовов   и   лязг
захлопывающихся ставен. Трактир у ворот не  спал;  кавалькада  повертелась
перед широкой дубовой дверью, раздумывая, не зайти ли на минутку проведать
хозяйку, повелевающую славными Итой и Фетой. В конце концов долг взял верх
над соблазном, и патруль уже собирался  продолжать  свой  путь,  когда  из
дверей трактира, пошатываясь, выбрался пьяный.
     В темноте да во хмелю  гуляка  не  имел  ни  рода,  ни  звания  -  не
разобрать  даже,  аристократ  ли,  простолюдин...  Весело  гикнув,  Карвер
направил на него лошадь; разогнавшись чуть не во весь опор, поднял скакуна
на дыбы перед самым лицом обомлевшего пьяницы, не задев беднягу, но  обдав
его горячим конским дыханием и перепугав при этом  до  полусмерти.  Гуарды
засмеялись; издав странный сдавленный звук, пьяница  сел  на  мостовую,  а
Карвер, довольный, вернулся в ряды товарищей, все поглядывая  на  Солля  -
когда-то именно Эгерт выучил приятеля этой шутке.
     Двинулись дальше; город лежал  во  тьме,  и  только  факелы  в  руках
патрульных да редкие звезды в просветах среди туч кое-как освещали  черные
фасады спящих домов. Ехали молча; под копытами лошадей звякала мостовая, и
Эгерт, которому неприятно было глядеть на пляску теней вдоль улицы, взялся
смотреть вниз, на истертые камни.
     Проплывающая внизу мостовая  вдруг  показалась  ему  рекой  во  время
ледохода - булыжники беспорядочно толпились, перли друг на друга,  вздымая
острые края, будто ожидая жертвы. Похолодев, Эгерт понял вдруг то, чего не
осознавал раньше; он понял это и сам поразился своей былой слепоте.  Камни
мостовой были враждебны, смертельно опасны, и человек, упавший  на  них  с
высоты, хотя бы и со спины лошади, был почти обречен.
     Кавалькада двигалась дальше, и вместе со всеми цокал копытами Эгертов
жеребец - но всадник его  уже  не  видел  ничего  вокруг.  Сжимая  мокрыми
ладонями уздечку, Эгерт Солль, прирожденный  наездник,  умирал  от  боязни
упасть.
     В ушах его многократно повторялся сочный хруст сломанной  шеи;  камни
мостовой сладострастно выпирали, будто предчувствуя момент,  когда  голова
храброго лейтенанта треснет, подобно спелому арбузу,  на  их  полированных
боках. Пот градом катился по Эгертовой спине, хотя ночь была свежей,  даже
прохладной. За два квартала он успел тысячу раз умереть, и, наконец,  конь
его тоже почуял неладное, будто смятение всадника передалось и ему.
     Кавалькада как раз поворачивала; обеспокоенный, жеребец дернулся -  и
этого неожиданного движения хватило прославленному наезднику Соллю,  чтобы
свалиться.
     Эгерт сам не понял, как это произошло; он давно забыл, как  падают  с
лошади, потому что последний  раз  это  случилось  с  ним,  когда  он  был
десятилетним мальчиком. Он ощутил только мгновенный  ужас,  перед  глазами
его  мелькнуло  черное  небо  с  редкими  звездами,  а  потом   последовал
болезненный, но, к удивлению Солля, не смертельный удар.
     Он лежал на боку, и перед глазами у  него  оказались  копыта  его  же
лошади; факел выпал из рук  и  шипел  рядом  в  луже.  Откуда-то  издалека
слышались удивленные вопросы; в мгновение ока Солль осознал случившееся  и
счел за благо притвориться, что потерял сознание.
     Что может заставить  лейтенанта  гуардов,  особенно  если  это  Эгерт
Солль, свалиться с лошади, идущей шагом, на глазах у четверки подчиненных?
Только смерть, подумал лежащий Эгерт, и ему захотелось умереть.
     - ...Солль! Эй, помоги, Лаган, он как мертвый, вот это да...
     Он почувствовал, как чьи-то руки берут его за  плечи  и  поворачивают
лицом вверх, и не стал подавать признаков жизни.
     - Флягу! Бонифор, флягу, быстро!
     На лицо  ему  пролилась  небольшая  речка.  Выждав  еще  немного,  он
застонал и открыл глаза.
     В свете факелов над ним склонились Карвер, Лаган, Оль и Бонифор; лица
у всех были удивленные, а у юных гуардов еще и испуганные.
     - Живой, - заметил Оль с облегчением.
     - Что ему сделается, -  флегматично  отозвался  Лаган.  -  Солль,  ты
пьяный, что ли?
     - Когда отправлялись, был трезвый, - резонно возразил Карвер. - Разве
что на ходу успел...
     - На воинском посту? - беззлобно поинтересовался Лаган.
     - Да от него не пахнет! - возмутился Бонифор.
     Эгерту очень неудобно  было  лежать  вот  так,  навзничь,  и  служить
объектом всеобщего интереса - к тому же камни мостовой,  будто  дождавшись
своего часа, впивались в спину. Повозившись, он поднялся на локти - в  тот
же момент сразу несколько рук помогли ему встать.
     - Что с тобой? - прямо спросил, наконец, Карвер.
     Эгерт сам не знал, что с ним, но давать гуардам  подробный  отчет  не
входило в его планы.
     - Не помню, - соврал он, стараясь, чтобы голос его звучал  как  можно
более хрипло. - Помню, ехали... Потом темно, темно - и на земле лежу...
     Гуарды переглянулись.
     - Плохо дело, - сказал Лаган. - Ты к врачу когда-нибудь обращался?
     Эгерт не ответил. С трудом, превозмогая  дрожь,  снова  взобрался  на
лошадь; ночной обход продолжился - но до самого утра Эгерт ловил  на  себе
вопросительные взгляды товарищей, будто ожидающих, что он свалится снова.

     Через несколько дней полк выехал на маневры.
     Проводы были обставлены со всевозможной  пышностью;  как  полагается,
маневрам предшествовал парад. Чуть не все население Каваррена собралось на
набережной, причем главы уважаемых семейств явились с миниатюрными флагами
династий, и  флагштоками  им  служили  обнаженные  шпаги,  вскинутые,  как
палочка  капельмейстера.   Бургомистр   облачился   в   мантию,   расшитую
геральдическими зверями; мальчики, записанные в полк, но не достигшие  еще
возраста мужчин, построены были в колонну и несколько  раз  промаршировали
взад-вперед; во главе колонны шагал пятнадцатилетний юноша, а  замыкал  ее
трехлетний малыш в мундирчике и с деревянным кинжалом у пояса.  Разница  в
длине шага будущих гуардов то и дело сказывалась, малыш совсем запыхался и
несколько раз шлепнулся, путаясь в перевязи -  но  не  заплакал,  памятуя,
видимо, какой чести удостоен.
     Потом пред очи собравшихся явились, наконец,  виновники  торжества  -
возглавляемые капитаном, гуарды торжественно  проехали  по  улице,  и  под
каждым была лоснящаяся холеная лошадь,  и  в  правой  руке  каждый  держал
приветственно вскинутую шпагу. Смелые девушки из толпы выскакивали к самым
лошадиным мордам, набрасывая гуардам на клинки цветные кольца,  украшенные
фиалками; каждое такое кольцо означало нежные  дружеские  чувства.  Больше
всех колец досталось капитану  -  по  званию  -  да  еще  Соллю,  который,
впрочем, в то утро был бледен и  не  совсем  здоров.  Над  головами  толпы
кружились, падая, цветы и подброшенные шляпы; гуардов провожали  будто  на
войну, хоть каждый знал, что через  три  дня  полк,  целый  и  невредимый,
потихоньку вернется в город.
     Горожане остались праздновать, а гуарды,  миновав  городские  ворота,
выехали на большую дорогу и направились туда, где еще за неделю  до  этого
приготовлен был военный лагерь.
     Весна наконец-то развернулась во всю свою мощь; Солль сидел  в  седле
сгорбленный,   никак   не   просветленный   дивным   солнечным   пейзажем,
раскинувшимся справа и слева от дороги. Ночь накануне он провел без сна  -
еще до полуночи его навестил  очередной  кошмар,  и  потому  он  дожидался
рассвета, меняя догорающие в канделябрах свечи. Парад не взбодрил его, как
ожидалось, а, наоборот, принес  новое  потрясение:  Эгерт  обнаружил,  что
самый вид обнаженной шпаги чрезвычайно ему неприятен.  Светлое  небо!  Вид
обнаженного клинка,  всегда  ласкавший  сердце  рубаки  и  поединщика,  не
навевал более сладких мыслей о  славе,  о  победе;  глядя  на  заостренное
железо, Солль, потрясенный, думал теперь только  о  рассеченной  коже,  об
обнаженной кости, о крови и боли, после которых наступает смерть...
     Товарищи-гуарды косились на лейтенанта Солля; официальная версия была
- тяжко  влюблен.  Обсуждались  возможные  объекты  несчастливой  страсти,
причем наиболее проницательные предполагали даже,  что  сердце  лейтенанта
пленила холодная и прекрасная Тория, невеста  погибшего  студента.  Только
Карвер не принимал в этих спорах никакого участия, а только молча, издали,
наблюдал.
     Свернули с дороги, проскакали краем глубокого оврага -  из-под  копыт
посыпались в  пропасть  комья  земли.  Капитан  выкрикнул  команду;  Эгерт
вздрогнул, увидев оструганное, без единого сучка бревно,  переброшенное  с
одного края оврага на другой.
     Однажды на спор Солль станцевал на самой середине бревна,  над  самой
глубокой частью оврага. Всякий раз, когда нога Эгерта ступала  на  гладкую
скользкую поверхность, душа его  замирала,  охваченная  восторгом  близкой
опасности и сознанием  собственной  отваги.  Не  удовлетворяясь  риском  в
одиночку, он заставлял рисковать других и, пользуясь властью лейтенанта  и
магическим действием слова "трус", устраивал на бревне поединки... Однажды
кто-то сорвался-таки, упал на дно оврага и сломал ногу;  Эгерт  не  помнил
имени того бедняги - с тех пор он охромел и вынужден был покинуть полк...
     Все это вспомнилось Эгерту в течение той секунды,  когда  по  команде
капитана гуарды спешивались возле бревна.
     Построились; юных, неопытных гуардов  капитан  поставил  отдельно,  и
лейтенант Дрон, признанный воспитатель молодежи, с важным  видом  принялся
объяснять им суть испытания. Тем временем капитан, не желавший  терять  ни
минуты, скомандовал начало.
     Условия были просты - перебежать на ту сторону и ждать там остальных.
Мальчики-оруженосцы, взятые на маневры специально для мелких услуг, должны
были отвести лошадей в лагерь; мертвой  рукой  Эгерт  передал  свой  повод
подростку, глядящему на него с обожанием.
     В строгом порядке, один за другим, гуарды преодолевали препятствие  -
кто-то с бравадой, кто-то  с  плохо  скрываемой  робостью,  кто-то  бегом,
кто-то опасливым семенящим шагом. Солль замыкал колонну; глядя, как сапоги
его товарищей бесстрашно попирают гладкое тело бревна,  он  изо  всех  сил
пытался понять, откуда взялось это липкое чувство в  груди  и  болезненная
слабость в коленях?
     Никогда раньше не испытывавший настоящего  страха  перед  опасностью,
Эгерт не сразу и понял, что попросту  боится  -  боится  так  сильно,  что
слабеют ноги и болезненно сводит живот...
     Цепочка  гуардов  по  эту  сторону  оврага  редела;  юноши,   впервые
прошедшие  испытание,  радостно  толпились  на  противоположной   стороне,
криками подбадривая всех, ступающих на бревно. Близилась  очередь  Эгерта;
мальчики-оруженосцы, которым давно пора было  выполнить  приказ  и  увести
коней, задержались ради редкой возможности видеть  новый  трюк  лейтенанта
Солля.
     Карвер, последний в колонне перед Соллем, ступил на  бревно.  Сначала
он шел небрежно, даже развязно, но где-то на  середине  сбился  с  шага  и
нервно, раскинув руки, закончил  переход.  Прежний  Солль  не  упустил  бы
возможности презрительно свистнуть  приятелю  в  спину  -  но  тот  Эгерт,
которому предстояло сейчас ступить на бревно, только перевел дыхание.
     Теперь все гуарды выстроились на противоположном берегу - и все,  как
один, вопросительно глядели на Солля.
     Он заставил себя подойти; светлое небо, зачем же так дрожат колени?!
     Его сапог неуверенно встал на отесанный край. Перейти на  ту  сторону
невозможно; бревно гладкое, нога обязательно соскользнет, Эгерт  в  лучшем
случая охромеет, как тот несчастный...
     Все ждали; начало Эгертового трюка было совсем уж необычным.
     В который раз облизнув сухие губы, он сделал шаг - и зашатался,  ловя
руками  воздух.  На  том  берегу  засмеялись  -  решили,  что   он   ловко
притворяется неумехой.
     Он сделал еще полшага - и ясно увидел дно оврага, и острые  камни  на
дне, и свое изувеченное тело на камнях...
     И  тогда,  подняв  тоскливые  глаза  на  предстоящий  ему  путь   над
пропастью, он решился.
     Решился, поспешно отступил, несколько театральным движением схватился
за грудь. Дернулся, будто в конвульсии;  зашатался  и,  ловко  спрыгнув  с
бревна, замертво повалился на землю.
     Подергиваясь в куче прошлогодних листьев, Эгерт лихорадочно вспоминал
признаки страшных болезней, о которых  он  когда-либо  слышал  -  падучая,
припадки... Хорошо бы, чтоб пена на губах - но во рту  было  сухо,  как  в
брошенном колодце, и недостаток симптомов пришлось  восполнять  совсем  уж
немыслимыми телодвижениями.
     Удивление и смех на  той  стороне  сменились  криками  ужаса;  первым
подбежал тот подросток, которому Эгерт доверил жеребца. Светлое  небо!  От
стыда и унижения у Солля заложило уши, но выбора  не  было,  и  он  бился,
подобно выброшенной на берег рыбине, хрипел и задыхался,  пока  капитан  с
Карвером и Дроном не обступили  его  со  всех  сторон.  Минут  десять  его
приводили в чувство - тщетно; стиснув зубы и закатив под лоб глаза,  Солль
старательно изображал покойника - только если настоящие покойники в  таких
случаях остывают и покрываются синевой, то Эгерт был горяч и красен  -  от
ни с чем не сравнимого, жгучего стыда.
     Встревоженный внезапной болезнью лейтенанта Солля, капитан немедленно
отослал его в город. Он хотел было дать сопровождающего,  но  Эгерт  сумел
отказаться; капитан подумал про  себя,  что  и  в  тяжелой  болезни  Солль
проявляет редкостное даже для гуарда мужество.

     Отец Солля взволновался не меньше капитана; едва Эгерт успел  стянуть
сапоги и повалиться в кресло, как в дверь его комнаты постучали - вежливо,
но  твердо.  На  пороге  обнаружились  Солль-старший  и  невысокий  щуплый
человечек в сюртуке до пят - доктор.
     У Эгерта не было другого выхода,  как  сквозь  зубы  пожаловаться  на
недомогание и дать себя осмотреть.
     Врач весьма обстоятельно обстучал его молоточком, ощупал,  прослушал,
едва ли не обнюхал; потом долго и вопросительно заглядывал Эгерту в глаза,
оттянув при этом его нижние веки. Все так же сквозь зубы Эгерт  выдавливал
ответы  на  очень  подробные  вопросы,  некоторые  из  которых  заставляли
краснеть: нет, не болел. Нет. Нет. Прозрачная. Каждое  утро.  Раны?  Может
быть, несколько пустяковых царапин. След на щеке? Несчастный случай, и уже
совсем не беспокоит.
     Солль-старший нервничал; руки его так мучили одна другую, что грозили
истереться в кровь. Пожелав заглянуть Эгерту в глотку, врачеватель едва не
оторвал ему язык; потом вытер руки о  белоснежную  салфетку  и,  вздохнув,
порекомендовал   обычное   средство   поставленных   в   тупик   докторов:
кровопускание.
     Через минуту в комнату  был  доставлен  большой  медный  таз;  лекарь
раскрыл черный саквояжик, откуда явились на чистую скатерть  сияющие,  как
весенний день, скальпели и ланцеты. Звякнули в  ящичке  маленькие  круглые
банки, старая управительница притащила свежую простыню.
     Все эти приготовления вгоняли Эгерта в глухую черную тоску; временами
ему казалось, что лучше было бы вернуться на маневры. Отец,  обрадованный,
что может хоть как-то помочь захворавшему сыну, заботливо помог ему  снять
рубашку.
     Приготовления были закончены. Впрочем, когда Солль  увидел  деловитое
лезвие в неумолимой лекарской руке,  как-то  само  собой  выяснилось,  что
кровопускание не состоится.
     - Сын мой... -  пробормотал  отец  растерянно.  -  Светлое  небо,  вы
действительно очень больны...
     Забившись в угол, с  тяжелым  подсвечником  наперевес,  Эгерт  тяжело
дышал:
     - Не желаю... Оставьте меня в покое...
     Старуха-управительница задумчиво пожевала губами; на  пороге  комнаты
встала бледная пожилая женщина - Эгертова мать.
     Оглядев присутствующих и еще раз оценивающе взглянув на  Эгерта  -  а
тот был голый до  пояса,  круглые  мышцы  рельефно  выдавались,  натягивая
чистую кожу - доктор печально пожал плечами:
     - Увы, господа...
     Инструменты вернулись в  саквояж;  растерянный  Солль-старший  тщетно
пытался вытянуть из врачевателя хоть что-нибудь в  объяснение  его  "увы":
означает ли это, что дела Эгерта совсем уж плохи?
     Собравшись и снова взглянув  на  Эгерта,  доктор  покачал  головой  и
произнес, обращаясь более к  кабанам  на  гобеленах,  нежели  к  семейству
Соллей:
     -  Молодой  человек...  Хм...  В  значительной  степени  здоров.  Да,
господа...  Но  если  молодого  человека  что-то   беспокоит...   Это   не
медицинская проблема, любезные господа. Не медицинская.

     Светлое небо! Мужественный Харс, покровитель воинов, как ты  допустил
это?
     Лейтенант Эгерт Солль был смертельно уязвлен, и раненое самолюбие его
горестно стонало. Самым странным и неприятным оставалось то, что  гордость
Эгерта была задета не снаружи, а изнутри.
     Битый час он  простоял  перед  зеркалом,  производя  уже  собственное
врачебное дознание. Из зеркальной глубины  на  него  смотрел  все  тот  же
давний знакомец Солль - серо-голубые глаза,  светлые  волосы  и  поджившая
царапина не щеке. Будет шрам, решил Эгерт, проводя  по  отметине  пальцем.
Отныне у Эгерта Солля появится особая примета. Что ж, шрам на лице мужчины
- скорее доблесть, нежели изъян...
     Он подышал на зеркало  и  поставил  косой  крестик  в  запотевшем  от
дыхания кружке.  Отчаиваться  рано;  если  все,  происходящее  с  Эгертом,
болезнь, то он знает верный способ излечиться.
     Сменив  полотняную  рубашку  на  шелковую   и   не   слушая   доводов
расстроенного отца, Эгерт отправился прочь из дому.

     Любому гуарду известно было,  что  жена  капитана,  красавица  Дилия,
благоволит лейтенанту Соллю. Оставалось загадкой, почему об  этом  до  сих
пор не знал сам капитан.
     Визиты к Дилии доставляли Эгерту удвоенное удовольствие, потому  что,
тешась  в  жарких  объятиях  капитанши,  он  наслаждался  также  риском  и
сознанием собственной дерзости. Особенно  ему  нравилось  целовать  Дилию,
заслышав шаги капитана на  лестнице  -  ближе,  ближе...  Солль  прекрасно
понимал, что произойдет, ежели капитан, порядочный ревнивец,  обнаружит  в
кружевной постели Дилии своего лейтенанта.  Железные  нервы  красавицы  не
выдерживали, когда вечно исполненный  подозрений  муж  стучался  к  ней  в
спальню; Эгерт смеялся и, смеясь, выскальзывал в окно,  а  то  и  в  трубу
камина, прихватив на ходу одежду. И ни разу,  ни  единого  разу  проклятая
бестия Солль не уронил ни пуговицы, ни пряжки, не свалился с  подоконника,
не наделал шуму... Обмирая, Дилия слышала одновременно шорох под  окном  и
грузные шаги мужа у самой  кровати  -  и  опять-таки  ни  разу  бдительный
капитан не учуял близ супружеской постели даже запаха чужого мужчины.
     Визиты к Дилии всегда окрыляли Солля -  именно  у  нее  на  груди  он
рассчитывал теперь исцелиться от странной напасти.
     Вечерело; Эгерту по-прежнему  неприятны  были  сумерки,  но  мысль  о
грядущем блаженстве помогла ему преодолеть себя. Горничная,  как  водится,
была подкуплена; Дилия, чья красота прикрывалась лишь  ажурным  пеньюаром,
встретила Солля широко открытыми глазами:
     - Небо, а маневры?!
     Впрочем, ее удивление  тут  же  сменилось  улыбкой,  благосклонной  и
жадной одновременно: красавица была польщена.  Каким,  однако,  надо  быть
рыцарем, чтобы тайком покинуть военный лагерь ради встречи с любимой!
     Горничная принесла вино на подносе и вазочку с  фруктами,  украшенную
павлиньим пером - знаком пылкой любви. Дилия,  довольная,  раскинулась  на
постели, как сытая кошка:
     - О, Солль... Я уж готова была нехорошо о вас подумать, -  она  тонко
улыбнулась. - Ваши дуэли взяли верх над вашей  любовью...  Я  ревновала  к
дуэлям, Солль! - капитанша тряхнула головой с таким расчетом, чтобы темные
кудри рассыпались как можно живописнее. - Если вы и впрямь убили кого-то -
разве это повод, чтобы оставлять Дилию так надолго?!
     Стараясь не глядеть в темный угол спальни, Эгерт пробормотал какой-то
сладкий  комплимент.  Дилия  мурлыкнула  и  продолжала,  вплетая  в  голос
бархатные нотки:
     - А теперь... Ваш поступок, право же, дает мне право простить вас.  Я
знаю, что такое  для  гуарда  маневры...  Вы  пожертвовали  любимой  своей
игрушкой - и будете  вознаграждены,  -  полуоткрыв  губы,  Дилия  подалась
вперед, и Эгерт ощутил густой розовый запах, - достойно вознаграждены...
     Он  перевел  дыхание;  нежные  пальчики  уже  боролись  с  застежками
мундира:
     - Пусть муж мой спит в палатке и кормит комаров - да,  Эгерт?  У  нас
целая ночь... И завтра...  и  послезавтра...  Да,  Эгерт?  Этот  шрам,  он
украшает тебя... Пусть это будет лучшее наше время...
     Она помогла ему раздеться - вернее, это он  помог  ей  раздеть  себя.
Юркнув в постель, он ощутил, как горит ее гладкое,  будто  атласное  тело.
Проведя ладонями вниз по упругим бокам, Эгерт вздрогнул:  руки  наткнулись
на теплое, разогретое горячей кровью красавицы железо.
     Дилия звонко расхохоталась:
     - Это пояс верности! Подарочек твоего капитана, Эгерт!
     Он не успел опомниться, как, извернувшись, она выудила из-под подушки
маленький стальной ключ.
     На несколько приятных минут Солль позабыл свои неприятности и хохотал
от души, слушая рассказ о рождении волшебного ключика "из  мыльной  пены".
Перед походом капитан пожелал помыться  в  бане  -  Дилия  с  трогательной
заботой вызвалась помочь ему и,  в  то  время,  когда  ревнивец  млел  под
струями теплой  воды  и  ласками  нежных  ладошек,  исхитрилась  завладеть
ключом, висящим на капитановой шее, и оттиснуть его на куске мыла. Капитан
отправился на маневры чистым и довольным...
     ...Пояс верности, маленький железный уродец, со звоном упал на пол.
     В доме стояла мертвая тишина - слуг, очевидно, отпустили на вечер,  а
горничная легла спать. Лаская жену своего капитана,  Эгерт  никак  не  мог
избавиться от мысли, что от полевого лагеря гуардов до  города  всего  два
часа пути.
     - Солль...  -  горячо  шептала  красавица,  и  сладострастная  улыбка
обнажала ее мелкие, влажно поблескивающие  зубы.  -  Как  давно,  Солль...
Обними же...
     Солль послушно обнял - и жгучая волна страсти захлестнула его самого.
Красавица застонала - поцелуй Эгерта, казалось, достиг  самого  ее  нутра.
Сладко и  ритмично  выгибаясь,  оба  готовы  были  вознестись  на  крыльях
блаженства - и в этот момент чуткое ухо Солля уловило шорох за дверью.
     Так страдает раскаленная сталь, когда  ее  бросают  в  ледяную  воду.
Эгерт застыл; кожа его в мгновение ока покрылась крупными каплями пота,  а
капитанша, несколько раз  простонав  в  одиночестве,  раскрыла  удивленные
глаза:
     - Эгерт?
     Он проглотил липкую, тягучую слюну. Шорох повторился.
     - Это мыши, - Дилия облегченно вздохнула. - Что с тобой, любимый?
     Эгерт сам не знал, что с ним. Перед глазами  у  него  стоял  капитан,
скорчившийся под дверью и подглядывающий в замочную скважину.
     - Я посмотрю, - выдохнул  Солль,  схватил  подсвечник  и  поспешил  к
двери.
     Маленькая  серая  мышка  шарахнулась  прочь,  но  будучи,   очевидно,
несколько  отважнее  лейтенанта  Солля,  не  бросилась  сразу  в  нору,  а
остановилась на пороге ее, посверкивая на Эгерта  вопросительными  черными
глазками.
     Эгерт готов был убить ее.
     Дилия ждала его со снисходительной усмешкой:
     - О, эти гуарды... Что за прихоти, Солль, что за шутки? Идите  же  ко
мне, мой лейтенант...
     И она  опять  обняла  его,  но,  профессионально  лаская  разомлевшее
женское тело, Эгерт оставался холодным и съежившимся.
     Тогда, приблизив губы к самому его уху, Дилия ласково зашептала:
     - Мы одни, одни во всем доме... Твой капитан сейчас далеко,  Эгерт...
Ты не услышишь его шагов на лестнице... Он там,  в  лагере,  в  палатке...
Стережет свое стадо... Он доблестный капитан, он проверяет караулы  каждый
час... Обними меня, мой отважный Солль, у нас ночь впереди...
     Убаюканный ее шепотом, он перестал наконец  вслушиваться,  и  молодая
страсть снова взяла верх.  Тело  его  обрело  прежнюю  силу  и  упругость,
отогрелось, ожило; Дилия урчала и покусывала его за плечо, Эгерт  впивался
в нее со всей неукротимой жадностью, и самая сладкая минута  была  близка,
когда тихо стукнула входная дверь и внизу послышались крадущиеся шаги.
     У Эгерта  потемнело  в  глазах;  вся  взбудораженная  страстью  кровь
отхлынула от его лица, и оно засветилось в полутьме молочной белизной.  На
нежную кожу  красавицы  снова  закапал  холодный  пот;  трясясь,  будто  в
лихорадке, Эгерт отполз на край постели.
     Внизу переговаривались приглушенные голоса. Звякнула посуда на  кухне
- удивительно, как обострился в тот момент  Эгертов  слух!  Снова  шаги...
Сдавленная ругань, шипение, призывающее к тишине...
     - Это слуги вернулись, - устало объяснила Дилия. - Право же, Эгерт...
Нельзя так поступать с любящей женщиной...
     Сидя на краю кровати, Солль обхватил голые плечи руками. Небо, за что
такой позор?! Ему хотелось бежать без оглядки, но при одной мысли, что  он
уйдет вот так, оставив Дилию в недоумении - при одной этой  мысли  у  него
сводило челюсти.
     - Что с вами, мой друг? - тихо спросила капитанша у него за спиной.
     Он хотел изо всей силы укусить себя за руку - но,  едва  почувствовав
боль, невольно разжал зубы.
     - Эгерт, - в голосе  Дилии  скользнула  горькая  обида,  -  лейтенант
Солль... Вы больше не любите меня?
     Я болен, хотел сказать Эгерт, но вовремя одумался и промолчал.  Небо,
какая глупость...
     - Я люблю, - сказал он хрипло.
     Слуги внизу наконец-то угомонились, и дом снова погрузился в тишину.
     - Выходит, я напрасно сняла пояс верности? - слова  Дилии,  ядовитые,
как отравленный дротик, вонзились Эгерту в голую спину.
     И снова он превозмог себя. Холодный  и  мокрый,  влез  под  кружевное
одеяло - с таким же успехом Дилия могла уложить рядом лягушку или тритона.
Красавица обижено отстранилась - деревянными руками  Эгерт  привлек  ее  к
себе.
     Тело его оставалось на диво здоровым и жадным.  Дважды  пережив  шок,
оно все-таки снова захотело любви - так  костер,  нещадно  облитый  водой,
восстанавливает себя из искорки.
     Дилия ожила ему навстречу; через  несколько  минут  комнату  оглашало
вожделенное рычание. Эгерт рвался к цели, не думая уже об  удовольствии  -
скорее бы покончить с этим делом и  восстановить  хотя  бы  остатки  былой
славы.  До  желанного  финала  оставалось  несколько  секунд,   и   тишина
воцарилась в доме, и спал город,  и  во  всем  подлунном  мире  разлеглось
спокойствие, и ничто, казалось бы, не мешало  лейтенанту  Соллю  завершить
начатое - когда перед внутренним взором его возник капитан, врывающийся  в
комнату в сопровождении Дрона и гуардов. Картина была такой ясной и яркой,
что  Эгерт  видел  даже  красные  прожилки  налитых  кровью  белков;   ему
показалось, что жесткая узловатая рука уже схватилась  за  край  одеяла  и
сейчас последует рывок...
     Он  обмяк,  словно  выпотрошенная  тушка.  Все  оказалось   напрасно;
дальнейшие усилия были бесплодны, а при частом  повторении  жалки  и  даже
смешны. Эгерт Солль, первый в городе любовник, обречен был на неудачу.
     Горько засмеялась Дилия.
     Тогда Эгерт вскочил, сгреб в охапку  одежду  и  кинулся  к  окну.  По
дороге он растерял половину своего гардероба, сбил на пол поднос с вином и
фруктами и опрокинул столик. Взлетев на подоконник,  он  испугался  высоты
второго этажа - но было поздно, он уже  не  мог  остановиться.  С  разгону
вылетев  за  окно,  великолепный  Солль  голышом  шлепнулся   на   клумбу,
изничтожив рододендроны и заслужив вечное  проклятие  садовника.  На  ходу
одеваясь, путаясь в ворохе рукавов и штанин, плача от стыда и боли,  Солль
опрометью бросился домой - и  счастье  еще,  что  до  рассвета  оставалось
несколько часов и никто  не  видел  славного  лейтенанта  в  столь  жалком
состоянии.

     Вернувшиеся в город гуарды первым же делом поспешили  осведомиться  о
здоровье лейтенанта Солля. С кислой  улыбкой  бледный,  осунувшийся  Эгерт
уверил прибывших к нему посланцев, что дело идет на поправку.
     Сплетня о неудаче с Дилией стала достоянием злых языков на другой  же
день, ее пересказывали со смаком и удовольствием - но в  глубине  души  не
очень-то верили: видимо, мстит за что-то скверная капитанша.
     Единственным утешением Солля оказалось одиночество. Дни  напролет  он
проводил либо запершись в комнате, либо  блуждая  безлюдными  улицами;  во
время таких блужданий ему впервые явилась простая и страшная мысль: а что,
если происходящее с ним - не случайность и не временное недомогание,  что,
если наваждение это будет тянуться и дальше, месяцы, годы, всегда?!
     Солля  временно  освободили  от  сборов  и  патрулирований;  общества
товарищей он старательно  избегал,  о  визите  к  даме  ему  страшно  было
подумать, позабытая шпага стояла в углу, как наказанный ребенок. По  всему
дому слышны были вздохи Солля-старшего - он, как и сын, прекрасно понимал,
что долго так тянуться на может: Эгерту  придется  либо  исцелиться,  либо
оставить полк.
     Временами под дверью сыновней комнаты тихо появлялась  мать.  Постояв
несколько минут, она медленно удалялась к себе; однажды, встретив Эгерта в
гостиной, она не промолчала, по обыкновению,  а  осторожно  взяла  его  за
манжет рубашки:
     - Сын мой... Что с вами?
     И, привстав для этого на цыпочки, мать положила ладонь  ему  на  лоб,
будто желая удостовериться, что жара нет.
     Последний раз она спрашивала его о чем-либо лет пять назад. Он  давно
отвык разговаривать с матерью;  он  забыл  прикосновение  маленьких  сухих
пальцев к своему лбу.
     - Эгерт... что случилось?
     Растерявшись, он так и не выдавил ни слова.

     С тех пор он стал избегать  и  матери  тоже.  Одинокие  прогулки  его
становились все унылее и унылее; однажды, сам не зная как, Солль наткнулся
в блужданиях на городское кладбище.
     Последний раз он был здесь ребенком; по счастью, все родные и  друзья
его были живы, и Эгерт не знал, зачем людям проведывать обиталища мертвых.
Теперь, миновав ограду, он затрепетал и остановился:  кладбище  показалось
ему странным, пугающим, не принадлежащим к этому миру местом.
     Калека-сторож выглянул из своего домика - и скрылся. Эгерт  вздрогнул
и хотел уйти -  но  вместо  этого  медленно  двинулся  по  тропинке  среди
памятников.
     Могилы  побогаче  украшены  были  мрамором,  победнее   -   гранитом;
встречались памятники, вытесанные из дерева. Почти  все  они  по  традиции
изображали усталых птиц, присевших на надгробие.
     Эгерт шел и  шел;  ему  давно  уже  было  не  по  себе,  но  он,  как
зачарованный, все читал и читал полустертые надписи.  Пошел  дождь;  капли
стекали по  каменным  клювам  и  бессильно  опущенным  крыльям,  струйками
сбегали между впившимися в плиты мертвыми когтями... Из  серой  пелены,  в
которую превратился день, навстречу Эгерту выступали поникшие на мраморных
скалах орлы, нахохлившиеся маленькие ласточки, уронившие голову журавли...
В широких оградах покоились целые семьи;  на  одном  надгробии  неподвижно
сидели два прижавшиеся друг  к  другу  голубя,  а  на  другом  обессиленно
склонила голову маленькая, измученная пичуга, и залитая водой  надпись  на
камне заставила Эгерта остановиться: "Снова полечу"...
     Вода струилась у Солля по лицу. Он сделал над собой усилие, повернул,
двинулся к выходу; от земли поднимался серый, волглый туман.
     На самом краю кладбища он остановился.
     В стороне от тропинки темнела свежая могила без  памятника,  покрытая
гладкой гранитной плитой. На серой плите лужицами проступали буквы: "Динар
Дарран".
     И все. Ни слова, ни знака, ни  вести.  Но,  может  быть,  это  совсем
другой человек, подумал Солль в тоске. Может быть, это другой Динар...
     Едва переступая ногами, он подошел. Динар  Дарран.  Карета  у  дверей
"Благородного меча" и девушка странной, совершенной красоты. Кривая  черта
под самыми носами Соллевых ботфорт, и бесформенные  красные  пятна  на  ее
щеках: "Динар?!"
     Солль вздрогнул - так ясно прозвучал у него в ушах голос Тории. Будто
звон бьющегося стекла: Динар?! Динар?! Динар?!
     На эту могилу никогда не опустится усталая каменная птица.
     Сторож снова высунулся из домика, не спуская  с  Эгерта  удивленного,
настороженного взгляда.
     Тогда Солль повернулся и что есть силы ринулся прочь.

     Дни сменялись днями. Время от времени от капитана являлся посыльный с
одним и тем же вопросом: как себя чувствует лейтенант Солль и в  состоянии
ли он приступить к службе? Посыльный отправлялся назад, унося один  и  тот
же ответ: лейтенант чувствует себя лучше, но приступить к службе  пока  не
может.
     Несколько  раз  появлялся  и  Карвер.  Каждый  раз  ему   приходилось
выслушивать извинения, передаваемые через слугу - молодой  господин,  увы,
слишком слаб и не может встретиться со старым другом.
     Гуарды Каваррена понемногу привыкали к попойкам без Солля; одно время
всех волновала история его роковой любви, но потом  эта  тема  сама  собой
заглохла. Служанка Фета в трактире у городских  ворот  тайком  повздыхала,
утирая глазки - но вскоре утешилась, потому  что  и  без  славного  Эгерта
кругом хватало блестящих господ с эполетами на плечах.
     Наконец, посыльный от капитана задал  свой  вечный  вопрос  несколько
иначе:  а  сможет   ли   лейтенант   Солль   вообще   продолжать   службу?
Поколебавшись, Эгерт ответил утвердительно.
     На другой же день его вызвали на сбор  с  показательными  боями.  Бои
эти, проводившиеся обязательно  затупленным  оружием,  всегда  вызывали  у
Эгерта насмешку: как же можно получить представление об опасности, имея  в
руках тупое беззубое железо? Теперь одна мысль о том, что придется  встать
лицом к лицу с вооруженным противником, бросала Эгерта в дрожь.
     Наутро после бессонной ночи он отправил в полк слугу  с  вестью,  что
болезнь лейтенанта Солля обострилась. Гонец благополучно вышел из  дому  -
но миновать  ворота  ему  не  удалось,  потому  что  суровый,  исполненный
негодования Эгертов отец безжалостно перехватил сыновнее послание.
     - Сын мой, - на щеках Солля-старшего перекатывались  желваки,  когда,
темный как туча, он встал на пороге Эгертовой комнаты. - Сын  мой,  пришло
время объясниться, - он перевел дыхание. - Я всегда  видел  в  своем  сыне
прежде всего мужчину; что значит эта ваша странная болезнь? Уж не намерены
ли вы оставить полк,  служба  в  котором  -  честь  для  всякого  молодого
человека благородной крови? Если это  не  так  -  а  я  надеюсь,  что  это
все-таки не так - то чем объяснить ваше нежелание явиться на сбор?!
     Эгерт смотрел на своего отца, не очень молодого и не очень  здорового
человека; он видел жилы, натянувшиеся на морщинистой шее, глубокие складки
между властно сдвинутыми  бровями  и  возмущенно  сверкающие  глаза.  Отец
продолжал:
     - Светлое небо! Я наблюдаю за вами вот уже несколько недель... И если
бы вы не были моим сыном, если бы я не знал вас раньше - клянусь Харсом, я
решил бы, что болезни вашей имя - трусость!
     Эгерт дернулся, как от пощечины. Все естество его вскричало от горя и
обиды - но слово было произнесено,  и  в  глубине  души  Эгерт  знал,  что
сказанное отцом - правда.
     - В роду Соллей никогда не было  трусов,  -  сказал  отец  сдавленным
шепотом. - Вам придется взять себя в руки, или...
     Наверное, Солль-старший хотел сказать что-то уж совсем ужасное -  так
нервно задергались его губы и вздулась вена на виске. Возможно,  он  хотел
посулить отцово проклятие либо изгнание из дому - но не решился произнести
угрозу и вместо этого повторил значительно:
     - В роду Соллей никогда не было трусов!
     - Оставьте его, - послышалось из-за широкой спины Солля-старшего.
     Эгертова мать, бледная женщина с вечно  опущенными  плечами,  не  так
часто позволяла себе вмешиваться в разговоры мужчин:
     - Оставьте его... Что бы ни происходило с нашим сыном, но впервые  за
последние годы...
     И  она  осеклась.  Возможно,  она  хотела  сказать,  что  впервые  за
последние годы она не чувствует в сыне жесткой и  хищной  струны,  которая
пугала ее, делая чужим и неприятным ее собственного ребенка - но  тоже  не
решилась произнести это вслух и только посмотрела на  Эгерта  -  длинно  и
сочувственно.
     Тогда Эгерт взял шпагу и ушел прочь из дома.

     Показательные бои в тот день прошли без лейтенанта Солля, потому что,
выйдя за ворота, он не отправился в полк, а побрел пустынными  улицами  по
направлению к городским воротам.
     У  трактира  он  остановился;  трудно  сказать,  что  заставило   его
завернуть в широкую, до мелочей знакомую дверь.
     В этот утренний час трактир был пуст, только между дальними столиками
мелькала чья-то согбенная спина; Эгерт подошел ближе. Не разгибаясь, спина
елозила чем-то по полу и мурлыкала песню без слов и мелодии;  когда  Эгерт
отодвинул стул и сел, песня оборвалась. Спина  выпрямилась  -  и  служанка
Фета, красная и запыхавшаяся, выронила от радости мохнатую тряпку:
     - Господин Эгерт!
     Через силу улыбнувшись, Солль велел подать себе вина.
     На столах, на полу,  на  резных  спинках  стульев  лежали  квадратные
солнечные пятна. Тонко жужжала муха, колотясь лбом о стекло квадратного же
оконца; покусывая край стакана, Эгерт тупо смотрел в деревянные  узоры  на
столешнице.
     Слово было сказано, и теперь Эгерт повторял его про себя, всякий  раз
содрогаясь, как от боли. Трусость. Светлое небо, он трусил! Он струсил уже
бессчетное число раз, и у страха его были  свидетели,  и  главным  из  них
оставался лейтенант Солль, прежний лейтенант Солль,  герой  и  воплощенное
бесстрашие...
     Он оставил грызть стакан и принялся за ногти. Трусы  отвратительны  и
жалки; Эгерт не раз наблюдал, как трусят другие, он видел признаки  страха
извне - бледность, неуверенность, трясущиеся колени...  Теперь  он  знает,
как выглядит собственная трусость. Страх - чудовище, снаружи  никчемное  и
ничтожное, изнутри же - палач, неодолимой силы мучитель...
     Эгерт тряхнул головой. Неужели  Карвер,  например,  испытывает  нечто
подобное, когда пугается? Неужели все люди...
     Фета в десятый раз явилась с тряпкой, чтобы надраить до блеска столик
господина Эгерта; он, наконец, ответил на робкий заискивающий взгляд:
     - Не вертись, пигалица... Присядь-ка со мной.
     Она уселась с такой готовностью, что скрипнул дубовый стул:
     - Что угодно господину Соллю?
     Он вспомнил, как втыкались в косяк над ее головой метательные ножи  и
кинжалы, вспомнил - и покрылся холодным потом.
     Она  тут  же  отозвалась  на  его  внезапную   бледность,   простонав
сочувственно:
     - Господин Эгерт так долго боле-ел...
     - Фета, - сказал он, опуская глаза, - ты боишься чего-нибудь?
     Она радостно заулыбалась,  решив,  по-видимому,  что  господин  Эгерт
заигрывает:
     - Я боюсь однажды не угодить господину Соллю, и  тогда  хозяйка  меня
выгонит...
     - Да, - вздохнул Эгерт терпеливо, - а еще чего ты боишься?
     Фета захлопала глазами.
     - Ну, темноты, например, - подсказал Эгерт. - Ты боишься темноты?
     Фета помрачнела, будто вспомнив что-то; пробормотала нехотя:
     - Да... Только... зачем это господину Эгерту?
     - А высоты? - он, казалось, не заметил ее вопроса.
     - И высоты боюсь, - призналась она тихо.
     Некоторое время длилась тягостная пауза; Фета смотрела в стол.  Когда
Эгерт уверился, что не услышит от нее более ни слова, девушка вздрогнула и
прошептала:
     - И, знаете, особенно... Грома... Как бабахнет... Ита рассказывала, у
них в селе  одну  девчонку  громом  убило  насмерть...  -  она  прерывисто
вздохнула. Прижала ладони к щекам и добавила, мучительно покраснев:
     - А особенно боюсь... забеременеть...
     Эгерт отшатнулся; испугавшись своей откровенности, Фета затараторила,
будто пытаясь потоком слов сгладить неловкость:
     - Боюсь клопов, тараканов, бродяг, немых попрошаек, хозяйку, мышей...
Но мышей - это не самое страшное, можно перебороть...
     - Перебороть? -  эхом  откликнулся  Эгерт.  -  А  как  ты...  Что  ты
чувствуешь, когда страшно?
     Она неуверенно улыбнулась:
     - Страшно, и все... Внутри будто бы... Слабеет все, и еще...
     Она вдруг залилась густой краской, и  под  слоем  ее  так  и  остался
непроясненным еще один важный признак испуга.
     - Фета, - спросил Эгерт тихо, - а тебе было страшно, когда я бросал в
тебя ножи?
     Она встрепенулась, будто вспомнив лучший день своей жизни:
     - Нет, конечно! Я ведь знаю, что у господина Эгерта твердая рука...
     Тут на кухне рявкнула хозяйка, и Фета с извинениями упорхнула прочь.
     Квадратные солнечные пятна грузно переползали со стола на пол, с пола
на стул; Эгерт  сидел,  сгорбившись,  и  водил  пальцем  по  краю  пустого
стакана.
     Фете не понять его. Никому на свете не понять его. Привычный  мир,  в
котором он по праву был повелителем  и  господином,  теплый  надежный  мир
теперь  вывернулся  наизнанку,  уставившись  на  Эгерта   остриями   шпаг,
зубчатыми краями камней, лекарскими ланцетами... В этом новом мире обитают
тени, ночные видения, из-за которых вот уже много  ночей  Эгерт  спит  при
свете. В этом новом мире он ничтожен  и  жалок,  беспомощен,  как  муха  с
оторванными крыльями - и что будет, когда об этом узнают другие?!
     Грохнула, отворяясь,  тяжелая  дверь.  В  трактир  ввалились  господа
гуарды - и в числе их Карвер.
     Эгерт остался сидеть, где  сидел,  только  невольно  подобрался,  как
перед прыжком; гуарды мгновенно окружили его. От громогласных  приветствий
у Солля зазвенело в ушах, а от дружеских  похлопываний  болезненно  заныло
плечо.
     - А мы вспоминали! - возвышался над всеми трубный голос Дрона. -  Как
говориться, "про осу болтают - глядь, оса летает"...
     - А говорили, что Солль вот-вот помрет! - радостно  сообщил  какой-то
гуард из молодых.
     - Не дождешься! - захохотал Лаган. - Мы все перемрем  раньше...  А  в
трактире сидит - значит, здоров...
     - В трактире сидит, а друзьями брезгует, - горько  посетовал  Карвер,
заслужив тем самым несколько укоризненных взглядов.
     Солль через силу поднял глаза на приятеля -  и,  встретившись  с  ним
взглядом,  удивился.  Карвер  смотрел  на  друга-повелителя  со   странным
выражением - будто только что задал вопрос и терпеливо ждет ответа.
     Вокруг гостей уже суетились Ита и Фета; кто-то провозгласил  тост  за
обновившееся здоровье лейтенанта Солля. Выпили; Эгерт  поперхнулся.  Краем
глаза он видел,  что  Карвер  не  сводит  с  него  своего  вопросительного
взгляда.
     -  Ты  что   же,   рак-отшельник,   спрятался,   притих?   -   весело
поинтересовался Лаган. - Гуард без доброго общества чахнет  и  вянет,  как
роза в ночном горшке...
     Юные Оль и Бонифор захохотали - преувеличенно громко.
     - Клянусь шпорой, что он сочинял роман в письмах, - предположил Дрон.
- Я как-то в патруле приметил: свет у него горел до утра...
     - Да? - удивился Карвер, а прочие зацокали языками.
     - Знать бы, какой-такой красавице Солль посвящает ночные бдения...  -
протянул кто-то, особенно романтичный.
     Эгерт   сидел   посреди   радостного   гвалта,   улыбаясь   кисло   и
неубедительно. Пристальный взгляд Карвера был ему неприятен.
     - Тебе привет от Дилии, - заметил Карвер  небрежно.  -  Она  посетила
ристалище и, между прочим, справлялась, почему бои проходят без Солля...
     - Кстати, что передать капитану? - спохватился Дрон.
     Эгерт скрипнул зубами. Больше всего на свете ему  хотелось  исчезнуть
прочь, но уйти сейчас  означало  бы  бросить  вызов  всеобщему  веселью  и
доброму к себе отношению.
     - Вина! - крикнул он в сторону хозяйки.
     ...За прошедшие после этого два с половиной часа Эгерт Солль совершил
важнейшее в своей жизни открытие: спиртное, если его выпить в  достаточном
количестве, убивает и душевные муки, и страх.
     В сумерках толпа гуардов, изрядно поредевшая,  вывалила  на  улицу  и
двинулась в сторону "Верного щита", причем Солль кричал и смеялся не менее
прочих. Краем глаза  он  время  от  времени  ловил  настороженные  взгляды
Карвера - но разомлевшему Эгерту было  все  равно:  он  наслаждался  таким
долгожданным сознанием собственной силы, свободы и смелости.
     Все живое, попадавшееся на пути блестящей хмельной компании, жалось к
обочинам, никоим образом не желая  перейти  дорогу  господам  гуардам.  На
набережной фонарщик зажигал фонари - гуляки едва не  вышибли  из-под  него
стремянку.  Эгерт  хохотал  взахлеб;  фонари  плясали  у  него  в  глазах,
кружились вальсом, кланялись и  приседали.  Густой  воздух  поздней  весны
полон был запахов, Солль хватал его носом и ртом, с каждым глотком  ощущая
и аромат прогревшейся реки, и свежесть трав, мокрых камней, дегтя, чьих-то
духов и еще теплого навоза... Обнимая одной рукой Карвера, а  другой  всех
поочередно, он свято уверовал,  что  болезнь  его  прошла,  и  как  всякий
исцелившийся больной, он имеет право на особенно острую радость жизни...
     Напротив входа в "Верный щит", неподалеку от места, где впервые вышли
из кареты студент и его невеста Тория, на выбоине  в  мостовой  помещалась
лужа - глубокая, как раскаяние, и жирная, как праздничный бульон. Эту лужу
не высушили ни солнце, ни ветер; слегка обмелев,  она  сохранила  себя  от
ранней весны до самого преддверия лета, и можно было  ожидать,  что  столь
необыкновенная живучесть поможет ей дождаться осени.
     Сейчас  лужа  ловила  черной  маслянистой   поверхностью   догорающее
вечернее небо; на берегу ее, покачиваясь, стоял пьяный портняжка.
     Что это именно портняжка, становилось ясно с  первого  же  взгляда  -
тонкую шею удавкой захлестывал замусоленный сантиметр, а холщовый передник
был вымазан мелом. Соломенные волосы  двумя  сосульками  закладывались  за
уши; портняжка глядел в лужу и негромко икал.
     Карвер захохотал; прочие дружно присоединились к нему, но смехом дело
и кончилось. Подмастерье поднял мутные глаза и ничего не сказал, а гуарды,
миновав его, направились к двери трактира.
     Надо же  было  случиться,  что  именно  в  тот  момент,  когда  Солль
поравнялся с пьяницей, тот, потеряв равновесие, размашисто шагнул  вперед.
Тяжелый деревянный башмак угодил в  самую  середину  лужи,  подняв  буйный
фонтан вонючих брызг, большая часть которых досталась лейтенанту Эгерту.
     Солля окатило чуть не с головы до ног; грязные брызги замарали мундир
и рубашку, шею и лицо. Чувствуя, как по щекам скатываются крупные холодные
капли, Эгерт застыл на месте, не сводя с пьяницы остекляневшего взгляда.
     Гуарды  окружили  портняжку  плотным  кольцом;  на  Эгерта   смотрели
опасливо, на парня - с сочувствием и  любопытством.  Впрочем,  подмастерье
был еще более пьян, нежели лейтенант Солль, а значит, и более храбр; он не
испугался господ гуардов, а может, попросту их не заметил. С чисто научным
любопытством он разглядывал свой башмак, взволновавшуюся поверхность  лужи
и облитого грязью Солля.
     - Рылом его туда, - беззлобно посоветовал Дрон. Юный Бонифор взвился,
предчувствуя забаву:
     - Можно, я?
     - Это человек Солля, - бесстрастно заметил Карвер.
     Лейтенант Солль свирепо  оскалился,  шагнул  к  портняжке  -  и  враз
протрезвел. Действительность обрушилась  на  него,  придавив  и  весну,  и
свободу, и рожденную заново смелость; Эгерт ослабел от внезапной  догадки,
что сейчас испугается снова. И действительно - стоило подумать  о  страхе,
как внутри живота его растеклась муторная  слабость;  надо  было  попросту
протянуть руку и взять парня за шиворот - но  рука  взмокла  и  не  желала
подчиняться.
     Великий Харс, помоги мне!
     Весь дрожа от усилия, Солль потянулся-таки  к  загривку  подмастерья.
Схватил мокрой ладонью воротник  куртки  -  и  в  ту  же  секунду  парень,
встряхнувшись, сбросил его руку.
     Гуарды молчали. Солль чувствовал, как наперегонки струятся  по  спине
ручейки холодного пота.
     - Жалко, - выдавил он через силу, - дурак он, пьяный, случайно...
     Гуарды переглянулись. Подмастерье между тем, желая не то опровергнуть
слова Солля, не то попросту продолжить свои научные изыскания, неторопливо
занес над лужей деревянный башмак...
     Гуарды вовремя отскочили, один  Солль,  будто  прикованный  к  месту,
принял  на  себя  очередную,  еще  более  обильную  порцию  жирной  грязи.
Портняжка покачнулся, с трудом удержал равновесие, полюбовался результатом
своего дела и, удовлетворенный, расплылся в улыбке.
     - Убьет, - вполголоса заметил Дрон. - Проклятье...
     Лицо Эгерта, уши его и шея пылали  под  слоем  черной  жижи.  Бей!  -
надрывался разум, опыт,  весь  здравый  смысл.  Бей,  проучи,  пусть  тебя
оттащат  потом  от  бесчувственного  тела,  ну  что  же  ты,  Эгерт,   это
невыносимо, это конец, это конец всему, бей же!
     Гуарды молчали. Подмастерье пьяно улыбался.
     Деревянной ладонью Эгерт взялся за эфес  шпаги.  Не  то!  -  закричал
здравый смысл. Куда ты тащишь шпагу на безоружного, на простолюдина?!
     Шпага на безоружного, шпага на безоружного...
     Подмастерье занес ногу в третий раз, глядя теперь уже Эгерту прямо  в
глаза. Видимо, он был настолько пьян, что из  всего  происходящего  вокруг
выделял только приятный для него процесс - путешествие  брызг  на  лицо  и
одежду некоего господина.
     Подмастерье занес ногу в третий раз, но в этот  момент  не  выдержали
нервы лейтенанта Дрона. С нечленораздельным рычанием он рванулся вперед, и
кулак его врезался портняжке в подбородок. Без единого звука  подмастерье,
очень удивленный, опрокинулся назад - и так и остался лежать, посапывая.
     Эгерт перевел дыхание. Он стоял, облитый грязью с головы  до  ног,  и
десять пар глаз потрясенно глядели, как  эта  грязь  стекает  по  золотому
галуну мундира.
     Первым нарушил молчание Дрон:
     - Ты бы его убил, Эгерт, - сказал он виновато. - Как тебя скрутило...
Его, может быть, и стоило бы убить, но не здесь же, не сейчас... Надрался,
дубина такая, что возьмешь - простолюдин... Эгерт, ты слышишь?
     Солль стоял, глядя в лужу - как до этого подмастерье.  Светлое  небо,
Дрон решил, что Эгерта парализовал приступ ярости!
     Его тронули за мокрый рукав:
     - Эгерт... Ну что тебя заклинило?! Не убивать же, Дрон  прав...  Если
всех убивать, так и мастеровых не останется... Пойдем, Эгерт, а?
     Оль  и  Бонифор  уже  переминались  у  дверей  трактира,  нетерпеливо
оглядываясь на остальных; кто-то взял Солля под руку.
     - Минутку, - уронил Карвер. На него удивленно оглянулись.
     - Минутку, - повторил тот громче. - Дрон, и вы, господа... По-вашему,
лейтенант Солль поступил правильно?
     Кто-то фыркнул:
     - Что за ерунда, что за речь перед  строем,  правильно-неправильно...
Никак не поступил, и ладно, что дубина эта жива осталась...
     - Неправильно, что озверел, - заметил Дрон примирительно.  -  Хватит,
Карвер, пойдем...
     Тут случилось странное. Проскользнув между гуардами, Карвер  оказался
вдруг прямо на  том  месте,  где  стоял  до  того  поверженный  портняжка.
Несильно размахнувшись, Карвер ударил в лужу ботфортом.
     Стало тихо,  как  в  давно  забытой  могиле.  По  телу  Солля  прошла
судорога; свежая грязь налипла на мундир, потеками заструилась по щеке  со
шрамом, сосульками склеила светлые волосы.
     - А? - глупо спросил кто-то. - Аг...а?
     - Эгерт, - сказал Карвер тихо. - Ты так и будешь стоять?
     Голос его то приближался, то отдалялся -  уши  Солля  будто  заложило
ватой.
     - Он так и будет стоять, господа, - так же  тихо  пообещал  Карвер  и
снова окатил Солля зловонной жижей.
     В ту же минуту Карвера схватили с двух сторон Лаган и  Дрон;  тот  не
сопротивлялся и дал оттащить себя от лужи:
     - Да не волнуйтесь так, господа... Посмотрите на Солля, он же  не  от
ярости трясется... Он болен-таки, и болезнь его знаете как называется?
     Эгерт с трудом разлепил губы, чтобы выдавить жалкое:
     - Замолчи...
     Карвер воодушевился:
     - Вот-вот... Вы слепы, господа,  прошу  прощения,  но  вы  слепы  как
компания кротов...
     И, пользуясь тем, что Лаган и Дрон  растерянно  выпустили  его  руки,
Карвер поспешил к луже и, почти опорожняя ее, снова окатил Солля.
     Из окон и дверей "Верного меча" торчали, как грибы из лукошка, головы
любопытных.
     - Да он пьян! - панически выкрикнул Бонифор. - Гуард на гуарда...
     - Солль больше не гуард! - рявкнул Карвер. - Его честь замарана,  как
его мундир...
     Тогда Эгерт поднял глаза и встретился с Карвером взглядом.
     Он был невиданно наблюдателен, этот друг-вассал. Долгие  годы  вторых
ролей научили его смотреть и выжидать.  Теперь,  примерявшись,  он  угодил
прямо в яблочко, он выиграл, он победил, и в уставленных на Солля  жестких
глазах Эгерт прочитал всю длинную историю их верной дружбы.
     Ты всегда был храбрее меня, говорили глаза  Карвера.  Ты  всегда  был
сильнее и удачливее, и  разве  я  не  расплачивался  за  это  верностью  и
терпением? Вспомни, я сносил бестрепетно самые злые шутки; я сносил их  по
справедливости, я чуть ли не радовался твоим насмешкам! Жизнь переменчива;
теперь я храбрее тебя, Эгерт, и справедливо будет, если ты...
     - Да ты рехнулся, Карвер! - выкрикнуло сразу несколько голосов.
     ...Справедливо  будет,  если  ты,  Солль,  займешь  то  положение,  к
которому обязывает тебя твоя трусость...
     - Это дуэль, Солль! - хрипло произнес Дрон. - Ты должен вызвать...
     Эгерт увидел, как друг его мигнул; где-то  по  дну  сознания  Карвера
пронеслась шальная мысль: что, если все-таки  просчитался?  Если  вызовет?
Если дуэль?
     - Это дуэль, Солль... - носилось в воздухе вокруг Эгертовой головы. -
Вызывай... Сейчас или  завтра,  как  хочешь...  На  рассвете,  у  моста...
Дуэль... Дуэль... Поединок...
     И тогда Эгерт ощутил тот самый симптом страха, о котором  умолчала  в
разговоре Фета; от каждого слова "дуэль" ему  становилось  все  труднее  и
труднее.
     Карвер увидел и понял, и глаза его, устремленные на Солля,  полыхнули
сознанием полной и окончательной безопасности.
     Дуэль... Дуэль... Поединок...
     Где-то  в  глубине  Эгертовой  души  метался  прежний  Солль,  исходя
бессильной яростью, приказывая немедленно выхватить  шпагу  и  провести  в
грязи у ног Карвера черту... Но страх уже полностью подчинил себе  бывшего
лейтенанта, сломил его, парализовал  и  толкнул  на  самое  постыдное  для
мужчины преступление: отказ от поединка.
     Эгерт отступил на шаг; темное небо крутилось  над  его  головой,  как
сумасшедшая карусель. Кто-то ахнул,  кто-то  предостерегающе  закричал;  и
тогда лейтенант Эгерт Солль повернулся и побежал.

     В тот же вечер, оставив в отчем  доме  облепленный  грязью  мундир  и
прихватив с собой только дорожный саквояж, гонимый невыносимым  страхом  и
еще более тягостным стыдом, Эгерт покинул город.

                                    3

     За мутным окошком быстро вечерело.  Дилижанс  жалобно  постанывал  на
ухабах; Эгерт сидел, забившись в угол,  и  безучастно  смотрел  на  серую,
однообразную, без устали бегущую назад обочину.
     Со дня, а вернее, с ночи его бегства из Каваррена прошло недели  три;
чувство окончания света и окончания  жизни,  овладевшее  тогда  Эгертом  и
бросившее его прочь из дому, из города, из мундира и собственной  шкуры  -
это ужасное, мучительное чувство теперь притупилось, и Солль просто  сидел
в пыльном углу дилижанса, подмостив руку под подбородок, глядя  в  окно  и
стараясь ни о чем не думать.
     Саквояж его не поместился на  багажной  полке,  и  теперь  путался  в
ногах, мешая спрятать их под сиденье;  все  багажное  отделение  заполнено
было узлами и  корзинами,  принадлежавшими  странствующему  торговцу.  Сам
торговец,  желчный  и  жилистый  старик,  сидел  теперь  напротив;   Эгерт
прекрасно  понимал,  что  имеет  полное  право  потеснить  его  вещи  ради
собственного саквояжа - но не решился сказать и слова в свою защиту.
     Место рядом со стариком занимала хорошенькая, юная, несколько  робкая
особа - по-видимому, девица  преждевременно  вылетела  из  отчего  гнезда,
чтобы отправиться на поиски работы, мужа и приключений.  Заинтересовавшись
было Эгертом и не получив с его  стороны  ни  малейшего  ответа,  бедняжка
теперь обиженно водила пальчиком по стеклу.
     Бок о бок  с  Соллем  сидел  унылый,  неопределенных  лет  субъект  с
висящим, как капля, сизым носом и короткими, сплошь в  чернилах  пальцами.
Эгерт про себя определил его, как бродячего писца.
     Плавно покачивалась  туша  дилижанса;  купец  прикорнул,  навалившись
лицом на  раму,  девица  безуспешно  ловила  назойливую  муху,  писец,  не
отрываясь, глядел в пространство, а Эгерт, у которого  от  неудобной  позы
ныла спина и затекали ноги, думал о прошлом и будущем.
     Прожив двадцать лет в Каваррене и никогда  не  удаляясь  от  него  на
сколько-нибудь значительное  расстояние,  он  получил  теперь  возможность
увидеть мир -  и  эта  возможность  более  пугала,  нежели  радовала.  Мир
оказался  неуютным,   бесформенным   средоточением   городишек,   селений,
постоялых дворов,  дорог,  по  которым  бродили  люди  -  угрюмые,  иногда
опасные, чаще равнодушные, но неизменно неприятные Эгерту незнакомые люди.
Солль  чувствовал  себя  неухоженным,  измученным,  затравленным;  сейчас,
прикрыв глаза в мерно покачивающемся дилижансе, он в который раз  отчаянно
пожелал, чтобы все происходящее с ним оказалось дурацким сном. На какое-то
мгновение он искренне поверил, что сейчас проснется  в  своей  постели  и,
разлепив глаза, увидит кабанов на гобеленах, и позовет  слугу,  и  умоется
чистой водой над серебряным тазом, и будет прежним Эгертом  Соллем,  а  не
жалким  трусливым  бродягой;  он  так  искренне   в   это   поверил,   что
потрескавшиеся губы сами собой улыбнулись, а рука провела по  щеке,  будто
прогоняя дремоту.
     Пальцы его наткнулись на  длинный  рубец  шрама.  Эгерт  вздрогнул  и
открыл глаза.
     Торговец глухо похрапывал;  девица  поймала  наконец  муху  и,  зажав
насекомое в  кулаке,  с  интересом  прислушивалась  к  звукам,  издаваемым
несчастной пленницей.
     Светлое небо! Вся жизнь Солля, вся счастливая и достойная  жизнь  его
тысячей осколков летела в невообразимую пропасть, позади  него  оставались
позор и боль, которые страшно было вспоминать; впереди  его  ждала  серая,
мутная, тошнотворная неизвестность, о которой страшно было  помыслить.  За
что?!
     Солль  снова  и  снова  задавал  себе  этот  вопрос.  В  корне   всех
обрушившихся на него бед лежала трусость,  внезапно  проснувшаяся  в  душе
храбреца;  но  как,  почему,   каким   образом   стало   возможным   такое
перерождение? Откуда пришла болезнь?
     Дуэль с незнакомцем. Эгерт то и дело возвращался  к  ней  мысленно  и
всякий раз удивлялся: неужели одно поражение  способно  было  так  сломить
его? Одно нелепое, случайное поражение, произошедшее без свидетелей...
     Он изо всех сил  сжал  зубы  и  уставился  в  окно,  за  которым  уже
бесконечно долго тянулся сырой, темный лес.
     Копыта лошадей выбивали ровный дорожный ритм;  торговец  проснулся  и
развернул узелок с ломтем хлеба и копченой куриной ногой. Эгерт отвернулся
- он был голоден.  Девица  уморила  наконец  муху  и  тоже  потянулась  за
узелком, в котором оказались булочка и кусочек сыра.
     Писец, по-видимому, раздумывал, не пора ли и ему поужинать - когда  в
размеренном ритме лошадиных копыт появились вдруг лишние, фальшивые ноты.
     Дилижанс дернуло  -  сначала  вперед,  потом  как-то  неуклюже  вбок;
неразборчиво,  испуганно  закричал  возница  на   передке.   Топот   копыт
послышался сзади и сбоку; торговец вдруг побледнел как мел,  и  рука  его,
сжимающая лоснящуюся от жира куриную ногу, крупно затряслась.
     Девица удивленно завертела головой; на губах у нее белели  приставшие
крошки. Писец икнул; Эгерт, ничего не понимая,  но  чуя  недоброе,  вжался
лопатками в потертую обивку.
     Впереди что-то грузно ударилось о дорогу; дилижанс резко сбавил  ход,
Эгерт едва не полетел вперед, на торговца.
     - Осади! - зло выкрикнул мужской  голос  откуда-то  сзади.  -  Осади,
стой!
     Истерически заржали сразу несколько лошадей.
     - Светлое небо... - простонал торговец. - Нет... Нет!
     - Что это? - тонко спросила девица.
     - Разбойники, - объяснил писец спокойно, как у себя в конторе.
     Сердце  Эгерта,  несчастное  боязливое   сердце,   одним   судорожным
движением прыгнуло вверх, к  горлу,  чтобы  тут  же  провалиться  вниз,  к
желудку. Он скорчился на сидении и плотно зажмурил глаза.
     Дилижанс качнулся и стал. Быстро и умоляюще забормотал возница, потом
вскрикнул и замолчал. Дверцу дилижанса рванули снаружи:
     - Открывай!
     Эгерта тряхнули за плечи:
     - Молодой человек...
     Он через силу  открыл  глаза  и  увидел  над  собой  бледное  лицо  с
огромными, часто моргающими глазами.
     - Молодой человек... - прошептала девушка.  -  Скажите,  что  вы  мой
муж... Пожалуйста... Может быть...
     И, повинуясь инстинкту слабого, который ищет защиты у  сильного,  она
схватила Эгерта за руку - так утопающий  хватается  за  трухлявое  бревно.
Взгляд ее полон был такой мольбы, такой  истовой  просьбы  о  помощи,  что
Эгерту стало горячо, как на раскаленной сковородке. Пальцы его зашарили на
боку в поисках шпаги  -  но  едва  коснувшись  эфеса,  отдернулись,  будто
обжегшись.
     - Молодой человек...
     Эгерт отвел глаза.
     Дверцу дернули снова, кто-то снаружи выругался, свет в тусклом окошке
закрыла чья-то тень:
     - А ну, открывай!
     От звука этого голоса  Солля  затрясло.  Ужас  накатывал  волнами,  и
каждая новая волна перехлестывала другую; холодный пот струился по спине и
по бокам.
     - Надо открыть, - флегматично заметил писец.
     Торговец  по-прежнему  сжимал  в  кулаке  куриную  ногу;  глаза   его
выкатились на самый лоб.
     Писец потянулся к дверной  защелке;  в  этот  самый  момент  девушка,
отчаявшись найти помощи у молодого человека Эгерта, увидела  вдруг  темную
пустоту под противоположным сидением.
     - Минуточку, - примирительно говорил писец тем, кто ожидал снаружи, -
защелку заело, минуточку...
     Одним ловким движением  девушка  вкатилась  под  скамью,  и  облезлая
ткань, покрывающая сиденье, полностью спрятала ее от взглядов снаружи.
     Солль плохо помнил, что случилось потом.
     Одурманенное страхом, его  сознание  увидело  вдруг  лазейку,  слабую
надежду  на  спасение.  Надежда  эта  была  на  самом  деле  мнимой  -  но
затуманенный мозг Эгерта не понял этого,  им  овладело  одно-единственное,
огромное, на грани безумия желание: спрятаться!
     Он тащил девушку из-под  сиденья,  как  такса  тащит  из  норы  лису.
Кажется, она отбивалась; кажется, она укусила его за локоть, изворачиваясь
в руках, пытаясь заползти обратно - но Солль  был  сильнее.  Изнемогая  от
ужаса, он втиснулся под лавку сам, вжался в самую  темную  щель  -  и  тут
только осознал, что произошло.
     Он не  умер  от  позора  только  потому,  что  в  этот  самый  момент
распахнулась,  наконец,  дверца,  и  новая  волна  страха   лишила   Солля
способности соображать. Все пассажиры были выдворены  из  экипажа;  сквозь
черную пелену, застилавшую ему глаза, лежащий под  сидением  Эгерт  увидел
сначала огромные кованые сапоги со шпорами, потом волосатую, упирающуюся в
пол руку и, наконец, дыбом стоящую черную бороду с двумя  горящими  в  ней
глазами:
     - Ха! И точно, вот он, птенчик!
     В сознании Эгерта снова случился провал.
     Кажется, он даже не сопротивлялся; его вытащили  из  экипажа,  лошади
испуганно поводили мордами, косясь на огромное  дерево,  лежавшее  поперек
дороги и преграждавшее путь. Кучеру с оплывшим, почти  закрывшимся  глазом
связывали руки,  и  он  услужливо  подставлял  их,  жалобно  улыбаясь.  Из
багажного  отделения  летели  узлы  и  корзины  торговца   -   часть   их,
выпотрошенные, как заячьи тушки на базаре, валялась тут же.
     Эгерта обыскали - добычей послужили лишь фамильная шпага да золоченые
пуговицы на куртке. У писца отобрали кошелек; торговец  только  трясся  да
всхлипывал, глядя, как взламываются замки  на  пузатых  сундуках.  Девушку
держали за руки сразу двое; она вертела головой, переводя взгляд с  одного
на другого, и что-то просительно повторяла.
     Разбойников было пять или шесть - Эгерт был не в состоянии  запомнить
ни одного лица. Закончив грабеж, они рассовали добычу по седельным  сумкам
и сгрудились вокруг дилижанса. Писца привязали к  торговцу,  возницу  -  к
дереву, только Эгерта оставили свободным - но он и не мог бежать, ноги  не
служили.
     Собравшись в кружок, разбойники по очереди совали руки в чью-то шапку
- Эгерт с трудом сообразил, что кидают жребий. Чернобородый удовлетворенно
кивнул; те двое, что держали девушку, выпустили ее  локти  -  чернобородый
по-хозяйски взял ее за плечо и повел к дилижансу.
     Эгерт  видел  ее  круглые  глаза  и  дрожащие  губы.  Она   шла,   не
сопротивляясь, только без устали повторяя какую-то обращенную к  мучителям
мольбу.  Чернобородый  втолкнул  ее  в  экипаж;   остальные   выжидательно
расположились на траве. Дилижанс качнулся; заскрипели,  мерно  прогибаясь,
рессоры, и приглушенно вскрикнул изнутри тонкий голос.
     Разбойники бросали жребий еще и  еще.  Эгерт  потерял  счет  времени,
сознание его раздвоилось: он то и дело кидался на  разбойников,  круша  им
ребра и ломая шеи - а потом понимал внезапно,  что  по-прежнему  сидит  на
земле, вцепившись  скрюченными  пальцами  в  траву  и  мерно  раскачиваясь
взад-вперед, свободный  -  и  связанный  по  рукам  и  ногам  болезненным,
воспаленным ужасом...
     Потом он снова провалился, потерял память и  способность  соображать.
По лицу его хлестали ветки - кажется, он все-таки бежал, только ноги,  как
в плохом сне, отказывали и подгибались. Сильнее боли и страха мучило в  те
минуты желание не-быть - не быть, не рождаться, потому что кто он  теперь,
светлое небо, кто же он после всего этого, и  какое  преступление  ужаснее
того, что уже совершило чудовище страха, поселившееся  в  нем  против  его
воли, раздирающее его изнутри...
     А еще потом наступила темнота, и все кончилось.

     Старому отшельнику, который жил в землянке  у  ручья,  уже  случалось
находить в лесу людей.
     Однажды трескучим зимним  утром  он  обнаружил  в  чаще  девочку  лет
четырнадцати; белая и твердая, как статуя, она сидела, привалившись спиной
к стволу, и сжимала в руках пустую корзинку. Отшельнику так и не  довелось
узнать, кто она была и что привело ее навстречу гибели.
     В другой раз он  нашел  в  лесу  девушку  -  окровавленную,  покрытую
синяками, одержимую бредом. Он принес ее в землянку - но  на  другой  день
пришлось похоронить и ее тоже.
     Третьей находкой отшельника стал мужчина.
     Это был красивый и сильный молодой человек; он оказался намного  выше
и тяжелее самого отшельника, и потому тащить его через лес  было  особенно
трудно. Едва переводя дыхание, старик умыл его  водой  из  ручья  -  тогда
найденыш застонал и открыл глаза.
     Отшельник обрадовался - по крайней мере этого не  придется  хоронить!
Он всплеснул руками и одобрительно замычал  -  с  рождения  лишенный  дара
речи, он только так и умел выражать свои чувства.

     ...По  поверхности  ручья  стелились  водяные  травы.   Темно-зеленые
верхушки их пытались уплыть по течению, простираясь, будто в мольбе  -  но
корни, увязшие в темном земляном дне, удерживали их. Над  ручьем  зависали
стрекозы - грузные, глупые, перламутровые, как дамские украшения.
     Эгерт Солль днями напролет просиживал над водой, глядя на  стелющиеся
стебли и на стрекоз. Иногда это зрелище разнообразилось - склонившись  над
темным зеркалом, Эгерт видел в нем  худого  бродягу  со  шрамом  на  щеке.
Редкая рыжеватая щетина не могла скрыть отметины.
     Отшельник  казался  совершенно  безопасным  существом  -  но   Эгерту
понадобилась  целая  неделя,  чтобы  научиться  не  вздрагивать  при   его
приближении.  Добросердечный  старик  соорудил  для   гостя   постель   из
высушенной травы и честно делил с ним трапезу - рыба, да грибы, да невесть
из чего выпеченные лепешки сменяли друг  друга  с  завидным  постоянством.
Взамен от Эгерта требовалось немного - собрать хвороста на  другом  берегу
ручья или поколоть заранее припасенные  дрова;  впрочем,  почти  сразу  же
стало ясно, что для Солля и это непосильный труд.
     Через ручей вел хлипкий мостик - три не очень толстых ствола, кое-как
связанные веревками. Сам ручей в этом месте был Эгерту по пояс,  а  мостик
почти не возвышался над поверхностью воды - и все-таки Соллю было  страшно
доверить расползающимся бревнам вес своего тела.
     Отшельник издали смотрел, как молодой и  сильный  мужчина  безуспешно
пытается преодолеть возникшее перед ним препятствие. Шаг по мосту, от силы
два - и позорное бегство назад; стянув сапоги,  Эгерт  попробовал  перейти
ручеек вброд -  и  снова  отступил,  потому  что  от  ледяной  воды  свело
судорогой ноги. Никто так никогда и не узнал, что подумал тогда  отшельник
- ведь он был нем и привык держать при себе свои мысли.
     На  другой  день  Эгерт  перебрался-таки  через  ручей.  Он  полз  на
четвереньках,  мертвой  хваткой  цепляясь  за  бревна;  только  достигнув,
наконец,  твердой  земли,  бывший  гуард  -  мокрый,  дрожащий,  с  бешено
колотящимся сердцем - решился открыть глаза.
     От землянки за ним наблюдал старик, но у  Эгерта  уже  не  было  сил,
чтобы стыдиться. То был немой свидетель - такой же, как сосны,  как  небо,
как ручей...
     Колоть дрова Соллю так и не  пришлось.  Чурбан  с  воткнутым  в  него
топором мгновенно напомнил о плахе, казни, смерти; широкое лезвие несло  в
себе боль, рассеченные мышцы, сухожилия, разрубленные кости, потоки крови.
Ясно, будто воочию, Эгерт  увидел,  как,  соскальзывая  с  чурбана,  топор
врезается в ногу, в колено, дробит, увечит, убивает...
     Эгерт не смог взять в руки столь ужасное орудие. Впрочем, старик и не
настаивал.
     Так проходили дни за днями; сидя у воды, глядя на воду и на  стрекоз,
Эгерт снова и снова вспоминал все, что  случилось  с  лейтенантом  Соллем,
превратив его из блестящего храбреца в жалкого трусливого бродягу.
     Он и рад был бы не вспоминать. Он горячо завидовал отшельнику  -  тот
мог, похоже, часами ни о чем не думать, и тогда на рябое, поросшее  редкой
бороденкой лицо его ложилась печать неземной беспечности  и  неземного  же
покоя. Эгерту такое счастье  было  недоступно,  и  стыд,  раскаленный  как
сковорода, порой заставлял его биться головой о землю.
     Отшельник отходил прочь всякий раз, когда видел в глазах Эгерта тоску
приближающегося приступа - приступа стыда и отчаяния. Он отходил  прочь  и
наблюдал за Соллем издали - внимательно и с непонятным выражением на рябом
лице.
     Солля мучили не только воспоминания - ему ведь сроду  не  приходилось
спать на соломе, питаться  сушеными  грибами  и  обходиться  без  сменного
белья. Эгерт исхудал и осунулся, глаза ввалились, красивые светлые  волосы
слиплись и спутались -  не  выдержав,  он  срезал  однажды  длинные  пряди
отшельниковым ножом. От непривычной пищи живот его ныл и  жаловался;  губы
растрескались, лицо обветрилось, рубашку приходилось  стирать  в  холодном
ручье и тут же мыться -  отшельник  удивлялся,  не  понимая,  зачем  Соллю
вообще нужны эти трудоемкие и неприятные процедуры.
     Первые две недели были самыми трудными. С наступлением темноты, когда
лес превращался в логово шорохов и теней, Эгерт,  как  маленький  мальчик,
забивался в землянку и с головой укутывался отшельниковой рогожей. Раз или
два из чащи доносился длинный протяжный вой - тогда, заткнув уши ладонями,
Солль мелко дрожал до самого рассвета.
     Впрочем, выпадали тихие и ясные  вечера,  которые  Эгерт  отваживался
коротать вместе с молчаливым отшельником у  тусклого  костерка  на  пороге
землянки; в один из таких вечеров он поднял голову - и среди россыпи звезд
увидел вдруг знакомое сочетание.
     Он обрадовался - и почти сразу же понял, что созвездие это  повторяет
рисунок родинок на шее некой женщины, женщины, которую Эгерт  знал  совсем
недолго - но не  забудет  уже  никогда,  и  тем  хуже,  потому  что  любое
воспоминание, связанное с ее именем, мучит, как память о несчастье...
     Потом стало легче. Однажды Эгерт отправился за хворостом и  у  самого
мостика  вспомнил,  что  забыл  веревку.  Он  вернулся  к  землянке  -  и,
удивительное дело, сложный и мучительный процесс переправы прошел на  этот
раз легче обычного; во всяком случае,  Эгерту  показалось,  что  легче.  В
другой раз он  уже  специально  вернулся  от  моста  -  и,  будто  получив
дополнительный заряд храбрости, пробрался на тот берег хоть и скрючившись,
но почти не помогая себе руками.
     С этого момента жизнь его стала проще, хотя и бесконечно усложнилась.
Множество мелких,  четко  определенных  и  внешне  бессмысленных  действий
защищали его от любой грозящей опасности: он уже не решался перейти шаткий
мостик, не вернувшись перед этим к землянке, не коснувшись ладонью  ствола
усыхающего дерева на этом берегу и не  сосчитав  мысленно  до  двенадцати.
Каждый вечер он бросал в ручей одну за другой три щепки - это должно  было
предохранить от ночных  кошмаров.  Понемногу  преодолевая  себя,  он  даже
решился взяться за топор - и довольно удачно разбил несколько поленьев  на
глазах удивленного и обрадованного отшельника.
     Однажды, когда Эгерт, по обыкновению, сидел над водой и в  сотый  раз
спрашивал себя о причине случившейся с ним беды,  отшельник,  до  того  не
досаждавший Соллю своим обществом, подошел и положил ему руку на плечо.
     Эгерт вздрогнул; отшельник  ощутил,  как  напряглись  его  мышцы  под
изношенной рубашкой - и в глазах старика Соллю померещилось сочувствие.
     Эгерт нахмурился:
     - Что?
     Старик осторожно сел рядом и провел грязным пальцем по своей  щеке  -
от виска до подбородка.
     Солля передернуло; он невольно поднял руку к лицу и  коснулся  косого
шрама на щеке.
     Старик закивал, довольный, что его поняли; продолжая трясти  головой,
еще и еще тер свою кожу ногтем, пока  на  рябом  лице  его  между  редкими
седыми шерстинками не проступила красная полоса - такая  же,  как  Эгертов
шрам.
     - Ну и что? - спросил Солль глухо.
     Отшельник посмотрел на  Солля,  потом  на  небо;  нахмурился,  потряс
кулаком перед собственным носом, отшатнулся, закрыл глаза,  снова  чиркнул
ногтем по щеке:
     - М-м-м...
     Солль молчал, не  понимая;  отшельник  печально  улыбнулся,  виновато
пожал плечами и вернулся к своей землянке.

     Время от времени  отшельник  отправлялся  куда-то  на  целый  день  и
возвращался с корзинкой, полной снеди - простой и грубой,  как  показалось
бы лейтенанту Соллю, и очень вкусной с  точки  зрения  бродяги-Эгерта.  По
всей вероятности, старик наведывался куда-то, где жили люди,  и  люди  эти
были благосклонны к старому отшельнику.
     В один прекрасный день Эгерт настолько собрался с духом, что попросил
старика взять его с собой.
     Шли долго. Отшельник вышагивал впереди,  по  невесть  каким  приметам
выискивая едва заметную тропку, а Солль плотно прижимал мизинец левой руки
к большому пальцу правой - ему казалось, что  эта  уловка  спасет  его  от
страха отстать и заблудиться.
     В лесу царила осень - не очень ранняя, но и не успевшая еще постареть
и озлиться. Солль осторожно ступал по желтым лоскуткам опавших  листьев  -
ему казалось, что, потревоженные, на каждый его шаг они отзываются усталым
вздохом.  Деревья,  окруженные  безветрием,  тяжело   опускали   к   земле
полуголые, расслабленные ветви; каждая складка на грубой  коре  напоминала
Эгерту застарелый шрам. Прижимая мизинец  левой  руки  к  большому  пальцу
правой, он шел вслед за немым поводырем - и ничуть не  обрадовался,  когда
лес наконец закончился и прямо на опушке его обнаружился хуторок.
     Где-то за заборами раскатился многоголосый собачий лай; Эгерт  встал,
как вкопанный. Отшельник обернулся и замычал,  подбадривая.  От  ближайших
ворот уже неслись, подпрыгивая, двое мальчишек-подростков -  при  виде  их
Эгерт непроизвольно схватил отшельника за плечо.
     Шагах в десяти мальчишки замерли, переводя  дыхание,  разинув  рты  и
глаза; наконец, тот, что был постарше, радостно завопил:
     - Гляди! Старый Орешек какую-то найду подобрал!

     Хуторок был небольшой и заброшенный - два десятка дворов,  башенка  с
солнечными часами да дом местной колдуньи на  отшибе.  Жизнь  здесь  текла
лениво и размеренно; появлению Эгерта никто, кроме  детишек,  особенно  не
удивился - подобрал Орешек какого-то Найду со шрамом, и хорошо, и ладно...
На предложение наняться на работу и перезимовать на  хуторе  Эгерт  только
хмуро покачал головой. Зимовать в тепле?  А  зачем?  Искать  человеческого
общества? Может быть, еще и вернуться домой, в Каваррен, где отец и  мать,
где комната с камином и гобеленами?
     Светлое небо, после всего, что он, Эгерт, совершил - нет у него дома.
Нет у него ни отца, ни матери,  самое  время  оплакать  лейтенанта  Солля,
вместо которого в этот мир явился Найда со шрамом.

     Зима обернулась одним долгим бредом.
     С детства  закаленный,  Эгерт,  однако,  простудился  с  наступлением
первых же холодов, и на протяжении всей зимы старый отшельник не раз и  не
два сокрушался - как трудно долбить в мерзлой земле могилу.
     Солль метался на соломе, задыхаясь и кашляя. Старик  оказался  скорее
фаталистом, нежели врачевателем  -  он  укутывал  Эгерта  рогожей  и  поил
настоем трав, а убедившись, что больной успокоился и заснул, шел с лопатой
в лес, справедливо полагая, что если долбить землю понемногу, то к нужному
моменту яма достигнет как раз необходимой глубины.
     Эгерт не знал этого. Открывая глаза, он видел над собой то заботливое
рябое   лицо,   то   темные   потолочные   бревна,   испещренные   узорами
жуков-древоточцев; однажды, очнувшись, он увидел Торию.
     "Почему ты здесь?" - захотелось ему спросить. Язык не слушался, но он
все-таки спросил - не разжимая губ, немо, как отшельник.
     Но она не ответила - сидела, нахохлившись, склонив  голову  к  плечу,
как скорбная каменная птица на чьей-то могиле.
     "Почему ты здесь?" - снова спросил Эгерт.
     Она пошевелилась:
     "А ты почему здесь?"
     Жарко, жарко, больно, будто в каждый глаз засадили по факелу...
     Приходила и мать.  Эгерт  чувствовал  на  лбу  ее  руку,  но  не  мог
разлепить веки - мешали боль да  еще  страх,  что  он  не  узнает  ее,  не
вспомнит ее лица...
     Отшельник качал головой и брел в лес, взяв под мышку лопату.
     Однако случилось так, что морозы сменились теплом, а Эгерт Солль  был
все еще жив. В один прекрасный день, слабый, как  весенняя  муха,  он  без
посторонней помощи выбрался на порог землянки и поднял к солнцу  лицо,  на
котором оставались только глаза и шрам.
     Отшельник выждал еще несколько дней, а потом, вздыхая и  утирая  пот,
засыпал землей пустую могилу, которая стоила ему стольких трудов.

     ...Старая колдунья жила на отшибе. Эгерт украдкой начертил на  дороге
круг, прижал мизинец левой руки к большому  пальцу  правой  и  постучал  в
ворота.
     Он готовился к этому визиту не день  и  не  два;  не  раз  и  не  два
отшельник пытался что-то втолковать ему, тыча  пальцем  в  шрам.  Наконец,
собравшись с духом, Солль отправился  на  хутор  самостоятельно  -  именно
затем, чтобы навестить колдунью.
     Во дворе было тихо - наверное, старуха  не  держала  собак.  Весенний
ветер медленно поворачивал  над  крышей  громоздкий  флюгер  -  осмоленное
колесо с приколоченными к нему сморщенными  тряпицами,  в  которых  Эгерт,
присмотревшись, узнал лягушачьи шкурки.
     Наконец, послышались шаркающие шаги. Эгерт вздрогнул, но стиснул зубы
и остался стоять. Калитка со скрипом  приоткрылась;  на  Эгерта  уставился
выпуклый, голубой, как стеклянный шарик, глаз:
     - А-а, Найда со шрамом...
     Калитка открылась шире, и, преодолевая робость, Эгерт шагнул во двор.
     У забора стояла крытая соломой конура; на  цепи  возле  нее  -  Эгерт
отшатнулся - восседал деревянный, облитый смолой зверь с кривыми  гвоздями
в приоткрытой пасти. На месте глаз были черные дыры; проходя  мимо,  Солль
покрылся потом, потому что ему померещился скрытый  в  дырах  внимательный
взгляд.
     - Заходи...
     Эгерт вошел в дом, тесный от множества ненужных, брошенных как попало
вещей, темный и таинственный дом,  где  стены  в  два  слоя  увешены  были
сушенными травами.
     - С чем пришел, Найда?
     Старуха глядела на него одним круглым глазом - другой был  закрыт,  и
веко приросло к щеке. Эгерт знал, что  старуха  никому  не  делает  зла  -
наоборот, в селе ее любят за редкостное умение врачевать. Он знал это -  и
все равно дрожал под пристальным неподвижным взглядом.
     - С чем пришел? - повторила колдунья.
     - Спросить хочу, - выдавил Эгерт через силу.
     Глаз мигнул:
     - Судьба твоя кривая...
     - Да.
     Старуха в задумчивости потерла курносый, как у девочки, нос:
     - Посмотрим... Дай-ка поглядеть на тебя...
     Небрежно протянув руку, она взяла с полки толстую витую свечу, зажгла
ее, потерев фитилек пальцами и, хоть  был  светлый  день,  поднесла  пламя
свечки к самому Эгертовому лицу.
     Эгерт напрягся; ему показалось, что от пламени исходит  не  тепло,  а
холод.
     - Большая ты птица, - сказала старуха  в  задумчивости.  -  Эко  тебя
перекорежило... Эгерт...
     Солль вздрогнул.
     - Шрам твой, - продолжала старуха, будто  беседуя  сама  с  собой,  -
метка... Кто ж метит так...
     Она приблизила глаз к самому Эгертовому лицу - и  вдруг  отшатнулась;
голубой глаз едва не вылез из орбиты:
     - Лягуха-засветница, лягуха-заставница,  лягуха-заступница...  Уходи.
Уходи.
     И, с неожиданной силой схватив обомлевшего Солля за плечи,  вытолкала
его прочь:
     - Прочь... Уходи, не оборачивайся... Не мне пред ним стать, не мне  с
ним тягаться...
     Не успев опомниться, Эгерт оказался уже у калитки. Прижался спиной  к
забору:
     - Бабушка... Не гони... Я...
     - Собаку спущу! - рявкнула колдунья, и - светлое небо!  -  деревянный
зверь медленно повернул осмоленную морду.
     Эгерт пробкой вылетел за калитку. Он бежал бы без оглядки и дальше  -
но подломились ослабевшие колени, и  Солль  мешком  грохнулся  в  дорожную
пыль.
     - Что же мне делать?! - устало прошептал  он,  обращаясь  к  мертвому
жуку на обочине.
     Калитка снова скрипнула, приотворяясь:
     - Ищи большого колдуна... Большого... А  на  хутор  не  ходи  больше,
живым не уйдешь...
     И грохнула, захлопываясь, калитка.

                           ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТОРИЯ

                                    4

     Два косых солнечных луча падали из витражных окон,  заливая  каменный
пол веселым пестрым светом; от этого строгий, мрачноватый  мир  библиотеки
преображался на глазах. Из-за толстой стены ровно доносился гул голосов  -
в Большом Актовом зале  вот-вот  должна  была  начаться  лекция  господина
ректора. Третье окно - на площадь - впервые с самой зимы широко и радостно
распахнуло обе створки, и с площади слышался далеко не  такой  чинный,  но
куда более жизнерадостный шум - песни  и  выкрики,  стук  копыт  и  колес,
хохот, звон жести и лошадиное ржание.
     Работа близилась к концу - длинный список испещрен был крестиками,  а
столик-тележка страдальчески прогибался под непосильным грузом  отобранных
с полок фолиантов.  Тория  привычно  поставила  ногу  на  стремянку  -  но
подниматься не стала, а вместо этого вдруг закрыла глаза и ткнулась  лицом
в теплое, отполированное ладонями дерево.
     Снова весна. Снова распахнуто окно на площадь, и терпкий, так любимый
ею запах старинных книг смешивается с  запахом  разогретой  солнцем  пыли,
травы и навоза. Скоро прогреется река и на острове  зацветет  земляника...
Странно и удивительно, но ей так хочется  поваляться  в  траве.  Полежать,
ощущая щекой примятые стебли и  бездумно  глядя,  как  пчела  заползает  в
бархатное нутро цветка. Последить глазами за муравьем, пролагающим путь по
стволу...
     А Динара нет. Его нет на земле уже год. Над Динаром  бродят  в  траве
муравьи... Здесь громоздятся фолианты, за окном светит солнце,  а  у  реки
перекликаются лодочники - но Динара нет нигде,  потому  что  та  глубокая,
черная дыра в земле, которую она помнит сквозь  пелену  ужаса  и  неверия,
яма, в которую чужие люди опустили деревянный ящик  -  это  разве  Динар?!
Нет, никогда она не пойдет на  его  могилу,  там  нет  его,  тот  человек,
которого закопали - не он...
     Тория прерывисто вздохнула и открыла глаза. Цветные  солнечные  пятна
передвинулись ближе к стене; в уголке одного из них сидел, залитый  светом
и от этого пестрый и пятнистый, как паяц, белый кот - хранитель библиотеки
от крыс и мышей. Два круглых желтых глаза глядели на Торию с укоризной.
     Она через силу улыбнулась. Проверила, устойчиво ли  стоит  стремянка,
подобрала подол темной юбки и уверенно, как уже тысячи раз,  двинулась  по
ступенькам вверх.
     Тупой несильной болью отозвалось левое колено -  неделю  назад  Тория
оступилась на лестнице и упала, сбив ногу и разорвав  чулок.  Чулок  потом
заштопала старушка-горничная, что приходила убирать во  флигеле  дважды  в
неделю; оставшись с Торией  наедине,  добрая  женщина  обычно  принималась
вздыхать и разводить руками: как же,  деточка,  такая  красавица  -  и  уж
больше года в одном только платье... Хоть на пару шелковых чулок деньги-то
можно сыскать... Да шляпку, да  башмачки...  Красота  без  обновки  -  что
камушек без оправы...
     Тория усмехнулась и облизала губы. На нижней губе  выдавался  твердый
рубец - тогда, год назад, она прокусила кожу до крови...
     Гул голосов за стеной стих  -  верно,  господин  ректор  поднялся  на
кафедру. Сегодня он поведает господам студентам о замечательных  явлениях,
происходящих, по мнению ученых, на краю мира, у самой Двери мирозданья.
     Тория снова усмехнулась про себя. Никому не дано знать, что на  самом
деле происходит у Двери. Отец говорит: "Кто был на пороге -  не  расскажет
нам"...
     Вот и последняя полка; над головой Тории тяжело колыхались  полотнища
запыленной паутины. Паукам позволено жить под самым потолком - отец шутит,
что после смерти он станет пауком и будет хранить библиотеку...
     Тория бестрепетно глянула вниз - она нисколько не боялась высоты и не
чувствовала ни волнения, ни восторга. Потянулась рукой к ряду позолоченных
корешков - но, передумав, отвернулась от полки.
     Здесь, под потолком, помещалось круглое окошко, позволяющее заглянуть
из библиотеки в Актовый зал. Когда-то Тория забиралась сюда,  чтобы  среди
множества склоненных голов найти одну, темную,  взъерошенную,  трогательно
серьезную... Это была игра - Динар должен был почувствовать  ее  взгляд  и
поднять глаза.
     Тория поймала себя на том, что мысль  о  Динаре  не  вызывает  больше
приступа острой, мучительной тоски. Она вспоминала его с грустью - но  уже
без той боли, которой так долго полны были дни, и ночи, и снова дни...
     Отец говорил, что так будет. Она не верила, не могла  поверить  -  но
отец снова оказался прав. Как всегда...
     Вспомнив об отце, она опять обернулась к книгам.
     Вот он, массивный том в простом  черном  переплете.  Корешок  кажется
теплым; тускло отсвечивают тисненые серебром буквы: "О прорицаниях".
     У Тории мурашки забегали по коже  -  эта  книга  существует  в  одном
только экземпляре. Много веков назад великий маг посвятил ей целую  жизнь;
теперь она, Тория, возьмет книгу в руки и отнесет отцу - тот напишет новую
главу своего труда, а спустя много веков кто-то вот так  же,  с  трепетом,
возьмет с полки отцову книгу и узнает, чему посвящена  была  жизнь  декана
Луаяна...
     Осторожно спустившись, Тория  поставила  последний  крестик  в  своем
списке; история прорицаний водворена была на столик-тележку.
     Итак, на сегодня работа закончена;  в  окно  ворвался  свежий  ветер,
потревожив книжную пыль и заставив трижды  чихнуть  кота-хранителя.  Тория
рассеянно приняла упавшую на лоб прядь и выглянула на площадь.
     Ее ослепил горячий  солнечный  свет  и  оглушил  многоголосый  гомон;
площадь вертелась, как разукрашенная лентами карусель. Что-то  выкрикивали
увешанные лотками торговцы; покачивались пестрые  зонтики  прогуливающихся
дам, расхаживал патруль - офицер в  красном  с  белыми  полосками  мундире
нарочито сурово хмурил выстриженные по традиции брови, но то  и  дело,  не
удержавшись, оглядывался на какую-нибудь особенно хорошенькую  цветочницу.
Уличные мальчишки шныряли под  ногами  гуляющих,  торгующих,  спешащих  по
своим делам -  а  над  толпой  величественно,  как  парусники,  проплывали
пышные, несомые лакеями паланкины.
     Здание суда, приземистое и некрасивое,  казалось  в  солнечных  лучах
старой добродушной  жабой,  выбравшейся  на  свет  и  греющей  на  припеке
морщинистые бока; Тория привычно  скользнула  взглядом  по  круглой  тумбе
перед железными дверями суда. На дверях были вычеканены два грозных слова:
"Бойся правосудия!", а на тумбе помещалась небольшая виселица с  тряпичной
куклой в петле.
     Рядом со зданием суда высилась башня с зарешеченными окнами; у  входа
в нее дремали стражники, а чуть поодаль  чинно  беседовали  трое  в  серых
плащах с капюшонами - служители священного привидения Лаш; небо висело над
площадью, подобно огромному голубому парусу.
     Тория блаженно вздохнула - солнце лежало у нее на  лице,  как  теплые
ладони. Кот вскочил на подоконник и уселся рядом, Тория уронила  руку  ему
на загривок - и  вдруг  ощутила  ни  с  чем  не  сравнимое  чувство  своей
породненности и с этой площадью, и с этим городом, с книгами, с  котом,  с
университетом... И тогда она счастливо улыбнулась - едва ли не впервые  за
прошедший черный год.
     А толпа галдела, толпа вертелась,  как  пестрое  варево  в  котле,  и
взгляд Тории беспечно скользил по шляпам и  зонтикам,  мундирам,  букетам,
лоткам с пирогами, по чумазым и напомаженным  лицам,  кружевам,  заплатам,
шпорам - когда в этой возбужденной круговерти вниманием ее  завладел  один
чрезвычайно странный человек.
     Тория прищурилась; человек то и дело скрывался от нее  в  толчее,  но
это не помешало  ей  уже  издали  подметить  некую  несообразность  в  его
поведении. Он, казалось, не по людной площади шел - а пробирался по кочкам
в зыбучей трясине.
     Удивленная Тория вглядывалась все внимательнее. Человек  двигался  по
сложному, заранее определенному маршруту;  вот,  добравшись  до  фонарного
столба, он вцепился в него руками и некоторое время стоял, опустив голову,
будто отдыхая. Потом, определив,  по-видимому,  следующую  вешку  в  своем
нелегком пути, медленно, будто через силу, двинулся дальше.
     Происходящее вокруг, казалось, совсем не интересовало его  -  а  ведь
судя по всему, он вовсе не был  бывалым  горожанином,  скорее  наоборот  -
изрядно  пообносившийся  на  деревенских   дорогах   бродяга.   Один   вид
красно-белого патруля со шпагами и шпорами заставил его  шарахнуться  так,
что  продавец  печеных  яблок  едва  не  оказался  опрокинутым  на  землю.
Послышались  крики  и  ругань;  странный  бродяга  снова  шарахнулся  -  в
противоположную сторону.
     Как ни сложен, изломан и извилист оказался путь  наблюдаемого  Торией
человека - но целью его был, похоже, университет. Медленно,  но  неуклонно
незнакомец подходил все ближе и ближе; она сумела, наконец, разглядеть его
лицо.
     Тяжело,  сильно  ударило  сердце,  приостановилось  было  -  и  снова
забилось, глухо, будто обернутый в тряпку молот по деревянной  наковальне.
Тория еще не успела понять, в  чем  дело  -  а  теплый  день  уже  отдавал
тянущим, промозглым холодом.
     Лицо странного человека было знакомо  ей  -  во  всяком  случае,  так
показалось в первую секунду. Уже в следующее мгновение,  привычно  закусив
рубец на нижней губе, она мысленно сказала себе: не он.
     Не он; у ТОГО не было никакого шрама на щеке, а главное - глаза  ТОГО
никогда не вместили бы такой тоски и затравленности. Не он: ЭТОТ  грязный,
неухоженный, истощенный,  в  то  время  как  ТОТ  лоснился  довольством  и
достатком, прямо лопался от сознания собственной красоты и  неотразимости,
и был-таки красив - Тория с отвращением скривила губы - да, красив,  в  то
время как ЭТОТ...
     Бродяга подошел совсем близко, весенний ветер  трепал  его  спутанные
светлые  волосы.  Нерешительно,  напряженно   стоял   он   перед   зданием
университета, будто не решаясь приблизиться к двери.
     Не он, сказала себе Тория. Не он, повторила ожесточеннее,  но  сердце
билось все так же  ускоренно  и  глухо.  Исхудавшее,  болезненное  лицо  с
ужасным шрамом во всю  щеку,  неуверенность  в  каждом  движении,  грязные
лохмотья...
     Тория подалась вперед, глядя на незнакомца - пристально, будто  желая
разъять его одним только взглядом. И незнакомец почувствовал этот  взгляд.
Он вздрогнул и поднял голову.
     Стоящий под окном был Эгерт Солль  -  в  мгновение  ока  у  Тории  не
осталось никаких сомнений. Пальцы ее сами собой  вцепились  в  подоконник,
загоняя под ногти занозы  и  не  чувствуя  боли;  тот,  кто  стоял  внизу,
мертвенно побледнел под слоем пыли и загара.
     Казалось, ничего более ужасного не могло явиться  его  глазам  -  вид
молодой девушки в высоком окне заставил его  задрожать  так,  будто  прямо
перед ним разверзлась пропасть и оттуда,  истекая  желчью,  высунула  рыло
праматерь всех чудовищ. На несколько секунд замерев, будто пригвожденный к
месту,  он  вдруг  повернулся  и  бросился  прочь  -  в  толпе   закричали
потревоженные цветочницы. Миг - и его уже не было на площади, которая  все
так же празднично вертелась каруселью...
     Тория долго стояла у окна, бездумно сунув в  рот  оцарапанный  палец.
Потом, позабыв о груженной книгами тележке, повернулась и  медленно  вышла
прочь из библиотеки.

     Эгерт вошел в город на рассвете,  едва  поднялись  городские  ворота.
Защитные ритуалы, придуманные им в изобилии, кое-как помогали  справляться
со страхом - крепко сжав в кулаке уцелевшую пуговицу рубашки,  он  намечал
себе путь заранее, двигался от вехи к вехе, от маяка к маяку; путь его при
этом значительно удлинялся, но зато в душе укреплялась надежда, что  таким
образом удастся избежать опасности.
     Каваррен, огромный блестящий  Каваррен  оказался  на  поверку  просто
крошечным и тихим провинциальным городишком -  Эгерт  понял  это,  блуждая
теперь шумными, тесными от людей и повозок улицами.  От  обилия  народу  у
Солля, долгое время жившего в уединении, начала  кружиться  голова;  то  и
дело приходилось прислоняться к стене  или  столбу  и  отдыхать,  зажмурив
воспаленные глаза.
     Отшельник проводил  его  наилучшим  образом,  дав  в  дорогу  сыра  и
лепешек. Путь в город оказался долгим, полным тревоги  и  страха;  лепешки
кончились позавчера, и Эгерта мутило еще и от голода.
     Целью мучительных странствий был университет: Соллю сказали, что  там
он сможет встретиться с настоящим большим магом. К  несчастью,  имени  его
или звания Эгерту так и не удалось узнать. Сердобольные прохожие,  которым
Солль решался задать вопрос,  в  один  голос  отправляли  его  на  главную
площадь - там,  дескать,  и  университет,  и  еще  много  всяких  диковин,
страннику будет интересно... Сжимая пуговицу и двигаясь от  вехи  к  вехе,
Эгерт шел дальше.
     Главная площадь показалась ему кипящим котлом; изо всех сил борясь  с
головокружением, Эгерт пробирался  сквозь  толпу,  и  в  глаза  ему  лезли
отдельные, оторванные от прочего детали:  огромный,  перепачканный  кремом
рот... оброненная подкова... выпученный глаз лошади... чахлый кустик травы
в щели между булыжниками... Потом он едва не  налетел  на  круглую  черную
тумбу, поднял  голову  -  и  к  ужасу  своему  обнаружил,  что  стоит  под
миниатюрной  виселицей,  и  казненная  кукла  равнодушно  глядит  на  него
стеклянными глазами.
     Отшатнувшись, он едва не столкнулся с человеком в сером плаще  -  тот
удивленно обернулся, но лица, скрытого капюшоном,  Эгерт  так  и  не  смог
разглядеть. Снова дорога сквозь толпу; на этот раз извилистый путь от вехи
к вехе вывел Эгерта  на  патруль  -  пятеро  вооруженных,  в  красно-белом
одеянии, хмурых  и  грозных  людей  только  и  ждали,  какого  бы  бродягу
схватить. Солль, перед глазами которого моментально возникли тюрьма,  кнут
и каторга, метнулся прочь.
     Пятеро или шестеро мужчин в серых плащах с капюшонами стояли кружком,
о чем-то беседуя; Солль успел заметить,  что  толпа  расступается  вокруг,
подобно  бурлящей  реке,  огибающей  скалистый  остров.  Лица  плащеносцев
терялись в  тени  капюшонов,  и  это  придавало  серым  фигурам  несколько
зловещий вид; Эгерт испугался даже сильнее, нежели  при  виде  патруля,  и
постарался обойти беседующую группку десятой дорогой.
     Вот, наконец, и  здание  университета.  Эгерт  остановился,  переводя
дыхание; у входа в храм науки застыли в величественных позах железная змея
и деревянная обезьяна. Эгерт удивился -  он  не  знал,  что  сии  изваяния
символизируют мудрость и стремление к познанию.
     Надо было  просто  подняться  по  ступенькам  и  взяться  за  медную,
отполированную до блеска ручку двери - но Солль стоял, не в силах  сделать
и шага. Здание подавляло его своим величием; там,  за  дверью,  скрывалась
тайна, там поджидал Эгерта "большой колдун", великий маг, и кто знает, что
сулит  несчастному  бродяге  предстоящая  встреча...  Мелькнула  в  голове
слышанная когда-то фраза о том, что  всех  студентов  оскопляют  во  славу
науки;  обомлевшему  Соллю   показалось,   что   железная   змея   смотрит
пронзительно и зло, а обезьяна издевательски скалится.
     Залитый липким потом, Эгерт все еще топтался на месте,  когда  новое,
тревожащее чувство заставило его вздрогнуть и поднять голову.
     Из высокого, распахнутого настежь окна на Солля неотрывно, пристально
глядела бледная темноволосая женщина.

     ...Он несся сквозь толпу, оглушаемый руганью, опрокидывая лотки, ловя
на ходу раздраженные тычки. Он бежал прочь от площади, от  университета  с
распахнутым окном, где все еще белеет, будто призрак, лицо Тории,  невесты
когда-то   убитого   им   студента.   Прочь.   Это   дурное,    несчастное
предзнаменование; он не должен был являться в город,  теперь  ему  следует
как можно скорее добраться до ворот, вырваться из сети узких,  извилистых,
переполненных людом улиц...
     Но мир большого города, равнодушный, сытый,  лениво-праздничный,  уже
завладел Соллем, как своей законной жертвой. Эгерту казалось, что, подобно
огромному желудку,  город  понемногу  переваривает  его,  желая  полностью
растворить, уничтожить, впитать в себя.
     - Ты, бродяга, посторонись!
     Прогрохотали  огромные  колеса  по  булыжной  мостовой;  в  бархатной
полутьме кареты над Эгертом проплыло чье-то  надменное  лицо,  и,  опустив
глаза, он увидел в колее расплющенного в лепешку перламутрового жука.
     - Ты, бродяга, с дороги, с дороги!
     Звонко перекликались из окон хозяйки, и на мостовую время от  времени
обрушивался водопад помоев - тогда перекличка сменялась перебранкой.
     Надрывались торговцы:
     -  А  вот   гребешки,   гребешки   костяные,   черепаховые!   А   вот
чудо-снадобье: намажешь макушку - волосы  вырастут,  намажешь  подмышку  -
волосы выпадут!
     - Цирюльня! Банки, пьявки, кровопускания! Бороды бреем, бреем!
     Стайка  уличных  мальчишек  дразнила  благопристойного,   одетого   с
иголочки паренька; вдоль стен  изваяниями  застыли  нищие  -  ветер  играл
бахромой их лохмотьев,  неподвижные  протянутые  ладони  казались  темными
листьями  диковинного  кустарника.  Пронзительное  "По-дай...   по-дай..."
стояло над улицей, хотя запекшиеся  губы  попрошаек  почти  не  двигались,
только глаза тоскливо и в то  же  время  алчно  ловили  взгляды  прохожих:
"По-дай... по-дай..."
     Прочь, прочь, к воротам. Эгерт свернул на знакомую, казалось, улицу -
она предала его, выведя к прямому, одетому камнем каналу. От зеленой  воды
поднимался запах плесени и цвели.  Над  каналом  выгибался  дугой  широкий
мостик - Эгерт не помнил этого  места,  он  никогда  не  бывал  здесь,  он
окончательно заблудился.
     Тогда он решился спросить дорогу;  первая  же  особа,  к  которой  он
отважился обратиться - степенная, добродушная хозяйка в крахмальном  чепце
- с удовольствием и подробно описала ему путь к городским воротам.  Следуя
ее указаниям, он миновал две или три  улочки,  старательно  обошел  людный
перекресток, свернул, где было велено - и неожиданно вышел все к  тому  же
горбатому мостику через канал. По затхлой воде сновали водомерки.
     Помянув недобрым словом женщину  в  крахмальном  чепце,  Эгерт  снова
собрался  с  мужеством  и  попросил   о   помощи   тощую,   бедно   одетую
девушку-служанку. Та вспыхнула, и по тайной радости в ее скромно опущенных
глазенках Солль понял вдруг, что для этого несчастного создания  он  вовсе
не грязный оборванец, а  видный  молодой  человек,  красавец  и  возможный
кавалер. Осознание этого почему-то доставило Эгерту не  радость,  а  боль;
девушка тем временем серьезно и старательно растолковала ему, как пройти к
воротам, и пояснения ее были прямо противоположны наставлениям  хозяйки  в
чепце.
     Наспех поблагодарив несколько разочарованную  служанку,  Эгерт  снова
пустился в дорогу. Напряженно оглядываясь, он шел мимо лавочек и харчевен,
мимо аптеки с живыми пиявками в бутылях и  снадобьями  в  пузырьках,  мимо
пуговичной мастерской,  с  витрины  которой  пялились,  как  глаза,  сотни
серебряных,  перламутровых,  костяных  кругляшков...  Темный  переулок   с
нависшими над ним глухими стенами  домов  оказался  вотчиной  своден  -  в
полумраке то одно, то другое сладкоглазое лицо приближалось  к  Эгерту  и,
безошибочно  определив  в  нем  голодранца,  а  не   возможного   клиента,
равнодушно отворачивалось. В руках своден страстно, как  живые,  трепетали
шелковые чулочные подвязки, призванные, по-видимому, олицетворять любовный
пыл.
     Переулок вывел Солля на  круглую  площадь;  в  центре  ее  помещалась
статуя на невысоком постаменте.  Голова  изваяния  покрыта  была  каменным
капюшоном. Вспомнив людей в сером, напугавших его  на  площади,  Эгерт  не
сразу решился подойти поближе и прочитать надпись,  высеченную  на  камне:
"Священное привидение Лаш".
     С детства слышавший о священном привидении, он,  однако,  представлял
его несколько иначе, величественнее, что ли; впрочем, сейчас ему  было  не
до размышлений. Сделав глубокий вдох, он снова спросил дорогу  -  на  этот
раз у юного и кроткого с виду торговца лимонадом. По словам  паренька,  до
городских ворот рукой было подать; воодушевленный, Эгерт  двинулся  вперед
по  широкой,  не  слишком  людной  улице,   миновал   дом   костоправа   с
приколоченным к дверям  внушительных  размеров  костылем,  дом  лошадиного
лекаря с тремя конскими хвостами на вывеске, пекарню - и,  обомлев,  вышел
все к тому же горбатому мостику над затхлым каналом.
     Казалось,  неведомая  сила  твердо  решила  не  выпускать  Солля   из
замкнутого круга. Обессиленный, он прислонился к широким каменным перилам;
где-то над его головой звонко ударился  о  стену  ставень  и  распахнулось
окно. Эгерт посмотрел вверх.
     В маленьком темном окошке стояла девушка. У Солля потемнело в  глазах
- бледные, будто выточенные из  мрамора  щеки,  темные  волосы,  созвездие
родинок на шее... Он отшатнулся - и в следующую секунду понял, что это  не
Тория, что у этой, равнодушно глазевшей сейчас из  окна,  лицо  круглое  и
рябое, а волосы цвета прелой соломы...
     Он повернулся и с трудом побрел прочь; на перекрестке спросил  дорогу
по очереди у двух прохожих -  приветливо  и  доброжелательно  ему  указали
прямо противоположные направления.
     Стиснув зубы, он двинулся вперед, полагаясь только  на  чутье  да  на
удачу; пройдя несколько кварталов, он с беспокойством заметил  вдруг  пару
уличных мальчишек, следующих за ним  неотвязно,  хотя  и  на  почтительном
расстоянии.
     Он оглядывался все чаще и чаще; лица мальчишек, чумазые и  деловитые,
мелькали в толпе все ближе и ближе. Внутренне сжавшись, Эгерт свернул раз,
потом еще и еще - мальчишки  не  отставали,  их  становилось  все  больше,
замурзанные рты широко и нагло  ухмылялись.  Теперь  за  Соллем  следовала
радостно возбужденная орава.
     Эгерт ускорял и ускорял шаг - привычный уже страх нарастал, холодными
клещами сжимал горло, набивал ватой непослушные  ноги.  Солль  все  острее
ощущал  себя  жертвой  -  и  чувство  это  будто  передавалось  малолетним
преследователям, побуждая их к травле.
     И травля началась.
     Солль не удивился,  когда  в  лопатку  ему  ударил  первый  камень  -
наоборот, ему даже стало легче, что удара больше не надо ждать, потому что
он уже нанесен... Но за первым ударом последовали второй и третий.
     -  Улю-лю!  -  радостно  разнеслось  по  улице.  Прохожие  недовольно
оглядывались - и шли по своим делам.
     - Улю-лю... Дядюшка, дай табачку на понюшку... Дя-адюшка, оглянись!
     Эгерт почти бежал. Попросту кинуться наутек ему не позволяли  остатки
гордости.
     - Дядюшка, на штанах-то дыра! Оглянись!
     Несколько мелких камушков метко  клюнули  его  в  ногу,  в  спину,  в
затылок. Минута - и  преследователи  настигли  его,  чья-то  грязная  рука
дернула за рукав так, что затрещали ветхие нитки:
     - Эй, ты! Не к тебе говорят, что ли!
     Эгерт остановился. Его окружили кольцом, здесь  были  и  восьмилетние
малыши, и ребята постарше,  и  пара-тройка  подростков  лет  четырнадцати.
Показывая дыры на месте выбитых зубов, вытирая сопли рукавами, поблескивая
недобрыми, сузившимися  в  щелку  глазами,  орава  охотников  наслаждалась
замешательством Солля - тем более сладостным, что самый старший из  ловцов
едва доходил жертве до подмышки:
     - Дя-адюшка... Купи калачик... Подари денежку, а?
     Сзади вонзилось острое - не то булавка, не то игла; Солль дернулся  -
орава зашлась радостным смехом:
     - Гляди... Гляди, как запрыгал!
     Кольнули еще; от боли у Эгерта навернулись слезы на глаза.
     Взрослый, сильный мужчина  стоял  в  кольце  мальчишек,  маленьких  и
слабых, но упивающихся чувством  собственной  безнаказанности.  Кто  знает
как, но мелкие бестии безошибочно разоблачили  в  Солле  труса,  гонимого,
жертву - и вдохновенно исполняли  неписанный  закон,  по  которому  каждой
жертве положен и палач:
     - Давай еще... Попляши... Потешный дядька... Эй, куда?!
     Очередной укол булавкой оказался невыносимым. Эгерт ринулся напролом,
сбив кого-то с ног; вслед ему неслись камни, комья грязи, улюлюканье:
     - Держи! А-та-та! Держи, держи!
     Длинноногий Солль бегал, конечно, быстрее самого наглого мальчишки  в
городе - но  улица  все  время  петляла,  оборачивалась  тупиками,  кишела
подворотнями;  преследователи  бросались  Соллю  наперерез,  выныривая  из
только им известных ходов, кидаясь камнями и  грязью,  беспрестанно  вопя,
вереща и улюлюкая. В  какой-то  момент  Эгерту  показалось,  что  все  это
происходит не с ним, что он смотрит сквозь толстое  мутное  стекло  чужой,
отвратительный сон - но камень больно ударил в колено,  и  на  смену  этой
отстраненности вдруг нахлынуло другое, горькое, всепобеждающее  чувство  -
так и надо, это теперь его жизнь, его судьба, его суть...
     Потом он оторвался от погони.
     Были какие-то трущобы; была сморщенная, беззубая старуха  с  огромной
табакеркой у самого носа, указующая  кривым  пальцем  куда-то  в  лабиринт
грязных  улочек;  была   тупая,   равнодушная   усталость,   страх,   тоже
притупившийся, и мгновенная радость при виде площади и городских ворот...
     Ворота закрывались.
     Створки медленно ползли навстречу друг другу - и вот уже  видно,  что
снизу на них налегают стражники, красные от  натуги,  по  трое  на  каждую
створку. В сужающемся проеме виднелись лоскут неба и лоскут дороги.
     Что же это, подумал Эгерт.
     Из последних сил он побежал через площадь, а проем все  суживался,  и
вот створки с грохотом сомкнулись, зазвенела цепь, натягиваясь в  стальных
кольцах, и торжественно, как флаг, на цепи поднялся огромный черный замок.
     Солль стоял перед великолепием стальных ворот, изукрашенных кованными
фигурами драконов и змей. Обернутые к нему чеканные морды смотрели  мрачно
и безучастно; только сейчас  Эгерт  понял,  что  подступают  сумерки,  что
близится ночь, что ворота по обычаю будут закрыты до утра.
     - Эй, парень! - строгий окрик заставил его привычно съежиться. - Чего
надо?
     - Мне... выйти, - пробормотал он с трудом.
     - Чего?
     - Пройти... выйти... из города...
     Стражник  -  потный,  толстощекий,  но  не  злой  с  виду  человек  -
усмехнулся:
     - Утром, дружочек... Припоздал ты, бывает... Хотя, если  разобраться,
что за удовольствие тебе в ночь идти? Не ровен час... Так  что,  дорогуша,
солнышка дождись - на рассвете и откроем...
     Не говоря больше не слова, Эгерт отошел. Ему сделалось все равно.
     Утром ворота заклинит, или солнце не взойдет, или еще что-то...  Если
неведомая и враждебная сила, играющая им  весь  день  со  времени  роковой
встречи с Торией, если эта сила не хочет выпускать Солля из города - он не
выйдет по своей воле, здесь и умрет жалкой смертью, смертью труса...
     Площадь перед воротами пустела. Эгерту захотелось лечь -  немедленно,
все равно где, только лечь и закрыть глаза, и ни о чем не думать.
     Едва переставляя ноги, он побрел прочь от ворот.
     Из широкой боковой улицы навстречу ему вылетела шумная  кавалькада  -
пятеро или шестеро молодых всадников на ухоженных конях. Наметанным глазом
Эгерт бездумно, механически  определил  породу  каждой  лошади  и  отметил
прекрасную посадку верховых; он просто стоял и ждал, когда они  проедут  -
но тут один из юношей на высоком вороном жеребце отделился от  компании  и
повернул прямо на Эгерта.
     Это длилось секунду - и целую  вечность.  Солль  потерял  способность
двигаться.
     Ноги его по колено вросли в булыжник площади, онемели, пустили  корни
- так чувствует себя дерево, глядя на идущего  к  нему  дровосека.  Лошадь
неслась легко, красиво, будто по воздуху - но земля гулко сотрясалась, все
сильнее и сильнее сотрясалась от убийственных ударов  копыт.  Солль  видел
черную морду жеребца с безумными глазами, нижнюю губу с  ленточкой  слюны,
грудь, широкую, как небо, тяжелую,  как  молот,  готовый  раздавить  одним
прикосновением.
     Потом в лицо ему ударил горячий запах,  и  медленно-медленно,  как  в
толще воды, жеребец поднялся на дыбы.
     Эгерт смотрел, как перед самым лицом его замирает  лоснящаяся  морда,
вскидываются копыта, мерцают круглые шляпки гвоздей в  полукружьях  новых,
отличных подков... Потом подковы взлетают высоко  над  головой,  а  глазам
Эгерта открывается брюхо - круглое брюхо ухоженного  жеребца  с  мохнатым,
как ветка, отростком внизу... А подковы над головой месят  небо,  готовясь
обрушиться с высоты и расплескать  по  булыжнику  содержимое  человеческой
головы...
     Потом в его сознании случился провал - достаточный  для  того,  чтобы
медленно сосчитать до пяти.
     Солль по-прежнему стоял посреди площади; по переулку удалялись  топот
копыт и заливистый смех, а по ноге Эгерта щекотно стекала  тонкая  струйка
теплой жидкости.
     ...Лучше - смерть.
     За спиной хохотали стражники; Соллю казалось, что этот  смех  лязгает
внутри его головы. Вся воля Эгерта Солля, все оставшееся уважение к  себе,
вся изувеченная, но еще  живая  гордость,  вся  сущность  Эгерта  кричала,
медленно корчась на костре немыслимого, невообразимого унижения.
     Жерновом вертелось плоское небо, и площадь поворачивалась под ногами,
как жернов, и два черных жернова наваливались друг на друга,  будто  желая
стереть в порошок угодившего между ними человека...
     Эгерт, - сказали ему его воля и его гордость.  -  Это  конец,  Эгерт.
Вспомни склизкую грязь на лице, вспомни эту девочку в дилижансе... Вспомни
себя  настоящего,  Солль,  вспомни  и  ответь  -   почему   ты,   мужчина,
соглашаешься жить в этом гадком, оскотиневшем от вечного страха  обличье?!
Ты дошел  до  края  -  еще  шаг,  и  вся  твоя  жизнь,  все  твои  светлые
воспоминания, вся память  об  отце  и  матери  проклянут  тебя,  отрекутся
навсегда.  Пока  ты  помнишь,  каким  должен  быть  мужчина   -   останови
завладевшее тобой жалкое чудовище!
     Кажется, стражники давно  угомонились  и  забыли  о  Солле;  кажется,
стояла уже ночь, глухая и безлунная, освещаемая лишь несколькими фонарями.
Под одним из фонарей темнела широкая, приземистая кладка - то был колодец,
из которого прибывшие в город путники обычно поили усталых лошадей. Сейчас
здесь было пусто.
     Эгерт приблизился - колодезная кладка пронзила  ладони  холодом  -  и
заставил себя заглянуть во  влажно  пахнущую  темноту.  Поверхность  воды,
круглая, как зеркало, отражала тусклый фонарь, черное небо и  человеческий
силуэт, будто вырезанный из закопченной жести.
     Он спешил. Поблизости нашелся обломок булыжника - холодный и тяжелый,
как надгробная плита. Надо было привязать камень на шею -  но  веревки  не
было, а пояс все время соскальзывал. Суетясь и всхлипывая от страха, Солль
расстегнул, наконец, рубаху и  с  трудом  засунул  булыжник  за  пазуху  -
прикосновение камня к обнаженной груди заставило его передернуться.
     Обеими руками удерживая за пазухой  камень,  он  снова  навалился  на
кладку и минуты две стоял, отдыхая. Город спал;  где-то  в  темной  вышине
поскрипывали под ночным ветром  невидимые  флюгера,  да  слышалась  издали
перекличка ночных сторожей: "Спите споко-ойно, честные жи-ители..."
     Спи спокойно, сказал себе Эгерт. Изо всех сил, как любимого  котенка,
прижал к себе камень; перекинул тяжелую, как  бревно,  ногу  через  стенку
колодца.
     Он сидел на каменной кладке верхом;  еще  усилие  -  и  другая  нога,
непослушная, онемевшая, свесилась над водой. Теперь Солль лежал на  кладке
животом, ноги  его  внутри  колодца  не  имели  опоры,  оставалось  только
зажмуриться, оттолкнуться от колодезной стенки руками и коленями - и  тело
опрокинется навзничь, ударится о воду, и камень,  спрятанный  за  пазухой,
тотчас же потянет на дно, и вода смоет с Эгерта  страх  и  унижение,  надо
только...
     Мышцы его свело судорогой. Из последних сил давя  в  себе  страх,  он
пытался разжать синие, мертвой хваткой вцепившиеся в кладку пальцы. Если б
можно было с размаху садануть хлыстом по трусливым рукам... Но у Эгерта не
было помощников, а камень за пазухой мешал дотянуться до пальцев зубами  и
укусить их, заставляя разжаться. Еще усилие, еще...
     Но тут ужас смерти сорвал, наконец, плотину.
     Солль вцепился  в  стенку  колодца  всем  телом,  локтями,  ступнями,
коленями; уже не помня себя и собой  не  владея,  ринулся  вперед,  хватая
воздух ртом,  желая  выскочить  из  собственной  кожи  и  бежать,  бежать,
спасаться... Захлебываясь страхом, он свалился с кладки на землю, булыжник
выкатился из-за пазухи, а Эгерт, все еще безумный, отполз прочь,  дрожа  и
всхлипывая.
     Из полосатой будки у ворот выглянул стражник - и, не увидев никого  и
ничего, спокойно нырнул обратно. "Спите споко-ойно..."  -  перекрикивались
сторожа.
     Прислонившись спиной к фонарю, Эгерт сумел,  наконец,  взять  себя  в
руки - и только тогда осознал глубину пленившей его западни.
     Он не хозяин себе. Страх сделал невыносимой его жизнь и невозможной -
смерть. Он не сможет уйти; весь человеческий век, всю долгую, до старости,
жизнь он будет бояться, бояться,  и  унижаться,  и  предавать,  и  сносить
позор, и ненавидеть себя, и гнить заживо - пока не сойдет с ума...
     Нет!! - закричала душа Эгерта Солля. Нет...
     Рубашка лишилась уже всех своих пуговиц; Эгерт  схватил  булыжник  на
руки, как мать любимое дитя, кинулся к колодцу, одним прыжком  взлетел  на
край...
     Ему не хватило доли секунды, потому что, увидев  темную  воду  внизу,
страх смерти сломил его волю, как ребенок ломает спичку, и дал  опомниться
только  на  земле,  где  Солль  трясся,  скорчившись,  как   новорожденный
крысенок...
     Он плакал и грыз пальцы. Он звал на помощь светлое  небо  -  но  небо
оставалось темным, как это  бывает  ночью.  Он  хотел  умереть  и  пытался
остановить свое сердце усилием воли - но  сердце  не  слушалось  и  билось
по-прежнему, хоть и неровно и болезненно...
     Потом он почувствовал на себе взгляд.
     Никогда еще Эгерт так остро,  так  явно  не  чувствовал  кожей  чужих
взглядов; он сжался, не  решаясь  шевельнуться,  но  взгляд,  вопреки  его
надежде, не исчезал. Взгляд лежал на плечах,  как  тяжелые  ладони;  Солль
стиснул зубы и медленно поднял голову.
     В пяти шагах от него стоял, залитый светом фонаря, незнакомый,  седой
человек. Лицо его, немолодое, безбородое, покрытое узором морщин, казалось
непроницаемым, как маска. Человек стоял неподвижно и разглядывал  Солля  с
непонятным выражением в спокойных, чуть прищуренных глазах.
     Эгерт  перевел  дыхание  -  ему  почему-то  сразу  стало  ясно,   что
незнакомец не оскорбит его и не ударит,  но  вместе  с  тем  на  дне  души
заворочалось совсем иное, не похожее на обычный  страх  беспокойство.  Ему
захотелось, чтобы свидетель его позора и отчаяния поскорее сгинул в  ночи;
давая понять, что присутствие другого  человека  ему  нежелательно,  Солль
отвернулся.
     Прошла еще минута. Пристальный взгляд ни на секунду не оставил Эгерта
в покое.
     Солль мучился, как на раскаленной сковородке; наконец,  терпение  его
иссякло, и он решился заговорить:
     - Я...
     Он  замолчал,  не  находя  слов.  Неизвестный  смотрел,  и  не  думая
приходить ему на помощь.
     - Вы... - снова начал Эгерт, и в этот момент его  озарила  простая  и
светлая мысль.
     - Вы... - проговорил он увереннее, - не могли бы вы... Помочь мне?
     Неизвестный мигнул. Переспросил вежливо:
     - Помочь?
     С трудом поднявшись, Солль подошел к колодцу и снова взял в руки свой
булыжник:
     - Подтолкнуть... Только немножко подтолкнуть. Туда. В воду.
     Ночной прохожий не ответил, и Эгерт добавил поспешно:
     - Это... Бывает, верно? Мне очень надо... Очень надо,  помогите  мне,
пожалуйста.
     Прохожий перевел внимательный взгляд  с  булыжника  на  лицо  Эгерта,
потом на колодец, потом снова на Солля.
     - Очень надо, - сказал Эгерт просительно. - Необходимо... Я должен...
Но сам не могу. Пожалуйста...
     - Думаю, что не смогу вам помочь, - проговорил  незнакомец  медленно.
Надежда, вспыхнувшая было в Эгертовой душе, разом погасла.
     - Тогда...  -  сказал  он  тихо.  -  Тогда  уйдите,  пожалуйста.  Мне
придется... попробовать еще.
     Незнакомец покачал головой:
     - Не думаю. Не думаю, что у вас что-то получится, Эгерт.
     Солль выронил булыжник. С трудом проглотил вязкую слюну; уставился на
незнакомца почти с ужасом.
     - Вы ведь Эгерт Солль, я не ошибся? - поинтересовался прохожий как ни
в чем не бывало.
     Эгерт мог  бы  поклясться,  что  никогда  раньше  не  встречал  этого
человека. Будто прочитав его мысли, незнакомец коротко усмехнулся:
     - Мое имя - Луаян. Декан Луаян из университета.
     Солль молчал; перед глазами  его  в  одно  мгновение  промелькнули  и
величественное здание на площади, и девушка  в  высоком  окне.  Декан  тем
временем неторопливо приблизился к колодцу  и  непринужденно,  как  юноша,
устроился на его краю:
     - Что ж, поговорим, Эгерт...
     - Откуда вы меня знаете? - выдавил Солль. При свете  фонаря  блеснули
белые декановы зубы - он улыбнулся  и  покачал  головой,  будто  удивляясь
наивности вопроса. И тогда, вздрогнув от внезапной догадки, Эгерт  спросил
непослушными губами:
     - Вы... колдун?!
     - Я - маг, - поправил его декан. - Маг и преподаватель... А вы, Солль
- кто?
     Эгерт не мигая смотрел в спокойное, непроницаемое лицо. Он  явился  в
город ради встречи в магом, он надеялся на эту встречу и страшился ее - но
появление Тории в высоком окне спутало все и переменило. Он  отказался  от
надежды и забыл о ней  -  и  вот  теперь,  онемевший,  стоит  перед  седым
человеком в темном, странного покроя одеянии, перед вольным или  невольным
свидетелем своих жалких потуг на самоубийство, и язык прилип к небу, и где
искать ответа на безжалостный деканов вопрос?
     Декан вздохнул:
     - Что же, Эгерт? Кем вы были - я приблизительно знаю. А теперь?
     - Теперь... - Солль не услышал себя и начал снова: - Теперь... я хочу
умереть.
     Декан усмехнулся - как показалось Эгерту, презрительно:
     - Ничего не получится, Солль. Человек, пометивший вас этим шрамом, не
оставляет лазеек.
     Рука Эгерта, дрогнув, коснулась рубца на щеке. Декан легко поднялся -
ростом он ненамного уступал высокому Эгерту:
     - Вы знаете, что это за шрам, Солль?
     Он подошел близко, так близко, что Эгерт  отпрянул;  декан  досадливо
поморщился:
     - Не бойтесь...
     Твердые пальцы осторожно взяли Эгерта за подбородок и  повернули  его
голову так, что щека со шрамом оказалась  обращенной  к  свету.  Несколько
долгих секунд длилось молчание; наконец, декан выпустил подбородок  Солля,
озабоченно вздохнул и, вернувшись к колодцу, снова водворился на кладку.
     Эгерт стоял ни жив, ни мертв. Его собеседник потер  висок  и  сказал,
глядя в сторону:
     - На вас лежит заклятие, Солль. Тяжелое, страшное  заклятие.  Шрам  -
лишь печать его, отметина, символ... Только один человек  мог  оставить  о
себе такую память - но, как мне известно,  он  очень  редко  снисходит  до
вмешательства в чужие дела... Вы чем-то сильно досадили ему, а, Эгерт?
     - Кому? - прошептал Солль, не понимая пока и половины  из  сказанного
деканом. Тот снова вздохнул - устало, терпеливо:
     - Вы хорошо помните человека, поранившего вас?
     Эгерт постоял, глядя в землю; потом, вздрогнув, поднял голову:
     - Заклятие?
     Декан шевельнул уголком рта:
     - Вы разве не догадывались?
     Солль вспомнил старого отшельника  и  деревенскую  колдунью,  которая
пришла в ужас, разглядев поближе Эгертов шрам.
     - Да... - прошептал он, снова опустив глаза.
     Фонарь замигал от порыва ветра.
     - Да... - повторил Эгерт. - Он был... Старый... кажется. Он фехтовал,
как... теперь понятно. Он... колдун? То есть... Он тоже маг?
     - Чем вы ему досадили, Солль? - сдвинув брови, снова спросил декан.
     Эгерт беззвучно шевелил губами - перед глазами у него  повторялась  и
повторялась та последняя дуэль, поединок с седым постояльцем "Благородного
меча".
     - Нет... - сказал он наконец. - Я... Никак... Я не хотел поединка, он
сам...
     Декан подался вперед:
     - Поймите, Солль, этот человек  не  тревожится  по  пустякам...  Было
что-то, достойное, по его мнению, тяжелого наказания. Теперь я  спрашиваю:
что?
     Солль  молчал.  Воспоминания  нахлынули  все  сразу,   без   разбора,
обрушились и оглушили его звоном стали,  смехом  Карвера,  гомоном  толпы,
тонким голосом Тории: "Динар?!"
     Седой незнакомец был там... О да,  он  был  там  и,  уходя,  наградил
Эгерта длинным взглядом...
     Потом была таверна у ворот и... что сказал  этот  странный  человек?!
Солля бросило в пот, слова незнакомца он помнил так отчетливо,  будто  они
были произнесены только что: "Я  пью  за  лейтенанта  Солля,  воплощенного
труса под маской отваги". ВОПЛОЩЕННОГО ТРУСА под маской отваги...
     - Кто он? - спросил Эгерт глухо. Декан молчал, Солль поднял голову  и
понял, что тот ждет ответа на дважды заданный вопрос.
     - Я убил... на дуэли человека, - проговорил Эгерт все так же глухо. -
Дуэль происходила по правилам.
     - Это все? - сухо поинтересовался декан. Солль болезненно поморщился:
     - Это вышло... случайно и глупо.  Тот  парень...  Он  и  шпаги-то  не
носил. Я не хотел... Так получилось.
     Он отчаянно взглянул декану в глаза - и увидел, что  отблески  фонаря
на его строгом лице бледнеют. Черное небо над площадью делалось  серым,  и
из редеющей тьмы выступали плоские силуэты домов.
     - Вы поплатились, - сказал декан все так же сухо, -  за  безрассудную
жестокость. Тот, кто наложил заклятье, наказал вас вечной  трусостью  -  а
может быть, и не думал о наказании,  а  просто  решил  обезвредить  вас...
Обезопасить тех, кто на вас не похож... Кто живет другим, кто не может или
не желает носить шпагу...
     Над городом занимался рассвет. Декан поднялся - на этот  раз  тяжело,
будто история Эгерта безмерно его утомила.
     - Господин декан! - вскрикнул  Солль,  охваченный  тоской  при  одной
мысли, что декан просто повернется и уйдет. - Господин  декан...  Вы  ведь
великий маг... Я... столько прошел... Я искал...  Я  хотел  искать  у  вас
помощи. Умоляю, скажите мне,  что  надо  сделать...  Я  клянусь,  что  все
исполню, только снимите с меня это... Этот шрам...
     Фонарь  догорел  и  погас.  Из  полосатой  будки  выбрался  заспанный
стражник - и  с  удивлением  уставился  на  бродягу,  беседующего  посреди
площади с приличного вида господином. Здесь и там с треском  распахивались
ставни,   звонко   кричала   молочница,   площадь   оживала,    заполняясь
разнообразным людом, сладко зевающим в ожидании -  ворота  вот-вот  должны
были открыться.
     Декан сокрушенно покачал головой:
     - Солль, вы не понимаете... Не понимаете, с кем тогда  столкнула  вас
судьба. Заклятие, наложенное Скитальцем, может снять только Скиталец.
     Запирающий ворота замок все так же торжественно пополз вниз; народ  у
створок заволновался. Загрохотала в кольцах  стальная  цепь;  стражники  -
новая, только что прибывшая  смена  -  взялись  поудобнее,  ворота  издали
величественный скрип и плавно, почти грациозно принялись открываться.
     - Что же теперь делать? - шепотом  спросил  Эгерт.  -  Искать  его...
Скитальца? Кто он? Где его найти?
     Верхушки крыш окунулись в солнце - заиграли желтые и белые  блики  на
жестяных и медных флюгерах.
     - Кто он - никто не  знает  толком,  -  чуть  усмехнувшись,  проронил
декан. - Что до поисков... Отчего вы так уверены, что он... станет с  вами
разговаривать?
     Эгерт вскинул голову:
     - Но это же... Он поступил со мной так... Он сделал со мной...  И  не
станет разговаривать?! - Солля трясло, он был почти что в ярости. -  Из-за
студента... Да, я убил! Но была дуэль... И со Скитальцем тоже была дуэль -
пусть убил бы меня! Я стоял перед ним беззащитный... Смерть  за  смерть...
Но то, что он сделал - хуже смерти, и теперь  я...  завидую  студенту!  Он
умер с оружием в руках, уважая себя... И будучи... любимым...
     Солль осекся. Ему показалось, что по лицу декана пробежала мгновенная
тень. На дне прищуренных глаз загорелись  холодные  огоньки,  и  под  этим
взглядом короткий Эгертов запал угас так же нежданно, как и вспыхнул.
     - Я  должен  найти...  Скитальца,  -  сказал   Солль   глухо.   -   Я
отправлюсь... Найду его или... Или, может быть, погибну в дороге...
     В последних словах прозвучала надежда, но декан  с  усмешкой  покачал
головой:
     - Все может быть, сказала рыбка сковородке...
     Затем он повернулся и шагнул прочь - Эгерт беспомощно смотрел  ему  в
спину.
     Знаменуя новый день, у ворот тонко запела труба. Город распахнул свой
кованный сталью зев, чтобы на мощеные улицы опустилась пыль  дорог,  чтобы
любой домосед мог отправиться в странствия...
     Уходящий декан вдруг остановился. Обернулся через плечо, потер висок,
будто не находя слов. Улыбнулся собственной неловкости; Эгерт  смотрел  на
него широко раскрытыми глазами.
     Декан неторопливо, в задумчивости вернулся.
     - В любом случае, искать Скитальца вовсе не нужно, -  он  кашлянул  и
вроде бы заколебался, потом произнес  медленно,  словно  взвешивая  каждое
слово: - Каждый год, накануне Дня Премноголикования,  он  сам  является  в
город.
     Эгерт обомлел. Облизнул сухие губы; спросил шепотом:
     - И я... встречусь с ним?
     - Необязательно, - усмехнулся декан. - Но... возможно.
     Эгерт слышал, как бешено колотится его собственное сердце.
     - День Премного... Премноголикования... Когда?
     - Осенью.
     Солль почувствовал, как сердце стукнуло еще раз - и замерло.
     - Так долго... - прошептал он, чуть не плача. - Так долго...
     Декан в задумчивости снова потер висок, потом шевельнул  уголком  рта
и, будто приняв решение, взял Эгерта за локоть:
     - Вот что, Солль... Я предоставлю  вам  место  вольного  слушателя  в
университете, но кров и стол вы получите,  как  полноправный  студент.  До
предполагаемой встречи с вашим другом Скитальцем остается полгода - хорошо
бы потратить это время с умом... Так, чтобы в конце концов он захотел-таки
выслушать вас... Я ничего не обещаю, но просто хочу помочь вам, понимаете?
     Эгерт молчал - предложение декана  обрушилось  на  него  и  несколько
оглушило. По дну его сознания прошел образ бледной женщины в окне.
     - И уж конечно, - добавил декан, видя его растерянность, - конечно, в
университете никто и ничто не будет вам угрожать... Слышите, Эгерт?
     В раскрытые ворота вереницей въезжали повозки -  окрестные  крестьяне
вертели головами, отбиваясь попутно  от  нахальных  мальчишек,  чьи  глаза
безошибочно видели, а руки хватали с телег все,  что  плохо  лежит.  Эгерт
вспомнил вчерашнее приключение - и помрачнел.
     - Что ж вы так долго раздумываете? - мягко удивился декан.
     - А? - вздрогнул Эгерт. - А разве я... Я же сказал,  что  согла...  Я
согласен.

                                    5

     Две кровати с высокими спинками да старый столик под узким окошком  -
вот и все, что могла вместить сырая комнатка с низким сводчатым  потолком.
Окошко глядело во внутренний двор университета - сейчас  там  было  пусто,
только  неутомимая  старушка,  являвшаяся  с  уборкой  дважды  в   неделю,
расхаживала взад-вперед то с тряпкой, то с метлой.
     Эгерт слез с подоконника и вернулся на свою кровать.  Теперь  у  него
было полным-полно времени для того, чтобы лежать навзничь, глядеть в серые
своды потолка и думать.
     Минет весна, пройдет лето, потом наступит осень - в который раз Эгерт
загибал   пальцы,   подсчитывая   оставшиеся   месяцы.    Наступит    День
Премноголикования, и в город явится  человек  с  прозрачными  глазами  без
ресниц, с нервными крыльями длинного носа, с жалящей  шпагой  в  ножнах  -
человек, облаченный невидимой, но от этого не менее беспощадной силой...
     Солль вздохнул и повернулся лицом к стене.  Высоко  вскидывая  тонкие
суставчатые ноги, по темному камню бежал мелкий паучок.
     Университет полон был самой разношерстной братии; во флигеле  жили  и
столовались те, что победнее. Молодые люди  побогаче  -  а  их  тоже  было
немало - снимали апартаменты в городе. Эгерт  избегал  и  тех,  и  других.
Спустя несколько дней после своего водворения в университете он написал  в
Каваррен, отцу; ничего не объясняя, сообщил только, что жив  и  здоров,  и
просил прислать денег.
     Ответ пришел раньше, чем можно было предположить  -  вероятно,  почта
ходила исправно. Эгерт не получил из  дому  ни  упрека,  ни  утешения,  ни
единого слова на клочке бумаги - зато смог расплатиться за стол  и  жилье,
сменить износившуюся одежду и починить сапоги;  положение  вольнослушателя
не давало ему права на гордость всех студентов  -  треугольную  шапочку  с
серебряной бахромой.
     Впрочем, ни шапочка, ни бахрома нимало его  не  занимали  -  глядя  в
белую стену сырой комнатушки, он видел дом  с  гербом  на  воротах  -  вот
верховой слуга приносит письмо... Вот отец берет смятую бумажку в руки - и
руки дрожат... А на пороге стоит  мать  -  изможденная,  седая,  и  платок
соскальзывает с плеч...
     А может быть, и нет. Может быть, рука отца  не  дрогнула,  когда  под
сургучной печатью он обнаружил имя сына. Может быть, только дернул  бровью
и сквозь зубы велел слуге отослать денег этому недоноску, позорящему честь
семьи...
     За спиной Солля распахнулась дверь. Привычно  вздрогнув,  он  сел  на
кровати.
     Сосед  Солля  по  комнате,  сын  аптекаря  из  предместья,   радостно
ухмыльнулся.
     Имя его было Гаэтан - но весь университет и весь город в глаза  и  за
глаза звали его Лисом. И без того юный - года на четыре моложе Солля -  он
выглядел совсем мальчишкой из-за небольшого роста, узких плеч и  по-детски
открытой, скуластой физиономии. Задиристо вздернутый  нос  Лиса  покрывали
полчища веснушек, а маленькие  глаза  цвета  меда  умели  в  одну  секунду
сменять обычное шкодливое выражение на мину трогательной наивности.
     Лис был единственным человеком во  всем  университете  -  не  считая,
разумеется, декана Луаяна - с кем Эгерт Солль  успел  сказать  более  двух
слов за все это немалое время. В первый же день,  преодолевая  неловкость,
Эгерт спросил у соседа, не видел ли он здесь девушки,  молодой  девушки  с
темными волосами. Задать вопрос было нелегко - но Солль знал, что остаться
в неведении будет хуже. В какой-то  момент  он  почти  уверился,  что  Лис
рассмеется и заявит, что в столь солидном  учебном  заведении  девушек  не
держат - и тот действительно рассмеялся:
     - Что ты, братец! Это не нашего неба птичка... Ее  зовут  Тория,  она
дочка декана, красивая, да?
     Лис все говорил и говорил - но Эгерт слышал только стук крови в ушах.
Первым его побуждением было бежать куда глаза глядят -  но  он  немыслимым
усилием сдержался, заставив себя вспомнить о разговоре у колодца...
     Декан - ее отец. Проклятая судьба.
     Всю ночь, последовавшую после этого открытия, он  провел  без  сна  -
хоть это и была первая за много дней ночь  в  чистой  постели.  С  головой
накрывшись одеялом - чтобы не так бояться полной шорохов темноты - он  тер
воспаленные глаза и лихорадочно думал: а вдруг все  это  -  колдовство?  И
город, и университет, и декан встретились ему не случайно  -  его  привели
сюда, в ловушку, привели и заперли, чтобы мстить...
     На другой день в  узком  коридоре  ему  повстречался  декан.  Спросил
что-то незначительное, и под спокойным пристальным взглядом  Эгерт  понял:
если это и ловушка - он слишком слаб, чтобы вырваться.
     На него косились с любопытством -  надо  было  отвечать  на  какие-то
вопросы,  бесконечное  число  раз  повторять  свое  имя,   вздрагивая   от
неожиданных прикосновений... Немного помогали защитные ритуалы,  но  Солль
боялся, что их заметят со стороны - и поднимут на смех.
     Скоро студенческая братия решила, что Эгерт - необычайно замкнутый  и
хмурый субъект, а посему просто оставила его в покое. Солль был необычайно
рад такому повороту событий, и даже посещение лекций стало для  него  чуть
менее тягостным.
     Все  студенты,  сообразно  количеству  проведенных  за  учебой   лет,
делились  на   четыре   категории:   студенты   первой   ступени   звались
"вопрошающими", поскольку  учились  первый  год  и  преуспевали  скорее  в
желании познать, нежели в самой науке; студенты второго  года  именовались
"постигающими", третьего - "соискателями", поскольку претендовали  уже  на
некую  ученость,  и,   наконец,   студенты   четвертой   ступени   звались
"посвященными" - по словам все того же Лиса, далеко не  все  замахнувшиеся
на ученость юноши удостаивались этого звания,  множество  их  валилось  на
летних экзаменах и так, недоучками, возвращалось по домам.
     Сам Гаэтан учился второй год и звался "постигающим"; Эгерту казалось,
что  Лис  постигает  в  основном  премудрости  веселых  пирушек  и  ночных
похождений. Студенты разных  степеней  учености  охотно  водились  друг  с
другом; каждая группа время от времени собиралась на отдельные  занятия  -
однако на общие лекции, проводимые в Большом Актовом  зале,  являлись  все
подряд, и каждый пытался извлечь из  мудрых  речей  педагога  все,  что  в
состоянии был переварить: так из единственной миски, поставленной на  стол
в большой крестьянской семье, старик вылавливает овощи, ребенок - крупу, а
хозяин - кусок мяса.
     Всякий раз, переступая порог лекционного зала, Эгерт стискивал  зубы,
сплетал в кармане пальцы и переступал через  собственный  страх.  Огромное
помещение казалось  ему  зловещим;  с  лепного  потолка  смотрели  плоские
каменные лица, и в белых слепых глазах Соллю чудилась не то усмешка, не то
угроза. Забившись в угол -  скамья  казалась  неудобной,  быстро  затекали
колени, немела спина - Эгерт тупо смотрел на высокую,  украшенную  резьбой
кафедру; обычно смысл того, о чем говорил лектор, ускользал  от  него  уже
через несколько минут после традиционного приветствия.
     Господин ректор обладал  скрипучим  голосом  и  внушительной  манерой
вещать; говорил же он о предметах столь сложных и отвлеченных, что  Эгерт,
отчаявшись, прекращал всякие попытки что-либо понять. Сдавшись,  он  ерзал
на скамье, прислушивался к чьим-то  отдаленным  перешептываниям,  шорохам,
смешкам, смотрел танец пылинок в солнечном столбе,  разглядывал  линии  на
своей ладони, вздыхал и ждал конца лекции. Иногда, сам не зная почему,  он
поднимал глаза к маленькому круглому окошку под  самым  потолком,  окошку,
невесть зачем глядящему из зала в библиотеку...
     Дородный и громогласный профессор естественных наук походил скорее на
мясника, нежели на ученого; из его  речей  Эгерт  понимал  только  вводные
слова - "кстати", "как видим", "чего  и  следовало  ожидать"...  Время  от
времени профессор занимался и вовсе диковинными вещами: смешивал  жидкости
в стеклянных колбах, зажигал огоньки над узкими горлышками спиртовок -  ни
дать ни взять, фокусник на  ярмарке...  Иногда  в  зал  приносились  живые
лягушки, и профессор резал их - Эгерт, в свое время бестрепетно посещавший
бойню, закрывал глаза и отворачивался, сгорбившись.
     Студенческая братия внимала речам с кафедры с  переменным  вниманием,
то  притихая,  то  усиленно  ерзая  и  перешептываясь.  Среди  студиозусов
случались и ротозеи, и болваны - однако и распоследний из  них  понимал  в
происходящем куда больше, нежели Солль.
     Интереснее всего были лекции декана Луаяна. Личность его  вызывала  у
Солля множество сильных и противоречивых чувств - и страх,  и  надежду,  и
любопытство, и желание просить о помощи, и  содрогание  от  одного  только
взгляда; к тому же, сколь ни был Эгерт занят собой, он не мог не  заметить
того особенного почитания, которым декан окружен был в университете.
     Все шорохи  и  смешки  затихали,  стоило  декану  появиться  в  зале;
встретив его в сводчатом коридоре - Эгерт видел своими глазами - даже  сам
господин ректор спешил засвидетельствовать свое  внимание  и  уважение,  а
студенты - те просто замирали, как кролики  перед  удавом,  и  счастливцем
считался всякий, получивший персональный ответ  на  свое  приветствие  или
заслуживший деканову улыбку.
     Господин Луаян был маг - об этом говорили  и  перешептывались,  но  в
лекциях его ничего не было магического: он говорил о древних  временах,  о
давно разрушенных городах, о войнах, некогда опустошавших целые  страны...
Эгерт слушал, пока хватало сил - но слишком часто  повторялись  незнакомые
имена и даты, Солль уставал, ничего не мог запомнить, терял нить  рассказа
и, запутавшись, отчаивался. Однажды он  решился-таки  спросить  у  Лиса  -
разве декан не учит студентов колдовству? Ответом Эгерту был сочувственный
взгляд и красноречивый, но  не  вполне  приличный  жест,  означающий,  что
Солль, мягко говоря, не в своем уме.
     Никто из студентов не  носил  оружия,  но,  если  Эгерт  до  сих  пор
чувствовал себя почти что голым без отягощенного сталью пояса, то ни  один
из  ученых  юношей   ничуть   не   тосковал   по   смертоносному   железу.
Преисполненные куража, жители флигеля едва не каждый вечер отправлялись  в
город, и шумное их возвращение  прерывало  чуткий  Эгертов  сон  иногда  в
полночь,  а  порой  и  под  утро.  Под  сводами  университета  распевались
известные всем  студентам,  но  незнакомые  Эгерту  песни,  бурлила  своя,
особенная жизнь, но он -  он  чужд  был  этому  до  последнего  белокурого
волоска, чужой, чужак, пришелец.
     ...Лис взгромоздился тощим задом на стол. Тот, видавший на своем веку
не одно поколение Лисов, закряхтел, будто вычитывая мораль.  Эгерт  бледно
улыбнулся в ответ на вопросительный взгляд шкодливых, цвета меда глаз.
     -  Мечтаешь?  -  деловито  поинтересовался  Лис.  -  Мечты  хороши  к
завтраку, на обед чего бы пожирнее... А?
     Солль снова вымучено улыбнулся. Лиса он тоже побаивался -  рыжий  сын
аптекаря был насмешлив и безжалостен, как оса; свое прозвище  он  заслужил
вполне, и даже до отстраненно живущего Солля не раз долетали слухи  о  его
выходках. Впрочем, что слухи - одна из проделок не так давно  развернулась
прямо на Эгертовых глазах.
     Среди студентов был некий Гонза - вечно желчный  и  всем  недовольный
парень, сын обедневшего аристократа из глухой провинции.  Эгерт  не  знал,
почему на этот раз Лис  избрал  мишенью  именно  его  -  однако,  явившись
однажды  в  зал,  Солль  застал  там  некое  возбужденное,  но   тщательно
скрываемое веселье. Студенты перемигивались и  то  и  дело  зажимали  рты,
чтобы не прыснуть; Эгерт по обыкновению забился в свой угол и  уже  оттуда
разглядел, что центром своим всеобщее возбуждение имеет, конечно же, Лиса.
     Вошел Гонза - в зале воцарилась обычная  деловитая  возня.  Сосед  по
скамье поприветствовал вошедшего - и тут  же  удивленно  отпрянул.  Что-то
негромко спросил; Гонза изумленно на него уставился.
     Суть Лисовой задумки открылась Эгерту  несколько  позже,  а  пока  он
недоуменно наблюдал, как всякий, обративший свой взор на  Гонзу,  расширял
глаза и принимался громко шептаться с соседом. Гонза ерзал,  вздрагивал  и
отчего-то хватался рукой за нос.
     Затея была проста: все как один сотоварищи - кто с  сочувствием,  кто
со злорадством, кто  заботливо,  кто  изумленно  -  вопрошали  обомлевшего
Гонзу, что такое случилось сегодня с его носом и по какой такой причине он
вырос почти на четверть?
     Гонза отшучивался и огрызался - но мрачнел на глазах. На другой  день
повторилось все  то  же  самое  -  встретив  Гонзу  в  коридоре,  студенты
хмурились и отводили глаза. Злой и растерянный, бедняга наконец  обратился
к Соллю:
     - Слушай, парень... Ты-то хоть скажи мне... Что там мой нос?
     Эгерт переминался с ноги на ногу, глядя в его  вопросительные  глаза;
выдавил, наконец:
     - Да вроде... длинноват...
     Гонза плюнул в сердцах, а вечером - смеющийся  Лис  поведал  об  этом
Соллю, который стал таким образом будто бы соучастником  затеи  -  вечером
отчаявшийся провинциал раздобыл обрывок  шнурка  и  тщательно,  до  самого
кончика, измерил свой несчастный нос. На горе, ему случилось оставить свою
мерку тут же, в комнате, под  периной;  конечно  же,  Лис  нанес  визит  в
отсутствие хозяина и чуть-чуть укоротил злосчастную мерку.
     Небо, что случилось с Гонзой, когда он вздумал  произвести  повторный
замер! Чуть не весь  университет,  притаившийся  под  окном  его  комнаты,
слышал горестный, полный ужаса вопль: мерка оказалась коротка,  несчастный
нос удлинился на целую половину ногтя...
     Эгерт вздрогнул и перестал вспоминать.  С  площади  донесся  длинный,
протяжный звук -  будто  голос  древнего,  закованного  в  каменную  броню
чудовища, чудовища тоскующего и одинокого.  Всякий  раз  при  звуке  этого
голоса у Солля мороз продирал по коже, хотя Лис давно  объяснил  ему,  что
это  всего  лишь  очередной  обряд  в  Башне  Лаш:  серые  капюшоны  любят
таинственность, и шут  его  знает,  что  там  у  них  за  обряды...  Башня
разражалась этим стоном иногда раз в день, иногда два, а  порой  замолкала
на целую неделю - горожане привыкли к странным звукам и не обращали на них
внимания, и только Эгерту всякий раз хотелось зажать уши.  Вот  и  сейчас,
невольно дернувшись, он вызвал усмешку Лиса:
     - У моего бати сучонка была... Так та свистульку не любила. Услышит -
и давай подвывать, с ума  прямо  сходит...  Вроде  тебя,  только  ты  выть
робеешь...
     Звук оборвался; Эгерт перевел дыхание:
     - Ты... Не знаешь, что все-таки они... делают в этой своей Башне?
     Служителей Лаш на улицах узнавали издалека - облаченные в серые плащи
с падающими на лицо капюшонами, они внушали горожанам трепет  и  почтение,
которые Эгерт вполне разделял.
     Лис наморщил нос. Проговорил задумчиво:
     - Ну, дел-то у них много... Одной стирки сколько - плащи-то  длинные,
мостовую подметают, всякое  дерьмо  к  полам  липнет...  Пачкаются,  поди,
страшное дело...
     Солль подавил приступ раздражения. Поинтересовался глухо:
     - А... звук? Ну, вой этот...
     Лис встрепенулся:
     - А это прачка ихняя, как дырку  в  плаще  найдет,  так  сразу  орать
начинает... Ругается, значит.
     - Откуда ты знаешь? - сквозь зубы спросил Эгерт.
     - На лекции ходить надо, - усмехнулся Лис.
     Эгерт вздохнул. Вот уже несколько дней он не ходил на лекции.  Устал,
сдался, надоело; объяснять это Лису не было ни сил, ни возможности.
     Гаэтан тем временем извлек откуда-то  из  кармана  куртки  немыслимых
размеров зеленый огурец. Критически оглядев овощ,  покосился  на  Солля  -
заинтригован ли? Эгерт поглядывал на огурец с плохо скрываемой опаской.
     Лис усмехнулся во весь зубастый рот, глаза его полыхали предвкушением
сногсшибательной шкоды. Быстрым  движением  распустив  пояс,  Лис  засунул
огурец  себе  в  штаны,  пыхтя,  приспособил  овощ  наиболее  естественным
образом:
     - Во... Сегодня танцевать будем, с красавицей моей, Фарри...
     Обняв воображаемую  партнершу,  он  с  романтическим  лицом  проделал
несколько  па;  спрятанный  огурец  подрагивал  в  такт  его  шагам,  как,
очевидно, это и было задумано.
     - Получается, - заметил Лис  озабоченно.  -  Еще  обниму  покрепче...
Только б не выпал... Все, я пошел.
     Спрятав огурец в карман, он на ходу стянул с  крюка  свой  залатанный
плащ; бросил уже в дверях:
     - Кстати... Господин декан о тебе спрашивал. Будь здоров...
     Солль сидел и слушал, как гулко  отдаляются  по  сводчатому  коридору
Лисовы шаги. Из мыслей его разом вылетели и Гаэтан с его огурцом, и  Башня
Лаш с ее странным звуком.
     "Господин декан о тебе спрашивал".
     Декан относился к Соллю внешне ровно, совершенно  так  же,  как  и  к
прочим - будто не он привел его тогда на рассвете в университет,  будто  и
не  было  тягостного  разговора  у  колодца.  Эгерт  был  просто   вольным
слушателем - но жил во флигеле, как студент, и  никто  не  заводил  с  ним
разговора  об  оплате,   пока   он   сам   не   заговорил   об   этом   со
старичком-интендантом.  Благодетель-декан  приветливо  кивал   Соллю   при
встрече - а Тория между тем была его  дочерью,  а  убитый  Динар,  значит,
собирался стать зятем...
     Со времени появления Солля в университете декан никак не  проявлял  к
нему интереса - и вот... Заметил, что его нет на лекциях? Или дело  в  той
встрече, памятной встрече в коридоре?

     ...Это случилось четыре дня назад.
     Эгерт  пришел  на  лекцию  позже  обычного.  Из-за  прикрытой   двери
доносился скрипучий голос господина ректора, Солль понял, что опоздал,  но
не испытал от этого ни досады, ни раскаяния - только  усталое  облегчение.
Повернулся, чтобы идти прочь - и услышал, как по  каменному  полу  катятся
деревянные колеса.
     Негромкий звук этот оглушил его.  Из-за  угла  показалась  тележка  -
маленький столик на колесиках. Столик  прогибался  под  грузом  книг;  как
привороженный, Эгерт не мог оторвать глаз от мерцавших золотом переплетов.
На самом  верху  лежал  небольшой  томик,  запертый  серебряной  скобой  с
маленьким  тусклым  замочком  -  некоторое  время  Солль   удивленно   его
разглядывал, потом вздрогнул, как от толчка, и поднял глаза.
     Тория стояла прямо перед ним - он  отчетливо  видел  каждую  черточку
по-прежнему прекрасного лица. Высокий  воротник  черного  платья  закрывал
шею, волосы подобраны были в простую, даже небрежную  прическу,  и  только
одна своенравно выбившаяся прядь падала на чистый, матовый лоб.
     Эгерту захотелось, чтобы каменные плиты пола разверзлись и скрыли его
от этого  надменного,  чуть  напряженного  взгляда.  Тогда,  в  первую  их
каварренскую встречу, она смотрела спокойно и немного  насмешливо;  вторая
встреча, повлекшая  за  собой  дуэль  со  студентом,  обернулась  для  нее
смятением и отчаянием, горем, потерей... Солль  передернулся,  вспомнив  о
третьей встрече - тогда в  обращенных  к  нему  глазах  он  прочел  только
омерзение, холодную, лишенную злобы гадливость.
     Светлое небо! Воплощенный трус, больше всего на свете он боялся снова
столкнуться с ней лицом к лицу.
     Тория не опускала глаз - а он и не мог отвернуться, как бы  ни  хотел
этого. Он увидел,  как  напряженная  надменность  в  ее  глазах  сменилась
холодным удивлением и на лоб легли две тонкие вертикальные складки;  потом
Тория чуть тронула тележку и взглянула на  Эгерта  уже  вопросительно.  Он
стоял столбом, не в силах сдвинуться  с  места;  тогда  она  вздохнула,  и
уголок ее рта шевельнулся точь-в-точь как у декана - она будто  досадовала
на Эгертову недогадливость. Тут  только  он  сообразил,  что  загораживает
дорогу тележке; отскочил, ударившись о стену затылком, вжался  в  холодный
камень всей своей мокрой, дрожащей спиной. Тория проследовала  мимо  -  он
ощутил ее запах, терпкий запах влажной травы...
     Шум тележки давно  замер  в  глубине  коридора  -  а  он  все  стоял,
прижавшись к стене, и смотрел вслед.

     ...Дочка вошла в кабинет отца, неслышно притворив за собой дверь.
     Декан сидел за массивным  письменным  столом;  три  свечи  в  высоком
подсвечнике горестно роняли капли воска  на  темную,  изъеденную  временем
столешницу. Негромко скрипело гусиное перо, и цветными кистями свешивались
из множества книг пестрые, любовно изготовленные Торией закладки.
     Не говоря ни слова, она остановилась у Луаяна за спиной.
     С самого детства у Тории сохранилась не вполне пристойная привычка  -
подкрадываться к увлеченному работой отцу и,  заглянув  через  его  плечо,
завороженно наблюдать, как танцует по чистому  листу  бумаги  черное  жало
пера. Мать ругала Торию на  чем  свет  стоит:  подглядывать  некрасиво,  а
главное  -  она  ведь  мешает  отцу  работать!   Отец,   впрочем,   только
посмеивался; так Тория и выучилась читать - заглядывая ему через плечо...
     Сейчас декан занят был любимым делом - примечаниями к очередной главе
из истории магов. То, что это примечания, Тория поняла,  увидев  в  начале
страницы два косых крестика; смысл же написанного дошел до нее  не  сразу.
Какое-то время она  отрешенно  любовалась  пляской  пера,  пока,  наконец,
черные узелки букв не сложились для  нее  в  слова:  "...досужие  домыслы.
Представляется, однако, что  чем  меньшим  могуществом  наделен  маг,  тем
ретивее он стремится  восполнить  этот  недостаток  внешними  эффектами...
Автор этих строк знаком был со  старой  ведьмой,  обложившей  данью  целую
деревушку, причем  подать  собиралась  исключительно  крысиными  сердцами.
Трудно  предположить,  откуда,  собственно,  у  старушки  возникла   столь
странная потребность; автору представляется, однако,  что  убиенные  крысы
служили одной только цели  -  заставить  собственные  крестьянские  сердца
трепетать при одном имени воцарившейся над ними колдуньи... История  полна
примеров и посерьезнее - разного  рода  дешевые  штучки  порой  вводили  в
заблуждение не одних только неграмотных крестьян...  Вспомним,  что  писал
тот же Бальтазарр  Эст  в  своих  "Скудных  нотациях",  которые,  к  слову
сказать, далеко не так скудны: "Если над жилищем мага день  и  ночь  стоят
зловещего  вида  черные  тучи,  если  окна  гостиной   за   версту   горят
кроваво-красным светом, если в прихожей вместо слуги вас  встретит  цепной
дракон, неухоженный и потому особенно зловонный, если, наконец,  навстречу
вам выйдет некто со сверкающим взором и увесистым посохом в руках -  тогда
вы можете быть совершенно уверены, что перед  вами  ничтожный  колдунишка,
сам стыдящийся собственной слабости.  Самый  никчемный  из  известных  мне
магов не вылезал из плаща, расшитого рунами - по-моему, даже спал  в  нем;
самый сильный и страшный из моих  собратьев,  чьего  даже  имени  поминать
неохота, предпочитал просторные заштопанные рубахи..."
     Декан помедлил и уронил перо.
     - Ты цитируешь по памяти?  -  удивилась  Тория.  Декан  усмехнулся  с
некоторой долей самодовольства.
     - Я видела... его, - тихо сказала Тория.
     Декан, безусловно, понял, что речь  идет  вовсе  не  о  великом  маге
Бальтазарре Эсте.
     Затрещала свечка; Тория выпрямилась, взяла со стола маленькие щипцы и
аккуратно подрезала фитиль. Спросила негромко:
     - Кстати, кто  этот  сильный  и  страшный  маг,  который,  по  словам
господина Эста, так любил старые обноски?
     Декан усмехнулся:
     - А это учитель Эста... Он умер лет сто назад.
     Он  замолчал  и  вопросительно  уставился  на  дочь.  Тория  казалось
рассеянной - но декан видел, что все ее мысли  вертятся,  как  собачки  на
привязи, вокруг одного очень важного для  нее  предмета.  В  конце  концов
предмет ее размышлений обрел, наконец, форму, вырвавшись словом:
     - Солль...
     Тория запнулась. Декан доброжелательно ждал продолжения; тогда она  с
трудом отодвинула тяжелый фолиант и присела на освободившийся край стола:
     - Это впечатляет... Шрам и... все остальное. Ты даже не  можешь  себе
представить, насколько он изменился... Ты ведь не видел  его  раньше...  -
она помолчала, покачивая ногой в узконосом башмачке. -  Господин  Солль...
Блестящий надутый пузырь... И вот ничего не  осталось  -  только  порожняя
оболочка, пустая крысиная шкурка. Право же, отец, зачем... - оборвав  себя
на  полуслове,  она  красноречиво,  с  преувеличенным  недоумением  пожала
плечами.
     - Понимаю, - декан снова  усмехнулся,  на  этот  раз  грустно.  -  Ты
никогда не простишь, конечно.
     Тория тряхнула головой:
     - Не в том дело... Простишь - не простишь...  А  если  бы  на  Динара
упало дерево, или камень со скалы? Разве я могла бы ненавидеть камень?
     Декан присвистнул:
     - По-твоему, Эгерт Солль не отвечает за свои поступки, подобно зверю?
Дереву или камню?
     Тория  поднялась,  недовольная,   по-видимому,   своей   способностью
изъясняться. Раздраженно оборвала свисающую с рукава нитку:
     - Я не то хотела сказать... Он не достоин моей ненависти. Я не  желаю
его прощать или не прощать.  Он  пустой,  понимаешь?  Он  не  представляет
интереса. Я наблюдала за ним... Не день и не два.
     Тория закусила губу - ей действительно не раз и  не  два  приходилось
влезать на верхушку тяжелой стремянки, чтобы заглянуть  в  круглое  окошко
между библиотекой и Большим Актовым залом. Эгерт сидел всегда  в  одном  и
том же месте -  в  темном  углу,  удаленном  от  кафедры;  наблюдательнице
отлично видны были и  его  потуги  уловить  смысл  лекции,  и  последующее
отчаяние, и тупое равнодушие, всегда приходившее на  смену.  Сжимая  губы,
Тория пыталась подавить в себе ненависть и смотреть на  Солля  безучастным
взглядом исследователя; иногда  она  даже  испытывала  к  нему  брезгливую
жалость, порой прорывалось раздражение -  и  тогда,  неведомо  почему,  но
Солль вдруг поднимал голову и смотрел на окошко, не  видя  за  ним  Тории,
хотя, казалось, прямо ей в глаза...
     - Ты бы видела его там, у колодца, -  тихо  сказал  декан.  -  Ты  бы
видела, что с ним творилось... Поверь, это глубоко страдающий человек.
     Тория больно дернула себя за падающую на лоб  прядку.  Заслоняя  друг
друга, перед глазами ее зарябили воспоминания - из тех, которые  лучше  бы
позабыть.
     В тот день Солль смеялся - Тория слишком хорошо помнит этот  смех,  и
взгляд  прищуренных,  полных  снисхождения  глаз,  и  мучительно   долгую,
смертельную игру с Динаром... И  черный  кончик  шпаги,  выглядывающий  из
спины любимого человека, и кровавую лужу на мокром песке...
     Декан терпеливо ждал, пока дочка соберется с мыслями.
     - Я понимаю, - сказала наконец Тория,  -  он  интересен  тебе...  как
экспонат. Как человек, отмеченный Скитальцем. Как носитель  его  заклятия.
Но для меня он остается всего лишь палачом, которому  отрубили  руки...  И
поэтому то, что теперь он живет...  там,  во  флигеле,  и  ходит  теми  же
коридорами, по которым ходил Динар, да к тому же... - она поморщилась, как
от вкуса гнили. Замолчала. Скатала в колечко  выбившуюся  прядь  и  наугад
сунула ее в прическу. Прядь тут же выбилась снова.
     - Тебе неприятно, - мягко сказал декан. - Тебе... обидно и больно. Но
поверь мне... так надо. Потерпи, пожалуйста.
     Тория  задумчиво  подергала  себя   за   непокорный   локон,   потом,
потянувшись, взяла со стола нож и все так же задумчиво  срезала  надоевшую
прядь.

     Она привыкла верить отцу до конца и  во  всем.  Отцу  верили  люди  и
звери, и даже змеи верили - маленькой девочкой она  впервые  увидела,  как
отец вызвал гадюку из стога сена, где  перед  этим  резвились  деревенские
мальчишки. Гадюка и сама была напугана - Луаян, который тогда еще  не  был
деканом, резко прикрикнул на крестьянина, в ужасе желавшем  убить  гадюку,
потом засунул змею в просторный карман и так вынес к лесу. Тория шла рядом
и совсем не боялась - ей-то яснее ясного было,  что  все,  совершаемое  ее
отцом, правильно и не таит в себе опасности. Высадив змею  в  траву,  отец
что-то долго и сурово объяснял  ей  -  наверное,  учил  не  кусать  людей,
подумала маленькая  Тория.  Змея  не  смела  уползти,  не  получив  на  то
специального разрешения; когда Тория взахлеб рассказывала об этом  матери,
та только хмурилась и кусала губы - мать никогда не верила отцу до конца.
     Тория  плохо  помнила  смутные  ссоры,  время  от  времени  терзавшие
маленькую семью - может быть, отец предусмотрительно  позаботился  о  том,
чтобы дочь помнила о матери только хорошее; тем не  менее  роковой  зимний
вечер, осиротивший Торию, девочка запомнила во всех подробностях.
     Лишь значительно позже она  стала  понимать,  что  означало  короткое
слово "он", произносимое отцом то насмешливо,  то  яростно,  то  глухо;  в
устах матери это слово звучало всегда с одинаковым вызовом. В  тот  вечер,
рассорившись с мужем, мать собралась к "нему" - и тогда, впервые за долгое
время презрительного попустительства жене, Луаян взбунтовался.
     То есть это выглядело так, что он взбунтовался -  на  самом  деле  он
чувствовал либо просто  знал,  что  произойдет  потом.  Он  умолял,  потом
грозил, потом просто запер жену в комнате - а она ярилась и бросала ему  в
лицо такие слова, что Тория, дрожащая в кровати за занавеской,  обливалась
слезами от страха и горя. В какой-то момент Луаяну изменила выдержка  -  и
он дал жене уйти, просто дал уйти, и хлопнувшая дверь едва не сорвалась  с
петель - такой силы был этот прощальный удар.
     - Не надо было мне ее слушать, -  спустя  много  лет  горько  говорил
декан взрослой дочери. - Не надо было...
     Тория, знавшая за своим отцом и эту боль, и эту вину,  просто  крепко
прижималась лицом к его груди.
     В ту ночь Луаян не спал - маленькая  Тория,  то  и  дело  просыпаясь,
видела горящую на столе лампу и вышагивающего по комнате  отца.  Под  утро
он, не говоря ни слова, оделся и ринулся прочь,  будто  спеша  кому-то  на
помощь - но было поздно. Даже маги не умеют оживлять мертвых, а мать Тории
была уже мертва в ту минуту, когда муж освободил ее из высокого сугроба на
лесной дороге...
     - Не надо было мне ее слушать... Меня ослепили тогда гордыня и обида,
а что толку обижаться на женщину?
     - Ты не виноват, - говорила на это Тория, но отец отворачивался:
     - Виноват...

