Андрей Дашков.
   Таксидермист. Игры шестидесятилетних.
   Кормление черной собаки. Домашнее животное.
   Кукла. Аквариум с золотыми рыбками. Свалка

                              Андрей ДАШКОВ

                                  КУКЛА

     Теплым вечером она гуляла с ребенком в парке. Стояла ранняя осень,  и
Кристина с наслаждением вдыхала запахи,  присущие  этой  поре,  любовалась
ковром из опавших  листьев,  устилавшим  газоны  и  дорожки  парка.  Между
деревьями плыл сизый дым.  Горьковатый  аромат  костров  доносился  до  ее
ноздрей... Кристина смотрела, как ее  ребенок  играет  с  другими  детьми,
останавливается, чтобы поднять с земли охапку желтых листьев,  бросить  их
фейерверком вверх, и радостно смеется, когда они дождем  падают  на  него.
Потом она звала ребенка и они шли дальше, дальше, в самую  глубину  парка,
куда обычно никто из гуляющих с детьми не забредал.
     Кристина   всегда   тщательно   выбирала   маршрут   этих   прогулок,
высматривая, что за дети играют  впереди  и,  в  особенности,  с  чем  они
играют. Если то, что она видела, ей не подходило, всегда была  возможность
вовремя свернуть на одну из боковых дорожек или отвлечь внимание ребенка и
вернуться назад.
     Но сегодняшний вечер был просто волшебным и  Кристина  погрузилась  в
грезы. Она брела по дорожкам, пропуская эту чудесную осень сквозь  себя  и
думая о тысяче вещей сразу. Ребенок шел  за  ней,  иногда  останавливаясь,
чтобы поиграть с другими детьми или рассмотреть то, что его  интересовало,
а  интересовало  его  многое:  собаки,   гуляющие   на   поводках,   урны,
расставленные вдоль  дорожек,  старики,  сидящие  на  скамейках,  фонарные
столбы, источавшие в сгущающихся сумерках свет, подобный лунному, узоры из
листьев и узоры из теней, лежащие на  тротуарах.  Потом  ребенок  Кристины
спохватывался, искал ее взглядом и бежал за ней.
     В этот вечер Кристина испытывала  одновременно  и  тихую  радость,  и
одиночество, и щемящую  тоску.  В  один  из  моментов  она  осознала,  что
разглядывает мужчин, попадавшихся ей навстречу. Кристина глубоко  вдохнула
свежий прохладный воздух и вдруг услышала крик своего ребенка.
     Она обернулась и лицо ее потемнело. Ребенок стоял среди других детей,
а у тех была огромная кукла, почти  такая  же  ростом,  как  сами  малыши.
Ребенок Кристины с нежностью держал куклу за руку и звал мать. Его  взгляд
выражал любовь, жажду обладания и мольбу.
     Кристину шатнуло. Она вдруг почувствовала, что этот вечер  закончится
плохо, но не смогла бы сказать, откуда у нее появилась уверенность в этом.
Ребенок просил у нее куклу.
     - Пойдем, - сказала она.
     - Мама, подари мне такую куклу, - сказал ее ребенок.
     - Ну, хватит. Пойдем, - глухо и строго сказала она.
     - Мама, все дети играют с куклами, - сказал ее ребенок.
     Этот  аргумент  показался  ей  слишком  взрослым.   Она   внимательно
посмотрела на маленькое существо, стоявшее перед ней.
     - Качели, - предложила Кристина, уже зная, что все это безнадежно.
     - Я хочу куклу, - упрямо сказал ее ребенок.
     - Мороженое, - теряя терпение, произнесла Кристина.
     - Я хочу куклу, - печально повторил ее ребенок. Его лицо уже исказила
гримаса - предвестница будущей истерики.
     Ничего нельзя было изменить.
     - Пойдем, - сказала Кристина почти со злостью, взяла ребенка за  руку
и повела домой. "Я сама во  всем  виновата.  Сама  во  всем  виновата",  -
крутилась в ее голове одна и та же неотвязная мысль. Она  вела  ребенка  к
дому и уже не замечала ничего - ни печальной красоты увядающего  мира,  ни
любимых запахов, ни смутно знакомых лиц. Плач ребенка заставлял ее  сердце
болезненно сжиматься, но какой-то  темный  инстинкт  требовал,  чтобы  она
оставалась твердой...
     Дома ребенок еще долго капризничал и отказался  съесть  то,  что  она
приготовила на ужин. Но Кристина и сама себе не могла бы объяснить со всей
определенностью, почему она отказывается подарить ему куклу. Наконец,  она
отвела ребенка в детскую и после долгих уговоров ей удалось уложить его  в
постель. Когда он  забылся  сном,  Кристина  включила  телевизор  и  долго
смотрела невидящим взглядом на тени, мелькавшие на экране.
     У ее ребенка было много игрушек. Но среди них не было ни одной куклы.

     Кристина была еще совсем юной, когда умерли ее родители.  С  тех  пор
она работала. Работа была неинтересной и тяготила ее, но надо было  как-то
жить. Ей досталась от родителей  квартирка  из  двух  небольших  комнат  и
кухни. Кристина прожила одна несколько лет. Сколько себя помнила, она была
одинока. С родителями у нее не было особенной  близости,  хотя  их  смерть
потрясла Кристину, но так,  как  потрясает  смерть  любое  юное  существо,
совершенно не знакомое с ней.
     За время, прошедшее  после  смерти  родителей,  она  была  знакома  с
несколькими мужчинами, но ни с кем из них  не  была  близка.  Ни  один  не
заинтересовал ее достаточно сильно и она не считала нужным знакомить их со
своим телом. Они так и остались неразличимыми силуэтами на  ее  внутреннем
горизонте.
     У нее было несколько знакомых женщин, которых можно было зачислить  в
разряд приятельниц, но не более того.
     Жизнь ее была мучительно однообразной и замкнутой, но порой  Кристина
ловила себя на том, что и не хочет никаких перемен. Она не  любила  шумных
компаний, громкой  музыки,  переездов,  слишком  жаркого  лета  и  слишком
холодных зим. Она с ужасом ощутила  однажды  время  как  песок,  сыпящийся
между пальцев, который она была не в силах удержать.

     Однажды весной, во время отпуска, когда Кристина бродила  по  городу,
убивая время, она увидела  афишу  какого-то  заезжего  кукольного  театра.
Ветер трепал листок, небрежно наклеенный прямо на стену, и  Кристина  была
вынуждена придержать его рукой. Театр, судя по всему, был третьеразрядным,
но что-то заставило ее зайти в небольшой зал  в  нескольких  кварталах  от
того места.
     Она купила билет и в ожидании представления проскучала в фойе, хотя и
позволила себе съесть одно из своих любимых пирожных.
     Ее место оказалось в первом ряду, прямо перед сценой,  и  это  ей  не
понравилось. Кристина ощутила  какое-то  неудобство,  словно  ее  оставили
наедине с незнакомцем и почти заставили участвовать  в  каком-то  действе,
которое было ей абсолютно чуждым.
     Спектакль  ей  не  понравился.  Куклы  показались  Кристине  довольно
реалистичными, но, поскольку она думала  о  чем-то  своем,  все,  что  они
делали на сцене,  было  непонятным  ей  и  непредсказуемым.  Она  рассеяно
глядела на их мышиную возню, смену действующих лиц, морщилась  от  слишком
громких реплик и все это вскоре смертельно наскучило ей...
     Она с облегчением вздохнула,  когда  пьеска  закончилась.  Вместе  со
всеми Кристина несколько раз вяло хлопнула в ладоши.
     Потом на  сцене  появился  человек  в  белом  костюме,  представивший
актеров и сказавший несколько слов о куклах  и  своем  театре.  Его  почти
никто не слушал. Зрители начали расходиться.  Кристина  осталась  в  своем
кресле, решив подождать, пока схлынет толпа у выхода из  зала.  От  нечего
делать она стала слушать человека в белом. Видимо, обрадовавшись тому, что
нашел хотя бы одного благодарного слушателя, человек  продолжал  говорить,
уже обращаясь прямо к ней. Он  рассказывал  что-то  о  своих  куклах,  все
приближаясь и приближаясь к ней, и когда он закончил, то  оказался  совсем
рядом с Кристиной.
     - Вам ведь понравилось, правда? - спросил он с нескрываемой надеждой,
наклонившись к самому ее лицу  и  обдав  его  горячим  дыханием.  Кристина
почувствовала внезапное отвращение, вскочила на ноги и направилась к почти
уже освободившемуся выходу. Человек в белом отшатнулся и крикнул ей вслед:
     - Приходите завтра!
     Кристина не обернулась.  Странно,  что  он  мог  подумать,  будто  ей
захочется пойти еще раз в этот скучный балаган.
     Но прошли  сутки.  И  следующим  вечером  Кристина  стояла  у  окошка
театральной кассы.

     Спустя два дня после случая в парке Кристина возвращалась с  ребенком
домой. Они провели вечер у одной из ее знакомых. Кристина выпила и  сейчас
ощущала себя немного навеселе. Ребенок тоже был странно  возбужден  и  все
время смеялся. Кристине приходилось сдерживать его.
     Войдя в коридор, она сбросила туфли и заставила ребенка раздеться,  а
сама прошла в комнату и зажгла свет. И  тут  же  испуганно  вскрикнула.  В
кресле, стоявшем в углу, сидела большая розовая кукла. Кукла была раздета,
пластмассовые руки и ноги торчали в стороны,  бесполое  тело  опиралось  о
спинку кресла, голова немного неестественным образом наклонялась вперед.
     Кристине  стало  страшно.  Она  настороженно  обошла  квартиру,   еле
сдерживаясь, чтобы не  позвать  кого-нибудь  из  соседей.  Конечно  же,  в
квартире никого не было, да и не могло быть. Все осталось по-прежнему,  за
исключением этой проклятой куклы...
     Тем временем в комнате появился ребенок и с радостным криком бросился
к вожделенной игрушке. Но Кристина опередила его. Она  схватила  куклу  за
волосы и подняла высоко над собой.
     Ребенок закричал.
     В каком-то трансе Кристина рассматривала куклу.  Та  была  не  новой,
кое-где потертой, два пластмассовых раскрашенных  глаза  были  полузакрыты
веками с длинными  ресницами,  жесткие  волосы  какого-то  неопределенного
цвета кольцами закручивались на голове.
     Суеверный ужас вызывало у Кристины только само появление этой куклы в
ее квартире. Если это шутка или розыгрыш, то кто  был  способен  на  такую
шутку? И ведь для этого еще нужно было все-таки проникнуть через  запертую
дверь! Не говоря уже о том, что никто, кроме, может быть, одного человека,
не знал о ее маленькой жутковатой тайне - причине того, что среди  игрушек
ее ребенка не было кукол...
     А  ребенок  исходил  криком.  Кристина  очнулась,  швырнула  куклу  в
коридор, схватила ребенка,  усадила  на  диван  и  принялась,  как  могла,
успокаивать его, держа за руки. Она  говорила  что-то  о  чужих  игрушках,
которые они, конечно же, не могут взять, о том, сколько разных  интересных
штук существует в мире,  о  завтрашних  прогулках,  но  все  было  тщетно.
Ребенок был  по-детски  упрям  и  безутешен.  Осознав  бесплодность  своих
усилий, Кристина  оттолкнула  его,  схватила  куклу  и,  набросив  пальто,
выбежала во двор.
     Контейнеры для мусора, стоявшие около глухой  кирпичной  стены,  были
наполовину пусты. Она бросила чертову куклу  в  один  из  них  и  прикрыла
контейнер металлической крышкой. Потом постояла немного,  глядя  на  луну,
плывущую над крышами. Из окон ее квартиры доносился  тихий  плач  ребенка.
Кристина нащупала в кармане давно забытую пачку сигарет,  достала  одну  и
закурила. Впервые за много-много дней.
     Страх свил себе гнездо где-то в глубине ее существа и с тех  пор  уже
не покидал ее.

     После четвертого спектакля, который посмотрела  Кристина,  человек  в
белом пригласил ее на прогулку. Сейчас она уже не  помнила  ни  того,  где
именно они тогда были, ни того, о чем говорили.  Теперь  она  даже  смутно
помнила его лицо. Но в те дни они видели друг друга почти каждый вечер.
     Гастроли театра продолжались два месяца, ее новый  друг  готовился  к
отъезду и к концу второго месяца Кристина оказалась с ним в постели.
     Порой она не могла понять, как  такое  могло  произойти.  Но  те  два
месяца были похожи на безрадостный, в общем-то,  сон,  в  котором  события
текут вяло, все зыбко и  происходит  словно  не  с  тобой.  Отчетливо  она
помнила лишь кошмар их последней ночи...
     Вечером, когда они сидели в кафе, он  вдруг  сказал,  приблизив  свое
лицо к ее лицу и снова обдав ее слишком горячим дыханием:
     - Если у тебя будет  ребенок,  пусть  он  никогда  не  прикасается  к
куклам!
     Эта нелепая  фраза  была  сказана  убежденным  и  мрачным  тоном,  со
странной гримасой, которую Кристина разглядела в полумраке. Почему-то  она
запомнила эти слова навсегда. Он увидел,  что  сказанное  дошло  до  самой
глубины ее существа и удовлетворенно улыбнулся. То  ли  от  игры  света  и
теней, то ли еще отчего, Кристине этот оскал показался настолько зловещим,
что она невольно вздрогнула.
     Никогда  после  она  не  могла  объяснить  самой  себе,  почему   это
необъяснимое требование так поразило ее  и  так  врезалось  в  память.  Но
предчувствие  того,  что  непослушание  повлечет  за  собой  что-то  очень
нехорошее, было настолько сильным, что с тех пор она всегда неукоснительно
следовала приказу.
     По той же  причине  ее  ребенок  большую  часть  времени  проводил  у
одинокой вдовы, которой Кристина платила за это из своих скромных средств.
Женщине была строго запрещена только одна вещь - давать ребенку  играть  с
куклами.
     ...После кафе они отправились домой к Кристине. Она уснула в  полночь
и во сне ей вдруг стало душно и нестерпимо  тяжело.  Она  вся  напряглась,
желая сбросить с себя эту тяжесть, а когда проснулась в холодном поту,  то
с ужасом обнаружила, что на ней что-то лежит, - именно "что-то",  большое,
как человек, но слишком холодное  и  куда  более  легкое.  Дрожащей  рукой
Кристина дотянулась до кнопки и включила торшер, стоявший у  кровати.  При
свете, который показался ей ослепительным, она увидела, что  ее  придавила
огромная кукла мужчины из гладкой розовой пластмассы с  застывшей  улыбкой
на неживом лице.
     Со страшным криком, теряя сознание, Кристина оттолкнула куклу от себя
и та упала куда-то вниз, но перед тем, как все вокруг померкло, она успела
заметить, что кукла является точной копией мужчины абсолютно во  всем,  до
мельчайших деталей...

     Когда Кристина проснулась утром, в квартире никого не было. Человек в
белом, видимо, уехал ночью. Кристина так никогда и не  узнала,  приснилось
ли ей все то, что произошло, был ли это кошмар, навеянный пьесами заезжего
театра и разговорами о куклах, галлюцинация или же  странная  необъяснимая
реальность.
     Спустя несколько дней все случившееся стало  казаться  далеким  и  не
слишком важным, а потом уже не было смысла думать об этом.
     Еще через месяц Кристина почувствовала, что беременна,  и  неделю  не
испытывала ничего, кроме смятения и страха. Она не знала,  что  делать,  а
потом решила - почему бы и нет? И все, вроде бы, стало проще. Но только на
некоторое время.
     О своих отношениях с владельцем кукольного театра Кристина вспоминала
редко. Его она никогда больше не видела...

     Утром  контейнеры  с  мусором  вывезли   и   Кристина   вздохнула   с
облегчением, наблюдая в окно за поблескивающими в тумане красными фонарями
удаляющегося грузовика.
     К  вечеру  следующего  дня  воспоминания  о  происшествии  с   куклой
изгладились из памяти ребенка и сама Кристина почти  перестала  думать  об
этом.
     А спустя еще два дня кукла снова появилась в ее доме.

     Они  возвратились  с   прогулки   в   глубоких   сумерках.   Кристина
почувствовала неладное, как только вошла  в  квартиру.  Ребенок  болтал  о
чем-то за ее спиной. Она зажгла свет и коснулась затылком стены.
     В кресле, опираясь на спинку, сидела кукла. Но на этот раз у  нее  не
было ног. Там, где  они  должны  были  крепиться  к  туловищу,  зияли  два
отверстия. Кристина не могла бы сказать, та ли это  самая  кукла,  или  же
другая. Первым ее порывом было попросить кого-либо  о  помощи,  но  потом,
несмотря на страх, она поняла, что в этом деле ей никто не поможет.
     ...Все повторилось сначала - плач, уговоры,  истерика.  Вторая  кукла
последовала  вслед  за  первой.  А  наутро,   одевая   ребенка,   Кристина
почувствовала, что обе его ноги холодны, как лед.
     Она в ужасе ощупала  лоб  ребенка.  Во  всем  остальном,  кроме  ног,
ребенок выглядел совершенно здоровым - она могла бы поклясться в этом.  Да
и сам он вел себя, как обычно, и ни на что не жаловался.
     Последующие два дня она внимательно следила  за  его  состоянием,  но
никаких признаков болезни так и не появилось. Смутная тревога, однако, уже
не покидала ее. Теперь она  знала  почти  наверняка,  что  зловещая  кукла
появится вновь, и дала себе слово сделать все, чтобы помешать этому. Кукла
появлялась в ее отсутствие и поэтому Кристина  решила  несколько  дней  не
выходить из дома. Она взяла недельный отпуск, запаслась продуктами и одним
холодным октябрьским вечером наглухо заперла дверь своей квартиры.

     Страх лишил ее сна. Теперь ночами она  почти  не  спала  и  сидела  в
гостиной, уставившись невидящим взглядом в  телевизор  и  прислушиваясь  к
тихому дыханию ребенка. Она боялась включать свет - ей казалось, что  ужас
гнездится во  всех  темных  углах  ее  квартиры.  Порой  она  засыпала  от
усталости, словно проваливалась в черную яму, но что-то вновь будило ее  и
она  просыпалась,  вздрагивая,  и  принималась  испуганно   озираться   по
сторонам.
     Так прошло еще двое суток. Днем  Кристина  смотрела  в  зеркало  и  с
тоской осознавала,  насколько  все  это  измучило  ее.  Глаза,  казавшиеся
огромными, горели лихорадочным огнем на бледном  осунувшемся  лице.  Будто
погруженная в сомнамбулическую отстраненность,  она  медленно  бродила  по
квартире...
     На третьи сутки, ночью, она забылась тяжелым  сном,  сидя  на  диване
перед телевизором. Было что-то около часа ночи. Экран  мерцал  голубоватым
светом, а по потолку скользили отблески  фар  изредка  проезжавших  машин.
Дыхание ребенка вдруг стало прерывистым  и  шумным,  но  Кристина  уже  не
слышала этого.
     Через некоторое время она  вздрогнула  и  очнулась.  Медленно,  очень
медленно она повернула голову в сторону кресла. Оно тонуло в глубокой тени
в углу, но луч света вдруг упал на него и Кристина тихо, почти  по-собачьи
завыла.
     В кресле сидела кукла. Вернее, теперь  это  было  только  туловище  с
головой. Голова все так же нелепо склонялась вперед.

     Ребенок  кричал  во  сне.  Его  крики  становились   нечеловеческими,
непонятно было - боль ли это  или  ночной  кошмар.  Кристина  бросилась  в
спальню. Ребенок метался на кровати, его лицо и грудь покрылись испариной.
Простыня оказалась влажной. Когда она склонилась  над  ним,  он  судорожно
вцепился руками в ее шею. Новое, не испытанное ранее ощущение поразило ее,
как удар молнии, - его руки были холодными, как дно могилы...
     Только  через  час  Кристина  сумела  успокоить  ребенка  и   немного
успокоилась сама, если ее состояние можно было назвать покоем. Ей казалось
невероятно трудным дотронуться до куклы, но она не могла ждать до  утра  и
пересилила себя. Кристина взяла игрушку за шею и вынесла на улицу.
     На дворе стояла промозглая осень. Во всем доме светилось только  окно
ее спальни. Почти наощупь она нашла контейнер для мусора. Но и  теперь  не
пришло облегчение. На ней был только легкий плащ, но Кристина чувствовала,
что вся горит. Она  поднесла  к  лицу  левую  руку.  Рука  была  липкой  и
неестественно белой. Тонкие пальцы мелко дрожали.

     Кристина утратила ощущение времени. Сутки слились в один  черно-серый
поток. Мир, который  раньше  был  реальным,  теперь  оставался  где-то  на
периферии ее сознания. Автоматически она готовила  еду,  умывала  ребенка,
делала другие привычные вещи, покорившись угаданной ею  закономерности,  и
уже почти с нетерпением ждала конца. Любого конца, который избавил  бы  ее
от страданий  и  неотвязного  страха,  расползавшегося  по  внутренностям.
Никаких мыслей не осталось в ее голове. Только шум - слабый, но неумолимый
шум. В нем, как в густом киселе, увязли все попытки Кристины разобраться в
том, что происходит вокруг.

