Дмитрий ВЛАДИМИРОВ
ШАГИ К ГОРИЗОНТУ ИЛИ НЕСКОЛЬКО УДАРОВ НИЖЕ ПОЯСА
Сигарета очень плохо тянулась. Советская. Не люблю советские. А тут
еще "Столица" в мягкой упаковке. Отсыревшая. Гадость.
Глаза слезятся от дыма. От дыма? Зачем врать самому себе, это просто
слезы, обыкновенные слезы отчаяния.
Господи, как больно!
Больно? А что такое боль? И можно ли эту боль убить болью физической?
Беру сигарету и резко прижимаю к левой руке. А, черт! Нервы
срабатывают моментально и рука отдергивается. Так, повторим. Еще раз. Еще.
На тебе, на, сволочь. За все. Получи, собака!
Смятая сигарета летит в проем между этажами.
А боли почти нет.
Ничего, она еще придет. Потом, когда боль внутри отступит, начнет
болеть рука и еще долго будет напоминать мне о том вечере, когда я сидел
на лестничной клетке в два часа ночи и размышлял о жизни. О войне и
врагах. О Шаге к Горизонту.
Я открываю блокнот и, щурясь (мало света, глаза болят и слезятся)
вывожу неровным почерком:
Медленно бьют часы
Нехотя ухает гром,
Кто-то должен уйти.
Кто-то, не я - так кто?
Я не хочу уходить,
Я не могу - боюсь...
Медленно бьют часы,
В дом мой заходит грусть.
Что ж, заходи, садись.
Выпей со мной чайку,
Поговорим "за жизнь",
Вместе прогоним тоску.
Впрочем, зачем ее гнать?
Нам хорошо втроем.
Медленно бьют часы,
А мы сидим и пьем.
А мы сжигаем мосты,
Чтобы другим дать свет.
Медленно бьют часы.
Били... Теперь уже нет.
Где-то вдали глухо ударяют и замолкают часы. Или это только кажется?
А может, в этом мире все только кажется? И вы, и я, и этот холод,
пронизывающий землю своими щупальцами?
Вы чувствуете холод?
Падает снег.
Его не может в мае, но он падает. Хорошо.
Кто сказал, что снег холодный и мокрый? Нет, он теплый и пушистый.
Как шуба матери.
Я подхожу к окну, распахиваю его и делаю шаг вперед. К Горизонту.
Башлачев тоже однажды шагнул в окно. Шагнул, чтобы уйти. А мне
уходить некуда, и я это прекрасно знаю. Я уже и так ушел. Я хочу
вернуться.
Светляки звезд мигают над головой. Кажется, зовут меня к себе.
Да? Вы ждете меня?
Я иду.
- Ди-ма-а-а!
Голос настигает меня и, подобно лассо, захватывает ноги, тянет к
земле.
Я хватаюсь за лучи звезд, обдирая руки, пытаюсь карабкаться вверх, но
руки скользят по хрустальным лучам, и, оставляя на них кровавые следы, я
съезжаю вниз. Под ноги людям.
Кто-то наступает мне на лицо, кто-то бьет поддых, но я все-таки
встаю.
Люди спешат куда-то, выкатив свои стеклянные глаза, не замечая ничего
и никого вокруг.
Вон два человека на полном ходу столкнулись, но даже не заметили
этого, прошли друг сквозь друга и, как ни в чем не бывало, побежали
дальше.
Оказывается, сквозь людей можно проходить, как сквозь туман. Главное
- не замечать их при этом, и весь секрет.
Вон куда-то спешит - аж пыль столбом - солдат. На его лице отчетливый
отпечаток кирзового сапога. А вон спортсмен побежал, штангист, видно. На
лице след грифа от штанги. А вот, да-а-а, это аппаратчик, видать. Не иначе
у него на лице кто-то посидел.
- Посмотри, какие красивые звезды! - слышу я детский голос.
- Да, такие яркие, - отвечает второй, - и так близко!
