Елена ХАЕЦКАЯ

                    АТАУЛЬФ И ДРУГИЕ. ГОТСКИЙ ДЛЯ ВСЕХ

                                МОЯ СЕМЬЯ

     Моя семья  большая.  Мы  из  рода  Вельсунгов.  Моего  дедушку  зовут
Рагнарис.  Он  язычник.  Он  молится  богам  Вотану,  Доннару  и  Бальдру.
Дедушкины боги стоят дома. Бабушку звали Мидьо.  Семь  зим  назад  бабушка
умерла в родах. Дедушка взял наложницу. Ее зовут Ильдихо.
     Моего отца зовут Тарасмунд. Мою мать зовут Гизела. Папа и мама веруют
в Бога Единого. У меня было семь братьев и  три  сестры.  Четверо  братьев
умерли от чумы.
     Старшего брата зовут Гизульф.  Среднего  брата  зовут  Мунд.  Мунд  -
калека. Его искалечил бык. Мой брат  Ахма  -  дурачок.  Отец  отдавал  его
добрым пастырям, но  те  вернули  Ахму  назад.  Я  четвертый.  Меня  зовут
Атаульф.
     Моих сестер зовут Сванхильда, Галесвинта и  Хильдегунда.  Хильдегунда
самая старшая. Хильдегунда не живет с нами, она живет с мужем в его доме в
десяти днях пути. Муж Хильдегунды Велемуд не гот. Он вандал. Он добрый, но
не такой, как мы. Иногда он присылает моим родителям и деду подарки.
     Дедушка  считает,  что  Велемуд  никудышный  человек.  У  Велемуда  и
Хильдегунды есть сын. Его назвали Стилихон. Велемуд говорит, что  Стилихон
был великий полководец вандалов. Рагнарис говорит, что чужая кровь  -  это
чужая кровь.
     Велемуд из большого рода, но я не знаю его родичей.
     У моего отца есть два младших брата. Одного зовут  Агигульф.  Другого
зовут Ульф. Жену Ульфа зовут Гото. Сына Ульфа и Гото зовут Вульфила.
     У дяди Ульфа один глаз. Другой глаз ему выбили герулы.
     Дядя Агигульф язычник. Мне он люб больше других родичей. Он  ходит  в
походы.
     Когда отец с Теобадом идет в набег, дядя идет с ними.
     Раньше у меня был  еще  один  дядя.  Звали  его  Храмнезинд.  Дедушка
Рагнарис прижил его с альдией. Дядя Храмнезинд был такой же  храбрый,  как
дядя Агигульф, хотя его мать была из неизвестного рода.
     Когда дядя Агигульф предложил увести у лангобардов коней,  они  пошли
за конями.  В  бою  один  лангобард,  по  имени  Лиутпранд,  отрубил  дяде
Храмнезинду голову. Голову  привезли  домой  в  кожаном  мешке.  Лиутпранд
платил вергельд. Потом  Лиутпранд  спас  жизнь  дяде  Агигульфу.  Агигульф
побратался с Лиутпрандом.  Потом  Лиутпранд  гостил  у  нас,  и  мы  много
пировали.
     Дедушка Рагнарис помирился с  Лиутпрандом,  так  как  Лиутпранд  стал
братом Агигульфа и заменил Храмнезинда. Лиутпранд подарил дедушке коней.
     Лиутпранд был большой, толстый. Он был веселый. С  ним  было  весело.
Потом Лиутпранд ушел с герулами бить ромеев и не пришел назад. Моя  сестра
Галесвинта плакала.

                       ВОПРОСЫ К ТЕКСТУ "МОЯ СЕМЬЯ"

     1. Каким богам молится дедушка Рагнарис?
     2. Как зовут наложницу дедушки?
     3. Как зовут родителей Атаульфа?
     4. Сколько братьев Атаульфа умерли от чумы?
     5. Какие братья Атаульфа остались в живых?
     6. Почему дедушка и отец не любят Велемуда?
     7. Кто выбил глаз дяде ульфу?
     8. Какого родича Атаульф любит больше всех?
     9. Кто отрубил голову дяде Храмнезинду?
     10. Почему дедушка Рагнарис помирился с Лиутпрандом?
     11. Куда ушел Лиутпранд?

                           ПЕРЕВЕДИТЕ НА ГОТСКИЙ

     Я гот.
     Он не гот.
     Кто он?
     Он вандал.
     Готы свои.
     Вандалы чужие.
     Франки враги.
     Анты тоже враги.

                                  ДИАЛОГ

     - Чего ты хочешь?
     - Я голоден.
     Я не буду пить воды. Дай мне вина или пива.
     Дай мне мяса и репы.
     Еще мне нужна наложница.

                               МОЙ ДЕДУШКА

     Мой дедушка Рагнарис -  глава  семьи.  Он  старший.  У  него  длинные
волосы, длинные  усы  и  длинная  борода.  Он  очень  храбрый.  Он  ругает
Теодобада. В доме он  ругает  служанок,  свою  наложницу  Ильдихо  и  моих
сестер, а когда выпьет - то отца и его братьев, если они не в походе.  Мои
сестры Галесвинта и Сванхильда и все служанки очень боятся дедушку.  Когда
они проходят мимо, он ловко щиплет их.
     Когда мы все садимся за стол, он запускает руку в  котел  и  выбирает
оттуда кусок мяса побольше. Иногда он кладет  мясо  мне.  Я  его  любимец,
когда дяди Агигульфа нет дома. Когда  же  дядя  Агигульф  дома,  то  он  -
любимец дедушки. Дедушка часто говорит, что Агигульф - любимец богов.  Ему
об этом сказали его боги.
     Дедушка очень храбрый. Когда мой отец  Тарасмунд  и  дядя  Храмнезинд
были в походе, к нашему дому приблизились добрые пастыри. Дедушка  схватил
свой большой щит и большую палку и бил палкой по умбону. Моя мать плакала.
Дедушка терпеть не может добрых пастырей.
     Щит у дедушки сверху обгрызен. Щит обрыз  ему,  когда  мой  отец  был
такой, как я, храбрец-берсерк Арбр.  Он  его  обрыз  в  священной  ярости.
Дедушка часто вспоминает Арбра. Дедушка был тогда очень сильный.  Он  убил
Арбра. Из черепа Арбра дедушка сделал кубок. Он сердится,  если  моя  мать
дает ему вино не в этом кубке, а в другом. Когда Ильдихо варит свое особое
темное пиво, дедушка смотрит в череп на пиво и плачет.
     Дедушка часто ругает Теодобада. Теодобад - наш военный вождь. Дедушка
часто с ним не согласен. Еще  дедушка  ругает  Алариха.  Аларих  тоже  был
военным вождем. С Аларихом дедушка ходил в походы.
     Иногда дедушка ходит на курган Алариха и там пьет  из  черепа  Арбра.
Когда дедушка напивается, к нему приходят Аларих и Арбр. Дедушка спорит  с
Аларихом.
     Однажды мы с братом Гизульфом подсматривали за дедушкой. Нам хотелось
увидеть, как дедушка спорит с Аларихом. Ведь мы никогда не видели Алариха,
но много слышали о нем.
     Алариха мы не увидели, потому что дедушка поймал нас и бил палкой.
     У дедушки есть шлем с турьими рогами. По  праздникам  дедушка  любит,
надев шлем, гоняться и бодать женщин. На прошлую Пасху  с  нами  был  дядя
Агигульф. Дедушка пытался забодать  дядю  Агигульфа.  Дядя  ударил  обухом
топора по шлему между рогов. Дедушка три дня не вставал с постели.
     Еще  у  дедушки  есть  коготь  дракона.  Дедушка  говорит,  что   мы,
Вельсунги, родичи богов. Папа с этим не согласен. Папа говорит, что он раб
Божий. Дедушка спорит с папой. Он говорит, что Вельсунги никогда  не  были
рабами. После споров с дедушкой  моя  мать  Гизела  лечит  папу  целебными
травами. Но папа все равно с ним спорит.
     У нас дома стоят  боги.  Иногда  дедушка  выгоняет  всех  из  дома  и
разговаривает с богами. Дедушка говорит, что боги многому его научили. Бог
Локи научил дедушку готовить волшебный порошок из сушеных мухоморов. Никто
в нашем селе не умеет приготавливать этот порошок, а дедушка умеет.  Когда
дядя Агигульф отправляется в поход, дедушка дает ему с собой этот порошок.
Отцу моему Тарасмунду дедушка тоже дает порошок, но Тарасмунд не берет.  У
Тарасмунда волшебный  крест,  полученный  от  доброго  пастыря.  Отец  мой
Тарасмунд носит этот крест на щите.
     Однажды дедушка выпил темного пива и  впал  в  священную  ярость.  Он
сказал, что Теодобад никудышный военный вождь. Дедушка должен сам защитить
свою семью. Дедушка сварил кровь дракона.  Он  всех  заставил  выпить.  От
крови дракона человек делается неуязвимым. Мой отец не хотел пить, но дядя
Агигульф и дядя Лиутпранд заставили его выпить.
     Я люблю моего дедушку.

                       ВОПРОСЫ К ТЕКСТУ "МОЙ ДЕДУШКА"

     1. Кого ругает дедушка?
     2. Кто любимец дедушки?
     3. Кто любимец богов?
     4. Кого не любит дедушка?
     5. Кто обгрыз дедушкин щит?
     6. Кто приходит к дедушке на курган?
     7. Как дедушка  веселится  на  праздниках?  Кто  остановил  дедушкино
веселье на прошлой Пасхе? Каким образом?
     8. О чем спорят папа с дедушкой?
     9. Как вы думаете, были эти дискуссии спокойными или бурными? Почему?
Обоснуйте свое мнение.
     10. Зачем дедушке порошок из толченых мухоморов?
     11. Как вы думаете, заботится ли дедушка о своей семье? Почему?

                          ПЕРЕВЕДИТЕ НА ГОТСКИЙ

     Хаты воюют пешими.
     Маркоманы воюют конными.
     Саксы могучи и несокрушимы.
     Герулы хорошие лучники.
     Вандалов часто побеждают.
     У квадов странные обычаи.
     У хеврусков черные щиты. Они любят нападать ночью.
     Лангобарды - любимцы Фрейи.
     Вандалы - любимцы Вотана.
     Франки и лангобарды хитрые.
     Анты и скловены многочисленны.
     Гунны свирепы и безобразны.
     Готы пришли с севера. Есть грейтунги, народ скал, и  тервинги,  народ
смолистых дерев.
     Остроготы - значит, сияющие богатыри.
     Везеготы - значит, премудрые воители.
     Готы - великий народ.

                                 АФОРИЗМЫ

     Око за око, зуб за зуб.
     Не мир Я принес, но меч.
     Никто не наливает молодое вино в старые мехи.
     Враги человека ближние его.
     По плодам их узнаете их.
     Что вельху смерть, то готу лекарство.

                           КАК МЫ ПРОВЕЛИ ПАСХУ

     Пасха - самый большой праздник у нас, тех, кто верит в Бога  Единого.
Мама умыла лица моим братьям Гизульфу, Мунду,  Ахме-дурачку  и  мне.  Мама
дала нам чистые одежды. Мы пошли в Божий храм. Там мы  молимся  и  слушаем
богаря Винитара. Богарь, иначе годья - наш добрый пастырь. Он знает все  о
Боге Едином. Мама говорит, что если я буду слушать богаря,  то  тоже  буду
все знать о Боге Едином.
     Добрые пастыри бывают разные - богари и святые. Раньше я  думал,  что
наш годья - святой. А брат мой Гизульф  говорил,  что  он  просто  богарь.
Тогда я пошел и спросил нашего годью, свят ли он. Годья же ответил:  "Нет,
не свят. Те, кто служат Богу в Его доме как слуги, - те богари. Те же, кто
творит чудеса,  например,  воскрешают  мертвых,  как  блаженный  Гупта  из
соседнего селения, - те святые".
     Я хотел попросить годью воскресить из мертвых берсерка  Арбра,  чтобы
порадовать дедушку, но годья отказался. Сказал, нужно  ждать,  пока  Гупта
придет.
     Я спросил, когда же Гупта  придет.  Но  годья  сказал,  что  ему  это
неведомо. Никому не ведомо, когда Гупта придет. Может, и вовсе не придет.
     Храм стоит в середине нашей деревни, сразу за домом Агигульфа, но  не
нашего дяди Агигульфа, а другого. Того Агигульфа, который  верует  в  Бога
Единого и у которого одноглазая дочь на выданье. Ее зовут Фрумо.
     Я очень хотел есть, потому что перед Пасхой  нас  почти  не  кормили.
Дедушка это одобряет. Он говорит, что воинам нужны испытания.
     Перед литургией годья обратился к нам с  рассказом.  Это  было  очень
интересно. Почти так же, как слушать дедушку. Очень давно,  сказал  годья,
мы, готы, были язычниками и приносили жертвы богам.  И  вот  подступили  к
нам, готам, гунны - племя кровожадное и свирепое.
     Как порождены были эти гунны?  Нетрудно  рассказать.  Некогда  изгнал
король еее готский  из  своего  племени  зловредных  колдуний,  называемых
...руннами. Блуждали ...рунны по болотам и лесам. Там приняли  их  в  свои
объятия демоны. От демонов и колдуний начали свой род эти гунны.
     Увидев гуннов, испугались мы, готы,  и  обратились  к  рексу  ромеев,
чтобы он позволил нам, готам, пойти жить под его руку. И  согласился  рекс
ромеев, только при условии, что примем мы, готы, веру в  Бога  Единого.  И
согласились мы, готы, принять веру в Бога Единого, только при условии, что
пришлет он к нам добрых пастырей, говорящих на нашем языке.  И  согласился
рекс ромеев.
     Но потом пришел голод в семьи готские, когда сели они на новом месте.
Сперва поменяли золото на хлеб, потом поменяли рабов своих на хлеб,  потом
и детей своих поменяли на хлеб. А когда кончилось и то, и другое, и третье
перебили мы, готы, ромеев, и на том закончились беды наши и начались  беды
ромеев.
     Потом была литургия. Она была долго. Я думал о еде. Я был готов моего
брата Мунда поменять на хлеб. Но его бы никто не взял, ведь Мунд - калека.
Что до Гизульфа, то он старший, он сам бы меня поменял.
     Дедушка, дядя Агигульф и наложница дедушки Ильдихо с нами не  ходили.
Они были дома.
     Когда мы шли домой, всходило солнце.
     Придя домой, мы разговелись. Дедушка и дядя  Агигульф  разговелись  с
нами.
     На следующий день у нас в доме был пир, потому что была Пасха. К  нам
пришел сосед Валамир и с ним Одвульф. Одвульф был расстроен. Он был  пьян,
и годья выгнал его из храма. Одвульф обычно помогает годье, но только не в
этот раз. Валамир наш родич, а Одвульф родич Валамира.
     Одвульф верует в Бога Единого. Одвульф очень хочет стать святым,  как
Гупта из соседнего селения. Я тоже хочу, чтобы Одвульф стал святым, потому
что тогда он сможет воскресить Арбра для дедушки. Пойдет Одвульф на  охоту
- всегда отдаст половину добычи годье. Он очень хочет стать святым.
     Одвульф умеет читать. Он хотел читать Евангелие на память, чтобы  все
послушали. Отец мой Тарасмунд и мать Гизела хотели  слушать,  как  Одвульф
читает Евангелие на память. Одвульф прочитал,  как  Авраам  родил  Исаака,
Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его.
     Тогда дедушка Рагнарис и дядя  Агигульф,  которые  тоже  были  пьяны,
стали  говорить  всякие  богохульства,  а  потом  стали  петь   родословие
славнейшего готского рода Амалов:
     "Гапт родил Хулмула, Хулмул родил Авгиса,  Авгис  родил  Амала,  Амал
родил Хисарну, Хисарна родил Остроготу, Острогота  родил  Хунуила,  Хунуил
родил Атала, Атал родил  Агиульфа  и  Одвульфа,  Агиульф  родил  Ансилу  и
Эдиульфа, Вультвульфа и Герменериха, а Вультвульф родил Винитария..."
     При каждом имени они стучали кружками о стол и громко смеялись.
     Одвульф, чье имя и означает "Бешеный Волк", обиделся за своего  Бога.
На него снизошла священная ярость. С тем он  бросился  в  битву  и  сильно
помял дядю Агигульфа. Но тут на него насели дед мой Рагнарис  и  отец  мой
Тарасмунд, который хоть и не одобрял агигульфовы богохульства, но  все  же
любил его братской любовью. Валамир же в  битву  вмешиваться  остерегался,
ибо был как родичем Одвульфа, так и нашим родичем.
     Столы были опрокинуты, питье разлито, кувшины разбиты.  Дурачок  Ахма
стал на сторону Одвульфа в этой битве. Добрые  пастыри  научили  его,  что
единоверцы заменяют всех родичей. И стало быть,  Одвульф  ему  и  отец,  и
мать. Но брат мой Гизульф, который, конечно, тоже верит  в  Бога  Единого,
убедил брата моего Ахму-дурачка в  обратном.  С  тех  пор  Ахма  стал  еще
глупее.
     На другой день мы бегали смотреть, как Одвульф винится  перед  годьей
Винитаром. Одвульф громко выл и посыпал себя прахом и был как седой  волк.
Годья Винитар сказал Одвульфу, что никогда не быть ему святым, как  Гупта.
Не стать волку овцой.
     Отец мой Тарасмунд ругался в доме с дядей  Агигульфом.  Дедушка  ушел
разговаривать с Аларихом и Арбром. Мы  не  видели  его  два  дня.  Ильдихо
носила на курганы еду и питье.
     Валамир ладил нам новый стол. Было интересно.

     1. Как называется главный праздник верующих в Бога Единого?
     2. В чем разница между богарем и святым?  Кем  был  годья  Винитар  -
святым или богарем?
     3. Почему Атаульф хотел, чтобы годья был святым?
     4. Как были порождены гунны?
     5. О чем договорились готы и рекс ромеев?
     6. На чем закончились страдания готов и начались страдания ромеев?
     7. О чем думал Атаульф во время литургии? Как вы думаете, о чем думал
его старший брат Гизульф?
     8. Кто не ходил в храм?
     9. Кто пришел в гости на следующий день?
     10. О чем мечтает Одвульф?
     11. Что пел Одвульф и что пели дедушка Рагнарис с дядей Агигульфом?
     12. Кого родил Острогота?
     13. На чьей стороне был Тарасмунд? Почему?
     14. На чьей стороне был дурачок  Ахма?  Почему?  Кто  был  с  ним  не
согласен?

                           ПЕРЕВЕДИТЕ НА ГОТСКИЙ:

     Мой брат Ахма - дурачок.
     Он не хочет быть святым.
     Одвульф хочет быть святым.
     Я хочу, чтобы Одвульф стал святым.
     Гупта из соседнего села свят. Так говорит годья. Годья  знает  все  о
Боге и святых.
     Я хочу, чтобы какой-нибудь святой воскресил Арбра.
     Я хочу посмотреть, как Арбр грызет щит дедушки Рагнариса.
     Еще я хочу посмотреть, как дедушка Рагнарис снова убьет Арбра.
     Дедушке Рагнарису не хватает Арбра и Алариха.
     Од - пастух.
     Он пасет овец.
     У него есть две собаки. Их зовут Айно и Твизо. Они помогают Оду пасти
овец.
     Айно младше Твизо, но загрызла больше волков.
     Од любит Айно и Твизо.

                      ТАРАСМУНД, ВЕЛЕМУД И БОГ ЕДИНЫЙ

     О ком пойдет речь.
     Тарасмунд, сын Рагнариса, из рода Вельсунгов,  храбрый  воин,  -  мой
отец.
     Велемуд, сын Вильзиса, из народа  вандалов,  мой  родич,  женатый  на
сестре моей Хильдегунде, тоже храбрый воин.
     Бог Единый - Бог остроготов и везеготов, многих ромеев  и  императора
ромеев. Это сильный Бог. Однажды я спросил отца моего Тарасмунда: "Если бы
Бог Единый пошел на дедушкиного Вотана, кто бы победил?" Отец  рассердился
и побил меня, но не ответил. Я думаю, что победил бы дедушка.
     Было же так.
     Отец мой Тарасмунд пошел с Теодобадом на восток в поход  на  герулов.
Герулы - давние наши враги, хоть и сходны с нами языком. Высокомерны  они,
в битвы вертки и подвижны. И потому мы, готы, часто с ними воюем.
     У вандалов же в то время, как говорят, был мир.  И  вот  к  Теодобаду
присоединяется отряд вандальских храбрецов. Искали же те славы и  воинских
утех, скучая среди мира.
     Истинно, то были храбрецы, говорит  Тарасмунд,  ибо  когда  дошло  до
сражения, ничем не уступали готам и соревновались с ними в  доблести,  так
что даже забылось, что это вандалы.
     Обликом и языком эти вандалы очень сходны с нами, готами; обычаи же у
них иные. Вандал мечтаниями уносится за тридевять земель, а того, что  под
самым носом у него, не замечает. Во всем ищет  вандал  примет.  Увидит,  к
примеру, что ветви дерева скрестились сходно с руной наутиц -  шагу  в  ту
сторону не ступят. И потому многие думают, что вандалы трусы.
     Когда воинство Теодобадово схватилось с герулами, великая была  сеча.
Дружину вандальскую Теодобад первой двинул в  бой,  и  почти  все  полегли
вандалы. Герулы же дрогнули и обратились в бегство.
     Готы бросились их преследовать. Быстры герулы, ушли  они  от  погони.
Горстка же готов, в том числе отец мой Тарасмунд, и с ними вандал Велемуд,
отбились от своих, ибо оказались в  местности  незнакомой.  И  заблудились
они.
     Герулы же, коварные и хитрые по природе,  остереглись  встретиться  в
открытом бою с сильным войском  Теодобадовым.  Они  окружили  вместо  того
горстку храбрецов и атаковали.
     Бились готы, как львы, под сенью великого дуба на  поляне,  от  крови
красной, и как трусливые гиены, наседали на них герулы.
     И вот когда погибель казалась неизбежной, хитроумный Велемуд (который
сам был, как и все прочие,  язычником)  предложил  отцу  моему  Тарасмунду
посвятить себя Богу Единому и просить  у  него  помощи  для  себя  и  всех
сотоварищей своих. Ибо слышал некогда Велемуд от добрых пастырей, что этот
Бог Единый ради одного своего спасает целые города, населенные чужими.
     И согласился отец мой отдать себя этому Богу Единому, чтобы  спаслись
все его товарищи. И дал обет.
     Не успел договорить  последнее  слово  обета,  как  свершилось  чудо:
показалось войско Теодобадово. И ударил Теодобад в спину герулам и рассеял
их, как осенние листья.
     Так хитроумие Велемуда и самоотверженность Тарасмунда спасли всех.
     Возвратясь домой с богатой добычай,  отец  мой  обет  свой  исполнил:
пошел к богарю и совершил обряд крещения над собой и всеми, над  кем  имел
власть, кроме дочери своей старшей, Хильдегунды,  которую  обещал  в  жены
Велемуду. Ибо Велемуд остался верен старым богам.
     Хитроумный вандал этот Велемуд говорил потом, что, возможно, спаслись
они потому, что стояли под дубом, древом Вотана. Неясно, говорил  Велемуд,
который из богов совершил то чудо, что вовремя подоспел Теодобад. И пусть,
говорил он, Тарасмунд отдаст дань Богу Единому, а уж он,  Велемуд,  отдаст
дань  Вотану.  Так  вернее  всего  спасутся  они  от  злой  погибели  и  в
дальнейшем.
     Дедушка же Рагнарис за то на Велемуда страшно взъярился, что заставил
он Тарасмунда пойти на поклон к добрым пастырям. Куда вандал пролезет, там
уж добра больше не жди, говорил дедушка Рагнарис.
     Дяди Агигульфа же с нами тогда не было. Он ушел биться с гепидами.

                                 АФОРИЗМЫ

     Богу Богово, а кесарю кесарево.
     Связался гот с вандалом.

                         КАК У НАС ГОСТИЛ ВЕЛЕМУД

     Люди говорили, что Фрумо, дочь Агигульфа (но не нашего  Агигульфа,  а
того, другого, чей дом в центре села у храма Бога Единого) вряд  ли  когда
выйдет замуж. Мало что одноглазая, как наш дядя Ульф. Нынешней  весной  ее
еще и обесчестили.
     Случилось же так.
     Эта Фрумо была в кустах и по нужде  обнажена,  чем  и  воспользовался
некий бессовестный, у кого нет совести и сострадания.
     Агигульф, отец Фрумо, обвинил в этом нашего дядю  Агигульфа,  сказав,
что закон языческий от зла не удержит. (А тот, другой  Агигульф,  верил  в
Бога Единого, а в Вотана не верил). И говорил это тот  Агигульф,  придя  в
наш дом.
     Наш же дядя  Агигульф  все  сказанное  им  отрицал.  Поначалу  терпел
обвинения из уважения к правилам гостеприимства, но потом Агигульфа-соседа
вышвырнул и при том хотел побить.
     Агигульф, отец Фрумо, бежит домой, хватает меч, щит, шлем и  в  таком
виде возвращается в наш двор и вызывает дядю Агигульфа  на  смертный  бой.
Дядя Агигульф хватает топор и выходит ему навстречу.
     Так стоят два Агигульфа, оба  овеяны  доблестью,  равные  друг  другу
силой. Наш дядя Агигульф славен битвами с племенем лангобардов, а сосед  -
с гепидами. Агигульф-сосед ходил на гепидов не с Теодобадом, нашим вождем,
а с Лиутаром, сыном Эрзариха.
     Быть бы тут славной сече. Мы  с  братом  Гизульфом  вышли  поглядеть,
Мунд-калека  приковылял,  даже  Ахма-дурачок   вылез,   рот   раскрыл   от
любопытства, изо рта слюна течет.
     И Агигульфовы сыновья, Брунья и Тиудегезил, пришли.
     Нам с братом Гизульфом не терпелось увидеть, как  наш  дядя  Агигульф
убьет Агигульфа-соседа.
     Вот-вот начаться битве, как из дома в полном боевом облачении выходит
дедушка Рагнарис, в рогатом своем шлеме, в кольчуге. Потрясая  обгрызанным
щитом,  громогласно  взывает  он  к  справедливости.  И  разогнал  дедушка
Рагнарис двух могучих героев, как щенков, не допустив кровопролития у себя
в доме. И предложил он Агигульфу-соседу решить дело о бесчестии дочери его
Фрумо на сельском тинге. С тем и разошлись.
     Через восемь дней к нам приехали сестра  моя  Хильдегунда  с  семьей:
мужем Велемудом, сыном Вильзиса,  из  вандалов,  и  сыном  их,  малолетним
Стилихоном.
     Велемуд привез всем дары. Мне подарил живого  дятла.  Через  два  дня
дятел отвязался и улетел.
     Минуло еще три дня, луна стала полной, и собрались на тинг.
     Хильдегунда была беременная, злая, и  на  лице  у  нее  были  красные
пятна.
     Стилихон, Велемудов сын, всюду проникал, хватал все руками. Он трогал
богов, колупал пальцами - это  легко  видно  было  по  светлым  пятнам  на
закопченном лице Доннара. Под конец Стилихон сронил со стены дедушкин  щит
прямо на Ильдихо, которая спала на  лавке  под  щитом.  Ильдихо  оттаскала
Стилихона за волосы. На вопли Стилихона  прибежал  Велемуд  и  хотел  бить
дедушкину наложницу, но тут вмешался дедушка и пуще прежнего взъярился  на
Велемуда.
     "Вандал - он что коровья лепешка, - сказал дедушка Рагнарис.  -  Пока
на дороге лежит - тебе до нее и дела нет, а как вступишь -  так  только  о
ней и думаешь".
     Велемуд, чтобы сделать приятное дедушке, Стилихона высек.
     Дедушка смягчился сердцем своим и взял Велемуда с собой на тинг.
     А этот Велемуд все говорил деду и отцу моему, Тарасмунду,  как  нужно
делать то-то и то-то и замучил их советами. Вот  дедушка  и  сказал  этому
Велемуду, что полезно вандалу увидеть правильный обычай,  как  готы  судят
дело о бесчестии.
     Брат мой Гизульф уже взрослый и потому пошел на тинг с ними.
     На тинге Агигульф, отец Фрумо, рассказал  всем  про  то,  какая  беда
постигла его дочь Фрумо, говоря, что она была обнажена по нужде,  а  вовсе
не с целью завлечь мужчину.
     И этим, так сказал он, воспользовался  Агигульф,  сын  Рагнариса,  то
есть, наш дядя Агигульф.
     Нашего дядю Агигульфа держали за руки двое могучих воинов,  Теодегаст
и Гизарна, чтобы тот, ежели случится ему впасть в священную ярость, никого
не убил и не покалечил на тинге.
     Тогда Хродомер, старейшина, спросил нашего Агигульфа, было ли все это
так, как рассказал Агигульф, отец Фрумо. В ответ наш дядя Агигульф  только
рычал, роняя пену с усов. Тогда Агигульф, отец Фрумо,  закричал,  что  это
означает "да". И поддержали  его  родичи  его,  Ардасп  и  Одвульф,  родич
Велемира.
     Рагнарис сказал, что Одвульф орет на тинге, как беременная баба, буде
ниспошлет ей Вотан, смеха ради, священную ярость.
     Тарасмунд и Гизульф, сын  его,  закричали,  что  рычанье  Агигульфово
означает "нет". Сам же дядя Агигульф ничего  не  говорил,  а  только  тряс
головою.
     Тогда Хродомер обратился  к  отцу  Фрумо  с  вопросом,  каким  бы  он
довольствовался выкупом. Агигульф же, отец Фрумо, сказал, что ему довольно
было бы видеть дочь свою замужем за тем, кто лишил ее чести.
     Тогда Велемуд, который только и ждал, чтобы вставить словцо,  сказал,
что отец Фрумо все  подстроил  для  того,  чтобы  навязать  славному  роду
невестку кривую и придурковатую. И если дочери Агигульфа  и  родичей  его,
Одвульфа и Аргаспа, валяются по кустам в чем мать родила, то во всем  селе
не хватит воинов укрыть их позор в  тени  своей  доблести.  Воистину,  так
сказал Велемуд, сын Вильзиса, вандал, перед лицом горделивых готов.
     Того не стерпела гордость готская. Старейшина Хродомер бросил в  лицо
дедушке Рагнарису упрек -  что  тот  привечает  всякий  чужеродный  сброд.
Такого не стерпел дедушка Рагнарис. Ибо хоть и не любил  он  Велемуда,  но
считал того за родича. Хоть и дурным, как говорил Рагнарис, советом, а все
же спас хитроумный вандал жизнь Тарасмунду.
     И потому вступился дедушка Рагнарис за Велемуда. "За Велемудом внучка
моя, Хильдегунда. Она благородных кровей и родила  Велемуду  сына.  И  сам
Велемуд, хоть он и из вандалов, но среди них, вандалов, известного  рода".
Такими словами вступился дедушка Рагнарис за Велемуда.
     Тогда  Хродомер  предложил  обоим  Агигульфам  решить  дело   честным
поединком. На что дедушка Рагнарис справедливо возразил: буде наш Агигульф
убьет Агигульфа, отца Фрумо, придется нам брать Фрумо в дом  сиротой,  так
что победа обернется тем же поражением.
     Брат мой Гизульф хотел было предложить, чтобы Фрумо выдали  замуж  за
Ахму-дурачка, но отец наш Тарасмунд взял его за ухо и не дал сказать.
     Тут Аргасп и Одвульф закричали на Велемуда, что дочь Одвульфа честная
девица и нигде не валялась. На это Велемуд возразил, что хоть он  здесь  и
три дня, но уже немало наслышан о дочерях Аргаспа и Одвульфа и их  вольном
нраве. Тут Аргасп, у которого не  было  дочери,  не  стерпел  и  напал  на
Велемуда, обнажив меч.
     Отец мой Тарасмунд, дед мой Рагнарис и брат мой Гизульф вступились за
Велемуда как за родича, а другие удерживали Аргаспа от смертоубийства.
     И так, сохраняя боевой порядок, родичи мои отступили к дому.
     В доме же дедушка увидел, что  Стилихон  нахлобучил  себе  на  голову
Арбра вместо шлема. Сестра же моя Сванхильда  пожаловалась,  что  Стилихон
дерется.
     Так все бранились между собой, а женщины ворчали.  Потому  что  из-за
Велемуда поссорились со  всем  селом.  Хильдегунду,  по  беременности  ее,
стошнило.
     Тут брат мой Гизульф сказал дедушке, что женили бы  на  кривой  Фрумо
Ахму-дурачка  -  и  вышло  бы  замирение.  Дедушка  похвалил  Гизульфа  за
догадливость и спросил, давно ли  такое  придумал.  Гизульф  сказал:  "Да,
давно". Нахмурился тут дедушка Рагнарис и  спросил,  почему  же  на  тинге
смолчал Гизульф,  когда  едва  до  кровавой  сечи  не  дошло.  Гизульф  же
признался тут, что отец наш держал его за ухо и говорить не  давал.  Тогда
дедушка Рагнарис, по отцовскому праву, дал Тарасмунду затрещину  и  тотчас
поспешил к Агигульфу, отцу Фрумо.
     Вскоре туда пришли Хродомер, и они долго толковали.
     Через  день  Агигульф-сосед  пригнал  к  нам  на   двор   корову,   а
Ахму-дурачка увел с собой. Дедушка Рагнарис был очень доволен  и  говорил,
что от Ахмы пользы не было никакой, а от коровы очень большая.
     Назавтра мы с Гизульфом, вызвав Ахму-дурачка из дома Агигульфова (ибо
он жил теперь при тесте своем), допытывались, хорошо ли быть женатым. Ахма
молчал и только слюну изо рта пускал.
     Агигульф же стал теперь  нашим  родичем,  и  родичи  его,  Одвульф  и
Аргасп, стали нашими родичами, стало быть, и велемудовыми тоже. И отец мой
Тарасмунд сказал об этом Велемуду, когда  устраивал  пир  для  всех  наших
новых родичей.
     И пошли они на охоту за мясом для пира. А Велемуд еще говорил, что  у
него, Велемуда, на доме оленьи  рога,  и  нам  тоже  нужно  такими  рогами
украсить дом, и что он, Велемуд, берется такого оленя добыть.
     И действительно, добыл Велемуд могучего оленя. Этот Велемуд обвязался
искусно зелеными ветками и затаился у  водопоя.  Все  вандалы  -  искусные
охотники. Велемуд сам укрепил на нашей крыше оленьи  рога  и  сказал,  что
теперь наш дом - как его дом.
     На пиру все захмелели. И Одвульф с Аргаспом стали говорить, что  готы
-  лучшие  воины,  чем  вандалы,  ибо  даже  столицу  ромеев   взяли   под
водительством славного Алариха. И разграбили.
     На это Велемуд, у которого  на  все  найдется  ответ,  возразил,  что
вандалы тоже столицу  ромейскую  брали  под  водительством  наиславнейшего
Гензериха и разграбили ее  куда  более  гораздо.  И  затем  прилюдно  стал
хвалиться вандальским умением незаметно подобраться к любой дичи  и  взять
ее. Или же к врагу, чтобы убить его. Ибо  всем  известно,  что  вандалы  -
любимцы Вотана.
     На это дедушка Рагнарис, также захмелев, отвечал, что любимцы  Вотана
так горазды дубами прикинуться - вам Вотан  не  отличит.  Больше  прячутся
они, чем воюют. Да и мечи и  шлемы  потому  оставляют  ржавыми,  чтобы  на
солнце не блестели.
     Велемуд на дедушку смертно обиделся.
     С тем и отбыл,  увезя  с  собой  брюхатую  Хильдегунду  и  несносного
Стилихона.
     Без Стилихона и сестры моей Хильдегунды было хорошо, а без Велемуда -
скучно.