     Прошло неизвестное ей количество суток.
     Она не испытала никаких новых чувств, когда однажды ночью  обнаружила
в кресле голову куклы. Голова утопала в нем, словно яйцо чудовищной  птицы
в мягком и теплом гнезде. Веки были опущены. Когда Кристина взяла голову в
руки, веки приподнялись и на нее неподвижно уставились два голубых  глаза.
Ей показалось даже, что голова  издала  какой-то  звук,  похожий  на  тот,
который издают куклы, когда их кладут на спину, но теперь  Кристина  ни  в
чем не была уверена.
     Она унесла голову подальше от дома, бросила в какую-то зловонную  яму
и смотрела,  как  та  катилась  по  помоям,  покрываясь  грязно-коричневой
коркой...
     Дома  она  стала  свидетелем  нового  приступа  загадочной   болезни,
поразившей ее ребенка.  Можно  было  подумать,  что  его  мучает  жестокая
лихорадка, глаза почти вылезали из орбит, слюна  двумя  тонкими  струйками
стекала по обе стороны рта, но все тело оставалось мертвенно-холодным и на
ощупь напоминало металлическую статую.
     В ту ночь Кристина уснула  рядом  с  ребенком,  пытаясь  согреть  его
оледеневшие члены. Сама она испытывала  холод  и  тоску,  каких  не  знала
никогда... Ночью ей снилось, будто она замурована в подземелье, с  потолка
которого капала ледяная вода.

     Спустя несколько дней, вечером, какая-то неодолимая сила толкнула  ее
к креслу. Она стала на колени и медленно разгладила складки ткани.
     На темно-синем, почти черном бархатном фоне покоился, как  редкостный
драгоценный камень, прозрачный голубоватый глаз.
     Внезапная дьявольская злоба охватила  Кристину.  Одновременно  в  ней
родилась надежда на то, что, может быть, это и есть долгожданный,  хотя  и
неизвестный конец.
     В бешенстве она схватила  глаз.  Он  был  теплым,  скользким  и  чуть
влажным, как тельце улитки. Кристина с омерзением перехватила его пальцами
другой руки. Ребенок разрывался от крика у себя в комнате. Она  заметалась
по квартире, словно дикое животное в  захлопнувшейся  клетке.  Непрерывные
крики ребенка сводили ее с ума. Уже совершенно себя не помня, она схватила
совок для мусора и выбежала во двор.
     Земля была влажной и маслянисто поблескивала при свете,  падавшем  из
окон. Когда Кристина бросила глаз в наспех вырытую  яму,  его  блеск  стал
неотличим от блеска дождевых капель. Всхлипывая и вытирая лицо руками, она
завершила погребение.
     Но  что-то  было  не  так.  Ее  поразила  наступившая  вдруг  тишина.
По-прежнему шел дождь, был слышен слабый  городской  шум,  вдали  громыхал
поезд, но крики ребенка внезапно стихли и это было странно и жутко. Словно
чьи-то холодные пальцы пробежали по ее спине. Кристина  не  заметила,  что
выскочила на улицу в  одном  халатике.  Теперь  он  был  насквозь  мокрый.
Дождевые капли текли по ее лицу, смешиваясь со слезами. Но тишина,  тишина
в ее квартире - это чуть не свело  ее  с  ума,  пока  она  шла  к  дому  и
поднималась вверх по лестнице.
     Невыразимое предчувствие заставило ее замедлить шаг у  двери  детской
комнаты. Дверь открылась с протяжным скрипом. В  комнате  было  совершенно
темно. Кристина подошла к кровати и нащупала рукой лампу.
     Когда кровать озарилась тусклым  светом,  она  увидела,  что  ребенок
лежит, накрывшись одеялом с  головой.  Очень  медленно  Кристина  потянула
одеяло на себя.
     Ужас приковал ее к месту.
     На кровати лежала огромная розовая  кукла,  размером  с  ее  ребенка.
Пухлые красные губки  были  сложены  в  застывшую  слащавую  улыбку.  Одно
пластмассовое веко было закрыто, а  из-под  другого,  влажно  поблескивая,
глядел в упор на Кристину человеческий глаз.

                              Андрей ДАШКОВ

                         КОРМЛЕНИЕ ЧЕРНОЙ СОБАКИ

     - Кажется, она  еще  жива,  -  сказал  парень  в  белом  плаще  своей
спутнице, а та брезгливо  пожала  плечами  и  оба  заторопились  прочь  от
обочины.
     Эта фраза, произнесенная почти весело, вывела его из  оцепенения.  Он
оглянулся, чтобы посмотреть, кто это еще жив. Был поздний вечер и то,  что
лежало  у  края  дороги,  показалось  ему  вначале   кучей   тряпья.   Ему
понадобилось увидеть  удаляющиеся  красные  огни  грузовика,  чтобы  время
закрутилось в обратную сторону, и тогда он услышал то, что могло  навсегда
остаться на периферии его  сознания,  на  полностью  забытой  обочине  его
жизни.
     Визг тормозов, глухой удар, чавкающий звук, отсутствие  предсмертного
крика; только ветер вздохнул тяжело и странно и лизнул его волосы  влажным
языком. Голые ветви деревьев ответили на это гулким перестуком и  осталась
тишина, в которой были лишь его неслышные шаги и еще эти двое впереди.
     - Кажется, она еще жива, - сказал парень в белом плаще, остановившись
напротив черного  холмика  на  дороге,  выглядевшего,  словно  экскременты
умчавшегося грузовика (такая нелепая мысль довольно долго толклась  в  его
смятенном сознании).
     Он проводил взглядом парочку  и  огляделся  по  сторонам.  Он  боялся
показаться  смешным.  Был  за  ним  такой  грех.  На  секунду  ему  вообще
показалось, что это розыгрыш. Только парень в белом разыграл не того.
     ...Улица была пуста. Он  ничем  не  рисковал.  В  худшем  случае  его
ожидали возможный минутный приступ тошноты и неприятные  воспоминания.  Но
он знал, как бороться с воспоминаниями.
     Он вернулся немного назад и оказался напротив темной кучи тряпья.
     Потом он поймал отражения придорожного  фонаря  в  зрачках  существа,
умершего под колесами. Глаза его  блестели.  Фиолетовые  искры,  красивые,
почти  завораживающие  (эффект  усиливал  влажный  воздух),  вспыхивали  в
глубине черной бесформенной массы и он сделал шаг к обочине.
     Это была собака. Уродливая, как смертный  грех,  или  это  катастрофа
сделала ее такой, - во всяком случае, она  действительно  была  еще  жива.
Абсолютно черная, чернее провалов между звезд, и выпавший язык  делал  эту
черноту влажной.
     Он осторожно потрогал собаку носком ботинка. Ее голова дернулась,  по
телу прошла судорога. Он брезгливо попятился от нее и уже пожалел  о  том,
что вообще остановился. Наутро остывший за ночь труп убрали бы и это  было
бы лучшим, самым спокойным выходом.
     Он повернулся и сделал несколько шагов от дороги. Шорох,  раздавшийся
сзади, заставил его оглянуться.
     Собака волочила за ним свое беспомощное тело самым странным образом -
так, словно у нее вообще не осталось  ни  одной  целой  кости.  Теперь  он
увидел, что это еще щенок, щенок  большой  черной  собаки.  Что-то,  может
быть, ветер, шепнуло ему на ухо одну необъяснимую вещь; он нагнулся и стал
ждать ползущую тварь на ее скорбном пути, не сделав ни шагу навстречу.
     Его поразило то, что за  нею  не  оставалось  крови.  Липкий,  влажно
блестящий след - это была деталь, которой явно не  хватало  во  всей  этой
пугающе отвратительной сцене. Почему именно эта деталь беспокоила его?  Он
не забывал о ней и тогда, когда нес  собаку  домой,  не  чувствуя  ничего,
кроме опустошенности и того, что очень не  хочет  испачкать  свою  одежду.
Потом ему почти хотелось смеяться - он не понимал себя, не понимал,  зачем
вообще делает это, но  какой-то  червь  внутри,  безнадежно  и  безуспешно
грызущий  его  одиночество  и  его  скуку,  все-таки  подтолкнул   его   к
продолжению...

     - Почему у тебя не было крови, сука? - в который  раз  спросил  он  у
черной собаки, тупо глядя на миску с едой, опять отвергнутую  искалеченной
тварью.
     Впрочем, теперь ее нельзя было назвать искалеченной.  Она  встала  на
ноги удивительно быстро, за несколько дней, и, хотя  ее  походка  навсегда
осталась  довольно  странной,  ей  нельзя  было  отказать  в  определенной
ловкости и силе. Пугающей силе.
     - Почему ты ничего не ешь, сука?  -  задал  он  свой  второй  вопрос.
Собака прожила у него без малого месяц, но еще ни разу ничего не  ела.  Он
жил один и точно знал, что только он сам может кормить ее. Но из  его  рук
она не брала ничего. Чем же, в таком случае, она питалась?..

     Когда собака подросла, он стал выпускать ее  ночью  и  порой  находил
утром на ее морде следы крови, волос или шерсти. Ему не  хотелось  думать,
что это могут быть останки крыс. Но чем еще это могло быть? Ведь он жил  в
центре грязного города. В такие дни он  не  мог  заставить  себя  опустить
ладонь на голову собаки, но это  и  так  не  вызывало  у  него  каких-либо
приятных  чувств  или  ощущений.  Например,  благодарности.  Или,   смешно
сказать, тепла. Шерсть у собаки всегда была дьявольски холодной.

     Он любил ее и ненавидел. Он ходил по  хрупкой  тропинке  между  двумя
полюсами, иногда почти приближаясь к одному из них, но никогда не достигая
его; поэтому его ненависть никогда не бывала чистой, а любовь  никогда  не
позволяла забыться.
     Но его страх нарастал  и  претендовал  на  то,  чтобы  стать  третьим
действующим лицом в пьесе для двоих - одинокого  человека  и  искалеченной
собаки, затерянных в самом городском сердце.

     Конечно, он пытался найти  логическое  объяснение  всем  странностям,
связанным  с  черной  собакой,  но  потом  пренебрег  этим.  Занятие  было
безнадежным и неблагодарным. В конце концов, чего он мог требовать от нее?
Того, чего никогда  не  требовал  от  женщин?  Это  было  бы  слишком.  Он
содрогнулся от отвращения к себе.
     Достаточно  и  того,  что  она  отвлекала  его  от   черных   мыслей,
подводивших его к самоубийству. Черная собака вместо черных  мыслей...  Он
улыбнулся  про  себя.  И  поздравил  себя  с  тем,  что  совершил  удачную
подмену... Почти обманул  этого  парня,  с  раздвоенными  копытами  вместо
ступней.

     Ему пришлось свыкнуться с  новой  обыденностью.  Пусть  странноватой,
пусть слегка пугающей, но все же обыденностью - ничем не худшей,  чем  та,
что держала его за горло все эти промозглые никчемные годы.
     Утро. Почти ничего  не  изменилось.  Только  кровь  и  подозрительные
волоски на морде у черной собаки.
     День. Не изменилось ничего. Опостылевшая работа. Три стареющие  суки,
сидящие с ним в одной комнате. Они пили чай  в  три  часа  пополудни.  Под
конец он про себя смеялся над ними. Он думал:  "У  меня  дома  своя  сука.
Проклятая, упрямая сука, которую я  ненавижу...  Я  нашел  ее  на  дороге,
раздавленную тяжелым грузовиком. У нее нет крови. Но она живет. Она вообще
ничего не ест, во всяком случае, при мне. Но она живет... Ах  вы,  скучные
сучки, да она нравится мне в сотню раз больше, чем вы..."
     Чего он действительно не мог понять, так это  того,  почему  с  таким
нетерпением ждет встречи с ней? Почему так спешит домой,  в  свою  скучную
квартиру? Почему вместо прекрасных, холодных, безнадежных вечеров, которые
он растрачивал на темных улицах или в дурацких барах, где  на  всем  лежал
налет почти ритуальной глупости, теперь наступили совсем другие времена?..
     С некоторых пор он проводил  лучшие  минуты  своей  жизни,  глядя  на
уродливую черную  собаку  или  пытаясь  изменить  ее  проклятый  характер,
заставить ее пойти на уступки. В  такие  дни  холодная  ярость  делала  их
схватку прозрачной и ясной;  постепенно  он  с  ужасом  осознал,  что  эта
схватка становится самым важным в его жизни.

     Черная собака - черный ящик. Он пытался запустить в черный ящик  свои
руки, но ничего, понятного ему, не выходило наружу. Это бесило его.  Такая
жизнь начинала  понемногу  сводить  с  ума.  Он  жил  с  абсолютно  чуждым
существом, которое, видит бог, хотел полюбить. Но все больше ненавидел.
     Впрочем, в его ненависти было нечто театральное. Ему  почти  хотелось
увидеть, когда наступит ее конец. Мысль о том, чтобы избавиться от собаки,
не приходила ему в голову.

     Она стала взрослой, но уродство и упрямство не оставили ее. У нее  не
было имени. Самым ласковым из ее прозвищ было "сука".
     Все его соседи ненавидели черную собаку.  Когда  вечером  она  темной
молнией устремлялась в одной ей ведомое странствие по городским  трущобам,
поблизости не было детей...
     Ему было плевать. Одно казалось нелепым:  все  эти  люди  так  любили
себя, хотя не были ни на грош симпатичнее. Их ненависть  вызывала  у  него
смех. Они не имели права ненавидеть его собаку. В конце концов, это не они
стояли на обочине, вглядываясь в мерцание жутких фиолетовых искр. Не  они,
содрогаясь от отвращения, смывали с ее морды капли крови  и  клочья  рыжих
волос. Не за ними она ползла и  не  им  ветер  шепнул  в  ухо  одну  очень
странную вещь.
     Но  и  его   злоба   становилась   слишком   сильной.   Он   перестал
контролировать себя. Часы, нервы и собственную кровь он тратил вечерами на
то, чтобы, запершись в доме, заставить собаку сделать хоть что-нибудь так,
как ему хотелось. Она никогда не издавала ни звука.
     На его руках теперь были незаживающие следы собачьих зубов.

     Он больше не выходил из дома. Какого  черта?  Все  решалось  здесь  и
сейчас. Может быть, он ждал момента, когда собака нападет и тогда  у  него
появится  повод  убить  ее  или,  по  крайней  мере,   "разрядиться".   Но
дьявольское отродье было терпеливым, как камень...
     Все чаще он просыпался по ночам  от  пробиравшегося  в  сны  ощущения
того, что кто-то смотрит на него. Это ощущение  постепенно  усиливалось  и
ему удавалось выйти из сна незаметно для самого себя. Тогда он  осознавал,
что теперь достаточно открыть глаза - и он увидит нечто.
     Конечно, это были зрачки, бросающие фиолетовые отблески.
     Он открывал глаза и ему нужно было время,  чтобы  увидеть  черное  на
черном фоне ночи. Ему помогали луна,  фонари  или  фары  проезжавших  мимо
машин.
     Собака часами сидела неподвижно и смотрела на  него.  Спящего.  Чтобы
убедиться в этом, достаточно было проснуться ночью несколько раз.
     Что происходило при этом в ее уродливой голове? Кто мог сказать?  Уж,
конечно, не он.
     Когда это  стало  повторяться  каждую  ночь,  он  обнаружил,  что  не
высыпается более, а единственной реакцией на ночного  соглядатая  был  его
нервный смешок.
     Но чем меньше он спал, тем больше истязал собаку вечерами  и  ночами,
но не мог расстаться с ней, как ребенок  не  может  расстаться  с  любимой
игрушкой, которую нужно сломать. Но здесь все было серьезнее и страшнее.
     Избавиться от собаки означало  проиграть  свою  последнюю  игру,  но,
может быть, опомнившись, он пошел бы и  на  это,  однако  подозревал,  что
теперь уже слишком поздно и проклятая сука никогда не оставит его в покое.

     Ничто не длится целую вечность, но он больше не мог ждать  конца.  Он
должен был сделать хоть что-нибудь, прежде чем сойдет с ума.  К  тому  же,
эти, живущие поблизости и снаружи, не дадут ему долгой отсрочки. Когда они
поймут, что он не  просто  болен,  его  война  с  собакой  будет  прервана
насильно. Он закончит ее в психиатрической лечебнице. Но еще никогда он не
чувствовал себя более нормальным.
     О, как он ненавидел звериные когти так называемого  "цивилизованного"
общества! Когти, спрятанные до тех пор, пока он калечил свою жизнь в угоду
этому лицемерному божку... Но одновременно он осознавал, что его претензии
к миру необоснованны, более того - смешны. Он боялся, а может быть,  и  не
мог жить вне клетки,  дающей  относительную  безопасность  и  смехотворное
благополучие. За  это  он  ненавидел  и  самого  себя.  Презрение  к  себе
парадоксальным образом нисколько не унижало его в собственных  глазах.  Он
словно заключил сделку с кем-то, поселившимся внутри его тела, с тем, кого
он считал своим настоящим "я".  Он  сказал  себе:  "Хорошо,  парень...  Ты
такой, какой ты есть. Не мне ненавидеть тебя. Кто еще полюбит  тебя,  если
не я? Я всегда на твоей стороне. Мы будем терпеть вместе..."
     И он терпел.

     Терпение его истощалось катастрофически.
     На десятый день этого  добровольного  заточения  одна  всепоглощающая
мысль затопила его мозг. Ему во что бы то ни  стало  захотелось  накормить
свою собаку. Увидеть, как она ест,  как  двигаются  ее  челюсти,  как  она
заглатывает пищу, увидеть ее вздувшийся живот и узнать, наконец,  что  это
обычное существо.

     У него  уже  была  определенная  сноровка  в  связывании  собаки.  Он
подкрался к ней утром,  когда  она  выглядела  относительно  безопасно,  и
закрепил цепь на ее ошейнике. Щелчок карабина  придал  ему  решительности.
Другой конец цепи он привязал к одной из труб отопления в ванной  комнате,
ограничив свободу передвижения собаки до минимума.
     Долгих полчаса он тренировался в набрасывании кожаного  ремня  на  ее
морду. Ремень  был  превращен  в  самозатягивающуюся  петлю  и  когда  ему
удалось, наконец, сделать то, что он задумал, петля стянула челюсти собаки
точно перед ее глазами, больно  хлестнув  животное  по  ушам.  Не  обращая
внимания на глухое рычание, он с удивительной ловкостью закрепил ремень на
ее затылке.
     Потом он вышел в спальню и простыней вытер со лба липкий пот.
     Веревки, которые он выбрал, были не слишком тонкими и,  должно  быть,
не слишком врезались в кожу. Все-таки он любил это  существо  и  не  хотел
причинять ему слишком сильную боль.  Он  хотел  увидеть  только,  как  оно
ест... Он поразился невинности своего желания. Будь  он  просто  сторонним
наблюдателем, он бы рассмеялся. О, это забытое им наслаждение  -  смотреть
со стороны!
     Но смеяться к тому времени он уже разучился.

     Связать задние лапы собаки  теперь  не  составляло  труда.  Проклятая
сука, конечно, упиралась, но он медленно стягивал концы веревки, пока лапы
собаки не соединились и она тяжело упала  набок.  Когти  ее  передних  лап
скребли по кафелю. Собака пыталась ползти, веревки натянулись, как струны,
звенья цепи проворачивались с еле слышным скрипом...
     Это зрелище причиняло ему почти невыносимое страдание, но  он  жаждал
завершить начатое с фанатизмом праведника.  Движения  собаки  теперь  были
удивительно похожи на движения существа, у  которого  перебиты  кости.  Он
вспомнил тот промозглый вечер, когда  нашел  ее.  Видение  было  настолько
ярким, а воспоминание настолько тождественным реальности, что  у  него  на
мгновение потемнело в глазах от боли. Но теперь он сам был творцом чьих-то
мук. Веревки врезались в тело собаки так  глубоко,  что  почти  исчезли  в
складках кожи, однако она все еще пыталась ползти...
     Очень медленно он сделал еще одну петлю.

     Он связал передние лапы собаки и та осталась лежать на  боку,  тяжело
дыша. Между полосами ремня был виден темный влажный язык. Фиолетовые искры
в зрачках вспыхивали с размеренностью метронома.
     Он долго смотрел на результат своей предварительной победы,  а  потом
отправился на кухню готовить еду...

     Ему понадобилось довольно много времени, чтобы  найти  гибкую  трубку
подходящего диаметра. Он приспособил для этой цели кусок садового  шланга.
Из металлического прута от ручки зонта он сделал поршень,  плотно  обмотав
его тряпкой.
     Он залил  в  шланг  полужидкую  массу  с  отвратительным  запахом,  в
которую, тем не менее, входили не самые худшие ингредиенты.
     С этим орудием насилия он приблизился к  неподвижно  лежащей  собаке.
Положил шланг на пол у стены, загнув кверху его открытый конец, и пальцами
аккуратно раздвинул ее губы. Звериный запах ударил ему в ноздри, но это не
был запах пищи.
     Он высвободил одну руку и вытер  о  брюки  скользкую  тягучую  слюну.
Глаза животного неподвижно смотрели в одну точку на стене.
     Он дотянулся до шланга и ввел его открытый конец в темный  провал  за
клыками. При этом он выплеснул на  себя  часть  еды,  предназначенной  для
собаки. Это уже был повод  для  бешенства...  Шланг  входил  тяжело.  Было
видно, как резина упруго обтекает намертво  сцепленные  зубы,  которые  он
даже не пытался разжать. Во второй раз за этот мрачный  день  он  покрылся
потом.
     -  Ну,  давай,  -  собственный  хриплый  шепот  почти  испугал   его.
Раздвоение личности стало абсолютным. Номер первый говорил номеру второму,
что делать. Номер второй подчинялся беспрекословно.
     Номер второй ввел шланг в самое собачье горло, пока рвотные  судороги
не стали сотрясать тело животного. Тогда он оттянул шланг назад и принялся
заталкивать поршень внутрь черного резинового червя.
     Под собачьей головой  появилось  быстро  расплывающееся  тошнотворное
пятно.
     - Ах ты, сука...  Проклятая  сука!..  -  он  плакал  от  безграничной
ненависти и предательской жалости, судорожно проталкивая поршень дальше.
     Конвульсии собачьего тела стали угрожающими. Ему показалось, что  она
может сдохнуть от того, что он разорвет ей горло. Он не  знал,  попало  ли
хоть немного пищи в пищевод. К этому времени его глаза застилала  багровая
пелена. Реальность стала умножаться; в одной из его жизней собака уже была
мертва, в  другой  ее  тело  подбрасывало  к  звездам,  словно  гигантский
маятник, в третьей он тонул в океане  рвоты,  по  которому  плавал  темный
неприступный остров собачьего тела, в четвертой еще ничего не произошло...
     Фонтан,  ударивший  откуда-то  снизу,  почти  сшиб  его  с  ног.  Ему
показалось, что он ослеп. По-звериному закричав от ужаса  и  отчаяния,  он
пытался вцепиться во что-нибудь руками, но  повсюду  его  настигали  удары
резинового шланга, а потом подушка из рвоты залепила ему  лицо.  Во  мраке
его сознания метался и сверкал,  как  разгневанный  бог,  силуэт  огромной
собаки. Что-то, более жестокое, чем он  сам,  и  куда  более  настойчивое,
отковыривало горящими пальцами кусочки его мозга. Давление  внутри  черепа
стало  невыносимым  и  его  голова  взорвалась,  разлетевшись  на   тысячи
осколков. Наружу черной рекой излилась его ярость и  потекла,  блестя  под
звездами,  по  глубоким  мрачным  долинам  безумия  между  незыблемыми   и
беспощадными горами раскаяния...

