Марина и Сергей Дяченко

Рассказы

О Р Д Ы Н Е Ц
ВИРЛЕНА
Сказка о золотом петушке
Горелая башня

                        О Р Д Ы Н Е Ц

     ...Невыносимая тяжесть  густой  черной жижи.  Невыносимая тяжесть,
пласты и пласты мутной воды, паутина гнилых корней - древних корней, не
успевших стать  слизью...  Покосившиеся  камни,  неразличимые в плотной
вязкой массе. Мертвая тишина, мертвая темнота, и давит, давит, давит...
     ...Встать.

                                 * * *

     Прямо посреди второй четверти в их пятом классе объявился новичок.
Звали его обыкновенно - не то Витя,  не то Саша, только никто почему-то
не мог запомнить, как именно.
     А вот фамилия у новичка была яркая.  Ордынец.  Человек орды.
     Так и стали звать.
     Юльке Фетисовой он не понравился сразу;  про себя она сравнила его
с желтобрюхим вараном - неприятной тварью,  виденной однажды в зоопарке
в городе Наеве.  У варана был отрешенный, ничего не выражающий холодный
взгляд; Ордынец же всегда казался повернутым к собеседнику спиной - да-
же когда смотрел ему прямо в глаза.
     Держался он тихо и замкнуто;  учился неплохо,  изредка  прогуливая
уроки,  за что и получил в конце четверти вместо поведения "прим" пове-
дение "уд". Невыразительная внешность и вечное ко всему равнодушие сде-
лали  бы  Ордынца  полностью  незаметным в толпе пятого "А",  если бы в
преддверии каникул не произошла неожиданная и неприятная история.
     Накануне Нового года шефы с Плотины одарили школу пригласительными
билетами на елку в Наев;  каждый глянцевый билетик снабжен был корешком
"Подарок".  К событию готовились загодя,  предвкушая и веселый хохот  в
электричке,  и праздничную толчею большого города,  и елку, и полых из-
нутри шоколадных дедморозов - когда выяснилось вдруг, что пригласитель-
ных не хватает на всех.
     Степка Васенцов  был  баламут и заводила;  Степка первым закричал,
что если не ехать всем классом - то не поедет никто.  Степку поддержали
- кто из солидарности,  кто из желания угодить, а кто из страха, потому
что у Степки были не только громкий голос и большие кулаки,  но и  мно-
гочисленные друзья из шестого и даже седьмого класса.  Сильнее же всего
было главное опасение - выломиться из коллектива, оказаться не как все.
     Юлька Фетисова  огорчилась  ужасно.  В глубине души она признавала
Степкину правоту - но убирать в шкаф уже готовое к употреблению  празд-
ничное платье оказалось тяжело до слез.
     Пятый класс гордо бойкотировал Наевскую елку - а на следующий день
стало известно,  что Ордынец-то бойкот проигнорировал, посетил  зрелище
и положенный подарок съел.
     Пятиклассники, со скрежетом зубовным отказавшиеся от поездки, ощу-
тили  себя  обманутыми и глубоко оскорбленными;  потому Степка Васенцов
начал разговор, имея за спиной обширную и возмущенную толпу.
     - Ты что же это?!  - спросил Степка,  нехорошо сузив глаза.  -  Ты
был, что ли, на елке?
     - Да,  - ответил Ордынец без тени страха.  Юльке Фетисовой показа-
лось, что он удивлен.
     Степка Васенцов знал,  что такое "чувство локтя"; он читал передо-
вую детскую литературу и знал, что предать подобное чувство есть самое
ни на есть преступление. Он вообще был начитанный мальчик, хоть и бала-
мут.
     - Ты что же... против всех?!
     Ничего ужаснее предположить было невозможно,  и толпа за Степкиной
спиной выжидающе притихла.
     Ордынец пожал  плечами.  Степка  шагнул вперед и протянул почти по
слогам:
     - А зна-аешь, что за это быва-ает?
     В следующую секунду Ордынец ударил.
     Это вовсе не похоже было на школьную драку с плевками,  толчками и
градом оскорблений.  Ордынец молчал - он даже не  счел  нужным  сделать
подходящее к случаю яростное лицо.  Он просто ударил,  и Степка с ревом
покатился по земле.
     Толпа отшатнулась.  Стоявшие сзади не сразу поняли, что, собствен-
но, произошло;  Васенцов прижимал руки к лицу и ревел как младенец, по-
тому что Ордынец разбил ему нос,  а это очень больно.  Под этот рев пя-
тиклассники смотрели на Ордынца, а он - на сгрудившихся перед ним испу-
ганных детей.
     В тот момент он как никогда был похож  на  желтобрюхого  варана  -
Юльке  Фетисовой  померещился  удовлетворенный  блеск на дне его стылых
равнодушных глаз. Почему-то сразу и всем стало ясно, что следует отсту-
пить на шаг... А лучше на два.
     Степка сел, по-прежнему закрывая окровавленное лицо; ему давно уже
было не до гордости не до мужества, не говоря уж о "чувстве локтя". Ор-
дынец некоторое время разглядывал его, будто решая, ударить еще раз или
хватит; решив, очевидно, что довольно, снова обернулся к потерявшим дар
речи ребятам:
     - Я не в вашем классе...  Считайте,  что не в вашем. Считайте, что
меня вообще нет.
     Он снова пожал плечами и ушел, оставляя позади молчащих пятикласс-
ников и хлюпающего кровью Степку - живое доказательство тому, что Орды-
нец все-таки есть.

     История не имела продолжения - всем сразу расхотелось проводить  с
Ордынцем какие-либо разбирательства.
     За каникулы Степкин нос почти зажил, а кровоподтек вокруг глаза из
черно-лилового сделался  желтым.  Школьная медсестра предположила,  что
Васенцов поцеловался с грузовиком; посвященные в историю старшеклассни-
ки недоуменно  спрашивали  друг у друга,  как это ТАКОЕ можно сделать с
одного удара.
     Находились охотники,  особенно среди старших девчонок, заглянуть в
спортзал во время физкультуры пятого "А";  любопытствующий взгляд нахо-
дил Ордынца  в  самой середине строя.  Спортивный костюм его был на два
размера больше,  чем следовало, и в нем Ордынец походил не на героя-су-
пердрачуна, а скорее на спущенный воздушный шарик. Все положенные нормы
ГТО он сдавал обязательно на четыре.
     Ордынец продолжал  держаться тихо и незаметно,  однако между ним и
прочими стояла теперь почти осязаемая ледяная стена.  Всеобщее отторже-
ние было столь явным, что классная руководительница дождалась очередно-
го Ордынцевого прогула,  чтобы устроить воспитательный час.  Темой  его
было  - Что Такое Настоящий Коллектив или Почему Нельзя Отталкивать То-
варища.
     Классную слушали,  опустив унылые лица;  Танька  Сафонова  ерзала,
опаздывая на музыку,  а хулиган Саенко, с которым у Юльки Фетисовой тя-
нулся вялотекущий  конфликт,  исподтишка  постреливал жеванной бумагой.
Заключительным аккордом стал оптимистический вывод классной,  что ребя-
та,  конечно, все поняли и Коля... нет... Саша... короче Ордынец займет
в коллективе  полагающееся  место.
     Уходящую Юльку классная поймала уже в дверях:
     - Фетисова... В концерт к Восьмому марта требуют два номера.
     Юлька уныло кивнула. Она была культ-масс-сектором, и на все случаи
жизни у нее имелся Влад Печанов с гитарой и стих про  упавшего  в  про-
пасть коня.
     - Обязательно займи Ордынца.
     Юлька опешила  -  но классная уже отступала к своему столу,  давая
тем самым понять, что разговор окончен.

     Два дня Юлька маялась,  не зная,  как подступиться к внезапно воз-
никшей проблеме; потом разозлилась и решила, что Ордынцу ничего не сде-
лается, если обличенная властью культ-масс-сектора Юлька скажет ему ко-
ротко и внятно: "Подготовь то-то и то-то к такому-то числу". Ничего он,
конечно, не подготовит, но вот совесть у Юльки будет чиста.
     На гребне  куража  Юлька  дождалась  большой  перемены и подошла к
последней парте, где в вечном одиночестве обретался Ордынец.
     - Эй, Ордынец!
     Он поднял на нее глаза.
     Слова застыли  у Юльки на губах.  Ей показалось,  что ее с размаху
зашвырнули в ледяную воду и теперь внимательно наблюдают,  как она  там
барахтается.
     - Что?  - спросил Ордынец после паузы. Будто желтобрюхий варан об-
лизнулся раздвоенным язычком и тихо спросил: что?
     - Ничего, - сказала Юлька и поспешила прочь.
     Дорога к двери показалась ей долгой, как кишка; она уходила, чувс-
твуя прилипший к спине холодный вязкий взгляд.  Ну уж нет,  ей,  Юльке,
ничего от Ордынца не требуется, ну его, пусть его, черт с ним...
     Степка Васенцов,  видевший все от начала до конца, сочувственно ей
улыбнулся.

     А еще через несколько дней вялотекущий конфликт с хулиганом Саенко
обострился.
     На последнем  уроке Саенко ткнул Юльку циркулем - прямо под лопат-
ку.  Юлька зашипела сквозь зубы и,  развернувшись, залепила обидчику по
носу  тридцатисантиметровой  пластмассовой линейкой.  Географичка обоим
записала в дневники, но этим дело не кончилось.
     Саенко дорос  как раз до Юлькиных подмышек - однако нрав имел под-
лый и непредсказуемый.  На выходе из класса Юлька получила тяжелой сум-
кой по руке, охнула и выронила портфель.
     - Очколупка, - сказал довольный Саенко.
     - Лысая какашка, -  ни с того ни с сего выдала Фетисова.
     Круглое лицо Саенко сделалось длинным, как огурец. Такое сочетание
оскорбительных слов лишило его остатков разума.
     Первым делом он выпотрошил Юлькин портфель;  растерявшись,  она не
успела выхватить  из-под  его грязного ботинка пластмассовый футляр для
очков.
     - Очколупка! Сука обезьянная!
     Жалобно хрустнула любимая Юлькина ручка - на  четыре  разноцветных
стержня. Разъярившись,  Юлька бросилась врукопашную - но хулиган Саенко
вывернулся, смачно плюнул на оборку передника и поддал  носком  ботинка
Юльке под колено.
     Сквозь слезы,  застилавшие ей глаза,  Юлька увидела двух парней из
десятого класса  -  заинтересовавшись,  они  внимательно  наблюдали  за
схваткой. Таня Сафонова испуганно жалась к стене;  что-то крикнул изда-
лека Влад Печанов - "эй, придурки, хватит" или "эй, вы чего".
     Саенко футбольнул опустевший Юлькин портфель  в  сторону  мужского
туалета; кто-то загоготал противным голосом.  Обливаясь слезами,  Юлька
снова кинулась вперед, кулак ее угодил в мягкое, Саенко взвыл и схватил
Юльку за волосы.
     Было ужасно больно. Она вырывалась, бессильно выкрикивая свою бес-
полезную теперь "лысую какашку", а Саенко методично драл и драл, не за-
бывая походя пройтись по Юлькиным тетрадкам;  в какой-то момент она  не
выдержала и заревела в голос - и в ту же секунду волосы ее оказались на
свободе, а хулиган Саенко заорал так, что Юлькин плач утонул в его оре.
     Ордынец стоял рядом, чуть наклонив голову вперед; Саенко катался с
расквашенным носом,  заливая кровью надраенный мастикой пол. Вопли  его
были совершенно нечленораздельны.
     Из учительской выскочила химичка - в пятом классе нету химии,  од-
нако все,  конечно,  знали, что это именно химичка, причем очень свире-
пая. Сейчас лицо ее было краснее красной повязки на рукаве:
     -  Что здесь происходит?!
     Десятиклассники давно слиняли.  Из Саенковских воплей  вычленилось
смазанное:
     - Орды...ы...ы...не-ец...
     Химичка шагнула к Ордынцу, и ноздри ее раздувались, как алые пару-
са:
     - Ты Ордынец? Ты это сделал?!
     И тут всхлипывающая Юлька увидела невозможное.  Ордынец чуть  шаг-
нул навстречу химичке и нежно,  тихо, так, что слышала одна Юлька, про-
шептал:
     - Вы дежурный педагог?
     Химичка непроизвольно дернула рукой с красной повязкой.
     - Почему же вы не видите, что происходит?
     Химичка моргнула,  и Юлька впервые увидела со стороны,  как другой
человек - взрослый человек! - подпадает Ордынцу под взгляд.
     Саенко все хлюпал и жаловался;  химичка икнула,  поднеся ладонь ко
рту. Вздрогнула,  скривила губы;  растерянно  оглянулась,  пробормотала
невнятную  угрозу и скрылась в учительской.  Ордынец проводил ее взгля-
дом, оглядел окровавленного Саенко - и потом обернулся к Юльке.
     Она вдруг увидела себя его глазами - зареванная  дылда в съехавших
очках, растрепанная,  красная,  в  оплеванном  переднике.  Ей захотелось
провалиться сквозь землю - и не потому,  что смотрит пятый "А" и  набе-
жавшие со всех сторон старшеклассники.  Ордынец смотрел иначе. Юлька не
могла понять, как - и сгорала от стыда.
     Он оказался  совсем  рядом  -  невзрачный  мальчонка  со свинцовым
взглядом старика.
     - Ничего, - сказал он примиряюще. -  Ничего.

     Скандал замяли - Ордынцу пообещали "уд" в четверти, а Саенко так и
так светил "неуд". Юльке удалось простудиться и пропустить неделю школы
- а когда она вернулась, все уже забыли о происшествии.
     Или сделали вид, что забыли.
     На один  из  классных  часов явились шефы с Плотины - поговорить с
ребятишками о чуде науки и техники,  давшем название городу - Плотинск.
Ради такого  случая классная принесла из дому кипятильник и чай в стек-
лянной баночке;  гости колотили ложечками в кружках и рассказывали  пя-
тиклассникам, как трудно было решиться на возведение такого исполинско-
го сооружения - как-никак, а несколько деревень затопили!
     - Двенадцать деревень, - сказали с задней парты.
     Все обернулись - кроме шефов и учительницы,  они сидели  к  классу
лицом и без того видели Ордынца, положившего подбородок на ладони:
     - Двенадцать деревень. Пять кладбищ. Десять церквей и две часовни.
Языческое капище десятого века...
     Никогда и ни при каких обстоятельствах Ордынец  не  заговаривал  в
классе первым. Только, если спросят.
     Учительница нахмурилась:
     - А причем тут, Коля...
     Она тут же запнулась - кажется,  Ордынца зовут Слава.  Как на зло,
не было под рукой классного журнала.
     - А при чем  тут, Ордынец... Откуда такие  сведения?
     Шефы, добродушно щурясь, вовсю хлестали чай.
     - А вы возьмите карту пятидесятилетней давности... Правда, там ка-
пища нету. - это снова подал голос Ордынец.
     Клаассная обрадовалась:
     - А почему бы тебе,  Ордынец,  не подготовить сообщение на тему...
что-нибудь про науку и экологию?
     Но Ордынец  уже  равнодушно смотрел в окно - происходящее потеряло
для него всякий интерес.

     Плотина была центром города и смыслом  города.  Плотина  содержала
три санатория  на  берегу  моря и четыре пансионата в прочих живописных
местах, у плотины были два пионерлагеря,  пароход и лодочная база. Пло-
тина отправляла  детей своих сотрудников "за границу" - поэтому хулиган
Саенко дважды был в Альпах,  а отличница Таня Сафонова - ни  разу,  ибо
Танина мама работала не на Плотине, а в городской поликлинике.
     Географически Плотина рассекала город пополам, по хребту ее полза-
ли машины,  а в шлюзах кипела вода с катерами и "Кометами".  Каждый год
школьников водили на экскурсию к Плотине, и дамочки-экскурсоводши расс-
казывали с небольшими вариациями одно и то же - про чудо, его историю и
что "если даже взять два миллиона лошадей и впрячь в одну повозку,  они
окажутся слабее, чем мощь нашей Плотины". Юлька никогда не могла предс-
тавить себе такую тьму лошадей сразу.
     После рассказа экскурсоводши просили задавать вопросы, и никто ни-
чего не задавал,  только Фетисова, непонятным образом жалея дамочек, со
вздохом интересовалась: а если взять три миллиона лошадей?..

     После памятного чаепития  с  шефами  Юльке  приснился  сон.  Очень
страшный, между прочим.
     Ей снилось,  что она лежит среди склизких камней,  а сверху на нее
давит масса  черной гнилой воды,  да так,  что глаза вжимаются вовнутрь
черепа, а ребра втыкаются в легкие;  она проснулась с криком - причиной
кошмара послужил, оказывается, шестикилограммовый кот Паркет, с урчани-
ем угнездившийся у Юльки на груди...
     На другой  день  ей почему-то захотелось сделать Ордынцу приятное.
Вроде как поблагодарить за оборону от хулигана Саенко.
     Случай не  заставил себя ждать - Ордынца вызвали к доске на первой
же математике,  тема была муторная,  и Ордынец чего-то там  не  помнил.
Юлька, по близорукости сидевшая на первой парте, имела возможность наб-
людать,  как холодное безразличие на лице Одынца сменяется раздражением
и замешательством.
     В этот самый момент покровительствующая школьникам судьба прислала
деловитую завучиху с неотложным делом;  математичка отвлеклась, и тогда
Юлька молниеносным движением развернула свой учебник и подтолкнула  его
Ордынцу чуть не под нос.
     Тот удивился - по понятной причине никто и никогда ему не подсказы-
вал. В какую-то секунду Юльке показалось,  что он не снизойдет - однако
Ордынец снизошел-таки.  Скользнув глазами по столбику формул,  он обер-
нулся к доске и застрочил, как пулемет.
     - Ты чего?!
     Степка Васенцов воззрился на Юльку со второй парты. Глаза его были
круглыми от обиды и возмущения:
     - Ты чего? Ты это ему зачем?!
     Юлька смутилась и пожалела о сделанном; она еще больше о нем пожа-
лела, когда на перемене Васенцов подкатился к ней с видом черной тучи:
     - Ему же бойкот! Ты что, штер... штрек...брехер?
     Степка читал  передовую  детскую литературу и знал длинные сложные
слова. Юлька смутилась окончательно; рядышком крутился Саенко, помышля-
ющий о реванше.
     - Оставь ее в покое.
     Степка не сразу понял,  откуда голос, и потому возмущенно вскинул-
ся:
     - А ты чего...
     И осекся, потому что Ордынец стоял уже совсем рядом и запросто мог
дотянуться до Васенцовского носа.  Саенко куда-то исчез.
     - Я тебя трогал, да-а? - протянул Степка уже не так воинственно. -
Я к тебе лез?
     - Пошел вон.
     Ордынец глядел прямо Степке в глаза - ни дать ни взять желтобрюхий
варан, вставший на задние лапы. Юлька увидела, как в круглых Васенцовс-
ких зрачках страх сменяется ужасом.
     -  Я же тебя не трогал, - прошептал Васенцов чуть не плача.
     В следующую секунду место, где он только что стоял, опустело.
     Ордынец закинул за спину свою видавшую виды сумку;  все, кто был в
тот момент поблизости,  поспешно расступились перед ним широким коридо-
ром. Ордынец прошествовал по нему, как лайнер по взлетной полосе; у са-
мой лестницы вдруг обернулся к Юльке:
     - Ну, ты идешь?
     И она пошла.

     Она ходила  за  ним везде,  как собачка.  Книжные истории о первой
любви выглядели совсем иначе, о пионерской дружбе - тем более, а потому
Юлька не могла найти слова для обозначения их с Ордынцем отношений.
     Он был ниже ее на голову,  белобрысый,  веснушчатый, щуплый; Юлька
прекрасно сознавала,  как смешно выглядит рядом с ним здоровенная дылда
в круглых очках. Впрочем, в школе над ними не смеялись.
     Уже в конце апреля Степка Васенцов подловил ее как-то возле разде-
валки:
     - Ты... Фетисова... Не водись с ним!
     - Очень я тебя испугалась, - ответствовала уверенная в себе Юлька.
     Степка поморщился, как от боли:
     - Да не  испугалась... Ты  что, не видишь... Не видишь, КАКОЙ он?
     В Степкиных глазах стояла самая настоящая, не в книжках вычитанная
мольба. Юльке сделалось не по себе.
     - Фетисова... Он... Ненормальный какой-то. На фиг он тебе нужен?
     Юлька не знала.
     Он был жестокий;  он забывал о  ней  на  три-четыре  дня,  смотрел
сквозь нее, как сквозь пустое место - и тогда она маялась в одиночестве
под злорадными взглядами одноклассников,  которые и обидеть ее боялись,
и водиться особенно не желали.
     Смилостивившись, он таскал ее за собой везде и всюду -  в  особен-
ности на  Плотину, которая тянула его, будто магнитом.
     Он мог говорить как угодно и о чем угодно;  он  высмеивал  любимые
Юлькины фильмы и потешался над ее литературными пристрастиями; она оби-
жалась до слез - но не умела противоречить.
     Он жить не мог без "барбарисок"; Юлька постоянно таскала в портфе-
ле серый конфетный кулек.
     Он действовал на нее,  как наркотик. Войдя утром в класс и не зас-
тав там Ордынца,  Юлька маялась и беспокоилась.  Когда он не приходил к
началу урока, она испытывала почти физическую тоску; когда он, наконец,
просил разрешения  войти,  равнодушно выслушивал положенный выговор и и
проходил мимо Юльки к своей последней парте - радость ее была  сравнима
только с первым прыжком в теплое летнее море.
     Когда он говорил, Юльке хотелось закрыть глаза, потому что детская
рожица вопиющим образом не вязалась с его манерой  выражаться.  Она по-
водилась прогуливать с ним уроки,  и о грозящем "уде" в четверти думала
отстраненно,  как  о  бесчинствах  режима Претории.  Иногда Ордынец был
настроен благодушно, и тогда Юлька спрашивала.
     - Откуда ты знаешь про Плотину? - спросила она однажды.
     Плотина лежала  перед  ними,  огромная,  жутковатая  - как челюсть
мертвого великана.
     Он поднял белые брови:
     - Что я знаю про Плотину?
     - Ну, двенадцать сел... Десять церквей... Шесть кладбищ...
     - Пять кладбищ.
     - А откуда ты знаешь?
     - Это не вопрос. Вопрос  - откуда ты не знаешь.
     - А мне никто не говорил.
     - А мне сказали.
     - Кто?
     - Дядя в спортлото.
     Юлька обиделась.  Ордынец прекрасно понял,  что она обиделась - но
не пошевелил и пальцем,  чтобы загладить обиду.  А чего там - никуда не
денется. Переживет.
     Юлька посопела уныло - и пережила.  Над серой водой кружились мел-
кие, как семечки, серые чайки.
     - Значит, могилы так и остались? На дне?
     - Их смыло.
     - Как смыло? Вместе с покойниками?
     - А что тебе до покойников? Там живые люди тоже были...
     - Их выселили. А покойников так просто не выселишь, да?
     Ей показалось,  что  Ордынец усмехается.  Она никогда не понимала,
когда он усмехается ей, а когда - своим мыслям. Да и жуткое это зрелище
- усмешка желтобрюхого варана.
     - Покойников не выселишь,  - подтвердил он с непонятным удовлетво-
рением. Юльке показалось,  что этот малоприятный факт почему-то достав-
ляет ему удовольствие. Ей стало не по себе, она отвернулась.
     - Знаешь, что такое капище? - спросил Ордынец за ее спиной.
     - Идолы? - предположила Юлька неуверенно.
     Далеко за плотиной истошно заорал пароход. Странно заорал, тоскли-
во, как живое существо.
     Ордынец молча поднялся с травы и,  будто забыв о Юльке,  побрел по
направлению к автобусной остановке.