     Лис вернулся за полночь.
     Сперва послышались  под  окном  приглушенный  хохот  и  неразборчивая
болтовня, потом кто-то жалобно завел песню, которая тут  же  и  оборвалась
коротким вяканьем - похоже, певец получил дружеским кулаком по спине.
     Непродолжительная тишина  сменилась  возней  в  коридоре,  заскрипела
открываемая дверь - в полной темноте в комнату ввалился Лис.
     Застонала под  весом  тощего  тела  деревянная  кровать,  зашелестела
ткань, потом упал на пол  один  башмак  и  следом  -  другой.  Лис  сладко
вытянулся  и  удовлетворенно  зевнул,  вспоминая,  очевидно,   сегодняшние
похождения и большой успех своего исполинского огурца. Уже задремывая,  он
вдруг услышал негромкое Эгертово:
     - Гаэтан...
     Лисова кровать скрипнула - удивленный, он перевернулся на бок:
     - Ты почему не спишь, а?
     Рассеянное благодушие в голосе выдавало некоторое количество выпитого
Лисом вина.
     - Гаэтан, - повторил Солль со вздохам. - Расскажи мне, что ты  знаешь
о господине декане.
     Стало тихо,  очень  тихо;  где-то  в  отдалении  вскрикивал  сверчок.
Стукнул ставень; снова тишина.
     - Дурак ты, Солль, - сказал Лис уже другим, трезвым голосом. - Нашел,
о чем спрашивать среди ночи... - он  помолчал,  сердито  сопя,  и  добавил
раздраженно: - Да и тебе, между прочим, виднее... Он твой  знакомец  вроде
бы...
     - Вроде бы, - сказал Солль шепотом.
     - Ну и вот... И спи себе, -  кровать  под  Лисом  прямо-таки  зашлась
скрипом, так резко он отвернулся лицом к стене.
     В стекло билась ночная бабочка - дробный стук  маленьких  крыльев  то
обрывался, то оживал с новой силой. Можно было закрыть глаза  или  держать
их открытыми - одинаковая тьма,  густая,  как  воск,  залепляла  глазницы.
Солль притих - как всегда в темноте, ему было очень, очень не по себе.
     Кровать Гаэтана ожила вновь - скрип оборвался на самой высокой ноте.
     - А что тебе  господин  декан?  -  свистящим  шепотом  Лиса  спросила
темнота. - Что тебе до него? И что ему до тебя? А?
     Солль  натянул  одеяло  до  самого  подбородка.  Сказал  в  невидимый
потолок:
     - Он обещал... помочь мне. А я... не знаю. Я боюсь его... А  тут  еще
она...
     - Кто - она? - тут же поинтересовалась темнота.
     - Она... Тория, - губы Эгерта неохотно, через силу  сложились  в  это
имя.
     - Тория? - переспросил Лис опасливо и вместе с тем мечтательно. Шумно
вздохнул и печально бросил: - Забудь.
     Далеко-далеко, в городе, перекликались ночные сторожа.
     - Он учит ее... колдовству? - с замиранием сердца спросил Эгерт.
     Лис снова раздраженно завозился в постели:
     - Дураком родился, дураком и помрешь... Он никого не  учит...  магии!
Это тебе не арифметика и не сапожное дело...
     И снова тишина, нарушаемая шорохом бабочки да сердитым сопением Лиса.
     - Но ведь он  маг?  -  снова  спросил  Солль,  преодолевая  невольную
робость. - Ведь он великий маг? Я ведь потому и...
     Он хотел сказать, что затем и пришел в  город,  чтобы  встретиться  с
великим магом, о котором слышал  на  дорогах  и  постоялых  дворах;  хотел
сказать - и запнулся, побоявшись выдать о  себе  больше,  чем  следует.  К
счастью, Лис ничего не заметил - кровать под ним снова заходила ходуном.
     - Я... - снова начал Солль, но  Лис  неожиданно  перебил  его.  Голос
рыжего Гаэтана звучал непривычно серьезно, даже несколько патетически:
     - Я в университете второй год... И вот что тебе скажу.  Декан  Луаян,
он... Может, и не человек вовсе, - он перевел дыхание. - Нет,  зла  никому
не делает... Историю лучше него никто на  свете  не  знает,  это  точно...
Только ты правильно его боишься,  Солль.  Было  однажды...  Ты  только  не
болтай...  Но  я  сам  видел,  Солль!  Появилась  на  площади  старуха   с
барабанчиком... Нищая, барабанила и милостыню просила. Говорили  о  ней...
что глазливая, что лучше обходить десятой  дорогой...  А  я  возьми  да  и
подойди, любопытно стало... Вижу, декан идет... Поравнялся со старухой, да
вдруг как развернется, как взглянет... Я рядом стоял, говорю, но меня чуть
не убило этим взглядом... А старуха барабанить-то бросила, да как зашипит!
Чего-то шепчет,  а  ни  слова  не  разобрать,  слова  лязгают,  как  замок
ржавый... Ну и... декан тоже ей... сказал. Такое слово... Потом три дня  в
ушах отдавалось. И потащил ее...  Не  руками,  а  так,  будто  на  веревке
невидимой... И я за ними потащился, дурак,  хоть  и  поджилки  тряслись...
Завернули в подворотню, и  старуха...  Там,  где  стояла  старуха,  гляжу,
змеюка здоровенная, склизкая, извивается, на декана пасть разевает,  а  он
тогда руку поднял, и из этой руки...
     Лис странно осекся  и  замолчал.  Солль  лежал,  с  трудом  сдерживая
нервную дрожь.
     - Ну? - выдавил он наконец.
     Лис завозился. Встал. Пошлепал руками по столу, разыскивая огниво.
     - Ну?! - простонал Эгерт.
     - Ну, - глухо отозвался Лис, высекая искру. - Декан спрашивает:  чего
тебе надо? А она шипит: вольнослушателя Солля на съедение...
     Загорелась одинокая свечка. Эгерт, мокрый как мышь, плюнул с досады и
то же время вздохнул с облегчением: соврал,  проклятый  шутник.  Соврал...
Наверное.
     Лис стоял посреди  комнаты  со  свечкой,  и  черные  тени  на  стенах
вздрагивали - у Гаэтана мелко тряслась рука.

     До самого рассвета  оба  старательно  прикидывались  спящими.  Утром,
проведя несколько долгих минут в изучении косого шрама на поросшей щетиной
щеке, Эгерт превозмог себя и отправился на лекции.
     Декан Луаян  спустился  из  своего  кабинета  несколько  раньше,  чем
обычно; завидев его в конце коридора, Эгерт отпрянул в темную, сырую  нишу
стены. Не заметив Солля или не подав вида, что заметил, декан  проследовал
мимо; тут-то его и нагнал Лис.
     Эгерт  не  видел  его,  слыша  только  непривычно  робкий,  сбивчивый
Гаэтанов голос:  Лис,  кажется,  просил  за  что-то  прощения.  "Проклятый
язык... - доносилось до Эгертовых ушей. -  Сам  не  знаю,  как...  Клянусь
небом, впредь буду молчать, как рыба..."
     Что-то мягко, спокойно отвечал декан. Голос Лиса, кажется, повеселел;
застучали, удаляясь, его каблуки.
     Декан постоял в раздумье; потом повернулся и, остановившись  напротив
ниши, тихонько позвал, глядя в сторону:
     - Эгерт.

     Кабинет казался огромным,  ненамного  меньше  самого  Актового  зала;
солнечный свет тонул в темных портьерах - бархатные  полотнища  лежали  на
окнах,  как  тяжелые  веки  на  воспаленных  глазах,  погружая  комнату  в
полумрак.
     - Посмотрите, Эгерт... Вам, наверное, любопытно - так и посмотрите...
     Посреди  кабинета  помещался  письменный  стол  с  треглавым   медным
канделябром; рядом стояли друг напротив  друга  два  деревянных  кресла  с
резными высокими спинками, а позади стола,  на  гладкой  пустынной  стене,
тускло поблескивало развернутое птичье крыло - кованое, стальное.
     - Это память о моем учителе. Его звали  Орлан...  Я  расскажу  о  нем
позже.
     Осторожно ступая, Эгерт двинулся вдоль стены; бледное,  изуродованное
шрамом лицо отразилось в мутном стеклянном шаре с оплывшей свечкой внутри.
Рядом, на круглом  колченогом  столике,  толпились  серебряные  фигурки  -
людей,  зверей  и  огромных   насекомых;   изготовленные   с   необычайным
искусством, все они, казалось, смотрели в одну точку. Эгерт пригляделся  -
взгляды серебряных существ не отрывались  от  острия  портновской  иголки,
торчащей из бесформенного комочка древесной смолы.
     - Смотрите, можно... Только руками не трогайте, да?
     Небо, Эгерт откусил бы себе палец прежде, чем отважиться  дотронуться
им до чучела огромной крысы, закованной в настоящие цепи. Обнаженные  зубы
давно погибшей грызуньи казались влажными от вязкой слюны.
     Два массивных шкафа, суровые и неприступные, как  стражники,  заперты
были на два висячих замка; вдоль стен тянулись полки - вероятно, это  были
особенные книги, книги по магии. Эгерт вздрогнул - на  корешке  одного  из
томов густо росла черная, блестящая шерсть.
     Ему расхотелось смотреть дальше. Отшатнувшись, он несмело взглянул на
декана.
     Тот неторопливо отодвинул край портьеры, пропуская  в  кабинет  поток
дневного света; непринужденно уселся в одно из деревянных кресел:
     - Что ж, Эгерт... Настало нам время побеседовать.
     Повинуясь указующей руке, Солль подошел на ватных ногах и  присел  на
краешек другого кресла. В свободном от портьеры уголке окна ему был  виден
голубой лоскут неба.
     - Некоторое время тому назад, - неторопливо начал  декан,  -  не  так
давно, если судить по меркам истории, и вовсе не так недавно, если  судить
о человеческой жизни... Жил некто. Был он молод и удачлив, и был он  магом
милостью небесной. И невиданной силы магом... он мог бы стать с годами, не
случись в его судьбе внезапного и тягостного перелома...
     Декан сделал паузу, будто предлагая Эгерту разглядеть  в  его  словах
некий тайный смысл. Солль сжал пальцами деревянные подлокотники.
     - Случилось так, - продолжал декан, - что в самоуверенности и гордыне
своей он преступил черту,  отделяющую  шутку  от  предательства,  и  тяжко
оскорбил друзей. За это он понес, может быть, чрезмерно жестокое наказание
- на три года лишенный человеческого  обличья,  он  навсегда  расстался  с
магическим даром... А ведь дар этот был частью его души, его сознания, его
личности! И вот, униженный и отвергнутый, утративший все, он  двинулся  по
пути испытаний...
     Декан замолчал, будто ожидая, что Солль подхватит рассказ и  закончит
историю за него - но Эгерт молчал, пытаясь понять, какое  отношение  имеет
деканова повесть к его собственной судьбе.
     Луаян чуть усмехнулся:
     - Да, Эгерт, путь испытаний... Это был его путь, и он прошел  его  до
конца. Вы тоже стоите на подобном пути, Солль,  но  только...  Это  другой
путь, и никто не знает, что ожидает вас на его краю. Ведь, как ни суди,  а
тот человек, о котором я рассказываю - тот человек никого не убивал...
     Будто каленое железо коснулось Эгерта - и прожгло  насквозь,  хотя  в
спокойном декановом голосе не прозвучало ни тени упрека.  Голубое  небо  в
просвете окна на секунду сделалось черным, а по дну сознания прошла мысль:
вот оно, главное. Возможно, сейчас придется расплачиваться, ведь  Тория  -
его дочь, а Динар был бы зятем...
     - Но... - выдавил он, - я ведь не хотел... Это была честная дуэль,  я
ведь не хотел убивать его, господин декан... Я и раньше...
     Он запнулся, спохватившись - но маг вопросительно взглянул на него, и
Соллю пришлось продолжить:
     - Я и раньше... Убивал на дуэлях. Два  раза...  Оба  раза  честно.  У
тех... людей, что погибли от моей шпаги, были и  родичи,  и  друзья...  Но
даже родичи согласились, что смерть на дуэли - это не позор,  а  тот,  кто
выжил - не убийца...
     Декан помолчал. Поднялся; будто  раздумывая,  прошел  вдоль  полок  с
книгами, то и дело касаясь рукой истертых корешков. Втянув голову в плечи,
Эгерт наблюдал за ним, ожидая чего угодно - молнии из протянутой руки либо
заклинания, превращающего собеседника в лягушку...
     Маг обернулся. Спросил жестко:
     - Представьте, что  вы  встретились  со  Скитальцем,  Солль.  Что  вы
скажете ему? То же самое, что слышал сейчас я?
     Эгерт опустил голову. Признался честно:
     - Я не знаю, что говорить ему. Я  надеялся...  Что,  может  быть,  вы
научите меня... Но...
     И замолк, потому что любые слова оборачивались жалким,  бессмысленным
лепетанием. Он хотел бы сказать, что прекрасно понимает -  у  декана  есть
причина ненавидеть убийцу студента по имени Динар; возможно, проявленное к
Соллю милосердие есть только отсрочка неминуемого наказания. Он  хотел  бы
объяснить, что сознает - отец Тории вовсе не обязан помогать ему в деле со
Скитальцем, напротив - декан вправе счесть, что заклятие трусости  уместно
и справедливо, что Солль до конца своих дней должен носить на лице шрам...
И, наконец, Эгерт  хотел  бы  признаться,  как  все-таки  сильно,  хоть  и
безнадежно, он рассчитывает на эту помощь.
     Он хотел бы сказать все это - но язык его лежал во  рту  безвольно  и
неподвижно, как дохлая рыбина.
     Декан подошел к столу, откинул крышку массивного письменного прибора;
Эгерт бездумно уставился на причудливой  формы  чернильницу,  песочницу  с
медным шариком на крышке, ворох  разноцветных  перьев  и  пару  перочинных
ножей.
     Декан усмехнулся:
     - Я не случайно завел разговор о  маге,  лишенном  магического  дара.
Возможно, Эгерт, знание о его судьбе чем-то поможет вам... А может, и нет,
- декан извлек из груды перьев одно, особенно длинное, любовно оглядел его
и взялся за перочинный нож: - Полвека назад, Эгерт, я был мальчиком и  жил
в предгорьях... И мать моя, и  отец,  и  все  родичи  погибли  во  времена
Черного Мора, и главным человеком в моей жизни стал  мой  учитель,  Орлан.
Его домик лепился к скале, как ласточкино гнездо... А я был в этом  гнезде
птенцом. И вот однажды вечером  мой  учитель  поглядел  в  Зеркало  Вод...
Видите ли, Эгерт... Маг, достигший определенной степени могущества, набрав
воду из пяти источников  и  сотворив  заклинание,  может  увидеть  в  этом
зеркале то, что скрыто от глаз. Мой учитель посмотрел... и  умер,  у  него
разорвалось сердце. Я никогда не узнаю, что или кого он  тогда  увидел.  Я
остался один, мне было тринадцать лет, но,  похоронив  Орлана,  как  велит
обычай, я не спешил искать нового учителя. Спустя некоторое время  я  сам,
впервые самостоятельно, сотворил Зеркало Вод. Долгое время оно  оставалось
темным, и я готов был отчаяться, когда поверхность воды прояснилась,  и  я
увидел... - декан отложил очиненное перо  и  взялся  за  новое,  -  увидел
незнакомого мне человека, стоящего перед огромной, кованой железом Дверью.
Видение длилось несколько мгновений - но я успел разглядеть ржавый  засов,
отодвинутый  наполовину...  Вы  когда-нибудь  слышали,  Эгерт,   о   Двери
Мирозданья?
     Декан замолчал и вопросительно поглядел на  Солля.  Ерзая  в  кресле,
Эгерт казался себе глупым, как никогда; пожав плечами, декан усмехнулся:
     - Вы не  знаете,  зачем  я  рассказываю  вам  все  это?  Возможно,  и
напрасно,  Эгерт,  возможно  и  зря.  Но  если  вы  хотите   говорить   со
Скитальцем... Вы ведь все еще хотите с ним говорить?
     Чуть слышно скрипнула входная дверь  -  Эгерту  этот  звук  показался
оглушительным, как залп. В кабинет вошла Тория.
     Эгерт вжался в свое кресло, а девушка, приостановившись было при виде
отцова посетителя, как ни в чем не бывало приблизилась к столу и поставила
на него небольшой поднос  с  ломтиком  хлеба  и  стаканом  молока.  Потом,
переглянувшись с деканом, помедлила и уселась  на  край  стола,  покачивая
тонконосым башмачком.
     - Я здорово озадачил господина  Солля  своими  историями,  -  сообщил
декан дочери. Тория кисло усмехнулась.
     Декан снова заговорил, обращаясь, по-видимому, к Соллю;  Эгерт  между
тем не понимал ни слова, только и  ожидая  той  счастливой  минуты,  когда
можно будет наконец встать и уйти. Не глядя  на  Торию,  он  кожей  ощущал
редкие равнодушные взгляды, которыми она время от времени награждала его.
     Прошло несколько минут, прежде чем Солль  опять  получил  возможность
понимать то, что рассказывал тем временем декан:
     - ...Это труд моей жизни, Эгерт, главная книга... Пока она называется
просто "История магов"; пожалуй, ни у кого  до  меня  не  было  уникальной
возможности свести воедино все, что мы знаем  о  великих  магах  прошлого.
Многие из них ушли в легенду, кое-кто жил совсем недавно, кто-то  живет  и
теперь... Я был учеником Орлана - ему посвящена большая глава  -  и  лично
знал Ларта Легиара... Вам ничего не говорят эти  имена,  Солль,  но  любой
маг, даже самый посредственный, исполняется почтением, едва услышав их...
     Голова  Эгерта  понемногу  наливалась   свинцом.   Комната   медленно
повернулась вокруг Солля, как вокруг оси;  неподвижным  оставалось  только
бледное, как прекрасная алебастровая маска, лицо Тории.
     - Понимаю, вам трудно, Солль... -  декан  снова  сидел  в  деревянном
кресле с подлокотниками, и, встретившись с ним  глазами,  Солль  мгновенно
протрезвел, будто от ледяной ванны. Декан  смотрел  пристально,  нанизывая
собеседника на взгляд, как на иголку: - Понимаю... Но  путь  испытаний  не
бывает легким, Солль. Никто не знает, чем завершится ваш путь, но я помогу
вам, чем сумею... Тория, - мягко  обратился  он  к  дочери,  -  та  книга,
история заклятий, она здесь или в библиотеке?
     Не говоря ни слова,  Тория  привычным  движением  выдернула  с  полки
небольшую книжку в кожаном переплете с медными уголками:
     - "О заклятиях"? - спросила буднично. - Возьми...
     Декан  осторожно  принял  книгу,  ладонью  смахнул  пыль,  дунул   на
страницы, изгоняя последние пылинки:
     - Вот, Солль... Я даю вам эту  книгу  с  надеждой,  что  она  поможет
вам...  глубже  понять,  осознать,  что  с  вами  случилось.  Не   спешите
возвращать - она дается вам на достаточно долгий срок...
     - Спасибо, - сказал Эгерт не своим каким-то, деревянным голосом.

     "Жил некто, и был он алчен и жесток. Однажды в лютый мороз в дом  его
постучалась женщина с грудным ребенком; он подумал: зачем нищенка у  моего
камина? - и не пустил ее.  Случилась  метель,  и,  замерзая  в  сугробе  с
мертвым ребенком на руках, женщина сказала слово, страшное в  человеческих
устах. И был тот человек заклят: никогда больше не мог он  развести  огня.
Крохотная искорка или пожарище, костер или трубка с табаком - всякий огонь
дымил и угасал, стоило лишь ему приблизиться; сам он стал стыть и гаснуть,
как пламя под ливнем, и не мог согреться, не  мог  согреться,  и,  умирая,
шептал: холодно..."
     Солль зябко поежился, вздохнул и перевернул страницу.
     "В одном селении случилась язва, и много людей  умерло.  Прослышав  о
беде, явился в селение знахарь;  был  он  молод,  однако  опытен  и  умел.
Пользуя людей травами, шел он от дома к дому, и болезнь могла изъязвить  и
его - однако, по счастью, не тронула. Исцелились люди; тогда спросили  они
себя: что за сила дана молодому лекарю? Что за непонятная мощь в его руках
и его травах? Почему язва пощадила его? Испугались люди неведомой  силы  и
умертвили знахаря, желая умертвить с ним и силу его. Однако случилось так,
что вслед за преступлением их последовала и расплата: спустя  малое  время
поселок опустел, и никто не знал, куда девались люди; мудрые говорят,  что
закляты они, все закляты, и старики и младенцы, и маяться им  в  неведомых
безднах, покуда не явится человек и не снимет заклятие..."
     Книга была стара, и каждая желтая страница хранила  повесть  о  делах
смутных и страшных. Солль с трудом сдерживал нервную дрожь - и  все  равно
читал, будто глаза его прикованы были к черным, как жучьи спины, буквам:
     "Случилось так, что трое на дороге остановили путника  -  но  он  был
беден, и трое не получили добычи. Тогда, обуянные  злобой,  они  били  его
беспощадно... На пороге смерти он сказал им: был я кроток  и  добр,  и  не
причинил вам зла;  за  что  же  вы  так  поступили  со  мной?  Заклинаю  и
проклинаю: да не носи вас земля!
     И путник умер; и как только закрылись глаза его, подалась  земля  под
ногами разбойников.
     Охваченные ужасом, бежали они - но с каждым  шагом  твердь  под  ними
разверзалась все больше, и хватала за ноги, и вот уже по  колено  в  земле
молили они о пощаде - но заклятие было сказано, и губы  заклявшего  остыли
навсегда. А земля не держала разбойников, не желала  более  их  носить,  и
ушли они по пояс, а потом и по  грудь,  и  кричащие  рты  навеки  заткнула
трава, и только черные дыры остались в земле, да и они..."
     Солль не дочитал - с невидимой площади донесся тоскливый звук,  голос
Башни ордена Лаш. Эгерт вздохнул и перевернул страницу.
     "Мимо селения шел колдун - дряхлый и злобный  старец.  Случилось  ему
запнуться о камень, лежавший на дороге, упал он и поломал свои  старческие
кости. Возопил колдун и заклял камень; с тех пор люди  не  селятся  вблизи
тех мест.  Тяжко  стонет  камень,  будто  терзаемый  мукой,  и  смельчаки,
подбиравшиеся  близко,  видели  черную  кровь,  по  капле  истекающую   из
трещины..."
     Эгерт отодвинул книгу. Уже несколько дней перед глазами его вереницей
проходили странные и удручающие истории, многие из которых  здравомыслящий
счел бы сказкой - здравомыслящий, но не человек,  носящий  на  лице  косой
шрам.
     "Был человек, и женился он на прекрасной девушке,  и  любил  ее  всей
душой - но слишком красива была молодая жена, и во сне явилась ему картина
ее  измены.  Тогда,  преисполненный  страха  и  гнева,  сказал  он  слова,
обернувшиеся заклятием: пусть всякий другой  мужчина,  на  кого  лишь  раз
падет  ее  нежный,  благосклонный  взгляд,  изведется  и  умрет  тягостной
смертью!
     Но молодая жена была верна ему всей душой, и ни разу не взглянула она
с нежностью на другого мужчину. И шли годы, и жили супруги в довольстве  и
счастье, и подрастали их дети. Вот возмужал их старший сын,  превратившись
из мальчика в юношу, и однажды, озаренный  первой  любовью,  прискакал  он
домой на рассвете. Мать его, стоявшая  у  крыльца,  взглянула  на  сына  и
увидела сияющие глаза его и широкие плечи, увидела гибкую силу  и  молодую
горячность сына своего - и тогда взгляд ее исполнился гордости и любви.
     И разразилось старое заклятье, и, не разбирая и не  щадя,  обрушилось
на юношу, сколь не рыдала мать его; тогда, обезумев, выцарапала  она  свои
глаза, погубившие сына одним только взглядом..."
     В университетском дворике лоснилась под солнцем трава,  укрывающая  в
бархатной зелени  полчища  громогласных  кузнечиков.  Невидимые  насекомые
блаженствовали, распевая гимны жизни; стоял ленивый  послеполуденный  час,
теплый ветер приносил запахи земли и цветов,  а  перед  Соллем  лежала  на
старом столе безучастная, как свидетель, книга.
     "У богатой и знатной госпожи  была  красавица-дочь;  сговорившись  со
странствующим певцом, она хотела бежать из дому, чтобы  выйти  за  бродягу
замуж. Но затея сорвалась; раскрыв намерения влюбленной пары, старая  мать
разгневалась сверх меры и, будучи сведущей в  магии,  сотворила  заклятье:
пусть мужчина, который лишит девственности ее дочь, не знает  счастья,  не
видит света и не помнит своего имени!
     Долго и горько рыдала девушка; менестрель ушел  в  далекие  земли,  и
никто не желал больше свататься к прекрасной и  богатой  невесте.  Но  вот
однажды надменный, хоть и обедневший господин  заявил  о  своем  намерении
взять ее в жены; наскоро сыграли свадьбу, и в первую брачную ночь  молодой
муж привел к жене в постель грубого, похотливого конюха...
     И случилось так, что на другой же день конюх ослеп и не видел  больше
света, обезумел и забыл свое имя, иссох, чтобы никогда не знать счастья. А
молодой муж зажил со своей женой и получил богатое приданое - но не  долго
длилось его супружество, потому что..."
     В комнату влетел шмель - полосатый  пушистый  шарик.  Покружился  под
серым сводом потолка, ударился о раму, упал на рыжие от времени  страницы;
обиженно взревел и вылетел в окно. Солль потер кулаком воспаленные веки.
     Зачем декану Луаяну понадобилось, чтобы он прочитал все это?
     Во все века от заклятий страдали как отпетые злодеи, так порой и ни в
чем не повинные люди; к последним Эгерт испытывал особенное сочувствие.  И
он тоже жертва заклятия; все эти невесть когда жившие люди породнены с ним
общей бедой. На пути его случился Скиталец и походя, одним движением шпаги
неузнаваемо изувечил его жизнь...
     Раньше Соллю никогда не приходилось так долго сидеть  за  книгой.  От
непривычного занятия ныла спина, слезились и болели усталые глаза; подумав
было об отдыхе, Эгерт вздохнул и снова притянул к себе раскрытую книгу.
     "В доме одинокой  вдовы  укрылся  беглый  бродяга  -  стражники,  что
служили князю тех мест, преследовали его, а женщина пожалела и спрятала  в
подпол. Но когда, свирепые и вооруженные, явились к ней  преследователи  -
не выдержала вдова, испугалась и выдала беглеца... Стражники тут же его  и
повесили - но уже с петлей на шее  сказал  он  женщине:  что  ты  сделала!
Неверная ты; пусть же до смерти никто не верит тебе!
     И умер бродяга, и закопали его тут же, у вдовы под окном. С  тех  пор
люди отвернулись от несчастной, ибо не верили ей - ни словам,  ни  глазам,
ни голосу, ни поступкам, не верили доброте ее и честности, и слыла  она  в
округе злой ведьмой...
     Но случилось так, что через селение проезжал на черной лошади  белый,
как лунь, старик; зашел он в дом к отчаявшейся женщине и сказал ей:  знаю,
что за беда постигла тебя. Знаю,  что  уже  искупила  ты  невольную  вину;
слушай же, и я расскажу тебе, как снять заклятие!
     Выслушала она и, дождавшись полуночи, вышла на  могилу,  что  поросла
под ее окном крапивой и чертополохом. В одной руке кувшин с водой несла, в
другой  -  острый  кинжал,  стариком  оставленный.  Стала  перед  могилой,
посмотрела луне в лицо и сказала мертвецу в земле: вот вода, а вот  острая
сталь. Дам тебе напиться, сними с меня чары!
     С этими словами воткнула она кинжал в самый могильный холмик, глубоко
вонзила, по самую рукоять; потом полила водой из кувшина и ушла в  дом,  а
на другое утро смотрит - на могиле стоит дерево, молодая ольха.  И  поняла
тогда женщина, что заклятие снято, и возрадовалась, и  зажила  с  тех  пор
мирно и счастливо, а за деревом на могиле ухаживала, как за сыном..."
     Солль  с  трудом  оторвал  глаза  от  ровных,  равнодушных   строчек.
"Заклятие снято, заклятие снято" -  повторялось  и  повторялось  в  шорохе
ветра, в трелях незнакомой птахи, в чьих-то отдаленных  шагах  по  гулкому
коридору флигеля. Заклятие снято.
     Светлое небо! Стоило же дни и ночи горбить спину над страшной книгой,
чтобы вот так, случайно, наткнуться на историю со счастливым концом. Мудр,
тысячу раз мудр декан  Луаян.  "Заклятие  снято"...  ЗАКЛЯТИЕ  МОЖЕТ  БЫТЬ
СНЯТО.
     С глупой улыбкой он смотрел в окно,  смотрел,  как,  приминая  траву,
носится за бабочкой лохматый бродячий пес. У него  впереди  холодные  ночи
под мостами и злобные пинки тысяч ног - но сейчас он носится,  как  щенок,
забыв обо всем на свете; он - счастлив.
     Счастлив, подумалось Соллю.  Пошатываясь,  как  пьяный,  он  поднялся
из-за стола и взобрался на подоконник.
     Близился вечер, теплый весенний вечер; над  университетским  двориком
висел квадрат синего предвечернего неба, и в нем медленно, будто  напоказ,
кружились голуби - залитые косыми лучами заходящего  солнца,  белые  птицы
казались розовыми, как  фруктовые  леденцы.  Соллю  захотелось  плакать  и
кричать во все горло - так, будто груз заклятия  уже  сброшен  и  позорный
шрам смыт с  лица,  как  корка  налипшей  грязи;  не  решаясь  запеть,  он
ограничился тем, что широко и радостно улыбнулся бродячему псу на траве.
     - Эй, Солль! - удивленно послышалось у него за спиной.
     Все еще продолжая улыбаться, Эгерт  обернулся  к  двери.  На  пороге,
округлив глаза, стоял изумленный Лис и тоже улыбался - от уха до уха.

     От сына аптекаря не могло укрыться особенное внимание декана Луаяна к
вольнослушателю  Соллю,  проявившееся  в  щедром  разрешении  пользоваться
личной декановой книгой. Уже несколько дней Лис  изнывал  от  любопытства,
но, привыкший относиться к декану с уважением и опаской,  не  решался  без
спросу заглянуть в книгу либо задать  Эгерту  прямой  вопрос.  Глядя,  как
Солль дни и  ночи  проводит  над  пожелтевшими  и,  верно,  полными  магии
страницами, Лис проникся к Соллю некоторым  уважением;  поэтому  -  а  еще
потому, что был просто хорошим парнем - Гаэтан  так  обрадовался  перемене
Соллевого настроения и его согласию наконец-то выбраться в город.
     У парадного входа в университет Лис задержался, не в  силах  отказать
себе в удовольствии похлопать по заду деревянную обезьяну.  Отполированный
сотнями рук, зад лаково лоснился; Солль  собрался  с  духом  и  последовал
Гаэтанову примеру.
     Сей фамильярный жест придал Эгерту  уверенности  в  себе.  Вечер  был
теплый, мягкий, исполненный запахов и звуков -  не  резких,  как  днем,  а
приглушенных, растворенных в бархатной дымке  подступающей  темноты.  Небо
угасало, но до наступления ночи было еще  далеко;  Эгерт  шел,  запрокинув
голову, чувствуя ветер в своих  волосах  и  непривычное,  напрочь  забытое
ощущение радостного спокойствия во всем теле.
     Повстречалась шумная группка студентов - Эгерт узнал  знакомые  лица,
Лис же на одни только рукопожатия потратил  едва  ли  не  полчаса.  Дальше
пошли вместе; Солль старался держаться поближе к Лису и тщательно соблюдал
охранные ритуалы - сжимал  правую  руку  в  кулак,  а  левой  держался  за
пуговицу.
     Для начала завернули в трактир - крохотный,  с  единственным  высоким
столиком в центре, с подвешенной к  потолку  клеткой,  вмещавшей  толстого
флегматичного кролика. Заведение называлось почему-то "У зайца", и веселые
студенты осушили каждый по стакану вина - кислое, на взгляд гурмана Солля,
пойло принесло ему куда большее удовольствие, нежели все изысканные  вина,
выпитые им до сих пор.
     Радостной толпой  вывалились  на  улицу;  слегка  захмелевший,  Эгерт
расслабился настолько, что позабыл  о  защитных  ритуалах.  Лис  шествовал
впереди, как предводитель и поводырь; в каком-то переулке  выловлены  были
двое шустрых девчонок, и компания двинулась  дальше  под  их  нескончаемый
визг и звонкий хохот.
     Следующий по  пути  трактир  назывался  просто  "Утолись",  и  в  нем
задержались подольше. Эгерт чувствовал, как, проливаясь,  вино  капает  за
ворот; обе девчонки, безошибочно  высмотрев  в  толпе  студиозусов  самого
высокого и красивого, вились вокруг Солля, как пара шустрых рыбешек вокруг
насаженного на крючок червя.
     Неудержимо двинулись дальше - заметив в окошке первого этажа  огонек,
Лис с неожиданной в щуплом теле силой подхватил подвернувшуюся девчонку на
руки и, ловко закинув ей  на  спину  пышную  юбку,  приклеил  обнажившимся
местом к оконному стеклу. Дикий крик, последовавший сразу вслед за этим из
комнаты, вверг студентов в приступ хохота, от которого лезли на лоб  глаза
и рвались животы; подхватив девчонку под мышку, Лис  повел  свою  компанию
прочь,  не  дожидаясь,  пока  на  улицу  выскочит  разъяренный   обитатель
пострадавшего дома.
     Шутка всем понравилась  -  хватая  по  очереди  то  одну,  то  другую
девчонку, Лис с помощью товарищей повторял ее  снова  и  снова.  Один  раз
пришлось спасаться бегством, потому что хозяин  вздумал  спустить  собаку.
Эти минуты были особенно неприятны для Солля  -  обычный  страх  отозвался
холодом в животе и слабостью в ногах, но погоня скоро отстала, и  Лис  так
уморительно передразнил потерпевшего фиаско пса, что  Эгерт  почти  совсем
перестал бояться.
     Трактир "Милая фантазия" не удостоился посещения - Эгерту показалось,
что  веселую  компанию  смутили  мирно  сидящие  в  уголке  серые  фигуры,
утопающие в плащах с капюшонами. Служителей Лаш было всего двое или трое -
однако студенты, не сговариваясь, тут же и  вышли  прочь;  Солль  поспешил
вслед за всеми, несколько сожалея  -  и  напрасно,  потому  что  следующий
трактир, "Одноглазая муха", оказался превыше всяких похвал.
     Заведение это служило местом сходок не  одному  поколению  студентов;
как бы в подражание Большому Актовому залу вдоль всего обширного помещения
тянулись скамьи и длинные столы, а в  углу  было  устроено  некое  подобие
кафедры. Притулившись, по обыкновению, на краю скамейки,  Эгерт  удивленно
вслушивался в бесконечные куплеты срамных песен -  и  Лис,  и  все  прочие
знали их во множестве. То краснея, как девушка, то покатываясь  со  смеху,
Солль наконец-то приспособился подпевать  припев:  "Ой-ей-ей,  не  говори,
милый, не рассказывай! Ой, душа моя горит, а дверь скрипит, не смазана!"
     Возвращались в глухой темноте - Эгерт держал Лиса за рукав, чтобы  не
заблудиться. Оба были изрядно пьяны;  ввалившись  в  комнату,  Лис  первым
делом потребовал зажечь огонь, затем уронил на пол пряжку от плаща, сел на
постель и устало объявил, что жизнь его суха и шершава,  как  песий  язык.
Сочувствуя приятелю и желая оказать ему услугу, Солль в поисках  утерянной
пряжки опустился на четвереньки, сжимая свечку в зубах; заглянув под  свою
кровать, он заметил темнеющий у самой стены пыльный предмет.
     - Эй! - пьяным голосом поинтересовался Лис. - Ты зачем  под  кроватью
живешь, а?
     Эгерт выпрямился - в руках у него была книга.
     - Ну и ладно... - расслабленно согласился  Лис,  стягивая  башмак.  -
Это, верно, того парня, что до тебя тут жил... Пряжки-то нету?
     Солль поставил свечу  на  стол,  положил  рядом  свою  находку,  стер
ладонью слой пыли и развернул склеившиеся страницы.
     Это  была,  по-видимому,  история  битв  и  полководцев;   перевернув
несколько листов, Эгерт наткнулся  на  плотный  бумажный  четырехугольник.
Одна сторона его была чистой, с одним только чернильным пятнышком в  углу;
другая сторона...
     Солль несколько секунд смотрел на рисунок - и вдруг протрезвел, будто
брошенный в прорубь. С рисунка на Эгерта смотрела Тория.
     Поразительное сходство - художник, неумелый, видимо, и неопытный,  но
безусловно  талантливый,  ухитрился  схватить   главное,   передать   даже
выражение  глаз  -  ту  спокойную  доброжелательность,  с  которой   Тория
взглянула  на  Эгерта  в   первую   их   встречу.   Безукоризненно   точно
располагались родинки на шее, и дерзко изгибались ресницы, и  мягкие  губы
вот-вот готовы были улыбнуться...
     Лис икнул, роняя на пол второй башмак:
     - Чего там, а?
     С трудом оторвав взгляд, Солль перевернул рисунок, накрыл его ладонью
- будто это его тайна, будто Лис не должен знать...
     Спохватившись, вернулся к книге, раскрыл первую  страницу  в  поисках
подписи владельца.
     Только две буквы: "Д. Д."
     Солля бросило в жар.
     - Гаэтан, - спросил он шепотом, стараясь говорить спокойно, - кто тут
жил до меня, Гаэтан?
     Лис помолчал. Вытянулся на кровати:
     - Говорю, парень один жил... Хороший  парень,  Динар  его  звали.  Я,
правда, сойтись с ним как следует не успел - уехал он  и  его  где-то  там
убили...
     - Кто убил? - спросил Солль помимо своей воли.
     - А я почем знаю? - фыркнул Лис. - Какой-то мерзавец убил, я не знаю,
где и как... Слушай, не стой столбом, туши свечку, а?
     Эгерт дунул на свечу и несколько минут неподвижно стоял в темноте.
     - Скажу тебе, - сонно пробормотал Лис, -  что  был  он  действительно
хороший парень, потому как иначе Тория...  ну,  Тория,  деканова  дочка...
замуж за него не собралась бы. А  она,  говорят,  совсем  уж  собралась  и
свадьбу назначили... Вот...
     - Он здесь жил? - прошептал Эгерт непослушными  губами.  -  Здесь,  в
этой комнате? И спал на этой кровати?
     Лис завозился, устраиваясь поудобнее:
     - Да ты не бойся... Призрак его не  явится...  Не  такой  он  парень,
чтобы своих же братьев-студентов по ночам пугать, хороший, говорю,  парень
был... Спи...
     Лис еще что-то бормотал  -  но  слов  не  разобрать  было,  и  вскоре
бормотание сменилось мерным сопением.
     Пересилив себя, Эгерт разделся и забрался под одеяло с головой. Так и
провел всю ночь, зажмурив в темноте глаза и заткнув уши в полной тишине.

     Каждое утро, просыпаясь, Динар Дарран видел над собой этот  сводчатый
потолок с двумя сходящимися трещинками в углу. Рисунок трещинок  напоминал
широко распахнутый  глаз;  каждое  утро  Эгерту  приходило  в  голову  это
сравнение - но, может быть, Динар видел иначе?
     Каждое утро Динар снимал свой плащ с истертого крюка, вбитого в стену
над кроватью, а вздумай он выглянуть в окно - его взору предстала бы та же
картина, которой не раз и не два  развлекал  себя  Солль:  университетский
дворик с зеленой клумбой в центре, глухая  стена  справа  и  ряд  узеньких
окошек слева, а напротив - величественная каменная спина главного  корпуса
с двумя круглыми балконами... Сейчас на  одном  из  них  важный  служитель
вытряхивал пыль из  старинной  географической  карты,  вышитой  шелком  на
бархате; пыль летела на весь двор.
     Убитый Соллем человек жил в маленькой комнате, каждый день  ходил  на
лекции, читал книгу об истории битв и полководцев - а сам не носил  оружия
и не чувствовал в этом надобности. Тория, тогда еще спокойная и веселая, а
не замкнутая и отчужденная, как теперь, охотно виделась с ним каждый день.
Увлеченные разговором, для которого  у  них  имелось  множество  тем,  они
часами просиживали в библиотеке, или в зале,  или  в  любой  из  подсобных
комнатушек; временами Динар  приглашал  Торию  к  себе,  и  тогда  она  по
обыкновению присаживалась на край стола и покачивала  ногой  в  тонконосом
башмачке...
     А потом они сговорились о свадьбе. Наверное, Динар трепетал, представ
перед  деканом  в  роли  просителя  руки;  наверное,  декан  был  к   нему
благосклонен, и тогда, счастливые, жених и невеста отправились в путь... В
свадебное путешествие? В научную экспедицию? Что там они искали,  какие-то
рукописи... Как бы то ни было, целью путешественников стал Каваррен, где с
кучкой приятелей в трактире сидел Эгерт Солль...
     Неисповедима воля декана Луаяна. Совсем не случайно опустевшая  койка
Динара досталась теперь его убийце... А книга с  портретом?  Сколько  дней
пролежала она в темном углу под кроватью, дожидаясь, пока Эгерт возьмет ее
в руки?
     Утром, когда шаги уходящего Лиса  слились  с  бодрым  топотом  прочих
спешащих в зал студентов, Эгерт сбросил наконец с головы одеяло и встал.
     Ныли кости после бессонной ночи; книга была здесь,  под  подушкой,  и
при свете дня Эгерт осмелился снова взглянуть на портрет.
     Никогда в жизни живая Тория не смотрела на  Солля  так,  как  глядела
сейчас с рисунка. Вероятно, так она смотрела только на Динара, и тогда он,
щедрый, как  все  влюбленные,  решил  задержать  этот  взгляд  на  бумаге,
поделиться с миром своей  радостью...  А  может  быть,  нет.  Может  быть,
рисунок вовсе не был  предназначен  для  чужих  глаз,  и  Солль  совершает
преступление, разглядывая его минуту за минутой...
     С трудом отвернувшись,  он  уставился  на  выщербленный  край  стола.
Тягостное чувство, родившееся в нем ночью,  усиливалось  и  перерастало  в
тоску.
     Он почти не помнил лица Динара. Он вообще не смотрел ему  в  лицо;  в
памяти  его  остались  простая  темная  одежда,   срывающийся   голос   да
беспомощное фехтование чужой шпагой. Спроси сейчас  Эгерта,  какого  цвета
были у Динара глаза, а какого волосы - не скажет. Не вспомнит.
     О чем думал незнакомый  юноша,  касаясь  бумаги  кончиком  карандаша?
Рисовал  ли  по  памяти,  или  Тория  сидела  перед  ним,  поддразнивая  и
посмеиваясь  от  внезапно   возникшей   неловкости?   Зачем   этим   двоим
понадобилось появляться в Каваррене, что за злая судьба направила их путь,
что за злая судьба направила руку Эгерта, он же не хотел...
     Я не хотел, сказал Эгерт сам себе, но тягостное чувство не  оставляло
его; по душе будто елозили ржавые железные когти. Пытаясь  вспомнить  лицо
Динара, он слишком ярко вообразил его сидящим у стола в этой самой комнате
- и теперь боялся оглянуться, чтобы не встретиться с ним глазами.
     Я не хотел, сказал  Эгерт  воображаемому  Динару.  Я  не  хотел  тебя
убивать, ты сам напоролся на мою шпагу... Разве я убийца?!
     Динар молчал. Ржавые когти стиснулись.
     Он содрогнулся. Перевернул страницу, скрывая под ней  портрет  Тории;
уставился на черные  полосы  строк.  Несколько  раз  механически  пробегая
глазами один и тот же отрывок, вдруг  осознал  его  смысл:  "Считают,  что
покровитель воинов Харс был реальным лицом и еще  в  незапамятные  времена
прославился свирепостью и жестокостью... Рассказывают, он добивал  раненых
- как безнадежных, так и тех, кого можно было вылечить, и делал это не  из
милосердия, а из чисто практических соображений: раненый бесполезен,  всем
в тягость, легче закопать его, нежели..."
     Динара закопали под гладкой, без украшений, плитой.  Шпага  проткнула
его насквозь; последним, что он видел в жизни, было лицо его убийцы. Успел
ли он подумать о Тории? Как долго тянулись для него секунды умирания?
     Кладбище  у  городской   стены   Каваррена...   Усталые   птицы   на
надгробиях... И та надпись на чьей-то могиле: "Снова полечу".
     Ржавые когти стиснулись в кулак - и на  Эгерта  невыносимой  тяжестью
обрушилось осознание непоправимого. Никогда еще он так остро не  сознавал,
что живет в мире, исполненном смерти, рассеченном гранью между  всем,  что
можно исправить, и  всем  необратимым:  хоть  как  исходи  горем  -  а  не
вернуть...
     ...С трудом опомнившись, Солль увидел, что сжимает в  руках  портрет;
листок с рисунком оказался примятым, и Эгерт долго-долго  разглаживал  его
на столе, кусая губы и думая, что же  делать  теперь.  Знает  ли  Тория  о
рисунке? Может быть, она искала его и горевала, не найдя,  а  может  быть,
забыла о нем,  угнетенная  обрушившимся  несчастьем,  а  может  быть,  она
никогда  не  видела  портрета,  Динар  нарисовал  его   в   неком   порыве
вдохновения, а потом потерял?
     Он вложил рисунок в книгу, потом не выдержал и  снова  взглянул  -  в
последний раз, потому что хочешь не хочешь, а книгу надо отдать  декану...
Возможно, это ловушка, тогда  лучше  всего  положить  находку  на  прежнее
место; но, может быть, для Тории это важно? Рисунок принадлежит ей;  Солль
передаст его декану, а уж тот сам решит, когда и как показать его Тории...
     Он принял решение - и  ему  стало  легче.  Тогда,  сжимая  книгу,  он
подошел к двери, намереваясь отправиться  к  декану;  вернулся.  С  минуту
посидел у стола, потом спрятал темный переплет под  мышкой,  сжал  зубы  и
вышел в коридор.
     Путь его оказался долгим и  трудным  -  уже  ступив  на  него,  Солль
осознал все безумие  своей  затеи.  Он  явится  к  декану,  отдаст  книгу,
признается тем самым, что видел рисунок  -  и  чей  же?  Погибшего  жениха
Тории, жертвы своего же бессердечия...
     Два  раза  он  поворачивал  назад;  встретившиеся  по  пути  студенты
удивленно косились на него. Сжимая  помертвевшими  пальцами  книгу,  Солль
встал, наконец, у двери кабинета - и готов был  пуститься  наутек,  потому
что  свершить  задуманное  показалось   ему   равнозначным   признанию   в
собственной подлости.
     Он всем сердцем желал, чтобы декан в тот момент оказался где  угодно,
но не в кабинете; сердце его упало, когда знакомый голос отозвался на  его
приветствие:
     - Эгерт? Прошу вас, входите...
     Тускло поблескивало стальное крыло, в  строгом  молчании  взирали  на
гостя стеллажи и полки. Декан отложил работу и поднялся  Соллю  навстречу;
Эгерт не выдержал его взгляда и опустил глаза:
     - Я пришел... отдать...
     - Вы уже прочитали? -  удивился  декан.  Солль  прерывисто  вздохнул,
прежде чем заговорить снова:
     - Это... не та книга. Это я... нашел...
     И,  не  в  силах  выдавить  больше  ни  слова,  он  протянул   декану
злосчастный томик.
     Не то рука Солля дрогнула, не то Луаян замешкался, принимая  книгу  -
но, встрепенувшись, как живая, она всплеснула страницами и едва  не  упала
на пол; вырвавшись на волю, одинокий белый листок описал в воздухе круг  и
улегся  к  ногам  Эгерта;  нарисованная  Тория  по-прежнему  готова   была
улыбнуться.
     Прошла секунда - декан не двинулся. Медленно, как  заведенный,  Эгерт
наклонился и поднял портрет; преодолевая себя, протянул его  декану  -  но
другая рука выхватила его с такой силой, что бумага, разрываясь, треснула.
     Солль поднял взгляд - прямо  перед  ним,  бледная,  вздрагивающая  от
гнева, стояла Тория. Эгерт отшатнулся, испепеляемый  сузившимися,  полными
ненависти глазами.
     Может быть, она хотела сказать, что  Солль  совершил  кощунство,  что
рисунок Динара теперь испачкан руками его убийцы,  что,  коснувшись  вещи,
когда-то принадлежавшей ее жениху, Эгерт преступил все  возможные  границы
бессовестности - возможно, она хотела это сказать, но  мгновенная  вспышка
гнева отобрала у нее дар речи. Вся боль  и  все  возмущение,  до  поры  до
времени сдерживаемые, вырвались теперь наружу; человек, запятнанный кровью
Динара, осквернил своим присутствием не только стены  университета,  но  и
саму память о ее погибшем возлюбленном.
     Не сводя с Эгерта  уничтожающего  взгляда,  Тория  протянула  руку  и
взяла, нет, выхватила у отца Динарову  книгу;  набрала  в  грудь  воздуха,
чтобы что-то сказать, но вместо этого вдруг сильно ударила  Эгерта  книгой
по лицу.
     Голова Солля мотнулась; выплеснув в ударе  душившее  ее  негодование,
Тория вновь получила  способность  говорить,  и  слова  пришли  вместе  со
следующим ударом:
     - Мерзавец! Не сметь!
     Вряд ли Тория сама понимала в тот  момент,  что  именно  надлежит  не
сметь делать Эгерту. Полностью утратив над собой власть, она в исступлении
хлестала книгой по лицу со шрамом:
     - Не сметь! Негодяй! Убирайся!
     Из глаз ее летели во все стороны отчаянные, злые слезы.
     - Тория!!
     Декан Луаян схватил  дочь  за  руки;  она  отбивалась  недолго  -  ее
скрутили  истерические  рыдания,  и,  опустившись  коленями  на  пол,  она
выдавила сквозь судорожные всхлипы:
     - Ненавижу... Не...на...вижу...
     Эгерт стоял, не в состоянии сделать и шага.  По  губам  и  подбородку
расплывалась кровь из разбитого носа.

     Он сидел на краю канала,  и  горбатый  мостик  виделся  ему  снизу  -
замшелые камни с бликами воды на них, добротная кладка,  основание  перил,
топающие ноги, гремящие колеса, сапоги, башмаки, босые  ступни,  серые  от
пыли, и снова колеса, копыта, башмаки...
     Время от времени он опускал в воду замаранный носовой платок и  снова
прикладывал его к лицу. Кровь успокоилась было и опять полилась, и вид  ее
заставлял Эгерта невольно содрогаться.
     Он глядел на  гладкую  поверхность  стоячей  воды  и  вспоминал,  как
плакала Тория.
     Никогда раньше он не видел ее слез. Даже когда погиб Динар,  даже  на
похоронах... Впрочем, Солль ведь не был на похоронах. Он знает об  этом  с
чужих слов.
     Она  не  из  тех,  кто  плачет  при  свидетелях.  Видимо,  очень   уж
невыносимой была ее боль - и причинил ее  Эгерт,  который,  как  видно,  и
рожден на свет для того только, чтобы доставлять Тории страдания. Небо, да
он с удовольствием избавил бы мир от своего присутствия - только не знает,
как. Скиталец не оставил ему лазейки... Скиталец.
     Эгерт отбросил платок, превратившийся в грязную тряпку. Ему  придется
вернуться  в  университет.  Ему   необходимо   встретиться   с   давнишним
постояльцем "Благородного меча". Ему надо убедить неведомого  и  страшного
человека, умолить его, стать на колени, если понадобиться -  пусть  снимет
заклятие, иначе Эгерт сойдет с ума...
     С трудом поднявшись, он выбрался на мост. Шарахнулся  от  проезжавшей
кареты; медленно двинулся знакомой уже улицей, стараясь не выходить на  ее
середину и постоянно озираясь - нет ли опасности. На лице его  по-прежнему
горели следы ударов.
     Проходя  через  площадь,  где  красовалось  на  постаменте   каменное
привидение Лаш, Эгерт старательно обошел группку молчаливых людей в  таких
же,  как  у  привидения,  плащах.  В  какую-то  секунду  ему  померещились
пристальные взгляды из-под нависающих капюшонов - но  в  то  же  мгновение
серые фигуры повернулись и двинулись прочь.
     Над входом в парфюмерную лавку красовалась огромная тряпичная роза  -
эмблема цеха;  головка  благородного  цветка,  напоминавшая  скорее  кочан
капусты, безжизненно свешивалась с медного  шипастого  стебля.  В  широких
окнах, подобно солдатам в строю, шеренгами замерли баночки и флакончики; у
Эгерта закружилась голова от  густого  сладкого  запаха,  доносящегося  из
распахнутой  двери;  он  поспешно  миновал  лавку  -  и  замер.  Странное,
незнакомое чувство властно велело ему остановиться.
     В лавке, в благоухающих недрах ее со звоном упал  тяжелый,  вдребезги
разбившийся предмет, сразу после этого тонко  вскрикнул  детский  голос  и
раскатилось ругательство; потом,  отирая  забрызганный  чем-то  рукав,  из
двери прошествовал долговязый господин  с  брезгливым  выражением  лица  -
видно, покупатель. Еще потом хозяин лавки - Эгерт узнал его по все той  же
обязательной розе, вытатуированной на внешней  стороне  ладони  -  за  ухо
выдернул на порог мальчишку лет двенадцати, ученика.
     Такие сценки не были диковинкой в  торговых,  а  особенно  мастеровых
кварталах - по десять раз на дню здесь кого-нибудь пороли, и  прохожие  не
обращали   особого   внимания   на    крики    наказуемых,    предоставляя
воспитательному процессу идти своим чередом. Мальчишка-ученик  провинился,
видимо, серьезно, хозяин был рассержен не на шутку; остановившийся в  пяти
шагах Эгерт видел, как нервно сжимается рука с ремнем,  и  вытатуированная
роза от этого чуть заметно шевелит красными лепестками.
     Мальчишка был надежно зажат между  мощными  коленями  хозяина,  Солль
видел  маленькое  багровое  ухо  под  клоком  соломенных  волос,   круглый
испуганный  глаз  да  с  другой  стороны  -  розовое  пространство   между
спущенными  штанами  и  задранной  рубашонкой.  Мальчишка   покорно   ждал
наказания; Эгерту вдруг стало плохо, тоскливо, тошно.
     Хозяин ударил, и Солля накрыло волной боли.
     Он стоял в пяти шагах - и непостижимым образом боль чужого  мальчишки
обрушилась на него с такой силой, будто сам он был без  кожи,  ободранный,
как туша под ножом мясника. К ощущению боли примешивалось другое  чувство,
ничуть не лучше - Солль понял вдруг, что хозяину нравится лупить,  что  он
дает выход накопившемуся раздражению, что ему все равно сейчас, кого  бить
- лишь бы сильнее, лишь бы с оттяжкой,  лишь  бы  потешить  изголодавшуюся
душу. Эгерт не успел осознать, каким образом в нем  открылось  мучительное
шестое чувство, и не успел удивиться:  его  стошнило  прямо  на  мостовую.
Кто-то рядом ругнулся; удары  продолжали  сыпаться,  и  Солль  понял,  что
сейчас упадет в обморок.
     Он бежал, не разбирая дороги. Потом шел; потом брел, едва переставляя
ноги. В каждом окошке, в каждой подворотне, в каждой улочке стояла боль  -
стояла высоко, как вода в переполненном колодце.
     Это были только отголоски - сильные, слабые, острые  и  притупленные;
кто-то плакал, кто-то получал удары, кто-то наносил их,  а  кто-то  маялся
оттого, что хотел бить - но не знал, кого...  Из  одного  окна  на  Эгерта
будто дохнуло смрадом - человек, скрывавшийся  в  темноте  комнаты,  желал
насиловать и желал так алчно, что Солль, как ни было трудно волочить ноги,
побежал прочь. В другом окне жило  отчаяние  -  беспросветное,  ведущее  в
петлю; Эгерт застонал и прибавил шагу. В трактире дрались - у Солля  мороз
продрал по коже от чужого азарта, темного, слепого азарта тяжелых кулаков.
     Город нависал над Соллем, как  зловонный  ломоть  ноздреватого  сыра,
испещренного дырами окон и подворотен; ото всех  сторон  волнами  исходило
насилие - Эгерт ощущал его кожей, иногда ему казалось, что  он  видит  его
клочковатые сгустки, дрожащие,  будто  студень.  Насилие  переплеталось  с
болью, боль требовала насилия;  временами  отравленное  Эгертово  сознание
мутилось и отказывалось служить.
     К университету Солля вывела интуиция либо чудо. У входа его  окликнул
и, не получив ответа, нагнал удивленный Лис:
     - Эй, Солль!.. Да тебе, похоже, морду разбили?
     Шкодливые глаза цвета меда сочувственно заморгали -  Лису,  наверное,
не раз и не два случалось получать схожие  травмы.  Глядя  в  его  круглое
мальчишечье лицо, Солль понял вдруг, что Лис действительно сопереживает  и
в сочувствии этом нет ни капли притворства.
     - Ничего, братец... - Гаэтан усмехнулся шире. - Морда - она  ведь  не
тарелка, однажды разобьют - впредь только жестче будет...
     Здание университета казалось островком незыблемого спокойствия  среди
моря зла; обессиленный Солль прислонился к стене и бледно улыбнулся.

     По  всему  столу  декана  Луаяна   раскатились   фарфоровые   шарики,
соскользнувшие с нитки разорванных бус.  Большая  часть  их  затерялась  в
бумагах, а несколько цветных горошин, сорвавшись в  края  стола,  застряли
теперь в  щелях  каменного  пола.  Медленно,  бездумно,  с  методичностью,
достойной лучшего применения, декан собирал их один за другим, помещал  на
ладонь, и спустя секунду с руки его неуклюже взлетел майский жук.
     Тяжелые жуки вились под потолком, вылетали в приоткрытое окно и снова
возвращались; Тория давно уже молчала, забившись в  угол,  и  растрепанные
волосы закрывали ей лицо.
     - Раскаяние благотворно, - со вздохом  заметил  декан,  выпуская  под
потолок очередное насекомое, - лишь  до  определенной  степени.  У  самого
глубокого озера обязательно бывает дно... Иначе где бы спаривались раки?
     Тория молчала.
     - Когда тебе было десять лет, -  декан  почесал  кончик  носа,  -  ты
затеяла драку с деревенскими  мальчишками...  Мать  одного  из  них  потом
приходила ко мне жаловаться - ты выбила ему два зуба...  Или  три,  ты  не
помнишь?
     Тория так и не подняла головы.
     - А потом, - декан назидательно воздел палец, - он бегал к нам каждый
день, звал тебя то на рыбалку, то в лес, то еще куда-то... Помнишь?
     Дочь прошептала сквозь завесу волос:
     - Очень легко... тебе говорить... А Динар...
     И она замолчала, чтобы снова не заплакать.  Старая  книга  и  забытый
рисунок разбудили  давнее,  притупившееся  горе,  и  теперь  Тория  заново
переживала свою потерю.
     Грузный жук врезался в полку, рухнул на пол, полежал без  сознания  и
снова взлетел с деловитым гудением.
     - Ты ведь знаешь, как я относился к Динару, - тихо сказал декан. -  Я
привык считать его своим сыном... Да так ведь оно  и  было.  Поверь,  я  и
сейчас горько жалею о вашей с  ним  неслучившейся  жизни,  о  ненаписанных
книгах  и  нерожденных  детях...  Он  был  славным  мальчиком,  добрым   и
талантливым, и гибель его нелепа,  несправедлива...  Но  теперь  представь
себе, ведь Солль... Знаю, тебе неприятно даже имя, но подумай,  Солль  мог
спрятать эту  книгу,  выбросить,  отдать  кухарке  на  растопку,  продать,
наконец... Но он решил вернуть ее... мне, а через меня - тебе.  Понимаешь,
какого мужества требовало это его решение?
     - Мужества? - голос Тории дрогнул не от слез уже, а от  презрения.  -
Мужество - и теперешний Солль? Это нелепо, как...
     - Как танец медузы на барабане, - невозмутимо продолжил декан.
     Тория замолчала, озадаченная.
     Декан задумчиво следил глазами за хороводом насекомых  под  потолком,
неразборчиво бормоча под нос слова старой детской песенки:
     - "Медуза спляшет  нам  на  барабане...  А  крот  добудет  устриц  на
обед..."  -  рука  его  резко  опустилась  на  столешницу,   будто   желая
прихлопнуть муху. - Да, и здесь ты права... Но, раз мы  вспомнили  сегодня
Динара... Я, честно говоря, не думаю, что в подобной ситуации он  стал  бы
так упиваться своей ненавистью... Не могу себе представить. А ты?
     Тория вскинулась:
     - Запрещенный прием, отец!
     Декан снова вздохнул и покачал головой, как бы желая сказать  дочери:
а как еще тебя убедить?  Тория  вскочила,  отбросив  волосы  за  спину,  и
заплаканные глаза ее встретились со спокойными глазами декана:
     - Запрещенный прием! Динар умер, лежит  в  земле...  И  никто,  кроме
меня, не имеет права судить, поступил бы он так или иначе! Динар -  мой...
И память о нем - моя... А этот... Солль... посмел... Он убийца,  зачем  ты
ему позволяешь... Видеть не могу, думать о нем не могу,  знать  о  нем  не
желаю... Как он мог... Коснуться... Смотреть... А ты...
     Тория всхлипнула и затихла. Майские жуки  кружились  под  потолком  в
строгом порядке; декан вздохнул и тяжело поднялся из-за стола.
     Тория показалась его рукам совсем маленькой, дрожащей и влажной,  как
бродячий котенок. Он обнял ее нерешительно, боясь обидеть - ведь она давно
уже не ребенок. Тория на секунду замерла, чтобы тут же и разреветься прямо
в черную хламиду.
     Минута проходила за минутой; выплакавшись, Тория замолчала и  немного
устыдилась. Отстраняясь, сказала в пол:
     - Тебе виднее... Но мне кажется, ты еще пожалеешь о Солле,  отец.  Он
был отважным подонком - теперь он подонок трусливый...  Это  же  никак  не
лучше, это хуже, отец... Место ему... не здесь...  а...  разве  что  среди
служителей Лаш!
     Декан поморщился. Провел пальцем по книжным корешкам,  нежно  почесал
тот из них, что был покрыт шерстью. Спросил негромко, не оборачиваясь:
     - Я вот все думаю... Почему Скиталец так поступил с  ним?  Зачем?  Не
все ли ему равно - одним бродягой больше, одним бретером меньше...
     Тория прерывисто вздохнула:
     - Знаешь ли... Не нам рассуждать, почему  Скиталец  поступил  так,  а
почему иначе... Я думаю, он правильно поступил...  Случись  мне  встретить
его - пожала бы руку, клянусь.
     - Это пожалуйста, - кивнул декан, - руку можно, отчего ж... Только не
дерись.
     Тория кисло улыбнулась.
     - Да уж... - продолжал Луаян без всякого перехода.  -  Одно  время  я
страстно мечтал встретиться со Скитальцем, и счастлив теперь, что  встреча
не состоялась. Кто знает, тот ли он, за кого я его принимаю...
     Опустив плечи,  Тория  устало  двинулась  к  двери.  На  пороге  чуть
обернулась, будто намереваясь что-то сказать - но промолчала.
     Луаян в задумчивости поднял глаза. Майские жуки бусинками  обрушились
с потолка и раскатились по каменному полу.

     Миновали несколько дней, и не было для  Солля  минуты,  свободной  от
напряженных, запутанных размышлений. Лис ненадолго  уехал  к  родителям  в
пригород,  и  Эгерт,  целиком   завладевший   комнатой,   то   наслаждался
одиночеством, то от него же и страдал.
     Открывшееся в нем  новое  чувство  -  мучительная  способность  кожей
ощущать насилие - до поры до времени притупилась, спряталось, как  жало  в
пчелином брюхе. Эгерт радовался передышке - но твердо знал, что  тягостная
способность не оставила его и еще проявит себя.
     Особенно тяжкими были часы, посвященные мыслям о Тории. Эгерт гнал их
прочь - но мысли возвращались, вязкие, как  размытая  глина,  и  такие  же
неопределенные. Утомленный борьбой, он брал в руки  книгу  о  заклятиях  и
садился к окну.
     "...И заклят был тот колодец, и прогоркла в нем вода, и говорят,  что
в скрипе ворота его отважный различит стоны и жалобы..."
     "...И заклятие пало на замок, и с той поры ступени его крутых лестниц
ведут в бездну, и чудовища поселились на башнях, а кто посмотрит  со  стен
его - увидит вокруг смрадное пепелище, а кто пройдет по  залам  его  -  не
вернется более к людям..."
     В один из дней одиночество Солля  оказалось  столь  невыносимым,  что
пересилило страх. Не имея сил видеться с деканом и  не  желая  общаться  с
товарищами-студентами, замороченный раздумьями  и  гонимый  тоской,  Эгерт
решился выбраться в город.
     Он брел, втянув  голову  в  плечи,  опасливо  прислушиваясь  к  своим
ощущениям. Минута проходила за минутой, город неспешно торговал, работал и
развлекался, но волны его страстей доносились до Эгерта  редко  и  смутно.
Возможно, эти дальние отголоски были плодом Соллевой фантазии; как  бы  то
ни было, а Эгерт, слегка успокоившись, купил  себе  кремовое  пирожное  на
палочке и съел его со сладострастным аппетитом.
     Механически облизывая давно  опустевшую  палочку,  Солль  постоял  на
горбатом мостике, привалившись к перилам. Ему с детства нравилось смотреть
на воду - сейчас, следя глазами за медленно тонущей тряпицей, он  вспомнил
мост за городскими воротами Каваррена, мутную весеннюю Каву  и  незнакомца
со светлыми прозрачными глазами, который, вероятно,  уже  тогда  решил  за
Эгерта всю его дальнейшую судьбу...
     Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от воспоминания, и, с неохотой
оторвавшись от перил, двинулся в обратный путь.
     В маленьком, безлюдном в этот час переулке сидел нищий - земля вокруг
застелена была полами его просторного, почти совсем истлевшего плаща, а из
широкого рваного рукава неподвижно торчала сухая  и  черная,  как  мертвая
ветка,  протянутая  ладонь.  Нищий  сидел  не  шевелясь,  будто  уродливое
изваяние, и только ветер теребил седые волосы, полностью закрывающие лицо.
     Непонятно было, от кого и когда нищий рассчитывал получить подаяние -
вокруг не было ни души, глухие стены лишены были окон, и протянутая ладонь
предназначалась разве что паре  бродячих  собак,  бесстыдно  предававшихся
соитию на самой середине улочки. Усилия нищего с самого начала были тщетны
- однако он сидел все так же неподвижно, будто высеченный из камня.
     Соллю случалось тысячи раз проходить  мимо  попрошаек,  проходить  не
глядя и не задерживаясь; однако  забытый  на  пустынной  улочке  старик  с
протянутой в пространство ладонью чем-то задел Соллево  сердце:  возможно,
смиренным терпением, а возможно, самой  обреченностью  своей.  Руки  Солля
сами собой потянулись к кошельку;  среди  всего  его  состояния  было  две
золотых монетки, десяток серебряных и десяток медных. Эгерт  выбрал  медяк
и, превозмогая робость, шагнул к старику, намереваясь опустить  денежку  в
черную сухую ладонь.
     Нищий пошевелился; в дебрях седых волос загорелись два  глаза,  и  по
улице разнеслось неожиданно громкое, пронзительное:
     - Бла-агода-арстви-и-е-е...
     В ту же секунду сухая рука схватила Солля за  запястье,  да  с  такой
силой, что Эгерт невольно вскрикнул.
     Откуда-то из подворотни вынырнул, как призрак, здоровенный молодчик с
красным,  деловитым  лицом  мясника.  Нищий  с  необыкновенной   ловкостью
пробежался свободной рукой по  Эгертовой  одежде,  вцепился  в  кошелек  и
сдернул его с пояса - похоже, старец был вовсе не так уж стар. Кошелек  со
звоном перелетел в руки его компаньона, и только тогда Эгерт, обмерший  от
страха, в панике попробовал вырваться.
     - Ш-ш-ш... - в руках у молодчика неведомым образом  оказался  широкий
ржавый нож. - Тихо, ш-ш-ш...
     Эгерт и не  мог  кричать  -  в  горле  у  него  пересохло,  а  грудь,
сдавленная спазмом, не могла набрать воздуха. Молодчик ловко  накинул  ему
на шею веревку, одновременно заламывая руки назад -  даже  младенцу  ясно,
что в городе ограбленного лучше удушить,  чтобы  не  опознал  при  случае.
Солль забился - но слабо, очень слабо, парализованный страхом.
     Веревка на шее дернулась; откуда-то  раздался  топот  ног  и  резкое:
"Стоять!" Голову Солля пригнули к земле, потом  он  внезапно  почувствовал
свободу, рванулся, выпрямился; нищий, за которым волочился истлевший плащ,
и сообщник его бегом удалялись по улочке, и топот кованых  каблуков  бился
между глухих стен. Вот они скрылись за углом - и топот стал  глуше,  пока,
наконец, не стих совсем.
     В двух шагах  на  мостовой  валялись  веревка  и  несчастный  Эгертов
кошелек. Солль стоял, не в силах  сделать  и  шага.  Чья-то  рука  подняла
кошелек с камней и протянула владельцу:
     - Это ваш, не так ли?
     Перед Соллем стоял невысокий,  достаточно  молодой  человек  в  сером
плаще с капюшоном. Эгерт невольно вздрогнул, узнав одеяние  братства  Лаш;
чуть улыбнувшись, служитель священного привидения откинул капюшон со лба.
     Теперь, когда лицо незнакомца полностью открылось, в  облике  его  не
осталось ничего зловещего или пугающего. Это был просто прохожий, и  глаза
его, серо-голубые, как у самого Эгерта, смотрели сочувственно:
     - Это очень опасно... С полным кошельком нельзя забредать в безлюдные
переулки, как же вы, молодежь, неосторожны...
     Прохожий сказал "вы, молодежь", хотя сам был старше  Солля  не  более
чем на несколько лет.
     - Они... ушли? - спросил Эгерт, будто не веря глазам.
     Прохожий улыбнулся:
     - Я спугнул их... Городские разбойники коварны и трусливы, а  я,  как
видите, - он тронул свой капюшон, - обладаю некоторым авторитетом...
     Прожив несколько месяцев в городе, Эгерт  отлично  понимал,  что  вид
серого одеяния действительно способен обратить в  бегство  пару,  а  то  и
целую шайку разбойников. Он поспешно кивнул, не находя слов благодарности;
с ободряющей улыбкой служитель Лаш снова протянул ему звякнувший кошелек.
     - Это ведь все, что у меня есть...  Спасибо...  -  побормотал  Эгерт,
будто оправдываясь.
     Прохожий кивнул, принимая благодарность:
     - Деньги - не самое ценное... Вас могли убить.
     - Спасибо, - горячо  повторил  Солль,  не  зная,  что  делать  и  что
говорить  дальше.  -  Вы...  спасли  меня,  я,  право,  не  знаю,  как   и
благодарить.
     Служитель Лаш рассмеялся - беззвучно, заразительно:
     -  Не  стоит...  Честные  люди  должны  выручать  друг  друга,  иначе
мошенники и негодяи  сживут  их  со  свету...  Мое  имя  -  Фагирра,  брат
Фагирра... А вы - горожанин?
     Следуя  традициям  вежливости,   Эгерт   представился.   Услыхав   об
университете, Фагирра выразил удовлетворение:
     - О да, достойное место для достойных молодых  людей...  И  каким  же
наукам вы отдаете предпочтение?
     Эгерт смешался и  выдавил  наконец,  что  интересуется  прежде  всего
историей. Фагирра понимающе кивнул:
     - История, пожалуй, и есть самая интересная из всех наук... Старинные
сказания,  книги  о  воинах,  героях,  правителях,  магах...  Кстати,  мне
думается, что именно почтенный декан  Луаян  привил  вам  такую  любовь  к
своему предмету?
     Теперь обрадовался Эгерт -  как,  господин  Фагирра  знает  господина
декана?
     Служитель Лаш мягко поправил Солля: во-первых, его  следует  называть
брат Фагирра, а во-вторых, сам он не имел чести быть знакомым  с  деканом;
впрочем, слух о мудрости господина  Луаяна  давно  уже  вышел  за  пределы
университетских стен.
     Они давно уже приятельски  беседовали,  прогуливаясь  из  переулка  в
переулок. Соллю казалось странным, что он вот так, запросто, разговаривает
с человеком в сером плаще. До сих  пор  воинство  Лаш  представлялось  ему
страшноватым, недоступным для простых смертных сообществом; поколебавшись,
он признался в этом своему  новому  знакомцу,  вызвав  тем  самым  приступ
Фагиррового веселья.
     Отсмеявшись, служитель Лаш похлопал Солля по плечу:
     - Эгерт, Эгерт... Не скрою - имя Лаш и дело  Лаш  сокрыто  тайной,  в
которую не всякому дано посвятиться. Тайна и таинство - схожие слова, мы -
служители Лаш, служители Таинства...
     - Я спрашивал, - робко пробормотал Эгерт,  -  я  спрашивал  у  многих
людей - никто не смог объяснить мне, что есть братство Лаш...
     Фагирра посерьезнел:
     - О нас болтают много лишнего, вокруг братства  Лаш  полно  домыслов,
как вокруг всего неведомого... А вы, Солль, вы действительно хотели  бы...
узнать больше?
     Эгерт вовсе не уверен был, что действительно этого хочет,  однако  не
посмел признаться в своих колебаниях:
     - Да... Конечно...
     Фагирра задумчиво покачал головой:
     - Вот что, Эгерт... Воинство Лаш оказывает доверие далеко не всякому,
но ваше лицо с первого взгляда показалось мне лицом  достойного  человека.
Завтра, друг Эгерт, у вас будет редкостная возможность  побывать  в  Башне
воинства Лаш... Вам ведь хотелось бы?
     Эгерт внутренне сжался от пристального взгляда из-под капюшона  -  и,
мучаясь страхом, не смел отказаться:
     - Да...
     Фагирра ободряюще кивнул:
     - Вам не по себе, я понимаю... Но, поверьте, подобной  чести  во  все
времена удостаивались только тщательно избранные люди... Я буду ждать  вас
в семь часов вечера на углу улицы Фиалок, вы знаете, где это?
     И, уже попрощавшись, Фагирра вдруг обернулся:
     - Да, кстати... Разрешите попросить вас о полной  конфиденциальности.
Лаш - это тайна, таинство... Договорились? Прощайте.
     Эгерт кивнул и долго смотрел вслед уходящему  человеку  в  просторном
сером плаще.

     Лис все еще гостил у родственников, и  потому  некому  было  спросить
Солля,  а  почему  это  он  такой  смурнющий.  Эгерт   переборол   желание
отправиться за советом к декану  Луаяну;  и  беспокойная  ночь,  и  долгий
тягучий день были полны колебаний.
     Знакомые студенты, встретившие Солля на выходе, пожелали ему  доброго
вечерка и продуктивного свиданьица; Эгерт ответил невпопад.
     По дороге к месту встречи он успел поочередно убедить себя сначала  в
том, что визит  в  Башню  Лаш  -  вполне  обычное  и  даже  обыденное  для
горожанина дело, затем - что этот немыслимый случай  обещает  благотворную
перемену его судьбы, и, наконец - что посещение Башни вообще не состоится,
так как Фагирры не окажется на условленном месте.
     Фагирра, однако, ждал;  Солль  вздрогнул,  когда  откуда-то  из  тени
выступила безмолвная фигура в закрывающем лицо капюшоне.
     Эгерт плохо запомнил путь по извилистым переходам - перед глазами его
скользил по мостовой подол серого одеяния, а в душе боролись два одинаково
сильных  чувства  -  страх  идти  в  Башню  и  страх  отказаться.  Вопреки
ожиданиям, Фагирра не повел Эгерта через главные ворота; переулок сменился
подворотней, да такой темной, что  Эгерт  не  смог  рассмотреть  человека,
явившегося из мрака со связкой гремящих ключей и завязавшего Соллю глаза.
     Растерянный,  слепой,  ведомый  и   подталкиваемый,   изнывающий   от
привычного, как застарелая зубная боль, страха,  Солль,  наконец,  получил
распоряжение остановиться; с глаз его  сдернули  повязку.  Эгерт  оказался
перед стеной тяжелого черного бархата,  источавшего  слабый,  горьковатый,
незнакомый Соллю аромат.
     - Вам позволено присутствовать, - прошелестел  под  ухом  Фагирра,  и
капюшон его жесткой складкой коснулся Соллевой щеки.  -  Присутствовать  и
молчать, не сходить с места, не поворачивать головы...
     Эгерт проглотил вязкую влагу, переполнявшую рот; Фагирра явно ждал от
него ответа, и Солль через силу кивнул.
     К горькому запаху бархата  примешался  другой,  нежный,  сладковатый,
напоминающий о курящихся благовониях. Глядя в черную  стену  перед  собой,
Эгерт  с  необыкновенной  остротой  слышал  множество  звуков,  далеких  и
близких, приглушенных, шелестящих - будто полчища  стрекоз  вились  внутри
огромной стеклянной банки, задевая крыльями прозрачные стенки.
     Полное шорохов безмолвие  вдруг  сменилось  глухой,  ватной  тишиной;
Эгерт успел медленно сосчитать  до  пяти,  когда  черная  бархатная  стена
дрогнула, и длинный, протяжный, ни на что не похожий звук  заставил  Солля
мгновенно покрыться потом - это был тоскливый вопль древнего чудовища. Тот
далекий отзвук, который слышали  люди  на  площади  и  который  так  долго
тревожил воображение Солля, был в сравнении с ним всего лишь слабой тенью.
     Бархат заколебался - и вдруг тяжело рухнул, в одночасье превратившись
из глухой стены в черную равнину,  ибо  перед  глазами  изумленного  Солля
открылся небывалых размеров зал.
     Необъяснимо, как внутри Башни  могло  угнездиться  столь  грандиозное
помещение; в первую минуту Солль растерялся, но, присмотревшись, разглядел
окружающий залу строй высоких зеркал. Многократно повторяемый в их светлой
глубине,  на  бархатное,  испещренное  глубокими  складками   пространство
торжественно вышел длинноволосый карлик в огненно-алом,  обжигающем  глаза
одеянии. Двумя руками поднеся ко рту широкую трубку, он с некоторым трудом
извлек из  нее  тот  самый,  поражающий  воображение  протяжный  звук;  из
раструба, обращенного вверх, клубами повалил плотный синий дым.
     Зашелестела   ткань   опускаемых   капюшонов;   огненно-алое    пятно
карликового одеяния скрылось среди множества серых плащей,  и  в  оба  уха
Соллю ударил  шелестящий  шепот:  "Лаш...  аш...  ашша..."  Далеко-далеко,
тонко-тонко зазвучала пронзительная, вводящая в оцепенение песня, и  снова
длинный  звук  широкой  трубы,  и  над  склоненными  серыми  капюшонами  -
призрачные фигуры, слепившиеся из клубов дыма.
     Солль затрепетал - дым  обладал  необыкновенно  сильным,  приятным  и
одновременно мучительным  запахом.  "Лашш...  аша...  шаш..."  -  звук  то
приближался, то удалялся, и Эгерту привиделся  прибой  на  берегу  серого,
покрытого капюшонами моря.
     Окутанные плащами фигуры двигались то плавно и размеренно,  то  вдруг
одновременно   содрогались,   как   от   внезапной   догадки;   постепенно
пространство посреди зала опустело, и на черном бархате  пола  обнаружился
распластанный старец. Седая грива его разметалась, и маленькое  сморщенное
лицо казалось обрамленным белыми, как луна, лучами;  серые  плащи  сошлись
вновь, и Солль увидел сверкающую сединой голову, поднявшуюся,  как  клочок
пены, над серым морем капюшонов...
     Обряд,   завораживающий   и   непонятный,   красивый   и    несколько
однообразный, длился  минуту  либо  целый  час  -  Солль  утратил  чувство
времени. Когда, наконец,  в  лицо  ему  ударила  струя  свежего  вечернего
воздуха и он понял, что стоит у зарешеченного окна, вцепившись  в  толстые
прутья, и внизу перед ним лежит знакомая, но  впервые  увиденная  с  такой
точки зрения площадь - тогда вездесущий Фагирра, положив ладонь на Соллево
плечо, прошептал ему в самое ухо:
     - Я знаю добрый десяток самых богатых и знатных людей  этого  города,
которые лишились бы правой руки за одно только  счастье  присутствовать  в
Башне во время обряда...
     Обернувшись к площади, Фагирра подставил лицо ветру;  широкие  рукава
плаща  соскользнули,  обнажая  запястья,  и  Эгерт  машинально  задержался
взглядом   на   зеленоватой   татуировке   -   профессиональной   отметине
привилегированного цеха, цеха учителей фехтования.
     Фагирра улыбнулся, перехватив этот взгляд:
     - Пути, приводящие людей под сень Лаш,  сложны  и  покрыты  тайной...
Идемте же, Эгерт; честь, оказанная вам, безгранична, так как  сам  Магистр
ждет вас.

     Волосы магистра вблизи показались Эгерту еще белее -  как  сверкающий
на солнце снег, как облака  в  полдень,  как  тончайшей  выделки  полотно.
Вдыхая новый запах - в кабинете магистра густо и терпко пахло  дымом  иных
благовоний  -  Эгерт,  ни  жив  ни  мертв,  отвечал  на  вопросы.  Да,  он
вольнослушатель в университете; да, декан Луаян, без сомнения, великий маг
и достойный человек... Нет, Эгерт  пока  что  не  преуспел  в  науках,  но
надеется, что со временем...
     Путаный рассказ Эгерта об этих надеждах был мягко прерван:
     - Вы, без сомнения, несчастны, Солль?
     Эгерт осекся  и  замолк.  Глаза  его  не  отрывались  от  малинового,
ворсистого ковра, укрывавшего кабинет от стены до стены.
     - Не смущайтесь... Любой мало-мальски проницательный  человек  поймет
это с первого взгляда. Вы, вероятно, пережили беду?
     Встретившись глазами с мудрым, все понимающим  взглядом  престарелого
магистра, Эгерт испытал сильнейшее желание тут же и рассказать о  заклятии
и о Скитальце. Он уже набрал в грудь воздуха - но смолчал,  причем  потому
только,  что  первое   произнесенное   им   слово   оказалось   очень   уж
неблагозвучным и жалким:
     - Я...а...
     Устыдившись своей слабости, Эгерт затих. Выждав минуту, магистр мягко
улыбнулся:
     - Человек, к сожалению, очень часто оказывается несчастным... Слабым,
нерешительным, уязвимым... Да, Эгерт?
     Соллю показалось, что из глаз седовласого старца на него смотрит сама
надежда. Подавшись вперед, он поспешно кивнул:
     - Да...
     - Человек уязвим, когда он  в  одиночестве,  -  раздумчиво  продолжал
магистр. - Робость - удел одиноких... Да, Эгерт?
     Солль проглотил слюну - он не понял, куда на этот раз клонит Магистр,
но на всякий случай снова подтвердил:
     - Да...
     Магистр встал - величественно качнулась седая грива:
     - Эгерт, перед вами трудный путь...  Но  в  конце  его  вас  встретит
могущество. Не принято говорить с неофитами о  глубоких  таинствах  Лаш  -
знайте только, что священное привидение слышит сейчас каждое мое  слово...
Итак, я не могу сразу открыть вам тайны, к которой, несомненно,  стремится
ваша душа, но приглашаю вас на правах брата войти в наш орден. Вы  станете
воином Лаш - есть ли на земле служба почетнее?! Многие таинства  откроются
вам только с годами - но уже сейчас  за  вашей  спиной  встанет  священное
привидение и легионы служителей его. Обида, нанесенная вам, станет  обидой
для ордена, и даже косой взгляд, брошенный вам вслед, наказан будет  скоро
и неотвратимо; поступок же, совершенный вами, будет оправдан, и  будь  это
даже кровавое преступление - мы поймем вас, если в глазах Лаш ваше  деяние
будет справедливо... Посмотрите, как боятся и уважают  братьев  из  ордена
Лаш простые смертные; один вид человека в сером плаще  вызывает  священный
трепет, а завтра, - магистр воздел руку, - завтра трепет этот перерастет в
поклонение... Сила и могущество вместо  одиночества  и  вечного  страха  -
слышите, Эгерт?!
     Солль стоял, как громом пораженный. Предложение Магистра застало  его
врасплох, и теперь он с ужасом пытался собрать  обрывочные,  разбегающиеся
мысли.
     Магистр молчал; глаза его, мудрые усталые глаза, смотрели,  казалось,
в самую Соллеву душу.
     Эгерт кашлянул. Выдавил растерянно:
     - А... Что должен сделать... для этого... я?
     Магистр шагнул ему навстречу:
     - Верю... Верю в вас, Эгерт, как сразу, с  первого  взгляда,  поверил
брат Фагирра...  Пока  что  вам  надлежит  просто  молчать  -  это  первое
испытание, испытание тайной. Молчите о том, что встретили  брата  Фагирру,
что были в Башне, что присутствовали  при  одном  из  таинств...  О  нашей
беседе тоже никому не рассказывайте; когда  мы  уверимся,  что  вы  умеете
молчать, как молчит камень, тогда... Тогда вы узнаете о  прочих  условиях,
Солль. Уверен, что они будут вам под силу... Наше сегодняшнее  расставание
- залог новой встречи. Серый плащ подарит вам веру и защиту, вознесет  над
толпой... Прощайте же, Солль.
     В полном молчании Фагирра выпроводил Эгерта из Башни - тайным  ходом,
но уже другим, не тем, по которому Эгерт впервые попал в обитель Лаш.

                                    6

     Эгерт так никому и не сказал о посещении  Башни.  Миновали  несколько
недель  -  братство  Лаш  не  выказывало  более   признаков   интереса   к
вольнослушателю Соллю, и Эгерт несколько  успокоился  -  принятие  решения
откладывалось на неопределенный срок.
     Не раз и не два он мысленно примерял  на  себя  серый  плащ;  услышав
длинный тоскливый звук, которым отзывалась  время  от  времени  Башня,  он
вспоминал горьковатый запах  тяжелого  бархата,  медленный  танец  укрытых
капюшонами теней и лицо седого, как лунь, магистра. Обещание безопасности,
а со временем и могущества, оказались  для  Эгерта  огромным  соблазном  -
однако всякий раз, помышляя о плаще с  капюшоном,  он  испытывал  странное
душевное неудобство. Что-то мешало  ему,  что-то  беспокоило  и  царапало;
Солль относил это на счет обычной своей  робости,  однако  скоро  научился
избегать как мыслей об ордене Лаш, так и случайно встречавшихся  на  улице
служителей его.
     Тем временем на город обрушилась жара  -  настоящая  летняя  жара,  в
полдень улочки-щели оказывались залитыми солнцем от стены и  до  стены,  и
глазам было больно от солнечных бликов, плясавших на поверхности  каналов.
Берег реки за городом служил площадкой  для  бесконечных,  сменявших  друг
друга пикников, и обливающиеся потом горожане прикрывались лопухами, входя
в воду, а горожанки тесными группками забирались купаться в заросли камыша
- где и становились жертвой Лиса, который приспособился плавать под  водой
с тростниковой соломинкой в зубах и никогда не упускал случая  подкрасться
к беспечной купальщице, чтобы слегка куснуть  ее  за  рельефно  выдающиеся
части.
     Эгерт  был  в  числе  тесной  компании  студентов,   наблюдавших   за
похождениями Лиса и в свою очередь  выдумывающих  забавы,  приличествующие
ученым молодым людям. На берегу стояли плеск, визг и хохот; обнаружив  под
водой рыбачьи переметы, ныряльщики угощали товарищей  жирной  ухой.  Эгерт
большей частью сидел на берегу, а в воду решался входить только  по  пояс;
его робость была замечена, однако дальше нескольких  добродушных  насмешек
дело не пошло.
     Вскоре, однако, подошло время  экзаменов,  переводящих  студентов  на
следующую   ступень   -   "вопрошающие"   желали   стать   "постигающими",
"постигающие" - "соискателями", а те, в свою  очередь,  -  "посвященными".
Университет лихорадило - из каждого угла глядели воспаленные,  осоловевшие
от круглосуточного сидения за книгой глаза; Эгерт видел, как ученые  юноши
по очереди входили в ректорский кабинет - кто с нарочитой веселостью,  кто
с нескрываемым страхом. Многие, как оказалось,  верили  в  приметы:  в  их
разнообразных уловках - плевках, молитвах и сложных фигурах из  пальцев  -
Эгерт с удивлением узнал собственные защитные ритуалы.
     Соллю не довелось видеть того, что происходило  за  строгими  дверями
кабинета. Говорили, что за длинным столом господина  ректора  сидят  и  он
сам, и декан Луаян, и  все  педагоги,  в  течение  года  поднимавшиеся  на
кафедру университета; говорили, что все экзаменаторы очень строги, а декан
Луаян в особенности. Далеко  не  каждому  студиозусу  удавалось  выдержать
испытание, причем половина несчастных, провалившихся на экзамене,  обязаны
были этим именно суровому магу.
     Накануне экзамена Лис ударился в панику.  Всячески  себя  презирая  -
самыми  мягкими  из  предназначенных  своей  особе  ругательств  оказались
"идиотский полоумный дурак" и  "безмозглый  куриный  помет"  -  Гаэтан  то
вперивал взор в ученую книгу, то в отчаянии воздымал  его  к  потолку,  то
бросался на кровать и объявлял Эгерту, что он,  конечно,  провалится,  что
вечно оставаться в "постигающих" невозможно, что отец не даст больше денег
и навечно засадит сына приказчиком в вонючую аптеку, где даже мухи  дохнут
от запаха касторки... Когда Солль  робко  предположил,  что,  может  быть,
стоит обратиться за помощью к декану - Лис замахал на него руками, затопал
ногами, обозвал сумасшедшим развесистым пнем и объяснил, что одного такого
обращения будет достаточно, чтобы навсегда вылететь из университета.
     В день экзамена Лис сам не был похож на себя - за все утро  Соллю  не
удалось  вытянуть  из  него  ни  слова.  У  порога  ректорского   кабинета
возбужденно толпились, шикая друг на друга, обремененные знаниями  молодые
люди - у многих из них на лице застыло напряженное выражение  канатоходца,
идущего по  проволоке  с  зажженным  канделябром  в  зубах.  Выходящие  из
кабинета тут же изливали на товарищей кто радость,  кто  отчаяние;  Эгерт,
который,  как  вольнослушатель,  не  подлежал  обязательной   экзаменовке,
содрогнулся при одной мысли, что и ему, как Лису,  пришлось  бы  предстать
пред очи строгого научного судилища.
     Гаэтан выдержал экзамен неожиданно для себя; счастливый без меры,  он
тут же предложил Соллю погостить в предместье, в  семействе  своего  отца.
Эгерт заколебался было - однако в конце концов ответил отказом.
     Господа студенты, получившие два месяца вакаций, живо обсуждали планы
на лето. Большая половина собиралась провести каникулы в отчем доме,  будь
то поместье или лачуга; часть юношей, в основном самых бедных,  собирались
наняться на работу где-нибудь  на  ферме  и  звали  с  собой  Эгерта.  Тот
вспомнил печальный опыт крестьянского труда под руководством отшельника  -
и тоже отказался.
     По отбытии Лиса Солль снова оказался в одиночестве.
     Пустели университетские коридоры, пустел и флигель; по вечерам только
в редких окнах показывался огонек. Старый служитель, вооруженный факелом и
колотушкой, еженощно совершал сторожевой обход. Старушка,  прибиравшая  во
флигеле, приносила обеды для декана, его дочери и нескольких оставшихся на
лето служащих, к числу которых был отнесен и Эгерт - а он  неожиданно  для
себя получил новую весточку из дому и смог сделать  новый  взнос  за  свое
содержание.
     На этот раз к деньгам прилагалась записка;  Эгерт  затрепетал,  узнав
почерк отца. Солль-старший ни о чем не спрашивал - просто сухо ставил сына
в известность, что его лишили лейтенантства и исключили из полка, причем с
мундира его, опозоренного и забрызганного  грязью  мундира,  был  публично
спорот  эполет.  Освободившуюся  лейтенантскую  вакансию   занял   молодой
господин  по  имени  Карвер  Отт;  кстати,  он  справлялся  о   теперешнем
местонахождении Эгерта.
     Прочитав и перечитав письмо, Солль сначала заново пережил свой  стыд;
потом на смену ему пришла тоска по Каваррену.
     Бесконечное множество раз он воображал себе дом с воинственным гербом
на воротах, и в голову ему лезли  отчаянные,  самые  немыслимые  планы.  В
мечтах он видел себя тайно прибывающим в город и поднимающимся  на  родное
крыльцо - тоже тайно, потому что никто  не  простил  ему  дезертирства,  а
свидетели  прошлого  его  унижения  явятся  специально,  чтобы  плюнуть  в
отмеченное шрамом  лицо...  И  ведь  придется  говорить  с  отцом,  и  как
посмотреть в глаза матери? Нет,  пока  заклятие  не  снято,  он  не  может
вернуться в Каваррен.
     Тогда мысли его обретали другое направление - время  идет,  и  каждый
длинный  день  приближает  его  ко  встрече  со  Скитальцем.  Эта  встреча
превращалась для Солля  в  неотвязную  мысль,  навязчивую  идею;  Скиталец
являлся ему в снах. Заклятие будет снято, и Эгерт вернется  в  Каваррен  с
полным на то правом. Он ни от кого не будет прятаться и проедет верхом  по
главной улице, а когда сбежится народ и  соберутся  гуарды  -  тогда,  при
всех, он вызовет на дуэль Карвера.
     Сидя  в  сырой  полутемной  комнатушке,  Эгерт  дрожал  от  азарта  и
возбуждения. Это будет красивый, красивый вызов; толпа  притихнет,  Карвер
побледнеет и сделает попытку увильнуть - Эгерт при  всех  высмеет  его  за
трусость, а потом скрестит свою шпагу с его презренным клинком - и  убьет,
убьет бывшего друга, ставшего  смертельным  врагом,  потому  что  подлость
заслуживает наказания, потому что...
     ...Солль  вздрогнул.  Мечты  его  оборвались,  как  песня  кузнечика,
накрытого ладонью.
     Он убил троих. Первого  звали,  кажется,  Тольбер,  он  был  гуардом,
простодушным до глупости забиякой. Эгерт даже не помнил толком, из-за чего
возникла ссора - может  быть,  из-за  женщины,  а  может  быть,  просто  в
хмельном кураже... Поединок оказался мгновенным и  свирепым,  ибо  Тольбер
бросался на  Эгерта,  как  бешеный  вепрь,  а  Солль  встречал  его  напор
блестящими  безжалостными  контратаками...  Потом  шпага   Солля   угодила
противнику в живот, и Эгерт, в чьих жилах кипела в тот момент не кровь,  а
горячая смола, понял только, что победил...
     Имени второго человека, закончившего жизнь от его руки, Солль  так  и
не смог вспомнить. Тот не был гуардом - просто какой-то надменный помещик,
явившийся в город с намерением как следует покутить. И покутил, и,  пьяный
как свинья, закатил Соллю пощечину и обозвал сопляком - а сам и правда был
лет на двадцать старше... У  него  остались  жена  и  три  дочери,  Эгерту
сообщили об этом после похорон...
     Светлое небо, а что  было  делать?!  Разве  можно  стерпеть  подобное
оскорбление и не наказать обидчика? Да, на свете бывают и вдовы, и сироты,
но помещик получил по заслугам, да и тот, первый, тоже... Это ведь  только
Динар пострадал безвинно...
     Три девочки, старшей лет двенадцать. Растерянная женщина. Кто сообщил
ей о смерти мужа? Небо, хоть бы вспомнить имя  того  кутилы...  Но  память
решительно отказывается  извлечь  из  прошлого  слово,  давно  забытое  за
ненадобностью.
     Далеко-далеко, где-то в глубинах темного коридора, нежно  поскрипывал
сверчок. Стоял поздний вечер; против воли содрогаясь,  Эгерт  зажег  сразу
пять свечей - это было немыслимое расточительство, но комнатка осветилась,
как днем, и в мутной глубине железного зеркала, помещавшегося в  простенке
у двери, Эгерт увидел свое лицо со шрамом.
     И  в  эту  секунду  способность  кожей  чувствовать  боль  и  насилие
вернулась к нему с такой силой, что он зашатался.
     Светлое  небо.  Город  лежал  за  толстыми  стенами  и  представлялся
сплошной ноющей раной; университет был почти что пуст, и  вовсе  пуст  был
флигель, но Эгерт ощущал неподалеку  страдание  -  тупое,  привычное,  как
навязчивая головная боль.
     От мысли, что придется идти через темные коридоры и лестницы,  колени
его мелко задрожали. Зажав вспотевшими ладонями свечи - в правой три, а  в
левой две - Солль плечом отворил дверь.
     Ниши зияли чернотой; колонны  отбрасывали  уродливые,  пресмыкающиеся
тени. Лица великих ученых, изображенные  на  барельефах,  оборачивались  к
Эгерту  с  презрительными  гримасами,  и,  чтобы  подбодрить  себя,  Солль
принялся напевать дрожащим голосом:  "Ой-ой-ой...  не  говори,  милый,  не
рассказывай... Ай, душа моя горит, а дверь скрипит... не смазана..."
     Горячий воск капал ему на руки - он не чувствовал. Источник боли  был
впереди, и помещался он в библиотеке.
     Из-под массивной двери пробивался свет. Эгерт решил  постучать  -  но
руки его были заняты, и он тихонько поскребся носком сапога. Из библиотеки
донеслось удивленное деканово: "Да?"
     Некоторое время Эгерт пытался ухватить медную ручку, не выпустив  при
этом горящих свечей; возможно, его усилия увенчались бы  успехом  -  но  в
этот момент дверь открылась сама, и в проеме  ее  стоял  декан  Луаян,  но
источником боли был не он, а кто-то в полумраке заполненного книгами зала.
     - Это я, - сказал Солль, хотя декан наверняка узнал его и ни с кем не
спутал. - Это я...
     Он запнулся, не зная, что говорить дальше. Декан помедлил и отступил,
приглашая Солля войти.
     Тория по обыкновению сидела на краю  стола,  и  тележка  ее,  пустая,
прижималась к ее коленям, как испуганный пес. Эгерт не видел Торию с  того
самого дня, когда принес декану Динарову книгу и получил тяжелым томом  по
лицу. Сейчас глаза ее оставалось в темноте, Эгерт не  видел  устремленного
на него взгляда - но  ощущение  исходящего  от  девушки  тупого  страдания
сделалось сильнее, как будто сам вид Эгерта вызвал у Тории  новый  приступ
боли.
     - Да, Солль? - суховато спросил декан.
     Они говорили обо мне, понял вдруг Эгерт, сам не зная, откуда  взялась
такая уверенность.
     - Я пришел спросить, - сказал он глухо, - об отмененных  заклятиях...
О заклятиях, которые были сняты.  Зависит  ли...  Зависит  ли  возможность
освобождения... От того, насколько виновен человек?
     Тория медленно перевела взгляд на отца, но не сдвинулась с места и не
сказала ни слова. Переглянувшись с дочерью, декан нахмурился:
     - Не понял?
     Тория - а  у  нее  все  сильнее  ныл  левый  висок,  Эгерту  хотелось
приложить ладонь к своей собственной голове - бесцветно и ровно сказала  в
темноту:
     - Вероятно, господин Солль хочет выяснить, имеет ли он, как  безвинно
пострадавший, какие-либо преимущества...
     Сердце Эгерта затравленно сжалось. Едва шевеля губами, он  прошептал,
и тоже в пространство:
     - Нет... Я...
     Слов  не  было,  Тория  сидела  неподвижно,  как  статуя,  ни  единой
черточкой не выдавая ноющей боли.
     - Я сейчас уйду, - тихо  сказал  Эгерт,  -  и  вам  станет  легче.  Я
только... Простите.
     Он повернулся и  пошел  к  двери.  Тория  за  его  спиной  прерывисто
вздохнула - и в  этот  момент  ее  схватил  спазм,  да  такой,  что  Эгерт
зашатался.
     Декан, вероятно, тоже почувствовал  неладное  -  быстро  взглянув  на
дочь, он перевел на Эгерта неласковый, подозрительный взгляд:
     - Что с вами, Солль?
     Эгерт привалился плечом к дверному косяку:
     - Не со мной... Разве вы... Не видите... Ей плохо. Вы-то  должны  это
чувствовать... Как вы можете допускать, чтобы она... - он перевел дыхание.
Отец и дочь  смотрели  на  него,  не  отрываясь;  клещи  спазма  понемногу
разжались, и Эгерт ощутил, как Торию накрывает волна облегчения.
     - Надо, наверное... Холодную повязку на голову, - сказал он  шепотом.
- Я уже ухожу... И я знаю, что я виновен. Знаю, что я убийца... То, что со
мной сделали - плата. Может  быть...  -  он  содрогнулся,  -  может  быть,
Скиталец не сжалится и не снимет шрама... Что ж. Вам легче?
     Даже в полутьме было видно, какими большими и темными стали ее глаза.
     - Солль? - быстро спросил декан.
     Тория наконец-то сделала то, что  давно  хотелось  сделать  Эгерту  -
прижала ладонь к виску.
     - Скажете - я уйду из университета... - сказал Солль едва слышно. - Я
здесь... бесполезен, а ей меня видеть больно... Я ведь понимаю.
     Он перешагнул порог, вышел в коридор и  только  теперь  заметил,  что
судорожно стиснутые в кулаках свечи заливают воском его одежду, и  сапоги,
и обожженные ладони.
     - Солль! - сказали за его спиной.
     Он не хотел оборачиваться, но декан схватил его за плечи и развернул,
всматриваясь в изможденное Эгертово лицо. Во взгляде его был такой  напор,
что Соллю стало страшно.
     - Оставь его, - тихо попросила Тория. Она тоже стояла в проеме, и  на
душе у нее было чуть легче - может  быть,  потому,  что  и  головная  боль
притупилась.
     Ухватив Солля за локоть, декан  вернул  его  в  библиотеку,  насильно
усадил на скрипучий стул и только тогда обернулся к Тории:
     - Почему бы тебе сразу же не принять микстуру?
     - Я думала, обойдется, - ответила она в сторону.
     - А теперь?
     - Теперь - легче...
     Декан испытующи глянул на Эгерта:
     - Да, Солль? Легче? Правда?
     - Правда, - ответил тот, едва шевеля губами.  Свечи  его  погасли;  с
трудом разжав пальцы, он уронил огарки на пол. Вокруг лампы над  столом  с
мягким шорохом вертелись бархатные ночные  бабочки,  а  из  темного  окна,
выходившего на площадь, доносилась далекая перекличка сторожей.
     - Давно это у вас? - небрежно, будто  бы  невзначай,  поинтересовался
декан.
     - Это... не постоянно, - объяснил Солль,  глядя  на  бабочек.  -  Это
было... один раз, и сегодня - второй... Я над этим не властен... А  можно,
я пойду?
     - Тория, - поинтересовался декан со вздохом, - у тебя нет вопросов  к
господину Соллю?
     Она молчала. Обернувшись от  дверей,  Эгерт  поймал  на  себе  полный
изумления взгляд.

     Летний город захлебывался горячей пылью,  и  разносчики  лимонада  за
один только длинный день успевали заработать больше,  нежели  зарабатывали
обычно за целую неделю. Прохожие  страдали  от  жары,  и  даже  Башня  Лаш
исторгала ритуальный звук реже, чем обычно. Лоточники приспосабливали  над
головой соломенные зонты с длинной шелковой бахромой, и казалось,  что  по
площади шествуют огромные цветные медузы. В огромном  здании  университета
кружилась никем не потревоженная пыль,  поблескивала  в  солнечных  лучах,
беспрепятственно укрывала кафедру,  и  скамьи,  и  подоконники,  и  статуи
ученых, и мозаичные полы; жизнь теплилась в пристройках  для  служащих,  в
кабинете декана - он напряженно работал над жизнеописанием великих магов -
и в комнате его дочери, да еще во флигеле - там жил в  полном  одиночестве
вольнослушатель Солль.
     Старушка, отказавшаяся на время от уборки,  приносила  теперь  обеды;
Тория взяла на себя обязанность кормить отца завтраком и ужином. Прекрасно
зная, что, увлеченный работой, декан может за целый день не  проглотить  и
маковой росинки, Тория сама каждый день ходила в город за покупками,  сама
приносила в  кабинет  еду  и  тщательно  следила  за  тем,  чтобы  все  до
последнего кусочка было в конце концов съедено.
     Эгерт почти не выходил из комнаты - сидя у окна, он не раз видел, как
Тория  с  корзинкой  в  руках  пересекает  университетский  дворик.  После
грозовых ливней, сменявшихся опять-таки жарой, на дорожке во  дворе  долго
не просыхала широкая  лужа  -  однажды  на  пути  идущей  с  базара  Тории
обнаружился купающийся воробей.
     А может, это был не воробей - намокшие  перья  топорщились,  и  Солль
запросто мог принять  за  серого  нахала  какую-нибудь  более  благородную
птицу; купальщик получал, видимо, несказанное удовольствие от теплой ванны
и не заметил подходящую Торию.
     Девушка замедлила шаг, потом остановилась - к Эгерту был  обращен  ее
гордый, как на монете, точеный профиль. Он  ждал,  что,  переступив  через
лужу, Тория двинется дальше  -  но  она  на  спешила.  Птица  самозабвенно
плескалась в своей купели, и девушка с тяжелой корзинкой в руках терпеливо
ждала.
     Наконец, воробей - или кто он там был - закончил купание и, так и  не
почтив своим вниманием деликатную Торию, вспорхнул на выступающую из стены
балку - сушиться. Тория  переложила  ручку  корзинки  из  одной  ладони  в
другую, спокойно и дружески кивнула мокрой птице и продолжила свой путь.
     Возвращаясь с рынка на другой день, Тория у  самого  парадного  входа
ухитрилась-таки налететь на вольнослушателя Солля.
     Корзина подверглась серьезной опасности и  наверняка  пострадала  бы,
если б Солль не подхватил ее обеими  руками.  Оба  испугались  неожиданной
встречи и некоторое время молча глядели друг на друга.
     Тория не могла не признаться себе, что Эгерт, в который раз, удивляет
ее. С  ним  снова  произошла,  по-видимому,  перемена  -  лицо  со  шрамом
по-прежнему оставалось изможденным и невеселым,  но  из  глаз  исчезло  то
затравленное выражение, которое Тория давно привыкла  видеть  и  научилась
презирать. Теперь это были просто усталые человеческие глаза.
     В последнее время Тория слишком часто ловила себя на мыслях о  Солле.
Думать о нем она считала неприличным,  однако  избежать  размышлений  тоже
оказалось невозможным: слишком поразил он ее тогда, в библиотеке,  поразил
не столько способностью ощущать ее боль, сколько  признанием  своей  вины,
немыслимым, по ее мнению, в устах  убийцы.  Сама  того  не  сознавая,  она
хотела теперь увидеть его снова и разглядеть повнимательнее:  что  же,  он
действительно осознал свою низость? Или  это  всего  лишь  уловка,  жалкая
попытка вызвать сочувствие и заслужить смягчение приговора?
     - Отдайте-ка корзинку, - сказала она сухо.  Никакие  другие  слова  в
этот момент не шли ей на язык.
     Солль покорно протянул ей  свою  добычу  -  качнулись  зеленые  перья
пышной связки лука, свешивающиеся за край корзинки.  Из  луковых  зарослей
выглянуло горлышко винной бутылки и тугой круглый бок золотого сыра.
     Ухватив корзинку за круглую ручку,  Тория  проследовала  по  коридору
дальше  -  ноша  оттягивала  плечо,  и,  чтобы  сохранить  равновесие,  ей
приходилось балансировать свободной, выброшенной в сторону рукой.
     Она как раз успела дойти до угла,  когда  за  спиной  ее  послышалось
хриплое, неуверенное:
     - Может быть... Помочь?
     Она не сразу, но остановилась. Бросила, не оборачиваясь:
     - Что-что?
     Солль повторил - удрученно, уже предчувствуя отказ:
     - Помочь... Вам ведь... тяжело.
     Тория некоторое время стояла в замешательстве; на кончике языка у нее
вертелась привычная резкость - но она не дала ей воли.  В  который  раз  и
совсем некстати ей вспомнился тяжелый том, с размаху  бьющий  по  бледному
вытянутому лицу, по щеке со шрамом, по окровавленным губам... Тогда у  нее
долго ныла рука и ныло сердце, будто пнула ни за что ни про  что  бродячую
собаку.
     - Помогите, - сказала она с показным равнодушием.
     Солль не сразу понял, а поняв, не сразу подошел - будто  боялся,  что
она опять его ударит. Тория досадливо хмурилась и смотрела в сторону.
     Корзинка снова перешла из  рук  в  руки;  молчаливой  процессией  оба
двинулись дальше  -  Тория  впереди,  Солль  за  ней.  Без  единого  слова
прошествовали через дворик в  хозяйственную  пристройку;  в  пустой  кухне
Тория царственным движением приняла корзинку и водрузила на стол.
     Соллю самое время было повернуться и уйти - но он  замешкался.  Ждал,
возможно, что она его поблагодарит?
     - Спасибо, - уронила Тория. Солль  вздохнул,  и  она  вдруг  спросила
неожиданно для себя:
     - А раньше, значит, вы вовсе не чувствовали... чужой боли?
     Эгерт молчал.
     - И  правда,  -  сама  себе  пояснила  Тория,  -  если   б   вы   это
чувствовали... То  не  могли  бы  просто  так  всаживать  шпагу  в  живого
человека, верно?
     Она тут же пожалела о своих словах - но Солль только  устало  кивнул.
Подтвердил безучастно:
     - Не мог бы...
     Из корзинки извлечены были лук,  связка  моркови  и  пучок  петрушки.
Эгерт завороженно следил, как вслед за этим  на  свет  появляются  сдобная
булка с маком, желтое сливочное масло и горшочек со сметаной.
     - А теперь, - все так же безжалостно продолжала Тория, - сейчас,  сию
секунду... Вы способны это чувствовать?
     - Нет, -  отозвался  Эгерт  глухо.  -  Если  бы...  это...  случалось
постоянно, я бы сошел с ума, так и не дождавшись встречи со Скитальцем...
     - Только  сумасшедший  может  желать  встретиться  со  Скитальцем,  -
отрезала Тория и снова  пожалела  о  сказанном,  потому  что  Солль  вдруг
побледнел:
     - Почему?
     Тория сама не рада была такому повороту разговора, и  поэтому  свежий
сыр, завернутый в тряпицу, был брошен на стол с некоторым раздражением:
     - Почему... Вы хоть что-нибудь о нем знаете?
     Эгерт медленно провел рукой по шраму:
     - Вот... Этого знания достаточно?
     Тория осеклась, не  находя,  что  ответить.  Эгерт  смотрел  на  нее,
впервые смотрел, не отводя глаз - печально и чуть виновато, и этот  взгляд
смутил ее.  Чтобы  скрыть  замешательство,  она  бездумно  откусила  кусок
сдобной булки.
     Солль - или ей показалось? - проглотил  слюну  и  отвернулся.  Тогда,
обрадованная,   что   может   загладить   собственную   неловкость,    она
поинтересовалась, обирая с губ белые крошки:
     - Вы есть хотите, что ли?
     Раньше ей почему-то в голову не могло прийти, что, обитая во флигеле,
он ест один раз в сутки - когда добрая женщина, нанявшаяся  носить  обеды,
доставляет ему свою стряпню.  Несколько  смущенная  этим  открытием,  она,
поколебавшись, протянула ему кусок булки с маком:
     - Возьмите... Ешьте.
     Он покачал головой. Спросил, глядя в сторону:
     - А вы... что вы знаете о Скитальце?
     - Возьмите булку, - сказала она непреклонно.
     Он несколько секунд смотрел на пышный, роняющий сдобные крошки кусок;
потом решился протянуть руку - и на миг коснулся пальцев Тории.
     Оба испытали мгновенную неловкость. Тория  с  нарочитой  деловитостью
принялась разбирать покупки, а Эгерт, не сразу опомнившись, вонзил в булку
белые зубы.
     Тория смотрела, как он ест; в секунду уничтожив и мякоть, и усыпанную
маком корочку, он благодарно кивнул:
     - Спасибо... Вы... очень любезны.
     Она насмешливо оттопырила губу -  надо  же,  какой  вежливый  молодой
человек. Солль снова взглянул ей прямо в глаза:
     - Так вы... Разве вы совсем ничего не знаете о Скитальце?
     Вытащив из ящика длинный кухонный нож, она сосредоточенно попробовала
пальцем, не затупилось ли лезвие. Поинтересовалась небрежно:
     - Разве вы не говорили об этом с моим отцом? Если кому-нибудь в  мире
что-нибудь известно об этом вашем знакомом... Так это отцу, верно?
     Эгерт грустно пожал плечами:
     - Да... Только ведь  я  очень  мало  понимаю  из  того,  что  говорит
господин декан.
     Тория удивилась его откровенности. Несколько раз  провела  по  лезвию
ножа старым истертым точилом; сказала, уязвленная собственным благодушием:
     - Неудивительно... Вы, вероятно, потратили слишком много  времени  на
уроки фехтования? Вы прочитали хоть одну книжку, кроме букваря?
     Она ждала, что он снова побледнеет, или опустит глаза, или  убежит  -
но он только устало кивнул, соглашаясь:
     - Все правда... Но что же делать. К  тому  же...  ни  одна  книга  не
скажет мне теперь, как встретить Скитальца и как говорить с  ним...  Чтобы
он понял.
     Тория задумалась. Сказала, небрежно играя ножом:
     - А вы вправду уверены,  что  вам  так  необходима  эта  встреча?  Вы
убеждены, что без шрама вы станете лучше?
     Только теперь Солль опустил голову, и вместо  лица  его  она  увидела
ворох спутанных светлых волос. Ответа долго не было; наконец он  сказал  в
пол:
     - Поверьте... Что мне очень... надо. Ничего не поделаешь... Но тут уж
либо освободиться, либо умереть, понимаете?
     Наступила тишина и тянулась так долго,  что  свежий  пучок  петрушки,
угодивший в пятно яркого солнца на столе, понемногу начал  увядать.  Тория
переводила взгляд с опущенного лица Солля на солнечный день  за  окном,  и
ясно было, как этот день, что стоящий перед ней человек не  кривит  душой,
не преувеличивает и не позерствует - он действительно  предпочтет  смерть,
если заклятие шрама не будет снято.
     -  Скиталец,  -   начала   она   негромко,   -   является   на   День
Премноголикования... Никто не знает его путей и  его  дорог,  говорят,  он
способен  за  день  покрывать  немыслимые   расстояния...   Но   на   День
Премноголикования он является сюда, и вот почему... Пятьдесят лет назад  в
этот самый день на площади... из этого окна не видно, но там, на  площади,
перед зданием суда, назначена была казнь. Как бы часть увеселений - казнь,
приуроченная к карнавалу...  Приговорили  какого-то  пришлого  человека  -
бродягу, за незаконное присвоение магического звания...
     - Как? - невольно переспросил Эгерт.
     - Он будто бы выдавал себя за  мага,  магом  не  будучи...  Это  дело
давнее и темное. Его приговорили к усекновению головы; народу собралось  -
видимо-невидимо... Фейерверк, карнавал, приговоренный  на  плахе...  Топор
был занесен - а казнимый возьми да исчезни на  глазах  у  всех,  будто  не
бывало... Никто не знает толком, как это случилось - возможно, он был-таки
магом... Не привидение же Лаш его спасло, как кое-кто говорит...
     Эгерт вздрогнул, но Тория не заметила этого:
     - С тех пор в День Премноголикования назначается казнь - но одного из
приговоренных, по жребию, милуют. Они тянут жребий на  эшафоте,  и  одного
отпускают, а прочих... Как обычно. Потом - карнавал  и  народное  гулянье,
Эгерт, все ликуют...
     Она спохватилась, что, увлекшись, ни с того ни с сего назвала его  по
имени. Нахмурилась:
     - Что поделаешь, нравы... Вам, вероятно, интересно было бы  взглянуть
на казнь?
     Солль отвернулся. Сказал с едва слышным укором:
     - Вряд  ли...  Особенно  если  вообразить...  Что   со   мной   опять
случится... Вернется эта... способность чувствовать... То  я  думаю,  вряд
ли.
     Тория потупилась, несколько пристыженная. Пробормотала сквозь зубы:
     - Не  знаю,  зачем  я  все  это  рассказываю...  Отец  считает,   что
Скиталец... Имеет отношение к тому человеку, который  так  внезапно  исчез
из-под самого топора. Что и перед этим, и  после...  того  человека  ждали
большие испытания, и он изменился... Все это,  конечно,  слишком  туманно,
но, по-моему, отец думает, что он-то Скиталец и есть.
     Снова  последовала  длинная  пауза.  Тория  задумчиво  царапала  стол
кончиком ножа.
     - И каждый год, - медленно продолжил Эгерт, - он приходит...  В  этот
самый день?
     Тория пожала плечами:
     - Никто не знает, что  интересно  Скитальцу,  Солль,  -  она  окинула
собеседника взглядом и вдруг добавила в необъяснимом кураже:
     - Но думаю, что вы как раз мало его интересуете.
     Привычным жестом Эгерт коснулся шрама:
     - Что ж... Значит, мне придется заинтересовать его.

     Вечером того же дня Солля навестил декан Луаян.
     В маленькой комнате стояли сумерки; Эгерт сидел у окна,  и  рядом  на
подоконнике лежала раскрытая книга  о  заклятиях  -  но  Солль  не  читал.
Уставившись во двор неподвижными, широко раскрытыми глазами, он  видел  то
площадь, где посреди человеческого моря островом  возвышается  эшафот,  то
внимательные глаза Тории, нож, рассекающий  стебелек  петрушки,  и  топор,
рассекающий чью-то шею... Ему вспоминался туманный деканов рассказ о маге,
лишенном за что-то магического  дара;  потом  мысли  его  переметнулись  к
ордену Лаш - представилось священное привидение, похожее,  как  два  капли
воды,  на  собственное  скульптурное  изображение;  кутаясь  в  плащ,  оно
нисходило на эшафот и спасало обреченного с плахи...
     В этот момент в дверь стукнули. Солль вздрогнул и, оробев, хотел было
уверить себя, что на самом деле стука не было - но скрипнули ржавые петли,
и на пороге встал декан.
     В сгущающейся темноте Солль  не  смог  бы  различить  узор  линий  на
собственной  ладони  -  но  лицо  декана,  стоящего  в  нескольких  шагах,
почему-то виделось совершенно отчетливо, и лицо это по обыкновению  являло
собой воплощенную бесстрастность.
     Эгерт вскочил, будто бы вместо колченогого стула  под  ним  открылось
вдруг  жерло  вулкана.  Появление  господина  Луаяна   здесь,   в   убогой
комнатушке, которую Солль привык считать своим домом, казалось делом столь
же немыслимым, как визит небесной луны в гнездышко трясогузки.
     Декан взглянул на Солля вопросительно - будто бы это Эгерт  явился  к
нему и собирается о чем-то поведать. Солль молчал, в  одночасье  лишившись
дара речи.
     - Прошу прощения, - сказал декан чуть  насмешливо,  и  Солль  подумал
мельком, что Тория поразительно похожа не  отца,  не  столько  внешностью,
сколько повадками, - прошу прощения, что вторгся к вам,  Солль...  В  нашу
последнюю  встречу  вы  говорили,  что  готовы  покинуть  университет,   и
мотивировали  это  в  том  числе  своей,  гм,  бесполезностью...  то  есть
невежеством. Вы сказали это серьезно или для красного словца?
     Темный сводчатый потолок опустился и  придавил  Эгертовы  плечи.  Его
выгоняют, и выгоняют с полным на это правом.
     - Да, - сказал он глухо, - я готов уйти... Я понимаю.
     Некоторое время оба молчали  -  декан  бесстрастно,  Солль  смятенно;
наконец, не выдержав паузы, Эгерт пробормотал:
     - Я... Действительно бесполезен, господин  декан.  Науки  мне...  Как
небо для муравьихи. Возможно, я... занимаю чужое место?
     Его вдруг прошибло потом;  он  ужаснулся  собственным  словам.  Чужое
место. Место Динара.
     Декан потер висок - колыхнулся широкий рукав:
     - Что ж, Солль... Вы рассуждаете, в общем-то, здраво. Рассчитывать на
ваши научные успехи не особенно  приходится,  и  вольнослушатель  из  вас,
прямо скажем, нерадивый... Однако вот...  -  и  Луаян  извлек  из  складок
темного одеяния сначала средних размеров том в кожаном переплете, а  затем
небольшую книжку в переплете картонном:
     - Я попросил Торию подобрать вам что-то совсем простое... Для начала.
Читать-то вы, к счастью, умеете; когда справитесь с этим - возьмете еще...
И не стесняйтесь обращаться, если что-нибудь окажется сложно - может быть,
Тория попробует себя в качестве педагога... А может, и нет  -  иногда  мне
кажется, у нее вовсе нет терпения...
     Декан кивнул, прощаясь, и уже в коридоре сказал вдруг мечтательно:
     - Вот у кого был прирожденный  дар  педагога  -  так  это  у  Динара.
Особенный дар - не навязывать мысль, а заставлять думать, причем для  него
это была игра, азарт, удовольствие...  Нет,  Солль,  не  бледнейте  -  это
говорится не в упрек вам... Но у меня,  сами  понимаете,  нет  на  вас  ни
времени, ни интереса; вот я и подумал - неплохо было бы вам позаниматься с
Динаром... Ничего, однако, не поделаешь - дерзайте самостоятельно.
     С тем декан и ушел;  только  тогда  Эгерт  понял,  что  вокруг  стоит
темнота, в которой на самом деле невозможно  разглядеть  ни  человеческого
лица, ни одежды, ни книг. Покрываясь  мурашками,  Солль  протянул  руку  к
столу - книги были там, и кожаный переплет казался холодным, а картонный -
шершавым, как мешковина.

     Книги назывались "Устройство мирозданья"  и  "Беседа  с  юношеством".
Автор первой представлялся Эгерту сухим суровым стариком, излагающим мысли
сжато, ясно и требующим от читателя постоянного напряжения; сочинитель  же
второй любил длинные  отступления,  переходящие  в  нотации,  обращался  к
читателю "дитя мое" и казался Соллю добродушным, несколько сентиментальным
розовым толстяком.
     Страницы картонной книги навевали  на  Солля  скуку,  а  через  главы
кожаного тома  он  продирался,  как  сквозь  колючие  заросли.  Глаза  его
привыкли, наконец, к ежедневному  чтению  и  не  слезились  больше;  чтобы
размять затекающую спину, Солль повадился каждое утро ходить в город.
     Выходил  он  неспешно,  прогулочным  шагом,  с  видом  человека,   не
решившего еще, куда направить свои стопы; однако  всякий  раз  оказывалось
почему-то,  что  Солля  неведомым  образом   заносило   на   расположенный
неподалеку базар. Там он и расхаживал между рядами, пробуя последовательно
сало и сметану, фрукты и копченую  рыбу,  пока  среди  мелькающих  шляп  и
косынок глаз его не находил черноволосую голову Тории.
     Она замечала Солля  сразу  же  -  однако  делала  вид,  что  увлечена
покупками и не желает зря глазеть по сторонам. Переходя от  ряда  к  ряду,
выбирая и торгуясь,  она  понемногу  наполняла  корзинку  снедью  -  Солль
держался неподалеку, не теряя Торию из виду, но и  не  показываясь  ей  на
глаза.
     Закончив покупки, Тория пускалась в обратный путь. Эгерту всякий  раз
приходилось преодолевать неловкость, когда,  обогнав  девушку  по  большой
дуге, он будто бы невзначай попадался ей навстречу.
     Тория встречала его сухо и без удивления; принимая из  ее  рук  витую
ручку корзины, Эгерт покрывался мурашками.
     Оба молча возвращались к университету - случайно скосив глаза,  Тория
видела рядом круглое, обтянутое рубашкой плечо, руку с закатанным  рукавом
- корзинка в этой  руке  казалась  легкой,  как  перышко,  и  только  чуть
поигрывали  мышцы  под   белой,   не   тронутой   загаром   кожей.   Тория
отворачивалась; через дворик они проходили к хозяйственным  пристройкам  и
так же молча расставались на кухне, причем  Эгерт  получал  в  награду  за
труды то кусок булки с маслом, то сочащийся обломок медовых сот, то кружку
молока. Унося добычу, Солль возвращался к себе и с легким сердцем  садился
за книгу - а заработанное лакомство лежало тут же в ожидании своего часа.
     Три или четыре раза Тория, вероятно, по  просьбе  декана,  "пробовала
себя  в  качестве  педагога".  Пробы  эти,  к   сожалению,   заканчивались
решительной неудачей - и наставница, и ученик разбредались по разным углам
раздраженные и  усталые.  Совместные  занятия  прекратились  после  одного
памятного эпизода, когда Тория, войдя во вкус  философских  рассуждений  о
мироздании и человечестве,  воскликнула,  листая  страницы:  "Да  нет  же,
Динар..."
     Осекшись, она встретилась с испуганным взглядом Солля -  и  сразу  же
распрощалась. В тот вечер два человека в разных крыльях  большого  темного
здания предавались одинаково тягостным размышлениям.
     В остальном же между Эгертом и Торией  соблюдался  теперь  прохладный
нейтралитет - Тория приучила себя кивать при встрече, а Эгерт научился  не
бледнеть, едва заслышав в конце коридора легкое постукивание каблучков.
     Тем временем на прилавках в городе появились арбузы и  дыни,  дневная
жара перемежалась с ночной прохладой,  а  в  университет  понемногу  стали
возвращаться загорелые, раздобревшие на домашних харчах ученые юноши.
     Пристройки ожили, изгонялась пыль из коридоров, из зала и  аудиторий;
вернулась и приступила к работе повариха, Тории незачем стало каждый  день
ходить на базар. Старушка, являвшаяся с уборкой,  выколачивала  подушки  и
перины, и пух летел тучами, будто  в  университетском  дворике  сошлись  в
смертельном бою несметные полчища гусей и уток. По  утрам  перед  парадным
крыльцом топтались обычно двое-трое юношей с котомками  на  плечах  -  это
были абитуриенты, явившиеся за знаниями из  далеких  городов  и  местечек.
Разинув рот, пришельцы разглядывали железную змею и  деревянную  обезьяну,
терялись, когда к ним обращались с вопросом, и нерешительно  следовали  за
господином  деканом,  приглашавшим  их  на  беседу.  После  беседы   часть
абитуриентов, подавленные, пускались в обратный  путь;  Эгерту  мучительно
жалко было смотреть на отвергнутых -  любой  из  них  был  достоин  звания
студента куда больше, нежели Солль.
     Впрочем,  летние  дни,  проведенные  за  книгой,  принесли-таки  свои
скромные, но плоды: в области наук Эгерт чувствовал себя  куда  увереннее,
хотя, безусловно, звезд с неба не хватал.  Взамен  "Беседы  с  юношеством"
Солль  получил  от  декана  книгу  внушительных  размеров  и  под  длинным
названием "Философия  звезд,  камней,  трав,  огня  и  воды,  а  также  ее
несомненная взаимосвязь со свойствами человеческого тела", а в  придачу  к
ней - полную красочных картинок "Анатомию".
     Картинки эти смутили  его,  шокировали  -  и  вызвали  вместе  с  тем
небывалый интерес. Эгерт поражался хитросплетениям сосудов,  удивительному
устройству замысловатых костей  и  внушительным  размером  бурой,  как  на
базаре,  печенки.  По  простоте  душевной   Солль   всегда   считал,   что
человеческое сердце выглядит абсолютно так же, как рисованное  сердечко  в
уголке любовного послания  -  и  удивился,  увидев  на  странице  сложный,
похожий на волынку узел с мешочками и трубками. Страшный скелет,  которому
только косы в руках недоставало,  растерял  всю  свою  жуть,  стоило  лишь
Эгерту углубиться в изучение мелких поясняющих надписей к нему - подробные
и занудные, эти комментарии начисто  разгоняли  мысли  о  смерти,  вызывая
взамен практичные и деловитые вопросы.
     За изучением "Анатомии" Солля и застал вернувшийся из дому Лис.
     Встреча получилась сердечной и бурной; медные волосы Лиса отросли  до
плеч, нос обгорел под солнцем и  шелушился,  как  вареная  картошка,  а  в
повадках не прибавилось ни  серьезности,  ни  степенства.  В  котомке  его
обнаружились целиком  закопченная  гусыня  с  черносливом,  связка  черной
кровяной колбасы,  домашней  выпечки  лепешки  и  множество  разнообразным
образом приготовленных овощей. На самом дне Лисового мешка дремала баклага
густого, как кровь, вина; снедь, которую любящая матушка Гаэтана  собирала
сыну на неделю, уничтожена была в несколько часов - Лис был, без сомнения,
лоботряс и пройдоха, но ни в коей мере не скупец.
     Первая же кружка вскружила Соллю голову.  Бессмысленно  улыбаясь,  он
смотрел, как комната заполняется знакомыми студентами - вскоре не осталось
места ни на кроватях, ни на столе, ни  на  подоконнике,  и  все  смеялись,
галдели, рассказывали кто о чем, облизывали жирные пальцы и  провозглашали
здравицы, отхлебывая вино прямо из  баклажки.  Опустошив  Лисову  котомку,
студенты, прожорливые, как молодая саранча,  собрались  идти  в  город;  у
Солля не было уже денег, но он решил отправиться вместе со всеми.
     Посетили "У зайца", засели в  "Утолись";  здесь  пьянствовала  удалая
компания стражников, сменившихся, по-видимому,  с  поста.  Эгерт  смутился
было такому соседству - однако стражники встретили студентов благодушно  и
без всякой неприязни, да и хмель, по-прежнему круживший Соллю голову, брал
свое и притуплял привычный страх.
     Две  компании   обменялись   бутылками,   потом   здравицами,   потом
незлобивыми насмешками; затем стражи порядка затеяли старинную забаву всех
вооруженных людей -  метание  клинков  в  намалеванную  на  стене  мишень.
Студенты притихли; лучше всех управлялся  с  кинжалом  плечистый,  хищного
вида молодой человек с кожаным ремешком на  волосах  и  коротким  мечом  у
пояса - Эгерт разглядывал меч с интересом, в Каваррене такого оружия никто
не носил.
     Ножи и кинжалы вгрызались в дерево ближе или дальше от центра мишени,
изображенного каким-то выдумщиком в  виде  кривобокого  яблока;  стражники
вошли в азарт и принялись играть на деньги. Плечистый обладатель короткого
меча  успел  здорово  облегчить  кошельки  товарищей,  когда  кому-то   из
стражников пришло на ум вызвать на состязание подвыпивших студиозусов.
     После короткого замешательства кое-кто решился-таки постоять за славу
университета;  Лис  суетился,  раздавая  советы   и   норовя   подтолкнуть
очередного  метальщика  как  можно  ближе  к  мишени,   причем   стражники
справедливо возмущались и оттесняли его на прежнюю,  обозначенную  меловой
чертой позицию. К сожалению, пущенные студенческой рукой  ножи  решительно
не желали втыкаться в стену - ударившись  о  мишень  плашмя,  они  позорно
шлепались на пол под смех и шутки довольных стражников; впрочем, до обид и
ссор дело не доходило.
     Студенты проиграли  три  бутылки  вина,  горсть  серебряных  монет  и
парадную шляпу  Лиса  -  будучи  игроком  от  природы,  он  все  не  желал
признавать поражения своей команды и в конце концов взялся  за  дело  сам;
каждый бросок предварялся азартной торговлей, и  скоро  Лис  лишился  всех
своих денег и добротного кожаного пояса.
     Ничуть не смущенный Гаэтан проиграл бы, пожалуй, и отцовскую аптеку -
если бы в этот момент на глаза ему не попался разомлевший,  счастливый  от
всеобщего веселья и благодушия Эгерт.
     - Эй, Солль! - вместо пояса Лис подвязывал штаны веревкой, -  ты  что
же, за своих не играешь? Может, бросил бы разок, или монетки жалко?
     Смущенно  улыбаясь,  Эгерт  поднялся.  В  этот  момент  погрустневшие
студенты, чье поражение было несомненным и  сокрушительным,  действительно
показались ему своими, почти что родичами; к тому же ему стало вдруг  жаль
замечательного Гаэтанового пояса.
     Плечистый стражник с ремнем  на  волосах  усмехнулся,  подавая  Соллю
кинжал; Эгерт смерил взглядом расстояние до мишени, прищурил глаз  -  и  в
этот момент  непостижимым  образом  в  нем  включился  давно  забытый,  но
по-прежнему безотказный механизм.
     Рука сама взвесила кинжал,  определяя  центр  тяжести;  клинок  ожил,
крутнулся в Соллевой ладони, подобно  ловкому  зверьку,  лезвие  сверкнуло
размазанной дугой - и с хрустом  врезалось  в  самый  центр  нарисованного
яблока.
     В харчевне стало не удивление тихо -  из  кухни  выглянул  изумленный
повар.
     Солль улыбнулся, будто извиняясь; стражники удивленно  переглянулись,
будто не веря глазам и проверяя, видел ли сосед то  же  самое  или,  может
быть, померещилось во хмелю? Студенты - те  просто  застыли  с  вытянутыми
физиономиями; всеобщее замешательство прервал Лис:
     - А... как ты это делаешь, а? - поинтересовался  он  нарочито  пьяным
голосом.
     Плечистый стражник решительно шагнул вперед, потрясая кошельком:
     - Ставлю золотой... По пять бросков, идет?
     Эгерт снова виновато улыбнулся.
     Дальше  все  пошло  очень  быстро.  В  тишине,   прерываемой   только
приглушенными аханьями публики да глухими ударами клинков о дерево,  Солль
получил обратно Лисовы пояс и шляпу, все проигранные студентами  деньги  и
все монеты, выигранные плечистым у своих же товарищей. Глаза и руки Эгерта
действовали самостоятельно, выполняя давно привычную  и  приятную  работу;
кинжалы  плясали  в  Соллевых  руках,  оборачивались  сверкающим   веером,
взлетали в воздух и вновь, как приклеенные, удобно ложились в  ладонь.  Он
бросал их почти не глядя, как заведенный, и все они  непостижимым  образом
стремились в одну и ту же  точку  -  скоро  в  центре  кривобокого  яблока
образовалась утыканная щепками  дыра,  а  плечистый  стражник  с  ременной
повязкой на волосах сказал уважительно:
     - Клянусь Харсом...  Этот  парень  не  всю  жизнь  за  книжкой  штаны
протирал, нет!
     Наконец, азарт Эгерта иссяк - взглянув ненароком на  кинжал  в  своей
руке, он вдруг увидел в нем орудие убийства - и вздрогнул вдруг при  мысли
о рассеченной плоти. Впрочем, никто не заметил его замешательства,  потому
что студенческая компания уже оправилась от потрясения,  и  на  смену  ему
пришло бурное веселье.
     Солля окружили, жали руку, хлопали  по  плечу;  по  одному  подходили
стражники и с серьезным видом заверяли  в  сердечном  уважении.  Пропивать
выигранные деньги  отправились  в  "Одноглазую  муху";  за  торжествующими
студентами увязалась парочка девчонок, плененных, по видимому, красотой  и
доблестью "белокурого Эгерта".
     В студенческом кабачке чествование  Солля  продолжалось  чуть  не  до
полуночи; здесь Эгерт впервые увидел  давнюю  подружку  Лиса  -  смазливую
хохотушку по имени Фарри. Соскучившись по  милому,  девчушка  то  надувала
обиженно губы, то кидалась  Гаэтану  на  шею,  то  принималась  напропалую
кокетничать со всеми подряд, рассчитывая, по-видимому,  вызвать  ревность.
Дело кончилось тем, что, извинившись перед Эгертом и  перед  всей  честной
компанией, Лис деловито сгреб Фарри в охапку и поволок куда-то за сарай.
     С этого момента вечеринка  перестала  интересовать  Солля;  с  трудом
отбившись от осаждавших его девчонок, он выбрался на  темную  улицу  -  и,
едва завернув за угол, столкнулся с человеком  в  просторном  плаще.  Лицо
плащеносца скрывал капюшон.
     - Добрый вечер, Солль, - послышалось из темноты.
     Голос был приветлив  и  принадлежал,  без  сомнения,  Фагирре;  Эгерт
отшатнулся. За месяцы, прошедшие после его визита в Башню Лаш, Солль успел
уверить себя, что братство потеряло к нему интерес и уже не хочет видеть в
своих рядах; появление Фагирры явилось громом среди ясного неба.
     - Вы удивлены, Солль? -  усмехнулся  под  капюшоном  Фагирра.  -  Рад
сообщить вам, что первое испытание - тайной - вы успешно выдержали...  Нам
предстоит беседа - не лучше ли удалиться от шумного кабака?
     Из  "Одноглазой  мухи"  действительно  доносились   смех   и   крики,
перемежаемые пьяными песнями; в этот момент разудалые  звуки  студенческой
пирушки показались Эгерту родными, как памятная с детства колыбельная.
     - Да, - пробормотал он невнятно, - конечно...
     Взяв Солля под руку, Фагирра втянул его в какой-то переулок  -  Эгерт
испугался, что и тут обнаружится вдруг потайной ход, ведущий в Башню Лаш.
     Фагирра остановился - в темноте блеснули его белые зубы:
     - Рад вас видеть, Солль, в добром здравии и состоянии души...  У  нас
мало времени. Скоро, воля Лаш, мы станем соратниками, братьями  -  а  пока
знайте, что мир меняется, мир уже изменился. Люди слишком далеко  ушли  от
Лаш - себе же на горе... Вы замечаете, Эгерт? Глупцы, глупцы...  Городской
судья все так же прислушивается к советам Магистра -  однако  судья  очень
болен, и кто знает, как поведет себя его  преемник?  Уже  сейчас  слышатся
голоса, противоречащие воле Лаш... Себе на горе, Солль, все это - себе  на
горе!
     Эгерт слушал, не понимая и  не  пытаясь  понять,  только  лихорадочно
раздумывая, чего потребует от него Фагирра.
     - Грядут испытания, Эгерт... Всех живущих ждут испытания, а  какие  -
вы  узнаете,  пройдя  обряд  посвящения.  Надо  успеть,  Эгерт...   Успеть
породниться с Лаш раньше, чем случится... то, что случится непременно.  Вы
встретите это с нами - и спасетесь, тогда как другие возопиют...
     Служитель говорил все быстрее и жарче,  в  темноте  посверкивали  его
глаза; с каждым его словом Соллю становилось все страшнее - будто  бы  над
обычной, обыденной, привычной  жизнью  он  разглядел  вдруг  распростертые
крылья мрака.
     - Скоро, Эгерт... Но время  еще  есть.  Вам  надлежит  пройти  второе
испытание  -  воля  Лаш,  оно  станет  последним,  и  Башня  укроет   вас,
посвященного, от того... что будет здесь, на земле. Вы готовы выслушать?
     Язык Эгерта сам собой ответил:
     - Да...
     Фагирра приблизил капюшон к самому лицу Солля:
     - Слушайте... Это условие последнего  испытания.  Во-первых,  молчать
по-прежнему... А во-вторых, и это главное, Эгерт... Вы должны  смотреть  и
слушать. На то даны вам глаза и уши, Солль... Смотреть  и  слушать  -  сам
Магистр будет принимать ваши доклады. В университете  вам  встретятся  как
друзья наши, так и враги... Мы должны разобраться, кто есть кто;  особенно
интересует магистра достойный господин  декан  и  его  прекрасная  молодая
дочь... Смотреть и слушать - вы, вероятно,  посвящены  в  планы  господина
декана относительно книги, которую он пишет?
     Эгерт стоял, будто облитый кипятком, сразу позабыв о страхе  грядущих
испытаний. Щеки его и уши горели - счастье, что Фагирра не видел  этого  в
темноте. Небо, прежний Солль, тот, давно забытый Каварренский забияка - да
он бы одной пощечиной положил бы конец подобному разговору; однако прежний
Солль умер, и новый Эгерт, отмеченный шрамом, только прошептал  дрогнувшим
голосом:
     - К сожалению...  вы  преувеличиваете...  мою  осведомленность.  Я...
ничего не знаю о планах господина декана.
     Фагирра дружески взял его за плечи:
     - Это испытание, Солль... Нелегкое  испытание,  не  скрою.  Возможно,
узнать об этом будет трудно - но ведь это возможно, Солль, не так ли?!
     - Не знаю, - прошептал Эгерт, - я, право... Не уверен.
     - Со-олль, - укоризненно протянул Фагирра,  -  друг  мой...  Вы  ведь
сделали первый шаг, вы присутствовали при  тайном  обряде...  Вам  оказали
доверие, не так ли?  А  разве  доверие  не  надо  оправдывать?  Сейчас  вы
находитесь под влиянием минутной слабости - а расплата за нее  может  быть
слишком тяжелой, прямо-таки бесчеловечной... Не дайте же робости взять над
собой верх - будет только хуже, поверьте, я говорю с вами, как будущий ваш
брат... Вам легче будет представлять доклады самому Магистру - или,  может
быть, сначала мне?
     Эгерт с трудом сдерживал крупную  дрожь.  Руки  Фагирры  по  прежнему
лежали на его плечах - служитель прекрасно это чувствовал.
     -  Вам,  -  прошептал  Эгерт,  желая  только,  чтобы   все   поскорее
закончилось.
     Фагирра помолчал. Сказал мягко:
     - Вот и прекрасно...  Я  сам  вас  найду.  Ваше  дело  -  смотреть  и
слушать... И еще спрашивать, спрашивать как можно любознательнее,  но  без
назойливости - господин декан умен...
     И, уже удаляясь, Фагирра вдруг обернулся:
     - И не надо так болезненно к  этому  относиться,  Эгерт...  Вы  потом
поймете. Вам предлагают руку помощи, вам предоставляют уникальный шанс; вы
осознаете это позже - пока надо только поверить. Ладно?
     Эгерт не нашел в себе сил ответить.

     История с кинжалами стала  достоянием  университета,  и  даже  совсем
незнакомые Эгерту студенты подходили к нему в коридорах, чтобы пожать руку
и спросить о чем-нибудь незначительном; начался учебный год,  и  Солль  не
пропускал ни одной лекции - но на душе у него было тяжело.
     После встречи с Фагиррой он дал себе зарок  не  появляться  больше  в
городе - но кто знает, защитят  ли  от  ордена  Лаш  сами  университетские
стены? Эгерт прекрасно знал, что подлый страх предаст его  при  первом  же
случае, и допросчик, кем бы он ни был, при необходимости  сумеет  вытянуть
из него все, что только пожелает. Орден Лаш знает или догадывается  о  его
трусости - а это значит, что  он  пленник  ордена,  шпион  и  доносчик,  и
никакая гордость, никакое благородство не спасут Солля, когда  колени  его
подогнутся от  страха,  а  пересохший  язык  прилипнет  к  гортани,  чтобы
произнести затем слова предательства...
     Длинный, доносящийся с Башни звук теперь приводил его в ужас.
     Однажды, собравшись с духом, он отправился к декану, желая признаться
во всем; на подходе к кабинету перед глазами его встало лицо Фагирры, а  в
ушах зашелестел прерывистый голос, повествующий о грядущих бедах. С трудом
перешагнув порог, Эгерт смог выдавить из себя только невнятный вопрос: что
будет... А ничего ли не будет... В скором будущем?
     Декан удивился. С трогательной серьезностью предположил, что в скором
будущем наверняка уж что-то будет, а в недалеком прошлом, увы,  уже  было.
Эгерт смутился, попросил извинения и  ушел,  оставив  декана  в  некотором
недоумении.
     Иногда Солль успокаивался -  Фагирра,  а  тем  более  седой  Магистр,
казались ему людьми, достойными доверия. Возможно, он действительно  знает
слишком мало, возможно, порученная  ему  миссия  -  не  предательство,  а,
наоборот, услуга университету... Ведь  говорил  же  Фагирра:  "Вы  поймете
позже... Пока надо просто поверить... Ладно?"
     Ладно, шептал себе Солль, и ему становилось легче;  он  даже  всерьез
задумывался, как лучше выполнить возложенную на него миссию - но внезапное
осознание  собственной  низости  приводило  его  в  отчаяние,   и   тогда,
съежившись на подоконнике, он не отвечал на обеспокоенные вопросы  Лиса  и
не смотрел в честные, цвета меда, глаза.
     Лис теперь относился к Соллю с  куда  большим  уважением  -  причиной
этому было не только  редкостное  Соллево  умение  метать  кинжалы,  но  и
читаемые им книги -  "Анатомия"  и  "Философия  трав...",  полученные,  по
словам Эгерта, от самого декана. Гаэтан научился оставлять Солля в  покое,
если видел, что тот желает одиночества; однажды вечером, задув свечу,  Лис
осмелился спросить у странного соседа:
     - Слушай, Солль... А ты кто, вообще-то?
     Эгерт, в полусне вспоминавший о доме и о родителях, встрепенулся:
     - А? Чего-чего?
     Лис скрипнул кроватью:
     - Ну... Тихий да робкий, только ножи от тебя прятать надо, а  то,  не
ровен час...
     - Не бойся, - горько усмехнулся Эгерт. Лис сердито завозился:
     - Ну да... Мне бы морду такую смазливую, как у тебя - всех девчонок в
городе... перепортил бы... Они же за тобой сами бегают, как на  ниточке  -
так нет же, и не взглянешь... У тебя, вообще-то, с этим... тем самым все в
порядке, а?
     Эгерт снова усмехнулся. Лис, ничуть не  собираясь  оставить  Солля  в
покое, подоспел с новым вопросом:
     - А кто это тебе физиономию исполосовал?
     Солль вздохнул. Спросил шепотом:
     - Слушай... А день Премноголикования - уже скоро?
     Лис удивился в темноте. Отозвался чуть погодя:
     - Еще месяц... А что?

     Месяц. Остался месяц до назначенного срока; Эгерт твердо знал, что не
станет подлецом и доносчиком, если продержится до встречи  со  Скитальцем.
Сейчас он раб заклятья - но настоящему, свободному Соллю не страшны  будут
ни прямые угрозы, ни обещание грядущих бед; орден Лаш потеряет  тогда  над
ним всякую власть, и как приятно будет  сказать  в  лицо  Фагирре:  подите
поищите других шпионов! И Карвер... И возвращение в  Каваррен,  встреча  с
отцом... А потом - Эгерт решил это почти точно - потом он снова  явится  в
университет и попросит декана принять его, возможно...  Но  это  -  после.
Сначала - Скиталец, и встреча состоится через месяц.
     Мысли о том, что будет, если  встречи  не  произойдет  либо  Скиталец
откажет в избавлении от  заклятия,  Эгерт  попросту  не  допускал  в  свое
сознание.

     Несколько   ночей   подряд   Тории   снились   необыкновенно   яркие,
удивительные сны.
     Однажды ей приснилось, что  она  стоит  на  палубе  парусника.  Такие
корабли она часто видела на гравюрах и ни разу -  на  самом  деле;  вокруг
лежала синяя чистая поверхность - море,  над  головой  куполом  выгибалось
небо, а рядом стоял отец, и в руке у него была почему-то птичья клетка.  В
клетке вертелась маленькая, меньше воробья, пичуга; на душе у  Тории  было
непривычно  легко,  и  она  смеялась  во  сне.  Но  на  далеком  горизонте
собиралась черная, как пепелище, груда, и капитан - ибо на корабле  был  и
капитан - сказал с усмешкой: "Будет шторм, но нам он не страшен".
     И Тория  не  испугалась  -  однако  туча  приближалась  быстрее,  чем
следовало, и капитан почуял неладное слишком поздно - в небе над  кораблем
уже висела немыслимых размеров сова, и  была  она  одновременно  птицей  и
тучей, только вот туч таких не  бывает.  Глаза  ее,  две  круглые  плошки,
светились белым мутным огнем, а крылья в размахе закрывали  небо;  капитан
закричал, и в ужасе закричала команда - и тогда отец Тории,  декан  Луаян,
распахнул дверцу птичьей клетки, которую держал в руках.
     Пичуга, легкая, меньше воробья, выпорхнула  на  волю  и  стремительно
стала подниматься - и на глазах обомлевших людей принялась расти, расти, и
чернеть, и оборачиваться тучей, и сравнялась с совой, и  в  небе  случился
поединок не на жизнь, а на смерть - только кто победил  в  этом  поединке,
Тории так и не суждено было узнать, потому что она проснулась.
     Раздумывая, что бы это могло означать, Тория отправилась  в  город  -
накануне отец просил ее зайти  в  аптеку.  Возвращаясь,  она  встретила  у
парадного порога двух девиц в неотразимых шляпках, украшенных  красными  и
зелеными цветами. Девицы, смущаясь и подталкивая одна другую, обратились к
ней с вопросом: здесь ли живет... то есть учится... такой высокий  парень,
блондин, со шрамом?
     Тория  опешила.  Девицы,   волнуясь   все   больше,   пояснили:   они
познакомились недавно... в одном месте... И договорились  о  встрече,  но,
хоть господа студенты бывают в городе довольно часто - этот парень,  такой
белокурый... Знаете? Так он не появляется уже  несколько  недель...  Может
быть, он болен?
     Тория  сначала  хотела  рассмеяться,  потом   передумала   и   решила
разозлиться, потом, спохватившись, сказала себе: а что, собственно, в этом
такого? Какое ей дело до сердечных привязанностей Солля?
     И, суховато объяснив девицам, что "блондин со шрамом" здоров и  скоро
явится в "одно место", Тория проследовала к себе; вслед ей неслось:  может
быть, она передаст этому парню, что его искали Ора и Розалинда?
     Тория здорово удивилась бы, если б накануне кто-нибудь сказал ей, что
об этой нежданной встрече она будет вспоминать не раз и не  два  -  однако
вспоминала,  досадуя  и  удивляясь  собственной  глупости.  Возможно,   ее
раздражал выбор Эгерта - какие-то вульгарные  уличные  девицы...  Впрочем,
студенты всегда были несколько неразборчивы... Но Солль!.. Светлое небо, а
чем Солль хуже или лучше прочих?!
     Встретив Эгерта на другой день, Тория не удержалась от укола:
     - Кстати, вас искали ваши приятельницы... Вы, похоже,  совсем  забыли
их, Солль?
     Некоторое время он непонимающе глядел на нее; она успела рассмотреть,
что веки у него красные, а глаза усталые, как бывает после долгого ночного
чтения.
     - Кто? - спросил он наконец.
     Тория напрягла память:
     - Ора и Розалинда... Ну и вкусы у вас, Солль!
     - Я не знаю, кто это, - сказал он равнодушно. - Вы  уверены,  что  им
нужен был именно я?
     Тория снова не удержалась:
     - А кто у нас еще "высокий, белокурый, со шрамом"?
     Эгерт горько усмехнулся, привычно касаясь рукой щеки; Тории отчего-то
стало неловко. Пробормотав нечто невнятное, она поспешила уйти.

     Через некоторое время она увидела его в компании, возглавляемой рыжим
Гаэтаном - Солль был на  голову  выше  всех  своих  сотоварищей.  Компания
направлялась, конечно же, в  город,  студенты  радостно  галдели  -  Солль
молчал, держался в стороне, однако от глаза Тории не укрылось то уважение,
которым окружали его прочие студиозусы. Рядом с Эгертом все они  отчего-то
казались чуть неуклюжими, чуть мешковатыми, чуть простоватыми -  Солль,  в
каждом  движении  которого  скользила  некая  инстинктивная,   полувоенная
грация, казался в толпе студентов породистой лошадью, затесавшейся в табун
симпатичных, радостно топающих мулов.
     Тория с неудовольствием поймала себя на некотором  подобии  интереса.
Конечно, Ора и Розалинда вдохновлены, да и сколько еще юных козочек ударят
копытцем, желая заполучить такого кавалера!

     Через несколько дней Эгерт нежданно получил весточку из  Каваррена  -
почтовый служащий, сопя, приволок в университетскую  канцелярию  увесистый
мешок, облепленный сургучными печатями, и к нему маленькое, смятое письмо.
Разносчик не уходил, пока не получил серебряной монетки  за  труды;  мешок
полон был домашней снеди, а  письмо,  написанное  на  желтоватой  почтовой
бумаге, пахло сердечными каплями.
     Эгерт не узнал почерка - его мать писала редко и неохотно, и  никогда
ни одно из ее посланий не предназначалось сыну; но запах  он  узнал  сразу
же, и от волнения его бросило в озноб.
     Письмо было странным, строки загибались  книзу  и  мысль  то  и  дело
рвалась; в нем не было ни слова о бегстве Эгерта или о теперешней жизни  в
Каваррене.  Все  послание  посвящено  было  обрывочным  воспоминаниям   об
Эгерте-ребенке и Эгерте-подростке, причем сам он не мог вспомнить об  этом
почти ничего; мать же, оказывается, все это время держала в памяти и  цвет
скатерти, с которой маленький сын стянул на себя тарелку горячего супа,  и
жука, которому он бодро и настойчиво пытался приклеить оторванную ногу,  и
какую-то дерзость, за которую отец хотел наказать его, а  она  вступилась,
придумав сыну оправдание... Солль  едва  дочитал  письмо  до  конца  -  им
овладело непонятное, щемящее, болезненное чувство.
     Желая заглушить его, Эгерт велел Лису зазывать на пиршество всех, кто
только успеет вместиться в сводчатую комнатушку. Студенты,  общительные  и
изголодавшиеся, не заставили себя долго ждать; скоро кровати ломились  под
грузом пирующих, и грозил обрушиться подоконник, и возмущенно трещал стол,
призванный служить опорой  для  научных  изысканий,  а  не  седалищем  для
крепких молодых задов. Мешок со снедью, которой хватило бы Соллю на месяц,
опустошен был, как водится, за несколько часов, и все были очень  довольны
- включая Эгерта, который в шуме и хмеле пирушки сумел утопить и горечь, и
тоску, и страх перед будущим.

     День Премноголикования был уже не  за  горами  -  Соллю  хотелось  то
поскорее  приблизить  его,  то  любыми  силами  оттянуть.  Лис  все   чаще
обеспокоенно интересовался, все ли в порядке, потому что Эгерт впадал то в
беспричинную возбужденную веселость, то в глубокий транс, часами  сидел  у
окна, бессмысленно листая книгу о заклятиях, почти ничего  не  ел  -  зато
вставал ночами, чтобы напиться из железного бака в коридоре; звон железной
цепи, на которой висела кружка, будил соседей, и они роптали.
     До рокового дня оставалась неделя, когда декан Луаян попросил  Эгерта
зайти к нему.
     Солль ожидал увидеть и Торию, по обыкновению сидящую на краешке стола
и покачивающую ногой - однако  в  плотно  зашторенном  кабинете  оказались
лицом  к  лицу  лишь  суровый,  сосредоточенный  декан  и   его   нервный,
напряженный гость.
     Усадив Солля в высокое кресло, декан долго молчал; внутри стеклянного
шара с нанесенными на него очертаниями континентов горела свеча, и в свете
ее стальное крыло, простертое над  столом,  казалось  живым  и  готовым  к
полету.
     - Через день-два он будет в городе, - негромко сообщил Луаян.
     Ладони Солля, сжимающие деревянные  подлокотники,  в  одно  мгновение
сделались мокры, как лягушачьи лапы.
     - Послушайте, Эгерт, - проговорил декан все так же  негромко,  но  от
звука его голоса у Солля мурашки побежали  по  коже,  -  я  знаю,  что  вы
пережили ради этой встречи... Теперь я спрашиваю вас в последний  раз:  вы
действительно  хотите  говорить  со  Скитальцем?  Вы  уверены,   что   это
единственный для вас выход?
     Эгерт вспомнил Фагирру, затем девушку в дилижансе,  ставшую  игрушкой
для шайки разбойников, и только потом - Карвера.
     - Уверен, - отозвался он глухо.
     Некоторое время декан сверлил  его  глазами  -  Эгерт  не  дрогнул  и
выдержал этот взгляд.
     - Хорошо, - отвернулся, наконец, Луаян, -  тогда  я  расскажу  вам...
Все, что знаю сам - а знаю я, к сожалению, немного.
     Он отошел к окну, отодвинул край занавески и так,  спиной  к  Эгерту,
начал:
     - Я уже рассказывал вам  о  человеке,  лишенном  магического  дара  и
прошедшем путь испытаний. Я говорил вам о Двери, увиденной мною в  Зеркале
Вод - я был тогда мальчишкой, мой учитель умер, и я остался один...  Перед
Дверью в моем видении стоял некто, и засов был наполовину отодвинут...  Вы
не поняли тогда, зачем я вспоминаю все это - но теперь вы  должны  понять;
слушайте же. По земле ходит Скиталец - никто не назовет вам его  имени,  и
никто не знает точно, что за бездна его извергла; он носит  в  себе  силу,
неведомую ни магам, ни прочим. Ни  разу,  сколь  не  пытался,  я  не  смог
увидеть его в Зеркале Вод -  а  я  ведь  очень  искусен,  Эгерт,  и  любой
человек, обладающий магическим даром, отражается в моем зеркале  рано  или
поздно... А Скиталец недоступен моему взгляду - более  того,  всякий  раз,
пытаясь найти его, я натыкался будто бы на  глухую  стену...  Необъяснимое
пугает, Эгерт. Скиталец пугает меня, а я ведь не маленький  мальчик...  Не
стану утверждать, будто бы он -  воплощенное  зло,  но  кто  вообще  знает
наверняка, что доброе на земле, а что злое?
     Декан замолчал, и Эгерт, прижимающий ладонь к помеченной шрамом щеке,
сказал неожиданно для себя:
     - Заклятье - зло.
     - А убийство? - удивленно обернулся декан.
     - И убийство - зло, - глухо отозвался Эгерт.
     - А если убить убийцу?
     Понемногу оплывала свеча внутри стеклянного шара.
     - Ладно, - вздохнул декан, - я расскажу вам дальше...  Полвека  назад
мир стоял на краю пропасти... Большинство  из  живущих  так  и  не  поняли
этого. Нечто, явившееся извне - летописи  называют  это  Третьей  силой  -
пожелало войти в мир и воцариться в нем. Для того, чтобы преодолеть  Дверь
Мирозданья, Третьей силе  понадобился  Привратник...  Им  стал  тот  самый
человек, лишенный магического  дара,  оскорбленный  людьми  и  ослепленный
гордыней. Открыв Дверь, он получил бы немыслимое могущество - но засов так
и не был отодвинут, потому что,  кто  знает  почему,  в  последний  момент
Привратник отказался от миссии... Неведомо,  что  было  потом,  но  в  мир
живущих вернулся человек, посмевший отвергнуть Третью силу -  и  опаленный
ею, получивший от нее не то проклятье, не то наследство... Говорят, что  с
тех пор он бродит по спасенному им миру, отсюда и прозвище  -  Скиталец...
Похоже на правду?
     Эгерт молчал.
     - Вот и я не знаю, - чуть усмехнулся декан, - может быть, это  совсем
другой человек, и  природа  его  силы  другая...  Раньше  я  хотел  с  ним
встретиться - теперь не хочу. Кто знает... Он чужой, избегает  встречи,  и
только время от времени я слышу о нем случайные рассказы...
     - А я ниточка, - сказал Солль.
     Декан встрепенулся:
     - Что?
     - Ниточка, привязывающая  вас  к  Скитальцу...  Я  ведь  поэтому  вам
интересен, да?
     Декан нахмурился:
     -  Да...  Вы  правильно  вычислили  некий  прагматизм  моего  к   вам
отношения... Вы - ниточка к Скитальцу, Солль, и вы же  -  убийца  любимого
моего ученика, жениха моей дочери... Вы - жертва жестокого заклятья. И  вы
же - человек на пути испытаний. Все это вы, -  декан  снова  отвернулся  к
окну.
     Свеча внутри стеклянного шара догорела и погасла -  в  комнате  стало
темнее.
     - Что я должен сказать ему? - спросил Эгерт.
     Декан пожал плечом:
     - Что хотите. Вы изменились достаточно,  чтобы  самому  решать...  Не
пытайтесь разжалобить его -  это  не  поможет;  не  унижайтесь,  но  и  не
вздумайте дерзить -  будет  только  хуже.  А  главное,  Эгерт,  хорошенько
подумайте: под силу ли вам вообще эта встреча? Может статься, он  наградит
вас чем-нибудь еще, да таким, что прежнее заклятье покажется шуткой?
     Декан испытующе склонил голову к плечу; Эгерт прошептал едва слышно:
     - Страшно,  конечно...  Но  я  ведь  уже  виделся  с  ним  однажды...
Возможно, я найду слова... Я найду.

     Эгерт слушал лекцию господина ректора, когда, порхающая по рядам, как
бабочка, передаваемая из рук в руки, в зале обнаружилась записка. Эгерт не
обратил на нее никакого внимания, и потому свистящий  шепот  заставил  его
подскочить:
     - Эй! Солль!
     Записка была свернута  трубочкой,  и  надпись  на  ней  не  оставляла
сомнения в том, что послание адресовано именно Эгерту; удивленно развернув
жесткую бумагу, Солль прочитал короткую надпись посреди чистого листа: "Он
в городе".
     Дребезжащий голос господина ректора взорвался  в  его  ушах  разбитым
стеклом,  чтобы  тут  же  отдалиться,  затихнуть  и  обернуться  жужжанием
бьющейся в стекло мухи.

     До праздника оставалось три дня; краснощекие служанки  выбивались  из
сил, таская переполненные корзины со снедью; из окрестных  сел  съезжались
торговцы мясом - прямо  на  улицах  торговали  окровавленными  поросячьими
тушами, свиными и  коровьими  головами,  кроличьими  окорочками  и  целыми
связками битой птицы. Эгерта мутило, когда взгляд его  случайно  падал  на
равнодушную безглазую морду, насаженную для продажи на железный штырь.
     Человеческое море несло его дальше и дальше  по  улицам.  Лихорадочно
вглядываясь во все обращенные к нему лица, он  несколько  раз  вздрагивал,
обливался  потом  и  кидался  вперед  -   и   каждый   раз,   обознавшись,
останавливался, чтобы успокоить дыхание и унять бешено колотящееся сердце.
     В  аристократических  кварталах   было   поспокойнее   -   смеясь   и
перекликаясь, горничные протягивали из окна в окно  гирлянды,  развешивали
на ветру ленточки и флаги, выставляли  на  подоконники  клетки  с  певчими
птицами и до блеска драили мостовую. Завидев в конце улицы  серый  плащ  с
капюшоном, Эгерт нырнул в боковую улочку и прижался к стене.
     В середине дня погода  испортилась,  зарядил  дождь,  осенний  дождь.
Вымокший до нитки, голодный и усталый, Эгерт решил,  что  взялся  за  дело
неправильно - просто блуждая по улицам, он не найдет Скитальца. Надо  было
собраться с мыслями и  представить,  где  человек,  накануне  явившийся  в
город, может оказаться скорее всего.
     Поразмыслив  таким  образом,  Солль  принялся  обходить  гостиницы  и
постоялые дворы. Кое-где на него косились, кое-где  сразу  же  принимались
гнать - мучаясь страхом, он  вынимал  из  кармана  монетку  и  через  силу
расспрашивал служителей  и  постояльцев  о  высоком,  пожилом  приезжем  с
прозрачными глазами без ресниц.
     Кошелек его скоро опустел; в двух или  трех  гостиницах  ему  указали
даже номер, в котором, по уверению горничных и слуг,  остановился  искомый
высокий старик. Всякий раз замирая, Эгерт стучал  в  гостиничные  двери  и
получал приглашение войти, а войдя,  сразу  же  вынужден  был  извиняться,
признавать ошибку и убираться прочь.
     Едва волоча ноги, всякий раз рискуя наткнуться на Фагирру или другого
служителя Лаш, Солль вернулся на главную площадь. Тут вовсю стучали топоры
и визжали пилы - против здания городского суда с казненной куклой у  входа
сооружали широкий эшафот.
     Эгерт передернулся,  вспомнив  слова  Тории  об  обязательной  казни,
открывающей праздник Премноголикования; деловитых плотников стаей окружали
мальчишки - им было безумно любопытно,  они  наперебой  спешили  помочь  и
пособить, а если кому-то доверяли подержать молоток - гордости  счастливца
не было границ.
     Сжав зубы, Эгерт решил про себя, что к моменту  казни  он  будет  уже
освобожден от заклятия, а значит, храбр и хладнокровен. Сгущались сумерки,
уставший было дождик зарядил опять, и Солль, чьи силы иссякли  внезапно  и
до конца, потащился в университет.
     На другое утро он вышел на улицы ни свет ни заря - и почти  сразу  же
увидел высокого, достаточно пожилого человека в видавшей виды куртке и  со
шпагой у пояса; расплатившись с  торговцем,  продавшим  ему,  по-видимому,
пряжку для перевязи, высокий неспешно двинулся по улице - и  Эгерт,  боясь
обознаться, боясь потерять старика из виду, боясь замешкаться и  опоздать,
кинулся следом.
     Несмотря на ранний час, на улицах было полно народу, Солля оттесняли,
бранили, отталкивали в  сторону  -  но,  стараясь  не  выпускать  из  виду
широкополую шляпу высокого, Эгерт с настойчивостью маньяка рвался  за  ним
вдогонку.
     Высокий свернул на боковую улочку, где народу  было  поменьше;  почти
догнав его, Солль из последних сил выдохнул:
     - Господин!
     Прохожий не  обернулся;  задыхаясь,  Эгерт  подбежал  ближе  и  хотел
схватиться за рукав кожаной куртки - но  не  посмел,  а  только  прохрипел
просительно:
     - Господин...
     Незнакомец удивленно оглянулся и чуть отпрянул, увидев рядом с  собой
сильного молодого человека с бледным перекошенным лицом.
     Отпрянул и Эгерт - прохожий если и походил на  Скитальца,  то  только
издали;  это  был  обыкновенный  добропорядочный  горожанин,   который   и
шпагу-то,  наверное,  носил  лишь  из  уважения  к  поколениям  достаточно
благородных предков.
     - Извините... - прошептал Эгерт, отступая, - обознался...
     Прохожий пожал плечами.
     Подавленный неудачей, Солль снова обошел людные места, заглянув и  на
улицу своден; хищные старухи кинулись на него, как на  лакомую  добычу,  и
Солль едва вырвался из их цепких приглашающих рук.
     Эгерт  отправился  теперь  по  кабакам  -  с  порога  оглядев  зал  и
убедившись, что Скитальца здесь нет, он  преодолевал  соблазн  присесть  и
перекусить - у него и денег-то не было - и вместо этого торопился  дальше;
в  небольшом  кабачке  под  названием  "Стальная  ворона"  ему   случилось
напороться на выпивающих и беседующих служителей Лаш.
     Эгерт не знал, померещился ли ему внимательные  взгляды  из-под  трех
опущенных капюшонов; опомнившись уже на улице, он дал  себе  зарок  впредь
быть осторожнее.
     Второй день поисков не дал результата. Отчаявшись, Эгерт обратился  к
декану: не смог бы тот указать местопребывание Скитальца поточнее?
     Тот вздохнул:
     - Солль... Будь это кто угодно другой - и я устроил бы вашу  встречу.
Но над Скитальцем моей власти нет ни на волосок -  поэтому  мне  не  найти
его, если только он сам не захочет обнаружить себя... Он еще  в  городе  -
это говорю вам точно, и пробудет, очевидно, весь  день  праздника,  но  не
дольше... Спешите, Солль, спешите. Я не помогу вам.
     Накануне дня Премноголикования город гудел, как  улей;  волоча  ноги,
подобно больному старцу, Эгерт брел от дома к  дому,  вглядываясь  в  лица
прохожих. Под вечер вдоль стен  уже  валялись  в  блаженных  позах  первые
пьяные, и увешанные лохмотьями  нищие  подбирались  к  ним  украдкой,  как
шакалы к добыче, желая вытряхнуть из карманов пропойц последние оставшиеся
там деньги.
     Еще не смеркалось; Эгерт стоял, привалившись к стене, и  бессмысленно
смотрел на уличного мальчишку, который задумчиво  раскручивал  на  веревке
привязанную за хвост дохлую крысу. Крыса, очевидно  по  случаю  праздника,
повязана была синей ленточкой.
     Кто-то  прошел   мимо,   едва   не   коснувшись   Эгертового   плеча,
приостановился, оглянувшись; уже  не  имея  сил  бояться,  Солль  повернул
голову.
     На тротуаре прямо перед ним стоял  Скиталец  -  Эгерт  до  мельчайших
черточек  видал  прорезанное  вертикальными   морщинами   лицо,   выпуклые
прозрачные  глаза,  холодные,  вопросительные,  кожистые  веки,   лишенные
ресниц, узкий рот с  опущенными  уголками...  Постояв  так  долю  секунды,
Скиталец медленно повернулся и двинулся прочь.
     Эгерт схватил ртом воздух. Хотел крикнуть - голоса  не  было;  тогда,
рванувшись, он бросился вдогонку - но, как во сне, ватные ноги спотыкались
и не желали идти. Скиталец уходил не торопясь - но очень быстро, Эгерт уже
бежал, когда чья-то цепкая рука схватила его за воротник.
     Солль рванулся - Скиталец уходил все дальше,  а  удерживающая  Эгерта
рука не желала разжиматься, и над ухом он услышал смех.
     Тогда  только  Эгерт  обернулся;  его  окружали  трое,  и   человека,
сжимающего его воротник, он сразу и не узнал.
     -  Привет,  Солль!   -   радостно   воскликнул   тот.   -   Вот   где
встретились-таки, ты подумай!
     Это был  голос  Карвера;  новенький  мундир  его  сверкал  шнурами  и
пуговицами, а  нашивка  лейтенанта  занимала,  казалось,  половину  груди;
сопровождающие его тоже были гуардами - один Бонифор, а другой  незнакомый
Соллю, некий молодой человек с маленькими усиками.
     Эгерт глянул вслед Скитальцу - тот заворачивал за угол.
     - Пусти, - сказал он быстро, - мне надо...
     -  По-большому  или  по-маленькому?  -  сочувственно  поинтересовался
Карвер.
     - Пусти! - Солль рванулся, но слабо, потому  что  Карвер,  усмехаясь,
поднес к его лицу увесистый кулак в перчатке:
     - Не спеши... Мы долго искали тебя в этой  вонючей  дыре,  и  не  для
того, чтобы просто так выпустить...
     Все  трое  разглядывали  Солля  с  нескрываемым   любопытством,   как
обезьянку на ярмарке; Бонифор протянул удивленно:
     - Гляди ты... Совсем как студент! И шпаги нет...
     - Эх, Солль, где же твой клинок? - с  нарочитой  печалью  осведомился
Карвер.
     Бонифор вытащил из ножен свою шпагу - Эгерт  ослабел,  чувствуя,  как
страх парализует его, парализует до последней жилки. Бонифор  оскалился  и
провел пальцем по лезвию; Карвер похлопал Эгерта по плечу:
     - Не бойся... Ты, дружок, лишен как воинской чести, так и дворянской,
лишен  прилюдно,  перед  строем,  шпагу  против  тебя  обнажать  никто  не
станет... По лицу тебя съездить - это да, можно... Еще выпороть можно,  ты
уж извини... Это неприятно, конечно... Но зато оч-чень воспитательно, да?
     - Что тебе надо? - спросил Эгерт, с трудом ворочая пересохшим языком.
     Карвер усмехнулся:
     - Добра тебе хочу... Ты ведь дружок мой, как-никак... Сколько  вместе
пройдено, - он ухмыльнулся, и Эгерт испугался этой ухмылки больше,  нежели
обнаженной шпаги.
     Карвер неторопливо продолжал:
     -  Домой  поедем...  У  вас  тут  Премноголикование,  так  вот   тебе
поликовать как раз и не доведется... Дезертир ты, Солль, со службы  сбежал
позорным образом, мундир осрамил; велено нам тебя найти, отловить  и  пред
очи представить, а там уже видно будет...
     Он выпустил Соллев  воротник  -  теперь  двое  его  подручных  крепко
держали Эгерта за локти, в чем, собственно, и надобности не  было,  потому
что страх связывал Эгерта крепче стальной цепи.
     Скиталец давно  ушел,  растворился  на  людных  улицах,  и  с  каждой
секундой вероятность снова встретить его уменьшалась, таяла, как леденец.
     - Слушай, Карвер, - сказал Эгерт, стараясь, чтобы голос не дрожал.  -
Ты... Давай договоримся, а? Мне нужно увидеть одного человека... Ты скажи,
куда потом прийти - я приду, честное слово... Но сейчас мне очень надо...
     Соллю самому стало противно - так жалобно  и  просительно  прозвучали
эти слова; Карвер же расцвел, как букет под окном невесты:
     - Ну, если так уж надо... Может быть, мы отпустим тебя, а?
     Молодой человек с маленькими усиками  изумился  -  Бонифору  пришлось
дважды подмигнуть ему, прежде чем он понял, что слова Карвера не более чем
забава.
     - Мне нужно встретиться, - беспомощно повторил Эгерт.
     - Попроси, - серьезно предложил Карвер. - Хорошо попроси.  На  колени
стань... Умеешь?
     Эгерт глядел на Карверовы сапоги - они хранили следы недавней  чистки
и еще более недавней грязной лужи; к  правой  подошве  пристало  несколько
гнилых соломинок.
     - Что  раздумываешь?  -  удивился  Карвер.  -   Свиданьице   -   дело
серьезное... Она красива, Солль? Или просто потаскушка?
     - Что я тебе сделал? - выдавил сквозь зубы Эгерт.
     Вечерняя   улица   оживала,   заполняясь   смеющимися,    танцующими,
целующимися компаниями гуляк. Карвер приблизил лицо к самым глазам Эгерта.
Насладился навернувшимися на них слезами, покачал головой:
     - Ты трус,  Солль...  Какой  же  ты  трус...  -  и  добавил,  ласково
усмехаясь: - Господа, не надо его держать - он не убежит...
     Бонифор и другой гуард  неохотно  выпустили  Эгертовы  локти.  Карвер
усмехнулся шире:
     - Не плачь... Станешь на колени - отпустим тебя на свидание, так уж и
быть... Ну?
     На мостовой под ногами лежала  ржавая  половина  подковы.  Разве  это
первое унижение, подумал Эгерт. Разве не бывало хуже...
     - Не станет, - убежденно сказал молодой человек с усиками. - Мостовая
грязная, штаны испачкает.
     - Станет, - хохотнул Бонифор. - А  штаны  он  уже  испачкал,  ему  не
привыкать...
     Это последний раз, сказал себе Солль. Самый последний... Скиталец  не
успел уйти далеко, одно, последнее унижение...
     - Ну? - не выдержал Карвер. - Долго ждать еще?
     Распахнулись двери соседнего кабака, и  удалая,  пьяная,  неудержимая
компания выплеснулась на улицу, как шампанское  из  бутылочного  горлышка.
Кто-то схватил Эгерта за уши, намереваясь пылко поцеловать; краем глаза он
успел заметить девицу, повисшую одновременно на Карвере  и  Бонифоре  -  и
бешеный хоровод рванул Солля в сторону, увлек  прочь;  в  толпе  мелькнуло
обескураженное лицо с маленькими усиками - а Эгерт уже бежал, не  чуя  под
собой ног, с непостижимой  ловкостью  лавируя  между  хмельными  гуляками,
одержимый одной только мыслью: Скиталец! Может быть, он еще здесь...
     Поздней ночью Солль вернулся во флигель - Лис испугался,  увидев  при
его искаженное отчаянием лицо. Встреча не состоялась, и у Эгерта оставался
теперь один только день - День Премноголикования.

     Эшафот перед зданием суда был готов в последнюю минуту -  замешкались
рабочие,  любовно  обшивавшие  лобное  место  черным  сукном.   На   сукне
бесподобно  смотрелись  гирлянды  свежих  цветов  -   праздник   все-таки;
деревянная плаха оказалась покрыта лаком и расписана, как барабан.
     С раннего утра бродя по улицам и отупев от беспрерывного напряженного
вглядывания в лица, Солль не  сразу  понял,  куда  несет  его  праздничная
толпа; не желая идти на площадь, он ухитрился свернуть в боковой  переулок
- и снова угодил в человеческий поток, возбужденный, пахнущий потом, вином
и свежевыделанной кожей, поток, стремящийся к зданию суда, к эшафоту.
     Ему никогда не случалось плавать против  сильного  течения  в  бурной
реке, а то он обязательно узнал бы страх и  отчаяние  пловца,  безжалостно
сносимого к водопаду. Толпа  несла  его,  как  половодье  несет  щепку,  и
движение ее замедлилось только тогда,  когда  предвкушающие  зрелище  люди
вылились на широкую площадь с уродливым сооружением в  центре.  На  Эгерта
поглядывали с завистью: эдакая дылда, не надо и на цыпочки вставать!
     Он  беспомощно  оглянулся  -  головы,  головы,  головы,  целое   море
движущихся голов, ему вспомнились цыплята, переполняющие корзину птичницы;
все  лица  обращены  были  к  эшафоту,  все  разговоры  вертелись   вокруг
предстоящей казни; осужденных, по слухам, было двое, оба лесные разбойники
и виноваты в одинаковой мере, но одного, по традиции,  помилуют  -  а  кто
будет этот счастливчик, решит жребий, решит  прямо  сейчас,  на  глазах  у
всех, ах, смотрите, смотрите, уже идут!
     Заговорили барабаны - на помост  поднялась  процессия,  возглавляемая
городским судьей. Нестарый еще, худой и тщедушный,  он  был,  по-видимому,
источен какой-то  болезнью,  и  тусклые  глаза  его  терялись  в  складках
многочисленных морщин -  но  походка  и  манера  держать  себя  оставались
величественными и полными гордыни.
     Судью сопровождали писец и палач, похожие, как близнецы, только писец
был  облачен  в  невзрачное  бесцветное  одеяние,  а  палач  радовал  глаз
малиновой, как летний  закат,  накидкой;  первый  вооружен  был  увешенным
печатями свитком, второй держал в опущенной  руке  топор  -  так  скромно,
наивно и по-деревенски, как держит  свое  орудие  крестьянин,  собравшийся
утром наколоть дровишек.
     Окруженные  стражниками,   на   эшафот   взошли   осужденные   -   их
действительно было двое. Эгерт взглянул на них -  и  сам  едва  устоял  на
ногах. Роковая способность, проявлявшаяся до  этого  дважды,  вернулась  к
нему внезапно и беспощадно.
     Осужденные  держались  из  последних  сил;  в  душе  каждого  надежда
боролась с отчаянием, каждый желал жизни себе и смерти  -  другому.  Толпа
представлялась густым киселем неразборчивых чувств, среди которых  были  и
восторг, и  жалость  -  но  преобладало  любопытство,  жадное  любопытство
ребенка, желающего посмотреть, что у букашки внутри.
     Солль пытался выбраться из толпы - но усилия его подобны были потугам
увязшей в меду мухи. По площади гулко разносилось:
     -  Именем  города...  За  возмутительное...  дерзкое...  а   также...
грабежи...  разбой...   убийства...   возмездие   и   наказание...   через
усекновение головы и предание забвению...
     Эти разбойники были такими же мерзавцами, как и те, что остановили  в
лесу памятный Эгерту дилижанс. Насильники и убийцы, твердил себе Солль, но
ему становилось все хуже.
     Сам того не желая, он снова взглянул на эшафот - судья держал в руках
два деревянных шара, совершенно одинаковых по размеру; белый  шар  призван
был  означать  жизнь,  а  черный  должен  был  принести  одному  из  двоих
неминуемую  смерть  на  плахе.  Писец  развернул  обыкновенный  полотняный
мешочек - шары полетели в него один за другим, и писец долго  и  тщательно
потрясал орудием жеребьевки, и внутри полотняного мешка  смерть  с  глухим
деревянным стуком ударялась о жизнь.  Надежды  обоих  осужденных  достигли
пика, и наибольшего напряжения достиг ужас  смерти,  и  замерла  терзаемая
любопытством толпа; по знаку судьи оба приговоренных одновременно сунули в
мешок руки.
     Завязалась молчаливая борьба - лица соревнующихся покрылись потом,  а
руки судорожно шарили в полотняной темноте, желая завладеть именно тем  из
шаров, который был уже схвачен  соперником.  Напряжение  чужой  надежды  и
чужого отчаяния вырвало у Эгерта стон - стоящие рядом  удивленно  на  него
закосились.
     Наконец, оба приговоренных  выбрали  себе  судьбу,  и,  тяжело  дыша,
обменялись длинным взглядом.
     - Вынимайте! - велел судья. Толпа замерла в ожидании.
     Они помедлили еще секунду; потом одновременно рванули руки из  мешка,
и каждый уставился на шар, зажатый... в руке соседа.
     Народ на площади взорвался ревом - на глазах многочисленных  зрителей
обладатель белого шара рухнул на колени, простирая руки к небу и беззвучно
открывая и закрывая широкий круглый рот; человек,  сжимающий  черный  шар,
стоял неподвижно и, будто не веря глазам, переводил взгляд  с  опустевшего
мешка на собственный, зажатый в кулаке приговор.
     Судья подал знак - ошалевшего от счастья увели с  эшафота,  а  в  это
время его товарищу завернули руки за спину, и черный шар грянулся о доски,
и до Эгерта донеслось пронзительное: нет!
     Несчастный, между тем, не произнес ни звука, однако все существо  его
пронзительно  кричало  об   ошибке,   о   несправедливости,   об   ужасном
недоразумении: как! Почему? Почему именно его?! Разве это  мыслимо,  разве
это возможно?!
     Беззвучный крик, доносившийся с плахи, заставил Эгерта скорчиться  от
боли; толпа накрыла его мощным, как органный аккорд, двойным, несочетаемым
чувством: азартной  радостью  за  помилованного  и  нетерпеливым  желанием
поскорее увидеть казнь другого, того, кто теперь обречен.
     Брошенный на плаху человек весь источал мольбу, страх  и  отчаяние  -
Эгерт зажал  ладонями  уши  и  зажмурил  глаза,  но  пронзительное  "нет!"
проникало в его сознание без помощи зрения или слуха. Взлетел в небо топор
- Эгерт почувствовал мурашки, пробежавшие в  этот  момент  по  коже  сотен
зрителей - и  на  высшей,  рыдающей  ноте  беззвучная  мольба  оборвалась,
обернулась конвульсией, угасла; вслед ей  на  площади  взметнулась  мутная
волна отвратительного возбуждения, довольства редкостным зрелищем, приятно
щекочущим нервы...
     Эгерт заорал.
     Не в силах сдерживать ужас и боль, он кричал, срывая горло, и от него
шарахнулись, и не видя и не слыша  больше  ничего,  он  выл  и  пробивался
сквозь желеобразную человеческую стену, и  настал  наконец  момент,  когда
сознание милосердно оставило его в покое.

