Танит ЛИ

                            ВАЗКОР, СЫН ВАЗКОРА

                               КНИГА ПЕРВАЯ

                           ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КРАРЛ

                                    1

     Однажды летом, когда мне было девять лет, змея укусила меня в  бедро.
Я очень мало помню из того, что было  после,  только  отрывочное  ощущение
времени и безумный жар, как будто все тело в огне, и как я метался,  чтобы
избавиться от него. А потом все кончилось, и мне стало лучше,  и  я  снова
бегал по зеленым склонам среди белых камней. Позже я узнал, что должен был
умереть от яда змеи.  Тело  мое  стало  от  него  серо-голубым  и  желтым;
хорошенькое зрелище я, должно быть, представлял собой. Однако я не умер, и
от укуса не осталось даже шрама.
     И это был не единственный случай, когда я  соприкоснулся  со  смертью
Когда меня отлучили от груди, я  отрыгивал  все,  что  мне  давали,  кроме
козьего молока. Судьба другого ребенка  на  этом  бы  и  закончилась,  ибо
жители крарла великодушно оставляют своих слабых на съедение волкам. Но  я
был сыном вождя дагкта от его любимой  жены  и,  несомненно,  мольбы  моей
матери  спасли  меня.  Вскоре  я  окреп,  и  терпение  моего   отца   было
вознаграждено.
     Я выжил в борьбе, и мои дни были наполнены ею. Когда я не сражался за
свою жизнь, я сражался со всеми детьми мужского пола в крарле,  поскольку,
хоть я и был сыном Эттука, моя мать не была женщиной этого племени, а я  с
первого дня  жизни  был  во  всем  похож  на  нее.  Иссиня-черные  волосы,
шелковистые у нее и как львиная грива у меня, и ее черные глаза,  глубокие
как покров ночного неба.
     Мои  самые  ранние  воспоминания  -  о  матери.  Как  она  сидела   и
расчесывала мои волосы, раскинутые по плечам. Она снова и снова  погружала
деревянный гребень в эти космы, исполненная чувством собственничества всех
матерей. Она гордилась мной, а я был горд тем, что она гордится мной.  Она
была красивая, Тафра, и она любила, как я облокачивался на ее колени, пока
она расчесывала меня, и даже тогда, я помню, костяшки  моих  пальцев  были
покрыты кровью. Я порезал их о чьи-то зубы, которые я расшатал за то,  что
они обзывали ее. С самого начала я сознавал свою  необычность  и  то,  что
выделяюсь из общей массы. Я не забывал об этом ни на час. Это  укрепило  и
закалило  меня,  и  научило  держать  язык  за  зубами,  что  потом  очень
пригодилось. Моя мать  Тафра  сверкала  как  звезда  среди  краснокожих  и
желтокожих людей. Даже ребенку, каким я тогда  был,  было  ясно,  что  они
ненавидят ее за ее обаяние и положение, а меня они ненавидели как  символ.
Когда я сражался с ними, я сражался  за  нее.  Она  была  скалой  за  моей
спиной. Моей мечтой было превзойти их всех, чтобы  утвердить  ее  права  и
заслужить  ее  одобрение.  Это  мое  желание  превосходства   и   нелюбовь
распространялись и на отца.
     Эттук был грубым  краснокожим  мужчиной.  Красная  свинья.  Когда  он
входил в палатку, меня охватывало раздражение. Другим он говорил: "Вот мой
сын", хвастался моим ростом, моими крепнущими мускулами, хвастался, потому
что это он сделал  меня,  как  хорошее  копье.  Но  когда  я  вызывал  его
неудовольствие, он бил меня, однако не совсем так, как  воин  бьет  своего
сына, чтобы вложить разум или выбить дурь через задницу, в зависимости  от
того, что требуется; Эттук бил меня с удовольствием, потому что я был  его
собственностью и он мог меня бить, но не только поэтому.  Позже,  когда  я
стал старше, я понял, что  каждый  из  этих  ударов  говорил:  "Завтра  ты
станешь сильнее меня, так что сегодня я буду сильнее тебя, и если я сломаю
тебе спину, это только к лучшему".
     Кроме того, я совсем не был похож на него. Его  свиной  мозг  терзало
неясное подозрение, что Тафра зачала меня от кого-то из ее племени еще  до
того, как он сжег их крарл и взял ее в качестве  военной  добычи.  У  него
были сыновья от других женщин, но Тафру он высоко ценил. Я видел,  как  он
стоял  и  смотрел  на  какой-то  из  награбленных  браслетов,  который  он
собирался надеть на нее, и его член вздыбливал леггинсы на нем  только  от
этого. Я мог бы убить его тогда,  этого  красного  борова,  хрюкающего  от
желания обладать белым телом моей матери. Возможно, это самая древняя,  но
всегда новая ненависть мужчины к мужчине. Одним словом, он  и  я  не  были
друзьями.
     Время Обряда  для  мальчиков  наступило  для  меня,  когда  мне  было
четырнадцать. Обряд всегда приходится  на  месяц  Серого  Пса,  второй  из
месяцев Пса, во время зимней стоянки.
     Весной племена  уходили  в  поисках  плодородных  земель  за  пределы
Змеиной Дороги; во время листопада они возвращались и поднимались в  горы.
Долины,  расположенные  высоко  в  горах  и  укрытые  между   зазубренными
вершинами, меньше страдали от резких ветров и снега.  В  некоторых  местах
долины лежали ниже линии снегов; там цвели травы и вечнозеленые  растения,
и стремительно летели вниз водопады, слишком  быстрые,  чтобы  замерзнуть.
Здесь паслись олени и  бродили  медведи,  медлительные  и  неповоротливые,
легкая добыча для охотничьих стрел.
     Эттук зимовал обычно по соседству с другими  крарлами,  отличавшимися
от дагкта. Это были краснокожие  скойана  и  хинга  и  желтоволосые  моуи,
располагавшиеся  на  расстоянии  не  более  пяти  миль,  все  в  состоянии
натянутого мира. Это время было слишком холодным для ведения войн. Мужчины
строили длинные тоннели из уплотненного снега, камней, козьих шкур,  глины
и  веток,  и  палатки  ютились  под  ними  или  в  пещерах,   напоминавших
перегородки в подножии гор.  Зимой  занятий  было  мало.  Время  проходило
главным образом за рассказами, выпивкой, азартными играми, едой и  сексом.
Иногда эту монотонность нарушали стычки между  соперничающими  охотничьими
группами. Если один мужчина убивал другого во время перемирия,  он  должен
был платить Кровавый Выкуп, поэтому воины убивали друг друга с оглядкой  и
редко. Ритуал крарла был единственным оживляющим событием.
     Обряд для мальчиков был одним  из  таинств  мужской  жизни.  Ни  один
мужчина не становился воином, не пройдя через него. С тех  пор,  как  себя
помню, я знал, что это мне предстоит, эта веха моей жизни, и  я  испытывал
ужас, совершенно не понимая почему. Но я скорее  проглотил  бы  язык,  чем
признался в этом. Даже матери я не признавался. Я не мог допустить,  чтобы
она видела мою слабость.
     В листопад я овладел одной девушкой. Она была примерно на год  старше
меня и заигрывала со мной, а потом страстно раскаялась  в  этом,  когда  я
принял ее кокетничанье всерьез. Она преследовала  меня,  чтобы  опозорить,
так как больше всего ненавидели Тафру женщины  и  передали  эту  ненависть
своим дочерям. Девушка, несомненно, думала, что я еще не  созрел,  но  она
ошибалась. Она кричала от  боли  и  гнева  и  кусала  мои  плечи,  пытаясь
сбросить меня, но шайрин - ее женская вуаль-маска - притуплял зубы, а  мне
все это доставляло слишком много удовольствия, чтобы отпустить ее.
     Когда я кончил и обнаружил, что у нее идет кровь,  мне  на  мгновение
стало жаль ее, но она сказала: "Ты, подонок вне племени,  ты  тоже  будешь
истекать кровью и вопить, когда в тебя войдут иглы. Я надеюсь, они,  может
быть, убьют тебя".
     Вообще женщины боялись и почитали мужчин крарла, но по  отношению  ко
мне она испытывала некоторую храбрость, потому что я был  сыном  Тафры.  Я
держал ее за волосы, пока она не захныкала.
     - Я знаю об иглах. Так наносятся знаки воина. Не думай,  что  я  буду
скулить под ними, как девица с ключом в ее замке.
     - Ты, - прошипела она, - будешь извиваться. Ты распухнешь и умрешь от
этого. Я попрошу Сил-На наслать на тебя проклятье.
     - Давай проси. Ее проклятья воняют, как она сама. А что до тебя,  так
ты должна поблагодарить меня. Я оказал твоему  будущему  мужу  услугу,  ты
оказалась труднопроходимой сукой.
     Тут она попыталась выколоть  мне  глаза,  и  я  ударил  ее,  заставив
передумать. Ее звали Чула, мою первую  жену,  как  потом  вышло;  так  что
изнасилование было в каком-то отношении пророческим.
     Все же ее слова привели  меня  в  угнетенное  состояние.  Татуировка,
которая была частью Обряда, тревожила меня давно - Чула лишь высказала эту
тревогу.
     У меня было странное тело, и это я уже знал благодаря  укусу  змеи  и
другим вещам. Я темнел на солнце и бледнел зимой, как и все  люди,  но  на
коже никогда не было пятен, и ничто не оставляло на  ней  шрамов.  Как  бы
желая  уравновесить  эти  свойства,  мой  организм  не  переносил   ничего
незнакомого, что попадало внутрь, даже пищи. Сочное жареное мясо  вызывало
у меня рвоту, если я съедал больше одного-двух крошечных кусочков; их пиво
было для меня отравой. Я наконец начал задавать себе вопрос, как  на  меня
подействуют яркие чернила жрецов и иглы,  введенные  в  руки  и  грудь.  В
результате мне пришло в голову, что я, вероятно,  умру,  как  сказала  эта
девушка, и это вызвало неистовую злость. Было  невыносимо  думать,  что  я
погибну из-за чего-то презренного и оставлю мать одну в палатке Эттука.  И
я ничего не мог сказать, так как выковал из себя железного человека.
     Накануне дня Обряда я пошел охотиться один, поднимаясь и спускаясь по
заснеженным краям долины под покровами скрежещущего ветра. Несмотря на мои
четырнадцать лет никто лучше меня не владел стрелой и копьем.
     У заводи паслись две коричневые самки оленя. Я убил их одну за другой
почти за секунду. Когда я подошел выпустить из них кровь, чтобы  облегчить
их вес, что-то оборвалось у меня внутри как камень,  сорвавшийся  с  горы.
Впервые, убив, я понял, что отнял чью-то жизнь,  нечто,  что  принадлежало
кому-то. Олени, которых приходилось волочить по снегу, были тяжелыми,  как
свинец, и дряблыми, как мешки, из которых  вылили  вино.  Я  пожалел,  что
сделал это; у нас было достаточно  мяса.  Однако  я  чего-то  добивался  и
вскоре, возвращаясь назад с добычей, я увидел зайца  и  убил  его  тоже  и
принес к палаткам.
     Мужчины смотрели на то, что я принес, с возмущением, а  некоторые  из
молодых женщин не удержались от восклицаний. Кое-кому на женской  половине
я начинал немножко нравиться. После Чулы были другие, более благосклонные,
но тоже готовые вопить и жаловаться потом.  Однако,  как  я  заметил,  они
приходили снова.
     Эттука не было. Он пил с другими  вождями  дагкта  на  южной  стороне
лагеря. Он не заходил к моей матери, пока не возвращался  к  вечерней  еде
или не напивался до буйства, или и то и  другое  вместе.  Тафра  сидела  в
своей темно-синей палатке и  ткала  на  станке,  вымененном  у  моуи.  Они
говорили, что получили его от людей из города, что к западу  от  гор,  где
отшумели и закончились войны, оставив после себя только руины.
     Война шла между древними городами с незапамятных времен, но это  была
величественная война, с правилами, как в танце. Потом появился кто-то, кто
все изменил. Племена знали  об  этом  из  отрывочных  рассказов  беженцев,
которые переходили через горы, чтобы избежать сражений. Одна сказка, сразу
подвергнутая сомнению, была о богине, выросшей на земле. Населению  племен
больше приходилась по вкусу история о могущественном и честолюбивом  муже,
который втянул города в  битву  за  свои  собственные  цели,  был  убит  и
предоставил войне  полыхать  самой  по  себе,  неуправляемой  и  никем  не
возглавляемой. В первые пять или шесть лет  после  моего  рождения  города
нападали друг на друга, как умирающие драконы, и были разодраны в  клочья.
После этого оставшиеся в живых бродяжничали кучками, пираты в своих родных
местах, ожесточенные, безумные  и  безрассудно  гордые.  Таких  банд  было
больше тысячи, и у каждой своя вера и какой  нибудь  сумасшедший  командир
или принц. Иногда проходил слух об их налете на селения за горами и о том,
что они увели в рабство мужчин из племен. Городские господа всегда считали
себя выдающимися; никто из людей не был им ровней. Моуи,  однако,  вели  с
ними торговлю у сожженных руин, которые  жители  крарлов  называли  Эшкир.
Городские воины странно выглядели. По  слухам,  их  лица  всегда  скрывали
маски, как у наших женщин, только их маски были из бронзы, железа или даже
серебра и золота, хотя одеты они были в  шкуры  животных  и  лохмотья.  Из
потертых поводьев их коней сыпались драгоценные  камни,  а  у  лошадей  от
голода торчали  ребра.  Рассказывали  также  байку,  будто  эти  городские
мужчины не едят и обладают волшебными силами. Их никогда не видели  зимой,
потому что проходы были засыпаны глубоким снегом,  и  в  любое  время  они
редко углублялись на восток.
     На станке  из  Эшкира  моя  мать  ткала  алое  полотно  с  каймой  из
затейливого переплетения черного, темно-бордового и  желтого  цветов.  Это
будет для него. Мой гнев вспыхнул с новой силой от вида матери, работающей
на Эттука в мои последние часы в этом мире. Я чувствовал, что  она  должна
принадлежать исключительно мне, потому что я был  уверен,  что  завтрашний
день означал мой конец, и старался до отказа заполнить делами сегодняшний.
     Ее волосы,  когда  она  работала,  были  распущены.  Они  были  цвета
чернослива, а кожа ее была по-зимнему белой,  как  теплый  снег.  Когда  я
стану воином, по закону племени она должна  будет  закрывать  лицо  передо
мной, как перед всеми другими мужчинами за исключением мужа. Но  пока  это
еще не было нужно. По обычаям племени она была  старой  для  невесты,  она
родила меня в двадцать девять лет; но в полусвете  палатки  она  выглядела
совсем молоденькой девушкой.  Глаза  ее  были  полузакрыты  под  действием
ритмичного шума станка, и только  браслеты  на  руках  слабо  позванивали,
когда она передвигала челнок.
     Я долго стоял и наблюдал за ней и не думал, что она  меня  видит,  но
вдруг она сказала:
     - Я слышала, он охотился, Тувек, мой сын, и  принес  добычу,  которой
этой палатке хватит на много дней.
     Я ничего не ответил, поэтому она повернулась и стала смотреть на меня
своим особым способом, опустив голову и  глядя  снизу  вверх,  полусмеясь.
Даже когда она стояла и была выше меня, эта ее манера  смотреть  создавала
ощущение, что я возвышаюсь над ней. И когда ее  глаза  останавливались  на
мне, они зажигались особым светом, что не было игрой. Когда это случалось,
в ее обнаженной до дна душе было видно, что вся ее радость во мне.
     - Подойди, - говорила она, протягивая руку, - подойди сюда и дай  мне
посмотреть на это дитя от плоти моей, подобное богу. Может  ли  это  быть,
что я выносила тебя?
     И когда я подходил к ней, она опускала руки,  легкие,  как  лепестки,
мне на плечи и смеялась надо мной и над своим восхищением мной, пока я  не
начинал смеяться схоже.
     Ни один другой мальчик крарла не потерпел бы такого от своей  матери,
и поэтому они изобрели для меня несколько дополнительных прозвищ.  Начиная
с семилетнего возраста мальчик принадлежит отцу. Он во всем ему подражает,
ест с мужчинами и  спит  в  палатке  для  мальчиков,  и  с  пренебрежением
относится к женщинам с их стряпней и шитьем. Если  женщина  прикасается  к
нему, он стряхивает ее руку, хмурясь, как будто это птичий помет  упал  на
него с неба, если только ему не  терпится  отправиться  в  путь  между  ее
бедрами. Но другие женщины были не такие, как  Тафра,  их  костлявые  лапы
были подобны тискам, не то что легкие руки Тафры,  их  лица  без  шайрина,
конечно, не были похожи на ее прекрасное лицо, и их затхлый женский  запах
был зловонным, как кошачий. От Тафры  всегда  пахло  ароматной  свежестью,
усиливаемой разными благоуханиями. Даже после того, как боров бывал с нею,
она оставалась чистой, как ключевая вода.
     - Ах, мой сын, - произнесла она сейчас, - мой прекрасный сын.  Завтра
тебя сделают воином.
     Перед ней я не позволил себе даже  проглотить  комок  в  горле.  Я  с
легкостью ответил: "Да", как будто не придавал этому никакого значения.
     - Нет никого, подобного тебе, - сказала она. Она запустила  пальцы  в
мои волосы, которые давно уже не напоминали спутанные мальчишеские  космы.
Она никогда не могла оставить мои волосы в покое, и, как я уже обнаружил к
тому времени, другие женщины тоже, как будто цвет или само качество  волос
притягивали их пальцы, как магнит.  Комок  в  моем  горле  разрастался;  я
взглянул на ткань на станке, чтобы вернуть свою  злость  и  так  облегчить
свою боль. Она заметила мой взгляд. - Я готовлю твое воинское одеяние.
     Это меня сломило.
     - Мама, - сказал я, - может быть, оно мне не понадобится, - и тут  же
прикусил язык, я был очень собой недоволен.
     - Тувек, - сказала она тихо, - теперь я понимаю.  Что,  по-твоему,  с
тобой сделают?
     - Ни одна женщина не знает Обряда, - сказал я.
     - Верно. Но женщина знает, что мужчины остаются в живых после  этого.
Не должна ли я думать, что ты слабее их? Ты, лучший из всех?
     - Я не боюсь ничего этого, -  сказал  я  заносчиво,  потому  что  она
слишком много хотела от меня в  этот  момент,  -  но  я  думаю,  что  могу
умереть. Вот и все.
     Потом я увидел, что ей тоже нелегко, что она говорит так, потому  что
боится. Ее руки сжали меня.
     - Котта, - сказала она, - ты слышишь?
     Я резко обернулся, опять рассердившись.  Я  думал,  мы  были  одни  в
палатке. Теперь я увидел тень позади станка, слепую  женщину-целительницу.
Большие руки ее лежали на коленях. Странное дело было с Коттой: хотя глаза
ее не были зрячими, казалось, она видит все. Мальчишки узнавали это  очень
рано, когда пытались украсть что-нибудь из ее  вещей.  Она  была  высокая,
почти как мужчина, кожа  да  кости,  ее  слепые  зрачки  светились  сквозь
шайрин,  как  сланец.  Она  часто  оказывалась  там,  где  ее  не  думаешь
встретить. Она помогала женщинам в родах, лечила болезни и  раны  и  часто
бывала с моей матерью. Среди женщин крарла  ходили  разговоры,  что  Тафра
умерла бы вместе со своим отпрыском, если бы Котта не помогала при  родах.
Я появился наутро после победы дагкта Эттука в какой-то битве с  одним  из
крарлов скойана, но Тафре при моем рождении пришлось труднее,  чем  любому
воину в битве. Она не зачала больше ни одного ребенка, и кое-кто  говорил,
что это тоже дело рук Котты, так как вторые роды оказались бы роковыми для
чужачки-суки, жены Эттука.
     Эмалевые серьги Котты зазвенели, когда она пошевелилась и  уставилась
прямо на меня, как будто она видела каждую черту на моем лице.
     - Ты сомневаешься насчет татуировки, - сказала она.
     - Ни в чем я не сомневаюсь, - сказал я, взбешенный и холодный,  каким
можно быть только в четырнадцать лет.
     - Ты хорошо делаешь, что сомневаешься, - сказала она,  заставив  меня
почувствовать  себя  идиотом.  -  Как  ты   говоришь,   но   может   плохо
подействовать на тебя. Тем не  менее  я  осмеливаюсь  утверждать,  что  ты
оправишься, как и после укуса змеи. Но мне интересно, не потратят  ли  они
впустую свои чернила.
     Я не понял. Я уже  собирался  бросить  ей  какие-то  резкие  слова  и
покинуть палатку, когда Котта, без какой-либо очевидной причины  и  связи,
добавила:
     - Этот станок из города Эшкир. Однажды среди палаток была женщина  из
Эшкира.
     Я бы не придал  этому  никакого  значения,  но  только  Тафра  как-то
странно застыла неподвижным серым изваянием.
     - Почему ты говоришь о  ней?  -  вскоре  спросила  она.  -  Она  была
рабыней, которую украли воины, и она убежала. Что еще тут может быть?
     - Верно, - сказала Котта, - но она видела, как он появился, -  и  она
кивнула в мою сторону. - Она стояла на коленях позади тебя и держала тебя,
а ты разодрала ей руки от боли. Она была молодая и  сильная,  но  ей  тоже
предстояло выплеснуть в мир своего ребенка. Интересно, что с ней  стало  в
этих дебрях.
     Все  это  казалось  мне  невразумительным.  Меня  удерживало   только
натянутое, как кожа вокруг раны, лицо матери.
     Потом Котта сказала мне:
     - Ты не умрешь завтра, молодой самец. Не бойся.  Если  ты  заболеешь,
Котта позаботится о тебе.
     Она как будто заколдовала меня.  Все  дневные  тревоги  исчезли,  как
исчезает мрак, когда солнце поднимается в небе.
     Я вышел освежевать моих оленей, а потом, когда крыша из  облаков  над
горами заиграла красной, пурпурной,  желтой  и  черной  красками,  как  на
воинском одеянии, которое моя мать ткала для меня, я выбрал место у огня и
в последний раз поел как мальчик.

                                    2

     В  ту  ночь  приходится  спать  на  новом  месте  вместе  с   другими
мальчиками, которым наутро предстоит посвящение в мужчины.
     На рассвете приходит жрец крарла,  чтобы  разбудить  всех.  Лицо  его
покрыто свежей черной краской.  Он  одет  в  жреческий  наряд,  украшенный
кисточками из хвостов животных и побрякивающий от медных кружочков и зубов
зверей: диких кошек, волков, медведей,  а  также  людских.  Я  не  спал  и
слышал, как он подошел, прежде чем он схватил меня за  руку.  Если  бы  он
тихо подкрался, я все равно узнал бы его по его вони.
     Сил был провидцем в крарле Эттука. До него им был его  отец,  который
втерся в крарл из леса, имея только свои фокусы в  качестве  рекомендаций.
Богом Сила был одноглазый змей, Вероломный Искуситель, в честь которого  с
незапамятных времен назывались изгибы и повороты  Змеиной  дороги.  Как-то
Сил взял жену, и она принесла ему дочь. Вскоре женщина умерла, что  совсем
меня не удивило. Дочь тем временем выросла  в  настоящую  суку.  Она  была
помощницей отца в его представлениях с заклинаниями,  кроме  чего,  с  ней
переспала добрая половина мужского населения  крарла,  но  статус  ее  был
высок. Сил-На (иначе чем дочерью Сила ее не называли, и это было знаком ее
величия) всегда метила занять место Тафры в качестве жены  Эттука.  У  нее
был один сын, на год моложе меня, Фид,  и  она  хотела  бы  приписать  его
Эттуку, но не осмеливалась. Рыжий Фид косил на один глаз,  а  единственным
косоглазым воином в крарле был Джорк; глаза Эттука были  нормальными.  Эго
обстоятельство ее, должно быть, бесило.
     Когда Сил поднял нас, мы вышли  на  открытую  площадку  за  палаткой.
Здесь мы разделись и растерлись снегом. Это место было  далеко  от  других
палаток под тоннелями, и в долине не слышно было ни звука, кроме тех,  что
издавали мы, дрожа от холода. В час посвящения женщины должны прятаться, и
даже смельчаки сидят тихо.
     Жрец  подошел  и  осмотрел  нас.  Он  тыкал  пальцами  и   осматривал
мальчиков. Я все еще был зол; моя злость всю ночь составляла мне компанию.
Я подумал: "Если он прикоснется ко мне своими когтями, я пробью ему  глаза
на затылок". Но он, должно быть, почувствовал, как я  закипаю,  и  оставил
мое тело в покое. Вскоре он, не дав нам одеться, погнал нас по долине мимо
заводи, покрытой коркой льда, которую женщины обычно разбивали, приходя за
водой, но не сегодня: ни одной женщине не разрешалось ходить этой  дорогой
в утро Обряда и через горную гряду. Мы проделали этот путь бегом, чтобы не
умереть от холода. На той стороне сосны  и  кедры  темнели,  как  глубокие
черные прорези в слабом желтом  сиянии  поднимающегося  солнца.  Наш  путь
лежал через деревья, через черные тени  к  силуэту  палатки  из  множества
шкур, возвышавшейся подобно храму смерти, в который мы должны бежать.
     Внутри в палатке была непроглядная  тьма.  Задыхаясь  после  бега  мы
упали там, куда нас толкнули невидимые руки. На полу были грубые ковры,  а
воздух казался душным и горячим  после  нашего  короткого,  но  леденящего
похода. Там уже были мальчики, пригнанные раньше нас, а  позади  нас  были
другие, и все тяжело дышали, как собаки после охоты.  Темнота  бурлила  от
тел, дыхания и ужаса. Не я один испытывал недобрые предчувствия, но  ничья
яростно могла сравниться с моей.
     В это помещение было набито, наверное, около  шестидесяти  юношей  из
разных крарлов дагкта. И по всем зимним долинам  племена  будут  проводить
обряды этого Дня Посвящения, и у каждого племени свой, слегка отличающийся
от других обряд.
     Вскоре распространился аромат дыма, как сладкая горечь полыни.
     После одного или двух вдохов половина начала задыхаться, но проникнув
в легкие, дым успокоил их, и все стихло. Это был магический фимиам жрецов.
Казалось, что голова постепенно отделялась от тела и плыла в воздухе.  Моя
голова была где-то под крышей, однако каким то образом  я  ощущал  и  свой
живот внизу, твердый, как косточка персика.
     Потом застучали барабаны, то ли из углов обширной палатки,  то  ли  в
моем  теле,  мне  было  не  разобрать.  В  темноте  раздавалось   какое-то
бормотание и ощущалось беспокойство, и что-то пискнуло подобно  животному,
но мне было все равно.
     Я долго лежал в дыму, безразличный и в то же время зная,  что  должен
сосредоточиться и не давать угаснуть своему гневу, единственному, за что я
мог держаться.
     Внезапно какие-то руки схватили меня и швырнули через ковры  на  тела
других мальчиков, лежавших  в  оцепенении.  Наверное,  они  таким  образом
втаскивали юношей уже некоторое время, может быть, они даже  наступали  на
меня, как я сейчас наступал в опьянении на других. Я не замечал ничего,  и
никто не замечал меня.
     Перегородка из шкур вела в пещеру, и воздух сразу стал  промозглым  и
заиндевело-холодным.
     Здесь  было  светло.  Свет  пробивался  в  мое  сознание  постепенно,
небольшими порциями. Они бросили меня на спину на твердое ложе, и  в  меня
сразу,  как  зубами,  впился  холод.  По  стенам  стекала   вода,   кто-то
проскрежетал зубами, кто-то вскрикнул,  а  звук  барабанов  обволакивал  и
расплывался, как и все перед глазами.
     У меня в голове все так перепуталось, что я вообразил, что прихожу  в
сознание; я задрожал от холода и начал слабо  сопротивляться,  потому  что
обнаружил, что меня связали.  Я  отчаянно  хотел  сейчас  испугаться,  ибо
чувствовал, что это моя единственная  защита,  а  я  ее  каким-то  образом
лишился, но земные образы и подробности -  запах,  цвет,  звук  -  мешали.
Наконец склонилась смерть, чернолицая, с глазами обесцвеченного железа,  и
я узнал Сила. Это было время и место татуировки. Они нанесут на меня шрамы
мужской зрелости, и я умру.
     Мне кажется, я его укусил. Он ударил меня по лицу. Я  почувствовал  и
не почувствовал удар. Потом бронзовый коготь царапнул меня, острый  жгучий
зуд.  Он  пробежал  по  груди,  ребрам  и  рукам  по   следам   шерстяного
тампона-лизуна, сладострастно наносившего рисунок. Бронзовая игла  и  игла
из кости, и скрип шерстяной нити, протянутой сквозь кожу. Сначала все  это
показалось пустяком, но тут  же  стало  невыносимым,  эти  безостановочные
укусы-поцелуи, сопровождаемые царапающей серебряной болью.  Я  забыл,  что
укусил Сила, и вспомнил только после. Я  забыл,  кто  он.  Я  уставился  в
черное лицо, в глаза, мерцавшие в слабом свете, и извивался и корчился при
каждом искусном ударе. Но ощущения  из  невыносимых  незаметно  перешли  в
приятные. Я  закрыл  глаза  и  какая-то  девушка  нежно  поглаживала  меня
ногтями, старясь разбудить, и она нежно будила меня во  всех  смыслах,  но
когда я потянулся к ней, она вспорхнула и в следующую секунду уже убегала,
смеясь, по тоннелю в горах.
     Я побежал за ней, но не поймал. Вместо этого я  оказался  в  каком-то
месте, где стены плотно прижимались друг к  другу,  и  я  различил  теплый
свет, лившийся сверху из овальной  пещеры.  Мне  захотелось  добраться  до
пещеры, но проход был очень узким.  И  внезапно  в  моей  голове  вспыхнул
женский голос, чистый как алмаз. Я не знал, что она  сказала,  но  то  был
отказ, команда. Это вызвало мучительную  боль,  которая  скрутила  меня  и
съежила, как обгоревший лист. Тогда я громко вскрикнул, потому что  смерти
в такой форме я никак не ожидал.
     Я проболел всего один день или  чуть  больше,  но  меня  преследовали
какие-то странные сны. В  моей  лихорадке  мне  виделись  древние  города,
мужчины и женщины в масках,  и  одно,  самое  странное  из  всех  видение:
женщина-рысь, белая как соль,  и  на  спине  ее  черный  волк.  Мне  также
виделось, что племя забрасывает меня камнями, потому что я превратил  воду
источника в кровь, чтобы запугать их.
     Наконец, я открыл глаза. Во рту было ощущение костяной пыли,  а  тело
было каменным. Я огляделся. Я находился в  хижине  из  тростника  и  глины
рядом с палаткой мальчиков, куда помещали больных. Было темно,  но  сейчас
ко мне приблизился свет. За светом я различил тощую тень  и  узнал  ее  по
запаху. Это был Сил.
     По дрожанию лампы я понял, что он в жутком настроении. Иногда у  него
на губах выступала пена, и он кричал, как женщина-роженица,  что  вызывало
тревогу у  воинов,  которые  боялись  его  колдовства.  Увидев,  что  я  в
сознании, он  начал  ворчать  надо  мной  свои  проклятья,  называть  меня
червячным дерьмом и другими нежными именами. Время от времени  брызги  его
слюны попадали мне на лицо. Я вспомнил, что укусил его.
     - Приветствую тебя, Сил, - сказал я. - Что это  отравило  меня,  твои
грязные иглы или твои грязные лапы?
     Он пронзительно закричал, и на мою грудь упала капля  горячего  масла
из глиняной лампы. Я, наверное, был еще не совсем здоров, иначе я не  стал
бы говорить с ним так прямо, потому что он был враг, а у  меня  и  так  их
было достаточно. Но в то время и этим позабавился.
     Тут я услышал голос Котты из дальнего угла хижины.
     - Он говорит чепуху, пророк, это всего  лишь  лихорадка.  Не  обращай
внимания. Такие бредни ниже твоего достоинства.
     Сил рывком обернулся, и  свет  лампы  упал  на  нее.  Она  занималась
каким-то врачеванием, сосредоточенно, как будто могла видеть, что делает.
     - Нет у него никакой лихорадки, женщина - проскрипел Сил. - Это в нем
чужая кровь. Он не склоняется перед обычаями красных  крарлов.  Завтра  на
заре он придет в раскрашенную палатку, и я буду судить его, и  Одноглазый.
- И его шишковатая рука поползла по рисунку змея на его груди.
     - Как решишь, пророк, - вежливо ответила Котта, - но он сын вождя.
     Сил швырнул лампу и вылетел, как злой ветер.
     - Умен мальчик, - сказала Котта, - так бесить Сила.
     - Не учи меня, Котта, - сказал я. - Скажи мне, как долго я здесь.
     - День Обряда, следующую ночь, только что прошедший день.
     Это меня немного испугало. Я сказал:
     - Мне лучше?
     - Лучше или хуже. Ты и другие будут судить об этом.
     - Женщины всегда говорят загадками, - сказал я. Я сел, и в  голове  у
меня немного зазвенело, но быстро прояснилось.  Я  чувствовал  себя  почти
нормально и был голоден. - Дай мне поесть, - попросил я.
     - Я сначала дам тебе зеркало, - сказала она,  -  а  потом  посмотрим,
будешь ли ты все еще голоден.
     Это вызвало во мне раздражение,  зеркала  -  женские  игрушки.  Я  не
осуждал Тафру за то, что ей хотелось смотреться в зеркало, там было на что
посмотреть, но  свое  лицо  я  едва  знал.  Все-таки  Котта  принесла  мне
бронзовое зеркало и  держала  так,  чтобы  я  мог  видеть  отражение.  Она
показывала мне не лицо, а грудь и руки, где иглы нанесли знаки  племени  и
крарла.
     Я подумал, что лампа плохо светит, потом - что виновато  зеркало  или
мои глаза. Наконец, до меня дошло, что ничьей вины тут нет.
     - Значит, так? - спросил я ее.
     - Да, - сказала Котта.
     Я потрогал свое мускулистое тело, проверяя на ощупь, и  уставился  на
себя. Я мог и без зеркала видеть.
     На мне не было ни одного следа татуировки, ни одного шрама от игл,  и
никаких красок, как будто никогда и не было.
     - Может, он обманул меня? -  сказал  я.  -  Только  притворялся,  что
работает надо мной, как другие жрецы, и дым одурманил меня?
     - О нет, работа была сделана. Многие видели ее: копье - символ крарла
и вол - знак племени, и знак Эттука из  трех  колец.  Но  сейчас  это  все
зажило и исчезло с твоего твердого мраморного тела, на котором никогда  не
бывает ни единого пятнышка, о сын Тафры.
     Ее предсказание сбылось. Я забыл про голод.
     - Без татуировки я на воин, - сказал я.
     - Именно так, - сказала Котта, - не воин.

                                    3

     Когда-то  ритуал  Обряда  для  мальчиков  был,   возможно,   исполнен
глубокого значения. Некоторые из жрецов до  сих  пор  бормотали  что-то  о
богах, которые приходили в эти дни, и говорили, что черные  люди  с  болот
поклоняются золотой книге, которая с ними говорит. Но в крарле Эттука, как
и у всех краснокожих племен - дагкта, скойана, хинга, итра, дрогоуи  -  от
прежней значительности осталась только поверхностная шелуха, пропала  сама
суть, не было никакой тайны, ничего,  что  могло  бы  возвысить  душу  или
опьяняюще подействовать на голову.  И,  как  это  обычно  происходит,  чем
бессмысленнее становился  ритуал,  тем  больше  старались  поддержать  его
внешнюю значительность. У моуи есть поговорка: вождь облачается в золото и
пурпур, только бог не боится наготы.
     Поэтому они носились с Обрядом, а на самом деле это было ничто, и как
бы в доказательство его бессмысленности на мне не осталось никаких  следов
татуировки и раскраски. Теперь они обернутся против меня в растерянности и
оскорбленной до смешного варварской гордости. Но  кое-что  было  для  меня
важным. Их обычаи никогда не значили для меня много, произведение в  воины
было лишь формой, я не чувствовал ни гордости, ни славы в этом. Я  никогда
не был членом их рода. Я признавал в себе только кровь Тафры;  ее  далекий
крарл, теперь исчезнувший, я считал родным. Но чтобы дагкта  считали  меня
чем-то меньшим, чем  отбросы  стаи,  меньшим,  чем  юноши,  с  которыми  я
сражался и побеждал, которых пренебрежительно не признавал  себе  равными,
подлецы, оскорблявшие имя моей матери, считаться хуже их - этого я не  мог
потерпеть. Я вспомнил, наконец, что я сын вождя - Тувек Нар Эттук.
     Когда взошло солнце, я был готов, как не был готов в день  Обряда.  В
то утро с иглами я был обеспокоен мыслями о своей смерти, а вот я жив, цел
и невредим.
     Раскрашенная палатка Эттука сияла выше тоннелей в  сводчатой  пещере.
Отсюда вниз по восточному склону гор путь лежал к  зимним  стойлам  коз  и
лошадей. Там всегда было несколько мужчин для  охраны  скота  от  соседних
крарлов, так как любой крарл был готов украсть  у  другого,  когда  запасы
истощались. Сегодня я разглядел только двоих сторожей, хотя лошади паслись
в поле, жуя кору сосен.
     Вскоре я обнаружил, куда ушли остальные мужчины.
     Склон под раскрашенной палаткой кишел воинами, опиравшимися  на  свои
копья, они ухмылялись и смеялись. Я мог видеть их лица  как  только  вышел
из-под тоннелей. Они вспугнули женщин и прогнали их с собрания,  но  я  на
протяжении всего пути чувствовал устремленные на меня взгляды. Если  я  не
добьюсь признания сегодня, моя жизнь будет нелегкой. Не только лисы  будут
стремиться вцепиться зубами мне в горло, но и лисицы вцепятся мне в спину.
Я не собирался стать посмешищем для женской половины.
     Огонь расцветил вход в пещеру драгоценными красными камнями.  У  огня
сидел Эттук и  почесывал  свою  заплетенную  бороду.  У  него  было  такое
выражение, какое я видел и раньше, как будто он не уверен - разгневан  или
обрадован он моей бедой. Сбоку от него был Сил, а  позади,  на  корточках,
разогревая им пиво, сидела Силова сука-дочь. Это, несомненно,  еще  больше
раззадорило меня. Руки ее горели  от  жара  костра,  но  ей  не  терпелось
согреться в пламени моего позора.  Она  была  моложе  Тафры,  но  тощая  и
жилистая,  за  исключением  грудей.  Они  были  тяжелые,  бесформенные,  и
болтались, ничуть не  соблазняя  меня.  Ее  выцветшие  волосы  были  цвета
гнилого абрикоса.
     Я поднял руку в приветствии Эттуку.
     - Привет, мой вождь. Твой сын приветствует тебя.
     Он посмотрел на меня сверху вниз, довольный, что палатка находится на
возвышении. Он уже не мог смотреть на меня сверху вниз,  когда  мы  стояли
рядом.
     - Привет, Тувек. Я слышал, ты опять в осином гнезде.
     - Осы очень легко расстраиваются, мой вождь, -  сказал  я  как  можно
слаще, ощущая уксус внутри.
     Сил что-то прокричал мне. Он часто бывал невразумительным в припадках
гнева, хотя намерения его были достаточно прозрачны.
     - Сил говорит, ты  провинился  кое  в  чем,  -  сказал  Эттук.  -  Он
предполагает, что ты осквернил Обряд, священное таинство, о котором нельзя
говорить.
     Обряду всегда приписывали это дополнительное  название,  подразумевая
какую-то тайну, которая когда-то была в нем. Я понял, что  Сил  не  сказал
Эттуку, в чем конкретно было дело. Он задумал устроить для них потрясающее
зрелище, где я буду центральной фигурой.
     - Мой вождь, - сказал я медленно  и  отчетливо,  -  возможно,  пророк
забывает, что я твой сын и что твоя честь задета, когда задевается моя.
     Эттук проглотил  это.  Он  пристально  смотрел  на  меня  сузившимися
глазами, выжидая. Я сказал:
     - Пророк пусть скажет, что я совершил, я отвечу, а тебе,  мой  вождь,
судить.
     - Очень хорошо, - сказал Эттук. Он посмотрел на Сила. - Говори же.
     Сил выпрямился и весь задрожал. Он мокротно  откашлялся  в  костер  и
возопил:
     - Я  сам  метил  его,  как  метят  воина.  Он  не  хотел,  ругался  и
сопротивлялся. Когда другие мальчики поднялись  мужчинами,  он  лежал  без
чувств и стонал. Травница лечила  его  от  лихорадки.  Потом  я  пришел  и
увидел, что Одноглазый Змей покарал его за его трусость и слабость.
     Я был одет по-зимнему, как и все остальные, в зашнурованную рубашку и
плащ. Они еще ничего не видели. Сил подался  вперед,  тыча  в  меня  через
огонь.
     - Снимай одежду. Раздевайся, раздевайся и покажи свой жалкий позор.
     Воины застыли в ожидании. Эттук ухмылялся и сразу  нахмурился.  Глаза
Сил-На горели через прорези в ее  шайрине.  Я  не  пошевелился,  и  Сил  в
бешенстве завертелся на валу, подпрыгивая и покрываясь пеной.
     Так как я и раньше приводил его в ярость, дальнейшее  затягивание  не
сулило ничего нового.
     - Осторожно, дедушка, - сказал я учтиво. - Ваши кости,  должно  быть,
хрупкие, надо беречь себя.
     - О каком позоре идет  речь?  -  проревел  Эттук  с  побледневшим  от
нетерпения лицом. - Отвечай, Тувек.
     - Очень хорошо. Я отвечу. Этот старый безумец так плохо выполнил свою
работу с иглами, что мое тело зажило без каких-либо следов.
     Я развязал шнурки на рубашке и показал им. Они заурчали  и  спрыгнули
вниз, чтобы получше рассмотреть. Остались только Эттук, Сил и плод Силовых
чресел.
     Они были озадачены, эти воины. Они рыскали вокруг меня, шевеля своими
рыжими бровями, а затем вернулись к пещере, сбившись в кучу. Один сказал:
     - Он не воин.
     Только это и было нужно. Все подхватили это многоголосым воем.
     И тут, хоть я и был готов к этому, ярость захлестнула меня.  Голос  у
меня поломался рано, уже с  двенадцати  лет  я  говорил,  как  мужчина.  Я
наполнил легкие воздухом и загремел, перекрывая все их голоса.
     - Значит, я не воин? Пусть каждый воин, который считает меня все  еще
мальчиком, подойдет и сразится со мной. Это честно, я думаю.
     Они стихли. И оглянулись, раздумывая, осмеять  или  убить  меня,  что
было трудной работой для их блошиного мозга.
     Высоко на валу засмеялся Эттук.
     - Мой сын храбр, - сказал он. - Ему  всего  четырнадцать  лет,  а  он
покушается на взрослых мужчин.
     - Ты требуешь, чтобы я убил их? - спросил я его. - Бой на  смерть?  Я
готов.
     У меня был только мой детский нож, но он был по руке, и я наточил его
перед приходом.
     Эттук  оглядел  воинов,  все  еще  смеясь.  Сил  захрустел  суставами
пальцев, а его сука-дочь перекипятила пиво.
     - Да, - резко сказал Эттук, - эта история  с  узорами.  Может,  здесь
какое-то недоразумение; чернила смылись из-за  пота  во  время  лихорадки.
Пусть испытает себя. Пусть  борется.  Если  он  победит  воина,  он  будет
считаться воином. Я вождь, и это мое слово. Ты, Дистик. Дай  ему  один  из
своих ножей. Не поддавайся ему только потому, что в нем моя кровь.
     Дистик ухмыльнулся.
     - Не буду, мой вождь.
     Он был самым крупным из них, поджарым,  весь  в  узлах  из  мускулов,
гибкий, как молодой пес. Теперь я  наверняка  знал,  что  Эттуку  хотелось
увидеть меня вмятым лицом в снег. Мне пришло в голову, что в случае  моего
поражения он сможет отказаться от меня, как от слабака, и выбрать  себе  в
наследники одного из своих бастардов; у него было двое  старше  меня,  уже
прошедших испытание. Они были такие же тупые, как и он,  и  не  доставляли
мне хлопот, чтобы  помнить  о  них  или  остерегаться.  Конечно,  если  он
отвергнет меня, он отвергнет и Тафру вместе со  мной,  но  у  нее  в  этом
решении не будет голоса. Для него это не  будет  иметь  значения,  он  все
равно сможет приходить к ней и вставлять в нее свой член, когда  пожелает,
таким образом она  не  будет  обойдена  его  вниманием,  но  без  чести  и
защищенности, которые давал титул жены.
     Дистик метнул мне свой нож. Он был  тупой,  но  я  не  спорил.  Я  не
боялся; я никогда в жизни не боялся боя. Где то во мне  постоянно  таилось
ожесточенное рычание, и я только рад был случаю выпустить его  на  волю  и
кусать. И я еще ни разу не был побежден. Даже когда Дистик  бросился  вниз
по склону, страшно вопя, я не сомневался в себе. Если я и был меньше  его,
я не был тщедушным, и у меня была голова на плечах.
     Я  был  уверен,  что  сначала  он  думал,  что  это  будет  для  него
развлечением. Он думал, что сможет швырять меня и играть мной, нанести мне
одну-две раны, чтобы заставить  пожалеть  о  моей  заносчивости.  В  конце
концов, он был мужчина, а я мальчик, поэтому он приближался ко мне  совсем
не так, как если бы я был ему ровней.
     Пока он подбегал, я ждал, а потом отступил в  сторону  и  подбил  его
правую ногу. Мне показалось, я был недостаточно быстр,  но  это  оказалось
слишком быстрым для Дистика, он с криком рухнул на левое колено.
     Я дал ему подняться и повернуться ко мне. Рожа у него  была  красная,
как и его косы. Он поиграл ножом, стараясь достать мой левый  бок,  потому
что я держал длинный нож с правой  стороны,  но  я  хорошо  владею  обеими
руками, и когда он качнулся ко мне, я поднял левый кулак с детским  ножом,
зажатым в нем. Он не ожидал этого, а также остроты лезвия. Я разрезал  ему
ладонь до хряща, и его собственное оружие покатилось вниз по склону.
     Дистик замешкался на мгновение, малиновая  кровь  капала  четками  на
белый снег. Потом он ринулся на меня, как волк.
     Его вес сделал  свое  дело:  мы  оба  опрокинулись,  перевернулись  и
покатились вниз, вслед за его ножом. Я ударился спиной  о  твердый  камень
подо льдом, а Дистик со всей силы  ударил  меня  кулаком  в  пах.  Я  был,
пожалуй, слишком самонадеян и не ожидал этого от него, так же как и он  не
ждал от меня многого. На секунду у меня  от  боли  перехватило  дыхание  и
потемнело в глазах, но у меня хватило самообладания не останавливаться,  и
мы продолжали катиться вниз.  В  движении  он  не  мог  одолеть  меня  или
попытаться снова завладеть своим ножом.
     Боль в спине и паху перешла в барабанную дробь, меня чуть не вырвало,
а из глаз сыпались искры. Он схватил меня за волосы, длинные, как  у  него
самого; думаю, он готовился сломать мне  шею,  как  только  наше  движение
достаточно замедлится; его уже не заботило, кто и что я был. Второй  рукой
он крепко прижимал обе мои руки к бокам. Я  потерял  оба  ножа,  наверное,
когда он ударил меня. Я вспомнил, как он тяжело грохнулся на левое колено,
и зажал это колено между своими с такой силой, что затрещали кости. Дистик
взвыл, и его хватка на моих волосах ослабла. Я поднырнул под  его  руку  и
впился ему в горло зубами, прокусив его. Я почувствовал вкус его крови  во
рту. К этому времени я обезумел от сражения,  и  соленый  вкус  его  крови
доставил мне радость.
     Он пытался стряхнуть меня и ослабил хватку, стараясь оторвать от себя
мою голову. В этот момент мы вкатились в мягкий  сугроб.  Я  отпустил  его
горло и ударил его в челюсть что было сил, почувствовав, как щелкнули  под
кулаком зубы. Он взревел, лежа на боку в сугробе, а  я  отпрыгнул  и  всем
своим весом приземлился на его ребра. Дух вышел из него кровавым  облаком,
он скрючился, задыхаясь и обессилев.
     Я встал, дрожа от ненависти, жажды и победы, и  посмотрел  в  сторону
пещеры.
     Мне суждено было испытать час сюрпризов. Я никак не ожидал того,  что
увидел.
     Ко мне  направлялись  трое  с  каменными  грубыми  лицами,  с  ножами
наготове: так они шли бы прикончить медведя в капкане.
     Мне подумалось, что это слишком очевидно. Эттук не может позволить им
напасть втроем на одного мальчика; это слишком явно покажет, как сильно он
хочет, чтобы я сломался. Но Эттук не пошевелился, и герои приближались.
     Я быстро оглянулся, ища глазами нож Дистика или свой,  но  ничего  не
увидел на снегу. Я должен был  бы  забеспокоиться,  но  я  рвался  в  бой;
последняя схватка обострила мой аппетит к сражению.
     Дистик все еще лежал ничком, тяжело  хватая  ртом  воздух.  Я  рывком
перевернул его на спину, и он метнулся,  попытавшись  оттолкнуть  меня.  У
него на шее висел большой зуб из слоновой  кости,  длиной  с  мою  ладонь,
совершенно целый, за исключением отверстия для ремня, на котором он висел.
Он нашел его в какой-то дальней пещере много лет назад и носил на счастье.
Ввиду того, что удача покинула его, вполне уместно  было  сорвать  с  него
этот зуб, и, похоже, он согласился, потому как не оказал сопротивления.  В
моей руке зуб выглядел почти как кинжал.
     Воины не спешили приблизиться ко мне, так  как  склон  был  скользким
после нашего падения, но кто-то вырвался вперед. Я увидел его косой глаз и
узнал Джорка, отца Фида. Тогда я взбежал по склону ему навстречу.
     Я двигался стремительно, чтобы не поскользнуться, и с размаху  вонзил
зуб-монстр Дистика в его шею в том месте, где была артерия. Кровь брызнула
на нас обоих фонтаном; он  качнулся  со  сдавленным  криком  и  повалился,
увлекая за собой мое оружие. В этот момент что-то во  мне  произошло,  как
будто разорвалась прочная ткань. В моей голове вспыхнул  белый  свет.  Как
будто какой-то голос пел мне: "Зверь выпущен из клетки".
     Я поравнялся с последними двумя воинами.  Я  едва  заметил,  кто  они
такие. Тот, что был слева, сделал выпад и порезы  мне  бок,  и  тут  же  я
присел, схватил его и рывком поднял в вихре крови, снега и  плащей,  держа
его над головой на вытянутых руках, как подношение небу.
     Он был крупным мужчиной,  а  я  всего  лишь  мальчик.  Я  всегда  был
высоким, хорошо развитым и очень крепким, однако не отдавал себе отчета  в
своей силе, как и  они.  Мне  не  составляло  труда  держать  его  высоко,
брыкающегося  и  вопящего,  развернувшись,  я  бросил  его  во  второго  и
наблюдал, как они полетели вниз, туда, где лежал Дистик.
     Я намеревался последовать за ними и, возможно, убить их же ножами, но
белый свет в моей голове погас так же внезапно, как зажегся. Я стоял там в
угрюмом оцепенении, приходя в себя после боя. И когда  я  поднял  глаза  и
посмотрел в сторону склона горы, я убедился, что  на  этот  раз  никто  не
приближается.
     Воины затихли, и поделом им.
     Сил предусмотрительно слился с тенями, но Эттук остался у огня, где я
видел его в последний раз, и  лицо  его  было  зеленовато-белым,  хотя  он
усмехался, когда спрыгнул вниз и направился ко мне.
     - Я прошел  испытание,  мой  вождь?  -  громко,  чтобы  все  слышали,
обратился я к нему.
     Эттук обернулся на ходу к мужчинам, взмахнув руками.
     - Он доказал, что он воин? -  закричал  он.  -  Да,  прошел.  Больший
герой, чем любой из моих бойцов, этот мой сын Тувек.
     Воины затопали ногами и  застучали  копьями  по  скалистой  горе  под
палаткой, чтобы  показать  свое  одобрение  и  согласие,  но  лица  их  не
соответствовали процедуре. Их выражение больше подходило к похоронам или к
Ночи Сиххарна, когда они несли стражу против духов Черного Места.
     Однако Эттук подошел ко мне и похлопал по плечу.
     Я немедленно преклонил перед ним колени. Я вполне мог подыграть ему в
дипломатии.
     - Если я воин, сила моего оружия - на службе тебе одному, мой вождь и
мой отец, - сказал я.
     И он взъерошил мои волосы,  как  тобой  отец,  гордый  своим  любимым
сыном, который делает ему честь. Мне интересно было,  как  он  расценивает
этот свой поступок демонстрируя свою любовь ко мне после того, что  только
что произошло.  И  уже  не  в  первый  раз  мне  захотелось  иметь  друга,
единственного человека, которому я мог бы доверить свою спину.
     Эттук убрал руку с моей склоненной головы, и я встал.
     - Слепая женщина должна перевязать твою рану, - сказал  он,  веселый,
как ухмыляющаяся голова смерти. - Первая кровь от своих соплеменников. Это
кое-что значит. Я допустил, чтобы они напали на тебя  в  таком  количестве
только потому, что знал: ты победишь их всех.
     Я едва удержался при этих словах от смеха.
     - Пророк нанесет тебе знаки воина заново, - сказал он.
     - Нет, - сказал я, - эта падаль слишком часто прикасалась ко  мне.  Я
должен быть Немеченным Воином крарла.
     Ради толпы мы все еще разговаривали  громко.  Сейчас  стали  опасливо
выходить некоторые женщины и какая-то принялась оплакивать Джорка,  как  я
заметил, это была не Сил-На. Я мрачно посмотрел на воинов и сказал:
     - Пусть мои дела говорят за меня. Когда я пойду в сражение, я  нанесу
цвета племени на свою кожу, и если кто-то усомнится во мне,  пусть  скажет
мне. Я отвечу, как я ответил здесь.
     От женского плача у меня поползли мурашки по спине. Я думал  о  своей
жизни, а не о смерти Джорка, когда убил его. Я подошел к женщине, поднял и
ударил по лицу, не очень сильно.
     - Не причитай по нему у меня на глазах, - сказал я, и она заткнулась.
- Я заплачу тебе за него Кровавый Выкуп, - и я вернулся к Эттуку.
     - Да, - сказал он, - я прослежу,  чтобы  Тувек  отдал  тебе  Кровавый
Выкуп за твоего мужчину. Но мой сын должен также пройти в  мою  палатку  и
выбрать для себя драгоценность.
     Он привел меня  в  палатку  и  толчком  открыл  деревянный  ящик,  из
которого взметнулось беспорядочное сияние. Там  лежали  трофеи  нескольких
сотен налетов и сражений; он не столько хотел  вручить  мне  дар,  сколько
продемонстрировать количество людей, лежавших перед ним поверженными  ниц.
Я запустил руку в эту груду, а он подошел и  рассыпал  всю  эту  массу  по
полу, чтобы я лучше мог рассмотреть его закрома. Там были чаши из бронзы с
каймой из сверкающего золота, рукоятки копий из  твердого  серого  железа,
медные круглые щиты, украшенные драгоценными прозрачно-зелеными камнями, и
наручные кольца из желтого и белою металла, пригоршни камней,  похожих  на
огонь или капли крови, и ожерелья из слоновой  кости,  унизанные  голубыми
карбункулами. Я не догадывался, что он так богат, и раздумывал, что взять.
Я хотел взять самое ценное из его коллекции и не мог решить, что это могло
быть. Но затем его и мои пальцы расчистили путь, и я нашел то, что искал.
     Это была маска, сделанная для женщины, поскольку она была  маленькая,
вся из искрящегося серебра: лицо рыси.
     Мне сразу вспомнился мой сон - черный  волк,  спаривающийся  с  белой
рысью. Я протянул руку и дотронулся до маски, и через мою ладонь до самого
плеча пробежал электрический заряд, как будто я схватил молнию.  Но  я  не
дернулся, и ощущение уменьшилось  и  исчезло  совсем.  Я  поднял  маску  и
показал ее Эттуку.
     - Я возьму это, если вождь позволит.
     Он кивнул, насупившись, как ребенок у которого  отбирали  игрушку.  Я
взял у него самое лучшее, как я  и  надеялся.  Маска  была  очень  ценной,
помимо своей странной красоты, и, очевидно, она происходила из  мастерских
разрушенных городов. На задней стороне висели длинные  желтые  шнурки  для
украшения волос, и каждый из них заканчивался маленьким прекрасным цветком
из прозрачного желтого янтаря. Маска доставила мне удовольствие и увенчала
мою битву, ибо я все еще был мальчик. Я склонялся к тому, чтобы отдать  ее
Тафре, чтобы она носила ее вместо шайрина на зависть всем женщинам.
     Когда я пошел в  палатку  моей  матери,  новость  эта  уже  была  там
известна.
     Ее лицо было бледнее, чем лицо Эттука, и она тоже улыбалась,  но  это
была улыбка победы, хотя к ней примешивался старый страх и неясная  вечная
ненависть. Когда я наклонился в проеме входа в палатку, она почти побежала
мне навстречу, потом остановилась, сдерживаясь. Я подошел к ней, обнял,  и
она заплакала.
     - Неужели ты предполагала, что я потерплю поражение? - спросил я  ее.
- Я думал, их коварные иглы в темноте могут  поранить  меня,  но  не  ножи
полудурков. Ты все слышала?
     - Все, - всхлипнула она. Ее дыхание обожгло мне шею, и  она  стиснула
руками победу, символом которой была для нее моя плоть. -  Как  ты  сломал
ребра Дистику и выпустил жизнь из Джорка, и что  Урм  и  Тоони  не  смогут
пойти на охоту до тех пор, пока луна не превратится в серп.
     Мне было радостно слушать, как она выражает  свою  ярость.  Она  была
настолько значительнее других женщин, которые  умели  только  причитать  и
визжать.
     - Кажется, Тафра сама могла бы побить храбрецов крарла.
     Она посмотрела мне в лицо сияющими глазами.
     - Тафра произвела сына, который может.
     Она положила свою руку на мою и тут увидела, что я принес. Раньше она
не заметила, будучи целиком поглощена мной. Сейчас она отдернула  руку,  и
ее сияние померкло.
     - Что это за вещь?
     - Дар твоего мужа, мать, щедрый подарок вождя его  новому  воину.  Он
привел меня в свою палатку, открыл сундук и велел выбирать, что пожелаю.
     - Почему это из всех сокровищ?
     - Почему бы не это?
     Она отвернулась от меня, ушла в  дальнюю  часть  палатки  и  села  на
прежнее место. Она подняла шайрин, который там лежал, и  закрыла  им  свое
лицо. Хотя таков был обычай, мне стало от этого холодно.
     - Ты воин, - сказала она, видя, что я нахмурился. - Я должна  прятать
свое лицо.
     - Я уже был воином, когда вошел,  но  тогда  ты  не  закрывалась.  Ты
прячешься от кого? - Я поднял сувенир, который принес сюда  из  трофейного
сундука Эттука, и протянул его ей.
     Я увидел, что Тафра испугалась.  Она  явно  остерегалась  маски,  как
чего-то знакомого. Я вспомнил про заряд, пробежавший  от  маски,  когда  я
схватил ее: какая-то странная магия, заключенная в серебре, какой-то дух.
     - Я верну ее ему, - сказал я. - Она проклята?
     - Нет, - сказала мать. Я не мог больше читать ее чувства,  спрятанные
за шайрином. - Среди палаток была женщина из Эшкира. Воины  захватили  ее.
Она была моей  рабыней,  но  она  убежала  после  твоего  рождения.  Маска
принадлежала ей.
     Я вспомнил, что Котта говорила об этом накануне Обряда для мальчиков,
и как Тафра вся съежилась тогда.
     - Она причинила тебе вред, эта женщина из Эшкира?
     - Нет, - сказала Тафра, - но женщины из больших городов злые, и  там,
где они проходят, остается след, похожий на ожог.
     - Тогда я возьму этот предмет и избавлюсь от него, - сказал я.
     - Нет, ты именно это выбрал.  Это  предназначалось  тебе.  Колдовство
давно потеряло силу; маска не причинит тебе вреда. - Тафра  вздохнула  под
вуалью, сдерживая дыхание, как будто боялась о чем-то проговориться. - Это
предназначалось тебе, - повторила она. - Оно не принесет тебе вреда.