     Иногда ей бешено хотелось получить от него знак внимания. Ну, хоть
вялую ромашку. Хоть одуванчик с газона, что ли! Или билет в кино - хотя
бы и на мультсборник... Зря она, что ли, таскается за ним, как на вере-
вочке?!
     Однажды она  специально  запихнула  в портфель четыре тома детской
энциклопедии. Старенький портфель из клеенки под крокодила едва не  ра-
зошелся по швам - крокодиловые бока раздулись, будто рептилия заглотну-
ла слона.  Юлька шла в школу,  скособочившись и выкинув в сторону левую
руку -  Ордынец  удивленно пожал плечами,  однако и движения не сделал,
чтобы ей помочь.
     А на  перемене  он стоял с девятиклассницей Неведовой.  Глупенькая
Неведова нависала над щуплым собеседником, и глаза ее казались удивлен-
ными и перепуганными одновременно; тихая двоечница, она полностью сфор-
мировалась к пятнадцати годам,  и ее тесная  школьная  форма  лоснилась
в наиболее выпирающих местах. Неведовские одноклассники кружили вокруг,
как стадо пираний.
     Вечером Юлька поклялась,  что больше не заговорит с Ордынцем.  Ни-
когда.
     Несколько дней она упивалась горечью покинутой Джульетты.  Хулиган
Саенко выждал момент и нарисовал на обложке Юлькиной "Математики" смач-
ную когтистую фигу.
     А после уроков она застала Неведову в умывальнике - глупенькая де-
вятиклассница рыдала.
     Она рыдала,  размазывая по лицу слезы, горячую воду из умывальника
и потеки чего-то красного - не то помады,  не то (подумалось испуганной
Юльке) крови.  Неведова не замечала ничего вокруг, она пребывала в глу-
бокой истерике,  и  глаза ее в рамке воспаленных век казались белыми и
слепыми.
     Через полчаса  -  Юлька  задержалась в пионерской комнате и видела
все отлично - в умывальню поспешила медсестра.
     Кто знает,  что случилось в тот день с девятиклассницей Неведовой.
Кто знает,  что привело ее в столь плачевное состояние -  однако  Юльке
сделалось почему-то тоскливо и не по себе.
     На другой день Ордынец подошел к ней с обычной покровительственной
улыбкой; Юлька не смела противиться и вслед за ним слиняла с труда. Это
было тем более глупо,  что к труду-то Юлька готовилась, у нее был рефе-
рат по  домоводству,  форменные передник с косынкой - и заданные на дом
недошитые трусики.
     Спустя пару  дней  в  класс  ворвался возбужденный Саенко - по его
словам, пацаны из девятого "Б" класса заловили Ордынца в мужском туале-
те и в настоящий момент делают ему "темную".  Все посмотрели на Юльку -
она с безучастным видом перерисовывала в тетрадь по  зоологии  выпотро-
шенного дождевого  червя.  Картинка  получалась вполне натуралистичная;
карандаш в руке дрожал.
     Спеша насладиться небывалым зрелищем, орда пятиклассников ринулась
вслед за ликующим Саенко, и Юлька осталась одна в опустевшем классе.
     Стиснув зубы,  она дорисовывала червяку пищевод, когда распахнутая
дверь закрылась и шум перемены отдалился.  Ордынец  стоял у входа и ка-
зался веселее, чем обычно - сытый желтобрюхий варан. Юлька разинула рот.
     Как ни в чем ни бывало,  Ордынец прошествовал к своей парте и бро-
сил в Юльку тетрадью:
     - Нарисуй мне тоже червяка... У тебя, блин, хорошо получается.

     Девятнадцатого мая,  в день рождения пионерской организации,  шефы
устроили прогулку на катере. Юлька стояла на корме, подставив ветру не-
заплетенные волосы,  и воображала себя дочерью капитана Гранта. Ордынец
сидел к ней спиной, сосал "барбариску" и тупо глядел в жиденький пенный
хвост, тянущийся за речной калошей.
     После истории с девятым "Б" Ордынец окружен был не столько презре-
нием, сколько славой, и отблеск этой славы падал на Юльку. Характер его
к тому времени сделался совсем уж невыносимым, но Юлька терпела, потому
что с прочими он вообще не разговаривал. Ни о чем. Никогда.
     Гремел магнитофон;  на корме толпились  девчонки  с  бутербродами,
Саенко портил  речное  судно крышечкой от закупоренной бутылки "Бурати-
но",  Степка Васенцов, окруженный толпой прихлебателей, разглядывал бе-
рег в театральный биноклик;  Юльке подумалось, что он похож не на морс-
кого волка, как ожидалось, а скорей на завсегдатая оперы.
     - Чего смешного? - хмуро спросил Ордынец.
     - Тебе какое дело?  - огрызнулась Юлька, но улыбаться перестала.
     Танька Сафонова  рассказывала  девчонкам  из  параллельного класса
давно всем надоевшую историю про то,  как во время спектакля в наевском
ТЮЗе со  сцены  в  зал  полетел настоящий железный меч - там рыцари ка-
кие-то на сцене танцевали, а меч-то вырвался и как полетит в зал! И мог
бы убить кого-нибудь,  да только дяденька один, военный, в третьем ряду
сидел, подпрыгнул и перехватил... Танька рассказывала эту байку уже сто
раз - но Юлька слушала, потому что все равно больше нечего было делать.
     - Это надо же как повезло! - Сафонова размахивала надкушенным кус-
ком докторской колбасы.  - И прямо в третьем ряду сидел,  и военный,  и
реакция классная...
     - Повезло, - глухо сказал вдруг Ордынец, и Юлька вздрогнула. - По-
везло... А если он на этот спектакль каждый раз ходил? Он ему опротивел
уже, спектаклишко средний,  детский...  А он ходил и ходил,  чтобы один
раз прыгнуть и перехватить... Железяку эту...
     Ордынец поднялся.  Был он хмурый, сутулый и скособоченный, Юлька с
беспокойством подумала, что он, наверное, заболел.
     Толпа прихлебателей, окружавшая Степку Васенцова, радостно заржала
какой-то незамысловатой шутке.
     - Они смеются, - сказал Ордынец с отвращением. - Им смешно...
     И он вдруг сделал то, от чего пятиклассников самым суровым образом
предостерегали: всем  телом  перегнулся  через борт,  свесив голову над
пенным шлейфом и открыв Юлькиному взору вытертые на заду школьные  шта-
ны.
     Юлька взвизгнула - грохот музыки поглотил ее крик,  но  стоящая  в
проходе классная нервно повернула голову; когда взгляд ее достиг Ордын-
ца, тот уже по-прежнему стоял рядом с Фетисовой, и покрасневшее от при-
лива крови лицо его казалось вполне безразличным.
     -  Глубоко, - сказал он Юльке. - Как глубоко.

     За неделю до последнего звонка школьников согнали в актовый зал, и
заморенная  женщина  в сером милицейском костюме прочитала им мрачную и
пугающую лекцию.
     В последнее время,  говорила женщина в погонах,  участились траги-
ческие "ЧеПе",  в особенности на воде;  дни стоят жаркие, дети купаются
без осторожности - и вот вам сводка,  весьма неутешительная... А посему
во время каникул школьникам следует вести себя как можно скромнее,  хо-
дить на пляж только под присмотром родителей,  а также не разговаривать
с незнакомцами и непременно возвращаться домой к восьми часам. При сло-
ве  "ЧеПе"  глаза  милицейской  женщины делались почему-то стеклянными;
Олька Петренко шепотом сообщила Таньке Сафоновой, что под Плотиной наш-
ли  девочку  с  оторванной  головой.  Танька  не поверила - Олька слыла
сплетницей и придумщицей.
     А на следующий день утонул четвероклассник Торгун, утонул на глазах
парочки приятелей,  не внявших лекции и отправившихся на пляж безо вся-
кого присмотра...
     Похороны четвероклассника произвели на Юльку самое черное  впечат-
ление. Под гнетом тягостных мыслей она не заметила,  как необычно мягок
Ордынец, как он не отходит от нее ни на шаг.
     Остаток дня они провели в парке над Плотиной;  чудовищное сооруже-
ние казалось в тот день красивым,  даже изящным, а Юлька не могла отде-
латься от  звучащего  в  ушах  шепота болтушки Петренко:  под Плотиной,
под Плотиной, под Плотиной...
     - Под Плотиной, - сказал Ордынец. Юлька вздрогнула.
     - Хочешь конфету?  - спросил Ордынец. Он никогда не угощал ее кон-
фетами. Она его угощала.
     - Хочу,  - ответила Юлька механически. Он порылся в карманах и вы-
тащил на свет маленькую тощую "барбариску":
     - На.
     Юлька взяла.  Конфета была теплой от тепла его тела. У Юльки поче-
му-то забегали мурашки по коже.
     - Тебе страшно?  - спросил Ордынец.
     Юлька не могла понять. Ей было не столько страшно, сколько тревож-
но и не по себе - и в тоже время ей льстило внимание Ордынца.  Он впер-
вые разговаривал с ней, как с равной.
     - Тебе страшно, Юль?
     Она внимательнее вгляделась в его глаза - и вдруг отшатнулась.  На
нее глядел огромный желтобрюхий варан.
     - Глупая ты,  Фетисова,  - сказал Ордынец.
     Глаза у него снова были вполне человеческие,  и Юлька  подумала  в
замешательстве, что  вараны вовсе не плохи.  Страшненькие - это да,  но
людей же не жрут, это вам не крокодилы...
     Под плотиной закричал пароход. Не терпелось в шлюз, наверное.
     - Глупая ты, Фетисова... Потому что маленькая.
     - Побольше тебя...  - вяло огрызнулась Юлька и вдруг  поняла,  что
Ордынец,  который  ниже  на голову,  непостижимым образом глядит на нее
сверху вниз.
     Он усмехнулся,  и  тогда она действительно испугалась.  Глаза его,
как буравчики, ввинтились в ее глаза  - так, что больно, страшно, ой...
     Она не сразу поняла,  что отступает,  пятится, как кот с шерстяным
носком на морде. Наткнулась спиной на какой-то ствол и замерла; Ордынец
смотрел теперь с обидой:
     - Ну вот... Давай, убеги от меня, еще на помощь позови...
     Он повернулся и пошел к остановке автобуса.
     Юлькины щеки медленно покрывались  красным  -  сильнее  облегчения
оказался  стыд за свой смешной страх и горечь,  что вот,  мол,  Ордынец
впервые со мной по-настоящему говорил, а я...
     Она почти догнала его, когда он стал и оглянулся:
     - Знаешь, что такое аварийная система?
     Юлька молчала.  Ей  было  не до того.  В ее стиснутом кулаке мокла
теплая "барбариска".
     - Это система,  которая...  Ничего не делает. Бесполезная. А потом
вдруг...  становится полезная. Вдруг. Ненадолго...  Не ходи за мной.
     Он ушел, а Юлька села в траву и разревелась.

     Ночью задрожала земля.  Стеклянные подвески на люстре звенели, как
мартовские сосульки. С кухонного стола упала чашка.
     Юлькин отец был на дежурстве,  мама за руку вытащила ее  во  двор,
где уже толпились полуодетые соседи,  и слово "Плотина" растекалось  по
толпе, и вместе с ним растекалась по телу холодная цепенящая волна.
     В Плотине трещина. В Плотине...
     Той ночью город познал страх обреченности.
     В черном небе рокотали вертолеты. На них косились с надеждой и не-
навистью - они увозили избранных, оставляя прочих на погибель. Несколь-
ко "вертушек" так и не смогли подняться с местного аэродрома - пали под
натиском безумной, жаждущей спасения толпы. Кто-то забивался в подвалы,
кто-то влезал на верхние этажи;  те и другие были одинаково беспомощны.
По радио передавали легкую музыку, и телефон не работал; на вокзале ед-
ва не снесли с рельс целый поезд - хоть ясно было,  что поезд никого не
спасет, спасти может только чудо...
     В ту ночь Юлька вспомнила давний сон - будто она лежит на дне зло-
вонного моря и хочет встать. Очень хочет встать... Очень.
     А утром легкая музыка по радил прервалась, и испуганный голос дик-
торши попросил сограждан не волноваться, поскольку угрозы нет никакой и
самое время спокойно лечь спать...
     Плотина стояла.  В фейерверке прожекторов и тройном оцеплении - но
стояла, и город не верил своим воспаленным глазам.
     Юлька заснула под утро, и на грани сна и яви ей привиделось стран-
ное.
     Она увидела, как навстречу живой черной стене, в которую преврати-
лась сорванная  Плотина,  навстречу  чьему-то  темному  желанию свободы
встает угловатая детская фигурка.

     Слухи и страхи жили долго.  Газеты отговаривались сумбурно и  нев-
нятно,  на дорогах дежурили зелено-пятнистые патрули на тяжелых военных
машинах.  Говорили, что правительственная комиссия несколько раз меняла
свой состав.  Ругали инженеров Плотины. Поговаривали и о диверсии. Пло-
тина была  по-прежнему оцеплена войсками,  но и выглядела по-прежнему -
величественно и жутковато.
     В одной из районных больниц лежал мальчик с частичной потерей  па-
мяти. Осенью ему предстояло прийти в шестой "А" класс и встретиться там
с Юлькой Фетисовой.
     Звали его,  как теперь точно выяснилось, Павликом. Он сильно вытя-
нулся, белобрысые волосы чуть потемнели; войдя в класс, он не мог найти
своего прежнего места.
     Тридцать девять пар глаз изучали изменившегося одноклассника. Юль-
ка по-прежнему  сидела  на первой парте;  Ордынец невидяще скользнул по
ней глазами.

     Юльке потребовалось всего несколько дней,  чтобы догадка облеклась
уверенностью. Новый  Ордынец не был тем Ордынцем,  которого она знала -
но вместе с тем это был тот самый мальчик.
     У него был голос Ордынца - но другой словарный запас.  Он отставал
по всем предметам, он был болтун, много смеялся и подлизывался к Степке
Васенцову. На одной из перемен он повздорил с Саенко и принялся плевать
в него - кстати, все время промахивался.
     Юлька подошла к нему только однажды:
     - Ордынец!
     Он настороженно насупился, будто ожидая подвоха:
     - Чего?
     Глядя в  знакомые - и пустые - глаза,  Юлька впервые осознала свою
потерю.
     Через месяц  Ордынец прочно влился в прежде презираемый им коллек-
тив; учителя переглядывались - и ставили четверки за его убогие, троеч-
ные ответы. Из жалости, надо полагать. Или по старой памяти.
     Шестой "А" вздохнул спокойнее; Юлька Фетисова каждый день приходи-
ла в парк над Плотиной.  В ее пенале хранилась старая липкая "барбарис-
ка".
     Усевшись на скамейку, Юлька смотрела на чаек и молилась.
     Она молилась:  Ордынец.  Я не знаю,  кто ты или что ты. Я не знаю,
где ты.  Я прошу тебя прийти ко мне, показаться хоть на минуту. Я умру,
если ты не придешь.
     Миновала осень, потом зима, прежний Ордынец не вернулся и Юлька не
умерла. Теперь она ходила в парк гораздо реже.
     ...В середине девятого класса Фетисова  съездила в Наев  и  купила
дымчатые очки в тонкой оправе;  еще через несколько месяцев на школьном
балу красавиц ей единогласно присудили первое место.
     Степка Васенцов краснел, касаясь рукавом ее рукава; десятиклассни-
ки наперебой  приглашали  ее в кино,  и несколько раз приезжал из Наева
красивый молодой курсант.  Даже Саенко, вымахавший под потолок и совсем
не наживший ума,  пытался заслужить ее благосклонное внимание и подарил
однажды длинную желтую гвоздику.
     Юлька не встречалась ни с кем дольше двух недель. Барбариска пере-
кочевала из пенала в косметичку;  спустя еще несколько лет Юлька благо-
получно окончила Наевский ИнЯз, чудом эквилибристики избежала распреде-
ления в школу и через подругу жены двоюродного брата устроилась в воен-
но-исторический музей - переводчиком.

     Группа оказалась разношерстной - холеная пара средних лет, два бе-
лозубых американца, на спускающих с Юльки круглых блестящих глаз, худой
бородатый араб,  выводок японцев с фотоаппаратами и пожилая европейская
дама в элегантном брючном костюме.  Юлька честно старалась,  чтобы про-
фессиональной улыбки хватило на всех поровну.
     Уже в середине экскурсии ей сделалось не  по  себе.  Пожилая  дама
смотрела на нее внимательным, цепким, странно знакомым взглядом.
     В последнем зале Юлька предложила  экскурсантам  задавать  вопросы
("...а если  взять  три  миллиона  лошадей?").  Пожилая  дама  спросила
о чем-то незначительном;  глядя, как шевелятся ее губы, Юлька покрылась
испариной.
     С лица элегантной дамы на нее глядел желтобрюхий варан. Глядел, по
обыкновению, прямо и чуть отстраненно. Юлька узнала его давнишнюю мане-
ру говорить - почти не открывая рта.
     Юлька смешалась,  не  услышала  вопроса и вынуждена была переспро-
сить. Пожилая дама чуть улыбнулась - Юльке померещился раздвоенный язы-
чок.
     Ее бросило в жар.  Так, как бывало когда-то на первом уроке, когда
дверь тихонько  приоткрывалась  и опоздавший мальчишка встречался  бес-
страстным взглядом с ее преданными глазами. Так, как тогда у Плотины...
     Экскурсия подошла к концу.  Юлька знала,  что на щеках у нее горят
красные пятна и что экскурсанты удивлены - но ничего не могла  поделать
и только улыбалась изо всех сил.
     Пожилая дама удалилась в числе прочих; несколько долгих минут Юль-
ка пыталась собой овладеть  - и тщетно.
     Пожилую даму она нашла в дамском же туалете,  недавно отремонтиро-
ванном и потому полном фарфорово-хромированного блеска.  Дама аккуратно
пудрила нос перед большим, во всю стену, зеркалом.
     Юлька растерянно остановилась: перед ней была всего лишь немолодая
ухоженная женщина, удивленная смятением экскурсовода Фетисовой. Напома-
женные губы поджались, бархатка упряталась под крышкой пудреницы, Юлька
готова была извиниться - но тут дама взглянула на нее в упор,  и  Юлька
увидела, что варан здесь.
     Краснея и путаясь,  запинаясь,  как девчонка,  она осмелилась-таки
спросить: а не было ли у дамы родственников в городе Плотинске?
     Дама не расслышала названия.  Разобравшись,  долго смеялась:  нет.
Конечно, нет. Не было у нее в Плотинске ни внучатого племянника, ни сы-
на, ни брата. Погодите: Плотинск... Нет.
     Юлька почувствовала,  как  разворачивается  внутри  серая пустота.
Сейчас следует извиниться,  повернуться и уйти... Впереди еще две груп-
пы... Она успеет вскипятить себе чашку чая. Потом она спустится в метро
и поедет в общагу, и под сиденьем напротив будет валяться банановая ко-
жура...
     Она извинилась,  повернулась и пошла к двери.
     Рука ее коснулась медной ручки, когда из овального дверного зерка-
ла на нее глянул удовлетворенный,  насмешливый, сытый варан. Элегантная
европейка стояла,  привалившись  плечом к кафельной стенке,  и медленно
разворачивала хрустящий конфетный фантик.
     "Барбарис".
     Юлька медленно обернулась. Дама запустила конфету за щеку, и глаза
ее приобрели мечтательное выражение.
     Юлька сглотнула.  Длинные пальцы  пожилой  женщины  складывали  из
конфетной обертки  тугой  школьный  "фантик";  Юлька  с трудом оторвала
взгляд от этого процесса, чтобы заглянуть даме в лицо:
     - Ордынец?!
     Дама чуть прикрыла желтые вараньи глаза:
     - Это я, да я же... Глупая ты, Фетисова.
     Юлька откуда-то знала,  что стоящая перед ней особа всю жизнь про-
жила в Брюсселе и ни слова не понимает по-русски.
     И тогда  дрожащая Юлькина рука окунулась в косметичку.  Туда,  где
среди французских тюбиков с длинной розочкой на боках одиноко  липла  к
пудренице тощая старая конфетина.

     ...Невыносимая тяжесть  густой  черной жижи.  Невыносимая тяжесть,
пласты и пласты мутной воды, паутина гнилых корней - древних корней, не
успевших стать  слизью...  Покосившиеся  камни,  неразличимые в плотной
вязкой массе. Мертвая тишина, мертвая темнота, и давит, давит, давит...
     ...Никогда.

                               К О Н Е Ц

                              Марина ДЯЧЕНКО
                              Сергей ДЯЧЕНКО

                                 ВИРЛЕНА

     ...И вот костер понемногу пригас, а  вместе  с  ним  затихла  обычная
охотничья похвальба. Все трое сидели теперь молча и смотрели  в  умирающее
пламя, а над ними разлеглась ночь, и ночь  была  на  много  верст  вокруг,
теплая, бархатная, пронизанная вздохами  и  шорохами,  исколотая  иголками
звезд.
     - Пора и на покой, - сказал наконец первый, седоусый,  но  сильный  и
кряжистый, всеми уважаемый охотник.
     Второй, совсем еще юноша, обиженно сдвинул брови:
     - Разве ты ничего не расскажешь? Разве сегодня не будет Истории?
     Третий, в чьих зубах дымила  массивная  трубка,  почему-то  загадочно
улыбнулся.
     Седоусый хмыкнул - конечно же, его История  ждала  своего  часа,  но,
признанный рассказчик, он ждал просьб и увещеваний.
     - Расскажи! - юноша ерзал от нетерпения, взглядом умоляя о  поддержке
обладателя трубки - но тот молчал, по-прежнему улыбаясь.
     -  Поздно,  -  произнес  седоусый  неуверенно,  и  юноша  готов   был
обидеться, когда молчавший дотоле охотник  вытащил  изо  рта  мундштук  и,
дохнув дымом, попросил тоже:
     - Расскажи.
     На минуту стало тихо, только покрикивала вдалеке ночная птица.
     - Что ж, - промолвил со вздохом седоусый, - что ж... Расскажу.
     И  все  трое  завозились,  устраиваясь  поудобнее.  Двое   готовились
слушать, один - говорить.
     И вот, умостившись как следует, седоусый выдержал  паузу  и  начал  с
подобающей торжественностью:
     - Помните ли вы осину, что росла у южной околицы?
     - Трехглавую? - радостно осведомился юноша. - Да ее  ведь  спилили  в
прошлом году...
     Седоусый покивал:
     - Совсем старая была, сухая... Сто лет стояла, пока не засохла.  Тень
в жару давала, да только никто  в  ее  тени  не  прохлаждался  -  стороной
обходили, заклятой звали... Почему?
     - Почему? - эхом откликнулся юноша.
     Седоусый вздохнул и начал свою Историю.

     ...Давно это случилось.
     Ей было семнадцать лет, и звалась она Вирленой, и ни одна девушка  во
всей широкой округе не могла сравниться  с  нею  красотой.  Грудь  Вирлены
вздымалась, как речная волна, косы  Вирлены  отливали  золотом  и  покорно
падали к самым ее ступням,  маленьким  и  розовым,  ничуть  не  огрубевшим
оттого, что все лето красавица бегала босиком;  глаза  Вирлены,  раскосые,
зеленые, могли свести с ума одним только  робким  взглядом.  Даже  дряхлые
старики, даже сопливые мальчишки выворачивали шею, встретив ее на улице, а
что уж говорить о юношах и зрелых мужчинах!  И,  конечно,  порог  ее  дома
постоянно оббивали  сваты,  засланные  достойными  и  богатыми  семьями  -
оббивали, да только возвращались ни с чем, потому что  Вирлена  давно  уже
выбрала себе пару.
     По соседству жил в большой семье Кирияшик  -  ясноглазый,  улыбчивый,
круглолицый друг ее детства. Он был моложе Вирлены  почти  на  год,  но  с
младенчества росли вместе. Беззаботная дружба обернулась нежной любовью, и
Кирияшик, сам не ведая как, без  борьбы  получил  право  на  сокровище,  о
котором мечтало столько достойных мужчин; родители  влюбленных  давно  уже
сговорились о свадьбе.
     И вот, счастливые,  оба  с  трепетом  ждали  заветного  дня  -  когда
случилось несчастье.
     Грянул рекрутский набор; как ни вертели, как ни  откупались  родители
Кирияшика - а выпало ему идти в солдаты на двадцать лет, считай, навеки.
     Солнечный румянец сошел с пухлых щек Вирлены, и стали они бледны, как
мел.
     Ранним  утром  по  главной  улице   села   змеей   тянулась   колонна
новобранцев. Она видела, как мелькала в толпе  голова  Кирияшика,  детская
беззащитная голова с шапкой пшеничных, как и у нее, волос. Она видела, как
растерянные глаза его ищут среди крика и плача невесту - и гаснут,  так  и
не разыскав ее в толчее.
     Колонна потянулась за село - страшные усатые  люди  в  нелепой  форме
выкрикивали команды, и Вирлена  сжималась  от  выкриков,  как  от  ударов.
Вскоре она потеряла Кирияшика из  виду;  вереница  рекрутов  тянулась  все
дальше и дальше, и редела  толпа  провожающих  -  матерей  и  невест.  Вот
Вирлена осталась одна, она шла и шла за колонной,  как  привязанная,  хоть
босые ноги ее давно сбились в кровь; страшный офицер прикрикнул на  нее  -
и, обомлев  от  этого  крика,  она  так  и  осталась  стоять,  а  колонна,
отдаляясь, обернулась пятнышком на длинной-длинной дороге, и вот там, куда
ушел Кирияшик, осталось только облачко пыли...
     Только в сумерках Вирлена вернулась в село, и девичья  подушка  в  ту
ночь приняла на себя всю ее горечь и отчаяние.
     А утром, еще затемно, когда все спали, Вирлена выскользнула из дому и
по чуть приметной тропинке отправилась к колдуну, что жил за озером.
     Она шла, стиснув зубы, безжалостно  накрутив  на  кулак  великолепную
косу, и страх ее поник перед силой ее заветного желания.
     Колдун был дома; сидя у огня, он набивал чучело летучей мыши. Похоже,
он удивился - не так часто девушки из села наносили  ему  визиты.  В  селе
боялись этого мрачного, морщинистого, хотя не старого человека  -  он,  по
слухам, мог за одну ночь сжить со свету целую семью, мог наслать град  или
засуху, мог устроить так, что  вчера  еще  здоровый  и  мощный  хозяин  за
несколько дней превращался в иссохшего, нищего, полубезумного пьяницу... И
к этому-то человеку пришла Вирлена.
     - Добро пожаловать! - каркнул колдун и засмеялся. Лучше бы  он  этого
не делал - искаженное смехом, темное лицо его с крючковатым носом было еще
страшнее.
     Но Вирлена, одержимая отчаянием, не испугалась.
     - Зачем ты пришла ко мне? - отсмеявшись, спросил колдун. - Ты мне  не
нужна - стало быть, я тебе нужен?
     - Я пришла к  вам  с  просьбой,  -  сказала  Вирлена,  справившись  с
голосом. - Моего жениха, Кирияша, вчера забрали в войско. Я люблю  маму  и
отца, но Кирияшика я люблю больше.  Зачем  подсолнуху  гнить  без  солнца?
Зачем мне жить без Кирияшика? Никто не в силах повернуть время вспять,  но
я отдам вам все, что имею  -  деньги,  сундук  с  приданным  и  гребень  с
самоцветами, сделайте так, чтобы он вернулся! Неужели и вы не в силах?!
     Колдун снова усмехнулся:
     - Ты сказала - я не в силах? Глупая... Я действительно  могу  сделать
это, но зачем мне твой сундук с приданым? И гребень с самоцветами?
     - Я отдам все, что попросите! - воскликнула Вирлена, и зеленые  глаза
ее вспыхнули, и на щеки вернулся румянец.
     - Это правда? - засмеялся колдун. - Ты действительно так его любишь?
     Вирлена закивала, и золотые косы ее упали на высокую грудь.
     - Что ж, - сказал тогда колдун, - я согласен...  Я  сделаю  так,  что
твой жених вернется; ты же придешь ко мне сегодня на закате  и  уйдешь  на
рассвете!
     Как воск сделалось лицо Вирлены, и  зашаталась  она.  Колдун  тряхнул
черными патлами:
     - Разве не ты только что клялась, что отдашь все?
     - Нет, - сказала  Вирлена  чуть  слышно,  -  такую  цену  я  не  могу
заплатить.
     - Что ж, - сказал колдун разочарованно, - тогда ты увидишь его  через
двадцать лет!
     И он вернулся к своей работе.
     Тихо-тихо, очень  осторожно  ступая,  Вирлена  отправилась  домой,  и
всюду, куда ни падал ее рассеянный  взгляд,  мерещилось  ей  веселое  лицо
Кирияшика. Так добрела она до околицы; там стояло у дороги странное дерево
- осина с тройным стволом, с тремя мощными расходящимися  ветками  -  люди
прозвали ее трехголовой осиной. День  был  в  самом  разгаре,  и  радостно
светило солнце, и пели птицы в ветвистой кроне;  здесь,  средь  бела  дня,
Вирлена повесилась на собственных косах.

