Брюс ЛАУЭРИ
ОПУХОЛЬ
Отец был убит на канадско-американской войне, и я стал помогать
матери, которая работала неполный день в городской публичной библиотеке.
По вечерам, после работы, у нее была привычка часами болтать со мной.
Обычно она сплетничала о людях, которых видела в библиотеке. Часто
рассказывала о вновь приобретенном лекарстве и о том, как оно на нее
действовало.
Все началось в том ужасном 2021 году. Более недели она была
необычайно спокойна. Но лицо ее выдавало тревогу. Несколько раз она
поднимала глаза от вязанья или чтения и долго сидела, странно уставившись
куда-то перед собой. Я предполагал, что она, возможно, чувствует себя хуже
обычного - ей ведь было почти шестьдесят. Но я знал, что она скажет мне
обо всем, если в этом будет необходимость. Она любила уединение и
придавала ему большое значение, и, несмотря на мое любопытство, я
предпочитал с уважением относиться к ее молчанию.
И вот однажды вечером, долго и взволнованно глядя мне в глаза, она,
наконец, заговорила:
- Мне бы хотелось знать твое мнение кое о чем... это беспокоит меня.
Сколько я помню, мама всегда заботилась о своем здоровье, хотя и
старалась избегать докторов. Очень часто родственники, соседи и даже я
подшучивали над ее многочисленными бутылочками, пилюлями, порошками и
всякими антисептическими средствами. Она, бывало, всегда с упреком
отвечала, что никто не подозревает, как ее мучают болезни. Все эти
предосторожности были, по ее мнению, необходимы.
- Примерно неделю назад, - продолжала она, - я заметила небольшое
уплотнение на коже.
Я попросил показать его, но, как я и предполагал, она отказалась.
Рожденная в 1962 году, мама оставалась целомудренным человеком
викторианской эпохи. В свои двадцать семь лет я никогда не видел ее даже
частично раздетой. Она не могла поступиться своей скромностью даже при
докторах, несмотря на постоянный страх перед недугами.
Она также отказалась подробно рассказать об этом уплотнении - о
величине и тому подобном. Чуть больше горошины, на левой стороне, ниже
ребер.
- С чего это?
- Я не знаю.
- Ты была у доктора?
- Нет, - произнесла она как-то с заминкой. - Я боюсь. Да к тому же,
ты знаешь, я не доверяю докторам.
- Ну, будет тебе. Ты всегда о чем-то тревожишься. - Я улыбнулся,
чтобы успокоить ее. Меня больше волновало ее душевное состояние, нежели
опухоль, которая, как я думал, была не столь значительна. - И из-за этого
ты переживала всю неделю? Не стоит об этом говорить, все пройдет.
Было совершенно очевидно, что с каждым днем мама все больше
беспокоится.
- Что же делать? Она растет! За два дня она увеличилась до размеров
большого шарика!
Я попросил показать ее мне, но она вновь отказалась.
- Мне больно, когда я прикасаюсь к ней, - призналась она, осторожно
трогая это место кончиками пальцев. - Надо бы показать кому-то. Но мне так
неловко...
- Чепуха. Пора сходить к доктору.
- А что если он сделает только хуже? - хныкала она. - Или неверно
поставит диагноз?
Тогда у нас в городе было только три доктора. Я успокоил маму,
сказав, что один из них, без сомнения, поможет ей. Однако ни один из них
не оправдал наших надежд - и не по их вине, как я узнал позднее. Каждый
утверждал, что никогда не видел ничего подобного. Два доктора прописали
болеутоляющую мазь. Третий совсем отказался лечить нарастающую опухоль и
порекомендовал обратиться к специалисту по кожным заболеваниям в Чикаго.
Встревоженный, я решил, что эта поездка необходима. Мама стала
возражать, сказав, что мы не в состоянии позволить такие расходы. Я
ответил, что мои сбережения банковского служащего были отложены на случай
крайней необходимости и ими можно воспользоваться.
Между тем мы потеряли много времени, почти две недели. Опухоль была
уже более пяти дюймов в диаметре и выступала из-под, блузки дюйма на три.
Объяснив в банке исключительность ситуации, я получил разрешение на
отпуск. По просьбе мамы я не стал вдаваться в подробности.
Пока мы были на пути к Чикаго, мама все время жаловалась.