                                    4

     В тот год, как всегда, зимнее перемирие закончилось на Змеиной Дороге
в месяц Воина, и я участвовал в своих первых мужских баталиях.
     Сражения  были  беспорядочные  и   кровавые.   Победитель   брал   от
побежденных что хотел - металлы, оружие, женщин, напитки. Чаще всего после
этого заключалось соглашение, пищавшие женщины возвращались в свои прежние
палатки, а мужчины произносили клятвы. Тем не менее, за пределами действия
перемирия и соглашения крарлы нападали друг на друг  без  разбора.  Дагкта
иногда враждовали между собой и непрерывно со скойана, моуи, итра и  всеми
остальными. Вы могли вести меновую торговлю и делиться мясом с  кем-нибудь
зимой и летом, а весной вы должны были с ним рубиться.  Таков  был  обычай
племен, и,  возможно,  в  их  туманном  прошлом  такая  схема  имела  свои
основания. Но как и в других обычаях, осталась только кожура, а  сам  плод
давно исчез. Я служил этому обычаю - он подходил моему  нраву,  давая  мне
возможность щедро расточать мою ненависть, - но я никогда  не  считал  его
благородным или мудрым. Только на  черном  болоте  племена  не  сражались.
Говорили, что они почитают Книгу, а не божество, и их  считали  странными.
Но поскольку у них не  было  лошадей  или  богатства,  о  них  говорили  с
пренебрежением и оставляли в покое.
     Естественно,   эти   маленькие   войны   обряжались   с    ритуальной
значительностью. Сначала водружалось копье войны, потом  исполнялся  танец
войны, сопровождаемый призывами демонов, одноглазого змея и многочисленных
тотемов. Я не поклонялся ничему этому, рано поняв примитивность и бессилие
племенных богов. Обычно люди создают богов по своему образу и подобию.
     Кроме того, я уже верил в себя самого, в свое собственное  тело  и  в
то, что оно может сделать, и это не было удивительным после всего, что  со
мной происходило раньше. Я  видел,  как  храбрецы  увешиваются  амулетами,
оставляют подношения духам и все равно получают копье в горло.  Я  же,  не
обожествляя  ничего  и  не  откупаясь  молитвами,  скакал   среди   врагов
невредимым, кося их, как летнюю  пшеницу.  Если  мужская  половина  крарла
гордилась кровавой резней, то я превзошел их всех и заметил, что некоторые
заглядывают мне  в  глаза  и  у  них  начинают  дрожать  колени,  когда  я
приближаюсь к ним.
     Я нашел в убийстве сладкую острую  радость.  Раньше  я  не  осознавал
этого достаточно сильно. Выучив этот урок, я сражался бы круглый  год,  во
все времена года. Во всяком случае, я убил больше тридцати человек к  тому
времени, как мы достигли восточных пастбищ и  летней  стоянки,  и  получил
прозвище среди крарлов, с которыми мы воевали: Темный Воин Красных Дагкта,
Немеченный. Приятно было видеть, как на смену  насмешкам  и  подмигиваниям
пришли смятение и ужас. Мой собственный крарл боялся меня больше всех, но,
как и Эттук, они начали хвастаться мной. Я раскрашивал себя черными, алыми
и белыми красками вместо татуировки и выезжал как утренний дьявол. Я носил
волосы распущенными, они никогда долго  не  удерживались  в  косах;  пусть
кто-нибудь поймает меня за них, если  ему  вздумается,  и  увидит,  как  я
вознагражу его за беспокойство.
     В последней битве перед разбивкой палаток меня ранили в бедро, клинок
обломился, и часть лезвия осталась в  теле.  Когда  пришли  его  вытащить,
оказалось, что он плотно оброс мышечной тканью. Пророк сверкал  зубами  по
крарлу и сказал Эттуку, что его сын умрет от грязной раны, но все  начисто
зажило, к огорчению их обоих.
     Со времени Обряда для мальчиков Сил держался от меня на расстоянии, и
его слова доходили до меня через вторые руки. А после танца войны его дочь
никогда не предлагала мне своего тела, что, конечно, разбило мне сердце.
     Тем летом я взял жену. Теперь, когда был мужчиной и не жил в  палатке
для мальчиков, мне нужна была жена, чтобы следить за моей  одеждой.  Тафре
это не нравилось. Она пыталась угадать, каких девушек крарла я буду ценить
больше, чем ее. Но скоро и она, и девушки поняли, что больших изменений не
произойдет.
     Отец Чулы Финнук вошел в  раскрашенную  палатку  в  брачный  месяц  и
сказал, что у нее будет от меня ребенок, и я  должен  признать  ее.  Эттук
позвал меня, привели девушку.  Она  сильно  изменилась  со  времени  наших
последних сношений, глаза ее были опущены, веки выкрашены в зеленый  цвет,
а шайрин вышит бабочками из голубого шелка. Финнук  увешал  ее  фамильными
драгоценностями, чтобы  показать  мне,  какое  приданое  я  могу  ожидать:
золото, серебро и один большой изумруд, которым они справедливо гордились.
     - Видишь, - сказал он, постучав по  ее  тугому  животу,  -  это  твой
посев, Тувек Нар Эттук.
     - Так ли? - сказал я. - Откуда мне это знать?
     - Чула была нетронутой до того, как легла с тобой в прошлый листопад.
     - Я не отрицаю, что овладел ею, но, может, с  тех  пор  ее  и  другие
посещали.
     При этих словах ее глаза полыхнули, сверкая как изумруд, но не  такие
зеленые. Я никогда не видел ее без вуали, но есть способы  судить  о  лице
женщины даже через материю, и она была довольно красива по меркам племени.
У нее было приятное тело и отличные зубы, о  чем  у  меня  было  основание
помнить.
     - Котта говорит, что это ребенок от единственного  посева,  -  заявил
Финнук. - Она плодородна, очень хорошая почва, моя дочь.
     -  Может  быть,  это  будет  девочка,  -  сказал  я.   -   Если   она
производительница девочек, я ее не хочу. - Но ко мне возвращалось желание.
Вспышка в ее глазах возбудила меня слегка, чего не  скажешь  об  опущенных
веках. - Забирай ее назад в свою палатку, - сказал я. - Если ребенок  мой,
она родит до конца месяца. Если она сделала мне сына, я ее возьму.
     Я чуть не рассмеялся при виде ее глаз. Я  предвидел  бурные  времена,
если мы поженимся.
     - Удивляюсь, что она хочет этого, - заметил я. - Она потеряла  зуб  в
моем плече в прошлый раз.
     Примерно за шестнадцать дней до конца месяца она разродилась,  и  это
был мальчик. И никакого сомнения в отцовстве, потому что хохолок  его  был
черный.
     Нас соединил жрец из другого крарла дагкта. Сил  отказался,  так  как
между нами была вражда. Он хотел тем самым  пристыдить  меня,  но  ему  не
удалось. После окончания сражений летнее перемирие опять сближает племена,
и за холмом был широкий выбор других святых людей. Чтобы  сделать  женщину
собственностью воина, требуется  всего  несколько  слов,  произнесенных  в
центре огненного круга.
     В моей палатке она прибралась, достала  серебряную  чашу,  которую  я
добыл в одном из налетов, и принесла в ней пиво для  меня,  как  послушная
жена. На брачную ночь она оставила ребенка со  своей  матерью.  Мне  тогда
было пятнадцать, а Чула была на два года старше,  но  я  был  выше  ее,  и
мужчины принимали меня за девятнадцатилетнего и даже старше, если не знали
даты  моего  рождения.  Когда  я  отвел  ее  шайрин,  я  увидел,  что  она
хорошенькая и хорошо знакома с зеркалом. Ее отец был  с  ней,  несомненно,
мягок. Она принесла изумруд как часть своего  приданого,  и  к  концам  ее
волос были прикреплены позванивающие золотые колокольчики. Глаза  ее  были
кротко опущены. Она ни разу не взглянула на меня с того памятного  взгляда
в палатке Эттука.
     - Ну, - сказал я. - Что на этот раз?
     - Я твоя первая жена, - сказала она, - и я принесла тебе сына.
     - Возможно, ты будешь не единственной моей женой, которая  родит  мне
сына, - сказал я.
     - Возможно, - сказала она, - но я была твоей первой женщиной, а этого
изменить нельзя.
     Тут она пристально посмотрела на меня твердым  блестящим  взглядом  и
обвилась вокруг меня плотно, как трава. Я был удивлен ее горячностью.
     Потом она не хотела отпускать меня. Это была активная ночь.
     Позднее я слышал,  что  она  хвасталась  мной  по-женски.  Она  также
гордилась ребенком, который был красивым, здоровым, крикливым и энергичным
малышом. Я не очень сильно им  интересовался,  несмотря  на  свои  громкие
воинские речи о нем в  раскрашенной  палатке.  Нелюбовь  Эттука  не  могла
научить меня особой любви к детям. Сын мой рос, как трава.
     Летом, кроме охоты, заниматься было особенно нечем. На деревьях зрели
плоды, и дикие сады и поля, засеянные ветром, снова плодоносили по склонам
гор. Все это не относилось к  мужской  работе.  Это  были  земледельческие
заботы женщин и детей.
     К  северу  от  наших  пастбищ   лежали   руины,   старые   города   с
развалившимися крышами из розовой плитки и широкими  улицами,  задушенными
молодыми деревьями. Каждый год голодный лес отнимал у  городов  все  новые
участки. То тут, то там тонкие башни возносились к  небу,  такие  высокие,
что, казалось, задевали облака. Я задавался вопросом,  кто  мог  построить
их.  Белые  камни  на  голых  зеленых  холмах  воспринимались   мной   как
заборы-гиганты, потому что с каждым годом они все больше врастали в землю,
а я рос вверх.
     Половина племен избегала города. Хинга и дрогоуи утверждали, что тот,
кто пойдет туда ночью, умрет, а темноволосые крарлы, народ Тафры,  никогда
не отваживались Заходить  так  далеко  на  восток.  В  младенчестве  Тафра
рассказывала мне о разрушенных дворцах, где драконы сторожили сокровища, а
духи гремели копьями - сказки, которыми наслаждается любой ребенок.  Но  с
тех пор я часто там охотился в лунные ночи, один  со  своими  собаками,  и
ничего страшного там  не  встретил  за  исключением  одного-двух  кабанов,
которые доставили некоторые  хлопоты,  не  желая  отдавать  свое  мясо.  А
однажды промелькнула большая кошка, белая как  молоко,  и  заставила  меня
вспомнить мой сон во время лихорадки  и  серебряную  маску-рысь.  Я  много
награбил с тех пор, но ничего более прекрасного не встречал. Даже  изумруд
из приданого Чулы я ценил меньше.
     Я все еще ходил в палатку моей матери. Я приносил ей лучшие куски  со
своей охоты и сидел,  наблюдая  ее  за  ткацким  станком.  Но  между  нами
пролегло какое-то молчание, темное, как вуаль, которую она  теперь  всегда
носила в моем присутствии. Я считал, что  виной  всему  моя  женитьба,  но
сердцем я чувствовал, что между нами встала серебряная рысь,  хотя  она  о
ней не заговаривала. Наконец мое терпение иссякло, и после этого нам стало
еще тяжелее, чем раньше.
     В Ночь Сиххарна,  когда  мужчины  красных  крарлов  несут  караульную
службу против духов, а женщины собираются вместе для  своего  собственного
дозора, Чула сидела среди факелов с ребенком на руках,  грустя  по  поводу
того, что я недавно нашел себе другую, которая нравилась  мне  не  меньше:
она-то надеялась привязать меня, как вола.  Все  женщины  сидят  вместе  в
Сиххарн, и Тафра сидела со  своей  пряжей  рядом  с  Коттой.  Вскоре  Чула
поднялась и, не прерывая кормления мальчика, подошла к Тафре и  заговорила
с ней. Я не знаю, какие именно слова Чула выбрала, но суть их сводилась  к
тому, что я предпочитаю лежать на своей матери, нежели на жене, и проделал
это много раз.
     Женщины всегда были готовы усыпать  дорогу  Тафры  камнями.  Их  уши,
должно быть, радостно навострились. Котта сказала что-то в том смысле, что
от кислого настроения у Чулы свернется молоко. Но  Тафра  молча  встала  и
ушла в свою палатку.
     Всегда найдутся языки, с радостью разносящие любые новости. Я услышал
о том, что произошло, утром. Я сразу направился  к  водопаду,  к  которому
женщины ходили за водой. Чула была там, и еще тридцать или больше  женщин,
что было отлично, потому что я хотел, чтобы они видели. Я подошел к Чуле и
ударил так, что она упала на землю, и горшок с водой разлетелся на  куски.
Женщины закричали и отпрянули, но Чула от страха не могла кричать.
     - Еще раз поговори с моей матерью так, как в Ночь Сиххарна, и  будешь
молчать всегда, потому что я сломаю тебе шею.
     Потом я наклонился - она догадалась  и  пронзительно  закричала  -  и
сорвал с цепочки зелено-голубой камень. Я потряс им перед лицом Чулы.
     - Эго будет знаком того, что ты приносишь извинения.
     Она была не настолько глупа, чтобы спорить, хотя глаза ее выскакивали
из орбит от испуга и бешенства.
     Затем я отправился к Тафре, но там был Эттук; я слышал его хрюканье и
сопенье. Я чуть не обезумел от ярости. Я взял копья и собак и пошел в  лес
один, чтобы найти в охоте успокоение и еще что-нибудь, что смогу отыскать.
     Собаки были хорошие. Я получил  их  на  собрании  дагкта  пару  весен
назад, двух длинноногих дьяволов с кисточками  на  хвостах,  цвета  серого
песка; их почти невозможно было отличить друг от друга.
     Угрызения совести, которые я испытал на последней своей  мальчишеской
охоте, когда убил оленей у зимней заводи, оставили  меня.  В  тот  день  я
увидел смерть, какой она была, только потому, что боялся, что сам нахожусь
на краю гибели. Но я выжил и убивал мужчин с тех пор, не щадя их  крови  и
боли.
     Собаки быстро нашли след  самца  оленя  и  весело  бежали  по  лесным
дорожкам.
     Лес горел янтарем, золотом и рубинами осени, а тропинки были засыпаны
опавшими красными листьями. Запах дыма от костров и факелов Ночи  Сиххарна
задержался здесь, как запах самого догорающего города.
     Лапы собак отпечатывались на листьях. Вскоре моя  ярость  остыла  под
багровыми ветками.
     Мы так и не взяли самца. Это был глубокий след, яркий, но не  свежий,
но мелкой добычи было множество. Я с такой же  легкостью  потерял  в  лесу
день, с какой и мое плохое настроение. На закате солнца, не собираясь  еще
к своей жене и в свою палатку, я развел огонь при помощи кремней и обжарил
мясо своей добычи.  Я  поел  как  всегда  немного,  отдавая  лучшие  куски
собакам, и они с наслаждением ворчали над ними.
     Сумеречное небо сияло и разливалось сквозь деревья, как  вино,  делая
лес тихим, как озеро, только осенний ветер что-то говорил.  Я  держал  нож
под рукой и не боялся спать  под  открытым  небом.  Немногие  дикие  твари
бросятся на человека в теплые месяцы года; даже волки ходят  жирные.  Если
кто-то появится, собаки поднимут меня.
     Когда я потянулся перед сном, я почувствовал себя очистившимся, самим
собой, таким, каким я был,  мальчиком,  которому  ни  перед  кем  не  надо
отвечать и которого  не  омрачают  никакие  ссоры.  У  меня  было  желание
отправиться одному на рассвете, оставив  позади  очаг,  палатку  и  крарл,
обычаи и гордость, злобную жену, язвительные слава  и  битву-вожделение  и
всю чушь моего прошлого. Да, даже оставить мать с ее  лицом,  укутанным  в
черное. Хорошо мечтать, хотя чувствуешь, что  якорь  крепко  сидит  в  дне
твоей жизни.
     Я проснулся в полночь. Сел и огляделся, но  собаки  лежали  спокойно,
как  серые  валики,  уткнувшись  носами  в   мясные   кости.   Небо   было
многозвездным, а деревья  окутаны  легкой  тенью.  Казалось,  нечему  меня
разбудить, однако это было как чары. Я поднялся на ноги, сделал шага  два.
Собаки продолжали спать, лес тоже, и я остался один на  один  с  тем,  что
притягивало меня.
     Я ступал тихо, но без опаски. Я  прошел  шагов  восемьдесят  и  думал
возвращаться, как вдруг оказался в более старой части  леса,  где  деревья
были подобны массивным колоннам, а воздух тяжел от их смолистого  аромата.
Возможно, именно этот аромат и разбудил меня, это  застоявшееся  невнятное
бормотание почвы, коры и веков на свежем воздухе.
     Между стволами была открытая площадка, и в центре ее что-то белое.
     На минуту мной овладели безумные мысли, припомнились истории. Потом я
рассмотрел. Здесь из земли  бил  ключ,  и  около  тысячи  лет  назад  была
установлена чаша для собирания воды, а над ней на постаменте  -  мраморная
девушка. Я думаю, она была богиней ключа или рощи.
     Чаща позеленела и обросла травами, воду  даже  ручейком  нельзя  было
назвать.  Лианы  обвили   постамент,   как   темная   веревка.   Но   она,
девушка-богиня, была чиста как утро под луной, которая все еще лила на нее
свой свет сквозь листья.
     Она была человеческого роста, не высокая, но стройная, с  прелестными
крепкими грудями и талией танцовщицы,  и  ее  вырезанные  в  камне  одежды
струились по бедрам, как змейки. Лицо ее обветрилось, но  все  равно  было
прекрасно, как ни одно женское  лицо,  какое  я  когда-либо  видел.  И  ее
каменные волосы разлетались лучами, как застывшее пламя, поднятое каменным
ветром.
     Я никогда не встречал еще девушку, которая была нужна мне больше, чем
на час с небольшим. Странно найти ее заключенной в  мрамор.  Должно  быть,
полночный час и древность леса подействовали  на  меня,  но  у  меня  было
представление, что она будет моей, что она сойдет с  постамента  и  оживет
для меня.
     Тут я услышал, что собаки залаяли, как на медведя.  Я  повернулся  и,
ругаясь, побежал назад, и чары разрушились. Я  понял,  что  собаки  просто
искали меня, больше ничего не случилось, и  они  кинулись  ко  мне,  глупо
виляя хвостами, улыбаясь и тяжело дыша.
     Я не вернулся в рощу даже утром.  Я  знал,  что  найду  разрушающуюся
запаршивевшую статую с расколотым лицом и порослью мха  между  губами.  Не
будет хватать куска плеча или груди. Я не хотел этого видеть.
     Возвращаясь домой в крарл, я вспомнил об изумруде в моем поясе.
     Казалось, я отсутствовал годы; в этой ночи было что-то, что  изменило
меня. Я ожидал увидеть новые лица, а Эттука, Тафру и Чулу давно в  могиле.
И впрямь - сон мальчика. Спускаясь, я вскоре увидел дым от главного костра
и дальше дымы других костров, где расположились другие крарлы.
     Я вошел в палатку Тафры, она была одна, в отличие от предыдущего дня.
     Я не намеревался проявлять утонченность манер. Я  показал  ей  камень
Чулы.
     - Возьми и носи это. Я сказал, что она пожалеет, если  оскорбит  тебя
снова.
     - Нет, - сказала мать нерешительно, - я не хочу ее драгоценность.
     Я кинул изумруд к ее зеркалу и повернулся, чтобы уйти.
     - Подожди, - сказала Тафра, и ее голос был так полон  боли,  что  мне
тоже стало больно. - Тувек, ты ненавидишь меня за то, что она сказала?
     Я подождал, стоя к ней спиной. Когда овладел собой, я сказал:
     - Девчонка безмозглая.  Неужели  от  тебя  я  должен  слышать  ту  же
глупость?
     - Скажи, что мне делать. Я сделаю это, -  проговорила  она.  -  Я  не
вынесу твоего гнева. Ты все, что у меня есть.
     - Я сказал, что тебе делать. Ты будешь носить ее украшение.
     - Да, - сказала она.
     Услышав ее тон, я огорчился. Я ни разу не ссорился со своей матерью.
     - Когда я приду сюда в следующий раз, - сказал я, - не закрывай  лицо
вуалью.
     - Закон крарла...
     - Думаешь, один из их красных богов ударит тебя, если ты ослушаешься?
Слушайся меня.
     Я прислушивался к ее движениям, зная, что добился своего. Она подошла
ко мне и дотронулась до моей руки, и она сняла маску с лица.
     Я не видел ее лица уже несколько месяцев. Оно было не таким, каким  я
его помнил. Стоя близко, я не мог не разглядеть ее возраст. Через  входной
клапан палатки проникал свет и освещал мне морщинки около ее глаз  и  рта.
Ее красота угасала, как пламя. Мне захотелось плакать. Я зарылся головой в
ее волосы, чтобы не видеть. Она подумала, что это лишь  проявление  любви.
Это обрадовало ее.

                           ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВОИН

                                    1

     Время шло; я не чувствовал, как оно проходит. Времена года  мелькали,
как люди в тумане.
     Моя палатка была богата награбленным, и мои жены сияли и  сверкали  в
добытых мной украшениях. За четыре года я женился еще  на  двух  девушках,
полагая, что они будут сражаться  между  собой  и  стачивать  свои  когти,
прежде чем идти жаловаться ко  мне.  Чула  рожала  мне  сыновей  три  лета
подряд, а Мока выпустила из своих ворот сразу двоих  за  одну  ночь,  и  в
следующую зиму еще двоих. Асуа, казалось, настроилась на больных  девочек,
большинство из которых умирало.  В  девятнадцать  лет  у  меня  было  семь
законных сыновей и два незаконнорожденных в крарле Эттука и  еще  три  или
четыре в дальних крарлах.
     Я убил в сражениях столько мужчин, что потерял уже  счет.  Магическим
ритуальным  числом  в  крарлах  было  сорок.  Считалось,  что  это   число
умиротворит любых духов.  Сказать,  что  ты  убил  сорок  мужчин,  значило
сказать, что ты положил  легион.  Итак,  Тувек-Нар-Эттук,  убийца  сорока,
хозяин трех  женщин,  производитель  тринадцати  сыновей,  был  существом,
которого приветствовали мужчины, существом, на  которого  упорно  смотрели
женщины, существом, от которого воины бежали или на  которого  нападали  с
копьями. Внутри этого существа был я. Если поместить леопарда в  клетку  и
закрыть ее от света, никогда не узнаешь, что леопард там. Он будет  спать,
тосковать и умрет. Так же было и со мной, только я  не  подозревал  этого:
зверь в завешенной клетке, спящий, полумертвый и немой.
     Эттук старел, серел и седел, но был еще  крепок  и  рад  воевать.  От
пьянства у него было огромное пузо; его  нужно  было  поддерживать,  чтобы
посадить в седло, и очень часто маленькие лошади падали под  ним  замертво
после дневной скачки. Возраст не мешал ему заниматься и другой  ездой.  Он
не взял ни одной новой жены, но у него была пара потаскушек, к которым  он
ходил теперь чаще, чем к Тафре. Я понимал, что это пугает ее, она  боится,
что будет отвергнута. Она прилагала усилия, чтобы вернуть  его.  Во  время
летних и зимних перемирий следопыты моуи часто приходили прямо в  крарл  и
стояли у палатки Тафры, предлагая на обмен изысканности  древних  городов:
духи, благовония, даже порошки для поддержания крови. Время от времени  ее
бледная рука, тяжело увешанная кольцами и браслетами  -  знаками  прежнего
вожделения Эттука, раздвигала полог палатки и показывала на  ту  или  иную
вещь, которую она возьмет.
     Я хотел сказать ей: пусть он уходит, тем лучше. У меня есть  палатка,
богатство, я могу позаботиться о тебе. Но слова почему-то не шли. Мне было
неловко говорить о его спаривании с ней.  Кроме  того,  она  нервничала  и
из-за меня, наследника Эттука.
     Я начал думать о смерти Эттука, о времени, когда я  должен  стать  во
главе племени. Странно, что я не думал об этом раньше. Но  титул  и  крарл
стоили так мало, что вряд ли мне даже снилось, что я хочу или тайно  желаю
их.  В  действительности  мои   мысли   об   этом   были   отрывочными   и
беспорядочными. Крарл боялся меня в сражении, но не любил меня. Если бы  у
них был предлог, они бы могли прикончить выскочку-чужака,  и  с  радостью.
Мне нужно было бы действовать с  такой  исключительной  хитростью  в  деле
устранения Эттука (который им вполне нравился,  будучи  точно  таким,  как
они), что я сомневался  в  возможности  осуществления  какого-либо  плана.
Временами на протяжении тех лет,  которые  прошли  со  дня  моей  битвы  с
четырьмя смельчаками, я чувствовал, как ненависть  Эттука  горячим  ветром
обжигала мне спину. Будучи тугодумом и  глупцом,  расположенным  больше  к
увеселениям, чем к мыслительной деятельности, он тоже  не  имел  реального
плана относительно того, как избавиться от меня. Ему тоже понадобилась  бы
хитрость, ибо по видимости я был ему хорошим сыном, всегда учтивым, всегда
присоединялся к его решению  во  всех  соглашениях  и  маленьких  сонетах,
происходивших иногда между крарлами, всегда делал  ему  подарки  из  своих
трофеев. Нет, ему нельзя было просто так повалить меня у  них  на  глазах.
Без сомнения он надеялся, что сражения сделают это за него, потому  что  я
действовал в бою как безумец, но удача не покидала меня.
     Зима моего  девятнадцатилетия  была  очень  плохая,  худшая  на  моей
памяти. На протяжении многих дней снег сыпался густым занавесом,  а  потом
замерз,  как  белое  железо.  Горные  волки  рыскали  тощими  стаями.  Они
приходили в лагерь по ночами через щели в частоколе, невзирая на  копья  и
костры, истекая слюной от запаха человека. Другой добычи не было.
     Перемирия тоже были нарушены. В месяц Серого  Пса  пятьдесят  скойана
напали на крарл Эттука черной ночью.  Они  взяли  стадо  коз  и  несколько
лошадей  (к  тому  времени  мы  начали  есть  лошадей)  и  угнали  их   за
остроконечные хребты. К рассвету они были уже за три долины от нас.  Эттук
дал мне двадцать человек, к ним присоединились еще некоторые  из  соседних
крарлов дагкта, которым скойана тоже нанесли визит, и мы настигли  их.  Мы
бились  в  узкой  балке,  с  трех  сторон  окруженной  горными   хребтами,
теснившими нас друг к другу.  Белая  земля  вскоре  окрасилась  кровью,  и
наутро вдоль границ лагеря дагкта было выставлено порядка  сорока  красных
голов с татуировкой скойана  в  знак  предупреждения  другим  с  подобными
намерениями.
     Моуи тоже иногда грабили нас, но чаще они вели меновую торговлю. В ту
зиму серебряные цепочки и железные городские кинжалы шли за козью ногу или
половину конской печени. Мы кое-что слышали также об их городских друзьях,
всадниках   на   горных   перевалах   в   глубоком    снегу,    сверкавших
драгоценностями, изголодавшихся, как и племена, но никто  не  знал,  зачем
они там - за мясом, рабами или просто сошли с ума.
     Погода не переменилась ни в месяц Черного Пса, как это обычно бывало,
ни в месяц Кнута, когда должны были задуть ветры и  пройти  первые  дожди.
Некоторые старики принялись рассказывать, что уже была такая  зима,  когда
они были воинами, и что это был год катастроф и разочарований. Но  старики
вечно крутят эту шарманку. Лето было жарче, зима холоднее в пору их  силы,
а воздух напоен героическими событиями и чудесами.
     Жрецы, Сил тоже, поднялись в какую-то горную пещеру и в течение  трех
дней завывали и били в гонги. А много нам это дало?
     Никакой охоты не было на протяжении всей цепи долин.  Дети  падали  и
умирали, и племена выбрасывали всех младенцев женского пола, родившихся  в
палатках. В это неудачное время Асуа родила четвертую девочку. Несмотря на
свою слабость, моя жена колотила меня кулаками, когда я достал ребенка  из
корзины.
     - Тихо, - сказал я. - Это закон. Твои отпрыски все равно умирают.
     - Эта будет жить, - закричала она. - Клянусь,  она  будет  жить.  Она
вырастет красивой и принесет тебе честь в замужестве, о, Тувек, не отбирай
ее у меня!
     Я посмотрел на ее лицо, залитое слезами и бледное,  как  творог.  Она
была хорошенькой когда-то, но рождение детей, их смерть, и печаль, и голод
изменили ее. Мне стало жаль ее, бедняжку, у нее  ничего  больше  не  было.
Ребенок все равно умрет, как я сказал, и, кроме того, к черту их законы; я
сам себе хозяин.
     - Ладно, - сказал я, - сохрани ее.
     Два дня спустя по горам пронеслись ветры, но без дождя. Мощные порывы
взметали лед и сваливали в кучи вокруг всего, что стояло. Вскоре  огромные
лавины понеслись по высоким склонам на север; они гремели день и ночь.
     Однажды утром буря стихла, и  я  подстрелил  пару  костлявых  зайцев,
промышлявших среди деревьев. Ребра у них торчали, как и у людей, но я  был
рад заполучить и это.
     Я намеревался  оставить  одного  зайца  в  палатке  Тафры.  Съедобные
подношения Эттука стали теперь скуднее, так как ему надо было поддерживать
пухлость своих двух шлюх. Но когда я пришел туда, ее не было. Как  обычно,
какая-то  женщина  бездельничала  поблизости,  присматривая  за  огнем   в
углублении.
     - Где моя мать?
     - Она ушла к Котте, - сказала женщина.
     Меня это обеспокоило, так как, хотя Котта и  моя  мать  часто  бывали
вместе, женщины ходили в палатку Котты только когда нуждались в помощи или
болели.
     Я отдал зайцев женщине, чтобы она ошкурила и очистила их, сказал, что
ее ждет, если она украдет  хоть  часть  из  них,  а  потом  направился  по
тоннелям к жилищу Котлы.
     Я  не  вошел  сразу,  никогда  не  знаешь,  какие  женские  дела  там
происходят, и окликнул ее снаружи.
     - Минуту, воин, - сказала Котта.
     Я услышал приглушенные звуки рвоты, и живот мой  сжался,  как  клубок
змей.
     Вскоре из палатки появилась фигура  слепой  целительницы,  томная  на
фоне белого снежного света. Она что-то проверила, а потом подошла ко мне.
     - У тебя Тафра? - спросил я ее.
     Ее синие, слепые, видящие глаза посмотрели в мои, как два кремня.
     - Тафра.
     - Она больна?
     - Нет. Не больна. Она носит еще одного сына для Эттука.
     Шок от ее слов ударил меня, как кулак. Я знал все истории - как Котта
при помощи своего искусства  помогала  Тафре  избежать  беременности,  что
новые роды убьют Тафру, как это  почти  случилось  при  моем  рождении.  Я
сказал:
     - Значит,  твое  волшебное  зелье  подвело  ее?  Ты  пробуешь  другое
колдовство, чтобы избавиться от этого?
     - Что? - сказала она,  еще  суровее,  чем  я.  -  Ты  думаешь,  Котта
настолько глупа, что будет замышлять что-то против семени вождя?
     - Не серди меня, женщина. Я знаю, чем ты занималась. Думаешь, я хочу,
чтобы она рожала этого ребенка? Это убьет ее, правда? Она  не  молоденькая
девочка, и едва не умерла из-за меня. Поэтому освободи ее.  Красный  боров
имеет достаточно сыновей.
     - Я слыхала, ты следишь за своим языком, когда говоришь с воинами,  -
сказала она. - Тебе следует следить за ним сейчас. Может, я скажу  Эттуку,
как его наследник говорит о нем.
     - Скажи. Но сначала освободи ее от этого  бремени  или  мы  поговорим
по-другому.
     Она засмеялась, всего один смешок, и, приподняв вуаль,  плюнула.  Она
стояла, большая и грубая, откинув голову назад.
     - Не учи меня, черноголовик. Я не твои хнычущие жены,  что  выполняют
твои приказы и любят это.
     Я поддал бы ей так, что она полетела бы, но услышал вдруг, что  Тафра
зовет меня из палатки.
     Я отложил удар и прошел мимо Котты сквозь полог.
     В палатке сильно пахло женщинами, травами  и  жженым  углем  жаровни.
Тафра лежала на коврах, но приподнялась  на  локте,  чтобы  посмотреть  на
меня. Она больше не носила шайрин в моем присутствии, и она  была  бледнее
Асуа, когда та плакала и просила о жизни своей дочери.
     - Все хорошо, Тувек, - сказала Тафра, улыбаясь мне. - Это сделает мне
честь, я ведь думала, что уже вышла из такого возраста.
     Я посмотрел на нее, на ее белое сжавшееся лицо  и  зеленовато-голубой
изумруд Чулы в ямке под горлом.
     - Я убью его за это.
     Она посмотрела на меня в ужасе и вцепилась в мое запястье.
     - Нет, Тувек. Нет. Это  хорошо.  Я  счастлива.  Теперь  он  останется
верным мне.
     Котта вошла позади меня. Она сказала:
     - У него разболтанный язык, у прекрасного воина,  когда  он  спускает
свои мысли с поводка.  Неужели  ты  думаешь,  мальчик,  что  я  ничего  не
сделала, чтобы помочь твоей матери? Я давала  ей  зелье  и  делала  другие
вещи, но плод закрепился. Я ничего больше не могу сделать, иначе я поврежу
ей. Раз так случилось, я должна постараться сделать так, чтобы у нее  было
достаточно сил для родов. Женщины ничего не знают.  Первый  ребенок  часто
трудно рождается. Он прокладывает путь. Потом легче.
     Глаза Тафры были  безумными  от  страха  и  страдания,  и  она  снова
улыбнулась и сказала мне, как она счастлива.

                                    2

     В ту ночь зиму прорвало. Дождь хлынул потоками, и нижние тоннели были
затоплены. Потом вышло солнце, бледно-желтое, как обесцвеченная медь.
     У моуи существовало поверье, что летнее солнце - это золотая девушка,
которая играет на дудочке, призывая все живое  выйти  на  землю.  Внезапно
черно-зеленая пустота долин оживает и наполняется птицами и зверьем как по
волшебству. И когда они начинают танцевать  в  травах,  голодные  охотники
настигают их. Птица накалывает червяка, большая кошка  перегрызает  птичке
шею, человек вонзает свое копье в сердце кошке. Таков мир.  Даже  человеку
лучше бы оглядываться назад: поблизости может оказаться  волк  или  другой
человек, или судьба - самый голодный охотник из всех.
     В месяц Стрелы началось  переселение  с  гор  на  Змеиную  Дорогу,  и
зимнему перемирию пришел конец. Перед  тем  как  снимать  палатки  мужская
половина  крарлов  дагкта  собралась  на  верхней  долине  для   весеннего
совещания.
     На сборище все одевались в самое лучшее, нарядился и я.  Леггинсы  из
темно-синей шерсти и шерстяная рубашка алого цвета, отделанная  ярко-синим
и белым, сошедшие с ткацких станков моих жен. Высокие сапоги и  куртка  из
оленей шкуры, при этом куртка  усеяна  золотыми  кольцами.  Плащ  из  меха
черного медведя, с которого я  сам  его  снял;  плащ  был  отделан  каймой
темного пурпура, застежки были из серебра. Пояс для ножей был из  красного
бархата, вымененного у моуи, городская вещь, так же  как  и  два  железных
ножа в нем.
     Я позволил Моке побрить мне лицо бронзовой бритвой, потому что у  нее
не дрожала рука.
     Она уже опять распухала, еще один дуэт мальчиков,  возможно.  Вид  ее
живота терзал меня, напоминая о  Тафре.  Чувствуя  свое  бессилие  в  этом
случае, я старался отогнать эти мысли прочь.
     У меня на выгоне был достаточный выбор лошадей;  мы  съели  многих  в
голодную зиму. Я сел в седло и  вскоре  выехал  с  родными  моих  жен,  по
традиции женитьба роднила и мужскую часть семьи. Я знал, что могу доверять
Доки, родственнику по линии Асуа, и Финнуку - отцу Чулы, так же мало,  как
и остальным, а старшим братом Моки был Урм, тот, кого  я  сбросил  в  моем
испытательном бою на воина. Я сломал ему ногу, и она плохо  срослась,  так
что у него не было особой причины благословлять мое имя.
     Мы въехали на долину собрания в полдень, когда солнце стояло  подобно
золотому щиту прямо над колоннами черных сосен в конце дороги.
     Вожди крарлов встречались здесь ненадолго, обменивались рукопожатиями
и сувенирами.  Семьи  выплачивали  Кровавые  Выкупы,  и  начинались  новые
враждования.  Вскоре  воины  напивались  и  затевали  поножовщину,   когда
мочились на деревья.
     Внизу у  костров  сыновья  вождей  находили  обычные  предварительные
способы для соперничеств и состязания, скакали на  неоседланных  жеребцах,
метали копья в мишень или просто пили на спор, пока не падали  ничком  или
не выхватывали ножи и сваливались замертво. Я не  участвовал  в  пьянстве,
будучи не в состоянии  проглотить  больше  одной  чаши.  Но  моя  гордость
заставляла меня участвовать в других состязаниях. Каждый год они  вызывали
меня испытать мой лук или копье, или  ту  или  другую  лошадь,  все  время
молясь своим демонам, чтобы я опозорился, но я разочаровывал их  и  всегда
побеждал. Они никак не могли научиться.  Вскоре  я  выиграл  у  них  набор
прекрасных очищенных стрел из  белого  дерева  с  алым  оперением,  десять
бронзовых колец и чей-то плащ из волчьей шкуры.
     Ничто в природе или моей голове не говорило мне,  как  изменится  моя
жизнь за этот день, не предупреждало меня об охотнике,  нацелившем  древко
своего копья в мою спину.
     Выше по склону был родник с чистой водой, куда я  отвел  своего  коня
напиться на закате. Пока он пил, я стоял под деревьями и оглядывал сначала
долину, которая превратилась от костров  в  тарелку,  полную  дыма,  потом
высокую гряду горных чащ на западе и севере.
     Сосны, подобно стойкам темного ткацкого станка, ткали гаснущий  закат
солнца между стволами. Это был хватающий за душу свет, красный,  умирающий
свет, но чистый, как кристалл. Горы стояли на фоне этого света в  сгустках
тени и гребнях пламени, и каждая была похожа на огромный гаснущий уголек в
очаге солнца.
     Потом полыхнула вспышка, как искра из этого очага. Потом еще и еще.
     Я вгляделся туда, откуда вылетали эти искры, и увидел, что  некоторые
из горных теней ожили и надвигались с запада зубчатой волной.
     Я  приставил  руку  к  глазам,  заслоняясь  от  солнца,  и  разглядел
всадников, скакавших с запада, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, и искры
летели из драгоценных камней на их одежде и сверкали в поводьях их высоких
коней. Драгоценности и кони пришпорили мою память, и бесчисленные рассказы
всплыли в моем мозгу.
     Я оставил своего коня  у  водопоя.  Обеспокоенный,  он  повернулся  и
наблюдал, как я бегу вниз по склону к долине собрания.
     Я довольно  быстро  нашел  своего  отца  Эттука  в  зарослях  колючих
деревьев. Он углубился в  азартную  игру  в  кости,  только  что  проиграл
золотой самородок и гремел про несправедливость,  и  пил  как  водосточная
труба. Они все были пьяны, но по сравнению  с  Эпиком  казались  трезвыми.
Поблизости на костре жарился скелет тощего оленя, брызгая на  них  вонючим
жиром.
     - Мой вождь, - сказал я, - я должен поговорить с тобой.
     Он кивнул мне, на лице  его  застыла  маска  веселья,  а  глаза  были
затуманены неприязнью и пивом.
     - Мой сын Тувек, - сказал он. - Привет, мой прекрасный  сын  от  моей
прекрасной  темноволосой  кобылы,  моей  женщины,   которая   делает   мне
мальчиков, которая даже сейчас готовит мне  нового  прекрасного  Тувека  в
своем животе. - Он потряс мешком с пивом, и окружающие загоготали, салютуя
его мужской силе.
     - Отец, - сказал я, - выпей  воды,  чтобы  прочистить  мозги.  Что-то
происходит. Тебе бы лучше протрезветь.
     Это был неподходящий тон для сообщения моей новости. Но в раздражении
мне было не до того.
     Он оторвался от игры в кости,  вскочил,  проливая  пиво  на  рубашку,
стиснув желтые зубы. Уже полгода  он  доставал  бровями  только  до  моего
плеча, что его не устраивало. Он размахнулся своей потной лапой  и  ударил
меня по лицу. Я не стал  уворачиваться,  хотя  мог  сделать  это;  он  был
медлительный, как патока. Я даже не покачнулся - красный боров был  сейчас
как подушка, никаких мускулов  -  но  моя  собственная  рука  инстинктивно
начала подниматься в ответ. Я бы расплющил ему нос, если бы позволил  себе
закончить движение.
     Я остановил себя и сказал:
     - Мой вождь, какие-то всадники приближаются к долине. Сомневаюсь, что
намерения  их  мирные.  Судя  по  украшениям,  это  могут  быть  городские
налетчики.
     Эттук не услышал. Он разрывался от бешенства.
     Я еще спокойнее сказал:
     - Прошу прощения, мой вождь. Это я пьян;  я  говорил  необдуманно.  Я
спешил предупредить крарлы.
     Поднялся другой  вождь;  он  заревел,  и  мужчины  стали  затаптывать
костры.
     И тут прогремел голос, который заставил замолчать нас всех.
     Казалось, небо над головой раскололось  вдоль  белого  металлического
шва; после этой распиливающей, пронзительной трещины ударил раскат  грома,
взрывая землю.
     Почва задрожала. Запахло горящими  деревьями.  Поднялся  черный  дым,
извиваясь и клубясь, и оставляя за собой красное месиво. Из этого красного
месива, спотыкаясь и пошатываясь,  поднялись  мужчины  без  рук  или  лиц.
Закружилась собака, пронзительно лая, половина живота у нее путалась между
лапами.
     Когда схлынула кровавая волна, сверхъестественное  распарывание  неба
повторилось. Люди распластались ниц, как перед  богом.  Этот  гром  ударил
дальше, к северу. И из того района взмыла вторая кровавая волна  криков  и
ужаса и спала, иссякнув.
     Я ничего не знал до этого о городских  пушках  и  железных  снарядах,
которые из них выпускались. Этот первый урок был основательным.  В  первый
раз меня  охватил  настоящий  ужас.  Для  меня  ужас  выражался  в  полной
беспомощности перед механизмом, не знающим законов, неуязвимым.
     Мы лежали на дне долины, ожидая смерти. Смерть еще  дважды  прочесала
долину. И, наконец, настало время, когда она не возвратилась.
     Наступило временное затишье, не тишина, а какое-то сдерживание звуков
и криков, и через это марево дыма и копоти на западном склоне  загрохотала
лавина. Никакого кия, никакого улюлюканья  бойцов  в  атаке.  Только  стук
копыт и звенящее пение отделанных драгоценностями доспехов.
     Что-то заставило меня  пошевелиться  и  попытаться  слепо  подняться,
обнажив в оскале зубы.
     Я понял, что лежу на матрасе из пепла и веток,  в  крови,  своей  или
чужой. В это мгновение какой-то  зверь  с  всадником  на  спине  влетел  в
колючий кустарник.
     Это был конь, черный и  лоснящийся,  как  акулья  кожа,  с  вытянутой
по-змеиному тонкой шеей и широко разинутой пастью. Всадник был в слепящих,
как молния, украшениях и зияющих дырами истрепанных  мехах.  У  него  было
золотое лицо, лицо золотого  ястреба,  а  над  ястребиным  гребнем  знамен
развевались волосы цвета белого шафрана.
     Он не взглянул в мою сторону, вероятно, посчитав меня мертвым.
     Сплетения колючек раздвинулись. Конь и всадник исчезли.
     После этого наступила тишина. Я скинул труп со  своих  ног  и  встал,
осматриваясь по сторонам,  отупело  вспоминая,  где  я  и  кто.  Вскоре  я
протиснулся сквозь обломки деревьев. Жарившийся скелет оленя увеличился  в
размере благодаря человеку, упавшему сверху, и теперь они жарились вместе.
     Вдоль  долины  видна  была  тропа,  промятая  всадниками,  как  след,
вырезанный  в  щетке.  Они  выстрелили  своими  адскими  молниями,   затем
проскакали по краям месива, сгоняя людей впереди  себя,  как  умные  волки
поступают со скотом, а затем, сбив  их  в  стадо,  погнали  маршем-броском
через горные хребты прочь. Был небольшой  бой,  очень  короткий.  Никто  с
золотыми и серебряными лицами не остался  кормить  ворон,  пронеслись  без
потерь, дьявольские кони перескакивали через скалы  и  рубиновые  сумерки,
как будто к их ногам были прикреплены крылья.
     Это  был  дикий  налет  безумцев.   Беспорядочный,   опустошительный,
неудержимый. Они захватили около тридцати человек, и еще  пятьдесят  умрут
от ран до восхода луны.
     Воины дагкта бесформенно барахтались, как бы  приходя  в  себя  после
обморока. Никто из нас не отправился в погоню за врагом. Только бесцельные
крики разносились по долине, давая выход гневу и страху. Некоторые  вожди,
и среди них Эттук, вопили и потрясали копьями в дымящемся, темнеющем небе.
     Люди знают два умных трюка. Один - из ничего сделать много. Второй  -
серьезное представить как ерунду.
     Раненых и умирающих воинов собрали вместе, чтобы жрецы  ухаживали  за
ними. Остальные развели огонь, разлили пиво  по  чашам  и  начали  держать
военный совет. Суть его заключалась в  следующем:  невозможно  бороться  с
человеком в маске из города; совершенно невозможно  бороться  с  железными
трубами, кашляющими смертью. Поэтому - пусть их. Правда,  они  ворчали  по
поводу собак и лошадей, погибших во время взрывов,  а  некоторые  молчали,
думая о  мертвых  друзьях  и  родственниках,  в  то  время  как  сплетники
рассказывали  легенды  о  прежних  налетах,  и  порядочно  проклятий  было
произнесено в свете костра. Хорошо было известно, что масколицые пороли  и
морили голодом своих рабов,  несомненно,  трудная  зима  прикончила  их  и
поэтому их хозяева пришли на охоту так рано.
     В итоге, те, кто потерял сыновей, братьев или отцов,  взяли  памятные
сувениры с трупов или целые  тела,  где  их  можно  было  найти,  и  молча
поскакали домой к местам стоянок. Другие, чьих товарищей налетчики  угнали
на запад, хмурились, топали ногами и призывали своих  богов  и  тотемов  к
мщению. Мертвецы без конечностей были сложены грудой вместе с их оружием и
будут утром сожжены как мусор.
     Это все, что они предприняли.
     Я был похож на человека, который заново овладевает конечностями после
паралича. И тут, когда все мои мускулы горели  и  рвались  действовать,  я
обнаружил, что дела нет.
     Испугавшись и растерявшись перед неизвестным  оружием  налетчиков,  я
горел желанием восстановить свое достоинство. Для меня  было  неприемлемым
произносить громкие речи, бушевать и давать  клятвы.  Я  был  обесчещен  в
собственных глазах,  ибо  я  понял  внезапно,  что  враг  был  всего  лишь
человеком. Они не были непобедимыми, в  конце  концов,  они  просто  имели
какое-то опасное изобретение на колесах. Я лежал ничком в весенней  грязи,
а они проскакали надо мной,  как  будто  имели  право  забирать  свободных
людей, и против них не поднялось почти ни одной руки, и даже эта рука была
не моя.
     Носясь среди сосен, где стонали, кричали и умирали раненые, я  привел
себя в состояние раскаленной ярости и пошел с ней к кострам.
     Я пошел туда, где Эттук ругался, ел и пил со своими воинами.
     - Мой отец, - сказал я, - они взяли пять наших людей в  рабство.  Дай
мне десять, и я пойду за ними.
     Он жевал мясо, борода блестела от жира. Глаза его тоже блестели.  Они
говорили мне, что глупо было с моей стороны обращаться к нему  с  просьбой
после тех моих слов.
     - Послушайте, как лает щенок. Он промочил  свои  штанишки  вечером  и
звал свою мамочку. Даже  такой  храбрый  воин,  как  Тувек,  падает  перед
городскими людьми в обморок подобно девице.
     Воины хрюкнули. Пара засмеялась, но, увидев мое лицо, осеклась. Я был
так зол, что не мог вымолвить ни слова.
     Эттук сказал:
     - Нет, Тувек. Ты не заслужил право вести мой крарл в  бой.  Но  вытри
свои глаза. Не бойся, мы не  скажем  твоим  женам,  как  ты  бежал,  чтобы
спрятаться в грязи.
     Неожиданно мой гнев прорвался и вытек, как гнойный нары в.
     Удивляясь собственному хладнокровию, я уверенно улыбнулся ему.
     - Ты добр, отец, что не скажешь никому. Я признателен. Я  никогда  не
забуду твою собственную храбрость. Жрецы должны сложить о ней песню.
     Это было слишком тонко для него, но он трудился над задачей и  вскоре
разгадал ее. Он сам где-то прятался; его одежда была грязнее моей,  а  его
ножи не носили следов крови или, наоборот, недавней чистки.
     Его лицо побагровело, и я сказал:
     - Прошу прощения, мой отец. Мне стыдно находиться в присутствии вашей
чести.
     И я отошел прежде, чем он оправился. Я направился прямо  к  пасущимся
лошадям и украл одну из оседланных, так как  мой  чалый,  судя  по  всему,
убежал.
     Меньше часа спустя я был за пределами долины и  скакал  на  запад  по
следу любителей рабов.
     Они оставили прекрасный след, городские  налетчики.  Лошадиный  помет
укрывал  камни,  следы  копыт  оставляли  ямы  в  мягкой  весенней  почве,
отпечатались  следы  людей,  а   местами   голубоватая   пыль   -   порох,
просыпавшийся из их пушки на колесах.  В  одном  месте,  как  светлячок  в
кустах, сверкала золотая бусина на кольце со сбруи или с  всадника  -  как
будто они хотели, чтобы я последовал за ними и намеренно оставляли след.
     Я искал их всю ночь и весь день, и часть второй ночи.
     После двадцати  миль  осторожной  езды  я  заметил,  что  горы  стали
выравниваться и снижаться по направлению к высоким каменистым плато.  Путь
стал легче для лошадей, их и моей.  К  середине  первой  ночи  я  был  уже
достаточно уверен в правильности направления  и  позволил  себе  несколько
часов сна, лежа в неглубокой пещере. Их след вел на север, и  это,  как  я
заключил, не был путь к старому сожженному городу Эшкиру, который лежал  к
юго-западу от нас.
     Западные высоты были желтыми, как козьи глаза,  голыми  и  коварными,
как рога, а северные склоны слегка зеленели скудными пастбищами. Вскоре  я
проехал  мимо  места  недавнего  привала,  черные  кострища,   повсеместно
лошадиный и людской навоз, взрытая и разоренная земля  и  обгорелые  кости
двух оленей, которых они зажарили. Очевидно, городские демоны нуждались  в
пище, вопреки россказням.
     Я сам подкрепился холодным жареным  зайцем,  которого  подстрелил  на
рассвете и чуть не сжег, спеша продолжать путь.
     План  мой,  когда  я  их  настигну,  был  очень  прост.  Я  собирался
прокрасться ночью в их лагерь и отвязать лошадей,  поднять  людей  дагкта,
которых они захватили. Затем вместе с ними захватить оружие и  напасть  на
масколицых, захватив их врасплох, потому что те в своей гордыне и  безумии
никак не будут ожидать подобного. Мне также не  приходило  в  голову,  что
этот мой план был не менее безумным, чем любые планы горожан. Я ни разу не
усомнился в нем. Мне казалось, что и не нужно делать ничего  другого,  как
будто дорога вымощена специально для меня и нужно только идти по ней.
     Это было странно, почти сверхъестественно. Когда ярость вышла из меня
во время издевательских речей Эттука, что-то повернулось в моем мозгу, и я
столкнулся с самим собой. И я был не таким, каким себя  считал,  не  злым,
бешеным, переполненным застарелой ненавистью и даже не окруженным врагами.
Я никогда в жизни не был таким спокойным.
     Днем я нашел литую подкову, а час спустя несколько брошенных бурдюков
для воды. Мои горожане начали двигаться быстрее; об этом можно было судить
по форме их следов. У меня сложилось впечатление, что я смогу  нагнать  их
до рассвета, потому что характер  их  продвижения  и  следы,  которые  они
оставляли, свидетельствовали о пренебрежении к мелким деталям и удобствам,
как будто они приближались к какой-то  базе  или  лагерю,  где  все  можно
привести в порядок не спеша. Они, конечно, не подозревали о преследовании.
Если бы им была известна численность погони, они  бы  умерли  от  смеха  и
избавили меня от хлопот.
     Я соснул немного перед восходом луны, и мне приснилось, что я  ослеп.
Будучи слепым, я упал в ледяную воду, пруд или реку,  и  жидкость  жалила,
как миллион ножей. Я очнулся и услышал  свои  собственные  бесстрастные  и
четкие слова: "Я убью ее".
     Я  похолодел.  Я  все  еще  слышал  свой  голос  и  эти  слова,  эхом
отдававшиеся в воздухе, как будто голос другого  человека,  произносившего
слова, имевшие значение для него и совершенно никакого - для меня.
     Пещера,  в  которой  я  спал,  казалась  наполненной  призраками  или
излучениями,  которые  племена  называли  призраками.   Я   встал,   чтобы
освободиться от них, и вышел наружу. Я отвязал лошадь,  но  не  вскочил  в
седло. Звезды были яркими как окна, прорезанные в черной стене,  а  низкая
луна казалась светящейся монетой.
     На склонах, как на костлявых, сведенных вместе плечах,  стоял  густой
частокол лиственниц с ветвями,  оголенными  тяжелыми  зимними  снегами.  Я
повел лошадь в эту чащу. За лиственничной чащей, в миле от нее, возвышался
каменный стог, похожий на печную трубу  над  крышей  земли.  И  эта  труба
дымилась. Дым поднимался от костров, которые  горели  на  вершине,  золотя
складки стога танцующими полосками.
     С самого момента пробуждения я догадался, что они  близко.  Теперь  я
смотрел на  высокую  гору  и  знал,  что  будет  дальше.  В  настороженной
завороженности я ясно представлял себе, как я взберусь на  гору  и  пройду
между  кострами,  предстану  перед  городскими  налетчиками  и  загляну  в
стеклянные   глаза   их   масок.   ..._Я_в_х_о_в_о_р_.    _С_о    _э_о_р_р
Я_в_х_о_в_о_р_... что это? Слова на их языке, которые я  подслушал?  Может
быть, кусок сна о слепоте; какая-то ерунда.
     Иногда, если нужна сила  божества,  некоторые  жрецы  предлагают  ему
себя, открывают ему свои души, чтобы он вошел,  если  захочет.  Не  всегда
веришь, что это пришел бог. Чаще всего  это  выглядит  как  опьянение  или
притворство. Я не звал того, что вошло в меня той ночью, но я поверил ему.
     Я привязал лошадь в лесу и пошел вперед.
     Подъем оказался нетрудным. Наверх вела лестница, вырезанная в  камне;
вблизи было видно, что этот каменный стог - естественная гора, застроенная
и укрепленная людьми тысячу лет назад. Это был аванпост городов, вероятно,
Эшкира, на вершине которого теперь лежал  в  руинах  дворец-крепость.  Все
города и  их  мощь  пришли  в  упадок.  Это  наполнило  меня  высокомерным
презрением к ним, пока я поднимался по их холму для встречи с ними,  этими
детьми  погибшей  славы  в  их  драгоценностях  и   лохмотьях,   все   еще
цепляющимися за историю, как за гнилую дощечку в реке.
     Там был человек. Он  стоял  на  ступенчатой  дороге  у  единственного
голого дерева. Дерево сильно наклонилось прочь от горы, и он  опирался  на
него. Он стоял в тени, только  его  бронзовая  маска  и  белый  металл  на
запястьях слабо светились.
     Должно быть, он услышал или почувствовал мое приближение. Он  склонил
свою маску-лицо и  сказал:  "Эз  эт  кме?"  Голос  его  был  отрывистый  и
непринужденный. Он никого, кроме своих, не ожидал. Сначала мне показалось,
что я  понял  его  слова,  по  интонации  просто  (кто  идет?),  но  потом
обнаружилось, что я могу ответить ему.
     - Эт со, - сказал я.
     Он хрюкнул. Эго была шутка, потому что я просто ответил: "Я".  Прежде
чем он снова заговорил, я подошел к нему и ударил ножом в бок. Он  был  не
выше меня и более худой под своими мехами. Где-то за маской он поскулил  и
все. Он умер в жутком изумлении, как люди крарла умерли в долине.
     Я снял свой плащ и надел его верхнюю одежду, а также добавил к своему
его пояс с оружием. Я стянул с его лица маску в последнюю  очередь  -  рот
его был открыт, как  будто  он  собирался  задать  мне  следующий  вопрос.
Поскольку он отправлялся в Черное Место,  я  подумал,  что  он  будет  там
задавать вопрос о том, кто убил его, но он не  получит  с  меня  Кровавого
Выкупа за свою могилу.
     Даже тогда я не испугался, обнаружив, что могу говорить на его языке.
Как будто я прочитал камни и узнал язык от них. Я не  задавался  вопросом.
Это  случилось  естественно,  как  с  птицей,  когда  она  взлетает,  едва
оторвавшись от дерева. Так же уверенно, так же легко. По необходимости.
     Маска представляла собой бронзовую голову орла. Я думал, мне будет  в
ней неудобно, но носить ее оказалось не  так  уж  трудно.  Только  голубое
стекло в прорезях для глаз делало странную ночь еще  страннее.  Фиолетовая
луна зашла, оставляя лишь гаснущие огни на вершине цвета меди, и звезды  в
небе - как частички сапфира.
     Я натянул на голову залатанный плащ убитого и стал подниматься  вверх
по ступеням к разрушенному форту.