     История закончилась, но трое еще долго сидели  в  тишине,  нарушаемой
лишь звуками ночи.
     - С  тех  пор  это  дерево  считают  проклятым,  -  сказал,  наконец,
седоусый.
     - Как жаль, - в глазах юноши отражались пляшущие  огоньки  костра,  -
какая грустная История... Но разрешите рассказать вам другую! Ее много раз
повторял мой дед... Пусть вам не кажется, что наши  повести  похожи  -  на
самом деле это совсем, совсем другая История.
     Обладатель трубки улыбнулся еще загадочнее, чем обычно.
     Заручившись молчаливым согласием слушателей, юноша начал рассказывать
взволнованным, прерывающимся голосом.

     ...Деве было семнадцать лет, и она звалась Вирленой.  Никто  во  всей
округе не мог сравниться с ней красотой, и  скромностью,  и  благонравием;
всеобщее  внимание  никак  не  испортило  ее  характер.  Она  никогда   не
высмеивала неудачливых кавалеров, как это свойственно кокеткам; а  все  ее
кавалеры были  неудачниками,  потому  что  любила  она  одного  Кирияшика,
соседа, друга своего детства.
     Это была славная пара - любо-дорого  было  посмотреть,  как  жених  с
невестой идут по улице - не касаясь друг друга, потому что обычай не велит
- но будто связанные одной ниточкой; на Вирлене белая вышитая рубаха, юбка
с нарядным передничком и красный шелковый поясок с  кисточками;  Кирияшик,
любимый мамин сын, небрежно поправляет тонкий шейный платок. Оба румяные и
золотоволосые, оба веселые и совершенно невинные, и о  свадьбе  давно  уже
сговорено...
     Грянула беда - рекрутский набор, и вот  Вирлена  одна  стоит  посреди
дороги, и ноги сбиты в кровь, и только облачко пыли  вдалеке  осталось  от
Кирияшика...
     Всю ночь она не сомкнула глаз, но не плакала -  слезы  все  вышли.  А
утром отправилась за озеро, туда,  где  на  опушке  леса  в  неприветливом
домике жил колдун.
     Страшный это был человек,  и  недобрая  о  нем  ходила  слава.  Злые,
бессовестные  люди  обращались  иногда  к  нему  за  помощью   -   извести
кого-нибудь, сжить со света, наслать хворь - это он мог, и потому  матери,
отпуская детей за грибами, строго-настрого, под страхом  розги,  запрещали
им даже близко подходить к жилищу чародея... Говорили про него, что  он  и
исцелить может - да только боялись его от этого не меньше.
     И к этому-то человеку пришла Вирлена.
     В доме колдуна пахло травами; сам хозяин сидел у очага, где, несмотря
на жаркое лето, вовсю горел огонь. На коленях у него дремала, свернувшись,
толстая змея.
     - Нечасто встречаю таких гостей! - сказал колдун с усмешкой. - Ты мне
не нужна - стало быть, я тебе нужен? Говори, зачем пришла!
     И, когда девушка рассказала о своем горе, покачал головой:
     - Неужели ты так его любишь?
     - Ах, - сказала Вирлена, - я готова все, все отдать,  чтобы  Кирияшик
вернулся домой!
     - Все? - и колдун рассмеялся, и  стал  еще  отвратительнее,  и  мороз
пробрал Вирлену до костей.
     - Я выполню твою просьбу, - сказал колдун, - но  с  тебя  потребуется
плата. Ты придешь ко мне сегодня на закате, а уйдешь на рассвете!
     Земля закачалась у Вирлены под ногами, и черная пелена закрыла от нее
мир.
     - Нет, - прошептала она, дрожа, - эта плата мне не под силу!
     Вновь рассмеялся колдун:
     - А коли так - жди своего дружка двадцать лет!
     Змея, напуганная его смехом, соскользнула с колен  его  и,  сплетаясь
кольцами, скрылась под лавкой.
     И Вирлена, шатаясь, пошла домой.
     Но не отошла она и десяти шагов от колдунова порога, как в сплетениях
веток, в буйстве трав, в ряби, набегающей на поверхность озера, привиделся
ей Кирияшик - веселый, нежный, добрый друг ее, оторванный от родного дома,
навек лишенный счастья...
     Вирлена оглянулась - колдун стоял на пороге, привалившись к косяку  -
страшный,  отвратительный,  со  спутанными  черными  патлами,  с  огромным
крючковатым носом, с горящими, как уголья, глазами... Он смотрел на нее, и
взгляд этот пронизывал Вирлену насквозь.
     Тогда она разрыдалась:
     - Сжальтесь надо мной! Попросите чего-нибудь другого...
     Но ответствовал колдун:
     - Ничего другого ты мне дать не можешь. Или  плати  мою  цену  -  или
забудь о дружке!
     И сказала Вирлена, вцепившись в золотые косы:
     - Будьте прокляты! Я приду.
     Весь день она дрожала, как в лихорадке; весь день она мечтала,  чтобы
мать, догадавшись обо всем, заперла ее на ночь. Но у матери хватало  своих
забот и своего горя; вечером, на  закате,  Вирлена  соврала  ей  что-то  и
отправилась в дом за озером.
     Ноги ее не желали идти - тряслись и подгибались. Шепча имя Кирияшика,
вспоминая его лицо, она видела  перед  собой  только  безобразную  ухмылку
колдуна; несколько раз она поворачивала назад - и  снова,  овладев  собой,
продолжала свой тягостный, мучительный путь. Роскошные волосы растрепались
и спутались, нежные губы вспухли, терзаемые  белыми  зубами,  и  в  страхе
дрожала высокая грудь... Но вот и дом ее  мучителя,  и  сам  он  стоит  на
крыльце - черный, морщинистый, с лицом хищной птицы:
     - Пришла-таки? Будет тебе Кирияшик...
     Ни жива  ни  мертва,  переступила  она  порог,  и  дверь  сама  собой
закрылась за ее спиной, и колдун, усмехаясь, медленно потянул за  шелковую
кисточку ее красного пояска.
     ...На рассвете она шла обратно, и не видела, куда идет.  Кирияшик,  -
шептал ей в ухо  чей-то  вкрадчивый  голос,  -  Кирияшик...  Но  больно  и
мучительно ей было это имя - потому что не знала она, как сможет  смотреть
любимому в глаза.
     Вот и околица; вот и трехглавая  осина  у  дороги.  Вирлена  сама  не
знала, зачем остановилась; бездумно  глядела  она  прямо  перед  собой,  и
где-то на краю ее сознания колыхались тяжелые ветки...
     Потом она подошла к осине и повесилась на собственных косах.

     Юноша замолк, и снова стало тихо. Прерывисто вздохнул седоусый и стал
укладываться, и вслед за ним хотел ложиться юноша -  тогда  тот,  что  все
время молчал, выпустил наконец изо рта свою погасшую трубку:
     - Скоро рассвет... Но и я не могу не рассказать вам своей Истории.
     - Ты - расскажешь? - юноша, кажется,  удивился  сверх  меры.  -  Я-то
думал, что ты рта не раскроешь лишний раз!
     Седоусый тоже не мог скрыть удивления:
     - Разве ты умеешь рассказывать Истории?
     Обладатель трубки усмехнулся, покусывая мундштук:
     - Может быть, вы устали и вам неинтересно слушать?
     - Нет, нет!  -  воскликнул  юноша,  по-видимому,  заинтригованный.  -
Говори!
     - Говори, - со вздохом поддержал его седоусый.
     И обладатель трубки неторопливо начал свой рассказ.

     В одном селе жила девушка по имени Вирлена, невиданной красы.  Был  у
нее жених, шестнадцатилетний  юноша  по  имени  Кирияш.  Нареченные  нежно
любили друг друга, и не за горами была их свадьба,  но  до  той  поры  оба
пребывали в почти детской невинности.
     Но  свадьба  сорвалась  -  объявили  рекрутский  набор,  и  Кирияшик,
четвертый сын в небогатой семье, никак не мог избежать призыва.
     Оба семейства страшно горевали; свет померк для Вирлены,  и  в  самый
ясный день она не видела солнца. Вот новобранцы  ушли,  ведомые  жестокими
офицерами с хлыстами у пояса; вот стихли топот и лошадиное ржание, и  пыль
осела на дороге, и село вернулось к своим делам  -  но  Вирлена  не  могла
смириться с потерей.
     Ранним утром отправилась она за озеро, где на опушке  жил  могучий  и
страшный колдун.
     Имени его никто не знал - боялись и поминать, чтоб лиха не накликать.
Прислуживали ему нетопыри да хищные  птицы,  а  еще  поговаривали,  что  в
полнолуние он доит молоко из воткнутого в стену ножа, и этим молоком  поит
огромную, в два человеческих роста гадюку... Он  знался  с  мертвецами  на
кладбище, поднимался в небо на одном совином перышке, знал все заговоры  и
заклинания, и много, ох как много темных,  недобрых  дел  приписывала  ему
молва...
     И к этому-то человеку и пришла Вирлена.
     Дом стоял на отшибе, дороги к нему поросли крапивой; Вирлена изжалила
босые ноги, пробираясь к калитке. Колдун оказался дома -  на  столе  перед
ним лежали книга и человеческий череп.
     Мороз продрал по коже девушки, но она не испугалась и твердо ответила
на вопрос, зачем пришла.
     - А, - засмеялся колдун, - любовь... Что ж, коли  любишь,  готова  ли
заплатить?
     - Готова! - воскликнула Вирлена, в душе которой проснулась надежда.
     Еще громче засмеялся колдун:
     - Хорошо... Получишь своего Кирияшика хоть завтра, только  на  закате
придешь ко мне... а уйдешь на рассвете!
     Ужас охватил Вирлену. Хотела она бежать... но не смогла,  потому  что
вспомнился ей Кирияшик.
     - Будьте прокляты, - прошептала она сквозь слезы, - приду...
     И она пришла.
     Путь ее был долог и тягостен; мучимая стыдом и страхом, она совсем уж
решила возвращаться назад - но привиделся ей Кирияшик, умирающий  на  поле
боя, и стиснула она зубы, и снова продолжала свой путь.
     Колдун уже ждал ее:
     - Пришла-таки? Ну, будет все по-твоему...
     И дверь, тяжелая дверь затворилась за ее спиной - сама,  без  шороха,
без  звука.  В  полутемной  комнате  стояли  друг  против  друга  двое   -
заплаканная, дрожащая девушка и отвратительный, безжалостный колдун.
     Вирлена горбилась, обхватив себя, будто пытаясь защититься; огромная,
горячая рука тяжело опустилась ей на  плечо.  По  телу  девушки  пробежала
судорога; вторая рука накрыла другое плечо. Медленным, исполненным  власти
движением колдун провел ладонями по трепещущим рукавам вышитой сорочки - и
руки девушки безвольно упали вдоль тела.
     -  Будет  тебе  Кирияшик,  -  сказал  колдун  негромко,   и   Вирлена
зажмурилась, чтоб не видеть в  полутьме  над  собой  страшного  лица.  Она
зажмурилась - и почувствовала вдруг,  как  от  ее  мучителя  остро  пахнет
горькими, терпкими травами.
     - Ничего, - сказал колдун странно глубоким, потусторонним голосом,  -
потерпи... - и жесткие пальцы его взялись за кисточку шелкового пояска.
     Вирлена дрожала все сильнее; плечи ее сотрясались, и зуб  на  зуб  не
попадал.
     - Я разожгу огонь, - прошептал колдун, и в  очаге  тут  же  вспыхнуло
пламя, - тебе не будет холодно... Пойдем...
     И он увлек ее за собой в глубину  своего  жилища,  и  тонкий  красный
поясок, соскользнув, так и остался лежать на пороге.
     Вирлене хотелось умереть, ничего не видеть и не слышать;  чужая  рука
коснулась ее горячей шеи, медленно, будто изучая, провела вниз, по  вороту
рубашки, задержалась, опустилась ниже, коснулась груди... Будто  множество
горячих игл пронизали девушку насквозь - она еле сдержала крик.
     - Ничего, - тихо, мягко прошептал колдун. - Потерпи...
     И рука его двинулась ниже, ощупывая талию, оглаживая живот, и девушка
замерла в надежде, что самого страшного и стыдного места рука не достигнет
- и в ту же секунду жесткие пальцы нашли его, нашли сквозь рубаху, юбку  и
передник...
     - Пожалуйста... - простонала Вирлена, - не надо...
     - Не бойся, - прошептал колдун отрешенно. - Не бойся...
     Две  его  горячих  ладони  легли  девушке  на  бедра;  провели   раз,
скользнули ей за спину, погладили  там...  И  снова  и  снова  повторялись
неторопливые, мягкие прикосновения, пока у Вирлены не зазвенело в ушах,  и
незнакомое, горячее, почти мучительное чувство не поднялось из  самого  ее
нутра - и немного ослабило дрожь.
     Что-то негромко треснуло - и она сразу почувствовала, как ослаб  пояс
юбки и завязка передничка.
     - Ой... - она схватила ускользающий подол руками  -  но  запястья  ее
были тут же крепко схвачены:
     - Нет.
     Юбка и передник соскользнули на пол  -  Вирлена  осталась  в  вышитой
рубахе до щиколоток.
     Горячие  ладони  колдуна  снова  легли  ей  на  бедра,   теперь   она
чувствовала их так ясно, будто не тонкой ткани, а собственной ее кожи  они
касались. Когда-то жесткие пальцы теперь ласкали ее - ласкали  так  нежно,
так бережно, так ласково, что она  согрелась  наконец,  и,  справившись  с
дыханием, смогла длинно, прерывисто вздохнуть.
     - Хорошо, - шептал колдун в самое  ее  ухо,  и  шепот  этот  тихонько
щекотал ее, - хорошо...
     Руки его скользнули по рубашке вверх, провели по  спине,  по  тяжелым
косам, по плечам, по голове... Ей уже не были противны эти прикосновения -
она дивилась себе, она даже немного расслабилась, будто  не  с  ней,  а  с
кем-то другим происходило это странное действо; дрогнули завязки на вороте
рубахи - и сам ворот ослаб, и рубаха  медленно  поползла,  не  держась  на
плечах...
     Она вцепилась  в  ткань  мертвой  хваткой;  запястья  ее  снова  были
пленены, и тихий, твердый голос снова велел:
     - Нет.
     И столько силы, столько  скрытой  власти  было  в  этом  голосе,  что
Вирлена не решилась сопротивляться, хоть как ни мучительно стыдно ей было,
когда рубаха упала на пол и она осталась стоять, совершенно нагая.
     Горячие ладони  коснулись  обнаженного  тела.  Вирлена  вскрикнула  и
сжалась, ожидая неминуемого и ужасного; но ужасного  не  случилось.  Горел
огонь в очаге, облизывая ее тело волнами приятного тепла; сильные и нежные
мужские руки успокаивали, осторожно подбадривали, путешествуя по бедрам, и
вдоль спины, и по плечам, и по тонкой шее:
     - Ты красавица... Пугливый звереныш  с  атласной  шкуркой.  Не  бойся
меня... Ты видишь, я сам дрожу перед тобой...
     И он тихонько привлек ее к себе, и она почувствовала, как в груди его
под черной хламидой неистово колотится сердце:
     - Нет тебе равных... Королева не сравнится с тобой... Не бойся же...
     Руки его чуть сильнее сжали ее грудь - и, застонав, Вирлена выгнулась
дугой, сотрясаемая новой, невиданной дрожью  -  то  была  дрожь  страха  и
стыда, смешанная с дрожью неизъяснимого, неясного желания.
     Сама не зная как, она очутилась лежащей на теплой, мохнатой  звериной
шкуре; пальцы колдуна бегали по ее телу, как пальцы  дудошника  бегают  по
дырочкам флейты. Она металась, пытаясь прикрыться руками, потом  почему-то
заплакала, потом перестала.
     - Хорошо, - колдун отвел ее ладони, защищающие вздрагивающую грудь, -
хорошо...
     И губы его коснулись сначала белого холма, а  потом  розовой  вершины
его; она, сама не зная зачем, обхватила вдруг его шею - не  то  оттолкнуть
хотела, не то, наоборот, притянуть поближе...
     - Хорошо, - шептал он успокаивающе, - вот как  хорошо...  Разве  тебе
плохо? Разве тебе страшно?
     И рука его оказалась там, где Вирлена боялась ее больше всего.
     Где-то горел очаг, и багровые отсветы падали на потолок; и тогда  она
внезапно, вдруг осознала, что она сейчас - его, что  принадлежит  ему  без
остатка, и ей радостно было бы снять перед ним не  только  одежду  -  саму
кожу...
     Потом было больно и горячо. Она снова дрожала, и  снова  всхлипывала;
осторожно оглаживая ее грудь, он успокаивал:
     - Все, все... Не бойся. Не надо бояться. Уже все.
     Потом она долго лежала в кромешной темноте, обессилевшая, безвольная,
разомлевшая... В дымаре дышал ветер, и тихо поскуливал дом, и снова  пахло
терпкими, горькими травами - и в  их  запахе  она  ощущала  едва  уловимый
дурманящий аромат, и ласковая рука лежала на ее голове; потом ее заботливо
накрыли шкурой - точно такой же, как та, что  была  под  ней.  Она  хотела
думать - но мыслей не было, только теплая пустота...
     Утром, пошатываясь, она шла домой.
     Вставало солнце; подставляя  ему  лицо,  Вирлена  поняла  вдруг,  что
сегодня увидит Кирияшика, что они поженятся,  что  каждый  день  их  будет
праздником, а каждая ночь... И тело ее сладко застонало, предчувствуя, как
же сладко любить - любимого...
     ...В  тот  же  день  в  село  вернулся   -   радостный,   напуганный,
растерянный, но целый и невредимый - Кирияшик. Какой-то  там  вышел  новый
указ, и четвертый сын в семье, да еще неполных семнадцати  лет,  никак  не
подлежал уже набору; родичи счастливчика чуть не рехнулись от  радости,  а
матери других парней, уведенных вместе с Кирияшем, зачастили на  дорогу  -
высматривать сыновей. Надежда их скоро сменилась отчаянием - больше  никто
не вернулся домой. Никто.
     И вот сыграли свадьбу - пышную и веселую, и  всем  хватило  хмельного
вина, но молодые были пьяны и так - от  счастья...  В  какое-то  мгновение
Вирлена готова была признаться мужу в своем грехе ради его спасения  -  но
будто что-то удержало ее, и она не призналась.
     И пришла первая брачная ночь, и  душа  Вирлены  пела  в  предвкушении
счастья, и  даже  страх,  что  Кирияшик  разоблачит  ее,  не  мешал  этому
сладостному предвкушению; и вот молодые остались одни.
     Тонкими простынями устлана  была  широкая  постель,  и  ровно  горела
свеча, но Кирияшик,  смущенный,  поспешил  задуть  ее.  В  полной  темноте
Вирлена обвила руками его шею - и услышала, как неровно, испуганно  бьется
в груди его сердце.
     И она излила на него  свою  нежность  -  всю  огромную,  накопившуюся
любовь и нежность, и он, кажется, даже испугался. Влажные губы его неловко
тыкались ей в лицо, ладони взмокли, и пальцы никак не могли  справиться  с
застежкой собственных штанов:
     - Вирлена... - шептал он приглушенно,  -  я  люблю  тебя...  Я...  ты
знаешь, я люблю тебя...
     Она молча улыбалась в темноте и обнимала его все крепче...
     Утром она  увидела  его  лицо  -  Кирияшик  спал  на  боку,  подложив
сложенные ладони под пухлую со  сна,  розовую  щеку.  Долго,  очень  долго
Вирлена боялась шелохнуться, чтобы  не  разбудить  его;  по  всей  деревне
кричали петухи и хлопали калитки - люди брались за дневную работу. Вирлена
лежала и думала, что вот она и стала женой любимого,  что  Кирияшик  такой
юный, такой нежный и такой целомудренный, и что, по счастью, он так ничего
и не понял; она лежала и мечтала о детях, о долгой счастливой  жизни  -  и
вместе с тем в глубине души у нее зрело чувство потери.
     Но что за тень набежала на  это  ясное,  первое  утро?  Что  потеряла
Вирлена, обретя наконец любимого?
     Но Кирияшик вдруг заворочался - и, отогнав  беспокойство  прочь,  она
ласково поцеловала его в розовую щеку...
     ...И дни пошли за днями, и двое любили друг  друга,  и  работали,  не
покладая рук, и почти  готов  был  для  них  дом,  где  заведут  они  свое
хозяйство и будут жить долго и счастливо.
     Каждую  ночь  Кирияшик  заключал  жену  в  объятья,  и  восторженные,
поспешные ласки его вызывали в ней материнскую нежность - и только. Каждое
утро Вирлена улыбалась мужу - а чувство потери росло, как яма под  лопатой
землекопа, и было это чувство холодно, как могильная земля, и  безнадежно,
как осенний ливень. А Кирияшик ничего не замечал - слишком наивен, слишком
беззаботен был муж, слишком слепо любил он свою молодую жену...
     Свекровь ее сушила травы  на  зиму;  однажды,  помогая  ей  вязать  и
развешивать по углам травяные пучки, Вирлена почувствовала вдруг знакомый,
терпкий и горький запах.
     "Что с тобой?" - спросила свекровь.
     Вирлена молчала, прислонившись к стене и белая, как  стена  -  только
сейчас поняла она, что за тоска грызет ее душу.
     Долго-долго думала она, и  много  бессонных  ночей  провела  рядом  с
посапывающим Кирияшиком; уж и родичи встревожились -  щеки  ее  ввалились,
плечи опустились, вся она исхудала, как щепка - уж не больна ли?
     И, когда упал первый глубокий снег, Вирлена осознала, что в  душе  ее
совсем не осталось радости - одна огромная потеря,  одна  тянущая  боль  и
тоска по безвозвратно ушедшему.
     И  вот  мутным,  снежным  зимним  утром  Вирлена  тихонько  встала  и
отправилась... за озеро, туда, где на опушке леса жил колдун.
     Полгода не виделись они; полгода Вирлена старалась все забыть. Теперь
нехоженая тропинка завалена была сугробами, и Вирлена  увязала  в  них  по
колено, и ветер хлестал ей в лицо.
     Колдун был дома - отворачивал лопатой снег от крыльца.
     - Ого, - сказал он, обернувшись, - редкие гости... Но ты мне не нужна
- стало быть, я тебе нужен?
     Вирлена остановилась перед ним, ни жива ни мертва.  Снегом  присыпаны
были его черные спутанные волосы, и так же выдавался на  лице  крючковатый
нос, и так же  горели  угли-глаза.  Вирлене  показалось,  что  в  морозном
воздухе чуть слышно повеяло травами.
     - Я пришла, - сказала Вирлена, - потому что не могу больше  жить  без
вас. Возьмите меня или убейте.
     Печально усмехнулся колдун:
     - Но разве ты не получила свое счастье? Разве твой  муж,  которого  я
вызволил, не любит тебя  больше  жизни?  Разве  ты  сама  не  готова  была
умереть, лишь бы вернуть его?
     - Да, - сказала Вирлена, - все так. Но горько и тоскливо мне жить  на
свете, и серо, и пусто, и больше не будет лета -  только  зима  да  осень.
Плачу я, думая о бедном Кирияшике - но люблю его, как мать,  а  а  не  как
жена. Не быть нам счастливыми; умоляю, возьмите меня к себе.
     Снова усмехнулся колдун, и еще печальнее:
     - Разве ты не видишь, что я страшен и уродлив, а твой муж -  молод  и
красив?
     - Да, - сказала Вирлена, - но он не может  быть  таким  сильным...  и
таким нежным, таким ласковым... и таким безжалостным!
     Молчал колдун, и глубоко запали  его  горящие  глаза.  Снег  валил  и
валил, и все глубже утопала в нем Вирлена.
     - Что ж, - сказал наконец колдун. - Твое прозрение запоздало. Ты ушла
от меня на рассвете, а я ведь не гнал тебя... Я вернул тебе Кирияшика, как
ты хотела. Сейчас ты хочешь  наоборот;  кто  знает,  что  тебе  вздумается
завтра? Нет, уходи, ты не нужна мне!
     И он вернулся к своей работе.
     И Вирлена пошла назад.
     Улегся снег, и вышло солнце, и ярким-ярким  был  новый  день.  Вот  и
околица; треглавая осина  стояла  голая  и  чуть  поскрипывала  на  морозе
ветвями.
     ...На своих же косах.