- Боль уже не отпускает. У меня неприятное ощущение тянущей, сосущей
боли в боку.
Первую ночь в Чикаго мы провели в отеле. Я слышал, как она металась в
постели. Дважды я просыпался от ее коротких вскриков и тяжелого дыхания.
- Я стараюсь не ложиться на этот бок, - объяснила она. - Но иногда во
сне я случайно оказываюсь на нем. И тогда боли становятся мучительными -
они идут от опухоли в различных направлениях.
Ее положили на обследование в одну из лучших частных клиник Чикаго. С
самого начала лечение грозило стать длительным и дорогостоящим. К счастью,
владелец клиники, образованный человек иностранном происхождения,
предложил лечить на благотворительные средства. Я был им крайне удивлен.
Но все разъяснилось, когда он сказал, что случай этот уникальный и
представляет для него особый научный интерес.
Мне повезло, и я нашел комнату в пансионе, расположенном за углом
клиники. По просьбе мамы мне вскоре разрешили навещать ее в любое время,
когда захочется, даже ночью. Такая свобода действий насторожила меня как
недобрый знак. Я приходил к ней как можно чаще.
Я не мог получить от докторов никакой информации. Казалось, они
сердились и раздражались, когда слышали мои вопросы, и под разными
предлогами от меня отделывались. Я часто наблюдал, как они входили в
комнату и выходили с недоуменными и озадаченными лицами.
- Это очень серьезно, - уклончиво и торопливо отвечали они, - однако
скоро мы удалим опухоль и ваша мать поправится.
- Но когда? - задавал я вопрос.
Они только отвечали, что еще не закончены необходимые обследования и
анализы.
Были сделаны многочисленные рентгеновские снимки. Мне удалось
раздобыть кое-какие сведения относительно них, хотя мне никогда не давали
возможности взглянуть самому. Кажется, в одной части опухоли был обнаружен
ряд небольших каменистых образований, расположенных неравномерными
группами. Рентгеновские снимки также показали развитие двух органов
непонятного происхождения. Один из них судорожно подергивался, а затем
утихал. Я и сам несколько раз обращал внимание, как опухоль начинка
дергаться под покрывалом. Другой орган оставался неподвижным, но постоянно
увеличивался, принимая форму груши. Вот и все, что я знал. И не у ком было
уточнить подробности.
Для исследований необходимо было взять пробу опухоли. Мне, конечно,
не позволили при этом присутствовать. Я ожидал в соседней комнате. На душе
у меня было тревожно. Вдруг я вскочил на ноги от пронзительного крика, за
которым последовали громкие рыдания. Местного обезболивания, как я узнал,
оказалось недостаточно. И они были вынуждены прибегнуть к общему наркозу,
чтобы взять пробу.
Опухоль достигла размеров большой дыни. Она спускалась с левой
стороны груди к тазовой кости. Она росла столь быстро, что я был просто
потрясен. Чем больше она становилась, тем скорее она росла.
Любопытство взяло верх, и я попросил маму показать все мне. Казалось,
я глубоко обидел ее. Она не ожидала от меня такого. Пристыженный, я решил,
что никогда, ни при каких обстоятельствах не буду с ней об этом говорить.
Дни летели один за другим.
- Когда же они собираются оперировать? Когда? - отчаянно плакала
мама. Я пытался выяснить что-нибудь у докторов. Они отвечали, что скоро
назначат операцию, но не называли точной даты. Я часто останавливался у
дверей лаборатории в надежде услышать хотя бы обрывки разговоров. Но
тщетно. В конце концов, мне повезло - я увидел главного врача одного в
коридоре. Видимо, он был или раздражен, или очень смущен. Он прямо заявил,
что не может раскрывать врачебные тайны. Тогда я запротестовал.
- Запомните, - сказал он, - мы делаем все, что в наших силах. И хотя
вы ее сын, - добавил он, - будет лучше и для нее, и для вас задавать как
можно меньше вопросов.
Теперь я был не на шутку встревожен и начал делать разного рода
предположения. Тем не менее при маме я всегда старался казаться бодрым.
Самое невыносимое было видеть тот вечный вопрос в глазах, слышать, как он
срывается с губ: "За что? За что?" Еще хуже было, когда она просила
оставить ее одну.
- Мне надо поспать... Мне бы не хотелось, чтобы ты видел меня такой.