     Он медленно рождался  из  небытия  и  первое,  что  он  увидел,  были
белеющие кости. Вот так это и кончилось, - с облегчением подумал  он.  Все
правильно - после схватки остаются лишь белеющие кости...
     Ужас охватил его потом, много позже,  когда  он  осознал,  что  видит
кости своих собственных ног. Кое-где на них еще оставались куски  розового
мяса.
     Он был привязан к креслу в своем собственном доме.  Ошейник  стягивал
его шею и не давал наклонить голову вперед. Когда он двигал ею, то слышал,
как  позвякивает  цепь  за  спиной.  Его  руки  были  крепко  привязаны  к
подлокотникам кресла. Там, где  веревки  врезались  в  кожу,  образовались
мучительные кровавые рубцы.
     Он боялся опустить глаза. Не было боли. Он совсем не чувствовал боли!
Вот что показалось ему странным, когда он еще мог соображать.
     Потом он услышал тихое чавканье.
     Это был самый страшный звук, который он слышал в своей жизни.
     Чавканье донеслось из темноты  и  оно  было  багрово-розовых  цветов.
Цветов его крови и мяса. Ужас собрался в точку  и  стал  спиралью  тусклой
красной лампы, горящей под потолком.
     К нему пришла пугающая ясность. Он понял, что  его  ноги  съедены  до
бедер. Это не могло быть  ничем  другим.  Ничто,  кроме  зубов,  не  могло
оставить таких следов - рваного мяса и сухожилий, повисших  на  костях.  О
том, что под  ним  находится  лужа  крови,  он  мог  лишь  догадываться  в
полутьме.
     Но что означает стук когтей, он понял сразу.
     Откуда-то  из-за  его  спины  медленно  вышла  черная   собака.   Она
остановилась рядом и некоторое время неподвижно смотрела на него. Ее глаза
были пустыми и твердыми, как стекла, выкрашенные фиолетовой люминесцентной
краской.
     - Проклятая сука... - прошептал он. Потом его вырвало.
     Морда собаки была испачкана во что-то темное и липкое.
     Он уже знал, что это такое...

     Собака подошла еще ближе и начала есть его левую руку.

                              Андрей ДАШКОВ

                          ИГРЫ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТНИХ

                                                    В этой долине молчания
                                                    Нет родственных душ.
                                                          Эдгар Ли Мастерс

     Хорошо обставленная комната с высокими окнами, погруженная  в  уютный
полумрак. В камине весело резвится огонь. За столом женщина и двое мужчин.
Один из них - филолог, бывший  преподаватель  местного  университета.  Его
жена погибла  в  автомобильной  катастрофе  восемь  лет  назад.  Второй  -
совладелец посреднической фирмы, вовремя удалившийся  от  дел.  Женщина  -
вдова профсоюзного деятеля регионального значения. У всех троих  приличный
счет в банке. Все трое -  примерно  одного  возраста,  им  за  шестьдесят.
Знакомы они с юности. Когда-то (но в разное время) женщина была любовницей
филолога и коммерсанта.
     Обеспеченная старость. Внешне вполне благополучный закат.
     Их единственный враг -  скука,  поэтому  большую  часть  времени  они
проводят втроем. Этой привычке лет пять, хотя до этого все трое безвыездно
жили в одном городе.

     Идея устроить небольшое представление приходит коммерсанту  в  голову
ненастным вечером двадцатого декабря. Всю бессонную ночь он сомневается, а
на следующий день уже определенно знает, что идея недурна.
     Во всяком случае, вдова и филолог принимают ее с восторгом.
     -  Неплохо,  неплохо,  -   говорит   преподаватель   и   благосклонно
потряхивает своей седой шевелюрой, лишь немного поредевшей  на  темени.  -
Все сделаем так, будто нам снова по двадцать!
     - Ну, а как же это  будет  выглядеть?  -  позволяет  себе  усомниться
вдова. - И потом - мой муж... Ведь он давно умер.
     Коммерсант машет руками.
     - Ты ничего не поняла. Это будет нечто вроде мелодрамы.
     - И,  во  всяком  случае,  -  никакого  одиночества,  -  подхватывает
филолог. - За это, черт побери, надо выпить.
     Поставили шампанское в лед.
     - Отлично, - соглашается вдова. - Никакого одиночества. Это все,  что
мне нужно. - Она смотрит в высокие  черные  окна,  за  которыми  беззвучно
падает снег. - Кто бы мог подумать...
     - Что? - переспрашивает коммерсант.
     - Ах, - она смеется. - Это я о себе. Разве могла я подумать сорок лет
назад... - она не заканчивает фразу.
     - В этом ты вся, - улыбается коммерсант. - Утраты становятся для тебя
утратами как раз спустя сорок лет.
     - Утрата - это не более, чем ощущение, - изрекает филолог, склонный к
педантизму в определениях. - А одиночество  -  образ  жизни.  Нет,  я  уже
чертовски стар.
     - Ну что ты, - вдова проводит ладонью по его обрюзгшей щеке. - Ты еще
достаточно молод. Спустя сорок  лет  мы  можем  позволить  себе  небольшое
сумасбродство.
     - Нет-нет, я - за. Надеюсь, я снова буду иметь у тебя успех.
     Каждый из них внимательно прислушивается к  издевке,  прозвучавшей  в
словах другого.

     К полуночи роли распределены. Вдова благосклонно принимает ухаживания
филолога и коммерсанта и, в конце концов, предпочтет кого-нибудь. Но кого?
Им кажется, что эта тайна - лекарство от одиночества и пустоты.
     - Смотрите же, - предупреждает вдова. - Здесь должен быть  не  легкий
флирт, а бо-о-ольшая любовь. Вы должны подарить мне  целый  мир,  сияющий,
немного таинственный и  огромный,  в  котором  будет  все  -  приключения,
любовь, страх, ошибки юности и тоска по несбыточному, и...
     - О, дорогая! - восклицает филолог. - Ты требуешь от нас  того,  чего
нет и быть не может... В наши годы, во всяком случае...
     - Это не по правилам, - протестует коммерсант. - Вы  портите  игру  в
самом начале. Забудьте о том, что вы надели маску. Поступайте  так,  будто
все происходит на самом деле, впереди у вас - вечность и больше всего  вас
тревожит расположение нашей очаровательной дамы, - он подмигивает филологу
так, как подмигивал в молодости, когда хотел намекнуть  на  свои  любовные
победы.
     - Приношу свои извинения.  Я  меланхолик  по  натуре.  Надеюсь,  дама
оценит это по достоинству?..
     В два ночи мужчины расходятся по домам.

     Всю следующую неделю они играют в эту нелепую игру, играют  настолько
самозабвенно, насколько вообще можно играть. Но один изъян  все  же  есть.
Они слишком спешат, пытаясь  вогнать  всю  прошлую  жизнь  в  узкие  рамки
отпущенных им лет и вновь пережить безвозвратные ощущения юности.
     Квартиры коммерсанта и вдовы превращаются по их  желанию  во  дворцы,
где они встречают друг друга, в холлы  гостиниц,  в  ревущие  пространства
городов, аэропортов и вокзалов, словно спрессованные временем, и,  как  ни
странно, они  перестают  испытывать  эту  придавливающую  к  земле  скуку,
вопиющее отчаяние и ощущать бессмысленность их прошлой судьбы.
     Изредка  кому-нибудь   из   них   приходит   мысль   об   абсурдности
происходящего, но тот, кто высказывает ее, объявляется нарушившим  правила
игры и карается немилостью возлюбленной или же возлюбленных.
     Коммерсант сияет, чувствуя, что сделал,  наконец,  нечто  важное  для
себя и своих партнеров.
     К концу недели на свет извлекаются старые фотографии. Странное дело -
всех троих вовсе не поражает собственная молодость и красота. Филолог  так
и заявляет вдове:
     - Безусловно, ты была очаровательна, но, честное слово, ты  и  сейчас
недурна!
     - Да она же похорошела! - подхватывает отставной коммерсант. - Бог ты
мой, каким я был размазней!
     - Вот он - первый комплимент, - безрадостно отмечает вдова.

     ...Всю  неделю  стоит  отвратительная  погода.   Бродит   по   городу
пронизывающий насквозь ветер, сухой  и  мелкий  снег  носится  по  улицам,
нагоняя тоску, но троим  наплевать  на  это.  Они  чувствуют  себя  вполне
счастливыми. Зловещий шелест ветра кажется им всего  лишь  аккомпанементом
тем радостным событиям, которые происходят с ними, но никак  не  довлеющей
музыкой жизни.
     Более того - они задали себе загадку. Если бы кому-то пришло в голову
понаблюдать за ними, он не понял бы, что происходит.
     - Просто нам не о чем сожалеть, - терпеливо объясняет это вдова.
     - В сторону! - прерывает ее коммерсант. - Может быть, нам съездить  в
апреле на пикник, как сорок лет назад?
     - Да ты что? - говорит вдова. - Мы и  тут  можем  прекрасно  провести
время! У нас тут свой пикник. Господи, какой же у нас пикник!

     Однако изъян,  подтачивающий  этот  наспех  сколоченный  из  обломков
прошлого мирок, все же дает о себе знать. Ведь всегда не успеваешь,  когда
боишься не успеть.
     Они боятся не успеть.
     Филолог становится все более  любезным,  а  коммерсант  -  все  более
раздражительным и у обоих это является признаком  слабости.  Игра  к  тому
времени становится неуправляемой.
     - Безумный мир, - говорит филолог. - Почему бы  не  жить  наоборот  -
рождаться  стариком  и  знать,  как  много  времени  еще  впереди,   потом
становиться моложе и  моложе  и,  наконец,  умереть  младенцем,  в  полном
неведении и с безмятежной душой...
     - Недурно, - говорит вдова. - Но зато появляется масса неудобств.  Не
знаешь, сколько  всего  потерял.  Да  и  неприлично  как-то  -  умирать  в
бессознательном состоянии.
     - Все это несколько противоестественно... - замечает коммерсант.
     - Что именно?
     - То, что мы говорим об этом сегодня. Ведь завтра  воскресенье  и  ты
должна дать ответ.
     - О, боже, - она с улыбкой проводит рукой по лбу. - Проклятая память.
Конечно, завтра. Как я могла забыть?.. Мне  полагается  все  время  думать
только о завтрашнем дне... Начинаешь больше ценить дни вчерашние.

     Она предпочла филолога. Собственно, ни для кого из них  это  не  было
неожиданностью.  Она  серьезно  и   обстоятельно   (излишне   серьезно   и
обстоятельно) объявляет о своем решении и все трое некоторое время неловко
молчат.
     - Ну? - говорит вдова.
     - Что - ну? - не понимает коммерсант.
     - Что теперь?
     - Игра вроде бы окончена, - неуверенно говорит коммерсант. - Хотя  не
скажу, что я рад этому...
     - Дальше, - раздраженно говорит вдова.
     - Нет, ничего, - отзывается коммерсант чересчур поспешно.
     - Нужно окончить кое-какие формальности, - предлагает филолог.
     В каком-то трансе они оканчивают формальности. Разыгрывают  венчание,
счастливую супружескую пару, делают вид, будто собираются  путешествовать,
даже решают, где провести медовый месяц. Коммерсант несет всякую чепуху  о
сердце, разбитом навеки, а также о  том,  что  может  быть,  еще  встретит
подругу жизни.
     Вдова поглядывает на него как-то странно.

     В понедельник вечером супруги и коммерсант выходят на  улицу.  Вокруг
них бурлит  людской  поток,  сверкает  огнями  город.  Несколько  дней  до
Рождества. Огни могли бы показаться ликующим фейерверком, но все  это  уже
не затрагивает их.
     Единственное  чувство,  посещающее  всех  троих  во  время   грустной
прогулки, - отчуждение.  Люди  проходят  мимо,  не  задевая  их,  создавая
безудержный маскарад  жизни,  но  трое  остаются  на  голых  подмостках  -
осиротевшие заложники своей бесконечно абсурдной пьесы.
     Город завораживает, манит миллионами огней, но трое  не  трогаются  с
места.
     - Что дальше? - то и дело спрашивает жена филолога.
     - Не знаю... - растеряно и виновато отвечает ей отставной  коммерсант
и на этом разговор заканчивается.
     Они стоят у какого-то сквера  под  старыми  каштанами,  сквозь  голые
ветви которых видно глубокое синее небо. По небу плывет белый пар облаков.
     Внезапно жена филолога срывается с места. Через несколько секунд  она
растворяется в  толпе.  Коммерсант  и  филолог  в  растерянности  ищут  ее
глазами.
     - Смотри, что я тебе купила! - кричит  женщина  из  толпы  и  бросает
букет каких-то белых цветов. Букет не долетает до  филолога  и  падает  на
мокрый асфальт.
     - Это мне? - недоумевает филолог и  поднимает  букет,  не  зная,  что
теперь с ним делать. Потом его озаряет внезапная догадка.
     - А, так ведь это ему. В самом деле, ему.  Возьмите,  дружище,  -  он
протягивает букет коммерсанту.
     - Я не подумала, - говорит женщина. - Конечно, это ему.
     Коммерсант поворачивается и уходит. Супруги кажутся ему смешными.  Он
и сам себе кажется смешным...
     - Ну, вот, - говорит филолог. Он не  смотрит  на  свою  жену.  Он  не
смотрит на город. Он смотрит куда-то вбок.
     - Ну, вот, - передразнивает его  жена.  -  Иди  сюда.  И  пожалуйста,
побыстрее, - торопит она его. - Мне нужно выпить.

     Через шестнадцать секунд филолог  и  его  жена  будут  сбиты  тяжелым
грузовиком. Их обезображенные тела придется опознать коммерсанту.

                              Андрей ДАШКОВ

                            ДОМАШНЕЕ ЖИВОТНОЕ

     Примерно раз в месяц он выводил ее на прогулку за пределы двора.  Они
ходили по пустынным улицам, держась как можно дальше от людей и тех  мест,
где она могла спрятаться от него. Но вряд ли Рита смогла бы бежать.  Страх
парализовал ее волю, и она всегда  послушно  шла  рядом  с  ним,  чувствуя
леденящее душу влияние, исходившее от ножа, спрятанного в его кармане.
     В своем дворе, отгороженном от  мира  высокими  и  глухими  каменными
стенами, он позволял ей прогуливаться на поводке. Он сидел  на  веранде  в
плетеном дачном кресле, читая Раджниша или Паскаля, а второй конец поводка
был обмотан вокруг его запястья.
     Строгий собачий ошейник с металлическими  шипами  впивался  в  нежную
кожу на ее горле, как только она делала одно неловкое движение, поэтому ей
приходилось заботиться о том, чтобы  поводок  всегда  был  ослаблен.  Рита
медленно бродила от стены к стене внутри своей тоскливой тюрьмы  и  спустя
несколько месяцев после того, как она стала его домашним животным,  у  нее
уже  не  осталось  мыслей.  Ее  поведение  определяли  несколько   простых
рефлексов и затаенное желание бежать, больше похожее на инстинкт.
     Кричать внутри этого каменного мешка было бесполезно.  Один  раз  она
пыталась. Тогда ее никто не услышал,  тем  не  менее,  с  тех  пор  каждая
получасовая  прогулка  начиналась  с  того,  что  он  выносил  на  веранду
акустические системы и включал усилитель на полную громкость.  Обычно  она
гуляла под оглушительные звуки "Воя на луну" Оззи Осборна и "Крепкой  руки
закона" группы "Саксон", включенных одновременно, чтобы не возникало пауз.
Эти пластинки она знала наизусть.
     Странно, но ему громкая музыка не мешала. Вначале Рите казалось даже,
что он жертвует чем-то ради нее. Ради того, чтобы она иногда  ощутила  под
ногами свежую траву и увидела голубое небо. Оно всегда  представлялось  ей
пронзительно голубым. Даже если было затянуто грозовыми  тучами,  похожими
на чудовищ. На тех чудовищ, которые приходили к ней во время ее снов.

     Воспоминания о прошлой жизни тревожили ее все реже. Прежде  они  были
мучительны и она доводила себя до истерики; ее сердце  порой  было  готово
разорваться от безысходности.  Потом  воспоминания  превратились  в  тупую
боль, а настоящего, прошлого и знакомых лиц больше не существовало. Только
размытые  пятна,  которые  становились  все  меньше  и  все  тусклее,  как
удаляющиеся огни в тумане.
     Она знала, как ее зовут, где и с кем она жила  раньше  и  как  попала
сюда, но теперь это знание было всего лишь набором  символов  и  слов,  за
которыми не возникало видений.
     Четыре года она  жила  в  наглухо  запертом  доме  и  стала  домашним
животным человека, о котором не знала ничего, кроме того, что  он  жесток,
что он ОЧЕНЬ ЛЮБИТ свое домашнее животное, и что он убьет  его,  если  ОНО
попытается бежать.

     В один проклятый день, затерявшийся теперь  в  далеком  прошлом,  она
ехала в машине с мужчиной, которого, наверное, любила, и с которым провела
медовый месяц. Сейчас она не помнила его имени, его  лица,  его  запаха  и
того, как занималась  с  ним  любовью.  Все  это  были  мелочи,  исчезающе
незначительные по сравнению с кошмаром ее нынешнего существования.
     Но тогда она и он были слишком заняты  друг  другом,  чтобы  обратить
внимание на старый черный пикап, в течение получаса следовавший за ними по
шоссе, а ведь это был призрак ее ужасного будущего.
     Их машина сбила того злосчастного велосипедиста,  когда  впереди  уже
показались одноэтажные постройки пригорода.  Лицо  мужчины,  сидевшего  за
рулем, изменило свое выражение слишком поздно.
     Он вывернул руль влево, одновременно начиная тормозить,  но  избежать
столкновения было уже невозможно. А вместо одного трупа появилось два.
     И еще одно домашнее животное...
     Скрежет и двойной удар тела - вначале о капот, а затем об асфальт, но
машину  неудержимо  несло  дальше,  к  стремительно  надвигавшейся   стене
деревьев, в кронах которых копошилась жизнь. Искореженный велосипед и труп
велосипедиста остались на  шоссе,  а  перевернутый  автомобиль  с  мертвым
водителем, грудь которого смяла рулевая  колонка,  и  потерявшей  сознание
пассажиркой оказался зажатым между расщепленными древесными стволами.
     ...Рита провела без сознания целую вечность,  а  потом  она  услышала
звуки падающих капель и чьих-то осторожных  шагов.  Она  лежала  на  крыше
перевернутого автомобиля, выброшенная  из  своего  кресла;  ее  обнаженные
колени оказались прямо перед лицом и они были изрезаны осколками  лобового
стекла. Возле ее левого глаза болтался паук, спускавшийся откуда-то сверху
на невидимой нити... Раздался скрежет открываемой дверцы.
     Сильные руки выволокли Риту наружу, вынесли на  дорогу  и  усадили  в
кабину пикапа, черного, как катафалк.
     Ее веки были полузакрыты и ничто в мире не могло бы сейчас  заставить
ее повернуть голову, откинутую на спинку сидения, но  именно  поэтому  вся
картина катастрофы оказалась у нее перед глазами. Она была слишком  слаба,
чтобы протестовать, и слишком плохо соображала, чтобы удивляться,  но  то,
что она увидела, наполнило ее душу  предчувствием  кошмара,  которому  еще
только предстояло родиться.
     Водитель  пикапа  поднял  труп  велосипедиста   и   положил   его   в
перевернутую машину на то место, где  недавно  находилась  женщина.  Потом
Рита услышала металлический  грохот  и  это  мог  быть  только  велосипед,
брошенный в кузов. Водитель пикапа оглянулся по сторонам, облил  машину  и
пятна крови на дороге бензином из канистры, а затем щелкнул зажигалкой.
     Столб огня ослепил ее - и это было последнее, что она помнила, прежде
чем снова провалилась в небытие...

