пер. Олег Битов
Clifford D. Simak, A Ghost of the Model "T", 1975
Он возвращался домой, когда вновь услышал звук мотора модели "Т". Вот уж не тот звук, который можно с чем-то спутать, - и ведь это не впервые за последние дни, что звук долетал к нему издали, с шоссе. Удивительная история: ведь, по его сведениям, ни у кого во всей стране не было больше модели "Т". Ему доводилось читать - где? вероятно, в газете, - что за старые машины, такие, как модель "Т", нынче выкладывают большие деньги, хотя смысл подобной покупки оставался за пределами его понимания. Кому в здравом уме нужна модель "Т", когда вокруг полно современных, бесшумных, сверкающих автомобилей? Но в эти сумасбродные времена не разберешься, что люди делают и зачем. Не то что в прежние деньки, однако прежние деньки давно миновали, и все, что остается, - приноровиться как умеешь к нынешним правилам и порядкам.
Брэд уже закрыл пивную, закрыл чересчур рано, и теперь идти было просто некуда, только домой. Хотя с тех пор, как Баунс состарился и издох, возвращаться домой было страшновато. "Не хватает мне Баунса, - признался он себе, - мы так хорошо ладили, прожили вместе больше двадцати лет, а нынче, когда пса не стало, в доме одинокая, гулкая пустота...
Он брел проселком на краю своего городишки, шаркая по пыли и пиная комки земли. Ночь была светла почти как день, над деревьями висела полная луна. Сиротливые сверчки возвещали конец лета. И раз уж он брел пешком, то волей-неволей вспомнил ту модель "Т", какая была у него в молодые годы, - он проводил часы в ветхом машинном сарае, отлаживая и регулируя ее, хотя, видит Бог, модель "Т" в сущности не нуждалась в регулировке. Это был простой механизм, проще не придумаешь, подчас чуть-чуть сварливый, но верный друг, каких, пожалуй, с тех пор уже и не создавали. Он вез вас, куда вам надо, и возвращал обратно, - в те времена никто ничего большего и не требовал. Крылья дребезжали, жесткие покрышки могли вытрясти из вас душу, иной раз машина упрямилась на подъеме, но если вы знали, как управляться с ней и ухаживать за ней, серьезные неприятности вам не угрожали.
То были деньки, говорил он себе, когда вся жизнь была простой, как модель "Т". Не было ни подоходного налога (хотя, коль на то пошло, для него лично подоходный налог никогда не был проблемой), ни социального страхования, отбирающего у вас часть заработка, ни лицензий на то и на другое, ни порядка, повелевающего закрывать пивные в определенный час. "Жить было легко, - решил он, - человек брел себе по жизни как получалось, и никто не приставал к нему с советами и не становился ему поперек дороги...
А звук мотора модели "Т", вдруг выяснилось, становился все громче - он был так погружен в свои мысли, что по-настоящему не обращал на это внимания. Однако теперь звук достиг такой силы, будто машина прямо у него за спиной. Понятно, звук воображаемый, но уж такой естественный и такой близкий, - и он отпрянул в сторону, чтобы машина его не задела.
Она не задела его, а подъехала и остановилась - самая настоящая, в натуральную величину, казалось бы, ничего непривычного. Но правая передняя дверца (другой впереди и не было - слева дверцы не полагалось) распахнулась. Распахнулась сама собой - ведь машина пришла пустой, открыть дверцу никто не мог. Впрочем, это его тоже не особенно удивило: насколько помнилось, ни один владелец модели "Т" не додумался, как удержать эту дверцу закрытой. Там же всего одна незатейливая защелка, и при каждом толчке (а уж толчков хватало - таковы были в те времена дороги, и покрышки были жесткие, и подвеска) проклятая дверца распахивалась без промедления.
Только на этот раз - после стольких-то лет - дверца распахнулась как-то особенно. Она вроде бы приглашала войти: машина остановилась мягко, и дверца не отвалилась, а открылась плавно, торжественно, как бы зазывая человека в салон.
И он забрался внутрь, присел на правое сиденье, и как только оказался в салоне, дверца сама собой закрылась, а машина тронулась. Он хотел было перебраться за руль - там же не было шофера, а дорога впереди изгибалась и надо было помочь машине одолеть поворот. Но прежде чем он успел передвинуться и положить руки на баранку, машина принялась поворачивать сама и так точно, будто кто-то управлял ею. Он застыл в недоумении и даже не пытался больше прикоснуться к рулю. Машина справилась с поворотом без колебаний, а за поворотом начинался крутой затяжной подъем, и мотор взревел во всю мощь, набирая скорость перед подъемом.