Что это? Еще живые?
Я оборачиваюсь.
Мальчик лет одиннадцати, светловолосый, растрепанный слегка, в
светло-синей пионерской рубашке и шортах стоит рядом с девчушкой лет
восьми, держит ее за руку, и они смотрят... в лужу.
- Давай дотронемся до них, а? - девчушка протягивает руку и тут же
отдергивает. - Фу, они вовсе не теплые, а мокрые и противные... Идем
отсюда. И зачем они нужны, эти звезды?
- Это чтоб ночью светло было, когда фонари выключают, - авторитетно
говорит мальчик.
Где-то высоко в небе гаснут звезды, лишь их отражения продолжают
тускло светить из луж.
Дети исчезают в толпе, а у меня перед глазами еще долго стоят
глазенки мальчишки. Тусклые, ничего не выражающие, словно донышки от
бутылок. Мертвые.
- Ди-ма-а-а!
Ночь заполняет город, вытесняя с улиц людей и машины, загасив собой
фонари.
Я остался один. Хотя почему "остался"? Зачем обманывать самого себя,
я ведь и был один. Всегда.
А где-то, на другом конце города, есть человек, которому я, может
быть, нужен, и который точно нужен мне.
И, кашляя от противного сигаретного дыма, я иду туда. Иду по
опустевшему ночному городу. Город умер. Мой город мертв... Да, именно так:
Мой город мертв уже давно.
Остались храмы и витрины,
Полуистлевшие картины,
Полуиспитое вино.
Мой город мертв уже давно.
Мои пророки все распяты,
Мои стихи огнем объяты,
И мне, поверьте, все равно.
Мой город мертв уже давно,
А я истлеть успел едва ли
В полузаброшенном подвале,
Где в детстве я смотрел кино.
Я ГОРОД. МЕРТВ УЖЕ ДАВНО...
В ночи кто-то тихо плачет. Кто это?
- Эй, кто там? Кто плачет?
Тишина.
Это, наверное, ветер. Или эхо.
Много лет тому назад, в другом городе (но тоже ночью) мой друг,
отвернувшись, говорил зло. Не мне - себе:
- Эта проклятая планета - настоящая тюрьма народов!
- Ты не забывай, - ответил ему кто-то (может, даже я), - мы все здесь
добровольцы...
Боже мой! Где же ты? За что ты обрек меня на эти страдания, на
одиночество?
"Ты доброволец..." - шепчет листва.
И я иду. Я Командор. Мне нельзя стоять.
Вон кто-то, спотыкаясь и падая, и снова поднимаясь, карабкается по
почти отвесной скале к заснеженной вершине.
Боже, как я ему завидую. Да, ему тяжело, да, он может погибнуть,
обморозиться, но он видит свою цель, свою вершину и приближается к ней.
А я? Приближаюсь или наоборот, отдаляюсь?
Судя по холоду приближаюсь, наверное.
Вот еще шаг к горизонту. Я делаю шаг вперед - горизонт два шага
назад.
Так и движемся. Сухим языком - по растрескавшимся губам, Пустые
глазницы Отвыкли от горечи слез. Я взял в руки Солнце - Обжегся,
почувствовал власть. Я верил в свободу - Но кровь обагрила мой сон. Я шел
к горизонту, По людям, как по цветам, Давая в награду Пощечины вместо
грез. И мысли чужие Я даже не пробовал красть, Я просто их брал у друзей,
Давя стон. И вот я один, Зато я как небо - велик. Я свой горизонт поломал,
Наступив на друзей. Из легких я с кровью Последний свой выдавил крик:
"Воды! Хоть немного!" Но нету в округе людей...
Шаги.
Кто-то, не могу различить его лица, подходит ко мне.
- Здравствуй, мальчик.
Мальчик? Это я-то мальчик? Да он что, совсем свихнулся?
- Здравствуй, мальчик.
Мальчик? И тут я вспоминаю. Мальчик...