     Тория не находила себе места от самого появления Скитальца в городе.
     - У Солля есть шансы? - прохладно осведомилась она, проводив  глазами
отправившегося на поиски Эгерта.
     Декан, к которому был обращен этот вопрос, только пожал плечами.
     Предпраздничные заботы отвлекли ее внимание - однако на  другой  день
она все же поинтересовалась:
     - Нет? Не нашел?
     Декан покачал головой:
     - Кто знает... Скиталец может быть иголкой в стоге сена, может быть и
углем за пазухой - кто знает...
     Утром третьего дня Тория ни о чем не спрашивала, но  декан,  угрюмый,
сказал ей вполголоса:
     -  Ничего,  по-видимому,  не  выйдет.  Скиталец  не   из   тех,   кто
пересматривает приговоры... Ты можешь не  верить  -  но  мне  жаль  Солля.
Просто по-человечески жаль.
     Тория подняла брови и ничего не сказала в ответ.
     Меньше всего ей хотелось стать свидетельницей готовящейся на  площади
казни; наглухо  закрыв  окна,  она,  как  сквозь  вату,  слышала  и  гомон
волнующейся  толпы,  и  рокот  барабанов.  В  какой-то  момент  ей   очень
захотелось узнать, где сейчас находится Солль, она  с  трудом  подавила  в
себе желание наведаться во флигель.
     Прошло несколько минут - Тория, мучимая предчувствием, ходила из угла
в угол; потом, закусив губу, со звоном распахнула ставень.
     Площадь укрыта была людьми, как живым шевелящимся ковром, и Тория  не
сомневалась больше, что где-то в пестрой гуще затерялся и Солль; внутренне
сжавшись, она посмотрела на эшафот - в этот  самый  момент  там  сверкнуло
падающее лезвие.
     Толпа  ахнула,  как  один  человек,  и   набрала   воздуха   в   свои
многочисленные груди, собираясь разразиться  ревом  -  но  толпу  опередил
один-единственный человеческий голос, надрывный, полный боли;  голос  этот
искажен был до неузнаваемости - но Тория узнала его, узнала и отшатнулась.
     "Давно это у вас, Солль?" - "Я над этим не властен".
     Перед глазами у нее уже мелькали ступеньки винтовой лестницы; сама не
зная зачем, она бежала к выходу, а в ушах у нее повторялось и  повторялось
усталое: "Я над этим не властен... Не властен... Не властен..."
     Над   площадью   взвился   фейерверк   -   официальное   празднование
Премноголикования началось.

     Смеркалось, но улицы оставались освещенными, как днем - во всех руках
горели факелы, и целые гроздья фонарей и светильников превращали  город  в
один сплошной веселящийся трактир. Над площадью  бесновался  фейерверк,  а
под рассыпающимися огнями без устали являли искусство бродячие жонглеры  и
акробаты - самая большая  и  преуспевающая  труппа  захватила  в  качестве
подмостков  опустевший  эшафот,  и  конкуренты  могли  только   завистливо
вздыхать, потому что дурацкий колпак, которым ежеминутно обносили толпу, с
каждым разом оказывался все полнее и звонче.
     На  всех  перекрестках  стояли  бочки  с  вином,  и  пьяные   собаки,
нахлебавшиеся из растекающихся по мостовой розовых ручейков,  пошатываясь,
заползали в  подворотни.  Над  городом  стояла  нестройная,  резкая,  зато
развеселая музыка - кто только был горазд, играл на чем попало, в ход  шли
пастушьи дудочки и винные бутылки, деревянные терки и детские трещотки,  и
из немузыкального шума то и дело выныривала пронзительная мелодия какой-то
приблудившейся скрипки... Вереницы людей, взявшись за руки, приплясывая  и
хохоча, носились цепочкой из переулка в переулок - и  бывало,  что  голова
людской цепочки уже сворачивала с улицы, на которую только выбирался хвост
невообразимо длинной вереницы.
     Безумие собственной затеи Тория  поняла  сразу  же  -  разыскивать  в
танцующем  городе  одного,  пусть  даже  очень  видного   человека,   было
бессмысленным занятием, достойным глупца. Солля либо затоптали там же,  на
площади, либо он сам давно уже пьет и пляшет вместе со всеми;  если  же  с
ним действительно случилось несчастье и он нуждается в помощи - почему она
сразу же не обратилась к  отцу,  зачем  кинулась,  сломя  голову,  в  этот
хмельной праздничный котел?
     Как следует выругав себя, Тория неохотно повернула  обратно  -  но  в
этот  момент  на  улицу  перед  ней  выскочила  откуда-то   приплясывающая
вереница. Остановившись, Тория смотрела, как в  свете  факелов  и  фонарей
сливаются  в  одно  хохочущее  лицо  лица  всех,  кто,  в  бешеной  пляске
схватившись  за  руки,  проносился  перед  ней  из  переулка  в  переулок;
последним в цепочке был молодой,  счастливый  парень  в  белой  рубахе,  и
цепкая рука его схватила Торию за запястье:
     - С нами, сестричка! Потанцуем, эх!
     И улица понеслась ей навстречу.
     Едва успевая бежать, спотыкаясь и пытаясь вырваться, Тория  летела  в
хвосте пляшущей цепочки, и вот уже кто-то еще прицепился сзади, сдавив  ее
ладонь потными пальцами;  в  страхе  упасть  и  быть  растоптанной,  Тория
пыталась уловить движения партнеров, не пропустить  резкого  поворота,  не
налететь на стену. В какой-то момент цепочка порвалась, на Торию  едва  не
упали бегущие сзади - но она ловко вывернулась и,  оставив  за  спиной  по
прежнему хохочущую человеческую свалку, ринулась прочь.
     Сердце ее бешено стучало, грудь ходила ходуном, но воздуха все  равно
не хватало; волосы выбились из гладкой  прически,  а  тонконосые  башмачки
оказались затоптанными, грязными, как  мостовая.  Придерживаясь  рукой  за
стену, Тория  вздрогнула,  увидев  неподвижно  лежащего  под  этой  стеной
человека. Преодолевая страх, подошла, заглянула в  лицо  -  пьяница  мирно
спал, он был брюнет с пышными усами, и в такт молодецкому  сопению  черные
пышные волоски в носу то втягивались вовнутрь, то выглядывали наружу.
     Тория отшатнулась и побрела прочь. Какой-то юнец  попытался  засунуть
ей прямо в рот предварительно обслюненную карамельку - Тория так взглянула
на него, что бедняга вынужден был сглотнуть конфетку сам. По широкой улице
взад-вперед носились всадники, и Тория с усталым возмущением  подумала  об
убийственных  лошадиных  копытах  и  хмельных,   потерявших   осторожность
пешеходах.
     Вот один из них рухнул прямо посреди улицы - Тория похолодела, потому
что неистовые всадники возвращались.
     -  Берегись!  -  начальственно  крикнул  кто-то,  подкованные  копыта
ударили в камни возле самой головы лежащего  -  но  благородные  животные,
явно превосходившие мудростью оседлавших их людей, ухитрились не наступить
на пьяницу, и кавалькада унеслась дальше.
     Человек на камнях не двинулся. Тория преодолела страх и отвращение  -
и подошла.
     Лежащий был необыкновенно высок и  широк  в  плечах.  Светлые  волосы
слиплись на затылке в черной засохшей крови - видимо, падение оказалось не
первым.
     Чувствуя, как бьется  сердце,  Тория  присела  рядом  на  корточки  и
заглянула в лежащее на мостовой лицо:
     - Солль...
     Он не отвечал. Лицо его походило на серую пыльную маску,  прорезанную
бороздками слез.
     - Солль, - сказала она в испуге, - здесь нельзя... оставаться...  вас
затопчут, слышите?!
     Мимо неслась очередная танцующая вереница -  чья-то  нога  в  тяжелом
башмаке, оступившись, угодила лежащему Эгерту по спине. Он не вздрогнул.
     Тория схватила его за плечи:
     - Эгерт... Очнитесь! А ну очнитесь немедленно!
     В  конце  улицы  застучали  копыта;  тащить  Солля  оказалось   делом
невозможным - слишком он был высок  и  тяжел.  Тогда,  стиснув  зубы,  она
перевернула его на спину, потом снова на живот, потом снова на спину.  Она
катила его, как  лесоруб  катит  бревно;  голова  со  светлыми  слипшимися
волосами безвольно болталась.
     Всадники проскакали по месту, где только что лежал  Эгерт,  и  копыта
высекали на камнях веселые искры; Тория  ощутила  порыв  ветра,  пахнущего
вином и дымом. Она привалила Солля к стене - глаза его  были  открыты,  но
бессмысленный взгляд устремлен был сквозь склонившуюся  над  ним  девушку.
Тория испугалась - никогда прежде она не видела у людей  такого  странного
взгляда.
     - Солль, - сказала она в отчаянии, - пожалуйста... Вы меня слышите?
     В мутных неподвижных глазах не отразилось ни тени мысли.
     Борясь с испугом, Тория попробовала рассердиться:
     - Ах, так?! Ну почему я, скажите, обязана возиться  с  каждой  пьяной
тварью?
     Она наклонилась над его лицом, пытаясь и желая уловить густой  винный
запах. Запаха не было, да и Тория  не  была  настолько  наивна,  чтобы  не
понимать, что Солль на самом деле трезв.
     Тогда она растерялась. Самым естественным представлялось ей бежать  к
отцу за помощью, и она уже сделала несколько  шагов  -  однако  вернулась.
Что-то совершенно определенно подсказывало ей, что оставить сейчас  Эгерта
означает убить его. Отец не успеет, безжизненного Солля поглотит  сутолока
праздника, и только утром городские служители притащат к университету  его
изуродованное тело...
     Изо всех сил стиснув зубы, она прижала  пальцы  к  Эгертовым  вискам.
Кожа была теплой, и под ней в такт биению  сердца  подергивались  жилки  -
Солль был, по крайней мере, жив. Тория перевела дыхание и  методично,  как
учил ее отец, принялась разминать и массировать  Соллевы  шею  и  затылок;
неподвижный  взгляд  пугал  ее,   и   дрожащим   голосом   она   принялась
приговаривать:
     - Эгерт... Придите в себя. Очнитесь, пожалуйста... Что же мне делать,
если вы не очнетесь, а?
     Пальцы ее немели, отказывались двигаться, а  глаза  Солля  оставались
по-прежнему безжизненными. Все крепнущая уверенность, что Эгерт повредился
в уме, заставила Торию покрыться мурашками.
     - Нет, - бормотала она, - это слишком... Не надо так,  Солль,  ну  не
надо же!
     Вокруг кружились, притоптывая, десятки заплетающихся  ног,  и  кто-то
драл горло, перекрывая всеобщий шум срамными куплетами.
     Тория готова была  заплакать,  когда  широко  раскрытые  серые  глаза
наконец дрогнули. Веки упали на них и тут  же  поднялись  снова  -  теперь
Солль смотрел на Торию, тупо и удивленно.
     - Солль, - сказала она быстро, - надо идти домой... Слышите?
     Губы его беззвучно  шевельнулись,  потом  шевельнулись  снова,  и  до
девушки донеслось:
     - Ты кто?
     Ее  прошибло  потом  -  неужели  он  все-таки  утратил  рассудок   от
пережитого на площади потрясения?
     - Я Тория... - прошептала она растерянно. - Вы... не узнаете?
     Распухшие Эгертовы веки снова упали, прикрывая глаза.
     - Это на небе, - сказал он тихо, - такие звезды.
     - Нет, - она снова схватила его за плечи, - не так... Нету неба, нету
звезд, я Тория, а мой отец - декан, вспомните, Эгерт!
     Последнее слово обернулось прорвавшимся всхлипом - Солль снова поднял
взгляд. Глаза его странно потеплели:
     - Я... не сумасшедший. Вы... не бойтесь, Тория. Звезды...  Созвездие,
как родинки... на шее.
     Тория невольно схватилась рукой за свою шею.  Эгерт  снова  шевельнул
губами:
     - Поют...
     Откуда-то доносилась нестройная хмельная  песня.  С  ближайшей  крыши
слышалось сопение: невесть как попавший туда гуляка решительно выворачивал
флюгер.
     - Это ночь? - спросил Эгерт.
     Тория перевела дыхание:
     - Да... Сегодня был день Премноголикования.
     Глаза Солля затуманились:
     - Не нашел... Не нашел... Теперь уже не найду... Никогда...
     - Скитальца? - шепотом спросила Тория.
     Эгерт с трудом пошевелился, сел, опираясь на стену. Медленно кивнул.
     - Но на будущий  год  он  явится  снова,  -  сказала  она  как  могла
беспечно.
     Эгерт покачал головой:
     - Целый год... Я уже не доживу.
     В словах его не было ни капли рисовки или кокетства, только спокойная
уверенность.
     Тория будто очнулась:
     - Солль... Надо уходить. Вставайте - и пойдем.
     Не двигаясь с места, он снова тяжело качнул головой:
     - Я не могу... Я останусь. Вы... идите.
     - Нельзя, - она старалась говорить как можно убедительнее и мягче,  -
нельзя, Эгерт... Вас здесь растопчут, пойдемте...
     - Но я же не могу, - пояснил он удивленно. И продолжал без  перехода,
будто раздумывая: - Жук без  крыльев...  Тот  был  без  крыльев.  Назад...
нельзя. Не выходит, мама... Почему не получается?  Мертвые...  Наверное...
не ходят. Назад нельзя!
     Глаза его снова затуманились. Впадая в панику,  Тория  принялась  изо
всех сил трясти обмякающие плечи:
     - Ты живой! Ты живой! Эгерт! Вставай, ну!
     - Тория, - прошептал он отрешенно. - Тори-я... Такое имя... Я  живой.
Нет, не то. Тория... - он протянул вперед ладони,  сложенные  лодочкой.  -
Это будто бы бабочка... Села на руку, сама... Будто подарок... Один раз  в
моей жизни... И я убил ее, Тория... Тогда, в  Каваррене.  Убил...  его.  И
убил себя, потому что... - он разнял ладони,  будто  пропуская  через  них
невидимый песок, - потому что потерял... Торию, - он  бессильно  откинулся
назад.
     Она смотрела на него не отрываясь, не зная, что и сказать.
     - Это правда - ты? - спросил он шепотом. - Или это  все-таки...  меня
встречают... там?
     Тория испугалась:
     - Нет... Это я...
     Он неуверенно протянул руку и осторожно коснулся ее щеки:
     - Ничего и никогда у меня не было. Нищий... Солль.  Небо  пустое,  ни
звездочки... Ничего... настоящего...  Одна  только  Тория...  Ничего  нет.
Дорога горячая, солнце... И я один... Не  надо  бы  мне  жить.  Я...  там.
Спасибо... что я тебя видел, - его рука упала. - Спасибо, милая Тория...
     - Солль... - прошептала она испуганно.
     - Так горько, - сказал он, снова опуская веки. - Ожерелье из звезд...
Я так обидел тебя. Никогда в жизни... Прости...
     Он вздрогнул. Открыл глаза:
     - Тория... Площадь убийц. Убийцы на плахе, убийцы на площади, и  я  -
убийца... Головы, глаза,  зубы,  рты...  Почему  никто  не  хочет...  меня
прикончить?! - он вдруг рванулся, почти что встал - и  снова  сник,  осел,
обмяк.
     - Эгерт, - сказала она глухо. - Об этом нельзя сейчас думать. Если ты
сию секунду не встанешь... Я не знаю, что сделаю, - и она в самом деле  не
знала.
     - Уходи, - отозвался он,  не  открывая  глаз.  -  На  улице...  Много
всякого. Праздник... Ночь. Они захотят... Если они захотят насильничать, я
не спасу тебя, Тория. Я буду рядом и буду смотреть... А помочь не смогу...
Уходи, - и он поднял веки, и Тория встретилась глазами с его  безнадежным,
ласковым, полным боли взглядом.
     - А вот не бойся за меня! -  выкрикнула  она,  пытаясь  справиться  с
непонятным чувством, вдруг  сдавившим  ей  горло.  -  Я  сама  за  себя...
Вставай!
     То  ли  голос  ее  обрел  особую  повелительную  силу,  то  ли  Эгерт
наконец-то начал приходить в себя - а только общими  усилиями  они  смогли
поставить на ноги тяжелое, неповоротливое Соллево тело.  Тория  подставила
шею - рука Эгерта теперь лежала у нее на  плечах,  и  даже  сквозь  грубую
ткань платья девушка чувствовала, как рука напрягается, боясь причинить ей
боль.
     - Да  смелее,  -  прошептала  она,  пытаясь  встать  поустойчивее,  -
держитесь, Солль... Ерунда, пойдем...
     Идти оказалось тяжелее, чем она  думала.  Эгерту  совсем  не  служили
ноги; отчаявшись не раз и не два, она наконец выдохнула:
     - Нет...  Так  не  выйдет...  Я  схожу  в  университет...  Позову  на
помощь...
     Солль тотчас же осел на мостовую, да и Тория едва устояла;  испытывая
странную неловкость, повторила как можно увереннее:
     - Я быстро... Тут не очень... Далеко. Вы подождите, да?
     Он поднял голову. Тория увидела его глаза - и опустилась рядом:
     - Эгерт... Да я же не брошу... Я людей позову, отец поможет... Эгерт,
я не брошу тебя, клянусь...
     Солль молчал, опустив голову. Тихо уронил:
     - Конечно... Иди.
     Она посидела рядом, потом сказала бодро:
     - Да нет... Мы сами дойдем. Мы отдохнем немного, и будет легче... Да?
     По прежнему не глядя, Эгерт взял ее руку.  Она  вздрогнула  -  но  не
отняла.
     Он долго-долго разглаживал  пальцами  ее  ладонь.  Потом  сжал  -  не
больно, но Тория ощутила биение пульса в его ладонях:
     - Спасибо... Наверное, я... не заслужил.

     Останавливаясь, отдыхая, пробираясь среди хмельных  и  ликующих,  они
шли весь остаток  ночи.  Занялся  мутный  рассвет  -  город,  притихший  и
утомленный, казался огромным разоренным  столом,  встречавшим  утро  после
веселой и обильной свадьбы. Развеялся дым факелов, фейерверков  и  петард,
утренний ветер возился в грудах брошенного хлама, гонял по  залитой  вином
мостовой пробки от бутылок, оборванные ленточки и колечки серпантина, рвал
в клочья сырой, притаившийся в подворотнях туман и до костей пробирал двух
измученных путников.
     Тория и Эгерт выбрались к горбатому мостику над каналом; по шершавой,
как терка, поверхности воды путешествовал утерянный кем-то бумажный колпак
с кисточкой. Пустые улицы и слепые  окна  казались  покинутыми,  нежилыми;
нигде не было ни души, и только на самой середке мостика неподвижно  стоял
высокий, созерцающий воду человек.
     - Уже близко, - прохрипела Тория, поудобнее устраивая руку  Солля  на
своих плечах. - Уже почти пришли...
     Свободной рукой Эгерт ухватился за перила - и вдруг встал,  будто  по
колени провалившись в камень.
     Человек  на  мосту  повернул  голову  -  Тория   увидела   немолодое,
прорезанное вертикальными морщинами лицо с большими, прозрачными  глазами.
Лицо это показалось Тории знакомым;  только  через  несколько  секунд  она
вспомнила, что  стоящий  перед  ней  человек  жил  когда-то  в  трагически
памятной каварренской гостинице "Благородный меч".
     Скиталец стоял неподвижно, не сводя глаз с Эгерта и Тории; взгляд его
ничего не выражал - так, во всяком случае, ей показалось.
     - Эгерт... - сказала она враз пересохшими губами. - Это... судьба.
     Вцепившись руками в перила, Солль шагнул вперед - и остановился, не в
силах издать ни звука.
     Скиталец отвернулся. В правой руке  его  зажата  была  горсть  мелких
камушков -  один  из  них  полетел  в  канал,  оставив  на  воде  широкий,
расходящийся круг.
     Солль молчал. Минута тянулась за минутой, и один за другим  падали  в
воду камушки.
     - Эгерт, - прошептала Тория.  -  Ну  же...  Попробуй...  Попытайся...
Ну...
     Истратив весь свой запас, Скиталец бросил прощальный взгляд  на  двух
обмерших пешеходов - и, запахнув полу плаща, зашагал прочь с моста.
     Послышалось сухое шипение - Солль втянул воздух  запекшимся,  похожим
на черную щель ртом.
     Тогда, отбросив его руку,  Тория  метнулась  вперед  так,  что  подол
темного платья захлопал на ветру, как парус:
     - Господин! Постойте... господин!
     Скиталец не сразу, но приостановился. Обернулся вопросительно:
     - Да?
     Тория  оказалась  так  близко,  что  при  желании  могла  дотронуться
протянутой рукой до замысловатого  эфеса  шпаги  у  его  пояса.  С  трудом
выдерживая пристальный взгляд,  выпалила  прямо  в  прорезанное  морщинами
лицо:
     - Здесь... Один человек. Он хочет... Ему надо с вами поговорить,  это
вопрос жизни и смерти, умоляю, выслушайте его!
     Длинный тонкий рот чуть дрогнул:
     - Он немой?
     Тория растерялась:
     - Что?
     Скиталец шумно вздохнул. Усмехнулся, теперь уже точно усмехнулся,  но
усмешка эта не принесла Тории облегчения:
     - Разве этот ваш человек немой? Почему за него говорите вы?
     Тория беспомощно оглянулась на Солля. Тот стоял на мосту,  вцепившись
рукой в перила, и молчал, будто навек  утратив  дар  речи.  Ветер  теребил
свалявшиеся светлые волосы.
     - Эгерт! - крикнула ему Тория. - Возьми себя в руки... Скажи... Ты же
хотел сказать, скажи!
     Солль смотрел  так,  как  смотрит  на  охотника  угодивший  в  капкан
лисенок, и молчал.
     Скиталец чуть  поклонился  Тории  -  и  двинулся  прочь.  Потрясенная
нелепостью и неправдоподобностью случившегося, она кинулась  за  ним,  как
базарная попрошайка кидается за всяким, посулившим монетку:
     - Господин! Пожалуйста...
     Кажется, она даже схватила его за рукав; она готова  была  упасть  на
колени, когда Скиталец обернулся, теперь удивленно:
     - Что же?
     - Не уходите, - прошептала она, задыхаясь. - Он сейчас  скажет...  Он
скажет.
     Скиталец смерил ее внимательным, изучающим взглядом - она  задрожала,
чувствуя себя прозрачной, видимой насквозь. Тонкие губы снова  дрогнули  в
усмешке:
     - Что ж... Может быть, вы и правы... Может быть, -  и,  повернувшись,
Скиталец все так же неспешно вернулся на мост.
     Эгерт стоял на том же месте; Скиталец подошел близко, почти вплотную,
и глаза его были на одном уровне с глазами высокого Солля:
     - Ну?
     Эгерт проглотил застрявший в горле комок. Произнес чуть слышно:
     - Каваррен...
     - Помню, - усмехнулся Скиталец терпеливо,  -  хороший  город...  -  и
вдруг спросил ни с того ни с сего:
     - А вот как вы думаете, эта жеребьевка перед казнью - милосердие или,
наоборот, жестокость?
     Солль передернулся. Прошептал через силу:
     - И то, и другое... Надежда в  ночь  перед  казнью...  И  сомнения...
Муки... Переход от отчаяния к вере... Потом обман надежды - и  человек  не
готов... Умереть достойно...
     - Не все умеют умереть достойно, - заметил Скиталец. - Однако, откуда
вы знаете? В вашей жизни ведь не было ночи перед казнью, откуда вам знать,
что такое отчаяние и что такое надежда?
     - Мне кажется... - вздохнул  Солль,  -  что  я  уже  немного  знаю...
Немного. Я... научился. Но... вам, конечно, виднее  -  вы-то  знаете,  что
такое ночь перед казнью...
     Тория, стоявшая рядом, похолодела. Скиталец, кажется, удивился:
     - Да? Что ж... Мне много чего известно, это правда... А вы  прилежный
ученик... Солль.
     Эгерт вздрогнул от звука своего имени. Прижал ладонь к шраму:
     - Можно... это... снять?..
     - Нельзя, - уронил Скиталец,  глядя  в  воду.  -  Отрубленные  головы
обратно не прирастают. Только  сущий  малыш  может  мучить  жука,  пытаясь
приспособить на место лапку, которую  сам  же  и  оторвал...  И  некоторые
заклятия тоже не имеют обратной силы, Солль. Придется смириться.
     Стало тихо. Бумажный колпак, все это время  блуждавший  от  берега  к
берегу, наконец-то размок, расклеился и понемногу стал тонуть.
     - Я так и думал, - глухо сказал Солль. В голосе его скользнуло  нечто
такое, от чего у Тории волосы встали дыбом.
     - Эгерт, - она шагнула к нему и вцепилась в его руку.  -  Эгерт,  все
будет... Все будет хорошо. Не  надо...  Пойдем  домой.  Все  будет...  Вот
увидишь, Эгерт, - но  в  этот  момент  воля  изменила  ей,  и  она  горько
расплакалась.
     Солль, стоящий на ногах на удивление твердо,  подставил  ей  руку,  и
теперь уже она оперлась на его локоть.  Медленно  и  молча  они  двинулись
прочь; за спиной у них раздалось вдруг негромкое:
     - Минутку...
     Оба, вздрогнув, обернулись.
     Скиталец стоял, привалившись к перилам, и в задумчивости  разглядывал
носок  собственного  ботфорта.   Поднял   голову,   прищурился   навстречу
восходящему солнцу:
     - Заклятие не имеет  обратной  силы,  но  может  быть  сброшено...  В
исключительных  обстоятельствах.  Раз  в  жизни  бывает  этот  момент,   и
пропустивший его лишается надежды навсегда; условия же таковы...
     Легко забросив плащ за спину, он спускался  им  навстречу,  и  Эгерту
показалось в это мгновение, что Скиталец - его ровесник.
     - Слушайте и запоминайте, Солль:
     КОГДА ПЕРВОЕ В ВАШЕЙ ДУШЕ ОБЕРНЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ...
     КОГДА ПУТЬ БУДЕТ ПРОЙДЕН ДО КОНЦА...
     КОГДА НА ПЯТЬ ВОПРОСОВ ВЫ ПЯТЬ РАЗ ОТВЕТИТЕ "ДА"...
     Скиталец замолчал. Добавил тихо:
     - Заклятие спадет само собой... Только не ошибитесь. Ошибиться легко,
и ошибка дорого вам обойдется... Прощайте, господа.  Не  повторяйте  своих
ошибок...

     Едва  продравший  глаза  служитель   обмер   от   изумления,   увидев
поднимавшихся по парадным университетским ступеням вольнослушателя Солля и
дочь декана Торию. Оба были бледны, как покойники, и готовы  были  упасть,
лишившись опоры; опорой каждому служила рука другого.

                           ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЛУАЯН

                                    7

     Летними днями каменная площадка, служившая двориком, накалялась,  как
подошва чугунного утюга, и  воздух  над  ней  дрожал  и  колебался.  Улицы
лежащего под скалой поселка тогда сходили  с  места  и  меняли  очертания;
учитель Орлан таинственно  улыбался:  "Видимость...  В  знакомом  спрятано
незнакомое, в известном сидит  неведомое,  до  дна  этого  колодца  ты  не
дочерпнешь, как бы не старался... Впрочем, зачем тебе  дно?  Напейся  -  и
будь благодарен..."
     Маленький Луаян не сразу понял, о каком колодце  говорит  учитель.  В
дворике на скале не было  никакого  колодца  -  воду  приходилось  таскать
снизу, а это так тяжело...
     Зато в доме старого мага было прохладно даже в самые знойные  дни,  и
стальное крыло, укрепленное над входом, призвано было  хранить  жилище  от
напастей, болезней и врагов... Луаян твердо знал - пока жив учитель Орлан,
так оно и будет.
     Пока жив учитель...
     Декан оторвал взгляд от желтого пламени, пляшущего  в  камине  -  ибо
после Дня Премноголикования обычно наступали по-настоящему осенние, сырые,
промозглые дни. Его учитель имел обыкновение топить и  среди  лета;  Орлан
утверждал, что огонь в камине способствует  раздумьям.  Возможно,  он  был
прав - однако Луаян не успел перенять у него эту привычку, и  летом  камин
его стоял пустой и холодный.
     Кто знает, как сложилась бы его судьба, проживи  Орлан  еще  хотя  бы
несколько лет?
     Множество ошибок... Вся жизнь - хранилище ошибок, и  всегда  накануне
несчастья он чувствовал тянущий холод в груди - совсем как сегодня.
     Он обернулся. Тория, дочь его, сидела на краешке стола, и  освещенное
камином лицо ее казалось строгим, даже суровым; с этого лица на  декана  в
который раз укоризненно глянула другая женщина - ее  столь  же  молодая  и
прекрасная  мать.  Декан  в  задумчивости  потер  висок   -   но   смутное
предчувствие не уходило;  за  спиной  у  Тории  поблескивали  в  полумраке
воспаленные глаза Эгерта Солля.
     Декан поворошил в камине поленья  -  огонь  разгорелся  ярче.  Луаяну
вспомнилось, как вот так же ярко пылал огонь в домике у  скалы,  и  стояли
друг против друга два кресла с высокими спинками, и в одном из  них  сидел
старик, а в другом - завороженный его речью мальчик... Старею, подумал  он
с иронией.  Слишком  ясно  вспоминается  прошлое,  и  откуда  это  ноющее,
неопределенное предчувствие недоброго?
     - Пять "да"... - в  который  раз  пробормотал  из  темноты  Эгерт.  -
Кто-то... Спросит пять раз? И надо успеть ответить?
     Тория смотрела на отца почти что требовательно.
     Он отвернулся. Разве  это  Луаян  загадал  загадку,  разве  он  знает
ответ... Ему самому нужна теперь помощь, но тот, кто не раз помогал ему  и
подсказывал, уже много десятилетий лежит в каменной могиле под  высеченным
в скале крылом...
     Тория вздрогнула, и вскинул голову Эгерт - в тяжелую  дверь  часто  и
беспорядочно застучали. Декан удивленно поднял брови:
     - Да?
     В приоткрывшуюся щель опасливо просунулось скуластое лицо Гаэтана, за
его  спиной  угадывался  еще  кто-то  перешептывающийся,   переминающийся,
шикающий друг на друга.
     - Господин декан... - выдохнул Лис. - Там... На площади... Лаш.
     Эгерт почувствовал поднимающуюся в груди волну могильного холода.

     Площадь была привычно заполнена народом - и  непривычно  тиха.  Башня
Лаш распахнула настежь свои вечно закрытые ворота, и из ворот этих  густой
стеной валил тяжелый, отдающий благовониями дым. Под покровом его мелькали
серые плащи - однако никто из потрясенных небывалым  явлением  горожан  не
мог как следует разглядеть происходящего в плотных, как войлок, коричневых
клубах.
     Группка студентов разрезала толпу, будто ножом - острием  этому  ножу
служил декан  Луаян.  Эгерт  держался  позади,  и  в  ушах  у  него  стоял
вкрадчивый голос Фагирры: "Грядут испытания, Эгерт...  Всех  живущих  ждут
испытания... Надо успеть, Эгерт... Прежде чем случится... то, что случится
непременно... Вы породнитесь с  нами  -  и  спасетесь,  тогда  как  другие
возопиют..."
     Тяжелый коричневый дым помедлил и стал подниматься к небу. На  месте,
где он только что клубился, обнаружилось неподвижное человеческое кольцо -
плечом к плечу, плотно, как заостренные колья в частоколе, кольцом  стояли
служители Лаш - все капюшоны были низко  опущены,  и  лица,  обращенные  к
удивленным  обывателям,  скрывались  грубой  тканью.  Эгерт  спрятался  за
чьей-то спиной - ему  казалось,  что  из-под  капюшонов  его  высматривают
зоркие внимательные глаза.
     - Что это за... - насмешливо начала  было  Тория,  и  в  этот  момент
длинный, вытягивающий душу  звук  в  одночасье  позатыкал  рты  всем,  кто
собрался сегодня на площади.
     В  сером  кольце  плащеносцев   мелькнуло   огненно-красное   одеяние
знакомого Эгерту карлика; потом из-за  неподвижных,  будто  каменных  спин
поднялся сноп  дыма,  и,  словно  возносимый  его  клубами,  над  площадью
поднялся Магистр. Возможно, один лишь  Солль  догадался,  что  это  именно
Магистр - все остальные увидели  только  белый  шар  всклокоченных  седин,
взошедший, как луна, над зубчатой стеной из капюшонов.
     Площадь зашепталась, завозилась,  запереглядывалась;  протяжный  звук
повторился, и  снова  упала  мертвая,  неестественная  для  людного  места
тишина. Тяжелый дым поднимался к небу нехотя, будто против воли.
     В кольце плащеносцев снова мелькнуло красное  -  и  карлик  со  своим
музыкальным инструментом тоже оказался  на  возвышении.  Тонкие  губы  его
шевельнулись - или это показалось Эгерту? - и из раструба вместе с грузным
дымом вылетело такое же грузное, неповоротливое слово:
     - ГРЯ-ДЕТ...
     Эгерт похолодел. "Грядут испытания"...
     - ПРИГОТОВЬ... СЕБЯ... ПРИГОТОВЬ...  СВОЙ  ДОМ...  ПРИГОТОВЬ...  СВОЮ
ЖИЗНЬ...
     "Надо успеть, Эгерт"...
     - ВРЕМЕНА... ТЕКЛИ И ТЕКЛИ. ВРЕМЕНА... УТЕКЛИ, ИБО И РЕКА НЕ ВЕЧНА...
ВРЕМЕНА... ПРОШЛИ, ВОТ ОНО, БЛИЗКО... ОКОНЧАНИЕ ВРЕМЕН!
     Площадь молчала, не понимая.
     - ОКОНЧАНИЕ... ВРЕМЕН, - глухо вырывалось из раструба, перемежаясь со
струями дыма. - ОКОНЧАНИЕ... ЛАШ ВИДИТ. КОНЕЦ...  ВСЕМУ.  ВОТ  ОН...  ВОТ.
ПРОТЯНИ РУКУ - И ВОТ ОН... НЕДЕЛЯ, ДВЕ ЛИ, ТРИ, ИЛИ ДЕНЬ, ИЛИ ЧАС ОСТАЛИСЬ
ДО ОКОНЧАНИЯ... ЛАШ ВИДИТ, ЛАШ ВИДИТ... КОНЕЦ МИРУ,  КОНЕЦ  ЖИЗНИ,  ВЕЧНОЕ
ОКОНЧАНИЕ ВРЕМЕН... ЛАШ ВИДИТ...
     Карлик отнял трубу от искривленных губ, помедлил и смачно сплюнул.
     - Все! - тонко  выкрикнул  вдруг  магистр.  -  Песок  в  ваших  часах
истек... Конец!
     Будто повинуясь неслышному приказу,  серые  фигуры  медленно  воздели
руки - широкие рукава одновременно  взметнулись,  на  собравшихся  повеяло
ветром, и многим показалось в ту минуту, что ветер этот холоден  и  пахнет
склепом.
     - Конец... - прошелестело из-под капюшонов. - Конец...
     И снова повалил  дым  -  на  этот  раз  черный,  как  от  вселенского
пожарища. Дым скрыл от глаз фигуру магистра, и карлика в  огненно-красном,
и стену из неподвижных безлицых людей - зрелище это было  величественно  и
вместе с тем настолько жутко, что в толпе неподалеку от Солля  забилась  в
истерике женщина:
     - Ой... Ой, людоньки, ой... Ой, как же это... Не хочу, не надо, ой...
     Эгерт оглянулся -  женщина  была  беременна  и,  причитая,  прижимала
ладони то к мокрым от слез щекам, то к огромному круглому животу.
     Строй плащеносцев беззвучно и моментально втянулся в ворота  Башни  -
так же беззвучно  ворота  закрылись,  и  только  из-под  железных  створок
струйками  выползал  дым.   Черные   струйки   эти   извивались,   подобно
потревоженным гадюкам.
     Эгерту как никогда остро захотелось оказаться рядом с деканом; поймав
вопросительный взгляд Тории, он бледно улыбнулся  -  улыбка  задумывалась,
как успокаивающая, но Тория только сильнее нахмурилась. Декан уронил  руку
ей на плечо:
     - Пойдем...
     Толпа расходилась; потерянные  люди  прятали  глаза,  где-то  навзрыд
плакал напуганный ребенок, да и у многих женщин предательски дрожали губы.
Какой-то старик, по-видимому, глуховатый, хватал всех  подряд  за  рукава,
пытаясь дознаться, что все-таки говорили "эти, которые  с  накидками";  от
старика отмахивались - кто хмуро, а кто  и  раздраженно.  Откуда-то  вдруг
послышался натужный, неестественный смех:
     - Вот придумали, а? Вот шуточки, а?
     Смеющегося не поддержали - и хохот его как-то жалко захлебнулся.
     У порога университета,  прямо  между  змеей  и  обезьяной,  толпились
студенты; все взгляды тут же обратились к декану - но он прошел, ни говоря
ни слова, через образовавшийся в  этой  толпе  коридор,  и  немые  вопросы
юношей остались без ответа. Эгерт и Тория последовали за Луаяном.
     В университетском дворике их встретил Лис. Восседая на плечах некоего
крепыша и немыслимым образом  раздувая  щеки,  Гаэтан  старательно  дул  в
жестяную воронку, время от времени уныло постанывая:
     - Грядет... Гряде-ет... У-у-у...

     ...И был день, когда в кресло его учителя уселся другой человек.
     Не раз и не два мальчик слышал от Орлана о Ларте Легиаре;  встреча  с
ним, явившимся в домик у скалы,  могла  обойтись  Луаяну  ох  как  дорого,
потому что, юный и самонадеянный, он едва не вступил с незваным  гостем  в
поединок.
     Самолюбие Луаяна получило в тот день ощутимый удар - он принужден был
сдаться на  милость  сильнейшего,  а  Легиар,  без  сомнения,  многократно
превосходил в искусстве не  только  четырнадцатилетнего  мальчишку,  но  и
многих умудренных  сединами  магов.  Не  в  характере  Ларта  было  щадить
противника - хотя бы и  по  молодости  лет;  однако  мальчик  сдался  -  и
наградой ему был долгий,  вначале  тягостный,  но  потом  увлекательный  и
памятный Луаяну разговор.
     Под утро длинной ночи великий маг Ларт Легиар позвал мальчика с собой
- это был шанс перемены судьбы, шанс обретения нового наставника; Луаян не
упустил этого шанса - он просто отказался от него,  отказался  спокойно  и
сознательно. Он был не из тех, кто так просто меняет учителей - хотя стать
учеником Легиара было бы для него неслыханной честью.
     Много раз повзрослевший Луаян спрашивал себя: стоило ли? Та  верность
могиле Орлана - не слишком ли дорого  она  обошлась?  В  четырнадцать  лет
оставшийся в обществе мудрых, но равнодушных книг, он сделал себя магом  -
однако великим магом ему не стать никогда.
     Эта горечь жила в нем долгие годы. Люди в глаза и за глаза звали  его
"господином магом" и "великим волшебником" - и никто не  догадывался,  что
со времен своего отрочества немолодой уже Луаян до обидного мало  преуспел
в магическом искусстве.
     Впрочем, он и не растратил ни капли из того, что было приобретено под
стальным крылом Орлана. В магическом искусстве он оставался весьма  крепок
- хотя и далек от вершин. Он углубился в науку,  он  стал  непревзойденным
знатоком истории - однако в душе его всегда тлели две болезненные искорки.
Первой  была  несчастная  мать  Тории;   другая   мучила   его   сознанием
несостоявшегося величия.
     ...И никогда еще он так сильно не сожалел о  недостигнутых  вершинах.
Закрыв  за  собой  дверь  кабинета,  он  некоторое  время   простоял   под
развернутым стальным  крылом,  пытаясь  собраться  с  мыслями.  Разум  его
успокаивающе твердил, что волноваться не о чем  -  носители  серых  плащей
всегда любили рассчитанные на зрителей эффекты, и окончание времен - всего
лишь новая уловка, призванная приковать к Башне ослабевшее  было  внимание
обывателей. Так твердил его разум - однако  предчувствие  беды  крепло,  и
декан знал по опыту, что этому предчувствию можно верить.
     Он знал это чувство. Особенно остро оно проявилось в ту  ночь,  когда
он отпустил навстречу верной гибели  горячо  любимую,  ненавидимую,  долго
мучившую его женщину - отпустил, оскорбленный и уязвленный ее презрением.
     ...Крыло простиралось над его головой, повелевая отбросить  запретные
мысли. Постояв некоторое время перед высоким шкафом, запертым на  замок  и
для верности - на заклинание, Луаян вздохнул и снял то и другое.
     На черной атласной подушечке покоилась яшмовая шкатулка -  маленькая,
размером с табакерку. Декан подержал ее на ладони, потом тронул  крышку  -
та поддалась без усилия.
     На бархатном дне шкатулки лежал медальон - изящная вещица из  чистого
золота и на золотой же цепочке. Декан невольно задержал  дыхание,  положив
на ладонь тускло поблескивающую пластинку со  сложной  фигурной  прорезью.
Чего, казалось бы, проще - взглянуть  сквозь  прорезь  на  солнечный  луч,
однако Луаян проникся трепетом при  одной  только  мысли  об  этом.  Он  -
хранитель, но не хозяин...
     ...Второй раз в жизни он встретился с  Лартом  Легиаром,  будучи  уже
уважаемым магом и деканом университета.
     Луаян к тому времени знал и о Третьей силе, тщетно ломившейся в Дверь
мирозданья, и о Привратнике, который отказался открыть  засов  и  впустить
ее. Роль Ларта Легиара  в  этой  истории  была  сокрыта  от  людей.  Декан
вздрогнул, впервые взглянув на лицо своего гостя. Великий Легиар постарел,
и лицо его избороздили шрамы, которых раньше не было; один  глаз  ослеп  и
смотрел сквозь собеседника, зато другой, уцелевший, был по-прежнему  зорок
и насмешлив.
     - Мир остается прежним, - заявил Легиар вместо приветствия.
     - Зато мы меняемся, - отозвался Луаян, напряженно  пытаясь  разгадать
намерения визитера.
     Некоторое время они глядели друг на друга.  Луаяна  мучило  множество
вопросов - и о чужой Третьей силе, которая пожелала ворваться в мир,  и  о
судьбе Привратника, и о собственной Легиаровой судьбе - однако  он  молчал
и, более того, твердо знал, что так ни о чем и не спросит.
     - Нет, - вздохнул, наконец, Легиар,  -  ты  не  изменился.  Почти  не
изменился.
     Луаян понял, что имеет в виду его гость, и усмехнулся,  желая  скрыть
сожаление:
     - Что ж... Чем меньше  в  этом  мире  великих  магов,  тем  реже  они
встречаются друг с другом, тем легче живется нам, магам обыкновенным...
     Легиар удивленно вскинул бровь:
     - Ты смирил собственную гордыню? В прошлую нашу встречу я был уверен,
что это невозможно... Или ты кривишь душей?
     - Не всем дано быть великими, - заметил Луаян бесстрастно.
     - Но тебе БЫЛО дано, - возразил Легиар.
     Оба замолчали. Луаян нахмурился и твердо, с чуть  заметной  укоризной
взглянул Легиару прямо в уцелевший глаз:
     - Я остался учеником Орлана... Думаю, он бы понял.
     Одноглазый усмехнулся:
     - "Он бы понял..." С чего ты взял, что я... не понимаю?
     Снова стало  тихо  -  Легиар  с  интересом  изучал  стеллажи,  плотно
заполненные книжными корешками. Луаян не  торопил  его  -  терпеливо  ждал
продолжения разговора.
     - Ты преуспел... - Легиар обернулся, сдувая с пальцев книжную пыль, -
преуспел в науке... Но я пришел к тебе не  как  к  ученому,  и  не  как  к
декану, и даже не как к магу... Я пришел к тебе, как к ученику Орлана.
     Луаян глядел, не отрываясь, в пристальный узкий зрачок. Мертвый  глаз
его гостя казался круглым кусочком льда.
     - Как к ученику Орлана... Взгляни, - на ладони Легиара лежала золотая
пластинка со сложным вырезом в центре, и золотая цепочка свешивалась между
пальцами, и яркий желтый зайчик бегал по темному потолку.
     - Это Амулет Прорицателя, - глухо продолжал Легиар.  -  Сила  Амулета
известна, но до конца его свойств не знает никто. С  тех  пор,  как  погиб
хозяин его, прорицатель по имени Орвин, с тех самых пор он осиротел и  сам
теперь должен выбирать... искать нового хозяина, нового прорицателя.  Тот,
кто наденет его, обретет способность заглядывать в будущее - но  только  в
случае, если медальон изберет его сам. Тщеславного  или  глупого,  который
захочет воспользоваться им без полного  на  то  права,  медальон  попросту
убьет - золото не ведает снисхождения... Я не могу держать его у себя -  я
не хозяин ему. Я не могу отдать его никому из магов  -  тогда  меня  будут
грызть сомнения, подозрения, зависть, наконец... В руках не-мага  медальон
неуместен - что же мне делать?
     Легиар прищурился - зрячий глаз  его  сжался  в  щелочку,  а  мертвый
приобрел странное, почти лукавое выражение:
     - Я принес медальон тебе, Луаян. Ты ученик Орлана... Ему были чужды и
тщеславие, и гордыня... Он был мудр, мудрее всех нас, ныне живущих. Он был
твоим наставником недолго - но он есть в тебе, есть, я вижу... Я принес бы
медальон ему, но его нет - возьми ты. Сохрани, хорошо?
     Луаян принял золотую пластинку в ладонь. Медальон казался теплым, как
живое существо.
     - Что я должен делать? - услышал он собственный голос.
     Легиар чуть усмехнулся:
     - Ничего. Спрячь... Храни. Он выберет хозяина сам, не помогай  ему...
И поглядывай на  него  иногда  -  нет  ли...  ржавчины.  Да,  я  знаю,  он
золотой... Ржавчина на нем означает опасность для живущих - так  утверждал
еще Первый Прорицатель,  и,  видит  небо,  старик  был  прав...  -  уголок
длинного Легиарового рта страдальчески изогнулся.
     И, уже уходя, он обернулся с порога:
     - Я, видишь ли, стар... Многие нынче стары, а  те,  что  должны  были
прийти на смену... Не пришли. Ты счастлив в своем университете... А где-то
по земле бродит еще одна несостоявшаяся надежда  -  бывший  Привратник,  я
даже я не знаю, кто он теперь. Береги медальон... И прощай.
     Он ушел, Луаян никогда больше не  видел  его  -  но  с  той  памятной
встречи началась работа его жизни: история деяний великих магов.
     ...Медальон все так же удобно лежал на ладони.  Декан  поднес  его  к
глазам, всматриваясь изо всех  сил  -  ржавчины  не  было.  Ни  точки,  ни
пятнышка - однако предчувствие беды наливалось и зрело,  как  яблоко,  как
нарыв.

     Прошло полторы недели после объявления об Окончании времен; Башня Лаш
по нескольку раз на день исторгала свой звук, от которого  кровь  стыла  в
обывательских жилах; из зарешеченных окон нехотя поднимался в небо тяжелый
дым, и ни один  плащеносец  не  показывался  на  улицах  города.  Горожане
мучились тревогой.
     Потребление спиртного выросло в городе раз в  десять  -  о  том,  что
хмель изгоняет раздумья и притупляет страх, было, оказывается, известно не
только  Эгерту  Соллю.  Жены  ожидали  мужей  в  тоске  и  тревоге  -   те
возвращались  домой  на  четвереньках   либо   ползком,   и   первыми   их
заплетающимися словами были уверения, что окончание времен на  самом  деле
отменятся.  Мастеровые  и  торговые  кварталы   понемногу   спивались;   в
аристократической части города пока что соблюдались приличия  -  однако  и
здесь можно было встретить  подвыпившего  лакея  или  валящегося  с  козел
кучера. Высокие окна богатых домов были плотно занавешены - кто знает, что
творилось под  покровом  плотных,  не  пропускающих  воздух  штор;  многие
обыватели, имеющие родственников в селах и предместьях,  сочли  за  лучшее
нанести им длительный визит - днем  из  городских  ворот  одна  за  другой
выкатывали телеги, груженные домашним скарбом.
     Кабаки процветали - владельцы пивных и трактиров сбывали  с  рук  как
первоклассный, так и  давно  застоявшийся  в  бочках  товар.  Но,  если  в
большинстве подобных заведений  пили  нервно,  из  одного  только  желания
залить страх, то в студенческой таверне  "Одноглазая  муха"  царило  самое
искреннее и непринужденное веселье.
     Лис имел колоссальный успех - по десять раз за  вечер  он  поочередно
изображал то плащеносцев, то  магистра,  то  карлика  с  трубой  -  жуткий
тянущий  звук,  издаваемый  этим  инструментом,  оборачивался  в   Лисовом
исполнении  до  колик  смешной  непристойностью.  Студенты   рукоплескали,
развалившись на скамейках;  один  только  Эгерт  не  принимал  участия  во
всеобщем веселье.
     Забившись, по обыкновению, в угол  и  с  трудом  уместив  под  лавкой
длинные ноги, Солль ковырял столешницу  кончиком  тупого  ножа.  Губы  его
шевелились, беззвучно повторяя бесконечные "да", и  стакан  вина,  стоящий
перед ним на столе, оставался почти нетронутым.
     Путь должен быть  пройден  до  конца.  Первое  в  душе  должно  стать
последним... Что все-таки первое в его душе? Неужели вечный  страх?  Тогда
для того, чтобы избавиться от заклятья, необходимо сначала  избавиться  от
страха, а это замкнутый круг - чтобы не бояться, надо перестать бояться...
Но, если главное в Солле - не страх, тогда - что?
     Эгерт  вздохнул.  Он  ходил  по  кругу,  как  лошадь,  запряженная  в
молотилку; главным в его душе были либо  трусость,  либо  желание  от  нее
избавиться - ничего третьего пока не приходило ему в голову.
     Длинный стол качнулся - кто-то присел рядом; Солль  не  сразу  поднял
голову - мало ли кто из приятелей-студентов  отошел  от  шумной  компании,
чтобы в относительном спокойствии  выпить  свое  пиво,  закусывая  румяным
пирожком. Тем временем Лис, утомившийся было  за  вечер,  возобновил  свои
балаганные  штучки  -  и  в  наполнявшем  таверну  хохоте  Эгерт  различил
раздавшийся рядом тихий смешок.
     Тогда он обернулся и посмотрел на  соседа.  С  первого  взгляда  этот
крепкий молодой человек показался ему совершенно незнакомым  -  но  уже  в
следующую секунду Эгерт, холодея, узнал Фагирру.
     Фагирра сидел в студенческой таверне, где  сроду  не  показывался  ни
один плащеносец; Фагирра был одет небогато и  просто,  подобно  любому  из
Соллевых товарищей, и теперь, свободный  от  зловещего  капюшона,  казался
даже моложе своих лет - едва ли не ровесником Эгерта. Никто не обращал  на
Фагирру особенного внимания - похожий на  прочих,  он  небрежно  потягивал
что-то из высокой кружки и по-дружески глядел на обомлевшего Солля; из-под
рукава  рубашки  едва  выглядывала  татуировка  -  знак  профессионального
фехтовальщика.
     Эгерт  не  нашел  ничего  лучшего,  как  взять  свой  стакан  и  тоже
отхлебнуть; Фагирра улыбнулся:
     - Здравствуйте, друг мой... Накануне больших испытаний  мне  особенно
приятно видеть вас в добром здравии.
     Солль невнятно пробормотал приветствие; Лис, собравший вокруг кафедры
целую компанию слушателей,  изощрялся  в  насмешках  -  шутки,  одна  злее
другой, предназначались ордену Лаш. Студенты хохотали.
     Фагирра внимательно  вслушивался,  и  с  лица  его  не  сходило  чуть
рассеянное,  благожелательное  выражение  -  так  старый  учитель  внемлет
сбивчивому ответу нерадивого ученика, уже отсчитывая про себя полагающиеся
школьнику розги; Эгерту снова стало страшно.
     - Вижу, что проведенные за учением часы не прибавили юношам мудрости,
- вздохнул Фагирра. - Между тем срок близится...
     - Какай срок? - вырвалось у Эгерта, и он тут же смутился: -  Я  хотел
спросить - когда...
     Фагирра снова мягко улыбнулся:
     - Мы знаем, когда... Но знание это предназначено тому, кто с нами.  А
вы с нами, Эгерт?
     Солль запнулся. Ему вдруг несказанно захотелось  ответить  "да",  тем
самым умилостивив Фагирру; кроме того, у него мелькнула вдруг дикая мысль:
а что, если этот ответ окажется первым в ряду пяти "да"? Что,  если  ребус
Скитальца связан с орденом Лаш?
     - Что же, Солль? - укоризненно вздохнул Фагирра.  -  Вы  колеблетесь?
Накануне великого Окончания - вы колеблетесь?
     Лис завернулся в скатерть, соорудив из  края  ее  капюшон,  и  теперь
расхаживал по таверне, мрачно покачивая головой, то и дело воздымая  глаза
к прокопченному потолку. Солль молчал.
     Фагирра пожал плечами,  как  бы  говоря:  вот  какая  неудача!  Потом
молниеносным, незаметным со стороны движением приставил руку  к  Эгертовым
ребрам:
     - Сидите, Солль... Не двигайтесь, ради неба. Спокойно...
     Солль скосил глаза. У самого его бока  тускло  поблескивал  небольшой
изящный стилет с темной капелькой на самом острие.
     Эгерт не помнил, когда в последний раз его охватывал такой  дремучий,
такой звериный ужас. Он не вскочил с воплем только потому, что руки и ноги
немедленно отказались служить ему.
     - Это не мгновенная смерть, - все так же негромко успокоил Фагирра. -
Это долго, Эгерт... Долго и, как бы сказать... неприятно, что  ли.  Одного
укола достаточно, и ранка-то будет небольшая... Вы слышите меня?
     Солль сидел бледный, как выбеленная  солнцем  кость,  и  в  ушах  его
тяжело колотилась кровь.
     - Теперь внимательно, Эгерт... Вы были с деканом, когда он  узнал  об
Окончании времен?
     В горле у Эгерта пересохло, он смог только кивнуть.
     - Хорошо... Что сказал господин Луаян, что он сделал?
     Ужасаясь сам себе, Эгерт выдавил:
     - Он ушел... К себе в кабинет...
     - И что он делал в кабинете?
     Соллю вдруг стало легче - он понял, что ничего об этом не знает.
     - Что он делал в кабинете, Эгерт?
     Студенты танцевали; вокруг Лиса вилась  смазливая  Фарри,  и  посреди
веселой пирушки невероятными казались и шелестящий голос Фагирры, и  капля
яда на кончике изящного стилета.
     - Не... знаю, - прошептал Солль. - Я не видел...
     - Вас ведь просили смотреть и слушать, вы помните?
     Кончик стилета почти касался рубашки.
     - Никто не видел. Это невозможно... Он запер дверь...
     Фагирра удрученно вздохнул:
     - Плохо, очень плохо... Кстати, господин декан  когда-нибудь  отпирал
при вас свой сейф? Он заперт на замок - или на заклинание?
     Память Эгерта тут же предательски подсунула ему картину -  вот  декан
подходит к одному из запертых шкафов...
     - На замок, - простонал он, чтобы хоть что-то сказать.
     - Что там внутри, вы видели?
     Ни один из веселящихся юнцов не замечал, конечно же, ни  стилета,  ни
Эгертовой бледности. Лис во всеуслышанье заявил, что вот и настало великое
время сходить по нужде.
     - Нет, - выдохнул Эгерт. - Я не знаю...
     Фагирра вдруг перестал улыбаться - лицо его  из  ласкового  сделалось
вдруг жестким, как плаха.
     - Не надо увиливать. Подробно. Собирается ли господин декан  что-либо
предпринять в преддверии великого Окончания?
     Тяжелая входная дверь с  грохотом  отлетела  к  стене.  Ученые  юноши
удивленно обернулись.
     В трактир ввалилась сначала нога в заляпанном грязью ботфорте,  затем
огромный, сверкающий позолотой эфес, а затем и сам господин Карвер Отт; за
ним хвостом волочились угрожающих размеров шпага и  двое  гуардов  -  один
Бонифор, другой безымянный с усиками.
     "Одноглазая муха" давненько не видела таких гостей - удивительно  ли,
что все как один посетители молча уставились  на  вошедших.  Даже  Фагирра
прервал допрос и нахмурился.
     Карвер  обвел  студентов  круглыми,  слегка  замутненными  глазами  -
новоиспеченный лейтенант тоже был пьян, однако от взгляда его не  укрылись
ни Эгерт, скорчившийся в темном углу, ни придвинувшийся к нему Фагирра.
     - А-а! - воскликнул Карвер громко и радостно. - Это твоя подружка?
     Все молчали; топая ботфортами  и  цепляясь  шпорами  за  все  подряд,
Карвер пересек трактир и остановился против Эгерта и Фагирры,  чей  стилет
надежно скрывался от посторонних глаз за массивным столом.
     - Чего-то я не пойму, - раздумчиво протянул Карвер, переводя взгляд с
Эгерта на Фагирру и обратно, - кто тут чья  подружка,  а?  Бонифор,  -  он
оглянулся  к  приятелю,  -  гляди,  как  голубки  сидят,  друг  к   дружке
прижались... - он икнул и продолжил, обращаясь ко второму своему спутнику,
который таким образом обрел, наконец, имя: -  Дирк...  А  давай  их  обоих
заберем... Что нам этого, второго... обездолить, что ли?
     Солль почувствовал, как нехотя отодвигается отравленное  острие  -  и
вздохнул свободнее.
     - Эй, господа со шпагами! - студенты собрались в  тесную  группку,  и
направленные  на  пришельцев  взгляды  выражали  отнюдь  не   трогательную
привязанность. - Вы что-то потеряли? Помочь найти?
     Карвер покосился на лишенных оружия юношей -  и  небрежно  плюнул  на
истоптанный дощатый пол. Плевок неудачно угодил на сапог усатому  Дирку  -
тот поспешно вытер  пострадавший  ботфорт  о  голенище  второго.  Звякнула
шпора.
     - Вставай,  Солль,  -  задушевно  предложил  Бонифор.  -  Прощайся  с
милым... Пора.
     Скосив глаза, Эгерт видел,  как  ядовитое  жало  стилета  прячется  в
миниатюрных железных ножнах у Фагирры за голенищем;  ему  хотелось  горячо
расцеловать и Карвера, и Бонифора, и усатого Дирка.
     Карвер тем временем шагнул вперед, и рука его цепко  схватила  Эгерта
за воротник; последовало замешательство, потому  что  одновременно  ту  же
операцию захотели произвести и Дирк с Бонифором. Фагирра неспешно поднялся
и отступил в сторону.
     - Эй-эй-эй! -  предостерегающе  закричало  сразу  несколько  голосов.
Плотная группка студентов распалась, и ученые  юноши  окружили  гуардов  и
Эгерта:
     - Солль, что это за?..
     - Пуговки-то сверкают... Пообрываем?
     - Глянь-ка, трое на одного, и еще зубы скалят!
     - Дайте Соллю пару ножиков, пусть кинет... Пуговки сами отпадут!
     Карвер пренебрежительно ухмыльнулся и положил  руку  на  эфес;  стена
студентов чуть отодвинулась, однако ученые юноши не спешили разбегаться.
     В это самое время  Лис,  справившись  с  естественными  надобностями,
вернулся в трактир в наилучшем расположении  духа.  Протолкнувшись  сквозь
толпу товарищей и окинув взглядом трех вооруженных  визитеров,  нависающих
над бледным Соллем, Гаэтан мгновенно оценил ситуацию.
     - Папа! - взвизгнул он, кидаясь на шею к Карверу.
     Снова случилось замешательство. Дирк с Бонифором  оставили  Эгерта  в
покое и удивленно вытаращились на рыжего паренька, рыдавшего  на  груди  у
лейтенанта:
     - Папочка... Зачем ты оставил ма-аму?
     В стане студентов  послышались  смешки.  Карвер  остервенело  пытался
отодрать руки Лиса от нашивок и эполета:
     - Ты... ты... - пыхтел он, не в силах ничего добавить.
     Лис обхватил его еще и коленями - Карвер  едва  удержался  на  ногах.
Гаэтан нежно взял его за уши:
     - Ты помнишь, как тащил мою маму на сеновал?!
     - Да  уберите  его!  -  рявкнул  Карвер  на  сотоварищей.  Лис  издал
горестный вопль:
     - Как?! Ты отказываешься?!
     Соскочив с лейтенанта, он потрясенно  вперил  в  него  круглые  глаза
цвета меда:
     - Оказываешься от родного сына?! Да погляди на  меня  -  я  же  копия
ты... Такая же противная рожа!
     Студенты расхохотались, и даже Солль бледно  улыбнулся.  Дирк  нервно
оглядывался, а Бонифор все скорее вращал налитыми кровью глазами.
     Внезапно, будто осененный, Лис подозрительно сощурился:
     - А может... А может, ты вообще не умеешь делать детей?!
     Опомнившись наконец, Карвер выхватил шпагу. Студенты отпрянули - один
только Лис, горестно сморщившись, взял  со  стола  перечницу  и,  нешироко
размахнувшись, опорожнил ее лейтенанту в лицо.
     На дикий вопль  сбежались  хозяин,  повар  и  прислуга;  задыхаясь  и
кашляя, багровый Карвер осел на пол, пытаясь выцарапать собственные глаза.
Дирк и Бонифор в свою очередь схватились за оружие - на головы их со  всех
сторон обрушились табуретки, пивные кружки  и  подвернувшаяся  по  горячую
студенческую руку кухонная утварь. Осыпаемые насмешками  и  оскорблениями,
оставляя за собой горы опрокинутой мебели, тщетно  размахивая  клинками  и
обещая еще вернуться, господа гуарды бесславно покинули поле боя.

     На другой день Тория взобралась, по обыкновению, на  свою  стремянку,
заглянула в лекционный зал через круглое  окошко  -  и  не  увидела  среди
студентов Эгерта Солля.
     Не раз и  не  два  пробежав  глазами  по  рядам,  Тория  нахмурилась.
Отсутствие Эгерта задело ее - ведь на кафедре был  ее  отец!  Спустившись,
она некоторое время раздумывала, рассеянно наблюдая за привольными  играми
кота-мышелова; потом, недовольная собой, отправилась во флигель.
     Дорогу к этой комнате она помнила отлично. Динар не любил, когда  она
являлась к нему - наверное, стеснялся; она, впрочем, все равно приходила и
усаживалась на  край  стола  -  бедняга  тем  временем  суетился,  собирая
разбросанные вещи и ладонью стирая пыль с подоконника...
     Вспомнив  о  Динаре,  Тория  вздохнула.  Подошла  к  знакомой  двери,
помялась в нерешительности - за дверью стояла тишина и,  скорее  всего,  в
комнате вообще никого не было. Как глупо  я  выгляжу,  подумала  Тория  и,
стукнув, вошла.
     Низко опустив голову, Эгерт сидел у  стола;  Тория  мельком  заметила
лежащие перед ним листы бумаги и перепачканное чернилами перо. Обернувшись
навстречу  гостье,  Солль  вздрогнул;  чернильница,  задетая  его   рукой,
помедлила и опрокинулась.
     Минуту или  две  оба  занимались  тем,  что  молча  и  сосредоточенно
затирали лужу на столешнице и на  полу.  Взгляд  Тории  невольно  упал  на
исписанные, много раз перечеркнутые листки, и  сама  того  не  желая,  она
прочитала под жирной корявой чертой: "и тогда мы сможем вспомнить все-все,
что было..." Она  поспешила  отвести  глаза;  заметив  это,  Эгерт  устало
улыбнулся:
     - Я... никогда не писал писем.
     - Сейчас лекции, - заметила она сухо.
     - Да, - вздохнул Солль.  -  Но  мне  очень  надо...  именно  сегодня.
Написать письмо... одной женщине.
     Осенний ветер за окном набирал силу, подвывал и хлопал незакрепленным
ставнем; Тории как-то внезапно открылось, что в комнате сыро, промозгло  и
почти темно.
     Эгерт отвернулся:
     - Да... Я решил, наконец, написать матери.
     Ветер бросил в окно растопыренный кленовый лист - желтый, как солнце;
приклеившись на секунду, рыжий листок оторвался и резво полетел дальше.
     - Я не знала... Что у тебя есть мать, - сказала Тория тихо и  тут  же
смутилась: - То есть... что она жива.
     Эгерт опустил глаза:
     - Да...
     - Это хорошо, - пробормотала Тория, не в состоянии  придумать  ничего
лучшего. Солль улыбнулся, но улыбка вышла горькая:
     - Да... Только вот я не очень хороший сын. Наверное.
     За окном особенно сильно рванул ветер - по-хозяйски перебирая  бумаги
на столе, комнатой прошелся сквозняк.
     - Мне почему-то кажется... - неожиданно для себя сказала Тория, - что
сына, доставляющего неприятности... любят  все  равно.  Может  быть,  даже
сильнее...
     Эгерт быстро взглянул на нее, и лицо его вдруг прояснилось:
     - Правда?
     Неизвестно почему, но Тория вспомнила незнакомого  малыша,  рыдавшего
однажды над дохлым воробьем; ей  было  лет  четырнадцать,  она  подошла  и
серьезно пояснила, что  птицу  нужно  оставить  в  покое  -  тогда  явится
воробьиный царь и, конечно, оживит  своего  верного  подданного.  Округлив
полные слез глаза, малыш спросил тогда с  такой  же  внезапной,  искренней
надеждой: "Правда?"
     Тория улыбнулась своему воспоминанию:
     - Правда...
     В мутное окно забарабанил дождь.
     ...Всякий раз, когда Тория являлась домой с очередной дырой на чулке,
мать, молча покачав головой, доставала с  полки  коробочку  с  рукодельем.
Тория жадно заглядывала в ее таинственные недра - из путаницы шерстяных  и
шелковых ниток там выглядывали, как чьи-то глаза, блестящие  перламутровые
пуговицы. Мать извлекала из подушечки иголку и принималась за дело,  время
от времени перекусывая  нитку  острыми  белыми  зубами.  Вскоре  на  месте
безобразной дырищи появлялся красный в черную крапинку жучок; новые  чулки
Тории уже через несколько недель бывали расшиты  жучками,  целым  выводком
красных жучков, маленьких и больших - ей  нравилось  воображать,  как  они
оживают, ползают по коленкам и щекочут их лапами...
     А что, если б мать осталась жива? Если бы отец не выпустил ее  тогда,
запер, завалил дверь, замкнул заклинанием?
     Много лет отец и дочь провели вместе, и  за  все  это  время  она  не
помнит рядом с ним больше ни одной женщины. Ни одной.
     ...Башня Лаш разразилась горестным воем. Тория досадливо  поморщилась
- и тут же нахмурилась, увидев, как переменился  в  лице  Солль.  Нелегко,
должно быть, жить в вечном страхе.
     - Ничего, - сказала она бодро. - Не  слушайте...  не  слушай.  В  эти
бредни об окончании времен верят только гробовщики... Надеются заработать,
- она усмехнулась своей неуклюжей шутке, но Эгерт  не  повеселел  -  между
бровей у него темнела страдальческая складка.
     Звук повторился -  еще  заунывнее,  с  истерическим  надрывом.  Тория
увидела, как у Солля начинают трястись губы; передернувшись,  он  поспешил
отвернуться. Минуту или две в тягостном молчании Эгерт пытался взять  себя
в руки  -  и  Тория,  которой  тоже  было  неловко,  оказалась  свидетелем
молчаливой борьбы.
     Некоторое время она решала, следует ли ей  деликатно  удалиться  или,
наоборот, сделать вид, что ничего не происходит. Башня, наконец,  замолкла
- но Эгерта бил озноб, и прыгающую щеку приходилось придерживать рукой. Не
говоря ни слова, Тория вышла в коридор, наполнила железную кружку из  бака
с водой и принесла Соллю.
     Он выпил - и закашлялся; бледное лицо его налилось кровью,  на  глаза
навернулись слезы. Желая помочь, Тория раз или два хлопнула его по спине -
рубашка была мокрая, будто из корыта прачки.
     - Все будет хорошо, - пробормотала она, смутившись. - Послушай...  Не
будет никакого Окончания Времен. Не бойся...
     Тогда он перевел дыхание - и вдруг рассказал ей все. Про Фагирру, про
Магистра,  про  обряд  в  Башне,  про  обещания  и  угрозы,   про   тайное
поручение... Тория выслушала  до  конца,  не  перебив  ни  единым  словом;
добравшись до последней встречи с переодетым плащеносцем, Солль замолчал.
     - Это все? - Тория заглянула ему в глаза.
     - Все, - он отвернулся.
     Несколько минут прошло в молчании.
     - Ты мне не доверяешь? - спросила Тория тихо. Он усмехнулся: странный
вопрос после всего, что было сказано!
     - Говорить, так до конца, - Тория нахмурилась.
     Тогда он рассказал и про отравленный стилет.
     Последующее молчание длилось минут  десять;  наконец,  Тория  подняла
голову:
     - И... ты так ничего ему и не сказал?
     - Я ничего не знаю, - устало пояснил Солль. - А если б знал -  так  и
доложил бы за милую душу...
     - Нет, - сказала Тория, будто удивленная  самой  возможностью  такого
поворота событий. - Нет... Ты  не  сказал  бы,  -  тут  ее  голос  потерял
уверенность.
     - Ты же видишь, что со мной делается, - проронил Эгерт  досадливо.  -
Это... уже не я. Это какое-то гадкое трусливое животное...
     - А ты можешь... попробовать преодолеть? - спросила Тория  осторожно.
- Взять и... не бояться?
     - Попробуй взять и не мигать, - Эгерт пожал плечами.
     Тория попробовала. Некоторое время она мужественно  смотрела  в  окно
широко распахнутыми глазами -  будто  играя  в  гляделки;  потом  веки  ее
дернулись и, не слушая приказа разума, моргнули.
     - Вот видишь, - Эгерт уставился в пол. - Я  раб...  Я  полностью  раб
заклятия. Все думаю - что в моей душе первое, что последнее... И  кто  это
спросит пять раз, чтобы пять раз ответить - "да"...
     Тория потерла висок - совсем как отец:
     - Не могу поверить... А если тебя заставят делать... Что-то ну совсем
уж невозможное? Ты не сможешь воспротивиться?
     Эгерт криво улыбнулся:
     - Если приставят кинжал к горлу...
     - Но... ты же... не подлец? - пробормотала она неуверенно.
     Он помолчал. На  мокром  университетском  дворике  торжественно,  как
бургомистр, разгуливал огромный наглый ворон.
     Эгерт выдохнул, будто отправляясь на эшафот - и, запинаясь, рассказал
про девушку в дилижансе и  разбойников,  остановивших  экипаж  на  большой
дороге.
     Последовало новое молчание; Эгерт ждал, что Тория попросту встанет  и
уйдет - но она не спешила.
     - А если бы, - спросила она наконец, и голос ее дрогнул,  -  если  бы
там... была... я?
     Солль закрыл лицо руками.
     Тория долго смотрела на беспорядочно спутанные волны  светлых  волос,
на атлетически широкие, но  опущенные  и  вздрагивающие,  как  у  ребенка,
плечи; потом взяла да и положила на одно из них узкую ладонь.
     Эгерт замер. Тория проговорила как можно убедительнее:
     - Ты же не отвечаешь... За свои поступки. Ты просто болен... И  нужно
раздобыть лекарство. И мы раздобудем...
     Она говорила через силу, как врач, убеждающий  умирающего,  покрытого
язвами больного в скором выздоровлении. Напряженное плечо дрогнуло под  ее
рукой, будто чуть-чуть расслабляясь; изменение это было едва уловимым,  но
в следующую секунду  Тория  ощутила  всю  сумятицу  Соллевых  чувств  -  и
надежду, и благодарность, и  желание  верить.  Тогда,  удерживая  руку  на
теплом плече, она пожелала с внезапно проснувшимся состраданием, чтобы  ее
вымученные слова оказались правдой.
     С треском распахнулась  дверь  -  прижав  к  боку  пару  растрепанных
книжек, к комнату ворвался широко ухмыляющийся Лис.
     Сощуренные глаза цвета меда остановились на Эгерте,  понурившимся  на
краю кровати, на Тории, чья  рука  лежала  на  плече  у  Солля;  несколько
мгновений ничего не происходило,  а  потом  скуластое  лицо  Гаэтана  вмиг
уподобилось куску сыра:  округлились,  как  сливы,  глаза,  круглой  дырой
распахнулся рот, и, пробормотав некие невнятные  извинения,  Лис  выскочил
прочь, даже не пытаясь подобрать вывалившиеся на пол книги.
     Тория на убрала  руку.  Дождавшись,  пока  топот  Гаэтана  стихнет  в
коридоре, сказала серьезно:
     - Я вот что  думаю...  Заклятье  будет  снято,  если  ты  попадешь  в
безвыходную ситуацию - и победишь... "Путь будет пройден до конца" - разве
Скиталец говорил не об этом?
     Эгерт не ответил.

     Спустя несколько дней дожди сменились ровной ясной погодой  -  щурясь
на остывающее осеннее солнышко, горожане несколько повеселели. "Времена-то
и не думают кончаться, - говорили друг другу соседи, выбираясь по утрам на
крылечко, - наоборот... Разгулялись времена-то..."
     Башня Лаш высилась на площади, как предостерегающий перст -  казалось
даже, что за последнее время она усохла и заскорузла, подобно  старческому
пальцу. На площади вокруг Башни образовалась как  бы  проплешина  -  любой
старался обойти зловещее строение стороной, тем  более  что  дым  из  окон
поднимался все гуще, заунывные звуки раздавались  все  чаще,  а  случайные
прохожие, оказавшиеся на площади поздней ночью,  уверяли  потом  знакомых,
что слышали из недр ее глухой подземный гул.
     Городские  власти  молчали  и  не  собирались,  по-видимому,   ничего
предпринимать. Среди студентов считалось хорошим тоном острить и язвить  в
адрес ордена Лаш -  Лис  вспоминал  по  этому  поводу  собственную  глупую
няньку, которая последовательно пугала  одним  и  тем  же  букой  четверых
аптекарских  сыновей,  да  вот  бука-то  никого  и  не   слопал!   Занятия
продолжались, как ни в чем не бывало - и только несколько смущенных юношей
под разными предлогами разъехались по домам.
     - Отец беспокоится, - сказала однажды Тория.
     Поздним  вечером  они  сидели  в  библиотеке,  и  на  столике-тележке
оплывала единственная свеча.
     - Он виду не подает... Но я его знаю. Его волнует Лаш.
     Свечка истекала капельками воска.
     - Лаш, - чуть слышно повторил  Эгерт.  -  Тогда,  в  Каваррене...  Вы
искали...  Рукописи...  Ты  говорила,  орден  Лаш  был  основан   каким-то
сумасшедшим магом?
     - Священное привидение... - прошептала Тория. -  Считается,  что  тот
маг  стал  после  смерти  священным  привидением.  До  конца   ничего   не
известно... Отец просил Динара... заняться этим. Но мы  ничего  не  нашли.
Ничего... Прошла такая бездна лет... Все рукописи, касающиеся истории  Лаш
- или утеряны, или испорчены, да так, будто  кто-то  специально  уничтожал
их...
     - Они говорят - тайна, - мрачно усмехнулся Эгерт. - Они здорово умеют
ее хранить...
     Тория помолчала. Призналась неохотно:
     - Они... осаждали отца. Предлагали... Не  знаю  что.  Сотрудничество?
Деньги? Власть? Но он всегда брезговал ими. А сейчас... Он беспокоится. Он
ждет... даже не знает, чего ждать.
     Солль удивился:
     - Разве... Ведь магам доступны... Должны быть доступны любые тайны...
Даже будущее?
     Тории померещилось в этих словах сомнение в магической  силе  отца  -
уязвленная, она вскинула голову:
     - Что ты знаешь!.. Да, отцу много чего ведомо... Нам не понять. Но он
же не Прорицатель!
     Эгерт счел за лучшее промолчать - ему не хотелось попасть впросак,  к
тому же неприятно  было  выказывать  невежество.  Тория  устыдилась  своей
вспышки, пробормотала примирительно:
     - Понимаешь... Будущее открыто Прорицателям. Это маги  особого  дара,
владеющие, к тому же, Амулетом...  Амулет  пришел  в  мир  из  рук  самого
первого  Прорицателя  и  с  тех  пор  переходит   от   предшественника   к
последователю...
     Тория волновалась и не могла подобрать подходящих слов.
     - От отца к сыну? - жадно спросил Эгерт.
     - Нет... Прорицатели не связаны кровными узами.  В  мире  может  быть
только один Прорицатель - когда он умирает, Амулет сам ищет ему  замену...
Вещи тоже умеют искать, а ведь  Амулет  -  это  больше,  чем  вещь...  Это
невообразимо древнее... Я, честно говоря, даже не знаю, что это  такое,  -
Тория перевела дыхание.
     Эгерт поднял голову - со всех полок на него  смотрели  книги,  и  ему
показалось, что  лица  его  коснулся  ветер  из  потаенных,  полных  магии
кладезей. Он  давно  и  безнадежно  мечтал  поговорить  с  Торией  о  мире
волшебников; теперь  страшнее  всего  казалось  спугнуть  заветную,  столь
интересную тему. Он спросил осторожно:
     - А... Где сейчас  Прорицатель?  Тот,  который...  Кто  носит  Амулет
сейчас, сию секунду?
     Тория нахмурилась:
     - Нет сейчас Прорицателя... Последний умер лет пятьдесят назад,  и  с
тех пор... - она вздохнула. - И такое бывает. Наверное, новый  Прорицатель
еще не родился...
     Эгерт помолчал,  не  зная,  имеет  ли  он  право  спрашивать  дальше;
любопытство, однако, оказалось сильнее опасений, и он все так же осторожно
поинтересовался:
     - А что тогда делает этот... Амулет? Он путешествует, или  ждет,  или
прячется от людей?
     - Он лежит в сейфе моего отца, - брякнула Тория и  тут  же  прикусила
язык.
     Прошла минута или две; Эгерт смотрел  на  девушку  круглыми,  глубоко
обиженными глазами:
     - Зачем... ты... сказала... мне?!
     Тория прекрасно понимала, что совершила  ошибку,  однако  попробовала
свести все к простой болтовне.
     - А что, собственно, такого? - поинтересовалась она, нервно оглаживая
складки платья на коленях. - Ты же не собираешься докладывать об этом всем
подряд, нет же?
     Эгерт отвернулся. Тория прекрасно понимала, что он имел в виду - и он
знал, что она понимает.

     Подправляя кочергой пылающие  в  камине  дрова,  декан  Луаян  искоса
разглядывал обоих.
     Сходство Тории с покойной матерью порой пугало его - он  боялся,  что
вместе с красотой, изысканной красотой мраморной статуи Тория унаследует и
трагическое непостоянство, и жестокую судьбу своей матери. Давая  согласие
на брак дочери с Динаром, он искренне надеялся,  что  у  Тории  все  будет
по-другому - но случившееся вслед за этим несчастье развеяло его  надежды.
Тория была слишком похожа на  мать,  чтобы  стать  счастливой;  много  раз
деканово сердце сжималось, когда он видел в  полутьме  библиотеки  гордую,
вечно одинокую фигурку в вечно темном платье.
     Сейчас  Тория  сидела  на  низкой  табуретке,   подобрав   колени   к
подбородку, нахохлившаяся, как мокрый воробей,  раздосадованная  своей  же
глупостью - сказала лишнее, а ведь не болтунья! Лицо ее, даже с  гримаской
раздражения, оставалось тонким и женственным - и декан с удивлением  понял
вдруг, что те перемены,  которые  он  заметил  в  дочери  совсем  недавно,
набирают силу.
     Солль стоял рядом, почти касаясь рукой  ее  плеча  -  но  не  решаясь
коснуться; даже Динару, который был уже женихом, Тория не позволяла стоять
так близко. После гибели его все стало хуже - вечно замкнутая в прозрачную
скорлупу собственного горя,  собственной  потаенной  жизни,  строгая  дочь
Луаяна отпугивала молодых людей еще издали -  они  разлетались,  как  стаи
осенних листьев, принимая ее отчужденность за презрение и гордыню.  Теперь
рядом с ней стоял убийца Динара - и Луаян, поглядывающий  на  обоих  через
плечо, с изумлением подмечал в дочери множество мелких, немыслимых до  сих
пор черточек.
     Она стала женственнее. Она  безусловно  стала  женственнее,  и  линии
красивых губ пролегают мягче - даже сейчас, когда она хмурится. Ей глубоко
не безразлично, что рядом стоит Солль - человек, которого она не так давно
готова была уничтожить!
     Трещали, занимаясь, сухие  поленья.  Декан  с  трудом  заставил  себя
вернуться к разговору.
     - Это я виновата, - сказала Тория траурным голосом.  -  Будь  проклят
мой язык...
     Луаян осуждающе на нее покосился:
     - Поосторожней с проклятиями...
     Потом, подумав, подошел к одному из высоких шкафов и отпер дверцу.
     - Отец... - голос Тории дрогнул.
     Декан извлек из сейфа яшмовую шкатулку, откинул крышку, взял с черной
бархатной подушечки нечто, тихонько звякнувшее желтой цепочкой:
     - Вот он, Солль... Взгляните, можно.
     На ладони у него лежала  золотая  пластинка  с  фигурной  прорезью  -
медальон на цепочке.
     - Это Амулет Прорицателя... Немыслимо ценная вещь, хранимая в тайне.
     - Меня нельзя выпускать из этой комнаты, - сказал Солль в ужасе. -  Я
же все им доложу...
     Декан  поймал  сочувственный  взгляд  Тории,  обращенный  к   Эгерту;
подумал, покачал головой:
     - В моих силах сделать так, чтобы вы забыли... о виденном. Как  забыл
ваш друг Гаэтан об одном случае, свидетелем которого он  случайно  стал...
Это возможно - однако я не буду этого делать, Эгерт. Вы должны пройти свой
путь до конца. Боритесь...  за  свою  свободу,  -  последние  слова  декан
произнес, обращаясь к медальону.
     - Но что, если Лаш узнает?! - взвилась Тория.
     - Я не боюсь Лаш, - отозвался декан глухо.
     Пламя в камине разгоралось все сильнее, и медальон на  ладони  Луаяна
отбрасывал блики на потолок.
     - Он совсем чистый, - сказал  декан  вполголоса.  И  Эгерт,  и  Тория
удивленно взглянули на него:
     - Что?
     - Он чистый, - пояснил декан, - золотой... Ни пятнышка  ржавчины.  Ни
крупинки... А  ведь  накануне  больших  испытаний...  Он  чует  опасность,
нависшую над миром, и ржавеет. Так было полвека  назад,  когда  на  пороге
стояла Третья  сила...  Тогда,  я  помню,  меня,  мальчишку,  тоже  мучили
предчувствия - и медальон, как говорят,  был  полностью  ржав.  Теперь  он
чист... Будто ничего и не угрожает. Но я-то знаю, что это не так!
     Сдержав прорвавшуюся горечь, декан в полном молчании спрятал медальон
обратно в сейф.
     - Угрожает... Лаш? - спросила Тория шепотом.
     Декан подбросил в камин поленьев - Солль  отскочил  от  рассыпавшихся
искр.
     - Не знаю, - признался Луаян неохотно. - Лаш имеет к  этому  какое-то
отношение... Но самое страшное - что-то другое. Или... кто-то другой.

     Зима наступила в одну ночь.
     Проснувшись рано утром, Солль увидел, что серый сырой потолок  тесной
комнатки побелел, как подол подвенечного платья; не было слышно ни  ветра,
ни шагов, ни стука колес на площади -  в  торжественной  тишине  на  землю
валились снега.
     По традиции, в день первого снега  отменялись  все  лекции;  узнав  о
таком обычае, Эгерт обрадовался даже больше, чем мог ожидать сам.
     В университетском дворике скоро стало весело;  под  предводительством
Лиса мирное студенчество внезапно переродилось в орду прирожденных  воинов
- наскоро слепленная снежная крепость успела пасть, и не  однажды,  прежде
чем в битву ввязался Солль.
     Как-то само собой получилось, что вскоре  он,  как  герой  древности,
оказался один против всех; рук у него, кажется, было не две, а  десять,  и
ни один бросок не пропадал даром - любой запущенный  снежок  находил  свою
цель, чтобы превратиться в снежную крошку на  чьем-нибудь  раскрасневшемся
лице. Атакуемый со всех сторон, он нырял под неприятельские снаряды, и они
сталкивались у него над головой, осыпая светлые волосы снегом;  отчаявшись
поразить  слишком  уж  подвижную  мишень,  противники  его,  сговорившись,
собирались уже пойти в рукопашную  и  закатать  непобедимого  в  сугроб  -
когда, оглянувшись, смеющийся Солль вдруг увидел наблюдающую  за  схваткой
Торию.
     Лис со товарищи сразу же стушевались;  Тория,  не  спеша,  нагнулась,
зачерпнула снег и скатала его  в  шарик.  Потом,  несильно  размахнувшись,
бросила - и угодила Соллю в лоб.
     Он подошел, стирая с лица снежную  воду;  Тория  серьезно,  без  тени
улыбки смотрела в его мокрое лицо:
     - Сегодня первый снег... Я хочу тебе что-то  показать,  -  не  говоря
больше ни слова, она повернулась и пошла прочь; Эгерт двинулся за ней, как
привязанный.
     Снег ложился, засыпая университетские ступени, и на головах  железной
змеи и деревянной обезьяны вздымались необъятных размеров зимние шапки.
     - Это в городе? - спросил Эгерт обеспокоенно.  -  Я  бы  не  хотел...
встречаться с Фагиррой.
     - Разве  он  посмеет  приблизиться  к  тебе  в  моем  присутствии?  -
улыбнулась Тория.
     Город тонул в безмолвии; вместо гремящих  телег  по  улицам  бесшумно
крались сани,  и  широкие  следы  их  полозьев  казались  твердыми,  будто
фарфоровыми. Снег валил и падал, укрывая  плечи  пешеходов,  пятная  белым
черных удивленных собак, скрывая от глаз отбросы и нечистоты.
     - Первый снег, - сказал Эгерт. - Жаль, что растает.
     - Вовсе нет, - отозвалась Тория, - каждая оттепель - будто  маленькая
весна... Пусть тает. А то...
     Она хотела сказать, что снежная гладь напоминает ей чистую  простынь,
которой накрывают покойника - но не сказала. Пусть Эгерт  не  думает,  что
она всегда шутит так  мрачно;  зима  ведь  действительно  красива,  и  кто
виноват, что в сугробе можно замерзнуть до смерти, вот как ее мать?
     На выступающих из стен балках сидели красногрудые  снегири  с  белыми
снежинками на спинах, похожие на стражников  в  их  яркой  форме;  тут  же
прогуливались и стражники с длинными  пиками,  красно-белые,  нахохленные,
похожие на снегирей.
     - Тебе не холодно? - спросил Эгерт.
     Она глубже засунула руки в старенькую муфту:
     - Нет. А тебе?
     Он был без шапки - снег ложился ему прямо на волосы и не таял.
     - А я никогда не мерзну... Меня отец воспитывал как воина,  а  воину,
помимо всего прочего, приличествует закалка, - Эгерт усмехнулся.
     Миновали городские ворота -  мокрый  снег  залепил  оскаленные  пасти
стальным змеям и драконам, выкованным  на  тяжелых  створках.  По  большой
дороге тянулись санные обозы; Тория уверенно свернула и  вывела  Эгерта  к
самому берегу реки.
     Подобно стеклу, покрытому изморозью, поверхность воды  была  затянута
корочкой льда -  плотной  и  матовой  у  берегов,  тонкой  и  узорчатой  у
середины; сама же стремнина оставалась свободной, темной и гладкой,  и  на
самом краю льда стояли толпой черные, исполненные важности вороны.
     - Мы пойдем вдоль берега, - сказала Тория. - Посмотри...  Тут  должна
быть тропинка.
     Тропинку погребло под снегом. Эгерт шагал впереди, и Тория  старалась
попадать башмачками в глубокие следы его сапог. Так шли довольно долго,  и
снег перестал, наконец, падать, и сквозь рваные дыры в облаках  проглянуло
солнце.
     Тория  прищурилась,  ослепленная  -  таким  белым,  таким  сверкающим
оказался вдруг мир; Эгерт обернулся - в волосах у него вспыхивали цветными
огнями нерастаявшие снежинки:
     - Долго еще?
     Она улыбнулась, почти  не  понимая  вопроса  -  в  тот  момент  слова
показались  ей  необязательным  довеском  к  снежному,  залитому   солнцем
великолепию этого странного дня.
     Эгерт понял - и нерешительно, будто спрашивая позволения, улыбнулся в
ответ.
     Дальше пошли рядом - тропинка выбралась на холм, где снег уже не  был
таким глубоким. Одну руку Тория держала в теплых недрах  муфты,  а  другой
опиралась на руку спутника - Солль плотнее прижимал к себе  локоть,  чтобы
ладонь ее, спрятавшись в складке рукава, не мерзла.
     Остановились ненадолго, оглянулись на реку и на город; над  городской
стеной сизыми столбиками стояли струйки дыма.
     - Я никогда  здесь  не  был,  -  признался  Эгерт  удивленно.  -  Как
красиво...
     Тория коротко усмехнулась:
     - Это памятное место... Здесь  было  старое  кладбище.  Потом,  после
Черного Мора, здесь похоронили в одной яме всех, кто умер...  Говорят,  от
мертвых тел холм стал выше  на  треть.  С  тех  пор  это  место  считается
особенным, одни говорят - счастливым, другие  -  заклятым...  Дети  иногда
оставляют на вершине прядь своих волос - чтобы сбылось желание...  Колдуны
из деревень ходят сюда в паломничество... А вообще... - Тория запнулась. -
Отец не любит это  место...  говорит...  Но  нам-то  чего  бояться?  Такой
красивый белый день...
     Они простояли на вершине еще почти час, и Тория,  указывая  замерзшей
рукой то на реку, то на заснеженную ленту  дороги,  то  на  близкий  серый
горизонт, рассказывала о пронесшихся над этой землей веках, о воинственных
ордах, подходивших к городу сразу с  трех  сторон,  о  глубоких  рвах,  от
которых остались теперь только скрытые  снегом  канавки,  о  неприступных,
ценой множества жизней воздвигнутых валах - тот холм,  на  котором  стояли
сейчас Эгерт и Тория, оказался  остатком  размытого  временем  укрепления.
Солль, слушавший внимательно, предположил, что  неприятельские  орды  были
сплошь конные, да еще и весьма многочисленные.
     - Откуда ты знаешь? - удивилась Тория. - Читал?
     Солль, смутившись, признался в полном  своем  невежестве  -  нет,  не
читал, но по расположению валов, как их описывает  Тория,  всякому  должно
быть  ясно,  что  строились  они  не  против  пешего   врага,   а   против
множественной конницы.
     Некоторое время Тория озадаченно молчала; Солль стоял  рядом  и  тоже
молчал, и на лоснящемся снежном покрывале сливались их длинные синие тени.
     - Если долго смотреть на горизонт, - вдруг тихо сказала Тория, - если
долго-долго не отрывать глаз... То можно представить,  будто  под  нами  -
море. Голубое море, а мы стоим на берегу, на скале...
     Эгерт встрепенулся:
     - Ты видела море?
     Тория радостно засмеялась:
     - Да... Совсем еще маленькой, но  все  помню...  Мне  было...  -  она
внезапно погрустнела. Опустила глаза: - Мне было восемь лет... Мы с  отцом
много путешествовали... Чтобы не так горевать о маме.
     Гулявший над снегом  ветер  пригоршнями  подхватывал  белую  алмазную
пыль, играл, рассыпал и ронял, подбирал  снова.  Эгерт  не  успел  понять,
вернулась ли к нему мучительная способность ощущать чужую  боль  -  однако
мгновенное желание защитить и успокоить лишило его разума и робости; плечи
Тории поникли - и тогда ладони его впервые в жизни  осмелились  опуститься
на них.
     Она была на голову ниже его. Она казалась  рядом  с  ним  подростком,
почти  ребенком;  сквозь  теплый  платок  и  не  очень  плотную  шубку  он
почувствовал, как узкие  плечи  вздрогнули  под  его  прикосновением  -  и
замерли. Тогда, изо всех сил желая утешить и смертельно  боясь  оскорбить,
он осторожно привлек Торию к себе.
     Синие  тени  на  снегу  застыли,  слившись  в   одну;   оба   боялись
пошевельнуться и тем спугнуть другого. Безучастным  оставался  лежащий  за
стеной город, и  холодно  поблескивала  замерзшая  река,  и  только  ветер
проявлял признаки нетерпения, вертелся, как пес,  вокруг  ног,  путался  в
подоле Тории и осыпал голенища Солля снежными брызгами.
     - Ты увидишь море, - сказала Тория шепотом.
     Эгерт молчал. Познавший на своем недолгом веку десятки  разнообразных
женщин, он сам себе показался  вдруг  неопытным,  беспомощным  мальчишкой,
сопливым  щенком  -  так  ученик  ювелира  хвалится  мастерством,   шлифуя
стекляшки, и потеет от страха, впервые получив в руки немыслимой  редкости
драгоценный камень.
     - На берега  южного  моря  никогда  не  ложится  снег...  Там  теплые
камни... И белый прибой... - Тория говорила, будто во сне.
     Светлое небо,  он  боится  разжать  руки.  Он  боится,  что  все  это
наваждение, он так боится ее потерять... А ведь он не имеет на нее  права.
Можно ли потерять то, что не принадлежит тебе? И не тень ли  Динара  стоит
между ними?
     Тория вздрогнула, будто ощутив эту его мысль - но не отстранилась.
     Над их головами меняли  форму  облака,  поворачивались,  подставляясь
солнцу разными боками, как булки в печи. Слыша,  как  бьется  под  курткой
Эгерта смятенное сердце, Тория с почти суеверным ужасом поняла вдруг,  что
счастлива. Ей очень редко удавалось поймать себя на этом  чувстве;  ноздри
ее раздувались, вдыхая запах снега, свежего  ветра  и  Эгертовой  кожи,  и
хотелось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица.
     Она никогда не  чувствовала  запаха  Динара.  Немыслимо,  но  она  не
помнит, как билось его  сердце.  Обнимая  его,  она  испытывала  дружескую
нежность - но куда той детской нежности до этого  сладостного  оцепенения,
когда страшно не то что двинуться - вздохнуть?
     Что же это, подумала она в панике. Предательство? Предательство самой
памяти Динара?
     Синяя тень едва заметно ползла по снегу, как стрелка огромных  часов.
Прямо перед глазами Тории опустилась на Эгертово плечо  круглая,  плоская,
будто точильный камень, снежинка.  Солнце  спряталось,  и  тень  на  снегу
погасла.
     - Надо идти, - сказала Тория шепотом. -  Нам  надо...  я  же  обещала
показать тебе...
     В молчании они спустились с холма; река  здесь  поворачивала,  огибая
небольшой мыс, похожий  скорее  на  полуостров.  Земля  тут,  по-видимому,
пришлась весьма по нраву высоким елкам - они и росли кругом во  множестве,
и ветви, отягощенные снегом, подобны были обвисшим старческим усам.
     Они шли, пробираясь между стволами, то и дело обрушивая с веток  снег
- тогда освобожденные пышные лапы  вскидывались  верх,  несколько  нарушая
единообразие зимней картины. Наконец, Тория остановилась и  оглянулась  на
Эгерта, будто приглашая его в свидетели.
     Прямо перед ними возвышалось занесенное снегом каменное сооружение  -
будто остатки древнего фундамента; желтый ноздреватый камень перемежался с
серым, гладким - Эгерт никогда раньше не видел ничего подобного. Самым  же
удивительным было  чахлое,  тонкостволое  деревцо,  вцепившееся  в  кладку
корнями  и  будто  бы  на  камне  и  произраставшее.  Среди  зимы  деревцо
оставалось зеленым - ни снежинки не опускалось на узкие листья, и  кое-где
между ними тускло краснели круглые лепестки,  с  виду  ненастоящие,  будто
вырезанные из  тряпицы  -  однако  это  были  действительно  цветы,  Эгерт
убедился в этом, когда на кончике пальца у него  осталось  немного  черной
пыльцы.
     - Вот, - сказала Тория, стараясь за деловитым тоном спрятать царившее
в ее душе смятение, - вот, это могила... Ей несколько  тысячелетий.  Здесь
лежит какой-то древний маг - может быть, сам Первый Прорицатель... А может
быть, нет. Это дерево - оно цветет круглый год, но не принесло  ни  одного
плода... Говорят, ему тоже несколько тысяч лет, правда, удивительно?
     Магическое дерево не было  более  удивительным,  нежели  то  странное
действо, что незримо происходило сейчас между Торией и Эгертом.  Он  хотел
сказать об этом - но не сказал; оба стояли, глядя на тысячелетний  курган,
ставший свидетелем их молчания. Заснеженные елки молчали тоже - строго, но
без осуждения.
     ...Назад возвращались в сумерках; мороз усилился, и  возле  городских
ворот пришлось остановиться, чтобы погреться у костра. Стражник  с  медным
от пламени, блестящим от пота лицом подбрасывал в огонь дрова  и  хворост,
взысканные  сегодня  со  въезжающих  в  город  крестьян  -  зимой  пошлину
старались брать натурой. Глядя, как пляшут огненные  языки  в  неподвижных
зрачках Тории, Эгерт нашел в себе смелость склониться к ее уху:
     - Я... Сброшу заклятие. Я верну свое мужество... Хотя бы  ради...  Ты
знаешь. Я клянусь.
     Она медленно опустила веки, прикрывая танцующие в глазах искры.

     Первый  снег  растаял,  покрыв  лаковой  грязью   улицы,   пороги   и
перекрестки; дни напролет выл холодный ветер,  и  в  слегка  успокоившиеся
было сердца горожан снова заползла тревога. Башня Лаш зловеще воздевала  к
небу свои благовонные дымы: "Скоро!" Из университета исчезли еще несколько
студентов, и как-то сам собой заглох обычай шумных вечеринок в "Одноглазой
мухе". Декан Луаян сделался как бы центром всеобщего  притяжения,  к  нему
льнули, надеясь обрести спокойствие; приходили совершенно незнакомые  люди
из города, часами простаивали на ступенях в надежде увидеть великого мага,
спросить у него помощи и утешения. Луаян избегал  долгих  бесед  -  однако
никогда не выплескивал на просителей ни гнева, ни раздражения; совесть  не
позволяла ему успокаивать, разум не  велел  пугать  -  он  потчевал  своих
визитеров  однообразными  философскими  притчами,  не  имеющими,  впрочем,
никакого отношения к делу.
     Испуганные люди между тем все шли и шли - Эгерт ничуть  не  удивился,
увидев однажды утром на ступенях между змеей и обезьяной усталого  старика
с очень прямой спиной и  шпорами  на  сапогах.  Приветственно  кивнув,  он
собирался пройти мимо - но старик как-то вымученно улыбнулся и шагнул  ему
навстречу.
     Эгерт узнал отца лишь  через  несколько  секунд.  Солль-старший  стал
удивительно похож на портрет, висевший у него в  каварренском  кабинете  -
там изображен был Эгертов дед в преклонных уже годах, седой, вислоусый,  с
изрезанным морщинами лицом; вспомнив о портрете,  Эгерт  узнал  отца  -  и
поразился обрушившейся на него старости.
     Молча,  под  глухое  позвякивание  шпор,  отец  и  сын  добрались  до
маленькой гостиницы, где остановился Солль-старший;  старик  долго  стучал
огнивом, прежде чем зажег свечи в канделябре. Слуга принес вино и  бокалы;
сидя в скрипучем кресле, Эгерт с болью в душе смотрел, как отец собирается
с мыслями - и не может собраться, хочет начать разговор  -  и  не  находит
слов. Эгерт с удовольствием помог бы ему - но собственный  его  язык  тоже
был беспомощен и нем.
     - Я... денег привез, - сказал наконец Солль-старший.
     - Спасибо, - пробормотал Эгерт и облек, наконец, в слова  всю  дорогу
мучивший его вопрос: - Мама... как?
     Отец оглаживал вытертую бархатную  скатерть  на  круглом  гостиничном
столике:
     - Она... болеет. Сильно, - он поднял на сына  измученные,  слезящиеся
глаза. -  Эгерт...  здесь...  уже,  говорят,  кончаются  времена.  Времена
кончаются, да... Пес с ним, с полком, пес с ним, с мундиром... какой полк,
если... Эгерт. Сын мой... У моего отца было пять сыновей... У нас ты  один
был, один и остался... Мне уже трудно... в седле... На крыльцо подняться -
и то трудно... За что ты так с нами? Ни внуков...
     Чувствуя, как высыхает гортань, Солль пробормотал в темный угол:
     - Я... знаю.
     Старик шумно вздохнул. Покусал губу вместе с усами:
     - Эгерт... Мать просила.  Простилось  тебе...  все.  Мать  просила...
Поедем домой. Пес с ним, со всем... Поедем в Каваррен.  Я  и  лошадь  тебе
привел... Кобыла - чудо, - взгляд  отца  несколько  оживился,  -  вороная,
злюка... Дочь нашего Тика... Ты любил Тика, помнишь?
     Эгерт бездумно водил пальцами над огоньком свечи.
     - Сын... Поедем сегодня. Лошади резвые... Я, конечно,  устаю,  не  то
что прежде... но тут уж постарался бы. И были бы  дома  через  недельку...
Да, Эгерт?
     - Я не  могу,  -  Солль  проклял  все  на  свете,  прежде  чем  сумел
произнести эти слова. - Не могу я... Как же я вернусь... таким? - рука его
коснулась шрама.
     - Ты думаешь, - тяжело выдохнул отец, - ты думаешь... матери  не  все
равно... какой ты?..

     ...Ему казалось, что, не  повстречай  он  сейчас  Торию  -  и  что-то
сломается, не выдержит, порвется внутри. К счастью,  она  встретилась  ему
прямо на ступеньках - уж не его ли ждала?
     - Эгерт?
     Он рассказал ей, как тряслись руки его отца, когда,  прощаясь,  Эгерт
прятал глаза и бормотал уверения в скором своем приезде.
     Хлюпала под ногами  жидкая  грязь.  Город  притих,  будто  вымер;  не
разбирая дороги, они брели улицами  и  переулками,  и  Эгерт  говорил  без
умолку.
     Мать совсем плоха, мать ждет его; но как  же  можно  вернуться,  неся
заклятие? Как можно приползти к отчему порогу, имея в  душе  ту  трусливую
тварь, которая в любую минуту готова сравнять его с распоследним подлецом?
Он же дал клятву себе, он дал клятву Тории...  Может  быть,  он  не  прав?
Может быть,  ради  спокойствия  матери  следует  хлебнуть  нового  позора,
вернуться побежденным, трусом? Принести к ее ногам тень,  отяготить  новым
горем?
     Он пытался объяснить это отцу, как мог. Он путался в словах, увязал в
них, как неумелый рыболов в собственной сети - а старик не мог понять его,
и Эгерт, измучившись, сказал ему наконец: я болен. Я должен исцелиться,  и
тогда... Отец молчал; впервые на памяти сына вечно прямая спина его устало
сгорбилась.
     Все это слушала  сейчас  Тория;  сгустились  сумерки,  кое-где  чадно
горели фонари, все до одного ставни были плотно закрыты  -  казалось,  что
дома упрямо закрывают глаза на вечер, на грязь, на непогоду... В  какой-то
момент Тории показалось, что за ними следуют на расстоянии  некие  смутные
тени - однако Эгерт не замечал ничего, он говорил и  говорил,  и  призывал
Торию в свидетели: неужели он действительно не прав?!
     Спасаясь от ветра, они завернули за какие-то ворота  и  оказались  во
дворе, пустынном и захламленном; кухарка, шествующая из кладовой,  бросила
в их сторону в меру неприветливый, а больше равнодушный  взгляд.  Хлопнула
дверь, безжалостно придавив клубы пара, выбившиеся  было  изнутри;  фонарь
тускло освещал табличку у двери  -  "Козье  молоко".  Здесь  же,  в  узком
загончике под навесом, маялись две или три неухоженные козы.
     Фонарь раскачивался; Тория поежилась, только  сейчас  почувствовав  и
ветер, и сырость:
     - Пойдем... Зачем мы здесь...
     Эгерт раскрыл было рот, чтобы снова  повторить  от  начала  все  свои
доводы - но замолчал. В тусклом свете фонаря перед ним высился, как мокрый
призрак, лейтенант Карвер Отт.
     Лейтенант выглядел неважно - видимо, за время, проведенное в  городе,
мундир его значительно поизносился, а кошелек порядком отощал.  Не  лучший
вид имели и стоящие за его спиной  Бонифор  и  усатый  Дирк  -  походившие
теперь скорее на разбойников, нежели  на  господ  гуардов,  оба  одинаково
держали ладони на эфесах.
     Тория не поняла, в чем дело - не узнав Карвера, она решила было,  что
их с Эгертом выследили обыкновенные  грабители.  Не  дожидаясь  требования
отдать кошелек, она с презрительной улыбкой хотела было заговорить  первая
- однако Карвер опередил  ее.  Он-то  узнал  Торию  даже  в  мутном  свете
качающегося фонаря - и не смог удержать глаза в орбитах:
     - Госпожа-а! Да мы знакомы! - протянул он с видом крайнего изумления.
- Ай-яй-яй...
     Бонифор и Дирк подались вперед, чтобы разглядеть Торию получше.
     - Ай да Солль,  -  продолжал  тем  временем  Карвер,  -  добился-таки
своего... И что же, госпожа моя, - обратился он к Тории с отменно вежливой
миной, - вы так легко простили ему подлое убийство вашего ученого жениха?
     - Кто вы такой? -  ледяным  тоном  поинтересовалась  Тория.  Железные
нотки в ее голосе заставили Дирка и Бонифора  слегка  отшатнуться,  однако
Карвер не смутился ничуть:
     - Разрешите представиться -  Карвер  Отт,  лейтенант  гуардов  города
Каваррена, послан  с  особым  поручением  -  доставить  в  полк  дезертира
Солля... Это мои боевые  товарищи,  в  высшей  степени  достойные  молодые
люди... Вот, госпожа, кто мы такие - а вовсе не ночные разбойники, как  вы
изволили было подумать! А теперь позвольте спросить вас - кто  таков  этот
человек, который сейчас прячется за вашей спиной?
     Солль вовсе не прятался за спиной Тории - но инстинктивно отступил, с
тоской ощущая, как поднимается в груди липкая волна его верного  спутника,
животного страха. Слова Карвера стегнули его, как кнут.
     - Этот человек, -  бестрепетно  отозвалась  Тория,  -  находится  под
защитой университета и моего отца, декана Луаяна... А господин Луаян  маг,
как вы, должно быть, слышали. А теперь будьте любезны освободить дорогу  -
мы уйдем.
     - Но госпожа! -  вскричал  Карвер  в  замешательстве,  настоящем  или
притворном. - Я не  могу  поверить,  вы  же  благородная  особа,  что  вас
связывает... с этим?.. - губы лейтенанта непроизвольно сложились в гримасу
отвращения, когда он взглянул на  Эгерта.  -  Он,  повторяю,  убил  вашего
жениха... Я думаю, уже тогда он в глубине души  был  тем,  кем  стал  чуть
позже... Знаете, кем?!
     - Позвольте пройти, -  Тория  шагнула  вперед,  и  Карвер,  помедлив,
посторонился:
     - Пожалуйста... У нас и мысли такой нет -  нанести  хоть  тень  обиды
прекрасной  дочери  декана,  господина  мага...   Однако   этот   человек,
госпожа... Вам интересно узнать, кто он на самом деле, Эгерт Солль?
     Эгерт молчал. Постепенно, понемногу до него доходило, что  случилось,
пожалуй, нечто пострашнее отравленного стилета Фагирры -  случилось  самое
страшное, и он, Солль, будет пить чашу до дна.
     Будто отвечая на его мысли, Карвер неуловимым движением  выхватил  из
ножен шпагу. В свете фонаря Эгерт  увидел  серебряную  ленту  клинка  -  и
колени его подогнулись.
     - Вы ответите, - сдавленно бросила Тория. Карвер поднял брови:
     - За что?! Разве я делаю что-либо неподобающее? Госпожа может идти, а
может остаться... Во втором случае она  увидит,  наконец,  подлинное  лицо
своего, гм, друга, - и кончик невообразимо длинной Карверовой шпаги поддел
Солля под подбородок.
     Эгерт ослабел. Голос  Карвера  продолжал  доноситься  до  него  будто
сквозь плеск мельничного колеса - то шумела в ушах его собственная  кровь.
Тщетно пытаясь превозмочь  ужас,  он  вспомнил  вдруг  когда-то  и  кем-то
сказанные слова: "попадешь в безвыходную ситуацию и победишь... путь будет
пройден до конца... разве Скиталец... не об этом?"
     - Мне горько за вас,  госпожа,  -  говорил  тем  временем  Карвер.  -
Жестокая судьба  столкнула  вас  с  человеком,  мягко  говоря,  не  вполне
достойным... На колени, Солль!
     Эгерт пошатнулся, Тория поймала его взгляд. "Попадешь  в  безвыходную
ситуацию и победишь"... Небо, как можно победить несущийся с горы  камень,
оползень, обвал? Внутри Соллевой души  выл,  метался,  тысячи  раз  умирал
жалкий трус - и Эгерт знал, что спустя секунду мерзкое  животное  подчинит
его полностью.
     - Ты слышишь, Солль? - повторил Карвер негромко. - На колени!
     Тория здесь, Тория смотрит. Неужели она думает...
     Не доведя мысль до конца, он рухнул в липкую грязь под ногами. Колени
подогнулись сами,  и  теперь  перед  глазами  у  него  оказались  потертый
Карверов пояс и лоснящиеся кавалерийские штаны.
     - Вы видите, госпожа? - донесся сверху укоризненный Карверов голос. -
Спросите его теперь, спросите о чем угодно - он ответит...
     Эгерт не видел Торию - он чувствовал ее рядом, ощущал ее  болезненное
напряжение, и гнев, и растерянность - и надежду.
     Она надеется... Она  не  понимает,  что  это  невозможно.  Невозможно
преодолеть силу наложенного Скитальцем заклятия. Никогда.
     Шпага дернулась в нетерпеливой руке Карвера:
     - Говори: я последняя тварь...
     - Эгерт... - отозвалась  Тория,  отозвалась  издалека,  откуда-то  из
светлого  зимнего  дня,  где  вечнозеленое  дерево   на   могиле   Первого
Прорицателя.
     -  Я  последняя  тварь,  -  выдохнул  он  запекшимся   ртом.   Карвер
удовлетворенно хмыкнул:
     - Слышите?! Повторяй: я - трусливая дамская болонка...
     - Эгерт... - повторила Тория едва слышно.
     - Я - трусливая дамская болонка... - сами  собой  шептали  его  губы.
Притихшие было Дирк с Бонифором залились радостным хохотом.
     - Повторяй, Солль: я подонок и мужеложец...
     - Оставьте его! - выкрикнула Тория вне себя. Карвер удивился:
     - Вы  так  волнуетесь...  Из-за  него?  Из-за  этого...  И  потом  он
точно-таки мужеложец, мы застали его с дружком в одном кабачке... А вы  не
знали, конечно?
     До Солля  доносилась  ее  беззвучная  мольба:  останови  это,  Эгерт.
Останови... Сломай заклятие...
     Глухо хлопнула дверь - угрюмая кухарка прошла к сараю, кинув на людей
у забора  тяжелый,  по-прежнему  равнодушный  взгляд.  Поигрывая  клинком,
Карвер дождался, пока она проковыляла обратно и грохнула  тяжелой  дверью,
потом повертел шпагой перед самым лицом жертвы:
     - Отвечай, подонок... Ты Эгерт Солль?
     - Да, - прохрипел Эгерт.
     - Ты дезертир?
     - Да...
     И тогда он снова покрылся потом  -  но  уже  не  от  страха.  Сломать
заклятие... Пять раз произнести "да".
     - Ты, мерзавец, убил жениха этой прекрасной госпожи?!
     Торию трясло. Она  тоже  поняла  -  сгорбленной  спиной  своей  Эгерт
чувствовал ее лихорадочное, на пределе срыва ожидание.
     Карвер широко ухмыльнулся:
     - Ты любишь эту госпожу, да, Эгерт?
     - Да! -  выкрикнул  он  в  четвертый  раз,  чувствуя,  как  колотится
обезумевшее сердце.
     Ему казалось, что он слышит дыхание Тории. Светлое небо, помоги  мне.
Ведь шанс предоставляется  лишь  раз  -  и  первое  в  душе  должно  стать
последним... Это значит - отбросить страх?!
     Он вскинул голову, ожидая пятого вопроса; встретившись с ним глазами,
Карвер невольно отшатнулся, будто увидев  перед  собой  призрак  прежнего,
повелевающего Эгерта Солля. Отступив на  шаг,  испытующе  оглядел  жертву;
Солля била крупная дрожь. Карвер удовлетворенно усмехнулся:
     - Дрожишь?
     - Да!
     Он одним рывком поднялся с колен.  Успел  заметить  замешательство  в
глазах Карвера,  успел  спиной  ощутить  движение  Тории,  шагнул  вперед,
намереваясь схватить лейтенанта за тощее горло; Карвер  поспешно  выставил
перед собой шпагу, Эгерт протянул руку, чтобы отвести острие -  и  в  этот
момент приступ тошнотворного, еще более отвратительного  страха  превратил
его сердце в жалкий трепещущий комок.
     Ноги подкосились - он снова осел на землю. Трясущейся рукой  коснулся
щеки - шрам был на месте, жесткий, заскорузлый рубец; шрам был на месте  -
и на месте был изводящий душу страх.
     Со скрипом раскачивался фонарь;  Эгерт  чувствовал,  как  стынут  его
колени в ледяной жиже. Откуда-то с крыши капала вода: кап... кап... Что-то
беспомощно прошептала Тория; Карвер, опомнившись, недобро сощурился:
     - Значит, так... Ты сейчас докажешь госпоже свою любовь, - и он круто
развернулся к спутникам, - Бонифор... Там козочка в загоне, видишь? Хозяин
не обидится, если мы займем ее ненадолго...
     Все еще надеясь, он шевелил губами, повторяя многочисленные "да" -  а
Бонифор уже возился возле загона, и Тория, все еще не  веря  в  поражение,
непонимающе оглядывалась  на  Бонифора,  на  Карвера,  на  усатого  Дирка.
Аспидно поблескивала черная поверхность жирной лужи.
     Надежда последний раз дернулась в душе - и затихла, оставив на  смену
себе глухую безнадежную тоску; он почувствовал, как Тория тоже поняла  это
- и сразу обессилела. Глаза их встретились.
     - Уходи, - сказал он шепотом. - Пожалуйста... уходи.
     Тория осталась стоять - не то не расслышав, не то не поняв его, не то
не в силах сдвинуться с места. Карвер хмыкнул.
     Козочка, худая и грязная, привыкла, вероятно, к жестокому обращению -
она даже не заблеяла, когда Бонифор, ругаясь вполголоса,  стряхнул  ее  со
спины к самым сапогам Карвера. Тот по-хозяйски ухватился за веревку на шее
несчастного животного, сочувственно глянул на растерянную Торию:
     - Так... Он любит вас, вы слышали?
     Солль смотрел на серый, подергивающийся козий хвост. Чуда  не  будет.
Чуда не будет... Страх подчинил уже и волю, и разум, он потерял  себя,  он
потеряет Торию... Скиталец не оставляет лазеек.
     Карвер развернул козу мордой к Эгерту:
     - Вот... Вот достойная тебя  пара.  Вот  твоя  милая...  Поцелуй  ее,
ну-ка!
     Неужели Тория не понимает, что должна уйти? Всему конец  -  стоит  ли
мучить ее этой отвратительной сценой?
     С двух сторон в него уперлись шпаги Бонифора и Дирка:
     - Глянь, до чего хороша! Прелестное создание... Поцелуй же!
     Запах неухоженного животного раздирал Эгерту ноздри.
     - Вы слышали - он любит вас? - доносился откуда-то издалека негромкий
Карверов голос. - И вы верили?  Посмотрите,  он  готов  променять  вас  на
первую попавшуюся козу!
     - Почему на первую попавшуюся? -  театрально  возмутился  Бонифор.  -
Очаровательная козочка, лучшая в загоне... Да, Солль?
     - Как вам не стыдно... - Эгерт едва узнал голос Тории.
     - Нам  -  стыдно?!  -  Карвер,  в  отличие  от  Бонифора,  возмутился
совершенно искренне. - Нам - а не ему?
     - Уходи! - взмолился Эгерт.  Тория  стояла  -  небо,  неужели  у  нее
отнялись ноги?! Холодное лезвие снова коснулось его шеи:
     - Ну-ка, Солль! Объявляю вас мужем и женой - тебя  и  милую  козочку!
Давай-ка, мы ждем первой брачной ночи!
     Дирк и Бонифор, потрясенные  изобретательностью  Карвера,  развернули
козу к Эгерту хвостом:
     - Давай-давай... Всего дела на пять  минут...  Давай,  и  пойдешь  по
добру-поздорову, даму  свою  домой  проводишь...  Да,  госпожа?  Вам  ведь
неохота одной возвращаться?
     Кажется, шел дождь; кажется, по  спутанной  козьей  шерсти  струилась
вода. Колени закоченели - Эгерту  представилось  вдруг,  что  он  мальчик,
стоит по колено в весенней речке Каве, а у самого берега  цветут  какие-то
невыносимо желтые цветы, он тянется, пытаясь сорвать...
     Он дернулся от боли - Карвер провел клинком по его уху:
     - Что ж ты раздумываешь? Острая шпага может отрезать ухо,  палец,  да
все что угодно... Или тебя - уже?! Правда,  что  студентов  оскопляют,  а,
госпожа?
     Страх отнял у  Эгерта  способность  думать  и  чувствовать;  из  речи
Карвера он понял только, что Тория  еще  здесь,  и  укоризненно,  с  почти
детской обидой подумал: зачем?
     Раскачивался под ветром скрипучий, черный фонарь. Ночь казалась Тории
вязким комком смолы - липкий воздух забивал  ей  гортань,  и  нельзя  было
вздохнуть для слова или  крика.  Наверное,  надо  было  звать  на  помощь,
колотить кулаками в двери и ставни, бросаться к отцу,  наконец...  Но  шок
лишил ее возможности бороться, превратив в немого, бессильного свидетеля.
     Козочка нерешительно дернулась. Бонифор пресек ее попытку  вырваться,
сдавил коленями; Карвер провел шпагой по горлу жертвы:
     - Ну, Солль?! Расстегивай пояс!
     Тогда темнота сгустилась, сдавила Эгерта  со  всех  сторон,  стиснула
голову, грудь, залила уши, пробкой заткнула горло, не допуская в легкие  и
крохотного воздушного пузырька; на секунду ему показалось, что  он  живьем
зарыт в землю, что нет ни верха, ни низа, что земля давит, давит...
     Потом стало легче,  и  последним  проблеском  сознания  Эгерт  понял,
успокаиваясь, что  умирает.  Слава  небу,  просто  умирает,  легко  и  без
мучений. Проклятый Скиталец проглядел-таки, не рассчитал! Эгерт  не  может
победить свой страх - но и переступить за грань он не может, не может, вот
и смерть... Слава небу.
     Он мягко ткнулся лицом в грязь, показавшуюся теплой и  мягкой,  будто
перина. Как легко. Опрокинулся черный фонарь, опрокинулось черное небо,  и
Карвер кричит и размахивает шпажонкой - пусть...  Эгерта  здесь  нет.  Уже
нет. Наконец-то.
     ...Трое склонились над лежащим. Несчастная козочка, отскочив, тонко и
жалобно заблеяла.
     - Солль! Эй, Солль... Не притворяйся, эй!
     Рванувшись, Тория взглядом отшвырнула в одну сторону Дирка, в  другую
- Бонифора; Эгерт лежал на  боку,  лицо  его,  отрешенное,  застывшее,  то
попадало в тень, то снова  выхватывалось  из  темноты  светом  качающегося
фонаря.
     - А вот теперь вы ответите, - сказала Тория на удивление спокойно.  -
Вот теперь вы ответите за все... Вы убили его, мерзавцы!
     -  Но,  госпожа...  -  пробормотал  Бонифор  в  замешательстве.  Дирк
попятился, а Карвер бросил шпагу в ножны:
     - Мы не тронули его и пальцем... В чем, скажите, мы виноваты?!
     - Вы ответите, - пообещала Тория сквозь зубы. - Мой отец разыщет  вас
и под землей... Не то что в вашем дрянном Каваррене, а на краю света!
     Дирк все отступал и отступал; Бонифор,  косясь  то  на  безжизненного
Солля, то на Торию, следовал его примеру. Карвер, кажется, растерялся.
     - Вы никогда не видели настоящего мага, - продолжала Тория  не  своим
каким-то, странным металлическим голосом. -  Но  вы  сразу  узнаете  моего
отца... когда он явится к вам!
     Карвер поднял лицо, и все в том же тусклом свете она  увидела  в  его
глазах обыкновенный страх, вызванный не заклятием Скитальца, а врожденной,
тщательно скрываемой трусостью.
     Не в силах сдержаться, она плюнула ему под ноги; через минуту  дворик
был пуст, если не считать распростертого на  земле  тела  да  оцепеневшей,
заламывающей руки женщины.

     Ей уже случалось рыдать над безжизненно лежащим на  земле  человеком.
Теперь ей казалось, что это страшный сон-повторение.  Она  снова  осталась
одна, совсем одна, и моросил  дождь,  и  скатывались  капли  по  строгому,
застывшему Соллевому лицу. Она так надеялась, что  заклятье  не  выдержит,
падет в борьбе с его благородством - но заклятье оказалось крепче, чем его
носитель. Первым пал Эгерт.
     Она сидела в холодной грязи,  и  пережитое  потрясение  сковывало  ей
руки, язык, голову; не пытаясь вернуть Солля к жизни,  не  прощупывая  его
пульса, не растирая висков, не в силах выдавить и  слезинки,  она  сидела,
бессильно опустив плечи, уронив онемевшие руки.
     Они могут поставить его на колени - но оскотинить его они не в силах.
Сами трусы в душе, они возвеличиваются в собственных глазах, унижая  того,
кто, по их мнению, слабее...  У  Скитальца  не  хватит  заклятий  на  всех
подлецов, а Эгерт лежит шрамом в грязь, и никакие  пять  "да"  не  отменят
того страшного, что он уже пережил...
     Она заплакала, наконец.
     Откуда-то из темноты  явилась  бродячая  собака,  обнюхала  лежащего,
сочувственно заглянула Тории в глаза; Тория плакала, поднимая лицо к небу,
и дождь на ее щеках смешивался со слезами. Собака вздохнула - поднялись  и
опали тощие ребристые бока  -  затем,  почесавшись,  удалилась  обратно  в
темноту.
     Много лет прошло с тех пор, как похоронили ее мать; на могиле  Динара
дважды поднялась и дважды пожухла трава. Дождь, кажется, будет идти вечно,
и увянет вечнозеленое дерево на могиле Первого Прорицателя, и Солль заклят
навсегда. Почему?! Почему она, Тория,  простила  ему  смерть  Динара  -  а
Скиталец не простил?! Почему  заклятие  не  имеет  обратной  силы,  почему
кто-то, кроме нее, вправе судить Эгерта?
     Ей показалось, что ресницы его чуть дрогнули - или это игра неверного
фонарного  света?  Она   подалась   вперед   -   отвечая   на   осторожное
прикосновение, Солль пошевелился и через силу поднял веки.
     - Ты... здесь?
     Она вздрогнула - так глухо и незнакомо позвучал его голос. Он смотрел
на нее, и она поняла вдруг, что глаза его - глаза столетнего мудреца.
     - Ты плачешь? Не надо... Все  очень  хорошо.  Я  теперь  знаю...  Как
умирают. Не страшно... Все теперь будет хорошо...  Ну,  пожалуйста,  -  он
попытался подняться, с третьей попытки сел, и она смогла, не  сдерживаясь,
уткнуться ему в грудь.
     - Я такой... - сказал он тоскливо, -  такой...  Почему  ты  не  ушла?
Почему ты осталась со мной? Чем я заслужил?
     - Ты же поклялся, - прошептала она, - что сбросишь...
     - Да, - бормотал он, гладя ее волосы, - да, сброшу...  Обязательно...
Только тут такое дело, Тор... Если не получится, ты убей меня, ладно?  Это
не страшно... Мне неловко просить тебя, но кого же  мне  тогда  просить?..
Ладно, забудь, что я сказал...  Я  придумаю  что-нибудь...  Ты  увидишь...
Теперь все будет хорошо, не плачь...
     Из подворотни участливо смотрела на них бродячая собака с  ребристыми
боками.

     Через несколько часов у Тории начался жар.
     Постель казалась ей горячей, как раскаленная  солнцем  крыша.  Эгерт,
впервые допущенный в ее маленькую комнату, сидел на краю кровати и  держал
ее руку в своей. Декан, не говоря ни слова, принес и  поставил  на  столик
склянку с дымящимся, остро пахнущим снадобьем.
     Тория  лежала  на  спине,  белая  подушка  скрывалась   под   ворохом
рассыпавшихся прядей, и осунувшееся лицо дочери, запятнанное  лихорадочным
румянцем, снова поразило Луаяна сходством с женщиной из далекого прошлого,
давно умершей женщиной.
     ...Когда-то, странствуя по свету, он остановился однажды на ночлег  в
небольшом поселке, занесенном снегом; приютившие его хозяева, не зная еще,
что он маг, поведали о несчастье: по соседству умирает от неведомой  хвори
дочь старосты, неземная красавица. Тогда он впервые  увидел  свою  жену  -
голова ее вот так же утопала в  подушке,  и  по  белой  простыне  змеились
черные волосы, и лицо, осунувшееся, горячее,  уже  отмечено  было  печатью
надвигающегося конца.
     Он исцелил ее, выходил; последовало счастье, внезапное, как водоворот
в тихой и сонной реке, потом страх потерять все,  потом  снова  счастье  -
рождение дочери... Потом мучительные пять лет, бросавшие Луаяна из жара  в
холод, учившие его прощать  вопреки  собственной  гордыне,  ужасные  годы,
лучшие его годы. Он вспоминал о них с содроганием - и все на  свете  отдал
бы, чтобы вернуться и прожить их снова.
     Вероятно, ей не суждена была  долгая  жизнь.  Однажды  уже  спасенная
Луаяном, она азартно искала собственной смерти - и нашла ее,  оставив  ему
на память вечное чувство вины и маленькую Торию...
     Тория повернула тяжелую голову, и  отец  встретился  с  ней  глазами.
Спустя минуту декан перевел  взгляд  на  Солля;  Эгерт,  вздрогнув,  хотел
выпустить руку Тории - но удержал.
     Светлое небо, она слишком похожа на мать. Она слишком похожа на мать,
чтобы быть счастливой... Давая добро на ее брак с  Динаром,  он  знал,  по
крайней мере, что делает - покой и  уверенность,  дружеское  расположение,
общая работа в старых стенах университета надежно соединили бы его дочь  с
его любимым учеником. Солль положил конец этим  надеждам  -  и  вот  Солль
сидит на краю ее постели, мучится под декановым  взглядом,  понимает,  что
должен бы уйти - но не выпускает из своих рук ее  руки,  и  Луаян  отлично
видит, как льнет к его ладони ладонь Тории...
     В его жизни нет ничего дороже дочери.
     Два года назад  ее  свадьба  казалась  ему  естественной,  неизбежной
частью   спокойной   размеренной   жизни;   сегодня   над   городом,   над
университетом, над этими двумя, что держат друг  друга  за  руку,  нависла
неясная тень - даже будучи магом, он не может понять, что это  за  угроза,
но присутствие ее ощущается с каждым днем все  отчетливее.  Как  поступить
сегодня, если не знаешь, будет ли у тебя завтра?
     Солль прерывисто вздохнул; краем глаза Луаян видел, как  он  пытается
сосчитать ее пульс, как тревожится,  как  досадует  на  него,  Луаяна,  за
кажущееся бездействие - маг ведь, взял бы да вылечил...
     На Солле печать. Он  принесет  несчастье  всякому,  кто  будет  иметь
неосторожность оказаться рядом - так рассудил Скиталец. Но кто знает,  что
такое Скиталец и какова изнанка его заклятия?
     Тория пошевелилась. Декан снова  встретился  с  ней  глазами,  и  ему
показалось, что веки ее чуть-чуть опустились, будто Тория хотела кивнуть.
     Луаян помедлил - и кивнул  ей  в  ответ.  Помедлил;  еще  раз  окинул
взглядом притихшего Эгерта - и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
     Оставшись вдвоем, они долго молчали.  В  камине  негромко,  деликатно
потрескивали умирающие поленья.
     Наконец Тория улыбнулась через силу:
     - Твоя рубашка... Мала.
     Эгерт одолжил рубашку у Лиса - его  собственная  одежда  нуждалась  в
стирке. Гаэтанова рубашка опасно трещала  при  каждом  Соллевом  движении;
волосы, вымытые и не успевшие просохнуть,  казались  темнее,  чем  обычно.
Прямо за его спиной мерцал огонь камина - палимой  жаром  Тории  казалось,
что у Солля медные плечи.
     Наклонившись к ней, он несколько раз повторил один и тот  же  вопрос;
сосредоточившись, она поняла наконец:
     - Как тебе помочь? Что надо сделать?
     ...Вернувшись из промозглой ночи, она долго не могла остановить слез.
Она исходила слезами, захлебывалась соленой водой, как гибнущий  в  пучине
моряк;  Эгерт,  на  долю  которого  в  тот  вечер  перепало  еще   большее
потрясение, держался куда лучше. Последний квартал до университета он  нес
дрожащую Торию на руках - ее ноги подкашивались и не желали идти.  За  всю
жизнь ее отрывал от земли только отец и  только  в  далеком  детстве;  она
притихла,  оказавшись  на  весу  -  а  Солль  ступал   легко,   будто   бы
действительно нес ребенка или попавшего в беду невесомого зверька.
     Он  нес  ее  и  впервые  ощущал  каждую  напряженную  жилку,   каждую
трепещущую мышцу, биение ее сердца, усталость  и  горе.  Тогда  он  крепче
прижимал ее к себе, ему хотелось окутать, спеленать  ее  своей  нежностью,
закрыть, согреть, защитить.
     Встреча с деканом, которой он так боялся, прошла без  единого  слова.
Повинуясь Луаяну, Солль  помог  Тории  добраться  до  постели;  рядом  уже
поджидала,  охая,  старушка-служительница.   Декан   внимательно   оглядел
виноватого, напряженного Солля - и снова не раскрыл рта.
     ...Бродил огонек по углям в камине;  Тория  снова  слабо  улыбнулась.
Страшное осталось далеко-далеко позади; теперешнее ее состояние,  горячее,
расслабленное, не угнетало ее - напротив, ей хотелось  вечно  пребывать  в
этом  огненном  облаке,  наслаждаясь  собственной  слабостью,   покоем   и
защищенностью.
     - Тор... Чем тебе помочь...
     Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А  отец...  Отец
всегда все знает.
     На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.
     - Ничего, - прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, -  ничего
страшного... Лекарство поможет.
     Он отошел, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся  ярче,
Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом  она  села
на кровати, придерживая одеяло у груди:
     - Подай мне... Склянку.
     Зачерпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала  себе  виски;
вскоре   сил   осталось   совсем   мало,   но   о   том,   чтобы   позвать
старушку-служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она  устала,  Эгерт
взялся за дело  сам  -  осторожно,  преодолевая  неловкость,  он  принялся
втирать мазь в кожу ее лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не
пахнет даже разогретая солнцем полынь.
     Жар ее  упал  почти  мгновенно  -  но  вместо  облегчения  она  снова
почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом,  теряя
над собой власть, задрожала и опять заплакала.
     Солль растерялся, хотел было бежать за деканом - но не смог выпустить
из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над  лежащей,  нашел
сухими губами сначала  один  полный  слез  глаз,  потом  другой;  чувствуя
горький привкус во рту, гладил спутанные  темные  волосы,  царапал  шрамом
кожу ее щек:
     - Тор... Посмотри на меня... Не плачь...
     Ровно горел камин, и дымилось, не остывая, теплое  снадобье.  Бормоча
что-то невнятно-ласковое, успокаивающее,  Эгерт  нежно  гладил  ее  шею  с
узором родинок - с тем самым, памятным до  последней  точечки  созвездием,
украшением его неба,  бедой  его  снов...  Потом  он  принялся  разминать,
растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая  их  из-под
одеяла - все равно в комнате  было  тепло,  даже  душно.  Тория  понемногу
затихла и всхлипывала все реже; под тонкой  рубашкой  высоко  поднималась,
хватая воздух, влажная от пота грудь.
     - Слава небу, - шептал он,  чувствуя,  как  покидает  ее  болезненная
дрожь, - слава небу... Все будет хорошо... Тебе ведь лучше, да?
     Глаза  Тории  казались  непроницаемо-черными  из-за  широких,  как  у
ночного зверя, зрачков - она смотрела на Эгерта,  не  отрываясь.  Руки  ее
судорожно сжимали  кончик  откинутого  одеяла;  догорал  камин,  следовало
подбросить дров - а у Эгерта не было сил оставить  ее  ни  на  секунду.  В
комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали  тени  вперемешку  с  красными
отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.
     Они лежали рядом, Эгерт вдыхал  горький,  неожиданно  приятный  запах
лекарства, боясь сдавить ее плечи слишком сильно и причинить боль.  Тория,
блаженно закрыв глаза, уткнулась носом  ему  в  плечо;  камин  догорал,  и
сгущалась темнота.
     Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с
нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца
груди.
     Тории показалась, что она лежит на  дне  красно-черного  раскаленного
океана, и языки племени танцуют над ее головой. Не отдавая себе отчета, не
желая задумываться ни о чем, она  перестала  бороться  с  головокружением;
рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по ее  телу,
и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному
созданию.
     В  полусне-полубреду,  растворившись  друг  в  друге,  они  лежали  в
темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный  любовник,  ни  разу  за
свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть  отдаленно  напоминающего
это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.
     Одеяло соскользнуло куда-то к стене. Ненужной сделалась тонкая  ткань
рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.
     На какое-то мгновение  она  вдруг  протрезвела.  Все  ее  чувственные
отношения с Динаром  не  шли  дальше  осторожных  поцелуев;  осознав,  что
происходит, она испугалась - и застыла под ласками. Мгновенно ощутив  это,
Эгерт коснулся губами ее уха:
     - Что?
     Она не знала, как  объяснить.  Мучась  неловкостью,  неумело  провела
рукой по его лицу:
     - Я...
     Он ждал, бережно положив ее голову на свое плечо; боясь  обидеть  его
или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.
     Тогда, обо всем догадавшись, он обнял ее так крепко и так нежно,  как
никогда  еще  не  обнимал.  Все  еще  полная  страха  и  скованности,  она
благодарно всхлипнула - объяснять, оказывается, ничего не надо.
     - Тор... - прошептал он, успокаивая, - ну что ты... Страшно, да?
     Ей было-таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил  теплом  угасший
камин,  и  душа  Тории  исходила  нежностью  и  детской  благодарностью  к
человеку, который все понимает без слов.
     Он ласково привлек ее к себе:
     - Ничего... Все, как ты захочешь... Как  скажешь...  Тор,  что  ж  ты
плачешь снова, а?
     Ей вспомнилась вдруг стрекоза, залетевшая в детстве к ней в  комнату.
Тяжелая, зеленая, с круглыми каплями темных глаз, она  шелестела  в  углу,
терлась о стену всеми своими кружевными крыльями,  взлетала  к  потолку  и
падала почти на самый пол. "Глупая-преглупая, - сказала со смехом мать.  -
Поймай ее и выпусти".
     Откуда это воспоминание, зачем?
     Тория поймала тогда стрекозу. Осторожно, боясь слишком  сильно  сжать
руку, вынесла дурочку во  двор  -  и,  проводив  ее  взглядом,  долго  еще
чувствовала в ладонях легкое царапанье  стрекозиных  крыльев  и  когтистых
лап...
     Она прерывисто вздохнула. Это случится сегодня, это случится  сейчас,
сколько страхов и надежд, сколько снов... Это предстоит ей сейчас,  и  она
изменится, станет другой, ей  страшно,  но  иначе  быть  не  может...  Это
неизбежно, как восход солнца.
     Эгерт снова понял ее без слов; его радость  передалась  ей,  заглушая
боязнь; откуда-то из темноты  ей  слышался  собственный  счастливый  смех,
вслед ему не поспевала растерянная мысль - да подобает ли смеяться?! Перед
глазами мелькали стрекозиные крылья, огни за рекой, сверкающий  на  солнце
снег, и, почти проваливаясь в беспамятство, она успела подумать: уже.

                                    8

     Черным зимним вечером декан Луаян прервал привычную работу.
     Просохли чернила на недописанном листе, и высохло перо в  неподвижной
руке декана  -  а  он  сидел,  оцепенев  за  рабочим  столом,  не  отрывая
остановившегося взгляда от оплывающей в канделябре свечи.
     За окном бесновался  сырой  ветер  затянувшейся  оттепели,  в  камине
ровно, по-домашнему горел  огонь.  Декан  сидел,  расширив  слезящиеся  от
напряжения глаза; из пламени свечки на него смотрел  ночной,  непроглядный
ужас, и такой же ужас поднимался ему навстречу из глубин декановой души.
     Предчувствие мага, даже не  достигшего  величия,  не  бывает  пустым.
Теперь беда подошла так  близко,  что  от  дыхания  ее  шевелятся  волосы.
Сейчас, уже сейчас, может быть, поздно что-либо спасти.
     Амулет!
     Он вскочил. Заклинание, запирающее  сейф,  слетело  сразу,  но  замок
долго не поддавался, не  подчинялся  трясущимся  рукам;  открыв,  наконец,
яшмовую  шкатулку,  Луаян,  отроду  не   бывший   близоруким,   болезненно
сощурился.
     Медальон  был  чист.  Ни  пятнышка  ржавчины  не  уродовало   золотую
пластинку - медальон был чист, а декан задыхался  от  смрада  подступающей
беды.
     Не веря себе, он еще раз  оглядел  медальон;  потом  спрятал  его  и,
пошатываясь, поспешил к двери:
     - Тория! Тор...
     Он знал, что она рядом, у себя; ему и раньше случалось  призывать  ее
на помощь, но сейчас  она  явилась  почти  мгновенно,  и  почти  такая  же
бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало ее.
     - Отец?
     За ее спиной он разглядел силуэт Эгерта Солля. В  последние  дни  эти
двое неразлучны... Небо, помоги им.
     - Тория... И вы, Эгерт... Воду из пяти источников. Я скажу,  каких  и
где... Возьмите мой фонарь, он не гаснет под  самым  сильным  ветром,  ты,
Тория, надень плащ... Скорее.
     Если они и хотели спросить о чем-то, то не смогли  или  не  решились.
Декан не был похож на себя - даже Тория отшатнулась,  встретившись  с  ним
глазами. Не говоря ни слова, она приняла  из  его  рук  пять  баклажек  на
ременной связке; Эгерт накинул  плащ  ей  на  плечи  -  она  почувствовала
ласковое,  ободряющее  прикосновение  его  ладоней.  За  порогом  завывала
гнилая, без  мороза  зима;  Эгерт  высоко  поднял  горящий  фонарь,  Тория
оперлась на его руку, и они пошли.
     Как в ритуальном действе, они пробирались от источника к источнику  -
всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень
труб, один раз - из маленького колодца в чьем-то дворе, и один  раз  -  из
железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были  полны,  и
связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел  насквозь,  когда,
шатаясь от усталости, они переступили порог  деканового  кабинета.  Всегда
сумрачный, той ночью он полон был света -  столбики  свечей  толпились  на
столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки  вздрогнули,  когда
открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.
     Посреди комнаты помещалась  странной  формы  подставка  на  когтистых
лапах; еще три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую  серебряную
чашу.
     Повинуясь нетерпеливому жесту декана, Эгерт отступил в самый  дальний
угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.
     Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно  для
глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди  опрокинуты  были
баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы,  плотно  стиснутые,  не
шевелились, но Эгерту казалось - может быть, со  страху  -  что  в  тишине
кабинета, в завывании ветра за окном он  слышит  резкие,  царапающие  слух
слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался
запруженным стаями насекомых.
     Что-то ударилось о стекло снаружи - Солль,  напряженный  как  струна,
судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.
     Губы декана изогнулись, будто от усилия.  Огоньки  свечей  мучительно
вытянулись  -  и  опали,  приобретя  нормальную  форму.  Постояв   секунду
неподвижно, декан прошептал едва слышно:
     - Подойдите.
     Воды в блюде будто не бывало никогда - там, где следовало  находиться
ее поверхности, лежало зеркало, белое и яркое,  как  ртуть.  Зеркало  Вод,
понял, замирая, Эгерт.
     - Почему же ничего не видно? - шепотом спросила Тория.
     Эгерт едва ли не возмутился - для  него  достаточным  чудом  казалось
само зеркало. Однако в ту же секунду белая муть заколебалась, потемнела, и
вот это уже не муть, а ночь, ветер, такой же,  как  за  окном,  мотающиеся
ветки голых деревьев, огонек... Один, второй, третий... Факелы. Не пытаясь
расшифровать  изображение,  Эгерт  дивился  тому  только,  что  здесь,   в
маленьком круглом зеркале, отражается неведомое,  невидимое,  происходящее
кто знает где; завороженный магией  и  своей  причастностью  к  тайне,  он
опомнился только от звонкого выкрика Тории:
     - Лаш!
     Одно короткое слово  протрезвило  Эгерта,  как  пощечина.  В  зеркале
бродили темные фигуры, и в даже скудном свете малочисленных факелов  можно
было различить капюшоны - накинутые на глаза, а кое у кого отброшенные  на
плечи; целое сонмище воинов Лаш зачем-то копошилось в ночи, позволяя ветру
терзать и трепать полы длинных плащей.
     - Где это? - испуганно спросила Тория.
     - Молчи, - выдохнул сквозь зубы Луаян. - Уходит...
     Картинка поблекла, будто покрывшись  грязно-молочной  пленкой,  потом
обернулась белой восковой мутью, и только  в  самой  глубине  ее  осталась
мерцать приглушенная искра.
     - Какой плохой день, - пробормотал Луаян, будто бы сам  удивляясь.  -
Какая нехорошая ночь...
     Вытянув руки, он простер  ладони  над  зеркалом,  и  Эгерт,  замирая,
увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.
     Зеркало помедлило и потемнело снова  -  декан  отдернул  руки,  будто
обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы - огней,  кажется,
стало больше, все они движутся в странном  порядке,  и  плащеносцы  вокруг
согнули  спины,  будто  кланяясь,  и  мерно,   размеренно   нагибаются   -
отсчитывают поклоны?
     - Эгерт, - спросила Тория глухо,  -  может  быть...  Это  ритуал?  Ты
знаешь, какой?
     Солль молча  покачал  головой  -  само  упоминание  о  его  давнишней
причастности к Лаш, пусть невольной,  пусть  несостоявшейся,  было  сейчас
тяжелым упреком; Тория поняла свою промашку  -  и  виновато  стиснула  его
руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд - и  снова  склонился  над
чашей.
     Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из  нее  -  и  ни  разу
ясно, все урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой
глине, мокрая пола плаща, однажды  Эгерт  вздрогнул,  узнав  всклокоченные
седины Магистра... То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда
скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони - но муть уходила не  сразу,
будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами...
     - Где это, отец? - снова спрашивала Тория. - Где это? Что они делают?
     Декан  только  грыз  губы,  раз  за  разом  отвоевывая  ускользающее,
неверное изображение.
     К рассвету все трое измучились, и тогда  зеркало,  измучившись  тоже,
покорилось  наконец  полностью,  признало  волю  декана,  и   белая   муть
отступила. Той, скрытой в серебряной  чаше  ночи  тоже  приходил  конец  -
картинка серела, огни отраженных факелов блекли, и трое, склонившиеся  над
зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.
     Выстроившись вокруг высокого холма - Эгерт узнал то место, откуда они
с Торией любовались рекой и городом - плащеносцы, вооруженные лопатами, не
покладая рук отворачивали землю. Черные груды ее высились тут и там, будто
отмечая путь исполинского крота; кое-где  среди  комьев  желтели  -  Эгерт
подался вперед, невольно выпучив глаза -  желтели  кости  и  даже  черепа,
несомненно человеческие,  несомненно  давние,  и  земля  лезла  из  пустых
глазниц.
     - Это, - сдавленно вскрикнула Тория, - это же тот холм... Это...
     Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан  Луаян,  вечно
невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:
     - А-а....    Просмотрел.    Проклятье...    Проклятье!     Пропустил,
просмотрел...
     Свечи, прогоревшие всю ночь и не  оплывшие,  разом  погасли,  как  от
порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт  не  сразу  различил  в
рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:
     - Просмотрел... Моя вина. Безумцы... Мерзавцы. Они не ждут  окончания
времен, они призывают его... Уже призвали.
     - Этот холм... - повторила Тория в ужасе. Декан крепко взял  себя  за
голову, с мокрых рук капала вода:
     - Этот холм, Эгерт... Там похоронены жертвы чудовища,  Черного  Мора,
там логово его, заваленное,  закрытое  от  людей...  Черный  Мор  когда-то
опустошил  город  и  окрестности,  он  опустошит  и  землю,  если  его  не
остановить... Ларт Легиар остановил Черный  Мор.  Ларт  Легиар,  это  было
много десятилетий назад... Теперь некому. Теперь...
     Декан застонал сквозь зубы. Выдохнул; отвернулся, отошел к окну.
     - Но господин декан, - прошептал Эгерт, едва справляясь с  дрожью,  -
господин декан, вы великий маг... Вы защитите город и...
     Луаян обернулся. Взгляд его заставил Эгерта прикусить язык.
     - Я - историк, - сказал декан глухо. - Я - ученый... Но я никогда  не
был великим магом и никогда уже не стану им. Я  так  и  остался  учеником,
подмастерьем... Я не великий маг! Не удивляйся, Тория... Не  смотрите  так
жалобно, Солль! Мне подвластно только то, что мне подвластно; ум и  знания
делали меня хорошим магом - но не великим!
     Некоторое время в кабинете стояла тишина; потом, ближе и дальше, тише
и громче, одна за другой, подхватывая ужас друг друга - по  городу  завыли
собаки.

     Кто мог предположить, что в подвалах города ютится столько крыс.
     Улицы кишели серо-бурыми спинами, собаки шарахались, заслышав дробный
топот лапок и шуршание сотен кожистых хвостов, метались, жались к  дверям,
скулили и выли до тех пор, пока рядом не грохал о  стену  тяжелый  камень,
пущенный чьей-то дрожащей и оттого не очень меткой рукой.  Особо  отважные
мужчины выходили  на  улицы,  вооружившись  тяжелыми  палками,  и  лупили,
лупили, метя в розовые усатые морды с оскаленными желтыми зубами.
     В тот день не торговали лавки  и  не  работали  мастерские;  всеобщий
страх висел над городом, как душный полог,  и  хозяевами  на  улицах  были
крысы. Забившись в дома с  наглухо  закрытыми  ставнями,  люди  страшились
говорить вслух - и у многих в тот день было чувство, что по улицам города,
по щелям в  дверях  и  ставнях  бродит  пристальный,  холодный,  изучающий
взгляд.
     Мор глядел на город еще два дня; на третий день он явился.
     Тишина пустых улиц перестала быть тишиной. За несколько часов дыхание
Мора распахнуло бесполезные двери и ставни, выпуская под небо плач, стоны,
причитания; первые заболевшие уже на утро оказались  первыми  мертвыми,  и
те, кто подавал им воду, слегли,  страдая  от  жажды  и  язв,  без  всякой
надежды на спасение.
     Карантинная застава у ворот продержалась  недолго  -  люди,  видевшие
спасение в одном только бегстве, снесли ее, кидаясь на пики и мечи, рыдая,
умоляя, запугивая; часть стражников подалась вслед за беглецами - и вскоре
Мор навестил предместья, окрестные села, деревеньки, заброшенные хутора, и
удивленные волки находили средь  чиста  поля  легкую  добычу,  и  сами  же
околевали в мучениях, потому что Мор не щадил и волков.
     Повинуясь беспорядочным приказам бургомистра,  стражники,  оставшиеся
верными долгу, вышли на улицы - закутавшись  в  многослойные  балахоны  из
мешковины, вооруженные изогнутыми вилами,  похожими  на  уродливые  птичьи
лапы, они мерно двигались от дома к дому, и высокие  телеги  с  ребристыми
деревянными боками стучали все тише, отягощенные множеством тел; на другой
день трупы уже никто не собирал, целые дома превратились в склепы, ожидая,
пока милосердная рука не бросит факел в открытое окно.
     Башня Лаш закрылась от Мора густой пеленой благовонного дыма. Полчища
людей,  ожидающих  спасения,  день  и  ночь  осаждали  обитель  священного
привидения - однако окна и двери оказались замурованными изнутри,  и  даже
тонкие щели, куда и лезвие ножа не помещалось, были тщательно  замазаны  и
закрыты. Непонятно было, откуда же поднимается дым - но люди вдыхали его в
надежде, что сам резкий и терпкий запах его защитит их от смерти.
     - Глупцы, - горько  говорил  декан  Луаян,  -  глупцы...  Они  думают
спрятаться и спастись, они надеются откуриться! Упрямый и злобный ребенок,
поджигая дом, свято  уверен,  что  его-то  игрушек  огонь  не  коснется...
Окончание Времен... Для мира, но не для Лаш... Дураки. Злые дураки.
     Первая волна Мора схлынула за три дня - оставшиеся в живых  возомнили
было, что отмечены особым счастьем и, возможно, пребывают под защитой Лаш.
Погибшие улицы подверглись деловитым набегам мародеров - опустошая  винные
погреба  и  фамильные  шкатулки  соседей,  предприимчивые  отцы   семейств
хвалились добычей перед женами и детьми, а молодые парни дарили  уцелевшим
подружкам сорванные с мертвых рук браслеты; все они собирались долго  жить
- однако вторую свою трапезу Черный Мор начал с них и с их родичей.
     Декан запретил студентам покидать университет - но силы  его  запрета
оказалось недостаточно, чтобы удержать в толстых стенах молодых  людей,  у
каждого из которых где-то в городе, в предместье или в отдаленном местечке
остались родные и невесты. Поначалу студенты бросились к Луаяну за помощью
и спасением - но тот заперся в кабинете и никого не желал видеть.  Надежда
юношей сменилась недоумением, потом озлоблением,  потом  отчаянием  -  они
покидали университет один  за  другим,  горько  сетуя  на  магов,  которые
отстраняются от простых смертных как раз  тогда,  когда  их  помощь  нужна
более всего.  Эгерт  стискивал  зубы,  слыша  проклятья  в  адрес  декана,
бросившего учеников на произвол  судьбы;  ему  трудно  было  свыкнуться  с
мыслью, что Луаян  не  всемогущ,  но  еще  труднее  было  осознавать,  что
поведение его выглядит как предательство.
     Тории было не легче - впервые за всю  жизнь  отец  переживал  трудные
времена не рядом с ней, а в одиночестве, и одно сознание  этого  оказалось
для нее тяжелее всех бед эпидемии. Эгерт не отходил  от  нее  ни  на  шаг;
страх, неотвязный, как зубная боль, привычный страх за свою шкуру  бледнел
теперь перед одной мыслью  о  судьбе  чудом  обретенной  Тории,  ее  отца,
университета, города - и о судьбе Каваррена.
     Каваррен далеко. Каваррен, может быть, благополучен; Каваррен  успеет
установить кордоны, ввести жестокий карантин, Каваррен защитит себя...  Но
в повторяющемся каждую ночь сне Эгерт видел одно и  то  же:  воющих  собак
перед гостиницей "Благородный меч", дымы,  тянущиеся  вдоль  пустых  улиц,
горы трупов на  набережной,  запертые  ворота  с  потускневшим  от  копоти
гербом...
     Декан сказал: Черный Мор опустошит землю, если его не остановить.  На
земле много сотен каварренов; что для  Мора  какой-то  маленький,  хоть  и
древний и спесивый, городок?
     Оставшиеся в университете студенты жались друг к другу,  как  овцы  в
покинутом стаде; о господине ректоре не было ни слуху ни  духу,  служитель
сбежал,  педагоги  не  являлись,  и  юноши,  еще  недавно  считавшие  себя
солидными и учеными людьми, превратились в беспомощных мальчишек.  В  один
из дней стены Большого Актового зала огласились самым настоящим  плачем  -
навзрыд, как маленький, плакал на жесткой скамейке какой-то "вопрошающий",
паренек из деревни, для которого  первый  год  учебы  обернулся  кошмаром.
Остальные прятали глаза, не решаясь взглянуть на бледные лица и трясущиеся
губы товарищей - и вот тогда-то рассвирепел, захлебнулся яростью Лис.
     Никто и никогда не слышал от него таких хлестких речей. Он  предлагал
всем и каждому катушку, чтобы сматывать сопли, широкую  мамину  юбку,  под
которой  так  тепло  прятаться,  и  ночной  горшок  на  случай   внезапной
надобности. Он швырял с кафедры  только  что  придуманные  слова,  обзывая
сотоварищей вислогубцами, слизоносцами, паршивыми засранцами, ящичками для
плевания и  маменькиными  импотентами.  Плачущий  паренек,  последний  раз
всхлипнув, широко раскрыл  рот  и  залился  густой,  как  дамские  румяна,
багровой краской.
     Дело закончилось  попойкой.  Лис  сам  себя  назначил  интендантом  и
раскупорил имеющиеся в университетском погребке многолетние  запасы  вина;
пили тут же, в лекционном зале, пили, пели и вспоминали "Одноглазую муху".
Лис хохотал, как бешеный, затевая игру - все без  исключения  должны  были
честно рассказать о своем первом любовном опыте, а не имеющие  такового  -
обязаться восполнить упущенное на следующий же  день;  пьяные  уже  голоса
перебивали друг друга, перемежаясь со взрывами истерического смеха.  Эгерт
смотрел  на  пирушку  сверху,  из  круглого  окошка,  соединяющего  зал  с
библиотекой, и до него  доносилось  нестройное:  "Ай-яй-яй,  не  говори...
Милый,  не  рассказывай...  Ай,  душа  моя  горит,  а  дверь  скрипит,  не
смазана"...
     Он вернулся к Тории и долго развлекал ее рассказами о былых проделках
Лиса - кое-какие он видел, о кое-каких слышал, а некоторые придумывал  тут
же, по ходу истории; слушая его нарочито веселую болтовню,  Тория  сначала
бледно улыбалась, потом, чтобы угодить ему, даже рассмеялась через силу.
     После полуночи стихли крики в Актовом зале, и уснула  Тория;  посидев
рядом, поправив одеяло и осторожно погладив  воздух  у  самой  ее  головы,
Эгерт отправился вниз.
     Студенты спали вповалку - кто на лавке, кто на столе, кто  просто  на
полу, сыром и холодном; Лиса не было нигде,  Эгерт  понял  это  с  первого
взгляда, и неизвестно почему, но сердце его сжалось.
     Гаэтана не было и в  комнате,  и  не  висел  на  железном  крюке  его
видавший  виды  плащ;  Эгерт  долго  стоял  на  университетском   крыльце,
вглядываясь в мутную ночь  -  в  здании  суда  тускло  светились  окна,  и
покачивалась под дождем казненная кукла на круглой тумбе, и высилась Башня
Лаш - немая, замурованная, как склеп, безучастная к умирающему  у  ее  ног
городу.
     Лис не вернулся и на утро; сгустившийся ночью туман  не  развеялся  к
полудню, а, наоборот, застыл, как студень - даже ветер завяз в его  липких
сырых космах. Двери деканового кабинета оставались плотно закрытыми, Тория
бродила, как потерянная, между стеллажами в библиотеке, бормотала что-то в
ответ собственным мыслям и по многу  раз  водила  бархатной  тряпочкой  по
корешкам, футлярам и золотым обрезам.
     Солль не сказал ей, куда идет. Не хотел беспокоить.
     Сырость и страх трясли его мелкой дрожью, когда, сжав зубы, он ступил
на пустую площадь. Ни торгующих, ни гуляющих - глухая ватная тишина, серые
силуэты  домов  и  милосердный  туман,  покрывающий  город,  как  простыня
покрывает лицо покойника.
     Эгерт сразу понял, что  не  отыщет  Лиса.  На  пути  его  встречались
мертвые тела - Солль отводил глаза, но взгляд его  все  равно  находил  то
судорожно вытянутую, вцепившуюся в  камень  женскую  руку,  то  устилающие
булыжник волосы, то щегольской сапог стражника, мокрый от осевших  капелек
тумана и потому сияющий, как на параде. К запаху  разложения  примешивался
доносящийся откуда-то запах дыма; пройдя еще немного, Солль  передернулся,
ощутив в стоячем воздухе знакомый аромат горьковатых благовоний.
     Башня  Лаш,  свершившая  свое  ужасное  дело,  продолжала  потихоньку
куриться. Эгерт приблизился, странно безучастный; у входа в Башню бился  о
каменную кладку совершенно седой мужчина в рабочем переднике:
     - Откройте... Откройте... Открой...
     Несколько человек, равнодушных, обессиленных, сидели рядом  прямо  на
мостовой; красивая женщина в съехавшем на затылок чепце рассеянно  гладила
лежащего у нее на коленях мертвого мальчика.
     - Откройте! - надрывался седой. Кулаки его, совсем лишенные стертой о
камень кожи, роняли на мостовую  капли  крови;  рядом  валялась  напополам
переломанная кирка.
     - Молить надо, - шепотом сказал кто-то. - Молить... Привидение Лаш...
     Седой человек в переднике в новом исступлении кинулся на замурованную
дверь:
     - Открой...   А-а...   Мерзавцы...   Гробовщики...   Открой...    Не
спрячетесь... Открой...
     Эгерт повернулся и побрел прочь.
     Лиса не найти, он пропал, сгинул где-то в  чумном  котле,  никому  не
помочь, ничего не исправить, Эгерт тоже умрет. При одной этой мысли в душе
его бесновался животный страх - но сердцем и разумом он ясно понимал,  что
главное дело отпущенной ему куцей жизни  -  Тория.  Последние  дни  ее  не
должны быть омрачены ужасом и тоской, он, Эгерт, не позволит себе  роскошь
умереть первым - только убедившись, что Тории больше ничего  не  угрожает,
он сможет закрыть глаза.
     Завидев впереди на мостовой скорчившееся тело, Эгерт хотел обойти его
как можно  дальше  -  но  человек  пошевелился,  и  Солль  услышал  слабое
царапанье железа о камень. Под боком у лежащего примостилась шпага;  Эгерт
разглядел капли влаги на дорогих ножнах, на тяжелом эфесе с  вензелем,  на
расшитой самоцветами перевязи. Потом он перевел взгляд на лицо лежащего.
     Карвер молчал; грудь его ходила ходуном, хватая  сырой  воздух,  губы
запеклись, а веки распухли. Одна рука в тонкой перчатке цеплялась за камни
мостовой, другая сжимала  рукоятку  шпаги,  будто  оружие  могло  защитить
своего хозяина и перед лицом Мора. Не отрываясь, Карвер смотрел  Эгерту  в
глаза.
     Приглушенное  туманом,  издали  донеслось  захлебывающееся  лошадиное
ржание.
     Карвер судорожно вздохнул. Губы его дернулись, и Эгерт услышал тихое,
как шорох осыпающегося песка:
     - Солль...
     Эгерт молчал, потому что говорить было нечего.
     - Солль... Каваррен... Что теперь с Каварреном?
     В голосе Карвера скользнула такая тонкая, такая умоляющая нотка,  что
Эгерту на мгновение вспомнился тот нерешительный тонкогубый мальчик, каким
был двенадцать лет назад приятель его детства.
     - Каваррена... Это... Эта смерть... Не достигнет?
     - Конечно, нет, - сказал Эгерт уверенно. - Слишком далеко... И  потом
ведь есть карантинные заставы, патрули...
     Карвер передохнул, кажется, с облегчением. Запрокинул голову, прикрыл
глаза; прошептал с полуулыбкой:
     - Песок... Ямы, следы... Холодная... вода. Смеялись...
     Эгерт молчал, приняв случайные слова за бред. Карвер  не  отрывал  от
него странного, из-под тяжелых век, рассеянного взгляда:
     - Песок... Кава... Помнишь?
     Солль увидел на секунду залитый солнцем берег, желтый  с  белым,  как
покрытая глазурью  бисквитная  булка,  зеленые  островки  травы,  компанию
мальчишек, вздымающих к небу фонтаны брызг...
     - Ты мне... вечно глаза засыпал песком. Помнишь?
     Он изо всех сил  пытался  призвать  такое  воспоминание  -  но  перед
глазами у него была только мокрая,  лоснящаяся  от  влаги  мостовая.  Было
ли?.. Да... было. Карвер тогда не жаловался - он покорно  промывал  полные
песка, воспаленные, закрывшиеся глаза.
     - Я не хотел, - сказал зачем-то Эгерт.
     - Хотел, - возразил Карвер тихо.
     Они долго молчали, и туман не желал расходиться,  и  отовсюду  тянуло
дымом, и гнилью, и подступающей смертью.
     - Каваррен... - прошептал Карвер едва слышно.
     - С ним ничего не случится, - отозвался Эгерт.
     Тогда, испытующе глядя на  него,  Карвер  попытался  приподняться  на
локте:
     - Ты... уверен?
     Перед глазами Солля поблескивала речная  гладь,  вспыхивали  и  гасли
солнечные  искры  на  воде,  и,  подрагивая,  отражались  зеленые   кроны,
каварренские крыши, башни, флюгера...
     Зная, что врет, он улыбнулся широко и спокойно:
     - Конечно, уверен. Каваррен в безопасности.
     Карвер глубоко вздохнул, опускаясь обратно  на  мостовую,  глаза  его
наполовину прикрылись:
     - Слава... небу...
     Больше никто не слышал от него ни слова.

     Туман разошелся, и представшая Соллевому взору  площадь  походила  на
поле боя. Здесь хватило бы пищи для тысяч ворон - однако ни одной птицы не
было в городе, никто не тревожил мертвых, будто повинуясь запрету.
     Впрочем,  нет.  Эгерт  оглянулся  -  от  трупа  к  трупу   перебегал,
согнувшись, парнишка  лет  восемнадцати,  невысокий,  щуплый,  с  холщовым
мешком через  плечо.  В  такие  мешки  нищие  собирают  подаяние  -  Эгерт
догадался, что собирал в свою сумку парнишка. Склонившись над  трупом,  он
ловко  выуживал  у  мертвого  кошелек,  либо  табакерку,   либо   случайно
подвернувшееся  украшение;  с  кольцами  была  морока  -  они  не   желали
соскальзывать с раздувшихся пальцев, парнишка сопел,  опасливо  поглядывая
на Эгерта - однако продолжал свое дело, елозил по  мертвым  рукам  заранее
припасенным обмылком.
     Солль хотел крикнуть, но страх оказался сильнее ярости и  отвращения;
поплевывая на свой обмылок, мародер обогнул Эгерта по  широкой  дуге  -  и
присел от резкого, пронзительного свиста.
     Эгерт, обмерев, смотрел, как парень бросился  бежать,  как  на  самом
краю  площади  его  настигли  две  плечистых  фигуры,  одна  вроде  бы   в
бело-красном  одеянии  стражника,  другая  в  чем-то   черном,   неряшливо
обвисшем; парнишка вскрикнул, как заяц, метнулся, забился в  чужих  руках,
стянул с себя мешок, будто  откупаясь...  Эгерт  не  хотел  смотреть  -  и
смотрел, как человек в одежде стражника  лупит  парня  по  голове  его  же
мешком; потом послышалось надрывное, долетевшее через всю площадь:
     - Не-ет! Я не... Оно же никому  не  надо!  Оно  же  не  надо  никому!
Мертвецам-то не надо... О-ой!
     Превратившись в нечленораздельный визг, крик захлебнулся; на  уличном
фонаре закачалось щуплое тело с холщовым мешком на груди.

     Поздним  вечером  вернулся  Лис.  Эгерт,  чья  интуиция  в   те   дни
обострилась, как жало, встретил его первым.
     Гаэтан стоял у входа, на  каменном  университетском  крыльце,  стоял,
обнимая за плечи  деревянную  обезьяну;  треугольная  шапочка,  измятая  и
потерявшая форму, съехала ему на лоб. Он был, конечно, в  стельку  пьян  -
Эгерт, испытавший колоссальное облегчение, хотел увести с холода и уложить
в постель. Услышав за спиной Соллевы шаги, Лис вздрогнул и обернулся. Свет
фонаря над входом упал ему на лицо - Гаэтан был трезв, трезв, как  в  день
экзамена, но глаза цвета меда казались сейчас темными, почти черными:
     - Солль?!
     Эгерт не понял, что так напугало  его  друга;  снова  шагнул  вперед,
протянул руку:
     - Идем...
     Гаэтан отшатнулся. Взгляд его заставил Эгерта замереть;  ни  разу  за
долгое  знакомство  он  не  видел  в  глазах  приятеля  такого   странного
выражения. Что это - ненависть? Презрение?
     - Лис... - пробормотал он смущенно.
     - Не подходи ко мне, - отозвался Гаэтан глухо. - Не подходи... Эгерт.
Не подходи, прошу... Уйди. Возвращайся, - он  пошатнулся,  и  Солль  понял
вдруг, что трезвый Гаэтан едва стоит на ногах - его  тянет  к  земле,  его
тянет в землю.
     Он понял, что за выражение  застыло  в  глазах  Лиса.  То  был  страх
надвигающейся смерти - и страх увлечь за собой  другого  человека,  друга,
Солля.
     - Гаэтан! - простонал Эгерт сквозь зубы. Тот крепче обнял обезьяну:
     - Ничего... Знаешь, Фарри вчера умерла. Помнишь Фарри?
     - Гаэтан...
     - Возвращайся.  Я  пойду...  понемногу.  Доберусь...  до  "Одноглазой
мухи". Если хозяин жив... он нальет мне. В долг, - Лис засмеялся, с трудом
протянул  руку  и,  едва  дотянувшись,  ласково   потрепал   обезьяну   по
лоснящемуся деревянному заду.
     Эгерт стоял на ступенях и смотрел ему  вслед.  Лис  шел  покачиваясь,
иногда падая, как не раз случалось ему возвращаться с попойки;  шапочка  с
серебряной бахромой  лежала,  как  последний  подарок,  у  ног  деревянной
обезьяны. Над городом нависало покрытое  тучами,  безглазое  небо,  а  над
площадью нависала укрытая дымом, молчаливая, замурованная Башня Лаш.

     Целый день и длинную ночь  они  метались,  как  две  рыбины,  на  дне
черно-красного раскаленного океана.
     Приходя в себя, Тория чувствовала отголоски стыда:  никогда  в  жизни
она не могла вообразить, что внутри ее способен  поместиться  тот  жадный,
ненасытный, не знающий усталости зверь, готовый сорвать с себя  не  только
одежду - кожу. Смутившись, она некоторое время не  решалась  взглянуть  на
лежащего рядом Эгерта, не смела коснуться его кожи  даже  дыханием  -  но,
оживая, горячий зверь скручивал  все  ее  представления  о  достоинстве  и
приличиях, и, одержимая страстью, она отвечала  на  такую  же  алчную,  не
знающую усталости страсть Солля.
     Небо, неужели это бывает со всяким, но  тогда  жизнь  совсем  другая,
нежели Тория могла о ней  подумать,  тогда  силы,  управляющие  человеком,
выходят за границы всех ее представлений, тогда понятно, что за темный чад
морочил ее мать... Мать?! Но почему же темный, почему чад, это же счастье,
это радость, Эгерт, Эгерт, можно умереть глубокой старухой, так и не узнав
о мире правды... Но, может быть, это не правда вовсе, а наваждение,  бред,
обман?
     Охрипнув от стонов, не вытирая катящиеся по щекам слезы, она на время
расслаблялась, затихала, свернувшись между обнимающими  ее  руками  Солля,
будто в надежной и  теплой  норе.  Закрыв  глаза,  она  лениво  перебирала
какие-то обрывочные, случайные образы, и время от времени в веренице их ей
являлись ясные, несомненные истины.
     Истина то, что став женой Динара, она  никогда  бы  не  познала  иной
любви, кроме дружеской, братской. Истина то, что гибель Динара, сделала ее
счастливой - небо, это чудовищно, это невозможно, Динар,  прости!..  Тория
принималась тихонько плакать без слез, Солль во сне обнимал ее сильнее, и,
забываясь, она видела Динара рядом,  сидящим,  по  обыкновению,  в  кресле
напротив. Тихий, серьезный, он смотрел на Торию без  укоризны,  но  и  без
снисхождения, будто желая сказать: что свершилось,  того  не  вернуть,  не
плачь, он так тебя любит...
     Потом воспоминания о Динаре гасли, терялись в  череде  прочих,  Тория
думала о матери, замерзающей  в  холодном  сугробе,  и  об  отце,  навечно
отягощенном  чувством  вины.  А  в   чем   вина   женщины,   чьи   страсти
перехлестывали через саму личность  ее,  как  волны  перекатываются  через
палубу утлого суденышка? И если правда, что Тория обликом  повторяет  свою
мать, не унаследовала ли она и страстей?
     Впрочем, теперь все равно. Теперь все они стоят на пороге смерти,  на
пороге, за который уже ступил Динар. Она рядом с Эгертом,  их  двое,  даже
если они не доживут до своей свадьбы - а отец один, один в своем кабинете,
если ей и страшно, то только за отца...  Неужели  она  предала  его  своим
счастьем, неужели она оставила его, неужели...
     Тория плакала снова - Солль целовал  мокрые  глаза,  бормотал  что-то
ласковое, не разобрать было ни слова, это и хорошо, не надо слов...
     Потом она заснула крепче - и увидела зеленую гору.
     Гора  покрыта  была,  как  шерсткой,  короткой  мягкой  травой,   она
высилась, занимая полнеба, а вторая  половина  неба  густо  синела,  Тория
вспомнила, такой синей краской выкрашены были окна их дома... А гора  была
изумрудная на синем,  Тория  сопела,  взбираясь  все  выше,  а  взбираться
стоило, потому что на самой вершине стояла ее  мать  в  ослепительно-белой
косынке, смеялась и протягивала на ладонях алую пригоршню клубники, первой
клубники, и до той зимы еще полгода, еще полгода, еще есть время...
     Она проснулась оттого, что Эгерт, застонав во  сне,  сильно  сжал  ее
плечо.