-И самое-то странное, - сказал он себе, все еще готовясь взяться за баранку и все еще не трогая ее, - что не было здесь никогда ни поворота, ни подъема..." Он знал эту дорогу назубок, она бежала прямо почти три мили, пока не выводила на другую дорогу вдоль реки, и на протяжении всех трех миль не изгибалась и не петляла, не говоря уж о том, что не поднималась ни на какие холмы. А вот сегодня поворот был, и подъем на холм тоже был: машина пыжилась изо всех сил, но надорвалась и сбавила ход, и ей волей-неволей пришлось переключиться на низшую передачу.
Мало-помалу он решился сесть прямо, а потом и отодвинулся от руля вправо. Стало очевидным, что данная модель "Т" по ведомым только ей причинам не нуждается в шофере, а может, даже чувствует себя лучше без шофера. Казалось, она прекрасно знает, куда ехать, и приходилось признаться, что она знает больше, чем он. Местность, хотя и смутно знакомая, была определенно не той, что окружала городок Уиллоу Бенд. Тут вокруг поднимались холмы, изрезанные оврагами, а Уиллоу Бенд расположен на ровных и просторных заливных лугах у реки, где ни холмика, ни овражка не сыщешь, пока не доберешься до конца равнины, до замыкающих ее отдаленных скал.
Он сдернул с головы кепку и предоставил ветру трепать волосы, и ветер занялся этим не мешкая - кузов был с откидным верхом, и верх откинут. Машина вползла на вершину холма и устремилась вниз, старательно вписываясь в изгибы дороги, петляющей по склонам. И едва дорога пошла вниз, зажигание каким-то образом выключилось: в точности так, вспомнилось, поступал и он сам, когда имел свою собственную модель "Т". Цилиндры хлопали и хлюпали вхолостую, а двигатель остывал.
Машина одолела очередной резкий поворот над глубокой черной лощиной, сбегающей куда-то вниз меж холмов, и он уловил свежий сладкий запах тумана. Запах всколыхнул воспоминания, и не сознавай он, что такого не может быть, он решил бы, что вернулся в края своей юности. Потому что юность его прошла среди лесистых холмов, и там летними вечерами накатывал такой же туман, принося с собой снизу ароматы кукурузных полей, клеверных пастбищ и смесь других ароматов, какими полны богатые плодородные земли. Однако здесь, это уж наверняка, другие края - те, где прошла юность, далеко, до них никак не меньше часа езды. Хотя он, если честно, по-прежнему недоумевал, куда его занесло: все, что было видно вокруг, даже не напоминало места поблизости от городка Уиллоу Бенд.
Машина скатилась со склона и весело побежала по ровной дороге. Мимо мелькнула ферма, приютившаяся у подножия холмов, - два слабо освещенных окошка, а рядом неясные контуры амбара и курятника. На дорогу выскочил пес и облаял модель "Т". Других домов не попадалось. Правда, на дальних склонах кое-где проступали булавочные огоньки, и не приходилось сомневаться, что там такие же фермы. Встречных машин тоже не попадалось, хотя в этом, если вдуматься, не было ничего странного. Работали на фермах до заката и ложились сразу же, потому что вставали с первыми лучами зари. На сельских дорогах никогда не бывало большого движения, кроме как по субботам и воскресеньям.
Модель "Т" прошла новый поворот, и впереди возникло яркое пятно света, а когда подъехали поближе, то послышалась музыка. И опять его кольнуло ощущение чего-то знакомого, и опять он не мог понять почему. Модель "Т" замедлила ход и вкатилась в пятно света, и стало ясно, что свет исходит из танцевального павильона. По фасаду висели гирлянды лампочек, на высоких столбах вокруг автостоянки горели фонари. Сквозь освещенные окна он увидел танцующих, и вдруг до него дошло, что такой музыки он не слышал более полувека. Модель "Т" мягко въехала на стоянку и выбрала себе место рядом с машиной марки "максвелл". "Туристский максвелл , - подумал он с изрядным удивлением. - Да ведь эти машины исчезли с дорог многие годы назад! Такой в точности "максвелл" был у старины Верджа как раз тогда, когда у меня была модель "Т". Старина Вердж - сколько же лет прошло, не сосчитать...