     Светало. На месте костра осталась только груда угольев.
     - Вот так штука, - пробормотал юноша, - ты будто сам был  там  и  все
видел...
     Обладатель  трубки  усмехнулся,  по  своему   обыкновению.   Седоусый
крякнул, в замешательстве потирая затекшую спину:
     - Да... Вот это да уж...
     Стоял тот самый предрассветный час, когда ночь уже  сбежала,  а  утро
еще не вступило в свои права.
     - Вот так штука... - снова протянул юноша, -  но  какая  же  из  этих
историй... Я хотел спросить, как оно было на самом деле?

     Марина и Сергей Дяченко.
     Сказка о золотом петушке

     x x x

     ...Он проснулся за секунду до крика и долгих несколько  мгновений
лежал, глядя верх - спеленутый темнотой,  истекающий потом,  скованный
ужасом немолодой человек. Потом темнота содрогнулась.
     Так не кричат ни люди,  ни звери;  так умеет вопить только то же-
лезное чудовище,  та уродливая,  в шелухе позолоты птица,  которая все
последние годы хранила его покой. Точно так же она кричала восемь дней
назад; и за восемь дней перед тем она кричала тоже.
     Он лежал,  пытаясь успокоить дыхание и унять полчища холодных му-
рашек, бегающих по груди и спине.  Он знал  заранее.  Он  все  заранее
знал.
     За дверью панически заметались шаги.  Напряженные  голоса;  потом
неподобающе громко застучали в дверь:
     - Государь... Государь, опять... Проснитесь...
     Он нашел в себе силы усмехнуться:  после крика позолоченной птицы
на много верст в округе не бывает спящих. И покойники, верно, содрога-
ются в гробах...
     Кто пустил слух,  будто птица золотая? Господи, какая безвкусица.
Безвкусный чародей в пестром наряде и смешном колпаке.  Могучий чудот-
ворец - и он же скопец,  вызывающий презрительную жалость...
     Дадон поначалу не верил в его подарок. То было время страха и от-
чаяния, и навалившиеся орды торжествовали, и страна кричала от ужаса -
так торжествует грязный насильник, застигнувший добропорядочную матро-
ну, и так кричит несчастная женщина, брошенная на землю...
     Бесценный подарок.  Толстый слой позолоты  на  непропорциональном
стальном теле,  на коротких крыльях вещего петуха...  И даром.  Потому
что нельзя же,  в самом деле,  считать сделкой то  странное  обещание,
данное чародею в ответ на его настойчивую просьбу...
     - Государь... Государь!!
     В щель приоткрывшейся двери проник желтый свет - нервный,  пляшу-
щий,  как на пожаре. Он зажмурил глаза - тусклый отблеск показался ему
ослепительным.
     В первый раз,  дважды по восемь дней назад, по приказу птицы ушел
на восток Тоша,  и ни у кого тогда не возникало сомнений,  что он вер-
нется с победой и ворохом новостей;  однако миновали восемь дней, вес-
тей от войска так и не дождались,  зато петушок закричал снова - обер-
нувшись в ту же сторону,  хрипло, отчаяно и зло. По городу прокатились
замешательство и  страх,  и  вслед за братом ушел Гриша - во главе ре-
зервного отряда,  сосредоточенный и хмурый, на прощание заверивший от-
ца, что  все  будет хорошо и он,  Григорий,  вызволит Тошу хоть из-под
земли... Или отомстит за него - вслух он об этом сказать не посмел, но
отец достаточно хорошо знал его,  чтобы прочитать мрачную решимость  в
повзрослевших сыновних глазах.
     И город,  и дворец в напряжении ждали восемь дней,  и вот петушок
кричит опять,  а это значит,  что теперь Дадон должен собирать остатки
войска и, передоверив защиту города старикам-ветеранам и сопливым под-
росткам, сам  отправляться  во  главе  последней рати вслед за сыновь-
ями...
     ...О судьбе которых он не станет сейчас думать.  Старческие слезы
не помогут его детям - а вот хладнокровие пригодится и ему,  и воинам,
и горожанам, которые мечутся сейчас в темноте, натыкаясь друг на друга
посреди дворцовой площади,  с суеверным ужасом вглядываясь туда, где с
хриплым ревом  бьется  на  спице аляповато позолоченное чудовище-вест-
ник, почти не различимая в ночи желтая птица.

     x x x

     Войско казалось ему растянувшейся по дороге грузной серой  змеей.
Тело  ее  продвигалась  рывками - авангард то и дело припускал вперед,
повинуясь Дадонову порыву;  в такие минуты ему виделись  то  серьезные
глаза давно умершей жены, сквозь которые проглядывал совсем уже взрос-
лый Гриша, то опухшие, искусанные в кровь руки молодой невестки, мате-
ри его,  Дадонова,  внука, и в некрасивых красных пальцах - запутанный
узел на синем шелковом пояске...
     Потом ему виделся мертвый,  забрызганный кровью Тоша,  глядящий в
небо острым подбородком - и тогда он придерживал коня, закусывал губу,
не отрывая  глаз  от пыльной дороги,  стараясь дышать глубоко и ровно;
тогда войско замедляло ход,  подтягивался отставший было обоз, и серая
змея на дороге становилась от этого коротким толстым обрубком...
     Дорога была тяжела,  дорога была разбита копытами и колесами, до-
рога была  изуродована двумя большими отрядами,  прошедшими здесь один
за другим - но сколько ни вглядывался Дадон,  сколько не рассыпал раз-
ведчиков, а ничего, кроме этой дороги, не было - ни вражьей силы, спо-
собной проглотить без остатка многочисленное воинство,  ни поля битвы,
вытоптанного сапогами и удобренного кровью,  ни следов спешного погре-
бения. Миновали пятый день, шестой и седьмой.
     Когда без приключений миновал и восьмой день, напряжение в отряде
чуть спало;  кое-где звучал и смех - сдавленный,  нервный,  похожий на
лай. Дадон не оглядывался.  Впереди маячил пригорок, за которым предс-
тояло разбить лагерь.
     Вечерело. Сумерки - тяжелое время для больных духом;  Дадон пере-
вел дыхание.  Мир казался серым и лишенным теней, смутный мир без кра-
сок, и нету даже ветра, чтобы пошелестеть бесцветной травой...
     Мальчики, где вы, подумал он с внезапным приступом страха. И кри-
чит ли на спице железный в золоте вестник, кричит ли, глядя нам в спи-
ны...
     Шатер увидели все в одночасье.  Его и нельзя было не заметить, он
подобен был продажной женщине в ее стремлении лезть в глаза -  даже  в
сумерках его полог,  казалось, источал слабый свет, как безумные глаза
ночной кошки.  Крикливые ткани,  показная роскошь, блестки, различимые
даже с такого расстояния,  какие-то подвески и драпировки,  чудо среди
чистого поля, яркое, как костер; все взгляды были прикованы к нему це-
лую минуту, и лишь минуту спустя Дадон увидел, что земля вокруг костра
не ровная, как везде, а завалена будто земляными глыбами или брошенны-
ми в беспорядке мешками,  и кое-где из темных неподвижных тел торчат в
небо рукояти мечей.
     Воинам не пристало рыдать.
     ...Они все были здесь.  Братья и отцы, друзья и соседи, выклеван-
ные воронами глаза,  желтые оскаленные зубы, изуродованные лисами лица
и  руки - но ни одного чужака,  ни следа вражьего воинства,  и клинок,
засаженный в грудь по самую рукоятку - не вражеский,  свой, до мелочей
знакомый клинок...
     Рыдать не пристало.
     Он с малолетства был воином;  он с ранних лет знал сладость и тя-
готы власти и все предвидел наперед.
     Они лежали у самого шатра - лисица ушла, не дожидаясь стрелы. Да-
дон долго смотрел в Гришину спину - он слишком хорошо знал сына,  знал
до последнего волоска, выбившегося сейчас из-под шлема на высокую тон-
кую шею.  Ему не нужно было заглядывать в мертвое лицо, чтобы опознать
своего младшего, шестнадцать дней назад клявшегося отцу вызволить бра-
та хоть из-под земли...
     Потом он взял Гришу за плечи и перевернул лицом  вверх;  оторвать
юношу от лежащего под ним врага оказалось непросто, потому что Гришины
пальцы намертво вцепились врагу в глотку, а в груди глубоко сидел меч,
который мертвая рука врага его никак не желала выпускать...
     Дадон вытянул рукоятку из Тошиной ладони,  но  не  стал  вынимать
клинка из Гришиной груди.  Ему вдруг показалось,  что он причинит боль
мертвому сыну; горло Тоши опоясывала черная рана от Гришиного кинжала,
но лицо оставалось нетронутым ни птицей,  ни зверем, и даже глаза сох-
ранились, и ярость в глазах...
     Дадон стоял  над  телами сыновей,  и на краю его сознания рыдали,
стонали, перекликались воины.  Как совы среди ночи,  подумал он равно-
душно. Стая черных сов...
     Потом он на время лишился чувств - но не упал, просто превратился
в камень.
     Потом покачнулся,  вырвал факел из чьей-то неверной руки и, обор-
вав расшитый бисером полог,  шагнул в душную, душистую, густую от бла-
говоний темноту шатра.
     Под ногами  путались  подушки.  Изнутри шатер был роскошнее,  чем
снаружи, бархат и парча цеплялись за дорожные сапоги,  будто умоляя  о
снисхождении; рваные  гобелены,  раздавленные  заморские фрукты,  лужи
приторно пахнущего масла да хрустящая под каблуком скорлупа  орехов...
Дадон сдавил рукоятку меча. Перед глазами у него снова стало темнеть -
но он удержался от обморока, схватившись рукой за пламя факела.
     ...Она выдала  себя не движением даже - вздохом.  Дадон метнулся,
полетели прочь подушки,  затрещали ткани -  закрывая  лицо  от  света,
скорчившись, как затравленный звереныш, она отползала все глубже, пока
не прижалась к ковровой стене.
     Дадон поднял повыше факел, одновременно отводя для удара меч. Де-
вушка вжалась спиной в ковер,  и тонкие длинные ногти  ее  провели  по
белым щекам красные борозды:
     - Н-нет...
     Он поднес огонь так близко, что опалил ей волосы.
     Ей было,  наверное,  лет семнадцать.  Несомненно прекрасное  лицо
обезображено слезами и страхом,  искусанные полные губы, красные опух-
шие веки, из одежды - только тонкие полупрозрачные шаровары, и высокая
грудь, которую не прикрыть маленькими тонкими руками...
     В какое-то мгновение она отвела руки -  и  Дадон  содрогнулся.  В
первую секунду он не успел понять,  отчего так сухо в горле и больно в
животе - но за плечем у него хрипло задышал молодой воин, и уже в сле-
дующее мгновение  Дадон осознал и соблазн,  и свое собственное неприс-
тойное вожделение. Даже будучи жалкой, напуганной и некрасивой, девуш-
ка кожей источала призыв плоти; аромат греха, густой и липкий, перебил
даже дух благовоний.  Все,  находившиеся в тот момент в шатре, сделали
шаг вперед.
     Дадон застонал и вскинул меч. Бесовское отродье, погубившее... Он
силен духом  -  и он немолод.  Он уже знает,  куда войдет безжалостное
лезвие - в основание шеи, между красным коралловым ожерельем и золотой
с каменьями цепью...
     - Не надо,  - заплакала она тихо и безнадежно.  - Пожалуйста,  не
надо... Пожалейте...
     Вид обнаженной стали заставлял ее дрожать всем телом. Сквозь рас-
топыренные пальцы на Дадона смотрел теперь один круглый,  черный,  как
терн, полный слез детский глаз:
     - Не надо...
     В шатре стояла плотная,  почти  осязаемая  тишина.  По  маленькой
вскинутой ладони скатывались прозрачные капли.  Меч в руке Дадона пой-
мал на лезвие отблеск огня; за спиной его кто-то прерывисто вздохнул.
     - Ты кто? - спросил он хрипло.

     x x x

     Она не знала.
     Всей жизни ее было - дней двадцать пять;  вся жизнь ее была шатер
и счастье, она отдыхала на подушках и ела фрукты, и она любила... Име-
ни не было. Она звала себя "царицей"... Она не знает, царицей чего. Ей
просто нравилось это слово...  Потом сделалось страшно.  Потому что на
смену любви пришла смерть;  здесь ходила смерть и собирала жатву.  Она
не знает, почему.
     Дадон молчал и смотрел, как она плачет. Она была младше его сыно-
вей - лет на пять младше Гриши и на все восемь младше Тоши. Теперь она
казалась ему всего лишь зареванной девчонкой - но  навстречу  его  сы-
новьям она вышла с улыбкой на еще не искусанных губах, и зов ее плоти,
пусть не осознаваемый ею самой,  способен был оглушить, лишить разума,
убить...
     Убил.
     Погребальный костер  поднялся  до  неба;  Дадон под страхом стали
запретил кому-либо входить в шатер. И выставил у входа стражу.

     ..Он умер дважды,  дважды умер в двух своих сыновьях, и не в горе
пребывал - в смерти. Она была - жизнь... Или видимость жизни. Весь мир
отражается в небе - синие поля и белые дворцы,  прекраснее тех, что на
земле, но недосягаемые, недолговечные, умирающие раньше, чем ты, лежа-
щий в траве, успеешь поверить в них...
     Кощунственно ли,  странно  ли...  Дворец из белых облаков,  когда
первые комья земли уже упали на старческую грудь.  И  он  поселился  в
этом дворце, не думая о погребальном костре до неба.
     Кожа ее пахла яблоками.  Черная сетка волос, срывающееся дыхание,
забытье... Губы, влажные, как речные камни... В обступившем его мороке
взлетала птица - одна и та же,  кажется,  удод, взлетала и взлетала, с
одного и того же места, и разлетались под крыльями елочные чешуйки...
     Потом ему показалось,  что он целует дочь, и он испуганно отстра-
нился.
     Она слушала, подняв на него опухшие от слез глаза. От заката и до
рассвета,  и утром он понял,  что она благодарна ему.  За подробный ли
рассказ о Тошином детстве, о Гришином отрочестве? Могла ли его страсть
сравниться с вожделением двух молодых воинов? Он старик...
     Потом он понял,  что она боится мира за пологом шатра так сильно,
как обыкновенный  человек боится всего,  что за гранью смерти.  Она не
испытывает страха перед одним лишь человеком - перед Дадоном,  едва не
убившем ее.

     Неделя миновала, как час.
     Теперь она  знала  о его жизни немногим меньше,  чем знал он сам.
Она помнила все до последнего слова; насладившись ее любовью, он воск-
решал для нее своих сыновей.  Смешливые Тошины глаза, лошадку из хлеб-
ного мякиша,  травинку в уголке губ,  волка в капкане, мертвый узел на
синем пояске...
     Его потерянная жизнь сменилась сном,  и во сне он  был  счастлив.
Дочь его,  жена, вера и смысл смотрели на него влажными ласковыми гла-
зами, воплощение жизни, красочной, как мыльный пузырь...
     Потом он понял, что пора возвращаться.

     x x x

     Слухи бежали на много верст впереди повозки;  все эти  возбужден-
ные, горестные и радостные,  толпящиеся люди были там,  далеко - но он
заставлял себя милостиво кивать в ответ на приветствия. Она стояла ря-
дом, кутаясь в шелковое покрывало, мертвой хваткой держась за Дадонову
руку, он видел,  как разгорались глаза у любого  взглянувшего  на  нее
мужчины  -  но  сам испытывал лишь горечь и нежность.  Нежный зверек в
алчном теле одалиски...
     Въезжая в город,  он невольно поднял глаза на спицу - петушок си-
дел неподвижно,  сверкая на солнце позолотой,  равнодушно глядя поверх
голов и крыш: смирное, безучастное чудовище.
     И не успев отвести взгляда,  скорее почуял,  чем услышал, как шум
толпы притих и изменился.
     Над головами расступавшихся людей плыл нелепый,  оклеенный сереб-
ряными звездами колпак.  Чародей явился поздравить своего  государя  и
посочувствовать скорбящему отцу.
     Узкая рука сильнее вцепилась в Дадонов локоть:
     - Кто это?  Мне страшно...
     Глаза царя встретились с узкими,  как ящерицы, глазами чародея. И
тотчас наползла пелена.
     ...Тогда орды наседали с севера и с юга,  неся огонь и смолу, об-
ращая цветущие земли в край мрака,  пепла и  слез.  И  сколько  жизней
спасло  позолоченное  чудище,  воссевшее на спице,  чуявшее напасть за
тридевять земель - и предупреждавшее об угрозе, не дававшее орде нава-
литься врасплох? Столица давно стала бы городом мертвых, и Дадон не на
троне сидел бы - на колу,  если бы не тот страшный и царственный пода-
рок...
     ...Подарок. Ловушка.  Месть скопца. Или все-таки бред? И не чаро-
дей ли  поставил средь чиста поля гибельный шатер,  начиненный соблаз-
ном?
     Дадон тряхнул головой,  отгоняя колючую,  как  ледяная  иголочка,
мысль. Теперь не важно. Все в прошлом...
     - Птица сослужила службу,  не так ли? - мягко спросил мудрец. Да-
дон снова поднял тяжелый взгляд: петушок медленно поворачивался вокруг
своей оси.
     - Нам время рассчитаться, - продолжал чародей тем же ровным мело-
дичным  голоском. - Получая птицу, ты давал обещание. Помнишь?
     Он ничего  не  обещал  старому  волшебнику.  Вернее,  он обещал -
"все",  "все, что пожелаешь"... В те дни он готов был отдать собствен-
ную  кожу...  Но ведь обещать все - ничего не обещать,  и не надо быть
чародеем, чтобы понимать это...
     - Я подарил тебе петушка, Дадон. Подари мне теперь...
     Звездочет замолк, вглядываясь в лицо царя, и произнес уже звонче:
     - Подари мне теперь... ее!
     Позолоченная птица приостановилась,  чтобы начать вращение в дру-
гую сторону. Дадону казалось, что он видит оловянные, пуговичные глаза
железного стража.
     - Кого? - переспросил он медленно. И мигнул, чтобы отогнать виде-
ние: тяжелый царский жезл опускается на крахмальный колпак, серебряные
звезды обагряются кровью...
     - Ее, - повторил мудрец бестрепетно. - Твою новую царицу.
     Дадон стиснул пальцы,  сжимающие посох. Его рука может и не пови-
новаться рассудку; еще секунда - и его рука сама собой нанесет удар.
     - Ты же скопец, - возразил он глухо. - Зачем она ТЕБЕ?
     Чистый детский  лобик  чародея  на мгновение покрылся старческими
складками:
     - Ты обещал.
     Дадон растянул рот в усмешке:
     - Золото. Да?
     На узкие чародеевы глаза опустились лысые, почти прозрачные веки:
     - Нет. Нам это неинтересно. Ты обещал.
     ...брызги мозга на мостовой,  красное на белом,  неопрятные пятна
на роскошном и безвкусном одеянии...
     - Лошади, - голос Дадона не дрогнул. - Пост... Хотя бы и придвор-
ного звездочета. Ты хотел бы обеспечить свою старость?
     - Я хочу царицу. Ты обещал.
     Тонкая рука на рукаве. Бешеное биение маленького детского сердца.
Его смысл, его свидетель, средоточие любви и жизни.
     - Ты ополоумел, - протянул Дадон, незаметно перехватывая жезл ле-
вой рукой.
     Красное на белом. Как клубника со сметаной.
     - Нет. Выполни обещание. Ты дал слово, что...
     Сейчас жезл упадет прямо на кромку колпака.  Прямо на кромку,  на
шов между желтой человеческой кожей и белой с серебром тканью.
     Площадь молчала.  В тишине различим был и скрип поворачивающегося
на спице железного идола;  впрочем,  Дадон не слышал его из-за шума  в
ушах.
     ...Лицо Гриши с  кровавыми  ямами  вместо  глаз.  Небо  шевелится
крыльями -  в небе тесно от воронов,  сплошной шевелящийся черный пок-
ров...
     ...Рваный воротник на Тошиной шее - темно-красный воротник,  неу-
мело перерезанное горло...
     Он не слеп. Радужная пленка, дом из белых облаков, сейчас лопнет,
сейчас дунет ветер,  сейчас рухнет башня, хрупкая, как бред, башня его
придуманной жизни...
     Ее глаза.  Выматывающие душу темные глаза.  Не железное чучело на
спице - человек...
     Человек ли?
     Да. Любящий. А значит, человек...
     - Государь. Госуда-арь...
     Как тогда, в шатре, проплакала: "Пожалейте"...
     Пожалел бы - срубил бы. Пожалел бы - сразу. Пожалел бы...
     Чародей поднял веки, ослепив Дадона зеленью глаз:
     - Ты давал слово!!
     ...И опустить сейчас жезл на твою голову,  старик. И все равно не
вернуть прежний мир,  рухнувший со смертью Тоши и Гриши, и не удержать
этот, совершенный, как мыльный шар, и столь же недолговечный...
     - Бери.
     Он услыхал свой голос со стороны; а может быть, это кто-то другой
равнодушно сказал его устами:
     - Бери. Она твоя.
     - Дадон!!
     Нет, она  человек.  Только человечий голос может вместить столько
горя и страха.
     - Бери,  -  повторил  он  устало.  Посох выскользнул из пальцев и
стукнул набалдашником о дно кареты.
     Чародеевы веки задрожали, неприятно напомнив того птенца, которо-
го маленький Гриша пытался научить летать - а он сдох, и перед смертью
вот так же дергал полупрозрачными белыми веками...
     Площадь ахнула. Сотни людей одновременно вздохнули - и оттого хо-
лодный ветер прошелся по Дадонову лицу.  Чародей торжествующе  вскинул
руку:
     - Моя! Она моя!
     Тонкие дрожащие пальцы выпустили Дадонов локоть. Холодный ветер -
и пустое шелковое покрывало, беспомощно скользящее к ногам...
     Он с ненавистью вскинул помутившийся взгляд. Спица была пуста.
     Сейчас площадь взорвется криком удивления и ужаса.  Сейчас зазве-
нят в ушах здравицы,  проклятия,  растерянные вопли - сейчас,  но пока
тишина, и в тишине - тихий звон...
     Эти короткие  крылья  оказались  способны поднять грузное тулово.
Крошки позолоты, кружащиеся в солнечных лучах, как снежинки... И пету-
шок кружит над площадью.  Стальная птица летает, осыпая желтые золотые
хлопья, и хлопья валятся прямо в разинутые рты...
     Железное чудовище кружило над площадью,  будто выбирая - и не ре-
шаясь выбрать.  Дадону казалось,  что птица движется рывками,  подолгу
замирая посреди серого с просинью неба.
     "Нет-нет, -  тихо и укоризненно проговорил Тоша.  - Нет,  отец...
Все не так. Посмотри на меня - я расскажу тебе..."
     "Посмотри на меня!  - радостно вмешался Гриша. - Посмотри, солнце
садится..."
     Дадон закрыл глаза.  Там, под веками, уже ночь. И шелковое покры-
вало лежит у ног,  и, наверное, ткнувшись в него лицом, еще можно уло-
вить запах... Нежный, уходящий, прощальный запах зеленого яблока...
     "Посмотри на нас, отец".
     Не просите, мальчики, молча взмолился Дадон. Я не могу смотреть в
глаза вам, их выклевали вороны, да и не осмелился бы я... Мой дом сго-
рел,  мой небесный дворец замаран кровью, имя вашей матери стерлось из
моего сердца... Тот, в колпаке, ловец душ, знает, что всякий человек -
сам себе ловушка... А она, ловушка во плоти, искушенное зло, она носи-
ла в себе человека... как плод... Девочка моя...
     "Отец, посмотри на нас! Только посмотри!!"
     ...Старый несчастный дурень.
     Крики, толчея,  стони  глоток,  одновременно  схватившие  воздух.
Проплешина в людной площади.
     И на  эту  проплешину  с грохотом рухнул петушок.
     Да так грянулся оземь,  что опали прочь остатки позолоты, обнажая
серую сталь  -  и  сложный, навек застопорившийся механизм.

