Наталья ВАСИЛЬЕВА (НИЕННА)

                            ЧЕРНАЯ ХРОНИКА АРДЫ

                                ВЕСНА АРДЫ

     Мелькор еще не восстановил силы после борьбы с  Единым  и  Валар.  За
гранью мира ныне пребывал он, и на время Валар получили власть над Ардой.
     И была ночь, но они не увидели ни Луны, ни звезд.
     И был день, но они не увидели Солнца.
     Казалось им - темнота окружает их; ибо до времени волей Единого  были
удержаны глаза их.
     Тогда-то Ауле, великий Кузнец, создал то, что назвали Валар  Столпами
Света. Золотые чаши поместили на них, и Не-Тьмой  наполнила  их  Варда,  и
Манве благословил их. И поместили Валар Столпы Света: Иллуин - на севере и
Ормал - на юге.  Созданные  из  Пустоты  и  Не-Тьмы,  в  скорлупу  Пустоты
замкнули они частицу Эа - Арду.
     В то время дали ростки все те семена, что посадила в Средиземьи  Вала
Йаванна, и поднялось множество растений, великих и малых: мхи и лишайники,
и травы, и огромные папоротники,  и  деревья  -  словно  живые  горы,  чьи
вершины достигали облаков, чье подножие окутывал зеленый сумрак;  и  яркие
сочные цветы - сладким тягучим соком напоены были их мясистые лепестки.
     И явились звери, и  бродили  они  по  долинам,  заросшим  травами,  и
населили реки и озера, и сумрак лесов.
     И нигде не было такого множества растений и цветения  столь  бурного,
как в землях, находившихся там, где встречался и смешивался  свет  Великих
Светильников. И там, на острове Алмарен, что в Великом Озере, была  первая
обитель Валар - в те времена, когда мир был юным,  и  молодая  зелень  еще
была отрадой для глаз творцов. И долгое время были весьма довольны они.
     Радостно было Валар видеть плоды трудов своих; и  назвали  они  время
это - Весной Арды; и, дабы ничто  не  нарушило  течения  ее,  не  в  силах
повелевать пламенем  Арды,  попытались  они  усмирить  его  и  под  землей
заключили его.
     Но открыли Валар путь в Арду тварям из Пустоты;  и  те  поселились  в
непроходимых лесных чащах и в глубоких  пещерах.  Временами  покидали  они
свои убежища, и в ужасе бежали от них звери. И увядали растения  там,  где
проходили они - как клубится ползучий серый туман.  Так  Пустота  вошла  в
мир.

     ...Он задыхался; каждый вздох  причинял  ему  боль  -  острые  мелкие
горячие иглы кололи легкие  изнутри.  На  лбу  и  висках  его  бисеринками
выступил пот.  Ему  казалось  -  он  дышит  раскаленным,  душным,  влажным
сладковатым туманом... Что это? Незачем было спрашивать. Он знал:
     Арда. Жизнь Арды была его жизнью, боль Арды - его болью.
     Он должен был помочь.
     Он снова вступил в Арду. Это было нелегко: словно какая-то упругая  -
пружинящая  невидимая  стена  не  пускала  его;  словно  огромная   ладонь
упиралась ему в грудь,  отталкивала  настойчиво  и  тяжело.  Он  с  трудом
преодолел сопротивление.
     И страшен был мир,  встретивший  его,  ибо  мир  умирал;  но  даже  в
мучительной агонии своей был он прекрасен.
     Вечный неизменный день пробудил к жизни семена и споры тысяч и  тысяч
растений.  Огромные  деревья  тянулись  к  раскаленному  куполу  неба,   и
поднимались травы в человеческий рост на холмах. Но в лесах плющи и  вьюны
медленно упорно ползли вверх, впиваясь в бугристую  шершавую  кору,  и  ни
один  луч  света  не  пробивался  сквозь  тяжелую  листву.  И  под   сенью
исполинских  деревьев  кустарники,  травы  и  побеги  душили  друг  друга,
рождались и умирали, едва успев расцвести. В душном жарком воздухе умершие
травы, увядшие цветы, опавшие листья быстро начинали гнить, и запах тления
смешивался с запахом раскрывающихся цветов. Пыльца - золотистое  марево  -
была повсюду; все  было  покрыто  ее  мягким  теплым  налетом,  и  медовый
приторный привкус не сходил с языка, и губы были липкими и сладкими, и  от
густого тяжелого аромата цветов кружилась голова.  Влажный  теплый  воздух
наполнял легкие, как вязкая студенистая масса. Растения давили и  пожирали
друг друга, и  в  агонии  распада  цеплялись  за  жизнь;  и  хищные  плющи
высасывали жизнь из деревьев, и деревья упорно  тянулись  вверх,  стремясь
опередить друг друга...
     Симметричный мир, где царит вечная Не-Тьма. Симметричный мир, где нет
ни гор, ни впадин. Здесь некуда течь рекам, и озера  становятся  болотами,
затянутыми тиной и ряской, и буйным цветом цветут они, и в  них  копошатся
странные скользкие мелкие твари, и густой золото-зеленый  туман  ползет  с
болот,  стелется  по  земле:  удушливый  запах  гниения  и  густой,  почти
физически ощутимый аромат болотных трав...
     И здесь рождаются  безумные  хищные  растения  -  росянки;  усыпанные
золотистыми бриллиантами сладких манящих капель...
     Растения  сплетаются,  движутся,  ползут,  стискивают  друг  друга  в
смертных объятиях; и  в  сумеречных  чащах  темные  мхи  разъедают  стволы
деревьев, как проказа; и пятна ядовито-желтой  плесени  на  их  скрюченных
корнях похожи на золотые язвы, и деревья гниют заживо, становясь пищей для
других, и животные сходят с ума...
     Такой была Весна Арды.
     Такой увидел Арду Мелькор.
     Он стиснул виски руками.
     Мир кричал: первый крик новорожденного переходил в яростный вопль - и
в предсмертный хрип. Арда глухо стонала от боли, словно  женщина,  что  не
может разрешиться от бремени;  огонь,  ее  жизнь,  жег  ее  изнутри  -  не
вырваться.
     Крик пульсировал в его  мозгу  в  такт  биению  крови  в  висках,  не
умолкая, не умолкая, не умолкая ни на минуту.
     Жаркая боль стиснула его  сердце,  словно  чья-то  равнодушная  рука.
Не-Тьма  враждебнее  Тьме,  чем  Свет.  Не-Тьма  царствовала  в  мире.  На
мгновение Властелину Тьмы показалось: все  кончено.  Ему  показалось:  это
гибель. Для Арды. Для него. "Но я еще могу действовать..." Один?  Нет,  не
один. Он никого не видел рядом - но они были, сильные и  дружелюбные,  те,
кого позже назвали Валар - "злыми духами из мрачных глубин Эа".  Он  знал:
если у него не хватит сил - они помогут ему.
     Он поднял руку.
     И дрогнула земля под ногами Валар.
     И рухнули Столпы Света: Тьма  поглотила  Не-Тьму.  В  трещинах  земли
показался огонь - словно пылающая кровь в открывшихся ранах.
     По склонам вулканов ползла лава, выжигая язвы оставленные Не-Тьмой на
теле Арды, и с оглушительным грохотом столбы огня поднимались в  небо.  Из
глубин моря поднимались новые земли, рожденные из огня и воды, и белый пар
клубился над неостывшей их поверхностью.
     И была ночь.
     ...И над ночной пылающей землей на крыльях черного ветра летел он,  и
смеялся свободно и радостно.
     С грохотом рушились горы - и восставали вновь, выше прежних. И кто-то
шепнул Мелькору: оставь свой след...
     Он спустился вниз и ступил на землю. Он вдавил ладонь  в  незастывшую
лаву, и огонь Арды не обжег руку его; он был - одно с  этим  миром.  И  на
черной ладье из остывшей лавы плыл он по пылающей реке, и огненным  смехом
смеялась Арда, освобождаясь от оков, и молодым, счастливым  смехом  вторил
ей Мелькор, запрокинув лицо к небу, радуясь своей  свободе  и  осознанной,
наконец, силе.
     ...И был день. И в  клубах  раскаленного  пара,  в  облаках  медленно
оседающего на землю черного пепла встало солнце,  и  свет  его  был  алым,
багровым, кровавым.
     И было затмение Солнца.
     Ущербное, оно обратилось в огненный, нестерпимо сияющий серп, а потом
стало черным диском - пылающая тьма; и корона протуберанцев окружала  его,
и в их биении, в танце медленных хлопьев пепла слышался  отголосок  темной
мятежной и грозной музыки; в нее  вплетался  печальный  льдистый  шорох  и
тихий звон звезд, как мучительная, болезненно нежная мелодия флейты,  -  и
стремительный  ветер,  ледяной  и  огненный,  звучал  как  низкие   голоса
струнных; и приглушенный хор горных вершин - пение черного органа...
     ...Теперь он стоял на вершине горы. Он протянул руки  к  раскаленному
черному диску, и темный меч с черной рукоятью  из  обсидиана  лег  на  его
ладони, и огненная  вязь  знаков  змеиным  узором  текла  по  клинку:  Меч
Затменного Солнца.

     Когда  утихла  земля,  и  пепел  укрыл  ее,  словно  черный  плащ,  и
развеялась тяжелая туманная мгла, Мелькор увидел новый мир.
     Нарушена была симметрия вод и земель, и более не  было  в  лике  Арды
сходства с застывшей маской. Горные цепи вставали  на  месте  долин,  море
затопило  холмы,  и  заливы  остро  врезались  в  сушу.   Пенные   бешеные
неукрощенные  реки,  ревя  на  перекатах,  несли  воды  к  океану;  и  над
водопадами в кисее мелких брызг из воды и лучей Солнца рождались радуги.
     Так мир  познал  смерть;  и  вместе  с  Ардой  на  грани  смерти  был
Возлюбивший Мир.
     Так мир возродился; и вместе с Ардой обрел силы для  жизни  и  борьбы
Возлюбивший Мир.
     Мелькор вдохнул глубоко, всей грудью,  воздух  обновленного  мира.  И
улыбался он, но рука его лежала на рукояти меча.
     Бой был еще не окончен.

                                 ПРО САУРОНА

     Так говорят: во тьме Средиземья Ауле создал гномов. Ибо  столь  желал
он прихода Детей Единого,  учеников,  которым  мог  бы  он  передать  свои
знания, что не захотел ждать исполнения всех замыслов Илуватара. Но  облик
тех, что должны были прийти, помнил он смутно, потому и творил он по своим
мыслям, дал он гномам долгую жизнь,  и  телам,  и  душам  их  твердость  и
стойкость  камня.  Ибо  мыслились  ему  они  не  только  учениками,  но  и
соратниками в войнах с Мелькором, Властелином Тьмы.
     И первым помощником его в исполнении замыслов был старший из учеников
его, Артано, Аулендил, которого позже назвали в Средиземьи Сауроном. И  по
силе и знаниям своим был Артано равен самому Кузнецу.
     Однако деяния Ауле не были сокрыты от  Илуватара;  и  когда  окончены
были труды Валы, и начал он учить  гномов  тому,  что  знал  и  умел  сам,
Илуватар заговорил с ним. И в молчании внимал Ауле словам Его.
     - Почему сотворил  ты  это?  Почему  пытаешься  создать  то,  что  за
пределами твоего разумения? Ибо не  давал  Я  тебе  ни  власти,  ни  права
творить такое; только твое бытие дал Я в дар тебе, и создания твоих рук  и
мысли твоей связаны неразрывно с бытием твоим.  Они  повинуются  тебе,  но
если ты подумаешь о другом, они застынут, как живые камни - без  движенья,
без мыслей. Этого ли ты хочешь?
     Знал Майя Артано, что это не так:  не  один  Ауле  творил  гномов,  и
Артано, в тайне от учителя своего, дал его творениям способность мыслить и
чувствовать. Но, услышав голос Единого, смутился он и не  решился  сказать
ни слова.
     И ответил Ауле:
     - Я не желал такой власти. Хотел  я  создать  существ  иных,  чем  я,
любить и учить их, дабы познали они, сколь прекрасен Эа, мир,  сотворенный
Тобой. Ибо казалось мне, что довольно в Арде места  для  многих  творений,
которые увеличат красоту ее, и пустота Арды наполнила меня нетерпением.  И
в нетерпении моем впал я в неразумение. Но Ты, сотворивший меня, и  в  мое
сердце вложил жажду творить; неразумное дитя,  обращающее  в  игру  деяния
отца своего, делает это не в насмешку, а лишь потому, что он - сын  своего
отца. Но что делать мне ныне, дабы не навлечь на себя Твой вечный гнев?  В
твои руки предаю я творения своих рук. Да будет воля Твоя. Но не лучше  ли
мне уничтожить их?
     И со слезами взял Ауле великий молот, дабы  сокрушить  гномов.  Тогда
невольно вскрикнул Майя Артано:
     - Что делаешь  ты,  учитель?  Они  ведь  живые,  они  твои  творения;
останови руку свою!
     - Я нарушил волю Единого, Творца Всего Сущего,  -  простонал  Ауле  и
поднял молот; но Артано схватил его за руку, пытаясь предотвратить удар. И
гномы отшатнулись от Ауле в страхе, и взмолились о пощаде.
     Тогда,  видя  смирение  Ауле  и  его  раскаяние,   возымел   Илуватар
сочувствие к нему и его замыслу. И так сказал Илуватар:
     - Я принимаю дар твой. Ныне видишь  ты:  они  живут  своей  жизнью  и
говорят своими голосами...
     И Ауле опустил молот свой, и возрадовался, и возблагодарил Илуватара,
говоря:
     - Да благословит Единый творения мои!
     И сказал на это Илуватар:
     - Как дал я суть и плоть мыслям Айнур, когда творился мир,  так  ныне
дам я твоим творениям место в мире. И будут они такими,  как  ты  замыслил
их; я дал им жизнь, и более не изменю ничего в  них.  Но  я  не  потерплю,
чтобы пришли они в мир раньше, чем Перворожденные, как было по мысли моей;
и не будет вознаграждено нетерпение твое. Станет так: будут они спать  под
скалами, пока не пробудятся Перворожденные, дети мои, в Средиземьи;  и  ты
будешь ждать до той поры, пусть и  покажется  долгим  ожидание.  Но  когда
придет время, моей волей будут пробуждены они; и будут они как дети  тебе;
и часто будут  бороться  они  с  моими  детьми:  мои  приемные  дети  -  с
избранниками моими.
     И вновь на коленях благодарил Ауле Илуватара, и сделал по слову  его;
потому до пробуждения Эльфов  под  скалами  Средиземья  спали  Семь  Отцов
Гномов.
     Но гнев был в сердце молодого Майя, ибо  слышал  он  ложь  Единого  и
видел рабскую покорность Ауле. И так сказал он:
     - Я почитал тебя Учителем своим, но  ныне  я  отрекаюсь  от  тебя,  и
проклинаю трусость твою. Только трус мог поднять руку на творения свои.
     - Ты... - Ауле задохнулся от возмущения,  -  Как  смеешь  ты,  слепое
орудие в моих руках, слуга, раб, так говорить со мной!
     - Смею. Я не раб тебе. И не слуга тебе более. И я повторяю: ты  трус,
как и все те, кто бежал в Валинор!
     - Ты... ты... - Кузнец не  находил  слов;  и,  наконец,  выплюнул:  -
Видно, слишком многое дал тебе Мелькор!
     - А-а, значит, не ты создал меня.
     - Да! И убирайся к нему! И будь ты проклят!  Ты  еще  вернешься,  еще
будешь вымаливать прощение!
     Артано смерил Ауле презрительным взглядом.
     - Ничего, посидишь в цепях - остынешь! - шипел Кузнец.
     Артано холодно усмехнулся:
     - Ну что ж, попробуй!
     Ауле дрожал от бессильного гнева, но не двигался с места.
     - Трус. Будь проклят, - сказал Артано. И, плюнув под  ноги  Ауле,  он
повернулся и пошел прочь - во тьму. Ауле не посмел  преследовать  его.  Он
вернулся в Валинор.

     ...Майя шел быстро и уверенно,  сжимая  кулаки.  "Трус,  ничтожество.
Илуватар, видно, не терпит соперников: одного проклял, другого -  запугал.
Ну, ничего. "Убирайся к Мелькору", говоришь? И уйду. Он, по крайней  мере,
ничего не боится. Даже гнева Единого..."
     Он остановился. Говорили ведь: Властелин  Тьмы.  Враг.  "А  я  иду  к
нему... Что он сделает со мной?"  Страх  проснулся  в  душе  Майя,  но  он
пересилил его. "Пусть делает, что хочет. Вернуться? Покаяться, валяться  в
ногах?
     У этого труса?! - Ну, уж нет! Нет мне пути назад.  Скажу:  я  пришел,
прими меня к себе. Пусть делает, что хочет - все лучше, чем унижение..."
     У черных врат Утумно он остановился в нерешительности. Но  тут  перед
ним предстала фигура - очерком  багрового  пламени  во  тьме:  Балрог.  Он
сделал знак: следуй за мной. И Майя повиновался. Черные врата открылись.
     Они спускались по длинным крутым лестницам - словно  в  сердце  Арды.
Они шли  по  бесконечным  анфиладам  подземных  залов,  и  Майя  изумленно
оглядывался по сторонам.
     Но последний зал поразил его больше, чем  все  уже  виденное.  Черный
каменный пол; но стены и  своды  светятся  ровным  мягким  светом.  Словно
застывшие струи воды - сталактиты; кажется -  тронь,  и  отзовутся  легким
звенящим звуком...
     Майя стоял перед  троном  Властелина  Тьмы;  его  проводник,  Балрог,
незаметно исчез куда-то: он был один.
     Майя поднял глаза - и замер.
     Это лицо - гордое, величественное и прекрасное  -  было  первым,  что
увидел он при пробуждении. Потом лишь - Ауле. Майя расспрашивал Кузнеца  о
том, кто это был, на что тот неизменно отвечал: "Ты - создание моей мысли;
а это... тебе показалось." Майя поверил, но забыть не смог.
     Теперь Майя увидел его снова.
     "Мелькор... Значит, Мелькор. Ауле проговорился."
     - Приветствую тебя, Вала Мелькор.
     Мелькор пристально посмотрел на Майя в огненных и черных  одеждах,  и
легкая насмешка была в глазах его.
     - Привет и тебе, Майя Ауле, Артано-Аулендил.
     Молодого Майя передернуло.
     - У меня больше нет имени. И более я не слуга Ауле!
     - Почему?
     Майя стал рассказывать, сжимая кулаки от гнева. Мелькор слушал  молча
и, наконец, сказал:
     - Значит, так ты ушел. Ты смел и дерзок, Майя. И чего же ты хочешь от
меня?
     - Я хочу стать твоим учеником. У меня ничего нет - только это, - Майя
снял с пояса клинок и протянул его Мелькору,  -  Возьми.  Только  прими  к
себе!
     Мелькор, не глядя, взял оружие и насмешливо сказал:
     - Ученичество не покупают дарами. Разве ты не знаешь этого?
     Но, когда взглянул на клинок, лицо его изменилось. Две стальных  змеи
сплетались в рукояти, и глаза их горели живым огнем.
     - Откуда тебе известен этот знак?
     - Не знаю... Может, сказал кто-то, а  может,  я  знал  всегда...  Мне
показалось - Мудрость Бытия...
     - Ты прав; только это идет из Тьмы. А - камни?  Я  никогда  не  видел
таких; что это?

     ...Клинок был первым, что  сделал  он  без  помощи  Ауле.  Но  когда,
радостный, принес он свое творение Кузнецу, тот отмахнулся:
     - Что можешь ты создать такого, что не  было  бы  ведомо  мне?  Ты  -
творение моей мысли, и ни в замыслах, ни в деяниях твоих нет  ничего,  что
не имело бы своего абсолютного начала во мне.
     Майя стоял в растерянности. Ауле,  наконец,  соизволил  взглянуть  на
него:
     - И что это за одежды у тебя? Почему черное?
     - Мне так нравится. Неужели ты не видишь: это красиво?
     Ответ был дерзок. Ауле нахмурился и проворчал:
     - Красиво, красиво... Сказано: слуги Валар должны  носить  их  цвета.
Почему ты считаешь себя исключением? Красиво...  Кто  только  тебе  это  в
голову вбил?
     - Ты же сам сказал: я - творение твоей мысли, и ни в замыслах,  ни  в
деяниях моих нет ничего, что не имело бы своего абсолютного начала в тебе!
     И,  глядя  на  Кузнеца  своими  пронзительно-светлыми  глазами,  Майя
усмехнулся. Ауле не сразу нашелся с ответом:
     - Наглец! Смотри, посажу на цепь - по-другому запоешь!
     - А не боишься? Сделаешь цепи - и ведь больше ничего создать  уже  не
сможешь.
     Ауле разгневался. Следовало бы примерно наказать Майя, но ведь первый
ученик, самый способный и знающий...
     Вала отступился.

     Впервые хоть кто-то заинтересовался творениями Майя Артано. Потому  с
мальчишеской радостью начал он рассказывать, как задумал  сделать  камень,
похожий на каплю крови Арды; как взял он частицу пламени Арды  и  заключил
ее в кристалл; как украсил этими камнями созданное им...
     Мелькор слушал внимательно, изредка задавал вопросы. Потом сказал,  и
голос его снова стал насмешливым:
     - Тебе ведь дано создавать. Почему же ты пришел ко мне - ведь  у  вас
говорят, что, кроме как разрушать, я не способен ни на что?
     Майя взглянул на руки Мелькора,  спокойно  лежащие  на  подлокотниках
трона. Узкие, сильные. Тонкие длинные пальцы. Удивительно красивые руки.
     - У тебя руки творца, - тихо сказал Майя.
     - Только _о_н_и_ стараются разрушить все,  что  я  создаю.  -  Глухая
тоска была в словах Валы. - Я никогда не видел твоих  творений...  -  Вала
улыбнулся - чуть заметно, уголком губ - и перевел взгляд на  клинок  Майя.
Он прикрыл глаза и медленно провел рукой по  лезвию.  И  клинок  загорелся
льдистым бледным пламенем под его пальцами.
     Майя ошеломленно смотрел на Мелькора.
     - Как ты это сделал? Никто из них не умеет такого...
     - Они отвергли Тьму, что древнее мира;  отвергли  и  знания  Тьмы.  А
заклятия Тьмы сильнее заклятий Света. Все просто. - Мелькор протянул  Майя
клинок: - Возьми.
     Сердце Майя упало:
     - Ты... отвергаешь мой дар?
     - Это по праву твое. И я уже сказал тебе: нельзя  купить  ученичество
дарами. Благодарю; но я не присваиваю чужих творений, - Мелькор усмехнулся
грустно. - Возьми.
     Майя принял из рук Мелькора холодно мерцающий клинок.
     "Я не нужен ему, - тяжело думал Майя, - и мне некуда  идти.  Зачем  я
ему? Слишком мало знаю. Слишком мало могу. Все кончено."
     Мелькор внимательно посмотрел на молодого Майя и, поднявшись с трона,
коротко сказал:
     - Идем.
     Майя, стиснув зубы, медленно следовал за Мелькором.
     "Сейчас скажет - уходи. И что я буду делать? Не вернусь. Ни за что не
вернусь. На коленях умолять буду - пусть у себя оставит. Все, что  угодно,
сделаю. Только - с ним", - ожесточенно думал Майя.
     Они стояли теперь на вершине горы. И Мелькор сказал молодому Майя:
     - Смотри.
     Сначала тот  не  видел  ничего,  кроме  привычной  темноты.  А  потом
рванулось  над  головой  ослепительным   светом   -   сияющее,   огненное,
раскаленное... Майя тихо вскрикнул и прикрыл глаза рукой:
     - Свет... откуда? Что это?
     - Солнце.
     - Это сотворил - ты?
     - Нет. Оно было раньше, прежде Арды. Смотри.
     И Майя смотрел, и видел, как огненный шар, темнея  -  словно  остывал
кипящий металл, скрылся за горизонтом. И наступила тьма,  но  теперь  Майя
видел в ней свет - искры, мерцающие холодным светом капли.
     - Что это?
     - Звезды. Такие же солнца, как то, что видел  ты.  Только  они  очень
далеко. Там - иные миры...
     - Их тоже создал Единый? Как и Арду?
     - Нет. Они были и до Эру; и он - не единственный творец,  хотя  всеми
силами пытается забыть об этом. Его имя - Эру - изначально значит "пламя";
но он называет себя Единым и пытается заставить остальных верить в это.
     Молодой Майя, наверно, испугался бы,  скажи  это  кто-то  другой,  не
Мелькор. Но сейчас страха не было: он  верил  Мелькору  и  восхищался  его
гордой решимостью и мудростью.
     "Он воистину бесстрашен. И воистину  -  могущественнейший  из  Айнур.
Недаром Валар так боятся его."
     Вала взглянул на молодого Майя, и глаза его сияли, как звезды:
     - Но почему же я раньше не видел этого? - спросил Майя.
     - Не только ты. Другие тоже - до времени. Только  смотрят,  не  видя.
Воля Эру. Я рад, что тебе они не смогли закрыть глаза.
     И, положив руку на плечо Майя, так сказал Мелькор:
     - Ты будешь моим учеником. Я давно решил. Еще когда  увидел  творение
рук твоих.
     Он вздохнул и прибавил с непонятной грустью:
     - И все-таки первым ты сделал - клинок...
     - Повелитель... - выдохнул Майя.
     - Отныне имя тебе - Гортхауэр. Нет, не "ненавистный": в разных языках
одни и те же имена означают разное. В том языке, что берет начало из Тьмы,
это имя означает - Владеющий Силой Пламени.
     И улыбнулся светло и спокойно:
     - Многому еще придется учить тебя, Майя Гортхауэр...

                                 ПРО МАЙЯР

     ...Имен не осталось.
     Приказано забыть.
     Только следы на песке - на алмазном песке, на острых режущих осколках
- кровавые следы босых ног. Но и их смыло море, но и их иссушил ветер...
     Ничего.

     Когда Светильники рухнули, по  телу  Арды  прошла  дрожь,  словно  ее
разбудило прикосновение раскаленного железа. Глухо нарастая,  из  недр  ее
рванулся в небо рев, и фонтанами брызнула ее огненная  кровь;  и  огненные
языки вулканов лизнули небо. Когда Светильники рухнули, сорвались  с  цепи
спавшие  дотоле  стихии.  Арда  содрогалась  в  родовых   муках,   бешеный
раскаленный  ветер  срывал   с   ее   тела   гнилостный   покров   неживой
растительности, выдирал из ее недр горы, размазывал по небу тучи  пепла  и
грязи. Когда Светильники рухнули, молнии разодрали слепое небо и сметающий
все на своем пути  черный  дождь  обрушился  навстречу  рвущемуся  в  небо
пламени. Трещины земли набухали лавой, и огненные  реки  ползли  навстречу
сорвавшимся с места водам, и  темные  струи  пара  вздымались  в  небо.  И
настала Тьма, и не стало  неба,  и  багровые  сполохи  залили  студенистые
низкие тучи, и щупальца молний жадно шарили по беснующейся плоти  Арды.  И
не стало звуков, ибо стон Арды, ворочающейся в  родовых  конвульсиях,  был
таков, что его уже не воспринимало ухо. И в молчании рушились и вздымались
горы, срывались пласты земли, и бились о горячие скалы новые реки.  Словно
незримая рука мяла плоть Арды и лепила новый мир, сдирая с  него  засохшую
корку старой кожи. И в немоте встала волна, выше самых высоких гор Арды, и
беззвучно прокатилась - волна воды по волнам суши... И утихла плоть  Арды,
и стало слышно ее прерывистое огненное дыхание.
     Когда Светильники рухнули, не было света, не было тьмы,  но  это  был
миг Рождения Времени. И жизнь двинулась.

     Когда Светильники рухнули, ужас сковал Могущества Арды,  и  в  страхе
страхом оградили они себя. И со дна Великого Океана, из тела Арды  вырвали
они клок живой плоти и создали себе мир. И имя дали ему - Валинор.  Отныне
Средиземье значило для них - враждебный ужас, и те, кто не  отвратился  от
него, не были в чести у Валар...

     Когда Светильники рухнули, не стало более преграды, что застила глаза
не-Светом. И он, забытый, потерянный в агонизирующем мире, увидел темноту.
Ему было страшно. Не было места на земле, которое оставалось бы твердым  и
неизменным, и он бежал, бежал, бежал, обезумев, и безумный мир, не имеющий
формы и образа, метался перед его глазами, и  остатки  разума  и  сознания
покидали его. И он упал - слепое и беспомощное существо, и слабый  крик  о
помощи не был слышен в реве волн, подгоняемых бешеным радостным Оссе.
     ...И в немоте встала волна выше самых высоких гор Арды, и  на  гребне
ее, как на коне, взлетел, радостно хохоча, Оссе. Долго мертвый покой  мира
тяжелым грузом лежал на его плечах. Но он  не  смел  ослушаться  господина
своего Ульмо. И теперь великой  радостью  наполнилось  сердце  его,  когда
увидел он, что ожил мир. И не до угроз Ульмо было ему  -  он  почуял  свою
силу. Волна вознесла его над миром, и на высокой горе увидел он Черного, и
одежды крыльями метались за его плечами. Он смеялся.  И  смеялся  в  ответ
Оссе, проносясь на волне над Ардой. И в тот, первый День, Майя  Оссе  стал
союзником Черному Вале.

     Вода подняла  его  бесчувственное  тело,  закрутила  и  выбросила  на
высокий холм, и отхлынула вновь. И много  раз  перекатывалась  через  него
вода - холодная, соленая, словно кровь, омывая его, смывая с  тела  грязь.
Ветер мчался над ним, сгоняя с неба мглу, смывая  дым  вулканов,  протирая
черное стекло ночи. И  когда  открыл  он  глаза,  на  него  тысячами  глаз
смотрела Ночь. Он не мог понять - что это, где это, почему?  Это  -  Тьма?
Это - Свет? И вдруг сказал - _э_т_о_ и есть Свет, настоящий Свет, а не то,
что паутиной оплетало Арду, источаясь из Светильников. Оттуда ему  в  лицо
смотрела - Вечность, и звезды шептали, и он называл ихними именами, и  они
откликались ему, тихо мерцая. Тьма  несла  в  себе  Свет  бережно,  словно
раковина - жемчуг. Он уже сидел, запрокинув голову,  и  шептал  непонятные
слова, идущие неведомо откуда, и холодный ветер новорожденной Ночи, трепал
густые локоны его темно-золотых  длинных  волос.  И  именовал  он  Тьму  -
_А_х_э_, а звезды - Г_е_л_е_, а рдяный огонь вулканов, тянущий алые руки к
Ночи - Э_р_э. И казалось ему, что Эрэ - не просто Огонь, а еще что-то,  но
что - понять не мог. И полюбил он искать слова, и давать  сущему  имена  -
новые в новом мире.
     И сделал он первый шаг по земле, и увидел, что она тверда, и пошел  в
неведомое. Он видел и первый  Рассвет,  и  Солнце,  и  Закат,  и  Луну,  и
удивлялся и радовался, давал имена и пел... И думал он: "Неужели _э_т_о_ -
деяние Врага? Но ведь это красиво! Разве злое может быть так прекрасно?  И
разве Враг может творить, и, тем более  -  красивое?  Может,  это  ошибка,
может, его просто не поняли?  Тогда  ведь  надо  рассказать!  Вернуться  и
рассказать!" Он не решался искать Мелькора сам,  страшась  могучего  Валы,
потому решил вернуться и поведать о том, что видел.

     Манве и Варда радостно встретили его.
     - Я думала, что ты погиб, что Мелькор погубил тебя! - ласково сказала
Варда.
     - Я счастлива, что снова вижу тебя!
     "Странно. Я же Майя, я не могу погибнуть!" -  удивленно  подумал  он.
Высокий, хрупкий, тонкий, он был похож на свечу,  и  темно-золотые  волосы
были словно пламя. Тому, кто видел его, почему-то казалось, что он  быстро
сгорит, хотя был он Майя, и смерть не была властна над ним. И когда пел он
перед троном Короля Мира, его  огромные  золотые  глаза  лучились,  словно
закат Средиземья отражался в них.
     Он пел о том, что видел, о том, что полюбил, и те,  кто  слушал  его,
начинали вдруг меняться в сердце своем, и что-то творилось с их зрением  -
сквозь яркий ровный свет неба Валинора они различали иной свет, и это  был
- Свет. И боязнь уходила из душ, и к Средиземью стремились сердца,  и  уже
не таким страшным им казался Мелькор. Светилась песнь, и создавала  она  -
мысль. Но встал Манве, и внезапно Золотоокий увидел его перекошенное  лицо
и страшные глаза. Король Мира схватил Майя за плечи,  и  хватка  его  была
жестче орлиных когтей. Он швырнул Золотоокого наземь, и прорычал:
     - Ты! Ничтожество, тварь... Как смеешь... Продался Врагу!
     Дыхание Манве было хриплым, лицо его побагровело. Наверно, он  ударил
бы Майя, но Варда остановила его.
     - Успокойся. Он только Майя, и слаб душой. А Мелькор искушен во лжи и
злых наваждениях. - Ласковым был ее голос, но недобрым - ее взгляд.
     Манве снова сел.
     - Иди, - сурово сказал он. - Пусть Ирмо снами изгонит  злые  чары  из
души твоей. Ступай! А вы, - он обвел взглядом всех остальных, - запомните:
коварен Враг, и ложь его совращает и мудрейших!  Но  тот,  -  он  возвысил
голос, - кто поддастся искушению, будет наказан, как отступник!  Запомните
это!

     В мягкий сумрак садов  Ирмо  вошел  Золотоокий.  Ему  было  горько  и
больно; он не мог понять - за что? Не мог поверить словам Манве - "Все это
наваждение; Тьма это зло, и за Тьмой - пустота." "Но я же видел, я видел!"
- мучительно-болезненно повторял он, сжимая руками голову, и  слезы  обиды
текли по его щекам. Кто-то легко коснулся его плеча. Золотоокий  обернулся
- сзади стоял его давний  друг,  ученик  Ирмо.  Его  называли  по-разному:
Мастер Наваждений, Мечтатель, Выдумщик, Чародей. И все это  было  правдой.
Он такой и был,  непредсказуемый  и  неожиданный,  какой-то  мерцающий.  И
сейчас Золотоокий смутно видел его в мягком сумраке садов. Только глаза  -
завораживающие, светло-серые, ясные. Казалось, он улыбался, но  неуловимой
была эта улыбка на красивом лице, смутном в тени темного облака волос. Его
одежды были мягко-серыми, но в складках  они  мерцали  бледным  золотом  и
темной сталью. Золотоокий посмотрел на него, и в его мозгу вспыхнуло новое
слово - _А_й_о_, и это слово значило все, чем был ученик Ирмо.
     - Что случилось? - спросил он, и голос его был глубок и мягок.
     - Мне не верят, - со вздохом, похожим на всхлип, сказал Золотоокий.
     - Расскажи, - попросил Айо, и  Золотоокий  заговорил  -  с  болью,  с
обидой, словно исповедуясь. И, когда он закончил, Айо положил ему руки  на
плечи и внимательно, серьезно посмотрел в глаза Золотоокого, и лицо его  в
этот миг стало определенным - необыкновенно красивым и чарующим.
     - Это не наваждение, поверь мне. Это не наваждение.  Я-то  знаю,  что
есть наваждение, а что - истина.
     - Но почему тогда?
     - Я не знаю. Надо подумать. Надо увидеть мне самому...
     - Но я... - он не договорил.
     Айо коснулся рукой его лба и властно сказал:
     - Спи.
     И Золотоокий тихо  опустился  на  землю;  веки  его  словно  налились
свинцом, голова упала на плечо... Он спал.

     Сказала Йаванна, горько плача:
     - Неужели  все,  что  делала  я,  погибло?  Неужели  прекрасные  Дети
Илуватара очнутся в пустой и страшной земле?
     И встала ее ученица, по имени Весенний Лист.
     - Госпожа, позволь мне посетить Сирые Земли. Я посмотрю  на  то,  что
осталось там, и расскажу тебе.
     На то согласилась Йаванна, и Весенний Лист ушла во тьму.

     Почва под ногами была мягкой и еще теплой, ибо  ее  покрывал  толстый
слой извергнутого вулканами пепла. Как будто кто-то нарочно приготовил эту
живую новую  землю,  чтобы  ей,  ученице  Йаванны,  выпала  высокая  честь
опробовать  здесь,  в  страшном,  пустом,  еще  не  устроенном  мире  свое
искусство.  Соблазн  был  велик.  С  одной  стороны,  следовало,  конечно,
вернуться в Валинор и рассказать о пустоте и сирости Арды, а  с  другой  -
очень  хотелось  сделать  что-нибудь  самой,  пока  некому  запретить  или
указать, что делать... Очень хотелось. И она подумала - не  будет  большой
беды, если я задержусь. Совсем  немножко,  никто  и  не  заметит.  Она  не
думала, что сейчас идет путем Черного Валы - пытается создать свое. Она не
осознала, что видит. Видит там,  где  видеть  не  должна,  потому,  что  в
Средиземьи - тьма, и она знала это, а во тьме видеть невозможно. Но сейчас
ей было не до того. Она слушала землю. А та ждала семян. И  Весенний  Лист
прислушалась, и услышала голоса нерожденных растений, и радостно  подумала
- значит, не все погибло, когда Светильники рухнули. То, что было способно
жить в новом мире - выжило. Она взяла горсть  теплой,  мягкой  рассыпчатой
земли, и была она черной, как Тьма и, как Тьма,  таила  в  себе  жизнь.  И
Весенний Лист пошла по земле, пробуждая семена. Она видела Солнце и  Луну,
Звезды - но не удивлялась. Почему-то не удивлялась. Некогда было. Да и  не
могла она осознать этого - пока. А все росло, тянулось к небу, и, вместе с
деревьями и травами, поднимался к небу ее взгляд. И забыла она о Валиноре,
захваченная красотой живого мира.
     И все же скучно было ей одной.  И  потому  появились  в  мире  поющие
деревья и говорящие цветы, цветы, что поворачивали свои головки  к  Солнцу
всегда, даже в пасмурный день.  И  были  цветы,  что  раскрывались  только
ночью, не вынося Солнца, но приветствуя Луну. Были  цветы,  что  зацветают
только в избранный день, в избранный час  -  и  не  каждый  год  случалось
такое. Ночью Колдовства она  шла  среди  светящихся  зловеще-алым  цветков
папоротника, что  были  ею  наделены  спящей  душой,  способной  исполнять
желания. Но такое бывало лишь в избранный час.  Со  дна  прудов  всплывали
серебряные кувшинки и мерно качались на черной воде, и она шла в венке  из
огромных подводных цветов. Она давала души растениям,  и  они  говорили  с
нею. И духи живого обретали образы и летали в небе, качались на  ветвях  и
смеялись в озерах и реках.
     И вырастила она растения, в которых  хотела  выразить  двойственность
мира. В их корнях, листьях и цветах жили одновременно смерть и  жизнь,  но
полны были они яда, который при умелом использовании становился сильнейшим
лекарством.  Но  более  всего  ей  удавались  растения,  что  были  совсем
бесполезны, и смысл их был лишь в их красоте. Запах, цвет, форма - ей  так
нравилось колдовать над ними! Она была счастлива,  и  с  ужасом  думала  о
возвращении. Ей казалось, что все, что она создала, будет отнято у  нее  и
убито... Но она гнала эти мысли.
     В тот день она разговаривала с полевыми цветами.
     - Ну, и какая же от вас польза? Что мы скажем госпоже Йаванне в  вашу
защиту, а? Никакой пользы. Только глазки у вас такие красивые... Что же мы
будем делать? Как нам оправдать наше существование, чтоб не прогнали нас?
     - Наверное, сказать, что мы красивы, что пчелы будут пить наш нектар,
что те, кто еще не родились, будут нами говорить... Каждый  цветок  станет
словом. Разве не так?
     Весенний Лист резко обернулась. У нее за спиной стоял кто-то высокий,
зеленоглазый, с волосами цвета спелого ореха. Одежда его была  коричневой,
и рог охотника висел на поясе. Сильные руки были обнажены до плеч,  волосы
перехвачены  тонким  ремешком.  Весенний  Лист  недовольно  посмотрела  на
пришельца.
     - Ты кто таков, - спросила она. - Зачем ты здесь?
     - Я Охотник.  А  зачем  -  зачем...  наверное,  потому,  что  надоело
смотреть, как Ороме воротит нос от моих тварей.
     - Как это? -  засмеялась  она.  "Воротит  нос",  -  показалось  очень
смешными словами.
     - Говорит, что мои звери бесполезны. Он любит лошадей и собак - чтобы
травить зверей Мелькора. Да только есть ли эти звери? А в Валиноре он учит
своих  зверюг  травить  моих  тварей...  Я  говорил  ему  -  не  лучше  ли
натаскивать собак все же в Средиземьи, на  злых  зверях...  А  он  убивает
моих. Тогда я дал им рога, зубы и клыки - защищаться. А он  разгневался  и
прогнал меня. Вот я и ушел в Средиземье. Вот я и здесь.
     Он широко улыбнулся.
     - Зато никто не мешает  творить  бесполезное  -  так  он  зовет  моих
зверей. А я думаю - то, что красиво, не бесполезно  хотя  бы  потому,  что
красиво. Смотри сама!
     И она видела оленей, и лис, таких ярких, словно язычки  пламени.  Она
видела волков - Охотник сказал, что они еще покажут  собакам  Валинора.  И
отцом их был Черный Волк - бессмертный волк, волк говорящий. И  они  ехали
по земле, она - на Белом Тигре, он - на Черном Волке.  И  не  хотелось  им
расставаться - они творили Красоту. Охотник сотворил птиц для ее  лесов  и
разноцветных насекомых - для трав и цветов, зверей  полевых  и  лесных,  и
гадов ползучих, и рыб для озер, прудов и рек. Все имело  свое  место,  все
зависели друг от друга, и все прочнее Живая Красота связывала  Охотника  и
Весенний Лист.
     И вот случилось, что ночью они увидели что-то непонятное, тревожное и
прекрасное. Две гибких крылатых тени парили беззвучно в  ночи,  кружась  в
лучах  луны.  Это  был  танец,  медленный,  колдовской,  и   они   стояли,
завороженные, не смея и  не  желая  пошевелиться,  и  странная  глуховатая
музыка звучала в их сердцах.
     - Что это? Кто это? - изумленным шепотом сказала Весенний Лист, глядя
огромными глазами в лицо Охотнику.
     - Не знаю... Это не мое. Ороме такого не создать...
     И они переглянулись, пораженные внезапной мыслью: "Неужели Враг?"  Но
разве он может создавать, тем более - такое? И Отцы  зверей  помчались  на
северо-восток, унося своих седоков в страшные владения Врага.