Он попытался припомнить фамилию старины Верджа, да не получилось. Как ни грустно, с возрастом вспоминать имена и названия становилось все труднее. Вообще то старину Верджа звали Верджил, но дружки всегда сокращали имя до односложного. Теперь ему вспомнилось, что они были почти неразлучны, удирая из дому на танцы, распивая украдкой самогон, играя на бильярде, бегая за девчонками, - в общем, занимаясь помаленьку всем, чем занимаются юнцы, когда у них находится время и деньги.
Он открыл дверцу и выбрался из машины на стоянку, выложенную крупным гравием. Гравий хрустнул под ногами, и хруст словно послужил толчком, чтобы наконец узнать это место. То-то оно показалось ему знакомым, только он не понимал почему, а теперь понял. Он застыл как вкопанный, почти оцепенев от свалившегося на него откровения, вглядываясь в призрачную листву огромных вязов, высящихся по обе стороны павильона. Его глаза различили очертания холмов над павильоном - он узнал эти очертания, а затем напряг слух и уловил бормотание бегущей воды - неподалеку на склоне бил родник, и вода стекала по деревянному лотку к придорожным поилкам. Только поилки уже разваливались, как и лоток, - за ними перестали следить с тех пор, как на смену конным экипажам окончательно пришли автомобили.
Отвернувшись, он бессильно опустился на подножку, опоясывающую борта модели "Т". Глаза не могли обмануть его, уши не могли предать. В былые годы он слишком часто слышал характерное бормотание бегущей по лотку воды, чтобы спутать этот звук с каким-либо другим. И контуры вязов, и очертания холмов, и гравийная автостоянка, и гирлянда лампочек на фасаде - все это вместе взятое могло значить только одно: каким-то образом он вернулся, или его вернули, к Большому Весеннему Павильону. "Но это же, - сказал он себе, - было более пятидесяти лет назад, когда я был молод и беззаботен, когда у старины Верджа был его "максвелл", а у меня модель "Т"...
Неожиданно для себя он разволновался, и волнение захватило его безраздельно, пересилив удивление и чувство абсурдной невозможности происходящего. Само по себе волнение было так же загадочно, как этот павильон и то, что он опять очутился здесь. Он встал и пересек автостоянку, гравий хрустел, скользил и перекатывался под ногами, а тело было наполнено необыкновенной, юношеской легкостью, какой он не ведал годами. Музыка плыла навстречу, обволакивала и звала - не та музыка, что нравится подросткам в нынешние времена, не грохот, усиленный электронными приспособлениями, не скрежет без всякого подобия ритма, от которого у нормальных людей сводит зубы, а у придурков стекленеют глаза. Нет, настоящая музыка, под которую хочется танцевать, мелодичная и даже прилипчивая - сегодня никто и не помнит, что это такое. Звонко и сладостно пел саксофон - а ведь, сказал он себе, сакс сегодня почти совершенно забыт. И тем не менее здесь сакс пел в полный голос, лилась мелодия, и ветерок, налетающий снизу из долины, покачивал лампочки над дверью.
Он был уже на пороге павильона, как вдруг сообразил, что вход не бесплатный, и приготовился достать из кармана мелочь (ту, что осталась после бесчисленных кружек пива, выпитых у Брэда), но тут заметил на запястье правой руки чернильный штамп. И вспомнил, что таким штампом на запястье помечали тех, кто уже заплатил за вход в павильон. Так что осталось лишь показать штамп сторожу у дверей и войти внутрь. Павильон оказался больше, чем ему помнилось. Оркестр расположился у стенки на возвышении, а зал был полон танцующими.
Годы улетучились, все было как встарь. Девчонки пришли на танцы в легких платьицах, и ни одной в джинсах. Кавалеры, все без исключения, надели пиджаки и галстуки, и все старались соблюдать приличия, вести себя с галантностью, о какой он давным-давно забыл. Тот, кто играл на саксофоне, поднялся в рост, и сакс заплакал мелодично и грустно, накрывая зал волшебством, какого, еще недавно подозревал он, в мире просто не сохранилось,
И он поддался волшебству. Не помня себя, удивившись себе, едва до него дошло, что случилось, он оказался в зале среди танцующих. Он включился в волшебство, танцуя сам с собой, - после стольких лет одиночества он наконец-то вновь ощутил себя частью целого. Музыка заполнила мир, мир сузился до размеров танцевальной площадки, и пусть у него сегодня не было девчонки и он танцевал сам с собой, зато он вспомнил всех девчонок, с какими танцевал когда-либо прежде.