                                    3

     Человек,  которого  я  убил,  был  чем-то  вроде  часового,  но   они
относились к дозору, как к игре. На верхних террасах тоже сидели, опираясь
на обвалившуюся арку, двое в бронзовых масках. Я ожидал вопросов,  считая,
что они примут меня за своего товарища с нижнего поста, но ни один из  них
не заговорил. Один извлекал тихие аккорды из плоского деревянного ящика со
струнами, натянутыми поперек на серебряных колках, приятный звук,  который
предвещал их грядущее. Второй просто махнул мне рукой.
     Я вошел в крепость.
     Сквозь голубые глаза орлиной маски их лагерь  предстал  купающимся  в
прозрачном каштановом свечении пламени костров. То тут, то там  у  костров
лежали и сидели мужчины, в основном молча, как часто молчат люди в  лунные
часы ночи, когда все начинает меняться.
     От здания, кроме наружных стен,  осталось  очень  мало.  В  центре  в
пустоту взмывала лестница; когда-то здесь был огромным бальный зал.  Вдоль
западной стены протянулась  линия  сторожевой  охраны  их  тощих  лошадей,
вздрагивающих и недремлющих. Игра их мускулов под  кожей  напоминала  игру
света на шелке, а шеи - тонкий изгиб лука. Воин во мне думал  о  том,  что
надо взять три-четыре таких лошади после сегодняшней ночи, но это было  не
желание, а какое-то отдаленное воспоминание.
     В восточной части за лестницей было разбито около  тридцати  палаток.
Они не были похожи на палатки  крарлов.  Они  были  натянуты  на  каркасы,
придававшие им куполообразную  и  шпилеобразную  формы.  Ткани  отличались
разнообразием, экзотичной расцветкой и ветхостью. Перед  палатками  висели
знамена с бахромой из золотых слитков и драгоценных камней.
     Было ощущение, будто я вошел в царство Смерти, где блистали доспехами
скелеты, а в золотых чашах была полынь.
     Позади меня запел мужчина, аккомпанируя себе на струнном инструменте.
Голос у него был очень красивый, мелодично отдававшийся  в  тишине.  Я  не
уловил слов, но это была песня о  любви,  совсем  не  похожая  на  музыку,
которую знали воины.
     Между сторожевой линией лошадей и  палатками,  прямо  под  лестницей,
стояли две пушки на телегах, две неподвижные трубы из  черного  металла  с
зияющими отверстиями. От них пахло огнем,  как  будто  это  были  драконы.
Именно их запах, а не размер, предупреждал меня об опасности,  таящейся  в
них; они не были большими. Может быть, почувствовав  во  мне  чужака,  они
плюнут в меня огнем по собственной воле? Но  это  была  детская  фантазия,
что-то из моих воспоминаний, оставшихся  от  жизни  с  племенами,  не  мои
собственные чувства. Сидя у пушек, спали какие-то  мужчины.  Они  не  были
похожи на остальных, темнокожие и, как и я, темноволосые; все остальные  в
лагере были очень светлыми. На этих людях не было украшений. Лица их  были
как деревянные калабашки, неотесанные, некрасивые и бессмысленные даже  во
сне. Это были рабы, вне всякого сомнения.
     Другие рабы, краснокожие люди, лежали рядом. В  северном  конце  была
яма, старая камера или темница, в полу над ней  было  овальное  отверстие,
закрытое решеткой из позеленевшего металла. Огни костров время от  времени
отбрасывали в эту дыру слабый свет, и я смог различить массу тел и теней и
слышал их стоны и жалобы. Они уже миновали  стадию  громких  протестов  и,
может быть, стадию готовности к сопротивлению и борьбе тоже. Они  пережили
ночь  и  день  насильного   марша,   одну   или   две   ласки   увешанного
драгоценностями кнута, подобного тому, что я заметил  на  поясе  часового,
почти никакой еды и совсем никакой надежды.
     До сих пор меня никто не остановил. Но вот из своего павильона  вышел
какой-то человечек. На нем, как и на мне, была маска орла,  серебряная,  с
зеленым камнем между глазами. Он кивнул в сторону решетки.
     - Дрянные отбросы недовольны своей судьбой,  -  сказал  он.  То,  что
смысл его слов ясен мне, поразило меня наконец, как будто это был мой язык
с рождения.
     - Да, - сказал я, - меня тошнит от их шума.
     Я искал средство проникнуть в яму, миновав решетку. Последняя  секция
северной стены шла под уклон во что то вроде канавы, что, вероятно, и было
входом в подземелье. Я пытался сложить какую-то историю на чуждом языке  о
визите к нашим пленникам и угощении их кнутом  за  там,  когда  серебряное
лицо подошло ко мне и схватило за руку.
     - Ты не Сларн, - сказал он.
     В масках городских людей не было отверстий для рта, и голоса  звучали
как через фильтр, искаженно. Но я все же мог понять, что этот человек  был
немолодым и не нервным.
     - Верно. Я не Сларн.
     - Кто тогда?
     Я слишком беззаботно доверился своему странному везению,  оккультному
демону-проводнику, вселившемуся в меня.
     - Подойди, - сказал он. - Сними маску. Я узнаю тебя.
     - Как пожелаете, - сказал я.
     Я поставил на то, что у меня есть перед ним  преимущество,  какой  бы
трюк он ни собирался выкинуть, он не меня будет искать.
     Сначала я расстегнул  плащ,  одновременно  убедившись,  что  нож  под
рукой. При виде моих черных волос у него перехватило дыхание.  А  потом  я
стянул маску.
     Я был готов ко всякому, но не к тому, что он сделал. Он отшатнулся, и
его   рука   поднялась   вверх,   безоружная,   в   инстинктивном    жесте
почтительности. Он пробормотал два слога, которые я принял за  заклинание.
Однако через мгновение я понял, что, раз я знаю его язык и все же не  могу
расшифровать это слово, оно не клятва, а имя.
     - Вазкор.
     То,  что  я  услышал  это  неизвестное  мне  имя,  вселило   в   меня
необъяснимый ужас.
     Бездна разверзлась под моими ногами; я потерял самого себя.
     Я планировал четкое и быстрое  убийство,  как  внизу  на  дороге,  но
бросился на него в безумной панике и яростно всадил клинок,  промахнувшись
мимо жизненного органа, поэтому прежде чем упасть, он издал громкий крик в
агонии и страхе. Все пошло настолько не так, что  я  даже  не  позаботился
наклониться и убедиться, что он действительно отправился  в  мир  иной.  Я
подождал только, не услышу ли  ответного  гвалта  на  его  крик.  Но  ночь
по-прежнему была мирной, и я побежал и прыгнул в канаву в  северной  части
без дальнейшей предосторожности.
     Как я и рассчитывал, в стене темницы была  низкая  дверь  со  стороны
канавы. Она была  из  тяжелого  железа,  но  закрыта  только  на  задвижки
снаружи. Я вырвал эти задвижки кинжалом и вошел.
     Там был ледяной холод, уже стояла вонь, через решетку  проникал  лишь
слабый, безрадостный коричневый отблеск света.
     У моих ног лежал стонущий человек. Его ноги были прикованы  цепями  к
ногам его соседей. Я предполагал, что они будут связаны, но не рассчитывал
на цепи. Однако металл был хрупкий и позеленевший, как и  решетка,  и  они
были скорее опутаны им,  чем  скованы.  Я  попытался  размотать  металл  и
освободить  человека,  одновременно  рубя  ножом  цепь.  Он  забормотал  и
задергался.
     - Ты мужчина? - спросил я его на языке его племени.  Я  заметил,  что
тюремщики не позаботились даже отнять у  него  его  нож.  Он  вздрогнул  и
заползал на грязном полу темницы, и вся  эта  воинская  куча  кружилась  и
металась, как в лихорадке. Во мне вспыхнуло презрение, черное и  глубокое,
как дыра, в которой они лежали. Гордость привела  меня  сюда;  сейчас  моя
гордость гнала меня прочь. Я не был одним из них, этих смертных  обломков,
ползающих подобно насекомым в своей собственной грязи.
     Но я прошел длинный путь и не хотел отступать. Если у них  нет  своих
собственных мозгов или силы, я должен подгонять их своими.
     Ржавая цепь треснула под моим  клинком.  Три  освобожденных  человека
сжались вместе, подобно испуганным щенкам. Их пустые глаза были  расширены
и бессмысленны, и мне пришло в голову,  что  по  дороге  сюда  их  кормили
какой-нибудь отравой. Последним из троих был дагкта из  крарла  Эттука.  Я
увидел, что он узнал меня и пытается собраться. Я дал  ему  нож  бронзовой
маски и приставил к работе над цепями.
     Рабская яма потихоньку оживала, пораженная и  ошеломленная  свободой.
Те, кто был меньше одурманен, приходили в себя неистовыми толчками, рыча и
ища свое оружие, которое в большинстве случаев было при них оставлено.  Их
глаза и ножи блестели в неясном свете. Снадобье, сделавшее  их  покорными,
теперь превращало их в неистовых, когда у них был путь  к  освобождению  и
мести. На лицах и плечах многих красовались грубые украшения,  оставленные
кнутом. У каждого было за что посчитаться.
     Все произошло очень быстро. Скоро уже около двадцати  человек  стояли
на ногах, но восемь  остались  лежать  навсегда,  отравленные  зельем  или
забитые.
     В руинах наверху не раздавалось ни звука.
     Краснокожие воины не нуждались в  наставлениях.  Большинство  из  них
узнали меня, наконец, и узнали себя, и кровь их кипела.
     Мы тихо, по двое выбрались наружу и взобрались по Склону канавы.
     Горожане были на крыше темницы на расстоянии  не  более  пяти  ярдов,
вежливо дожидаясь нас. Почти семьдесят человек.
     Тела серебряной маски, который  переименовал  меня,  не  было  -  он,
должно быть, прожил достаточно  долго,  чтобы  доползти  до  их  лагеря  и
предупредить. Будучи осведомленными, они  образовали  небрежный  кордон  и
дали нам влететь в него, как мошкам в огонь свечи.
     Воины позади меня дрогнули. Они никогда не сражались ни с кем,  кроме
себе подобных. То, что стояло перед ними, казалось волшебством.
     Я  первым  вышел  на  поверхность.  Позади  горожан  горели   костры,
превращая  их  в  черные  сказочные  фигуры  с  бронзовыми  и  серебряными
звериными головами, белыми кривыми мечами, и зеленые и пурпурные  лучи  от
их украшений вспыхивали, как будто их тела были унизаны глазами.
     Внезапно один из них закричал. Я попытался  уловить  смысл  слов,  но
подобно сновидению, знание их языка начало ускользать  от  меня,  потом  я
разобрал снова то имя, что выговорил другой: _В_а_з_к_о_р_.
     И ко мне пришли слова. Я не понимал, что говорю.
     - Со Вазкор энор. Бехет Вазкор. Вазкор карнатис.
     Это было как чудо, какая-то божественная шутка.
     Они молча отступили, некоторые медленно стягивали свои  маски,  снова
становясь  людьми.  На  открывшихся  побелевших  лицах  застыло  выражение
потрясенного неверия. Трое упали на  колени,  как  для  молитвы,  за  ними
преклонили колени еще десять, и еще. Это все были люди старшего поколения,
лет сорока-пятидесяти. Среди  остальных  начались  препирательства,  крики
гнева и сомнения. В этой неразберихе, ничего не  понимая,  но  ловя  любой
шанс, мы прыгнули на них и стали рубить.
     В непонятном замешательстве  они  рассеялись  перед  нами.  Я  сразил
коленопреклоненных, чтобы добраться до стоявших  позади  разгневанных.  Во
мне не было жажды боя; это была мрачная работа, которую надо было сделать.
Вскоре у меня был городской меч, по рукоять в крови, и  сам  я  купался  в
крови. Это было похоже на закалывание  свиней.  Превосходя  нас  вдвое  по
численности, они едва сопротивлялись, как будто их настиг какой-то рок,  и
мы были его орудием.
     В конце концов они смолкли, и  никто  не  пришел  бросить  нам  новый
вызов.
     Во время боя, если его можно так назвать, направлявший  мои  действия
источник оставил меня. Когда его  действие  кончилось,  я  обрадовался.  Я
вытер свой новый меч о меха трупа и невесело усмехнулся, говоря себе:  "Ну
что же, Тувек, в тебя вселился  демон,  в  существование  которого  ты  не
веришь. Поздравляю тебя". Я сплюнул, как будто мог выплюнуть древний язык,
которым так быстро овладел и так же быстро забыл.
     Воины  срывали  драгоценности  с  мертвых.  Некоторые  отправились  к
платками и проделывали в них  двери  своими  клинками,  вытаскивая  ветхие
бархатные подушки, вышитые жемчугом, и тому подобные заплесневелые чудеса.
Время от времени они натыкались на  склад  мечей  или  изящно  отделанного
металла, и дикий  вопль  приобретателя  эхом  разносился  по  поверженному
форту.
     Вскоре я тоже отправился на  поиски,  алчный  и  разрушительный,  как
любой из них, но какое-то непонятное чувство угнетало меня.
     Я быстро прошел через палаточные дома и достиг последнего  павильона,
сразу поняв, что выбрал правильно.
     Этот павильон был самый большой, стоял немного в стороне,  наполовину
спрятанный за выступом восточной стены. Десять  черных  лошадей  стояли  в
стойле. Около стойла на корточках сидел один из темноволосых рабов. Он был
похож на тех, что я видел раньше, только этот не спал. Я ни одного из  них
не встретил в бою и думал, что они убежали, поэтому свирепо  посмотрел  на
него и потряс мечом, ожидая немедленно увидеть его улепетывающие пятки.
     Его лицо оставалось пустым и деревянным, тягуче, как грязная жижа, он
посторонился, чтобы пропустить меня. Его покорность насторожила меня, и  я
повременил входить.
     Мы  разделались  приблизительно  с  шестьюдесятью  мужчинами  в  этом
лагере,  но  число  нападавших  в  долине  было  больше  -  семьдесят  или
восемьдесят. Вероятно, кто то уехал вперед к другой стоянке, но здесь было
десять лошадей у большой палатки. Может быть, внутри меня поджидают десять
мужчин?
     Я рывком обернулся к темному рабу и  схватил  его  за  серую  шею.  Я
задавал ему вопросы, но я утратил волшебную речь, и он  либо  не  понимал,
либо не хотел понимать  язык  племени.  Наконец,  я  усыпил  его  кулаком,
совершив уже достаточно убийств и предвидя  новые,  и  пошел  к  павильону
робко, как невеста.
     Перед павильоном тихо шелестело на своем флагштоке золотое  знамя  из
настоящего очень тонко раскатанного золота, украшенное венценосной  птицей
из эмали. Павильон был из  багряного  бархата,  почерневшего  от  времени.
Позеленевшие золотые кисти каскадом спускались вдоль  драпировки  скрытого
входа, искусно указывая место, где можно попасть внутрь. Я обошел с другой
стороны и, вонзив острый городской меч прямо в бархат,  вспорол  его,  как
сгнивший лен. Затем я ринулся в палатку, приготовившись  сеять  мгновенную
смерть. Но в этом не было никакой необходимости. Она побывала здесь раньше
меня, дама с косой в руке и голым черепом.
     С потолка спускалась  лампа  янтарного  стекла  и  освещала  сцену  в
мельчайших подробностях.
     В  итоге  их  было  всего  трое.  Они  сдвинули   элегантные   ковры,
разбросанные по полу палатки, укрепили свои  клинки  в  неровном  каменном
полу руин острым концом вверх и аккуратно и точно упали на них.
     Я часто слышал историю о мужчинах, которые предпочитают  самоубийство
тому или иному позору, лишению  или  насилию.  Однако  слышать  историю  и
видеть своими собственными глазами - разные  вещи.  Меня  это  потрясло  и
сразу  заставило  подумать  с  невольным  отвращением  о  том,  что  может
послужить моим испытанием, моим пределом, невыносимым  бременем,  чтобы  я
выбрал смерть от своего собственного кинжала, а не желание выстоять?
     На каждом из них была золотая маска, одна в виде ястреба.  Шафрановые
волосы, залитые кровью, - всадник в колючем лесу.
     Почему? Потерянная честь, унижение от того, что мы вышли  из  рабской
ямы и побили их? Но эти даже не вышли и не попытались сражаться.
     Я поднял голову. Павильон был увешан тонкими ослепительными  шелками,
вышивками и истонченной кисеей,  колыхавшимися  в  свете  янтарной  лампы.
Затем кисея шевельнулась и отплыла в сторону,  как  пороховое  облачко.  И
что-то встало передо мной, серебристое свечение, яркая  вспышка  огнистого
света в драгоценном камне - я отскочил назад с мечом наготове.  И  опустил
меч, свинцовый в моей свинцовой руке.
     Там стоял не городской воин. Я  не  думал,  что  с  ними  могли  быть
женщины, мы не встретили ни одной; кроме того,  сначала  она  казалась  не
женщиной, а волшебницей, явившейся без предупреждения, так ослепительно  и
внезапно материализовавшейся, и трое мертвых были между нами.
     На ней было подобие платья из серебряных змеиных чешуек и  корсаж  из
бледных изумрудов, оставлявший грудь обнаженной. Талия у нее была  тонкая,
а груди полные, нежная осязаемая белизна теплым  светом  согревала  темные
кружочки на концах, и они были круглые, как две маленькие луны. Именно  ее
груди, может быть, убедили меня в  том,  что  она  человеческое  существо,
такие умопомрачительные, что не могли быть лунной плотью. Но лицо ее  было
скрыто  под  маской  в   форме   серебряного   оленя   с   глазами   цвета
яблочно-зеленого кварца,  волосы,  струившиеся  из-под  маски,  напоминали
другой род огня, холодно горящий огонь ледникового золота.
     Она обратилась ко мне на языке города, который я больше не понимал. Я
не понял слов, но смысл был передан точно: презрение короля к своему рабу,
нет, хуже, богини к человеческому отродью, оскверняющему райские луга.
     Еще никогда ни одна женщина не обращалась ко мне  таким  тоном,  и  я
никогда не считал это возможным. Я был настолько изумлен, что стерпел это,
как мул терпит свой груз,  и  мой  рот,  наверняка,  был  широко  раскрыт,
соблазняя ночных насекомых.
     Потом я заметил, как ее рука, наполовину  скрытая  в  складках  юбки,
сжалась на маленькой блестящей  звезде,  и  я  бросился  в  сторону  в  ту
секунду, когда она метнула свой кинжал. Он  сверкнул  над  моим  плечом  и
врезался в драпировку палатки.
     Увидев свой промах, она вскрикнула. Это был голос смертного существа,
молодой, хриплый от горя, ярости и страха. Это вернуло  мне  зрение,  и  я
взглянул снова. Теперь я увидел всего лишь девушку,  дрожащую  от  страха,
девушку в маске с обнаженной грудью, от вида которой у меня  пересохло  во
рту.
     - Ну, - сказал я, отбрасывая меч,  -  сегодня  удача  изменила  тебе,
оленеголовая девица.
     Я знал, что она могла понять мой язык не больше, чем я ее. Недостаток
словесной коммуникации оставлял нам для общения один вечный  символический
путь. Я был рад, что он был такой земной, рад,  что  у  меня  был  предлог
забыть, как мне сначала показалось, что она выкована из серебра.
     Я перешагнул через мертвых, и, когда подходил к ней, она  повернулась
и попыталась убежать. Ее сверкающие топазом волосы всей массой хлынули  по
спине, как водопад. Я с легкостью поймал ее за волосы,  повернул  лицом  к
себе и сорвал маску.
     Она была красива. Я никогда не видел подобной  красоты.  Кожа  у  нее
была белая, волосы серебристо-белые по всей длине  до  самых  корней,  рот
нежный, красиво очерченный и красный,  как  летние  ягоды,  а  глаза  были
зеленые, как камни ее корсажа. Все это я  увидел  разом,  как  во  вспышке
ослепительного огня.
     Она больше не боролась. Ее бой закончился. Она досталась мне легко.
     Ее  груди  заполонили  мои  ладони,  и  от  нее   пахло   юностью   и
женственностью. Я не причинил ей боли, в этом не было  необходимости,  она
не сопротивлялась мне; и она не была девственницей. Я и не  ожидал  иного,
раз она вышла из той мужской палатки. Она была их шлюхой, или чьей-то еще,
теперь она будет моей. Врата между ее бедрами  были  золотыми,  как  и  ее
волосы, а дорога за этими вратами была вымощена для  королей.  Ее  зеленые
глаза-изумруды отражали свет лампы, свисавшей с крыши. Она не  закрыла  их
ни разу, и она не смотрела на меня. Вопреки ее сердцу и уму, тело ее  было
щедрым со мной.
     Лампа наверху горела не так ярко, и она лежала подо мной с  открытыми
глазами и открытым телом. Я все еще был доволен своей победой, победой над
ней.
     Я сказал просто так, она все равно не понимала язык племени:
     - Прекрасное  сокровище  -  взять  тебя  на  глазах  твоего  мертвого
хозяина.
     И она шепотом ответила:
     - Будь счастлив, в таком случае, ты, грязь, ты,  мертвый  и  червивый
хлам. Будь счастлив и умри от этого.
     Я вздрогнул, похолодев от ее сюрпризов.
     - Где ты научилась языку крарла?
     - У моуи, у кого же еще, раз мы меняемся с ними товарами? Или  ты  не
только тошнотворный, но и глупый, проклятая вонь?
     Я  был  совершенно  сбит  с  толку.  Я  насиловал  женщин  во   время
бесчисленных налетов и племенных войн. Они кусались, кричали, плакали  или
пищали от удовольствия. Они не бросали мне холодных оскорблений. И  у  них
не было таких глаз.
     - Раз ты понимаешь, что я говорю, -  сказал  я,  -  расскажи,  почему
мужчины сами отняли свои жизни.
     Она улыбнулась на это.
     - Три принца Эшкорека убили  себя,  узнав,  что  Вазкор  поднялся  из
могилы.
     - Вазкор, - сказал я. У меня свело живот. - Кто или что такое Вазкор?
     - Ты, - сказала она. - Темный дикарь, собака, падаль. Спроси мертвых.
     - Ты скажешь мне завтра, если ничего не скажешь сейчас.
     - Значит, завтра я буду с тобой, хозяин? - Она дрожала но столько  от
страха, сколько от нежелания пугаться.
     - Я не обижу тебя, - сказал я. - Я сын вождя и буду защищать  тебя  в
крарле.
     - О, радуйся, Демиздор, -  сказала  она.  -  Дикарь  защитит  тебя  в
вонючем логове его идиотского племени.
     - Веди себя прилично, или дикарь передумает. То слово, что ты сказала
- твое имя?
     Она содрогнулась всем телом и сказала:
     - Демиздор - мое имя.
     Я не смог его как следует выговорить. Мне не  терпелось  забыть  язык
города, которым я пользовался.
     - Деммис-тахр, - сказал я. Она засмеялась, как поперхнулась. Я не мог
в ней разобраться, хотя собирался оставить ее себе.
     - Даже мое имя будет осквернено, - сказала она. - Но я буду  называть
тебя Вазкор.
     - Назови меня так, сука, и я убью тебя.

     На рассвете я и двадцать три красных воина выехали  из  крепости.  Мы
сожгли своих мертвых с их  украшениями  и  оружием;  горожан  мы  оставили
птицам-стервятникам горных долин. Мы забрали все их богатства  и  всех  их
лошадей. Мы не очень нравились этим лошадям после их  прежних  хозяев,  но
они полюбят нас, так как другого им не остается. Я почти мечтал  увезти  с
собой одну из труб-пушек на телеге, но мои герои ни за что не  соглашались
даже прикоснуться к ней. Это был только каприз - я не  имел  представления
об их действии и почти никакой надежды научиться управлять ими -  так  что
пусть остаются.
     Я посматривал, не появятся ли черные рабы, но ни одного не увидел,  и
мы не искали их. У нас была только одна пленница, и она была моя.
     Я укутал ее в меха, чтобы воины не  увидели  ее  изумрудов  и  других
сокровищ из драгоценностей и живой плоти и не  стали  завидовать.  Днем  я
заставил ее завязать волосы куском бархата, только маска-олень была видна.
Она была спокойнее днем.
     Я сказал ей:
     - Слушайся меня, и ты  в  безопасности.  Ты  нашла  меня  грубым,  но
попытайся что-нибудь выкинуть, и окажешься во  власти  других,  еще  менее
любезных, чем я.
     - Это в самом деле приятная мышь, -  сказала  она.  Потом,  когда  мы
выходили, она насмешливо позвала меня: - Вазкор, Вазкор.
     Я не смог заставить себя ударить ее. Я был  опьянен  ее  телом  и  не
хотел повредить его, и она знала это, уже чувствуя свою власть,  она,  моя
рабыня. Я взял ее за плечи и поднял над землей.
     - Я тут думал, сука. Может, ты права. Может быть, твой король  Вазкор
- ведь он был король, золотая маска - может быть, он во мне, как  говорили
старики, когда упали на колени. Так вот. Зови меня этим  именем.  Я  побью
тебя, если ты будешь звать меня  иначе.  Я  Вазкор.  Как-нибудь  я  украду
золотую маску и буду надевать ее, когда буду закупоривать тебя.
     После этого она примолкла, так как была не менее  противоречива,  чем
другие женщины.
     Однако эта мысль укоренилась во мне. Если  я  напоминал  их  мертвого
принца,  именно  его  дух  и  направлял,  должно  быть,  мою  одержимость.
Происшествия на скале не отступили в памяти, как сон, который  положил  им
начало, но я говорил себе, что не стану раздумывать над  ними.  И  у  меня
были другие проблемы, требовавшие раздумий.
     Мужчины крарла встретили меня на  рассвете  приветственными  криками,
как они приветствовали бы вождя  после  воинственного  налета.  Когда  они
заметили, что я заполучил себе девку из городских палаток,  они  закричали
еще громче. Я мог бы взять, что пожелаю,  они  не  стали  бы  ворчать,  по
крайней мере в тот час, потому что я был героем,  освободившим  их.  Позже
они будут ненавидеть меня еще больше за то, что обязаны мне.
     Я посадил Демиздор на лошадь.  Хотя  в  крарлах  мало  женщин  ездили
верхом, моя женщина должна ехать верхом. Пусть она и рабыня, ее  ценили  в
крепости.
     Я не трогал ее с того первого раза. Она считала меня  дикарем,  псом,
которого притягивал к ней сексуальный инстинкт, и я  чувствовал,  что  она
воображала, что благодаря этому она сможет  вертеть  мной.  Поэтому  я  не
прикасался к ней, хотя низ живота у меня сводило от желания.  До  этого  я
никогда не занимался дипломатией в отношениях с женщинами. Как  мальчишка,
потерявший голову от какой-то девчонки, которая не дается, я упражнялся  в
произнесении ее имени про себя,  старясь  добиться  правильного  звучания.
Когда я предлагал ей еду и питье, она отворачивалась, как будто  это  было
насилие, и она предпочитала, чтобы  ею  насильно  овладели,  чем  насильно
кормили. Я вспомнил мифы о сверхъестественных силах в городах и оставил ее
в покое.
     Ту ночь мы провели в горах. Нам не попалось свежей добычи, и мы пили,
чубы заглушить голод. Я отнес ей чашу городского вина - в их палатках  оно
хранилось в бочках - но она ни за  что  не  пила  в  моем  присутствии.  Я
оставил ей чашу и, когда вернулся, обнаружил, что она осушена.
     Я лежал рядом с ней для  ее  же  безопасности,  а  также  ради  своей
гордости. Воины раздули бы целую историю, если бы  я  взял  девушку  и  не
обслужил ее. Я спал плохо, споря с самим собой, то ли не трогать ее, то ли
овладеть ею и кончить с этим.
     Незадолго до рассвета я услышал, как она пошевелилась, и сказал себе,
что поступил мудро, не давая себе заснуть. Я вспомнил кинжал, который  она
метнула в меня. Вскоре я различил ее силуэт на светлеющем небе. Она стояла
на краю обрыва. На секунду я вообразил, что она  собирается  броситься  со
скалы так же, как городские мужи бросились на свои мечи.
     Я напрягся, готовый прыгнуть и оттащить ее, и она сказала:
     - Лежи спокойно, воин. Я недостаточно смела для этого. Не сегодня, по
крайней мере.
     - Ты должна называть меня Вазкор, - сказал я. - Разве  я  не  говорил
тебе?
     Ее волосы были подобны легкому дыму в свете зари, и сквозь серебряное
платье я видел все изгибы ее тела, которое сводило меня с ума.
     Она сказала:
     - Недалеко от  Эшкорека  есть  бутовая  башня.  Это  могила  Вазкора.
Двадцать лет назад он взял города в  свои  руки,  подчинил  своей  воле  и
разгромил их. Он женился на богине-ведьме; ее звали Уастис.  Есть  детская
легенда о том, что она была убита, но восстала из  смерти,  приняла  образ
белой рыси и скрылась прежде, чем солдаты пришли за ней. Говорят, она  еще
живет в другой стране, Уастис Карнатис. Но Вазкор мертв.
     Ее слова отдались во мне эхом. Мороз пробежал по спине, и я  попросил
ее замолчать. Я все еще видел, как они преклонили  передо  мной  колени  в
крепости, старшие воины, которые могли помнить его, может  быть,  смотрели
ему в лицо и снова увидели его в моем.
     Поздним  утром  мы  добрались  до  долины  весенних   собраний.   Там
поднимался дым; он обманул нас. Мы направили прекрасных городских  лошадей
шагом через верхний перевал и посмотрели вниз на остатки большого  лагеря,
черного от старых кострищ и совершенно опустевшего.  Ни  одной  собаки  не
выбежало нам навстречу. Только несколько хлопающих пестрых куч из  крыльев
и клювов там, где большие птицы  обедали  мертвыми  собаками,  лошадьми  и
останками людей. Крарлы собирались сжечь своих мертвых так же,  как  и  мы
сделали в крепости, но убитых  было  так  много,  что  у  них  не  хватило
терпения проследить за кострами. Они вскоре  погасли  и  оставили  лакомое
жареное мясо любителям падали. Зрелище было не из  приятных  и  вызвало  у
меня приступ тошноты. Я видел множество трупов, но не возвращался на  поле
битвы, когда вороны устраивали там банкет.
     Она была рядом со мной. Я не  мог  видеть  выражения  ее  лица  из-за
серебряной маски, но она смотрела прямо на долину, и ее  руки  спокойно  и
небрежно лежали на поводьях.
     - Пожиратели мертвечины должны благословлять ваших принцев  за  такие
обеды.
     - Разве племена никогда не убивают? - молниеносно ответила она.
     - Мы убиваем в рукопашном бою, а не железными фаллосами,  стреляющими
из-за холма.
     - Нашими пушками мы разрушили собственные города, - сказала она. - Не
думай, что я пожалею о вашей маленькой потере.
     - Для рабыни ты мяукаешь очень резко.
     - Я не рабыня тебе, - сказала она, - хотя  ты  можешь  играть  в  эту
игру. Закуй меня в цепи, бей меня, убей меня. Я все равно не твоя рабыня.
     - В этом нет необходимости. Я сделаю тебе ребенка.  Тогда  посмотрим,
насколько ты моя рабыня.
     На это она не нашла, что ответить.
     Мужчины сзади нас тоже сидели очень  тихо,  мрачные  и  кислые,  видя
покинутый лагерь. Вопреки всему  они  надеялись  на  лучшее.  Но  вожди  и
соплеменники посчитали их потерянными и списали со счета, и  когда  прошла
ночь собрания, они  отправились  по  домам  к  местам  стоянок  дагкта.  Я
размышлял над тем, скольким умирающим жрецы помогли, добив  их  ножами  на
пороге. Мне было также интересно, как  Эттук  отпраздновал  для  себя  мою
смерть, ибо он уверен в моей  смерти,  зная,  куда  я  отправился.  Будучи
живым, я не мог представить свою смерть. Вместо этого я  представил  себе,
как его бастарды ссорятся из-за своей доли, как вдовы причитают по мужьям,
взятым в плен, и тут я вспомнил свою мать. Она тоже будет  думать,  что  я
убит или в рабстве. Я забыл об этом.
     - Итак, - сказал я воинам, - они не  захотели  подождать.  Отправимся
дальше и удивим их. Они будут писать кровью при виде нас. Но до этого  еще
полдня пути.
     Мужчины хмуро согласились и повернули коней на дорогу.
     Я задал им жаркую скорость  на  своем  новом  коне,  пришпоривая  его
звездными шпорами и таща под уздцы свою серебряноликую рабыню.

                                    4

     Солнце уже давно зашло, опустилась безлунная черная  ночь,  когда  мы
пробрались через узкий проход между скалистыми соснобородыми вершинами,  и
внизу появились ложкообразные долины стоянок, уходящие к  горам,  усеянные
тысячами разбросанных желтых угольков костров.
     Воины уже разбивались на группы, направляясь к  собственным  крарлам.
Узы, которые связывали двадцать три человека в единое целое, уже  лопнули,
и от их приветственного крика в мою сторону осталось  лишь  облачко  пара,
таявшее на морозном воздухе. Я понял тогда, что мне следовало бы привязать
их к себе прочнее, что я мог бы выиграть от этого. Они уже были  готовы  к
братской битве на крови; возможно, после этого они бы последовали за мной,
были бы силой за  моей  спиной.  Но  теперь  слишком  поздно,  время  было
упущено, ускакало вместе с  ними  за  холмы.  Даже  пять  человек  Эттука,
которые еще были со мной, стремились домой, их опасное приключение - всего
лишь история, которую не терпелось рассказать. Я упустил свой шанс.
     И  заставила  меня  упустить  его  не  столько  небрежность,  сколько
гордыня,  овладевшая  мной,  когда  я  вошел  в  крепость,  и  никогда  не
затихавшая в моих жилах. И еще усугубила ее моя богиня-рабыня. Ее  острое,
как бритва, презрение только обострило мое собственное. Я видел их всех ее
глазами, стадо, которым не стоит управлять.
     Пока я медлил там, другой мрачный фарс толчком ударил меня. Не  часто
мертвые сидят среди поминальщиков на своих собственных  похоронах.  Воинам
Эттука я сказал:
     -  Когда  мы  перейдем  через  хребет,  может   быть,   нам   следует
продвигаться тихо. Приятно увидеть, как о нас скучают и кто.
     И они оскалили зубы, пробуя эту шутку на вкус, хотя они уже  утратили
верность мне.
     И так мы вошли в крарл Эттука осторожно, как мыши.
     Подъехав поближе, я мог ясно расслышать, чем они занимались.
     Стояло непрерывное жужжание и завывание, а иногда раздавались  резкие
крики, как будто зверь попал в  капкан.  Их  потери  были  больше,  чем  в
остальных крарлах: семь погибших под пушечным обстрелом,  семь  украденных
или мертвых, и один из них - наследник вождя.  Им  ничего  не  оставалось,
кроме ночного бдения по мертвым, по обычаю, на четвертую ночь.
     Я предоставил солдат Эттука самим себе и привязал  городских  лошадей
на окраине лагеря. Что бы ни было, я не предполагал, чтобы воины вернулись
и украли лошадей, однако Демиздор я держал при себе, все еще верхом.
     Как я мог видеть из сосняка, они очистили внизу  большую  площадь.  Я
пошел туда, скрываясь в тени деревьев, чтобы посмотреть представление.
     По углам площади горели факелы, а в  центре  полыхал  костер.  В  нем
горела пара молодых деревьев. Они стояли вокруг костра - моя убитая  горем
родня.
     С западной стороны были женщины. Чула стояла впереди, во  всех  своих
украшениях. На ней было все, что я дарил ей когда-либо, сверкая  и  мерцая
всеми цветами, куча награбленного добра. Волосы ее были разметаны,  платье
изорвано, а руки и округлые выпуклости грудей расцарапаны ее  ногтями.  Ее
шайрин прилип к лицу от слез, но кулаки были сжаты. Сквозь ее плач ощутимо
проглядывала ярость. Она утратила свое королевское  положение  из-за  моей
смерти и могла убить меня за то, что я умер.
     За спиной моей первой жены две других всхлипывали  менее  сильно,  их
дети окружали их. Четыре  маленьких  сына  Моки  жались  к  ее  коленям  и
тяжелому животу и тоже плакали, не понимая, как обычно плачут дети,  когда
взрослые разыгрывают панихиду. Асу держала на руках свою  маленькую  дочь,
которая удивила меня тем, что все еще жила, но ее мать поливала ее слезами
так, как будто собиралась утопить сейчас. Три  мальчика  Чулы  выстроились
подле своей матери, демонстрируя свою печаль, как она, хотя старшему  было
всего четыре с  небольшим.  Они  были  похожи  на  трех  крошечных  черных
медвежат в своих зимних меховых одежках. Несомненно, позднее она начала бы
кричать, что они лишились наследства, которое  ушло  в  могилу  вместе  со
мной.
     Там было множество  других  женщин,  заламывающих  руки  и  время  от
времени поднимающих головы, воя как волчицы. Они оплакивали тотемы клана -
сына вождя и солдата, а не человека по имени Тувек или  своих  собственных
мужей.
     Я стал искать Тафру, и сердце мое тяжело  и  громко  стучало,  но  ее
нигде не было. Я вспомнил, в каком она была положении,  когда  я  ушел,  и
подумал, что она могла заболеть,  узнав  плохую  весть.  Эта  мысль  убила
всякое удовольствие от  спектакля,  и  я  уже  собирался  идти  искать  ее
немедленно, когда забили в барабаны мужчины на восточной стороне костра.
     Из гущи воинов вышел Сил, его смоляное лицо было сейчас  разрисовано,
как череп, белыми полосами на черном фоне, и на нем  была  его  колдовская
одежда, вышитая символами, платье танца войны. Он сцепил  руки  на  резном
изображении одноглазого змея на своей груди, а позади него двигался Эттук,
согбенный, как будто гора несчастья лежала на его  плечах.  Это  приковало
меня к месту. Они собирались петь смертный гимн  в  мою  честь.  Они,  мои
лучшие враги, собирались превозносить мои добродетели перед своими  богами
и петь о радости, которую я доставлял им при жизни. Они собирались умолять
Богов Черного Места освободить меня и вернуть им.
     Люди слегка расступились, чтобы дать место  Силу  у  огня.  Он  начал
топать и махать руками, как одна из тех птиц, которых я видел  днем,  тех,
что кормились на трупах. Пока он так топтался, он бросал щепотки какого-то
зелья в огонь, и они разбрызгивались и шипели.
     Он скрипел имена мужчин, которых потерял крарл; при  каждом  из  имен
пронзительно вскрикивали одна-две женщины. При моем имени поднялся  мощный
стон, и воины застучали копьями.
     - Наш хозяин - Смерть. Смерть - бог,  -  верещал  Сил.  -  Двенадцать
наших сыновей взял он, но худшая потеря, чем все наши сыновья, сын  вождя.
Надежду крарла, восходящую звезду среди палаток взял он.
     Чула завопила, изумительно попав в тон. Три крошечных  медвежонка  от
страха нырнули в ее юбки. Мне стало жаль их.
     Эттук громоздился в ярком свете огня. Он показывал наконечники копий,
золотые браслеты и бронзовые ножи, которые  я  добыл  в  последние  месяцы
войны. По ритуальному порядку, он хвалил мою доблесть и ум.
     - Тувек, цветок моих чресел, лучший из моих сыновей. Щедрый  ко  мне,
как дождь к пастбищу, храбрый, как леопард, в  сражениях.  Кто  не  помнит
мужества Тувека, когда враг бежал перед ним, как кролик? Кто  был  молодым
богом, скачущим среди воинов? Это был мой сын Тувек. Он, который заставлял
женщин вздыхать, как  пшеничное  поле  на  ветру,  который  топтал  мужчин
копытами своего коня, чьи руки были крепче меди и чей  ум  острее  алмаза,
чье желание рождало сыновей, а гнев - тишину. Ах, Тувек, мой сын, что  там
такое в долине смерти держит тебя? - Он потер  свое  лицо,  цвет  которого
свидетельствовал о здоровье и веселье. - Когда пришли налетчики,  -  ревел
Эттук, - кто как не Тувек отважился преследовать  их?  Пытаться  скрестить
оружие с городами означает смерть, но он все равно пошел. Я  запретил  ему
ради его безопасности,  но  он  не  послушался.  Он  пошел  спасать  своих
братьев, солдат. Он умер за них. Кто не будет  плакать  по  Тувеку,  моему
лучшему из сыновей, господину всех воинов?
     Звериный надгробный плач хлынул снова, копья загрохотали.
     Сил поднял руки, и пунцовое солнце и белая  луна  закачались  на  его
вороньих рукавах.
     - Смерть, - пел Сил, - в твоей темной  палатке  стоят  наши  мужчины.
Пощади, Смерть, пощади. Верни нам наших  мужчин,  верни  нам  сына  нашего
вождя. - Потом, возвысив голос, он стал кидаться  на  все  четыре  стороны
света, север, юг, восток и запад, с любой из  которых  мог  прийти  ответ,
именно поэтому они ждут четыре ночи, по  темноте  на  каждую,  прежде  чем
найти ответ. - Тувек,  -  визжал  Сил,  -  возвращайся  к  своему  народу,
возвращайся из черной палатки, возвращайся из рощи теней к теплому  очагу.
Может, Смерть подарит тебе лошадей и собак, но у тебя есть лошади и собаки
в стране жизни. Смерть может подарить тебе  женщин,  но  они  не  приносят
плодов, а у тебя есть женщины из плоти и крови, которые принесут. Все, что
может предложить Смерть, у тебя уже  есть.  Тувек,  возвращайся  к  своему
народу.
     - Не говори больше ничего, - сказал я, выходя на яркий красный  свет.
- Я здесь.
     Только в легенде мертвый отвечает на зов, и встретить его страшно,  у
него нет обычно головы или  еще  чего-нибудь.  На  живой  земле  никто  не
приходит; мольбы и увещевания -  просто  часть  погребального  песнопения.
Хотя они лают, они не ждут кости.
     Я мог десять раз повторить мои слова, а они  все  молчали.  Их  глаза
ползли по мне, как мухи. Потом какая-то женщина упала  в  обморок  -  хотя
даже женщины много пьют перед бдением по мертвым, и я думаю,  ее  доконало
пиво, а не призрак. Тут Сил изменил свой мотив. Прыгнув вверх,  как  будто
его подштанники наполнились воздухом, он вихрем налетел  на  меня,  колотя
руками и кудахча:
     - Прочь, Немертвый, прочь, прочь! Назад, в Область Теней!
     Я не был уверен, действительно ли он верит сам себе,  столкнувшись  с
фантомом, но это  настолько  противоречило  его  прежним  напевам,  что  я
прислонился к дереву и рассмеялся.
     Силовы  глаза  завращались.  Он  схватил  щепоть  своего  магического
огненного порошка и бросил между нами. Он заклинал  меня  исчезнуть,  а  я
упрямо не исчезал, просто стоял и смеялся над ним, пока у меня не заболели
бока.
     Вскоре он прекратил свои фокусы, потащился туда,  где  был  Эттук,  и
махал оттуда руками в мою сторону.
     Лицо Эттука представляло интересное зрелище, какое можно было  только
вообразить. Здоровый жизнерадостный цвет лица, с которым он скорбел о моей
гибели, сменился испуганной серовато-синей бледностью. Он сразу понял, что
я живой, его бич вернулся к нему. Он открыл распухшие губы,  чтобы  издать
какое-нибудь изысканно идиотское изречение,  но  внезапно  поднялся  такой
крик, что он был избавлен от хлопот.
     Чула, моя первая жена, бросилась на меня.  Она  обхватила  мою  талию
руками и вцепилась так, как будто тонула. Нож какого-то горожанина  порвал
рубашку на моем правом боку, и она впилась в меня в этом  месте  и  сосала
мою кожу, как будто могла насытиться. Я  попытался  оторвать  ее,  но  она
прицепилась, как пиявка.
     - Не ешь меня, женщина, - сказал я. - Я смертный,  не  бойся.  -  Три
маленьких медвежонка не бросились за ней.  Они  сбились  вместе,  все  еще
плача в тревоге при виде их призрака-отца, поднятого из ада.  -  Присмотри
за своим выводком, - сказал я Чуле и, наконец, оттолкнул от себя.
     Ее глаза блестели сквозь прорези шайрина, в них кружились боль, гнев,
триумф и желание.  Потом  они  скользнули  мимо  меня  и  остановились  на
очертаниях женщины и коня позади меня. Я сказал:
     - Я привез тебе подарок из битвы. Рабыню из Эшкира.
     Все забормотали, а Чула застыла, как столб.
     Тем временем Эттук слегка пришел в себя; страсть моей жены  дала  ему
передышку.
     - Итак, мой сын сражался с горожанами.
     - Да, мой вождь. Сражался и убил.
     Знаком моего презрения к нему было то, что я не собирался унижать его
перед подданными. Кроме того, достаточно мужчин знали, как он хвалил  меня
перед тем, как я отправился с весеннего собрания, поскольку такой разговор
разносится на быстрых ногах.
     Эттук глухо сказал какую-то фразу о том, как мне все  рады  и  как  я
достоин сохранения жизни. Он спросил,  где  воины  дагкта,  они  наверняка
вернулись в крарл со мной?  Он  надеялся,  что  я  хвастаюсь,  и  воины  в
конечном итоге пропали. Но ему не повезло, так как даже  те,  кто  умер  в
рабской яме, были не из нашего крарла.
     Меня интересовало, куда делись те пятеро, и я жалел, что  не  удержал
их рядом с собой, но мне не было нужды беспокоиться. Они  просто  ждали  с
театральным интересом, равным моему, как раз такой  суфлерской  подсказки,
какой явился вопрос Эттука. Сдерживаемая  радость  и  гордость  от  своего
возвращения ударили им в голову, так как все пятеро были  так  же  молоды,
как и я. Они галопом ворвались на траурную площадь,  гикая  и  подстегивая
мощный ход украденных лошадей, разметав женщин и костер,  вызвав  истошный
крик младенцев.
     Воины скакали по кругу около  минуты,  островки  разметанного  костра
бросали отсвет на их ухмылки, на руки, полные трофейных ножей,  на  попоны
городских коней.
     Понемногу шум и сумятица улеглись и приняли некое подобие  порядка  в
свете восстановленного костра.
     Я громко, чтобы все меня слышали, сказал:
     - С этими солдатами и  еще  восемнадцатью  я  взял  лагерь  городских
налетчиков. Мы зарезали  их  всех  до  единого  и  сохранили  только  одну
пленницу, эту женщину, которая является частью моей добычи.
     Пятеро всадников гикнули и  приветствовали  меня,  сохраняя  за  мной
положение героя; может, это было к счастью.
     Я повернулся и подошел к Демиздор.  Она  казалась  глухой  и  слепой,
настолько она не обращала внимания на происходящее. Мне хотелось видеть ее
лицо, чтобы узнать ее мысли.
     - Слезай, - сказал я. -  Здесь  ты  будешь  ходить  пешком,  как  все
женщины. Я показал им, что ты принадлежишь мне, так что ты в безопасности.
     Она спешилась без единого слова.  Видя,  что  Чулины  глаза  все  еще
приклеены к ней, как жуки к бревну, я сказал:
     - Я отдаю тебя своим женам, Златовласая. Они, вероятно, отправят тебя
в горшок с кашей и съедят.
     Когда она встала рядом со мной,  ее  голова  достала  мне  только  до
ключиц. Мне хотелось поднять ее и унести с собой, пробежав через  огонь  к
какому-нибудь тайному месту. Но вместо этого я  приказал  ей  идти  позади
меня. Она повиновалась, как любая рабыня, но потребность увидеть  ее  лицо
была невыносимой, как зуд, когда нельзя почесаться.
     Итак, я пошел к палатке моей матери, оставив  остальных  у  костра  и
только приказав Чуле позаботиться о моих лошадях в сосняке и принести  мне
поесть.
     Мне достало разумения не врываться буйно  к  Тафре,  которая  считала
меня трупом; это я сделал правильно. На  самом  деле,  я  склонялся  найти
Котту, чтобы она принесла новости, но ее палатка, когда  я  подошел,  была
наполнена стонами и причитаниями какой-то  больной  женщины,  которой  она
занималась, и она отказалась оставить ее ради меня. Так что мне надо  было
справляться самому.
     Когда мы дошли до палатки моей матери,  я  привязал  коня  и  оставил
Демиздор подле нее, наказав ей не отходить, иначе воины могут посчитать ее
прекрасной добычей. Мне начинала не  нравиться  ее  покорность,  и,  кроме
того, меня тревожила задача, стоявшая передо мной.
     Я вошел в палатку очень тихо.
     У постели горела жаровня, никакого другого света не было.  Сначала  я
не нашел Тафру, потом увидел, где она сидела, в тени  высокого  эшкирского
станка. На станке было полотно, черное с белым, полотно, в которое женщина
племени заворачивает тело покойного, но она не ткала, полотно было  только
начато.
     Она была неподвижна. Черные, как ночь, ее волосы и  платье,  и  лицо,
скрытое под шайрином. Но ее состояние было столь же  очевидным,  насколько
спрятанным было ее лицо.  Глаза  ее  были  закрыты.  Она  не  плакала,  но
казалась убитой и высохшей, как ветка, обгоревшая в огне. Ее громкий  плач
был внутри. Какова бы ни была моя победа, я сделал с ней  это,  и  это  не
принесло мне счастья.
     -  Жена  Эттука,  -  сказал  я  очень  тихо,  обращаясь  к  ней   как
посторонний, стараясь понемногу приблизиться к ней. Она не шевельнулась. -
Жена Эттука, есть лучшая история, чем та, что ты слышала.
     - Благодарю тебя, воин, - сказала она. - Ты оказываешь мне честь.  Но
не рассказывай мне сейчас, потому что я всего  лишь  глупая  женщина  и  в
своем горе не способна ничего понять.
     Я понял, что изменил свой голос очень удачно. Я  отвел  в  сторону  и
закрепил  полог  палатки,  чтобы  впустить  свет  снаружи,  так  как  небо
очистилось, и ярко светила взошедшая луна.
     - Твой сын жив, - сказал я ей. - Это и есть новость.
     При  этих  словах  она  очнулась.  Ее  веки  поднялись,  и  я  слегка
повернулся, чтобы дать луне осветить меня постепенно.
     - Тувек, - сказала она. Ее тон был настолько холодный и безразличный,
что я испугался.
     - Да, мама, - ответил я. - Я плоть, а не призрак. Подойди и  потрогай
меня, чтобы убедиться.
     Она встала с трудом, как старая женщина, и начала медленно, осторожно
подходить ко  мне.  Я  не  осмелился  приблизиться  к  ней,  она  казалась
исполненной неверия и ужаса; сама она выглядела почти страшной.
     Но в четырех шагах от  меня  она,  должно  быть,  почувствовала,  как
чувствуют животные, тепло моего тела, запах  чего-то  живого.  Она  издала
приглушенный звук и остановилась, как будто земля не пускала ее.  А  затем
ее глаза оторвались от моего лица мимо меня, в лунную темноту за палаткой,
почти как глаза Чулы, только глаза моей матери расширились и застыли,  как
будто незрячие, и она упала на землю.
     Я обернулся назад с колотящимся  сердцем,  но  там  ничего  не  было,
только моя лошадь и Демиздор, которую едва можно было  различить  на  фоне
сверкающего неба, только сияние ее серебряной маски и распущенные  волосы,
отбеленные луной до снежной бледности.
     Я поднял Тафру  и  положил  на  постель.  Когда  я  устроил  ее,  она
пошевелилась. Она крепко схватила меня за руку и пробормотала:
     - Мне это приснилось?
     Я наклонился ближе; ей не виден был вход. Я сказал:
     - Да, какой бы кошмар ты ни увидела, это тебе приснилось, потому  что
я ничего не видел. Тебе стало плохо, потому что я вошел слишком быстро.  Я
пойду за Коттой.
     - Нет, - сказала она, - это была женщина Эшкира с ее белыми волосами.
Она, должно быть, умерла в диких долинах двадцать  лет  назад  и  завидует
твоей жизни. Выбрось маску рыси, Тувек, она принесет тебе несчастье.
     Тогда я понял. Что-то во мне дрогнуло, но я засмеялся и рассказал  ей
о Демиздор. Я думал, Тафра успокоится, поплачет, и ей станет лучше, но  ее
глаза были сухими, а рука как лед холодна.
     - Городские женщины - не женщины вовсе, - сказала она. - Они  считают
себя богинями. Они едят душу мужчины, чтобы получить его силу.
     - Посмотрим, - сказал я.
     Именно тогда вошла Котта. Конечно, какая-нибудь женщина рассказала ей
новость, и она сама подумала о Тафре. Целительница  не  обратила  на  меня
особого внимания, как будто  восставшие  из  мертвых  воины  были  обычным
явлением в крарлах; она просто вежливо попросила  меня  выйти,  поэтому  я
ушел и был рад сделать это. С  меня  было  достаточно  женских  страхов  и
заклинаний. Я не такого приветствия ждал.
     Снаружи Демиздор все  еще  стояла  на  фоне  сияющего  ночного  неба,
молчаливая, как луна. На секунду я подумал, что она околдовала  Тафру,  но
обозвал себя дураком и отогнал страх.
     Молча я пошел к своей палатке. Молча она последовала за мной.

                                    5

     На огне уже жарилось для меня мясо.
     Мока и Асуа готовили еду и не побежали ко мне, но казались радостными
оттого, что я вернулся. Вдовья доля  редко  бывает  сладкой,  а  они  были
по-своему хорошими женщинами, как я теперь  осознал,  всегда  готовы  были
угождать мне и радоваться, когда угодили. Некоторые представители  мужской
половины тоже были там, моя родня со стороны жен, Доки и Финнуки и  братья
Моки, даже Урм Кривая Нога. Они снабдили нас мясом,  зерном  для  хлеба  и
пивом, о чем они не преминули мне тут же сообщить.  Я  поблагодарил  их  и
обещал вознаградить из моих трофейных сундуков, куда  они  несомненно  уже
заглянули, считая меня пирогом для ворон.
     Чула тем временем следила за жарящимся мясом, приказывая  сделать  то
или другое, но сама при этом почти ничего не делала.
     Я  выпил  чашу  пива  со  своими  родственниками,  чтобы  сделать  им
приятное, хотя в скором времени они будут в состоянии буйного опьянения, а
я трезв, как стеклышко. Потом я повел Демиздор в  палатку  моих  жен,  так
называемый курятник, где они спали, когда не были со мной, и где содержали
также младенцев, и позвал Чулу, оторвав ее от распекания других.
     - Вот рабыня, о которой я говорил, - сказал я ей.  -  Дай  ей  одежду
племени. У нее есть драгоценности под мехами, они мои, но ты можешь  взять
себе серебряную маску, если хочешь.  Проследи,  чтобы  она  носила  вместо
маски шайрин.
     - Мой муж щедр, - сказала Чула с жадностью и подозрительно. - А потом
что?
     - Что хочешь. Рабыня твоя; приставь ее к работе.
     - Моего мужа она не интересует?
     - Нисколько, - сказал я, специально для Демиздор.
     - Тогда почему бы не отдать ее воину, моему отцу Финнуку, например, в
качестве платы за мясо, которое он приносил мне, пока тебя не было?
     - Я не буду тратить женщину на твоего отца, - сказал я.  -  Его  пора
для этих танцев уже прошла. Не торопись, моя любящая  жена.  Она  окажется
полезной тебе, сняв часть рабочего груза с твоих усталых  плеч.  Если  она
будет лениться, можешь побить ее, но не уродуй и никогда  не  выпускай  ее
залавливать детей в живот. В будущем я, возможно,  смогу  выгодно  сменять
ее, так что будь осторожна.
     - Но я могу бить ее, - сказала она язвительно, - если она ослушается.
     - Как сочтешь нужным.
     Демиздор рта не открыла, но я и не ждал этого. Чула  подошла  к  ней,
как кошка подкрадывается к птичке, потом схватила ее за руку и втолкнула в
курятник. Я старался смотреть на это с юмором, но привкус был кислый.
     Эттук не пришел  на  мой  праздничный  пир,  хотя  несколько  мужчин,
которые не очень-то  сильно  меня  любили,  все  же  сочли  целесообразным
нанести мне визит.
     Позднее  я  одарил  Финнука  и  остальных,  и  они  приняли  подарки,
жеманясь, как девицы при получении букета, но я  видел,  что  им  хотелось
заполучить еще и городского коня. Только Урм заворчал и сказал, что у него
уже есть от меня подарок и показал на свою покалеченную ногу.
     Когда огонь, угасая, стал малиновым, воины покатились по домам.  Гора
собак  лежала  среди  мясных  костей,   а   бессонные   городские   лошади
переминались с ноги на ногу на сторожевой линии.
     Чула была в моей палатке. Когда я завязал на ночь полог, она прыгнула
на  меня,  как  пантера,  обвившись  вокруг  меня  конечностями  и  рыжими
волосами. Она набросилась на меня так, словно хотела заполучить еще  троих
сыновей за одну ночь.
     Но ей удалось всего лишь заморить  моего  червячка.  Мне  нужна  была
другая, не она.
     Где-то незадолго до рассвета Чула разбудила меня. Она стояла в  синем
сумраке палатки, и на ней  было  чешуйчатое  платье  и  изумрудный  корсаж
Демиздор, которое было слишком узко для Чулы в талии и  слишком  широко  в
груди. Она также надела маску оленя, и ее ржавая грива косматилась  сзади.
Эго была такая пародия, что я только молча уставился.
     - Она так выглядела, - сказала Чула, - когда ты взял ее?
     - Она тебе сказала?
     - Нет нужды говорить, - ответила она, моя проницательная  жена,  дочь
Финнука. - Я видела ее обнаженной. Ты ни за что не смог бы оставить  ее  в
покое, мой сладострастный муж.
     Я подумал о Демиздор в женской палатке; я думал о  ней  очень  долго.
Когда Чула подкралась ко мне снова, я не хотел ее.

                        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БЕЛАЯ РЫСЬ

                                    1

     Внезапно  заболеть,  когда  до  этого  никогда  не  болел  -  тяжелое
испытание. Если оно чему-нибудь и учит,  так  это  тому,  что  не  следует
доверяться своим познаниям, лучше строить на сыпучих песках, чем на скале,
которая может раздавить тебя в тот день, когда рухнет.
     Заболеть или полюбить.  Большой  разницы  нет,  когда  ты  не  хочешь
признать этот факт или не научен. Почти  двадцать  лет  ты  буйствуешь  на
земле, слепой на один глаз, глаз сердца. Потом этот глаз раскрывается.
     Я отдал ее моим женам, мою эшкирскую рабыню.  Я  воображал,  что  они
вцепятся в нее своими когтями, и она прибежит ко мне как  к  спасителю.  Я
никогда не встречал гордости  в  женщине,  настоящей  гордости,  или  если
встречал, не понимал.
     Итак, я ловил рыбу  в  весенних  ручьях,  играл  в  азартные  игры  с
воинами, стрелял по мишеням, занимался городскими лошадьми, ходил на охоту
с собаками, спал с Чулой или Асуа, или еще с одной-двумя женщинами крарла,
и вскоре палатки были разобраны, и мы опять были на  старой  дороге  Змеи,
направляясь на восток, и надо было приводить в  порядок  копья,  стрелы  и
оружие для сезона битв. И то тут, то там в  перерывах  между  видами  этой
мужской деятельности племени я замечал женщину в черном  прямом  платье  и
черном шайрине, идущую с кувшинами к пруду, склоненную над стиркой  или  у
кухонного костра (она никогда не была без дела, Чула следила за  этим),  и
ее волосы струились по весеннему ветру, как золотая волна.
     Крарл не забыл моего геройского подвига,  как  я  предполагал.  Когда
первый вызов к войне  пришел  на  Змеиную  Дорогу,  пять  палаток  Эттука,
которые я освободил  из  крепости,  сплотились  вокруг  меня,  как  старые
товарищи, снова рассказывая ту историю и клянясь, что  я  должен  поразить
скойана в печенку, если они бросили нам копье  войны.  Теперь,  когда  мне
предстояло драться, я надеялся,  что  таким  образом  избавлюсь  от  своей
занозы. Рукопашный бой, когда на тебя со всех сторон летят  вражьи  копья,
не способствует размышлениям о женских бедрах. Но следующей  частью  моего
испытания было то, что я понял, я потерял свою одержимость  боем,  потерял
азарт убивать, утратил ненависть, во всяком случае, значительную ее часть.
Я не боялся. Но все это больше не  имело  для  меня  значения,  моя  сила,
молодость и доблесть ничего не стоили, если я не мог сложить свои победы к
ее ногам.
     Я этого не осознавал умом, только чувствовал всем существом и душой.
     Но все равно мы бились со скойана и хинга, шесть битв  за  двенадцать
дней. Последний бой был со скойана, далеко от дороги, при этом был  сожжен
крарл скойана, взято много пленников, женщин и  скота  -  между  дагкта  и
скойана все еще шла вражда из-за нарушенного перемирия. Я отсутствовал три
дня и вернулся предельно уставший и злой. Женщин было множество,  а  я  не
хотел их, мне нужна была только одна, но она была в палатке моих жен,  эта
черная шайрин с ее филигранными волосами.
     Я скакал обратно  вместе  с  солдатами,  полупьяными,  качавшимися  в
седлах, а жалкая вереница  пленников  плелась  сзади.  Эттук  со  старшими
воинами ушел вперед подсчитывать свои трофеи втихомолку. Он,  как  всегда,
был расстроен, что я избежал смерти; он никогда не переставал желать ее, я
думаю.
     Но я не обращал на это никакого внимания.  Все  это  время  я  помнил
Демиздор, как она метнула в меня  кинжал,  как  я  пронзил  ее  глубже.  Я
заключил со своим вожделением договор, что буду владеть ею, невзирая ни на
какие причуды изнеженной городской женщины. Я использую ее и избавлюсь  от
нее. Другого способа вырвать эту стрелу из моего тела не было.
     Была середина месяца Воина, граница между весной и летом -  не  толще
серебряной проволоки. Мы проехали через  частокол  уже  почти  вечером,  и
женщины крарла выбежали из своих укрытий приветствовать нас пронзительными
криками и визгом; такова  была  традиция,  и  она  казалась  мне  лишенной
всякого смысла.
     Небо было ярко-голубое, чистая синева  без  единого  облачка.  Стояли
погожие дни после жестокой зимы, уже пахло лесными цветами; когда воины  и
их жены немного поутихли, можно было расслышать стрекотанье  кузнечиков  в
траве, и центральный летний костер выглядел водянисто-бледным в сверкающем
свете солнца.
     Прежде чем заняться делами, я отправился к скалистому краю леса,  где
росли густые сосны и бежал ручей, сверкавший как нож.  Я  сбросил  одежду,
смыл военную раскраску и напился там. Я был изнурен, но не хотел спать,  а
был как сжатая пружина. Я не мог думать ни о чем, кроме Демиздор. Как  она
выглядела, какое у нее было лицо, когда я последний раз видел его, какая у
нее походка, ее тело,  ее  глаза.  Что-то  из  мрачного  бормотания  Тафры
вспомнилось мне о богинях-женщинах,  которые  питались  душой  мужчины.  Я
знал, что если Демиздор станет сопротивляться мне, я убью ее, а  если  она
будет лежать, как лед, и я не смогу растопить  ее,  частица  моей  мужской
силы иссохнет в этом холоде. Это было очень похоже на чары, на проклятье.
     Выйдя из ручья, я дрожал, и не только от прохладной  воды.  Я  насухо
вытерся плащом и оделся, когда красновато-янтарные  и  пурпурные  тени  от
сосен уже удлинялись. Если бы у меня был бог, я принес бы ему  подношение,
прося о нежности моей рабыни, чтобы она не  терзала  меня  хлыстом  своего
презрения.
     И вдруг, как исполнение заклинания, я увидел фигуру  с  кувшином  для
воды, идущую к ручью по тропе, проложенной женщинами. И это была Демиздор.
     Я почти испугался ее или этого момента, или себя самого. Я даже в  то
мгновение не понимал всей власти этого образа, усиленной  самоограничением
и тремя днями и ночами, проведенными без него. "Ты уже владел этой  сукой,
- думал я. - Ты снова овладеешь ею. Она твоя, так возьми ее  и  покончи  с
этим".
     Я прислонился к молодой сосне над бегущей водой и дал ей подойти.
     - Мои жены не оставляют тебя без дела, -  сказал  я.  -  Это  хорошо.
Рабыня не должна проводить время попусту.
     Я положил руку на ее плечо и развернул ее к себе. Она  вскрикнула,  и
кувшин выпал у нее из рук.
     Я сразу понял,  что  она  никогда  бы  не  закричала  так  просто  от
прикосновения. Она была бы надменной,  молчаливой,  деревянной.  Эго  было
непредумышленно, выражение шока или боли. Все во мне сразу переменилось. Я
почувствовал перемену, но не понял ее источник.
     - Что случилось? - сказал я. - Моя нежная жена бичует тебя, о чем она
и просила позволения? - Она не ответила. Она стояла прямо и смотрела  мимо
меня.
     Тут я заметил красную жидкость на пальцах, которыми я коснулся ее,  я
нежно обнял ее и притянул к себе, и  почувствовал,  что  платье  на  плече
липкое. Там была шнуровка; я хорошо это знал, имея  случай  расшнуровывать
женщину раньше. Вскоре я раздвинул ткань платья на ее плече.
     Я смотрел на смерть и раны много раз. Но это было как в  первый  раз.
Ее кожа, бархатистая и гладкая, как миндаль, была  измолота  в  месиво  из
крови и плоти на конце плеча.
     Когда я увидел это, в глазах у меня почернело, а  из  горла  вырвался
рокочущий белый гром.
     - Кто? - спросил я. На  этот  раз  я  почему-то  догадался,  что  она
ответит.
     - Моя хозяйка, жена моего господина воина, -  сказала  она,  твердая,
как лезвие.
     - Чула.
     Несмотря на ее неподвижность и твердый  тон,  она  горела  огнем  под
моими руками. Ее слабость приглушила мою.
     - Как свинья сделала это с тобой? - спросил я.
     - О, она очень справедлива. Я  разбила  ее  эмалевую  расческу,  твой
подарок, как я полагаю. Поэтому она расчесала мою кожу, чтобы я помнила  в
будущем, что должна быть аккуратнее с ее вещами. Она сказала, что  у  меня
всегда будет этот шрам. Она позаботилась об этом.
     - Демиздор, - сказал я.
     Я уже давно в совершенстве выговаривал ее имя. Никто  другой  не  мог
произнести его; они называли ее Демия. Я прижал ее к себе, и  она  подняла
глаза на меня, распахнутые, затуманенные лихорадкой, зеленее  диких  трав.
Она услышала это в моем  голосе;  я  тоже.  Понадобилось  такое,  чтобы  я
увидел, куда меня привел мой путь.
     Я усадил ее на берегу, разорвал свой плащ и намочил его в воде, чтобы
промыть ее рану. Она  всхлипнула  от  прикосновения  холодной  воды,  и  я
увидел, как она сжала зубы под вуалью шайрина, чтобы снова не заплакать.
     - Тебе надо пойти к Котте, - сказал я. - Она сделает это лучше меня.
     Я поднял ее на руки; она была  легче,  чем  когда  я  поднимал  ее  в
последний раз, а она и тогда ничего не весила. Кажется, ко  всему  прочему
она еще и голодала.
     Она лежала спокойно, как мертвая, и сказала:
     - Вазкор великодушен со своей рабыней. -  В  ее  речи  все  еще  была
язвительность.
     - Утешься, - сказал я. - Чула пострадает больше, чем ты. Я позабочусь
об этом. После того, как я выпорю ее, я выброшу ее и ее отпрысков.
     - Только за наказание рабыни? Ты слишком суров, - пробормотала она.
     Мы уже подошли к палаткам, черным на фоне закатного неба.  Женщины  в
шайринах были у центрального костра, они повернулись и уставились на меня;
воины, лениво занимавшиеся упряжью или пленниками, тоже смотрели.
     Через море солнечного  заката,  огней  костра  и  взглядов  я  пронес
Демиздор. В тот час она была единственной реальностью.
     Позднее я отвел Чулу в палатку Финнука.
     Она не хотела идти.
     Ночь  была  холодная,  сине-черная,  как  крылья  ворона,  и   звезды
запутались в его перьях. Перед палаткой финнука  горел  костер,  и  он  со
своими сыновьями сидел там после еды. Я толкнул ее к нему.
     - Вот твоя дочь, - сказал я. - Ты можешь забрать ее назад.
     Сначала они онемели от удивления  с  открытыми  ртами,  только  пламя
костра разговаривало. Затем  Финнук  порывисто  поднялся,  отяжелевший  от
гнева, как могут только старики, а он был стар для воина.
     - Назад? Клянусь змеей, я не хочу ее назад.
     - А-а! - загремел я. - Значит и  в  твоей  палатке  от  нее  не  было
пользы?
     Он затоптался, а его  сыновья  и  собаки  хмурились  и  подпрыгивали,
уставясь на меня. Чула корчилась и рыдала, громко и яростно  кукарекая.  К
этому времени подошли поглазеть и другие.
     - Это моя дочь, - сообщил мне Финнук.
     - Владей ею тогда, - сказал я.
     - Да, да, клянусь змеей. Что плохого она сделала?  Она  хорошая  жена
сыну вождя. Она родила ему троих здоровых мальчиков.
     - Она принесла мне неприятности, - сказал я.
     - Как это?
     - У меня была рабыня, - сказал я, - ценная городская женщина  высокой
стоимости, которую я мог  обменять  и  обогатить  тем  самым  крарл.  Эта,
лицемерно хныкающая у твоих  ног,  обезобразила  шрамом  мою  рабыню,  мою
собственность.
     Я очень хорошо знал, какую линию поведения выбрать. Он  нахмурился  и
выругался про себя.
     - Если это так, рабыня ослушалась...
     - Эта женщина, твоя Чула, ослушалась меня.  Я  с  ней  покончил.  Она
больше не имеет ко мне никакого отношения.  Видишь,  Финнук,  здесь  много
свидетелей, которые это слышат.
     Чула завыла. Она упала лицом в грязь и заколотила ногами.
     - Подожди,  Тувек  Нар  Эттук,  -  увещевал  Финнук.  -  Она  сделала
глупость, и ты должен побить ее. Но не выбрасывать же ее за  это.  Как  же
твои сыновья?
     - Они не сыновья мне. Я отказываюсь от  сыновей  этой  матери.  Может
быть, она и в этом была  нечестна  со  мной.  Мне  что  же,  покрывать  ее
распутство?
     Он тяжело топтался вокруг своего костра, бросая свирепые  взгляды,  в
растерянности.
     - У нее было приданое, - сказал он наконец.
     К этому я был готов. Я швырнул рядом с Чулой кожаный мешок с золотыми
кольцами, военными трофеями, стоившими больше, чем то, что он  дал  мне  с
Чулой, не вернув изумруд, который теперь носила Тафра. Он  тут  же  указал
мне на это.
     - Эшкирская рабыня, которую испортила твоя потаскушка,  принесла  мне
корсаж из изумрудов. Финнук может прийти и выбрать.
     Он покачал головой. Он не хотел сдаваться на этом, но  не  мог  найти
выхода. Кроме того, я выглядел злым, бешено злым,  как  бык,  которого  не
пускают к коровам. На самом деле я не был так зол, только  опьянен  массой
новых до боли эмоций. Я выкраивал себе одежду по своим меркам, и Финнук  с
его дочерью попадали за линию среза.
     - Тувек-Нар-Эттук, - сказал он, - она недостойная пыль. Она  огорчила
тебя, и я ее проучу. Я подержу ее в палатке моих женщин несколько  лун.  А
потом ты решишь.
     Я пожал плечами.
     - Это мне безразлично. Бери ее и бери золото. Мне она не понадобится,
пусть даже упадет луна.
     При этих  словах  Чула  поднялась.  Она  рванула  на  себе  волосы  и
пронзительно закричала:
     - Тувек! Тувек! Тувек!
     Безумнее  ее  глаз  я  еще  не  видел.  Они  говорили  мне   о   моей
несправедливости к ней, мне стало неприятно. Но в моем мире не было  места
ни для кого, кроме одной.
     - Я женюсь на эшкирской женщине скорее,  чем  возьму  эту  кобылу,  -
сказал я.
     И я пошел прочь  от  костра  Финнука,  и  снова  позади  меня  царило
молчание, только потрескивал огонь.
     После этого я пошел к Котте. Она встретила меня у полога.
     - Я пришел за эшкирянкой, - сказал я.
     - Неужели, воин? - сказала Котта. - Я обработала рану, но у нее  жар,
у твоей рабыни. Если ты возьмешь ее в свою палатку и ляжешь с ней,  ты  ее
убьешь. Городские женщины по большей части несильные, и  она  не  выдержит
этого.
     - Тогда я не лягу с ней, - сказал я. - Пусть остается здесь.
     Слепые глаза Котты, которые, казалось, все видят, нервировали меня.
     - Это новая болезнь, - сказала она. Но когда я нырнул в палатку,  она
добавила: - Тафра еще не видела своего сына сегодня вечером, я думаю.
     - С Тафрой будет ее муж, - ответил я. - Я пойду завтра.
     В палатке целительницы стоял сумрак,  темный  дымный  свет.  Демиздор
лежала на коврах, голова ее была отвернута от меня. Я увидел, что она  без
маски; только легкая кисея ее светлых волос скрывала лицо. Сердце  у  меня
так забилось, что палатка запрыгала перед глазами.  Но  я  подошел  к  ней
спокойно.
     - Демиздор, - сказал я, - я отвел эту женщину назад к ее отцу. Другие
мои жены не обидят тебя. А когда закончится время битв,  и  мы  придем  на
летнюю стоянку, я женюсь на тебе. Ты будешь моей первой женой вместо Чулы.
     Очень тихо она спросила:
     - Смогу ли я вынести эту ни с чем не сравнимую честь?
     Под цветком все еще была гадюка, как я  убедился.  Я  не  ответил.  Я
приподнял пелену белокурого шелка с ее щек и  нежно  повернул  ее  лицо  к
себе. Ресницы ее дрогнули, как во сне; она ни за что не хотела смотреть на
меня.
     - Ты будешь носить городскую маску, -  сказал  я.  -  Не  серебряного
оленя, та у другой.  У  меня  есть  лучше,  серебряная  рысь  с  янтарными
украшениями для волос. И я достану для тебя тонкой ткани у моуи. Она будет
лучше для твоей кожи.
     - Почему ты утруждаешь себя ухаживаниями за мной, воин? - проговорила
она. - Я твоя собственность. Ты можешь использовать меня  в  любое  время,
как пожелаешь.
     И тогда, я не мог бы объяснить как, но я понял - может  быть,  по  ее
глазам или тону, который не был холодным и резким, как раньше, - что она в
тех же сетях, что и я.
     Я наклонился и поцеловал ее. Несмотря на болезнь,  губы  у  нее  были
прохладные и свежие. Она схватила мои  руки  и  прижала  меня  к  себе.  Я
никогда не мог представить себе, что нечто  подобное  может  сделать  меня
счастливым.
     Однако когда я отпустил ее, она отвернулась от меня и снова  спрятала
свое лицо, шепча на своем языке, который я  не  мог  больше  понимать.  Ее
любовь  ко  мне,  должно  быть,  бродила  в  ней   уже   какое-то   время,
превратившись против ее воли в вино,  которое  я  только  что  попробовал.
Тогда мне не пришло в голову, что ей стыдно смотреть мне в лицо,  что  она
может считать унизительным для своей крови и гордости и даже  сомневаться,
в своем ли она уме, если страстно желает того, на кого ее род плюет.
     Я вышел из палатки Котты,  окрыленный  победой,  убежденный  в  своем
счастье.
     Пусть ни один мужчина  не  считает  себя  счастливым,  пока  боги  не
поставят клеймо счастья на его спине.