     В предутренний час  они  спали  оба,  спали  спокойно,  глубоко,  без
сновидений, и потому не могли слышать, как, тихонько скрипнув,  отворилась
дверь деканова кабинета -  дверь,  уже  много  дней  запертая  изнутри.  В
глубине темной комнаты  догорали  огоньки  свечей,  и  невыносимо  душным,
дымным, густым был воздух, ринувшийся на волю. На столе, на полу, на  всех
полках  лежали  книги  -  раскрытые,   распластанные,   беспомощные,   как
выброшенные на берег медузы; злобно скалилось чучело крысы,  закованное  в
цепи, покрылся пылью стеклянный глобус с огарком внутри, но стальное крыло
простиралось все так же уверенно и мощно, и  под  сенью  его,  на  рабочем
столе  декана,  поблескивал  чистым,   неприкосновенным   золотом   Амулет
Прорицателя.
     Декан  долго  стоял  на  пороге,  опершись  о  дверной  косяк.  Потом
выпрямился и плотно прикрыл за собой дверь.
     Коридоры университета  были  знакомы  ему  до  последней  трещинки  в
сводчатом потолке; он шел и слушал звук своих шагов, метавшийся по  пустым
переходам. Перед  комнатой  дочери  он  остановился,  прижавшись  щекой  к
створке тяжелой двери.
     Теперь они счастливы. Декану не нужно  было  открывать  дверь,  чтобы
увидеть в мутном утреннем свете две головы на одной подушке,  переплетения
рук, волос, колен и бедер, переплетения  струек  дыхания,  снов,  судеб...
Казалось, что там, в комнате, сладко спит одно счастливое, умиротворенное,
усталое существо, ничего не знающее о смерти.
     Декан  рассеянно  погладил  створку  двери.  Старое  дерево  казалось
теплым, будто кожа живого  существа.  Постояв  еще  немного  и  так  и  не
решившись войти, Луаян двинулся дальше.
     Бессчетное количество раз ему случалось выходить  на  университетское
крыльцо и останавливаться между железной змеей, олицетворением мудрости, и
деревянной обезьяной,  символизирующей  стремление  к  знанию.  На  людной
прежде  площади  теперь  встречали  рассвет  неубранные  трупы,  над  ними
высилась, как проклятье, закопченное дымом обиталище Лаш, а  за  спиной  у
декана  молчал  университет,  странно  беззащитный  перед  лицом   победно
взирающей на него Башни.
     Мор опустошит землю, если его не остановить. Луаяну было четырнадцать
лет, когда в опустевший дом его явился Ларт Легиар,  находившийся  в  пике
своего величия; Луаян знал о нем многое,  но  спросить  решился  об  одном
только: правда, что вы остановили чуму?
     Десятилетия назад Черный Мор пожирал целые города далеко  отсюда,  на
побережье, и море вышло из берегов  от  переполняющих  его  трупов.  Луаян
смутно помнит языки пламени, бегающие по лицам неподвижных  людей,  чью-то
ладонь, закрывающую ему глаза, тяжесть мешковины, наброшенной на голову  и
плечи, отдаленный вой, не то волчий, не то женский... Тот Мор лишил Луаяна
дома, родителей, памяти  о  прошлом;  тот  Мор  пощадил  его,  оборвавшись
внезапно, как гнилой канат, пощадил, и, круглый сирота, он вышел на дорогу
в толпе других сирот, и бродил,  пока  милосердный  случай  либо  жестокая
судьба не привели его в дом Орлана...
     Потом он узнал, что  Мор  никогда  не  уходит  сам.  В  тот  раз  его
остановил великий маг по имени Ларт Легиар...
     Луаян поднял лицо к серому непроницаемому небу. За всю  долгую  жизнь
он так и не достиг величия.
     Он  оглянулся  на  университет,  на  Башню;  привычным  жестом  потер
переносицу. Небо, каким сильным он казался сам себе в четырнадцать лет - и
как он на самом деле слаб. Каким жарким был мир тогда, в  предгорьях,  как
палило солнце, как раскалялись камни, каким темным, обветренным было  лицо
Орлана...
     Сорвался мокрый, мелкий, как крупа, снег.
     Город онемел от ужаса, оцепенел, и все еще живое забилось в  глубокие
щели, и только мертвецы ничего уже не боялись - Луаян шел, не отводя глаз.
Разграбленная лавка хлопала дверью, висящей на  одной  петле;  хозяин  ее,
давно умерший и потому безучастный к  разорению,  привалился  к  порогу  и
косился на прохожего одним высохшим глазом - на  месте  другого  копошился
клубок червей. Луаян шел дальше;  в  широком  дверном  проеме  катался  на
качелях мальчишка - два конца толстой веревки  привязаны  были  к  верхней
балке двери, мальчишка держался за них руками, самозабвенно  раскачиваясь,
помогая себе невнятным бормотанием, то влетая в темноту пустого  дома,  то
вылетая наружу, проносясь над глядящей в небо мертвой  женщиной  в  темном
платке; рядом стояла  кроличья  клетка,  и  кролик,  живой  и  истощенный,
проводил Луаяна взглядом. Мальчишке было не до того - он ни разу  даже  не
взглянул в сторону прохожего.
     Чем ближе к городским воротам,  тем  больше  попадалось  сгоревших  и
полусгоревших домов - черные, будто облаченные в  траур,  они  глядели  на
Луаяна квадратами окон, и  на  одном  подоконнике  он  увидел  закопченный
цветочный горшок со скорчившимися мертвыми прутиками.
     Отовсюду тянуло дымом,  смрадом,  разложением;  он  шел,  перешагивая
через тела, обходя завалившиеся на бок экипажи, узлы с покинутым  скарбом,
телеги, груды  мешков  и  трупы  животных.  Вода  узкого  канала  за  ночь
затянулась тонкой пленкой льда, и сквозь лед  на  Луаяна  глянуло  со  дна
чье-то желтое безгубое лицо.
     Иногда, заслышав шаги, из  темных  щелей  выглядывали  быстрые  живые
глаза - и тут же прятались, Луаян не успевал встретиться с ними  взглядом.
Зато мертвые глаз не прятали - и он честно смотрел им в ответ, так ни разу
и не отвернувшись, будто не зная ни страха, ни отвращения.
     Ларт Легиар был великим магом. Орлан был великим магом - а он, Луаян,
всего лишь ученый, он слаб, небо, как же он слаб...
     Он сбился с пути, заблудившись на знакомых улицах, и дважды  вернулся
в одно  место.  На  жестяной  бороде  -  вывеске  цирюльни  -  покачивался
повешенный мародер. Надсадно скрипел вывернувшийся из гнезда флюгер.
     Ларт тогда звал его с  собой...  Мальчику  стоило,  пожалуй,  шагнуть
навстречу своей судьбе, а теперь он сед, он стар, безнадежно стар...
     Со  скрипом  качнулась  створка  ворот.  Там,  за  воротами,   кто-то
пошевелился; Луаян остановился, пригляделся, подошел.
     В холодной луже умирал мужчина, когда-то молодой и сильный, а  теперь
страшный, как полуразложившийся мертвец; извиваясь,  он  пытался  напиться
талой воды, хлебал, кашлял,  косился  на  Луаяна  -  и  пытался  снова,  и
запекшиеся губы ловили каждую мутную каплю, достававшуюся тяжким трудом.
     Сам не зная зачем, Луаян склонился над ним -  и  отшатнулся,  впервые
отшатнулся за весь свой сегодняшний путь.
     Мор явился ему, открывшись глазам, обретя  лицо  и  форму;  умирающий
человек был окутан, опутан, обласкан отвратительными черными пальцами, они
нежили его,  потирали  и  поглаживали,  и  движения  их  подчинялись  тому
сложному  порядку,  которому  подчиняются   многочисленные   ноги   паука,
обхаживающего муху.
     Луаян попятился, отходя прочь; двор и улица, каждый  дом  полны  были
Мора, черных сгустков и подергивающихся отростков, из каждой щели смотрели
белесые глаза, полные тянущей, гнойной, застывшей ненависти -  равнодушной
и  одновременно  алчной,  ненасытной.  Черные  пальцы  холили   мертвецов,
ощупывали  перекошенные  лица,  залезали  в  полуоткрытые  рты,  бесстыдно
изучали распростертые тела мужчин и женщин, Луаяну казалось, что он слышит
шорох  раздвигаемой  одежды  и  оглаживаемой  кожи,  что   воздух   вокруг
сгущается, наливаясь всепобеждающим желанием смерти и жаждой убивать...
     Покачиваясь, как пьяный, он добрался  до  городских  ворот.  Мертвецы
лежали здесь грудой, и над ними колыхались, как трава, черные пальцы Мора.
     Ворота, тяжелые городские ворота оказались выломанными, снесенными  с
петель; за ними виднелись дорога и поле, ровные, унылые, и  то  здесь,  то
там шевелились под ветром бесформенные кучи тряпья.
     Луаян повернулся к городу лицом.
     Светлое небо... Орлан, учитель мой, помоги  мне.  Ларт  Легиар,  тебе
удалось однажды, я сберег твой медальон, помоги мне... Скиталец, где бы ты
ни был, кто бы ты ни был, но если  можешь  -  помоги  мне,  вы  же  видите
сами... как я слаб.
     Он закрыл глаза. Потом вскинул голову, воздел  руки  и  посмотрел  на
город - обиталище Черного Мора.
     ...Почему так жарко? Но  ведь  полдень,  солнце  в  зените,  и  камни
кажутся белыми, как сахар... А из  колодца  тянет  прохладой,  и  там,  во
влажной сумрачной глубине, живет еще один мальчик - тот, что отражается  в
круглом зеркале воды. Ох, как заломит зубы от первого глотка, а ведро  уже
плюхается о воду всем своим жестяным телом, и звук этот усиливает жажду...
     (ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ВЕЛЮ И ПРИЗЫВАЮ, ВЫРЫВАЮ ИЗ ЖИВЫХ,  ВЫРЫВАЮ  ИЗ
МЕРТВЫХ, ИЗ РАЗИНУТЫХ РТОВ, ИЗ ПУСТЫХ ГЛАЗНИЦ, ИЗ НОЗДРЕЙ, ИЗ ВЕН, ИЗ МЯСА
И ТКАНЕЙ, ИЗ КОСТЕЙ, ИЗ ВОЛОС...  ВЫРЫВАЮ,  КАК  ВЫРЫВАЮТ  КОРНЕВИЩЕ,  КАК
СКОБУ, КАК УГНЕЗДИВШУЮСЯ В ПЛОТИ СТРЕЛУ, ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ПРИКАЗЫВАЮ)
     ...Ведро тонет, погружаясь все  глубже,  наполняет  водой  свое  чуть
проржавевшее нутро, и вот уже можно  тянуть,  но  ворот  такой  тяжелый...
Никогда он не был таким, отнимаются руки, сами  собой  сжимаются  зубы,  а
ведро едва оторвалось от воды, и звонко падают роняемые им капли...
     (ПРИКАЗЫВАЮ И ПРИЗЫВАЮ, ИЗГОНЯЮ С УЛИЦ, ИЗГОНЯЮ ИЗ ВОДЫ,  ИЗГОНЯЮ  ИЗ
ВЕТРА, ИЗ ОЧАГОВ, ИЗ ДЫР, ИЗ ЩЕЛЕЙ... ХВАТИТ. ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ  МНЕ,  КЛАДУ
ТЕБЕ ПРЕДЕЛ)
     ...И вот ведро все выше, но хватит ли сил,  а  солнце  палит,  и  так
хочется  напиться...  Ведро  тяжело  качается,  и  звук  падающих   капель
становится все тоньше...
     Белесые  глаза,  лоснящиеся  пальцы,  ласкающие  мертвецов.   Темный,
шевелящийся клубок, сгусток. Разрытый холм.
     ...Пить, я хочу пить, небо, не позволь моим рукам выпустить ворот, не
позволь ведру оборваться, я так устал...
     (ЗАГОНЯЮ ТЕБЯ, ОТКУДА ПРИШЕЛ. ЗАГОНЯЮ ВГЛУБЬ, В РАЗРЫТЫЕ НЕДРА,  КУДА
НЕ ДОСТАНЕТ НИ ЗАСТУП, НИ ЧУЖАЯ ВОЛЯ. ЗАГОНЯЮ, ЗАКЛИНАЮ, ЗАМЫКАЮ. НЕТ ТЕБЕ
МЕСТА НА ПОВЕРХНОСТИ ЗЕМЛИ, НЕТ ТВОЕЙ ВЛАСТИ НАД ЖИВЫМИ. ЗАКРЫВАЮ СОБОЙ  И
ОСТАЮСЬ СТРАЖЕМ. НАВЕЧНО)
     ...Какие горячие камни, какая буйная трава, и в ушах звенит от голоса
цикад... А вода, оказывается, сладкая. Сладкая и густая, как мед, и  течет
по подбородку, по груди, по ногам, проливается на растрескавшуюся землю...
И солнце в зените... Солнце.

     Вечером, когда все живое в городе робко завозилось, выглядывая из нор
и спрашивая себя, надолго  ли  поблажка,  когда  больным  стало  настолько
легче, что любящие их сиделки с ввалившимися глазами дали,  наконец,  волю
слезам, когда невесть откуда явились собаки, когда над  улицами  захлопали
крыльями вороны, запоздало слетающиеся на пир -  тогда  Эгерт  и  Тория  с
декановым фонарем нашли его.
     Луаян лежал на вершине разрытого кургана, будто  накрывая  его  своим
телом. Эгерт посмотрел ему в лицо - и не дал Тории даже взглянуть.

                                    9

     ...А на следующий день вернулся мороз,  и  надо  было  спешить,  пока
земля не промерзла.
     Эгерт и Тория  похоронили  Луаяна  на  холме,  неподалеку  от  могилы
Первого Прорицателя; Эгерт хотел  оставить  ему  и  золотой  медальон,  но
Тория, в один день разучившаяся плакать, остановила его: оставлять  Амулет
в могиле - значит тревожить могилу... Вдвоем они свершили  над  телом  все
полагающиеся обряды, и никто  не  помешал  им,  хотя  бургомистр,  невесть
откуда явившийся уцелевший бургомистр строго-настрого повелел хоронить все
жертвы мора в одном только месте - в разрытом кургане.
     Тория, которой невмоготу было сразу поверить в свою утрату, не смогла
войти в отцовский кабинет - вошел Эгерт. Среди раскрытых книг и догоревших
свечей в полном  порядке  оказалась  только  деканова  рукопись,  тяжелая,
объемистая, так и не законченная рукопись,  к  которой  прилагался  четкий
перечень готовых разделов, фрагментов и набросков, а  с  ним  и  подробные
планы еще не написанных глав. Ни письма, ни  записки  -  только  рукопись,
словно завещание, и Амулет Прорицателя, будто наследство.
     Выслушав Солля, Тория попыталась улыбнуться:
     - Он... стал-таки великим магом. Да?  В  этой  рукописи...  теперь...
должна быть глава... Правда? Надо... Закончить...
     И сразу, без перехода:
     - Эгерт, поклянись, что ты никогда не умрешь.

     Город не сразу поверил  своему  счастью.  Похоронные  команды  спешно
предавали погибших  земле,  больные  возвращались  к  жизни;  потери  были
велики, но и уцелевших оказалось немало - все еще прячась  по  щелям,  они
опасливо переспрашивали друг у друга: что же с временами,  окончились  они
или нет?
     Миновал день без новых жертв, потом еще день, потом  еще;  обреченные
уже люди поднимались на ноги, и за целую неделю  в  городе  не  умерло  ни
одного человека.  Живых  и  мертвых  разделили  горы  земли,  свезенной  к
разрытому холму - в те дни он стал выше, начиненный  сотнями  тел.  Улицы,
освобожденные  от  трупов,  оставались  разоренными  и  страшными   -   но
оставшиеся в живых горожане уже догадались, что Мор миновал окончательно.
     Еще не все погибшие  перекочевали  из  пустых  домов  и  переулков  в
предназначенный всем им ров, когда город взорвался фейерверком.
     Никто из тех, кто вывалил тогда на  улицы  и  площади,  не  знал  еще
подобных праздников. Незнакомые люди обнимались и плакали друг у друга  на
плечах, плакали от радости внезапно подаренной жизни, той сладкой жизни, с
которой многие уж было распростились. Вчерашние смертники, они пьянели  от
одного только сознания, что завтра будет новый  день,  а  за  ним  еще,  и
придет весна, и родятся дети... Смеющиеся женщины  в  растерзанной  одежде
радостно давали насладится своей любовью - а любили  они  всех  на  свете,
даже  калек  и  нищих,  и  бродяг,  и  стражников,   юнцов   и   стариков.
Четырнадцатилетние мальчишки становились мужчинами прямо на улице, а потом
их счастливые избранницы, заливисто хохоча, терялись в  толпе.  Неистовый,
сумасшедший  праздник  обезумевших  от   счастья   людей   обернулся   еще
несколькими смертями - кто-то утонул в канале, кого-то задавили  в  толпе;
смерти прошли незамеченными, потому что в те дни на улицах города верили в
бессмертие.
     Башня Лаш безучастно взирала на безумную пляску выживших - двери ее и
окна по-прежнему были замурованы,  и  ни  один  дымок  не  поднимался  над
остроконечной крышей. Истерическое веселье утихло понемногу, и  вот  тогда
по городу поползли слухи.
     Окончание Времен - будет или уже нет? Откуда  явился  Мор,  зачем  он
явился, почему ушел? Что скрывают замурованные двери обиталища Лаш? Почему
плащеносцы не разделили общую судьбу, скрывшись за стенами,  и  что  будет
теперь? Люди перешептывались, поглядывая на Башню кто опасливо, кто злобно
- ведь невесть откуда донеслись голоса, утверждающие, что именно служители
Лаш накликали беду. Поговаривали даже, что это они наслали на город Мор, а
сами спрятались за прочными стенами; говорили,  что  великий  маг,  бывший
деканом в университете, пропал неизвестно  куда  в  самый  день  окончания
Мора, и что теперь его дочь обвиняет во всех смертях плащеносцев. Горожане
волновались, переглядывались, не верили;  Башня  не  спешила  опровергнуть
будоражащие город слухи,  и  обращенные  к  ней  взгляды  становились  все
угрюмее. Уже готовился, вопреки увещеваниям бургомистра, приступ с  ломами
и кирками - когда в один из дней каменная кладка дверей рухнула,  пробитая
изнутри.
     Эгерт, который в тот  момент  оказался  в  библиотеке,  передернулся,
ощутив глухой тяжелый удар о дрогнувшую землю. Из окна ему  отлично  видно
было, как толпа,  окружающая  башню,  подалась  назад,  будто  отброшенная
порывом ветра.
     В черном проломе стояла невысокая серая фигура  с  белой,  как  луна,
всклокоченной головой.
     ...Из всех воинов Лаш в живых осталось меньше половины. Тела погибших
плащеносцев  лежали  перед  Башней,  лежали  длинными  рядами,  и  широкие
капюшоны укрывали мертвые лица до подбородка. Живые служители  стояли  так
же неподвижно, и капюшоны так же падали им на лицо, и ветер  с  одинаковой
ленцой теребил одеяния тех и других.
     Эгерт не слышал, что говорил магистр - страх помешал ему приблизится.
Толпа молча внимала; в переливах магистрового голоса, в самых патетических
местах его речи  ухо  Солля  улавливало  короткое  "Лаш!",  и  тогда  люди
вздрагивали, невольно  опуская  головы.  Потом  магистр  замолк,  и  толпа
разбрелась  -  покорная,  притихшая,  будто  погруженная  в   разгадывание
заданной магистром загадки.

     Прошло несколько недель;  оставшиеся  в  живых  студенты  радовались,
встречаясь на пороге университета, но после бурных объятий  и  приветствий
обычно следовало неловкое молчание: расспрашивая о  судьбе  друзей,  легко
было получить самое печальное из всех возможных известий. Университет, как
бы то ни было, оживал; весть  о  смерти  декана  передавалась  шепотом,  и
многие вздрагивали, заслышав ее, а многие и тосковали, и потому тянулись к
Тории, желая разделить ее горе.
     Господин ректор выразил Тории соболезнование  -  та  приняла  его  со
сдержанным достоинством. Кабинет отца стал ее кабинетом, и  она  проводила
долгие часы под стальным крылом, разбирая бумаги Луаяна и в особенности  -
рукопись; Амулет Прорицателя  по  просьбе  Эгерта  был  спрятан  в  месте,
известном ей одной: Солль не хотел знать  тайн,  и  Тория,  покусав  губу,
уважила это его желание.
     Встретив Торию в коридоре, студенты приветствовали ее почти  с  таким
же почтением, как прежде декана. Эгерт следовал за ней неотступно,  и  все
уже знали, что сразу по истечении срока траура он станет ей мужем.  Никому
не пришло в голову удивляться выбору Тории -  за  Эгертом  молча  признали
право на исключительность.
     В один из дней наследница Луаяна собрала студентов в Большом  Актовом
зале. Спустя час университет  превратился  в  кипящий  котел,  ибо  Тория,
впервые поднявшись на кафедру, спокойно и просто поведала  всем  правду  о
преступлении служителей Лаш.
     Страсти накалялись и накалялись, кто-то призывал выходить  на  улицы,
кто-то звал громить Лаш, кто-то вспомнил Лиса: прав был, бедняга, не любил
плащеносцев, уж он бы показал им теперь! Господин ректор, побледневший  до
самой лысины, едва сумел удержать подопечных от бунта.
     Тория призвана была в ректорский кабинет,  и  беседа  длилась  долго.
Эгерт видел, каким растерянным  казался  ректор,  когда,  стоя  на  пороге
кабинета, качал вслед Тории лысой головой:
     - Не думаю... Не думаю, дитя  мое,  что  рассказанное  вами  подлежит
огласке... И потом, доказательств ведь нет, а... Не думаю... Воздержитесь,
прошу вас, от преждевременного... Не стоит. Вот так...
     Ректор  говорил  и  говорил,  а  Тория  уже  уходила,  держа   голову
непривычно низко.
     - Он боится, - с горечью сказала она, закрывая  за  собой  и  Эгертом
двери отцовского кабинета. - Не хочет... Не верит, в конце концов. Думает,
что я обезумела от горя... А в городе теперь считают,  что  это  служители
Лаш  остановили  Окончание  Времен  неустанными  обрядами,   ритуалами   и
молениями своему привидению... Уже собирают деньги на новый памятник Лаш -
каково?
     - Не понимаю, - сказал Эгерт беспомощно, - столько трупов среди их же
воинства... На что они надеялись?
     Тория мрачно усмехнулась:
     - Помнишь, что говорил отец? "Злобный ребенок, поджигающий дом, свято
уверен, что его-то игрушек огонь не коснется..."
     Неожиданно для себя она  осеклась,  будто  горло  ее  сдавила  цепкая
птичья лапа. Воспоминание об отце оказалось непосильным;  отвернувшись  от
Эгерта, она долго молчала, и  подрагивающая  ладонь  ее  бездумно  гладила
страницы раскрытой рукописи.
     Эгерт едва удержался, чтобы не броситься к ней с утешениями -  сейчас
они были бы неуместны. Он просто молча смотрел,  и  вместе  с  жалостью  к
горюющей Тории и привычным страхом за свою  шкуру  в  душе  его  нарастало
иное, более сильное, пожалуй, чувство.
     - Тор, - сказал он наконец так осторожно, как только мог, -  я  знаю,
то, что я скажу, тебе не понравится... Но  я  просто  повторю  тебе  слова
нашего ректора: не стоит... связываться с Лаш. Вот и  все,  теперь  можешь
ругать меня...
     Она медленно обернулась. Губы ее, стиснутые в  ниточку,  побелели,  а
взгляд сузившихся глаз заставил Эгерта отшатнуться.
     Он хотел объяснить, что движет им не просто страх, что память  Луаяна
дорога ему так же, как и Тории, что убийцы ненавистны ему  не  меньше,  но
что орден Лаш полон безумцев и ни перед чем не остановится, и,  затевая  с
ним войну, Тория становится на лезвие бритвы, а для  него,  Солля,  нет  в
мире ничего дороже ее жизни... Однако Тория молчала,  в  глазах  ее  стоял
холодный упрек, и под этим взглядом Солль никак не мог собрать  в  связную
речь все свои мятущиеся мысли.
     - Я не стану ругать тебя, - проговорила она так отчужденно, что Эгерт
испугался. - За тебя говорит заклятие... Но  с  каких  пор  его  трусливый
голос стал так похож на твой собственный?
     Зависла пауза, долгая, мучительная, и  Эгерту  вспомнился  тот  день,
когда тяжелая книга в руках Тории разбила ему лицо.
     - Я так надеялась на ректора, - сказала, наконец, Тория, и  голос  ее
дрогнул. - Поддержки одних только студентов... мало...  Хотя...  -  она  о
чем-то задумалась и продолжала не сразу: - Хотя я найду... поддержку... но
неужели не у тебя?!
     Эгерту захотелось стать перед ней на колени; вместо этого он  подошел
и сказал прямо в безжалостные сухие глаза:
     - Думай обо мне что хочешь. Считай меня кем хочешь, но  заклятье  тут
ни при чем, никто не заклинал меня бояться... за тебя!.. А я... - и  снова
он запнулся, хотя так надо было сказать о том, как страшна и  нелепа  сама
мысль потерять ее, потерять сейчас,  когда  они  остались  вдвоем  посреди
враждебного мира, и как больно сознавать, что он не в  состоянии  защитить
самое дорогое, самое любимое, что у него есть.  Все  это  необходимо  было
облечь в слова - но его жалкие усилия оказались тщетны.
     Она отвернулась, так и не не дождавшись.  Глядя  в  ее  неестественно
прямую спину, он в страхе понял, что между  ними  проползла  трещина,  что
этот разговор может не забыться никогда, что надо спасать Торию и  спасать
себя - он понял это и по-прежнему молчал, потому что она права, потому что
он трус, не мужчина и потому не ровня ей...
     В коридоре послышались шаги - не обычные, размеренные,  а  непривычно
громкие, торопливые; Эгерт услышал сбивчивый  голос  господина  ректора  и
удивленно поднял голову. Тория медленно обернулась; в  дверь  постучали  -
сначала дробно, испуганно, а потом резко и  требовательно,  даже  грубо  -
Солль был уверен, что за все время своего существования  дверь  деканового
кабинета не знала подобного обращения.
     Тория холодно подняла брови:
     - В чем дело?
     - Именем закона! - сухо донеслось из-за двери, и сразу же задребезжал
голос ректора, взволнованный и сбивчивый:
     - Господа, это какое-то недоразумение... Это храм науки, сюда  нельзя
с оружием, господа!
     Дверь затряслась под новыми ударами, и с каждым из  них  душа  Эгерта
уходила все дальше в пятки - он  стиснул  зубы,  молясь  про  себя:  небо,
помоги мне хоть сейчас держать себя достойно!
     Тория презрительно усмехнулась.  Откинула  запирающий  двери  крюк  и
встала на пороге - проклиная себя, Солль не удержался и отступил в  темный
угол. Невидимый снаружи,  он  разглядел  из-за  спины  Тории  красно-белые
мундиры,  бледную  лысину  ректора,  толпу   взволнованных   студентов   и
скуластое, спокойное лицо офицера с зажатой в руке стилизованной плетью  -
знаком того, что в настоящий момент он выполняет волю властей.
     - Это кабинет моего отца, - сказала  Тория  все  так  же  холодно.  -
Никому не позволено ломиться в эту дверь, и никто не войдет сюда без моего
согласия... Что угодно господам?
     Офицер поднял свою плеть:
     - Таким образом, вы подтверждаете, что вы - дочь декана Луаяна?
     - Я повторю это тысячу раз и тысячу раз испытаю гордость.
     Офицер кивнул, будто бы ответ Тории доставил ему удовольствие:
     - В таком случае мы приглашаем госпожу следовать за нами.
     Эгерт чувствовал, как по спине его катятся  струйки  холодного  пота.
Почему всегда самое страшное, самое  невероятное,  уместное  разве  что  в
ночных кошмарах, почему в его жизни это всегда случается на самом деле?!
     Тория между тем вскинула голову еще выше - хоть это,  казалось,  было
уже невозможным:
     - Приглашаете? С какой стати, и что, если я откажусь?
     Офицер снова кивнул и снова удовлетворенно, будто бы  только  и  ждал
подобного вопроса:
     - Мы действуем по приказу господина судьи, -  в  подтверждение  своих
слов он потряс своей стилизованной  плетью,  -  и  уполномочены  принудить
госпожу, если она откажется следовать за нами добровольно.
     И тогда Эгерту немыслимо захотелось, чтобы Тория оглянулась на него.
     Чего, казалось бы, проще - оглянуться в  поисках  помощи,  поддержки,
защиты... Но он с самого начала знал, что она  не  обернется,  потому  что
защиты от Солля  ждать  не  приходится,  а  встретившись  взглядом  с  его
страдающими, виноватыми, измученными глазами не ощутишь ни  поддержки,  ни
надежды. Он знал это и все равно беззвучно просил ее обернуться, и она уже
хотела было сделать это - но замерла на половине движения.
     - Господа, - вмешался ректор, и Солль увидел, как совсем по-старчески
мотается на тонкой шее его голова. - Господа... Это... немыслимо.  Никогда
еще в этих стенах никого не  арестовывали...  Это  храм...  Это  прибежище
духа... Господа, вы творите святотатство, я пойду к бургомистру...
     - Не волнуйтесь, господин ректор, - проговорила Тория медленно, будто
раздумывая. - Я полагаю, что недоразумение вскоре разрешится и...
     Оборвав себя, она обратилась к офицеру:
     - Что ж, я поняла, что вы не остановитесь и перед насилием,  господа,
а я не желаю, чтобы в этих и без того оскверненных стенах произошло еще  и
насилие. Я иду, - она шагнула  вперед,  быстро  закрывая  за  собой  двери
кабинета,  будто  желая  этим  последним  движением  защитить   Солля   от
посторонних взглядов.
     Дверь закрылась; Эгерт стоял, вцепившись ногтями в ладони, и  слушал,
как  отдаляются  по  коридору  грохот  сапог,   перешептывания   смятенных
студентов и причитания ректора.

     Здание суда было самым тяжелым,  самым  громоздким,  самым  неуклюжим
сооружением на площади. Эгерт привык  десятой  дорогой  обходить  железные
двери с чеканной надписью  "Бойся  закона!",  а  круглая  черная  тумба  с
небольшой виселицей, где болталась в петле тряпичная кукла,  казалась  ему
страшной и отвратительной одновременно.
     Шел мокрый снег - Соллю  он  казался  грязно-серым,  как  слежавшаяся
вата. Башмаки по щиколотку увязали в холодной каше, и по фонарному столбу,
служившему Соллю чем-то вроде пристанища, струйками сочилась  вода.  Дрожа
всем телом, переминаясь с ноги на ногу, он до боли в глазах вглядывался  в
плотно закрытые двери, теша себя изначально глупой надеждой: вот  железный
капкан разожмется и выпустит Торию.
     Стайка  студентов,  вначале  составлявших  ему  компанию,   понемногу
рассеялась - понурые, подавленные, они разбрелись, не глядя друг на друга.
В здание суда входили и выходили разные люди - либо чиновники, важные  или
озабоченные, либо стражники с копьями, либо просители со втянутыми в плечи
головами. Дыша на озябшие пальцы, Эгерт гадал, предъявили Тории  обвинение
или еще нет, и в чем ее обвинили, и кто теперь поможет,  если  даже  визит
ректора к бургомистру окончился ничем.
     Он провел на площади полную страхов  длинную  ночь,  освещенную  едва
теплящимся светом фонаря да зловещими отблесками в окнах угрюмого  здания.
Рассвет наступил поздно, и белесым утром Эгерт увидел входящих в  железные
двери служителей Лаш.
     Их было четверо, и все они казались Соллю похожими на Фагирру;  двери
закрылись за ними, и Эгерт скорчился у своего столба, изнывая  от  страха,
тоски и безысходности.
     Обвинение,  конечно  же,  исходит  от  Лаш.   Откуда-то   из   давних
воспоминаний  выплыли  слова  Фагирры:  "Городской  судья   все   так   же
прислушивается к советам магистра..." Да, но все-таки орден Лаш - это  еще
не суд! Может быть, судье можно объяснить... Раскрыть  глаза...  Возможно,
Черный Мор отнял близких и у него, Мор ведь  не  разбирает  ни  чинов,  ни
должностей...
     Из железных дверей спешно вышла группа стражников - Соллю показалось,
что  он  узнает  офицера,  арестовавшего  Торию.  Безжалостно   разметывая
сапогами снежную кашу, стражники поспешили прочь, и Эгерт выругал себя  за
глупую мнительность  -  ему  показалось,  что  они  снова  направляются  к
университету.
     Был бы жив декан... Был бы жив декан Луаян,  разве  посмели  бы...  А
теперь Тории не на кого рассчитывать, кроме...
     Он прижался щекой  к  мокрому  холодному  столбу,  пережидая  приступ
страха. Подойти к железной двери, минуя казненную куклу, переступить  этот
порог... Но ведь Тория уже переступила его.
     Долго и с пристрастием он уверял себя, что  ничего  страшного  нет  в
предстоящем ему деле - он просто должен войти, а потом и выйти, вот только
надо увидеть судью, убедить его... Судья - это не Лаш... А Тория уже  там,
возможно, он увидит ее...
     Эта мысль  оказалась  решающей.  Сразу  вспомнив  все  свои  защитные
ритуалы, скрестив пальцы одной руки и затиснув пуговицу в  другой,  он  по
сложному извилистому маршруту двинулся к железной двери.
     Ему ни за что не хватило бы  смелости  взяться  за  ручку  -  но,  по
счастью или на горе, дверь открылась перед ним  сама,  выпуская  какого-то
писца с бесцветным  взглядом;  Соллю  ничего  не  оставалось  делать,  как
шагнуть вперед, в неизвестность.
     Неизвестность обернулась низким полукруглым помещением со  множеством
дверей, голым столом посередине и скучающим стражником у входа; стражник и
не взглянул на вошедшего Солля, а  вялый  молодой  канцелярист,  рассеянно
водивший  по  столешнице  кончиком  ржавого  перочинного  ножа,  покосился
вопросительно, однако без особенного интереса:
     - Дверь закройте плотнее...
     Дверь  и  без  Эгерта  захлопнулась  намертво,  как  дверца   клетки.
Задребезжала прикованная к засову цепь.
     - По какому делу? - поинтересовался канцелярист. Вид  его,  сонный  и
вполне заурядный, немного успокоил Солля -  первый,  кто  встретил  его  в
столь страшном  учреждении,  выглядел  ничуть  не  более  зловеще,  нежели
какой-нибудь  лавочник.  Собравшись  с  духом,  изо  всех  сил  сжав  свою
пуговицу, Эгерт выдавил:
     - Дочь... декана Луаяна из университета... арестована вчера... Я... -
он запнулся, не  зная,  что  говорить  дальше;  канцелярист  тем  временем
оживился:
     - Имя?
     - Чье? - глупо переспросил Солль.
     -  Ваше,  -  канцелярист,  по-видимому,  давно   привык   к   тупости
посетителей.
     - Солль, -  сказал  Эгерт  после  паузы.  Мутные  глаза  канцеляриста
блеснули:
     - Солль? Вольнослушатель?
     Неприятно пораженный такой осведомленностью, Эгерт через силу кивнул.
Канцелярист почесал щеку кончиком ножа:
     - Думаю... Погодите-ка, Солль, я доложу, -  и,  неслышно  выскользнув
из-за стола, чиновник нырнул в один из боковых коридоров.
     Вместо того, чтобы обрадоваться, Эгерт снова испугался - сильнее, чем
прежде, до дрожи в коленях. Ноги его сами сделали шаг к двери -  дремлющий
стражник повел глазами, и рука его рассеянно легла на древко копья.  Эгерт
застыл. Второй стражник,  неторопливо  появившийся  оттуда,  куда  улизнул
чиновник, оглядел Солля критически - так повар  оглядывает  принесенную  с
базара тушку.
     Канцелярист, выглянув из совсем  уже  другой  двери,  поманил  Эгерта
согнутым пальцем:
     - Идемте-ка, Солль...
     И тогда покорный, как приютский мальчик, Эгерт  последовал  навстречу
своей судьбе; в темном коридоре ему пришлось разминуться  с  плащеносцами.
На  Солля  дохнуло   знакомым   терпким   запахом,   показавшимся   теперь
отвратительным до рвоты; никто из воинов Лаш не поднял капюшона, но  Эгерт
ощутил четыре холодных внимательных взгляда.

     Лицо судьи нависало набрякшими складками, и в  складках  этих  тонули
маленькие, пронзительные глаза. Эгерт взглянул в них один раз  -  и  сразу
потупился, разглядывая гладкий, с мраморными прожилками  пол,  на  который
стекала вода с его собственных вымокших башмаков. Судья изучал  его  -  не
поднимая головы, Эгерт чувствовал тяжелый, въедающийся под кожу взгляд.
     - Мы ожидали увидеть вас раньше, Солль, - сорванный голос  судьи  был
едва слышен, казалось, каждое слово стоит ему усилия. - Мы ожидали... Ведь
арестованная дочь декана Луаяна - ваша жена?
     Эгерт вздрогнул. Судье пришлось довольно долго ожидать его ответа:
     - Но... мы только должны пожениться... Собирались...
     Прошептав эту жалкую фразу, Эгерт проникся отвращением к самому себе,
будто, сообщив судье эту сущую правду, он каким-то образом предал Торию.
     - Это одно и то же, - прошелестел судья.  -  Правосудие  надеется  на
вас... На суде вы выступите главным свидетелем.
     Эгерт поднял голову:
     - Свидетелем... Чего?
     За  дверью  послышались  отрывистые  голоса  и  грохот  сапог,  из-за
портьеры вынырнул канцелярист и что-то быстро зашептал судье на ухо.
     - Скажите им, что приказ отменяется...  -  голос  судьи  шуршал,  как
змеиная кожа по сухому камню. - Он уже здесь...
     Обострившееся чутье Солля безошибочно определило,  что  речь  идет  о
нем. Он вспомнил стражников, направлявшихся  к  университету,  и  облизнул
запекшиеся, потерявшие чувствительность губы.
     - Вам нечего бояться, Солль, - усмехнулся наблюдавший за ним судья. -
Вы всего лишь свидетель... Ценный свидетель, поскольку были близки к семье
старого колдуна... Ведь так?
     Эгерт почувствовал,  как  его  бледные  щеки  становятся  горячими  и
красными. Назвать господина Луаяна старым колдуном означало преступить все
границы бессовестности - однако страх поглотил порыв Соллевого возмущения,
как болото поглощает брошенный в трясину камень.
     Судья проронил безучастно:
     - От свидетеля требуется одна лишь доблесть - говорить  правду...  Вы
знаете, как тяжело обошелся городу Мор. Вы знаете, что он  явился  не  сам
собой...
     Эгерт напрягся.
     - Мор явился не сам собой, - чуть слышно продолжал  судья.  -  Старый
колдун и дочь его применили свою магию, чтобы вызвать  его  из-под  земли,
где  только  и  место  порождениям  мрака...  Священное   привидение   Лаш
предупредило об Окончании Времен, а служители его неустанными молениями  и
обрядами сумели остановить напасть и погубить колдуна... Город спасен,  но
сколько  жертв,  Солль,  сколько  жертв...  Согласитесь,  что  соучастница
преступления должна ответить перед  законом,  этого  требуют  родственники
погибших, этого требует сама справедливость...
     Сорванный голос судьи казался Соллю  оглушительным,  как  рев  стада,
ведомого не убой.
     - Это неправда, - прошептал он, потому что  даже  страх  на  какое-то
мгновение обомлел в его душе. - Это неправда...  Служители  Лаш  раскопали
логово Мора, это они призвали его, а декан остановил ценой своей  жизни...
Я видел, я...
     В эту секунду страх опомнился от шока и завопил,  заметался,  зажимая
Эгерту  рот,  источая  потоки  липкого  пота,   бросая   в   немилосердную
лихорадочную дрожь.
     - Словесное преступление против Лаш, - заметил судья,  -  совершенное
однократно и в первый раз, влечет за собой публичную порку плетьми...
     Стало тихо, и несколько долгих минут воспаленное  воображение  Эгерта
являло ему картину и плетей, и толпы, и палача  с  подручными;  на  мокрой
спине его сами собой загорелись жгучие полосы.
     Судья вздохнул - в  горле  его  что-то  клекотало  и  рвалось,  будто
лопались пузыри:
     - Однако я понимаю ваше состояние, вы не вполне владеете собой  и  не
отвечаете за свои слова, следовательно, я сделаю вид, что не слышал  их...
Вероятно,  процесс  состоится  на  днях,  когда  будут  закончены  допросы
подсудимой... Что до вас, Солль... У меня нет оснований  задерживать  вас,
однако обвинитель, возможно, захочет задать вам несколько вопросов...
     Судья потянулся рукой к колокольчику на столе. Не  дожидаясь  звонка,
откуда-то из-за невидимой прежде  портьеры  явился  приземистый  стражник;
едва переставляя негнущиеся ноги, Солль  шагнул  за  откинутую  перед  ним
потайную портьеру.
     По сырым стенам бегали мокрицы. В свете укрепленных по стенам факелов
тень Соллевого сопровождающего металась, как исполинская  ночная  бабочка;
слушая звук своих шагов, Эгерт мучился, думая о Тории.
     Они допрашивают ее и будут допрашивать еще.  О  чем?  Что  она  может
сказать им? Она... Небо, неужели они осмелятся пытать женщину?!
     И  тогда  в  гулкой  тишине  коридора  ему  померещились  отдаленные,
приглушенные камнем крики. Он не выдержал и застонал - сопровождавший  его
стражник удивленно оглянулся.
     Лязгнул ключ в потайной дверце,  стражник  пропустил  Эгерта  вперед,
чуть подтолкнув в спину; узкая темная комнатка походила скорее на  камеру,
и Эгерт уверился было, что доставлен прямиком в тюрьму -  когда  внесенный
факел осветил высокое кресло в углу  и  сидящего  в  кресле  человека.  Не
удивляясь и даже не пугаясь более, Эгерт узнал Фагирру.
     Оставив факел в кольце, стражник низко поклонился и вышел.  Стук  его
сапог долго отдалялся по коридору.
     Фагирра не шевелился,  капюшон  лежал  у  него  на  спине,  и  Эгерту
показалось, что со времени их последней встречи прошли десятилетия  -  так
много страшного случилось с тех пор и так внезапно постарел, изменился его
моложавый прежде знакомец. Эгерт  поразился  -  истинный  возраст  Фагирры
открылся ему только сейчас.
     Прошло несколько  минут,  прежде  чем  плащеносец  шумно  вздохнул  и
поднялся, уступая Эгерту кресло, единственное в комнате:
     - Присядьте-ка, Солль... Вам, я вижу, непросто держаться на ногах.
     - Я устою, - отозвался Эгерт глухо. Фагирра серьезно покачал головой:
     - Нет, Эгерт, вы не устоите. Вы сами понимаете это... Ваша гордость и
ваша трусость рвут вас пополам - но что-то подсказывает мне, что  трусость
окажется сильнее... Можно, конечно, без конца горевать  по  этому  поводу,
мучить себя и казнить - а можно  просто  присесть  и  послушать,  что  вам
скажет симпатизирующий вам человек... Потому что вы симпатичны мне, Эгерт.
С самого начала.
     - Вы  -  обвинитель,  -  сказал  Эгерт  в  темный  угол,  сказал,  не
спрашивая, а просто высказывая уверенность. - Обвинитель по делу  Тории...
Можно было ожидать.
     - Да, - печально подтвердил Фагирра. - Я - обвинитель,  а  вы  будете
свидетельствовать.
     Эгерт прислонился к стене, постоял,  чувствуя,  как  соприкасается  с
холодной  твердыней  каждая  его  мышца;  потом  подогнул  колени  и  сел,
привалившись к камню спиной.
     - Фагирра, - сказал он устало, - вы видели... Мор?  Я  не  знаю,  что
было там, за стенами Башни... Но город... Вы хоть видели?
     Фагирра прошелся по низкой  комнате  -  Эгерт  смотрел,  как  ступают
скрытые плащом до пят отличной выделки военные сапоги.
     - Солль, - Фагирра остановился, - у вас... умер кто-нибудь?
     - У меня умер друг, - отозвался Эгерт глухо. - И погиб... учитель.
     - Да, - Фагирра возобновил свою прогулку,  -  понимаю...  А  у  меня,
Солль, умерли шесть человек семьи - мать, брат, сестры, племянники...  Они
жили в предместье и умерли в один день.
     Эгерт молчал. Он сразу понял, что Фагирра не врет - голос  плащеносца
непривычно, странным образом изменился.
     - Я не знал, - сказал он хрипло, - что  у  служителей  Лаш...  Бывают
семьи.
     - По вашему, - горько усмехнулся Фагирра, - служители  Лаш  вырастают
на деревьях, как груши?
     Некоторое время в комнате только потрескивал факел да  вышагивали  по
каменному полу мягкие Фагирровы сапоги.
     -  Извините,  -  сказал  Солль  наконец.   Фагирра   усмехнулся,   не
останавливаясь:
     - Вы не были там, в Башне... Когда все входы завалены, даже потайные,
даже крысиные... И вот начинается Мор, и некуда девать трупы...
     - Вы сами... - сказал Эгерт шепотом. - Вы сами этого хотели...
     Фагирра жестко оскалился:
     - О наших помыслах не вам судить...
     - Но это же безумие...
     - Да, потому что Магистр  -  безумец!  -  Фагирра  рассмеялся  сухим,
трескучим смехом. - Он безумец, но орден - орден не состоит из одного лишь
Магистра... Магистры уходят, а орден остается, остается  Тайна,  -  тут  в
голосе Фагирры скользнул неприкрытый сарказм, - и остается связанная с ней
Власть... - он посерьезнел. -  Вам  не  понять,  Солль.  Вы,  кажется,  не
властолюбец.
     - Властолюбец - вы, - уточнил Солль едва слышно. Фагирра кивнул:
     - Да... Знаете, кто будет следующим Магистром?
     - Знаю, - глухо отозвался Эгерт, и некоторое время снова  было  тихо.
Потом  где-то  внизу,  в  подземелье,  загремело  железо,  и  Соллю  снова
померещились глухие, отдаленные крики. Он похолодел - но  во  всем  здании
суда стояла, как прежде, тишина, и ужасные звуки, возможно,  рождены  были
больным воображением Солля.
     - Послушайте, - сказал он в отчаянии, - власть властью...  Но  вы  же
знаете правду не хуже меня. Вы знаете, откуда явился Мор,  и  кто  победил
его...  Мы  же  обязаны  жизнью  господину  декану  -  вы,  я...  Судья...
Стражники... Бургомистр... Человек отдал жизнь - за что вы хотите наказать
его ни в чем не повинную дочь?!
     - Луаян был даже сильнее, чем я предполагал, -  Фагирра  остановился,
щурясь на огонь факела. - Воистину... он был великим магом.
     Слова эти, сказанные так просто  и  без  колебаний,  заставили  Солля
податься вперед:
     - Так вы признаете?!
     Фагирра пожал плечами:
     - Только безумец, подобный Магистру, захочет отрицать это.
     Эгерт в изнеможении сжал мокрые ладони:
     - Ради неба... В чем же вы хотите обвинить Торию?!
     Фагирра взглянул в умоляющее лицо Эгерта, вздохнул и сел рядом  -  на
каменный пол, привалившись спиной к стене. Где-то далеко в недрах  подвала
лязгнула железная дверь.
     - Вы вернетесь домой, - сказал Фагирра без всякого выражения. - У вас
ведь престарелый отец... Больная мать... В городишке,  который  называется
Каваррен...
     - В чем вы хотите обвинить Торию? - повторил Эгерт почти беззвучно.
     - Да,  она  красива...  Она  слишком  красива,  Эгерт.  Она  приносит
несчастье... Она, хоть  и  косвенно,  послужила  причиной  смерти  первого
своего жениха, того, которого...
     - Откуда вы...
     - ...которого вы убили. Она не похожа на прочих женщин,  в  ней  есть
что-то... дар, я бы назвал это даром,  Эгерт.  Исключительная  женщина,  я
понимаю, что вы сейчас испытываете...
     - Она невиновна,  -  сказал  Солль  в  мерцающие  в  полумраке  глаза
Фагирры. - В чем вы хотите ее обвинить?
     Фагирра отвернулся:
     - В колдовских действиях, повлекших за собой Мор.
     Не обрушились стены, не задрожала земля; огонь  все  так  же  обвивал
смолистую верхушку факела, и поблескивали серебряные пластинки, украшавшие
пустое кресло в углу.
     - Не понимаю, - сказал Эгерт беспомощно, хотя понял все - и сразу.
     Фагирра вздохнул:
     - А вот попытайтесь понять... Существуют вещи  более  ценные,  нежели
просто жизнь и просто сиюминутная справедливость... Жертва всегда невинна,
иначе какая же она жертва? Жертва всегда лучше, чем окружающая  жертвенник
толпа...
     - Фагирра, - сказал Солль шепотом. - Не делайте этого.
     Его собеседник удрученно кивнул:
     - Понимаю... Но у меня нет  другого  выхода.  Кто-то  должен  понести
наказание за этот Мор.
     - Виновные...
     - Виновна Тория, злоумышленная колдунья, дочь декана Луаяна, -  ровно
отозвался Фагирра. - И подумайте вот о чем, Солль... В моей власти сделать
вас соучастником, но вы - всего лишь свидетель... Сознаете, по краю  какой
пропасти вы ходите все эти дни?
     Эгерт стиснул зубы, пережидая муторную волну страха. Фагирра коснулся
рукой его колена:
     - Но вы всего лишь свидетель, Солль... А ваше  свидетельство  весомо,
потому что вы любите подсудимую -  но  ради  правды  отречетесь  от  своей
любви.
     - Ради правды?!
     Фагирра встал - на  стене  выросла  длинная  темная  тень.  Отошел  к
креслу, облокотился на спинку - в свете факела он показался Соллю едва  ли
не стариком.
     - Что ее ждет? - сами собой спросили непослушные Соллевы губы.
     Фагирра поднял глаза:
     - Зачем вам  знать,  как  именно  она  умрет?  Возвращайтесь  в  свой
Каваррен... Сразу после суда. Не думаю, что вы будете так уж  счастливы...
Но время затягивает и не такие раны.
     - Я не  стану  свидетельствовать  против  Тории!  -  выкрикнул  Эгерт
раньше, чем страх успел зажать ему рот. Фагирра покачал головой. Вздохнул,
о чем-то раздумывая; кивнул Эгерту:
     - Вставайте... Идемте со мной.
     Онемевшие ноги отказывались  подчиняться  -  Эгерт  встал  со  второй
попытки. Фагирра извлек откуда-то из глубин плаща звонкую связку ключей; в
темном углу обнаружилась еще одна низкая железная дверь, а за  ней  крутая
винтовая лестница, ведущая вниз.
     Низкорослый плечистый человечек в мешковатом балахоне ковырял в зубах
щепкой - появление Фагирры и Солля застало его  врасплох,  и  он  едва  не
проглотил свое орудие,  вскакивая  навстречу  плащеносцу.  Приняв  из  рук
Фагирры факел, он затрусил впереди - а  Эгерт  тем  временем  все  пытался
вспомнить, где раньше он мог его видеть. Размышлениям Солля пришел  конец,
когда провожатый угодливо распахнул перед Фагиррой  и  Соллем  приземистую
дверь с решетчатым окошком.
     Здесь уже горели два или три факела, и в их свете  со  всех  каменных
стен на Эгерта глянули уродливые, извергами придуманные приспособления.
     Он остановился,  сразу  ослабевая  -  Фагирра  четким  подготовленным
движением поддержал его, крепко взяв за руку повыше  локтя.  На  крюках  и
полках в избытке хранились не тронутые ржавчиной,  содержащиеся  в  полной
готовности инструменты - клещи и сверла,  тиски  для  ступней  и  коленей,
доски, усеянные иглами, многохвостые плети, еще что-то отвратительное,  от
чего Эгерт поспешно отвел глаза. Посреди пыточной  помещалась  жаровня,  в
которой дотлевали последние  угольки,  рядом  стоял  трехногий  табурет  и
кресло с высокой спинкой - точно такое же,  как  оставленное  в  маленькой
пустой комнате кресло Фагирры. На  небольшом  возвышении  мечущиеся  глаза
Солля разглядели истертый деревянный топчан со свисающими хвостами цепей.
     Теперь он вспомнил, где видел плечистого  хозяина  пыточной.  В  День
Премнооголикования тот взошел на эшафот вместе с судьей и приговоренными -
тогда в руках его был топор, он нес его так же  скромно  и  буднично,  как
буднично и деловито принялся сейчас раздувать угли в жаровне.
     - Эгерт, - тихо спросил Фагирра, по-прежнему поддерживая его за руку,
- где находится золотая безделушка, принадлежавшая декану, медальон?
     Угли из черных  становились  малиновыми  -  из  палача  получился  бы
отменный истопник. Эгерт захрипел, пытаясь произнести хоть слово.
     - Помните, я тогда  спрашивал  вас  о  сейфе...  Наши  люди  обыскали
кабинет декана - и ничего не нашли. Где медальон сейчас, вы знаете?
     Солль молчал, и на краю его замутненного  ужасом  сознания  теплилась
мысль:  кощунство...  кабинет...  стальное  крыло...   они   осквернили...
Господин декан, где вы...
     - Эгерт, - Фагирра заглянул ему в глаза, - меня очень интересует этот
вопрос...  Поверьте,  что  крики  пытаемых  не  доставляют  мне   никакого
удовольствия. Где?
     - Я не знаю, - сказал Солль неслышно, но плащеносец прочел его  слова
по губам. Медленно и красноречиво перевел взгляд с  Эгерта  на  палача,  с
палача на жаровню; вздохнул, потирая уголок рта:
     - А ведь вы не врете, Солль... Любому другому я  не  поверил  бы,  но
вы... Жаль, но вы действительно не знаете, - и Фагирра выпустил его  руку.
- Знает Тория. Да?
     Эгерт чуть не упал. Не сознавая, что делает, хотел присесть на топчан
- и отшатнулся; Фагирра  мягко  подтолкнул  его  в  кресло,  и  Эгерт,  не
удержавшись на ногах, ударился затылком о высокую деревянную спинку.  Руки
его мертвой хваткой вцепились в подлокотники.
     Палач вопросительно уставился на Фагирру - тот устало бросил ему:
     - Погоди...
     Подтянув трехногий табурет,  он  уселся  перед  Соллем,  устилая  пол
складками плаща:
     - Я повторю: вы мне симпатичны, Эгерт... У  меня  нет  от  вас  тайн.
Законом предусмотрено наказание за отказ от дачи  свидетельских  показаний
или лжесвидетельство: уличенных  в  этом  преступлении  карают  сразу  же,
вырывая солгавший язык... Покажи клещи, - обернулся он к палачу.
     Смерив Эгерта взглядом опытного  портного,  тот  метнулся  в  угол  и
вытащил из гремящей груды подходящее, по его мнению, орудие. На  изогнутом
клюве клещей поблескивало масло - палач был мастеровит и аккуратен, и даже
рукоятки клещей были приспособлены для особой  надобности,  отточены,  как
два гигантских шила.
     Эгерт зажмурился.
     - Не поможет, - вздохнул Фагирра в наступившей для Солля  темноте.  -
Не поможет, Эгерт, что вы, как ребенок... Это жизнь, бывает всякое, нечего
закрывать глаза... Ну ладно, не надо, не смотрите. Суд состоится, по  всей
видимости, послезавтра - за вами присмотрят и придут; нужно  ли  говорить,
что удирать не стоит? Не нужно, вижу, вы  сами  понимаете...  А  если  вам
понадобятся через пару дней деньги на дорогу в Каваррен - я  ссужу,  а  вы
потом вернете... Да?
     Эгерт попытался вспомнить смеющееся лицо Тории - и не смог.

     Изуродованный Мором город снова хотел жить.
     Из далеких  и  близких  мест  являлись  наследники,  претендующие  на
осиротевшие и порядком разграбленные дома, мастерские и лавки; тут  и  там
затевались склоки и тяжбы. Ремесленные цеха, изрядно поредевшие, отступили
от освященных веками правил и принимали в  свои  ряды  даже  недоучившихся
подмастерьев; в городские ворота с рассвета и до ночи валом валили веселые
и  злые  провинциалы  -  в  основном  молодежь,  честолюбивая  и  желающая
немедленно  выбиться  в  люди,  то  есть   разбогатеть   и   жениться   на
аристократке. Аристократы возвращались тоже, и по мощенным  улочкам  снова
разносился стук копыт  и  колес,  снова  покачивались  паланкины  в  руках
ливрейных слуг; на улицах снова появились дети: розовые карапузы на  руках
кормилиц и чумазые  трущобные  ребятишки  одинаково  радовались  выпавшему
наконец чистому белому снегу.
     Днем в городе царило оживление - но ни одна ночь  не  обходилась  без
стонов и слез,  кошмаров  и  горестных  воспоминаний.  По  нетронутым  еще
пепелищам бродили сумасшедшие, потерявшие рассудок в дни Мора - их  жалели
и боялись даже бродячие собаки. Не  было  семьи,  не  понесшей  утрату,  и
потому так всколыхнулся город, когда осипшие на холоде глашатаи поведали о
предстоящем процессе.
     За одну ночь в университете не осталось ни одного целого окна; те  из
горожан, кто не поверил  в  гнусное  преступление  декана  и  его  дочери,
вполголоса  переругивались   с   соседями   и   домочадцами,   приводя   в
доказательство своей правоты один  только  убийственный  довод:  не  может
быть! Большинство сомневалось, кривило губы и  пожимало  плечами:  маги...
Кто их знает... Этих магов простому человеку не понять, а ведь Мор  явился
откуда-то... Колдуны, пусть им...
     На площади случилась драка - группка студентов насмерть  сцепилась  с
озлобленными  мастеровыми,  и  дело  дошло  до  крови,  и  только  суровое
вмешательство  стражи   положило   конец   побоищу;   студенты,   избитые,
оскаленные, удалились в университет, и вслед им летели камни.
     Еще вечером накануне процесса у здания суда появились первые зрители;
на рассвете площадь была запружена народом так,  что  стражникам  пришлось
пустить в ход плетки, чтобы очистить  дорогу  в  здание.  Перед  вереницей
направляющихся в суд служителей Лаш люди расступались сами,  охая  и  давя
друг  друга;  университет  зиял  разбитыми  окнами,  но  толпа  студентов,
прорываясь сквозь  окрики  и  оскорбления,  явилась  тоже.  Четверо  дюжих
стражников с пиками наперевес препроводили в здание суда  одного  из  них,
высокого и светловолосого, со шрамом на щеке - поговаривали, что  он-то  и
есть основной свидетель.
     В зал пустили далеко не всех -  но,  учитывая  важность  дела,  судья
милостиво разрешил горожанам занять и пространство в дверях, и коридор,  и
ступени, так что просторное помещение суда оказалось связанным с  площадью
широкой человеческой лентой; люди передавали услышанное из уст в уста, как
передают по цепочке воду  во  время  пожара,  и  все,  сказанное  в  суде,
становилось через несколько минут достоянием площади.
     Начало слушания все откладывалось и откладывалось;  сидя  на  длинной
скрипучей  скамье,  Эгерт  равнодушно  смотрел,  как  переговариваются  за
спинкой  пустого  судейского  кресла  служители  Лаш,  как   чинит   перья
канцелярист, как  мостятся  на  скамейке  напротив  какие-то  перепуганные
лавочники - тоже свидетели, свидетели Мора... Все должно быть по правилам.
Жаль, что нельзя призвать в суд тех  несчастных,  чьи  тела  покоятся  под
холмом, жаль, что нельзя призвать декана Луаяна... Ему не  встать  из  под
земли - даже на помощь любимой дочери.
     Повернув голову, Эгерт увидел в зале студенческие шапочки с  бахромой
- и сразу же отвел глаза.
     За длинным  столом  возились  два  писца;  Эгерт  услышал,  как  один
негромко спрашивает другого:
     - У тебя нет пилочки для ногтей? Ноготь сломал, тьфу ты...
     Толпа возилась, толкалась, перешептывалась, с одинаковым любопытством
разглядывая мрачное убранство зала, писцов, Эгерта, стражников,  судейское
кресло, игрушечную виселицу  на  столе  -  точную  копию  возвышавшейся  у
входа... Скамья подсудимых была пуста, и только рядом с ней, на  табурете,
примостился невзрачного вида человечек в мешковатом балахоне; на коленях у
него лежал полотняный мешок, и в его очертаниях Эгертовы глаза  без  труда
угадали скрытый внутри предмет.
     То были клещи с длинными ручками.
     Миновало  десять  минут,  потом   еще   десять;   зрители,   наконец,
возбужденно заозирались, и Солль увидел шествующего  к  возвышению  судью.
Его сопровождал человек в  капюшоне  -  Эгерт  знал,  кто  это.  С  трудом
поднимая ноги, судья взобрался  по  обшитым  бархатом  ступеням  и  тяжело
опустился в кресло; Фагирра стал рядом,  не  поднимая  капюшона,  и  Эгерт
почувствовал на себе его внимательный  взгляд.  Судья  прошелестел  что-то
сорванным голосом - канцелярист подхватил его слова, подобно звонкому эху:
     - Введите обвиняемую!
     Эгерт втянул голову в плечи, не отрывая глаз  от  серых  разводов  на
каменном полу. Зал приглушенно зашумел, звякнуло железо - и тогда к  Соллю
вернулась его способность чувствовать чужое страдание.
     Не поднимая головы, он кожей ощутил, как вошла Тория - сплошной комок
боли и отчаяния, стянутый упрямой волей; он почувствовал,  как  первым  же
взглядом, жадным, полным надежды, она ищет в зале его, Эгерта, и как  этот
взгляд теплеет, остановившись на нем. Он понял, что  она  уже  все  знает,
знает об уготованной Эгерту роли - и все равно радуется самой  возможности
его видеть, и все равно  надеется,  искренне,  как  ребенок,  надеется  на
самого дорогого ей человека...
     Тогда он поднял голову.
     Дни допросов не прошли ей даром. Встретившись с Эгертом глазами,  она
попыталась улыбнуться - чуть  виновато,  потому  что  искусанные  губы  не
желали слушаться. Черные волосы были убраны с  необычайной  аккуратностью,
глаже, чем всегда; воспаленные глаза оставались  сухими.  Стражник  усадил
Торию на скамью подсудимых - она гадливо отстранилась от прикосновения его
рук и снова глянула на Эгерта. Тот попытался ответить подобием улыбки,  не
выдержал, отвел глаза - и встретился взглядом с Фагиррой.
     Палач на своем табурете шумно вздохнул, и вздох его пронесся по всему
залу, потому что как раз в  этот  момент  установилась  мертвая  тишина  -
обвинитель поднялся на помост и резким движением отбросил капюшон.
     Эгерт почувствовал ужас Тории - она даже отшатнулась,  когда  Фагирра
глянул на нее. При мысли, что этот человек  собственноручно  пытал  ее,  у
Солля свело челюсти от желания убить - но пришедший на смену страх  вернул
все на свои места.
     Фагирра начал обвинительную речь, и с первых же слов Эгерт понял, что
дело безнадежно, что Тория обречена и пощады не будет.
     Фагирра говорил ровно и просто, люди слушали его, затаив  дыхание,  и
только в задних рядах не умолкал  шепот  -  слова  обвинителя  по  цепочке
передавались на  площадь.  Из  речи  его,  взвешенной  и  выверенной,  как
произведение ювелира, неоспоримо следовало, что декан давно уже  собирался
отравить город и что дочь, конечно  же,  помогала  ему;  Фагирра  упоминал
такие детали и приводил такие доказательства, что у Солля  заныло  сердце:
или в университете долгое время работал шпион ордена Лаш,  или  Тория  под
пытками рассказала о самых личных, самых потаенных деталях из жизни  отца.
Толпа исполнялась негодованием -  Эгерт  чувствовал,  как  праведный  гнев
проникает по цепочке за стены  суда,  как  человеческое  море  на  площади
наливается глухим озлоблением и жаждой расплаты.
     Тория  слушала,  внутренне  сжавшись  -  Эгерт  чувствовал,  как  она
пытается  собрать  воедино  разбегающиеся  мысли,   как   вздрагивает   от
обвинений, как от ударов. Надежда ее, вспыхнувшая  было  при  виде  Солля,
теперь гасла понемногу, как дотлевающий уголек.
     Внимательно взглянув на Эгерта, Фагирра закончил, накинул  капюшон  и
отошел к судейскому креслу; по знаку судьи на помост один за другим  стали
подниматься свидетели.
     Первому, толстому торговцу, было труднее всего  -  он  не  знал,  что
говорить, и только невнятно жаловался; его слушали с  сочувствием,  всякий
человек из толпы мог сказать на его месте те же слова. Все, кто поднимался
на помост вслед за торговцем, так  и  поступали  -  жалобы  повторялись  и
повторялись, женщины плакали, перечисляя свои потери; толпа притихла, впав
в тоску.
     Наконец, список свидетелей Мора иссяк  -  какой-то  парень  из  толпы
рвался  высказаться  по  собственному  почину,  но  его   быстро   убедили
заткнуться; все взгляды, посуровевшие, угрюмые, устремились на  обвиняемую
- Эгерт ощутил удар ненависти, все силой пришедшейся на  Торию.  Беззвучно
застонав, он рванулся к ней, желая прикрыть и защитить - но остался сидеть
на месте, в то время как судья прошелестел, а  канцелярист  повторил,  что
сейчас обвинитель допросит подсудимую.
     Тория встала - одно это движение стоило ей мучительного усилия, Эгерт
чувствовал, как  вздрагивает  каждый  нерв  ее,  каждая  натянутая  мышца.
Поднявшись на помост, она мельком  взглянула  на  Солля  -  Эгерт  подался
вперед, мысленно поддерживая, обнимая, успокаивая. Фагирра встал у помоста
- по телу Тории прошла судорога, будто близкое присутствие плащеносца было
ей невыносимо.
     - Верно ли, что  декан  Луаян  был  вашим  отцом?  -  звучно  спросил
Фагирра.
     Тория - Эгерт знал, какого усилия ей это стоит - повернула  голову  и
глянула ему прямо в лицо:
     - Декан Луаян есть мой отец, - ответила она хрипловато, но  громко  и
твердо. - Он умер - но в памяти тысяч знавших его он есть.
     Зал, притихший было, зашептался.
     Губы Фагирры чуть дрогнули -  Соллю  показалось,  что  он  собирается
улыбнуться:
     - Что ж... Дочерние чувства похвальны, но они не  оправдывают  гибели
сотен людей!
     Эгерт ощутил, как Тория рывком пытается преодолеть свою боль  и  свой
страх:
     - Эти люди погублены вами. Палачи в капюшонах, теперь  вы  рыдаете  о
своих жертвах?! В ту ночь, когда явился Мор, - она обернулась к залу, -  в
ту самую ночь...
     - Не тратьте лишних слов, - резко оборвал ее Фагирра. -  В  ту  самую
ночь вы и ваш отец проводили некие магические действа в  наглухо  закрытом
кабинете... Да или нет?
     Эгерт понял, как ей страшно. Фагирра стоял рядом, вцепившись взглядом
в ее воспаленные глаза; Тория зашаталась под его напором:
     - Да... Однако...
     Широким красноречивым движением Фагирра обернулся к  судье,  затем  к
залу:
     - Всю ночь в кабинете декана горели сотни свечей... Ваши близкие были
еще живы. Наутро завыли собаки по всему городу - а ваши близкие  были  еще
живы, но вот явился вызванный чародеями Мор...
     - Неправда! - хотела крикнуть Тория,  но  голос  ее  сорвался.  Будто
умоляя о помощи, она глянула на Солля  -  и  он  увидел,  как  умирает  ее
надежда.
     - Неправда... - эхом донеслось  из  угла,  где  притаились  студенты;
толпа зарокотала так, что канцеляристу  пришлось  постучать  по  столу,  а
стражникам - вскинуть пики.
     Ободренная неожиданной поддержкой, Тория вновь смогла овладеть собой,
и Эгерт ощутил почти воочию, как сквозь сгущающуюся в ее  сознании  черную
пелену прорывается яростное желание сопротивляться, обвинять:
     - Неправда, что Мор явился  по  воле  моего  отца...  Это  орден  Лаш
призвал к нам смерть. Кто из вас знает, что есть орден Лаш на самом деле?!
Кто из вас знает, что за планы они вынашивают под капюшонами? И кто из вас
не подтвердит, что за  всю  жизнь  мой  отец  никому  не  причинил  зла...
Кто-нибудь, хоть один из вас, припомнит, чтобы он обидел  хоть  собаку?  С
помощью магии или без нее, но он служил  университету  десятки  лет...  Он
творил добро, и это он спас всех вас от Мора, он закрыл нас своим телом...
Он отдал свою жизнь, а теперь...
     Тория покачнулась от внезапно всколыхнувшейся боли -  пытки  оставили
на ее теле множество страшных отметин, Эгерт до крови укусил себя за руку.
Толпа глухо гудела; удивленные люди так и сяк повторяли друг  другу  слова
обвиняемой,  передавая  их  на  площадь,  и  в  чьей-то  душе,   возможно,
зашевелилось посеянное этими словами сомнение. Студенты повернулись друг к
другу спинами, образуя как бы  живую  крепость,  оплот  защитников  Тории;
краем глаза  Солль  заметил  господина  ректора,  держащегося  за  сердце,
протискивающегося к выходу.
     Фагирра, невозмутимый, с чуть  приподнятыми  уголками  бледного  рта,
проронил негромко:
     - Вы усугубляете свою вину, совершая  словесное  преступление  против
Лаш...
     Тории мучительно трудно было заговорить снова:
     - Вы... Не привели ни одного веского доказательства вины моего  отца.
Все, что вы говорили... ничего не... У вас нет... ни доказательств,  ни...
свидетелей.
     Она говорила все тише и  тише.  Пытаясь  разобрать  ее  слова,  толпа
примолкла, и в душном  воздухе  зала  слышны  стали  только  поскрипывание
подошв да сдерживаемое дыхание сотен людей.
     Фагирра улыбнулся-таки:
     - Свидетель есть.
     Тория хотела что-то сказать, она  уже  вскинула  голову,  изливая  на
Фагирру весь свой гнев и  презрение  -  но  осеклась  и  замолчала.  Эгерт
почувствовал, как вся ее сила, вся воля истекают куда-то, уходят, как вода
сквозь разомкнутые пальцы; надежда,  еще  теплившаяся  до  этой  минуты  и
помогавшая бороться, последний раз дрогнула  -  и  умерла.  В  наступившей
тишине Тория повернула голову и встретилась глазами с Эгертом.
     Он сидел один на бесконечно длинной скамье, скорчившийся,  обреченный
на предательство; в глазах Тории стоял тоскливый вопрос, на который  Солль
не мог ответить. Несколько  секунд  они  смотрели  друг  на  друга,  и  он
чувствовал, как борются в ее  душе  жалость,  отчаяние,  презрение  к  его
слабости; потом на смену им пришла смертельная усталость.  Тория  медленно
опустила голову, сгорбилась, и, волоча ноги, без единого  слова  вернулась
на свое место.
     Несколько секунд в зале все еще было тихо,  потом,  быстро  нарастая,
пронесся гул; канцелярист хотел было ударить  по  столу  -  едва  заметным
движением Фагирра остановил его, и  никем  не  сдерживаемый  зал  какое-то
время свободно изъявлял и удивление, и возмущение, и гнев по  отношению  к
колдунье, сдавшейся перед лицом неопровержимых доказательств.
     Наконец,  Фагирра  щелкнул  пальцами,   канцелярист   загрохотал   по
столешнице, а стражники заколотили в пол древками пик. Толпа,  хоть  и  не
сразу, примолкла. Судья что-то сказал,  Солль  не  расслышал;  канцелярист
звонко повторил его фразу, но до Эгерта, пребывавшего в муторном отупении,
эти слова дошли только тогда, когда стоящий за спиной стражник крепко взял
его под локоть и поднял со скамьи.
     Он затравленно огляделся - Фагирра смотрел на него из-под капюшона, и
в глазах его стоял доброжелательный и одновременно властный приказ.
     Эгерт не помнил, как оказался на помосте.
     Там, за стенами, вероятно, вышло солнце, и два луча его упали  в  два
высоких  зарешеченных  окна.  В  своем  углу  оживились  подавленные  было
студенты, Эгерт услышал свое имя, повторяемое по  многу  раз,  повторяемое
возбужденно, тише и громче, повторяемое равнодушно, или с изумлением,  или
с радостью и надеждой. Те, кто много дней делил с Соллем жилье и стол, кто
сидел с ним рядом на лекциях и распивал вино в веселых  кабаках,  те,  кто
знал  о  намечающейся  свадьбе,  вправе  были  ожидать   от   него   слов,
приличествующих честному человеку.
     Палач снова вздохнул, пытаясь  оттереть  от  своего  балахона  темное
пятнышко; клещи в его мешке чуть слышно звякнули, и  Эгерт  ощутил  первый
толчок вечного животного страха.
     Тория  глядела  в  сторону,  по  прежнему  сгорбившаяся,  утомленная,
равнодушная.
     - Вот свидетель обвинения,  -  веско  сказал  Фагирра.  -  Имя  этого
человека - Эгерт Солль, последнее время он был вхож  в  кабинет  декана  и
близок к его дочери... Потому его свидетельство так важно для нас -  в  ту
роковую ночь он присутствовал на отвратительном колдовском  ритуале...  Мы
слушаем вас, Солль.
     Во  всем  мире  стояла  гробовая,  неестественная  тишина.  Два  окна
смотрели на Эгерта, как два  пустых  прозрачных  глаза;  он  молчал,  и  в
столбах света танцевали пылинки, и Тория, замершая на своей скамье,  вдруг
подняла голову.
     Наверное, ей передалась его боль и его тоска - но в эту самую секунду
он вдруг ощутил, как, осознав ужас и отчаяние любимого человека, она  ищет
его взгляда.
     Он молчал, не в силах выдавить ни звука. Фагирра усмехнулся:
     - Хорошо... Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте.  Верно  ли,  что
ваше имя - Эгерт Солль?
     - Да, - механически произнесли его губы. По толпе пронесся вздох.
     - Верно ли, что вы прибыли из города Каваррена около года тому назад?
     Эгерт увидел башни и флюгера,  отразившиеся  в  воде  весенней  Кавы,
вымытую дождем мостовую,  лошадку  под  нарядным  детским  седлом,  звонко
хлопнувший ставень и смеющуюся мать с ладонью у глаз...
     - Да, - ответил он отрешенно.
     - Хорошо... Верно ли, что все это время  вы  жили  при  университете,
тесно общаясь с деканом и его дочерью,  что  она  уже  почти  стала  вашей
женой?
     Он наконец уступил молчаливым просьбам Тории и решился посмотреть  на
нее.
     Она  сидела,  подавшись  вперед  и  не  сводя  с  него  глаз;   Эгерт
почувствовал, как, поймав его взгляд, она чуть расслабляется,  и  лицо  ее
теплеет, и искусанные губы пытаются сложиться в улыбку. Ей радостно видеть
его даже сейчас, на пороге предательства, и  она  спешит  излить  на  него
неистребленную пытками, почти материнскую, исступленную нежность, ведь его
тоже пытают, пытают, может быть, горше и больнее, на глазах всего  города,
на глазах любимой женщины, она понимает, каково ему, что с ним сейчас, что
будет потом, она все понимает...
     Ему легче было бы пережить презрение, нежели сострадание. Он  перевел
на Фагирру замутненные, полные ненависти глаза:
     - Да!
     И в этот  момент  во  взгляде  Тории  что-то  дрогнуло.  Солль  снова
встретился с ней глазами - и волосы зашевелились у него на голове,  потому
что он понял тоже.
     Трясущаяся рука его легла на шрам.  Единственный  день.  Единственный
шанс. Не ошибиться в ответе...
     - Верно ли, что в ночь накануне Мора вы находились в кабинете  декана
и видели все, происходившее там?
     Путь должен быть пройден до конца.
     - Да, - сказал он в четвертый раз.  Палач  почесал  нос  -  ему  было
скучно; Фагирра победоносно улыбнулся:
     - Верно ли, что магические действия декана и  его  дочери  вызвали  в
городе Мор?
     ...Стальное лезвие распороло ему  щеку,  а  заклятье  переломило  его
жизнь. Он был самоуверен в то утро, весна выдалась  холодная  и  затяжная,
капли скатывались по стволам, будто кого-то оплакивая...  Он  не  зажмурил
глаза, когда шпага в руках Скитальца опустилась на его лицо, была боль, но
страха не было даже тогда...
     Он почувствовал, как шрам на  щеке  оживает,  пульсирует,  наливается
огнем; все еще прижимая к нему ладонь,  он  глянул  вниз  -  и  встретился
взглядом с прозрачными глазами без ресниц.
     Скиталец стоял у стены, в толпе - и отдельно от всех. Среди множества
любопытствующих, возбужденных,  хмурых  и  напряженных  лиц  его  длинное,
прорезанное  вертикальными  морщинами  лицо  казалось  бесстрастным,   как
навешенный  на  двери  замок.  "Когда  первое  в  вашей   душе   обернется
последним... Когда на пять вопросов вы ответите "да"...
     Судьба ведет его точно по намеченной ниточке.
     Он вздрогнул, потому что в этот момент Тория тоже  узнала  Скитальца.
Не оборачиваясь, Солль увидел, как распухшие губы ее сначала неуверенно, а
потом все смелее и радостнее складываются в улыбку.
     Улыбаясь, она идет на ужасную смерть. Так вышло, что помилование  для
Солля прозвучит приговором Тории - она знает это и улыбается, потому что в
ее жизни было вечнозеленое дерево над могилой Первого  Прорицателя,  и  те
ночи, проведенные при свете камина, и была его клятва - сбросить шрам ради
нее...
     Первое в душе должно стать последним. Ради нее, ради выполнения своей
же клятвы он отречется и предаст, и подпишет приговор.  Кто  затянул  этот
узел?
     Небо, он слишком долго медлит, уже волнуется зал и хмурится  Фагирра,
а палач - тот поглядывает с интересом, небрежно приспустив на пол мешок  с
клещами...
     Он зажмурился, но воображению было плевать,  открыты  его  глаза  или
нет, воображение услужливо подсунуло ему яркую до мелочей картину:  камера
пыток... В тело впиваются ремни, над  Соллем  деловито  склоняется  палач,
невзрачный, в мешковатом балахоне, и в руках его клещи...  Стиснутые  зубы
Эгерта  разжимают  огромным  ножом,  а  клещи  все  ближе,  железный  клюв
открывается,  будто  предчувствуя  трапезу,   Солль   судорожно   пытается
отвернуть голову, и где-то  в  темноте  спокойный  голос  произносит:  "За
лжесвидетельство",  и  Эгерт  чувствует  холодный  захват  стали  у  корня
языка...
     Человек не может так бояться. Так боятся звери,  попавшие  в  капкан,
так боится скот, гонимый в ворота бойни... Эгерт чудом удержался на ногах.
     Взгляд Фагирры лежал на нем, как  могильный  камень,  взгляд  Фагирры
давил, хозяйничал в его душе, путая мысли. Пятый вопрос задан...
     Он должен ответить сейчас, пока  клещи  еще  в  мешке,  пока  смотрит
Скиталец, знавший все наперед... Он ответит - и страх  перестанет  терзать
его, не зря так болит, так пульсирует, так беспокоится шрам - будто  живое
существо, будто пиявка, много дней  сосавшая  чужую  кровь  и  вот  сейчас
обреченная на погибель...
     - Эгерт, - едва слышно  донеслось  со  скамьи  подсудимых.  Возможно,
Тория не произнесла его имени вслух, но, обернувшись, он  понял,  что  она
благословляет его на пятое "да".
     ...Огонь в камине, темные волосы на  подушке...  детский  страх  -  и
доверие, тоже детское...  Высокое  окно  библиотеки...  Мокрый  голубь  на
дорожке... И солнце, солнце бьет  в  окна...  Корзинка  в  руках,  зеленые
луковые хвосты щекочут руку, и теплая булка из  ее  рук...  Снова  солнце.
Отпечаток каблука в мягкой прогретой земле... Ладони на глазах,  а  солнце
пробивается между пальцами... Пахнет мокрая трава, тает снег в волосах...
     Тория тихонько скрипнула скамьей:
     - Эгерт...
     Как она боится за него. Как она хочет, чтобы поскорее все  кончилось,
чтобы он сказал, наконец...
     Ему даже не придется колебаться. Его страх и так сделает все  сам,  и
губы его просто не в состоянии сложиться в иное  слово,  нежели  волшебное
пятое "да". Его голосовые связки откажутся работать, пожелай  он  сойти  с
намеченного пути.
     - Хватит, Солль! - Фагирра красноречиво  переглянулся  с  палачом.  -
Последний раз повторяю вопрос: верно ли, что магические действия декана  и
его дочери вызвали в городе Мор?
     Безгубый рот Скитальца  чуть  дрогнул.  "Ошибиться  легко,  и  ошибка
дорого вам обойдется... Раз в жизни бывает этот момент, и  упустивший  его
лишается надежды навсегда".
     Как много боли в этом зале. Как много  боли  помещается  в  маленьком
теле Тории... И как болит шрам.
     Тишина.
     Он поднял глаза - два окна  смотрели  на  него  равнодушными  глазами
Скитальца.
     - Не...
     Страх его взревел. Он ревел  и  метался,  раздирая  горло,  парализуя
язык, выл и катался,  как  взбесившееся  чудовище  -  весь  его  огромный,
всепоглощающий, всепожирающий страх, давно свивший в  Соллевой  душе  свое
смрадное логово.
     - ...е...т...
     Слово вырвалось из его рта, и  он  в  изнеможении  закрыл  глаза,  со
спокойной совестью отдавая себя на растерзание страху.
     В наполнявшей зал тишине слово прозвучало, подобно  взрыву  пороховой
башни.
     Где-то победно завопили  студенты,  где-то  загалдела  толпа,  что-то
резко бросил Фагирра, а Тория, обомлевшая на своей скамье, источала ужас -
ужас оттого, что заклятие на Солле  теперь  вечно  и  неснимаемо.  Он  сам
осознал это и содрогнулся, руки его потянулись ко рту, будто  желая  вбить
обратно только что вылетевшее слово -  но  он  понял  с  облегчением,  что
вернуть сказанное невозможно, и пусть страх выворачивает его  наизнанку...
Пошатнувшись, он глянул в зал, на Скитальца - глянул едва ли не с вызовом.
     И тогда Скиталец, который один оставался бесстрастным в  возбужденной
толпе, позволил себе усмехнуться.
     Мир перед глазами Эгерта закачался, поплыл, полинял,  будто  выгорел;
на секунду он ощутил полнейшее, безмятежное спокойствие, хотелось  закрыть
глаза и наслаждаться неправдоподобной  тишиной  -  но  тут  мир  вернулся,
обрушился гулом толпы и выкриками стражи, и краски  вернулись  к  нему,  и
никогда в жизни Эгерт не видел таких ярких красок.
     ...Кто  все  эти  люди?!  Кто  этот  человек,  скрывающий  лицо   под
капюшоном? Как смеют они удерживать под стражей... Торию?!
     Помост дрогнул - Эгерт осознал себя уже на бегу, кто-то  красно-белый
испуганно отлетел в  сторону,  защищаясь  пикой...  Неуклюже,  как  дохлая
крыса, грохнулся на бок табурет палача, и  вывалились  из  мешка  железные
клещи.
     Эгерту казалось, что он движется медленно, как увязшая в  меду  муха;
на краю его зрения мелькали перекошенные лица, на краю его  слуха  лязгали
выкрики, кто-то  кричал  "Взять",  кто-то  кричал  "Не  трогать"...  Орали
студенты и колотил по столу канцелярист - а бледное лицо  Тории  было  все
ближе и ближе, все ближе и ближе были глаза, распахнутые так, что загнутые
ресницы вонзались в кожу, и широкие, поглощающие свет зрачки без блеска, и
полуоткрытые запекшиеся губы, искусанные,  опухшие...  Эгерт  бежал  целую
вечность, помост содрогался под его сапогами, и  кто-то  хотел  встать  на
дороге - но отлетел, сметенный. Эгерт бежал, и по щеке его, по  губам,  по
подбородку скатывалась на рубашку кровь, потому что на месте шрама  горела
теперь открытая рана.
     А потом нога его запнулась о подставленные ножны меча, и, потеряв  из
виду лицо Тории, он упал, разбивая  локти;  мелькнул  перед  глазами  край
помоста, потом высокий темный потолок - оттуда, сверху, гулко донеслось:
     - ...о наказании за лжесвидетельство?!
     Вздувшиеся на висках жилы, дергающиеся бледные губы, темные трещины в
углах рта... Лицо человека, пытавшего Торию. В руках Фагирры был  короткий
меч, оружие стражников, и острие его смотрело Соллю в живот.
     Тория. Он почувствовал, как она слабеет от невыносимого ужаса, как ее
опутывают цепкие руки палача - и в глазах у него сгустилась  черно-красная
пелена.
     Рывок. Переворот. Тело его два года не знало боя,  он  ждал  от  него
неподчинения -  но  ощутил  только  исступленную  радость  мышц,  подобную
радости освобожденного от цепи пса.
     Тория бьется в чужих руках. Кто посмел коснуться ее?!
     Он ударил, почти не глядя - подбегавший стражник согнулся, меч  хотел
было выпасть из его руки -  но  не  выпал,  потому  что  Эгерт  перехватил
тяжелую рукоятку. Короткий меч, незнакомое оружие -  но  рука  сама  собой
вскинулась, и Эгерт с удивлением услышал звон металла о  металл  и  увидел
разлетающиеся искры, а  прямо  перед  собой  -  глаза  Фагирры,  яростные,
безумные.
     Тория металась, она совсем рядом, Эгерт чувствовал, как  удерживающая
ее рука грубо бередит оставленные пытками раны, а она  почти  не  замечает
боли, исходя страхом за него, за Эгерта...
     Мечи  снова  скрестились  -  Фагирра  полуоткрыл  рот,   его   оружие
взметнулось опять, и тогда, ненавидя отделяющую  его  от  Тории  преграду,
Солль ринулся в контратаку.
     Кажется, он что-то кричал. Кажется, кто-то в  сером  плаще  осмелился
приблизиться сзади, и Тория зашлась от ужаса, и  в  следующую  секунду  на
помост грузно упал окровавленный предмет, напоминающий руку  с  зажатым  в
ней кинжалом; игрушечная виселица  сметена  была  с  судейского  стола,  и
казненная кукла  впервые  за  много  лет  вывалилась  из  петли.  Миновало
несколько мгновений, и меч  Фагирры  улетел  в  завопившую  толпу,  а  сам
Фагирра оступился и упал, и какую-то долю  секунды  Солль  смотрел  сверху
вниз в его побелевшие глаза.
     - Эгерт!..
     Чужие грязные руки безжалостно  волокли  ее  прочь;  Солль  негодующе
взревел, и в  ту  же  секунду  короткий  меч,  отвоеванный  у  безвестного
стражника, был уже в полете.
     Жизнь городского палача, серая и скучная жизнь, оборвалась мгновенно.
Качнув торчащей из спины рукояткой, бедняга лег  на  помост  у  ног  своей
недавней жертвы; Тория отшатнулась, и Эгерт встретился с ней глазами.
     ...За что ей это? Кровь, ужас... За что это, бедная девочка...
     Он снова бежал, и она кинулась ему навстречу; уже протянув  руки,  он
увидел, что она смотрит ему за  спину.  Он  обернулся,  и  очень  вовремя,
потому что Фагирра был уже здесь  -  оскаленный,  с  перекошенным  ртом  и
вскинутым стилетом.
     ...Нет, Тория. Не бойся. Не бойся никогда.
     Ему удалось отразить первую атаку. До  чего  силен  и  живуч...  этот
учитель фехтования.
     Во второй раз стилет едва не оцарапал Эгерту руку.
     ...Оружие! Небо, пошли мне шпагу, ну хоть кухонный нож...
     Он споткнулся и едва удержался на ногах - стилет нельзя допустить  до
Тории, одной царапины хватит, одной  царапины  изящного  острия  с  темной
капелькой на конце будет довольно...
     Под ногами его звякнули клещи. Он ощутил в руках их  тяжесть,  рывком
вскинул, защищаясь, выставил перед собой;  в  этот  самый  момент  Фагирра
ринулся в свою самую яростную, самую исступленную атаку.
     ...Эгерту не хотелось, чтобы Тория это видела. Отступив  на  шаг,  он
схватил ее за плечи и ладонью закрыл ей глаза.
     Фагирра еще стоял;  клещи  торчали  у  него  из  груди,  и  разинутый
железный клюв щерился на Эгерта с бессильной угрозой.  Из  спины  -  Эгерт
знал - выглядывали окровавленные рукоятки. Агония плащеносца была страшна,
и Солль прижал Торию к себе, стараясь не касаться болезненных рубцов.
     Лицо ее, наполовину скрытое его рукой, казалось загадочным, будто под
маской; губы дрогнули, словно собираясь улыбнуться, ресницы защекотали ему
ладонь, и он почему-то вспомнил прикосновение стрекозиных крыльев.
     Наверное,  изменилось  само  течение  времени;  рука  его  неуверенно
поднялась к лицу, и пальцы удивленно обследовали щеку,  так  и  не  находя
привычного шрама.
     В зале творилось невообразимое. Дрались и обличали студенты, срывая с
плащеносцев капюшоны; кто-то выкрикивал  проклятия,  кто-то  схватился  за
оружие. Валом валила публика с улицы, сметая  все  на  своем  пути,  топча
подвернувшихся служителей, с грохотом разнося зал суда...
     Эгерт не слышал. Рев толпы сперва отдалился, а потом  вовсе  исчез  -
возможно, Эгерт оглох; зрение его странным образом  преломилось  -  бросив
взгляд  в  столпотворение,  он  увидел  одного  лишь  высокого  старика  с
испещренным морщинами лицом.
     Скиталец медленно повернулся и двинулся к выходу, рассекая толпу, как
нож рассекает воду. Чуть обернулся на пороге - Эгерт смотрел ему  вслед  и
видел, как чуть прикрылись, будто прощаясь, большие прозрачные глаза.

     ...И пришла весна.
     Подняться на холм стоило многих трудов, потому что Тория ослабела,  и
раны ее не затянулись. Он нес ее, твердо ступая по размытой глине, и  нога
его ни разу не соскользнула.
     На вершине холма была могила, накрытая,  будто  ладонью,  развернутым
стальным крылом. Они стояли, склонив головы; над их головами меняли  форму
облака, белое на  голубом.  Эгерту  и  Тории  не  нужно  было  говорить  о
человеке, который навеки успокоился под крылом - он и без того пребывал  с
ними.
     Они стояли, прислонившись друг к  другу,  совсем  как  в  тот  давний
зимний день - но только их сдвоенная тень лежала не на  искрящемся  чистом
снегу, а на мокрой,  черной  земле,  поросшей  первыми  травинками.  Эгерт
раздувал ноздри, ловя терпкий запах трав - и не мог  понять,  чует  ли  он
запах Тории, или так пахнут пробившиеся на склонах соцветия.
     Из ее стиснутого кулака свисала на цепочке ясная золотая пластинка  -
будто Тория хотела показать отцу, что его наследство в целости.
     Далеко внизу лежала черная надувшаяся река -  а  от  городских  ворот
лежала дорога, пустая  дорога  с  одной  только  черной  точкой,  неспешно
направлявшейся к горизонту. И не нужно было говорить о человеке, уходившем
прочь - оба и так его помнили, и  потому  просто  смотрели  в  даль,  куда
уходил Скиталец.

     ...Мир прорезан горизонтом, и  все  дороги  стремятся  за  край  его,
разбегаются из-под ног, как мыши, и трудно понять, начинаешь ты  путь  или
уже вернулся.
     Мир храним праматерью всех дорог, она позаботится о  верном  путнике,
скрашивая его  одиночество.  Дорожная  пыль  ляжет  на  полы  плаща,  пыль
созвездий ляжет на полог ночного  неба,  а  ветер  с  одинаковым  усердием
треплет облака на рассвете и вывешенные на просушку простыни.
     Не беда, если душа выжжена солнцем -  страшнее,  если  ее  опустошило
пожарище. Не беда, если не знаешь, куда  идешь  -  хуже,  когда  идти  уже
некуда. Вставший на путь испытаний не сойдет с него, даже пройдя до конца.
     ...Ибо путь бесконечен.

                              Марина ДЯЧЕНКО
                              Сергей ДЯЧЕНКО

                                 ПРЕЕМНИК

                                  ПРОЛОГ

     Мальчик сидел за сундуком, где пахло  пылью.  Портьеры,  прикрывавшие
окно, поднимались над ним, как массивные пыльные колонны;  в  луче  солнца
кружилась, растерявшись, белесая бабочка-моль.
     За окном бряцало железо и топотали копыта. За окном говорили  "враги"
и говорили "война"; здесь, в доме, были отец и мать, домашние и  надежные,
как эти столбы солнца, подпирающие потолок...
     Но  старика  он  боялся.  Старик  был  чужим  и  непонятным;  в   его
присутствии даже родные люди казались не такими, как прежде. Мать  и  отец
не обращали на сына внимания - будто  старик  был  тучей,  заслонившей  от
мальчика солнце. Они тоже боятся старика - зачем же отдавать ему ЭТО?!
     Мальчик плакал и слизывал слезы. Та вещь...  Та  замечательная  вещь.
Неужели ее больше не будет? И не будет праздников, когда,  вытащив  ее  из
шкатулки, мама позволит ему - в  награду  за  что-нибудь  -  одним  только
пальцем  ПРИКОСНУТЬСЯ?  И  смотреть,  смотреть,  и  следить  за  солнечным
зайчиком на потолке...
     Они говорили - что-то о ржавом пятнышке, которого, кажется,  все-таки
нет. И еще о войне; мальчик представил себе целый лес копий, узкие  флаги,
раздвоенные, как  змеиные  языки...  Очень  много  красивых  всадников,  и
приятно пахнет порохом... И его отец всех победит.
     Но почему старик только молчит и кивает?!
     Мокрым от слез пальцем мальчик рисовал на сундуке  злые  рожицы.  Его
ругали, когда он рисовал злых. А теперь он с особым удовольствием  выводил
косые, с опущенными уголками рты и нахмуренные брови: ну и отдавайте... ну
и пусть...
     А потом золотая вещь блеснула на  чужой  ладони,  на  длинной  ладони
старика; тогда мальчик не выдержал, с ревом выскочил  из  своего  укрытия,
желая выхватить игрушку и не в силах поверить, что на этот раз его  каприз
окажется неутоленным...
     - Луар!!
     На щеках матери выступили красные пятна; что-то строго говорил отец -
но мальчик и сам уже пожалел о своем порыве. Потому что  старик  посмотрел
на него в упор - долгим, пронзительным, изучающим взглядом.  Странно  еще,
как штанишки остались сухими.
     По дну прозрачных, будто стеклянных  глаз  пробежала  тень;  кожистые
веки без ресниц мигнули. Мальчик съежился; старик перевел  взгляд  на  его
мать:
     - Вы назвали его в честь Луаяна?
     За окном грохотали кованые сапоги, и грозный голос выкрикивал  что-то
решительное и командирское. Старик вздохнул:
     - Когда один камень срывается с вершины... Всегда  остается  надежда,
что он угодит в яму. И лавины не будет. Мы надеемся. Всегда.
     Мальчик всхлипывал и тер кулаками глаза, и цеплялся за рукав  отцовой
куртки - а потому не видел, как удивленно переглянулись его родители.
     Старик печально усмехнулся:
     - Твое семейство по-прежнему мечено, Солль. Судьбой.
     Мать испугано вскинула глаза; отец молчал и держался за  щеку,  будто
бы мучаясь зубной болью. Старик кивнул:
     - Впрочем... Ничего. Ерунда. Забудьте, что я сказал.
     Лишь когда за старцем закрылась дверь, к чувству  утраты  прибавилось
еще и облегчение.
     Теплая ладонь, в которой целиком тонет его рука. У тебя  будет  много
других игрушек. Не грусти, Денек.

                                    1

     ...Мы успели-таки! Счастье,  что  городские  ворота  захлопнулись  за
нашими спинами - а могли ведь и перед  носом,  недаром  Флобастер  орал  и
ругался всю дорогу. Мы опаздывали, потому что еще  на  рассвете  сломалась
ось, а ось сломалась потому, что сонный Муха проглядел ухаб на  дороге,  а
сонный он был оттого, что Флобастер, не жалея факелов, репетировал чуть не
до утра... Пришлось завернуть  в  кузницу,  Флобастер  охрип,  торгуясь  с
кузнецом, потом плюнул, заплатил и еще раз поколотил Муху.
     Конечно же, под вечер ни у кого не осталось сил радоваться,  что  вот
мы успели, вот мы в городе, и здесь уже праздник, толкотня, а  то  ли  еще
будет завтра... Никто из наших и  головы  не  поднял,  чтобы  полюбоваться
высокими крышами с золотыми флюгерами - только Муха, которому все нипочем,
то и дело разевал навстречу диковинам свой круглый маленький рот.
     Главная площадь оказалась  сплошь  уставлена  повозками  и  палатками
расторопных конкурентов - в  суровой  борьбе  нам  достался  уголок,  едва
вместивший три наши тележки. Слева от нас оказался бродячий  цирк,  где  в
клетке под открытым  небом  уныло  взревывал  заморенный  медведь;  справа
расположились кукольники,  из  их  раскрытых  сундуков  жутковато  торчали
деревянные ноги огромных марионеток. Напротив стояли лагерем  давние  наши
знакомые,  комедианты  с  побережья  -  нам  случалось  встречать  их   на
нескольких ярмарках, и тогда они отбили у нас изрядное  количество  монет.
Южане полным ходом сколачивали подмостки; Флобастер помрачнел. Я отошла  в
сторону, чтобы тихонечко фыркнуть: ха-ха, неужто старик  рассчитывал  быть
здесь первым и единственным? Ясно же, что на День  Премноголикования  сюда
является кто угодно и из самых далеких далей - благо, условие только одно.
     Очень простое и  очень  странное  условие.  Первая  сценка  программы
должна изображать усекновение головы - кому угодно и как угодно.  Странные
вкусы у господ горожан, возьмите хоть эту потешную куклу на виселице,  ту,
что украшает собой здание суда...
     Праздник начался прямо на рассвете.
     Даже мы маленько ошалели - а  мы  ведь  странствующие  актеры,  а  не
сборище деревенских  сироток,  случались  на  нашем  веку  и  праздники  и
карнавалы. Богат был город, богат и доволен собой - ливрейные  лакеи  чуть
не лопались от  гордости  на  запятках  золоченых  карет,  лоточники  едва
держались на ногах под  грузом  роскошных,  дорогих,  редкостных  товаров;
горожане, облаченные в лучшие свои наряды, плясали тут же на  площади  под
приблудные скрипки и бубны, и даже бродячие собаки казались  ухоженными  и
не лишенными высокомерия. Жонглеры перебрасывались горящими  факелами,  на
звенящих  от  напряжения,  натянутых  высоко  в  небе  канатах   танцевали
канатоходцы - их было столько, что, спустившись вниз, они вполне могли  бы
основать маленькую деревню. Кто-то в аспидно-черном трико вертелся в  сети
натянутых веревок, похожий одновременно на паука и на муху (Муха,  кстати,
не преминул стянуть что-то с лотка и похвастаться Флобастеру -  тот  долго
драл его за ухо, показывая на тут и там мелькавших  в  толпе  красно-белых
стражников).
     Потом пришел наш черед.
     Первыми вступили в бой марионетки -  им-то  проще  простого  показать
усекновение головы, они сыграли какой-то короткий  бессмысленный  фарс,  и
голова слетела с героя, как пробка  слетает  с  бутылки  теплого  шипучего
вина. Худая, голодного вида девчонка обошла толпу с шапкой - давали  мало.
Не понравилось, видать.
     Потом рядом заревел  медведь;  здоровенный  громила  в  ярком,  цвета
сырого  мяса  трико  вертел  над  головой  маленького,  будто   резинового
парнишку, и под конец сделал вид, что откручивает  ему  голову;  в  нужный
момент парнишка сложился пополам, и мне на мгновение сделалось жутко  -  а
кто их знает, этих циркачей...
     Но парнишка раскланялся, как ни в чем не бывало; медведь, похожий  на
старую собаку, с отвращением прошелся на  задних  лапах,  и  в  протянутую
шляпу немедленно посыпались монеты.
     Южане уступили нам очередь, махнув Флобастеру рукой: начинайте, мол.
     Ко Дню  Премноголикования  мы  готовили  "Игру  о  храбром  Оллале  и
несчастной Розе". Несчастную Розу играла, конечно,  не  я,  а  Гезина;  ей
полагалось произнести  большой  монолог,  обращенный  к  ее  возлюбленному
Оллалю, и сразу же вслед за этим оплакать его кончину, потому что на сцену
являлся палач в красном балахоне и отрубал  герою  голову.  Пьесу  написал
Флобастер, но я никак не решалась спросить  его:  а  за  что,  собственно,
страдает благородный Оллаль?
     Оллаля играл Бариан; он тянул в нашей труппе всех  героев-любовников,
но это было не совсем его амплуа, он и не молод, к  тому  же...  Флобастер
мрачно обещал ему скорый переход на роли благородных отцов -  но  кто  же,
спрашивается, будет из пьесы в пьесу вздыхать о Гезине?  Муха  -  вот  кто
настоящий герой-любовник,  но  ему  только  пятнадцать,  и  он  Гезине  по
плечо...
     Я смотрела из-за занавески, как прекрасная Роза,  живописно  разметав
по доскам сцены подол платья  и  распущенные  волосы,  жалуется  Оллалю  и
публике на жестокость свирепой судьбы.  Красавица  Гезина,  пышногрудая  и
тонкая, с чистым розовым личиком  и  голубыми  глазками  фарфоровой  куклы
пользовалась неизменным успехом у публики - между  тем  все  ее  актерское
умение колебалось между романтическими вскриками и жалостливым  хныканьем.
Что ж, а больше и не надо - особенно, если в  сцене  смерти  возлюбленного
удается выдавить две-три слезы.
     Именно эти две слезы и блестели сейчас у Гезины на ресницах;  публика
притихла.
     За кулисами послышались тяжелые шаги палача - Флобастер, облаченный в
свой балахон, нарочно топал как можно громче. Благородный  Оллаль  положил
голову  на  плаху;  палач  покрасовался  немного,  пугая  прекрасную  Розу
огромным иззубренным топором,  потом  длинно  замахнулся  и  опустил  свое
орудие рядом с головой Бариана.
     По замыслу Флобастера плаха была прикрыта шторкой - так, что  зритель
видел только плечи казнимого и замах палача. Потом  кто-нибудь  -  и  этот
кто-нибудь была я - подавал в прорезь занавески отрубленную голову.
     Ах, что это была за голова! Флобастер долго и  любовно  лепил  ее  из
папье-маше. Голова была вполне похожа на Бариана, только вся сине-красная,
в потеках крови и  с  черным  обрубком  шеи;  ужас,  а  не  голова.  Когда
палач-Флобастер сдергивал платок с  лежащего  на  подносе  предмета,  брал
голову за волосы-паклю и показывал зрителю, кое-кто из дам мог и в обморок
грохнуться. Флобастер очень гордился этой своей придумкой.
     Итак, Флобастер взмахнул  топором,  а  я  изготовилась  подавать  ему
поднос с головой несчастного Оллаля; и надо же было случиться так,  что  в
это самое мгновенье на глаза  мне  попался  реквизит,  приготовленный  для
фарса о жадной пастушке.
     Большой капустный кочан.
     Светлое небо, ну зачем я это сделала?!
     Будто дернул  меня  кто-то.  Отложив  в  сторону  ужасную  голову  из
папье-маше, я пристроила кочан  на  подносе  и  набросила  сверху  платок.
Прекрасная Роза рыдала, закрыв лицо руками; видимое зрителю  тело  Бариана
несколько раз дернулось и затихло.
     Палач наклонился над плахой - и я увидела протянутую руку Флобастера.
Менять что-либо было уже поздно; я подала ему поднос.
     Какая это была  минута!  Меня  рвали  надвое  два  одинаково  сильных
чувства - страх перед кнутом Флобастера и жажда увидеть то,  что  случится
сейчас на сцене... Нет, второе чувство было, пожалуй, сильнее. Трепеща,  я
прильнула к занавеске.
     Прекрасная Роза рыдала. Палач  продемонстрировал  ей  поднос,  строго
посмотрел на публику... и сдернул платок.
     Светлое небо.
     Такой  тишины  эта  площадь,  пожалуй,  не  помнила  со  дня   своего
основания. Вслед за тишиной грянул хохот, от которого взвились с  флюгеров
стаи ко всему привычных городских голубей.
     Лица Флобастера не видел никто  -  оно  было  скрыто  красной  маской
палача. На это я, признаться, и рассчитывала.
     Прекрасная Роза раскрыла свой прекрасный рот до размеров, позволяющих
некрупной вороне свободно полетать взад-вперед. На лице ее  застыло  такое
неподдельное,  такое  искреннее,  такое  обиженное   удивление,   которого
посредственная актриса Гезина не могла бы сыграть никогда в  жизни.  Толпа
выла от хохота; из всех шатров  и  балаганчиков  высунулись  настороженные
лица конкурентов: что, собственно, случилось  с  привередливой,  ко  всему
привычной городской публикой?
     И тогда Флобастер сделал единственно возможное:  ухватил  капусту  за
кочерыжку и патетически воздел над головой.
     ...Едва выбравшись за занавеску, Гезина вцепилась мне в волосы:
     - Это ты сделала? Ты сделала? Ты сделала?!
     Флобастер медленно стянул с себя накидку палача; лицо  его  оказалось
вполне бесстрастным.
     - Мастер Фло, это она сделала! Танталь сорвала мне сцену! Она сорвала
нам пьесу! Она...
     - Тихо, Гезина, - уронил Флобастер.
     Явился сияющий Муха - тарелка для денег была  полна,  монетки  лежали
горкой, и среди них то и дело поблескивало серебро.
     - Тихо, Гезина, - сказал Флобастер. - Я ей велел.
     Тут пришел мой черед поддерживать челюсть.
     - Да? - без удивления  переспросил  Бариан.  -  То-то  я  гляжу,  мне
понравилось... Неожиданно как-то... И публике понравилось, да, Муха?
     Гезина покраснела до слез, фыркнула и  ушла.  Мне  стало  жаль  ее  -
наверное, не стоило так шутить. Она слишком  серьезная,  Гезина...  Теперь
будет долго дуться.
     - Пойдем, - сказал мне Флобастер.
     Когда за нами опустился полог повозки, он крепко взял меня за  ухо  и
что есть силы крутанул.
     Бедный Муха, если такое с ним проделывают через день! У меня в глазах
потемнело от боли, а когда я снова увидела Флобастера, то оказалось, что я
смотрю на него через пелену слез.
     - Ты думаешь, тебе все позволено? -  спросил  мой  мучитель  и  снова
потянулся к моему несчастному уху. Я взвизгнула и отскочила.
     - Только попробуй, - пообещал он сквозь зубы. - Попробуй  еще  раз...
Всю шкуру спущу.
     - Зрителям же понравилось! - захныкала я, глотая  слезы.  -  И  сборы
больше, чем...
     Он шагнул ко мне - я замолчала, вжавшись спиной в брезентовую стенку.
     Он взял меня за другое ухо - я зажмурилась. Он  подержал  его,  будто
раздумывая; потом отпустил:
     - Будешь фиглярничать - продам в цирк.
     Он ушел, а я подумала: легко отделалась. За такое можно и кнутом...
     Впрочем, Флобастер никогда бы не простил мне этой выходки, если б  не
маска, спрятавшая ото всех его удивленно выпученные глаза.

     Хозяин трактира "У землеройки" был от природы молчалив.
     Хозяин трактира  был  памятлив;  он  знал,  какое  вино  предпочитает
сегодняшний его посетитель - впрочем, что тут необычного, ведь  посетитель
- столь известная и уважаемая в городе личность...
     Хозяин трактира понимал, что в этот день  посетитель  хочет  остаться
незамеченным; с раннего утра его дожидался столик, отгороженный ширмой  от
праздничного трактирного многолюдья.
     Вот уже несколько лет подряд известный в городе человек приходил сюда
и садился за этот одинокий столик, чтобы неторопливо  выпить  свой  стакан
изысканного напитка.
     И хозяин, несколько лет наблюдавший за  этим  своеобразным  ритуалом,
прекрасно знал, что будет дальше.
     Когда стакан уважаемого  посетителя  пустел  примерно  наполовину,  в
дверях появлялась тощая долговязая фигура; некий незнакомец склонял голову
перед дверной притолокой - иначе ему было не пройти - и  окидывал  трактир
вполне  равнодушным   взглядом.   Незнакомец   был   сухой,   как   вобла,
прозрачноглазый старик; кивнув  трактирщику,  он  всякий  раз  направлялся
прямо  к  столику  за  перегородкой.   Трактирщик   помнил,   какое   вино
предпочитает незнакомец - вкусы старика несколько отличались от вкусов его
сотрапезника.
     Трактирщик  готов  был  поклясться,   что   эти   двое   никогда   не
разговаривают.  Уважаемый  в  городе  человек  в  молчании  допивал   свои
полстакана; старик, чуть пригубив свое вино, поднимался и уходил.  Человек
за одиноким столиком заказывал себе еще  стакан  и  добрую  закуску;  если
перед тем он казался веселым и напряженным, то теперь хозяин ловил  в  его
глазах облегчение - и одновременно некое  разочарование.  Щедро  заплатив,
уважаемый горожанин покидал трактир, кивнув трактирщику на прощанье.
     Хозяин "Землеройки" прекрасно знал,  какое  неизгладимое  впечатление
оказал бы на соседей рассказ об этих странных событиях,  повторяющихся  из
года в год -  и  всегда  в  День  Премноголикования.  Хозяин  знал  это  и
предвидел восторг всеведущих кумушек - но был молчалив от природы.
     А возможно, нечто, непостижимое тонким умом  трактирщика,  повелевало
ему молчать.

     ...Тем временем праздник шел своим чередом.
     Наши  соперники-южане  представили  почтеннейшей  публике  большую  и
помпезную пьесу - перед началом было объявлено, что  все  увидят  "Историю
Ордена Лаш". Толпа перед нашими  подмостками  постепенно  переметнулась  к
сцене напротив - мы тоже выглянули, чтобы поглазеть.
     "История" начиналась с отрубания головы большой тряпичной кукле  -  а
голова-то, с позволения сказать, была на пуговицах, как воротничок.  Потом
являлось священное привидение Лаш -  здоровенный  парень  на  ходулях,  до
бровей завернутый в серый плащ. Край плаща по задуму  автора  был  изъеден
червями; для того, чтобы зритель подумал именно о сырой  могиле,  а  не  о
сундуке с молью, к подолу были пришиты несколько жирных дождевых  червяков
- светлое небо, живых и бодрых, будто привидение собралось на рыбалку...
     Публика, однако, была поражена. Дети завизжали от  страха,  священное
привидение завыло, как майский кот - право же, что значит идти на поводу у
зрителя! Если священное привидение действительно так выглядело - откуда же
у него взялись последователи?
     Не успела я об этом подумать - и на тебе, вот и служители Ордена  Лаш
на сцене появились! Целых четверо, ибо у южан большая труппа; спереди  они
выглядели как чучела в капюшонах, а сзади на каждом  было  нарисованно  по
скелету - это аллегорически объясняло, что братья Лаш на самом  деле  сеют
смерть.  Публика  зааплодировала  -  говорят,  среди  горожан  полно   еще
свидетелей Мора, того самого, что девятнадцать лет назад  сожрал  половину
жителей округи; того  самого  Мора,  который,  по  слухам,  и  вызван  был
служителями Лаш...
     Меня, по счастью, тогда и на свете не было; моя худая и бледная  мать
любила рассказывать, каким мощным, богатым и  знатным  был  наш  род.  Мор
расправился с ним за несколько дней: мой  дед  и  бабка,  а  также  дядья,
тетки, кузены и кузины достались одной огромной могиле, их дом -  огню,  а
имущество - мародерам. Из всей семьи уцелели только моя мать и ее  младший
брат; остатки огромного состояния таяли  на  протяжении  десяти  лет,  мое
детство прошло в огромной пустой комнате, где было полно породистых  собак
и редкостных, в беспорядке разбросанных книг...
     После смерти матери дядюшка заточил меня  в  приют.  Из  приюта  меня
вызволил Флобастер.
     ...Флобастер шумно дышал у меня над ухом  -  ясно,  что  южане  имеют
успех и нам придется здорово посопеть,  чтобы  переманить  к  себе  глупую
публику.
     "История  Ордена  Лаш"  завершилась  ко  всеобщему   удовольствию   -
розовощекая дамочка, изображавшая Справедливость, повергла "братьев Лаш" в
ловко откинутый люк, откуда они еще долго стенали  и  жаловались.  Публика
хлопала, как бешеная - Флобастер сделал кислое лицо  и  зашипел  на  Муху,
когда тот попытался хлопать тоже.
     Мы не начинали еще  с  полчаса,  потому  что  совсем  рядом  случился
поединок барабанщиков. Оба были по уши обвешаны своими инструментами -  да
еще тут же помещался прямо на земле барабан-чудовище размером с колодезный
сруб. Грохот стоял - уши затыкай;  толпа  подхлопывала  да  подсвистывала,
бедняги лезли из кожи вон, их барабаны ревели и плакали - и все же ни один
не мог перещеголять другого. Наконец,  хозяин  чудовища  вскочил  на  него
ногами, заколотил что есть мочи, запрыгал, будто ему  пятки  жжет,  сорвал
шквал аплодисментов - и сразу же с треском провалился вовнутрь, в барабан.
На том поединок закончился.
     Настало наше время - и на суд  зрителей  была  представлена  "Игра  о
принцессе и единороге".
     Мне нравилась эта пьеса. Флобастер перекупил ее у какого-то бродячего
сочинителя; в ней говорилось  о  принцессе  (Гезина),  полюбившей  бедного
юношу (Бариан), а  злой  колдун  возьми  да  и  преврати  возлюбленного  в
единорога. Правда, как по мне, если уж колдун злой-таки, то не станет он в
благородных единорогов превращать! Он  чего-нибудь  попротивнее  найдет  -
ведро помойное или башмак дырявый... Правда, попробуй сыграй потом  пьесу,
где героя превращают в поганое ведро...
     Мага играл Фантин - наш вечный злодей. Он  как  никто  умеет  страшно
хмурить брови, кривить рот и  зловеще  растягивать  слова;  справедливости
ради следует сказать, что больше он  решительно  ничего  и  не  умеет.  Он
добрый и глупый, наш Фантин. На таких воду возят.
     Бариан и Гезина пели дуэтом - у Гезины тонкий, серебряный голосок, от
него сходят с ума не только купцы на ярмарках, но даже знатные  господа...
Правда, Гезина ни поцелуя не допустит без "истовой любви". На моей  памяти
таких любовей было шесть или семь.
     Спектакль шел ни шатко ни валко; ближе к  финалу  публика  заскучала.
Немножко поправила дело сцена превращения - Муха что есть  сил  колотил  в
медный таз, Флобастер потрясал листом жести, а Бариан  корчился  в  клубах
дыма (это я подожгла под помостом пучок мокрой  соломы).  И  все  равно  к
финалу толпа перед нашей сценой заметно поредела.
     Южане скалили свои белые зубы. Надо было спасать положение.
     Муха по-быстрому обежал публику с тарелкой - меньше половины - и  тут
же объявил "Фарс  о  рогатом  муже".  К  нашим  зрителям  прибавилось  еще
несколько заинтересованных горожан - тут-то я увидела Господина Блондина.
     Это было немыслимо. Он возвышался над толпой на целую голову - эдакий
мячик на  гребне  волн.  Он  был  голубоглаз  до  неприличия  -  с  любого
расстояния глаза его горели, как два кусочка льда, подсвеченного  солнцем.
Он был не то чтобы молод, но назвать его стариком не поворачивался язык. Я
в жизни не встречала столь благородных лиц; он был как ожившая статуя, как
бронзовый памятник великому воителю. Теперь  этот  памятник  поглядывал  в
нашу сторону, раздумывая, видимо, уходить или остаться.
     Господин Блондин, не уходите!!
     Я  еле  дождалась,  пока  Флобастер,   вооруженный   принадлежностями
канцеляриста, закончит свой монолог - он-де суровый  муж,  и  жена  его  -
светоч добродетели.
     Он еще договаривал последние слова, когда на сцену  вылетела  я  -  с
накладной грудью и оттопыренным задом. Вылетела, как  горошина  из  трубки
шкодника; на всей площади для меня существовал сейчас один только зритель.
     Ах,   я   отчаявшаяся   женушка,    такая    добродетельная,    такая
доброде-етельная, может  быть,  добрый  муженек  позволит  мне  повышивать
гладью на пару с подруженькой?
     Подруженька выплыла из-за кулис, покачиваясь на тонких  каблуках.  На
свет явились пяльцы размером с обеденный стол; по мере того, как  я  нежно
напевала: "Ах, подруженька, какой сложный стежок, какой дивный рисунок", с
подруженьки последовательно слетали  шляпка,  туфельки,  вуалька,  платье,
корсет...
     Муха остался в одних штанах. Спереди их оттопыривала огромная толстая
морковка; заговорщицки переглянувшись, мы загородились натянутой на пяльцы
простыней и от "мужа", и от публики.
     Эту сцену можно играть до бесконечности.
     Упершись друг в друга лбами, мы с  Мухой  стонали  и  вопили,  хрипло
дышали и выписывали бедрами кренделя; я то и дело выставляла из-за пяльцев
голую по колено ногу, а Муха ритмично продавливал  натянутую  ткань  своим
тощим задом. Мы изображали страсть, как могли; черные  глаза  Мухи  горели
все жарче, на верхней губе его выступал капельками пот, я подозреваю,  что
в тот момент он имел бы успех и без морковки...
     А Флобастер тем временем говорил монолог,  и  в  голосе  его  звенело
такое искреннее, такое неподдельное самодовольство, что публика валилась с
ног от утробного хохота.
     - О нравы! - декламировал Флобастер, воздевая руки.

                   О нравы! О распутство! О беда!
                   Тлетворное влияние повсюду...
                   Пускай цепной собакою я буду,
                   Но наглый взор распутства никогда
                   Супруги благодатной не коснется...

     Позади него тихонько раздвинулась шторка;  невидимый  публике  Бариан
засел у "мужа" за спиной - и, к удивлению зрителя, над макушкой Флобастера
показались сперва острые кончики, потом  первая  развилочка  -  и  наконец
огромные ветвистые рога!
     Толпа грянула хохотом, едва не надрывая животы. Рога росли все выше и
выше, пока  на  закрепились,  наконец,  особым  образом  у  Флобастера  на
затылке. Бариан ускользнул за шторку.
     Флобастер поднял палец:

                   А не пойти ли к милой, не взглянуть ли
                   Как в обществе достойнейшей подруги
                   Моя супруга гладью вышивает;
                   Так голубь белоснежный пребывает
                   В объятьях целомудрия. Пичуга
                   Невинна, как пушистый нежный кролик...

     Этим "кроликом" он совершенно доконал публику.
     - Пойди! - заорал кто-то из толпы. - Пойди погляди,  ты,  простофиля,
на своего кролика!!
     Флобастер скептически поджал губы и показал на свои счета:
     - Труды... Труды не позволяют мне отвлечься на минуту...
     Лицо его под ветвистой короной было преисполнено такого  достоинства,
такого трогательного серьеза, что даже я, которая видела  все  это  двести
раз, не удержалась и прыснула. Нет, Флобастер, конечно, самодур,  тиран  и
скупердяй - но он великий актер.  Просто  великий,  и  за  это  ему  можно
простить все, что угодно...
     Фарс подходил к концу - в дырочку натянутой на пяльцы ткани я поймала
наконец своего Господина Блондина.
     Небо, он не  хохотал.  Он  ржал,  как  племенной  жеребец.  Лицо  его
потеряло аристократическую бледность, сделавшись красным, как помидор.  Он
хохотал, глядя на Флобастера и его рога; и как же мне захотелось выскочить
вперед и закричать на всю площадь:  я,  я  придумала  этот  трюк!  Вы  все
смеетесь, а я придумала, я, я, я!!
     Конечно,  я  никуда  не  выскочила.  Муха  выполз  из-за  пяльцев  на
четвереньках, в перекошенном корсете, в  едва  застегнутом  платье;  "муж"
озадаченно  предположил,  что  мы  вышивали,  не   покладая   рук.   Толпа
рукоплескала.
     Мы раскланивались три раза подряд. Приседая в  совершенно  неуместном
здесь реверансе, я в панике шарила глазами по толпе: потеряла, потеряла!!
     Через минуту он обнаружился под самым помостом. Меня  будто  ошпарили
кипятком;  и  Флобастер  и  Муха  давно   скрылись   за   кулисами   -   я
раскланивалась, как заводная кукла, пока мой Господин Блондин  не  поманил
меня пальцем.
     В кулак ко мне непостижимым образом попала  теплая  золотая  монетка.
Его совершенные губы двигались, он обращался ко мне - ко мне!  -  а  я  не
слышала слов.
     Чудесное мгновенье длилось до тех самых пор, пока  безжалостная  рука
Флобастера на уволокла меня за подол.
     ...Я носилась с золотой монеткой целых полдня; решено было,  что  она
станет мне талисманом на всю жизнь. Однако уже назавтра здравый смысл взял
верх над романтическим порывом, и талисман  обратился  сначала  в  горстку
серебряных монеток, а потом уже в шляпку с бантом, платье  на  шнуровке  и
праздничную трапезу для всей честной компании.

     Тяжелый  обеденный  стол,  окруженный  стайкой  испуганных   стульев,
забился в угол и оттуда наблюдал за поединком.
     Луар  нападал,  стелился  в  длинных  выпадах,  всей  азартной  душой
устремляясь вслед за кончиком затупленной шпаги. Его  противник  почти  не
сходил с места - Луар налетал на него с разных сторон,  как  вороненок  на
каменную башню.
     Привлеченная шумом, в дверь опасливо заглянула кухарка; при  виде  ее
Луаров  противник  воодушевился  и,  продолжая  парировать  и  уклоняться,
осведомился о завтраке. Кухарка опасливо закивала, пробормотала  несколько
аппетитных названий и ускользнула прочь.
     - Ноги, ноги, ноги! - кричал Луаров противник, обращаясь на этот  раз
к Луару. - Не двигаешься, ну!
     Луар утроил темп. Горячий пот стекал ему за шиворот.
     Противник отступил на шаг и опустил шпагу:
     - Передохнем.
     - Я не устал! - оскорбился задыхающийся Луар.
     - Все равно передохнем... Я передохну.
     - Тебе не надо.
     - Ах, так?!
     Шпаги снова  скрестились,  на  этот  раз  Луар  оказался  в  обороне;
рассекая воздух, на него надвигалась  размазанная  в  движении  сталь,  и,
отразив несколько ударов, он просто испугался -  как  пугался  в  детстве,
когда отец шел на него, изображая медведя. Он знал, что  это  папа,  а  не
медведь - и все равно верил в игру, видел  перед  собой  лесного  зверя  и
кричал от страха...
     Затупленное острие остановилось у Луара перед лицом; противник тут же
отступил,  готовя  новую  атаку,  и  все  повторилось  снова  -  несколько
панических блоков со стороны Луара, железный веер перед его носом, острие,
эффектно замершее против его груди.
     Луаров противник скользил по дощатому полу, как водомерка по  озерной
глади; любое его движение было широким и  экономным  одновременно  -  Луар
залюбовался и, уже не сопротивляясь, принял несильный укол в бок.
     - Внимательнее! - укорил  противник.  -  Я  уже  накидал  здесь  кучу
трупов... Ну-ка!
     Луар улыбнулся и уронил шпагу на  пол.  Его  противник  на  мгновение
замер, потом осторожно опустил свое оружие:
     - Опять?
     - Это бесполезно, - признался Луар со вздохом.
     - Сдаешься?
     - Не сдаюсь... Видеть не  желаю  эту  шпагу,  -  приступ  раздражения
оказался  неожиданностью  для  него  самого.  Тут  же  устыдившись,   Луар
отвернулся и отошел к столу.
     - На кого ты злишься? - спросили у него за спиной. - На меня?
     - На себя, - признался Луар со вздохом. - Я... Так... Ну, бесполезно.
Стоит ли тратить... Я все равно не буду... как ты, -  он  улыбнулся  через
силу.
     - Ну, вот и весенний  денек,  -  рядом  шлепнулись  на  стол  кожаные
перчатки,  и  Луар  почувствовал  тяжелые  руки   на   своих   плечах.   -
Солнышко-дождик-смерчик-бурька-солнышко...   Ты   сегодня   очень   хорошо
работал, малыш.
     - Это смотря с чем сравнивать, - Луар  на  мгновение  коснулся  щекой
горячей жесткой ладони. - Если с пьяной старухой... да еще на сносях...
     - Так. Пьяная старуха на сносях, - его собеседник озадаченно хмыкнул.
- Мда-а... Бери-ка свое несчастное оружие да закрепим сейчас одну штуку...
     Они повторили  несколько  комбинаций  подряд,  когда  двери  столовой
распахнулись и на пороге встала темноглазая внимательная  женщина.  Луаров
противник тут же опустил шпагу, давая понять, что  урок  закончен,  потому
что - и Луар знал это давно - его отец никогда не  фехтует  в  присутствии
его матери. Никогда. Будто оружие руки жжет.

     За завтраком Алана долго и с пристрастием выясняла, почему, если волк
- зверь, тигр - зверь, то лошадь, что, не зверь? А свинья? А корова?
     Прислуживала новая горничная, Далла; Луар наблюдал,  как  она  всякий
раз краснеет, склоняясь над плечом его отца, краснеет мучительно, до слез.
Он попробовал взглянуть на своего отца круглыми глазами  этой  девчонки  -
красавец, герой, полковник со стальным взглядом и мягким голосом,  ожившее
чудо, воплощенное сновидение, предел мечтаний и повод для горьких  слез  в
подушку, потому что ничего, кроме просьбы подать салфетку, тебе,  девочка,
от него не услышать - хотя он добр и, может быть, не высмеет тебя, а  если
повезет, то ласково потреплет по загривку...
     Посмеиваясь про себя, Луар сам  с  собой  заключил  пари,  что,  едва
покинув столовую, Далла тут же благоговейно сгрызет  вот  эту  недоеденную
отцом горбушку; еще более его веселило, что мама, его проницательная  мама
совершенно ничего не  замечает.  Она  слишком  далека  от  этих  маленьких
житейских драм, ее это даже не веселит. При чем  тут  пунцовая  горничная,
когда на ее, матери, глазах полковника Солля атаковали  по  всем  правилам
богатые и знатные соискательницы, атаковали свирепо, вооружившись  густыми
сетями интриг - но госпожа Тория Солль и тогда  не  замечала  их  в  упор,
будто их и не было...
     Пряча невольную улыбку, Луар дотянулся под столом до отцовой ноги  и,
когда отец вопросительно на него глянул, указал глазами на  пышущую  жаром
Даллу. Тот насмешливо прикрыл глаза - вижу, мол, что поделать,  сынок,  не
ругать же девчонку, вон как старается.
     Луар вздохнул и опустил глаза в тарелку. Далла  прошла  мимо,  задела
спинку его стула, присела в извиняющемся реверансе...
     Он, Луар, всегда останется пустым местом для Даллы, для многих  тысяч
Далл. Рядом с отцом он выглядит так же привлекательно, как чахлый кустик в
тени огромного цветущего дерева. Горничная или принцесса - что им за  дело
до неловкого, неуклюжего, невзрачного...
     - Что это ты ничего не ешь, Денёк? -  тихо  спросила  мать.  В  любую
какофонию Луаровых мыслей ее голос всегда  вплетался  единственно  чистой,
уверенной нотой.
     - Денек, Денек, тучка набежала? - деловито осведомилась Алана.
     Он получил свое прозвище чуть ли не вместе с именем - мать  говорила,
что у этого ребенка характер, как весенний день, солнце-тучи...
     Он усмехнулся и подмигнул расцвевшей Алане; сестра боготворит его так
же, как сам он обожает отца. Кто знает, как  сложились  бы  их  отношения,
будь задиристая Алана чуть старше - но между  ними  разница  в  тринадцать
лет, для пятилетней девочки  восемнадцатилетний  брат  -  чудо  из  чудес,
третий родитель...
     - Луар, ты думал, о чем я просила? - мать задумчиво потрогала  висок.
Она звала его "Луаром" только в особо серьезных случаях.
     Честно говоря, он не думал. Если мать  хочет,  чтобы  он  поступил  в
Университет - он поступит, конечно,  но  и  это,  пожалуй,  бесполезно.  С
младенчества он хотел стать воином, как отец - но с отцом ему  никогда  не
сравняться ни  доблестью,  ни  умением,  а  вот  мать...  Ему  никогда  не
сделаться таким ученым, как она. Голова лопнет.
     - Я не знаю, - сказал он честно и едва удержался, чтобы не  добавить:
у выдающихся родителей дети обычно тусклые, как стекляшки.
     Мать  огорчилась;  Луар  чуть  ли  не  кожей  почувствовал,  как  она
огорчилась - но виду не подала:
     - Что ж... Если ты захочешь чего-нибудь другого... - она взглянула на
отца, будто ожидая поддержки.
     - Все-таки лошадь - это не зверь, - задумчиво предположила  Алана.  -
Лошадь - значит зверька...
     - Ты грустный или мне кажется? - спросил отец. Луар  снова  улыбнулся
через силу.
     Отец успел остановить руку влюбленной  Даллы,  навострившейся  заново
наполнить его бокал; от прикосновения своего кумира бедная девушка чуть не
грохнулась в обморок.
     - У меня к  тебе  будет  разговор,  Денек,  -  сказал  отец,  и  Луар
встрепенулся. - Погуляем... после завтрака?
     - Конечно, -  поспешно  отозвался  Луар,  довольный  и  обеспокоенный
одновременно.
     Далла споткнулась в дверях и уронила на пол соусницу.

     Улицы помнили недавний праздник. В этот уже не ранний час  город  все
еще пребывал в сонном оцепенении, и  тишина  нарушалась  лишь  размеренным
шарканьем метелок.
     Отец и сын вышли на площадь, непривычно малолюдную и пустую: театрики
и  балаганы,  развлекавшие  зрителей  несколько  дней   подряд,   исчезли,
изгнанные с площади приказом бургомистра.  Там,  где  еще  недавно  стояли
подмостки, громоздилась теперь куча хлама; в  стороне  лежал  огромный,  с
разорванным боком барабан.
     Перед зданием университета  величественно  замерли  железная  змея  и
деревянная обезьяна; чья-то  развеселая  рука  украсила  обезьянью  голову
шутовским колпаком. Полковник Солль молча поднялся  по  широкой  лестнице,
чтобы стянуть колпак с темного деревянного лба.
     - Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал Луар. -  Ты  думаешь,  что  я...
должен сделать так, как хочет мама? Стать студентом?
     Отец задумчиво повертел в пальцах пеструю тряпочку. Улыбнулся:
     - Знаешь,  вчера  я  видел  представление  бродячей  труппы...  Такой
занятный фарс. И что  интересно  -  в  точности  повторяющий  приключение,
которое я сам устроил  в  городе  Каваррене  много  лет  назад...  Еще  до
знакомства с мамой.
     Луар насторожился. За  всю  свою  жизнь  ему  лишь  дважды  случалось
побывать на родине отца - он смутно  помнил  красивый  городок  на  берегу
реки, огромный дом с гербом на воротах, желтого старичка в тесном гробу  -
своего деда... Мать не была в Каваррене ни разу, по крайней мере на памяти
Луара; отец никогда не вспоминал при ней о своей каварренской  жизни  -  а
вот Луару рассказывал, смачно и с удовольствием, и про породистых бойцовых
вепрей, и про высоких тонконогих коней, и про славный полк гуардов, парады
и патрули, охоты и иногда - дуэли... Тогда Луар завидовал отцу - и  лишний
раз осознавал, что такую жизнь ему не прожить никогда.
     Луар вздохнул. Отец следил за ним, накручивая колпачок на палец.
     Навстречу  им  попалась  стайка  студентов;  кто-то  первый   заметил
полковника Солля, произошло сложное  переталкивание  локтями  -  и  ученые
юноши  поприветствовали  Луарова   отца   с   необычной   для   сорвиголов
почтительностью. Черные шапочки в их руках коснулись кисточками  мостовой;
Солль кивнул в ответ - студенты заулыбались, осчастливленные.  Луара  они,
как водится, не заметили - впрочем, он и не огорчился.
     Он всегда любил молча идти рядом  с  отцом.  Сколько  себя  помнил  -
сначала держась за руку, и голова его едва дотягивалась отцу до  пояса;  в
один отцов шаг тогда укладывалось  несколько  Луаровых.  Даже  теперь  ему
приходилось шагать чаще, чтобы примеряться к  шагу  своего  замечательного
спутника - и все равно  он  любил  идти  рядом,  молчать  и  впитывать  то
искреннее и глубокое почтение, которое выказывали его  отцу  самые  разные
люди...
     Отец и сын миновали здание суда, перед  которым  возвышалась  круглая
черная тумба, а на тумбе болтался игрушечный висельник  на  игрушечной  же
перекладине. Луар скользнул по нему равнодушным, давно привычным взглядом.
Рядом возвышалась наглухо запертая  башня  -  ее  звали  "Башней  Лаш",  и
случалось, что на изъеденных временем стенах появлялись  написанные  углем
проклятия. Луар так и не знал толком - люди их пишут или сами  проступают;
за Башней  укрепилась  самая  дурная  слава,  и  стражники  угрюмо  гоняли
любопытных от этих крепко запертых, да еще и заложенных кирпичами ворот.
     Сейчас двое  красно-белых  стражей  порядка  нерешительно  отпихивали
древками расхристанного, грязного, обвешанного  лохмотьями  старика;  Луар
почувствовал,  как  напрягся  идущий  рядом  отец.  Старик  был  городским
сумасшедшим; он то исчезал надолго, то появлялся в городе  снова,  шатался
по улицам, выкрикивая неразборчивые мольбы и собирая за собой целые шлейфы
злых ребятишек; теперь, накинув на голову  остатки  ветхого  капюшона,  он
что-то втолковывал стражникам, а те щерились и  толкали  его  все  злее  -
древками в живот...
     - Лаш-ашша! - тонко выкрикнул старик.  Луаров  спутник  передернулся.
Встретившись с отцовым взглядом, Луар передернулся тоже.  Это  был  чужой,
свинцовый взгляд, которого Луар никогда раньше не видел в его глазах...
     Или почти никогда.
     На секунду  оставив  старика,  стражники  поспешили  поприветствовать
господина полковника; Луаров отец ответил, не сбавляя шага. Скоро старик и
стражники остались позади.
     Весь следующий за площадью квартал  Луар  шел,  не  поднимая  головы.
Будто в бокале сладкого вина оказался вдруг рыбий  жир  -  его  задела  не
столько неприятная встреча, сколько болезненная реакция  отца;  нервный  и
мнительный, он принял тот свинцовый взгляд едва ли не на свой  счет.  Отец
молча и виновато положил руку ему на плечо.
     Луар знал, почему сам вид безумного старика способен  ввести  отца  в
ярость и раздражение. Эгерта Солля связывала с  ныне  запрещенным  Орденом
Лаш давняя трагедия; Луар догадывался, что отцу  тяжело  всякий  раз  даже
смотреть на заколоченную Башню, что, будь его воля,  он  давно  бы  жил  в
Каваррене - но мама не может без Университета, без кабинета  своего  отца,
Луарового деда,  которого  звали  Луаян,  который  был  магом  и  в  честь
которого, собственно, Луар получил свое имя...
     И еще - мама не любит Каваррена.
     Луар вздохнул и, выказывая отцу свою солидарность, тихонько пожал его
локоть.
     ...Ему было лет двенадцать, когда,  жаждущий  забав  и  раззадоренный
примером прочих ребятишек, он запустил в старика камнем. Несчастный случай
направил его руку - камень угодил бедняге в лицо и  рассек  бровь.  Старец
вскрикнул и едва устоял на ногах; балахон его перепачкался кровью.
     Тот же несчастный случай сделал так, что  отец  и  мать  Луара  стали
свидетелями его поступка.
     Отец - и Луар был искренне в том  уверен  -  и  сам  с  удовольствием
швырнул бы камнем в ненавистного старика;  однако  реакция  его  оказалась
вовсе не такой, как ожидалось. Отец был хмур и молчал - а уж мать и  вовсе
потемнела, как туча. Луару доходчиво  объяснили,  как  нехорошо  причинять
боль старым, да еще и безумным людям, как отвратителен его поступок и  что
за  это  полагается;  видя  реакцию  отца,  он  и  сам  уже   уверился   в
совершеннейшем ужасе случившегося. Мать, стиснув зубы, послала за  розгами
- и Луар, на чью долю до сих пор не выпадало такого  наказания,  прекрасно
знал, что рука ее не дрогнет.
     Тогда он взял отца за локоть и шепотом попросил  его  собственноручно
исполнить приговор. Он не знал, как сложились  бы  потом  их  отношения  с
матерью - но от отца он с радостью готов был снести и это. Тем более,  что
в глубине души его по-прежнему жила уверенность: отец бы и сам...
     ...Они покружили по улицам, постояли на горбатом мостике над каналом;
Луар чувствовал, что отец собирается с мыслями, а может быть, и с духом  -
и молчал, боясь оказаться глупым, что-то нарушить. В нем почему-то  крепла
уверенность, что сегодняшняя прогулка откроет ему,  Луару,  нечто  важное,
что еще приблизит его к отцу - хотя ближе, казалось бы, невозможно...
     - Сынок, - сказал наконец полковник Солль. Маленький камушек вырвался
из его руки и утонул в канале, оставив на поверхности тонкое  расходящееся
кольцо. - Ты сегодня очень хорошо фехтовал.
     Луар вздрогнул. Он ожидал каких угодно слов - но только не  этих.  Он
не смог сдержать довольной улыбки - но прекрасно  понял,  что  отец  хочет
чего-то большего, нежели просто похвалить.
     - Ты хорошо фехтовал, - продолжал отец, бросая другой камушек, -  но,
видишь ли, ты ведь можешь вообще не фехтовать... Если вдруг не захочешь...
От этого мы не станем любить тебя меньше.
     Сбитый с толку, Луар смотрел, как расходятся по  воде  темные  круги.
Отец улыбнулся:
     - Ты можешь не поступать в университет и не прочесть больше ни  одной
книги... Нам будет грустно, но все равно мы тебя не разлюбим. Понимаешь?
     - Нет, - честно признался Луар.
     Отец вздохнул:
     - Теленок валяется в ромашках и сосет вымя... А теперь представь, что
то же самое делает здоровенный бык.
     Помолчали.
     - Я что-то не так делаю? - спросил Луар шепотом. Отец запустил руку в
путаницу своих светлых, как и у  Луара,  волос,  смел  со  лба  назойливые
пряди:
     - Я, наверное, не  так  сказал...  Малыш,  нельзя  до  старости  жить
детством. Хм... Старость твоя далеко, конечно, но пора выбирать...
     Луар прерывисто вздохнул. Потупился, изучая мокрицу на влажном  камне
перил.
     Отцова рука легла ему на плечо:
     - Денек...
     - Выбери за меня, - вдруг страстно попросил Луар.  -  Мне  кажется...
что у тебя лучше получится.
     Отцовы пальцы на его плече сжались:
     - Ну нельзя же!.. Ты мужчина, ты решаешь свою судьбу...
     Луар вздохнул снова. Этого-то  он  и  боялся;  непостижимое  будущее,
неотвратимые перемены...  Вернуться  бы  в  четырнадцать  лет.  Даже  и  в
двенадцать - несмотря даже на ту порку... Ведь потом  было  все  хорошо...
Даже лучше прежнего... Кажется, та боль привязала его к отцу, вместо  того
чтобы оттолкнуть...
     - Твой выбор будет правильнее, - сказал он глухо. - Ты опытнее...  да
и потом...
     Он запнулся. Отец устало опустил кончики рта:
     - Что - "потом"?
     Луар молчал. Он мог бы сказать, что отец его умнее и лучше, что  ему,
сыну, никогда и ни в чем не  сравняться  с  великолепным  отцом  -  но  он
молчал, опасаясь насмешки.
     Его собеседник тоже молчал и смотрел без  улыбки.  Вздохнул,  перевел
взгляд на воду; потер пальцем ухо, будто собираясь с мыслями:
     - Сынок... Когда я был такой, как ты... чуть постарше. В Каваррене...
- Эгерт Солль перевел дыхание. - Я совершил очень гадкий поступок. И  я...
был за него страшным образом наказан. Заклятье  трусости...  сделало  меня
жалким и... отвратительным существом. Я никогда не говорил тебе,  но  мама
очень хорошо знает.
     У Луара мурашки забегали по коже. Отец говорит о каком-то  незнакомом
человеке, а он, Луар, прослушал начало истории...
     - Я стал трусом, Луар, самым низостным из трусов. Я  боялся  темноты,
высоты, я смотреть не мог не обнаженную шпагу... Я  терпел  оскорбления  и
побои - и не мог ответить, хотя  и  был  сильнее...  Я  не  заступился  за
женщину, потому что...
     Он запнулся, будто ему рот свело судорогой. Перевел дыхание:
     - Видишь ли, малыш... Я долго думал, рассказывать тебе... Или все  же
не стоит.
     Это испытание, понял Луар. Он меня разыгрывает.
     Отец оторвался, наконец, от воды и заглянул сыну в глаза:
     - Ты не веришь мне, Денек?
     В эту самую секунду Луар понял, что все это правда. Отец не  шутит  и
не разыгрывает, каждое слово дается ему с  болью,  он  ломает  сейчас  тот
героический образ, который давно сложился в воображении Луара, он  рискует
уважением собственного сына...
     Луар мигнул.
     - Мама знает, - продолжал отец. - Она... видела меня... таким, что...
Лучше  не  вспоминать.  Но  ты...  Сегодня  я  снова  увидел,  как   ты...
забиваешься в тень. И тогда я решился. Рассказать тебе. В конце  концов...
я сбросил заклятье, и все равно прошли годы, прежде чем я стал таким,  как
сейчас... А ты еще малыш. Я не желаю тебе и сотой доли  тех...  того,  что
было со мной. Будь счастливым, будь таким, как ты есть...  Не  мучай  себя
этим вечным сравнением. Понимаешь, почему?
     Луар смотрел вниз, и в его  голове  царила  сумятица.  Мокрые  ладони
будто примерзли к холодным каменным перилам; отец стоял перед ним  и  ждал
его ответа - как подсудимый.
     По  воде   тянулись   блеклые   осенние   листочки;   Луар   не   мог
сосредоточиться. Все это слишком сразу. Шли, молчали, было хорошо...
     И тогда он вспомнил.
     Тогда тоже были листья - на воде и на берегу... Ему  было  тринадцать
лет, и пахло сеном.  Ощутив  боль,  он  не  понял  сразу,  что  произошло,
дернулся, опустил глаза - и увидел в жухлой траве змею.
     Ослабели ноги. Мир затянулся черной дымкой; Луар хотел  бежать  и  не
мог сойти с места - но люди на берегу услышали его отчаянный крик.
     Траурная пелена. Страх, от которого цепенеют все внутренности;  белое
и жесткое лицо отца: "Не бойся".
     Лезвие ножа в костре. Ремень, перетянувший ногу до полного  онемения.
Какие-то перепуганные женщины; отец оборвал их причитания  одним  хлестким
коротким словом. А матери тогда не было на берегу  -  она  ждала  рождения
Аланы...
     Мокрое сено. Запах жухлой травы. И уже все равно, как выглядишь и как
на тебя посмотрят, нет сил играть храбрость -  но  отец  спокоен:  "Сейчас
будет больно".
     Он кричал и бился. Он боялся каленого железа больше смерти - уж лучше
умереть от яда...
     Но отец его был жесток; сильные руки скрутили Луара, как цыпленка.
     Край отцовой куртки в судорожно стиснутых пальцах. Ошеломляющая боль;
костер,  широкая  ладонь,  зажимающая  рот.   Резкое   облегчение.   Белое
бесстрастное лицо, и на губах - Луарова кровь. Вода. Холодная вода.
     "Вот и все".
     И спокойствие сползает с этого лица, будто маска...
     А потом подросток-Луар лежал на телеге и смотрел в небо. И  удивленно
думал о странностях судьбы и бесконечно долгой жизни впереди - вот ведь...
     Он не знал, каково в те  минуты  было  его  отцу.  Наверное,  во  рту
спасителя-Солля была ранка - яд, высосанный из тела  сына,  достал  теперь
самого спасителя, и даже могучий Соллев организм одним только чудом с  ним
справился...
     Отправив домой сына, Солль свалился в судорогах. Ничего этого Луар  в
те минуты не знал...
     Мгновение острого счастья - покачивающаяся  телега,  негромкий  голос
возницы, над миром - вечернее небо, зеленое с золотым...
     ...Блеклые листья под мостом. Неспешный осенний парад.
     - Я... хотел как лучше, Денек,  -  устало  сказал  отец.  -  Я  хотел
освободить тебя... От... идеала, что ли... Может, и не стоило...
     Луар перевел дыхание и крепко, крепко стиснул твердое плечо  стоящего
перед ним человека.
     Обнять бы. Но нельзя. Не мальчишка.

     Ночью в плотно закрытом фургончике тепло и душно - от нашего дыхания.
Утром острый, как иголка, ледяной сквознячок пробился-таки в какую-то щель
и цапнул меня за ногу; ежась, щурясь, протирая глаза и  чуть  не  разрывая
себе рот смачными зеваниями, я выбралась наружу.
     Под небом было серо и холодно. Три наши повозки  стояли,  сбившись  в
кучу, в каком-то дворе; Флобастер договорился с хозяином на неделю вперед.
Под ногами  бродили  куры;  сонная  Пасть,  привязанная  цепью  к  колесу,
исподлобья  разглядывала  их  одним  приоткрытым  глазом.  Я   огляделась,
прикидывая, где тут безнаказанно можно справить нужду.
     За  День  Премноголикования  мы  заработали   столько,   сколько   не
зарабатывали за целую  ярмарочную  неделю.  Играли  допоздна,  играли  при
факелах, Муха взмок, бегая с тарелкой, а веселые монеты звенели и звенели,
и Флобастер подгонял: еще! еще!
     Бариан охрип; Гезина пела,  аккомпанируя  себе  на  лютне,  Флобастер
читал  сонеты  собственного  сочинения,  где-то  палили  пушки,  вертелись
огненные  колеса,  пахло  дымом,  порохом  и  дорогими  духами.   Все   мы
пошатывались на ходу,  как  пьяницы  или  матросы;  наконец,  занавес  был
задернут, и Флобастер посадил на цепь нашу вечную спутницу - злобную  суку
по кличке Пасть. Муха где стоял, там и свалился; прочие с трудом добрались
до фургончика, где и  упали  вповалку,  и,  засыпая  -  лицом  во  влажную
мешковину - я слышала, как рвет струны пьяная скрипка, подыгрывая не менее
пьяным, охрипшим певцам...
     Мы трудились, как бешеные, пока  через  несколько  дней  праздник  не
выдохся и к нам за занавеску не явился стражник  -  в  красном  мундире  с
белыми полосами, с пикой в  руках  и  коротким  клинком  у  пояса.  Гезина
попыталась было с  ним  кокетничать  -  с  таким  же  успехом  можно  было
совращать куклу, казненную перед зданием суда.  Мы  очистили  площадь  так
быстро, как только могли - однако  Флобастер  не  спешил  покидать  город,
полагая, очевидно, что в карманах горожан еще полно наших денег.
     ...Одергивая юбку, я некоторое время  раздумывала  -  возвращаться  в
фургончик либо  найти  себе  занятие  поинтереснее.  Из  соседней  повозки
доносился  могучий  храп  Флобастера;  Пасть  звякнула  цепью  и  улеглась
поудобнее. Вздрагивая от холода, я прокралась обратно, приоткрыла сундук и
вытащила первый попавшийся плащ.
     Это был плащ из фарса о  Трире-простаке;  я  обнаружила  это  уже  на
улице, но возвращаться не хотелось, а потому я запахнула плащ поплотнее  и
пошла побыстрее, чтобы согреться.
     Собственно говоря, уже через несколько кварталов я пожалела  о  своем
предприятии. Город был как город, красивый, конечно, но что я - городов не
видела? Прошедший праздник напоминал о  себе  грудами  мусора,  в  котором
деловито рылись мрачные полосатые коты - почему-то все полосатые, ну  прям
как братья! Лавочки и трактиры большей частью были  закрыты,  да  я  и  не
взяла с собой денег; несколько раз меня окликали - сначала какой-то хлюпик
лакейского вида, потом еще кто-то, потом, надо же,  трубочист.  Этот  меня
особенно разозлил - надо же, рыло черное, гирька в  руках,  а  туда  же  -
флиртовать! Я отбрила его так, что он, бедняга, чуть не  свалился  с  этой
своей крыши...
     Короче говоря, настроение у меня совсем испортилось, да к тому  же  я
испугалась заблудиться; и вот стоило мне повернуть обратно, как я  увидела
Его.
     Мне, вероятно,  покровительствует  небо.  Господин  Блондин  шел  мне
навстречу с каким-то мальчишкой чуть постарше меня.  Мальчишка  сиял,  как
надраенный чайник; я посторонилась, давая им дорогу - но мой кумир даже не
взглянул на меня. Он вообще меня не заметил, будто я деревце при дороге...
Я проглотила обиду, потому что, во-первых,  он  мог  уже  меня  забыть,  а
во-вторых, они оба были слишком увлечены разговором.
     Скромно пропустив беседующих господ, я долго и задумчиво глядела им в
спины  -  в  это  время  мои   ноги,   о   которых   я   напрочь   забыла,
помялись-помялись да  и  двинулись  вслед,  так  что  когда  я  опомнилась
наконец, уже поздно было что-либо менять.
     Так, веревочкой, мы прошли несколько кварталов;  Господин  Блондин  и
его спутник остановились на перекрестке, постояли, видимо прощаясь;  потом
мой кумир махнул рукой подкатившему экипажу - и только я его и видела!
     Парень, впрочем, остался; худощавый такой, вполне симпатичный парень,
немножко сутулый; он проводил экипаж глазами, потом повернулся и  медленно
двинулся в противоположную сторону.
     На меня снова напало вдохновение - именно напало, как  разбойник.  На
плечах у меня лежал плащ, в котором я играла  Скупую  Старуху  в  фарсе  о
Трире-простаке; этот  плащ  замечателен  был  не  только  плотной  тканью,
защитившей меня от утреннего холода, но и пришитыми к  его  краю  длинными
седыми космами.
     Парень, не так давно бывший спутником  Господина  Блондина,  неспешно
уходил прочь; давно отработанным, привычным движением я натянула плащ себе
на голову, согнула ноги в коленях и упрятала в темных  складках  всю  свою
немощную, согбенную фигуру. Седые пряди колыхались на  ветру;  то  и  дело
приходилось сдувать их в сторону, чтобы не мешали смотреть.
     С прытью, неожиданной для старушки, я нагнала парня и засеменила чуть
сбоку; парень явно происходил из родовитых и богатых кварталов, это вам не
лакей и не трубочист, породу сразу видать.  Он  шел  медленно,  но  слабые
старушечьи ноги поспевали за ним с трудом; запыхавшись, я не  выдержала  и
раскашлялась.
     Он обернулся; на лице его блуждало то рассеянно-счастливое выражение,
с которым он проводил  Господина  Блондина.  Правда,  при  виде  меня  оно
несколько померкло -  что  хорошего  в  дряхлой  старухе  с  растрепанными
космами, когда она, старуха, появляется, как из под земли! Впрочем, он тут
же овладел собой, и на лице его появилось подходящее к случаю внимание.
     - Добрый юноша, - продребезжала я надтреснутым голоском.  -  Подскажи
бедной глупой старухе, что за прекрасный господин только что  разговаривал
с тобой?
     Его  губы  дрогнули  -  тут  были  и  гордость,  и  застенчивость,  и
удовольствие, и некое превосходство:
     - Это мой отец, почтеннейшая.
     Мне понадобилось несколько секунд, чтобы  переварить  это  сообщение.
Лицо парня казалось непроницаемым, но я-то видела, что он  вот-вот  лопнет
от гордости. Сочтя, что старушечье любопытство  вполне  удовлетворено,  он
повернулся и зашагал прочь; мне пришлось  покряхтеть,  чтобы  нагнать  его
снова:
     - Э-э... Деточка... Зовут-то его как?
     Он остановился, уже с некоторым раздражением:
     - Вы нездешняя?
     Я охотно закивала, тряся седыми космами и разглядывая  собеседника  в
узкую щель своего самодельного капюшона. Кажется, парень ни на  минуту  не
сомневался, что уж здешние-то все как один обязаны узнавать его  папашу  в
лицо.
     - Это полковник Эгерт Солль, - сказал он. Таким же тоном  он  мог  бы
сказать  -  это  повелитель  облаков,  обитатель  заснеженных   вершин   и
заклинатель солнца.
     - Светлое небо! - воскликнула я, приседая чуть не до земли.  -  Эгерт
Солль! Подумать только! То-то я гляжу - личико знакомое!
     Теперь он смотрел на меня удивленно.
     - Маленький Эгерт, - прошептала  я  прочувственно.  -  Вот  каким  ты
стал...
     Он  нахмурился,  будто   пытаясь   что-то   припомнить.   Пробормотал
нерешительно:
     - Вы из Каваррена, что ли?
     Милый мой мальчик, подумала я с долей нежности. Как с тобой легко. Из
Каваррена...
     - Из Каваррена! - задребезжала я воодушевленно. -  Вот  где  он  рос,
родитель твой, на моих глазах рос, без штанишков бегал,  пешком  под  стол
ходил...
     Он нахмурился - "без штанишков" было, пожалуй, слишком смело.
     - Маленький Эгерт! - я тряслась от переполнявших меня  чувств.  -  Да
знаешь ли ты, юноша, что этого самого твоего  родителя  я  и  на  коленках
тетешкала, и головку беленькую гладила, и сопли подтирала, а он, сорванец,
все норовил леденец с комода стянуть...
     Парень отшатнулся, тараща глаза;  тем  временем  мое  сентиментальное
старушечье сердце заходилось в сладких воспоминаниях:
     - Глазки-то шустрые... Через забор к нам  шмыгнет,  бывало,  и  давай
яблоки воровать...
     Он сглотнул - шея дернулась - но сказать так ничего и не смог.
     - А старик-то отец мой, покойничек, хворостину однажды взял...
     - Что вы мелете, - выдавил он наконец. - Какой... покойник?
     У него, бедного, все перемешалось в голове. Я наседала:
     - ...А как подрос наш орелик... Годков двенадцать было ему...  Убегу,
говорит,  в  актеры,  лицедеить  буду  на  сцене...  В  труппе   господина
Флобастера... Тут уж его батенька, дедушка твой, хворостину как взя...
     - Вы, наверное,  сумасшедшая,  -  осторожно  предположил  он.  -  Или
перепутали имя.
     Он пятился, и при этом все быстрее и быстрее, досадуя, наверное,  что
ему попалась на редкость прыткая и ловкая старуха:
     - Я?! Помилуй, деточка, я уж восемьдесят лет как все  помню!  Актриса
его сманила, и ведь так себе актриска, ни рожи ни кожи...
     Он побагровел, резко повернулся  и  пошел  прочь;  я  нагнала  его  и
побежала рядом; по дороге попалась лужа, и я в азарте перемахнула так, что
по поверхности воды пробежала рябь. Он замедлил  шаг  и  подозрительно  на
меня покосился. Чтобы  загладить  оплошность,  я  закряхтела  с  удвоенной
силой; седые патлы забились мне в рот:
     - Тьфу... Сынок... Тьфу... Не беги... пожалей... старуху...  Актриска
то... паршивая была, это я тебе гово...
     С неба обрушился грохот колес. Прямо перед моим лицом оказался  карий
лошадиный глаз в венчике из длинных ресниц;  еще  мгновение  -  и  круглые
мохнатые копыта втоптали бы меня в мостовую. Заорал кучер,  в  потоке  его
слов  я  разобрала  только  "старую  суку";  обжигающее  конское   дыхание
отодвинулось - и карета, огромная, золоченная, пузатая  как  боров  карета
прокатила мимо, окатив  меня  грязью,  ослепив  мельканием  спиц,  обругав
черным языком ливрейного лакея, громоздившегося на запятках...
     ...Моя брань догнала его в  спину;  он  обернулся,  и  я  еще  успела
увидеть,  как  вытянулось  и  побагровело  лакейское  лицо.  Карета  давно
скрылась за углом,  а  я  стояла  посреди  улицы  и  орала,  как  базарная
торговка, ругалась сквозь навернувшиеся на глаза слезы,  бранилась  вслед,
пытаясь криком изгнать запоздалый ужас - еще волосок, и переехали бы...
     Потом я  обнаружила,  что  стою  с  непокрытой  головой,  что  волосы
растрепались  у  меня  по  плечам,  а  замечательный  плащ  из   фарса   о
Трире-простаке зажат у меня в опущенной руке и купает в  луже  свои  седые
космы.
     Мой недавний собеседник стоял чуть поодаль, и на  лице  его  медленно
сменяли друг друга всякие противоречивые  чувства.  Очевидно,  превращение
согбенной старухи в молодую и очень скандальную особу произвело  на  парня
исключительное впечатление.
     - Посетите представление, внучек, - сказала  я  ему  сухо.  -  Труппа
господина Флобастера, самые смешные на свете фарсы...
     Развернулась и ушла, волоча плащ по мостовой и проклиная свой глупый,
неожиданный, абсолютно бесполезный авантюризм.

     Изрядно  поплутав,  я  вернулась  к  месту  нашей  стоянки,  получила
выволочку от Флобастера и выстирала плащ в кадушке с ледяной  водой.  Жена
нашего хозяина - веселая молодуха - вертелась вокруг  да  около,  ей  было
любопытно поглазеть на бродячих комедиантов.
     - Милейшая, - обратилась  я  к  ней,  -  вы  слыхали  когда-нибудь  о
господине по имени Эгерт Солль?
     Она чуть не подскочила:
     - Полковник Солль? Как же, это, милая, герой... Это, милая, если б не
он, так и город спалили бы, уж лет двенадцать или больше, как наскок  этот
был... Ты молодая, может, не помнишь, но  уж  слыхала,  наверное,  кто  их
знает, откуда набежали, как саранча, орда громадная, бешеные,  голодные  и
по-нашему  не  понимали...  Резали  и  старых,  и   малых.   Осада   была,
бургомистр-то растерялся, начальник стражи убег... Полковник Солль, долгих
лет ему, тогда еще не полковник... Вот уж кто боец, так это  боец,  стражу
собрал, людей собрал, муж мой ходил, вот... Отбили извергов этих, со  стен
поскидывали, кого в лес загнали, кого  в  реке  потопили...  Ну,  и  своих
положили - меньше, чем в Мор, а все поредел город... А если б не полковник
Солль, так не знаю, девонька, что было бы, сожгли бы, пограбили,  перебили
да и все...
     Я поблагодарила разговорчивую женщину. Плащ висел на ветхой  веревке,
заливая землю мыльными потоками.
     Поистине, стыд - чудовище с горящими, как угли... ушами.

     Кабинет назывался  кабинетом  декана  Луаяна,  хоть  сам  декан  умер
двадцать лет назад и никто из теперешних студентов никогда его  не  видел.
Декана помнил кое-кто из профессоров; господин  ректор,  немощный  старец,
любил прервать лекцию ради рассказа  о  замечательном  человеке,  когда-то
поднимавшемся на эту славную  кафедру.  Впрочем,  самой  живой  памятью  о
декане Луаяне была его дочь, госпожа Тория Солль,  которая  царствовала  в
библиотеке, читала лекции и вершила научный труд в старом  кабинете  отца.
Впервые в истории столь замечательного учебного заведения в святая  святых
науки  была  допущена  женщина;  Тория  считалась  достопримечательностью,
поскольку была, ко всему прочему, безукоризненно  красива  и  счастлива  в
браке, а мужем ее был герой осады, полковник Солль.
     ...Эгерт почтительно стукнул в тяжелую, до  мелочей  знакомую  дверь.
Тория восседала за огромным столом отца,  простиравшемся  перед  ней,  как
усеянное фолиантами поле боя. С двух деревянных кресел с высокими спинками
вскочили навстречу Соллю двое достаточно молодых  еще  профессоров.  После
церемонного поклона оба, заизвинявшись, сейчас же сослались на  неотложные
дела и шмыгнули прочь.
     - Ты мне разогнал ученый совет, - сказала Тория.
     Эгерт усмехнулся широко и плотоядно -  будто  сама  мысль  о  бегстве
ученых мужей доставила ему удовольствие. Гордо окинув взглядом  опустевшую
комнату, он плотно прикрыл за беглецами входную дверь.
     - Что-то случилось? - неуверенно предположила Тория.
     Эгерт двинулся через весь кабинет - так  крадется  барс,  узревший  в
зарослях пятнистую спинку лани.  Тория  на  всякий  случай  отступила  под
защиту письменного стола:
     - Полковник, здесь храм науки!
     Эгерт  походя  перемахнул  через  маленькую  тележку  на   колесиках.
Раскрытая книга на верхней полке испуганно всплеснула страницами.
     - Полковник, брысь!
     Солль ловко обогнул громаду письменного стола  и  очутился  там,  где
Тория стояла за мгновение до того - но где ее уже  не  было,  потому  что,
быстрая как ручеек в свои почти сорок лет, госпожа профессорша укрылась за
высоким креслом:
     - Караул! Незаконное нападение на мирных поселян!
     Эгерт аккуратно уложил второе кресло на бок - чтобы противнику  негде
было спрятаться. Тория  возмущенно  завопила;  некоторое  время  прошло  в
безжалостном преследовании улепетывающей жертвы - но полковник  Солль  так
последовательно выкуривал беглянку из-за шкафов и  портьер,  что  в  конце
концов изловил ее.
     Строгая прическа Тории несколько пострадала.
     - Это не по правилам... - отбивалась профессорша. - Сейчас же отпусти
несчастную женщину.
     - Я сделаю ее счастливой.
     - Прямо здесь?!
     - Где застигну.
     - Полковник, что ты де... Сумасшедший  Солль,  сумасшедший,  отпусти,
иначе лекции...
     - Лекции? - удивился Эгерт.
     - Сорвутся... - блаженно выдохнула Тория в его смеющиеся глаза.
     - Сорвутся  лекции!  -  прошептал  Эгерт  в  благоговейном  ужасе.  -
Сорвутся!
     Тогда она закрыла глаза, чтобы  не  видеть  его  лица,  чтобы  только
чувствовать губами его губы, скулы  и  глаза.  Ее  ноздри  раздувались  от
запаха Эгерта - запаха дома, свободы и спокойствия, дочери и сына; и Луар,
и Алана унаследовали частичку запаха его кожи, это был лучший из известных
ей ароматов.
     - Давай сорвем лекции, - прошептал его голос в ее темноте.
     - Имей совесть! - простонала она, наступая  остроносой  туфелькой  на
его мягкий ботфорт. - Это... нельзя, кабинет же!
     Его руки чуть разжались, и ей пришлось сделать над собой усилие.  Еще
одно усилие за без малого двадцать лет  супружества;  почти  двадцать  лет
Тория  сражалась  сама  с  собой  -   поразительно,   как   хрупка   маска
добропорядочной профессорши, если от одного прикосновения этого  человека,
ее полковника, ее Эгерта, ее мужа, вся выдержка и вся ученость уходит, как
вода, обнажая на дне ее натуры  неистовую,  ненасытную,  страстную  желтую
кошку...
     Она задержала дыхание. Нельзя. Кабинет ее отца. Никогда.
     В  ту  же  секунду  к  запаху  Эгерта  примешался  другой   -   запах
свежевыпеченной сдобы. Удивленная, она открыла глаза - и оказалась лицом к
лицу с румяной круглой булкой. Мордочка булки  испещрена  была  веснушками
маковых зерен.
     - Утоли плотскую потребность, - серьезно попросил Эгерт. - Твоя плоть
голодна, потому что почти не завтракала. Я пришел, потому что знал -  жену
надо кормить вкусно и вовремя, только тогда она...
     Тория разломила булку пополам и половинкой ее заткнула Эгерту рот.  В
какой-то момент она чуть не вспомнила, как много лет назад  она  протянула
Соллю, своему заклятому врагу, такую же булку - потому что он был  голоден
и несчастен; она готова была вспомнить об этом - но  не  вспомнила.  В  ее
жизни были вещи, которые она забыла навсегда.
     Эгерт расправился с булкой в считанные секунды. Тщательно вытер с губ
белые крошки и черные зернышки мака; улыбнулся:
     - Пусть будут  лекции.  Сегодня.  Пусть  твои  студенты  бледнеют  от
зависти к твоему мужу... Я ухожу, Тор.
     Уже в дверях он обернулся:
     - Наш осенний пикник... ты помнишь?
     Она кивнула.
     - Луар хочет пригласить комедиантов. Пусть?
     Она снова кивнула - слова Эгерта скользнули  мимо  ее  сознания.  Она
смотрела, как он  шагает  через  порог,  как  светлые  волосы  на  затылке
касаются ворота куртки, как закрывается за его спиной тяжелая дверь.
     Какие там, светлое небо, лекции.

     Флобастер задумал авантюру - испросить у городских властей разрешения
играть в городе всю зиму. Я слышала, как  он  шептался  с  Барианом,  кому
следует  дать  взятку  и  какую;  по  денежным  делам   Флобастер   иногда
советовался с Барианом, и только с ним.
     Я тихо обрадовалась -  кому  охота  скитаться  по  зимним  дорогам  в
компании  простуженных  волков,  изображать  фей  на  голодный  желудок  и
обмахиваться веером, в то время как нос синеет от  холода;  нет,  на  зиму
любая труппа ищет пристанище - и что, если нашим пристанищем  окажется  не
сеновал в глухой деревне, а какой-нибудь чистый дворик в  стенах  большого
города!
     Флобастер, однако, хмурился и морщил лоб, из чего  я  заключила,  что
дело это не простое и взятку придется давать  немалую.  С  утра  Флобастер
надел свое лучшее платье (из "Игры о чародее"), Бариан нацепил шпагу  -  и
оба удалились в неизвестном направлении, оставив  нас  в  растерянности  и
робкой надежде.
     Парламентеры вернулись к обеду, и от одного взгляда на их хмурые лица
всякая надежда приказала долго жить. Раздраженный  Флобастер  бранился,  а
Бариан, наоборот, молчал; только после наших долгих и униженных просьб  он
выдавил из себя, что южане  нас  обошли  -  похоже,  им  покровительствует
влиятельная особа, и потому бургомистр позволил им  поставить  палатку  на
рынке и давать представления до  самой  весны.  Флобастера  с  Барианом  и
слушать на стали - зачем городу целых две бродячие труппы?
     - Даже денег не взяли, -  заключил  Бариан  горько.  -  Что  им  наши
грошИ... Эти, вот, угодили какому-то - он  за  них  замолвил...  А  мы  не
угодили, значит...
     Я молча ушла к себе в повозку, села  на  сундук  и  укусила  себя  за
палец. Никто из нашей труппы не знал, что известнейший  в  городе  человек
хохотал, как бешеный, над "Фарсом о рогатом муже" -  и  даже  подарил  мне
монетку! Я могла бы стать героиней, явившись к господину  Эгерту  Соллю  с
просьбой о помощи; думаю, он не отказал бы. Вместо этого я сижу  здесь,  в
сырых холщовых стенах, и грызу собственные  руки:  сама  виновата!  Кто  ж
заставлял меня насмехаться над Соллевым сыном,  справлять  малую  нужду  в
колодец, из которого потом придется пить!
     В какой-то момент я хотела рассказать все Флобастеру - но сдержалась.
Слова, которые придется от него  услышать,  я  с  таким  же  успехом  могу
сказать себе сама.
     Делать нечего; теперь, трясясь от холода в чистом поле или  скучая  в
душном деревенском  кабаке,  я  буду,  по  крайней  мере,  знать,  за  что
наказана. Впрочем, впереди осталась  еще  неделя  городской  жизни;  я  со
вздохом поднялась со своего сундука и принялась перетряхивать костюмы.
     Незадолго до вечернего представления случилась еще одна неприятность.
Перед подмостками, наскоро сооруженными прямо  на  улице,  собирались  уже
первые зеваки - и один из них, тощий галантерейщик, положил глаз на Муху.
     Муха приколачивал занавески - в руках молоток, и полон  рот  гвоздей.
Галантерейщик долго стоял рядом, о  чем-то  расспрашивая;  я  готовила  за
кулисами реквизит и видела только, как Муха постепенно наливается краской.
Потом галантерейщик протянул длинную как плеть руку - и погладил  Муху  по
тощему заду; Муха развернулся и тюкнул его молотком.
     Слава небу, что в последний момент рука его  дрогнула.  И  все  равно
галантерейщик  упал  как  подкошенный,  обливаясь   кровью.   Кто-то,   не
разобравшись, истошно завопил "убивают", и тут  же,  откуда  не  возьмись,
возникла пара стражников.
     Бледный Муха стоял,  не  сопротивляясь,  а  два  красно-белых  чудища
держали его с двух сторон; выскочил Флобастер - да так и замер с раскрытым
ртом, он-то не видел, как дело было. Видела я.
     Только теперь я поняла, какие бывают вблизи блюстители  порядка.  Они
пахли железом, чесноком и казармой, брови  у  обоих  были  особым  образом
выстрижены, и они ни о чем не собирались разговаривать - будто глухие.
     Не помню, что за слова я  им  говорила.  Кажется,  я  хватала  их  за
негнущиеся рукава мундиров, кажется, даже улыбалась; кто-то из собравшейся
толпы встал на мою сторону, а кто-то стал кричать, что всех фигляров давно
след засадить  за  решетку.  Наконец,  убитый  галантерейщик  завозился  и
застонал на земле, а Флобастер, соображавший на  лету,  тихонько  зазвенел
золотыми  монетами;  стражники  насупили  стриженые  брови  -  и  неохотно
отступили, унося в рукавах нашу выручку за несколько дней...
     Представление прошло вкривь и вкось. Муха запинался и забывал  слова,
и все по очереди шипели ему подсказку.  Я  шкурой  чувствовала,  как  тает
зрительский интерес, как расползается, подобно студню на солнце, внимающая
нам толпа - и лезла из кожи вон, заполняя собой всю сцену.
     После ужина, прошедшего в молчании, к Флобастеру подкатился  круглый,
как луна, парнишка и за монету  платы  сообщил,  что  цех  галантерейщиков
намерен подать на нас иск, и тогда нас оштрафуют, то есть отберут повозки.
Впрочем, добавил парнишка, галантерейщики не держат на нас  зла  -  просто
ищут выгоду, где только возможно.
     Черный как туча, Флобастер удалился - на  этот  раз  в  сопровождении
Фантина; оба вернулись поздним  вечером,  причем  глупый  Фантин  от  души
радовался счастливому, по его мнению, исходу дела. Зато на Флобастере лица
не было, потому что от богатой праздничной выручки теперь почти ничего  не
осталось.
     ...Под утро мне приснился приют. Это был один и тот же  повторяющийся
сон - серый потолок над серыми рядами коек, длинное, как серая лента, лицо
старшей  наставницы:  "А   подите-ка   сюда,   любезная   девица!"   Алчно
подрагивающая розга в узловатых пальцах...
     Ночью шел дождь, и холщовые стены повозки хлопали, как мокрые паруса.
Вздрагивая от падающих на лицо брызг,  я  лежала  с  открытыми  глазами  и
слушала, как уходит из груди липкий, навалившийся во сне ужас.

     Несколько дней Луар решал для себя,  насколько  оскорбительной  можно
считать странную  выходку  незнакомой  девчонки-комедиантки;  не  придя  к
сколько-нибудь твердому заключению, он взял да и рассказал все отцу.
     Полковник Солль смеялся долго и смачно; оказывается, сам  он  не  так
давно подарил монетку некой симпатичной актрисе. Кстати,  какая-то  труппа
разбила палатку на рынке - если Луару интересно, он вполне  может  вручить
своей "старухе" денежку, признав тем самым ее несомненный талант.
     Рыночная палатка-балаганчик снабжена была цветными флажками на  крыше
и зазывалой у входа. В толпе зевак Луар чувствовал себя неуютно и сковано;
представление показалось ему пошлым и скучным одновременно,  среди  актрис
была настоящая сморщенная старуха - но Луаровой знакомой не  оказалось,  и
приготовленная золотая монетка осталась невостребованной.
     Луар ушел задолго до конца представления; при  выходе  он  наконец-то
догадался спросить зазывалу, а не труппа ли это господина Флобастера.
     Парень оскорбился так, будто Луар обвинил его в святотатстве:
     - Нет!  Конечно,  нет!  Это  труппа  господина  Хаара!  Это,  молодой
человек, лучшая труппа от предгорий до самого моря!
     Он  набрал  воздуха,  намереваясь,   по-видимому,   продолжить   свои
славословия - но Луар опередил его вопросом:
     - А где найти труппу господина Флобастера?
     Зазывала сморщился, как человек, поедающий живую жабу:
     - О... Они, наверное, уже уехали.
     Луар ощутил не то чтобы огорчение -  так,  разочарование.  Как  будто
пирог с вишнями на самом деле оказался капустной запеканкой.
     Он  брел  по  улицам,  пытаясь  самому  себе  объяснить,   а   зачем,
собственно, ему понадобилось дарить денежку  этой  лгунье  и  притворщице;
скорее всего затем, чтобы собственную неловкость -  надо  же,  купился  на
лицедейство! - представить как спектакль, развлечение, за которое положено
платить деньги...
     Сумасшедший старик в рваном плаще служителя Лаш  неподвижно  стоял  в
чаше фонтана - высохшего  фонтана,  в  центре  которого,  говорят,  раньше
помещалась статуя Священного привидения.  Какая-то  добрая  рука  положила
рядом со стариком кусок хлеба; на  глазах  Луара  хмурая  пожилая  женщина
растоптала этот хлеб ногой. Старик остался совершенно безучастным.
     Странно, что его до сих  пор  не  забили  камнями,  подумал  Луар.  В
детстве отец высек его за один только меткий бросок  -  а  сам,  мудрый  и
выдержанный человек, цепенеет от ненависти всякий раз, когда  сталкивается
с немощным, дряхлым, безумным старцем... Тайна. Тайна еще более  глубокая,
чем разрытая могила,  из  которой  двадцать  лет  назад  явился  вызванный
орденом  Лаш  Черный  Мор.  Бесполезно  расспрашивать  отца  о  Лаш  -  он
замыкается, как та заколоченная Башня на площади...
     Луар замедлил шаг. Подобные мысли посещали его не часто - но по уходе
всегда  оставляли  смутное  беспокойство  пополам  c   неким   болезненным
возбуждением; вот и сейчас ему ни с того ни с сего померещился пристальный
взгляд, брошенный ему вслед совершенно незнакомым человеком.
     Несколько секунд Луар ругал себя за странную мнительность  и  клялся,
что  не  обернется;  потом  обернулся-таки  -  незнакомец   был   немолод,
равнодушен, смотрел, конечно, мимо  Луара,  на  витрину  ювелирной  лавки.
Вероятно, он собирался показать оценщику некое украшение - из  ладони  его
свисала золотая цепочка...
     На мгновение Луар нахмурился. Ему показалось, что он уже видел  этого
человека и вот именно с цепочкой - только не удавалось  вспомнить,  где  и
когда...
     В этот самый момент мимо проследовали две  горожанки  -  радостные  и
оживленные, они весело болтали на всю улицу, и Луар ясно  расслышал  слово
"комедианты". Он вздрогнул и забыл  о  золотой  цепочке;  вслед  за  парой
горожанок  заспешила  компания  мальчишек,  потом  некий  приличного  вида
господин с нарочито отсутствующим,  гуляющим  видом.  На  улице  сделалось
вдруг неожиданно многолюдно - и Луар совсем почти не  удивился,  когда  на
открывшемся перед ним перекрестке обнаружилась небольшая толпа.  В  центре
толпы возвышались подмостки, с обоих боков подпираемые крытыми  тележками.
С подмостков доносилось звонкое:

                       А ежели колдун без сердца
                       Меня замучить пожелает
                       Подобно маленькой пичуге -
                       Пусть знает, что во тьме могилы
                       Я буду о тебе, любимый,
                       Я буду помнить в черной яме
                       О том, кого я так любила...

     Декламировала девица -  тонкая,  как  стебелек,  с  разбросанными  по
плечам светлыми волосами;  нежный  голосок  вполне  равнодушно  перечислял
самые душераздирающие обещания. Луар понял, что уже в следующую минуту ему
сделается невыносимо скучно.
     Он решил уходить - но все-таки  стоял,  раздумывая  и  поглядывая  по
сторонам; пьеса благополучно подошла к концу, какая-то толстая дамочка  из
публики утерла слезу. Актеры раскланялись, с подмостков соскочил  парнишка
лет шестнадцати и пробежался по кругу с жестяной  тарелочкой;  послышалось
реденькое звяк-звяк-звяк медяков о донышко. На  лице  парнишки  проступило
столь явное разочарование, что  Луар  не  удержался  и  бросил  серебряную
монетку. Парень чуть повеселел, взобрался обратно на подмостки и  объявил,
что сейчас почтеннейшая публика увидит фарс о Трире-простаке.
     Луар улыбнулся. Давным-давно, когда отец  чуть  ли  не  впервые  взял
его... На охоту? Или это было что-то вроде военного смотра? Луар  запомнил
только солнечный день, много лошадей, густой лошадиный запах, синее небо и
дымящиеся каштаны на дороге, Луар в седле за спиной отца, весь  мир  лежит
внизу, маленький и яркий, как картинка на  крышке  шкатулки.  На  обратном
пути кавалькаде встретилась какая-то ярмарка  -  Луар  точно  помнил,  что
бродячий театрик играл именно этот фарс, о Трире-простаке. Простак идет  с
базара, где продал  корову,  а  по  дороге  ему  встречаются  всевозможные
хитрецы и выманивают понемногу все его денежки...
     Над  головами  публики  взвизгнул  детский  голос  -  строгая  нянька
оттаскивала от окошка едва не выпавшего оттуда сорванца. Цветочный  горшок
не удержался на подоконнике и сорвался вниз, чтобы со звоном расколоться о
мостовую; сидевший под окном нищий увернулся  с  прытью,  неожиданной  для
калеки, и тут же разразился громкой бранью. Надтреснутый вопль  нищего  на
минуту перекрыл голос Трира-простака,  крупного  мужчины  лет  пятидесяти;
озлившись,  тот   взревел,   как   ведомое   на   бойню   стадо.   Публика
зааплодировала; Луар повернулся и пошел прочь.
     - Да где ж пять монет, когда тут четыре монеты! - продребезжал ему  в
спину старушечий голос.
     Так рыбина заглатывает сдобренный червем  крючок.  Луар  вздрогнул  и
обернулся.
     Старуха с головой утопала в просторном плаще, наружу  торчали  только
седые космы. Танцуя и приседая, окружая несчастного простака сразу со всех
сторон, старая мерзавка вытягивала из него монету за монетой - Луар тут же
вообразил, какое у нее  может  быть  лицо.  Ухмыляющаяся  рожа  прожженной
плутовки...
     - Да где же  четыре,  когда  три  монетки  всего!  Сочти  хорошенько,
растяпа!
     Трир-простак изо всех сил старался сосредоточиться.  Маленькие  глаза
его напряженно моргали; Луар поймал себя на некотором  сочувствии  -  Трир
был сейчас его собратом по несчастью, его  вот  также  провела  эта  самая
старуха, это он, Луар, растяпа...
     Ощущение сродства с персонажем фарса рассмешило его; он усмехнулся  -
впервые с начала представления.
     Впрочем,  прочая  публика  уже  давно  надрывала  животы.   Приличный
господин позабыл о приличиях, да так, что ненароком пустил ветры. Сразу же
вслед за этим он побагровел, как роза, и воровато огляделся - по  счастью,
за всеобщим весельем почти никто ничего и не услышал.
     - Э-э, парень, да у тебя дыра в кармане! Смотри, всего одна монетка и
осталась!
     На глазах Трира-простака выступили настоящие  слезы.  Публику  потряс
новый взрыв хохота; один Луар стоял без  улыбки,  как  каменный  остров  в
бурном море. Ему было жаль Трира.
     Один за другим последовали еще  несколько  коротеньких  фарсов.  Луар
по-прежнему не смеялся - но стоял, как приклеенный. На подмостках  сменяли
друг друга хитрецы и дураки, злодеи и жертвы  -  и  тут  и  там  возникала
горластая, как петух, девчонка. Вместе с платьем  она  всякий  раз  меняла
лицо - пересмешница, пляшущая на гребне куража, неудержимая, как хлынувшее
из горлышка шипучее вино;  ее  партнеры  мелькали,  как  карты  тасующейся
колоды. Временами Луару казалось, что перед  ним  раскладывают  большой  и
яркий пасьянс.
     Наконец, щуплый парнишка, не успевший еще  отдышаться  после  громкой
сценической перебранки, соскочил с подмостков со своей тарелочкой; на этот
раз звяк-звяк-звяк оказалось куда бодрее, в горстке медяков поблескивало и
серебро. Луар замялся, снова испытывая неловкость; потом осторожно положил
на поднос золотую денежку, кивнул обомлевшему парню и пошел прочь.