     Самым унизительным вначале казалось то, что  во  время  прогулок  она
должна  была  отправлять  свои  естественные  потребности.   Двор   внутри
замкнутого четырехгранника стен был гол, как пустыня, и она вынуждена была
заниматься ЭТИМ на глазах  у  своего  хозяина.  Справедливости  ради  надо
заметить, что он редко смотрел на нее  в  это  время.  Не  самое  приятное
зрелище... В любом случае, Рита чувствовала себя ужасно. Она доводила себя
до крайности, когда сдерживаться не было сил. А тогда уже было  почти  все
равно...
     Однажды она была вынуждена мочиться в  доме,  когда  он  отсутствовал
целый день. После этого он  жестоко  избил  ее,  несмотря  на  объяснения,
проклятия и мольбы.  Потом  он  наказал  ее  тем,  что  в  течение  недели
внимательно следил за нею  во  время  прогулок,  не  упуская  ни  малейшей
подробности.
     О, эти муки на голом, как стол, дворе! Кто мог  их  понять?!..  Сцены
этих мук стали фильмом, который многократно  прокручивал  затем  ее  мозг.
Например, то, как она выбирает место в тени  у  каменной  стены.  Если  он
выводил ее в полдень, тени не было вообще.  Двор  был  залит  безжалостным
светом солнца и Рита чувствовала себя жалкой тварью, которую равнодушно  и
бесцельно рассматривало могущественное существо, Хозяин  Вселенной,  держа
ее на конце своего указательного пальца. А вокруг  еще  грохотала  музыка.
Осборн пел "Бунтарь  рок-н-ролла".  Рита  садилась,  снимала  трусики,  но
несмотря на мучительное желание, в  течение  нескольких  секунд  не  могла
выдавить из себя ни капли. Немилосердное  солнце  смотрело  на  нее  одним
слепящим глазом с небес, чистых, как кафель в операционной, и во всем этом
был ужас, по-настоящему понятный только ей одной.
     Вечер приходил, неся с собой недолгое облегчение. Немного прохладного
воздуха, немного луны и темный двор, где возникала иллюзия, что она  может
сделать хоть что-нибудь так, как это делают все остальные люди.
     Иногда Рита не видела в темноте  стен  и  о  ее  положении  напоминал
только ошейник, позвякивавший на шее, и черная полоса, очертившая небо, на
которой уже не было звезд. Поводок,  пристегнутый  к  ошейнику,  уходил  в
темноту, чтобы возникнуть на  слабо  освещенной  веранде  змеей,  обвившей
запястье хозяина.
     Рывок - и стальные зубья впивались в ее горло.
     Значит, хозяин считал, что его домашнему животному пора спать.
     После  аварии  Рита  отделалась  шоком  и  несколькими   болезненными
царапинами на лице и теле. Но очнулась  она  с  уже  надетым  ошейником  и
первое, что она увидела, была грубая металлическая миска, стоявшая на полу
посреди комнаты без мебели и окон. Нелепость всего этого она сочла  лучшим
свидетельством того, что ее мозг поврежден.
     Рита закрыла глаза, собираясь с мыслями.  Она  ощущала  непреодолимую
слабость во всем теле и тупую боль в груди. Боль не физическую,  а  больше
похожую на страх перед жизнью, начинавшейся вновь.  Теперь  в  этой  жизни
были катастрофа, раздавленное тело  мужа,  труп  велосипедиста,  сгоревший
вместо нее в машине, и ошейник на ее собственной шее.
     Потом она сообразила, что ни один  безумец  не  подозревает  о  своем
безумии. Во рту у нее пересохло. Сухость распространилась внутрь и  вскоре
все ее тело стало одним колеблющимся куском картона.
     Когда сухость прошла, Рита  почувствовала,  что  хочет  есть.  Спустя
несколько часов голод стал невыносимым.
     Она проползла по холодному полу, приближаясь к миске. Миска оказалась
наполненной какой-то вязкой смесью с не очень аппетитным запахом, но  Рита
была слишком голодна, чтобы обращать на это внимание. Не было ни ложки, ни
вилки. Немного поколебавшись, она стала пить  из  миски,  подолгу  ожидая,
пока смесь соберется в липкий комок и попадет ей в рот. То,  что  осталось
на дне, Рите пришлось доесть руками.
     А потом появился водитель черного пикапа и, не  произнося  ни  слова,
налил в миску воды. Она пыталась расспросить его  о  чем-то,  пока  у  нее
хватало сил, но тогда, как, впрочем, и всегда с тех пор, ответом  ей  было
молчание. Молчание, худшее, чем ненависть, побои и  унижения,  потому  что
для Риты в нем не было  вообще  ничего  человеческого.  Уже  тогда  она  с
непередаваемым ужасом ощутила, что дверца клетки захлопнулась навсегда.

     Возможно, ей было бы легче, если бы  она  знала,  зачем  нужна  этому
человеку. Но никогда, ни единым жестом, взглядом или поступком он не выдал
ей этого.
     В первые недели своего пребывания в доме Рита всерьез  ожидала  того,
что он может попытаться  изнасиловать  ее  или  потребует  чего-то,  пусть
неприятного, грязного, мерзкого, но хотя  бы  объяснимого...  Она  ожидала
напрасно. Все, что она получила, это еду и воду два раза в день  и  первые
прогулки на длинном поводке  по  замкнутому  со  всех  сторон  внутреннему
дворику.
     Хорошо ощутимая сила хозяина не оставляла ей  надежд  покалечить  или
убить его. Спустя месяц после аварии Рита возненавидела себя  за  то,  что
два раза в сутки покорно принимала миску с едой из его рук... Несмотря  на
полную безысходность, она не могла совершить самоубийство. Разбить  голову
о стену или перегрызть себе вены было выше  ее  сил.  Еще  более  страшным
казалось дать убить себя этому человеку. Презрение лишь усугубило  дневную
боль и извращенность ее снов.
     В своих снах она видела, как полчища липких  мух  гнездятся  в  самых
интимных частях ее тела, а еще там шевелились отрезанные змеиные головы.

     Вскоре такой образ жизни привел к тому, что она пахла, как  животное,
и уже почти не испытывала потребности в  одежде.  Всякие  представления  о
человеческих предрассудках, в том числе, о  "приличиях",  стерлись  из  ее
памяти. Ее кожа загрубела; теперь Рита воспринимала холод, ветер и  дождь,
как нечто неизбежное, как то, что нужно переносить терпеливо, не испытывая
страданий и тоски.
     Ее волосы,  которые  не  расчесывались  несколько  лет,  всегда  были
спутаны; когда они становились слишком  длинными,  хозяин  подстригал  их,
кое-как  кромсая  тупыми  ножницами,  и  это  была  для   нее   еще   одна
периодическая пытка. Она предпочла бы этой пытке паразитов.
     Когда хозяин считал, что Рита стала слишком грязной, он  мыл  ее,  но
это не приносило ей облегчения и, тем более, не  казалось  блаженством,  -
она просто тупо глядела на мыльную воду, сквозь которую проступали  зыбкие
очертания ее болезненно-бледного тела.
     Она одевалась только для прогулок, а ночью спала голая, поджав  ноги,
прямо на твердом холодном полу. Она не боялась заболеть  и  умереть,  Рите
даже хотелось этого, но природа не сделала ей такого одолжения.

     Зеркала и случайные отражения с некоторых пор пугали ее - она забыла,
как "должна" выглядеть. Увидеть себя  означало  для  Риты  испытать  почти
мистический ужас, непереносимый для сознания,  сжавшегося  в  точку.  Этой
точкой  была  ненависть,  не  имевшая   ничего   общего   с   обыкновенной
человеческой ненавистью. Ненависть, которую она испытывала, не затрагивала
ее уснувший мозг, но зато пропитывала каждую клетку тела, дрожала в каждом
нерве, жила где-то рядом  с  паническим  страхом  и  имела  все  шансы  не
проявиться никогда.

     Изредка, не чаще нескольких раз в год,  хозяин  выходил  с  Ритой  за
пределы двора и тогда на ней не было ошейника, однако нож в его кармане  и
укол какого-то наркотика делали ее смирной  и  послушной.  Во  время  этих
прогулок она испытывала лишь покорность и страх,  которые  настолько  явно
читались в  ее  глазах,  что  заставляли  людей,  попадавшихся  навстречу,
внимательнее присматриваться к странной паре - хорошо  одетому  мужчине  и
девушке с абсолютно диким лицом, одетой кое-как. Но  никогда  ни  один  из
прохожих не захотел познакомиться с этой парой поближе.
     Постепенно она забывала о том, что значит цивилизация. Дома, машины и
люди стали для нее не более, чем предметами, наделенными запахом,  цветом,
шумом, способностью заполнять пространство и вызывать страх. Все они  были
возможными причинами неведомой смерти и  во  время  прогулок  она  бросала
вокруг частые осторожные взгляды. Названий этих предметов она не помнила и
уже не отождествляла одни и те же вещи, увиденные в разное время.
     Это превращало каждую ее  прогулку  в  путешествие,  полное  пугающих
чудес и странных событий, в которых она  не  принимала  никакого  участия.
Вернее,  ей  была  отведена  единственная  и  неизменная  роль  -  бояться
собственной тени.
     В ней  проявилось  нечто,  скрытое  за  толстой  стеной  человеческой
фальши, нечто,  живущее  по  своим  законам,  неузнаваемое  и  немыслимое;
сущность, чуждая всякой логике и всякому рассудку, поднявшаяся  из  темной
пропасти бессознательного  и  помнящая  времена,  когда  моста  через  эту
пропасть не существовало вовсе, как не существовало  и  стены,  отделившей
первозданную душу от вещей привычных и слишком реальных,  чтобы  думать  о
том, что находится по другую ее сторону.
     Она была теперь существом из другого мира, в котором все  имело  свое
таинственное значение и, одновременно, не имело никакого значения  -  мира
бродячих собак, крадущихся теней, зыбких  лун,  ночных  невнятных  звуков,
неузнанных форм и никем не названных ощущений.
     Она осталась одна, если не считать Хозяина Ее Вселенной, но его место
было  слишком  огромно,  чтобы  принадлежать   этому   миру.   Он   владел
пространством, в котором она жила, небом потолка, землею пола,  горизонтом
стен, холодным светом и непроглядной  тьмой,  едой,  дававшей  силы  жить,
временем спать и  смотреть  на  мир,  видениями,  сменявшими  друг  друга,
чудесами прогулок и жестокостью ошейника.
     Мысль о том, что спасение может прийти извне, давно не  появлялась  в
ее голове  -  она  жила  ощущениями  и  инстинктами.  Для  нее  больше  не
существовало властей, законов, государства и ее собственных прав.  Поднять
руку на Хозяина или хотя бы сбежать  -  такие  поступки  казались  слишком
ужасными и почти не осталось причин, которые могли  заставить  ее  сделать
это. Только один, совсем слабый  зов,  звучавший  все  реже  и  реже,  но,
наконец, дождавшийся своего часа...

     Рита шла по дну ущелья, стены которого сверкали  огнями,  и  пыталась
привыкнуть к пугающему ощущению свободы. Не было ошейника, связывавшего ее
с Хозяином; теперь она сама выбирала дорогу.
     Она не испытывала радости по поводу своего  внезапного  освобождения,
потому что  воспоминания  о  случившемся  недолго  жили  в  ней.  Зато  не
существовало и чувства вины. Все, что произошло,  растворялось  в  тягучем
киселе ее тлеющего сознания, а настоящими казались лишь  каменные  ущелья,
движущиеся силуэты вокруг и жуткое отсутствие ошейника, к которому она так
привыкла...
     Возможность бежать от Хозяина появилась у нее совершенно  неожиданно,
но она вряд ли воспользовалась бы ею и даже не заметила бы ее, если  бы  в
это время к ней не пришел необъяснимый зов -  из  прошлого,  будущего  или
просто из мира за стеной; во всяком случае, этот зов превратил ее волю  из
бесформенной лужи в быстро текущий ручей, искавший выход. И он его нашел.
     Ее побег был случайным, но по-звериному тихим и быстрым.

     Наступал вечер.
     Она проснулась и сидела, уставившись в темноту, в ожидании  прогулки.
Какая-то часть ее существа отметила, что после возвращения Хозяина не было
слышно привычного скрежета запираемых  замков.  Дыхание  вошедшего  к  ней
человека было тяжелым и смрадным. С ним появился давно забытый Ритой запах
алкоголя. Хозяин долго смотрел на нее, слегка  покачиваясь,  а  потом,  не
раздеваясь, прошел к себе в спальню. Она с  тихим  отчаянием  поняла,  что
сегодня у нее не будет вечерней прогулки.
     Он пренебрег мерами предосторожности не столько потому, что был пьян,
сколько из-за твердой и давно сформировавшейся уверенности в том, что  его
домашнее животное уже не способно на побег.
     Он полагал, что убил в Рите не только тоску о потерянном мире,  но  и
саму память о нем.
     И он был почти прав.

     Тихое отчаяние и далекий  зов  снаружи  выгнали  ее  из  клетки.  Она
распахнула дверь комнаты, в которой жила и  спала  на  голом  полу,  и  ее
взгляду открылся длинный коридор. В конце  коридора  чернел  прямоугольник
заветной двери; за этой дверью был ее теперешний рай.
     ...Давным-давно, в другой жизни, на  одной  из  верхних  планет,  она
пыталась представить себе рай и ей никогда не удавалось  сделать  это;  но
зато она очень хорошо представляла  приближение  к  нему  -  долгий  полет
внутри мрачного коридора, стены которого были сгустившимся мраком.
     С каждым мгновением удалялось  оставшееся  позади  грязное,  плоское,
человеческое и не было ничего  хуже  человеческой  грязи  -  омерзительной
блевотины с одуряющим запахом. Ни одно животное не могло произвести  такой
исключительной грязи, какую производили люди, - может  быть,  потому,  что
она имела значение только для им подобных...
     Но впереди, в конце черного коридора, было разлито волшебное  сияние,
нежное,  как  лунный  свет,  однако  обещавшее  гораздо  больше  -   целый
блистающий  мир,   слишком   прекрасный,   чтобы   пачкать   его   жалкими
человеческими словами. От этого свечения захватывало дух; даже в  снах,  а
может быть, именно  в  снах  у  Риты  щемило  сердце  от  тоски  по  всему
несбыточному, тому, что существовало только в  конце  черного  коридора  и
нигде больше в целом мире. Бывало, она  просыпалась  со  следами  высохших
слез на висках и после этого целый день была, как больная.
     Сейчас ее не коснулась даже слабая тень тех ощущений. Только инстинкт
двигал ею, инстинкт, гнавший Риту в ночь.
     Она бесшумно выскользнула из комнаты, готовая каждую минуту  шмыгнуть
обратно, и услышала хрипы, вырывавшиеся из ЕГО полуоткрытого  рта.  Острое
отвращение, охватившее ее, было уже совсем человеческим чувством,  но  она
не поняла этого. Возможно, именно отвращение помогло Рите  нарушить  табу,
казавшееся незыблемым, и превратило липкий страх перед Хозяином  Вселенной
в кнут, подстегнувший ее.
     Целую вечность она кралась по длинному коридору под аккомпанемент его
хрипов к двери, за которой были луна, небо и отсутствие стен. Она  столько
раз ходила этой дорогой с надетым ошейником, впившимся в горло, что  знала
наизусть каждый квадратный  сантиметр  пола;  ей  были  неизвестны  только
последние несколько метров перед самой дверью - ее terra incognita.  Здесь
Хозяин всякий раз поворачивал направо, в узкий боковой проход, ведущий  во
внутренний дворик, где она три раза в сутки справляла нужду.
     И в это время еще одно рудиментарное чувство шевельнулось в ней - она
ощутила сладкое предвкушение мести. Кухня находилась  где-то  рядом;  Рита
никогда не была в ней, но видела, откуда Хозяин приносил еду  и  воду.  По
какой-то   странной,   болезненно-необъяснимой   для   нее   причине   она
ассоциировала с кухней блеск металлических предметов, среди которых  могли
быть и предметы для убийства.
     Она оказалась у приоткрытой двери  в  спальню.  Бог,  поверженный  не
столько алкоголем, сколько ее безграничным отвращением, предстал перед  ее
взглядом в необычном ракурсе  -  она  видела  только  его  тяжелый,  плохо
выбритый подбородок и кадык, заметно дергавшийся при  каждом  выдохе.  Все
лишнее исчезло, растворившись в зыбком мареве,  -  остался  только  кадык,
пульсирующий бугор плоти, в котором была заключена враждебная жизнь.
     Дальнейшее видение упало  на  нее  кровавым  занавесом  -  сверкающее
лезвие аккуратно вскрыло этот нарыв и из него  толчками  стал  извергаться
гной, а затем и кровь. Рита всхлипнула от ужаса и звук собственного голоса
заставил ее броситься прочь из спальни.
     С дрожащими  коленями  она  преодолела  последние  несколько  метров,
оставшихся до двери, ведущей во  внешний  мир,  и  коснулась  ее  ладонью.
Пальцами, потерявшими чувствительность, она  обхватила  ручку  и  потянула
дверь на себя...
     В раю не было сияния. Рай был холоден и темен, а еще в нем накрапывал
дождь. Все равно, ее восторг  нарастал  и  с  каждой  секундой  становился
сильнее страха. Она открывала дверь все шире, пока не увидела  свою  тень,
падавшую вовне. Голова тени терялась во мраке.
     Тогда она с ужасом осознала, что больше не слышит хрипов,  исходивших
из хозяйской глотки. Ее собственная  глотка  как  будто  покрылась  коркой
сухого асфальта.
     Рита начала оборачиваться, уже  догадываясь  о  том,  что  увидит  за
спиной. По ее внутреннему времени это движение было  долгим  и  мучительно
неуклюжим, но на самом деле она обернулась стремительно, а потом  выдавила
из себя приглушенный крик.
     Сквозь сетку спутанных волос, упавших на глаза, она  увидела  грузную
фигуру Хозяина, опиравшегося на стену. Казалось почти невероятным,  что  в
таком состоянии он мог проснуться и подняться  с  кровати...  Он  стоял  в
полутемном коридоре и рассмотреть нож  в  его  руке  было  невозможно,  но
обостренное чутье жертвы подсказало Рите, что нож там все-таки есть.
     Потом он сделал движение, слишком быстрое и ловкое для пьяного, и она
успела отшатнуться только потому, что ожидала чего-то в этом роде.  Нож  с
чудовищной силой ударился о дверь рядом с ее головой и больше  ей  уже  не
нужно было никаких предупреждений.
     Она выскочила из дома и стремительно помчалась по  аллее,  ведущей  к
дороге, преследуемая затихающими проклятиями,  которые  были  для  нее  не
более, чем угрожающим шумом.

     Спустя час Рита вошла в город. Все-таки она была домашним животным  и
устремилась не в лес и не к унылой ленте реки, а к острову миллиона огней,
зыбко мерцавших на горизонте сквозь завесу дождя. Что-то подсказывало  ей,
что там есть еда, места, куда не проникает дождь, и немного тепла,  совсем
немного, чтобы согреться.

     Она  забыла  человеческий  язык  и  была   обречена   на   абсолютное
одиночество. А потом ее ожидало и нечто худшее.  Бездомная,  без  имени  и
почти без одежды, она не могла просить и не могла  ни  о  чем  рассказать.
Представление о том, что кто-нибудь может ей помочь, давно выветрилось  из
ее головы. Сознание Риты давно стало сознанием существа, единственного  во
всей вселенной.  Хозяин  был  не  в  счет,  как  высшая  и  отвратительная
сущность.
     ...Она бродила по городу двое суток и  уже  пошатывалась  от  голода.
Воду она пила из реки или из луж. Вода была омерзительной на вкус, но  это
было лучше, чем ничего.
     В последнюю ночь ее избили нищие, собравшиеся под  мостом,  когда  от
отчаяния она приблизилась к их костру. Чем-то она взбесила их  -  немая  и
босая женщина с пугающе бледным лицом, пришедшая из ночного мрака.
     Инстинкт подсказывал ей, что днем надо прятаться в безлюдных  местах,
но и там у нее случались  неприятные  встречи...  Ее  щека  была  порезана
бутылочным горлышком и постоянно кровоточила.
     Рита оказалась в изгнании, худшем чем заточение.

     Сжавшись в комок от холода, она сидела под каким-то мостом и смотрела
в черную ледяную воду вяло текущей реки. Рита была согласна умереть и даже
ждала смерти, но только не здесь, рядом  с  этой  чернотой,  медленно,  по
каплям высасывающей жизнь.
     Поверхность реки маслянисто поблескивала,  отражая  свет  фонарей  на
набережной. Вода несла отбросы, как схлынувший гной.
     Рита услышала позади себя глухое рычание.  Обернувшись,  она  увидела
неясные тени и  желтые  точки  глаз.  К  ней  медленно  приближалась  стая
бродячих собак. Страх быть съеденной пробудил  в  ней  остатки  воли.  Она
поднялась и стала уходить, прижимаясь спиной к гранитным плитам.
     Свора не торопилась.  Рита  рассмотрела  с  десяток  одичавших  собак
различного размера и окраса; всех их  объединяло  одно  -  поиски  пищи  и
голодный блеск в  глазах.  Она  чувствовала  себя  слишком  слабой,  чтобы
обороняться.
     Камень, попавший под ногу, лишил  ее  возможности  бежать.  С  воплем
отчаяния Рита заскользила вниз  по  гранитной  плите,  в  клочья  раздирая
платье на спине. Боль от порезов на мгновение ослепила ее и эхо  ее  крика
слилось с ликующим рычанием крупной собаки, бросившейся ей на грудь.
     Рита отчаянно дернулась, пытаясь отползти в сторону, и челюсти  зверя
щелкнули в пустоте у самого ее горла. Потом ее отросшие ногти вонзились  в
шею собаки и  сильнейший  звериный  запах  ударил  ей  в  нос.  Она  почти
задохнулась, но еще сильнее сжала руки, чувствуя, как  лопается  кожа  под
ногтями.
     Древние, темные,  животные  рефлексы  проснулись  в  ней.  Их  только
подстегнула боль, возникшая, когда еще чьи-то острые  зубы  впились  в  ее
ногу. Тогда она сделала то, на что была совершенно  не  способна  в  своей
прошлой жизни, и то, чего не совершала даже в самых мрачных снах.
     Пульсирующее горло собаки оказалось поблизости от ее  лица  и  в  это
горло, покрытое свалявшейся рыжей шерстью, она вонзила зубы,  по-звериному
обнажив десны.
     Горячая липкая  кровь,  извергавшаяся  толчками,  заполнила  ее  рот,
смешавшись с вонью, исходившей от собачьей кожи, и клочьями  жестких,  как
проволока, волос.
     В мире не осталось ничего, кроме хрипа и судорог  смертельно  раненой
собаки. Риту  едва  не  вывернуло  наизнанку  от  отвращения,  но  она  не
разжимала зубы до тех пор, пока издыхающее тело, зажатое в тисках ее рук и
челюстей, не обмякло и не перестало содрогаться. Тогда она  отшвырнула  от
себя мертвого пса и остальная  свора  набросилась  на  него,  привлеченная
запахом свежей крови...
     Ее грудь и ноги были изранены;  теперь  к  ней  пришла  пронзительная
боль, которой она раньше не замечала. Голова закружилась... Рита  едва  не
рухнула в обморок. Только то, что опасность еще не миновала, заставило  ее
чудовищным напряжением оставшихся сил удержать себя по эту сторону границы
между реальностью, в которой было одно только страдание, и  благословенной
чернотой беспамятства...