По-видимому, в действительности ей хотелось, чтобы я остался и утешил
ее. Напрасно я прилагал усилия отвлечь ее мысли от болезни.
- Я больше ни о чем не могу думать - все время чувствую боль,
постоянно думаю об этом! - жаловалась она, не в состоянии отвести глаз от
поднимающейся под покрывалом огромной шишки.
- Но ведь это тебе не поможет, мама. Постарайся думать о чем-нибудь
другом, приятном. Попробуй вспоминать прошлое.
- Прошлое? Странно, - с трудом улыбнулась она. - Не так уж долго я
здесь нахожусь и все-таки я почти забила, что значит чувствовать себя
хорошо. Теперь мне кажется, что мне всегда было плохо, как сейчас.
Она выгнулась на постели дугой, лицо ее исказилось от частых спазмов.
- Боль пронизывает меня насквозь - до кончиков пальцев на ногах. И
потом эта невыносимая тянущая боль. Когда ты появился на свет, я думала,
нет ничего хуже схваток. Но это продолжалось только около получаса, как
раз когда мы добирались до госпиталя. Это было одно удовольствие по
сравнению с мим...
Я содрогнулся.
- Мама, лучше бы ты не делала таких сравнений.
Вскоре опухоль покрыла всю сторону полностью и брюшную полость.
Конечно, я сужу об этом по тому, как увеличивается этот огромный нарост
под одеялом. Я предполагаю, что он был больше, чем я мог видеть. Сверху он
достиг ключицы, а снизу захватывал ткани верхней части ноги. Иногда я
видел, как он сам по себе начинал подергиваться и дрожать. Маме так часто
вводили морфий и другие обезболивающие препараты, что она с трудом меня
узнавала. Когда однажды я зашел ночью, чтобы проведать ее, то услышал
стоны и рыдания еще в коридоре. Я тихонько открыл дверь, шепотом поговорил
с ночной няней, дежурившей около постели, подождал немного, потом,
наконец, ушел.
Однажды, входя в комнату, я столкнулся с главным врачом, выходящим из
нее.
- Я скоро поправлюсь! - исступленно воскликнула она. Впервые за все
это время я увидел ее счастливой и улыбающейся, несмотря на незатихающие
бели. - Меня скоро будут оперировать! Я поправлюсь!
И опять тянулись дни. И опять не было никаких определенных планов
относительно операции. Я стал требовать, чтобы назвали точную дату, но мне
опять ответили, что следует многое принять во внимание, особенно если
учитывать общее состояние пациента. Сможет ли она перенести такую
операцию? Кроме того, они заявили, что необходимы дальнейшие обследования
и анализы опухоли.
День за днем я видел, как угасает мамина надежда. А опухоль
продолжала расти.
Желание увидеть ее своими глазами все больше и больше овладевало
мной. Я испытывал отвращение к себе за такое любопытство. Я старался, как
мог, изо всех сил, но мне не удалось избавиться от этого желания. Я
продолжал удивляться, почему это доктора посоветовали не задавать им
вопросы.
- Что же со мной будет? - громко стонала мама, и голова ее металась
на подушке. - Ты действительно считаешь, что я когда-нибудь поправлюсь?
Она искала моего взгляда, искала сочувствия. Она знала меня лучше,
чем кто-либо другой, и я понимал, что мне будет стоить больших трудов
скрыть то, что я думал в действительности.
- Конечно, ты поправишься. Я подслушал, как об этом говорили между
собой доктора, - добавил я в надежде, что эта дополнительная деталь усилит
убедительность моих слов. - Ну-ка взбодрись. Через несколько недель мы
поедем домой, дорогая мама.
- О, как я надеюсь на это, - едва заметно улыбнулась она.
Однажды ночью я сидел у ее постели рядом с няней. Я дремал на своем
стуле, как вдруг проснулся, будто от толчка, от резкого крика. Потом я
услышал ее тяжелое дыхание. Впечатление было такое, что ее кто-то душит.
- Она растет! - пронзительно кричала мама. - Она становится все
больше и больше!
Хотя ее длинная ночная рубашка была ей когда-то просторна и удобна,
сейчас она так туго обтянула ее, что надо было немедленно распороть ее по
швам. Меня попросили выйти.
Мама продолжала стонать и тихонько плакать, вскидывая голову с
подушки. И этот невыносимый вопрос в глазах! Этот вопрос был направлен к
невидимым силам сущего, которые должны были восстановить справедливость.