     Он спал, но сон его был не совсем сном. Ибо казалось ему,  что  он  в
Арде - везде и повсюду одновременно, в Валиноре и в Сирых Землях, и  видит
и слышит все, что твориться. Он видел все -  но  ничего  не  мог.  Не  мог
крикнуть, что звезды - геле - не творение Варды, что это и есть Свет... Он
видел, как ушел Артано; он даже позавидовал ему, ибо знал, что у  него  не
хватит силы духа уйти ко Врагу... А Врага он уже не мог называть Врагом. И
слова, идущие из ниоткуда, дождем падали в сердце его, и  он  понял  смысл
имени - Мелькор. И  последняя  цепь,  что  держала  на  привязи  сознание,
лопнула, и оно слилось со зрением. Он прозрел. А потом он увидел над собой
прекрасное лицо Айо. Он знал, что это - сон. Но Айо мог  входить  в  любые
сны, и сейчас он выводил из сна Золотоокого.

     - Все что ты видел - истина, - тихо говорил Айо. - Истина и  то,  что
Король Мира и Варда не хотят, чтобы это видели. Иначе они потеряют власть.
Просто.
     Золотоокий молчал. Терять  веру  всегда  тяжко.  Наконец,  он  поднял
голову.
     - Я не могу больше, - с болью проговорил он. - Надо уходить.
     - К Врагу?
     - Нет. Просто уходить. Не "к кому" - "откуда".
     - Тебя не отпустят.
     - Все равно. Иначе лучше бы не просыпаться...
     - Хорошо. Постараюсь помочь. Но тогда уйду и я...  Как  же  отпустить
тебя одного - такого, - грустно улыбнулся Айо.

     Были ли то чары Айо или действительно Манве и Варда больше не  желали
видеть Золотоокого здесь, но его отпустили. Правда он уходил под предлогом
встречи эльфов, и ему было строго приказано с ними вернуться...
     Ирмо же легко отпустил Айо, и друзья ушли вместе.

     Они выходили из Озера слабые, беспомощные, испуганные, совсем  нагие.
А земля эта не была раем Валинора. И они  дрожали  от  холодного  ветра  и
жались друг к другу, боялись всего, боялись  этого  огромного  чудовищного
подарка Эру, что упал им в  слабые,  не  подготовленные  к  этому  руки  -
боялись Средиземья.  Ночь  рождения  была  безлунной,  непроглядной,  и  в
темноте таился страх. И только там, наверху,  светилось  что-то  доброе  и
красивое, и один из эльфов протянул вверх руки, словно просил о помощи,  и
позвал:
     - Эле!

     Тот, кто пришел к ним первым, откликнувшись на их зов,  носил  черные
одежды, и те, что ушли с ним,  стали  Эльфами  Тьмы,  хотя  им  было  дано
ощутить и познать радость Света раньше всех своих собратьев. Ибо  было  им
дано - видеть.
     Тот, кто пришел к ним вторым, был огромен, громогласен и блистающ,  и
многие эльфы в ужасе бежали от него в ночь, и ужас сделал из них орков. Те
же, что ушли с ним из Средиземья, стали Эльфами Света,  хотя  и  не  знали
Света истинного.
     Те, кто пришли к ним первыми, были очень похожи на  них,  но  гораздо
мудрее. И эльфы, слушавшие песни Золотоокого и  видевшие  наваждения  Айо,
полюбили Средиземье и остались здесь навсегда. Они разделились  на  разные
племена и по-разному говорили они, но в Валиноре их звали Авари Ослушники.
     Так Золотоокий нарушил приказ Короля Мира, ибо остался в  Средиземье.
Так остался в Средиземье Айо.  Так  не  вернулся  Охотник,  ибо  хотел  он
творить. Так не вернулась Весенний Лист, ибо остался в Средиземье Охотник.
А Оссе не покидал Средиземье никогда.

                                 О ДРАКОНАХ

     И, чтобы бороться с тварями из пустоты, новые существа  были  созданы
Мелькором. Драконы - было имя их среди Людей.
     Из огня и льда силой Музыки Творения, силой  заклятий  Тьмы  и  Света
были созданы они. Арда дала силу и мощь телам их, Ночь наделила их разумом
и речью. Велика была мудрость их, и с той поры говорили люди, что тот, кто
убьет дракона и отведает от сердца его,  станет  мудрейшим  из  мудрых,  и
древние знания будут открыты ему, и будет  он  понимать  речь  всех  живых
существ, будь то даже зверь или птица, и речи богов будут внятны ему.
     И Луна своими  чарами  наделила  созданий  Властелина  Тьмы,  поэтому
завораживал взгляд их.
     Первыми явились  в  мир  Драконы  Земли.  Тяжелой  была  поступь  их,
огненным было дыхание их, и глаза  их  горели  яростным  золотом,  и  гнев
Мастера, создавшего их,  пылал  в  их  сердцах.  Красной  медью  одело  их
восходящее солнце, так что, когда шли они,  казалось  -  пламя  вырывается
из-под пластин чешуи. И в создании их помогали Властелину  демоны  темного
огня, Балроги. Из рода Драконов Земли был Глаурунг, которого называют  еще
Отцом Драконов.
     И был полдень, и создал Мастер Драконов Огня. Золотой  броней  гибкой
чешуи одело их тела солнце, и золотыми были огромные крылья их, и глаза их
были цвета бледного сапфира, цвета  неба  пустыни.  Веянье  крыльев  их  -
раскаленный ветер, и даже металл расплавится от жара дыхания  их.  Гибкие,
изящные, стремительные, как крылатые стрелы, они прекрасны - и красота  их
смертоносна. В создании их помогал Властелину ученик  его  Гортхауэр,  чье
имя означает - "Владеющий Силой Пламени". Из рода Драконов  Огня  известно
лишь имя одного из последних - Смог, Золотой Дракон.
     Вечером последней луны  осени,  когда  льдистый  шорох  звезд  только
начинает вплетаться в медленную мелодию  тумана,  когда  непрочное  стекло
первого льда сковывает воду  и  искристый  иней  покрывает  тонкие  ветви,
явились в мир Драконы Воздуха. Таинственное мерцание болотных огней жило в
глазах их; в сталь и черненое серебро были закованы они, и аспидными  были
крылья их, и когти их - тверже адаманта. Бесшумен и  стремителен,  быстрее
ветра, был полет их; и дана была им холодная, беспощадная мудрость воинов.
Немногим дано было видеть их медленный завораживающий танец в ночном небе,
когда в темных бесчисленных зеркалах чешуи их отражались звезды, и  лунный
свет омывал их. И так говорят люди: видевший этот танец становится  слугой
Ночи, и свет дня более не приносит ему радости. И говорят еще, что  в  час
небесного танца Драконов Воздуха странные  травы  и  цветы  прорастают  из
зерен, что десятилетия спали в  земле,  и  тянутся  к  бледной  луне.  Кто
соберет их в ночь драконьего танца, познает  великую  мудрость  и  обретет
неодолимую силу; он станет большим,  чем  человек,  но  никогда  более  не
вернется к людям. Но если злобная жажда власти  будет  в  сердце  его,  он
погибнет, и дух его станет болотным огнем; и лишь в  Драконью  ночь  будет
обретать он призрачный облик, сходный с человеческим. Таковы были  Драконы
Воздуха; и один творил их Мелькор. Из их рода происходил Анкалагон Черный,
величайший из драконов.
     Порождением ночи были Драконы Вод. Медленная красота была в движениях
их, и черной бронзой были одеты они, и свет бледно-золотой Луны жил  в  их
глазах. Древняя мудрость Тьмы  влекла  их  больше,  чем  битвы;  темной  и
прекрасной была музыка, творившая их. Тишину - спутницу раздумий -  ценили
они  превыше  всего;  и  постижение  сокрытых  тайн   мира   было   высшим
наслаждением для них. Потому избрали они жилища для себя в глубинах темных
озер, отражающих звезды, и в бездонных впадинах восточных морей, неведомых
и недоступных Ульмо. Мало кто видел  их,  потому  в  преданиях  Эльфов  не
говорится  о  Драконах  Вод  ничего;  но  легенды  людей   Востока   часто
рассказывают о мудрых Драконах, Повелителях Вод...

                            СОБЫТИЯ В ВАЛИНОРЕ

     "У врат Валимара Мелькор пал к ногам Манве и  умолял  о  прощении,  и
клялся, говоря, что, будь он даже последним из свободного народа Валинора,
он поможет Валар во всех трудах их и более всего - в  исцелении  тех  ран,
что нанес он миру. И Ниенна просила за него. Но Мандос молчал."

     Он предстал перед лицом Манве, но не  склонил  головы  перед  младшим
братом своим. Он молчал. И тогда заговорила Ниенна, сестра  Намо  и  Ирмо;
она просила Короля Мира простить Мелькора, и тот преклонил слух  к  мольбе
скорбящей Валы. Но молчание Мелькора смущало его,  потому  заставил  Манве
своего брата повторить клятву, данную три столетия назад. Мелькор повторил
свои слова, и Манве успокоился.
     "Теперь он покорен  нам,  и  станет  исполнителем  нашей  воли.  Воли
Единого. Конечно, он молчит  лишь  потому,  что  величие  Могуществ  Арды,
дивный свет Валинора и  удивительная  красота  Детей  Единого,  что  стала
подлинным украшением Благословенных Земель, лишили  его  дара  речи.  Ныне
узрел он во всем блеске воплощение замыслов Эру и осознал, сколь  ничтожен
он сам в сравнении с Творцом Всего Сущего."
     Манве убедил себя в том, что иных объяснений  молчанию  Черного  Валы
нет и быть не может. Потому объявил он, что в милосердии своем и  снисходя
к просьбе Ниенны ныне дарует он Мелькору свободу.  Однако  запрещено  было
Мелькору покидать пределы Валимара, покуда деяниями своими не заслужит  он
полное прощение Великих. Тулкас и Ауле не решились возразить Королю  Мира.
И Намо молчал.
     Когда Ниенна покидала  Маханаксар,  кто-то  осторожно  тронул  ее  за
плечо. Она обернулась - и встретилась взглядом с Мелькором.
     - Благодарю тебя. Благодарю тебя за все, - тихо сказал Черный Вала  и
прибавил: - Сестра.
     Ниенна не ответила. Отчего-то слезы  навернулись  ей  на  глаза.  Она
только кивнула и быстро ушла, впервые пряча слезы.

     "В сердце своем более всех ненавидел Мелькор Элдар - как потому,  что
были они прекрасны и исполнены радости, так и потому, что в них  видел  он
причину того, что Валар поднялись против него, причину своего падения. Тем
более он уверял их в своей любви к ним и искал дружбы их; и  предлагал  им
помощь и знания свои для любого из их великих свершений..."

     В последние годы, что провел  он  в  заточении,  все  чаще  обращался
Мелькор мыслями к Людям. Ведомо было ему, что первые из них уже  пришли  в
Средиземье. Жизнь их была коротка -  так  судил  Эру.  Люди  не  были  его
творением, хотя и называли их, как и Эльфов, Детьми Единого;  но  не  были
они похожи на Эльфов - странные и свободные, и Эру не мог  понять  их,  а,
быть может, и страшился их, ибо не были они покорны его воле.
     И было дано Людям право выбора - и дар смерти, неразрывно связанный с
этим правом. Умирая, уходили они на пути, неведомые ни Эльфам,  ни  Валар,
ни Эру; и, переступая грань мира,  не  ощущали  они  боли.  То  были  дары
Мелькора.
     "Но кто будут учителя их? Кто даст им знания? Кто поможет им и укажет
им путь?"
     По замыслу Мелькора, учителями Людей должны были стать Эльфы Тьмы. Их
больше нет. Так кто же? Сам Мелькор? -  но  как  знать,  когда  сможет  он
покинуть Валинор? Да и один он мало что сможет сделать. Гортхауэр? -  нет;
слишком много горечи и гнева в его сердце, и ненавидеть  он  умеет  лучше,
чем любить. Ему самому еще предстоит учиться  многому.  Эльфы  Средиземья,
Мориквенди? - нет; слишком мало знают сами, да и  в  дела  Людей  вряд  ли
захотят вмешаться. Валар? - Могучим Арды нет дела до Людей; они не  смогут
их понять, а непонимание рождает страх. Да  и  не  пожелают  они  покинуть
Валинор...
     Оставались только три племени Элдар, Эльфы Валинора. И Мелькор пришел
к Ваньяр, которых считали мудрейшими среди Эльфов Света;  но  они,  жившие
под сенью Двух Деревьев Валинора, слишком дорожили своим покоем. Они  были
довольны своей судьбой и возносили хвалу Королю Мира и  всесильным  Валар.
Разве есть что-то, что неведомо им,  мудрейшим  из  Элдар?  С  подозрением
отнеслись Ваньяр к тому, кто смущал покой их; и Мелькор покинул их.
     Телери-мореходы,  последними  пришедшие   в   Благословенные   Земли,
считали, что им вполне хватает знаний,  позволяющих  им  слагать  песни  и
строить корабли.
     Оставались - Нолдор. Пожалуй, из  всех  Элдар  они  были  более  всех
похожи на Эльфов Тьмы: была в них жажда знаний, и огонь творчества пылал в
их сердцах. К ним-то и обратился  мыслями  Мелькор  в  то  время.  Да,  их
королем был Финве... Но ведь народ не в ответе за деяния  короля-палача!..
Правда,  первое  время  Нолдор  опасливо  косились  на  тяжелые   железные
наручники, навечно оставшиеся на его запястьях, как клеймо, как знак,  как
напоминание о том, что он нарушил веление Единого. Но благороден был облик
Черного Валы, и мудры речи его, и велики знания его: к нему привыкли.
     И однажды увидел он книги Нолдор.
     Мелькор был потрясен. В рунах Эльфов Света  была  тяжеловесность,  не
свойственная легкому, летящему письму Эльфов  Тьмы;  но,  несомненно,  это
была письменность Черных Эльфов.
     - Кто... дал вам эти знаки?
     - Феанор, - ответил Румил, один из мудрейших Нолдор.  Сердце  Черного
Валы забилось глухо и тяжело: - Постой;  повтори.  Эти  руны  создал...  -
Феанор, старший сын Финве. Мелькор  замолчал.  -  Он  по  праву  считается
мудрейшим из Нолдор, - Румил вздохнул. - Когда мы создавали Тенгвар, у нас
ушло на это несколько лет. Но мои письмена не так красивы,  да  и  система
более громоздка. Феанор талантлив; работу, на которую у меня ушли годы, он
сделал за месяц. Его знаки не похожи на мои; правда, мои удобнее  высекать
на камне... Нет, Феанор превзошел меня; должно быть, обо мне и моих знаках
скоро забудут...
     - Нет, -  глухо  откликнулся  Мелькор.  -  Камень  простоит  века.  А
книги... - он замолчал ненадолго и  неожиданно  резко  закончил.  -  Книги
горят.
     Румил изумленно взглянул на  Мелькора,  но  Черный  Вала  поднялся  и
быстро вышел.

     ...Когда Мелькор вернулся в чертоги Намо, лицо  его  было  застывшим.
Мертвым. Он молча сел и уставился а одну точку, стиснув руки.
     - Что с тобой? - обеспокоено спросил Намо.
     - Руны, - ответил Мелькор, - Руны Феанора. Почему ты не  сказал  мне.
Почему.
     - Я... - Намо не мог подобрать  слов.  -  Мелькор,  я  не  мог...  не
хотел... я не посмел...
     Как объяснить?.. Он не записал этого в Книге. Не знал,  что  будет  с
Мелькором, когда тот прочтет.
     - Пожалел меня, - тем же ровным голосом сказал Мелькор, - решил,  что
это меня сломает. Или побоялся, что я стану мстить.
     Намо вздрогнул:  Мелькор  словно  прочитал  его  мысли.  Черный  Вала
повернулся к нему; лицо его дернулось в кривой усмешке:
     - Ничего. Хоть что-то осталось от них, - с неживым смешком проговорил
он, но смех его перешел то ли в сухой кашель, то ли в рыдание; Черный Вала
отвернулся.
     - Ты знаешь... они так радовались тому, что могут записывать мысли...
- Мелькор  говорил,  чуть  задыхаясь,  -  они...  все  -  сами...  Я  лишь
немного... помогал им...
     Он снова замолчал.  Неожиданно  рассмеялся  тихо,  и  Намо  с  ужасом
подумал, что Мелькор сошел с ума.
     - Знаешь... знаешь, _ч_т_о_ один из них принес мне?  Сказки.  Ну  да,
сказки.  Его   так   и  прозвали   потом   -  Сказитель.   Понимаешь,   он
рассказывает...   -  Мелькор  не  сказал:  "рассказывал",  но  не  заметил
оговорки, - ...о цветах, деревьях, травах...  о мире, о птицах и зверях, о
звездах... У него каждый стебель, каждый  камень,  каждая  звезда  говорит
своим голосом - и рассказывает свою историю, свою легенду, - Мелькор снова
рассмеялся. - Он говорит: когда подрастут  дети,  они  будут  читать  это.
Знаешь, мне кажется - дети должны полюбить эти сказки. Мудрые  сказки.  Да
он  и  сам  -  большой  мудрый  ребенок...   Странно,  правда?  А  еще  он
рассказывает о других мирах. И знаешь, я думаю - наверно, он действительно
их видит...
     Мелькор перевел взгляд на Намо. В лице Владыки Судеб смешались  ужас,
жалость, растерянность и боль. Улыбка исчезла с лица  Мелькора.  Он  снова
вернулся в явь.
     - Видел, - Жестко поправился он. И, после паузы:
     - Расскажи, как это было.
     Намо отрицательно покачал головой.
     - Расскажи. Я имею право знать.
     И Намо рассказал.
     Рукописи Черных Эльфов попали к Ауле. И когда  Феанор  решил  всерьез
заняться разработкой письменности, Кузнец отдал  их  своему  ученику.  Они
быстро разобрались, что к чему. Так Феанор "создал" свои письмена.
     - А... книги? Что с ними стало?
     Книги сожгли. Там же, в чертогах Ауле. Никто, кроме Феанора, так и не
узнал о них. Книги  в  которых  записаны  были  знания,  идущие  из  Тьмы.
Летопись Черных Эльфов и их сказания.
     - Ничего не осталось?
     - Нет, Мелькор, - голос Владыки Судеб дрогнул.
     - Даже памяти... Но твоя Книга, Намо... Скажи, ведь ты же напишешь об
этом? Ведь правда, напишешь? Хоть что-то... - глаза Мелькора умоляли.
     - Я обещаю тебе, я напишу, - почти беззвучно сказал Намо. И повторил,
как клятву, - Я обещаю, Мелькор.

     "Но Нолдор находили удовольствие в том сокрытом знании что  давал  им
Мелькор, и были те, кто прислушивался к словам, которых лучше было  бы  не
слышать им..."
     И все же деяния Феанора не  отвратили  Мелькора  от  Нолдор.  Лишь  с
Эльфами из рода Финве избегал  он  встреч  и  они  платили  ему  потаенной
ненавистью.
     Много открывал Черный Вала Эльфам такого, что не было  ведомо  прочим
Валар; и был учителем внимательным, и терпеливым. Он не спешил, ибо знания
Тьмы подобны клинку, что ранит неосторожного, обращаясь против него.
     И многим опасными и странными казались речи Мелькора, но  до  времени
молчали Эльфы.
     И пришло время - начал Черный Вала рассказывать Нолдор о  Средиземье.
И так говорил он:
     - Вы - рабы... или дети, если так угодно вам; дети, которым приказали
довольствоваться игрушками и не пытаться уходить слишком далеко, не узнать
слишком много. Вы говорите, что счастливы под властью Валар: возможно;  но
преступите пределы, положенные ими - и познаете вы жестокость  сердец  их.
Смотрите же: и искусство ваше,  и  сама  красота  ваша,  служит  лишь  для
украшения владений  их.  Не  любовь  движет  ими,  но  жажда  обладания  и
своекорыстие: проверьте сами! Потребуйте то, что даровано вам  Илуватаром,
то, что ваше по праву: весь этот  мир,  полный  тайн,  что  предстоит  вам
разгадать и познать. И плоть этого  мира  станет  плотью  творений  ваших,
которым не достанет места в этих  игрушечных  садах,  отделенных  от  мира
безбрежным морем, отгороженных от него стеной гор...
     Нолдор внимали словам Мелькора, и  многим  по  сердцу  было  то,  что
говорил он. И, видя это, рассказал им Вала о Людях:
     - Старшими братьями и учителями станете вы им,  -  говорил  он,  -  и
вместе сможете вы сделать Покинутые Земли не менее, а, быть может, и более
прекрасными, чем Аман.
     Дивились Эльфы речам Черного Валы, ибо о  Смертных  Людях  ничего  не
говорили им Валар: в то время, когда  Илуватар  дал  Айнур  видение  Арды,
узнали они  и  о  Людях,  что  вслед  за  Эльфами  должны  были  прийти  в
Средиземье. Потому и решили Валар, что должно Перворожденным  пребывать  в
Валиноре, под рукой Великих; до Людей же не было им дела.
     Не многое поняли Нолдор из  рассказа  Мелькора;  а  то,  что  поняли,
истолковали они по-своему. И решили они, что Люди хотят  захватить  земли,
которыми назначено владеть Эльфам; Манве же держит Элдар в  Валиноре,  как
пленников, ибо легче Валар подчинить своей воле народ слабый и смертный. С
тех пор никогда не было приязни  меж  Эльфами  и  Людьми;  и  позже  стали
говорить Эльфы, что более, чем с  прочими  Валар,  с  Мелькором  Морготом,
Черным Врагом, схожи Люди...

     "...Феанор, достигший поры расцвета своего  мастерства,  был  увлечен
новой мыслью - или, быть может, смутное предвидение того, что должно  было
свершиться, было дано ему; и задумался он он о том, как  навеки  сохранить
свет Деревьев, славу Благословенной Земли.  Так  начал  он  долгую  тайную
работу, и собрал он воедино все знания, всю  силу,  все  тонкое  искусство
свое; и так, в конце концов, создал он Сильмариллы..."

     ...В то время новая мысль пришла Феанору, старшему сыну Финве. Помнил
он прочтенное в книгах Эльфов Тьмы: один из учеников Черного  Валы  создал
камни, хранившие частицу пламени  Арды."  Но  если  такое  по  силам  даже
ничтожному слуге раба Валар, - думал Феанор, - так  неужто  я,  мудрейший,
искуснейший из Нолдор, ученик великого Ауле, не сумею превзойти его."
     Он постарался вспомнить все, что рассказывали  книги  Эльфов  Тьмы  о
создании этих камней. Он дополнил то, что не понимал, тем,  что  знал.  Он
был мудр, искусен и талантлив; гордыня была в сердце старшего сына  Финве,
потому только самого Ауле и признавал он учителем своим, и никто из Нолдор
не мог похвалиться тем, что учил его.
     Так в тайне ото всех начал Феанор труды свои. И работал он быстрее, и
с большей страстью, чем когда-либо. И для создания камней  своих  взял  он
частицу той не-Тьмы, что  источали  Деревья  Валинора,  и  заключил  ее  в
кристаллы.
     Так созданы были три эльфийских камня, гордость и проклятие Нолдор; и
Сильмариллы было имя им.
     С изумлением и восхищением смотрел народ земли Аман на  творение  рук
Феанора. И Варда благословила их; и так сказала она:
     - Отныне не смеет коснуться их ни тот, чьи руки нечисты, ни тот,  чье
сердце таит злобу, ни смертный человек; но будут они жечь смертную  плоть,
что коснется их.
     И было предсказано что и стихии  Арды  -  земля,  море  и  воздух,  -
связаны с судьбой этих камней.
     И прикипело сердце Феанора к творению рук его; все же, смирив гордыню
свою, склонился он перед тронами Властителей Мира, и Варде  в  дар  поднес
Сильмариллы. Но Звездная Королева милостиво позволила роду  Финве  владеть
ими.
     - Ибо, - сказала она, - род Финве суть род избранных, и над потомками
его простирают Валар милость  свою.  Великое  деяние  совершил  в  прежние
времена Финве, Король Нолдор; и велика будет награда его, и сынов его.  Да
станут ныне Камни Света знаком избранного рода!
     И, низко поклонившись Варде, принял Феанор Сильмариллы из рук  ее.  С
тех пор стал Феанор считать себя властителем
     Нолдор, мудрейшим, избранником. Гордо и надменно смотрел он на прочих
Нолдор, и, хотя мудрость, талант и красота его привлекали, не было любви к
нему в сердцах Эльфов; не все хотели подчиняться ему.
     Равно в чести были среди Элдар Феанор и Фингольфин,  старшие  сыновья
Финве;  потому  не  желал  Фингольфин  признавать  главенства  Феанора.  И
показалось Феанору, что брат его хочет занять его место  как  на  троне  в
Форменосе, так и в сердце Финве, отца их.
     Тогда снова в тайне начал работу Феанор; но  на  этот  раз  начал  он
ковать мечи. Так же поступили и прочие Нолдор знатнейших  родов,  хотя  до
поры никто не носил оружия открыто - лишь украшенные гербами щиты.
     От прочих Элдар слышал Феанор рассказы о Средиземьи.  И  так  подумал
он: "Кому и быть королем Темных Земель, как не мне?" И с подозрением  стал
он относиться к Валар, что хотели удержать Элдар в Валиноре. Слишком хотел
он,  чтобы  его  считали  высшим  и  мудрейшим   прочие   Нолдор,   потому
возненавидел он Мелькора - Черный Вала знал много больше его.

     ...Он ворвался в зал красно-золотым вихрем. Черный Вала,  объяснявший
что-то Эльфам, замолчал, пристально глядя на сына Финве.
     - Что вы слушаете его! - прорычал Феанор, - Что может он сказать  вам
такого, что  неведомо  прочим  Валар?  Он  только  и  умеет,  что  красиво
говорить; но яд его речей незаметно проникает в ваши  мысли  -  души  ваши
отравлены Врагом!
     Он повернулся к Мелькору. Лицо Черного Валы было спокойным,  скорбным
и усталым, и это окончательно вывело из себя сына Финве:
     - Как ты смеешь смотреть мне в лицо, раб!  На  колени  перед  королем
Нолдор!
     Во  внезапно  наступившей  тишине  раздался  ровный  холодный   голос
Мелькора:
     - Недолго тебе быть королем Нолдор, сын Финве, и кровью оплачен венец
на челе твоем. Да, железо сковывает руки мои,  но  я  свободнее,  чем  ты:
страх перед Валар, боязнь преступить  их  запрет  и  покинуть  пределы  их
земель делает рабом  тебя.  Я  никогда  не  был  врагом  Нолдор;  если  вы
осмелитесь избрать свободу, я помогу вам уйти из Валинора; и я, Вала,  дам
вам защиту и помощь...
     - Не слушайте его! Он лжет!
     - А тебе, Нолдо из рода Финве, я говорю: берегись! - молвил  Мелькор,
и затаенная угроза была в его голосе.
     Они стояли теперь друг напротив друга: Феанор  в  блистающих  золотом
алых одеждах, с тяжелым золотым драгоценным ожерельем на груди - и Мелькор
в простых черных одеждах, спокойный и опасный  как  узкий  черный  клинок.
Нолдор расступились и смотрели на них  растерянно,  как  испуганные  дети.
Пристальный пронизывающий взгляд Мелькора впился в глаза сына Финве, и тот
невольно дернулся, словно хотел схватиться за несуществующий меч.  Мелькор
не шевельнулся и через минуту  Феанор  вынужден  был  опустить  глаза.  Во
взгляде Мелькора скользнула тень насмешки:
     - Берегись, Нолдо, - медленно и тяжело повторил он.

     "Так ложью, и злыми наветами, и дурными  советами  разжег  Мелькор  в
сердцах Нолдор мятежное пламя..."

     Феанор был оскорблен словами Черного Валы; теперь он открыто призывал
к мятежу против Валар и возвращению во внешний мир; великим вождем  Нолдор
провозгласил он себя, говоря, что освободит от рабства тех, кто  последует
за ним.
     В ту пору Фингольфин пришел к отцу их, Финве, и просил  его  усмирить
гордыню Феанора; ибо, говорил он, не по праву объявляет тот  себя  королем
Нолдор, и не может говорить он от имени всего народа. Но пока говорил  он,
Феанор вошел в чертоги Финве; и был  он  вооружен,  и  тяжелым  мечом  был
опоясан он. Гневные слова говорил он Фингольфину, обвиняя брата в том, что
тот хочет посеять вражду между Феанором и отцом его. Фингольфин  промолчал
и хотел уйти, но Феанор догнал его и, приставив острие меча к  его  груди,
сказал:
     - Видишь, брат мой по отцу - _э_т_о_ острее  твоего  языка!  Попробуй
хоть раз еще оспорить мое первенство и встать между мной и отцом моим - и,
быть может, _э_т_о_ избавит Нолдор от того, кто хочет стать королем рабов!
     По-прежнему не говоря ни слова, тая свой гнев,  ушел  Фингольфин;  но
Валар узнали о деяниях и словах Феанора и был  он  призван  в  Маханаксар,
дабы держать ответ перед Великими. И смутился Феанор,  и  что  бы  отвести
кару от себя, обвинил Мелькора в  том,  что  тот  внушил  Нолдор  мятежные
мысли. И пришли в Совет Великих так же  и  те  из  Элдар,  кто  устрашился
бездны премудрости, открытой им Мелькором; и говорили они  против  него  и
обвиняли его перед лицом Манве.
     И, разгневавшись, Король Мира повелел Тулкасу  схватить  мятежника  и
снова привести его на суд Великих.

     "Только бы успеть..." - Лихорадочно думал Намо.
     - Мелькор!..
     Эхо метнулось, ударяясь о стены темного зала. Он появился  мгновенно,
черный крылатый Вала. Намо, задыхаясь, проговорил:
     - Мелькор, я торопился... предупредить тебя... они...
     - Я знаю, - Тихо ответил Черный Вала, - Я ухожу. Благодарю тебя, Брат
мой.
     Что-то дрогнуло в душе Владыки Судеб, когда он  услышал  этот  голос,
печальный и искренний, комок подкатил к горлу.
     ...Как он умел смеяться  -  свободно,  открыто;  казалось,  весь  мир
радуется вместе с ним...
     Какая улыбка была у него  -  светлая,  как-то  по-детски  доверчивая,
теплая, гасящая боль, - удивительная улыбка; и звездные глаза его лучились
мягким светом...
     Намо отдал бы все, чтобы снова увидеть Мелькора таким; но со  времени
казни Черных Эльфов  Вала  не  улыбался  никогда:  только  кривая  усмешка
изредка искажала его бледное лицо, а в глазах всегда стояла боль.  И  Намо
мучительно захотелось сказать Черному что-нибудь ласковое,  доброе,  чтобы
хоть на миг боль оставила его. Он искал слова - и не находил их. Он только
повторил:
     - Мелькор...
     Намо опустил глаза, и только теперь увидел в руках Черного Валы  меч.
Странный меч: клинок  его  сиял,  как  черная  звезда,  и  тонкая  цепочка
иссиня-белых искр бежала по ребру клинка.  Перекладину  рукояти  завершало
подобие черных крыльев, и Око Тьмы - камень-звезда, очертаниями похожий на
глаз - сиял в ней. Венчал рукоять серп черной луны.
     - Что это, Мелькор? Зачем? - растерянно спросил Намо.
     -  Хранитель  Арды  не   может   остаться   безоружным,   Намо.   Это
Меч-Отмщение; ты был прав - я не могу простить. Я не  смогу  забыть,  брат
мой.
     Мелькор помолчал немного и прибавил:
     - Когда-нибудь и ты сделаешь меч.
     - Мои руки не для того чтобы создавать _т_а_к_о_е, -  сказал  Владыка
Судеб - и в ту же минуту испугался, что его слова задели Черного Валу.
     - И мои не для того, чтобы разрушать и убивать,  -  тяжело  промолвил
Мелькор.
     Оба замолчали.  Потом  Намо  спросил  несмело,  словно  извиняясь  за
невольную резкость:
     - Скажи, этот знак... что он означает?
     - Всевиденье Тьмы, - коротко ответил Мелькор. Он коснулся  руки  Намо
ледяными пальцами и повторил: -  Я  ухожу.  До  встречи,  брат  мой.  И  -
внезапно, резко - Намо понял, что так  мучило  его.  "Раскаленное  в  боли
железо короны - как терновый венец..." - всплыли из небытия  слова,  и  он
вскрикнул:
     - Нет, не нужно! Пусть лучше не будет этой встречи!
     - Ты и сам знаешь, брат мой - так будет, - ответил Мелькор, и бледное
подобие измученной улыбки скользнуло по его губам. И Намо не выдержал.  Он
сжал узкие руки Мелькора в своих сильных ладонях и зашептал - порывисто  и
горячо: "Мелькор... Брат мой... Мелькор..."

     "Так, невидимый, наконец пришел он  в  сумрачную  землю  Аватар.  Эта
узкая полоса земли лежит к югу от  Залива  Элдамар  у  подножия  восточных
склонов Пелори;  бесконечные,  безрадостные  побережья  тянутся  на  юг  -
неизведанные, лишенные света. Там, под отвесной горной стеной, у глубокого
холодного моря, лежит густой мрак - темнее, чем где-либо в мире; и там,  в
Аватар, в тайне, скрыто от всех обитала Унголиант. Не знали Элдар,  откуда
пришла она; но некоторые говорят, что в далекие века явилась она из  тьмы,
что  окружает  Арду  -  когда  впервые  с  завистью  взглянул  Мелькор  на
Королевство Манве; и что изначально была она из тех, кого обманом заставил
он служить ему. Но она не оправдала ожиданий своего Хозяина, возжелав быть
госпожой своих вожделений, овладевая всем, чем могла, чтобы насытить  свою
пустоту. И она бежала на Юг, спасаясь от Валар и охотников Ороме, ибо гнев
их обращен был против Севера,  о  южных  же  землях  забыли  они.  Туда  и
пробралась она - к свету Благословенной Земли; ибо  она  жаждала  света  и
ненавидела его..."

     ...Серое безликое Ничто, не имеющее образа; порождение Пустоты и само
- пустота, окруженная не-Светом...
     Мелькор содрогнулся от отвращения, но стиснул зубы: только Это  могло
стать орудием его замысла.
     Он стоял перед порождением Пустоты: Черный Властелин в одеяниях Тьмы.
Перед Лишенным обличья в истинном  обличье  своем  стоял  он,  и  холодная
ярость была в глазах его, беспощадно-ярких,  как  звезды,  и  несокрушимая
всевластная воля была в душе его, и решимость, и боль - в  сердце  его.  И
сказал он:
     - Следуй за мной.
     Мелькор шел, не оборачиваясь, зная, что, покорная воле его, скованная
страхом  перед  ним,  как  побитый  пес  за  хозяином  следует  Тварь.  Он
чувствовал ее присутствие за спиной - мертвящее дыхание Пустоты.
     На вершине Хьярментир, что на крайнем юге Валинора, в земле Аватар  -
в земле Теней - стоял он, глядя вниз на Благословенные земли  Бессмертных.
Он смотрел на расстилавшиеся внизу леса Ороме, на поля и пастбища Йаванны;
и казалось ему: раскаленными стали железные наручники  на  запястьях  его.
Память и боль вели его; память и боль давали силу ему.
     И он  посмотрел  на  север,  и  вдали  увидел  он  сияющие  долины  и
величественные блистающие серебром дворцы Валимара. И увидел - Деревья.
     Мелькор хорошо знал, как создавались они. Уничтожив Столпы Света,  он
тогда вынудил Валар покинуть Средиземье. И была ночь, но  они  не  увидели
звезд; и был день, но они не увидели солнца, ибо волей  Единого  глаза  их
были удержаны, и до времени дано им было лишь смотреть, не  видя.  И  была
тьма; и страхом наполнила она сердца их, ибо не  знали  они  ни  сути,  ни
смысла ее. И прокляли они Властелина Тьмы, и в страхе и смятении бежали  в
землю Аман, что на севере.  Земле  этой  дали  они  имя  Валинор,  Обитель
Могуществ Арды. И  на  холме  Короллаире,  что  зовется  также  Эзеллохар,
собрались они. Мрачными и угрюмыми были  лица  Валар.  И  взошла  на  холм
Йаванна, и воззвала она к Единому. В тот час отдали ей Валар силы свои,  и
призыв ее был услышан Единым. И силой Единого и Валар созданы  два  Дерева
Валинора. Серебряное дерево звалось Телперион, Золотое - Лаурелин. И  Тьма
отступила перед не-Тьмой Деревьев, которая не была  Светом;  Ибо  где  нет
места Тьме, не существует и Свет. Не Арда, но Пустота дала жизнь Деревьям;
и были они связью Валинора с  Единым,  связью  между  Пустотой,  созданной
Единым, и ее порождением. И могли отныне Валар черпать  силы  из  Пустоты,
дабы вершить в  мире  волю  Единого.  И  возликовали  Валар,  но  Феантури
молчали, и плакала Ниенна. И все силы свои творению Деревьев  отдала  Вала
Йаванна, и с той поры не  дано  было  ей  сотворить  более  ничего,  кроме
бледного подобия прежних творений ее.
     Ведомо это было это Мелькору; и увидел он, что пустота вошла  мир,  и
что это - сила, могущая  выйти  из-под  власти  Валар  и  уничтожить  мир,
обратив его в ничто. И в душе своей так сказал он: "Я пришел в  Арду,  как
Хранитель и Защитник ее, и сердце мое  отдано  Арде.  И  ныне  если  я  не
избавлю мир от Пустоты, _к_т_о_ сделает это?"
     Он был могущественнейшим из Айнур, и велика была сила его.  И  теперь
видел он, что час его настал.
     Было время великого празднества в Валиноре,  и  по  повелению  Короля
Мира Манве в чертогах его на вершине Таникветил собрались Валар,  Майяр  и
Эльфы. И пришел также Феанор, старший сын Финве; но Сильмариллы,  творение
рук своих, оставил он в Форменосе. И отец его, Финве, и Нолдор,  жившие  в
Форменосе, не явились на празднество.
     В этот час  спустился  Мелькор  с  вершины  Хьярментир  и  взошел  на
Короллаире. И Тварь, следовавшая за ним, не-Светом  окутала  Деревья.  Она
выпила жизнь их и иссушила их; и стали они темными ломкими скелетами.  Так
погибли  Деревья  Валинора,  великое  творение  Йаванны   Кементари.   Так
разрушена была связь между Единым и Валар: более не могли Могущества  Арды
черпать силы из Пустоты, созданной Эру. Но силу Деревьев  вобрала  в  себя
Тварь.
     И  Мелькор  покинул  Короллаире;  но  Тварь,   окутанная   не-Светом,
следовала за ним.
     ...И наступила ночь. И Валар собрались в Маханаксар, и  долго  сидели
они в молчании. И Вала Йаванна взошла на Короллаире, и коснулась Деревьев;
но они были черны и мертвы, и под ее руками ветви их ломались и падали  на
землю.
     "Тогда многие возвысили голоса свои и возрыдали; и казалось плачущим,
что до дна осушили они чашу горестей, уготованную для  них  Мелькором;  но
это было не так..."
     И сказала Йаванна, что сумела бы воскресить Деревья, будь у нее  хоть
капля благословенного света их. И  Манве  просил  Феанора  отдать  Йаванне
Сильмариллы; и Тулкас приказал сыну Финве  уступить  мольбам  Йаванны.  Но
ответил на то Феанор, что слишком дороги  ему  Сильмариллы  и  никогда  не
сможет он создать подобное им.
     - Ибо, - говорил он, - если разобью я их, то разобью и сердце свое  и
погибну - первый из Эльфов в земле Аман.
     - Не первый, - глухо молвил Намо; но немногие поняли его слова.
     Тяжело задумался Феанор; но  не  желал  он  уступить  воле  Валар.  И
воскликнул он:
     - По своей воле я не сделаю этого. Но если Валар принудят меня силой,
тогда я скажу, что воистину Мелькор - родня им!
     - Ты сказал, - ответил Намо.
     И плакала Ниенна.
     В тот час  явились  посланнике  из  Форменоса;  и  новые  злые  вести
принесли они.
     "И поведали они, как слепая Темнота пришла на Север,  и  была  в  ней
сила, что не имеет имени, и темнота исходила от нее. Но Мелькор также  был
там, и пришел он в дом Феанора, и у  дверей  его  убил  он  Финве,  короля
Нолдор, и пролил первую кровь в Благословенной Земле; ибо только Финве  не
бежал перед  ужасом  Темноты.  И  рассказали  они,  что  Мелькор  разрушил
крепость Форменос, и забрал все драгоценности Нолдор, что хранились там, и
Сильмариллы исчезли..."