"...На улице безутешно, словно в истерике, заливается плачем ветер,
роняя на землю слезы, хлопает резными ставнями, расшатывает калитку.
Где-то вдалеке воет собака. Похоже, бездомная.
Светловолосый мальчик сидит в неудобной позе, прислушиваясь к
печальному вою..."
Я вспоминаю. Комната. Комната, которую нельзя покидать. Комната, в
которой сосредоточена вся вселенная. И мальчик. Это ведь я. Как давно это
было... Комната? Так значит?
Я с ужасом смотрю на незнакомца, а он с ужасом смотрит на меня. Лица
его не рассмотреть, только звезды - там, где положено быть глазам.
- Кто ты? - с ужасом спрашиваю я, чувствуя, что такой знакомый и
привычный мир рушится, сминается, теряет свои очертания.
Вон исчез дом, фонарь. Куда-то пропал кусок неба, а вместо него
перегородка, деревянная балка, осыпающаяся штукатурка. Слева появилась
книжная полка. Впереди - дверь балкона. Развалюха-диван. Комната.
Не такая, как я ее помню, без камина, больше похожая на каморку. Но
она. Несомненно.
У моего собеседника вдруг начинает проявляться лицо, как на
фотобумаге. И вот он сидит передо мной, смотрит на меня с укором карими
глазами. Светловолосый мальчишка, лет десяти. Я.
Это сейчас у меня темные волосы, в детстве они были ближе к
соломенному цвету, а с возрастом вот, потемнели.
- Зачем ты это сделал? - спрашивает он.
- Что?
- Зачем ты вернулся в комнату?
Зачем?
Дзинь-Дзинь, что-то звенит на улице, ударяясь о брусчатку тротуара,
и, не переставая звенеть, катится вниз по улице.
Это с неба падают звезды.
Мое призрачное королевство, королевство, где я был королем в
изгнании, мессией, Командором, тает. Я снова один.
Хуже. Я наедине с самим собой. Не придуманным, настоящим.
- Ты любишь боль, - тихо продолжает мальчик, - ты пронизал болью весь
свой мир. Почему?
- Не знаю, - устало говорю я, пытаясь отвести глаза. Не могу.
А ведь знаю, наверное, как приятно чувствовать боль, чувствовать, что
тебе хуже, чем другим. Мне всегда нравились мученики.
- Чего ты хочешь? Красиво сесть в тюрьму, с чувством выполненного
долга? Или тебя больше привлекает расстрел, пуля точно в сердце или под
сердце, алое пятно на белоснежной рубахе, голова на коленях друга и
последние слова типа: "Я сделал все, что мог. Извините, не успел..." Как
там у тебя:
Он вонзился смертельно и цепко,
Кровь ручьями и слезы из глаз,
И дрожат посинелые губы,
Отдавая последний приказ...
Я молчу. Что я могу сказать? Врать самому себе? Глупо и смешно.
Смешно, как жизнь.
За окном кто-то воет. Протяжно и жалобно, словно жалуясь Богу
Всеединому на свою судьбу.
- Что это? - спрашиваю я.
Мальчик печально улыбается.
- Ты забыл? Это ведь собака, та самая, бездомная.
И снова тишина. Только часы печально отмеряют время. Тик-так,
тик-так, тик-так... И когда тиканье и тишина, давящая, разрывающая на
части, становятся невыносимыми, я снова начинаю говорить.
- Значит, я по-прежнему в комнате? И люди, окружающие меня - только
плод моего воображения?
- Ты опять ничего не понял, - грустно отвечает мальчик, - они не
менее и не более реальны, чем ты. Просто они тоже сидят в своих Комнатах,
в своих мирах, творят свою судьбу, придумывают свой фатум. Каждый для
себя, и вместе для всего мира.
Помнишь, один твой друг доказывал, что живет в несовершенном мире?