- Почему? За что? Не помню, чтобы я сделала что-нибудь плохое в своей
жизни. Я не сделала ничего, чтобы заслужить такое!
Случайно я заметил, как рука ее неудержимо потянулась к
разрастающейся опухоли. Некоторое время ее пальцы как бы изучали эту
выпуклость. Потом она неожиданно тяжело вздохнула и отбросила руку в
сторону.
- Я все еще надеюсь, что это сон, - в отчаянии заплакала она. - Потом
я прикасаюсь к ней рукой, чтобы удостовериться. Но она никогда не
пропадает; она здесь и становится все больше.
Мама умоляла докторов оперировать немедленно. Они уклончиво
объясняли, что надо подождать приезда специалиста - он единственный мог
сделать это. Тем не менее они постоянно подбадривали ее и уговаривали не
терять надежды.
Начали приезжать доктора из Нью-Йорка, Европы - отовсюду. Главный
врач приглашал их в комнату, просил меня выйти и показывал им опухоль.
Мама беспомощно жаловалась, что ее "выставляют на посмешище". Но когда ей
говорили, что это нужно для ее же пользы, ничего не оставалось, как
подчиниться.
В конце концов я понял тщетность своих усилий увидеть опухоль или
что-то узнать о ней. Мама ничего не знала. И никто не мог сказать мне об
этом. Однако я все-таки добыл кое-какие сведения.
Опухоль не поддавалась никакому диагностированию даже самых лучших
специалистов в мире. Они подолгу консультировались друг с другом. Тем не
менее, когда они входили в комнату или проходили через холл, я без труда
мог понять по их недоуменным взглядам, что они не пришли к единому
заключению. Почти две недели они изучали историю болезни, рассматривая все
до мельчайших подробностей.
Они сверялись даже по малоизвестным научным трудам о редких опухолях
в человеческом организме. С такой опухолью - насколько им было известно -
не встречался еще никто в истории медицины. И, естественно, они колебались
относительно операции.
Мне стало стыдно за свое любопытство; я был очень рад, что мама не
может читать мои мысли. Я знал, что доктора часто совещались в
лаборатории. Однажды, увидев, что в холле никого нет, я остановился и
осторожно повернул дверную ручку. Когда дверь приоткрылась примерно на два
дюйма, послышались голоса. Несколько бородатых, иностранного вида мужчин в
старомодных пиджаках и так называемых галстуках сидели, с головой
зарывшись в медицинские книги, микроскопы, предметные стекла и сложные
таблицы.
Так как они говорили по-английски, из их разговора я мог понять, что
в таблицах были указаны цвет, форма, степень плотности ткани и общее
развитие опухоли. Но они еще не определили природу двух органов или хотя
бы одного из них - каменистых образований, видимых на рентгеновских
снимках. В качестве возможных объяснений опухоли они упоминали новый вид
рака, выпадение радиоактивных осадков, космическое излучение, лунный
вирус, - но все эти предположения были отклонены. Из подслушанного почти
невозможно было сделать какие-либо выводы, и моя проклятая
любознательность скорее была только еще больше возбуждена, нежели
утолена...
- ...корни распространились и вширь, и вглубь, - услышал я голос
главного врача. - Операция, без малейшего сомнения, могла бы только
ускорить смерть. И мы должны, конечно, в первую очередь подумать о
пациенте. Кроме того, ценные научные данные могли бы быть искажены или
вовсе потеряны, если вмешаться в естественный процесс...
Я осторожно закрыл дверь, думая о том, что слово "естественный"
выбрано не очень удачно. Теперь я определенно знал, о чем лишь догадывался
- у них не было намерения оперировать, и спасти маму уже нельзя. Я принял
эту новость спокойно, в самом деле, я уже ждал того дня, когда смерть
избавит маму от этих жестоких страданий.
Мама постоянно плакала, все спрашивала, когда ее освободят от этого
чудовища, когда же утихнет боль. Боль, должно быть, становилась все
сильнее, так как дозы морфия постоянно увеличивались. Мамин аппетит достиг
фантастических размеров.
Я мог наблюдать, как изменялись формы этого нароста под покрывалом.