     Он действительно не бежал от Мелькора, Финве, король Нолдор.  Он  был
отважен, он верил в свои силы: ведь был он учеником Ауле и Майяр учили его
сражаться. А, кроме того,  достойно  ли  его,  родоначальника  избранного,
славнейшего эльфийского рода, бежать от того, кого мысленно всегда называл
рабом Могучих Арды?
     Но  когда  предстал  перед  ним  Мелькор,  Финве  почувствовал,   как
медленный  ползучий  страх  заполняет  его  душу.  Не  раб,  сломленный  и
покорный, но Властелин стоял перед ним.
     Лицо Мелькора казалось высеченным из камня:
     - Вот мы и встретились, Финве, избранник Валар. Голос
     Черного Валы был ровным и  спокойным,  но  холодный  огонь  ненависти
горел в его светлых глазах.
     - Вот мы и встретились, Мелькор, раб Валар!
     ...Говорят, слова открывают раны. И это правда. Не впервые - и  не  в
последний раз - Мелькора  назвали  рабом.  Это  всегда  было  первым,  что
приходило в голову его врагам, когда  видели  они  железные  наручники  на
руках его. И всегда это причиняло боль.
     Голос Валы звучал по-прежнему холодно:
     Может, я и был рабом, но палачом и убийцей своих собратьев - никогда.
Возьми меч и сражайся: я не убиваю безоружных.
     Они вступили  в  бой.  Финве  еще  надеялся,  что  тяжелое  железо  и
незаживающие ожоги помешают Мелькору, но слишком быстро понял,  что  этого
не будет. Вала бился умело и уверенно, и, не сумев нанести  ему  ни  одной
раны, Финве уже был несколько раз ранен черным  мечом.  И  леденящий  Ужас
сжал сердце Эльфа: пусть возьмет все, все! но пусть оставит жизнь!..  Вала
прочитал его мысли:
     - Я возьму только Сильмариллы, цену крови. Но твою жизнь - прежде. Ты
умрешь.
     Финве содрогнулся. Страх парализовал его тело, его мозг, его душу...
     Следующая рана, нанесенная Мелькором,  пришлась  в  живот,  и  Финве,
выронив меч, рухнул под ноги Бессмертному. Нестерпимой была боль, и против
воли Эльф взмолился, захлебываясь кровью:
     - Пощади... добей...
     "Нет, он не знает жалости... Убийца... Огонь... какая боль!.."
     Мелькор наклонился к искаженному страданием лицу Эльфа:
     - А _и_х_ ты - помнишь? Я тоже умолял пощадить. И ты видел это. И как
они умирали - тоже, - глухо сказал он. И прибавил: - И не было им пощады.
     "Он  мстит...  Эти  Черные  Эльфы...  да,  да..."  Должно  забыть   о
милосердии..." Ниенна милостивая!..  он  оставит  меня  умирать,  и  будет
стоять и смотреть... смотреть... как и я тогда..."
     Эльф сдавленно застонал. Ледяной взгляд Валы впился в полные отчаянья
и боли глаза Финве:
     - Ты прав. Непозволительно так мучиться живому существу, - с  горькой
усмешкой сказал Мелькор. И быстро нанес Эльфу последний удар -  в  сердце.
Но Финве еще успел увидеть в глазах Валы - жалость. И это  было  страшнее,
чем ненависть и проклятия.

     ...Так погиб Финве, избранник Валар, король Нолдор.  Никто  не  видел
этой схватки, потому Мудрые молчат, и только Черная  Хроника  Арды  хранит
рассказ о ней...

     И Тварь из Пустоты разрушила  Форменос;  и  не-Свет  навеки  поглотил
сияние драгоценностей Нолдор - только Сильмариллы взял себе Мелькор.
     Через пустынную землю Араман, что на севере  Валинора,  через  туманы
Ойомурэ, по льду Хэлкараксе уходил он из Благословенных Земель -  крылатый
Черный Вала; и Тварь из Пустоты следовала за ним.
     Мелькор вернулся в Средиземье, и с собой уносил он Сильмариллы,  цену
крови его учеников, Эльфов Тьмы. И камни эти, творение  Феанора,  наследие
рода  Финве,  что  благословила  некогда  Варда,  жгли  ладонь  его,   как
раскаленные угли - не-Тьма враждебнее Тьме, чем Свет; но  он  лишь  крепче
стискивал руку.
     Он исполнил замысел свой; но Тварь, по-прежнему следовавшая  за  ним,
обрела ныне огромную силу.
     Он исполнил замысел свой: только не-Свет  может  уничтожить  не-Тьму,
ибо они - одно; но это знают лишь те, кому равно ведомы Свет и  Тьма,  кто
не отвергает ни одной из сторон бытия Эа. И сила  Пустоты,  заключенная  в
не-Тьме, вошла  в  Тварь.  Она  ощущала  это;  потому,  когда  остановился
Мелькор, преодолев страх, она бросилась на него.
     Он знал, что будет так, он был готов к этому.  Но  жгучая  боль  ныне
лишала его сил. Он чувствовал единственное желание Твари: уйти,  вырваться
за пределы мира. И знал: этого не должно произойти.
     Сейчас они были равны по силе, и, чтобы стать  сильнее,  Твари  нужно
было только одно: Сильмариллы, последняя частица не-Тьмы Валинора.
     - Ты не получишь их, - сказал Мелькор.
     И Мелькор произнес Заклятье Огня; и огненное кольцо сомкнулось вокруг
них, и Тварь бессильна была покинуть его.
     И Мелькор произнес Заклятье Тьмы; и Тьма стала  щитом  ему,  и  Тварь
отступила к границе огненного круга.
     Он терял силы; связанный с Ардой велением Эру, он не мог черпать силы
из Эа за гранью мира. Казалось, чей-то услужливый голос  подсказывал  ему:
возьми силу Арды, ведь ты можешь сделать  это,  ты  -  истинный  Властелин
Арды! Но он отогнал эту мысль: сделать это значит  разрушить,  обратить  в
ничто часть мира. Короля Мира это не остановило бы; но Возлюбивший  сказал
- нет. И теперь он мог рассчитывать только на себя.
     Боль обессиливала - но и не  давала  утратить  власть  над  собой.  И
Мелькор произнес Заклятие Образа; и, взвыв  в  отчаяньи  и  ярости,  Тварь
обрела образ огромной паучихи, тысячеглазого серого чудовища.
     И Мелькор произнес Заклятье Земли; и Тварь  обрела  плоть.  Отныне  и
навеки она была связана с миром и стала смертной. И,  шипя  от  ненависти,
она рванулась к Мелькору: тот лишь успел поднять руку, защищаясь от удара,
и загнутый острый коготь, лязгнув, скользнул по железу наручника;  Мелькор
заметил на острие капли молочно-белого яда.
     Оставалось произнести только Заклятье Смерти, но у него уже  не  было
сил. Отступившая Тварь подобралась для прыжка. И тогда Мелькор крикнул,  и
эхом отразился крик его от  стен  черных  гор,  и,  казалось,  сама  земля
дрогнула, словно ощутила Арда боль и муку Возлюбившего этот мир.
     И черные горы помнили голос Мелькора, и  его  боль.  Эхом  стала  эта
память; Ламмот, Великое Эхо, звалась долина эта с той поры.
     И в подземных чертогах разрушенного Ангбанда зов Властелина  услышали
Балроги, слуги его. Пламенным смерчем, жгучей  бурей  пронеслись  они  над
землей; и вступили в круг огня, и могли они сделать это, ибо огонь был  их
сущностью;  и  огненными  бичами  гнали  они  прочь  Тварь  из  Пустоты  -
Унголиант. Там, где проползала она,  надолго  земля  осталась  мертвой  от
крови Унголиант - молочно-белого яда. В  Горах  Ужаса,  Эред  Горгорот,  в
самой глубокой пещере укрылась она от огненных бичей, и с той поры никто и
никогда не видел ее, потому неизвестно, как сгинула Унголиант,  порождение
Не-бытия.
     Мелькор вернулся в Ангбанд. И там, на развалинах  крепости,  встретил
его Саурон.  Страдание  и  гнев  исказили  красивое  лицо  Саурона,  когда
взглянул он на Мелькора. Он давно - знал. Теперь он - видел. И Ученик упал
на колени, и сквозь стиснутые в муке зубы простонал:
     - Я знаю все... _Ч_т_о_ они сделали!..
     И голос его сорвался, и беззвучно проговорил он:
     - Не прощу.

     ...Он сдержал слово. Боль Черного Майя стала гневом; и называли его -
Гортхауэр Жестокий, и было это правдой, ибо ненависть не угасала в нем...

     Саурон не посмел взять руку Мелькора. Он лишь  благоговейно  коснулся
губами края одежды Учителя, ибо ведомо было ему, _ч_т_о_  прошел  Мелькор,
_ч_т_о_ пережил он и _ч_т_о свершил. И Мелькор поднял Саурона с колен;  и,
глядя в глаза ему, сказал Майя:
     - Больше никогда я не оставлю тебя. Прости меня; но  не  проси  и  не
приказывай. Я клянусь, я не покину тебя.
     Но Мелькор молчал.
     Так  стояли  они,  глядя  в  глаза  друг  другу:  Учитель  и  Ученик,
Проклятые, идущие путем Тьмы, Хранители Равновесия.  И  память  и  скорбь,
боль и ненависть навсегда объединили их.

     И стало так: утратив  связь  с  Эру,  Валар  утратили  и  способность
изменять обличье или покидать его. Отныне и  на  всегда  пребывали  они  в
облике,  сходном  с  обликом  Детей  Единого,  словно  тоже  были  связаны
Заклятьем Образа.
     Не могли они более черпать силы из Пустоты. Потому,  только  разрушив
часть Арды, могли они восстановить силы свои; потому каждое  их  свершение
оставляло рану на теле Арды. И раны, наносимые Арде, оплакивала Ниенна, но
ничем не могла она помочь миру.

                                ВОЙНА ГНЕВА

     ...И много было битв, когда Эльфы и Люди, объединившись,  шли  войной
против Мелькора. И горько было это Черному Вале. И однажды узнал  он,  что
Эарендил взошел на корабль и направил его к берегам Благословенных Земель.
Он понимал, что скоро вновь придет в Средиземье  воинство  Бессмертных.  И
снова пощады не будет никому.
     Конечно, думал Мелькор и о собственной своей  судьбе,  но  мысли  эти
были отстраненными и бесконечно усталыми.
     Валар не упустят случая отплатить ему и за собственный  страх,  и  за
мятеж против Единого. Заключение сочтут слишком мягким  наказанием.  Убить
его, Бессмертного, они не смогут. И, чтобы избавиться навсегда от  Черного
Валы, сделать они могут только одно: вышвырнут непокорного за грань  мира.
За пределы Арды.
     "Отныне вы - жизнь этого мира, а он - ваша жизнь." Что изменилось бы,
не будь этих слов Илуватара? Арда была его болью, его сердцем. Его жизнью.
Если будет разорвана связь с Ардой, он умрет. Умрет? Он? Бессмертный Айну?
Смерть была бы воистину избавлением - но он не мог, не должен был уйти.
     Он не сможет жить.
     Он не сможет умереть.
     "Нет, это малодушие; как смею я думать о себе?.." Он  давно  уже  все
знал. И страха не было в его душе.  Мозг  его  работал  сейчас  холодно  и
беспощадно-логично. Он понимал, что в этой Войне  Гнева  Люди  станут  его
союзниками, как прежде - Эльфы Тьмы. Знал то, что им не выстоять,  как  не
выстоит и он сам.
     "Все, кто шел за мной, приняли смерть. Кровь их - на мне." Он не  мог
забыть, ни простить себя. Память  горячим  комком  стояла  в  горле,  жгла
грудь, красно-соленой болью стыла на губах - словно ему дали  испить  чашу
горечи, чашу теплой крови.
     "Любой ценой - вывести их из-под удара. Спасти. Любой ценой.  Прикажу
- уходить. Великим Валар, - он  усмехнулся  холодно  и  страшно,  -  нужен
только я."
     "...Больше я не оставлю тебя. Не  проси  и  не  приказывай."  Мелькор
стиснул руки. "Гортхауэр... ученик мой... Что же делать, что? Он не  уйдет
- и тогда... Суд Валар?! Нет, это невозможно, нет, нет!.."
     Он внезапно вспомнил, как в этом же зале - беспомощный,  полумертвый,
в крови - лежал его ученик, не в  силах  даже  пошевелиться,  не  в  силах
сказать ни слова, и на заострившемся лице жили только глаза  -  подернутые
дымкой   страдания,   беззащитные,   огромные,   исполненные   мольбы    и
благодарности...
     "Ученик мой... единственный..."
     И  Мелькор  решил.  Приказать.  Заставить  уйти.  Жестоко,   но   это
единственный выход. На  это  еще  хватит  сил.  Кто-то  должен  продолжать
начатое.
     ...Гортхауэр предстал  перед  троном  Властелина,  не  глядя  в  лицо
Мелькору. Не то чтобы это лицо было уродливым или отталкивающим;  нет.  Но
было оно иссечено  незаживающими  ранами,  и,  когда  говорил  Мелькор,  в
трещинах шрамов показывалась кровь. Привыкнуть к этому не мог никто.  Майя
не был исключением.
     - Возьми, - Мелькор протянул Гортхауэру меч, - пришло время  принести
клятву.
     Майя знал, что требуется от него. Из рук  Черного  Валы  благоговейно
принял он Меч-Отмщение и, коснувшись губами ледяного черного клинка,  тихо
проговорил:
     - Отдаю себя служению Великому Равновесию Миров...  Он  замолчал;  но
больше ничего и не нужно было говорить. Майя хотел вернуть  меч  Мелькору,
но тот жестом остановил его:
     - Этот меч - твой.
     - Но...
     - Мне он больше не нужен. Собирай  людей...  Майя  вскинул  глаза  на
Мелькора: - Я уже сделал это, Повелитель! Мы готовы и ждем только  сигнала
вступить в бой!
     Сердце Черного Валы сжалось: таким открытым  и  радостным  было  лицо
Гортхауэра. Майя думал, что угадал мысль Мелькора; за  своего  Учителя  он
готов был один  биться  со  всем  воинством  Валинора.  И  он  был  сейчас
счастлив, счастлив, как мальчишка - есть ли для ученика награда выше,  чем
сражаться за Учителя?
     "Единственный выход, единственный выход... Вот  -  душа  его  открыта
мне... _к_а_к_ я скажу ему... словно ударить по этому беззащитному лицу...
за веру его, за преданность его  -  кара,  страшнее  смерти...  о,  Ученик
мой... как случилось, что для тебя  сейчас  свобода  и  жизнь  -  кара,  а
мучительная смерть - награда?.. Будь я проклят!.. на что я обрекаю тебя?..
ни памяти, ни боли я не смогу отнять у тебя... ты станешь проклинать  себя
за то, в чем виновен только я, я один... так будет... лучше бы мне никогда
не знать этого!.. Я должен... не могу, не могу! Ученик мой,  прости  меня,
прости меня!.. я говорил о праве  выбора  -  и  я  сам  лишаю  тебя  этого
права... так нужно... спасти тебя - я должен... разрывает надвое, это выше
сил... Ученик мой!.."
     "Что с ним?! Что я сделал? Что я сказал?  Ему  -  больно?..  Учитель,
Повелитель, Всевластная Тьма - что с тобой... неужели это  я,  я  причинил
тебе боль?.. Что это, что это?.. кровь, тягучие красные густые капли - как
смола - из ран... Что с тобой, что же мне делать!?.."
     Всего на секунду мучительно исказилось лицо Черного Валы, но и  этого
было довольно: Майя, не  сознавая,  что  делает,  порывисто  схватил  руку
Властелина и крепко сжал ее.
     Боль, пронзившая тело, помогла Мелькору справиться с собой. Лицо  его
вновь стало спокойным и жестким, а голос звучал холодно и глухо:
     - Ты не понял меня, Гортхауэр, - медленно, четко  выговаривая  слова,
промолвил он, - Собирай людей, уходите на Восток. Ты поведешь их.
     Лицо  Гортхауэра  было  похоже  на   лицо   смертельно   раненого   -
потрясенное, растерянное, беспомощное.
     "За что?!.."
     "Гортхауэр, Ученик мой, прости... Если я исполню твое  желание,  Арда
погибнет, не будет ей больше защитника... но,  спасая  ее,  я  тебя,  тебя
обреку на  вечную  пытку  -  память  и  совесть...  ненавижу  себя...  как
разорвать сердце, Ученик?.."
     - Нет, Властелин! Не приказывай; однажды ты уже заставил  меня  уйти,
и...
     - Ты помнишь. Так  вспомни  и  об  Эльфах  Тьмы.  "Скованные  руки...
красный снег, искаженные мукой лица... Ты не сможешь уйти, как они... ты -
еще не Человек... Нет! Я не позволю им, нет, нет!.."
     - Неужели ты не понял, что кроме этих людей и тебя, у меня  не  будет
больше учеников?
     Гортхауэр все еще инстинктивно стискивал руку Мелькора.
     "Я помню... что они сделают  с  тобой,  Учитель?..  Нет,  мне  нельзя
уходить... раскаленная цепь... я не позволю, я стану щитом тебе,  Учитель,
Учитель..."
     - Пусть уходят люди, я остаюсь.
     - Нет. Это приказ.
     Только сейчас Майя понял, _ч_т_о_ он делает.  "Руки...  обожженные...
что я сделал... ему больно..." Ужас охватил Гортхауэра; дрожа всем  телом,
он склонил голову и благоговейно коснулся губами руки Властелина.
     - Прекрати! - сдавленно прорычал Мелькор,  -  Что  ты  делаешь!  Майя
знал: Мелькор  не  терпит  знаков  преклонения.  Тем  более  -  таких.  Но
по-другому он не мог выразить то, что переполняло его сердце: свою  любовь
к Учителю, свою верность, свою тоску.
     - Уходи.
     Саурон упрямо покачал головой:
     - Я не уйду. Я не оставлю тебя.
     "Это  мука  -   невыносимая,   невыносимая...   сердце   отказывается
подчиняться холодным доводам разума.  Только  я  виноват  в  том,  что  не
оставил тебе другого выхода... вот, сердце твое на ладонях  моих,  Ученик;
ч_т_о_ делаю я?!.."
     - Ты дал клятву, - медленно, тяжело заговорил Мелькор, -  Отныне  нет
Арде иного Хранителя, кроме тебя. На Восток войска Валар не пойдут.  Здесь
останусь я один. Уходи, спасай тех, кого можно спасти. Только ты -  защита
им, Гортхауэр. Больше ни чем ты не сможешь мне помочь.
     "Это  мука  -   невыносимая,   невыносимая...   сердце   отказывается
подчиняться холодным доводам разума. Я  знаю,  ты  прав,  ты  снова  прав,
Учитель - как всегда и во всем... Но я не могу так, не хочу... вот, сердце
мое на ладонях твоих, Учитель; делай _ч_т_о_ хочешь... но отдать тебя - им
- на расправу?!.."
     - Нет, Учитель! - простонал  Гортхауэр,  впервые  -  вслух  -  назвав
Мелькора т а к. Сколько раз рвалось из сердца это слово, но когда  смотрел
в холодное властное лицо, губы сами произносили: Повелитель. Знал ли,  что
за стальной броней всевластной воли - душа, ранимая, истерзанная? Нет;  не
смел даже подумать.
     "Ученик мой... не надо, прошу тебя... нет  никого  дороже  тебя...  Я
ведь люблю тебя, и я - твой палач..."
     - Исполняй приказание, ибо сейчас я имею право  приказать  и  сделать
выбор - за тебя!
     "Какие глаза... молящие, беспомощные..."
     - За что, зачем ты гонишь меня, Учитель? Если мы победим - то победим
вместе...
     "Ты и сам знаешь, что этого не будет, Ученик..."
     - ...если же нет...
     - Уходи. Возьми меч. Возьми Книгу. Иди.
     "Ученик мой!.."
     "Учитель мой!.."
     - Нет... - Саурон закрыл лицо руками.
     И тогда Мелькор рывком поднялся с  трона  и  заговорил  -  холодно  и
уверенно.
     Он почти не слышал, _ч_т_о_  говорит.  Собственный,  словно  издалека
идущий голос казался чужим. Ненавистным. Он перестал ощущать себя - он был
болью, клубком обожженных нервов, он ненавидел себя - люто, страшно.
     ...Слова - как  иглы,  как  вбитые  гвозди...  Саурон  не  мог  потом
вспомнить, _ч_т_о_ говорил его Властелин. Помнил только одно: каждое слово
Мелькора  пронзало  его,  как  ледяной  клинок,  и  он  корчился  от  этой
невыносимой боли, обезумев от муки, и только шептал  непослушными  губами:
"За что, за что..."
     Мелькор смотрел в лицо Майя: широко распахнутые страданием  невидящие
глаза.
     "Ученик мой..."
     Без воли, без чувств.
     И, наклонившись к самому лицу Гортхауэра, Мелькор тихо проговорил:
     - Ученик мой, Хранитель Арды... прости  меня,  прости,  если  можешь,
прости за эту боль... Арда  не  должна  остаться  беззащитной,  понимаешь?
Только ты можешь сделать это, только  ты  -  Ученик  мой,  единственный...
Возьми меч. Возьми Книгу. Это сила и память. Иди. Ты вспомнишь это - когда
все будет кончено. Я виноват перед  тобой  -  я  оставляю  тебя  одного...
Прости меня, Ученик, у меня больше нет сил... Прощай...
     А потом Мелькор поднял Саурона за плечи  и,  глядя  в  глаза,  жестко
проговорил:
     - Уходи.
     - Да, Властелин, - беззвучно ответил Майя. Он вышел. И не видел,  как
за его спиной опустился  на  колени  Мелькор.  Не  видел,  как  мучительно
исказилось его лицо. Не видел молящих, отчаянных, сухих глаз, утонувших  в
темных полукружьях.
     Не видел беспомощно протянутых рук  -  то  ли  благословение,  то  ли
мольба.
     Не слышал глухого стона: "Ученик мой..."

     ...Он поднялся и вслепую медленно побрел к трону.
     "За что, зачем ты гонишь меня, Учитель?.."
     И - те четверо, кому он не мог приказывать.  "Мы  на  твоей  стороне,
Великий Вала. Мы остаемся..." "...Я не уйду. Я не  оставлю  тебя..."  "Они
сделали выбор... они умрут - они не вернутся в Валинор.  А  тебя  я  караю
жизнью, Ученик мой... Ничего, кроме боли, не дал я тем,  кому  отдано  мое
сердце... я заслужил вечную пытку... будь я проклят... не  могу  больше...
не могу... простите меня... нет мне прощения..."
     Он стискивал седую голову руками; слезы жгли его глаза.
     "Ученик мой... _ч_т_о_ я сделал?!.."
     Он рванулся - догнать, остановить.
     "Я не могу так, не могу, пусть остается... Останься!.."
     Нет. Рухнул в черное кресло.
     Опустил голову. Ничего не изменить. Все кончено.

     ...Он шел на Восток, унося Книгу и меч.
     Он  что-то  говорил,  не  слыша  себя,  не  помня  своих  слов.   Ему
повиновались. Он вел людей: ничего не видя вокруг, он шел вперед.
     Беспамятство.
     И в ушах его звучал приказ-мольба: "Уходите! Уходите!.." Больше он не
помнил ничего. Как черная стена. А потом, когда прошло оцепенение и память
с беспощадной, неумолимой жестокостью вернулась к нему, он продолжал  идти
вперед,  стискивая  зубы  и  повторял,  повторял,  повторял  про  себя   с
решимостью обреченного: "Я вернусь. Я исполню и вернусь. Я успею -  должен
успеть."
     Он старался уверить себя в этом, но боль железными когтями  впивалась
в его сердце: этого не будет.
     А потом началось страшное.
     Боль раскаленным обручем стиснула виски, боль вгрызалась в  запястья,
боль мучительно жгла  глаза,  боль  была  везде,  он  сам  стал  болью,  и
перехватывало горло - он  не  мог  кричать,  только  стонал,  метался  как
раненный зверь, он задыхался - откуда, откуда, что это, что?!..
     Он знал. Он не смел заглянуть в Книгу: она жгла его руки.
     "Учитель, Учитель, Учитель!!.."
     Листы Книги казались - черными, и огнем проступали на них - слова, от
которых кровью наполнялся рот...
     "Учитель, зачем, за что..."
     Боль  петлей  захлестывала  горло,  цепями  стягивала  грудь   -   не
вздохнуть, не вырваться...
     "Я должен быть с ним..."
     Он приказал...
     "Пусть - приказывал.  Пусть  -  проклянет.  Я  не  могу,  не  могу...
Учитель!!"
     Один. Теперь - один.
     Слово - черно-фиолетовое, пронизанное иссиня-белыми  молниями.  Один.
Отчаянье. "Возьми меч. Возьми Книгу. Иди." "Учитель! Будь я проклят, как я
посмел оставить тебя..." Боль. Боль.  Боль.  Как  тянут  жилы  из  тела...
"Берите меня вместо него! За что..." Распятый в  алмазной  пыли  -  черным
крестом. "Аэанто, Несущий Свет... Свет в ладонях  твоих...  Глаза  твои...
Глаза  твои!!.."  Отчаянье  -  слово,  пронизывающе-прозрачное,   ледяное.
Поздно. Не успеть - даже быть рядом.
     Один.
     "Учитель - Крылатая Тьма - Алкар, Аэанто - Возлюбивший Мир -  Мелькор
- боль..."
     Слово - жгуче-холодный окровавленный клинок.  Он  отложил  Книгу.  "Я
должен." Черный плащ - огромные крылья. "Крылатый Вала..." Больной  черный
ветер, горечь  полыни  на  губах.  "Прости  меня..."  Глаза  -  пустые  от
отчаянья. "Пусть я умру..." Лицо - застывшая маска боли. "Я не  могу...  я
бессилен - один... я только - Ученик..."
     Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он  не  чувствовал
этого.
     "Как я посмел..."
     Шипы терновника  впивались  в  его  кожу,  но  он  не  ощущал  этого.
"Всесильный, почему, почему - _т_а_к_?.." Звезда горела нестерпимо ярко, и
разрываясь, не выдерживало сердце.
     "Пусть - казнят, пусть - вечная пытка... Я  должен  был  принять  это
вместо тебя - что сделали с тобой..."
     Не было слез.
     "Учитель!..."

     Больше ничего Мелькор изменить не мог. Он сделал все, что было в  его
силах. Он остался один. Он знал, что был жесток с Гортхауэром - но  был  и
беспощадно прав. То был единственный выход. Иного не было.
     Но теперь последние силы оставили его; тоска, отчаянье и  одиночество
непереносимой тяжестью легли на его плечи. Он знал, что  ожидает  его.  Ни
жалеть, ни щадить себя он  не  умел.  И  теперь  просто  ждал,  и  торопил
развязку, ибо мучительным было ожидание.

     ...Эарендил достиг берегов Валинора. И, представ перед троном Манве в
сияющих одеждах - ибо навеки въелась в них пыль алмазных дорог Валинора, -
поведал он о деяниях Черного в Средиземьи.  И  ослепительным  живым  огнем
пылал Сильмарилл на челе его.
     Манве отдал приказ. И,  вооружившись,  войска  Валар  отправились  на
битву.

     ...Не все подчинились приказу Мелькора.  Были  те,  кто  сражался  до
конца, надеясь еще, что Властелин сам вступит в бой: они безоглядно верили
в его силу.
     А у него больше не было сил.
     И когда Валар ворвались в тронный зал Ангбанда, Мелькор просто  стоял
подле своего высокого трона и ждал. Он молча смотрел, и под этим  взглядом
Валар и Майяр застыли на пороге.
     Слабая улыбка безнадежной жалости тронула губы  Черного  Валы,  и  он
сделал шаг вперед.
     И тогда Валар бросились на него.
     Железную корону Мелькора превратили в  ошейник  для  него.  Руки  его
связали за спиной, и голову его пригнули к коленям.
     Так приволокли его в Валинор и швырнули на  землю  лицом  вниз  перед
троном Манве в Маханаксар.
     Черная мантия его разметалась, словно изломанные крылья;  он  казался
черной звездой, распятой в жгучей сияющей пыли.
     Младший брат Мелькора выдержал приличествующую Королю  Мира  паузу  и
начал:
     - Ужасающи злодеяния твои, и  преступления  твои  бессчетны,  Моргот,
черное зло мира. Нет оправданий тебе и нет тебе пощады...
     Тулкас и Ауле рывком подняли пленника  с  ослепительных  полированных
белых плит круга в центре Маханаксар и поставили его на колени.
     Мелькор молчал. Ему не за кого было просить. Даже такой - он  не  был
сломлен.  И  на  коленях  стоял  он,  выпрямившись,  расправив   согбенные
чудовищной усталостью и болью плечи, чуть откинув гордую голову.
     Манве, пришедший в ярость, обрушивал на Мелькора все  новые  м  новые
обвинения. Ему хотелось, чтобы Мелькор умолял о пощаде, ползал  у  него  в
ногах - как тогда.
     Но Мелькор молчал.
     И в разгар гневной речи  своей  Манве  вдруг  встретился  взглядом  с
Мелькором.  Он  замолчал;  ему  почему-то  показалось,  что  даже   сейчас
Поверженный Властелин смотрит на него сверху  вниз.  Манве  всегда  боялся
этого  взгляда,  обжигающего  огнем  и  пронизывающего  смертным  холодом.
Взгляда, который могли выдержать лишь  немногие.  Никогда  и  ни  кому  не
говорил Манве, _ч_т_о_ увидел он в глазах  Мелькора  в  эту  минуту.  Даже
самому себе боялся Король Мира признаться в  этом.  Манве  поспешно  отвел
глаза. И смутная, неясная еще, но спасительная мысль пришла ему в голову.

     Илуватар лишь бросил Мелькору на прощание:
     - Слишком уж много ты видишь!
     Но Мелькор только пожал плечами - и ушел...

     Владыка Судеб Арды Намо мучительно  вглядывался  в  лицо  того,  кого
братом своим назвал он когда-то. И с изумлением понял,  что  видит  -  три
лица, слитые в одно.
     И первое -  молодое,  прекрасное,  тонкое,  с  острыми  чертами  лицо
Мелькора - прежнего, чьи глаза сияли ярче звезд.
     И второе - теперешнее:  мертвенно-бледное,  иссеченное  незаживающими
рваными  ранами.  Лицо,  на  котором  жили  одни  глаза   -   потемневшие,
полуприкрытые тяжелыми веками.
     И третье - похожее на посмертную маску, застывшее, неживое, и  только
кровь, густая, почти черная, медленно ползет  из-под  железной  короны,  и
глаза...
     Глаза...
     "Нет, этого не может, не может быть! Слишком страшно...  Нет  они  не
сделают этого... Я схожу с ума, нет, нет, конечно, этого не будет..."
     - Справедливости, о Манве! - неожиданно резко сказал  Намо,  -  Ты  -
обвинитель; но кто защитник ему?
     Манве усмехнулся:
     - Нам ведомы деяния его, и _к_т_о_ станет защищать его? Но  да  будет
так, как говоришь ты, о Владыка  Судеб!  Пусть  говорит.  И  да  свершится
справедливость.
     Но Мелькор молчал. И тогда так сказал Манве:
     - Судьба его в руках Единого, И да свершится  над  ним  суд  Единого!
Пусть могучий Тулкас сразится с ним: Эру дарует победу правому.
     - Милосердия, о Манве! - взмолилась Ниенна, - он не может  сражаться,
он ранен...
     - Мы уравняем шансы, - ответил Манве, - Ибо ему дадим мы меч,  Тулкас
же вступит в бой безоружным.
     Мелькору развязали руки;  он  медленно  поднялся  с  колен,  растирая
затекшие запястья. По знаку  Короля  Мира  Ауле  подал  Черному  меч.  Меч
Справедливости было имя ему, изящной  вязью  золотых  рун  начертанное  на
клинке. И четырехгранные бриллианты  украшали  тяжелую  витую  рукоять  из
червонного золота. Это было даже удобно - не позволяло ладони соскользнуть
с рукояти. Но острые  грани  алмазов  сейчас  впились  в  обожженные  руки
Мелькора: утонченное издевательство.
     Он понял сразу, что не сможет даже поднять меч. Страшная,  оглушающая
слабость разлилась по всему телу. Незаживающие раны:  он  потерял  слишком
много крови, и боль отнимала последние силы.
     Тулкас шагнул вперед. Мелькор не отвел глаз от искаженного ненавистью
лица Валы.
     "Ч т о делаешь, делай скорее."
     Первый удар заставил Мелькора  отступить  на  шаг  -  из  сверкающего
центрального круга на плиты золотистого  песчаника,  присыпанные  алмазной
крошкой.
     Второй удар пришелся в плечо.  Мелькор  пошатнулся  и  упал  на  одно
колено; лезвие меча вошло меж плит, и он стиснул рукоять.
     - На колени! - прошипел Тулкас, - На колени, раб! Он ударил снова, но
Мелькор словно врос в землю: безмолвная статуя из черного камня.
     - Правосудие свершилось!  -  возвестил  Манве.  Ниенна  закрыла  лицо
руками. Плечи ее вздрагивали. Намо впился пальцами в  подлокотники  трона.
Теперь ему казалось - он прикручен к трону ремнями, как Мелькор  когда-то.
Не пошевелиться. Не вздохнуть.
     Он не смел поднять глаз.
     "Мелькор, брат  мой  возлюбленный  -  _ч_т_о_  я  наделал!  На  какое
унижение, на какую муку обрек я  тебя  -  будь  я  проклят,  безумный,  от
_к_о_г_о_ ждал я справедливости! Брат мой..."
     - Слушайте ныне приговор Великих!..

     ...Мелькор смотрел в небо, поверх  головы  Манве.  Небо?  -  пылающий
мертвым светом купол, с которого бьют острые прямые нестерпимо-яркие лучи,
мучительно режущие усталые глаза.
     Он не слушал слов приговора.
     Он давно уже знал - все.
     Ему было безразлично.
     Он молчал.
     Он не хотел, чтобы последней памятью, что суждено унести ему из Арды,
было  -  это:  безжизненный  и  беспощадный  свет,  отвесно   падающий   с
мертвенно-белого неба, отражающийся в сияющей алмазной пыли.
     Он вспоминал.
     Арда,  освобожденная  от  оков  Пустоты,  омытая   очищающим   огнем.
Восторженное, изумленное лицо его Майя, первого  и  любимого  ученика:  "У
тебя руки творца..."
     Это счастье - познавать, творить, дарить знания. Это высшая награда -
видеть, как просыпается мысль во взгляде людей.
     Звездным светом, какой-то детской радостью сияющие глаза Эльфов Тьмы.
     "Сердце вело работу мою, Учитель..."
     Вечно изменчивые, как холодное северное море,  глаза  людей  Надежды,
Эстелрим.
     "Мы будем помнить, Астар. Мы будем ждать."
     ...Он словно вновь летел над миром на крыльях черного ветра  и  видел
Арду - безбрежные моря, горы, меняющиеся  каждое  мгновение,  тянущиеся  к
небу леса, где стволы - как трубы органа, неудержимые стремительные  реки,
где рождаются радуги, дрожащие над водопадами, озера - звездные зеркала...
     И вновь - везде он видел людей. Непохожих друг на друга,  странных  и
свободных,  жестоких  и  милосердных,  гордых  и  радостных,  скорбных   и
властных.  Недолговечных,  как  вспышка  молнии,  зачастую  -   слабых   и
беспомощных. И все же невероятно сильных.
     На какой-то краткий миг он был счастлив.
     И улыбка была на губах его. И это было страшнее, чем  шрамы  на  лице
его.
     Ему казалось - мир поет. Он снова слышал Музыку Эа, Музыку  Творения.
Музыку Арды.
     А потом он увидел - это лицо.
     Бледное до прозрачности, тонкое, залитое слезами прекрасное  лицо.  И
глаза - огромные, темные от расширившихся зрачков. Ему стало  страшно;  он
боялся, что, увидев его, изуродованного, она отшатнется в ужасе.
     Ему захотелось спрятать лицо  в  ладонях,  но  руки  словно  налились
свинцом - не поднять.
     Он боялся, что она исчезнет.
     Он боялся того, что она может сказать.
     Ч_т_о_ она скажет.
     И дрогнули ее губы; как шорох падающих в бездну льдисто-соленых звезд
- шепот:
     Мельдо.
     Боль рвануло сердце - как стальной крюк: резко, внезапно, страшно.
     Мельдо.
     Он готов был взмолиться: молчи! Не  надо,  не  надо!  Не  будет  пути
назад, на что ты обрекаешь себя, зачем, одумайся, не  надо,  не  надо,  не
надо...
     Мельдо.
     Кто ты? Откуда ты? Зачем, зачем тебе эта боль, зачем ты приняла  этот
путь, зачем... Я не могу так, ты же знаешь, ты понимаешь все... Кто ты? Ты
- была? Ты - будешь?..
     Мельдо.
     Возлюбленный.
     Ее лицо исчезло - знакомое и незнакомое,  юное,  мудрое,  измученное,
счастливое, беспомощное, гордое...
     Какая боль... _Ч_т_о_ э_т_о_ б_ы_л_о_?..
     Лицо Мелькора на миг стало беспомощным, беззащитным, растерянным.  Он
обвел глазами Валар. Они сидели неподвижно. Не поднимая глаз. В молчании.
     Во взгляде Мелькора, обращенном к Намо, была мольба. Не о пощаде -  о
поддержке. Но Намо не смел взглянуть на него  -  лишь  стискивал  зубы;  и
Ниенна не отнимала ладоней от лица; и Ирмо дрожал, как в лихорадке...
     - Пощады, Король Мира! - вдруг выкрикнула Ниенна, подавшись вперед, -
Будь милосерден - пощады!
     Но, поднявшись с трона, Манве молвил:
     - Мы были терпеливы и снисходительны сверх меры: нет  прощения  Врагу
Мира! Он не достоин милосердия, о сестра наша: кому, как не  тебе,  знать,
сколь много зла принес в мир Моргот! Потому - да свершится  воля  Единого,
ибо в Его руки предаем мы ныне отступника.
     Ниенна сжалась в комок, не в силах сказать ни слова больше.