Чья-то тяжелая рука легла ему на предплечье, но кто-то другой сказал:
- Да ради Бога, оставь ты старика в покое, у него есть такое же право веселиться, как у любого из нас...
Тяжелая рука отдернулась, хозяин руки побрел, пошатываясь, куда-то прочь, и вдруг в том направлении завязалась возня, которую при всем желании нельзя было принять за танец. Тут откуда-то возникла девчонка и сказала:
- Давай, папаша, пойдем отсюда...
Кто-то подтолкнул его в спину, и он вслед за девчонкой очутился на улице.
- Знаешь, папаша, иди-ка ты лучше подобру-поздорову, - предложил какой-то парнишка. - Они вызвали полицию. Да, а как тебя зовут? Откуда ты взялся?
- Хэнк, - ответил он. - Меня зовут Хэнк, и я раньше частенько сюда хаживал. Вместе со стариной Верджем. Мы тут бывали почти каждый вечер. Хотите, я подвезу вас? У меня модель "Т", она там на стоянке...
- Ладно, почему бы и нет, - откликнулась девчонка. - Поехали...
Он пошел впереди, а они повалили следом и набились в машину, и их оказалось гораздо больше, чем думалось поначалу. Они не поместились бы в машину, если б не залезли друг дружке на колени. А он сел за баранку, но ему и в голову не пришло прикасаться к ней: он уже усвоил, что модель "Т" сама сообразит, что от нее требуется. И она, конечно же, сообразила - завелась, вырулила со стоянки и выбралась на дорогу.
- Эй, папаша, - обратился к нему парнишка, сидевший рядом, - не хочешь ли хлебнуть? Не первый сорт, но шибает здорово. Да ты не бойся, не отравишься - никто из нас пока что не отравился...
Хэнк принял бутылку и поднес ее ко рту. Запрокинул голову, и бутылка забулькала. Если б у него еще были сомнения насчет того, куда он попал, спиртное растворило бы их окончательно. Потому что вкус этой бурды был незабываем. Впрочем, запомнить вкус тоже было немыслимо - но попробуешь сызнова и не спутаешь ни с чем. Оторвавшись от бутылки, он вернул ее тому, у кого взял, и похвалил:
- Хорошее пойло...
- Не то чтобы хорошее, - отозвался парнишка, - но лучшее, какое удалось достать. Этим чертовым бутлегерам все равно, какой дрянью торговать. Прежде чем покупать у них, надо бы заставлять их самих пригубить, да еще и понаблюдать минутку-другую, что с ними станет. Если не свалятся замертво и не ослепнут, тогда, значит, пить можно...
Другой парнишка перегнулся с заднего сиденья и вручил Хэнку саксофон.
- Ты, папаша, смахиваешь на человека, умеющего обращаться с этой штуковиной, - заявила одна из девчонок, - так давай, угости нас музыкой...
- Где вы его взяли? - удивился Хэнк.
- Из оркестра, - ответили сзади. - Тот мужик, что играл на нем, если разобраться, не имел на то никакого права. Терзал инструмент, и все.
Хэнк поднес саксофон к губам, пробежал пальцами по клапанам, и сразу зазвучала музыка. "Смешно, - подумал он, - я же до сих пор даже дудки в руках не держал..." У него не было музыкального слуха. Однажды он попробовал играть на губной гармонике, думал, она поможет ему коротать время, но звуки, какие она издавала, заставили старого Баунса завыть. Так что пришлось забросить гармонику на полку, и он даже не вспоминал о ней до этой самой минуты.
Модель "Т" легко скользила по дороге, и вскоре павильон остался далеко позади, Хэнк выводил рулады на саксофоне, сам поражаясь тому, как лихо у него получается, а остальные пели и передавали бутылку по кругу. Других машин на дороге не было, и вот немного погодя модель "Т" вскарабкалась на холмы и побежала вдоль гребня, а внизу, как серебряный сон, распластался сельский пейзаж, залитый лунным светом.
Позже Хэнк спрашивал себя, как долго это продолжалось, как долго машина бежала по гребню в лунном свете, а он играл на саксе, прерывая музыку и откладывая инструмент лишь затем, чтоб сделать еще глоток-другой. Казалось, так было всегда и так будет всегда: машина плывет в вечность под луной, а следом стелются стоны и жалобы саксофона...