Он увеличивался очень быстро. Было видно невооруженным глазом, как опухоль
растет от утра до вечера, а потом до следующего утра, когда я возвращался,
чтобы побыть с ней. Над животом она поднималась на высоту более полутора
футов. Постепенно она сужалась к концу, начинаясь где-то около воротника
ее ночной сорочки и кончаясь на ногах. Она расползалась теперь по всем
конечностям, особенно по левой руке и ноге. Я знал, что завтра она
переползет на шею и я впервые увижу ее.
Мама это понимала. Но никто из нас об этом не говорил. На следующий
день я обнаружил, что между ее постелью и моим стулом поставлена
перегородка. Я, конечно, запротестовал, но мама объяснила это по-своему.
- Пусть меня в таком состоянии видят только доктора и няни, но только
не ты, мой мальчик. Я выгляжу совсем плохо. Мне нестерпима сама мысль, что
ты увидишь меня в таком виде. О, Боже, чем я заслужила это наказание!
Действительно, жизнь, которую прожила моя мама, была достойна
подражания, и можно было подумать, что Всевышнему не нравятся
добродетельные люди..
Хотя мне совсем не хотелось обижать ее, я тем не менее рискнул
возразить против перегородки. Она согласилась, и ее убрали. Но когда бы я
ни входил в комнату, она с головой укрывалась одеялом. С тех пор я не
видел ничего, кроме огромного нароста под одеялом и ее правой руки. Я брал
ее за руку, но разговаривали мы очень мало. Она почти перестала говорить
из-за неослабевающей боли и переизбытка морфия. Кроме того, она всегда
плотно укутывалась одеялом, прежде чем мне разрешали войти в комнату.
Однажды утром в комнате было необычно тихо. Без ее нескончаемых
стонов тишина казалась невыносимой. Я знал, что она уже не может больше
говорить. Она только время от времени в отчаянии сжимала мою руку. Она
пыталась оставить мне записку. Я предполагал, что ей хочется, чтобы ее
немедленно оперировали. Я умолял хирургов, но тщетно.
- Не беспокойся, мама. Тебе сделают операцию, - успокаивал я ее. -
Обязательно. Скоро ты вернешься на свою работу в библиотеку. Скоро увидишь
всех своих старых друзей.
Казалось, эти слова успокаивали ее, и она уже с меньшим напряжением
сжимала мою руку.
Так как кормить ее стало уже невозможно, я знал, что все это дело
времени. Я боялся, что доктора могут прибегнуть к внутривенному кормлению,
тем самым растянув ее мучения. Но они не стали этого делать. Очевидно, они
не желали ничем делать, чтобы не вмешиваться в то, что они называли
"естественным" ходом болезни..
Даже при таких обстоятельствах время тянулось немилосердно долго. На
следующий день около мамы дежурило уже две няни. Я предположил, что,
видимо, следует ожидать скорого конца. Няня все время что-то писала и
делала пометки на таблицах. Мама все так же закрывалась одеялом, когда я
входил. Я был поражен тому, что у нее еще есть силы. Я был глубоко тронут
этим упрямым желанием пощадить меня. Теперь я мог бы без труда приподнять
одеяло и удовлетворить свое любопытство. Но я удержался от соблазна,
уважая ее желание.
Потом я увидел, как этот огромный нарост начал сам по себе
таинственным образом корчиться и извиваться. Больше я уже не мог держать
маму за руку. Окольными путями я узнал, что вдобавок к учащенному
сердцебиению они обнаружили еще один пульсирующий шум. Один из двух
необъяснимых органов внутри опухоли начал биться сам по себе.
Через семь или восемь часов дыхание резко изменилось. Оно становилось
все более и более учащенным. Потом неожиданно прекратилось. Я оплакивал ее
с облегчением и печалью одновременно: слава Богу, смерть избавила маму от
мучений.
После непродолжительного покоя опухоль начала быстро дергаться.
Вбежали доктора и возбужденно зашептались. Главный врач стоял некоторое
время, наблюдая за этой содрогающейся в конвульсиях массой. Затем вдруг
заставил меня выйти из комнаты.
Прежде чем я вышел, тишину нарушил громкий, чавкающий звук, медленный
и затрудненный. Я хотел было вернуться, но главный врач рассердился и
потребовал, чтобы я выполнил его приказание. Как он сказал, для моей же
пользы.