     Потом она смотрела издали, как собаки заканчивают свое отвратительное
пиршество, и не могла отделаться от  странного  ощущения,  что  у  нее  на
глазах в собачьих желудках исчезает часть ее собственного существа, а все,
что осталось - лишь тень, обреченная вечно скитаться во мраке под  ледяным
дождем, нигде не находя себе приюта.
     Она смотрела на собак до тех пор, пока не  почувствовала,  что  может
идти; тогда  она  поднялась  и,  пошатываясь,  пошла  прочь,  подальше  от
бродячей стаи четвероногих и оседлой стаи  двуногих,  от  тоскливого  рева
монстров на колесах, мимо полей электрического  света  и  каменных  башен,
среди которых заблудилось отчаяние...

     В доме никого  не  оказалось,  но  дверь  была  открыта  и  она  тихо
прокралась по темному коридору в комнату без мебели и окон, а там сняла  с
себя изорванное платье, сдирая с ран засохшую кровь и тихо  постанывая  от
боли. Однако это было ничто в сравнении с пережитым. Миска стояла на полу,
но у Риты не оставалось сил, чтобы поесть.
     Голая, она легла, поджав колени и почти упершись в  них  подбородком,
на холодный пол своей камеры и обхватила предплечья кистями рук.
     В таком положении она стала засыпать и,  хотя  знала,  что  утром  ее
ожидают жестокие побои, а может быть, и смерть, душа ее  была  спокойна  -
она вернулась к своему Хозяину.

                              Андрей ДАШКОВ

                               ТАКСИДЕРМИСТ

                                Таксидермия - изготовление чучел животных.
                                                          Толковый словарь

     К вечеру настроение у нее было паршивое - дальше некуда.  Почти  весь
день она провела на кладбище под  моросящим  дождем,  среди  чужих  людей,
имена которых сразу же забыла. Фигуры из  черного  картона,  лоснящиеся  и
мрачные... Лица она  забыла  тоже  -  на  всех  была  написана  одинаковая
вселенская скорбь. Но не всегда. Позже она заметила, что мужчины  скользят
взглядами по ее ногам. Если совсем честно, это было приятно.
     Крышка гроба покрылась искрящимся узором из дождевых капель. Когда  в
яму с глухим стуком упали первые комья жирной черной земли, Лидия  поймала
себя на том, что совершенно равнодушна к этой смерти. Она оказалась  здесь
от скуки. Сейчас ей пришло в голову, что развлечься можно было  бы  иначе.
Но не всегда выбираешь лучшее, а уж веселое - совсем редко...
     Она замерзала в слишком тонком платье, однако до конца доиграла  свою
роль. Может быть, ей просто было лень что-либо менять?..
     К концу ритуала жизнь казалась такой же нелепой, как и  смерть.  Если
не считать сиюминутных желаний. Тогда, например, Лидия  испытывала  острое
желание выпить.

     Позже она осуществила свою мечту в одном  из  второсортных  баров,  в
котором не была никогда прежде. Первая же рюмка  начала  возвращать  ее  к
жизни. Она наслаждалась теплом, растекающимся по телу, и думала о том, как
все-таки мало надо сделать с человеком, чтобы он почувствовал  себя  почти
счастливым: сначала заморозить, а затем слегка отогреть...
     Потом к ней подсел мужчина с красивым  и  гладким,  как  у  младенца,
лицом. Несколько раз они выпили вместе. После третьей рюмки Лидия  сбилась
со счета... Она играла со своим новым знакомым в опасную игру,  основанную
на одном  проклятом  свойстве  человеческой  природы:  противоестественном
стремлении к плохим концовкам.
     Ей очень хотелось посмотреть, чем же все закончится. Это был  чистый,
почти академический интерес, не  омраченный  ничем,  даже  сексом.  Ничем,
кроме нескольких выпитых рюмок.
     И она увидела...

     Ах ты, безмозглая тварь, - подумала она о себе,  когда  вынырнула  из
забытья, вызванного алкоголем  или  еще  черт  знает  чем,  и  протрезвела
настолько, что испугалась, наконец, человека, сидевшего перед ней.
     - Ну что ты, милая?  -  спросил  он,  словно  прочел  ее  только  что
родившиеся мысли. - Что-нибудь не в порядке?
     - Все в порядке, - сказала она рассеяно,  пытаясь  выдавить  из  себя
улыбку, и сама почувствовала, что улыбка получилась похожей на болезненную
гримасу.
     - Выпьешь еще? - он погладил чучело своей любимой кошки, стоявшее  на
столике у кресла.
     Лидия замотала головой и подумала, не издевается ли он над ней.  Пока
он любовался одним из своих чучел, она воспользовалась паузой и попыталась
вспомнить, где он ее подцепил. В  баре?  Или  прямо  на  улице?  Наверное,
все-таки в баре... Как он себя называл? Таксидермист? Матерь  божья,  язык
можно сломать!.. Тогда ей показалось, что он просто выделывается.  О,  эти
проклятые умники! Она надеялась, что этот, по крайней мере, будет хорошо с
ней обращаться. И ей  действительно  не  на  что  было  жаловаться.  Пока.
Впрочем, многого Лидия уже не помнила.

     Зато она  хорошо  помнила  шок,  охвативший  ее  при  виде  огромного
роскошного дома, возле  которого  он  расплатился  с  таксистом.  Еще  она
помнила, как порвала платье, выходя из машины,  и  едва  не  заплакала  от
обиды, хотя была уже очень пьяна.
     - Не нужно расстраиваться, милая, -  сказал  он  тогда  вкрадчиво.  -
Главное, что осталось целым твое тело...
     Там, на тротуаре, Лидия ответила какой-то  двусмысленной  шуткой,  но
сейчас она не могла понять, почему не убежала, не уехала,  не  позвала  на
помощь, наконец? Ведь дурное предчувствие, охватившее ее,  было  настолько
острым, что прокололо плотное  облако,  окутавшее  сознание  после  восьми
(примерно) выпитых рюмок.
     Красивый,  сукин   сын,   -   думала   Лидия,   разглядывая   профиль
таксидермиста и холеную  руку  с  изящными  пальцами,  гладившими  мертвую
шерсть. Даже  слишком  красив  для  того  вонючего  бара,  в  котором  она
оказалась после похорон.
     О черт, а кого же она хоронила?  Ага,  второго  мужа  своей  подруги,
погибшего в автокатастрофе. Ничего, найдет себе третьего, - подумала Лидия
со злостью. Злилась она на  саму  себя.  Интересно,  что  она  уже  успела
рассказать этому гладколицему красавчику? Впрочем, какая разница...  Лидия
поправила волосы и провела по небу кончиком языка.  Небо  было  горячим  и
шершавым.  Алкоголичка,  -   вынесла   она   себе   приговор,   подлежащий
обжалованию.
     - Немного музыки? - спросил он внезапно.
     Она не расслышала. Ее взгляд выразил недоумение.
     - Я спрашиваю, музыка тебе не помешает?
     Она кивнула, подумав, что выглядит, наверное, довольно глупо.
     Таксидермист встал и направился к проигрывателю.
     Становилось даже как-то скучно. Все  шло  в  соответствии  с  избитой
программой. Если  забыть  об  остальном.  Это  остальное  таилось  пока  в
закоулках ее памяти, но уже давало знать о себе,  изредка  всаживая  в  ее
мозг ледяные иголочки страха.
     Я знаю все, что он скажет в следующую секунду, -  подумала  Лидия  со
странным торжеством. Но она ошибалась.
     Тихо заиграла музыка. Против обыкновения, не Нил Даймонд и  не  Джони
Митчелл. Акустические системы, скрытые в обшитых тканью стенах,  наполнили
комнату глубоким прозрачным звуком. В  звуке  Лидия  немного  разбиралась.
Этому научил ее бывший любовник. Музыка  показалась  ей  смутно  знакомой.
Струнный квартет. Где она могла его слышать? С  видом  человека,  умеющего
проигрывать пари  с  самим  собой,  она  отхлебнула  из  высокого  бокала,
стоявшего перед ней на стеклянном кубе, и поморщилась. То ли  от  выпивки,
то ли от заунывных звуков струнного квартета.

     О, господи, ну и скука!.. Ей хотелось зевнуть, не  прикрывая  ладонью
рта, чтобы вывести из себя этого самовлюбленного болвана, сидевшего  перед
ней.
     И вдруг она вспомнила. Вспомнила все, что произошло, начиная  с  того
момента, когда  за  нею  захлопнулась  входная  дверь,  и  заканчивая  той
секундой, когда в ее голове родилась первая  относительно  трезвая  мысль.
Иголочки страха превратились в ледяную глыбу, плавающую в темном озере  ее
неясных ощущений.

     Смеясь  и  спотыкаясь,  Лидия  поднималась  по   высокой   полутемной
лестнице. При этом она опиралась на сильную уверенную руку  таксидермиста,
вводившего ее в свой дом.
     Наверху, по обе стороны лестницы, она увидела два темных  силуэта  на
внушительных каменных постаментах. Вначале эти неясные тени показались  ей
какими-то языческими идолами. Но идолы были всего лишь  чучелами  огромных
черных  догов.  Сидящие  собаки   выглядели   поразительно   живо.   Лидия
отшатнулась, не поверив даже  в  их  мертвую  неподвижность.  Таксидермист
засмеялся.
     - Не бойся, дорогая. В отличие от живых, они совершенно безопасны.
     Он погладил одно из чучел. Его тонкие белые  пальцы  на  фоне  черной
шерсти выглядели отвратительно, как лапки паука-альбиноса.
     - Не правда ли, они прекрасны? - спросил он  из  темноты.  Глаза  его
блестели. - Красота,  остановленная  во  времени...  Они  никогда  уже  не
сдохнут и не сгниют. И никогда не примут некрасивых поз. Они красивы  даже
сзади. К тому же, у чучел нет гениталий...
     Лидия пошатнулась и вынуждена была опереться рукой на одну из  собак.
Таксидермист бросился к ней и помог принять вертикальное положение.
     - Аккуратнее,  детка,  -  сказал  он  тихо.  В  его  голосе  сквозила
сдерживаемая ярость. - Это были мои любимые собаки. Я так любил их, что не
мог смириться с мыслью о такой некрасивой вещи, как смерть. Или  старость.
Я не стал ждать...
     Несмотря на опьянение, Лидия  ощутила  более  чем  неприятный  запах,
исходивший от чучел.
     - Н-ну, мы так и будем здесь стоять? - осведомилась она, испытывая на
прочность тонкие высокие каблуки своих туфель.
     - Что ты, моя прелесть! -  он  улыбнулся  белозубой  улыбкой,  словно
взятой напрокат из рекламы зубной пасты. Или врача-протезиста. До чего  же
гладкая кожа! - с завистью подумала Лидия. - Мне бы такую кожу  лет  через
двадцать...
     - Ты очень красива, детка, - сказал вдруг таксидермист задумчиво.

     Они вошли в гостиную. Конечно, кроме всего прочего, это было  царство
чучел. Но и мебель стоила столько, сколько Лидия не могла бы заработать за
всю свою  жизнь.  Модернистские  картины  на  стенах  и  сюрреалистические
предметы,  подсвеченные  невидимыми  источниками.  Мертвая  неподвижность.
Холодные острова электрического света...
     - Неплохо, - заявила Лидия и полезла в сумочку за  сигаретой.  -  Ты,
вроде, при деньгах?
     Он снисходительно усмехнулся и  дал  ей  прикурить,  щелкнув  золотой
зажигалкой.
     - Ты не поверишь, дорогая, если я скажу тебе, сколько  богатых  людей
не могут смириться с такой неприятной вещью, как смерть. У всех  рано  или
поздно умирают любимцы. Я возвращаю им  их  любимые  игрушки.  Меня  можно
назвать перевозчиком с того света...
     Лидию передернуло.
     - Да ведь они набиты тряпьем! - сказала она резко и тут  же  пожалела
об этом.
     Таксидермист изменился в лице.  Несколько  долгих  секунд  в  воздухе
висела напряженная тишина. Потом он разжал побелевшие губы.
     - Они лишены недостатков,  присущих  живым.  Например,  тупости.  Или
возможности убежать...  от  своего  хозяина.  Они  не  предадут  и  всегда
останутся под рукой...

     В знак примирения они выпили еще по бокалу. Черт, что же она все-таки
пила? Лидия помнила только, что это было вкусно и очень хотелось еще.
     Она сбросила туфли и босиком прогулялась по огромному серому ковру  с
длинным ворсом. В глубине комнаты, среди африканских  масок,  она  увидела
чучело   попугая.   Его   оперение   переливалось   тончайшими   оттенками
изумрудного, фиолетового и розового цветов...
     Лидия вздрогнула,  почувствовав  чье-то  дыхание  на  своем  затылке.
Таксидермист неслышно подошел сзади и теперь стоял у нее за спиной. Ощутив
ее испуг, он улыбнулся, не сводя глаз с чучела попугая.
     - Бесполезен, - сказал он. Скорее всего, это относилось к попугаю.  -
Настоящее произведение искусства... Он раздражал меня  своими  криками.  И
еще он был слишком подвижен.
     Таксидермист коснулся пальцами нежнейшего оперения.
     - Разве этим можно было любоваться, когда он был  жив?  Он  заставлял
меня страдать от того, что не давал насладиться красотой...
     Неизвестный напиток размягчил волю Лидии настолько, что она стояла  и
покорно выслушивала этот бред. Ей стало даже немного интересно. Извращенцы
ей попадались крайне редко. В фильмах, которые  она  иногда  смотрела,  их
было гораздо больше... Она выпустила из ноздрей дым и  почувствовала,  что
сигарета скоро обожжет ей пальцы.
     - А это? - спросила Лидия  дрогнувшим  голосом  и  показала  пальцем,
отставленным от остальных,  как  ствол  револьвера,  на  большого  питона,
навеки застывшего перед клеткой с парой каких-то экзотических птиц.
     - Ах, это! -  радостно  воскликнул  таксидермист  и  захохотал.  -  Я
называл его... впрочем, это не интересно. Он все время охотился за бедными
глупенькими птичками... Теперь он больше не охотится...
     - Но и птички больше не поют, - Лидия выдавила из себя весь  сарказм,
на который еще были способны ее затуманенные мозги.
     - Потрясающе! - таксидермист смотрел на нее так жадно, что  ей  стало
не по себе. - А вы,  оказывается,  остроумны,  моя  дорогая!  Это  большая
редкость... в вашем положении.
     Лидия не заметила, когда он перешел на "вы". Вдруг  он  показался  ей
гораздо более старым, чем можно было предположить, глядя  на  его  лицо  и
тело. Лидия чувствовала  себя  так,  словно  разговаривала  со  смертельно
опасным стариком-маразматиком, нацепившим на себя маску вечной молодости.
     Ей начинало тошнить от спертого воздуха полутемных комнат и  затхлого
запаха чучел. Кроме  того,  ее  пугал  весь  этот  огромный  дом,  набитый
пыльными мертвецами, единственным живым обитателем которого  был  красивый
человек с вкрадчивыми манерами и странной профессией. Но и красота его уже
внушала отвращение.

     Лидия больше не находила сил сдерживаться.
     - Где туалет? - спросила она отрывисто, борясь с тошнотой.
     Таксидермист понимающе подмигнул и дал знак следовать за собой.
     ...Ей казалось, что они целую вечность  шли  по  темному  извилистому
коридору. Не испортить же ковры этому придурку? - думала она все время.  -
Хотя, почему бы нет? Еще немного - и я с собой не справлюсь...  Черт  меня
возьми, что же все-таки я пью?!..
     Обойдя половину земного шара, она оказалась перед вожделенной дверью.
Ей было так плохо, что все остальное казалось совершенно неважным.
     Вспыхнул яркий свет. Вокруг был холодный  гладкий  кафель  и  твердые
острые углы, на которые было бы страшно падать.
     Она склонилась над ослепительной  белой  раковиной  и  ее  наконец-то
вырвало. Медленно, с громадным облегчением, поднимала она голову и  громко
застонала сквозь сцепленные зубы. В  зеркале  отражалось  стоящее  в  нише
возле ванны чучело огромной гориллы. На морщинистом лице обезьяны  застыла
глумливая  и  одновременно  угрожающая  гримаса.  Лидию   передернуло   от
неприятного запаха, коснувшегося ее  ноздрей.  Белая  комната  закружилась
перед глазами, превращаясь в снежную пелену, за которой  не  было  ничего,
кроме мертвой пустоты. Кажется, с меня хватит, - промелькнула в ее  голове
фривольная мысль и Лидия провалилась в пульсирующее облако беспамятства.

     Он гладил чучело своей любимой кошки, а Лидия оцепенело  смотрела  на
него, не ощущая ничего, кроме страха и горьковатого привкуса во  рту.  Она
вспомнила, что не видела даже своего отражения в зеркале  ванной  комнаты.
Если она выглядит хотя бы наполовину так же, как чувствует  себя...  Лидия
попыталась на ощупь установить, что представляет собой ее  прическа.  Свою
сумочку она даже не пробовала искать... - Вы мне очень нравитесь, дорогая,
- заявил вдруг таксидермист. - Временами вы  просто  прекрасны!..  В  знак
моего особого расположения  я  покажу  вам  кое-что  интересное.  Прошу  в
спальню.
     Ага,  ну  конечно,  как  я  могла  забыть,  -  подумала  она  и  даже
почувствовала  нечто  вроде  облегчения.  По  крайней  мере,  этот   номер
программы был ей хорошо известен. Ситуация показалась ей  предсказуемой  и
почти банальной.
     Лидия с трудом поднялась и послушно направилась в спальню.
     Проходя через одну из комнат, она увидела коллекцию холодного оружия,
но ощущала такую слабость во всем теле, что не подняла бы сейчас и  рюмки.
Таксидермист все время находился рядом, поддерживая ее за локоть.
     В полутемной спальне, кроме большой низкой кровати, Лидии бросились в
глаза чучела двух голубых ангорских кошечек и кролика с длинной  волнистой
шерстью.
     - Любимые твари моей  жены,  -  равнодушно  объяснил  таксидермист  и
включил верхний свет. - А вот и она сама, моя красавица, моя девочка,  мой
последний шедевр! - его  голос  потеплел,  в  нем  зазвучала  неподдельная
нежность.
     Смысл этих слов еще не дошел до сознания Лидии, когда она  увидела  в
углу спальни неподвижную женщину в лиловом полупрозрачном одеянии.
     - Вы первая, кто это видит, - с благоговением произнес таксидермист и
посмотрел  на  Лидию  так,  словно  позволил  ей  приобщиться  к  великому
таинству.
     - О Господи, нет! - прошептала Лидия, когда до  нее  дошло,  наконец,
что это вовсе не патологическая шутка. Она  долго  с  ужасом  смотрела  на
таксидермиста,  не  в  силах  оторвать  взгляд  от  его  лица,  озаренного
внутренним светом. Потом,  вздрагивая  от  омерзения,  медленно  повернула
голову в сторону чучела его жены.
     Наверное, та действительно была при жизни красивой женщиной.  Длинные
светлые волосы и сейчас выглядели вполне естественно, но  глаза  оказались
тусклыми и безжизненными.  Потом  Лидия  вспомнила,  что  это  всего  лишь
стекла.
     Таксидермист подошел к чучелу и медленно раздел его, пока их взглядам
не предстала  неприкрытая  нагота.  После  этого  он  стал  жадно  гладить
неподвижное  тело,  по-видимому,  возбуждаясь.  Зрелище   было   настолько
отвратительным, что у Лидии потемнело в глазах и закружилась голова. Чтобы
не упасть, она медленно опустилась на кровать. Сквозь ватную стену до  нее
доносились голос таксидермиста и далекая музыка из гостиной.
     Ей было противно, но она не нашла в себе сил сопротивляться, когда он
стал раздевать ее под звуки струнного квартета и овладел ею тут же,  перед
чучелом своей жены, навсегда оставшейся привлекательной и молодой...
     Потом они опять пили  что-то  сладкое,  вызывавшее  приятную  истому.
Теперь Лидия делала это, чтобы забыться.
     И она действительно забылась. Последнее, что она видела, было уже  за
гранью, разделяющей реальность и кошмар, -  серые  стеклянные  глаза  жены
таксидермиста, смотревшие на нее с испугом и бесконечным сожалением.