Когда он очнулся, вокруг опять была ночь. Сияла такая же полная луна, только модель "Т" съехала с дороги и встала под деревом, чтобы лунный свет не падал ему прямо в лицо. Он забеспокоился, впрочем, довольно вяло, продолжается ли та же самая ночь или уже началась другая. Ответа он не знал, но не замедлил сказать себе, что это, в сущности, все равно. Пока сияет луна, пока у него есть модель "Т" и есть дорога, чтоб ложиться ей под колеса, спрашивать не о чем и незачем. А уж какая именно это ночь, и вовсе не имеет значения.
Молодежь, что составляла ему компанию, куда-то запропастилась. Саксофон лежал на полу машины, а когда Хэнк приподнялся и сел, в кармане что-то булькнуло. Он провел расследование и извлек бутылку с самогоном. В ней все еще оставалось больше половины, и вот уж это было удивительно: столько пили и все-таки не выпили.
Он сидел за рулем, вглядываясь в бутылку и прикидывая, не стоит ли приложиться. Решил, что не стоит, засунул бутылку обратно в карман, потянулся за саксофоном и бережно положил инструмент на сиденье рядом с собой.
Модель "Т" вернулась к жизни, кашлянула и содрогнулась. Выбралась из-под дерева, вроде бы неохотно, и плавно повернула к дороге. А затем выехала на дорогу и тряско покатилась вниз, взбивая колесами облачка пыли - в лунном свете они зависали над дорогой тонкой серебряной пеленой.
Хэнк гордо восседал за баранкой. И чтоб никоим образом не прикоснуться к ней, сложил руки на коленях и откинулся назад. Чувствовал он себя превосходно, лучше, чем когда-либо в жизни. "Ну, может, не совсем так, - поправил он себя, - вспомни молодость, когда ты был шустряком, гибким и полным надежд. Ведь выпадали, наверное, дни, когда ты чувствовал себя не хуже..." Разумеется, выпадали: переворошив память, он ясно припомнил вечер, когда выпил как раз, чтоб быть под хмельком, но не окосеть и даже не хотеть добавить, - он стоял в тот вечер на гравийной автостоянке у Большого Весеннего, впитывая музыку перед тем как войти, а бутылка за пазухой приятно холодила тело. Днем была жара, он вымотался на сенокосе, но вечер принес прохладу, снизу из долины поднялся туман, напоенный невнятными запахами тучных полей, - а в павильоне играла музыка и ждала девчонка, которая, само собой, не сводила глаз с дверей в предвкушении, что он вот-вот войдет.
-Что и говорить, - подумалось ему, - тогда было здорово..." Тот вечер, выхваченный памятью из пасти времени, был хорош - и все же не лучше нынешней ночи. Машина катится вдоль гребня, залитый лунным сиянием мир стелется внизу. Тот вечер был хорош, но и эти минуты, пусть непохожие на тот вечер, в каком-то смысле не хуже.
А дорога сбежала с гребня и устремилась обратно в долину, змеясь по скалистым склонам. Сбоку выпрыгнул кролик и застыл на мгновение, пригвожденный к дороге слабеньким светом фар. Высоко в ночном небе вскрикнула невидимая птица, но это был единственный звук, не считая клацанья и дребезжанья модели "Т".
Машина достигла долины и понеслась во всю прыть. К самой дороге подступили леса, то и дело загораживая луну. Потом машина свернула с дороги, и он услышал под колесами хруст гравия, а впереди обозначился темный затаившийся в ночи силуэт. Машина затормозила, и на этот раз Хэнк, примерзший к сиденью, ни на секунду не усомнился, где он.
Модель "Т" вернулась к танцевальному павильону, но волшебство рассеялось. Огни погасли, все опустело. На автостоянке не осталось других машин. Едва модель "Т" заглушила мотор, наступила полная тишина, и он услышал бормотание родниковой воды, стекающей по лотку к поилкам.
Внезапно его охватил холод и неясное чувство тревоги. Здесь теперь было так одиноко, как может быть лишь в очень памятном месте, откуда вдруг вычерпали всю жизнь. Против собственной воли он шевельнулся, выкарабкался из машины и встал с нею рядом, не отпуская дверцу и недоумевая, чего ради модель "Т" прикатила сюда снова и зачем ему понадобилось из нее вылезать.
От павильона отделилась темная фигура и двинулась к стоянке, еле различимая во мраке. Послышался голос:
- Хэнк, это ты?
- Я самый, - отозвался Хэнк.
- Скажи на милость, - спросил голос, - куда это все подевались?
- Не знаю, - ответил Хэнк. - Я был здесь недавно. Здесь было полно народу.