     За занавеской Муха толкнул меня локтем:
     - Во, там благородный со шпагой стоит... Хоть бы хихикнул, да?
     Я смолчала. Я заметила "благородного"  раньше;  Муха,  в  отличие  от
меня, не подозревал, что, возможно, на нас надвигается  следующая  крупная
неприятность. Успокаивало одно -  его  великолепного  отца  поблизости  не
было, полковник Солль - не иголка, его просто так на площади не спрячешь.
     -  Шел  бы  себе,  раз  не  нравится,  -  бурчал  под  нос  Муха.   Я
переодевалась, шурша множеством юбок, сгоряча втыкая в себя булавки и охая
сквозь зубы - Муха даже не удосужился отвернуться. Он вообще меня не видел
- перед ним стояла не полуголая  девица,  а  старый  товарищ,  выполняющий
привычную работу.
     - За "Единорога" мало дали, - продолжал бормотать Муха.  -  А  сейчас
ржут - так раскошелятся... Хоть бы немножко... покрыть... расходы-то...
     Я знала, как  мучится  бедняга  из-за  истории  с  галантерейщиком  и
последовавшими за ней тратами. Хорошо бы визит Солля-младшего не обернулся
новой бедой.
     Стиснув зубы, я  честно  отрабатывала  фарс  за  фарсом;  мой  старый
знакомец не смеялся, но и не уходил, и с каждой минутой у меня становилось
все тяжелее на сердце.
     Наконец, мокрый от пота Флобастер велел Мухе отправляться за  платой.
Из-за занавески я разглядела, как Солль-младший бросил что-то на  тарелку;
когда Муха вернулся, глаза его были круглы, как блюдечко для денег:
     - Во бывает, а! Стоял, хоть бы хихикнул!
     И триумфальным жестом  Муха  воздел  над  головой  новенькую  золотую
монету.
     У меня было ровно два мгновения, чтобы сообразить и решиться.
     - А-а! - завопил Муха. - Ты чего делаешь?!
     Стиснув в кулаке отвоеванный золотой, я откинула полог и соскочила на
землю. Вслед мне  летели  обиженный  Мухин  вопль  и  густое  Флобастерово
"заткнись".
     Толпа разбредалась; на меня удивленно косились,  кто-то  засмеялся  и
попробовал заговорить. Не удостоив беднягу ответом, я  уже  через  секунду
была на месте, откуда наблюдал за представлением Солль-младший. Теперь там
было пусто, только нищий у стены с готовностью  протянул  ко  мне  руку  и
завел свое "Подай". Я растерянно оглянулась - и увидела спину, удалявшуюся
в переулок за квартал от меня.
     Мои башмаки ударили  по  камням  мостовой.  Для  того,  чтобы  быстро
бегать, надо точно знать, куда и зачем бежишь.
     Он шарахнулся - слава небу, это точно был он, я не спутала его  спину
ни с какой другой спиной. Присев в реверансе, я попыталась  унять  бешеное
дыхание; он явно не знал, чего от меня ждать - и  смотрел,  пожалуй,  даже
опасливо.
     - Господин... - пробормотала я,  смиренно  опустив  глаза.  -  Бедные
комедианты... не заслуживают столь высокой платы. Вы,  наверное,  ошиблись
монеткой, - и я протянула ему его золотой.
     Он удивился и долго молчал, переводя взгляд с меня  на  монетку  и  с
монетки на меня. Потом сказал медленно и осторожно, будто пробуя  на  вкус
каждое слово:
     - Нет... Почему же. Я думал...  Что  это  вознаграждение...  как  раз
соответствует.
     Ему было неловко; он не знал, что  говорить  дальше,  стоит  со  мной
прощаться или следует просто повернуться и уйти. Я присела еще  ниже  -  в
благодарном порыве,  и,  глядя  снизу  вверх  на  его  лицо,  окончательно
уверилась, что он не держит зла.
     И еще. Я почему-то решила, что разрешение бургомистра у нас почти что
в кармане.

     Ехали  весело.  Флобастер,  непривычно  разговорчивый  и  оживленный,
правил первой повозкой; я сидела  за  его  спиной,  укрывшись  пологом  от
осеннего ветра. Наружу  торчала  одна  лишь  моя  голова,  с  гордостью  и
самодовольством  взиравшая  по  сторонам;  гордость  и  самодовольство  не
сходили с моего лица вот уже несколько дней, и с  этим  решительно  ничего
нельзя было поделать.
     Господин Луар Солль замолвил  за  нас  словечко  перед  своим  отцом,
господином Эгертом Соллем, который, оказывается, и без того оценивал  наше
искусство  как  совершенно  замечательное.  Господин  бургомистр  подписал
приказ без единого слова, с одной только милой улыбкой - и вот мы зимуем в
городе, обеспеченные милостью знатной особы и освобожденные к тому  же  от
половины всех  причитающихся  податей.  Мало  того  -  вчера  мы  получили
приглашение  играть  в  загородном  имении  господина  Солля  на  каком-то
семейном празднике, и сам господин Луар выехал нам навстречу  -  чтобы  не
сбились с пути и прибыли вовремя.
     Пегая лошадка, запряженная в нашу повозку, уныло косилась на высокого
тонконогого жеребца, имевшего всадником молодого Солля. Луар то  вырывался
вперед,  позволяя  любоваться  своей  по-ученически  прямой  посадкой,  то
придерживал жеребца и ехал бок о бок с повозкой. Ему снова было не по себе
- он боялся опуститься до панибратской болтовни, но и не хотел обижать нас
высокомерием.
     Флобастер в свою очередь понятия не имел, о чем следует разговаривать
с парнем, который лишь немного старше Мухи - но которому впору именоваться
"благодетелем". Вымученный разговор хромал, как трехлапая собака,  пока  я
не сжалилась наконец и не задала один-единственный вопрос:
     - Прошу прощения, господин Луар... А как случилось,  что  имя  вашего
отца сделалось таким известным в городе?
     Он зарделся. Он выпрямился в седле, и его школьная посадка  сделалась
посадкой первого ученика. Он набрал в грудь воздуха, и с этой минуты нам с
Флобастером осталось только ахать и восхищенно вздыхать.
     Этот парень знал наизусть всю историю осады,  во  время  которой  ему
вряд ли  было  больше  шести.  Он  называл  по  имени  всех  командиров  и
предводителей, не  забывая  сообщить,  что  такой-то  оказался  трусом,  а
такой-то был храбр, как гром, и именно по храбрости  и  скудоумию  загубил
вверенных ему людей. Он подробно объяснял, в чем же заключалась миссия его
отца - но увы, ни я, ни Флобастер не  понимали  и  половины  этих  военных
терминов, названий, оборотов;  одних  только  пушек  на  стене  было  пять
разновидностей, и оттого,  какой  ярус  пальнет  первым,  зависел,  как  я
поняла, исход целой битвы...
     Впрочем, один момент из рассказа Луара я вдруг увидела, будто  своими
глазами.
     ...Это случилось в самый тяжелый день осады,  когда  силы  защитников
были подорваны, а осаждавшие, наоборот, дождались подкрепления  и  полезли
на стены; увидев катящуюся на город  орду,  ополченцы-горожане  оцепенели,
лишились воли и обреченно опустили руки. Ни одна пушка не выстрелила и  ни
одно ведро с кипящей смолой не опрокинулось вниз, город готов был  покорно
захлебнуться в подступающих мутных волнах - когда на башню выбрался  Эгерт
Солль, и вместо флага в руках его была цветная детская сорочка.
     Неизвестно, о чем думал в тот  момент  молодой  еще  Эгерт,  за  чьей
спиной были оставшиеся в городе жена и маленький сын. Сам он наверняка  не
помнит, думал ли он о чем-нибудь вообще. Он кричал,  кричал  неразборчиво,
замершие  у  орудий  люди  слышали  только  неистовый   приказ   -   новый
предводитель, еще не будучи признан,  успел  уже  сорвать  голос.  Детская
сорочка билась на  ветру,  умоляюще  всплескивала  рукавами  -  и  каждый,
смотревший в тот момент на Солля, сразу вспомнил  о  тех,  кто  остался  в
городе. О тех, кого ни один мужчина никогда и ни за что не должен отдавать
врагу.
     Непонятная сила, исходившая в тот момент от оскаленного, разъяренного
Эгерта, захлестнула  защитников,  как  петля;  навалив  под  стенами  горы
собственных тел, нападавшие откатились - в ярости и недоумении.
     Говорят, он молчал все последующие дни осады.  Он  молчал,  уводя  на
вылазку маленькие отряды -  огромная,  угнездившаяся  вокруг  города  орда
ворочалась и металась, как  лев,  атакуемый  шершнем,  потому  что  отряды
Эгерта приходили ниоткуда, налетали молча и в тишине растворялись в нигде.
Он молчал, меняя расстановку  пушек  и  катапульт;  командование  обороной
перетекало в его руки из рук нерадивых, растерявшихся или  попросту  более
слабых начальников - так нити, стекающиеся к ткацкому станку, превращаются
в полотно. Нанеся врагам  несколько  ощутимых  ударов,  он  вдруг  занялся
городом и за один день навел  порядок  в  осажденной  твердыне  -  хлебные
склады были оцеплены, два десятка  мелких  воров  насильно  отправлены  на
стены, а банда сытых разбойников, грабящих и мародерствующих  среди  общей
паники, оказалась рядком развешенной перед  городскими  воротами...  Много
лет спустя Солль признавался сыну, что ему  легче  было  совершить  десять
вылазок, чем один раз отказать казнимым в помиловании.
     Осада тянулась много долгих дней. Нападавшие  оказались  в  положении
лисицы, загнавшей в угол кролика и вдруг обнаружившей,  что  у  жертвы  по
десять когтей на каждой лапе и полон рот клыков. Как бы там  ни  было,  но
однажды утром горожане посмотрели со стен - и не  увидели  никого,  только
черные пятна костров, брошенные осадные машины да наваленные в  беспорядке
мертвецы...
     Я перевела дыхание, только сейчас обнаружив, что  не  разглядываю  из
бойницы оставленное врагами поле боя, а  трясусь  в  повозке  по  разбитой
осенней дороге. В горле моем стоял ком - что поделаешь,  актрисе  положено
быть слегка сентиментальной... Луар замолчал, щеки у  него  горели,  глаза
сверкали - я мимоходом подумала, что из парня вышел бы неплохой актер,  по
крайней мере рассказчик - великолепный...
     Флобастер озадаченно щелкнул хлыстом над  головой  пегой  лошадки.  Я
улыбнулась вдохновленному Луару:
     - Таким  отцом...  можно  гордиться.  Думаю,  ваша  матушка...  самая
счастливая из женщин, правда?
     Он запнулся, решая, можно ли рассказывать нам с Флобастером то, о чем
ему мучительно хотелось поведать; совсем уж было превозмог себя и решил не
рассказывать - но в последнюю минуту не удержался-таки.
     Мать его, оказывается, в юные  годы  побывала  в  какой-то  серьезной
переделке - ее арестовали и едва не приговорили к смерти за несуществующую
вину, а масла в огонь подливал орден Лаш, в особенности один его служитель
по имени Фагирра. Свидетелем по  делу  выступал  Эгерт  -  он-то  и  сумел
добиться оправдания будущей Луаровой матери, а потом в схватке с  Фагиррой
убить его. Все это случилось вскоре после Черного Мора - люди не сразу, но
узнали-таки,  что  Мор  вызван  был  орденом  Лаш,  и  учинили   стихийную
расправу... Фагирра, вдохновитель негодяев, пал одним из первых.
     По мере того, как Луар говорил, в голове у меня возникал и оформлялся
дикий на первый взгляд, но ужасно привлекательный план.
     Даже  Флобастер  оторопел,  когда   я,   запинаясь,   выложила   свое
предложение. Луар, кажется, едва не выпал из седла; в  какой-то  момент  я
испугалась, что он оскорбится.
     - Но... - выдавил он неуверенно. - Вы это... серьезно?
     Я ощутила прилив куража: это более чем  серьезно,  это  замечательно,
это станет гвоздем праздника  и  памятью  на  долгие  годы.  Это  доставит
удовольствие господину Эгерту -  если  же  господин  Луар  сомневается,  а
пристойно ли это, то я с полной ответственностью заверяю, что  в  игре  на
сцене нет ничего унизительного даже для самого благородного вельможи,  это
ведь игра, а не заработок, это шутка, розыгрыш, это забавно, господин Луар
повеселится от души...
     Он сомневался - и тогда  в  бой  пошел  Флобастер.  Он,  оказывается,
помнил множество случаев, когда в героических ролях пробовали себя  князья
и бароны, герцоги и принцы... Господин  Луар  наделен  природной  грацией,
нужно лишь найти подходящий сюжет...
     И  тогда  я  предложила  сюжет.  Луар  заморгал,   пытаясь   удержать
расплывающийся в улыбке рот, еще чуть помялся - и согласился.

     Загородный дом семейства Соллей оказался добротным,  располагающим  к
себе строением, удобно уместившемся на берегу неширокой речки. Нанятые  на
день слуги коптили мясо под  открытым  небом  -  учуяв  этот  запах,  Муха
потерял способность думать о чем-нибудь, кроме пищи.  Флобастеру  пришлось
тычком напомнить, что мы пока не заработали и корочки хлеба -  а,  значит,
надо   ставить   подмостки,   развешивать   занавески   и   готовиться   к
представлению.
     Впрочем, добрый господин Эгерт и без Мухиной подсказки сообразил, что
актеров следует накормить. Улыбчивая служанка притащила  нам  две  больших
корзины - Флобастер позволил  нам  съесть  только  половину  замечательной
снеди, потому что "набитый живот - не работник".
     Зрителей у нас предполагалось немного - со слов Луара я  узнала  двух
университетских  профессоров  с  женами,  старикашку   ректора,   какую-то
невыразительную  компанию  горожан  -  очевидно,  ветеранов  осады.  Гости
веселились, как могли - душой компании был Солль, и  все  как  один  дамы,
включая и служанок, поедали его восхищенными, восторженными глазами.
     Я поймала себя на том, что не могу смотреть на  "господина  Блондина"
по-прежнему.  Принимая  от  него  монетку,   я   видела   его   красавцем,
красавчиком, лакомым кусочком с чужого стола  -  теперь  передо  мной  был
человек, сорвавший голос на крепостной башне,  человек,  поднявший  вместо
флага рубашку своего маленького сына...
     Я снова порадовалась за свою удачную придумку. Пусть для Эгерта Солля
я навсегда останусь просто забавной девчонкой, актриской,  каких  много  -
все равно я преподнесу ему этот подарок, "Игру об Эгерте и Тории"...
     Торию, мать Луара, я видела мельком -  очень  красивая  и,  по-моему,
очень высокомерная женщина. По одному только взгляду, брошенному Соллем на
жену, с уверенностью можно было  определить,  что  все  дамочки,  кушавшие
господина Эгерта глазами, обречены на позорную неудачу.
     Голосистая девчонка под присмотром няньки оказалась Луаровой  сестрой
- я удивилась разнице в возрасте между  Соллевыми  детьми.  Малышку  звали
Аланой, и ее безумно интересовали наши тележки, лошади, сундуки и  собака.
Она провела бы весь вечер в нашем обществе -  если  б  пожилая  нянька  не
увела ее ужинать, а затем спать.
     Двор за каменным забором оказался идеальным  местом  для  подмостков.
Муха колотил молотком, как дятел; мы с Гезиной разбирали костюмы,  попутно
придумывая наряды для героев предстоящей пантомимы.  Луар  нет-нет,  да  и
заглядывал за занавеску  -  на  лице  его  блуждала  нарочито  равнодушная
улыбка, за которой ненадежно пряталось любопытство.
     Из всех ролей будущей пантомимы он выбрал, конечно, роль своего отца;
мне пришлось долго объяснять ему, что так,  к  сожалению,  не  делается  -
благородные герои пантомимы  скрывают  лица  под  еще  более  благородными
масками, а оставить лицо открытым может только  злодей.  Пусть  он,  Луар,
выбирает - играть под маской, чтобы  родители  его  даже  не  узнали,  или
рискнуть выступить в роли злого Фагирры?
     Он долго мялся и мучился - но, как я и  предполагала,  прятаться  под
маской не захотел; это ведь только игра, объяснил он, будто  оправдываясь.
В игре Фагирра не тот мерзавец, каким он был в жизни - это шутка,  обещает
быть забавно... Все остались довольны этим его решением - кроме Фантина, у
которого отобрали хлеб.
     Понемногу гости перекочевали из-за стола во двор;  мы  поклонились  в
ответ на жидкие аплодисменты и  сыграли  без  передышки  "Рогатого  мужа",
"Трира-простака" и "Жадную пастушку".
     Мне сотни раз приходилось наблюдать, как равнодушная, "дикая" публика
перед  нашими   подмостками   становится   публикой   азартной,   веселой,
"домашней".  В  тот  вечер  прекрасная  метаморфоза   оказалась   особенно
впечатляющей.
     Даже  старикашка-ректор  вплетал  в  общий  хохот  свое   дребезжащее
"хи-хи". Невыразительная компания горожан сразу  сделалась  обаятельной  и
милой; профессорские жены порозовели, а сами профессора казались шкодливее
любого студента. Все мы работали в охотку - так бывает,  когда  стараешься
не из-за денег, а из одного  только  удовольствия.  Даже  Гезина  казалась
естественнее обычного, а Флобастер вообще превзошел сам себя.
     Эгерт Солль смеялся, как сумасшедший,  и  улыбалась  его  жена;  Луар
пристроился в первых рядах, нервно комкая полу  своей  куртки  и  маясь  в
ожидании пантомимы.
     Наконец, Муха объявил короткий перерыв; публика осталась  на  местах,
веселясь  и  попивая  вино,  а  за  кулисами   развернулась   лихорадочная
подготовка к действу, которое должно было стать гвоздем программы.
     Гезина и Муха  помогли  Луару  облачиться  в  широкий  серый  плащ  с
капюшоном, благо такой нашелся у нас в  сундуках.  Никто  не  знал  точно,
похож ли Луаров наряд на облачение служителей священного привидения Лаш  -
но пантомима есть символ, а не настоящая картинка из жизни. Главное, чтобы
зритель понял, о чем идет речь.
     Бариан  и  Гезина  надели  маски  -  очень  дорогие   медные   маски,
соперничающие в красоте с лицами супругов Солль, но только совсем  на  них
не похожие. Муха приготовил лист жести - для  грома  и  молнии,  они  ведь
обязательно должны быть во всякой героической истории. Флобастер и я в оба
уха нашептывали Луару сюжет предстоящего действа - в сотый раз, и  ребенок
бы запомнил.
     Сюжет был прост и эффектен: госпожа  Тория  любит  господина  Эгерта,
злодей-Фагирра разлучает влюбленных и пытается погубить прекрасную Торию -
но храбрый Эгерт отвоевывает невесту и сочетается с ней браком...
     - И убивает Фагирру, - шептал Луар, как сомнамбула. -  Дайте  Бариану
кинжал...
     Он  краснел  и  бледнел  попеременно  -  мне  приходилось  все  время
напоминать ему, что это всего лишь игра, шутка, не надо так волноваться...
Но он волновался все равно. Первый выход на сцену  есть  первый  выход  на
сцену.
     Флобастер настроил лютню, пожевал губами и дал знак начинать.
     -  "Игра  об  Эгерте  и   Тории"!   -   объявил   Муха,   и   публика
запереглядывалась,  загалдела,  повторяя  друг  другу  столь   интригующее
название. Госпожа Тория зарделась и вопросительно глянула на  мужа  -  тот
насмешливо закатил глаза под лоб.
     Я спряталась за занавеской таким образом, чтобы  видеть  происходящее
на сцене - и в то же время  наблюдать  за  господином  Эгертом.  Флобастер
коснулся струн - и пантомима началась.
     С первых же мгновений сделалось ясно, что, подбив Флобастера на столь
рискованную импровизацию, я  не  прогадала  -  наш  успех  удесятерится  и
принесет в будущем еще много выгод и удобств.  Впрочем,  шкурные  интересы
остались где-то на краю моего внимания, потому что гораздо интересней было
знать, как примет господин Эгерт предназначенный ему дар.
     Бариан и Гезина танцевали медленный танец любви - знакомое дело,  без
подобного танца не обходится ни одна драматическая  история,  которых  эта
парочка переиграла во множестве... Но публика-то этого не знала,  для  них
грациозный балет был юностью Эгерта  и  Тории,  ни  больше  и  ни  меньше!
Аплодисменты начались со второй же минуты действа.
     Я затаилась: главное-то впереди! Лютня зазвучала зловеще, и на  сцену
неуклюже вывалился Луар - знаю, помню это чувство, когда ноги  подгибаются
и ладони потеют, и губы будто ватные... Но молодой  Солль,  к  его  чести,
очень скоро справился со страхом первого выхода - и я снова пожалела,  что
этот парень никогда не будет актером. Его, пожалуй, любая труппа отхватила
бы с руками.
     Зрители замерли; все они знали, конечно же,  историю  Соллей,  им  не
надо было объяснять, кто этот злодей в плаще с капюшоном,  почему  он  так
свиреп и куда тащит несчастную героиню (тут,  правда,  случился  небольшой
прокол  -  во-первых,  Луар  стеснялся  ухватить  Гезину  как  следует,  а
во-вторых, он не знал, что с ней делать.  Случилась  заминка  -  "Фагирра"
попросту тянул "Торию" за кулисы, она  упиралась,  а  "Эгерту"  оставалось
только заламывать руки).
     Зритель, однако,  был  столь  доброжелателен,  что  шероховатости  не
заметил. Луаровы родители сидели, взявшись за руки, и плевать им было, что
вокруг полно народу. Госпожу Торию забавляло не столько содержание  пьесы,
сколько появление сына на подмостках  бродячего  театра;  господин  Эгерт,
думаю,  готов  был  сорваться  с  места  и  присоединиться  к   персонажам
пантомимы. Оба казались веселыми и возбужденными сверх меры.
     Лютня разразилась аккордом  -  "Эгерт"  выхватил  кинжал.  Луар,  как
истинный злодей, попытался заслониться "Торией" -  вот  до  чего  вошел  в
роль! Проворный Бариан ловко всадил оружие Луару под мышку - тот не  сразу
понял, что убит, а догадавшись, свалился в весьма талантливой  конвульсии.
Бариан с Гезиной даже  не  успели  станцевать  финальный  танец  победы  -
зрители повскакивали с мест, наперебой выражая свой восторг.
     Актеры раскланялись. Бариан и Гезина сняли маски - но  героем  вечера
оказался, конечно, Луар, переставший наконец корчить злодея  и  облегченно
обмахивающийся краем капюшона.  По-видимому,  импровизация  оказалась  для
него немалым испытанием; я  мимоходом  подумала,  что  он  повзрослел,  от
переживаний, что ли...
     Когда я оторвала взгляд от Луара и снова отыскала Солля-старшего,  на
Эгертовом лице еще лежал след недавней улыбки. След веселья не успел  уйти
из уголков рта - но мне вдруг сделалось холодно до дрожи.
     Еще  смеялись  гости,  еще  раскланивался  вспотевший  Луар,   что-то
говорила госпожа Тория; на моих глазах  с  лица  Эгерта,  оказавшегося  за
спинами всех, опадали уверенность и счастье - так куски  плоти  опадают  с
мертвой головы, обнажая череп. Он смотрел на сына, смотрел на отрываясь, и
я доселе я ни в чьем взгляде не видела такого безнадежного, затравленного,
такого всепожирающего ужаса. Казалось, Солль смотрит в лицо самому Черному
Мору.
     Мне стало нехорошо; смех начал стихать постепенно  -  будто  одну  за
другой задували свечи. Гости по  очереди  поворачивали  голову  к  хозяину
праздника - и слова застревали у них в горле.  Тория  Солль  стояла  перед
мужем, сжимая его руку, заглядывая в глаза:
     - Эгерт... Плохо? Что? Эгерт, что?
     Его губы дернулись  -  он  хотел  что-то  ответить,  но  вместо  слов
получилась лишь гримаса. Луар сорвался с  подмостков,  подбежал,  подметая
землю полами  плаща,  схватил  отца  за  другую  руку;  Эгерт  -  или  мне
показалось - содрогнулся, как от раскаленного железа.
     Все говорили разом - сочувственно  и  ободряюще,  нарочито  весело  и
тревожно,  вполголоса;  служанка  принесла  воды,   но   Эгерт   отстранил
предложенный стакан. Кто-то выкрикнул, что при  головокружении  полагается
бокал доброго вина, кто-то предлагал подкрепиться. В окружении многих  лиц
я то и дело теряла белое лицо господина Эгерта - а вокруг него  столпились
все, и Муха, и Флобастер, и Фантин, и какие-то кухарки, и кучер  -  слуги,
похоже, все его очень любили. Только я одна стояла в стороне, у занавески,
и рука моя без всякого моего участия терзала и комкала  несчастную  ткань.
Мне казалось, что случилось что-то очень плохое. Ужасное.
     Наконец,  Солль  освободился  из  рук  жены  и   сына.   Толпа   чуть
расступилась; не оглядываясь и ни на кого не поднимая глаз, господин Эгерт
нетвердой походкой двинулся к дому.

     ...Он опомнился. Дождь наотмашь хлестал в лицо, лошадь едва держалась
на ногах, вокруг расстилались пустые  поля  с  комьями  коричневой  земли,
рябые лужи под низким небом, ватный, безнадежный, осенний мир -  но  самое
страшное, он не мог понять, рассвет или закат  прячется  за  глухим  слоем
туч.
     Он поднял голову, подставляя впалые  щеки  дождю.  На  минуту  пришло
забвение - он ощущал только холод бегущих  капель,  ледяное  прикосновение
ветра да глухую боль в спине; он растворился в холоде и боли,  смакуя  их,
как гурман смакует новое блюдо. Холод и боль давали право не думать больше
ни о чем. Еще минуту. Еще мгновение покоя.
     Потом он вспомнил, и несчастная лошадь истошно заржала, роняя пену  и
кровь с израненных шпорами боков, заржала и кинулась вперед,  не  разбирая
дороги и поражаясь невменяемому поведению доселе доброго хозяина.
     Эгерт кричал. Его никто не слышал, только серое небо и дождь.
     У него не было оружия, чтобы покончить с собой.

     ...Луар наступал на меня, вращая глазами:
     - Это... игра! Это... ты... Я чем-то... оскорбил  его,  я  не  должен
был...
     - Не говори ерунды, - мать его, госпожа Тория,  казалась  воплощением
бесстрастности. - Спектакль тут ни при чем. Отцу понравился  спектакль.  У
него просто закружилась голова, такое бывало  и  раньше,  нужно  дать  ему
время прийти в себя, а не раздражать причитаниями... Возьми себя  в  руки,
Луар!
     Я молча восхитилась  -  не  женщина,  кремень.  Луар  подобрал  губы,
покосился на меня с упреком и, ведомый матерью, ушел в дом.
     На том праздник  и  закончился.  Гости  попытались  смыть  неприятный
осадок остатками вина, так их, пьяненьких, и уложили спать, благо комнат в
доме было в достатке. Нас тоже хотели пригласить  в  дом  -  но  Флобастер
вежливо отказался.
     В ту ночь я не спала ни секунды, и  потому  у  меня  появилось  вдруг
множество времени -  целая  вечность  -  чтобы  на  все  лады  размышлять.
Размышлять - в чем же и как я провинилась перед господином Соллем.
     В полночь из дому вышел человек - лица  в  темноте  не  разглядеть  -
вывел оседланную лошадь,  вскочил  верхом  и  ускакал,  едва  перепуганный
сонный слуга успел отпереть ворота. Следом вышла женщина и отослала слугу;
ветер раскачивал фонарь в руках женщины, она долго стояла на дороге,  и  я
видела пляшущие по двору тусклые блики.
     Она простояла до утра. Фонарь догорел, всадник не вернулся; под  утро
хлынул дождь.

     Тория солгала сыну - может быть, первый раз в жизни. Никогда у Эгерта
Солля не кружилась голова.
     Никогда раньше не случалось, чтобы муж ушел, не проронив ни слова. Со
всеми болями и несчастьями он шел к ней - к ней, а не от нее.
     Пламя фонаря металось в стеклянных стенках. Тории казалось, что  ночь
пришла навсегда и закончился сон о том, что она женщина, она  счастлива  и
счастливы ее муж и дети...
     Тории казалось, что она мертвое дерево у обочины.
     В доме спала Алана. Спала старая нянька, спали гости,  друзья,  такие
милые вчера и такие ненужные теперь. Эгерт ушел, после его ухода  у  Тории
не осталось друзей; даже на утро после  смерти  отца  Тория  не  была  так
внезапно, так болезненно одинока.
     Она не могла быть под крышей. Она вообще не желала быть.

     ...Мы выехали на рассвете, и за всю дорогу никто не сказал ни слова.
     Тяжело вздрагивали мокрые холщовые  стены.  Флобастер  погонял  пегую
лошадку, она обреченно месила копытами грязь, а дождь молотил ее по спине,
и впору было подумать об укрытии - но Флобастер погонял решительно и  зло,
и мне порой хотелось поменяться с лошадью местами.
     Чтобы волочить  ноги  по  размытой  глине.  Чтобы  тянуть  повозку  и
чувствовать кнут. Чтобы искупить ту странную и  ужасную  вину,  которой  я
виновата перед Луаром и его отцом.
     Его потрясли воспоминания? Он не в  силах  видеть  Фагирру,  даже  на
сцене? Он смеялся и сжимал руку жены, он улыбался, когда актеры  вышли  на
поклон...
     Мужественный человек. Человек, поднявшийся на башню  и  поднявший  за
собой защитников...  Человек,  отдавший  приказ  повесить  десяток  -  да,
бандитов, но повесить же! И вдруг такое лицо...
     Свистнул кнут Флобастера. Я вздрогнула, будто на самом  деле  ударили
меня.
     Бей. Потом разберемся, за что...

     Порыв ветра снова привел его в чувство.
     Пустое серое небо и пустые поля; в мире не осталось  людей  -  только
сын, его мальчик, его гордость, его надежда, плод самой  чистой  на  свете
любви.  Лицо  Луара  в  обрамлении  просторного  серого   капюшона   -   и
проступившее сквозь него другое лицо, в таком же капюшоне, другое лицо,  и
- небо! - ТО ЖЕ  САМОЕ  ЛИЦО!  Усталый  добродушный  взгляд,  узкие  губы,
серо-голубые, как у самого Эгерта, глаза...
     Двадцать лет назад он убил этого человека. Он всадил ему в  грудь  не
кинжал, как потом утверждала  молва.  Нет,  он  проткнул  Фагирру  острыми
рукоятями железных клещей - клещей палача...
     Лошадь зашаталась. Эгерт сполз с седла, лег на землю, уронив  лицо  в
ледяную лужу. Дождь плясал на его спине.
     ...Клещи палача. Тория в камере пыток. Шрамы... не сошли до сих  пор,
об этом знает лишь Эгерт - да пара  поверенных  горничных.  Он  убил  того
человека - и свято верил, что вместе с  ним  загнал  в  могилу  все  самое
страшное, что было в их с Торией жизни...
     И ведь он видел раньше. Видел  -  и  не  желал  понимать,  откуда  те
приступы  глухого  беспокойства,  которые  он  давил  под   пятой   своего
безусловного заслуженного счастья...
     Почти двадцать лет. День в день. Девятнадцать с лишним лет...
     Окровавленные рукояти торчали из  спины.  Агония...  На  другой  день
преступление ордена Лаш раскрылось, горожане начали самосуд... А  Фагирру,
он слышал, так и закопали - с клещами палача...
     Закопали. Его закопали - а он дотянулся из могилы. Он  отомстил  так,
как мстят лишь изощренные палачи - он...
     Перед глазами Солля переступали  грязные  копыта  измученной  лошади.
Эгерт закрыл глаза - и зря, потому что веселое  лицо  Луара  в  обрамлении
капюшона было уже тут. Только  из  глаз  сына  смотрел  Фагирра:  "Так-то,
Эгерт. Я знал, что рано или поздно захочешь оказаться там, где  сейчас  я.
Тебе  следовало  дать  себя  убить,  Солль.  Тебе  не  стоило  противиться
неизбежному и бороться за жизнь женщины, которая уже тогда - уже тогда!  -
несла в себе мое семя. Вот тебе подарочек из могилы - сынишка, которого ты
любил, как плод... самой чистой на  свете  любви,  хе-хе.  Я  предупреждал
тебя, Солль - лучше быть моим другом, нежели врагом...  А  теперь  поздно.
Плачь, Солль... Плачь..."
     Он плакал.

                                    2

     ...Человек был стар, но дом казался старше.
     Дом стоял на пригорке, одинокий, но не  заброшенный;  много  лет  его
порога не переступал ни хозяин, ни слуга,  и  окрестные  жители  опасались
заросшей тропинки, подползавшей под тяжелую входную дверь. Дом был  одинок
- но ни одна  пылинка  не  смела  касаться  рассохшихся  половиц,  широкой
столешницы обеденного стола  или  клавиш  открытого  клавесина;  с  темных
портретов презрительно смотрели друг на друга чопорные, холодные лица.
     На круглом столике стоял подсвечник без свечей; провалившись с ногами
в глубокое кресло, перед столиком сидел старый человек. Он был даже  более
одинок, нежели это мог представить себе древний спесивый дом.
     На круглой столешнице, испещренной  полустершимися  символами,  лежал
золотой предмет на длинной цепочке - медальон, тонкая пластинка с фигурной
прорезью.
     На краю золотой пластинки бурым пятном жила ржавчина.
     Старый человек молчал.
     Дом не смел нарушать его раздумий. Дом хотел покориться ему и служить
верно и предано.
     Человек не желал, чтобы ему служили.
     Перед ним на столе лежала ржавая золотая пластинка.
     Опять.

     ...Горничная Далла казалась растерянной и  огорченной:  да,  господин
Солль дома... Он вернулся вчера вечером... Нет, он не выходил из  спальни.
Он не позавтракал, госпожа... А... хорошо ли прошел... праздник?
     Тория молча кивнула. Эгерт дома, значит, все можно  поправить.  Эгерт
не разбился, упав с лошади, не стал жертвой ночных  бродяг  и  не  потерял
рассудок, как подумалось ей в одну из черных минут ожидания. Эгерт дома, и
сейчас она увидит его.
     Сонная и хмурая Алана поднялась в  детскую  вслед  за  нянькой.  Луар
стоял у двери, смотрел в пол и пытался оторвать  пуговицу  от  собственной
кожаной перчатки.
     - Не хмурься, Денек, - она даже  улыбнулась,  столь  велико  было  ее
облегчение. - Нечего топтаться, у тебя есть время привести себя в порядок,
прежде чем... прежде чем отец позовет тебя.
     Голос ее звучал уверенно и ровно. На Луара ее слова всегда  оказывали
магнетическое действие - даже сейчас он чуть расслабился, приподнял уголки
губ и бросил наконец терзать перчатку:
     - Да...
     Тория проводила его глазами. Ей  самой  пришлось  сделать  над  собой
усилие, чтобы не броситься к Эгерту тотчас  же;  мужу  не  следует  видеть
отпечатка, оставленного двумя бессонными  ночами,  горем  и  страхом  -  а
главное, той маской спокойствия и уверенности, которую Тория удерживала на
лице уже вторые сутки.
     Она умылась и переоделась; любое  привычное,  самое  мелкое  действие
казалось ей то мучительным,  а  то  исполненным  чрезмерной  важности.  Не
отдавая себе отчета, она всячески оттягивала встречу с мужем -  но  каждая
минута промедления стоила ей нового седого волоска.
     Несколько раз ей казалось, что Эгерт неслышно открыл  дверь  и  стоит
теперь на пороге; некоторое время она делала вид, что не видит его,  потом
резко оборачивалась - но дверь была закрыта, и тяжелые портьеры над ней не
качались. Солль не  мог  не  знать,  что  жена  и  дети  вернулись;  Тория
выдумывала и не могла  представить  себе  причину,  по  которой  Эгерт  ни
словом, ни звуком не отреагировал на  их  приезд.  Дом  молчал,  не  то  в
страхе, не то  в  трауре;  даже  кухарка,  казалось,  боялась  лишний  раз
громыхнуть посудой.
     Может  быть,  измученный  ночной  скачкой,  Эгерт  заснул?  Тории  не
хотелось бы его  будить  -  она  просто  посидела  бы  рядом,  лишний  раз
убедилась бы, что небо еще не свалилось на  землю,  что  Солль  никуда  не
исчез - вот он, живой, а значит, все можно поправить...
     Она постояла перед зеркалом, глядя в свои ясные,  спокойные  -  а  на
самом деле отчаянные и больные  глаза.  Вспомнила  зимний  день,  снег  на
могиле Первого Прорицателя, свою  холодную  руку  в  руке  Эгерта-юноши...
Вспомнила горячую душную ночь  с  тлеющим  камином,  потом  первую  улыбку
Луара, потом почему-то широкую лужу на лесной дороге - в ней Алана утопила
пряжку от башмака. Лужа  казалась  сине-зеленой  от  неба  и  стеблей,  по
поверхности ее плавал, уцепившись за веточку, неудачливый паук...
     Тория подняла подбородок, выпрямилась, повела плечами - и отправилась
в комнату мужа.
     Она постучала тихо, чтобы не разбудить Эгерта, если он спит. Но он не
спал; после долгой паузы из-за дверей донеслось его приглушенное "да".
     Тория толкнула дверь и вошла.
     Эгерт не обернулся ей навстречу. Он стоял  возле  низкого  трехлапого
столика, на котором беспорядочной грудой валялись  книги,  обрывки  бумаг,
пояс с кошельком,  кинжальные  ножны,  носовые  платки,  шпага,  перчатки,
бронзовая статуэтка, письменный прибор, обломок шпоры, скомканная  рубашка
- обычные предметы пополам со странными, все это Тория успела  рассмотреть
машинально, мимоходом, в тщетных поисках Эгертовых глаз.
     Солль стоял спиной, сгорбившись, опустив голову. Ему  не  нужно  было
оглядываться, чтобы узнать Торию - но узнав, следовало обернуться.
     Она стояла у двери. Слов не было; Эгерт молчал, и руки его  бесцельно
перебирали перламутровые пуговицы брошенной на стол рубашки. Она  смотрела
в его спину, текли бесформенные,  тяжелые,  неповоротливые  минуты,  и  на
Торию медленно нисходило черное осознание катастрофы.
     Тогда она набрала в грудь воздуха. Все равно, что сказать -  лишь  бы
услышать свой голос. Лишь бы прервать течение тишины. Почему  она  молчит,
сейчас  она  скажет,  наваждение  сгинет,  в  этого  чужого  отстраненного
человека снова вселится душа Эгерта Солля...
     Тория молчала. Молчание жило во всем доме  -  густое  и  вязкое,  как
смола.
     Солль шевельнулся. Напряженные плечи опустились еще  ниже;  медленно,
через силу, он повернулся - не прямо к Тории, а как-то скованно, боком.
     Она увидела половину его лица и ужаснулась. Знакомый ей Эгерт был  на
десять лет моложе.
     Он скомкал рубашку. Подержал в  руках;  осторожно  положил  на  стол,
накрыв рукоятку шпаги:
     - Ты...
     Голос был хриплый и чужой.  Обращенный  мимо  Тории  глаз  болезненно
щурился, и мелко подергивалась щека.
     Внезапный приступ жалости помог ей оборвать оцепенение.  Она  шагнула
вперед:
     - Эгерт... Что бы там... Я...
     Ее протянутая рука  повисла  в  воздухе.  Солль  отшатнулся,  как  от
прокаженной; бронзовая статуэтка скатилась со стола и грянулась об пол.
     Теперь Солль смотрел прямо на Торию. Забыв опустить протянутую  руку,
она попятилась, будто ее собирались ударить.
     - Ты... - сказал он медленно и раздельно. -  Ты...  помнишь?  Как  он
был... в тебе?
     Она молчала. Ее глаза казались непроницаемо черными - одни зрачки.
     Солль криво усмехнулся:
     - Он... зачал...  твоего  сына,  Тор.  Там,  в  подвале...  Ты...  не
помнишь?
     Губы Тории  шевельнулись.  С  них  не  слетело  ни  звука,  но  Эгерт
расслышал и криво усмехнулся:
     - Он... посмотри на... Твой сын.
     Ему не хватило мужества, чтобы произнести проклятое имя Фагирры -  но
еще страшнее оказалось вымолвить вслух имя Луара.
     Тории показалось, что наглухо запертые подвалы ее сознания, куда  она
боялась наведаться, чтобы не сойти с ума,  что  эти  погребенные  закоулки
памяти  переполнились  вдруг  и  вот-вот  сорвут  плотину.  Она   насильно
заставила себя не понимать, о чем  говорит  Эгерт,  и  медленно  пятилась,
оступаясь в складках ковра, пятилась, пока не прижалась спиной к двери.
     Солль перевел дыхание:
     - Я... не хотел. Я...
     Его лицо судорожно передернулось.
     С  трудом  сдерживая  напор  рвущейся  наружу   памяти,   по-прежнему
принуждая себя не понимать и не верить, Тория повернулась, открыла тяжелую
дверь и вышла прочь. Ей казалось, что,  потеряв  сознание,  она  упала  на
ковер и лежит сейчас у  ног  мужа  -  на  самом  деле  она  спускалась  по
лестнице, слепо шаря рукой по перилам и  беспомощно  оглядываясь,  пытаясь
поймать среди сгустившейся черноты маленькое круглое пятнышко света.
     Горничная шарахнулась от нее, как от привидения. Внизу лестницы стоял
Луар - приодетый  вымытый  Луар,  рассчитывающий,  что  отец  его  вот-вот
позовет... Тория остановилась, вцепившись  в  перила,  гладкие  деревянные
ступени готовы были вырваться из-под ее ног.
     ...Ступени. Склизкие каменные ступени, вытертые до дыр ногами палачей
и жертв... Подвал под зданием суда, отвратительная тень на волглой  стене,
тошнотворный запах горелого мяса...
     Луар испугался. Она не видела его испуга; взяв  обмершего,  покорного
юношу за плечи, она сняла со стены подсвечник и с пристрастием заглянула в
белое виноватое лицо.
     ...Она купала его в дубовом корыте, розовая рука  хватала  деревянную
лодочку и тянула  в  рот  -  на  радость  единственному  зубу...  На  воде
дробилось солнце - рваными бликами, кругами...  А  над  водой  то  и  дело
задирались ступни - гладкие и плоские, не сделавшие и шага, нежные  ступни
с мелкими шариками пальцев... А в корыте была темная трещина,  скоро  вода
уйдет...
     - Мама, - шепотом позвал Луар.
     Она опомнилась. Протянула руку и взяла его за лицо:
     - Нет... Нет.
     Кивнув обомлевшему сыну, повернулась и пошла, ведя  рукой  по  стене.
Горничная присела, забившись в угол.

     Наверное, первый раз в жизни мне было тошно выходить на подмостки.
     Гезина подозрительно косилась; Муха поглядывал с недоумением: с  чего
бы это я проваливаю сцену за  сценой,  превращая  веселые  фарсы  в  серые
пошлые сценки? Флобастер хмурился, скрипел зубами - но молчал.
     Самого Флобастера давно уже  не  огорчала  неудачная  импровизация  в
гостях у Соллей;  он  перестал  волноваться  в  тот  самый  момент,  когда
выяснилось, что разрешение бургомистра остается в  силе  и  никто  нас  из
города  не  погонит.  Все  прочие  переживания  представлялись  Флобастеру
капризами - "с жиру", и только память о моем недавнем  подвиге  удерживала
его от соблазна "вернуть меня на землю".
     Довершил дело дождь - он разогнал публику так быстро, как не смог  бы
сделать этого даже самый скучный  спектакль.  В  холщовом  пологе  повозки
обнаружилась дыра; дождь капал за шиворот Мухе, когда тот пытался зачинить
прохудившуюся крышу.
     - Сегодня ты играла, как никогда, - сообщила  Гезина.  -  Всем  очень
понравилось.
     Муха криво усмехнулся; я сидела на своем  сундуке,  с  трудом  жевала
черную горбушку и думала о теплом лете, полной  шляпе  монет  и  смеющемся
Эгерте Солле.

     Второй раз  за  Луарову  жизнь  отец  уехал,  не  попрощавшись.  Мать
заперлась в своей комнате, и за три дня он видел ее два раза.
     Первый раз к нему в комнату постучала испуганная горничная Далла:
     - Господин Луар... Ваша матушка...
     Он почувствовал, как цепенеет лицо:
     - Что?!
     Далла со всхлипом перевела дыхание:
     - Зовет... Желает... Желает позвать... вас...
     Он кинулся в комнату  матери,  изо  всех  сил  надеясь  на  чудо,  на
разъяснение, на то, что странные и страшные  события  последних  дней  еще
можно повернуть вспять.
     Мать стояла, опершись  рукой  на  письменный  стол;  волосы  ее  были
уложены гладко, слишком гладко,  неестественно  аккуратно,  а  белое  лицо
казалось мертвенно-спокойным:
     - Луар... Подойди.
     Внезапно ослабев, он  приблизился  и  стал  перед  ней.  Внимательно,
напряженно, щурясь, как близорукая, мать рассматривала его лицо - и  Луару
вдруг сделалось жутко.
     - Нет, - слабо сказала мать. - Нет, мальчик... Нет... Иди.
     Не смея ни о чем спрашивать,  он  вернулся  к  себе,  заперся,  сунул
голову в подушку и разрыдался - без слез.
     Приходили гонцы из университета - горничная растерянно  сообщила  им,
что госпожа Тория больна и не может принять их.  Господин  ректор  прислал
слугу, чтобы специально справиться - а не нужны ли  госпоже  Тории  услуги
лучшего врача? аптекаря? знахаря, наконец?
     Луар проспал весь день, всю  ночь  и  половину  следующего  дня.  Ему
хотелось бежать от яви - и он бежал. В забытье.
     Под вечер в дверь его комнаты стукнули; он хрипло сообщил Далле,  что
не голоден и ужинать снова не будет. В ответ послышалось слабое:
     - Денек...
     Он вскочил, разбрасывая подушки;  заметался,  накинул  халат,  открыл
матери дверь.
     Лицо ее, страшно осунувшееся, но все еще  красивое,  было  теперь  не
просто спокойным - безучастным, как у  деревянной  куклы.  Луар  с  ужасом
подумал, что, опусти сейчас Тория руку в огонь, на этом лице не дрогнет ни
единая жилка.
     - Мама...
     Ледяной рукой она взяла его за подбородок и развернула к свету. Глаза
ее сверлили насквозь; Луару показалось, что его хотят не просто изучить  -
разъять. Он снова испугался - неизвестно чего, но желудок  его  прыгнул  к
горлу:
     - Мама!..
     Глаза ее чуть ожили, чуть потеплели:
     - Нет... Нет, нет... Нет.
     Она вышла, волоча ноги, как старуха. Луар стоял столбом, вцепившись в
щеки, и тихонько скулил.
     Прошел еще день; отец не вернулся, и Луар почти перестал  его  ждать.
Блаженное забытье кончилось - теперь ему снились  сны.  Во  сне  он  кидал
камнем в согбенную фигуру, покрытую рваным плащом - и попадал в лицо отцу,
тот смотрел укоризненно,  и  кровь  виделась  неестественно  красной,  как
арбуз... Во  сне  он  фехтовал  с  отцом,  но  шпага  в  руках  противника
превращалась зачем-то в розгу, ту проклятую розгу из далекого детства...
     Потом он вышел, потому что сидеть взаперти стало невмоготу. Спустился
в пустую столовую, потрогал рукоятку собственной шпаги на  стене,  постоял
под портретами отца и матери...
     ...Художник был упитан и самонадеян; Луару разрешалось сидеть у  него
за спиной во время сеансов, и, однажды, выждав момент, он запустил руку  в
краску  -  прохладную,  остро  пахнущую,  мягкую,  как   каша,   наверное,
вкусную...  Он  надолго  запомнил  свое  разочарование  -  пришлось  долго
отплевываться, краска оказалась исключительно противной и липла  к  языку.
Живописец возводил глаза к небу,  горничные  посмеивались,  нянька  сурово
отчитала Луара и даже хотела отшлепать...
     Он вздрогнул, почувствовав взгляд. Мать стояла на лестнице, на  самом
верху, и смотрела напряженно и пристально - будто задала важный  вопрос  и
ждала ответа. Две свечи в тяжелом канделябре  бросали  желтый  отблеск  на
впалую щеку.
     Луар молчал. Почему-то захотелось спрятаться.
     Губы матери шевельнулись почти без звука:
     - Подойди.
     Он двинулся по лестнице вверх - наверное, с таким чувством всходят на
эшафот.
     Тория стояла, прямая, как шпага, и смотрела на идущего  к  ней  сына.
Перепуганный,  виноватый,  жалобный  взгляд;  Тория  подняла  перед  собой
подсвечник, поднеся два желтых язычка к самому Луаровому лицу:
     - Н-нет...
     Но слово умерло, не родившись. Мучительное дознание,  разрушавшее  ее
душу все эти дни, пришло наконец к ясному, единственно возможному выводу.
     Покачнувшись,  она  чуть  не  обожгла  сына  огоньками  свечей.  Луар
отшатнулся:
     - Мама?..
     Пелена, так много лет защищавшая ее глаза от убийственного  открытия,
теперь сползла - лохмотьями, как изодранная ткань. На нее жалобно  смотрел
молодой Фагирра - палач Фагирра, который не замучил ее сразу. Он  отсрочил
пытку, он растянул пытку на долгие годы, от сделал пыткой всю жизнь.
     Перед  глазами  Тории  слились  два  похожих  лица  -  отца  и  сына.
Оскалившись, как ведьма, она ударила канделябром, метя в ненавистную  харю
палача.
     Луар отшатнулся, вскрикнув от боли.  Свечи,  задымив,  покатились  по
ступенькам; Луар прижимал ладонь к разбитому  лицу,  из-под  окровавленных
пальцев в ужасе смотрели глаза избиваемого щенка:
     - Мама! Мама!!
     - Проклинаю, - прохрипела Тория, и из запретных глубин памяти всплыла
улыбка Фагирры, улыбка, подсвеченная  огнем  жаровни.  -  Проклинаю...  До
конца... С глаз... Навеки... Ублюдок... Проклинаю!!
     В детской тонко, навзрыд заплакала Алана.

     Муха поспорил с хозяином харчевни, что снимет с  полки,  откупорит  и
выпьет бутылку вина без всякой помощи рук. Нашлись и скептики, и  зрители;
в Мухину шляпу упало полетели медяки - в случае неудачи "банк"  доставался
трактирщику.
     Я сидела в  углу,  жевала  невыносимо  костистую  рыбу  и  равнодушно
смотрела, как заключаются пари. Этот  трюк  гораздо  старше  самого  Мухи,
странно, что его здесь не знают; Муха выучился ему недавно  -  но  зато  в
совершенстве, я не боялась, что он проиграет.
     Рыбья  голова,  сиротливо  сидящая  на  обглоданном  скелете,   слепо
пялилась на меня из пустеющей тарелки; Муха заложил назад руки,  и  хозяин
тут же их связал. Посетители перебрасывались прогнозами  -  не  так  чтобы
очень возбужденно, но и не совсем равнодушно:
     - Выпьет.
     - Выпить и я могу, а как откупорит?
     - Выпьет-выпьет, на дармовщину-то...
     - Ах, ты, малявка, у меня ведь пацан такой вот, так его бы в трактире
застукал - весь ремень об него истрепал бы...
     Улыбаясь независимо и гордо, Муха подступил к шкафчику  с  бутылками.
Зубами дернул ручку -  отворил;  мгновенно  выбрал  самую  пузатую,  самую
почтенную на вид бутылку - трактирщик закричал предостерегающе:
     - Эй, не эту! Это слишком жирно будет, ты, фигляр!..
     Зрители зароптали на трактирщика - скрипнув зубами, тот был  вынужден
замолчать.
     Вопль  хозяина  окончательно  уверил  Муху  в  правильности   выбора.
Довольно хмыкнув, он подался вперед  и  губами  ухватил  короткое  толстое
горлышко. Зрители одобрительно загудели.
     С некоторым опозданием я  вспомнила  вдруг,  что  Фантин  давно  ушел
спать, Флобастер вообще не появлялся в харчевне, у Бариана  болит  зуб,  а
Гезина ужинает в городе у нового знакомого -  а  это  значит,  что  тащить
домой пьяного Муху придется мне одной.
     Предпринимать что-либо было уже поздно  -  Муха  вытащил  бутылку  на
пустой  стол  посреди  харчевни,  и  зрители  подбадривали  его   солеными
шуточками. Я уныло смотрела,  как  маленький  мерзавец  воюет  с  пробкой,
согнувшись в три погибели, зажав бутылку между  коленями  и  ловко  орудуя
зажатым в зубах штопором; на месте  Флобастера  я  устроила  бы  из  этого
Мухиного умения веселенькую репризу между фарсами. Впрочем, тогда  и  вина
не напасешься, и кому нужен пьяный как бревно Муха?
     Пробка вылетела наконец,  зрители  зааплодировали,  а  Муха  выплюнул
штопор. Теперь предстояло самое интересное; горлышко до половины  скрылось
в Мухиной глотке, он задрал голову, с видимым усилием опрокидывая  бутылку
- зрители замерли. Потом худое Мухино горло принялось ритмично, с утробным
звуком заглатывать благородный напиток; в такт  этому  неприличному  "огм,
огм" в мутной бутылке забулькали пузыри, а по острому  подбородку  умельца
заструились винные ручейки - правда, довольно скудные.
     В харчевне воцарилась тишина, нарушаемая только Мухиными глотками;  я
хмуро  прикидывала  расстояние  от  трактира  до  гостеприимного  дворика,
приютившего наши повозки на эту ночь. Весу в Мухе... не так много, но  мне
хватит, я изящная девица, а не каменотес, я не привыкла таскать  на  спине
пьяных мальчишек...
     Хозяин  тихонько  охнул;  Муха  крякнул  и  осторожно,  преувеличенно
осторожно поставил бутылку на стол. С трудом разжал зубы; зрители подались
вперед, кто-то особенно азартный  подхватил  бутылку  и  перевернул  вверх
дном. На пол упала одна только капля.
     Вся  харчевня  загалдела,  завозилась,  захлопала,  захохотала;  Муха
аккуратно выгреб из шляпы  причитающиеся  денежки,  спрятал,  подмигнул  в
толпу и направился ко мне.
     За два шага до  столика  ноги  его  разъехались,  лицо  расплылось  в
бессмысленной улыбке - и он свалился  на  меня  совершеннейшим  безвольным
мешком.
     Вот оно, подумала я сквозь зубы (а  сквозь  зубы  тоже,  оказывается,
можно думать). С отвращением отодвинула  тарелку  с  рыбьим  скелетиком  и
подхватила Муху под мышки.
     Все видели, как и куда Муха прятал денежки; с соседнего  столика  уже
постреливал  вороватыми  глазками  шустрый  сморщенный  старичок.  Горстка
медяков - пожива не ахти, но наши с Мухой  жизни  стоят  и  того  дешевле,
поэтому я собралась с духом, ухватила Муху за шиворот и поволокла к двери.
     Снова шел дождь, промозглый, липкий, не устающий уже несколько  дней.
Муха то  безмятежно,  по-детски  сопел  носом,  то  принимался  бормотать,
петлять ногами и слабо вырываться. Я молчала,  берегла  силы;  к  счастью,
улица была не из худших и кое-где покачивались горящие фонари.
     Мы с трудом одолели половину пути. Муха смеялся, просил оторвать  ему
голову, тыкал неверным пальцем в фонарные столбы:
     - Чего... лезет на живот. На живот мне лезет, ме-ирзавец...
     Я сочиняла слова, которые скажу ему завтра, и эти мысли немного  меня
поддерживали. Глаза мои не отрывались от разбитой мостовой, я старалась не
угодить в особенно глубокую лужу - а потому случилось так, что пьяный Муха
первым увидел лежащего человека:
     - Во... Тут уже все спят...
     Стиснув зубы,  я  волокла  его  дальше;  этот  второй  пьяница  лежал
навзничь, раскинув  руки,  будто  собираясь  взлететь.  Запрокинутое  лицо
казалось покрытым  слоем  муки.  Мельком  взглянув  на  него,  я  внезапно
помрачнела - лежащий напомнил мне Луара Солля. Во всяком случае  такой  же
молодой - чуть старше Мухи.
     Что за неудачный вечер, подумала я. Завтра  отберу  у  Мухи  половину
выигранных денежек - я их заработала, пес раздери. И в другой раз  за  все
золото мира не стану таскать на себе маленьких негодяев...
     Человек под забором попытался пошевелиться и застонал. В  первый  раз
напился, подумала я с отвращением. Убейте, не пойму, что  за  удовольствие
платить за вино, чтобы за свои  же  денежки  потом  мучиться...  Вот  Мухе
покамест хорошо. Весело Мухе, посмотрим,  что  ты  завтра  скажешь,  щенок
эдакий...
     Мы миновали лежащего. До нашего пристанища оставалось совсем немного,
когда я вдруг остановилась и чуть не выпустила икнувшего  Муху.  Дождь  не
унимался, вокруг тусклого  фонаря  пестрели,  как  мошки,  частые  летящие
капли.
     - Погоди, - я прислонила Муху к стене. Он тут же сполз на мостовую  -
в грязь, не пригасив тем не менее лучезарной пьяной улыбки.
     Я оставила его в покое и бегом вернулась к лежащему юноше.
     Он не пытался подняться, зато рядом сидел на  корточках  оборвыш  лет
десяти и сосредоточенно шарил в поисках кошелька. "Стража!" -  рявкнула  я
страшным голосом, воришка растворился в мокрой темноте, а я с  запозданием
подумала о множестве взрослых его собратьев, которые ходят неподалеку.
     Парень лежал, неудобно повернув голову.  В  тусклом  свете  фонаря  я
долго всматривалась в его  лицо;  даже  на  изрядном  расстоянии  мой  нос
морщился от густого винного перегара.
     Скорее маленький  сбежавший  карманник  окажется  сиятельным  князем,
нежели наследник семейства  Соллей  обнаружится  в  грязной  луже  посреди
города. Скорее Флобастер купит  мне  ферму,  нежели  я  потрачу  на  этого
пьяницу  еще  секунду  драгоценного   времени.   Скорее   Гезина   напишет
философский трактат...
     Скрипнув зубами, я крепко взяла лежащего под мышки  -  светлое  небо,
что за день сегодня! - и подтащила  ближе  к  свету.  Ноги  его  безвольно
проехались по илистой луже - мне померещилось, что я нашла и тяну огромную
снулую рыбину.
     Парень не сопротивлялся. Только когда желтое пятно света упало ему на
лицо, он сморщился, будто от невыносимо яркого солнца.
     Я стояла над ним, опустив руки. Ребра мои вздымались и  опадали,  как
весла каторжной галеры.
     Ну что мне  теперь  делать?!  Бежать  к  господину  Эгерту?  "Скорее,
скорее, господин Солль, а то одна я никак не утащу вашего сыночка, который
как свалился под забором, так и лежит..." А может, напрямую к бургомистру?
К начальнику стражи, пусть направит сюда патруль,  пусть  патруль  донесет
господина Луара до отчего дома...
     Меня передернуло. На свете существуют не только мелкие  карманники  и
крупные грабители. На свете существуют огромные стражники,  которые  ни  о
чем не желают разговаривать, и вряд ли их  подкупишь  жалкими  медяками  -
Мухиным выигрышем...
     Светлое небо, да ведь еще Муха!! Лежит под своей стеной  и  лучезарно
улыбается... Будьте неладны. Будьте неладны оба.
     Луар пошевелился и поднял опухшие веки.  Небо,  у  этого  парня  были
ясные серые глаза - теперь они смотрели слепо,  мутно,  страдальчески.  От
этого взгляда я чуть поостыла - как ни странно, только сейчас мне пришло в
голову задуматься: а что же такое случилось в семействе Соллей, что  после
внезапной и странной отлучки отца сын оказался в столь невозможном, жалком
состоянии?!
     - И что мне теперь делать? - спросила я устало.  Луар  не  ответил  -
глаза его закатились.

     Бариан не спал - маялся зубом. В  теплом  платке,  намотанном  вокруг
лица, он совсем уж не походил на героя-любовника -  скорее  на  измученную
сельскую молодуху.
     - У-ум... - простонал он, хватая за шиворот моего спутника,  которого
правильнее было бы называть ношей. - Над-ался, негодяй, вот бы...
     Глаза его полезли из орбит,  потому  что  пьяница  у  меня  на  руках
оказался в полтора раза выше и тяжелее привычного Мухи.
     У меня не было сил ничего ему растолковывать. Я  промокла  до  нитки,
вымазалась в грязи, а язык мой покрылся мозолями от непрерывных проклятий.
Муха лежал в десяти  шагах  позади  -  не  в  силах  тащить  обоих  парней
одновременно, я волокла их эстафетой, по очереди.
     Разбуженный нашей возней, явился Флобастер. Веселый Муха водворен был
в повозку - отсыпаться; и Бариан, и Флобастер  удрученно  качали  головой,
разглядывая землистое лицо юного Солля. После деловитого обмена опытом - а
у  обоих  был  обширный  опыт  неудачного  пития   -   Флобастер   потащил
полумертвого Луара  на  задний  двор,  "чтобы  все  лишнее  вон".  Бариан,
постанывая и держась за щеку, сообщил мне, что до утра  делать  все  равно
нечего - приведем парня в чувство, а там пусть сам решает, что  матушке-то
сказать...
     Я промолчала. Относительно  матушки  и  особенно  батюшки  непутевого
Луара у меня сидела в голове здоровенная заноза.
     После изуверской Флобастеровой операции Луар немного  ожил,  хотя  на
ногах все равно не держался; его уложили на  место  Бариана,  который  все
равно не спал и собирался завтра идти к цирюльнику - рвать зуб...
     Я провела ночь без сна и в одиночестве -  Гезина,  делившая  со  мной
повозку, так и не вернулась после ужина с новым другом.

     Тяжелее всего казалось то, что она не могла вспомнить.  Защищаясь  от
безумия, рассудок ее сделал все, чтобы уничтожить  память  о  тех  днях  -
иначе она не могла бы жить и не могла бы дать жизнь проклятому сыну...
     Сидя перед горящей свечой, она с утра до  вечера  сматывала  нитки  -
бесконечные клубки шерсти, чудом сохранившиеся на дне старого сундука. Она
сматывала их с клубка на клубок, как сумасшедшая паучиха;  она  глядела  в
пламя свечи и пыталась вспомнить.
     Лучше всего помнилась жаровня. Странное чувство отстраненности -  это
не она, страшное  происходит  не  с  ней,  она  лишь  наблюдатель...  Она,
кажется, так и не смогла поверить до конца во весь этот ужас - даже  когда
жгли тело раскаленными щипцами, когда...
     Провал в памяти. Спасительный провал.
     Спрашивали  ее  о  чем-нибудь?  Скорее  всего,  нет.  Ни  о  чем   не
спрашивали, просто ждали  признания...  Признания  в  какой-то  немыслимой
вине, и она всякий раз признавалась - но палачи не унимались, будто желали
чего-то еще. Провал в памяти...
     Клубок вывалился из онемевших пальцев и мягко, беззвучно  побежал  по
ковру.

     Муха проспал до полудня, и потому некому было таращиться на  Луара  и
спрашивать, щелкая  языком,  а  что  такое  приключилось  и  откуда  здесь
маленький Солль?
     Флобастер держался блестяще - со стороны  можно  было  подумать,  что
наша труппа то и дело  дает  приют  пьяным  отпрыскам  благородных  родов.
Бариан поскакал к цирюльнику, Фантин был нелюбопытен, а  Гезине  я  вполне
ясно объяснила, что, если она посмеет задать хоть один  вопрос,  я  своими
руками повырву все до единого белокурые волосы. Она надулась - но, в конце
концов, после романтического свидания ей было не до свар.
     Луар сидел в повозке Флобастера  -  бледный  до  синевы,  исхудавший,
похожий  на  больную  дворнягу;  Флобастер  чуть  не  силой  влил  в  него
полстакана вина.  От  всякой  пищи  юный  Солль,  конечно  же,  отказался;
Флобастер понимающе кивал и укутывал его пледом - но Флобастер  не  дурак.
Он, как и я,  прекрасно  понимал,  что  парень  мучится  не  одним  только
похмельем.
     Наконец, пришлось  спросить-таки:  а  что,  господа  Солли  не  будут
волноваться? Не кинутся разыскивать невесть куда пропавшего сына?
     Реакция  Луара  на  этот   невинный,   вскользь   оброненный   вопрос
подтвердила наши самые худшие опасения. Парня перекосило, как от боли;  он
отвернулся к стене и пробормотал что-то совершенно невнятное.
     Мы с Флобастером переглянулись. Он тут же спохватился  -  ведь  через
несколько часов спектакль - и поспешил давать распоряжения.  Мы  с  Луаром
остались одни.
     Луар сидел ко мне боком, неловко подобрав ноги, скрючившись и глядя в
одну точку. Ему было невыносимо тяжело и стыдно, может  быть,  мне  стоило
оставить его в покое и уйти - но я почему-то не уходила.
     Неправдой будет сказать, что внутри меня не жило обыкновенное  подлое
любопытство. Да, я любопытствовала, как праздный зевака - но удерживало  и
мучило меня совсем другое.
     Я была виновата перед ним.  Снова  виновата;  это  чувство,  успевшее
притупиться за несколько прошедших дней, теперь вернулось с  новой  силой,
чтобы терзать меня своей неопределенностью: виновата - но в чем?!
     Луар молчал. На лице его темнели различимые при дневном свете синяки,
а ногти грязных рук были сгрызены до мяса. Я напрягла память - не  было  у
него такой привычки. Никогда, даже в рассеянности,  воспитанный  юноша  не
станет грызть ногти...
     Не могу сказать, чтобы в жизни я кого-то так уж жалела -  но  в  этот
момент что-то внутри меня больно сжалось. Слишком уж внезапную  катастрофу
пережил этот благополучный  мальчик,  счастливый  папенькин  сынок...  Мне
захотелось  напоить  его  горячим.  Вымыть.  Укутать.  Сказать,   наконец,
какую-то ободряющую глупость...
     Наверное, что-то такое отразилось у меня на лице - потому что, искоса
взглянув на меня, он всхлипнул. Кто-кто, а я прекрасно  знаю  -  обиженный
хранит гордость, пока кругом равнодушные. Стоит просочиться хоть  капельке
сочувствия,  понимания,  жалости  -  и  сдержать  слезы  становится  почти
невозможно...
     Луар судорожно вздохнул, снова глянул на меня - и я поняла,  что  его
сейчас прорвет. На минуту мне даже сделалось страшно - все-таки есть вещи,
которых лучше не знать...
     Но он уже не  мог  остановиться.  Слова  текли  из  него  пополам  со
слезами.
     Выслушивать чужие исповеди мне приходилось  и  раньше;  лицо  у  меня
такое, что ли -  но  чуть  не  все  приютские  девчонки  рано  или  поздно
являлись, чтобы поплакать у меня на груди. Однако их печальные судьбы были
бесхитростны и все похожи  одна  на  другую  -  история  же,  рассказанная
Луаром, заставила волосы шевелиться у меня на голове.
     Я готова была не поверить. Кое-как напрягшись, можно вообразить  себе
господина  Эгерта  Солля,  с  перекошенным  лицом  и  без  единого   слова
уезжающего в ночь - чему-то подобному и я была  свидетелем...  Но  госпожа
Тория,  избивающая  собственного  сына?!   Госпожа   Тория,   проклинающая
обожаемого Луара как "выродка" и "ублюдка", выгоняющая его из дому ударами
подсвечника по лицу?..
     Он замолчал. С некоторым ужасом я осознала  вдруг,  что  после  всего
сказанного этот парень перестал быть мне случайным  знакомым.  Никогда  не
следует подбирать бродячих щенят, чтобы  покормить,  приласкать,  а  потом
выгнать с чистой совестью: был на улице и будет  на  улице,  разве  что-то
изменилось?..
     Небо, у него что же, действительно больше никого нет? Ни бабушки,  ни
дедушки, ни тетки, в конце концов? Что за злые шутки судьбы - вчера я была
для него сродни прислуге, а  сегодня  он  плачет  передо  мной,  мучается,
стыдится, но плачет?
     Я села с ним рядом. Обняла его крепко - как когда-то в приюте, утешая
очередную дурищу; он мелко  дрожал,  он  был  грязный  и  жалкий  -  но  я
почувствовала, как его плечи чуть расслабляются под моими руками.
     Не помню, что я ему говорила. Утешения обязаны быть бессмысленными  -
тогда они особенно эффективны.
     Он затих и всхлипывал все реже. Я шептала  что-то  вроде  "все  будет
хорошо", гладила его влажные волосы, дышала в ухо, а сама все думала:  вот
напасть. Вот новая забота; теперь он либо  помирится  с  родственниками  и
возненавидит меня за эти свои слезы - либо не  помирится,  и  тогда  вовсе
худо, хоть бери его в труппу героем-любовником...
     А своих слез он все равно мне не простит.
     Небо, я моложе его где-то на год - но старше лет на сто...
     Я осторожно отстранила  его;  он  безропотно  улегся  на  Флобастеров
сундук. Подмостив ему под голову какое-то тряпье, я пробормотала последнее
утешение и, удостоверившись в полусонном его  забытьи,  выбралась  наружу.
Флобастер сидел неподалеку на узком чурбачке - сторожил, значит.  Оберегал
наш интимный разговор от случайно забредших ушей.
     Коротко и без подробностей я посвятила его  в  курс  дела.  Он  долго
покачивался с пятки на носок, с носка  на  пятку,  свистел,  вытянув  губы
трубочкой, и чесал в затылке.
     - Стало быть, она его  и  наследства  лишила?  -  поинтересовался  он
наконец.
     Я  пожала  плечами.  Похоже,  что  наследство  беспокоило  маленького
неопытного Солля в самую последнюю очередь.
     - Как бы справиться у нотариуса, - бормотал тем временем Флобастер. -
Писца подкупить, что ли... Вызывала дама Солль нотариуса или нет?
     Я тихо разозлилась. Вот ведь куда головы работают  у  бывалых  людей;
я-то, выходит, мотылек вроде  Луара,  о  наследстве  и  не  подумала,  мне
несчастной семьи жалко...
     -  А  полковник-то  куда  отправился?  -  озабоченно  поинтересовался
Флобастер.
     Я пожала плечами. Единственным подходящим местом,  упоминавшимся  при
мне Соллями, был город Каваррен.
     - Ну добро, - подвел итог Флобастер. -  Пусть  поживет  денек-другой,
ладно, потеснимся... А потом пусть в стражу нанимается, что ли... А сейчас
давай-давай, скоро публика соберется, а Муха, щенок, с перепою...
     Я устало смотрела в его удаляющуюся спину.

     Перед рассветом Тории захотелось умереть.
     Подобное желание навещало ее не однажды -  но  всякий  раз  невнятно,
смутно, истерично; теперь мысль  о  смерти  явилась  ясно,  строго  и  без
прикрас - величественная, даже почтенная мысль. Тория села  на  скомканной
за ночь постели и широко, успокоенно улыбнулась.
     В дальнем отделении стола  хранился  ящичек  со  снадобьями;  пузатый
флакон из темного стекла покоился на вате  среди  бездомных  раскатившихся
пилюль -  Тория  давно  забыла,  от  каких  именно  хворей  прописывал  их
благодушный университетский доктор.  Жидкость  во  флакончике  хранила  от
зубной боли; баснословно дорогая и редкостная, она действительно оказалась
чудодейственной - совсем недавно Тория спасала от жутких зубных  страданий
сладкоежку-горничную... Аптекарь,  составивший  снадобье,  знал  в  травах
толк; вручая Тории флакончик, он десять раз повторял свое предостережение:
не более пяти капель! Если вам  покажется,  что  вы  ошиблись  в  счете  -
сосчитайте заново, пусть  лучше  пропадет  толика  лекарства,  нежели  он,
аптекарь, окажется повинен в истории с ядом...
     Тория бледно усмехнулась.  Больше  всего  на  свете  аптекари  боятся
"истории с ядом"; будем же надеяться, что имя нашего добряка не всплывет в
связи с безвременной кончиной госпожи Тории Солль...
     Она выронила флакон; за темным стеклом тяжело качнулась волна  густой
вязкой жидкости. Небо, больше половины...
     Темная вода на дне пруда. Глинистое дно; поднимая в воде струи  серой
глины, топают маленькие босые  ноги.  Теплая  грязь  продавливается  между
розовыми  пальцами;  только  ноги,  выше  колен  -  солнечные   блики   на
поверхности пруда да иногда - мокрый подол детского платьица...
     На дне  полно  узловатых  корней.  Так  легко  наступить  на  острое,
поранить, замутить и без того мутную воду твоей, девочка, кровью...
     Она содрогнулась. Протянула руку, чтобы остановить - и  тогда  только
опомнилась. Бред.  Нет  никакого  пруда;  то  было  летом,  когда  смеялся
Эгерт...
     Нету пруда. Есть Алана, о которой она даже не вспомнила все эти  дни.
Ее девочка. Ее дочь.
     Она оделась - по привычке бесшумно, хоть и некого было будить.  Взяла
свечку и вышла в предрассветный полумрак спящего дома.
     Нянька сопела в первой  комнате  от  входа;  неслышно  ступая,  Тория
обогнула вздымающееся одеяло,  отодвинула  тяжелую  занавеску  и  вошла  в
теплые запахи детской.
     Кроватка стояла под сереющим  окном;  прикрыв  свечу  ладонью,  Тория
смотрела на утонувшую в подушке темноволосую голову - и  рядом  еще  одну,
фарфоровую, кукольную, с выпученными бессонными глазами.
     Там, в ее комнате, остался наполовину полный флакон... Будь  проклята
ее слабость.
     Тория  длинно,  со  всхлипом  вздохнула.  Алана  вздрогнула;  еще  не
проснувшись, приподнялась на локте, приоткрыла  рот,  готовясь  заплакать.
Распахнула удивленные глаза:
     - Мама?!
     Закусив губу, Тория опустилась на кроватку. Схватила дочь в  объятия,
сжала, изо всех сил вдыхая ее запах, запах волос и сорочки, ладоней, кожи,
локтей и подмышек, чувствуя губами щеточки ресниц и полоски бровей.  Кукла
грохнулась  на  пол;   Алана   сдавленно   вскрикнула,   и,   на   секунду
отстранившись, Тория увидела перепуганные, полные слез глаза:
     - Мамочка... А папа... А... Луар вернулся, да?
     Нянька стояла в дверях. Подол ее рубашки колыхался над самым полом.

     Гезина повздорила с Флобастером - тот не без оснований счел,  что  ее
новая дружба, переросшая в пылкую любовь, мешает  работе.  В  самом  деле,
Гезина  повадилась   возвращаться   перед   самым   спектаклем   и   после
представления сразу же  исчезать.  Такое  положение  вещей  не  устраивало
Флобастера, который нервничал  и  злился,  утрачивая  мельчайшую  частичку
власти; такое положение не устраивало и меня, потому  что  кому  же  охота
делать чужую работу и возиться с костюмами за двоих?
     Скандал вышел громкий - Гезина, видимо, изрядно осмелела  в  объятьях
своего горожанина и потому  не  побоялась  пригрозить,  что,  мол,  вообще
оставит труппу, выйдет замуж и плевала на нас на всех. Флобастер, от такой
наглости на секунду потерявший дар речи, вдруг сделался тише сахарной ваты
и елейным голосом предложил Гезине  проваливать  сию  же  секунду.  Дивная
блондинка  ценила  себя  высоко  и  верила  в  столь  же  высокую   оценку
окружающих, поэтому легкость, с которой Флобастер согласился ее отпустить,
повергла Гезину в шок. Грозные посулы сменились всхлипами,  потом  звонким
ревом, потом истерикой;  безжалостный  Флобастер  не  допустил  ни  толики
снисхождения - Гезина была самым жестоким образом водворена на  подобающее
место. Для пользы дела, разумеется.
     Притихшая героиня старательно  отыграла  представление,  помогла  мне
убрать костюмы - и уже  вечером,  пряча  глаза,  явилась  к  Флобастеру  с
нижайшей просьбой: только на ночь... Последний раз...
     Флобастер  выждал  положенное  время  -  о,  мастер  паузы,  мучитель
зрительских душ! - и снизошел-таки. Позволил.
     До  утра  наша  с  Гезиной  повозка  перешла  в  мое   исключительное
пользование - поэтому  случилось  так,  что  поздней  ночью  мы  оказались
наедине с Луаром Соллем.  Холщовый  вход  был  старательно  зашнурован  от
ледяного ветра подступающей зимы; на ящичке из-под грима оплывала свечка.
     Всю первую половину нашего разговора, долгую  и  бесплодную,  мрачный
Луар пытался выведать,  как  сильно  он  успел  унизиться  накануне.  Мило
улыбаясь, я пыталась увести его от этого самокопательного расследования  -
куда там! С тупым  упорством  самоубийцы  он  возвращался  к  болезненному
вопросу и в конце концов поинтересовался с  нервным  смешком:  что,  может
быть, он и слезу пустил?!
     Такое его предположение заставило меня сперва оторопеть,  а  потом  и
возмутиться: слезы? Господин Луар, видимо, до сих пор не  пришел  в  себя,
иначе откуда взяться столь странному вопросу? Не было никаких слез,  да  и
не могло быть...
     Он настороженно пытался понять, вру  я  или  нет;  наконец,  поверив,
устало вздохнул и расслабился.
     Серо-голубые глаза его казались темными в тусклом свете единственного
свечного язычка. Совершенно больные глаза - сухие. Исхудавшее лицо  не  то
чтобы возмужало - подтянулось, что ли, сосредоточилось, напряглось,  будто
позарез  нужно  ответить  важному  собеседнику  -  да  вот  только  вопрос
позабылся... Руки с обгрызенными ногтями лежали  на  коленях;  на  тыльной
стороне правой ладони краснел припухший полукруг - след истерически сжатых
зубов. Еще не успев поймать мой взгляд, он тут же интуитивно убрал руку.
     Он выслушал меня внимательно. Помолчал, глядя в пламя свечи. Облизнул
сухие губы:
     - Да... Я... думал, Но... смею ли я?
     Я возмутилась уже по-настоящему. Что значит - смею?! Это родной отец,
вы же с ним и словом  не  перемолвились,  ничего  не  прояснено,  и,  если
госпожа  Солль,  возможно,  не  совсем  здорова  -  то  тем  более   важно
встретиться с господином Эгертом и...
     В середине моей пылкой  тирады  он  опустил  голову.  Устало  покачал
шапкой спутанных волос. Госпожа Тория...  Он  почему-то  уверен,  что  она
здорова. Тут нельзя говорить о... душевном расстройстве... Конечно, в  это
легче поверить, но...
     Он снова покачал тяжелой головой. Снаружи рванул ветер, и пламя свечи
заколебалось.
     - Я даже не знаю, где он, - беспомощно сказал Луар.
     Мне захотелось закатить глаза, но  я  сдержалась.  Конечно,  господин
Эгерт в Каваррене, в родовом гнезде - где же еще?!
     Он просветлел. Уголки губ его чуть приподнялись -  в  теперешнем  его
состоянии это должно было означать благодарную улыбку:
     - Значит, вы считаете...
     Поразительный мальчик. Выплакавшись у меня на груди (тс-с! слез-то  и
не было!) он все-таки продолжал величать меня на "вы".
     Я энергично закивала. Луар обязан отправиться в Каваррен и поговорить
с отцом начистоту. Чем скорее, тем легче будет обоим.
     Луар колебался. Ему, оказывается, все  дело  представилось  так,  что
своим внезапным диким  отъездом  отец  отрезал  самую  мысль  о  возможной
встрече  -  во  всяком  случае,  до  тех  пор,  пока  сам  он,  Эгерт,  не
соблаговолит вернуться и объясниться. Пытаясь  сдвинуть  с  места  Луаровы
представления о  дозволенном  и  недозволенном,  я  покрылась  потом,  как
ломовая лошадь.
     Дело довершила нарисованная мной картина - вот господин Эгерт сидит в
родовом замке (или что там у него в Каваррене), сидит,  уронив  голову  на
руки, тяжело страдает и желает видеть сына - но не решается первым сделать
шаг навстречу, боится обиды и непонимания,  мается  одиночеством  и  робко
надеется - вот скрипнет дверь, и на пороге встанет...
     Щеки Луара покрылись румянцем - впервые за все эти дни.  Он  ожил  на
глазах, вслед за мной он поверил каждому моему слову, он мысленно  пережил
встречу с отцом и возвращение в семью - и, наблюдая за его метаморфозой, я
с некоторой грустью подумала, что, быть может, сейчас искупила часть своей
безымянной вины... А возможно, и усугубила ее - кто знает,  чем  обернется
для мальчика эта внезапная надежда...
     Мальчик же не имел ни времени, ни сил на столь  сложные  размышления.
Враз успокоившись и просветлев,  этот  новый,  обнадеженный  Луар  исходил
благодарностью, и я с некоторым  удивлением  увидела  его  руку  на  своем
колене:
     - Танталь... Вы... Ты... Просто...  Жизнь.  Ты  возвращаешь  жизнь...
Ты... просто прекрасная. Ты прекрасна. Вы прекрасны.
     И, глядя в его сияющие глаза, я поняла, что он не кривит душей ни  на
волосок. В эту секунду перед ним сидело божество  -  усталое  божество  со
следами плохо стертого грима на впалых щеках.
     - Танталь... - он улыбнулся,  впервые  за  много  дней  по-настоящему
улыбнулся. - Можно... я...
     Он подался  вперед;  где-то  на  половине  этого  движения  решимость
оставила его, но отступать было поздно, и тогда, удивляясь  сам  себе,  он
суетливо ткнулся губами мне в висок.
     Он тут же пожалел о содеянном. Вероятно,  детский  поцелуй  показался
ему верхом распутства - он покраснел так, что в  свете  одинокого  огонька
лицо его сделалось коричневым.
     Я прислонилась  спиной  к  переборке.  Кожа  моя  помнила  царапающее
прикосновение запекшихся губ; прямо передо мной  сидел  парень,  невинный,
как первая  травка,  мучительно  стыдящийся  своего  благодарного  порыва.
Казалось бы, жизнь его полна куда более тяжких вопросов и проблем - но вот
он ерзает, как еж на  ежихе,  из-за  такой  малости,  как  близко  сидящая
девушка...
     Мне сделалось грустно и смешно. Почти не  рассуждая,  я  поймала  его
руку и прижала к своей груди - крепко, будто клятву принося.
     Он оцепенел; наверное, ему было бы легче, если б я  сунула  его  руку
прямиком в горящую печку. Ладонь была холодная,  как  рыбий  плавник;  мне
сделалось жаль бедного мальчика.
     - Да ничего в этом нет, - сказала я  устало,  выпуская  его  руку.  -
Так... Обычное дело. Все люди обедают, едят картошку и шпинат,  но  никому
ведь не придет в голову краснеть и дрожать: сегодня я  впервые  покушаю...
отведаю свеклы... интересно, какова она на вкус...
     Он, кажется не понял. Я не выдержала и улыбнулась:
     -  Ну...  Все  очень  просто,  Луар.  Гораздо  проще,   чем   считают
девственники. Хочешь попробовать?
     Он смотрел на меня во все глаза. Не хватало еще, чтобы он принял меня
за публичную девку.
     - Хорошо, - сказала я, отводя взгляд. - Не слушай меня... Забудь, что
я сказала. Тебе надо выспаться... Завтра в путь...
     - Да, - отозвался он чуть слышно.
     - Гезина вернется только утром... Так что спи спокойно.
     - Да...
     - Ну вот... Ночью будет совсем уж холодно, Флобастер, скупердяй,  все
обещает переехать на постоялый двор, чтобы в тепле... А я дам тебе хорошее
одеяло. И вот еще, теплый плащ...
     Склоняясь над сундуком, я прятала за деловым тоном внезапно возникшую
неловкость, а Луар стоял за моей спиной и размеренно, глухо повторял  свое
"да". Потом замолчал.
     Осторожно, боясь спугнуть неизвестно что, я выпрямилась и обернулась.
     Он  не  сводил  с  меня  глаз.  Напряженных,   вопросительных,   даже
испуганных - но уж никак не похотливых.  Что-что,  а  похоть  я  чуяла  за
версту.
     - Танталь...
     Только теперь я различила, что его  трясет.  Мелкой  нервной  дрожью.
Здорово я его растревожила.
     - Танталь...
     Я вздохнула. Ободряюще улыбнулась; взяла его за мертвую холодную руку
и задула свечу.

     На мгновение раскрываясь и  пропуская  вовнутрь  белое  облако  пара,
тяжелая дверь поспешно захлопывалась; в придорожном  трактире  становилось
не то чтобы многолюдно - но все оживленнее, потому что  с  каждым  облаком
пара являлся новый посетитель.
     Завсегдатаи  радостно  приветствовали  старых  знакомцев,   случайные
путники настороженно оглядывались по сторонам - однако первым делом каждый
вошедший спешил к камину, чтобы жадно протянуть озябшие руки к огню.
     Луар сидел, наслаждаясь теплом; неподалеку хрустела дровами  каменная
печка, булькали котлы да напевал под нос довольный жизнью повар. Луар ел -
неспешно и грациозно,  будто  в  собственной  столовой;  с  другого  конца
длинного стола за ним наблюдала угрюмая старуха с раздвоенным подбородком.
     Он скакал уже  пять  дней  подряд,  останавливаясь  только  на  ночь;
возможно, он скакал бы и ночью,  однако  несчастная  кобыла,  чистокровное
украшение конюшни Соллей, не могла сравниться  выносливостью  с  одержимым
надеждой Луаром. Лошадь нуждалась в еде  и  уходе,  лошадь  не  переносила
мороза - а в пути Солля настиг  мороз,  неожиданный  в  эту  пору.  Дороги
опустели, волки сбились в стаи, а лесные разбойники  потянулись  к  жилью;
только безумцы путешествуют в такое время - но  Луар  не  чувствовал  себя
безумцем.
     Впервые за много дней он знал, чего хочет.  Если  выехать  завтра  до
рассвета и хорошенько постараться, то к вечеру, может быть...
     Он опустил воспаленные веки. Перед глазами тут же возникла  дорога  -
замерзшая,  с  клочьями  ржавой  травы  по  обочинам,  со  стаями   ворон,
кружащихся в воздухе, как хлопья копоти; всякий раз,  засыпая  на  жестком
гостиничном тюфяке, он снова трясся в  седле  и  высматривал  покосившиеся
дорожные указатели...
     Иногда он вспоминал то, что осталось за спиной -  конечно,  не  мать.
Мать у него не было сил вспоминать,  не  хватало  мужества;  он  вспоминал
повозку на ветру, домик на  колесах  и  с  холщовыми  стенами,  оплывающую
свечку, блестящие черные глаза, обрывки странного сна... Тот разговор был,
он подарил Луару истовую надежду, а сам полустерся в памяти. Разговор  был
- но вот не приснилось ли все, что было потом?
     ...Напротив пьянствовала компания из трех крепких лохматых бородачей.
Старуха с раздвоенным подбородком нехотя цедила  что-то  из  кружки;  Луар
повел плечами, только сейчас почувствовав некую брезгливость и  неудобство
от этого дымного, шумного, непривычного места.
     Завтра, сказал он себе. Больше ни одной ночевки... Завтра  он  увидит
отца. Завтра вечером... Уже завтра.
     Неслышно подошел трактирщик - справиться, а не нужна ли юноше комната
на ночь. Луар выложил названную трактирщиком сумму - и тут только заметил,
что кошелек опустел, только побрякивали на дне две медные монетки. Ничего,
сказал себе Луар. Завтра...
     Трактирщик поклонился; Луар спрятал кошелек и устало  опустил  голову
на руки. Спать... Интересно, а если то, что приснилось  в  ту  ночь,  было
правдой, то почему он так равнодушен? Такая малость после всего, что с ним
случилась... первая ночь, проведенная с женщиной... Но ведь так не  должно
быть. Может быть, он, Луар, не такой, как прочие мужчины?
     В другое время подобная мысль повергла бы его в ужас - теперь  же  он
просто смотрел, как трется о ноги  посетителей  облезлая  рыжая  кошка,  и
устало думал, что вот сейчас подняться на второй этаж и спать, спать...
     - Парень!
     Он  вздрогнул.  Прямо  перед  ним  сидела   старуха   с   раздвоенным
подбородком.
     - Парень... Что ж ты... Он же с тебя вдвое содрал!
     Луар смотрел, не понимая.
     - Вдвое больше содрал против обычного... Тайша, трактирщик... Обманул
тебя, как маленького, а ты и не пикнул...
     Луар качнул головой и попробовал улыбнуться. Старухины слова казались
ему далекими, как луна, и обращенными к кому-то другому.
     -  Эх...  -  старуха  сморщилась,  будто   сожалея.   Окинула   Луара
внимательным, сочувственным взглядом. Огляделась. Прошипела сквозь зубы:
     - Ты... Бородатых видишь? Они тебя...  приметили.  Сладкая  добыча  -
парень, один, одежонка хорошая, и заплатил, не торгуясь... Богатый,  стало
быть, парень. Ты вот завтра поедешь, а они тебя в лесочке-то и встретят...
Коня,  кошелек,  тряпки  -  все  себе  заберут...  Старший  у  них,  Совой
прозывают, тот волков прикармливать любит... Голенького к дереву  привяжут
- прими, мол, подарочек, Матушка-Волчица... Ты,  парень,  не  надо  ехать,
обоза большого дождись... Только какой обоз в холода такие...
     Луар слушал отстраненно;  внутри  него  копошились  сложные  чувства,
главным из которых было  глухое  раздражение.  Завтра  он  должен  быть  в
Каваррене;  завтра  у  него  встреча  с  отцом,  что  она  плетет,   какие
разбойники, какой обоз...
     Он  поднял  голову.  Те,  напротив,  искоса   посверкивали   наглыми,
насмешливыми, холодными взглядами.
     Тогда  поверх  раздражения  его  захлестнула   ярость.   Эти   сытые,
озверевшие от безнаказанности провинциальные разбойники смеют  становиться
на его пути к отцу - именно сейчас, когда до Каваррена остался день  пути!
И он должен выжидать и прятаться - он, потомок Эгерта Солля, героя осады?!
     Громыхнув  стулом,  он  встал.  Что-то  предостерегающе   проскрипела
старуха; Луар двинулся через обеденный зал, на ходу вытаскивая из-за пояса
опустевший кошелек.
     Бородачи удивленно  примолкли;  Луар  подошел  вплотную,  остановился
перед самым мощным и нахальным на вид,  вперился,  не  мигая,  в  круглые,
коричневые в крапинку глаза:
     - Ты - Сова?
     Бородач потерял дар речи. За соседними столиками замолчали.
     - Я спрашиваю, - холодно процедил Луар, - ты - Сова?!
     -  Э...  Ты,  это...  -  один  из  сотоварищей  круглоглазого  хотел,
по-видимому, ответить, но не нашел подходящих слов.
     - Ну? - спросил, наконец, Сова.
     Луар шлепнул  на  стол  перед  ним  тощий  кошелек  с  двумя  медными
монетками:
     - На. Жри. Только... - он подался вперед, упершись в стол  костяшками
пальцев, - только однажды мой отец...
     Перед глазами у него невесть откуда возникло воспоминание  детства  -
осада, мать уводит его от чего-то волнующего и страшного, куда так и бежит
голодный злой народ, и слышна барабанная дробь, и над низкой крышей дрожат
натянутые, как струны, черные веревки... Вешают, вешают...
     В глазах Луара потемнело, а когда тьма разошлась наконец, Сова  сидел
перед ним насупленный и хмурый, и  непривычно  белыми  казались  лица  его
спутников.
     - Я сказал, - обронил Луар. Отвернулся, в полной  тишине  поднялся  в
свою комнату, упал на постель и проспал до петухов.
     Никто его не преследовал.

     Я еле отвязалась от этой  дурочки  -  служанки  Даллы.  Луар  наотрез
отказался показываться дома - несмотря на все Даллины заверения, что "если
не хотите, госпожа и не увидит". Тем  не  менее  ему  нужны  были  лошадь,
деньги, дорожная одежда; мне пришлось вступить в переговоры с Даллой, а ей
позарез хотелось знать, что же случилось в семействе Соллей. Небо, если бы
я могла ответить!..
     Луар не снизошел до сколько-нибудь теплого  прощания.  Мне  хотелось,
закусив губу, съездить ему по физиономии - и это  после  всего,  что  было
ночью!
     Я  не  знала,  радоваться  мне  или  проклинать  случай,  забросивший
высокородного девственника, домашнего мальчика Луара Солля в  мою  постель
на жестком сундуке. До этой ночи жизнь моя была если не размеренной, то  в
какой-то степени упорядоченной, а любовный опыт если  не  богатым,  то  по
крайней мере красноречивым; я  искренне  считала,  что  персонажи  фарсов,
наставляющие друг другу рога, поступают так исключительно по воле  автора,
желающего рассмешить публику, а  неземная  любовь  до  гроба  -  такая  же
выдумка,  как  все  эти  Розы,  Оллали  и  единороги.  Гезина  всякий  раз
закатывала глаза, рассказывая о своих любовных похождениях - но ведь на то
она Гезина, то есть дура, каких мало!
     Луар уехал сразу же, как был готов; он  вполне  вежливо  поблагодарил
меня за кров и за участие - и только! Кажется, он плохо  помнил  все,  что
происходило ночью; он был одержим моей же идеей  -  увидеть  отца,  а  все
остальное в этом мире делилось на сопутствующее либо препятствующее  этому
предприятию. Я провожала  его  квартала  два  -  и  по  мере  затянувшихся
проводов из сподвижника превращалась в препятствие.
     Мне хотелось погладить его по щеке. У меня даже ладонь взмокла -  так
хотелось погладить его, но, глядя на враз отстранившееся,  сосредоточенное
лицо, я прекрасно понимала всю глупость этого желания.
     Там, в повозке, он был совершенно другим.  Небо,  как  я  испугалась,
первый раз угодив в это невыносимое чувство! Мы вдруг поменялись ролями  -
робкой  ученицей  сделалась  многоопытная  я,  а   девственник,   поначалу
растерянный, в какой-то момент обрел  уверенность,  силу  -  и,  повинуясь
голосу крови, увлек меня в области, о которых я и понятия не имела,  и  не
верила,  что  так  бывает...  Будто  шел-шел  человек  проверенным,  давно
знакомым мостиком - и вдруг доски разверзлись у  него  под  ногами,  и  он
свалился в теплую воду, которая, как известно, ничего общего  не  имеет  с
сухими деревяшками моста...
     Почему? Почему именно он?! Мне случалось  любезничать  с  опытнейшими
обольстителями, тончайшими знатоками женских душ и тел - и в  угоду  им  я
старательно изображала то самое,  что  теперь  самым  скандальным  образом
приключилось со мной в первый раз...
     Луар ничего не понял. Он решил, что так и надо; где-то там в глубинах
сознания у него  отпечатались  мои  же  глупые  слова  про  "все  просто",
"картошку и шпинат". От мысли, что  такое  сокровенное  для  меня  действо
Луару, возможно, показалось "шпинатом", мне хотелось грызть локти.
     Страдая и злясь, я шла рядом с его стременем; наконец он нахмурился и
сказал, что теперь он поедет быстро. До Каваррена неблизкий путь...
     Тут я впервые подумала  про  подступающие  холода,  про  волков,  про
ночных грабителей... И что будет, если я вижу его в последний раз.
     - Прощай, - сказал он. - Спасибо... Думаю, все будет, как ты сказала.
     - Возвращайся  скорей,  -  сказала  я,  глядя  на  медную  звездочку,
украшение уздечки.
     - Да, - сказал он и пришпорил лошадь. Мог бы и не пришпоривать, -  до
Каваррена неблизкий путь... А запасной лошади нет...
     Я так и осталась стоять столбом посреди улицы.

     За неполную неделю пути благородное животное под Луаром  выдохлось  и
уподобилось жалкой кляче; постоянно  понукая  и  пришпоривая,  Луар  вслух
уговаривал кобылу потерпеть - скоро, скоро,  там  будет  отдых  и  сколько
угодно вкусной еды, сегодня вечером, ну же...
     Солнце склонилось к  горизонту  раньше,  чем  он  ожидал;  невыносимо
красный закат обещал назавтра холод и ветер.  В  полном  одиночестве  Луар
углубился в лес -  и  на  перекрестке  двух  узких  дорог  повстречался  с
развеселой кавалькадой.
     Всадников было четверо; все они были слегка  навеселе,  и  не  зря  -
отправиться в путь их заставило событие  -  рождение  в  городе  Каваррене
младенца, который приходился племянником всем  четверым.  Пропутешествовав
весь день, они, как  и  Луар,  рассчитывали  попасть  в  Каваррен  еще  до
темноты; Луар застал новоявленных дядюшек в тот самый момент,  когда  один
из них, щуплый и горластый  весельчак,  убедил  прочих  довериться  ему  и
отправиться "короткой дорогой".
     Луару обрадовались и позвали с собой; солнце упало за горизонт, сразу
сделалось невыносимо холодно -  однако  разгоряченная  вином  компания  не
унывала, торопясь вслед за щуплым проводником. Луар ехал сбоку - ему очень
понравилась мысль о короткой дороге. Чем короче, тем лучше.
     Вскоре лес превратился в редкую  рощицу,  проводник  радостно  воздел
руки - и четверо дядюшек, а с ними и Луар, выехали на берег вполне широкой
речки; лед матово поблескивал под сиреневым  сумеречным  небом.  Моста  не
было.
     Дядюшки сгрудились в кучу; проводник путано  объяснял,  что  так  они
срезают половину пути - до  моста,  мол,  не  один  час  езды...  Всадники
спешились, под уздцы свели лошадей к воде - и тут среди  дядюшек  случился
скандал.
     Лед казался прочным у берега и обманчиво-сахарным к середине;  кто-то
наиболее смелый прошелся по ледяной кромке  взад-вперед  -  и  авторитетно
заявил щуплому весельчаку, что тот дурак и скотина, потому что  такой  лед
не выдержит не то что всадника - пешехода. Какой, гнилая  жаба,  "короткий
путь" - сейчас придется берегом переться к мосту, а  вот  уже  темнеет,  и
вместо праздничного ужина угодим мы волкам на обед...
     Дядюшки разругались, а потом и подрались. О Луаре забыли; не сходя  с
седла, он тупо смотрел на темную полоску  того,  противоположного  берега,
ему казалось, что он узнает места. Там, дальше, должен быть  пригорок,  на
который если подняться, то видны башни Каваррена...
     Его снова охватило раздражение  -  как  тогда  в  трактире.  Какие-то
глупые бранчливые людишки, полоска замерзшей воды...
     Там отец. Рукой подать.
     - Эй, парень!!
     Лошади не хотелось идти на лед - но  породистым  лошадям  свойственно
послушание. Звякнули подковы, скользнули; лошадь дико  заржала,  столь  же
дико закричал кто-то из дядюшек  -  а  противоположный  берег  рванулся  и
скачками понесся навстречу Луару.
     Что-то надсадно трещало; Луар не видел змеящихся трещин, он шпорил  и
гнал, лошадь неслась вперед, сразу же уразумев, что в скорости - спасение.
Потом треск и  грохот  внезапно  оборвались,  посыпался  иней  с  каких-то
потревоженных веток, и Луар не стал оборачиваться на реку,  разбитую,  как
зеркало.
     Каваррен показался через полчаса.

     В дверь тихонько поскреблись:
     - Госпожа...
     Она с трудом оторвала щеку от столешницы. В последнее время ее  то  и
дело смаривал сон - бывало, в самой неподходящей для  этого  позе;  только
что ей снилась грязная собачонка с обрывком веревки на шее, надо  ухватить
за веревку - но узелок ускользает...
     В щель приоткрытой двери робко заглянула горничная Далла:
     - Госпожа... Он... Уехал...
     Эгерт уехал, подумала Тория. Уехал давно, много лет назад. Как жаль.
     - Он... Господин Луар...
     Торию передернуло.  Остатки  сна  улетучились  прочь;  резко  вскинув
полную боли голову,  она  попыталась  вспомнить:  приказывала  ли  она  не
произносить этого имени? Или только собиралась приказать?
     - Он... Взял лошадь из конюшни и денег из ящика... Он  взял  дорожный
плащ... И он, госпожа, поехал в Каваррен...
     Каваррен. Ранняя весна. Юный Эгерт - юный, беспечный,  жестокий,  как
вода... Он действительно таким был? Ее Эгерт?
     - Он, госпожа, хочет встретиться... С отцом хочет встретиться...
     Торию захлестнула новая волна боли. Встретиться с отцом...
     Лицо Фагирры. Пылающая  жаровня.  Прикосновение  холодных  ладоней...
Было? Не было? Ей казалось, что она вспоминает - но то  было  воспоминание
бреда...
     - Его отец... - произнесла она хрипло.
     Она хотела сказать, что Луарова отца много  лет  назад  похоронили  с
клещами в груди, похоронили за кладбищенской оградой... Потом она  поняла,
что  не  стоит  задавать  пересохшему  горлу  столь  каторжную  работу   -
произносить все это вслух...
     - Хорошо, - сказала она бесцветно.
     Далла суетливо присела, и дверь затворилась.

     У городских ворот его не хотели пускать. Он  назвал  себя;  помедлив,
ворота отворились, и два стражника почтительно приветствовали Луара,  ведь
Каваррен - родной город прославленного семейства, пусть  же  юный  отпрыск
войдет...
     Юный отпрыск  не  помнил,  где  среди  хитросплетения  улочек  искать
дедовский дом; город погружен  был  во  тьму,  нарушаемую  только  тусклым
светом узких окон, да редкими фонарями, да факелами в руках патруля...
     Патруль проводил Луара  до  самых  ворот.  Высокий  дом  Соллей  сиял
огнями, как именинный пирог.
     Луар долго стоял на улице,  и  рядом  переминалась  с  ноги  на  ногу
измученная кобыла. Редкие прохожие  удивленно  поглядывали  на  неподвижно
стоящего в темноте человека и всхрапывающую лошадь; он пытался  вызвать  в
памяти картинку, придуманную Танталь и подстегнувшую Луара к путешествию -
вот отец его сидит у стола, уронив голову на руки;  отец  ждет,  когда  на
пороге встанет...
     На улицу глухо доносился многоголосый гам. Все эти  освещенные  окна,
чужие голоса в Соллевом доме не вязались с выстраданной картинкой,  теперь
она казалась нелепицей, в которую и поверить-то невозможно;  Луар  впервые
подумал с ужасом, что отца его нет в Каваррене, что в доме веселятся чужие
незнакомые люди, а где отец - неведомо, и неведомо, жив ли...
     Ему захотелось заплакать - но глаза оставались сухими, хотя здесь,  в
темноте, некого было бояться или  стыдиться.  С  трудом  сдвинув  с  места
окоченевшие ноги, он толкнул ворота и вошел.
     Над парадным входом темным  полотнищем  плескался  родовой  стяг.  Из
пристройки выскочил кто-то -  кажется,  конюх;  Луар  не  пришлось  ничего
объяснять - многострадальную лошадь увели, заверив при этом, что "господин
Солль заждался, все уж собрались". Лакей  распахнул  двери;  пошатнувшись,
Луар шагнул в мягкое тепло, полное знакомых с детства  запахов  и  мокрых,
распятых на вешалках плащей...
     Слуга  помог  ему  раздеться,  и  на  радушном  лице  его   понемногу
проступили страх и замешательство; Луар увидел себя в  большом,  до  пола,
зеркале - обветренное лицо, черные  запекшиеся  губы,  лихорадочный  блеск
воспаленных глаз; он увидел себя и понял, почему смутился слуга.
     В  полумраке  плавали  язычки  свечей.  Луар  поднялся  по  лестнице,
помнившей первые шаги его отца и похороны его деда. В лицо ударил  пьяный,
нестройный шум, Луар захотел назад - но двигался вслед  за  слугой,  и  на
секунду ему показалось, что он фигурка башенных часов, спешащая по  своему
желобку вслед за другой фигуркой, и  потому  не  может  ни  отступить,  ни
остановиться...
     Он очутился в большом обеденном зале;  со  стен  смотрели  отрешенные
лица предков, в двух каминах истово пылал огонь, а прямо от входа  тянулся
невообразимо длинный стол, окруженный глазами навыкате, эфесами, масляными
губами,    блестящими    эполетами,    красными    напряженными     шеями,
жестикулирующими руками,  мундирами  -  несколькими  десятками  незнакомых
громогласных людей. Сборище пило и хохотало, хвалилось и спорило - далеко,
в темной дымке,  на  краю  сознания,  потому  что  во  главе  стола  сидел
неподвижный,  будто  выточенный  из  кости  человек.  Сидел  и  смотрел  в
скатерть.
     По столу тянулась длинная дорожка горящих свечей;  огоньки  трепетали
от неслышного смеха и неслышных выкриков. Небо, растерянно  подумал  Луар.
Зачем все. Зачем я пришел... Где я. Зачем.
     Потом у него в голове будто  лопнула  перепонка,  и  сразу  нахлынули
пронзительные голоса:
     - ...Да кому другому рассказывай - в старину! Вон, у меня вепри,  так
это же гром небесный... твоих поросяток дюжину собьет...
     - ...И помнить тут нечего... Увидим, как бои будут...
     - ...И тут он выкатывает бочку пороха...
     - ...Слава полка, честь полка, гордость полка...
     В этот момент отец вздрогнул и поднял голову.
     Качнулись язычки свечей.
     Они смотрели друг другу в глаза - через стол, над головами  пирующих;
все  Луаровы  надежды  на  мгновение  ожили,  чтобы  тут  же   и   сгинуть
безвозвратно. Он еще ловил взгляд чужого немолодого человека, сидящего  во
главе стола - но белое как кость лицо отца  вдруг  обнаружилось  рядом,  и
колебались огоньки в бронзовых блюдечках подсвечника, и  Луар  отшатнулся,
будто ожидая нового удара.
     Отец смотрел на него тем взглядом, который так пугал Луара  в  глазах
матери - напряженно-изучающим, пронизывающим насквозь, так,  что  хотелось
закрыть лицо руками.
     Он отступил, едва не сбив слугу с  подносом;  зал  накренился,  будто
желая прилечь на бок, и в этот же  момент  на  Луара  жестко  схватили  за
плечо:
     - Что с тобой?
     Зашелестела  отодвигаемая  портьера.  Снова  пахнуло  теплым  спертым
воздухом,  будто  из  старого  домашнего  сундука;  перед  глазами   Луара
оказались узкие мраморные  ступени  с  медными  прутьями  поручней,  потом
испещренные  трещинами  половицы,  потом  глубокий,  вязкий   как   болото
ворсистый ковер.
     За спиной бесшумно прикрылась дверь. Шум пира безнадежно отдалился  -
так отдаляется грохот прибоя от утопленника, почившего на темном  и  тихом
дне.
     Луар поднял  голову;  со  стен  свирепо  пялились  породистые  вепри,
вытканные и вышитые на старинных гобеленах. С портрета  в  массивной  раме
смотрели два незнакомых лица - женщины и мальчика.
     Отец стоял у него за спиной. Луар видел неподвижную тень на ворсистом
ковре; потом тень укоротилась и расплылась - отец переставил светильник.
     Жалобно звякало оконное стекло под  порывами  холодного  ветра.  Луар
вспомнил свою бешеную  скачку  -  и  изумился.  Ледяной  ветер  в  лицо...
Постоялые дворы... Вот он приехал. Вот.
     Наверное, надо было обернуться - но он стоял, опустив голову, а перед
глазами без остановки неслась  навязчивая  лента  дороги,  пучки  пожухлой
травы, голые стволы, голые поля, бесконечные, будто намалеванные на  боках
вертящегося барабана...
     - Как... мама? - спросили у него из-за спины.
     Луару захотелось кричать. Вместо этого он подошел к мягкому креслу и,
скорчившись, опустился на его край.
     - Она... здорова?!
     Луар сидел, марая дорогой ковер мокрыми дорожными сапогами. Теперь он
ощутил, как гудит спина, как горит обветренное до мяса  лицо,  как  саднят
черные губы. Перед глазами у него безостановочно прыгала дорога.
     - Сынок...
     В голосе отца скользнуло нечто такое, что заставило  Луара  выйти  из
болезненного оцепенения. Он поднял голову.
     Отец стоял посреди комнаты, и  левая  рука  его  непроизвольно  терла
правую; Луару почему-то показалось, что отцу хочется стереть с ладони след
от прикосновения к его, сына, плечу.
     - Сынок... - повторил отец глухо. Луару померещилась угрюмая усмешка.
     - Она здорова, - сказал Луар. - Она...
     Он  вдруг  увидел  себя  со  стороны,  совсем  отстраненным  холодным
взглядом - скорчившийся  человечек  на  краешке  мягкого  кресла;  так  же
холодно, отстраненно он слушал слова, которые с трудом слетали  с  его  же
запекшихся губ.
     Отец молчал. Глаза его  на  бледном  костяном  лице  становились  все
больше, пока Луар не увидел в черном зрачке собственного отражения.
     Тогда он замолчал.
     Отец  выпрямился.  Покачиваясь,  как  пьяный,  прошелся  по  комнате,
остановился перед столом, склонил голову к плечу  и  сосредоточенно  сунул
палец в огонек свечи.
     - Тория, - сказал он шепотом. - Тория...
     Пламя облизывало его палец с  двух  сторон,  чтобы  затем  сойтись  в
единый огонек и устремиться к потолку.
     - Тория, - пламя неподвижной красной точкой стояло у Эгерта в глазах.
     - Папа, - шепотом сказал Луар.
     - Прости ее, - отец накрыл свечку ладонью, огонек треснул и погас.  -
Ты простил?
     Луар удивленно молчал. Он  не  задумывался  над  тем,  должен  ли  он
кого-то прощать.
     - Она... Я виноват... Ей... - отец тер ладони, размазывая  копоть,  -
еще больнее... хоть трудно представить... но... чем мне.
     - А мне? - удивился Луар.
     В большом обеденном зале завели  нестройную,  но  дружную  и  громкую
песню.
     - Извини, - выдохнул отец. Луар смотрел теперь в его  широкую  спину,
из-за плеча выглядывал кудрявый мальчик с портрета. - Извини. Но...  Ей...
Невозможно видеть тебя. Ты... с каждым днем... все больше похож на отца.
     Застольная песня прервалась  молодецким  хохотом.  Под  окном  хрипло
протрубил рожок, издалека ответил  другой  -  патруль  объезжал  спокойные
улицы спокойного города.
     Кудрявый мальчик с портрета улыбался лукаво и безмятежно.
     - На кого? - тихо спросил Луар.
     Эгерт застонал  сквозь  зубы  и  обернулся.  Луар  встретился  с  ним
взглядом - и подался назад.
     - На своего отца... На  Фагирру,  служителя  ордена  Лаш,  который...
пытал твою мать.
     Внизу тяжело хлопнула дверь. Гости разъезжались, так и не  дождавшись
хозяина и не жалея об этом; ржанула чья-то лошадь, кто-то выругал лакея, и
снова смех, пьяная похвальба...
     Луар смотрел, как распрямляются ворсинки ковра на месте, где  секунду
назад стоял Эгерт Солль.
     Он понял сразу и сразу поверил. За плечами у него уже  были  безумные
глаза матери, холодная  пьяная  ночь  и  бешеная  скачка  за  ускользающей
надеждой.
     Ворсинки распрямлялись, как распрямляется трава. Как зеленый луг, где
тьма стрекоз, где бродят  вверх-вниз  красные  с  черным  жучки,  где  так
приятно лежать на спине, раскинув руки, глядя в облака...

     ...И он лежал на спине, раскинув руки,  а  рядом,  за  стеной  травы,
играли и баловались его родители. Зеленые метелочки стелились, пригибались
к земле, чтобы потом медленно распрямиться.
     Черные волосы матери  сплетались  со  стеблями,  с  длинными  острыми
листьями,  с  желтыми,  как  пуговицы,  цветами;  отец  смеялся,  ловя  ее
запястья, опрокидывая в зеленое  месиво  трав  и  падая  сам,  сплетая  со
стеблями уже свои, светлые, как у Луара, волосы...
     Луар бездумно улыбался и смотрел, как у самого  его  лица  вьются  по
бесконечной невидимой спирали две красно-черные, будто атласные, бабочки.
     Отец и мать кружились в плотном, почти осязаемом  облаке;  маленькому
Луару казалось, что  это  облако  пахнет,  что  у  него  дурманящий  запах
пыльцы... Он  лежал  и  смотрел  в  голубое  небо,  украшенное  склоненным
стебельком и желто-зеленой гусеницей на его вершине.  Ему  представлялось,
что гусеница - пряжка на небесном платье...
     А потом сквозь стену трав протянулись две руки - одна тонкая,  белая,
с прозрачными ниточками вен, другая жесткая, сильная, загорелая; одна рука
легла Луару на лоб, другая деловито почесала его за ухом.
     Отец и мать, оказывается, держали в  зубах  каждый  по  травинке.  Не
говоря ни слова, Луар сорвал пушистую метелочку и тоже сунул в рот...
     Облако накрыло и его тоже. Будто одеялом...
     Они лежали в траве, и подушкой Луару служило плечо матери, а ложем  -
спина отца.
     Бесконечная песня кузнечиков и чей-то заблудившийся поросенок на краю
поляны...
     И небо.

     ...Луар поднял глаза. Вместо облаков был высокий  сводчатый  потолок.
На потолке снова лежали тени - его и отца...
     Отца. Мир не излечился, мир вывихнулся окончательно - и утвердился  в
этом противоестественном положении.
     Чтобы не свихнуться вслед за ним, Луар снова увидел себя со  стороны.
И подумал, что хорошо бы умереть. Упасть лицом в ковер...
     Но тот же отстраненный холодный рассудок подсказал  ему,  что  он  не
умрет. От ЭТОГО не умирают.
     - Как ты узнал? - услышал он  собственный  мертвый  голос.  Голос  со
стороны.
     Его собеседник молчал. Кстати, подумал отстраненный Луар. Как мне его
теперь звать? Просто Эгерт? Господин Эгерт?
     - Я похож на него? Да? Я похож?
     - Я виноват, - глухо сказал тот, кто был Луаровым отцом.  -  Но...  Я
видеть тебя не могу, мальчик мой. Прости, Денек... Я не могу.

     С  наступлением  холодов  мы  перебрались  на  постоялый  двор  -   в
комнатушки под самой крышей,  где  скрипел  прямо  под  маленьким  окошком
флюгер соседнего дома, стонали рассохшиеся половицы и сочно переругивались
горничная с кухаркой. Местный конюх в первый же  вечер  полез  Гезине  под
юбку; Флобастер препроводил его на задний  двор,  и  присутствовавший  при
разбирательстве Муха сообщил с удовольствием, что "теперь надолго".
     Конюх действительно надолго исчез с наших глаз, но конюх - это  всего
лишь конюх.
     Мне было тяжелее. На меня положил глаз хозяин гостиницы.
     Невысокий, щуплый, с острыми, как у кузнечика, коленками, лысоватый и
хитроглазый хозяин проигнорировал прелести пышногрудой Гезины; я все  чаще
ловила на себе лукавый, острый взгляд его маленьких черных глаз. Флобастер
мрачнел, но молчал; я знала,  что  мы  обязаны  хозяину,  он  уступил  нам
комнаты за полцены и, следовательно, вправе ожидать от нас благодарности.
     Я старалась попадаться ему на глаза как можно  реже;  завидев  тонкую
фигурку в конце  коридора,  я  горбилась  и  начинала  хромать.  Напрасно;
разведка в лице Мухи приносила самые неутешительные сведения: он  обо  мне
справлялся. Его интересовало, когда я ухожу и  когда  возвращаюсь,  и  два
раза подряд - неслыханное дело! - он снизошел до  спектаклей,  которые  мы
давали посреди большого мощеного двора.
     Исполнясь черных мыслей, я днями напролет бродила по холодным улицам.
     Сколько дней пути потребуется Луару, чтобы добраться до Каваррена? По
моим расчетам,  разговор  с  господином  Эгертом  уже  состоялся...  Если,
конечно, Луару удалось добраться туда невредимым  и  если  господин  Эгерт
действительно там...
     О прочих возможностях и вероятностях я старалась не думать. Я бродила
улицами, подолгу околачивалась у городских ворот и жалела об одном: мы  не
уговорились о встрече. Как Луар меня найдет?! Если, конечно, предположить,
что ему захочется меня искать...
     Хозяин постоялого двора скоро понял, что  я  намеренно  избегаю  его;
однажды утром Флобастер вызвал меня для беседы, и  был  он  мрачнее  тучи.
Накануне хозяин имел с ним долгий и дружеский разговор;  скрипя  зубами  и
отводя  глаза,  Флобастер  сухо  сообщил  мне,  что,  прежде  чем  обижать
приятного и достойного человека, следует по крайней мере  познакомиться  с
ним поближе.
     В комнате меня ждал подарок  -  бумажная  роза  и  тарелка  пирожков;
Гезина сообщила с невинным видом, что пару пирожков она уже съела - я ведь
не обижусь?
     Я повертела в  пальцах  бумажную  розу.  Из  гущи  шелестящих,  будто
накрахмаленных  лепестков  приторно  несло  ароматическим  маслом;  Гезина
закатила глаза.
     ...Хозяин сидел в глубоком кресле посреди обеденного зала; мимо  него
не могла проскользнуть и мышь - если б, конечно, в голову ей  пришла  идея
выйти через парадную дверь. К  счастью,  сквозь  ажурные  перила  винтовой
лестницы я вовремя разглядела щуплую тень - а потому поднялась обратно  и,
не слушая протестов потрясенной Гезины, выбралась через окно  на  соседнюю
крышу.
     Черный кот, вдыхавший ароматы из кухонной трубы, посмотрел  на  меня,
как на сумасшедшую. Неуклюже спустившись на землю и чудом не переломав при
этом руки-ноги, я поплотнее запахнулась в плащ  и  двинулась,  куда  глаза
глядят.
     Над городом вились причудливые дымы; замерзнув, я  зашла  в  какую-то
лавку и долго приценивалась  к  изящного  вида  каминным  щипцам.  Наконец
лавочник уступил и согласился  на  мою  цену;  разочарованно  вздохнув,  я
пожала плечами и вышла прочь.
     Проглянуло реденькое солнышко; по замерзшей  мостовой  звонко  цокали
копыта. Из лошадиных ноздрей валил пар. Я шла и думала о Флобастере.
     Он спас меня из застенка, именуемого  приютом  для  обедневших  девиц
благородного сословия - спас совершенно  бескорыстно,  он  ведь  тогда  не
знал, что, выйдя на подмостки, я принесу немалый доход ему  и  труппе!  Он
никогда ни к чему меня не принуждал, всегда позволяя  оставаться  собой  -
даже  на  ту  единственную  сумбурную  ночь   я   согласилась   сама,   из
любопытства... Его одного не обманули мои надсадные стоны - он оценил  мое
актерское  мастерство,  и  только.  Он  знал  о  философии  "картошки"   и
"шпината"; он видел меня насквозь, он знал обо мне все -  до  того  самого
момента, как в жизни моей объявился Луар Солль.
     Вряд  ли  Флобастер  станет  мною  торговать.  Нас   слишком   многое
связывает... И все же ему не следовало обнадеживать хозяина  гостиницы.  Я
же понимаю, он его обнадежил... Зачем?!
     Я замедлила шаг, и в глазах моих  стыли  слезы.  Вместо  того,  чтобы
заступиться... Из-за денег? Из-за этой проклятой скидки?
     Мне показалось, что меня предали. На мостовой  застыли  обращенные  в
лед помои; я не поднимала головы и  потому  сперва  увидела  лишь  высокие
дорожные сапоги.
     Потом будто что-то толкнуло меня в затылок, я подняла красные глаза -
прямо передо мной неспешно шел Луар Солль, и  обветренное  лицо  его  было
бесстрастно, как у человека, совершающего ежедневную надоевшую прогулку.
     - Луар!!
     Он обернулся - без удивления, будто его то и дело окликают. Брови над
отрешенными глазами чуть сдвинулись:
     - А... Танталь...
     Я готова была поклясться, что он с трудом вспомнил мое имя.
     Впрочем, в тот момент мне было не до  гордости;  я  едва  удержалась,
чтобы не схватить его за рукав:
     - Здравствуй...
     Он кивнул в ответ. Казалось, он постоянно складывает и  делит  в  уме
многозначные числа.
     Мы пошли рядом; он явно не собирался примеривать свой широкий  шаг  к
моему, и поэтому мне приходилось почти бежать.
     - Луар...
     Он чуть повернул голову, и в уголках его рта мне померещилось подобие
улыбки. Странно, но горло мое сжалось при одной только мысли,  что  хорошо
бы коснуться его и пойти с ним, и жить в одном доме, и вечно спать в одной
постели... Почему - нельзя?
     Он отвернулся.  Нет,  это  была  не  улыбка  -  просто  губы  стянуло
запекшейся коркой.
     - Луар... Ты...
     Надо было спросить, был ли он в Каваррене и говорил ли с отцом  -  но
слова не шли с языка. Нельзя так напрямик спрашивать...  Он  же  понимает,
чего я жду, какого ответа...
     Он не понимал. Он жил в своем мире,  отделенном  от  меня  прозрачной
скорлупой - от меня и от той ночи в повозке, в холщовом домике, на осеннем
ветру...
     На мгновение я похолодела от суеверного ужаса - а  Луар  ли  это?  Не
призрак ли погибшего на  большой  дороге  паренька,  такой  повзрослевший,
равнодушный призрак?
     - Извини, - сказал он все так же отрешенно. - Я не о том.
     Я так удивилась, что на секунду даже отстала:
     - Не до... не о чем?
     - Потом, Танталь.
     Он пошел быстрее; это равнозначно было  приказу  убираться.  Сама  не
понимая, что делаю, я бежала рядом, будто на привязи; потом остановилась и
крикнула ему в спину:
     - "Соломенный щит"! Постоялый двор "Соломенный щит"!
     Он не обернулся.
     Некоторое время я висела между небом и землей, выбирая, удариться  ли
в плач, отдаться ли в отместку хозяину двора либо предпринять что-то  еще;
спина Луара маячила впереди, он уходил все дальше и дальше  -  и,  стиснув
зубы, я решила отложить истерику на потом.
     Он явно не бродил неприкаянно - он шел к  какой-то  хорошо  известной
ему цели; его ноги были почти вдвое длиннее моих - но  у  меня  зато  было
упрямство, какое Луару и не снилось.
     Я пошла следом. Куда и девался холод; спина  моя  взмокла,  щеки  мои
горели, изо рта равномерно вырывался пар - непосвященный, верно, решил бы,
что перед ним обращенный в девушку огнедышащий дракон. Не упуская из  вида
Луарову спину, я одновременно должна была смотреть под  ноги  -  чтобы  не
поскользнуться на корке  замерзших  нечистот;  волоча  за  собой  потеющий
задыхающийся хвост, Луар вышел к  городским  воротам,  свернул  с  широкой
дороги и двинулся вдоль стены.
     Никогда раньше я не бывала здесь. Тропка тянулась узкая, но уверенная
и протоптанная; вскоре впереди показалось некое подобие железной ограды, и
я поняла, что попала на кладбище.
     Луар остановился, оглядываясь; вспомнив  об  укрытии,  я  юркнула  за
выступ городской стены. Впрочем, Луар все равно бы меня не заметил  -  ему
было "не до того".
     Из покосившегося домика выполз сторож; еще издали Луар  позвенел  ему
кошельком с монетами, и повадки старичка враз помолодели.
     - Я ищу могилу, - сказал Луар.
     Я насторожилась.
     Старичок поклонился до земли:
     - Как же... Затем и приставлены... Кого ищет юноша?
     - Отца, - бросил Луар.
     Я вжалась в стену щекой. Эгерт... Небо, Эгерт... Что  же  это,  небо,
что с ним случилось... За что...
     - О-о, - протянул старичок с уважением. - Вы нездешний, стало быть...
Звали-то вашего батюшку как?
     Я обхватила плечи руками. Бедный  Луар...  Теперь  все  понятно.  Эти
пустые отрешенные глаза...
     Мотались по ветру спутанные ивовые ветки - целые колтуны голых желтых
веток. Из-под  тонкого  слоя  снега  пробивалась  бурая,  как  свалявшаяся
шерсть, трава.
     - Э-э... - снова протянул старичок. - Звали-то... Вашего батюшку...
     - Фагирра. Фар Фагирра.
     Мне показалось,  что  мои  уши  подло  лгут.  Старичку,  по-видимому,
показалось то же самое:
     - Э... - промямлил он испуганно. - Как-как?!
     - Фагирра, - бесстрастно повторил Луар. - Служитель  ордена  Лаш.  Вы
знаете.
     Старичок подался назад; я издали видела, как дрожат его руки:
     - Он... ТОТ?
     Луар вытащил из кошелька новую монету. Старичок отступил еще:
     - Стало быть... Тот самый... Фагирра?
     Имя далось ему с трудом - как  грозное,  запрещенное  к  произнесению
проклятие.
     - Да, - сказал Луар уже раздраженно. - Где он похоронен?
     - За оградой, - отозвался старичок глухо. И добавил  что-то  -  я  не
расслышала.
     Луар звякнул кошельком:
     - Покажи.
     Несколько секунд старичок колебался; потом поежился, взял  протянутую
монетку и боком, как паук, побрел прочь от ограды.
     Луар последовал за ним.

     Бормоча и озираясь,  сторож  трусил  впереди.  Оцепенение,  владевшее
Луаром несколько последних дней, понемногу сменялось смутным беспокойством
- а может быть, ожиданием; он не разбирался в своих чувствах и не давал им
названий, а просто шел вслед за сторожем, слушая, как с каждым шагом ухает
болью тяжелая голова.
     Сторож боялся - а может, делал вид, что боится;  не  доходя  до  чуть
выступающего  над  землей  холмика,  он  чуть  присел  на  своих  коротких
старческих ногах:
     - Там... За  оградой  его...  закопали,  и  камнем  привалили...  Как
положено... Только ведь, когда осада была, тут  поразграбили...  Камень-то
укатили... В катапульту, что ли...
     Луар кивнул. Над местом успокоения его отца  колыхалась  бурая,  чуть
присыпанная снегом трава.
     Сторож  ушел.  Луар  двинулся  между  согбенными  голыми  стволами  к
одинокой, заброшенной могиле.
     Голые  деревья  -  вечная  похоронная  процессия  -  вздрагивали  под
порывами  ветра  и  всплескивали  бессильными  ветвями.  Маленький  холмик
встретил Луара сухим шелестеньем мертвой травы. В траве  лежал  скрюченный
дубовый лист - как пригоршня; в пригоршне пересыпался  под  ветром  мелкий
колючий снег.
     Луар в изнеможении опустил плечи. Вот...  Следовало  бы  положить  на
могилу подарок - хлеб или хотя  бы  цветок...  Только  ведь  я  ничего  не
принес. Я не знаю, что тебе надо. Чего тебе  надо  от  меня...  Я  пришел,
видишь?!
     Ничего не произошло. Никто не встал  из  могилы;  в  сухой  пригоршне
дубового листа все так же шелестел снег, и все так же мотались нагие ветви
над склоненной Луаровой головой.
     Он подумал, что нужно опуститься на колени - так  должен  вести  себя
сын, впервые в жизни оказавшись на заброшенной отцовой могиле...
     И тогда ему сделалось не по себе.
     Будто холодный ветер кладбища ворвался вдруг  внутрь  его,  Луаровой,
груди - бешено застучало сердце и онемело лицо. Он испугался,  схватившись
за горло; он пошатнулся и еле устоял на ногах - а перед глазами  откуда-то
взялись цветные флаги, огромная пестрая площадь далеко внизу,  край  серой
ткани, скользящий по истертым ступеням, дымящий  фитилек  погасшей  свечи,
потом безумные глаза проклинающей матери, потом зеленоватая татуировка  на
запястье узкой мужской руки, потом  ухмыляющийся  бойцовый  вепрь,  дохлая
змея на дне пересохшего ручья, железные прутья,  похожие  на  вытянутых  в
веревку дохлых змей, синее небо, цветные флаги...
     Он схватил воздух ртом. Колени его подогнулись.
     В пригоршне  дубового  листа  лежала  золотая  пластинка  с  фигурной
прорезью;  ясно  поблескивала  свернувшаяся  клубком  цепочка.   Медальон,
знакомый с детства.
     Будто повинуясь приказу, Луар протянул дрожащую руку.
     Рука его встретила снег. Пустой снег; сложный узор мерцающей  снежной
крупы.

                                    3

     Первой моей доброй мыслью было осознание, что Эгерт Солль жив.
     Прочие  мысли  оказались  спутанными,  как  колтун,  растерянными   и
больными - Фагирра, Солль... Луар, Фагирра... Обрывки  чьих-то  рассказов,
серый капюшон, белое лицо Эгерта, надменная женщина немыслимой красоты...
     Луар провел возле заброшенной могилы больше часа; впрочем, я потеряла
счет времени. Я дрожала в своем укрытии под городской стеной,  не  решаясь
ни подобраться ближе, ни уйти прочь. Кто знает, о чем  думал  Луар;  я  же
думала о разгадке моей перед ним вины.
     Неизвестная вина сделалась теперь  явной.  Нарядив  Луара  в  плащ  с
капюшоном - традиционную одежду служителей Лаш - я невольно спровоцировала
узнавание. Эгерт Солль узнал в сыне ненавистного  Фагирру,  и  напрасно  я
твердила себе, что рано или поздно это случилось  бы  и  без  меня.  Такая
тайна подобна углю за пазухой -  но  вина  теперь  на  мне,  как  себя  не
уговаривай, как ни верти, страшное сбылось, а я, выходит, стояла за спиной
у злой судьбы и подавала ей инструменты...
     Луар вернулся в город, так и не заметив меня - хоть я не  особенно  и
пряталась, просто шла за ним, как привязанная...
     Потом  будто  кто-то  хватил  меня  мешком  по   голове:   Флобастер!
Спектакль!
     Усталые ноги мои прошли еще два шага и запнулись. Что  мне  за  дело,
подумала я с кислой улыбкой, что мне за дело до Солля и  Фагирры,  мертвых
отцов и чужих  сыновей?  Меня  ждет  моя  повседневная  жизнь  -  щелястые
подмостки,  тарелка  с  монетками,  хозяин   постоялого   двора,   который
одновременно и хозяин положения...
     Спина Луара растворилась в жиденькой толпе.

     ...За квартал до постоялого двора я почуяла недоброе.
     Две наши повозки стояли посреди улицы, кособоко загораживая проезд  -
какой-то торговец с тележкой бранился, пытаясь протиснуться  мимо.  Щерила
зубы недовольная Пасть; третья повозка  неуклюже  выбиралась  из  ворот  и
пегая лошадка поглядывала на меня с укоризной.
     Холщовый полог откинулся, и  Гезина,  растрепанная,  злая,  с  криком
наставила на меня обвиняющий палец:
     - Вот она! Здрасьте!
     Муха, громоздившийся на козлах, хмуро глянул - и смолчал.
     - Спасибочки! - надрывалась  Гезина,  и  звонкий  ее  голос  заполнял
улицу, перекрывая даже жалобы застрявшего с тележкой торговца. -  Спасибо,
Танталь! По твоей милости на улицу вышвырнули, спасибо!
     До меня понемногу доходил смысл происходящего. Муха глядел в сторону;
полный злорадства конюх с лязгом захлопнул ворота:
     - А то гордые, вишь...
     Флобастер, шедший последним, плюнул себе под  ноги.  Поднял  на  меня
ледяные, странно сузившиеся глаза:
     - В повозку. Живо.
     Я молча повиновалась.
     Спектакль  сорвался;  под  вечер  стало  заметно  холоднее  -  Гезина
дрожала,  закутавшись  во  все  свои  костюмы  сразу,  и  уничтожала  меня
ненавидящим взглядом.  Флобастер  последовательно  обошел  пять  постоялых
дворов - все хозяева, будто  сговорившись,  заламывали  несусветную  цену,
ссылаясь на холодное время и наплыв постояльцев. Скоро стало ясно, что  на
сегодня пристанища не найти.
     На меня никто не глядел. Даже  Муха  молчал  и  отводил  глаза.  Даже
добряк Фантин хмурился, отчего  его  лицо  отпетого  злодея  делалось  еще
порочнее. Ветер совершенно озверел, и никакой полог не спасал от мороза.
     На  площади  перед  городскими  воротами  горели  костры.   Флобастер
переговорил с ленивыми сонными стражниками, и нам позволено  было  ожидать
здесь рассвета. Три повозки  поставили  рядом,  чтобы  не  так  продувало;
украденные из казенного костра угли тлели на жестяном подносе, заменяя нам
печку.
     Все собрались в одной повозке, наглухо зашторив полог.  К  подносу  с
углями жадно тянулись пять пар рук - одна только я сидела  в  углу,  сунув
ладони под мышки, мрачная, нарочито одинокая.
     Холодно. Всем холодно, и все знают, почему. Только остатки совести не
позволяют Флобастеру назвать вещи своими именами и при всех сообщить  мне,
кто я такая; Бариан, может быть, и вступился бы - если б  согрелся.  Муха,
может быть, посочувствовал бы - но холодно, до костей пронимает,  а  могли
бы нежиться в тепле... Ну как с этим смириться?!
     Все разом забыли, кому обязаны разрешением остаться на зиму в городе.
Холодно, и виновница сидит здесь же, и никто уже не  помнит,  в  чем  она,
собственно, провинилась - виновна, и все тут...
     Я молча сидела  в  углу,  прикидывая,  кто  не  выдержит  первым.  И,
конечно, не ошиблась.
     Угли на подносе понемногу подергивались сизым; Гезина, у которой  зуб
на зуб не попадал, принялась  бормотать  -  сперва  беззвучно,  потом  все
громче и громче:
     - Недотрога... Ишь ты... Девица на выданье... Будто в  первый  раз...
Драгоценность  какая...  У-у-у...  Неприступница  в  кружевах...   Голубая
кровь... Под забором теперь... Много под забором нагордишься...
     Все молчали, будто не слыша. Голос Гезины, ранее серебряный, а теперь
слегка охрипший, все смелел и креп:
     - Все собаки, значит... Она одна герцогиня... А все собаки, падаль...
А она благородная... Вот так... Не таковская, значит... Недотрога... И кто
бы  выкобенивался,  спрашивается...  А  тут  каждая  сука  будет  королеву
строить... Каждая су...
     Мой синий от холода кулак врезался Гезине в подбородок.
     Дымящие угли рассыпались по полу; счастье, что их  успели  затоптать.
Моя левая рука ловко вцепилась в роскошные светлые волосы, моя правая рука
с наслаждением полосовала фарфоровое кукольное личико - только  мгновенье,
потому что в следующую секунду меня оторвали от жертвы и оттащили прочь.
     Гезина рыдала, и нежные романтические уста захлебывались словами,  от
которых покрылся бы краской самый циничный сапожник. Бариан молча прижимал
меня к сундуку; я вырывалась - тоже  молча,  втайне  радуясь,  что  стычка
разогнала кровь и позволила хоть немножко согреться.
     Рыкнул Флобастер; Гезина замолкла, всхлипывая.  Муха  сидел  в  углу,
скособочившись, как больной воробей. Фантин меланхолично  топтал  все  еще
дымящие уголья.
     - Ну что же вы все молчите?! - простонала сквозь слезы Гезина.
     Сделалось тихо - только хмурый Фантин удрученно сопел себе под нос да
изредка всхлипывала пострадавшая героиня.
     - Утро уже, -  хрипло  сообщил  Муха.  -  Молочники  кричат...  Скоро
рассвет...
     Бариан, все еще удерживающий меня, больно сдавил мое запястье.
     - Да отпусти ты меня, - бросила я зло. Он повиновался.
     Гезина тихонько скулила; на меня никто не смотрел,  и  я  подумала  с
внезапным отчаянием, что спокойная жизнь  кончилась  навсегда,  я  уже  не
смогу жить среди этих людей так свободно и безмятежно,  как  жила  раньше.
Что-то сломалось, все...
     Сквозь щели  в  пологе  пробился  мутный  серый  свет.  Заскрежетали,
открываясь, городские ворота. Горестно заржала пегая лошадка.
     - Лошади замерзли, - тихо сказал Муха. - Надо... ехать...
     - Эй, - крикнули снаружи, и по борту повозки властно застучал металл.
     Все вздрогнули и переглянулись. Я в изнеможении  закрыла  глаза  -  я
сумасшедшая... Мне мерещится...
     Перед повозкой стоял Луар Солль; шпага воинственно оттопыривала  край
его плаща:
     - Эй... Танталь у вас?
     Они расступились - хмурый Бариан, злой Флобастер,  нахохленный  Муха;
Гезина что-то пробормотала вслед. Луар протянул мне руку, и,  опершись  на
нее, я спрыгнула на землю, едва не подвернув окоченевшую ногу.
     - Пошли, - сказал он,  без  удивления  разглядывая  мое  синюшное  от
холода лицо.
     Наверное, следовало спросить куда, но я не  спросила.  Мне  казалось,
что я заснула наконец и вижу сон...
     А во сне мне было все равно, куда именно с ним идти.

     Вот уже много дней он жил, отчужденно наблюдая со стороны  за  своими
собственными поступками и мыслями. Эту отстраненность не смогло переломить
даже странное беспокойство, родившееся на могиле отца; сейчас  он  холодно
наблюдал за юношей, идущем улицами города рядом со смятенной  черноволосой
девушкой.
     Вот камни, говорил  он  себе,  не  отрывая  взгляда  от  обледеневшей
мостовой. Город, камни и лед. Сейчас повернуть направо, гостиница  "Медные
врата"...
     Девушка что-то говорила; это  Танталь,  подумал  Луар.  Она  зачем-то
нужна ему - в гостинице он припомнит,  зачем.  У  девушки  были  блестящие
глаза и кольца волос на висках - но Луар никак не мог понять, красива  его
спутница или нет.
     Ветер покачивал закрепленные над дверью декоративные медные  створки.
"Врата" считались приличной гостиницей; некоторое время Луар  с  интересом
изучал склоненную макушку ливрейного  лакея.  Нет,  не  надо  горничной...
Никого не надо. Завтрак? Потом.
     Лакей  снова  поклонился  -  напомаженная  деревянная  кукла.   Луару
сделалось смешно; вернее, это отстраненному наблюдателю стало смешно, юный
же господин Луар с неподвижным как лед лицом проследовал в  занимаемые  им
комнаты.
     Винтовая лестница. Дыхание Танталь за спиной.
     Наблюдатель смотрел, как шевелятся ее губы. Она возилась  с  камином,
улыбалась и чихала; она снова что-то говорила - Луар стянул с  себя  плащ,
куртку, перевязь со шпагой, подошел и сел перед камином, прямо на  дощатый
пол.
     Раздвоенность   продолжалась   -   но   наблюдатель   перестал   быть
бесстрастным, он топтался в Луаровой душе, не находя себе места;  к  свету
серого дня примешался теплый свет пламени. Танталь смеялась и  протягивала
к огню белые маленькие руки; Луар  отстраненно  подумал,  что  ее  пальцы,
похоже, никогда не знали тяжелого труда. И драгоценных перстней  не  знали
тоже...
     Он перестала улыбаться. Девушка сидела на  полу,  подобрав  под  себя
босые ноги. Ее промокшие башмаки стояли под каминной  решеткой,  над  ними
клубился пар.
     Он вспомнил давнее далекое утро, длинное  озеро  в  замшевых  зеленых
берегах, и над спокойной водой - пар, душистый летний пар,  скоро  взойдет
солнце...
     Она смотрела на него без улыбки.
     Луар потянулся рукой, коснулся уголка ее губ - запекшихся, как у него
самого. Оттянул уголок вниз -  лицо  сделалось  обиженным,  трагическим  и
смешным одновременно.
     В камине с треском лопнула деревянная плашка.
     Он вдруг перестал видеть  Танталь  -  потому,  оказывается,  что  она
подалась вперед и прижалась к нему, спрятав лицо.
     Давным-давно была повозка, ветер в холщовых стенках и  едва  ощутимый
запах дыма - свечку задули, Луар запомнил острый, щекочущий ноздри  запах.
Тогда, в повозке, девушка была смелее; теперь отваги ее  едва  хватало  на
робкое, просительное прикосновение.
     Она пахла дымом.
     Наблюдатель, удивленный, успел  заметить,  как  перед  глазами  Луара
расплылась теплым пятном желтая пасть камина; потом наблюдателя не  стало,
потому что бесстрастие его  потонуло  в  потоке  неожиданных,  как  пожар,
ощущений.
     Ему казалось, что он видит, как черный фитилек погасшей свечки  тянет
за собой седую нитку дыма, что  далекий  хор  тянет  в  сто  голосов  одну
длинную высокую ноту, что все его тело - шнурок, стягивающий узкое  платье
Танталь, что его  мучительно  тянет  неведомая  сила,  и  сейчас  разорвет
пополам...
     Запрыгала по полу отскочившая пуговица.

     В стороне от дороги, за поворотом  реки,  когда-то  стояла  мельница.
Матери по традиции не велели ребятишкам ходить сюда  -  почему,  никто  не
помнил, да и не допытывался. Полусгнившие сваи сами по себе опасны,  здесь
так легко покалечиться или утонуть...
     Под лучами неистового солнца лед у  берегов  чуть  подтаял.  Прохожий
выбрал камень посуше и сел, устало вытянув ноги.
     Он помнил времена, когда здесь весело  вертелось  мельничное  колесо,
суетились выбеленные мукой работники и сурово распоряжался хозяин. Осознав
на мгновение свою немыслимую древность, прохожий криво усмехнулся.
     На ладони его лежала золотая пластинка с бурым ржавым пятном.
     Он не просто стар. По  человеческим  меркам  он  немыслимо  стар,  и,
собственно говоря, все это  уже  не  должно  его  волновать.  Ржавчина  на
золотом медальоне как знак грядущей катастрофы -  все  это  уже  было,  он
устал, ему неохота повторять все сначала.
     На сером льду сидела стая угольно-черных ворон. Прежде он не  заметил
бы ее; сейчас он удивился, ощутив относительно  птичек  некое  побуждение.
Желание действовать.
     Он сосредоточился; побуждение было - поднять  камень  и  запустить  в
самую гущу, чтобы вороны взмыли вверх, хрипло ругаясь,  кружась  и  хлопая
крыльями, сбрасывая помет...
     Амулет Прорицателя у него на ладони. Не бросать же в ворон  немыслимо
ценной вещью, дающей могущество?
     Правда, могущество Амулета предназначено вовсе не  ему,  прохожему  с
большой дороги. Амулет  ищет  своего  Прорицателя  -  ох,  как  затянулись
поиски, вот уже семь десятилетий... У Амулета времени в  достатке.  Амулет
может выжидать веками, он все равно переживет всех своих  владельцев...  И
его, временного хранителя, переживет тоже.
     Все-таки гонять ворон или не стоит?..
     Над миром нависла та же опасность.  Эта  тварь,  что  явилась  извне,
снова стоит на пороге и ждет, чтобы ее впустили... Сама  войти  не  может,
видите ли. Дались ей эти Привратники...
     Он вздохнул. С чьей-то легкой руки визитершу прозвали Третьей  силой;
с тех пор, как он, сидящий теперь на сухом камне у реки, едва не  сделался
ее хозяином и жертвой - с тех самых пор он испытывал к ней  чувства  почти
что   родственные.    Наверное,    так    забитая    невестка    ненавидит
самодурку-свекровь...
     ...Знает ли кто-нибудь, кроме него? Знает ли, что случится,  если  ЕЕ
впустить?..
     Сторонясь его взгляда, вороны полетели прочь - от греха подальше.

     Луар спал. Я не сомкнула глаз ни на секунду.
     Невозможно было сказать "люблю". В памяти сразу вставали все эти Розы
и Оллали, принцессы и единороги -  повторяемое  многократно,  слово  давно
потеряло для меня смысл, и я не знала теперь, как мне думать о Луаре.
     Я лежала затылком на его расслабленной тонкой руке. Я боялась  не  то
что пошевелиться - вздохнуть; мое тело затекло до бесчувствия, а Луар  все
не просыпался, и, скосив глаза,  я  минуту  за  минутой  разглядывала  его
спокойное умиротворенное лицо.
     Небо, сколько лет я потеряла вдали от  него.  Сколько  самовлюбленных
ловеласов я называла "мужчинами".  Как  страшно  я  сделалась  похожей  на
Гезину...
     Он спал. Кое-где в лице его проступали черты матери -  совершеннейшей
красавицы; но Луар не был красив. За последние тяжкие недели  мальчишеское
обаяние стерлось с него, как позолота; взрослое лицо, оказавшееся под ним,
никак не соответствовало общепринятым понятиям о красоте.
     Будто бы назло Эгерту, подумала я устало.  Те  же  светлые  волосы  и
серо-голубые глаза  -  но  лицо  у  Луара  другое,  удивительно,  что  это
вскрылось только сейчас... А может быть, это последние  дни  так  изменили
его?
     У него, оказывается, жесткие губы. У  него,  который  сама  нежность,
который целует так ласково и одновременно страстно...  Фу  ты,  уж  не  из
пьесы ли это, не хочу, не буду, так страшно, что это - настоящее  -  может
разрушиться от фальшивого слова...
     Длинные загнутые ресницы - от матери. А скулы -  чужие.  Скулы  -  от
отца, и подбородок, и линия лба...
     Я поймала себя на  попытке  вообразить,  как  выглядел  этот  ужасный
Фагирра, о котором столько говорено; вот уж был бы тесть так тесть...
     Я  улыбнулась;  будто  отвечая  на  мою  улыбку,  в  дверь  деликатно
поскреблись:
     - Не желает ли молодой господин отобедать?
     Который час, подумала я в смятении.
     Луар пошевельнулся. Я с наслаждением переменила  позу,  позволяя  его
руке выскользнуть из-под моего затылка.
     - Не желает ли молодой господин...
     - Желает, - сказал Луар хрипловато, но  без  тени  сна  в  неожиданно
властном голосе. - Обед на двоих.
     Не оглядываясь, он выскользнул из-под полога и тут  же  задернул  его
обратно; я смотрела, как  тяжело  качаются  бархатные  кисти  у  меня  над
головой, и слушала, как он плещет водой в фарфоровом  тазу.  Богато  живут
господа-постояльцы в гостинице "Медные врата"...
     - Когда мне было пять лет, - сказал Луар, закончив  плескаться,  -  я
упал в  бочку  с  дождевой  водой...  Жаркий  день,  вода  свежая,  но  не
холодная...
     Он замолчал.
     - Ну? - спросила я, выждав минуту.
     Он тихонько звякнул пряжкой на поясе. Пробормотал рассеянно:
     - Потом захлебнулся и стал тонуть.
     Снова последовала пауза; через дырочку в пологе я смотрела, как  Луар
натягивает сапоги.
     - И что? - спросила я снова.
     - Ничего, - отозвался он слегка раздраженно. - Не  утонул  же...  Как
видишь.
     Мне показалось, что  вместо  "как  видишь"  он  хотел  сказать  -  "к
сожалению".
     Как и я, он украл у судьбы эти несколько часов. Как и мне, ему трудно
и больно было возвращался к действительности. На секунду  мне  показалось,
что он - это я и есть.
     - Луар, - сказала я, обращаясь к бархатным кистям, -  Луар...  Я  все
знаю.
     Он не удивился.  Он  помолчал  несколько  минут;  потом  отозвался  с
каким-то даже облегчением:
     - Значит... Тем лучше. Ни о чем не будешь спрашивать, да?
     Я прикусила язык. Не буду спрашивать. Сама узнаю.

     Глаза у горничной Даллы сделались круглые, как блюдца. Ледяным  тоном
я  перечислила   ей   требования   господина   Луара;   Далла   неуверенно
предположила, что, наверное, ей следует переговорить с госпожой...
     Я  рявкнула  на  нее,  как  рявкала,  бывало,  по  ходу  действия  на
Трира-простака. Господин Луар  -  совершеннолетний;  никто  не  лишал  его
наследства, не говоря уж о том, что требуемые мною вещи принадлежат ему  и
только ему...
     Пряча  глаза,  Далла  вынесла  мне  сундучок.  Я  ни  на  секунду  не
сомневалась в том, что сразу же после моего ухода госпожа Тория узнает все
причитающиеся подробности.
     По дороге обратно я зашла в оружейную лавку - лучшую и самую  богатую
лавку под кичливой вывеской "Необоримый дракон". Посетители  -  два  пышно
разодетых аристократа - уставились на меня с таким видом,  будто  пред  их
спесивые очи явилась обритая наголо ежиха. Хозяин за прилавком  нахмурился
и собрался меня выставить.
     - От господина Луара Солля,  -  сказала  я  небрежно  и  выложила  на
полированные доски прилавка маленький кинжал в богато изукрашенных ножнах.
     Аристократы вытянули  шеи;  кинжал  был  очень  красив,  он  намертво
приковывал даже взгляд дилетанта - хозяин  же,  осмотрев  инкрустированный
клинок и  перерубив  на  лету  собственный  вырванный  волос,  тихонько  и
удовлетворенно крякнул.
     - Цена господина Солля? - вкрадчиво осведомился один из посетителей.
     Я назвала цену. Хозяин напрягся:
     - Передергиваешь, плутовка! Хочешь подзаработать на хозяине, да?
     Я пожала плечами:
     - Вам прекрасно известна истинная цена этой вещи...  Она  сделана  на
заказ   оружейниками   города   Каваррена,   славного   своими   воинскими
традициями... Если вы не желаете приобрести игрушку - что ж...
     Я протянула руку, собираясь забрать кинжал; второй посетитель  шепнул
что-то на ухо первому. Хозяин поймал его взгляд и цапнул меня за запястье:
     - Хорошо... Ладно, - рука его потянулась к  кинжалу,  но  я  проворно
накрыла его рукавом:
     - Деньги, досточтимый господин.
     Бранясь и проклиная мою жадность, хозяин скрылся в недрах  лавки;  на
плечо мне легла покрытая перчаткой ладонь. О, как  мне  были  знакомы  эти
прикосновения - покровительственные и как бы случайные,  цепкие,  нарочито
чувственные, убежденные в безнаказанности: смазливая  комедиантка,  отчего
бы не пощупать...
     Первый посетитель наклонился к самому моему уху. От него  несло,  как
из парфюмерной лавки, где на полу лежат с десяток неухоженных мокрых псов.
     - Я бы набавил пару монет, плутовка, - предложил он игривым шепотком.
- Игрушка того стоит... - и в подтверждение  некой  двусмысленности  своих
слов он больно щипнул меня за ребро.
     - Я продаю кинжал за цену, назначенную господином Луаром, - сказала я
громко и холодно. Первый посетитель отдернул руку - а хозяин, возникший  в
дверях в объемистым мешочком, недобро ощерился:
     - Нехорошо, господа... Торг свершился, соблюдем же благородство...
     С твоей рожей только о благородстве говорить, подумала я, тщательно и
без спешки пересчитывая деньги. В жизни не видела столько золотых монет.
     Первый посетитель озлился - на хозяина, на меня и на судьбу; я ушла с
гордо поднятой головой, оставляя за спиной некрасивую базарную перебранку.

     Я отдала Луару сундучок и деньги - прибавив от себя, что жаль  такого
красивого  кинжала,  может  быть,  не  стоило  продавать...  Луар   глядел
рассеянно и не внял моим сожалениям.
     - Есть еще одно дело... - пробормотал он, когда, сытно  поужинав,  мы
грелись у камина. - Я должен... Прежде, чем уехать.
     Я поперхнулась:
     - Уехать?! Куда?
     Он долго хмурился, наклонив голову к плечу:
     - Мне надо... Раздобыть одну вещь, которая... моя.  Принадлежит  мне.
Она мне... нужна. Вот.
     При слове "нужна" его голос нехорошо дрогнул. Так запинается пьяница,
выпрашивая у трактирщика в долг  свой  самый  последний  стакан;  все  мои
возражения умерли, не успев родиться.
     Конечно, на языке моем гроздьями висели вопросы -  но  я  мужественно
сдерживалась, помня, что доверие Луара - как чужая кошка. Она, может быть,
и подойдет - но только если сидеть тихо и делать равнодушное лицо.
     С равнодушным лицом я смотрела в огонь. В пламени медленно  корчились
все мои бодрые надежды жить с Луаром мирно, долго и счастливо.
     - Я скоро уеду, - сказал Луар,  и  теперь  в  его  голосе  скользнуло
оправдание. - Я... мне надо.
     Я молчала.
     - У меня есть... к тебе просьба, - начал он осторожно. -  Это  трудно
сделать... Это... тонкая вещь.
     Я оскорбленно хмыкнула - мол, легких путей  не  ищем  и  в  тонкостях
разбираемся.
     - Моя сестра... - он вздохнул. -  Она  ведь  осталась  моей  сестрой,
верно? Я хочу ее видеть... Прежде чем... Ехать.
     - Нянька? - спросила я деловито. - Сколько ей нужно заплатить?
     Он вскинулся:
     - Ты... Не вздумай. Она оскорбиться... Она... предана дому, это не за
деньги... Надо ей... объяснить...
     Я кивнула. Некоторое время мы молчали, глядя в огонь.
     - Луар, - сказала я шепотом. - Я поеду с тобой, ладно?
     Его плечи опустились, будто придавленные внезапной тяжестью:
     - Ты не понимаешь... Я один. Я должен сам... найти.
     - Да что это за штука?! - рявкнула я, разом наплевав на все приличия.
- Что за штука, что ее, видите ли, нужно искать? Зачем, разве  она  сможет
вернуть все, как было?!
     - Ничего не бывает, как было, - сказал он, и мне померещилось, что не
Луар сидит рядом, а умудренный жизнью старец. - Ничего не бывает... Но мне
надо. Нужно. Хочется... Как хочется есть. Пить. Спать... Целовать тебя...
     ...Я уснула, счастливо ткнувшись носом в его голое худое плечо.

     Девчонке не сказали, куда и зачем идем. Капризная, с  вечно  надутыми
губами, с неизменным отвращением на круглом лице, Алана то и дело пыталась
выдернуть ладонь  из  нянькиной  руки.  Хныча  и  бормоча,  она  постоянно
шарахалась в сторону - чтобы поддать носком сапожка осколок сорвавшейся  с
крыши сосульки. Она не желала слушать мягких нянькиных уговоров; гостиница
"Медные врата" заинтересовала ее на секунду - но только на секунду.
     - Куда это ты меня притащила?  -  поинтересовалась  она  со  вздорной
гримаской. - Что тут, при-идставление будет, да?
     В  ее  маленькой  голове  мой  облик   прочно   вязался   со   словом
"представление".
     Посапывая и спотыкаясь, она  взобралась  вслед  за  мной  по  высоким
ступеням. Я стукнула в дверь - три раза, условным стуком.
     Прошла секунда.
     Алана стояла ко мне боком; я видела щеку под теплым  платком,  хмурую
бровь и выпяченные губы.
     Дверь распахнулась.
     В первое мгновение она, кажется, не узнала брата.
     В следующее мгновение  это  уже  был  комок,  смеющийся  и  плачущий,
молотящий по воздуху ногами, намертво вцепившийся в Луарову шею. Нянька за
моей спиной длинно всхлипнула.
     Он вертел ее по комнате. Летали ноги и  полы  шубки,  сбился  на  ухо
платок, Алана  хохотала,  запрокинув  голову  -  и  на  враз  порозовевшей
мордашке не осталось  и  следа  того  угрюмого  раздражения,  которое  так
отвращало меня утром.
     Я подумала, что при столь значительной разнице в  возрасте  Луар  мог
сделаться для нее чем-то вроде третьего  родителя;  наверное,  так  оно  и
было. Можно представить себе, кем оказался для  девчонки  старший  брат  -
взрослый брат! - который одновременно и ровня, и символ  превосходства,  и
друг, и наставник, и покровитель...
     Они уже сидели в углу; Алана удобно устроилась  у  него  на  коленях.
Вцепившись в его воротник и поедая брата влюбленными глазами, она серьезно
шептала что-то о кладе, вырытом соседскими мальчишками из-под куста сирени
- а он так же серьезно утешал ее, уверяя, что клад можно сделать  новый  и
спрятать его так, что никто никогда не отыщет...
     Потом они ушли гулять - вдвоем; Луар отстранил  няньку  и  сам  помог
Алане привести в порядок платок и шубку. Дородная женщина  долго  вздыхала
им вслед; потом скорбно обернулась ко мне:
     - Деточка... Вы, может быть, знаете... Да что же делается-то  у  них,
жили ведь  душа  в  душу...  Неужто  у  господина  Эгерта...  знаете,  как
бывает...  взыграло,  вторая  молодость  вроде,  ну,  в   народе   покруче
говорят... А?
     Я молча  покачала  головой.  Избавьте  Эгерта  от  ваших  подозрений;
впрочем, Эгерту наверняка плевать.

     Гульба затянулась до рассвета; в последнее  время  всегда  было  так.
Каждая новая попойка оказывалась отчаяннее предыдущей - а эта,  последняя,
была отмечена некоторым даже надрывом.
     Эгерт усмехнулся. Несколько дней назад капитан гуардов  интересовался
как бы между прочим - когда господин Солль собирается отбыть?
     По всему Каваррену стонали жены - известно,  что  попойка  со  старым
другом вещь  благородная  и  естественная,  но  тридцать  попоек  одна  за
другой?! Небо, не у всех же  такое  железное  здоровье,  как  у  господина
Эгерта...
     Он не пьянел. Он обнаружил это с раздражением  и  тоской  -  никакого
облегчения, никакого расслабления, трезвый рассудок и тупая головная  боль
под утро...
     Дни шли за днями. Слуги сбивались с ног, приводя в порядок разоренный
обеденный  зал.  Пьяные  Соллевы  собеседники  вываливались  из  седел,  и
обеспокоенные домочадцы повадились присылать за ними кареты.
     Эгерт знал, что городом ползут самые невероятные слухи. Среди сплетен
попадались простые и пошлые,  как  то:  признанный  герой  заливает  вином
многочисленные измены красавицы-жены. Другие байки, наоборот, были  сложны
до неправдоподобия - Солль-де заключил договор со злым колдуном и  получит
сказочное могущество, если до срока пустит на ветер  все  достояние  своих
каварренских предков...
     Эгерт  потер  висок.  До  "на  ветер"  еще  далеко  -  впрочем,  если
постараться...
     Слава небу, он не единственный источник сплетен  в  спокойном  мирном
Каваррене. В последнее время много  говорили  о  разбойниках,  о  каких-то
кровавых набегах, о беспокойстве на больших дорогах... Ветераны  хватались
за шпагу по десять раз за коротенький разговор - вояки, бойцы, не кровь  -
кипящая смола...
     Эгерт усмехнулся особенно криво и желчно. Каваррену не  суждено  было
пережить Осаду; Каваррен не  знает,  как  изо  дня  в  день  делить  между
голодными оставшиеся крохи, дежурить на стенах, вешать мародеров и  каждую
ночь ждать штурма...
     Впрочем, орда приходила раз - почему бы ей не прийти снова?
     Его вяло царапнуло беспокойство. Тория одна... Тория... от которой он
отрекся.
     Сгорбившись над столом и стиснув зубы, он переждал очередной  приступ
- желание прямо сейчас, сию секунду тронуться в путь, вернуться к ни в чем
не повинному, родному, измученному, смешанному с грязью,  самому  дорогому
человеку...
     Потом его бросило в жар, он застонал и закрыл глаза ладонью. В  бреду
и снах он сотни раз видел это - Фагирра обладает Торией...
     И Тория устало покоряется неизбежному. Кротко...
     Он ткнулся лицом в стол. Под окном  пронзительно,  надрывно  возопила
молочница.
     Тяжелое дыхание. Влажная от пота кожа. Скрипучий деревянный топчан...
Ее запрокинутая голова...
     Эгерт Солль наотмашь хлестанул себя по лицу. Видение исчезло.

     Алана хранила тайну целых полдня.
     Вечером, прибежав в комнату матери и уткнувшись лицом ей в подол, она
жалобно просила позвать Луара домой - она, Алана, звала, но он  так  и  не
пошел... Маму наверняка послушает, надо позвать, ему ведь одному плохо...
     Узнав, в чем дело, Тория призвала к себе  няньку  и  тоном,  которому
позавидовал бы и ледяной торос, велела ей убираться.
     Пожилая женщина расплакалась:
     - Небо... Госпожа моя... Столько лет... уже она... как  родная...  Не
знаю, в чем провинился этот несчастный мальчик... Но девочка-то ни  в  чем
не виновата, госпожа моя... Я знаю... Не щенок же он - человек...  За  что
же, госпожа...
     Тория молчала. Впервые за много  дней  она  увидела  себя  -  и  свои
поступки - чужими, хоть и  верными  и  преданными  глазами.  Бесчеловечная
мать...
     Криво улыбнувшись, она отменила приказ. Повернулась и ушла к  себе  -
прямая, как мачта. Ей мерещилось, что она разносчица  с  площади,  что  на
макушке у нее лежит ноша, которую нельзя уронить или  расплескать;  нельзя
даже повернуть голову - а ноша давит, норовит вдавить в пол,  оставить  на
ковре бесформенное мокрое пятно...
     Ночью ей показалось, что она вспомнила.
     На крик прибежала Далла  -  перепуганная,  в  смятой  сорочке.  Тория
стояла посреди комнаты, в судорожно стиснутом кулаке  вздрагивала  горящая
свечка, и расплавленный воск капал на побелевшие от усилия пальцы.
     ...Его руки были без костей. Мягкие и прохладные, будто тесто,  белые
холеные ладони. Этими руками он тащил ее по изощренному  лабиринту  пытки;
она  не  знала,   что   коснется   ее   тела   в   следующую   секунду   -
ободряюще-ласковая ладонь или  раскаленный  докрасна,  дымящийся  стальной
прут.
     В его глазах стояло наслаждение. Руки...
     ...Нет, он не касался ее. Все допросы подряд он просиживал в  высоком
кресле с удобными подлокотниками, и только один раз, отослав палача...
     Тория захлебывалась водой из поднесенной Даллой чашки. Он не  отсылал
палача... Он...
     Память взбеленилась. Исступленная память не желала допускать разум за
эту проклятую дверь; Фагирра мертв, кричала память - и была права.
     Грохот  инструментов  в  железном  тазу.  Бескостные  ладони  на   ее
бедрах...
     Отчаянно завопила Далла. Чашка покатилась по полу, расплескивая воду;
на глазах горничной госпожа Тория Солль побледнела как мертвец и  лишилась
сознания.

     Бродячий театр - не иголка, в городе ему не  потеряться.  На  площади
перед рынком играют южане и только  южане  -  кто,  стало  быть,  поставил
подмостки посреди торгового квартала?
     А о том, что на просторном дворе гостиницы  "Соломенный  щит"  играют
лицедеи, твердили все зеваки на три  квартала  окрест;  за  полквартала  я
услышала жалобы прекрасной Розы, грустящей о безвременно погибшем Оллале.
     Вокруг повозок стояла толпа; зрители переминались  с  ноги  на  ногу,
поплевывали  семечки,   кто-то   уходил   равнодушно,   кто-то   подходил,
любопытствуя - а Флобастер в красной накидке палача  уже  показывал  толпе
отрубленную голову Бариана...
     Я замедлила шаг. Нечто в груди моей странно и болезненно  сжалось,  и
только теперь я поняла с удивлением, до чего он мне дорог, этот выдуманный
мир на деревянном помосте, этот неуклюжий и смешной  мирок,  в  котором  я
жила, как орех в скорлупе, до самой встречи с Луаром...
     И я ужаснулась, осознав, как далеко пребывала все эти несколько дней.
Так долго. Почти неделю без спектаклей - любая рыба, извлеченная из  воды,
уже сдохла бы. А я вот стою, проталкиваю комок обратно в горло и  ловлю  в
прорезях красной маски глаза Флобастера...
     Никто не сказал мне ни слова - будто так и надо.
     Молча забравшись в свою повозку,  я  переоделась,  напялив  накладной
бюст, и вовсю нарумянила щеки. Флобастер, следивший  за  мной  глазами  на
затылке, дал Мухе знак - тот объявил "Фарс о рогатом муже".
     У  меня  стало  легче  на  душе.  Почти  совсем  легко  -  будто  все
по-прежнему, нет на свете никакого Луара-сына-Фагирры и  никогда  не  было
ледяной ночи под ледяными взглядами...
     Пристанищем  труппе  служил  теперь  "Соломенный   щит".   Пересчитав
заработанные деньги, Флобастер довольно крякнул.
     Я долго колебалась - нужно было подойти к  нему  и  сообщить,  что  я
снова ухожу, что меня не будет до утра, и то же завтра,  и  послезавтра...
Уходить легко под горячую руку, в ссоре; сейчас же,  когда  все  вроде  бы
уладилось, когда все доброжелательны и великодушны, подобный  шаг  следует
десять раз просчитать. Может быть, сегодня и вовсе не стоит уходить...
     Разумная мысль, вот только я не могла подарить  судьбе  ни  ночи.  Ни
часа. Ни секунды. Он уедет - а ведь он твердо решил уехать! -  и  тогда  у
меня останется сколько угодно времени, чтобы плакать и вспоминать...
     Мои колебания разрешились легко и просто. Флобастер  подошел  ко  мне
первый и позвал поужинать в соседнем трактире.
     Внутри меня сделалось холодно - слишком не вязался этот ужин со  всей
историей наших отношений. Я предпочла бы, чтобы он походя крутанул меня за
ухо и пригрозил кнутом; однако делать было нечего, и я покорно кивнула.
     Вечерело; размокшая за  день  мостовая  подернулась  коркой  опасного
ледка, и я не посмела отвергнуть предложенную руку.  Локоть  Флобастера  в
плотном рукаве казался вдвое мощнее Луарового; счастливо избежав  падения,
мы добрались до ближайшего пристойного кабачка и  в  молчании  уселись  за
свободный столик.
     Нижняя губа Флобастера топорщилась, как крахмальная бельевая  складка
- это  означало,  что  он  решителен  и  внутренне  собран.  Я  попыталась
припомнить, когда в последний раз мы сидели с ним вот так, нос к носу -  и
не припомнила.
     Служанка принесла горячее мясо в горшочках и баклажку  кислого  вина;
Флобастер кивнул мне и с урчаньем принялся  за  трапезу.  Мне  на  секунду
захотелось поверить, что вот  мы  поедим,  вытрем  губы  и  так  же  молча
вернемся обратно; конечно, это была глупая  мысль.  Флобастер  никогда  не
отступает перед задуманным - а сегодня он задумал  нечто  большее,  нежели
просто сожрать свою порцию в моем почтительном присутствии.
     И, конечно, я не ошиблась.
     Он обождал, пока я закончу обгладывать доставшееся мне ребрышко (дело
делом, а есть мне хотелось ужасно). Помолчал еще, хлебнул вина. Сморщился.
Я терпеливо молчала.
     Наконец, он сдвинул брови и еще дальше выпятил нижнюю губу:
     - Ты... Ведь не дура, Танталь.
     Я молча согласилась.
     Начало не  понравилось  ему  самому.  Он  снова  поморщился,  как  от
кислого:
     - Поэтому... я удивился. Что тебе в этом родовитом щенке?
     Я поперхнулась вином.
     Своей огромной пятерней он  поймал  мою  беззащитную  руку  и  крепко
прижал к столу:
     - Ты ведь не дура... была до сих пор. Ты ведь тогда, помнишь, клялась
мне по малолетству, что и замуж не выйдешь, и ерунды всякой не будет... Ну
я, положим, уже тогда понимал, что клятвы забудутся, как  время  придет...
Ладно, Танталь. Можешь не верить, но я бы тебя  с  чистой  душой  отпустил
бы... Если б видел, что...  понимаешь.  Что  это  по-человечески...  -  он
перевел дух.  Наклонился  ближе,  прожигая  меня  маленькими  пристальными
глазами:
     - Вот только то, что сейчас... Дурь это, Танталь.  Глупость.  Угар...
Не путайся с ним. Не знаю, почему - но только ничего, кроме  горя...  этот
парень... ты нужна мне в труппе!! - он вдруг разъярился,  может  быть,  от
того, что не находил подходящих слов. Выпустил мою руку;  сурово  вперился
исподлобья: - Ты нужна...
     Залпом  осушил  свой  стакан.  С  грохотом  поставил  его  на   стол.
Отвернулся.
     Я  молча  смотрела,  как  сползают  по  стенкам  опустевшего  стакана
одинокие кислые капельки.
     С Флобастером трудно. У него собачий нюх. Вот только объяснить ничего
мне, наверное,  не  удастся;  почуял-то  он  мгновенно,  но  вот  понимает
по-своему.
     - А я буду в труппе, - сказала я без  выражения.  -  Не  собираюсь...
Никуда...
     Он снова подался вперед:
     -  Послушай...  Будешь-не  будешь...  Без  тебя  не  пропадем.  Ты  -
пропадешь.
     Я не выдержала и фыркнула. Не то чтобы презрительно - но  он  тут  же
налился кровью:
     - Соплячка... Ты... Да помнишь...
     Он собирался меня попрекнуть. Хотел напомнить,  из  какой  дыры  меня
вытащил и что впоследствии для меня сделал. Я  всем  ему  обязана,  и  это
правда, тут не поспоришь, тут нечего возразить. Он хотел пристыдить  меня,
ткнуть носом, размазать по столу - но осекся.  Замолчал;  налил  себе  еще
вина и снова залпом выпил.
     Уж лучше бы он стыдил и попрекал. Это его  благородство  лишило  меня
сил сопротивляться.
     - Я люблю его, - пропищала я чуть слышно.
     Он возвел глаза к небу, вернее, к потолку.  Для  него  "любовь"  была
всего лишь сюжетом трагедии... да и фарса тоже. И я его  понимала,  потому
что  всю  сознательную  жизнь  преспокойно  прожила  с  таким   же   точно
убеждением.
     - Ты же не дура, - сказал он на этот раз почти нежно.
     - Я люблю его, - повторила я упрямо.
     В глубине его глаз вспыхнули белые злые огонечки.
     А ведь он ревнует, подумала я с удивлением. Он  предъявляет  на  меня
права - тот, кто всегда был для  меня  единственным  мужчиной,  облаченным
властью. Он не злоупотреблял ею - но он ею обладал, он и  мною  обладал  -
хозяин... Он же отец. Он же и любовник. Есть-таки основания для ревности.
     Он понял ход моих мыслей. Беззвучно ругнулся; отвернулся к стене:
     - Ты... Зря. Я хочу, как лучше.
     - И что мне делать? - спросила я устало.
     - Не-делать, - он вздохнул. - Не ходи к нему. Хватит.
     - Не могу, - сказала я виновато. И тут же  подскочила  -  он  грохнул
кулаком по столу:
     - Дура! Таки дура, как все...
     Я втянула голову в плечи:
     - Он... скоро уедет. Я...
     - Как знаешь, - бросил он  сухо.  Встал  и  вышел,  расплатившись  по
дороге со служанкой.
     Я проводила его взглядом. Широкая дверь закрылась за широкой  спиной,
и смотреть оказалось не на кого  -  но  я  все  смотрела,  пока  сзади  не
кашлянули деликатно:
     - Любезная Танталь...
     Я обернулась. Рядом стоял длинный, как зимняя ночь,  черноволосый,  с
сизым  подбородком  Хаар   -   так   его   звали,   заправилу   в   труппе
конкурентов-южан.
     От неожиданности я лишилась дара речи. Хаар  смотрел  неотрывно,  как
змея; служанка споро приняла со стола  пустую  посуду.  Предводитель  южан
присел, изящно забросив ногу на ногу.
     Он  был  не  стар  -  пожалуй,  даже  молод;  из-под  ворота   куртки
пробивались щегольские кружева рубашки, а на пальце посверкивало сдвоенное
золотое кольцо - у них, на юге, это символ богатства.
     - Поссорились? - ласково спросил Хаар. Его  большой  рот,  натянутый,
как веревка, чуть-чуть приподнял чувственные уголки. - С чего бы это?
     Он даже не считал нужным  соврать  что-нибудь,  дабы  объяснить  свою
нескромность; мне захотелось тут же и ляпнуть  ему  промеж  глаз:  тебе-то
какое дело? Следил?
     - Сколько он тебе платит, любезная? - длинный Хаар  явно  предпочитал
короткие разговоры. - Маленькая  бедная  труппа  -  не  лучшее  место  для
расцветающего таланта, верно? Это все равно, что юный  цветок  засушить  в
склянке с песком... А кругом ведь полно плодородной почвы.
     Какие пышные цветистые обороты, подумала я и твердо решила сорвать на
Хааре накопившуюся злость.
     Будто прочитав мои мысли, он примирительно кивнул:
     - Впрочем... Не сочти за обиду. Мне нету дела  до  ваших  расчетов...
Знай только, что я не глядя наброшу пяток монет серебром. Стоит лишь  тебе
захотеть. Ну, не захочешь - дело твое...
     И, разом отбросив сдержанность, он вдруг белозубо усмехнулся:
     - Где меня искать, ты помнишь, наверное?
     Он ушел, изящно поклонившись; я тупо смотрела  в  закрывшуюся  дверь,
сбитая с толку, злая, растерянная - и  польщенная  тем  не  менее.  Важный
человек Хаар. Важный и знаменитый. Снизошел-таки. Приятно.

     Каварренское кладбище знаменито было старинной традицией - почти  все
памятники изображали усталых птиц, присевших на надгробие.
     Эгерт постоял у могил отца и матери. Надгробие старого Солля увенчано
было мощным, чуть сгорбленным под тяжестью лет орлом, а  над  могилой  его
жены опустил голову измученный аист. Эгерт долго стряхивал снег с каменных
плит, с крыльев, с холодных мраморных спин.
     Кладбище  молчало  под  тонкой  простыней  снега;  Эгерт  возвращался
кругами, по многу раз проходя мимо поникших каменных голубей,  съежившихся
ласточек и той маленькой безвестной пичуги, что сидела, склонив голову над
гранитными буквами - "Снова полечу"...
     Раньше могила без памятника была на краю кладбища, в стороне.  Теперь
ее со всех сторон окружали соседи - но изваяния здесь так и не  поставили,
и пустая гладкая плита со всех сторон окружена была жухлой травой,  желтые
сухие космы торчали из-под снега.
     Эгерт остановился. Надпись на камне  невозможно  было  прочитать,  не
счистив снежной корки - но Эгерт прекрасно  помнил,  что  здесь  написано.
Нетрудно запомнить имя безвинно убитого тобой человека.
     "Динар Дарран" - написано на камне. Его звали Динар, он  был  женихом
юной Тории. Эгерт Солль убил его на дуэли - а потом жестоко  искупил  этот
грех; Динар, может  быть,  простил  своего  убийцу  и  разрешил  ему  быть
счастливым с Торией.
     Гибель Динара - вечная Эгертова  вина;  а  вот  гибель  Фагирры  была
единственно возможной и праведной. Об этом убийстве он не жалел ни секунды
- но Фагирра не простил, конечно. Дотянулся.
     Над плитой взметнулась сухая серая поземка...

     ...Маленький белесый смерч. Сухо зашелестела жухлая трава.
     Луар стоял, привалившись спиной к стволу. Сторож ни за  какие  деньги
не желал ухаживать за могилой - Луар сам очистил  от  прошлогодней  листвы
чуть заметный неогороженный холмик.
     Ему было страшно сюда приходить. А не приходить он не мог; тем  более
сегодня - перед уходом...
     Он не хотел уходить. Он боялся идти. Он знал, что в  конце  пути  его
уже ждут - и не желал этой встречи. Ему, в конце концов,  вовсе  не  нужен
старый, из детских воспоминаний медальон...
     Необходим. Как воздух. Как свет.
     Так пьяница спешит  в  трактир  посреди  метели,  рискуя  остаться  в
сугробе. Так влюбленный, ведомый вожделением, лезет в спальню по  карнизу,
не боясь свернуть себе шею. Луар цеплялся за каждый новый день, откладывая
путешествие на послезавтра - но сила,  гнавшая  его  за  медальоном,  была
стократ сильнее страха.