                               РАЗМЫШЛЕНИЕ

     Моя сестра Хильдегунда ворчлива и ее все время тошнит,  так  что  она
все блюет втихую по углам. У нее красные пятна на лице  и  большой  живот.
Мать моя Гизела говорит, что Хильдегунда  родит  Велемуду  дочь.  Стилихон
хоть и мальчик, а противный. Дедушка Рагнарис говорит: "вандалья кровь". И
жалеет его.
     Я никогда не женюсь. Я буду ходить в походы, как дядя Агигульф.
     Брат мой Гизульф говорит то же самое.

                   КАК ДЯДЯ АГИГУЛЬФ ПРОИГРАЛСЯ В КОСТИ

     Истинным готам положено любить играть в кости. Все воины это любят. Я
тоже буду любить игру в кости, когда вырасту.
     Наш дядя Агигульф любит играть в кости. Обычно ему  везет  при  игре.
Недаром дедушка Рагнарис говорит, что Агигульф - любимец богов.
     Сам дедушка Рагнарис в кости не играет. Он говорит, что седые  волосы
не позволяют ему играть. Я не понимаю, как волосы  могут  мешать  в  таком
деле. Но дедушка так говорит.
     Отец мой Тарасмунд говорит, что дедушка раньше тоже  играл  в  кости.
Раньше у дедушки был шлем ромейской работы. Отец  мой  помнил  этот  шлем.
Дедушка проиграл этот шлем в кости и с тех пор у него  больше  нет  такого
шлема.
     После шлема дедушка еще проиграл корову, и тогда отец дедушки прогнал
дедушку от себя вместе с его женой, Мидьо, и отцом моим Тарасмундом, тогда
еще мальчиком. До того, как прадедушка прогнал дедушку, дедушка жил у него
в доме, в другом селении. Том, где сейчас  живет  святой  Гупта.  Я  очень
жалею, что мы не живем сейчас в том селении и нам нужно ждать, когда Гупта
придет.
     Недавно дяде Агигульфу не повезло в игре.
     Зазвал его к себе Аргасп, коварный, посулив добрую медовуху от  антов
- отбитую в набеге. Наш дядя Агигульф и пошел.
     Правду говорят: питьем вражеским не соблазняйся! Анты -  враги  наши,
ничего доброго для готов с того берега Реки не придет.
     Так и вышло.
     Собрались Аргасп, Одвульф, Валамир и наш дядя Агигульф.  Агигульф  же
отец Фрумо не пришел, хотя родич  его,  Аргасп,  и  зазывал  его  к  себе.
Разумен Агигульф, отец Фрумо.
     Поначалу пировали герои.  Потом  в  воинских  умениях  состязались  и
покалечили аргаспову собаку. Потом снова пировать сели. От пира  незаметно
к игре перешли.
     Наш Агигульф в себя пришел оттого, что холодно ему. Хвать! Рубахи  на
нем нет, штаны сняты, ноги босы на земляном полу мерзнут. В бороде  солома
и мелкие косточки (птицу ели). Вокруг чресел тряпица обвита,  а  остальная
одежда снята.
     Прояснилось в голове у него и  вспомнилось:  все  проиграл  коварному
Аргаспу. Тут и остальные пробудились от хмельного сна.  Аргасп  и  говорит
нашему Агигульфу, что не только одежду проиграл он, но и  корову,  которую
мы за Ахму-дурачка выручили. Собаку, так сказал он, я тебе  прощу,  потому
как тут все повеселились, а корову приведи.
     Дядя Агигульф пытался говорить ему,  что  не  припоминает,  чтобы  на
корову играл. Но остальные сотрапезники клялись - кто  Богом  Единым,  кто
Вотаном, хранителем клятв, что истинно так все и было - проиграл  Агигульф
корову.
     Пуще прежнего опечалился Агигульф. Домой идти не захотел. Вспомнилась
ему расправа, что учинил прадедушка над дедушкой Рагнарисом. Тяжким камнем
легло воспоминание это на душу агигульфову.
     Подался к Валамиру, родичу своему, и там вдвоем  уже  говорили  между
собой: куда дальше идти Агигульфу, когда из дома выгонят. Вспоминали,  кто
из вождей дружинников набирает - Теодобад ли наш, Лиутар ли, сын Эрзариха.
     По слухам, Ардагаст, антский вождь, набирает воинов -  гепидов  хочет
идти воевать. Но совсем немилы были анты нашему  Агигульфу  после  антской
медовухи, которая и ввела его в эту пагубу, что корову проиграл. Да и анты
неизвестно еще, как после набега примут. Медовуха-то не за деньги  Аргаспу
досталась. Запросто могут за ноги к двум деревьям привязать  -  и  поминай
как звали.
     Нет, вовсе не хотелось Агигульфу к антам.
     Так сидел в доме валамировом наш Агигульф, на  голых  плечах  овчина,
что Валамир ссудил по добросердечию, и горе свое водой запивал.
     И тут нежданно открылась дверь плетеная, и ступил  в  камору,  бряцая
железом, Рагнарис - и с ним, плечом к плечу,  Арбр-берсерк,  в  шрамах  по
голому телу, с мечом-скрамасаксом (глядеть страшно!), и Аларих, теодобадов
отец, в полном вооружении, а сам седой, как лунь. Пылью и полынью  пахнуло
от них, как на курганах пахнет.
     Воздел Рагнарис руку к  потолку,  потряс  трижды  щитом  и  прокричал
страшным голосом: "Корову не  отдадим!"  С  тем  и  пропало  все;  потерял
сознание Агигульф, а очнулся уже дома, битый смертным боем.
     Об этом нам с братом Гизульфом дядя Агигульф сам рассказывал, на ложе
простертый. Мы же с братом исполнились зависти к дяде Агигульфу, ибо  дано
ему было видеть Арбра и Алариха, а нам не дано.
     Когда я вырасту, обязательно буду любить игру в кости.
     Как же с Аргаспом насчет коровы сладилось  -  про  то  нам  с  братом
ничего не ведомо. С ним дедушка разговаривал.
     Агигульф же, когда мы его спросили, отвечать не стал. Сказал  только,
что ежели мы с братом про это дело начнем других расспрашивать, то он  нас
размечет конями. И еще  наказал  ничему,  что  Аргасп  говорить  про  него
станет, не верить.
     И схватил нас дядя Агигульф за волосы и заставил клясться Богом нашим
Единым, что сделаем, как он велит.
     Дело это с  проигрышем  так  удачно  обернулось  для  дяди  Агигульфа
потому, что был он любимцем богов.
     Другой же наш дядя, Ульф, второй из сыновей Рагнариса, не  был  столь
удачлив, ибо не был он любимцем богов.
     Три года тому назад думал он, что бросает  кости,  а  на  самом  деле
бросал себя и семью свою к тяжкой доле.
     Так говорит отец наш Тарасмунд, который из братьев своих больше любил
Ульфа.
     С дядей Ульфом так случилось.
     Дядя Ульф тоже любил играть в кости. Был он тогда с Теодобадом, в его
дружине. Отважен он был и доблестен, играл же с самим Теодобадом,  военным
вождем.
     И проиграл.
     Теодобад - не Аргасп, его Аларихом и Арбром не  испугаешь.  Аларих  -
тот отец Теодобада, против сына бы не пошел.  Да  и  таких,  как  Арбр,  у
самого Теодобада не один и не два.
     Долг, стало быть, Теодобаду нужно было платить.
     А проиграл много, не одна, а две коровы бы понадобились. А не было  у
нас тогда двух коров. Потому и ушел той порой дядя  Агигульф  в  набег  на
лангобардов, что не было у нас коров.
     Ульф с женой и сыном жил в доме на большом дедовом  дворе,  за  общим
забором. Сам Ульф дом этот построил, сам добром наполнил.
     Судил это дело о проигрыше старейшина Хродомер по старинному  обычаю.
Судил же так. Вышел должник, то есть наш дядя Ульф, в  одной  рубахе,  без
штанов, как полагается. Вызвал Хродомер нас, его родных. И встали  посреди
каморы отец мой Тарасмунд, Гото, жена Ульфа, и Вульфила, ульфов сын. Мы же
в дверях толпились и смотрели.
     Наскребывал Ульф земли по четырем углам каморы с пола земляного и, не
оборотясь, бросал через плечо в своих родных.
     После,  по  обычаю,  из  дома  пошел  и  без  штанов  через  изгородь
перескочил.
     Издревле и готы, и гепиды, и франки (хоть и  не  похожи  они  на  нас
другими  обычаями)  так  показывают,   что   иной   собственности,   кроме
отмеченной, у них нет. Про то дядя Агигульф нам рассказывал.
     Хродомер с дружинниками теодобадовыми долго судили-рядили, все вещи в
доме перетрогали. А потом решили: нет, не хватает добра  ульфова  за  долг
расплатиться.
     Дедушка наш Рагнарис, который все это время  молчал  и  супился,  тут
заговорил. Предложил отдать в добавление к выкупу меч  свой  скрамасакс  и
Ильдихо-наложницу.
     Ульф же, от природы  угрюмый,  только  поглядел  на  него  зло  своим
единственным глазом и брать не стал. А призвав  в  свидетели  Хродомера  и
дружинников Теодобадовых с семьей в рабство к Теодобаду предался.  И  срок
определили ему - четыре года.
     В дом же Ульфов дедушка Рагнарис  никого  не  пускал,  чтобы  хозяина
дождался в неприкосновенности. Дверь жердиной забил, чтобы не лазили.
     Мы с братом Гизульфом потом  стращали  Ахму-дурачка,  говоря,  что  в
пустом доме живут альрунны, зловредные ведьмы.

                              КАК УБИЛИ КАБАНА

     Наш дядя Агигульф - младший из троих сыновей Рагнариса,  что  живы  и
поныне.
     Старший среди детей Рагнариса - мой отец, Тарасмунд. Дедушка Рагнарис
заботится о продолжении своего рода. Он заставил Тарасмунда рано  жениться
и продолжать его род.
     Из нас,  детей  Тарасмунда,  плодить  детей  придется  Гизульфу,  ибо
Гизульф - старший.
     Гизульф завидует мне, потому что я могу не брать себе жены.
     Я боюсь, что Гизульф умрет, потому что тогда мне придется брать  жену
и рожать с ней детей, ибо на Мунда-калеку и Ахму-дурачка надежды мало.
     Недавно Гизульф чуть не погиб.
     Наш дядя Агигульф после истории с игрой в кости,  когда  он  чуть  не
проиграл корову, данную отцом Фрумо за Ахму, очень подружился с Валамиром.
Много времени проводили они вместе, вместе ели, вместе спали.
     Вместе и на охоту пошли. И брата моего Гизульфа с собой взяли  тайком
от отца и дедушки. Гизульф очень просился с ними. Агигульф обещал взять  и
Тарасмунду не сказал.
     Я услышал, как они собираются, и тоже попросился с ними,  но  они  не
захотели меня брать. Тогда я пригрозил, что расскажу отцу и деду, ибо  они
не хотели, чтобы  Рагнарис  и  Тарасмунд  узнали.  Тогда  Гизульф  сказал:
"Хорошо".
     Он сказал, чтобы я молчал и шел за ним. А сам замыслил в  душе  своей
подлое предательство. Но я не знал о том.
     Гизульф сказал, что в  ульфовом  доме  осталась  от  Ульфа  рогатина.
"Тебе, - так он сказал, - все равно  охотиться  нечем.  Вот  и  возьми  от
Ульфа. Да бери ту, что поменьше, на большую не замахивайся".
     Я не хотел идти, но Гизульф сказал, что так старшие велели - Агигульф
с Валамиром. И прибавил, чтоб тайно от деда сделал.
     Дед спал еще, когда мы с дверей дома ульфова жердину сняли. Я вошел в
ульфово жилье. А когда я вошел, Гизульф  наказа  мне  пошевеливаться,  ибо
рогатину еще чистить надо. И снасмешничал: "Альрунн не боишься ли?"  Темно
там было и пахло плесенью, в ульфовом жилье.
     И тут услыхал я,  что  за  моей  спиной  Гизульф  дверь  закрывает  и
жердиной припирает. Так и попал я в  ловушку.  Сидел  и  боялся,  к  стыду
своему,  тех  самых  альрунн,  которых  мы  с  Гизульфом  выдумали,  чтобы
Ахму-дурачка пугать.
     Только с восходом солнца ушли страхи, и тогда дал  я  великую  клятву
отомстить Гизульфу за коварство его.
     На мои крики пришла Ильдихо. Она побранила меня, что запрет  нарушил,
и выпустила.
     Я пошел жаловаться отцу моему, Тарасмунду. Отец взял меня  за  ухо  и
потащил к Рагнарису - зачем жердину сняли, зачем запрет нарушили, зачем  в
дом ульфов проникли, покой  отсутствующего  потревожили?  Вдруг  Ульфу  от
этого что-нибудь дурное сделается на чужбине?
     Дедушка же в рассказ мой вник, допросил своим чередом, кто и как меня
запер; после затрещину дал и с  тем  отпустил,  наказав  привести  к  нему
Гизульфа, как только явится.
     Только под  вечер  возвратились  охотники  -  в  крови,  в  грязи  до
подмышек, дымом пахнут. У Агигульфа рогатина сломана,  идет,  хромает.  За
ним Гизульф - именинником. На меня и не смотрит, нос  кверху  дерет.  А  я
из-за дедушкиной  спины  выглядываю  и  жду,  пока  дедушка  всю  компанию
чехвостить начнет.
     Дедушка и начал.  Без  единого  слова  вытянул  палкой  Агигульфа  по
хребтине.
     "Attila, duh e slahis?! - вскричал Агигульф жалобно. - Батюшка, зачем
бьете?"
     "Я тебе покажу, пес шелудивый, за что!" - заревел Рагнарис  и  кровью
весь налился.
     Агигульф сообразил, что дело худо, в дверь кинулся. Дед за ним, палку
занеся.
     И встал дед.
     Мы замерли, любопытствуя, что там он увидел, во дворе. А дед рявкнул:
"Ильдихо! Света дай!"
     Ильдихо подскочила, головню из очага выхватила и  деду  посветила.  А
посветив, ахнула, чуть головню не выронила, потому как из темноты  глянула
на нее морда страшная окровавленная.
     Тут и мы все подошли, обступили.
     Агигульф, спину потирая, начал рассказ. Как пошли на охоту.  Как  он,
Агигульф, предчувствуя опасность охоты, загодя велел от мальца  (то  есть,
от меня) избавиться.
     С Атаульфом, продолжал  Агигульф,  так  вышло.  Когда  он,  Агигульф,
проведал, что за Гизульфом меньшой брат  (то  есть,  я)  увязаться  хочет,
велел Гизульфу избавиться от обузы. "Какой ты  гот,  ежели  от  противника
уйти не можешь" - такими словами пристыдил Гизульфа. И добавил, что  ждать
будет с остальными у брода до первого света,  а  там  без  Гизульфа  уйдет
кабана брать. И какими путями Гизульф поручение дядино выполнил,  то  ему,
Агигульфу, неведомо. Ибо кабанья охота - дело нешуточное.
     За дубовой рощей, продолжал Агигульф, в Сыром Логе вепрь на охотников
вышел. Прямо на Агигульфа и выскочил. Тот его на рогатину и возьми.  Секач
же был тяжелый, да еще в низине почва под ногами  склизлая.  Грянулся  он,
Агигульф, оземь, рогатина возьми и сломись. Агигульф  лежит.  И  добро  бы
просто так лежал. Так кабан на нем  лежит,  как  мужик  на  бабе,  и  его,
Агигульфа погубить хочет.
     Валамир пока соображал,  пока  поспевал  да  разворачивался,  Гизульф
первым подскочил и ножом кабана прикончил.  Под  лопатку  вонзил.  Так  на
Агигульфе кабан и сдох.
     Охотники, радуясь удаче, кабану кровь пустили,  в  миску  собрали  (у
Валамира с собой была); тут же огонь разложили, кровь  зажарили  и  вместе
съели - побратались.
     Первым Гизульф крови кабаньей отведал. И сердце вепря ему досталось.
     Потом вепря разделили; заднюю часть Валамир забрал, а  прочее  -  вот
оно, во дворе лежит, баб стращает.
     Тут уж не до сна всем  было,  хоть  и  время  позднее,  нужно  кабана
палить.
     Пятачок веприй Гизульф сам отрубил, сам прокоптил, к стене  прибил  в
каморе над лавкой, где спал. Клыки же  потом  в  заветное  дерево  в  лесу
вживил.
     Гизульф рассказывал мне потом, что вепрь тот был не простой кабан,  а
волшебный. Посланный к стого света.
     Я же рассказал, как до рассвета с альруннами бился и только  заветный
нож Ульфа от беды оборонил.
     И видел я, что брат старший не верит, но сомневается; однако же лезть
в дом и вторично дедов запрет нарушать Гизульф так и не решился.
     На том замирение вышло мое с братом Гизульфом.
     На другой день Валамир пир устроил в честь удачной  охоты.  Чан  пива
поставил. Собрались воины холостые, не женатые. Даже Ода-пастуха  позвали.
И было на том пире решено Гизульфа к рабыням вести.
     Но о том следующий сказ.

                                (О ВЕПРЯХ)

     Сказывают, что вепри - животные  мертвых.  Один  охотник,  увлекшись,
пошел за вепрем и так забрел в царство мертвых, откуда нет  возврата.  Так
нашему дедушке рассказывал его дедушка, когда наш дедушка был  таким,  как
я.
     Иных же вепрь водит по лесу, и они становятся как Ахма-дурачок.
     Дядя Агигульф говорит, что вепрь шарит по лесу широким зигзагом.  Тут
главное - на дороге у  него  не  замешкаться,  когда  вепрь  идет  впереди
выводка. Если в  сторону  отступить,  мимо  пройдет,  не  заметит.  Хитрые
вандалы так и делают и либо сбоку его бьют, либо на выводок посягают.
     Гепиды же через тугоумие свое немало от вепрей страдают.
     Что же до нас, готов, то раз на раз не приходится.
     Дядя Агигульф  тоже  чуть  было  от  вепря  не  пострадал.  Отец  мой
Тарасмунд говорит, что дядя Агигульф иной раз почище гепида.
     Дядя Агигульф говорит, что брат мой Гизульф будет хороший охотник.
     Я завидую моему брату Гизульфу.

                             КАК СЪЕЛИ КАБАНА

     Валамир - наш сосед и родич. У Валамира нет жены. Агигульф, наш дядя,
очень дружен с Валамиром. После охоты на кабана  устроил  Валамир  большой
пир. Призвал на свой пир таких  же,  как  он  сам:  удальцов,  молодых  да
неженатых.
     Собрались.
     Аргасп, Теодегаст, Гизарна пришли. Агигульф,  конечно,  пришел,  друг
Валамиров. И с Агигульфом Гизульф явился, брат мой, который кабана взял.
     Од, пастух, еще был. Он Гизульфа на три года старше. И собаки  с  ним
пришли, Айно и Твизо, под столом сидели, кости грызли.
     Валамир у кабана загодя его кабаньи стати срезал,  сидел  за  столом,
собак ими дразнил, потешался. Собаки же зубами лязгали  и  морды  умильные
строили. Все очень  смеялись.  Больше  всех  -  Аргасп  и  Гизарна.  Потом
бороться затеяли, собаки рядом вертелись, их за ноги ухватить норовили.
     Валамир же борцов подзуживал: дескать, берегите стати свои мужские от
собак, ибо Айно и Твизо до статей этих весьма охочи.
     Агигульф хохотал и все кричал Оду, допытывался: сам-то пастух  как  с
этими суками управляется?
     Дулся за это Од; чуть праздник не испортил.
     Аргасп между тем изловчился и Гизарну бросил; прямо в Айно  и  попал.
Тут веселье еще пуще разгулялось.
     Тут Од встал и Агигульфу предложил бороться.  Очень  обиделся  он  за
своих собак.
     Валамир же, хоть и пьян был, предложил  идти  во  двор  бороться,  на
свежем воздухе.
     Агигульф сказал: "Пусть сначала Гизульф с  Одом  борется;  мне,  мужу
зрелому, зазорно бороться со столь молодым противником".
     Од Гизульфа победил и синяк ему под глазом поставил и нос разбил.
     Тогда Агигульф за родича вступился, заревел  страшно,  набросился  на
Ода и поборол его.
     Тут Валамир изрядную шутку придумал - стати  кабаньи  к  себе  пониже
живота привязал, на четвереньки стал и, хрюкая, по двору ходить начал.
     Другие  же,  преисполнившись  зависти  к  остроумию  и   находчивости
Валамира, подражать ему начали, и скоро все богатыри уже ходили  по  двору
зверообразно и громко хрюкали.
     Так Валамир вепрем ходил, прочие - выводком  кабаньим;  последним  по
малолетству своему Гизульф ходил.
     Только Од с ними не ходил - псов удерживал, поскольку  Айно  и  Твизо
бесились в бессильной ярости.
     И злился Од, что не участвовать ему в столь знатной потехе.
     Заметил это Валамир, хоть и пьян был, и как учтивый хозяин  муди  Оду
отдал - веселись, Од!
     Теперь Од кабаном стал, а Агигульф охотником. И чуть не убил Од-кабан
Агигульфа. И опять Гизульф Агигульфа спас, сверху прыгнул  на  Ода-кабана.
Собаки  же,  Айно  и  Твизо,  Гизульфа  не  тронули,  потому  что  Гизульф
заговоренный - его никогда собаки не трогают.
     Тут утомились удальцы и снова пошли в дом бражничать.  Там  и  решено
было Гизульфа к бабам свести. Гизульф не  хотел  к  бабам  идти,  но  дядя
Агигульф настоял, сказав: "Не бойся, я с тобой пойду".
     Валамир жил без жены, поэтому у  него  были  рабы,  старый  дядька  с
женой, еще от отца достались, и несколько женщин - в походах  сам  Валамир
добыл.
     Среди валамировых домочадцев была одна рабыня, девка-замарашка.
     Валамир, еще большую  потеху  предвкушая,  сам  и  предложил  ее  для
Гизульфа.
     Удальцы-холостяки ржали, как кони. Даже мрачный Од смеялся.
     Привели девицу. Сонная была, в волосах солома, глаза на  свет  щурит.
Валамир ее с сеновала вытащил - спала она там.
     Валамир ее в спину подтолкнул  к  Гизульфу.  "Вот  жених  твой".  Все
хохочут, девица озирается, Гизульф красный стоит.
     Тут дядя Агигульф, видя смятение родича своего, встал, взял  за  руки
девицу и племянника своего и повел за собой, сказав: "Идемте, покажу,  что
делать надо". И ушли втроем на сеновал. А что  там  произошло,  никому  не
ведомо. И никто из троих про то не рассказывал, но, по виду судя, никто  в
обиде не остался.

                         МОЙ БРАТ МУНД И ОД-ПАСТУХ

     Когда бык покалечил Мунда, было Мунду лет семь. В том же году  умерли
от чумы мои братья, голод подступал. Беды обрушивались одна за  другой  на
семя Рагнариса.  Потом  беды  отступили,  но  Мунд  остался  кривобоким  и
сухоруким. Не мог держать меч в правой руке.
     С той поры Мунд начал сторониться людей. Мать  наша  Гизела,  потеряв
своих детей, больше всех полюбила Мунда и отдавала ему и ласки, и  любовь,
которую могла бы разделить на нас четверых. И потому мы с братом Гизульфом
(Ахма мало что понимал) невзлюбили Мунда. Особенно я  его  невзлюбил,  ибо
был тогда мал. Я завидовал моему брату Мунду, потому что он  был  болен  и
мать часто просиживала с ним, наделяя его лучшими кусками из скудных наших
запасов еды, а мне не перепадало и  доброго  слова,  ибо  я  был  на  диво
здоров.
     Чтобы привлечь внимание матери, я проказил и  портил  вещи;  раз  она
сказала в сердцах: "И чума-то его не берет".  После  этого  я  еще  больше
возненавидел Мунда.
     Поэтому-то, когда я начал  мечтать  о  чуде,  я  не  стал  думать  об
исцелении моего брата Мунда. Нет, вместо  этого  я  грезил  о  воскрешении
берсерка Арбра и о поединке с ним нашего дедушки Рагнариса.
     Один раз, слушая годью в храме Бога Единого,  я  подумал  об  этом  и
устыдился.
     Но стыдился я своего жестокосердия недолго, ибо по  выходе  из  храма
сцепился с Мундом и тот преобидно обругал меня.
     Для всех нас было большим облегчением, когда Мунд подался в  пастухи,
к Оду и его собакам, Айно и Твизо. Од его сманил,  посулив  одиночество  и
покой от людей, которые Мунда не жаловали.
     И Ода у нас в селе не жаловали,  ибо  норов  у  него  был  мрачный  и
нелюдимый.
     Од сирота; мать его была аланка, и Эвервульф, который женился на ней,
взял ее уже беременной.
     В тот год, когда чума уносила одного за другим  детей  тарасмундовых,
наш дядя Ульф пошел воевать с герулами и попал к ним  в  плен.  Эвервульф,
друг его близкий, в плен не хотел сдаваться и дал себя убить герулам;  как
ежа, истыкали  его  стрелами,  ибо  боялись  герулы  схватиться  с  ним  в
рукопашной схватке. И казнился Ульф, что не сумел друга спасти или что  не
пал рядом с ним, пронзенный теми же стрелами.
     Добра после себя Эвервульф почти не оставил: хижина плетеная на  краю
села и жена с мальчишкой; рабов же не держал,  ибо  не  к  чему  были  ему
лишние рты, коли жена была; рабочих же рук на малое его хозяйство хватало.
     Аланка в том же году умерла от чумы. Много людей по всему селу умерли
от этой чумы.
     Так и остался Од сиротой. Старейшины же определили  его  скот  пасти,
чтобы не пропал.
     С Ульфом же так вышло.
     После того, как ушли они на герулов, долгое  время  не  было  от  них
вестей. Как-то раз на рассвете прибыли двое конных - чужие; посольство  от
герулов.
     Так сказали они: "По миру неурожай и голод и чума. Ваши готы пришли к
нам, и мы взяли ваших готов. Кормить их не будем. Дадите за них пшеницу  -
отпустим домой. Не дадите за них пшеницу - убьем, ибо кормить их нечем".
     Посовещались  старейшины,  и  Хродомер  объявил  о  согласии   нашем.
Несколько дней шел торг о цене, ибо опасались старейшины, как  бы  нам  не
умереть.
     Потом уже мы с братом Гизульфом  узнали  про  один  разговор,  бывший
между дедом нашим Рагнарисом и отцом нашим, Тарасмундом. Рагнарис говорил,
что в давние времена так делали -  и  делали  правильно:  когда  подступал
голод,  отдавали  богам  всех  неполноценных  детей,  чтобы  не  ели  хлеб
полноценных; и берется он, Рагнарис, Ахму-дурачка и Мунда-калеку,  отвести
в капище и предать Вотану, чтобы сохранить Гизульфа и  Атаульфа,  то  есть
меня.
     Кроткий и всегда послушный отцу своему, волком  набросился  Тарасмунд
на Рагнариса, обороняя потомство свое. Тогда Тарасмунд не приобщился еще к
благодати Бога Единого, но был и тогда мягок сердцем  и  к  справедливости
склонен. И отстоял детей своих.
     Десяток дней минул с того дня, как уехали посланные герулов, увозя  с
собой согласие. И вот появились снова и с ними пленные готы.
     Впереди конный; позади конный;  между  ними  бредут  вереницей,  руки
связаны, головы опущены, глядеть и жутко, и жалко, и стыдно.
     Так вернулся Ульф.
     С той поры у Ульфа разлад пошел с отцом его. Тарасмунд же  ни  словом
не попрекнул брата за безрассудство его; но и  от  Тарасмунда  Ульф,  брат
его, с того времени отдалился.
     Привечал у себя Ода-сироту и Мунда-калеку;  нас  же  с  Гизульфом  не
жаловал.
     Несколько лет прожил Ульф в покое, и думали мы, что уж беды,  которые
преследовали Ульфа, отступились; но тут  случилось  проиграться  Ульфу.  И
сказал в  сердцах  Рагнарис:  "В  несчастливый  день  зачал  я  Ульфа".  И
рассказал, в тяжком хмелю, перед тем, как уйти на курганы, что  поссорился
раз крепко с женой своей Мидьо, избил ее, а после повалил на пол и доказал
ей свое мужское превосходство. Мидьо же прокляла его семя. И так был зачат
Ульф.
     Что после дивиться, если несчастья так и сыплются на Ульфа!
     Од и Мунд не позабыли прежней их дружбы с Ульфом. Когда Ульфа в  селе
не стало, продолжали водить между собой знакомство.
     Так и случилось, что Мунд ушел к Оду в подпаски.

                               АЙНО И ТВИЗО

     Говорят, что Од-пастух понимает язык зверей. Мой брат  Гизульф  языка
зверей не понимает, хотя собаки его никогда не трогают.
     У Хродомера большое хозяйство. Хродомер говорит, что из помета одного
щенка сука всегда съедает, ибо этот щенок,  выросши,  убьет  всех  прочих.
Сука сразу видит, который из ее щенков убийца и убивает его, пока  он  еще
слеп.
     Такого-то щенка Хродомер не дал своей дворовой суке убить, отобрал  и
Оду-пастуху дал, чтобы вырастил.
     Од со щенком-убийцей нянчился, как  мать  с  младенцем.  Так  выросла
Айно.
     Айно сражалась с волками и убивала их, охраняя стадо.  Подобно  тому,
как мы, готы, убивая наших врагов, берем  иногда  себе  жен  из  вражеских
народов, так и Айно понесла однажды от волка потомство.
     Так родилась Твизо. Самая крупная была в помете;  ее  Од  отобрал,  а
прочих утопил.
     Эти две собаки - вся родня Ода. Ходят они за  Одом,  как  Одвульф  за
годьей.
     Твизо крупнее, чем Айно, лобастая, глаза у нее как у волка, одно  ухо
у Твизо порвано.