Фигура подошла ближе.
- Слушай, у тебя нет ничего выпить?
- Конечно, Вердж, - ответил он. Теперь он узнал голос. - Конечно, у меня есть что выпить.
Вытащив бутылку из кармана, он протянул ее Верджу. Тот взял, но сразу пить не стал, а, присев на подножку модели "Т", принялся нянчить бутылку, как дитя.
- Как поживаешь, Хэнк? - спросил он. - Черт, как давно мы не виделись!
- Живу ничего себе, - ответил Хэнк. - Переехал в Уиллоу Бенд да так и застрял там. Ты знаешь такой городишко Уиллоу Бенд?
- Был однажды. Проездом. Даже не останавливался. Если б знать, что ты там живешь, тогда бы, конечно... Но я совсем потерял тебя из виду...
Хэнк, со своей стороны, слышал что-то про старину Верджа и еще подумал, не стоит ли об этом упомянуть, но хоть режь, не мог припомнить, что именно слышал, и поневоле промолчал.
- Мне не очень-то повезло, - продолжал Вердж. - Все вышло против ожиданий. Джанет взяла и бросила меня, и я после стал пить и пропил свою бензоколонку. А потом просто перебивался - то одно, то другое, Нигде больше не оседал надолго. И никакого стоящего дела мне больше не попадалось... - Он раскупорил бутылку, отхлебнул и отдал Хэнку, похвалив: - Знатное пойло...
Хэнк тоже отхлебнул и опустился рядом с Верджем, а бутылку поставил на подножку посередине.
- У меня, ты помнишь, был "максвелл", - сказал Вердж, - но я его, кажется, тоже пропил. Или поставил где-то и не упомню где. Искал где только можно, но его нигде нет...
- Не нужен тебе "максвелл", Вердж, - произнес Хэнк. - У меня же есть модель "Т"...
- Черт, как тут одиноко, - сказал Вердж. - Тебе не кажется, что тут одиноко?
- Кажется. Послушай, выпей еще малость. Потом решим, что нам делать.
- Что толку сидеть здесь? - сказал Вердж. - Надо было уехать вместе со всеми.
- Лучше посмотрим, сколько у нас бензина, - предложил Хэнк. - А то я понятия не имею, что там в баке делается...
Привстав, он открыл переднюю дверцу и сунул руку под сиденье, где обычно держал бензомерный штырь. Нашел, отвинтил крышку бензобака, но надо было подсветить, и он принялся шарить по карманам в поисках спичек.
- Эй, - окликнул Вердж, - не вздумай чиркать спичками возле бака. Взорвешь нас обоих ко всем чертям. У меня в заднем кармане был фонарик. Если он, проклятый, еще работает...
Батареи сели, фонарик светил совсем слабо. Хэнк отпустил штырь в бак до упора, отметив пальцем точку, где заканчивается горловина. Когда он вытащил бензомер, штырь оказался влажным чуть не до самой этой точки.
- Смотри-ка ты, почти полный, - заметил Вердж. - Ты когда заправлялся в последний раз?
- А я вообще никогда не заправлялся.
На старину Верджа это произвело сильное впечатление.
- Кто бы мог подумать, выходит, твоя жестяная ящерка почти ничего не ест...
Хэнк навинтил крышку на бензобак, и они вновь присели на подножку и сделали еще по глотку.
- Сдается мне, я мучаюсь одиночеством уже давно, - сказал Вердж. - Что б я ни делал, мне темно и одиноко. А тебе, Хэнк?
- Мне тоже одиноко, - признался Хэнк, - с тех самых пор, как Баунс состарился и подох у меня на руках. Я же так и не женился. До этого как-то ни разу не дошло. Баунс и я, мы повсюду бывали вместе. Он провожал меня в бар к Брэду и устраивался под столом, а когда Брэд выгонял нас, провожал меня домой...
- Что проку, - сказал Вердж, - сидеть тут и плакаться? Давай еще по глоточку, а потом я, так и быть, помогу тебе завестись, крутану рукоятку, и поедем куда-нибудь...
- Рукоятку даже трогать не надо, - ответил Хэнк. - Просто залезешь в машину, и она заведется сама собой.
- Ну черт бы меня побрал, - сказал Вердж. - Ты, видно, изрядно с ней повозился.
Они сделали еще по глотку и залезли в модель "Т" - и она завелась и вырулила со стоянки, направляясь к дороге.