     Она  очнулась  и  обнаружила  перед  собой  незапятнанную  стерильную
белизну. Когда ее зрение сфокусировалось, она поняла, что  видит  потолок.
Лидия попыталась встать, но ей не удалось сделать это. Ее руки и ноги были
крепко привязаны к чему-то, очень напоминающему хирургический  стол.  Этот
стол был холодным и твердым.  Пластик  и  нержавеющая  сталь...  Вдобавок,
кожаный ремень перехватывал ее шею и почти не давал поднять голову.
     Но ей этого уже и не хотелось. Ужас парализовал ее. Крик  захлебнулся
в горле, так и не родившись. Лидия поняла, что здесь ее никто не услышит.
     Зато она вновь  слышала  музыку,  звучавшую  издалека,  -  ту  самую,
которая сопровождала ее весь вечер. Лидия вспомнила,  наконец,  откуда  ей
знакома эта музыка. Она много раз слышала ее в детстве в доме своего отца.
Квартет назывался "Смерть и Девушка"... Ничего трагического не было в этой
музыке. Она бы даже придавала происходящему оттенок  дешевой  мелодрамы...
если бы не холодная твердая плоскость, которую  Лидия  ощущала  спиной,  и
ремни, болезненно врезавшиеся в кожу.
     Она услышала тихие скользящие шаги и повернула голову, боясь смотреть
на то, что могла увидеть. Но увидеть ей все-таки пришлось.
     Эта комната была чем-то  средним  между  операционной  и  мастерской.
Нестерпимо блестели хирургические инструменты. Их блеск вонзался в зрачки,
а кошмарное предчувствие вонзалось в душу.
     Но самое жуткое зрелище ожидало Лидию, когда она  опустила  глаза.  В
углу комнаты стояли незаконченные чучела двух маленьких девочек.  На  лице
одного из них застыла улыбка, на  втором  кожа  вообще  еще  не  была  еще
натянута и висела, собравшись в складки.
     Отчаяние высушило глаза Лидии. К ней  приблизилось  улыбающееся  лицо
таксидермиста.
     - Мои любимые дочери, - сказал он шепотом, словно  кто-нибудь  еще  в
этом доме мог его услышать. - Не  правда  ли,  они  очаровательны  в  этом
возрасте?..
     Он погладил  по  голове  чучело  с  натянутой  кожей.  В  его  глазах
промелькнул восторг  человека,  сотворившего  очередной  шедевр.  Восторг,
который не  с  кем  было  разделить.  Пальцы  таксидермиста,  наслаждаясь,
пробежали по нежной детской коже.
     Потом он взял что-то со  стола  и  неслышными  шагами  приблизился  к
Лидии. На его лице было написано участие и живой интерес к  происходящему.
Он сказал тихо и вкрадчиво:
     - Я вижу, моя дорогая, что вы уже совершенно пришли  в  себя.  Открою
вам маленький профессиональный секрет. Я всегда делаю чучела  из  м-м-м...
живых объектов.
     Из-за его спины медленно появилась рука со сверкающим скальпелем.  До
этой секунды глубоко в подсознании Лидии еще теплилась надежда на то,  что
все это просто чудовищный фарс, который  должен  вот-вот  прерваться.  Она
была готова заплатить за этот вечер даже смертельным испугом, если ему ЭТО
доставит удовольствие, но умереть после всего, что  с  нею  сделали,  было
против любых правил. Смерть делала абсурдным жестокий спектакль, но  любая
вещь, даже самая дикая, когда-нибудь случается на самом деле. И тогда  уже
не кажется случайностью... В своем доме таксидермист сам был и актером,  и
зрителем. Ему не хватало только декораций.
     Замкнутое,  замороженное  ее  безграничным   отчаянием   пространство
операционной стало склепом, в котором Лидия была похоронена заживо.  Здесь
уже не существовало мыслей, как не  существовало  больше  надежды.  Только
плоть и крики животного в ловушке безысходности.
     Звуки "Смерти и Девушки" заглушали все.
     Почему я?!  -  вопило  все  ее  существо,  хотя  ничего  нельзя  было
изменить.  Лезвие  скальпеля,  холодное,  как   зимняя   луна,   неумолимо
приближалось к ней, существуя отдельно от направлявшей его воли, а  где-то
за ним плавало улыбающееся лицо, отлитое из розовой пластмассы... Это было
хуже, чем неизбежность. И гораздо хуже, чем смерть.
     - Вы будете прекрасно смотреться в моей спальне, дорогая, - прошептал
таксидермист  с  выражением  величайшего   эстетического   блаженства   на
красивом, кукольно-гладком лице.
     И сделал первый надрез.

                              Андрей ДАШКОВ

                       АКВАРИУМ С ЗОЛОТЫМИ РЫБКАМИ

                               1. КОЛДУН БО

     Он появился в самую глухую пору осени, в середине  холодного  черного
ноября, и купил безвкусный, но просторный особняк из тех, что  приобретали
нувориши. Месяц он жил тихо, а  потом,  подобно  растекающейся  смоле,  по
городу поползли слухи. Он окружил себя мистическим ореолом и  претенциозно
называл себя колдуном Бо, однако  обыватели  были  сражены  наповал.  Один
школьный учитель  обнаружил,  что  слово  "Бо"  означает  двадцать  третью
гексаграмму  "Ицзина"  "Разорение".  Верхняя  черта  гексаграммы   обещала
награду благородному и разрушение дома ничтожного...
     Он вторгся в  сонный  провинциальный  городок,  как  штормовой  ветер
врывается в затхлую комнату через распахнутое окно, разбрасывая  бумаги  и
задувая свечи, но не разбудил его, а вызвал к сумеречной жизни болезненные
вспышки между  кошмарами,  приступы  страсти,  кровавые  ритуалы,  древних
демонов, доисторический страх. Мирные обыватели теряли заплывший жиром ум,
когда он показывал им всего лишь краешек своего товара, малую часть  того,
ЧЕМ они могли бы стать, если бы имели смелость жить  по  его  законам.  Он
понемногу отравлял их тонкими намеками, надеждой  на  невозможные  вещи  и
вполне реальной злобой. Он продавал зелья на любой вкус,  не  сравнимые  с
химическим  дерьмом  цивилизации;  он  оживлял   кладбищенские   слухи   и
реанимировал любимых вдовьих котов. Он был катализатором смерти,  колдуном
в ужасном и тревожащем смысле  слова;  он  заставлял  робкие  человеческие
сердца  сжиматься  в  предвкушении  нездешних  чудес  и  открывал  им   их
собственную бездонную пустоту, в которую можно было падать целую вечность.
     Он нес в себе разрушение  уже  разрушенного,  разбивал  уже  разбитые
зеркала, червем вползал в уже испорченные  плоды,  топтал  уже  треснувшую
скорлупу. Однако никто не догадывался об этом, кроме него; он имел дело  с
неизлечимыми слепцами. Никто не знал и о том, зачем он  это  делал.  Скука
иссушила его черное сердце. Его жестокость и холодность были беспредельны,
преступлениям не было числа, но  здесь  есть  место  для  описания  только
одного из них, далеко не самого жуткого.

                                2. ВИКТОР

     Женщины, эти проклятые самки, богатые и бедные,  скользили  мимо;  он
смотрел на них из окна какой-то забегаловки и ненавидел всех  и  каждую  в
отдельности за то, что они не принадлежали ему. Они оказывались в постелях
в сотню раз более ничтожных типов, чем он сам, - уродливых,  как  смертный
грех, или смазливых педерастов, а хуже всего была серая,  самодовольная  и
уверенная в себе середина. По  крайней  мере,  так  казалось  Виктору,  но
только это интересовало его по-настоящему. Что отличало его от них? Только
случай, сводивший их с глупыми и грязными существами,  которыми  он  хотел
обладать.
     Но свою участь он разделил бы неохотно и не со всякой, а до конца  не
расстался бы  с  одиночеством  никогда;  он  наслаждался  им  со  страстью
мазохиста и пил горькими глотками, как водку, ожидая, что скоро  отпустит,
но тогда, в тот вечер, не отпустило.
     Самое смешное заключалось в  том,  что  далеко  не  всякую  сучку  он
захотел бы при ближайшем рассмотрении. Можно сказать, что большую жадность
он питал к их душам, нежели к телам, упругим гладким телам самых скользких
из них - тех, которые знали, что он их хочет. Этих  он  ненавидел  сильнее
всего. Если бы у него было достаточно денег, Виктор,  пожалуй,  попробовал
бы купить себе немного любви. Но денег всегда не хватало.
     Таковы были  вечерние  кошмары,  осаждавшие  его  сознание  и  крепко
державшие своего раба в тяжелых лапах, а днем это был  человек  более  чем
обычный, с мелким интересом к старинным безделушкам,  никчемным,  как  его
собственная дневная жизнь. Однако для себя он сделал бесполезность  высшим
критерием красоты и первая его настоящая возлюбленная (он еще не знал, кто
это будет, - все зависело от случайных  обстоятельств)  должна  была  быть
никому не нужной или хотя бы потерянной. В противном случае он усмотрел бы
в ней пошлые мещанские черты, а это было для него хуже всего на свете.
     В конце концов любовь все же настигла его, но она оказалась  ущербной
и болезненной, как вся его  жизнь.  Он  любил  жену  своего  единственного
близкого приятеля, которого не  решался  назвать  другом,  потому  что  по
большому счету никто никому не был нужен. Их объединяли воскресные пьянки,
летом - пикники, а сильнее всего - скука. Туман  вечной  скуки  висел  над
городом, словно  болотные  испарения,  вдыхая  которые,  дети  становились
стариками.  Бывало,  три  человека  сидели   ночами,   загипнотизированные
медленно падающим дождем секунд и тихим  скольжением  карт,  открывая  рты
лишь затем, чтобы  сказать  то,  что  было  созвучно  их  усталым  мыслям.
Усталыми были их игры, усталой была музыка, усталой была даже похоть.
     Виктор сам был немного удивлен, когда в  один  далеко  не  прекрасный
день обнаружил, что тоскует по женщине, рядом с которой скучал так  долго.
Ему нужно было видеть ее, быть рядом, хотя он не знал - зачем. Им было  не
о чем говорить и не осталось сил что-либо изменить. Все казалось лживым  и
пустым. Настоящими были только поцелуи, тепло двух тел и притяжение  немых
душ, заблудившихся в бесконечном лесу  одиночества.  Оба  были  пойманы  в
ловушку, о которой вначале не подозревали.
     А потом было уже поздно.

     Колдун Бо шевелил пальцами  в  ритуальной  комнате  своего  обширного
особняка, наблюдая за игрой двух золотых рыбок в аквариуме странной формы.
Рыбки скользили в зеленоватой мгле, предаваясь любовной игре, и  их  чешуя
сверкала в пламени  негаснущих  свечей,  расставленных  вокруг  аквариума.
Вернее, в нем было три рыбки, но третью не освещал  волшебный  огонь,  она
оставалась в тени даже тогда,  когда  подплывала  к  стеклянной  стенке  и
смотрела на колдуна Бо голубым и вполне человеческим глазом... Бо  говорил
с нею, он нашептывал ей заклинания, он разматывал  тонкую  нить  неведомой
интриги. Вскоре весь аквариум был доверху наполнен его ядом.

                                 3. ОЛЬГА

     С некоторых пор  дневная  суета  бесконечно  утомляла  ее.  Она  рано
просыпалась и рано отправлялась спать. За исключением тех ночей, когда  ей
приходилось спать с мужем. Он смертельно надоел ей - чуть  располневший  и
немного обрюзгший  мужчина  с  кожей,  потерявшей  свежесть  и  устойчивым
табачным запахом. Он повторял заученные ласки (наверное для того, чтобы не
обидеть ее) и его любовь  была  похожа  на  работу,  которую  он  выполнял
машинально, с опустошенной душой и безразличным  умом,  блуждавшим  где-то
далеко от супружеской постели.
     Но  настоящим  кошмаром  ее  жизни  стала  скучная,  утомительная   и
бессмысленная  работа  в  страховой  конторе,  поймавшая  ее   в   ловушку
безысходности. Она начинала в восемь и к пяти вечера ее глаза были выжжены
черными клеймами шрифта и ослепительно-белыми пятнами  бланков.  Небольшая
комната, в которой она сидела с тремя старыми девами, казалась ей тюремной
камерой. Каждый день, за исключением выходных, они пили чай в десять  утра
и три пополудни. Это продолжалось пятнадцать лет - всю ее молодость,  -  и
будет продолжаться еще пятнадцать -  значит,  всю  ее  жизнь.  Иногда  она
ловила себя на жутком чувстве, слушая их безмозглое щебетание,  -  чувстве
полной  отстраненности,  когда  руки  сами  собой  тянулись  к  увесистому
пресс-папье  или   телефонному   аппарату,   черному,   словно   маленькое
надгробье... Она закрывала глаза и почти с наслаждением рассматривала  три
трупа с раскроенными черепами,  возникавшие  на  внутренних  сторонах  век
подобно изображению, проступавшему на фотобумаге.
     В контору она ходила пешком, пересекая три улицы и заброшенный  парк.
Это занимало тридцать пять минут, но издержки при пользовании общественным
транспортом были гораздо выше. Она испытывала отвращение к толпе, к потным
летом и мокрым осенью телам, сжимавшим ее со всех сторон, к смраду  чужого
дыхания и фразам, которые произносили перекошенные от ненависти рты.
     Парк стал местом ее свиданий с Виктором, идеально подходя  для  этого
(ее муж Александр никогда не бывал здесь). Правда, все удовольствие  могли
испортить группы подростков с опасными бритвами  и  велосипедными  цепями,
иногда останавливавшие наивных прохожих и облегчавшие их  карманы.  Но  до
некоторых пор влюбленным везло.
     Очень скоро их отношения зашли в тупик. Виктор был безнадежен  и  она
это прекрасно понимала. Зато у нее появился повод разойтись с мужем. Повод
был нужен ей, чтобы  испытать  хоть  какую-то  решимость.  Развод  означал
одинокую и тоскливую жизнь в слишком маленьком городке, рядом  с  врагами,
среди которых неизбежно оказались бы ее  бывший  супруг  и  любовник.  Она
ПРЕДЧУВСТВОВАЛА  будущее  так  неоспоримо,  как  будто  была  ясновидящей.
Оцепенение, вызванное этим знанием, сковало ее. Жизнь пугала почти так  же
сильно, как смерть. Она замерла на одной нестерпимо высокой ноте...

                               4. АЛЕКСАНДР

     Телефон зазвенел среди ночи, выхватив его из неясного сна. Он не  был
даже уверен в том, что слышал звонок; просто протянул  в  темноте  руку  и
снял трубку аппарата, стоявшего на прикроватной тумбочке.
     - Александр? - спросил безликий голос.
     -  Да,  -  машинально  выдохнул  он  и  открыл  глаза.  Лучи  от  фар
проезжавших мимо дома машин метались по потолку.
     Голос в трубке не был ни высоким, не низким, ни женским, ни  мужским,
ни  мягким  и  не  хриплым,  он  был  вообще  НИКАКИМ.  Александр  не  мог
представить себе существо, которому принадлежит такой голос.
     - Жена должна быть красивой, сексуальной и глупой, - сообщил голос. -
Она должна возбуждать тебя, но ты не можешь любить ее. В противном  случае
тебе будет очень больно, когда ты узнаешь об ее изменах. Ты  не  выбросишь
ее, как сломанную игрушку. Если ты согла...
     - Кто это? - спросил Александр, просто, чтобы развлечься. Он понимал,
что вряд ли теперь скоро заснет. Ему редко удавалось заснуть, если  что-то
вдруг будило его среди ночи. Даже если это была жена или за этим  следовал
секс.
     - ...согласен с этим, то подумай - не слишком ли ты  доверяешь  своей
лживой сучке? - грубо закончил голос и пропал.
     Раздавшиеся в трубке гудки полностью вернули его к  действительности.
Если бы не гудки, он, возможно, забыл бы о голосе, как о причуде  полусна.
Но гудки были слишком конкретной деталью.
     Дело в том, что он почти всегда отключал телефон на ночь. С него было
достаточно дневной головной боли. Он не поленился  нагнуться  и  заглянуть
под тумбочку. Конечно, телефон был отключен.  Александр  потрогал  розетку
рукой. Его ногти попали в углубления под штыри.
     Рядом зашевелилась Ольга.
     - Кто это был? - спросила она спросонья.
     - Спи! - раздраженно сказал он и потянулся за  сигаретами.  Не  найдя
их, выругался и отправился на поиски, не зажигая света.

     В аквариуме колдуна Бо одна  из  рыбок  отчаянно  металась  в  жуткой
полутьме между водорослями. Две другие были неподвижны. Сам  Бо  не  спал.
Белки его глаз и зубы сверкали во мраке.  Он  улыбался.  Его  правая  рука
покоилась на обнаженном теле спящего телохранителя.

                                 5. ВИКТОР

     Спустя несколько дней обоюдное притяжение  стало  настолько  сильным,
что причиняло боль. Быть вместе и порознь казалось одинаково  невыносимым.
Зеркала  рефлексии  возвращали  им  чувство  вины,  отсутствие   будущего,
ощущение приближающейся катастрофы.
     Можно было убежать  друг  от  друга,  но  не  от  себя.  Поэтому  они
встречались снова после жестоких размолвок. Вскоре они уже не знали,  чего
между ними больше - любви  или  взаимной  ненависти.  Оскорбления  сменяли
жадные поцелуи и периоды безвременного затишья; только желание  оставалось
неутолимым.
     Если бы не присутствие  колдуна,  все  закончилось  бы  ничем.  Волны
быстро угасали в здешнем  болоте;  надежды  превращались  в  пепел;  время
растворяло любую плотную материю вроде любви. Бо изменил  это  к  худшему.
Рядом с ним даже человеческое непостоянство теряло свои лечебные свойства.
Никто не мог очнуться от кошмара. Кошмар продолжался в любом из  доступных
измерений.

     Он не принадлежал себе. Банальность вроде той, которая гласила: "Есть
вещи сильнее нас", казалась ему потрясающе верной. Это было  единственное,
что оправдывало его и хоть как-то объясняло последующие события.
     Он вышел из кафе  и  пошатываясь,  отправился  вверх  по  улице.  Был
промозглый мартовский вечер. В весеннем ветре еще не  было  жизни,  только
тепло, превратившее снег  в  грязь.  Где-то  за  плотной  пеленой  облаков
пряталась полная луна. Виктор долго бродил по улицам, ощущая только  холод
и отвращение к себе. Сейчас даже уличную драку он принял бы с облегчением.
Это отвлекло бы его, но в тот вечер тротуары были пусты.
     Он и сам не заметил, как очутился  возле  дома  колдуна.  Впечатление
было такое, что этот дом мог оказаться на любой из улиц; все дороги вели к
нему. Впрочем, Виктор видел только забор и сумрачные ели в парке. Рядом  с
въездными воротами была  решетчатая  дверь,  на  которой  висел  бронзовый
колокол с вычурной резьбой. Бронза  позеленела  от  старости.  Удивительно
было, что эту вещь до сих пор не украли.
     Виктор протянул руку к колоколу и она остановилась в  воздухе.  Из-за
решетки двери на  него  смотрели  тусклые  глаза  двух  ротвейлеров.  Псы,
материализовавшиеся из темноты, стояли и  ждали,  готовые  выполнить  свою
работу.
     Виктор проглотил слюну и ударил  в  колокол.  Звук  был  негромким  и
надтреснутым. Его нельзя было услышать в  доме,  однако  через  минуту  за
дверью появился высокий человек с застывшим  лицом,  который,  по  слухам,
являлся телохранителем Бо. Не произнося ни слова,  он  небрежно  скользнул
взглядом по фигуре гостя, отворил дверь и, повернувшись  спиной,  пошел  в
сторону дома. Виктору дали понять, что он не  представляет  собой  никакой
угрозы. Сейчас он действительно был неопасен, особенно  для  Бо.  Каким-то
образом это почуяли и собаки. Когда Виктор осторожно  пересек  границу  их
владений, они отступили в темноту так же неслышно, как появились.
     Он шел по длинной аллее вслед за телохранителем и  над  ним  струился
ручей неба в берегах из еловых ветвей. Все вызывало тоску, даже неизвестно
откуда взявшаяся мысль о том, что после этого визита небо никогда не будет
для него прежним. Не было ощущения пространства; мягкий пресс  из  воздуха
постепенно сдавливал его и  он  уже  чувствовал,  что  дыхание  становится
затрудненным.
     Виктор испытал облегчение, когда, наконец, вошел  в  дом.  Все  плыло
перед глазами, как при сильном, но приятном опьянении.  Он  не  фиксировал
обстановку и не запомнил расположение дверей и коридоров.  Правда,  в  его
памяти остался проигрыватель компакт-дисков "Krell" и музыка группы  Элиса
Купера, исполнявшей "Black Juju".
     Бо встретил его в огромной комнате, погруженной  в  полумрак.  Внутри
круга из тусклых чадящих свечей поблескивало что-то, но  вначале  внимание
Виктора гораздо сильнее привлек  сам  колдун.  Бо  был  облачен  в  черный
шелковый халат,  расшитый  лиловыми  цветами,  однако  вовсе  не  выглядел
нелепо. В его лице не было ничего  восточного.  Длинные  пепельные  волосы
падали на плечи, невероятные розовые глаза были  удивительно  прозрачными,
словно линзы. Вежливая улыбка чуть тронула его губы, когда он  приблизился
к гостю на расстояние вытянутой руки. Виктор посмотрел прямо перед собой и
вздрогнул.
     Вблизи лицо Бо было похоже на лунный ландшафт. Нос и надбровные  дуги
казались выступами на поверхности пыльного моря, гладкого и безжизненного.
От него веяло чем-то чужим и отвратительным, как из норы в земле...
     Некоторое  время  Виктор  умудрялся  поддерживать   вполне   светский
разговор. Бо не выразил ни малейшего удивления по  поводу  столь  позднего
визита и вообще по какому бы то ни было поводу. Жители этого города, как и
жители других городов, приходили к нему в любое время и по  гораздо  менее
важным причинам. Виктор сам не заметил, когда, почему и как  прошептал  на
ухо колдуну свою просьбу, не испытывая при этом ни стеснения, ни унижения,
ни страха.
     Бо выслушал его равнодушно.
     - Иди сюда! - приказал он, войдя в круг из свечей. Виктор  подчинился
и увидел почти круглый аквариум, в котором  плавали  золотые  рыбки,  вяло
шевеля вуалями своих плавников.
     - Лечение должно  быть  радикальным,  -  сказал  Бо,  наклоняясь  над
аквариумом и посыпая воду пеплом вместо корма. Но рыбки глотали и пепел. -
Я покажу тебе выход и душу рыбки. Я знаю - сейчас ты не веришь мне, но это
так.
     Он разогнулся и вдруг что-то случилось  с  его  лицом,  -  неуловимая
перемена, почти превратившая его в женщину. Это "почти" было  хуже  всего.
Бо приблизился вплотную к остолбеневшему Виктору и их губы соприкоснулись.
Чужой холодный язык пробежал по небу гостя, окончательно превратив  его  в
статую. Плоть, прижимавшаяся к нему, была одновременно мужской и  женской.
Она пахла содомитским грехом...
     Лунный пейзаж с двумя розовыми озерами медленно  вращался  у  Виктора
перед глазами. Тихий бесполый голос шептал, увещевая:
     - Даже у рыбки есть душа. Но она - всего лишь чернила, которыми можно
написать сонет или ужасное богохульство... Чаще  всего  чернила  налиты  в
неподходящий  сосуд...  Теперь  смотри,  но  не  всматривайся,  не  думай,
скользи...
     Зеленый туман перед глазами показался Виктору иллюзией тьмы. Аквариум
плыл в пустоте, словно аура вокруг несуществующей головы... За ним  возник
бледный  человеческий  силуэт.  Потом,  в   одно   останавливающее   время
мгновение, Виктор с невыразимым ужасом понял, что  находится  одновременно
ИЗНУТРИ  и  СНАРУЖИ  стеклянного  сосуда,  и  то,  что  было  снаружи,  он
несомненно видел круглым глазом рыбки.
     ...Оно  долго  смотрело  на  себя  -  существо  с  душой,   обитавшей
одновременно в двух телах, - пока колдун снова не перелил  чернила.  Когда
он сделал это, человек с мокрой от пота спиной и стучащими зубами стал его
рабом.
     - Приведи его ко мне! - приказал Бо небрежно и  Виктор  сразу  понял,
КОГО  он  имел  в  виду.  Его  сердце  болезненно  и  запоздало   сжалось,
предчувствуя беду. Для него... Еще для двоих... Для всех ничтожных...