                                    2

     Бои и налеты месяца Воина прошли,  и  зеленый  месяц,  что  наступает
после него, тоже прошел; был месяц Девы, месяц свадеб, и крарл обосновался
среди диких полей и садов и оседающих белых камней на восточных пастбищах,
когда Демиздор пришла в мою палатку.
     Она долго была в лихорадке,  а  потом  ослабла  и  была  хрупкой  как
листочек. Очень многое могло бы сказать мне, как она боится прийти ко мне,
но я все еще был глуп и, видя желание в ее глазах и прикосновениях, думал,
что битва выиграна. Зная, что она еще больна и  слаба,  я  оставил  ее  на
попечении Котты в ее палатке. Здесь Демиздор обитала, ни с кем не общаясь,
кроме  целительницы  и  меня.  Хорошо,  что  она   находилась   под   моим
покровительством. Я знал, что женщины крарла ненавидели ее за ее красоту и
отличие от них -  повторялась  история  Тафры.  И  Тафра  тоже  ненавидела
Демиздор, по этому поводу Котта и моя мать ссорились.  Я  не  знаю,  какие
слова произносились и какие угрозы сулились.  Конечно,  у  Котты  не  было
другого выбора, она должна была приютить эшкирянку, так как я приказал ей.
     Вскоре Демиздор оправилась настолько, что могла ездить верхом на муле
за мулом Котты во  время  наших  путешествий  -  до  этого  она  ездила  в
паланкине, закрепленном между двумя лошадьми, с навесом от  солнца,  такое
удобство обычно предоставлялось женщинам после родов, если  крарл  был  на
переходе. Когда каждый вечер  разбивался  лагерь,  Демиздор  сидела  перед
палаткой Котты без дела, на что не отважилась бы ни одна  женщина  крарла.
Когда зажигались лампы,  я  приходил  навестить  ее,  потому  что  не  мог
держаться в отдалении.
     Мы не вели серьезных разговоров, редко прикасались друг к другу.  Для
утоления моего голода это было меньше крошки, и язык ее все еще был остер.
Она выговаривала мне за мою дикость, насмехалась  надо  мной;  кляла  наше
невежество, отсутствие книг и музыки; наше отношение к  женщинам  и  самим
себе. Я все это сносил, потому что ее глаза опровергали ее слова. Ее глаза
теперь смотрели на меня, как смотрели и другие женские  глаза.  Отчасти  я
радовался моему воздержанию и готов был ждать, пока она  окрепнет,  прежде
чем спать с ней, потому что она тоже ждала; это было ясно. Она хотела меня
-  пусть  я  был  шлевакин  (городское  слово  для  обозначения   варвара,
мерзавца). Поэтому я заставил ее ждать, как  она  заставляла  ждать  меня,
хотя почти каждую ночь мои сны были заполнены ею. И когда  я  отсутствовал
одну-две ночи во время битв или грабежей, я постоянно думал о ней и никого
не брал в свою постель. С тех пор, как я  стал  мужчиной,  я  никогда  так
долго не бывал без женщины, но я знал, что пир приближается.
     Между тем я оставил Чулу в палатке ее  отца.  Я  не  отрекся  от  нее
формально перед священником; после первой буйной сцены я утратил интерес к
этой драме. Официально Чула оставалась моей женой, но никто не заблуждался
относительно того, что я ее выгнал. Финнук упорно держался за надежду, что
я смягчусь, и не приходил за изумрудом, который я предлагал ему взять,  но
оставил себе золото. Я никогда не видел ее в крарле. Думаю, они специально
держали ее подальше от моих глаз.
     Я сказал, что Демиздор была моим миром в те месяцы. Из-за этого я  не
замечал других  вещей.  Из-за  этого  я  даже  получал  больше  ранений  в
сражениях, стан менее внимательным, но никогда все-таки не  был  настолько
бездумен, чтобы позволить себя убить. Однако  я  совершенно  был  слеп  по
отношению к Тафре. Впоследствии я проклинал себя за свою  глупость.  Но  и
проклятия и мудрость опоздали.
     Я пошел навестить мать на следующий день  после  налета  на  скойана,
когда я отнес Демиздор к Котте и бросил Чулу назад к Финнуку.
     Тафра сидела прямая, как копье, но тело ее уже располнело,  наливаясь
из-за того, что росло в нем. Мне не нравился этот вид, эта зараза, которую
Эттук наслал на нее. Ее лицо было спрятано под шайрином, и  она  не  сняла
его. На ней не было изумруда Чулы, который я  отдал  ей  годы  назад.  Она
протянула его мне на ладони.
     - Ты пришел за этим, Тувек? Так как ты отказался от нее, пусть  лучше
драгоценность будет у нее. Это было ее приданое.
     - Ну и ну, мать, - сказал я. - Я не предполагал, что  ты  печешься  о
правах Чулы.
     - Если не за драгоценностью, то зачем ты пришел ко мне?
     - Да чтобы увидеть тебя, - сказал я, - поздороваться  с  тобой.  Меня
ведь не было в крарле, или ты забыла?
     - Я ничего не забываю, - сказала она. - Мука матери в  том,  что  она
ничего не забывает. Я помню твое рождение, помню тебя  у  своей  груди.  Я
помню, как ты рос, чтобы стать моей гордостью. А теперь я для тебя  ничто.
Забывает сын, - голос у нее был горький, старый и  сухой,  как  шелуха.  Я
знал о капризах женщин во время беременности и не придал этому значения.
     - Ну вот, я здесь, я пришел навестить тебя.
     - Я и вчера здесь была, - сказала она. - Ты не пришел.  Ты  предпочел
пойти к  своей  городской  шлюхе,  ведьме  с  бледными,  как  свиной  жир,
волосами,  которая  тебя  околдовала.   Ты   совсем   не   слушаешь   моих
предупреждений? Я теперь так мало значу для тебя?
     Это был извечный плач матери по сыну.  Я  мог  бы  распознать  его  и
повести себя с ней иначе, но ее скрытое маской лицо, ее высохший  голос  и
женская глупость рассердили  меня.  Я  надеялся,  что  с  этими  зловещими
предсказаниями злых чар покончено.
     - Не испытывай мое терпение, - сказал я. -  Ты  знаешь,  какие  между
нами отношения, между тобой и мной. Ты же знаешь, что у меня с эшкирянкой.
     - Я знаю, что ты женишься на ней.
     - Итак, ты знаешь.
     - Да, и ты думаешь, что это не  колдовство,  которым  она  одурманила
тебя, она - рабыня, а ты - воин, и  чтобы  ты  женился  на  ней  священным
браком?
     - Достаточно! - закричал я. Я никогда не встречал такой  глупости  со
стороны Тафры, такой навязчивой болтовни о духах. -  Ты,  моя  мать,  тоже
была пленницей из чужого племени, захваченной  во  время  налета,  рабыней
копья, шлюхой Эттука, пока он не ввел тебя в огненный  круг  и  не  сделал
своей женой. Что же, ты тоже околдовала его, мать? Если  так,  ты  сделала
плохой выбор. Когда я  стану  мужем  моей  эшкирской  рабыни,  женщины  не
осмелятся порочить ее, а мужская половина учить своих сыновей обзывать ее,
как всю мою жизнь они поступали с тобой. Твой красный боров  хвалит  тебя,
как хвалят свиноматку, и рассказывает всему племени, как он ездит на  тебе
верхом и хвастается, что спаривается и с другими. С тех пор, как  я  начал
ходить, я сражаюсь, и когда был мальчиком, и когда стал  мужчиной,  потому
что я твой сын, а он не позаботился о твоей чести, поэтому и о моей. Когда
у Демиздор будут от меня сыновья, им не придется сбивать в кровь костяшки,
чтобы доказать, что они мои наследники. - Я  осекся,  задыхаясь,  понимая,
что сказал чересчур много.
     Она сидела все еще прямая,  все  еще  в  маске.  Она  сказала,  очень
спокойно:
     - Ты  достаточно  наказал  меня,  перестав  любить,  тебе  нет  нужды
наказывать меня еще и словами.
     Мне было стыдно. Стыд никак не  сочетался  с  настроением  радости  и
победы, которое я испытывал до этого. И именно это мне было труднее  всего
простить ей.
     - Прости, - сказал я. Это прозвучало жестко и недобро, я  сам  слышал
это. - Не будем больше об этом.
     - Слишком много сказано, - ответила она.
     Я ждал, что  она  заплачет,  как  уже  ждал  однажды.  Тогда  она  не
заплакала, не заплакала и сейчас. Если бы она заплакала, я  бы  подошел  к
ней. Она не плакала, и я не подошел.
     - Завтра будет охота, - сказал я. - Я принесу тебе что нибудь.
     Она поблагодарила, и я ушел.
     После той неприятной встречи она была вежлива и почти не говорила  со
мной, и я придерживался того же. Я стал вспоминать  другие  случаи,  когда
она вела себя странно и была упрямой. Я начал презирать ее, как я презирал
других женщин, которые претендовали на  меня,  а  мне  не  нужны  были  их
притязания. Но сам я не осознавал, что презираю ее. Она видела  это  лучше
меня. Я проводил с ней меньше времени, чем когда-либо, все больше  с  моей
девушкой в палатке Котты. Меня больше не трогало то, что Тафра не  снимала
шайрин в моем присутствии. Я едва замечал это. Я страстно  мечтал  увидеть
только лицо Демиздор.
     Так моя мать сидела одна, разбухая от семени Эттука, и страх, который
однажды ясно читался в ее газах, спрятался  где-то  глубоко  в  ее  мозгу.
Котта приносила ей лекарства, и она надменно выпивала их, не произнося  ни
слова. Даже ее муж не приходил больше к ней. Он не хотел ее  больше.  Если
бы она принесла ему еще одного мальчика, ее благополучие расцвело бы,  как
пышный цветок, но если это будет девочка или болезненный  мальчик,  ее  не
ждало ничего хорошего. Возможно, она видела себя повторением судьбы  Чулы,
но у Тафры не было ни родителей, ни друзей.  Что  до  меня,  то  узы  были
порваны.
     В те месяцы моего триумфа, моего голода и страстного предвкушения над
моей матерью Тафрой сгустились тени, чернее Ночи Сиххарна.
     Я женился на Демиздор по обычаю племени в кольце огня,  перед  Силом.
Он не хотел, но я заставил его. Я чувствовал свою силу в тот год  и  знал,
как ею воспользоваться. Он вращал глазами  и  брызгал  слюной,  выплевывая
свои заклинания через оскаленный рот, но обвенчал-таки нас.
     Я позаботился,  чтобы  моя  свадьба  не  была  похожа  на  другие.  Я
преподнес много подарков и принес к столу много  мяса  убитых  мной  самим
зверей и бочку крепкого малинового напитка, которую увез после  налета  на
городской дворец-форт и сохранил. Я подарил Эттуку одну из моих  городских
лошадей,  и  он  натянуто  усмехнулся.  Две  или  три  кобылы   собирались
жеребиться, так что это не было для меня большой потерей.
     Я сказал Демиздор, чтобы она надела серебряную маску-рысь, и цветочки
из янтаря в ее топазовых волосах выглядели почти красными. Моуи пришли  со
своим вечным обменом, и я достал у них материю,  тонкое  белое  полотно  с
зелеными и бронзовыми полосками. Мока, выбиравшая материю,  тараторила  им
про Демиздор, гордясь достоинствами моей новой невесты, как она  гордилась
бы новым бронзовым котлом.  Мока  была  довольна  тем,  что  имела:  своим
мужчиной, детьми и домашним очагом. Демиздор была военным трофеем, чем-то,
что увеличивало мое процветание и поднимало статус. Для Моки, может  быть,
Демиздор не была даже человеком, просто еще  одним  богатым  приобретением
для украшения палатки.
     Руки Демиздор блестели бронзовыми и серебряными браслетами, а  шея  -
золотыми обручами. Она вошла ко мне в огненный круг подобно дочери  вождя.
Но за открытыми прорезями маски ее зеленые глаза блестели презрением. А  с
другой стороны, когда  я  взял  ее  за  руку,  она  дрожала,  и  грудь  ее
вздымалась под кисейной тканью, как от бега.  Она  хорошо  знала,  что  ее
ждет.
     Я был рад, что заставил ее ждать, дал  время  погореть  немного,  как
горел я сам.
     Свадебный пир устраивается для мужской половины  вокруг  центрального
костра крарла. Задолго до его окончания невеста идет в палатку,  и  вскоре
жених встает и отправляется вслед за ней.
     Скачущие огни костра, крики и тосты и переходящие из рук в руки  чаши
были бессмысленной интерлюдией между отбытием моей женщины и моим уходом к
ней. Когда я поднялся, ночь окутала меня, голова моя звенела,  и  на  всей
земле была только одна дорога, та, что вела меня к ней.
     Ряды палаток были темными и пустыми, только кое где светились красным
светом жаровни да какая-нибудь женщина суетилась, припозднившись со  своей
работой. Свет горел только перед палаткой Котты, и она сама  сидела  перед
лампой. Когда я проходил мимо, слепая женщина безошибочно  окликнула  меня
по имени.
     - Тувек, прежде, чем ты пойдешь  туда,  куда  ты  идешь,  лучше  тебе
узнать кое-что.
     Я рассмеялся, я был немного пьян - от возбуждения, а не от вина.
     - Ты думаешь, я не знаю своего урока?
     - Я думаю, ты знаешь его достаточно хорошо, - сказала она.  -  Ты  не
знаешь другого.
     - Чего же тогда? Давай, Котта, я ждал этого несколько  дней.  У  ночи
только часы, и я не хочу терять их здесь.
     Она встала и приблизилась ко мне.
     - В моей палатке, - сказала она, - эшкирянка говорила  со  мной,  как
женщина с женщиной в час нужды. Она из благородного рода, рыцари и супруги
их королей. Она была подругой одного из золотых масок,  которые  бросились
на свои кинжалы в крепости: принца. Она считала это почетным, а  ты  лишил
ее этого...
     - Это прошлое, - сказал я. - Теперь наступает будущее.
     - Может быть. Птица в ее  груди  трепещет  крыльями  из-за  тебя,  но
голова осуждает ее. У меня в доме много  лекарственных  эссенций  и  ядов.
Есть маленький каменный кувшинчик, одна-две капли из  него  хороши  против
боли в  ногах  у  стариков,  но  если  больше  одной-двух  капель,  сердце
остановится. Твоя эшкирянка расспрашивала меня об этих вещах и,  поскольку
она будет женой сына вождя, я ответила ей.
     У темноты выросли острые края, и вино скисло во рту.
     - И что же, Котта?
     - Каменный кувшинчик ушел с твоей невестой, - сказала  Котта.  -  Она
взяла его. Она знает, что Котта слепа, и думала, Котта не  заметит.  Но  у
Котты свой способ видеть.
     Я застыл, отупев от  ее  новости.  Ярость  белой  волной  захлестнула
глаза.
     - Значит, она отравит меня, - сказал я. - Но умрет она.
     - Колодец глубже, чем ты думаешь, - сказала Котта. -  Я  предупредила
тебя, чтобы ты остерегался, но испытай ее прежде, чем действовать.
     Я уже поднимался по тропинке.
     Кровь барабанила в висках. Миллион уловок голубями  кружился  в  моей
голове. Примерно в шести шагах от моей палатки я представил, как  я  найду
ее,  она  даже  убийство  затмит  своей  красотой.  И  я  уже  знал,   как
действовать, будто планировал целый месяц.
     Я открыл полог палатки.
     Свет внутри был неяркий. Ее волосы  и  тело  казались  сотканными  из
света. Она была в маске - мне предстояло снять маску в эту брачную ночь  -
но она сняла одежду и ждала меня, лежа на локте, одетая  в  свое  тело,  в
другом одеянии не  было  необходимости.  Это  была  городская  поза,  поза
куртизанки в ожидании принца. Она показывала ее  всю,  и  в  то  же  время
скрывала, превращая в тайну. Тени, извиваясь, скользили между ее  бедрами;
изгиб ее талии, подчеркнутый ее позой,  был  опоясан  серебряным  отсветом
лампы. Ее волосы прятали  ее  груди  и  не  прятали;  в  такт  ее  дыханию
сверкающие пряди раздвигались подобно травам на морских волнах.  В  другой
руке, опиравшейся на бедро, она  поддерживала  серебряную  чашу,  невестин
напиток, который должна была предложить мне, символ ее самое.
     - Видишь, воин, - сказала она, - я подчинилась вашим обычаям.
     Если бы я вошел туда, пьяный от желания, возможно, я бы не  усомнился
ни в чем. Но сейчас я видел, что плод был слишком сладок, паутина сплетена
так, чтобы поймать меня наверняка.
     Мой нож надежно висел на боку. Сейчас посмотрим, думал я, и моя жажда
утонула в черной ночи в моей душе. Но  я  подошел  к  ней  с  горящими  от
нетерпения глазами, как она и добивалась.
     Я не проглотил ничего из того, что было в чаше, но  сделал  вид,  что
выпил немного. У напитка был странный запах, очень слабый. Я никогда бы не
заметил, если бы не был предупрежден.
     - Ваше городское вино горькое, -  сказал  я  ей.  -  Оно  никогда  не
казалось мне таким раньше.
     Ее глаза под маской смотрели прямо. Она подготовилась именно к  такой
сцене.
     - Тогда не пей больше, - сказала она.
     - Чтобы хороший напиток пропал даром?  -  Я  сделал  вид,  что  снова
проглотил его. Потом я протянул руку и снял маску с ее лица.
     Она была очень бледна, этого она  не  могла  скрыть,  и  губы  у  нее
дрогнули. Глаза расширились в ожидании.
     - Демиздор... - сказал я, как будто  что-то  меня  удивило.  Потом  я
выронил чашу, и разбавленное снадобьем вино пролилось на ковры.
     Она сжалась в комок и отпрянула от меня.
     Я достаточно насмотрелся на то, как мужчины умирали, так  что  был  в
состоянии имитировать смерть. Если бы она была не так взволнована, она  бы
вспомнила, что сердца мертвых не стучат, как мое,  что,  как  бы  ни  было
слабо дыхание, его можно заметить. Но она  была  так  уверена,  что  убила
меня, что не стала проверять.
     Я смотрел на нее из-под век, холодея  от  ожидания,  что  она  станет
делать, и моя рука лежала неподвижно наготове, рядом с моим ножом.
     Сначала она не двигалась. Когда же она пошевелилась, что-то  блеснуло
на ее щеках в свете лампы. Она плакала; я никогда не видел ее слез раньше,
даже когда ее любовник заколол себя, даже когда я взял ее как  рабыню  или
когда Чула изрезала ее расческой.
     Она медленно подползла ко мне на коленях.
     Женщины как-то говорили мне, что мои ресницы были гуще  девичьих.  Их
густота, несомненно, сослужила мне службу, я  мог  наблюдать  за  Демиздор
сквозь них без особого труда, а она об этом не догадывалась.
     Она начала говорить на своем языке, но мое имя  звучало  в  нем.  Она
раскачивалась, как женщины племени над своими мертвыми мужчинами, и  когда
свет лампы падал на нее, она была так красива, что я уже готов был  выдать
ей, что жизнь в трупе еще теплится. Но вдруг она  наклонилась  и  схватила
мой нож так быстро, что я не успел остановить ее.
     На мгновение я предположил, что она разгадала мой обман и  собиралась
убить меня снова и наверняка. Но через какую-то долю секунды, так  быстро,
что я едва успел прийти в себя, я увидел,  в  каком  направлении  движется
нож.
     При этом я ожил. Она этого не ожидала, считая меня мертвым. Я схватил
нож и отбросил его, дернул ее вниз и повернул так, что она оказалась  подо
мной.
     - Что это? - сказал я  хриплым  голосом,  как  будто  и  вправду  был
полумертвый. - Убить меня, потом умереть  вместе  со  мной?  Это  была  бы
прекрасная свадебная ночь.
     Она не казалась напуганной, больше потрясенной, на  что  у  нее  была
кое-какая причина.
     - Меня предупредили, - сказал я. - Это было понарошку. Я не отравлен.
Если ты хотела, чтобы я был убит, зачем плакать по мне?
     Она все еще плакала. Слезы скатывались в ее волосы.
     - Двадцать ночей я собиралась с мужеством для этого, - сказала она. -
Я не могу жить с тобой. Но когда это было сделано...
     - Ты не плакала и не умерла за своего мужчину в крепости, - сказал я.
     Она закрыла глаза. Ей незачем было говорить мне. Несмотря на  решение
убить меня, она любила меня, и несмотря на мой гнев, я не  мог  убить  ее,
остановив ее собственную руку с ножом, намеревавшуюся сделать это.
     Я провел рукой по плавным изгибам и впадинкам ее тела, лежавшего подо
мной. Глаза ее плотно закрылись, а ее руки сжали меня по своей собственной
воле.
     - Ты сможешь жить со мной, - сказал я. - Вот увидишь.
     После этого я никогда не боялся предательства с се стороны. Ей  очень
просто было бы прикончить меня в  последующие  ночи,  когда  желание  было
удовлетворено или когда я спал. Но она не сделала этого, и я знал, что она
этого не сделает. Есть один верный способ, которым мужчина может привязать
женщину к себе, такой же, каким она привяжет его, и той же веревкой. В тот
час я получил доказательство  ее  любви.  Я  был  уверен,  что  с  враждой
покончено навсегда.
     Так Демиздор стала моей женой, хотя  не  такой,  как  остальные  жены
крарла.  Прислуживали  мне,  содержали  в  порядке   палатку,   занимались
приготовлением пищи, стиркой и починкой Асуа и Мока.  Демиздор  не  носила
даже кувшин к водопаду.  Демиздор  жила  жизнью  воина,  презирая  женскую
работу, ходила со мной рыбачить, ездила на охоту так, как она сопровождала
свою золотую маску в его войнах, хотя никогда не участвовала в  сражениях;
так что городские женщины были, кажется,  наполовину  мужчинами,  если  не
воинами. Когда крарл  увидел,  как  она  скачет  верхом  на  черном  коне,
которого я  ей  подарил,  глаза  у  всех  округлились,  и  они  недовольно
заворчали. Подавитесь, думал я. Хоть это мясо и хрящевато, будут  куски  и
пожестче. Я подарил ей алое  седло,  а  на  уздечке  были  белые  шелковые
кисточки. Для верховой езды она также надевала мужские штаны. Это  вызвало
волнения. Она умела при  необходимости  прямо  метнуть  копье,  но  обычно
довольствовалась тем, что наблюдала за мной.
     Я научил ее игре в кости дагкта; она же научила более странным  играм
с кусочками камня в качестве фигур,  они  назывались  "Замки",  в  которые
играть надо было жестоко и бесстрастно,  чтобы  получилось.  Она  искренне
изумлялась, когда я сразу научился, называя меня умным дикарем. У них было
и свое искусство для постельных игр; в этом я тоже не был слабым учеником,
но и она тут не насмехалась надо мной.
     Я думаю, что в это время она была довольно счастлива,  закрывая  уши,
чтобы не слышать внутренний голос, который жалил ее. Я провез ее по старым
белым летним городам с их крышами из битых розовых плиток,  и  во  мшистых
дворах мы играли в любовные игры, как львы, а  потом  она  запутывала  мои
волосы в травах и смеялась надо мной. Но она любила меня тогда.
     Я надеялся, что она  зачнет  ребенка  в  то  лето.  Я  впервые  хотел
ребенка. Он был бы залогом между нами, еще одним звеном  в  цепи,  которая
связывала наши жизни. Из этого я вижу, что даже тогда  я  чувствовал,  что
тень касается меня.
     Она рассказывала мне кое-что о своей жизни  среди  городских  кланов,
хотя это был фантастический, непонятный рассказ, и она была сдержанна, как
будто воспоминания  пугали  ее.  Она  была  дочерью  высокородного  принца
золотого ранга и его любовницы. Демиздор принадлежала к серебряному рангу.
Это был могущественный ранг,  но  не  самый  могущественный.  Демиздор  не
испытывала страстных чувств к своему любовнику, который был на  двенадцать
лет старше ее и которому она была подарена согласно их обычаям и  этикету;
однако он был для нее богом - так ее учили смотреть на него. Когда раненый
серебряномасочник приполз в павильон с новостью о возрождении Вазкора,  ее
любовник отослал ее. Лица принцев перед тем, как они  надели  маски,  были
странными, уже с печатью смерти. Было впечатление, что на крепость  напала
чума. Она знала об их намерениях, но ее  ранг  исключал  мольбы  или  даже
вопросы. Она не понимала, но  должна  была  повиноваться.  Она  стояла  за
парчовыми шторами и слушала их немое самоубийство. Для нее это  был  конец
света. Кинжал,  который  она  метнула  в  меня,  она  взяла  для  себя.  О
легендарном Вазкоре, который вызвал такие действия, она знала мало, только
то, что они боялись его имени даже  сейчас.  Он  сверг  династию  и  начал
разрушение страны. Древний порядок рухнул под натиском  его  армий,  и  он
поднял из  могилы  ведьму-богиню  в  помощь  себе.  Эти  путаные  сведения
составляли все, чем она располагала, потому что люди городов не  гордились
Вазкором-волшебником, и он был уже мертв больше двадцати лет.
     Некоторые из их обычаев она сохранила. Она  никогда  не  ела  в  моем
присутствии, а в глубине палатки за  занавеской,  как  если  бы  это  было
отвратительным или запретным. Я спросил  об  этом  только  один  раз.  Она
отвела глаза и  ответила,  что  столетия  назад  ее  народ  принадлежал  к
сверхъестественным существам, не нуждавшимся в пище, и что  они  стыдились
того, что стали смертными. Я утешил ее смертными удовольствиями, и  мы  не
говорили об этом больше.
     У нас было два месяца, немного меньше.
     Вокруг нас текли времена года,  меняя  темп  и  формы.  Погожее  лето
плавно  перешло  в  сухое  пламя  осени.  Плоды  были  собраны,   случайно
оставшиеся злаки и листья желтели, год приближался к концу.
     Однажды ночью  я  проснулся  и  услышал,  что  она  тихо  плачет.  Мы
охотились в лесу и спали у костра, собаки  лежали  рядом.  Я  обнял  ее  и
спросил, почему она плачет, но она не отвечала, и  это  уже  было  ответом
само по себе. Она также научила меня нежности, по  крайней  мере,  к  ней.
Меня больше не раздражало, что гордость мучила ее  из-за  меня,  но  я  не
понимал этого тогда как следует. Я думал, что это должно пройти,  что  все
будет хорошо.
     Я обнимал ее и рассказывал, как я нашел статую среди деревьев  в  тот
листопад,  когда  мне  было  пятнадцать  лет,  мраморную  лесную  деву  на
постаменте над источником.
     Демиздор тихо лежала в моих  руках,  слушая.  Где-то  крикнула  сова,
плывя по морю лунного света на своих широких крыльях. В костре  вспыхивали
пурпурные и золотые искры, и собаки сонно  взмахивали  хвостами  в  теплом
пепле.
     - Однажды ты станешь сожалеть, что взял меня, - сказала  она.  На  ее
плече шрам от злобы Чулы постепенно исчезал, становясь похожим на бледный,
темный цветок. Она наполнила ладони моими волосами  и  поцеловала  меня  в
шею. - Ты не из народа племени, - проговорила  она.  -  Ты  принц  Темного
Города, города Эзланн, цитадели Уастис.
     Когда я укладывал ее снова, я увидел маску  рыси,  поблескивавшую  на
другой стороне костра, как лицо, наблюдавшее черными пустыми глазами. И на
мгновение эти глаза показались полными жизни в отблесках костра.

                                    3

     В месяц Желтого листа Мока родила мне девочку.  Когда  я  вошел,  она
виновато посмотрела на меня (до этого всегда были мальчики), но  я  был  в
хорошем настроении и подбодрил ее. Я подарил ей гранат, чтобы повесить  на
детскую  корзину.  Гранаты  считались  счастливыми  камнями,  укрепляющими
кровь.
     На четвертый вечер после этого ребенок  Тафры  зашевелился  на  сорок
дней раньше срока.
     Было время одного из малых межплеменных советов дагкта. Обычно  воины
встречались в этот период перед Сиххарном и приготовлениями к  выступлению
на запад по Дороге Змеи. Эттук отправился туда, и я тоже. Мы отсутствовали
два дня, а когда вернулись, у Тафры уже начались роды.
     Какой-то  мальчик  принес  Эттуку  эту  новость.  Эттук  оскалился  и
превратил все в большую шутку, сказав, что его сын торопится выйти на свет
и стать воином. Он отпустил колкость и в  мою  сторону,  заявив,  что  мне
лучше перестать ездить на своей желтоволосой мужчине-женщине, а  вспомнить
о воинском мастерстве, иначе младенец победит меня, не выходя из колыбели.
     Что до меня, то все внутри у меня кипело. Я достаточно хорошо помнил,
что до срока нормальных родов еще очень далеко, и невнимание и  холодность
к Тафре в это последнее время стали мучить меня. Я вспомнил ее слова:  "Ты
достаточно наказал меня, перестав меня любить". Я как бы снова превратился
в ребенка. Я вдруг ясно увидел ее в своем воображении,  ее  красоту  и  ее
угасание, ее несчастную жизнь, то, как она нуждалась во  мне,  а  я  нашел
другую. Мать - это первая женщина мальчика. И ни один мужчина  никогда  не
ценил и не дорожил ею, кроме меня.
     Время было за полдень, тепло и дремотно,  только  пчелы  и  кузнечики
жужжали в траве. Я пошел в палатку  Котты.  Как  правило,  в  такое  время
воинов  не  было.  Несколько  ветхих  старушонок   болтались   поблизости,
переговариваясь скрипучими старческими голосами. У них были черные зубы  и
блеклые волосы. Они перебирали четки и говорили, что ждать придется долго,
говорили о крови и боли. Потом они заметили меня и зашикали, отодвигаясь в
сторону.
     Когда я подошел к пологу, в палатке раздался животный крик.
     Кровь отлила у меня от сердца. Я схватился за полог и замер на месте.
     Старухи одобрительно закивали.
     Одна сказала:
     - Слушай, воин. Так и ты появился.
     И Тафра снова закричала, и старухи захихикали и поздравили друг друга
с правильными предсказаниями относительно трудных и продолжительных родов.
     Стоя близко у входа, я слышал, как она молит своих богов, молит  боль
отпустить ее. Я весь покрылся потом. Рывком откинув полог,  я  оказался  в
палатке Котты.
     Старухи резко закричали от возмущения и  любопытства.  Внутри  царила
красная темнота от жаровни, и пахло кровью и ужасом. Потом Котта заслонила
мне свет.
     - Нет, воин, - сказала она. - Это время не для твоего визита. Мужчины
сеют, женщины рожают. Таков порядок
     - Позволь мне остаться, - сказал я.
     И из-за ее спины Тафра в отчаянии обратилась ко мне искаженным  болью
голосом:
     - Тувек, выйди. Ты не должен оставаться и видеть  мой  позор.  Ты  не
должен...  оставаться...  -  Потом  задержала  дыхание  и   старалась   не
закричать.
     Я отодвинул Котту в сторону и опустился  на  колени  рядом  со  своей
матерью. Ее глаза ввалились и страшно расширились, пот  потоками  струился
по волосам, и холодящий душу стон вырвался из ее горла. Когда она  увидела
меня так близко, она попыталась отогнать меня. Я схватил ее за запястья.
     - Кричи, - сказал я. - Пусть крарл слышит тебя, и будь они  прокляты.
Ты рожаешь другого сына, такого, который будет относиться  к  тебе  лучше,
чем я. Давай, рви мои руки, если хочешь, я хочу чувствовать твою боль.
     Она откинулась назад, тяжело дыша.
     - Нет, - сказала она. - Ты должен уйти.
     Но у нее снова начались схватки, и она вонзила ногти  в  мои  руки  и
закричала.
     - Хорошо, - сказал я. - Скоро станет легче. - Но она закрыла глаза  и
едва дышала. Котта наклонилась ближе.
     - Как долго? - спросил я.
     - Слишком долго, - сказала она, перестав гнать меня. - Уже целую ночь
и этот день. Похоже на прошлые. - Но тут же спокойно сказала: - Я не  могу
повернуть ребенка. Он может умереть.
     - Пусть умрет. Спасай Тафру.
     - Держи ее тогда, - сказала Котта, - если ты здесь, чтобы помочь ей.
     И в течение часа я держал свою мать, а  Котта  помогала  сыну  Эттука
появиться на свет. Это был сын. На голове у него были волосы, красные, как
у отца, и он был мертв.
     Тафра  лежала  в  моих  руках,  подобно  тому,  как  лежала  Демиздор
несколько ночей назад.
     - Он здоров? - прошептала она.
     - Да, - сказала Котта. - Ты родила воина.
     Я удивился, зачем  она  лжет,  но  лицо  Тафры,  не  скрытое  маской,
ответило мне. Ставшее маленьким и  бесцветным,  оно  приобрело  выражение,
направленное внутрь себя, как будто она прислушивалась к музыке, звучавшей
в ее мозгу. Это выражение постепенно оседало в ней, как  снег,  как  пыль.
Это было выражение смерти.
     Котта тем временем двигалась  около  нас,  делая,  что  могла.  Кровь
лилась из моей матери, как будто хотела освободиться от нее. Мы  завернули
ее в одеяла, но она была холодная. Угли жаровни отражались в  ее  открытых
глазах, вскоре они перестали мигать, и я понял, что она умерла.
     В конце я даже не мог понять, знает ли  она,  кто  ее  держит.  После
первого протеста она не сказала мне ни слова,  даже  не  произнесла  моего
имени.
     Я чувствовал только пустоту. Я думал: я давно  появился  в  таких  же
муках в этой палатке. Теперь я позволил ей уйти назад через те же ворота.
     Воину трудно или невозможно плакать; его никогда не учат  облегчению,
которое  приносят  слезы;  скорее,  он  должен  считать  это  недостатком,
слабостью. Поэтому я не мог плакать, хотя тело мое сотрясалось.  Для  меня
не было облегчения, ослабления моих мучений в горе.
     Наконец, я положил ее и пошел посмотреть  на  ребенка,  этот  красный
маленький комок с клеймом Эттука.
     Котта подошла ко мне с деревянной чашкой.
     - Выпей, - сказала она, но я отодвинул чашку. -  Ты  должен  уйти,  -
сказала она. - Здесь надо кое-что сделать.
     - Этот предмет не похож на меня, - сказал я  о  мертвом  младенце.  Я
едва сознавал, что говорю.
     - Тувек, - сказала Котта, - уходи сейчас. Иди к своей женщине.
     - Ее убило его семя, - сказал я, - его красное семя.
     Котта рассматривала меня своими слепыми глазами.  Она  взяла  мазь  и
приложила к моим рукам, там, где Тафра поранила их. Я позволил ей  сделать
это, как будто был маленьким ребенком.
     - В ночь твоего рождения, - сказала Котта, - эшкирская  женщина  дала
свои руки Тафре, и она кусала и царапала их. Эшкирянка была  молода  и  не
похожа на других женщин. Волосы и кожа у нее были белые,  а  глаза  -  как
белые драгоценные камни. Она тоже  ждала  ребенка,  но  живот  у  нее  был
маленький. Я не предполагала, что она  родит  так  скоро,  но  она  родила
здесь,  в  этой  палатке,  на  рассвете,  когда  я  была  среди  воинов  и
обрабатывала их раны после сражения. Она  не  оставила  много  следов,  но
Котта - лекарка, Котта поняла. Когда я вернулась, эшкирянка и  ее  ребенок
исчезли.
     Я слушал ее с жутким интересом, но она подтолкнула меня к выходу.
     - Иди, - сказала она. - Возвращайся на закате.  Есть  слова,  которые
надо сказать. Я обещала жене Эттука сказать их перед тем, как ты пришел.
     Я резко вышел. Дневной свет казался слишком ярким, и я не видел,  кто
там мог слоняться поблизости. Я не пошел ни в свою палатку, ни к Демиздор.
Я пошел прочь, через холмы, мимо линии  белых  камней  под  низко  горящим
осенним солнцем.
     Я вернулся на закате, не потому, что во мне был какой нибудь  интерес
или мысль, просто потому, что была дорога, по которой можно  было  идти  и
место, куда можно было прийти.
     Была ночь перед Сиххарном, и на сумеречных  зелено-коричневых  холмах
во всех крарлах разводились  сторожевые  костры.  Но  со  стороны  палаток
Эттука неслось жалобное низкое завывание,  звуки,  которые  обычно  издают
шайрины, когда умирает жена вождя. Я подумал о том, что  они  причитают  и
при этом, должно быть, улыбаются. Дочь Сила, которая  будет  солировать  в
гимне по Тафре при восходе луны, будет едва удерживаться от смеха,  бросая
осенние цветы на тело моей матери.
     Я никого из них не хотел  видеть,  меньше  всего  Эттука.  Поэтому  я
перебрался через забор подобно вору и, минуя центральный костер, прошел  к
палатке Котты в сгущавшейся ночной тени.
     Я позвал ее по имени,  и  она  немедленно  откликнулась,  прося  меня
войти.
     В палатке многое изменилось. На земле были другие ковры, жаровня ярко
пылала, и горела лампа, которую Котта зажигала для других. Я  поймал  себя
на том, что осматриваюсь, ища свою мать. Но ее уже унесли.
     - Сядь, воин, - сказала Котта.
     Не имея никаких более интересных планов, я сел и ждал.
     - То, что я скажу тебе,  -  сказала  Котта,  -  Тафра,  жена  Эттука,
поручила мне сказать. Котта знала об этом, Тафра тоже,  в  глубине  своего
сердца. Так вот. Должна ли Котта прямо сказать, или воин хочет, чтобы  она
постепенно подошла к делу?
     - Какому делу? Говори, как хочешь, - сказал я.
     Котта сказала:
     - Тафра была тебе не мать, а Эттук - не отец. Крарл голубых палаток -
не твой крарл, дагкта - не твой народ.
     Эти слова вонзились в мой мозг,  как  сверкающий  меч,  моя  летаргия
слетела. Я пристально посмотрел на  нее  и  сказал,  еще  не  в  состоянии
чувствовать что-либо от изумления:
     - Что за загадки ты загадываешь?
     - Никаких загадок. Помнишь, я  говорила  об  эшкирянке,  беловолосой,
белоглазой женщине, которая была  привезена  в  лагерь  и  убежала,  когда
родился ее ребенок?
     - Я помню.
     - Тафра тоже родила в то утро мальчика, но очень слабого. Я по  опыту
знала, что он не проживет тот день. Когда я оставила воинов и вернулась  в
палатку, я обнаружила вот что: Тафра спала, эшкирянка исчезла, а в детской
корзине лежал ребенок, сильный и крепкий, как бронза. -  Котта  склонилась
ко мне. Жаровня освещала ее завуаленное лицо. Волосы были перевязаны синей
с алым материей, и ее незрячие глаза тускло мерцали в свете жаровни  таким
же синим и алым светом. - Котта слепа, -  сказала  она,  -  но  она  видит
по-своему. Ребенок в корзине мог сойти за ребенка Тафры. Сын, и  здоровый;
он принес бы ей почет. Но это не был  ребенок  Тафры.  Ее  мальчик  исчез;
эшкирянка взяла его. Я думаю, он умер,  когда  меня  не  было  в  палатке.
Эшкирянка оставила своего живого ребенка и украла  мертвого;  это  был  ее
подарок Тафре, плод ее собственного чрева, который был ей не нужен.  Ты  и
есть этот плод. Эшкирянка была твоей матерью. Сейчас это  мог  бы  увидеть
всякий. В тебе ее красота и мужская красота  твоего  отца,  которого  твоя
мать любила, ненавидела и убила.
     Я задыхался. В мозгу оживали картины и  полуоформленные  слова,  руки
дрожали, но не от слабости.
     - Если я должен проглотить это, скажи мне имя этой суки,  этой  дикой
кошки, которая выронила меня и оставила, как экскременты.
     - Она не называла мне имени, - сказала Котта,  -  но  кое-что  из  ее
прошлого я слышала  за  две  ночи  до  твоего  рождения.  Она  вела  очень
беспорядочную жизнь,  совсем  не  такую,  как  женщина  племени;  вереница
смертей и сражений, и мужчин,  которых  она  сопровождала  -  она  прожила
несколько жизней за одну, так показалось Котте, совсем как  змея  носит  и
сбрасывает несколько кож.  А  в  городах  масочников  ей  поклонялись  как
богине. Мужчина, от которого у нее родился ты, был королем.
     - Конечно, только так она и могла  говорить,  -  резко  сказал  я.  -
Богиня, спавшая с королем. Однако она не принадлежала к золотым  маскам  -
рысь  серебряная.  Более  вероятно,  что  она  была  девкой  какого-нибудь
военачальника, и он отверг ее.
     - Нет. Она не была ничьей девкой. Хоть она  и  ходила  со  склоненной
головой среди палаток, хоть и носила женское бремя в чреве,  она  не  была
похожа ни на одну из женщин, каких ты видел. Вспомни об эшкирянке, которую
ты взял к своему очагу. Она поразила тебя. Но она  по  сравнению  с  твоей
матерью просто маленькая звездочка по сравнению с  сиянием  луны.  И  твой
отец  был  не  краснокожий  вождь,  а  черноволосый  господин,  повелитель
городов. От него твои темные волосы и глаза.
     - Все это прекрасно, - сказал я. - Зачем распускать язык сейчас?
     - Та, которой принадлежала эта тайна,  умерла.  Хотя  на  самом  деле
Тафра догадывалась о подмене почти с самого начала. Не  помнишь,  как  она
переменилась к тебе после того,  как  ты  взял  рысь-маску  из  трофейного
сундука Эттука? Маску, которую носит  твоя  городская  жена,  маску  твоей
матери?
     Я отер холодный пот со своего лица.
     Котта сказала:
     - В то лето мы поздно пришли на места зимних стоянок, на  два  месяца
позже обычного повернули на Змеиную  Дорогу,  потому  что  за  горами  шли
большие сражения, это было начало войн, которые опрокинули города, и воины
то и дело отправлялись грабить руины. Вскоре Сил узнал об упавшей башне  в
одном эшкирском форте на  западе,  в  которой,  по  слухам,  умер  король,
окруженный своими сокровищами. Воины поскакали туда, но вернулись только с
одной добычей, беловолосой женщиной,  твоей  матерью.  Говорили,  что  она
ведьма, как она сама утверждала, но никто не поверил этому всерьез,  да  и
сама она ничего в таком роде  не  проделывала.  Эттук  отдал  ее  Тафре  в
качестве рабыни, и так она путешествовала вместе с нами, пока не убежала в
дикие края. Я думаю, никто, кроме Котты, никогда не видел ее лица, а Котта
слепа.
     - Ну, а тот король, - сказал я, - его имя ты знаешь?
     - Да. Она назвала его. Она была его женой, но она убила  его,  потому
что он был холодный и жестокий, и она считала его колдуном.
     - Ревнивые суки всегда так  поступают,  -  сказал  я.  -  Таков  итог
предания и мифа. Но все же я не слышу его  имени,  этого  чудесного  отца,
которым ты меня одариваешь.
     Имя, которое она назвала, казалось, вырвалось из раскаленных углей  и
озарило палатку. Я не ожидал ничего подобного и поэтому не принимал  слова
Котты близко к сердцу, как бы не впускал их в себя. Но когда я услышал его
имя, имя моего отца,  оно  ворвалось  в  меня,  сметя  все  заслоны,  и  в
образовавшийся пролом кипящим потоком хлынуло и все остальное.
     Ибо она сказала мне, что я сын Вазкора.

                                    4

     Моя жизнь изменилась в одно мгновение.
     Я вспомнил все, каждое из предзнаменований, все, что указывало мне на
это. Я, такой непохожий на людей племени, другой во  всем,  отверженный  в
среде своего народа.
     Я вспомнил о детском сне - белой рыси, соединяющейся с черным волком,
о выбранной мной маске рыси и о шоке, парализовавшем  мою  руку,  когда  я
прикоснулся к  ней.  Над  ней  еще  тяготело  колдовское  заклинание  этой
богини-кошки, Уастис, которой я был не нужен.
     Я подумал о своем отце, каким он был  -  красный  боров,  громоздкий,
тупой, по-животному храпящий от удовольствия, мой  враг  с  детства,  и  о
своем отце, каким он оказался - благородный король, мой собственный образ,
запечатленный в истории всей страны. Я снова оказался на крепостной  горе,
где я взял Демиздор. Кто, как не мой волшебник-отец возник во  мне  тогда,
наделил меня частью своего Могущества, способностью говорить на  городском
языке, как он говорил на нем? Мужчины в масках упали на колени,  видя  его
лицо в моем, слыша его голос в моем. Я вспомнил также сон, который я видел
накануне, ножи в ледяной воде и слепоту, и пробуждение со словами "Я  убью
ее", произнесенными вслух.
     Она предала его, моя мать, это было ясно;  предала  и  убила  его,  а
потом избавилась от меня, потому что я был  его  семенем.  Чудо,  что  она
соизволила вообще оставить меня в живых.
     Внезапно за палаткой раздались невыносимо громкие причитания.  Взошла
луна, и женщины шли к смертному ложу Тафры для погребального песнопения.
     И  между  мной  и  видением  темной  славы  встало   ее   осунувшееся
безжизненное лицо.
     Тафра все же была моей матерью. Хотя я не был плотью от плоти ее,  но
это было так. Ее грудь кормила меня, ее руки качали меня, когда я  еще  не
знал об этом. Другая, хотя она и выносила меня и дала мне жизнь, была  для
меня меньше матерью, чем зверь, пожирающий своего детеныша.
     Я поднялся на ноги, и палатка показалась мне гораздо меньше прежнего;
я ощущал себя выше, мне было тесно под ее крышей.
     - Котта, - сказал я. - Я покончил с этим местом. Спасибо, что открыла
клетку.
     Она ничего не сказала, и я вышел в ночь.
     В синем кобальтовом небе светила янтарная луна,  как  это  бывает  на
исходе году по краям неба над линией горизонта  поднималась  дымная  вуаль
костров крарла. Я стоял на темной земле и чувствовал,  как  он  уходит  от
меня, человек, которым я был, воин, сын вождя, Тувек-Нар-Эттук. Даже кости
и кожа, казалось, меняются, и в мозгу звенело.
     Я повернулся и пошел к раскрашенной палатке Эттука. Я, сын Вазкора.
     Он сидел среди старших воинов, и  Сил  был  там  в  углу,  со  своими
глазами-буравчиками.
     Эттук скорбел и оплакивал по-своему,  но  не  смерть  своей  жены,  а
смерть своего красноголового сына.
     - Она была слишком старая, - сказал он. - Я был слишком податлив. Мне
давно надо было порвать с этой кобылой и взять помоложе, такую, которая не
теряла бы мне сыновей. Он был прекрасный мальчик,  хорошо  сработанный,  а
она убила его. Им и так почти нечего делать, этим  скотинам-женщинам.  Так
неужели они не могут дарить нам наших сыновей живыми?
     Этот отвратительный вздор сыпался из него,  как  нечистый  воздух.  Я
поднял полог палатки. Когда он меня увидел, он вскочил, как всегда;  потом
вгляделся внимательнее и стал очень нервным.
     - Входи, Тувек, - сказал он. - Раздели со мной мою потерю.  Она  была
очень хорошей женой, несмотря ни на что.  Она  возьмет  с  собой  в  землю
браслет или два. Хорошая жена.
     Свет ламп скользил по его лицу и желтым узорам на голубых стенах.
     Я сказал:
     - Вставай, мерзкий боров, поднимайся на ноги. Если ты не можешь жить,
как подобает мужчине, ты, по крайней мере, умрешь, как мужчина.
     Вместо него вскочили, ругаясь, воины. Но они были подобны собакам без
хозяина. Я мысленно вернулся к тому дню, когда победил взрослых  мужчин  в
свои четырнадцать лет, и улыбнулся.
     Эттук сидел неподвижно.
     - В чем дело?  -  сказал  он  глухо,  обливаясь  потом,  отлично  все
понимая.
     Я намеревался заколоть его, сразиться с ним  и  заколоть  его  ножом,
если он поднимется на бой.  Потом  я  перерезал  бы  всех  остальных,  кто
приблизился бы ко мне. Я не сомневался, что смогу сделать это.
     Но глядя, как он съежился, показывая свои грязные зубы, глядя на  его
грязный рот, еще сладкий от похвалы в  адрес  Тафры,  я  понял,  что  есть
другой, лучший способ убить его.
     Я почувствовал это, оно медленной волной прокатилось в моей голове.
     Это был его дар, моего отца Вазкора. Он направлял меня, как тогда  на
крепостной горе.
     Я мог убить человек желая ему смерти.
     В черепе возникла боль, раскалывающая  золотая  ниточка  боли.  Затем
свет померк над раскрашенной палаткой.
     Желтые узоры заплясали и слились, лампы оплавились и задымили.
     Эттук рванулся со своих  подушек,  пронзенный  мечом  тонкой  молнии,
крича даже громче, чем кричала Тафра, умирая от трудов его петушка. Я  дал
ему испробовать это сполна.
     Затем  без  всякого  предупреждения  роковая  сила   во   мне   стала
непомерной. Я не мог совладать с  ней.  Мозг  жгло  и  распирало,  артерии
плавились от жары. Я был пожирателем  огня,  которого  теперь  этот  огонь
пожирал изнутри. Все кипело и исчезало в огне.
     И свет обернулся чернотой. В этой  черноте  не  было  снов,  не  было
поводыря.
     Я всплыл из черной реки и обнаружил, что лежу на спине, а  надо  мной
кружится широкое знойное небо.
     Не узнавая  окружающего,  только  частично  помня  последовательность
предшествовавших событий, я попытался подняться. И сразу же меня  охватила
слабость и тошнота. С трудом перевернувшись на бок, я  вывернул  все,  что
могло находиться в моем животе и, кажется, половину кишок в придачу.
     Проделав это, я откинулся назад, желая умереть.
     Во мне все так ныло и болело, как будто я скатился вниз  со  скалы  и
умудрился остаться в живых. Пока я  был  без  сознания,  очевидно,  кто-то
любезничал со мной ногами; меня перетащили по земле на это открытое  место
и оставили на всю ночь привязанным  ногами  и  широкой  петлей  на  шее  к
какой-то непонятной деревянной штуке. Кроме того, в  веревки,  которыми  я
был связан, были вплетены бесчисленные амулеты,  мелкие  четки  и  кусочки
металла. Одежда на груди была вспорота, и  на  коже  углем  был  намалеван
одноглазый змей.
     Тут я понял их намерения. И я также вспомнил о Демиздор.
     Теперь я зашевелился по-настоящему, и внезапно вокруг меня  оказались
воины и встали так, что я мог видеть их. Их  было  около  пятнадцати.  Они
казались испуганными и пытались скрыть это, отпуская  шуточки  и  тыкая  в
меня тупыми концами своих копий. Один плюнул  на  меня.  У  меня  не  было
никакой возможности и сил ответить ему; он это понял и плюнул снова, в мои
глаза.
     То,  из-за  чего  я  оказался  здесь,  было  похоже  на  мою  прежнюю
лихорадку. В голове у меня все перепуталось - рассказ Котты,  имя  Вазкор,
выброс энергии. И все-таки я осознал, что я убил вождя крарла. И, судя  по
амулетам, они считали меня  волшебником  и  пытались  защитить  себя.  Без
сомнения решив, что эти символы укрощали мои силы, они  начали  изобретать
новые игры. Я страдал от беспомощности на земле, пытаясь время от  времени
вырваться из пут и веревок и кинуться на них - хотя это было бесполезно  -
когда неожиданно воины прекратили свои забавы.
     Я откатился в сторону и  посмотрел.  Я  лежал  на  склоне  холма  над
крарлом. Внизу я различал  дым  от  центрального  костра,  и  длина  теней
говорила о том, что день клонился к вечеру.  Вверх  по  гребню  холма  шел
Сил-провидец в своей одежде из  звериных  хвостов  и  зубов.  Ветер  играл
хвостами и звенел бронзовыми  ромбиками.  Я  не  мог  видеть  его  лица  в
уксусном свете, но я мог догадаться.
     Он подошел ближе и встал надо мной,  тихо  бормоча  и  ощупывая  свою
раскрашенную черным челюсть.
     Конечно, он бы поклялся, что заклинания свалили меня  в  палатке,  те
заклинания, что усмиряли меня сейчас, но, подобно воинам,  он  хотел  быть
уверен. Он наклонился, произвел какой-то ритуальный выпад над моим лбом  и
отпрянул назад проворно, как ящерица.
     Я ничего не мог сделать. Я  был  слабее  больного  щенка,  и  он  это
заметил.
     Он схватил символ змея на своей груди и заклацал  зубами  на  воинов,
приказывая им поднять меня  и  нести  обратно  в  крарл.  Я  полагаю,  они
привязали меня на ночь  на  холме,  чтобы  удерживать  страшную  магию  на
безопасном для них расстоянии.
     Они поволокли меня вниз таким же способом, как  и  доставили  наверх.
Это было нелегкое путешествие: облака крутились колесом, а  твердая  земля
колола, подбрасывала и выбивала из меня дыхание. Кто-то сломал мне  ребра,
и вскоре мне удался девичий трюк, и я потерял сознание. Я  пришел  в  себя
уже среди палаток и высоких стогов незажженных костров Ночи Сиххарна.
     Они судили меня по закону племени.
     Вместо Эттука председательствовал Сил, и было очень  много  тех,  кто
говорил против меня. Фактически для каждого врага, который был  у  меня  в
крарле, нашелся оратор, стоявший в его одеждах.
     Как я и сознавал всегда, они только ждали случая схватить меня. Я сам
воздвиг свой погребальный костер и в значительной мере  сам  взобрался  на
него.
     Я лежал на спине, стиснув зубы, глотая собственную  рвоту,  слушая  и
иногда мельком видя лица мужчин и языки пламени,  и  вонь,  исходившая  от
Сила, терзала мои ноздри.
     Даже Чула прокралась и шептала Сил-На, а та, в свою  очередь  шептала
своему отцу. Оказывается, я занимался колдовством уже  некоторое  время  и
поэтому  выгнал  дочь  Финнука  из  своей  палатки,  предпочитая  одну  из
взращенных колдовством городских женщин... Как еще  в  самом  деле  я  мог
преодолеть масколицых в их  форте,  если  не  таинственными  заклинаниями?
Племена хорошо знали, что людям не побить городских налетчиков, потому что
те сами колдуны. Так даже мой героический подвиг был обращен против меня.
     Я подозревал, что они скоро казнят меня и уже выбрали способ, судя по
шесту, к которому я был привязан. Мерой моего плачевного состояния служило
то, что во мне не осталось духа борьбы и мне  было  безразлично,  что  они
делают. Но судьба  Демиздор  наполняла  настоящим  ужасом  мои  путавшиеся
мысли, и их обвинения  заставляли  меня  неистово  биться,  что  их  очень
забавляло. Они, конечно, убьют ее тоже, но  убьют  с  незапамятных  времен
практикуемым мужчинами способом, насилуя ее до смерти, и они повесят  меня
на шесте вниз головой, чтобы я это видел, пока не лопнут мои мозги.
     Были уже сумерки, солнце зашло - я пропустил момент заката, жаль, так
как это был последний закат солнца в моей  жизни.  Сейчас  была  уже  Ночь
Сиххарна, когда духи мертвых выходили на охоту.  Мужская  половина  должна
нести дозор против духов, должны быть зажжены сторожевые костры и  факелы,
но ничего этого  не  было  сделано.  Меня  удивило,  что  они  не  увидели
зловещего предзнаменования в том, что пришлось  оставить  это  дело  из-за
меня, но,  подобно  всем  их  обычаям,  даже  более  темные  были  пустыми
формальностями.
     У меня не  было  богов,  которым  я  мог  помолиться.  В  тот  час  я
чувствовал, что мне их не хватает.
     Я начал думать также о Тафре, моей матери -  я  не  мог  называть  ее
иначе - чье тело они бросили в яму, вырытую в земле, потому что для женщин
не существовало яркого погребения в пламени, и  это  было  сделано,  в  то
время как я лежал на холме.
     Постепенно все это превратилось для меня в хаос огней и звуков,  труп
моей матери и воображаемое  распростертое  тело  Демиздор,  действительный
треск огня и черное небо, вопли и завывания крарла. И в этот бред  въехали
на конях призраки Ночи Сиххарна, потому что никто не сторожил их.
     Они были самыми четкими из всех  моих  видений.  Черные,  как  Черное
Место, из которого они вышли, верхом на черных, как они  сами,  или  белых
как кость, конях, с серебряными черепами, из которых все еще росли светлые
волосы. Я был уверен, что сплю и вижу сон, потому что я никогда не верил в
эту легенду о мертвых призраках Сиххарна, и я стряхнул с себя сон.  И  все
равно я их видел.
     Крарл тоже видел их.
     Гвалт замер на ветру, раздавалось  только  потрескивание  затухавшего
костра, стук подкованных копыт по земле, когда  всадники  появились  между
палатками, и слабый звон колокольчиков на их упряжи.
     Воины и их женщины замерли, как фигуры на гобелене.  Только  те,  кто
ближе всех стоял к месту прохода черноголовых, посторонились, пятясь,  как
в полусне. Где-то в миле от холма залаяли собаки в соседнем  крарле.  Этот
шум был из другого мира.
     Рядом со мной Сил бурно  дышал  через  рот,  и  к  его  обычной  вони
добавилась новая, его мочи, вылившейся из него от ужаса. Я бы  рассмеялся,
если бы у меня были на это силы. Я уже догадался, кто были эти всадники  и
откуда они родом. Не  из  ямы,  а  из  Эшкира.  Их  чернота  была  черными
одеяниями, а черепа - масками.
     Передний всадник поднял руку в черной перчатке и  остановил  колонну.
Затем он заговорил на языке племен, но презрительно, как будто  этот  язык
осквернял его рот.
     - У вас здесь закованный на земле. Вы отдадите ею нам.
     Это была не просьба, даже не требование. Это было утверждение.  Крарл
только прошелестел и вздрогнул. А тело  Сила  заклацало,  его  собственные
зубы и зубы на его одежде стучали от страха.
     - Среди ваших  палаток  есть  также  знатная  дама  из  Эшкорека.  Вы
приведете ее. Если ей причинен ущерб, ваш крарл  будет  сожжен.  Если  она
мертва, мы убьем ваших женщин и детей.
     Голос всадника звенел, как сухое серебро. Я хотел ответить ему.
     Прежде  чем  я  смог  составить  предложение  или   произнести   его,
деревянный шест был внезапно вздернут ввысь.
     Небо побежало вместе с землей. Я соскользнул вниз по  дереву,  прежде
чем ремни впились и удержали меня. Похоже было, что башня рухнула  на  мою
голову.
     Небо мчалось, а потом остановилось. Я  был  метком,  прошитым  болью.
Когда я дышал, нож впивался между моими ребрами.
     - Несмотря на добрые заботы его  братьев  по  копью,  он  доживет  до
Эшкорека, - сказал один.
     - Это его  беда,  -  ответил  другой  и  тихо  засмеялся.  -  Видишь,
Демиздор?
     И на фоне остановившегося неба я  увидел  лицо  серебряного  оленя  с
глазами из зеленого стекла, а позади - водопад волос, подобный золотистому
инею.
     - Да, - сказала она, - я вижу его. - Ее голос был не таким,  каким  я
его помнил.
     - Он запоет новую песню в Эшкореке, - сказал мужчина.
     - Он умрет там, - сказала она.
     Кровь была у меня во рту, и я не мог говорить, даже если  бы  у  меня
были слова. Но у меня не было слов, потому что они говорили  на  городском
языке, и каким-то образом я мог понимать, но не мог говорить на нем.
     Потом она низко наклонилась, женщина с лицом оленя, которая была  уже
не Демиздор, и пробороздила мое лицо своими ногтями.
     - Будь счастлив, о король, - прошептала она. - Тебя ждет теплый прием
в Эшкореке Арноре.