     Чертоги Ауле заливал тот же безжизненный,  жалящий,  ослепительный  -
ослепляющий свет. Вездесущий - не укрыться. Жестоким жалом впивался  он  в
невыносимо болящие глаза: хотелось опустить  веки,  закрыть  лицо  руками,
чтобы милосердная прохладная тьма успокоила боль...
     Нет. Это слабость. Они не должны этого видеть.
     Здесь  свет  был  золотистым,  но  не  становился  от  этого  теплее,
оставаясь мертвым, пронизывающим. Свет отражался от белых стен, от золотых
пластин пола, дрожал обжигающим слепящим маревом,  сотканным  из  мириадов
безжалостно-ярких искр, в неподвижном  душном  воздухе.  Вогнутые  золотые
зеркала отбрасывали жгучие  лучи  на  наковальню,  к  которой  подтолкнули
Мелькора, ровно и страшно высвечивая лежащие на густо-золотой  поверхности
обожженные,  беспомощные,  искалеченные  руки  Черного  Валы   в   тяжелых
наручниках.
     За наковальней широким полукругом пылал огонь,  почти  не  видимый  в
обжигающем сиянии; и тяжелые, искусной  работы  треножники  замыкали  круг
огня.
     И снова железные звенья заклятой цепи Айгайнор пропустил  Ауле  через
браслеты наручников, и на руках Мелькора заковал их. Расплавленный  металл
жег запястья, и лицо Черного Валы исказилось от боли.
     Но он не закричал.
     Раскаленная докрасна цепь вспыхнула багровым  огнем,  коснувшись  его
рук. Он знал: металл остынет, но цепь будет вечно жечь его. Там, за гранью
мира. Вне жизни. Вне смерти.
     Словно издалека донесся до него голос Тулкаса.
     - Подожди, - ухмыляясь, сказал он, - Это еще не все.  Мы  приготовили
тебе  великий  дар.  Ты  останешься  доволен  им.  Ты  ведь  хотел   стать
Повелителем Всего Сущего? Так получай же свою корону, Властелин Мира!
     Раскаленное железо  высокой  черной  короны  сдавило  его  голову,  и
острые, по внутренней стороне обода укрепленные шипы впились в его  лоб  и
виски.
     Только не закричать.
     Но и это было еще не все. Внезапно в чертогах  Ауле  появился  Король
Мира Манве. Избегая даже смотреть на  Черного,  он  быстро  шепнул  что-то
Ауле. Прислушивавшийся Тулкас злорадно захохотал; на лице стоявшего  рядом
Ороме появилась кривая усмешка. Ауле  побледнел  и  хотел  даже,  кажется,
что-то возразить, но Манве с дикой яростью выкрикнул:
     - Исполняй приказание!

     ...Его повалили на наковальню. Тяжелые красно-золотые  своды  нависли
над ним. Тулкас навалился ему на грудь, Ороме держал скованные руки.
     По-прежнему глядя в сторону, Манве бросил Мелькору:
     - Ты создал тьму, Враг Мира, и отныне не будешь видеть ничего,  кроме
тьмы!
     И подал знак Ауле начинать.
     Кузнец сделал шаг по направлению к пленнику, но тот  только  взглянул
на него - и Ауле, вскрикнув, закрыл лицо руками.
     И тут за спиной Манве раздался новый голос, мягкий и красивый:
     - Позволь мне, о Великий!
     Манве  обернулся  -  и  встретился  взглядом  с  непроницаемо-темными
глазами Курумо, самого искусного ученика Ауле.
     - Позволь мне, - склонившись перед Королем  Мира  вкрадчиво  повторил
Майя. И Манве милостиво кивнул.

     Он не ушел сразу, Манве,  младший  брат  Мелькора.  Он  смотрел,  как
приводится в  исполнение  его  приговор.  Он  все  еще  надеялся  услышать
униженные мольбы о пощаде. И - не услышал их.
     Не услышал даже стона.

     "Что мне бояться его? Он скован и  беспомощен,  он  ничего  не  может
сделать. Я исполню приказ Короля Мира, и он увидит, что я  равен  Ауле,  а
бесстрашием даже превосхожу его... У Манве долгая память;  он  не  забудет
этого, и велика будет награда моя. А цена не велика. Да, верно, работа  не
из приятных, но такова воля Короля Мира, и  я  исполню  ее  -  я,  Курумо,
сильнейший и величайший из Майяр! М королем Майяр стану  я,  как  Манве  -
Король Валар!
     Но когда Курумо  приблизился  к  Мелькору,  примериваясь,  как  лучше
начать работу, ему показалось, что  взгляд  Проклятого  пронзил  его,  как
клинок.
     Глаза, обжигающие огнем и пронизывающие холодом.
     Глаза, видящие незримое другим, проникающие в глубины сердца, в самые
сокровенные мысли.
     Глаза, которым открыто прошлое и будущее.
     Всевидящие глаза.
     И, чтобы подавить ужас,  охвативший  его,  Курумо  заговорил  -  зло,
ненавистно, безудержно:
     - Ну что же, Враг Мира? Страшно? Проси о пощаде,  умоляй,  ползай  на
брюхе, как побитый пес - может, тебя еще и пощадят!  Воистину,  ты  -  раб
Валар! Как ошейник - не беспокоит? Скажи-ка,  всевидящий,  а  такой  конец
своего пути ты предвидел? Теперь-то уж ты заплатишь за  все.  Довольно  мы
возились с тобой, слишком уж много ты видел - посмотрим,  что  сможешь  ты
увидеть теперь! Что ж ты молчишь?  Язык  отнялся  от  страха?  Зови  своих
прислужников - а вдруг они спасут тебя? Или струсят, как твой раб  Саурон?
Ведь он бежал, бросил тебя, и сейчас отсиживается  где-нибудь,  и  смеется
над тобой, и нет ему до тебя дела! Ничего, и он тоже еще приползет к  нам,
будет вымаливать прощение, ноги целовать - жаль, вот только  ты  этого  не
увидишь! Ты же считаешь себя равным Единому - ну, так яви свое могущество,
освободись от цепей - и весь мир будет у твоих  ног!  Не  можешь?  Почему?
Молчишь? А-а, гордость не позволяет разговаривать с нами,  ничтожными:  ты
же как-никак Властелин Мира! Ведь ты так  себя  называл?  Надеюсь,  корона
пришлась в пору тебе? Ты доволен? Ну, отвечай!  Молчишь?  Ничего,  ничего,
сейчас заговоришь - я заставлю тебя!

     "Глаза... какая боль!.. Глаза мои... Я ничего не вижу...  Я  ослеп...
Неужели мало того, что они уже сделали со мной... Как... больно..."

     Падение в стремительный  затягивающий  водоворот  черной  раскаленной
пустоты, жгучей пылающей боли...

     Они мстили  ему  -  мстили  с  беспощадной  трусливой  жестокостью  -
беспомощному, полумертвому.

     "Арда... Я никогда не смогу вернуться:  вне  жизни  -  вне  смерти  -
скованный - слепой... Слепой?! Вот она, кара... самая страшная: не видеть,
никогда  не  увидеть  больше   этот   несчастный,   жестокий,   проклятый,
благословенный мир... какая боль... не видеть... не видеть... Нет!!"
     И любовь к этому миру, бившаяся в  истерзанном  сердце  Возлюбившего,
оказалась сильнее боли, сильнее слепоты. И он снова прозрел.

     Курумо отскочил в сторону, лицо его передернулось: кровь  Проклятого,
забрызгавшая бело-золотые одежды Майя, жгла его,  как  жидкое  пламя,  как
кислота. Он еще раз взглянул  на  проклятого,  наклонившись  к  его  лицу,
словно хотел полюбоваться  своей  работой  -  и  отшатнулся,  не  в  силах
подавить звериный ужас, не в силах сдержать безумный вопль.
     Смотревшие на него пустые страшные кровавые глазницы были - зрячими.

     ...Его отпустили. Он  поднялся  сам:  никто  не  помогал  ему.  Валар
отводили глаза. У Ауле дрожали руки.
     Он покинул чертоги Кузнеца и пошел вперед.  Он  знал,  куда  идти,  и
никто не смел подтолкнуть его - никто не смел коснуться его; он был словно
окружен огненной стеной боли. И тяжелая цепь на его стиснутых в муке руках
глухо мерно звякала в такт шагам.
     Выдержать.
     Он оступился, но выпрямился и снова пошел вперед.
     Не упасть. Не пошатнуться. Выдержать. Не закричать.
     Только... Нестерпимо болела голова, сдавленная  шипастым  беспощадным
раскаленным железом, и из-под венца медленно ползла кровь -  неестественно
яркая на бледном лице.
     Алмазная пыль забивалась под наручники, обращая ожоги на запястьях  в
незаживающие язвы; и страшной издевкой казалась  его  королевская  мантия,
усыпанная сверкающей алмазной крошкой - словно звездная ночь одевала плечи
его. Сияющая пыль была всюду, она налипла на пропитанное кровью одеянье на
груди, и он воистину казался Властелином Мира - в блистающих  бриллиантами
черных одеждах, в тускло светящейся высокой короне; и ярче лучей Луны были
седые волосы его.
     Стражи и палачи его казались сейчас почтительной  свитой  Повелителя,
покорно следующей за ним.
     И шел он, гордо подняв голову.
     Высокий железный  ошейник  острыми  зубцами  терзал  кожу  на  шее  и
подбородке; он не смог бы опустить голову: даже если бы захотел.
     И шел он медленно, как и подобает Властелину.
     Боль в разрубленной ноге не отпускала, он ступал  словно  по  лезвиям
мечей, и рвущей болью отдавалось каждое движение, каждый шаг.
     И склоняли Валар, и Майяр, и Эльфы головы перед ним.
     Никто не смел взглянул в его лицо.
     Изуродованный - был он прекраснее любого из них, израненный - сильнее
любого из них, скованный - величественнее любого из них.
     Каждый вздох резал легкие: пыль, пыль, пыль...
     Равнодушный, немеркнущий,  вечный,  ослепительный,  мертвенный  свет,
отвесно  падавший  вниз,  отражавшийся   в   тысячах   крошечных   зеркал,
бессчетными иглами впивался в зрячие глазницы.
     Выдержать.
     Выдержать.
     Выдержать.
     Внезапно он услышал, как почти  беззвучным  шепотом  кто-то  окликнул
его:
     - Мелькор...
     Здесь он давно уже был для всех Морготом, Черным Врагом Мира. Никто в
Валиноре не называл его - истинным именем. Никто, кроме...
     Мелькор замедлил шаг и обернулся на голос.
     Властители Душ, Феантури. И рядом  -  сестра  их,  Ниенна.  Она-то  и
окликнула Мелькора. Почему-то хотелось ей взглянуть в глаза ему.
     Она вскрикнула и подалась вперед:
     - Брат мой...
     Воспаленные раны выжженных глазниц в стылой крови.
     Мелькор молча отвернулся.

     Отворились Врата Ночи и Вечность дохнула в лицо. Оставался  последний
шаг. Его никто не  подталкивал  -  слишком  близка  была  вечная  Тьма.  И
Могущества Арды опасались приблизиться к  Вратам  Ночи,  за  которыми  она
начиналась.  Они  боялись  ее,  потому  что  не  знали  ее  и  запрет  Эру
останавливал их. В иную минуту он, наверное,  рассмеялся  бы  -  ведь  они
считали себя бесстрашными, называя его при этом трусом. Да, он знал страх.
Но это не был страх, лишающий разума  и  обращающий  мыслящее  существо  в
дрожащий комок плоти. Если об этом шла речь, то, скорее, Валар знали  это.
Он боялся только за Арду и тех, кто остался после него на Темном пути.
     Но сейчас какое-то новое чувство овладело им. Он не знал  имени  ему,
не мог его определить. Наверное, сейчас он почувствовал страх за себя, ибо
не знал, что теперь будет. Он только догадывался, _ч_т_о_ может случиться,
и давнее воспоминание вспыхнуло обжигающим огнем.
     Это было в длинные, нескончаемые  годы  первого  заточения,  когда  в
непроглядном мраке и оглушающей тишине  чертогов  Мандоса  он  прошел  все
стадии отчаяния - до тупой, лишающей воли и разума тоски. Мандос тогда еще
не осмелился посетить опального Мелькора - пока не Моргота, и не  возродил
еще в нем надежду. А было так - среди мрака он увидел звезду.  Может,  это
было наваждение из-за постоянного вглядывания в темноту? Может, и так,  но
звезда не исчезала. Она была необыкновенно красивой, но от взгляда на  нее
невольно сжималось сердце. И почему-то он вдруг понял - это звезда Смерти.
И растерялся. Почему он ее видит? Как она зажглась  здесь?  Почему  -  он?
Ведь он же Вала, бессмертный Айну... Или все же он умрет? Но если так,  то
он покинет Арду навсегда... И эта мысль вызвала во всем его существе такую
бурю протеста и ужаса, что он едва  сдержал  крик.  "Я  пришел  сюда  ради
Арды... Я не могу, не хочу уходить! Она погибнет, я не могу умереть! Я  не
должен!" - лихорадочно думал он, стискивая  скованные  руки.  Ведь  он  не
обладает даром смерти, он бессмертен. "Нет, это все наваждение. Я  слишком
долго думал во мраке, и мрак  вошел  в  мой  разум.  Конечно,  я  не  могу
умереть, и Арда не останется беззащитной", -  пытался  он  успокоить  себя
доводами рассудка, но его сердце болело и стонало, словно говорило  -  это
правда, это не наваждение. И почему-то он поверил сердцу, и сдался мысли о
смерти, и долго, безутешно плакал он один во мраке, понимая, что не  уйдет
от судьбы, и все же не желая сдаваться ей.

                       "Смерти звезда во сне.
                        Смерть - начало пути.
                        Смерть открывает мне
                        Врата. Через них пройти
                        Должен Бессмертный - я
                        Чтобы стать живым".

     Так сказал он тогда,  не  понимая,  что  говорит,  и  секундой  позже
испугался своих же слов, понимая, что так и будет.
     Теперь врата были открыты. Оставался только шаг. Он и прежде  не  раз
покидал Арду и возвращался в нее, но тогда никто не перерезал ту  незримую
пуповину, что связывала его с нею. Теперь путь назад был отрезан.  Арда  -
его жизнь - больше не могла помочь ему, и он не знал, что с ним будет. Что
с ней будет. Врата были открыты. Оставался шаг. Один единственный  шаг.  И
он сделал его.
     Звезды закружились бешеным хороводом и вместе  с  этой  коловертью  в
тело  начала  ввинчиваться  боль.  Наручники  и  венец  словно  вгрызались
раскаленными клыками в плоть, все глубже и жестче, пустые  глазницы  будто
залил расплавленный металл. Боль была  нескончаемой,  неутихающей,  к  ней
невозможно было притерпеться, привыкнуть... Так мучительно рвалась связь с
Ардой, и он висел в Нигде, растянутый на дыбе смерти и  жизни;  изорвав  в
клочья губы - чтобы не кричать, чтобы те, кто из-за стены Ночи смотрит  на
его муки, не могли торжествовать. Он превратился в  сплошную  боль,  не  в
силах уйти от нее в смерть, не в силах вырваться из ее  горячих  челюстей.
Он не мог даже сойти с ума и  ужас  захлестнул  его,  ибо  понял  он,  что
обречен вечно терпеть эту пытку в полном сознании, безо всякой надежды  на
конец. И настал миг, когда разум его вышел из-под  контроля  его  воли,  и
стон вырвался из его груди:
     - Помоги... кто-нибудь... пусть я умру...
     Внезапно рука боли отпустила его, он  даже  не  сразу  понял  это.  И
услышал голоса.
     - Он не может уйти. Он не может вернуться.
     - Ему больно.
     - За что такая кара?
     - Надо, чтобы он смог уйти. Он имеет право.
     - Да.
     - Да.
     Он слышал эти голоса, но никого  не  видел,  хотя  зрячими  были  его
глазницы. И он перестал быть.
     Когда он вернулся, он снова ощутил боль, но она уже была другой и  он
мог выдерживать ее и мыслить. "Кто вернул  меня?  Зачем?  За  что?  Может,
легче было бы не быть? Я вернулся... или меня вернули? Кто, кто?"
     - Мы рядом. Мы - как ты.
     - Мы были с тобой. Вспомни, ты знаешь нас!
     И вновь память вернула ему и это. Валар называли  их  "злые  духи  их
мрачных глубин Эа". Он не видел но  ощущал  их  тогда,  когда  он  решился
нарушить мертвую симметрию Арды. Он внутренне знал, что рядом с ним кто-то
есть - сильный и дружелюбный, и ему было легко и радостно тогда...
     - Вы Айнур? - несмело спросил он.
     - Нет, - ответили голоса.
     - Да, - сказали другие.
     - Я умер?
     - Так было.
     - Но я бессмертен...
     - Бессмертие есть лишь тогда, когда есть смерть. Ты знаешь ее теперь.
Раньше ты мог лишь давать ее дар  другим.  Теперь  ты  сравнялся  с  ними.
Теперь ты свободен.
     - От чего - свободен?
     - Ты волен выбирать теперь. Ты можешь покинуть Арду.
     - Нет! Нет!
     - Он прав.
     - Да.
     - Но он уйдет все равно...
     - Не скоро, не скоро...
     - Тогда знай - мы не сможем освободить тебя от цепей, ибо  они  -  из
Арды, а ты не отрекаешься от нее. И твои раны нам не залечить...
     - Не могу. Изначально своей судьбой я связан с  Ардой,  и  связь  эта
крепче любой цепи. Я люблю этот мир. И ненавижу его.
     - Так и с нами... Зачем ты берешь на себя эту тяжесть?
     - Не  знаю...  Не  могу  видеть  сирый  этот  мир,  покинутый  всеми,
катящийся в бездну хаоса и безвременья... Не могу...
     - Но ты не сможешь больше вступить в Арду.
     - Я буду хранить ее здесь.
     - Да. Берегись Серой стрелы. Ты понимаешь?
     - Да.
     - Тогда слушай нас: мы отдали тебе свою силу и ты умер; мы взяли твою
боль, и ты можешь действовать. Мы поможем тебе, ибо если рухнет Равновесие
в твоем мире, то пошатнется оно  и  в  иных  мирах.  Ныне  страшнее  всего
нарушено оно здесь, и мы даем тебе Меч. Но скажи - каков твой путь?
     - Скорбь избираю я.
     - Темен и мучителен этот путь. Но ты выбрал. Протяни руку!
     Он поднял обе руки - цепь. Гладкая рукоять легла в ладонь.
     - Но я скован... Я слеп...
     - Не навечно. Твой путь - перед тобой. Иди, брат. Ты не один в пути.
     - Прощай, брат! Ты не один... О, долог путь, Зов летит...
     - Прощай! Мы придем! И ты придешь к нам... Мирам нет конца...
     Он ощущал, но не видел их. Но  они  были  рядом,  и  голоса  их  были
разными, и теперь гасли они, словно искры в небе...

     "Я вернулся и увидел этот мир, и все, что сталось с ним. И я  проклял
его и возлюбил его, ибо пожалел я его. Я умер - как те, кому дано покинуть
этот мир. Но им дано уйти - а я не  могу.  Слишком  прочна  цепь  любви  и
ненависти, что приковывает меня к этому миру. Я  вернулся  и  возложил  на
плечи свои бремя, оставленное всеми. И сказал я - да будет отныне со  мною
Скорбь. И стала Скорбь венцом моим, и свита ее - свитой моей.
     И вижу я ныне этот сирый  мир,  покинутый  всеми,  и  жестокую  Серую
стрелу, нацеленную в сердце его. И не вступлю я в мир этот, ибо  не  будет
тогда ему щита. Не мною одним создан он, и не все лучшее в нем - от  меня,
и не все дурное - не мое... Но я один защита ему ныне. И стою  я  один,  и
стрела направлена в мое сердце. Устою ли я - один? Руки мои  скованы...  Я
зову - придите ко мне, возлюбившие этот мир! Я один. Тяжела моя ноша.  Кто
разделит ее со мной?"

     И среди бесчисленных  звезд  воздвиг  он  чертог  себе,  доступный  и
видимый лишь немногим, ибо из боли своей и скорби  создал  он  его,  и  не
многие могут вступить его и остаться собой, и не рухнуть под бременем боли
и скорби...

                                ПРО САУРОНА

     "Когда разрушена была крепость в  Тангородрим  и  пал  Моргот,  вновь
принял Саурон благородное обличье и пришел, дабы выразить почтение  Эонве,
герольду Манве;  и  отрекался  от  всех  своих  злодеяний.  И  так  думают
некоторые: изначально это не было ложью,  но  Саурон  воистину  раскаялся,
пусть даже причиной тому и был лишь страх, вызванный  падением  Моргота  и
великим гневом Владык Запада. Но не во власти Эонве было миловать тех, кто
принадлежал к тому же  ордену,  что  и  он  сам;  и  приказал  он  Саурону
вернуться в Аман и там предстать пред судом Манве. Тогда устыдился Саурон,
и не пожелал он возвращаться в унижении, а, быть может, и долго доказывать
служением чистоту и искренность помыслов своих по приговору Валар; ибо при
Морготе велика была власть его. Потому, когда ушел  Эонве,  он  укрылся  в
Средиземьи и вновь предался злу, ибо весьма крепки были те  узы,  которыми
опутал его Моргот..."

     В ту ночь на землю обрушился звездопад...

     Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он  не  чувствовал
этого.
     Шипы терновника впивались в его кожу, но он не ощущал  этого.  Звезда
горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.
     Он шел и шел, не видя дороги пустыми от отчаянья глазами.
     Не успеть - даже быть рядом. "Глаза... глаза  мои...  какая  боль..."
"Учитель!.." Он шел и шел под истекающим звездами небом.  "Умереть..."  Он
знал - умирать долго и мучительно, возвращаться - и вновь умирать.
     Но сейчас он хотел этого.
     "Сердце мира  билось  в  твоих  обожженных  ладонях..."  Не  сумел  -
защитить. Не сумел даже - разделить боль. "Будь я проклят!.."

     ...Эонве предстал перед ним, снизойдя до  разговора  с  Черным  Майя,
слугой Врага: Эонве блистательный, в  лазурных  -  золотых  -  белоснежных
одеждах, Эонве громогласный - "уста Манве", Эонве великий, глашатай Короля
Мира.
     - Зачем пришел  ты,  раб  Моргота?  -  с  презрительной  надменностью
победителя бросил он.
     Тяжелая  золотая  гривна,   осыпанная   бриллиантами   и   сапфирами,
охватывала шею Эонве, как ошейник.
     Ошейник.
     Саурон стиснул зубы.
     Глашатай Манве казался сгустком слепящего света рядом с Черным  Майя.
Алмазная пыль Валинора покрывала его золотые волосы; это казалось  слишком
неуместным в окровавленном сумраке Средиземья.
     Эонве счел молчание Саурона растерянностью и покорностью; и  возвысил
голос.
     - Твой хозяин уже получил свое за все  зло,  причиненное  Средиземью.
Твоя участь не будет столь тяжела  -  ты  всего  лишь  исполнял  приказ...
Конечно, я ничего не могу решать;  но  принеси  покаяние,  склонись  перед
величием Валар - и они  простят  тебя,  как  был  прощен  бунтовщик  Оссе:
Великие милостивы. Ты верно понял: сила и правда - на нашей стороне.  Воля
Единого...
     Он говорил и говорил  -  громко,  высокомерно,  кажется,  наслаждаясь
звучанием собственного голоса.
     А Саурон не слушал его.
     Не слышал.

     - ...Говоришь, против чести? - издевался Тулкас. - Ну, что ж, я  могу
предложить тебе честный бой... Одолеешь - свободен и прощен. Ну, как?
     - ...А теперь беги, - сказал  Ороме,  возвышаясь  в  седле.  -  Беги,
может, спасешься. Если мои собачки позволят, - усмехнулся он.
     - ...Увидишь, человек ты или нет, - прошипел Манве. - Ты подохнешь  и
вернешься, и опять будешь умирать и возвращаться - до Конца Времен!  Тогда
ты запросишь смерти, но я не дам ее тебе!
     ...Йаванна не хотела крови, она просто прогнала и  прокляла  ученицу,
не желавшую покаяться.
     - ...Учитель, я не могу так... Ведь я - виновен, как и они... За  что
ты караешь меня жизнью? Почему ты не отдал меня Манве?..

     "За _ч_т_о_ ты караешь меня жизнью?!.."

     Он стискивал руки, вгонял ногти в ладони, но лицо его было неподвижно
- застывшая маска.
     "Что с ними сделали, будьте прокляты, будьте прокляты... Они даже  не
были твоими учениками, но они сражались за тебя, а я... А я?!.. За что, за
что, зачем... Я должен был идти с тобой до конца... Учитель, Учитель...  Я
виноват во всем, и ты принял кару - за меня... не могу...  зачем...  ты  -
всесилен, а я... ничего не знаю, ничего не умею... Учитель..."
     Он словно погружался в омут  глухой  тоски,  и  тяжелая,  как  ртуть,
серо-зеленая вода смыкалась над ним - медленно и равнодушно. Казалось,  он
утратил способность видеть и слышать: только густой слоистый  туман  перед
глазами да пронизывающая, высокая, на пределе слышимости нота, впивающаяся
в измученный мозг; и равнодушная  жестокая  рука  сжимает  саднящий  комок
сердца, пульсирующий бесконечной болью.

                                   НАМО

     Он шел, и все бежали перед ликом  его,  и  воплощение  Гнева  Единого
Тулкас упал ниц, закрывая голову руками, перед гневом Намо-Мандоса. Он шел
стремительно, прижимая к груди Книгу и смеялся во  гневе,  ибо  знал,  что
свободен. И радовался своей наконец-то осознанной им самим силе. Он шел  к
Вратам, и от быстрой его походки темные его волосы отлетали назад,  словно
черный ветер. Он не остановился,  чтобы  оглянуться.  Он  не  остановился,
чтобы вдохнуть в последний раз воздух Арды. Так же стремительно, как  шел,
он шагнул во Тьму. Он не боялся. Он знал и был готов.
     И притаившаяся за Стеной Ночи  мучительная  боль  прыгнула  на  него,
словно дикий зверь, словно собаки Ороме. Эру не сулил легкой смерти  своим
непокорным детям...
     "Вернись. Вернись в Арду. Покайся", - вкрадчиво шептал чей-то  мягкий
голос, когда боль на миг покидала его, словно сговорившись с голосом. А он
был упрям. И он делал новый шаг, и снова он превращался в комок обнаженных
нервов, плоти без кожи, нещадно терзаемой яростной болью.
     Он уходил, в агонии разрывая последние слабые  нити  связи  с  Ардой,
словно вырываясь из паутины,  и  лишь  мысль  о  Книге  не  позволяла  ему
потерять свое "я", ибо боялся он, что, умерев, потеряет и Книгу Арды.
     Боль, боль, боль... Он был слишком могуч, Владыка Судеб  Арды,  чтобы
умереть быстро. Но все же  смерть  пришла,  прекрасная  и  милосердная,  и
почему-то в последний миг Намо показалось, что Ниенна, его сестра, ласково
кладет ему прохладные ладони на больные глаза...

     Сначала было ощущение бытия, и лишь потом - осознание этого ощущения.
Веки были тяжелы, словно ладони Ниенны действительно лежали на  его  лице.
Все тело было легким, и непонятное ощущение радости  чего-то  предстоящего
заставляло быстро биться его сильное сердце. Но и на сердце была  какая-то
тяжесть. Возвращаясь, он начал все четче воспринимать окружающее, и настал
миг, когда он понял, что он не один, и этот второй "кто-то"  действительно
положил руки на его глаза и сердце.
     Он думал, что он говорит. Но не услышал своего  голоса.  Только  губы
слабо дрогнули.
     - Ниенна? - еле слышно произнес он. - Ниенна? Я - где?
     Тяжесть рук исчезла. Но он не мог открыть глаза - слабость  разлилась
по всему телу. "Книга! Где, где она?" - вспыхнула в  голове  мысль,  и  он
дернулся, пытаясь встать. Снова кто-то берет его руку и  кладет  на  такой
знакомый предмет... Спать... Тьма...

     "Я - есть? Наверное, если я могу думать. Где я? Неужели - Арда?  Нет,
тогда со мной так бы не обходились... Я - умер? Я - жив? Кто это, кто это?
Нет сил открыть глаза, нет сил. Кто это? Кто рядом?" Он  снова  погрузился
во тьму.

     Теперь он ощущал себя совсем другим. Сила билась  в  нем,  тело  было
легким и радостным, и в сердце звучал непонятный, мучительный и  радостный
Зов.
     Голос  -  знакомый  и  неузнаваемый.   Наполняющий   сердце   детской
доверчивостью.
     - Намо... открой глаза. Все  прошло.  Ты  свободен.  Ты  жив.  Открой
глаза...
     Он открыл глаза. И  рассмеялся,  радуясь  свободе  и  жизни,  Зову  и
звездам. И тот, кто склонился над ним, впервые, быть может, с тех пор, как
был изгнан из Арды, улыбнулся.  И  Намо  застыл,  глядя  ему  в  глаза,  и
изумление и восторг были написаны на лице Владыки Судеб.
     - Мелькор... ты? - это был почти тот же вопрос, что он  задал  своему
узнику тысячи лет назад.
     - Ты не ожидал больше увидеть меня?
     - Нет, я знал... я ждал... Но ты - совсем другой...
     Мелькор отвернулся. После недолгого молчания  он  вновь  заговорил  -
глухо и отрывисто.
     - Когда-то я был лучше... Не правда ли? Да, так... И все же - ты ведь
видел меня после... после приговора. Теперь я еще страшнее?
     - Нет, - Намо отрицательно покачал головой, глядя по-прежнему в  лицо
Мелькора.
     - Нет. Ты прекрасен.
     Зрячие глазницы своим жутким  взглядом  впились  в  Намо.  Но  он  не
опустил глаза и улыбнулся.
     - Не надо, Намо. Я все знаю. Мое лицо изуродовано...
     - Оно светло и прекрасно, как истина.
     - У меня нет глаз, - голос  Проклятого  звенел  металлом,  словно  он
нарочно сам делал селе больно.
     - Нет, они сияют ярче звезд! - Намо улыбался.
     - Седы волосы мои...
     - Они ярче лучей луны!
     - Раскаленный венец на мне, руки мои скованы!
     - Нет. Звезда на челе твоем, и свет в ладонях твоих!
     - Намо! Не мучай  меня...  Зачем...  За  что...  -  голос  Проклятого
сорвался.
     - Но я не лгу. Ты прекрасен, Мелькор. Я знаю, что ты  изуродован,  но
прекрасным вижу я тебя. Знание и зрение - чему верить? Но ведь не  глазами
Арды вижу я тебя - глазами Эа. И ты прекрасен, верь мне; изуродованный  ты
прекрасен!
     И, как тысячи лет назад, он взял скованные руки  Мелькора  в  свои  и
крепко прижал их к груди. И слезы текли по лицу его, и он улыбался.
     - Простил ли ты меня, Мелькор, брат мой?
     - На тебе ни какой вины не было никогда и мне не за что прощать тебя.
Я благодарен тебе. Ты однажды излечил мою душу. А потом  ты  разделил  мою
боль и смерть. Ты пожалел и понял. И ты сумел освободиться.  И  впервые  я
радуюсь, брат мой Намо.
     Они молчали оба, ибо не было у них слов, но и без слов  понимали  они
друг друга.
     - И все же мы расстанемся, - сказал Намо, наконец, обретя дар речи.
     - Да... я прикован, - снова, как в ту, первую встречу сказал Мелькор.
     - Я прикован к Арде. Я слишком люблю этот мир.
     - Да. Имя твое не зря Мелькор. Я тоже люблю этот мир. Но века  провел
у себя в чертогах, и, хотя видел я все, что было в Арде, но как  сторонний
зритель... И вот, ныне думаю я - к чему моя Книга, если я ухожу?
     - К чему? Но ведь ты уходишь из Арды, не из Эа, и Книга  твоя  -  для
Эа!
     - Ты прав, брат мой, ты прав и в этом. Воистину - нет тебя сильнее  в
Арде.
     - Я люблю - и в этом сила моя...
     Намо уловил то, чего не договорил Проклятый. И, Владыка Судеб, сказал
он:
     - Я не могу  теперь  повелевать  судьбой  Арды.  Да  и  не  стремился
никогда, хотя, как теперь понимаю, мог. Но это и к лучшему, ибо не  мы,  а
Люди хозяева Арды, и да свершится их воля. Но я могу видеть. И я говорю  -
ты будешь любим, Мелькор, Возлюбивший. Не так как любят учителя - ибо  уже
любят тебя так. Ты будешь любим,  Проклятый  и  благословенный,  так,  как
любишь ты. И так будет.
     С изумлением смотрел Мелькор в сияющие звездным огнем глаза  Намо,  в
его вдохновенное прекрасное лицо,  осененное  мудростью  и  прозрением;  и
сказал он порывисто и горячо, и боль переполняла его, ибо знал он, _ч_т_о_
будет стоить любовь к нему:
     - Я верю тебе! Я верю!

     Они простились, ибо Зов был уже настолько могуч в  сердце  Намо,  что
мучительно было ему промедление.
     И все же медлил он.
     Долго они смотрели в глаза друг другу, ибо Намо видел глаза  на  лице
Мелькора, а не пустые глазницы. И обнялись они крепко, и сердца их бились,
как одно. И Намо ушел в Эа, на Звездные Пути, унося книгу Арды - связь его
с колыбелью, из которой вышел он. И была эта нить надеждой  на  встречу...
Но когда она будет? Когда Звездные Пути его пересекутся с путями  Арды,  с
путями Мелькора? Кто знает...

     И вновь, как тысячи лет назад, в одиночестве плакал  Проклятый  среди
Тьмы, и улыбался он. Ушел его любимый брат, и вновь был  он  один...  Нет,
теперь не один. Где-то в темных глубинах Эа вершит свой труд Намо.  Где-то
в туманах Арды бьется нескончаемой  болью  сердце  Черного  повелителя,  и
Девять стоят на страже... И где-то во мгле грядущего таится  предсказанное
Владыкой Судеб, то, что еще не родилось...

                     ЧЕРНЫЙ НУМЕНОРЕЦ (ПЕРВЫЙ НАЗГУЛ)

     Он был великим воителем Нуменора, и в бою не было ему равных.  Мудрым
военачальником  был  он,  и,  казалось,  страх  был  ему  неведом.   Редко
наведывался он в Нуменор, и это радовало государя  Тар-Анкалимона,  ибо  в
глубине души своей опасался король  этого  воителя.  "Ледяное  сердце",  -
говорили о нем люди; и  это  было  правдой.  Неведома  была  ему  жалость.
Наследник высокого рода, был он горд и  отважен,  но  и  отвага  его  была
рассудочно-холодной. И  ничьей  власти  не  терпел  он  над  собой.  Воины
преклонялись перед ним, но страшились его. И было имя ему - Хэлкар.
     Не знал Хэлкар поражений в бою, а потому был уверен он в силах своих.
Войско его было многочисленным и отлично обученным. И  однажды  сказал  он
воинам своим:
     - Велика сила Нуменора; кто может противостоять нам? Один враг у нас:
Проклятый Властелин Черной земли. И так говорю я: должно нам  сразиться  с
ним. Я верю в победу; великой славой покроют себя  воины  Нуменора,  и  не
будет нам более соперников в Средиземьи.
     С легким сердцем дал государь  Тар-Анкалимон  позволение  начать  эту
войну. В случае победы стал бы он величайшим из королей,  прославленным  в
веках. Если же потерпит  Хэлкар  поражение,  думал  он,  удастся  навсегда
избавиться от этого опасного человека, имевшего слишком большое влияние  в
Нуменоре и Средиземских колониях.
     Так в году 2213 выступило в поход  нуменорское  отборное  войско  под
предводительством Хэлкара. У подножия Эфел Дуат сошлись избранники Валар с
войском орков. Многочисленны были враги, и все же победа казалась близкой,
ибо доблестными воинами были нуменорцы, и дрогнули орки под  их  натиском.
Яростно рубился Хэлкар; но, оттеснив воинов Нуменора, орки  окружили  его.
Сломан был меч его, тяжелы были раны его; и был он взят в  плен.  И,  видя
это, с великой скорбью в сердце нуменорцы отступили. Бой был проигран.

     ...Придя в себя, Хэлкар  едва  сдержал  стон  боли.  Он  весь  словно
превратился в комок обожженных нервов,  в  сплошную  рану.  Открыв  глаза,
нуменорец встретил злобную ухмылку орка.
     -  А-а,  ожил.  Наконец-то!  Теперь  ты  наш.  Молись  своим   богам,
нуменорская сволочь. Слишком скоро понадобится тебе их помощь.  Не  бойся,
мы не убьем тебя... сразу. Ты будешь жить еще долго.  Много  часов.  Много
дней.
     Хэлкар рванулся, но кожаные ремни  впились  в  его  израненное  тело:
связан он был на совесть. Орк отскочил в сторону и грязно выругался:
     - Еще дергаешься, мразь? Ну ничего; посмотрим,  как  тебе  понравится
вот это!
     Щеря желтые острые клыки, к Хэлкару приблизился второй  орк,  клещами
державший раскаленный добела кусок железа. Хэлкар с бессильной  ненавистью
следил за ним; он понял, что должно произойти.
     - Смотри-смотри, больше уж ты ничего не увидишь, -  прошипел  орк.  И
вдруг, вскрикнув, рухнул на землю.  Короткая  стрела  с  черным  оперением
торчала из его шеи.
     - Прочь, падаль! Повелитель сказал: "Этот  человек  -  мой"!  Говорил
внезапно появившийся перед орками всадник, судя по внешности и выговору  -
из южан.
     - Мы захватили его; он наш! - прорычал предводитель орков.
     - С каких это пор ты не подчиняешься приказам, раб? Или  ты  возомнил
себя Властелином Мордора? - недобро усмехнулся  южанин,  извлекая  меч  из
ножен. Спутники его подъехали ближе. Лицо  орка  исказилось  от  страха  и
ненависти:
     - Он наш! Он умрет!
     Орк бросился к пленнику и занес над ним  кривой  клинок,  но  харадец
оказался быстрее, и предводитель орков упал с разрубленным черепом.
     Стычка между южанами и орками была короткой. Уцелевшие орки  в  ужасе
бежали. Двое южан, спешившись, рывком подняли  пленника  с  земли.  Хэлкар
застонал и потерял сознание.

     ...Полумрак. Осторожные  прикосновения  ледяных  рук.  Боль  медленно
покидала его тело.
     Лицо склонившегося над ним  человека  было  внимательным  и  усталым.
Хэлкар успел заметить венчавший голову незнакомца узкий  светлый  обруч  с
единственным мягко светящимся камнем.  Нуменорец  смежил  тяжелые,  словно
свинцом налитые веки, и холодная ладонь легла на его глаза. Спать...
     Бережно рука незнакомца приподняла его голову, и  край  металлической
чаши  коснулся  его  губ.  Прохладный  терпкий   напиток.   Мягкая   тьма,
окутывающая измученный мозг. Уснуть...