     Когда Виктор ушел, волоча ноги, словно зомби, колдун  Бо  вернулся  к
своему аквариуму. Его пальцы с  длинными  изогнутыми  ногтями  молниеносно
вонзились в воду и схватили одну из золотых рыбок... Он поднес ее к лицу и
долго смотрел на открывающийся и  закрывающийся  рот,  а  потом  поцеловал
рыбку в твердые маленькие губки, чувствуя, как  ее  тело  трепещет  в  его
ладони. Может быть, от удовольствия.  Еще  через  секунду  он  откусил  ей
голову.

                                 6. ОЛЬГА

     Она лгала себе, думая, что  пошла  к  Бо  потому,  что  хотела  иметь
ребенка. До этого в течение десятка лет она перепробовала все, но приговор
врачей  был  однозначен.  Она  не  верила  и   в   чудодейственные   зелья
колдуна-проходимца, кем бы он не был на самом деле,  однако  обратилась  к
нему лишь затем, чтобы никогда потом не услышать от себя самой,  что  хотя
бы один шанс не был использован.
     Несуществующий ребенок был в ее мечтах чем-то вроде пропуска  в  иную
жизнь. Трезвые размышления разбивали  иллюзии,  но  ее  чувства  не  имели
никакого отношения к трезвости.  Виктор  ненадолго  заполнил  пустоту,  но
лучше бы он этого не делал.
     Она поняла, что  у  нее  нет  ни  силы,  ни  жестокости,  чтобы  жить
по-настоящему. Теперь она желала только, чтобы кто-нибудь  извлек  ледяную
иглу, застрявшую где-то под левой грудью...
     Одна из ее подруг после посещения Бо обзавелась  молодым  любовником,
избавившим ее от дурного настроения и  навязчивых  снов.  У  другой  жизнь
наладилась, когда на тот свет отправился ее  престарелый  родственник.  За
неделю до этого она тоже побывала в доме  у  колдуна.  Ольга  считала  это
совпадениями, хотя внутри у нее едва ощутимо, трусливо и гадко вибрировало
что-то. Вполне возможно, это была уродливая сестра надежды.

     Она находилась в доме колдуна и тот угощал ее  изысканнейшим  обедом.
Луна за высоким  окном  была  единственным  постоянным  источником  света.
Курились благовонные палочки, плыл горьковатый дым,  тихо  звучала  музыка
"нью-эйдж", экзотические плоды набухали  светлым  соком,  кусочки  пряного
мяса трепетали, как живая плоть,  брызги  вина  превращались  в  блестящих
насекомых, роившихся над столом искрящимся облаком. Пальцы Бо, красивые  и
отталкивающие,  скользили  в  воздухе,  отражаясь  в  хрустальных   гранях
бокалов, и играли на сотнях невидимых струн. Камни, названий которых Ольга
даже не знала, источали гипнотическое сияние. Скелет рыбки, очищенный Бо у
нее на глазах, превратился в его руках в маленькую скульптуру из  кости  и
одновременно - в реликт доисторических  времен.  Голубой  шар  Земли  плыл
сквозь ночь к несуществующим берегам... Мир медленно  смещался  в  сторону
жутковатой сказки, где, с одной стороны, были возможны чудеса, а с  другой
- теряли значение непреложные правила, которых  Ольга  придерживалась  всю
свою жизнь.
     Вскоре Бо уже сидел рядом  и  кормил  ее  из  своих  рук.  Она  слепо
доверилась ему и он ласкал ее  губы  и  язык  гладкими  твердыми  плодами.
Потом, когда она раскусывала их, они  обжигали  рот  пенящейся  жидкостью,
наполнявшей ее сладкой истомой. Только  на  мгновение  в  голове  у  Ольги
возникла мысль, что она,  должно  быть,  выглядит  смешно  со  стороны,  -
тридцатипятилетняя женщина, добровольно увязшая в паутине маньяка.  Но  ее
видел только колдун, а колдун если и смеялся, то  над  самой  человеческой
сутью, а не над собственным спектаклем...
     Она оказалась на ковре и Бо продолжал играть с нею. Ковер превратился
в сотню ангорских  котов,  которые  выглаживали  ее  кожу  своей  шерстью.
Ленивые  и  сладострастные  животные  шевелились  под  нею,  не   причиняя
беспокойства, а только массируя и расслабляя тело... Она увидела в руках у
Бо инструмент любви, сделанный  из  кости  с  венцом  из  розовых  камней.
Длинные волосы колдуна на секунду закрыли  его  лицо.  После  этого  Ольга
увидела женщину, склонявшуюся над ней. Мягкие губы прикоснулись к ее губам
с невыразимой, щемящей нежностью, которая утомила ее в тысячу раз сильнее,
чем страсть. Не осталось ни сил, ни желаний, ни сомнений...
     Костяной инструмент вошел  в  нее,  как  ледник  вползает  в  долину,
подчиняясь какой-то  отвлеченной  механике  соития,  наполняя  низ  живота
холодом, в котором замерзало что-то  по-настоящему  живое...  Она  закрыла
глаза и увидела незнакомые звезды,  метавшиеся  на  внутреннем  небе.  Она
слышала, как рядом шевелится  то,  что  называло  себя  "Бо",  но  ОНО  не
дышало...
     Потом осталась звенящая пустота среди  хрустальных  стен,  словно  во
дворце Снежной Королевы. Колдун выпил ее до дна, очистив сосуд  для  своих
чернил. Ими будет написана последняя глава в ее жизни, но она еще не знала
об этом. То, что казалось чудовищным, стало обыденным, а обыденное  больше
нельзя было вынести. Главное, Ольга поняла (вернее, он вложил в нее  это):
чтобы получить вожделенное, надо от чего-то безжалостно избавиться.
     Избавление заключалось в маленькой  изящной  бутылочке  из  дымчатого
стекла, закрытой притертой пробкой. Бо вручил это Ольге  и  она  понимающе
улыбнулась тому, кто на время спас ее от серости существования...
     Она вернулась домой в середине ночи. Город  представлялся  враждебным
лабиринтом, в котором ей предстояло увидеть завершение  решающей  интриги.
Впервые она не  испытывала  тоски  по  несбыточному.  Тоска  была  слишком
человеческим чувством.

     Колдун  внимательно  всматривался   в   подсвеченный   аквариум.   На
лилово-зеленых  листьях  водорослей  мерцал  какой-то  налет,  похожий  на
россыпь мельчайшего бисера. Бо удовлетворенно улыбнулся. Одна  из  золотых
рыбок отложила икру.

                               7. АЛЕКСАНДР

     Ночные звонки стали по-настоящему  выводить  его  из  себя.  Безликий
голос спокойно и неторопливо разъяснял ему,  каким  глупцом  он  выглядит,
позволяя жене обманывать себя. Самое странное заключалось в том, что голос
говорил вещи, в которые Александр начинал верить, хотя в последние  недели
лицо  Ольги  оставалось  бесцветным,  как  всегда,  что   служило   лучшим
доказательством  ее  безразличия  к  кому  угодно.  Однако,  его   чувство
собственника было задето. Теперь безразличие жены начало раздражать.
     Соглядатай,  поселившийся  в  телефонных  проводах,  нашептывал   ему
всевозможные гнусности,  включая  интимные  подробности,  о  которых,  как
казалось Александру, знал он один. Больше он уже не бросал трубку, обрывая
монологи неизвестного на полуслове...
     Он был единственным из троих, кто не  испытывал  глубинной  тоски  по
иному существованию. Он был плотью от плоти этого города, его послушным  и
преданным  обитателем,  неизменным  до  самой  смерти   потребителем   его
летаргии. Он умудрялся относиться с убийственной  иронией  ко  всему  -  к
жене, к Виктору, к мыслям о поисках какого-то выхода, в  конце  концов,  к
самому себе. Вот только к одному он не сумел отнестись с иронией - к  яду,
вливавшемуся ему в ухо. Белладонна слов свела его с ума. Ирония  оказалась
весьма неглубокой. За нею пряталась  мелкая  и  мстительная  обывательская
душонка.

                             8. ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ

     Виктор без труда уговорил Александра пойти с ним  к  Бо.  Тот  и  сам
втайне уже подумывал  об  этом.  Разумеется,  до  него  доходили  слухи  о
замечательном шарлатане, добившемся внимания там, где  любой  интерес  был
всего лишь мертворожденным плодом равнодушия. Александр про себя  иронично
окрестил колдуна "основателем нового  суеверия",  полагая  того  очередным
идолом недалекого большинства. Когда Виктор завел разговор о Бо, Александр
понял, что созрел для того, чтобы  посмеяться  над  клоуном,  развлекавшим
полгорода.
     Но все было далеко не так просто. Подсознательно он надеялся получить
какой-то сигнал, подсказку,  увидеть  изощренный  фокус,  познакомиться  с
образцами жестокости и пренебрежения. Это было все  равно,  что  читать  о
восточных казнях и патологическом удовольствии жертв. Он еще  не  придумал
мести и не знал, чем закончить эту историю. Он вовсе не хотел терять  жену
и даже постоянного карточного партнера,  собутыльника  и  человека  по  ту
сторону зеркала,  с  которым  можно  было  до  бесконечности  обмениваться
одинаковыми  впечатлениями.  Все  трое  составляли   островок   апатии   и
относительного покоя. Вне его был  возможен  только  беспорядочный  и  еще
более унылый дрейф среди обломков прошлого.

     Они выбрали для визита вечер пятницы и изрядно заправившись коньяком,
отправились к особняку Бо. Оба  лицемерно  делали  вид,  будто  ничего  не
произошло. Виктор настороженно  наблюдал  за  реакциями  своего  приятеля.
Остальное  его  мало  интересовало.  Он  знал,  что  является  всего  лишь
исполнителем. Это снимало с него часть вины.
     Почти все было, как в прошлый раз: надтреснутый звук колокола, черные
тени ротвейлеров, быстрый взгляд телохранителя и дорога среди елей, только
один человек ощущал нарастающий  ужас,  а  другого  разбирал  истерический
смех.
     Изменилась музыка, тихо звучавшая где-то на  втором  этаже  особняка;
теперь это было что-то из  Филиппа  Гласса.  Они  оказались  в  комнате  с
аквариумом и Бо появился из темноты. Он был в строгом европейском  костюме
и встретил гостей с интригующей ухмылкой. Когда  он  заговорил,  Александр
внезапно побелел. Голос, который он  услышал,  не  являлся  точной  копией
того, что звучал в телефонной трубке, но зато нельзя было представить себе
и ничего более похожего. Голос Бо был только чуть ниже, что придавало  ему
едва заметную мужскую  окраску.  Однако  это  несравненное  спокойствие...
Александр внимательнее присмотрелся к Бо, но не заметил в его поведении  и
намека на издевку. Выпитый коньяк несколько сглаживал испуг и  примирял  с
действительностью. Менее всего Александру хотелось бы  оказаться  объектом
насмешек, - этого он не простил бы никому.
     Потом они пили еще что-то, пока колдун нес  всякую  чушь  о  символах
Таро. Александр не мог не признать, что Бо  обладает  сильнейшим  обаянием
отъявленного  негодяя.  Его  порочность  была  настолько   откровенной   и
органичной, что он казался единственным  существом,  отведавшим  НАСТОЯЩИЙ
запретный плод.
     Не вникая в смысл слов, Александр смотрел, как шевелятся губы Бо, как
медленно скользят зрачки в расщелинах век, как дробится свет в  роскошных,
почти женских  волосах,  как  двигаются  пальцы,  иллюстрируя  мистические
свойства пространственных кривых. Серые глаза Виктора не отрываясь следили
за лицом колдуна. Он испытывал восторг пополам с сожалением. Скоро,  скоро
что-то будет утрачено навсегда.  Это  было  неотвратимо,  как  наступление
следующего дня.
     Магия Бо оказалась  очень  скоротечной  и  эффективной,  без  дешевых
внешних проявлений и туманной завесы заклинаний. Переход в новое состояние
был  почти  мгновенным.  Два  человека  застыли  перед   зеленым   облаком
аквариума, а спустя несколько мгновений  оба  превратились  в  марионеток.
Колдун облизал губы раздвоенным языком и потянул за первую нить.

     ...Комната, наполненная водой. Слишком  медленные  движения,  слишком
тусклые краски, размытые лица и тела, жесткие требования  инстинктов.  Для
Виктора ситуация почти знакомая. Лишь бы вернуться, думает он, если вообще
еще думает. Александру все происходящее кажется чудовищным  сном.  Как  ни
странно, он не желает просыпаться. Привычные проблемы  отступают  куда-то.
Хозяин сна обещает избавить его всех неудобств, в том  числе  от  неверной
жены и ее любовника. Александр не против. Оказывается, он этого хотел. Так
спокойнее. Впереди почти желанная неизменность...
     Две золотые рыбки медленно плывут вдоль  прозрачной  стены,  созерцая
свои двуногие тела. Пустые человеческие оболочки неподвижны.  Божественный
Бо вкладывает в глазницы одной из них мертвые коричневые листья  какого-то
кустарника с резким неприятным ароматом.  Но  рыбки  не  ощущают  запахов.
Завороженные  происходящим,  они  двигаются  по  кругу.  Их  время   почти
остановилось...
     Бо  протягивает  руку.  Достаточно  легкого  толчка,  чтобы  тело   с
запечатанными глазницами упало на пол. На его щеке остаются следы  длинных
ногтей. Колдун садится на него верхом и извлекает  из  кармана  ритуальный
обсидиановый нож. Твердой  рукой  делает  разрез.  Рыбки  останавливаются,
парализованные ужасом, и неотрывно смотрят на  перерезанное  горло.  Крови
нет. Из открывшейся щели высыпается только несколько черных хлопьев.
     Бо беззвучно соединяет ладони. Хлопок не слышен под водой. Появляется
телохранитель, заворачивает мертвеца в ковер и  куда-то  уносит...  Колдун
наслаждается моментом. Невероятная, упоительная власть... Хотя все это уже
было много раз и довольно смешно. Ему быстро наскучила очередная  игра  и,
как всегда, убогая развязка. Он переливает чернила и муляж, стоящий  возле
аквариума, оживает.
     Уцелевший гость поворачивается к хозяину, еще не  совсем  излечившись
от пережитого шока. Бо снисходит до ответного прощального взгляда.  В  нем
вопрос, на который он знает ответ: ты получил, что хотел?
     Благодарность гостя не знает границ. Она даже больше его  страха.  Он
уходит и с каждым шагом его походка становится тверже.
     В аквариуме единственная золотая рыбка  бьется  о  стекло,  окрашивая
воду кровью.

                                  9. ЧАЙ

     Она смотрела, как он пьет чай маленькими глотками, и улыбалась  своим
мыслям. Сколько раз она видела своего мужа за этим  занятием,  но  впервые
оно имело для нее ритуальное значение. Правда, в тот день  он  удивил  ее,
был  с  нею  как-то  особенно  нежен  и  она  даже  заподозрила   какую-то
невозможную перемену.
     К сожалению, у  него  не  осталось  времени,  чтобы  подтвердить  или
опровергнуть  ее  подозрения.  Она  выполнила  инструкции   Бо   со   всей
тщательностью. Медицинская экспертиза ничего не сможет  обнаружить.  Ольге
оставалось играть роль всего несколько часов. После этого она снова сможет
стать собой, как это было в далеком детстве.
     То, что произошло через пять минут, тронуло ее не больше, чем  фильм.
Она видела быструю и безболезненную смерть, похожую на  погружение  в  сон
невероятно усталого человека. Тело ее  мужа  медленно  сползло  на  пол  и
невидящие глаза уставились на зеленый абажур светильника.  Даже  чашка  не
разбилась. Все выглядело аккуратно и пристойно. Ольга спокойно подвинула к
себе телефон. Она сняла трубку и стала набирать номер Виктора.
     Вдруг ее взгляд остановился на открытых глазах мертвеца. Что-то  было
не так. Несколько секунд она пыталась понять, какая деталь  доставляет  ей
мучительное неудобство.
     Она не сразу осознала, что произошло с нею. Железная рука протянулась
из темноты и вынула из нее сердце.
     У Александра глаза были светло-голубыми, как  бледное  небо  августа.
Она была уверена в этом так же, как в реальности предшествующих двенадцати
лет супружеской  жизни.  Стекленеющие  глаза  трупа  были  темно-серыми  с
желтыми прожилками, лучами расходившимися от зрачка.
     А значит, ей было некому позвонить.

                              Андрей ДАШКОВ

                                  СВАЛКА

     Свалка была темным королевством, вечной тенью города,  отброшенной  в
пространство окраины, изнанкой, замкнутым кругом существования, в  котором
сконцентрировалось  нестерпимое  и  влекущее  уродство  урбанизации.   Она
разрасталась в течение двух десятилетий и сама превратилась в город  -  со
зданиями из контейнеров, улицами хлама, памятниками из старых автомобилей,
парками из срубленных деревьев и аллеями, посыпанными  пеплом,  -  пока  в
результате действия законов какой-то неведомой топологии не превратилась в
место, достойное изучения и поклонения.
     Никто не знал точных границ свалки и никто никогда  не  видел  ничего
похожего на план или карту. Исказившееся пространство изменило  и  течение
времени; человеческое сознание подверглось странной трансформации.  Темное
королевство жило по своим законам,  не  вспоминая  о  прошлом  и  забыв  о
будущем. Бездомные и нищие  были  подданными.  Рангом  выше  стояли  редко
встречавшиеся и загадочные существа, именуемые работниками,  и  уж  совсем
мифической, почти божественной фигурой был заведующий, никогда не являвший
миру свой загадочный лик.
     Изредка в этой пустынной и мрачной городской тени появлялись гости  -
паломники  из  другой  страны,  на  ревущих  драконах  грузовиков,  полных
животворящего мусора. Никому не приходило в голову  следить  за  ними;  их
дальнейшая судьба оставалась неизвестной. Но были и такие, кто входил сюда
по велению глупости...
     Где-то работала слепая машина, управлявшая медленным  ростом  свалки.
Безмозглые муравьи сами  создавали  место  своей  ритуальной  смерти,  как
когда-то из космической пыли некто  создал  планету,  ставшую  местом  его
гибели...
     Планета притягивала мусор и он ложился на ее поверхность дьявольскими
узорами, в которых заблудилась чья-то душа.