                               КНИГА ВТОРАЯ

                      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЖЕЛТЫЙ ГОРОД

                                    1

     У Демиздор были родственники среди  воинов-эшкирян;  она  никогда  не
рассказывала мне о них, а я не думал об этом. Казалось, ее  прежняя  жизнь
умерла для нее, когда она вошла в мою. В этом была моя слепота и ее  тоже,
за которого нам обоим предстояло заплатить тяжелую плату.
     У ее матери, любовницы золотой маски, была сестра, а у сестры  -  два
сына, двоюродные братья Демиздор, тоже серебряного ранга. Гордые и ревниво
относящиеся к тому многому или малому, чем владели.
     Налет на весеннее собрание дагкта за рабами был безрассудной выходкой
- пари между принцами, так они развлекались в городах, играя  на  жизнь  и
свободу людей. Отряд в восемьдесят масколицых отправился в приключение, и,
имея с собой пушку, они не ожидали встретить никаких препятствий, как  оно
и было для начала. Захватив рабов, они остановились лагерем в  разрушенной
крепости, но восемнадцать человек поскакали домой в Эшкорек налегке, чтобы
сообщить об успехе. Когда же основные силы вскоре не появились,  несколько
человек вернулись назад искать отсутствующих принцев и их солдат. Войдя  в
руины, они быстро нашли все, что я и воины дагкта - а после нас  вороны  и
лисицы - оставили от их отряда. Поднялся шум. Это было  неслыханно,  чтобы
отбросы мира, недостойный прах племен, совладали с золотыми и  серебряными
лордами и скормили их пожирателям падали.
     Наконец, они сформировали отряд  мстителей,  и  в  этом  отряде  были
двоюродные братья Демиздор. То, что высокородная дама из их  семьи  должна
стать шлюхой крарла, привело их в состояние бешеной ярости.
     На достижение цели у них ушло почти все лето. Они  пошли  на  большие
для себя унижения, чтобы выполнить свою  задачу,  путешествуя  иногда  как
простые смертные среди торговцев моуи, которые были такие же светловолосые
и всегда держались близко к ним, как  ножны  к  мечу.  Передвигаясь  таким
образом с места на место, они в конце концов узнали миф,  который,  как  и
все басни, вырос из маленького зернышка истины. Согласно этому  мифу  один
воин в одиночку взял форт-лагерь с поработителями из Эшкира.  Он  убил  их
всех, оставив без захоронения, и увез городскую женщину в  качестве  своей
девки. Воин, конечно, был черноволосый, без татуировки, единственный среди
красных племен. Когда я узнал об этом мифе, я вспомнил, как  Мока  болтала
торговцам моуи о своем красивом муже и его новой льноволосой  рабыне-жене.
В группе моуи не было эшкирян, но постепенно слух прошел по желтым крарлам
и достиг нужных ушей.
     В довершение  всего,  еще  одна  характеристика  добавилась  к  моему
образу, и я вполне подошел  для  их  мести.  Какой-то  краснокожий  где-то
рассказал  о  бое  в  руинах,  упомянув  странное  имя,  которое  горожане
выкрикивали, подставляя себя под мой нож. Моуи подхватили эту болтовню,  а
скорее эшкиряне слышали ее сами. Они, конечно, знали это  имя,  и  оно  не
было странным для них. При свете дня, да к тому же разочарованные в  своих
богах,   они   никогда   не   считали   меня   восставшим    из    мертвых
богом-волшебником, как решили убитые в крепости.
     Еще  прежде,  чем  я  узнал  о  своем  происхождении,  они  по-своему
вычислили его. Они решили, что черноволосый мужчина был бастардом Вазкора,
незаконным  ребенком  от  какой-нибудь  племенной  козы,  сделанным  им  в
последние месяцы его жизни.
     Они  ненавидели  Вазкора.  Мне  предстояло  узнать,  как  сильно  они
ненавидели его.
     Эшкорек первым из всех городов развалился с его падением. Он  потянул
его за собой, тень его честолюбивых замыслов придавила город.  Он  был  до
сих пор битком набит его  символами,  чтобы  эшкиряне  не  забывали.  Даже
серебряные маски-черепа были когда-то знаком собственной гвардии Вазкора.
     Они не могли добраться до мертвеца; он обманул их, умирая. Но  у  них
был я, заместитель  моего  отца,  заключенный  в  шкуру  человекообразного
варвара.
     Я могу воспроизвести ту часть истории, что касается Демиздор так, как
она рассказала мне позже, в последний час, который мы провели вместе.
     Пока я присутствовал на совете дагкта, Демиздор была одна в крарле. В
таких случаях скука была ее врагом; презирая женскую работу, не  имея  под
рукой книг, музыки или игр людей ее круга, она целыми днями  спала,  чтобы
они поскорее пролетели, или брала черного  коня  и  отправлялась  кататься
верхом. Занятый своим делом, я не задумывался о том,  что  ей  может  быть
страшно одной в муравейнике, который плохо к ней относился.  Конечно,  она
никогда не подавала виду ни передо мной, ни перед ними, я  полагаю.  Воины
насмехались над ее ездой на коне, но она была лучшей наездницей, чем  они.
Женщины ворчали и глазели, но ни одна не осмеливалась навредить ей теперь,
когда она была женой сына вождя. Другие мои две  жены,  Мока  и  Асуа,  не
любили Чулу. Они прислуживали ее преемнице как служанки, так же,  как  они
ухаживали за моей одеждой и военной  добычей.  Вышивание  моих  рубашек  и
расчесывание  волос  Демиздор  одинаково  были  их  заботами.  Однако  они
хихикали под вуалью над ее манерами или смотрели, разинув  рты.  Она  была
редкостная и изысканная, как разноцветная поющая птичка, которую я  привез
из похода.
     Два дня Демиздор поневоле терпела это. На третий день она ждала  меня
домой. Может быть, до нее дошел слух о родах  Тафры;  конечно,  она  потом
слышала, что я предпочел пойти к Тафре, а не к ней.  День  прошел,  солнце
село. Она, разумеется, услышала траурные причитания женщин. Без  сомнения,
она спросила у Моки, и Мока объяснила ей, что это: Тафра умерла. Наверняка
Демиздор ждала меня после этого, боясь, возможно, за меня.  Но  я  все  не
возвращался в свою палатку.
     Последним известием обо  мне  была  невнятная  болтовня  об  убийстве
Эттука и моем колдовстве, и о том, как  Сил  померился  силой  со  мной  и
победил меня, так что теперь я лежу  связанный  и  полумертвый  на  холме.
Тогда она поняла, что действительно осталась одна.
     И как уже однажды было, ей показалось, что  мир  сошел  с  ума.  Она,
должно быть, засомневалась в том, что правильно понимает речь крарла.
     Готовая бежать искать меня, она была также  готова  скрыться.  У  нее
была лошадь; она могла рискнуть на опасное долгое  путешествие  на  запад.
Однако,  подобно  многим  женщинам,  она  была  озабочена  судьбой  своего
мужчины. Поэтому медлила.
     Асуа кричала от страха, спрашивая богов, что станется с домом Тувека.
Мока пыталась уговорить ее успокоиться,  зная,  что  шум  скорее  навлечет
беду, чем молчание. Но младенцы громко плакали, и собаки, подхватив страх,
как заразную болезнь, подняли свой собственный гвалт.
     В полночь пришли  мужчины.  Они  поместили  Моку  и  Асуа  вместе,  и
началась перебранка относительно того, надо ли убивать крошечных сыновей и
дочерей, поскольку в  них  зло  семени  их  папочки.  Однако  воины  скоро
потеряли  интерес  к   этим   мерам   предосторожности,   гораздо   больше
заинтересовавшись военными  трофеями,  которые  я  накопил.  Сундуки  были
опрокинуты и перерыты, пиво выкачано, огрызающиеся собаки оттащены и  пара
из них зарезана, лошади  выпущены  из  стойла,  оседланы,  и  началась  их
безумная обкатка, как на рынке. Когда колдун надежно утихомирен, любая его
собственность - разрешенная добыча.
     Вскоре четверо из них  ворвались  в  мою  семейную  палатку  и  нашли
Демиздор.
     Четверо ухмыльнулись и произнесли слова, которые  мужчины  говорят  в
такой момент. Один из ник был Урм Кривая  Нога,  испытывавший  ненавистную
зависть ко мне. Он не задумываясь двинулся к ней, потому что она ждала там
в ледяном оцепенении. Я мог бы предупредить его о ее трюках, если  бы  был
там и был его другом. Она ударила  Урма  ножом  в  горло,  умным,  быстрым
ударом, но она никогда раньше  не  убивала  человека.  Она  захватила  его
врасплох, но и себя тоже. Пока она стояла, выпустив оружие, парализованная
тем, что сделала, остальные трое кинулись на нее,  и  им  не  трудно  было
справиться с ней.
     Они изнасиловали ее и принялись бы снова, потому что были сильны в ту
ночь, но Сил созвал воинов на совет крарла. Узнав об этом,  они  привязали
ее к стояку палатки и  приколотили  веревку  вокруг  лодыжек  колышками  к
земляному полу. Они много смеялись, потому что им понравилось ее общество,
и они планировали получить еще больше. Они вытащили Урма наружу  и  наспех
зарыли в землю, как поступают с женщинами, потому что он был  хромой  и  к
тому же был заколот женщиной.
     Эттук лежал в раскрашенной палатке,  холодный,  как  протухшее  мясо.
Когда они складывали для него погребальный костер, они убили его  собак  и
лошадей, которые должны были сопровождать его в Черное Место, и  говорили,
что Демиздор надо задушить и послать для услаждений вождя в Черном Месте.
     Так прошла первая ночь.
     На следующий день провидец был занят телом  Эттука,  раскрашивая  его
для погребения, выродки Эттука одевали его, полные  надежд,  с  блестящими
глазами, поскольку я сошел с дистанции, а дочь Сила заплетала его бороду.
     Воины тем временем стояли вокруг палатки  в  траурном  карауле,  хотя
время от времени кто-нибудь из них отправлялся проведать меня на холме или
Демиздор в моей палатке. Неизбежные перерывы между этими визитами очевидно
спасли мою и ее жизнь.
     Совершенно ясно, что происходило в ее голове, пока она лежала  там  в
моей палатке.  Каждый  из  мужчин,  использовавших  ее,  представлялся  ей
какой-то гранью меня, и она винила меня - что я оставил ее на них и что  я
вырос из их среды. Она хотела умереть и  ждала  смерти.  Она  намеревалась
обхитрить их, если сможет. Постепенно все ее мысли сосредоточились  именно
на этом, как освободить руки и украсть нож какого-нибудь  воина,  пока  он
трудится над ней, или как вырвать кинжал, когда они придут, чтобы  вывести
ее.
     В час едкого заката Сиххарна она услышала  крики,  когда  они  тащили
меня с холма на деревянном шесте. Она радовалась моим страданиям, неистово
радовалась, но в то же время холодела, как будто смерть уже пришла.
     Поднялся какой-то шум, и ни один вояка больше не пришел ухаживать  за
ней. Шум продолжался около часа.
     Потом наступила тишина.
     Она лежала в этой полной тишине, темнота так залепила глаза, что  она
не могла  различить  даже  свои  истерзанные  ноги  или  тусклое  мерцание
колышков, которые держали связывавшие ее веревки. Внезапно  полог  палатки
резко поднялся.
     Сердце  моей  жены  дрогнуло,  и  на  мгновение  она  была  ослеплена
безумной, слабой, ошибочной надеждой. Когда она снова смогла видеть  ясно,
она увидела невероятное: своих людей во входном проеме  палатки,  один  из
которых снял серебряную  маску-череп,  открыв  ей  лицо  ее  родственника,
Орека.
     Масколицые, несмотря на угрозу, не сожгли крарл и не убили женщин или
хотя бы нескольких воинов, которые насиловали Демиздор.
     По правде говоря, их карательный отряд растерял свои силы  за  месяцы
поисков и сейчас насчитывал только тридцать человек, у них не было  пушки,
и они отдавали себе отчет в том,  что  другие  дагкта  стояли  лагерем  на
соседних склонах к востоку и северу. Кроме того, у них был я, единственный
воин, которому они действительно жаждали отомстить, и они  получили  назад
свою даму. А для нее, совершенно очевидно, все  лица  вояк,  побывавших  в
ней, слились в одно лицо, и это было мое лицо. Я, человек,  который  силой
забрал ее из ее жизни в свою и тем самым навлек на нее все остальное.
     Она не утратила чести в глазах своих соплеменников. Больше того,  они
вернули ей честь и гордость в считанные минуты.  Они  одели  ее  в  желтое
платье, которое ее младший кузен, Орек, возил с собой на протяжении  всего
пути  из  старого  города.   Оно   было   роскошное,   шелковое,   вышитое
хрусталиками. Позже я отметил, что, несмотря на мужские качества, присущие
многим городским женщинам, мужчины обращались с ними, как с чем-то хрупким
и драгоценным. Затем нашли ее серебряную маску оленя, потому  что  она  ей
принадлежала.  (Я  представляю  Чулу,  едва  живую  от  ужаса,  лишившуюся
последнего сокровища, которое у нее вырвал черепоголовый демон Сиххарна).
     Так  они  снова  превратили  Демиздор  в  девушку-богиню,  которую  я
встретил в разрушенном форте.  Она  моментально  поняла,  интуитивно,  что
здание ее самоуважения зависело от ненависти и отвращения ко мне.  Женщины
мудрее в этих вопросах или пытаются быть  таковыми.  Мужчина  не  смог  бы
отказаться от своей  мечты  так  быстро.  Правда,  закрыв  такую  дверь  с
огромным и мучительным усилием, он забыл бы совсем, а Демиздор не могла.
     Вскоре принесли меня, вернее, то, что от меня осталось.
     Они привязали меня к лошади (я был в бесчувственном  состоянии  и  не
возражал),  и  через  некоторое  время  они  уже  скакали  на   запад   по
спускающимся вниз склонам, ради нее они двигались  медленно,  но  все-таки
достаточно быстро, так что к восходу луны крарл был далеко позади.
     В полночь они сделали привал, чтобы дать Демиздор отдохнуть. Она была
бледна и больна, но лихорадочно весела. Орек держал ее  за  руку.  Он  был
совсем юный, на год или два моложе ее, и больше, чем наполовину влюблен  в
нее. Он был очень похож на нее к тому же,  светловолосый  и  зеленоглазый,
такой же стройный, и очень мало похож на мужчину. Старший брат, Зренн, был
из другого металла. У него были жесткие крысиные волосы, темные, что  было
редкостью   в   городах.   По   контрасту,   глаза   его   были    подобны
беловато-голубому фарфору, и, казалось, зрачки выжжены бледным пламенем.
     Я пришел в себя, когда остановились на привал,  и  увидел  их  обоих,
хотя не очень отчетливо. Они склонились около меня, серебряная маска оленя
стояла позади. Только одна из троих, стоявших предо мной,  была  в  маске,
потому что она была единственной из них, кому было что прятать.
     Именно Зренн смеялся и заявил, что мне не повезло, что я не умер. Рот
его улыбался, а глаза пожирали, наслаждаясь болью, и  предсказывали  новую
боль.
     Они говорили на городском наречии и не догадывались, что  я  понимаю.
Только она говорила на языке крарла, желая, чтобы я понял, как  изменились
наши жизни и что нашей любви пришел конец. Когда она расцарапала мне лицо,
Зренн снова рассмеялся. Мне предстояло хорошо узнать его смех.

                                    2

     Крарлы совершают переход с гор на восточные  пастбища  и  обратно,  с
пастбищ в горы, за сорок, а то и больше, дней. Они останавливаются лагерем
каждого ночь, много дней проводят у воды, задерживаются, когда ведут  свои
войны, их передвижение замедляется также из-за пеших женщин, их  скота,  а
также постоянных перебранок. На быстрых лошадях Эшкира, крепких,  несмотря
на их тощие животы, с короткими остановками и без  больших  отклонений  от
маршрута, мы уже через тринадцать  дней  увидели  горные  перевалы,  через
пятнадцать дней взбирались по ним, а через двадцать  подошли  к  городским
аванпостам.
     Демиздор, казалось, оправилась полностью, хотя  это  было  не  так  и
скакала наравне с мужчинами. Для  меня  путешествие  было  менее  гладким.
Сломанное ребро впилось в мое правое легкое. Я захлебывался кровью, и  они
начали с сожалением думать, что их приз испустит последний  вздох  прежде,
чем они успеют доставить его домой. Так что  они  потратили  время,  чтобы
перевязать мне ребра, и кормили меня, хотя с таким видом, будто я  больное
животное вызывающее в них отвращение. Я удивил их, быстро поправившись,  и
вскоре скакал верхом, но был привязан к седлу.
     - Никакого сомнения, это Вазкорово  отродье,  -  сказал  Зренн.  -  Я
слышал рассказы о том, как однажды тот  выздоровел,  хотя  ему  перерезали
горло.
     Пара мужчин отказались поверить в эту басню. Они все  принадлежали  к
серебряному рангу, были товарищами, а не  хозяевами  и  наемниками.  Зренн
только взглянул в мою сторону и, чтобы мне было понятно, сказал на  плохом
языке крарла:
     - Если это  животное  так  хорошо  оправляется  от  ран,  оно  сможет
выдержать хорошенькое количество ранений прежде, чем умрет. Бедный  щенок.
Ему бы хотелось кусаться, но он не может найти свои зубы.
     Действительно часть моих жизненных сил возвращалась ко мне.  Я  почти
погиб и не жаловался, но когда ребра зажили, а  боль  и  отупение  прошли,
жизнь снова вспыхнула,  и  я  мог  бы  всерьез  взвыть  по-собачьи,  чтобы
вырваться из веревок, которыми  они  опутали  меня,  и  приласкать  глотку
Зренна своим сапогом. Потом я  мельком  взглядывал  на  Демиздор  и  снова
наливался свинцом.
     Она ждет случая помочь мне, думал я сначала,  как  ребенок.  В  конце
концов этот детский обман перестал действовать. Я увидел, как ее  гордость
переплетается  с  презрением.  Тогда  я  стал  думать:  дай   мне   только
приблизиться к тебе, и я снова завоюю тебя. Но это  тоже  не  срабатывало.
Когда последние красно-коричневые осенние дни соскользнули с  земли  и  из
моей жизни, я понял, что она возненавидела  меня  холодной  ненавистью,  и
никакая любовная ласка не растопит этот лед.
     Я еще был настолько слаб, что это выбило меня из сил. Но мы, наконец,
добрались до гор, и меня стали занимать другие мысли. Одна из  них  -  мое
будущее в городе в качестве козла отпущения.
     Город. Я увидел его в его  горной  клетке,  черный  на  фоне  желтого
закатного неба. А два часа спустя, когда мы вошли в его  стены,  я  увидел
его в свете факелов, желтый на фоне черного ночного неба.
     Я никогда раньше не встречал городов. Редкие особо  крупные  собрания
племен, когда в одном месте разбивалось до тысячи черных и синих  палаток,
казались мне громадинами. Восточные города поразили меня своей сложностью.
Но эта штука подавила меня, не только своей громадностью  и  великолепием,
вековой стародавностью,  но  и  своими  руинами  и  развалинами.  Эшкорек,
изрытый пушечными снарядами и опаленный пожарами, приходящий в упадок, был
похож на древний желтый череп.
     Однако в этом черепе ярко горели  огни  и  звучала  жизнь.  С  высоты
дороги,  которая  вела  вниз  в  город  -  дороги,  отмеченной  рухнувшими
колоннами, с до такой степени разрушенным покрытием, что на ней спотыкался
бы любой конь, кроме  эшкирских  -  он  казался  городом-призраком.  Целые
районы темноты, и из темных ран поднимались ряды сияющих окон. Я вспомнил,
как разрушенная крепость вызвала во мне  представление  о  Дворце  Смерти.
Этот город был такой же.
     В  стенах  города  было  несколько  широких  магистралей,  освещенных
факелами, но пустых. Отблески света вспыхивали на разбитых оконных стеклах
и дверных проемах. Крысы, возможно, обитали за осыпающимися  фасадами,  но
их не было слышно. Ночной  ветер  доносил  лишь  обрывки  призрачно  тихой
музыки, чистой, как звон колокольчика в тишине. В одном  месте  магистраль
разветвлялась, и эшкиряне свернули на дорогу, которая вела налево. В конце
ее в полумиле от дороги на прямой улице возвышалась  дворцовая  башня,  ее
овальные окна светились ярким светом ламп, единственный признак  жизни  на
проспекте мертвых особняков.
     Мой эскорт двигался тихо, почти крадучись, на протяжении  всего  пути
от неохраняемых ворот. Я  удивлялся,  чего  они  боялись  здесь,  в  своем
собственном  городе.  Внезапно,  когда  уже  миновало  около  двух  третей
проспекта, из теней выступила группа людей. Они  были  одеты  в  такие  же
залатанные черные одежды, как и мои пленители, но  бронзовые  маски  имели
форму птичьих голов. Что более важно, они были вооружены для боя.
     - Стойте, господа, - сказал один. - Кто ваш повелитель?
     - Мы служим Кортису, Фениксу, Джавховору.
     При этих словах бронзовые маски  подняли  свои  мечи  и  забормотали.
Говоривший спросил:
     - Это вы, капитан Зренн?
     - Это я. И мой брат Орек. Вся поисковая группа  за  исключением  тех,
кто испугался до окончания охоты и уже находится дома.
     На улицу выходили новые силы. Я видел, что это была серьезная  засада
на случай, если наша группа окажется не той, которую они ждали.
     Часть этих бронзовых масок окружила нас, и лошадей повели  по  дороге
через высокие ворота перед освещенным дворцом.
     Это была гигантская башня в семь или восемь этажей.  В  некоторых  ее
окнах сохранились цветные стекла, янтарные, бирюзовые, рубиновые, и факелы
дымили в ее стенах цвета львиной шкуры. Здесь же был  источник  музыки,  в
какой-то дальней скрытой комнате.
     Мы пересекли наружный двор, подъехали по пологим ступеням к  портику,
огромные железные двери которого были  распахнуты  настежь,  но  вскоре  с
шумом захлопнулись за нами.
     Здесь эшкиряне спешились, и бронзовые солдаты стянули меня  с  лошади
по приказу Зренна. Лошадей увели. Мы поднялись по  мраморной  лестнице  на
верхние этажи. Орек подал Демиздор свою руку на лестнице, я  отметил  это,
как я рассеянно отмечал все роскошное омертвение дворца и городскую  речь,
которую  я  не  переставал  понимать  со  времени  пробуждения  во   время
путешествия. Я еще недостаточно пришел в себя, чтобы проанализировать  это
чудо. Точно так же, как произошло в первый раз, я чувствовал, что это знак
Силы, таящейся во мне, Силы моего отца Вазкора в этом оплоте его врагов.
     Мы вошли в огромную комнату, способную вместить пятьсот человек  если
они будут стоять плечом к плечу. Сейчас в ней, конечно,  не  было  столько
народу. Она  опустела  до  нашего  прихода,  потом  тоже  не  была  сильно
переполнена.
     Вдоль комнаты стояли колонны,  которые,  казалось,  были  сделаны  из
серебра. Они напоминали по форме деревья. Серебряные ветви  этих  деревьев
украшали потолок, и между ними были помещены цветы  из  граненого  стекла,
синие и цвета красного вина. В  центре  пола  было  мозаичное  изображение
ширококрылых лебедей в кобальтовых, алых и золотых тонах. В стенах  раньше
были  драгоценные  камни,  но  они  были  выломаны,  вероятно,  во   время
разграбления Эшкорека. Сейчас там висели гобелены,  но  их  золотое  шитье
начинало зеленеть, а кисточки уже опробовали мыши.
     С крыши свисала на бронзовой цепи медная лампа размером  с  человека.
Свечи над ней  горели  под  плафоном  из  зеленого  как  нефрит  хрусталя,
создавая в великанском зале освещение,  подобное  бликам  в  летнем  лесу.
Очага не было, но от стен и от пола поднимался теплый воздух.
     Пока я оглядывался, в узкую  дверь  вошел  мужчина.  Он  был  одет  в
женоподобное платье приглушенного желтого цвета и в золотую маску.
     Все серебряные и бронзовые маски были тотчас сдернуты, и все  в  зале
склонились в низком поклоне, кроме меня, но мою невежливость не потерпели.
Мгновение спустя ноги были выбиты из-под меня, и я рухнул к ногам  золотой
маски.
     От  этого  я  задохнулся  и   на   некоторое   время   потерял   нить
происходящего. Потом я услышал, как Зренн говорит о  черноволосом  дикаре,
который вполне может быть незаконным сыном Вазкора.
     Золотая маска сказал холодным нетерпеливым голосом:
     - Вазкор не был человеком страстей. Он желал  только  править,  а  не
обладать телами женщин. Ему хватало его жены-ведьмы, и ее он  взял  только
для того, чтобы иметь сыновей. Я не  могу  поверить  истории  о  том,  что
Вазкор прелюбодействовал с нечистью племен.
     - Но посмотри, Джавховор, - сказал Зренн, - он такой же, как  Вазкор,
ведь правда? Нам следовало сбрить его бороду; тогда  бы  ты  лучше  увидел
сходство.
     И Зренн схватил меня за волосы и  откинул  мою  голову  назад,  чтобы
золотая маска мог посмотреть.
     Этот человек был их принцем, и они  называли  ею  Джавховор,  Высокий
Повелитель  -  титул  короля.  Его  золотая  маска  несколько   напоминала
бронзовые маски солдат тем, что она изображала такую  же  странную  птицу,
феникса, они также величали его Кортис Феникс Джавховор.  Его  глаза  были
защищены янтарным стеклом, но  шея  и  пальцы,  унизанные  кольцами,  были
узловатыми, стареющими. Он, как и люди в  крепости,  тоже  был  достаточно
стар, чтобы помнить черты Вазкора.
     Но, казалось, он помнил. Его рука дернулась к закрытому маской  лицу,
невольный жест, как если бы он хотел сдернуть  ее  передо  мной,  как  его
командиры перед ним. Но он сдержал себя и вполголоса, слишком тихо,  чтобы
они услышали, думая, что я не знаю их языка, невнятно проговорил:
     - Я никогда не думал встретить тебя  снова  в  этой  комнате,  Черный
Волк, Черный Шакал Эзланна.
     Тогда я догадался, почему я снова обрел их язык, или  вообразил,  что
догадался. Я заглянул в его глазные прорези.
     - Неужели? - сказал я. Он громко вскрикнул при этом. Я сказал: - И ты
называл моего отца шакалом в лицо? Или, скорее, ты глодал кости  со  стола
шакала и бегал за ним по пятам, как собака?
     Даже Зренн отступил от меня на шаг. Я поднялся на ноги. Строя, я  был
гораздо выше, чем Кортис Феникс Джавховор.
     Он гневно посмотрел мимо меня и закричал на них:
     - Вы знали, что он владеет нашим языком?
     Зренн запнулся, справился со своим шоком, и сказал:
     - Мой повелитель, он никогда до этого не произносил ни слова на нашем
языке. Должно быть, он научился у моей  родственницы  или  у  моуи,  может
быть, которые знают немного...
     - Я ни у кого не учился, - сказал я, наблюдая за Кортисом. -  Во  мне
говорит мой отец. Это Вазкор.
     Несмотря на мои путы и  неосведомленность,  во  мне  поднялась  волна
такой обжигающей гордости, что я не боялся никого из них. Было бы разумнее
бояться, бояться  и  молчать,  но  я  как  будто  надышался  наркотика  до
одурения. И все это время  я  ощущал  его  рядом,  темную  огненную  тень,
излучение моего отца. Я помнил только наследственный дар  волшебной  силы,
который должен идти от него, и как я убил  человека  с  его  помощью.  Мне
нужно было только потянуться за силой, и я найду ее. Все  люди,  вероятно,
должны иметь божество. Для меня, до сих пор безбожного на протяжении  всей
жизни, Вазкор стал единственным истинным богом.
     Кортис выпрямился передо мной. Его горло скрипело, как  у  старика  в
суровую зиму.
     - Очень хорошо. Ты семя Вазкора. Ты каким-то образом  владеешь  нашей
речью, что очень хитроумно с твоей стороны. А  твоя  мать  -  какая-нибудь
женщина из крарла?
     Я небрежно сказал, частично, чтобы испытать его и  тем  самым  узнать
побольше о своей наследственности:
     - Нет, никакая не женщина  племени.  Женщина  из  города.  Женщина  с
белыми волосами и белыми глазами. Жена Вазкора.
     Музыка, которая играла все это  время  где-то  во  дворце,  невидимый
оркестр, именно в этот момент прекратилась, как по сигналу.
     - Тогда ты сын Уастис, -  сказал  Кортис.  -  Это  правда,  она  была
альбиноска, и ее чрево было им заполнено. Значит, она избежала гибели  при
крушении башни? Это она научила тебя нашему языку? Жива она или мертва?
     За моим плечом раздался женский голос. Он был  похож  на  голос  той,
которую он назвал,  и  волосы  мои  встали  дыбом.  Но  это  была  не  моя
мать-рысь, возникшая из воздуха, это была Демиздор.
     - Джавховор, не слушай этого лжеца. Я  никогда  не  учила  его  нашей
речи, но иногда я употребляла ее, а он хитрый и быстрый, этот человек,  он
научился от меня. Истории о Вазкоре и Уастис я тоже рассказала ему.  Я  не
считаю его посевом Вазкора, несмотря на его сходство. Он держал  меня  как
свою девку в вонючих палатках варваров, он осквернил меня, и я должна была
соблюдать обычаи его слабоумной расы, чтобы сохранить свою жизнь. Из этого
ада меня спасли мои родственники.
     Я сохранил спокойствие, но у меня свернулись кишки от ее  крика.  Она
была всего на шаг позади меня, но я не мог обернуться и посмотреть  на  ее
не скрытое маской лицо, ее бледную лихорадку, ее глаза и ненависть.
     - Джавховор, - сказала она тише, часто дыша, - твои родные убили себя
из-за этого лживого дерьма. Мой повелитель был одним из них.  Я  умоляю  о
мщении, - она задохнулась и начала плакать.
     - Нет необходимости умолять о мщении, - сказал Кортис; он уже овладел
собой. - Кто бы и что бы  он  ни  был,  он  будет  наказан.  -  Его  глаза
обратились ко мне. - Ты понимаешь?
     - Я понимаю, что в Эшкореке женщины - гадюки,  а  мужчины  -  собаки,
гуляющие на задних лапах.
     Он ударил меня тыльной стороной ладони, как будто это  был  небрежный
удар, просто чтобы проучить глупого раба за оплошность,  и  его  бронзовая
гвардия схватила меня. Зренн приказал им снова распластать меня  и  тащить
за мои веревки на потеху хозяину и себе самому.
     Снаружи мне позволили идти. Теперь мы спустились в самый низ  дворца,
в сырые подземные помещения. В  одном  из  них,  настолько  же  крохотном,
насколько верхний зал был громадным, мои веревки были заменены  на  оковы,
которые соединялись с кольцами из черного  металла,  вделанными  в  мокрые
каменные стены.
     Когда мои стражники ушли и унесли свет, начали заглядывать крысы,  но
ни одна еще не подходила слишком близко. Однако камера не улыбалась мне  в
случае, если у меня пойдет кровь.
     Сцена в зале снова прошла перед моим мысленным взором,  ужас  золотой
маски, моя гордость, требования Демиздор. Она  представлялась  мне  теперь
галлюцинацией. За моим плечом не было больше тени, которая  руководила  бы
мной. У меня была сила убить Эттука, но, казалось, недостаточно было  сил,
что разорвать свои собственные путы.
     Я  забылся  коротким  сном  и,  проснувшись,  обнаружил,  что   крысы
подступили к моим ногам широкой приливной волной. Я полоснул  своей  цепью
по красным звездам их глаз, и они разбежались с писком ждать, пока я снова
успокоюсь.
     Я думал о Тафре, как она плакала, в муках рожая ребенка Эттука,  и  о
Демиздор, заплакавшей, когда она поверила, что убила меня.
     Мне было любопытно, проливала ли когда-нибудь слезы  свиноматка,  что
родила меня.

                                    3

     Три бронзовых стражника вошли в коридор за стеной  камеры  и  открыли
металлическую дверь. На этот раз меня разбудили их факелы и звук их шагов,
а не крысы, что явилось некоторым разнообразием.
     В дверях стоял Кортис. Почему-то я ждал его посещения и не был сильно
поражен. Он вошел в камеру, поставил один из факелов в ржавую корзинку,  и
стражник закрыл дверь и удалился  на  порядочное  расстояние.  Предстояла,
похоже, частная аудиенция.
     Факел неярко освещал  Золотое  лицо  Кортиса  и  золото  его  крупных
колец-печаток. Он сказал:
     -  После  роскошной  ночи,  которую  ты,  несомненно,  провел  здесь,
возможно, твоя семейная история несколько изменилась.
     - Правду нельзя изменить, - сказал я, - но  я  ничего  особенного  от
вашего гостеприимства не ожидал. У вас во всех комнатах  крысы.  Некоторые
пищат, а некоторые носят золото на мордах.
     На этот раз он не ударил меня.
     - Твой отец, - сказал он, - ответил бы более осторожно.
     - Мой отец убил бы тебя взглядом.
     - Да. Это  достаточно  верно,  -  заметил  он  спокойно.  Он  немного
отвернулся, вглядываясь в прошлое. - В дни славы в  Белой  Пустыне,  когда
Союз еще существовал, я был племянником Джавховора Эшкорека, и  я  не  был
доволен. Однажды на закате солнца, когда я отправился на ястребиную  охоту
в пустыне, моя группа встретилась с компанией  из  Эзланна  и  в  ней  был
Вазкор. Они пришли на весенний отлов лошадей, потому  что  лучшими  конями
были дикие кони Эшкорека. Он был очень молод, не многим  старше,  чем  ты,
мой дикарь; но у него был язык, язвительный, как укус гадюки, а его  глаза
заставляли верить в его мудрость. Я слышал, что в нем была рабская  кровь,
что-то от Темного Народа, что вполне может быть. Я также  слышал,  что  он
колдун, и в этом я никогда не сомневался. Мы провели  ту  ночь  вместе  на
краю пустыни, и он составил  для  меня  план,  кусочек  за  кусочком,  как
складывание картинки-головоломки. Однако прошло несколько лет, прежде  чем
богиня  своевременно  поразила  моего  дядю,  и  Вазкор  усадил   меня   в
королевское кресло Эшкорека. - Он снова взглянул  на  меня.  Казалось,  он
обязан  рассказать  мне  эту  историю  и  устал  от  нее,  и  ему  надоело
рассказывать ее, потому что я видел, что он  говорил  об  этом  много  раз
самому себе. - Когда власть Вазкора пошла на убыль, когда он  зарвался,  я
объединился с  пятью  городами  Союза.  Я  не  думаю,  чтобы  он  особенно
ненавидел меня; он был не  способен  на  ненависть,  так  же  как  не  был
способен получать  удовольствие.  Ни  один  мужчина  не  значил  для  него
столько, чтобы вызвать в нем ненависть, и ни одна  женщина.  Кроме  одной,
может быть. Уастис. Я никогда не видел ее, возродившуюся  богиню  Эзланна,
но я думаю, ее сила равнялась его силе, и если  она  осталась  жить  после
него, тогда, несомненно, она тоже предала его, как это сделал я.
     Он подошел к факелу и снова взял его, потом близко  подошел  ко  мне,
разглядывая мое лицо. Было видно, что ему пришлось собрать для  этого  все
свое мужество, глаза его за янтарным  стеклом  были  неподвижны  и  широко
раскрыты.
     - Сын Вазкора, - сказал он, - если в тебе есть его  колдовская  сила,
лучше примени ее. Эшкорек расколот на фракции, и  я  уже  не  единственный
человек, которому поклоняются как Джавховору. Но в одном мы  едины.  Убить
тебя по кусочку будет изысканным блюдом для тех из нас, кто  узнал  только
мрачные последствия битв Вазкора.
     Его голос, мертвенно спокойный и пустой, как сухой колодец,  заставил
меня внезапно испугаться предстоящего мне так же,  как  я  не  боялся  его
раньше. Там, где была эта пустота, казалось, нет надежды на послабление  и
никакой надежды на милосердие. Я бы предпочел брань Демиздор,  которая  (я
думаю, что уже тогда знал это) была всего лишь облаченной в  другую  форму
любовью. Я сглотнул, потому что в горле был привкус болиголова.
     Я сказал:
     - Значит, они не верят, что я Вазкор?
     - Тебя испытают, - ответил мне новый голос.
     Я повернул голову и увидел Зренна. Он вошел, крадучись,  тише  кошки.
На нем не было больше черной одежды и серебряной маски-черепа, он был одет
в костюм цвета  охры,  расшитый  изящными  девическими  орнаментами,  и  в
серебряную маску-лису.
     Кортис тоже повернулся.
     - Ну, какие новости?
     Зренн поклонился. Во лбу маски лисицы сверкал желтый топаз.
     - Гонец отправлен, мой Джавховор, и вернулся. Немарль, а также  Эрран
согласны встретиться с нами, как ты предполагал,  но  прежде  они  послали
человека посмотреть на нашего  пленника.  Их  предосторожность  делает  им
честь, мой повелитель, ты согласен?
     Кортис сказал:
     - Этот человек здесь? Тогда пусть входит. Чего ждать? Церемонии?
     Зренн подал знак в коридор. Один  из  стражников  позвал  другого,  и
снова раздался топот ног, и факелы осветили проход. Вскоре вошел посланец.
Его одежда была даже более истрепанной, чем потертое великолепие Феникса и
его командиров, а маска у него была из  серой  материи.  Какой-то  простой
гражданин,  несчастный,  приобретенный  для  этой  работы   соперничающими
принцами, с его потерей можно было не считаться, и  он  полностью  отдавал
себе в этом отчет.
     Он немедленно упал на колени перед Кортисом, поспешно сдернув  маску.
Зубы у него были серее материи маски, и лицо тоже почти такое же серое.
     - Я умоляю о неприкосновенности посланца, великий  повелитель  Кортис
Джавховор. Не причиняйте мне вреда, я всего лишь старый человек, ничто...
     Зренн слегка ударил его по голове.
     - Заткни свою вонючую глотку, урод. Установи личность воина, как тебе
было приказано твоими благородными хозяевами. Мой  повелитель  Кортис  уже
устал от твоего шума.
     При этих словах посланец взглянул на меня.
     Его покрасневшие глаза выпучились, как будто готовы были выскочить из
орбит. Из коленопреклоненного положения перед Кортисом он  бухнулся  лицом
вниз передо мной, скуля.
     Зренн пнул его.
     - Вазкор, это Вазкор, -  завизжал  старик.  Он  пополз  по  полу,  по
крысиным лужам к моим закованным ногам. - Милости, владыка, - причитал он,
обращаясь ко мне, как бы не в силах отвести глаза под  неумолимым  жестким
взглядом.
     Зренн засмеялся своим тихим неискренним смехом.
     - Достаточное доказательство, - сказал он и снова засмеялся.
     - Откуда старик знает его? -  спросил  Кортис.  По  его  тону  ничего
нельзя было понять.
     - Он ручное животное принца Эррана. Принц говорит, что старик  был  в
пехоте, которая наступала  в  Багряной  Долине  при  Вазкоре.  Он  получил
ранение, которое вернуло его домой до начала наступления.
     - Спроси его, правда ли это.
     - Мой повелитель, - Зренн подошел к старику и отпихнул  его  от  меня
носком ботинка, как будто убрал мусор. - Ты слышал Джавховора? Говори,  ты
сражался при Вазкоре?
     Посланец, пошатываясь, выпрямился. Он промямлил утвердительный ответ.
Глаза его умоляли меня не испытывать на нем мой гнев.  Бронзовой  стражник
протопал через узкую дверь по  какому-то  новому  знаку  Зренна  и  утащил
серого посланца.
     Несмотря на все проблески памяти моего отца, это потрясло меня. Может
быть, его дух укорял меня за страх и неспособность, ибо какая бы  ни  была
во мне сила, казалось, я исчерпал ее.
     - Где место встречи и когда? - спросил Кортис.
     - Храм - шутка принца Немарля, берусь предположить. Полдень.
     - Сколько мечей с их стороны?
     - Немарль говорит, пять командиров, сотня бронзовых. Я  думаю,  Эрран
приведет больше.
     - Проследи, чтобы наши силы  были  равными,  предпочтительнее,  чтобы
превосходили.
     - Мой повелитель, - Зренн направился к двери, помедлил  и  сказал:  -
Джавховор, моя родственница просит разрешения сопровождать тебя.
     - Демиздор останется здесь, - ответил Кортис.
     - Это огорчит ее, мой  повелитель.  Она  жаждет  увидеть,  как  будет
корчиться дикарь.
     - Нет, Зренн, - сказал Кортис, - этого жаждешь  ты.  Демиздор  жаждет
других вещей. На такую встречу я женщин не допущу. Месть -  тонкая  штука,
из которой делается примирение. Скажи ей,  что  она  должна  оставаться  в
своих апартаментах. - Он повернулся, чтобы выйти вслед за Зренном,  учтиво
кивнув мне. - Потерпи тьму еще немного, сын Вазкора. Скоро  у  тебя  будет
изобилие света.
     Свет был, яркий спокойный день накануне  молодой  зимы,  небо  -  как
кованая платина. По улицам летели редкие листья  из  заросших  садов,  как
обугленные красные бумажки у подножия зловещей мертвенности Эшкорека.
     В Храме - тоже свет.  Замок  богини,  переданный,  как  мне  сказали,
Уастис (мамаше моей) в дни ее власти, с тех пор опустевший,  опустошенный,
с провалившейся крышей, проломленными  стенами  -  колоссальный,  отдающий
эхом форум,  уцелевший  только  в  восточной  части.  Шутка  Немарля.  Да,
конечно. Вынести мне приговор под тенью  той,  которая  была  женой  моего
отца.
     Ибо статуя великой богини все еще стояла. Гигантша из желтого  камня,
потемневшая от старых пожаров, в юбке из бронзы и золота  и  ожерельях  из
изумруда и нефрита, с рубиновыми сосками. Она стояла слишком высоко, чтобы
ее можно было разграбить.  Пока  добились  бы  отважные  смельчаки,  чтобы
взобраться на этот крутой откос  и  вырвать  драгоценности.  Она  казалась
высокой, как небо. Она казалась бы еще выше, если бы  сохранилась  голова.
Но тот же выстрел, что снес потолок, оторвал и голову эшкирской Уастис.  В
те дни они  еще  заботились  о  религии  и  подмели  осколки,  как  яичную
скорлупу, но на мозаичном полу острись трещины в тех местах, куда вылетели
ее мраморные мозги.
     Таковы были обещанный Кортисом свет и шутка Немарля.
     Была еще одна шутка, Зренна.
     Они пришли в мою камеру,  расковали  и  вывели  наверх.  В  маленькой
заплесневелой ванной комнате они сняли с меня одежду крарла  и  предложили
мне ванну, превосходную, как  для  принца.  Я  не  доверял  парикмахеру  с
бритвой, но он только аккуратно побрил  меня  и  не  стал  перерезать  мне
горло, как я наполовину вообразил себе его намерения. После  этого  я  был
одет в брюки и камзол из черного  бархата  королевского  качества  и  даже
кожаные сапоги с золотыми пряжками. Бронзоволицые,  усмехаясь  глазами  за
защитными стеклами, принесли мне золотую цепь, браслет из нефрита толщиной
в два пальца и черное кольцо.
     Я отлично знал, что они задумали; я  не  мог  этого  не  понять.  Они
одевали меня так, как  одевался  Вазкор,  вероятно,  в  те  самые  одежды,
которые покрывали его тело, хотя в этом я сомневался. Из их  разговоров  и
шепота я уже заключил, что тело его не было найдено под рухнувшей  Башней.
Только некоторые из его солдат, которые  необдуманно  сдались  осаждавшим,
оставили в наследство шести городам свои черные одежды и серебряные маски,
при помощи которых они пугали население племен.
     Если для Зренна это было шуткой, то для  меня  -  нет.  Свободный  от
цепей и одетый, как принц, я почувствовал, что мое  мужество  возвращается
ко мне, я чувствовал себя настолько сильным, что  мог  подмигнуть  страху,
который владел мной раньше. Если они  намеревались  убить  меня,  они  это
сделают. Но ни к чему приятно щекотать их своей трусостью.
     Во дворе перед дворцом Кортиса стоял черный мерин в  пурпурно-золотой
сбруе. Когда я вскочил на него, Джавховор со своими воинами  спустился  по
ступеням. Зренн подбежал ко мне, сдернул маску и церемонно поклонился.
     - Приветствую тебя, Вазкор, Владыка Белой Пустыни, Избранник Богини!
     Он был похож на мальчика, отправляющегося на свою первую  охоту,  так
он радовался в надежде на горе и муки, которые мне предстояли.
     Когда он, улыбаясь, поднял на меня глаза, я был готов и плюнул ему  в
лицо.
     Это ему не понравилось. Его улыбка искривилась, одной рукой он  вытер
свою гладкую щеку, а вторая рука искала меч. Он  подошел  слишком  близко.
Мне не составило труда слегка толкнуть его в грудь моим  новым  сапогом  и
опрокинуть его. Он распластался на земле. Никто не побежал ему на  помощь,
но раздался скрежет металла, вынимаемого из ножен.
     Тогда Кортис сказал, как мужчина, успокаивающий ссорящихся детей:
     - Нет, господа. Оставьте его. Зренн, если ты сделал из него  Вазкора,
тогда ты должен чтить его, как Вазкора. Если  ты  изрежешь  его  на  куски
сейчас, как ты утешишь моих друзей принцев?
     Зренн поднялся на ноги. Он показал мне свои белые  ненавидящие  зубы,
надел хорошенькую маску-лису и позвал своего коня.
     Я увидел, что многие  серебряные  сохранили  для  этой  драмы  одежду
гвардии Вазкора: черные костюмы и маски-черепа. По обеим сторонам от  меня
встало по такому воину, их мечи лежали поперек излучины седла  острием  ко
мне. Другие подъехали сзади.  Ослепительный  холодный  солнечный  свет  не
пощадил нищенского убранства, это  было  все,  что  осталось  от  древнего
великолепия. Узда на моей упряжи была наполовину изъедена.
     Кортис развернул своего серого кругом и выступил впереди  нас,  вслед
за ним двигались пять его командиров и бронзовая рать. Моя часть процессии
затрусила за ними. Я оглянулся.  За  мной  скакало  тридцать,  пародия  на
воинов Вазкора. Никакой возможности прорваться и никакого оружия в  поясе.
Пешие бегуны бежали наравне с лошадьми. Все были похожи один  на  другого,
страшные, с кожей цвета грязи и синими выбритыми макушками, без  масок.  Я
вспомнил, что видел их  братьев  в  крепости  на  скале:  городские  рабы,
рожденные в рабстве, рабы насквозь, душа из них вытравлена.
     Лучше быть свободным и умереть, чем жить мертвым.
     Я не видел ни одного из легендарной массы порабощенных воинов племен,
угнанных во время налетов.
     Белое полуденное солнце стояло над  храмом,  когда  мы  добрались  до
него, и где-то на крыше или  на  осеннем  дереве  резко  кричала  какая-то
птица; я помню это, потому что больше я не  слышал  в  Эшкореке  ни  одной
птицы.
     Мы проехали в Храм, и там уже ждали конные, прибывшие раньше.
     Группа Кортиса остановилась;  через  дорогу  группа  ранее  прибывших
неподвижно уставилась на них сквозь свои маски, шесть из них были золотые.
Здесь были  истертые  меха,  сквозь  которые  проглядывали  темно-серые  и
шафрановые одежды. Их предводитель носил  маску-феникс  несколько  другого
вида но все же это  был  феникс.  Он  равнодушно  поднял  руку,  и  Кортис
ответил, каждый - как кукла на веревке, и никакого словесного приветствия.
     Второй феникс произнес:
     - Кажется, Повелитель Эрран отказывается  встречаться  с  тобой,  мой
повелитель. Подозреваю, что он боится возрожденного.
     Так я узнал,  что  он  Немарль.  Я  гадал,  какие  планы  он  изобрел
относительно меня, какие  планы  у  Кортиса,  сколько  будет  длиться  мое
умирание - все это в зловещем, спокойном внутреннем  споре,  как  будто  у
меня  не  осталось  нервов,  -  когда  прибыла  третья  группа  всадников,
незаметно выехав из тени статуи.
     Здесь было десять масок из  желтого  металла,  и  предводитель  -  не
феникс, а золотой леопард, и его туника была расшита золотыми пластинками,
протершимися во многих местах.
     - Не боюсь призраков, господа, - сказал он, -  остерегаюсь  людей.  Я
вижу, Эзланн пришел в Эшкорек. Так выглядел Вазкор в дни  своего  величия,
а, Кортис? Ты должен снова чувствовать себя молодым при виде его юности.
     - Нет, принц Эрран, - сказал Кортис, - это удваивает мои годы. Но  он
очень похож на Вазкора.
     - И я слышал, что он сам утверждает свою  наследственность.  -  Эрран
повернулся ко мне. Я был в окружении одних масок. Сцена начинала  походить
на какой-то зловещий кошмар. - Что же нам с ним делать тогда? Сделать  его
своим королем?
     Немарль мрачно сказал:
     - У нас есть счет к Вазкору. Преступления отца перешли на сына.  Этот
заплатит долг.  Именно  на  таком  условии  мы  встречаемся.  Восстановить
справедливость, откладывавшуюся так долго.
     Мне пришло в голову, что говоря о шутке  Немарля,  шутил  сам  Зренн.
Немарль не умел шутить. Ему было, возможно,  лет  сорок;  он  тоже  помнил
моего отца.
     Воины вокруг меня внезапно поехали  вперед,  и  моя  лошадь  послушно
двинулась с ними.
     Сейчас мы оказались в центре площадки.
     Я подумал, если бы у меня был меч или хотя бы нож, я бы  вырвался  от
них.
     Слева  из  мостовой  торчал  остаток  колонны,  как  осколок   кости,
оставленный в ране.
     Зренн обошел мою лошадь. Он поклонился, держась на  более  безопасном
расстоянии, чем в прошлый раз.
     - Слезай, Владыка, - сказал он.
     Мог бы я снова ударить его? Выхватить его короткий меч?
     Я знал, что не буду делать этого. Никому не удалось  бы  сделать  это
достаточно быстро, они бы стащили меня, разоружили, тщательно стараясь  не
убить. Я не собирался подслащивать таким медом их  вино.  Я  не  собирался
бороться с судьбой, которую они приготовили мне.
     Кто-то привязал меня к обломку колонны.
     Точным  ударом  Зренн  разорвал  тунику  на  моей  груди.  Его  глаза
превратились в щели. Я слышал его частое, как у танцора, дыхание. Это  был
напиток, которого он жаждал.
     Он оглянулся на компанию, принцев и их рать. Он сказал:
     - Есть ведь история  о  том,  что  у  Вазкора  заживала  любая  рана.
Посмотрим, - и тонкий нож блеснул в его узкой руке.
     Первый порез был подобен надрезу, сделанному серебряной  бритвой  или
тонкой льдинкой. Он засмеялся и снова приблизился ко мне, и железо лизнуло
меня опять. Я почувствовал, что потекла кровь. Не особенно сильно. Я  тихо
сказал, но так, чтобы он мог слышать:
     - Таким способом ты никогда не сделаешь сына, малыш, пачкая штанишки.
     Это взбесило его, как я и хотел, потому что удовольствие его было  не
совсем такого рода. Он полоснул меня по лицу, и я почувствовал,  как  кожа
отделилась от кости. Я надеялся, что он вскроет вену на шее, что  было  бы
для меня быстрее, но он промахнулся, в бешенстве или намеренно. Я  пытался
организовать свою казнь, чтобы перехитрить их, и я думаю, что был частично
не в своем уме, потому что никогда прежде и только один раз  потом  я  вел
себя так глупо на краю смерти.
     Эрран резко крикнул:
     - Хватит! Кортис, отзови свою собаку; она ворует мясо.
     Кровь заливала мне глаза, и статуя богини, казалось, раскачивается. В
мозгу кричала одинокая птица.
     Эрран подошел ко мне посмотреть на ручную работу Зренна.
     - Элегантная резьба. Если он оправится от нее, я  действительно  буду
считать, что мертвый встал из своей гробницы.  -  Он  говорил  равнодушно.
Затем добавил: - Ну что ж, Кортис. Он ваш пленник. Что теперь?
     - Мой гонец уже сказал вам,  господа,  -  сказал  Кортис.  -  Если  я
организую для вас зрелище с его участием, вы должны заплатить мне. И,  как
любой предусмотрительный купец, я предпочитаю часть платы получить вперед.
     - Странно слышать, как торгуется старый феникс, - сказал Эрран.
     Немарль сказал:
     - За небольшую потеху ты не можешь просить высокую цену.
     - Минуту  назад  ты  назвал  это  справедливостью,  мой  господин,  -
пробормотал Кортис. - Но нет, я прошу мало. Дружескую меру урожая с  ваших
осенних полей, Немарль. Ты помнишь, я думаю, что  мои  посадки  погибли  в
суровую зиму вместе с рабами, которые могли бы их спасти. От тебя,  Эрран,
я прошу меньше. Ты никогда не знал Вазкора, твоя ненависть неизбежно более
абстрактна. Дай мне трех жеребят, которых  принесли  твои  кобылы  прошлой
весной.
     - Клянусь желтой шлюхой, - Эрран  ткнул  большим  пальцем  в  сторону
безглавой женщины-гиганта, - я дам тебе одного. Этого и то слишком много.
     - Я получу по меньшей мере двух, - спокойно сказал Кортис.
     Немарль отвернулся, как бы испытывая  отвращение  к  их  пререканиям,
подобным тем, что ведут женщины племен из-за  бронзовых  горшков.  Вот  до
чего докатились господа горожане. Я прислонился к колонне, в ушах  гудело,
кровь пропитывала прекрасную тунику, которую они мне дали, и  слушал,  как
они торгуют своей честью и моей жизнью.
     Вскоре торг прекратился. Они договорились о моей цене, а я не  слушал
уже.
     Они садились на коней, не  обращая  на  меня  внимания,  и  обсуждали
какую-то процедуру справедливости на завтра, после того, как  они  увидят,
что стало с резьбой Зренна и сколько во мне от Вазкора. Эрран подъехал  ко
мне.
     Я посмотрел на него одним глазом; второй был залеплен кровью.
     - Ты говоришь на городском языке, - сказал он, - так  говорит  старый
Феникс. Скажи что-нибудь.
     Я сказал медленно, чтобы не сделать ошибки:
     - Чтоб тебе есть дерьмо и писать кровью, и пусть вороны дерутся из-за
твоей печенки.
     - Ты пожалеешь о своих добрых пожеланиях завтра, - ответил он  весело
и пришпорил коня.
     Как оказалось, меня  собирались  прекрасно  охранять.  На  территории
открытого форума  слонялись  человек  двадцать  из  бронзовых  Кортиса,  а
чернокожие рабы разводили костры и натягивали тенты  в  углах  разрушенных
стен. Три серебряных командира из группы  Кортиса  играли  в  кости  около
статуи в уже приготовленном укрытии, хорошо прогретом жаровней. Похоже,  у
Кортиса Феникса не осталось золотых масок - командиров или родных - с  тех
пор, как его мужчины бросились на свои мечи в павильоне на скале-крепости.
Может быть, у него была особая причина ненавидеть меня за это.
     Блеск солнца уже  тускнел,  растворяясь  в  сумерках,  притупляя  мое
восприятие. На западе набухали синие тучи. Ветер расческой прогуливался по
улицам города.
     Возможно,  я  смогу  умереть  ночью,  если  она   соблаговолит   быть
достаточно холодной.
     Крысы в моей камере очень огорчатся, что меня им не вернули.  Я  даже
сейчас чувствовал, как их зубы вгрызаются в разрезы на груди и животе, и в
глубокую расселину на моем лице, крысиные зубы боли.
     Котта, слепая женщина, называла меня красивым.
     Сейчас только по-настоящему слепая  женщина  могла  бы  считать  меня
красивым.
     Я внезапно проснулся, вися на  веревках,  как  туша,  и  почувствовал
что-то странное в ночи или в себе самом.
     Было холодно, но не морозно, небо над пустой крышей Храма было  почти
белым от света бесчисленных звезд и охотничьего лука луны, на мощеном полу
лежал полосатый ковер из света и тени, эти  прямые  полосы  лишь  кое  где
прерывались приглушенным свечением умирающих  костров.  Ни  одного  звука,
даже ветер спал, солдаты  тоже  спали  или  дремали  на  своих  сторожевых
постах, если таковые были выставлены.
     Лицо покалывало и чесалось,  как  при  вновь  отрастающей  бороде.  Я
подвигал челюстью и почувствовал, как треснула корка запекшейся крови,  но
не было ни боли, ни стягивающего ощущения.
     И вспомнил, наконец, об укусе змеи, татуировальных иглах,  о  военных
ранах, которые заживали на мне, не оставляя шрамов.
     Вокруг меня чувствовалось непрерывное неясное  движение  -  обманчиво
легкое и скользящее - затем грохот  переворачиваемой  жаровни,  посыпались
красные угли,  и  из  укрытия  трех  серебряных  командиров,  пошатываясь,
появился мужчина в серебряной маске, неся на плечах другого, как в  пьяной
или детской игре. Но серебрянолицый тяжело рухнул, а тот, что был наверху,
поднял руку и резко опустил ее вниз  с  почти  бесшумным  звуком,  который
производит нож, входя в тело. Он вытащил нож, вытер его о труп и поднялся.
И повсюду поднимались люди Принца Эррана, умертвив стражу, оставленную для
меня Кортисом. Они прокрались тихо, как снег, и проделали свою работу, как
поцелуй.
     Я понял, что мне предстоит  стать  собственностью  другого  человека.
Подобно ценному барану, меня поймали, купили, продали и, наконец, украли.
     Эрран пил вино, зеленое вино в золотой чаше. Он сказал:
     - Видишь ли, я не  притворяюсь,  будто  я  не  человек.  Я  ем,  пью,
испражняюсь, сплю и однажды умру. Если мои предки  и  были  богами,  линия
прервалась, и я не бог. Кортис и Немарль и еще  несколько  десятков  тысяч
пусть притворяются, я к ним не принадлежу. Поэтому я и извлек тебя  из-под
их опеки. Зачем тратить тебя впустую на божественную  месть,  когда  можно
полезно использовать?
     Чтобы пить, он снял свое лицо леопарда, потому что в  масках  горожан
нет отверстия для рта. Это был  молодой  светловолосый  человек,  с  умным
лицом и маленькими смешливыми глазами.
     - Ну, можешь отвечать, мой Вазкор. Скажи мне,  не  приятнее  ли  тебе
будет жить, чем умереть? Не бойся, ты будешь привилегированным  рабом.  По
меньшей  мере  наполовину  твоя  кровь  благородна.  Мои  соперники-принцы
отрубили бы тебе конечности; я же предпочитаю дать им работу. Вместо того,
чтобы тебя кастрировать, я буду посылать тебе самых привлекательных женщин
из ранга бронзовых и  атласных  масок,  и  ты  наделаешь  мне  прекрасных,
сильных сыновей-рабов с ними. У меня на службе  твое  существование  будет
приятным и не слишком изнурительным.
     Я больше не был связан. Наблюдая за ним, я потрогал свое лицо и снова
почувствовал под пальцами гладкую здоровую кожу.
     - Да, - сказал он, - вот именно. Я надеюсь, что ты передашь этот  дар
по наследству со своим семенем, как  Черный  Волк  Эзланна  передал  тебе,
когда мастерил тебя. Я все думаю. Если бы пес  Кортиса  отрезал  руку  или
выковырял глаз для своей забавы, что тогда?  Выросли  бы  они  снова,  как
наросла кожа без шрама? - Он подошел поближе и рассматривал  меня.  -  Да,
это замечательно. Только небольшая краснота осталась, как будто твоя  дама
в раздражении дала  тебе  пощечину.  К  восходу  солнца  она  исчезнет,  я
полагаю. Раны на теле, конечно, исчезли полностью.
     Он  был  достаточно  близко.  Я  мог  его  задушить.  Он,   казалось,
почувствовал это и отошел, усмехаясь. Он  налил  зеленое  Вино  во  вторую
чашу, не золотую, как первая, а в полированную деревянную, для раба, и это
хорошо.
     - Выпьешь?
     - Не с тобой.
     - Э-э, это уже было. Мои собаки никогда  не  кусают  меня  дважды.  Я
подумывал, что ты мог бы объезжать для меня  лошадей,  но  я  всегда  могу
послать тебя присматривать за горячими трубами в подвале.
     Он перевернул деревянную чашу, и зеленое вино пролилось на  плиточный
дворцовый  пол.  Некоторых  городских  обычаев  он  придерживался;  питье,
налитое для подданного, уже не годилось для принца.
     - Вместе со здоровьем к тебе вернулась  глупость,  -  сказал  он,  не
сердясь, а просто заскучав от моего нежелания служить ему.
     Он нажал железную кнопку в стене. Кнопка была в виде головы  дракона,
еще одно чудо. Это здание было не  такое  гнилое,  как  цитадель  Кортиса:
грабежи и пожары войны пощадили  его.  Людей  у  него  тоже  было  больше;
особняки, которые возвышались вдоль пологих  улиц,  имели  обитаемый  вид,
горели огни, были слышны разговор  и  музыка,  и  в  предутреннем  воздухе
разносился отдаленный грохот кузницы вместе с разнообразными дымками.
     - Есть еще одна маленькая причина, по которой я привез тебя  сюда,  -
сказал  Эрран,  -  помимо  твоей  полезности  и  небольшого   удовольствия
перехитрить Кортиса и остальных, которые подчиняются  древним  кодам,  как
дураки. Я покажу тебе эту другую причину.
     На этой ноте гобелены раздвинулись. Мужчина широко  распахнул  резную
дверь, и в комнату вошла Демиздор.
     Я не ожидал увидеть ее здесь. У меня не было причины.
     У нее была возможность подготовиться к этой встрече.  Она  подошла  к
Эррану,  поклонилась  ему  и  встала,  стройная,  гордая  и   неподвижная,
незабвенная поза Демиздор, в которой я так часто видел ее. Она не спрятала
свое лицо в оленьей маске - этикет не позволял этого, должно  быть,  перед
золотым господином, - но оно было холодным, как белая эмаль. На  ней  было
платье с узкими рукавами и плотно прилегавшей  талией  цвета  темной  охры
(цвет Эррана); на ней этот цвет был некрасивым и скучным.
     Тут я неожиданно для себя обнаружил, что больше  не  чувствую  ничего
особенного или волнующего к этой женщине. Моя любовь прошла, как раны,  не
оставлявшие  шрамов.  Она  доставила  слишком  много  хлопот  за   слишком
маленькое вознаграждение и переборщила, поливая ядом мое имя. Однако,  это
было не совсем так. Моя любовь-болезнь настолько умерла, что  я  мог  даже
испытывать жалость к ней, потому что, освободившись от любви,  я  видел  и
понимал ее до конца, понял, какой червь точит ее сердце.
     Эрран с интересом наблюдал за мной.
     - Эта дама, - сказал он, - нашла меня вчера. Ее красоте нет равной  в
Эшкореке, и она сейчас свободна. Она обещала, что останется со мной,  если
я пощажу твою жизнь.
     Я уже достаточно разгадал  его,  чтобы  знать,  что  не  приобретение
Демиздор соблазнило его освободить  меня,  а  желание  власти  над  своими
соперниками. Неоперившийся птенец того же рода, что и мой отец, он,  может
быть, хотел, чтобы я был его заложником. И  сейчас  он  не  демонстрировал
Демиздор, как свое приобретение, а просто хотел посмотреть,  какую  власть
над ней он получит, имея меня в своей собственности, и какую  власть  надо
мной, обладая ею.
     - Это  было  очень  великодушно  со  стороны  дамы,  -  сказал  я.  -
Несомненно, она упомянула о том, как я насиловал ее и унижал среди палаток
шлевакинов.
     - Несомненно. Думаешь, она просила меня  оставить  тебя  жить,  чтобы
облегчить твою участь? Она хочет, чтобы ты жил в рабстве. Она хочет, чтобы
ты униженно ползал в недрах Эшкорека двадцать или больше лет.  Когда  твой
дух будет сломлен, она вздохнет спокойно. Так она утверждает. - Его  голос
и его улыбка говорили, что он тоже оценил ее мотивы по-другому.
     По тому, как он смотрел на нее, и по его интонации я  понял,  что  он
уже обладал ею. Эго меня даже не царапнуло. Я  думал:  ты  купил  холодную
постель, эшкирский принц. Она не будет с тобой такой, какой  она  была  со
мной.
     Ее эмалевое лицо было отчужденным, холодным, как утро.
     Эрран сказал:
     - Демиздор, моя сладость, я  должен  разочаровать  тебя  немножко.  Я
планирую развести могущественных мальчиков с его помощью. Сегодняшний день
и ночь он будет мягко спать, потому что у  него  были  две  очень  жесткие
ночи. - При этих словах она ожила  и  резко  повернулась  к  нему,  но  он
хлопнул в ладоши, и вошел человек в  бронзовой  маске.  -  Отведите  моего
гостя в его апартаменты, - сказал Эрран. - Позаботьтесь, чтобы у него было
все, чего он пожелает, за исключением, конечно, серебряной женщины и ключа
от двери.
     - Мой повелитель, -  вскричала  Демиздор.  Она  раскраснелась,  и  ее
холодности как не бывало. - И я должна видеть эту мерзость каждый  день  в
вашем дворце?
     - Не приставай, - ответил он.  -  Возможно,  он  не  пристрастится  к
роскоши, твой  королевский  варвар.  Тогда  у  меня  не  останется  ничего
другого, как послать его вниз. Ты всегда можешь надеяться на это.
     И он махнул мне в сторону бронзоволицего.
     Не имея выбора, я повиновался и последовал за его  солдатом-слугой  в
отделанный фресками коридор. Когда мы уходили, я слышал, как он  сказал  с
улыбкой своим приятным голосом:
     - Ну же, Демиздор, это  пустяки.  Представь,  что  твое  платье  было
запачкано,  а  теперь  снова  вычищено.  Видишь  этот  золотой  кулон?  Он
принадлежал моей бабушке, теперь он  будет  твой.  Посмотри  на  золото  и
забудь его, красавица Демиздор.  Ты  не  обязательно  совершила  глупость,
придя в дом леопарда.
     За абрикосовым окном разгоралась заря, когда дверь моей новой  тюрьмы
закрылась за мной.
     Это было лучшее жилище из тех, которые у меня в последнее время были.
     Янтарные стены и янтарные портьеры на двух больших окнах,  каждое  из
которых было составлено из сотни кусочков хрусталя  цвета  густой  патоки,
вставленных в тяжелую свинцовую раму; восточное окно  разбрасывало  сейчас
по мраморным плиткам пола фантастически дробящийся узор из пламени и тени.
Бесцельно попробовав дверь, я обследовал эти окна под влиянием своего рода
иронического рефлекса, но не удивился, увидев, что городские улицы  лежали
далеко внизу. Даже если бы я мог пробить стекло и раму,  прыжок  стоил  бы
мне позвоночника.
     У южной стены было спальное ложе, которое при желании могло  вместить
троих.  На  нем  лежало  покрывало  из  густого  меха.  По  комнате   было
расставлено несколько узких столов и  скамей.  Пол  был  теплым  благодаря
усилиям рабов у горячих труб, возможно, это было деликатное напоминание  о
наказании, если я нарушу волю моего хозяина. Из большой комнаты дверь вела
в ванную. В ней был  причудливый  мраморный  унитаз,  который  можно  было
смывать при помощи бронзового крана, и медные львиные  головы  выплевывали
воду в ванну, наполняя ее.
     Я недолго пробыл в комнате, когда через неподатливую дверь вошли двое
мужчин в масках из коричневой материи.
     Один из них был парикмахер с бритвами и душистой мазью. Он поклонился
мне, что заставило меня с любопытством подумать, к  какому  рангу  отнесли
Тувека-раба, и приступил к бритью с ловкостью  и  проворством  парикмахера
Кортиса накануне. Другой разложил одежду и городское белье.
     Когда они ушли, не имея более  неотложных  дел  и  приобретя  вкус  к
эшкирской ванне, я вымылся и оделся.  Я  оставил  черные  одежды,  которые
получил от проказника  Зренна,  все  за  исключением  туники,  которую  он
изрезал на кусочки. Цвет нового платья был охровый, цвет Эррана, еще  одно
клеймо, без которого я мог обойтись. Однако он оставил мне золотую цепь  и
нефритовый браслет; только черное кольцо исчезло, вероятно  было  отослано
Кортису в доказательство того, что я захвачен.
     Когда я подпоясывал камзол, дверь снова отворилась, и вошла девушка в
атласной маске с подносом. Она поставила его на стол и выпорхнула.
     На подносе была бронзовая посуда. Мой хозяин для виду повысил меня  в
ранге, в этом не было никакого сомнения. На бронзовых блюдах была  простая
еда из хлеба, мяса и осенних фруктов, приличная, но  не  соответствовавшая
обстановке. Но это  не  было  знаком  его  снисходительного  отношения,  а
свидетельствовало о бедности города, которая проявлялась подобно  трещинам
в потолке и лепнине и мышиным дырам  под  драпировкой.  Только  вино  было
царское, прозрачное, как хрусталь, в который оно было налито.
     Все  это  время  я  пребывал  в  состоянии   забавного   возбуждения,
раздражения,  нетерпения  и  в  полной  растерянности.  Я   был   домашним
любимчиком Эррана, его яростным зверем с сомнительной  родословной.  Я  не
видел никакого средства к спасению, но поклялся, что буду начеку и  всегда
наготове, если подвернется случай. Мне не пришло в  голову,  что  за  мной
тоже будут пристально наблюдать и готовить мгновенную ловушку.
     Однако в вине было снадобье, и вскоре после того, как  я  выпил  его,
пол накренился, и свет в окне погас.
     Я пришел в чувство, когда пятеро докторов еще были в моей комнате.
     Комната была заполнена их странными причудливыми  инструментами.  Они
были бронзового ранга и одеты в темную охру  Эррана.  Они  бормотали  свои
философские  бредни,  как  престарелые  курицы,  одна  из  которых  снесла
квадратное яйцо.
     Абрикосовое  окно  все  еще  ослепляло  желтым  светом.  Сначала  это
озадачило меня. Потом я понял, что это противоположное окно,  и  что  заря
давно прошла, и день склонился к закату, пока  я  лежал,  одурманенный  на
своем ложе, голый, как младенец, а пятеро желтых  куриц  производили  свой
аналитический осмотр.
     Сейчас я не чувствовал ни апатии, ни слабости, а нарастающую  бешеную
ярость.
     Я сорвался с постели одним прыжком, и  пять  желтых  куриц  отступили
передо мной, кудахча.
     -  Успокойтесь,  успокойтесь,  -  вскричал  один.  -   Мы   советники
повелителя Эррана. Мы не причинили вам никакого  вреда.  Просто  осмотрели
ваше тело, чтобы определить источник его чудесного исцеления.
     Они, увы, не оставили под рукой никакого хирургического ножа, который
бы я мог схватить.
     Я заорал:
     - Ну так как, что вы обнаружили? Я колдун? Или, может быть, бог? -  Я
думал, что если  вызову  у  них  панику,  они  вылетят  из  двери,  широко
распахнув ее, и я смогу  последовать  за  ними.  Потом,  вероятно,  одетый
только в свою кожу, я рванусь  на  свободу,  без  препятствий  со  стороны
стражи или часового. Наконец я частично образумился,  отказался  от  этого
плана и сел на ложе, после чего врачи собрали  свои  причиндалы  и  начали
пробираться к двери. После того как  они  постучали,  дверь  открылась,  и
лекари удалились.
     Потом наступила летаргия, тягучая, как речной ил. Я лег на  спину,  и
великолепный закат погас в окне. Я был дурак.  Собака,  которую  держат  в
богатой  будке.  И  эта  реальность  сочеталась  с   навсегда   утраченной
наследственностью и ненормальностью,  которая  заставила  меня  съежиться,
когда я вспомнил о ней. Сейчас я трезвел, как, должно быть,  трезвеют  все
пьяницы, припоминая свои способности со страхом и  изумлением.  В  течение
всей жизни я принимал неприемлемое.  Но  охотники  настигли  меня.  В  тот
момент мне казалось, что ничего стоящего я не сделал и не сделаю  в  своей
жизни, так что лучше мне служить Эррану.
     Наконец раздался новый, более нежный шепот занавеса на  двери.  Я  не
поднял головы, чтобы посмотреть, кто прибавился на  этот  раз  к  веренице
входящих и выходящих.
     - Кто бы вы ни были,  -  сказал  я,  -  раб-любимчик  в  убийственном
настроении, и вам лучше уйти.
     Раздалась пара тихих вздохов, как будто голубей потревожили на крыше.
Тут я взглянул.
     Это были две девушки в последних янтарных отблесках заката,  их  лица
были открыты, хорошенькие как цветочки, тела их были почти обнаженными под
тонкими платьями, которые казались собранными в складку паутинками. Они на
самом деле не испугались меня, потому что они знали мужчин или думали, что
знают, и их послали услаждать одного из них. Но найдя  меня  обнаженным  и
злым, они повели себя как любая вышколенная шлюха.
     Мне хотелось бы выставить их, потому что  я  пресытился  подарками  и
тонкостями Эррана, а также подумал уже о его плане воспитать из меня быка.
Однако я сразу почувствовал какое-то мрачное  безудержное  желание,  какое
иногда сопровождает лихорадку.
     Видя, что я возбужден - у меня не было  средств  скрыть  его,  -  они
сразу заскользили к ложу. Одна поцеловала меня в губы,  а  вторая  ласкала
мое тело; потом вторая  впилась  в  мои  губы,  а  первая  лежала  в  моих
объятиях. Это было похоже на то, когда пьешь  из  двух  чашек,  и  вкус  и
аромат меняются с каждым глотком, когда глотки сливаются друг с другом.
     Я утолял свой голод и гнев  с  четверорукой,  четвероногой,  двуротой
богиней туманного желания, пока окно наливалось краснотой и растворялось в
ночи.
     Мой дуэт любовниц оставил меня с восходом солнца. Позже снова  пришел
парикмахер  со  своими  баночками  и  лезвиями.  Я  посмотрел  на  бритвы,
аккуратно разложенные и блестящие, и понял, что  мне  не  следует  грабить
его. Битва окончилась без единого удара. Пантера снова  была  благополучно
заперта в своей  изящной  клетке  -  если  она  вообще  когда-либо  оттуда
выходила.
     Эрран посетил меня за час до полудня.
     Он осмотрелся; маски на нем не было, он, как всегда улыбался.  Указал
на мой нетронутый завтрак.
     - Нет аппетита, Вазкор? Мне жаль.
     Я сказал:
     - Последняя еда, которую я ел здесь, произвела странное  действие  на
мое пищеварение. Я заснул, и мне приснилось, будто пятеро дряхлых стариков
ощупывают мое тело своими немытыми пальцами. И когда я  спросил,  что  они
задумали, эти самые вероломные старики заявили, что  ты,  мой  повелитель,
прислал их.
     Улыбка Эррана стала шире.
     - Ты учишься быть изысканным, - сказал он.  -  Как  интересно.  Чтобы
построить отточенное предложение, надо сдержать гнев.  Я  вижу,  тебе  это
удалось. Однако, заверяю тебя, с этого момента пища будет чистой.
     - Я могу обойтись без еды без всякого труда, - сказал я. - Мне всегда
нужно очень мало. Наследие моего волшебника-отца, возможно.
     - Возможно. Конечно, ты не совсем человек, мой Вазкор.  Хотя  человек
настолько,  я  подозреваю,  чтобы  наслаждаться  другой   пищей.   Девочки
развлекли тебя?
     - Спроси их. У них, несомненно,  тоже  было  твое  разрешение  мучить
меня.
     - Это испытание было скорее для тебя, чтобы  ты  определился.  Видишь
ли, я жду  от  тебя  ответа.  Ты  хочешь  жить  со  мной  по-хорошему  или
по-плохому? Соглашайся  на  мои  условия,  и  ты  можешь  гулять  по  моим
владениям, как  свободный  человек,  хотя  и  с  двумя  бронзовыми,  чтобы
охранять тебя от других принцев Эшкорека, а также чтобы  разубедить  тебя,
должен  признать,  в  случае,  если  ты  неблагоразумно  поддашься  порыву
оставить мой двор. Будет  пища  и  прекрасное  вино,  множество  женщин  и
мальчики, если у тебя есть к ним склонность, ты будешь укрощать  для  меня
лошадей, горячих жеребцов долин Эшкорека. Не какая-то заурядная работа для
крепкого солдата племени. У тебя будет бронзовый ранг, но ты будешь есть в
моем зале. Если будешь послушным, можешь подняться до серебряного ранга.
     - Тебе не нужен укротитель лошадей, - сказал я.
     Он посмотрел на меня.
     - Что же мне тогда нужно?
     - Заложник в игре за получение власти. - Я дал ему переварить это,  а
потом сказал: - Итак, мой повелитель, я твой заложник.
     Он оглядел меня своими светлыми проницательными куньими глазами.
     - Ты сдался быстрее, чем я  надеялся.  Я  думал,  что  тебя  все-таки
придется поучить.
     - Лучшего существования, чем то, что предлагаешь ты, я не вижу. Когда
найду, ты об этом узнаешь.
     - О да, мой воин. Я узнаю, и никогда не сомневайся в этом. - Он пошел
к двери, повернулся и кивнул, чтобы я следовал за ним. - Теперь, когда  ты
у меня на службе, ты волен передвигаться свободно.
     Когда я подошел к нему, он показал мне серебряное  кольцо  и  щель  в
двери, к которой оно подходило (это было нечто вроде ключа,  которыми  они
чаще всего пользовались в городах), а потом вложил кольцо в мою руку.
     Таким образом, сын Вазкора и женщины-богини Уастис  стал  укротителем
коней Эррана, принца-леопарда из желтого города.
     Как я сказал ему, я догадался, что в конечном итоге  я  буду  больше,
нежели просто укротитель. Я должен стать его заложником в его игре Замков.
Может быть, у меня была еще не  оформленная  четко  мысль,  что  когда  он
начнет использовать меня, то, будучи использованным, я сам использую  его,
и когда цель будет достаточно близка, сброшу своего наставника и  поступлю
по своему усмотрению. Может быть.
     Но на самом деле, я думаю, я был просто  похож  на  воина  из  старой
сказки, которую рассказывали моуи. Когда  тот  воин  заблудился  в  пещере
дракона и понял, что дракон слишком большой и ему его  не  убить,  он  лег
перед ним на кучу золота и присягнул на верность еще до восхода луны.