     КОНЕЦ

     Марина и Сергей Дяченко.
     Горелая башня

    ...Никогда не знаешь, где тебя подстережет неприятность.
    Скатываясь с моста, фургон угодил колесом  в  выбоину,  старенький
кузов содрогнулся, и Гай ясно услыхал  грохот  опрокинувшейся  клетки.
Пришлось чертыхнуться и остановить машину.

    Стояло июньское утро, от реки тянуло рыбой, но  не  противно,  как
это бывает на общей кухне, а свежо и вкусно, будто на  рыбалке,  когда
вода лежит зеркалом и упругое рыбье тело прыгает в росистой  траве.  В
кустарнике у самой дороги сидела и рассуждала  незнакомая  зеленоватая
птаха, и монолог ее настраивал на миролюбивый лад; Гай  прищурился  на
невысокое солнце и с удовольствием подумал о длинном и спокойном  дне,
который принадлежит ему от этого вот утра и до самой ночи, весь день -
неспешная дорога, потому как торопиться некуда...
    Никогда не знаешь, где тебя подстережет неприятность.
    Скатываясь с моста, фургон угодил колесом  в  выбоину,  старенький
кузов содрогнулся, и Гай ясно услыхал  грохот  опрокинувшейся  клетки.
Пришлось чертыхнуться и остановить машину.
    Стояло июньское утро, от реки тянуло рыбой, но  не  противно,  как
это бывает на общей кухне, а свежо и вкусно, будто на  рыбалке,  когда
вода лежит зеркалом и упругое рыбье тело прыгает в росистой  траве.  В
кустарнике у самой дороги сидела и рассуждала  незнакомая  зеленоватая
птаха, и монолог ее настраивал на миролюбивый лад; Гай  прищурился  на
невысокое солнце и с удовольствием подумал о длинном и спокойном  дне,
который принадлежит ему от этого вот утра и до самой ночи, весь день -
неспешная дорога, потому как торопиться некуда...
    Гай не знал, что упавшая в кузове клетка от удара потеряла крышку,
и черная с блеском нутрия, обозначенная в накладной числом со  многими
нолями, оказалась таким образом на полпути  к  свободе.  Гай  не  знал
этого и  беспечно  распахнул  железные  дверцы  кузова;  ценный  зверь
вывалился ему под ноги и, отбежав  на  несколько  шагов,  замер  между
своим испуганным тюремщиком и берегом неширокой реки.
    Нутрия ошалела от тряски и грохота и потому, оказавшись  на  воле,
не сразу сориентировалась. К несчастью, Гай сориентировался еще позже.
    -  Крыса,  -  сказал  он  с  фальшивой  нежностью,  делая  шаг  по
направлению к беглянке. - Хорошая моя крыска...
    В следующий момент он кинулся - неистово, словно  желая  заслужить
лавры всех вратарей мира; он норовил ухватить за черный  голый  хвост,
но поймал только воздух  и  немного  травы.  Нутрия,  не  будь  дурна,
метнулась к берегу и без брызг ушла в воду; некоторое время Гай  видел
ее голову, а потом и голова скрылась под мостом.
    Некоторое  время  он  просто  сидел  на  берегу.  Что  называется,
опустились руки. Потом, сжав зубы,  поднялся  и  вернулся  к  фургону;
пустая клетка без крышки лежала на боку, прочие были  целы,  и  девять
желтозубых тварей поглядывали на Гая с нескрываемым злорадством.
    Вернувшись к воде, он  лег  на  живот  и  заглянул  под  мост.  На
замшелых камнях играли блики; под самым  брюхом  моста  было  и  вовсе
темно  -  как  на  Гаевой  душе.  Потому  что  как  минимум   половина
заработка... заработка ЗА ВСЕ ЛЕТО. И половина его канула  в  воду.  В
прямом и переносном... да что там, тьфу.
    - Ты что-то потерял?
    На дороге, даже и пустынной,  подчас  случаются  путники,  даже  и
любопытные. Ничего особенно странного в этом голосе не было -  но  Гай
напрягся. И спустя секунду понял, что оборачиваться и отвечать  очень,
ну очень  не  хочется.  А  вовсе  не  отвечать  -  невежливо;  потому,
поколебавшись, он отозвался, все еще лежа на животе:
    - Нутрия сбежала...
    Незнакомец негромко засмеялся.
    Гай повернулся на бок, увидел узкие босые ступни и защитного цвета
штаны. По правой штанине взбирался муравей; Гай рывком  сел  и  поднял
голову.

    Ему показалось, что из двух прищуренных щелей на него глянули  два
острых  зеленых  прожектора.  Успел  заметить  копну  светлых   волос,
разглядел кожаный футляр на шее - и поспешно отвел глаза.  Все  сразу.
Вот так-то, все беды - сразу...
    - Никогда не слышал, чтобы в  здешних  краях  водились  нутрии,  -
задумчиво сообщил прохожий.
    Уходи, мысленно взмолился Гай. Я тебя не трогал. Уходи.
    Прохожий не внимал его мольбам - стоял  себе  спокойно  и  чего-то
ждал; тогда Гай пробормотал хрипловато:
    - Нутрии... да вон их у меня... целый фургон.
    Прохожий отошел - для того, чтобы заглянуть  в  открытый  кузов  и
удивленно - а может быть, обрадовано - хмыкнуть:
    - Ого... Побег из-под  стражи.  Что  они  у  тебя,  зубами  прутья
грызут?
    Большой черный жук перебирался с травинки на листок подорожника. А
вот не буду смотреть, твердил себе  Гай.  Нечего  мне  на  него...  на
ЭТОГО... смотреть. Не зря болтали, что он... снова объявился.  Не  зря
болтали, а я думал - зря...
    Прохожий оставил нутрий. По-видимому, говорить  с  Гаем  ему  было
интереснее:
    - Чего нахохлился?
    Жук оступился  и  скрылся  из  виду,  безнадежно  завалившись  под
листок.
    - Как тебя зовут, молчаливый?
    А тебе зачем, подумал Гай и втянул голову в плечи.
    - Как-как, ты сказал?
    - Гай...
    - Что будешь делать?
    Под сидением в кабине лежал обрезок свинцовой трубы -  "на  всякий
случай". Нет, это совершенно неуместная мысль.
    - Делать?.. Сниму штаны и полезу под мост.
    - Надеешься поймать?
    - Не надеюсь, - буркнул Гай в сторону.
    - Хочешь, помогу?
    - Нет!!
    Гай вскочил, как ошпаренный. Следовало немедленно ехать прочь,  но
и бросить драгоценного зверя на произвол судьбы казалось немыслимым  -
а потому оставалось только откинуть крышку капота и тупо уставиться  в
мотор, давая тем самым понять, что разговор окончен.
    Прохожий, однако, рассудил иначе и убираться восвояси не спешил:
    - А почему, собственно, "нет"?
    - Спасибо, - выдавил Гай, - но не надо.
    Тянулись минуты; Гай  с  ужасом  понимал,  что  устройство  мотора
совершенно вылетело у него из головы,  мало  того  -  сливается  перед
глазами,  а  ведь   надо   как-то   имитировать   бурную   техническую
деятельность...
    - Чего ты испугался? - неожиданно мягко спросил прохожий. - Я хочу
тебе помочь. Действительно.
    - Я вас не трогал, - выдавил Гай.
    - Так и я тебя, собственно... ты  ведь  в  Лур  едешь?  На  пушную
ферму, как я понял... Где с тебя за эту крысу сдерут и штаны, и шкуру.
Так почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог?
    Гай с грохотом захлопнул крышку капота:
    - Потому что вы ничего не делаете даром.
    Собственно, ему не следовало так вот  прямо,  в  наглую,  об  этом
говорить, но прохожий, к счастью, лишь рассмеялся:
    - Точно... Но вот раз ты это знаешь, то и другое должен  знать:  о
цене я договариваюсь заранее. Не по силам тебе цена - не соглашайся...
А обещания я выполняю. И от других, соответственно, требую того же.
    И он нежно  погладил  висящий  на  шее  футляр.  Гай  отступил  на
полшага:
    - У меня ничего нет.
    - А чего нет, я и не попрошу... Подбрось меня до Лура, подвези, ты
же все равно туда едешь.
    Гай растерялся, позволяя прохожему продолжать  как  ни  в  чем  ни
бывало:
    - Это даже не плата, а так, обмен услугами.  Я  достану  тебе  эту
водяную крысу, ты возьмешь меня на борт. Идет?
    Гай молчал, кусая губы.
    Если бы эта зараза не была такой  дорогой.  Если  бы...  батрачить
целое лето - да на эту поганую, под мостом затаившуюся тварь?!
    С другой  стороны,  длинный-длинный  день.  В  компании...  этого.
Собственно, будь Гай поумнее - давно смылся бы, и машину бы  бросил  и
нутрий, так нет же - завел беседу, дурак...
    - Эге-е, - укоризненно протянул его собеседник. - Ученый столичный
мальчик, а боится слухов,  сплетней,  сказок...  Тебя  какая  старушка
ужастиками напичкала? Про то, что я скушаю тебя по дороге? А?
    Гай  сглотнул,  мысленно  сопоставляя  разумную   осторожность   с
огромным искушением. Собственно, он же ничего ТАКОГО не пообещает...
    - До Лура?.. И что, больше ничего? Никаких... ничего?..
    - Никаких ничего, - серьезно заверил его собеседник. - Потому  как
и мне поймать твою крысу несложно, прямо скажем... Давай, думай.
    Гай подумал, и у него нестерпимо зачесался затылок.
    - Решайся, - насмешливо наседал собеседник. - Ну?
    "И упаси тебя Боже, сынок, - говаривала старуха Тина,  -  заводить
разговор с Крысоловом. А уж в сделку с ним вступать - все  равно,  что
продавать душу дьяволу".
    - По рукам? - с широкой улыбкой спросил Крысолов.
    - Да, - сказал Гай,  не  услышал  своего  голоса  и  повторил  уже
громче: - Да.

    Легенды о Крысолове добирались даже до Столицы,  а  уж  в  здешних
пустых и темных местах чего только на этот счет не болтали. История  о
каких-то пропавших детях повторялась во множестве вариаций, но  старая
фермерша Тина, в доме которой Гай вот уже третье лето снимал комнату -
эта  вот  фермерша  предпочитала  истории  пострашнее.  И  то,  что  в
университетских  аудиториях  именовалось  "актуальным  фольклором"   и
служило темой для семинаров  -  все  это  приобретало  среди  пустошей
совсем не академический, а очень даже зловещий смысл.
    Все свои "правдивые истории" Тина рассказывала  со  знанием  дела,
как подобает - глухо, монотонно, раскачиваясь и глядя в камин:
    - И кого позовет эта дудочка, тот и дубовую дверь  прошибет,  и  в
пропасть кинется, и в огонь войдет, как  в  реку...  Мать  забудешь  и
невесту бросишь, ему будешь служить, пока не сотлеешь...
    А в комнате сгущались сумерки, а  отблески  огня  превращали  лицо
старухи в медную ритуальную маску:
    - И осела глыба, и сомкнулась щель, и говорят, что  голоса  их  до
сих пор слышаться... Вот только слушать никто не хочет - вдруг  явится
ОН и потребует свое - себе...

    ...Ладонь Крысолова была жесткая, вполне  человеческая  ладонь,  и
вполне дружеское пожатие. Печать, закрепляющая договор,  который,  как
известно, дороже денег.
    - Давай клетку, парень.
    А ведь я сейчас увижу, как он это делает, подумал Гай смятенно.
    - Дверцу-то прикрути чем-нибудь...
    Гай поспешно закивал. Завозился с  мотком  проволоки,  засуетился,
стараясь не глядеть, как руки Крысолова расстегивают замок на  кожаном
футляре. И все равно нет-нет да поглядывая.
    - Глазами-то не стреляй, иди сюда... Посмотри... какая красивая.
    Никто не поверит, подумал Гай отстраненно. Никто не поверит, что я
ее ВИДЕЛ.
    Флейта была действительно... красивая. Покрывающие ее лак, темный,
в мелких трещинках,  казался  живой  кожей.  Загорелой  и  гладкой.  И
впечатление усилилось, когда флейтист провел по ней пальцами:
    - И разве можно ее бояться?..
    Боятся как раз не ее, а тебя, подумал Гай сумрачно.
    Крысолов поднял флейту к губам.
    Звук, протянувшийся над речкой,  меньше  всего  имел  отношение  к
музыке. Скорее он походил на голос больного,  очень  старого  и  очень
одинокого зверя; у Гая ослабели колени.
    Из-под моста без малейшего плеска возникла черная голова.
    Жутковатый звук оборвался; нутрия остановилась в  нерешительности,
но звук возник опять, громче и настойчивее, и беглянка  направилась  к
берегу, выбралась на песок, потом на траву, покорно заковыляла, волоча
мокрый голый хвост, и ошалевшему Гаю потребовался выразительный взгляд
Крысолова - тогда он опомнился и захлопнул за пленницей дверку.
    - Вот и все... Ты что же, парень, и не рад?..
    - Спасибо...
    Крысолов протирал свою дудку цветным лоскутком; даже не  глядя  не
него, Гай ощущал на себе насмешливый взгляд.
    - Можем ехать, - сообщил он, глядя вниз.
    - Пустишь меня в кабину - или пассажиру к нутриям идти?..
    Гай изобразил слабое подобие улыбки.

    Дорога  на  Лур,  прозванная  Рыжей  Трассой   из-за   постоянной,
вездесущей желтой глины, знавала и лучшие времена. Когда-то здесь было
оживленно, даже тесно, когда-то  вдоль  обочин  толпились  кемпинги  и
закусочные, и любая выбоина немедленно  зализывалась,  словно  языком;
трасса, возможно, и помнила былые дни -  в  отличие  от  Гая,  который
слишком молод и тех времен не застал. Теперь дорога изменилась - можно
ехать целый день и  не  встретить  ни  человека,  ни  машины;  за  эту
возможность спокойного одиночества  Гай,  собственно,  и  любил  Рыжую
Трассу.
    Навстречу тянулись  рощицы  и  перелески,  холмы,  поля,  пустыри;
иногда попадались заброшенные кладбища со вросшими в  землю  крестами,
но чаще -  железные  скелеты  придорожных  строений.  Иногда  бросался
наутек заяц, или мелькала в траве лисья спина, паслись одичавшие козы,
меняли свою форму облака, водили хоровод дальние  и  ближние  деревья,
неизменным  оставался  только  горизонт.  Справа  петляла   река,   то
подбираясь к дороге вплотную, то убегая в  сторону;  Гай  любил  Рыжую
Трассу, и даже  сейчас  она  действовала  на  него  успокаивающе.  Как
дружеская рука - не трусь, мол, обойдется...
    Сначала путники ехали молча, Гай сидел, съежившийся и напряженный,
и делал вид, что целиком поглощен дорогой. Но день, как на  грех,  был
таким ясным и ярким, а небо таким невозможно синим, а мир  вокруг  так
обласкан солнцем,  что  все  страхи  и  опасения  постепенно  выцвели,
поблекли, сделались неуместными и почти  смешными.  Все  эти  легенды,
бодро думал Гай, хороши ночью у камина, а в полдень не отягощайте меня
"актуальным фольклором", никакого, понимаете, эффекта... И, уверившись
в  собственном  спокойствии,  Гай  повеселел,  перестал  хмуриться   и
принялся исподтишка разглядывать собеседника.
    А тот сидел, подобрав под себя длинные  ноги  -  кабина  была  ему
маловата - и выставив локоть в окно; совсем, казалось, забыв о Гае,  о
смотрел  куда-то  в  небо,  и  с  лица  его  не  сходила  насмешливая,
отрешенная полуулыбка. На коленях, обтянутых защитными штанами, лежала
сумка, причем почему-то обгорелая, но не  сильно,  а  чуть-чуть.  Одна
рука  Крысолова  покоилась  на   клапане   сумки,   другая   рассеянно
поглаживала футляр с флейтой, и при этом на мизинце  вспыхивал  и  гас
красный камень, встроенный в колечко. В опущенное окно врывался ветер,
трепал желтые волосы Крысолова, теребил выцвевшую  клетчатую  рубашку,
трогал шейный платок, состроченный из  лоскутков,  и  Гай  тут  только
осознал, откуда взялась эта кличка - Пестрый Флейтист...
    - На дорогу смотри.
    Гай вздрогнул. Покрепче ухватился за руль.
    Дорога скользнула в сторону от  реки,  чтобы  потом  опять  к  ней
вернуться; пропылил - редкий случай! - встречный грузовик,  незнакомый
водитель приветственно взмахнул рукой, Гай ответил и  долго  следил  в
треснувшее зеркальце за удаляющимся желтым облачком.
    - Тебе не скучно целый день одному в кабине?  -  небрежно  спросил
Крысолов.
    Гай пожал плечами. Вероятно, его попутчик не имел представления ни
о прелести одиночества,  ни  о  притягательности  бесконечной  дороги;
объяснять что-либо Гаю никак не хотелось, и потом  он  только  коротко
вздохнул:
    - Нет.
    - И не страшно? - продолжал Крысолов все  так  же  небрежно.  -  А
вдруг мотор  заглохнет,  или  там  авария,  или  сердечный  приступ?..
Впрочем, для сердечного приступа ты еще, пожалуй, молоденек.
    Гай  подозрительно  на  него  покосился.  Хотел  сказать,  что   с
подозрительными спутниками путешествовать куда опаснее - но не сказал,
конечно. И не сказал, что знает  Рыжую  Трассу,  как  свою  ладонь.  И
вжился, как в привычную одежду. И что скука приходит, как  правило,  в
шумной толпе...
    Среди местной молодежи Гай был  безнадежно  чужим,  как,  впрочем,
безнадежно чужим он был среди братьев-студентов. Он умел  рассказывать
анекдоты  и  органично  вписываться  в  попойки,  он   даже   нравился
фермерским дочкам - но своим от этого все равно  не  становился.  Его,
кажется, даже побаивались, и в  друзья  к  нему  никто  не  набивался;
правда, и обижать не обижали,  потому  что  в  драку  он  бросался  не
раздумывая и дрался так, как дерутся загнанные в угол  звери.  И  даже
парни покрупнее,  посильнее  и  позадиристей  предпочитали  с  ним  не
связываться - "этот, который... бешеный, ребя, ну его..."
    Горластой вечеринке -  и  даже  в  компании  юных  девушек  -  Гай
предпочитал общество старой Тины; сидел, уставившись в огонь, слушал и
молчал, истории заканчивались -  а  он  все  молчал,  и  даже  старуха
понимала тогда, что человек этот не здесь, а где - она догадываться не
пыталась...

    Гай вздрогнул.  Крысолов  больше  не  смотрел  в  небо,  а  искоса
разглядывал его, Гая, и от этого  взгляда  ладони,  лежащие  на  руле,
вспотели.
    - Как ты очутился на этой дороге?  -  спросил  флейтист  негромко,
будто бы сам у себя.
    Гай захлопал ресницами:
    - Работаю... Ну, работаю. Работаю, а что?..
    - Ничего, - Крысолов хмыкнул, как бы с досадой. - работай  себе...
В городе что нового?
    - Ничего, - эхом отозвался Гай и тут  же  испугался,  как  бы  его
ответ не прозвучал издевкой. - ну, студенты там... бунтуют...
    - А ты? Не бунтуешь, ты же студент?
    А ты все знаешь, подумал Гай тоскливо. И буркнул сквозь зубы:
    - Мне некогда. Летом не заработаю - чего зимой жрать-то?..
    - С голоду умрешь, что ли?
    Крышу кабины задела ветка,  потом  еще  одна.  Дорога  сузилась  и
нырнула в маленькую рощу.
    - Тебе что, больше негде подработать? Все-таки студент  блестящего
университета...
    - Что сейчас блестит... - пробормотал  Гай  угрюмо.  -  Ничего  не
осталось... блестящего...
    - Да репетитором бы нанялся... несложно и  пристойно,  а  здесь...
пыль глотаешь...
    - Здесь лучше.
    - Объясни.
    Гай разозлился не на шутку. Вот прицепился, клещ, ничего не было в
договоре о том, что он будет болтать всю дорогу...
    - Платят хорошо, -  выдавил  он  неохотно.  Передохнул  и  добавил
совершенно неожиданно для себя: - И потом, я отсюда родом.
    Нет, ну что за сила дернула за его неболтливый, в общем-то, язык?!
    Крысолов хмыкнул. Поерзал, устраиваясь поудобнее:
    - Ой как интересно... Из Лура?
    - Из Косых Углов. Это западнее.
    - Смотри ты, совсем ведь рядом... К родителям ездишь?
    Гай хотел соврать, но не решился:
    - Нет.
    Этим "нет" он изо  всех  сил  попытался  поставить  жирную  точку;
Крысолов, однако, плевать хотел на все знаки препинания.
    - Нет? Но родители живы, надеюсь?
    - И я надеюсь, - пробормотал Гай устало.
    - Да где же они у тебя?
    - А кто его знает...
    И снова они молчали, но Крысолов не отводил  взгляда,  смотрел  на
Гая, и сквозь Гая, и внутрь Гая, в самое  нутро,  и  тот  не  выдержал
наконец:
    -  Ну  не  хочу  я  говорить!  Причем  тут...  Мы  что,  об   этом
уговаривались? "За жизнь" рассказывать - уговаривались, да?!
    - Не кричи.
    Гай осекся. Фургончик, пискнув тормозами, остановился  у  обочины;
Гай стискивал зубы, ему казалось, что  он  -  закупоренный  кувшин  со
жгучим  содержимым,  и  печать  во-вот  слетит,  потому   что   нечто,
наполняющее сосуд по самое горлышко, поднимается и  растет,  и  просит
выхода...
    Его распирали слова. Он как мог сдерживался - но слова стояли  уже
у самого горла.