                           ДЯДЯ АГИГУЛЬФ - ОРАРЬ

     Когда  настала  пора  пахать  землю,  мы  все  радовались  тому,  что
Тарасмунд дома. Вспоминали, как плохо было без него пахать. Больше же всех
радовался дядя Агигульф.
     Дядя Агигульф радовался больше всех  потому,  что  когда  отца  моего
Тарасмунда не было, ему, Агигульфу, пришлось все тяготы  пахоты  брать  на
себя.
     Один раз только и случилось так, что Агигульф вместо Тарасмунда  был.
Тогда Теодобад пришел, звал людей с собой в поход. Поход же  обещал  много
добра принести, хоть и уходили перед посевной. Из нашего села ушло немного
воинов. Из нашего рода обычно всегда Агигульф в походы ходит, Теодобад его
и звал. Агигульф же на этот раз пойти не мог. Он  рыбу  ловил  на  дальнем
озере, на  слабый  лед  ступил,  провалился  и  сразили  его  огневица  да
трясовица. Тут как раз и явился в село человек теодобадов - в поход зовет.
Как не пойти? Агигульф лежит, встать не может. Рагнарис зубами  скрежещет,
на Агигульфа ругается: не сын, а колода. Хродомер, старая лиса, вон, одних
баб да рабов в хозяйстве оставил,  всех  прочих  к  Теодобаду  отправил  -
гепидов разорять (но не соседних, а дальних, тех,  что  на  озерах  сидят,
соль варят). У тех гепидов вождь, по  прозванию  Афара,  удачно  сходил  в
поход и много взял скота. Алчность того Афару обуяла; только  вернулся  из
похода и на нас войной двинулся. Недалеко от бурга гепиды спалили деревню.
Ближние же гепиды клянутся, что не ходили они в ту деревню и не  жгли  ее.
Стало быть, того, дальнего Афары, рук это дело.
     Наш Теодобад сказал, что не книжник он премудрости  эти  распутывать,
кто деревню спалил, собрал воинов и на гепидов пошел, и на  ближних,  и  -
если повезет - то и на дальних.
     Нашему селу теодобадова вражда с ближними гепидами ни к чему.  Гепиды
- они полгода думать будут, почему Теодобад  на  них  ополчился,  а  потом
вдруг сообразят, что это же на них войной пошли. И, конечно,  после  этого
наше село первым пожгут. А уж гепид воевать начнет -  его  не  остановишь.
Останавливаются они еще медленнее, чем начинают, таково уж их племя.
     Но дело обернулось к нашей удаче. Ближние  гепиды  вовремя  смекнули,
что к чему, присоединились к теодобадову войску и вместе с  ним  пошли  на
дальних гепидов. Ближних гепидов вождь Арка давно посматривал  на  соляные
варницы - главное богатство Афары. Арка много лет неустанно мутил те  роды
гепидские, которые сидели под Афарой. Тут же  удачный  случай  подвернулся
Афару извести.
     Так и вышло, что наши готы с ближними гепидами пошли вместе  дальнего
Афару бить.
     А дядя Агигульф, наш воин, лежит в бессилии, слезы по  бороде  текут.
Рагнарис волком по дому рыщет, злобится, разве что пена изо рта  не  идет.
Такая добыча из рук уплывает.
     Несколько дней так  продолжалось;  потом  держал  Рагнарис  совет  со
старшим своим сыном, Тарасмундом. До посевной  еще  седмицы  три,  к  тому
времени Агигульф встанет с постели. А с Теодобадом Тарасмунду идти, больше
некому.
     Случилось же все это  вскорости  после  того,  как  Ульфа  в  рабство
забрали со всем семейством.
     И снял со  стены  щит  с  волшебным  крестом  отец  мой  Тарасмунд  и
отправился с Теодобадом дальнего Афару бить.
     Тарасмунд и другие, кто верит в Бога Единого, ходили в храм к  годье,
исповедались. Годья всех звал к себе в  храм,  обещал  хорошую  защиту  со
стороны Бога Единого. И многие воины пришли в храм и слушали богаря. Потом
же немалое их число отправилось в капище  Вотана.  Рагнарис  хотел,  чтобы
Тарасмунд тоже в капище пошел, но Тарасмунд как бык рогом в землю уперся и
не пошел. Моя мать Гизела плакала.
     Еще Агигульф плакал: хотел в капище, но с ложа встать не мог.
     Брат мой Гизульф тоже готов был плакать. Ведь если бы дядя Агигульф в
поход пошел, он, Гизульф, мог бы из дома  сбежать  и  с  Агигульфом  пойти
дальнего Афару бить. С Тарасмундом же в поход  не  пойдешь;  прогонит  его
Тарасмунд. И потому ходил Гизульф мрачнее тучи.
     С тем воинство из села и отправилось к Теодобаду. Одвульф все  кричал
годье, что принесет ему из похода большую добычу, чтобы было, чем украсить
храм Бога Единого. Одвульф очень хочет стать святым.
     Годья молчал и хмурился. Когда-то годья тоже был воином. Я думаю, ему
тоже хотелось пойти в поход. Когда я вырасту, я тоже буду хотеть ходить  в
походы.
     Время пахоты приближалось, а Агигульф все хворал. Все  надеялся,  что
Тарасмунд вернется, подсчитывал, сколько воинству теодобадову  до  дальних
гепидов идти, сколько воевать, да сколько времени на дорогу обратно  уйдет
- обратно ведь с добычей идти, не налегке.
     Не лежала душа Агигульфа к пахоте. Однако деваться  некуда:  пришлось
ему встать и браться за работу, воинскому сердцу ненавистную.
     Дедушка Рагнарис за эту работу душой болеет. Когда  идет  работа,  он
всегда на пашне. Ведь поле весь год будет кормить всю нашу семью.  Но  сам
дедушка не пашет. Он глава семьи и много знает. Дедушка Рагнарис следит за
тем, чтобы все делалось по правилам. Он идет рядом  с  пахарем  и  следит,
чтобы все делалось как нужно.
     Как нужно пахать в этом году, дедушка узнает от  своих  богов.  Перед
началом пахоты дедушка Рагнарис выгнал всех из дома  и  стал  говорить  со
своими богами. Он дал богам овцу. За это боги ему все рассказали.
     Потом дедушка пошел к Хродомеру. Они  долго  ругались  с  Хродомером,
потому что Хродомеру боги сказали совсем другое. Дедушка говорил, что боги
нарочно сказали Хродомеру неправду, потому что Хродомер по скупости  своей
дал богам тощую курицу. А вот дедушке боги всегда говорят  правду,  потому
что дедушка Рагнарис дает богам щедро.
     Хродомер же пришел в ярость от  слов  дедушки  Рагнариса  и  прилюдно
показал шкуру овцы, которую подарил в этом году богам.
     На это дедушка Рагнарис закричал, что помнит эту овцу, что это  шкура
от прошлогодней овцы. С тем и удалился с хродомерова подворья.
     Так и вышло, что часть людей пахала по совету  дедушки  Рагнариса,  а
часть -  по  совету  Хродомера.  Рагнарис  начал  пахать  за  два  дня  до
полнолуния; Хродомер же начал пахать в день полнолуния.
     Дядя Агигульф первым вышел на поле. Наладился  пахать.  Рагнарис  сам
провел первую  борозду,  как  велит  наш  обычай.  Поставил  у  сохи  дядю
Агигульфа, а сам сбоку пошел, стал следить, чтобы по правилам все было.  И
все время ругал дядю Агигульфа: то сохой зря  дергает,  то  борозду  криво
ведет. Пенял дяде Агигульфа: вот вывернула соха камень, нет чтобы с  пашни
его отбросить. Дядя Агигульф красен был, но молчал - уважал отца своего.
     Тут  иная  напасть  на  Агигульфа.  К  полю  Хродомер  подошел  и  ну
издеваться, обидные слова с края поля кричать. Тут  Агигульф  остановился,
соху выпустил. Вол дальше пошел, соху за  собой  поволок.  Вол  -  он  как
гепид: раз начав, с трудом останавливается.
     Агигульф сказал, что хочет он Хродомера  убить.  Дедушка  Рагнарис  с
видимой неохотой  дядю  Агигульфа  остановил.  Сказал,  незачем  священный
праздник пахоты смертоубийством осквернять.
     Тут соха перевернулась, запуталась в ременной упряжи.
     Мы с братом Гизульфом бросили выбирать из борозды  камни  и  сорняки,
побежали вола останавливать, соху спасать.
     Хродомер смеялся и пальцами  на  нас  показывал.  Дядя  Агигульф  дал
торжественную клятву у  Хродомера  весь  урожай  сжечь.  Дедушка  Рагнарис
крикнул Хродомеру, чтобы тот  не  позорил  бороды  своей  седой.  Хродомер
плюнул и ушел.
     Дедушка Рагнарис с Хродомером друзья, только  всегда  ругаются.  Ведь
именно Хродомер призвал дедушку Рагнариса к себе, когда дедушку  Рагнариса
выгнал из дома его отец.
     И вот дедушка Рагнарис увидел, как вол наискось через паханое  пошел.
Да как понес бранить всех подряд: дядю Агигульфа за то, что  соху  бросил,
нас с братом Гизульфом за то, что  по  вспаханному  бегали,  вола  ловили,
Теодобада - за то, что некстати поход затеял. Досталось и Алариху - за то,
что умер: уж Аларих-то такой  бы  глупости  не  придумал,  в  поход  перед
посевной уходить.
     Тут пришли мать моя Гизела и дедушкина  наложница  Ильдихо,  принесли
еды. На том споры и утихли.
     Так дедушка Рагнарис всю посевную с Агигульфом и проходил.
     Посевная закончилась; тут из похода возвратился отец  мой  Тарасмунд,
герой героем. Как будто специально поджидал.  Дядя  Агигульф  увидел,  как
отец мой Тарасмунд с добычей возвращается, и даже затрясся.
     Из  похода  отец  мой  Тарасмунд  принес  много  добычи   и   пригнал
раба-гепида, который на плечах  принес  мешок  соли.  Прозвание  же  этому
гепиду было Багмс.
     Мать моя Гизела соли очень  обрадовалась,  а  на  раба  посмотрела  с
сомнением. Ибо здоровенный был этот Багмс, сразу видно, что  привык  много
жрать.
     Был он широкоплеч, очень светловолос, глаза имел  голубоватые,  почти
белые, водянистые. Шевелился и говорил как  во  сне.  Мешок  однако  донес
исправно; Тарасмунд и взял его ради того, чтобы мешок тащил.

                               БАГМС-ГЕПИД

     Дедушке Рагнарису этот Багмс сразу не по душе пришелся.  Едва  только
Багмса завидя и гепида в нем  признав,  дедушка  Рагнарис  громко  плюнул,
рукой махнул, повернулся и в дом пошел. Багмс-гепид  то  в  спину  дедушке
Рагнарису посмотрит, то на Тарасмунда поглядит, но с места не трогается  -
только белыми  коровьими  ресницами  моргает.  И  губа  у  него  удивленно
отвисла.
     Дядя Агигульф гепидов хорошо знал, потому что не раз сражался с ними.
Он сказал, что такой вид означает - думает гепид.
     Закончив думать, Багмс обратился к Тарасмунду и попросил еды.
     Тогда мы еще не знали, как нового раба зовут. Странные имена  у  этих
гепидов. "Багмс" по-нашему "дерево". Но не доброе смоляное, а  лиственное,
у которого древесина бросовая, быстро гниет.
     Багмс сказал нам, что его отец Айрус. Мы думали,  что  это  еще  одно
странное имя гепидов. По-нашему "айрус" означает "посланник".
     Отец Багмса и вправду был посланником  от  очень  дальних  гепидов  к
дальним гепидам. А звали его как-то иначе. Как - того Багмс не сказал.
     У очень дальних гепидов в их бурге был свой военный вождь. Звали  его
Эорих. Этот Эорих задумал идти на аланов. Но он не хотел  один  на  аланов
идти и послал своего человека к дальним гепидам, чтобы склонить тех вместе
с ним на аланов идти. Только  долго  ждал  ответа  этот  Эорих.  Посланник
пришел к дальним гепидам, сел на их землю. Пока этот посланник  переговоры
со старейшинами дальних гепидов вел, много времени  прошло.  Он  себе  дом
срубил, взял жену, она нарожала  ему  детей.  Так  и  остался  жить  среди
дальних гепидов, а к своему вождю Эориху не вернулся.  Дальние  же  гепиды
звали его просто "Айрус", то есть "Посланник".
     Так вот, наш Багмс и был сыном этого Айруса.
     Когда Багмсу было уже года три или  четыре,  старейшины  дали  Айрусу
свой ответ: отказались они идти с Эорихом  на  аланов.  Аланы  же  к  тому
времени Эориха уже наголову разбили, так что и искать этого Эориха  теперь
бесполезно.
     Ближние гепиды, как и мы, с аланами и вандалами в мире живут.  А  как
дальние гепиды с аланами живут - того никто не знает. Дядя Агигульф  хотел
узнать это у Багмса, но Багмс не мог ему сказать, потому что не понимал.
     Мои сестры, Сванхильда и Галесвинта, на Багмса смотреть не могли - со
смеху мерли. Пошепчутся и трясутся от хохота.
     На другой день, как отец мой Тарасмунд вернулся  из  похода,  дедушка
Рагнарис устроил пир в своем доме. В тот день по всему селу праздник  был.
Хродомеровы родичи тоже пришли с богатой добычей.
     Я любовался дедушкой Рагнарисом. Рядом с дедушкой блекла слава  героя
- Тарасмунда.  Отец  мой  Тарасмунд  вообще  не  умеет  о  своих  подвигах
рассказывать. Не то что дядя Агигульф. Тот  как  начнет  о  своих  походах
рассказывать - заслушаешься. А Тарасмунда послушать - ничего  интересного:
дождь, слякоть, лошадь охромела...
     Испив немало, дедушка лицом  стал  красен  и  голосом  звучен.  Когда
Ильдихо снова подошла к нему и поднесла кувшин с пивом,  дедушка  Рагнарис
отправил ее к Тарасмунду и вдогонку хлопнул пониже спины: поторопись, мол,
к герою. Брат мой Гизульф было захохотал, но дядя Агигульф  остановил  его
отеческой затрещиной.
     А мать моя Гизела у Ильдихо кувшин  отобрала,  чтобы  самой  поднести
Тарасмунду. Ильдихо же она в шею вытолкала, чтобы к погребу шла и еще пива
несла.
     Ильдихо хоть и выше ростом, чем моя мать, хоть и крепче ее, и на язык
бойчее, и постоять за себя умеет лучше (а уж на расправу скорая - про  это
говорить не хочется), но все же стерпела.
     Моя мать Гизела и дедушкина наложница не очень-то любят друг друга.
     Тут дедушка Рагнарис встал и стал говорить речь в честь Тарасмунда  -
победителя гепидов.  Он  долго  говорил.  Рассказал  всю  историю  племени
гепидов. У нас в доме любят слушать,  как  дедушка  Рагнарис  рассказывает
предания.
     Я всегда слушаю дедушку очень внимательно. А Гизульф почти не слушал,
он  шептался  с  дядей  Агигульфом.  Гизульф  когда-нибудь  станет  главой
большого рода - что он будет рассказывать на пирах, если не запомнит слова
дедушки Рагнариса?
     А дядя Агигульф - что с него взять? Хоть и старше нас годами,  но  из
сыновей Рагнариса младший и старейшиной ему не быть.
     Когда мы, готы, вышли на трех  больших  кораблях  с  острова  Скандзы
(рассказывал дедушка), ветер для всех трех кораблей был одинаковым. Но два
корабля пристали к  новому  берегу  раньше,  чем  третий.  Замешкались  на
третьем, выказали нерасторопность. От трех этих кораблей три  рода  пошли:
от одного остроготы,  от  другого  везеготы,  а  от  третьего,  того,  что
запоздал, - гепиды.
     Будучи умом не быстры, гепиды не сразу поняли, что  они  на  суше,  и
потому свой корабль на себе понесли. Сперва те гепиды несли, что с острова
Скандзы вышли; потом дети их несли; потом передали корабль внукам.  А  как
дети внуков за корабль взялись и на плечи взвалили, распался корабль,  ибо
истлел. И тогда поняли гепиды, что на суше они.
     Так говорил на пиру дедушка Рагнарис.
     Я сидел на дальнем конце стола, недалеко от Багмса. Когда дедушка про
гепидов рассказывал, все хохотали. Мои сестры,  Сванхильда  и  Галесвинта,
визжали и аж слюной брызгали, так смешно им было.
     Я приметил, что  они  все  носили  и  носили  еду  Багмсу.  Я  поймал
Сванхильду за косу и спросил, что это она Багмсу еду носит. Вроде как  еще
не жена  ему,  чтобы  так  о  нем  печься.  Неужто  за  раба-гепида  замуж
собралась?
     Сванхильда меня по голове ударила и обозвала дураком. Обиделась.
     А Галесвинта сказала: смеха ради  носит,  чтобы  посмотреть,  сколько
этот гепид пожрать может. Ее, мол, всегда интересовало, сколько  в  гепида
влезет, ежели ему препонов в том не чинить.
     А Багмс знай себе жует репу с салом.
     Я посмотрел на Багмса. И вдруг люб мне стал этот Багмс.
     От обжорства в животе у Багмса так ревело, что заглушало речи дедушки
Рагнариса.
     Когда дело пошло к ночи, воины затеяли  свои  богатырские  потехи,  а
женщин, детей (и меня в том числе) и Багмса отправили спать.
     Я шел по двору рядом с Багмсом, чтобы показать тому, где  ему  спать.
Багмс вдруг забормотал себе под  нос,  что  предки-де  корабль  не  потому
несли, что в море себя воображали, а от бережливости.  Вдруг  да  снова  к
морю выйдут? Думали предки: вот глупый вид у готов будет,  когда  снова  к
морю выйдут, а корабля и нет. Мыслимое ли дело  -  такой  хороший  корабль
просто взять да бросить!
     Так ворчал Багмс.

                   ЗА ЧТО ДЯДЯ АГИГУЛЬФ БАГМСА НЕВЗЛЮБИЛ

     Багмс у нас совсем недолго прожил, не больше месяца. Когда  Багмса  у
нас не стало, я об этом жалел, потому что хотел, чтобы  Багмс  сделал  мне
лук и научил стрелять. Известно, что гепиды хорошие лучники. У нас в  селе
тоже есть луки. Но наши луки только охотничьи, а настоящих стрелков у  нас
не встретишь. У гепидов же есть большие луки. Как-то раз Гизарна показывал
моему брату Гизульфу и мне стрелу от гепидского  лука.  Это  была  большая
стрела, локтя в три. Говорят, что их луки в человеческий рост.
     Этот Багмс мне сразу полюбился,  и  моему  отцу  Тарасмунду,  видать,
тоже. А вот дядя Агигульф сразу невзлюбил этого Багмса-гепида.
     И было ему за что.
     Едва  возвратившись  домой,  встав  утром   после   пира,   Тарасмунд
отправился  на  поле  -  посмотреть  на  подвиг  брата-ораря.   Тарасмунду
беспокойно было: как без него пахота прошла. Еще во время  пира  он  то  у
дедушки Рагнариса, то у дяди Агигульфа  допытывался.  Еле  утра  дождался,
чтобы идти.
     С Тарасмундом пошел дядя Агигульф. Только пошли к полю, как  появился
Багмс и, не таясь, но и не приближаясь, следом поплелся.
     Дядя Агигульф уже тогда зло на него посмотрел, но промолчал. Очень не
любит дядя Агигульф гепидов.
     Я тоже с отцом пошел.
     Пришли на поле.
     Тарасмунд поле осмотрел, прошелся (а на лице  ухмылка);  после  молча
дядю Агигульфа по плечу похлопал - тот и взбеленился.
     А Багмс по дальнему краю поля пошел и все на борозды глядел. Дошел до
того места, где вол  наискось  пошел,  борозду  скривил  (это  когда  дядя
Агигульф, разъярясь, соху бросил). Остановился Багмс и думать  начал:  рот
приоткрыл, ресницами заморгал.
     Отец к тому месту пошел - поглядеть, что там такое  Багмс  увидел.  Я
рядом с дядей Агигульфом остался, не пошел туда. И видел, как все  мрачнее
и мрачнее становится дядя Агигульф.
     Я еще вчера подумал: хорошо бы гепид мне лук сделал.  Глядя  на  дядю
Агигульфа, как он стоит и зло на этого Багмса глядит, я подумал:  не  убил
бы он этого гепида прежде, чем этот гепид мне лук сделает.
     Дядя Агигульф не раз рассказывал,  что  коли  уж  разъярится  он,  не
успокоится, пока жизнь у кого-нибудь не отнимет. В походах так не раз и не
два бывало.
     Однажды, рассказывал дядя Агигульф,  когда  он  в  очередной  раз  на
гепидов пошел с Теодобадом (а гепиды в лесах живут), набрел дядя  Агигульф
на кабаний выводок. И так разозлил дядю Агигульфа секач, что дядя Агигульф
этого секача голыми руками порвал и  двух  свиноматок  сгубил.  И  тут  же
сырыми терзал и ел их на поляне. А волки  поодаль  сидели,  ждали,  покуда
дядя  Агигульф  насытит  свою  ярость  -  подойти  не  решались.  Так   он
рассказывал.
     Таков дядя Агигульф в гневе. И  потому  я  опасался  за  жизнь  этого
Багмса.
     Дядя Агигульф говорит, что  когда  он  в  гневе,  даже  Теодобад  его
побаивается.
     Я видел, как священная ярость нисходит на дядю  Агигульфа  и  мутнеют
его глаза. Там, на краю поля,  мой  отец  Тарасмунд  разговаривал  с  этим
гепидом Багмсом. Багмс что-то говорил, а  отец  кивал,  будто  соглашался.
Потом отец мой Тарасмунд засмеялся и хлопнул этого Багмса по спине, и  они
пошли прочь от поля.
     Дядя Агигульф заскрежетал зубами. Потом дядя Агигульф прочь пошел,  а
мне стало интересно: на что там Багмс загляделся, и я подошел к тому месту
на краю поля, где он с моим отцом стоял.
     Пшеница уже проросла, и зеленые  ростки  хорошо  означили  порушенную
борозду.
     Вечером  я  спросил  отца,  что  такого  Багмс-раб  сказал,  что  он,
Тарасмунд, засмеялся. Тарасмунд сказал:  Багмс  говорит  -  орарь,  должно
быть, за девкой погнался.
     Дядя Агигульф на отца моего обижался и все чаще проводил время  то  у
Валамира, то у Гизарны.

            КАК ТАРАСМУНД БАГМСА-ГЕПИДА В ИСТИННУЮ ВЕРУ ОБРАЩАЛ

     Вскоре после того, как отец мой Тарасмунд с Багмсом из похода пришел,
настало время покоса. Тут-то и показал себя Багмс. Обычно как покос -  так
по вечерам мы все от усталости с ног валимся. Надо  успеть  скосить,  пока
солнце еще траву не пожгло.
     Мать моя Гизела даже простила Багмсу его  прожорливость.  Тем  более,
что отцов раб не просил еды,  только  глядел  вечно  голодными  глазами  и
заглатывал все, что ему давали. А не давали - так и молчал.
     Говорят, что гепиды в бою мечом безумствуют. А отцов Багмс на  покосе
косой  умствовал.  Даже  дедушка  Рагнарис  им  любовался,  хотя  виду  не
показывал.
     Тарасмунд поглядел, как Багмс косит, подумал и поставил гепида  самые
неудобные участки обкашивать - послал его к  Большому  Камню  и  к  Старой
Балке. В другие годы нас с Гизульфом посылали эти места  серпом  обжинать,
потому что отец не успевал везде поспеть, а дядя  Агигульф  -  тот  больше
косу правил, чем косил. И на попреки ворчал, что он не златоделец.
     В прошлом и позапрошлом году роду Рагнариса хорошие участки под покос
давали. А в нынешнем сколько дедушка Рагнарис с Тарасмундом  и  Агигульфом
на тинге глотку ни драли, а участок  нам  выделили  такой,  что  все  трое
старших потом несколько дней между собой не разговаривали.
     Хороший покос получил наш сосед Агигульф, что у  храма  Бога  Единого
живет, родич наш новый, что ныне Ахме-дурачку  вместо  отца.  Так  что  на
нашем  старом  покосе  Агигульф  -  отец  кривой  Фрумо  с  Ахмой-дурачком
хозяйничают.
     Багмс - он был какой? Ему  главное  показать,  что  нужно  делать,  а
дальше самое трудное - вовремя остановить Багмса. Отец меня посылал, чтобы
я Багмса останавливал. Гизульф дразнил меня за это "гепидом".
     Когда настал воскресный день,  отец  мой  Тарасмунд  с  матерью  моей
Гизелой велел мне и моему брату Гизульфу омыть с себя грязь и идти в  храм
Бога Единого, а работать в этот день не велел. Сказал, что грех. За это  я
еще больше полюбил Бога Единого.
     Дедушка Рагнарис с отцом долго ругался, но отец, как всегда, стоял на
своем и нас с братом от работы отстоял.
     Дядя Агигульф с отцом не разговаривал. Он стоял в стороне, поглядывал
на отца моего Тарасмунда и на дедушку Рагнариса  и  прутик  обстругивал  -
злился. Поговорив еще немного с отцом моим, дедушка Рагнарис  плюнул  себе
под ноги, прикрикнул на дядю Агигульфа и погнал его на покос. И сам пошел.
     Отец сказал Багмсу, чтобы тот тоже шел косить.
     Я подумал о том, что Багмс, хоть и гепид, хоть и раб, а люб мне  стал
за эти дни. Хорошо было бы обратить его к вере в  Бога  Единого,  чтобы  и
Багмс мог по воскресеньям не работать, как мы. И сказал об этом отцу моему
Тарасмунду.
     Отец мой Тарасмунд на это сказал, что не для того обращаются  к  Богу
Единому, чтобы по воскресеньям не работать, и дал мне затрещину.
     Но я видел, что заронил в него семя мысли.
     Годья в этот раз много говорил, так что я всего не запомнил. Похвалил
нас за то, что в страду не побоялись оставить свои луга и  прийти  в  храм
Бога Единого. То есть, сказал годья, сменить повседневную суету  Марфы  на
служение Марии. И нечего бояться нам,  сказал  годья,  что  останемся  без
сена. Ибо трудящийся достоин  пропитания,  так  говорил  Сын  земной  Бога
Единого, и это настоящие Его слова, их годья видел в книге.
     Годья взял эту книгу и некоторое время пел  по  ней,  а  Одвульф  ему
подпевал. Одвульф читать по-писаному не  умеет,  но  знает  все  слова  на
память.
     Одвульф, как обычно, протолкался в первый ряд,  поближе  к  алтарю  и
годье. Так и ел его глазами.
     Потом годья отложил книгу и заговорил о  том,  как  благочестие  даже
посреди трудов не покидает мужей. Великий рекс готов Аларих, который  взял
столицу ромеев и разграбил ее, велел своим воинам не трогать святыни  Бога
Единого.  И  даже  святыни  язычников  трогать  не  велел.  И  через   это
благочестие, проявленное  среди  ратного  труда,  был  Аларих  многократно
умножен во славе. Такой пример привел годья.
     Мы стояли в храме и уже переминались с ноги на ногу. Только отец  мой
Тарасмунд слушал очень внимательно, как всегда. Но хмур был.
     Про Алариха дедушка Рагнарис куда  интереснее  рассказывает.  Дедушку
послушать - Аларих великий воитель, а годью послушать -  был  этот  Аларих
скучный.
     Потом годья велел нам запомнить заповедь,  оставленную  Сыном  земным
Бога Единого. Он сказал, что эта заповедь  должна  вечно  гореть  в  наших
сердцах.  И  помолчав,  возвысил  голос  и  впечатал  ее  в  наши  сердца:
"Armahairti a wiljau jah ni hunsl", то есть: "Милости хочу, а не жертвы".
     Я почувствовал, как отец мой Тарасмунд вздрогнул,  потому  что  стоял
рядом с ним.
     По выходе из храма отец мой был очень задумчив.
     А вечером, после ужина, вышел во двор, кликнул Багмса и вместе с  ним
отправился к дому годьи.
     Я догадался, что у отца на уме, и хотел идти с ними - послушать,  как
годья будет с гепидом разговаривать. Но отец велел мне оставаться дома.
     Вернулись они поздно. Утром я не стал есть свой  хлеб  -  сберег  для
Багмса. Я изнывал от любопытства, хотел  узнать,  что  произошло  вчера  у
годьи. Багмс сжевал мой хлеб, но ничего толком не  рассказал.  Отговорился
работой и ушел.
     Все-таки не зря дядя Агигульф гепидов не любит.
     Вечером к нам неожиданно пришел Одвульф. Мы подумали было, что  он  к
дяде Агигульфу пришел. Ан нет. Одвульф надел свой лучший пояс и новый плащ
с ромейской золотой фалерой. Вид такой, будто свататься решил. Мои сестры,
Сванхильда и Галесвинта, стали толкать друг друга локтями и хихикать.
     Когда же Одвульф вместо сватовства, обратясь к  Тарасмунду,  попросил
Багмса призвать, Галесвинта в голос захохотала, а Сванхильда покраснела  и
надулась.
     Явился Багмс - сонный. Что-то жевал на ходу.
     Тут дедушка Рагнарис спросил  презрительно,  какое  дело  у  Бешеного
Волка (ибо  таков  смысл  имени  "Одвульф")  чистейших  готских  кровей  к
какому-то рабу-гепиду? И поинтересовался, ядовитый, как гриб  мухомор:  не
захватил ли Тарасмунд часом знаменитого гепидского вождя?
     Тарасмунд невозмутимо ответствовал, что захватил он Багмса в битве  и
вопросов не задавал - недосуг было.
     Одвульф же усы свои вислые встопорщив, проговорил  заносчиво,  что  в
Царстве Божием, мол, нет ни гота, ни гепида, ни кочевника, ни земледельца,
ни свободного, ни раба, а все сплошь рабы Божьи.
     Дедушка Рагнарис сказал, что лучше удавиться,  чем  в  такое  царство
попасть.
     И дедушка Рагнарис, который до того на Багмса  и  глядеть  не  хотел,
спросил у гепида: неужто тот и впрямь хочет в такое место попасть, где его
посадят за один стол с болтливым и хвастливым вандалом?
     Багмс подумал и головой помотал.
     Дедушка не отступался: может, Багмсу  милее  с  высокомерным  герулом
рядом сидеть?
     Тут Багмс совсем растерялся и уставился на Тарасмунда.
     Я подумал о том, что Багмс, может  быть,  не  очень  хорошо  понимает
по-готски.
     И сказал об этом.
     Тут Одвульф закричал, что Багмс все понимает не  хуже  гота,  хоть  и
гепид.
     А дедушка напустился на меня за то, что встреваю в разговор, и  прочь
из дома выгнал. А заодно и сестер моих, Галесвинту и Сванхильду.
     Я сел на колоду посреди двора. Из  дома  нашего  доносились  яростные
крики. Медведем зычно ревел дедушка Рагнарис; матерым  волком  вторил  ему
Одвульф. А Тарасмунд и Багмс молчали.
     Потом откинулась дверь, во двор выскочил Одвульф. Чуть не налетел  на
меня и скрылся в темноте. В спину ему полетел из раскрытой  двери  кувшин.
Дедушка Рагнарис продолжал выкрикивать угрозы.
     Я понял, что Одвульфу снова не удалось достичь святости.
     А сестрам моим, Сванхильде и Галесвинте, все хиханьки да хаханьки.

                   КАК ТАРАСМУНД К ТЕОДОБАДУ ОТПРАВИЛСЯ

     Вскоре после покоса это было. Я услышал, как Хродомер говорит дедушке
Рагнарису: "Нет ничего доброго в том, чтобы готы  из-за  какого-то  гепида
между собой ссорились".  Дедушка  покраснел  и  набычился.  Я  понял,  что
Хродомер это про нашу семью говорит.
     Потому что дядя Агигульф затаил  злобу  на  Багмса-гепида  и  говорил
Тарасмунду, что в доме полно молодых девок и нечего всяких скамаров в  дом
пускать.
     Тарасмунд на это возражал, что взял Багмса как военную добычу  и  что
от Багмса в хозяйстве польза. А  вот  он,  Агигульф,  только  и  горазд  в
походах, что бабам юбки задирать, а об  умножении  богатств  родовых  ему,
Агигульфу, думать и некогда.
     На что Агигульф справедливо возражал, что не тащить же всех этих баб,
которым он в походах юбки задирает, в родовое гнездо.
     И добавил, что вот, в стойле конь стоит - а  кем,  интересно,  упряжь
богатая коню добыта?
     С другого бока Тарасмунда клевал дедушка Рагнарис. Хоть и не люб  был
дедушке Рагнарису гепид, но оценил  он  его  хозяйственную  хватку.  Да  и
здоров был этот гепид, как бык. Так что цена  ему  была  большая.  Хватит,
чтобы Ульфа с семейством выкупить. Потому что  хотя  дедушка  Рагнарис  об
этом никогда и не говорил, его постоянно жгла мысль о том, что Ульф и  его
семья не дома, у Теодобада маются.
     И Ильдихо тоже подливала масла в огонь. Девки совсем дурные стали, не
уследишь за ними - и что тогда будет? Особенно Галесвинта шустрая.  Сейчас
смешки, а как гепидыша в подоле принесет, не снести ей, Ильдихо, головы  -
за недогляд. Тарасмунд первый ей голову и оторвет.
     Как-то вечером дедушка Рагнарис крупно повздорил по  этому  поводу  с
Тарасмундом и ушел на курганы.
     Отец же мой Тарасмунд, вместо того, чтобы  дожидаться,  пока  дедушка
избудет свою ярость на курганах, пошел за ним следом. Я сказал моему брату
Гизульфу: "Раз ты теперь воин, то скрытно пойди за ними следом и посмотри,
что там произойдет. И если случится беда,  приди  на  помощь  нашему  отцу
Тарасмунду". Сам же я не пошел, потому что боялся, только не стал говорить
об этом.
     Гизульф тоже боялся, я видел это,  но  пошел.  Я  ждал  его  долго  и
незаметно уснул.
     Брат мой Гизульф разбудил меня посреди  ночи.  Вывел  меня  во  двор,
чтобы не всполошилась наша мать Гизела.
     Мы сели на колоду, что посреди двора была, и Гизульф  сказал:  "Я  их
видел!"
     Я сперва не понял, о  чем  он  говорит,  и  переспросил:  "Дедушку  с
отцом?"
     Но Гизульф покачал головой и сказал, сердясь на  мою  непонятливость:
"Да нет же, Арбра и Алариха".
     И стал рассказывать, как подкрался незаметно к курганам и  вдруг  был
оглушен звуком как бы от битвы сотен всадников. И  земля  вокруг  курганов
гудела. На вершинах курганов горели призрачные огни, как если  бы  скрытно
жгли там костры, прячась от врагов.
     Когда он, Гизульф, высунулся из своего укрытия, трепеща, как  бы  его
не обнаружили, то увидел Алариха, по левую руку от Алариха стоял  Арбр,  а
по правую - дедушка Рагнарис. И за их спинами стояло молчаливое  воинство.
Аларих был в  тяжелых  аланских  доспехах,  с  большим  копьем-ангоном,  в
позолоченном шлеме, из-под козыря шлема было видно страшное лицо  Алариха.
Арбр же был наг. Лицо его было оскалено улыбкой, и зубы Арбра  сверкали  в
свете луны. А глаза у него были такие, что лучше было бы не смотреть в них
никогда. То были глаза  вутьи-одержимого,  которому  уже  не  место  среди
людей. Сам Вотан смотрел его глазами.
     И все они с угрозой надвигались на отца нашего Тарасмунда.
     Тут Гизульф сделал паузу и попросил, чтобы  я  ему  воды  из  колодца
принес. Потому что он натерпелся страху там, на курганах, в горле  у  него
пересохло, и дальше рассказывать он не может.
     Я встал, пошел к колодцу, принес воды  моему  брату  Гизульфу;  потом
ждал, пока он напьется.
     Гизульф напился воды, но не спешил продолжать. Тогда я сказал:  "Если
ты не расскажешь, что было дальше, то я закричу, и весь дом узнает, как ты
за дедом на курганы бегал".
     Тогда Гизульф сказал шепотом, что отец наш Тарасмунд стоял перед ними
неподвижно и только крест в круге чертил перед собой. Богарь наш  говорил,
это лучшее оружие в незримой брани. И еще, говорил богарь, когда что  умом
постигнуть не можешь, делай так.  А  Тарасмунд,  отец  наш,  всегда  очень
внимательно слушает богаря.
     Я потихоньку тоже начертил перед собой крест  в  круге  и  мне  стало
спокойнее.
     "А дальше что было?" - спросил я моего брата Гизульфа.
     "Дальше я ушел", - сказал Гизульф.
     Мы вместе вознесли молитву за нашего  отца  Тарасмунда,  чтобы  легче
было ему отражать натиск неведомых сил, и отправились спать.
     Утром  мы  проснулись  от  того,  что  в  доме  была  суета.  Женщины
суетились, собирали вещи и еду, Тарасмунд седлал коня. Сперва мы подумали,
что отец наш Тарасмунд опять в поход собирается.
     Я спросил отца,  куда  он  хочет  пойти.  Отец  сказал:  "В  бург,  к
Теодобаду". Я просил его взять меня с собой. Дедушка  Рагнарис  не  хотел,
чтобы отец брал меня с собой. Гизульф тоже просился с ним, но  отец  велел
ему оставаться с дядей Агигульфом и помогать ему.
     Моя сестра Галесвинта ходила надутая, будто  у  нее  любимую  игрушку
отбирают.
     Так оно и было.
     Отец кликнул Багмса и сказал ему, чтобы шел с ним в бург к Теодобаду.
Что хочет его на своего брата Ульфа сменять.
     Багмс ему на это ничего не сказал.
     На Багмса навьючили припасы. Отец мой сказал, что верхом поедет.  Тут
дядя Агигульф разволновался и  стал  говорить  насчет  коня.  Может  быть,
осенью случится ему, Агигульфу, в поход идти. А как что с конем стрясется?
На чем он, дядя Агигульф в  поход  пойдет?  А  пешим  ходить  -  благодарю
покорно, это значит  к  шапочному  разбору  поспевать.  И  что  ему,  дяде
Агигульфу, ведомо, что есть у Теодобада задумка  кое-кого  из  соседей  по
осени от излишков избавить. И неплохо бы, кстати, Тарасмунду насчет  этого
все в бурге вызнать,  раз  уж  собрался.  Да,  и  с  конем  поласковей  да
поосторожней. Как бы чего не вышло.
     Дедушка Рагнарис на дядю Агигульфа цыкнул. Мол, идет Тарасмунд в бург
по важному делу и вид должен иметь подобающий, а не как последний  скамар.
И на Агигульфа напустился: на себя бы поглядел,  только  и  знает,  что  с
Гизарной и Валамиром бражничать, живот отрастил и забыл, небось,  с  какой
стороны на лошадь садятся. Только  и  помнит,  с  какой  стороны  на  бабу
залезать.
     Тут Тарасмунд, который под эти крики спокойно  седлал  коня,  сказал,
что он уходит.
     И пошли. Впереди отец мой Тарасмунд верхом; за ним Багмс с  припасами
на плечах.