                                    5

     Городские месяцы были длиннее, чем в календаре племен, и носили более
элегантные  названия.  В  начале  сезона,  который  они   называли   Белая
Владычица, первый снег выпал с гор на Эшкорек, припорошив  бурый  город  и
желтую землю белым свинцом.
     Всю эту зиму я был в ранге бронзовых масок, крепостной солдат и конюх
Эррана. Я понял, что если бы мне пришлось выбирать, кому из  трех  принцев
служить, мой выбор пал бы на Эррана. По меркам  города  он  был  богат  во
многих отношениях: рабы,  хлебные  поля,  лошади,  а  также  стада  скота,
которые все лето паслись на пастбищах, а на  зиму  пригонялись  домой.  Он
обеспечивал их кормом на зиму, так  же  как  обеспечивал  продуктами  свои
крепости в Эшкореке. Не удивительно, что, как бы ни были злы принцы за мое
похищение - их приза, они не давали воли своему гневу. В течение  холодных
месяцев им скорее всего  придется  иметь  дело  с  леопардом.  Хотя  между
солдатами того или другого принца происходили постоянные стычки, и ни один
мужчина  ночью  не  выходил  из  крепости  без  хорошей  компании   и   не
вооружившись острой сталью, Немарль и Кортис никогда не говорили с Эрраном
резко.
     Древний порядок ослабевал несомненно. Кортис и Немарль  цеплялись  за
свои традиции, носили свои лица-фениксы, говорили об утраченном величии  и
ели за ширмами; Эрран-Леопард говорил о настоящем,  о  том,  какая  кобыла
должна принести жеребенка, какое поле оставлять под паром, какому  солдату
нужно повысить ранг, и каждый вечер в сумерках его  командиры  пировали  и
пили вино в широком дворцовом зале среди малиновых свечей и полуобнаженных
прислуживающих девиц.
     Большинство дней я проводил в табуне. Конюший был в  ранге  бронзовой
маски. Он был чужак из Со-Эсса - части армии  пяти  городов,  напавших  на
Эшкорек. Он был захвачен в сражении, но теперь привык к неволе и  гордился
прекрасными конюшнями Эррана. От этого парня за месяц я  узнал  о  лошадях
больше, чем рассчитывал узнать, практически не  слезая  с  них  с  раннего
детства. Его знали под именем Синий Рукав. Эрран, оставив ему  синий  цвет
Со-Эсса, приправил сомнительную привилегию подходящим  титулом.  Казалось,
Синий Рукав принял эту любезность, во всяком случае, он не называл другого
имени тем, кто спрашивал.
     Лошадиный парк обеспечивал Эррана и его двор  возможностями  охоты  и
состязаний.  Это  было  уединенное  владение  какого-то   давно   умершего
дворянина на окраине Эшкорека. Эрран заполучил его хитростью  и  удерживал
его сейчас превосходством в  численности.  Большинство  особняков  в  этом
дальнем квартале избежали пушечного обстрела и последующих грабежей, когда
сначала Пурпурная Долина, а затем Союз  Белой  Пустыни  насиловали  город,
прежде чем начали ссориться между собой, и ушли.
     Когда я не был с лошадьми,  были  игры  в  кости  и  шанс  или  более
хитроумная разновидность, для которой требовалась клетчатая доска и фигуры
из оникса, слоновой кости и зеленого нефрита. Имелись также книги в тонких
кожаных переплетах для низших  слоев,  а  золотые  лица  утыкались  своими
масками в тома из желтого металла, инкрустированного драгоценными камнями.
     Я думал, что моя первая книга доставит мне хлопоты. Я  выучил  только
примитивный шрифт племени, но обладая оккультным даром понимать  городской
язык, я рассчитывал овладеть и их письменностью. Однако, я откладывал это,
просто перебирая книги, пока не увидел, как улыбается какой-то мужчина (он
был в маске, выражение лица узнавалось по движению  глаз).  Тогда  я  взял
книгу и открыл ее, и обнаружил, что могу прочесть, что там  написано,  без
труда. Я повернулся к нему с книгой в  руках  и  прочел  наугад  несколько
строчек из нее вслух в насмехающееся бронзовое лицо. Только потом  ко  мне
пришло удивление. Это казалось мне совершенно изумительным.  Но  не  зная,
как управлять этим чудом, я просто снова приспособился к своим  свойствам,
отодвинув в сторону вопросы и сомнения, как  я  приспособился  и  к  своей
новой жизни.
     В Эшкореке я научился также музыкальной игре и обнаружил, что у  меня
есть способности к этому. Их песни было странными, мелодия неожиданной, но
они производили приятное впечатление. Девушка, которая научила меня  этому
искусству, научила меня также и другим вещам. Иногда, глядя на меня из-под
век,  она  настраивала  серебряные   струны   какого-нибудь   инструмента,
подтягивая колки, а потом ударяла тонкими пальцами  по  звуковой  коробке,
как  кошка  царапает  солнечный  луч,  и  извлекала  высокий,  изысканный,
серебряно-дрожащий звук, похожий на музыку, которую она  сама  издавала  в
постели. У меня был широкий выбор девушек в ту зиму, но она мне  нравилась
очень. Ее имя означало Воробей, и у нее  было  маленькое  розовато-лиловое
пятнышко на левой груди, похожее на бабочку.
     Помимо девушек, у меня было мало  приятелей  и  ни  одного  человека,
которому я мог доверять.
     Золотые и серебряные маски Эррана смотрели искоса на кукушку в  своем
гнезде. Их отношение ко мне  менялось  ежесекундно.  То  они  готовы  были
относиться ко мне  как  к  низшему  существу,  наряду  с  Темным  Народом,
которого можно пинками гонять из конца в конец дворца и не  нести  за  это
никакой ответственности, а  в  следующий  момент  они  вспоминали,  что  я
нахожусь под покровительством Эррана, пользуюсь его особым  расположением.
Я был в его запасном буфете на случай будущей нужды, и  меня  нельзя  было
увечить.
     Несмотря  на  клеймо  неприкосновенности,   я   обучился   эшкирскому
искусству боя на мечах и нашел уроки полезными, так как время  от  времени
та или иная  группа  солдат  затевала  со  мной  ссору.  Это  обычно  были
бронзовые, как бы равные мне по классу, которые были недовольны  введением
в их среду незаконнорожденного представителя племен  -  никто  из  них,  я
думаю, не верил, что я потомок Уастис, хотя  многие  соглашались,  что  я,
возможно,  происхожу  из  чресел  Вазкора.  Они  устраивали  мне   кошачьи
концерты, плевались, и вскоре начинался веселый танец, во  время  которого
они узнавали, что  племена  выращивают  крепких  мужчин,  как  бы  они  ни
ошибались во всем остальном. В конечном итоге все мы бывали в крови, и  на
ногах  оставался  один  я,  и  серебряные  командиры,  наблюдавшие  драку,
похлопывали меня по спине и пинали своих офицеров в зад, а я в  тот  вечер
был рад наличию слуги, который пробует  пищу  перед  подачей  на  стол  на
случай отравления. После первой такой стычки я научился  смотреть  на  эти
сцены и снисхождение серебряных как на развлечение.  Я  думал:  ты  собака
этого человека, так и будь его собакой. Лай, рычи и кусай, а  потом  виляй
хвостом, когда господа похлопывают тебя. Кости ведь очень сочные. А внутри
своей собачьей шкуры ты все-таки человек сын более великого человека,  чем
вся эта свора злобных дворняжек.
     Эрран организовал круглосуточную охрану вокруг  меня.  Не  только  те
четверо, что скакали всегда рядом со мной в  городе,  или  матерчатолицые,
которые пробовали мое вино и мясо - никто из них не умер;  их  присутствия
было достаточно для отпугивания отравы, - но еще и другие, редко  видимые,
но вездесущие шпионы Эррана.
     Однажды, когда я со своей стражей и еще пятнадцатью  всадниками  ехал
по узкой улице, которая относилась к территории Эррана, с неба  выстрелила
серебряная стрела. Я воевал в войнах крарла не без того, чтобы  приобрести
сообразительность и быстроту реакции; я спрыгнул с лошади, как  только  до
моих ушей донеслось тонкое пение древка. И вовремя. Стрела  прошла  сквозь
мои волосы; еще секунда, и она причесала бы мои мозги.
     В следующее мгновение через стену перелетел целый рой мужчин.
     Нет лучшего места для засады, чем разрушенная заснеженная улица.
     Мне было дозволено носить меч, щедрость Эррана, и я косил  им  вокруг
себя с приличными  результатами.  Но  тут  я  увидел,  в  чем  наша  беда.
Нападавшие были в основном серебрянолицые, и хотя они были  явно  врагами,
бронзовые в моей группе не стремились запятнать себя косьбой  вышестоящего
класса. Обычно только командиры бились с командирами, простой воин бился с
простым воином. Хотя Эрран старался  выбить  из  них  догмы,  он  все-таки
ожидал от бронзовых низкопоклонничества перед серебряными и золотыми в его
дворце, и тем  самым  подорвал  теорию  в  самом  источнике.  Правда,  они
сплотились, и их мечи вспороли кишки многим серебряным маскам, но  они  не
вкладывали в это душу, я легко мог предвидеть черное поражение,  поскольку
нападавших было вдвое больше.
     Тут с тех же  стен,  с  которых  соскользнули  нападавшие,  спрыгнули
городские рабы, Темные Люди, с их синими выбритыми макушками и деревянными
лицами-чурбанами,  подобно  уродливым  ожившим  изображениям,   заведенным
каким-нибудь  обезумевшим  волшебником.  Без  единого  боевого  клича  или
смертельного стона они ринулись на мечи серебряных масок и прикончили  их.
По завершении боя рабы молча скользнули назад.
     В тот вечер я подошел к Эррану и попросил охрану из Темных Рабов.  Он
ответил, что таковая у меня всегда была, а кто же еще, по-моему,  составил
подкрепление?
     Бесплодное нападение было  организовано  Ореком,  человеком  Кортиса,
родственником и обожателем Демиздор. Эрран не стал предпринимать  ответных
действий. Я был жив. Кортис потерял людей, которых у него и так было мало,
и Орешка, несомненно, заставят пожалеть о своем порыве.
     Прошло три городских месяца, почти четыре  по  календарю  племени.  В
глубоких верхних долинах далеко на востоке от Эшкорека  крарлы  пережидали
снега в своих палатках. Тот другой мир, с  которым  я  навсегда  покончил,
казался мне историей, которую я прочитал в  одной  из  эшкирских  книг.  Я
возвращался туда только в своих снах, снова воевал в их войнах и жил по их
законам. Мне снилось, что я убиваю Эттука, но не так, как на  самом  деле,
при помощи энергии, которая вспыхнула только  однажды  подобно  молнии,  а
своими руками или ножом. Снова и снова я сворачивал ему шею или вонзал нож
в его пузо; снова и снова он поднимался, кроваво смеясь, и мне приходилось
схватываться с ним опять.  Был  также  еще  один  кошмар,  от  которого  я
вскакивал в поту. Я видел в этом сне Тафру, всю черную, в ее черном платье
и шайрине, с черными волосами, в которых до  последнего  дня  не  было  ни
одного седого волоса. Она стояла над  колодцем,  а  за  ней,  ослепительно
белая на фоне ее черноты и серого тумана сна появлялась женщина,  подобная
вампиру, в белом платье, с белыми волосами, и  белая  ткань  закрывала  ее
лицо. Она долго неподвижно стояла за моей матерью, и Тафра не  видела  ее.
Потом очень медленно эта женщина отводила вуаль от  лица,  и  оказывалось,
что у нее не лицо, а серебряный череп, и она не женщина, а большая  кошка,
рысь. И в этот момент я понимал, что Тафра стоит не над  колодцем,  а  над
могилой.
     Сны обладают странной силой. Какими бы банальными и детскими  мне  ни
казались их символы,  я  не  мог  освободиться  от  них,  и  с  интервалом
приблизительно в двадцать дней я пугал девушек,  деливших  со  мной  ложе,
тем, что кричал и бился, как будто на меня напала целая армия.
     Но однажды наступила ночь, когда сон начался по-старому,  и  я  начал
трястись и содрогаться во сне, но внезапно все изменилось. Вуаль  упала  с
лица белой женщины, и открылись только стертые от дождя и  непогоды  черты
статуи, поросшие мхом  и  безобидные,  а  моя  мать  Тафра  наклонилась  к
колодцу, и когда она выпрямилась, она была красива, как в моем детстве.
     Это было изгнанием того сна.  Он  больше  никогда  не  повторялся.  И
спасла меня от него Воробей, моя  музыкальная  девушка.  Она  сказала  мне
утром, что я кричал во сне, и она шепнула мне на ухо, что все  хорошо,  не
будя меня. Она давно  научилась  этой  хитрой  уловке,  чтобы  успокаивать
кошмары сестры, когда они спали вместе в маленькой бедной кровати в бедном
квартале Эшкорека.
     Несмотря на предложения  Эррана,  насколько  мне  известно,  ни  одна
девушка не забеременела от меня, да и ни от какого другого  мужчины,  коли
на то пошло; за все время, что я был там, я ни разу не видел  приподнятого
над животом пояса, хоть  и  множество  поднятых  юбок,  которые  могли  бы
объяснить  вздутые  впоследствии  пояса,  и  детей  вообще  было  мало.  Я
подозреваю, что городские женщины стали бесплодными,  их  чрево  ссохлось,
как мозги их мужчин, от легенд и чрезвычайной великолепной бедности.
     Повалил снег и задули ветры. Они грохотали по городу, как  призрачная
канонада.
     Яростные кони любили гоняться с ветром наперегонки.  Они  проделывали
это каждый день,  когда  их  выпускали  на  равнины  парка.  Когда  я  был
маленьким, Тафра сказала мне, что в ее  племени  богом  ветра  был  черный
конь; иногда он проносился по склонам, и у кобыл появлялись жеребята.  Все
эшкирские кони казались детьми этого бога ветра, когда он  пролетал  мимо,
они возбуждались и, казалось, хотели гнаться за ним вслед.
     Со-эсский конюший Синий Рукав сказал, что, когда  установится  мягкая
погода, мы отправимся в долины северных гор на весенний отлов лошадей.  Он
прислонился к тонкому черному кедру и свистнул лошадям, которые с  бешеной
скоростью носились по коричневому тающему снегу равнины,  а  мощный  ветер
трепал их гривы и развевал хвосты.
     Слева от нас тесная группа грумов распалась, они указывали на аллею с
зелеными гниющими статуями; Эрран приближался на лошади в малиновой сбруе,
с ним было около тридцати серебряных и  группа  золотых.  С  ними  были  и
женщины, их вуали и накидки вздувались на ветру.
     Все мужчины на равнине сдернули свои маски, за исключением тех,  кто,
как я, был  уже  без  маски.  Я  почти  никогда  не  утруждал  себя  своей
металлической кожей - произведением какого-то ремесленника в  виде  головы
сокола, - а носил ее, пристегнув к плечу, как делали другие, когда  ходили
с обнаженным лицом.
     Даже некоторые лошади прекратили бег, как будто  почувствовали  рядом
хозяина, и замерли на месте, кося глазом.
     Эрран выехал на равнину, сопровождаемый своими спутниками,  и  осадил
лошадь, повернув свою золотую голову леопарда.
     - Синий Рукав, - позвал он конюшего.
     Синий Рукав поспешил к Эррану. Он  поклонился  и  стоял,  отвечая  на
вопросы кивками и  короткими  смиренными  предложениями.  Как  все  собаки
Эррана, он был хорошо вышколен.
     Я взглянул в сторону серебряных, особенно женщин. Я видел мало  самок
этого класса. Они обычно не делили вечернюю трапезу с командирами. Ни одно
лицо не было открыто. Даже округлые груди и руки, так  часто  предлагаемых
взгляду во дворце, были закутаны от холода. Потом я  увидел  оленью  маску
Демиздор.
     Я не видел ее сорок или пятьдесят дней, и в последний раз  я  мельком
видел ее на расстоянии. Она прогуливалась в высокой галерее в своем желтом
платье, но почувствовав мое присутствие, ускорила шаг и ушла.
     Сегодня на ней был черный меховой  капюшон,  и  хотя  лицо  было  еще
серебряным,  платье  было  отделано  золотом  и   его   бархатные   рукава
позванивали золотым звоном. Но она была  не  с  Эрраном,  а  с  коренастым
золотым Медведем. Он играл ее  запястьем  в  бархатной  перчатке,  но  она
смотрела прямо на меня.
     Эрран назвал во второй раз мое имя, или  то  имя,  которое  мне  дали
здесь.
     - Вазкор.
     Я подошел к нему, более неторопливо, чем конюший, положил руку на шею
его лошади; она знала меня, я принимал участие в ее обучении месяц назад.
     - Мой повелитель.
     Несколько дам забормотали, что я не поклонился (я  никогда  этого  не
делал), и я услышал, как  какой-то  мужчина  сказал:  "Это  гордая  собака
смешанной крови из племени".
     - Я говорил Синему Рукаву, - сказал Эрран, - чтобы  лучшие  наездники
продемонстрировали нам способности лошадей. Он прежде  всего  рекомендовал
тебя, Вазкор. Он говорит, никто не может сравниться с тобой.
     - А-а, да, мой повелитель, - сказал я, - несомненно, это  из-за  моей
племенной гордости и смешанной крови.
     Мужчина, чью фразу я позаимствовал, выругался. Я вежливо кивнул ему и
отошел к лошадям, чтобы  продемонстрировать  свои  трюки  для  безмозглого
двора Эррана.
     Кроме меня, было выбрано еще трое. Это был комплимент конюшего нам, а
не желание угодить Эррану. Но все равно это было мучительно, и  мне  снова
приходилось повторять себе старое заклинание: играй его собаку, ибо ты  не
его собака; сладкая кость стоит игры. Я еще не выучил тот урок, что  когда
ты постоянно повторяешь себе, что то-то и  то-то  стоит  этой  цены,  цена
слишком высока и выплачивается слишком часто.
     Грумы подвели лошадей. Мы оседлали их и заставили  проделать  обычные
трюки, которые показывают темперамент  лошади  и  доставляют  удовольствие
всем господам и дамам, пришедшим посмотреть:  прыжки  с  места,  скачки  с
препятствиями разной высоты, учебный  бой  коня  с  конем  и  наездника  с
наездником. Эту схватку был выбран продемонстрировать я, и я  выиграл  ее.
Мне было не жаль выбить противника из седла; это был недоумок, с которым у
меня были стычки раньше.
     Вскоре после этого, когда все было сделано, и мы прогуливали лошадей,
трое золотых подошли ко мне со своими серебряными  женщинами,  и  один  из
этих принцев был Медведь, который сопровождал Демиздор. Во  время  трудных
упражнений я почти забыл о ней и о том, что она перешла в другие руки.
     Золотой Медведь взял меня под локоть, а пальцем другой руки приподнял
мой подбородок, точно так  же,  как  если  бы  я  был  приглянувшейся  ему
служанкой. Я остановился и посмотрел на него, и  чувствовал  себя  так  же
глупо, как мальчик к которому пристал один из гостей его  отца,  и  он  не
должен поднимать шума, в то время как предпочел бы ответить кулаком.
     - Отлично. Я аплодирую  твоему  мастерству,  -  сказал  новый  хозяин
Демиздор. - То ложишься с кобылами, чтобы они были такими послушными?
     Я не растерялся и, вежливо улыбнувшись, почтительно спросил:
     - Вы рекомендуете? Это помогает?
     Его друзья рассмеялись. Я был собакой, которая  умела  шутить,  а  не
только скакать на лошадях. Но золотой Медведь не закончил.
     - Что ж, - сказал он, - мы видели фигурные танцы, но не  то,  как  ты
укрощаешь лошадь для своего господина. Вот это я  бы  действительно  хотел
посмотреть. - С этим он повернулся и закричал  Эррану:  -  Мой  повелитель
Леопард, разрешишь ли ты, чтобы этот дрессировщик укротил моего зверя?
     Эрран разговаривал с Синим Рукавом; он оставил его и подошел  к  нам.
За глазными прорезями маски его глаза блестели  пристальным  интересом,  и
более всего другого глаза Эррана говорили мне, что я должен остерегаться.
     - Укротить твою лошадь, сударь? Я полагал, что твои звери уже ручные.
     - Все, кроме рыжего жеребца.
     - Рыжего? Но ты выиграл его в четырехглавые кости месяц назад.
     - Да, это так, сударь, и он стал для меня проклятьем.
     - Ты, конечно, преувеличиваешь, - сказал Эрран спокойно,  наслаждаясь
диалогом с несомненным  острым  предвкушением.  -  Этот  ласковый  жеребец
нежнее твоей дамы, дамасковой Демиздор.
     Если он намеревался предупредить меня - до сих пор я  не  знаю  этого
наверняка - он не мог сделать это яснее.
     - И все-таки, мой повелитель  Леопард,  прошу  твоего  разрешения,  -
сказал Медведь.
     - Ну что ж, если ты доведен до того, чтобы просить, лучше  дать  тебе
разрешение. Ты не будешь возражать против того, чтобы потренировать лошадь
этого господина, Вазкор?
     - Попросите меня снова, мой повелитель, - сказал я, - когда это будет
выполнено.
     Медведь хлопнул по плечу одного из своих серебряных, и тот отправился
в аллею статуй. Через полминуты по аллее на равнину был вывезен фургон для
лошадей.
     Ящик представлял собой  нечто  вроде  тюрьмы  на  колесах,  городской
предмет, который мне никогда не нравился. Сейчас я и  вся  компания  могли
слышать, что в нем действительно была необходимость.
     Что-то внутри ящика билось и металось, и  ревело,  пытаясь  вырваться
наружу.
     Теперь глаза Эррана выражали полное недоумение и удивление.
     - Что это, сударь, - сказал он Золотому Медведю,  -  может  ли  быть,
чтобы твой послушный зверь превратился в демона за одну ночь? Я думаю, нам
лучше отойти в сторону, прежде чем это создание выпустят. Мой Вазкор,  как
ты считаешь, ты сумеешь справиться с этой лошадью?
     Я посмотрел в лицо Медведю и сказал:
     - Я бы сказал, что этой лошадью уже несколько поманипулировали.
     Даже младенец в колыбели мог догадаться, в  чем  дело.  Если  они  не
могли приправить мою пищу, в пищу своих лошадей они  могли  подмешать  что
угодно. Судя по шуму, который производит эта лошадь, мой повелитель  Принц
Медведь напичкал свое животное семенами смерти и для коня  и  для  любого,
кто встретится ему на пути.
     Я не был так зол со времен мальчишества в крарле Эттука. Зол, что  он
погубит прекрасное животное ради своего гнусного злодейства,  зол,  что  я
должен рисковать своей жизнью ради театрального представления для них, зол
до умопомрачения  на  женщину,  которая,  как  я  знал,  стояла  за  этими
хитростями.
     Я стоял на равнине, пока господа и дамы двора  Леопарда  отходили  на
безопасное расстояние, а безумный конь ржал и бился в своей  тюрьме.  Даже
грумы  разбежались,  оставив  бедного  мальчика  из  ранга  матерчатых   с
непокрытым лицом цвета серого жира, который отодвинул  засов  на  ящике  и
хлынул прочь, в безопасность.
     На этот раз я думал: если я переживу  это  представление,  оно  будет
последним. Клянусь свиньей-сукой-шлюхой богиней, которая  выхрюкнула  меня
из своего брюха, эта собака предложила свой последний фокус.
     Потом конь вылетел наружу, и я перестал думать отчетливо.
     Он не был похож на коня. Если я помнил легенды о боге  ветра  племени
Тафры, это был он, не черный, а рыжий, не ветер, а смерч.
     Он вылетел из заключения, как пушечное ядро, весь в  облаке  пены,  и
ринулся прямо на меня с горящими глазами.
     Я ждал этого. Мои ноги и душа  говорили:  мчись  прочь  от  него.  Но
вместо этого я бросился ему навстречу и рванулся к его огромной голове.
     Я ударился боком о его твердую, как камень, грудь; столкновение почти
вышибло из меня дух, разве что я был готов к этому. Я перемахнул через его
шею и приземлился ему на спину,  как  задыхающаяся  рыба,  выброшенная  на
вздымающуюся палубу корабля, и ухватился за липкую от пены гриву.
     Он завизжал от боли, страха или  безумия  и  встал  на  дыбы,  колотя
копытами. Он был скользким от пота. Я цеплялся, как мог, скользил и  снова
цеплялся.
     Я думал, что могу надеяться только повиснуть на  нем  подобно  горной
кошке, пока он не умрет от отравы или не сбросит меня и не  вырвет  зубами
внутренности. Внезапно что-то другое нахлынуло на меня. Оно  обожгло,  как
крепкий напиток, даже как приступ вожделения. Это было  убеждение,  что  я
могу исправить его.
     Однажды, уже давно, был такой день, когда  я  на  коленях  стоял  над
двумя самками оленя у зимней заводи и знал, что я отнял две жизни, которые
мне не принадлежали. И сейчас, сжимая мечущегося жеребца, умытого болью  и
покрытого кровавой пеной, я ощутил его жизнь и его  право.  Обоим  умереть
ради каприза трусливого глупца или обоим жить?
     Потом все произошло быстро, но отчетливо. Это было похоже  на  волну,
захлестнувшую меня, на свет, который взорвал меня, когда  я  убил  Эттука.
Однако в этот раз было иначе. Это можно сравнить  с  дамбой,  сдерживающей
море. Море прорывается и выливается  наружу,  но  у  него  нет  плотности,
никакой вздымающей силы, никакого бурления, просто слабое сияние в глубине
глаз и потом - полный покой.
     Конь тоже успокоился. Он стоял, вздыхая  и  потряхивая  головой,  как
будто смущаясь за свою прежнюю дикость. Он перебирал копытами,  как  будто
исследовал их или ощущение того, что они стоят на твердой почве.
     Он выбросил мерзость, которую они ему дали, и усеял ею всю равнину; у
дерьма был зеленоватый цвет и кислый запах. Может быть, в конечном  счете,
это извержение вылечило его, а не моя волшебная сила.
     Я дрожал, как будто мне нужна была  пища  или  женщина.  Потом  дрожь
прошла, и я огляделся вокруг.
     Придворные Эррана были в растерянности. Некоторые подбадривали  меня,
как мне неясно помнилось, когда я бесстрашно рванулся к голове жеребца, но
происшедшее было выше их разумения.
     Золотой  Медведь  выступил  немного   вперед,   несомненно,   пытаясь
разобраться и разгадать загадку.
     Я соскользнул с коня и крикнул одному из грумов с  разинутыми  ртами,
чтобы он подошел и укрыл жеребца, потому что от него все еще  шел  пар  на
ледяном ветру.
     Я пошел прямо к Золотому Медведю Демиздор. Я больше не  был  зол  или
ошеломлен. Я точно знал, что будет дальше.
     В парке я не носил меч, брал только нож для  разрезания  веревки  или
чистки лошадиных копыт от грязи. Я вонзил этот  нож  по  самую  рукоять  в
живот Медведя и наблюдал, как он извивается и шатается,  пытаясь  вытащить
его, наконец, он покатился на истоптанный снег и умер.
     В городах бронзовая  маска  не  убивает  золотого  подданного  своего
господина.
     Таков порядок, без всяких исключений.
     Мне кажется, я потерял рассудок, когда, вытерпев пребывание в клетке,
в то время как следовало отказаться, теперь я отказывался, когда следовало
стерпеть. Как и многие до меня, я действовал  не  в  нужный  момент  и  не
правильным образом, потому что я должен был действовать раньше и не сделал
этого.
     Мой гнев иссяк. Я был только непреклонен, сознавая, что все  потерял,
скорее всего и жизнь тоже, и мне не от чего было отказываться.
     Меня привезли назад во дворец Эррана и бросили головой вперед  в  мою
комнату с абрикосовыми окнами.  Всякое  оружие  было  убрано,  кольцо-ключ
изъят; меня заперли.
     Вскоре меня посетил Эрран с тремя серебряными командирами.
     - Я разочаровался в тебе, - сказал он, - ты глупец.
     Я сказал:
     - Я расстроил твои планы, потому что ты сделал меня игрушкой идиотов.
Тебе следовало лучше разобраться во мне. Глупец ты, мой повелитель.
     - Посмотрим, - сказал он.
     Он прохаживался передо мной совершенно свободно  и  без  опаски,  как
будто ему нечего было бояться. Совершенно очевидно, что убивать его мне не
имело смысла; слишком много было желающих занять его место.
     Он взял одну из книг, лежавших на столе. Он сказал:
     - У тебя появился  хороший  вкус  к  городским  вещам  -  литература,
музыка, любовь... Некоторое время назад, когда я вырвал  тебя  из  рабских
тисков Кортиса, кажется, я говорил тебе, как меня зачаровал и заинтриговал
процесс заживления твоих ран. Так как  ты  нарушил  закон  и  должен  быть
наказан за это, я решил заодно и узнать ответ на мой запрос. Другой пользы
мне от тебя не может быть.
     У меня пересохло во рту. Я был бы действительно дураком, если  бы  не
понял, что мне уготовано. Он сказал, спокойно и без лишней  холодности,  и
без возбужденности Зренна:
     - Сначала я отрежу твою правую кисть, мой Вазкор. Я смогу  тогда  сам
убедиться,  как  и  ты,  кстати,  до  какой  степени  твое  тело  способно
восстанавливать ткани. Потом я выну твои глаза, извлеку твой язык и отрежу
дыхательное  горло.  Если  ты  это  переживешь,  мои  врачи   вынут   твои
внутренности. Естественно, ты можешь умереть от шока прежде, чем мы дойдем
до этого. Если ты выживешь и сможешь восстановиться - что является спорной
и экстравагантной мыслью, - возможно, я восстановлю тебя в качестве своего
подчиненного. Было бы недальновидно не сохранить такой приз  -  совершенно
неуязвимый витязь.
     Ужас черным червем подступил к горлу, но я не хотел, чтобы  он  видел
это. Я сказал:
     - Когда будешь на смертном одре,  Эрран,  молись,  чтобы  никогда  не
встретиться со мной там, куда ты пойдешь.
     Он отмахнулся жестом, который говорил: а-а, он  опять  стал  дикарем.
Что это за чушь о встречах после жизни? Вслух он сказал только:
     - Мы начинаем завтра на рассвете. На сегодня  тебе  принесут  пищу  и
напитки, женщин, если хочешь. Наслаждайся своими ощущениями,  пока  они  у
тебя есть.
     Закат покраснел за толстыми стеклами  западного  Окна,  но  вспыхивал
яркими оранжевыми огнями сквозь разбитый хрусталь.
     Этот странный и  контрастный  рисунок  был  результатом  моей  ручной
работы, которую я выполнял над окном с помощью  скамьи,  стола,  бронзовых
чаш и кувшина. Тщетно. Свинец держался. Стекло раздробилось на  части,  но
ни одна не годилась на оружие.
     Задолго до того, как солнце опустилось,  рисуя  свои  зловещие  узоры
света  на  оконном  переплете,  я  занялся  исследованием  своих   мрачных
перспектив. Что я неожиданно наткнусь на какое-нибудь  средство  борьбы  в
последнюю ночь, или что завтра я мог бы  пригласить  к  себе  парикмахера,
чтобы он побрил меня до прихода стражи Эррана, силой позаимствовать у него
бритвы и применить  их  как-нибудь.  Другие  безумные  мысли  кружились  в
голове. Я мог бы соблазнить часовых, поставленных у моей двери;  они  были
бронзовые, пристрастные к вину...  выхватить  меч,  вырваться  -  меня  бы
схватили  и  убили,  ничто  другое  не  представлялось  возможным,  но  не
разрубали бы до смерти, как живой кусок мяса, и кое-кто погиб бы вместе со
мной. Потом я мечтал о том, что смогу-таки как-то уйти от них,  зная,  что
это - лишь мечты.
     Окно потемнело, и сквозь разбитые стекла ворвался ветер.
     Через час после захода солнца дверь открылась. Серебряный командир  и
десять бронзовых стражников вошли, чтобы проследить, как двое в матерчатых
масках расставляют мой обед. С извращенным великодушием Эрран прислал  мне
превосходную еду. Когда его люди ушли, я поел  немного,  думая  подкрепить
себя для бравады, но во рту был привкус пыли и пепла, и  я  скоро  оставил
попытки.
     Я слышал, как играет музыка за стенами моей тюрьмы. Ночью в  Эшкореке
всегда звучала мелодия или песня.
     Я с силой ударил кулаком по свинцовой оконной раме,  потому  что  эта
ночь была не для песен.
     Еще позднее дверь открылась снова.
     Она лишь приоткрылась,  и  в  щель  прокралась  единственная  фигура,
заключительная жуткая шутка. Эрран прислал мне мою последнюю женщину.
     Свечи дымили; сначала я не смог различить ее. Стройная, закутанная  в
тонкую ветхую кисею, в проблеске  света  мелькнула  бронзовая  маска  -  я
собирался нагрубить, но сдержался.
     - Воробей, - сказал я, - из всех их он не должен был  присылать  тебя
ко мне.
     Но она была слишком высока для Воробья. Внезапно кисея соскользнула с
ее волос, и свет свечей ослепительно вспыхнул на них.  Она  подняла  руку,
чтобы стянуть маску, и на этой руке от пальцев до локтя была алая перчатка
из крови.
     Демиздор была моей гостьей, и в ее руке влажно блестел красный нож.

                                    6

     Лицо ее было белым. Она сказала, как будто это все объясняло:
     - Я убила твоего стражника. Там был только один.
     Должно быть, я направился к ней, потому что  она  протянула  кровавый
нож рукояткой ко мне.
     - Что это может быть? - сказал я. - Эрран послал тебя сюда,  чтобы  я
мог перерезать тебе горло в качестве последней земной радости?
     - Эрран? Эрран не посылал меня.
     - Зачем ты тогда пришла? Тебе так хочется ощутить вкус земли во рту?
     Она сказала каменным голосом:
     - Ты можешь убить меня, но тогда тебе никогда не уйти от них.
     Я взял ее за запястье и вырвал кинжал из ее пальцев. Я сказал:
     - То, что я должен умереть -  твоих  рук  дело.  Ты  поощряла  своего
Золотого Медведя на его развлечение.
     - Да, - сказала она.
     -  Тогда  ты  счастлива.  Зачем  говорить  о  побеге?  Зачем  убивать
стражника?
     Ее глаза были прикованы ко мне, пустые, как два  зеленых  камешка  на
бесцветном лице.
     Она сказала так, как будто я ничего не произнес:
     - Эрран поставил только одного бронзового у двери. Поскольку  у  тебя
никого, кроме врагов, здесь нет, Тувек, принцу не  пришло  в  голову,  что
кто-нибудь придет к тебе на  помощь.  У  тебя  есть  друзья  только  среди
женщин-усладительниц, а они никогда  не  осмелились  бы  помочь  тебе.  За
исключением одной. Я призвала твою музыкальную девушку и взяла  взаймы  ее
одежду и маску. Она скажет, что кто-то украл их у нее, если ее спросят, но
я не думаю, что спросят. Дорога,  по  которой  я  тебя  проведу,  известна
только очень немногим из золотых и серебряных; бронзовые ничего о  ней  не
знают. Когда я подошла к этой двери, я сказала часовому, что Эрран  послал
меня к тебе на ночь. Когда он повернулся  открыть  дверь,  я  ударила  его
ножом. Я сделала это неуклюже, но он мертв. Я  взяла  кольцо-ключ.  Другой
стражник придет сюда через час, в полночь, когда они  меняют  караул.  Нам
надо спешить.
     - Ты и так идешь слишком быстро для меня, - сказал я. - Я покончил  с
тобой, а ты - со мной, девушка. Я ни в чем не доверяю тебе.
     На это она издевательски улыбнулась.
     - Ты все еще дикарь, Тувек? Ты  откажешься  от  своего  единственного
шанса только потому, что я даю его?
     - Зачем давать его, в таком случае?
     - Зачем, - повторила она. Что-то дрогнуло в ее пустых глазах,  и  рот
ее задрожал. - Потому что я не могу избавиться от  тебя.  Потому  что  моя
душа беременна ребенком, и этот ребенок - ты, и я никогда не смогу  родить
его, или освободиться от тебя. - И она схватила мои руки и впилась  в  них
ногтями, и неподвижно и пристально смотрела на меня.
     Я не сказал ей ни слова, потому что слов не было. То, что было во мне
к ней, давно умолкло. Ее страсть и ее боль смутили меня; они не изменились
или даже еще разрослись под маской презрения и ненависти.
     - Значит, ты хочешь, чтобы я ушел отсюда, - сказал я. - Очень хорошо.
Я готов.
     Она отпустила меня и отвернулась, чтобы спрятать то, что незачем было
скрывать, потому что я все уже понял.
     Стражник лежал в крови на пороге. Он был  вторым  мужчиной,  которого
она убила из-за меня. Я взял его пояс с оружием и его маску  и  надел  их,
надел свой плащ и надвинул капюшон из волчьей  шкуры,  чтобы  скрыть  свои
слишком легко узнаваемые волосы. Она сказала, что  там,  куда  мы  пойдем,
холодно, и никто не удивится моему капюшону. Она также  сказала,  чтобы  я
завернул свой несъеденный обед и спрятал под рубашку - мне понадобится еда
в моем путешествии.
     Я вышел за ней в коридор, а потом в следующий с некрашеными каменными
стенами, слабо освещенный редкими факелами. И  все  время  я  ожидал,  что
новый поворот может привести меня на чей-нибудь меч, что  это  была  новая
забава двора. Однако под этим беспокойством была спрятана уверенность, что
она была верна мне, моя городская жена, и все было так, как она сказала.
     Наконец мы вышли на открытую часть дворца, и я в последний раз увидел
Эшкорек, его кратеры  черноты  и  ослепительно  сияющие  башни.  Потом  мы
подошли к лестнице, завернули под ней за угол, и Эшкорек исчез из виду.
     Мы спустились в подвалы, глубины дворца Эррана.
     Дважды нам встречались группы Темных Людей.  Первая  тяжко  трудилась
среди бочек и цистерн при слабом  красном  свете  факелов;  вторая  группа
проходила из одного сумрачного помещения в другое, минуя нас во мраке, как
будто мы были невидимками. Только однажды мы  натолкнулись  на  бронзовых,
вероятно, надсмотрщиков за рабами. Они сидели, ворча и играя в  кости  при
свете жаровни, и подтолкнули друг  друга  локтями  при  виде  нас,  но  не
учинили  никакого  препятствия.  Когда  они  остались  позади,  я  спросил
Демиздор, почему так. Она сказала, что подземные  переходы  служили  общим
проходом в спальни принцев наверху.
     Кроме этих и подобных вопросов, мы ни о чем не говорили.
     Я не знал, куда она ведет меня, но решил,  что  на  какую  нибудь  не
часто используемую дорогу, ведущую  с  территории  Эррана  или  вообще  из
Эшкорека.
     Мы вошли в коридор без выхода,  и  я  догадался  о  его  секрете  еще
раньше, чем Демиздор уверенно нажала на место в стене, и она  повернулась,
открыв проход. За стеной была чернота и запах старых костей.
     - Я не вижу в кромешной тьме, госпожа, - сказал я.
     - Путь без света очень короткий, - сказала она, - но ты должен  взять
меня за руку.
     Так, рука в руке, мы вступили в плотную ночь, и стена захлопнулась за
нами.
     Эта рука была очень маленькой и  холодной,  она  прижималась  ко  мне
помимо своей воли. Она заставила  меня  вспомнить,  эта  рука;  вызвала  в
памяти осколки того, что было. Она разбудила мою жалость, заставила думать
о ее боли.
     Затем чернота стала рассеиваться, и она отодвинулась от меня.
     Мы прошли под улицей,  в  мостовой  над  головой  местами  появлялись
просветы, пропускавшие сумеречный звездный свет.
     Здесь все окаменело, даже крысы не шуршали.
     Скоро просветы закрылись над нами, и тоннели разбежались по сторонам,
и все осветилось ровным сиянием,  как  в  морской  пещере,  где  не  видно
источника света.
     На каменных стенах проходов виднелись слабые отметки;  я  думаю,  она
находила дорогу благодаря им.
     Наконец, она провела меня еще через одну волшебную стену  в  огромный
подземный зал с обвалившимися колоннами,  и  здесь  стоял  черный  конь  в
упряжи, к седлу был привязан мешок.
     Ее изобретательность поразила меня.  Я  видел,  что  она  планировала
быстро и тщательно; ее голова наверняка начала работать над этим планом  в
ту же секунду, как мой нож вошел в живот ее любовника.
     - Конь сильный, - сказала она. - Я привела его сюда другой дорогой на
закате, с ним немного еды, питья и других вещей для твоего путешествия.  Я
не могла достать много, иначе мои действия  привлекли  бы  внимание.  Есть
кремни и связка смоляных факелов, которые понадобятся тебе  позже.  -  Она
говорила спокойно, как будто была незнакомкой, у которой я  спросил  путь.
Она указала в сторону пространства позади  коня  и  сказала:  -  Проход  у
покосившейся колонны. Иди по нему, никуда не сворачивая. Вскоре ты увидишь
отметку в виде змея на левой стене. Положи ладонь  на  его  голову,  и  он
откроет для тебя стену. Ты запомнил, что я сказала? Я  не  пойду  с  тобой
дальше.
     - Я запомню, - сказал я. - Куда же ведет этот путь?
     - Этот тоннель проходит прямо под горами к юго-востоку от Эшкорека, -
сказала она. - Я не знаю, где он кончается, но это будет далеко отсюда. По
нему придется ехать девять или десять дней.
     - А ты? - сказал я. - Ты скажешь Эррану, куда я делся?
     - Я не скажу ему.
     - Он заподозрит тебя в соучастии и заставит сказать.
     - Нет. Он может сам догадаться. Принцам  известно  об  этом  тоннеле,
хотя мало кто из них испытывает желание  входить  в  него.  Его  построили
Сгинувшие,  те,  кто  был  раньше  нас  наши  предки,  после  которых   мы
выродились.
     Она умолкла, в ней не  было  больше  ни  ярости,  ни  мольбы,  только
отстраненность, как будто душа покинула ее, и ее глаза казались слепыми. Я
подумал о тех ночах и ослепительных днях, когда мы любили друг друга, и  в
моем мире была только  Демиздор,  и  как  она  сказала  мне:  "Однажды  ты
пожалеешь, что взял меня". Теперь была только  эта  красивая,  незнакомая,
нелюбимая посторонняя, убийца и спасительница одновременно.
     Я сказал:
     - Может быть, для тебя безопаснее было бы поехать вместе со мной.
     Она сказала:
     - Не предлагай мне отбросы. Я буду в достаточной безопасности  здесь;
это мой народ.
     А потом она спокойно и коротко рассказала о последних часах в крарле,
до того как ее родственники забрали ее. Как она думала, что я  умираю  или
умер, как воины  изнасиловали  ее,  привязали  и  возвращались  насиловать
снова, как она лежала, ожидая своей смерти,  о  боли,  стыде  и  гневе,  и
страже - обо всем она рассказала мне, пока я не запомнил  этот  свой  урок
наизусть.
     Потерять любовь и узнать, как ты потерял ее, когда  не  было  вины  у
обоих, подобно слепым детям, на ощупь пробиравшимся в  темноте  -  в  этом
была острая, как лезвие ножа, боль.
     - Демиздор, - сказал я, - пойдем со мной. Мы можем быть друзьями,  по
меньшей мере.
     - Но мне не нужна твоя дружба. Я хочу твоей любви, и в то же время  я
не хочу ее. Иди, или я прокляну тебя. Это проклятье пристанет, потому  что
женские проклятья более жестоки, чем ваши.
     Я увидел, что убеждать бесполезно. Я  повернулся,  отвязал  лошадь  и
вскочил в седло.
     Когда я пересекал зал, она окликнула меня, назвав по имени, которое я
носил в племени.
     Поэтому я оглянулся. В племенах говорят, что это приносит  несчастье.
Тафра однажды шепотом рассказала мне историю о воине, которого заманила  в
Черное Место женщина, и он уже почти обрел свою свободу снова,  но  ведьма
произнесла его имя, и он посмотрел через плечо, и она затянула  его  назад
лисьим огнем в своих глазах.
     В глазах Демиздор не было огня. Я с трудом мог различить ее во мраке,
только бледное лицо и бледную руку.
     - Ты моя жизнь, - сказала она.
     И она шагнула прочь в темноту и растворилась, как дым.
     Я не окликнул ее. Я предвидел, что она не ответит.
     Я въехал в тоннель и больше не оглядывался.

                      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОХОТА НА ВОЛКА

                                    1

     Одиннадцать ночей и десять дней я ехал по этой  магистрали.  Судя  по
другим проходам, открывавшимся в зал  с  обвалившимися  колоннами,  многие
большие дома Эшкорека имели  доступ  к  подземному  городу  и  к  древнему
тоннелю. Во дворце Кортиса, без сомнения, был один из таких входов.  Иначе
каким образом Демиздор могла знать об этом месте и  секрете  открывающихся
стен, если только она не  узнала  об  этом  где-нибудь  еще?  Кроме  того,
позднее другие отправились этим же путем и не через подвалы Эррана.
     Найдя змеиную отметку на камне и нажав на нее,  я  выступил  в  узкий
низкий переход, поблескивавший светом от зеленых и серых грибков, с гнилым
и сырым запахом подземелья. По этой секции пришлось осторожно ехать  около
часа, иногда сгибаясь вдвое, чтобы не задеть потолок. Потом  проход  снова
превратился в какой-то зал или пещеру, и стало так темно, что я  не  видел
вперед и на длину ножа. Я остановился, высек огонь  при  помощи  кремня  и
зажег один из факелов.
     Смола вспыхнула, но вскоре пламя немного осело, потому что воздух был
тягучий и спертый. Высоко над  головой,  куда  не  достигал  свет  факела,
шуршали летучие мыши, если это были они, мне не удалось рассмотреть.
     Пол был ровный, и конь шел  легко,  хотя  мы  двигались  медленно  по
огромной пещере, границ которой не было видно по сторонам, и  впереди  все
еще было темно.
     Затем в свете горящей смолы что-то сверкнуло впереди в вышине,  потом
снова. Подняв факел на высоту  вытянутой  руки,  я  разглядел  нечто,  что
заставило  меня  вслух  побожиться  именами  богов,  о  которых  я  и   не
подозревал. Это была не пещерная стена, а стена из обработанного камня,  и
в ней была открытая арка, выше любой башни в Эшкореке  Арноре,  шириной  в
семь улиц. Свод арки был  из  плиты  красного  мрамора,  которая  блестела
далеко в вышине, как рубин в полутьме; свод поддерживали  две  колонны  из
черного полированного гранита,  густо  обвитые  от  основания  до  вершины
змеиными кольцами из чистого золота. Массивные змеиные головы с капюшонами
в форме сердца образовывали капитель. Каждая колонна была приблизительно в
сотню  футов  высотой;  высота  кроваво  светящегося  свода  -  почти  сто
двадцать. И на мраморе  золотыми  буквами  было  высечено  название  этого
колоссального входа, представлявшее собой самый неожиданный из парадоксов:

                              САРВРА ЛФОРН
                               Путь Червя

     Я сидел на лошади, неподвижно уставившись, с факелом в руке. Все  это
сооружение было дивным выражением злобной насмешки,  все  еще  сохранившим
свежесть, хотя и создано было на заре мира; шутка и  великолепие,  которым
суждено пережить землю.
     Я вспомнил ее слова. Они построили его, кто бы  ни  были  эти  они  -
раса, после которой "выродился"  ее  народ,  сверхъестественные  божества,
которым незачем было есть или сидеть на корточках,  и  которые,  вероятно,
обладали беспредельными богатствами и бесчисленным количеством рабов. И  в
меня закралась мысль, что я, подобно принцам Эшкорека, не  хочу  проходить
этим древним путем, этим Сарвра Лфорн. Но у меня не  было  выбора,  я  был
беглецом, за которым, возможно, уже сейчас шла погоня, и  предательство  и
хитрость указывали им путь.
     Я  направил  коня  вперед.  Он  замотал  головой,  как  будто   хотел
продвигаться вперед не больше, чем я.
     Громадный проем арки подхватил  стук  копыт,  потрескивание  смолы  и
даже, казалось, звук моего дыхания, как гигантский барабан.
     А потом я въехал в тоннель.
     Атмосфера сразу изменилась. Факел разгорелся,  потому  что  с  высоты
струился  свежий  воздух.  Там  стоял  сухой  полупряный  запах,   тонкий,
приятный, жутковатый, как будто всего лишь полчаса назад на  этой  дороге,
по которой наверняка никто не  ездил  больше  сотни  лет,  жгли  ароматные
благовония и играла музыка.
     Тем временем факел как мечом ударял по тысячам  оттенков  сверкающего
цвета, по драгоценным камням и металлам.
     Пыль только слегка приглушила это сияние. Разрушение  едва  коснулось
этого  места  своими  жилыми  пальцами.  Эго  был  заколдованный  леденец,
застрявший в горле времени.
     Факел  освещал  только  небольшие  фрагменты,  как  кусочки  мозаики,
которые мне надо составить вместе, и, разбирая их, я был  рад  до  глубины
души, что не увижу их все разом одним взглядом.
     Широкий зал обрамляли колонны, стройные пунцовые стебли с  цветочными
головками, золотыми лотосами и орхидеями, которые смотрелись в потолок как
в черное зеркало. Там висели лампы, сейчас опутанные паутиной.
     Вдоль дороги бежала мраморная  мостовая.  За  ней  поднимались  стены
тоннеля рыжего эшкирского камня, отполированные до  ледяного  блеска.  Они
были украшены лепниной и разрисованы картинами. Сначала я решил,  что  они
живые, эти фигуры, нарисованные там,  настолько  они  были  достоверны,  а
пейзажи за ними, казалось, простираются в глубь стен, чего никак не  могло
быть, но выглядело это именно так.
     Они были любопытные, эти фрески.  На  них  люди  летели  по  воздуху,
иногда крылатые, чаще бескрылые, всегда в полете над широкими равнинами  и
зубчатыми пиками, а лук зарождающейся луны  или  красный  глаз  садящегося
солнца - под ними. Любовники лежали в обнимку с необжигающими пожарами или
ехали верхом на рыбах, или развлекались со змеями, пантерами и львами. Все
эти люди-картины были колдунами. Они могли укротить ветер или послать  его
в полет, познать зверей, вызвать огонь, успокоить океан... И  еще  одно  я
заметил в них, кроме их магических сил и красоты, - некоторые  были  очень
темноволосы, как мой отец когда-то и как я; но  большинство  из  них  были
бледными, бледнее даже, чем раса Демиздор, не  блондины  с  нефритовыми  и
синими глазами, а белые, как алебастр, с глазами из белого пламени.
     Белые, как Уастис, моя альбиноска-мать.
     Белые, как очищенная кость.
     Тоннель был так построен, что можно было скакать по нему галопом,  не
встречая препятствий. Однако не доверяя совершенству мостовой - где-нибудь
впереди  могла  обрушиться   крыша,   встретиться   какая-нибудь   неясная
опасность, названия которой  я  не  знал  (и  хотел,  чтобы  она  осталась
безымянной) - я пустил коня быстрым парадным шагом. Он был сильный,  умный
зверь; так мы проехали несколько миль.
     Потом факел начал дрожать и тлеть, и на  меня  навалилась  усталость,
такая же, как у моего факела.
     По  моим  предположениям,  приближалась  заря.  Мне  было  любопытно,
гнались  ли  уже  собаки  по  моему  следу,  или  там  все  еще   были   в
замешательстве по поводу моего побега. Но каковы бы ни были их  планы  или
мои, потребность во сне придавила меня свинцом. Я сознавал, что так  долго
оставался без отдыха не из-за мысли о погоне, а потому  что  не  испытывал
особого желания останавливаться здесь, тем  более  забыться  сном  в  этой
экзотической пустыне.
     В этот момент задыхающийся факел обнаружил неожиданную вещь  в  стене
справа от меня - овал бесформенной темноты.
     Охваченный любопытством и  беспокойством,  я  нагнулся  посмотреть  и
различил в углублении вход, который, вероятно, вел в  какое-то  внутреннее
помещение.
     Я был заинтригован, и, отбросив детские страхи относительно  духов  и
обмана - для которых в противовес моим рациональным рассуждениям это место
сделало меня определенно хорошей добычей, - я проехал между  колоннами  на
мраморный тротуар в углубление.
     Это действительно была внутренняя комната,  обставленная  как  жилье,
очевидно, для божественных людей, которые путешествовали в тоннеле.
     По меньшей мере занавес,  висевший  перед  входом,  был  из  тленного
материала. Он рассыпался на пыльные частички, когда я отдернул  его,  и  у
меня появилось чувство, что я ошибочно потревожил что-то, к чему не должен
был прикасаться.
     Затухающее пламя факела  еще  раз  пробежалось  по  большой  комнате,
выхватывая, как  и  раньше,  отдельные  предметы.  Слева  от  меня  стояла
подставка со свечами на пиках  с  человеческий  рост.  Нужно  было  только
протянуть руку и дать остаткам моего факела поцеловать их воск и разбудить
свечи. Через несколько секунд теплый свет залил вход и показал  мне  такие
же подставки по всей  комнате.  Какая-то  странная  и  непреодолимая  сила
заставила меня слезть с коня, взять в руки одну из  свечей  и  обойти  всю
комнату, зажигая огонь везде, где он мог гореть.  Возможно,  это  были  их
чары, прежних обитателей, они хотели, чтобы я увидел великолепие,  которое
было памятником им. Я помню, что потом я считал себя глупцом  из-за  своих
действий и предчувствий в тоннеле.
     Это была красивая комната; ничего другого я не  предполагал.  Потолок
был цвета зеленого оникса, резьба на нем превращала его в лесную крышу  из
листьев и виноградных лоз, которые благодаря игре  света  и  тени  как  бы
трепетали на легком ветерке. Ковры  и  драпировки  превратились  в  тонкие
паутинки; прикоснешься или встанешь на них, и их больше нет.  В  остальном
обстановка сохранилась: любовные ложа  в  виде  спаривающихся  лебедей  из
слоновой кости и эбонитовых кошек,  вазы  из  халцедона.  Я  наткнулся  на
огромное серебряное блюдо с фруктами, чистыми, как  будто  их  только  что
сорвали. Запустив в них руку, я вытащил  яблоко  из  прохладного  хрусталя
цвета красного вина, янтарный персик и виноград,  ягоды  были  из  черного
турмалина, а листья - из  нефрита:  игрушки  мужчин  и  женщин,  считавших
фрукты украшениями, так как им незачем было заполнять свои животы.
     Казалось, что легенды говорили правду.  Было  еще  кое  что.  Золотая
дверь вела в просторную ванную комнату. Я  нашел  ее  неожиданно  и  вошел
посмотреть.  Вделанная  в  пол  ванна  была  заполнена  мхом,  а   золотые
краны-дельфины не брызгали больше водой. Не хватало еще  одного  предмета.
Привыкнув к нему  в  Эшкореке,  я  стал  искать.  Я  глупо  ухмыльнулся  и
испугался - рассказа, реальности этого совершенно другого мира. Унитаза не
было.
     Это было похоже на грубую шутку, на удар по лицу.
     Любой человек, проходивший по их тоннелю, должен был  оставлять  свое
дерьмо, как крыса. Но  позднее  я  обнаружил  узкие  пропыленные  уборные,
которые они построили для смертных рабов, чтобы они не пачкали магистраль.
Испытываешь какой-то черный позор, когда чувствуешь такую безнадежность.
     Наконец я привязал и накормил коня; Демиздор предусмотрела все нужды.
Я лег спать. Не на одно из любовных лож, откровенных и  бесстыдных,  а  на
покрытый паутиной пол, завернувшись в свой плащ.
     Сон захватил меня внезапно и был глубоким,  но  не  приятным.  Ибо  с
приходом сна картины на стенах ожили...