    - Ну... Да ладно, не держи себя. Я слушаю, парень.
    И, как ребенок, на чье плечо легла рука неумолимого взрослого, Гай
начал, сперва медленно и запинаясь, а потом все  быстрее  и  проще,  и
даже с неким странным облегчением:
    - Ну... мать моя родом из столицы. Двадцать  лет  назад  там  была
заварушка, еще самая первая... А она на вид была явная северянка, а  к
северянам относились что ни день, то гаже,  ей  пришлось  бежать...  В
Косых Углах она  как  раз  и  осела.  А  отец  тоже  был  пришлый,  из
предгорий, там ему видение  было  или  что-то  в  этом  роде,  что  он
человечество должен... спасать... И когда я родился, отца уже и близко
не было  -  предназначение  у  него...  штука  суровая,  на  месте  не
посидишь... Он пошел творить благо, мать осталась одна, и ей, я думаю,
туго пришлось, и я, как говорили, потому только выжил, что родился  уж
больно здоровущим, килограммов на пять. Я очень долго себя не помню, в
пять лет - не помню, в семь - не помню еще... А потом появился Иль.
    Он был... ну, вообще-то он был рыжий. В дом войдет -  будто  факел
внесли... Он тоже когда-то бежал из Столицы,  потому  что  северяне  -
северянами, а рыжих тогда не то что  не  любили  -  лютой  ненавистью,
будто это они во всем виноваты... И вот он прибился  в  Косые  Углы  и
стал мне вместо отца. И мать при нем  успокоилась,  повеселела,  орать
перестала... на всех... Кем он был в Столице - не знаю,  он  молчал...
но уж был он не из простых, это точно.  Выучил  меня  грамоте,  сказки
сочинять... Кораблики в лужах, змеи какие-то  воздушные,  с  хвостами,
как у драконов, и все говорил, говорил - чужие  страны,  лето  круглый
год, а в других круглый год зима... Я с ним был,  как  в  крепости,  и
мать с ним была, как в крепости, он  пах  табаком,  но  не  сильно,  а
приятно, он мало курил... У него был шрам над левой бровью. Он  каждое
утро мылся в бадье, даже в холода, и меня приучил... И  он  был  очень
добрый...
    Гай замолчал. Старые, забитые в  дальний  угол  памяти,  запретные
воспоминания все еще имели над ним власть.
    - А потом?
    Гай проглотил комок в горле:
    - Потом мы поехали на ярмарку,  там  мальчишка  стянул  у  кого-то
кошелек, а его поймали... мальчишку... И забили ногами до  смерти.  То
есть они только начали его бить, а тут Иль  стал  белый,  как  стенка,
даже веснушки... пропали. И... кинулся отбивать того... пацана. А ведь
рыжий,  рыжих  все  ненавидели...  и  до  сих  пор.  Ему  бы  в   тени
держаться... внимания к себе... А он кинулся. И они его тоже забили  -
много, целая толпа, и женщины, и  все  хотели  пнуть,  когда  привезли
домой, то только по волосам и... узнали.
    Стояло безветрие.
    Солнце подернулось дымкой, и с запада на него ползло,  надвигалось
нечто зловещее и серое; в кузове тихонько возились нутрии.
    - И сколько тебе было лет?
    - Десять.
    - Ты точно все помнишь?
    - А что мне еще помнить? - Гай даже засмеялся, правда, не особенно
весело. - Уж то, что было  потом,  помнить  совершенно  незачем.  Мать
после похорон неделю молчала, потом собрала вещички, меня - и  вперед,
к черту на кулички, в веселый город Гейл... Сперва чуть  с  голоду  не
померли, потом мать устроилась на работу и стало полегче. А еще  потом
в одночасье разбогатели,  у  матери  завелась  куча  платьев,  она  по
нескольку дней... короче, не было ее. Потом она отдала меня в пансион,
что-то вроде привилегированного приюта; вот тут-то  мне  стало  совсем
кисло, я сбежал раз - вернули и выпороли, я сбежал два... Не знаю, чем
кончилось бы, но  мать  снова  осталась  без  гроша,  бросила  прежнюю
работу, переехала со мной в предместье... И я  очутился  в  бесплатной
школе для бедных. А там был учитель Ким.
    Он был... ничего в нем не было рыжего, он лысый был,  совсем,  как
колено, но это был первый человек, который напомнил мне Иля.  Жил  при
школе... Глобус с дырой в боку. Пыль... книжная, она не  просто  пыль,
она будто... будто время слежалось. Собственно,  если  бы  не  учитель
Ким, черта с два мне быть в университете. У него была дочка...  Ольга.
Она писала стихи, то есть  не  писала,  а  они  из  нее  лезли.  Ночью
проснется, плачет, дрожит, температура... тридцать восемь...  пока  не
запишет. Запишет - все... Она их потом жгла. И рвала, а они все  равно
ее мучили, она мне говорила - ну что это, может я ненормальная...
    Гай остановился. Перевел  дыхание;  сумерки,  щель  в  обветшавшем
заборе, а за щелью бледное лицо, серый глаз, круглый,  как  глобус,  в
обрамлении светлых коротких ресниц...
    Ну что за странное существо. Платьице серенькое,  как  глаза...  И
шея такая тонкая, что страшно коснуться -  вдруг  переломишь...  Тень,
просто тень, серая ночная  бабочка  на  дне  белой  фарфоровой  чашки,
живая, даже, кажется, теплая, безбоязненная...
    Гай оперся локтями о руль:
    - Ну, а  потом  ее  изнасиловали  в  темном  углу  двое  парней  с
лесопилки. Соседи узнали, ославили шлюхой... Те парни - она  даже  лиц
не  запомнила...  Они  же  наемные,  сегодня  здесь,  а  завтра   след
простыл...
    Он криво улыбнулся. Те ли, другие - побить его успели;  он  помнил
исступленную жажду крови, когда,  ввалившись  в  деревенский  кабачок,
сгреб за грудки первого попавшегося верзилу - ведь это  он,  он!  -  и
приложил мордой об стол, и что было потом,  и  как  он  не  чувствовал
боли, и как кулаки стесались до мяса, а он все выплескивал ненависть и
жажду возмездия, пока, наконец, мир не сжался до размеров ладошки и не
померк...
    - Короче говоря, учитель с дочкой уехали. Потому  как...  ну,  она
даже на улицу не могла выйти.  Они  уехали,  адрес...  сперва  писали,
потом... ну, неразбериха была. Потерялись...
    Гай потупился. Вздохнул:
    - Вот тут-то мать... встретила свою большую любовь. Я, по счастью,
уже большой был. Все понятно... я никогда  не  смел  бы...  никогда  в
жизни... ну... осуждать.
    Он  замолчал.  Наваждение  закончилось  так  же  внезапно,  как  и
началось - теперь он был пуст. Пустой сосуд, гулкий, спокойный, и даже
дно уже успело высохнуть...
    А ведь все это не то что для чужих  ушей  -  это  для  собственных
досужих воспоминаний не  предназначено!..  Обрывки  и  отрезки  -  да,
вспомнятся  иногда,  ничего  с  этим  не  поделать,   но   чтобы   так
последовательно, будто на бумаге, не то исповедь, не то  мемуары,  вот
черт...
    Он сжал зубы, удерживая раздражение:
    - Да уж. Развлек я вас, да?.. А вот все  это  враки,  на  самом-то
деле я побочный сын герцога, подброшенный в  пеленках  с  гербом...  к
стенам монастыря. А ведь в пеленки с гербом -  в  них  тоже  писают  и
это... какают, короче. И герб от этого... страдает. И мой  августейший
отец...
    Он осекся. Собеседник молчал;  Гай  посидел,  опершись  локтями  о
руль, потом сказал совершенно спокойно:
    - Мой августейший отец лекцию  читал  в  университете.  В  прошлом
году. "Пути спасенья". Вот я его и увидел... Хорошо, что  я  запомнил,
как его зовут.  Даже,  дурак,  подойти  хотел...  Потом,  слава  Богу,
вразумился  и  раздумал.  И  даже  не  напился  по   этому   поводу...
принципиально.
    Он хохотнул. Когда человек смеется - он  не  выглядит  жалким;  во
всяком случае, если он смеется хорошо,  натурально,  искренне.  А  вот
искренности-то Гаю и не хватило, смех застрял у него в  горле,  потому
что он - вспомнил.
    Именно в тот день - когда он  "принципиально  не  напился"  -  Гаю
приснился впервые этот знаменательный сон.
    Ему снилось место, где он никогда не бывал - не то  город,  не  то
поселок с уродливо узкими и кривыми улочками, а над ними серым  брюхом
нависали слепые, без окон, дома. Небо над городом  было  неестественно
желтым; под этим  желтым  небом  его,  Гая,  волокла  безлицая  толпа,
волокла с низким утробным воем, и он знал, куда его тащат, но  не  мог
вырваться из цепких многопалых рук, но страшнее  всего  было  не  это.
Страшнее были моменты,  когда  в  толпе  он  начинал  различать  лица;
выкрикивала  проклятия  мать,  грозил  тяжелой  палкой  учитель   Ким,
скалились школьные приятели,  мелькало  перекошенное  ненавистью  лицо
старой Тины - и Ольга, Ольга, Ольга... Гай пытался поймать ее  взгляд,
но слезы мешали ему видеть, он только пытался не свалиться  толпе  под
ноги.
    А толпа волокла его, выносила на площадь, посреди  которой  торчал
каменный палец; Гай чувствовал, как впиваются в тело железные веревки,
не мог пошевелиться, привязанный к столбу,  его  заваливали  вязанками
хвороста выше глаз, и он просыпался с криком, от  которого  соседи  по
комнате вскакивали с постелей...

    Сон  повторялся.  Приходил  то  чаще,  то  реже,  обрастал  новыми
подробностями, уходил и забывался, возвращался снова вопреки  надежде,
и не помогали ни травы, ни заговоры, ни отчаянные усилия воли...
    Пальцы его на руле свело судорогой.
    - Вспомнил? - негромко спросил его спутник.
    Гай мельком взглянул на него - и отвернулся.
    Что "вспомнил"? Что за интерес в чужих потаенных воспоминаниях?
    - А вот про это, пожалуй, не спрашивайте, - проронил он, глядя  на
собственные ладони, белые и непривычно мозолистые. - А вот об этом  я,
пожалуй, и не скажу...
    - Да и не надо, - неожиданно легко согласился  его  спутник.  -  А
погодка-то портится... Поедем?
    Гай посмотрел на часы, вздрогнул:
    - Ох ты елки-палки...
    И завел мотор.
    Налетел ветер, рыжая пыль взвилась столбом; Крысолов убрал  локоть
из окна и поднял стекло. Солнце пропало; Гай  сидел  за  рулем,  желая
слиться с машиной, стать машиной, ничего не знать и не помнить,  кроме
биения мотора, запаха бензина,  мелких  камушков,  щекочущих  шины,  и
крупных, остающихся между колесами, и выбоин, от  которых  вздрагивает
кузов...
    - Не гони так, - попросил Крысолов. -  Не  жалко  меня  -  пожалей
своих нутрий.
    Ну я и дурак, думал Гай, все крепче сжимая зубы. Ну я и  кретин...
И как это он меня так легко раскрутил?!
    - Ну и дорога, надо сказать,  -  тут  Крысолов  чуть  не  ударился
головой о крышу кабины, - ну и водитель, надо  сказать,  адский...  Ты
имел в виду, что вот именно за это тебе  прекрасно  платят?  И  набор,
вероятно, по конкурсу, охотников полным-полно?
    - Нет, - выдавил Гай.
    - Что, никому деньги не нужны?
    Да что ж он не отстанет никак, подумал Гай почти жалобно. Ну  чего
ему еще надо-то?..
    - Дорога, сами видите... Никому не охота по этой дороге... да  еще
мимо... ну, места такие. Мимо Пустого Поселка...
    Крысолов заметно оживился:
    -  Пустой  Поселок?  Парень...  словесник,  филолог,  фольклорист.
"Актуальный фольклор в его саморазвитии", а? Купи у меня тему,  дешево
возьму, а хочешь,  бери  бесплатно,  "глубокие  исследования  молодого
ученого", "юноша, вам уже готово местечко в аспирантуре"...
    Гай прерывисто вздохнул. Ладно, смейся.
    -  Шагающие  деревья!..  -  продолжал   потешаться   Крысолов.   -
Гигантские пауки! Летающие кровососы! Ползучие  запальцеукусы!..  Нет,
серьезно? Ты мне про Пустой Поселок - в порядке лекции или  ты  в  это
веришь?..
    Гай хмыкнул. Комичность ситуации  заключалась  в  том,  что  самым
яркий представитель "актуального фольклора" ехал с ним в одной машине.
    - Ладно,  -  отсмеявшись,  сказал  флейтист.  -  Хорошо...  Пустой
Поселок. А что в нем страшного?
    Гай молчал. Смотрел на дорогу.
    - Пустой - ну и пустой себе... Ты вроде бы пустоты не боишься?
    Гай зябко повел  плечами.  Про  Поселок  говорили  всякое,  и  так
живописно, что, не будь у Рыжей Трассы объездного рукава - нет,  никто
бы не сел здесь за руль. И он, Гай, не сел бы...
    - Нет, парень, ну серьезно... ты в Пустом Поселке бывал?
    Гай поперхнулся. Крысолов пожал плечами:
    - Сам же говорил - "мимо езжу!" Он же на дороге лежит,  неужто  не
бывал?!
    - Прямая дорога, - наставительно сказал Гай,  -  не  всегда  самая
короткая.
    Теперь поперхнулся Крысолов:
    - Да? Ну-ну... "Этот парень был смышлен, он не перся  на  рожон...
Этот парень был смельчак, не мечом, а не речах"...
    Гай тяжело вздохнул. Крысолов  шутил,  смеялся  и  подтрунивал,  и
поводов для беспокойства вроде бы не  находилось,  но  в  Гаевой  душе
зашевелились почему-то все прежние страхи; совершенно в соответствии с
его душевным  состоянием  на  небе  сгустились  тучи.  День  съежился,
навалилась предгрозовая  темень  -  и  в  этот  самый  момент  впереди
показалась развилка.
    Старая дорога, не меняя направления, углублялась в лес и  терялась
за стволами; новая  круто  сворачивала  вправо,  к  реке,  намереваясь
втиснуться между кручей и  берегом,  пробежаться  по  самой  кромке  и
избавить путника от пути через Пустой Поселок. Гай решительно свернул.
    За окном мелькнул дорожный указатель; далекая вспышка выхватила из
мути трудноразличимую надпись "Объезд". Крысолов вдруг тихо засмеялся,
и от этого смеха Гаю сделалось не по себе.
    - Славный ты парень, - сообщил флейтист, все еще смеясь. - Хочешь,
легендочку подарю? Украшеньице актуального фольклора?  Про  Того,  кто
живет под землей, и питается исключительно  путниками.  Объявится  где
попало, схватит жертву за что придется - и  тянет,  туда,  под  корни,
глубоко-глубоко... И рытвины от  него  остаются  -  ну  точно  как  от
экскаватора... Не слыхал?
    Земля вздрогнула.
    Не гром - и молнии-то не было,  глухой  подземный  грохот;  фургон
подскочил, на мгновение оторвав от земли передние колеса.
    Тормознув, Гай едва не высадил лбом стекло.
    - Легче, парень!.. - Крысолов еле успел подхватить свою сумку.
    - Что это? - выдохнул Гай. Крысолов улыбался - от уха до уха:
    - Подземная тварь дебоширит, по всему видать... А что, страшно?
    Гай  ощущал  вкус  собственной  слюны.  Противный,  надо  сказать.
Металлический.
    - Все бы вам насмехаться, - сказал он глухо.
    Крысолов поднял длинный палец:
    - Запомни раз и навсегда. В моем обществе если чего-то  бояться...
ну, разве что меня. Остального бояться глупо, а я к тебе расположен...
по-дружески.  Следовательно,  мой  юный   водитель   в   безопасности,
следовательно, поедем, не век же здесь торчать, сейчас будет дождь...
    И он подмигнул. И,  будто  желая  подтвердить  его  слова,  совсем
неподалеку хлестанула молния и грохнул, расползаясь по небу, гром.
    ...Это был коротенький участок дороги, где  ее  прижимала  к  реке
почти вертикальная глинистая стена, усыпанная, как изюмом,  пятнышками
стрижиных норок; теперь стрижи носились над бесформенной грудой камней
и глины, которая была когда-то частью этой стены  и  которая  завалила
дорогу от обочины к обочине, не оставляя ни малейшей лазейки не то что
для фургона - для бульдозера.
    Гай соскочил на землю.
    В потемневшую  реку  скатывались  камушки;  о  возможности  обвала
говорено-переговорено, но укреплять  стену  -  безумно  дорого,  да  и
зачем, не так часто тут проезжают... Ну, пару грузовиков в  день,  ну,
мальчишка на фургоне с нутриями...
    Гай  поежился,  воочию  увидев,  как  кусок  дороги  под  колесами
оползает в реку, как вода  выдавливает  стекла...  собственно,  ему  и
выплывать было бы незачем. Потому что если за одну  нутрию  он  еще  в
состоянии заплатить, то за десять, да еще с машиной...
    Впрочем,  ничего  страшного.  Обошлось;   Гай   перевел   дыхание,
жизнерадостно обернулся - и только теперь вдруг понял.

    Крысолов  сидел  в  кабине.  Молчал,  смотрел,  обнажая  в  улыбке
великолепные белые зубы.
    Вот так. Вот так одно обещание, данное в надежде на легкий  исход,
оборачивается... совершенно другим обещанием. Думать надо было раньше,
теперь плачь-не плачь...
    Да черт с ней,  с  нутрией  поганой!..  Да  жила  бы  под  мостом,
заплатил бы Гай, не облез бы...
    Он что обещал-то?! СЕГОДНЯ доставить пассажира В  ЛУР?  А  как  он
доберется, если дорога закрыта? Через ПУСТОЙ ПОСЕЛОК?!
    Хлынул ливень.
    Ливень долго ждал этого момента и теперь едва не  захлебывался  от
злорадства; рубашка вымокла сразу и противно  прилипла  к  телу,  вода
текла по волосам и  заливалась  за  шиворот,  бесновался  ветер,  ноги
разъезжались  в  рыжей  грязи,  капли  лупили  по  щекам,  скрывая  от
посторонних глаз постыдные, злые слезы.
    - Зачем? - спросил он у Крысолова. - Что я вам сделал? И зачем так
сложно - не проще сразу шею свернуть?!
    Губы Крысолова дрогнули, Гай скорее увидел, чем услышал -  "Садись
в машину".
    И не сдвинулся с места - стоял, чувствуя,  как  сбегают  по  спине
холодные ручейки дождя.
    - Садись в машину, -  повторил  Крысолов,  и  Гай  понял,  что  не
ослушается. Кишка тонка - противиться ТАКИМ приказам.
    Он медленно взобрался в кабину, на  свое  место;  вода  лилась  по
стеклам, закрывая мир, а Гаю и не  хотелось  на  него  смотреть  -  он
скорчился, обняв мокрые плечи мокрыми руками.
    - Ну-ка, посмотри на меня, - негромко велел Крысолов.
    Гай согнулся сильнее.
    - Посмотри на меня.
    Гай повернул голову - с трудом, как шайбу на заржавевшей резьбе. И
уставился на футляр с флейтой.
    - В глаза.
    Над машиной ударил гром - кажется, над самой крышей. Крысолов взял
Гая за подбородок:
    - Посмотри мне в глаза.
    Гай рванулся, высвободился и отчаянно, с куражом самоубийцы глянул
прямо в узкие, зеленые, бьющие взглядом прорези.
    Ничего не случилось.
    По крыше кабины молотил дождь, казалось, прошло пару  лет,  прежде
чем Крысолов  сам,  первый  отвел  взгляд,  и  тогда  Гай  обессиленно
откинулся на спинку кресла, и зажмурился, понемногу расслабляясь.
    - А теперь послушай меня, - тихо начал флейтист. - Я не  истребляю
студентов и не охочусь на сезонных водителей. И вряд ли силы  земли  и
неба объединились,  чтобы  восстать  против  прибытия  в  Лур  десятка
нутрий... Никто не собирается сживать тебя со свету.  Раньше,  чем  ты
это поймешь, нет смысла разговаривать.
    Крысолов выжидательно замолчал; Гаю было  холодно,  мокрая  одежда
липла к телу, кураж прошел, оставив  после  себя  озноб  и  обморочную
слабость.
    Флейтист вздохнул. Открыл  сумку,  вытащил  плоскую  металлическую
флягу и доверху наполнил граненый колпачок:
    - Выпей.
    - Не хочу.
    - Не будь дурачком... Это не яд. Выпей.
    Гай принял колпачок, едва не расплескав  густую  темную  жидкость;
обреченно опрокинул напиток в рот, захлебнулся и закашлялся.  На  этом
неприятности, по счастью, закончились - по телу стремительно разлилась
волна спокойного тепла, горячо вспыхнули  уши  и  моментально  высохла
рубашка.
    - Паниковать будешь? - серьезно осведомился Крысолов.
    - Нет, - отозвался Гай, не очень, правда, уверено.
    Ветровое стекло, омываемое потоками  дождя,  совершенно  перестало
быть прозрачным. Щетки-очистители и  не  думали  бороться  -  замерли,
безвольные, будто мокрые усы недавно издохшего жука.
    Зачем я ему, думал Гай под непрерывный  грохот  грома.  Именно  я.
Вроде как муравья взяли на ладошку, их сотни тысяч, в муравейнике,  но
попался  именно  этот,  вот  повезло...  А  может,  побалуется   -   и
отпустит?..
    Крысолов смотрел, и совершенно ясно было, что ни одна Гаева  мысль
не умеет от него укрыться, Гай сидит перед  ним  совершенно  понятный,
как деревенский  дурачок,  как  открытый  букварь;  ответом  на  косой
насупленный взгляд снова была улыбка - ряд  великолепных,  первозданно
блистающих зубов.
    - Смешно? - спросил Гай глухо. - Вы серьезным вообще не бываете?
    - Бываю, - добродушно отозвался Крысолов. - Но это зрелище  не  из
приятных.
    Гроза выдыхалась.
    Гром не стрелял больше, как пушка, гром устало ворчал из-за  реки,
которая, наоборот, раззадорилась, раздулась и вообразила себя  могучим
потоком. Ливень сделался  дождиком,  дорога  превратилась  в  сплошное
желтое месиво.
    - Что теперь? - поинтересовался Гай угрюмо.
    - Теперь... - Крысолов рассеянно почесывал бровь. -  теперь...  Ты
сумеешь здесь развернуться?..

    Дождь прекратился вовсе.
    Машина то и дело пробуксовывала, Гай с ужасом  думал  о  заглохших
моторах и увязших колесах - что  тогда,  во  исполнение  обещания,  на
плечах его тащить?!
    - Послушай, парень... Так называемый "актуальный  фольклор"  -  ты
действительно думаешь заняться всерьез? Или просто случайно -  старуха
сболтнула, воображение заработало... А?
    Гай вздохнул.
    - Я вот к чему все это веду - история есть одна, как раз о здешних
местах история, очень любопытная - и ты ее не знаешь. На  что  спорим,
что не знаешь?..
    - Дорога плохая...  -  пробормотал  Гай  устало.  -  Разрешите,  я
сосредоточусь.
    - Сосредоточься... Я же тебе не мешаю. Я  просто  чинно-благородно
рассказываю историю... Вот, вообрази, много сотен лет назад в  здешних
краях свирепствовала эпидемия. Одни селения вымирали полностью, другие
в ужасе разбегались... гибли в поле, гибли от зверей, от голода...  Ты
сосредоточься, сосредоточься, считай, что я сам себе рассказываю... Ну
и вот, в одном селении появился человек, который  придумал  лекарство.
Не вакцину, о вакцине тогда еще речи идти не могло...  Но  тот  парень
был учеником  знахаря,  травником,  да  вообще  талантливым  ученым  -
составил некое  зелье,  причем  совершенно  интуитивно...  И  вот,  он
вылечил-таки половину поселка, хотя  и  своей  шкурой,  надо  сказать,
рисковал... Страх, отчаяние, измученные темные люди... Да, смелый  был
парень. И упрямый. И сделал свое дело - тот колокол, что звонил у  них
по умершим... день  и  ночь  звонил...  колокол  замолчал  наконец.  И
настало время благодарности...
    Гай не отрывал глаз от дороги. Гай старательно  объезжал  размытые
дождем выбоины - но слушал,  слушал  со  все  большим  напряжением,  и
потому повисшая длинная пауза заставила его переспросить:
    - Отблагодарили?..
    - Да. Еще как. Они объявили его колдуном. А  знаешь,  как  во  все
времена поступали с колдунами?
    - Хорошо с ними не поступали...
    - Да уж. Чего хорошего в смолистом пятиметровом костре.
    Машина подпрыгнула, попав колесом на камень.
    - Они хотели его сжечь?
    - Хотели. Хотели и сожгли, будь уверен, потому что они  тоже  были
люди обстоятельные, с характером, и любили доводить дело до конца.
    Гай молчал. Ему  почему-то  сделалось  очень  грустно.  Прямо-таки
тоскливо.
    - Сказка произвела на тебя впечатление?
    Машину тряхнуло снова.
    - Нет, - сказал Гай медленно. - Сказки справедливы. В сказке  было
бы - пациенты поклонились спасителю в ноги и назначили его князем... А
то, что вы рассказали, скорее похоже на правду.
    - Какая разница,  -  усмехнулся  Крысолов.  -  Все  это  было  так
неимоверно давно...
    - Все это повторяется много раз, и причем совершенно недавно, -  в
тон ему отозвался. - Со спасителями... поступают именно так.  Впрочем,
что я вам рассказываю, вы же лучше меня знаете...
    - Слушай, ну  ты  мне  нравишься,  -  сказал  Крысолов  совершенно
серьезно. - Кстати, тот парень,  про  которого  речь,  был  совершенно
молодой. А выглядел еще моложе  своих  лет  -  но  не  ребенок,  чтобы
жалеть. И не старик, чтобы  проникнуться  уважением...  И  он  был  не
местный. Пришлый; кто знает, если бы он вырос среди  сельчан  -  может
быть...
    Гай осторожно на него покосился:
    - А вы так говорите, будто видели его своими глазами.
    -  Да  я  ведь  тоже  в  некотором   роде...   фольклорист.   Так,
останови-ка.
    Гай вздрогнул - за разговорами они подъехали  к  развилке;  солнце
пробивалось сквозь редеющие облака, и мокрая трава вспыхивала сочными,
цветными огнями.