     Очнувшись, Хэлкар увидел лица южан,  смотревших  на  него  холодно  и
недружелюбно:
     - Встать можешь?
     Хэлкар приподнялся на ложе: это удалось ему  неожиданно  легко.  Боль
ушла, оставив по себе только саднящее воспоминание.
     Один из южан крепко, умело стянул его руки кожаным ремнем:
     - Иди. Повелитель ждет.
     Хэлкар поднялся. Он хорошо умел владеть собой, и  сейчас  смотрел  на
низших с высокомерным презрением
     - Куда идти? - бросил он.
     - Тебе покажут дорогу, -  в  голосе  харадца  звучала  плохо  скрытая
ненависть.
     Вскоре оказался Хэлкар в высоком зале перед черным троном Властелина.
Едва взглянув на нуменорца, тот холодно бросил:
     - Развяжите ему руки.
     Южанин неохотно повиновался.
     - Идите.
     Харадцы безмолвно поклонились и вышли. Воцарилось молчание.
     - Особую пытку придумываешь для меня,  Проклятый?  -  холодно  сказал
Хэлкар и поднял глаза на Властелина. И замер. То  же  усталое,  с  тонкими
чертами   лицо,   что   склонялось   над    ним;    внимательный    взгляд
пронзительно-светлых глаз - и такой же светлый  камень  в  узком  стальном
обруче.
     - Приветствую тебя, Хэлкар-нуменорец. Ты хотел встретиться  со  мной?
Вот мы и встретились.
     - Да, вот мы и встретились. Жаль,  что  меча  нет  в  моих  руках,  -
процедил Хэлкар. Саурон только грустно  улыбнулся  в  ответ.  И  нуменорцу
вдруг стало мучительно стыдно за свои слова.
     ...Осторожные прикосновения ледяных рук.  Боль,  медленно  покидающая
тело...
     - И ты нанес  бы  удар...  воин  высшей  расы?  -  в  голосе  Черного
прозвучала печальная насмешка.
     - А ты что же, высшими считаешь своих рабов-харадцев?
     Саурон вздохнул. - Я не делю людей на высших и низших... И харадцы  -
не рабы мне! - последние слова прозвучали резко, как удар плети,  -  народ
Ханатта - мои союзники и ученики. А у вас  даже  и  название  этой  страны
неизвестно. Харад. Юг. Дикари, низшие. Созданные для того,  чтобы  служить
вам, Избранникам Валар!
     Саурон поднялся.
     - Иди за мной.
     И, так как Хэлкар стоял неподвижно, Черный подошел к нему,  сжал  его
руку ледяными пальцами и, глядя в глаза повторил:
     - Иди.
     На черный скальный трон на вершине горы  усадил  Саурон  нуменорца  и
сказал глухо:
     - Моими глазами будешь видеть ты, моими ушами  слышать,  и  ничто  не
будет скрыто от тебя. Смотри и слушай.
     И содрогнулся Хэлкар: в эльфийских хрониках читал он историю Хурина и
хорошо помнил, кто произнес эти слова тогда.
     Помнил это и Саурон, и страдание  исказило  черты  его.  И  он  ушел,
оставив Хэлкара одного.
     И Хэлкар смотрел и слушал. Видел он людей Востока и Юга; и  были  они
мудрее, чем Избранники Валар. Видел он  деяния  нуменорцев  в  Средиземьи:
там, где проходили они, оставались пожарища вместо городов, пустыни вместо
пашен и пастбищ, рабы вместо свободных. Так шли они, по колено в крови, не
щадя никого: что за дело  высшим  до  низших  людишек!  И  гордые  женщины
становились игрушками победителей, и кровь их детей лилась на  алтарях  во
славу Валар, и мужья их сгорали на кострах, посылая проклятья высшим...
     И казалось Хэлкару: он один виноват в этом.  Он  -  нуменорец,  воин,
захватчик. Так же, как они, не знал он пощады; был он так же жесток и  так
же уверен в своей правоте. Он смотрел и слушал, и ничто не было сокрыто от
него; и страдания умиравших передавались ему, и  безумная,  нечеловеческая
боль рвала его душу; и он потерял сознание.
     ...И вновь, очнувшись, увидел  Хэлкар  лицо  Саурона.  И  бесконечное
сострадание было в голосе Черного, когда он тихо спросил:
     - Больно?
     Тогда Хэлкар бросился на колени перед Сауроном и простонал:
     - Я видел... Я слышал... Я понял... Чем могу я  искупить  вину  свою?
Возьми жизнь мою, Властелин! Я стану слугой твоим, я пойду за тобой...  Но
я - только смертный человек;  я  слишком  мало  успею...  Если  бы  я  был
бессмертен!..
     - Знаешь ли ты, чего просишь? Я могу дать тебе долгую, очень  долгую,
почти бесконечную жизнь и великую силу. Тогда многое сможешь свершить ты.
     - Я согласен на все, Повелитель!
     - Не торопись. Быть может, придет день, когда ты захочешь умереть, но
я не смогу дать тебе  смерти,  пока  не  придет  твой  час.  Бессмертие  -
страшный дар...
     - Я принимаю его!
     - Труден и мучителен путь Тьмы,  и  смерть  будет  лишь  продолжением
пути. Ты будешь проклят, как и я.
     - Пусть так. Я согласен. Вина  моя  слишком  велика,  и  по-иному  не
искупить ее. Я иду с тобой.
     - Тогда возьми, - Саурон протянул  руку  и  разжал  ладонь:  железное
кольцо с плоским квадратным  черным  камнем.  Шерл.  Камень  Тьмы.  Хэлкар
понял: это кольцо - одно из Девяти. Но в душе его не было страха -  только
боль, скорбь и раскаянье. И он надел Кольцо, и холодом  обожгло  оно  руку
его.
     - Повелитель, - глухо сказал он, - Я буду сражаться за тебя.  Но  меч
мой сломан...
     - Он все равно бы не помог тебе. Возьми.
     Хэлкар протянул руки, и в ладони ему лег меч в простых черных ножнах.
Рукоять его была - две сплетенные змеи с рубиновыми глазами: камень власти
и несчастья. Нуменорец извлек из ножен бледный клинок, коснулся его губами
и медленно проговорил:
     - Я клянусь, Властитель, что буду хранить верность тебе и никогда  не
сверну с пути. Я клянусь, что буду помнить. Я не забуду  ничего  из  того,
что видел. Да будет так.
     - Тяжел и страшен выбор твой, но ты  сам  сделал  его.  Пусть  станет
отныне Память венцом твоим.
     И на чело нуменорца возложил Саурон узкую стальную корону;  и  голова
воина склонилась под тяжестью венца, но, выпрямившись, он сказал:
     - Я принимаю твой дар, Повелитель мой. Я стал воином Мордора. Аргор -
имя мое с этого дня; врагам твоим не будет пощады: горечь и гнев в  сердце
моем, Тьма - путь мой. Я иду.

     ...Так Хэлкар-нуменорец, принявший имя Аргор, Властелин  Ужаса,  стал
первым из девяти  учеников  Саурона,  Королем  Назгулов.  Был  он  мрачен,
молчалив и замкнут; и войска Мордора  беспрекословно  подчинялись  ему,  а
орки страшились его немногим меньше, чем самого Черного Властелина.
     И когда странные известия о военачальнике Хэлкаре дошли  до  государя
Тар-Анкалимона, тот сказал: "Он перешел на  сторону  Врага.  Да  будет  он
проклят отныне, да будет навеки забыто имя его!"
     И имя Хэлкара вычеркнуто было из хроник Нуменора; но были те,  кто  -
помнил.

                         О ДУХЕ ЮГА (ТРЕТИЙ НАЗГУЛ)

     "На востоке и на юге почти все люди были под властью Врага,  и  стали
они сильны в эти дни, и построили много городов и каменных  стен,  и  были
они многочисленны и яростны в битве, и железными были их доспехи. Для  них
Саурон был царем и богом и они страшно боялись его, ибо  обитель  свою  он
окружил огнем."

          "...И сказали они - мы видели, где рождается Солнце.
          Мы видели воды Моря Восхода.
          Но ныне хотим мы знать, куда уходит оно. Где его путь?
          Где воды моря того, где умирает Солнце, и где предел земле?
          И один сказал - я иду за Солнцем. Кто идет за мною?
          Так шли мы от Морю Восхода к Морю Заката,
          Много лет, много поколений.
          Мы вывяли и мы роднились, и кровь наша мешалась
          С кровью чужих племен.
          И оставляли мы за собой наши песни и нашу память,
          И песни чужие и память чужую несли мы с собой.
          И время пришло - мы увидели Море Заката.
          И здесь был предел земле.
          И сказали мы - эту землю берем мы себе.
          Здесь конец пути. И вонзил вождь копье свое в холм."

     И у слияния двух рек, на холме возник город,  что  назвался  Керанан,
что означало Копейный холм. И стал он потом столицей  земли  Ханатта,  что
нуменорцы после называли Харад.
     И было это в то время, когда  избранные  среди  людей  отправились  в
благословенный Нуменор, который должен был стать подобием Валинора, только
для смертных. Но не могли понять  Валар,  что  не  может  быть  бездумного
вечного счастья там, где есть смерть. Хотя и  думалось  им,  что  на  этой
земле, не оскверненной Морготом, не будет в душах людей  неприметного  для
Валар свободоволия и неповиновения, но видно, не в земле было дело. Даже в
Нуменоре не сумели Валар лишить людей свободы выбора. Но до этого было еще
далеко,
     "...И на время Валар оставили людей. И были многие несчастны."
     "Когда решено было  построить  большой  город  на  Копейном  холме  и
обнести его стенами, верховный жрец сказал: "Надо принести жертвы  Солнцу,
что привело нас в этот край. Поднимемся же в горы, где Солнце будет  ближе
к нам." И пошли вожди и жрецы в горы,  и  вышел  им  навстречу  человек  в
черных одеждах жрецов, и изумились они. Он был  высок,  и  облик  его  был
благороден и исполнен мудрости. Поднял  он  руку  и  приветствовал  их,  и
говорил он на их языке. И назвал он имя свое и означало оно "Солнечный". И
сказал жрец: "Это посланец Солнца, и должны мы прислушаться к словам его."
И говорил он, и учил он, и отвечал он, и счастливы были люди, и  росло  их
богатство и увеличивалась мудрость их."
     Шло время. Страна объединилась. Росли  города  вдоль  побережья  и  в
глубине страны. Торговцы Ханатты плавали на юг и север, и восток  посещали
они, но никогда не плавали они на запад - оттуда корабли не  возвращались.
Много они повидали стран народов и много  они  знали.  Ведом  был  им  ход
небесных светил, свойства трав и камней, и много  хранилось  в  их  замках
древних книг, написанных странными рунами, и о странном говорилось в них.
     И был Харад бельмом на глазу и у Валар - как неподвластный их воле, и
у Нуменора - как соперник  в  Средиземье,  куда  потянулись  длинные  руки
нуменорских владык. И с тех пор стал Харад  заклятым  врагом  Нуменора,  и
никогда не прекращалась между ними война.
     И в 1800 году Второй эпохи нуменорцы начали устанавливать свою власть
на  западе  Средиземья.  Но  если  раньше  приходили  они   зачастую   как
просветители и учителя  низших  людей,  то  ныне  привела  их  сюда  жажда
богатства и власти.

     "Король Наранна имел пятерых детей, и младший из  его  сыновей  носил
имя Денна. Наставники говорили, что изо всех детей короля  он  более  всех
был способен к наукам и лучше многих ученых людей времени  своего  понимал
он древнюю мудрость и разбирался в старинных рукописях. Однажды пожелал он
узнать о той земле, откуда  много  лет  назад  к  людям  явился  Посланник
Солнца, но никто не мог сказать ему, ибо никто  не  бывал  там.  Ибо  люди
боялись той земли. "Земля та таинственна и полна огня" -  сказали  ему.  И
Денна рассмеялся в ответ: "Может ли быть страшной  та  земля,  из  которой
пришел к нам Посланник Солнца? Страх, да будет побежден знанием.  Я  пойду
туда и узнаю, что есть в этой земле." И ушел он один. И целых  два  месяца
не было о нем известий."
     Он никогда не рассказывал никому о том, что с ним было. Ни о том, как
ночью смотрел на огромные звезды, такие близкие  в  горах.  Ни  о  бледных
хрупких цветах с горьковатым запахом, что росли на  горных  лугах,  ни  об
огромном озере - море с темной холодной водой, на берегу которого он сидел
среди осоки, слушал гудение восточного ветра и глядел на  черных  лебедей,
качавшихся на волнах. Ни о том, как стоял  у  огненной  горы,  у  подножия
которой смешивались две реки - медленная струя огненной и ледяная вода,  и
столб пара поднимался над местом их встречи, и многоцветной змеей  плясала
в каплях воды радуга, сотканная лучами солнца.
     Он не рассказывал о том, как стоял в  темном  зале,  своды  которого,
казалось выходили в открытое небо, и холодный свет белых свечей в  тяжелых
шандалах отражался в зеркале, выточенном из  огромного  кристалла  черного
хрусталя. И весь замок пел - неуловимая  мелодия,  на  пределе  слышимости
тянулась отовсюду, и Денне казалось, что звучит весь мир, что он сливается
с этой непонятной музыкой и вот-вот перестанет существовать.
     И он увидел того, кого втайне надеялся встретить здесь,  и  склонился
перед ним. И Посланник сказал ему.
     - Приветствую тебя, Денна, сын короля. Ты искал меня, и вот я  здесь.
Говори и спрашивай.
     Но  Денна  не  смог  заговорить  сразу  -  столько   вопросов   сразу
завертелось в его голове.  Но,  наконец,  он  нашел  самый,  казалось  бы,
простой сейчас вопрос:
     - Посланник, ты могуч и всесилен. Почему же  ты  не  поможешь  нашему
народу, так почитающему тебя, в войне с западными завоевателями?
     Лицо Посланника помрачнело.
     - Послушай  меня,  Денна,  сын  короля,  и  постарайся  понять  меня.
Постарайся. Слишком многие не желали говорить со мной и выслушать меня,  и
оттого мир кренится на борт, как дырявая лодка. Выслушай меня, Денна. Я не
так всемогущ, как ты думаешь. Этот мир - мир людей, и главная сила в  них.
Я могу лишь направлять, да и то только тех, кто  добровольно  изберет  мой
путь.
     - И в чем твой путь?
     - Ты многое знаешь, Денна, и, наверное, не будет для  тебя  секретом,
что мир этот находится в вечном  движении,  и  основой  его  бытия  служит
вечное равновесие Света и Тьмы, Добра и Зла. И  если  нарушится  оно,  мир
неуклонно покатится в хаос, в безвременье и  гибель.  Добро  и  Зло  вечно
меняются местами, одно перетекает в другое, и одного без  другого  нет.  И
мир идет по тонкой грани, и нельзя дать ему накрениться в одну из  сторон,
рухнуть в бездну. И главная беда сейчас в том, что Тьму ныне назвали Злом,
не желая понять, что это опора мира, такая же как Свет,  и  встает  против
нас сейчас огромная сила...
     - Ты - из Тьмы? Но ты - Посланник Солнца?
     - Тьма не есть темнота. И Солнце не всегда  служит  свету.  Ты  верно
сказал - Я Посланник. Но в этом мире Темная сторона  бытия  -  на  мне.  Я
почти один. Союзников, таких,  чтобы  шли  за  мной  сознательно,  понимая
законы Миров, а не ради личной власти, у меня очень мало.
     - Посланник, - внезапно осипшим голосом спросил Денна, - осмелюсь  ли
я просить тебя... принять меня в свои союзники? Я знаю мало и  мало  могу,
но я хотел бы помочь тебе. Ты много сделал доброго для нас.  Может,  когда
труд твой закончится, Ханатта вновь обретет мир и свободу?
     - Знаешь ли ты, что ты просишь, Денна, сын короля? Да, я  могу  взять
тебя в союзники. И тогда ты сможешь то, что не  могут  другие.  Ты  будешь
видеть, знать и уметь многое - но это наполнит болью твое  сердце,  потому
что ты не сможешь помочь всем. Ты не сможешь пройти спокойно мимо того, на
что равнодушно смотришь теперь. Ты станешь гораздо больше  человеком,  чем
теперь. Ты сможешь видеть в сердцах людей и  направлять  их,  проникать  в
иные миры и становиться  невидимым,  целить  недуги  и  постигать  древнюю
мудрость. Ты будешь почти бессмертным, но жизнь станет в тягость  тебе,  и
ты захочешь смерти, но не сможешь умереть.
     - Ты сказал - почти бессмертным.
     Вместо ответа Посланник спросил:
     - Сколько тебе лет, сын короля?
     -  Мне  исполнилось  двадцать  два,  и  уже  год,  как   я   считаюсь
полноправным воином.
     - Ты еще слишком молод, Денна, чтобы от радости жизни  повернуться  к
ее горестям. Я не отговариваю тебя. Подумай.
     Денна вздохнул.
     - Я хочу идти с тобой. Но я боюсь, что это мне не под силу. Я слишком
мало могу и знаю. Что я должен знать, укажи мне!
     - Делай то, что можешь. Делай то, что считаешь нужным.  Я  вижу  твое
сердце и верю в тебя. Пока ты в этой жизни - действуй сам.
     - Пока я в этом мире.
     - Да, Денна. Выслушай меня.  Настанет  время,  когда  ты  будешь  мне
нужен, и ты не сможешь больше быть хранителем Харада. Потому я говорю тебе
- если ты изберешь мой путь, ты ненадолго задержишься среди  живых.  Я  не
даю тебе страшного дара бессмертия. И тогда ты придешь ко мне навсегда,  и
от тебя будет зависеть не только судьба Харада,  но  и  всего  Средиземья.
Решай.
     - Ты укажешь мне мой путь?
     - Нет. Ты сам найдешь его.  Но  ты  придешь  ко  мне.  Юноша  опустил
голову. Он боялся себя, боялся, что ошибется, что не сделает все как надо.
     - Я хочу идти с тобой, - наконец сказал он.
     - Подними руку, Денна, сын короля.
     Денна медленно поднял левую руку,  и  Посланник  коснулся  ее,  и  на
мгновение леденящий холод сжал сердце юноши.
     - Носи его всегда, и ты  будешь  слышать  меня,  и  других  и  можешь
просить помощи и ответа. Теперь прощай, Денна!  Юноша  посмотрел  на  свою
левую руку - на ней  светилось  стальное  кольцо  с  полированным  плоским
черным камнем с металлическим отблеском и красной  искрой.  Камень  крови.
Камень воинов.
     И много крови тогда лилось на границах Харада и  морских  побережьях,
ибо нуменорцы стремились завоевать власть на море. И больше всего  жаждали
они захватить большой порт, который они называли Умбар.  Он  контролировал
Северное побережье Харада вплоть до устья Андуина. В городе  была  большая
верфь, где  строили  корабли,  и  был  он  столицей  большого  вассального
княжества. Туда и отправился король своего младшего сына  с  войском,  ибо
готовилось большое наступление - множество нуменорских  кораблей  высадили
войска к северу от Умбара и большой флот блокировал город с моря.
     И младший сын хорошо оправдал надежды своего отца. Хотя  страшен  был
нуменорский флот и велико было их воинство, Умбар держался почти два года,
и нуменорцам ни разу не удавалось закрепиться на земле княжества. И  стали
называть младшего сына короля хранителем Ханатты.
     Но Нуменор лишь показывал пока зубы. В середине 2279 года был нанесен
решающий удар. Одновременно был высажен большой десант на юге и на севере;
затем от Нуменора прибыли еще войска,  и  Умбар  был  отрезан  от  Харада.
Кольцо медленно  сжималось,  и  прибывавшие  в  город  беженцы  и  раненые
приносили страшные вести. Теперь надежда была только на корабли. И день за
днем они уходили из гавани, увозя  людей,  почти  без  надежды  прорваться
сквозь  нуменорскую  морскую  блокаду.  Но  здесь  дело  спасала  флотилия
северного порта, которой удавалось оттягивать на  себя  нуменорские  силы,
позволила уйти умбарским беженцам. И никто не знал, что сила Кольца Денны,
сила души его спасает  корабли  беженцев,  незримо  ограждая  их  от  атак
нуменорцев.
     Людей выводили до последнего дня.  Не  все  добирались  до  Харадских
берегов, но все же очень многих удалось спасти.
     Под конец в городе остался лишь небольшой отряд  воинов,  зашедших  в
городской цитадели. Предводительствовал ими Денна, не пожелавший  покинуть
своих людей. Сопротивление не  могло  быть  долгим.  Маленький  отряд  был
перебит весь. Ненавистного харадского военачальника пытались взять  живым,
но пока он мог сопротивляться, к нему подойти боялись. А когда он  уже  не
мог поднять меча, некому было спасать ему жизнь. Денна  еще  дышал,  когда
удар нуменорского  клинка  отсек  ему  голову.  Ее  выставили  на  воротах
цитадели, и  все  нуменорское  войско  радостными  криками  приветствовало
победу над врагами. И крики замерли у них в горле, когда у них  на  глазах
голова и тело убитого истаяли тонким дымом, словно и не было  их.  Так  не
стало у Харада хранителя, и Умбар стал нуменорской крепостью.
     И был он встречен тем, кого называл он Посланником в  том  же  темном
зале. И тяжело было ему - он считал, что не сумел сделать ничто  из  того,
что мог бы.
     - Я не оправдал твоих надежд, Посланник. Все силы мои ушли на  войну,
и не стал я ни просветителем, ни учителем, как ты ожидал.
     - Ты сделал больше. Ты стал защитником. Отныне ты будешь так зваться,
и это - твой путь.
     И был он облачен в черные одежды, и стал одним их Девяти.  И  навечно
осталась у него красная полоса на шее.

                              (СЕДЬМОЙ НАЗГУЛ)

     Они так нежно и изыскано звенят, эти маленькие колокольчики в хрупких
ажурных  беседках.  Утро  -  перламутровое,  неопределенное.  Каждый   миг
мимолетен и неповторим, и вся жизнь такова -  миги,  мгновения,  каждое  -
единственное.  Эта  мимолетность,  манящая   печаль   неопределенности   и
изменчивости - во всем. И девушки в ярких платьях, что  идут  за  водой  к
источнику - иные каждую минуту. Странно, как при  этой  изменчивости  вещь
остается самой собой? Суть? Что есть суть?  Все  меняется,  все  хрупко  и
изыскано, нежно и зыбко. Одно повторяется - эти проклятые видения.  Каждую
ночь новолуния - всегда, неизбежно и страшно. И это с детства. Непонятно и
страшно. Здесь  такого  нет.  Здесь  -  гармония  даже  в  смерти.  Печаль
неизбежности, но не ужас. Но ночью - не смерть. Жизнь, но страшнее смерти.
И он ее видит.
     Страшно жить двойной жизнью. Днем еще как-то  можно  отогнать  мысли.
Поэтому - нет наездника и охотника,  поединщика  и  музыканта  лучше  его.
Ночью - опять эти страшные, непонятные видения, от  которых  перехватывает
дыхание. Сначала пытался спрашивать. Затем - затаился.
     - ...Пропала, понимаешь, - плачет. - Куда я  без  нее?  Как  детей-то
накормить, а?
     Всадник остановился. Он не знал, о чем речь, не знал, что  случилось.
Но, еще не осознав сам, сказал:
     - Иди к Еловой горе. Она там, у порубки.
     Оба воззрились на него в изумлении. А  вечером  крестьянин  прибежал,
благодаря и кланяясь в землю, говорил:
     - Нашел, прямо там и была! Да будет вам счастье и тысяча  лет  жизни,
молодой господин!
     "Счастье и тысяча лет... Зачем  столько...  Если  бы  понять,  что  я
вижу..."
     И началось. Он стал понимать, что видит потаенное. Особенно ясно  это
стало, когда он во сне увидел, как мать обрезала руку. На другой день  все
произошло в точности, как во сне. Он испугался. А потом привык.  Он  видел
всякие грядущие  мелочи,  и  даже  забавно  было  иногда  подшучивать  над
друзьями. Но все было до поры.

     ...Он увидел, как его убили, увидел - кто. Он сказал. Не поверили. Но
так и случилось. Тогда стали верить. И бояться  его  и  его  видений.  Его
глаз. Он это видел. Страшно. Все хуже и хуже. Теперь он видел события, как
бы  на  развилке:  одно  событие  и  много  исходов,  в   зависимости   от
обстоятельств. И в ужасе понял, что от его  слов  зависят  судьбы  слишком
многих, и он должен судить и решать. Страшное бремя. Предотвращая  близкое
зло, он слишком часто давал жизнь злу дальнему, более страшному.
     И он ушел, чтобы не быть с людьми, чтобы не судить... Ведь  никто  не
давал ему права, никто! Страшно видеть - и молчать, знать и  мочь,  но  не
уметь пользоваться, о, боги...
     "Зачем, за что? Зачем - я, почему?  На  что  мне  этот  дар?  За  что
наказание, о боги? Я так молод, я еще ничего дурного не сделал..."

     Отшельник, сухой, словно ветка сосны с осыпавшимися иглами, но  глаза
- как раскаленные гвозди. Не скроешь ничего.
     - Тебе дан великий дар, и грех губить его. Говорят, раз в тысячу  лет
рождаются такие люди. Видно, ты избран судьбой.
     - Если бы я знал, что делать с этим даром...
     - Помнишь ли - "Зов, что заставляет покинуть край счастливый,  это  -
моя дорога. Я разменял золото бездумного счастья  на  черствый,  но  живой
хлеб страданий. Горько мое вино, но я пью его,  ибо  в  нем  -  свершенье.
Хочешь - возьми мой хлеб, испей из чаши моей - я жду. Боль приноси свою  -
я возьму ее, дав взамен знание и мудрость."
     - Темны эти слова...
     - Разве не темны твои сны? Ты хочешь знать их значение?
     - Нет... Я не хочу больше этого видеть,  не  хочу!  Отшельник  встал,
прямой и строгий, и поднял свой посох. -
     - Вон отсюда... трус... будь ты проклят!

     "Я должен измениться. Перестать быть собой. Мудрые говорят - не желай
себе смерти, ибо жизнь не повторится. Лучше уж умереть, чем это..."
     Он помнил сказание: "Глядящий в глаза белого тигра, седого, древнего,
бессмертного тигра - изменится. Познавший суть свою - изменится.  Познание
- убийца покоя, похититель счастья для имеющего жалость. Хочешь мудрости -
иди, но оставь покой. Хочешь покоя - убей свою  жалость,  умри."  Это  был
первый выбор. Он не хотел умирать - но и жить _т_а_к_ больше не хотел.
     Глаза зверя - светло-зеленые, затягивающие. Воля - где? Он  не  видел
ничего, он шел, держась рукой за теплую  короткую  шерсть.  Тело  зверя  -
мускулистое, упругое, струится, словно растворяясь. Где я? Что там? Я  это
видел когда-то... Что это?
     Зверь несется гигантскими прыжками, почти  не  касаясь  земли.  Туман
скрывает его тело - призрачное, как и он,  и  глаза  его  -  как  болотные
огни... Человек сидит, изо всех сил держась за жесткую холку...

     "Я его видел... Он был другой - моложе, сильнее... Если это он - то я
знаю, кто это..."
     - Приветствую тебя, Идущий к Закату, - неуверенно, еще сомневаясь.
     - Привет тебе, приехавший на Белом Звере...
     - Я тебя откуда-то знаю. Я тебя видел? Но ты был так давно. Ты мудр -
так говорят. Объясни!
     - Что?
     - Объясни мне меня.
     - Что с тобой?
     - Я вижу. Не знаю, не понимаю -  что?  Если  понимаю  -  то  не  могу
сказать другим, ибо тогда должен судить, а я не в силах...
     - Ты всегда видишь? Как это бывает?
     - Иногда, теперь очень часто. Словно как слышишь - надо затыкать уши.
Но как закрыть душу?
     - Ты этого хочешь?
     - Не знаю... Теперь - не знаю.
     - Сейчас ты можешь видеть? Смотри на меня - что ты видишь? Говори.  И
он заговорил. И не выдержал  Черный  Повелитель.  -  Замолчи!  Замолчи!  -
крикнул он, закрывая лицо руками. - Все правда. все  так  было...  Иди  за
мной.
     Листы книги были потрепанными и ломкими.
     - Читай. Здесь все поймешь - все, что ты видел. Я буду ждать.

     - Ты хочешь, чтобы я отнял твой дар?
     - Нет. Теперь - нет.
     - Чего же ты желаешь? Говори - все будет как  ты  выберешь.  Ведь  ты
можешь видеть грядущее - загляни. Реши.
     - Не хочу. Мне это не нужно, я выбрал. Нужно ли мне говорить,  что  я
избрал, Повелитель?
     - Нет. Благодарю тебя. Только знай... впрочем, ты уже это сам знаешь.
Тяжело знать - предвидеть - и не сметь сказать.
     - Да. Я не смогу ничего изменить сам... Молчание.
     - Нет. Иначе это будет та же проклятая предопределенность.
     - Но зачем тогда мой дар!
     - Тот, кто стоит на развилке, спросит - туда ли я иду? Знающий скажет
- да или нет. Но не скажет - почему. И не скажет - как  дойти,  иначе  нет
смысла дороге.
     - Я отвечу, Повелитель.

     "Сталь кольца - оковы на устах моих, на сердце моем. Я знаю. Я  вижу.
Я молчу. Я не смею менять - предопределенность и зло,  что  я  призову  на
головы других. Я не смею судить. Не судья, а слуга... Сталь кольца  -  как
печать, как клеймо, как судьба... Лунный камень и ночь, и молчанье пути, я
не смею, я смею... Молчать - и идти..."

                             (ДЕВЯТЫЙ НАЗГУЛ)

     Звали ее  Исилхэрин,  и  была  она  в  родстве  с  королевским  домом
Нуменора. Когда шла она - спокойная и отрешенная - в своем  темно-вишневом
бархатном платье, расшитом по плечам  черным  стеклярусом,  все  говорили:
"Вот идет Исилхэрин прекрасная, холодная как осенняя луна." Многие  искали
руки Исилхэрин белолицей, Исилхэрин черноволосой, красавицы с темно-синими
глазами, но спокойно отвергала всех она, не объясняя на то причин.
     Лишь одного мимолетного взгляда хватило им, чтобы искать  друг  друга
потом всю жизнь. Почему они не остановились,  не  заговорили  тогда?  Лишь
несколько минут спустя поняли они, что эта короткая встреча -  их  судьба.
Но оба уже затерялись в толпе.
     Через семь лет, вернувшись из Средиземья, он увидел ее  на  пристани,
и, не раздумывая, подошел к ней, едва сойдя с корабля.  И,  не  говоря  ни
слова, шли они рядом по улицам белой гавани. Наконец, остановились  они  у
заросшей плющом ограды дома, и спросил он:
     - Госпожа моя, я  не  знаю  вашего  имени,  но  мне  кажется,  что  я
давным-давно знаю вас. Скажите, могу ли я просить вашей руки?
     - Господин мой, только вас мыслю я своим супругом. Но, боюсь, нам  не
быть вместе. Я скажу вам все, хотя это может стоить мне жизни.  Выслушайте
меня.
     - Я приму все, что бы  вы  не  сказали,  ибо  воистину  наша  встреча
дарована Валар.
     Она странно улыбнулась в ответ.
     - Войдемте, господин мой.

     - Я доверюсь вам, хотя вы, возможно, возненавидите  меня.  Уже  давно
наша семья не верит в мощь  и  милость  Валар.  Я  не  знаю,  откуда  идут
предания о творении Арды в нашем  роду,  но  они  не  похожи  на  те,  что
поведаны нам Элдар. Мы почитаем Древнюю Тьму, ибо она старше Света, и силы
ее - древнее Арды. Древнее Айнур и самого Эру. Мы не отвергаем  Валар,  но
не они главные в этом мире. Мы равно чтим Свет и Тьму, но Тьму  мы  ставим
выше.
     Она вздохнула.
     - Вот и все. Вы возненавидите меня - пусть. Вы можете, если захотите,
выдать меня - пусть. Я полагаюсь на вашу  совесть.  Другого  судьи,  кроме
вас, я не приму. Я в ваших руках. Решайте.
     Он сидел, низко опустив голову. Затем тихо заговорил:
     - Мне трудно понять вас - слишком все это  непривычно  и  неожиданно.
Тяжело мне. Но знайте - никогда я не предам вас. Это мое слово.
     Непростой и нескорой была их любовь. Много раз покидал он Нуменор  и,
возвращаясь из смертных земель, становился он все суровее и задумчивее, и,
хотя по счету  нуменорских  лет  был  он  еще  молод,  седина  уже  начала
пробиваться в его черных волосах, и все больше боевых шрамов было на  теле
его.
     - Я становлюсь другим. Словно Забытые земли меняют меня,  и  нет  мне
больше радости здесь. Мне кажется, я перестаю  быть  воином.  Или  я  стал
трусом? Не могу убивать их. Дикари, жестокие, злобные... А  мне  жаль  их.
Как же не понять - не мечом и огнем... Да и почему, кто дал мне это  право
- судить? Не понимаю... Почему - низшие? Темные - да, грубые. Но разве  мы
не были такими в свое время? И убивать их - за это? Именем Валар? Обращать
их в рабов?
     Он закашлялся.
     - Нет, госпожа моя. Вы можете услышать обо мне много нелестного.  Что
я и трус, и не подчиняюсь приказам, и не уважаю Великих... Верьте  или  не
верьте - это ваше дело. Но убийцей  я  больше  не  стану.  Я  видел  людей
Харада. Они ровня нам, нуменорцам, хотя и не Валар их  вели.  Наверное,  я
начинаю верить Тьме...
     И еще восемь лет прошло - а он не возвращался. И вести были всякие  -
что он убит, что он в плену или, еще хуже, сбежал к врагам.
     Но он опять появился - ночью постучался  в  дверь  ее  дома.  Он  был
теперь совсем седым, и уродливый шрам пересекал его лицо через лоб и левую
скулу. И впервые Исилхэрин потеряла самообладание  и  плакала  у  него  на
груди. Когда утром расставались они, она заметила странный перстень на его
руке - похоже, что был он из стали, с очень темным камнем. Она  ничего  не
спросила, но, перехватив ее взгляд, он странно посмотрел на нее и  грустно
улыбнулся.
     Утром он уехал, а через неделю Исилхэрин взошла на корабль, что  плыл
на восток, и в руке держала она ветку омелы. Такой он увидел ее  в  гавани
куда, повинуясь неясному зову, пришел он этим утром.  И  все  смотрели  на
прекрасную Исилхэрин, которую словно минули эти пятнадцать лет - она  была
по-прежнему свежей и юной.

     Однажды они шли по главной площади и ее привлекло странное  оживление
у дверей высокого храма.
     - Что это? - спросила она.
     Он угрюмо молчал. А затем сказал - резко и хрипло:
     - Жертвоприношение. Всесожжение во славу Валар. Уйди.
     Исилхэрин застыла от ужаса. Эти слухи доходили  до  нее,  но  она  не
верила.
     - Их - живыми? - выдохнула она.
     - Да. Но я помогу им...
     Он накрыл кольцо рукой, и она увидела,  как  побледнело  и  покрылось
потом его лицо. И те двое, что были прикованы к столбу -  спина  к  спине,
вдруг повисли на цепях.
     - Все. Они мертвы. Им не будет больно. Идем отсюда.

     И  вновь  была  война.  И  сердце  Исилхэрин  болело   от   недоброго
предчувствия. А потом она узнала, что он схвачен и под судом,  потому  что
не  дал  перебить  людей  в  небольшом  харадском  городке,  взятом  после
двухдневной осады. Разъяренные сопротивлением  солдаты  ворвались,  убивая
всех на своем пути. Слов они не слушали. Тогда он дрался против  своих,  а
потом, когда понял, что это безнадежно - все говорили об этом по-разному -
он выкрикнул какое-то жутко звучащее заклятье, и три черных тени пролетели
над пожарищем, и нуменорцы в ужасе отступили, бежали от пылающих развалин.
Его, израненного и жестоко избитого приволокли  в  крепость  и  бросили  в
гарнизонную тюрьму. Обвинения были тяжелые - измена и  ересь.  Но  прежде,
чем был произнесен приговор, в суд вошла Исилхэрин и сказала:
     - Вина на мне. Это я -  служительница  Тьмы.  Я  околдовала  его.  Он
невиновен.

     И теперь они стояли у столба - спина к спине, и их руки были  скованы
вместе - ее руки с его руками, и одна цепь  притягивала  их  к  столбу.  И
стиснув зубы, он изо всех сил молил - пусть она умрет. Пусть умрет сейчас,
быстро, без боли. Он понимал, что если так будет, силы кольца  не  хватит,
чтобы убить его. Он слишком был измучен, чтобы заставить кольцо  убить  их
обоих.
     "Пусть умрет. Пусть умрет быстро", - билось у него в сердце.
     И когда ее мертвая голова запрокинулась ему на плечо,  он  облегченно
вздохнул. За себя он не боялся.
     Ему было дано видеть то, что не дано другим, и потому он увидел перед
собой фигуру в черном плаще с обнаженным мечом. Он  понял  -  не  раз  ему
приходилось из милости добивать смертельно раненных. И с улыбкой принял он
удар ледяного клинка в сердце.

     - Госпожа моя, далек твой путь, но я найду  тебя.  Ночь  ведет  тебя,
Тьма ведет меня, но рядом наши дороги. Я найду тебя, я найду тебя...

                                ПЕСНЬ ДЕВЯТИ

     Под ущербной луной мчались десять теней над серебристыми  туманами  и
сухим ковылем степей - на юго-запад.  Слабыми  звездами  тихо  мерцали  их
короны и шлемы, мечи и шпоры. Те, кто видел их в этот глухой час, сочли их
лишь ночными облаками, хотя странно было, что неслись они навстречу ветру.
     Словно огненное око виделось им сверху жерло Ородруина, полное  крови
Арды, и туда - резко вниз - устремились десять теней.  Плащи  их  отлетели
назад, словно крылья камнем падающих на добычу охотничьих беркутов. Черный
нуменорец - первый в летучей кавалькаде - быстро  спешился  и  подал  руку
Властелину, помогая ему сойти с коня, ибо был тот еще очень слаб.
     Он  стоял  у  развалин  поющего  замка  и,  казалось,   слышал   хаос
обрушившихся звуков, режущих слух, словно предсмертный хрип,  рвущийся  из
разорванного горла. Здесь были обломки его замысла, его памяти, его боли и
скорби, его воли и решимости. Память. Она не погибла, она  навеки  была  в
нем. Он обернулся, и Девять увидели слезы в его глазах, и непонятно было -
капли  светятся  от  скорбного  взгляда  ущербной  луны  или  от   сияния,
исходящего из его светлых глаз? Пророк улыбался - он один знал, что сейчас
должно произойти, и Властелин улыбнулся ему  в  ответ,  но  грустной  была
улыбка на его измученном лице.
     Он обернулся к луне, и  поднял  руки.  И  Девять,  сами  не  понимая,
почему, соединили свои руки с кольцами в одном пожатии, объединяя их силу.
И Музыка встала перед их глазами, и сердце вело  ритм  ее.  Черные  поющие
стены, чернее ночной тьмы, еще зыбкие и неопределенные, встали перед ними,
и звезды светили  сквозь  них,  и  растворились  в  черноте  и  стала  она
светящейся. Пели звезды, пел туман, затянувший чашу гор, и огонь Ородруина
оранжево-розовым пятном размывался в нем.
     Казалось, Черная хроника Арды вставала перед ними  черным  замком,  и
Память и Скорбь, Воля и Боль сплетались воедино, расцветая в ночи ущербной
луны, и Сердце давало им суть и определенность.
     Он опустил руки, и все вдруг ощутили, как устали они. Он не обернулся
к ним.
     - В трудах моих вы все имеете часть, - дрогнувшим голосом сказал  он,
- Пусть каждый из вас по замыслу своему создаст Музыку, и да вплетется она
в Песнь Темного Творения. А я буду слушать  и  дам  Музыке  вашей  суть  и
плоть.
     И выступил вперед Король Назгулов. Мрачной и глухой была музыка  его,
словно далекие и низкие  голоса  тянули  скорбный  плач,  и  лишь  рваный,
быстрый ритм бешеной скачки делал из похоронного  плача,  лишающего  воли,
песнь боя - далекого, но страшного  и  неизбежного.  И  поднялась  высокая
башня, черная как небытие, прекрасная как высокая  скорбь.  Башней  Скорби
назвали ее.
     Медленно поднял голову Дух Востока. Музыка его полна  была  глубокого
раздумья, и  всеобъемлющая  мудрость  лилась  из  сердца  его  и  вставала
темно-синими    переливчатыми    стенами:     от     иссиня-черного     до
прозрачно-голубого; и легкие синие искры волнами пробегали по устремленным
в небо шпилям. И башней Мысли назвали ее.
     Словно молния с небес ринулась песнь Защитника, Духа Юга.  Тверд  был
ее звенящий ритм, и несокрушимая сила воли звучала  в  ее  быстрых  низких
мелодиях. И черные со стальным отливом стены взметнулись в звездное  небо,
и алмазным блеском сверкал шпиль острой грозной башни - башни Мужества.
     Печаль и память о прошлом  медленно  пульсировали  в  чарующей  песне
Элвера. Надежда вела его мелодию, и тема  ее  была  совсем  не  похожа  на
мелодию первых трех Назгулов; казалось, основная тема Саурона изменилась в
ней до неузнаваемости, получив светлую окраску. И у всех, кто  слышал  его
песнь, легче становилось на сердце, и светлые слезы  надежды  набегали  на
глаза. И призрачные стены были полупрозрачны, словно морион в перстне его,
и вдруг поняли все, что не сейчас, а в далеком будущем обретет  эта  башня
свою определенность, и всегда меняться ей, ибо нет конца надежде. И башней
Надежды назвали ее.
     Яростные крики боя, перекрывающие грохот штормового ветра, рев боевых
рогов звучали в песне рыжеволосого  воителя  Этуру-Кханда.  Упоение  боем,
радость сражения и стремление к победе  гулко  гремело  в  ней,  и  сердца
Девяти  радостно  бились,  словно  в  предвкушении   долгожданной   битвы.
Тяжеловесные стены из красноватого  гранита  резко  встали  перед  глазами
Девяти, и улыбка промелькнула на бледных губах Властелина, и башней Воинов
назвали красную башню.
     Печальной и успокаивающей боль, полной жалости и доброты  была  песнь
шестого. Чем-то  похожа  она  была  на  мелодию  юного  Элвера,  столь  же
успокаивающая и целящая. Зеленоватая спокойная башня медленно поднималась,
опалесцируя, вспыхивая золотистыми искрами. И назвали ее башней Жалости.
     Седьмой из Девяти, всадник Белого Тигра,  прорицатель  сложил  вместе
ладони и закрыл свои длинные узкие глаза. Странной,  непонятной  была  его
мелодия, непривычной  и  тревожной.  Молочно-белые,  полупрозрачные  стены
вставали замысловатым ажурным цветком, и никак нельзя было предугадать  ни
очередного  хода  стены,  ни  следующего  фрагмента   мелодии.   Тревожное
предчувствие и надежда, боль потаенного знания и решимость свершения - все
смешалось в невообразимом, медленно-змеином танце мелодий и стен. И встала
ажурная, причудливая беловато-мерцающая башня Предвиденья.
     Король Назгулов вздрогнул - ему показалось, что вновь он слышит  свою
собственную мелодию. Но все же иной она была, песнь воина Совы. Ибо в  ней
была древняя память, дающая решимость и волю, память непреходящая, болящая
живой раной. Черная башня встала, так похожая на  башню  Скорби,  но  алые
искры вспыхивали на ее шпилях. И назвали ее башней Памяти.
     Девятый, Еретик, медленно поднял руки к луне, и закрыл глаза. На  его
бледном лице едва заметно светилась улыбка,  и  слезы  дрожали  на  острых
черных ресницах. Все знали о чем думает он, и чье имя повторяет он сейчас.
Тихо, едва слышно зазвучала песнь, полная щемящей тоски разлуки, надежды и
боли, великой жертвенности и отречения. И  всем  казалось,  что  еще  одна
мелодия - едва слышная, идущая  извне,  струится,  сливаясь  с  первой,  и
тонкой спиралью поднялась к ущербной луне башня из  мерцающего  халцедона,
нежная и твердая, словно та любовь, что привела  его  на  Темный  Путь.  И
когда опустил он руки, на шпиле башни забилось черное знамя  с  серебряным
знаком ущербной луны под короной. И башней Любви назвали ее.
     И тогда обернулся Властелин к Девяти и сказал:
     - Теперь слушайте Песнь Темного Творения, что создали вы. И зазвучала
мелодия, вобравшая в себя замыслы всех их,  и  была  она  проткана  глухим
связующим ритмом Сердца, и девять башен обрели в этот миг свою суть.
     И  встала  еще  одна  башня.  Она  возникла  стремительно  -   словно
рванувшееся в небо пламя; и такая боль вела Музыку, что Девятеро  опустили
глаза, не в силах смотреть: они только слушали. И медленно темнела  башня,
как остывает железо; и черной стала она, и  в  горькой  скорбной  гордости
своей увенчана была она железной короной. И башней Тьмы назвали ее.
     И  вошли  все  Десять  по  длинной  черной   лестнице   в   Барад-Дур
возрожденный, и в поющем зале  возложил  Властелин  венец  на  свои  седые
волосы, и бледно-голубым пламенем  вспыхнул  прозрачный  камень  в  тонком
обруче - словно третий глаз, видящий то, что не дано другим.