     Надо мной стояла женщина. У нее были крылья  из  света,  и  она  была
одета в свет; лицо ее было подобно звезде. Она коснулась меня ногой. Я  не
мог ни подняться, ни пошевелить конечностями.
     - Вазкор, человек, волшебник, воин, Черный Волк,  -  сказала  она.  -
Повелитель войны, король, глупец, мертвец, производитель сына. Вазкор, сын
Вазкора. Кто твоя мать?
     В моем сне я принял ее за духа, и волосы зашевелились у меня на  шее,
как будто там ползали муравьи.
     Потом я бродил в запутанном  лабиринте  из  белого  мрамора,  пытаясь
добраться  до  тарелки  с  фруктами,  поставленной  для  меня  в   центре.
Божественная  раса  заперла  меня  в  лабиринте  для  развлечения,   чтобы
посмотреть,  насколько  сообразительным  может  быть  низшее  человеческое
существо. Я слышал их смех и как они заключают пари на мой счет.  Когда  я
выбирал неправильный поворот, женский голос резко кричал: "Нет, Вазкор, не
туда".  (В  Эшкореке  я  видел  подобное  времяпрепровождение  золотых   и
серебряных масок. Они помещали мышь в миниатюрный  лабиринт  и  наблюдали,
как она мечется туда-сюда в поисках пищи. Если она находила блюдо, они  ее
награждали и  превращали  в  любимчика.  Некоторые  создания  погибали  от
голода, не решив задачу.)
     Один раз в этом сне я летал. Воздух надо мной был сумеречно  голубым,
и я отбрасывал черную тень на равнину, лежавшую внизу. Впереди меня  белым
голубем порхала женщина. Я поймал ее за волосы, и это оказалась  Демиздор,
в руке у нее был кинжал. Я сказал ей:  "Мы  солнце  наших  достижений,  не
больше и не меньше". - А она сказала мне: "Вазкор, ты смертный человек". -
И она вонзила кинжал в мой мозг по рукоятку.
     Боли не было, только ослепительный свет и слепота; а  потом  ощущение
ледяной воды, а в воде - миллионы ножей.
     Я вскочил, мокрый от собственного холодного пота.
     Я думал: неужели так должно быть, что я - поле битвы для  них,  моего
отца и моей матери? Он сделал ей меня, и  она  наслала  на  него  какое-то
проклятье, и он умер, и они будут разыгрывать эту пьесу вечно?
     Потом я некоторое время  лекал  без  сна,  не  в  силах  подняться  и
продолжать путь. Когда я снопа заснул, пришли другие сны.  Мне  предстояло
привыкнуть к ним в этом путешествии.
     Красота тоннеля становилась монотонной; он не менялся.
     Обычно после многочасовой  скачки  я  искал  изысканную  комнату  для
отдыха, чтобы поспать. Каждый раз мне приходилось собираться с  мужеством,
чтобы встретить сны. Духи как будто слетались поиздеваться надо мной. Но в
конце  концов  даже  этот  мелкий  кошмар  потерял  остроту.  Я  проснулся
невредимым и совершенно очнулся; никакие  фантомы  не  преследовали  меня.
Моим врагом был  мой  собственный  мозг  и  темное  происхождение,  ничего
больше.
     Иногда апартаменты в тоннеле достигали вершин фантазии. Одна  стоянка
была отделана всеми оттенками  красного  цвета:  потолок  из  земляничного
стекла, мебель раскрашена лампами красной меди, и даже блюдо  полированных
гранатов, вырезанных так, что они напоминали сливы, но почему-то я никогда
не пытался унести их. Были другие комнаты, подобные этой,  все  в  зеленых
или черных тонах, - все были просто кладами для воров, но  их  никогда  не
грабили.
     Были также изящные пикантные  сюрпризы.  Маленькая  серебряная  арфа,
оставленная лежать на ложе, как будто ее положили мгновение назад,  и  еще
через мгновение хозяйка - это была женская арфа - вернется  и  возьмет  ее
снова. Или игровая доска, как для "Замков", только фигуры были из золота и
эмали и стояли на своих клетках; игра останется навеки незаконченной.
     На  восьмой  день  сны  начали  иссякать;  вернее,  у  меня  был  сон
пробуждения, который относился к  моей  прежней  жизни  и  людям,  которые
населяли ее.
     Этот сон был подобен погоне, которая настигла меня  теперь,  когда  я
был один, и у меня было  время  вспоминать.  Действия  человека,  кажется,
всегда преследует чувства вины, разочарования и  меланхолии.  Всегда  есть
что то, вспомнив о чем, говоришь: если бы не... я бы... или если  бы...  я
бы не...
     О другой погоне я получил предупреждение на десятую ночь.
     Я считал время  в  днях  и  ночах,  хотя  не  мог  видеть  их  смену,
придерживаясь первоначальной оценки прошедших часов.  Племена  считают  по
солнцу и луне, положению звезд и теням; в  городах  есть  другие  способы,
большие железные механизмы,  часы  с  маятниками  и  водяные  часы.  Таким
образом я научился двум способам: старому инстинкту,  полученному  мной  в
крарле, и средствам измерения в Эшкореке. В тоннеле  все,  что  находилось
под рукой,  становилось  средством  измерения  времени:  продолжительность
горения свечи или факела; часы желудка, голода и жажды, сон. Когда я выйду
на поверхность, я ненамного ошибусь, по моим расчетам...
     В ту десятую "ночь",  спешившись,  чтобы  напоить  коня  из  плоского
сосуда, который дала Демиздор, я услышал позади себя звук где-то в дальнем
конце магистрали. Это было едва различимое постукивание, чуть больше,  чем
вибрация, беспрепятственно передаваемое через  каменную  дорогу,  стены  и
полированный свод: копыта несущихся галопом лошадей.
     Мой собственный конь не устал; он до этого момента шел легким  шагом.
Я дал ему напиться, потом вскочил в седло  и  пустил  его  шагом.  Вскоре,
когда он размял ноги, я слегка  хлопнул  его  по  боку,  в  более  сильном
поторапливании эшкирского зверя не было нужды, и он рванулся  вперед,  как
будто был рад движению.
     Мне пришлось положиться на удачу,  если  она  у  меня  была,  что  не
произойдет внезапного проседания дороги и не встретится  никакого  другого
препятствия. До сих пор дорога шла в основном прямо и всегда была  чистой,
факт,  который  люди  позади  меня,  казалось,  сочли   как   само   собой
разумеющееся, судя по скорости их движения. В любом случае, мне нужны были
крылья, потому что они отставали всего на один день пути или даже меньше.
     Сны и воспоминания слетели с меня.
     Путешествие приняло более  естественные,  однако  не  менее  зловещие
границы, и у меня, во всяком случае, не  было  запаса  времени  на  сон  в
следующую "ночь" - это было очевидно.
     Ибо погоня началась.

                                    2

     Мой конь был здоров; как бык. Он пронес меня через  десятую  ночь  со
скоростью копья; на десятый  день  после  того,  как  я  дал  ему  и  себе
отдохнуть пару часов, он снова пустился в полет, как будто для  него  было
делом чести, чтобы я ушел от погони. И в самом деле, на одиннадцатую ночь,
последнюю в тоннеле, когда глаза у меня слипались, а голова  кружилась  от
недостатка сна, я начал думать, что моя городская  жена,  дитя  волшебного
рода, наложила на коня волшебное  заклинание,  чтобы  он  мог  лететь  без
устали.
     Мой последний факел догорел в предыдущий "день", и я присвоил золотую
лампу из одной комнаты отдыха и зажег ее. Мне не хотелось использовать  их
оснащение, но у меня не было выхода.
     Приблизительно в полночь, по моим подсчетам,  я  спешился,  встал  на
колени и приложил ухо к мостовой. Вибрации от копыт не было; без сомнения,
охотники  отдыхали  ночью.   Я   поспал   три   часа,   соблюдая   обычную
предосторожность и положив сбоку железную фляжку с водой; нужно  быть  при
смерти, чтобы не поворачиваться во  сне  примерно  через  час,  и  твердый
предмет будил меня каждый раз, и каждый раз получал крепкое  ругательство,
но без него я не проснулся бы, пока собаки не схватили бы меня за горло.
     Проснувшись и все еще не слыша шума, я пару часов шел рядом с  конем,
не садясь на него, чтобы сохранить его силы. Я не собирался расставаться с
ним даже в конце тоннеля.
     Если у тоннеля был конец. Может быть, он был  заколдован  и  не  имел
конца?
     Потом лампа затрепетала и внезапно погасла.
     Воздух испортился; у него был кислый запах.  Конь  дернул  головой  и
захрапел, а у меня перехватило дыхание. Я подумал: теперь  я  задохнусь  в
темноте - прекрасный исход моего побега. Но оказалось, что я не в темноте.
Когда глаза привыкли к темноте без лампы, я смог  различить  впереди  кучу
камня, и сквозь нее шел  серый  луч,  который,  хоть  и  очень  слабо,  но
указывал на внешний мир.
     Мы осторожно пробирались через эти дебри - у меня  было  впечатление,
что огромный кусок крыши обвалился здесь в  результате  сотрясения  земли.
Это был единственный удар по тоннелю. До тряски там была широкая  лестница
и, возможно, еще одна арка таких же размеров, что и первая, чтобы  унизить
человека. Сейчас же был только камень и выход между разбитыми глыбами.
     Скоро я дышал воздухом мира, и запах этого воздуха был ароматным, как
цветы. Конь встряхнул гривой и оттолкнулся от земли копытами.
     Тоннель выходил на дно  долины,  которая  лежала  между  видневшимися
вдали пологими холмами, черно-зелеными в предрассветный час. Выход смотрел
на юг - слева солнце поднимало  голубую  вуаль  тумана,  это  было  солнце
самого начала весны, у которого, казалось, нет тепла  и  энергии,  но  оно
все-таки очищало землю светом.
     Солнце. Как  и  воздух,  оно  было  лучшим  из  всех  солнц,  которые
когда-либо вставали над землей. Мне хотелось кричать  от  чистой  радости,
что я снова наверху.
     Я посмотрел назад; горы таяли далеко на севере и западе, их  подножия
были скрыты туманом, а вершины блестели в лучах  восхода,  как  острова  в
небе.
     Я сел в седло, и конь рванулся галопом  на  юго-восток.  Относительно
направления у меня было только два соображения. Во-первых,  преследователи
могли решить, что я отправлюсь назад на восток, север  и  даже  запад,  на
старые маршруты племен, чтобы затеряться среди своего  народа.  Во-вторых,
самый короткий путь к  морю  лежал  на  юго-восток.  Море  было  явлением,
которое сам я никогда в глаза не  видел,  но,  по  сказкам,  оно  казалось
последней и окончательной точкой судьбы-пути.  Край  океана,  край  земли,
край бездны. Кто бы решил, что преследуемый волк побежит в ту сторону?
     Свежий воздух опьянил меня оптимизмом. Продукты у меня кончились  три
дня назад; я поднял камни с дороги и использовал пояс в качестве  рогатки,
чтобы добыть  себе  зайца  на  обед,  трюк,  которому  я  научился  еще  в
мальчишестве. Теперь, когда я выбрался  из  тоннеля  и  местность  шла  на
подъем, я постоянно следил за дорогой позади  меня.  Не  увидев  признаков
преследования в течение дня,  ночью  я  развел  костер  во  впадине  между
низкими холмами, где росли молодые дубы, и зажарил зайца, в то время,  как
конь весело щипал весеннюю траву. Между деревьями был даже пруд для питья.
Эти обычные вещи были царским даром после  скупого  великолепия  подземной
дороги.
     Я снова пустился в путь до рассвета. Выиграв время,  я  не  собирался
терять его снова.
     Местность была по большей части  холмистой,  хотя  к  востоку  лежала
плоская, туманная  равнина,  блестевшая  бесчисленными  зеркалами  зеленой
воды, так что временами казалось, что  куски  неба  упали  среди  зарослей
ивняка; край какого-то болота, которое я, к своей радости, миновал.
     На вторую ночь мне встретилась пещера. Я спал так удобно, что потерял
несколько часов езды.
     В тот  день  дорога  резко  пошла  вверх.  Местность  была  неровная,
покрытая травой и редким лесом из елей, сосен и дубов. Местами возвышались
скалы, увитые плющом, и то  тут,  то  там  мелькали  высокие  белые  холмы
известняка, старые карьеры, уже давно заброшенные  и  обрызганные  ранними
желтыми полевыми цветами.
     Поднявшись  достаточно  высоко,  я  несколько  минут  постоял   среди
деревьев, оглядывая местность внизу и позади себя. На  севере  шел  дождь,
скрывая из виду дальние горы. Вскоре между стеной дождя и солнечным светом
я различил группу темных пятнышек. Это была погоня.
     Они были уже меньше, чем в одном дне пути от меня, и двигались в моем
направлении. Возможно, они видели меня  на  фоне  горизонта  или  заметили
следы копыт на более мягкой почве пограничных с болотом склонов.
     Я  с  горькой  иронией  вспомнил,  как  я  сам  взял  след  эшкирских
поработителей через горы прошлой  весной,  ориентируясь  по  их  следам  и
отпечаткам копыт их лошадей.
     Я  разделил  зайца  на  части  накануне,  но  сейчас  не  стал   есть
сегодняшнюю  порцию,  а  продолжал  скакать  дальше.  С  восходом  луны  я
спешился, чтобы дать коню отдохнуть, но продолжал идти вперед, ведя его на
поводу. Я принимал меры предосторожности с тех пор, как рассмотрел погоню,
прячась между деревьями или крадучись пробираясь в тени холмов.
     Когда погоня была так близка, я больше нуждался и стратегии, нежели в
скорости.
     В конечном итоге я пришел к мысли, что мне придется расстаться с моим
конем.
     Старейшая уловка преследуемого - спешиться  и  пустить  коня  вперед,
чтобы сбить с толку тех, кто идет по следу, однако это нелегкий шаг. Когда
конь  уходит,  он  уходит  навсегда,  и  ты  остаешься  пешим,  наполовину
медленнее продвигаешься и становишься вдвое более уязвимым, чем прежде. Но
ты не можешь приказать своей лошади не оставлять после себя навоз  или  не
делать копытами вмятин в грязи, и если ты не хочешь, чтобы он пал мертвым,
задохнувшись  от  бега,  ты  можешь  заставить  его  гнаться   только   до
определенного предела.
     У погони был умный проводник; я  пришел  к  этому  выводу  логическим
путем. Он хорошо читал лошадиные следы. Наступил пятый рассвет, и я увидел
всадников, собравшихся в узкой зеленой лощине под холмами. Их было  только
девять или десять. Один из них, проводник, стоял на коленях среди каких-то
камней и исследовал место, где я позволил себе часовой сон.  Это  положило
конец  моим  сомнениям.  Они  настигали   меня   быстро,   проводник   был
проницательный, они предполагали, что я буду скакать  пока  не  свалюсь  с
седла от смертельной усталости.  Таким  образом,  я  должен  пустить  коня
бежать одного и надеяться тем самым обмануть их.
     До полудня я вел коня на поводу. У зеленых холмов были рваные меловые
вершины; путь между ними был  достаточно  ровный,  коню  не  будет  трудно
бежать. Ветер дул с севера, по крайней мере ему не придется спорить с ним.
Я дал ему есть, пока мы шли, и снял сбрую, нагрузил мешки у седла камнями,
чтобы глубина его следов как можно  меньше  отличалась  от  прежней  и  не
показала проводнику, что он без всадника. Я повесил фляжку с водой на  шею
и развернул коня на восток. Я  надеялся,  что  он  не  влетит  в  коварную
трясину, а будет держаться по краю. В нем был еще огромный запас скорости,
а эшкирские кони любят бег.
     Я хлестнул  его  своим  поясом,  чтобы  заставить  бежать.  Грубое  и
неблагодарное прощание с хорошим конем, но ничего нельзя было поделать. Он
ринулся вперед, из-под копыт полетела трава, и вскоре он исчез за зелеными
грядами гор, над которыми ветер гнал черные и белые тучи.
     Я надеялся, что земля  здесь  достаточно  твердая  и  не  выдаст  мой
собственный след. Я повернул на юг, неся сбрую с собой, чтобы не оставлять
ключа к разгадке, и пустился ритмичным бегом, которому мальчиков обучают в
крарле. Если у тебя крепкие ноги и здоровые легкие,  ты  можешь  сохранять
эту скорость довольно долго и покрыть приличное расстояние.
     Потом все мои старания пошли насмарку.
     Ветер расколол небо. Вспыхнула белая молния,  и  дождь  хлынул  серой
простыней. Еще три вспышки, и меня поглотила стена воды.
     Теперь   случится   следующее:   дождь   смоет    обманчивые    следы
коня-приманки; к тому же он образует грязь, которая, если  потоп  кончится
танк же внезапно, как начался, засохнет с превосходными  отпечатками  моих
собственных следов. Тем  временем  я,  продираясь  вслепую  сквозь  мокрую
стену, оставлю столько любезных знаков своего  продвижения,  сколько  есть
вокруг невидимых  кустов  и  веток,  на  которые  я  наткнусь  и  обломаю.
Существовала еще одна приятная  возможность.  Некоторые  лошади  не  хотят
бежать в бурю. Может быть, мой эшкирский конь замрет на месте  или  рванет
назад по тому пути, что я послал его, и с пустым  седлом  влетит  прямо  в
гущу моих преследователей.
     Я стоял под  разрываемым  молниями  дождем  и  заклинал  себя  думать
дальше. Мне казалось, что следует добраться до ближайшего укромного  места
и тем самым оставить как  можно  меньше  сигнальных  знаков.  Конь,  если,
несмотря на мои сомнения, он продолжает двигаться  вперед,  оставит  метки
для проводника. И, что бы ни случилось, им  не  придет  в  голову,  что  я
прячусь у обочины. Они решат, что я упорно продвигаюсь вперед.
     Я поднялся по соседнему склону к естественной башне из известняка  на
вершине. Здесь, между двумя пористыми отрогами, в черной клейкой  грязи  я
приготовился переждать бурю.
     Ждать предстояло долго-долго.
     Гроза бушевала на холмах, иногда  бросаясь  в  сторону,  потом  снова
возвращаясь. Дождь и ветер не утихали. Должно быть, прошло четыре часа,  и
я  начал  ругать  себя;  я  должен  был  предвидеть  плохую  погоду,  было
предостаточно признаков того, что я должен был  сохранить  лошадь,  должен
был бежать на юг, рассчитывая на то, что дождь запутает мои следы.  Короче
говоря, я должен был сделать все, чего я не сделал.
     Вскоре на  нижний  склон  вылетели  пять  всадников,  направляясь  на
юго-восток.
     Очевидно, поисковая партия разделилась, так как они не были  уверены,
в каком направлении я двигаюсь.
     Все они были люди Кортиса. Даже сквозь дождь  я  различил  их  черные
одежды, их серебряные лица-черепа с черными  стеклянными  глазами.  Только
командиры Кортиса Феникса Джавховора носили униформу гвардии  моего  отца.
Все еще жаждут возмездия?
     Я гадал, как далеко они уйдут, прежде чем  встретят  мою  лошадь  или
вернутся назад в укрытие. Я также гадал, куда направились  другие  четверо
или пятеро, и есть ли среди них люди Эррана, хотя я не представлял  больше
интереса для Эррана и он не очень сильно заботился  о  мести,  существовал
еще вопрос его научных философских экспериментов с моей плотью.  Возможно,
он предложил  за  меня  вознаграждение,  и  обнищавшие  командиры  Кортиса
скакали за ним. Немарль тоже мог послать людей. Однако  я  заметил  только
десять человек.  Немного  за  шкуру  Черного  Волка,  сына  Черного  Волка
Эзланна. Возможно, где-то были и другие группы, которых я еще не видел.
     Догадка омрачила меня, я рассердился на себя,  на  свое  положение  и
недостаток удачи.
     Внезапно из дождя возникли еще  три  всадника,  эти  ехали  медленно.
Когда они поравнялись с моим укрытием, первый спешился, встал на колени  в
грязи и начал обследовать землю. Лошадь  этого  всадника-проводника,  была
меньше и коренастее, и он был без  маски.  Темный  раб.  Два  командира  в
капюшонах показали мне свои черно-серебряные головы-черепа; затем один  из
них рассеянно протянул руку, чтобы стряхнуть дождинки  с  пучка  травы  на
склоне. Это был бессмысленный женственный жест изящной руки в  перчатке  с
тонким запястьем; я узнал его - родственник Демиздор, Орек.
     - Ну, - обратился второй к рабу, - что ты разглядел?
     Раб что-то пробормотал на неестественном городском языке.
     Этот командир сказал:
     - Мы потеряли его, Орек, если только удача нам не улыбнется.
     Орек яростно развернулся в седле.
     - Нет, клянусь душой. Мы найдем его. Ах, почему Повелитель Кортис  не
дал нам бронзовых?
     - Он считал это напрасным усилием. Он не  хотел  посылать  войска  на
поимку волчьего пса Эррана.
     Орек ударил себя кулаком по бедру - жест, характерный для  девиц  или
девоподобных мужчин, предполагающий изобразить силу характера.
     - Эрран не получит его, когда мы его схватим,  нет,  клянусь  золотой
шлюхой.
     Потом его голос дрогнул как у мальчика, как будто  он  заплакал.  Эго
удивило меня. Я подумал: неужели Орек даже плачет, когда сердится?  Прежде
чем я смог ответить на этот вопрос, он немилосердно хлестнул  свою  лошадь
плетью с серебряным наконечником, она рванулась вперед и прочь - в  дождь,
за остальными.
     И в следующий момент в игру вступил абсурд.
     Оставшийся серебряный командир спешился и повел лошадь  по  склону  в
направлении моего убежища, обращаясь через плечо к рабу:
     - С меня хватило купанья, парень, я за  то,  чтобы  переждать  здесь,
пока утихнет гроза. Поезжай и скажи Зренну, где  я.  Скажи  ему,  что  они
будут  скакать  вслепую  до  полуночи.  Мы  не  найдем  следов,  пока   не
прекратится этот ливень.
     Проводник сел на свою лошадь и поскакал на север, где, вероятно, вела
поиски вторая часть группы. Серебряный командир продолжал  подниматься  по
холму в моем направлении.
     С меня было довольно сидения в луже, и я был сыт погоней.
     Я быстро вынул из  ножен  украденный  мной  у  бронзовой  маски  меч,
подождал, пока серебряный обойдет вокруг первого отрога, а потом  поднялся
и рассек его насквозь от груди до спины.
     Его  остекленевшее  ошеломление  было  видно  даже  через   маску   и
запотевшие стекла. Я стянул с него маску, и дождь заплясал на его зрачках.
     Лошадь, привычная к грозе и бурным сценам, стояла спокойно, глядя  на
меня с безразличием. Я посмотрел на мокрые  черные  одежды  мертвого,  его
маску, его лошадь, и подумал: почему бы и нет?
     Четверть часа спустя вниз  по  склону  ехал  серебряный  командир,  в
маске, в перчатках, с  опущенным  капюшоном,  оставив  полуодетый  труп  в
меловой грязи на вершине холма.
     Командир не успел отъехать очень далеко,  когда  с  севера  подъехали
двое, приветствуя его криками и новостями.
     - Зренн отправился на юг с семеркой Немарля и рабом. Он считает,  что
Вазкор пошел в том направлении, и Зренн  собирается  искать  по  кольцу  и
поймать его между двумя группами.
     - Вот как? - сказал серебряный командир.
     Двое всадников подскакали к нему,  кутаясь  от  дождя.  Если  бы  они
знали, как близки они  к  сухой  пыли,  они  смаковали  бы  каждую  каплю.
Серебряный командир наклонился к ближайшему из них и  ударил  ножом  между
ребрами. Когда он перевернулся, его сосед, выругавшись, схватился за  свой
меч. Но недостаточно быстро. Уже окровавленный меч командира вонзился  ему
в шею, прервав ругательство, его намерение и жизнь.
     Этот серебряный командир, совершенно очевидный выродок и сумасшедший,
развернул свою лошадь и помчался на юго-восток, и  дождь  на  ходу  смывал
кровь с его оружия.
     Мы видим, что видим. Если кажется, то так оно и есть.
     Скоро я встретил еще  троих  серебряных.  Гроза  наконец  ослабевала,
проносясь  стихающими  порывами.  Дождь  поредел,  и  стало  видно  темное
пурпурное небо с медным молотообразным пятном в том месте, где должно было
закатиться солнце. Под нависшей скалой трое выкручивали свои мокрые плащи,
и говорили о Зренне и семерых командирах Немарля, и о  нехватке  бронзовых
воинов, и, заметив меня, приветствовали и скоро лежали в траве, один - без
головы.
     Из преследуемого я превратился в охотника, и это мне нравилось.
     Эти люди, которые презрительно смеялись надо мной, когда я корчился в
Эшкореке, теперь окончили свои поиски на лезвии моего оружия.  Мой  конец,
если бы они поймали меня, не был бы таким деликатным. Я не старался скрыть
их трупы от проводника и команды. Найдя своих мертвых, живые должно  быть,
вообразили, что по юго-восточным холмам гуляет черная магия.
     Из отрывков их разговора до того, как  я  убил  их,  я  узнал  об  их
численности и стратегии.
     Было восемнадцать серебряных, из них семеро от Немарля, и они  искали
меня прочесывая местность. Это было странное число. Если они действительно
хотели заполучить меня, то почему послали так мало людей; если я так  мало
стою, зачем вообще возиться со мной? Как и раньше, казалось, что это  была
личная вражда. Я считал, что Демиздор могла сплотить своих родственников и
послать  по  моему  следу,  когда  ее  горькая  любовь  опять   обернулась
ненавистью. Это, несомненно, объяснило бы  малое  число  людей  Кортиса  и
недостаточное количество, но решимость людей Немарля, потому что в городе,
конечно, было несколько влюбленных в мою белокурую жену,  готовых  быть  у
нее на побегушках.
     Что касается их плана - некоторые поехали вперед, теперь после моей с
ними встречи  их  было  несколько  меньше;  некоторые  ездили  по  кольцу,
описывая круги в надежде найти меня. Гроза разметала погоню, и волк  напал
на стаю сзади.
     Опустилась черная ночь без звезд, смытых дождем.
     Болото скрылось из виду, оставшись  на  востоке;  холмы  сливались  в
нагорье, покрытое серым известняковым торфом и стелющимися деревьями.
     Мое тело казалось пустым от недостатка сна,  но  у  меня  был  мощный
стимул для продолжения движения,  и  было  бы  ложью  сказать,  что  я  не
испытывал острой радости, убивая  моих  врагов.  В  действительности  я  с
нетерпением ожидал новой встречи с ними, жаждал крови, снова превратившись
в разбойного воина с хорошим запасом ярости. Я слишком долго был  рабом  и
трусом с утонченными манерами в Эшкореке, и тонкий  слой  позолоты  быстро
стирался.
     Наконец я увидел впереди красное свечение на фоне темноты.
     В древней каменоломне примерно в восьми футах внизу горел  костер,  и
вокруг него сидело семь человек.  Двое  были  черепоголовые,  а  остальные
пятеро в истрепанных серых и шафрановых ливреях, которые,  как  я  помнил,
носили люди Немарля. Раб-проводник тоже был с ними и жарил на вертеле пару
плохо освежеванных зайцев.
     Мне было  любопытно,  как  они  будут  есть,  эти  члены  двора  двух
Джавховоров, которые, в отличие от Эррана, продолжали делать  вид,  что  у
них  нет  желудков.  Но  мне  не  пришлось  узнать,  потому  что  один  из
черепоголовых командиров повернулся ко мне, разглядел мой наряд и  коня  и
сказал:
     - Ну, Скор, мы прекратили поиски на  сегодня.  Ты  не  встретился  со
Зренном, Ореком и другими, гоняющимися за своими собственными  хвостами  в
темноте?
     Значит, отсутствовали кузены Демиздор с двумя из людей Немарля.  Всех
остальных я оприходовал, за исключением них в каменоломне.
     - Нет, - сказал я, улыбаясь под маской, поддаваясь  чувству  жестокою
насилия.
     Семь человек, которых предстоит убить. Я не  сомневался,  что  сделаю
это. Даже если бы они ранили меня, мои раны зажили бы.  Они  были  подобны
младенцам, оставленным в траве на пути льва.
     - Нет? Это короткий ответ для Скора, - заметил кто то. - Как, никакой
воркотни по поводу бури, скачки и охоты на волка, когда волка нет нигде?
     - О, волк есть, - сказал я.
     И я направил коня прямо через край  карьера  и  через  костер  свалив
этого человека, развернувшись и наклонившись,  чтобы  сразить  еще  троих,
прежде чем они поняли, какой демон гуляет среди них.
     Темный раб откатился в сторону. Я схватил его вертел с насаженными на
него зайцами и вонзил его в темя другого черепоголового, когда он вскочил,
чтобы броситься на меня.
     Тут кто-то подбил ноги лошади, она рухнула, и я вместе с ней. Человек
Немарля обрушился на меня; я изогнулся, и его  меч,  не  попав  в  сердце,
приколол мое правое плечо к земле. Я рванулся вверх на  всю  его  длину  с
криком боли и ярости и изо всей силы ударил нападавшего кулаком в челюсть;
когда его голова опрокинулась, я вонзил нож в его горло левой рукой.
     Он замертво упал на меня. Я выбрался из-под него  и  вытащил  меч  из
своего плеча. Остались только раб и я. Последний черепоголовый  карабкался
из каменоломни, призывая Зренна (а может  быть,  свою  мать,  трудно  было
понять). Я пожалел, что нет стрелы или копья, чтобы  снять  его,  нож  так
далеко не полетит.
     Но мне не потребовалась стрела. Теперь, когда в этом не было нужды, я
почувствовал в себе оружие, как это случилось в палатке Эттука.
     Но сейчас было не совсем так. В тот раз энергия использовала меня как
проводник, чтобы вырваться в мир. А сейчас казалось, что я могу  управлять
ею, обуздать, направлять и снова погасить, когда закончу свою операцию.  Я
стянул с головы серебряную маску-череп, бросил на землю и оттолкнул  ногой
в сторону.
     Мне стало легко, и я едва почувствовал, как она вылетела из меня, эта
колдовская сила, используя глаза как дверь.
     Тонкий  белый  лучик  света  протянулся  через  каменоломню.  Ревущий
человек, метавшийся там, опустил руки, широко раскинул их как бы собираясь
взлететь, упал среди разметанных углей костра и затих.
     У меня  кружилась  голова,  но  я  не  чувствовал  слабости;  сдержал
энергию, использовал ее и остановил. Это  ободрило  меня.  Я  обернулся  и
обнаружил, что Темный раб все еще стоит рядом со мной.
     Его уродливое лицо не  выражало  страха,  радости  или  сожаления  по
поводу смерти его хозяев от моей руки. Но он без слов пал ниц передо мной,
зарывшись лицом в грязь и пепел. Потом,  поднявшись,  все  еще  молча,  он
поискал убийственный вертел, конец которого закрепился  во  лбу  человека,
сдернул наполовину недожаренного зайца и нырнул с ним в непроглядную ночь.
     Мне поклонялись, как богу, но и пренебрегали, как чем то бесполезным.
     Два таких крепких напитка в одном бокале.
     Из плеча сильно текла кровь.  Я  думал,  рана  заживет  быстро  и  не
обращал внимания. Я оказался очень самонадеянным. После этого я  мало  что
помню из событий последующих нескольких дней.
     Моя игра с силой белого света стоила мне кое-чего в  конечном  итоге.
Моя  рана  затягивалась  медленно  и   кровоточила.   Несмотря   на   свою
измученность, я, должно быть, шатаясь, пробрел мили, забыв о лошадях  и  о
том, что еще четыре охотника идут по моему следу.
     Каким-то образом я ускользнул  от  преследования,  или  мои  безумные
пьяные шатания увели меня в сторону.
     Я думаю, что двигался главным образом на восток. В одном месте я брел
над рекой по каменному мосту,  более  древнему,  чем  деревья,  что  росли
вокруг.
     В этом состоянии отупения я потерял около четырех дней и окончательно
пришел в себя, лежа у какою-то пруда, куда я приполз напиться как  больной
медведь. Рана моя затянулась, и с ее заживлением  прошло  мое  тупоголовое
оцепенение. Воздух пах незнакомо, его непривычный аромат широко разливался
вокруг, и вода в пруду была соленая.
     Я пробормотал себе, что никогда больше не должен  убивать  с  помощью
белой энергии, взращенной в мозгу. Это звучало как бред лунатика в лесу. Я
сам почти не верил в реальность своих слов, и  осознание  действительности
возвращалось ко мне медленно, по частям.

                                    3

     В тот вечер я встретил черную ведьму с рыжим котом, которая гуляла по
мысу над морем.
     Я вышел к морю неожиданно, но море всегда - неожиданность  для  того,
кто никогда прежде не знал его. Сначала думаешь, что это земля  или  небо,
или легкий туман, потом понимаешь, что это безбрежная лазурная масса  воды
лежит, как дракон, в последних лучах  солнца,  и  дышит,  и  наползает  на
берег.
     Море казалось безумным видением, явившимся завершением  моих  путаных
блужданий. Когда я увидел девушку, она тоже была как неясное  видение  или
игра моего воображения.
     Поразительная девчонка, черная как уголь, с черной  атласной  гривой,
явно рожденная среди черных болотных  племен.  Только  вблизи  можно  было
разглядеть, что в ней есть смешанная кровь,  потому  что  на  этом  тонком
эбонитовом лице ослепительно горели светлые глаза, как серо голубое  море,
что плескалось позади нее.
     На ней было темное прямое платье, простая одежда  женщин  крарлов,  и
браслет из зеленоватых гладких камней, а в ушах золотые серьги. Вокруг шеи
было нечто, что я принял за оранжево-красный меховой капюшон, но  это  был
кот с горящими глазами.
     Их головы разом поднялись, когда они увидели меня, а глаза  одинаково
вспыхнули, что заставило меня улыбнуться.
     - Что ж, - сказала она, - я призвала тебя, и ты пришел.  Ты  видение,
мужчина или дух?
     - Мужчина, - сказал я. - Доказать это тебе?
     Тогда она тоже улыбнулась, другой, женской улыбкой, и отвернула лицо.
У нее был точеный профиль с орлиным носим, почти плоские скулы, рот у  нее
был полный, изгиб нижней губы напоминал  сливу,  но  цвет  губ  был  темно
красный.
     - Ты слишком высокий, - сказала она, - и слишком белый,  но  все-таки
красивый. Возможно, я лягу с тобой, но не сейчас.
     - Девушка, - сказал я, - тебе не следует играть в  игры  с  мужчиной,
когда ты одна и никого нет рядом, чтобы позвать на помощь.
     - О, я не одна. Я  могу  привлечь  духов  себе  на  помощь  в  случае
необходимости. Я колдунья, я Уасти.
     Это  имя  моментально  меня  остановило,  хотя  я   с   удовольствием
рассчитывал на другие вещи,  потому  что  обычно,  когда  женщина  говорит
"возможно",  означает  "конечно"  и  "не  сейчас"  означает   "почему   ты
медлишь?".
     - Уасти? - глупо повторил я.
     Хотя она произнесла свое имя иначе, тверже и  короче,  это  было  имя
эзланской кошки-богини, моей суки-матери.
     - Так меня называют,  -  сказала  черная  девушка.  -  Я  колдунья  и
целительница, а женщин, которые учатся искусству врачевания у жрецов моего
народа, называют Уасти. Таков обычай. Мой кот - тоже знак моего призвания.
     - Уасти - городское имя, - сказал я все еще тупо, - а кошка -  символ
тамошней мертвой богини.
     - Возможно. В нашем языке  много  странных  слов,  заимствованных  из
Древних Золотых Книг жрецов, так говорят. Уасти - одно из них,  означающее
врачевание и мудрость, и его символ - кот, потому что кто ж не знает,  как
мудр кот? Не правда ли, любимый? - добавила она, обращаясь к злобной рыжей
твари, лежавшей вокруг ее шеи.
     Та ответила таким трубным ревом, которому можно было  дать  множество
определений, но мудрость подходила меньше всего.
     - Однако, - добавила моя колдунья, - у меня есть тайное имя,  которым
ты можешь пользоваться. Это имя - Хвенит.
     И тут я вдруг осознал, что она говорит на языке, которого я никогда в
жизни не слышал, - и тем не менее, я понимал ее и мог говорить  с  ней  на
этом языке.
     Я замер на месте.
     Я бессознательно освоил язык города, заслугу за эту способность  я  с
детским послушанием приписал своему отцу. Но теперешней ситуации я не  мог
найти объяснения. Я изумлялся этому, и  мурашки  бегали  у  меня  по  шее.
Каждое новое откровение Силы - убивающий свет,  мои  заживающие  раны  без
шрамов, дар владения языками - все  это  потрясло  меня,  но  недостаточно
сильно. Сейчас я почти обезумел, боясь того, что таилось во мне. Казалось,
с младенчества я постепенно превращался в какого-то жителя мифов.
     - Хвенит, - закричал я, - ты ведьма и можешь призвать  демонов.  Зови
скорее, или я овладею тобой здесь и сейчас.
     Ее светлые глаза превратились в сверкающие ножи, и она обнажила зубы.
     - Не думай, что я не могу, - крикнула она, - но кот  выцарапает  тебе
глаза раньше, чем мне понадобится магия.
     - Покажи мне свое колдовство, - сказал я, кидаясь к  ней.  -  Я  тоже
колдун. Подчини меня.
     Она увернулась от меня, а рыжий кот пробороздил мне руку своей  лапой
с кинжалами. Почему-то я был уверен,  что  смогу  заставить  эти  царапины
затянуться быстрее, чем большие и малые раны до  этого.  Я  протянул  свою
руку Хвенит-Уасти так, чтобы она видела кровь и могла наблюдать. Сам я  не
наблюдал за царапинами, я пристально смотрел на лицо девушки.
     Вскоре она сказала тонким слабым голосом:
     - Однажды я видела, атак это делал жрец, когда он был на месте Книги.
Я не умею этого делать. Если ты врачеватель, ты не причинишь мне зла.
     - Не будь так уверена, крошка-колдунья.
     - Лучше бы я не призывала тебя, - сказала она,  суетясь  как  осенняя
оса. - Ты слишком большой и чересчур умный. Мне надо было оставить тебя  в
покое.
     - Так и следовало сделать. Зачем ты  призывала  меня?  И  неужели  ты
думаешь, что у такого сильного волшебника, каким  оказался  я,  нет  своей
воли, и он  должен  появляться  по  щелчку  твоих  пальцев  цвета  черного
нефрита?
     - Ну и что, - сказала она хитро, немножко приходя в себя, -  ведь  ты
здесь.
     С этим она повернулась и побежала прочь, оглянувшись один раз,  чтобы
посмотреть, иду ли я вслед за ней. Когда она увидела, что я не двинулся  с
места, она приостановилась.
     - Иди, - крикнула она. - Исполни со мной Летний Танец. Иди,  Мардрак;
догони меня, и я впущу тебя в свой дом.
     И она побежала по краю мыса сквозь коричневые сумерки, а  кот  вокруг
ее шеи завывал, как бешеный призрак.
     Ее деревня лежала в полумиле от мыса в  густой  луговине  на  вершине
горы, которая скатывалась вниз к пляжу,  покрытому  галькой  вперемешку  с
морским песком. Другие горы в этой цепи возвышались над побережьем слева и
справа. Высокие травы шелестели на ветру, и море стонало, когда  приливная
волна стаскивала его с берега, а потом тянула назад.
     Деревня была маленькая - около двадцати или двадцати пяти глинобитных
домиков. Иссиня-черные козы бродили в загородках  или  проскакивали  через
забор наружу. Красные костры разгорались  в  солнечном  вечернем  воздухе.
Очевидно, крарл Хвенит-Уасти больше не кочевал подобно другим  племенам  -
красным, желтым или черным  -  и  я  раздумывал,  какие  особые  невидимые
приманки  подвигнули  их  пустить  здесь  корни.  Может  быть,  им  особое
удовольствие доставляла жареная рыба?
     Она позволила мне подойти к ней, когда показался в виду  родной  дом,
но я не гнался за ней, просто позволял ей нести себя, догадавшись, что она
направляется к родному очагу. Моя краткая  вспышка  сексуального  аппетита
давно угасла. Я довольно долго ничего не ел, а также не спал с  удобствами
и вообще не имел крова много дней. Я забыл про четверых охотников и бойню,
которую я устроил на холмах. Даже  мои  волшебные  силы  сразу  показались
банальными и не имеющими значения. Что же до девушки, в тот момент  я  мог
поверить  чему  угодно,  и,  возможно,  она  действительно  призвала  меня
колдовством. В конце концов, как она сказала, я ведь пришел сюда.
     Я слышал  рассказы  о  черном  народе.  Красные  племена  считали  их
примитивными; это было не так. Они, судя по их коже,  когда-то  пришли  из
более жарких краев, но это было  давно.  Если  они  помнили  об  этом,  то
молчали. Что касается их целителей и  поклонения  золотым  книгам  древней
веры, в племенах говорили и об  этом  и  тоже  всякую  чепуху,  как  любая
болтовня от незнания.
     Некоторые женщины находились на улице перед своими домами,  занимаясь
приготовлением вечерней  пищи.  Стройные  и  темными,  как  ночь,  они  не
разинули рты, когда Хвенит ввела меня в деревню. Группа  мужчин  в  нижнем
конце деревни строила два новых домика, они прервали работу с наступлением
сумерек и обсуждали свои  дела.  К  ним  обратилась  Хвенит  повелительным
голосом:
     - Где мой отец?
     Мужчины взглянули, вежливо кивнули мне, как  будто  они  видели  меня
много раз, и ближайший к нам ответил:
     - Он пошел с Квефом.
     При этих словах Хвенит тряхнула волосами, как будто это имя  или  сам
факт раздражали ее.
     - Иди за мной, - сказала она тоном  повелительницы  и  пошла  дальше,
едва не сбив красивого черного малыша, который вежливо и предусмотрительно
уступил ей дорогу.
     Домик Хвенит-Уасти был последним и стоял немного в стороне от других.
У него была красивая дверь из отесанного камня, покрашенная  в  розовый  и
желтый цвет. Над дверью висела зажженная лампа из красной  глины  и  нитка
крошечных черных черепов грызунов. Около  домика  росло  странное  дерево,
удивительная   карликовая   ель,   которая   в   свете   лампы    казалась
дымчато-голубой. Такие, наверное, древние короли выращивали в своих садах;
я никогда раньше таких не видел.
     - Так как я Уасти, у меня  хороший  дом  и  голубое  дерево,  которое
выделяет его, - сказала Хвенит.
     Лица мужчин и женщин в деревне были загадочными, но  не  враждебными,
однако я заметил легкий оттенок любовной снисходительности по отношению  к
их целительнице. Может быть, особая дверь  и  дерево  были  игрушками  для
талантливого, не по летам развитого ребенка?
     - Женщины принесут мне еду, а также и тебе, - сказала она, - так  как
они видят, что у меня гость. Входи, но не прикасайся  к  травам  или  моим
инструментам.
     Нырнув в дверь, я зевнул.  Я  обдумывал,  чего  она  боялась  -  моей
неуклюжести,  невежества  или  того,  что  мои  волшебные  силы   причинят
какой-нибудь ущерб.
     В доме было полу темно и тепло от уже зажженной жаровни. Всюду  царил
колдовской беспорядок. На полу лежали толстые ковры. Я сел на них и  скоро
растянулся, как ленивая собака на солнце.  Сквозь  дремоту  у  меня  опять
возникло желание притянуть ее к себе и уложить рядом с собой, но я даже не
пошевелился. Я слышал ворчание моря в сгиб  оковах,  вдыхал  дымный  запах
жаркого пламени и смешивающийся с дымом аромат женского  тела,  и  мне  не
нужно было никакой другой магической формулы, чтобы  навлечь  сон.  В  эту
ночь она будет со мной в полной безопасности. Возможно, такая безопасность
ей и не по вкусу.

                                    4

     Я проснулся, когда солнце,  поднимаясь  над  морем  и  горами,  стало
заливать  светом  дом,  проникая  через  дверной   проем.   Этот   бледный
предутренний  свет  был  для  меня  наподобие  маяка  опасности.  Я  сразу
встрепенулся, вспомнил о погоне, убийствах и  четверых,  что  жили  мыслью
схватить меня; они наверняка идут по следу и уже совсем недалеко.
     Я сразу вскочил и ударился головой  о  чучело  ящерицы,  свисавшее  с
низкого потолка.
     На жаровне нежно булькал медный горшок, распространяя ароматный запах
трав. Хвенит и ее кота не было.  Снаружи  доносился  крик  чаек  и  слабое
блеяние коз, но никаких других звуков.
     Потом в дверь вместе  с  солнцем  вошла  женщина,  неся  на  плетеном
подносе блюдо и чашку. Она вошла молча,  но  они  вообще  были  молчаливый
народ, однако с привлекательной наружностью,  судя  по  всему.  Незнакомка
улыбнулась и поставила поднос с пищей на ковер передо мной.
     - Я Хэдлин, - сообщила она мне. - Каким именем можно называть тебя?
     С мыслью о погоне я ответил:
     - Ваша колдунья называет меня Мардрак.
     - Тогда и я буду, если ты не против, - сказала Хэдлин, добрая, чуткая
и очень милая, как будто она догадывалась, что я в беде.
     Имя Мардрак, конечно, вполне подходило. В основе значения  его  корня
лежало слово, обозначающее слоновую или белую кость, а  по  структуре  оно
напоминало устаревшее  понятие  воина  -  черные  люди  отрицали  войны  и
убийства. И позднее я узнал, что они никогда не убивали даже животных,  за
исключением случаев самозащиты. Их одежда была  соткана  из  тростникового
льна и вымененной шерсти, они не ели  мяса  и  даже  рыбы,  столь  обильно
предлагаемой океаном. Как я потом узнал, пища на блюде представляла  собой
отбивную из бобов и каштанов, поджаренную на костре, по-своему вкусную, но
поначалу она показалась мне странной. В чашке было козье  молоко,  хотя  в
разные сезоны они варили и пили также медовый напиток.
     Я снова сел, чтобы поесть, поблагодарив женщину по имени Хэдлин.  Она
повернулась, чтобы уйти и проговорила на ходу:
     - Пейюан через некоторое время придет навестить тебя.
     - Кто такой Пейюан?
     - Пейюан - наш вождь, отец Уасти. Он хочет узнать только, не может ли
он помочь тебе.
     - Ваш вождь великодушен, но мне надо идти. Больше  всего  он  поможет
мне, если позволит быстро уйти.
     - Но ты можешь уйти,  как  только  пожелаешь.  Тебя  никто  не  будет
задерживать.
     Я не хотел быть неблагодарным по отношению к этой красивой женщине  с
ласковыми манерами (я уже несколько отошел от воинских привычек,  несмотря
на прозвище, данное мне Хвенит). Не хотел я и ссориться  с  их  вождем.  Я
сказал, что подожду его, хотя все нервные окончания  в  моем  позвоночнике
говорили, что мне не следует медлить.
     Он не заставил себя ждать, я только успел поесть - они  были  мастера
на такие интуитивные тонкости.
     - Я Пейюан, - сказал он, не  предваряя  свое  имя  никакими  высокими
титулами.
     Я встал, на сей раз осторожно, чтобы не задеть ящерицу, но он  указал
мне садиться и сел сам.
     Пейюану было между сорока пятью и пятьюдесятью,  его  длинные  волосы
уже начали седеть, а его сильное тело  с  возрастом  приобретало  крепость
кремня, а не дряблость, как бывает с тонким стареющим деревом.  Он  оперся
на копье, больше символ, чем оружие, и он положил его между нами на  ковры
острием на запад в знак мира.
     - Моя Хвенит привела тебя, - сказал он. - Она воображает, что вызвала
тебя заклинаниями из земли.  У  нее  есть  такие  причуды,  но  она  умная
врачевательница, тем не менее. Она  также  воображает,  что  у  тебя  есть
какая-то магическая сила, но я не буду тебя спрашивать об этом,  это  твое
бремя, не мое. Я только спрошу, раз ты скиталец, не можем  ли  мы  оказать
тебе какую-нибудь помощь на твоем пути?
     - Мой вождь, - сказал я, - я благодарен  за  помощь,  которую  я  уже
получил. Я скажу так. Меня преследуют, и я должен уйти раньше, чем  погоня
придет сюда и причинит вред вашему крарлу и мне.
     - Нам никакого вреда не будет, - спокойно сказал  он.  -  Скажи  мне,
почему они охотятся за тобой?
     - Старая вражда. Месть. У них счеты с моим отцом, и наказание перешло
на меня.
     Он посмотрел на копье между нами, потом в мое лицо. Его темные  глаза
- голубые были  у  матери  Хвенит  -  всматривались  в  меня  с  серьезной
сосредоточенностью, не невежливо, но основательно.
     - Я расскажу тебе нечто  странное,  -  сказал  Пейюан.  -  Ты  можешь
отвечать или нет, как захочешь. Ты сильный и крепкий, ты боец, но на  тебе
нет ни одного  шрама.  Что  то  в  тебе,  то,  как  посажены  твои  глаза,
напоминает мне другого человека, которого я видел когда-то, около двадцати
лет назад. Женщину. Я опишу ее. Белая кожа без пятнышка, волосы, как лед.
     - А ее лицо? - спросил я, не сдержавшись.
     Он сказал:
     - Я никогда не видел ее лица. Она носила  шайрин.  Только  ее  глаза,
светлые и очень блестящие, прозрачные, как спокойная вода. Однако, хотя  я
никогда не видел  ее  без  маски,  она  была  прекрасна.  Это  можно  было
почувствовать в каждом ее жесте, повороте  головы,  движении  рук  и  ног,
всего ее тела. Она обладала великой красотой.
     - Значит, ты владел ею, - сказал я.
     - Нет, мы не лежали вместе, - ответил он тихо. - Сейчас  мне  кажется
странным, что тогда я ни разу не подумал о ней в таком смысле, я не  желал
ее.
     - Это была моя мать, - сказал я, ощутив сухость в горле. - Она родила
меня и бросила. Я никогда не знал ее, но я слышал о ней от того, кто  знал
ее. Она предала и убила моего отца, в этом я уверен.
     - Правда? - спросил он. - Это очень странно. Она никогда не  казалась
мне женщиной, которая могла  бы  убить  со  злым  умыслом.  Много  времени
прошло. Возможно, я плохо помню. Она появилась среди нас,  как  потерянный
ребенок. Мы тогда кочевали; я помню, мы думали, что большая  кошка,  рысь,
идет за нами по болотам,  но  это  была  она.  Однажды  ночью  она  украла
приношения, которые мы оставили для богов. Однако  когда  мы  нашли  ее  и
приняли к себе, она была замкнута и послушна. Одна женщина  говорила,  что
она плакала, когда шла вместе с нами. Потом она начинала говорить  сама  с
собой, имена и фразы на других языках. Но это  прошло.  Если  она  и  была
безумна, это была мания, посланная ей каким-то богом. Я также  помню,  как
рассказывали, будто она говорила на языке, очень похожем на тот, что жрецы
открыли нам прежде, чем крарлы разошлись  по  разным  местам  -  на  языке
Золотых Книг. Это было сверхъестественно. Мы тогда совершали  свой  летний
путь, направляясь к морю и одной из башен, где лежала спрятанная  одна  из
этих Книг. В ту пору мой крарл приходил на  то  место  каждый  год  -  оно
находится немного севернее этой деревни, около часа  пути  отсюда.  Вождем
был Квенекс. Он вынес Книгу, когда мы собрались у башни,  и  показал  нам.
Она, белая женщина, тоже положила свою  руку  на  золото.  Позднее,  после
Летнего Танца, когда был образован Круг  Памяти,  они  пришла  и  нарушила
Круг, решив, что мы в трансе или, может быть, умерли. Так она узнала,  что
страницы Книги пусты, что  только  через  сопереживания  и  сон  мы  можем
вспомнить прошлые страдания и ужас, те жестокие уроки,  что  были  собраны
там наряду с уроком Силы. Этого она не поняла. Ни нашего Круга,  ни  наших
мотивов.
     Я сказал:
     - Она украла у вас и, будучи вашей гостьей,  прервала  ваш  священный
ритуал. Эго похоже на нее. Сделала ли она что-нибудь доброе для вас?
     Он улыбнулся мне.
     - Разве мы любим только в ответ на добро?
     - Любовь, - сказал я. - Если ты любил ее, ты любил Госпожу Смерть.
     - Мою жизнь по меньшей мере, она спасла, - сказал он.
     Он и в самом деле говорил о ней так,  как  будто  любил  ее,  но  без
сожаления. Я подумал о голубоглазой белой женщине, с  которой  он  спал  и
стал отцом Хвенит, и мне стало любопытно, не увидел ли он в ней тень  моей
богини-матери. Что касается меня, я запутался в этой истории, как  рыба  в
сети. Казалось, она везде побывала прежде меня, моя ледяная колдунья-мать,
Уастис.
     Из-за этого я сидел перед Пейюаном, вождем черной деревни крарла, как
камень с ушами, и слушал его рассказ о том, как  она  пришла  туда  и  как
ушла. Как вначале она появилась среди них  подобно  слабоумной  сироте,  у
которой нет ни дома, ни родных, как она ушла от них  в  воду  или  воздух,
подобно Жрице Таинства.
     Книга была драгоценна для его племени, и он не говорил о ней много. В
ней содержалось искреннее  раскаяние  богов  в  момент  их  падения,  расы
невиданного великолепия, волшебников, не знавших  себе  равных,  правивших
землями подобно императорам; умерших подобно муравьям, когда холм  рухнул.
Черные крарлы при помощи своего ритуала стремились перенять хоть  какие-то
знания старой расы и ее  способности,  искусство  врачевания  и  внушения,
отказавшись только от высокомерия и жестокости, которые были в  них.  Даже
Круг, который крарл образовывал вокруг Книги, означал  Время,  колесо  без
начала и конца, звено, связывающее всех людей со  всем,  что  было  и  что
будет.
     Когда белая колдунья нарушила Круг, Пейюан видел ее, как  он  сказал,
особым зрением, хотя душа его в это время летала среди ветров. С  тех  пор
он был уверен, что Мардра (ей дали это имя в крарле, так похожее  на  мое,
что я даже вздрогнул) была одной из тех, кто уцелел из этой погибшей  расы
волшебников, но ее особые  способности  были  утрачены  или  разрушены.  И
наследие  славы  и  страха  преследовало  ее,  отталкивало  и   заставляло
совершать странные поступки.
     Когда Круг распался, Пейюан и двое других, Фетлин и Вексл,  поддались
какому-то странному влечению следовать за  ней.  Они  не  могли  объяснить
своих действий. Это  было  как  неотступная  потребность  менять  место  с
изменением времени года, инстинкт кочевника, однако  это  было  еще  более
непонятно. Они знали, что это пришло от их богов или от  богов  Мардры,  и
невозможно было сопротивляться этому. Но их это не особенно  тревожило.  У
них есть такая поговорка: приходит час, и каждый человек должен  приносить
жертвы. Их час настал, и они были готовы. Пейюан  помнил,  как  переживала
из-за этого Мардра. Она  почти  пришла  в  отчаяние,  когда  заметила  их,
кричала, что они должны возвращаться, уйти, что  она  не  отвечает  за  их
жизни, которые они потеряют, если останутся. Но она не смогла отогнать  их
и, наконец, замолчала, опустив голову, как будто от отчаяния или стыда,  и
позволила им сопровождать ее.
     К югу от башни лежал залив и белые руины пришедшего в  упадок  города
погибшей расы из Книги. Именно к этим руинам она  отправилась  и  вошла  в
них, а они шли следом.
     Она явно что-то искала, эта женщина -  вымученно,  гордо  и  отчаянно
искала какой-то след, какую-то надежду или, может быть, просто смерть.
     - Иногда она была похожа на животное, - сказал Пейюан,  -  быстрая  и
оживленная, дрожащая от вида чего-то, чего люди никогда не  видят.  Иногда
она шла, как маленькая девочка, как семилетняя дочка, которая просится  на
руки, потому что очень устала; и я напрягал все свои силы, чтобы не  взять
ее на руки. Потом  внезапно  проявлялась  колдовская  сила,  величие.  Она
двигалась сквозь тени, как белое копье, ее волосы были перевиты золотом, а
тело окутано золотой чешуйчатой кисеей, хотя на ней было  простое  платье,
которые носят женщины крарлов, и никаких украшений.
     Она не нашла то, что искала, хотя он рассказал мне об  опасностях,  о
дрожании земли и, наконец, о драконе, от  которого,  по  его  словам,  она
спасла его благодаря мужеству, колдовству и знакомству с  богами.  Правда,
сначала зверь сразил его ударом из ударов. Но когда он  был  убит,  Пейюан
поднялся живой явно к восхищенному удивлению этой  неисправимой  колдуньи.
Она дотронулась до его плеча, как будто желая убедиться, что он настоящий.
Видя радость в ее глазах и чувствуя радость в ее прикосновении, когда  она
убедилась, что он здоровый, он крепко обнял ее.
     - От нее шел аромат, - сказал он, - чистое зеленое  благоухание,  как
от весенних листьев, или запах утра  на  холмах.  Эго  были  не  духи,  не
косметика из баночки. Это был аромат ее собственного  тела.  Держа  ее,  я
чувствовал только любовь, но не желание или страсть. Она была как девушка,
которую я знал всю свою жизнь, кто-то, кто никогда  не  подвел  меня,  кто
всегда был нежен, кто-то, кто обогатил мою  жизнь.  А  сейчас,  -  добавил
Пейюан, - зная, что  ты  иначе  не  поверишь  в  дракона,  я  покажу  тебе
доказательство.
     Он повернулся ко мне спиной и поднял свои длинные седеющие волосы. На
его шее и вдоль затылка был серый шрам от  зубов  шириной  в  два  пальца.
Такую рану сделало бы кривое лезвие или громадный коготь, рана, от которой
человек не должен оправиться.
     - Я никогда  не  подозревал,  что  ношу  это,  -  сказал  он.  -  Его
обнаружила моя жена, белая девушка, на которой я женился, мать Хвенит. Она
спросила, не получил ли я этот шрам в каком-нибудь сражении. Так,  в  свою
свадебную ночь я узнал, что полгода назад на черном пляже,  когда  ящерица
раскроила мне череп своим когтем, я был так близок к  смерти,  как  только
может быть человек. Именно она, Мардра,  каким-то  образом  применив  свою
утраченную Силу, благодаря своей страсти и  отчаянному  желанию,  чтобы  я
жил, отвратила от  меня  смерть,  исцелила  меня,  сделала  меня  целым  и
невредимым. Но она, конечно, не поняла полностью, как и что она сделала!
     Тут он обернулся и увидел, что я проглотил  его  слова,  как  тарелку
соли, не хотя и давясь, но до последней крупинки. И что мне теперь  делать
с этой женщиной, наполовину пагубной, наполовину любящей? Нет, его рассказ
касался  одного   момента   ее   существования;   к   Пейюану   она   была
доброжелательна, и он любил ее.  Если  с  ним  это  было  так,  с  другими
мужчинами она была другой. Мой отец не увидел от нее добра и не считал  ее
милосердной.
     - Что дальше? - спросил я Пейюана. - Явился бог, может, на серебряных
крыльях и унес эту даму на небо?
     - Нет, - сказал он. - Не так празднично. После того, как дракон умер,
мы спали на берегу, пока не взошло солнце. Мы выставляли дозор, и я  почти
засыпал в свою очередь, и она сказала, что постоит за меня.  Но  когда  мы
проснулись - Фетлин, Вексл и я - солнце уже час, как встало, и ее не было.
Только ее следы, которые вели в море, показывали путь, которым она пошла.
     - В море? Тогда она послужила завтраком  какой-нибудь  большой  рыбе?
Более вероятно, она прошла по мелководью и вышла на берег  в  каком-нибудь
другом заливе.
     Пейюан кивнул.
     - Да. Но в ночь ящерицы в небе были огни. Как большие звезды, которые
падали к земле и снова улетали.
     - Так. Она богиня. Жаль, что она не хотела своего  сына.  Он  мог  бы
испытать редкостные часы  с  ней  в  ее  воздушном  дворце  из  нефрита  и
хрусталя.
     Он серьезно посмотрел на меня и сказал:
     - Теперь один шрам я все-таки вижу.
     - У тебя шрамы, - сказал я, - не у меня. Один на твоем черепе, второй
- на твоей памяти.
     - Упрек мне, и справедливый. Я не хотел сердить гостя моего крарла.
     Мне сразу стало неловко за резкие слова; он был  со  мной  достаточно
вежлив, даже если его излишняя понятливость и не была мне по нраву.
     - Нет, виноват я, мой вождь, - сказал я. - Забудем об этой женщине. -
Затем, только ради вежливости (я снова вспомнил о погоне за моей спиной  и
о необходимости уходить), я добавил: - Но скажи  мне,  почему  твой  народ
поселился здесь, ведь прежде вы кочевали?
     - О, это просто. Я  встретил  однажды  женщину,  о  которой  говорил,
светловолосую девушку из желтых племен моуи, когда мы пришли  обмениваться
с ними. Я был тогда молодой, завоевал  ее  любовь  и  женился  на  ней.  В
брачную ночь она обнаружила шрам, знак ящерицы. В тот год она пошла с нами
к морю. Она не видела океана до этого. Он  притянул  ее,  как  притягивает
некоторых, подобно волшебным чарам. Когда  пришло  время  возвращаться  во
внутренние районы в  начале  года,  она  опечалилась,  хотя  старалась  не
показать этого. Я уже увел ее от ее родного народа, я не хотел уводить  ее
от моря. Кроме того, она уже ждала нашу дочь. И я также считал, признаюсь,
что моя жизнь почти оборвалась  в  темном  морском  заливе,  когда  дракон
ударил меня; казалось в какой-то мере естественным, чтобы  я  прожил  свою
восстановленную жизнь вблизи от этого места. Поэтому мы выбрали это  место
на пути старого Летнего Танца. Земля была неплохая, можно было  выращивать
овощи; имелись дикие плодовые деревья и пастбища для коз  -  у  меня  было
тогда всего пять. Древние города лежат к югу на расстоянии ночи  пути;  мы
не любим селиться слишком близко от них. Когда я  сказал,  что  остаюсь  и
стану животноводом и садоводом, двое других решили остаться  со  мной.  Не
прежние мои товарищи. Вексл женился и ушел куда-то в другое место.  Фетлин
тоже ушел, на север, искать странствующих жрецов  или  жрецов-отшельников,
которые живут там в  горах.  Некоторые  говорят,  что  есть  жрецы  Книги,
целители и кочевники, которые живут за этими горами, а  также  за  другими
горами, очень далеко на севере и  на  западе.  Может  быть,  Фетлин  пошел
искать даже в эти дали, потому что он потерял покой, когда Мардра покинула
нас; говорил, что его собственные боги возложили на него ее охрану, но  он
не справился и работа осталась невыполненной.
     Однако те мужчины, что остались со мной, были  энергичны  и  помогали
мне в трудах, а также их женщины,  сыновья  и  дочери  расчищали  землю  и
сажали растения. Со стадом у нас  все  шло  хорошо,  так  как  козы  очень
любвеобильны. Их число  скоро  удвоилось,  затем  снова  удвоилось.  Позже
присоединились другие мужчины со своими семьями, и была построена деревня.
Сегодня за пастбищами семь полей бобовых и зерновых, а дальше  за  ними  -
лес с ягодами и яблонями. У странствующих племен легко выменивать  семена,
потому что им  мало  от  них  пользы.  Что  касается  фруктовых  деревьев,
какие-то добрые ветры предвидели наш приход. Мы  также  научились  строить
лодки. Океан выбрасывает на берег массу  морских  водорослей,  которые  мы
собираем, растения, полезные для нас во многих отношениях,  не  в  меньшей
степени, чем пища.
     Мои мысли начали сосредотачиваться на вопросе  об  их  лодках,  но  я
спросил:
     - А твоя жена, мать Хвенит?
     - Она умерла, - просто сказал он. - Осенью она была в  лесу,  собирая
падалицу, когда задела рукой маленькую змейку.  С  ней  была  Хэдлин;  она
сказала, что боли не было. Моя жена, казалось,  не  обратила  внимания  на
укус, только посмеялась, и, не окончив смеха, она закрыла глаза и осела на
землю; когда Хэдлин подошла к ней, она была мертва. В тот день  Хвенит  не
было еще и года; странная вещь: Хвенит стала хорошо разбираться в  ремесле
врачевания, особенно в том, что касается змеиных укусов.
     Его спокойствие смутило меня. Его женщина умерла, он любил ее, но  не
скорбел, отбрасывая горе, как нечто лишнее. Возможно, в тот час  это  было
иначе, но я так не думал.
     Он взглянул на меня и, казалось, понял мои мысли. Он продолжал:
     - Хвенит было двенадцать в то лето, когда крарл Квенекса  вернулся  к
башне; с ними был жрец, совершавший паломничество  к  Золотой  Книге.  Мой
крарл всегда ходил на встречи с людьми Квенекса, и когда жрец  увидел  мою
дочь, он подошел прямо к ней. Он задавал вопросы. Он  сказал,  что  у  нее
есть дар целительницы, и ее надо обучать. Он оставался здесь  три  сезона,
этот жрец. Казалось, он ничем не отличался от наших людей, только  он  мог
вправить кость, и кость заживала правильно и быстро, или  он  мог  смешать
травы для больного ребенка, и ребенок тут  же  поправлялся,  казалось,  не
столько от питья, сколько от прикосновения его рук. И этим  искусствам  он
учил Хвенит, и она стала Уасти. Я помнило, он также показывал ей  Таинства
Книги, которые жрецы не всегда покажут женщине, - вещи, которыми  немногие
могут овладеть - раны, заживающие по слову  жреца,  способность  поднимать
тело над землей, как будто на крыльях. Этих волшебных сил в моей дочери не
было, хотя она завидовала им. В некоторые ночи она сидит  на  корточках  у
костра и призывает  демонов,  а  они  не  приходят,  за  что  я  очень  им
признателен.
     - Ах вот как, отец мой? - сказал решительный голос от порога. - А сам
сидишь здесь с тем самым демоном, которого я призвала-таки.
     Это  была  Хвенит  собственной  персоной,  она  демонстративно  вошла
присмотреть за медным  горшком  на  жаровне,  который  до  сих  пор  мирно
присматривал сам за собой.