                          ВОЗВРАЩЕНИЕ ТАРАСМУНДА

     Возвращения  отца  моего  Тарасмунда  все  мы  ждали  с  нетерпением.
Особенно дедушка Рагнарис его ждал. И так волновался дедушка Рагнарис, что
замучил всех домашних придирками и  попреками,  зачастую  несправедливыми.
Так что  под  конец  все  мы  уже  ждали  не  могли  дождаться,  когда  же
возвратится Тарасмунд из бурга.
     На седьмой день, как отец мой Тарасмунд  в  бург  уехал,  солнце  уже
садилось, все люди от работ своих в дома возвратились. Гизульф на  околицу
ходил; вот он вбегает в дом и кричит, что Тарасмунд возвращается.
     Дедушка  Рагнарис  на  Гизульфа  рявкнул:  зачем,  дескать,  кричать,
будоражить? И что тут особенного в том,  что  Тарасмунд  возвращается?  Не
пристало готскому воину суетиться. Ибо иное заповедовали нам  предки.  Дал
Гизульфу оплеуху, а сам поскорее на двор выскочил.
     И мы все вслед за ним вышли.
     Тут и Тарасмунд на коне на двор въезжает. Едва завидев  его,  дедушка
Рагнарис понес браниться: сам, дескать, верхом едет, как рекс,  а  брат  с
семьей, значит, сзади пешком плетутся?
     И отвернулся от Тарасмунда.
     Тарасмунд же, на  эти  попреки  не  отвечая,  с  коня  слез,  поводья
Гизульфу бросил. И сказал дедушке Рагнарису, что один приехал.
     Дедушка словно дар речи потерял - замолчал  и  только  яростно  своей
палкой в землю бил.
     Потом у дедушки снова голос прорезался, и он зарычал:  "Почему,  мол,
один пришел?"
     А Тарасмунд, отец мой, только и  ответил  коротко:  Ульф-де  сам  так
решил. И в дом вошел.
     Гизела его усадила ужинать  (все  уже  отужинали),  потчевать  стала.
Дедушка Рагнарис в дверях  стоял,  во  двор  смотрел,  безмолвной  яростью
наливался. Когда же  услышал,  что  Тарасмунд  завершил  трапезу,  пожелал
продолжить разговор.
     Все мы делали вид, что очень заняты своими делами; сами же  изо  всех
сил прислушивались к этому разговору.
     Когда в бург приехали, рассказывал Тарасмунд, Теодобада не было -  на
охоте был Теодобад и только на другой день вернулся.  Теодобад  Тарасмунда
приветил и за стол пригласил. Вспоминали,  как  в  походы  вместе  ходили,
Агигульфа вспоминал добрым словом. Рагнарису же кланяться велел за то, что
добрых воинов вырастил.
     Услышав это, Рагнарис рыкнул на Тарасмунда, чтобы тот о деле говорил.
     Тарасмунд же о деле говорить не спешил, все еще вел рассказ: как  жил
в дружинных хоромах; перечислил всех приближенных к Теодобаду дружинников;
упомянул о тех, кто сложил голову, рассказал, как это было.
     Рагнарис  опять  на  него  прикрикнул,  чтобы  быстрее   рассказывал.
Тарасмунд же возразил отцу своему, что говорит все по порядку и иначе  тут
невозможно.
     Тарасмунду нрав теодобадов хорошо  известен  и  как  найти  подход  к
военному вождю - то  ему  тоже  ведомо.  И  поступил  Тарасмунд  следующим
образом. На четвертый день житья своего в бурге привел Багмса к Теодобаду,
чтобы дружинникам показать. Захотели они силой помериться с гепидом. Долго
злили его, чтобы в раж воинский вошел. Трудно сделать  это  было,  говорил
Тарасмунд, ибо Багмс был занят трапезой. Наконец удалось  воинам  добиться
задуманного. Самые искушенные в войнах с гепидами сумели поднять Багмса на
дыбы - знали они слова нужные. Здоров же гепид, как бык, с наскока его  не
свалишь. Только вдвоем навалившись, одолели Багмса дружинники - Рикимир  и
Арнульф.
     Тут дядя Агигульф, который неподалеку уздечку плел, голову поднял  и,
обратясь к Тарасмунду,  спросил,  не  тот  ли  это  Арнульф,  что  Снутрсу
приемным сыном приходится? И про Рикимера: не тот ли Рикимер,  у  которого
шрам через все лицо? И что если это те самые, то он, Агигульф,  их  хорошо
знает. Столько у него, Агигульфа, с ними вместе прожито-выпито!..
     Тарасмунд же подтвердил: да, те самые. И  Агигульфа  они  поминали  и
чают с ним свидеться, ибо по осени действительно поход намечается.
     Тут дедушка Рагнарис изловчился  и  Агигульфа  палкой  достал.  Велел
Тарасмунду про Ульфа рассказывать.
     Тарасмунд сказал, что Теодобад и дружинники  гепида  высоко  оценили.
Тогда Тарасмунд предложил Теодобаду: Багмса в обмен на Ульфа отдать.
     Теодобад не сразу  дал  ответ.  Дождался,  пока  ему  пива  принесут,
Тарасмунду велел поднести, сам выпил, только после этого  заговорил.  Раб,
сказал он, у Тарасмунда отменный. И  род  Рагнариса  он,  Теодобад,  очень
чтит. И обменял бы он Ульфа на этого Багмса, будь Ульф один. Но всю  семью
ульфову за одного гепида отдать - собственная дружина его,  Теодобада,  на
смех поднимет.
     И еще пива велел принести. И всю дружину велел обнести. И все выпили.
Обтерев же усы, Теодобад речь свою продолжил.
     Велик и почетен род Рагнариса. И Аларих, отец  теодобадов,  Рагнариса
чтил, слушал его совета. И он, Теодобад, в том с отцом своим  согласен.  И
об Ульфе сказал: мало знавал воинов, с Ульфом сравнимых. Он же,  Теодобад,
не какой-нибудь ромейских торгаш. И потому перед дружиной  своей  заявляет
теперь, что свободен Ульф с семьей.
     И повелел, чтобы Ульфа привели.
     Ульф на брата своего Тарасмунда и глядеть  не  захотел.  Сказал,  что
долги свои сам отдавать привык, а братними  руками  золу  своих  поступков
разгребать не хочет. Ибо вдвоем с Теодобадом они судьбу пытали и  получили
ответ. И по этому ответу все пусть и будет.
     Теодобад же разъярился и сказал Ульфу: что тебе сказано, то и делай.
     Дружина же, на все это глядя, хохотала.
     Тут дядя Ульф еще злее стал и сказал, что ежели брат  сравнял  его  в
цене с тупым гепидом, то незачем ему,  Ульфу,  такой  брат.  А  ежели  он,
Тарасмунд,  приехал  на  его,  ульфовы,  несчастья  любоваться,  то  пусть
любуется.
     И в пол уставился своим единственным глазом.
     Тут отец мой Тарасмунд, потеряв самообладание,  вскочил  и  на  Ульфа
кричать стал. А что кричал - того не помнит.
     Тут все кричать стали - у каждого свое мнение  нашлось.  Теодобад  же
грохнул кулаком по столу и так заревел, что все голоса прочие своим  ревом
перекрыл: слово было сказано, и Ульф больше не раб. "Пошел вон, Ульф!"
     Ульф и ушел.
     Дедушка Рагнарис спросил, куда ушел Ульф. Тарасмунд же  ответил,  что
Ульфа не нашел.
     Высидев положенное  на  пиру  (ибо  не  мог  Тарасмунд,  не  оскорбив
Теодобада, сразу  же  вскочить  и  следом  за  братом  бежать),  Тарасмунд
отправился искать Ульфа и его семью, но не нашел. Видать, сильно не  хотел
Ульф, чтобы его нашли.
     У ворот же бурга сказали, что Ульф с семейством прочь подались.
     Тарасмунд на коне бросился Ульфа по степи искать, но и в степи  Ульфа
не нашел. Под утро  только  возвратился  в  бург,  дождался,  пока  ворота
откроются и  забрал  Багмса.  Поблагодарил  Теодобада  за  гостеприимство,
спросил насчет похода.
     Тут дядя Агигульф спросил, на кого поход. Тарасмунд ответил,  что  не
решено пока, в какую сторону идти, но поход непременно  будет.  Дружина  к
рексу подступает с  жалобами:  одежда  пообносилась,  вещи  поистрепались,
давно обновы не было, пьют из горстей, чтобы в чаше  отражения  своего  не
видеть, ибо убоги стали, точно скамары распоследние. Так что непременно по
осени поход будет. Ибо Теодобад - муж честный, и голос воинов  слышен  для
него.
     С тем и покинул отец мой Тарасмунд Теодобада. И Багмс с ним ушел.
     Тут дедушка Рагнарис спросил: гепид где?
     Тарасмунд коротко ответил, что отпустил, мол, гепида  на  все  четыре
стороны.
     Дедушка Рагнарис на ноги поднялся, долго,  тяжким  взором  глядел  на
моего отца. Потом молвил, как обрубил: "Дурак!" Повернулся и прочь  пошел,
палкой стуча.

                                 НАШЕ СЕЛО

     Наше село большое. В нашем селе четырнадцать дворов.
     В нашем селе живут дедушка Рагнарис и вся наша семья; Хродомер и  его
семья (наша семья больше хродомеровой, но  хродомерова  старше).  Хродомер
первым пришел на эту землю и сел здесь.
     Кроме того, здесь живет Агигульф, отец Фрумо. Отец  Агигульфа  пришел
сюда за Хродомером. Сейчас отец Агигульфа уже умер. Раньше же  агигульфова
семья жила в бурге. Но у них с Аларихом, отцом Теодобада, вышла ссора, вот
они и ушли. Отец Агигульфа был у Алариха один из  лучших  дружинников,  но
нрав имел строптивый. Сейчас этот Агигульф наш родич, потому что мой  брат
Ахма женат на его дочери, кривой Фрумо.
     Много зим назад в нашем селе был один мудрый человек (аланы его потом
зарезали). Агигульф его приветил. Агигульф верит в Бога Единого. И еще  он
верит, что накормив  чужого  человека,  кормит  тем  самым  Бога  Единого.
Агигульф часто опечален тем, что в нашем селе редко бывают незнакомые люди
и ему не удается накормить Бога Единого так, как хотелось бы.
     (Наш дядя Агигульф советует этому Агигульфу кормить Бога Единого так,
как предки наши делали: убить быка, устроить пир. Но тот  Агигульф  только
печалится и говорит, что Бога Единого так не накормишь.)
     Тот мудрый человек предсказал Агигульфу, что от потомства агигульфова
родится  муж,  который  превзойдет  и  отца  агигульфова,  и  Алариха,   и
Теодобада. Случилось это в те годы, когда наш дядя Агигульф был таким  же,
как я теперь. И теперь Агигульф-сосед все посматривает на дочь свою  Фрумо
- не брюхата ли.
     Наш дядя Агигульф, выпив пива, говорил, что в такой сосуд, как кривая
Фрумо, великого мужа вложить, - тут не Ахма-дурачок нужен, а  самое  малое
Тор-молотобоец. И то сомнительно.
     Еще в нашем селе живут молодые воины - Валамир, Гизарна и  Теодагаст.
Эти одной ногой только на земле стоят, а другой  ногой  -  в  стремени,  в
ожидании теодобадова зова.
     У Валамира и Гизарны всю родню чума выкосила. Спаслись же они  только
тем, что в походе были в то время, как у нас чума была. У Гизарны  остался
только родительский дом, а рабов он потом  привел,  чтобы  было,  кому  на
хозяйстве работать.
     У Валамира чума обошла двух старых  рабов,  которые  его  самого  еще
ребенком помнят.
     Гизарна пришел в наше село не очень давно - незадолго до чумы. Раньше
он и его семья жили в другом селе,  но  то  село  пожгли  гепиды.  Братьев
гизарновых перебили, а сестер гепиды с собой увели. Отец же Гизарны  пошел
с другими мстить за сестер своих сыновей и не вернулся.
     Гизарна со своей матерью и домочадцами, которые от гепидов  спаслись,
подались к Теодобаду в бург. Дорога же в бург лежала через наше село.  Так
они и остались в нашем селе.
     Валамир - ближайший друг нашего дяди Агигульфа. Отец валамиров  давно
уже погиб, Валамир был еще мальчиком, младше,  чем  я  сейчас.  Тогда  под
отцом Валамира конь понес; отец Валамира грянулся с коня об землю и сломал
себе шею. Мать же Валамира жила после этого  долго,  но  детей  больше  не
рожала, а когда чума была в селе, от  чумы  умерла.  Валамир  вернулся  из
похода в село и тоже занедужил, но потом поправился.
     Ардасп, родич Агигульфа, отца Фрумо

                                 НАШЕ СЕЛО

     Наше село большое. Наше село стоит на холме. Внизу течет речка. Через
речку есть брод. Все деревенские знают, где этот брод.
     К северу и югу от села низина. Туда Од-пастух и мой брат Мунд  гоняют
деревенское стадо пастись.
     На закат от села, по склону холма и за холмом - пахотные земли.
     Берег у речки с нашей стороны высокий, а со  стороны  курганов  берег
низкий. Сколько на низком берегу насыпано курганов - не разобрать,  потому
что иные курганы почти стерлись, и сейчас никто не скажет, курган это  или
холм. Дедушка Рагнарис говорит,  что  курганов  семь.  Последним  насыпали
курган Алариха.
     Аларих бился с аланами, когда те приходили на эту  землю,  и  побоище
было великое. Наши готы перебили тогда всех аланов,  но  за  то  заплатили
большую цену - жизнь вождя. Ибо в том бою был смертельно ранен Аларих. Его
хотели в бург везти, но Аларих  повелел,  чтобы  здесь  его  погребли,  на
земле, за которую умер.
     Здесь, сказал он, место, где достиг он высшей славы.
     Ибо долго воевал он с этими аланами и  наконец  взял  верх  и  больше
нечего желать ему от жизни.
     Когда же умер славный Аларих -  так  рассказывает  на  пирах  дедушка
Рагнарис - хотели сперва похоронить его в  русле  речки.  Думали,  отвести
речку из ее прежнего ложа, создать на дне могилу, а  после  вновь  пустить
воды в их прежнее русло, чтобы  под  водой  лежал  славный  Аларих.  И  не
добрались бы тогда до него нечистые руки  грабителей.  Ибо  издавна  велся
такой обычай среди нашего народа - погребать таким образом великих рексов.
     Но потом решили иначе и учинили над телом знатную страву.  Слово  это
от старых времен ведется и иным молодым уже непонятно, но дедушка Рагнарис
объясняет, что означает оно -  погребальный  костер,  на  котором  мертвец
простирается.
     И был пир великий, и убили на том пиру множество пленных аланов. Были
те  аланы  храбрые  воины,  и  великую  честь  им  оказали,  отправив   их
сопровождать нашего  рекса.  Ибо  негоже  было  столь  доблестного  врага,
выказав ему презрение, оставлять в живых для жалкой  участи  рабской.  Так
говорит дедушка Рагнарис. Мой отец Тарасмунд с ним не согласен.
     Другие же курганы насыпаны были еще прежде, чем пришли на  эту  землю
мы, готы, и кто там покоится, неведомо. Но  дедушка  Рагнарис  говорит,  и
Хродомер  с  ним  согласен,  что  курганы  над  доблестными  лишь  воинами
насыпают, так что и Алариху нашему не зазорно среди них лежать. Недаром он
сам это место для погребения себе выбрал.
     На берегу, где курганы, земля хорошая и покосы знатные, но эти  земли
никто не трогает. Боятся, что если скотина траву на этих землях поест,  то
из курганов за скотиной потом придут.
     Если дальше от реки за курганы идти, начинается степь.
     С юга подступает лес. От кромки леса до курганов семь полетов стрелы.
     Если  перейти  речку  вброд  и  взять  на  юг  и  идти,   покуда   на
противоположном берегу не окажется южный выпас, после же войти в  лес,  то
выходишь на тропу. Идти по ней, держа на юго-восток, можно выйти на старую
ромейскую дорогу.

                          МИР, В КОТОРОМ МЫ ЖИВЕМ

     На землях, где  мы  живем,  наш  народ  живет  очень  давно.  Дедушка
Рагнарис говорит, что сюда привел нас Аттила-батюшка. И многих  других  он
сюда привел. Раньше здесь гунны были, и наши роды, и другие, в  том  числе
вандальские и гепидские, сидели под народом гуннов. И  власть  гуннскую  с
радостью над собой принимали. Когда же умер король их, Аттила, то  оставил
по  себе  сыновей  столько,  что  из  одних  только  сынов  его  могло  бы
составиться целое большое племя.
     Сыны же Аттилы величия отцовского не имели.  То,  что  Богом  Единым,
одному Аттиле отпущено было, после его  смерти  распылилось  на  всех  его
сыновей, всем поровну. Как говорил дедушка Рагнарис,  все  эти  сыны  были
поэтому людьми жалкими, мелкими и ничтожными, ибо досталось им по крохе от
Аттилы. Когда приступили к наследию аттилову, нами, вернейшими  союзниками
батюшки,  помыкать  стали,  как  рабами  последними.  Чуть  не   в   кости
разыгрывать начали, как дядя Агигульф корову нашу однажды разыграл.
     Тогда восстали люди нашего  языка  и  не  только  наши  готские  рода
поднялись, но  даже  и  гепиды  поднялись,  столь  великие  мерзости  дети
аттиловы учиняли.
     В том, что неповоротливое племя  гепидское  поднялось,  удивительного
мало, ведь при жизни Аттилы славнейший вождь более всего именно к  гепидам
склонялся и благоволил им; и вожди и жены  гепидские  чаще  иных  в  шатре
батюшкином ночевали. И лучшие угодья  владыка  гуннский  гепидским  вождям
дарил.
     Дети же аттиловы, по скудости ума своего, замахнулись у  гепидов  это
отнять. Известное дело, пустое занятие - отнимать у гепида то, к чему  он,
гепид, душой прикипел.
     Разозлить гепида долго; но разозлив  -  беги  скорей,  ибо  в  ярости
гепиды страшны. Никакой из вождей нашего языка не может похвастаться,  что
под началом у него столько одержимых - вутьев - как у гепидов.  На  вутьях
постоянно пребывает благословенная священная ярость Вотана.
     И была великая сеча  между  людьми  нашего  языка  и  племенем  детей
аттиловых. Гепидские пешие ратники стояли в центре наших войск  и  главный
удар на себя приняли. Волна за волной налетала на них гуннская конница,  и
ничего поделать не могла. Как  скалы,  недвижимо  стояли  гепиды  -  горой
встали за свое добро. И отстояли. А как дрогнули дети аттиловы и в бегство
обратились, мы кинулись их преследовать и гнали до самого моря. Гепиды  же
в то время, пока мы за детьми аттиловыми  по  степи  гонялись,  на  лучшие
угодья сели; а мы, вернувшись, разобрали то, что осталось.
     С тех пор и не стало приязни между родами нашими и  гепидскими,  хотя
языки наши сходны. А раньше приязни  было  больше.  Так  дедушка  Рагнарис
говорит.
     Старейшина Хродомер ему в  том  вторит.  Хродомер  сам  в  той  битве
участвовал. Дедушка Рагнарис же в той битве не участвовал.  И  вутья  Арбр
тоже. Ибо единоборствовали в то время дедушка наш Рагнарис с Арбром. Когда
богатырь с богатырем сходятся, тут пусть хоть битва народов  -  ничего  не
замечают, кроме друг друга, точно любовники на ложе страсти.
     Хродомер же со  времен  той  битвы  гепидов  страсть  как  не  любит.
Говорит, что в ночь перед сражением гепиды у него уздечку  стащили.  И  до
сих пор вспоминает,  какая  знатная  уздечка  была.  Уздечка  была  работы
дивной, по всему видно, что вандальской, ибо украшена была  бляхами  и  на
каждой бляхе по оперенной свастике, а кто еще оперенные свастики высекает,
как не вандалы?
     Однако то не те вандалы, что родичи велемудовы (Хродомер говорит, что
в том селе  одни  горлопаны  живут),  а  другие,  те,  что  далеко  к  югу
обосновались и к нам не заходят.
     Если идти от села на заходящее солнце, то выйдешь к  озеру.  Если  на
рассвете из дома выйти, к полудню как раз  до  цели  доберешься.  За  этим
озером еще одно озеро есть, за тем другое; всего же озер там шесть.  Места
эти низинные, топкие. Речка,  что  мимо  нашего  села  течет,  меж  холмов
петляет и среди озер в камышовых зарослях теряется.
     Этот озерный край лесистый, там растут деревья. И охота там  знатная.
В тех землях-то как раз и сели гепидские рода, начиная с третьего  от  нас
озера.
     Ближе к нам живут ближние гепиды, а за ними - дальние гепиды.
     Озеро, что ближе к нам, и следующее за ним, на той земле,  где  никто
не живет. И мы там бьем рыбу и зверя, и гепиды тоже. Без обиды  и  нам,  и
гепидам; однако же без нужды стараемся там между собой не встречаться.
     Странные там  места,  в  одиночку  не  пойдешь.  Отец  наш  Тарасмунд
рассказывал, что еще в те годы, когда был таким, как сейчас Гизульф, может
быть,  чуть  постарше,  ходил  с  Рагнарисом,  отцом  своим,  на  озеро  и
заблудился там в камышах. Любопытство его тогда обуяло. Пока Рагнарис улов
на прутья ивовые нанизывал, бродить в округе пошел  и  тут  же  потерялся.
Будто кто за руку его водил, с тропы сбивал, крики глушил, так  что  и  не
слышал его Рагнарис. Долго по камышам блуждал и к  воде,  наконец,  вышел.
Водой вдоль берега пошел. Думал, что к знакомому мыску идет, на  самом  же
деле в обратную сторону шел. И все казалось ему, что в  спину  ему  кто-то
смотрит,  а  как  обернешься  -  нет  никого.  Только   камыш   на   ветру
покачивается.
     Брел Тарасмунд-мальчик в тумане, как слепец. Над  этим  озером  часто
густые туманы. Вдруг почудилось ему, будто в этом тумане какие-то великаны
показались  -  неподвижные,  присевшие  в  воде   на   толстенных   ногах.
Превозмогая себя, пошел  Тарасмунд  к  этим  великанам,  ибо  вздумай  они
погнаться за ним, все равно бы не убежал. А дедушка Рагнарис говорит,  что
опасность меньше, если смело ей навстречу  идти,  и  Тарасмунд  помнил  об
этом.
     Подойдя ближе, увидел Тарасмунд, что не великаны  то  вовсе  были,  а
пустая деревня. И много лет она, видать, пустовала, потому что многие сваи
завалились, а те, что стояли, заросли зеленью и прогнили - по всему  видно
было, что недолго им еще  стоять.  Крыши  прогнили  и  провалились  внутрь
хижин. Перед одной из хижин на покосившемся столбе еще висели  обклеванные
птицами черепа мертвых голов, подвешенных через  ушные  отверстия.  Черепа
страшно скалились в тумане.
     Но что больше всего напугало Тарасмунда -  у  одного  из  черепов  из
глазницы вьюн вырос.
     Тут утратил  самообладание  Тарасмунд-мальчик  -  и  так  уже  больше
храбрости проявил, чем от мальчишки ждать можно было!  -  закричал  благим
матом и бросился бежать. Бежал по  воде  к  камышу,  что-то  за  ноги  его
хватало, бежать не давало. В камыш вбежал, в камыше запутался.  И  кричал,
кричал, что было мочи.
     Вдруг схватили его руки сильные и грубые, из камыша протянувшиеся,  и
начали больно бить. Тарасмунд вырывался, пока хватало  сил.  После  только
понял, что это отец его, Рагнарис,  нашел  его  и  страх  свой  за  дитятю
побоями выместил.
     Тут отец наш Тарасмунд заметил, что  тогда  дедушка  Рагнарис  нравом
куда круче был против теперешнего, ибо сил в нем было  больше.  Но  брань,
которую  дедушка  тогда  изрыгал,  и  побои  дедушкины   успокоили   тогда
Тарасмунда,  ибо  из  всего  этого  явствовало,  что  Рагнарис   галиурунн
совершенно не боялся.
     Мы с братом Гизульфом этот рассказ нашего отца Тарасмунда выслушали и
долго потом друг перед другом похвалялись - как бы мы храбро на  великанов
ополчились, а после  как  бы  отважно  с  этими  черепами  расправились  и
галиурунн бы не устрашились, которые в пустых домах, безусловно,  таились,
морок наводя. Ахма-дурачок половины из всего этого не  понял,  но  слушал,
как мы похваляемся, завидовал нам и слюни пускал.
     Я потом спрашивал у отца, чья это была брошенная деревня - гепидская,
что ли. Отец отвечал, что раньше, еще до нас, готов, на этих землях другой
народ жил, иного языка. Видать, от того народа и осталась.
     Озеро преисполнено коварства. Не раз случалось, пойдет туда человек и
сгинет бесследно.
     Давно, еще до чумы, когда только Хродомер и  Рагнарис  сели  на  этих
землях, один человек пошел на озеро рыбу ловить -  богатая  в  этом  озере
рыба, а урожаев тогда хороших еще не снимали  -  и  пропал,  не  вернулся.
Искали его, но не очень усердно, ибо страда была, некогда было по  болотам
шастать. Да и одинокий он был человек, воин, из  тех,  кто  в  селе  осели
вскоре после того, как Хродомер, а за ним и Рагнарис в  эти  края  пришли.
Кому тогда искать было? Отец наш Тарасмунд говорит, что в те времена людей
в нашем селе было раз-два и обчелся.
     Решили тогда, что воин тот к  Алариху,  в  бург,  подался.  Он  уходя
никому толком не объяснял, куда идет. Может,  за  рыбой  пошел,  а  может,
вообще из села вон пошел. Не до  того  было,  чтобы  разбираться.  Слишком
трудно жили тогда, не то, что сейчас. Да и страда была.
     И позабылся тот случай. Ходили на озеро,  брали  там  рыбу.  Выручала
рыба, когда урожай не задавался.
     Несколько же лет тому назад, уже на нашей с Гизульфом памяти, вот что
приключилось. Вскоре после чумы это было. Был у Гизарны  один  раб,  родом
мез, великий искусник рыбу добывать и коптить. А Гизарна страсть как любит
рыбу копченую, потому и ценил  раба  своего  меза,  а  прозвание  ему  дал
Фискскалкс, то есть Рыбораб. Гизарна великий умелец прозвища  придумывать.
У нас в селе никто так больше не может.
     Любил Гизарна про Вальхаллу слушать. И решил как-то раз у  себя  дома
Вальхаллу устроить. Правда, котла, чтобы  пиво  в  нем  само  варилось,  у
Гизарны не было, зато были у него двое рабов и одна рабыня, тощая,  злющая
и черная, как головешка. Ее Гизарна в бурге в кости выиграл. По-нашему еле
говорила, да и то больше бранилась, не щадя никого, а менее всех - хозяина
своего, ибо Гизарна молод, а она стара и ничего не боялась.
     Ценил ее Гизарна. Когда Гизарна ее в кости выиграл, она  варить  пива
не умела. Откуда родом была, неведомо. Тогда еще Мидьо, бабушка наша, жива
была. Гизарна к дедушке Рагнарису приходил и слезно просил, чтобы позволил
тот жене своей, Мидьо, его черную головешку обучила доброе пиво варить.  И
подарки богатые принес.
     Дедушка Рагнарис подарки взял и жене  своей  Мидьо  повелел  бабу  ту
научить искусству варить пиво.
     Боялись дедушка рагнарис и Гизарна, что не сумеет Мидьо объясниться с
черной старухой. Гизарна боялся потому, что пива ему хотелось домашнего, а
побираться и просить у соседей надоело. Дедушка же  Рагнарис  боялся,  что
если жена его не справится, то Гизарна подарки назад заберет.
     Но что-то в бабах такое есть, что  будь  хоть  рабыня,  хоть  хозяйка
дома, хоть черная, хоть белая, как молоко, а между  собой  всегда  находят
общий  язык.  Вот  и  Мидьо  с  той  рабыней  объяснилась,  даже  слов  не
понадобилось. И что это такое в женщинах, от чего они друг друга без  слов
понимают, то великая тайна и нам, мужчинам, она непостижима.
     Так дедушка Рагнарис говорит, так отец  наш  Тарасмунд  говорит,  так
дядя Агигульф говорит и так брат мой Гизульф следом за ними повторяет.
     Так или иначе, обучила  бабушка  наша  Мидьо  гизарнову  рабыню  пиво
варить. И  зажил  Гизарна  припеваючи.  Половину  времени  он  по  походам
таскался. Когда с добычей приходил, а когда и  голодранцем,  спасибо,  что
жив остался. Уходя же в походы, Гизарна делянку свою  соседям  отдавал  за
малую толику урожая. Так и жил: Рыбораб рыбу ему ловил, а злющая баба пива
варила немеряно.
     И вот с такими-то подручными задумал Гизарна Вальхаллу у себя в  дому
наладить.
     Пива наварить велел, а меза Рыбораба на озеро погнал с острогой.  Вот
уже и пиво поспело, вот уж и гости собрались и изрядно пива того отведали,
а Рыбораба с уловом нет как нет.  До  ночи  ждали.  Еле  ночь  пересидели,
дивному напитку дань отдавая и друг другу  на  раба  премерзкого  жалуясь,
казни ему придумывая. Разъярился на раба Гизарна - как это  ему,  Гизарне,
перечить вздумали, Вальхаллу ему порушить осмелились!  И  собрал  воинство
свое - Валамира и дядю нашего Агигульфа. Отправились чуть  свет  на  озеро
беглого раба ловить.
     Священный напиток  вотанов,  по  крови  богатырей  наших  разлившись,
удвоил силы их и сдобрил их усилия священной яростью.  Так  и  бродили  по
камышам, но меза не нашли. Решили сперва, что сбежал мез - хотя зачем  ему
от Гизарны бегать? Плохо ему, мезу, что ли у Гизарны жилось? Следы беглеца
искали, но не нашли. Сетовали, что собак с собой не взяли. Гизарна  же  на
меза обижался и казнить его хотел. Валамир с Агигульфом  Гизарну  утешали,
как могли, и обещались помочь с казнью.
     Совсем уже было отступились от поисков, но тут увидал Валамир портки.
Гизарну кликнули. И опознал Гизарна портки - точно, те самые. Мез в них из
дома уходил. Гизарна сам эти портки носил до меза, после рабу отдал, чтобы
донашивал.
     Поняли тут, что беда какая-то с мезом приключилась. Ибо как бы ни был
дерзок человек, а не сбежал бы, портки бросив.
     Начал тут Гизарна жалеть меза и вспоминать, какой усердный он  был  и
преданный. И так, горюя, вернулись богатыри к Гизарне домой и пиво допили.
     Давно это было. С той поры и бабушка наша Мидьо Богу душу  отдала,  и
та рабыня померла, иноплеменная да злющая.
     На озеро же за рыбой продолжают из нашего села ходить, однако ходят с
оглядкой.
     Гизульф, мой брат, не раз подбивал меня идти на озеро без старших, но
я не шел. Строго-настрого запретил дед наш Рагнарис и отец  наш  Тарасмунд
ходить туда.
     На озеро дядя Агигульф ходить любит. Дядя Агигульф  уже  взрослый,  и
отец мой Тарасмунд, хоть и старший брат, а ему не указ.  Дедушка  Рагнарис
на дядю Агигульфа ворчит, говорит, что в один прекрасный  день  найдет  он
вместо рыбы гепидскую стрелу себе в задницу. Дядя Агигульф говорит, что не
гепидскую стрелу в задницу, а молодую гепидку на  свое  копье  найдет  он.
Дедушка Рагнарис всякий раз, слыша это, очень радуется и  прибавляет,  что
Агигульф воистину любимец богов.
     В этом же году вот что случилось. Пошел  дядя  Агигульф  на  озеро  и
вернулся без рыбы. Хоть  и  без  стрелы  в  заднице,  но  и  без  гепидки.
Встревожен был. Говорил, что видел на озере чужих людей. Дедушка  Рагнарис
спросил, не гепиды ли это дальние были. Но дядя Агигульф рассердился:  что
он гепидов от чужих людей не отличит? Сказано - чужие. И сказал  еще  дядя
Агигульф, что в походах навидался разных племен, и нашего языка, и  иного.
Те же, у озера, другими были, еще не виданными.
     От чужих дядя Агигульф в камыше схоронился. Полдня за ними следил. Те
лошадей поили, сами пили. По всему видать, таились.
     Я спросил дядю Агигульфа, отчего он их голыми руками не  порвал,  как
то у него, дяди Агигульфа, в обыкновении. На что дядя Агигульф сказал, что
в этот день он необычно добр был. Не иначе, козни духов  озерных  на  него
благодушие напустили. Да и взять-то с чужаков нечего. Одежка, оружие - все
дрянное. "А лошади?" - спросил мой брат Гизульф. "Тоже дрянь",  -  ответил
дядя Агигульф. Гизульф сказал, что лошадей, пусть и дрянных, можно было бы
в бурге продать. Но дядя Агигульф дал Гизульфу по шее и  сказал,  что  он,
дядя Агигульф, не торгаш, и Гизульфу не советует  торгашом  быть.  Дедушка
Рагнарис  встревожился,  слушая  этот  разговор.  И  отец  мой   Тарасмунд
насторожился.
     Вечером того дня дядя Агигульф с Валамиром  бражничали.  Рагнарис  же
пришел к Валамиру, Агигульфа от кувшина с  пивом  оторвал  и  к  Хродомеру
потащил; о чем они там говорили, нам неведомо.
     Наутро дядя Агигульф, другой Агигульф, Гизарна, Аргасп и  Валамир  на
озеро поехали. Вернулись поздно, мокрые, и дядю Агигульфа бранили -  пива,
мол, надо меньше пить и о прекрасных гепидках грезить. Целую седмицу потом
дядя Агигульф ходил по селу и вечерами, после трудов дневных, дрался  -  с
Гизарной, Аргаспом и дружком своим Валамиром.
     И Од-пастух говорил, что был со стадом на дальнем выгоне и почудилось
ему, что между холмов всадников видел. Далеко было, не разобрал. И  собаки
беспокоились.