Позднее он мне все объяснил. Осторожно подбирая слова, он стал
рассказывать, что грушевидной формы орган непонятного происхождения в
конце концов оказался чем-то вроде легкого. Таким образом он спас себя от
гибели, когда дыхание прекратилось. Но долго так продолжаться не могло,
заявил он. Как только иссякнет источник питания, он должен будет умереть.
Когда наступила ночь, я вернулся в клинику. Несмотря на плотно обитую
дверь в комнату, я совершенно отчетливо слышал громкое чавканье дышащей
опухоли. Вдох был продолжительным и мучительным, в то время как выдох -
значительно более кратким и почти без усилий. Очевидно, чавканье было
вызвано чем-то вязким, липким, мешающим беспрепятственному току воздуха.
Рано утром я зашел в клинику, чтобы узнать, как идут дела. Я увидел,
как двое мужчин под руки уводят ночную няню. Проходя мимо, в шапочке,
сбитой набок, она уставилась на меня бессмысленным взглядом и как-то
усмехнулась. Позже стало известно, что утренняя няня, придя на дежурство,
обнаружила, что ее напарница приподняла покрывало, прикрывавшее опухоль,
посмотрела на это вздымающееся чудище и стала кивать в такт громкому
чавканью.
Теперь все ждали - то была агония. В конце концов эти звуки утихли.
Тут же прибыл главный врач клиники, чтобы произвести вскрытие и собрать,
таким образом, необходимый материал для отчета. Я как раз собирался
спросить его, могу ли я, наконец, войти в комнату и увидеть останки. Но,
когда я посмотрел на его лицо, бледное и расстроенное после вскрытия, я
понял, что в этом мне будет отказано "ради моей же пользы".
Так, чтобы никто не мог увидеть опухоль, пренебрегли привычными
процедурами и даже гробовщику не разрешили сопровождать пустой гроб в
клинику. Останки были помещены в гроб. Я позаботился о том, чтобы его
отправили домой на следующий день вместе со мной. Вероятнее всего, подумал
я, мне уже никогда не придется увидеть опухоль.
Следует признаться, что я даже точно не знал, когда же моя мама
умерла. Однако нужна была правильная дата, чтобы заказать надгробную
плиту. Пришлось посоветоваться с главным врачом.
Мы оба колебались между тем днем, когда перестала дышать опухоль, и
тем, когда она полностью закрыла маме нос, вызвав тем самым ее смерть. В
конце концов мы остановились на последнем.
Я должен был провести еще одну ночь в Чикаго. Я не мог не заметить, в
какую комнату поместили гроб. Поздно ночью, лежа не смыкая глаз, я думал о
том, что никогда не узнаю точно, что же стало истинной причиной смерти
моей матери. Я решил, что имею право все увидеть своими глазами.
Взяв фонарик, я проскользнул в коридор. Ночной персонал был
малочисленным, поэтому я без труда добрался до нужной комнаты, не
привлекая к себе внимания.
В комнате было темно, и все-таки я не осмелился воспользоваться
ничем, кроме фонарика. Когда я приоткрыл крышку, жуткий запах разложения,
ударивший в нос, был каким-то нечеловеческим. Он скорее напоминал грибы. У
меня тут же появились головная боль и позывы к рвоте. Когда я стал дышать
ртом, запах ослаб, но только частично. Пришлось закрывать рот носовым
платком.
Непочтение, с которым я направил луч фонарика внутрь гроба, наполняет
меня чувством отвращения к самому себе даже сегодня. Мне было стыдно, что
я нарушаю последнюю мамину волю. Тем не менее даже это не остановило меня.
То, что я увидел внутри гроба, - это была большая бесформенная масса,
завернутая в нечто напоминающее белый саван. Я начал удивляться, не ошибся
ли я. Она, казалось, значительно сплющилась по сравнению с тем, что я
видел на постели под покрывалом. Я потянул за саван, но он прилип к
чему-то вязкому, как к липкой ленте. Я потянул сильнее, пока, наконец, мне
не удалось отодрать его. Причем вся эта масса приподнялась слегка, а потом
вновь опустилась, издав мягкий, тупой звук, будто упал кусок желатина.
Увидев все это, наконец, я понял, почему няня тронулась умом. Мне и
самому пришлось отвернуться на некоторое время и направить взгляд на
стену. Потом я снова посмотрел внутрь. Масса была абсолютно бесформенной.
Я удивлялся, куда же они положили маму. Я не мог найти никаких
признаков головы, рук, ног или тела.