     Мы лежали в душной темноте, разомлевшие и счастливые, как два  сытых,
раскаленных солнцем удава. Где-то  в  углу  деликатно  поскребывала  мышь;
сквозь щель полога пробивался тусклый отсвет прогоревшего камина.  Красная
искорка отражалась в открытом Луаровом глазу - второго глаза я не  видела.
В этот момент  Луарово  лицо  на  подушке  представлялось  мне  живописной
местностью, страной с долинами и  горным  пиком,  с  холмами  и  бессонным
круглым озером. А красный свет  камина  заменял  в  этой  стране  закатное
солнце... Наверное, подобные мысли  являются  в  бедную  голову  только  в
преддверии сна.
     Он чуть пошевелился  -  я  увидела,  что  единственный  видимый  глаз
смотрит на меня:
     - Будешь спать?
     - Нет, - отозвалась я  шепотом.  Мне  не  хотелось,  чтобы  на  смену
блаженной красной темноте пришло обыкновенное серое утро.
     Он осторожно привлек меня к себе:
     - Послушай... Давным-давно на белом свете жил колдун... маг.  Он  был
силен и умел заглядывать в будущее... За это его звали Прорицателем.
     Я чуть улыбнулась. "Одна женщина умела стирать  белье...  За  это  ее
прозвали прачкой".
     - Не смейся, - сказал он обиженно. Я примирительно прижалась  к  нему
щекой; он вздохнул и продолжал - чуть напевно,  как  принято  рассказывать
сказки:
     - Ну  вот...  Этот  человек  обладал  драгоценной  вещью  -  Амулетом
Прорицателя... Это такой  медальон  с  прорезью,  и  Прорицатель...  видел
недоступное. Он был могущественным  и  жил  долго...  Но  в  конце  концов
все-таки умер. А медальон, то есть  Амулет,  передал  своему  преемнику...
который тоже был магом и тоже стал прорицателем. И с  тех  пор  его  -  не
преемника, а того, старого - стали звать Первым Прорицателем... И так было
долго. Прорицатель умирал - Амулет сам находил себе нового хозяина...
     - Нюхом? - осведомилась я.
     Луар не засмеялся:
     - Наверное... Наверное, у Амулета был-таки нюх. Он...  очень  сложная
вещь, этот Амулет. Своему хозяину он приносит могущество...  А  самозванца
может и прикончить. Очень сильная вещь. Опасная... В книгах описано, как с
помощью медальона прорицатели ходили сквозь... Но, может быть, как раз это
и вымысел... Вот, шли века. Один умер - Амулет переходил к другому...
     Он замолчал, и  мышь,  присмиревшая  во  время  его  рассказа,  снова
радостно принялась за работу.
     - А дальше? - спросила я.
     Он вздохнул:
     - Дальше... Последний прорицатель умер... Он был  хороший  человек  и
достойный маг, звали его Орвин... Он умер, вернее, погиб, и Амулет остался
бесхозным... И уже много десятилетий ищет.
     - Кого? - глупо спросила я.
     - Прорицателя, - отозвался он обреченно.
     Мы снова замолчали - надолго, на радость мыши.
     - А откуда ты все это знаешь? - спросила я не без иронии.
     Он приподнялся на локте - и оба его глаза, едва различимые в темноте,
уставились мне в лицо:
     - Этот медальон... Долго хранился у моего деда, декана Луаяна. Он был
маг...
     - Твой дед - маг?!  -  теперь  я  тоже  села  на  постели.  Искусство
выдумывать небылицы в некоторой степени даже почетно - но очень  уж  не  в
обычае серьезного мальчика Луара; поэтому я вперилась в него  пристальнее,
чем позволяла темнота:
     - Твой дед? Маг?
     В его голосе скользнуло удивление - он, выходит, думал, что  я  давно
знаю:
     - Ну да... Декан Луаян, он был известен в городе, а в университете на
него вообще молились... Это он остановил Мор,  вызванный  братьями  Лаш...
Только этого почти никто не помнит, -  теперь  в  его  голосе  послышалась
горечь. - Он написал книгу, "О магах",  этот  такой  здоровенный  трактат,
жизнеописания... Я так и не прочел полностью. Но я читал о прорицателях  и
Амулете...
     - Подожди-подожди, - я  обняла  колени  руками,  -  ты  читал  книгу,
написанную колдуном? Жизнеописания магов?
     Луар представился мне в совершенно новом свете. Я в жизни  не  видела
человека, который видел того человека, который видел бы настоящего мага.
     - Да, - он снова вздохнул. - Но дело не в том... Дело еще интересней.
Дед хранил Амулет Прорицателя много лет, а после его смерти...
     Он осекся. Помолчал. Сказал сухо, нарочито спокойно:
     - После смерти моего деда Амулет перешел... к моей матери.
     Я подпрыгнула, увязая в перине:
     - Ты не шутишь? Значит, он сейчас у нее?
     Он, кажется, покачал головой:
     - Нет.
     Я разочаровано улеглась обратно. Подтянула одеяло до подбородка:
     - А где?
     - Хотел бы я знать, - отозвался он с непонятным выражением.
     - Что ж его, выкрали?
     Он обхватил меня под одеялом - будто  желая  перевести  мои  мысли  в
другое русло; надо сказать, это ему отчасти удалось.
     - Его не выкрали, - прошептал он мне в горячее ухо. -  Его  отдали...
на сохранение. Другому  человеку.  И  не  спрашивай,  кому.  Сам  не  знаю
толком...
     Тут  его  рука  проявила  бесстыдство;  в   моем   разморенном   теле
обнаружилась вдруг спрятанная пружина, и  через  несколько  минут  мышь  в
ужасе ретировалась, а из гостиничной перины полетели во все стороны пух  и
перья.
     Камин погас полностью.
     В чернильной темноте я слушала  его  дыхание  -  дыхание  спокойного,
счастливого, очень усталого  человека.  На  секунду  во  мне  ожила  вдруг
гордость - а ведь я спасла его... Тогда... И сейчас тоже.
     - Луар, - сказала я шепотом.
     - Да, - отозвался он, сладко засыпая.
     - Дашь мне почитать книгу... жизнеописание магов?
     - Конечно... - он зевнул в темноте, - бе...ри...
     Всю ночь мне снились волшебники в длинных, до пола, черных мантиях.

     На другой день я купила ему яблоко.
     Просто так - зашла на рынок и, долго  выбирая,  ходила  вдоль  рядов;
потом   торговалась   до   хрипоты,   уходила,   возвращалась,   сделалась
знаменитостью среди торговок - из одного только азарта. А уж потом, окинув
горделивым взглядом повернутые в мою сторону недовольные головы в  чепцах,
купила яблоко. И во всеуслышание заявила: "Жениху".
     Слуги в "Медном Щите" давно знали меня и кивали при встрече; на  этот
раз в прихожей сидел сам хозяин. Я поздоровалась, катая яблоко в  ладонях,
и как обычно шагнула к лестнице; меня удивленно окликнули:
     - Эгей, барышня!
     Я обернулась. Хозяин смущенно улыбался:
     - Уехал...
     Я не поняла. Яблоко пахло - терпко, головокружительно, как  пахнет  в
конце зимы хорошее, долго дремавшее в соломе осеннее яблоко.
     - Господин Луар съехал. Вы что ж... Не знаете?
     Винтовая лестница под  моими  ногами  дрогнула  и  провернулась,  как
большое  сверло.  Я  все  еще  надеялась,  что  хозяин,   гнусная   морда,
издевательски шутит с безответной девушкой.
     - Как? - спросила я чуть слышно. Он перестал улыбаться:
     - Да ведь... Не доложился он, вот в чем дело. Я думал, вам  виднее...
А нет, так что ж...
     В глазах его стояло понимание. Отвратительное пошлое понимание.
     Проглотив унижение, изо всех сил собравшись с духом, я  спросила  так
спокойно, как только могла:
     - Ничего не передал? Ни записок, ни вещей? Может быть, в комнатах?
     Он покачал головой:
     -  Убрали  уже...  Уже  новый   жилец   вселился,   не   простаиваем,
заведение-то... известное, да... Всего часика два прошло - и вот тебе,  не
пустует...
     Я стиснула зубы:
     - Часика два?
     Хозяин тонко улыбнулся:
     - Да не так мало... Но ежели угнаться, то...
     Я не помнила, как очутилась на  улице.  "Ежели  угнаться"...  Надоела
благородному господину очередная девочка-игрушка, вот  он  и  избавился  -
просто и дешево...
     Сволочь. Какая сволочь этот хозяин, какие гадкие у него мысли...
     Я вдруг встала посреди улицы. Он  уехал,  как  собирался.  И  я  даже
приблизительно знаю, куда и зачем...
     Муха чистил лошадей. Я сунула ему яблоко:
     - На.
     Он  с  удивлением  взял.  Быстренько  откусил,  покуда  не  отобрали;
расплылся в улыбке:
     - Сладкое...
     - За все сладкое приходится расплачиваться,  -  объявила  я  зло.  Он
вытаращился, пытаясь понять, уж не рехнулась ли я окончательно.
     ...Пегая лошадка сроду не ходила под седлом. Я накинула уздечку; Муха
испуганно закричал, давясь яблоком:
     - Эй! Ты чего!
     Я вскочила на голую, скользкую, неудобную лошадиную спину:
     - С дороги! Ну!
     - Дура! - завопил он, и в глазах его мелькнул  неподдельный  ужас.  -
Флобастер убьет!
     Лошадка была удивлена и раздосадована; я двинула  ее  пятками,  чтобы
раз и навсегда разъяснить, кто здесь хозяин.  Кобылка  испуганно  заржала,
Муха метнулся в сторону - я вылетела из дверей конюшни,  размазав  широкую
юбку по кобыльим бокам.
     На улице оглядывались - глядите, девчонка! Верхом,  как  парень!  Без
седла! А ну ж ты! Я лупила кобылку по бокам; наездница из меня была, прямо
скажем, никакая, но злость и отчаяние сделали свое дело -  я  вцепилась  в
беднягу, как клещ, который разжимает  лапки  только  после  смерти.  А  до
смерти мне было еще далеко - лошадка почувствовала это и решила, что в  ее
же интересах подчиниться.
     Степенные всадники шарахались, едва завидев меня  в  конце  квартала.
Какая-то карета чуть не перевернулась. Я  вылетела  за  городские  ворота,
чуть  не  сбив  с  ног  зазевавшегося  стражника  -  ветер   отнес   назад
предназначенную мне брань. Прогремел под копытами  мост  -  я  неслась  по
большой дороге, и кто-то маячил впереди, но  это  был  не  Луар  -  просто
какой-то  удивленный  горожанин,  отправившийся   в   пригород   навестить
родных...
     Как далеко он уехал? Сколько перекрестков на большой дороге,  сколько
раз он мог свернуть?!
     Пегая лошадка - не гончий  рысак.  Бег  ее  замедлялся,  а  на  новые
безжалостные толчки она отзывалась только горестным укоризненным  ржанием:
за что?!  Она  служила  труппе  дольше,  чем  служила  ей  я  -  и  такова
благодарность?!
     Я  огляделась.  Кругом  лежали  серо-снежные  поля  в  черных  пятнах
проталин, дорога была пуста, и только возле самой кромки леса...
     Померещилось мне или нет, но я огрела кобылку так, что  она  чуть  не
сбросила меня со своей многострадальной спины.
     Возле кромки леса маячила фигура всадника; мы снова понеслись, из-под
копыт летели комья грязи и мокрого снега, и  я  моталась  на  спине,  и  с
каждым лошадиным шагом мне было все больнее, а горизонт не приближался,  и
человек впереди был все так же далеко...
     Потом я поняла, что не ошиблась.  Всадник  не  был  видением;  когда,
шатаясь под моим избитым задом, кобылка выбралась на развилку, он как  раз
решал, куда ему свернуть.
     - Луар!!
     Мой голос показался незнакомым мне самой -  хриплый,  как  у  больной
вороны, надсадный, злой. Луар обернулся, рука  его,  потянувшаяся  было  к
шпаге, бессильно опустилась:
     - Ты?!
     Я соскочила - скорее грохнулась -  с  несчастной  лошади.  Поднялась,
подвывая от боли; подскочила к Луару, схватила его жеребца за уздечку:
     - Ты...  Я  тебе  девка?  Я  тебе  цацка  продажная,  игрушечка,  да?
Послюнявил и выбросил?
     Мне хотелось его ударить - но он был в седле, недостижимо  высоко,  я
могла только шипеть, брызгая слюной, в его округлившиеся глаза:
     - Ты... Щенок. Я тебя... Убирайся! Убирайся вон...
     Я прогоняла его, стиснув кулаки - небо, будто бы  это  он  битый  час
преследовал меня на кляче без седла и по разбитой дороге:
     - Убирайся прочь! Скотина! На глаза мне больше... Пшел вон!
     Я выпустила его уздечку, развернулась и пошла куда глаза глядят, и  с
каждым шагом сдерживать слезы становилось все  труднее;  боль  в  ногах  и
спине оттеняла мои  чувства  неповторимыми  красками.  Несчастная  кобылка
смотрела на меня с ужасом - в ее  глазах  я  была  чудовищем,  сумасшедшей
мучительницей всего живого.
     Он поймал меня на обочине. Схватил за плечи, развернул к себе:
     - Ну я же... Но я же не могу не идти!.. Я же не волен над собой...  Я
же...
     Его умоляющий взгляд меня доконал. Я разревелась так, как не  плакала
со времен приюта.
     Добрых полчаса  мы  стояли  на  обочине  -  он  обнимал  меня,  я  то
вырывалась, то  кидалась  ему  на  шею;  посторонний  наблюдатель  здорово
повеселился бы - но никаких наблюдателей не было, только спокойный  Луаров
жеребец да моя  кобылка,  которая  не  сбежала  только  потому,  что  едва
держалась на ногах.
     Луара трясло. Он грыз губы и повторял, что любит меня и вернется;  на
уме у него было что-то совсем  другое,  но  я  слишком  измучилась,  чтобы
разгадывать его тайны. Он твердил, что не волен над собой, что ему  плохо,
что его тянет, что ему надо; слово "Амулет" так и  не  было  сказано.  Нам
обоим было не до того.
     Слово возникло в моей потрепанной памяти, когда перед самым закрытием
ворот мы - полуживая лошадь и ее покрытая синяками всадница - вернулись  в
город.
     Без мыслей и пояснений. Одно только странное слово - "Амулет".

     Флобастер взялся за кнут.
     Я бестрепетно пошла с ним на задний двор; испуганный Муха  гладил  по
мокрой  шее  пострадавшую  лошадь,  из  низкого  окошка   кухни   пялилась
любопытная служанка, на помойной бочке пировал  облезлый  кот.  Бариан  за
что-то отчитывал  Гезину  -  далеко,  на  краю  моего  сознания.  Металась
паническая мысль - нет! Флобастер никогда меня не  порол!..  Но  и  паника
была какая-то ненастоящая, ленивая, тоже далекая и  смутная.  Луар  уехал;
Амулет.
     Флобастер так зыркнул на любопытную служанку, что  окошко  тут  же  и
опустело. Потом так же свирепо взглянул на меня - я  бесстрашно  выдержала
его взгляд.
     Он содрал с меня  плащ.  Молча,  страшно  сопя,  рванул  вверх  подол
мокрого платья.
     Глаза его расширились. Лицо оставалось свирепым, но  глаза  сделались
как блюдца, и смотрел он на мои голые ноги.
     Неловко изогнувшись, я посмотрела туда же, куда и он.
     На заднем дворе было темно - одинокий фонарь да светящиеся  окна,  да
сгущающиеся сумерки; в  этом  полумраке  я  увидела  на  собственном  теле
черные, жуткого вида кровоподтеки. Да, поскачи с непривычки без седла.
     Флобастер молчал. Я молчала тоже - ждала наказания.
     Он выпустил меня. Сопя, подобрал мой плащ; накинул  мне  на  плечи  и
ушел, волоча кончик кнута по раскисшей грязи.

     Гонцы явились на рассвете - вернее, гонец,  потому  что  только  этот
парень  в  забрызганном  грязью  красно-белом  мундире   был   полномочным
представителем капитана стражи. Прочие  двое  служили  ему  провожатыми  и
телохранителями.
     Посланцев  встретил  слуга  с  сонными   красными   глазами.   Парня,
оказавшегося лейтенантом стражи, провели прямиком к господину Соллю -  или
полковнику Соллю, как его почтительно именовал красно-белый юноша.
     Разоренная гостиная  произвела  на  лейтенанта  сильное  впечатление.
Слуга, сопровождающий его, качался от усталости;  кто  знает,  что  ожидал
увидеть юноша в кабинете Солля. Однако навстречу ему поднялся из-за  стола
совершенно трезвый, сухой, напряженный и злой человек. Посланец оробел.
     Эгерт взял у него из рук письмо, запечатанное личной печатью капитана
стражи Яста. Подержал, ожидая от себя  признаков  волнения;  не  дождался,
разломал печать, вскрыл.
     "Полковнику Соллю  радостей  и  побед.  Пусть  дни  его..."  -  Эгерт
пробежал глазами обычные вежливые строки. "Сообщаю  господину  полковнику,
что после внезапного его отбытия гарнизон оказался обезглавленным,  и  мне
ничего не оставалось делать, как только принять командование на себя..."
     Солль равнодушно кивнул. Хорошо. Он все  равно  прочил  Яста  себе  в
преемники... Все устроилось как нельзя лучше.
     "...Однако вести, одна другой злее, не дают  спать  спокойно.  Мелкие
разбойничьи шайки, промышлявшие в окрестностях, объединились теперь в один
крепкий отряд под предводительством некоего  Совы...  Злодеи  осмеливаются
нападать уже не просто на одиноких  путников,  но  и  на  целые  караваны;
жители окрестных сел и хуторов боятся, присылают послов  с  челобитными  -
однако я  не  решаюсь  предпринять  большую  карательную  вылазку  в  ваше
отсутствие... Дела все хуже с каждым днем - умоляю, полковник,  прибыть  в
расположение гарнизона и принять командование с тем, чтобы..."
     Молодой посланец нетерпеливо  переступил  с  ноги  на  ногу,  звякнув
шпорой. Эгерт поднял глаза - юноша смотрел  в  меру  почтительно,  в  меру
выжидательно, в меру укоризненно.
     - Передайте капитану  Ясту,  -  Эгерт  вздохнул,  подбирая  слова,  -
передайте капитану, что я прибуду сразу же... Как только мои  важные  дела
позволят мне сделать это. Пусть капитан действует на свой страх и риск - я
верю в его  полководческий  талант,  -  Солль  снова  вздохнул,  сдерживая
невольный зевок.
     Потрясенный посланец глядел на него во все глаза.

     Когда-то в детстве он тяжело переболел. Ему тогда было лет семь, и он
на всю жизнь запомнил состояние полубреда, когда  ему  казалось,  что  под
головой у него не подушка, а мешок с раскаленными камнями.
     Потом  наступало  облегчение  -  и  в  мокрой  от  пота  темноте  ему
мерещились далекие замки среди моря, звезды на мачтах кораблей, многорукие
рыбы и птицы с глазами, как угли...
     Это путешествие напоминало Луару тот давний  бред.  И  еще  почему-то
представлялось красное яблоко, упавшее  в  реку  и  медленно  плывущее  по
течению - полупритопленное, яркое, с дерзким  хвостиком  над  поверхностью
воды. Временами Луару казалось,  что  его  дорога  -  та  самая  медленная
прозрачная река, и она несет его, как яблоко.
     Он не сопротивлялся течению. Поначалу путешествие с закрытыми глазами
оказалось даже приятным - он ни о чем  не  думал  и  лениво  смотрел,  как
обнажаются под солнцем заснеженные поля, как ползут по ним  тени  облаков,
как суетятся в проталинах отощавшие птицы. На душе у него было спокойно  и
пусто - теперь  он  ничего  не  решал  и  ничего  не  хотел.  Судьба  была
предопределена - давно и окончательно, но вот неведомо кем; Луар установил
для себя, что когда-нибудь потом он спросит и об этом. Не  сейчас.  Сейчас
он лишен своей  воли  -  и  его  зависимость  столь  глубока,  что  где-то
смыкается с абсолютной свободой.
     Но дни шли за днями - и с  каждой  новой  ночевкой,  с  каждым  новым
перекрестком его спокойствие таяло.
     Наверное, цель была все ближе - но только с каждым часом  в  Луаровой
душе усиливался неведомый зуд. Это было похоже одновременно на голод и  на
жажду, он чувствовал себя ребенком, которому показали игрушку  -  а  потом
спрятали,  и  надо  падать  на  землю,  биться  в   истерике,   требовать,
требовать...
     Он погонял и погонял коня; жеребец хрипел, покрываясь мылом, но Луару
все равно казалось, что он едет недостаточно быстро.
     Однажды, ночуя на сеновале в чьем-то дворе, он  ощутил  под  пальцами
грани золотой пластинки. Будто глоток воды посреди бескрайних  раскаленных
песков. Цепочка холодит шею - наконец-то!
     Он открыл глаза. Ладони помнили тяжесть медальона -  но  ладони  были
пусты. Тогда его скрутил спазм.
     Он катался по сену. Он вопил что-то неразборчивое, сбежались люди  со
светильниками,  сквозь  шум  в  ушах  он  слышал   сбивчивое:   падучая...
падучая... кончается... И он действительно бился  с  пеной  у  рта  -  ему
казалось, что он пустой мешок, в сердцевине которого  застряло  шило.  Ему
хотелось вывернуться наизнанку.
     Под утро он очнулся - но спокойствие  ушло  окончательно,  сменившись
исступленной жаждой медальона.
     Он видел его в очертаниях облаков. Золото мерещилось  на  дне  ручья,
всякий  встречный  человек  казался  узурпатором,  незаконным  обладателем
святыни.   Высматривая   золотую   цепочку,   Луар   повадился,   встретив
кого-нибудь, первым делом разглядывать его шею. Люди  шарахались,  бормоча
заклятья-обереги - не иначе кровопийца, высматривает место, куда  воткнуть
клыки...
     Вокруг  него  все  плотнее  сгущался  страх.  Если  б  Луар,  подобно
девушке-кокетке, носил с собой маленькое бронзовое зеркальце, если б  Луар
имел обыкновение изредка в него смотреть - вот тогда он понял  бы,  откуда
эти затравленные взгляды встречных и попутчиков, почему его боятся пустить
на ночлег - и все-таки пускают... Жажда медальона, съедавшая его  изнутри,
все яснее проступала в его холодных, остановившихся глазах.
     Он плакал по ночам. Амулет звал его, как заблудившийся ребенок  зовет
мать; это превратилось в пытку, в навязчивую идею. Не видя ничего  вокруг,
Луар ломился вперед, зная, что безумному странствию приходит конец.
     И еще - он понял, что рядом  с  медальоном  находится  некто,  с  кем
неминуемо придется встретиться.

     Весна наступила сразу - тянулась-тянулась гнилая  оттепель,  а  потом
вдруг утром встало солнце, и все поняли, что зимы больше нет. Скисла.
     Лохматые метлы размазывали по мостовым навоз и глину, и  на  них,  на
метлах, набухали почки. Горожанки спешили  добавить  к  своему  привычному
платью какую-нибудь сочную весеннюю деталь,  и  потому  у  галантерейщиков
повысился  спрос  на  бантики-пряжки-платочки.  Кое-где   в   палисадниках
распустились дохленькие желтые цветочки, и местные влюбленные  выдергивали
их с корнем, чтобы с превеликим шармом поднести потом своей милой шляпнице
или белошвейке.
     У нас выросли сборы, причем спрос пошел на трагедии и  лирику.  Фарсы
игрались реже обычного, и это было замечательно, потому что я хромала  еще
довольно долго; публика рукоплескала, а между  тем  близился  конец  наших
зимних гастролей.
     Само собой подразумевалось, что с первым же по-настоящему теплым днем
труппа покинет гостеприимный город, и тогда жизнь завертится по-старому  -
дорога, представления, ярмарки, деревни, богатые и  спесивые  аристократы,
живущие в замках, наивные и прижимистые  крестьяне,  живущие  на  хуторах,
щедрые базары со множеством благородных воров, ухабы,  дожди  и  солнце...
Собираясь по вечерам в  харчевне,  Бариан  и  Флобастер  решали,  куда  бы
направиться, Фантин, располневший за  зиму,  кивал  и  соглашался,  Гезина
мечтала, что хорошо бы, мол, добраться до побережья и  увидеть  море  -  и
только я уныло молчала. Интересно, Луар огорчится, когда,  вернувшись,  не
застанет меня в городе? И  сколько  времени  займут  эти  странные  поиски
некоего "амулета"?
     Кто знает, когда я попаду сюда снова. Дороги  -  они  непредсказуемы.
Плывет себе щепочка в бурном ручье и строит планы на будущее...
     Тем временем талые ручьи выливались из подворотен и впадали в  мутные
уличные потоки, а вода в каменном городском  канале  поднялась  под  самый
горбатый  мостик.  Воробьи  орали   от   счастья,   Флобастер   все   чаще
вопросительно поглядывал на солнце, а Муха  вслух  считал  дни  -  так  не
терпелось ему тронуться в путь.
     Всякий раз, встретив на улице студента, я исподтишка разглядывала его
от башмаков до черной шапочки с бахромой. Слово  "амулет"  в  моей  памяти
прочно сопрягалось  со  словом  "книга".  Книга  Луарового  деда...  Мага,
которого звали Луаян. Только теперь до меня дошло, что парня-то и  назвали
в честь деда, дед был любим и уважаем, и  написал  книгу  -  жизнеописание
магов... А Луар, балда, не удосужился до конца  прочитать  ее  -  но  зато
читал об "амулете". И, между прочим, позволил почитать и мне...
     А  раз  Луар  позволил,  рассуждала  я,  то  не  воспользоваться  его
позволением было бы неблагодарно и глупо. Оставалась маленькая заминочка -
книга-то наверняка хранится в Университете, где же еще? Не в спальне же, в
самом деле, держит ее госпожа Тория, суровая наследница волшебника Луаяна.
Вот это было бы скверно - в спальню госпожи Тории мне никак не пролезть. А
в Университет...
     Парочка студентов повадилась ходить на наши представления. Оба делали
Гезине подношения в виде леденцов на палочке, серебряных монеток и все тех
же желтых цветочков из палисадника. Я их заботила мало - в костюме старухи
из "Трира-простака" никого особенно не соблазнишь.
     Первый  из  парочки  был  крепкий  крестьянский  парень,   сбежавший,
по-видимому, из своего хутора навстречу превратностям  городской  жизни  и
случайно угодивший в объятия профессоров. Второй казался сыном булочника -
круглый, бело-розовый, как пряник, усыпанный к тому же  веснушками,  будто
изюмом. Имея представления о вкусах Гезины, я предсказывала победу первому
и сокрушительное поражение второму.
     Так оно и случилось. В один из дивных весенних дней Гезина  и  крепыш
отправились гулять  за  город,  а  веснушчатый  парнишка  остался  один  -
переживать свое горе.
     И тогда я решила скрасить ему его одиночество.
     Он был ужасно рад. Он улыбался и краснел, предлагая мне руку; он  тут
же чистосердечно позабыл Гезину и, честно говоря, ему было все равно -  та
актриса или эта. Цвет волос не имеет значения - лишь бы гулять под  ручку,
горделиво поглядывать на прохожих и потом хвастать перед друзьями: видали,
мол, этих комедианток!
     Звали его Якон,  отец  его  оказался  не  булочником,  как  я  сперва
подумала - нет! Отец его был лекарем, имел практику  здесь,  в  городе,  и
воспитывал сына в строгости. Бедняга жестоко страдал - дома его до сих пор
пороли,  в  Университете  насмехались,  женщины   брезговали,   и   потому
приходилось ежечасно утверждать себя.
     Как я поняла, частью этого самоутверждения  была  и  дружба  с  самым
сильным студентом Университета (уж не  знаю,  чем  лекарский  сын  покупал
этого бесхитростного бычка), и  погоня  за  благосклонностью  комедианток.
Теперь бедняга не верил своей удаче - я шлепнулась ему прямо в  руки,  как
перезрелый плод, и единственным препятствием к нашему сближению  оказалась
моя блажь, естественный для актрисы каприз: я хотела  увидеть  Университет
изнутри. Если не весь, то уж библиотеку - обязательно.
     Якон устал объяснять мне, что  это  не  принято,  что  посторонних  в
Университете не жалуют - я стояла на своем. Трудно? Что ж. Легкие  дела  я
могу свершать и без помощи влюбленных студентов.
     Наконец, Якон сдался.  Не  отступать  же  ему  от  чудом  обретенного
счастья, не идти же,  в  самом  деле,  на  попятный!  Мне  была  назначена
встреча; темным вечером, когда лишь самые  прилежные  студенты  сидят  при
свечах за книгой, а  легкомысленные  их  товарищи  бедокурят  в  городских
тавернах, когда в огромном учебном здании пусто и сумрачно,  когда  вокруг
бродит один только сторож, а в библиотеке шастает лишь кот-мышелов - в эту
самую пору трепещущий и потеющий Якон провел меня  мимо  железной  змеи  и
деревянной обезьяны, охраняющих вход.
     Шумно дыша, он шлепал впереди; прыгающий огонек свечи  выхватывал  из
темноты коридоры с нишами, приземистые колонны, чьи-то  лица  на  каменных
барельефах. Пахло пылью; я задрожала. Запах напомнил  мне  полуразрушенный
дом моей бабки, дом, где я росла.
     Якон обернулся:
     - Вот... Здесь... Только пять минут, ясно? Посмотри - и пойдем...
     Он тоже трясся - от страха и, может  быть,  от  предвкушения.  Думал,
бедняга, что, насытив свое любопытство, я  вслед  за  тем  ублажу  и  его,
мальчишки, похоть.
     Огромная дверь медленно отворилась. В темноте виднелись  три  высоких
окна - за  ними  ночь  была  чуть  пожиже,  в  одном  висела  даже  мелкая
звездочка. Якон сопел у меня над ухом.
     Здесь лежала книжная пыль. Годами,  десятилетиями;  я  ухватилась  за
угол стеллажа, потому что голова моя вдруг пошла кругом. Детство, мама...
     Там тоже лежала пыль - и никто ее не убирал. Время от  времени  часть
бесценной библиотеки пускалась на растопку; я  долгими  часами  сидела  на
полу, разглядывая золотые обрезы,  кожаные  переплеты,  тисненые  корешки;
особенно меня забавляли замочки - некоторые книги запирались цепью,  будто
сокрытую в них мудрость можно было запросто выкрасть и унести...  Оставить
пустые желтые страницы...
     Читать я выучилась по старинной азбуке - на каждой странице там  были
картинки, любую из которых можно было рассматривать часами. Азбука погибла
зимой в печи - и я не плакала, потому  что  на  какое-то  время  сделалось
тепло... А еще досаждали мыши. Однажды я поймала на улице худую  блохастую
кошку - но пара охотничьих псов, чьей родословной не могли подпортить даже
грязные колтуны под брюхом, изгнали  мою  протеже,  спасибо  еще,  что  не
съели.
     Собаки были вечно голодны. Я тоже была вечно голодна; единственным, в
чем мое детство не испытывало недостатка, были горы старинных книг...
     Я опомнилась. Якон, конечно, погорячился,  выделив  мне  на  просмотр
всего лишь пять минут. Однако в любом случае времени мало - не  сидеть  же
тут до утра?
     На маленьком столике нашелся подсвечник. Засветив, к ужасу Якона, две
его толстых витых свечи, я принялась знакомиться с содержимым полок.
     - Ты что, с ума сошла? - выдохнул он. - Столько света... Заметят...
     - Я в темноте не вижу, - призналась я.
     - Чего тебе здесь  видеть?  Это  ученые  книжки...  ты,  наверное,  и
читать-то...
     Я смолчала. Книг было слишком много,  а  времени  слишком  мало  -  я
поняла, что без посторонней помощи мне не справиться.  Посторонняя  помощь
могла быть одна - в лице перепуганного Якона.
     Я обернулась, придав своему  лицу  восторженное,  слегка  растерянное
выражение:
     - Да... Вижу, что ученые...  Ты  что  же,  -  голос  мой  дрогнул  от
восхищения, - все их прочитал?
     Студиозус смутился. Вряд ли он блистал среди  товарищей  глубокими  и
обширными знаниями, добытыми прилежным трудом. Я напирала:
     - Ты знаешь...  Я  всегда  мечтала...  Встретить...  познакомиться...
Ученые... они ведь не такие, как все. Они... Вот ты, наверное, знаешь, где
какая книжка стоит?
     На лице его проступило сомнение. Я скрежетнула зубами: достался  олух
на мою голову!
     Теперь предстояло самое сложное.  Надо  было  сообщить  ему  название
книги - и посвятить тем самым в свою тайну. Кто  знает,  сколько  еще  душ
вслед за толстощеким Яконом узнают, что такая-то комедиантка ищет такую-то
книжку...
     Впрочем, плевать ему было на мои тайны. Он решительно схватил меня за
руку:
     - Пойдем... да пойдем же... Хватит... посмотрела...
     Я вырвалась. Хладнокровно выпятила губу:
     - Не хватай. Не заработал еще.
     Он тихонько застонал. Я удовлетворенно кивнула:
     - То-то... А теперь найди мне, Якон, книжку декана Луаяна "О магах".
     Кажется, я его потрясла.
     С выпученными  глазами  он  безмолвно  углубился  в  пыльную  книжную
темноту; оттуда долго слышались его охи, вздохи и сдавленные  проклятья  -
однако, когда он появился, книги у него в руках не было:
     - Я не знаю... Тут  была  копия...  А  оригинал  у  госпожи  Тории  в
кабинете, я не знаю... А копия тут была...
     Я шагнула к нему - он, бедняга, отшатнулся:
     - Слушай, Якон... Если ты мне не найдешь сейчас эту книгу - я  сейчас
самолично заору и позову на помощь, а сторожу скажу, что ты  затащил  меня
сюда, чтобы...
     - Нет!! - он так побледнел, что даже веснушки  пропали.  -  Ты...  Ты
просто...
     - Ищи, - бросила я холодно.
     Он искал долго; кот-мышелов явился из темноты, чтобы потереться носом
о мою юбку.
     Якон появился чуть не в слезах:
     - Нету... Госпожа Тория... Она берет иногда... в кабинет... декана...
     - Пошли в кабинет, - сказала я спокойно. Он чуть не упал:
     - Да ты... Нельзя!! Туда только госпожа Тория...  только  при  ней...
там заперто, нельзя!
     Я скрипнула зубами. Похоже, все  мои  старания  напрасны  -  остается
чмокнуть в  щечку  лекарского  сына,  чтобы  не  так  сильно,  несчастный,
переживал...
     Я подняла подсвечник над головой - чтобы осветилось  побольше,  чтобы
бросить последний взгляд на это книжное великолепие...
     Она стояла у меня над головой. Поблескивал золотом тисненый  корешок.
Только руку протяни.
     Я протянула.
     Луаян. "О магах... Жизнеописания великих, которые..."
     - Она? - спросила я у Якона.
     Тот сглотнул слюну. Затравленно кивнул.
     Книга была тяжелая.  Она  была  неподобающе  новая  -  каких-то  пару
десятков лет... Переплет еще пах кожей.
     Свет двух  витых  свечей  упал  на  гладкие,  не  успевшие  пожелтеть
страницы. Содержание книги; у меня захватило дух.
     Какие имена. Их звук уже был полон магии  -  Бальтазарр  Эст...  Ларт
Легиар... Орлан-отшельник... Руал Ильмарранен по кличке Марран,  именуемый
в дальнейшем Привратник...
     Я почему-то вздрогнула. Может быть потому, что Руал - это как бы Луар
наизнанку. Бывает же...
     Якон постанывал у меня за спиной. Вернее, уже не постанывал, а скулил
- тонко и безнадежно.
     Я перевернула страницу назад, к началу книги. Меня трясло все сильнее
-  вот  он,  Первый  Прорицатель...  Какая-то  немыслимая  древность...  А
рядом...
     Я тихо охнула. Рядом - "Старец Лаш, великий и безумный"...
     Ладони мои вспотели. Осторожно, чтобы, упаси небо,  не  повредить  ни
странички, я принялась искать главу о великом  и  безумном  старце.  Таких
совпадений не бывает - какое  отношение  безумный  старец  может  иметь  к
Священному Привидению Лаш, которому  поклонялся  целый  орден  служителей,
двадцать лет назад который наслал  на  живущих  Мор,  орден,  из  которого
происходил отец Луара Фагирра...
     Какая это была книга. В каждую страницу хотелось впиться и читать  не
отрываясь - но нельзя, нет времени, где глава о Лаш...
     Якон закричал, как заяц. В библиотеке стало светлее; я не обратила бы
внимания, но Якон не умолкал, лебезя, желая закрыть книгу своей  спиной  -
закрыть от кого-то, стоящего в дверях:
     - А... Нет... Это... Она... сама...
     Пес, подумала я злобно. Плевать мне на сторожа и плевать мне на Якона
- я унесу эту книгу, украду, она мне нужна... Если потребуется, я буду  за
нее драться.
     - Нет... Я... не я... - причитал лекарский сын.  Я  сжала  зубы  и  с
ледяным лицом обернулась.
     Держа подсвечник с такими же, как у меня,  двумя  витыми  свечами,  в
дверях стояла госпожа Тория Солль, и красивое лицо ее было маской ярости.
     Всю мою решительность  и  злость  будто  прихлопнули  мокрым  мешком.
Наверное, когда госпожа Тория лупила канделябром по лицу  своего  сына,  у
нее было похожее выражение глаз. Таким взглядом убивают.
     - Любезная комедиантка любопытна? - осведомилась  Луарова  мать.  Она
говорила тихо - и в шелестящем голосе ее мне послышался звук скользящей по
камню  змеиной  чешуи.  -  Любезная  комедиантка  решила,  что  театр   ее
безграничен?
     Конечно, она меня  узнала.  Конечно,  с  моим  обликом  в  ее  памяти
вязалось жуткое воспоминание о Луаре,  капюшоне  Лаш  и  прозрении  Эгерта
Солля.
     - Она... - прохрипел Якон - и был безжалостно сметен с дороги.  Тория
шагнула ко мне, и глаза ее горели, как два ледяных огня:
     - Что тебе здесь надо, дрянь?!
     Оскорбление, будто шлепок по щеке, вернуло мне утраченные было  силы.
Я выпрямилась:
     - С какой стати госпожа считает себя вправе...
     Зрачки ее расширились. Она увидела на столе за моей спиной  раскрытое
Луаяново сочинение.
     - Ах ты...
     Меня отшвырнули прочь, словно котенка. Тория захлопнула книгу, язычки
свечей заплясали, едва не погаснув; с тяжелым томом наперевес, будто желая
меня ударить, Тория Солль слепо двинулась  вперед,  загоняя  меня  в  угол
между полками:
     - Как. Ты. Посмела.
     - Он разрешил мне! - крикнула я в перекошенное яростью лицо.  -  Луар
разрешил мне, он имеет право, это его книга тоже!
     От имени сына она зашаталась, как от  пощечины.  Остановилась;  снова
двинулась на меня:
     - Я. Отучу тебя. Забираться в щели. Ползучая тварь.
     В жизни меня обзывали по-всякому - я научилась пропускать оскорбления
мимо ушей. Но теперь мне сделалось больно до слез.
     - Я - тварь? - крикнула я  сквозь  эти  непрошенные,  унижающие  меня
слезы. - Я от своего сына не отрекалась!
     Она схватилась рукой за грудь. И сразу же - другой рукой за  стеллаж,
чтобы не упасть. Ее взгляд бессильно  скользнул  по  мне,  как  коготь  по
стеклу. Я испугалась.
     - Ты... - выдохнула она.
     Я всхлипнула:
     - А что... Он... В чем он-то виноват? Он что, не любил вас, как мать?
Он что, не верил вам? Он что, отвечает за...
     Я осеклась. Нельзя было этого говорить. Нет.
     Шаря, как слепая, она повернулась ко  мне  спиной.  Придерживаясь  за
полки, отошла к столу - сгорбленная, шаркающая, старуха. Взяла  подсвечник
и побрела к выходу; забытый Якон плакал в каком-то углу. Я подумала о  нем
равнодушно, как о чужой вещи.

     В его комнате было непривычно,  неестественно  чисто.  Далла  убирает
каждый день... Да и некому мять постель, марать  половицы  и  разбрасывать
где попало вещи и книги.
     Тория постояла на пороге, не решаясь войти. В детстве она вот так  же
боялась войти в комнату, где лежала ее мертвая мать...
     Тихо и чисто. Как при покойнике.
     Комната ее мертвого сына.
     Она закрыла дверь, так и не переступив порога. Луар...
     Имя обожгло, как кнут.

     Ночью она проснулась оттого,  что  посреди  комнаты  кто-то  стоял  -
молчаливый и холодный, как отражение в толще льда.
     - Уйди, - взмолилась она,  натягивая  на  голову  одеяло,  -  уйди...
Что... За что...
     Тогда, в подземелье, она  тоже  плакала  и  спрашивала,  за  что.  Он
объяснял, не  жалея  времени,  что  чудовищное  преступление  должно  быть
покарано... Наслать Мор  -  чудовищное  преступление,  не  так  ли?..  Она
умоляла - но ведь не я... Я не виновата... И он объяснял, понимающе кивая:
наказывают не обязательно виноватых. Жертва должна быть невиновна -  иначе
какая она жертва?..
     Да, еще он хотел знать, где  медальон...  Очень  хотел  знать;  Тория
сказала бы, чтобы прервать мучения - но в шоке и боли позабыла...
     Посреди комнаты уже никого  не  было.  Только  запах  горелого  мяса.
Отвратительный запах.
     ...Руки, привязанные ремнями к  деревянной  скамье.  Насладившись  ее
стонами, он ослабил ремни, стягивающие ее щиколотки... Снял  вовсе...  Она
хотела ударить его ногами - но сил не было, она лишь  жалко  дернулась,  и
тогда руки в перчатках развели ей колени...
     В  перчатках?  Разве  он  был  в   перчатках?   Она   же   вспоминала
отвратительно-теплое, бескостное прикосновение голых ладоней...
     Стояла глухая ночь. Тория встала, зажгла светильник, оделась и села у
окна.
     Так и просидела до рассвета.

     Мальчишка явился в кабинет, сопровождаемый старичком-служителем.
     - Студент Якон? - осведомилась она холодно.
     Мальчишка  всхлипнул.  Белесая   головенка,   россыпь   веснушек   на
пухленькой детской физиономии.
     - Больше не студент, - она повертела  у  него  перед  носом  приказом
господина ректора.
     Глаза его сделались большими-большими, жалкими и мокрыми:
     - Госпожа... Я клянусь... Не надо, госпожа... За что... Я не хотел...
     Она  кивнула  служителю;  тот  вывел  парня  за  плечо.  Из  коридора
донеслись несдерживаемые, истошные рыдания.
     Тория ничего не испытала. Разве что чуть-чуть облегчение - теперь обо
всем этом можно будет забыть...
     С глаз долой.

     Река лежала в изгибах - голубое  с  зеленым.  Голубое  небо  в  воде,
весенняя трава на мокрых осклизлых кочках.
     Луар осадил коня. Дорога шла прямо - но в конце ее не было медальона;
зато на пологом берегу в стороне от тракта медленно прохаживался человек -
маленькая фигурка то наклонялась, подметая землю полами плаща, то  странно
взмахивала рукой, приседая, будто в танце. Один только человек на  широком
берегу - и больше ни души.
     У Луара перехватило дыхание. Безумному пути его пришел конец;  теперь
он точно знал, что еще до захода солнца Амулет будет у него в руках. Даже,
если ради этого придется убить.
     Под ногами чавкала вода. Вода проступала сквозь слой травы  -  рыжей,
полусгнившей, вперемешку с ярко-зеленой, новорожденной. Луар  смотрел  под
ноги - на человека он пока не смотрел; все его силы шли на то, чтобы  шаги
не сбились в торопливую семенящую рысь. Он должен ступать, как хозяин.
     Запах реки сделался сильнее.  Сапоги  по  щиколотку  проваливались  в
раскисшую грязь; потом Луар ступил на мокрый песок, и тогда только вскинул
голову.
     Человек не смотрел на него. Человек пускал по воде камушки.
     Тщательно выбрав среди валявшейся на берегу гальки  самый  плоский  и
круглый камень, он  долго  примеривался,  зажав  снаряд  между  средним  и
указательным пальцем. Потом красиво замахивался, бросал - и камушек  летел
по поверхности воды, летел  бесконечно  долго,  прыгая,  как  лягушка,  по
безупречной прямой - а  незнакомец  вслух  считал  его  прыжки.  Дело  это
казалось в его исполнении торжественным и важным, как коронация.  Или  как
похороны.
     Луар стоял и  молчал.  Вероятно,  так  чувствует  себя  странствующий
рыцарь, отыскавший в каменном  лабиринте  сокровище  -  и  на  страже  его
свирепого дракона. Равнодушного, как все сторожа.
     - Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь... - метатель камушков
поморщился  -  "двадцать  семь"  казалось  ему  неудачей.  Он  наклонился,
высматривая -  плоский  как  монета  камушек  лежал  в  границах  длинной,
падающей от Луара тени.
     Незнакомец помедлил, и казалось, что вот сейчас он  наконец  поднимет
голову. Луар напрягся, готовясь встретиться с ним взглядом - но незнакомец
отвернулся, так и не подобрав камушек. Теперь он  стоял  спиной  к  юноше,
стоял, глядя на реку - высокий, худой, прямой как палка. Луар до  сих  пор
не разглядел его лица.
     - Я пришел за своей вещью, - глухо сказал Луар. - У вас есть то,  что
принадлежит мне.
     Незнакомец медленно обернулся.
     Он не переменился с тех самых пор, когда пятилетний Луар глотал слезы
за сундуком, потому что его любимую вещь, тайную игрушку отдавали в  чужие
руки - в длинные сухие руки этого вот старика.  И  отец,  и  мать,  бывшие
тогда чуть  старше  теперешнего  Луара,  трепетали  под  его,  незнакомца,
взглядом - и теперь Луар отчасти понял, почему.  Он  был  нездешний,  этот
старик. Кто знает, какая бездна его исторгла.
     - Ты вырос, - медленно сказал старик. - И ты так похож на отца.
     Кончики его губ язвительно приподнялись. Старик имел в виду вовсе  не
Эгерта Солля; Луар, затрясшийся, как от пощечины, вспомнил тем  не  менее,
что, когда четырнадцать лет  назад  его  заставили  поздороваться  с  этим
страшным стариком - так вот уже тогда узкие губы язвительно изогнулись,  а
прозрачные глаза без ресниц  впились  в  Луара,  будто  нанизывая  его  на
вертел. Старик уже тогда все знал. Видел насквозь.
     - Отдайте мне мое, - сказал Луар все  так  же  глухо.  -  Больше  мне
ничего не надо.
     - Чего уж больше, - усмехнулся старик.
     Луар молчал, соображая, уж не отказ ли  это  и  что  в  таком  случае
делать. Мысли его ворочались медленно - но он твердо знал, что  пойдет  до
конца. Если понадобится, утопит старика в реке вслед за его камушками.
     - Иногда мне кажется, что мне уже все равно, - старик поднял  лицо  к
непрерывно меняющемуся небу. - Я уже все  видел...  Теперь  пришел  ты.  И
просишь вещь, которая... умирает. Вместе с нами. Вместе с миром. А  я  еще
не решил, заботит это меня или нет...
     Луар смотрел на старика, пытаясь разглядеть на  длинном,  прорезанном
морщинами лице его след сумасшествия. Старик поймал этот взгляд и хмыкнул:
     -  Да...  мальчик.  Дитя  пыточного  подвала...  Ты  -   Прорицатель?
Наследник Орвина?
     Он захохотал, желчно кривя узкий рот. Потом  оборвал  себя,  деловито
выбрал камушек и запустил его по водной глади.
     - Отдайте! - неожиданно для себя крикнул Луар. Старик молчал. Камушек
прыгал и прыгал - где-то у противоположного берега.
     - Я -  Прорицатель,  -  сказал  Луар.  Язык,  выговоривший  небывалое
сочетание слов, отнялся, онемел.
     - Ты вправду пришел за  ним?  -  старик  смотрел  на  противоположный
берег.
     Рука его скользнула  за  пазуху.  Луар  шагнул  вперед,  как  пьяный,
которого толкнули в  спину.  На  жесткой  ладони  старика  лежала  золотая
пластинка со сложным фигурным вырезом.
     - Он ржавеет, - сказал старик шепотом. - Видишь, он ржавеет.
     Луар не слышал. Весь мир сжался до сокровища на старческой ладони.
     - Ты... - старик чуть усмехнулся, -  никогда  не  читал...  завещания
Первого Прорицателя. Тебе не понять...
     Луар протянул трясущуюся руку.
     - А зачем он тебе нужен? - легко спросил старик. - Так ли нужен,  как
ты думаешь, а?
     Неуловимое движение рукой.
     - Не-ет!
     Луар захлебнулся криком.
     Блеснула на солнце золотая цепочка; Амулет Прорицателя,  выстраданная
Луаром вещь, пустился прыгать по гладкой зеленоватой поверхности.
     ...Вода обожгла - так, будто он  бросился  в  костер.  Глинистое  дно
выпало из-под  ног,  и  на  секунду  он  увидел  водную  гладь  изнутри  -
колышущаяся светлая пленка с  шариками  пузырей.  И  впереди  -  маленькая
золотая комета, пластинка, опускающаяся на дно, влачащая за  собой  тонкий
хвост цепочки.
     Его руки впились в мутную ледяную воду. Он  видел  только  свои  руки
цвета мертвечины, зеленую воду и белый песок на дне; на миг испугался, что
потерял - но  медальон  звал  его,  тонкая  пластинка  стояла  ребром,  до
половины утонув в иле.
     И тогда его вытянутые пальцы коснулись Амулета Прорицателя.

                                    4

     Ясным и солнечным, по-весеннему теплым днем  Флобастер  объявил,  что
завтра - завтра! - мы покидаем город и трогаемся в путь.
     Фантин обрадовался,  как  ребенок.  Бариан  все  знал  заранее,  Муха
довольно шмыгнул носом, а  Гезина  загадочно  улыбнулась.  Одна  только  я
стояла с деревянным лицом, будто сельская невеста, которой уже на  свадьбе
показали наконец жениха.
     Вечером все  вместе  отправились  в  трактир  -  пить  и  веселиться,
радоваться весне и предстоящим странствиям. Я сидела в углу, цедила кислое
вино и смотрела в стол.
     Трактир был еще полон, когда Флобастер железной рукой  отправил  всех
спать - рассвет ждать не  будет,  ворота  открывают  на  заре,  дорога  не
снизойдет к жалобам сонных лентяев, дорога любит лишь тех, кто выступает в
путь затемно...
     Я шла позади всех. Флобастер тоже чуть  поотстал  -  и  тогда  я  его
окликнула:
     - Мастер Фло!
     Вероятно, он ждал от меня выходки - обернулся нервно, даже  несколько
суетливо:
     - Ась?
     - Я не поеду, - сказала я.
     Весь вечер я мучительно сочиняла эту короткую  фразу.  Весь  вечер  я
боялась вообразить, каким сделается лицо  Флобастера;  однако  в  переулке
было темно - и потому я так его и не увидела.
     Долго тянулась пауза; голоса, смех  Гезины,  хрипловатый  басок  Мухи
отдалялись по улице.
     - Он бросит тебя, - спокойно сказал Флобастер. -  Он  бросит  тебя  и
забудет. Ты наймешься служанкой в какую-нибудь  лавку,  всю  жизнь  будешь
мыть заплеванный пол и выслушивать брань. А  когда  жирный  хозяин  станет
тискать  тебя  где-нибудь  в  кладовке,  ты   будешь   вспоминать   своего
благородного рыцаря и глотать слезы...
     Мне стало холодно. Он говорил бесстрастно и в то же время убежденно -
как пророк.
     - ...И может быть, тогда ты вспомнишь и меня. И скажешь своей  мокрой
соломенной подушке, что старик, выходит, был прав... И кинешься вдогонку -
но только зря, Танталь. Потому что такое не прощается. Никогда.
     Он перевел дыхание. Я стояла ни жива ни мертва.
     - Знаешь, - он усмехнулся, - двадцать  лет  назад  я  сам  мог  стать
лавочником и обзавестись выводком детишек... Но талант не  тряпица,  чтобы
менять его на чью-то случайную  ласку.  Нашелся  добрый  человек,  который
объяснил мне это... И я ему по гроб благодарен. Понимаешь?
     Я молчала. От втянул воздух сквозь стиснутые зубы:
     - А теперь скажи, что ты пошутила, и закончим этот разговор.
     Где-то в темноте над нашими головами поскрипывал флюгер. Пронзительно
заорал гулящий кот, ответил другой, грохнул ставень, на  крикуна  плеснули
помои пополам с проклятьями - и снова  тишина,  нарушаемая  теперь  звуком
стекающих с крыши ручейков.
     Мне хотелось провалиться сквозь  землю.  Потому  что  ответ  мой  был
предопределен. Потому что предстоит еще узнать, смогу ли я жить без  сцены
и без труппы - но вот без Луара мне не прожить точно. А Флобастер этого не
поймет. Я в его глазах... не хочется и думать, кем я представляюсь  в  его
глазах. Лучше мне было еще в приюте умереть от скарлатины.
     Кошачий концерт возобновился  на  соседней  крыше.  Флобастер  громко
дышал в темноте.
     - Я не поеду, - сказала я еле слышно.
     Флюгер на крыше издал душераздирающую руладу.
     - Как знаешь, - отозвался Флобастер глухо. - Прощай.
     Повернулся и исчез в темноте.

     Луар стоял посреди площади,  и  весенний  ветер  покачивал  его,  как
деревце.
     Он чувствовал себя, как человек, наконец-то оклемавшийся после долгой
болезни; дорога помнилась смутно - был угар,  исступление,  потом  ледяная
вода - и сразу почему-то площадь с  наглухо  заколоченной  Башней  Лаш,  с
казненной куклой перед зданием суда  и  этим  самым  зданием,  в  подвалах
которого он был зачат...
     Он  с  удивлением  понял,  что  рад  возвращению.  Более  того,   все
путешествие в погоне за медальоном казалось теперь  сказкой,  рассказанной
на ночь.
     Эта мысль заставила его содрогнуться. Он сунул руку за пазуху - слава
небу, медальон был на месте, и хорошо бы  прямо  сейчас  положить  его  на
ладонь и в который раз жадно рассмотреть до  мелочей...  Но  нельзя.  Луар
почему-то панически боялся подставить  Амулет  под  случайные  посторонние
взгляды.
     Он с сожалением отпустил золотую пластинку, висевшую теперь у него на
груди. Плотнее запахнул плащ; впрочем,  площадь  жила  своей  повседневной
жизнью, ничуть не  интересуясь  Луаровыми  тайнами.  Площадь  торговала  и
разгуливала;  четыре  ливрейных  лакея,  натужно  сопя,   протащили   мимо
безвкусно разукрашенный паланкин, и пухлая рука  из  затянутого  кружевами
окошка приветственно махнула  зардевшейся  цветочнице.  У  подножия  Башни
бродил безумный старик в  развевающихся  лохмотьях;  пара  зевак,  видимо,
деревенских, глазела на него, как на диковину.  Рядом  лоточник  привлекал
покупателей, ловко подкидывая в воздух круглые  булочки  с  маком;  хитрый
уличный  мальчишка  поддел  умельца   под   локоть,   подхватил   булочку,
шлепнувшуюся на мостовую,  и,  ретируясь,  врезался  на  бегу  в  спокойно
кормящуюся голубиную стаю. Голуби взмыли в небо, хлопая крыльями и  осыпая
площадь  пометом;  горожане  морщились,  счищая  с  одежды  свежие  птичьи
отметины. Луар мрачно усмехнулся.
     К радости его возвращения примешивалась некоторая удивленная досада -
за плечами долгий путь, и вот, вернувшись, он оказался в самом его начале.
Снова в том же месте - как стрелка часов.  Как  крыса,  бегущая  по  ободу
деревянного колеса...
     Теперь он стоял перед зданием  Университета;  кто-то  из  проходивших
мимо студентов узнал его и поздоровался - тщетно, потому что Луар  его  не
заметил.  Взгляд  его  не  отрывался  от  окон  библиотеки,  двух  больших
витражных окон, одно из которых было чуть приоткрыто.
     Не  отдавая  себе  отчета,  он  снова  сунул  руку  за  пазуху.   Ему
показалось, что медальон пульсирует в  ладони,  хотя,  скорее  всего,  это
пульсировала в жилах собственная Луарова кровь.
     Невозможно без конца играть с собою в прятки. Невозможно не думать  о
женщине... О той, которая так  часто  распахивала  изнутри  эти  витражные
библиотечные окна и смеялась, и махала  рукой  мальчику,  восседавшему  на
плечах отца... Да, в  общем-то,  на  плечах  совершенно  чужого  человека,
который был потом обижен судьбой - оскорблен в лучших своих чувствах...
     Луар криво усмехнулся - что поделаешь.  Трудно  удержать  за  пазухой
горячий уголь...
     Рука, сжимавшая медальон, дернулась, как от ожога. Горячий  уголь  за
пазухой - придет же в голову. Горячий уголь на золотой цепочке.

     ...В гостинице он заперся на ключ, занавесил окно, вытащил  Амулет  и
положил его на стол  -  посреди  потертой  бархатной  скатерти.  Пластинка
лежала смирно, тускло поблескивая золотой гранью; Луар медленно, со вкусом
изучал тонкости фигурного выреза, стараясь  не  замечать  при  этом  бурых
пятен ржавчины, расплодившихся на тусклой золотой поверхности.
     Вещь, которая умирает. Так сказал старик, умевший запускать  по  воде
прыгающие камушки. Именно так - "вещь, которая  умирает.  Вместе  с  нами.
Вместе с миром"...
     Слишком много сумасшедших стариков, подумал  Луар.  Тот,  что  бродит
вокруг Башни в рваном одеянии служителя Лаш, тоже любит пророчить о  конце
света. Чего только не услышишь от безумного старца...  Но  ржавое  золото?
Луар привык считать, что золото не ржавеет.
     Он накрыл медальон ладонью. Представил его  во  всех  подробностях  -
чистым, без единого пятнышка... Отнял руку. Ржавчина не исчезла - кажется,
ее стало больше.
     Тогда у реки, в угаре и исступлении, было  сказано  нечто,  чему  сам
Луар потом дивился. Что-то вроде "Я -  прорицатель"...  Если  это  правда,
если он  действительно  так  сказал  -  что  ж,  тогда  он  безумнее  всех
сумасшедших стариков в этом сумасшедшем мире.
     Золотая цепочка лежала  на  вытертом  зеленом  бархате,  как  тусклый
ручеек в траве. С каждой минутой Луаром все более овладевало беспокойство:
Амулет слишком долго находился вне его, а ему  необходимо  было  постоянно
ощущать медальон на своей груди.
     Невнятный страх исчез, едва Амулет вернулся на свое место. Луар криво
усмехнулся; неизвестно, кто здесь чей хозяин. Ничего не зная  о  свойствах
золотой пластинки, он подозревал  только,  что  медальон  гораздо  сильнее
своего нового хозяина; впрочем, Луар скромно надеялся когда-нибудь стать с
ним вровень.
     Некого спросить. Накопилось  так  много  вопросов  -  но  сумасшедший
хранитель, швыряющийся святынями, не снизошел до объяснений.  Теперь  Луар
оказался с медальоном один на один, и единственный человек, который  может
ему помочь - декан Луаян... Его  дед,  посвятивший  долгую  жизнь  толстой
мудрой книге.

     Кабинет отца приносил Тории забвение.
     Днями напролет она просиживала за огромным столом, глядя перед  собой
и ни о чем не думая. Всякий, кто проходил  в  такие  часы  под  дверью  ее
кабинета, невольно понижал голос и поднимался на цыпочки - будь то зеленый
студент либо сам господин ректор. Тише, госпожа Тория работает.
     Она действительно работала - часто оставаясь на ночь, гнула спину над
книгами, старательно делала выписки, готовясь к лекциям, которым так и  не
суждено было состояться. Она точно знала, что ей будет  страшно  подняться
на кафедру и посмотреть всем им в глаза...
     Она не уточняла,  кто  такие  "все  они".  Все  они  знают,  что  она
отреклась от сына; может быть, им известно, почему она  это  сделала.  Той
девчонке-комедиантке,  невесть  как  оказавшейся  на  ее  пути,  наверняка
известно все... Впрочем ее, Торию, и раньше  не  особенно  заботило  чужое
мнение. Ей хватает собственного судьи, с некоторых  пор  угнездившегося  в
душе.
     Кабинет недоступен для суеты и  осуждения.  В  кабинет  не  проникают
посторонние мысли; Тория уверила себя, что здесь  можно  думать  только  о
великих исторических событиях, о боях и царствах, о магах и полководцах...
И еще об отце, декане Луаяне.
     Она совершала долгие обходы, выискивая в кабинете все то, к чему отец
когда-то прикасался. Она собрала в библиотеке все его рукописи - и  часами
глядела на страницы, не видя слов, любуясь только почерком. Целые главы из
книги "О магах" сами по себе засели у нее в памяти с точностью до запятой.
     Она построила вокруг себя непрочный, зато вполне  непроницаемый  мир;
не спокойствие, но некая иллюзия спокойствия - и все это рухнуло, когда  в
один из дней в кабинет заглянул возбужденный служитель.
     - Госпожа моя! - воскликнул он радостно. - Вот хорошо как, и господин
Луар к нам пожаловал, в библиотеке он, сами можете...
     И отшатнулся, увидев, как переменилось ее лицо.
     Деревянным голосом она поблагодарила. Заперла  за  служителем  дверь;
распахнув первую попавшуюся книгу, уселась за работу - но с  таким  трудом
выстроенная защита обрушилась,  рука  с  пером  мелко  вздрагивала,  глаза
смотрели слепо, а в ушах звучали попеременно  вкрадчивый  смех  Фагирры  и
звонкий выкрик той девчонки: "Я от своего сына не отрекалась!"
     Она поднялась, чуть не опрокинув кресло. Вцепилась  ладонями  в  край
отцова стола, будто прося помощи и  защиты;  не  дождавшись  ни  того,  ни
другого, отперла дверь и вышла.
     Кто-то шарахнулся с дороги и потом испуганно поздоровался - уже из-за
спины. Она шагала по коридорам,  лицо  ее  было  бесстрастным,  а  в  душе
сшиблись и сцепились  клубком  паника,  стыд,  трусливое  желание  бежать,
малодушная боязнь упреков - и некое чувство, которого она долго  не  могла
распознать, а распознав, не поверила.
     Она хотела его видеть. Она должна была его видеть, потому что долгими
бессонными ночами ей не раз являлась мысль о его смерти. В бреду она почти
желала этой смерти -  и  теперь  радовалась,  что  ее  черные  помыслы  не
навредили ему, что он по крайней мере жив...
     Она подошла к дверям библиотеки. Отступила, вернулась; каменные  лица
с барельефов смотрели в пространство такими же,  как  у  нее,  отрешенными
глазами. Поклонился встречный студент; замешкался, будто  желая  о  чем-то
спросить - и сразу же ретировался. Пусто. Никого нет.
     Дверь открывалась без скрипа.
     Ей показалось,  что  библиотека  пуста;  под  окном  вылизывал  шкуру
поджарый кот-мышелов. Покосился на Торию желтым глазом; вернулся к  своему
занятию.
     Она испытала мгновенное облегчение - и  тогда  за  ближайшим  высоким
стеллажом кто-то пошевелился и вздохнул.
     Она подавила желание бежать. Постояла, медленно, как по тонкому льду,
сделала один шаг и другой.
     Он сидел у подножия стремянки - на полу. Книги громоздились перед ним
стопкой; Тория видела только вытянутую ногу с потертой  подметкой  сапога,
опущенные плечи да закрывающие лицо светлые волосы.
     Тория беззвучно вскрикнула. Эгерт. Он сидел, как сидел обычно Эгерт -
та же поза, те же падающие на глаза светлые пряди...
     Дыхание ее сбилось. Тот,  что  сидел  на  полу,  услышал  присутствие
другого человека и поднял голову.
     Из-под светлых волос в  лицо  Тории  глянул  отрешенными  прозрачными
глазами молодой Фагирра.
     Посыпались с полки опрокинутые книги. Крича - и  по-прежнему  немо  -
она прорвалась сквозь заступившие  дорогу  стеллажи;  зажимая  рот  рукой,
вышла из Университета и почти бегом поспешила домой. С прокушенной  ладони
капала кровь.
     В тот же день, поспешно собрав Алану и ничего не  понимающую  няньку,
госпожа Тория Солль отбыла в загородный дом.

     Над  подмостками  южан  пузырился  линялый  навес.   Зрители   стояли
подковой, время от времени взрывался утробный смех;  затесавшись  в  самую
гущу, я обреченно смотрела одну пьесу за другой.
     Хаар   перегибал   палку.   Ежесекундно   желая    ублажить    самого
непритязательного зрителя, он шел  порой  на  совершеннейшие  пошлости;  в
одном из фарсов на сцену выносили настоящее дерьмо на  лопате  -  а  после
диалога, состоящего сплошь из крепких словечек, опрокидывали  благоухающую
кучу на лысую голову придурковатого комика.
     Толпа хохотала от пуза. Тут и там шныряли карманники, так что  узелок
с пожитками приходилось крепко прижимать к груди. Уши мои горели от  стыда
- не то за себя, не то за Хаара, не то за лысого  комика;  это  ненадолго,
говорила я себе. Скоро вернется Луар...
     Денег у меня почти совсем не осталось. Честно говоря,  лучше  бы  мне
было наняться в трактир служанкой. Никто не вспомнит,  что  после  отъезда
Флобастера я оказалась ни с чем; никто не вспомнит,  что  в  труппу  Хаара
меня занесло не от хорошей жизни... Скажут - переметнулась. Сам Хаар решит
- переметнулась, сманил-таки... Да что там Хаар, и при чем здесь пересуды.
Сама я в это поверю, вот в чем беда. "Переметнулась"...
     Двойное предательство. Уж лучше служанкой в трактир...
     Но мысль о трактире вызывала во мне какой-то мистический страх. Сразу
вспоминались слова Флобастера - "всю жизнь будешь мыть заплеванный  пол  и
выслушивать брань"...
     Я передернулась, как от холода. Толпа вокруг значительно  поредела  -
фарс сменился какой-то драмой, донельзя скучной,  Хаар  не  умеет  ставить
драмы, вот почему он их так не любит...
     Потом я поняла, что меня заметили. За занавеской - в том самом месте,
где обычно бывает дырочка - обнаружилось некое движение;  мне  показалось,
что я вижу даже мигающий в прорехе глаз. Глядели  из-за  фанерного  дерева
посреди сцены, да и сами персонажи в перерывах между репликами бросали  на
меня косые ревнивые взгляды. Тот самый перемазанный дерьмом комик, старуха
с неожиданно  звонким  детским  голоском,  герой-любовник  с  круглым  как
барабан лицом и масляным взглядом, героиня, красивая  дамочка  с  капризно
оттопыренными губками...
     Мои будущие спутники. С ними жить под одной  крышей,  с  ними  делить
хлеб и вино, деньги, ругань...
     У южан очень большая труппа. Человек десять, не меньше. Вряд  ли  они
обрадуются пришелице, чужачке, конкурентке...
     Представление закончилось. Зазвенела, наполняясь, тарелка; я невольно
вытянула шею, подсчитывая чужой  доход.  Не  тарелка,  а  целый  тазик,  и
доверху полный - мы обычно столько не собирали. Хаар  знает,  как  угодить
публике. Публика глупа.
     Зрители потянулись прочь - и мне захотелось уйти тоже. Я уже  сделала
несколько шагов, когда хваткая как  коготь  лапа  Хаара  цапнула  меня  за
плечо:
     - А,  любезный  талант...  Расцветающий  талант  нашел  наконец,  где
пустить корешки... Так, милая? Или ты попросту гуляешь?
     Длинный рот его улыбался, а глаза оставались серьезными -  цепкими  и
томными одновременно. Подбородок, тщательно выскобленный  бритвой,  покрыт
был  невыводимыми  черными  точками.  От  Хаара  пахло  пудрой  и  дорогим
одеколоном;  предположение  о  том,  что  я  "гуляю",  было  чистой   воды
лицемерием - ему давно уже донесли, что труппа Флобастера покинула город.
     - Как тебе спектакль? - в голосе его  скользнули  покровительственные
нотки. Он будто  радовался  за  меня  -  как  же,  наконец-то  сподобилась
поглядеть на настоящее искусство...
     Я не нашла в себе сил хвалить зрелище - а ругать побоялась.
     - Господин Хаар не собирается в дорогу?  -  ответила  я  вопросом  на
вопрос. Он хмыкнул:
     - Тебя это заботит? Не волнуйся, труппа Хаара не испытывает в  дороге
ни лишений, ни нужды... Впрочем, я намерен  пробыть  здесь  еще  несколько
недель.
     Он  привычно  говорил  "я",  а  не  "мы".  Он  постоянно  наслаждался
собственным здесь присутствием; я с нежностью  вспомнила  Флобастера  -  а
тиран же был... скупердяй... самодур...
     Хаар понимающе шлепнул ладонью по моему узелку  с  пожитками.  Крепко
взял меня за локоть.
     - Пойдем, дитя,  -  сказал  он  таким  тоном,  каким  обычно  говорят
продавцу: заверните мне ЭТО.
     И я пошла.

     Новая труппа встретила меня именно так, как я того заслуживала.
     Сразу  вспомнился  приют:  косые   улыбки   из-за   плеча,   пересуды
вполголоса, вечное желание толкнуть или  щипнуть  -  хотя  бы  словом  или
красноречивым взглядом. Все эти люди принадлежали Хаару, как марионетки  -
но, в  отличие  от  марионеток,  еще  и  грызлись  между  собой  за  право
принадлежать ему полней.
     В первую ночь, лежа без сна на отведенном мне  тощем  тюфяке,  я  все
пыталась представить, по каким дорогам тащатся сейчас  наши  повозки,  что
делает Флобастер, как говорят о моем отречении Бариан и Муха... Думать  об
этом было тяжело, и, закрыв глаза, я принялась вспоминать Луара.
     Он вернется, и тогда я скажу ему правду.  Я  скажу,  что  больше  нас
ничего не разделяет - и мне плевать, даже если его прокляла мать  и  лишил
наследства отец. Ради него я  пошла  на  неслыханное  предательство  -  не
значит ли это, что я жить без него не могу?!
     И еще. Я попрошу его раздобыть для меня эту книгу - "О магах".  Я  не
успела прочесть ни о Первом прорицателе, ни о безумном Лаш - а теперь  мне
почему-то казалось, что это очень важно, что обязательно нужно прочитать и
запомнить...
     Настало серое утро, и хозяйственный Хаар занялся обустройством своего
нового имущества, то есть меня; ради этого дела он решил обновить какой-то
старый, вышедший из употребления фарс.
     Мой новый хозяин был свято убежден, что нет ничего смешнее, чем когда
на сцене задирают кому-нибудь подол, пинают под зад да еще обсыпят мукой -
все равно кого, лишь бы погуще. Я никак не могла уяснить смысл своей роли;
Хаар раздражался, обзывал меня тупой коровой, щелкал пальцами  и  требовал
повторить все сначала. Труппа зубоскалила.
     После третьего  или  четвертого  повторения  я  перестала  злиться  и
нервничать - мне сделалось все равно. Пусть только вернется Луар...
     Будто почувствовав перемену  моего  настроения,  Хаар  объявил  конец
репетиции, ободряюще похлопал меня по крестцу и заявил, что, хоть  задатки
у меня слабенькие, но актрису из меня он тем не менее сделает.
     Я смолчала.
     Старуха, заведовавшая в труппе хозяйством, извлекла  откуда-то  ворох
грязного тряпья и велела его выстирать; пока я таскала  воду,  ворочала  в
корыте совершенно несгибаемую холстину и вылавливала со дна  ускользнувшее
мыло, героиня с капризными губками и ее круглолицая товарка  сидели  рядом
на скамеечке,  грызли  орехи  и  то  и  дело  прыскали,  перешептываясь  и
поглядывая на меня.
     Я стерпела.
     Вечером было представление - меня послали собирать деньги в  тарелку.
Я жадно всматривалась в лица окружавших подмостки людей - вдруг, думала я,
Луар вернулся и ищет меня... Но и публика была под стать Хааровым  фарсам,
щекастая,  вислоносая,  глупая  и  пошлая...  Впрочем  я,  скорее   всего,
преувеличила. Скорее всего, в тот момент мне казался глупым и пошлым любой
человек, который не Луар...
     Время остановилось. Мне казалось, что вслед за каждой ночью  приходит
один и тот же длинный серый день.
     После двух или трех репетиций  Хаар  решил,  что  хватит  даром  меня
кормить - пора выходить на публику и  зарабатывать  деньги.  У  него  была
кошмарная привычка наблюдать за спектаклем из-за занавески -  и  прямо  по
ходу дела шепотом высказывать замечания, среди которых самым красноречивым
была все та же "тупая безмозглая корова". После представления Хаар  обычно
собирал труппу, чтобы унизить одних и похвалить  других;  сразу  вслед  за
этим  случалась  грызня,  потому  что  оскорбленные  впивались   в   горло
похваленным, обвиняя их в интригах. До поры до времени я наблюдала за этим
зверинцем как бы со стороны;  до  поры  до  времени,  потому  что  в  один
прекрасный день Хаар решил похвалить и меня.
     Стоило хозяину удалиться, как я узнала о себе много интересных вещей.
Бездарная сука, я, оказывается,  изо  всех  сил  старалась  "подлезть  под
Хаара" и потому очутилась в лучшей в мире труппе - однако я к тому же  еще
и дура,  раз  не  понимаю,  что  попасть  в  труппу  -  не  значит  в  ней
удержаться... Ноги у меня кривые, но это уже к делу не относится.
     Только абсурдность происходящего  позволила  мне  выслушать  всю  эту
тираду с неожиданным  хладнокровием.  Осведомившись,  все  ли  сказано,  и
получив в ответ презрительное молчание, я открыла рот и извергла  в  адрес
своих новых товарок изощренное мясницкое ругательство - кто знает,  откуда
оно взялось в моем словарном запасе и как мой  язык  ухитрился  выговорить
его до конца.
     Капризная героиня, ее круглолицая  наперсница  и  заодно  случившаяся
рядом старуха переменились в лице; презрительно  оглядев  опустевшее  поле
боя, я удалилась - гордая и непобежденная.
     Ночью в моем тюфячке обнаружилась толстая кривая булавка.

     Я  свела  дружбу  с  горничной  из  "Медных  врат"  -  она  ежедневно
докладывала мне обо всех новоприбывших; Луар,  рассуждала  я,  вернется  в
знакомую гостиницу, это вроде бы домой, мы пережили там столько счастливых
ночей... Дни шли за днями, я покупала горничной медовые пряники и  до  дыр
зачитала книгу, куда постояльцы вписывали свои имена. Луара среди  них  не
было.
     Однажды я видела издали Торию Солль - изможденная и постаревшая,  она
странным  образом  сохранила  свою  красоту;  теперь  это   была   красота
покойницы, положенной во гроб. Она шла в  свой  университет,  и  спина  ее
казалась неестественно прямой, будто в  каменном  корсете.  Меня  она,  по
счастью, не заметила - а я ведь стояла совсем рядом. Я  простаивала  перед
Университетом все свободное время. Я ждала Луара.
     И я дождалась его.
     Он вышел  из  Университета  вслед  за  стайкой  студентов;  ноги  мои
приросли к мостовой. Я столько раз воображала себе нашу встречу, что почти
перестала верить в нее.
     Он шел прямо на меня, небрежно помахивая книгой в  опущенной  руке  -
снова повзрослевший, заматеревший как бы, с чистым бесстрастным  лицом,  с
жесткими складками в уголках рта - резкими, немолодыми складками,  которых
раньше не было... Шел уверенно, будто повторяя давно знакомый путь. Он  не
был похож на человека, только что вернувшегося из странствий -  скорее  на
вольнослушателя, отбывшего в  Университете  очередную  лекцию.  Глаза  его
обращены были вовнутрь - он не видел ни улицы, ни прохожих;  не  увидел  и
меня, когда я преградила ему дорогу:
     - Здравствуй!!
     Какое-то время он пытался вспомнить, кто перед ним. Кивнул без особой
радости:
     - Да... Хорошо.
     Тогда я не удержалась и обняла его. Обняла,  ткнулась  носом  в  ухо,
вдохнула чуть слышный  запах,  сразу  пробудивший  в  моей  памяти  темную
комнату с прогоревшим камином и  таинственную  местность  на  запрокинутом
Луаровом лице...
     Он осторожно высвободился. Вздохнул:
     - Извини. Но я очень занят.
     - Я тоже, - сказала я серьезно. - У меня свадьба на носу. Я выхожу за
тебя замуж.
     Он не оценил моей шутки:
     - Прости... Потом.
     Он продолжал свой путь - а я бежала рядом, как собачка:
     - Луар... Ты знаешь, я ведь ушла из труппы... Чтобы  дождаться  тебя.
Когда ты приехал?
     Он думал о своем. Пробормотал рассеянно:
     - Не важно.
     Я сбавила шаг; потом кинулась догонять:
     - Не важно?!
     Он посмотрел на меня уже с досадой:
     - Есть вещи... важнее. Не отвлекай меня, пожалуйста.
     Квартал прошел в молчании - он шел, я семенила, приноравливаясь к его
широким шагам, и все еще  не  хотела  верить.  Опять.  Все  это  уже  было
однажды... Он вернулся из Каваррена строгий и отчужденный -  но  тогда  мы
еще не были мужем и женой. Тогда нас объединяла только сумасшедшая ночь  в
повозке на ветру - а теперь ради него я отказалась от всего,  что  у  меня
было.
     - Луар... Я тебе больше не нужна?
     Он поморщился:
     - Не сейчас.
     "Он бросит тебя и забудет".
     Тонкая весенняя травка  пробивалась  между  булыжниками  мостовой.  Я
осталась одна.

     Он сидел у края прибоя, и жадные сочные  брызги  иногда  долетали  до
самых его сапог. Он сидел, опустив плечи, неподвижно уставившись на тонкую
линию, где темно-синее переходило в белесо-голубое.
     За его спиной стояла гора, которая была когда-то вулканом; теперь уже
этого никто не помнил, это была холодная смирная гора, изрезанная временем
и источенная ветром; однако он, напрягшись,  еще  умел  вспомнить,  каково
быть  раскаленной  лавой  и   стекать   по   этому   пологому,   заросшему
можжевельником склону.
     Перед ним лежало море - очень большая горькая чаша. Ничего, он  пивал
кое-что погорше - за всю его жизнь сладкого было  всего  ничего.  Какие-то
форели в светлой речке, какие-то  муравьиные  сражения  на  горячем  белом
песке, чьи-то руки на глазах, чьи-то губы... А дальше  память  отказывала,
хотя он знал, что ее можно принудить. Принудительно можно  вспомнить  все,
что угодно - только зачем?
     Вот, однажды он был  раскаленным  красным  потоком,  и  живое  дерево
трещало от его прикосновения, обращаясь в пепел...  Потом  он  снова  стал
человеком и пил вино в портовом кабаке... Вина можно выпить  и  сейчас.  А
вот лавой уже не быть никогда - но  вот  беда,  не  хочется  ни  того,  ни
другого. Только сидеть у моря, смотреть  на  уходящие  к  горизонту  белые
гребни и думать ни о чем.
     Всю жизнь его награждали ни за что и ни за что наказывали... От  него
ждали не того, что получалось потом. После  давних  потрясений  его  жизни
текли, переливаясь одна в одну, без неожиданностей, ровно,  как  ухоженная
дорога... Жизни, потому что их было,  кажется,  несколько,  он  сбился  со
счета еще в первый раз.
     А теперь, возможно, наступает конец. Его дорога замкнулась кольцом  -
недаром  эти  вспышки,  озарения,  воспоминания  почти  вековой  давности,
недаром  в  том   ущемленном   мальчике   ему   померещилось   собственное
отражение...
     Теперь тот, другой, мальчик с похожим именем стоит на извечном кольце
- и сам того не знает... до поры. Скоро  ему  все  откроется  -  и  тогда,
возможно, он изберет свой путь, кольцо изменит форму, мир изменится - либо
погибнет...
     Ох, как надоели эти патетические фразы. Гибель мира...  Тогда  он  не
сможет вот так сидеть и смотреть на море - но он так и так не сможет, пора
и честь знать, не бессмертный же он, в самом деле...
     Он ощутил неприятный холодок под сердцем. А кто знает? А вдруг?..
     Море плеснуло особенно сильно - и он увидел на  камнях  у  ног  своих
распластанную студенистую медузу, склизкий комок с фиолетовыми  квадратами
на спине - будто окошко...
     Что за дикая мысль о бессмертии. Да, он зажился - но что из этого? Он
же, как-никак, не вполне  обычный  человек...  Меченый,  можно  сказать...
Клейменый...
     Новая волна не дотянулась до медузы - обдала веером брызг.
     Кольцо, подумал он со странным чувством. Кольцо замыкается...  Только
я уже не тот. Просто страшно подумать, до чего я стал не тот...
     Медуза истекала водой -  кусочек  мутного  льда  на  залитой  солнцем
гальке.
     Удивительное дело... Сам он тоже никогда не ожидал от себя того,  что
получалось потом. Как-то само получалось, честное слово...
     Он шагнул  вперед.  Наклонился,  взял  холодное,  студенистое  голыми
руками. Дождался подступившей волны; опустил медузу в воду, разжал пальцы:
     - Иди домой.

     Очередное посольство застало Эгерта за бокалом кроваво-красного вина.
     Солль отлично помнил человека, протянувшего ему  запечатанный  пакет.
Ветеран стражи, наставник молодых, бывалый служака с маленьким рубцом  над
правой бровью; и в лучшие времена он держался сдержано - а теперь  суровое
лицо его казалось угрюмым.
     "Полковнику Соллю радостей и побед". Несколько обычных парадных строк
Эгерт пропустил, не задумываясь. Потом взгляд его споткнулся, и  тщательно
выведенные буквы расплылись.
     "Засим сообщаю печальное известие... Капитана Яста, на плечи которого
по внезапном вашем отъезде возлеглись обязанности командующего гарнизоном,
уже нет среди живых..."
     Эгерт закрыл  глаза.  Капитану  Ясту  было  чуть  больше  двадцати  -
талантливый молодой парень... Надежда. Будущее.
     "...из пятерых купцов вырвался только один, который, истекая  кровью,
и явился к бургомистру и со слезами молил его  о  справедливости...  Да  и
кому, как не городскому гарнизону, быть в ответе за безопасность  дорог  и
селений? Капитан Яст воспылал гневом,  собрал  отряд  и  отправился,  дабы
наказать обнаглевших разбойников... Случилось, однако, так, что разбойники
наказали капитана Яста, а с ним и доблесть и честь городского гарнизона...
Сии злодеи, разобщенные в прошлом,  ныне  объединились  в  одну  оголтелую
шайку... Отряд капитана Яста угодил в засаду и был вырезан  до  последнего
человека...  Оплакивая  погибших,  городские  власти  обращаются  к   вам,
господин Солль - вернитесь, полковник, и встаньте во главе  преданных  вам
воинов... Иначе бесчинства злодеев угрозят не только славе гарнизона, но и
безопасности окрестных мест..."
     Эгерт поднял голову. Все письмо было сплошной упрек.
     Гонец  ждал.  Эгерт  долго  разглядывал  его  усталое  хмурое   лицо,
сведенные на переносице брови и тяжелые складки в уголках рта. Гонец  знал
о содержании письма. Гонец тоже был сплошной упрек.
     Эгерт вздохнул. Запрокинул голову,  прислушался  к  себе  -  нет.  Ни
стыда, ни волнения - только тупая горечь. Жаль все-таки Яста...  Хотя  чем
он лучше других?!
     Гонец все еще ждал - не решаясь открыто проявить нетерпение.
     - Я помню о своем долге, - медленно проговорил Эгерт. -  И  явлюсь  в
гарнизон так скоро, - он криво усмехнулся, - как  только  позволят  мне...
дела необычайной важности.
     В дверях громко икнул  сонный  лакей.  Пожилой  лейтенант  глядел  на
Эгерта в упор, глаза его сверлили насквозь и требовали к ответу.
     - Необычайной важности, - повторил Солль равнодушно.
     В окне билась, жужжа, весенняя муха.

     Визит матери в библиотеку ненадолго выбил Луара из колеи - но  только
ненадолго. Он понемногу учился управлять своими мыслями; на  некоторые  из
них был наложен запрет, и Луар не  сразу,  но  научился  ему  подчиняться.
Думать следовало о важном; самым важным был медальон  и  связанная  с  ним
история.
     Кроме книги декана Луаяна, копию  которой  Луар  счел  себя  в  праве
присвоить,  в  библиотеке  обнаружился  еще  один  важный  источник  -  "О
прорицаниях", книга старинного мага с труднопроизносимым именем. На желтых
страницах  ее  Луар  нашел  имена  большинства  известных  прорицателей  с
описанием их деяний. Все они без исключения были магами - более или  менее
великими;  это  как  бы  подразумевалось  само  собой   и   не   требовало
дополнительных объяснений. Луар, как ни старался, так и не  смог  найти  в
перечне прорицателей своего собрата не-мага; сбитый с  толку,  он  покусал
губы и решил отложить эту неясность на потом. Что  до  Амулета,  то  автор
тяжелого тома не объяснил его назначение - он  просто  упомянул  несколько
раз, что медальон есть необходимая принадлежность Прорицателя.
     Имени последнего прорицателя - Орвина -  в  старой  книге  вообще  не
было; зато о нем много и тепло писал декан Луаян.  Луар  пробежал  глазами
раздел об Орвине, задержавшись только в одном месте - месте его гибели.
     "Свидетелями гибели  прорицателя  Орвина,  -  писал  декан  Луаян,  -
оказались два великих мага того времени - Ларт Легиар  и  Кристобаль  Эст.
Впоследствии оба хранили молчание о произошедшем  -  только  по  косвенным
оговоркам стало известно,  что  Орвин  пошел  на  дерзость:  он  попытался
использовать Амулет для перехода в Преддверие Мира, где происходило в  тот
момент событие, названное потом "Отречением Привратника"... Попытка Орвина
окончилась трагически - он погиб,  оставив  Амулет  тому,  кто  явится  на
смену..."
     У Луара забегали по спине мурашки. Он невольно ощутил  свою  связь  с
темными, неясными и пугающими вещами  и  событиями  -  Преддверие  Мира...
Звучит страшновато. Но главное - Орвин "попытался использовать Амулет  для
перехода в..." Каким образом "попытался"? В чем его  дерзость?  Что  такое
"Отречение Привратника"?
     Привычным уже движением он  поймал  в  ладонь  покоившийся  на  груди
Амулет. Эта вещь пришла из глубины веков, это ниточка, которая тянется  от
героев и магов со  звучными  именами  к  нему,  Луару,  который  пока  что
беспомощный щенок...
     Он стиснул зубы. Есть время; посмотрим.
     За несколько визитов он перерыл все, что было в библиотеке о магах  и
прорицателях (не так уж много,  если  учесть,  что  основная  "магическая"
литература хранилась в кабинете декана, куда Луару путь  был  заказан).  В
работе Луаяна он просмотрел пока лишь главу об Орвине - потому только, что
в других книгах о нем не  было  ни  слова.  Затем,  по-хозяйски  прихватив
дедово наследство - книгу - отправился домой, дабы запереться в комнате  и
без спешки получить ответы на свои вопросы.
     По дороге ему встретилась Танталь. Это  было  весьма  неудачно  -  он
напряженно размышлял и боялся утратить с таким трудом найденную  нить;  он
нес память о прочитанном, будто полный до краев сосуд, который  так  легко
расплескать.  Конечно,  взбалмошная  девчонка  не  желала   ничего   этого
понимать.  Впрочем,  она  скоро  отстала,  и  Луар   ощутил   одновременно
облегчение и смутное чувство утраты.
     Добравшись до гостиницы, он задвинул до отказа засов  на  двери,  сел
под окном и принялся за чтение.
     "О Первом Прорицателе". Следующая глава  -  "Старец  Лаш,  великий  и
безумный".
     Луар почувствовал, как по спине его бродит холодный сквозняк. Жесткая
ткань капюшона... Тайна, трепещущая, как пламя на ветру.  Тайна...  Лаш...
Фагирра...
     Он закрыл глаза. Отдаленное пение, глухое,  заунывное,  ритуальное...
Терпкий запах ароматического дыма. Пронизывающий звук, тоскливый и мощный,
как вопль древнего чудовища...
     Текст давался трудно - мешали постоянные ссылки на книги, которых  он
не читал, и воспоминания людей, о которых он не знал ничего.  Декан  Луаян
кропотливо собирал воедино историю тысячелетней давности - по кусочкам, по
черепкам, то и  дело  оговаривая  возможность  ошибки:  "такой-то  говорил
там-то и там-то на странице такой-то,  но,  возможно,  он  был  неправ  по
таким-то и таким-то причинам".
     Правой рукой Луар измерил толщину тома -  и  только  сейчас  осознал,
какого труда стоила декану эта книга. Если каждая глава добывалась так  же
трудно - тысячи перечитанных фолиантов, чьи-то  случайные  записи,  чьи-то
рассказы...
     "...Как видим, Лаш был действительно могучим магом; звезда его  сияла
тысячу лет назад - но то была столь мощная  звезда,  что  свет  ее  жив  и
поныне. С достаточной долей  вероятности  можно  утверждать,  что  он  был
близким соратником, возможно, и другом легендарному первому Прорицателю...
Об  этом  говорят  нам  столь  уважаемые  исследователи,  как..."  -  Луар
пропустил  долгую  и  подробную  ссылку.  "...Во  всяком  случае,   Первый
Прорицатель и Лаш однозначно были современниками и почти  ровесниками;  во
второй половине их жизни отношения между ними  обострились,  о  чем  можно
судить хотя  бы  по..."  -  Луар  потер  глаза.  "...События  жизни  столь
неоднозначной личности, как Старец Лаш..." Луар просмотрел длинную таблицу
с приблизительными датами и новыми  бесконечными  упоминаниями  незнакомых
имен.  "Однако  основным  деянием  Старца  Лаш  стало  нечто,  послужившее
впоследствии основанию так называемого..." - сердце Луара бешено забилось,
он закрыл страницу ладонью и некоторое время тупо смотрел в окно.
     "...основанию так  называемого  Ордена  Лаш,  или  Ордена  Священного
Привидения Лаш. Вероятно,  после  смерти  своей,  случившейся  при  крайне
темных обстоятельствах, Старец, к  тому  времени,  увы,  обезумевший,  еще
неоднократно являлся кому-то из  учеников  в  виде  призрака,  привидения;
существует предание, что именно в  этом  виде  он  передал  последователям
некую тайну, ставшую фундаментом Ордена..."
     Луара трясло. Чтобы сдержать дрожь, он крепко обхватил руками  плечи;
за окном смеркалось, и он поспешно засветил  светильник,  боясь  почему-то
наступления темноты.
     Орден Лаш. Два  проклинаемых  слова;  для  него,  Луара,  это  должно
означать нечто большее, нежели просто клеймо на своре фанатиков. Отец его,
Фагирра, ведом был какой-то могучей идеей - не самоубийством  же  был  тот
чудовищный шаг с разорением могилы Черного Мора... Впрочем, насколько Луар
мог понимать, на этот шаг Орден толкнул не Фагирра, второй  человек  после
Магистра, а именно сам Магистр; возможно, Фагирра был против...  Возможно,
озлевшая людская молва напрасно опорочила имя его отца...
     Луар  поежился.  Здесь  дозволенные  мысли   вплотную   смыкались   с
недозволенными - ведь заточение его матери, обвинение и суд над ней  никак
нельзя приписать молве. Сам он - живое тому свидетельство...
     Он запретил себе думать дальше, силой возвратив ход своих рассуждений
на прежний путь. Итак, Орден Лаш... Безумный Старец Лаш, тысячу лет  назад
водившийся с Первым Прорицателем. Декану Луаяну  не  всегда  удается  быть
беспристрастным историком - его  личность,  его  отношение  к  описываемым
событиям проступает поверх строк. Наверное, для ученого это плохо...
     Луар подсел ближе к светильнику.
     "...свидетельства этих уважаемых историков позволяют считать,  что  в
последние годы своей долгой жизни (а  Лаш  жил  долго  и  вероятно  потому
остался в  нашей  памяти  как  Старец)  он  вплотную  подошел  к  чему-то,
преумножившему его величие и затем сведшему его с ума...  Спустя  сто  лет
летописец, чье имя  не  сохранилось,  писал  в  своей  "Книге  бесконечных
ночей",  что  за  несколько  дней  до  смерти  Лаш  побывал  в  Преддверии
Мироздания, где говорил с кем-то,  находящимся  вне...  Иначе  говоря,  за
Дверью  Мира  стоял  некто,  желающий  войти  и   нуждающийся   в   помощи
Привратника, открывающего дверь..."
     Луар прервался. Потер  переносицу,  пытаясь  собрать  воедино  клочки
когда-то где-то слышанных рассказов. У него было смутное чувство, что,  не
целясь, он угодил прямо в центр некой мишени - а теперь  стоит  и  гадает,
какой ему достанется приз.
     Глаза его бежали по  строчкам  -  дальше,  дальше;  он  досадовал  на
Луаяна,  уделявшего  внимание  несущественным   с   точки   зрения   Луара
подробностям и уводившего читателя от главного...
     "...следовательно,  последний  подвиг   великого   безумца   Лаш   не
состоялся; тот, что ожидал у  Двери,  так  и  не  смог  войти...  Впрочем,
"подвиг" Старца вернее всего оказался бы неслыханным преступлением, потому
что никто не знает, зачем чуждая этому миру  сила  желала  овладеть  им...
Кое-какие  не  вполне  ясные  намеки  содержались  в  "Завещании   Первого
Прорицателя", самой ценной из известных в  мире  книг...  К  сожалению,  к
настоящему моменту  ни  одна  копия  -  а  их  было  не  так  много  -  не
сохранилась. Мы лишились неоценимого источника знаний...  и  теперь  можем
полагаться только на слова людей, когда-либо читавших "Завещание"...  Так,
со   слов   Орвина-Прорицателя,   а   также   Ларта   Легиара,   а   также
Орлана-Отшельника  известно  одно  ключевое  звено...  Одна  непоколебимая
закономерность - появление Того, кто стоял за дверью...  именуемого  также
Третьей силой... вызывает ответ со стороны  Амулета  Прорицателя.  Золотой
Амулет... ржавеет".
     Луар неотрывно смотрел на страницу, и четкие,  натянутые  как  струны
строки дрогнули, потом изогнулись, потом заплясали перед его глазами.  Как
змеи. Вереница змей...
     Рука его давно лежала на медальоне; заранее зная, что  он  увидит,  и
заранее не желая верить этому, он вытащил Амулет из-за ворота и положил на
ладонь.
     "...ибо Тот, кто стоял за  дверью,  именуемый  также  Третьей  силой,
приходил не однажды... И кто знает..."
     Луар отодвинул книгу. Открывшееся ему знание  было  слишком  тяжелым;
спрятав Амулет под рубашку, он силой велел себе не думать. Не думать ни  о
чем - потому что список запретных тем неслыханно вырос. По  крайней  мере,
не сейчас. До утра... Он должен отдохнуть. Он должен...
     Пошатываясь,  он  побрел  к  постели.  Походя  дунул  на  свечку;   в
наступившей темноте расплылся запах, напомнивший Луару продуваемую ветрами
повозку, мягкие длинные волосы на его плечах, руки, губы, смех... Потом...
     Он дернулся и сел на кровати. Неслыханно.  Именно  сейчас,  когда  он
узнал такое... Бездна с чудовищами на  пороге  -  и  вдруг  это  постыдное
неутолимое желание. Танталь...
     Он ворочался до полуночи. Потом измучился и заснул.

     Теперь я была Хааровой марионеткой.
     Дни цеплялись один за другой;  я  будто  брела  бездумно  по  грязной
дороге, и все, что было в моей  жизни  достойного,  оставалось  далеко  за
спиной, а впереди ничего не было вовсе.
     Я выходила на подмостки, как  кукла;  Хаар  иногда  похваливал  меня,
иногда бранил, но я и без него знала, что играю отвратительно, что  похожа
на всех его актеров, что посредственна, как мешок с мукой - и  что  именно
за это новые товарищи перестали меня ненавидеть. Лысый комик - тот  вообще
души  во  мне  не  чаял,  дарил  конфетки  и,  почему-то  вообразив   себя
неотразимым мужчиной, покровительственно хватал за все места,  до  которых
мог дотянуться. Я отмахивалась от него, как от мухи; он не  замечал  моего
презрения и оставался в уверенности, что  своим  вниманием  оказывает  мне
честь.
     Мне было все равно. Я разучилась бояться, радоваться и злиться.
     Слова Флобастера висели надо  мной,  как  рок.  "Он  оставит  тебя  и
забудет"; первая часть пророчества сбылась с изумительной быстротой.
     Мне  следовало  ненавидеть  предателя-Луара  -  но  сознание,  что  я
наказана поделом,  надломило  мою  волю  и  пригасило  все  сколько-нибудь
сильные чувства; все, кроме стыда и раскаяния. Мне не стоило вмешиваться в
его судьбу. Роковое представление, погубившее целую семью, было целиком на
моей совести - и не только у Луара, но и у Эгерта с Торией тоже достаточно
причин, чтобы возненавидеть меня... Впрочем, думать о Луаре у меня  просто
не было сил.
     Не менее больно было думать о Флобастере - вот кого я предала, вот за
что и меня предали...
     Не раз и не два мне хотелось броситься вдогонку. Мне снилось,  что  я
вижу наши три повозки посреди чиста поля, бегу, спотыкаюсь  -  и  не  могу
добежать, повозки медленно уплывают за горизонт, оставляя меня в слезах  и
отчаянии.
     Снился и Луар. Как я подбираю его, пьяного, лежащего посреди улицы  -
только он не пьян, а мертв, и я напрасно пытаюсь вдохнуть в его грудь хоть
немножко воздуха...
     Луар как орудие рока. Эта мысль выдавливала из  меня  жалкую,  кривую
ухмылку.  Поделом  вору  и  мука;  я   действительно   находила   странное
удовольствие от полной и окончательной глубины  своего  падения.  Поделом;
так мне и надо.
     Неизвестно, до чего я дошла  бы  в  своем  самобичевании;  случилось,
однако, так, что после очередного представления Хаар не похвалил меня и не
поругал, а, приподняв в усмешке кончики  своего  длинного  рта,  обнял  за
талию и дохнул прямо в ухо запахом одеколона:
     - Ну что... Созрела, а?
     Сердце мое упало. Жестокая судьба изыскала резерв, дабы усугубить мои
несчастья; очевидно, во искупление моей вселенской вины следовало испытать
и это.
     Черные,  пронзительные  Хааровы  глаза  насладились  моим  смятением;
жесткая наодеколоненная рука покровительственно взяла меня за подбородок:
     - Хороша... Простовата, но по-своему хороша, с перчиком... Пойдем.
     Его   совершенно   не    заботило,    что    в    свидетелях    этого
приглашения-приказа оказалась  вся  труппа,  что  героиня  покраснела  как
томат, ее наперсница на миг задержала дыхание, комик возвел глаза к  небу,
громила-герой хохотнул, а старуха пожевала челюстями. Очевидно, так у  них
было принято.
     Трудно объяснить, о чем я думала, когда, конвоируемая Хааром,  шла  с
ним через двор большого дома, где он снимал комнату. Голова моя была будто
набита ватой, и  такими  же  ватными  сделались  ноги,  а  мысли  казались
уродцами без головы и хвоста, не мысли, а клочки: завтра, может  быть,  он
уважит и эту... труппа уедет из города... или Хаар,  или...  вспоминать  и
глотать слезы... ты толкнул меня  на  это,  Луар.  Пусть  нам  всем  будет
хуже... тебе же будет хуже... ты сам виноват.
     Мысль о том,  что  таким  образом  я  отомщу  предателю,  не  вызвала
радости. Хаар плотно задвинул задвижку,  прошелся  по  комнате,  приглашая
меня оценить ее удобство и богатство;  повалился  на  кровать,  не  снимая
сапог:
     - Ну-ка... Повернись-ка вот так...
     Авторитетный жест смуглой  руки  объяснил  мне,  как  именно  следует
повернуться.  Он  привык  вертеть  людьми,  будто  куклами,  подумала   я,
поворачиваясь, как на торгах.
     Хаар покивал, довольный. Щелкнул языком:
     - Да,  замарашка...  Будешь  умницей  -  подарю  тебе  новое  платье,
безрукавку и плащ... Что ты хочешь, чтобы я тебе подарил?
     Я тупо молчала, и это было плохо. Он нахмурился:
     - Язычок проглотила? Ладно...  Подарю  тебе  все  по  очереди,  какую
тряпку первой снимешь, таков и подарок будет... Давай-ка.
     Внутри меня все скорчилось от стыда; я жалобно подумала,  что,  какой
бы ужасной не была моя вина, расплата за  нее  все-таки  слишком  жестока.
Луар, ты видишь?!
     Пальцы мои уже возились с застежкой плаща. Не испачкать,  подумала  я
вяло, и бросила плащ на спинку кресла.
     - Хорошо, - сказал Хаар, облизывая узкие губы.  -  Плащик.  Получишь.
Что потом?
     Неужели Флобастер не сумеет меня простить?! Сумеет,  но  не  захочет.
Как не захотела бы я на его месте... Хорошо бы  вернуться  назад,  к  тому
моменту, когда там, в переулке, он просил меня сказать, что я пошутила...
     Впрочем, все повторилось бы  снова,  потому  что...  Жить  без  Луара
можно, но очень уж тоскливо. Невыносимо.
     Я распустила шнуровку безрукавки. Бросила  на  кресло  поверх  плаща.
Хаар довольно зажмурился:
     - Так-так... Ну-ну...
     Скорей  бы  все  кончилось,  подумала  я  устало.   Заползти   бы   в
какую-нибудь щель, закрыть глаза и обо всем  забыть.  И  не  видеть  перед
собой этой смазливой, самодовольной рожи. И не помнить  тех  Флобастеровых
слов...
     Я стянула через  голову  платье,  расшнуровала  корсет;  нижняя  юбка
распласталась на полу, как дохлая бабочка.  Я  подняла  ее  и,  машинально
отряхнув, аккуратно сложила на кресле. В одной тонкой рубашке было холодно
- впрочем, колотившая меня дрожь имела совсем другое происхождение.
     ...Нас было пятеро - пятеро приютских девчонок, не внявших запретам и
сбежавших на представление бродячей труппы. Гезина  в  ту  пору  была  еще
голенастым подростком на маленьких ролях,  Мухи  не  было  вообще,  Фантин
казался в два раза тоньше, и лирические сцены на пару  с  Барианом  играла
Дора - пышнотелая, соблазнительная дамочка; несколько месяцев  спустя  она
ушла фавориткой к богатому аристократу, в замке которого мы жили неделю...
Но тогда, в тот день, я ничего этого не знала - я просто купалась в  своем
восторге, разинув глаза и рот, забыв  обо  всем  на  свете,  восхищаясь  и
изнывая от зависти к этой жизни, такой свободной,  такой  яркой,  к  этому
делу, такому странному и прекрасному, к этим  подмосткам,  к  этим  людям,
казавшимся мне особенными, исключительными, почти что магами...
     После представления, хоть  было  уже  поздно  и  товарки  мои,  боясь
разоблачения, торопили меня обратно  в  приют,  я  пробралась  в  головную
повозку и среди потных полуодетых актеров нашла Флобастера.
     Я стала перед ним на колени; я плакала и молила, обещала делать самую
тяжелую и грязную работу - пусть только он возьмет меня с собой, я не могу
возвращаться в приют...
     Он пожимал плечами - зачем, к чему, сами с трудом  кормимся,  а  что,
если попечителям приюта это не понравится и они вышлют погоню... На  любой
земле свои законы - и не бедным странствующим актерам нарушать их. Что ты,
девочка...
     Мои товарки ушли, не дождавшись меня; поспешность не помогла им -  их
отсутствие обнаружилось,  все  в  один  голос  указали  на  меня,  как  на
зачинщицу, да так оно, по  правде,  и  было...  Нас  жестоко  высмеяли  за
пристрастие к низменным зрелищам, коим в первую очередь является  балаган;
я глотала слезы от такой несправедливости и даже пыталась возражать  -  за
что меня высмеяли еще злее и, помучив  всю  провинившуюся  пятерку  долгим
судебным разбирательством, приговорили к публичной порке.
     Не знаю, как бы я это вынесла - но, к счастью, наказанию  на  суждено
было свершиться.
     До сих пор неизвестно, почему Флобастер переменил свое решение и  чем
он купил попечительницу приюта. Деньгами? Вряд ли. Он пробыл в ее кабинете
весь вечер - а глубокой ночью, явившись в спальню и подняв всех  на  ноги,
эта дама с вечно поджатыми губами велела мне собираться, и тогда,  еще  не
веря своему счастью, я уже знала тем не менее, что  вот  она  пришла,  моя
настоящая жизнь...
     ...Хаар лежал на кровати, не сняв сапог. Я стояла перед ним  в  одной
рубашке; от сыто щурился, как кот, к которому каждый день является на  дом
покорная мышка.
     ...А что делать?! Мышка сама полезла в мышеловку, теперь ЭТО ее  мир,
и можно приспособиться и выжить... Или куда? На улицу?  В  служанки?  Мыть
заплеванный пол?
     Хаар обнажил в усмешке свои белые зубы:
     - Ну же... У тебя уже полно  подарочков,  и  последним  будет  тонкая
сорочка... Из нежного полотна... такого нежного, как твоя шкурка. Ну-ка!
     Я стиснула зубы, и на секунду его лицо скрылось из глаз, отгороженное
от  меня  скользящим  полотном.  Потом  я  снова  увидела  его   довольный
растянутый рот, и сорочка была уже у меня в руках.
     Он с хрустом потянулся. Носком одной ноги зацепил  за  пятку  другой,
лениво стянул сапог, потом другой; расстегнул на груди куртку  и  рубашку,
обнажив по-звериному шерстистую грудь.  Не  торопясь,  горделиво  похлопал
себя по причинному месту - мне показалось,  что  в  штанах  его  шевелится
изрядных размеров гадюка. Поманил меня пальцем:
     - Утю-тю...
     Скрипнули половицы под моими босыми ногами. Я не чувствовала  холода;
Хаар тяжело дышал, от чего в крупном с горбинкой носу его трепетали черные
волоски:
     - Ай, славная девочка... Будешь послушной - будешь счастливой, все  у
тебя будет, как сыр  в  масле...  Иди,  -  его  пальцы  чуть  дрожали,  он
расстегивал пряжку кожаного с бляхами пояса.
     Я оказалась рядом с кроватью; благоухая одеколоном, он поймал меня за
безвольно свисающую руку, и ладонь его оказалась горячей, как утюг:
     - Будешь счастливой... Верь мне...
     Я послушно улеглась - и в  этот  самый  момент  во  мне  взбеленилась
память.
     Ошалевшая от моей бесстыдной покорности, память ревела, как пойманный
зверь. Память подсовывала мне картину за картиной -  глаза  Луара,  волосы
Луара, хрипловатый со сна голос: "когда мне было пять лет, я упал в  бочку
с дождевой водой..." Теплые ладони на моих бедрах. Луар, мой властный сын,
мой нежный мучитель... Целомудренный, как  дождевая  вода...  Вот  я  лежу
затылком на расслабленной тонкой руке, я боюсь не то  что  пошевелиться  -
вздохнуть, все мое тело затекло до бесчувствия, а Луар все не просыпается,
и, скосив глаза, я разглядываю его лицо...
     Надо мной нависало масляное, с сизым подбородком, холеное лицо Хаара.
     Я завопила как резаная.
     Выскользнув из-под его рук,  путаясь  в  подвернувшейся  простыне,  я
схватила в охапку свою одежду и ударилась в  дверь,  как  мошка  в  стекло
фонаря. Боль от ушиба заставила меня вспомнить о засове; обламывая  ногти,
я вырвалась из комнаты и кинулась бежать. Толстая хозяйка,  восседавшая  в
прихожей, поперхнулась и закашлялась. Вероятно, коридорами  ее  почтенного
дома не каждый день бегают совершенно голые девчонки с круглыми  безумными
глазами.

     Бургомистр казался столь же обрадованным, сколь и  обеспокоенным;  он
сразу же пригласил Луара сесть и засыпал вопросами о здоровье его  батюшки
и матушки. Луар был готов к этому  и  ответил  без  запинки:  его  батюшка
пребывает в здравии, а матушка еще не совсем оправилась от поразившего  ее
недуга, хотя дело явно идет на поправку. Доктора, - тут  Луар  значительно
покивал, - доктора прописали ей уединенный образ жизни, и госпожа Тория во
всем следует их советам.
     Бургомистр чуть успокоился и  после  нескольких  незначительных  фраз
осторожно поинтересовался, как скоро полковник Солль  сможет  вернуться  к
обязанностям командующего гарнизоном. Луар и к этому был готов - его  отец
вернется так скоро, как только позволят  ему  важные  дела  по  устройству
родового поместья. В эти два слова - "родовое поместье" -  Луар  ухитрился
вложить настойчивое напоминание о древности рода Соллей, аристократической
спеси и традиционном богатстве; бургомистр  заново  проникся  уважением  и
благожелательно спросил, а какое, собственно, дело привело молодого  Солля
в кабинет скромного чиновника.
     Луар  собрался,  как  кошка  перед  прыжком;  внешне  это   выглядело
естественным желанием молодого человека вежливо дождаться, пока старший по
возрасту и чину устроится поудобнее и будет готов его выслушать.
     - Ваше сиятельство, конечно, помнит, какую роль  сыграл  мой  отец  в
разоблачении преступлений Ордена Лаш, - начал Луар после паузы. Бургомистр
удивленно кивнул.
     -  Ваше  сиятельство  знает,  что  мать  моя,  госпожа  Тория  Солль,
занимается  некоторыми  научными  изысканиями...  Она   изучает   историю,
продолжая дело своего отца, моего деда, декана Луаяна, - Луар снова сделал
многозначительную паузу. Имя декана -  тоже  оружие,  такими  именами  так
просто не разбрасываются. - В  последнее  время  исследования  ее  требуют
некоторых  документов...  Находящихся  в  ведении  вашего  сиятельства,  -
предвосхищая удивленный вопрос бургомистра, Луар  подался  вперед.  -  Да,
речь идет о... Дело в том, что моя мать ведет уединенный образ жизни и  не
может сама... - Луар обозлился на себя за  прорвавшуюся-таки  суетливость.
Хорошо ведь держался - так нет же, залепетал, заметался,  как  школьник...
Впервые в жизни приходится так долго и складно лгать. Впрочем, разве  есть
иной путь?
     Усилием воли он заставил себя спокойно улыбнуться:
     - Да, к сожалению, моя мать не имеет  возможности  обратиться  к  вам
самолично. Выполняя ее поручение,  я  обращаюсь  к  вашему  сиятельству  с
просьбой: для изучения важных исторических  документов  допустить  меня  в
Башню Лаш.
     Бургомистр, как  видно,  заранее  готовил  для  госпожи  Тории  Солль
вежливое согласие; он уже  растянул  губы  в  улыбке  -  однако  последние
Луаровы слова заставили его откинуться  на  спинку  кресла  с  выпученными
глазами.
     В молчании прошла минута, другая; Луар ждал, наблюдая,  как  на  лице
бургомистра сменяют друг друга растерянность и возмущение.
     - Гм, - сказал наконец бургомистр. - Полагаю, госпожа Тория  Солль...
М-м... Молодой человек, вы, право же... Ваша  матушка,  конечно,  снабдила
вас письмом, написанным от своего имени?
     - Письмом? - Луар поднял брови. Бургомистр досадливо поморщился:
     - Документом, свидетельствующим, что она поручает вам... и так далее.
     Луар обиженно захлопал глазами:
     - Однако... Я никогда не носил с собой записок, удостоверяющих, что я
не лгун.
     Снова воцарилось молчание. Собеседники смотрели друг на друга  поверх
необъятного, заваленного бумагами стола.
     - Это невозможно, - сказал со вздохом бургомистр. - Вы же знаете, что
в Башню Лаш много лет не допускался ни один человек. Ни вы,  ни  я,  никто
другой... Там содержатся колдовские устройства, которые могут быть опасны.
Там содержатся бумаги, не предназначенные для человеческих глаз... В конце
концов, там могут быть остатки Мора!
     Луар прикрыл глаза:
     - Мора не бывает чуть-чуть. Мор приходит либо нет, двадцать лет назад
мой дед декан Луаян изгнал Мор и поплатился за это жизнью...
     На этот раз бургомистр не проникся  благодарностью.  Его  брови  были
сурово сведены:
     - Молодой  человек...  вы  просите  о  невозможном.  К  сожалению,  я
вынужден передать госпоже Тории свой отказ...
     - Она огорчится,  -  сказал  Луар  задумчиво.  Бургомистр  возмущенно
тряхнул вислыми щеками:
     - Странно... если  она  не  понимает...  Там,  в  этой  Башне,  может
содержаться... и почти наверняка содержится... приносящее  беду...  нельзя
быть, как ребенок...
     Поток Луаровых мыслей вдруг вильнул, как река,  налетевшая  на  гору.
Нечто в тоне бургомистра, нечто на дне его напряженных глаз заставили  его
думать с удвоенной скоростью.
     Он боится!  Он  действительно  боится,  и  не  мифических  колдовских
устройств  и  бедоносных  предметов,  он  боится  чего-то  конкретного   и
осязаемого, сулящего неприятности не городу и не человечеству  -  а  лично
ему, вислощекому бургомистру,  неплохому  в  общем-то  дядьке  и  сносному
правителю... Луар понял, что в его распоряжении минута, и за это время  он
должен догадаться - или проиграть.
     - Наука... - медленно начал он,  рассчитывая  выиграть  время,  -  не
существует для зла... история... всего лишь  описывает  события...  какими
они были либо представлялись...
     Бургомистр заерзал.  Рука  его  потянулась  к  колокольчику  -  время
аудиенции истекло.
     Башня Лаш. Орден Лаш. Двадцать лет назад бургомистр был чуть постарше
теперешнего Луара, и он пережил Мор... Он знает об Ордене  не  понаслышке,
возможно, он знался с кем-то, носящим капюшон... Эти люди были  везде,  их
боялись и уважали... Они...
     - Господин бургомистр! - голос Луара  резанул  по  ушам  его  самого,
бургомистр  дернулся,  не  услышав  привычного  "сиятельства",  и  рука  с
колокольчиком ослабла. - К сожалению, причина, по которой вы  так  блюдете
девственность Башни, не вполне уважительна.
     Бургомистр побледнел. Брови его окончательно сошлись  на  переносице,
грозя занавесить глаза:
     - Вы забываетесь! Вы...
     - Немногие семьи в городе могут похвастать  родством  со  служителями
Ордена, - Луар бросил фразу, как бросают камень в звериное логово  -  либо
пусто, либо выскочит и съест.
     Всю следующую секунду бургомистр  неподвижно  сидел,  выкатив  из-под
бровей  налитые  кровью  глаза;  потом  откинулся  назад   и   задохнулся,
закашлялся, хватая воздух ртом, и Луар понял, что победил.
     - Ваша тайна - это всего лишь ваша тайна, - сказал он мягко. - И  она
в безопасности... Конечно, в Башне должны храниться списки служителей.  Но
я не узнаю из них ничего нового... Хотя, конечно, - он замешкался,  решая,
стоит ли раздражать бургомистра еще  и  советом,  -  конечно,  проще  было
попросту сжечь их, чтобы чей-нибудь нескромный глаз...
     - Ваш отец знает? - хрипло спросил бургомистр.
     Луар подумал, что неплохо бы позаботиться о собственной безопасности.
     - Конечно, - он сделал удивленное лицо. - Он знает, и  в  его  глазах
это  не  преступление...  Вы  же  не  можете  отвечать   за   всех   своих
родственников... - он  выждал,  потом  пожал  плечами:  -  Хотя,  конечно,
большинство горожан... ненависть к Ордену так сильна, что...
     Бургомистр сжал зубы. Взглянул на Луара в упор:
     - Вы намерены меня шантажировать, юноша?
     Луар захлопал ресницами:
     - Ваше сиятельство...  Вы  же  знаете,  наша  семья...  Более  теплых
чувств... Поверьте, я никогда бы не осмелился  говорить  так  дерзко...  и
такие неприятные вещи. Однако речь идет о посещении Башни... Крайне важном
для нас - и совершенно безопасном для вас. Более того, - Луар  обрадовался
внезапному озарению, - я  мог  бы  изъять  документы,  порочащие...  прошу
прощения, бросающие тень  на  ваше  семейство...  Если  они  там  есть.  И
принести их вам, как плату за услугу... Вернее, как благодарность.
     Бургомистр все еще хмурился - но теперь  Луар  не  сомневался  в  его
ответе.
     - Будь проклят мой тесть, -  проговорил  бургомистр  глухо.  -  Из-за
этого фанатика... Впрочем, - он глянул на Луара, -  не  обольщайтесь.  Это
знание вам не поможет, вы никогда не сможете ничего мне навязать...
     Луар встал и поклонился.
     - Разрешение вы получите в канцелярии, - продолжал бургомистр  сквозь
зубы. - С  вами  отправится  лейтенант  стражи,  который  дождется  вас  у
выхода... - он раздраженно посопел, - и каменщик, чтобы разломать кладку и
затем сложить ее снова. Ни один человек не должен знать... Впрочем, и  так
ясно... - он вдруг усмехнулся так, что видны стали неровные зубы, -  а  не
боитесь, юноша, что вас замуруют прямо там, внутри?
     Луар улыбнулся в ответ:
     - Вы тонко шутите, ваше сиятельство... Представляю, как  смеялась  бы
моя мать!
     Бургомистр  погасил  свою  ухмылку.  Звякнул  колокольчиком,  вызывая
слугу; глухо ответил на Луаров поклон:
     - Ступайте... Надеюсь, что священное привидение утащит вас живьем.

     Пророчество Флобастера сбывалось скоро и неотвратимо. Теперь  я  была
предоставлена самой себе, и единственный возможный путь вел  в  трактирные
служанки, "мыть заплеванный пол".
     При мне не было  ни  монетки.  Мой  сундучок  со  скудными  пожитками
достался Хааровой своре - надо полагать, в утешение. Мне и помыслить  было
страшно о возвращении, хоть на  несколько  минут.  Немного  развлекала  та
мысль, что Хаар, должно быть, в свою очередь был трагически потрясен  моим
бегством.
     Первую бездомную ночь я провела у костра перед  городскими  воротами;
впрочем, стражники зорко следили, чтобы теплом их огня  пользовались  лишь
"путники", и никак не "бродяги". Я должна была на рассвете покинуть  город
- либо искать себе другое пристанище. Появляться у ворот второй  раз  было
просто опасно.
     День прошел  в  блужданиях  по  улицам;  воду  я  пила  из  публичных
источников, а вот  есть  хотелось  невыносимо.  Под  вечер  я  набрела  на
харчевню "Утолись" и вызвалась за тарелку каши перемыть всю скопившуюся за
вечер посуду.
     Засыпая на грязной соломе, я чувствовала, как съеденная каша  мечется
в измученном голодом животе. Я была почти что сыта и почти что счастлива.
     Среди ночи мне приснился незнакомый человек, похожий на Луара. В  его
лице не было ничего страшного - но я испугалась прежде, чем  разглядела  в
полутьме застрявшие у него в груди стальные клещи.
     - Не для всех, - сказал он глухо. - Для немногих... Для одного.
     Я проснулась, дрожа. Я долго лежала  с  открытыми  глазами  и  молила
небо, чтобы следующий мой сон был о матери, о  старой  библиотеке,  или  о
сцене и Флобастере, а лучше всего - о Луаре...
     И мне явился сон о Луаре.
     Луар стоял по колено в костре, и в груди его торчали стальные клещи.

     Тяжелый молот был обернут мешковиной, но удары  о  камень  все  равно
разносились по ночной  площади,  пугая  весенних  котов  и  тревожа  покой
окрестных  жителей.  Лейтенант  стражи  нервничал;  Луар  стоял   поодаль,
завернувшись в плащ, равнодушно глядя в темное  небо,  будто  происходящее
его не касалось.
     Каменщик пыхтел, то и дело потирая левое плечо; кладка поддавалась  с
неохотой - надежная добротная кладка. Сумасшедший старик в рваном балахоне
Лаш лежал с стороне на сырой мостовой, лежал, обхватив  голову  руками,  и
тихо скулил.
     Люди, явившиеся к Башне,  открывшие  ее  ворота  и  взявшиеся  ломать
кладку, произвели на несчастного старика большое впечатление - он  кинулся
к офицеру, что-то невнятно объясняя, выкрикивая бессвязные слова и  норовя
схватить его за руку. Офицер гадливо отстранился, тогда старик  кинулся  к
каменщику и молча укусил его за плечо.
     Все последующее произошло мгновенно - глухой удар, старик,  подвывая,
отлетел сразу на несколько шагов, офицер двинулся на него, угрожая оружием
и грязно ругаясь. Старик отполз в сторону, но не  ушел;  Луар  смотрел  на
него без сочувствия, но с интересом. Рука его лежала на  груди,  и  пальцы
чувствовали прорезь медальона.
     Он знает, а они - нет. Бургомистр заботится о своем добром имени -  а
между тем у Двери Мироздания, о существовании которой бургомистр  даже  не
подозревает, стоит некто, желающий  войти.  Желающий  явиться  в  гости  к
бургомистру, к тысячам бургомистров в тысячах городов и что-то там учинить
не просто с бургомистрами - с миром...
     Он, Луар, знает нечто, в сравнении с которым сама тайна его  рождения
- лишь мелкая забавная деталь. Если б ему сказали это  месяц  назад  -  он
подрался бы со сказавшим. А теперь он молчит  и  смотрит  в  ночное  небо,
пытаясь понять, чем же все-таки хорош этот мир и  почему  он  до  сих  пор
устоял...
     - Э-э, - прохрипел каменщик, бережно поглаживая пострадавшее плечо. -
Может, хватит?
     Луар обернулся. С десяток камней посреди кладки провалились вовнутрь,
и стена зияла черным провалом, как чей-то щербатый рот.
     -  Молодому  человеку  достаточно?  -  осведомился  лейтенант.   Этот
лейтенант опасался Солля, как безумца, презирал как  потрясателя  основ  и
одновременно пытался уважать - как сына своего самого высокого начальника.
     Луар подошел к пролому. Грузный человек не протиснулся бы в  неровную
черную дыру, но худому Луару это было вполне по силам.
     - Хватит, - сказал он равнодушно. - Не возиться же тут до утра.
     Каменщик обиженно засопел, лелея укушенное плечо.  Старик-сумасшедший
поднялся на четвереньки - офицер так глянул на него, что тот снова отполз,
бормоча свои жалобы.
     - Я дам вам только один факел, - сказал лейтенант Луару.  -  В  ваших
интересах успеть вернуться, пока он догорит.
     Луар пожал плечами:
     - Как знаете... Но столько трудов ради одного факела?
     Лейтенант  не  удостоил  его  ответом;  каменщик  старался  держаться
подальше от им же проделанной дыры, и Луар скоро понял, почему.
     Запах. Он стоял здесь долгие годы, такой густой, что в нем можно было
плавать, как в смоле. Он был запахом тленья  и  смерти,  затхлой  сырости,
осевшего дыма и еще чего-то, похожего на терпкий дух благовоний. Лейтенант
отшатнулся и в ужасе уставился на Луара - ждал, вероятно, что безумец  тут
же и откажется от своей затеи.
     - Эге, - сказал Луар равнодушно. - Пожалуй, и гореть не будет, - и он
сунул в проем зажженный факел.
     Осветились  заплесневелые  стены,  потолок,   поросший   известковыми
сосульками, коридор, длинный, как кишка. Факел пригас - но все же не  угас
вовсе, и Луар удовлетворенно кивнул.
     Первый шаг оказался трудным - но ни лейтенант, ни каменщик,  ни  даже
безумный старик не смогли бы заметить  его  колебания.  Луар  справился  с
собой не легко, но быстро; даже у декана Луаяна не было такой  возможности
- узнать тайну Ордена из первых рук. А ведь  Луара  интересует  не  только
священное привидение, Первый Прорицатель и ржавчина на медальоне;  у  сына
Фагирры есть шанс узнать, что составляло смысл жизни  его  отца  и  в  чем
смысл его смерти. Возможно, темнота в провале  -  не  разрытая  могила,  а
наследное имение, отчий дом?
     Он мрачно усмехнулся, согнулся в три погибели и с  факелом  наперевес
нырнул в пролом.
     Святая святых.
     Закрывая лицо рукавом, он брел в густых слоях  слежавшегося  воздуха,
обходя тухлые лужи и пятна плесени. Коридоры двоились и троились,  круглые
ступени ложились веером, приглашая подняться; он двигался как  заведенный,
не  боясь  заплутать  или  не  найти  обратного  пути  -  а  боясь  только
остановиться, потому  что  очень  скоро  ему  стало  казаться,  что  некто
невидимый следует за ним по пятам.
     Не он выбирал дорогу - дорога  выбирала  его  сама,  и  он  почти  не
удивился, оказавшись перед массивной дверью из позеленевшей бронзы.  Засов
на двери был взломан, и  у  Луара  не  было  причин,  оправдавших  бы  его
нежелание войти.
     Он вошел.
     Свет факела сразу же перестал достигать  потолка  и  стен;  дуновение
почти что свежего, живого  воздуха  позволило  оторвать  руку  от  лица  и
судорожно вздохнуть. И в ту же секунду он поперхнулся, потому что огромное
темное пространство вокруг разом осветилось огнями.
     Он ощутил себя не то выброшенным в звездное небо,  не  то  окруженным
полчищем врагов, из которых каждый держал в руке по факелу. Он метнулся  -
огни метнулись тоже, и тогда, сдержав страх, он понял их природу.
     Яркие огоньки, острые, как иглы, тусклые огоньки, совсем мелкие  огни
в темной пустоте, недостижимо далекие, едва различимые, как пыль. Все  они
были отражениями его факела, и, пройдя несколько десятков шагов, он  лицом
к лицу встретился с собой - угрюмым парнем со  впалыми  щеками  и  чадящим
факелом  в  руке,  тусклым  отражением  в  огромном,  пыльном,  подернутом
паутиной зеркале.
     Зеркальный  зал.  Черное  пространство  без  границ,   дробящееся   и
продолжающееся  на  сотнях  запыленных  граней.  Плывущие  в  пространстве
огоньки; некоторое время Луар стоял, покачивая факелом и  вдыхая  особенно
сильный здесь запах  старых  благовоний.  Это  сердце  Башни...  Он  кожей
чувствует, что попал в самое ее сердце - но ему нужен  мозг.  Факел  скоро
догорит, пора отправляться...
     Окна  в  коридоре  были  замурованы   изнутри.   Кое-где   попадались
развороченные ниши - вероятно, вскрытые тайники. В глубине одного  из  них
сидел скелет, и остатки капюшона падали на костяной лоб. Луар  отшатнулся,
наткнувшись на взгляд пустых глазниц. Сторож? Пленник? Жертва Мора?
     Следующая дверь была приоткрыта; Луару оставалось только  поддеть  ее
носком сапога и с усилием распахнуть.
     Снова запах, и снова иной.  Сырость  и  благовония;  посреди  комнаты
огромный стол, и все кругом завалено бумагами - осклизлыми, позеленевшими,
смятыми, как палая  листва.  Никто  не  помнит  уже,  кем  именно  учинено
разорение - то ли  озверевшие  горожане  здесь  хозяйничали,  то  ли  сами
служители ворошили свой же архив... Во  всяком  случае,  бургомистр  может
спать спокойно - на этих гнилых клочках, что устилают здесь пол с  гнилыми
же остатками ковра, никто и никогда  не  прочитает  имени  его  непутевого
тестя.
     Факел предупреждающе затрещал. Времени оставалось всего ничего.
     Осторожно ступая по мусору, Луар обошел вокруг  стола.  Поднял  факел
повыше, осмотрел гладкие, без единой щели каменные стены.
     - Мне нужно, - сказал он хрипло, обращаясь не то к  столу,  не  то  к
собственной мечущейся тени. - Я его сын и  имею  право...  Я  единственный
наследник.
     Тишина. Ужасающий запах, чадящий факел и корка из мертвых бумаг.
     Кончиками пальцев он дотронулся до  стены,  осторожно  провел,  будто
почесывая каменную тушу Башни. Поднял руку выше; провел  снова  -  наугад,
без надежды.
     Щелчок прозвучал, как удар хлыста. Луар отпрыгнул, поскользнувшись  и
еле удержавшись на  ногах.  Гладкая  стена  обнаружила  одну  щель,  потом
другую,  потом  желобок,  потом  квадратную  дверцу,  которая  без  скрипа
качнулась в сторону.
     Луар понял, что дрожит.
     Подойти к тайнику оказалось еще  труднее,  нежели  шагнуть  в  пролом
навстречу запаху и темноте. Но теперь у его страха не было свидетелей -  и
потому Луар позволил себе искусать до крови без того запекшиеся губы.
     Тайник был не тронут. Он пережил Мор, пережил крах ордена Лаш и,  без
сомнения, пережил бы еще много лет и событий -  если  бы  сын  Фагирры  не
явился, дабы получить наследство Ордена.
     Тайник был осмолен изнутри. Луар мысленно поблагодарил его устроителя
за догадливость, потому что архив  оказался  не  тронут  ни  плесенью,  ни
гнилью, ни водой; Луар воткнул факел в кольцо на двери, трясущимися руками
вытащил содержимое тайника, сел на пол и уложил драгоценные бумаги себе на
колени.
     Светлое небо... Полные списки служителей Ордена, с  кратеньким  досье
на каждого - Магистр, если только это был Магистр, отличался дотошностью и
педантизмом. Возможно, часть этих сведений позволяла поддерживать в Ордене
железную дисциплину... Сколько людей в городе  и  окрестностях  отдали  бы
правую руку за возможность бросить все это в огонь?
     Обрывки  каких-то  донесений  -  вероятно,  самых  важных,  если  они
удостоились хранения в архиве... Огромная толстая бумага с золотым уголком
- "Перечень наиболее страшных преступлений  против  Священного  Привидения
Лаш"...  Луар  присвистнул  -  первым  в  списке   значилось   "незаконное
присвоение  магического  дара,  совершаемое  особой,  такового   дара   не
имеющей..."
     Далее.  Косой  неразборчивый   почерк:   "...именно   этот   человек,
приближенный к  интересующему  нас  лицу,  оказался  чрезвычайно  легок  в
управлении... Он трус и боится силы, он несчастен и тянется к  мягкости...
достичь желаемого... его имя - Эгерт Солль."
     У  Луара  пересохло  во  рту.  Он  быстро  глянул  в  конец  листа  -
размашистая подпись, в которой легко угадывались буквы "Ф", "А", "Р"...
     Могила под снегом. Ветер в голых ветвях. Донесение, или донос... Все,
что осталось ему от отца. От настоящего отца.
     Но Эгерт Солль - трус?! Ах, да... То было  время,  когда  действовало
заклятье...  Его  отец...  приемный  отец...  как  его  называть?!..   был
заклят... Наказан за что-то, за убийство на дуэли...
     Луар бессильно опустил руки; на колени ему легла неожиданная тяжесть.
Книга? Книга среди архивных бумаг?
     Он вытащил ее из обшей пачки. Переплет казался обгорелым - да,  книга
явно побывала в огне, и случилось это не  двадцать  лет  назад,  а,  может
быть, все сто... Сколько же лет этому хламу...
     Он с трудом разлепил листы и открыл первую страницу.  Огонь  истребил
половину ее - но пощадил заглавие, нарисованное тщательно и замысловато.
     "Завещание Первого Прорицателя".
     Факел затрещал.
     ...Декан, декан,  вы  слышите?!  Вы  видите,  декан  Луаян?  Дедушка,
посмотри, ты же говорил, что ЭТОГО больше нет!..
     Факел затрещал снова, предостерегая в последний раз: в темноте ты  не
найдешь обратного пути...
     Луар заметался.
     Книгу - под рубашку, под ремень... Он  выстрадал  эту  книгу,  он  не
оставит ее во вскрытом тайнике  на  потеху  плесени...  И  архив  он  тоже
заберет с собой. Он должен успеть...
     Скоро стало ясно, что весь архив на себе не унести. Там,  у  подножия
Башни, дожидаются  свидетели  -  подозрительный  лейтенант,  приставленный
бургомистром в шпионы, хмурый каменщик и, кстати, безумный старик,  и  кто
знает, где предел его безумию... Луар решил,  что  заберет  самое  важное,
остальное бросит.
     Самым важным оказались списки служителей. "Перечень  преступлений"  -
долой... Стопка донесений, старых и новых, безжалостно смятая,  втиснулась
в голенища - края торчали, пришлось выбросить половину...
     Факел погас раньше, нежели он успел  добраться  до  выхода  -  однако
предусмотрительный лейтенант, не желавший связываться ни  с  бургомистром,
ни с господином Эгертом, ни тем более с госпожой Торией Солль, установил в
проломе свечу.

     Спустя неделю я выследила его.
     Он снимал комнату неподалеку от площади и наружу выходил  редко  -  я
ухитрилась увидеть его всего лишь два раза, хоть и  провела  в  подворотне
напротив несколько долгих дней.
     В харчевне "Утолись" меня подкармливали за кое-какую грязную  работу;
наверное, не только в одежде моей, но и в глазах проявились бездомность  и
неуверенность, потому что однажды меня остановил красно-белый патруль и  с
пристрастием поинтересовался, уж не бродяжничаю ли я. К счастью, я  сумела
возмутиться  столь  живо  и  достоверно,  что  стражники,   поколебавшись,
оставили меня в покое. Забившись в какую-то щель, я долго переживала  свой
страх; с бродягами в  городе  не  церемонились,  здесь  любой  нищий  имел
более-менее жалкое пристанище -  одна  только  я  все  еще  сопротивлялась
судьбе и не спешила наниматься в служанки.
     Впрочем, время играло против меня;  случай  со  стражниками  заставил
меня серьезно задуматься о будущем. Оно,  это  будущее,  представлялось  в
трех радостных картинах: во-первых, я могла последовать завету  Флобастера
и найти работу в какой-нибудь харчевне; этот путь был,  между  прочим,  не
так уж плох, потому что прилежная служанка рано или поздно заработает себе
новую сорочку, башмаки и платье с оборками, а тогда можно попытать счастья
и устроиться горничной в приличный дом, а там выйти замуж  за  лакея  -  и
жить себе до старости в сытости и довольстве. Во-вторых, дело шло к лету -
а летом в деревнях страда, и везде требуются молодые здоровые руки,  пусть
неумелые, но зато голодные и потому согласные трудиться от зари до зари. А
потом, осенью, в деревнях играют свадьбы - опять-таки, молодая  работница,
если она не косая и не хромая, имеет шанс получить в мужья жизнерадостного
крестьянского парня...
     Я перевела дыхание. Третий путь  был  самым  сомнительным,  он  почти
наверняка вел в никуда, он связан был с болью и унижением  -  и  назывался
"борьба за Луара".
     Много раз я  спорила  сама  с  собой,  доказывая  себе  же,  что  мой
возлюбленный и в мыслях не имел меня оскорбить - он не прогонял меня и  не
отталкивал, он не сказал мне ни единого  грубого  слова...  Доказательства
отвергались с порога и опять-таки мной: он не гнал меня - он попросту меня
не заметил. Лучше бы он сподобился на оплеуху  -  это,  по  крайней  мере,
стоило  бы  ему  хоть  каких-то  усилий...  Всякий   раз   подобный   спор
заканчивался проклятием  и  забвением  самого  Луарового  имени  -  однако
проходили несколько часов, и беседа с собой начиналась по новой.
     Я вспоминала по минутам наши с ним дни и ночи -  а  их,  оказывается,
было не так уж много. Я перебирала слова, сказанные нами друг  другу,  как
скряга перебирает драгоценные камни в своем  сундучке.  Я  восстановила  в
своей памяти сцену, которой никогда не была свидетелем  -  как  мать  бьет
Луара и с проклятием выгоняет из дому. Всякий раз эта сцена  виделась  мне
по-новому, но всякий раз я испытывала одинаковые угрызения совести.
     Наконец, я стала думать о Тории  Солль.  О  страшной  и  непостижимой
женщине, обожавшей своего мужа и сына и  в  одночасье  лишившейся  того  и
другого. И это после тех страшных испытаний в  молодости  -  казалось  бы,
судьба могла бы и пощадить... Не бить дважды по одному и тому же месту...
     Я вспоминала, как зашаталась Тория, услышав от меня, что я,  мол,  от
сына не отрекалась. Интересно, что бы сказала я через двадцать лет, если б
узнала, что наш с Луаром мальчик - на самом деле отродье, скажем, Хаара?
     Меня передернуло. Нет, этого спесивого богатенького шута никак нельзя
сравнить с Фагиррой... И потом, меня ведь не пытали. Меня не  приводили  в
подземелье, где греются в жаровне  красные  раскаленные  крючья,  меня  не
приковывали цепями к скамье, с меня не срывали одежду...
     Богатое воображение подвело меня - я  зажмурилась,  обхватила  голову
руками, стараясь не думать о  страшном.  Нет,  Тория  Солль  -  это  Тория
Солль... Поберегусь осуждать ее. Остерегусь, небо свидетель...
     Эгерт. Вот кто потерял сына, и совершенно безнадежно. И как будто  не
было всех девятнадцати лет, когда он любил Луара, растил  Луара,  рисковал
ради него жизнью... Там, на стене, во время Осады... Что ж, все  эти  годы
оказались ложью?
     А чем, скажите, виновата его жена? Что не умерла под пытками, что  не
выкинула плод? Что дожила до того дня, когда случайная полоумная  девчонка
открыла ему, Эгерту, глаза на Луарово происхождение?
     Все виноваты. А больше всех виновен Луар - что родился,  скотина,  не
удушился пуповиной, не околел в младенчестве, не умер от кори, не расшибся
и не утонул... Оплакали бы, похоронили вместе с тайной - и  жили  бы  себе
дальше, в мире и любви, со светлыми воспоминаниями...
     Я  скрипнула  зубами.  Похоже,  придется  простить  дурака.   Он   же
сумасшедший, он за себя не отвечает, я сама рехнулась бы...
     А может, уже и рехнулась. В здравом уме я от Флобастера  не  ушла  бы
даже за королевский трон...
     Впрочем, все слезы уже выплаканы; если я не собираюсь замуж за  лакея
и не спешу становиться  краснощекой  хуторянкой,  если  я  всерьез  решила
побороться с судьбой за этого парня... Или с парнем - против судьбы... Или
даже одна против всех... Поглядим. Во всяком случае, рассиживаться нечего.
     Повинуясь собственному  приказу,  я  рывком  поднялась  с  подгнившей
бочки,  брошенной  кем-то  посреди  проходного   двора.   Одернула   юбку;
решительно двинулась вперед - и только через два квартала сообразила, куда
иду.
     А шла я в славный город Каваррен, о котором даже не  знала,  где  он.
Спешила на встречу с господином Эгертом Соллем.

     Хозяйка, славшая комнату молодому вольнослушателю из университета, не
могла надивиться на прилежание  юноши:  тот  ежедневно  посещал  лекции  и
однажды провел в библиотеке целую ночь; сразу  после  этого  характер  его
занятий резко изменился  -  теперь  он  заперся  у  себя  и  дни  напролет
просиживал  над   книгами,   прерываясь   только   затем,   чтобы   съесть
приготовленный хозяйкой обед.
     Луар  действительно  потратил  много   долгих   часов   на   освоение
украденного в Башне богатства; "Завещание  Первого  Прорицателя"  потрясло
его своей непонятностью, зашифрованностью и  в  то  же  время  грандиозным
размахом  -  уцелевшие  в  огне  тексты  заставляли  думать  о   великане,
складывающем ребус из пространств и времен, а заодно  уж  из  человеческих
династий и поколений. Луар читал, и волосы шевелились у него на  голове  -
такой древней жутью веяло с обгоревших страниц:  "И  вода  загустеет,  как
черная кровь... С неба содрали кожу... Достойны зависти поленья в очаге...
и будет ей слугой и наместником".
     Целые разделы писались, по-видимому, рунами  -  Луар  не  понимал  ни
буквы. Встречались рисунки - большей частью изуродованные огнем,  так  что
тварей, изображенных на них, невозможно было опознать. Это была  настоящая
колдовская книга - Луар старался читать  ее  только  днем,  при  солнечном
свете, и никогда - при свече.
     Список служителей священного привидения Лаш оказался куда  прозаичнее
и принес гораздо больше пользы.
     Фар Фагирра значился первым среди так называемых посвященных; краткое
досье поведало Луару, что отец его в прошлом  был  учителем  фехтования  и
имел в предместье целый выводок родственников: мать, брата, двух сестер  и
двух племянников. Луар содрогнулся при мысли, что, может быть, его тетки и
двоюродные братья уцелели и предстоит встреча...
     Третьим лицом Ордена, после Магистра  и  Фагирры,  был  некий  Каара,
"хранитель святыни". Против его имени стояла одна только пометка -  "верен
до безумия". Любопытно, подумал Луар, кому именно верен - самому Магистру?
Ордену? Этой самой "святыне"?  Что  за  человек,  все  досье  на  которого
состоит из слова "верен"? А был ли, кстати, так же  "верен"  Фагирра,  или
Магистр  опасался  его,  как  возможного  узурпатора?  Что  за   отношения
связывали престарелого главу Ордена - и властолюбца Фагирру?
     Дочитав список до конца, Луар не поленился взять чистый лист бумаги и
аккуратно выписать в столбик имена - и  возможные  ориентиры:  как  и  где
искать. Двадцать лет - это не двести лет. Кто-то да уцелел.
     Покончив со списком, он всерьез принялся за секретные донесения  -  и
сразу же вспотел, сгорбился, сдавил в кулаке медальон.
     Имя декана Луаяна. Многократно повторяемое имя вольнослушателя Солля;
в те далекие годы по меньшей мере двое студентов служили  шпионами  Ордена
Лаш.  Орден  интересовался  деканом  -  точнее,  некой  "золотой   вещью",
хранящейся у него в кабинете. Орден хотел во что бы то ни стало  завладеть
"вещью", и для этого найден был вольнослушатель Солль, юноша, приближенный
к семье декана - и в  то  же  время  находящийся  в  плену  непреодолимого
страха... То было время, когда действовало заклятье.
     Луар вытащил медальон из-под рубашки.  Ржавчины  стало  больше;  Луар
закрыл глаза и прижался щекой к золотой пластинке.
     Что они знали? Зачем им нужен был Амулет Прорицателя - им, уже  тогда
решившимся устроить "окончание времен" и призвавшим для этого Черный Мор?
     Луар вздрогнул. Там, в  подвале,  его  отец  пытал  его  мать,  чтобы
получить медальон. Неизвестно,  что  было  бы,  если  бы  Тория  Солль  не
выдержала пытки и отдала Амулет Фагирре. Но она не отдала.
     Мама... Ему  захотелось  вскочить,  опрокинув  стул,  бежать  к  ней,
плакать у ног, бормотать - "я знаю", ждать чего-то -  прощения?  Будто  на
нем, сыне, вина того - палача?
     Усилием воли он подавил свой порыв. Она не отдала медальон Фагирре  -
но он все равно попал к нему, пусть и в следующем  поколении.  Бороться  с
судьбой бессмысленно - нужно вовремя понять, чего хочет судьба, и пособить
ей...
     Луар тщетно попытался соскоблить ногтем новое  пятнышко  ржавчины  на
золотой пластинке. Вздохнул. Спрятал медальон за пазуху, собрал  листки  с
именами бывших служителей, оделся и вышел из дому. Хозяйке он сообщил, что
идет на вечеринку с друзьями, и добрая женщина  от  души  порадовалась  за
своего юного жильца.

     - Нет, - удивленно сказала молодая женщина.  -  Такое  имя...  Где-то
слышала... Но здесь нет таких никого.
     За ее юбку прятался застенчивый малыш  с  лукавыми  черными  глазами.
Лохматый пес у ворот не рычал, а только скалился - однако цепь натянулась,
как струна.
     Женщина вдруг  помрачнела  -  вспомнила,  очевидно,  кто  таков  этот
Фагирра, о котором так вот запросто  спрашивает  незнакомый  парень.  Сухо
кивнула Луару и пошла в дом, уводя за руку упирающегося малыша.
     - Не поминал бы, - хмуро посоветовал мужчина, точивший  брусом  узкую
лопату. - Не поминал бы вслух, беду накличешь...
     - Да тут они жили! - круглая, как сито, старуха выбралась из погреба,
потирая поясницу. - Там... - она неопределенно махнула  рукой  куда-то  за
забор. - Ты, - это мужчине, - мал был... Соседи все от Мора и померли... И
эти  померли  -  мамаша  ихняя,  одна  замужняя  дочка  с  детями  и  одна
незамужняя, и парнишка молоденький был, совсем сопляк...  В  один  день  и
померли, а этот, в плаще, потом пришел и сам закопал...
     - Да что вы мелете, - неприязненно отозвался  мужчина.  -  Он  же,  -
кивнул на Луара, - про Фагирру спрашивает... По-вашему, кто в плаще, так и
Фагирра сразу? А может, священное привидение Лаш?
     - Спасибо, -  сказал  Луар,  повернулся  и  ушел,  чувствуя  затылком
напряженные взгляды.

     Проходя через площадь у городских  ворот,  он  вспомнил,  как  совсем
недавно нашел здесь три повозки, составленные рядом, и в одной из них была
Танталь... И как он подал ей руку, а она обрушилась на него,  как  мерзлый
водопад, и как потом, в гостинице "Медные врата", этот  водопад  обернулся
пламенем...
     Безумный старик в плаще служителя  Лаш  сидел  под  горбатым  мостом,
неподвижно глядя в цвелую воду канала. Не  веря  в  удачу  и  не  слушаясь
разума,  а  просто  повинуясь  неясному  интуитивному   побуждению,   Луар
остановился рядом и тихо позвал:
     - Служитель Каара...
     Он не был готов к тому, что произошло потом.
     Старик дернулся, по телу его пробежала  судорога;  медленно-медленно,
по волоску, он обернулся к струсившему  Луару  -  и  заплывшие  глаза  его
расширились, как от боли:
     - Ты... Наконец...
     Луар попятился. "Предан до безумия"... Какое точное  определение.  До
безумия.
     - Ты... - прохрипел старик, и на лбу его  Луару  померещился  шрам  -
след давнего удара камнем. - Ты... Вернулся...
     Луар испугался уже по-настоящему - только чудо  и  немыслимое  усилие
воли удержали его от позорного бегства.
     - Фагирра, - проплакал старик. - Не все... Лишь немногие...  Скоро...
Уже... Доверши.
     - Да, - сказал Луар, чувствуя, как по спине продирает  будто  ледяная
лапа. - Я... скоро-скоро.
     - Клянусь! - старик вскинул руку. - Он... без памяти, ты  прав...  Он
недостоин... Достоин не каждый... Каара достоин... Ты  прав,  Фагирра,  ты
снова прав... Доверши же!
     - Что? - прошептал Луар почти против воли.
     Старик вдруг улыбнулся - и улыбка его была  ужасна,  такая  немощная,
такая искренняя и в то же время льстивая,  обнажившая  беззубые  пятнистые
десны:
     - Ты задумал... правильно, Фар. Не все... Но Каара достоин, да?
     - Да! - выкрикнул Луар, повернулся и кинулся бежать.

     В тот вечер он долго стоял перед зеркалом, с двух сторон освещая свое
лицо двумя длинными свечами.
     Он хотел увидеть в нем то, что увидел старик.  Он  хотел  знать,  как
выглядит Фагирра.

     Старая нянька, чьим заботам вверена была маленькая Алана, много  дней
подряд не находила себе места.
     Загородный дом Соллей, большой  и  удобный,  пустовал  без  слуг;  из
обитателей в нем остались только сама госпожа Тория да девочка с  нянькой.
Хозяйство приходило в упадок;  нянька  сбивалась  с  ног,  стараясь  всюду
поспеть,  готовила  и  убирала,  кормила  лошадей,  чистила  стойла  -   и
одновременно пыталась приглядеть за воспитанницей, которая с  каждым  днем
все больше отбивалась от рук.
     Уютный мирок Аланы  развалился  окончательно.  Она  потеряла  отца  и
брата, а теперь  потеряла  еще  и  дом  -  потому  что  привычный  быт  ее
ухоженного  детства  отличался  от  нынешнего,  как   морской   берег   от
малярийного болота.  Она  сделалась  мрачной  и  капризной,  угрюмой,  как
звереныш, и все чаще отвечала на нянькины заботы откровенной  грубостью  -
добрая женщина не решалась ее наказать, потому что в последние  дни  Алана
потеряла и мать тоже.
     Госпожа Тория Солль заперлась в своей  комнате  и  не  желала  никого
видеть. Нянька часами простаивала под дверью, умоляя госпожу  съесть  хоть
яблоко, хоть ломтик мяса  -  само  упоминание  о  пище  вызывало  у  Тории
отвращение. Она не объявляла голодовки - она просто не могла есть,  только
жадно пила приносимую нянькой воду. Увидев ее сквозь дверную щель,  старая
женщина долго потом маялась и плакала - Тория постарела лет  на  двадцать,
коже ее плотно облегала кости, и  на  исхудавшем,  белом  до  синевы  лице
лихорадочно блестели воспаленные, нездоровые глаза.
     Однажды - это случилось вечером, когда нянька на кухне кормила  Алану
остывающей кашей - госпожа спустилась к ним. Неверным  шагом  пройдя  мимо
обмершей женщины, она молча подхватила Алану на руки и судорожно прижала к
себе - так, что глаза девочки расширились  от  боли.  Тория  трясла  ее  и
тискала,  истерично  целуя,  путаясь  пальцами  в  растрепанных   волосах,
постанывая  и  приговаривая  чуть   слышно:   "Малыш...   Мальчик   мой...
Маленький... Сынок..." Потом до Аланы дошел весь  ужас  происходящего,  и,
забившись от страха, она  закричала  во  все  гордо,  заплакала  так,  что
слезинки разлетелись  веером;  будто  протрезвев  от  этого  крика,  Тория
безвольно опустила руки, позволяя девочке выскользнуть на пол, повернулась
и ушла, не говоря ни слова.
     Всю ночь  старая  женщина  и  маленькая,  дрожащая  Алана  скулили  и
плакали, тесно прижавшись друг к другу.

                                    5

     Утро он провел в одиночестве, как, впрочем,  и  предыдущий  вечер,  и
утро перед тем. Попойки в доме Соллей постепенно сошли на нет; для жителей
Каваррена  не  осталось  тайной  его  странное  нежелание  исполнить  свой
воинский  долг  -  явиться  на  зов  и  возглавить  гарнизон  в  борьбе  с
разбойниками, о которых уже и в Каваррене  говорили,  что  они  необычайно
жестоки и наглы. Город, как и прежде, жил слухами - но и слухи  не  вечны,
кто-то уже потерял интерес, кто-то пожал плечами, а кто-то и прямо объявил
Эгерта Солля изменщиком и трусом...
     Он усмехнулся. Горожане могли предположить, что их,  горожан,  мнение
мало заботит Солля - но у них не хватило бы воображения  понять,  в  какой
колоссальной степени ему наплевать на все их пересуды. Он сидел у  окна  и
равнодушно смотрел, как пузырятся под дождем лужи, как бродят по двору псы
и время от времени гремят по мостовой кареты с кичливыми гербами.
     В дверь нерешительно стукнули; горестный лакей просунул в  щель  свой
круглый, пуговкой, нос:
     - Господин... Там... Спрашивают...
     Эгерт вяло отмахнулся. Посетители не интересовали его.
     Лакей  ушел  -  однако  через  минуту   вернулся   снова,   несколько
возбужденный:
     - Господин... Она говорит... что это важно... Что она...
     - Кто - она? - Эгерт удивился. Визит к нему дамы  в  самом  деле  был
диковинкой.
     Лакей помялся. Тихонько вздохнул:
     - Девчонка, мой господин. Такая... девчонка, одним словом.
     Эгерт подумал, разглядывая дождь. Погода казалась мало подходящей для
визитов, и он  рассудил,  что,  возможно,  таинственная  посетительница  и
впрямь слишком хочет его видеть.
     - Проси, - бросил он лакею. Тот снова замялся:
     - Так она... Мокрая, господин мой, грязная, ковер замарает...
     - И ты не в состоянии избавить меня от визитов замарашек?  -  спросил
Эгерт холодно. Лакей засуетился:
     - Так... гнать, что ли?..
     Эгерт со вздохом поднялся.
     Девушка ждала у дверей; она действительно походила на искупавшегося в
тине ежа, черные  волосы  слиплись  и  висели  сосульками,  под  подошвами
прохудившихся башмаков натекла уже целая лужа, и потому Эгерт узнал ее  не
сразу, а только тогда, когда  она  шагнула  ему  навстречу  и  хрипловато,
простужено пробормотала:
     - Господин Солль... Я приехала, чтобы... Луар.
     Этого имени она могла бы и не произносить. Он и  без  того  прекрасно
помнил осенний  праздник  с  бродячим  театром,  искрометную  комедиантку,
вызывающую всеобщий смех, и своего  сына  в  сером  плаще  служителя  Лаш.
Девушка по имени Танталь была связана в его памяти с шоком, ужасом и болью
открытия - а потому он и сейчас поморщился, как от боли:
     - Что - Луар?
     Она захлопала ресницами, то и дело судорожно сглатывая. Кажется,  его
равнодушие и неприязнь оказались для нее неожиданным ударом - и сейчас она
изо всех сил искала слова, чтобы задобрить его:
     - Луар... Я хочу поговорить с вами. Господин Солль,  я  виновата,  но
так вышло, что я все знаю...
     За плечом у Солля навострил уши любопытный  лакей.  Солль  подавил  в
себе малодушное желание отослать его.
     - Что - все? - спросил он нарочито громко, чтобы доказать  и  себе  и
лакею, насколько безразличны ему все на свете тайны.  Впрочем,  в  глубине
души он был уверен, что девчонке известно что-то  совсем  другое,  мелкое,
незначительное.
     Она перевела дыхание. Покосилась на лакея; попросила тихо и жалобно:
     - Наклонитесь... Я скажу...
     Пожав плечами, он наклонил голову - и тогда, приблизив свои синие  от
холода губы к его уху, она прошептала чуть слышно:
     - У него медальон... Он ходил на могилу... Но он не виноват. Он был в
Башне Лаш... Он станет, как Фагирра. Нельзя... Почему вы его бросили?!
     Лакей ничего не расслышал  и  обижено  засопел.  Эгерт  стоял,  забыв
выпрямиться, и поэтому воспаленные глаза девчонки оказались совсем рядом с
его глазами. Умоляющие, мокрые, испуганные собственной дерзостью глаза:
     - Господин Солль... Я, конечно,  не  имею  права...  Но  больше  ведь
некому вам это сказать... Простите...
     Он с трудом разогнул сразу  занемевшую  спину.  Тяжело  направился  к
себе; у подножия лестницы оглянулся:
     - Ты, наверное, хочешь есть?
     Она молчала, смотрела затравленно и не знала, чего от него ожидать.
     Он через силу улыбнулся:
     - Ладно... Тебя покормят. Потом поговорим.
     Она поспешно кивнула, но он увидел, что она хочет еще что-то сказать,
хочет и не решается.
     - Ну? - спросил он через плечо.
     Она прерывисто вздохнула:
     - Если можно... Я хотела бы... помыться.

     Весь путь до Каваррена занял, по ее словам, "много дней" - как много,
она сказать не могла, сбилась со счета где-то посреди дороги. Она  здорово
изменилась с тех пор,  как  Эгерт  видел  ее  последний  раз  -  исхудала,
повзрослела и растеряла половину своей веселости. Впрочем, горячая ванна и
сытный обед вернули в нее кое-какую жизнь - краем глаза Эгерт заметил, как
она походя пристроила  салфетку  на  согнутый  локоть  статуи,  украшавшей
столовую, отчего бронзовый пастушок сделался похожим на трактирного слугу.
     Эгерт привел ее в кабинет и дал возможность разглядеть  и  вепрей  на
гобеленах, и женщину в мальчиком на парадном портрете; потом  она  села  в
кресло, в то самое, где несколько месяцев назад сидел Луар. Эгерт  подавил
в себе горечь.
     Она заговорила, сначала с  трудом,  преодолевая  робость,  потом  все
быстрее и раскованнее, причем голос  ее  удивительным  образом  менялся  в
зависимости от того, кто именно был в этот момент героем  рассказа.  Эгерт
почувствовал, как по спине  его  бегут  мурашки  -  в  устах  полузнакомой
девчонки  явственно  звучали  интонации  Луара.  Она  говорила,   привычно
управляя   вниманием   слушателя,   поочередно   влезая   в   шкуру   всех
многочисленных персонажей - а он смотрел в ее  мерцающие  черные  глаза  и
думал, что в ней проскальзывает что-то от Тории  -  совсем  юной,  еще  не
пережившей смерти жениха, одухотворенной своей наукой и  своей  любовью...
Конечно, Танталь ни лицом, ни нравом ничуть не была похожа  на  Торию.  Но
вот этот блеск в глазах...
     Он позволил себе расслабиться.  Чуть-чуть.  Распустить  бронированный
панцирь, отрезавший его от мира, подумать о молодой Тории, о  родинках  на
ее шее, и о первой брачной ночи строгого и целомудренного Луара...
     Какое счастье, что все эти месяцы мальчик был не один.

     Я рассказала ему все. То есть я, конечно,  рассказала  ему  все,  что
считала нужным, что, по моему мнению,  он  должен  был  знать  про  Луара.
Кое-какие подробности я, конечно же, упустила - и тут же попалась,  потому
что Эгерт Солль не был дураком.
     Он встал и отошел  к  окну.  Глядя  в  его  широкую  спину,  я  снова
почувствовала головокружение от мысли, что пришла-таки, что он принял меня
и разговаривает почти как с равной, что я сижу в его кресле и грею ноги  в
его ковре, что мы с  ним  беседуем  один  на  один  -  а  ведь  он  всегда
представлялся мне чем-то совершенно недосягаемым, как  статуя  на  высоком
постаменте...
     Я прикрыла глаза. Странствия хороши, когда ты трясешься полегоньку  в
повозке, когда с тобой друзья и всегда имеется сытный  ужин;  то  ли  дело
пешком и в одиночку, да по нынешним неспокойным дорогам, да впроголодь, да
ночуя под заборами...
     Я улыбнулась. Добрые деревенские ребята давали мне денег за "пшак". Я
подходила к первому попавшемуся и предлагала "пшакнуть" за медную монетку;
тот долго маялся - но любопытство брало верх,  и  я  показывала  несложный
трюк, которому обучил меня Флобастер, маленькое представление с надуванием
щек,  шевелящимися  ушами   и   смешным   "пшаком"   в   конце...   Эдакий
незамысловатый цирк.
     Детишки  и  молодежь,  жадные  до  зрелищ,  собирались  компаниями  и
приводили друзей, порой я собирала целую пригоршню монет - но случалось  и
так, что на околице меня догонял здоровенный парнище и отбирал все - и то,
что заработала, и то, что было раньше, и даже хлеб...
     Улыбка моя погасла. Я не удержалась и вздохнула - Солль обернулся  от
окна, за которым все так же лилась  вода.  Мы  встретились  глазами,  и  я
поняла, что все, о чем я умолчала, ясно ему как день.
     - Да, - сказала я громко, пытаясь собственной дерзостью погубить свои
же неуверенность и страх. - Да. Я вот люблю его. Ну и что?
     Он воспринял мое признание совершенно неожиданно. Криво усмехнулся:
     - А я, значит, не люблю. Мать не любит.
     Я заметалась, не зная, что ответить; он снова отвернулся:
     - Меня тут в последнее время принято упрекать... То долг воинский  не
выполняю, то сына вот отверг...  То  есть  не  сына,  а...  Но  все  равно
предосудительно. Бросил на произвол судьбы... Так?
     Я встала. Подошла к нему, опустилась на колени:
     - Так. Вот убейте меня, выгоните... Я же все понимаю. И  про  госпожу
Торию, и про вас... И вообще это не мое дело. Но Луар-то не виноват. Ну за
что же... Он же не виноват, что родился, за что ему это... И  если  с  ним
теперь что-то случится... вы будете виноваты. А теперь можете бить меня...
И выгонять...
     Он долго смотрел на  меня  сверху  вниз.  Потом  наклонился,  ухватил
жесткими пальцами под мышки - у меня даже дух перехватило. Поднял с  колен
и поднял над полом, будто котенка; лицо мое оказалось вровень с его лицом.
Так прошло несколько долгих минут, на протяжении которых  я  старалась  не
дышать.
     - Хорошо, - он вздохнул и поставил меня на пол. - Тебе  потребовалось
мужество, чтобы сказать мне все это. Теперь я  тоже...  проявлю  мужество.
Сядь...
     Повинуясь его жесту, я водворилась обратно в кресло. Он  прошелся  по
комнате, прислушиваясь к каким-то своим мыслям. Остановился напротив меня;
я заерзала и встала.
     - Да сиди  ты...  -  он  легонько  толкнул  меня  в  плечо.  Постоял,
раздумывая; вздохнул:
     - Когда Тории Солль  было  двадцать  с  небольшим  лет...  Она,  юная
невеста, приехала в Каваррен с женихом... Это был не я. Это был студент по
имени Динар Дарран.
     Он помолчал, наблюдая за моей  реакцией.  Конечно,  я  удивилась,  но
сочла  неприличным  показывать  это.  Он,  похоже,  остался  доволен  моей
выдержкой, хмыкнул и продолжил:
     - Они прибыли в Каваррен  по  некоему  делу,  связанному  с  научными
изысканиями... На беду, тут случился я, первый боец и  первый  любовник  в
городе, и, конечно, красота Тории не оставила меня равнодушным... Я  повел
себя скверно, и взбешенный студент Динар вызвал меня на  дуэль...  Я  убил
его, - Солль снова прошелся по комнате, искоса изучая, как понравится  мне
это признание. Я сидела ни жива ни мертва - что-то говорило мне, что никто
другой не удостаивался раньше столь откровенной  Эгертовой  исповеди.  Мне
даже стало страшно - честь это или наказание?
     - Я убил его, - повторил Эгерт, глядя в потолок.  -  Он,  бедняга,  и
фехтовать-то почти не умел... Тем бы дело и кончилось - но вот  случилось,
что в тот самый  день  в  Каваррене  оказался  некто,  ставший  свидетелем
дуэли... И посчитавший меня виновным в намеренном  убийстве.  И  правильно
посчитавший, между прочим, - он невольно поежился. -  И  он,  этот  некто,
вызвал на дуэль меня...
     Солль замолчал. Я смотрела,  как  он  вспоминает,  нет  -  переживает
заново то, по-видимому, страшное, что случилось потом.
     - Он заклял меня, - проговорил Солль глухо. - Внешне  это  выглядело,
как шрам на щеке, - он с усилием провел пальцем от  виска  до  подбородка,
оставив на коже красную полосу. - Вот такой шрам... И заклятие трусости. Я
сделался невыносимо, болезненно труслив, я потерял себя, меня сожрало  это
трусливое чудовище, я боялся темноты, высоты, боли, крови... Боялся позора
- но как раз позор стал преследовать меня  по  пятам,  потому  что  трусов
принято презирать, - он перевел дыхание.
     - Господин Эгерт, - сказала я шепотом, - может быть, не надо?
     Он понял, что я хотела сказать. Хмуро усмехнулся:
     - Надо, Танталь... Я хочу, чтобы ты поняла...
     Он сел наконец, забросил ногу на ногу, сложил ладони на колене:
     - Да... Мне пришлось оставить прежнюю жизнь и  бежать  из  города.  Я
пережил и боль, и грязь, и стыд, пока судьба не привела меня в город,  где
деканом в университете был господин Луаян, а Тория -  Тория!  -  была  его
дочерью... Я хотел снова бежать - но декан не пустил меня.  Он  заронил  в
мою душу надежду  -  встретиться  с  тем,  кто  заклял  меня,  и  вымолить
прощение...
     Дождь за  окном  перестал  быть  ливнем  -  теперь  это  был  мелкая,
надсадная, залепившая стекло морось. Эгерт замолчал, и я решила было,  что
больше он ничего и не расскажет.
     Он вдруг улыбнулся:
     - Значит, Луар теперь -  настоящий  мужчина?  И  ты  оценила  его  по
достоинству?
     Я вздрогнула от неожиданности и потеряла над собой контроль. Мои уши,
шея и лицо загорелись теплым и  мучительно  алым.  Я  потупилась,  склонив
голову, безуспешно пытаясь скрыться от Эгертового взгляда.
     Его рука легла мне на загривок:
     - Ну... Меня-то зачем стесняться?
     Я замерла, боясь поднять голову и ненароком сбросить его  ладонь;  он
вздохнул, осторожно потрепал меня по затылку, отошел к окну.
     Он говорил и говорил; перед глазами моими  возникали  и  расплывались
призрачные картины чужой жестокой жизни. Я видела  двадцатилетнего  Эгерта
Солля, впервые поднимающегося  на  крыльцо  величественного  Университета,
видела надменное лицо молодой Тории, замкнувшейся в своем горе...  Слишком
много боли. Эти двое прошли длинный и мучительный путь, и стали  счастливы
- будто бы затем,  чтобы  дать  возможность  Ордену  Лаш  изничтожить  это
счастье. "Окончание Времен", разрытая могила, Черный Мор, явившийся на зов
безумного Ордена... Тут же зачем-то воспоминание о моем  бледном  прыщавом
дядюшке, вечно ущемленном, тонко и надрывно спорящего  с  моей  матерью...
Тогда еще живой... И сразу - мурашки по коже, потому что, слушая Эгерта, я
будто своими глазами увидела декана Луаяна, мага, остановившего Мор  ценой
собственной жизни.
     Эгерт запнулся. Помрачнел, кусая губы. Резко обернулся ко мне:
     - Фагирра. Того человека звали Фагирра;  он  пытался  заставить  меня
предать... Я же был трусом, я не мог противостоять насилию... После  того,
как затея Ордена провалилась, во всем обвинили Луаяна,  он-де  вызвал  мор
колдовством... И Торию. Ее схватили...
     Я содрогнулась. Темница и пыточная камера.  И  тот  человек,  кровный
отец Луара: "Где же? Где Амулет?"
     - Амулет? - переспросила я машинально. Солль, кажется, не услышал:
     - ...А свидетелем обвинения был я... Вернее, мой страх. Я должен  был
сказать то, чего ждал от меня Фагирра... Потому что мой страх был  сильнее
меня. Он сделал меня рабом... Фагирра знал,  -  он  снова  уселся,  сцепив
пальцы. Устало вздохнул:
     - Вот... Когда она вошла в зал суда...
     Я зажмурилась. Каждый шаг - боль  в  изувеченном  пытками  тело...  И
толпа, густая, как кисель, плотная толпа, ненавидящие взгляды... Гул,  рев
- и гробовая тишина... И помост, на который поднимаются свидетели... Судья
за длинным столом и скамейка для обреченной женщины...
     Солль перевел дыхание:
     - Она тоже знала. Она знала, что я скажу - "да". Да, почтенный судья,
и вы добрые люди, да, Луаян с дочерью вызвали Мор, да, я был рядом  и  все
видел... Да. Да. Она сама позволила мне. Да.
     В глазах его промелькнул некий мрачный, жутковатый огонек. Я  затаила
дыхание.
     - Не знаю, как... - глухо произнес Эгерт, - но я сказал  "нет".  Нет,
вранье, нет, нет...
     Он откинулся на спинку. Потер ладонями лицо:
     - ...И в этот момент заклятие упало, Танталь. И шрам исчез...  И  все
стало... хорошо. Потому что... Эти клещи, у них  рукояти  заточенные...  В
грудь. Потому у меня что не было другого оружия, а у него был  отравленный
стилет... Все. Закопали. Забыли...
     Он убрал ладони.  Его  глаза  были  серо-голубые  с  темным  ободком,
усталые больные глаза:
     - Вот и все, Танталь. После рождения Луара... Тория долго хворала.  И
у нее не было других детей - долго, очень долго,  будто  Фагирра,  умирая,
послал ей вслед проклятие... И мы уже  потеряли  надежду,  когда  родилась
Алана. И вот, теперь ты знаешь...
     Он отвернулся. Сказал, обращаясь к вепрю на старом гобелене:
     - И в жизни моей было много  счастья...  так  много,  что  теперешняя
расплата кажется мне почти справедливой. Тория... Она стала частью меня, и
она болит у меня... Она... Как оскверненная святыня, к  которой  нету  сил
вернуться. Видишь, как я говорю... Никому... почему-то тебе. Ты не знаешь,
почему?
     Мне захотелось снова стать на колени.
     - Есть еще один человек, - он бездумно провел  пальцем  по  клыкастой
веприной морде,  -  который...  которому  я  мог  бы...  но  это  было  бы
по-другому. Он сам все знает... Ведь это он пометил меня шрамом и  наложил
заклятие... он сломал мою жизнь... Подарил мне... меня... - он вздохнул. -
Но я боюсь его. Я никогда не говорил бы с ним так же, как сегодня с тобой.
     - Кто это? - спросила я шепотом.
     - Его зовут Скиталец, - проронил Эгерт, как мне показалось, неохотно.
- Другого имени никто не знает... Он стар... Он не маг, но...
     - Наложил заклятие?
     - Да... Он... никто не знает, кто он. Декан Луаян считал,  что  он  -
бывший Привратник, не впустивший в мир Того, кто стоял на  пороге,  Третью
силу... И обожженный этой силой, отмеченный... Ах да, ты же не знаешь, что
это такое... Привратник, Дверь... Ты не знаешь. Да и я не  знаю  толком...
Но раз в году, на День Премноголикования, он  является  в  город...  И  мы
встречаемся с ним в трактире "У землеройки". И я ни разу не решился с  ним
заговорить... Смотрим друг на друга, выпиваем  по  стакану  вина  -  и  он
уходит, а я остаюсь.
     Он закрыл глаза, вспоминая. Чуть приподнял уголки губ:
     - Он не меняется последние двадцать лет... Все время, что я его знаю.
Странно... Для человека... Впрочем, кто знает.  Он...  Такие  безразличные
глаза, в них будто безразличие всего мира... И веки без ресниц. И странно,
если какие-то наши, человеческие дела еще интересуют его... Ему  наверняка
все равно... Но в День Премноголикования... Он  приходит,  и  ни  разу  не
опоздал.
     Долгое время мы оба слушали дождь.
     - Амулет, - Эгерт потер  лоб  и  вздохнул.  -  Луар  добыл  Амулет...
Который так хотел заполучить  Фагирра.  Он  хранился  у  декана  Луаяна  в
кабинете... После его смерти Тория перепрятала  его,  чтобы  я,  трус,  не
выдал под пытками... И сама... не сказала... ему. Когда  подошла  Осада...
Мы отдали медальон. Отдали Скитальцу, потому что он,  мы  знали,  сохранит
его... Значит, Луар виделся со Скитальцем. Значит, тот отдал ему медальон.
Значит, Луар - действительно Прорицатель...
     Эта мысль приходила мне в голову и раньше - но  только  произнесенная
Эгертом вслух, она окончательно превратилась из бреда в приговор.
     - Ну и что теперь? - спросила я шепотом.  -  Он...  Мне  кажется,  он
что-то задумал. Он решил - раз все твердят мне, что я сын  Фагирры,  то  я
сделаюсь-таки его сыном... Что же теперь, господин Эгерт?
     Он улыбнулся:
     - Девочка, я-то уж точно не маг... И я  не  умею  поворачивать  время
вспять. Чего же ты хочешь?
     Я собралась с духом:
     - Я хочу, чтобы вы вернулись. Я хочу, чтобы вы нашли Луара... И чтобы
вы попросили прощения у госпожи... у Тории. Ей... плохо.
     - Так ты ничего  не  поняла,  -  сказал  он  тоскливо.  -  По-твоему,
срубленное дерево достаточно приставить к пеньку, и оно зацветет...
     И тогда я озлилась. Здравый смысл успел испуганно пискнуть "не надо",
но злость уже ударила мне в лицо, снова залив его краской:
     - Вы... Да вы просто... Вы бросили  раненого  человека.  Может  быть,
смертельно раненого. Вы лелеете свою боль... А их  вы  обрекли...  на  еще
худшее одиночество. И не ищите, нет вам оправдания...  Зачем  вы  оставили
Торию, и как раз тогда, когда должны бы...
     - Замолчи, - сказал он холодно, и в голосе его скользнуло  нечто,  от
чего слова присохли к моему языку. Я забылась-таки. Забыла, с кем  говорю.
Кого поучаю. Упаси меня небо связываться с полковником Соллем.
     Я втянула голову в плечи, глядя в пол и устало  думая,  что  вот  он,
конец  моей  миссии,  которая  позорно  провалилась,  и  теперь  предстоит
обратный путь с "пшаканьем", дождем и холодными  ночами,  и  вместо  Луара
меня встретит молодой Фагирра, и тогда останется только молча уйти  с  его
дороги...
     За окном наступили сумерки.  В  полумраке  комнаты  я  видела  только
неподвижный Эгертов силуэт; так прошел, наверное, целый час. Он сидел  как
камень - а я не решалась встать и уйти.
     - А как же твой театр? - вдруг  спросил  он  негромко.  -  Я  его  не
представляю... без тебя.
     У меня перехватило горло. Я не ответила.
     - Из-за Луара? - спросил он все так же тихо.
     Я кивнула, надеясь, что в темноте он не разглядит моего кивка. Но  он
разглядел:
     - Навсегда?
     - Господин  Эгерт,  -  сказала  я  шепотом,  -  я  пойду,   наверное.
Простите... Я пойду.
     Он поднялся, подошел к столу и зажег свечу. Сначала осветились ладони
в  паутине  теней,  а  потом  и  лицо  -   удивительно   спокойное,   даже
бесстрастное; я вскочила, одергивая юбку:
     - Так я пойду, да?
     - Сядь, - проронил он, не оборачиваясь. Мне стало страшно.
     - Танталь, - попросил он, глядя в огонь. - Расскажи теперь о себе.
     ...Я долго мучилась, пытаясь  отделаться  побасенками  и  то  и  дело
бормоча "вот и все". Врать у меня не хватило ни духу, ни совести; я  долго
не могла поверить, что все это интересно ему - а потом что-то внутри  меня
прорвалось, и сполна отплатила ему за его откровенность, заново проживая и
детство, и приют, и  встречу  с  Флобастером,  и  встречу  с  Луаром...  Я
рассказала ему о нашей первой ночи в повозке, а потом о гостинице  "Медные
врата" - чтобы он понял. На этот раз я не умолчала ничего,  рассказывая  и
стыдное и неприглядное, я упивалась собственной исповедью,  как  упивается
путник, добравшийся до последнего еще не высохшего колодца.  Я  впервые  в
жизни  поняла  тех  приютских  девчонок,  которые  так  любили  плакать  и
рассказывать мне историю своей жизни...
     - Да, - сказал он, когда я замолчала. - А мне кажется, что  так  мало
времени прошло... с тех пор, как я объяснил Луару, а в чем вообще  разница
между мужчиной и женщиной.
     Он усмехнулся и долго, требовательно смотрел мне в глаза  -  пока  не
дождался, чтобы я улыбнулась тоже.
     - Ты... славная девочка, Танталь. Как жалко...  Что  все  это...  Так
обернулось. Как жаль...
     Где-то  внизу  хлопнула  дверь  и  послышались  голоса.  Я   невольно
вздрогнула; в дверь тихонько стукнул слуга:
     - Господин Эгерт... Гонцы... Снова господа стражники, послание...
     Улыбка  угасла  на  Эгертовом  лице,  и  весь  он  сразу  постарел  и
сгорбился. Отвернулся к темному окну.
     - Господин Эгерт, - сказала я так убедительно, как  только  могла.  -
Поедемте, господин Эгерт... Поедемте, мне одной страшно возвращаться...
     Этот  убийственный  довод  пришел  мне  в  голову  только  что  -  и,
обрадованная, я с нажимом повторила:
     - Да, страшно... Там же разбойники на дорогах... Господин Эгерт...
     Слуга просунул в дверную щель голову и руку со свечкой:
     - Так как, господин? Просить?
     Эгерт медленно повернулся ко мне:
     - Танталь... Обожди пока... Выйди.
     Уводимая  слугой,  я  слышала  нервные,  напряженные  голоса  гонцов,
ожидавших в прихожей. Потом послышались шаги по лестнице и бряцание  шпор;
потом я очутилась в маленькой комнате  для  гостей,  и  слуга  с  поклоном
принес мне ужин.

     Над входом в булочную красовался глиняный каравай с торчащим из  недр
его огромным деревянным ножом. Луар дождался,  пока  очередные  посетители
выйдут из лавки, и вошел сам.
     За  прилавком  стоял  мальчик  лет  двенадцати;  завидев  Луара,   он
улыбнулся привычно и в то же время искренне:
     - Что пожелает господин? Булки, кренделя, горячий хлеб...
     Луар замялся, решая, а не стоит ли купить булку и убраться восвояси -
однако то наитие, которое побудило его окликнуть сумасшедшего старика  под
мостом, уже утвердилось в своей власти.
     - Я хочу видеть господина  Трактана,  -  сказал  Луар  мальчику.  Тот
смутился, оглядел Луара, пожал плечами:
     - Здесь есть только господин Актан... Может быть, вы перепутали имя?
     - Да, - сказал Луар после паузы. - Перепутал.
     Мальчишка  пробормотал  извинения  и  нырнул  в  недра   лавки,   где
помещалась пекарня.
     - Дедушка! - приглушенно  донеслось  до  Луара.  -  Дед!  Там...  это
тебя... да не знаю я, кто...
     В  лавку  зашла   обстоятельная   покупательница,   по-видимому,   из
постоянных; мальчик принялся обслуживать ее - а  через  минуту  в  дверном
проеме встал огромный, краснолицый, пухлый как облако пекарь  в  белом  от
муки переднике:
     - Э... Малыш, кто?
     Мальчик кивнул на Луара. Пекарь удивленно  уставился  на  незнакомого
юношу:
     - Э-э... Прошу прощения,  молодой  человек...  Тесто  подошло,  тесто
ждать не будет... Чем, собственно...
     Наитие мягко толкнуло Луара в затылок:
     - Здравствуйте, служитель Трактан, - сказал он шепотом и целую минуту
смотрел потом, как горячая краска сходит  с  лица  пекаря,  как  это  лицо
делается белым, будто сахар.
     Постоянная покупательница ушла, унося полную корзинку, и мальчик тоже
уставился на деда с удивлением и беспокойством. Луар ждал; наконец, пекарь
схватил воздух ртом, как пойманная рыбина:
     - Я...
     - Я вам не враг, - холодно заверил Луар. - Однако хочу поговорить.
     Пекарь нервно потер руки о передник. Потом снова потер,  будто  желая
смыть с них нечто постыдное и гадкое. Спохватился, оглядел  лавку,  что-то
невнятно пробормотал мальчишке и кивнул Луару:
     - Да... Э-э... Пойдемте...
     Узкий темный коридор наполнен был густым  аппетитным  запахом  хлеба.
Над краем большого чана поднималось, как  подушка,  белое  сдобное  тесто.
Пекарь остановился, не зная, по-видимому, куда же дальше идти. Снова вытер
руки о передник:
     - Откуда вы...
     - Не важно,  -  оборвал  его  Луар.  -  Хотя...  Посмотрите  на  меня
внимательнее.
     Пекарь напряженно сощурился,  приблизив  слезящиеся  глаза  к  самому
Луаровому лицу. В коридоре было сумрачно, и потому  прошла  целая  минута,
прежде чем пекарь вздрогнул и отшатнулся. На лбу  его  бусинками  выступил
пот; Луар испытал нечто вроде разочарования: оказывается, все это время он
втайне надеялся, что бывший служитель Трактан не узнает его.
     - Вы... кто? - через силу выдавил Трактан.
     - Я его сын, - сообщил Луар равнодушно. -  У  меня  к  вам  несколько
вопросов.
     Пекарь сгорбился. Передник в его руках давно уже превратился в  серый
грязный комок, нервно переходящий из ладони в ладонь:
     - Я... Думал... Что никогда  больше...  Я  пожилой  человек,  у  меня
семья... У меня дети, внуки... Я давно сменил  имя...  Я  думал,  что  все
кончено... В чем же моя вина...
     - Я вас не виню.
     Пекарь передернулся:
     - Все эти годы... Да, я уцелел... Хоть я и ходил с заступом...  Туда,
к холму... Я не ведал, что творил... Я думал, что Лаш...
     Он зажал себе рот и в ужасе огляделся по сторонам; из лавки доносился
приветливый голос мальчика, беседующего с покупателем.
     - Кто отдал приказ? - вкрадчиво спросил  Луар.  -  Кто  отдал  приказ
раскапывать холм, Магистр? Или Фагирра?
     Пекарь затрясся всем телом:
     - Не было  приказа...  Была  воля  Лаш.  Я...  меня  не  допустили  к
тайнам... Я не был посвященным... Зачем вам это надо?!
     - А ведь погибло столько народу, - проговорил Луар задумчиво.  Пекарь
снова огляделся, умоляюще заломил руки:
     - Послушайте... Уходите... Я ничего не знаю, я хотел забыть...  Я  не
виновен, понимаете? Там, в Башне, тоже умирали... И я мог умереть, но небу
было угодно, чтобы я выжил... Мои внуки... не знают... Кто вы такой, чтобы
приходить сюда и... Кто вы такой, чтобы...
     Он запнулся. Луар сухо усмехнулся:
     - Я его сын, помните?
     Пекарь  съежился,  будто  пузырь,  из  которого   выпустили   воздух.
Прошептал умоляюще:
     - Уходите. Я... ничего не знаю.
     Луар постоял, разглядывая враз постаревшее, серое  морщинистое  лицо;
потом вздохнул, попрощался и вышел  прочь,  кивнув  от  двери  удивленному
мальчику.
     Неспешно блуждая по улицам, он не успел еще добраться до дому,  когда
тяжелое тело пекаря закачалось в запертой кладовке на коротком  сыромятном
ремешке.