                           ГЭНДАЛЬФ В ДУЛ-ГУЛДУРЕ

     Утро выдалось сырым и пасмурным. Холодный  промозглый  туман  затопил
все ложбины  и  впадины,  и  вершины  деревьев  на  холмах  выныривали  из
беловатой мути как драконьи гребни. Непонятно было, где кончается туман  и
начинается небо. Непонятно было  каким  будет  день,  разве  что  ближе  к
полудню солнце разгонит туман и небо  немного  прояснится.  Хотя  вряд  ли
будет светлый день. Этим летом погода хмурилась,  и  частые  дожди  совсем
размыли и без того сырую в этих местах землю. Хорошо еще, что лесную почву
покрывал плотный пружинящий слой хвои - не так мокро было спать и  не  так
мокро идти. Гэндальф шел  уже  не  первый  день,  хотя  путь,  вроде,  был
недалек. Было подозрительно спокойно - за все эти дни он  не  встретил  ни
одной живой души. Ему было страшновато, хотя вряд ли кто мог  назвать  его
трусом - он единственный среди Мудрых отважился пойти сюда, в  страшный  и
таинственный Дол-Гулдур. Элронд, Кирдан и Галадриэль  оставались  охранять
свои владения, Саруман - глава Мудрых, ему нельзя; Радагаст  -  пользы  от
него мало, остальные двое пропали. Раньше, конечно,  надо  было  разведать
силы и укрытие Врага. Но кто знал, что он будет бить так точно и  мощно  -
ведь его считали беспомощным без Кольца! Права Галадриэль, он и без Кольца
скоро восстановит силы и станет неодолим. Да, ошибся Эонве. Надо было  еще
тогда схватить его. Может, его и пощадили бы - все-таки только Майя. Но уж
вечное заточение получил бы  точно.  И  был  бы  в  Арде  покой.  Гэндальф
вздохнул и побрел дальше, опираясь на магический посох. "Да,  силен  Враг.
Всего тысячу лет как очухался - а уже нет Арнора,  в  Гондоре  королевский
род вымер, Эльфы почти все сбежали на запад, в  Мории  -  Балрог...  Вновь
граница Света и Тьмы идет по горам, словно и не  было  взлета  нуменорских
королевств... Раньше, раньше надо было."
     Туман немного рассеялся. С поросших клочьями мха ветвей капала вода и
неприятно ползла за ворот. День разгорался и становилось  тепло  и  душно.
Вновь загудели занудные комары-кровососы, запахло прелью и гнилью.  Темный
ручей бежал по склону лесного холма, по слежавшимся прошлогодним  листьям.
Вода была  чистой  и  прозрачной,  но  Гэндальф  опасался  пить  здесь,  в
чародейском лесу у Дол-Гулдура. Из этого проклятого места струилась зараза
страха и колдовской тьмы, затягивая  весь  Лес,  нависая  над  Лориэном  и
протягивая цепкие пальцы за горы, к благословенным землям Высших  людей  и
эльфов.
     С голой вершины лесного холма - здесь был базальт, и рос лишь  мелкий
кустарник - он увидел жуткую башню. Черная, угрюмая, она  возвышалась  над
лесными волнами совсем близко, и страх студнем дрожал вокруг нее в  душном
полуденном мареве. Она казалась живым существом, затаившемся  на  холме  и
следящим тяжелым плотоядным взглядом за добычей. Особенно это  впечатление
усилилось ночью, когда в  окошке  башни  замерцал  желтый  огонек,  словно
кошачий глаз. Крылатая тень пронеслась над лесом и исчезла в башне. К утру
Назгул улетел. Жуткие здесь, видно, задумывались дела. К кому,  интересно,
прилетал Назгул? К  своему  сообщнику  или,  все-таки,  здесь  сам  Саурон
Черный, Гортхауэр Жестокий?
     Гэндальф очень тщательно подготовился к  встрече.  Он  был  одет  как
умбарский книжник - он видел их в южном  Гондоре  в  дни  перемирия.  Сила
Света была в его посохе, и он надеялся справиться с любым врагом.
     Как ни странно, башня была пустой. Двери  открыты,  ни  души.  Но  он
все-таки чувствовал чье-то присутствие, хотя этот "кто-то" источал  скорее
не злобу, а любопытство. Гэндальф шел  осторожно,  готовый  каждый  момент
вступить в бой. И когда сзади послышался мягкий тихий спокойный голос,  он
вздрогнул и схватился за меч.
     - Добро пожаловать, почтенный!
     Тот, кто приветствовал его, был безоружен. Совсем юный, очень высокий
и тонкий, с огромными серо-зелеными глазами, он был одет  во  все  черное.
Плащ лежал, небрежно брошенный, на спинке тяжелого кресла, придвинутого  к
заваленному книгами столу. Оплывшие свечи в  шандалах  черненного  серебра
говорили о том, что он работал всю ночь.
     Гэндальф  кивнул  в  ответ   на   приветствие,   разглядывая   своего
собеседника, похожего  в  лучах  пробивающегося  сквозь  ячеистое  окно  в
свинцовом переплете солнца на черный тростник. "Кто это? Назгул?  Или  сам
Саурон? Он ведь может принимать  любой  облик,  у  него  ведь  нет  плоти,
человеческой как моя... Но отсюда тянется все Средиземское зло... Вряд  ли
это Назгул. Все-таки это Саурон, и он обрел образ. Вот я и разгадал  тебя,
Враг, хоть и приятен ныне твой облик."
     - Приветствую и тебя... Саурон  Великий,  Властелин  Колец!  На  лице
юноши появилось странное выражение - не то растерянность,  не  то  гримаса
какая-то, и Гэндальф решил, что тот досадует,  что  его  разгадали.  Юноша
издал горлом странный звук, вроде фырканья, и заговорил:
     - И что же ты хочешь от меня, гость... из Умбара?
     "Поверил!" - возликовал Гэндальф. - Я пришел почтить тебя, и  узнать,
когда же ты, наконец, покончишь с этими подлыми нуменорцами, - изрек он.
     - Я не желаю губить людей... гость.
     - Но разве ты не хочешь покорить высших, слуг Валар?
     - Если они не будут трогать низших, пусть верят во что хотят.
     - Но...
     - Но разве не хватит ломать  комедию,  Митрандир?  -  сказал  черный.
Гэндальф отскочил к стене и схватился за меч. - Успокойся. Я  умею  ценить
храбрость противника. Ты отважен, Гэндальф. И не просто  ради  любопытства
ты пришел ко мне, Саурону Черному, - он опять хмыкнул.
     - Что ты хочешь от меня?
     - Я хочу, чтоб ты ушел! - отчаянно крикнул Гэндальф.
     - Охотно. Мне надоело сидеть здесь, полно и других дел в  Средиземье,
- на его лице снова появилось странное выражение.
     - Но ты ведь не условия мне ставить  пришел.  Вы  слабы,  Олорин.  Вы
терпите поражения везде. Ведь ты боишься.
     - Тебя? - возмущенно сказал Гэндальф. - Ты, Враг, силен, но Валар,  -
начал было он проповедь, но осекся под насмешливым взглядом  Врага.  "Ведь
верно. Он - хозяин положения." Это было позорно и досадно, но Гэндальф еще
пытался делать хорошую мину при плохой игре.
     - Конечно, Митрандир, ты думаешь, что я только и жажду гибели Запада.
Зря. Мне нет дела до него. Я одного хочу - пусть каждый владеет своим.
     - И, конечно, твое - это все Средиземье? - ехидно заметил Гэндальф.
     - Не все. Пусть Высшие и эльфы живут где живут. Но пусть и  люди,  не
избранные Валар, живут по своей воле. Если вы решитесь на  эти  условия  -
будет мир. Видишь, я сам предлагаю, хотя и хозяин положения.
     Гэндальф задумался. Звучало заманчиво.  Это  было  куда  больше  всех
ожиданий. "Но это Враг! Он обманет... А может боится?  Потому  и  идет  на
уступки... Ладно, примем условия. А там - увидим. Не соврет - что ж  можно
и низших на время оставить... А там, когда узнаем  все  о  Враге  получше,
узнаем как его свалить - тогда и попробуем. Враг должен сгинуть... Но  все
же до чего хорош лицом Враг!"
     - Хорошо, Саурон. Я принимаю твои условия. Итак - мир. Мы не  нарушим
нынешнюю границу. Я клянусь тебе в этом. Совет мне верит, и  я  говорю  от
его имени.
     - Да будет так. В знак доброй воли я оставляю Дол Гулдур. Но - помни:
стоит вам сделать хоть шаг - миру между нами конец.  И  еще,  Гэндальф,  -
совсем другим голосом добавил Саурон. - Я хочу  предостеречь  тебя.  Бойся
Курумо. Не верь ему. Сейчас он с вами, но он предаст  всех  и  вся.  Помни
это. Им движет страх и жестокость, и он жаждет власти. Если ты  пойдешь  с
ним - берегись. Я не пощажу тебя! - И  грозным  был  его  голос.  Гэндальф
невольно попятился.
     - Итак, я тоже клянусь хранить мир. Я сказал.
     Гэндальф не стал задерживаться. Он был рад, что ушел невредимым. Да и
если еще Враг не соврал, что вряд ли, то Высшие  и  Эльфы  получат  долгую
мирную передышку. Он уже почти уходил, когда его вдруг  одолели  сомнения.
Он обернулся и подозрительно спросил:
     - А ты действительно ли Саурон?
     - А кто же еще? - пожал плечами, отвернувшись, Враг. И, спускаясь  по
лестнице, Гэндальф услышал - или ему показалось - за спиной хихиканье.

                             КОЛЬЦО САРУМАНА

     Имя - Курумо. Взлетающее на первом слоге, и спадающее  к  последнему.
Тонкая радужная спираль. Три легких танцевальных шага. Нечто таинственное,
завуалированное,  куда  более  утонченное,  чем  Саруман.  Курумо.  Он   с
удовольствием перекатывал это словечко во рту, смакуя его  как  изысканное
кушанье  -  розоватый  сладкий  лед  с  запахом  розы,  Курумо.  Его  губы
вытягивались трепетно и чувственно, когда он произносил это  имя,  любимое
имя.  "Курумо",  -  произнес  он,  восхищенно,   с   томным   наслаждением
разглядывая себя в полированном зеркале - красивого  холеного  умудренного
годами мужчину в  белых  одеждах  из  блестящей  ткани,  отражающей  и  до
неузнаваемости меняющей цвета, так, что одеяние его казалось радужным.  Он
нравился себе. Ему нравилось в себе все - лицо, фигура,  движения,  голос.
Пожалуй, он сравнил бы себя с бархатом или тонкой замшей.  Ему  нравилось,
что он глава Совета, что он мудрее  всех,  и  что  все  это  признают.  Он
нравится себе таким - красивым, мудрым, Повелителем.  Он  был  на  вершине
власти. Но  -  подспудно  в  его  сердце  шевелится  страх.  Курумо  почти
успокоился за свою судьбу. Он уверил себя  в  собственной  безопасности  и
поверил этому. Он так хотел верить в это, что поверил. Поверил,  что  Намо
не доберется до него здесь. Поверил, что Саурон бессилен. Поверил, что все
беспрекословно ему верят и подчиняются, и восхищаются им. Поверил,  что  в
силах создать Кольцо.
     Он уже достаточно много знал о Сауроне и Кольцах - как из  записей  в
хрониках Гондора, Арнора, Имладриса и  Лориэна,  так  и  от  свидетелей  и
современников создания  Колец.  Многие  эльфы  Холлина  еще  оставались  в
Средиземье среди подданных Галадриэли и Кирдана, хотя ни один  из  них  не
был достаточно сведущ в высшей магии, чтобы точно рассказать, какие именно
заклятья произносил Саурон. Эльфы ничто не забывают, но все  ли  из  того,
что они помнят - истинно? Все ли  они  запомнили  верно?  Все  ли  поняли?
Курумо надеялся по рассказам эльфов вычислить, какие именно были заклятья.
Казалось, ему это удалось. Ему так казалось. Затем - металл. Уже в этом  -
то Курумо разбирался - как-никак, ученик Ауле! Все сходилось на  том,  что
Кольцо было сделано - любимого  металла  Курумо,  металла  царственного  и
красивого, металла корон и власти. Так считали и эльфы -  те,  что  видели
его на руке у Саурона. Так писал Исилдур.  И  Саруман  думал,  что  именно
золотым должно быть Кольцо Власти.
     Куча книг, уйма пергаментов - и все  о  Кольце.  Весь  книжный  покой
Ортханка был завален ими. Но Курумо не  собирался  повторять  Саурона.  Он
хотел свое Кольцо. Сильнее Кольца Врага. И суть и цель кольца должна  быть
иной. Однажды это Кольцо должно было быть сильнее. Курумо  усмехнулся.  Он
помнил заклятье  Кольца.  Что  ж,  цели  заклятья  вполне  подходили  ему.
Отлично. Хорошо,  что  эльфы  запомнили  заклятье,  хотя,  честно  говоря,
внутренне Курумо сомневался в том,  верно  ли  они  поняли  его.  Ведь  на
древнем языке Тьмы произносилось оно, от которого  происходили  все  языки
Арды. Могли и напутать. Курумо надеялся  своим  искусством  и  мудрости  и
мудростью дополнить то, что не поняли эльфы.
     Он вновь перечитывал старинную  хронику  Холлина.  Огонь  неба?  Чаша
Ночи? Что ж, Огонь неба, огонь Эа будет побежден огнем не-Эа. Чаша Ночи...
Будет Чаша дня, ибо  свет  гонит  Ночь.  Так  Враг  сделал  Девять  Колец,
наверное, и одно он делал также. Правда, странным было одно - "закалено  в
огненной крови Арды". Кровь Арды...  Огонь  Арды?  Огонь  неодушевленного?
Курумо заходил по чертогу, и факелы красили алым его лицо и одежду.

     Крыса была почти слепа. Они и ее предки с незапамятных времен жила  в
подземных ходах, которые вырыли  в  теле  Арды  ненасытные  существа.  Она
боялась и не любила света, но ей хотелось его иметь, ибо она  инстинктивно
чувствовала его ценность и силу. Потому она исподволь следила  за  светом,
как за врагом и добычей. Уже давно ли она жила под  Ортханком  и  питалась
падалью, что сбрасывали в подземный коридор. Однажды она обнаружила  новый
ход, и осторожно вошла туда, нервно дергая длинным черным носом в  поисках
пищи.  Это  был  новый  ход,  недавний.  Опасный.  В  то  же   время   там
чувствовалось что-то свое, близкое. Она решилась и,  бесшумно  переступая,
тенью побежала туда.
     Низкий круглый зал с грубым угловатым куполообразным потолком.  Темно
- серые стены. Пол - гладкий, почти зеркальный, крысиные лапки  скользили.
Неудобно. Опасно. Посредине - высокий серый куб.  Почти  куб  -  в  высоту
меньше чем в длину и ширину. Шершавый зернистый. По одной линии с  ним  по
обе стороны зала -  два  золотых  светильника;  плоские  чаши  на  золотых
ножках. Тяжелый сладковатый дурманящий запах.  Опасно.  Мрачно  -  красное
пламя чадит, коптя потолок, и он становится тяжелее и ниже,  и  давил  все
сильнее. Крыса испугалась - не упал бы. Что на столе - она не видела.  Над
входом висела яркая золотая  пластина  в  виде  симметричного  облака,  из
которого смотрел симметричный глаз, и под ним скрещивались две молнии. Над
облаком простиралась десница. Пластина была  неестественно  блестящей  для
этого листа и на редкость плоской, какой-то  ненастоящей.  Неуютно.  Крыса
юркнула в знакомый левый ход. Справа ход был совсем темным и  душным.  Там
что-то  жило.  Крысе  не  хотелось  туда.  Чужое.  Страшно.  Она   трусцой
перебежала в левый ход и затаилась. Не перепадет ли чего-нибудь? Ее черный
нос подергивался.
     Родной брат Арогласа, предводителя северных Дунедайн носил  старинное
имя Бериар. Он был скорее человеком книжным, чем воином, хотя сражаться он
был горазд и мечем и копьем, пешим и конным. На севере мало читали - после
разгрома Артедайна городов не осталось, книгохранилища сгорели и мало  что
уцелело. Да и интереса к старой мудрости мало кто проявлял.  Главный  было
выжить. Дунедайн жили небольшими поселениями или в деревенских  городищах,
были  бедны  и  темны  в  большинстве  своем,  и  лишь  воинственность  да
удачливость  в  бою  и  набегах  могли  выделить  человека   среди   этого
грубоватого измельчавшего народа. для которого память о  былой  славе  уже
стала почти сказкой. Бериар знал, что ныне вся  мудрость  севера  живет  в
доме Элронда, где он с братом воспитывался в детстве, и  теперь  его  пути
часто приводили его в Имладрис. Там было спокойно - казалось, Имладрис был
иным миром, вложенным в Средиземье, но четко ограниченный от него.  Бериар
словно попадал в сказку, приходя сюда. Он любил читать старые  летописи  -
об истории своего рода, о  древних  веках  Средиземья,  когда  здесь  жили
только эльфы, о славе и  гибели  Нуменора...  Пожалуй,  потому  именно  он
больше всего узнал  о  тревогах  мудрых,  о  Кольцах  и  Враге.  Именно  в
Ривенделле он познакомился с Саруманом, главой Совета. Он очень понравился
Бериару, он считал его величайшим из мудрых,  да  к  тому  же  чрезвычайно
обаятельным  и  ласковым.  Бериар  вместе  с  Саруманом  много   занимался
проблемой Кольца, творением его. Молодому человеку  было  очень  интересно
разбираться в этом, сначала без какой-либо цели, из любопытства, затем уже
для победы над Сауроном Черным, Врагом  Средиземья  и  Валинора.  И  когда
Саруман предложил ему перебраться к нему  в  Ортханк,  Бериар  с  радостью
согласился.
     В  Ортханке  были  люди.  Правда,  молодого   человека   удивила   их
молчаливость и беспрекословность, почти рабское повиновение  Саруману.  Но
впрочем, Саруман сказал что это - низшие, что от них  ждать.  Только  быть
рабами и могут. Бериара это несколько покоробило, но он  быстро  забыл  об
этом - его увлекла идея создания Кольца более могучего, чем Кольцо  Врага.
Правда, что с ним дальше делать, Бериар не представлял да и не  слишком-то
задумывался.
     Они сидели вдвоем в книжном покое,  и  еще  раз  пересматривали  свои
выводы: завтра должно было начаться Творение.
     - Итак, - горячо говорил Бериар, - огонь Арды  и  Эа  побеждает  сила
Пустоты. Огонь Пустоты - для плавки, в чаше Света, - он коснулся блестящей
светящейся неприятным зеленым светом чаши. Он не знал, что Саруман  создал
ее не из Света а из не-Тьмы, - заклятье мы  знаем.  Вроде  все!  Так  что,
начнем завтра, да? - с мальчишеским азартом  и  любопытством  спросил  он.
Саруман, улыбаясь, закивал.
     - И мы победим Врага, - внушительно добавил он.

     Крыса  с  любопытством  и  страхом  наблюдала  из-за  угла  за  всем,
происходящим в чертоге. Там было двое людей. Один - крепкий  благообразный
старец с серебряными кудрями, в блестящих белых одеяниях, другой - высокий
молодой человек, сероглазый и темноволосый. Старец здесь был явно  главным
- он что-то говорил, а его спутник стоял, прислонившись спиной к стене  и,
замерев, смотрел на все это со смесью любопытства, благоговения и ужаса.
     Он произносил заклятье, но это  не  были  те  слова,  что  произносил
Саурон, ибо шли они не из Тьмы, а из Ничто. И тот огонь, что  вырвался  из
недр  серого  камня,  был  бесцветен  и  невидим,  и  лишь  по  тому,  как
зеленоватым мертвенным светом  налилось  все  вокруг,  Бериар  понял,  что
заклятье подействовало. И стало ему почему-то не по себе. Дрожащими руками
он подал сверкающую, каким-то гнетущим душу светом, чашу. Он коснулся руки
Сарумана - она была холодной и липкой, как рука разлагающегося трупа, лицо
его  и  руки  были  гнойно-зеленоватыми;  казалось,  сама  внешность   его
менялась. Теперь его лицо было жутким - облипшей скользкой  гниющей  кожей
череп, рваный ухмыляющийся беззубый рот... Почему-то  в  этот  миг  Бериар
почувствовал, что это лицо не наваждение, а  истина.  Он  мотнул  головой,
прогоняя страх. Саруман произносил заклятья. Голос его обволакивал  разум,
проникал в мозг тошнотворным  ужасом.  Бериар  почувствовал,  что  дрожит.
Холодный пот ручьями тек по его  лицу;  он  прижался  к  стене.  Ноги  его
подломились, его вырвало. Его  охватил  ужас.  Что-то  чужое  выпадало  из
ниоткуда и дрожало  между  ладонями  Сарумана.  Он  выпустил  нечто  злое,
ужасное. Он хотел крикнуть, предостеречь - но язык не  слушался  его.  Рот
наполнился горькой слюной, в ушах колоколом гудел голос Сарумана.
     Он очнулся от холода - ему в лицо плескали водой. Над  ним  склонился
Саруман - прежний, участливый, ласковый. Он гладил мягкой холеной  ладонью
его по голове.
     - Что ты, друг мой? Конечно, это нелегко выдержать. Смертному  тяжело
справиться с  силами...  вселенной.  Но  ничего,  все  получилось.  Золото
плавится, заклинания произнесены.  Скоро  мы  наполним  металл  магической
силой, и получим Кольцо, сильнее Кольца Врага.
     - Я боюсь... Мы кажется что-то напутали...  Что-то  злое...  Саруман,
может нам остановиться? Я боюсь, мы  не  сможем  справиться  с  Кольцом...
Саруман мгновение смотрел на него, затем громко расхохотался.
     - Ох, друг мой, никогда я не смеялся так! Но ведь  в  кольце  -  наша
сила! Неужели мы не справимся сами с собой? Разве ты  не  уверен  в  себе,
Бериар из рода Элроса?
     Молодой человек с сомнением покачал головой.
     - Иногда человек не знает сам себя, Саруман. Я начинаю бояться  себя.
Его серые глаза были полны страха, он умолял о поддержке. Саруман успокоил
его.
     - Но ведь я не человек. Я не боюсь  себя.  Если  так  суждено,  -  он
вздохнул, - Я возьму бремя  Кольца  на  себя.  Будет  мне  нелегко,  но  я
постараюсь  справиться.  -  Он  одобрительно  улыбнулся,  -  Ты   отдыхай,
набирайся сил. Нам еще много нужно сделать.

     В тот вечер  они  вдвоем  сидели  у  огня.  Наступил  последний  этап
Творения. У Бериара было почему-то тяжело на сердце, и он тоскливо смотрел
на пляску пламени в камине, вяло слушал Сарумана. Он  почти  не  улавливал
смысла его речи.
     - Одно - свяжем всех людей волей. Все живое в  Арде  подчинится  мне.
Даже Саурон. Это - победа.
     Бериар недоуменно поднял голову.
     - Но ты говорил - Ничего не понимаю. А как же силы Арды?
     - Эльфы имеют для этого три кольца. И они тоже  подчинятся  мне.  Все
будет здесь! - он поднял кулак, - Но до этого еще далеко. Кольцо уже есть,
оно лежит в чаше. Осталось закалить.
     - В огненной крови Арды...
     - Нет. Это было бы для повелевания стихиями. А нам нужны умы и  воля.
Нужна живая кровь. А живые принесут мне все.  Власть.  Бериар  в  ужасе  и
изумлении поднял глаза на Сарумана.
     - Живая кровь? Кровь людей? - проговорил он громким шепотом.  Саруман
ухмыльнулся ему в лицо.
     - Почему же людей только? Эльфы тоже живут  в  Средиземье.  Саурон  -
майя. Так что эльфов и майяр тоже. Так-то друг мой.
     - Может еще и орков? - глаза Бериара сузились. Он готов был броситься
на Сарумана.
     - Зачем же? Орки - эльфийская кровь. Да они и так нам служат.  Словно
молния ударила Бериара. "Предатель!" - мысли обезумевшей кошкой метались в
его голове. "Убить! Убить немедля!"  Он  выхватил  кинжал  и  бросился  на
Сарумана. Орки выскочили словно из-под земли. Саруман даже не шевельнулся.
Через несколько мгновений отчаянной борьбы Бериар лежал связанный на полу.
Саруман наклонился к нему.
     - Ах ты дурак, - почти нежно сказал он - ты так и  не  понял,  что  я
бессмертен, да? Я - майя, дружочек. Так-то. Он довольно улыбнулся.
     - Ты не дослушал меня, друг мой. Так вот - понимаешь ли,  кровь  Арды
это власть над неживым. Неживое всегда управляется живым. Итак, нам  -  он
усмехнулся нужно повелевать  живыми.  Их  волей  и  умами.  Мы  повелеваем
живыми. Живые - всем неживым. И все - у меня на поводке.  Не  так  ли?  Ну
вот. Теперь ты должен понять, что необходима закалка в  живой  крови.  Для
повелевания людьми - в людской, эльфами - в эльфийской, майяр  -  в  крови
майя. Разве не логично? Логично. Жаль Валы нет, - вздохнул Курумо - а то и
Валинор покорил бы. Верно ведь,  а  дружочек?  То-то.  Ну  что  ты,  время
подходит. Пора завершить труд. Кстати, в тебе кажется, кровь и  людская  и
эльфийская и майяр? Не так ли, друг мой? Велика будет твоя слава - в твоей
крови закалится Кольцо, что одолеет Кольцо Врага. А  потом  мне  никто  не
страшен - ни Саурон, ни Мандос, ни Моргот. Так-то, друг мой, -  усмехаясь,
заканчивал он, глядя в расширившиеся от смертного ужаса глаза Бериара.
     Его втащили в низкий зал и бросили  на  серый  стол.  Саруман  стоял,
держа в холеных белых руках чашу с остывшим Кольцом.  По  его  знаку  орки
ушли. И когда Бериар увидел приближающийся с неумолимостью времени  к  его
горлу золотой изогнутый нож, он вскрикнул, ничто не сознавая уже:
     - Будь ты проклят, подлец, Саурон отомстит за меня! Кровь  хлынула  в
чашу. Содрогающееся в агонии тело Саруман столкнул на пол. Чаша стояла  на
столе. И прозвучали слова заклятья.

     При последних словах Саруман опустил руку с кольцом в чашу,  и  кровь
исчезла - Кольцо всосало ее и золото стало  отливать  красным,  и,  словно
вырезанные по живому телу, выступили слова Заклятья на Кольце, наполненном
живой кровью.
     Труп он отволок в левый проход, в коридор.  Крыса  принюхалась.  Еда.
Много еды. Надолго. Хорошо. Только бы никто не  нашел.  Она  оглянулась  и
потрусила в коридор. Искать.

     Саруман был мудр. Очень мудр. Но здесь он ошибся. Ничто не могло быть
связано живой кровью человека, ибо в людях был Потаенный  огонь  Мелькора,
побеждающий небытие.  Но  теперь  Ничто  вошло  в  Сарумана  и  стало  его
сущностью. Ничто - на это его обрек Намо - ждало  его.  Пока  он  был  еще
силен и мог повелевать этой серой силой. Но она неминуемо должна  была  со
временем высосать его.

     Он сидел на своем золотом троне усталый и  довольный.  Пламя  красило
его блестящие белые одежды в разные цвета, чаще - в цвета  крови.  Но  ему
было все равно. На его холеной белой руке  с  длинными  багровыми  ногтями
было Кольцо. Ему не терпелось испытать  его  силу.  И  он  пожелал,  чтобы
Девять Черных прилетели к нему и признали  его  своим  господином.  Кольцо
вспыхнуло и нагрелось, отдавая силу. Он радостно вскрикнул,  когда  черная
фигура встала на порог. Но под страшным взглядом черного он замер. Молодое
твердое упрямое лицо, седые волосы, тонкий  серебряный  венец  на  голове.
Взгляд пронзительных глаз пригвоздил его к трону и бледный меч мелькнул  у
горла. И вновь в мозгу прозвучали слова: "Ты превратишься в ничто". Черный
еще несколько секунд смотрел на него. Затем он резко  повернулся  и  ушел.
Черный плащ метнулся огромным крылом.  Ужас  охватил  Сарумана.  Ползучий,
липкий, тошнотворный животный ужас. Кольцо не  действовало.  Проиграл.  Он
тонко завыл, закрывая лицо - изменившееся, лицо трупа...  Что  же  делать?
Что, Что? И сам себе ответил - скорее искать Кольцо  Врага.  Другого  пути
нет.

                             КОНЕЦ ВОЙНЫ КОЛЬЦА

     - Шеф, может по ним  из  крупнокалиберного?..  -  неуверенно  спросил
Девятый.
     Не будучи нуменорцем, как Первый, Второй был достаточно  демократичен
и допускал некоторое панибратство со стороны подчиненных.
     - Им  и  этого  вполне  хватит,  -  отмахнулся  Второй,  с  интересом
поглядывая  вниз,  где   лейтенант   Барад-Дура   вяло   переругивался   с
напыжившимися от страха гондорцами.
     Мотоцикл лейтенанта время от времени нетерпеливо взревывал и плевался
искрами, отчего послы Гондора всякий раз  вздрагивали  и  боязливо  жались
друг к другу.
     - А интересно, что они там себе думают об этой  штуке?  -  иронически
хмыкнул  Второй,  в  сильный  армейский  бинокль  разглядывая  напряженные
бледные лица предводителей воинства Запада.
     В это время, устав от бесполезных разговоров, лейтенант  презрительно
сказал:
     - Великий Мордор ничего вам не должен, кроме  этих  тряпок.  Если  вы
пришли за ними, то забирайте их и идите... хоть  в  Валинор,  -  лейтенант
брезгливо бросил под ноги Гэндальфу аккуратный серый сверток  с  пожитками
Фродо.
     С  нескрываемым  удовольствием  Второй  наблюдал,  как  вытянулось  и
посерело лицо Гэндальфа, судорожно сглотнул Арагорн  и  смачно  сплюнул  в
сторону, пытаясь скрыть страх, Эомер.
     Третий брезгливо поморщился:
     - Ну и манеры у  этих  рохирримцев.  Да  что  с  них  взять:  дикари,
кочевники...
     - Я тебе дам  "дикари,  кочевники"!  -  рявкнул  Второй,  но  тут  же
расхохотался, - Нет, ты смотри, смотри!
     В это время один из гондорцев громко и  грязно  выругался  по  поводу
томившихся за Черными Воротами орков. Его  услышали.  Это  было  последней
каплей. С ревом, сметая охрану, орки вырвались за ворота.  Лейтенант  едва
успел отъехать в сторону.
     - Ну все, - с некоторой грустью заметил Второй, - теперь пойдет дело.
Что ж мы Самому-то скажем, - обреченно вздохнул он.
     Но говорить ничего не пришлось, прозвучал сигнал общего сбора.
     - По коням! - скомандовал Второй, - в  Барад-Дур,  живо!  И  хотя  за
воротами происходили весьма забавные события, ослушаться приказа никто  не
посмел.

     По сумеречным сводам готического  зала  скользили  отблески  бледного
света.  Девять  темных  высоких  фигур  напряженно  вглядывались  в  экран
палантира-компьютера. Сам сидел молча и неподвижно. Он уже давно все  знал
и все решил, но в глубине Его души еще теплилась надежда, что, может быть,
обойдется. Без Этого.  За  Его  спиной  временами  слышались  приглушенные
возбужденные реплики.
     - Уснул, - тоскливо простонал кто-то. - Вместе с кольцом.
     И тогда Сам, с тяжелым вздохом, но без малейшего колебания, нажал  на
кнопку.

     - Вот он, час Судьбы! - радостно завопил  Гэндальф,  тыча  пальцем  в
небо.

     ...Ослепительно-белая трещина, как молния, распорола Пространство,  и
на мгновение стали видны Звезды...

     Земля содрогнулась. Все  и  вся  попадало.  У  Арагорна  потемнело  в
глазах: массивное древко, на которое он еще вчера приказал  насадить  свое
королевское знамя, обрушилось на него  и  заехало  ему  по  носу.  Тяжелое
полотнище  накрыло  его  с  головой.  В  ушах  потомка  нуменорцев  звучал
доносившийся непонятно откуда издевательский многоголосый хохот.

     Хохотали в запредельном Мордоре. Пришедший в  себя  после  некоторого
замешательства гарнизон Барад-Дура не мог сдержать буйного веселья, глядя,
как гордый потомок нуменорцев  путается  в  складках  тяжелого  знамени  с
воплями: "Элендил! Элендил!" - что больше походило на жалостную  мольбу  о
помощи, чем на боевой клич. Хохотал даже первый, на время  забыв  о  своей
больной ноге. Когда веселье пошло  на  убыль,  раздался  усталый  холодный
голос:
     - Ну что, успокоились? Теперь уходите. Я УСТАЛ.

                                 ОБОРОТЕНЬ

     Тхэсса-князь, властитель княжества Тах-Ана, был величайшим из  магов,
и в предках своих числил жрецов рода Тауру, что из ушедшей страны Ана.
     Тхэсса-маг знал и умел многое, и многое было открыто  ему;  говорили,
что даже слуги Черного Повелителя иногда посещают его, и от них получил он
в дар древнюю мудрость.
     Тхэсса-лекарь перенял дар исцеления  у  одного  из  учеников  Черного
Целителя,  и  в  княжестве  Тах-Ана  не  было  никого  искуснее,  чем  он.
Тхэсса-правитель был горд и  отважен;  не  было  равных  ему  во  владении
оружием и лучше него не было стрелка и конника; но войн он не вел. Был  он
горделив, и жаждал власти и знаний. И, обладая знаниями, получил он власть
истинную, не над всеми, но над  каждым.  Гордой  уверенностью  и  радостью
наполняло это сердце князя; но и  сила,  и  знания,  и  власть  были  лишь
средствами для него, не целью; и  могущество  свое  обращал  он  на  благо
людям. Велика была мудрость его и  смиряла  она  гордыню  его.  Никому  не
отказывал он в помощи,  и  люди  видели  это,  и  прощали  ему  многое,  и
преклонялись перед ним, и любили его, и не надо было им другого правителя.
И Тхэсса-князь любил народ свой и землю свою,  хотя  суровой  была  любовь
его.
     Так жил он, так правил он, и под  властью  его  счастливы  были  люди
Тах-Ана, и верили ему, и росла мудрость их.
     Лучше всего прочего знал Тхэсса-маг магию Луны. Она давала  ему  силы
для свершений; и жемчуг, издревле связанный с Луной, был в  венце  его.  И
любил князь бешеную скачку по серебристым степным ковылям, и счастьем было
для него мчаться в ночь, и Владычица Ночи вливала  древнюю  силу  в  него.
Тогда начинал он чувствовать себя одним с этой  землей,  с  этим  звездным
небом, с этим вечно изменчивым светом, казалось, открывавшим скрытую  суть
вещей.
     В ту ночь заехал он далеко на север,  не  заметив,  как  рассвело.  И
внезапно в странном зыбком мареве явился  ему  Белый  город.  Конь  Тхэссы
встал. Словно врос в землю. Словно  окаменел,  не  в  силах  сдвинуться  с
места.
     Белый  город.  Тхэсса  содрогнулся.  Его   род   хранил   память   об
Уртуган-Ана. Тогда город исчез, ушел. Чтобы  появиться  -  теперь.  Зачем?
Почему он, Тхэсса, видит это? И древние слова медленно приходили к нему...

     ...Белый город - щербатые зубы  оскаленного  черепа.  Белый  город  -
обрушившаяся бредовая мысль искореженного  сознания.  Белый  город,  белые
развалины, из которых высосало жизнь белое солнце.
     ...Город Ничто. Город Никогда. Никто не  знает,  когда  возник  он  и
откуда. Город-небытие, где нет времени. Город, не принадлежащий ни  одному
миру и существующий везде - нигде не существующий. Город, где иные законы.
Законы безвременья, не-бытия и забвения.
     Пришедшее из ниоткуда,
     Что само по себе уже ложь,
     Ибо и "ниоткуда" - лишь ответ на вопрос "откуда".
     Значит, откуда-то это пришло...

     Он спешился и медленно пошел вперед. Не потому, что  подчинился  зову
города: шел по своей воле, веря в свои силы, потому что хотел - знать.
     Те минуты, что шел он показались Тхэссе вечностью. И  тогда  внезапно
предстал перед ним человек. В странном мертвом мареве фигура его  казалась
зыбкой. Темно-серыми были одежды его, золотая цепь лежала на груди его,  и
был в ней знак Разрушения. Низко надвинутый  капюшон  плаща  скрывал  лицо
незнакомца. И замер Тхэсса; и так стояли они в молчании.
     "Что это? Тварь из Злых Земель? Но те  не  имеют  образа,  а  этот  -
человек... Что же нужно ему в мертвом городе?"
     - Уходи, -  ненавидящий  свистящий  шепот,  -  Прочь  с  моего  пути,
смертный!
     Рука Тхэссы стиснула рукоять меча.
     - Негоже так говорить со встречными, путник,  скрывающий  свое  лицо.
Сухой безжизненный смешок: - Ты хочешь видеть меня? Смотри! Серый  откинул
капюшон, и Тхэсса содрогнулся.
     ...Так  было,  когда  в  первый  раз  это  лицо  выплыло  из  глубины
хрустальной сферы. Злобное, старческое,  с  острыми  чертами  и  землистой
кожей. Бесцветные тусклые глаза,  пристальный  ненавидящий  взгляд  из-под
тяжелых набрякших век, ввалившийся  безгубый  рот,  длинные  жидкие  пряди
волос, едва прикрывающие череп.  Отталкивающий,  невыразимо  омерзительный
облик был с тех пор навеки врезан в память Тхэссы. Он не знал, кто  это  и
откуда пришел он. Знал одно: эта тварь - здесь, и - действует.
     Тогда тихий голос шепнул Тхэссе:
     -  Берегись  его.  Знай:  смерть  не  всегда  самое  страшное.   Будь
осторожен. Помни: тебе не убить его. И не давай ему коснуться тебя.
     В снах и видениях этот голос часто  говорил  с  магом,  разрешая  его
сомнения, указывая пути, иногда подсказывая ответы. Но впервые это было  -
т_а_к. Увидеть говорившего было нельзя. Тхэсса тогда не обернулся,  просто
спросил:
     - Что я должен делать?
     - Узнаешь. Поймешь сам. Помни: он не должен коснуться тебя.  Большего
сказать я не могу.
     Померкло видение, и умолк голос. Тогда подумал Тхэсса:  лучше  бы  не
было этой встречи.
     Но они встретились. Здесь, в мертвой земле, на границе Белого города.
"Не убить его... Тогда зачем я здесь?"
     И Тхэсса выхватил меч из ножен. Старик поднял правую руку,  и  тускло
блеснул на ней тяжелый золотой браслет. Незамкнутый  -  Тхэсса-маг  хорошо
понимал, что это значит. И снова - знак  Разрушения.  Древняя  злая  сила.
Ужас, парализующий волю.
     Тхэсса стиснул зубы и поднял меч.
     ...Что было дальше он помнил смутно. Все труднее было подчинить  себе
сознание, почти невозможно - произносить  слова  заклятий.  И  меч  Тхэссы
белой мертвой пылью рассыпался в  его  руках,  и  противник  князя  злобно
усмехнулся.
     Теперь Тхэсса был безоружен.
     И тогда он вспомнил о кольце.