     Рита  поставила  свой  красный  "Опель-Кадет"  на  маленькую   уютную
стоянку, окруженную с трех сторон кустами акации. В будке  сторожа  никого
не было и она с сомнением обвела взглядом диковатый  ландшафт.  В  "Опеле"
было установлено противоугонное устройство, однако Рита  не  представляла,
кто мог бы здесь откликнуться на жалкое завывание сигнала.
     Машину ей подарил любовник, делавший деньги на торговле бензином,  по
случаю полугодового юбилея их знакомства. Рита была красива и с двенадцати
лет знала, что выгодно себя продаст. Сейчас ее настоящее было  безоблачно.
Она обладала следующим: нескучной  и  не  слишком  напряженной  работой  в
газете, удобной для завязывания  знакомств,  нюхом  на  скандал,  талантом
журналиста, богатым другом, двухкомнатной квартирой вблизи от  центра,  но
на  тихой  улице,  машиной,  десятимесячным  пит-бультерьером  по   кличке
"Зомби", достаточной свободой и абсолютной легкостью в  общении  с  людьми
обоих полов.
     Только вчера один из них, а именно редактор отдела,  в  котором  Рита
работала, дал ей задание написать статью о странных событиях, происходящих
на городской свалке. Несмотря на внешнюю  непривлекательность,  тема  была
выигрышной и все коллеги знали об этом. Чтобы заполучить это задание, Рите
пришлось позволить старому дураку потрогать ее безукоризненную грудь, туго
натягивавшую  ткань  стодвадцатидолларового  платья.  Еще  она  дала   ему
несбыточную надежду и теперь чувствовала себя хозяйкой положения.

     Слухи, бродившие в городе уже в течение пяти лет, превратили свалку в
какое-то мистическое  место,  пугающее  кладбище  прошлых  времен,  черную
комнату из детских сказок. Однако сводки криминальных происшествий  давали
этому фактическое подтверждение. Количество людей, бесследно исчезнувших в
районе свалки, давно превысило все рекорды.  Кроме  того,  здесь  исчезали
мусоровозы и целые составы с промышленными отходами. Когда  это  случилось
несколько  раз  и  поиски  с  помощью  вертолетов  не  дали   результатов,
узкоколейка, ведущая на территорию свалки, была  закрыта  для  движения  и
овраг, в котором она пролегала,  превратился  в  место  игр  подростков  с
рабочих окраин. Иногда эти игры заканчивались плачевно.
     Много раз окрестные жители наблюдали над  свалкой  странные  явления,
поставляя материал в газетные рубрики городских сенсаций. Вскоре  это  уже
никого не удивляло, подобные сообщения прочно заняли место в ряду  заметок
об НЛО, появлениях всевозможной нечисти,  жизни  после  смерти  и  письмах
махариши. Казавшаяся необъяснимой пассивность полиции  и  мэрии  на  самом
деле объяснялась просто: город задыхался в  потоке  собственных  отбросов.
Закрыть свалку было невозможно, но даже это не решило бы проблему. Дырявый
городской  бюджет  не  обеспечивал   удовлетворение   и   более   насущных
потребностей.
     Таким образом, в этой теме было все, что нужно  для  хорошей  статьи:
немного мистики, немного злободневных городских сплетен, несколько  жутких
убийств, неповоротливость властей и проблема роста преступности.

     Летний ветер доносил до нее особенный и ни с чем не  сравнимый  запах
свалки. Высокий забор из бетонных  плит  протянулся  по  окрестным  холмам
бесконечной белой змеей. Только в одном месте - может быть, там, где  змея
кусала  свой  хвост,  -  чернела  чугунная  решетка  ворот   -   настоящее
произведение искусства, забытого в пластмассовый век...
     Ворота не открывались уже  очень  долго.  Об  этом  свидетельствовало
несколько висячих замков, ржавые цепи и засов, вросший в засохшую  краску.
Таким был навеки запечатанный парадный въезд, обозначавший северный предел
темного королевства.
     Слева от ворот висел металлический щит с надписью:

                             ГОРОДСКАЯ СВАЛКА
                       Собственность муниципалитета
               Захоронение радиоактивных отходов запрещено!
                           Выгул собак запрещен!
                        Въезд на территорию только
                           при наличии формы 9!

     Рита не имела  никакого  понятия  о  форме  9,  но  подозревала,  что
столкнулась  с  явным  анахронизмом.   До   сих   пор   ее   журналистское
удостоверение позволяло проникнуть куда угодно,  за  исключением  кабинета
начальника полиции и городской тюрьмы.
     Под  щитом  обнаружилась  неприметная  дверь  в  стене,   оказавшаяся
незапертой. Рита толкнула ее и перед нею открылся пейзаж постатомной эры в
траурной прямоугольной рамке. Какое-то предчувствие  сдавило  горло.  Рита
обернулась и бросила взгляд на свой красный "Опель",  ярко  блестевший  на
фоне зеленой листвы акаций. Она видела его в последний раз.

     Небо было темно-фиолетовым и по нему проплывали белые облака,  словно
райские острова в адском океане. Часы  на  руке  показывали  без  четверти
одиннадцать, но казалось, что внезапно наступило время сумерек. Кое-где  в
лабиринте свалки сверкали огни, похожие на болотные, и пожалуй,  такие  же
лживые. Стояла мертвая тишина. Не было слышно пения птиц и зуда насекомых.
Рита улыбнулась про себя (суеверие не входило в число  ее  недостатков)  и
увидела указатель с  надписью  "КОНТОРА",  слабо  светившийся  даже  днем.
Стрелка  указывала   в   глубину   аллеи,   образованной   рядами   старых
железнодорожных контейнеров. От некоторых из них остались только рамы.
     Рита пожалела о  том,  что  не  взяла  с  собой  фотографа.  Конечно,
фотографиями свалки никого не удивишь, но ей самой было бы гораздо  уютнее
в мужском обществе. Пощелкивая пальцами, она отправилась на поиски конторы
и всемогущего здешнего распорядителя.
     Следующий указатель попался ей на  глаза  шагов  через  двести.  Рита
повернула в узкий боковой проход между полузасыпанными рельсовыми  путями,
на которых застыли проржавевшие платформы. Как выяснилось, рельсы исчезали
среди холмов строительного мусора. Рита с  сомнением  посмотрела  на  свои
туфли, выглядевшие здесь по меньшей мере неуместно, но чем-то  нужно  было
жертвовать.
     Тропинка, пролегавшая между холмами, по которой она шла  минут  пять,
привела ее к очередному указателю.  Совершив  еще  несколько  поворотов  в
довольно мрачных закоулках, она поняла, что заблудилась. Это ее  несколько
обескуражило.  Указатели  были  чем-то  вроде  советов  злого  волшебника,
начертанных  на  придорожных  камнях  сказочной  страны.  Проблуждав   еще
полчаса, Рита не на  шутку  испугалась.  Все  произошло  как-то  быстро  и
незаметно; в результате она впервые оказалась в нелепом положении.
     Рита попробовала отыскать обратный путь, но очень скоро  поняла,  что
указатели либо исчезли, либо изменили свое положение. Это уже было  похоже
на ловушку. Но кто знал о приезде журналистки и кому нужно было заманивать
ее сюда?  Впервые  она  без  иронии  подумала  о  мистических  россказнях,
связанных со свалкой. Затем в  голове  промелькнула  мысль  о  сексуальном
маньяке, которым мог оказаться, например, редактор ее отдела, имевший жену
и троих детей, однако она  отбросила  ее,  как  несерьезную.  Происходящее
больше напоминало подмостки театра абсурда - изнанка урбанизации, стрелки,
уводящие  в  никуда,  рельсы,  упирающиеся  в  груды  железа,  абстрактные
существа,  не  появляющиеся  на  сцене,  вроде  служителей   этого   Храма
Отбросов... Или ей снился сон, который мог быть истолкован психоаналитиком
как  проявление  какого-либо  комплекса,  но  до  тех  пор,  пока  сон  не
превратился в кошмар. А предчувствие кошмара  витало  в  здешнем  воздухе,
слишком плотном и пронизанном сотнями неприятных  запахов.  Теперь  в  нем
сильнее всего ощущался запах какого-то мокрого животного...
     Рита почувствовала холод в желудке -  первый,  чисто  физиологический
признак ее страха. Кричать  казалось  унизительным  и  бессмысленным.  Она
представила, какими будут ответы на вопросы,  если  ее,  эдакую  бойкую  и
соблазнительную штучку найдут визжащей от растерянности.
     Время здесь текло  по-иному.  В  полдень  по  ее  часам  над  свалкой
сгустились сумерки. Редкие огни засверкали ярче, но ни к одному из них  ей
так и не удалось приблизиться. Спустя еще полчаса она  почувствовала  себя
безмерно уставшей. Когда Рита уже была готова в  отчаянии  закричать,  она
вдруг наткнулась на  серый  одноэтажный  дом,  похожий  на  казарму,  -  с
решетками на окнах и плоской крышей из оцинкованного железа. В двух  окнах
горел свет. Это дало  ей  надежду.  С  безмерным  удивлением  Рита  прочла
надпись "КОНТОРА" рядом с дверью,  медленно  поворачивавшейся  на  петлях,
хотя вокруг не было и намека на ветер.

     Она  вошла  в  полутемный  коридор   со   стенами,   выкрашенными   в
грязно-зеленую краску. С выбеленного потолка свисали какие-то наросты.  На
одной из стен чем-то темным было написано: "LONG  LIVE  ROCK'N'ROLL!",  на
другой: "Мальтус - дурак". Насколько Рита могла судить, почерк был один  и
тот же. Она не любила рок-н-ролл и не читала Мальтуса. Человек, написавший
это, был ей потенциально неприятен.
     ...Стук высоких каблучков гулко  отдавался  в  пустом  доме.  Пустом?
Откуда она взяла это?  Несколько  раз  Рита  сжала  и  разжала  холодеющие
пальцы. Она свернула в другой коридор,  в  котором  было  пять  или  шесть
дверей. Она толкнула правую, но та оказалась запертой.  За  второй  дверью
образовалась расширяющаяся пропасть темноты и Рита  поспешно  закрыла  ее.
Ощущение чужого присутствия там, в темноте, обожгло ее  до  резкой  дрожи.
Она едва не взвизгнула от ужаса и почти побежала вперед.
     Рядом с третьей дверью висела простая табличка из  темного  дерева  с
лаконичной надписью "Заведующий". Каждая буква испускала слабое свечение и
была углублена в деревянную поверхность на несколько миллиметров.  Никогда
Рита не видела ничего подобного.
     Она постучала и  за  дверью  раздался  шорох,  как  будто  гигантское
насекомое   прятало   крылья.   Человеческий   голос    произнес    что-то
нечленораздельное и она восприняла это, как разрешение войти.
     Рита толкнула дверь и  увидела  плохо  освещенную  комнату  с  низким
потолком.  На  стене  против  двери  висели  старинные  маятниковые  часы.
Почему-то сверкание маятника привлекло ее внимание в первое мгновение. Она
даже не заметила, что секундная стрелка движется в другую  сторону.  Потом
она увидела огромный, роскошный и совершенно  неуместный  здесь  стол,  на
крышке которого было натянуто зеленое  сукно.  За  столом  сидел  высокий,
лысый, неестественно  бледный  человек  с  потухшими  глазами  и  медленно
пережевывал что-то, а на столе лежал голый мертвец.
     Рита покачнулась и нашла плечом дверной косяк.  Некоторое  время  она
смотрела на труп широко открытыми глазами. Потом ее так  и  не  родившийся
крик перешел в нервный смех.

     То, что показалось ей мертвым телом, на самом  деле  было  манекеном,
видимо, подобранным тут же,  на  свалке.  У  него  отсутствовали  кисти  и
ступни. Гладкий  пластмассовый  череп  отражал  свет  единственной  лампы,
освещавшей королевские апартаменты.
     Король совершенно не удивился, заметив Риту, и  равнодушно  уставился
на нее. Его плотно сжатый рот был похож на  еще  одну  горькую  складку  в
дополнение к  тем,  что  обильно  избороздили  его  лоб.  Потом  он  вдруг
заговорил глухим голосом, произнося фразы нараспев, как будто читал  поэму
или заклинание. Но Рите это показалось именно поэтическим  фрагментом  без
начала, смысла и конца:

                   ...темное море моих снов, -
                   море одного закрытого глаза.
                   Крики уродливых рыб, текучих кошмаров...
                   Они приходят из тьмы и уходят во тьму
                   в поисках пищи, - те, кого Он наказал
                                                   пустотой.
                   Последнее, что остается
                   в конце любых сновидений,
                   на самом дне закрытого глаза, -
                   привязанность к темному морю...

     Слова подействовали  на  Риту  гипнотически.  Она  смотрела  прямо  в
бледное лицо лысого человека и постепенно лицо стало исчезать, превращаясь
в пустое зеркало, ничего не  отражавшее.  Человек  встал,  обошел  стол  и
приближался к Рите, но она как-то не осознавала  этого.  Голос  проливался
сквозь нее, как черный ручей забвения, смывающий все наносное.

                   ...в зеркалах, развешанных в наших
                                                 убежищах,
                   крадется нечто совсем другое, -
                   то, что иногда обманывает нас,
                   смотрит из-за звезд
                   или приходит со смертью.
                   Почти неслышное, как голоса зарытых
                                                 в землю,
                   слишком чужое, чтобы мы захотели знать;
                   слишком страшное, чтобы выйти за дверь,
                   когда снаружи буря и ветви стучат
                                                 в окно...

     Человек приближался, а  она  стояла,  избавляясь  от  лжи  и  мишуры,
облепивших ее плотным непроницаемым слоем за всю  предшествовавшую  жизнь.
Странная магия здешнего короля за несколько минут сделала то, чего Рита не
могла достичь самостоятельно, читая Раджниша и Дайсэцу Судзуки,  покуривая
травку со своим другом, слушая записи шума бамбуковых рощ на своем Philips
CD  950,  а  также  занимаясь  нейролингвистическим  программированием  по
вечерам дважды в неделю. Она стала по-настоящему обнаженным существом,  ее
истинное "я" вдруг соприкоснулось с миром впервые за множество инкарнаций.
Это было жутко,  возвышенно  и  безнадежно...  Предметы  потеряли  лица  и
превратились в то, чем и были, - то есть, в пустоту, из которой  сознанием
были сотканы  иллюзии.  Слова  перестали  быть  словами,  хотя  где-то,  в
придуманном слое жизни, бесконечно тонком и совершенно незначительном, еще
звучал глухой голос безликого короля, поймавшего в свои  сети  благодарную
жертву.

                   ...пока на убыль идет солнце,
                   бросают записки в бутылки,
                   запирают в сургуч упований,
                   держась на поверхности скуки,
                   боясь утонуть вдали от пустых
                                                островов,
                   где друг друга зовут
                   электрическим звуком и жестом, -
                   на асфальтовых отмелях, не признающих
                                                следов...
                   Никогда не бывшие все же,
                   наполнив аквариум ночи
                   доверху плотью пространства,
                   сидят и едят цветы...
                   В тенях суетятся ничейные птицы,
                   прыгают с ветки на ветку,
                   бьются в сетях паутины...
                   Блуждает поезд в длинных туннелях
                                                планеты,
                   курим сквозь водосточные трубы...
                   Сто тысяч лет пути
                   до ближайшего острова света.
                   А значит, практически мы одни...

     Король оказался рядом,  склонился  перед  Ритой  и  резким  движением
разорвал платье у нее на груди. Потом он впился в ее правый  сосок  долгим
болезненным  поцелуем,  а  она  просто  смотрела  на  это  чуть   свысока,
безразлично и бесчувственно, как на еще один эпизод бытия, вдруг  ставшего
непонятным.
     Страх и отвращение пришли позже, когда  человек  отпустил  ее  и  она
увидела влажный розовый бутон, распускающийся на  месте  ее  соска.  Бутон
раскрывал  лепестки  и  на  каждом  из  них  копошились  какие-то   черные
насекомые, гнездившиеся у нее в груди...
     Король с улыбкой смотрел на нее снизу и вдруг  она  осознала,  что  у
него  не  человеческое  лицо,  а  звериная  морда.  Оборотень   с   дикими
искрящимися глазами был рядом, огромный красный язык, похожий  на  фаллос,
свисал между желтоватых клыков, а морда уже тянулась к ее горлу. В  ту  же
секунду она  поняла,  что  манекен  все-таки  был  трупом  с  обглоданными
конечностями и сожженными волосами.
     Она  тихо  завыла  от  ужаса,  повернулась  и  побежала   на   тонких
подламывающихся каблуках, слыша сзади тяжелое дыхание  животного.  Теперь,
когда она обрела первозданную свежесть восприятия, контора  показалась  ей
церковью чужой  религии,  гораздо  более  бесчеловечной,  чем  сатанинские
культы, потому что здесь не было вообще  никаких  человеческих  измерений.
Где-то в сокровенной глубине был спрятан алтарь, или надгробье, или просто
Место Нестерпимого Страха; любое из смертоносных течений, не говоря уже  о
короле-оборотне, могло занести ее туда... Если  бы  Рита  хоть  что-нибудь
соображала, она поняла бы, что превратилась в ничто.

     Снаружи  была  глубокая  ночь.  В  ней  сияла  холодная  злая   луна,
очертившая айсберги мусорных куч и бастионы из мертвых монстров, созданных
доисторической человеческой расой.
     Рита выскочила в ледяное безграничное пространство  и  церковь  сразу
уменьшилась, съежилась, провалилась  во  тьму  вместе  со  своим  двуликим
отцом. Остался только отголосок его  воя,  слюна  прощального  поцелуя  на
груди под разорванным платьем и воспоминание  об  опасности,  притаившейся
между клыков. Теперь она знала точно, что люди давно исчезли с  лица  этой
изменившейся земли, вся  история  была  ошибкой,  а  любая  индивидуальная
история - диким заблуждением, сном слепого, грезящего о красках...
     Рита снова вошла в лабиринт, подчиняясь липкому  течению  ночи,  зову
луны и чудесных запахов, ставших  доступными  благодаря  магии.  Все  было
новым и волшебным - хрустальные существа, парящие в небе, вибрации еще  не
родившейся музыки, феерия переливающихся струй  света  и  тьмы,  никем  не
названных пятен...
     Она медленно гуляла по затененным улицам свалки, блаженно улыбалась и
теперь редкие указатели вызывали у нее смех. На них были буквы и  символы,
имеющие смысл только в  одном  мире,  давно  утратившем  всякое  значение.
Главное - не приближаться к алтарю и оборотню, остальное королевство  было
целиком в ее распоряжении.
     Когда забрезжило утро, пришло отрезвление. Она  почувствовала  холод,
голод и увидела окружавшую ее грязь. Она не  помнила,  где  потеряла  свою
сумочку. Там были ключи от машины и сигареты. В мозгах был жуткий  кисель,
разогнать который могла  только  хорошая  порция  никотина.  Пальцы  мелко
дрожали. Она отметила, что вчерашний безукоризненный маникюр поврежден. Ей
оставалось искать выход из этой  дурацкой  ловушки.  Отчаяние  и  голод  в
равной степени донимали ее...
     На второй день ей пришлось побороть брезгливость и съесть почти целое
яблоко, лежавшее среди пищевых отбросов, как яйцо в гнезде. Это  был  плод
от райского дерева. Так начиналась новая жизнь...

     С тех пор она бродит по темному королевству в поисках выхода  и  той,
почти забытой двери, за которой остались красный "опель-кадет",  редакция,
уютная квартира, город, любовник и вся ее прошлая жизнь.  Лабиринт  свалки
бесконечно сложен, его ориентиры обманчивы,  люди  здесь  молчаливы  и  их
бессмысленно о чем-любо расспрашивать. Они  живут  в  другом  измерении  и
постепенно Рита тоже перемещается туда - сначала тело, потом душа. Грубеют
ноги и руки, немытая кожа пахнет по-звериному, глаза становятся добрыми  и
пустыми. Прошлое уже кажется ей не слишком реальным -  так,  что-то  вроде
неясного сна, - и больше похоже на сказку,  рассказанную  кем-то.  Она  не
помнит - кем. За ненадобностью она избавляется от разных вещей  -  туфель,
колец, маникюра, воспоминаний, умения читать  надписи  на  указателях.  Ее
жизнь  становится  естественной  и  простой,  как   у   бродячей   собаки.
Курительные палочки дарят ей дым для грез, а обжигающая  жидкость  на  дне
бутылок -  ощущение  полета  и  зыбкости.  Кружится  мир,  кружатся  огни,
кружится время... Ночами она  смотрит  на  луну;  в  зависимости  от  фазы
ощущает приливы и отливы внутри себя; теперь она "чувствует" благоприятные
места, в которых можно спать, и места опасные, которых  следует  избегать.
Еды (отбросов) хватит на всю  оставшуюся  жизнь,  тем  более,  что  взамен
утраченного Рита обрела счастливую способность не беспокоиться о  будущем.
Редкие грохочущие драконы, конечно, пугают ее, но они же  оставляют  много
новой еды, тряпья, чтобы согреваться  в  холод,  и  всякий  раз  чуть-чуть
меняют пейзаж. Ей не приходит в голову использовать  дракона  для  побега;
драконы увозят к закату и смерти...
     Живые существа, двуногие и  четвероногие,  не  делятся  на  врагов  и
друзей; все они лишь  тени  друг  для  друга,  иногда  ужасающе  реальные.
Однажды одна из таких теней изнасиловала Риту. Самец вошел в нее быстро  и
грубо; под  конец  ее  пронзила  животная  похоть.  В  целом  жертва  была
апатичной и через час  забыла  о  случившемся.  Некто  пришел  из  тьмы  и
навсегда ушел во тьму, - стоило ли придавать этому хоть какое-то значение?
     Ее одиночество  невыразимо  глубоко  и  безнадежно,  как  одиночество
звезды в холодной пустоте космоса, но Рита не  страдает,  потому  что  нет
ничего, кроме этого. Таково существование и оно неоспоримо  для  тех,  кто
внутри него.
     С тех пор она бродит по темному королевству...