     Пять дней я пробыла в доме Солля, и за все это время он не сказал мне
ни "да", ни "нет". Ни разу не согласился ехать со мной в город, к Луару  -
и ни разу не отказал мне в моей настойчивой просьбе. Я извелась.
     Солль пребывал в каком-то сонном оцепенении - будто лишь оболочка его
бесцельно глядела в окно либо бродила по улицам, а  дух  витал  где-то  за
облаками, и там, в его заоблачной выси, царила глухая ватная тишина, покой
и равнодушие. Как там он говорил о Скитальце? "Безразличие всего мира". Из
его рассеянных оговорок я поняла, что кто-то из посланцев-стражников  -  а
это было, похоже, далеко не первое подобное посольство -  в  глаза  назвал
его трусом, чем немало его позабавил. Он так и выразился - "позабавил",  и
после всего, что было мне теперь известно о нем, я  понимала,  что  он  не
рисуется и не позерствует.
     На шестой  день  я  ушла,  накарябав  какую-то  бездарную  записку  и
завернув в узелок побольше еды. Оставаться в этой глухой  неопределенности
у меня больше не было ни желания, ни сил.
     Ушла я в прескверном настроении - однако буйствующая весна,  грозящая
вот-вот перейти в лето, мало-помалу вытеснила из моей головы все тягостные
мысли. Я шла, как муравей по клумбе  -  все  вокруг  цвело  и  колыхалось,
осыпая пыльцу, зачиная потомство, жужжа, звеня и опыляя, и  я  дышала  так
глубоко, что запах цветущей земли достигал, казалось, до самых моих пяток.
     В первом  же  поселке,  где  я  остановилась  передохнуть,  только  и
разговоров было, что о разбойниках.
     Неподалеку сожгли какой-то хутор, разграбив хлебные запасы и  обрекши
жителей есть крапиву до самого  нового  урожая.  Кто  сопротивлялся,  того
повесили и не велели неделю снимать - а когда кто-то из близких  снял-таки
тела раньше срока, вернулись и родственников перевешали тоже...
     Молодой парень с соломенно-желтыми волосами спорил до хрипоты:  Сова,
мол, дурак, что такое творит, ему дружить с крестьянами надо,  так  же  он
всех разозлит, хуторяне сами не прирежут - так выдадут страже... Его хмуро
осадили:  укороти  язык...  Воевода...  Было  уже  -  перебили  с  десяток
разбойничков... Так того села и угли давно остыли. А стража - она  далеко,
страже плевать, а хоть бы и не плевать, так Сову ей все равно на  сцапать,
лес большой...
     Желчный дедок с ремешком в волосах усомнился: а  верно  ли,  что  все
разбойники под Совой ходят? Уж больно много, и там, и тут, и разные шайки,
при чем тут Сова?
     Его оборвали тоже:  все  Сова...  Кто  болтает  языком  -  тот  потом
болтается на суку...  Это  раньше  были  братцы-разбойнички,  а  теперь...
теперь сурово, и над всеми один хозяин. Он тебе и власть и кара,  так  что
заткнись и молчи...
     Признаться, все эти разговоры отбили у меня  охоту  путешествовать  в
одиночку; после некоторых колебаний  я  обратилась  к  хозяину  постоялого
двора: не знает ли он, может быть,  в  сторону  города  отправится  вскоре
отряд  или  обоз?  Или,  может  быть,  у  него   остановился   кто-то   из
путешественников, желающих продолжить путь? В ответ хозяин только  покачал
головой: не то время... неспокойно, да и забот невпроворот, весна... Какие
путешествия...
     Я упала духом. Ночь, проведенная на рогоже под  чьей-то  телегой,  не
принесла  отдыха;  утро,  однако,  выдалось  безмятежно-солнечное,   и   я
решилась-таки продолжить путь. Не такая уж я богатая добыча, чтобы господа
разбойники отрывали ради меня свои зады от медвежьих шкур...  или  на  чем
они там сидят... Авось обойдется...
     Так  я  рассуждала,  пытаясь  себя  ободрить,  когда   на   пустынном
перекрестке мне повстречался попутчик.
     Это был высокий старик, и направлялся он в ту же сторону, что и  я  -
только  вот  вышел  на  дорогу  с  другой  стороны.   Я   приостановилась,
поздоровалась, как велит обычай; он кивнул в ответ - и меня  поразили  его
глаза. Круглые, прозрачные, лишенные ресниц глаза - и равнодушные  к  тому
же, будто вобравшие "безразличие всего мира"...
     Я осадила сама  себя  -  а  что,  если  бы  Солль  рассказал  мне  об
огнедышащем драконе? Тогда первый же встречный  путник  явился  бы  мне  в
чешуе и дыме?
     Старик не спешил продолжать путь - стоял и  разглядывал  меня,  будто
бабочку на булавке. Я и почувствовала себя так же уютно, как насаженная на
острие бабочка; тогда, разозлившись и не желая сдаваться, я в свою очередь
принялась разглядывать его.
     Ему было невесть сколько лет. Лицо  его,  подернутое  сеткой  морщин,
напоминало деревянную маску. Крылья длинного носа трепетали, будто  бы  он
постоянно принюхивался, а глаза глядели, как могли бы глядеть два  ледяных
шарика. Но самое невероятное - на поясе его  помещалась  длинная  шпага  в
дорогих ножнах, редкое в деревне аристократическое оружие; ругая  себя  за
мнительность, я вдруг поверила, холодея, что ОН - не плод  моей  фантазии.
Что ОН действительно может оказаться тем  персонажем  из  рассказа  Солля,
вершителем Эгертовой судьбы, неведомым Скитальцем...
     А может быть, и нет. Может быть, это просто суровый  старик,  идет  к
сыну в соседнее село, страдает подагрой и не любит невестку...
     Я чуть усмехнулась - это последнее предположение помогло мне  одолеть
робость. Чтобы закрепить победу, я улыбнулась шире:
     - Прошу прощения, благородный господин... Уж если нам по дороге... Не
могли бы вы проводить бедную девушку - а то одной очень страшно...
     Губы его чуть дрогнули:
     - Тут ты  ошибаешься.  Самое  страшное  происходит,  когда  людей  по
меньшей мере двое... В одиночестве - значит в безопасности.
     Я захлопала глазами, пытаясь освоить его мысль; тем временем лицо его
чуть изменилось - и я с удивлением поняла, что он улыбается:
     - Хотя - что ж... Не думаю, что нам так уж по дороге...
     И пока я пыталась понять, согласие это или отказ, он вдруг  предложил
мне руку - небрежным и одновременно рыцарским жестом, так что  мне  ничего
не оставалось, как  опереться  на  нее  -  и  мысленно  выругать  себя  за
опрометчивость и нахальство.
     На один его шаг приходилось почти два моих.
     С полей пахло навозом, и откуда-то  доносился  запах  дыма  -  не  то
крестьяне жгут старье, не то разбойники жгут хутора... Я  подскакивала  по
дороге рядом со странным незнакомцем, и мысли мои подскакивали тоже -  как
телега по разбитым  колеям.  За  один  только  десяток  шагов  я  успевала
увериться в полной глупости своих догадок -  ерунда,  не  он...  А  потом,
искоса взглянув на бесстрастное, изрезанное временем лицо,  я  покрывалась
потом, и ноги становились  ватными:  "...никто  не  знает,  кто  он...  Он
заклял... заклял..."
     Небо, вот не хватало мне ходить под ручку со старцами, накладывающими
заклятия! Вину-то всегда можно найти... И даже если рядом со  мной  шагает
просто суровый старик, идущий к  сыну,  страдающий  подагрой,  не  любящий
невестку... Упаси небо чем-то его задеть или прогневить. Мало ли...
     - Как ты думаешь... - начал он. Я, привыкшая было к его молчанию, так
дернулась, что рука моя чуть не соскользнула с его локтя. Уши мои  тут  же
вспыхнули: надо же так бездарно выдать свой страх!
     - Как ты думаешь, - продолжал он после паузы как ни в чем не  бывало,
- зачем человеку имя? Имя дается,  чтобы  окликать?  Эй,  ты,  такой-то...
Чтобы не путаться, когда кто-то на улице кричит "Эй"?
     Ничего подобного никогда  не  приходило  мне  в  голову.  Я  молчала,
надеясь, что ответа и не требуется; он вздохнул:
     - А когда некому окликать? Некому звать... Зачем имя? "Как  зовут..."
А вот никто не зовет. Нету имени. Забыто.
     Я  молчала,  лихорадочно  пытаясь  придумать  какой-нибудь  вежливый,
ничего не означающий ответ.
     - Каждая собака имеет имя, - продолжал  он  рассеянно.  -  Все  волки
бегают безымянными.
     И тут я нашлась:
     - А если один волк  захочет  позвать  другого?  Ведь  как-то  он  его
называет?
     Ноги мои, возмущенные глупостью головы, споткнулись три раза  подряд.
Мой спутник неопределенно хмыкнул. И снова наступило молчание.  Мы  шагали
по дороге, и мир вокруг  нас  залит  был  солнцем,  и  от  нагретой  земли
поднимался пар. Ножны шпаги мерно ударялись  о  стариково  голенище,  и  я
подумала, что вооруженным господам привычнее путешествовать верхом.
     Впрочем, очень скоро выяснилось, что как пешеход он  куда  выносливее
меня - шагая с ним рядом, я сначала запыхалась,  потом  взмокла,  потом  и
охромела; в боку моем нещадно кололо - а он шел себе, размеренно и  легко,
равнодушно поглядывая на разлегшиеся вокруг красоты, на зеленеющие поля  и
отдаленные рощицы. Я хватала воздух ртом, изо всех сил  сдерживая  хриплое
дыхание, боясь и пикнуть - а он шел и шел, и я десять раз прокляла минуту,
когда решилась с ним заговорить.
     Потом он о чем-то спросил - что это вопрос, я поняла по интонации, но
из-за шума в  ушах  не  разобрала  ни  слова.  Не  дождавшись  ответа,  он
обернулся ко мне - и тут же остановился, меряя меня не удивленным,  нет  -
скорее усталым взглядом.
     В глотке моей давно уже  пересохло,  и  потому  я  ухитрилась  только
жалобно улыбнуться.
     - Вот и я не знаю, - сказал он со вздохом и выпустил мою руку. Отошел
к обочине и сел на серый, до половины вросший в землю камень.
     Натруженные ноги мои тряслись;  едва  переступая,  я  тоже  отошла  к
обочине и уселась чуть поодаль - на свой дорожный узелок.
     - Ты вряд ли его остановишь, - сказал он все так же рассеянно.  -  Но
попытаться стоит.
     По спине моей будто проползла мокрая гадюка. Я вскинула на него глаза
- и встретилась с безучастным взглядом прозрачных глаз.
     - Я не решил... - продолжал  он  медленно.  -  Ты  -  другое  дело...
Попытайся.
     Светло-желтая бабочка, явившаяся невесть откуда, покружилась над  его
острым коленом и уселась на эфес шпаги. Не глядя на  меня,  он  смотрел  в
небо, и ноздри его раздувались и трепетали:
     - А я не хожу с попутчиками... И меня никто не окликнет.  Зачем  имя,
когда некому звать...
     Он  дождался,  пока  бабочка  уберется  восвояси,  легко  поднялся  и
отправился дальше; я сидела на  своем  узелке  и  потрясенно  глядела  ему
вслед.

     Он перестал удивляться  своей  удаче.  Впрочем,  а  только  ли  удача
позволила ему найти в заброшенной Башне единственно нужную ему  комнату  и
совершенно  случайно  обнаружить  тайник?  Только  ли  удача  подбила  его
заговорить со старым сумасшедшим? Случай ли навел его на обиталище пекаря,
бывшего в свое время служителем Трактаном? И вот опять - а удача ли, что в
совсем другом месте на  другой  улице  отыскалась  мясная  лавка,  хозяина
которой зовут именно так, как звали еще одного Фагиррового сподвижника?
     Впрочем, так называемая удача ни разу не довела  дела  до  конца.  Ни
сумасшедший, ни пекарь не смогли объяснить Луару, зачем двадцать лет назад
Орден Лаш вызвал из могилы всеобщую погибель, поголовную смерть от Черного
Мора, и зачем Фагирре нужен был Амулет Прорицателя. Луар  не  мог  постичь
мотивы священного привидения - которые  с  таким  же  успехом  могли  быть
мотивами самого Магистра... Либо Фагирры, который почему-то страстно желал
заполучить медальон... Либо еще кого-нибудь,  о  котором  Луар  ничего  не
знал.
     Над входом в мясную лавку нарисована  была  угрюмая  розовая  свинья.
Луар вошел, с трудом отворив покосившуюся дверь; в лавке никого  не  было,
только сочилось кровью надетое на крюки мясо да слепо смотрела с железного
прута отрубленная телячья голова.
     С малых лет Луар не любил мясников и мясных рядов на рынке; теперь он
поймал себя на равнодушии - голова, раньше вызвавшая бы  у  него  страх  и
отвращение, теперь казалась такой  же  деталью  обстановки,  как,  скажем,
стоявший в углу пустой бочонок.
     - Хозяин! - крикнул Луар.
     Долгое время  ответа  не  было;  потом  в  недрах  лавки  послышалось
приглушенное ругательство, и мясник, низкорослый и плечистый, как  дубовый
шкаф, вынырнул из темной двери за прилавком:
     - Что угодно?
     Луар молча его разглядывал. Мяснику было лет пятьдесят;  его  широкие
ладони носили следы тяжелой работы, но лицо  вовсе  не  казалось  тупым  и
равнодушным, какими, по мнению Луара, должны были быть лица всех мясников.
Это было нервное озлобленное лицо сильного и страдающего человека.
     - Ну? - спросил он уже раздраженно.
     - Здравствуйте, служитель Ков, - сказал Луар со вздохом. -  Я  -  сын
вашего старого знакомого, который ныне, увы, мертв. Я хотел бы  поговорить
с вами о моем отце.
     Мясник дернулся и засопел:
     - Вы что, слепой? Вы не умеете читать? На дверях моей лавки  вывеска:
"Мясо"! Я продаю мясо, а не болтаю языком, так что покупайте грудинку  или
убирайтесь...
     -  Слепой  -  вы,  -  холодно  бросил  Луар.  -  Посмотрите  на  меня
внимательно и прикусите язык, милейший, иначе  на  ваше  "Мясо"  обрушатся
несметные неприятности.
     Мясник в два прыжка вылетел из-за прилавка;  он  оказался  на  голову
ниже Луара - но вдвое шире, и каждый кулак  его  казался  немногим  меньше
этой самой Луаровой головы:
     - Сопляк, или ты сейчас окажешься на улице, или... тоже окажешься  на
улице, но только с выбитыми зубами! Я тебе...
     Рычание оборвалось, мясник осекся. Луар  бесстрастно  смотрел  в  его
сузившиеся глаза, и родившееся в них УЗНАВАНИЕ воспринял уже как  должное.
Ну что делать, если все они его узнают?!
     Мясник отдышался.  Склеил  тонкие  губы  в  некоем  подобии  усмешки,
вернулся за прилавок. Спросил обычным голосом:
     - Так грудинку? Или филе?
     - Я его сын, - сказал Луар устало.
     - Вижу, - прошипел мясник, навалившись на  бурый  от  высохшей  крови
прилавок. - Вижу, что не дочка... Только я тебя не звал, сопляк. И  нечего
меня запугивать - можешь хоть на весь квартал орать... Выйди и ори: старый
Ков - служитель Лаш! Ори, и так все знают... Ори,  мне  не  стыдно!  -  он
сплюнул на пол. - Орден был... столпом! А стал бы... троном! Он стал бы...
Если б не этот  мерзавец,  твой  отец.  Он...  смутьян  и  предатель.  Ему
захотелось...  власти!  Он  хотел...  как  продажную  девку!   Власть!   А
святыня... Ему - тьфу! - он снова плюнул, патетически и  зло.  -  Чего  ты
хочешь? Он... надо было тогда... так до конца же! До  конца  убивать,  как
следует, а он... Тварь, учитель фехтования... Я бы  сам...  А  потом  что.
Потом все, и ори хоть на весь город... Мне плевать! - и он плюнул в третий
раз.
     - К нему подсылали...  убийц?  -  Луар  подался  вперед,  не  отрывая
взгляда он налившихся кровью глаз мясника. Тот тяжело дышал:
     - Убийц... Убийцы убили бы... Надо было... Учитель  фехтования,  чтоб
он сдох...
     - Кто подсылал? - Луар не верил своим ушам. - Магистр?
     Мясник содрогнулся, снова зарычал и сгреб его за воротник:
     - Убирайся. Чтоб духу твоего... Мне не страшно. Пусть хоть сам...  из
могилы подымется - мне не страшно! Скажу ему... Из-за него! Все это  из-за
него! Орден пал из-за него!
     - Зачем могильник-то раскапывали? - шепотом спросил  Луар,  вкрадчиво
заглядывая в нависающее над ним лицо. - Зачем Мор призвали, скажешь?
     Мясник отшвырнул  его.  В  глазах  его  впервые  промелькнуло  что-то
похожее на страх:
     - Ты... Бестия. Выродок. Уйди, умоляю.
     - Кто медальон искал? - Луар улыбнулся почти что ласково.  -  Кто  из
двух - Фагирра или все-таки Магистр?
     Мясник отвернулся. До Луара донеслось приглушенное:
     - Не знаю... Ничего... Не ко мне... Хочешь спрашивать -  иди  к...  к
Сове. Теперь его так зовут... Служитель Тфим. Разбойник такой, Сова... А я
не знаю...
     Он обернулся снова, и Луар с удивлением увидел  на  глазах  его  злые
слезы:
     - Если б не Фагирра... Да  я  бы  сейчас...  Разве  мясо...  Разве...
Скоти-ина!
     Луар пожал плечами и вышел. Телячья голова глядела ему вслед - третий
молчаливый собеседник.

     Ярмарка выдалась тощей и малолюдной; продавали в основном  лопаты  да
корыта, ремни и упряжь, щенков, оструганные доски - все это меня никак  не
интересовало, в продуктовых рядах я купила кусок  старого  сала  и  краюху
хлеба, потратив все заработанные "пшаканьем" денежки.  Снедь  от  Соллевых
поваров вышла еще накануне, а потому я не стала искать укромного  местечка
- а просто так, на ходу, вонзила зубы сначала в хлеб, а потом и в сало.
     И вот тут-то сквозь гомон толпы до меня и донеслось:  "О  нравы...  О
распутство...  О  беда...  Тлетворное  влияние  повсюду...  Пускай  цепной
собакою я буду, но наглый взор распутства никогда..."
     Ноги мои приросли к земле, а кусок хлеба застрял в  глотке,  заставив
натужно, с хрипом, закашляться. Я узнала  и  голос  тоже.  Никакая  другая
труппа не играла "Фарс о рогатом муже" в стихах, и никакому другому актеру
не повторить этих бархатных ноток, это священной уверенности в  целомудрии
своей блудливой супруги...
     Мне захотелось повернуться и бежать со всех ног, я так и сделала - но
через десяток шагов остановилась. Только посмотреть, издалека и  тайно,  а
потом уйти. Меня не заметят...
     Я лгала себе. Я сама от себя прятала внезапно возродившуюся  надежду:
да неужели сердце Флобастера не дрогнет, если я упаду перед ним на колени?
Неужели Бариан не заступится? Неужели Муха не поддержит?
     Я ускорила шаг по направлению к  маленькой  площади,  куда  понемногу
стекалась толпа - и уже на ходу меня обожгла мысль: да ведь это МОЙ  ФАРС!
Кто же играет женушку, неужто Гезина?!
     И тогда голос Флобастера сменился незнакомым,  звонким,  тонким,  как
волос, голоском:  "Ах,  подруженька,  какой  сложный  узор,  какой  дивный
рисунок!"
     Я споткнулась. Потом еще. Эта мысль, такая простая и естественная, ни
разу не приходила мне в голову. Я была свято уверена,  что  они  бедуют  и
перебиваются без меня... И тайно ждут, когда я вернусь...
     Следовало повернуться и уйти - но толпа уже вынесла меня на  площадь,
где стояли три телеги  -  одна  открытая  и  две  по  боками.  Над  сценой
колыхался навес.
     Флобастер постарел. Я сразу увидела, что он постарел  -  но  держался
по-прежнему уверенно, и по  прежнему  блестяще  играл,  толпа  бралась  за
животы, в то время как он не гримасничал и не кривлялся, как актеры  Хаара
- он просто рассуждал о тяжких временах и верности своей жены, рассуждал с
трогательной  серьезностью,  и   лицо   его   оставалось   строгим,   даже
патетическим: "А не пойти ли к милой, не взглянуть ли...  Как  в  обществе
достойнейшей подруги моя супруга гладью вышивает..."
     А за пяльцами, огромными, как обеденный стол, суетились двое -  Муха,
который успел  вытянуться  за  эти  месяцы,  и  девчонка  лет  пятнадцати,
конопатая, голубоглазая, с носом-пуговкой и копной  жестких  рыжих  волос.
Девчонка старалась изо всех сил - я стояла в хохочущей  толпе,  и  я  была
единственный человек, который не смеялся.
     Потом  Муха  вывалился  из-за  пяльцев  в  перекошенном   корсете   и
сползающей юбке; я напряглась, потому что девчонка  выпорхнула  следом,  и
теперь был ее текст...
     Она помнила свои слова. Она даже была талантлива  -  тем  ученическим
талантом, который сперва надо разглядеть, а уж потом  он  разовьется.  Она
двигалась, как деревянная кукла - но  все  эти  острые  локти-плечи-колени
есть недостаток подростка. Уже через год-полтора...
     Муха спрыгнул с подмостков с тарелочкой для денег. Не замечая его,  я
смотрела на сцену, где раскланивались  Флобастер  и  та,  что  заняла  мое
место; тарелка оказалась перед моим лицом, я, спохватившись, отшатнулась -
и встретилась взглядом с округлившимися,  черными,  потрясенными  Мухиными
глазами.
     Прочь.
     Кто-то возмущенно заорал, кто-то шарахнулся с дороги,  кто-то  грязно
выругался и пнул меня в спину - я  разметала  заступавшие  дорогу  тела  и
вырвалась из толпы, судорожно сжимая узелок и глотая слезы.
     Зря я обманывала себя. Не надо было верить... Это же не  дорога,  где
можно, обронив перчатку, потом  вернулся  за  ней.  Ничего  не  исправить.
Ничего уже не вернуть...
     - Девочка...
     Кто-то положил мне руку на плечо. Я возмущенно вскинулась  -  парень,
белобрысый, смущенный сельский парень испуганно отшатнулся:
     - Ты... Ты чего, не плачь... Ты, что ли, есть хочешь?
     Счастливый парень - и несчастный одновременно.  Он  думал,  что  люди
плачут только от голода.
     ...Звали его Михаром. Он привез  на  ярмарку  пять  мешков  муки,  но
продал только два; у него была телега с  впряженной  в  нее  меланхоличной
клячей, и нам оказалось по пути. Следует  ли  говорить,  что  простодушный
парнишка на телеге - куда  лучший  попутчик,  нежели  странный  старик  со
шпагой и непонятными словесами?
     Через полчаса я сидела в соломе,  привалившись  спиной  к  одному  из
непроданных мешков, слушала, как скрипят колеса, гудят мои усталые ноги да
степенно рассуждает Михар.
     Рассуждал он о том да о сем - а более всего о  предстоящей  женитьбе.
Парень он видный и небедный, один сын в семье, прочие все девки... И время
вышло - осенью непременно надо жениться,  да  только  невесту  он  еще  не
насмотрел, а то, что предлагает маманя, хоть и  богатое,  да  пресное  для
сердца. Он, Михар, может себе позволить взять без приданого - так как один
сын в семье, прочие девки...
     Я глядела в послеполуденное небо и вяло думала,  что  это,  наверное,
судьба. Нет мне места,  кроме  как  на  Михаровой  свадьбе...  Только  что
означали те слова - "Ты его не остановишь... Но попытайся"...
     - А разбойников ты не боишься? - спросила я, когда поля закончились и
над головой закачались ветки.
     Михар вздохнул:
     - Это конечно... Сова круто берет... Ну что ж,  отдам  мешок  один...
Один мешок я, почитай, так и держу - для ребятушек... Вроде как плата...
     Под сердцем у меня неприятно царапнуло. Я села прямо:
     - А если они все мешки захотят себе?
     Михар удивленно на меня воззрился:
     - Да чего ты... Как - все... Что ж они... Так же нельзя - все...  Так
не бывает... Всегда были разбойнички - так по одному мешку,  по  поросенку
там или бочке... А все - так не бывает...
     Я снова привалилась спиной к мешку и обессилено закрыла глаза. Передо
мной тут же встал длинный, при  шпаге,  равнодушный  старик:  "Ты  его  не
остановишь... Но попытайся"...
     Не остановишь - кого? Или все это - бред и я ищу  загадку  на  пустом
месте? Или?..
     Хорошо. Пусть он - Скиталец. Тогда этот проклятый Амулет  Прорицателя
хранился у него, а теперь он у Луара... Тогда он, Скиталец, отдал медальон
по доброй воле. Я не могу вообразить Луара, с боем  отбирающего  Амулет  у
этого жутковатого старца, владеющего заклятиями... Который тем не менее  -
не маг. Который не маг - но  узнает  меня,  встретив  на  дороге.  Который
говорит мне, что надо остановить... Луара?!
     "Тут ты ошибаешься... Все самое страшное случается,  когда  людей  по
меньшей мере двое"...
     Луар... Запрокинутое на подушке лицо. Как нежно  умеют  целовать  эти
жесткие губы... Как нежно. Это не было притворством, это не было  уловкой,
или  игрой,  или  привычкой  -  он  действительно  был  нежен   со   мной.
По-настоящему. Как с любимым человеком...
     "...Но попытайся. Попытайся. Попытайся"...
     Свист ударил по ушам, как  обух.  Лошадь  дернулась,  я  вскочила,  в
минуту сделавшись мокрой как мышь. Михар, бледный, натянул поводья;  из-за
стволов неспешно выбрались на дорогу пятеро мужчин  в  нарочито  лохматых,
мехом наружу, безрукавках:
     - Что везешь, сопляк? Лошади не тяжко?
     - Берите, ребята, - пробормотал Михар, подталкивая с  телеги  крайний
мешок. - Берите, чего там... По-соседски...
     Я  молчала,  прижимая  узелок  к   груди.   Лица   "ребят"   казались
одновременно заурядными и отталкивающе-самоуверенными, как  у  Хаара.  Час
грабежа был для них не столько часом обогащения, сколько временем  власти.
Хорошие ребята.
     Первый - по-видимому, старший - возмущенно пнул  спущенный  с  телеги
мешок:
     - Это чего, сопляк? Мне на горбу тянуть, да, паскудник?
     Я видела, как растерялся Михар. Он, единственный парень в  семье,  не
привык, похоже, к  такому  обращению;  тем  временем  разбойники  окружили
телегу, переворошили солому, и чья-то грязная холодная рука  цапнула  меня
за ногу. Я дернулась.
     Старший хохотнул:
     - Ничего-о... День в  засаде  проторчали,  так  хоть  пожива...  Экая
курочка, ай-яй-яй...
     Я обомлела, сжимаясь в комок.
     - Значит так, - распорядился старший, обращаясь к Михару, - выручку -
сюда...  Выпрягай  клячу,  мешки  грузи  на  ейный  хребет,  нам   таскать
неохота... Грузи и проваливай, сосунок, девчонка - наша...
     Михар  медленно  поднялся.  Соскочил  с  телеги;  лицо  его  казалось
застывшей маской, и на секунду мне показалось, что он не отдаст меня.
     - Как - мешки? - спросил Михар дрожащим голосом.  -  Вам  ОДИН  мешок
положен, а лошадь - моя... Что я без лошади, а? Работа же...
     - Чихать нам на твою работу,  -  усмехнулся  старший,  забавляясь.  -
Скажи спасибо, что целым отпускаем... А ты, - он кивнул мне, - вылезай...
     Жалко усмехнувшись, я развязала свой узелок:
     - Ребята... Да у меня ничего нету...
     - Все у тебя есть, - вкрадчиво успокоил один из парней,  чье  круглое
лицо казалось еще более круглым из-за торчащей во все  стороны  бороды.  -
Все есть, издали видать...
     Его  товарищи  перемигнулись  и  сально,  с   видимым   удовольствием
загоготали.
     - Один мешок! - голос возмущенного Михара сорвался в писк. - Один,  и
больше не дам!
     Сзади чьи-то руки схватили меня под мышки, сильно  дернули,  вытянули
из телеги; я выронила узелок, изо всех сил ворочая головой, пытаясь  найти
в лицах окружавших меня людей хоть искорку, хоть проблеск сострадания.
     Михар прыгнул на старшего, размахивая кулаками; несправедливость  так
потрясла его, что он забыл, казалось о страхе - он ругался и грозился так,
будто эти пятеро ехали в телеге, а он, храбрый Михар, остановил  из  среди
леса, чтобы грабить...
     - Пойдем-ка, - меня волокли  прочь.  Сил  сопротивляться  не  было  -
парализованная ужасом, я покорно  переставляла  ноги,  когда  позади  меня
ругань Михара переросла в отчаянный крик, и крик оборвался тонким: не-е!
     Я обернулась.
     Михара не было видно за розовыми ветвями какого-то цветущего  дерева.
Михара не было видно, только ноги его молотили воздух невысоко над  землей
- помолотили, подергались и повисли без движения.
     В глазах моих наступила ночь.

     Путь сквозь лес прошел в полубеспамятстве. Остановившись  у  родника,
разбойники долго и тщательно брызгали на меня  водой  и  давали  напиться;
потом круглолицый, странно поигрывая бровями,  подмигнул  поочередно  всем
своим спутникам и красноречиво взялся за пряжку своего ремня.
     - На сук захотел? - осадил его старший. - Сове покажем,  как  есть...
Сова скажет - нет, тогда пользуйся без страха... Сова  скажет  -  да,  так
тоже ничего, потом получишь, и не убудет от нее...
     - После Совы не убудет?! - возмутился  круглолицый.  -  Да  он  ее  в
лепешку сплющит, они же мрут после Совы!
     Живот у меня свело судорогой.
     Старший прищурился на круглолицего:
     - Тебе что, Сова не по нраву? Девок отбивает, да?
     Все четверо его товарищей отвели глаза и громко засопели.
     - А Сова бы и не узнал... - буркнул непокоренный круглолицый. - Решил
бы, что так и было!
     - Все расскажу Сове, - сказала я, размазывая по  лицу  грязную  воду.
Все расскажу, и про тебя, - я ткнула пальцем в круглолицего, - и про тебя,
- и я наугад кивнула на щуплого молодого парня с косынкой на шее.
     - А про меня - что? - справедливо взбеленился парень. - Я - что?
     - Поговори, - процедил мне старший, сузив глаза. -  Поговори,  так  к
сосне привяжем, волки спасибо скажут... Никто не узнает, была ли девка...
     -  Узнает,  -  отрезала  я  с  нахальством,  родившимся  от  крайнего
отчаяния. - Пять языков - не один язык... Кто-то ляпнет - с прочих  головы
полетят...
     Старший ощерился и с размаху засадил мне пятерней по лицу. Согнувшись
и  всхлипывая,  я  успела-таки  заметить,  как  пятеро  обменялись  злыми,
напряженными взглядами.
     К дереву меня привязывать не стали, а примотали за руки к  лошадиному
хвосту - и старая кляча с непосильной  ношей  на  спине,  и  я,  ожидающая
самого худшего, много  раз  прокляли  длинное,  тяжкое  путешествие  через
весенний щебечущий лес.
     И уже в сумерках все мы вышли в схоронившемуся в зарослях поселению -
временному разбойничьему лагерю. Логову, короче говоря.

     Эгерт Солль проснулся среди ночи оттого, что на щеке его лежал шрам.
     Он вскочил в холодном поту, вцепившись руками в лицо - шрама не было,
он исчез еще тогда, двадцать  лет  назад,  когда  заклятье  трусости  было
снято...
     Но откуда это гадкое ощущение, откуда вера, что шрам невидим - но  он
здесь?!
     "Вы бросили раненого человека... Вы лелеете свою боль... И  не  ищите
слов, нет вам оправдания..."
     Он  криво  усмехнулся,  и  оттянутый  книзу  рот  его  похож  был  на
незажившую рану. Бедная глупая девчонка...
     Не боль. Теперь уже не боль. Теперь самое гнусное,  что  есть  в  его
душе, самое отвратительное, подсовывающее одну сцену  насилия  за  другой,
похотливый Фагирра, и похотливый палач, и десяток  служителей  Лаш,  нагих
под  своими  длинными  плащами...  Стыдное,   презренное,   отвратительное
воображение...
     Он наотмашь стегнул себя ладонью по лицу.  Видение  исчезло,  оставив
чувство собственной никчемности и гнилостный привкус во рту.
     Небо, эти еженощные сны, которые он забывал под утро. Вот откуда  эта
тупая изматывающая тоска...
     Он ударил себя снова; потом согнулся в три погибели, и  отвращение  к
самому себе вывернуло его рвотным спазмом.
     Грязное чудовище - ревность. Уродливо искривленное,  притаившееся  на
дне его сознания...
     Или он - больше не Эгерт Солль?!
     Он зарычал и следующим ударом разбил себе губы.
     В дверь испуганно поскребся слуга:
     - Господин Эгерт... Господин, что с вами... Что...
     - Коня,  -  выдавил  он  хрипло.  -  И  запасного...  И  еще   одного
запасного... Сию секунду.
     За дверью ахнули.
     Через  минуту  темный  дом  Соллей  осветился   десятком   огней,   и
потревоженные лошади удивленно покидали конюшню,  и  носились  с  факелами
сонные слуги, и разбуженные суетой соседи липли к окнам.
     Утром Каваррен потрясен был вестью о  том,  что  полковник  Солль,  к
чьему странному глухому затворничеству все давно привыкли,  спешно,  среди
ночи, покинул город.

     В разбойничьем лагере царило хмурое  возбуждение  -  утром  отряд  во
главе с самим Совой совершил налет на хутор и кое-что  "раздобыл",  однако
крестьянин, на чью дочь нашлось слишком много охотников, тронулся  умом  и
взбеленился. Уже будучи повержен наземь, он ухитрился пырнуть Сову ножом -
и угодил в ногу, выше колена. Крестьянина тут же и зарезали - однако  Сова
охромел и пребывал в скверном расположении духа.
     Все это я поняла из разговоров, пока, привязанная к конскому  хвосту,
ждала своей судьбы перед новой добротной  землянкой,  над  крышей  которой
трепыхались по ветру связанные  в  пучок  перья  крупной  птицы.  Наверное
совиные, подумала я отрешенно.
     Не могу сказать точно, сколько разбойников насчитывалось в ту пору  в
лагере - мне показалось, что  их  тьма,  страшно  много,  и  что  все  они
поглядывают на меня алчно, как змей на воробьенка. Впрочем, их взгляды уже
не вызывали во мне должного трепета - потому что впереди меня  ждал  Сова,
после которого  "они  все  мрут".  Я  предпочла  бы  умереть  перед  нашей
встречей, а не после - вот только решала теперь не я.
     Я стояла, опустив спутанные руки, переминаясь с одной усталой ноги на
другую; шалаши и землянки располагались по кругу, а в центре, там,  где  у
колеса бывает ось, горел большой костер, и  кашевар  -  а  у  разбойников,
оказывается, был кашевар  -  орудовал  большой  ложкой  возле  сразу  трех
кипящих над огнем котлов. Почуяв доносившийся от котлов  запах,  я  нервно
сглотнула слюну и сразу же удивилась - почему  то,  что  предстоит  мне  в
скорости, ничуть не отбило у меня аппетит?
     Неподалеку стояли два врытых в землю, гладко оструганных столба, и на
приколоченной сверху перекладине болтался обрывок веревки. Живот мой снова
свело, и я долго стояла согнувшись, глядя в  истоптанную  траву  и  глотая
слезы.
     Вход в землянку Совы закрыт был пологом.  По  грубой  ткани  ползала,
пританцовывая, резвая весенняя муха, то и дело  удовлетворенно  потиравшая
лапки. Как будто муха тоже была разбойницей и радовалась добыче...
     Мне захотелось дотянуться до нее и прибить, но в  этот  момент  полог
дернулся, из землянки выбрался  старший  из  приведших  меня  разбойников,
равнодушно глянул сквозь меня и громко окликнул  стоящего  поодаль  парня.
Парень  выслушал  короткое  распоряжение,  ушел  и   вскоре   вернулся   в
сопровождении  круглолицего  -  того  самого,  что  предлагал  сотоварищам
нарушить приказ Совы относительно захваченных женщин. Теперь круглое  лицо
его казалось вытянувшимся и бледным, как сосулька.
     За короткое время пребывания в землянке лицо  "мятежника"  вытянулось
еще больше, а борода  страдальчески  обвисла.  Сопровождаемый  равнодушным
парнем, он проследовал к двум врытым в землю столбам, и я испугалась,  что
его тут же и повесят; круглолицый стянул рубашку  и  стал  между  столбов,
покорно давая привязать себя за руки. Парень снял с пояса хлыст,  деловито
поплевал на ладони - и мы с круглолицым оба получили урок  о  том,  что  с
Совой не спорят. Круглолицый при  этом  обливался  кровью  и  вопил,  а  я
смотрела, скрючившись и грызя пальцы.
     Порка  еще  продолжалась,  когда  полог  у  входа  в  землянку  снова
откинулся. Старший из пятерки, изловившей меня, молча распутал веревку  на
моих запястьях, взял меня за плечо и впихнул вовнутрь.
     Один шаг в темноту растянулся  для  меня  на  тысячу  долгих  секунд.
Никогда еще я не была так близка к смерти, и среди рваных  воспоминаний  о
доме и матери, приюте и Флобастере преобладало лицо Луара  -  запрокинутое
на подушке лицо, мир, освещенный солнцем...
     Внутри землянки было душно и сыро, горел факел, пахло землей, дымом и
немытым мужским телом. На  лежанке,  небрежно  укрытой  толстым  цветастым
ковром, сидел некто опять же бородатый, насупленный,  с  круглыми,  как  у
совы, очами, темными в полумраке. Снаружи  вопил  караемый  преступник;  я
смотрела на Сову, как пойманная в капкан крыса.
     - Ну так да, - побормотал он  не  мне,  а  стоящему  за  моей  спиной
старшему. - Ну так это... Иди.
     Тот без единого слова вышел,  плотно  задернув  полог.  Сова  склонил
голову к плечу, свет факела упал ему на лицо, и я увидела, что  глаза  его
полны боли.
     - Стань сюда, - палец его ткнул в пол рядом с лежанкой, я подошла  на
ватных ногах и долгих несколько минут давала себя разглядывать.
     - Да ты это, - в голосе его обозначилось нечто, похожее на удивление.
- Да я тебя, что ли, видел?
     Я молчала, пытаясь сдержать всхлип.
     - Да вроде, - он задумчиво поковырял в носу. -  Похоже,  тебя...  Там
еще у мужика рога росли, это ты его, стерва, обманывала...
     Он добавил очень грязное и очень точное определение моего  поведения;
я не удержалась и всхлипнула-таки. Господин Сова оказался театралом.
     - Что ж ты, - он усмехнулся, - много  парней  перепортила,  что  рога
такие нагулялись? Оторва, да?
     - Да это не по правде,  -  прошептала  я  умоляюще.  -  Это  театр...
Выдумка... Я на самом деле не такая...
     Он, по-видимому, не особенно мне верил. Хитро усмехнулся,  потянулся,
ухватил меня пятерней - я сжала зубы, чтобы не крикнуть от боли. Рука  его
привычна была хватать и душить, потому жест, которой должен  был  означать
ласку, оставил на моей груди пять пальцев-синяков.
     - А здорово ты его провела,  -  сказал  он  удовлетворенно  и  сделал
движение привстать - лежанка скрипнула под его огромным тяжелым телом и  в
ту же секунду лицо Совы исказила болезненная гримаса:
     - Ах, ты...
     И он добавил опять-таки точное, но совершенно паскудное словечко.
     - Подрезали меня, - он зло ощерился. - Тварюка одна подрезала... А то
я бы тебя, девка... Вот так бы... - он смачно стиснул в кулак свою могучую
волосатую руку, воображая, что именно и как он бы со мной сделал. В  ужасе
прижимая ладонь к пострадавшей груди, я вспомнила возмущение круглолицего:
"Да он ее в лепешку сплющит, они же мрут после Совы"...
     Можно поверить. Да,  и  мрут  тоже.  Я  вознесла  благодарность  тому
безвестному бедняге с его отчаянным ножом  -  и,  будто,  отвечая  на  мои
мысли, Сова задумчиво поманил меня пальцем.
     Я и так стояла прямо перед ним - а теперь оказалась стоящей вплотную,
и мне казалось, что я слышу, как все быстрее и громче пульсирует  кровь  в
его  бычьем  теле.  Дыхание  Совы  сделалось  частым  и  хриплым  -   даже
болезненная рана не могла подавить его звериной, неистовой похоти.
     - Оторва, - прошептал он почти нежно, - потаскушка, экая ловкая...
     В его устах это  означало,  наверное,  "кошечка"  или  "ласточка".  Я
затряслась; лопата-ладонь, лежащая на моей спине, уловила эту дрожь:
     - Не бойсь...
     От него пахло потом и кровью. Он дышал горячо, как печка,  и  норовил
не расстегнуть мою одежду, а разорвать. Я кусала губы, чувствуя,  как  моя
собственная теплая кровь течет по подбородку; он опрокинулся  на  лежанку,
увлекая меня за  собой,  придавил  невыносимо  тяжелым  телом,  так,  что,
кажется,  затрещали  ребра.  Прямо  надо  мной  оказались  его  освещенные
факелом, выпученные, коричневые в крапинку глаза -  я  зажмурилась,  желая
немедленной смерти, и, сама не зная, что творю, двинула коленом в  темноту
над собой.
     Страстное  сопение  сменилось  приглушенным  воплем.  Сова  откатился
прочь, давая мне возможность продохнуть - но я не стала пользоваться  этой
возможностью. Вцепившись в толстую, как ствол, шею, я навалилась  на  него
сверху, постанывая и бормоча:
     - Ну давай же... Я так распалилася... Так распалилась...
     Колено  мое  снова  проехалось  по  ране  -  он   взвыл   и   оторвал
любвеобильную меня от своей широкой груди. Я обиженно всхлипнула:
     - А... А?! Больно-а?
     Свет факела падал на мое лицо - и в этом свете он  смог  прочесть  на
нем лишь страстное желание да еще обиду: как же?
     - Ы-ых... - протянул он горестно. - Такая девка... Ы-ых...

     ...Вскоре весь лагерь знал, что я редкостная штучка, что у мужа моего
рога,  как  молодой  лесок,  и  что  я  влюбилась  в  атамана  страстно  и
безнадежно. Совершенно поразительна была детская доверчивость подраненного
Совы  -  он,  привыкший  брать  силой  всех  подряд  встреченных   женщин,
трогательно обрадовался моей так внезапно воспылавшей любви. Мужчины - как
дети, угрюмо  думала  я,  сидя  перед  разбойничьим  костром  в  окружении
волосатых рож. Как сучьи дети...
     Рана  Совы  обещала  затянуться  через  пару-тройку  дней  -   я   не
сомневалась, что на нем заживет,  как  на  собаке.  Удрать  из  лагеря  не
представлялось возможным - вырваться из  душной  землянки  уже  почиталось
великим счастьем.  Я  рассказывала  Сове  наизусть  любовные  монологи  из
трагедий, он, сентиментальный, как большинство палачей,  проливал  сладкие
слезы - а я мерила расстояние до кинжала  за  его  голенищем,  прикидывала
бросок и последующий удар - и сразу хмуро отметала всю глупую задумку.  Не
смогу я ударить Сову хоть сколько-нибудь серьезно. Новая царапина нам ни к
чему, все мы помним, что случилось с  беднягой,  оцарапавшим  его  прошлый
раз...
     - Любовь моя подобна буре, Что страстно так ласкает ветви, И обрывает
с них убранство, И в страсти корни обнажает, - декламировала  я  нудно,  а
Сова слушал, подперев щеку, и мне хотелось убить его.
     Впрочем,  вынужденно  платоническая  его  любовь  ничуть  не   мешала
отправлению всех  обычных  разбойничьих  потребностей  -  кто-то  ходил  в
засаду, чтобы возвратиться потом с добычей; вернувшихся "с  дела"  пустыми
нещадно пороли за нерадивость, а  особым  преступлением  считалось  утаить
часть добычи, за это полагалась петля. В отряде царила  злая  и  неделимая
власть Совы - он ловко приближал одних и натравливал  их  на  других,  чем
странным  образом  напоминал  мне  Хаара.  Никто  не  чувствовал  себя   в
безопасности, сегодняшнее богатство  могло  обернуться  назавтра  нищетой,
плетьми или смертью, я понимала теперь, почему разбойники так беспощадны к
своим жертвам. Любой из них жил на острие ножа, опасаясь не плена и казни,
а расправы своих же собратьев и страшной опалы властелина-Совы.
     Сова был из тех хозяев, которые не  ограничиваются  стрижкой  овец  и
снимают с них сразу три шкуры. В нем было некое безумное желание разрушать
- себя и  все,  что  вокруг.  Мысленно  я  сравнивала  его  с  садовником,
обрывающим цвет, с рыбаком, истребляющим мальков; он не думал о завтрашнем
дне, мне странно было, что власть его так велика и держится так долго - но
причиной была воля Совы, тоже ненормальная и  сумасшедшая,  воля  безумца,
поработившая весь отряд.
     Сову боялись и почитали. Особой доблестью считалось  выдрать  по  его
приказу своего же сотоварища плетьми. Будучи рабами Совы, разбойники мнили
себя властителями по отношению к купцам, крестьянам и случайным прохожим -
то есть прочему миру; в собственных глазах эти лохматые, немытые, в драных
штанах и золотых украшениях люди представлялись едва  ли  не  наместниками
всемирного владыки. Пробыв среди них два дня, я  сама  чуть  не  тронулась
рассудком.
     И ежедневно, ежесекундно был страх. Всякий раз, когда Сова звал  меня
в землянку, я прощалась с  жизнью;  самоуверенный,  как  ребенок  или  как
зверь,  он  принимал  мою  паническую  дрожь  за  страстное  трепетание  и
ободряюще похлопывал по спине: потерпи, мол. Недолго осталась.
     Рана его затягивалась. Я мучилась так, как мучатся, наверное,  только
приговоренные к отсроченной казни.
     Ночью, слушая совиное уханье  в  чаще  леса,  я  всерьез  продумывала
способ самоубийства  -  при  мысли,  что  рано  или  поздно  это  чудовище
доберется до меня, хотелось сжить  себя  со  свету.  Я  лежала,  глядя  на
звезды, пробивавшиеся сквозь крышу из еловых  веток;  звезды  смотрели  на
меня, и плевать им было на мои слезы.
     Отплакав, я шептала, стиснув зубы  и  едва  шевеля  губами.  Все  мои
молитвы начинались со слова "Луар".
     Луар, просила я неслышно. Ты видишь... Спаси меня, Луар. Самой мне не
выкрутиться... Неужели ты допустишь?! Я умру от отвращения прежде, чем  он
завершит свое кобелиное дело. А если выживу - прокляну себя и повешусь  на
первом суку... Если не станет храбрости повеситься  прежде.  Мне  страшно,
Луар, я так не  хочу  умирать...  Но  жить  для  Совиной  похоти  и  вовсе
невозможно... Луар, слышишь меня... Луар...
     На третий день Сова  почувствовал  себя  так  хорошо,  что  во  главе
десятка  своих  головорезов  отправился  в  какую-то  отдаленную  деревню;
отправился верхом, и в ту ночь я долго целовала  в  морду  его  заморенную
лошадь, потому что скачка разбередила заветную рану. Сова вернулся зеленый
от боли, раздраженный и злой, хмуро  глянул  на  меня  и  отвесил  оплеуху
какому-то зазевавшемуся парню. Моя смерть отодвинулась  еще  на  несколько
мучительных дней; будто очнувшись  от  оцепенения,  я  с  новым  отчаянием
перебрала все способы побега и даже  вызвала  подозрение  у  одного  особо
ретивого часового - однако тот так и не не решился идти с докладом к злому
страдающему атаману.
     Оставалось снова сложить руки и в ужасе  ждать  неизбежного.  Сидя  у
землянки, на солнечной стороне,  я  бездумно  водила  прутиком  по  песку,
сбивала с пути огромных, как крысы, серых муравьев, и перед глазами  моими
вставали и проваливались обрывки воспоминаний.
     В полусне ко мне приходил Луар. Горящий камин...  Теперь  я  понимаю,
откуда его нежность. В те минуты я была для него... Он  вырос,  купаясь  в
любви... Эгерт и Тория любили друг друга. Луар этим жил...  Светлое  небо.
Камин... рыжие языки.  Прикосновение.  Нежнее  замши...  Мать,  любовница,
дочь, жена... Хрустальная ваза, новорожденный зверек... Уснем, Луар, здесь
тепло, уснем... Мы переплелись с тобой, как  два  корня  под  землей...  И
будем долго-долго пробираться во влажной темноте, пока однажды вечером  не
столкнем с обрыва пару земляных комьев и не увидим - там, внизу - реку...
     Луар, ты помнишь, как я лила тебе воду на  спину  и  на  затылок.  Ты
умывался... И в тазу я видела  отражение  твоего  смеющегося  лица.  Потом
звенели потоки воды - отражение терялось... и возникало опять. И  с  этого
лица падали капли - будто бы ты весенняя  береза...  истекающая  березовым
соком... Которого я не пила много лет... Тропинка муравьев, сладкий сок на
белом стволе...
     Я открывала глаза - рядом никого не было, чуть в отдалении грелся  на
солнышке кашевар, грелся, подставив теплу круглый голый живот, и время  от
времени   сладострастно   почесывался   пятерней,   зажмурив   глаза    от
удовольствия.
     Я снова соскальзывала в свой бред; Луар стоял рядом, его  присутствие
было  так  же  реально,  как  солнце,  прутик  и  муравьи.  Вздрогнув,   я
спохватывалась - солнце и муравьи оставались, Луара не  было  и  не  могло
быть. Только где-то в памяти звучал его голос...
     Я покрылась испариной, вонзив пальцы в траву. Голос... Небо, мне  уже
ТАК мерещится?!
     Голос Луара. Неподалеку, с другой стороны землянки. Я тупо смотрела в
свои ладони, перепачканные зеленым соком: бред...
     - Да это уж кто решать будет, - сказал Луар совершенно  явственно.  -
Это потом поглядим...
     Ноги мои отказались служить мне. В землянке раздраженно рыкнул  Сова,
у входа послышались шаги, и голос, который  мог  бы  быть  голосом  Луара,
сказал кому-то холодно и насмешливо:
     - Свидетель нам не нужен. Пшел.
     Губы мои беззвучно затряслись. Конечно, говоривший не был  Луаром.  В
голосе Луара никогда не уместилось бы столько льда и желчи одновременно.
     Не думая о том, что, притаившаяся у землянки, я похожа на  шпиона,  я
снова устало закрыла глаза. Все равно.
     - Ты кто такой, скотина?  -  рявкнул  в  землянке  Сова.  Я  невольно
содрогнулась.
     Тот, кого я приняла за Луара, что-то тихонько ответил, и после  этого
в землянке надолго стало тихо.
     - Ты-ы... - хрипло выдохнул наконец Сова. - Да я-а...
     Незнакомец снова проронил едва слышные несколько слов. И снова долгое
молчание, и сопение Совы доносилось даже до пригревшейся на солнышке меня.
     - Нет, - сказал наконец Сова, и голос его был не его  голос.  Он  был
потрясен  до  глубины  души,  потрясен  и  напуган  -  что  было  так   же
удивительно, как если бы волк надел кружевные панталоны.
     - Посмотри на меня, -  сказал  незнакомец  громче,  и  в  голосе  его
звякнул металл. - Посмотри на меня, и ты сам все увидишь. Я пришел по твою
душу, Тфим.
     - Не зови меня этим именем, - злобно прохрипел Сова. - Ты...  Кто  бы
ты ни был... Мне стоит свистнуть - и тебя не то что повесят - поджарят!
     Незнакомец усмехнулся. От этого смешка по шкуре моей  продрал  мороз,
да и Сове он,  по-видимому,  не  понравился;  скрывая  замешательство,  он
пробормотал что-то невразумительно-угрожающее.
     - Что ж, поговорим, - снова усмехнулся незнакомец, и  по  спине  моей
опять продрал мороз: как похож голос! Как невыносимо похож!
     Сова молчал и сопел.
     - Поговорим, Тфим... Служитель Тфим, - сказал  незнакомец  холодно  и
внятно. - Поговорим о моем покойном батюшке... Ты не слыхал о поверье, что
души отцов, умерших до рождения ребенка, потом поселяются в душах сыновей?
Не слыхал?
     По ноге моей взбирались один за другим два серых  деловитых  муравья.
Тень от ближайшей ели подползла к самым моим пяткам; я сидела, слушая  шум
в ушах, и  мысленно  твердила:  спасибо.  Спасибо,  всевидящее  небо.  Мне
плевать, кто он теперь - но он пришел. Спасибо...
     Голоса  в  землянке  беседовали  теперь   приглушенно,   разборчивыми
оставалась только грязная  ругань,  которой  Сова  по  своему  обыкновению
пересыпал самые простые предложения. Я  бормотала  "спасибо"  и,  замерев,
вслушивалась до боли в ушах - когда к еловой тени у  моих  ног  добавилась
еще одна. То была неподвижная тень круглолицего разбойника,  того  самого,
которого выпороли за мысленное неповиновение Сове, а по сути - из-за меня.
С тех самых пор ему не за что было меня любить - теперь он  стоял,  уперев
руки в бока:
     - Подслушиваешь, стерва? Атамана подслушиваешь?
     Я запоздало потянулась, всем своим видом доказывая, что, задремавшая,
я сию секунду была разбужена дураком и нахалом.
     Со стороны за нами с интересом наблюдал голопузый кашевар;  голоса  в
землянке притихли, я поднялась, возможно, чуть поспешнее, чем требовалось.
Круглолицый свел глаза в щелочку:
     - Ах ты стерва... Правду про тебя говорят... Сильно любопытным знаешь
что отрубают, а?
     Я плюнула ему под ноги. Мысли мои метались, как лисы в клетке -  если
это Луар... То что мне сделать, чтобы  спасти  его?!  А  что  Луара  нужно
спасать, у меня не было ни малейшего сомнения -  все  равно,  что  он  там
наговорит Сове... Сова - зверь.  Чтобы  решить  проблему,  ему  достаточно
убить человека. Может быть, судьба предоставила мне единственное возможное
счастье - умереть вместе с  Луаром...  Но  нет.  Я  должна  придумать  что
угодно, соблазнить Сову, наконец, принять это испытание и умереть потом  -
когда Луар будет в безопасности...
     От наивности и некой патетичности своих мыслей мне самой же сделалось
тошно. Круглолицый многообещающе хмыкнул, не сводя с меня  глаз;  неспешно
вытащил  откуда-то  комок  древесного  клея,  сунул  за  щеку  и  так   же
многозначительно стал жевать. Кашевар с треском почесал живот, так что  на
грязной коже остались пять красных полос.
     От взрыва безысходной тоски у меня подкосились ноги.
     Полог землянки дрогнул; первым вышел Сова, и вид  его  был  несколько
нарочито свиреп. Следом  появился  его  гость,  в  первую  минуту  у  меня
потемнело в глазах, потому что мне показалось, что  это  не  Луар.  Сквозь
обступившую меня пелену я смотрела, как он идет рядом с хромым  Совой,  не
замечая меня, идет к врытым в землю столбам - тут я поняла, что это ОН,  и
что они хотят его повесить.
     Все было точно как во сне, когда надо бежать и ноги не  слушаются.  Я
со всхлипом втянула воздух - и увидела, что к одному из  столбов  привязан
Луаров конь, и что Сова отпускает гостя, позволяя свободно уехать.
     Парализованная, я смотрела, как он отвязывает уздечку,  вскакивает  в
седло, что-то говорит Сове углом рта - а тот пыжится,  стараясь  выглядеть
хозяином в глазах своих людей, но я-то понимаю, что дело нечисто, что Сова
проиграл что-то очень важное и теперь обезоружен...
     ...И что он отыграется на мне.
     Я попробовала крикнуть - и не смогла. Луар разворачивал коня.
     Зарычав, как  больная  собака,  я  вскочила,  и  ноги  мои  оказались
затекшими до бесчувствия, не ноги, а два  мешка  с  песком.  Луар  шлепнул
лошадь по крупу, под копытами взлетели фонтанчики песка.
     И тогда крик мой вырвался наружу - пронзительный и длинный, никогда в
жизни я так не кричала. Крик был похож на длинную  осмоленную  веревку,  и
эта веревка ударила Луара в спину.
     Бедный конь взвился на дыбы. Я сидела в золе у костра и смотрела, как
конь  и  всадник  медленно-медленно  поворачиваются,  как  взгляд   Луара,
настороженный и жесткий, останавливается на моем лице.
     Как он исхудал...
     В его глазах что-то едва заметно изменилось.  Успокаивая  лошадь,  он
обернулся к Сове:
     - Кто это?
     Сова угрюмо молчал.
     Он мог бы сказать: "Это моя девка". Но тогда - и я поразилась,  поняв
это - тогда Луар ответил бы все тем же жестким и  желчным  голосом:  "Нет,
МОЯ". И тогда Сове пришлось бы  зарезать  кашевара,  круглолицего  и  всех
прочих свидетелей своего позора...
     Сова молчал. Луар медленно растянул губы:
     - Ты говорил, что она тебе надоела.
     Может быть,  мне  и  померещилось,  но,  потрясенный  дипломатической
уловкой Луара, сбитый с толку, Сова даже обрадовался. Махнул рукой:
     - Бери.
     Круглолицый за моей спиной издал сдавленный вопль.
     Через секунду я оказалась у Луара в седле.

     Тория бредила, и в бреду ей казалось, что она беременна.
     Она носила его в себе - долгих девять месяцев. Был  день,  когда  она
впервые ощутила в себе другое существо; теперь, в бреду, она  металась  по
дому, прижимая ладони к плоскому, опустевшему навек лону.
     Потом он явился из своего теплого красного мира в мир прочих людей, и
она  потрясенно  разглядывала  узоры  линий  на  его  ладонях  и   пятках,
пульсирующую кожу на темени и длинные ресницы над бессмысленными  голубыми
глазами.
     Он был частью ее, он  еще  долго  оставался  немножечко  ею,  она  на
расстоянии чуяла, когда он весел и  когда  огорчен;  она  всегда  пыталась
сдержать грусть  или  внезапное  раздражение,  потому  и  он,  она  знала,
мгновенно заплачет тоже...
     Она бродила по дому, прислушиваясь к себе, слыша в себе  нерожденного
Луара - и не замечала не одышливой, расхворавшейся няньки, ни забившейся в
угол одичавшей дочери, ни развала  и  запустения,  прочно  поселившихся  в
загородном доме Соллей. По-прежнему не принимая ни  крошки  и  живя  одной
только водой, она теряла силы и медленно умирала с голоду.
     Фагирра больше не приходил к ней. Ей казалось, что могила его под  ее
окном, и, проходя по двору, она бормотала успокаивающе:
     - Лежи...
     Она боялась, что теперь ее сын никогда не родится.

     Ноги мои болтались, не находя опоры, лошадиная спина ходила  ходуном,
а  навстречу  неслись  ярко-зеленые  ветви,  серые  и  коричневые  стволы,
пронизанные солнцем, переплетенные  ажурными  тенями  на  густом  и  синем
небесном фоне. Пальцы мои цеплялись за какую-то твердую ткань, за какие-то
шнурки и ремешки не то на плаще Луара, не то на его куртке; Луаровы  локти
удерживали меня, не позволяя сползти с седла.  Лошадь  металась  вправо  и
влево, огибая кусты; внутри у меня царила счастливая каша, мысли смешались
от потрясения, а внутренности  -  от  немилосердной  тряски,  и,  глядя  в
скачущий по боками лес, я как никогда остро понимала, как  прекрасна,  как
бесконечна и остра замечательная штука, именуемая человеческой жизнью.
     Потом лошадь выбралась на дорогу и перешла на ровную,  щадящую  рысь.
Луар молчал.
     - Он не добрался до меня, - сказала я со счастливым смешком. - Его же
подранили, кабана. Хотел, да не добрался, кобель недорезанный...
     Почудилось мне или сжимающие  меня  локти  Луара  действительно  чуть
расслабились? Будто от облегчения?
     Он по-прежнему молчал; я с трудом повернула голову, чтобы увидеть его
лицо:
     - Или я тронулась  умишком,  или  ты  заделался  сразу  Прорицателем,
великим магом и атаманом разбойников?
     Он что-то ободряюще гикнул -  не  мне,  конечно,  а  лошади.  Лес,  в
который мы въехали неделю назад с несчастным  парнем  Михаром,  наконец-то
закончился, и вдоль дороги распахнулись зеленеющие поля.
     - Луар, - сказала я шепотом, зная, что за шумом ветра он не  услышит.
- Спасибо, что ты пришел...
     Дорога повернула,  и  послеполуденное  солнце  разом  ослепило  меня,
выстроив между мной и миром горячую белую стену.
     - А я видела твоего отца, Луар, - прошептала  я  неслышно  для  самой
себя. - Я видела Эгерта.
     Он дал лошади шпоры. Несчастное  животное,  несущее  двойную  ношу  и
никак не ожидавшее от хозяина столь безрассудной жестокости,  дернулось  и
перешло в галоп.
     - А-а!  -  завопила  я,  цепляясь  за  Луара  руками,  подбородком  и
коленями. - А-а-а!
     Лошадь тоже обижено закричала. Луар сжал губы  и  натянул  уздечку  -
лошадь взвилась на дыбы,  опрокидывая  меня  на  моего  спутника  и  давая
возможность вблизи рассмотреть его сузившиеся, отчаянные глаза.
     До самого вечера между нами не было сказано  ни  слова;  вечером  же,
высмотрев  у  дороги  большой  и  богатый  с  виду  постоялый  двор,  Луар
решительно завернул в ворота измученного коня, и той ночью  мне  воздалось
сполна.
     Он был уже не юноша -  он  был  зрелый  мужчина,  исступленно-нежный,
умеющий любить и бережно и страстно - и даже медальон у него на голой шее,
пластинка, постоянно попадавшая между нами, не  мешала  мне.  Мы  едва  не
разнесли в щепки ветхую гостиничную кровать - но самыми дорогими оказались
минуты, когда, одновременно проснувшись в  сером  предутреннем  свете,  мы
обнялись, не успев еще открыть глаз, на ощупь.
     Под окном радостно вопила  синица.  Хороший  знак  -  птицы  поют  до
рассвета...
     - Ничего этого скоро не будет, - сказал Луар.
     Я подождала. Спросила осторожно:
     - А что будет?
     - Не знаю, - он вздохнул. - Когда б я знал...
     Синица звенела, как колокольчик. Медальон сполз с  Луаровой  груди  и
лежал теперь на его белом мускулистом плече; теперь я смотрела  на  Амулет
Прорицателя ревностно, как на свидетеля нашей любви, и  не  сразу  поняла,
что бурые пятна на золотой пластинке не что иное, как ржавчина.
     - Не смотри, - сказа Луар, не открывая глаз. - Мне  неприятно,  когда
ты смотришь.
     Я перевела взгляд на его лицо - на моих глазах ласковый  ночной  Луар
снова превращался в бронированное чудовище, подмявшее под себя Сову.
     - Он ржавый? - спросила я шепотом.
     Он открыл глаза. Накрыл Амулет ладонью и спрятал под одеялом:
     - Да... Ржавчина - это знак... Что Тот, кто  приходит  извне,  явился
снова.
     Синица за окном примолкла.  По  гулкой  гостиничной  лестнице  дробно
топотали шаги - вверх, вниз...
     - Луар, - сказала я тихо. - Ты - маг?
     Он посмотрел на меня почти испугано:
     - Не знаю...
     - А Сова? - спросила я еще тише.
     Он удивился:
     - Что - Сова? Сова уж точно не маг...
     - А кто Сова? - не унималась я. - Тфим?
     Он поднял брови:
     - Так ты все слышала?
     Я ткнулась лицом ему в плечо.  Перед  глазами  моими  в  одну  минуту
пролетели все ужасы последних дней;  я  всхлипнула  и  успокоилась  только
тогда, когда рука его ласково почесала меня за ухом:
     - Сова... Служитель Тфим. Служитель Ордена Лаш, который  был  в  свое
время служкой моему отцу... То есть ты понимаешь, кому.
     - Так ты шантажировал его! - радостно догадалась я. Луар поморщился:
     - На кой пес  мне  его  шантажировать...  Я  думал,  что  хоть  он-то
знает... Зачем они освободили Мор. Кто приказал - Магистр или Фагирра?
     За дверью зычно перекрикивались горничные.
     - Почему мы все время в гостинице, - спросила я рассеянно. - Всегда в
гостинице... Я хочу, чтобы у нас был дом. И дети.
     - Она стоит на пороге, - глухо обронил  Луар.  -  И  ждет,  чтобы  ее
впустили... Та, что пришла извне.
     - Так какого она пола, - пробормотала я задумчиво. - Та, что  пришла,
или Тот, кто пришел?
     Он глянул на меня хмуро и укоризненно. Отвернулся.
     - Луар... - я приподнялась на локте. - Коли ты Прорицатель, то должен
заглядывать в будущее! Погляди... а мальчика... назовем Эгертом.
     Он долго молчал, глядя в потолок.
     - А зачем она пришла? - спросила я наконец. - Та, что извне?
     - Чтобы войти и воцариться, - отозвался он глухо.
     - Так может быть, пускай? - предположила  я  неуверенно.  -  Вряд  ли
будет хуже, чем теперь...
     - А Привратник станет ей слугой и наместником, - пробормотал он.
     - Руал Ильмарранен по прозвищу Привратник, - изрекла я неожиданно для
себя. Он подпрыгнул, сел:
     - Откуда ты знаешь?
     Медальон покачивался на его груди. Я не  могла  оторвать  взгляда  от
фигурного отверстия в центре его.
     - Ты добралась до  книжки?  -  спросил  он  спокойнее.  -  Специально
искала? Ну-ну...
     - Луар, - сказала я шепотом. - Эгерт и Тория любили друг друга,  даже
когда был Черный Мор... Они знали, что у них впереди всего несколько  дней
- и все равно радовались... Может быть, и мы?..
     Он встал, не одеваясь, отошел к окну. Исподтишка  оглядев  его,  я  с
удовольствием убедилась, что мой муж отлично сложен.
     - Ты не веришь мне, - сказал он со вздохом.  -  Я  и  сам  не  всегда
верю... Что над миром  действительно  висит...  Это.  Неизвестно  что.  Во
всяком случае, Завещание Первого Прорицателя описывает приход внешней Силы
как  очень  паскудную  процедуру:  "Плачьте,  живущие...  С  неба  содрали
кожу..."
     Я поежилась, натянув одеяло до подбородка.  Только  теперь  вместе  с
холодком по спине ко мне явилось подозрение, что Луар далеко не шутит.
     - Мне же надо с кем-то поделиться, - сказал он вдруг с отчаянием. - Я
же не могу все время быть один... И носить это в себе... Я не маг... Я  не
знаю, как прорицать... Я не умею, и мне некого спросить. И я не знаю,  что
делать... Я думал, что Фагирра знал. Но все они молчат... Не понимают,  не
помнят... Даже Сова... У него остались какие-то  вещи  Фагирры,  где-то  в
тайниках... Обещал добыть... Но и он не знает, зачем... И это... - он взял
Амулет в ладонь, - зачем Фагирре... Зачем он пытал мою мать - чтобы добыть
ЭТО...
     Он вдруг закрыл лицо руками. Амулет  выскользнул  из  его  пальцев  и
снова закачался на цепочке:
     - Танталь... Пойди к ней. Пойди, а я не могу... Пожалуйста.

     Повозки стояли на обочине, стояли, бессильно опустив оглобли. Не веря
своим глазам, я крепко, до боли вцепилась в Луара. Ни слова не говоря,  он
придержал лошадь.
     - Ты?!
     Муха сидел на земле, растирая кулаком больные красные глаза.  Бариан,
внезапно  ставший  старым,  не  удивился  мне  и  не  обрадовался;  Гезина
судорожно сжимала руку рыжей девчонки. Фантин  растеряно  хлопал  длинными
светлыми ресницами:
     - Ты... Здравствуй...
     Я снова пробежалась взглядом  по  лицам.  И  снова,  уже  в  тоске  и
предчувствии.  Распоротые  бока  повозок,   вывернутые   сундуки,   пустые
оглобли...
     - Они все забрали, - сказал Фантин. - Лошадей...
     - Флобастер?! - шепотом закричала я.
     Бариан отвернулся. С  видимым  трудом  указал  на  одну  из  повозок;
привычно подтянувшись, я вскарабкалась под изорванный тент.
     Кто-то уже сложил ему руки.  Он  лежал  на  полу,  горделиво  вскинув
голову, не желая и не пытаясь скрывать перерезанное горло.  Глаза  его  не
желали закрываться - холодно смотрели в синеющее через  разорванный  полог
чистое небо.
     Рядом случился Луар, и он-то меня удержал.
     Я кричала. Я проклинала Сову, я проклинала и себя  за  то,  что  была
рядом с убийцей - и не прикончила его. Я  клялась  небу,  что  Сова  умрет
страшной смертью, что я выжгу дотла и лес и поля, что я отомщу, что я убью
всех, если понадобится, что я всю жизнь буду убивать,  но  отомщу...  Луар
держал меня сзади, я извивалась  в  его  руках,  захлебывалась  слезами  и
проклятиями, и он не выпустил меня до тех самых  пор,  когда,  ослабев,  я
тряпкой сползла на пол, к ногам лежащего Флобастера.
     Луар о чем-то вполголоса переговорил с Барианом;  до  меня  долетало,
как сквозь вату: "не надо было... псы... и связали всех... он  один...  не
знаю... теперь все равно..."
     Мутными бессмысленными глазами я смотрела, как рука Луара  кладет  на
доски туго набитый мешочек:
     - Не побрезгуй, Бариан... Я задолжал. За тот спектакль... Ты помнишь.
Самый главный спектакль в моей жизни. Прими. Купи лошадей.
     - Откуда у тебя столько денег? - потрясенно спросил кто-то;  кажется,
это была Гезина, я не разобрала, мне было все равно; я думала, о том,  что
Флобастер не простил меня перед смертью. А если и простил, то я теперь  не
узнаю.
     Никогда.

                                    6

     Вода притягивала его с давних пор. Теперь он предавался  излюбленному
занятию, прислонившись к рассохшимся перилам горбатого  мостика  и  глядя,
как подрагивает зеленая гладь реки и  как  кружат,  чуть  не  сталкиваясь,
тяжелые стрекозы.
     Так было и раньше. В памяти  его  возникла  другая,  широкая  река  с
такими вот стрекозами, мальчишки-рыболовы со своими самодельными сетками и
костяными крючками...
     Те мальчишки давно  умерли.  От  старости.  И  сменилось  бесчисленно
поколений стрекоз.
     Он усмехнулся. Впервые за долгое время он явится,  не  дожидаясь  дня
Премноголикования. Нарушит традицию...
     Тот, что пришел извне, любит традиции. Приходит, будто блюдя  ритуал,
и все так же мнется у Двери, ожидая приглашения. Тот, что пришел извне...
     "И воцарится, и... плачьте, живущие... И Привратник станет ей  слугой
и наместником"...
     Он поморщился. Слишком много хлама накопилось в памяти  за  последние
сто лет.
     "...А  если  один  волк  захочет  позвать  другого?  Как-то  он   его
называет?"
     Он смотрел на свое отражение, темное отражение в медленно  струящейся
воде. Ему хотелось, чтобы его позвали.
     Тогда он наклонился над водой, навалившись на парапет локтями.
     - Руал, - шепотом сказали его губы.
     Отражение молчало, потрясенное звуком собственного имени.
     - Я понимаю... - он снова криво усмехнулся. - Но ты-то... Зачем?
     Порыв ветра подернул воду рябью. Ему показалось,  что  так  уже  было
однажды.
     В тот же момент на спину его лег чужой взгляд, цепкий и  вязкий,  как
смола. Еще не обернувшись, он знал уже, что  там,  позади,  только  пустая
дорога да взвинченные пыльные столбы; он знал это и все же обернулся.
     Чужой взгляд не исчез.
     Он криво усмехнулся и подумал, что и это уже было. Давным-давно...
     Тогда он был Привратник. Кто он теперь, чем он  так  интересен  Тому,
кто смотрит, желая войти?
     "Руал", - прошелестело по краю его сознания.  Отзвук,  прикосновение,
эхо давнего зова...
     Он ждал и этого - и все же вздрогнул, мгновенно испытав давно забытое
чувство - мороз по коже.
     Все повторяется.

     Внутри  моей  груди  сидела  толстая  игла.  Временами  я   замирала,
забывалась, тупо глядя в ползущую навстречу дорогу, и тогда игла причиняла
только тупую тягучую  боль.  Однако  стоило  лишь  допустить  неосторожное
движение  души,  лишнее  воспоминание  -  и,  потревоженная,  игла   снова
протыкала меня насквозь; я осознавала потерю десятки раз подряд, и боль не
притуплялась.
     Луар молчал. Навстречу ползла серая лента дороги.
     ...И топала пегая лошадка, привычная  к  своему  неспешному  пути,  к
запаху  дыма  и  грому  жестяного  листа,  к  любопытствующей   толпе,   к
бесконечной смене декораций, дорог, дворцов, базаров...
     Я вздрагивала, приходя в себя. Две моих жизни переплелись, спутались,
как брачующиеся змеи. Я забывала, кто за моей спиной - спокойный ироничный
Флобастер либо тот, другой, из-за которого все оборвалось...
     Все оборвалось.  Флобастер  пытался  меня  удержать  -  возможно,  он
предчувствовал свой ужасный конец. Если б я была там, его бы не убили.  Во
всяком случае, сначала убили бы меня...
     Кто он мне был. Кем же он все-таки был...
     Над дорогой стояло облако, похожее  на  безвольную,  мертво  повисшую
руку. Из небесной ладони выскользнула и теперь  моталась  по  небу  черная
птица.
     Что, если он умер, не простив?!

     В безлюдной рощице нас догнал незнакомый всадник. Хмурый  старикашка,
заросший  от  уха  до  уха  жесткой,   как   щетка,   редкой   бороденкой,
требовательно взмахнул рукой - я испугалась, но как-то вяло, ненатурально.
Луар натянут поводья и спустил меня на землю.  Стоя  на  ватных  ногах,  я
смотрела, как он толкует о чем-то с жилистым старикашкой,  как,  отрывисто
поклонившись, тот разворачивает лошадь и скачет обратно...
     - Кто это? - спросила я спустя полчаса дороги.
     Луар нехотя поморщился:
     - Это человек Совы... Старый плут раскопал-таки свои тайники и добыл,
что мне нужно... Я назначил встречу.
     Его слова доходили до меня медленно, как  медленно  достигают  берега
круги от брошенного в болото камня.
     - Останови-ка лошадь, - попросила я шепотом.
     В такой просьбе не было ничего необычного - но  голос  мой  нехорошим
образом дрогнул. Луар придержал коня  и  внимательно  на  меня  воззрился;
выпутавшись из его рук, я неуклюже соскользнула на дорогу.
     Некоторое время мы смотрели друг на друга - он сверху,  я  снизу,  он
вопросительно, я - отчаянно и зло:
     - Так ты, значит, назначил встречу? Сове?
     Он кивнул, все еще не понимая. Я с шумом втянула в себя воздух:
     - Он убийца. Убийца и палач. А ты...
     Мне хотелось выплеснуть на него слишком многое;  от  избытка  слов  и
чувств я запнулась и замолчала, разевая  рот,  как  выброшенная  на  берег
рыбина. Луар устало вздохнул, соскочил с седла и встал рядом:
     - Ну-ка, перестань... Успокойся... Хочешь, давай пройдем пешком.
     - Что ты там делал? - завопила я, наконец овладев  собой.  -  Что  ты
делал в разбойничьем логове, ты что, сам  разбойник?  Они...  ты  видел...
Ты...
     Я снова замолчала, на этот раз из-за спазма, сдавившего горло,  из-за
навернувшихся на глаза слез. Луар пожал плечами:
     - Не городи ерунды... Мне плевать, кто такой Сова.  Он  знает  нечто,
что мне интересно, у него есть то, что мне нужно... А разбойник он или кто
- мне плевать...
     - Какая ты сволочь, - сказала я тихо. - Ты, оказывается...  Какой  ты
мерзавец...
     Прежде, чем он успел осознать мои слова, я его ударила. И  еще.  Так,
что ногти оцарапали кожу и выступила кровь. Мне хотелось убить его  в  эту
минуту - так захлестнула меня волна горя и ненависти.  Флобастер  на  полу
повозки, ухмылка Совы, запах немытого тела, эти хари, наслаждающиеся своей
необузданной властью... И снова Флобастер в луже крови.
     В такие минуты чем хуже, тем лучше. Мне хотелось, чтобы  и  мне  тоже
перерезали горло; весь мир представлялся сборищем ничтожеств и сволочей, и
виновник  смерти  Флобастера  стоял  передо  мной,  хлопая  округлившимися
глазами. Я изрыгала проклятья, я унижала и  отрекалась,  я  лупила  его  и
плевала ему в лицо, чуть не поверив в своей  истерике,  что  он  еще  хуже
прочих, равнодушный подонок, сломавший мне жизнь...
     - Уходи! - вопила я,  захлебываясь  своим  отчаянием.  -  Уходи,  ты,
ублюдок! Ты всем приносишь несчастье, зачем ты родился на свет, убирайся!
     И не помню, что я  там  еще  кричала  в  его  белое  застывшее  лицо,
казавшееся в те мгновения отвратительной маской смерти.
     ...Потом оказалось, что я сижу на дороге, что какой-то  крестьянин  с
проезжающей телеги опасливо на меня косится,  а  стук  копыт  вдалеке  уже
стих, уже давно стих, и давно опустилась серая пыль.

     На расположение городской стражи обрушилось бедствие, сравнимое разве
что  с  давней  осадой.  Полковник   Солль,   когда-то   исчезнувший   без
предупреждения и сгинувший затем в далеком Каваррене, начальник стражи,  о
котором решено было, что он не вернется, герой и военачальник, которого  в
последнее время поминали только вполголоса и  презрительно  -  этот  самый
господин  Солль  вломился  в  штаб,  как  голодный  хорек  вламывается   в
беззащитное птичье гнездышко.
     Одышливый лейтенант Ваор, располневший и состарившийся  в  преддверии
капитанства и в последнее время фокусом судьбы оказавшийся как бы во главе
полка, прибежал из дому в измятом  мундире,  на  ходу  пытаясь  стереть  с
ладоней варенье - видимо, вишневое. К его приходу полковник Солль, хищный,
поджарый,  со  странным  блеском  прищуренных  глаз,  успел  отправить  на
гауптвахту  пару  подвернувшихся  бедолаг,   расколотить   бутылку   вина,
найденную в шкафчике дежурного офицера, и водрузиться в  свое  собственное
командирское  кресло,  которое  за  время  его  отсутствия  успело  слегка
расшататься под весом лейтенанта Ваора.
     Лихорадочно  горящие  глаза  сверлили  лейтенанта  все  время,  пока,
растерянный и смятенный, он докладывал внезапно вернувшемуся начальству  о
положении вещей.
     Таковое положение оказалось из рук вон плохо - шайка Совы  не  только
не была обезврежена, но и наглела с каждым днем,  из-за  чего  город  стал
испытывать недостаток товаров, в том числе первостепенных.  Купцы  боялись
обсиженных разбойниками дорог, окрестные крестьяне не везли на рынок  хлеб
и мясо,  у  дверей  ратуши  день  и  ночь  простаивали  озлевшие  посланцы
разоренных хуторов и деревень. Всю жизнь исправно  платившие  налоги,  они
желали теперь помощи и безопасности - а где их взять, если капитан Яст, уж
на что орел был, и тот сгинул жутким  образом  в  разбойничьей  западне...
Наниматься в стражу никто не хочет,  молодые  парни  забывают  о  присяге,
бросают оружие и  уходят  прочь;  попробовали  заикнуться  бургомистру  об
увеличении жалования - куда там! И так уже стражников  за  глаза  называют
трусами и дармоедами...
     В этом месте жалобный доклад  лейтенанта  Ваора  был  прервал  ударом
кулака по столу. Полковник Солль вращал налитыми кровью глазами,  площадно
ругался и сулил лейтенанту злую смерть, если сию же секунду все  свободные
от постов стражники не будут собраны, вооружены и готовы выступать.
     Заслышав  о  выступлении,  лейтенант  струхнул;  Солль  усугубил  его
страхи, мрачно сообщив, что собственноручно перевешает  дезертиров,  ежели
таковые вздумают увильнуть от карательного похода.
     Лейтенант заметался;  на  его  счастье,  в  эту  самую  минуту  напор
полковника Солля обратился в другое русло - явились  посланцы  из  Ратуши.
Бургомистр, прослышавший о возвращении Солля, желал немедленно видеть  его
у себя.
     Поднимая на ноги казармы и  рассылая  посыльных  по  домам  офицеров,
лейтенант Ваор горько пожалел о тех чудных временах, когда полковник Солль
спокойно обретался в далеком и тихом Каваррене.

     Если бургомистр и собирался упрекать, то все упреки умерли у него  на
губах,  когда  он  вгляделся  в  лихорадочные,  блестящие  Соллевы  глаза.
Полковника раздирала жажда деятельности; еще не успев усесться, он заявил,
что отряд для поимки разбойника Совы будет  снаряжен  сегодня  и  выступит
завтра. Бургомистр скептически поджал губы  и  покачал  головой  -  однако
ничего не сказал.
     На широком как поле и пустом как лысина бургомистровом  столе  лежали
рядом три тонких стальных цепочки. Три обрывка колодезной цепи.
     - Недобрые вести, полковник, - пробормотал бургомистр, потирая шею.
     Солль дернулся:
     - Сова - это мое дело, почтеннейший. Можете поверить, что поимка  его
- дело нескольких дней.
     Бургомистр опустил уголок рта:
     - Хотелось бы... Весьма хотелось бы поверить, Эгерт... Но я звал  вас
не для этого...
     Повисла пауза. Полковник Солль, чья жажда деятельности  не  позволяла
ему сидеть спокойно,  успел  подняться,  дважды  пройтись  взад-вперед  по
кабинету и наконец требовательно уставиться на собеседника.
     - М-м... - бургомистр массировал теперь  виски.  -  Госпожа  Тория...
Здорова?
     Эгерт сумел сдержаться, и лицо его не выразило ничего. Бургомистр  не
знал, что предыдущую ночь он провел на мостовой перед  собственным  домом,
вглядываясь в темные окна, содрогаясь при виде полного  запустения,  боясь
переступить порог...
     Наутро служанка Далла, потрясенная возвращением хозяина, сообщила ему
о загородном отдыхе госпожи Тории с маленькой дочкой. Эгерт стиснул зубы -
и заставил себя до поры до времени забыть. Сперва Сова, говорил  он  себе.
Это первостепенно... Это долг. Сначала - Сова.
     - Вполне, - отозвался Эгерт бесцветным как жеваная бумага голосом.  -
Она вполне здорова.
     Бургомистр осторожно потрогал кончиком пальца припухшее веко:
     - Собственно... Сова. Да, Сова... Но, Эгерт, Сова  все-таки  там,  за
стенами... А здесь...
     Рука его коснулась цепи, лежащей на столе. Тускло  звякнули  стальные
колечки.
     - Уже десяток жертв, - сказал бургомистр глухо. - Ты  скажешь  -  это
дело судьи... Да, это его дело. Его люди ищут... Но я хочу, чтобы ты знал.
     Эгерт молчал, покусывая  губы,  стараясь  не  думать  о  своем  доме,
счастливом доме, погруженном в темноту. Что он говорит... Десяток жертв?
     - Дети, - вздохнул бургомистр. - Он выбирает детей... От  пяти  и  до
двенадцати. И душит их колодезной цепью...  И  его  видели...  Да,  Эгерт,
судья ищет, того человека, убийцу, уже видели... Двое или трое. Он высок и
носит плащ с капюшоном. Плащ с широким капюшоном, да, Эгерт...
     Широко раскрытые глаза Солля  уперлись  в  обрывки  цепей  на  пустом
столе. Бургомистр кивнул:
     - Да... Это... Вот так. Он душит цепью... Без выгоды. Надо  полагать,
у него своеобразная... страсть, что ли... К противоестественным деяниям...
     Что может быть  противоестественнее  смерти  с  железными  клещами  в
пробитой груди...
     Эгерт содрогнулся. Плащ. Всякое упоминание о плаще с капюшоном теперь
царапало его, как ржавый коготь. Мало ли плащей с капюшонами? Почему рядом
со словом "плащ"  стоит  имя...  Которое  он  помнит,  но  не  станет  зря
повторять. Бургомистр прав  -  это  дело  судьи...  Дело  Эгерта  -  Сова,
разбойник, а этот безумный убийца...
     - Тот сумасшедший старик, - сказал он хрипло. - Он...
     Бургомистр вздохнул:
     - Его убили. После  третьей  или  четвертой  жертвы  забили  камнями,
Эгерт. Вы знаете, как скоры слухи, но  расправа  напуганных  людей  -  еще
скорее... Никто не был наказан. Бесполезно, Эгерт...  Старика  закопали  с
расколотой головой, а спустя несколько дней этот ужас повторился...  Снова
ребенок с цепью на шее... Того безумца в плаще убили ни за грош, Эгерт, но
мне не было его жаль...
     - Это дело судьи, - сказал Эгерт глухо. - Пусть Ансин  ищет,  в  этом
городе традиционно ловкие судьи...
     Бургомистр подержал в руках обрывок цепи, положил снова на стол:
     - Эгерт, а Луар с матерью?
     Солль внутренне сжался, как  от  прикосновения  того  самого  ржавого
когтя:
     - При чем здесь Луар?
     Бургомистр пожал плечами:
     - Ни при чем... - и сразу, без перехода: -  Ты...  Вы  ведь  тоже  не
любите Орден Лаш, да, полковник?
     - Вы знаете, бургомистр, - отозвался Эгерт после паузы. -  Здесь  все
про меня знают.
     Его собеседник колебался, будто решая, говорить Эгерту  нечто  важное
или все-таки не говорить. Солль ждал, покусывая уголок рта.
     Ожидание его оказалось тщетным. Бургомистр решил промолчать и  потому
с натугой улыбнулся:
     - Прости, Эгерт... Я не хотел никого обидеть... Значит, Сове осталось
топтать землю считанные дни, да?
     Эгерт решительно вскинул голову:
     - Да... Я выступаю на рассвете. Все. Это все.
     Если бургомистр и подумал что-то о поспешных решениях и  необдуманных
действиях, то поучать полковника Солля все же не решился.
     - Удачи, - сказал он серьезно. - Неплохо  было  бы...  Слишком  много
всего. И Сова, и... здесь... Город бурлит, как котел. Еще немного - и  мне
придется продавать мантию.
     Последние  слова  были  шуткой;  Эгерт   вежливо   улыбнулся,   пожал
протянутую руку и с той же лихорадочной поспешностью направился в гарнизон
- по душу лейтенанта Ваора.

     На  площади,  неподалеку  от  здания  суда,  молча   стояла   хмурая,
настороженная толпа. Изможденные, оборванные люди глядели вслед  разодетым
горожанам, плевали под ноги ливрейным лакеям,  шарахались  от  проезжающих
карет; посланцы разоренных  деревень  явились  в  город  искать  помощи  и
правосудия, город же оказался равнодушным, бесчувственным, глухим...
     Луар ехал шагом; толпа глядела на него угрюмо и  неприязненно,  он  с
трудом преодолел желание поторопить коня и быстрее проехать мимо.
     Он ехал, и под рубашкой  у  него  покачивался  медальон.  Луар  кожей
чувствовал, как подрагивает - будто пульсирует - в  такт  лошадиному  шагу
золотая горячая грань.
     Луар ехал, как меж двух огней - первым огнем, горящим внутри его, был
Амулет,  снова  оживший,  требовательный,   мучительный   предмет,   давно
сделавшийся будто органом его тела, причем органом болезненным и  больным;
вторым огнем был город, холодный и подозрительный, явно враждебный ко всем
пришельцам и незнакомцам, город с наглухо закрытыми ставнями,  опустевшими
лавками,  усиленными  нарядами  нервной,  злобной  стражи.   Луар,   вдруг
оказавшийся  в   родном   городе   чужаком,   шкурой   чувствовал   косые,
настороженные взгляды.
     В какой-то момент ему сделалось плохо, так плохо, что он зашатался  в
седле. Лягушонок в бочке со смолой... Кошка с чулком на  морде,  тряпичный
мячик для множества ног, или  судьба  -  всего  лишь  балованный  шкодник,
ребенок, способный зашвырнуть живого лягушонка - в смолу...
     ...Ох, как сердилась  мать.  Как  она  переживала  -  ему  совершенно
искренне стало стыдно, он изо всех сил хотел исправиться... Мать  говорила
отцу, и голос ее дрожал: "Откуда? Он же добрый мальчик... Он же...  Откуда
ЭТО?"
     ЭТО было живой мышкой, которую он выкрал  из  мышеловки,  привязал  к
ножке стула и каминными щипцами отдавил лапу.
     Зачем он это сделал? Может быть, потому, что накануне случился  визит
к цирюльнику, который такими же щипцами,  только  поменьше,  вырвал  Луару
зуб? Луар тогда подумал, что цирюльнику приятно делать другим больно,  что
это его хлеб и насущная необходимость... И он позавидовал цирюльнику. И он
захотел тоже. Мышка...
     В какой-то момент действительно было приятно.  Страшно  и  сладостно;
однако потом он плакал и просил прощения, он  искренне  раскаялся  и  даже
хотел, чтобы его выпороли. Но мать только  отвернулась  и  ушла,  и  целую
неделю  не  заговаривала  с  ним,  и  он  маялся,  и  клялся,  что  больше
никогда-никогда... Даже мухи... нет...
     И действительно -  больше  никогда.  Даже  мухи.  Но  то  страшное  и
сладостное - запомнил, хоть и гнал от себя, как постыдное и гадкое...
     ...Луар тяжело слез с седла. Опустился на каменной  подножие  круглой
тумбы - той самой, на которой  покачивался  перед  входом  в  здание  суда
игрушечный висельник.
     Амулет под рубашкой был горячий. Теперь он был точно горячий, он жег.
Луар застонал и протянул руку, чтобы вытащить медальон из-за пазухи  -  но
рука так и опустилась, не дотянувшись.
     Это его ноша. Это его  клеймо.  Амулет  ДОЛЖЕН  жечь,  это  наказание
невесть за что... За ту мышку. Это же и поощрение - нужно, чтобы боль тела
помогла ему справиться с иной болью, которая почему-то сделалась совсем уж
невыносимой...
     Теперь ему казалось, что быть просто наивным мальчиком, которого ни с
того ни с сего прокляли дорогие люди, что быть этим  несчастным  мальчиком
легче - есть горе и есть обида, но жива и надежда, что все  ошибка  и  все
исправиться...
     А теперь он сидит под игрушечной  виселицей,  и  болтаются  тряпичные
ноги казненной куклы, и круг замкнулся, нету больше ни обиды, ни  надежды,
и ничего нету, серое небо и тошнота, подушечке  для  игл  не  должно  быть
больно...
     Он криво усмехнулся. У его няньки было рукоделье, и подушечка для игл
в виде смеющейся рожицы. Иглы втыкались в розовые щеки и веселые глаза - а
рот все смеялся... И этой вот тряпичной кукле тоже не больно, ей  плевать,
что ее повесили невесть сколько лет назад и не дают успокоиться...
     Впрочем, кажется, они меняют куклу... Нитки расползаются под дождем и
солнцем,  тряпки  линяют...   А   жертва   правосудия   должна   выглядеть
внушительно...
     Небо, да перевешайте хоть всех кукол в мире. Только не суйте  в  меня
иголками, хорошо, я  ублюдок,  ладно,  я  приношу  несчастье,  я  со  всем
согласен, но что же делать...
     Стражник в красно-белом мундире, грузный высокий стражник  навис  над
сидящим Луаром - и не узнал в нем сына господина Солля:
     - Ну-ка встань. Не положено.
     Луар смотрел в хмурое, склонившееся над ним лицо, и на одну  короткую
секунду глаза блюстителя показались ему голубыми  головками  булавок.  Две
булавки, уходящие остриями вглубь стражниковой головы.
     - Хорошо, - сказал он равнодушно. - Я сейчас уйду.
     Он поднялся - и в глазах его потемнело, он  силой  заставил  себя  не
упасть и даже не поднес ладонь к лицу,  простоял  минуту,  слепо  глядя  в
никуда и ожидая, пока темнота перед глазами рассеется...
     Потом ему сделалось лучше. Ведя коня на поводу, он медленно  двинулся
через  площадь  -  туда,  где  по  бокам  высокой   лестницы   застыли   в
величественных позах железная змея и деревянная обезьяна.

     - Вы куда, молодой человек?.. Эй, эй, юноша, а  имеете  ли  вы  честь
быть студентом? По какому же праву вы переступаете порог, который...
     Луар устало отодвинул с дороги  суетливого  служителя  -  старичка  в
пыльном кафтане,  того  самого,  что  так  любил  красоваться  на  круглом
университетском балконе, вытряхивая пыль из шелковых  географических  карт
либо начищая до блеска желтый человеческий скелет...
     Поразительно. Старик не узнал Луара. Эти,  из  Ордена  Лаш,  узнавали
немедленно - а старая университетская крыса так оплошала. Не  узнать  сына
Тории, мальчика, который рос на твоих, старичок,  глазах...  Видимо,  Луар
изменился-таки.
     -  Это...  безобразие!  -  служитель  схватил  Луара  за   рукав.   -
Немедленно... вон!
     Луар смерил его тяжелым взглядом  -  цепкие  пальцы  старикашки  сами
собой разжались.
     - Я Луар Солль, - сказал он медленно, с наслаждением проворачивая  во
рту каждый звук своего неправильного, бывшего имени. - Я имею право.
     Он шел коридорами, безошибочно выбирая правильный путь, а  служитель,
бормоча  и  посапывая,  трусил  следом.  Встречные   студенты   недоуменно
заглядывали  Луару  в  лицо,  кто-то  удивленно  вскидывал  брови,  кто-то
шарахался - в какой-то момент ему увиделись те же коридоры пятнадцать  лет
назад, новый костюмчик из жесткой негнущейся ткани, студенты огромные, как
башни,  удивленно  и  ласково  глазеют  на  неуверенного  малыша,  впервые
явившегося в таинственное место, где "наука" и где мама "работает"...
     Он очнулся. Он снова был собой, то есть вполне взрослым ублюдком, и в
глазах ученых юношей  отражалась  не  умильная  симпатия  -  страх  в  них
отражался, угрюмый страх, а ведь я страшен, подумал он удовлетворенно.
     Медальон подрагивал на груди в такт шагам, и  с  каждым  шагом  зрела
уверенность, что столько времени потрачено зря, что он искал не там  и  не
так, но вот, наконец, перед ним нечто важное,  единственно  важное,  нужно
только перетерпеть эту жгучую боль золотой пластинки...
     ...Тогда, в первый раз, он так  испугался  барельефов,  каменных  лиц
великих ученых древности,  эти  лица  казались  ему  мертвыми  и  строгими
одновременно... Каменные трупы...
     Еще он боялся, когда рисовали огонь. Он думал, что нарисованный огонь
явится, и будет пожар, тот, которым пугает нянька...
     - Нет! - суетливо воскликнул  служитель.  -  Без  разрешения  госпожи
Тории... Нельзя!
     Луар поднял  голову;  оказалось,  он  стоит  перед  запертой  дверью,
вернее, перед дверью и заслонившим ее служителем:
     - Кабинет декана... это святыня... Вы  знаете,  он  заперт...  Только
госпожа Тория может...
     - Декан мой дед, - сказал Луар в сводчатый потолок. - Вы думаете,  он
был бы против?
     На лице служителя проступило сомнение - но только на секунду:
     - Только с разрешения госпожи Тории! Только в ее присутствии... И  вы
все равно не сможете открыть!
     - Тогда чего вы боитесь? - удивился Луар.
     Служитель заколебался.  Нахмурился,  упрятав  глаза  под  самый  лоб;
нехотя отступил:
     - Что ж... Надеюсь, дверь вы ломать не будете, господин ЛУАР?
     В последнем слове накопился весь яд, на  который  был  способен  этот
преданный университету старикашка. Луар поднял брови, узнавая и не узнавая
собственное имя:
     - Или у вас нет ключей?
     - Ключи у госпожи Тории! - победно изрек служитель. - И  вряд  ли  ей
понравится, когда я расскажу о...
     Луар с усилием повернул бронзовую ручку. Тяжелая  дверь  качнулась  и
отошла -  без  скрипа,  плавно,  как  во  сне.  Служитель  замер,  разинув
перекошенный рот.
     Из   кабинета   пахло   травами.   Пылью,   книгами,    еще    чем-то
трудноназываемым, Луар был уверен, что слышал этот запах раньше...
     Служитель все еще молчал.
     Тогда  Луар  переступил  порог  и   захлопнул   дверь   перед   самым
служительским носом.

     Вооруженный до зубов отряд, возглавляемый полковником Эгертом Соллем,
подобен был обезумевшему льву, который гоняется за шершнем.
     Эгерт кидал своих людей напролом, рвался вперед, презрев опасность  -
и всякий раз заставал брошенный  лагерь,  остывшие  угли  костров,  смятую
траву  и  кости  обглоданной  дичи;  Сова  протекал  сквозь  ловушки,  как
протекает сквозь пальцы песок, а отряд Солля был велик и  неповоротлив,  и
всякий, кто был хоть сколько-нибудь любопытен, мог  спокойно  разузнать  о
его маневрах и подготовиться загодя...
     Разъяренный Солль пытался сделать союзниками  местных  жителей  -  их
допрашивали едва ли не с пристрастием, и  все  напрасно.  Боясь  возможных
разбойничьих набегов  и  трепеща  перед  озлевшими  стражниками,  хуторяне
приходили в еще больший ужас при мысли о мести - а Сова  мстителен,  и  не
стоит надеяться на то, что его так скоро изловят...
     Спустя неделю закончился провиант; воины роптали. Эгерт, все эти  дни
почти не сходивший с седла, почернел лицом. Обещая своим людям попеременно
то награды и почести, то военный суд и виселицу, он  сумел-таки  вздрючить
выдохшийся и голодный отряд, привести его в более-менее боевое состояние и
подвигнуть на последний бросок - отчаянный и оттого неожиданный.
     ...Под вечер передовой дозор напал на след Совы - неожиданно  свежий,
еще теплый; на закате удачливому молодому воину  посчастливилось  изловить
часового Совы - одного, а сколько их всего было?!
     Запахло неминучим боем -  и  от  этого  долгожданного  запаха  ноздри
полковника Солля затрепетали, как парус.

     ...Наутро город содрогнулся от новой  страшной  вести  -  под  окнами
добропорядочных горожан нашли маленькую молочницу с  колодезной  цепью  на
шее; белая лужа растеклась из опрокинутого  бидончика,  и  на  дальнем  ее
конце орудовал розовым языком вороватый кот. Все приметы говорили  о  том,
что ребенок погиб сейчас, только что; горожане кинулись - одни в ужасе  по
домам, другие в ярости по окрестным  переулками  и  подворотням;  говорят,
кто-то успел увидеть в конце улицы фигуру в длинном плаще.  Высокую  худую
фигуру в капюшоне...
     Слухи расползлись всего за пару часов. Перепуганные  матери  запирали
детей на ключ, и несчастные узники уныло глядели на  волю  сквозь  оконные
стекла. Малолетние служки и разносчики жались друг к другу, то  и  дело  в
ужасе оглядываясь, будто заслышав звон цепи...
     После полудня пришла новая волна  слухов,  да  такая,  что  ненадолго
позабыли и про убийцу. Башня Лаш, заколоченная Башня на  площади  исторгла
невнятный, утробный стон,  от  которого  у  всех  находившихся  поблизости
волосы встали дыбом. Какой-то пьяный от страха сторож поведал  любопытным,
что, еженощно обходя площадь, он не раз уже слышал в Башне звуки и  шорохи
- словно бы возню огромных мышей...
     Городские ворота закрылись на час раньше обычного.  По  всему  городу
хлопали, закрываясь, ставни; страх сидел за каждым столом, страх  поджидал
в каждой спальне, а если и не страх, то  беспокойство,  душевная  смута  и
ожидание недоброго...
     В кабинете декана Луаяна ночь напролет горел огонь. Внук старого мага
сидел над грудой странных и страшных книг, тех  особенных  книг,  касаться
которых не смела даже деканова дочь.
     Знаки и символы, которым Луара никто не учил, складывались не в слова
даже - складывались в не до конца оформившиеся понятия, и,  дрожа  крупной
дрожью, Луар понимал, что обманывает себя - это не чтение...  Даже  закрыв
книгу, он будет слышать и ощущать присутствие ЭТОГО, и знаки не  исчезнут,
если он зажмурит глаза...
     Куртка его лежала  на  высокой  спинке  кресла.  Белая  рубашка  была
расстегнута, и на обнаженной груди тускло поблескивал медальон.  Близилось
новое утро - а, может быть, уже третье утро, он потерял счет часам и дням,
он путался, плыл в огромной сладкой паутине, не ведая, паук  он  при  этом
или муха...
     Кабинет декана смотрел на него десятками глаз. Теперь он не  мог  без
ужаса думать о людях, входивших в него в неведении - но пусть и остаются в
неведении, декан  был  мудр,  все  его  тайны  спрятаны  или  спят...  Или
пребывают  в  заключении,  как  эта  крыса  в  кандалах.  Луар  не  станет
будоражить память деда, ему нужно нечто другое,  зачем  ему  чужие  тайны,
когда у него есть медальон...
     Пластинка обдала его новой  жгучей  волной.  Зашипев  от  боли,  Луар
неуклюже встал, обвел кабинет глазами,  потом,  покачиваясь,  как  пьяный,
шагнул в дальний угол.
     Круглый столик покрыт был грубой пыльной скатертью; под ней  пестрел,
сливаясь, полустертый узор линий и знаков.
     Луар отошел.  Обхватил  себя  за  плечи,  долго  сидел,  скорчившись,
стараясь  унять  дрожь,  вспомнить  что-нибудь  хорошее,   например,   как
шевелится под снегом живая трава, как мама учила его танцевать  -  босиком
на теплом песке... Как они с мамой...
     Был  теплый,  пронзительный  вечер;  они  шли  куда-то  через  редкий
сосновый лесок - и теперь уже не вспомнить, кто за  кем  погнался  первым.
Его мама вдруг оказалась  мальчишкой  -  таким  же,  как  он  сам,  только
быстрее, ловчее, хитрее; он тщетно гонялся за ней,  хохоча  и  повизгивая,
пытался  схватить  синюю  развевающуюся  юбку...  Потом  она   огляделась,
подхватила руками подол, обнажив белые  икры  маленьких  тонких  ног  -  и
сиганула через кусты, легко и привычно, как олениха... У  Луара  захватило
дух; не решаясь повторить ее прыжок, он поспешил в обход.  Раскрасневшийся
от бега и от азарта, он летел сквозь лес, сосны стояли, подсвеченные косым
солнцем, а где-то впереди хлопала на ветру юбка, синяя,  как  небо...  Его
мама прыгает лучше всех...
     И он догнал ее.
     Она  стояла,  прижавшись  щекой  к  коричнево-красной  чешуе   сосны,
неподвижная, как сам огромный ствол, несмешливая, загадочная...  И  он  не
стал хватать ее за юбку. Он  обнял  другое  дерево,  напротив;  мальчик  и
женщина долго смотрели друг на друга, и Луар слышал, как пахнет  смола,  и
чувствовал, как липкие капли приклеивают его  щеку  к  шершавой  древесной
щеке... Нет. Она не была его товарищем. Она была несравнимо лучше.
     Странное, незнакомое чувство явилось и ушло без остатка - но нежность
все равно осталась. И тогда он дал себе клятву.  Он  поклялся,  что  будет
защищать свою маму до смерти - даже,  если  для  этого  придется  стерпеть
самое страшное в мире мучение, вроде цирюльника-зубодера...
     А потом на полянке с остатками солнца оба увидели птицу  с  хохолком.
Такую пеструю незнакомую птицу... Губы матери шевельнулись: "Удод".
     К подолу ее юбки приклеилась вилочка - пара сосновых иголок...
     ...Кабинет декана Луаяна молчал.
     Медальон на груди Луара пребывал в ожидании, и  в  ожидании  пребывал
круглый, испещренный символами стол.
     Он встал и зажег три свечи. Его дед был магом, неужели  то,  что  он,
Луар, делает сейчас - неужели это противоестественно?!
     Руки  его  дрожали,  пока  он  выцарапывал  свечи  из  канделябра   и
устанавливал на круглом столе. Вернее было бы установить  свечи,  а  потом
зажечь - но рассудок Луара молчал, уступив место чему-то  более  сильному,
властному и неназываемому.
     Одна из свечей упала и погасла. Луар тщательно установил ее  снова  -
но дым, выползший струйкой из погасшего фитилька, на секунду заставил  его
зажмуриться.
     Небо, неужели всю жизнь при запахе погасшей свечи?..
     Тугое, сильное, верткое тело. И шнурки, шнуровка на платье,  шнуровка
на  корсете...  Лопатка,  будто  топорик.  Босые   пятки,   шлепающие   по
гостиничному полу, чистое светлое утро, когда руки находят друг друга сами
собой... Холодные струи на загривке, звон воды  в  умывальнике  и  смех...
Одинокий башмак перед остывшим камином...
     Да, был камин. Расплывающееся желтое пятно... Позвякивание кочерги  о
решетку. Холодная ночь - и солнечный стержень, волею судеб пойманный между
скрипучей гостиничной кроватью и трепещущим Луаровым телом. Это все равно,
что изловить солнечный луч... И страшно спугнуть.  И  страшно  поранить...
Это  -  ты?  Простая  девчонка?  Горячая  сердцевина  тех   ночей?   Как?!
Непонятно...
     Руки, ребра, груди, счастливый не то смех, не то всхлип...
     А теперь уходи, ублюдок, зачем родился...
     Фонтаны  песка  из-под  копыт...  Золотая  монетка   на   мостовой...
Холодная, как лед, рука...
     Три свечи горели  ровно,  три  язычка,  три  рыжих  тополя  с  черным
стволом...
     Он глубоко вздохнул. Три язычка дрогнули; одинаково изогнувшись,  они
потянулись друг к другу, чтобы сойтись в центре стола, и  сошлись-таки,  и
по спине Луара крупными каплями побежал пот.
     Почти против его воли рука его коснулась Амулета и  медленно-медленно
поднесла его к лицу.
     ...Был высокий старик, бросавший камушки. Что Луар сказал ему?  "Я  -
Прорицатель?"
     Рука дрогнула последний раз, и Луар заглянул в прорезь на  медальоне.
В прорези пылал тройной огонь; отсвет его, в  точности  повторяющий  форму
отверстия, упал Луару на лицо.
     Безмолвие. По ту сторону медальона не было свечей, там...
     "Ты?!"
     Пластинка упала и повисла на цепочке, а вслед за ней повалился на пол
Луар - беззвучно, как тряпичная кукла.

     Летний дождик поплакал-поплакал и иссяк. Я стояла на перекрестке, и у
ног моих лежала лужа, овальная, как зеркало в будуаре.
     Большая дорога простиралась,  как  грязное  полотенце,  одним  концом
вперед, к маячащим городским стенам, другим концом назад,  мне  за  спину.
Неширокая и неухоженная тропа сворачивала в сторону и тянулась через  поле
к отдаленной рощице - зеленой и  праздничной,  умытой  дождем,  пережившей
зиму и  вступившей  в  лето:  той  самой  рощице,  за  которой,  я  знала,
скрывается сейчас загородный дом Соллей. Тот самый дом, где  широкий  двор
самой природой приспособлен для бродячего театра...
     Место моего давнего преступления. Правда ли, что убийц  всегда  тянет
туда, где пролилась кровь их жертв?
     Я хмуро усмехнулась. В зеркальной поверхности  лужи  отразился  подол
моей тяжелой, намокшей под дождем юбки; подол колыхался,  как  занавес,  и
над ним отражалось в воде мое маленькое, чумазое, исхудавшее лицо.  А  вот
так, господа, выглядят молоденькие глупые бродяжки.
     Собственно, на что мне было рассчитывать? Что я забыла  в  том  доме,
или меня встретит  живой  Флобастер?  Разве  что  Луар  выйдет  навстречу,
Луар-мальчик, трогательно серьезный и одновременно беззаботный,  выйдет  и
скажет: ничего. Ты пошутила, я ничего не помню, забудем вместе...
     Носком башмака я провела по рыжей, мокрой,  обрамлявшей  лужу  глине.
Как  же,  забудем...  Когда  в  глаза  зовут  ублюдком...  Когда  гонят  и
проклинают... И почему-то все подряд - мать вот,  отец...  Даже,  казалось
бы, человек, от которого ничего  такого  ждать  не  приходилось...  А  что
ответила бы я, если б меня спросили так вот прямо: зачем я родилась?
     А он сын Фагирры и ищет след Фагирры.  Ищет  его  в  самых  темных  и
смрадных уголках, давайте, давайте  его  осуждать...  Любопытно  все-таки,
если б мой собственный отец, которого я, кстати, тоже не помню, если бы он
оказался душегубом... Вроде Совы. Да, интересно, как бы я поступила,  если
бы вдруг мне захотелось понять его, палача, темную душу...
     Мне захотелось плюнуть в лужу,  но  в  последний  момент  я  пожалела
голубое небо, которое в ней отражалось. Тухлое  дело  -  плевать  в  небо.
Бесполезно и некрасиво. Себе дороже...
     Ноги мои потоптались еще, затем свернули с  большой  дороги  и,  чуть
прихрамывая, понесли меня тем  самым  путем,  по  которому  полгода  назад
тянулись три наши повозки под надзором Флобастера, три повозки и проводник
- юноша с  прямой  ученической  посадкой,  парнишка,  не  знавший  женщин,
влюбленный единственно в своего отца, героя осады...
     Игла, поселившаяся в моей груди, шевельнулась снова. Все та же,  чуть
притупившаяся игла. Наверное, на всю жизнь, подумала я,  равнодушно  глядя
на перебежавшего дорогу зайца...
     Трудно сказать, что я собиралась  увидеть  в  доме  Соллей.  Если  не
считать детской игры, которую я вела сама с собой: будто тропинка  провела
меня по времени, будто все вернулось  назад  и  во  дворе  я  снова  увижу
накрытые столы, веселых гостей и суетливые приготовления к спектаклю - под
руководством Флобастера, разумеется...
     Дом вынырнул из-за обступивших его деревьев, и с первого взгляда  мне
стало ясно, что здесь не живут; испытав едва ли не облегчение, я замедлила
шаг - и тут увидела дымок, редкий, вялый дымок над одной из кухонных труб.
     Слуги? Вероятно. Наверняка здесь обитает сторож, осоловевший от скуки
и одиночества,  он  не  откажет  в  гостеприимстве  девушке,  сбившейся  с
дороги... А может быть, девушке, ищущей работу, или несущей весть  кому-то
из хозяев, я еще не придумала, разберемся по ходу дела...
     Ворота были прикрыты, но не заперты.  Мимоходом  я  подумала,  что  в
нынешние неспокойные времена сторожу следует быть осторожнее.
     Широкий  двор,  пробудивший  во  мне  тысячу  воспоминаний,  оказался
загаженным помоями, неприбранным мусором, пометом и конскими каштанами;  я
мысленно поставила себя на место госпожи Тории и тут же с треском  выгнала
сторожа вон.
     Дом молчал. Парадная дверь была заколочена, однако черный ход казался
вполне обжитым - в приоткрытую дверь вела тропка, протоптанная по давно не
метенным ступеням. Изнутри пахло стряпней; я постучала  раз  и  другой,  а
потом вошла - на свой страх и риск.
     Изнутри дом выглядел еще хуже, нежели снаружи; в помещениях для  слуг
царила грязь и паутина, поражаясь все больше и  больше,  я  несколько  раз
несмело окликнула воображаемого сторожа - когда глаз мой  уловил  какое-то
движение в темном боковом коридоре.
     Нельзя сказать, чтобы я  совсем  уж  не  испугалась.  Честно  говоря,
первым моим побуждением было потихоньку убраться восвояси; постояв немного
и умерив бешеный стук сердца, я решилась-таки сделать одни маленький шажок
в сторону и заглянуть в проем - одним глазом.
     Комната поварихи (или горничной, или чья-то там комната) носила следы
небрежной  уборки;  на  полу  около  кровати  сидела,  сжавшись  в  комок,
маленькая лохматая девочка.
     Некоторое время я стояла в замешательстве - если это бродяжка, тайком
проникшая в запертый дом, то что сулит мне встреча с  более  взрослыми  ее
собратьями - родителями? - которые явно присутствуют неподалеку?  Или  это
сторож сжалился над девочкой и впустил ее тайком от хозяев?
     Девочка смотрела на меня круглыми, паническими, воспаленными  глазами
затравленного зверька.
     - Не бойся, - сказала я ласково. - Не  бойся,  я  добрая...  Не  надо
бояться.
     Девочка со свистом втянула воздух  и  отползла  глубже  под  кровать.
Чтобы видеть ее, мне пришлось присесть; она дернулась, вжимаясь  в  стену,
быстро облизывая губы - и нечто в ее движениях  показалось  мне  знакомым.
Прежде, чем догадаться, я успела покрыться потом.
     Девочка тихонько заскулила - как щенок.
     - Алана, - сказала я, не веря себе. - Алана?!
     Она притихла, снова напрягшись. Глаза ее  смотрели  теперь  угрюмо  и
зло.
     - Алана, девочка, - прошептала я одними губами. - Что с тобой?!
     Она молчала.
     Я метнулась прочь.
     Я неслась сквозь захламленные коридоры, заглядывая в  пустые  пыльные
комнаты; в кухне, пропахшей кислым, стоял на столе накрытый крышкой горшок
с подгоревшей кашей. Кто-то должен здесь быть, бормотала я, сжимая кулаки;
воображение мое  рисовало  страшные,  опровергающие  друг  друга  картины:
маленькую Алану пленили и держат заложницей... Мертвая Тория, а  она  ведь
умерла,  иначе  ребенок  никогда  бы  не  дошел  до  такого   состояния...
Злодей-сторож, безумец, похититель детей...
     Потом я остановилась. Тяжелые шаги, медленные, будто идущий тянет  на
плечах тяжелый мешок; хлопнула входная дверь.
     Ступая неслышно, как кошка, я ринулась следом. В  маленькой  комнатке
для прислуги уже никого не было;  мысль  об  Алане  подстегнула  меня,  не
соображая, что делаю, я подобрала валяющиеся в углу каминные  щипцы.  Если
это чудовище посмеет тронуть девочку...
     В дверной проем било солнце, и на грязном полу лежала ясная,  светлая
полоса. Высунув нос наружу, я  зажмурилась,  привыкая  к  дневному  свету;
где-то за сараем хлюпала вода, так, будто полощется в  тазу  недостиранное
белье: шлеп, шлеп... Льется вода, и снова влажное - шлеп, шлеп...
     Я подкралась бесшумно, ступая, как кошка.
     Круглая, сгорбленная спина загораживала собой жестяное корыто; из под
красных распухших  рук  летели  наземь  мыльные  брызги.  Солнце  прыгало,
дробясь на вспененной воде, а  пожилая  женщина  натужно  и  мерно  возила
тряпкой о стиральную доску: шлеп... шлеп...
     Потом она вскрикнула и обернулась.
     Нянька, старая моя знакомая, постарела и вся как-то опухла; глаза ее,
бесцветные и слезящиеся, вдруг широко раскрылись:
     - А... Ты... Девонька...
     Через секунду она рыдала у меня на груди, и, обомлевшая, я неуверенно
гладила мягкую покатую спину.

     Алана не признавала никого.  Глотая  слезы,  нянька  жаловалась,  что
кормит девочку, как зверька,  что  ребенок  неделями  не  мыт,  что  Алана
вырывается из ее рук и кусает, как белка, а у нее, старой больной женщины,
нету сил, чтобы силком засунуть ее в корыто...
     Алана слушала нянькины жалобы, сидя на полу возле двери - чтобы можно
было в любой момент вскочить и убежать. Исподлобья  посверкивали  угрюмые,
настороженные глазки.
     О Тории нянька говорили лишь шепотом, с каким-то  сдавленным  стоном;
нянька  с  детства  боялась  сумасшедших,  она  до  смерти  боялась   свою
тронувшуюся умом госпожу - и горько ее жалела, потому  что  госпожа  Тория
всегда была доброй и благородной госпожой. Светлое небо, уж  лучше  конец,
чем такие муки... Самый мудрый разум и самое чистое сердце - и вот  теперь
не осталось ничего, нет больше госпожи Тории...
     Я слушала, и волосы шевелились у  меня  на  голове.  И  выползала  из
памяти та сцена в библиотеке, ее перекошенное гневом лицо и мой крик: "Я -
тварь?! Я от своего сына не отрекалась!"
     - Баюкает его, - сказала нянька. - То баюкает, а то... Моет все...  Я
ей воды притащу - она и моется, слышу,  день  моется,  другой...  Потом...
Девонька, я уж не могу больше... И ушла бы, да куда малышку-то...  Она  со
мной не пойдет. А оставить  их...  На  час  оставлю,  в  село  только,  за
хлебом... Возвращаюсь - сердце выскакивает - как?! А в город...  Девонька,
небо тебя послало, привести бы господина Эгерта... Он-то умом не тронулся,
пусть дите заберет... Хотя бы...
     Я молчала, ковыряя ложкой подгоревшую кашу. Эгерт...  Его  вина,  моя
вина... Неужели я виновата И В ЭТОМ?
     Луар: "Пойди к ней, а я не могу..."
     Вот, выходит, Луар, как я выполнила твою просьбу...
     Алана за обе  щеки  уплетала  ломоть  черствого  хлеба.  Настороженно
поглядывала на меня - не захочу ли отобрать?
     - Господин Эгерт сейчас  далеко,  -  сказала  я  медленно.  -  Но  он
придет... обязательно.
     Нянька вздохнула, покачав головой, как  бы  говоря:  поздно  будет...
Алана расправилась со своей коркой и  теперь  сидела,  подобрав  колени  к
подбородку. В какую-то секунду мне мучительно захотелось взять ее на руки,
прижать к себе - однако при первом же моем движении девочка  подхватилась,
готовая бежать.
     - Да, - устало кивнула нянька. - Бедное дите... Уж  лучше  в  приюте,
чем... так.
     Что ты знаешь про приют, подумала я хмуро. Алана  застыла  в  дверях,
поглядывая на меня без приязни, однако с проблеском любопытства.
     - За что их покарали, -  прошептала  нянька  чуть  слышно.  -  Только
добро...  Они  только  добро.  Они...  Такая  любовь,  девонька...  и  так
наказать. Небо, светлое небо... - нянька тяжело  поднялась,  покряхтела  и
взялась за дужку ведра с водой, желая поднять его и водрузить на печку.
     Ни слова не говоря, я приняла тяжелое ведро из ее рук.

     У большого костра сидели люди, кто-то вставал  и  уходил  к  темноту,
кто-то появлялся ниоткуда; малый  костер  был  только  для  двоих,  только
специально приставленный мальчишка время от времени  подбрасывал  хворост.
Луар мимоходом подумал, что Сова любит устраиваться удобно.
     - Более нету, - говорил Сова, щурясь на огонь. -  Знаешь,  погнило...
Еще было два тайничка, так погнило... Бумаги.
     - Бумаги  дорого  стоят,  -  холодно  сообщил  Луар.  Сова  удрученно
посопел:
     - Золотишко не гниет... А бумаги вот... Папаша твой... того. Тоже  за
бумагами, за бумагами...
     Он мечтательно прищурился; разглядывая его свирепое лицо, Луар  снова
тщетно  попытался  представить  Сову-юношу,  почти  мальчика,  преданного,
обожающего слугу, да что там - раба...
     Луар опустил голову. На коленях его  лежал  свернутый  серый  плащ  и
небольшой просмоленный мешочек.
     - Все думаю, - протянул Сова, - врешь ты али не врешь...
     Эта  ухмылка  не  раз,  вероятно,  вгоняла  в  пот  и  самых  храбрых
собеседников Совы - однако Луар смотрел бестрепетно и равнодушно:
     - Что?
     Сова медленно отвел взгляд:
     - Да вот... Что вселяется... Дух отца... В ребенка, рожденного  после
его смерти...
     Теперь ухмыльнулся Луар. Сова мельком глянул на него  -  и  побледнел
под своей бородой:
     - Ты... Это...
     Луар смотрел уже без улыбки. Сова  подался  назад,  завозился,  будто
устраиваясь поудобнее - на самом деле борясь с  желанием  подняться  перед
лицом господина. Луар вздохнул и уставился в огонь.
     Сова ничего не расскажет о Фагирре. Фагирра - "господин". О  господах
такого ранга молчат, и сыновьям их оказывают почести, и боятся переселения
душ...
     Он обратил внимание, что рука его сжимает за пазухой  теплый  Амулет.
Вздохнул, чуть расслабился, вытащил руку;  разгладил  лежащий  на  коленях
сверток.
     Это плащ его отца. Это все, что от него осталось...
     Просмоленный мешочек он обещал себе вскрыть только в  городе.  Читать
то, что вполне может  считаться  завещанием,  на  глазах  Совы  и  выводка
разбойников представлялось ему глупым и  неестественным;  теперь,  однако,
ему казалось, что неестественным будет медлить и не вскрыть мешок  сейчас,
немедленно...
     Ветхие нитки решили его сомнения, разойдясь под  пальцами  и  обнажив
край плотной бумажной подшивки. Корочки из плотной  ткани  -  нечто  вроде
амбарной книги с выдранными  кое-где  страницами,  с  пятнами  плесени,  с
желтыми, плотно исписанными листами.
     Забыв о Сове и о разбойниках, Луар  подался  ближе  к  огню;  Фагирра
писал убористо, чтобы больше поместилось, и небрежно - для  себя.  Не  для
чужих глаз. Не для сына,  который  спустя  двадцать  лет  будет  мучиться,
разбирая строки: "И расхода тоже двадцать... Всего  за  весну  -  тридцать
пять, четырнадцать, девять... Вторую корову обязательно. Малышке  приданое
- пять впрок... Починить... Мяснику... Итого в остатке  шесть...  И  детям
башмаки - два..."
     Нервно водя ладонью по ветхим  листам,  Луар  будто  пытался  стереть
марево, дымку, отделяющую его от  тогдашних  забот  Фагирры;  поначалу  он
решил, что речь идет о каких-то расчетах Ордена - но скоро понял, что  это
всего  лишь  записи  рачительного  хозяина,  главы   семейства,   ведущего
приходно-расходную книгу. Кто там у него жил в предместье? Мать, сестра  с
детьми и еще одна - незамужняя... И  брат,  молодой  парень.  И  вот  кто,
оказывается, ведал их хозяйством, и подсчитывал все в точности, чтобы всех
прокормить; и вот кто потом пришел и в один день похоронил их всех...
     Рядом горел огонь - но Луар поежился, как от холода. Зачем - Мор?  Он
впустил его своими руками, отдал приказ - чего ради?  Ради  одной  большой
могилы?!
     Щурясь, кусая губы, он  пролистывал  страницу  за  страницей;  скупые
хозяйственные записи перемежались другими, и это,  как  понял  Луар,  было
нечто вроде дневника - случайного, под настроение, записки на полях сухого
документа: "Фания вчера выпорола мальчишку... за упрямство и за  грубость,
как говорит... На малыша жалко  смотреть...  Если  еще  раз...  так  ей  и
сказал. Поднимать розгу на ребенка... Вряд ли она поняла.  Но  больше  она
так не сделает..."
     И  снова  цифры  и  даты;   Луар   перелистнул   несколько   страниц:
"...пристойное оружие, но куда ему до той шпаги... Там не баланс,  там  не
заточка - там жизнь, это  живая  штука,  пропорциональная,  как  зверек...
Шпага, похожая на кошку... Я хотел бы с ней работать, но, видит Лаш..."
     Строка оборвалась, ушла за пределы листа; сразу  под  ней  начиналась
другая: "Впечатляет новичков... Вот  самоуверенность  тут  неуместна,  наш
белый цветочек умен и хитер... Ни к чему мне быть самоуверенным,  победит,
кто умеет ждать... Я ведь выгляжу не столь внушительно. И я  не  умею  так
громко вопить..."
     Луар  сидел,  нахохлившись,  собравшись  в  комок,  пытаясь  пока  не
пропускать через себя - просто читать: "...И, наверное, хороший парень.  Я
заполучу его через встречу-другую... Не хотелось бы  применять  силу.  Да,
видит Лаш, и не придется..."
     Где-то в отдалении закричала ночная птица -  Луар  почувствовал,  как
встрепенулся, напрягся Сова. Некоторое время было тихо  -  потом  по  ушам
резанул мощный, откровенный разбойничий посвист.
     Лагерь пришел в движение; Сова широко и плотоядно усмехался,  бормоча
под нос грязные ругательства в адрес колченогих бельмастых  псов,  которые
наконец-то набрели куда следует, тут-то им загривки подравняют, тут-то  им
факел встромят... Луар нахмурился, недовольный, что ему помешали.
     В отдалении хлопнул заряд пороха.  Между  стволами  заметались  огни,
кто-то дико закричал, должно быть угодив под лошадь;  Луар  неторопливо  и
аккуратно упрятал свое наследство в седельную сумку.
     Прежде чем затоптали костер, он успел увидеть Сову,  довольного,  как
сытый кот, сжимающего в одной руке широкий тесак, а  в  другой  -  тройной
крюк  на  веревке;  затем  случилась  звенящая  железом  каша,   и   Луар,
наблюдатель, увидел при свете переполовиненной луны первый в  своей  жизни
настоящий бой...
     Если не считать Осады. А ее вполне можно  не  считать  -  что  значат
суетящиеся люди-муравьи, видимые со стены глазами маленького мальчишки?
     ...Тогда он не боялся за отца. Он знал, что отец его победит...
     ...А отец его был уже несколько лет как мертв. И камень с его  могилы
пригодился в катапульту...
     А крюк, оказывается, нужен Сове, чтобы сдергивать всадников с седла.

     Еще до начала боя стало ясно, что полковник Солль ищет смерти.
     Он не отдавал себе в этом отчета  -  однако  только  сумасшедший  мог
броситься вперед, не дожидаясь основного отряда, нахально, по-мальчишески,
по-зверски,  круша  направо  и  налево,  не  соотнося  своих  сил  и   сил
противника; и счастье полковника, что безумные его действия смешали  планы
обеих сторон - стражники, заранее решившие не  проявлять  особого  рвения,
теперь вынуждены были ломиться вслед за ним, а разбойники, в свою  очередь
смущенные небывалым напором, слегка порастеряли спесь.
     Эгерт очень удивился бы, если б в тот  момент  ему  сказали,  что  он
занимается растянутым во времени  самоубийством;  он,  со  своей  стороны,
убежден был, что выполняет долг. Из-под копыт его лошади взметнулись искры
затоптанного костра; обрушив сталь в своей руке на чью-то голову, Солль  в
ту же секунду ощутил, как в плечо ему впивается железная лапа.
     Тело его действовало, по своему обыкновению,  отдельно  от  разума  -
разум еще не успел задаться вопросом, а что это такое, когда руки ухватили
напряженную как струна веревку; извернувшись, как змея, Солль  соскользнул
с седла, перекатился в темноте под копытами  и  сдернул  с  плеча  тройной
крюк, который тут же и ушелестел прочь по траве; на смену ему явилась рука
с занесенным тесаком - нога Эгерта в тяжелом ботфорте ударила  вооруженную
руку  в  запястье.  С  неба  смотрела  неподвижная   луна;   Эгерт   снова
перекатился, давая возможность чьему-то короткому мечу воткнуться в место,
где он только что лежал, вскочил на четвереньки и ударил головой в  чье-то
круглое брюхо; толстый разбойник  оказался  несдержан  и  закричал,  Эгерт
мельком обернулся на оставшийся за спиною  бой  и  снова  отпрыгнул  -  не
глядя. Прямо перед ним  оказалась  огромная,  широкая,  как  двери,  хищно
сгруппировавшаяся фигура; выбросив руку со шпагой, Эгерт поймал  удар  все
того же тесака, отвел его в сторону  и,  используя  преимущество  в  длине
своего оружия, атаковал сам. Громила отступил с неожиданной легкостью -  и
на смену ему из темноты  вдруг  явился  некто,  чье  оружие  было  подобно
Эгертовой шпаге.
     Эгерт закричал - боевой клич сообщил его отряду, что предводитель жив
и строго спросит  с  трусов,  что  победа  близка  и  павших  похоронят  с
почестями; сиюминутный соперник его был подвижен и ловок, а Эгерт  спешил,
желая разделаться с ним поскорее и прийти на помощь своим людям.
     Он спешил и оттого то и дело ошибался; в темноте под ногами  путались
сплетенные корни, Солль оступался,  рычал  от  злости  и  атаковал  снова.
Разбойник, очевидно, обучался фехтованию долго и  серьезно  -  он  был  не
просто  умел,  он  был  техничен,   однако   его   искусству   недоставало
раскованности, блеска и умения импровизировать, того самого,  которым  так
славился  Эгерт  Солль.  Про  себя  Эгерт  мысленно  поправил  неудавшуюся
комбинацию соперника - и тут же отругал себя за неуместные  в  бою  мысли.
Следует уложить юнца и найти в этой каше Сову... Впрочем, с чего он  взял,
что соперник его - юнец?
     Успокоившись, наконец, он подловил руку противника в слишком  широком
выпаде и,  захватив  его  оружие  движением  собственного  клинка,  вырвал
неприятельскую шпагу и швырнул себе под ноги. В ту же секунду  клинок  его
оказался у горла противника - и он задал себе запоздалый вопрос: зачем? Он
же не собирался пленять юношу, какие пленные  в  этой  схватке,  следовало
хотя бы ранить его, а лучше...
     - Ну какого пса! - раздраженно выкрикнул его обезоруженный противник.
- Ну какого...
     Шпага в Эгертовой руке стала вдруг тяжелеть, будто наливаясь свинцом.
Хрипы и скрежет боя отодвинулись, только стучала в ушах собственная  кровь
да неправдоподобно низко нависала белая переполовиненная луна; юноша стоял
перед ним, и не близость смерти смущала его, а собственный проигрыш, будто
дело происходило в тренировочном зале...
     - Какого пса, - повторил юноша  устало  и  зло.  Темная  прядь  волос
лежала на его взмокшем лбу, как траурная ленточка.
     Эгертова рука наконец не выдержала тяжести и медленно опустилась.
     - Конечно, полковник, вы фехтуете  лучше,  -  сказал  Луар  с  ноткой
зависти. - Мне так никогда...
     Пожав плечами, он наклонился  и  поднял  из-под  Эгертовых  ног  свое
оружие. Эгерт не шелохнулся.
     Луар  снова  пожал  плечами,  повернулся  и   двинулся   в   темноту;
парализованный, в одночасье растерявший и храбрость и волю Эгерт  смотрел,
как он вскакивает в седло.
     Застучали копыта - Эгертово ухо выхватило этот не самый громкий  звук
из шума схватки; но и стук копыт скоро затих.
     И сразу после этого затих и бой - разбойники  отступили,  оставив  на
поле боя несколько убитых неудачников; стражники, потерявшие шестерых,  не
решились их преследовать  -  тем  более,  что  команды  на  то  так  и  не
поступило.
     Несгибаемый полковник Солль, еще недавно  бестрепетно  кидавшийся  на
голую сталь, казался теперь растерянным и близоруким. От  былого  бешеного
напора  не  осталось  и  следа;  даже  жест,  которым  он   велел   отряду
возвращаться в город, был как-то смазан и вял.
     А жест потребовался потому, что  в  ночь  большой  неудачи  полковник
Солль почему-то лишился голоса.

     Мир, в котором жила Тория Солль, все разительнее  отличался  от  мира
прочих людей. Окружавшее ее пространство подобно  было  глазу  стрекозы  -
бесконечно  дробящееся,  распадающееся  на  фрагменты;  время  Тории  тоже
порвалось - дни шли не по порядку, а вразброд, и после ночи наступал сразу
вечер, и в ткань настоящего врезалось  давно  прошедшее.  Приходила  мать,
когда-то замерзшая в сугробе, оставившая пятилетнюю Торию на  руках  отца;
приходил отец - но редко и ненадолго, она напрасно просила его остаться  и
утешить... Временами в мире Тории царило безмолвие, и  тогда  она  подолгу
отдыхала, глядя в огонь свечи и вспоминая  о  добром.  Но  чаще  случались
затмения и бури, и тогда являлся Фагирра.
     Всякий раз после его посещений она звала  няньку  -  а  старуха  была
персонажем ее мира, таким же неверным и зыбким, как прочие -  и  требовала
кадку с теплой водой, а потом долго,  тщательно,  с  болезненным  усердием
мылась.
     Ей казалось, что грязь можно смыть  водой.  Ей  казалось,  что  водой
можно смыть его проклятое семя; она чуть не до  крови  вымывала  все  свое
исхудавшее тело, каждую  родинку,  каждый  волосок.  Обессилев,  она  едва
выбиралась из кадки, и тогда наступало короткое облегчение.
     Луар не приходил никогда. В бреду она баюкала чужих незнакомых  детей
с неживыми, фарфоровыми глазами.
     Иногда в бред ее являлся Динар - серьезный юноша,  первый  ее  жених,
трагически погибший от руки Солля. Она удивлялась - теперь он тоже годился
ей в сыновья, он был почти ровесник Луару; лицо  его  казалось  подернутым
дымкой  -  столько  лет  прошло,  она  забыла,  как  он  выглядел,   точно
представлялись только руки  с  длинными  слабыми  пальцами,  белые  кисти,
выглядывающие из черных манжет...
     Динар оборачивался кем-то незнакомым,  молодым  и  злобным,  с  узким
насмешливым ртом - этот тоже был когда-то, но Тория  уже  не  помнила  его
имени. Равнодушно смотрел Скиталец,  и  на  щеке  его  был  шрам.  Видения
менялись, перетекали друг в друга, разбегались шариками ртути.  Мир  Тории
Солль пульсировал, как вырванное из груди сердце: еще есть кровь  и  ритм,
но жизнь понемногу уходит...
     Но пришел день, когда в ее мироздание вкралась ошибка.
     Несколько дней подряд ей  мерещились  громкие  голоса  среди  пустого
дома; под дверью у нее шептались, и слышались крадущиеся шаги, и отчего-то
вспоминалось одно и то же: подмостки посреди двора, белое лицо  Эгерта,  и
вся прежняя жизнь  взрывается,  как  взорвался  когда-то  во  время  Осады
бочонок с порохом...
     Музыкальная  шкатулка.  Переплетение  шестеренок  -  и  танцующие   в
прорезях куклы. Танцующие на подмостках люди - лица закрыты масками, Тория
смотрит, желая остановить - ведь через секунду все рухнет, все  откроется,
как удержать время, повернуть вспять, пусть Луару всегда будет  пятнадцать
лет, а лучше - десять, а лучше - пять...
     Зеленые травяные пятна  на  коленях  замшевых  штанишек.  Вот  оно  -
застывший мир, в котором сын не растет. Никто никогда не  узнает,  ЧЕЙ  он
сын... И она, Тория, не догадается. И его сапожки всегда будут впору, и  в
прорезь сандалии не высунется розовый, дерзко подросший палец...
     Застывший  мир  лопнул,  как  стакан.  Звонкий  и  напористый  голос,
разрушающий гармонию. Ибо ее видения не чужды гармонии, она привыкла  жить
внутри стеклянного шара, похожего одновременно на глаз стрекозы...
     Чужой голос. В ее жизни поселилось  теперь  раздражение  -  мелкое  и
неудобное, как камушек в ботинке. Но нет сил  вытряхнуть  острый  осколок;
выйти из комнаты значит окончательно разорвать пленку забытья, нарушить  с
трудом обретенное равновесие.
     Тория страшилась новой боли. Ее обманчивый покой  походил  скорее  на
смерть, на забальзамированный  труп  -  только  теперь  действие  бальзама
закончилось, и ее мертвое спокойствие разлагалось само  собой,  как  то  и
положено всякой мертвечине.
     ...А спустя  дней  она  услыхала  давно  забытый  и  потому  особенно
пугающий звук.
     Смех. Смеялся ребенок.

     Никто  не  остановил  Луара,  когда  поздним  вечером  он  явился   в
Университет. Чей-то взгляд неотрывно следовал за ним во время  всего  пути
по темным коридорам - однако на этот раз никто не отважился  встать  между
внуком декана Луаяна и запретным кабинетом.
     Он закрыл за собой дверь и долго сидел в темноте,  уронив  голову  на
руки. Он умел запретить себе думать о человеке, которого много лет  считал
отцом; он научился убивать в себе запретные мысли - но  не  умел  оборвать
несвязной вереницы образов-запахов-воспоминаний-прикосновений...
     Недостойно мужчины - жалеть себя. Недостойно воина... и мага,  потому
что он, кажется, маг...
     Дощатый пол, вымытый до свежего запаха древесины; расплываются  белые
капли молока. Вечер и соломенная шляпа, и в шляпе -  круглый  свернувшийся
еж, иголки - будто семечки... Да не будет он пить твоего  молока.  Отпусти
его, вот если бы тебя поймали...
     ...Слишком широкий выпад, слишком размазанный, бездарный  выпад...  В
обеденном зале, где сдвинутые в угол стулья жались вокруг широкого  стола,
даже там, в этом тренировочном зале, такие выпады не прощались...
     Почему он...  тот...  никогда  не  фехтовал  в  присутствии  матери?!
Мужчины обычно гордятся... Таким красивым обращением с оружием...
     ...Фагирра не хотел, чтобы сестра порола ребенка.
     Луар поднял голову. В окно смотрела все та же переполовиненная луна -
теперь она сделалась чуть толще. Двигаясь через силу,  он  встал,  оставив
сверток на кресле; постоял у окна, касаясь щекой  теплой  портьеры.  Потом
зажег три свечи.
     Страшно. Наверно, он все-таки неполноценный колдун - иначе почему так
страшно? Те маги, про которых  он  читал,  испытывали  упоение  от  всякой
магической процедуры - а у него, Луара, подступает к горлу плотный тяжелый
ком. И все же он делает, потому что иначе не может, иначе задохнется...
     А что чувствовал Фагирра,  погребая  в  одной  могиле  обеих  сестер,
брата, мать и племянников?..
     ...пытать своей рукой?
     Свечи чуть изогнулись - три желтых огненных клыка.  Луар  длинно,  со
всхлипом вздохнул - и вытащил из-за пазухи медальон.
     Снова - ЭТО. Светлое небо, помоги мне...
     В глаза ему ударило солнце. Раскаленное  солнце,  раскаленные  камни,
место, где он никогда не бывал  -  горы,  рыжие  с  белым,  полдень,  тени
короткие и будто бархатные - лоскутки черной ткани...
     Жарко. Такая жара... Солнце в зените, выпученный глаз посреди  синего
неба, а колодец далеко, внизу...
     На каменной площадке под боком у скалы стоял человек. За  его  спиной
Луар разглядел пустой горячий дворик и в глубине - дом. И странно знакомое
очертание над входной дверью...
     Человек был мальчиком. Лет четырнадцати. И у  ног  -  полное  ледяной
воды ведро, поверхность воды  колышется,  едва  не  перехлестываясь  через
край...
     -  Помоги  мне,  -  попросил  Луар  шепотом.  Губы  его  сводило   от
напряжения.
     Мальчик медленно покачал головой: "Не могу..."
     - Помоги мне, - попросил Луар снова. - Ты... Луаян...
     Имя помогло ему, и он повторил еще раз, ощущая вкус каждого звука:
     - Луаян...
     Мальчик опустил глаза. В  ведре  у  его  ног  дробилось  солнце:  "Не
могу..."
     - Но почему?! - воскликнул Луар в отчаянии. - Разве я тебе  не  внук?
Разве я и перед тобой провинился - сын Фагирры?!
     Небо над мальчиком вдруг лопнуло, как истлевшая ткань,  и  свернулось
трубочками по краям. "Не могу..."
     - Почему?!
     "Потому что я страж..."
     Солнце погасло, исчезли скалы и разогретый солнцем двор, Луар услышал
запах земли и ощутил на лице влажные комья: "Я страж... Навеки..."
     Луар зашатался. Ему показалось,  что  он  стоит  на  прозрачной,  как
хрусталь,  земле,  и  видит  глубоко   в   недрах   чудовищное   существо,
многосуставчатую смерть, воплощение Черного Мора -  и  стража  у  входа  в
темницу, седого старика, закрывающего ладонью лицо: "Не надо, малыш...  Не
смотри..."
     Луар с криком отпрянул - и земля  потеряла  прозрачность,  сделавшись
чернее обычного, навалившись сверху, как крышка сундука.
     Медальон вывалился и повис на цепочке, Луар увидел высоко  над  собой
сводчатый потолок и в изнеможении закрыл глаза - обморок...
     К сожалению, сознание не покинуло его.
     По потолку все смелее полз рассвет;  простучали  по  коридору  чьи-то
шаги, и на площади тонко завел детский голос: "Молоко-о..."
     Зачем все это, подумал лежащий Луар.
     Будто идешь по углям - и каждый новый шаг приносит новую боль.

     ...Мальчик, гнавший через ручей крутобокую  рыжую  корову,  удивленно
покосился на высокого седого старика, идущего вброд в то время, как  рядом
имелись мостки.
     Старик приблизился, и  мальчик  струхнул:  круглые  глаза  незнакомца
истово  смотрели  в  далекую  даль,  а  губы   двигались,   будто   старик
разговаривал сам с собой.
     Пожилые люди часто так делают. А этот был еще и сумасшедший - мальчик
отступал, прячась за своей коровой, и напрасно, потому что  незнакомец  не
обратил на него никакого внимания.
     Он просто не увидел пастушка. Как не увидел  мостков,  как  не  видел
дороги. Ноги его сами по себе меряли бесконечный путь - а  мысли  занимало
другое, и мальчик, по счастью, никогда не узнает, что именно...
     Старик шел, глядя  прямо  перед  собой  напряженными  остановившимися
глазами.
     Он очень давно не испытывал страха. Сейчас, содрогаясь и все  ускоряя
торопливый шаг, он чувствовал себя более человеком, чем это  было  раньше.
Он стар и ему нечего бояться - но он человек и он боится...
     Ибо одно дело смотреть на ржавеющий медальон и отстраненно  думать  о
судьбах мира...  И  совсем  другое  -  ощущать  чужой  взгляд.  Выжидающее
присутствие.  Этот  знакомый  язвительный   смешок,   раздирающий   голову
изнутри...
     (Ты удачлив, Марран)
     Да, это одно из моих имен, подумал он яростно. Да,  я  удачлив...  Но
счастливым я не был  никогда.  И  вообще  я  скоро  умру.  Старый  дурень,
болтающий сам с собой...
     (Не обманывай себя, ты рехнулся значительно раньше, когда отказал мне
и отказался от миссии)
     Снова смешок. Ему показалось, что, перейдя почти на бег, он все равно
не трогается с места, висит над землей, как медуза в  толще  вод,  и  тень
его, маленькая и черная, приклеилась к дороге...
     Он заставил себя замедлить шаг. Он стиснул зубы и остановился вовсе -
и увидел ручей в отдалении, гречневое поле с тучей пчел и мальчика с рыжей
коровой.
     (Вот так, Руал. Прошло лишь мгновение... а ты стар. И  ты  больше  не
годишься в Привратники)
     Как жаль, подумал он с саркастической ухмылкой.
     (И мне жаль, Руал... Ты дурачок. Ты снова проиграл)
     Взгляд из ниоткуда давил, как жернов. Старик яростно ощерился.
     - Я не играю с тобой! - произнес он четко и внятно, напугав при  этом
осторожного пастушка.
     (Все здесь играют. Всякий, кто хочет жить,  включается  в  игру...  И
правила одинаковы  для  всех.  Неудачнику  больно.  Проигравший  сходит  с
доски... Ты проиграл, но я дам тебе шанс)
     - Ах ты старый болтливый философ, -  раздумчиво  произнес  тот,  кого
звали Руалом.
     Смешок.
     (Мне не с кем больше говорить)
     - Какое доверие!
     (Да. Я доверяю тебе... Я знаю о тебе все. И я могу с тобой сделать...
Ты помнишь, что)
     Он помнил, и по шкуре его продрал мороз.
     (Да, Руал... И я буду говорить с тобой. Прежде, чем мне откроют  и  я
войду)
     - Ты не войдешь! - бросил он зло.
     (Войду. Новый Привратник будет сильнее тебя... Он не испугается)
     - Так и говори с ним, - посоветовал Руал  сквозь  зубы.  На  дне  его
сознания тлела надежда, что все происходящее - болезнь, горячка и бред.
     Смешок, на этот раз почти добродушный.
     (Я не хочу его спугнуть. Он молод... Он должен созреть)
     - Он созреет, и ты собьешь его палкой, - мрачно предположил Руал.
     (Да. Он откроет мне Дверь)
     В очертаниях облаков над головой Руала проступила тень женского лица.
Секунда - и снова громоздящиеся в беспорядке, перетекающие  друг  в  друга
глыбы...
     - А что, - медленно начал он, - если я найду его - и убью?
     Пауза. По заколосившимся вдоль дороги  полям  гуляли  гонимые  ветром
волны.
     (Попробуй. Попробуй, Руал. Его многие хотят убить... Он всем  мешает.
Неплохо, если он помешает и тебе)
     Из серо-белой подушки облаков вырвалось солнце - лучи  его,  подобные
массивным колоннам, надежно встали справа, на поле, и впереди, на  дороге.
Круглые, желтые, как восковые свечи, как сильные пальцы...
     - Мне жаль его, - медленно сказал Руал.
     (Тебе просто его не достать. Ты силен, но не всесилен)
     - Да... Но мне жаль его. Он похож на меня.
     (Он - это ты наоборот. Даже имя)
     - Я знаю... Но мира мне тоже, оказывается, жаль.
     Смешок.
     (Ты просто боишься)
     Взгляд  ушел.  Так  внезапно  и  бесследно,  что  старик  на   дороге
заозирался, будто ища пропажу, и потрясенно спрашивая себя: а не выжил ли,
в самом деле, из ума?
     Рыжая корова задумчиво щипала  траву  на  обочине.  Пастушонок  ждал,
затаившись в канаве - ждал, пока странный прохожий уберется восвояси.
     Старик еще раз оглянулся - и двинулся прочь, едва переставляя ноги.

     Эти желтые цветы не требуют ухода - они, как  сорняки,  глушат  любую
траву; Луар знал это, когда еще весной  посадил  здесь  чахлый  желтенький
кустик. Теперь среди деревьев лежало рыжее, как лисья  шкура,  пятно  -  и
могила теперь укрыта будто ковром, желтый холм среди рощи,  кто-то,  может
быть, обратит внимание - пусть... Никому не запрещено сажать цветы где  бы
то ни было...
     Он сидел в траве, скрестив ноги. Рядом лежал серый плащ.
     Впервые за долгое время он наслаждался если не  покоем,  то  хотя  бы
иллюзией  покоя;  здесь  были  он  и  его  непонятный  отец,  да   десяток
кузнечиков, да длинная, как чулок, зеленая  гусеница;  а  в  отдалении,  в
ограде кладбища,  где  покоятся  добропорядочные  горожане,  стояла  перед
чьей-то могилой красивая девушка в синей косынке на плечах.
     Луар стряхнул муравья, залезшего ему в  рукав.  От  этого  небрежного
расслабленного движения под рубашкой качнулся медальон.
     Пестрая бабочка села на серый плащ. Красивое зрелище - ночной костер,
только вот бабочки сгорают...
     ...Но сейчас день, и мотыльку ничего не грозит. Серая  ткань  кажется
ему огромной пыльной равниной...
     Луар провел пальцами, разглаживая складки. Бабочка улетела прочь, как
уносимая ветром конфетная обертка...
     Собственно, он хотел это сделать давно. Там, в кабинете - не решился.
В комнатушке, которая служила ему домом, было в том числе и зеркало  -  но
он постеснялся надевать реликвию перед зеркалом, это показалось ему пошлым
и смешным...
     Ткань скользила. Руки удобно вошли в рукава - точно по  росту,  и  по
ширине плеч; он поколебался и накинул капюшон. Цветущий мир  оказался  как
бы заключенным в рамку - серо-стальную рамку из прикрывающей лицо ткани.
     Луар стоял, чувствуя, как ветер лениво теребит широкие полы.  И  ведь
точно по росту - видел бы Эгерт Солль...
     Желтые цветы пахли чуть  различимо.  Золотые  чашечки  с  коричневыми
комочками  пчел,  а  по  краям,  там,  где   желтый   ковер   смыкался   с
зелено-коричневым покровом земли -  там  могила  Фагирры  была  похожа  на
ржавеющий медальон...
     Пластинка оказалась у Луара в руках. Он сам не помнил, когда успел ее
вытащить. Солнце било в прорезь, и Амулет  отбрасывал  на  Луарову  ладонь
маленькую тень с пятном в центре - светлым пятном замысловатой формы...
     Он ощутил мгновенное головокружение. Опустился на  колени;  не  глядя
протянул руку - в его ладонь немилосердно впилась потревоженная пчела.
     "Больно?"
     По Луаровому лицу медленно прокатилась крупная капля пота.
     "Не ищи вопросов там, где их нет".
     Луар  запоздало  зажмурился;  в  его  красной  темноте  загорелись  и
расползлись пятнами три желтых огня. Жгучая боль в ладони - и  присутствие
собеседника, такое же явное, как солнце и пчелы. Привкус железа во рту...
     "Не спрашивай. Ответы найдутся сами".
     - Но мне надо спросить, - прошептал Луар, сжимая Амулет  в  кулаке  и
тем самым подхлестывая боль. - Мне нужно...
     "Все, что нужно, у тебя уже есть. У тебя есть ОН..."
     - Он ржавеет...
     "Да. Да. Замолви за меня словечко".
     Луар покачнулся. Широкий капюшон  опустился  ему  на  глаза,  заменив
голубое небо серым, проведя перед  его  взглядом  новую  линию  горизонта;
посреди этого другого, внезапно возникшего мира Луар увидел высокий дом  с
крыльцом,  и  на  ступенях  дома  стоял  он  сам,  в  непривычного  покроя
щегольской куртке, в высокой шляпе без полей и со шпагой у пояса.  Картина
резко приблизилась, будто сам Луар был осенним листком, брошенным  в  лицо
юноши на ступенях; налетая на фигуру стоящего и пролетая сквозь нее,  Луар
успел понять, что нет, это не он, у того человека другое имя...
     Потом он увидел низкий потолок, и  под  ним  круглощекого  старика  с
набором игл для татуировки, и свою собственную руку, лежащую перед ним  на
столе; рукав был поддернут до локтя, рука лежала расслабленно, но ожидание
боли выдавало себя "гусиной кожей", и какое счастье, что в подвале холодно
и можно списать свою слабость  на  эту  зябкую,  пронизывающую  сырость...
Старик поднимает бровь: зарабатывать на жизнь шпагой - благородно.  Но  ты
не  наемный  убийца,  сынок,  ты  -  учитель  фехтования...  И  теперь  ты
принадлежишь к цеху. Теперь ты в полном праве...
     Старик преобразился, покрывшись вдруг  белым  седым  волосом,  отчего
голова его сделалась похожа на выдолбленную изнутри  луну;  черные  глазки
этого нового старика сверлили, как два буравчика - но на дне их жил страх,
и Луар испугался тоже, встретившись взглядом с человеком  в  сером  плаще,
светловолосым  и  светлоглазым,  с  татуировкой  на  запястье   -   знаком
привилегированного цеха...
     Ответь мне, беззвучно закричал Луар. Зачем?! Зачем  ты  призвал  Мор,
зачем ты искал Амулет, ответь мне, ты, зачавший меня в камере  пыток,  или
ты тоже от меня отречешься?!
     Тот, кто стоял перед ним  со  стальными  клещами  в  пробитой  груди,
излучал бешеное желание жить. Воля его подобна была железной хватке - Луар
отшатнулся, парализованный натиском этой воли:
     "Я тебя не оставлю".
     - Тогда ответь! - беззвучно закричал Луар. -  Или  и  мне  проклинать
тебя, кого проклинают все?
     Чужой натиск ослаб: "Я не совершил злого".
     - Ты?! - Луар оскалился.
     "Я не совершил злого. Поймешь".
     Онемевшей щекой он ощутил прикосновение травы.  Капюшон  соскользнул,
открывая его лицо солнцу - и чужим взглядам...
     Впрочем, рядом никого и не было.
     Только в отдалении, у городской стены, стояли в густой тени трое  или
четверо угрюмых мужчин. Глядели, сузив холодные глаза, на одинокую  фигуру
в сером плаще и слушали сбивчивые объяснения кладбищенского сторожа.
     Но Луар их не видел.

     Спустя несколько дней я полностью уверилась,  что  вскорости  тронусь
умом - в свою очередь.
     Три существа, населявших огромный дом до  моего  прихода  -  девочка,
женщина и старуха - казались мне  в  разной  степени  сумасшедшими.  Торию
Солль я рассмотрела в дверную щель - лучше мне было этого не делать.  Я  и
прежде слегка боялась Луарову мать;  теперь  она  внушила  мне  прямо-таки
ужас.
     Нянька уверяла, что госпожа ничего уже не понимает - но я-то  видела,
что мое появление не прошло для нее незамеченным. Где бы я ни находилась и
что бы ни делала - призрак  Тории  Солль  наблюдал  за  мной  из  запертой
комнаты, я вздрагивала от малейшего шороха и резко оборачивалась,  завидев
краем глаза любую случайную тень.
     Первые несколько ночей я проплакала, свернувшись на  доставшемся  мне
тюфяке; кровать была хороша, по моим меркам даже роскошна - и все же я  не
спала ни секунды, вслушиваясь в  шорохи,  вглядываясь  в  темноту,  глотая
слезы.  Неужели  это  конец?!  Конец  красивой  и  сильной   женщины,   не
выдержавшей трагедии, сломавшейся и теперь увлекающей за собой ни в чем не
повинную дочь...
     Дочь. Алана порой казалась мне существом  еще  более  непостижимым  и
страшным, нежели Тория. Перед рассветом мне представлялись всякие ужасы  -
девочка одичала и потеряла разум,  утратила  человеческое,  теперь  ее  до
конца дней придется держать в хлеву на цепи, как  того  уродца,  виденного
однажды на ярмарке... То было бесформенное, вероятно, молодое существо  со
звериной мордочкой и злыми  затравленными  глазами;  хозяин  палатки  брал
медяк "за просмотр"...
     Я кусала себя за пальцы. Не может быть; Алана смотрит осмысленно,  ее
можно вернуть в мир людей, ее нужно вернуть, если не спасти  Торию  -  так
хоть ребенка...
     А нянька тоже была в своем роде умалишенной. Она  повелась  на  своей
преданности; любая другая давно бы либо бросила все и всех - это в  худшем
случае - либо увезла бы девчонку в город и там бы  решала  дальше,  искала
бы, в конце концов, ее родного отца...
     За эти ночи я успела высказать Эгерту Соллю все,  что  думала  о  его
поступках. Наверное, явись Эгерт собственной персоной - я не побоялась  бы
повторить все это ему в лицо...
     Но он не явился.
     Дни мои заняты были работой; удивительно, как до моего прихода старая
и  больная  женщина  проделывала  все  это  в  одиночку.   Теперь   нянька
блаженствовала, время от времени позволяя себе отдых;  единственным,  чего
она не доверяла мне делать, были заботы о Тории.
     Нянька носила ей на подносе воду и еду;  всякий  раз  полная  тарелка
возвращалась почти нетронутой. Нянька терла воспаленные глаза: не протянет
долго... От одного голода помрет...
     - Помрет ведь, девонька, - сказала она однажды, подперев щеку опухшим
кулаком. Я быстро глянула на примостившуюся в углу Алану; девочка казалась
равнодушной.
     - Помрет, - с прерывистым вздохом повторила нянька. - А  я...  Прости
меня, дуру. Я уж думаю... Не мучиться бы ей. Сразу бы...
     Я с трудом сглотнула. Из глубин пустого дома явился  страх  и  накрыл
меня, будто мокрым мешком.
     Наутро я целый час провела у  ее  запертой  двери;  Тория  чуяла  мое
присутствие. Уходя на цыпочках и возвращаясь снова, я  вспоминала  осенний
праздник в доме Соллей и ту нашу встречу в библиотеке: "Я - тварь?!  Я  от
своего сына не отрекалась!"
     И моя вина. Моя тоже. Слово - не камень, брошенный в пруд. Там просто
- круги по воде и облачко ила на дне,  да  пару  рыбешек  шарахнется,  как
брызги...  Но  никто  не  знает,  что  случится,  если  бросить  слово.  В
неизвестную, темную, надломленную душу...
     Я вышла во двор, выдернула из плашки топор и довольно  метко  тюкнула
им по полену;  деревяшка  раскололась  и  лезвие  топора  увязло  в  щели.
Благородное орудие труда теперь напоминало в моих руках кота с  чулком  на
морде - неуклюже пытаясь стряхнуть полено с  топора,  я  заметила  в  тени
рассохшейся бочки угрюмую рожицу Аланы.
     Поймав мой взгляд, девочка нырнула в свое укрытие; выронив  топор,  я
подобралась к развешенному для просушки белью и стянула с веревки широкий,
цветастый нянькин платок.
     Фокус был стар -  особым  образом  пристроив  одеяние,  я  превратила
собственные растопыренные локти в плечи долговязого существа  с  маленькой
фигой на месте башки; войдя  в  образ,  засеменила  обратно  к  поленнице,
причем фига удивленно рассматривала все вокруг, кивая и поводя "носом".
     -  Эта  сто  такое,  а?  -  спросила,  наконец,   фига   надтреснутым
старушечьим голоском. - Эта сто, диривяшки валяюсся, да?
     Сквозь щель в платке мне  видна  была  рассохшаяся  бочка;  Алана  не
показывалась.
     Фига пожала "плечами":
     - Ни па-анимаю... Валяюсся в би-испарядке, ай-яй-яй...
     За бочкой тихо хихикнули. Воодушевленная фига истово закивала:
     - Ай, пазаву дровожорку... Такая га-алодная, са-ажрет  ваши  дра-ава,
хрям-хрям-хрям...
     Алана выглянула, позабыв об осторожности; я и забыла, как выглядит ее
улыбка. Пары передних зубов недостает - меняются зубы... Уже...
     - Чего смеесси?! - возмутилась фига.
     Алана захохотала. Заливисто и тонко; у меня перехватило горло.
     - Что смеешься? - спросила я своим голосом, опуская руки. - Без  дров
ведь останемся... Как кашу варить будем?
     - Это не по правде, - сказала Алана хрипловато, но вполне уверенно. -
Это спектакля такая... Я знаю.

     Вот уже много лет Эгерт Солль не переживал подобных поражений.
     В  гарнизоне  царили  стыд  и  уныние;  вдовы  погибших  в  последней
экспедиции  проклинали  и  Сову,  и  в  первую  очередь  Солля.  Уцелевшие
стражники роптали; упреки и обвинения висели в воздухе, и  не  затихал  за
Соллевой спиной угрюмый раздраженный шепот.
     Эгерт заперся в своем кабинете  -  там  и  ел,  и  спал,  и  проводил
бессонные ночи над потертой  картой.  Время  от  времени  ему  являлись  с
донесениями специально посланные шпионы -  сведения  приходили  скудные  и
недостоверные,   разведчики   боялись   соваться   слишком    глубоко    и
удовлетворялись сплетнями деревенских баб... После долгих  трудов  удалось
наконец изловить молодого, нахального и неосторожного разбойника -  но  на
полпути к городу он попытался бежать, ранив одного из конвоиров, за что  и
был  немедленно  убит  его  разъяренными  товарищами.  Эгерту   приволокли
бездыханный труп -  но  не  родился  еще  человек,  способный  допрашивать
трупы...
     В собственных глазах Эгерт походил на изможденного, больного дятла, с
тупым упорством долбящего камень, долбящего день и ночь, расшибающего клюв
- только бы не остановиться, не осознать в полной мере  и  свой  позор,  и
ужас оттого, что сын его, чужой мальчик, скрестил с ним шпагу, сражаясь на
стороне убийц...
     В городе погибли еще двое детей; в обычных  ночных  звуках  горожанам
мерещился звон колодезной цепи. Эгерт горбился над своим столом, не  желая
ни слышать, ни думать.
     Сова... Сова являлся к нему ночью, Сова обнимал за плечи Луара,  Сова
смеялся и поигрывал обрывком цепи; вокруг свечки кружились ночные бабочки,
огромные и черные, лупоглазые, как совы...
     Стаи сов. Полное небо сов...
     И Эгерт сам становился Совой и в полубреду вел свой отряд по лесам  и
дорогам, изображенным на карте. Он добывал провиант и запасал воду, он жег
костры на стоянках и ставил часовых, и отправлял дозорных во все стороны -
он  перестал  быть  полковником  Соллем,  он  был   угрюмым   разбойником,
испепеляемым жаждой разрушения...
     В другом сне он учил Луара фехтовать. Луар отчаивался и бросал  шпагу
- и приходилось утешать, уговаривать, начинать снова...
     Поднявшись среди ночи, полковник Солль брал оружие и часами  повторял
длинные  замысловатые  комбинации,  и  срезал  клинком  огонек  свечи,   и
медленно, по волоску, состругивал свечку  до  самого  основания,  пока  не
оставался на столе плоский как монета пенек...
     Ночной патруль видел человека в плаще. Тот не откликнулся  на  приказ
остановиться и исчез, будто провалившись сквозь землю; в  качестве  трофея
лейтенант Ваор  доставил  полковнику  Соллю  обрывок  цепи.  Разговоры  не
стихали, по городу ползли слухи один другого страшнее -  а  во  сне  Эгерт
выбивал шпагу из рук своего сына...
     Из рук сына Фагирры.
     Бывало,  что  после  ночи  сидения  над  картой  он  возвращал   себе
способность соображать, сунув палец в огонек оплывшей под утро свечки. Так
бывало в Осаду...
     Но тогда он защищал жену и сына.

     Городской судья явился на закате - случайно либо по тонкому  расчету,
ибо это было лучшее для Эгерта время, самое  спокойное  и  трезвое.  Судья
явился сам, не утруждая полковника приглашением - и лейтенант Ваор тянулся
в струнку, потому что  судья  традиционно  был  самым  страшным  в  городе
человеком.
     Эгерт поднялся навстречу - протягивая руку,  он  пытался  сообразить,
явился ли к нему старый приятель  либо  официальное  лицо.  У  судьи  были
жесткие, холодные пальцы.
     - Ты безжалостен к себе, - судья опустился в предложенное  кресло.  -
Пусть наши враги всю  жизнь  выглядят  так,  как  ты  выглядишь  сейчас...
Неужели стратегические заботы и впрямь не оставляют времени для сна?
     - У меня будет время отоспаться, - отозвался Эгерт глухо. И добавил с
усмешкой: - Как, впрочем, и у всех нас...
     Судья кивнул:
     - Да, мой друг... Но Сова отправится на покой чуть раньше, чем  мы  -
ведь так?
     Он вдруг улыбнулся - спокойно и открыто,  и  у  Эгерта  полегчало  на
душе.
     С городским судьей его связывали давние и сложные отношения; во время
Осады человек по  имени  Ансин  был  сподвижником  Солля,  и  сподвижником
ценным. Эгерт был нечеловечески храбр, но  мужество  оставило  его,  когда
необходимой стала показательная казнь десятка бандитов и мародеров.
     В глазах горожан такая расправа была доблестью и проявлением  власти,
едва ли не подвигом - но Солль покрывался липким потом  при  одной  только
мысли, что на его пути к победе придется учиться в  том  числе  и  ремеслу
палача, вешать, хоть и чужими руками.
     И тогда Ансин, находившийся рядом, молча взял эту грязь на  себя.  Он
сам отдал приказ и сам проследил за выполнением  -  Эгерту  осталось  лишь
стиснуть зубы и отказать в помиловании. Таким образом Солль остался чист в
собственных глазах и добр в глазах  горожан;  он  прекрасно  понимал,  что
совершил ради него Ансин, ставший затем  помощником  городского  судьи,  а
затем и собственно судьей. Он знал, что  и  Ансин  знает,  чем  Эгерт  ему
обязан - но ни разу ни один из них  не  касался  в  разговоре  этой  темы.
Эгерту  оставалось  только  гадать,  а  чем,  собственно,  была  для   его
добровольного помощника  та  давняя  казнь  -  жертвой?  Или  долгом,  или
обыденностью, или испытанием, или приятным щекотанием нервов? Сознавал  ли
Ансин, что ложится  в  грязь,  давая  возможность  благородному  Соллю  не
испачкать белых  одежд?  Или  чувствовал  себя  героем,  урвавшим  из  рук
победителя самый сладкий кусок власти?
     ...Ансин улыбнулся и коснулся Соллевой руки:
     - Нет, Эгерт... Я не заставлю тебя долго мучиться и гадать про  себя,
зачем я пришел... Тяжелые времена, дружище. Хуже, чем... тогда. Я боюсь...
что принес тебе злые вести, и буду делать тебе больно. Ты готов?
     - Я привык к таким процедурам,  -  отозвался  Эгерт  после  паузы.  -
Начинай.
     Судья откинулся на спинку кресла:
     - Эгерт... Во-первых, я твой друг. Знаю, ты  так  не  считаешь...  не
перебивай. Перед тем, как услышать главное, просто уясни, что я твой друг.
     Солль  почувствовал,  как  к  горлу  его  поднимается  тягучая  тоска
ожидания:
     - Да... Говори.
     Судья пожевал губами. Хмыкнул, растирая бледную щеку:
     - Хм... Эгерт. Мы не  знаем,  сколько  детей  погибло  в  точности...
Случалось, что случайно нашедший тело прятал его, дабы отвести  подозрения
от себя... Несколько десятков детей. И многие из колодцев  лишились  своей
цепи... Все это ты знаешь.
     Эгерт кивнул, пытаясь проглотить ком, царапающий сухое  горло.  Судья
сцепил пальцы:
     - Убийца носит плащ, в точности такой же, как носили служители Ордена
Лаш... Ты прекрасно помнишь.
     Эгерт снова кивнул. Его трясло.
     - Тот безумец, старик... Погиб, расплачиваясь за чужие  грехи.  После
его смерти убийства продолжаются...
     Эгерт молчал. Пальцы судьи, длинные и  белые,  переплетались  сложно,
как прутики в корзине:
     - Да... Скажи мне, Эгерт, где сейчас Луар?
     Солль смотрел на сложную игру его рук. Рано или поздно... Все  должно
было открыться. Но только не сейчас. Не Ансин...
     - Эгерт, - судья вздохнул. - Я понимаю некоторые тонкости...  Но  мне
очень нужно знать. Скажи мне, пожалуйста.
     - Я не знаю, - сказал Солль хрипло. - Я не знаю, где Луар.
     "У Совы, - подумал он с ужасом. - А ведь у Совы, светлое небо..."
     Судья снова вздохнул:
     - Ты не хочешь мне говорить?
     - Я не знаю, Ансин, - отозвался Эгерт, глядя в стол. - Я очень  давно
с ним не виделся.
     Пальцы судьи перестали играть, сцепившись в замок:
     - Да... А где Тория, ты знаешь? Она в загородном доме с девочкой,  из
прислуги при них только нянька, и их уединение не  похоже  на  беззаботный
летний отдых... Да, Солль.  По  долгу  службы  я  знаю  больше,  чем  тебе
хотелось бы... Да и не нужно быть городским судьей, Эгерт, чтобы  увидеть,
что в твоем семействе случилась трагедия. Чтобы не  увидеть  этого,  нужно
быть слепым...
     Эгерт медленно кивнул. Тяжело отрицать очевидные вещи... Судья прав.
     - Знаешь, Ансин, - сказал он медленно, - я был бы тебе  благодарен...
Если б разговор о моей семье мы отложили бы на потом. Когда я... покончу с
Совой.
     Судья огорченно покачал головой:
     - Нет, Эгерт. Потому что дело не терпит... Ты знаешь,  что  твой  сын
регулярно ходит на могилу Фагирры?
     Солль медленно поднял глаза. Ансин смотрел на него из  далекой  дали,
из черного съежившегося пространства:
     - Да, Эгерт. На могилу, что за кладбищенской оградой, там даже  камня
нет... А он, Луар, посадил там цветы.
     Соллевы  пальцы  медленно  путешествовали  по  сплетениям  дорог   на
потертой карте. Потом сжались  в  кулак,  сминая  леса  и  поля,  ручей  и
деревеньку:
     - Я... прокляну его. Святотатство... Я прокляну.
     Судья дернул ртом:
     - Это не все, Солль. Не так давно твой  сын  навестил  нашего  общего
друга бургомистра... Он шантажировал его, и  я  знаю,  чем...  Он  добился
того, что бедняга открыл ему ход в Башню - догадываешься, о какой башне  я
говорю? И, согласно показаниям очевидцев, парень провел  там  более  часа,
причем что он делал внутри - неизвестно...
     Судья  вдруг  подался  вперед  и  снова  коснулся  кончиками  пальцев
стиснутой Соллевой руки:
     - Погоди... Не надо так... Выслушай до конца.
     Солль кивнул,  не  поднимая  головы.  Перед  глазами  у  него  стояла
переполовиненная луна, черные тени ветвей,  переплетенные,  как  пальцы  у
судьи, и этот мальчик, бледный, как  луна,  поднимает  шпагу  из-под  его,
Эгерта ног...
     А когда-то он носил мальчика на руках. Ночи напролет...
     Судья снова откинулся на спинку кресла:
     - Да... Известно также, что господин Луар  Солль  посещал  поочередно
неких личностей, о которых я склонен думать, что и они в свое время носили
серый плащ... Есть сообщения, что  Луара  видели  у  Совы  -  но  этого  я
утверждать не буду, это слишком серьезно и, скорее всего, сплетни...
     Солль боялся выдать себя - взглядом или жестом. Или Ансин играет? Или
ему известно о той схватке у затоптанного костра?  Несколько  он  искренен
сейчас?
     - Эгерт, что случилось у вас в семье? - негромко спросил судья.
     Зависла тягостная пауза. Эгерт смотрел в стол,  но  перед  глазами  у
него оказались не вытянутые узоры столешницы  и  не  вышитые  на  шелковой
карте перелески - перед глазами у него плавился на солнце белый песок, и в
песке барахтались  мальчишки,  голые,  загорелые,  и  каждое  их  движение
казалось замедленным, будто в торжественном танце, и в чистых водах  речки
Кавы отражался древний и гордый Каваррен...
     Что ж ты  молчишь,  спросил  Фагирра.  Отважный  и  честный  Солль...
Объясни же своему старому другу, что  именно  случилось  у  вас  в  семье.
Давай, поднимай глаза и говори...
     - А зачем тебе, Ансин? - тихо спросил Эгерт.
     Последовала новая пауза - а затем кулак судьи с грохотом опустился на
столешницу, так, что едва не опрокинулся подсвечник:
     - Вы не понимаете, о чем я говорю, полковник?! Или притворяетесь? Или
принести вам чей-нибудь маленький труп с цепью на переломанной шее?!
     Удивительно, но от крика его Эгерту  стало  легче;  он  даже  подумал
деловито, что до конца  разговора  следует  и  ему  позволить  себе  нечто
подобное - тогда у сидящих в кордегардии останется в памяти не "судья орал
на полковника", а "они бранились"...
     Судья перевел дыхание. Снова потер щеку, попросил почти что жалобно:
     - Эгерт... Не заставляй меня... Ты  похож  на  больного,  скрывающего
свою болезнь от врача.
     Солль рассмеялся, запрокинув голову. Закрыл лицо руками:
     - Ансин... Дружище Ансин... если б ты мог исцелить  меня...  Если  бы
кто-нибудь на свете мог поправить... Клянусь, я отдал  бы  этому  человеку
все свои деньги, всю свою славу, всю жизнь до секунды и кровь до последней
капли...  Но  ничего  не  изменить  -  и  никому  не  интересно,  что   же
произошло... Прости, но я не скажу даже под пыткой. Спрашивай  что  угодно
другое - я отвечу, клянусь...
     Судья хмуро разглядывал упрямое,  почти  вдохновенное  Соллево  лицо.
Снова переплел пальцы, опустил уголки рта:
     - Солль. У меня есть  основания  думать,  что  рассудок  твоего  сына
помутился. Что именно он, твой сын, будучи поврежден в уме,  совершает  те
ужасные злодеяния, которые держат в страхе весь город.
     Эгерт встал и отошел к окну.  Вечерело,  неподалеку  старый  фонарщик
взбирался на свою стремянку,  и  Эгерту  показалось,  что  он  слышит  его
натужное дыхание.
     Собственно, а как теперь? Какой реакции ждет  от  него  судья,  какой
реакции он ждет  сам  от  себя?  Улыбаться  и  твердить  "нет,  нет",  или
гневаться и кричать "нет! нет!", или делать вид, что не может понять,  что
это слишком чудовищно...
     Что тот мальчишка делал в логове Совы?! Зачем  ему  понадобилась  эта
схватка...  И  как  он  смеет,  сопляк,  ухаживать  за  могилой  человека,
который...
     - Эгерт, - сказал судья у него за спиной.
     ...который пытал его мать? Палача и насильника... Неужели родственная
связь, кровь, неужели это столь крепкие узы, для  которых  все  прочее  не
имеет значения?
     ...А он сам, Эгерт?  Что  за  сила  заставила  его  отторгнуть  сына,
который был частью его самого, за которого он без  размышления  готов  был
отдать жизнь? Разве не те же узы крови, только  разорванные,  извращенные,
оскверненные?
     - Эгерт, - судья подошел и остановился за его  спиной.  -  Вчера  его
видели на могиле Фагирры, и он надел плащ...
     - Значит, он уже в городе? - вырвалось у Солля.
     - А ты видел его вне города? - тут же поинтересовался судья.
     Фонарщик справился наконец с фонарем, и по темнеющей улице  расплылся
тусклый теплый свет. Эгерт молчал.
     - Я думаю, он болен, - сказал судья мягко. - Но если  все,  о  чем  я
говорю, правда... Я пришел к тебе, Эгерт, потому что  я  твой  друг.  И  я
прошу тебя взять Луара - иначе его убьют, как  уже  убили  того  безумного
старика... Потому  что  люди  не  слепые,  -  в  последних  словах  Эгерту
померещился скрытый упрек.
     - Это не он, - отозвался Солль глухо. - Неужели нельзя установить  за
ним слежку... И доказать его алиби?!
     Судья вздохнул:
     -  А  за  ним...  невозможно  уследить,  Солль.  У   твоего   сына...
Обнаружились странные свойства.  Он  исчезает  и  появляется,  как  из-под
земли... Однако каждый день  является  в  Университет,  в  кабинет  декана
Луаяна...
     Стиснув зубы, Эгерт принял этот новый удар. Судья покивал:
     - Да... Над Луаром сгущаются тучи.  Город  ждет  расплаты...  За  эти
смерти. Старик был невиновен - но  все  же  погиб...  Думаю,  горожане  не
станут проводить дознания. Дознание проведу я, а ты - ты  возьмешь  Луара.
Немедленно.
     - Сова, - сказал Эгерт сквозь зубы. - Завтра  я  выступаю  на  поимку
Совы.
     Решение пришло к нему внезапно - однако он тут же  уверил  себя,  что
день начала экспедиции был выбран заранее и обратного хода нет.
     Судья прошелся по полутемному кабинету. Остановился, свел брови:
     - Если за это время случится новое убийство...
     - Это не он! - шепотом выкрикнул  Эгерт.  -  Сова...  Убивает  каждый
день. А Луар... Не убийца. Ты убедишься. Я возьму его... Когда вернусь.
     Судья колебался.
     - Это не он, - сказал Эгерт со всей силой убеждения, на  которую  был
способен. - Все будет, как  ты  скажешь...  Я  возьму  его,  запру,  и  ты
увидишь... Но не сейчас, мне нужно взять сперва Сову... Это  мой  долг,  я
должен, я не могу иначе... Ты долго выжидал - выжди еще несколько  дней...
Не трогай Луара, я сам...
     На лице судьи  написано  было  сомнение  -  однако,  некоторое  время
посмотрев Эгерту в глаза, он медленно, через силу кивнул.