     Если от нашего села на север идти, то начинаются рощи. Если через  те
рощи идти и все на север брать, то выйдешь к тому селу, где  Гупта  живет.
Дедушка Рагнарис из того села родом. Половина того села дедушки  Рагнариса
родичи; хотя с той поры, как отец Рагнариса выгнал, Рагнарис там  ни  разу
не бывал.
     Я там тоже никогда еще не бывал.
     В округе, кроме нашего, еще несколько готских сел есть.
     Еще дальше на север большая река. За той рекой другие люди  живут,  и
мы о них ничего не знаем.
     Дядя Агигульф говорит, что если там, на севере, в реку венок бросить,
то венок этот к самому бургу приплывет; река эта сперва с запада на восток
петляет, а потом поворачивает на юг. Откуда  же  эта  река  начало  берет,
никто не искал; дедушка Рагнарис говорит, что она из гор вытекает. Но этих
гор я не видел.
     Когда с нами еще дядя Ульф жил,  он  рассказывал,  что  Теодобад  раз
пошел в поход (дядя Ульф с ним шел) и дошли до реки. В  тех  краях  это  и
было, на самых границах готских  земель.  Остановились  на  берегу,  чтобы
провести ночь. Утром проснулись, вышли к броду,  чтобы  переправляться  на
другую сторону. И как нарочно: увидели, как по реке вдруг  поплыли  трупы.
Несло их с какого-то поля брани.  Видать,  давно  уже  несло,  потому  что
раздулись безобразно трупы лошадей и людей, так что и не  поймешь,  кто  с
кем бился.
     Поглядели на это Теодобад с дружиной, поглядели - и назад  повернули.
По всему видно, примета дурная, хуже не бывает. И даже те,  кто  верует  в
Бога Единого, с этим не спорили.
     Дядя Агигульф спросил тогда дядю Ульфа: не мог он по оружию  угадать,
что за люди убитые плыли? Ульф на это  сказал,  что  мечи  с  топорами  не
плавают, стрелы же, которые из трупов торчали, были странные.
     На севере эта  большая  река  бежит  быстро;  у  бурга  она  движется
помедленнее. Сперва думали, что это разные реки, но потом нашелся человек,
который прошел по всему ее берегу и сказал, что это одна и та же река.
     К бургу от нашего села дорога такая. Нужно переправиться через речку,
что  возле  села  нашего  протекает;  за  речкой  начинаются  курганы.  За
курганами поле, а дальше лес. Через лес тропа есть  нахоженная;  нужно  по
приметам знать, как в лес войти, а дальше не собьешься.
     Тропа выводит к старой дороге; еще ромеи ее строили. По дороге на  юг
- как раз к бургу выйдешь.
     Если от бурга дальше идти по этой дороге, начинаются равнинные места.
По этим равнинам кочуют аланские  роды.  Четыре  рода  всего  аланских  по
соседству от нас. Мы этих аланов не опасаемся  и  они  нас  не  опасаются;
между готами и аланами уже не первый год вечная дружба.  Аларих-Неистовый,
отец теодобадов, своими подвигами аланов почти на нет свел. Но потом,  как
Аларих умер, вместо него стал Теодобад. Аланские старейшины, выждав время,
в бург приехали. Тут и дружба между ними  и  Теодобадом  сладилась.  Аланы
предлагали  даже  породниться;  Теодобад  им  нескольких   молодых   своих
дружинников в зятья дал.
     Дедушка Рагнарис говорит, что у аланов оттого с готами дружба, потому
что у нас с вандалами дружба.
     Обликом аланы на нас похожи, а живут как гунны. Нет у них ни  бургов,
ни  сел.  Кочуют  со  своими  стадами  между  нашим  бургом  и   селениями
вандальскими.
     Вандалов на эти земли еще ромеи  посадили.  Потом  Аттила  пришел.  С
собой тоже несколько вандальских родов привел. Вандалы  как  сыр  в  масле
катались - и при ромеях, и  при  Аттиле.  Умеют  они  угодить,  ничего  не
скажешь, все их любили и привечали -  и  император  ромейский,  и  грозный
Аттила-батюшка.
     Велемуд так рассказывает: Вотан как-то раз шел по  земле  и  в  землю
копье вонзил. Из того копья вотанова дуб вырос могучий, и стало это  место
центром мира. Вокруг же центра мирового построилось  село  вандальское;  и
он, Велемуд, в том селении родился. Велемуда послушать -  все  у  вандалов
лучше, чем у других. И деревья  выше,  и  дома  больше,  и  девушки  иначе
устроены. Мол, девицы вандальские таковы, что щит  их  добродетели  только
вандальским копьем пробить можно, а другие об  тот  щит  копья  тупятся  и
ломаются. Услышав это, дядя Агигульф в азарт вошел. Велемуд  же  по  плечу
его хлопнул и пригласил с собой  ехать,  жену  из  вандальского  рода  ему
подыскать. Дядя  Агигульф  согласился,  предложил  для  начала  на  сестре
Велемуда готское копье попробовать. Знал дядя  Агигульф  не  по  наслышке:
действительно хороши  собой  вандальские  девицы.  Велемуд,  услышав  это,
сперва надулся, а потом улыбкой просиял и  вот  что  Агигульфу  предложил:
есть у него, Велемуда, родич; у того родича есть родич в  другом  селе;  у
того же родича-вандала из другого села есть дочка  на  выданье  -  она  бы
Агигульфу подошла - нравом вылитый дядя Агигульф, только в юбке. И на коне
скакать горазда, и копье метать. У вандалов ей трудно мужа себе под  стать
найти, никто ее брать  не  решается.  У  дяди  же  Агигульфа  от  рассказа
велемудова слюни по бороде потекли.
     А Велемуд дальше беседу ведет.  "И  Гизульфа  мы  оженим,  и  положим
начало новому роду вандалоготов".
     Тут дедушка Рагнарис, который при разговоре том был, взревел  раненым
быком и дядю Агигульфа послал за скотиной в хлеву убирать - мол,  два  дня
как не чищено.
     Велемуд после того несколько дней на Агигульфа хитро поглядывал.
     С аланами же вандалы очень хорошо живут, потому что между ними  много
родичей, и охотно они берут в жены друг у друга дочерей.
     К югу за вандальскими землями идут холмы, за холмами большая  река  -
Данубис. До Данубиса от вандалов два дня пути скорым шагом. Река, что мимо
бурга течет, в Данубис впадает. Так дядя Агигульф говорит.
     К юго-востоку же от вандалов, на самом берегу Данубиса сидят на земле
несколько герульских родов. Это те самые герулы, которые дяде  Ульфу  глаз
выбили. У нас нет мира с этими герулами.
     К северу и северо-востоку  от  этих  герулов,  где  горы  начинаются,
лангобарды живут. Они с Аттилой пришли, а  прежде  жили  в  другом  месте.
После той битвы великой с сыновьями Аттилы перебрались в предгорья  и  там
сели. У них ни с кем дружбы нет, со всеми воюют. И к ним никто не ходит. У
нас про них говорят, что они страшный народ, никому обид не прощает.
     Я только одного лангобарда видел - дядю Лиутпранда, того, что  срубил
голову нашему дяде Храмнезинду. Этот дядя Лиутпранд потом заменил нам дядю
Храмнезинда. Он вовсе не был страшным, и мы его приняли. Только он недолго
с нами жил - ушел в поход и не вернулся. А дядя Ульф и дядя Агигульф с ним
в тот поход не ходили и потому  никто  не  мог  сказать  нам,  куда  делся
Лиутпранд.

     Когда у нас гостил Велемуд, я спросил его, почему, если вандалы такой
великий народ, они бурга не возвели? Велемуд говорил, что бург у них  был.
Раньше на тех землях, где сейчас герулы сидят,  могучие  вандальские  роды
жили. На Данубисе  их,  вандалов,  много  было;  правили  же  ими  славные
Асдинги. Но потом ушли вандальские роды. Было это, сказал  Велемуд,  когда
дед его родился. Тогда не только мы, вандалы ушли, сказал Велемуд; тогда и
вы, готы, ушли, и аланы ушли; остались только  те  роды,  которые  к  этой
земле приросли. И поскольку мы все к этой земле сердцем  прикипели,  то  и
стали друг другу через эту землю как бы родными. И даже более родными, чем
своим соплеменникам из числа тех, что ушли. Так Велемуд-вандал сказал, мой
родич.
     Тогда я спросил Велемуда: если мы все тут как родичи, то зачем  тогда
герулы дяде Ульфу глаз выбили? На это Велемуд сказал, что про родство наше
не все понимают. Герулы про это плохо понимают.
     Дедушка Рагнарис сказал, что гепиды ему, дедушке Рагнарису, всяко  не
родичи. А Велемуд, если хочет, пусть с ними милуется.
     Я спросил Велемуда, много ли вандалов ушло. И еще спросил,  много  ли
готов ушло. Велемуд на это странно ответил: мол, малая толика осталась.

           "ПЬЮ-КРОВЬ" - МЕТАТЕЛЬНЫЙ ТОПОР НАШЕГО ДЯДИ АГИГУЛЬФА

     Наш дядя Агигульф - великий воин. Наш дядя  Ульф  еще  более  великий
войн. Но, покуда дядя Ульф живет в рабстве,  а  с  нами  не  живет,  самый
великий в селе воин - наш дядя Агигульф. К тому же он любимец  богов.  Так
говорит наш дедушка Рагнарис.
     Дядя Агигульф  владеет  многими  видами  оружия.  Он  владеет  мечом,
секирой, а еще у него есть метательный топор. Дядя Ульф тоже владеет этими
видами оружия и другими. Говорят, с тех пор, как дядя Ульф глаза  лишился,
он отменным лучником стал. Говорят, какой-то алан  его  из  лука  стрелять
учил в бурге. Только дядя Ульф с нами не живет, так что об этом  говорить.
К тому же дядя Ульф - не любимец богов. Дедушка  Рагнарис  говорит:  "Одно
дело доблесть, другое - удача". А вот удачи-то и нет у дяди Ульфа.
     Мать моя Гизела говорит, что удача у людей от ангела-хранителя. Мы  с
братом моим Гизульфом так думаем: у дяди  Агигульфа  самый  сильный  ангел
был, он побил всех  других  ангелов  детей  Рагнариса  и  всю  удачу  себе
захапал. Оттого и дядя Агигульф такой счастливец. Только сам дядя Агигульф
в ангелов не верит. Он верит  в  Вотана,  Доннара  и  Бальдра,  которые  у
дедушки стоят. Я говорил об этом с нашей матерью Гизелой, но она отвечала,
что ум весь Ульфу достался, а удача вся Агигульфу пошла.
     - А что отцу нашему, Тарасмунду? - спросил я,  потому  что  отец  наш
старший из трех братьев.
     - Тарасмунду доброта да терпение достались, - так отвечала мать  наша
Гизела.
     - А дедушке Рагнарису? - спросил мой брат Гизульф. Ему тоже любопытно
стало.
     Об этом мать не захотела с нами говорить.  Дедушка  Рагнарис  молится
деревянным богам и часто  спорит  с  нашим  отцом,  который  молится  Богу
Единому, а мать наша Гизела сердится за то на дедушку.
     Наш дедушка Рагнарис очень храбрый. Он часто спорит со своими  богами
и даже ругается с ними, я слышал. Тарасмунд никогда не  ругается  с  Богом
Единым. Я думаю, это потому, что ему достались доброта и терпение.
     Хватало у него терпения и на нашего дядю Агигульфа,  когда  Тарасмунд
был еще молодым воином, а дядя Агигульф - мальчиком, как я  теперь.  Ходил
тогда Агигульф за старшим братом, как привязанный, в рот засматривал. И не
прогонял его от себя Тарасмунд.
     Первые уроки мастерства ратного от Тарасмунда перенял. Дедушка наш  -
боец хороший, но учить не может, все убить норовит.
     Отец наш Тарасмунд вспоминает,  как  дедушка  учил  Агигульфа  умению
воинскому и как боялся Агигульф учения этого - убегал и прятался.  И  драл
его Рагнарис за это нещадно, трусом именуя.
     С Тарасмундом же такого не случалось. И не забывался Тарасмунд, когда
с братом меньшим бился, а потому и не боялся его Агигульф.
     Настал день, когда дедушка Рагнарис  повелел  Тарасмунду  жениться  и
заводить семью, чтобы продолжить наш род, и жену к нему привел - нашу мать
Гизелу.  За  Гизелой  давали  хорошее  приданое:  корову,  четыре   гривны
серебряные,  пять  одежд  хорошего  беленого  холста,  стан  ткацкий  (ибо
искусница ткать Гизела) и сундук тяжелого дерева. Большой сундук,  на  нем
спать можно. Родом же Гизела из бурга, родня  Алариха  и  нашего  военного
вождя Теодобада, только не ближняя. Рагнарис в те времена  часто  в  бурге
бывал, ибо водил дружбу с Аларихом, тогдашним военным вождем. Оттого  и  у
Теодобада, нынешнего вождя, к Рагнарису такое почтение, почти сыновнее.
     Гизела всем в семействе Рагнариса глянулась и все ее полюбили,  кроме
Агигульфа. Да и  впоследствии  между  дядей  Агигульфом  и  матерью  нашей
приязни не было. Тогда же Агигульф, который еще мальчиком был, увидел, что
брат его старший Тарасмунд бросил его ради того, чтобы девчонкой заняться.
А это, по  мнению  Агигульфа,  было  настоящим  предательством.  И  оттого
невзлюбил Агигульф Гизелу. Сильно невзлюбил. И от Тарасмунда отошел душой,
а к Ульфу, среднему брату, приблизился.
     Ульф в  семействе  всегда  особняком  держался.  Самый  нелюбимый  из
сыновей Рагнариса. От ума мало счастья, я так  думаю.  Дружбу  же  Ульф  с
Аргаспом водил. Дедушка  Рагнарис  этого  Аргаспа  совершенно  бесполезным
человеком  считал  и  мнения  своего  не  таил  -   напротив,   высказывал
громогласно. Ульф с Аргаспом сызмальства дружен был.  Странной  всем  была
эта дружба, ибо трудно  сыскать  более  непохожих  людей:  Аргасп  веселый
всегда был, Ульф  угрюмый.  Аргасп  приключения  находил  и  друга  в  них
втягивал; выпутываться же худо-бедно Ульфу приходилось. И  выпутывался,  и
Аргаспа выпутывал.
     Когда же Тарасмунд взял жену, к  Ульфу  с  Аргаспом  еще  и  Агигульф
прибился. И не прогнали его, ибо никому Агигульф был тогда не нужен,  даже
дедушке Рагнарису. Тогда Гизела первого ребенка своего родила, он потом от
чумы умер.
     Пока дедушка Рагнарис  над  первым  внуком  слюнями  умиления  бороду
увлажнял, Ульф с Аргаспом мальчика Агигульфа в бург с собой  взяли.  Когда
сравнялось Агигульфу четырнадцать зим, в мужской избе, что близ капища,  в
воины был посвящен Хродомером, старейшиной нашим, да жрецом Вотана. Тем же
летом в поход с Ульфом ушел Агигульф.
     Это уже потом дядя Агигульф понял, что там, где Ульф, - в тех походах
ни славы, ни богатства добыть себе невозможно.  Ульф  одно  хорошо  умеет:
добывать приключения себе на голову, в  переделки,  беды  да  неприятности
попадать и нести ущерб и урон. Правда,  никогда  не  предаст  друга  Ульф,
никогда в беде не  бросит.  Зато  все  остальное,  точно  сговорившись,  и
предает, и в беде бросает: реки разливаются, камни осыпаются, лошади  ржут
невовремя, когда в засаде  стоишь.  Будто  особым  нюхом  чует  дядя  Ульф
заранее, когда походу неудачным быть, и идет в этот поход.
     В тот раз, когда дядя Агигульф с ним впервые  пошел,  пожалуй  что  и
обошлось без серьезной беды. Теодобад был тогда еще молодой,  задору  было
много, а опыта мало. За опытом, считай, и пошли в поход тот.
     Прогулялись они по  землям  герульским.  Пощипали  герулов.  Доблести
проявили много, только толку с этого почти не было. В том году  у  герулов
недород случился. У нас тоже недород был, от недорода и на герулов пошли -
думали, в стороне от нас герулы живут, может, у них что-нибудь уродилось и
можно отнять. Герулы же сами были голодны и свирепы.
     Дядя Ульф в стычках с герулами несколько раз дядю Агигульфа от верной
смерти спасал. Безмолвно обучал его. Эта-то учеба, говорил нам потом  дядя
Агигульф, сильнее всего в память ему  и  запала.  Хотя  у  дяди  Агигульфа
сомнение насчет Ульфа есть. Думает он, Ульф больше потому его спасал,  что
дедушкиного гнева опасался.
     Сам Ульф из того похода невредимым вышел, чего обычно с дядей  Ульфом
не случается. Видимо, потому, что рядом Агигульф был, от беды его оборонял
своей удачей. Так дядя Агигульф считает.
     В том походе Агигульф два подвига совершил. Во-первых, он посеял свое
семя среди герулок, что особенно отмечал в рассказах. Впервые тогда посеял
свое семя Агигульф, потому и запомнилось ему это. После  он  много  семени
посеял. Но тот посев с особенным чувством вспоминает. А всходов так  и  не
видел. Может, и не было всходов. Только об этом я дяде  Агигульфу  никогда
не говорю. Та герулка, говорит дядя Агигульф, не рабыня была, а свободная.
     Другой подвиг в том заключался, что в походе  том  завладел  Агигульф
добычей - мечом  узким  и  длинным.  Ульф  сказал,  что  меч  этот  спатой
называется - ромейской работы меч, из-за Данубия.  Таким  мечом  с  лошади
разить хорошо.
     Когда в бург приехали, Агигульф хвалиться спатой стал. Нравилось ему,
что другие завидуют. На спор хотел жердину спатой  перерубить,  но  ударил
неумело, и сломалась спата.
     Все, кто смотрел, как Агигульф хвастает, засмеялись  и  ушли,  одного
его бросили со спатой сломанной. А Агигульф, хоть и взрослым уже  стал,  в
походе побывал, семя свое посеял, смерть близко видел  -  заплакал,  точно
маленький. Так его Ульф и нашел.
     И сказал Ульф, что спата Агигульфу все равно не  годилась.  Лучше  бы
сделать из стали этой что-нибудь более подходящее.
     Агигульф захотел кинжал большой сделать из обломков  спаты.  Благо  в
бурге кузнецов хватает. Ульф же спросил, чем платить он кузнецу будет. Ибо
добычи из похода они не принесли, а недород был большой. Не знал Агигульф,
чем платить.
     Тогда и дал ему Ульф добрый совет. Не к здешним кузнецам  идти,  а  к
нашему сельскому кузнецу Визимару.  Визимар,  мол,  не  хуже  сделает.  За
работу же трудом с Визимаром расплатиться. Кузнецу  все  равно  в  огороде
копаться недосуг, зарос у него огород бурьяном в человеческий рост.
     И кинжал делать отсоветовал. Спросил у Агигульфа: видел, мол,  кое  у
кого топорики метательные? У герулов  сейчас  мало  кто  этими  топориками
обзаводится. Не в почете они нынче. А  напрасно,  ибо  оружие  страшное  и
полезное. Только владеть им  умение  надобно.  Чем  коварнее  оружие,  тем
больше умения оно требует, сказал Ульф.
     Агигульф на то фыркнул: не оружие это, а  игрушка  детская.  Ульф  же
отвечал, что топорик этот легкий, руку не тянет, а бросить  его  можно  на
далекое расстояние и неожиданно. На щит такой топорик поймать нетрудно, но
бывает и так, что оказывается он весьма полезным. Тут все от обстоятельств
зависит и от умения.
     И уговорил Агигульфа. Советов Ульфа все  слушали.  Ульф  только  себе
присоветовать не мог; другим же хорошие советы давал.
     И  сказал  еще  Агигульфу  Ульф,  что  покажет  ему,  как   топориком
действовать. Терпения много понадобится  Агигульфу,  чтобы  научиться  как
следует метать его.
     Как решили, так и сделали.  Отработал  Агигульф  у  Визимара;  а  как
топорик герульский сделать, про  то  Ульф  Визимару  рассказал.  Ульф  еще
сызмальства у Визимара в кузнице просиживал,  так  что  знали  друг  друга
хорошо. Тянуло Ульфа к тайнам кузнечным.
     Топорик получился на славу. Тут Ульф в новый поход ушел,  а  Агигульф
дома остался, потому что  так  дедушка  велел.  С  топориком  Агигульф  не
расставался, при себе носил. Холил и лелеял, как мать дитя.
     Запала мысль Агигульфу надпись магическую на топорике  сделать:  "Пью
кровь". В нашем селе грамоту знал один только  человек  -  годья  Винитар.
Храм Бога Единого тогда годья воздвигал. Прежде воином  был  годья.  Когда
Агигульф с просьбой своей пришел и  от  работы  его  оторвал,  рассвирепел
годья и крестом деревянным огрел Агигульфа. Чего  захотел!  Чтобы  надпись
языческую да греховную на оружии ему вывел!  Пока  Агигульф  ноги  уносил,
годья вслед ему орал: "Велено было возлюбить ближнего своего!"  И  крестом
угрожающе потрясал. Годья человек кроткий, но не любит, когда Бога Единого
обижают.
     Стал тогда думать Агигульф, как бы ему в  бург  выбраться,  где  тоже
люди были, грамоте знающие. Пошел тогда на военную хитрость  Агигульф.  На
охоту он отправился и оленя взял. После же хмурость  на  лицо  напустил  и
сказал Рагнарису, что сон ему был: оленя Теодобаду отвезти  надо.  Дедушка
спрашивал своих богов, так ли это, и боги подтвердили: да,  так.  И  повез
Агигульф оленя в бург.
     Пока оленя ели, нашел Агигульф человека, который  писать  умел  и  не
посчитал, что надпись "Пью кровь" на топорике так уж обижает Бога Единого.
Начертал слова эти для Агигульфа;  Агигульф  в  тот  же  день  на  рукояти
надлежащие знаки вырезал: "DRAGKA BLOTH".
     И вернулся из бурга с надписью на рукояти.
     Эту  надпись  дядя  Агигульф  нам  с   Гизульфом   часто   показывал,
рассказывал, что  вырезывание  знаков  было  великим  таинством.  Глубокой
ночью, в новолуние, горели кругом костры. В круге костров  сидел  Агигульф
один и вырезал знаки, только звезды и волки свидетелями были;  дружина  же
Теодобадова за пределами круга стояла, от  ужаса  млея.  И  даже  Теодобад
стоял и ликом бледен был.
     После Теодобад Агигульфу десять пленных герулов и десять  гепидов,  в
рабство обращенных, и десять иных рабов отдал. И убил их Агигульф;  кровью
же их костры те загасили. Топором "Пью кровь" убил. После того стал  топор
этот непобедимым и против герулов, и против гепидов, и против иных врагов.
     Много раз помогал "Пью-Кровь" Агигульфу, много раз жизнь его  спасал.
Рассказывал Агигульф, что однажды, устав от опеки Рагнариса, который,  как
наседка над цыплятами, над ним, Агигульфом, кудахчет, от скуки  изнемогая,
решил на север прогуляться. На  севере  же,  в  двадцати  днях  пути,  два
племени живут, на диво злобные и свирепые. Между этими племенами поле есть
и на поле том, ни на миг не прекращаясь, и днем, и  ночью  битва  кровавая
кипит. Племена же те обширны, и воины могучие там не переводятся.
     Спросили мы с Гизульфом,  какого  языка  те  племена.  Дядя  Агигульф
ответил, что племена эти столь свирепы, что и языка  не  имеют,  а  только
рычат от ярости, пеной исходя. Но дядя Агигульф уже не раз там был и умеет
с ними объясняться, длинные беседы яростным рыком ведя.  Ибо  словоохотлив
тамошний народ, медовухи испив.
     Вот Агигульф, от скуки спасаясь, и поехал  к  вождю  одного  из  этих
племен - медовухи попить и в ратной потехе участие принять. Семь дней ехал
от села на север и еще семь; на восьмой же в местности оказался холмистой,
где было много камней и больших валунов. И вдруг обступили дядю  Агигульфа
со всех  сторон  великаны,  из  земли  выпрастываясь.  Подумал  было  дядя
Агигульф, что погибель его  пришла.  Стали  великаны  валунами  громадными
кидаться. Много было великанов, а он, дядя Агигульф, один. Валуны  справа,
слева, сзади, спереди так и свистят. От ударов земля содрогается. Великаны
ревут - куда тем свирепым вождям, к которым дядя Агигульф  в  гости  ехал!
Вдесятеро громче ревут.  Конь  под  ним  начал  дрожать,  на  задние  ноги
приседая, и чувствовал дядя  Агигульф:  вот-вот  понесет  конь.  Тут-то  и
пригодился метательный топорик. Метнул его дядя Агигульф  и  прямо  промеж
глаз угодил самому большому, страшному великану - он у прочих великанов за
военного вождя был. Пал тот замертво и не шевелился  более.  Остальные  же
великаны устрашились и под землю попрятались.  Вырвал  свой  топорик  дядя
Агигульф из головы мертвого великана и дальше поехал. Без помех  до  места
добрался, медовухи испил, новостями  обменялся,  от  рычания  охрипнув,  в
ратной потехе поучаствовал, стену трупов вокруг себя нагромоздя,  и  назад
себе домой поехал. Как проезжал через край тех великанов, ни один из них и
не пикнул. Под землей от него, дяди Агигульфа,  хоронились.  От  убиенного
великана-вождя только костяк остался - стервятники растащили.  Стервятники
там не в пример нашим громадные.
     Дядя Агигульф, бывало, как  пива  выпьет,  так  зовет  нас  с  братом
Гизульфом и драться стравливает. Кто победит, тому позволяет топорик  "Пью
кровь" в дерево кинуть. Гизульф всегда меня побивает. Но когда-нибудь и  я
его побью. А топорик кидать Гизульф не умеет.
     Сейчас такого топорика у нас  в  селе  уже  не  сделать,  потому  что
Визимар от чумы умер.

                              СТАРАЯ КУЗНИЦА

     До чумы в нашем селе был кузнец. Кузница и сейчас  стоит,  кузнец  же
умер. Я помню нашего кузнеца, хотя был совсем мал,  когда  кузнец  жил.  Я
боялся его, потому что ликом черен он был, а глаза, волосы, борода были  у
него белые. Волосом, помню, буен был, шею  имел  бычью,  ручищи  огромные.
Волосы обрезал, не в  пример  остальным,  и  ремешок  на  голове  носил  -
длинными патлами у горна не помашешь. Вмиг займутся.
     Я потом только узнал, что кузнец тоже готом был, как и мы,  и  верить
не хотел, все думал, что он из тех подземных  великанов,  о  которых  дядя
Агигульф любит рассказывать.
     Помню, как к нам в дом он заходил и с Рагнарисом о чем-то  беседовал.
Точно гудело что-то в доме.
     Звали кузнеца Визимар. Родом он из того села был, что по  ту  сторону
бурга, если от нас глядеть. В том селе много родни нашей матери Гизелы, но
кузнец нам не родич.
     Кузница не в селе стоит, а поодаль, вверх по речке. Дедушка  Рагнарис
говорит, что кузнецы всегда поодаль от села селятся и ничто им не страшно,
ибо они близко знаются с Вотаном. И поверье есть, что если кузнеца  убить,
то это навлечет проклятие на весь род - разгневается Вотан. А Вотан  долго
гневается, порой дети внуками сменятся, а он все сердит и  не  успокоится,
пока весь род не изведет.
     От того места, где мы глину  для  обмазки  домов  берем,  она  видна.
Точнее, то, что осталось от нее, ибо с тех пор, как Визимар умер,  другого
кузнеца близ села нет. Есть кузнец в том  селе,  откуда  дедушка  Рагнарис
родом, но мы в то село не ходим, а за лемехами,  ножами,  серпами  в  бург
ездим.  В  бурге  они  дороже  стоят,  потому  что  кузнецы  там  лучше  и
заносчивее, но  дедушка  Рагнарис  говорит:  лучше  больше  отдать,  но  с
поднятой головой ходить, чем ради малого сбережения  принижаться.  И  если
сломается что, тоже в бург едем.
     В бурге кузнецы хорошие, спору нет, но и Визимар не уступал им. В том
селе, откуда дедушка родом, мечи ковать да закаливать не умели. И посейчас
не умеют. А вот Визимар умел. Только брался, говорят,  неохотно.  Мудреное
это дело.
     В наше село Визимар пришел, когда Алариха,  старого  военного  вождя,
уже убили и Теодобад, сын Алариха, военным вождем стал. Визимар  там  сел,
где и в прежние времена кузница стояла. Подновил  ее  и  жить  начал.  Жил
один,  к  себе  никого  не  брал,  ни  женщин,  ни  рабов.  Поведения  был
степенного, а нрава незлого, но необщительного.
     В селе его почти и не видели. Только иногда  к  Хродомеру  и  дедушке
Рагнарису захаживал.
     Тарасмунд рассказывал, что только  раз  в  году  веселился  кузнец  -
правда, от души, богатырским весельем, - на зимнем празднике, когда солнце
на лето поворачивает. Ставили в селе большое чучело зимы  из  прошлогодней
соломы, и кузнец молотом сокрушал это чучело; после же,  козлом  нарядясь,
везде по дворам скакал и Вотана неистово славил.
     Обычай этот старейшины наши из прежнего своего села принесли, а у нас
прижился.
     Потом,  когда  кузнеца  не  стало,  наш  дядя  Агигульф  стал  козлом
наряжаться. Любо-дорого смотреть было, как дядя Агигульф рядится в  козла,
потому что он перед тем сажей лицо мазал.
     Дедушка Рагнарис всегда ворчит, что с Визимаром оно лучше  было,  ибо
кузнец был настоящий и обычай правильно блюл, с  умом  скакал,  а  не  как
козел. Хотя бы нынешний праздник вспомнить, когда  Агигульф,  разгорячась,
во двор к годье заскочил, неистово Вотана славя. Годья же  смутился  и  не
знал, что делать, ибо обычай был дедовский и обижать все  село  не  хотел.
Столбом стоял. И Одвульф стоял  рядом.  Один  только  пес  дворовый  годьи
Винитара не стоял и без  всякого  позора  для  себя  и  села  нашего  дядю
Агигульфа со двора изгнал.
     Только раз в году и радовался кузнец тот Визимар, остальное же  время
будто гнело его что-то и оттого был он как бы печален.
     Уже потом, когда мы с Гизульфом подросли, а кузнеца не было в  живых,
рассказал нам дедушка, как все с этим Визимаром вышло.
     У Визимара в роду были кузнецы. Самого Визимара тоже кузнецом сделать
хотели и даже отдали в учение брату  матери  его,  который  слыл  в  бурге
отменным кузнецом.
     Пожив в бурге,  решил  Визимар  воином  стать,  а  ремесло  оставить.
Увлекало его буйство дружинное. Когда Аларих, наш военный вождь,  в  поход
свой славнейший на аланов пошел, в котором сложили голову и сам Аларих,  и
половина дружины его, Визимар тоже с Аларихом пошел. Не хотел  Аларих  его
брать, но умолил его Визимар.
     И согласился, наконец, Аларих и взял его с собой.
     В стычках с  аланами  удальцом  себя  показал  Визимар.  Перед  более
опытными воинами выхвалялся и потому безрассуден был.  Покуда  за  аланами
гонялись, пощипали заодно и несколько  сел  вандальских  (не  тех,  откуда
Велемуд и родичи его, а других, дальних). Те вандалы  дружественны  аланам
были, а с нами, даже когда не враждовали, дружбы не водили. В  набегах  на
села эти особенную доблесть Визимар показывал.
     Несколько дней Аларих преследовал аланов. Наконец, недалеко от нашего
села, по ту сторону реки, решили аланы бой принять.
     Сошлись с аланами в бою. С обеих сторон много воинов было.
     Визимар Алариху глянулся. Зная, однако, что нрав у юнца безрассудный,
и не желая терять его, поставил Визимара Аларих в задние ряды.
     Ударили аланы.  Сплошной  лавой  с  дикими  криками  понеслись.  Кони
громадные и всадники громадные.  Копья  тяжеленные.  Смяли  готские  ряды,
вдавили передние ряды в задние, чтобы свалку затеять. И  оказался  Визимар
рядом с Аларихом.
     Слева от него оказался Визимар. И надо  такому  было  случиться,  что
именно со стороны  Визимара  ударило  Алариха  копье  аланское.  Не  успел
отразить его Визимар, хотя и находился рядом, так что  мог  щитом  отбить.
Аларих от удара с коня упал и под копытами умер. Произошла беда на  глазах
ближайших соратников Алариха, верной его дружины. Уже тогда понял Визимар,
что не быть ему дружинником, и  ярость  свою  умножив,  изрубил  множество
врагов.
     В конце концов одолели готы аланов  и  многих  взяли  в  плен.  Стали
убитых собирать и плач великий подняли,  когда  нашли  изуродованное  тело
вождя своего. Визимар же исчез. Ни среди мертвых не было, ни среди  живых.
Те, кто видел, как погиб Аларих, говорили, что от позора Визимар  бежал  и
что лучше бы быть ему сейчас мертвым, чем живым. Другие же, помнившие, как
он бился, возражали.
     Дедушка Рагнарис в той битве не сражался, потому что  единоборствовал
с берсерком Арбром.
     Похоронили Алариха, пленных аланов зарубили  на  могиле  этой,  после
курган насыпали. Теодобад на место Алариха встал. Никто  не  сказал  слова
против того, чтобы Теодобад  военным  вождем  стал,  ибо  мало  того,  что
Теодобад был родным сыном Алариха, был он так же доблестен, как его  отец,
и уже тогда видно было, что совершит немало подвигов.
     Мудрым правителем показал себя Теодобад, несмотря на молодость  свою.
С аланами мир почетный заключил,  с  дальними  вандалами  замирился  малой
кровью (всего лишь один, особо злокозненный вандальский род, вырезал).
     И пошло все своим чередом. Только о Визимаре ни слуху ни духу.
     А год спустя в  заброшенной  кузнице  вновь  молотом  стучать  стали.
Сперва те, кто заметил, подумали, что духи там куролесят,  ибо  кузница  -
такое место, что вечно в подземное царство  распахнуто.  Туда  часто  духи
наведываются.
     И пошли  отважные  воины  во  главе  со  старейшинами,  Хродомером  и
Рагнарисом, - поглядеть, кто это в кузнице хозяйничает.
     Вышел  им  навстречу  человек.  Хродомер  долго  вглядывался  в  того
человека, после за сказал, засмеявшись:
     - Никак Визимар пожаловал?
     Хродомер Визимара в бурге видел, дядю его, кузнеца, знал. Историю  же
Визимара во всех селах готских знали.
     Видя, что Хродомер смеется, засмеялся и Визимар. Пригласил в  кузницу
зайти. Сказал кстати, что и мечи ковать умеет.
     Недолго старейшины у Визимара пробыли. Наутро от Хродомера в  кузницу
человек приходил, принес мешок муки в дар,  а  вместе  с  даром  и  добрые
пожелания. После же у Визимара никогда не было надобности в подарках - его
все село кормило и еще спасибо говорило.
     Из нашей семьи с Визимаром дедушка охотно беседовал, а потом и  Ульф,
когда подрос. Визимар Ульфу многое рассказывал, в том числе  и  такого,  о
чем Ульф никогда не говорил даже братьям своим.
     И вот как получилось, что  Ульф  с  кузнецом  дружбу  свел.  Ульфу  с
Аргаспом, дружком его - еще совсем мальчишками были -  запало  подглядеть,
как кузнец с подземными духами и с Вотаном  разговаривает.  Хоронились  за
кузницей, подслушивали и подглядывали. Видели,  как  кузнец  серпы  ковал,
лемехи, снова серпы... В конце концов, соскучился Аргасп, надоело  ему  за
кузнецом следить и другую забаву себе нашел; Ульф же упрямый был.
     Возле кузницы густо крапива росла.  Ульф  терпение  воинское  в  себе
взращивал и потому в самой крапиве сидел. И однажды дождался Ульф.
     Дверь в кузницу настежь была распахнута. Голос  кузнеца  доносился  -
разговаривал он с наковальней как с женой и с молотом как с братом; просил
помочь сделать ему волшебный железный клык, чтобы клыком этим врагов своих
убивать. После же выть стал кузнец волком,  ухать  филином  и  по  кузнице
козлом скакать. При этом кричал он страшным голосом, что крови ему нужно -
клык закалить. Крови человеческой, крови того, кто еще не стал воином и не
касался женщины.
     Трижды молотом по наковальне ударил и благодарить их стал за то,  что
послали ему такого человека, для жертвы необходимого.
     Ульфа в крапиве ужас сковал. Не мог ни рукой ни ногой пошевелить.  Из
кузницы кузнец выскочил, в одной руке серп, в другой  серп,  в  зубах  нож
зажат. Высоко ноги вскидывая, вокруг кузницы посолонь  бегать  начал.  Раз
обежал, второй обежал, затем, серпы и нож уронив,  в  крапиву  метнулся  и
Ульфа из зарослей извлек. Ульф отбиваться пытался, но какое  там!  Визимар
здоровенный был. Хохоча преужасно, в кузницу поволок.
     Там молока Ульфу дал, сказал - драконье молоко; наказал домой  сейчас
идти, никому об увиденном не рассказывать, назавтра же явиться.
     Ульф домой прибежал, лица на нем не было. Брата старшего, Тарасмунда,
нашел, кинжал ему свой подарил.  Тарасмунд  удивился,  но  Ульф  объяснять
ничего не стал.
     Назавтра Ульф в кузницу явился - на верную смерть пришел. Тут Визимар
ему и рассказал, что слежку за собой давно приметил и  решил  не  обмануть
надежды соглядатаев своих. Ульфу же урок был: следить взялся  -  незаметно
следи. Какой же ты воин, ежели следя, как пугало на огороде, торчишь?
     И похвалил за то, что на смерть явился, как обещал, - слово сдержал.
     Так и стал Ульф к кузнецу Визимару захаживать, дома же про это никому
не говорил. Дедушка Рагнарис случайно  узнал.  Столкнулись  как-то  раз  у
кузнеца.
     Потом уже, когда кузнеца Визимара в живых не было,  дедушка  Рагнарис
рассказал ему о том, как Аларих  погиб  и  как  Визимар  не  сумел  спасти
Алариха. И еще сказал, что когда они с  Ульфом  у  кузнеца  встретились  и
Рагнарис  Ульфа  домой  отослал,  Визимар  рассказал  ему,  как  мальчишку
выследил и какое испытание ему устроил. Так  его,  Рагнариса,  развеселил,
что тот со смеху чуть в горн не упал.
     Умер же Визимар от чумы. Когда умер,  неведомо,  ибо  нашли  его  уже
мертвого. Кузницу сжечь  хотели,  но  не  удалось  ее  сжечь,  потому  что
зарядили дожди. Дедушка  Рагнарис  сказал,  что  Доннар  не  хочет,  чтобы
кузницу сожгли, если дождь посылает. Да и когда нашли Визимара, дождь шел,
гроза началась. Дедушка говорил, что перед этим сушь стояла и сушь чуму  с
собой принесла, а дожди чуму смоют.  И  не  стали  кузницу  жечь.  Визимар
последний у нас был, кто от чумы умер и больше никто не умирал.
     Дедушка Рагнарис с  Хродомером  говорили  потом,  что  чума  по  селу
бродила  -  Визимара  искала,  а  как  нашла,  так  успокоилась.   Видать,
Аларих-курганный чуму эту за Визимаром посылал. Люди-то Визимара простили,
что Алариха не уберег, а сам Аларих, по всему ясно, не простил.
     Только я думаю, что не так все было, потому что чума  по  всему  краю
была и многих погубила и в соседних селах и даже в дальних, и в  бурге.  И
не только у нас она была. И у гепидов чума была, и у вандалов была.
     Еще я думаю, что дедушка тоже Визимара не простил, потому что  слышал
как-то разговор дедушки Рагнариса  с  Хродомером.  Хродомер  сетовал,  что
из-за сломанного серпа в бург приходится посылать, ибо нет  у  нас  своего
кузнеца, а в ТО село никто не ездит. И о кончине Визимара сетовал. Дедушка
же Рагнарис отвечал, что,  мол,  Визимар  потому  от  чумы  умер,  что  не
настоящим кузнецом был. Настоящий кузнец от  чумы  не  умирает,  ибо  огню
служит.