- Куда бы нам поехать? - спросил Вердж. - У тебя есть на примете какое-нибудь местечко?
- Нет у меня ничего на примете, - ответил Хэнк. - Пусть машина везет нас, куда хочет. Она сама разберется куда.
Подняв с сиденья саксофон, Вердж поинтересовался:
- А эта штука откуда? Что-то я не помню, чтоб ты умел дудеть в саксофон...
- А я никогда раньше и не умел, - ответил Хэнк.
Он принял сакс от Верджа и поднес мундштук к губам, и сакс мучительно застонал и зажурчал беззаботно.
- Черт побери, - воскликнул Вердж. - У тебя здорово получается!
Модель "Т" весело прыгала по дороге, крылья хлопали, ветровое стекло дребезжало, а катушки магнето, навешенные на приборный щиток, звякали, щелкали и стрекотали. А Хэнк знай себе дул в саксофон, и тот отзывался музыкой, громкой и чистой. Вспугнутые ночные птицы издавали резкие протестующие крики и падали вниз, стремительно врываясь в узкую полосу света от фар.
Модель "Т" опять выбралась из долины и, лязгая, взобралась на холмы. И опять побежала по гребню, по узкой пыльной дороге под луной, меж близких пастбищных оград, за которыми маячили, провожая машину тусклыми глазами, сонные коровы.
- Черт меня побери, - воскликнул Вердж, - ну просто все как встарь! Мы с тобой вместе, вдвоем, не считая луны. Что с нами стряслось, Хэнк? Где мы дали промашку? Мы снова вдвоем, как было давным-давно. А куда делись все годы в середине? Зачем они нужны были, эти годы в середине?
Хэнк ничего не ответил. Он продолжал дуть в саксофон.
- Разве мы просили слишком много? - продолжал Вердж. - Мы были счастливы тем, что имели. Мы не требовали перемен. Но старая компания отошла от нас. Они переженились, нашли себе постоянную работу, а кто-то даже пробился на важный пост. Это самое неприятное, когда кто-то сумел пробиться на важный пост. Нас оставили в покое. Нас двоих, тебя и меня, двоих, кто не хотел перемен. Мы что, цеплялись за молодость? Нет, не только. Тут было и что-то другое, за что мы цеплялись. Наверное, цеплялись за время, совпавшее с нашей молодостью и сумасбродством. Каким-то образом мы и сами сознавали, что дело не только в молодости. И были, конечно, правы. Так хорошо не бывало больше никогда...
Модель "Т" скатилась с гребня и нырнула на долгий крутой спуск, и тут они увидели впереди внизу широкую многополосную автостраду, всю испещренную огоньками движущихся машин.
- Мы выезжаем на большое шоссе, Хэнк, - сказал Вердж. - Может, стоит свернуть в сторонку и не связываться? Твоя модель "Т" - славная старушка, лучшая из своих ровесниц, слов нет, но уж больно резвое там движение...
- Я же ничего не могу сделать, - ответил Хэнк. - Я ею не управляю. Она сама по себе. Сама решает, чего ей надо.
- Ну и ладно, какого черта, - заявил Вердж. - Поедем, куда ей нравится. Мне все равно. В твоей машине мне так спокойно. Уютно. Мне никогда не было так уютно за всю мою треклятую жизнь. Черт, ума не приложу, что бы я делал, не объявись ты вовремя, Да отложи ты свой дурацкий сакс и хлебни хорошенько, пока я все не вылакал...
Хэнк послушался, отложил саксофон и сделал два основательных глотка, чтоб наверстать упущенное, а к тому моменту, когда он вернул бутылку Верджу, машина разогналась, въехала на откос, и они очутились на автостраде. Модель "Т" радостно побежала по своей полосе и обогнала несколько других машин, отнюдь не стоявших на месте. Крылья гремели с удвоенной скоростью, а трескотня катушек магнето напоминала пулеметные очереди.
- Ну и ну, - восторженно заявил Вердж, - вы только гляньте на эту бабушку! В ней еще жизни на десятерых. Слушай, Хэнк, ты имеешь представление, куда мы держим путь?
- Ни малейшего, - ответил Хэнк и снова взялся за саксофон.
- А, черт, - сказал Вердж, - какая разница, куда мы едем, лишь бы ехать! Тут недавно был указатель, и на нем написано "Чикаго". А может, мы и правда едем в Чикаго?
Хэнк на минутку вынул мундштук изо рта.
- Может, и так. Меня это не волнует.