    - Вы потащите меня в Пустой Поселок, - Гай не спрашивал, а  просто
сообщал.
    - Да.
    - Не надо...
    - Послушай, мы ведь обо всем договорились, да?..  Идем-ка,  покажу
тебе одну вещь.
    Крысолов легко соскочил на землю, и Гай последовал за ним -  через
"не могу". Воздух и солнце - потрясающий коктейль, в другое время  Гай
вздохнул бы полной грудью и глупо  улыбнулся,  он  и  теперь  поддался
обаянию этого дня - на секунду, не больше...
    - Сюда, - позвал Крысолов.
    Он стоял в двух шагах от того, что  Гай  привык  считать  дорожным
указателем. На самом  деде  это  был  двухметровый  древесный  пень  с
приколоченной к нему трухлявой доской.
    - Читаем, - торжественно объявил флейтист. - Что тут написано?
    Надпись масляной краской, гласившая  "Объезд",  была  теперь  ярко
освещена полуденным солнцем.  Корявая  стрелка  отправляла  путника  к
завалу из камней и глины - там, на берегу, где  носятся  потревоженные
стрижи...
    - Здесь написано, - глухо сказал Гай, - что не  следует  соваться,
куда не следует.
    - Хорошо, - сказал Крысолов с видимым удовольствием. - Не следует,
стало быть, куда  не  следует,  и  следовать  никак  не  может...  Кто
поставил этот указатель?
    Гай коснулся столба кончиками пальцев. Растрескавшаяся  кора  была
мокрой.
    - Смотри, - вкрадчиво улыбнулся Крысолов.
    Гай отдернул руку.
    Мертвый  указатель  ожил.  Сперва  показалось,  что  он   покрылся
сплошным слоем суетящихся насекомых, но на влажной  коре  не  было  ни
муравьишки - просто столб стремительно  молодел.  Будто  кинопленку  в
ускоренном темпе  пустили  назад;  исчезла  надпись,  сделанная  белой
масляной краской, проступила другая, сделанная желтой, и  еще  одна  -
снова белой, и еще... Спустя несколько секунд "Объезд" исчез вовсе,  а
из трещин, щелей и пятен выступила совершенно другая надпись,  темная,
не очень четкая, на незнакомом с первого взгляда наречии.
    - Ну, парень, ты ученый человек, без пяти минут бакалавр... Читай.
    - Я не... - начал было Гай и осекся.  Он  понял,  на  каком  языке
сделана надпись - на его родном. Чуть не тысячелетней давности.
    Запах   аудиторий.    Профессор-филолог,    плакаты    и    схемы,
словосочетания, выводимые мелом на доске...
    Гай был неплохим учеником. Только не мог предположить, что вот так
придется применять свое умение.
    - "Прохожий, - начал он дрогнувшим  голосом.  -  Ты  вступаешь  на
землю общины..." Тут название.
    - Какое? - спросил Крысолов все так же вкрадчиво.
    Морщась от напряжения, Гай прочитал:
    - "Горелая..." Вроде, Горелая Колокольня. Не, Горелая Башня...
    - Браво! - флейтист в восторге обнажил  белые  зубы.  -  тебе  это
название ничего не говорит?
    Гай поморщился.  По  дну  его  памяти  прошла  слабая  тень  -  но
внезапное озарение помешало ей  пробиться  наружу.  Новая  мысль  была
сильнее.
    - Мне кое-что говорит другое, - сказал  он  медленно.  -  Судя  по
знакам, тексту около тысячи лет.
    - Чуть меньше. Но где-то так.
    - Ну? - Гай выжидательно поднял глаза.
    - Ну? - Крысолов, похоже, не понял.
    - Так какое дерево  столько  простоит?!  Тут  камни  крошатся,  не
говоря уже о людях, которые и  знать  позабыли...  А  трухлявый  пенек
ничего себе стоит, а?
    Крысолов расхохотался. Долгую минуту гай, насупившись, наблюдал за
его смехом.
    - Ох... молодец. Здраво рассуждаешь, и логика твоя безупречна...
    Указатель за долю секунды вернулся в прежнее свое  состояние;  Гай
отшатнулся.
    - А теперь скажи мне, юноша, - голов флейтиста разом  посерьезнел.
- Знаешь такое слово - "проклятие"?
    Гаю снова сделалось холодно.
    - Вижу, что знаешь... Что, ты думаешь, долговечнее - деревяшка или
проклятие?
    - Проклятие, я думаю, - отозвался Гай хрипло.
    - И правильно думаешь, - Крысолов помолчал, потом улыбнулся снова,
и Гай почти обрадовался этой его улыбке. - Ну что, теперь поехали?
    Гай обернулся и посмотрел на дорогу, уводящую в лес.
    Она была живописна. Она была очень  мила,  эта  дорога,  в  пятнах
солнца и тени, удобная, гладкая, почти без рытвин,  широкая,  отличная
дорога...
    - Вы не передумаете? - спросил он одними губами.
    Его спутник с улыбкой покачал головой.
    - Что ж, - сказал Гай почти неслышно.
    В последний момент у него мелькнула мысль о том, что  будет,  если
посреди леса обломается машина; толку от этих дум не было  никакого  -
потому что не было выбора, и потому, что первые ветви  уже  сомкнулись
за спиной.
    Конечно же, ничего страшного в этом лесу не было. Разве  что  густ
он был чрезвычайно, ну прямо неестественно густ, и, конечно, темноват.
Ни полянки, ни тропинки  -  дорога,  узкая  и  прямая,  и  ненормально
гладкая - ни дерево не решится  упасть,  ни  кустик  не  выберется  за
невидимую черту, чистая дорога, будто каждую  ночь  тут  в  поте  лица
вкалывают дорожные рабочие...
    Гай поежился. Ему привиделись  лесовики,  зеленые  и  лохматые,  с
лопатами, с сигаретами в растрескавшихся деревянных губах...
    Он криво усмехнулся. Чем мучиться всякий раз на Рыжей Трассе -  не
проще ли лесочком, напрямик,  по  этой  приятной  во  всех  отношениях
дороге... Господи, о чем он думает?!
    Он едва успел затормозить -  дорогу  перебежала  мелкая  зверушка,
вроде хорька.
    Беспечные твари, думал Гай, снова давя на  газ  и  всматриваясь  в
обочины, беспечные твари  живут  непугано  и  не  думают  ни  о  каком
проклятии... А при чем тут я?! Ладно, пусть страна эта проклята оптом,
целиком, и все мы виноваты... Не то. Проповеди оставим  отцу.  Горелая
Башня, вот... В любом селении  была  каланча,  колокольня,  сторожевой
пост... Хм, в лесу? А был ли лес? Пожар... Каланча горела, может быть,
вместе с поселком... Отсюда название. Горелая Башня.
    - Кстати, - сказал вдруг  Крысолов.  -  Возвращаясь  к  истории  о
неудачливом лекаре... Ты не хотел бы знать, что стало потом с его, гм,
пациентами?
    - Хотел бы, - медленно отозвался Гай. - Хотел бы... знать.
    - Видишь ли... Случилось так, что их поступок не простился  им.  И
они... короче, были наказаны.
    - Кем? - спросил Гай машинально. И тут же прикусил язык; Крысолов,
усмехаясь, опустил стекло и с удовольствием оперся на него локтем.
    - Что же, - осторожно начал Гай, - к ним снова пришла болезнь?
    - Болезнь не пришла, - отозвался Крысолов  небрежно.  -  Они  сами
отправились... да, гуськом отправились в одно место. Про место я  тебе
рассказывать не буду - но, поверь, лучше бы им просто умереть.
    Крысолов выжидательно замолчал. Гаю показалось, что он, мальчишка,
без спросу заглянул в темный колодец, и оттуда,  из  бездны,  на  него
дохнуло таким холодом и таким ужасом, что руки на руле помертвели.
    - Их позвали, и они пошли, - медленно продолжал Крысолов. - Как ты
думаешь, жестоко?
    - Не мне судить, - с усилием выговорил Гай.
    - Не тебе, - жестко подтвердил Крысолов. -  Но  я  спросил  сейчас
твоего мнения - будь добр, ответь.
    - Они были темные, бедные... люди, - с усилием  выговорил  Гай.  -
Ослепленные... невежеством.
    Он мельком взглянул на Крысолова - и замолчал, будто ему  заткнули
рот.  Ему  совершенно  явственно  увиделось,  как  из  глаз   Пестрого
Флейтиста смотрит сейчас кто-то  другой,  для  которого  глаза  эти  -
только прорези маски. Наваждение продолжалось  несколько  секунд  -  а
потом Крысолов усмехнулся, снова стал собой, и Гай увидел, как на  лбу
у него проступил незаметный прежде, косой белый шрам.
    - Что же, ты их оправдываешь? - с усмешкой спросил Крысолов.
    Гай заставил себя не отводить взгляда:
    - Я... не оправдываю. Но так  ли  они  виноваты...  как  велико...
по-видимому... наказание?
    - "По-видимому", - с ухмылкой передразнил его Крысолов.
    Зависла пауза и длилась долго, пока фургончик,  еле  ползущий,  не
въехал в обочину.
    - Не  дорогу  смотрел  бы,  -  сказал  флейтист  сварливо,  и  Гай
опомнился.
    Они ехали и час, и другой; лес не менялся, и в нем  кипела  жизнь:
кто-то хлопал крыльями, кто-то метался  через  дорогу,  кто-то  шуршал
кустами, охотился,  спасался,  кто-то  песнями  подзывал  подругу.  По
стволам плясали блики высокого солнца, но  не  один  из  них,  как  ни
пытался, не мог добраться до земли. По крыше кабины время  от  времени
молотили ветки, а Крысолов сидел, выставив локоть в окно,  и  вот  уже
минут сорок напевал городские песенки десятилетней давности, и снабжал
их комментариями, и мешал Гаю думать, и в конце концов добился  своего
- Гай смеялся.
    Сперва он хмыкал, стараясь удержать губы  ровными,  как  линеечка;
потом стал отворачиваться и хихикать и, наконец, сдался,  расхохотался
до слез, не умея уже ни размышлять, ни  бояться,  полностью  отдаваясь
чуть истеричному веселью и то и дело рискуя  разбить  машину.  Кто  бы
сказал ему накануне, что на  подступах  к  Пустому  Поселку  он  будет
ржать, как невоспитанная лошадь?!
    От смеха проснулся голод, ранее заглушаемый страхом; я  не  боюсь,
думал Гай удивленно. Я не боюсь и хочу жрать  -  стало  быть,  я  либо
храбрец, либо совсем отупел... Обедать, обедать, обедать!!
    Отвечая на его мысли, впереди мелькнул  просвет.  Через  минуту  в
полумраке леса встал вертикальный солнечный столб - показалась  первая
на их пути поляна.

    - Стоп, - деловито сказал флейтист. - Здесь мы  устроим  маленький
пикник. Господа экскурсанты, покиньте машину.
    Гай секунду мешкал - а потом махнул  рукой  и  вышел  под  солнце.
Трава стояла выше колен, если это были колени Крысолова, а Гаю -  чуть
не по пояс; жадно раздувая ноздри, Гай остро ощутил вдруг, что жив,  и
пьянящий вкус жизни на какое-то время победил все прочие чувства.
    Трава была влажной. Трава расступалась перед ним и снова смыкалась
за спиной; он бежал и не понимал, что бежит, просто  ноги  то  и  дело
подбрасывали его на полтора метра в небо, а небо начиналось  прямо  от
кончиков травы.
    -  Эге...  Прям-чисто  кролик   в   степи.   Тонконогая   серна...
Бегай-бегай, не стесняйся. Да бегай, чего уж там...
    Крысолов сидел, подобрав под себя длинные босые ноги; перед ним на
траве  лежала  его  сумка,  а  рядом  -  чистая  скатерть  размером  с
полотенце; последующие полчаса из сумки на скатерть кочевали  одно  за
другим яства, кушанья и блюда.
    Обомлевший Гай следил, как  сумка  выдает  порцию  за  порцией,  и
сперва  с  опаской,  а  потом  все  охотнее  и  охотнее  знакомился  с
гастрономическими чудесами, которых он не то что не пробовал -  слыхом
не слыхивал; он ел - сначала вежливо, потом  жадно,  потом  уже  через
силу, запивал  темным  напитком  из  фляги  и  закусывал  пространными
рассуждениями хозяина - потому  что  хозяином  роскошного  стола  был,
конечно, Крысолов.
    - Повара, - говорил флейтист, плотоядно щурясь, - есть,  по  сути,
лучшая часть человечества... С поварами мне всегда было  легко.  Жрецы
алтаря, имя которому - желудок... И вот,  случилась  однажды  забавная
история. В одной заморской стране, в богатом городе,  шикарном  дворце
местного султана поваром был некий Мустафа...
    Гай уже не сидел, а лежал, опершись на локоть, и  жевал  травинку;
рассказ про повара Мустафу лился, обволакивал, убаюкивал.
    - А что потом?
    - Потом было самое интересное. Ровно через три  года  я  вернулся,
как и обещал... Слушай, мы засиделись. Нам пора.
    Крысолов поднял голову и посмотрел прямо на солнце, и Гай  увидел,
что смотрит он не щурясь, широко раскрытыми глазами, смотрит прямо  на
солнечный диск и не мигает, и Гаю снова стало не по себе.
    Перед  отъездом  добрый  Крысолов  засунул  в  каждую  клетку   по
солидному пучку сочной травы; Гай пытался было протестовать - велели в
дороге нутрий не кормить - но потом сдался и махнул  рукой.  На  место
возбуждению и эйфории пришло равнодушное, сонное оцепенение.
    - Так я закончу историю про повара, - продолжал Крысолов,  трясясь
в тесной кабине. - Когда я вернулся, бедняга струхнул... и все не  мог
решить, что ему делать - сбежать ли, а может, задобрить... Ты  знаешь,
у них там и тюрем-то нет, зато полно  палачей  с  кнутами  и  палками,
наказывают сплошь битьем, а если  преступление  серьезное,  так  и  до
смерти забивают... И вот, когда спозаранку прокричали трубы...
    Длинный протяжный вопль, подхваченный эхом, покрыл урчание мотора,
позвякивание клеток  и  голос  рассказчика.  Взвизгнули  тормоза;  Гай
сильно ударился о руль, но не почувствовал боли.
    - Вы слышите?!
    Крысолов прервал рассказ на полуслове, нахмурился,  вслушиваясь  в
тишину.
    - Что это? - прошептал Гай, борясь с постыдным спазмом в животе.
    - Это лес, - раздумчиво сказал  флейтист.  -  Лес,  понимаешь  ли.
Такое дело... Поехали.
    - Может быть...
    - Поехали-поехали. Трогай.
    Гай повиновался; машина ползла вперед, и Гаю хотелось,  чтобы  она
присела, подобрав колеса, вжалась в  землю.  А  еще  сильнее  хотелось
оказаться  далеко-далеко,  пусть  хоть  и  в  кабаке,  пусть  хоть   и
насмехаются, да хоть и драка...
    Он вдруг напрягся, подавшись вперед; там, на обочине,  в  путанице
света  и  тени  ему  померещился  некий  темный   предмет.   Нет,   не
померещился... Или... Нет...
    - Лежит, - сказал он хрипло. Крысолов  поднял  брови;  он  смотрел
туда же, куда и Гай.
    - Лежит, - повторил Гай с отчаянием. - Вот...
    Впереди,  на  краю  дороги,   среди   грязноватой   груды   прелых
прошлогодних листьев лежал человек.
    Женщина.
    Темно-синий поношенный плащ комом сбился  на  спине,  до  половины
накрыв голову, оставляя на виду  тонкую  ногу  в  коричневом  чулке  и
путаницу волос на затылке. Правая рука  женщины,  выброшенная  вперед,
еще минуту назад скребла глину; на хрупком  запястье  сидел  массивный
браслет желтого металла. Похоже, золотой.
    - Господи, -  пробормотал  Гай  глухо.  Машина  дернулась  вперед;
Крысолов опрокинулся на спинку сидения, а Гай уже  тормозил,  на  ходу
распахивая дверцу, другой рукой нащупывая аптечку под сидением, и руки
тряслись:
    - Господи...
    - Ты куда? - резко бросил флейтист.
    Гай  уже  спрыгнул  на  землю.  Лихорадочно  огляделся  в  поисках
возможного врага - никого не увидел, шагнул к  лежащей.  На  мгновение
сделалось страшно до тошноты - странная женщина, может быть,  мертвая,
посреди леса - но Гай рывком преодолел слабость, сжал зубы, склонился,
протянул руку, намереваясь отвести плащ...
    Его грубо схватили за ворот. Подняли над землей  и  швырнули  так,
что он пролетел метра два и рухнул на дорогу.
    Глаза Крысолова горели, как зеленые  лампы;  смерив  Гая  холодным
взглядом, он носком босой ноги отодвинул в сторону упавшую аптечку:
    - Ну, ты и...
    Через секунду в руках у  него  оказалась  флейта;  Гай  зажал  уши
руками.
    Звук пробился и сквозь пальцы. Звук был нехороший,  выворачивающий
наизнанку, совершенно  мучительный  звук;  Гай  открыл  было  рот,  но
крикнуть не успел.

    Не переставая играть, Крысолов обернулся  к  лежащему  телу;  тело
дрогнуло. Тело  конвульсивно  дернулось  -  и  перестало  быть  телом,
скомканный плащ зашевелился, это был не плащ уже,  а  огромная  черная
перепонка, и под ней не было женского тела - слепая труба, похожая  на
обрубок змеиного тела, кожистый мешок  с  гроздью  тонких  суставчатых
щупалец, так точно имитировавших черные человеческие волосы... И  нога
в коричневом чулке сделалась  пульсирующей  кишкой,  а  там,  где  Гаю
мерещилось колено, открылся мутный, будто  подернутый  жиром  глаз.  И
золотой браслет на запястье обернулся костяной пластинкой.
    Гай подбросило, будто пружиной. Он отполз к фургону, спрятался  за
колесом и укусил себя за руку.
    - Жизнь во всех ее проявлениях, - брезгливо  заметил  Крысолов.  -
Живем, используя инстинкты. Причем приманки сразу две - добрый мальчик
кидается спасать  несчастную  тетю,  а  жадный,  к  примеру,  шоферюга
захочет снять золотишко...  Смотри,  какая  худая.  Вот-вот  с  голоду
околеет.
    Кожистые  бока  неведомой  твари   поднимались   и   опадали;   от
булькающего хрипа, который при этом получался, Гая чуть не стошнило.
    - Улиток, наверное, жрет... Потом как людей здесь,  как  я  понял,
давно не бывает. А кто бывает - у тех страх пересиливает и жадность, и
это самое... благородство... Безнадежно. Безнадежно, - резюмировал он,
обращаясь к кожистому мешку. Тот задергался, засучил лапами, и близкий
к обмороку Гай разглядел на боку твари - широкую пасть.  Как  "молния"
на переполненном чемодане; пасть опоясывала  мешок  по  кругу,  и  Гай
вдруг  ясно  вспомнил  одного  фермера,   год   назад   пропавшего   в
окрестностях  леса,  косоглазого  застенчивого   парня,   молчаливого,
странноватого, немного "не в себе"...
    Гай всхлипнул. Аптечка валялась на боку, потеряв в пыли баночку  с
нашатырным спиртом, пузырек йода и запечатанный в бумагу бинт.
    Многочисленные ноги кожистой твари вдруг напряглись, поднимая тело
почти  вертикально,  круглый  глаз  мигнул;  Гай  хрипло  вскрикнул  -
Крысолов удивленно поднял брови:
    - Смотри ты...
    Он вскинул руку, потом  опустил,  и  страшное  тело  опрокинулось,
осело, забилось в конвульсиях. Крысолов занес руку снова - тварь почти
человеческим голосом застонала; рука упала - тварь распласталась среди
листвы, и круглый глаз на кишкообразном отростке помутнел еще  больше.
Крысолов поднял руку в третий раз, задержал ее на весу,  потом  сказал
со вздохом:
    - Пошел вон.
    Тварь дернулась; Крысолов убрал руку:
    - Пошел вон, говорю!..
    Тварь исчезла мгновенно - только что ворочалась в груде листьев  -
и вот уже нет ее, взлетела по стволу, растворилась в ветвях.
    - Вот и все, - рассеянно сообщил Крысолов.
    Гай сидел,  привалившись  спиной  к  колесу,  и  смотрел,  как  он
протирает флейту цветным лоскутком; закончив  этот  ритуал  и  спрятав
дудочку в футляр, Крысолов наклонился, чтобы неторопливо  и  тщательно
собрать содержимое аптечки. Потом вздохнул, в два широких шага подошел
и остановился рядом:
    - Зачем ты это сделал?
    - Я ничего не делал, - ответил Гай с земли.
    - Нет, ты сделал. Ты остановил машину, схватил  этот  вот  смешной
сундучок... Думаешь, тебе помог бы йод? После встречи с  таким  вот...
гаденышем?
    - Я думал...
    - Ты вообще не думал. Ты схватил и побежал... теперь скажи  мне  -
зачем?..
    Гай открыл было рот - но осекся под взглядом Крысолова. Потому что
под  этим  взглядом  любые   слова   казались   смешной,   игрушечной,
затасканной чепухой.
    - Посмотри на меня, - приказал флейтист.
    Гай поднял голову. Лес качнулся и поплыл -  недвижными  оставались
только две зеленые  щели;  потом  на  них  медленно  опустились  веки.
Крысолов зажмурился.
    - А знаешь, - проговорил он, не открывая глаз, - как  выглядел  бы
мир,  если  бы  всякое  так  называемое  доброе   деяние...   получало
немедленную награду? Ну, хотя бы не наказывалось, а?..
    Гай не знал, что ответить. Он слишком жалок и глуп.
    Флейтист хмыкнул и посмотрел на небо.
    - Нам пора, - сказал он прежним тоном. - Поехали.

    Спустя еще час  пути  лес  разбился  о  красную  кирпичную  стену.
Ворота, крепкие, будто  не  знавшие  времени,  стояли  распахнутыми  -
заходи. Дорога и входила,  и  терялась  где-то  там,  в  глубине;  Гай
притормозил, беспомощно огляделся в поисках объездного пути -  тщетно.
У стен поселка  лес  смыкался,  будто  стража;  над  черной  сутолокой
строений нависала далекая башня. Каланча; Горелая Башня...
    - Ну? - негромко спросил-приказал Крысолов.
    Взвыл мотор.
    В детстве он вот таким же образом пролистывал  в  книгах  страшные
страницы. Быстрее, и ничего с тобой не случится. Быстрее...
    Машина еле ползла.
    Мотор ревел - а фургончик тянулся, будто вязнущая в смоле букашка,
Гай трясся, вцепившись в руль, а навстречу  ему  плыла  главная  улица
Горелой Башни  -  Пустого  Поселка,  столь  явно,  полностью  и  давно
пустого, что даже  крапива  не  решается  поселиться  в  тени  здешних
заборов. Даже  могучий  лес  не  умеет  перешагнуть  за  ограду  -  ни
травинки, ни муравья, ни птицы, вообще ничего живого, стерильно, пусто
и  чисто,  Гай  ощущает  эту  пустоту,  это  вкус  погубленной   воды,
перекипяченной, много раз прогнанной сквозь кубы - вкус мертвой  воды,
в котором нет вообще НИЧЕГО...
    - Ты смотри по сторонам, - все так же тихо попросил Крысолов. - Ты
смотри, может, о чем-то захочешь  вспомнить...  Поговорить  о  чем-то,
спросить, ты приглядись, разве не любопытно...
    Гаю не было любопытно. Ничего любопытного  нет  в  людском  жилье,
откуда людей  изъяли  внезапно  и  силой;  мелкие,  неуловимые  детали
человеческого присутствия делали всеобщую пустоту  еще  более  жуткой.
След деревянного башмака в грязи перед  открытыми  воротами.  Повозка,
груженная золотой соломой, свежей, никогда не знавшей дождя. Колодец с
целехоньким ведром -  подходи  и  пей...  И,  кажется,  вода  в  ведре
волнуется. Точно, волнуется, будто его только что поставили на  землю,
секунду назад... Гай уверен был, что, вздумай он коснуться колодезного
ворота -  ручка  будет  теплой.  Теплой,  тысячу  лет  хранящей  тепло
ладоней...
    Здесь пахнет людьми. И одновременно  здесь  пахнет  запустением  -
невыносимый  коктейль.  И  машина  ползет,  как  во  сне,  ежесекундно
одолевая невидимые преграды...
    - Останови, Гай.
    Кажется, Крысолов впервые назвал его по имени.
    - Останови...
    Гай, не задумываясь, вдавил в пол педаль газа; машина рванулась  -
и тогда мотор  захлебнулся.  Заглох;  фургончик  неуклюже  подпрыгнул,
тряхнул клетками в кузове, вильнул -  и  въехал  в  невысокую  оградку
чьего-то палисадника.
    И сразу стало тихо. Как в вате.
    - Ну, Гай... Пойдем.
    - Этого не было в договоре, - Гай смотрел  прямо  перед  собой.  В
угол темного деревянного дома, под  которым,  возможно,  при  закладке
положили живого петуха.
    -  Этого  не  было,  -  повторил  он  шепотом.   -   Мы   так   не
договаривались.
    Крысолов вздохнул:
    - А ты бы не согласился. Если бы мы договаривались ТАК.
    - А на фиг вам мое согласие?!
    - Прекрати истерику. Есть некто, желающий  тебя  видеть.  Сегодня.
Сейчас. Для кого-то это очень важно, и я хотел бы, чтобы ты был  похож
на мужчину. Умеешь?
    Гай молчал, пытаясь осознать  глубину  поглотившей  его  пропасти.
Пропасти, которую он принял за лужу и  смело  прыгнул.  И  вот  теперь
летит, летит, а дна все нет и нет...
    В устах Гая был сейчас единственный весомый аргумент.  По  крайней
мере, совершенно искренний.