     Кузница с той поры, как кузнец Визимар умер, заброшенная стоит.  Туда
не очень-то любят ходить - место считается нехорошим. Хотя чума ни  одного
дома в нашем селе  не  обошла  стороной,  все-таки  в  доме  Визимара  она
закончила свой обход; оттуда  может  снова  прийти,  если  ее  лишний  раз
потревожить. Потому и не ходят в брошенную кузницу.
     Несколько зим тому назад, когда Гизульф был такой, как я сейчас,  вот
что приключилось.
     Дяди Ульфа с нами тогда  не  было.  А  когда  дяди  Ульфа  нет,  дядя
Агигульф петухом ходит, хвост развернув; при  Ульфе  он  не  очень-то  нос
дерет. Дядя Ульф в плену у герулов тогда томился.
     Однажды к дедушке Рагнарису зашел Хродомер. В веселом настроении  был
Хродомер.  Усевшись  во  дворе  на  солнышке  стал  нам  с  Гизульфом,   с
Ахмой-дурачком  и  сестрами  нашими,  были-небыли  рассказывать.  После  и
дедушка  Рагнарис  свои  рассказы  вплетать  стал.  Молодость  вспоминали.
Нечасто у нас такой праздник, чтобы дедушка рассказывал, вот мы и слушали,
разинув рот. А чтобы Хродомер истории рассказывал  -  такое  и  того  реже
случается.
     Тут и Валамир с дядей Агигульфом подошли и тоже слушать стали.  Стоит
послушать, когда Хродомер рассказывает.
     Зашла речь о кузнецах. Тут и  поведал  Хродомер,  что  в  заброшенной
кузнице всегда дух кузнеца жить остается. Если не побояться и в новолуние,
ночью, к кузнице прийти, следом за черным вороном Вотана, можно  услышать,
как призрак кузнеца призрачным  молотом  по  наковальне  бьет.  Выковывает
кузнец на радость Вотану невидимый меч силы неимоверной.  Виден  этот  меч
только раз в месяц бывает, как раз в новолуние. И вот, если не  побояться,
войти в кузницу и громовую руну в воздухе начертить, так что загорится она
в воздухе, будто пламенная, то расточится призрак кузнеца, а невидимый меч
останется. Завладев тем мечом невидимым, становится  человек  непобедимым.
Незрим меч и неощутим, но никакой доспех ему не помеха, а  кого  коснется,
тот обязательно в несколько дней умрет. А может быть, и сразу умрет.
     И  еще  сказал  Хродомер,  что  тот,  у  кого  невидимый  меч   есть,
обязательно  умирает  плохой  смертью.  Поэтому  только  тот  таким  мечом
завладеть стремится, кто решился мстить, не щадя себя.
     А мы с Гизульфом как раз собирались герулам за дядю Ульфа мстить.  За
то, что в плену держат, над родом нашим глумятся.
     И Ахма-дурачок тоже отомстить рвется. Словами не  говорит,  но  мычит
свирепо и лицо гневное делает.
     А Мунда мы не спрашивали.
     Несколько дней минуло; все не шел у нас из мыслей этот волшебный меч.
     Видать, не только нам он  в  душу  запал,  потому  что  как-то  мы  с
Гизульфом слышали разговор  между  нашим  дядей  Агигульфом  и  Валамиром,
дружком его. Они очень громко говорили, потому мы и  слышали,  хотя  и  не
старались особенно подслушивать.
     Дядя Агигульф говорил:
     - Зря мы на прошлое новолуние струсили.
     Валамир ему вторил:
     - А как не струсишь, ежели ворон над головой кружит, волки в  темноте
бродят, Вотана воем кличут, а из кузницы красный свет вырывается?
     Вздохнул дядя Агигульф и сказал прегорестно:
     - Ничего не поделаешь, испугался я. Вот брат мой Ульф  -  тот  бы  не
испугался. Может, племянники подрастут, храбрецами себя покажут, а мне уж,
видать, не владеть волшебным мечом.
     Задумчиво произнес Валамир:
     - Гизульф - да, Гизульф, может быть, и не  струсит.  А  вот  Атаульф,
по-моему, струсит.
     - Атаульф? - переспросил дядя Агигульф. Губами пожевал.  -  Может,  и
Атаульф не струсит. Ну, нам-то с тобой  в  любом  случае  уже  не  владеть
волшебным мечом.
     Мы с братом так и замерли.  Стало  быть,  все  правда,  что  Хродомер
рассказывал! Значит, действительно призрачный кузнец выковывает  волшебный
невидимый меч, если дядя Агигульф с Валамиром это видели!
     И так захотелось нам доказать ему и Валамиру, что оба мы храбрецы, не
в пример самому дяде Агигульфу, что даже во рту пересохло.
     А дядя Агигульф добавил, обращаясь к Валамиру:
     - Хродомер-то, старый лис, не все рассказал. Аларих  до  сих  пор  из
кургана выходит, все  кузнецу  отомстить  пытается.  Надо  бы  Алариха  на
кузнеца натравить, а пока они между собой сражаются, забрать тот  незримый
меч...
     И с тем в дом ушли, больше мы разговора их не слышали.
     Мы с Гизульфом стоим и аж трясемся - не поймешь,  чего  больше  было,
страха или радости. Поначалу думали мы, что разыгрывают нас дядя  Агигульф
с Валамиром. С другой-то стороны, Аларих действительно из кургана выходит.
Дедушку Рагнариса шутником никак  не  назовешь,  а  дедушка  беседовать  с
Аларихом на курганы ходит.
     И решили мы попытать счастья  там,  где  дядя  Агигульф  с  Валамиром
опозорились.
     Дождались новолуния, из дома тишком  выбрались  (не  только  от  отца
таились, но и от Ахмы-дурачка, чтобы с нами не увязался). Дядя Агигульф  в
этот день у Валамира заночевал, дедушке Рагнарису сказал,  что  копье  они
валамирово  ладить  будут  (разболталось,  дескать,   копье   от   частого
употребления) - мы так поняли, что бражничать они собираются.
     Шли мы с Гизульфом по улице, все тихо было, а как мимо дерева  одного
проходили, где вороны днем  гнездятся,  вдруг  взлетело  воронье  разом  и
разоралось страшным голосом. Во все стороны вороны полетели; а  одна  -  в
сторону старой кузницы. Мы сразу поняли, что это Вотана посланец.  Гизульф
сказал, что уверен - ворон это. И крупнее он, чем все прочие, в два  раза.
А то и в три.
     Я в темноте ничего не видел, но Гизульф  был  уверен.  Тогда  я  тоже
поверил. И мы пошли за посланцем Вотана к старой кузнице - счастья пытать.
     Ворон сразу исчез, но мы и без него дорогу знали. Шли по  берегу.  От
реки туман наползал. И вот в тумане тень показалась - волк то был крупный,
крупнее обычных волков. То справа от нас,  то  слева  скользил  он,  будто
следя, чтобы с пути мы не сбились.
     Два или три раза мерещилась нам в тумане фигура в шляпе с  посохом  в
руке. И волчья тень ластилась к этой фигуре.
     - Вотан! - прошептал Гизульф.
     Я перепугался  от  восторга.  Никогда  прежде  такого  не  испытывал.
Дедушкины  боги  все-таки  деревянные,  отец  наш  Тарасмунд  "истуканами"
называет их и "идолищами".
     Когда мы к кузнице подошли, то позабыли даже о Вотане  и  его  волке.
Потому что было  все  точь-в-точь  как  описывали  в  том  разговоре  дядя
Агигульф с Валамиром. Крыши у кузницы уже не было и двери тоже не  было  -
нараспашку стояла. И оттуда, из глубины развалившейся  кузницы,  вырывался
красный свет, будто входы в подземное царство разверзлись.
     И как только приблизились мы, донесся удар молота.
     Только смолк звук от удара молота, как  позади  нас  вода  заплескала
(кузница почти на самом берегу стояла). Обернулись  мы,  как  безумные,  и
увидели, что из воды воин выходит.
     Лицо у воина шлемом закрыто, в руке щит, меча нет. И нагой он был.
     Поняли мы, что за мечом он пришел.
     Тут Гизульф завопил пронзительно и истошно, а я со страху обмочился.
     И вдруг кануло все. И воин в тумане скрылся, и молот  стих,  и  пламя
потухло.
     А может, и не потухло, потому что бежали мы, очертя голову.
     Добежали до дома, спать вместе повалились, в обнимку, но  заснуть  не
могли, потому что дрожали. К тому же, я был мокрый.
     Наутро  все  это  мы  Ахме-дурачку  рассказали.  Больше  некому  было
рассказать, потому что отец  бы  прибил  нас  за  такие  подвиги,  а  дядя
Агигульф бы высмеял. Ахме же и наврать можно было,  что  мы  героями  себя
показали и перед самим Вотаном не осрамились.
     Ахма  слушал,  глазами  вращал,  волосами  тряс  -  видно  было,  что
взволнован и завидует. После Ахма ушел куда-то.
     Остались мы с Гизульфом вдвоем. Тут Гизульф мне говорит:
     - Дураки мы. Надо было  Бога  Единого  позвать.  Бог-то  Единый  один
вместо всех богов, он бы и Арбра прибил, и Вотана поборол с волками его.
     А я о другом думал. И сказал брату моему Гизульфу:
     - Не к кузнице ли Ахма-дурачок пошел? Пойдем за ним,  посмотрим,  что
он там делать будет.
     Мы пошли.
     Ахма как раз из старой кузницы выбирался, когда мы подбежали. В  руке
вещицу какую-то держал и глядел на нее недоуменно.
     Гизульф Ахме грубо сказал:
     - Дай сюда!
     И отобрал вещицу ту.
     Это был волчий клык на веревочке, выкрашенный до половины красным. Мы
сразу узнали его. Наш дядя Агигульф много амулетов на шее носит. Этот клык
тоже его амулет был.
     Дядя Агигульф  голыми  руками  вырвал  его  из  пасти  волка-людоеда,
который в полнолуние оборачивается воином невиданной силищи,  и  макнул  в
волчье сердце, когда разорвал людоеду грудь. Все это дядя Агигульф  сделал
голыми руками. Так он нам рассказывал.
     А волк этот оборотень среди гепидов дальних жил. А те и не  понимали,
что оборотень среди них живет - на то они и гепиды.  Так  бы  и  мучились,
если бы дядя Агигульф случайно с Теодобадом  на  них  в  поход  не  пошел.
Походя и оборотня извели. Гепиды потом  благодарили  -  те,  которые  живы
остались.
     Как увидели мы с Гизульфом этот клык, так и онемели. Сразу многое нам
внятно стало. И разговор тот между дядей Агигульфом и Валамиром  (как  это
нам раньше в голову не пришло, что не стал бы  дядя  Агигульф  громогласно
признаваться в своей трусости! Да и когда это трусил дядя  Агигульф,  если
большие отряды при одном  его  имени  разбегаются?)  И  копье,  которое  у
Валамира как раз в новолуние расшаталось. И вороны,  что  вдруг  с  дерева
взлетели (камнем, видать, в них  бросили).  И  волчья  тень,  и  фигура  с
посохом - небось, Ода-пастуха с Айно подрядили,  бражку  угрюмому  пастуху
выставили, чтобы пакость сотворить им помог.
     Вспомнил я, как обмочился,  и  снизошла  на  меня  священная  ярость.
Выхватил я клык из рук Гизульфа и полетел к дому, как  камень,  выпущенный
из пращи.
     И Гизульф за мной следом побежал. Только я тогда ничего  вокруг  себя
не замечал.
     Ворвались мы во двор, там дядя Агигульф сидит. И такой  он  довольный
сидел, сытый после обеда, на солнце сомлевший, что мы с Гизульфом от злобы
затряслись. Испустили боевой клич и набросились на него с двух  сторон.  Я
дядю Агигульфа клыком заесть пытался. А Гизульф, оседлав,  по  голове  его
кулаками молотил.
     Дядя Агигульф поначалу на землю пал и  заскулил  прежалобно,  стал  о
пощаде просить. Мы с Гизульфом  только  рычали  звероподобно.  Тогда  дядя
Агигульф вдруг скулить перестал, взревел, и  полетели  мы  с  Гизульфом  в
разные стороны: я в сарайку врезался, а Гизульф в ульфов дом. Лежим  и  на
дядю Агигульфа с ужасом смотрим. А тот расходиться начал. Руки растопырил,
по двору с рыком начал ходить, глаза вытаращив. Палка валялась под  ногами
- схватил, грызть начал. Потом об колено сломал.
     Сообразил тут я, что зубом оборотня грыз дядю Агигульфа. Чуть  второй
раз со страху не обмочился. А ну как в волка дядя Агигульф превратится! Не
простит ведь мне дедушка Рагнарис.
     С Агигульфом все страшнее становится.  Встал  на  четвереньки,  давай
руками-лапами землю рыть и бросать, точно пес.  Голову  к  солнцу  поднял,
взвыл... и вдруг сел на землю и лицо у него глупое стало.
     А из нашего дома как раз вышли дедушка Рагнарис, Хродомер и отец  наш
Тарасмунд. Стоят у входа и на дядю Агигульфа  смотрят.  У  Хродомера  лицо
хитрое, улыбочка  блуждает.  И  глядит  так,  будто  запомнить  все  хочет
получше, чтобы потом рассказывать. Дедушка Рагнарис багровый стал. И  отец
покраснел, глаза отводит - стыдно ему за брата.
     И ушел Хродомер. Видно было, что не терпится  ему  своим  рассказать,
что у Рагнариса в доме творится. Едва только скрылся он из  виду,  дедушка
Рагнарис взревел погромче дяди Агигульфа и палкой дядю  Агигульфа  вытянул
по спине.
     Дядя Агигульф подхватился и бежать со  двора.  А  дедушка  ему  вслед
палкой швырнул и попал. И кричал, что вечно, мол, опозорит  его  Агигульф,
подменыш троллев. Только жрать  и  горазд.  Нарочно  он  перед  Хродомером
дураком выставлялся, что ли? Опять над родом Рагнариса все село потешаться
будет. И ежели он, Агигульф, так хорошо собакой представляться умеет, то и
быть ему, Агигульфу, собакой - посадят на цепь и пусть гавкает.
     Тут  отец  наш  Тарасмунд  спросил  нас  с   Гизульфом:   что,   мол,
случилось-то? Мы ему все рассказали.
     Тарасмунд выслушал и засмеялся. Сказал,  что  когда  Агигульф  совсем
мальчишкой был, он кузнеца Визимара страх как боялся. И когда  приходил  к
нам кузнец, всегда под лавку прятался.

     Вечером дядя Агигульф явился мрачный  и  с  Ильдихо  шептаться  стал.
Просил у нее что-то. Ильдихо же таиться не стала, в полный голос ответила:
     - Не дам  тебе  меда,  и  так  мало  осталось!  Зачем  это  тебе  мед
понадобился?
     Отец наш Тарасмунд рядом был и в разговор вмешался. Дядя  Агигульф  и
сознался, что мед для Валамира нужен - захворал друг его Валамир.
     И добавил:
     - Полночи голый в воде простоял, как тут  не  простынешь.  Все  ждал,
пока огольцы до кузницы доберутся... А те, видать, тащились нога за ногу.
     Меда Ильдихо так ему и не дала. Но мы с Гизульфом ночью  видели,  как
дядя Агигульф его украл. А он видел, что мы видим, и кулак нам показал. Мы
на дядю Агигульфа больше не сердились.
     Когда Гизульф вырастет, женится и у него будут дети,  мы  обязательно
им такую потеху устроим. Это мы с Гизульфом  так  решили.  Все  равно  ему
придется брать жену и заводить  детей,  потому  что  он  старший.  Гизульф
сказал, что он впервые без уныния об этом думает.

                                   ЧУМА

     Раньше в нашем селе жило много больше народу,  чем  теперь.  В  нашем
селе было три больших рода - Хродомера (он первый на эту  землю  пришел  и
сел), Рагнариса, дедушки нашего, и Сейи (из  того  села,  что  за  бургом,
откуда и мать наша Гизела родом). Пришел Сейя потому, что Хродомер позвал,
землей соблазнил. Хродомер с этим Сейей много в походы  ходил,  еще  когда
Аларих жив был и лютостью своей держал  в  страхе  соседние  племена,  еще
когда Ариарих, отец Алариха, жив был.
     После той чумы в селе куда меньше народу осталось.  Но  я  это  помню
плохо, потому что был  еще  совсем  маленький.  И  Гизульф  плохо  помнит.
Ахма-дурачок, может быть, и хорошо помнит, но ничего толком рассказать  не
может.
     Мунд тоже помнит, но Мунд не любит о чуме вспоминать.
     Только один раз Мунд рассказал нам с братом Гизульфом о скамаре.
     Дедушка Рагнарис говорит, что князь Чума,  которому  все  подвластны,
часто облик скамара без роду и племени принимает и бродит так  от  села  к
селу, от бурга к бургу. И везде, где ни пройдет, семена мора рассеивает.
     Потому и не любят у нас скамаров. Неизвестно,  не  князь  ли  Чума  в
обличии человеческом в село пожаловал - от скамара же не  узнать,  кто  от
родом и где земля его. Да и крадут они, говорит дедушка.
     И что страшнее всего, иной раз в стаи сбиваются, могут пастуха  убить
и стадо угнать, а то и село разорить.
     Когда один скамар в село приходит, часто  на  пропитание  зарабатывая
народ  потешает,  на  руках,  как  другие  на  ногах,   ходит,   побасенки
рассказывает, песенки поет, новости разносит. Скамары -  слуги  Локи,  так
дедушка говорит, оттого и веры им нет. И смех у них недобрый. Когда скамар
один - смеется, а как товарищей себе найдет - в глотку готов вцепиться.
     Работу же в селе им не дают и в дом не пускают.
     Да и какая вера может быть тому человеку, который  отдельно  от  рода
своего живет?
     Тем летом, как чума к нам пришла, слухи уже  доходили,  что  прошелся
князь Чума по становищам аланским, задел вандальские села.  Но  далеко  от
нас это было.
     Но все равно, говорит отец наш Тарасмунд, тревога  к  нам  закралась.
Подобно тому, как смотришь на полыхание зарниц далекой грозы,  а  на  душе
беспокойно делается.
     И Теодобад (молод тогда был, только-только дружину под себя  взял)  в
бурге тревожился, как дикий зверь  взаперти  метался  и  от  тревоги  этой
лютовал. Когда человек один теодобадов горячкой захворал, Теодобад ему  из
бурга уйти велел, а дом его сжег. Потом нашли того человека. Так  и  помер
на дороге, недалеко от бурга. И не от чумы умер, сказывали, а  от  обычной
лихоманки.
     Только одно - не уберег бурга. И дружину не  уберег.  Пришла  в  бург
чума и многие умерли.
     Наше село поначалу боги оберегали. И Бог Единый его оберегал.
     Но потом, как чума  прошла  через  село  наше,  годья  Винитар  много
попреков наслушался. Дедушка Рагнарис и Хродомер  пеняли  годье  Винитару,
что врет он все про своего Бога Единого. Если бы его хваленый  Бог  Единый
такой сильный и добрый бог был, разве позволил бы он чуме  такое  в  нашем
селе сотворить? Вотан и Доннар и Локи - недобрые, никто и не врет, что они
добрые. Это суровые боги для настоящих воинов.
     Годья же Винитар ярился и кричал, что Бог Единый попускает такие беды
по грехам нашим многочисленным. И  то  диво,  что  не  все  село  от  чумы
вымерло, ибо идолища на каждом шагу и идолопоклонство процветает.
     Тогда-то, во время чумы, и уверовал Одвульф в Бога Единого,  а  после
перед всем селом похвалялся, как Бог Единый его от напасти уберег.
     Самого  же  годью  Винитара  не  Бог  Единый,  а  те,  кто   идолищам
поклонялся, от чумы уберег. Так вышло.  Годья  за  долг  свой  почитал  по
умирающим ходить, слово Божье  им  толковать,  чтобы  те  хоть  померли  с
пользой для души своей, коли жили, как зверье, в идолопоклонстве. И гневно
с умирающими беседовал, так что едва бит не бывал.
     Но трудно побить годью Винитара, ибо он был некогда добрым воином.
     Рагнарис же с Хродомером между собою  решили,  что  негоже  годье  со
двора на двор бродить, чуму на плечах таскать.  Предложили  ему,  коли  он
такой истовый, в храме Бога Единого денно и нощно  молитвы  возносить,  но
чтобы из храма ни-ни.
     Отец же наш Тарасмунд поклонялся тогда дедушкиным богам  -  не  успел
еще на пути своем хитроумного Велемуда-вандала встретить. Но добр был  уже
и тогда. В доброте своей великой и нерассуждающей и спас  Тарасмунд  годью
от чумы, неукоснительно следя за тем, чтобы  завет  старейшин  выполнялся.
Как вышел годья из храма, к умирающим идти вознамерившись, так и  заступил
ему дорогу Тарасмунд со щитом и мечом. Годья и понять-то толком не  успел,
что к чему, а Тарасмунд уже с размаху ударил его краем щита в  подбородок,
едва зубы годье не выбил. Но лучше уж живу быть, хоть  и  беззубу,  чем  с
зубами, да в могиле.
     Тело годьи бесчувственное в  храм  Бога  Единого  снес.  Занавес  там
висел, алтарную часть отделял (Тарасмунд об этом тогда  ничего  не  знал);
снял Тарасмунд этот занавес и ложе годье мягкое возле алтаря устроил.  Сам
же у входа ложе себе сделал. Так и принудил годью в храме жить.
     Еду и питье годье и Тарасмунду, с шуточками и прибауточками, наш дядя
Агигульф носил - тогда он совсем молодой был. Дядя  Агигульф  и  сейчас  в
Бога Единого не верует, а тогда и вовсе для него ничего святого не было.
     После годья признавал, что спасли его Тарасмунд с дядей Агигульфом от
смерти, но говорил, что это все Бог Единый устроил руками язычников.  Храм
же после всего этого заново освящал и за занавес очень ругал Тарасмунда.
     С ними потом еще Одвульф в храме жил, но Тарасмунд Одвульфа  презирал
за трусость, ибо Одвульф к Богу Единому потому прибежал,  что  Бог  Единый
сильнее князя Чумы и может князя Чуму побороть; вот  и  поспешил  к  более
сильному переметнуться, чтобы оборонил.
     Тарасмунд потом говорил, что в те дни ярость в нем бешеная  кипела  и
был он зверю дикому подобен, ибо многих из нашего рода князь Чума забрал и
ничего против этого Тарасмунд сделать не мог.
     Пришел же князь Чума в наше село так. Как дед и  рассказывал,  принял
князь Чума облик скамара, только мы тогда  не  знали  об  этом.  Ибо  этот
скамар не был похож на прочих, наглых, да грубых,  да  трусливых.  Был  он
немолод и видно было, что не от лености и  гнусности  нрава  бродяжничает.
Заметно было, что к работе на земле привычен - повадка  выдавала.  Приютил
же его Сейя и думал сделать своим человеком. Скамар же благодарность  свою
показывал. Потом только поняли мы, что так-то и провел нас князь Чума. Был
бы скамар на других похож, мы бы сразу его прогнали, в дом бы не пустили.
     Сорок дней минуло с той поры, как скамар у Сейи поселился, и  умер  у
Сейи раб. Внезапно умер: вот он стоит - и вот уж он пал на землю и  мертв,
а лицо черное.
     Тогда и хватились скамара.
     Скамар со всеми на поле был, снопы вязал. Стоял,  согнувшись;  сквозь
худую рубаху лопатки торчат, волосы серые от пота слиплись,  а  руки  знай
себе ловко работают. Наше поле поблизости было, все на поле вышли,  потому
видели все, что со скамаром случилось.
     Ударил его камень между лопаток. Кто бросил - того никто не  заметил.
И камней-то на поле  вроде  бы  и  не  было,  а  ведь  нашлось  и  немало.
Выпрямился скамар, еще не понимая, и тут ком земли прямо в лоб ему угодил.
Повернулся скамар и побежал.
     Ничем удивления своего не показал. Привык,  чтобы  его  гнали.  Стало
быть, и в самом деле князь Чума это был, раз убегал, вину свою зная.
     Побежал, но тут дорогу ему заступили. Метнулся  туда,  сюда  -  везде
люди стоят.
     Скамара быстро окружили со всех сторон - и родичи Сейи, и наша родня,
и родня Хродомера на крик прибежала. И стали скамара бить.
     Первым его Вутерих поверг, сын Сейи, друг отца моего,  Тарасмунда,  -
ловко серпом по лицу  ударил  (в  шею  метил,  но  промахнулся).  Тут  все
навалились, кто рядом был. И мы с Гизульфом там были,  и  Ахма-дурачок,  и
Мунд, наш брат тоже, другие наши братья, те, что после от чумы умерли. Все
мы там были, все наше село прибежало князя Чуму гнать.
     Когда же отступили все от скамара, как волна от берега, то ничего уже
от скамара и не осталось - одно  только  месиво  темно-красное,  я  помню.
Смотрели на это месиво в страхе, ибо князь Чума, даже если убить  тело,  в
котором он пришел, так просто из села не уходит.
     Гизела заплакала и на руки меня взяла.  А  я  не  понял,  почему  она
плачет, потому что мне весело было скамара гнать. Я  думал  поначалу,  что
чума это здорово, потому что все вместе собрались. И князя Чуму убили. Вот
какие мы сильные, когда все вместе, - никто нам не страшен.
     Рагнарис велел сыновьям своим быстро  хворост  нести,  чтобы  останки
скамара спалить. А Сейя людей  домой  послал,  чтобы  того  умершего  раба
подальше отнесли и сожгли. И когда все побоялись идти и раба того уносить,
Сейя одного из своих рабов по лицу ударил и велел ему: "Ты пойдешь".  И  я
видел, что тот человек  смертельно  перепугался,  но  ослушаться  Сейи  не
посмел.
     Хродомер сказал, чтобы все можжевельник собирали и  жгли  на  дворах,
дома окуривали и сами окуривались. И сказал, чтобы все в селе так  делали.
Хродомеров отец (так Хродомер сказал) говорил, что так делать надо,  когда
чума подступает.
     То поле, где скамара убили, и сейчас брошеное стоит,  потому  что  не
рождается там ничего.
     Дядя Агигульф потом говорил нам с Гизульфом,  страшную  клятву  взяв,
что не будем так делать, про это поле. Будто если взять оттуда в последний
день старой луны щепотку  земли  и  кому-нибудь  в  питье  подсыпать,  тот
человек начнет чахнуть и сохнуть и через полгода умрет.  Только  у  нас  в
селе про это все знают, потому  так  и  не  делает  никто.  Дядя  Агигульф
сказал, что если у  нас  в  селе  кто-нибудь  сохнуть  начнет,  он  нас  с
Гизульфом, не разбирая, притащит  на  скамарово  поле  и  эту  землю  есть
заставит.
     У нас в селе это место стараются стороной обходить, плохим считают.
     Когда чума отступила, годья Винитар на этом месте крест поставил.  Но
крест и года не простоял - упал. Сгнил, а ведь из  доброго  дерева  сделан
был.
     После того, как скамара на том  поле  убили,  еще  несколько  человек
чумой заболело и умерло - у Сейи, а после у нас и у Хродомера. Младший мой
брат умер (последний ребенок из рожденных Гизелой), его звали как  дедушку
- Рагнарис. Потом в нашей семье  еще  два  ребенка  умерли  -  мои  братья
Теодульф и Теогизил. Теодульф был старше меня и Гизульфа, а  Теогизил  был
старше меня, но младше Гизульфа. Я их почти не помню, потому что был тогда
маленький. А Гизульф их помнит и говорит: "Невелика потеря". Но наша  мать
Гизела так не думает.
     Еще в нашей семье старый раб-дядька умер. Он нашему дедушке Рагнарису
принадлежал. По нему дядя Агигульф больше всех убивался, потому что дядька
этот баловал дядю Агигульфа, все его мальчиком считал.  А  я  его  боялся,
потому что у него лицо все бородой заросло. Дедушка Рагнарис говорил,  что
был он даком и что в бурге его перекупил у одного из алариховых воинов.
     Когда князь Чума по всему нашему селу гулял и во  все  двери  стучал,
дедушка Рагнарис усердно богам молился, а дома у нас можжевельник курили и
еще какие-то травы, которых я не помню. Дедушка говорил потом, что  это  и
отворотило чуму от нашего дома, так что немногие от нее умерли.
     Когда уже чума на убыль пошла, заболел наш дядя Храмнезинд  (которому
потом голову отрубили), но он не умер.
     У Хродомера больше народу умерло. Но у Хродомера рабы умирали,  а  из
семьи Хродомера только девочка умерла, внучка хродомерова.
     У Валамира после чумы никого родных не осталось. Сам Валамир в походе
был, вернулся на пустое пепелище. Умерли и отец  его,  Вульфила,  и  мать,
Хиндесвинта, и младший брат Вамба. Только два  старых  раба  остались,  из
тех, что самого Валамира еще сосунком помнили.
     В этот поход Валамир с Гизарной перед самой  чумой  ушли.  Они  не  с
Теодобадом пошли, а  с  Лиутаром,  сыном  Эрзариха,  что  в  ту  пору  над
вандалами поднялся и с очень дальними гепидами войну развязал.
     Валамир нам дальней родней приходится, а Сейе - ближней. Род Сейи  во
время чумы весь вымер, никого не осталось, если Валамира не считать.
     Гизарна со своей матерью незадолго до князя Чумы в наше село  пришел.
Если бы не скамар, который всему виною был, то на Гизарну с матерью его бы
подумали, что они князя Чуму приветили. Когда Гизарна вместе  с  Валамиром
из  того  похода  пришел,  матери  своей  он  уже  не  увидел,  и  она  не
порадовалась подаркам, которые он привез. Подарки  эти  он  на  ее  могиле
сжег. После же к нашему  дедушке  пришел,  чтобы  все  узнать,  как  было.
Дедушка Рагнарис ему и рассказал про скамара  и  признался,  что  не  будь
скамара,  точно  бы  Гизарну  обвинили.  Дедушка  Рагнарис  велел  Ильдихо
накормить Гизарну и на  ночь  приютил.  Наутро  же  ушел  из  нашего  дома
Гизарна.
     У Аргаспа брат умер, Одрих, силищи неимоверной. Первый  силач  был  в
нашем селе, гордость старейшин; сгорел же в один день от черной смерти.
     Теодагаст,  младший  из  племянников  Хродомера,  разом  всех  женщин
лишился - и матери, и сестер, и жены, которую недавно взял. Сам же  спасся
чудом, хотя тоже болен был. Он последним в  своей  семье  заболел.  Жилище
свое сам огню предал и новое построил. И работой этой от безумства спасся.
     Фрумо, дочь Агигульфа-соседа, тоже болела и с тех  пор  придурковатой
сделалась. А кривая была от рождения.
     И жена Агигульфа-соседа умерла, и ребенок, которого  она  носила,  не
родился. Так дедушка Рагнарис говорит, Агигульфа-соседа временами жалея.
     Был в нашем селе один воин Герменгильд, пришел в наше село  со  своим
побратимом-аланом по имени Кархак; в одном доме жили и вместе умерли.
     Умерла мать Ода-пастуха, та аланка, которую Эвервульф, друг Ульфа,  в
село привел.
     Еще умерли Арпила, Эорих,  другой  Эорих,  Гаутемир,  Бавд,  Фритила,
Алафрида, Халлас и Мавафрея.
     Их годья каждый год в храме поминает, и я запомнил, потому что  годья
велит нам молиться за них. Умерли еще другие, но те  были  язычники  и  не
веровали в Бога Единого, поэтому годья их не поминает.
     Род Сейи вымер весь до последнего человека: жена его, Аутильда,  сыны
- Вутерих, Авив, Фредегаст и Арбогаст, дети Вутериха и дети Фредегаста.  И
жены их умерли. Из рабов только один остался, но и тот скоро умер, правда,
не от чумы, от другой  хвори.  Дом  Сейи  спалили.  И  дома  сыновей  его,
Вутериха и Авива спалили, а Фредегаст и Арбогаст с отцом своим жили.
     Дома сыновей Сейи рядом с большим отцовским домом  стояли,  потому  у
нас посреди села большая проплешина. Там трава сейчас  поднялась.  "Сейино
пепелище" мы эту поляну называем. Но в  отличие  от  скамарова  поля,  это
место плохим не считается, потому что Сейя добрый был хозяин и в селе  его
уважали.
     Имена сейиной родни годья Винитар не поминает,  потому  что  они  все
язычники; но я помню их, потому что о  них  дедушка  Рагнарис  говорит  со
своими богами.
     По селу еще несколько таких пустых мест есть, где раньше дома стояли.
После чумы там никто селиться не стал. И не из страха,  а  просто  потому,
что некому там дома ставить. Дедушка говорит, что если бы  не  чума,  наше
село с тем селом, откуда Хродомер  и  дедушка  Рагнарис  родом,  могло  бы
сравняться.
     Из-за чумы в нашем селе почти детей не осталось. Еще  у  Хродомера  в
доме дети есть, но они слишком малы, чтобы мы с  Гизульфом  могли  с  ними
дружбу водить.
     А для молодых воинов достойных невест в селе не найти, а которые есть
молодые девушки - те почти все с нашими воинами в  родстве  состоят.  Есть
невесты в соседнем селе, откуда дедушку Рагнариса прогнали, но  не  оттуда
же жен брать! Так дедушка Рагнарис говорит  и  Хродомер  с  ним  согласен.
Потому и приходится жен вдалеке искать. Дядя Агигульф недаром о прекрасных
вандалках да гепидках все грезит. Это нам отец объяснил.
     Я думаю, нашу семью чума еще потому обошла (если  с  другими  семьями
сравнить), что дедушка Рагнарис и отец мой  Тарасмунд  над  воротами  мечи
повесили, чтобы князь Чума войти не мог. Мы много на  дворе  были,  потому
что в доме постоянно курили. Мне можжевеловый запах  до  сих  пор  о  чуме
напоминает, хотя я тогда и маленький был. И  дядя  Агигульф  говорит,  что
иной раз в походе как бросит кто можжевеловую ветку в костер - сразу  чума
на ум приходит.