                                    5

     - Я попрошу воинов покинуть мой дом,  -  сказала  Хвенит-Уасти.  -  Я
должна заняться лечением ребенка, больного лихорадкой.
     - Прими мою благодарность за ночлег, - сказал я, - и в любом  случае,
демону надо снова в путь.
     - Нет, ты не должен уходить! - вскричала Хвенит, перестав смешивать и
взбалтывать свою микстуру и рынком обернувшись ко мне. Сегодня  у  нее  на
шее был не кот, а Ожерелье из белой кости и янтарных бусин.
     - Дочь моя, - сказал Пейюан, - наш гость и так потратил слишком много
времени, слушая болтовню вождя. Он спешит.
     Он коснулся моей руки и поднялся.
     - Я подумал о том, что ты рассказал мне. Я предлагаю посетить  Квефа,
у которого есть мореходная лодка.
     При этих словах Хвенит швырнула железную ложку в медный котелок.
     - Квеф! - взвизгнула она. - Квеф! Квеф! Только это имя мне и  слышать
все время?
     - Мы скоро уйдем, и ты не услышишь его больше, - сказал Пейюан.
     - Я не позволю тебе уйти! - закричала мне вслед Хвенит. -  Иди,  и  я
нашлю на тебя проклятье.
     - Насылай, девица, - сказал я. - Я постараюсь выдержать.
     И я быстро вынырнул наружу, чтобы избежать соприкосновения  с  мокрой
ложкой, которую она швырнула в меня.
     Дань был тихий, затишье между  весенними  ветрами.  Деревня  спокойно
занималась дневными делами. За  многими  домиками  росли  деревья  и  были
разбиты зеленые сады и огороды; в тени овеваемой морскими  ветрами  акации
был вырыт колодец, и две женщины стояли под кружевным узором ее  оголенных
зимой ветвей, доставая воду.
     Кот Хвенит-Уасти грелся на солнце,  лежа  на  крашеной  притолоке,  и
плюнул в меня на прощанье.
     Я  сказал  Пейюану,  что  его  дочь  уже  и  раньше  с   пристрастием
воспринимала имя Квефа. Он чем-нибудь навредил ей?
     - Да, - ответил Пейюан, - единственное зло. Он не стал  ухаживать  за
ней. По этой причине она вызывает  демона,  чтобы  кокетничать  с  ними  и
заставить молодого человека исправиться, а вместо демона  появился  ты,  и
она с готовностью использует тебя для этой цели, если ты позволишь ей.
     Деревня, бормотание океана внизу, менее ворчливое, чем ночью,  хитрые
деревья и мирные люди опять привели меня в такое состояние, что я перестал
ощущать себя в опасности. Неужели я действительно  убил  золотую  маску  в
Эшкореке? Неужели я действительно  бежал  из  дворца  Эррана  по  великому
тоннелю   волшебников,   тех   самых   волшебников,   которые,   по   моим
предположениям, оставили Золотые Книги в башнях? И неужели  меня,  Черного
Волка, сына Черного Волка, загнали на край синего, как глаза Хвенит, моря?
     Но Пейюан, добрый, прекрасный человек, отнесся к моему положению, как
к своему собственному. Он указал  на  море,  в  сиреневую  дымку,  которая
окаймляла водный горизонт.
     - В нескольких милях есть остров. Его очертания видны только в  самую
ясного  погоду  летом.  Фактически  никто  в  крарле   не   знал   о   его
существовании, пока юноши не отправились  искать  приключений  на  лодках.
Сегодня спокойный день. Если Квеф проводит тебя, ты сможешь оказаться  там
до наступления ночи. В его лодке есть место для запаса еды и палатки.  Те,
кто преследует тебя, не смогут  вообразить,  что  ты  находишься  в  таком
месте, которого они не видят. Когда погоня пройдет, тебе дадут знать, и ты
вернешься.
     Я собирался  упрашивать  их  дать  мне  лодку;  вышло  лучше,  чем  я
надеялся. Я сказал:
     - Почему ты беспокоишься обо мне,  Пейюан-вождь?  В  память  о  своей
богине, белой даме, которая исчезла в море или на небе?
     Он не ответил, и в этот  момент  между  домиками  появилась  женщина,
которая направлялась к жилищу Хвенит с живым свертком на  руках.  На  лице
матери не было отчаяния; шайрин в другом крарле кричала бы и рвала  бы  на
себе  волосы,  потому  что  ребенок  кашлял,  хрипел  и   выглядел   очень
несчастным. По какой-то причине это сравнение заставило меня  вспомнить  о
своих собственных детях в крарле дагкта, маленьких сыновьях и дочерях,  на
которых я едва взглянул два  раза,  и  о  ребенке,  которого  я  хотел  от
Демиздор и которого теперь никогда не будет.
     Пейюан остановил женщину у двери. Он осторожно взял у нее малыша, при
этом она не возражала. Потом он подошел и положил ребенка мне на руки.
     Я не понял его жеста и гадал, что он думает делать. Бедняжка  ребенок
слабо дергался; мне надо было держать его крепче, иначе он мог упасть.
     Не видя другого выхода, я снова поднырнул под  дверь  в  дом  Хвенит,
чтобы отдать ребенка ей.
     Она  склонилась  над  кипящим   котелком,   сама   кипя   от   своего
недовольства. При моем появлении она выпрямилась с  резкими  словами,  но,
увидев, что я несу, мгновенно протянула руки немым, принимающим заботу  на
себя жестом. Это тронуло меня больше всего.
     Я положил ребенка в ее ждущие руки и собирался выйти снова, когда она
воскликнула испуганным голосом:
     - Что ты сделал?
     Ребенок начал реветь, громко, пронзительно и неистово, раздувая  пару
мощных мехов, спрятанных в его крошечной груди.
     Я круто обернулся, и Хвенит подняла мне навстречу  руки  с  ребенком,
который брыкался и гневно  вопил.  Ее  темное  лицо  все  сморщилось.  Она
спросила меня:
     - Что ты сделал?
     - Я ничего не делал. Твой отец дал мне ребенка, а я отдал его тебе.
     - Ты вылечил его. Он был очень болен. Мне потребовались бы три дня, и
даже после этого у  него  могли  остаться  поврежденными  кости.  Дай  мне
посмотреть на твои руки.
     Пораженный, как и она, думая, что она ошибается  или  не  в  себе,  я
показал ей свои руки.
     Хвенит взглянула, а потом уставилась, как на какую-то новую болезнь.
     Ребенок гремел, как ужасная маленькая машина.
     - Ты волшебник, - сказала Хвенит. - Ты целитель.
     Она ревниво прошептала:
     - Ты сильнее, чем жрец, что учил меня.
     Лодка Квефа - ялик  с  одной  парой  весел,  примитивное  беспарусное
суденышко, но первый в моей жизни  плавающий  аппарат.  Она  качалась,  но
уверенно  плыла  по  морю,  разрезая  волны,  которые  с  берега  казались
лазурными, а сейчас обнаружилось, что они имеют коричневато-серый оттенок,
под ними виднелись впадины, как из зеленоватого мрамора.
     Квеф сидел на веслах, потом греб я, после того, как он объяснил  мне,
как это делается. Когда я наловчился, это оказалось довольно легко,  и  по
правде говоря, я был  рад  делать  что-нибудь.  Вид  такой  массы  жидкого
землетрясения действовал мне на нервы.
     Мозг мой лихорадочно работал не  в  ритм  с  окружающим.  Я  был  рад
уехать, как будто мог оставить на берегу растерянность и беспокойство.  Но
подобно изменчивому морю, характер внутреннего спора тоже изменился,  стал
обтекающим. Обрывки белой пены - небольшой ветер все же поднялся, когда мы
были приблизительно в миле от берега - слетали  с  гребней  волн.  Вспышки
сцен и событий слетали с поверхности моих мыслей, подобно пене, а под ними
открывались пустые зеленые морские впадины грозной тревоги.
     Не помогло и то, что моя черная колдунья отправилась вместе с нами.
     Она мрачно сидела среди груды из палатки, снастей, провианта, которые
Пейюан и его люди сложили в середине судна, и к которым она  еще  добавила
медную сковороду, коврики и другие житейские мелочи, а ее демонический кот
- засунутый в большую плетеную клетку, как какая-нибудь невероятная птица,
чтобы он не вырвался в страхе и не упал  в  море  -  поднял  несмолкаемый,
недовольный и испуганный вой. Хвенит сказала, что она приезжала на  остров
раньше на лодках мужчин, чтобы собирать растущие там травы. Возможно,  это
была правда, но  сейчас  причиной  ее  путешествия  явно  было  стремление
отказать Квефу, что она сопровождает меня.
     Квеф был симпатичным юношей несколько  моложе  Хвенит,  с  такими  же
точеными чертами лица, которые, казалось, отличали все племя. Он говорил с
ней вежливо, как со мной, и сказал, что рад разделить с  ней  путешествие,
хотя был напряжен в ее присутствии, а  она  прилагала  все  усилия,  чтобы
раскипятить его, кидая на него безумные синие взгляды, говоря,  как  плохо
он управляется со своей лодкой, превращая любое его замечание в шутку  или
чепуху. Это был прием, который некоторые женщины крарла испытывали на мне,
когда мне было около шестнадцати, как ему сейчас, и  получали  пощечину  в
качестве награды.
     Один раз, когда мы меняли друг друга на веслах, она начала возиться с
кошачьей клеткой, сказав,  что  выпустит  зверя.  Я  сказал  ей,  что  кот
наверняка утонет, а лодка перевернется, и Хвенит медовым  тоном  ответила,
что я очень умный, и она будет слушаться меня во всем. Этот выстрел прошел
вхолостую,  потому  что,  поймав  взгляд  друг  друга  и  зная,  чего  она
добивается, и Квеф и я расхохотались.
     Поскольку ветер не стихал, она запищала что я должен усмирить  его  с
помощью своих волшебных сил, и я сообщил ей, что усмирю  ее  веслом,  если
она еще будет болтать.
     Во всяком случае, ветер всего лишь качал лодку и  срывал  верхушки  с
волн. Наконец  мы  увидели  остров  и  вскоре  пристали  к  его  покрытому
водорослями берегу.
     Квеф и я втащили лодку подальше на берег под защиту  скалы,  покрытой
белым птичьим пометом  и  зеленой  от  морских  лишайников.  Ветер  лениво
размахивал, словно крыльями, верхушками больших деревьев с покрытыми  мхом
стволами, стоявших на краю пляжа в пятидесяти ярдах от берега.
     Кричали серые чайки, заставляя кота рычать в своей клетке.
     - Ветер стихнет к рассвету, - сказал  Квеф.  -  Тогда  я  вернусь  на
материк. - Он стоял, глядя на Хвенит,  шедшую  впереди  по  направлению  к
деревьям, и если я когда либо видел мужчину,  которым  завладела  женщина,
эго был он.
     Я сказал:
     - Она примет тебя, если ты попросишь ее.
     - Может быть, - сказал он. - Но я не могу просить се.
     - Ты что, парень, неужели ты всерьез принимаешь ее насмешки?
     - Нет, - сказал он, спокойный, как внезапно затихшее море. - Конечно,
мой  отец  не  видит  в  этом  ничего  дурного  -  не  в  наших   правилах
устанавливать железные законы и вешать их, как цепи, на мужчин и женщин. И
все-таки мне это кажется противозаконным.
     Я не понял его и сказал ему об этом. Девушка была благосклонна - даже
страстно желала этого, отец Квефа дал свое благословение, а  Пейюан  разве
не великодушен?
     - Но это и есть моя проблема, - сказал он с  легким  смешком.  -  Мой
отец и Пейюан - один и тот же человек. Он женился на Хэдлин  после  смерти
своей белой жены главным образом, чтобы у Хвенит была мать, хотя потом  он
полюбил ее. И Хэдлин родила меня. Я сын Пейюана.  Хвенит  и  я  -  брат  и
сестра.
     Законы везде разные. Среди дагкта мужчину, который ложится  со  своей
сестрой, секут, а  девушке  ставят  клеймо  на  груди.  Большинство  общин
неодобрительно относятся к кровосмешению.  В  некоторых  плата  за  это  -
смерть, и хотя черные люди открыто принимали факт любви,  где  бы  она  ни
пустила корни, я видел в  глазах  Квефа  рядом  с  его  желанием  холодное
отвращение.  Лежать  с  плодом  того  же  семени,  что  породило  и  тебя,
переплетаться с телом, которое произошло от тела твоего же отца.  Ответный
холод пробежал по моему собственному  животу  при  мысли  об  этом.  Самое
старое в мире неприятие.
     Позади нас тусклый темно-бордовый закат начал опускаться на невидимый
материк.

                          ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОСТРОВ

                                    1

     Я лежал в палатке на острове. Мне снилось вот что.
     Я летел. Как в тоннеле, я воображал себя чернокрылым. Взмахи  крыльев
перенесли меня с одного берега на другой. Я вернулся на материк,  пролетев
высоко над океаном, видя, как его чернота подо мной превращается  и  белое
золото мысов и отыскав белый скелет города в заливе.
     Странность сна заключалась в следующем.
     Обладая крыльями власти, я  в  то  же  время  знал  себя  тем,  каким
родился. Дикарь из племени, натасканный на летние войны, и на моем теле  -
шрамы этих войн, шрамы, которые я никогда не хранил. Как будто я снова был
брошен в прах, который должен был сформировать меня вместо той  глины,  из
которой я был сделан. И во сне я думал: она, сука,  которая  родила  меня,
хотела, чтобы я вырос таким.  Смертный  воин  крарлов  с  единственным  по
рождению правом - боя и смерти в бою. Или еще хуже, волчьей смерти от  рук
городских людей, которые охотятся за мной.
     Мрачная светящаяся руина  протянулась  вверх  и,  казалось,  пыталась
затянуть меня в себя, но я забил  крыльями  и  поднялся  выше,  усмехаясь,
потому что даже во сне я был  достаточно  силен,  чтобы  не  поддаться  ее
гнилому притягиванию.
     А потом я увидел ее. Она висела в небе, как кристаллик луны. Женщина.
Ее лицо было закрыто черным шайрином, тело - черным платьем крарлов, но ее
белые руки были раскинуты, а ее белые-белые, как кость, волосы развевались
вокруг нее, подобно языкам дыма. Узнавание было мгновенным. Это  была  моя
любящая мать.
     Я закричал ей.
     - Твой сын, воин Эттука! Тебе нравится, что ты  сделала  из  меня?  Я
убил сорок человек, и у меня четыре жены и тринадцать сыновей, и через три
дня я умру с копьем между ребрами. Я мог быть принцем  в  Эшкореке  Арноре
или в Эзланне. Я мог быть королем с  большой  армией  за  моей  спиной,  с
женщинами, которые ублажали бы меня, и с Силой, которая заставила бы людей
делать по-моему. Тебе нравится то, что ты сделала?
     Я отчетливо понимал, чего хотел для меня мой отец, Вазкор, что она  у
меня украла. Я вытащил из пояса охотничий нож и метнул в ее сердце.
     Она висела в воздухе и сказала мне, холодная, как серебристый лед:
     - Это не может убить меня.
     Но она ошибалась. Хоть она и была колдунья, нож воткнулся ей в грудь,
и она с криком упала в ночь и растворилась в черноте.
     Я очнулся от этого сна,  и  моя  цель  была  прозрачно  ясна.  Я  был
холоден, владел  своими  пробуждающимися  чувствами  и  исполнен  горького
спокойствия.
     Квеф спал неподалеку от меня спокойным юношеским сном,  раскинувшись,
как поджарая черная собака. Хвенит устроила себе постель глубже в  палатке
за вычурной занавеской, которой она отгородилась от нас.
     Я тихо встал и крадучись вышел на ночной остров.
     Луна зашла, ветер стих.
     Мы поставили палатку под  прикрытием  голых  деревьев  неподалеку  от
маленького источника с пресной водой. Несколькими шагами дальше  скалистый
горб острова начинал выгибаться вверх, как панцирь черепахи,  лысый  щиток
отполированного дождем и ветром сланца. Остров был маленький, меньше  мили
из конца в конец.
     Я остановился у подножия ската; это место казалось уединенным.
     Я мог опереться только на обычаи  племени,  в  Эшкореке  я  не  видел
религии или почитания, за  исключением  того,  что  люди  плевали  на  имя
Уастис. Я расчистил место в жестких травах и  сложил  горку  из  камней  с
углублением посредине. В углубление я запихнул пучок  стеблей  и,  чиркнув
кремнем, поджег их. Пламя вспыхнуло, быстрое и голодное, эфемерным голубым
светом. Я взял свой нож - он пил ее кровь в моем сне -  и  проткнул  руку,
оросив огонь своей кровью. Я отрезал локон волос и накормил им пламя.
     Я думал, что знаю, чего хотел мой отец. Я вспомнил, как  я  проснулся
однажды, когда мне приснилась его смерть, и сказал: "Я  убью  ее".  Теперь
все неясности, способности к заживлению и убийству лучом и  все  остальное
соединялось вместе в одном нестерпимом стремлении, которое  я  узнал,  как
желание другого существа. Все эти способности были его, желание было  его,
дело было его. Вазкор, беспокойный в своей смерти; моя  неспокойная  жизнь
показала мне это.
     Я сказал вслух, обращаясь к хрупкому, уже догорающему огню:
     - Я клянусь, Вазкор, на огне и крови. Вазкор, мой отец, она  обманула
и тебя, и меня, и она  заплатит  за  это  свою  цену.  Я  все  устремления
направлю на то, чтобы найти ее. Когда найду, я убью ее. Ты открыл это мне.
Теперь я знаю. Будь  покоен,  мой  отец  Вазкор,  Волк-Король,  Джавховор,
оставь это мне.
     В этот момент  мне  показалось,  что  короткая  вспышка  мелькнула  в
камнях, из огня выскользнула тень и мимолетно прислонилась к стене сланца.
Тень огня, нечто вроде силуэта огня, напоминающая темное отражение света и
силы, разожгла во мне то, что  едва  теплилось  до  этого  слабым  неярким
светом.
     - Верь этому, - сказал я тени.
     При этих  словах  пламя  свернулось  и  пропало.  Я  остался  один  в
укачиваемой морем ночи со своим железным будущим.
     Перед зарей Хвенит прокралась сквозь заросли трав и  обнаружила  меня
там сидящим, прижавшись к сланцу.
     - Почему ты здесь, Мардрак? Ты болен?
     - Как может демон быть больным? Я непривычен к твоей  нежной  заботе.
Иди назад, девушка. Солнце еще не встало.
     Она скользнула ближе и приложила пальцы к моей шее. Это прикосновение
заставило меня вздрогнуть.
     - Ты не понимаешь свои силы, - сказала она.
     - Это достаточно верно. Однако я думаю, что теперь  начинаю  понимать
семя, которое взрастило их.
     - Я имею в виду, - сказала она, - что ты  не  умеешь  владеть  своими
силами. Они владеют тобой. Ты лечишь,  не  сознавая  этого.  Возможно,  ты
убиваешь так же безрассудно.
     Я посмотрел на нее. Небо достаточно просветлело, чтобы я  мог  видеть
ее лицо, лицо как будто другой девушки, спокойное, умное и  сочувственное.
Тогда я увидел то, что увидел ее жрец-учитель в тот день, когда выбрал  ее
в целительницы и колдуньи.
     - Если я безрассуден, кто направит меня на правильный путь?
     - Я, - сказала она, - если ты позволишь.
     - Я позволяю, - сказал я. - Как я отплачу тебе?
     - Ляг со мной, - сказала она.
     - Чтобы ты заставила своего брата гореть? Чтобы ты могла представить,
будто я - это он? О, нет, синеглазая ведьма. В такую игру я не играю.
     - Верь мне, - прошептала она, склоняясь ближе. - Это тебя я  страстно
желаю. Хоть ты и белый, ты красивый и сильный мужчина.
     - Мне пели эти песни раньше, и женщины, которые в это верили. Что  до
тебя, маленькая колдунья, то ты сама наполовину белая под  твоей  шелковой
черной кожей.
     - Ляг со мной, - простонала она, играя языком с моим ухом.
     Но я оттолкнул ее, хотя мне было безумно трудно сделать это.
     Она топнула ногой и убежала в глубь леса,  и  скоро  я  заметил,  что
рыжеватый кошачий хвост петляет за ней среди трав.
     Когда я вернулся в черную палатку на восходе солнца, Квеф  уже  ушел.
Моя учительница-соблазнительница и я остались одни.
     Последовали два  или  три  удивительных  дня,  в  течение  которых  я
совершенно точно узнал, что Хвенит-Уасти соединяла в  себе  две  личности,
как и подразумевали ее два имени.
     Уасти,  колдунья  и  целительница,  женщина  бесспорно  почитаемая  и
уважаемая среди ее  народа,  мудрая,  несмотря  на  юность,  терпеливая  и
бесконечно  сочувствующая,  материализовалась  в  часы  между  восходом  и
заходом солнца. Это существо наставляло меня на  туманных  дорожках  моста
собственного мозга. Ее сказочно богатые знания, накопленные и передаваемые
из  поколения   в   поколение   жрецами   -   этими   поэтами-лекарями   и
колдунами-философами черных племен, - преподносились мне просто и прямо. С
тех пор я мало встречал наставников, которые могли сравниться или были  бы
лучше этой молоденькой девочки, тонкой, как молодое деревце и  чрезвычайно
сообразительной. Я думаю также, что она была превосходным учителем  еще  и
потому, что сама не обладала этими магическими "дарами", но была прекрасно
осведомлена и разбиралась в них. Она дала мне, по  меньшей  мере,  ключ  к
дверям и для того, чтобы  открывать,  и  для  того,  чтобы  закрывать  их.
Парадоксальный ключ, простой, но капризный. Нужно было правильно вставлять
его перед тем, как повернуть, иначе дом  мог  рухнуть.  Что  до  метода  и
логики, то чтобы объяснить это, пришлось  бы  просидеть  в  банке,  болтая
впустую семь лет, как говорят моуи. Невозможны дать  истинное  определение
энергии или почему энергия появится. Ребенок сам научится ходить,  но  его
надо убедить не совать руки в огонь.
     Такова была моя духовная наставница, Уасти, выдержанная и человечная.
     Другая Уасти обычно узурпировала ее, когда школа  кончалась,  сначала
вспыхивая в океанических глазах, когда разводился костер для приготовления
вечерней еды. Эго была на самом деле  не  Уасти,  а  Хвенит-колдунья,  та,
которую я встретил с самого начала.
     Она была всем, чем не была другая,  кокетливая,  дурманящая,  острая,
как кошачьи когти; исполненная  намерения  соблазнить.  Тяжким  испытанием
была для меня Хвенит. Я чувствовал себя как мужчина,  которого  соблазняют
украсть богатство его брата, в то время, как брат находится  на  войне,  -
однако Квеф был ее, а  не  моим  родственником.  Я  решил,  что  не  стану
поддаваться ее уловкам и не попаду в ее сети.
     Мы провели на острове уже дна дня. Солнце второго дня озарило бледным
розовым светом море, и леса  были  припорошены  сумерками.  Хвенит  зажгла
костер и приготовила еду, и стала ругать рыжего  кота,  который  не  хотел
есть свою порцию орехов, потому что днем убил птицу в высокой траве и  был
полностью удовлетворен  этой  кровавой  пищей.  Закончив  выговор,  Хвенит
обратилась ко мне.
     - Сегодня я буду собирать водоросли на пляже.  Ты  пойдешь  со  мной,
Мардрак?
     На мгновение перепутав одну Хвенит с другой - Уасти, - я  согласился.
После еды я пошел за ней по камням и отполированному приливом  песку.  Она
подбирала пурпурную траву и срезала  ее  моим  ножом,  потом  зеленоватую,
потом  черную.  Свет  померк.  Она  различала  сорта  при  свете  звезд  и
раскладывала их в тростниковой корзине.
     - Когда-то все водоросли были черные, - сказала Хвенит. - Потом  один
мужчина убил другого, и его кровь  упала  в  море,  после  чего  некоторые
водоросли стали красными. Но зелеными  водоросли  стали  после  того,  как
Зеленые Девушки, живущие на дне моря, всплыли на поверхность  и  лежали  с
мужчинами. Это не водоросли, а  зеленые  волосы,  оставленные  как  символ
любви между водой и землей.
     Поняв теперь, к чему она клонит, я сказал, что рассказ прелестный,  и
начал  подниматься,  чтобы  идти  назад.  Но   Хвенит,   маленькая   лиса,
расстегнула платье и  вбежала  в  море,  и  вернулась  сама,  как  Зеленая
Девушка, только черная, а не  зеленая,  пахнущая  океаном.  Капельки  воды
блестели на груди, как бриллианты, и опоясывали серебряными цепями  бедра.
Значит, так вот.
     После она молчала, как камень, как будто должна  была  искупить  свое
удовольствие печалью, как делают некоторые. Это никоим образом не  был  ее
первый раз. У черного народа не было жестких моральных законов, потому что
они были слишком моральны и высоконравственны, чтобы создать их.
     Мы пошли в палатку, и она спряталась за своей занавеской, а  потом  я
услышал, что она плачет.
     Я все это мог предсказать. Ее мысли были о Квефе. Скоро она  крикнула
мне, как ребенок:
     - Что мне делать? Что мне делать?
     Бесполезно убеждать девушку в  таком  настроении.  Я  встал,  опустил
глупую занавеску и обнял Хвенит, удивившись своей нежности по отношению  к
ней. Демиздор приучила меня к другим манерам, так я  подумал.  Нужна  была
женщина, которая не считала себя молочной коровой,  чтобы  я  увидел,  что
женщины - не скот.
     Потом Хвенит прошипела:
     - Мардрак, ты волшебник. Сделай так, чтобы  он  принадлежал  мне.  Ты
будешь  добрым,  потому  что  я  помогла  тебе  овладеть   твоими   силами
волшебства. Используй их и помоги теперь мне.
     - В этом я тебе не помогу. Кроме того, мой дар еще только  зародился,
как ты хорошо знаешь.
     - Для этого он достаточно силен. О, Мардрак, я ничто без него. Я умру
от этого.
     Я рассмеялся и уверил ее, что она не умрет.
     Она плакала и уверяла, что умрет.
     Когда она немного успокоилась, она сказала:
     - Это началось между нами, Квефом  и  мной,  как  первая  ниточка  на
станке. Каждый день ткал немного больше. Теперь платье закончено.
     Я сказал:
     - Ты его сестра, Хвенит. Поэтому он не хочет.
     - Ох, дурак, - сказала она, - это только сблизит нас  больше.  Именно
поэтому мы так связаны. Плоть говорит с плотью, потому что плоть одна.
     - Будь благодарна, девушка, что ты не из племени дагкта. Они выпороли
бы тебя за одни только мысли об этом.
     - Красные люди жестоки и слепы. Почему за это надо пороть?
     - Помимо любой другой причины, хотя бы потому, что дети таких близких
по крови будут больными.
     - Разве звери больные? Животные на холмах, и рыба в море, и  птицы  в
небе? А они часто спариваются, родители с молодыми, и  дети  одного  чрева
друг с другом.
     - Да, - сказал я, - но мы люди.
     - И тем беднее из-за этого. Я еще никогда не  видела,  чтобы  человек
победил животное в беге или рыбу в плавании, или птицу в полете. Если  они
заболевают, что случается редко, им не нужен лекарь, чтобы сказать,  какую
траву они должны  есть,  чтобы  поправиться.  Они  не  берут  рабов  и  не
развязывают войн.
     Я сказал:
     - В твоем крарле за тобой ухаживают многие.  Оставь  Квефа  в  покое.
Выбери другого.
     - Я пыталась. Два года я пыталась. Ты видишь результат.
     - Подумай, - сказал я, - что будет означать лечь с ним.
     - Поверь мне, я думаю, и часто. Брат - это слово, сестра - это слово.
Ты разве чувствуешь слово? Ты страдаешь словом?  Любовью  ты  страдаешь  и
желанием, и болью. - Она отодвинула  меня  от  себя  холодными  маленькими
руками, и, странно, я увидел, что  она  снова  Уасти,  спокойная,  старшая
Уасти, глубокая, как темный колодец, и печальная до самых своих глубин.  -
Иди спать, воин. Оставь мне, по крайней мере, мои мечты, за  которые  твои
грубые дагкта не побьют меня.
     Я оставил ее, но позже я услышал, как она поднялась и вышла.
     Утром я поднялся на сланцевый зонтик острова и  наткнулся  на  черные
окалины костра, который она развела там, и круги, оставленные ее ногами  в
петле. Какое-то круговое заклинание, чтобы приворожить Квефа.

                                    2

     Тот день, третий, был тихий и безветренный; деревья, как  вырезанные,
стояли на фоне неба, и море накатывалось на пляж медленными набегами.
     Пришел  полдень  с  белым  солнцем;  было  прохладно  после   теплого
преддверия весны, которое  стояло  в  последние  дни.  Тишина  становилась
гнетущей, и я предположил, что надвигается плохая погода и ураган с дождем
возвращаются  хлестать  остров.  Я  старался  угадать,  как  далеко  может
подняться приливная волна во время шторма, и подумывал, не  лучше  ли  мне
перенести палатку подальше от берега.
     Во мне также было какое-то  тревожное  предчувствие,  от  которого  я
старался  освободиться.  Я  снова  поймал  себя  на  том,  что   вспоминаю
подробности того сна о крыльях и мести,  который  заставил  меня  принести
клятву тени или, скорее, памяти моего отца. В том сне я с основательностью
воина племени перечислил свои подвиги и владения вплоть до количества моих
жен и сыновей, даже употребив выражение племен об убийстве сорока  мужчин,
причем эти сорок обозначали неисчислимое и бесконечное количество. Я также
напророчил свою смерть: копье между моими ребрами через три дня.
     От этой детали мурашки ползли у меня по коже, пока я не начал  ругать
себя, тем сильнее после того, как обнаружил, что  Хвенит  жгла  колдовской
костер. До меня постепенно дошло, что если остров спрятан в ночном тумане,
один яркий костер на вершине мог послужить  сигналом  для  любых  глаз  на
берегу.
     Хвенит держалась вдали от меня весь день, собирая свои  вечные  пучки
трав, дерна, водорослей,  колючек  и  шипов,  лозы,  которые  она  ставила
сушиться на плетеных  рамках  около  палатки.  Ее  рыжий  кот  подстерегал
скоротечную животную жизнь в высоких травах.
     Я пришел к выводу еще раньше, что какой-нибудь мужчина  приплывет  на
лодке за ними утром, а также привезет новости для меня при условии, что на
материке нет признаков погони.
     Я принял решение, что  вернусь  вместе  с  ним  независимо  от  того,
случилось что или нет. Застрять навсегда на миле  поросшего  лесом  камня,
плавающего в воде, было мне не по вкусу.
     Во второй половине дня налетел порыв ветра, и легкий моросящий  дождь
смочил остров. Вскоре небесные врата распахнулись.
     Кот влетел в палатку, недовольный внезапным купанием. Скоро прибежала
Хвенит, держа шаль над головой, и свернулась калачиком рядом с котом.
     Я стал вспоминать о последнем ливне, который я пережидал, скорчившись
в укрытии между отрогами  известняка,  в  тот  день,  когда  волчья  охота
настигла меня.
     Этот дождь был как  дурное  предзнаменование,  прибавившееся  к  моим
прежним предчувствиям.
     - Хвенит, - сказал я, - я иду на пляж. Оставайся здесь.
     Она взглянула на меня сквозь волосы.
     - Что ты ищешь? - спросила она.
     - У меня мурашки бегают по спине. Я чувство, что погоня идет все-таки
сюда.
     - Городские мужчины? - ее глаза расширились. Она внезапно прошептала:
- Я жгла костер на скале!
     - Может быть, кто-то видел, может быть, нет. Я понаблюдаю немного.  В
такой дождь любой лодке нелегко сюда войти.
     - Мардрак, - вскричала она, - я могла думать только о нем - о Квефе -
я развела костер только для того, чтобы привязать его. Какая же я дура,  я
подвергла тебя опасности.
     - Ничего, - сказал я. - Вероятно, просто старушечий страх вселился  в
меня без всякой причины.
     Но когда я шел между деревьями, я вспомнил, что я не  очень  нравился
ей накануне ночью, и хотя я не думал, что  она  собиралась  предать  меня,
может быть, злая шалость промелькнула в темных  уголках  ее  мозга:  зажги
большой костер,  и  вот  тебе  средство  отхлестать  этого  самодовольного
придурка. Ибо я  и  был  самодовольный,  напыщенный  придурок,  хоть  я  и
воображал себя терпеливым и снисходительным к ней. Прокатись на девушке, а
потом скажи ей, с  кем  еще  ей  можно  или  нельзя  кататься.  Прекрасное
нравоучение.
     Шел прилив, коричневый, рябой от дождя. Сквозь потоки дождя и водяную
пыль я не мог разглядеть ничего движущегося по воде.
     Я ждал  среди  выброшенных  водорослей  на  полированном  песке,  где
прошлой ночью мы играли с Хвенит.  Я  прождал  несколько  минут,  и  вдруг
услышал ее крик из леса.
     Я сделал то, что сделал бы полудурок. То, на что они и  рассчитывали.
Я повернулся и ринулся назад сквозь деревья к палатке. И прямо на человека
с бело-голубыми глазами и мокрыми крысиными волосами, который выступил  из
мшистых стволов мне наперерез, держа Хвенит и приставив лезвие к ее горлу,
и тихо смеясь знакомым смехом, который я хорошо помнил.
     Они вышли на  берег  на  дальнем  конце  острова,  с  другой  стороны
деревьев. Течение там было менее благоприятное, но  они  справились,  или,
точнее, их раб справился. Это был Темный раб, проводник, который  выследил
меня от тоннеля и распростерся передо мной, когда я убил серебряную  маску
белой убивающей энергией.  Вероятно,  потом  проводник  вернулся  к  своим
хозяевам... Что он мог им поведать? Я решил, что  мало,  поскольку  Темные
рабы в Эшкореке, казалось, говорили только в ответ на простой  однозначный
вопрос, никогда не предлагая информацию по своей инициативе.
     Кроме Темного раба, их навигатора, охотников было двое.  Другой  паре
из четверки, должно быть, наскучила погоня, и они  отказались  от  нее.  У
этих, однако, была личная причина не отставать от меня.
     Зренн стоял, играя волосами Хвенит и поглаживая ее шею тупой стороной
ножа, следя за моей реакцией, фарфоровые глаза настороже. Он снял маску  с
той целью, я думаю, чтобы я быстрее узнал его.
     Именно хрупкий Орек подошел ко мне сзади и приставил свой нож к  моим
ребрам.
     Я ошибся. Не копье, а нож. Через секунду  я  почувствую,  как  железо
войдет в мое легкое. Его тонкая рука дрожала от гнева или радости.
     Раб стоял у дерева, не ввязываясь.
     Лицо  Хвенит  было  неподвижно.  После   единственного   крика,   она
заколдовала себя и превратила в черный алмаз.
     - Старые друзья счастливы встретиться вновь, -  сказал  Зренн.  -  Мы
надеялись, что нам доведется увидеть тебя снова, мой Вазкор, прежде чем ты
оставишь  эту  жизнь.  Не  то,  чтобы  твой  уход  был  поспешным.  Эрран,
Леопард-вождь, не единственный в своем изысканном плане смерти. Медленно и
болезненно, мой Вазкор. По конечности - меньше, по пальцу за раз. Я  вижу,
ты оправился от жестоких порезов, которые я нанес тебе в Эшкореке.
     Нам придется искромсать  тебя  на  очень  мелкие  кусочки,  чтобы  ты
наверняка остался под землей, да? А в промежутках мы будем играть  с  этой
полночной куколкой, которую ты заботливо приготовил для нас.
     Мне казалось, я могу повернуться и  с  легкостью  разоружить  тонкого
юношу позади себя.
     Тем временем  Зренн  перережет  горло  Хвенит.  Поняв  это,  я  стоял
спокойно. Моя могила была там, где рука Орека, и я предсказал свою могилу.
Тем не менее, это казалось смешным.  Как  напомнил  мне  Зренн,  мои  раны
заживали. Могу ли я выжить после смертельного удара, в чем наполовину  был
уверен Эрран?
     - Вы нашли знаки любви, которые я оставил для нас? - спросил я Зренна
так же нежно, как он. - Разбросанные по  всем  холмам?  Серебряные  маски,
мирно спящие в своей крови?
     - Шакал, подкрадывающийся к колыбели младенца.  О,  да.  Как  и  твой
благородный отец, сын Вазкора, ты сделал это художественно.
     Я почувствовал,  что  лезвие  за  моей  спиной  приблизилось  еще  на
волосок.
     - Тебе надо заплатить за чересчур много смертей,  -  проскрипел  Орек
своим ломающимся мальчишеским голосом.
     - Он заплатит многократной смертью, - сказал, улыбаясь, Зренн.
     Убить при помощи Энергии непросто, когда ты понял способ действия. Ты
выпускаешь ее из себя, и она затрагивает также и тебя, как ожог,  кровавое
крыло. Именно поэтому вслед за  этим  подступает  тошнота.  И  когда  цена
высока, ты не станешь тратить ее без разбора. Это удержало меня сейчас,  в
эту секунду  смертельного  балансирования  между  девичьей  шеей  и  ножом
мальчишки.
     Дикарь, который знал только, как орудовать дубинкой и топором, должен
научиться владеть более утонченным оружием.
     Я указал на раба и сказал:
     - Он рассказал вам,  как  я  убил  последнего  человека,  человека  в
лагере?
     Зренн приготовился долго развлекаться и отнесся к  моему  оттягиванию
почти с одобрением.
     - Его лицо было налито кровью. Я  предполагаю,  что  ты  задушил  его
своими сильными воинскими лапами.
     - Не так. Спроси его  теперь,  своего  раба,  как  сын  Вазкора  убил
серебряную маску.
     Зренн, все еще улыбаясь, дернул головой в сторону раба.
     - Просвети меня, болван.
     Раб сказал бесцветным голосом с акцентом:
     - Черный  господин  смотреть,  и  приходить  белый  свет,  и  светлый
господин падать и умирать.
     Рот Зренна сжался. Он нахмурился.
     - Что ты имеешь в виду, отребье, белый свет?
     - Белый свет из глаз черного господина. Белый свет  ударять  светлого
господина.  Светлый  господин  падать.  Светлый  господин  умирать.   Свет
уходить. Черный господин - бог.
     Тон раба был поразительным. Он с успехом мог так говорить о погоде. Я
вспомнил, как он пал ниц передо мной прямо в грязь, а потом ушел  в  ночь.
Казалось, он  и  его  каменный  народ  привыкли  признавать  существование
демонов и их распространенность в мире в каком-то  отдаленном  и  туманном
прошлом.
     Я пытался оценить, какая способность заключалась во  мне,  которую  я
могу отважиться употребить. В таком же положении оказывается блистательный
стрелок по мишени, который совершает свои чудеса  инстинктивно.  Застаньте
его  изучать  свое  искусство,  объяснить,  каким  волшебным  способом  он
добивается попадания в цель, и он станет  манерным,  неуверенным  и  скоро
вовсе промахнется.
     Вдруг заговорила Хвенит. Стремясь вызволить ее из западни,  я  совсем
забыл о ней как о живом существе. Забыл также,  что  я  понимаю  городскую
речь, а она - нет, и весь диалог, таким образом, был для нее тарабарщиной.
     - Мардрак, - сказала она, - не торгуйся за меня. Это моя вина.  Пусть
он убьет меня, если хочет, только ты освободись.
     При этих словах Зренн потряс ее. Он спросил меня:
     - Что говорит черная девчонка? Она говорит, что любит меня, Вазкор?
     Я сказал, чтобы выиграть время (когда будет достаточно?):
     - Она интересуется, как вы попали сюда.
     - Раб разнюхал, где находится впадина,  в  которой  они  держат  свои
жалкие лодчонки. Он говорит на их языке, но  они  солгали  ему  о  тебе  в
деревне, Вазкор. Они сказали нам, что ты прошел  мимо  них  по  дороге  на
север. Если бы не острые глаза раба и мои, разглядевшие булавочную головку
маячного костра прошлой ночью, мы никогда не догадались бы, где ты  можешь
быть. Когда я разделаюсь с тобой, мы с братом  снова  посетим  племя  этой
суки и зажарим их в их домишках.
     Как раз тогда я увидел ярко-оранжевое пятно в траве -  кончик  хвоста
рыжего кота  Хвенит.  В  следующий  момент,  со  страшным  мяуканьем,  кот
вспрыгнул по сапогу Зренна и укусил его в бедро, а  потом  прыгнул  прочь.
Зренн взвыл и вихрем обернулся, занося нож над котом, но тот был  проворен
и удрал. Хвенит мгновенно вырвалась из рук Зренна, но в отличие  от  кота,
недостаточно быстро.
     Зренн прыгнул быстро,  как  хлыст,  и  схватил  убегающую  Хвенит  за
волосы, развернув ее.  Его  лицо  было  безумным  от  белой  ярости  боли,
раздражения, злобы, и прямо в это опасное лицо  Хвенит  плюнула,  и  одним
движением руки, бездумно, движимый только злобой, Зренн воткнул  свой  нож
ей в бок.
     Затем наступил паралич, черные пряди  волос  Хвенит  выскользнули  из
пальцев Зренна, как веревочки,  приводящие  в  движение  куклу.  Пока  она
медленно высвобождалась и оседала на землю, выражение его  лица  сменилось
полным недоумением. Он пошел не той фигурой и слишком рано.
     Я обнаружил, что уже делаю полный оборот и  тяжелым  ударам  по  руке
выбиваю нож из рук Орека. Он полетел в сторону. Другим  кулакам  я  ударил
Орека в живот, и он беззвучно сложился в трапах аккуратным дамским веером.
     Когда я оглянулся, Зренн уже пришел в себя.
     Он ждал меня, полусогнувшись, его нож сверкал, глаза блестели.  Но  я
покончил с драками. Я не взглянул на женское тело; мои  кишки  свернулись,
но я помнил ее уроки.
     - Зренн, - сказал я. - Сражайся со мной, воин.
     Его добела раскаленные глаза, синева которых,  казалось,  растопилась
от ярости, блуждали, как  в  лихорадке.  Но,  встретившись  с  моими,  они
застыли,  как  эмаль  в  печи.  Понадобилось  всего   три   вдоха,   чтобы
загипнотизировать его, этого серебряного повелителя, хотя я был новичком в
этом деле. Он показался мне маленьким, как комар. Мне не  составило  труда
подчинить его.
     - Зренн, - сказал я, - подойди ближе.
     - Нет, - пробормотал он, но подошел.
     Я взял нож из его пальцев, и он не  смог  помешать  этому.  Его  лицо
подергивалось и натягивалось вокруг раскаленных глаз, желая  сказать  мне,
что нельзя причинить ему боль. Тщетно.
     Я взял его за крысиные волосы и перерезал  ему  горло.  Он  забулькал
кровью; это напомнило мне его смех. Жестокая смерть, но быстрая.
     После этого я отошел в лес, и меня вырвало, как будто  я  никогда  не
убивал человека прежде. Я устало подумал, когда,  содрогаясь,  опирался  о
дерево, что с успехом мог  воспользоваться  убивающей  Энергией.  Когда  я
вернулся,  все  было  очень  спокойно.   Некоторое   время   назад   дождь
прекратился, и я увидел, как рыжий кот дюйм за дюймом  пробирается  сквозь
острую  траву  к  телу  Хвенит,  сам  застылый,  как  движущийся  труп.  Я
понаблюдал это зрелище с минуту, но движение поблизости напомнило мне, что
было еще одно неоконченное дело.
     Орек уставился на меня, лежа на спине. Его маска упала, или  он  снял
ее. Его лицо, как призрак того, другого лица, и глаза - зеленые глаза того
лица, заставили мое горло сжаться снова. Нет, что  угодно,  но  я  не  мог
убить этот искаженный образ Демиздор.
     - Зренн мертв, - сказал я ему.
     Его веки затрепетали, и его губы. Он был не менее  гордым,  но  менее
величественным, чем она.
     - Ты любил ее? - прокаркал он мне. Он мог иметь в виду  только  одну.
Он сказал: - Я скажу тебе перед тем, как ты зарежешь меня, я  скажу  тебе,
почему я охотился за тобой, как за вонючей собакой, какой ты и  являешься.
Будешь слушать, собака? Или ты заставишь  меня  замолчать  раньше,  чем  я
успею сказать?
     - Мне не нужна твоя жизнь, - сказал я.
     - Нет? Мне тоже не нужна, грязная, бездомная собака. Слушай. Она была
лучше, прекраснее всех женщин в Эшкореке. И ты лежал на ней, на  ее  белом
теле. Сказать, что стало с Демиздор? Хочешь услышать?
     - Эрран, - сказал я, застыв.
     Мое сердце билось тяжелыми медленными ударами, как прибой,  гремевший
внизу на пляже.
     - Эрран? Нет. У него не было возможности. Она показала  тебе  путь  к
старому тоннелю  под  горами?  Да,  конечно,  она  сделала  это.  Как  она
попрощалась с тобой? Она поцеловала и прижалась к тебе, ты снова владел ею
в зеленом иле перехода? Или она прокляла тебя?
     - Продолжай, - сказал я. - Если хочешь рассказать, рассказывай.
     - Я расскажу. Она показала тебе дорогу. После этого она пошла в  свою
комнату во дворце Эррана, отвязала бархатный шнур от шторы и повесилась на
нем.
     Он плакал. Он не стыдился плакать по Демиздор.
     Я подумал: я ведь знал это все время, знал, что она мертва. При нашем
расставании она ведь окликнула меня  и  сказала:  "Ты  моя  жизнь".  Но  я
представлял ее себе только такой, какой она была при  жизни,  скачущей  на
коне не хуже любого воина; в нашей постели на рассвете, золотистой от сна;
как она лежала со мной, произнося  мое  имя;  ее  кожу,  ее  живое  тепло.
Холодная сейчас. Сейчас пустая. Гниющая в какой-то  гробнице  в  Эшкореке,
заколоченная гвоздями с бриллиантовыми шляпками.
     Орек повернулся на бок в траве и продолжал всхлипывать.
     Кот тоже начал плакать, жутко завывая над неподвижным телом Хвенит.
     И я, стиснутый двумя утратами, как хрупкое зерно между  безжалостными
жерновами.
     Небо прояснилось. Лес пропитывался бледным солнцем,  над  ним  летели
рваные красновато-синие облака, снова обещавшие дождь.
     Я двинулся с места. Подняв тело Хвенит, я отнес его в черную  палатку
и положил на ее постель из ковров. И обнаружил, что она жива.  Пульс  едва
чувствовался. Нож Зренна  пробил  грудь,  но,  должно  быть,  прошел  мимо
сердца. Но хотя она дышала, осталось недолго. Кот шел за мной,  мяукая,  и
терся о мои сапоги, очевидно, думая, что я собираюсь помочь ей. Но ей было
уже не помочь.
     Некоторое время спустя кто-то подошел к входу.  Орек,  вытирая  глаза
кулаками, как выпоротый мальчик, сказал:
     - Я и раб похороним моего брата там.
     - Эго свободная земля, - сказал я, - хороните.
     Я понимал, что некоторое время он не будет покушаться на  мою  жизнь;
его страсть была утоплена в слезах;  кроме  того,  он  испытал  убийств  в
избытке.
     Он повернулся и ушел. У них были только ножи, и раб  разгребал  землю
руками - захоронение будет неглубоким, и никакого золота на гроб.
     Что касается Хвенит, она сможет покоиться  среди  своего  рода,  хотя
никому из них это не будет утешением.
     Где-то в моем мозгу Хвенит и Демиздор сливались в одно. Жизнь угасла,
и красота превратилась в холодное мясо для червей. А  Хвенит,  моя  черная
колдунья, она сказала, что умрет  от  любви,  всегдашняя  жалоба  девушки,
теперь сбывшаяся. Она никогда не лежала с ним, своим Квефом,  ни  разу.  Я
увидел бессмысленность этого, зияющего бесплодность. Брат, сестра - только
слова; а это - действительность, разрушитель у порога. В  конечном  счете,
какое это имело значение - отпраздновать ее юность и его прежде,  чем  меч
сразил ее? Все выдумки и уловки, нравоучения  и  моральные  кодексы  людей
казались пылью перед лицом смерти.
     Кот подошел и лизнул мою руку своим шершавым  языком.  Я  видел,  так
собаки скорбят и умоляют.
     На вход снова упала тень. Я посмотрел; там стоял Темный человек, руки
его были в грязи по локоть - раб, проводник, гребец, копатель могил.
     Он не заговорил, пока я не спросил, чего он хочет. Тогда он кивнул на
Хвенит  и  сказал,  с  первым  подобием  любопытства,  которое,  по   моим
наблюдениям, когда-либо проявлял представитель его расы:
     - Не расположена, женщина?
     В этом не было никакого смысла. Я  попросил  его  говорить  на  своем
языке, чтобы я мог понять его. Тогда он  сказал  на  искаженном  трескучем
языке:
     - Господин не может заставить женщину слушаться? Принести  что-нибудь
господину?
     Он думал, что, несмотря на то, что она была при смерти, я восстановлю
Хвенит. Я об этом даже не подумал. Я исцелил лошадь,  ребенка,  наполовину
случайно, но я не был уверен относительно лошади, а в  ребенке  оставалось
какое-то желание борьбы,  на  которое  могло  опереться  исцеление.  Пульс
Хвенит был слаб, как биение крылышек мотылька. Но когда я протянул руку  и
положил на ее шею, она была еще теплая; казалось, что она  уже  целый  век
холодная. Неритмично, но постоянно ее сердце билось. Как она  прожила  так
долго? Возможно, она  цеплялась  за  ниточку  своей  жизни,  ожидая,  пока
волшебник исцелит ее?
     Она помогла мне, научила меня кое-чему относительно моей Силы.
     Я у нее в долгу. Может быть, есть только один путь отплатить ей.
     Это испугало меня. Прежде, во время тех  случайных  исцелений,  я  не
думал. Сейчас мои нервы сдавали.  Что  я  должен  делать?  И  более  того,
ужасаю, какие будут последствия?
     - Присматривай за своим хозяином, - сказал я рабу.
     Раб растянул рот. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-нибудь из  них
улыбался.
     - Вы все мои хозяева. Господин Орек, похороненный господин Зренн, ты.
- Он закрыл левый глаз и постучал по нему. - Меня зовут  Длинный  Глаз,  -
сказал он. Он немного отодвинулся и исчез.
     Красные лучи заходящего солнца начали проникать в палатку.
     Я упорно старался пробиться к Хвенит. Я старался  соединить  кровь  с
плотью сильными массажирующими поглаживаниями.
     Наконец,  обливаясь  потом,  сидя  в  черном  тумане  ночи,  я  вдруг
вспомнил,  что  и  прежних  случаях  это  произошло  тихо,   без   мощного
физического воздействия; отравленный конь в Эшкореке, задыхающийся ребенок
в деревне, тогда я даже не чувствовал, как Сила исходит из меня.
     Поэтому ученик Хвенит вытер доску и начал снова.
     Солнце встало. Я вышел из палатки и увидел, что  раб  во  второй  раз
приступил к своим обязанностям могильщика. Эта вторая могила, не связанная
с первой, казалась лишней и запоздалой.
     - Для кого это? - спросил я его на его корявом языке.
     - Мой господин Орек, - ответил он.
     Ты запрягаешь смерть;  ты  запрягаешь  жизнь.  Ты  можешь  убить  или
исцелить. Могила  становится  символом,  одной  хилой  веткой,  упавшей  с
дерева.
     Солнце над лесом золотыми и красными кругами  плавало  у  меня  перед
глазами.
     Я не ожидал чего-то другого от Орека. Хоть он  был  молод.  Мне  было
жаль его. Раб утрамбовал глину, чтобы  покрыть  светловолосую  голову,  на
которую он положил кусок ткани.
     - Как? - спросил я.
     - Его нож, - сказал раб, отвечая мне со странной живостью, которой  я
прежде не замечал в этих людях. - Он укрепил его между  корнями  и  бросил
свое тело на лезвие. Он сделал это неудачно. Смерть наступила не сразу.
     Я вспомнил мужчин  в  золотых  масках,  лежавших  на  своих  мечах  в
малиновом павильоне.
     Солнце делилось: по его центру  шла  черная  полоса.  Оно  расколется
пополам и подожжет море. Потом я увидел, что это  был  черный  человек  на
фоне солнце, стоявший над тем местом, где я сидел. Квеф.
     - Скажи мне, если Хвенит убита, - сказал он мне.
     - С чего ты это взял?
     -  Я  почувствовал  это,  -  сказал  он.  -  Вчера  в   сумерках.   Я
почувствовал, что она при смерти.
     - Значит, все-таки между вами была магическая связь.
     - Кровь говорила с кровью. Да. Я чувствовал это. Я  не  мог  заснуть.
Ночью я пошел посмотреть то место, где зимой хранятся лодки.  Одной  лодки
не хватало. Я понял  тогда,  что  они  отправились  искать  тебя.  Я  взял
собственную лодку. Я греб в темноте. Она мертва?
     Я встал.
     - Загляни в палатку и посмотри.
     Он повернулся и побежал.
     Вскоре я тоже пошел взглянуть. Она лежала, сонно лаская кота.  Сейчас
Квеф стоял перед ней на коленях, зарывшись лицом в ее шею, и  она  гладила
его волосы, тихо бормоча. Я слышал тембр триумфа в ее  голосе,  бесконечно
нежном.
     На ее груди был белый шрам, как серп луны.
     Трепетавшее под ним сердце  запнулось,  потом  застучало.  Она  легко
вернулась из своего сна -  темный  океан,  которого  она  чудом  избежала,
отступил, как скатились с ее тела волны в ту ночь, когда я лежал с ней.
     Белая сука исцелила Пейюана после удара дракона.
     Я, такой же хитрый, как она, исцелил дочь Пейюана. Круг  замкнулся  и
снова начался.

                                    3

     Я пошел на пляж на другой стороне острова. Украденная  Зренном  лодка
лежала на песке, и чайки ныряли и охотились на волнах. В остальном  я  был
один.
     Был прекрасный светлый день, без бури или жары.
     Я лишился сна и сидел, как  корабль,  потерпевший  крушение,  пытаясь
прийти к соглашению с самим собой.
     Это было очень тяжело.
     Конечно, я был не тем, кем я знал себя. Несмотря на все уроки Хвенит,
мне любопытно было, какие еще нетронутые колодцы существуют  во  мне.  Как
насчет тех самых странных из всех странных вещей, о которых она упоминала,
даров жрецов: вызывание огня, управление  силами  природы,  способность  к
полету?
     Возможно, каждый из них, кто был во мне, проявится при необходимости.
Однако, как и жрецы,  я  конечно,  должен  приготовиться,  научиться  быть
проводником таких способностей.
     Мои мысли путались, не принося решения. В них вмешивался образ  белой
женщины и темного человека, моего отца. Я принес ему клятву.  Найти  ее  и
убить, чародейку, которая причинила зло и ему, и мне. Когда я  возвращался
в мыслях  к  своим  снам,  рассказу  Котты,  к  Эшкореку,  для  меня  было
естественным  ненавидеть  ее.  Таким  образом  мои  сомнения  разрешились.
Вереница таинств упростилась до одной цели: его месть, моя клятва.
     Тогда я поднялся, отбросив все остальное.
     Если бы у меня была Сила, я использовал бы ее  для  достижения  своей
цели. Тогда надо использовать ее.
     Я оглянулся вокруг. Как? Это было смехотворно. Вот  ребенок,  который
может сокрушить горы и не знает, где они находятся.
     В этот момент я увидел Темного человека, Длинный Глаз.  Он  стоял  на
краю леса и смотрел на меня. Я  познал  его,  и  он  сразу  прибежал,  как
собака.
     - Повелитель? Чем я могу служить тебе?
     Я понял, что  он  добровольно  сделался  моим  рабом,  потеряв  двоих
прежних хозяев и решив, что мне нужен раб. В  ярде  от  меня  он  стал  на
колени и склонился в почитании. Я вспомнил, что он назвал меня  божеством,
и он, очевидно, так и считал. В нем не было страха. Казалось, что с самого
начала его раса знала богов и никого другого. Боги надевали на них  оковы,
плохо обращались с ними, убивали их и  играли  ими.  Боги  были  таким  же
фактом, как солнце и землетрясение. Просто еще одна страшная реальность.
     Я  не  был  уверен,  позвал  ли  я  его  на  помощь  или  просто  для
человеческого разговора, но я сказал:
     - Чтобы найти ведьму, что делают твои жрецы?
     - У нас нет жрецов. Вождь - жрец. Мы не молимся.
     Я начал вспоминать крарл, но я ничего не знал  о  сложных  внутренних
ритуалах, совершаемых Силом  и  ему  подобными  в  их  вонючих  логовищах.
Признаком моего состояния служило и то, что в следующий момент я бесцельно
сказал ему:
     - Одна сука была моей матерью.  Я  ее  рода,  но  я  должен  найти  и
уничтожить ее; недостатком плана является то, что я не знаю, где она может
быть.
     - Повелитель Вазкор в самом себе найдет ответ.
     - Я не знаю, - сказал я, - хотя предполагаю, что ее больше нет в этой
земле. Думаю, я знал бы, если бы она была близко. Думаю, меня бы подвели к
этому знанию.
     - Там есть большая земля, - сказал Длинный Глаз, - на восток, а потом
- на юг, может быть, там.
     Пока он говорил, как будто прозвучал призыв. Я посмотрел поверх  него
на  изогнутую  поверхность  моря.  Почему  бы  и  не  в  том  направлении?
Несомненно,  я  не  мог  повернуть  назад.  Позади  меня   была   беда   и
враждебность. У меня не было очага, родни, никакой службы, которая связала
бы меня, и моя дорога была вымощена мертвыми женщинами.  Я  ведь  бежал  к
морскому берегу, как будто это был мой маяк.
     - Кто сказал тебе об этой южной земле?
     - Старые карты господ показывают это, - сказал он.  -  Когда-то  была
торговля.
     Я  прищурился  на  солнце,  и  внезапно  увидел  корабль  с  надутыми
парусами, черными на фоне серебряного света.  Предвидение  или  самообман?
Узнать можно было, только рискнув сделать этот бросок. Хвенит  будет  жить
благодаря мне, я был сильный волшебник, а Длинный Глаз считает меня богом.
     В теперешней ситуации я был готов на риск и готов принять любой  знак
судьбы.
     Уйти с острова в пустой простор моря было достаточно  символично  для
моего состояния и того, что я в себе чувствовал.
     Прежде чем влюбленные проснулись в палатке  и  лодки  черного  крарла
пришли с материка, Длинный Глаз и я вышли в океан.