     ...Седой странник, пришедший с Востока: черный жгут охватывает голову
- знак мудрецов, в пыли  дорог  -  черные  одежды,  посох,  отполированный
прикосновениями рук, стерт о камни.
     Он был невообразимо стар, этот человек; морщинами было иссечено  лицо
его так, что кожа походила  на  темную  древесную  кору.  Иссохшее,  почти
бесплотное тело, сухие нервные пальцы, тяжелый пристальный тянущий взгляд.
     Он пришел умирать. Не от  ран,  не  от  голода,  не  от  болезни:  от
старости. Он молчал, и люди сочли, что старик - немой. Но когда пришел час
смерти его, он подозвал Тхэссу и сказал:
     - Возьми мой перстень. В нем - великая сила. Ты достоин принять  его.
И каменный перстень из черного агата лег в ладонь Тхэссы: из  глубины  его
проступал мерцающим очерком древний знак;  ключ,  открывающий  Путь  Тьмы.
Тхэсса вздрогнул.
     - Но почему - я?.. - спросил он шепотом, взглянув на старика. Глаза с
расширившимися зрачками, из которых  смотрит  смерть.  Ответить  было  уже
некому.

     ...Кто подсказал ему, как нужно сложить руки, чтобы нанести удар? Все
силы его, вся его энергия сконцентрировалась в пальцах, и древний  знак  в
кольце засветился белым пламенем. Старик отшатнулся, заслоняясь  рукой,  и
ослепительный луч ударил в золотой браслет  на  его  запястье.  И  браслет
рассыпался мертвыми золотыми искрами. Но,  вспыхнув,  истаял  и  перстень.
Теперь Тхэсса был безоружен, и сил у него не оставалось. И, шагнув вперед,
Серый коснулся его груди. Прикосновение было омерзительно-склизким: жгучая
слизь - так показалось Тхэссе. Но когда он поднес пальцы к  груди,  то  не
ощутил ничего, рука была сухой. И фигура  Серого  растворилась  в  мертвом
мареве...
     "Я исполнил", -  думал  Тхэсса,  когда,  еле  волоча  словно  свинцом
налитые ноги, шел он назад, оставив за спиной  мертвый  город.  Он  не  до
конца понимал, _ч_т_о_ сделал. Знал одно: вернувшие Серого более не смогут
помочь ему, связь между ним и Белым  городом  разорвана.  Какой  была  эта
связь,  эта  помощь,  Тхэссе  не  хотелось  думать.   Мысли  путались.  "Я
исполнил...   исполнил...   Но  он   все  же   коснулся  меня..."   Тхэсса
прислушивался к  своим  ощущениям;  но  он  не  чувствовал  ничего,  кроме
нечеловеческой усталости, и это успокоило его. В конце концов, может,  это
и не так опасно... Теперь - только одно: уснуть. Спать...
     Шли дни - и ничего не  происходило.  Тхэсса  успокоился.  Но  в  ночь
следующего полнолуния произошло странное. Он лежал без сна, когда  явилось
- Это. Безликое ничто, серый туман, давящая тяжесть  и  ужас,  сковывающий
волю. Тхэсса не мог пошевелиться.
     - Х-ха-а-а... Тхэсса-а... Не бойся... Я войду в  тебя,  мы  станем  -
одно... Ты будешь сильным, очень сильным... Власть... Я стану тобой, ты  -
мной... Не бойся...
     Серое приближалось, а он был беспомощен: не двинуться, не сказать  ни
слова... Больше он не помнил ничего.
     Может, ничего и не было? Просто - сон, душный, тяжелый  сон...  Но  с
тех пор Луна стала страшить мага, и непереносимый  ужас  охватывал  его  -
каждое полнолуние, каждое новолуние. Не спрятаться,  не  уйти...  Он  стал
бояться ночи. Сила его была велика, и где источник ее -  он  не  знал,  но
догадывался: то, что до времени спало в нем.  И  все  тяжелее  становилось
подчинять Это своей воле. И все чаще слышал он беззвучный голос:
     - Подчинись... Ты - мой, мы станем - одно... Скоро...
     Скоро... Однажды он осмелился отпустить Это на волю.
     Он стоял перед зеркалом и смотрел. И то, что увидел он, ужаснуло его.
     Мерзкое,  отвратительное,  не-человеческое...  Мертвенная   клыкастая
маска, и рот словно разорван... Нелюдь. Воплощение ужаса. Безликое лицо.
     Единственное, что оставалось еще в нем человеческого, были - глаза, и
он ухватился за это, как за последнюю надежду, и чудовищным  усилием  воли
вернул себя себе.
     "Теперь я знаю. Оборотень. Я стал оборотнем.  Что  же  делать?  Убить
себя? - нет,  невозможно;  отпустить  Это  на  свободу...  Живые  мертвецы
Уртуган-Ана... Так уже было... А сила Этого - больше; что же делать?.."
     Он почти перестал спать; страшно было хотя бы на  миг  выпустить  Это
из-под контроля воли. Он уже ни во что не верил, не надеялся ни на что.  И
тускнел жемчуг в венце его, и видел в этом Тхэсса знак приближения смерти.
     Но однажды в Тах-Ана, во дворец князя пришел  один  из  странствующих
пророков, что изредка приходили от восхода в эти земли. Был он еще  молод,
но замкнут и молчалив - как и все они.
     - Дай мне руку, князь.
     Тхэсса покачал головой; что,  если  Это  стало  настолько  сильным  и
сможет, против его воли, убить?
     - Так  будет   тяжелее,   но  ты,   наверно,  знаешь,   что  делаешь,
Тхэсса-маг...
     Пророк полузакрыл глаза и тихо заговорил:
     - Слушай. Запоминай. В час Тигра,  в  ночь  полнолуния  пошли  зов...
Ступивший за Грань знает ответ... Замкнется кольцо огня; прошедший  сквозь
смерть скажет ее заклятие... Король-Надежда даст  свободу;  смерть  дарует
Золотой Дракон; но где искать меч, не знавший крови?.. Пошли зов...
     Пророк умолк, бессильно опустив голову на грудь. Воцарилось молчание.
- Темны слова твои, - молвил, наконец, Тхэсса. Пророк открыл глаза, словно
пробуждаясь от сна. - Я не помню своих слов, и большего сказать  не  могу.
Но я говорил правду. Так он ушел. И наступила ночь полнолуния. Преодолевая
ужас, рвущий душу, мутящий сознание, поднялся Тхэсса на  высокую  башню  и
встал, к юго-западу обратив лицо.  И  все  силы  свои  вложил  он  в  одно
слово-мольбу.
     - Помоги!..
     И рухнул замертво на каменные плиты.
     ...Теперь голос почти не умолкал:
     - Скоро... Скоро... Из-за пределов - не прийти... Они не смогут... Мы
станем - одно... Покорись... Скоро...
     Но они пришли - в ночь ущербной луны. Суровыми были бледные лица  их,
седыми - волосы их, даже у  самого  юного.  Трое  было  их  -  в  крылатых
одеяниях Тьмы. И Тхэсса повторил им слова пророчества. И первым  заговорил
тот, что носил стальную корону:
     - Я прошел сквозь смерть, -  сказал  он,  -  Аргор  имя  мне,  король
Назгулов.
     И заговорил второй, и голос его узнал Тхэсса:
     - Я - шагнувший за Грань, сын земли Ана,  Ушедший  Король.  И  сказал
третий, самый юный из них: - Я - король народа Надежды, Эстелрим, из земли
Эс-Тэллиа. - Ты звал - мы пришли, - сказал первый.
     И молвил Тхэсса:
     - Серую силу, что вошла в меня, сумел я подчинить  воле  своей  -  на
время. Но Это становится сильнее меня; мне все тяжелее сдерживать то,  что
спит во мне. Самым страшным врагом стану я для идущих  путем  Тьмы  и  для
людей, если останусь жить. Умерев, обращусь я в Серую Стрелу, направленную
в сердце Властелина, и щитом стану я тому, с кем сражался в  Злых  землях.
Не хочу я этого, но силы мои на исходе. Поэтому прошу я помощи у вас.
     И, обратившись к Ушедшему Королю, так сказал он:
     - Ты знаешь, что делать, учитель.
     И Ушедший Король кивнул.
     ...В ночь новолуния у черных гор стояли  они  -  все  четверо.  И  на
прощанье улыбнулся им Тхэсса-князь, и благодарил их.
     Стиснув зубы, Элвер, Король-Надежда, нанес ему в сердце  удар  мечом,
не знавшим крови; и Золотой Дракон, знак королей Эс-Тэллиа, был на рукояти
меча. И молочно-белым ядом стала кровь, бившая из раны; шипя, исчезла она,
коснувшись клинка.
     В золотой гробнице хоронили Тхэссу-мага. Потому, что  То,  спавшее  в
теле его, как бабочка в коконе, мертво не было. Потому, что То, спавшее  в
теле его, было людям страшнее чумы.
     Та долина, замкнутая в кольце гор, не имеет имени, и не знает  никто,
где могила князя. Трое в черных крылатых одеждах стояли вокруг гроба  его.
Заклятые мечи скрестили над ним они, и огненная змея  в  кольцо  заключила
их.
     И Ушедший Король произнес заклятье Тьмы; и Тьма  черным  погребальным
покровом одела яркое золото.
     И Король Назгулов произнес заклятие Смерти, и черно-синей стала стена
пламени, и стон, глухой и долгий, словно стонала сама земля, услышали они.
     И  Элвер,   Король   Эс-Тэллиа,   произнес   заклятие   Освобождения.
Захлебнувшись белым горьким дымом, угас огонь, и  ночь  вздохнула,  и  они
увидели звезды.
     В золотой гробнице похоронен был  Тхэсса,  ибо  то,  что  лежало  там
теперь, было только личиной, оболочкой,  подобием  человека.  Так  получил
свободу Тхэсса-оборотень, великий маг.

                             БЕРЕН И ЛЮТИЕН

                                    1

     Он подкрался тихо, словно лесной зверь,  страшась  спугнуть  ту,  что
пела. Странная тоска и истома мягко сжимали его сердце  кошачьей  лапой  с
втянутыми коготками. Ему казалось, что встает наяву этот не то сон, не  то
бред - о долине черного хрусталя, и опять сейчас будет музыка, и та песня,
что он слышал, была ее предчувствием.
     Она  сидела  на  небольшом  холме,  поросшем   золотыми   звездочками
незнакомых ему цветов, в голубом как небо платье,  и  волосы  ее  казались
тенью леса. Она сама была вся из бликов и теней, и ему временами казалось,
что она - лишь его бред, прекрасный бред, обман зрения. Но она была -  она
пела. Что выдало его? Он ведь не шевелился. Может  она  почувствовала  его
мысли, услышала как стучит его сердце - ему казалось, этот стук  заполняет
мир от самых его глубин до невероятных его высот, и Арда  кровью  течет  в
нем, и грудь его проросла деревьями... Слух его  менялся,  он  слышал  то,
чего никогда не бы услышал раньше, и его дыхание было все чаще и  тяжелее.
Может, оно и выдало его. Песня оборвалась. На миг  он  увидел  потрясающей
красоты лицо - живое, мгновенно возродившее в его памяти ту  мелодию,  что
была этим лицом там, в долине черного хрусталя. Она испуганно вскрикнула и
исчезла - словно распалась на тени  и  блики  рассыпалась  веселым  хаосом
звуков.
     Берен застыл. Мир вокруг выцвел, потерял свой цвет. Он осознал -  она
испугалась его. Почему? Он же ничего плохого не совершил, не хотел  ничего
- только, чтобы все это оставалось, не уходило... Он забыл  все  -  месть,
отца, орков. Их просто не было. Была песня  по  имени...  Имени  не  было.
Песня. Просто песня.
     Силы оставили  его.  Что-то  ушло.  Он  тяжело  опустился  на  землю.
Казалось - все кончено... В холодном ручье увидел он свое лицо. Он уже  не
был похож на орка. Странно - впервые он подумал, красив ли он.  Берен  был
из дома Беора -  темноволосый,  светлоглазый,  рослый.  Ему  стукнуло  три
десятка лет, и был он уже не зеленым юнцом - мужчиной в расцвете молодости
и сил. Тяжелая жизнь сделала его тело сильным,  стройным  и  гибким...  Но
достаточно ли этого, чтобы она снизошла до беседы с ним... Он  боялся.  Но
не мог забыть Песню.
     Он искал ее. Он видел ее много раз  -  издали,  но  ни  разу  не  мог
подойти ближе чем на сотню шагов - она убегала и уносила Песню.  И  только
следы оставались - золотые звездочки цветов. И только в ночных  соловьиных
песнях слышалось то же колдовство, что и в ее голосе. И в сердце своем  он
дал Песне имя - Тинувиэль.
     Так случилось - он опять увидел ее. Весной, после  мучительной  серой
зимы. Почему-то он подумал - если сейчас он не удержит Песню -  не  увидит
ее никогда. А она пела, и под ее ногами расцветали цветы-звездочки.  Песня
наполнила его, Песня вела его, и, как слово Песни, он крикнул:
     - Тинувиэль!
     Она замолчала, но Песня продолжалась и когда он смотрел в ее звездные
глаза и видел ее прекрасное расширенное лицо, и когда ее тонкие белые руки
лежали в его загрубевших ладонях... А потом снова она исчезла,  как  будто
стала опять тенью и бликами...
     - Тинувиэль... - произнес  он  в  безнадежной  тоске  и  ощутил,  что
умирает.
     Черное беспамятство долины черного хрусталя приняло его, и Берен упал
на землю замертво. И вновь он услышал Музыку, что была Лицом, и она  гасла
в его сердце...
     Дочь Тингола, могучего короля Дориата, Лютиен, впервые ощутила, что у
нее есть сердце.
     - Мама, что со мной,  мама,  скажи...  -  шептала  она  в  никуда.  И
казалось ей, что голос ее матери Мелиан отвечает ей:
     - Ты становишься взрослой, девочка моя.
     - И это так больно?
     - Но разве это неприятно?
     - Нет, нет, это чудесно... но больно... Мама, что делать мне...
     - Слушай сердце, дочка. Иди, куда оно поведет тебя.
     Она сидела рядом с бесчувственным Береном и смотрела. Жадно  смотрела
в его лицо.
     "Что  в  этом  человеке?  Почему  меня  так  тянет  к  нему?  Простой
смертный... Какое лицо... Он красив, не  спорю  -  но  разве  не  красивее
эльфийские властители? Но их лица - как пустой пергамент, дорогой,  но  не
тронутый пером сказителя...  А это - книга... Чудесная книга... Неужели ее
читать - мне? Но знаю ли я язык этих письмен..."
     И тихо наклонилась Лютиен над неподвижным лицом, вглядываясь в него и
прочла губами первое слово книги Людей. И Берен открыл глаза и сказал  это
слово:
     - Тинувиэль... Не уходи, прошу тебя, Соловей  мой,  Песня  моя  -  не
уходи...
     - Кто ты? Я не прочла твоего имени, а ты почему-то знаешь мое...
     - Я Берен, сын Бараира из рода Беора.
     - Я не слышала о тебе, но о Беоре я знаю. Ты не уйдешь?
     - Нет, нет, никогда? Зачем? Куда я уйду?
     - Не уходи...
     Они бродили в лесах вместе. Лютиен приходила каждый день, и Берен уже
ждал ее - то с цветами, то с ягодами в ладонях, и они уходили в тень  леса
и вместе пили воду ручьев - как пьют на людской свадьбе вино  новобрачные,
и Берен на костре готовил дичь. А Лютиен пела, и ее песня была теперь  так
близка к той, что звучала в долине черного хрусталя.
     Так читали они великую книгу  Детей  Арды.  Теперь,  за  эти  краткие
недели, Берен узнал столько, сколько не знали и самые мудрые из  людей.  А
Лютиен,  слушая  человека,   все   больше   восхищалась   людьми,   такими
недолговечными, но с такой сильной и богатой душой.  И  впервые  ей  стало
страшно от того, что он умрет, а она будет жить. Почему-то он  казался  ей
таким беззащитным, таким уязвимым, что хотелось обнять его, защитить собой
от всего этого мира... От  отца.  Она  предчувствовала  гнев  Тингола,  но
теперь он был не страшен ей. И потому, когда ее как преступницу привели  к
отцу, Тингол изумился  перемене,  происшедшей  с  его  дочерью.  Она  была
сильнее его, и никакие угрозы и просьбы не заставили ее говорить.
     - Дочь, но подумай сама - ты встречаешься тайно с жалким смертным! Ты
позоришь свое и мое имя. Подумай, что скажут о тебе?
     - Разве может опозорить беседа с достойным?  И  мне  все  равно,  что
скажут о нас, отец. Видишь - перед всеми владыками твоего  королевства  не
стыжусь я говорить о нем. И не стыдно мне сказать тебе перед всеми, что  я
люблю его.
     Тингол стиснул кулаки. Его красивое  лицо  полыхнуло  гневом,  и  его
подданные  опускали  головы,  чтобы  не  встретиться  с   непереносимо   -
пронзительным взглядом короля. Обычно до дрожи в  коленях  боялась  Лютиен
гнева отца. Но теперь он не выдержал ее взгляда.
     -  Я  убью  его,  -  выдохнул  король.  -  Тварь,  смертная,  грязный
человечишко! И его грубые руки касались тебя! Великие Валар, какой  позор!
Какое унижение! Уж лучше бы Враг встречался с тобой, чем он! Да он и  есть
отродье Врага! Найти его! С собаками ищите  и  приволоките  мне  сюда  эту
дрянь!
     - Эльфы тоже умирают, отец! - крикнула Лютиен. - И я  клянусь,  тронь
его - и в Валиноре ты не встретишься со мной, и перед троном Короля Мира я
отрекусь от родства с тобой!
     - Что? - задохнулся Тингол, но рука Мелиан легла на его руку.
     - Ты не прав,  -  спокойно  сказала  она.  -  К  чему  позорить  себя
недостойной благородного повелителя  охотой  на  человека  -  не  простого
человека, из славного рода! Дай Берену слово  государя,  что  не  погубишь
его, и призови его на свой суд. Ты - король в своей  земле,  так  будь  же
справедлив ко всем. И помни  -  он  прошел  беспрепятственно  через  Венец
Заклятий. Та судьба, что ведет его, не в моей руке.
     Тингол опустил голову. Долго он молчал, наконец, сказал глухо:
     - Да будет так. Я не трону его. Приведите его сюда - хоть силой!

     Лютиен сама привела его - как почетного гостя вела она его  за  руку,
чествуя его как эльфийского короля или принца.  Но  блеск  двора  Тингола,
Элве - одного из  Трех  родоначальников-предводителей  эльфийских  племен,
видевшего  свет  Валинора,  сразил  Берена,  и   он   стоял   -   бледный,
ошеломленный, среди насмешливых презрительных взглядов эльфийской знати.
     "И такой - посмел коснуться руки дочери моей?" - с горькой  насмешкой
думал Тингол. - "Неужели же он не будет наказан за это?"
     - Ты кто таков, жалкий человечишко? Как ты посмел  помыслить  даже  о
дочери моей? Как посмел ты,  словно  лазутчик  Врага,  проползти  змеей  в
заповедный Дориат? Не дай я клятву не марать твоей кровью мой  дворец,  ты
был бы казнен тут же, на месте! Отродье вражье...
     Берен  стоял,  словно  парализованный.  Страх  сковал   его,   он   и
шевельнуться не мог... Лютиен заговорила, пытаясь защитить его:
     - Это Берен, сын Бараира, и его род...
     - Пусть сам говорит!
     И внезапно гнев и  гордость  вспыхнули  в  сердце  Берена,  когда  он
увидел, как резко Тингол оборвал свою дочь. И он заговорил - сначала тихо,
со сдержанной яростью, затем все громче, и всем показалось - он вдруг стал
выше ростом, и гневное сияние его глаз не мог выносить даже Тингол.
     - Смертью грозишь мне? Я слишком  часто  видел  ее  ближе  чем  тебя,
Тингол, что не скажешь о тебе. Казни меня, если это позволит  твоя  честь!
Но не смей оскорблять меня, ибо это кольцо, что вручил моему  отцу  король
Финрод на поле боя, когда он, смертный, спасал вас, бессмертных, дает  мне
право не только говорить с тобой так - с тобой, благоденствующим здесь,  в
кольце чар, но и требовать у тебя ответа за оскорбление! Мы, люди, слишком
много льем крови в боях с Врагом, защищая не  только  себя,  но  и  своими
жизнями оплачивая ваше бессмертное спокойствие,  чтобы  ты,  король,  смел
называть меня вражьим лазутчиком!
     Все молчали в страхе, ожидая гнева короля, но он лишь  сказал  глухо,
исподлобья глядя на Берена:
     - Так зачем же ты явился?
     - Я явился, - подчеркнул Берен, - потому, что  меня  привело  желание
моего сердца. У тебя есть сокровище,  король.  И  я  пришел  за  ним.  Это
сокровище - твоя дочь. Я люблю ее и никакое  кольцо  чар,  ни  камень,  ни
сталь, ни огни Ангбанда не удержат меня. Я не приму отказа -  проси  какой
хочешь выкуп. Я заплачу его, но от Лютиен не откажусь.
     Мелиан едва успела взять супруга за  руку  и  всей  своей  магической
силой усмирить его. Он зарубил бы Берена  тут  же.  Но  теперь  его  голос
звучал спокойно, хотя жуть наводил этот спокойный голос.
     - Вот как? Что ж, пожалуй, я даже снизойду до твоей просьбы. Твой род
прославлен и знатен, но, увы - все знают Бараира, но  никто  не  слышал  о
Берене. А заслуги отца не оплатят просьбы сына. Потому прошу я  у  тебя  -
прошу - небольшой выкуп. Есть сокровище, которое хочу я  иметь  взамен  на
мое сокровище - дочь мою. Говоришь, ни стены,  ни  камень,  ни  сталь,  ни
пламя Ангбанда не остановят тебя? Ну так прогуляйся  туда  и  принеси  мне
Сильмарилл. Один-единственный. И Лютиен твоя. Ну, каков твой ответ?
     Берен рассмеялся - зло и горько:
     - Дешево же эльфийские короли продают своих дочерей -  за  камни!  За
то, что можно сделать руками, продают они то,  что  никаким  искусство  не
создать! Что же, да будет так. Я вернусь, король,  и  в  руке  моей  будет
Сильмарилл. Прощай. Я вернусь.
     Берен повернулся и пошел прочь из дворца в гневе и гордой  решимости.
И все в ужасе и почтении давали ему дорогу.

                                    2

     Он так до конца и не понял, что творится.  Было  только  непривычное,
пугающее ощущение собственной беззащитности, словно он стоял  нагой  среди
ледяного ветра на бескрайней равнине, глядя в лицо безжалостно-красивому в
морозной дымке солнцу - бесконечно чужому и страшному. Так было, когда  он
смотрел в  лицо  Гортхауэра.  Оно  было  ужасающим  не  потому,  что  было
отвратительно-уродливо; оно было ужасающе прекрасным - в нем  было  что-то
настолько чужое и непонятное, что Берен не мог отвести завороженных ужасом
глаз, не мог спрятаться - оно притягивало своей непонятностью неотвратимо,
как огонь манит ночных бабочек.
     И перед его внутренним взором  стояло  это  розоватое,  словно  плохо
отмытое от крови морозное дымное солнце над  метельной  равниной,  где  не
было жизни, и почему-то  он  называл  в  сердце  отстраненный  свет  этого
бледного светила улыбкой бога. И почему-то знал, что так и есть.  А  глаза
его видели - король  Финрод,  выпрямившись  в  гордости  отчаяния,  застыв
мертвым изваянием, смотрит прямо в глаза Жестокого. Казалось не было  тише
тишины в мире, не было молчания пронзительнее. Что-то происходило,  что-то
незримо клубилось в воздухе, и никто не мог пошевелиться  -  ни  орки,  ни
эльфы.
     ...По морозной равнине брел он, не глядя на  беспристрастную  усмешку
чужого, нездешнего солнца. Где он был? Что это,  где  это?  Он  знал,  что
никого нет в этом мире, что он один, но не умрет  никогда  и  вечно  будет
идти в застывшем времени, и  вечно  не  будет  ничего,  кроме  отливающего
кровью солнца и голубовато-розового снега, сдираемого  с  зернистого  льда
заунывным вечным ветром, не  приносящим  вестей;  ничего  кроме  туманного
неба, стекающего розовым в синеву и  черноту  вдали,  но  ничего  нету  за
чернотой; ничего кроме равнодушной улыбки бога.
     ...Солнце налилось нестерпимо-торжественным ликующим огнем, и золотые
струи омыли небо до спокойной плоской лазури, теплое  безветрие  наполнило
грудь  душным  тяжелым   ароматом.   Красота   вставала   -   пышногрудой,
тяжелобедрой, ленивой. Мед тек в воздухе и губы запекались сладостью. Сном
обволакивало душу. И ввысь, в безмятежное небо рвалась  ослепительно-белая
лора (?), сладкий лед тянулся к золотым, медовым устам неба.
     И с пустынно-чистого  неба  пустоокое  солнце,  здешнее  -  но  чужое
улыбалось той же пустой улыбкой бога.
     ...Видения были немые и беззвучные, словно издали, хотя он ощущал  их
вкус, и запах, и тепло, и лед...
     ...Кровь  хлынула  на  белый,  извечно  белый  снег,  и  улыбка  бога
исказилась гримасой непереносимой муки и  гнева.  И  далеко-далеко  запели
глухие низкие голоса скорбно и протяжно, и нелепы были слова, и  стон  как
тень взвился  над  хаосом  омываемой  кровью  тяжелой  медовой  красоты  и
ужасающего величия ледяной пустыни, и вновь, как в долине черного хрусталя
хрипело и хлюпало кровью все вокруг,  и  рвалось  по  живому,  и  вставала
страшная, жестокая красота, выше Черного и  Белого,  всеобъемлющая,  когда
сверху, двумя черными крылами Ночь скорбно обняла окровавленную вершину, и
солнце стало алым углем, и казалось -  белое  острие  вонзилось  в  сердце
Ночи, и ее кровь стекает по белому, и Белое и Черное  застыли  на  миг,  и
дивной красоты Песнь осенила Алое на Черном и Алое на Белом,  и  была  она
полна такой пронзительной тоски и скорби, красоты и стремления, что  Берен
потерял всякое представление о том, где он и что творится вокруг.  В  ночи
исчезло все, и Песнь забилась ясной звездой... Как во сне он увидел  среди
клочьев  расползающегося  бреда  -  медленно-медленно  падает  Финрод,   и
бессильно опускает голову  и  так  же  медленно,  бесконечно  роняет  руки
Жестокий. Крылья Ночи обняли и этот мир, и разум Берена.
     ...Очнулся в  сыром,  холодном,  смрадном  мраке,  едва  рассеиваемом
чадящим светильником. Они все были здесь - и Финрод, и эльфы, и он  сам  -
Берен сын Бараира. Беспомощные,  прикованные  длинными  цепями  за  шею  к
стене, с кандалами на руках и ногах. Гнилой воздух  придавливал  к  сырому
скользкому полу. Мир замкнулся здесь. Не было ничего и никого. И  все  это
бред - и Сильмарилл, и отчаянная клятва... Неужели и Песни нет? Ее убили -
там, в небывалом прошлом. И Лютиен нет,  потому  что  нет  Песни.  А  есть
только ожидание смерти. И равнодушие. Гнилозубая улыбка бога.
     Иногда откуда-то, с мерзким скрипом ржавой  двери,  спускался  орк  и
приносил какую-то еду - Берен не помнил, что именно.  Помнил  только,  что
Финрод  отказывался  от  доброй  половины  своей  доли.   Говорил,   эльфы
выносливее к голоду чем люди. А Берен не брал этого драгоценного дара.  Не
понимал - зачем жить, если все равно  ничего  нет,  кроме  оскала  мертвой
улыбки бога.
     Иногда приходил другой орк - сначала они приняли его за оборотня,  он
был в шлеме наподобие волчьей оскаленной головы со зловещими  карбункулами
в глазницах. Он уводил одного из пленников, и тот уже  не  возвращался.  И
глухо тогда стонал король Финрод, и грыз зубы Берен.
     Их осталось двое. И Берен знал, что следующий -  он.  Он  даже  хотел
этого. Больше не мог. И вот он, наконец, разбил свое молчание:
     - Прости меня, король. Из-за меня все это случилось,  и  кровь  твоих
людей на мне. Я был заносчивым мальчишкой. Ведь я давал это слово, не  ты.
Но, как капризный ребенок, потребовал от тебя  исполнения  моего  желания.
Прости. И не кори меня - я и так казню себя все время. Прости меня.
     Голос его после долгого молчания звучал глухо и как-то по чужому.
     - Не кори себя друг. Это я виноват. Понадеялся на себя и затащил тебя
в  ловушку.  И  своих  воинов   погубил.   Магия,   видишь   ли...   Дурак
самонадеянный. Понимаешь, я не знал, что  все  совсем  по-другому!  Словно
взгляд изменился...
     Берен не понял его слов.
     А потом снова пришел орк. Что-то оборвалось внутри у Берена. Пока орк
возился с его ошейником, Берен  словно  ощутил  кожей  угольно-раскаленный
взгляд короля. Он не понял,  что  произошло.  Орк  и  Финрод  катались  по
грязному полу, рыча как звери, и обрывок цепи волочился  за  королем.  Орк
истошно орал и бил короля ножом, бил уже конвульсивно - тот захлестнул его
шею цепью от своих кандалов, и вдруг, словно волк,  чувствуя,  что  теряет
силы, Финрод вцепился зубами в горло орка. Тот тонко взвизгнул и,  немного
подергавшись затих. Берен  в  ужасе,  оцепенев,  смотрел  на  перемазанное
кровью лицо короля, на звериный блеск  его  глаз,  и  страх  заполнял  его
сердце - Финрод переставал быть тем, чем был раньше. Он был похож на орка.
Но это длилось лишь мгновение. Финрод подполз к Берену и упал головой  ему
на колени. Он дышал тяжело, давясь кровью.
     - Ухожу... не хочу, но... я должен... обречен...  Я-то  бессмертен...
ты... прости... Что-то... не так... Не  понимаю...  Постарайся...  жить...
Может... поймешь...
     Бессвязны были его слова, но Берен понял.
     ...Кровь Ночи - из Солнца - сердца на белом лезвии [ ] вершины...  Он
был слаб. Он мог только одно - почти  шепотом  петь  ту  Песнь,  что  пела
окровавленная Ночь обожженной кровью Белизне, и он пел, не понимая, откуда
идут слова, баюкая на коленях умирающего короля, и услышал  его  последние
слова:
     - Да... так... ты знаешь... пойми...
     Так умер король Финрод, блистательный и отважный,  честный  и  гордый
король Нолдор, в волосах которого сливался  (?)  свет  Деревьев  Валинора.
Умер в вонючей грязной темнице, на скользких  холодных  плитах,  в  цепях,
словно раб. И не народ  его  оплакал  своего  владыку,  а  безвестный  еще
смертный, обреченный сдохнуть в гнилой дыре темницы. И плакал  он  и  пел,
уходя в Песнь, чтобы не вернуться. Так бы и  было,  если  бы  в  Песнь  не
вплелась другая, что крыльями Света обняла окровавленную вершину, и  стало
черным солнце в руках Света, и скорбной стала улыбка бога, и погружаясь  в
беспамятство, Берен понял, что возвращается.

                                    3

     Берен сидел, вернее лежал, прислонившись к стволу большого  дуба.  Он
чувствовал себя страшно утомленным, и, в  то  же  время,  умиротворенно  -
расслабленным. Все что было до того, казалось невероятным кошмарным  сном,
в котором почему-то была и Лютиен. Но здесь-то был не сон, и  Лютиен  была
рядом - настоящая, та, которую он знал и любил.  Честно  говоря,  та,  что
сопровождала его на пути в Ангбанд, невольно пугала его своей способностью
принимать нечеловеческое обличье, своей страшной  властью  над  другими  -
даже  над  самим  Врагом.  И  еще   -   где-то   внутри   занозой   сидела
неудовлетворенность собой - ведь сам-то ничего бы не смог. Сейчас ему было
просто до боли жаль ее. Все, что он ни делал, приносило лишь горе  другим.
Сначала - Финрод. Ведь король, если быть честным с самим собой, погиб зря.
За чужое - нелепое, никому  не  нужное,  кроме  Берена,  дело.  Кто  мешал
отказать? Ведь Тингол сказал тогда - заслуги отца не оплатят просьбы сына.
И был прав. И что сделал сын? Дважды глупо попался, погубил друга, измучил
Лютиен... "Ведь я гублю  ее"  -  внезапно  подумал  Берен.  -  "Принцесса,
прекрасная бессмертная дева, достойная быть королевой всех эльфов, продана
отцом за проклятый камень... А я - покупаю  ее,  как  рабыню,  да  еще  не
гнушаюсь ее помощью... Такого позора не упомнят мои предки. Бедная, как ты
исхудала... И одежды твои изорваны, и ноги  твои  изранены,  и  руки  твои
загрубели. Что я сделал с тобой? Все верно - я осмелился коснуться слишком
драгоценного сокровища, которого я не достоин. Вот и расплата."
     Он посмотрел на обрубок своей руки, замотанный  клочьями  ее  платья.
Лютиен спала, свернувшись комочком, прямо на земле, и голова ее лежала  на
коленях  Берена.  Здесь,  в  глухом  углу  Дориата,  едва  добравшись   до
безопасного места, они рухнули без  сил  оба  -  он  от  раны,  она  -  от
усталости. И все-таки она нашла силы залечить его  раны  и  утишить  боль.
Берен как мог осторожно погладил ее по длинным  мерцающим  волосам  -  это
было так несовместимо - ее волосы  и  его  потрескавшаяся  грубая  рука  с
обломанными грязными ногтями...
     "И все-таки камень ушел от меня. Неужели он действительно проклят,  и
все, что случилось со мной - месть его? Тогда хорошо, что он  исчез...  Но
тогда мне придется расстаться с Лютиен. Может, так и надо... Ведь я  люблю
ее. Слишком люблю ее, чтобы позволить ей страдать из-за меня..."
     Внезапно Лютиен вздрогнула и раскрыла свои чудесные глаза.
     - Берен?
     - Я здесь, мой соловей.
     - Берен, я есть хочу.
     Это прозвучало настолько по-детски жалобно, что Берен не  выдержал  и
расхохотался. Право, что ж еще делать - он, огрызок человека, недожеванный
волколаком, не мог даже накормить эту девочку, этого измученного  ребенка,
который сейчас был куда сильнее его. А вот он-то и  был  слабым  ребенком.
Глупым, горячим, самонадеянным ребенком.
     - Что ты, Берен? - она сидела на коленях рядом с ним.
     Берен внезапно посерьезнел.
     - Послушай, милая моя Лютиен, мне  надо  очень  много  сказать  тебе.
Выслушай меня.
     Он взял ее руки - обе они уместились в его ладони.
     - Постарайся понять меня. Нам надо расстаться.
     - Зачем? Если ты болен и устал - я вылечу, выхожу тебя,  и  мы  снова
отправимся в путь. Я не боюсь, не сомневайся! Мы что-нибудь придумаем...
     - Нет! Ты не поняла. Совсем расстаться.
     - Что... - выдохнула она. - Ты - боишься? Или...  разлюбил...  Гонишь
меня?
     - Нет, нет, нет! Выслушай же сначала! Поверь - я очень,  очень  люблю
тебя. Но кто я? Что я дам тебе? Что я  дал  тебе,  кроме  горя?  Безродный
бродяга, темный смертный... Ты - дочь короля.  Даже  если  я  стану  твоим
мужем - как будут смотреть на тебя? С насмешливой жалостью?  Жена  пустого
места. Жалкая участь. Ты - бессмертна. А мне в лучшем случае осталось  еще
лет тридцать. И на твоих глазах буду  я  дряхлеть,  впадать  в  слабоумие,
становясь гнилозубым согбенным стариком. Я стану мерзок тебе, Лютиен. Я  и
сейчас слабый калека. Я прикоснулся к проклятому камню,  Лютиен.  Когда  я
держал его, мне казалось - в горсти моей свежая кровь,  и  камень  тусклой
стекляшкой плавает в ней. Как изгрызенный водой кусок льда...
     - Берен, что ты? Как ты смеешь? Я... я убью себя,  я  умру  с  тобой,
Берен! Я никогда не брошу тебя,  пойду  с  тобой,  как  собака!  Проклятый
камень... Ты раньше был совсем другим, ты был похож на... на  водопад  под
солнцем...
     - А теперь я замерзшее озеро.
     - Да. Но я растоплю твой лед, Берен! Это все вражье  чародейство.  Ты
ранен колдовством. Я исцелю твое сердце! Слушай. Мы останемся  здесь.  Мне
ничего не нужно. Только ты. Что бы ни было - только ты. Слушайте - небо  и
земля, и все твари живые! Я отрекаюсь от  родства  своего,  от  бессмертия
своего! Я клянусь - с тобой до конца. Нашего конца.
     - Нет, Лютиен. Может,  честь  и  позволяет  эльфам  обманывать...  не
считаться с волей родителей, но люди так не привыкли. Тингол - твой  отец.
Я уважаю его. Я не могу его  оскорбить.  Да  и  скитаться,  словно  беглые
преступники, словно звери... Нет. У меня есть гордость, Лютиен.
     - Что же... Пусть так. Хорошо хоть, что мы дома. Здесь - Дориат. Сюда
злу не проникнуть...
     - Оно уже проникло сюда, Лютиен. Зло  -  это  я.  Из-за  меня  Тингол
возжелал Сильмарилл. Вы жили и жили бы себе за колдовской стеной  в  своем
мире. А теперь жестокий мир ворвется к вам. И это - тоже я.  Я  навлек  на
вас гнев Врага и Жестокого.
     - Нет, нет! Это все его страшные глаза, его омерзительное,  уродливое
лицо, это все его черное заклятье.
     - Нет, Лютиен. Он не уродлив. Он  устрашающе  красив,  но  это  чужая
красота. Может, и не злая. Но опасная для нас - ибо чужая, нам  не  понять
ее. И его. А ему - нас. Никогда. Белое и Черное рвутся  по  живому,  и  от
того все зло, - бессмысленно-раздумчиво промолвил он, сам не понимая своих
слов.
     - Берен... что с тобой? - в ужасе прошептала Лютиен.
     - А? - очнулся он. И вдруг закричал: - Да не верь, не верь мне, я  же
люблю тебя, превыше всего - ты, ты, Тинувиэль! Пусть презирают меня, пусть
я умру, пусть ты забудешь меня - я люблю тебя. Ты уйдешь  в  блистательный
Валинор, там королевой королев станешь ты, забудешь  меня,  я  -  уйду  во
Тьму, но я люблю тебя...
     Эльфы - стражи границы Дориата - набрели на них через два дня. И  вот
-  как  лавина  прокатилась  по  всему  Дориату   весть   о   возвращении,
неправдоподобные слухи об их похождениях, что приходили из внешнего  мира,
обрели плоть и стали явью.
     Они  -  в  лохмотьях  -   стояли   среди   толпы   царедворцев,   как
возвратившиеся из изгнания короли, и придворные  Тингола  с  благоговейным
почтением смотрели на них. И ныне Берен смотрел на Тингола с жалостью. "Ты
дитя, король. Тысячелетнее дитя. Ты сидишь в садике под присмотром нянюшек
и требуешь дорогих игрушек... И не знаешь, что  за  дверьми  теплого  дома
мрак и холод. А играешь-то ты живыми существами, король..."
     Лицо Берена - измученное,  исхудавшее,  казалось  сейчас  всем  более
мудрым и по-королевски прекрасным, чем лицо Эльве, Элу Тингола,  видевшего
свет Валинора... И король прятал глаза,  словно  пристыженный  ребенок.  И
постаревшим казался король Синдар.
     "Двух королей видел я. Один умер  за  меня,  другой  послал  меня  на
смерть. Отец той, что я люблю. Тот, кто должен стать отцом и мне..."
     - Государь, прими свою дочь. Против твоей воли ушла она  -  по  твоей
воле  возвращается.  Клянусь  честью  своей,  чистой  ушла  она  и  чистой
возвращается.
     Берен подвел Лютиен к отцу и отступил  на  несколько  шагов,  готовый
уйти совсем.
     - Постой! - каким нетвердым был голос короля!
     - Постой... а как же... как же... просьба моя?
     Берен стиснул зубы. "И сейчас он думает об игрушке..."
     - Я добыл камушек для тебя, - насмешливо процедил он.
     Он не понял, вспыхнув гневом, что  король  просто  растерян,  что  он
просто не знает, что говорить.
     - И... где?
     - Он и ныне в моей руке, - зло  усмехнулся  Берен.  Он  повернулся  и
протянул к королю обе руки. Медленно расжал он левую руку - пустую. А  что
было с правой, видели  все.  Шепот  пробежал  по  толпе.  Тингол  внезапно
выпрямился и голос его зазвучал по-прежнему громко и внушительно.
     - Я  принимаю  выкуп,  Берен,  сын  Бараира!  Отныне  Лютиен  -  твоя
нареченная. Отныне ты - мой сын. Да будет так...
     Голос короля упал и сам он как-то сник. Он понимал -  судьба  одолела
его.
     "Пусть. Зато Лютиен останется со мной. И Берен, кем бы ни  был  он  -
достойнее любого эльфийского владыки. Будь что будет... Когда он  умрет  -
похороним его по-королевски. А дочь... что ж, утешится когда-нибудь..."
     Все понимали мысли короля. И Берен тоже. И только один изо всех,  кто
был здесь, понимал, чем все  это  кончится.  Это  был  Даэрон,  менестрель
Тингола.