                     ПЛАЧ ДЕДУШКИ РАГНАРИСА ПО БЫЛОМУ

     После того, как дядя Агигульф нас с Гизульфом пугал сперва в кузнице,
а после во дворе, когда оборотнем прикидывался, да  еще  после  того,  как
Ильдихо покражу меда обнаружила  и  крик  на  весь  дом  подняла,  дедушка
Рагнарис в печаль впал и о былом вспоминать громко начал.
     Дедушка Рагнарис всегда  о  былом  вспоминает,  когда  дядя  Агигульф
что-нибудь вытворит или когда вообще что-нибудь не по нему.
     Дедушка сажает меня на левое колено, на правое кружку с пивом ставит,
а Гизульф рядом с  кружкой  на  лавке  мостится.  Гизульф  уже  большой  и
тяжелый, его дедушка на колени не берет. Оттого на  почетное  место  возле
себя Гизульфа сажает, что в воспоминаниях дедушкиных дядя  Агигульф  редко
когда любимцем бывает. Когда дедушка долго  вспоминает,  у  него  по  усам
слезы начинают катиться.
     Раньше, говорит  дедушка  Рагнарис,  все  лучше  было,  не  в  пример
теперешнему. И деревья раньше выше были, сейчас как-то сгорбились. И  скот
крупнее урождался, сейчас измельчал. И небо голубее было, сейчас выгорело.
     Раньше люди чинно жили и воины вели себя подобающе,  а  таких  шутов,
как этот дядя Агигульф, и вовсе не водилось. Виданое ли  это  дело,  чтобы
воин у себя на дворе гавкал и землю руками кидал, аки пес шелудивый?
     Сел готских на земле прежде было куда больше, чем  теперь.  Оттого  и
другие племена не так заметны были. На холмах рощи  густые  шумели.  Дубов
было куда больше, чем теперь. В рощах вутьи дикие рыскали, лишь изредка  в
села в человечьем обличии заходя. Люди были друг с  другом  рачительны,  с
богами же щедры, к врагам своим свирепы. Богам в жертву не куриц ощипанных
(как нынче Хродомер перед севом принес) - кровь людскую  приносили,  рабов
во славу Вотана и Доннара убивали, а то и свободных. Оттого и благодать от
богов отческих широким потоком на села готские изливалась.
     Сам Вотан, радуясь, меж селами ходил  и  часто  видели  его  в  шляпе
странника и с посохом.
     И вожди прежде не в пример нынешним умудренные были.  Никогда  такого
не затевали, как нынче, чтобы  перед  самой  посевной  в  поход  идти.  Из
походов всегда пригоняли если рабов - так не перечесть, если лошадей - так
табун, если дорогих украшений с каменьями - так десятки телег. Не  то  что
теперь: сорвет с какой-нибудь замарашки колечко  медное  и  выхваляется  -
вот, мол, какую богатую добычу взял!
     Да и воины были куда лучше. Все оттого, что  настоящее  посвящение  в
мужской избе принимали, кровавое. Не то что  теперь  -  пойдет  в  мужскую
избу, блоху там на себе  словит,  старейшинам  и  жрецу  предъявит,  будто
подвиг ратный совершил, - вот тебе и все посвящение.
     Благолепие кругом царило. Вутьи  из  священной  ярости  не  выходили,
людей зубами рвали. Пленных либо убивали, либо в жертву  богам  приносили,
соплями над ними не мотали, как кое-кто ныне. Девиц  опозоренных  лошадьми
разметывали, а не замуж их совали всем подряд, чтобы  позор  скрыть.  Боги
стояли всегда свежей кровью вымазанные, сыты и довольны были.
     Враги нападали с дивным постоянством всегда через седмицу после того,
как урожай собран. И ждали врага, и радовались врагу, и побеждали врага, и
гнали врага.
     Родители для чад своих сил не  жалели  и  пороли  ежедневно.  Зато  и
родителям почет был, не то что ныне.
     Для старшего в роде седалище посреди двора возводили, чтобы сидеть он
там мог и надзирать над тем, чтобы жизнь  в  благочинии  проходила.  И  не
нужно было палкой грозить и напоминать, чтобы седалище воздвигли, - все  в
роду рвались эту работу сделать, ибо почет в том для себя видели.
     И наложницы в былые времена свое место  знали,  не  дерзили,  намеков
гнусных не  делали,  а  долг  свой  выполняли,  пиво  варили,  ублажали  и
прислуживали старшему в роде.
     Сыновья от отческого богопочитания не отходили, с лукавыми  вандалами
дел не имели, дочерей за лукавых вандалов не выдавали и в доме своем  этих
лукавых вандалов не привечали и советам их пустым не следовали.
     Да  и  вандалы  в  прежние  времена  иные  были.   Молчаливые   были,
неуступчивые да лютые, не то что нынешние, липучие, как лепешка коровья. А
у отца Аларихова, Ариариха, эти вандалы вот где были - в  кулаке  железном
держал их!
     И аланы иные были. Не торговлей пробавлялись, как теперь,  -  радость
ратной потехи народу нашему несли. Оттого и уважение аланам было,  не  то,
что ныне.
     Стареет мир, к закату ощутимо близится, говорил дедушка Рагнарис.
     Что о людях говорить, если даже коровы  и  козы  долг  свой  в  былые
времена знали и несли исправно и молока давали больше  и  гуще  то  молоко
было.
     И не было такого, чтобы бегать  приходилось  неизвестно  куда,  чтобы
радость настоящего единоборства испытать. Вся жизнь в борьбе  проходила  и
все было чинно и благолепно.
     Да и вожди народ  свой  почитали.  Ариарих,  отец  Алариха,  с  охоты
вернется, а после по селам ездит и со всеми добычей делится.  Да  и  охота
была дивной, столько дичи брал Ариарих, что на пять сел хватало.
     Да что Ариарих! Еще сын его, Аларих, сколько раз в этом доме  трапезу
с нами делил.
     Вожди по отцовским заветам жили и на тех  воинов  опирались,  что  по
селам хлеб выращивали, дружину же  малую  при  себе  держали.  Не  то  что
теперь, когда засела в бурге при Теодобаде  орава  проглотов  и  только  и
знает что орать: давай, давай! А Теодобад и рад стараться. Только  тявкнет
какой-нибудь щенок из последних дружинников  теодобадовых,  что  на  самом
краю стола сидит во время пира, что, мол, штаны у него  прохудились,  пора
бы, мол, в геройский поход отправиться, - так Теодобад  и  рад  стараться,
уже несется какой-нибудь герульский курятник  разорять.  И  вечно  посреди
сева норовит отправиться, либо в разгар жатвы.
     Воины бобылями не сидели, всяк род свой продолжить стремился.  Не  то
что нынешние (это он в Валамира метит): пивом до  самых  глаз  нальются  и
бабы им не нужны; муди и те у кабана оторвали - своих, что ли, нет?
     Да и что за воины нынче? Коня им подавай, пешими сражаться боятся; на
коня попону постели, конским потом брезгуют. Раньше в бой пешими да нагими
ходили, зато копье было исправное да меч острый. И из  боя  не  тряпки  да
побрякушки приносили, а оружие, ибо враг был столь же наг и суров.
     Вон Хродомер все сетует,  что  при  молодом  Аларихе  у  него  гепиды
уздечку вандальской работы стащили. А и правильно стащили; благо,  видать,
Хродомеру желали: негоже чужой работы сбрую брать.
     Что с Хродомера взять, если на поводу идет  у  молодых.  И  почитания
Хродомеру от молодых потому и нет. Вон, когда во время пахоты  (это  когда
Теодобад по глупости поход не ко сроку затеял и Тарасмунда  сманил)  делал
Хродомер Агигульфу замечания  кротким  тоном  для  поучения,  Агигульф  на
Хродомера, как пес бешеный огрызался, убить грозился. Разве в иные времена
снес бы такое старейшина от молодого воина?
     Он бы, Хродомер, еще с Агигульфом да Валамиром бражничать начал.  Или
того лучше, огольцов  этих,  Атаульфа  (то  есть,  меня)  с  Гизульфом  по
брошенным хатам пугать, с него бы, Хродомера, сталось.
     Что и говорить, плохо блюдет Хродомер  порядки  старинные.  Оттого  и
тяжко  так  приходится  дедушке  Рагнарису.  В  одиночку   благолепие   не
сохранишь, хоть ты тут умри.
     Вот был бы Сейя жив. Сейя умел старинное  благолепие  соблюдать.  Под
рукой Сейи все с оглядкой ходили, будь то хоть рабы, хоть иные  домочадцы,
хоть сыновья сейины.
     А девки!.. Разве было такое в прежние времена,  чтобы  дочери  воинов
самому что ни на есть никчемному мужику на всем селе в портки заглядывали,
мудями его мелкотравчатыми любовались!
     Когда дедушка Рагнарис такой, как я был, и в доме  у  батюшки  своего
жил, ни минуты он без дела не сидел, не то что мы с Гизульфом.  И  чистота
везде была. В свинарнике так чисто было, что хоть ночевать там ложись.
     И хозяйственным был он, дедушка Рагнарис еще с детских лет. Все в дом
нес, за своих же горой стоял.
     И не было такого,  чтобы  у  здоровых  детей  в  голодные  годы  хлеб
отнимали и калекам да полоумным отдавали, чтобы те тоже не померли.  Калек
и больных в капище относили, как было заведено. И  оттого  много  здоровых
детей жило и здоровей становилось. На них и опора была в семье.
     Конечно, и раньше такое было, что уроды рождались, говорил дедушка. У
отца дедушки  Рагнариса,  его  тоже  Рагнарис  звали,  тоже  иногда  уроды
рождались. Так отец дедушки Рагнариса как выяснял, что  ребенок  урод  или
недоумок, так сразу в капище его относил. И семье польза, и боги  довольны
были. Да и в селе от того были ему почет и уважение.
     Строгость в доме была и степенность. Разве бывало такое, чтобы вперед
отца кто-нибудь есть начинал, когда за трапезу  садились?  А  вот  Гизульф
недавно... (Тут дедушка о Гизульфе вспомнил и подзатыльник ему отвесил.)
     А работали как! Посмотрит человек на плуг - и плуг  будто  сам  землю
рыхлить начинает; только глянет на точильный камень - глядь, а нож  уже  и
наточен. А нынче!.. Агигульф уже в который раз  хлев  чинит.  Недавно  нож
наточил - так этим ножом даже Галесвинта, несмотря на всю  свою  глупость,
бы не порезалась.
     Все мельчает, все портится. Зерно урождается с изъяном, земля  раньше
черная была, а стала серая, да и вообще все серое стало,  потому  что  мир
стареет. Скоро наступит зима, которой три года  стоять,  а  там  уж  и  до
последней  битвы  недолго,  сгинут  все  в  одном  огне.  Ему-то,  дедушке
Рагнарису, что - он пожил и настоящей жизни отведал; а вот  нас,  дураков,
ему жалко.
     В бурге последний раз бывал, так смотреть там на все тошно. Лоботрясы
повсюду ходят, озоруют - и то скучно.
     Да и пиво ощутимо испортилось. Раньше-то оно душу веселило, а  теперь
желудок гнетет.  (При  этих  словах  дедушка  в  сторону  Ильдихо  кулаком
грозил.)
     Все безобразия оттого, что богов люди забывать  стали,  от  отческого
богопочитания оступились. Жертв кровавых не приносят,  соберутся  в  своем
храме, книжку какую-то читают и слезы  проливают:  ах,  бедный  скамар,  к
кресту его прибили. Того-то  скамара,  князя-то  Чуму,  своими  руками  на
скамаровом поле разорвали, и никто ни слезинки не уронил.  А  все  почему?
Потому что правильно поступили. Эта  вера  новая,  что  от  ромеев  к  нам
переползла, она похуже всякой чумы будет.
     И на кого богов отеческих променяли? И каких богов! Странника Вотана,
Доннара-молотобойца,  Бальдра,  светлого  господина  забыли,   а   бродяге
поклоняются. Кто он такой, бродяга этот?  Нешто  дал  бы  доблестный  воин
себя, как лягушку, распластать?
     Прав был старый Ариарих, отец Алариха.  Ежели  прослышит,  что  какой
воин дурью начинает маяться и кресту поклоняться, так  сразу  на  поединок
того воина вызывал и убивал. Иной воин  отказывался  против  вождя  оружие
поднимать, так тех Ариарих без поединка убивал. И так убил многих.
     Одежду меховую шить  -  и  то  разучились.  Раньше  грела,  а  теперь
холодно.

                                  ГУСЛИ

     Как-то раз дедушка Рагнарис послал дядю Агигульфа в  бург  за  новыми
серпами, дав для обмена овцу. Знал бы, что из этого выйдет, - ни за что бы
дядю Агигульфа не послал. Но тут уж волков бояться - в лес не ходить. Коли
имеешь дело с дядей Агигульфом, нужно быть готовым ко всему.
     Дядя Агигульф с собой мешок ячменя еще взял и  коня  своего.  Сказал,
что перековать бы коня не мешало.
     С тем отправился он в бург.
     Вернулся на следующий день. Серпы привез, коня привел, за  плечами  в
мешке гостинец привез. А какой  гостинец  -  не  говорил.  Сказал,  сперва
отобедать нужно, на голодный желудок  гостинец  этот,  мол,  правильно  не
понять.
     Когда коня в стойло повел, дедушка Рагнарис и увидел по  следам,  что
подкова одна с выщербиной,  старая.  Спросил  удивленно,  почему  коня  не
перековал. Неужто весь мешок ячменя на тот гостинец неведомый ушел? Да  на
что они сдались, такие гостинцы!
     Дядя же Агигульф ответил, кузнец про те подковы говорил, будто  очень
хорошие те подковы. До ромеев добраться и назад вернуться можно и  все  им
сносу не будет.
     Не верить кузнецу резона не было. Знает дядя Агигульф этого  кузнеца.
И дедушка Рагнарис его тоже знает.
     Бросили они о подковах спорить, и  трапезничать  мы  сели.  После  же
трапезы, как  насытились,  подступили  мы  все  к  дяде  Агигульфу,  чтобы
гостинец свой он нам показал.
     Дядя Агигульф, торжествуя, из мешка гусли вынул. Вернее, сперва-то мы
подумали, что это какой-то особенный лук, чтобы стрелять всем вместе,  ибо
гусли похожи на большой, как стол, ящик, и тетивы  через  весь  этот  ящик
натянуты. Но дядя Агигульф объяснил  нам,  что  гусли  это.  Помогают  они
сказителю песни о героях рассказывать. Мы с Гизульфом не очень поняли, как
это гусли помогают рассказывать. Они деревянные и слов не знают.
     Дедушка Рагнарис заворчал, зачем это дяде Агигульфу  песни  о  героях
понадобились.  Но  дядя  Агигульф  на  это  заявил,  что  давно  уже   дар
сказительный в себе ощущает. Как в битве мечом  размахнется,  как  опустит
меч на голову вражескую, как услышит хруст костей и  лязг  металла  -  так
строки сами собой на ум приходят.
     Случилось же в бурге вот что. Приехал дядя Агигульф и  зашел  дружину
проведать.  Первым  делом  повстречал  там  одного  дружинника  по   имени
Гибамунд. Сидел тот, изрядно уже  пивом  накачавшись,  и  скамар  какой-то
перед ним сидел, на коленях вот этот самый ящик держал.  И  песню  громкую
пел, за струны дергая.
     Гибамунд же подсказывал  скамару,  какие  слова  говорить.  Пели  про
битву, и выходило так, что этот Гибамунд самый главный герой в  той  битве
был. Подскажет Гибамунд еще какую-нибудь подробность той битвы,  а  скамар
тут же ладными стихами излагает. И за струны дергает беспрерывно, так  что
гром стоит,  как  если  бы  волны  о  скалу  разбивались,  разбитое  судно
проволакивая.
     Сел рядом дядя Агигульф. Заслушался. Завидно ему стало.
     У скамара рожа красно-сизая, глаза  вверх  завел,  знай  себе  струны
дергает да поет осипшим голосом, когда не пьет.
     У Гибамунда слезы подступают,  так  прекрасны  песни  те  были.  Дядя
Агигульф пива с Гибамундом и скамаром  выпил  и  тоже  слезу  сглотнул.  И
впрямь, прекрасные песни. И захотелось дяде Агигульфу, чтобы и о нем такие
песни сложили.
     Попросил Гибамунда учтивейше  скамара  того  песенного  ему  продать.
Гибамунд сказал на то, что скамар не продается, что, вроде  бы,  свободный
он. Хотя, ежели дяде Агигульфу не  лень,  может  в  рабство  скамара  того
обратить.
     Однако дяде Агигульфу лень было.
     Скамар же вдруг предложил дяде Агигульфу свои гусли. Мол, для  такого
статного воина, для такого  знатного  господина  ничего  не  жаль  отдать.
Точнее, сменять. А еще точнее, на мешок ячменя сменять, вон на тот,  какой
знатный господин из деревни своей притащил.
     Тут подумал дядя Агигульф о том, что скамар-то ему, пожалуй, и  не  к
чему. Дар  своей  поэтический  в  себе  ощутил.  И  раньше  строки  на  ум
приходили, битвы да героев воспевающие, а при виде дивных гуслей  и  вовсе
потоком полились.
     И играть на этих гуслях много ума не надо.  Ежели  скамар  за  струны
дергать научился, то уж дядя Агигульф сделает это куда  лучше,  рука-то  у
него не в пример сильнее скамаровой.
     Попросил только у того скамара, чтобы  секрет  какой-нибудь  показал.
Скамар охотно показал, как из струн  непотребный  визг  извлекать,  чем  в
восторг привел и Гибамунда, и дядю Агигульфа. И еще больше захотелось дяде
Агигульфу эти гусли иметь.
     И согласился он отдать мешок ячменя за гусли.
     Сменялись.
     Скамар уже напропалую  льстил  дяде  Агигульфу,  военного  вождя  ему
предрекая - при таком-то уме, при таком-то даре! Сразу видно, что  любимец
богов.
     И стал вдруг дяде Агигульфу скамар  противен.  И  Гибамунду  стал  он
противен. Вдвоем пинками его прогнали. Ячмень же не дали, потому что вдруг
открылось им, что украл эти гусли скамар.
     Гибамунд даже припомнил, что свояк у него в дальнем селе есть, так  у
свояка сосед был, а у соседа того, вроде бы, как-то видел  Гибамунд  такие
же точно гусли. И надо бы еще выяснить, не те ли это самые, чтобы  зря  не
позориться.
     Жаль будет соседу свояка гусли отдавать, если признает, а за  них  уж
ячменем заплачено. А так не жалко.
     И рассудив таким образом, обратили они ячмень в пиво и  стали  вдвоем
песни слагать. И так у них складно получалось без всякого  скамара,  такие
красоты на ум приходили и сами собою в слова ложились...
     Потом Гибамунд пение  оборвал  и  сказал,  что,  кажется,  расстроены
гусли. Спросил дядю Агигульфа, умеет ли он их настраивать.  Дядя  Агигульф
сказал, что не умеет. Гибамунд тоже не умел. Предложил  к  дружине  пойти.
Мол, две головы хорошо, а много лучше.
     И многие стали гуслями наслаждаться. Пиво полилось рекой.  Дружинника
не осталось в бурге, кто не попытался бы сыграть на гуслях свою  песнь,  и
состязались - кто сильнее дернет.
     После собаку словили и стали ее за хвост  тянуть.  Потянут  -  собака
взвизгнет. Потом по гуслям проведут особым секретным образом,  как  скамар
показывал, - гусли взвизгнут. Так и потешались, кто громче визжит.
     Потом собака дружинника укусила и была отпущена.
     Решено было, что негоже такую диковину от вождя  таить.  К  Теодобаду
понесли, громко песни распевая, а впереди дядя Агигульф  шел  и  что  было
мочи за струны тянул - старался ради вождя. Рядом Гибамунд вытанцовывал.
     Теодобад пива хорошо испил и предложил струны ногтем ковырнуть.  Мол,
видел раз знаменитого слепого певца, так тот ногтем ковырял, дивные  звуки
извлекая. И велел гусли подать.
     Стал гусли ногтями ковырять. Получилось. Но  после  палец  поранил  и
недоволен остался. Попробовал ножнами от кинжала водить -  тоже  интересно
получается.
     Ножны у Теодобада особенные, аланской работы,  с  выпуклым  рисунком.
Нарисованы там звери невиданные - рогатые кони, звери-леопарды и все между
собою бьются предивно.
     Под ножны Теодобад стал песнь  слагать.  Всех  Теодобад  превзошел  -
самую длинную песню спел. И громче всех пел.  Никто  с  Теодобадом  в  том
сравниться не мог. Понятно тут всем стало, что не даром  Теодобада  вождем
избрали. Пел же Теодобад о том, как на Афару  дружину  свою  водил  и  как
побили Афару-рикса, что на солеварнях сидел.
     И такая славная была та песнь, что у многих слезы показались.
     Дядя Агигульф мало что помнит. Помнит еще,  что  стрелять  из  гуслей
пытались, но осторожно, чтобы вещь драгоценную не попортить.
     Тут Теодобад о скамаре  спросил,  кто  таков  и  откуда  гусли  взял.
Гибамунд сказал, что скамар гусли у его свояка  спер,  это  уже  выяснено.
Решили татя изловить и наказать примерно.  Всю  ночь  по  бургу  носились,
искали скамара, чтобы суду предать, но не нашли.
     Под утро нашли одного скамара и повесили, только  это  другой  скамар
был.
     Наутро дядя Агигульф с гуслями в дорогу отправился.  Все  благодарили
дядю Агигульфа.
     Так закончил свой рассказ дядя Агигульф.
     И сказал дядя Агигульф, что отца своего почтить желает  той  музыкой,
которой и вожди внимали. С тем гусли себе на колени возложил и  за  струны
дергать начал, распевая во все горло. Пел он о подвигах  дедушки,  который
Арбра-вутью зарубил  в  честном  бою.  Как  сражались  голые  дедушка  наш
Рагнарис и вутья Арбр. Перечислять достоинства героев начал, сравнивая их:
у вутьи руки длиннее, зато у дедушки плечи  шире...  И  все  скальдическим
языком изображать пытался, так что и половины  мы  не  поняли,  как  вдруг
дедушка взревел, что, перво-наперво, клевету на него дядя Агигульф возвел,
что вовсе "закрома потомства" не  ниже  колен  у  него  болтались  и  "меч
отваги" вовсе не  на  врага  наставлен  был,  ибо  не  до  этого  было;  а
во-вторых, чтоб срамных песен при девках более не голосил!
     Дядя Агигульф обиженно замолчал, но вдруг с новой  силой  по  струнам
ударил и стал кричать про то, как "льется-хлещет кровь врагов, пролить  ее
всегда готов". Тут у всех дела какие-то на дворе нашлись. У  одной  только
Ильдихо не нашлись, за что она на дядю Агигульфа  злобу  затаила.  Дедушка
Рагнарис недолго крик этот терпел. Сказал, что раньше жили  без  гуслей  и
впредь, надо полагать, проживем. И без гуслей-то благочиние погибло навек,
а с  гуслями  и  вовсе  скамарам  уподобимся.  Еще  и  хродомеровы  придут
поглядеть, как у Рагнариса на дворе непотребства чинят. А  дяде  Агигульфу
скальдом не быть, по всему видать. И разумом скуден, и рожей не  вышел.  С
такой рожей только по герульским курятникам шастать,  "закрома  потомства"
куриные воровать.
     Да и Теодобад хорош, по рассказу  видно.  Аларих-то  по  сравнению  с
отцом своим, Ариарихом, втрое как скуден разумом был; а Теодобад,  похоже,
как на Афару Солевара сходил,  так  последние  остатки  ума  порастряс.  И
воинство вождю под стать.
     Спросил презрительно, как у этого дружинника  Гибамунда  отца  звать.
Дядя Агигульф ответил: тоже Гибамунд. Дедушка аж плюнул и сказал,  что  по
всему видать: Гибамунд от Гибамунда недалеко ушел.
     Его, дядю Агигульфа, за делом в бург посылаешь, а он чуть что -  и  с
дружиной  бражничать.  Спасибо  хоть  серпы  привез.   Мешок   ячменя   на
непотребную потеху пустил. Дядя Агигульф возразил, что сам Теодобад мешком
этим не побрезговал. Дедушка Рагнарис закричал:
     - Это тебе он "сам Теодобад", а мне  он  сопляк  паршивый,  не  лучше
тебя! Будь там хоть Аттила-батька, разницы никакой - мешка-то  ячменя  уже
не вернешь. Не для того день-деньской  о  хозяйстве  радею,  чтобы  сын  в
скомороха обратился.
     Добавил, что  ежели  дядя  Агигульф  совсем  решил  оскамариться,  то
дедушка Рагнарис ему это вмиг устроит. Бороду вот обкорнает, пинка под зад
даст - и готов скамар. Дело недолгое.  И  зарычал  страшно,  чтоб  Ильдихо
ножницы несла.
     Дядя Агигульф дожидаться не стал - схватил гусли  под  мышку  и  деру
дал. Дядя Агигульф не видел, а я видел, как  дедушка  Рагнарис  ему  вслед
глядел, за бока держался и хохотал, а после прибавил: "Весь в меня".
     А я еще и раньше понял, что дедушка Рагнарис дядю Агигульфа ни за что
не выгонит. Это он пугал дядю Агигульфа.
     Я побежал дядю Агигульфа догонять и нагнал  его  уже  у  самого  дома
валамирова. Остановил и хорошую весть ему передал:  чтоб  не  боялся  дядя
Агигульф, ибо дедушка на самом деле на него  вовсе  не  сердится.  Дедушка
смеется.
     Дядя Агигульф сказал, что знает.
     После возвращения дяди Агигульфа из бурга несколько вечеров так было:
едва солнце на закат идет, так от дома валамирова воинственный рев несется
и бряканье. В первый же день, как дядя Агигульф  к  Валамиру  гусли  снес,
герои, друг перед другом в умении скальдическом  выхваляясь,  одну  струну
порвали.
     Дядя Агигульф потом сказал нам  с  Гизульфом,  что  они  с  Валамиром
хотели показать звук, какой бывает, когда две конные лавы в бою  сходятся.
Хорошо еще, что одной струной отделались. Песнь  такая  героическая  была,
что едва снесли на хребте своем гусли ее могучую тяжесть. Могли и  пополам
треснуть.
     Вторая струна еще через день лопнула  в  руках  Валамира.  Он  кричал
песнь, а дядя Агигульф плясал и замарашку  валамирову  плясать  заставили.
Вошли в раж - струна и лопнула.
     Но богатыри не  отступились  и  все  равно  каждый  вечер  продолжали
искусство скальдическое постигать.
     Когда же  струн  на  гуслях  не  осталось,  их  Валамир  на  сеновале
схоронил, ибо дедушка Рагнарис запретил скамарскую потешку в  дом  к  себе
нести. Там потом мыши гнездо свили.
     Дядя Агигульф с Валамиром всем после рассказывали,  что  гусли  дрянь
попались. Сразу видать, от скамара гусли. Были бы настоящие, быть  бы  уже
Валамиру с Агигульфом скальдами, гордостью всего села.
     Дядя Агигульф вспоминал, как дедушка Рагнарис  рассказывал,  будто  у
великих риксов готских и скальды были великие, а у тех великих скальдов  и
гусли были великие - сами из золота, струны серебряные. На таких-то гуслях
играть, кто великим скальдом  не  сделается.  Даже  Одвульф,  может  быть,
сделается.
     Дедушка после того долго дядю Агигульфа скальдом величал. И  "закрома
потомства" поминал.