Это правда. Но тот, кто говорил, что случайностей и несовершенства нет,
тоже прав. И тот, кто утверждает, что все это нам только снится, прав не
меньше того, кто говорит, что Бога нет.
- А Бог есть?
- Ты веришь в него?
- Да.
- Значит, есть. В твоей Комнате.
- А вообще?
- Из чего складывается это "вообще"? Из чего складывается весь этот
мир? Из людей и Комнат, из Комнат и людей.
- Почему я не помню своего детства? - внезапно спрашиваю я.
- Потому что у тебя никогда не было детства, - грустно улыбнулся
мальчик, - ты родился уже взрослым в тот момент, когда закрыл дверь в
Комнату и оставил меня в холодном лесу. Одного. В этот момент на свет
появился ты.
Шаги на лестнице.
С потолка мерно капает по капле вода.
Отвалился кусок штукатурки.
Где-то вдали жалобно воет собака.
- Хочешь увидеть своих богов? - вдруг спрашивает мальчик.
Я не отвечаю. Я просто смотрю за окно.
Там абсолютно незнакомый пейзаж... Поле все усыпанное звездами,
большими и маленькими, тусклыми и яркими. И на небе тоже звезды всех
цветов и оттенков. Вот одна, опоясавшись огненным хвостом, рванула в
объятия Земли, но не погасла и не разбилась, нет, просто упала и осталась
сиять среди янтарной россыпи звезд-росинок.
Где-то заржала лошадь, еще одна, по фиолетовому небу, волоча за собой
ярко-золотую колесницу Гелиоса, промчались кони, выбивая из звезд фонтаны
разноцветных искр.
Вся эта картина завораживает и притягивает своей необычностью,
волшебностью. Заиграла тихая музыка, словно кто-то невидимый, постукивает
серебряным смычком по струнам и они отвечают ему ласковым сияющим смехом.
Они появились откуда-то сбоку; росинки-звездочки отлетели в сторону,
словно уступая им дорогу. Их было двое. Высокие, красивые, с длинными
волосами, лицами, наполненными грустью и страданием. Молодые и старые
одновременно, как Боги. Впрочем, это и были Боги. Мои Боги. И они пели. Их
голоса, звонкие и яркие, как первые лучи рассвета, разносились над всем
полем, уносились куда-то вдаль, и таяли в бесконечных глубинах космоса.
Эй, скачите, кони,
Разрывая путы
Времени и космоса,
Связывая звезды.
Мы поем в два голоса,
Песни - наши слезы.
Вечность нам могилою, заживо закопаны
Жизнью награжденные, жизнию мы прокляты.
Боги обреченные, мы в грехе, как в копоти,
Мы мертвы пожизненно,
Мы слепы всезнанием,
Наша ограниченность -
Нашим оправданием.
В сером ряду личность -
Это лишь страдание...
Эй, скачите, кони, годы разрывая.
Мы уходим в вечность, мы идем, страдая.
Песня - бесконечность, слезы - наше знамя...
"Слезы - наше знамя..." - повторила сестренка-Ночь, пряча эту
картину.
- Неужели это - Боги?
- Это твои Боги. Разве ты не знаешь, что Бог-Создатель многолик, и к
каждому поворачивается другим лицом? Многоликий Брама.
В окно влетел петух. Ярко-рыжий, даже близко к золотистому. Он
покосился на мальчика красным глазом и неожиданно спросил:
- Можно кричать?
- Подожди, еще рано.
Петух кивнул и удобно примостился на полке, рядом с распятьем.
Мальчик вдруг протянул ко мне свою ладошку. Я не успел даже
отреагировать: раз, и ладонь вошла мне в грудь. Раз - и обратно.
В руках мальчишки что-то негромко тикало: тик-так, тик-так.
- Что это? - спросил я.
Сердце. Твое. Хочешь - на, посмотри.
Я взял его в руки. Тяжелое, величиной с кулак. Отливает разными
цветами и тикает. Как часы. Как что??? Часы???