     После полуночи площадь перед Башней пустела -  темные  слухи  и  злые
события, владевшие городом последние месяцы, разгоняли жителей  по  домам,
патруль показывался редко, сторож со  своей  колотушкой  тоже  предпочитал
держаться подальше - и потому Луару не пришлось  прилагать  усилий,  чтобы
подойти незамеченным к наглухо замурованным воротам.
     Правая рука его мертвой хваткой  сжимала  висящий  на  шее  медальон.
Странно зоркие  глаза  различили  посреди  темной  кладки  десяток  новых,
светлых кирпичей - в том месте, где был пролом, некогда пропустивший Луара
вовнутрь...
     Он зажмурился. Медальон больно впился в судорожно стиснутую ладонь.
     ...Ибо служение ему есть тайна...
     Ему показалось,  что  там,  за  кладкой,  переговариваются  множество
голосов - и не жутких ночных,  а  обыденно-оживленных,  будто  на  залитой
солнцем площади...
     Никогда раньше у него не было видений.
     ...Тайна - смысл, а прочее откроется вам со временем...
     Теперь ему привиделась  кладка  -  темная  от  времени  и  дождей,  с
нескромным   светлым   пятном   в    центре...    Зримое    доказательство
беспринципности бургомистра, который...
     ...Не принято говорить с неофитами о глубоких таинствах Лаш... Однако
есть ли на земле служба почетнее?!
     И Луар шагнул через кладку - потому что на  самом  деле  ворота  были
свободны и распахнуты, и изнутри доносились голоса.
     Он шагал по освещенным коридорам; люди в серых капюшонах расступались
перед ним, опуская голову в почтительном поклоне. Он кивал в ответ - и шел
дальше, минуя лестницы и переходы, потому что впереди маячил некто,  и  не
следовало отставать...
     Зарешеченное окно доносило звуки и запахи площади; Луар прошел  мимо,
стремясь за своим провожатым. Минута - и перед лицом его  оказалась  стена
тяжелого бархата, и от густого духа благовоний закружилась голова...  А  в
следующую  секунду  запахло  еще  и  дымом,  потому  что  посреди  черного
бархатного полотнища расползалось огненное пятно.
     Луар смотрел, как желтые языки пламени проедают тяжелую ткань;  огонь
расходился кольцом, и ширилась круглая дыра,  в  которой  стоял,  кажется,
ребенок, и был он в красном, и в руках держал не то воронку, не то  трубу,
из недр которой клубами валил дым курящихся благовоний...
     А потом раздался звук, от которого Луар содрогнулся. Звук подобен был
крику древнего чудовища посреди вселенского пепелища.
     Горящее отверстие в бархатной стене обернулось отверстием на  золотой
пластинке, и маленький старик в грязном сером  балахоне  погрозил  пальцем
кому-то, скрывавшемуся в тени: "Не  для  всех...  Для  всех  не  бывает...
Оставь свою ржавую игрушку. Тебе не остановить..."
     Луар зашатался; горящий бархат бесшумно упал.
     ...Ниспадающие плащи, блестящие глаза  из-под  нависающих  капюшонов,
отдаленное, приглушенное пение... Грядет, грядет... С неба содрали кожу. И
вода загустеет, как черная кровь... И  земля  закричит  разверстыми  ртами
могил... Извне... Идет извне... Молю, не открывай...
     Плащи расступились - маленький серый старик сидел на корточках,  и  в
руках у него была наполовину выпотрошенная, скользкая, пучеглазая рыбина.
     "Не для всех, - сказала рыба. - Для избранных... Снова. Все  новое...
Предначертано - откроет".
     "Лаш-ш... - зашипели плащи. - Лаш-ша... Тайна, повинуйтесь тайне..."
     Одно из зеркал треснуло и осыпалось иззубренными осколками; в проломе
стоял невысокий, желтолицый человек с воздетым кулаком - из кулака свисала
золотая цепочка.
     "Истинно все, что есть, - крикнул он тонко и насмешливо. - Чего  нету
- ложно... Истинна ржавчина, но и твой засов ржав тоже... Имя Лаш  поросло
проклятием. Могущество..."
     Выпотрошенная рыбина закатила глаза и сдохла.
     "Кто положит предел? - спросил старик в сером балахоне, и  голос  его
был неожиданно низок. - Кто положит предел могуществу? Она  войдет,  чтобы
служить мне."
     Тот, желтолицый в проеме разбитого зеркала, опустил руку:
     "Глупец. Не она. Ты."
     Старик в плаще, к полам которого прилипла рыбья чешуя, вскочил:
     "Один хозяин! - пророкотал он, и тугая волна воздуха ударила Луару  в
лицо. - Одна рука над миром... Моя рука, и первые всходы нового урожая..."
     "Глупец, - сказал желтолицый. - ЕЕ рука. Не открывай."
     "Лаш,  -   зашелестели   плащи.   -   Лаш-ша...   Аш-ша...   Тайна...
Могущество... Власть..."
     "Я ей хозяин, - спокойно сказал серый старик. - Лаш."
     "Нет", - отозвался желтолицый.
     У Луара помутилось в глазах; пропал зал и пропали зеркала, он  увидел
себя  зверьком,  насекомым,  крохотным  существом,   глядящим   снизу   на
исполинскую темную дверь. Запертый засов подобен  был  тарану  для  штурма
городских ворот...
     Потом с треском разорвалась ткань; Луар понял, что давно уже лежит, и
лежит на мягком; повернул голову и чуть не захлебнулся криком  -  под  ним
были полуразложившиеся  трупы,  целая  гора  трупов,  теплая  желеподобная
гора...
     Собственный вопль его  слился  с  басовитым  воплем  серого  старика,
старик рвал собственные космы, выбившиеся из-под капюшона: "Нет, не так...
Не так, не..."
     "Так", -  сказал  желтолицый.  Луар,  утопающий  в  смрадном  месиве,
судорожно схватил в зубы золотой медальон.
     ...Тишина и темнота. Он снова лежал - на  этот  раз  на  жестком,  на
влажных досках, и пахло не благовониями и не падалью, а просто сыростью  и
запустением.
     - Игра, - сказал Фагирра. - Все игра... Но не мы играем. Играют нами,
Луар.
     Он  стоял  рядом  -  усталое  немолодое  лицо  с   холодными   щелями
прищуренных серо-голубых глаз, капюшон, небрежно откинутый на плечи.
     - И не бойся... Сначала страшно. Но... будет всего лишь другая  игра.
Для тебя... И не  тот  виновен,  кто  погасил  светильник...  а  тот,  кто
придумал ночь. Не тот злодей, кто отодвинул засов - а  тот,  кто  поставил
Двери... И я не хотел  злого.  Могущество...  благо.  И  не  суди  меня...
Сделай... Сверши...
     Луар увидел протянутую ему  руку,  поколебавшись,  подал  свою  -  но
пальцы его ухватили воздух.

     Тряпичное тело куклы замусолилось и  истрепалось,  но  на  фарфоровом
лице лишения не отразились никак -  оно  оставалось  белым,  лупоглазым  и
вполне благополучным. Людям бы так, подумала я почти что с завистью.
     - Новое платье надо бы, - задумчиво сообщила я Алане.
     Она засопела, убежала и вернулась  с  обрывком  парчи  -  кто  знает,
откуда она его вырвала. Впрочем, это меня ничуть не печалило.
     Завернутая в желтую искрящуюся ткань, кукла преобразилась и выглядела
теперь почти что царственно. Я покивала:
     - Ну, это принцесса, конечно...  А  воин?  Теперь  нужен  благородный
воин, чтобы освобождать...
     - Откуда? - справедливо спросила Алана. Я почесала подбородок:
     - Найдется... Ты, главное, воина разыщи.
     Она  снова  убежала;  слушая,  как  стучат  по  пустым  коридорам  ее
торопливые пятки, я вспомнила свалки, устраиваемые  приютскими  девчонками
за право потискать линялого медведя из мешковины...
     Алана  вернулась  с  деревянным   солдатом.   Тот   выглядел   вполне
мужественно, но был почти в двое меньше предполагаемой невесты.
     - Ничего, - бодро решила я, - не в росте дело... Ну,  теперь  смотри.
Жила-была принцесса, красивая-прекрасивая... И ее похитил...
     Я огляделась. В углу кухни валялись тряпка да совок для углей.
     - Ее  похитило  чудо-овище!  -  заявила  я  страшным  голосом.  Совок
оказался обряженным в тряпку, как в плащ; Алана тут же  в  испуге  прижала
ладошки к щекам.
     - У-у! - сказал страшный совок и потащил принцессу  за  печку.  Парча
перепачкалась в золе - но так и надо. Похитили ведь...
     -  А  дальше?  -  спросила  Алана,  дрожа  от   страха   и   восторга
одновременно.
     - И тогда отец принцессы кликнул клич, - я огляделась в поисках новых
персонажей и наткнулась взглядом на кувшин для воды. - Он, то есть король,
пообещал всякому, кто спасет его дочку... Во-первых, принцессу в  жены,  а
во-вторых, Великий Золотой  Кувшин  в  вечное  владение...  Вот  он,  -  я
показала Алане посудину, - а большего сокровища в том краю и не было...  И
вот отважный воин...
     - Он что,  из-за  кувшина?  -  справедливо  возмутилась  Алана.  -  А
принцесса?..
     - И принцесса, - успокоила я. - Прежде всего он хотел  жениться...  И
он не боялся чудовища... То есть боялся, конечно, но смелости в  нем  было
больше... И вот он отправился в поход...
     Поход отважного воина длился почти полчаса. Он странствовал по кухне,
встречая на пути все новые препятствия; Алана помогала ему изо всех сил, и
нянька, тихонько наблюдавшая из-за двери, беззвучно всхлипывала и вытирала
слезы. Я боялась, как бы нянюшкины сантименты не вспугнули  девочку  -  но
Алане, по счастью, было не до того.
     Наконец, воин и чудовище встретились; разыгралась небывалая битва,  в
результате которой злой совок лишился своего одеяния и был заточен в печь.
Алана  смеялась  заливисто,  как-то   даже   похрюкивая;   нянька   вконец
растрогалась и убралась в свою комнату - плакать.
     Некоторое время мы с Аланой просто  сидели,  разомлев,  и  вспоминали
подробности пережитого воином приключения; я  предложила  сыграть  свадьбу
солдата и красавицы - но Алана наморщила нос и заявила, что это скучно.  Я
удивилась - девочек обычно  интересуют  именно  свадьбы,  а  не  батальные
сцены... И тут же опомнилась - у нее ведь был старший брат. И отец - герой
Осады... Она видела себя скорее мальчишкой, конечно, отсюда  и  строптивый
нрав и хулиганский характер...
     Я захотела потрепать ее по загривку - и  не  решилась.  Важно  каждое
движение, один неосторожный шаг - и все  сначала,  а  ведь  пройден  такой
путь... Спугнуть сейчас Алану - все равно что соскользнуть с самой вершины
ледяной горы, куда долго взбирался, обламывая ногти...
     - А теперь еще, - потребовала она шепотом.
     - Про кого? - спросила я с готовностью.
     - Про моего брата, - она смотрела на меня внимательно и  печально.  -
Как он бьется... со злыми.
     Сделалось тихо. Перекресток на большой дороге и затихающий вдали стук
копыт...
     - Нет ничего проще, - улыбнулась я  после  паузы.  -  Злых,  конечно,
собралось видимо-невидимо, но наш Луар всех одолеет... - в  руках  у  меня
снова оказался деревянный солдат. - Вот идет Луар по дороге,  идет-идет...
а навстречу ему...
     - Ты что, его невеста? - спросила Алана с отвращением. - Ты  женишься
на нем, да?
     Из щели за печкой настороженно показались тараканьи усы.
     - Женщины выходят замуж, - поправила я машинально. - Женятся мужчины.
     - Все равно, - Алана покривила губы.
     Мы помолчали. Я не знала,  что  делать  и  что  говорить;  деревянный
солдат в моих руках казался неуклюжим и бесполезным.
     - Так что дальше? - требовательно прищурилась Алана.
     - Идет-идет, - сказала я глухо, - а навстречу ему... волшебник.
     - Злой? - тут же предположила Алана.
     - Злой, - я устало кивнула. - Добрых волшебников  и  на  свете-то  не
осталось...  Превращу-ку,  говорит  волшебник,  тебя,  Луар,  в  чудище...
Снаружи  как  человек,  а  внутри  -  как  Черный  Мор,   безжалостный   и
беспощадный... И забудешь ты, Луар, родных своих и друзей... И они от тебя
отрекутся. И пройдешь по земле, как железная метелка...
     - А Луар его - мечом? - перебила меня Алана.
     - Нет... Волшебник-то еще не договорил. Вот, говорит он, что сделаю я
с тобой, и никто никогда не полюбит тебя... И  ты  никого  не  полюбишь...
Потому что чары мои тверже стали...
     - А Луар его - мечом? - тянула свое кровожадная девчонка.
     - Еще  нет.  Вот...  Чары  мои  тверже  стали.  А  расколдовать  тебя
невозможно... Потому что люди слабые. Люди не умеют как следует  любить  и
как следует ненавидеть - зато  они  умеют  забывать...  Навсегда.  И  люди
забудут тебя, Луар...
     Алана фыркнула:
     - Дурак! Луар его как мечом стукнет...
     - Да, - вздохнула я. - Вот тут-то он его... Мечом. Тот и  пикнуть  не
успел...
     - А Луар?
     - Лег спать, - я уложила деревянного  солдата  поперек  стола.  -  Он
устал. Я тоже. А ты?
     Алана прислушалась к своим ощущениям.
     - И я, - сказала она неуверенно.
     - Тогда пойдем, -  я  поднялась,  протянула  ей  руку  -  и  тут  же,
проследив за ее взглядом, резко обернулась.
     Поздно. Тень изможденной женщины отшатнулась и исчезла.

                                    7

     Перед выступлением Эгерт собрал свой  отряд,  намереваясь  произнести
короткое слово.
     Он хотел подбодрить своих бойцов накануне трудного и опасного  похода
- однако при виде угрюмых либо равнодушных лиц вдруг озлился, и  речь  его
обрела совсем иное направление.
     И в лучшие времена полковник Солль горазд был насмешничать; теперь он
просто брызгал ядом, хлестал  подчиненных  едкими  и  жестокими  упреками,
язвил и издевался - и в конце концов горько пожалел, что не погиб во время
Осады вместе с последними достойными воинами городского  гарнизона...  Ибо
счастье им, так и не дожившим до великого позора, а потомки  их,  те,  кто
носит оружие теперь, годны разве что на посмешище да на расплод...
     Тут  полковник,  осененный  новой  мыслью,  пообещал   обратиться   к
городскому начальству с инициативой - оскопить наиболее трусливых и глупых
стражников, дабы не плодить на земле бездарность.  Трое  дамочек  вольного
поведения,  традиционно  прикрепленных  к  гарнизону  и   потому   ставших
свидетелями Соллевой речи, переглянулись с мрачными  усмешками;  стражники
потели, играли желваками и с ненавистью поглядывали на  начальника  -  ибо
друг на друга они смотреть и вовсе избегали.
     Наконец, Солль выдохся, с презрением оглядел свое  покрытое  красными
пятнами воинство и приказал выступать.
     Стража на воротах отсалютовала  товарищам,  отправляющимся  в  поход;
закрыв глаза, Солль вообразил ниточки слухов, выползающие из  ворот  вслед
за отрядом... а то и  впереди  него.  Сеть  слухов,  как  круги  по  воде,
вестники и шпионы, пробирающиеся  с  хутора  на  хутор,  несущие  сведения
Сове...
     Он закусил губу. Если отряд за его спиной казался подобравшимся, злым
медведем - то в подчинении у Совы озверевший осиный  рой.  И  нет  другого
выхода - взять или погибнуть, причем второе лучше, мертвый Солль  вряд  ли
сможет вернуться в город и арестовать собственного сына... То  есть  того,
кто считался таковым без малого двадцать лет.
     Ни с того ни с сего он пришпорил лошадь; бойцы  его,  ругаясь  сквозь
зубы, поспешили следом.  Сквозь  редкие  тучи  пробилось  наконец  солнце,
осветив расстеленную перед полковником  цветную  тактическую  карту:  рощу
вдалеке, перекресток дорог да отдаленное селение. Даже не  закрывая  глаз,
Эгерт видел теперь и сокрытое горизонтом - зеленый шелк с вышитыми на  нем
перелесками и полями,  деревнями  и  хуторами,  рекой  и  ручьем,  стенами
глухого леса - разбойничьего угодья...
     Эгерту снова показалось, что  он  раздвоился.  Что  вот  он  идет  на
смертельную охоту - и он же мрачно  затаился,  собирает  вести,  поджидает
охотника...
     Эгерт хрипло крикнул и снова дал шпоры. Те, что ехали за его  спиной,
проклинали всех на свете сумасшедших полковников.

     Сова, как выяснилось вскоре, и не думал таиться. Во всем мире он знал
одного лишь охотника - себя; к полудню второго  дня  пути  Эгертовы  воины
почуяли запах дыма.
     Так не пахнут костры, и не такой дым поднимается над печными трубами;
угрюмый Соллев отряд безошибочно нашел дорогу к пожарищу, ставшему к  тому
времени пепелищем.
     Хутор на развилке дорог - всего несколько домов и обширное хозяйство;
под копытами лошадей металась с лаем обезумевшая собака. Куры как ни в чем
не бывало искали пропитание на  истоптанном  огороде,  бродил  растерянный
теленок с обрывком веревки на шее, большой хлев был пуст, и ветер  теребил
клочки грязной соломы посреди пустого двора.
     Дом сгорел наполовину; огонь почему-то пощадил  его  и  не  уничтожил
дотла. Труп хозяина, висящий на дереве перед окном, пострадал куда  больше
- Эгерт глянул и тут же отвел глаза.
     Люди  -  всего  несколько  десятков  -  стояли,  сбившись  в  плотную
молчаливую толпу. Их  дома  и  их  жизни  остались  в  целости;  глядя  на
обезображенный огнем труп, они смирились с потерей денег  и  скота,  муки,
запасов и прочего своего достояния, и только средних лет женщина билась  о
дорогу над телом девушки  лет  шестнадцати  -  щуплой  девчонки  с  широко
раскрытыми мертвыми глазами и бурыми пятнами крови на рваной юбке...
     Отряд Солля  остановился,  сбившись,  в  свою  очередь,  в  бряцающую
железом стаю; хуторяне молчали, глядели исподлобья, решая, чего ждать  еще
и от этих - новой беды?
     Рыдания женщины на дороге на минуту стихли - и слышно  стало,  как  в
траве надрываются, стрекоча, разомлевшие кузнечики.
     Женщина  на  дороге  подняла   лицо;   в   какой-то   момент   Эгерту
померещилось, что глаза их встретились - но то был самообман,  женщина  не
видела никого и ничего, и Солль с его вооруженным до зубов отрядом был для
нее так же безразличен, как эти кузнечики...
     Хуторяне смотрели. На  стражников,  на  женщину,  на  кидающуюся  под
копыта собаку и на черный обезображенный труп.
     Тогда полковник Эгерт Солль вскинул над головой руку, повернул коня и
поскакал, увлекая по горячему следу свой онемевший отряд.

     Ночь положила конец преследованию.
     Сова - а Эгерт скоро уверился, что сидит на хвосте у  самого  Совы  -
неприкрыто издевался. Разбойники уходили врассыпную - уведенный  с  хутора
скот непостижимым образом  потерялся  среди  больших  и  малых  поселений,
жители который клялись чем угодно, что никаких разбойников  не  видели  ни
разу в жизни. Озверевший Эгерт закатил оплеуху здоровенному парню, который
явно лгал,  бегая  глазами  -  парень  охнул,  облился  кровью  и  жалобно
запричитал  о  доле  земледельца,  землепашца,   которого   всяк   норовит
обидеть...
     Под вечер отряд вошел-таки в лес -  но  сгустившаяся  темнота  скрыла
даже те скудные разбойничьи следы, которые удавалось  высмотреть  Соллевым
разведчикам. Полковник сжал зубы и скомандовал привал.
     В затухающем костре подергивались черные угольки  прогоревших  веток;
Эгерт смотрел, как чья-то рука в задумчивости ворошит угли тонкой палкой с
горячей искрой на конце. Ему вдруг ясно представилось, что это Луар  сидит
рядом с ним у огня - тот любил в свое время и ночные костры, и  такие  вот
прутики с угольком, и красные узоры,  на  мгновение  зависающие  в  темном
воздухе...
     Эгерт поднял голову. Молодой стражник поймал его взгляд,  смутился  и
отвернулся, бросив палочку в огонь.
     Это был на редкость молчаливый привал - не  было  сказано  ни  слова,
только скрипела и возилась  ночь,  вышагивали  часовые  да  трещал  огонь.
Ночной костер виден издалека, Сова опять знает  больше,  нежели  полковник
Солль; Сова снова хозяин положения, не зря так  торжествующе  ухают  среди
черного леса его лупоглазые тезки...
     Эгерт подмостил в изголовье седло и лег, укрывшись  плащом.  Над  ним
висела  многослойная  темнота  -  беззвездное  небо,   затянутое   тучами,
невидимые кроны, неведомая ночная жизнь...
     Он глубоко вдохнул запах земли и леса - и тогда пальцы его, судорожно
сжавшись, вцепились во влажную шкуру травы.
     Муравей на огромной карте,  где  вышит  шелком  ночной  лес,  где  не
отмечены тропы и тропинки,  где  тут  и  там  торчат  булавки  с  красными
головками костров... И крыши деревень, и ниточка  ручья,  протянувшаяся  к
синей ленточке реки... Спинки шелковых мостов - здесь и здесь... И ниточка
парома. И очертания оврагов. И буреломы, которых нет на карте... Хлещут по
щекам ветки. Чужая воля становится своей, Эгерт Солль сидит, ухмыляясь,  в
своей берлоге и ждет, когда поутру  другой  Эгерт  Солль,  считающий  себя
охотником, совершит очередной безнадежный  бросок...  Безнадежный,  потому
что...
     Эгерт  сел.  Лейтенант  Ваор,  прикорнувший   неподалеку,   испуганно
вскинулся:
     - А?!
     Медведь в погоне за  стаей  шершней.  Очень  отважный,  очень  глупый
мишка...
     Эгерт кивнул лейтенанту и улегся снова; в  прореху  облаков  над  ним
заглянула одна-единственная, тусклая звездочка. Эгерт с удивлением  понял,
что она не белая, а зеленоватая, как кошачий глаз.
     Он закрыл глаза - и на черном небе собственных век увидел  созвездие.
Россыпь родинок на высокой шее. Не сейчас... Нельзя.

     Наутро отряд  был  шокирован  приказом  своего  полковника.  Презирая
здравый смысл, Эгерт Солль повелел  бросить  преследование  по  вчерашнему
свежему следу и круто повернуть на север - к реке.
     Стражники роптали. Стражники  скрежетали  зубами  и  переглядывались,
даже лейтенант Ваор, боявшийся Солля как огня, осмелился на некое  подобие
бунта: как же... след же... хутор же... Господин полковник, да видано ли?!
     Господин  полковник  оскалился  и  выхватил   меч.   Лейтенант   Ваор
отшатнулся  -  но  полковник  всего  лишь  вскинул  оружие  над   головой,
поклявшись, что следующий, кто  задумает  обсуждать  с  ним  его  приказы,
повиснет на первом же крепком суку.
     Лейтенант Ваор притих - однако недовольство  не  улеглось.  Никто  из
следовавших за Соллем людей не сомневался теперь,  что  по  возвращению  в
город  полковника  ждет  открытый  бунт;  играя  желваками   и   переживая
предстоящее поражение, стражники влачились за Соллем - а он,  окончательно
спятив, погонял и погонял. Скоро  отряд  несся  сквозь  лес,  оставляя  на
сучьях обрывки одежды, и ни у кого не осталось времени даже  на  ругань  -
все силы уходили на то, чтобы обогнуть и прорваться, не налететь на  ствол
и не изувечить лошадь...
     Потом лес поредел, и  обезумевший  полковник  пустил  свою  лошадь  в
галоп.
     Вскоре между стволами впереди замелькало небо; через несколько  минут
отряд вырвался на открытое место, к реке. Вдоль берега тянулась дорога,  а
поодаль виднелась и переправа -  широкий  паром  успел  добраться  уже  до
половины реки, и был он перегружен. Более десятка  лошадей  и  столько  же
спешившихся всадников, паромщику приходится несладко...
     На берегу ожидали переправы еще всадники -  несколько  десятков,  как
сосчитал про себя Эгерт. Ему показалось, что все это  уже  было  когда-то,
что в каком-то сне он видел и этот паром, и эти обернувшиеся к нему лица -
а  выражение  их  казалось  у  всех  одинаковым,  впрочем,   издалека   не
разглядеть...
     За спиной у него кто-то ахнул. В  ту  же  секунду  над  рекой  грянул
пронзительный, раздирающий уши свист, и там, на пароме, панически  заржали
лошади.
     Попал, подумал Эгерт с удивлением. В детстве  он  забавлялся,  бросая
камушки с закрытыми глазами, и иногда - нечасто, но все-таки  -  ухитрялся
попасть в узкое горлышко глиняного кувшина... Это вслепую-то...  И  всякий
раз испытывал такое вот радостное удивление - попал...
     Но на этот раз он не был слепым. Чувство, приведшее его  к  парому  в
этот день и в эту минуту, казалось более зрячим, нежели чьи угодно  глаза;
он знал, что так будет - и все же успел удивиться.
     Паром тяжело закачался посреди реки - забегали  люди,  забеспокоились
лошади,  присел,  закрывая  голову  руками,  пожилой  паромщик.  Те,   что
оставались на берегу, сбились в плотную кучу; уже на  скаку  Эгерт  понял,
что это не напуганная толпа, а отряд, готовый к бою. Хорошо, подумал Эгерт
почти с  уважением.  Сова  на  берегу,  стало  быть...  Без  Совы  они  бы
разбежались. Врассыпную - ищи  ветра  в  поле...  Хотя  нет.  Теперь  нет,
слишком близко, как на ладони, выходит, поздно им бежать...
     Он думал, а вскинутая над головой рука сама собой  отдавала  приказы,
не  требующие  уже   и   голоса.   За   спиной   его   разворачивались   и
перестраивались, вздымали пыль копыта и скрежетала  извлекаемая  из  ножен
сталь; на скаку он успевал оценить силы противника и  просчитать  варианты
боя - но и свои и чужие бойцы в  тот  момент  были  ему  странным  образом
безразличны. Небо, неужели Луар...
     Солль не знал, что сталось бы с  ним,  если  б  в  толпе  этих  убийц
обнаружилось знакомое лицо. Но Луара здесь нет - он понял это с первого же
взгляда, но, собственно, он знал это и раньше... Так-то, судья Ансин.  Нет
его здесь и никогда не было. Мое дело - Сова.
     Теперь Сова, думал он, вглядываясь в белые лица всадников  у  парома.
Только Сова. Сам. Своей рукой.
     Разбойники уступали числом; часть их застряла  посреди  реки,  решая,
очевидно, прийти ли на помощь  либо  дать  деру.  Паромщик,  увидел  Эгерт
боковым зрением, лежал на  досках,  и  безжизненно  отброшенная  рука  его
касалась воды. Зачем, подумал Эгерт. Зверье, его-то зачем?
     Уже через мгновение он понял, зачем. Разбойникам просто  некуда  было
отступать - привычные жить на пороге смерти, приноровившиеся убивать,  они
и умирать умели. Да не в петле на площади,  а  в  схватке,  пусть  даже  с
превосходящим противником, лишь бы утащить за собой как можно больше чужих
жизней... Они будут резать всех подряд, подумал Эгерт. Они  бы  и  лошадей
перерезали.
     А  стражники  -  что  ж...  Им  тоже  некуда  отступать.  После   той
убийственной  Эгертовой  речи,  после  той  мертвой  девочки  на   дороге,
обуглившегося хозяина под окнами собственного сожженного дома... Никуда не
денутся. Вперед...
     И два отряда сшиблись жестко и беспощадно.
     Эгерт врезался в схватку все  глубже  и  глубже  -  не  отдавая  себе
отчета, он лез прямиком на  клинки.  Он  ловил  своим  телом  смертоносные
острия,  и  подспудная  тяга  к  самоубийству,   со   стороны   казавшаяся
нечеловеческой  отвагой,  заставляло  трепетать  даже  бывалых  душегубов.
Короткий меч - оружие стражи, которое Солль никогда не любил -  успел  тем
временем окраситься кровью.
     Перед глазами его стремительно  проносились  земля,  нещадно  изрытая
копытами, небо с тонкой сеткой перистых облаков, потом лицо  с  выпученным
глазом, на месте другого - кровавая рана, потом другое лицо, рот перекошен
криком, видно гнилые пни зубов... Потом снова земля с  валяющимся  на  ней
кистенем, потом топор  на  длинной  рукоятке,  медленно-медленно  падающий
сверху - и удивленная волосатая харя, и собственная рука с мечом,  сильный
толчок, едва не  сносящий  с  седла  -  небо  с  перистой  сеткой...  Визг
обезумевшей лошади. Падение тяжелого тела; хрип. Проклятия; он в последний
момент отразил  два  сильных,  последовательных  удара  -  справа-плечо  и
справа-пояс. Шипастый шар на длинной цепи, слившийся  в  один  размазанный
круг, просвистел прямо перед его носом - ему  показалось,  что  он  слышит
запах мокрого металла...
     Запах смерти. Кровь и мокрый металл; металлический  привкус  во  рту,
солоноватый вкус крови. Как он ненавидит все это. Как сильно...
     Тогда, в дни Осады, он не искал гибели. Тогда  он  твердо  знал,  что
должен выжить и спасти Торию, спасти сына... а с ними и город.  Тогда  все
было по-другому... Был смысл... Цель...
     Сова! От этой мысли он заметался, как ошпаренный; походя отшвырнул  в
сторону  чей-то   занесенный   клинок,   завертелся,   высматривая   среди
сражающихся тайного или явного предводителя. Бой растянулся вдоль  берега,
теперь каждый бился за себя, но Эгерт видел,  как  попытавшегося  ускакать
разбойника настигают двое с  короткими  мечами...  И  сразу  возвращаются,
оставив на произвол судьбы волочащееся за разбойничьей лошадью тело...
     Он мрачно усмехнулся. Здорово он подготовил  своих  людей...  Здорово
разозлил. Впрочем, и Сова их разозлил тоже. Никто не уйдет...
     Царство смерти. Чтобы остановить смерть, надо убивать во множестве, и
лучше сейчас, иначе случиться площадь с шеренгой виселиц...
     Он скрежетнул зубами. Светлое небо... Он один знает, как  тошнотворно
пахнет эта ярость, эта жажда разворотить от плеча и до  седла.  Это  хуже,
чем запах крови.  Что  за  отвратительное  месиво  чувств  владеет  сейчас
сцепившимися людьми...
     Он закричал; крик помог ему овладеть собой. Он воин;  если  время  от
времени ему открываются чужие боль и ярость - тем хуже...
     Снова кинувшись в схватку, он давился боевыми кличами и  искал  Сову;
чья-то рука перерубила веревку, соединяющую  берега,  паром  медленно,  но
неуклонно сносился течением  -  но  никто  не  уйдет...  Ряды  разбойников
поредели, песок покрылся темными пятнами, а у самой воды уныло стоял  конь
под опустевшим седлом, переступал копытами и смотрел на реку...
     Эгерт увернулся от удара - и даже не оглянулся на  нападавшего.  Конь
под пустым седлом... Больше десятка их носится по  берегу,  испуганных,  с
боками, испачканными чужой кровью...  Холеный,  породистый,  замечательный
конь...
     Вновь вырвавшись из схватки, Солль сощурился,  как  близорукий,  шаря
глазами по водной глади. Нет? Померещилось, нет?
     У противоположного  берега  покачивалась  под  ветром  плотная  стена
камыша; паром сносило все дальше и дальше, а берегом уже спешила погоня...
Но померещилось или нет?!
     И он дождался. Доля секунды - черная голова, показавшаяся из-под воды
и скрывшаяся снова. И конь под пустым седлом...
     Эгерт знает. Вся его хваленая интуиция вопит и велит  действовать.  И
каждая секунда промедления...
     Кава. Теплая  Кава  -  гордость  старинного  Каваррена.  Эгерт  Солль
неплохо плавал в отрочестве...
     Небо, как давно было это его отрочество!
     ...Вода оказалась теплой, как тогда.
     Он сразу вспомнил, как плавают. В штанах и рубашке было неудобно - но
куртку и сапоги он догадался оставить на берегу. Вместе с мечом  -  лишняя
тяжесть...
     Противоположный  берег  не  желал  приближаться.  Раз  или  два   ему
показалось, что он видит над  водой  голову  плывущего  впереди  человека;
потом он захлебнулся,  закашлялся  и  едва  смог  справиться  с  дыханием.
Течение сносило его вслед за паромом.
     Ансин, думал Солль, рывками проталкивая свое тело сквозь  желтоватую,
как мед, речную воду. Судья Ансин... Я выполню. Выполни и ты... Я  привезу
в цепях... Но ты - ты отдай мне сына... Что за вздорные обвинения, ты  сам
увидишь... А я - я исполню...
     Стена камыша была совсем рядом, когда твердые от мышц, мокрые, цепкие
руки явились из толщи вод и вцепились Соллю в глотку.
     Перед глазами  его  поплыли  цветные  пятна;  светящиеся  искорки  за
сновали вверх-вниз, поверхность воды  отдалилась  и  сделалась  похожа  на
мутную пленку рыбьего пузыря.  Могучие  руки  на  его  шее  сжимались  все
сильнее,  Эгерт  почувствовал,  что  теряет  сознание,  из  последних  сил
изогнулся рывком и впервые так близко увидел Сову - черные волосы и борода
шевелились, как водоросли, злорадно горели прищуренные глаза, а из широких
ноздрей один за другим вырывались пузырьки.
     Слабеющая Соллева рука нащупала у пояса кинжал.
     Злорадное лицо перекосилось  яростью  и  болью;  вода  замутилась,  и
хватка на Соллевой шее ослабла. Сквозь  темноту  в  глазах  он  сумел-таки
прорваться к солнцу; он дышал и дышал, со  всхлипом,  со  свистом,  хватая
воздух носом и ртом, порами кожи и опустевшими легкими.
     В следующую секунду рука его перехватила руку Совы с  зажатым  в  ней
лезвием; Солль не мог разглядеть оружия,  видел  только  блики  солнца  на
металле, белые блики среди желтой воды. Над поверхностью Сова  не  казался
таким зловещим, волосы липли ему на лицо и мешали смотреть...
     Некоторое время они молча боролись, то  уходя  в  глубину,  то  снова
поднимаясь на поверхность. Сова был силен, ухожен и сыт; противником  Совы
был человек, всадивший клещи в грудь Фагирры, дорогого "господина". Атаман
узнал Солля сразу. Ничтожная рана, нанесенная Эгертовым кинжалом, злила  -
но не более того. Вот только вода все время мутится...
     Но и Эгерт тоже был силен; смятение от первых минут схватки сменилось
свирепой радостью действия  -  наконец-то.  Столько  долгих  пустых  дней,
столько бесплодной борьбы с самим собой - и вот перед ним настоящий  враг,
явный и мощный, и не надо больше копаться в собственной душе, следует лишь
слушать приказы тела... А тело  его  есть  воин,  вышколенный  с  детства,
наделенный и силой и нюхом, следует лишь дать ему волю...
     Эгерт с трудом оторвал от своего горла цепкую  волосатую  руку.  Весь
смысл борьбы заключался теперь в одном простом условии -  схватить  воздух
самому и не дать вздохнуть противнику, удушить, притопить, дождаться, пока
объятия врага ослабеют; при этом  ярость  или  страх  уменьшают  шансы  на
победу, ибо  хладнокровный,  уверенный  в  себе  человек  способен  дольше
сдерживать дыхание. Тут  у  Солля  было  преимущество,  ибо  Сова  не  был
хладнокровен. Сова ненавидел, он был  горяч  и  азартен  и  потому  скорее
начинал задыхаться - но в последний  момент  всегда  вырывался  наверх,  и
Солль никак не мог подмять под себя эту мощную жизнелюбивую тушу.
     И Эгертов кинжал,  и  мясницкий  нож  Совы  давно  почивали  на  дне;
вцепившихся друг в друга  противников  вынесло  на  мелководье,  и  борьба
продолжалась в  черной  илистой  мути.  Сова  ухитрился  встать  на  ноги,
захватить мертвой хваткой Эгертовы плечи и всем весом навалиться сверху  -
но Солль поднырнул под противника и сбил его с  ног,  лишив  преимущества,
снова окунув в непроглядную муть...
     Камыш стоял совсем рядом -  в  рост  высокого  человека.  В  какое-то
мгновение Эгерт потерял противника, заметался в панике - и  тут  же  снова
обнаружил его, уже выбирающегося на берег;  Эгерт  решил  было,  что  враг
бежит - однако Сова просто видел то, чего не заметил  полковник  Солль.  В
камышах застряла лодочка -  наследство  от  сбежавшего  в  панике  рыбака;
проваливаясь по колено в илистую кашу, Сова добрался до  лодки  и  схватил
лежащее на корме весло - широкое, как лопата, с тяжелой толстой ручкой.
     Силы тут же сделались не равны; Сова наступал на Эгерта,  и  огромный
рот его тянулся от уха до уха. С черной бороды ручьями лилась вода,  глаза
горели злобно и победоносно - Сова не только защищал свою жизнь и свободу,
он мстил за давно погибшего "господина".
     Ноги  обоих  увязали  в  иле;  то  тут,  то  там  плюхались  в   воду
потревоженные лягушки, над теплой тиной вилась мошкара. Эгерт  чувствовал,
как сквозь босые пальцы ног продавливается нежная грязь  -  давно  забытое
ощущение, что-то из детства, как странно и некстати...
     Сова усмехнулся и ткнул веслом - умело ткнул, без размаха, коротко  и
сильно; Эгерт Солль, прославленный фехтовальщик,  увернулся.  В  следующую
секунду Сова ударил по низу - Эгерт не мог подпрыгнуть, ноги его увязали в
иле. Угадав движение противника, он всеми силами попытался уклониться - но
Сова все равно попал.
     Весло угодило Эгерту выше колена; на мгновение он потерял способность
видеть и соображать, и после секундного провала в  памяти  обнаружил,  что
лежит на спине, что высоко-высоко в синем небе парит голова Совы - мокрая,
лохматая, с необъятным ощеренным ртом, и рядом - весло, видимое  с  торца,
занесенное и уже падающее в ударе...
     Солль перекатился. Весло ударило в тину, Сова зарычал -  и  лицо  его
сразу оказалось близко, так, что стали видны черные точечки в коричневых с
ободком глазах:
     - А-а-а... Ща-а...
     Весло легло поперек Эгерту поперек  горла;  захрипев,  он  беспомощно
ударил руками - и правая ладонь его  натолкнулась  в  тине  на  круглое  и
острое, как осколок  зеркала.  Судорожно  сжав  находку  в  ладони,  Солль
вслепую ударил туда, где должно было быть нависавшее над ним лицо.
     Сова взревел; Эгерт ударил еще и еще. В  руках  у  него  был  осколок
большой раковины - неправильной формы перламутровый  нож.  Сова  понемногу
ослабил хватку - из его шеи  лилась  кровь,  красные  ручейки  из  глубоко
рассеченного лба заливали глаза и скатывались по бороде.
     Рванувшись из последних сил, Эгерт оттолкнул от своего горла душившее
его весло, полоснул Сову по протянувшейся  руке,  откатился  в  сторону  и
встал на четвереньки. Раковина раскололась на два красивых  и  бесполезных
перламутровых осколка.
     Сова рычал, зажимая рану на плече. Черные сосульки волос  падали  ему
на лицо, и сквозь них, как сквозь лесную чащу, проглядывали полные боли  и
ненависти круглые глаза.
     - Сдавайся, - сказал Эгерт хрипло.
     Сова рывком поднялся на ноги и вскинул весло:
     - А-а-ща-а...
     Удар его получился выше, чем следовало; Солль  поднырнул  под  весло,
схватил Сову за ноги и резко дернул на себя - разбойник грянулся спиной  в
мутную жижу. Эгерт прыгнул, да  так  удачно,  что  ручка  весла  оказалась
теперь уже против горла Совы.
     Дальше было просто. Эгерт давил и давил, пока глаза его противника не
сделались из злорадных отчаянными, а из отчаянных мутными и не  закатились
под лоб. Сова захрипел, и лицо его покрылось наплывающей  со  всех  сторон
тиной.
     Некоторое время Солль бессильно сидел  на  теле  своего  поверженного
противника; потом со стоном поднялся, ухватил  Сову  за  бороду  и  рывком
выдернул его голову на поверхность. Атаман не подавал признаков жизни.
     Хромая и со свистом втягивая  воздух  сквозь  стиснутые  зубы,  Солль
добрался до лодки и нашел на  дне  ее  рыбацкую  сетку  и  моток  веревки.
Вернувшись к Сове, он с натугой перевернул тяжелое тело на бок и связал за
спиной толстые, как окорока, безвольные руки.
     Потом стянул с плеч рубашку - когда-то белая, она походила теперь  на
пиратский флаг. Солль  методично  прополоскал  ее  в  относительно  чистом
месте, выкрутил и разорвал на полосы.
     Сова лежал, и тина вокруг него пропиталась кровью. Эгерт сжал зубы  и
крепко перевязал  атаманову  рану;  на  окровавленной  шее  Совы  болтался
шелковый шнурок, и Солль бездумно  заглянул  в  пришитый  к  нему  кожаный
мешочек.
     Камушек с дырочкой, тусклая монетка и  круглая  пряжка,  кажется,  от
плаща. Память? Талисман? И это он таскал при себе, как святыню? Святыня  -
у Совы?!
     Порыв ветра сухо зашелестел в камышах; Эгерт вздрогнул,  опомнился  и
только теперь посмотрел на противоположный берег.
     Бой был давно закончен; луг и дорога являли собой жутковатое зрелище.
Стражники сваливали трупы на чью-то телегу; оставшиеся в живых  разбойники
сидели поодаль - спина к спине, и рядом, картинно опершись на копье, стоял
часовой. Снесенного парома на было видно; некий толстяк -  Эгерт  издалека
узнал лейтенанта Ваора - размахивал руками, указывая  на  реку,  камыши  у
дальнего берега, Эгерта, Сову...
     Атаман зашевелился. Глаза его, снова обретшие осмысленное  выражение,
обрели вместе с тем и ненависть. Если бы можно было задушить взглядом,  то
Сова обвил бы его, как удавку, вокруг Соллевой шеи.
     - Вставай, - сказал Эгерт одними губами.
     Сова обнажил зубы и не шелохнулся. Солль встал, прихватив весло:
     - Вставай, падаль! Ну?!
     Сова завозился, рывком попытался освободиться,  зарычал  от  боли;  с
третьей попытки тяжело поднялся, пошатнулся и едва не рухнул снова.
     - В лодку, - бросил Солль.
     Сова смотрел на устало и мрачно. Во  взгляде  его  не  было  ни  тени
смирения - атаман не собирался сдаваться.
     Эгерт толкнул его веслом между лопаток - и потом долго  смотрел,  как
связанный Сова пытается влезть в лодку,  как  сопротивляется  неустойчивое
суденышко и шумят под ветром камыши.
     Наконец Сова  тяжело  перевалился  через  борт,  покосился  на  Солля
сузившимся глазом и завозился на дне, устраиваясь; Солль  вытолкнул  лодку
на чистую воду и, зашипев от боли, забрался на корму.
     Пострадавшая  нога  его  понемногу  отекала,  становясь   толстой   и
неуклюжей; Эгерт греб, закусив губу,  греб  медленно  и  неумело  -  лодку
сносило течением, даже распоряжающийся лейтенант Ваор, того и гляди, скоро
скроется из виду... Лейтенант проявлял рвение, отдавая неслышные  приказы,
желая и не  умея  помочь  своему  командиру;  представить  к  капитанству,
подумал Эгерт вяло.
     Ладони его оказались  порезанными  -  не  то  о  раковину,  не  то  о
мясницкий нож; Сова сидел напротив, привалившись спиной к скамейке,  и  не
сводил пристального, сосущего взгляда. Волосы атамана, борода, усы  -  все
слилось в одну неопрятную массу,  и  Эгерту  пришел  на  ум  дохлый  волк,
виденный однажды в каварренском лесу. Свалявшаяся шкура... Мутный  глаз...
Все, подумал Эгерт. Дело сделано. Что ты теперь скажешь, Ансин, теперь  ты
будешь...
     Во взгляде Совы что-то изменилось. Кажется, расширились зрачки; Эгерт
успел ощутить беспокойство и напрячься.
     Резко откинувшись назад, Сова ударил Солля ногами.
     Лодка заплясала, черпая бортами воду; Эгерт согнулся от боли, и  Сова
ударил снова - головой. Третий удар мог оказаться для Солля последним - но
атаман потерял равновесие и с рычанием выпал за борт.
     Суденышко, лишившееся большей части груза, подскочило как поплавок  и
повернулось почти на целый оборот; там, где ушел под воду связанный  Сова,
поднимались к поверхности пузыри.
     Что ты теперь скажешь, Ансин, отрешенно подумал залитый кровью Эгерт.
     ...Лохматая борода очень удобна,  если  хватать  за  нее  утопающего.
Эгерт захлебывался и задыхался, плыл, оставаясь на  месте  -  пока  чьи-то
руки не подхватили его и не подтянули к  берегу,  где  суетился  лейтенант
Ваор,  где  глядели  во  все   глаза   молодые   стражники,   где   угрюмо
отворачивались  уцелевшие  разбойники  и  молча  лежали  на  траве  пятеро
Соллевых бойцов, не доживших до победы...
     Утопшего Сову с трудом подняли за ноги четыре человека; из него,  как
из огромной бочки, извергся целый поток воды, после чего атаман закашлялся
и стражники победно закричали.
     Эгерт сидел на траве, бессмысленно глядя на красного с черным  жучка,
украшавшего собой раздавленный лист подорожника. То простое и опасное, что
было  целью,  обернулось  теперь  победой;  пытаясь  поудобнее  пристроить
отекшую ногу, Солль признался себе, что этой удаче  предпочел  бы  смерть.
Потому что теперь не за что прятаться - ни перед собой,  ни  перед  судьей
Ансином.
     И придется смотреть в глаза.

     Луар проснулся от шороха и возни за  дверью  кабинета.  "Он  там?"  -
явственно спросил чей-то сдавленный шепот; Луар с трудом поднял голову и в
задумчивости потер онемевшую щеку. Вчера он заснул за столом, и  массивный
магический том, послуживший ему подушкой, оставил на лице теплый рубец.
     За дверью деканова кабинета ходили и шептались; не вставая с  кресла,
Луар потянулся к чернильнице на краю стола, задел ее кончиками  пальцев  и
сбросил на пол.
     Последовал грохот; в коридоре послышались быстрые  удаляющиеся  шаги.
Луар перегнулся через стол и посмотрел на дело рук своих.
     Медная чернильница лежала на боку, и черная  лужа  вокруг  напоминала
очертаниями танцующую женщину. Луар даже протер глаза  -  вскинутые  руки,
развевающаяся юбка...
     Он тяжело поднялся, обошел необъятный стол, выглянул в  коридор;  ему
показалось, что в одной из ниш кто-то прячется. Проверять он, впрочем,  не
стал. Пусть суетятся...
     Он вернулся к упавшей  чернильнице.  Встал  перед  ней  на  колени  и
медленно, но без усилия втянул черную лужу обратно в медное горлышко,  так
что пляшущий силуэт на полу потерял очертания и пропал.
     Зачем, подумал Луар устало.
     Чернильница вскочила обратно на стол; медная крышечка на  шарнире  со
звоном захлопнулась. Луару неизвестно почему сделалось противно.
     Чуть приоткрыв темную штору, он долго стоял у  окна,  подставив  лицо
горячему летнему солнцу; университет давно был пуст, студенты  разбежались
на вакации, и только старенький университетский служитель никак  не  может
смириться с тем, что кабинет декана сделался жилищем его внука...
     Следовало позавтракать. На тот случай у него припасены  были  хлеб  и
копченая куриная нога; развернув тряпицу, в которой  они  хранились,  Луар
понял, что не голоден.
     Нахмурившись, он долго вспоминал, когда  в  последний  раз  испытывал
нечто похожее на голод или жажду; не  вспомнил,  обеспокоился  и  заставил
себя поесть.
     Утоление желаний доставляет удовольствие, думал он,  вытирая  руки  о
тряпицу. Худо, если желаний нет совсем. Ни тебе чревоугодия, ни тем  более
сладострастия - ничего не хочется, и даже жажда знаний притупилась. Он ест
через силу и через силу читает - скоро придется признать, что  и  живет-то
он через силу, по привычке, стыдясь прошлого и боясь будущего...
     В серебряной чаше посреди кабинета стояла вода. Луар задумчиво  сунул
в нее руку; сколько же труда  отняло  это  Зеркало  Вод.  Он  обошел  пять
источников с пятью баклажками, Он два дня провел в заклинаниях,  он  успел
десять раз отчаяться и взять себя в  руки,  прежде  чем  поверхность  воды
потемнела и на ней проступили тени...
     И тогда он что есть силы ударил по воде ладонью.  Теперь  чаша  стоит
бесполезная, и поверхность ее слепа...
     Луар в задумчивости подобрал с пола упавший белый листок и  смастерил
кораблик.  Края  бумаги  должны  идеально  совпадать  -  иначе   суденышко
получится кривобокое... Ох, как ругала его когда-то мать -  бумага  служит
не для того, зачем ты испортил целый лист, больше никогда так не делай...
     Почему он все-таки разбил свое Зеркало? Страшно, или стыдно,  или  не
на что смотреть?
     Небо, как он хочет увидеть мать. И Танталь. И сестру. Ведь хочет  же,
истово хочет - почему разбил?!
     Магические книги смотрели на него строгими  внимательными  корешками.
Щерилось чучело крысы, закованное в цепи; весь кабинет  глядел  испытующе,
как судья или экзаменатор.
     Нечего пялиться, сказал Луар.  Я  думал,  что  магия  поможет  мне  -
фитюлюшки, как говаривала моя старая нянька. Фитюлюшки, зря  надеялся,  из
меня такой же маг, как из этой крысы... То есть, конечно, зарабатывать  на
ярмарках я мог бы - запихнуть  в  чернильницу  расплескавшиеся  чернила...
Изготовить зеркало в обыкновенной  чашке,  а  потом  маяться  и  мучиться,
заранее боясь того, что оно мне покажет...
     Ублюдок, укоризненно сказала крыса. Тебя не должно  было  быть...  Ты
занял место их сына - сына Эгерта и Тории,  это  был  бы  добрый  мальчик,
приносящий счастье... Ты выжил его с этого света, ты убил его тем  только,
что родился... На тебе печать,  лапушка.  Потому  Танталь  тебя  прокляла.
Потому даже твоя мать отреклась от тебя - а как  ей  поступать  с  убийцей
собственного законного сына?! А Фагирра в земле. Фагирру так и  похоронили
- с клещами... И такие же клещи готовят тебе. Доберутся до тебя,  лапушка,
и правильно ведь доберутся, тот  самый  добрый  дядя,  что  мастерил  тебе
кораблики, что носил тебя на плечах и учил владеть шпагой, и ты  еще  звал
его "папа"...
     Луар медленно вытянул руку.
     Пальцы его напряглись и задрожали;  из  кончиков  их  вырвался  белый
летучий огонь и хлестанул крысу по ощерившейся морде.
     Кабинетом прошелся ветер; где-то хлопнул  ставень,  звонко  разбилось
стекло, завыл чей-то пес.  Чучело  -  или  Луару  показалось  -  сверкнуло
глазами в немыслимой злобе; сразу после этого цепи со звоном упали,  но  и
чучело повалилось тоже, обернувшись просто пустой истлевшей шкуркой.
     Луар осел на пол; руки его  дрожали.  Он  совершил  нечто  большое  и
страшное - и совершенно зря, ведь не крыса разговаривала  с  ним,  ох,  не
крыса, он сам наконец-то сказал себе правду... большую часть  правды.  Кто
знает, сколько лет простояло здесь это дохлое  животное,  а  он  убил  его
снова, теперь уже навсегда...
     Шкурка потрескивала, сворачиваясь, как в огне; через несколько  минут
среди цепей лежала только щепотка пепла. За окном быстрее, чем  следовало,
собиралась гроза.
     Ты силен, с уважением сказал Фагирра.
     Я слаб, подумал Луар. Я жалок. Мне нигде нет места...
     "Нет места в этом мире".
     За окном бледно полыхнула молния. Гром ударил глухо и с опозданием  -
будто неповоротливый хозяин гоняет на кухне таракана, и деревянный  башмак
его бьет в то место, где усатая тварь была минуту назад...
     "Нет места в этом мире, но, может быть..."
     По стеклу забарабанил дождь, тут же обернувшийся ливнем.
     Как, почему ты не хочешь быть магом, удивился Фагирра.
     Луар подошел к окну и оттянул в сторону занавеску; мир по ту  сторону
стекла утопал в серой мути. Самое время подсесть к  огоньку,  прижаться  к
теплому отцовскому боку и послушать историю о славных подвигах, о  боях  и
походах, о разящем оружии и поверженных врагах...
     Но-но, ублюдок,  сказал  призрак  крысы.  К  чему  эти  сантименты...
Дождевая вода размывает глину, где-то на склоне  оврага  обнажаются  кости
егеря, загрызенного волками в позапрошлом году...
     Рука Луара нащупала на груди медальон.
     Молния вспыхнула одновременно с ударом грома,  и  Луар  разглядел  на
небе голубую сетку вен; в свете следующей  вспышки  он  увидел  Амулет  на
своей ладони - он был изъеден ржавчиной почти полностью.
     Следующую молнию он увидел уже через прорезь. Гром оглушил  его,  как
дубина.
     ...Человек  сидел  за  клавесином;  руки  его  неподвижно  лежали  на
клавишах, и  мелодия  звучала  сама  собой.  Старинная  пастушья  песенка,
исполняемая с торжественностью гимна.
     - Уймись, - сказал человек с кривой улыбкой. - И оставь меня в покое.
     Один глаз его был  живой  и  смотрел  с  мрачной  насмешкой;  другой,
мертвый и неподвижный, казался осколком стекла.  Мелодия  смолкла;  теперь
сидящий просто стучал по клавишам длинным сухим пальцем, и звук  получался
нудный, немузыкальный и однообразный.
     - Спроси его, - пробормотал  человек,  рассеянно  наклонив  голову  к
плечу. - Он должен знать... У него большое преимущество - он  жив...  Хотя
это как расценивать... М-м-м... Рано или поздно... А я уже успел, -  и  он
ударил по клавишам, извлекая полный диссонансов аккорд.
     - Вы кто? - спросил Луар и не услышал  себя.  Человек  за  клавесином
пожал плечами:
     - Зачем они извратили его имя... И дали его тебе. Перевертыш... -  он
вдруг захлопнул крышку и навалился на нее локтями. Луар отшатнулся  -  так
пристально смотрел единственный зрячий глаз.
     - Не обижайся... - незнакомец вздохнул. - Но если ворону  вывалять  в
муке - она все равно не станет лебедем, верно?
     - Да, - сказал Луар. Незнакомец вдруг усмехнулся:
     - Разве небо покрыто кожей? Голубой кожей? И  кровь  и  сукровица?  И
пылающие книги? Я знаю, ради чего... Но и он  ушел.  Да,  -  и  незнакомец
печально покивал.
     - Я пойду, - шепотом сказал Луар.
     - Да кто ж тебя держит, -  рассеянно  пробормотал  незнакомец,  снова
открывая крышку клавесина.
     За спиной у него оказалось огромное, до потолка, зеркало;  в  зеркале
отражался печальный  черноволосый  мужчина  с  больными,  почти  собачьими
глазами.
     - Свечи только  зажги,  -  сказал  человек  за  клавесином.  Пастушья
песенка грянула снова - надсадно, как похоронный марш.
     ...Он открыл глаза.
     В кабинете было темно, и за окном  лил  дождь.  На  письменном  столе
оплывала невесть откуда взявшаяся свеча.

     В  полдень  весь  город  бросил  работу,  и  развлечения,  и  любовь;
недоеденные обеды стыли  на  столах.  Потрясающий  слух  выгнал  на  улицу
торговцев и белошвеек, студентов и мясников, простолюдинов и аристократов,
взрослых, детей и  стариков;  огромная  толпа  хлынула  по  направлению  к
городским воротам, и чтобы сдержать столпотворение, стражникам не раз и не
два пришлось пустить в ход древки копий.
     Слух был прост и ошеломляющ: везут Сову!!
     Свидетели исторического события знали, что  обо  всем  увиденном  они
рано или поздно расскажут внукам.
     Ворота  оказались  забиты  народом  -  стража  кричала  до   хрипоты,
замахиваясь, а то и охаживая древками чьи-то спины. Толпа, возбужденная  и
потому не особенно робкая, наконец-то уступила место процессии; Сова сидел
на телеге, надменный, как король, которого встречают подданные.
     В толпе случилось братание.
     Люди вопили и целовались, поздравляли друг друга,  бросали  в  воздух
шляпы и обливались слезами облегчения; как-то само  собой  оказалось,  что
Сова  был  чуть  не  единственным  горем  большинства  горожан  и  жителей
предместья - теперь, говорили они друг другу, теперь-то мы заживем. Теперь
все беды позади, эк его, душегуба, и поделом...
     Шея Совы была обвязана грязной тряпкой; закованный в цепи, он смотрел
по сторонам холодно и высокомерно, и те из горожан, кому выпало  несчастье
встретиться с ним взглядом, поспешно отводили глаза.
     Впереди и позади  телеги  ехали  победители,  одолевшие  легендарного
разбойника и истребившие его шайку; толпа ревела от восторга, а цветочницы
бросали в стражников свой товар, не заботясь о потерянном заработке.
     На другой телеге везли  работу  для  для  палача  -  спутанных  сетью
разбойников, схваченных живьем. Эти смотрели вниз, и кое-кому из  наиболее
смелых горожан удалось даже метко запустить в них камнем.
     Наконец, замыкал процессию  полковник  Эгерт  Солль.  Толпа  впала  в
экстаз.
     Даже измученный, даже раненный  -  а  чуть  напряженная  посадка  его
выдавала рану - Солль оставался потрясающе красив. Победа наложила на  его
благородное лицо  некий  царственный  отблеск  -  впечатлительные  дамочки
лишались чувств, те из них, кто был покрепче, отбивали  ладони  и  срывали
голоса в приветственных криках. Мужчины бросали вверх шляпы и  выкрикивали
здравицы, не упуская случая поцеловать на  радостях  хорошенькую  соседку;
город  исходил  благодарностью,  и  множество   младенцев,   рожденных   в
последующие дни, наречено было Эгертами.
     Солль в который  раз  подтвердил  свое  право  называться  гениальным
военачальником, и многие в тот день вспомнили Осаду. Слава! -  летело  над
головами толпы; слава! - звенели  стекла,  и  гремели  барабаны,  и  рекой
лилось вино - как на день Премноголикования, нет, обильнее...
     Солль, кричали благодарные горожане. Слава Соллю, слава, слава...
     Сова молчал,  и  рука  его  теребила  кожаный  мешочек,  висевший  на
обмотанной тряпками шее.

     Три дня город радовался и пьянствовал; на четвертый день к победителю
Соллю явился с визитом городской судья.
     От лейтенанта Ваора, явившегося с докладом,  несло,  как  из  винного
погреба; встретившись глазами со старым знакомым Ансином, Эгерт  почел  за
благо притвориться пьяным.
     Судья кивнул в ответ на его благодушную улыбку:
     - Поздравляю...
     Солль потупился, как невеста.
     Не говоря больше ни слова, судья положил на  стол  перед  полковником
обрывок колодезной цепи.
     Несколько минут в комнате висела тишина; Эгерт глядел на цепь, и лицо
его понемногу становилось не просто трезвым - угрюмо-трезвым. Не дожидаясь
приглашения, судья уселся в  кресло  для  посетителей  и  сложил  руки  на
животе.
     - Опять? - хрипло спросил Солль.
     Судья кивнул.
     - Когда?
     Судья поиграл сплетенными пальцами:
     - Да вот как раз сегодня ночью... Девочка. Десять лет.
     Эгерт смотрел в стол.  Ему  казалось,  что  его  грубо  выдернули  из
забытья и ткнули носом в  свинцово-тяжелое,  холодное,  неотвратимое.  Что
теперь?
     - Что теперь? - спросил он глухо.
     Судья построил из пальцев некое подобие шатра:
     - Теперь, Солль... Теперь показания служителя...
     Эгерт подскочил:
     - Что?!
     Судья бледно улыбнулся:
     -  Университетского  служителя,  Эгерт.  Не  служителя  Лаш...  Такой
смирный старичок, преданный старым стенам... Впрочем, что  это  я  тебе-то
рассказываю, - судья взглянул испытующе.
     Эгерт вспомнил. Действительно, неприметный старикашка,  благоговеющий
перед госпожой Торией...
     Имя обожгло, как уголь. Эгерт закусил губу:
     - И что?
     Судья вздохнул:
     - Старичок явился с доносом... Сын  невесть  куда  пропавшей  госпожи
Тории поселился в кабинете  декана  Луаяна,  невзирая  на  его,  старичка,
протесты... Более того - юноша  активно  занимается  магией,  и  служитель
опасается, что его упражнения вредны и направлены на зло -  старик  своими
ушами слышал гром и видел молнию... И так далее.
     - Думаю, - медленно  сказал  Эгерт,  -  что  парень  имеет  право  на
наследство, оставленное его дедом... Что до  грома  и  молнии...  Огненные
нетопыри не летали? Дракон не появлялся?
     Судья усмехнулся. Длинно и пристально посмотрел Соллю в глаза:
     - Эгерт... Мои люди  допросили  поодиночке  всех,  кого  вы  взяли...
Кроме, пока что, Совы. Но прочих - всех.
     Солль почувствовал, как внутри него нарастает страх,  железной  лапой
сжимает горло, оборачивается почти что паникой.
     - Ну и что? -  вопрос  получился  резким,  Эгерт  не  хотел  идти  на
конфликт - но дрожь в голосе еще хуже. Он будет владеть собой до конца.
     Судья расплел свои  пальцы,  подался  вперед;  глаза  его  глядели  с
непонятным выражением:
     - А то, что  все  они,  вне  зависимости  друг  от  друга,  одинаково
ответили на один вопрос: да, был. Беседовал  с  атаманом;  атаман  называл
молодого человека "господин Луар" и был с ним вежлив... чтобы  не  сказать
почтителен. Вот эта почтительность их поразила, они запомнили  и  все  как
один повторяют... впрочем, неважно. По словам некоторых  из  них,  молодой
человек принимал участие в похищениях женщин, грабежах и разбое... Но  тут
нет такого единодушия в показаниях.  Зато  все  как  один  твердят:  юноша
получал от Совы подношения. Или передачи... Некие предметы, какие  -  Сова
хранил в тайне...
     Судья помолчал. Потом осторожно коснулся Соллевой руки:
     - Ты можешь ходить? Сильно хромаешь? Пошли кого-нибудь.  Хочешь  -  я
все сделаю сам... Но это надо сделать, Эгерт.
     - Это не он, - сказал Солль одними губами. В  боку  у  него  родилась
острая, непривычная, незнакомая боль; он  скорчился,  пытаясь  продохнуть.
Подумать о другом... Небо,  было  же  что-то  хорошее  в  его  жизни,  был
маленький Луар, веселая Тория... Какие-то кораблики в бочке...  Ничего  не
вспоминается. Все обернулось болью. Алана, маленькая девочка,  которую  он
предал... А Тория...
     Он с трудом сдержал стон. Не сейчас, не на глазах у  Ансина...  Лучше
бы... Лежал бы сейчас с почестями... и горя не знал бы...
     - Это не он, - повторил Солль хрипло. - Мой сын... не...
     Судья снова сцепил пальцы:
     - Он не твой сын, Эгерт. Я все время хочу  объяснить  тебе...  Я  все
знаю. Знаю, когда это раскрылось. Послушай, я ведь тоже ношу это в себе...
Все эти месяцы.
     Солль закрыл глаза. Перекошенная рожа Совы, занесенный нож... Звенит,
переливается вода, поверхность далеко, а воздуха больше нет...
     - Это не он, - Эгерт услышал свой голос будто со стороны.  -  Что  бы
там ни было... Но я же вырастил его, Ансин. Это не он.
     - Ты давно его не видел, - глухо отозвался судья. - Он очень похож...
Знаешь на кого. Сова признал его...  А  Сова,  смею  тебя  уверить...  Был
слугой Фагирры. Личным слугой. Преданным, как раб.
     - Я допрошу Сову, - Эгерту показалась, что перед ним ниточка, ведущая
к надежде. - Я сам допрошу и...
     Судья звякнул обрывком цепи:
     - Солль... Мы медлили, и эта  новая  загубленная  жизнь...  На  нашей
совести. Больше ни дня. Или ты берешь Луара -  или  я  его  возьму...  Это
хуже, но раз ты ранен...
     - Я сам, - беззвучно сказал Эгерт. Судья сцепил пальцы в замок:
     - Да... Ты сам. И знай - он больше не Луар. Он теперь призрак Фагирры
- и будь осторожен, Солль, Сова рядом с ним - всего  лишь  служка.  Я  дам
тебе своих людей - в помощь...
     - Не надо, - сказал Эгерт шепотом. - Я справлюсь.

     Двадцать лет назад отряд городской  стражи  явился  в  Университет  -
арестовывать дочь декана Луаяна, Торию.  Эгерт  помнил  тягучий  ужас  тех
дней; сейчас он сам шагал во главе красно-белого отряда и с  точностью  до
шага повторял путь тех своих предшественников, уведших Торию на  расправу.
Шаг в шаг...
     Он не выкажет слабости. Горожане расступаются в почтительном поклоне,
женщины приседают - идет сильный человек... Победитель Совы, герой  Осады,
идет полковник Солль, шляпы долой...
     Железная змея и деревянная обезьяна воротили морды. Насилие - в  этих
стенах?! Это храм науки, господа, сюда не ходят с оружием...
     Он поклялся себе, что не остановиться перед  фасадом  и  не  поднимет
головы - но все  же  остановился  и  поднял.  Вот  окно.  В  то  утро  она
распахнула его -  и  он,  несчастный  заклятый  Солль,  встретился  с  ней
глазами...
     Стражники  за  его  спиной  почтительно   ждали.   Полковнику   Соллю
простительны любые странности - если он смотрит вверх, значит, так надо...
     Служитель ждал; служитель засеменил впереди,  и  Эгерт  с  ненавистью
смотрел в его розовую лысину. Предатель...  Будь  проклята  твоя  верность
Университету. Будь проклята твоя верность семье Соллей...
     Дорога к кабинету декана.  Столько  раз  пройденная  дорога  -  и  со
страхом, и с надеждой, и в тоске, и в радостном предчувствии...  Пока  жив
был Луаян... Пока он был жив... А кабинет остался их домом,  но  Тория  не
разрешала одного... Кабинет декана - святое... А он так любил целовать  ее
именно там - среди загадочных магических  предметов...  Ах,  если  бы  она
разрешила, но нельзя - святое... Два кресла с высокими спинками... Чернила
и книжная пыль...
     Стражники  остановились  по  сторонам  двери,  обнажив  мечи.  Зачем,
подумал Эгерт вяло. Не будет же он сопротивляться, в самом деле...
     Старичок вертелся рядом, заглядывая Эгерту в глаза. Он что-то говорил
- прислушавшись, Солль понял:  старичок  удивлен  обнаженному  оружию.  Он
искренне надеется, что с господином Луаром все будет в порядке, он ведь не
преступник, однако его деяния... надо пресечь для его же блага... Во благо
молодого господина Луара, только для  него...  И  ведь  кабинет  декана  -
святыня, и оружие...
     - Уйдите, - уронил Солль. Старичок исчез.
     Эгерт поочередно оглядел всех своих солдат -  все  были  преисполнены
долга и ждали только приказа. Убить Луара - убьют. Спасти Луара -  спасут.
Ломать дверь - нет ничего проще...
     - Отойдите на  лестницу,  -  распорядился  Солль  глухо.  -  Ждите  в
готовности... Явитесь, когда позову.
     Стражники повиновались,  и  если  они  были  удивлены,  то  ничем  не
выказали этого удивления. Шаги их стихли за углом коридора.
     Тогда Эгерт устало прислонился к косяку. Ему снова двадцать  лет,  на
щеке шрам, а в кабинете  -  декан  Луаян,  маг,  страшный  и  непостижимый
человек...
     - Луар, - сказал Эгерт тихо. - Это я. Открой, пожалуйста.
     Ни звука. А есть ли там кто,  подумал  Эгерт  с  внезапной  надеждой.
Может быть, кабинет-то и пуст...
     Он напрягся,  вслушиваясь  до  боли  в  ушах.  Там,  за  дверью,  ему
померещились шаги. Тихие и неторопливые; он вспомнил, как ступали по  полу
подземной темницы мягкие сапоги Фагирры. Ненужное воспоминание.
     - Луар, - сказал он устало. - Мне и раньше приходилось  стоять  перед
этой дверью... Но всякий раз, когда я осмеливался  постучать...  твой  дед
позволял мне войти. Он был... я не умею объяснить. Он бы смог помочь тебе,
Луар. Ты - его внук... Тебя назвали в его честь... И ты  правильно  пришел
сюда, Луар. Теперь я прошу - впусти.
     Молчание. Где-то там, на лестнице, переминались стражники - сопели  и
покашливали, тихо позвякивая оружием.
     Тогда Эгерт привалился спиной к двери кабинета и  медленно  сполз  на
пол.
     - Много лет назад... Я убил на дуэли человека,  который  был  женихом
твоей матери. Это было непоправимо... И,  что  случилось  потом,  казалось
непоправимым тоже. Это был  долгий  мучительный  путь...  А  в  конце  его
родился ты. Я подумал, что вот, я искупил наконец... свою страшную вину...
     Он перевел дыхание.  Попытался  представить  себе  внимательное  лицо
Луара - и не смог. Зажмурился, вспоминая солнечный день и танцы на  теплом
песке - и не вспомнил. Набрал в грудь побольше воздуха:
     - Вот... Оказалось,  что  путь  мой  не  пройден.  И  твой...  только
начинается. Так принято, Луар... В жизни то и дело случается страшное.  Но
это ничего... Все можно пережить, в конце концов. Но я не  переживу,  если
ты... Если ты унаследуешь... имя и дело... человека, который  тебя  зачал.
Человека, который виновен в пришествии Мора... Который пытал твою мать...
     Ему померещилось движение по ту сторону двери; он  откинул  голову  и
прижался затылком к потемневшему дереву:
     - Луар... Ты помнишь... Тот день, когда мне пришлось тебя наказать...
Ты сам просил, чтобы я, а не мама... Ты не знаешь, чего  это  мне  стоило.
Лучше бы я этой розгой... Себя по голому сердцу. Потом мне снилось,  и  не
раз... Неужели нельзя было обойтись без этого?!
     Он закусил губу. Глухо колотилось сердце; он  несколько  раз  глубоко
вздохнул - чтобы успокоить его - и продолжал вполголоса:
     - Твой дед... Он никогда не видел тебя. Он умер, чтобы мы жили.  Твоя
мать, и я, и ты, и город... Он умер, сражаясь с Мором. И он не думал...  -
он что есть силы ударил в дверь кулаком: - Открой, я  хочу  тебя  видеть!!
Неужели ты... Мне верить?! - Эгерт кричал  шепотом,  он  не  хотел,  чтобы
слышали на лестнице, а кроме того, у него перехватило горло. - Мне  верить
во все это, сынок, ты позволишь, чтобы я... нет. Скажи мне,  что  все  это
бред, просто по старой дружбе, пожалей, пусть я чужой тебе  человек  -  но
человек же!.. Сова... Это  же  чудовищно,  Луар,  понимаешь?..  Не  молчи,
пожалуйста. Открой.
     В кабинете по-прежнему было тихо, зато на лестнице  заговорили  сразу
несколько голосов. Кто-то рыкнул,  приказывая  молчать,  и  Эгерт  услышал
приближающиеся по коридору шаги. Он  встал  -  резко,  даже  поспешно,  не
обращая внимания на боль  в  ноге;  из-за  поворота  вынырнул  озабоченный
стражник, вслед за ним трусил служитель.
     - Я приказал ждать! -  рявкнул  Солль.  Стражник  отшатнулся,  убоясь
командирского  гнева  -  но  старичок  не  смутился  ни  капли,  руки  его
возбужденно жестикулировали:
     - Господин Эгерт, в библиотеке же...  Там...  Иду  -  вижу,  лежит...
Откуда, светлое небо, никого же... Не было никого, а - лежит...
     - Разрешите доложить, - хрипло  попросил  стражник,  и  Солль  только
сейчас заметил, что в кулаке его зажат обрывок серой стальной цепи.
     Пол под его ногами качнулся. Лодка посреди реки.  Весло  в  онемевших
пальцах. Стена камыша...
     - Откуда? - услышал он собственный ровный голос.
     Стражник сглотнул и раскрыл было рот - но служитель опередил его:
     - В библиотеке, господин Эгерт! Слыхано ли... Не было никого, никаких
цепей не было... Только что гляжу... Я не стал бы,  да  только...  Ну,  вы
знаете,  что...  Все  знают...  И  не  входил  сюда  никто.   Чем   хотите
поклянусь... Пустой ведь Университет, лето...
     ...Тебе плохо? - участливо осведомился Фагирра.
     Никакого  проявления  слабости.  Два  свидетеля,  и   третий,   самый
страшный, невидимый - свидетель, которого нет...
     Я есть, сказал Фагирра.  Я  буду  вечно.  Род  декана  Луаяна  теперь
сплетен с моим, и этот узел  не  разрезать,  не  порвать...  Но  ты  забыл
четвертого свидетеля - твою так называемую совесть. А?
     Солль смотрел на узор прожилок, покрывающих высокую  дверь  кабинета.
Раньше он не замечал... Как дороги на карте, как морщины на лице...
     Как же ты видишь, тут же  темно,  удивился  Фагирра.  Ты  обманываешь
себя, Солль, постыдись, нельзя всю  жизнь  себе  лгать...  Вот  сейчас  ты
подумаешь, что цепь - не доказательство, что плащ - совпадение, что у Совы
ты сражался с совсем другим человеком... А цветы на могиле - так  это  его
право... На могиле хорошо расти, Солль. Много пищи для длинных корней...
     Эгерт с трудом сдержался, чтобы не зажать уши.  Вся  его  стража  уже
стояла тут же, загораживая широкими спинами коридор - и  лучик  солнца  из
далекого окна...
     - Ломайте дверь, - шепотом приказал Эгерт.
     Засуетился старичок; шаги. Топот; Солль отошел в сторону,  отыскал  в
стене нишу и прижался щекой к прохладному камню.
     Все по правилам: сперва громкий стук и грозное: "Именем  правосудия!"
Потом мерные удары - в дверь деканового кабинета ломятся сильные плечи,  а
дверь стара, вот уже от трещина поползла  от  верхнего  косяка  до  самого
пола, и скоро вылетит засов... Хотя крепкая, надо  сказать,  дверь,  самая
крепкая, самая уважаемая дверь старого Университета...
     Простите, декан, мысленно взмолился Эгерт. Простите это насилие,  это
кощунство... Что же делать, если...
     Стражники запарились. Остановились,  вытирая  пот;  служитель  ожидал
сбоку, и в руках у него шевелилась  цепь  -  будто  сама  шевелилась,  как
гадюка.
     Небо, неужели это правда?!
     Эгерт шагнул вперед, как слепой. Отодвинул  с  дороги  чье-то  плечо;
прочие расступились сами, почтительно, даже, кажется, испуганно.
     Солль остановился перед дверью.  Фагирра  улыбался:  да,  Эгерт.  Да.
Вперед. Давай. Я снова здесь. Померяемся силами.
     У него свело челюсти - он вспомнил Торию после пыток.
     - Ты откроешь, ублюдок? - спросил он громко  и  холодно.  -  Или  мне
взяться за тебя самому?
     Из кабинета донесся на то вздох, не то смешок.
     Тогда Эгерт Солль сжал челюсти и что есть силы  ударился  о  дверь  -
так, будто хотел проломить собственную судьбу и выскочить по ту сторону...
     Дверь деканова кабинета не выдержала. Она простояла в целости  многие
десятилетия -  а  тут  не  выдержала  и  раскололась,  слетела  с  петель,
вдавившись вовнутрь; обсыпанный пылью и древесной трухой, Эгерт  влетел  в
деканов кабинет, куда не осмеливался раньше войти без стука.
     Внутри резко пахло паленым. На кресле с высокой спинкой  лежал  серый
плащ, и пустые рукава его напоминали издевательски раскинутые руки: а  вот
на-ка, выкуси...
     Пол посреди кабинета был размалеван  сложными  странными  знаками.  В
центре рисунка валялась свечка, и  фитилек  ее  тонко  дымился;  на  столе
грудой лежали книги, их золотые обрезы, уголки и замочки казались  бурыми,
изъеденными ржавчиной.
     Окно оставалось плотно зашторенным; юноша пропал бесследно.

     На просторном дворе играли дети; странный пришлый человек,  присевший
отдохнуть у забора в тени старого дерева, краем глаза  следил  за  веселой
возней. К нему уже привыкли и не обращали внимания - он сидел  неподвижно,
почти сливаясь с темной ноздреватой корой, и казался таким же древним, как
этот ствол за его плечами.
     А на самом деле дерево было моложе. Он помнил его голым прутиком -  а
может быть, не помнил. Но мог бы помнить - если б в те далекие времена был
чуть наблюдательнее...
     Во двор вышла женщина. Прикрикнула  на  расшалившихся  детей;  искоса
взглянула  на  незнакомца,  и  в  ее  темных   внимательных   глазах   ему
померещилось беспокойство.
     ...А дом уже стар. То, что  осталось  от  дома;  все  эти  пристройки
появились позже, они сбивают с толку и  мешают  вспоминать.  Ступеньки  из
красного кирпича...
     - Господин кого-то ищет? - спросила женщина.  Услыхав  ее  голос,  он
вздрогнул.
     Господину нечего здесь искать. Пусть поищет в земле; та, кого он знал
когда-то, существует теперь только в его памяти. Только в памяти -  теплая
река с резвящимися рыбинами, муравьи на горячем песке и ладони на  горячем
лбу...
     Женщина во дворе нахмурила брови:
     - Господин... Может быть, принести воды?
     Он покачал головой:
     - Нет... Спасибо. Я сейчас уйду - только отдохну вот...
     Она кивнула и скрылась в доме - а ведь он "отдыхает" уже не один час,
она не могла не заметить... Впрочем, все равно. До вечера  есть  время,  и
можно  спокойно  прислониться  к  стволу,  прикрыть  глаза  и   хорошенько
повспоминать...
     И слушать голоса ее правнуков. Той единственной женщины, которая...
     Сухой смешок внутри головы. И сразу же - тяжелый взгляд.
     (Ты мог бы обладать ею. Ты дурак, ты сам так выбрал)
     Старик решил не отвечать - ребятишки увидят, что он разговаривает сам
с собой, и испугаются.
     (Теперь ты видишь, что кругом проиграл. Ну как, дать  тебе  последнюю
попытку? Откроешь мне дверь? Впустишь?)
     - Чего ради? - спросил он шепотом. - Что ты  можешь  мне  предложить?
Мне уже ничего не нужно...
     Смешок.
     (Ах да. Ты сам себе господин... Тебе не нужно - и ты не нужен,  Руал.
Новый Привратник скоро встанет у двери)
     Долговязая девчонка гонялась по двору за своим братом - тот отобрал у
нее... что-то отобрал. Наверное, ленту.
     - Как же так? - спросил он, едва шевеля губами.  -  Тебе  ведь  нужен
маг, лишенный могущества? Маг и не маг? Я?
     Тот, кто смотрел на него из бездны, хохотнул.
     (Ты не нужен)
     - Зачем же ты говоришь со мной? - удивился Руал.
     Девчонка наконец настигла обидчика и повалила его на  землю,  пытаясь
выдернуть из кулака ярко-зеленый атласный лоскуток.
     (Мне больше не с кем)
     - Так молчи!
     (Но мне есть что сказать)
     - Но почему - мне?
     Пухлый  пацаненок,  наблюдающий  за   свалкой,   задумчиво   подобрал
валяющуюся в траве падалицу.  Вытер  о  полу,  задумчиво  укусил,  скорчил
кислую гримасу; запустил яблоком в дерущихся, норовя попасть в брата.
     (Ты - мой родич, Руал. Я ненавижу тебя - но  ты  один  меня  слышишь.
Все, что есть у тебя сегодня - мой подарок)
     - У меня ничего нет, - Руал пожал плечами.
     (Твоя долгая жизнь. Твоя сила. Все  это  -  я.  Ты  несешь  меня,  ты
отягощен мною, как самый светлый день бывает отягощен предстоящей ночью)
     Ему  вдруг  сделалось  холодно.  От  сырой  земли  потянуло   гнилым,
промозглым ветерком.
     - То, что ты несешь этому миру, - спросил он медленно, - это - ночь?
     (Ночь - сейчас)
     Руал передернулся от  чужого  страстного  напора,  проникшего  в  его
сознание вместе с этими словами.
     (Ночь - сейчас.  Будет  день.  Ты  глуп.  Ты  боишься...  Кто  боится
темноты, тот никогда не поймет света. Что выиграли живущие от того, что ты
не впустил меня? Что отказал мне и обманул мои  надежды?  Что  выиграл  ты
сам? Эта твоя жизнь... Ты муравей, ползущий по яблоку. Я познаю  вечность,
думает букашка. Яблоко круглое... бесконечный путь. Ты бесконечно ничтожен
и бесконечно велик, потому что несешь частицу меня)
     - Ты нескромен, Пришедший Извне.
     Смешок.
     (Мы скоро увидимся, Руал. Увидимся воочию)
     Его снова передернуло. И тело его, и разум помнили пережитый когда-то
ужас.
     (Не бойся. Просто будь готов)
     Девчонка наконец-то  отвоевала  свою  ленточку;  давешние  противники
теперь мирно договаривались  о  правилах  метания  костяной  биты.  Пухлый
мальчишка начертил в пыли кривую линию; совсем маленьких  пацаненок  сосал
палец, наблюдая, как сестра его втыкает в землю длинные тонкие щепки.
     Руал пересилил себя. Поинтересовался с усмешкой:
     - А что же твой Привратник?
     (Да. Да. Он скоро созреет. От  него  отвернулись,  его  предали,  его
прокляли... Как когда-то тебя)
     - Ты ищешь отторгнутых, - пробормотал он  раздумчиво.  -  Тебе  нужны
озлобленные...
     (Не озлобленные. Свободные)
     - Я ведь хотел еще и мстить.
     (Это тоже)
     - Не понимаю, - теперь он расслабился, закинув ногу на ногу. - В мире
полно сволочей, готовых впустить тебя и без весомой  на  то  причины...  И
задаром, просто от скуки. А?
     (Ты думаешь, это всякому под силу?)
     Руал усмехнулся, оценив чужое возмущение:
     - А разве нет?
     (Ты не смог)
     Дети по очереди швыряли костью в частокол из щепок - пухлый мальчишка
был точнее и удачливее всех, брат его  все  время  заступал  за  линию,  а
девчонка всякий раз  шумно  уличала  его.  Маленький  пацаненок  задумчиво
слюнявил пятерню.
     - А он, - шепотом спросил Руал, - этот новый Привратник... Он сможет?
     Будто ветер прошел по верхушкам деревьев; в траве  застучали  упавшие
яблоки, и дети прервали игру ради свалившегося на них лакомства.
     (Он сильнее тебя. И сила его  еще  возрастет  многократно,  и  станет
сравнима с моей... Он наследник Фагирры и Луаяна. Он Прорицатель по праву.
Он наказан без вины, предан и проклят. Он  свободен  и  зол...  Он  станет
мною, и силы наши сольются)
     На пороге дома показалась темноглазая  женщина;  мельком  глянула  на
сидящего под деревом старика, утерла  слюни  младшему  мальчишке,  позвала
остальных обедать. Долговязая девчонка заупрямилась и получила  несильный,
но решительный и звонкий шлепок.
     - И что тогда? - медленно спросил Руал.
     (Тебе-то что? Твои воспоминания останутся с тобой, а  больше  у  тебя
ничего нет)
     - А вот они? - спросил он снова,  глядя  в  закрывающуюся  за  детьми
дверь.
     (Ты не понимаешь. Перед тобой прекрасный храм - а ты считаешь  мокриц
под ногами. Потому ты глуп, потому ты не сумел)
     - Ты - прекрасный храм?
     (Я зодчий. И я же - строитель)
     - А он? Привратник?
     (Он станет мною)
     - А я?
     (А тебе нравится быть наблюдателем. Ты привык)
     Женщина вышла снова. Звякнула ведром у колодца; с  грохотом  откинула
крышку,  пустила  разматываться  ворот  -  все  это  не  сводя   с   Руала
настороженного и не очень приветливого взгляда.
     (Все  изменится,  Руал.  Только  ты  останешься  прежним.  По  старой
памяти... Хоть вряд ли это тебя обрадует.  Тяжело  быть  прежним  в  мире,
который меняется)
     - Меняется - в угоду тебе?
     Кажется, он спросил слишком громко; женщина услышала его голос сквозь
натужный скрип ворота, услышала и вздрогнула.
     Смешок.
     (Мир ДОЛЖЕН измениться. Потому что он НЕСОВЕРШЕНЕН. Ты  дурак,  Руал,
но не настолько, чтобы отрицать это)
     - Ты - совершенство?
     (Совершенства не бывает)
     - Так зачем же...
     (Мир закоснел. Пусть меняется - в переменах жизнь. Хуже не будет -  и
так достаточно плохо. Особенно Луару, нашему Привратнику. Ему хуже всех)
     Женщина наклонилась, подхватила  за  дужку  показавшееся  из  колодца
полное ведро - и в этот момент  мучительно  напомнила  Руалу  ту,  другую,
которая приходилась ей бабкой. Даже взгляд - серьезный и настороженный...
     - Ящерица, - сказал он шепотом.
     (Ты много потерял, Руал)
     По верховьям деревьев снова прошелся резкий, неожиданный ветер.  Руал
почувствовал, как бегут по коже ледяные мурашки.
     - Да, - сказал он чуть слышно. - И это не последняя потеря.

     Эгерт не любил подземелий. Кто их,  впрочем,  любит  -  наверняка  не
узники, годами  гниющие  в  каменных  мешках  либо  неделями  дожидающиеся
пыток...  А  Солль  слишком  хорошо  помнил,  как  шел  этим  коридором  в
сопровождении Фагирры и городского палача, и как пахло в пыточной, и какие
крики доносились сквозь толщу стен...
     Палач  поднялся  навстречу;  был  он  удивительно  похож  на   своего
предшественника,  двадцать  лет  назад  раздувавшего  для  Солля  жаровню.
Впрочем, Эгерта раскаленный металл не тронул... А Тория...
     Внутри него захлопнулась некая дверца: запрещено. Не сейчас, в  самом
деле... Не думать...
     Он кивнул сопровождавшему  его  тюремщику;  тот  передал  свой  факел
палачу и исчез в  боковом  коридоре.  Палач,  с  виду  похожий  скорее  на
мастерового,  вопросительно  склонил  голову  к  плечу;  Солль   кашлянул,
прочищая горло:
     - Ну?
     - Готовый, - отозвался палач степенно. - Ждёть.
     Низкая железная  дверь  гостеприимно  распахнулась  перед  господином
полковником; наклонив голову, Солль шагнул в камеру пыток - ту самую,  где
много лет назад говорил с ним Фагирра.
     Два факела, укрепленные в железных кольцах, давали даже больше света,
чем хотелось бы Соллю. Жаровня на трех ногах подмигивала красным; у  стены
стояли кресло с подлокотниками и низкая круглая табуретка. Перед  жаровней
помещался  широкий  топчан;  сейчас  он  жалобно  поскрипывал  под  грузом
мощного, обнаженного, покрытого потом волосатого тела. Запах дыма в камере
мешался с ядреным духом немытого мужика.
     Солль передвинул кресло подальше и сел, положив руки на подлокотники.
Палач принялся отбирать инструменты. Солль не глядел в его сторону; слушая
отвратительный лязг, он вспомнил задумчивые глаза судьи  Ансина:  "Это  не
твое дело, Солль... Но я понимаю, почему ты за него берешься".
     Сова ждал. Глаза его больше  чем  обычно  напоминали  круглые  желтые
плошки на морде хищной птицы; кожа на лбу разошлась, открывая длинную рану
- последствие удара, спасшего  Соллю  жизнь.  Руки  и  ноги  атамана  были
намертво  прикручены  к  топчану.  Бороду  и  волосы  палач  успел   умело
обкорнать; неглубокая рана на плече уже  затянулась,  но  шея  по-прежнему
была обвязана тряпкой, и тряпка пропиталась кровью.
     Палач закончил  приготовления  и  встал  за  спинкой  кресла,  ожидая
распоряжений. Мысли Эгерта оказались непривычно тяжелыми и  вязкими  -  он
никак не мог придумать вопрос. Впрочем, так вот сидеть и  молчать  -  тоже
разновидность пытки...
     Сова чуть пошевелился и сдавленно вздохнул.  Ребра  его  поднялись  и
опали; поперек груди тянулся старый сизый шрам, внизу  живота  курчавились
нетронутые  палачом  волосы,  и  небывалых  размеров  мужское  достоинство
безвольно свешивалось набок.
     Эгерт отвел взгляд - но  Сова  успел  перехватить  его,  и  к  своему
удивлению Солль заметил на дне  атамановых  глаз  искорку  самодовольства.
Палач переступил с ноги на ногу.
     Сова смотрел теперь прямо Эгерту в лицо; это не  был  взгляд  жертвы.
Атаман смотрел бы точно так же, глядя из удобного кресла на привязанного к
топчану Солля. Эгерт снова удивился -  Сове  можно  было  отказать  в  чем
угодно, но только не в мужестве.
     Клещи в жаровне приобрели малиновый оттенок.  Солль  представил  себе
запах горелой  плоти  и  болезненно  поморщился;  Сова  расценил  это  как
проявление  слабости,  и  во  взгляде   его   снова   проскользнула   тень
удовлетворения. Эгерт разозлился.
     Не так давно они сидели рядом  -  самец-убийца  и  мальчик,  которому
Солль когда-то дал имя. Они говорили - о чем? Луар принимал  из  этих  рук
нечто - что именно?  "Господин  Луар"...  "Вежливо,  чтобы  не  сказать  -
почтительно..." Почтительный Сова? Кланяющийся кому - Луару?!
     - Вот что, - голос его звучал холодно и ровно, как он того и хотел. -
Вот что, Ишта...
     Палач шагнул вперед, приготовившись исполнять  приказ.  Эгерт  дернул
уголком рта:
     - Отдохни, Ишта. Постой за дверью, дабы  мне  не  мешали.  Никто.  Ты
понял?
     Палач  смутился;  очевидно,  распоряжение  полковника  полностью  шло
вразрез с приказаниями, полученными от судьи.
     Солль нахмурился; некоторое время они с Иштой смотрели друг на друга,
и палач решал, стоит ли возражать. Прошла  почти  минута,  прежде  чем  он
отказался от такой попытки, поклонился, с сожалением глянул на жаровню - и
бесшумно скрылся за низкой дверью.
     Эгерт  проследил,  плотно  ли  закрыта  железная  створка;  вернулся,
прошелся вокруг треноги, стараясь не глядеть на  Сову.  Сейчас  тот  снова
убедился в его, Солля, уязвимости: полковник желает знать -  и  не  хочет,
чтобы знали  другие.  Тайна,  известная  Сове,  была  теперь  единственным
оружием атамана - и этому оружию противостояли малиновые клещи, полученные
Соллем в наследство от палача...
     Солль круто повернулся. Взгляд его встретился  со  взглядом  Совы,  и
разбойник, кажется, на секунду смутился.
     - Правда ли, что ты служил Лаш? - уронил Солль негромко.
     Сова через силу ухмыльнулся. Эгерт, впрочем, и не ждал от него легких
ответов.
     - Твое время не безгранично, - заметил он, разглядывая приготовленные
палачом  приспособления.  -  Твоя  смерть  может  быть  легкой...   Предел
мечтаний. Легкая смерть. Будешь говорить?
     - Буду, - сказал Сова неожиданно. Голос его осип,  но  звучал  вполне
внятно. - Ты, полковник... еще упрашивать меня будешь: замолчи, мол.  Я-то
скажу, а ты вот... не боишься?
     Эгерт с трудом сдержал желание  ударить  лежащего.  Прошелся,  слушая
собственные шаги; уселся на подлокотник кресла:
     - Я вот не боюсь, Сова. Пуганый я. О себе думай.
     - Обо мне уже подумали, - атаман громко сглотнул. - Мне  все  одно...
Да вот только... - он замолчал, глядя на Эгерта с  нескрываемой  издевкой,
явно ожидая вопроса.
     - Не "все одно", - Эгерт снова встал.  Подошел  к  жаровне,  потрогал
пальцем рукоять клещей, отдернул руку. - Не "все одно", Сова... Я ведь  на
части тебя порежу. Все, что висит, повырву с корнем... И язык тоже.  И  не
будет "только" - одно мясо бессловесное, подавишься своим "только"...
     Сова часто задышал:
     - Запаришься... Грязи побоишься,  полковник.  Измараешься  по  уши...
Хотя...  -  он  хрипло  хохотнул,  -  и  так  ты  получаешься  в   дерьме,
полковник... Как я.
     Солль мысленно выругал себя за недостойную уязвимость. Слова Совы  не
должны волновать его - а вот донимают, жгут, будто он, Эгерт - пытаемый...
     Он отыскал среди палачова имущества кожаные  рукавицы  -  засаленные,
неоднократно бывавшие в деле; при мысли, что придется сунуть в  них  руки,
его жестоко передернуло.
     - Говори, падаль, - он шептал, не разжимая стиснутых зубов. - Говори,
служил в Ордене?
     - Так и ты ж собирался служить, - Сова усмехнулся. - Я тебя  сопляком
помню... Господин тобой как чуркой игрался. А мог бы и  плащом  одарить  -
так побоялся ты, полковник, обгадился,  сбег...  Ничего-о...  -  и  атаман
многозначительно прищурился.
     Солль потратил несколько секунд на то, чтобы успокоить дыхание. Кровь
бешено стучала в ушах - небо, где же все его хладнокровие?! Зачем он тянул
эту падаль со дна, что он хотел услышать?!
     - Ничего-о, - протянул он в тон Сове. -  Что  с  хозяином  случилось,
помнишь? Только ты, дружок, так легко не отделаешься. Говори!..
     Уже придуманный было вопрос не уместился у него на языке, не  пожелал
быть высказанным вслух; он сверлил Сову взглядом, надеясь, что тот сам  по
себе выболтает нечто, интересующее допросчика.
     Сова прекрасно понял, о чем его хотят спросить. Эгерт  похолодел  при
виде атамановой улыбки; Сова аккуратно облизал губы:
     - Что?
     Издевается, подумал Эгерт, и ухватился рукавицами за рукоятки клещей.
Вот оно, дожили - полковник Солль как заплечных дел мастер... А клещи  уже
были. Только там были  отточенные,  как  шило,  длинные  ручки  -  Фагирра
напоролся, острия вышли из спины... Удивительно,  это  какая  должна  быть
сила, чтобы пробить насквозь... Неужели...
     - Говори, скотина, - голос Эгерта казался ему чужим, но тем не  менее
вполне внятным и вполне спокойным голосом. Клещи в руках  не  дрожали;  их
малиновый клюв дымился.
     Мышцы связанного Совы сами собой напряглись -  но  на  лице  не  было
страха.
     - Что?  -  снова  спросил  не  без  ерничества.  -  Что  говорить-то,
полковник, ты спроси-ка!
     Теперь Солль смотрел на Сову из-за  малинового  клюва  клещей;  такой
ракурс придал ему уверенности:
     - Про мальчишку. Все. Когда, зачем, о чем...
     - Про какого мальчишку? - глаза Совы насмехались. -  Имечко  пожалте,
полковник, мальчишек много было для разных надобностей... - он ухмыльнулся
так отвратительно, что Эгерта чуть не стошнило.
     - Луар Солль его имя, - выдавил он, с ненавистью  глядя  в  желтые  с
ободком глаза. - И если ты соврешь, падаль...
     Сова захохотал.
     Он смеялся, запрокинув голову и ударяясь  затылком  о  топчан;  Эгерт
стоял над ним, сжимая в руках клещи, хватая спертый воздух ртом.
     Сова отсмеялся. Прищурился, заглядывая Эгерту чуть не в самую душу:
     - Да, полковник... Лучше бы  тебе...  Лучше  заплатил  бы  мне...  за
молчание...  Потому  что  мальчишка  этот...  -  он   лукаво   прищурился,
выдерживая  почти  театральную  паузу.  Солль  удерживал   ставшие   вдруг
непомерно тяжелыми клещи и с ужасом ощущал мутную волну, зарождающуюся  на
дне его сознания.
     Если Луар... Нет. Он, Эгерт, не сможет жить и секунды. Если окажется,
что Луар...
     Мертвая девушка на дороге. Бурая кровь на босых ногах, дым, обгорелый
труп...
     ...Мокрый  сверток  в  руках.  Мутные  глаза  и  прожорливый  рот,  и
разочарование, в котором даже себе стыдно  признаться:  и  это  -  сын?!..
Зеленая шишка и живой перламутровый жук... Я хочу  быть  как  ты...  Но  я
никогда не буду фехтовать, как ты...
     - Мальчишка этот, - Сова перевел дух, - еще покажет  тебе,  что  и  в
какую цену, полковник. Он... поди возьми его.  Проткни  его,  попытайся...
Того проткнул - а этот тебя нанижет, как лягуху...  Ты  б  видел,  что  он
творил, - глаза Совы мечтательно закатились. - Я ведь всем  расскажу,  что
он творил-то, сынишка твой...  -  Атамановы  глаза  откатились  обратно  и
издевательски сузились,  он  попытался  приподняться  на  локте,  но  цепи
опрокинули его обратно. - Да мне как сказали, что  он  вроде  как  твой...
Дохохотался до пуза, чуть штаны не промочил... Не сопи, полковник, что уж,
с кем не бывает... Не сопи  и  зенками  не  бегай.  Подгуляла  твоя  баба,
ай-яй-яй, с господином подгуляла, можешь теперь и бабу проткнуть... А  про
мальчишку - расскажу, отчего не рассказать... Только ты судью  позови.  Да
писца, да кого хочешь, да хоть на площади... - он вдруг  оборвал  себя,  с
трудом придавая своему лицу непривычное,  почти  участливое  выражение:  -
Только жаль мне тебя, полковник. Баба-курва и сыночек-пащенок...  Отомстил
тебе господин. И за меня тоже. Как совьешь себе удавку - вспомни Сову... А
мальчишка... - и он смачно  щелкнул  языком.  -  И  петли,  и  угольки,  и
колодцы, и железо, и бабы, и девчонки...  Ой,  мальчишка  твой,  жаль,  не
увижу я... как он тебя прищучит, полковник. Папашку-то...
     - Врешь, - сказал Эгерт глухо. - Скажи, что врешь, падаль, или...
     - Или что? - усмехнулся Сова. - На, жги! Господин  вот  тоже  жег,  и
меня научил, а уж я... хе-хе, я его научил, и он...
     - Врешь!!
     Пламя факелов, кажется,  содрогнулось.  Соллев  голос  раскатился  по
закоулкам подземной тюрьмы,  многократно  повторяясь,  ударяясь  о  стены,
путаясь в лабиринтах и замирая  в  тупиках.  Где-то  за  толстыми  стенами
вздрогнули узники и повели мордами жирные тюремные крысы.
     Сова не отвечал. На дне его глаз светилась победа.
     Мутная волна, поднимавшаяся из Соллевой души, встала во весь  рост  и
захлестнула и мысли его, и чувства, и память.
     В эту секунду он на миг понял Фагирру. Понял всех на свете палачей  -
как сладостно оборвать  эту  ухмылку.  Как  сладко  оборвать  это  грязное
торжество, не отыграться, так хоть отомстить... И не важно, что правда,  а
что ложь. Есть только желтые с ободком глаза и волосатое  тело,  способное
испытывать боль. И оно испытает ее - море боли, океан страданий, из часа в
час, изо дня в день, Солль не устанет, у них впереди долгая жизнь,  долгая
пытка...
     В лицо ему ударил удушливый запах горящего мяса.  Желтые  глаза  Совы
вдруг сделались черными - так расширились зрачки; первые  секунды  он  еще
сдерживал крик, притворяясь равнодушным - но уже  спустя  мгновение  стены
пыточной потряс  дикий  вопль,  сменившийся  хрипом.  Узники  за  толстыми
стенами  содрогнулись,  а  городской  палач,   стороживший   под   дверью,
уважительно покачал головой.
     ...Эгерт опомнился. Уронил клещи, закашлялся от горелой вони;  кашель
перешел в позывы на рвоту - зажимая локтем рот,  Солль  отошел  в  дальний
угол пыточной. Там, по счастью, обнаружилось ведро воды.
     Сова хрипел; с каждым хрипом у него в груди  будто  лопались  пузыри.
Зачем он врет?! Ведь это ложь, теперь, ткнувшись лицом  в  мокрые  ладони,
Солль понимал это яснее ясного. Ложь - и отвратительный  удушливый  смрад.
Паленым. И какое-то воспоминание, которое ходит  вокруг  да  около,  и  не
разглядеть, не схватить, ускользает, как прерванный сон...
     Корзинка с зеленым хвостом петрушки. Стая мошек за окном... И  осень,
пятипалый лист, прилепившийся к стеклу. Рука на глазах...
     Черные волосы и чистая белая кожа. И уродливый приземистый  топчан...
И жаровня. И крючья. И обугленная плоть. И...
     ...Зимний день. Снег... Снежинки на  ее  плечах...  Искрящиеся  грани
невесомых кристаллов - и прозрачные грани бесконечного мира.
     ...На голову ниже его. Она казалась рядом  с  ним  подростком,  почти
ребенком... Он  осмелился  прикоснуться  к  ней  -  впервые.  Узкие  плечи
вздрогнули... Тогда,  изо  всех  сил  желая  утешить  и  смертельно  боясь
оскорбить, он осторожно привлек Торию к себе....
     Синие  тени  на  снегу  застыли,  слившись  в   одну;   оба   боялись
пошевельнуться и тем спугнуть... Безучастным оставался лежащий  за  стеной
город, и холодно поблескивала замерзшая река, и только ветер...
     Ветер.
     Солля  трясло.  Мокрый  и  обессиленный,   он   твердо   знал,   что,
обернувшись, увидит распятую на топчане Торию. Что они с ней проделывали?!
Она никогда не  рассказывала  до  конца,  не  желала  помнить...  Тория...
Созвездие родинок на высокой шее. И клещи... Небо, а  он  не  защитил,  не
избавил... Не избавил тогда, не  избавил  сейчас...  И  это  его  хваленая
любовь?! Его отречение от самого  святого,  его  предательство,  грязь  на
белом... Синие тени на снегу. Девочка, надежда, радость... Он предал ее  и
себя, и все эти годы любви и жизни  перечеркнул  звериной  ревностью...  А
ведь то, что творил с ней Фагирра, было всего лишь изощренной пыткой!..
     Он зажмурился и застонал;  осознание  ошибки  и  вины  заставило  его
впиться зубами в собственную руку.  Рот  его  тут  же  наполнился  кровью;
слизывая соленые капли,  он  прислушивался  к  благодатной  боли  -  будто
налипшая на его душу короста, которую он привык считать собственной кожей,
разом опала, обнажая голые нервы и освобождая от гнили, гноя, мерзости...
     - Мерзость, - сказал он шепотом. - Тор, я был мерзавец... Но  Тор,  я
же уже иду... Я иду... уже...
     Сова прерывисто, с хрипом вздохнул - Солль даже  не  взглянул  в  его
сторону. Железная дверка скрежетнула на заржавленных петлях.
     И когда дверь закрылась  за  Соллевой  спиной,  Сова  невесть  почему
понял, что проиграл.

     Погожим теплым днем мы с Аланой  прогулялись  на  рынок  в  ближайшую
деревню; ей доставляло явное удовольствие глазеть на людей, в  особенности
на  деревенских  ребятишек,  заинтересовавшихся   Аланиной   личностью   и
сопровождавших нас  на  порядочном  расстоянии.  Моя  строптивая  спутница
ухитрилась показать язык самому здоровенному  мальчишке,  видимо,  вожаку;
тот скорчил ответную рожу, но дальше этого дело не пошло.
     На распутьях чесали языки: Сова-де пойман, зато в городе свирепствует
неведомый  убийца,  удушающий  детей  колодезной  цепью.  Первое  известие
показалось мне слишком благостным, а  второе  слишком  кровожадным;  я  не
поверила ни тому, ни другому.
     Рыночная суета неожиданно растревожила меня. Тут и там представлялись
подмостки, и я невольно выбирала лучшее место для повозок  и  прикидывала,
какой на эту публику пошел бы репертуар; грезы ушли, оставив разочарование
и тупую боль. Я как могла быстро закончила покупки - полная корзина у меня
и маленькая корзинка в руках Аланы - и поспешила обратно.
     По дороге домой Алана предложила сделать привал и поиграть в Луара  и
волшебника; Луаром, конечно, была она, мне же выпала роль злого колдуна.
     Побросав корзины, мы выбрали себе  оружие  на  куче  хвороста.  Алана
имела неплохое представление о том, как фехтуют -  во  всяком  случае  она
знала об этом больше, чем я. Раздухарившись, она выкрикивала оскорбления в
адрес колдуна и наседала, как бешеная, мне оставалось  только  пятиться  и
жалобно просить пощады...
     Наконец, я упала на траву и скончалась в  судорогах,  после  чего  мы
возобновили путь, вполне довольные друг другом.
     Но отступившие было мрачные мысли явились снова; входя во двор, я  до
мелочей   вспомнила   и   расположение   повозок,   и   смех   гостей,   и
последовательность пьес, и неудачный дебют Луара... Или такой дебют вправе
считаться удачным? Спектакль в спектакле: сыграем, Алана, в "отречение  от
сына" или в "смерть Флобастера"...
     Нянька не могла нарадоваться, принимая от нас покупки;  я  дождалась,
пока она соберет на подносе приготовленный для Тории обед -  и  неожиданно
для себя попросила:
     - Дайте мне.
     Слова мои оказались тихими, как пение мухи - но старушка  услыхала  и
вздрогнула:
     - А... Ты?
     Я неуверенно кивнула:
     - Попробую... Если нет, то... Но вдруг?
     - Как бы хуже не было, - нянька в задумчивости покачала головой.
     - Куда уж хуже, - сказала я шепотом.
     Нянька поколебалась - и неохотно протянула мне поднос.
     ...Путь  наверх  оказался  неожиданно  долгим;  остановившись   перед
закрытой дверью, я долго переступала  с  ноги  на  ногу  и  слушала  скрип
половиц. Страшная женщина - Тория Солль. А сумасшедших я вообще боюсь...
     Так зачем, спрашивается, напросилась?!
     "Пойди к ней, а я не могу... Пожалуйста".
     На подносе остывала похлебка. Все равно, подумала  я  жестоко.  Пусть
стынет, Тория все равно не будет ее есть...
     - Войди, - сказали за дверью, и я чуть не выронила поднос.
     Дверь оказалась незапертой; я толкнула ее  носком  ноги  и  неуклюже,
боком, протиснулась внутрь.
     - Поставь на пол.
     Тория  сидела  у  окна.  Я  видела  ее  спину  и  черные,   бессильно
рассыпавшиеся по плечам волосы.
     Стакан качнулся  и  чуть  не  упал.  Звякнула  тарелка;  я  задержала
дыхание.
     - Тебе лучше уйти, - голос Тории казался тусклым, как старая  бронза.
- Здесь ничего нет.
     - Здесь ребенок,  -  сказала  я  осторожно.  Любое  мое  слово  могло
обернуться необъяснимой и непредсказуемой реакцией; так ходят  по  болоту:
кочка-кочка-трясина...
     - У ребенка есть мать, - тусклый голос Тории не дрогнул.
     Я молчала.
     - Впрочем, как хочешь, - Тория опустила голову. - Иди.
     Я шагнула прочь - и уже за порогом меня догнал вопрос:
     - Он жив?
     Я подавила в себе желание обернуться. Взялась рукой за дверной косяк:
     - Да.
     - Это он просил тебя прийти?
     Я мысленно  заметалась  в  поисках  ответа;  и  "да"  и  "нет"  могли
оказаться одинаково губительными, никакая уловка  не  шла  мне  на  ум,  и
тогда, отчаявшись, я ответила правду:
     - Он просил. И он тоже.
     - Кто еще?
     Мне показалось, что тут-то голос ее чуть переменился.
     - И еще я сама.
     - Все?
     Снова мучительный поиск ответа.
     - Да. Нет. Он обещал прийти. Скоро...
     Напрасно я стояла в дверях,  ожидая  новых  вопросов.  Тория  уронила
голову на руки - да так и застыла.

     Спустя несколько дней мы с Аланой прибирали  во  дворе;  топот  копыт
заставил меня покрыться гусиной кожей. Не в силах притворяться  спокойной,
я выскочила за ворота. К дому галопом скакал  небольшой  отряд  -  человек
пять.
     В голове моей не осталось ни одной мысли; отирая Алану, я потянула на
себя тяжелую створку ворот - и  тут  только  заметила,  что  на  всадниках
красно-белые мундиры стражи. Озноб сменился горячим потом: не  разбойники,
и то...
     Эгерт?!
     -  Девочка,  а  хозяйка  дома  ли?  -  крикнул  старший,   лейтенант,
принявший, видимо, меня за прислугу.
     Я кивнула. В горле у меня все равно пересохло: ни "да", ни "нет"...
     - А молодой хозяин? Не появлялся?
     - А вам чего? - это, к счастью, пришла мне на помощь  невесть  откуда
возникшая нянька.
     Лейтенант взмахнул перед нашими носами бумажным свитком:
     -  Приказ  господина  бургомистра,  распоряжение  господина  судьи  и
господина начальника стражи! Именем правосудия, впустите!
     Попробовали бы мы их удержать...
     Солдаты спешились; руки мои лежали на плечах Аланы. Девчонка  мертвой
хваткой вцепилась мне в юбку.
     - Хозяйка никого не принимает, - сказала я хрипло. - А молодой хозяин
в отлучке, и надолго...
     Лейтенант нахмурил выстриженные, по обычаю, брови:
     - У меня приказ... Доложите хозяйке, ты или ты... - он перевел взгляд
с меня на няньку и обратно и решил, очевидно, иметь дело  с  молодежью.  -
Ты! - он ткнул в меня пальцем. - Поднимись и доложи, и живенько, время  не
терпит...
     Я вспомнила, как два таких вот здоровенных лба ломали  руки  бледному
Мухе.
     - Никого не принимает, - процедила я сквозь зубы. -  Никого.  Скажите
мне, в чем дело - а я передам...
     Лейтенант  нахмурился,  решая,  наказать  ли  меня  за  наглость  или
согласиться на мои условия.
     - Или господин Солль позволил вам насилие? - удивилась я и тем  самым
решила его сомнения.
     Он соскочил с  коня.  Окинул  меня  скептическим  взглядом;  процедил
сквозь зубы:
     - Читать-то умеешь?
     Под самым моим  носом  оказалась  мерзкого  вида  казенная  бумага  с
печатью. Если стражник хотел посрамить меня моей неграмотностью, то тут он
не преуспел.
     "Именем закона... Задержание... повинного... творящихся  бесчинств...
убийств... схватить... доставить в железе..."
     - О ком это? - спросила я потеряно. Буквы вдруг слились  перед  моими
глазами.
     - Доложи госпоже, - буркнул стражник  неохотно,  -  что  есть  приказ
задержать Луара Солля как убийцу. "Убийцу с колодезной цепью".
     Губы мои разъехались к ушам - нелепее усмешки следовало еще поискать.
     - Кто?! - переспросила я, глупо улыбаясь.
     Лейтенант сверкнул глазами:
     - Доложи госпоже! Что сын ее, Луар Солль, разыскивается как убийца!
     - Тот самый? - спросила я непослушным, все  еще  растянутым  до  ушей
ртом.
     Рядом ахнула нянька.
     Лейтенант отвел глаза. Вполголоса приказал своим людям:
     - Обыскать дом...
     - Не стоит, - спокойно сказали от дверей. Все мы - и я, и  лейтенант,
и нянька, и даже Алана - обернулись, как ужаленные.
     Тория Солль стояла в проеме - прическа уложена волосок к волоску,  на
щеках синие тени, в глубоко запавших глазах - лед:
     - Не стоит. Его нет здесь, Варто. Не говоря уж о том,  что  обвинение
вздорно.
     Лейтенант поклонился:
     - Госпожа, я получил приказ.
     Тория вскинула брови:
     - Ты не веришь мне? Луара здесь нет.
     Лейтенант поклонился почтительней и ниже; взгляд Тории действовал  на
него, как на некоторых людей действует высота. Стражники молчали,  потупив
глаза.
     Плечи Аланы под моими ладонями вздрагивали; я тоже чувствовала взгляд
Тории - он будто заключал меня и девочку  в  прозрачный  кокон.  Лейтенант
опять же с поклоном  протянул  Тории  бумагу,  она  пробежала  глазами  по
казенным строчкам - и, может быть, только я разглядела, как расширились ее
зрачки.
     И тогда меня прорвало.
     - У него алиби! - заявила я сдавленным, каким-то звенящим голосом.  -
У него есть алиби и есть человек, который  может  его  подтвердить!  В  то
время как ваш убийца уже душил, Луар Солль  был  в  нескольких  днях  пути
отсюда, и я была вместе с ним!
     Теперь все смотрели на меня, как за секунду до того - на Торию. Алана
глядела снизу, и в круглых глазах ее отражалось испещренное облаками небо.
     - А кто ты такая? -  медленно  спросил  лейтенант.  И  вслед  за  ним
спросил дом, спросила Тория, и спросило облачное небо: "А кто ты такая?"
     - Я его свидетель, - ответила я, собравшись с силами.
     Лейтенант усмехнулся:
     -  Заинтересованный   свидетель...   -   он   умело   выделил   слово
"заинтересованный".
     Губы Аланы шевельнулись - но я не разобрала слова.
     - Когда начались убийства? - я прищурилась, как заправский допросчик.
Лейтенант сквозь меня:
     - В последние дни весны.
     - Я пойду к судье, - мягко отстранив руки Аланы, я шагнула вперед.  -
Я пойду к бургомистру... Пусть  меня  спросят.  Я  поклянусь  жизнью,  что
человек по имени Луар  Солль  не  совершал  тех  ужасных  преступлений,  в
которых его обвиняют. Мало того, что он по природе своей  не  в  состоянии
быть убийцей - но в  последние  дни  весны  он  был  далеко,  и  я  кровью
поклянусь, что это так! - я говорила все громче, и губы мои тряслись.
     Лейтенант помолчал. Отвернулся:
     - Мне приказано взять преступника... Не мое дело судить,  виновен  он
или нет.
     - Возьмите меня с собой, - я ухватила лейтенанта за рукав.  -  Сейчас
же. Я всем докажу... Пусть меня пытают. Я покажу под пытками. Ну?
     Он стряхнул мои руки:
     - Не мое дело. Если даже полковник Солль считает, что он виновен...
     По неслышной команде стражники вскочили в седла. Я чувствовала взгляд
Тории; он походил на зависшую в воздухе мертвую птицу.
     - Он невиновен!
     - Должен предупредить вас, госпожа, - лейтенант обращался к Тории,  -
что в случае, если господин Луар появится здесь, следует  немедленно  дать
знать... в город. Властям. Я рассчитываю на... ваше благоразумие.
     Тория медленно кивнула - так, будто слуга  просил  ее  о  двухдневном
отпуске.
     - Он невиновен!!
     Всадники вихрем вылетели за ворота - а я бежала за лошадью лейтенанта
и  даже   запустила   вслед   ссохшимся   комком   земли,   но,   конечно,
промахнулась...
     Я еще долго выкрикивала посреди дороги грязные ругательства  -  когда
поняла вдруг, что за спиной у  меня  кто-то  стоит.  Подавилась  очередным
проклятием; не оборачиваясь, поняла, кто это.
     - Это неправда. Не верьте. Это ложь...
     За моей спиной молчали. Я всхлипнула:
     - Все... Его... я не верю, что господин Эгерт... Он не мог.  Признать
Луара... Нет. Или он совсем рехнулся, - внезапно озлившись,  я  забыла,  о
ком говорю. - Своего собственного сына...
     Я осеклась. Вот это оговорка, светлое небо...  За  такие  оговорки  -
сразу язык долой. Калеными щипцами.
     - Да, - медленно сказал Тория. - Конечно, ты права.
     Рука ее скользнула по моему плечу; обернувшись, я  увидела,  как  она
уходит в дом - сгорбленная, будто старуха.

     На другой день я, отягощенная думами, шлепала посреди  двора  мыльным
бельем; Алана, молчаливая и сосредоточенная, пускала здесь же,  в  корыте,
деревянную лодочку. Под моими руками рождался  пенистый  шторм  -  лодочка
прыгала на волнах, и Алана деловито подправляла ее хворостинкой.
     Нянька возилась на кухне - одно время я слышала ее вздохи  да  грохот
посуды. Потом в доме сделалось тихо; еще спустя минуту старуха появилась в
дверях черного хода, и выражение ее лица заставило меня прекратить работу.
     - Деточка, - нянька неуверенно улыбнулась Алане,  -  поди-ка...  Тебя
мама зовет.
     Алана  оставила  свою  лодку;  перевела  взгляд  с  няньки  на  меня.
Некоторое время мы неотрывно глядели друг другу в глаза.
     - Я боюсь, - сказала она наконец. Нянька в дверях громко всхлипнула.
     - Ерунда, - отозвалась  я  спокойно.  -  Ничего  с  твоей  лодкой  не
случится. Я посторожу.
     На лице ее проступило недоумение; пытаясь разгадать  мои  слова,  она
сама на минуту поверила, что ее страхи относятся именно к лодке.
     - Беги, - не давая ей времени опомниться, я легонько подтолкнула ее в
спину. На платьице  осталось  мокрое  пятно;  машинально  вытирая  руки  о
передник, я смотрела, как  Алана  идет  к  дому.  Не  раз  и  не  два  мне
показалось, что она готова развернуться и задать стрекача.
     Губы няньки шевелились; дверь за обоими  тихонько  затворилась,  а  я
присела на трухлявую плашку, как-то сразу ощутив немыслимую,  многодневную
усталость.
     Лодочка покачивалась на спокойной мыльной глади. Тугие  бока  пузырей
переливались радужными пятнами и беззвучно лопались; пена в корыте  таяла,
как весенний снег.
     - Ты доволен, Луар? - спросила я шепотом.
     Ответом был далекий стук копыт.
     По моей спине пробежал мороз.  Не  двигаясь  с  места,  я  комкала  в
пальцах мокрый передник: опять? Может быть, за мной? Как я сказала вчера -
пусть пытают... Я покажу под пытками...
     Впору было бежать в дом - но я  сидела,  вцепившись  в  передник,  не
пытаясь справиться с  оцепенением.  Тория...  Они  сейчас...  Они  вдвоем,
нельзя мешать... Этот новый визит, как некстати...
     Стиснув зубы, я заставила  себя  подняться.  Не  следует  мешать  тем
двоим, что наконец-то соединились; встретить же пришельцев  некому,  кроме
меня.
     Топот копыт приближался. Ковыляя к воротам, я поняла, что на этот раз
всадник один - а больше и не надо, одного конвоира вполне достаточно...
     Я уже огибала угол  дома,  когда  в  щель  между  створками  неплотно
закрытых ворот просунулась рука. Ловко, привычным жестом отворила засов  -
я и рта не успела раскрыть, а половинка ворот уже качнулась, распахиваясь,
и в растущем проеме показалась сперва лошадиная голова с пеной  на  губах,
потом широкая вороная грудь и  уже  потом  -  всадник,  на  этот  раз  без
красно-белого мундира.
     Человек резким движением откинул со лба слипшиеся волосы;  глаза  его
стремительно обежали двор и задержались на  запертой  парадной  двери,  на
крыльце, с которого моими стараниями стерты были следы запустения...
     Меня он не заметил. Я стояла за углом, привалившись к  стене,  потому
что ноги мои враз ослабели.
     Он соскочил с коня и бросил уздечку.  Два  шага,  и  вот  он  уже  на
ступеньках крыльца...
     - Эгерт!!
     Он обернулся; я споткнулась на бегу и растянулась во весь рост, снеся
головы с десятка белых одуванчиков.
     В доме звонко хлопнула дверь и заскрипела  лестница  под  торопливыми
шагами.

     Собственная рука, выводящая меловые узоры на полу деканова  кабинета,
казалась Луару скрюченной птичьей лапой.
     Он спешил. Там, за дверью, стоял Эгерт Солль; его  шепот  обволакивал
Луара,  хотя  слов  было  не  понять.   Луаров   слух   сделался   странно
избирательным  -  он  слышал  возню  стражников   на   лестнице,   сопение
старичка-служителя, крик воробьев под окнами, даже, кажется, робкие усилия
гнездящейся между стенами мыши -  а  вот  слова  Эгерта  Солля,  сказанные
именно для Луара, теряли смысл, просто лились, как вода.
     Но Луар слушал. Ему доставляло удовольствие  ловить  в  голосе  Солля
знакомые интонации; он  был  в  безопасности,  он  знал,  что  встречи  не
случится. Приятно смотреть на огонь - но залезть в него решится не каждый;
Луар слишком хорошо помнил последнюю встречу с бывшим отцом...  Хотя  нет,
последняя была в лесу, в стане Совы... Скрестить оружие не страшно. А  вот
тот ковер на полу каварренского дома, распрямляющиеся  ворсинки...  Он  не
хотел бы проходить через это снова. Избавьте.
     Сейчас он уйдет. Эти люди  думают,  что  затравили  его,  как  волка,
загнали в тупик. Эти люди привыкли все решать с помощью своего железа -  и
Эгерт такой же... Почти такой. Он говорит что-то важное - жаль, что  Луару
не понять. Но говори, Эгерт. Говори, твой голос будит воспоминания...
     Черный головастик - скользкий  шарик  с  хвостом.  Тычется  в  стенку
корыта,  щекочет  ладонь.  Дохлый  малек  на  отмели,  тусклая  серебряная
полоска... Вдавленный в снег отпечаток мощной лапы... Полозья, горящие  на
солнце...
     Снова эти ворсинки, будь они неладны. А Солль говорит сейчас особенно
страстно, особенно сильно...
     Журчание водопада. Говори, Солль...
     ...Но как хочется совершить эту глупость.  Пускай  бесполезно  -  все
глупости бесполезны, а некоторые  еще  и  вредны...  Видеть  тебя.  Эгерт.
Эгерт...
     За дверью сделалось тихо. Луар,  сбитый  с  ритма,  удивленно  поднял
голову; тихо. Тихо. Торопливые шаги; бормотание служителя. Новый  голос  -
незнакомый; тихо. И в тишине абсолютно ясный, четко различимый шепот:
     - ЛОМАЙТЕ ДВЕРЬ.
     Пауза. Хриплый рев:
     - Именем правосудия!
     Луар зажмурил глаза. Ему вдруг сделалось страшно - будто из-за  двери
ударил тугой смрадный ветер. Ненависть,  вот  что  это  такое.  Ненависть,
ищущая выхода.
     Ага, удовлетворенно кивнул Фагирра. Вот мы и  подошли  к  главному...
Проклясть ублюдка недостаточно. Следует еще и убить... Ибо кто  рожден  по
ошибке, умирает всегда справедливо. Его смерть  исправляет,  так  сказать,
несоответствие...
     Загрохотала  дверь.  Еще  удар.  И  еще.  Мерное   кряхтение   людей,
занимающихся тяжелой работой. Бух. Бух.
     - Зачем? - спросил Луар растерянно.
     Удары прекратились. Снова наступила  тишина.  Дыхание,  которое  Луар
узнал бы из тысячи; рука его судорожно стиснула медальон.
     - ТЫ ОТКРОЕШЬ, УБЛЮДОК? ИЛИ МНЕ ВЗЯТЬСЯ ЗА ТЕБЯ САМОМУ?
     ...Черная пыль. Гаснет свечка - тонкий дымок...
     Ему захотелось не быть. Две силы, избравшие его  душу  своей  щепкой,
слепились воедино: чужая отторгающая воля и собственное желание исчезнуть,
бежать прочь...
     Он кинулся.
     ...Больно.
     После того, как рухнули стены  кабинета,  после  того,  как  покрытый
рисунком пол обернулся воронкой, после того,  как  слияние  сил  выбросило
Луара в темноту, в никуда, после всего...
     Тело его исполинским бесформенным слизнем стекало по склону -  жгучее
тело. Огненная масса; он слышал, как трещали, обугливаясь,  хрупкие  кости
деревьев, как плавились камни под тяжелым брюхом, он  ощущал  спекшийся  в
корку песок. Он источал зарево - красный пожар до небес,  он  оставлял  за
собой черную  пустыню,  и  крик  его  был  раскаленным,  зыбко  трясущимся
облаком...
     Это было, как утоление многодневной жажды. Он был лавой, стекающей со
склона горы...
     А потом он очнулся, и  ему  показалось,  что  он  лежит  лицом  вниз,
раскинув руки, глядя в зеленый ковер на полу.  Старый  ковер  с  примятыми
ворсинками...
     Это была земля, проплывающая далеко под ним - зелено-серая, окутанная
туманом, с блестящими прожилками ручьев и  ровными  квадратами  полей.  Он
висел среди неба, и раскинутые руки  его  казались  сведенными  судорогой;
повернув голову, он разглядел белую лопасть из плотно сплетенных перьев.
     От неловкого движения баланс нарушился. Земля опрокинулась на бок,  и
он увидел полосу побережья, за которой  расстилалось  бесконечное  голубое
пространство.
     Ему не было страшно и не было весело. Он просто висел  посреди  неба,
неподвижно раскинув  крылья.  И  тень  его  плыла  по  пыльной  дороге,  и
отражение его упало на воду круглого, как чашка, озера...
     ...В круглой чашке стояла вода. По самый край.  Он  жадно  отхлебнул,
расплескал, облил рубашку; содрогнулся. Наверное, от холода.
     Комната служила,  по-видимому,  гостиной  -  обширное,  со  сводчатым
потолком помещение, из конца в  конец  которого  тянулся  длинный  дубовый
стол; Луар прерывисто вздохнул и опустился  на  край  пыльного  бархатного
кресла. Руки дрожали. Пахло дымом.
     Глаза его понемногу привыкали к полумраку; со стен комнаты напряженно
глядели мрачные, длинные, едва различимые лица. Тусклый свет  проникал  из
щелей в портьерах; Луар поднялся, покачиваясь. Ему было душно;  он  дернул
портьеру, как дергают слишком тесный воротник.
     Извне пробился солнечный луч, и взметнувшаяся  туча  пыли  показалась
Луару стаей светящейся мошкары. Он болезненно прищурился;  золотая  кисть,
украшавшая портьеру, тяжело качнулась. Из бутона ее выпал и  закружился  в
луче сухой тараканий трупик.
     Луар отдернул руку. Только сейчас ему пришло в  голову,  что  он  без
спросу хозяйничает в чужом доме, где раньше не бывал ни разу, куда  явился
прямо из поднебесья...
     Он передернулся. На полу под креслом валялась пара белых перьев.
     Эй, ты, ублюдок.
     Он чувствовал себя мучительно тяжелым. Как лава. Половицы  стонали  и
прогибались под его шагами;  дверь  отворилась  прежде,  чем  он  коснулся
бронзовой ручки, и, делая шаг,  он  знал  уже  и  расположение  комнат,  и
содержание книжных шкафов, и то, что хозяина  нет  и  не  будет.  Портреты
смотрели ему вслед; он не нашел сил обернуться и поймать взгляд  человека,
застывшего в первой от двери тяжелой раме...
     А следующая комната была залом, пустым и солнечным, и только  посреди
его помещалось кресло, и Луар остановился, не сводя глаз со светловолосого
затылка и разлегшегося на широких плечах серого капюшона.
     Нужно было позвать - но губы его не складывались в  запретное  слово.
Отец...
     Сидящий вздохнул и обернулся. Луар вздрогнул, узнав свое собственное,
чуть измененное годами лицо.

                                    8

     ...Какой бы безразмерно долгой не была жизнь - стоит ли тратить ее на
бросание камушков с моста? Даже если мост здорово смахивает  на  вечность,
горбатую вечность с широкими  перилами  и  замшелым  брюхом.  Столько  лет
прошло - а мост остается прежним, и он, Руал, остается прежним, а  значит,
они в чем-то родственны...
     Он углядел среди ряски коричневую  жабу,  аккуратно  прицелился  -  и
сдержал свою  руку.  Стыдно.  Бродячему  всеведущему  старцу  не  пристало
обстреливать жаб... Хотя он не всеведущ, конечно.  Что  есть  его  знание?
Эдак любой мальчишка предскажет вам будущее: если в  жабу,  мол,  швырнуть
камнем, то она плюхнется и нырнет...
     ...А что станет с жабами? Что станет, когда откроется Дверь?
     Он с трудом оторвал взгляд от  канала;  мимо  по  мосту  прогрохотала
карета, и лакей на запятках удивленно покосился на странного старика,  чей
плащ воинственно оттопыривался скрытым от глаз эфесом.

     Отворила  горничная.  Безукоризненно  чистый  передничек  и  красные,
опухшие, но ошалелые от счастья глаза:
     - Нету... Не принимают. Никого...
     - Я подожду, - он усмехнулся, и горничная оробела под его взглядом. -
Время еще есть... немного. Я подожду. Проводи в гостиную.
     - Не принимают же! - крикнула она, уступая, тем не менее, дорогу.
     В доме пахло сердечными каплями.
     Поднимаясь по лестнице, он насчитал пятнадцать ступенек.  На  верхней
площадке кто-то стоял; он увидел сперва башмаки, прикрытые подолом,  потом
тонкие  пальцы,  терзающие  шнуровку  платья,  и  уже  после   -   бледное
перепуганное лицо. Танталь. Девчонка. В доме Соллей. Тем лучше.
     - Не принимают? - спросил он деловито.
     Она прерывисто вздохнула:
     - Вас... примут. А...
     Она запнулась. Пальцы ее оставили шнуровку и принялись за пуговку  на
поясе.
     - Жив. На свободе.
     Ее ресницы часто заморгали - как у человека, который  режет  лук.  Он
взял ее за локоть:
     - Пойдем. Позови мне Эгерта.
     Танталь шла рядом, странно скособочившись,  боясь  шевельнуть  рукой,
будто оцепенев от его прикосновения. Он чувствовал, как частит ее пульс; в
его жизни была  бездна  прикосновений,  правда,  все  в  далеком  прошлом.
Странное создание человеческое сердце. Страх ли, страсть ли - один  и  тот
же бешеный ритм...
     Они вошли в гостиную; он выпустил ее руку  и  уселся  на  подлокотник
кресла. Девчонка осталась стоять.
     - Позови же, - он закинул ногу на ногу. - Позови мне Эгерта. Давай.
     - Он сейчас придет, - сказали у него за спиной. Он обернулся.
     Тория стояла, придерживаясь рукой за  портьеру;  лицо  ее  оставалось
вполне спокойным, но обман разрушали глаза - красные, как у  горничной,  и
напряженные, как у Танталь.
     - С парнем все в порядке, - сообщил Руал сухо. - Со всеми  остальными
дело хуже... Тория, я не уверен, что тебе следует  слушать  наш  с  Соллем
разговор.
     Она резко выдохнула воздух - не то всхлипнула, не то хохотнула:
     - Речь пойдет о моем сыне?
     Сделалось тихо. Губы Танталь беззвучно произнесли имя.
     Руал нахмурился:
     - Не стоило давать ему такое имя. Это неудачная мысль... Вы думали  о
декане Луаяне, а получился Руал-перевертыш.
     - Какой Руал? - жалобно спросила Танталь. Тория,  вздрогнув,  бросила
на нее быстрый предостерегающий взгляд.
     Он криво усмехнулся:
     - Руал - это я. Руал Ильмарранен по кличке Привратник.

     Ветер. Сквозняк, пахнущий пылью  и  старыми  книгами.  Тень  в  конце
коридора; звук закрываемой двери, торопливые шаги, сейчас случится встреча
- но нет, снова только тень.
     Узор сплетенных веток. Полураскрытое окно, запах сырой земли и жухлой
травы...
     Мой отец в земле. Стальные клещи останутся в его могиле  даже  тогда,
когда тело обратится в прах.
     (Да)
     Кресло посреди пустого зала. Пустое  кресло,  и  зачем-то  колодезная
цепь  на   подлокотнике.   Цепь   соскальзывает   с   тусклым   бряцанием,
сворачивается на полу в клубок, будто живая...
     Какой странный дом. Оплывшая  свечка  внутри  стеклянного  шара...  И
молчит под слоем пыли запертый клавесин. И половицы, скрипящие  на  разные
голоса, но каждый скрип неприятно похож на слово, повторяющееся слово...
     Он ловил уходящего долго и жадно. Он пытался разглядеть в нем отца  -
незнакомого и неожиданно близкого, пугающе похожего и вместе с тем  иного,
притягательного, завораживающего...  Он  слушал  его  голос,  ловя  в  нем
странно знакомые нотки - и  вместе  с  тем  каждую  секунду  понимая,  что
говорит не с отцом. Отец в земле...
     Звук захлопывающейся двери.
     (Извне)
     Ступеньки под его ногами стонали, повторяя одно и  то  же  непонятное
словосочетание, не то жалобу, не то угрозу. Прорицатель...
     - Я никогда не прорицал, - сказал Луар вслед ускользающей фигуре.
     (Но ты видел Великого Лаш)
     - Но ты видел великого  Лаш,  -  укоризненно  повторил  голос  из-под
капюшона.
     В ровном и мягком голосе неуловимого собеседника  Луару  померещилась
ирония. Немудрено, что Фагирра владел умами - такие точные и такие  тонкие
интонации...
     - Безумного Лаш, - произнес Луар медленно. Фагирра кивнул:
     - Он мог сделать это УЖЕ ТОГДА.
     (Уже тогда)
     Удаляющиеся шаги. Бесшумно поворачивается дверная  ручка;  на  старых
ступеньках толстым слоем лежит песок. Ракушки и сухие водоросли, будто  по
лестнице давно и долго бежал ручей... А потом высох.
     (Все меняется)
     - Где буду я, когда ты войдешь?
     (Всюду)
     - Где будешь ты?
     (В тебе)
     - Как в оболочке?
     (Как в ладони)
     Луар опустился на ступеньку. По столбику перил спускалась многоножка.
     (Ты преемник. Сила Луаяна и воля Фагирры, твоего отца)
     - Мой отец...
     По песку шелестнул подол длинного плаща.  Луар  поднял  голову;  плащ
полностью скрывал  фигуру,  а  капюшон  закрывал  лицо,  и  только  рукав,
откинувшись, обнажал узкую белую руку с татуировкой на  запястье.  Цеховой
знак учителя фехтования.
     - Зачем? - спросил Луар шепотом. - Мор... Эта колоссальная  могила...
Зачем?
     Плащ взметнулся, будто потревоженный  ветром  -  но  ветра  не  было.
Многоножка сорвалась с перил и превратилась в засохший пустой колосок.
     (Сила. Воля. Родник в пустыне. Алмаз среди пепла... Щука для  толстых
окуней. Жизнь среди смерти... Достойный. Среди миллионов никчемных)
     - Ты поймешь, - глухо сказали из-под капюшона. -  Ты  поймешь.  Я  не
умел.
     (Ты наследуешь)
     - Безумию? - удивился Луар.
     Стоящий  перед  ним   человек   сбросил   капюшон.   Луар   оцепенел,
встретившись взглядом с печальными серыми глазами. Опущенные  уголки  губ,
налипшие на лоб светлые пряди. Отец.
     - Отец... - сказал Луар шепотом.
     Фагирра слабо улыбнулся. Повернулся и  пошел  прочь,  подметая  краем
плаща обрывки паутины. Снова звук закрывающейся двери -  но  уже  нет  сил
бежать следом.
     (Впусти)
     - А...
     (Ты рожден быть Привратником)
     - А ты...
     (Не я. Ты)
     - Перемена, да? Мир наизнанку? Другой мир, да?
     (Ты сам решишь)
     - А что будет с...
     Смешок.
     Он поймал рукой Амулет; стиснутый в мокрой  ладони,  ржавый  медальон
запульсировал - не то  предостерегая,  не  то,  наоборот,  подстрекая.  Он
выронил его и закрыл лицо  руками;  красная  темнота  перемежалась  белыми
сполохами: "С неба содрали кожу... и вода загустеет, как  черная  кровь...
петля тумана на мертвой шее... гляди, леса простирают корни к рваной дыре,
где было солнце..."
     - Так будет?
     (Идут перемены)
     - Перемены - ТАК?
     (Перемены. Впусти)
     - Но...
     ...Страшно и сладко. Как тогда, когда мышка...  Он  боялся,  что  она
выскользнет. Он долго привязывал ее к ножке стула, и замирало  сердце:  он
вершит. Некто целиком находится в его власти... Целиком.  И,  может  быть,
насладившись властью, уже и не стоило браться за  щипцы  -  но  он  жаждал
испытать еще и ЭТО. Страшно и сладко...
     И глаза матери. И тот ее голос...
     Это - было.
     (Ты поймешь и оценишь. Ты для этого рожден. Предначертание)
     ...Тяжелый канделябр, разбивающий лицо. Всем приносишь несчастье...
     - Я для этого рожден... ублюдком?
     Смешок.
     (В жерле вулкана горячо)
     Луар содрогнулся. Закрыл глаза:
     - Горячо...
     ...Его кожа сделалась застывшей коркой магмы, невыносимый жар,  взрыв
-  и  красная  лавина,  сладострастно  прильнувшая  к   покорному,   слабо
вздрагивающему телу горы...
     Совсем не похоже на те ночи с Танталь.  Там  он  боялся  обидеть  или
поранить... А лава не может не жечь. Лаве вкусно обращать в пепел.
     Стекающий по ступенькам песок.
     (Там, на склоне... муравейник. Помнишь?)
     - Нет, - честно признался Луар.
     (Три сотни жизней... Помнишь?)
     - Нет.
     Раскаленный язык, вылизывающий земную  плоть.  Невыносимо  прекрасно,
как утоление жажды, нет - как наивысший момент любви...
     Отдаленные шаги. Шелест плаща. Пристальный взгляд.
     Ржавая пластинка Амулета качнулась на цепочке; он накрыл ее  ладонью,
как ту давнюю бабочку:
     - Я понимаю, о чем вы. Понимаю.

     Он говорил медленно  и  будто  через  силу;  каждой  следующей  фразы
приходилось ждать минуту, и Солль успевал сделать новый круг по комнате, а
Тория - глубоко, прерывисто вздохнуть. Я стояла  за  спиной  ее  кресла  и
видела полоску бумажно-белой шеи над строгим темным воротником.
     Скиталец  говорил,  и  крылья  тонкого  носа  хищно  раздувались,   а
прозрачные глаза изучали  попеременно  Эгерта  и  Торию;  на  меня  он  не
смотрел, и я тихо радовалась. Хвала небу, что не выгнал прочь. Хвала небу,
что не замечает.
     Он говорил что-то о Двери, о Пришедшем Извне, о  надвигающемся  конце
света; нечто подобное пророчили, кажется, воины Лаш - "окончание  времен".
Слова  Скитальца  звучали  как  страшная  сказка  для  непослушных  детей.
Жутковато, но - не верится...
     Луар.
     Он тоже рассказывал сказку - а меня тогда, помнится, больше  волновал
вопрос о половой принадлежности этого грядущего супостата -  "она",  Сила,
или "он", Пришедший Извне?
     Губы мои  расползались  в  нервную,  резиновую  улыбку.  Хоть  руками
стягивай - лезут к ушам, радостно улыбающиеся губы, и это тогда, когда  от
слов Скитальца ползет по шкуре  ледяной,  могильный  холод...  И  Луар.  О
Луаре. О нем...
     ...Потом  заговорила  Тория.  Кажется,  она  плакала;  кажется,   она
взваливала на себя какую-то  вселенскую  вину,  вину  и  за  Луара,  и  за
грядущий конец света - тоже...
     Скиталец оборвал ее сразу и жестко. Пойди на кухню, сказал он, и сунь
руку в очаг... И насладись самоистязанием, а потом возвращайся...
     Он видел мою улыбку. Он точно  ее  заметил,  хоть  я  прикрывалась  и
отворачивалась. От тщетных  стараний  укротить  собственное  лицо  у  меня
болели губы; я улыбалась, как кукла или мертвец.
     Тория замолчала. Эгерт попытался что-то спросить - и осекся. Рука его
бессознательно терзала лицо, царапала щеку от скулы до подбородка.
     - Мне должно  быть  все  равно,  -  медленно  признался  Скиталец,  и
прозрачные глаза его чуть прикрылись кожистыми  веками.  -  Решаете  вы...
Стоит ли этот мир... таких усилий? Может  быть,  Луару...  лучше  остаться
тем, кем он есть? Привратником?
     Паршивый мир, подумала я. Флобастер с перерезанным горлом...
     Тоска упала на меня, как мешок.  Вернуться  назад.  Вернуться  в  тот
день, День  Премноголикования,  когда  мы  прибыли  в  город,  исполненные
надежд... Вернуться бы, да там и остаться. А Луар...
     Кто такие привратники? Почему ЭТО приходит вот уже который раз, а его
все не впускают и не впускают? Что останавливает руку  Привратника,  когда
он...
     - А почему ВЫ не открыли? - спросила я шепотом.
     Напрасно спросила. Здравый смысл запоздало заткнул мне рот:  дура!  С
тобой ли говорят! Придержи язык!..
     Скиталец медленно повернул голову - но так и не взглянул на меня. Его
глаза остановились на Тории:
     - Зря вы так его назвали. Думали о Луаяне... А вышло - Руал наоборот.
Теперь он повторяет... Но в отличие от меня доведет  до  конца.  Ничтожный
шанс... Но он ваш. И мир, в общем-то, скорее ваш, нежели мой...
     - Наш сын, - сказал Эгерт чуть слышно. - Наш.
     Тория поднялась; на бумажно-белую шею упал черный завиток:
     - Нам не страшно и умереть, - сообщила она почти  весело.  -  Мы  уже
столько раз...
     - Решайте, - уронил Скиталец  и  поднялся  тоже.  -  А  я,  с  вашего
позволения, хочу пить.
     Он жестом остановил Эгерта, потянувшегося было к колокольчику; шагнул
к двери, взялся за ручку - и оглянулся  на  меня.  Ох,  как  он  умел  все
объяснить взглядом. Коротко и ясно.
     Меня будто ветром сдуло. Следовало уйти раньше, надо было  сообразить
самой и оставить их наедине.
     Закрыв за собой дверь, я обеими руками вцепилась  в  свою  судорожную
улыбку, пытаясь сорвать ее прочь; тут-то и выяснилось, что Скиталец никуда
не ушел, что он стоит рядом. В полутьме коридора тускло поблескивал  витой
эфес; я отшатнулась.
     - Тебе  действительно  интересно,  почему?  -  его  прозрачные  глаза
оказались совсем рядом. - А как по-твоему... Мир действительно так плох?
     Деваться было некуда. Я перевела дыхание:
     - Но ведь другого нет...
     - А был бы? Вдруг?
     Хороший мир, подумала я горько, это мир, где  Флобастер  жив  и  Луар
меня любит...
     - Представь себе, - в полутьме блеснули его зубы, - что  вот  десяток
кроликов резвится на полянке... И  всем  хорошо.  Вот  приходит  лис...  И
перегрызает кому-то горло. Страшно, кровь на траве, хруст костей... А  что
другие, те, кто остался в живых? Радуются.  Потому  что  острее  чувствуют
жизнь... Насыщеннее. Мир, где невозможна смерть... Пресен. Так?
     - Не знаю, - сказала я глухо.
     Далла удивленно смотрела на нас с нижней лестничной площадки. Кролики
радуются жизни... но если уж лис  повадился,  то  завтра  может  быть  чья
угодно очередь. Кролики-то все одинаковы... А люди подчас не  могут  жить,
потеряв того, кто рядом. И думают: лучше бы это был я.
     Скиталец смотрел и молчал. Я тоже молчала под его взглядом;  наконец,
его рука ухватила меня повыше локтя:
     - Я хочу пить... Пойдем на кухню, а ты скажи мне пока... Была  бы  ты
Привратником - открыла бы?
     Я глядела под ноги. А что мне,  в  самом  деле,  этот  мир?  Кладбище
добрых намерений... Та широкая лужа на распутье, сузившиеся глаза Луара...
Тарелочка с медяком на донце. Примятая трава перед логовом Совы...
     - Не знаю, - я проглотила ком. - Но вы-то не открыли?
     Он звякнул  кружкой  о  стенку  ведра  с  водой.  Запрокинул  голову;
смотреть, как он пьет, было  одно  удовольствие.  Флобастер  сказал  бы  -
"артистично пьет". Смачно, красиво и вместе с тем жадно - глядя  на  него,
мне тоже захотелось воды. Бесстрастный старик - и жизнелюб, оказывается...
     - Я хотел тебе сказать, - он вытер губы, -  только  тебе...  Если  он
пойдет к двери, но не выполнит... не свершит, не откроет... Тогда его ждет
смерть. И жуткая смерть. Я знаю... Я не Ларт Легиар, я  так  себе,  маг-не
маг... Хоть и... Но не спасу. Не смогу спасти... Решай  ты  тоже.  Или  он
откроет и... сольется, соединится с Тем... Или умрет,  как  я  сказал.  Ты
думаешь... что лучше?
     С опущенной кружки в его руке капала вода. Каждая капля  расплывалась
на полу, как маленькое черное солнце.
     - Не знаю, - сказала я сухим ртом. - Не знаю.

     Три  свечи  на  низком  круглом  столике.  Прогибающиеся  под  ногами
половицы.  Он  чувствовал  себя  тяжелым,  непривычно  мощным   и   оттого
неповоротливым - а медлить нельзя, некто, поселившийся в сознании, торопит
и подначивает, скорее, скорее, вот уже  от  нетерпения  дрожат  руки,  как
будто шел по безводью и встретил ручей...
     Три огня срослись в один. Вот. Вот  оно;  Амулет  на  мокрой  ладони.
Фигурный вырез, залитый огнем. Светлые ворота...
     Нужно только сделать шаг. Первый шаг.
     Огонь окутал его с ног  до  головы.  Ажурные  языки  сплетались,  как
стебли вьюнка, ложились на плечи  царственной  мантией,  спадали,  подобно
складкам невиданного одеяния... А потом огненные ворота  остались  позади,
снова на ладони, но уже позади, и  Амулет  бессильно  закачался  на  своей
цепочке.
     Луар стоял перед бездной. Справа и слева темнели  застывшие  водопады
тканей, а над головою не было ни неба, ни потолка. У ног - четыре  круглые
медные монетки, приколоченные в ряд к старым, рассохшимся доскам,  темным,
бесшумно принимающим каждый шаг.
     СКОРЕЕ. СКОРЕЕ. Я ТАК СПЕШУ.
     Царапающий  червячок  в  душе:  скорее!  Скорее  утоли  свою   жажду.
Сейчас...
     Он обернулся.
     Дверь. В конце длинного коридора между падающих теней. Там...
     СКОРЕЕ. НО НЕ  ОБОРАЧИВАЙСЯ.  СДЕЛАВ  ШАГ,  НЕ  ОБОРАЧИВАЙСЯ,  ТОЛЬКО
ВПЕРЕД. СТУПАЙ.
     И он ступил. Под тяжестью его доска напряглась, как натянутый лук.
     НЕ ОБОРАЧИВАЙСЯ.
     Вот так. И жил мальчик, и был он счастлив... А у порога  его  дома...
Милый, симпатичный щенок посреди стужи нашел в сугробе окоченевший кошачий
труп... Он думал, это игрушка. И он играл... А я увидел и заплакал. Дождь,
запотевшее стекло, и кто-то прижался к нему ладонью...  Серая  гладь  -  и
одна только ладонь, полустертая, как призрак. При чем тут ладонь?
     Море любви. И вот  тебя  вышвырнуло  на  камень,  потому  что  ты  не
дельфин,  а  крыса...  Сохни.  Пусть  твоя  кожа  трескается,   покрываясь
сукровицей. Твое море ушло во вселенскую яму...
     Или вот, груда мусора, и на краю какого-то  ящика  -  высохшая  роза.
Черной головой вниз, сухими шипами в растопырку, со стеблем  толстым,  как
трость... При чем?
     Солнце, красное, как колесо. Мать возвращается домой, и солнце  лежит
у нее на голове, будто красный поднос. Тонкие руки, тонкие пальцы, белые и
холодные, запах зимы и свежести, и - "погоди, простудишься, я с мороза"...
     А там щенок играет кошачьим трупом. И долго, долго будет играть... Но
я не увижу. Окно в изморози...
     Кричащая лошадиная морда. Страх и рука на  плече.  Нет,  тебя  нет...
Тебя вообще нет в моей жизни. Мать останется матерью, а ты...
     Впрочем, ты сам все сказал. Ты оторвал меня, как отдирают от  штанины
приставший репей. А я крепко держался... Но ты был сильнее.
     Свечку задули... Да, я помню. Имя - как звук капели. Полустертый грим
на щеках... Я буду носиться над землей, я буду Тем, Кто Пришел Извне -  но
тебя я буду помнить, и каждая погасшая свечка вернет  мне  твой  запах.  Я
буду специально гасить их, буду задувать костры и пожарища - но и  ты  все
сказала, разве не так?.. Я не в силах изменить  то,  в  чем  ты  упрекнула
меня. Я вообще ничего не в силах изменить...
     ДВЕРЬ.
     Ого, еще как в силах. Одна большая измена... или перемена. Одно и  то
же. Изменивший... Изменяющий... Небо, сохрани мой разум. Ты, Сила,  помоги
мне...
     ДВЕРЬ!
     А ты, сестренка - ты не поймешь меня. Ты  слишком  мала...  Оставайся
такой. Как бы я хотел быть таким, как ты... Твоим братом, но близнецом.  И
вечные пять лет...
     Последний шаг. Так близко... Исполинский ржавый засов льнет к  рукам.
А там, за Дверью...
     ЭТО Я.  ЭТО  Я  ЖДУ  ТЕБЯ.  ЭТО  ТЫ  ЖДЕШЬ  СЕБЯ  ОБНОВЛЕННОГО,  СЕБЯ
НАСТОЯЩЕГО. НУ.
     Скопище короедов в теле этой двери.
     Хочу послушать, как скрипят твои петли.

     ...И Алана тоже  чувствовала  -  а  потому  была  непривычно  тиха  и
покладиста; все мы сидели, плотно прижавшись друг к другу.
     Скиталец стоял к нам спиной - а его обнаженная шпага лежала на  полу,
будто стрелка башенных часов.
     Последние минуты.
     Прерывисто вздохнула Тория.
     О чем он подумает в тот момент? Прежде чем  стать  чудовищем?  О  чем
вспомнит, и вспомнит ли вообще? И о чем подумаю я, когда  мир  накренится,
как шахматная доска за миг до падения?
     Я смотрела на его лицо будто с высоты птичьего полета. Пологие холмы,
два серых озера и запах дыма... И я оставила все, что любила, да так и  не
дождалась прощения...
     Шпага Скитальца вздрогнула на полу - или мне показалось? Дернулась  в
моей руке ладонь Аланы; Скиталец наступил ногой на клинок.
     Что-то глухо проговорила Тория; мне почудилось имя Луаяна.
     Темное напряжение. Неведомым  мне  образом  высокий  старик  искал  в
паутине времен и пространств одного-единственного человека; этот труд  был
тяжел. Все мы ощущали  каторжные  усилия  Скитальца;  вслед  за  ним  и  я
напряглась, потянулась, желая помочь, принять  на  себя  часть...  ноши...
груза... впрячься в эту лямку,  ощутить  плечи  Эгерта  и  Тории,  увидеть
впереди прыгающий хвостик бегущей Аланы...
     Секунды тянулись, как резиновый жгут.
     - Зовите, - проронил Скиталец сквозь зубы. - Зовите его... Ибо он уже
в пути. Он в преддверии. Зовите же!!
     Молчаливое мгновение тянулось долго,  будто  всех  нас  поместили  на
картину, и мы сидим безмолвные, как на парадном портрете,  и  только  губы
Эгерта...
     - Луар! - громко крикнула Алана, и ее крик отозвался во мне эхом, как
в пустом огромном зале. - Луа-ар!
     И снизошла темнота.

     Моего мужа не вернуть. Никогда... Ибо Тот, Кто Извне,  не  оставит  в
нем ни капли человеческого... Или - ужасная смерть.  Гибель  Луара  против
гибели мира...
     ...Мне плевать на мир. Но ты  -  ты  должен  остаться  прежним.  Я...
таким, какой ты есть. Чтобы ты жил, но...  не  становись  Им!  Я  не  могу
выбирать... Я хочу от тебя... пусть он будет внуком Фагирры - мне плевать,
но не... Луар, услышь. Услышь...
     ...Тогда... мы лежали в душной темноте... Как два раскаленных солнцем
удава... Сквозь щель полога пробивался отсвет прогоревшего камина. Красная
искорка отражалась в твоем открытом глазу - второго глаза я не видела... В
этот момент твое лицо на подушке... С долинами и горным пиком, с холмами и
бессонным круглым озером... А красный свет камина заменял  в  этой  стране
закатное солнце...
     Твое дыхание. Дыхание бесконечно усталого и счастливого  человека.  И
моя гордость - а ведь я тебя спасла...
     Спасла?!
     И тогда все, что родилось во  мне,  сплелось  в  мучительный  горячий
клубок.
     Слепая пленка, разделявшая нас с Луаром.  Пленка,  залепившая  глаза.
Пелена времен и расстояний, Дверь на ржавом засове, но  то,  что  во  мне,
рвется, прорывается, как трава сквозь камень, как птенец из скорлупы,  нет
ничего сильнее жизни, а моя жизнь - это...
     ...Они ворвались ко мне в сознание, как врывается ветер в распахнутое
окно. Мысли Тории казались синими, горы темно-синих волн,  силой  и  волей
своей сравнимых с океанскими. В душе Эгерта жило красно-желтое, с  черными
впадинами месиво. Горячее и больное желание - умереть  за  другого  и  тем
самым вернуть его...  Алана  чувствовала  зеленым  и  теплым,  она  хотела
смотреть и касаться, ощущать  руки  на  плечах  -  и  еще  какой-то  пруд,
кораблик на воде, белые гуси...

     ТОРИЯ
     ...Я помню, как твое сердце билось внутри  меня.  Оглянись,  мальчик.
Какая высокая трава, я не вижу тебя, мелькает светлая макушка и -  смех...
Солнце садится, и на ладонях твоих серебряная  рыбья  чешуя...  Трещина  в
корыте... Вода уходит в песок, но в  мире  много  еще  воды.  Пей  сколько
хочешь...
     Струйки теплого молока брызжут, стекают на дно стакана...  пополам  с
кровью. Как клубника со сметаной. Растрескавшиеся соски и ежедневная  боль
- почему ты снова не допил, ведь  грудь  еще  полна?..  Потеки  молока  на
полу... Закрываются глаза. И падает тяжелая голова, опрокидывая  стакан  с
белым молочным донцем... Сколько еще сцеживать. Спи.
     Все, что я помню о тебе, все, что я знаю о тебе, все, что  я  о  тебе
чувствую, - во мне, как  плод,  навеки.  Никакой  кровавый  инструмент  не
избавит меня, мальчик, от этого сгустка. И я зову - оглянись.
     ...Отец Луаян. Смилуйся над  нами.  Приди  из  холма,  где  стережешь
Мор... Приди из-под стального крыла, закрывшего тебя от  солнца...  Приди,
пощади своего внука. Своего внука...

     ЭГЕРТ
     ...Оглянись. Ты, который стоит между мной и моей смертью. Ты, который
не носит в себе моей крови. Мой сын. Я много раз умирал за тебя - смогу  и
еще. Я  предавал  тебя  -  но  есть  черта,  за  которой  и  предательства
бессильны. Я готов принять на себя  все  твои  шрамы  -  только  оглянись,
сынок...

     СКИТАЛЕЦ
     ...Очень большая горькая чаша. Ничего, он пивал кое-что погорше... За
всю его жизнь сладкого было всего ничего. Какие-то форели в светлой речке,
какие-то муравьиные сражения  на  горячем  белом  песке,  чьи-то  руки  на
глазах, чьи-то губы...
     Она ждет. Она на пороге.
     Всю жизнь его награждали ни за что и ни за что наказывали... От  него
ждали не того, что получалось потом. После  давних  потрясений  его  жизни
текли, переливаясь одна в одну, без неожиданностей, ровно,  как  ухоженная
дорога... Жизни, потому что их было,  кажется,  несколько,  он  сбился  со
счета еще в первый раз... А теперь, возможно, наступает конец...
     ...Я червяк. Мокрица. Ларт, помоги...
     Теперь тот, другой,  мальчик  с  похожим  именем  стоит  на  извечном
кольце... Он изберет свой путь, кольцо изменит форму, мир изменится - либо
погибнет...
     Ох, как надоели эти патетические фразы. Гибель мира... Гибель...
     Небо, опять. Душно... Не  надо!..  Ларт...  Помоги.  Явись  сейчас  и
помоги мне, я слаб... Я стар и слаб, я не маг...  Ларт,  приди,  явись  из
могилы, останови!..

     И я тоже билась о свою пленку. Все мы бились о свою  пленку,  пытаясь
прорваться туда, где был сейчас  он;  наши  души  расшибали  себе  голову,
подобно мухе перед закрытым окном.
     И был Скиталец. Он видел больше - но стоял к  нам  спиной,  и  только
короткие смутные обрывки...

     "И  она  войдет,  и  Привратник  откроет,  и  станет  ей   слугой   и
наместником..."
     "Петля тумана на мертвой шее. Видишь, с неба содрали кожу...  И  вода
загустеет, как черная кровь..."
     "И она войдет!"
     "И она войдет!"
     "И она..."

     И тогда клубок, стоявший во мне, ринулся наружу.
     То, за что не страшно умирать. За что даже весело умирать -  да  хоть
сейчас, только...
     К одному существу.
     Четыре других существа...
     И этот, Скиталец с выжженной душой, в бреду повторяющий имя...
     ...которого я никогда не слышала.
     И ящерицы. Маленькие золотистые зверьки на полу, на  столе,  на  моих
коленях...
     Ящерицы из чужого бреда.
     ...и чем больнее, тем крепче сплетаются пальцы.
     Обречены. Навсегда. Обречены на эту боль...
     ...и слава ей.

     Праматерь дверей.
     Грань между миром и тем, что Вне.
     Прообраз твой - у каждого порога. За порогом - Дверь.
     И на пороге - Привратник.
     Я, Привратник, хочу услышать, как скрипят твои петли.
     Я хочу увидеть, что будет с миром и что станет на его месте.
     Я хочу...
     НЕ ОБОРАЧИВАЙСЯ. ТАМ ПЕПЕЛИЩЕ. ПОЗДНО.
     ...Обуглившийся сад  с  горелыми  трупиками  соловьев.  Так  устроены
пауки, живущие в этой банке,  такой  огромной,  что  горлышко  ее  кажется
небесами... Вот тянется доверчивая рука, желая, может быть, коснуться  или
погладить, - и вот ее прижигают каленым железом. Вовеки... Ибо тот, кто я,
никогда не будет понят тем, кто не я. И каждый из  нас  -  иголка  в  теле
другого, иголка, способная испытывать боль...
     Подушечка со смеющейся рожицей. Иглы в щеках, иглы в глазах...
     С тех пор как я потерял себя... Я потерялся. Часть меня осталась там,
в залитой солнцем комнате, где можно петь, смеяться и плакать,  зная,  что
тебя услышат...
     Как тяжело идет засов. Как тяжело ты дышишь  -  там,  за  Дверью;  ты
устал ждать? Ты проявляешь нетерпение? Ты, у кого в запасе вечность?
     ВЕЧНОСТЬ - КАК ПУСТАЯ КОМНАТА. УНЫЛОЕ ЗАНЯТИЕ - СЛОНЯТЬСЯ ТАМ ИЗ УГЛА
В УГОЛ.
     У меня дрожат руки... И тоже не терпится. Маленький червячок в душе -
тот самый. Мышка, привязанная к ножке стула; ее боль - моя власть.  Палач,
сын палача...
     А почему ты ДО СИХ ПОР не здесь? Столько  раз  являлся?  И  никто  не
открыл?
     МГНОВЕНИЯ КАК ПЕСОК. ВЧЕРА Я ВОЙДУ, ЗАВТРА  РОДИЛСЯ  ТЫ.  РАЗЛЕТЕЛИСЬ
СЕРЫЕ ТЕНИ, КТО ВВЕРХ, КТО ВНИЗ, А КТО И ОКОЛЕЛ.
     Никто не возжелал  править  миром?  Вместе  с  тобой?  "И  Привратник
откроет и станет ей слугой и наместником"? Где твои наместники, Сила?
     ТОЛЬКО ДВАЖДЫ. ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА - ВОЛШЕБНАЯ.
     Ты шутишь... Ты не любишь магов. Они противны тебе... Но я ведь так и
не стал магом до конца. Я - маг-не маг... Как Руал Ильмарранен...
     ОГНЕННУЮ ЛАВУ ОН ПРОМЕНЯЛ НА СЛЕЗЫ И СОПЛИ.
     Что ты понимаешь в слезах и соплях, ты, пришелец Извне?
     ЧТО ЗНАЧИТ ПОНИМАТЬ? ПОНИМАЕШЬ ЛИ ТЫ?
     Если я не пущу тебя... Ты придешь снова?
     ПУСТИШЬ. ТЫ ДЛЯ ЭТОГО РОЖДЕН. У ТЕБЯ НЕТ ДРУГОГО ПУТИ. СКОРЕЕ.
     Признайся - придешь?
     Я ВОЙДУ. Я ВОЙДУ! КТО БЫ НИ БЫЛ... ТЫ ИГРАЕШЬ НЕ С ОГНЕМ  ДАЖЕ,  А...
НЕ ШУТИ. СКОРЕЕ, ЛУАР.
     Не злись... Конечно, я открою. Конечно. Но засов...
     Черная кровь на белых руках. Очень трудно, чтобы без  крови...  Но  я
ведь не боюсь, ты знаешь...
     Один только раз оглянуться.
     НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ. ТАМ ПУСТО.
     Один взгляд в эту пустоту, которая когда-то была жизнью.
     НЕТ.
     Один взгляд...
     НЕТ!
     Там...
     НИЧЕГО. ПЕПЕЛИЩЕ. НЕТУ! НЕ...

     Взрыв.
     Треснула  пленка.  Треснула  и  расползлась,  скатываясь  трубочками,
оседая, уходя...
     У ног Танталь упал зазубренный осколок зеркала.
     Исступленный зов. Зов из последних сил - Луар...

     Он обернулся.
     Призрак ладони на залитом дождем стекле. Ниточка  дыма  над  погасшим
светильником. Влажный песок,  ноги  проваливаются  по  щиколотку,  книжная
пыль,  звон  клинков...  Узкий  гроб,  плывущий  над   лестницей,   башни,
отражающиеся в реке, мокрый флаг, облепивший лицо знаменосца...
     Белая до голубизны подушка. Складка...
     Морщина на ее лице. Хрупкие суставы белых пальцев.
     Из последних сил протянутые руки. Дотянуться...
     Смятая трава. Щепка в потоке...
     Луар!!

     - ...Спаси! - кричала я Скитальцу.
     Губы старика беззвучно шевелились, и  я  понимала  слова.  Два  пути.
Только два... Впустить или умереть. И если он изберет...
     Каждое утро, когда  теплые  лучи,  когда  теплые  губы,  когда  рука,
откидывающая занавеску... Каждый вечер, когда костер во дворе, когда книги
и лампа, голоса, желтый свет твоих окон... И все это...
     Два пути.
     Остановись!..

     Засов замер, потом в последний раз скрежетнул...
     ...и упал, освобождая вход.

     Скиталец отшатнулся, закрывая глаза руками. По  моим  мыслям  резанул
его беззвучный крик; волна ужаса, серого и жесткого, как наждак. И детская
рука в моей ладони сразу сделалась холодной  как  лед.  И  шпага  на  полу
забилась, будто удушаемая змея.
     "И деревья поймают  в  липкую  паутину  ветвей...  И  земля  закричит
разверстыми ртами могил..."
     Далекий, невыносимо жуткий звук. Затыкай уши.
     Дверь открылась...
     Дверь.

     Теперь ты взрослый, сказал Фагирра. Теперь ты пришел туда, куда я всю
жизнь  мечтал  добраться.  Теперь  ты  -  преемник  мне;  я  желал   стать
Привратником и совершал ради этого кровавые глупости, но Пришелец Извне не
стоял в ту пору на пороге, и я проиграл. Но ты - ты продолжение  меня,  ты
совершил то, к чему я стремился и за что я умер,  ты  стал  тем,  кем  мне
стать не довелось. Я горжусь тобой, сын. Ты достоин могущества...
     Засов скрежетнул и упал, освобождая вход.
     Дверь качнулась.
     Никто не любит пустоты. Сосуд  должен  быть  заполнен,  а  ты,  Луар,
сосуд...
     Не здоровайся через порог.
     Скрип... этих петель...

     ...Мышка, привязанная к ножке стула.
     Луар, Луар, Луар...
     Вы зовете меня. Я чувствую всех вас, но Дверь - Дверь уже отперта.  И
ржавый засов не задвинуть назад... И Ты, который  на  самом  деле  я,  уже
делаешь свой первый шаг - войти и воцариться...
     ...воцариться в моей душе.
     Ты,  Пришедший  Извне.  Ты  думаешь,  что  тот,  кто  зачал  меня   в
подземелье, уже свил гнездо для тебя? Он ждал тебя и пытался призвать -  и
в  награду  получил  смерть,  и  теперь  вселился   в   меня,   преемника?
Привратника? И теперь вы встретитесь наконец,  воссоединитесь  -  во  мне?
Именем замученной мышки?!
     И, ослепленный  болью  и  яростью,  я  впущу  тебя  в  свою  душу.  И
отрекусь...

     ...за  стеной  травы  играли  и  баловались  его  родители.   Зеленые
метелочки  стелились,  пригибались   к   земле,   чтобы   потом   медленно
распрямиться.
     Черные волосы матери  сплетались  со  стеблями,  с  длинными  острыми
листьями,  с  желтыми,  как  пуговицы,  цветами;  отец  смеялся,  ловя  ее
запястья, опрокидывая в зеленое  месиво  трав  и  падая  сам,  сплетая  со
стеблями уже свои, светлые, как у Луара, волосы...
     ...гусеница - пряжка на платье неба...
     А потом сквозь стену трав протянулись две руки - одна тонкая,  белая,
с прозрачными ниточками вен, другая жесткая, сильная, загорелая; одна рука
легла Луару на лоб, другая деловито почесала его за ухом.
     Бесконечная песня кузнечиков и чей-то заблудившийся поросенок на краю
поляны...
     ...пронзительный вечер. Редкий сосновый  лесок  -  и  теперь  уже  не
вспомнить, кто за кем погнался первым...
     ...Длинное озеро в замшевых зеленых берегах, и над спокойной водой  -
пар, душистый летний пар, скоро взойдет солнце...
     ...Снова мышка. Откуда ты,  мученица?..  Каминные  щипцы...  Стальные
клещи палача...
     Пламя камина.
     ...Тугое, сильное,  верткое  тело.  И  шнурки,  шнуровка  на  платье,
шнуровка на корсете... Лопатка, будто топорик. Босые пятки,  шлепающие  по
гостиничному полу, чистое светлое утро, когда руки находят друг друга сами
собой... Холодные струи на загривке, звон воды  в  умывальнике  и  смех...
Одинокий башмак перед остывшим камином...
     Да, был камин. Расплывающееся желтое пятно... Позвякивание кочерги  о
решетку. Холодная ночь - и солнечный стержень, волею судеб пойманный между
скрипучей гостиничной кроватью и Луаровым трепещущим телом. Это все равно,
что изловить небесный луч... И страшно спугнуть. И страшно поранить...
     Руки, ребра, груди, счастливый не то смех, не то всхлип...
     ...Мокрое сено. Запах жухлой травы. Гадюка; костер,  широкая  ладонь,
зажимающая рот. Каленое железо; ошеломляющая  боль  и  резкое  облегчение.
Склоненное бледное лицо. Вода. Холодная вода.
     "Вот и все".
     Все?!

     Скрип этих петель. Как холодно снаружи. Как холодно.

     И тогда человек, стоящий на пороге, вскинул руку.
     Медальон, Амулет Прорицателя, золотая  вещь...  Бурая  вещь.  Скрытая
ржавчиной пластинка. Самое дорогое, что...
     Нет, это не так уж и дорого.
     Мама... Я хочу быть теплой шалью на твоих плечах; я хочу быть  дождем
и смыть твои слезы. Я хочу выпить твое горе и не оставить тебе ни капли; я
хочу быть травой и стелиться тебе под босые  ноги,  чтобы  ни  камушка  не
попадалось тебе на пути.
     Эгерт... Я приду в твои сны. Я стану лампой на твоем  столе  и  сожгу
твою боль. Посмотри на фитилек долгой зимней ночью - и ты услышишь, как  я
говорю тебе: отец.
     И ты, чье имя похоже на мое собственное,  вывернутое  наизнанку;  ты,
скитающийся по дорогам спасенного тобой мира. Я преклоняюсь, Скиталец,  но
не в состоянии повторить твою судьбу.
     Танталь... Нет, я ничего не скажу тебе. Ты знаешь сама.
     ...Вот я бегу по весенней улице.
     СЛУШАЙ МЕНЯ, ПРИШЕДШИЙ ИЗВНЕ. СЛУШАЙ ПОСЛЕДНЕГО ПРОРИЦАТЕЛЯ.
     Мокрая  мостовая   посверкивает   каждым   камнем...   И   в   каждом
отшлифованном камне отражаюсь я.
     СНЯВ ЗАСОВ, ЗАПИРАЮ АМУЛЕТОМ. ЗАКРЫВАЮ СОБОЙ.
     А ты бежишь навстречу... И смешной  старушечий  плащ  в  твоих  руках
всплескивает пришитыми седыми космами - как знамя.
     А ты - ты ждешь, смеешься и ждешь... На твоей шее созвездие  родинок,
и в волосах твоих не видно седины. Ни единой ниточки. В  мире  нет  никого
красивее тебя.
     И ты тоже ждешь. Ты, когда-то поднявший над башней осажденного города
мою детскую рубашку. Возьми Алану на руки. Чтобы я лучше видел ее.
     СОТВОРЕННОЕ В ВЕКАХ И ПРОНЕСЕННОЕ ЧЕРЕЗ ВЕКА, СОКРОВИЩЕ ПРОРИЦАТЕЛЕЙ,
ТВОЯ СИЛА...
     Идите ко мне. Идите все ко мне... Дождь будет только  вечером,  а  до
вечера так далеко... И весна еще долго не кончится... И  чистые  камни.  И
чистые стекла. И ручей под твоим каблуком.
     ...ЗАКРОЕТ НАВЕКИ И СОХРАНИТ.
     И небо. Небо.
     Я  СТАНОВЛЮСЬ  НА  СТРАЖЕ  ПОДОБНО  ДЕДУ  МОЕМУ,  ЛУАЯНУ.  УХОДИ  ЖЕ,
ЯВИВШИЙСЯ ИЗВНЕ - ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ НЕТ ДВЕРИ!
     Я... очень... всех...
     ЗДЕСЬ  БОЛЬШЕ  НЕТ  ДВЕРИ.  ЗДЕСЬ  ВЕЧНОЙ  СТРАЖЕЙ  СТОИТ   ПОСЛЕДНИЙ
ПРИВРАТНИК, ПОСЛЕДНИЙ ПРОРИЦАТЕЛЬ...
     ...и твой, Эгерт, сын.
     НАВЕКИ!

                                  ЭПИЛОГ

     Ворота открываются на рассвете, чтобы на узкие городские улочки могла
опустится пыль далеких странствий.
     Молодая женщина провожала его до первого перекрестка; на распутье оба
остановились, чтобы проститься.
     Неуловимая грань лета и осени. Сухая дорога, теплые камни на  обочине
и уставшая от зноя, наполовину выжженная солнцем трава.
     - Он не вернется? - женщина смотрела вдаль. Слова ее казались  не  то
вопросом, не то приговором.
     Старик пожал плечами:
     - Кто знает... Никто и никогда не становился на страже у Двери.
     Женщина подняла глаза  к  небу,  будто  желая  в  очертаниях  облаков
увидеть дверной проем и стоящего перед ним человека.
     - Его время изменилось, - медленно сказал старик. - Но каждую секунду
он помнит...
     - Не надо, - тихо отозвалась женщина. - Мы будем ждать.
     - Да, - легко согласился старик. - Конечно.
     По полям ползли рваные тени облаков.
     - И вас мы тоже будем ждать, - сказала женщина.
     Старик улыбнулся:
     - Нет. Я не вернусь.
     Женщина помолчала. Взглянула ему в глаза:
     - Люди ждут... не обязательно для того, чтобы дождаться. Правда?
     - Правда, - сказал он серьезно.
     Уходить по дороге проще, нежели неподвижно стоять и смотреть в  спину
уходящего. В его жизни было и такое - он  стоял  и  смотрел,  как  фигурки
людей на дороге удаляются,  становятся  все  меньше;  вскоре  хилый  лесок
поглотил их вовсе, а он все стоял и смотрел...
     Теперь он уходит - и чувствует за плечами долгий взгляд.
     А выжженная солнцем трава получила короткую передышку -  прежде,  чем
высохнуть и пожелтеть, она  зазеленеет  снова.  Маленькая  весна  в  самом
начале осени. Летящая за ветром паутина...
     Вечная горечь утраты и вечное счастье быть собой. Мир изменился снова
- и он изменился,  в  который  раз,  и  бесконечная  вереница  его  жизней
подходит, наконец, к своему естественному завершению. И  как  хорошо,  что
это все-таки случилось с ним - он умрет, а значит, сейчас он жив...
     Живая земля. Живое небо, полное птиц  и  облаков.  Этот  странный,  в
который раз уцелевший мир... Живой. Как пышно украшенный, богато  накрытый
пиршественный стол.
     И старик улыбнулся, запрокинув изрезанное временем лицо к  выгнутому,
как купол,  синему  небу.  Белые  облака  обратили  к  нему  свои  пухлые,
благожелательные рыльца.
     И он пошел дальше.
     Мир  прорезан  горизонтом,  и  все  дороги  стремятся  за  край  его,
разбегаются из-под ног, как мыши, и трудно понять, начинаешь ты  путь  или
уже вернулся.
     Мир не объясняет, зачем.
     И тем хорош.
     Ибо каждый может привнести в него свой собственный сокровенный смысл.
     Столы накрыты для всех. Последняя песня осеннего кузнечика...
     Но придет и весна, которой он, старик, скорее всего не увидит.
     И разве без него цветущие ветки станут менее белыми? Разве  без  него
поблекнет листва, разве остынет солнце? Разве не возродятся старые надежды
и не родятся новые? Разве те, оставшиеся за спиной, не будут каждую  весну
ждать - с новой силой?
     Оставшиеся за спиной. Подарившие ему жизнь...
     И он пошел дальше. И шагал,  пока  неясный  приказ  не  заставил  его
остановиться. Впереди, на дороге...
     Последняя летняя ящерица. Зеленый зверек с лукавыми  бусинками  глаз.
Изящная спинка, роскошный длинный хвост. Кокетливо  склоненная  чешуйчатая
голова.
     Ну, здравствуй.