- Меня, в общем, тоже, - откликнулся старина Вердж. - Чикаго, эй, принимай гостей! Лишь бы выпивки хватило. Похоже, что хватит. Мы же прикладывались то и дело, а в бутылке еще больше половины...
- Ты не голоден, Вердж? - спросил Хэнк.
- Черт возьми, нет! - ответил Вердж. - Не голоден и спать не хочу. Никогда не чувствовал себя так хорошо во всей моей жизни. Лишь бы выпивки хватило и эта куча железа не вздумала развалиться...
Модель "Т" гремела и лязгала, но бежала наравне с целой стаей машин, мощных и обтекаемых, которые не гремели и не лязгали, - и Хэнк играл на саксофоне, а старина Вердж размахивал бутылкой и вопил всякий раз, когда дребезжащая старушка обставляла "линкольн" или "кадиллак". Луна висела в небе - и, кажется, на одном месте. Автострада перешла в платное шоссе, и перед ними мрачной тенью возникла первая кассовая будка.
- Надеюсь, у тебя есть мелочь, - сказал Вердж. - Что до меня, я пустой - шаром покати...
Однако мелочь не понадобилась, потому что, едва модель "Т" подкатила поближе, шлагбаум при въезде на платный участок поднялся, и громыхающая коробочка прошла под шлагбаум бесплатно.
- Все вышло по-нашему! - завопил Вердж. - С нас не берут платы - и не должны брать! Мы с тобой столько пережили, что нам теперь кое-что причитается...
Слева, чуть поодаль, выросла тень Чикаго. В башнях, громоздящихся вдоль озерного берега, сверкали ночные огни - но машина объехала город по длинной широкой дуге. И как только обогнула Чикаго и нижнюю часть озера, как только одолела затяжной поворот, похожий на рыболовный крючок, перед пассажирами открылся Нью-Йорк.
- Я не бывал в Нью-Йорке, - заявил Вердж, - но видел картинки Манхэттена, и чтоб мне провалиться, это Манхэттен. Только я не догадывался, Хэнк, что Чикаго и Манхэттен так близко друг от друга.
- Я тоже не догадывался, - ответил Хэнк, прерывая игру на саксе. - География, конечно, вверх тормашками, но какое нам к черту дело до географии? Пусть эта развалина шляется где угодно, весь мир теперь принадлежит нам...
Он вернулся к саксофону, а модель "Т" продолжала свою прогулку. Прогрохотала каньонами Манхэттена, объехала вокруг Бостона и спустилась назад к Вашингтону, к высокой игле одноименного монумента, и старику Эйбу Линкольну, сидящему в вечном раздумье на берегу Потомака.
Потом они спустились еще дальше к Ричмонду, проскочили мимо Атланты и долго скользили вдоль залитых лунным светом песков Флориды. Проехали по старинным дорогам под деревьями, обросшими бородатым мхом, и заметили вдали слева огни дряхлеющих кварталов Нью-Орлеана. А затем вновь направились на север, и машина вновь резвилась на гребне, а внизу опять расстилались чистенькие угодья и фермы. Луна висела там же, где и раньше, не двигаясь с места. Они путешествовали по миру, где раз и навсегда было три часа ночи.
- Знаешь, - произнес Вердж, - я бы не возражал, если б это длилось без конца. Не возражал бы, если б мы никогда не приехали туда, куда едем. Это так здорово - ехать и ехать, что не хочется узнавать, где конечная остановка. Почему бы тебе не отложить свою дудку и не хлебнуть еще чуток? У тебя же, наверное, во рту пересохло...
Хэнк отложил саксофон и потянулся за бутылкой.
- Знаешь, Вердж, у меня точно такое же чувство. Вроде бы нет никакого смысла беспокоиться о том, куда мы едем и что случится. Все равно нет и не может быть ничего лучшего, чем сейчас...
Там у темного павильона ему чуть не припомнился какой-то слух про старину Верджа, и он хотел даже упомянуть об этом, но хоть режь, не мог сообразить, какой такой слух. Теперь сообразил - но это оказалась такая мелочь, что вряд ли заслуживала упоминания. Ему рассказывали, что милый старина Вердж умер.
Он поднес бутылку к губам и приложился от души, и, ей-же-ей, в жизни не доводилось пробовать спиртного и вполовину столь же приятного на вкус. Он передал бутылку другу, снова взялся за саксофон и стал наигрывать, ощущая пьянящий восторг, - а призрак модели "Т" катил, погромыхивая, по залитой лунным светом дороге.