                                    4

     Как-то неожиданно все это случилось, Берен ожидал совсем  другого.  И
потому удивлялся своему странному спокойствию, чуть ли не равнодушию. Все,
что довелось ему пережить, ему и Лютиен, было  куда  выше  и  значительнее
того пиршества, которое устроил в их честь Тингол. Вроде бы, достиг всего,
а ни покоя ни удовлетворенности не было. Казалось, то же самое творится  и
с Лютиен. Может, это все песни  несчастного  Даэрона?  С  какой  отчаянной
откровенностью пел он тогда на пиру, бросая им под ноги свое сердце, бурно
жаждая, чтобы его растоптали... Что-то нехорошее, словно ударил ребенка.
     Он стонал и вскрикивал во сне, и Лютиен чувствовала, что  творится  с
ее мужем, хотя и не могла в точности знать, что мучает его.  Как-то  среди
ночи, проснувшись будто от толчка, она увидела, что Берен,  приподнявшись,
напряженно смотрит в раскрытое  ночное  окно.  Он  не  повернулся  к  ней,
отвечая на ее безмолвный вопрос.
     - Судьба приближается.
     Она не поняла.
     - Прислушайся - как тревожно дышит ночь.  Луна  в  крови,  и  соловьи
хрипят, а не поют. Душно... Гроза надвигается на  Дориат.  И  звезды,  как
расплавленный металл... Больно.
     Он повернулся к жене. Лицо  его  было  каким-то  незнакомым,  пугающе
вдохновенным, как у сумасшедших  пророков,  что  бродят  среди  людей.  Он
медленно провел рукой по ее волосам и  вдруг  крепко  прижал  ее  к  себе,
словно прощаясь.
     - Я прикоснулся к проклятому камню. Судьба проснулась. Камень идет за
мной. Он ждет меня, я чувствую его. Какое-то непонятное мне  зло  разбудил
я. Может, не за мою вину камень ждет мести, но разбудил ее я. И  зло  идет
за мной в Дориат...
     - Это ночной дурной сон, - попыталась успокоить его Лютиен.
     - Да, это сон. И скоро я проснусь. Во сне я слышал грозную  Песнь,  и
сейчас ее звуки везде подстерегают  меня...  И  ночь  истекает  кровью,  и
рвется мелодия, рассеченная черным и белым... - как в бреду говорил он.  -
Я должен остановить зло. Моей судьбе соперник лишь я сам...
     Они больше не спали той ночью.  А  утром  пришла  весть  о  том,  что
Кархарот ворвался в Дориат. И Берен сказал:
     - Вот оно. Камень ждет меня. И чары Мелиан, не удержат  моей  судьбы.
Она сильнее...
     Кто не слышал о Великой Охоте? Кто не знает знаменитой песни Даэрона?
Кто  не  помнит  о  последней  схватке  Берена,  сына  Бараира  и   Хуана,
[НЕКОРРЕКТНО]  валинорского   чудесного   пса,   с   волколаком   Ангбанда
Кархаротом.
     Берен умирал, истекая кровью, на руках у Тингола, испуганного  словно
ребенок. Король не хотел терять Берена, незаметно  полюбившегося  ему.  Но
Берен понимал, что все кончено, и знал почему-то, что и волколак  тоже  не
переживет его. Сильмарилл объединил их. Рука  Берена  еще  была  во  чреве
волколака и продолжала сжимать злой камень. И камень искал  своего  нового
хозяина.
     И вот - Маблунг вложил Сильмарилл в уцелевшую руку  Берена.  Странное
чувство охватило его. Словно все неукротимое неистовство камня вливалось в
него, но это было все равно - он умирал и не мог принести зла никому.
     И он увидел внутренним взором -  Ночь  скорбно  обняла  окровавленную
вершину, и солнце стало алым, и протяжная погребальная Песнь - выше  неба,
глубже бездны залила мир, и Берен понял,  что  Сильмарилл  укрощен  кровью
человека. Теперь в нем была не месть. Стала скорбной улыбка бога... Теперь
он мог отдать его. Он протянул камень Тинголу.
     - Возьми его, король. Теперь ты  получил  свой  выкуп,  отец.  А  моя
судьба получила свой выкуп - меня.
     И когда Тингол взял камень, показалось ему, что кровь в горсти его, и
тусклым стеклом плавает в ней Сильмарилл.  Берен  больше  не  говорил,  но
королю казалось - он слышит непонятную песнь, и почему-то она была связана
с Береном. И, глядя на камень, подумал Тингол - скорбь и память...
     И пел Даэрон о том, как в последний раз посмотрели друг другу в глаза
Берен и Лютиен, и как упала она на зеленый холм, словно подсеченный  косой
цветок... И ушел из Дориата Даэрон, и никто больше не видел его.
     А Тингол никак не мог поверить в то, что их больше нет.  И  долго  не
позволял он похоронить тела своей дочери и зятя, и чары Мелиан охраняли их
от тления, и казалось - они спят...
     У Эльдар и Людей разные пути.  Даже  смерть  не  соединяет  их,  и  в
чертогах Мандоса разные отведены им места.  И  Намо,  повелитель  мертвых,
Владыка Судеб, не волен в судьбах людей, хотя судить Эльдар ему  дано.  Он
знал все. Он помнил все. Он имел  право  решать.  Никто  никогда  не  смел
нарушить его запрет и его волю. И только Лютиен одна  отважилась  уйти  из
Эльфийских Покоев и без зова предстать перед троном Намо.
     - Кто ты? - сурово спросил Владыка Судеб. - Как посмела ты прийти без
зова?
     И ответила Лютиен:
     - Владыка Судеб... Я пришла петь перед тобой... Как  поют  менестрели
Средиземья...
     Намо вздрогнул. Он знал, кому и когда были сказаны эти слова,  и  что
случилось потом. Но он не успел сделать ничего - Лютиен запела.
     Она  пела,  обняв  колени  Намо,  пела,  заливаясь  слезами,  и  Намо
изумлялся - неужели она еще не умерла, ведь она плачет - тогда откуда  она
здесь? Почему?
     Пела Лютиен, и слышал он  в  песне  ее  то,  что  не  было  в  Музыке
Творения, чего не видел Илуватар, что не видел никто  из  них,  разве  что
Мелькор. И улетали ввысь, сплетаясь, мелодии Эльдар и Людей, и  видел  он,
как, соединяясь, Черное и Белое порождают Великую Красоту, и понял  -  эту
Песнь он не посмеет  нарушить  никогда,  ибо  так  должно  быть.  Но  этот
камень...
     - Что просишь ты, прекрасное дитя?
     - Не разлучай меня с тем, кого я люблю, Владыка Судеб, сжалься,  ведь
я знаю - ты справедлив...
     "И та, что была казнена, просила меня о  том  же.  Отблеск  Камня  на
обеих... Но что же вы сделали! И ни осудить, ни простить не могу...
     - Прости их...
     - Но ведь они нанесли тебе такую рану, такую боль причинили и сердцу,
и телу твоему.
     - Они искупили это своей болью. Прости их.
     - Но что же я могу?
     - Не бойся своей силы. Поверь себе, брат."
     Он вызвал одного из своих учеников.
     - Приведи Берена. Если он еще не ушел...
     - Нет, о великий! Он не мог уйти, он обещал ждать меня...
     "Я подожду тебя", - из окровавленных уст... Как похоже на тех..."
     ...Они ничего не говорили - просто стояли, обнявшись, и  слезы  текли
из их глаз. Намо молчал. И, наконец, после долгого раздумья, заговорил он:
     - Ныне должен изречь я вашу судьбу. Я даю  вам  выбор  -  как  людям.
Лютиен, ты можешь в Валиноре жить в чести и славе, и брат мой Ирмо исцелит
твое сердце. Но Берена ты забудешь. Ему идти путем людей, и я  не  властен
над ним. Или ты станешь смертной, и испытаешь старость и смерть, но уйдешь
из Арды вместе с ним...
     - Я выбираю второе! - крикнула она, не давая ему  договорить,  словно
испугавшись, что Намо передумает.
     - Тогда слушайте - никто еще из смертных не возвращался в мир. И если
вы вернетесь - нарушатся судьбы Арды. Потому - ни с одним живущим, будь то
эльф или человек, не будете вы говорить. Вы  пойдете  по  земле,  не  зная
голода и жажды, и настанет час, когда вы  найдете  землю,  где  вам  жить.
Судьба сама приведет вас туда. Никто никогда не сможет  проникнуть  сквозь
стену заклятия, что наложу я на эту землю. И вы не покинете ее, хотя и даю
я вам на это право. Отныне, ваша жизнь - друг в друге. Судьба ваша  отныне
вне судеб Арды, и не вам их менять. Я сказал - так будет.
     Так стало - по воле Владыки Судеб. И Сильмарилл, искупленный их болью
и кровью, стал камнем памяти и скорби для Тингола. Но и  камнем  несчастья
остался он. Потому и не отдал он его  сынам  Феанора,  и  больше  воинство
Тингола никогда не выступало в войнах против  Мелькора.  И  все  же  погиб
Дориат. Но искупленный кровью камень не погиб в море или в огне  земли,  а
светит Памятью в ночном небе. Правда, для всех эта память разная...

                                  МАЭГЛИН

     Орки напали ночью, неожиданно. Перебили всех, кроме Маэглина.  В  нем
сразу распознали вождя, конечно надо доставить его  Гортхауэру...  однако,
оркам хотелось позабавиться. Маэглин в ужасе слушал,  как  они  обсуждают,
что с ним делать. Выхода не было. Сейчас, пожалуй, даже Ангбанд пугал  его
меньше грядущей расправы.
     Люди появились из-за деревьев бесшумно, как тени.
     - Это еще кто? - прищурился их предводитель.
     - Эльф, - неохотно буркнул кто-то из орков.
     - Я не слепой! - рявкнул человек, - Я спрашиваю, кто, какого рода?
     У Маэглина затеплилась слабая надежда на  спасение.  Он  привык,  что
люди почтительно относятся к королям Нолдор и их родне.
     - Я Маэглин, племянник короля Тургона, - сказал он,  пытаясь  придать
своему голосу внушительность и уверенность. Удалось это ему плохо,  однако
лицо человека просветлело. Маэглин перевел дух и приободрился.
     - Значит, племянник Тургона? - как-то ласково сказал человек.
     - Отдай его нам, Гонн, - мрачно вымолвил кто-то из воинов.
     - Нет, ты подожди. Племянник Тургона - это хорошо. Это очень  хорошо.
Это, значит, что же, ты королю  Фингольфину  внуком  приходишься?  Да  мне
просто повезло! Ты не бойся, оркам я тебя не отдам.
     - Он наш, - прорычал предводитель орков, - Наша добыча!
     - Сразу видно, что альвы и харги -  братья  по  крови.  Верно,  очень
хочешь ты поговорить с ним по-братски. Но  скажи-ка  мне,  кто  ты  такой,
чтобы решать? - недобро усмехнулся Гонн, положив руку на рукоять  меча,  -
Может, тебе и владыка Ангбанда не указ?
     Орк колебался. Гонн снова повернулся к эльфу:
     - И в Ангбанд я тебя не отправлю, альв, внук  Фингольфина.  И  ребята
мои тебя не тронут, - он ласково улыбался. Потом вдруг его лицо  дернулось
в злой усмешке, - Я сам  тобой  займусь.  Я  твою  голову  сам  Повелителю
доставлю, сволочь! - проревел Гонн.
     Маэглин вжался в  ствол  дерева.  Все  происходящее  было  похоже  на
бредовый страшный сон. Выхода не было. Он  проклинал  день  и  час,  когда
покинул Гондолин, нарушив запрет Тургона. Этот человек был страшнее  орка,
и из глаз его смотрела смерть - неотвратимая, чудовищная, жестокая. Бежать
было некуда. Гонн сделал шаг вперед.
     Стук копыт. Статный  всадник  в  черном  на  вороном  коне.  Бледное,
красивое и жестокое лицо. Гонн склонился перед ним:
     -  Здравствовать  и  радоваться  вечно  тебе,  Гортхауэр,  повелитель
воинов!
     - И тебе здравствовать, Гонн, сын Гонна из  рода  Гоннмара,  отважный
воитель. Кто это? - всадник небрежно указал на эльфа.
     - Маэглин, альв, племянник Тургона, внук Фингольфина.
     Гортхауэр угрюмо усмехнулся.
     - Славная работа досталась тебе сегодня, Гонн, сын Гонна.
     - О великий! Это мы схватили его. Отдай его нам, - предводитель орков
хищно оскалился.
     Гортхауэр, казалось, не обратил на орка никакого внимания:
     - Пленник твой. Делай с ним все, что хочешь.
     - Благодарю...
     Стоявший в каком-то оцепенении Маэглин,  наконец  пришел  в  себя  и,
отпихнув воина, бросился к всаднику:
     - Повелитель! пощади!
     Гортхауэр холодно усмехнулся:
     - Ты знаешь, у кого просишь пощады?
     - Да, владыка Гортхауэр! Пощади, милосердный!
     Майя расхохотался:
     - Совсем свихнулся от страха. Милосердный, надо же! Да нет,  вы  меня
называете Гортхауэр Жестокий. И это правда. И ты в этом убедишься, Нолдо!
     - Пощади! Все тебе расскажу, все! - Маэглин дрожащими руками вцепился
в стремя и все порывался поцеловать сапог  всадника.  Гортхауэр  брезгливо
отстранился:
     - Ну, что ты можешь рассказать?
     - Все! Я племянник Тургона, я знаю,  как  добраться  в  Гондолин.  Ты
завоюешь это королевство, я помогу тебе!
     - Тоже мне, помощник, - сквозь  зубы  процедил  Гортхауэр,  -  Ну  да
ладно. Иди вперед.
     Гонн вздохнул, потом, не сдержавшись, сплюнул и бросил:
     - Не вздумай бежать, альв. Сойдешь с тропы - считай, мои ребята  тебя
получили. И тогда пощады не жди.
     Маэглин  рассказывал  торопливо,   сбивчиво.   Гортхауэр   слушал   с
непроницаемым лицом - не угадать, что думает.
     - Тургон не устоит перед твоей мощью. Только я прошу тебя отдать  мне
принцессу Идриль...
     Гортхауэр отвернулся.
     - Я буду править Гондолином, предан тебе буду, служить буду  как  пес
цепной...
     - Высоко ценишь свою жизнь,  Нолдо,  -  тяжело  сказал  Гортхауэр,  -
Ладно. Теперь убирайся.
     - Да, да, Великий... Скажи, твои слуги не тронут меня?
     "Да кто же станет о тебя руки марать!"
     - Возвращайся. Здесь тебя  никто  не  тронет.  Ты  получишь  то,  что
заслужил.
     Какой-то второй смысл почудился Маэглину в этих словах.
     - Ты обещаешь, господин? - нерешительно спросил он.
     - Тебе что, мало моего слова? Вон отсюда!
     "Ты получишь  свое,  Нолдо,  внук  Фингольфина,  потомок  Финве.  Ты,
равнодушно  смотревший  на  гибель  своего  отца,  ты,  пожелавший   стать
господином и предавший своего родича  и  короля,  ты,  презирающий  людей,
возжелавший над трупом Туора взять в жены Идриль, ты, в чьих  жилах  кровь
палача - будь проклят! Ты купил свою жизнь ценой крови  своего  народа,  и
наградой тебе станет ненависть друзей, презрение врагов и позорная смерть.
И не будет могилы тебе, предатель; высоко хотел взлететь ты - тем страшнее
будет твое падение. Грязная тварь. Я достигну двух  целей  сразу:  никогда
более воинство Гондолина не придет на помощь Нолдор, сыновьям Феанора, и я
отомщу за кровь Учителя. Да будет так."
     Он резко поднялся, набросил на плечи  плащ,  застегнул  его  у  горла
стальной  пряжкой  -  черно-серебряная  змея  с  холодными  бриллиантовыми
глазами.
     "Пора действовать."

                                  ИЗ ТЬМЫ

     - Никогда не подумал бы, Мастер, что ты выберешься из  дому  в  такое
ненастье! Заходи и будь гостем!
     Мастер сбросил промокший плащ и вошел  вслед  за  хозяином.  Дом  был
большой, из крепких дубовых бревен, весь изукрашенный резьбой.  В  большой
комнате ярко горел камин, на столе лежала толстая  книга,  которую  хозяин
расписывал  затейливыми  инициалами  и  заставками.  Рядом,  на  отдельных
листах, были уже готовы разноцветные миниатюры.
     - Красивая  книга  будет,  -  сказал  Мастер,  рассматривая  искусную
работу. - Хочешь, я сделаю красивый оклад и застежки?
     - Кто же откажется от твоей работы,  Мастер  Гелеон!  Думаю,  Книжник
будет рад, что и ты поможешь ему. Да и Сказитель тоже. Впрочем, - Художник
усмехнулся, - не за этим же ты пришел, Мастер.
     Гелеон окончательно покраснел. Не зная, куда девать глаза,  он  вынул
из-под руки  небольшой  ларец  из  резного  черного  дерева  и  подал  его
Художнику.
     - Вот. Это свадебный подарок. Для Иэрне.
     Художник рассмеялся.
     - Это для меня не новость. Разве я слеп и глух? Разве не знаю, что  у
вас уговор? Что ж, всякому лестно породниться с Мастером. И я рад. Хотя  и
тяжко мне будет расстаться с дочерью - других детей меня нет. А  ведь  она
еще и танцовщица, каких мало. Сам Учитель любит смотреть  на  ее  танец  в
день Нового Солнца и в праздник Начала Осени.
     - Потому-то я и полюбил ее, отец.
     - Что ж, если дочь согласна - да  будет  так.  В  конце  лета  начнем
готовить свадьбу, и в день Начала Осени будет у нас большой пир. Идем  же,
выпьем меду по случаю нашего сговора!

     Не было цены дару Мастера - не  потому,  что  дороги  были  металл  и
каменья, не это ценили Эльфы Тьмы.  Бывало,  что  резную  деревянную  чашу
ставили выше серебряного ожерелья. А здесь - в сплетении тонких серебряных
нитей сгустками тумана мерцал халцедон. Все уже видели подарок  Мастера  и
говорили, что драгоценный убор  будет  очень  красить  Иэрне  в  свадебном
танце. И говорили еще, что красивая будет пара - ведь  хотя  Мастер  и  из
Старших, Изначальных, но вдохновение хранило его юность, и лишь в лучистых
глазах таилась древняя мудрость. А Иэрне всегда слыла красавицей.
     В середине лета пришлось ковать мечи, и о свадьбе  и  думать  забыли.
Больше Мастер не плавил серебра, не шлифовал камней - из  его  умелых  рук
выходили мечи и щиты, шлемы и кольчуги. Он не украшал  их  -  не  до  того
было. Только один меч - легкий и удобный - был с красивой витой  рукоятью.
Меч, что он подарил Иэрне.
     Деревянный резной город,  не  имевший  стен,  сгорел.  Сгорел  и  дом
Художника. Сам он был убит на пороге, и погребальным костром был ему пожар
его жилища. Какой-то майя с  любопытством  рассматривал  чудные  значки  в
толстом томе и забавные рисунки, но Тулкас вырвал книгу и швырнул в огонь,
а майя получил здоровенного тумака, чтобы не отвлекался от великого дела.
     Немногие добрались до Ангбанда. Мало что унесли они с собой -  теперь
ценнее всего было оружие. Немного книг все  же  удалось  спасти.  От  той,
счастливой, невероятной, как бред, жизни у Мастера и Иэрне  остались  лишь
странный змеиный перстень да  большая  бусина  из  халцедона,  похожая  на
темный длинный глаз, что  Иэрне  носила  на  шее.  [COMMENT:  некорректная
конструкция фразы.] Вот и все сокровища.
     Ангбанд был последним пристанищем и оплотом  Эльфов  Тьмы.  Осада  не
была долгой - они плохо умели сражаться, да и мало было их, а  уйти  никто
не захотел. Накануне Начала Осени, тихой лунной ночью стоял на скале  майя
Гортхауэр и смотрел на лагерь внизу, и  тоска  злого  предчувствия  грызла
душу его. "Их так мало. И никогда не умели они сражаться... Учитель, ты не
хотел, чтобы они познали ненависть и убийство - и вот расплата. Что  толку
в их мечах, если они не умеют убивать... Ты думал - они  уйдут  по  твоему
приказу, а видишь вот  -  не  захотели  оставить  тебя...  Видно,  мастеру
Гелеону следовало сначала сделать клинок, и лишь потом - перстень..."

     Иэрне сама удивлялась, как ей удалось продержаться так долго.  Может,
в мече Гелеона было какое-то колдовство? Или гнев давал силу?  Ее  сильное
тело привыкло к танцу и быстрым движениям, и она легко уходила от ударов и
долго  не  ощущала  усталости.  А  потом  перед  ней  появилась   женщина,
прекрасная и беспощадная, с мертвыми черными глазами, и Иэрне поняла,  что
не устоит. И все-таки она пыталась сопротивляться,  но  удар  меча  рассек
длинной полосой и кольчугу, и кожаный подкольчужник,  и  одежду,  и  тело.
Узкая рана мгновенно наполнилась  кровью.  Второй  удар  опрокинул  ее  на
землю. Меч отлетел в сторону.  "Вот  и  конец",  -  без  малейшего  страха
подумала она, увидев окровавленный клинок над своим горлом. Но вдруг  жало
меча медленно отклонилось в сторону. Что-то  новое,  живое  затеплилось  в
больших черных глазах. Не по-женски сильная рука приподняла  ее,  обхватив
под спину.
     - Ты не бойся... Мы не тронем пленных, я обещаю... Больно,  да?  Идти
можешь?
     Иэрне ошеломленно кивнула. Воительница медленно повела свою  пленницу
вниз, к  развалинам  ворот,  где  уже  было  около  десятка  Эльфов  Тьмы,
окруженных стражей.

     Море было неспокойно и корабль покачивало. Из  трюма  мало  что  было
слышно, и это неведение было страшнее всего. Иэрне устало  прислонилась  к
плечу Мастера.
     - Вот и сыграли мы свадьбу, -  печально  сказала  она.  Мастер  молча
обнял ее.
     - Может, все обойдется? Она сказала - пленных  не  тронут....  Может,
нас даже заточат вместе. Ведь правда,  все  обойдется.  -  Иэрне  умоляюще
посмотрела на  Мастера,  и  тот  вымученно  улыбнулся.  Кто-то  подошел  и
опустился на пол рядом с ними. Это оказался Книжник.
     - Иэрне, ты не печалься. Что бы не случилось - мы свободны. Мы  люди,
понимаешь? Мы сумеем вырваться из замкнутого круга предопределенности. Они
ничего не смогут. Так Учитель говорил, и я ему верю. А ты веришь?
     - Верю. И все-таки я хотела бы еще пожить.
     - И я тоже...
     Повисло тяжелое молчание. Внезапно Книжник резко поднялся. Глаза  его
сияли.
     - Так ведь вы же должны были пожениться... Эй, все сюда!
     Остальные окружили их, не понимая, что происходит. И  тогда  Книжник,
подняв вверх руки, произнес:
     - Перед Ардой и Эа, Луной и Солнцем, отныне и навсегда  объявляю  вас
женой и мужем!
     Это были обрядовые слова. Одного он только не произнес - "в  жизни  и
смерти."
     - Да будет так!
     И тогда вдруг навзрыд расплакалась вторая из пленных женщин  -  почти
совсем девочка, и сейчас она поняла, что все кончено, что никогда у нее не
будет ничего - даже такой свадьбы. И Книжник подошел к ней и отвел ее руки
от заплаканного лица. Он негромко заговорил:
     - Зачем ты плачешь? Ты - стройнее тростника и гибче лозы. Твои  глаза
- как утренние звезды. Твоя улыбка - яснее весеннего солнца. Твое сердце -
тверже базальта и звонче меди. Волосы  твои  -  как  расчесанный  лен.  Ты
прекрасна, и я люблю тебя. Зачем же ты  плачешь?  Остальное  -  ерунда.  Я
люблю тебя и беру тебя в жены - перед всеми. Не плачь.
     - Выдумываешь, - всхлипнула девушка.
     - Разве я когда нибудь лгал? И теперь  я  говорю  правду.  Верь  мне,
пожалуйста. Веришь, да?
     - Правда?
     - Конечно, - соврал он впервые в жизни. "Сочиняю не  хуже  Сказителя.
Вот и кончилась моя первая и последняя сказка."

     Иэрне жалась к Мастеру, пытаясь запахнуть на груди  распоротую  мечом
одежду. Это было страшно неудобно со скованными руками. Цепь была короткой
и мешала любому движению. Мастер прижимал ее к себе - она  была  в  кольце
его скованных рук. Так они и стояли вместе. Иэрне  давно  поняла,  что  их
убьют, только не знала как и когда. Здесь было муторно  и  тяжко  -  яркий
свет со всех сторон, безжизненный и ровный, неподвижный воздух без запаха,
ни теплый ни холодный  -  никакой.  У  него  был  странный  режущий  вкус,
почему-то напоминающий о крови... У нее мутилось в  голове,  и  она  плохо
воспринимала происходящее. Даже если бы она не  изнемогала  от  раны,  все
равно ее мозг отказался бы понимать то, что творилось. Сначала  -  Учитель
на коленях, потом Мастер оставил ее и,  шагнув  вперед,  говорил  какие-то
слова, потом его ударили и он упал, сплевывая кровь, потом чей-то голос:
     - Пощадите хоть женщин!
     И другой - холодный и торжественный.
     - Здесь нет мужчин и женщин. Здесь есть только проклятые отступники!
     "Все-таки вместе" -  успокоенно  подумала  она.  -  "Хотя  бы  умрем
вместе."
     И - огромные черные глаза из толпы, полные ужаса и гнева...

     Они могли видеть друг друга даже не поворачивая головы. Чтобы сделать
для этих двоих смерть еще  более  мучительной,  их  приковали  к  соседним
скалам. Орлы пока не трогали Иэрне, хотя уже дважды острые когти разорвали
бок Мастера, обнажив ребра. Его кровь капала вниз, на  блестящую  алмазную
дорожку. Но он не кричал. Он видел, как белело  от  ужаса,  искажалось  от
страдания ее лицо. Но она не кричала.
     - Не смотри, - прохрипел он. - Не надо, умоляю тебя...
     Иэрне закусила губу и опустила голову.  Разодранная  одежда  обнажала
грудь, пересеченную алой полосой сверху вниз. Видеть это было  мучительнее
всего, и он стискивал зубы от бессилия.
     Он закричал лишь когда огромный орел стремительно  ринулся  вниз,  на
Иэрне. Но птица не обратила внимания на него -  она  уже  выбрала  жертву.
Словно в тяжелом дурном сне он увидел, как изогнутый клюв  ударил  в  шею,
сбоку. Кровь забила фонтаном, и птица  с  недовольным  клекотом  испуганно
взвилась вверх. Все  его  тело  напряглось,  словно  он  хотел  вырваться,
броситься к ней... Иэрне не шевелилась, ее тело раскачивалось  от  толчка,
как тряпичная кукла. Ему казалось, что там, под разодранной черной одеждой
другая - ярко-алая, зловеще красивая. Он подумал - Иэрне  уже  умерла,  но
внезапно она приподняла голову, и он  еще  раз  увидел  ее  лицо,  залитое
кровью. Губы что-то беззвучно прошептали. Он понял - что. Затем голова  ее
бессильно упала на грудь. Все было кончено.
     ..."Я подожду тебя..."

     Тела казненных сволокли к  подножию  горы.  Труп  Мастера  тащили  по
алмазной крошке, и она прилипала к изорванному телу, облекая  его,  словно
рыбу, сверкающей чешуей. Они лежали а  алмазных  саванах,  и  какой-то  из
майяр по приказу Высших осматривал тела  -  не  осталось  ли  каких-нибудь
ценных вещей на них. Он-то и заметил перстень на  руке  Мастера.  Едва  он
успел отсечь мертвому палец, как сзади кто-то сильно ударил его,  так  что
он грохнулся на алмазную дорожку.
     - Пошел вон, падаль! - прорычала Воительница,  сжимая  кулаки.  Майяр
знал, что с ней лучше не связываться, и быстро убежал.
     Воительница  села  рядом  с  телом  Иэрне  и  долго  всматривалась  в
застывшее лицо с каким-то новым, не знакомым ей еще чувством. А потом  она
увидела бусину. "Ты прости меня.  Я  на  память  возьму...  Я  не  забуду,
правда! Я не прощу. А ты - прости меня..."
     Она быстро уходила, не ища пути, все сильнее ощущая какую-то странную
боль. Что-то сдавливало горло, щекотало  в  груди,  в  глазах...  Она  уже
бежала, не понимая, что с ней,  изо  всех  сил  сжимая  в  кулаке  бусину.
Дыхание вырывалось с болезненным  клекотом,  рвалось,  словно  от  долгого
бега...
     Она упала на зеленую кочку  в  золотисто-серых  сумерках  колдовского
сада, и тут из ее груди вырвался странный, небывалый звук, как у  раненого
зверя. Глаза почему-то стали мокрыми, и все расплылось,  и  не  остановить
было этого. Кто-то коснулся дрожащих плеч. Перед ней  стоял  сам  Ирмо,  и
мягко смотрел на нее.
     - Что это... со мной, Великий... что это... Я умираю?
     - Нет, это просто слезы.  Ты  просто  рождаешься  заново.  Ты  плачь,
плачь. Это надо узнать. Плачь, дитя мое. Так надо.

                                    ПИР

     Тысячу раз он спрашивал себя - зачем, зачем он пришел  сюда,  на  это
торжество? Он и ведь и без того не появлялся на пирах - претило  бездумное
веселье; тем более сегодня - ведь знал, что собрались праздновать сегодня.
И все-таки что-то буквально тащило его сюда помимо его воли. Он шел и клял
себя - совсем недавно он сходил с ума  от  чужой  боли  и  сам  готов  был
взмолиться о смерти. Совсем недавно затеплил он семь  звезд  в  молчаливом
круглом покое, а теперь шел на пир убийц. Почему? Он не находил ответа.  И
все-таки шел, словно чувствуя, что там он найдет ответ. Так взошел Владыка
Судеб на вершину самой высокой горы Благословенной Земли.
     Майяр Короля  Мира  подобострастно  кланялись  ему,  а  в  их  глазах
сквозили страх и недоумение - редко Намо посещал пиры Валар.  Он  вошел  в
сверкающий золотой зал, высоким сводом уходивший в  небо;  сквозь  круглое
отверстие светили звезды Варды, слишком красивые, чтобы  быть  настоящими.
Эонве возгласил:
     - Приветствуйте Владыку Судеб Арды, великого Намо!
     На мгновение в зале  повисло  настороженно-недоуменное  молчание,  но
затем Король Мира с преувеличенной радостью воскликнул:
     - Приветствую тебя, брат мой! Как я счастлив, что пришел ты разделить
общую радость!
     Намо молча кивнул. Ни Ирмо, ни Ниенны  не  было.  Его  тоже  явно  не
ждали.
     - Слишком много ныне гостей в моих чертогах, -  подчеркнул  он,  -  и
недолго пришел я. Но в такой час не прийти я не мог.
     Какой-то второй смысл почудился Манве и в словах Намо, и в его кривой
угрюмой улыбке. Но надо было  принимать  все  как  есть.  Намо  провели  к
высокому трону, и виночерпий  поднес  ему  большой  кубок,  выточенный  из
благородного темного турмалина и наполнил его вином. Намо  не  смотрел  на
кубок. Его больше занимали те, что сидели вокруг зала,  за  пиршественными
столами. Ближе к престолу Манве стояли на возвышении троны  Валар,  дальше
сидели Майяр разного ранга - к тронам поближе те, что поважнее,  дальше  -
помельче, за ними - эльфы. А прямо посередине зала стояла  огромная  чаша,
наполненная вином, и из нее черпали красный темный напиток  для  пирующих.
Вон, напротив, прямо по правую руку  от  Манве  восседает,  надувшись  как
насосавшийся клещ, Тулкас. Лицо уже  красное,  как  нагретая  медь,  глаза
налились кровью. Герой. Несса и Ороме рядом. Несса щебечет  что-то,  то  и
дело прижимаясь к супругу и кокетливо заглядывая ему в глаза. Ороме басит,
совершенно не обращая внимания на то, что шурин его  не  слышит,  упиваясь
своим величием. Ванна немного приуныла в конце стола - смотрят не на  нее.
Ауле пыжится изо всех сил - мол и я свою долю имею! У  Йаванны  лицо  было
кислым - ее муж был сейчас в явной немилости у Короля Мира. Вайре сидела у
самого трона Варды и записывала, записывала все, что произносилось в зале.
Слева от Намо угрюмо расплылся, вытаращив глаза, Ульмо; его  усы  мокли  в
изумрудном кубке с вином. Житель  глубин  не  любил  выбираться  из  своих
подводных владений. Ни  одного  живого  лица.  Разве  что  там,  напротив,
охватив курчавую голову руками сидит один живой - отчаянно пьяный Оссе,  с
глазами полными смертной тоски. "Ты заслужил свое" - недобро подумал Намо.
- "Теперь терпи." Странно, он не видел еще одного. Уж этого-то должны были
восхвалять. Странно. Злость, перерастающая в ледяную  ярость,  вставала  в
сердце Намо, но разум  его  был  на  удивление  холоден  и  ясен.  И  вот,
поднялась со своего трона Варда, сияя невообразимо прекрасным лицом,  и  в
зале заструился ее колдовской обволакивающий голос:
     - Восславим же ныне отца нашего Эру, справедливейшего  и  мудрейшего!
Да правит вечно он Эа!
     И запели хором прекрасными голосами златокудрые Ваньяр, и осушили все
свои кубки, и никто не видел как замешкался Намо и лишь пригубил  вино.  И
пошло. Пили во славу Короля Мира, Тулкаса-Победителя, во славу всех Валар,
и Тулкас, багровый от выпитого  вина,  вытолкнул  жену  в  круг,  и  Несса
плясала перед всеми.
     И вот снова встал Король Мира и хлопнул в ладони. Воцарилась  тишина.
И в зал вошел еще один. Поверх алых одежд он был покрыт алым плащом, глаза
его были полны верноподданнической любви и восторга и в углах  их  дрожали
слезы. В руках он держал огромный золотой поднос, а на нем стояла  большая
чаша, изукрашенная драгоценными каменьями. Она была красивой, даже очень -
но какой-то приторно-тяжелой и ее полированное нутро отливало алым. У Намо
заболели глаза. Он был не в силах смотреть ни на  этого  ало-белого...  Не
знал, как назвать его даже. А Курумо уже приблизился  к  трону.  Медленно,
гибко опустился он на камни и, протянув руки, осторожно поставил поднос на
мозаичный цветной пол  и  простерся  у  ног  Повелителя  Мира  и  Звездной
Королевы.
     - Государь, - проникновенно прозвучал его мягкий, слегка дрожащий  от
преданности и любви голос.
     - Государь... Ты был милостив и простил раба своего. Прими же  жалкий
сей дар из рук моих в знак любви и преданности!
     Он поднял голову и,  стоя  на  коленях,  подал  кубок  Манве.  Король
милостиво принял его.
     - Встань, Курумо! Да будешь ты прославлен среди майяр!  Возьми  же  и
наполни сей кубок, и из рук твоих приму я его и выпью в честь твою!
     И показалось Намо, что кровью наполнена золотая чаша в  руках  Короля
Мира... Они пили. А рука Намо все  жестче  сжимала  прозрачный  кубок,  и,
наконец, он треснул, порезав ему пальцы и залив руку  алым  вином,  словно
кровью. "Хорошо, что не пришлось пить этого..." Ему мигом поднесли  другой
кубок.
     Курумо стоял, торжествующе глядя по  сторонам;  Намо  злорадно  ждал,
когда он, наконец, встретится глазами с ним,  Владыкой  Судеб.  Курумо  не
ожидал увидеть его здесь, и лицо его передернулось от животного страха,  и
на мгновение  Намо  показалось,  что  это  красивое  лицо  -  лишь  маска,
прикрывающая череп  о  спадающими  клочьями  гнилого  мяса  и  кожи.  Лишь
мгновение продолжалось это. Курумо вновь усмехался, нагло  глядя  в  глаза
Намо, уверенный в своей безнаказанности. И быстро отвел глаза, проклиная в
душе темного Вала.
     Намо не знал, что самое страшное впереди.  Настал  час,  когда  Манве
поднялся, и призвав к молчанию, возгласил:
     - Ныне да увидят все, как карает  отец  наш  Эру  тех,  кто  восстает
против воли его!
     "Как? Ведь уже нет боли... Только  тупая  сосущая  тоска,  пустота...
Неужели еще не все кончено, и лишь я ничего не ощущаю? Неужели он не сумел
уйти?" Лоб Намо покрылся испариной, руки сжались в кулаки.
     А тем временем все глаза были прикованы к огромной чаше среди зала  -
Зеркалу Варды. Любопытство, желание пощекотать нервы,  злорадство  -  все,
кроме хоть капли сочувствия.
     Темно-красная поверхность потемнела, стала  прозрачно-черной.  Звезды
всплыли со дна чаши, и Намо показалось, что чернота заполнила все  вокруг,
и никого больше нет -  только  он  и  ночь.  А  потом  он  увидел  лицо  -
известково-белое, прочерченное узкими смоляно-блестящими дорожками  крови.
Застывшее, окоченевшее лицо; рот чуть приоткрыт в безмолвном  стоне,  губы
изорваны, ввалившиеся веки опущены и темные тени  в  провалах  мешаются  с
кровью. Нет, это не было мертвой маской - лицо, на котором навечно застыло
страдание, побежденное могучей волей.
     Непонятно откуда выплыло лицо Варды - куда более мертвое и страшное в
своей безупречной правильности и бесстрастности.
     Казалось он медленно погружается в воды невидимой  реки,  волосы  его
сжатые прокаленным обручем венца, струились по незримому течению и, словно
крылья ската, медленно колыхался черный плащ.  Скованные  руки  застыли  в
судорожном усилии разорвать одежду на груди, залитой  кровью  незаживающих
ран и разодранной ошейником шеи...
     "Так все же он умер... Умер совсем. И  никогда...  И  все  равно  это
победа. Это - не вечная пытка, которой они хотели... Но  почему  же  я  не
понял этого, не ощутил..."
     Всего несколько мгновений длилось видение, а Намо показалось -  века.
Заходили кровавые волны, и вновь вино было в чаше... Манве был  недоволен,
но никто не смел сказать ни слова. И заговорила Варда:
     - О Тулкас Могучий! Ныне да будешь ты увенчан  короной,  как  Воитель
Мира!
     "...Ты ведь хотел стать Повелителем всего сущего? Так получай же свою
корону, Властелин Мира!" - вспомнил, стиснув зубы, Намо.
     Теперь у него был счет ко всем. Теперь он знал, зачем он  здесь.  "Ты
ушел брат мой. Но я - здесь. Я мало могу. Но, клянусь  тебе,  сделаю,  что
смогу. Я так этого не оставлю. Все получат  свое.  Я  клянусь  тебе,  брат
мой..."
     Он покинул пир, и мало кто сожалел об этом - в присутствии его  никто
не решался дать волю веселью. А Намо шел, не чувствуя больше в душе  тоски
и пустоты. Была там, внутри тупая саднящая боль, но теперь  он  знал,  что
делать.

                                СОДЕРЖАНИЕ

                   Весна Арды
                   Про Саурона
                   Про Майяр
                   О Драконах
                   События в Валиноре
                   Война гнева
                   Про Саурона
                   Намо
                   Черный нуменорец (Первый назгул)
                   О духе юга (Третий назгул)
                   (Седьмой назгул)
                   (Девятый назгул)
                   Песнь Девяти
                   Гэндальф в Дул-Гулдуре
                   Кольцо Сарумана
                   Конец Войны Кольца
                   Тхэсса-Оборотень

                   * Берен и Лютиен   | Не знаю,
                   * Маэглин          | где место
                   * Из тьмы          | эпизодов в
                   * Пир              | окончательном тексте