    - Я боюсь...
    - Я знаю.
    - Я не хочу!..
    - Но что делать-то...
    А что делать-то, в тоске подумал Гай.
    Крысолов легко соскочил на землю; сумка  его  осталась  лежать  на
сидении, медленно соображавший Гай успел  удивиться  -  надо  же,  всю
дорогу держал, как сокровище, а теперь оставляет... Железные ступеньки
кабины показались ему высокими, невозможно крутыми, и потому он выполз
наружу неуклюже, как измазанная маслом вошь.
    Истертые булыжники мостовой обожгли ему ноги. Ощущение было  таким
правдоподобным и сильным, что он с шипением втянул в себя  воздух;  по
счастью, ожог существовал только в его  воображении.  Мостовая  -  Гай
специально нагнулся,  чтобы  потрогать  их  рукой  -  была  совершенно
холодная. Как и подобает трупу.
    Флейтист кивнул ему - и молча углубился  в  переулок,  как  бы  не
сомневаясь, что Гай последует за ним; и Гай последовал,  будто  собака
на веревочке. Крысолов шагал размашисто и спокойно,  будто  по  родной
улице, будто в тысячный раз, будто на  привычную  работу;  на  работу,
думал Гай, глядя, как мелькают босые пятки проводника. На  работу,  он
завел на колокольне какую-то тварь и  теперь  кормит  ее  путниками...
Бред. Нет, но откуда  среди  этих  мощных,  музейный  строений  взялся
новенький, поблескивающий стеклом коттедж?!
    Зрелище было настолько диким, что Гай замедлил  шаги.  На  изящной
скамейке   у   высокого    крыльца    лежала,    развернув    станицы,
порнографическая газетка. С позавчерашним  -  Гай  пригляделся  -  да,
позавчерашним числом на уголке страницы...
    Он припустил почти бегом. Почти догнал Крысолова, хотел крикнуть -
но крик не получился; проводник шагал легко  и  размеренно,  не  шагал
даже - шествовал, будто свершая неведомый ритуал, и  от  прямой  спины
его веяло такой торжественной  невозмутимостью,  что  Гай  не  решился
приблизиться.
    Тогда, в борьбе с цепенящим ужасом, он стал вслух считать шаги:
    - Сто тридцать семь... сто тридцать восемь...
    Крысолов свернул.
    Новая улица, темнее и уже, стены, дома, ограды, снова стены, и все
меньше окон, будто лица домов - без глазниц.
    - Тысяча два... тысяча три...
    Дрожащий голос Гая звучал все тише, пока не перешел в шепот, потом
в хрип, а тогда и вовсе умолк.
    Вот  она,  площадь  у  подножия   колокольни.   Странно   большая,
неправильной формы, мощеная булыжником площадь. А посреди нее...
    Гай встал, как вкопанный.
    Посреди площади торчал  каменный  палец.  Веревки,  впивающиеся  в
тело, улюлюканье толпы...
    Каменный столб покрыт был слоем копоти.  И  помост  вокруг  усыпан
пеплом.
    И в какой-то момент Гаю стало даже легче - вот оно что, это просто
тягостная вариация знакомого сна. Скверно, что сон вернулся  -  но  из
сна можно выскользнуть. Удрать, проснуться, уйти...
    И он свирепо укусил себя  за  запястье.  Все  душой  надеясь,  что
наваждение рухнет, что он проснется в проходной комнатке старухи Тины,
посмотрит на часы и убедится, что опоздал на работу...
    -  Мало  ли  что  человеку  приснится,  -  сказал   Крысолов,   не
оборачиваясь. - А вдруг  тебе  приснилось,  что  ты  студент?  Что  ты
подрабатываешь? Что ты везешь нутрий?..
    В последних словах абсолютно серьезной  фразы  проклюнулась  вдруг
издевка; Гай тупо смотрел на свою руку - с белыми  следами  зубов.  На
его глазах следы наливались красным, и проступала даже кровь...
    - А вот и нет, -  сказал  он,  превозмогая  озноб.  -  Я  есть.  Я
родился, я вырос, я есть, черт побери, и мне  ничего  не  снится...  А
здесь я не был. Никогда. Ни разу.
    - Ты уверен?...
    И Гай увидел, как Крысолов вынимает из  футляра  флейту.  И  хотел
даже сказать что-то вроде "не надо", но слова так и застряли у него  в
горле.
    - Иди сюда... Будешь стоять рядом. И не смей  гнуться!..  -  голос
флейтиста вдруг занял собой всю площадь. И Гай увидел на месте  своего
проводника  -  темную  громадину,  чудовищный  силуэт  на  фоне  вдруг
потемневшего неба. Увидел и отшатнулся - но его  подхватили  и  рывком
вздернули на помост.
    Звук флейты.
    Ничто в мире не может издавать такой звук. Это и не  звук  даже  -
его слышат не ушами, а шкурой, пульсом, сердцем, и мир, заслышав  его,
треснул.
    По одну сторону трещины  остались  деревни  и  Столицы,  церкви  и
тюрьмы, базары и кладбища, больницы и бордели; по другую  -  безлюдная
площадь, которая больше не была безлюдной.
    Их сотни. Их много сотен; Их выплеснули узкие улицы, или они вышли
из-под земли, а может быть, они всегда стояли  тут  в  ожидании  этого
дня. А теперь день настал, и для них  не  было  ничего  страшнее,  чем
опоздать на Зов. Площадь  была  уже  полна,  а  они  все  прибывали  и
прибывали. Гай корчился от проникающего под кожу звука, и  вот  тогда,
когда терпеть уже не оставалось сил - звук оборвался.
    Ни шороха, ни шепота. Сотни лихорадочно блестящих глаз.
    На Горелой Башне гулко и страшно ударил колокол.
    - Все ли явились, палачи?
    Это не был голос Крысолова, и вряд ли это вообще был  человеческий
голос. Гай взглянул - и тут же пожалел, потому что на месте  Крысолова
высилась фигура, уместная разве что в кошмарном  сне.  Пылали  зеленые
лампы на месте глаз, и черными складками опадала зубчатая,  проедающая
пространство тень, и когда фигура повелительным жестом подняла руку  -
ударил красный сполох на месте колечка с камушком.
    - Все, - отозвался из толпы голос, подобный деревянному стуку.
    - Вы не забыли? - спросил Тот, кто был Крысоловом.
    - Мы помним, - сказал другой мертвый голос.
    Страшная рука вдруг вытянулась, указывая прямо на Гая:
    - Вот он.
    Гай хотел вздохнуть - но ведающие дыханием мышцы  не  послушались,
сведенные судорогой. Бежать было некуда,  ноги,  казалось,  по  колено
вросли в каменный помост, страшно хотелось кричать - но в этот  момент
он ясно услышал голос прежнего Крысолова:
    - Спокойно, парень. Спокойно, мальчик, это всего лишь я!..
    Сотни измученных глаз смотрели прямо на Гая.
    - Узнаете? - спросил нечеловеческий голос, а в это время сильная и
вполне человеческая рука предусмотрительно взяла Гая повыше локтя.
    - Да, - пронеслось по площади, будто вздох. - Да,  да,  да...  Это
он...
    Это не я, хотел крикнуть  Гай,  рванулся,  но  держащая  его  рука
тотчас же превратилась в стальной капкан. Гай обмяк, и  тогда  площадь
колыхнулась, вздохнула и опустилась на колени.
    - Отпусти нас, -  донеслось  из  коленопреклоненной  толпы.  -  Мы
достаточно наказаны.
    - Не я прощаю, - сказал Тот, кто был Крысоловом. - Прощает  теперь
он, - и черная рука с красным сполохом снова указала на  Гая,  и  тому
показалось, что вытянутый палец болезненно вошел ему в сердце.
    Толпа вновь колыхнулась - и замерла.  Гай  различал  теперь  лица.
Молодые, старые, худые, одутловатые лица,  и  лица  со  следами  былой
красоты; из-под  капюшонов,  шляп  и  платков,  и  даже  металлических
шлемов, воспаленные, опухшие глаза и глаза ясные, почти  детские  -  и
все  с  одинаковым  выражением.  Так  смотрит  на  жестокого   хозяина
несчастная, давно отчаявшаяся собака.
    - Вот, посмотри, - медленно сказал Гаю Тот, кто был Крысоловом.  -
Посмотри хорошо... потому что судьба их зависит от тебя.
    - И что я должен сделать? - спросил Гай неслышно, но Тот, кто  был
Крысоловом, услышал все равно. Темная фигура колыхнулась:
    - Ты ничего не должен. Можешь простить их, но можешь и не прощать.
Это твое право... но вот  раньше,  чем  ты  решишь,  все  же  посмотри
внимательнее. Ты понял?
    - Да...
    - Время есть. Смотри.
    И на площадь снова опустилась тишина; Гай стоял, и  ему  казалось,
что все эти лица, лица смотрящих на него, что  они  плывут  по  кругу,
плывут, не дыша и не оставляя застывшей мольбы.  Ему  снова  сделалось
жутко - но на этот раз он боялся не за себя. А за кого - никак не  мог
понять.
    Незнакомые лица. Желтые, как  воск;  откуда  они  явились?  И  что
довелось им ТАМ пережить? "Отпусти  нас,  мы  достаточно  наказаны"...
Меру наказания определяет - кто?..
    - Если я не прощу...
    - Они отправятся туда, откуда пришли.
    - Это... за то, что сложили мне костер?
    - Да... но смотри сам.
    И Гай стал смотреть снова, и  на  этот  раз  в  мешанине  лиц  ему
померещилось  движение.  Чьи-то  испуганно  дрогнувшие  веки,   чьи-то
забегавшие, слезящиеся глаза...
    Он пошатнулся.
    ..."Дай! А ну дай, дай я, пропусти!.." - "Ры-ижие, мать их растак,
расплоди-или..." - "Дай, скотина, пройти дай..." - "А вот кому  медок,
кому медок сладенький!" - "Морду-то ему подправь, забор  подравняй..."
- "Сволочи, не трогайте, сволочи!!" - "Ща, щенок, получишь тоже..."
    Базар. Ярмарка, бьющий  в  глаза  свет,  цветные  навесы,  золотая
солома, томатный сок... Золотые волосы Иля, кровь, кровь, перемазанные
кровью тяжелые сапоги...
    Гай схватил себя за горло.  Таким  явственным  было  воспоминание.
Таким... будто вчера...
    - Сволочи, - прошептал он сквозь слезы.  И  увидел,  как  померкли
глаза, посерели молящие лица. Молчаливый обреченный крик.
    - Сволочи... Убийцы...
    Движение на коленопреклоненной площади. Зеленые огни на лице Того,
кто был Крысоловом:
    - Смотри еще.
    Гай сглотнул. Потому что и смотреть уже не надо было - он ВИДЕЛ  и
так.

    Рваная юбка. Прыгающие  губы  девочки  по  имени  Ольга,  веревка,
неумело спрятанная за спиной - "Не стану жить... все равно"...  Душная
темнота летнего вечера, он не видел этого, но знает, как  это  было  -
"Тихо, тихо, не обидим..." - "Да придержи ее, кусается,  стерва..."  -
"Тихо, тихо, не то щас больно будет,  слышишь?.."  Блестящие  бороздки
слез, угасшие, тусклые от отчаяния глаза...
    Гай медленно провел рукой по  ее  спутанным  волосам.  По  горячей
голове, существующей только в его воображении; убивать нехорошо.  Если
бы я ВАС тогда нашел...
    Откуда навязчивое чувство, что и ЭТИ здесь? Что и они, чьих лиц он
не помнит, стоят сейчас на коленях в прочей  толпе,  и  для  них  тоже
миновала  тысяча  лет  искупления...  И  теперь  они  тоже  каются   и
умоляют... ЭТИ?! О чем, собственно?..
    - А почему именно я должен их прощать? Разве я Бог - прощать?!
    - Как знаешь... Не поступай, как  Бог.  Поступай,  как  ты...  как
хочешь. Как можешь.
    - Никак не могу...
    - Смотри. Смотри еще.
    Гай  повернулся,  уводя  взгляд  от   восковых,   умоляющих   лиц.
Повернулся, шатаясь, подошел к столбу. Провел рукой - пальцы покрылись
копотью; медленно опустился  на  камни  помоста.  Потянулся  к  вороту
рубашки, но рубашки не было, рука наткнулась на  мешковину  -  одеяние
смертника.
    "Они были темные, бедные... люди... Ослепленные... невежеством." -
"Что же, ты их оправдываешь?" - "Я не оправдываю, но..."
    - Это несправедливо, - сказал он глухо. -  Нельзя  одновременно...
на одних и тех же весах... бедных, запуганных темных людей...  которые
не ведали, что творят... и... этих. Так  нельзя,  всех  вместе,  одним
судом, так нельзя...
    - Здесь не розничная торговля, - это был голос прежнего Крысолова,
негромкий и язвительный, - здесь все только  оптом...  По-крупному.  А
"ведают" или "не ведают"... Люди, в общем-то, на то и люди, чтобы  вот
именно ВЕДАТЬ. Суди сам... Я не тороплю.
    Гай откинул голову, прислонившись затылком к столбу. Закрыл глаза,
но взгляды тех, кто собрался на площади,  пробивались,  кажется,  даже
под опущенные веки.
    Вот оно что... Вот этот сон.
    Не то город, не то поселок с уродливо узкими и кривыми улочками, а
над ними... Небо... неестественно желтым... безлицая толпа... с низким
утробным воем, и он знал, куда его  тащат,  но  не  мог  вырваться  из
цепких многопалых рук, но страшнее всего...  начинал  различать  лица;
выкрикивала  проклятия  мать,  грозил  тяжелой  палкой  учитель   Ким,
скалились школьные приятели,  мелькало  перекошенное  ненавистью  лицо
старой Тины - и Ольга, Ольга, Ольга... Гай пытался поймать ее  взгляд,
но...
    ...Железные веревки, не мог пошевелиться,  привязанный  к  столбу,
его заваливали вязанками хвороста выше глаз...
    Стоп. Не то; почему среди толпы...
    Он поднялся. Подошел к краю помоста, уставился в толпу  пристально
и жадно; воспаленные глаза не смели больше вопить  о  пощаде  -  глаза
молчали, и на дне их лежало понимание.  Собственной  обреченности.  И,
что самое страшное - справедливости вынесенного приговора...
    Гай всматривался. Не могло ему мерещиться - во сне он видел  среди
НИХ и мать, и учителя, и Ольгу тоже видел, а ведь если это так...
    Он смотрел и вглядывался, и время от времени сердце его прыгало  к
горлу - он узнавал. Лысина учителя - но нет, это не он; глядящие из-за
чужих  сомкнувшихся  спин  робкие  глаза  Ольги  -  но  нет,  не  она,
привиделось, показалось... Плащ точно такой же, как у Тины, а это кто,
мама?! Нет...
    - Наваждение, - сказал он беззвучно, но Тот, кто  был  Крысоловом,
снова услышал:
    - Смотри. Думай.
    - Я не могу... Нет, я так не могу.
    - Никто не требует невозможного... Стало быть, они обречены.
    По площади прошел стон. Жуткий звук,  мгновенный  и  еле  слышный;
прошел, прокатился волной - и стих. И все они стали опускать глаза.
    По одному. Постепенно.  Беззвучно.  Только  что  человек  смотрел,
исходя мольбой о милосердии - и вот  взгляд  его  погас,  как  свечки.
Потупился,  ушел  в  землю  -  "если  ты  так   решил,   значит,   это
справедливо".
    "Если ты так решил, значит это справедливо".
    "Если ты так решил..."
    Вся площадь, вся огромная площадь, многие  сотни  людей.  Один  за
другим уходящие взгляды. Опустившиеся  на  лица  капюшоны,  склоненные
головы, полная тишина.
    - Чем они наказаны? - спросил Гай быстро.
    Черная фигура чуть заметно покачнулась:
    - Не твоего ума дело.
    - Но я же должен...
    - Не должен.
    - Именно я? Почему?!
    - По кочану.
    Гай вздрогнул. Слишком  резкий  диссонанс  -  бесстрастная  черная
громадина,  онемевшая  от  отчаяния  площадь  -  и  этот  насмешливый,
нарочито язвительный ответ.
    Он вернулся к столбу. Сел у его подножия; площадь  смотрела  вниз.
Все взгляды лежали  на  земле,  и  казалось,  что  земля  эта  покрыта
истлевшими, свернувшимися в трубочку судьбами.
    - Я думаю, они раскаялись, - сказал он хрипло. - Я прощаю их.
    Слова стоили ему дорого; выговорив их, он  ощутил  одновременно  и
тяжесть, и облегчение. И теперь...
    Он смотрел на площадь - и видел все те же опущенные головы. Все те
же согбенные спины, и молчание длилось, длилось...
    Ничего не произошло. Ничего не изменилось.
    - Сказать мало, - медленно отозвался Тот, кто был Крысоловом. - Ты
сказал... а простить-то и не простил.
    - Значит, у меня не получится, - сказал Гай  шепотом.  -  Я...  не
святой, чтобы...
    Молчание. Над склоненными головами плыл явственный запах  земли  -
развороченной. Глинистой. Такой, что Гаю без усилия увиделась  яма,  в
которую опускали гроб с изувеченным телом Иля...
    "...Нет, темнота не страшная,  ты  представь,  что  это  она  тебя
боится... Не ты - ее, а она тебя, понимаешь, вот и скажи - темнота,  я
добрый, не обижу..."
    Гай всхлипнул.
    Все напрасно. Ничего нет. Гимн  бессилию,  обреченности,  тоске  и
смерти. Молча тоскует площадь, а он - что он может сделать?! ЗАБЫТЬ?
    А как можно простить, не забывая?
    С другой стороны, какой прок в прощении, если - не помнить?..
    - Я прощаю вас, - сказал он еле слышно.
    Ничего не произошло. Только ниже наклонились головы.
    "Нет, темнота не страшная... Не бойся темноты, Гай. Ведь по другую
ее сторону, ты знаешь, есть твой дом, и мы тебя любим и ждем..."
    - Ну какие вы сволочи, - сказал Гай сквозь слезы. - Ну как  я  вас
ненавижу, ну что вы со мной делаете...  Ну  зачем  мне  это  надо,  за
что... Какие вы гады, какие... ну... я...
    Он закрыл лицо ладонями. И прошептал, давясь слезами:
    - ...прощаю...
    Земля дрогнула.
    В следующую секунду дома вокруг площади стали падать.
    Они рушились беззвучно, не рушились даже, а рассыпались в  прах  -
сначала обнажался остов,  потом  оставалась  медленно  оседающая  туча
пыли. Гай стоял на коленях - и смотрел на этот конец света, пока камни
под  ним  не  заплясали,  разъезжаясь;  закопченный   каменный   палец
накренился и  рухнул,  распавшись  в  ничто.  Дольше  всего  держалась
колокольня, но и она наконец уронила онемевший колокол и  превратилась
в груду поросших мхом камней. Распад закончился.
    Пустого Поселка, именовавшегося когда-то Горелой Башней, теперь не
существовало. Были развалины - древние,  затянутые  корнями,  поросшие
кустарником, завоеванные  лесом,  большей  частью  неразличимые  среди
буйной зелени,  и  единственным  знаком  цивилизации  был  автофургон,
ожидающий  совсем  неподалеку,  посреди  узенькой,   поросшей   травой
дорожки.
    Гай  сидел  на  вросшем  в  землю  камне,  среди  желтой,   годами
осыпавшейся  хвои.  И  дышал  хвоей,  а  неторопливый   лесной   ветер
потихоньку остужал горящие, прямо-таки воспаленные щеки.
    Крысолов деловито стряхнул  глину  с  выцвевших  защитных  штанов.
Присел рядом, отыскал среди  хвои  камешек,  подбросил  высоко  вверх,
ловко поймал. Протянул Гаю:
    - На.
    Гай взял, подержал на ладони, потом спросил:
    - Зачем?
    Крысолов пожал плечами:
    - Мало ли... Видишь, там дырочка. Талисман...
    На  обломок  столетнего  пня  села   непуганная   синица.   Где-то
заверещала цикада, и голос ее был голосом горячего, безмятежного лета.
Цикаде ответила другая - теперь они верещали дуэтом.
    Гай бездумно ощупал себя -  рубашка,  штаны...  и  воспоминание  о
балахоне из мешковины. Пальцы помнят... тело  помнит,  каково  это  на
ощупь...
    - Как ты? - негромко спросил флейтист. - Все в порядке?
    Гай спрятал лицо в колени и заплакал. Захлебываясь,  навзрыд,  без
оглядки; его слышали только синица и Крысолов. Цикады не в счет -  все
цикады мира слушают только себя...
    Синица удивленно пискнула. Крысолов молчал.
    За лесом садилось солнце.
    - Мне жалко, - сказал Гай выплакавшись. -  Слишком...  мне  жалко.
Этот мир... мне не нравится. Я не хочу... в нем...
    - Подумай, - медленно отозвался Крысолов.
    Косые лучи заходящего солнца осветили верхушки  сосен.  По  колену
Гая взбиралась зеленая меховая гусеница; захлопали чьи-то крылья.
    - Мне простятся эти слова? - спросил Гай шепотом.
    - Уже простились. За сегодняшний день тебе многое...  ну,  пойдем.
Там ждут тебя твои животные...
    Солнце село. Свечки сосен погасли; синица вспорхнула и полетела  в
лес.
    - Где они теперь? - тихо спросил Гай.
    - Не задавай глупых вопросов. Это знание не для тебя.
    - Я не понимаю одного...
    - Ты не одного - ты многого  не  понимаешь...  Вставай,  не  сиди,
время, время, поехали...

    Крысолов уже шел к машине; Гай беспомощно проговорил ему в спину:
    - Но ведь если... это было со мной, и если...  срок  их  наказания
прошел, заклятие снято... то и я тоже должен был... с ними? уйти?...
    Крысолов остановился. Медленно оглянулся через плечо:
    - Ты и правда в этом что-то  понимаешь?..  Фольклорист...  Не  ешь
меня глазами, ничего нового не увидишь. Вставай, пойдем.
    Гай поднялся.
    - Так... да или нет?..
    Крысолов вздохнул. Пробормотал с видимой неохотой:
    - Да. По закону - должен.
    - Значит...
    - Молчи. Ни слова. Считай, что один твой  знакомый  взял  тебя  на
поруки.

                                * * *

    Когда машина,  выехав  из  леса,  выбралась  на  накатанную  Рыжую
Трассу, сумерки уже сгустились.
    - Тебя не хватились? - поинтересовался Крысолов.
    Он по-прежнему сидел рядом с Гаем, выставив локоть в окно.
    - Рано еще... - неуверенно пробормотал Гай.  И  включил  фары.  До
фермы оставался от силы час пути.
    - Смотри, луна всходит... - Крысолов удовлетворенно улыбался.  Над
горизонтом поднимался красно-желтый тяжелый диск.
    - Полнолуние... - Гай не то удивился, а не то и задумался.
    - Ты же специалист, - подмигнул Крысолов. - Полнолуние, да...
    Гай  молчал.  Ему  слишком  много  хотелось  сказать  и  о  многом
спросить, но он молчал, почти полчаса, пока Крысолов не тронул его  за
плечо:
    - Останови... Здесь я выйду.
    Машина  остановилась;  дверцы  распахнулись  одновременно  с  двух
сторон. Гай молча подошел к флейтисту.
    - Смотри,  -  Крысолов  указал  в  сторону,  где,  еле  видимые  в
сумерках,  стояли  у  дороги  несколько  сухих  деревьев.   -   Знаешь
легенду... про этих?
    Темные массивные фигуры,  нависающие  над  рощей  и  над  дорогой,
простирали изломанные ветки к луне. Гай неуверенно улыбнулся:
    - Их зовут... "молящимися". Так их зовут...
    - Да, - кивнул Крысолов. - Это были люди, могучее, сильное  племя.
В один прекрасный день  оно  отказалось  поклоняться  лесному  богу  и
обратилось к Небу. Но Небо было высоко, а лесной бог жил среди них, он
разгневался и сказал: "Вечно вы будете молить Небо о пощаде,  но  Небо
не услышит  вас".  Тогда  они  вросли  в  землю  и  с  тех  самых  пор
протягивают руки в молитве, а Небо глухо... Вот так, Гай. Я прощаюсь с
тобой. Ничего не бойся - все будет хорошо. Счастливого пути.
    Он повернулся и пошел в темноту, легко и бесшумно, залитый  светом
луны; Гай стоял и смотрел ему вслед, потому машинально  сунул  руку  в
карман - рука коснулась камушка из стен Горелой Башни.
    - Подождите! - крикнул Гай и кинулся догонять.
    Уходящий обернулся; в свете луны Гай увидел, что он улыбается.
    - Я хотел сказать... -  Гай  перевел  дыхание.  Он  не  знал,  что
говорить. А говорить мучительно хотелось, а Крысолов ждал, улыбаясь, и
Гай наконец-то выдавил еле слышное:
    - Я... благодарен. Прощайте.
    - До свидания, - Крысолов снова блеснул белыми зубами.
    - Можно спросить?
    - Конечно.
    - А может быть, Небо их все-таки услышит?
    Оба посмотрели туда, где с отчаянной мольбой тянулись к небу сухие
ветки.
    - Кто знает, - ответил Крысолов. - Кто знает.