Мальчик кивнул:
- Ты ведь Командор, зачем тебе сердце?
- Но как же, - я не знал, что сказать, - но ведь без него нельзя...
Как видишь, это просто глупые предрассудки. Иметь сердце так же не
обязательно, как, допустим, честь, совесть. Зачем оно тебе?
А действительно, зачем?
- Я человек, и у меня должно быть сердце. Должно.
- Ты хочешь сказать, что эта тикалка тебя больше не устраивает?
- Нет. Где мое настоящее сердце? Я хочу его обратно! Верни его мне!
- Хорошо.
Я опять не успел ничего сделать. Да что там сделать, даже понять
ничего не успел. Мальчик быстро сунул руку под футболку. Что-то
захрустело.
В его раскрытых ладонях билось сердце. Настоящее, истекающее кровью.
К горлу подступил горький комок.
- Что это?
- Ты ведь хотел свое сердце? Вот оно, возьми.
Я автоматически протянул руки, и мальчик вложил в них сердце.
Оно билось не механически, как часы, нет. В его биении чувствовалась
жизнь и большая сила.
- Пора, - сказал петух.
- Да, сейчас. - отмахнулся мальчик. - Ну что, возьмешь его?
- А ты?
- Не беспокойся, все будет хорошо. У нас есть возможность отдавать
свое сердце, не теряя его.
- У кого "у нас"?
- У ТЕХ, КТО СВЕТ. У НЕСУЩИХ СВЕТ. У Рыцарей Ночи. У Богов.
- Что, опять Боги?
- "Ищи Богов в себе..." - с улыбкой процитировал мальчик, - так что,
берешь?
- Беру.
- Но будет очень не сладко.
- Беру.
- И ты не сможешь больше запираться в Комнате.
- Беру.
И ты не сможешь стоять, придется все время идти, падать, вставать и
снова идти, и так всегда, без права на вечный покой, на нирвану, на долгий
сон и смерть.
- Беру.
Мальчик кивнул.
Сердце вспыхнуло у меня в руках и исчезло, не оставив пепла, и тут же
что-то ухнуло у меня в груди, словно Царь-колокол. И еще раз. Бум, бум,
бум.
- Пора, - печально сказал мальчик.
- Ку-ка-ре-ку! - заорал петух, - Ку-ка-ре-ку! В третий раз повторяю:
ку-ка-ре-ку!!!
Фигура мальчика начала медленно таять.
- Стой! - бросился я к нему, - ты куда? Вернись! Я не хочу тебя
терять!
- Ты меня не потеряешь, мы еще встретимся. Обязательно! Только,
главное, не давай темным силам снова заменить на часы твое сердце, иначе
не узнаешь меня, - прошептал мальчик. И все. Исчез.
Исчезли и петух, и комната. Я сидел на скамейке, в городе
Свердловске. Перед глазами стоял мальчик. Вот он улыбнулся, подмигнул и,
посадив петуха себе на плечо, зашагал по росе к звездам, не касаясь трав.
И я верил, что он обязательно дойдет.
...Ласково светило солнце. Немного болела левая рука. Что там? А,
ожог. Я поправил напульсник, чтоб не было следов. Незачем расстраивать
друзей.
"Черт", - подумал я, - "весна, солнце. Хорошо!"
Неожиданно, впервые за много лет, пришло воспоминание, как давно в
детстве, вот точно так же, в конце мая, я сидел на скамейке во дворе дома,
любовался проплывающими облаками и мечтал о будущем, обязательно
счастливом и интересном. Что ж, будущее в наших руках!
Послышались торопливые шаги и из дома выбежал мальчишка лет
двенадцати. Я встал и протянул руку.
- Привет.
- Привет, - ничуть не удивившись столь раннему визиту, улыбнулся он,
- у нас есть полчаса до школы. Идем.
И мы пошли. Полчаса - это ведь так много!
"Ку-ка-ре-ку!" - заорал где-то петух, но этот мальчишка исчезать не
собирался...