                                  ОЗЕРО

     После того, как брат мой Гизульф на охоте взял кабана  и  съели  того
кабана и брата моего Гизульфа к замарашке водили, сильно изменился Гизульф
и от меня отдалился,  а  к  дяде  Агигульфу  приблизился.  Я  на  то  дяде
Агигульфу жаловался и выговаривал; обвинить его хотел, что он дружбу мою с
братом нарушил. Дядя же Агигульф вдруг опечалился заметно  и  сказал,  что
было и у  него  в  мои  годы  такое  огорчение,  когда  старший  брат  его
Таразмунд, мой отец, взял себе  жену  и  от  него,  Агигульфа,  отошел.  И
добавил, заметно приободрясь, что зато впоследствии брата своего  старшего
Таразмунда славой превзошел. Ибо сколько он, Агигульф, в походы ходил -  и
сколько Таразмунд, семьей обремененный, ходил? Не сравнить! Вон и  конь  в
конюшне добрый стоит. А кто коня того добыл и в дом привел? И  уздечка  на
коне знатная, а кто ее в бою захватил? И седло богатое. Кто  седло  достал
для коня? Он, дядя Агигульф, добыл все это, сражаясь неустанно.
     Дядя Агигульф любит про коня напоминать.
     Я возразил на то дяде Агигульфу, что зато отец  мой  Таразмуд  Багмса
добыл, а дядя Агигульф только  и  горазд,  что  в  походах  юбки  задирать
(дедушка так говорит). Дяде Агигульфу нравится, когда ему про то  говорят,
что он юбки задирает.
     На то дядя Агигульф ликом просветлел  и  сказал,  что  настоящий  гот
всегда в походах юбки задирает. Что до Багмсов всяких, то тут всему  виною
агигульфова священная ярость: рвет он  Багмсов  на  части,  удержаться  не
может. Оттого и не привел ни одного. А наложниц и рабынь всяких он нарочно
не берет. Нечего дом наш рабынями засорять.  С  нас  дедушкиной  наложницы
хватит,  Ильдихо.  Агигульф  недолюбливает  Ильдихо.  А  что  ее   любить?
Наложница, а держится хозяйкой. Все потому, что дедушкина.
     После того, как дядя Агигульф видел на озере чужих, а никто больше не
видел, ни один человек, кроме моего брата Гизульфа,  Агигульфу  верить  не
стал. Дядя Агигульф из-за этого со всеми  дрался.  В  последний  раз  дядя
Агигульф дрался на хродомеровом  подворье,  там  правоту  свою  доказывая,
только это печально закончилось. Пока дрались, к нам от Хродомера  человек
прибежал и закричал, что дядя Агигульф хлев там повалил. Дедушка  Рагнарис
дядю Агигульфа домой палкой пригнал. После и сам Хродомер к нам являтся  и
требовал, чтобы дядя Агигульф у него хлев  починил.  Развалил,  мол,  хлев
своей дракой. Дедушка Рагнарис  заставил  дядю  Агигульфа  Хродомеру  хлев
поставить, а заодно и наш починить ему велел. Брат мой Гизульф жалел  дядю
Агигульфа и помогал ему, а еще шушукались они о чем-то в сумерках,  а  мне
не говорили. Я обо всем потом узнал. Они хотели на  озеро  вдвоем  идти  и
словить этих чужих, чтобы все село устыдить. Я думаю, дядя Агигульф  хотел
всех чужих порвать, только одного привести, а Гизульфа с собой брал, чтобы
духов озерных отгонять, дабы они благодушие на  дядю  Агигульфа  опять  не
напустили. Хотели и Валамира с собой  брать,  но  больно  уж  крепко  дядя
Агигульф с Валамиром в последний раз подрался. Рано, мол, еще  к  Валамиру
идти, пусть у того сперва синяки с лица создут. Да и на дядю  Агигульфа  в
те дни любо-дорого было смотреть: Валамир ему так  нос  расквасил,  свеклу
вместо носа сделал. Да еще палка дедова везде погуляла. Первые  дни  после
того дядя Агигульф все ярился, кричал, что всем красного петуха пустит и к
велемудовым вандалам уйдет, но потом душой отошел. И с Гизульфом шептаться
про то стал, что на озеро они тайно пойдут. Я однажды подслушал,  как  они
шепчутся.
     Я не хотел, чтобы они на озеро шли. Я боялся, что они привадят  чужих
к нам, покажут им дорогу в наше село. Но еще  пуще  чужих  боялся  дедушку
Рагнариса, который настрого запретил на озеро ходить. Страшен в гневе дядя
Агигульф, но куда страшнее гнев Рагнариса, ибо Арбр-убиенный за ним  стоит
и Аларих-курганный, а с ними встречаться никому не пожелаешь.
     Три дня прошло, как шептались дядя Агигульф с Гизульфом; я же глаз  с
них не спускал, ибо не хотел допустить, чтобы на озеро они пошли.  Гизульф
ночевал рядом со мной, поэтому не мог ночью уйти без того, чтобы я про  то
не узнал. На четвертую ночь перед рассветом я проснулся, будто  подбросило
меня. Хвать - нет рядом Гизульфа. Мы тогда на сеновале спали. Спустился на
двор, никого не увидел.
     Вдруг кто-то сзади подкрался ко мне, схватил и рот мне  зажал.  Я  от
страха обмер и подумал, что это враги  к  нам  на  двор  незаметно  вошли,
отбиваться начал и мычать, ибо громко завопить не мог. Потом  перед  собой
вдруг Гизульфа увидел, брата своего; он глядел на меня и  подло  улыбался.
Тогда я понял, что это дядя Агигульф меня держит. Тут  он  меня  отпустил,
наказав только не кричать, и по шее дал  для  убедительности.  Но  Гизульф
сказал,  что  я  непременно  пойду  и  старшим  на  них  нажалуюсь  и  что
обезопасить себя от такой беды одним способом можно: взяв  меня  с  собой.
Тогда я-де  с  ними  одной  виной  повязан  буду  и  не  стану  язык  свой
распускать. А дядя Агигульф добавил, что ежели стану, то они  с  Гизульфом
меня конями размечет. Но я не поверил, потому что у нас только один  конь,
тот самый, про которого дядя Агигульф вспоминать любит. И над  конем  этим
дядя трясется.
     Так и вышло, что мы втроем на  озеро  пошли.  Впереди  дядя  Агигульф
вышагивал, острогу на плече несет. Вторым меня пустили, чтобы не сбежал  и
дедушке Рагнарису про поход этот не донес.  Сзади  Гизульф  шел,  за  мной
приглядывал. Я все думал, что так из плена Ульфа вели, когда наш дядя Ульф
первый раз в рабство угодил, к герулам: впереди враг, позади  враг,  между
ними дядя Ульф плетется и глаз у него вышибли.
     Гизульф с рогатиной шел; дядя Агигульф ему  свою  дал.  Сам  же  дядя
Агигульф топором вооружился. А я безоружный.
     Так и шли через село. Солнце только-только вставало, все  еще  спали.
Только у Хродомера на  подворье  козу  доили,  а  на  выходе  из  села  мы
Ода-пастуха повстречали со стадом. Агигульф ему кулаком погрозил и палец к
губам приложил и Гизульф тоже ему кулаком погрозил, а я  только  улыбнулся
прежалостно.  Нашего  же  брата  Мунда  с  Одом  не  было,  только  собаки
вертелись. Од собак придержал, чтобы они на нас не бросились.  На  дальний
выпас шел Од, не иначе.
     Когда Од со стадом и собаками из виду скрылись и село осталось далеко
позади, а солнце уже встало, дядя Агигульф пришел в хорошее  настроение  и
песню горланить стал. И Гизульф тоже горланить стал. И так им было  хорошо
и весело, что я позавидовал и тоже хотел было с ними песню эту  петь,  как
вдруг вспомнил, что я - пленник их и глаз у меня выбит, как у дяди  Ульфа;
еще больше закручинился и не стал с ними петь.
     Я даже прикрыл один глаз, пока Агигульф, обернувшись, это не увидел и
не хмыкнул гнусно (на другой день у меня этот глаз  действительно  заплыл,
но об этом рассказ впереди).
     Мы шли и шли себе по холмам, где осиновые  рощицы  шумят,  переходили
болотца и сырые низины, от незабудок синие. После дубовая роща начинается.
За дубовой рощей Сырой Лог, где Гизульф своего кабана  завалил.  Но  мы  в
сторону взяли и рощу только краем прошли, а к Сырому  Логу  спускаться  не
стали.
     Тут дядя Агигульф от пения охрип и поучать  нас  стал,  как  к  озеру
ловчее выходить. Потому как к озеру подходы почти везде заболочены, однако
ж пара тропок есть. Одну тропку он, дядя Агигульф, как свои  пять  пальцев
знает. Тут в чем вся хитрость? Тот дуб найти, который немного в стороне от
рощи растет, будто выбежал он из рощи на открытое место и там  его  молния
настигла и пополам расколола. Если, не выходя из рощи, к этому дубу  лицом
встать, то тропка как раз  будет  видна  в  высокой  траве.  Вот  по  этой
тропинке и надо идти.
     Пока идешь, почти гибель от мошкары примешь, но  надлежит  претерпеть
это. Зато прямо к озеру выйдешь как раз в том месте, где берег сухой  и  в
воду небольшим мысом входит. На этом-то мыске в свое  время  и  отыскались
портки того пропавшего раба-меза.
     Трава тут в человеческий рост растет и не одна только мошкара  в  той
траве таиться может, прибавил дядя  Агигульф  значительно.  В  траве  этой
всякое таиться может. И  потому  надлежит  идти  с  оглядкой,  смотреть  и
слушать.
     При этих словах Гизульф взял рогатину наперевес, а я крепко пожалел о
том, что я безоружен. И надеяться мне  не  на  кого.  Ибо  не  могу  же  я
надеяться на человека, который  родного  брата,  точно  пленника,  куда-то
против его воли тащит?
     А еще, добавил дядя Агигульф, под ноги смотреть надобно. Ибо змей тут
видимо-невидимо, а на озере и того больше, одна другой ядовитее.
     С тем и пошли.
     Хоть и напугало меня напутствие дядино  (Гизульфа,  думаю,  оно  тоже
напугало), однако ж добрались до  мыска  без  приключений.  Из  всех  змей
только ужа один раз видели, да и то когда к озеру уже  подходили.  Лягушек
прорва  была,  это  да.  Я  про  лягушек  дяде  Агигульфу  сказал;  он  же
ответствовал,  не  оборачиваясь,   что   поговаривали,   будто   в   озере
царь-лягушка живет о трех головах, размером с быка; она-то, мол, раба-меза
и сгубила, из портков того выдернув и одним махом заглотив. По  его,  дяди
Агигульфа, мнению, именно так все оно и было.
     Я над его словами призадумался, умолк и острить более не  решался.  А
Гизульф только крепче за рогатину ухватился. Видел я, про что  он  думает,
будто вслух мне Гизульф сказал:  мол,  кабана  завалил  -  теперь  бы  еще
царя-лягушку завалить и на двор к дедушке Рагнарису притащить, то-то  была
бы потеха!
     Я,  правда,  сомневался  насчет  потехи.  На  что  дедушке  Рагнарису
громадная дохлая лягушка? Не есть же ее он станет!
     Я спросил еще дядю Агигульфа, какого цвета царь-лягушка - не  зеленая
ли? Он же отвечал, что бурая и от  нее,  кроме  всего  прочего,  бородавки
бывают. Я возразил, правда, что от всех лягушек бородавки  бывают.  Он  за
волосы меня схватил и прошипел, чтобы я язык не распускал, ибо места здесь
глухие. Мол, у озера он, дядя Агигульф, нам и дедушка Рагнарис, и  военный
вождь Теодобад и сам Тор-молотобоец и чтобы мы делали, что он нам велит, а
не мололи языками, точно Ильдихо у котлов, когда еду готовит.
     Мы были уже почти у самой воды и готовились ступить на тот самый мыс,
как вдруг дядя Агигульф наклонился и что-то потащил из камыша,  длинное  и
темное, похожее на труп человека с руками,  закинутыми  за  голову.  Мы  с
Гизульфом  так  и  обмерли.  Но  тут  разглядели:  не  труп  это  был,   а
лодка-долбленка, от времени черная. Я подумал: не  может  же  быть,  чтобы
дядя Агигульф, таясь, в лесу сидел и ее месяцами ладил. Не похоже  это  на
нашего дядю Агигульфа. И из битвы он ее принести никак не мог. Лодка -  не
то добро, которое захватывают в походах. Не на себе  же  он  ее,  в  самом
деле, из дальних краев приволок?
     Но спрашивать дядю Агигульфа я не решался, ибо про  себя  решил,  что
лодка краденая, а уличать дядю Агигульфа в краже мне по многим причинам не
хотелось. Хотя бы  и  у  чужих  он  ее  украл,  что  вообще-то  доблестный
поступок.
     Гизульф смелее меня оказался и дядю спросить отважился, откуда,  мол,
лодка эта? Дядя Агигульф сказал,  что  лодка  всегда  в  камышах  была,  в
точности на этом месте. Еще до рождения Гизульфа она в камышах была, чтобы
все наши ею пользовались. Еще до того, как деревня в этих краях стала, она
в тех камышах была. Неведомо, стало быть, дяде Агигульфу, чья эта лодка  и
почему здесь лежит. Лежит и ладно. Я тоже в раздумья  вдаваться  не  стал.
Гизульф же ухмыльнулся и, к дяде Агигульфу подольститься  желая,  заметил,
что, небось, лодку-то гепиды ладили. Вон какая основательная лодка. И коли
гепиды от Скандзы корабль свой несли, то отчего бы  им  и  лодку  сюда  не
принести? Принесли, спрятали и позабыли, где, по тугоумию своему - гепиды,
одним словом.
     Дядя Агигульф велел Гизульфу, чтобы рогатину мне передал. Мол, они  с
Гизульфом лодку понесут к воде, а я с рогатиной сторожить должен  -  вдруг
на мыске чужой окажется? На мыске чужих не оказалось.  Спустили  лодку  на
воду. Дядя Агигульф сказал, что лодку держать будет, а нам велел садиться.
     Когда мы с братом в лодку сели, она закачалась. Я выпустил рогатину и
схватился за борта. Я  сильно  испугался,  что  лодка  перевернется  и  мы
утонем, потому что плавать не умели. Дядя Агигульф в воду по грудь  вошел,
поймал рогатину и меня древком по спине вытянул, как дедушка Рагнарис  его
самого, бывало: нечего оружие бросать. Затем он и  сам  в  лодку  вскочил,
ловко, как кот лесной - вот, мол, как надо!
     Весло было одно. Весло  в  другом  месте  схоронено  было.  Его  дядя
Агигульф самолично у нас на дворе делал, я видел и узнал. Дядя Агигульф  и
греб. Я все хотел в воду заглянуть, чтобы увидеть,  не  шевелится  ли  под
водой царь-лягушка, но ничего такого не видел. Дядя Агигульф мне велел  не
вертеться, потому что лодка опрокинется и все ко  дну  пойдем.  Ему,  дяде
Агигульфу, двоих из  воды  не  вытащить,  и  случись  что,  он  все  равно
Гизульфа, а не меня, спасать будет, ибо от Гизульфа явно больше проку.
     Дядя Агигульф погреб от берега к камышам, где рыба днем  таилась.  Он
осторожно подвел лодку к камышам и показал нам, куда смотреть.  Я  увидел,
что там огромная щука стоит. Дядя Агигульф ее метко  острогой  поразил.  И
сказал гордясь, что так-то и врагов в бою на копье берет.
     Я подумал, неужто и прекрасную  гепидку  так  же  на  копье  насадить
хочет? Спросил о том дядю Агигульфа. Он  засмеялся,  и  брат  мой  Гизульф
засмеялся тоже, как будто тайна  какая-то  между  ними  была.  Потом  дядя
Агигульф сказал, что нет, не так. Иным образом. Да и копье, мол, для баб у
него иное. Особое. Я удивился: что за  особое  копье  для  баб?  Не  видел
такого. Я решил у них с Гизульфом про то больше не спрашивать,  все  равно
не скажут, только  еще  больше  смеяться  будут.  Я  потом  у  отца  моего
Тарасмунда спрошу или у дедушки Рагнариса. А с этими двоими  разговаривать
больше не стал.
     Плавая  в  камышах,  дядя  Агигульф  многих   щук   поразил   и   все
приговаривал, что всех их в щучью Валгаллу отправляет, к щучьему Вотану.
     Дядя Агигульф отдал Гизульфу свой топор. Когда дядя  Агигульф  щук  с
остроги снимал, Гизульф топором их глушил, чтобы не выпрыгнули  обратно  в
воду.
     Когда битой рыбы столько  набралось,  что  ноги  поставить  было  уже
некуда, дядя Агигульф к мыску выгребать стал. Выбравшись  на  берег,  дядя
Агигульф придержал  лодку,  чтобы  мы  тоже  вылезли,  и  велел  нам  рыбу
выгружать. Мы по пояс в воду вошли и стали мертвых щук на мысок кидать. Мы
развеселились от удачной рыбалки и стали немного баловаться  с  рыбой,  но
дядя Агигульф на нас свирепо шикнул, чтобы мы не шумели. А потом  добавил,
что будет теперь из нас воинов делать. Сам же он ходил ни  дать  ни  взять
кот лесной и ноздри раздувал, будто  принюхивался.  Впрочем,  особенно  он
ничего унюхать не мог,  потому  что  рыбный  запах  все  забивал.  У  дяди
Агигульфа были припасены с собой веревки, которые он продевал сквозь жабры
щукам. Три вязанки сделал, две побольше, одну поменьше. Потом кивнул  нам,
чтобы  за  ним  следовали,  только  тихо-тихо.  Чтобы  приучались   ходить
бесшумно, как воины ходят. Добавил: то, что нас ждет, - оно шума не любит.
     Гизульф крался с рогатиной наперевес, только что язык не  вывесил  от
усердия. Пройдя немного по мыску, дядя Агигульф взял в  сторону,  а  потом
замер и рукой знак сделал, чтобы мы подошли. Когда мы  подошли  к  нему  с
обеих сторон, он показал: вон ОНО.
     Я думал сперва, что это царь-лягушка. И Гизульф так  подумал,  потому
что  побледнел.  В  кустах  виднелось  что-то  серое,   грубое,   как   бы
бородавчатое. Дядя  Агигульф  велел  моему  брату  Гизульфу  поразить  это
рогатиной. Только добавил тихо, чтоб с одного раза поразил. Другого,  мол,
раза не будет. Мол, и себя, и нас погубишь. И отступил назад,  а  Гизульфа
вперед вытолкнул.
     Гизульф ударил хорошо. Добрый был удар. Рогатина на  треть  в  мягкую
землю ушла, пригвоздив  то  серое  и  страшное.  А  потом  рывком  вытащил
рогатину и вскинул в воздух. Серое на рогатине повисло. Сразу было  видно,
что ОНО мертвое.
     Гизульф одним ловким ударом ЭТО к ногам Агигульфа бросил. Но не успел
он молодецки подбочениться, как увидел, что это истлевшие портки. И я  это
тоже увидел. Это были портки того пропавшего  раба-меза,  что  Гизарна  на
месте пропажи нашел. Не потащил их тогда Гизарна домой, видать,  остерегся
одежду мертвого тревожить.
     Гизульф от злости побелел весь. Я в кулачок хихикал и  даже  на  дядю
Агигульфа сердиться перестал, хоть и донимал он меня.  Дядя  же  Агигульф,
наоборот, сурово брови супил и наставление нам  прочитал:  вот,  мол,  что
бывает с теми, кто без оглядки ходит.
     Потом велел вещи собирать, а сам полез в камыши -  весло  прятать.  Я
ближе к нему был, чем Гизульф, и слышал,  как  дядя  в  камышах  сдавленно
заходится хохотом. Я видел, как у дяди Агигульфа спина ходуном ходит,  так
ему весело. Да и то сказать, отменную шутку отмочил.  Предвкушал,  небось,
как про то Валамиру с Гизарной рассказывать будет. Может быть, через то  и
с Валамиром помирится.
     Выбравшись из камышей, снова сурово насупленный, дядя  Агигульф  взял
себе ту связку рыбы, что поменьше, а на нас с  братом  Гизульфом  те,  что
побольше были, нагрузил. И сказал, что первое задание:  настоящий  готский
воин шутя его исполнит - надо до села добраться  засветло,  пока  рыба  не
протухла. Притом идти надлежит крадучись, так, чтоб ни одна живая душа  не
заметила. И что он, дядя Агигульф, будет считать вспугнутых нами  птиц,  а
потом за каждую вспугнутую птицу  по  затрещине  обоим,  ибо  недосуг  ему
разбираться, кто из двоих вспугнул. Тем самым он уравнял меня в  правах  с
Гизульфом, так что я перестал печалиться из-за того, что брат мой теперь с
дядей дружит, а обо мне и думать забыл.
     Затем они с Гизульфом взялись за долбленку  и  понесли  ее  вдвоем  с
мыска. И в самом деле тихо  несли,  ни  одна  ветка  не  хрустнула.  Лодку
положили в точности на то место, откуда брали, никто бы не заметил, что ею
пользовались. Дядя Агигульф даже камыш подправил. И  назад  пошли  той  же
тропкой.
     Камыши и осока росли выше человеческого роста, так что укрывали нас с
головой. Мошкара ела нас нещадно, да еще мухи на рыбу  полетели,  но  дядя
Агигульф запретил хлопать себя по лицу и рукам, убивать  насекомых,  чтобы
не производить лишних звуков. Рыба  была  тяжелая,  а  идти  надо  было  с
оглядкой, чтобы под ногами не хрустело. И тропка узкая.
     Шли как и прежде - дядя Агигульф с  топором  впереди,  я  за  ним,  а
последним брат мой Гизульф  с  рогатиной.  Я  больше  не  чувствовал  себя
пленником. И одноглазым быть больше не хотел. Не знаю, что думал  Гизульф,
но зол он был очень - я спиной это чувствовал. Нет, все-таки знатную шутку
отмочил дядя Агигульф. Недаром дедушка Рагнарис говорит,  что  он  любимец
богов.
     Вдруг дядя Агигульф на полшаге замер  и  руку  с  топором  в  сторону
отвел. Я ему чуть в спину не  врезался,  но  вовремя  остановился  и  тоже
замер. И брат мой Гизульф у меня за спиной замер.
     И тут мы тоже услышали,  что  в  камыше  шуршит  что-то,  а  после  и
увидели, что там, где тропка поворот делает, камыш шевелится. Но  не  так,
как от ветра, а иначе шевелится. Видно было, что в камышах таился кто-то.
     Дядя Агигульф выждал немного, а потом вдруг,  не  меняя  позы,  топор
метнул. В камышах  что-то  тяжелое  упало,  а  больше  звуков  никаких  не
донеслось. Тут дядя Агигульф рыбу бросил и острогу тоже бросил, выхватил у
Гизульфа рогатину, велел нам стоять,  где  стоим,  а  сам  туда  бросился.
Крадучись, подобрался к тому месту,  куда  топор  его  угодил.  Потом  нам
рогатиной помахал. Мы быстро  рыбу  и  острогу  дядину  подобрали  и  туда
припустили, стараясь не шуметь.
     Сперва  я  увидел  что-то  бурое.  Подумал,  что  это,  должно  быть,
царь-лягушка о трех головах и снова  душа  в  пятки  у  меня  провалилась.
Вспомнил и о рабе-мезе,  бесследно  пропавшем,  о  чем  портки  неоспоримо
свидетельствуют. А Гизульф о том же подумал и  от  зависти  губу  закусил:
подумаешь, кабан. Рядом с царь-лягушкой и кабан не добыча.
     А потом мы разглядели, что это человек.
     Поближе подобрались. Дядя Агигульф и в самом деле великий воин. Топор
его чужаку прямо в голову угодил, слева над ухом,  там  и  застрял.  Чужак
даже вякнуть, видать, не успел, как душа с телом уже рассталась. С  боевым
топором дяди Агигульфа не поспоришь.
     Я таких людей прежде никогда не видел. И дядя Агигульф потом говорил,
что тот чужак в точности как те,  с  лошадьми,  из-за  которых  ему,  дяде
Агигульфу, претерпеть пришлось несправедливые гонения. Ох и  ненавидел  же
он чужаков за это! По дяде Агигульфу видно было.
     Дядя Агигульф еле слышно сказал нам, что и другие чужаки  могут  быть
поблизости. Нам повезло, что ветер в нашу сторону дул. Мы с рыбой  смердим
тут на всю округу. А бросать рыбу жалко; так что  надо  ноги  уносить  как
можно скорее.
     Чужак волос имел рыжеватый, имел усы и бороду, как  любой  нормальный
человек; одет был в бурую одежду мехом наружу.  При  себе  меч  имел.  Меч
Гизульф снял, доброе оружие, но у нас таких еще не видали. Кривой меч был,
а сталь хорошая. Гизульф надеялся, что ему позволят меч у  себя  оставить,
потому что у дяди Агигульфа уже был меч. А  я  себе  нож  взял.  С  резной
ручкой нож. Гизульф потом говорил, что таким ножом только репу резать,  но
я ему все равно ножа не отдал.
     Дядя Агигульф наклонился, топор со скрежетом из черепа выдернул  (так
глубоко загнал), после велел нам отойти, чтобы кровь нас не забрызгала,  и
смотреть за тропой, не покажутся ли другие чужаки. Сам  же  двумя  ударами
голову от тела отделил и за волосы ее взял. Как поднял отрубленную голову,
так с шеи что-то упало. Гизульф первым это поднял.  Увидели  мы,  что  это
крест на шнурке (шнурок дядя Агигульф топором перерубил).
     Гизульф крест мне отдал. Мы с братом договорились  отцу  про  это  не
рассказывать. Если Тарасмунд проведает, что мы одного из  тех  убили,  кто
верует в Бога Единого, не сносить нам головы. Пусть даже и чужака. Годья в
храме нам говорил, что для Бога Единого нет ни гота, ни гепида, хотя лично
я в этом сильно сомневаюсь.
     А Агигульф креста и не заметил. Он в этот момент отвернулся и  голову
себе к поясу за волосы привязывал - не в  руках  же  ее  нести.  И  меч  у
Гизульфа отнял. Тоже себе взял. А нож у меня остался, ибо  дяде  Агигульфу
он был без надобности.
     Дядя Агигульф прошептал, что нам уже  немного  осталось  прежде,  чем
настоящими воинами станем, и велел уходить еще бесшумнее, чем пришли.
     Зная, что поблизости наверняка другие чужаки рыщут,  мы  с  Гизульфом
двигались на диво бесшумно и резво. Даже рыба нас не тяготила.
     Уже смеркалось, когда мы проходили дубовую рощу.  Чужаков  больше  не
встречали. Дядя Агигульф сказал, что с этим нам очень повезло.
     Возле самого села дядя Агигульф  добавил,  что  нам  дважды  повезло.
Во-первых, остальные чужаки нас не заметили. Не ходят в одиночку  в  чужие
земли. Во-вторых, что не тогда встретились, когда мы на воде были. Если бы
мы на лодке были, чужак нас бы снял, как мы щук снимали. И портков  бы  не
осталось. Чужак - он хуже царь-лягушки.
     И в третий раз нам повезло, сказал дядя Агигульф. Когда через дубовую
рощу уже вечером шли, да еще с отрубленной головой  на  поясе.  Обычно  на
запах крови галиурунны ох как слетаются! Я подумал, что их  крест,  что  с
чужака сняли, отпугивал, и решил про себя этот  крест  сохранить,  раз  он
чудотворный.
     Дядя Агигульф сказал:
     - Вам-то хорошо, вы за моей спиной шли, не слышали, как голова  вдруг
зубами заскрежетала и забормотала у меня на поясе. Призывала на мою голову
месть Вотана и злокозненного Локи за то, что убил из засады.  И  слышалось
мне, как в Сыром Логе  за  рощей  выпрастываются  из-под  земли  подземные
вепри, чтобы спешить нам  наперерез  по  зову  мертвой  головы.  И  голову
приходилось постоянно отворачивать лицом вперед, дабы  зубами  она  в  мою
мужскую стать не вцепилась.
     Я дяде Агигульфу не очень поверил, потому что знал, что чужак этот  в
богов не верил, а верил в Бога Единого. Но на  всякий  случай  опасался  и
держался от мертвой головы подальше. Все-таки невесть  кто  он  был,  этот
убитый. А вот насчет вепрей - тут дядя Агигульф, возможно, и  не  приврал.
Вепри здесь действительно водятся.

     Как мы в село наше вошли, еще издали заметили Ильдихо.  Стояла  и  на
улицу  глядела,  точно  высматривала  кого-то.  Я  понял,  что   она   нас
высматривала. Не иначе, дедушка ее в дозор отправил. Едва  только  завидев
нас, еще издали,  Ильдихо  заголосила  и  прочь  припустила,  только  пыль
столбом. Тут уж и дядя  Агигульф  помрачнел.  Понял,  к  чему  дело  идет.
Дедушка Рагнарис в гневе страшней любого кабана.
     Когда во двор входили, навстречу нам мать наша, Гизела, бросилась. Не
глядя, принялась нас с братом  по  щекам  охаживать.  Тут-то  глаз  мне  и
подбили, который я утром шутейно поджимал, в одноглазого Ульфа сам с собой
играя. Потом отец наш, Тарасмунд, вышел и от Гизелы нас оторвал, но не для
того, чтобы милосердие к нам проявить, а наоборот,  ради  новой  расправы,
еще более свирепой. Так во дворе, на колоде, мы с Гизульфом, братом  моим,
приняли лютые муки.
     Дядя Агигульф при том рядом стоял,  Тарасмунд  худого  слова  ему  не
сказал. Молча  над  нами  лютовал.  Впоследствии  дядя  Агигульф  так  нам
объяснял: смотрел, мол,  какие  из  нас  воины.  И  что  испытание  хорошо
приняли.
     Когда наши испытания закончились, как раз дедушка Рагнарис на  пороге
показался и дядю Агигульфа в дом поманил. Суров и страшен лик  дедов  был.
Когда дядя Агигульф в дом зашел (я заметил,  что  головы  мертвой  у  дяди
Агигульфа уже на поясе не было, дел он куда-то и  голову,  и  чужой  меч),
дедушка Рагнарис моему отцу Тарасмунду бросил, чтобы тот прутьев нарезал и
в дом принес. Отец приказание исполнил и все, как дедушка  велел,  сделал.
Прутья в дом принес и вышел.
     И сделался в доме  великий  грохот.  Рев  деда  Рагнариса  доносился.
Разъярясь, дедушка Рагнарис за дядей Агигульфом по всему дому  с  прутьями
носился, высечь хотел. А дядя Агигульф от него  уклонялся  и  прятался,  о
пощаде умоляя, и богов случайно своротил. В полное  бешенство  пришел  тут
дед. Начала нисходить на него  священная  ярость,  но  дядя  Агигульф  тут
нашелся, опрометью выскочил из дома, в угол двора кинулся и голову с мечом
предъявил деду, ибо сумел укрыть их незаметно, чтобы раньше времени трофей
не объявлять. Как конь перед обрывом, остановился дедушка Рагнарис.
     Дед мертвую голову обеими руками принял, долго в  лицо  всматривался,
точно узнать что-то хотел. Но голова ничего не говорила. Я боялся, что она
может укусить дедушку. Потом к дедушке Рагнарису и дяде Агигульфу отец наш
Тарасмунд подошел, и они втроем долго о чем-то толковали. Мы  с  Гизульфом
тоже подошли, но нас отогнал дед Рагнарис. Голова у их ног лежала,  а  меч
из рук в руки передавался. Я Гизульфу  сразу  сказал:  "Плакал  твой  меч,
отберут". Так оно и вышло. Ничего Гизульфу не осталось в  утешение,  кроме
поротой задницы. У меня-то нож был, но нож я Гизульфу не отдал.

     Я спросил потом дядю Агигульфа, отчего он рыбу в нашей реке не ловит.
Там многие ловят и ходить  далеко  не  надо,  а  уловы  хорошие.  Но  дядя
Агигульф сказал, что на реке ему ловить не интересно. Да и рыба на реке не
такая, как на озере. На озере она вкуснее.

     Дядя Агигульф после той рыбалки по  селу  гоголем  ходил  и  на  всех
дворах, где дрался,  мертвую  голову  показывал.  И  с  Валамиром  у  него
замирение вышло. Они вместе напились и после опять подрались, но несильно.
Дядя Агигульф потом объяснял, что они с Валамиром играть начали  в  подвиг
дядин и что Валамир захотел  дедушкой  Рагнарисом  быть,  отчего  драка  и
случилась.
     Валамир с нашим дядей Агигульфом - большие друзья.

                              ВЕСТЬ ИЗ БУРГА

     Через три дня после памятной рыбалки дед мой Рагнарис и Хродомер тинг
собрали по поводу мертвой головы. Из нашей семьи  там  еще  отец  мой  был
Тарасмунд, дядя Агигульф и брат мой Гизульф. Гизульфа взяли, потому что он
уже взрослый, так дядя Агигульф сказал, а меня не взяли. Мне потом Гизульф
рассказывал.
     Сперва о голове скажу. Дядя Агигульф, гордясь собой и в воинский  раж
войдя, хотел  поначалу  голову  за  волосы  повесить  у  нас  в  доме  под
потолочной балкой. Но все тому воспротивились. Я думаю,  дедушка  Рагнарис
эту чужакову голову к Арбру приревновал или бояться стал, что дядин трофей
с Арбром драться будет, потому что Арбр давно  у  нас  живет,  а  чужак  -
недавно и вряд ли Арбр потерпит вторую мертвую голову рядом с собой.
     Отец мой Тарасмунд дяде Агигульфу так возразил,  что  к  врагу  нужно
милосердие иметь и негоже над головой измываться, коли телу погребение  не
обеспечили. Сказал, что должно  голову  годье  отнести,  дабы  тот  голову
где-нибудь в храме сохранил, поскольку погребать  ее  было  еще  рано  (ее
предполагали в бург отвезти, к Теодобаду). А пока  годья  голову  в  храме
хранить будет, пусть бы заодно нашел время и отпел ее, как положено.
     Пошли мы с головой к годье, однако годья воспротивился  и  голову  не
взял. Я думаю, годья  потому  еще  освирепел,  что  к  нему  язычник  дядя
Агигульф явился. А Агигульф потому пошел, что драгоценную голову никому не
доверял, даже родному брату. Поэтому и пришел  к  годье  с  головой.  Дядя
Агигульф меня с собой взял, чтобы я ему проводником у годьи был. Он,  дядя
Агигульф, ведать не ведает, что там в храме Бога Единого и  как  там  себя
вести надлежит. Если бы то в капище было, так ведал бы.
     Годья как увидел, что я с дядей Агигульфом и мертвой головой  в  храм
явился, так сразу выскочил и на нас руками  замахал.  Дядя  Агигульф  меня
вперед выставил: объясняй, мол, годье, что к чему. Я и объяснил, что  надо
бы мертвую голову в храме сохранить, ибо негоже,  чтобы  она  у  нас  дома
жила. По ночам чужак с Арбром дерется, от этого все  женщины  боятся  и  я
тоже плохо сплю, а дедушка недоволен,  что  Арбра  обижают.  Да  и  пахнут
голова начала, а в храме места много и  благовония  есть,  чтобы  жечь  от
дурного запаха.
     Хоть и были мы с дядей Агигульфом отменно кротки, а годья рассвирепел
и посохом нас прогнал, пригрозив еще и Одвульфа натравить.
     По дороге домой мне еще и от дяди Агигульфа досталось. Какой  же  ты,
мол  воин  (презрительно  бросил  мне  дядя  Агигульф),  коли  с   богарем
объясниться не можешь! И плюнул. А сам украдкой голову по волосам погладил
- доволен был, что не удалось ее в храм отдать.
     Думали было голову в капище отнести. Там бы жрец за ней присмотрел, а
жрецу дядя Агигульф верил. До капища идти  далеко,  куда  дальше,  чем  до
озера. Да и нельзя было в капище голову нести, ибо капище в лесу, там лисы
и барсуки голову бы объели, коли жрец не доглядел бы.
     Наконец вся эта возня с головой надоела дедушке Рагнарису.  Освирепел
дедушка  и  велел  голову  засолить,  как  испокон  веков  делали.  Гизела
отказалась голову солить, и дедушка  Рагнарис  Ильдихо  заставил.  Ильдихо
отказаться не посмела. Гизела Ильдихо выгнала из  дома  вместе  с  поганой
головой и самый плохой горшок ей дала. Ильдихо  солила  голову  в  дальнем
углу двора, а мы с братом Гизульфом подсматривали и донимали  ее  шутками.
Тут же и дядя Агигульф вертелся, следил, чтобы ущерба  голове  не  нанесла
бестолковая  баба.  Шутка  ли  -  самому  Теодобаду  голову   представлять
придется! Может, из-за этой головы  целый  поход  сладится.  Сам  же  дядя
Агигульф солить голову наотрез отказался,  сказал,  что  не  воинское  это
занятие - с горшками возиться.
     Дядя Агигульф еще оттого волновался, что годья в храме  народ  мутить
начал и возмущался против головы. Знал бы еще годья,  что  голова  эта  от
верующего в Бога Единого была! Меня совесть мучила, стоит ли годье про  то
рассказывать.
     Я решил рассказать ему, но не сейчас, а потом,  когда  голова  уже  у
Теодобада будет. Неровен час отправит нас годья к озеру  за  телом,  чтобы
собрать этого убиенного целиком и похоронить, как  положено,  на  сельском
кладбище. Тащить же от самого озера безголовое  тело,  да  еще  полежавшее
несколько дней на солнышке, мне ох как не хотелось. Да и дядя Агигульф  бы
по головке за то не погладил. Впрочем, дяде Агигульфу - что, ему годья  не
указ.
     А тело, что у озера лежало, видать чего-то жаждало, не то  отпевания,
не то отмщения, ибо еженощно во сне мне являлось. Страшные это  были  сны.
Мнилось мне ночами, будто от озера движутся по тропе в камышах, мимо рощи,
рыжеусые чужаки, по бокам от них вепри подземные бегут, а ведет их в  наше
село безголовое тело. Каждую ночь с криком  просыпался.  Гизульф  говорил,
что и ему похожее снится.

     На тинг дядя Агигульф явился, ясное дело, с головой, уже  засоленной.
Валамир как увидел дядю Агигульфа, так сразу закричал:  не  боишься,  мол,
Агигульф, что ежели женишься, то голова жену твою за сиськи хватать будет?
Дядя Агигульф решил, что Валамир ему завидует, и сделал вид, что ничего не
замечает.
     Меч чужаков дяде Агигульфу сберечь для себя не удалось - его  дедушка
Рагнарис Хродомеру отнес. Хродомер на тинг с этим мечом явился.
     Когда все собрались, дядя Агигульф еще раз рассказал то, что все  уже
знали.  Его  слушали  внимательно.  Гизульф  сказал  потом,  что  жалел  о
Велемуде. Если бы Велемуд на том тинге был - то-то была бы потеха! Велемуд
бы наверняка заявил, что чужака лично знал, и жену этого  чужака  знал,  и
дочерей этого чужака бесчестил, и подробности бы привел.
     По счастью, Велемуда, родича нашего, на тинге не было, потому сразу о
деле заговорили: к кому с этой новостью посылать и кого посылать.
     Сперва решено было в другое село послать,  то,  где  Гупта  живет,  и
откуда родом Хродомер и дедушка Рагнарис. Нужно предупредить соседей  этих
о новом появлении на озере чужих, а заодно и вызнать, не слыхали ли они об
этих чужаках, кто они и откуда, и с чем пришли в наши земли, и сколько их,
и почему таятся. Когда раб-мез пропал у озера, из нашего села  в  то  село
посылали с вестью, но в том селе ничего не знали.
     Говорили сперва, что в том селе нужно мертвую голову  показать.  Дядя
Агигульф с головой расставаться не хотел и  воспротивился,  когда  у  него
хотели трофей его отобрать. Поехать же в то село сам дядя Агигульф не мог.
Дедушка Рагнарис объявил, что когда отец его  из  того  села  выгнал,  он,
дедушка Рагнарис, поклялся, что нога его на ту землю больше не  ступит.  И
нога сыновей его на ту землю больше не ступит. И ноги сыновей его  сыновей
никогда на ту землю не ступят. И потому дяде  Агигульфу  невозможно  в  то
село ехать. Голову же дядя Агигульф не отдавал.
     Долго судили и рядили, кому ехать и что предъявлять. Наконец  Одвульф
вызвался ехать. Одвульф очень хотел быть святым, а в том селе Гупта живет.
Богарь Винитар был очень недоволен, что Одвульф в то село ехать хочет.  Но
Хродомер постановил: пусть Одвульф едет.  И  пусть  с  собой  Одвульф  меч
кривой возьмет и в том селе покажет.
     Затем решено было кого-нибудь из молодых, кто попроворнее, в бург,  к
Теодобаду, отправить. Теодобада нужно известить, а заодно разузнать у него
новости. Будет ли по осени поход, не слыхали ли в бурге что о тех чужих.
     И еще решили на том тинге, что надо к ближним гепидам гонца  заслать.
Хоть с ближними гепидами и выходили иногда у наших ссоры,  а  все  же  эти
ближние гепиды - свои, знакомые. Может, они что-то о чужих знают, чего  мы
не  знаем.  К  ближним  гепидам  послать  нужно  кого-нибудь,  кто   речью
обходителен, обликом приятен, умом зрел. И без головы туда  ехать  нельзя,
ибо гепида убедить трудно, гепиду нужно доказательство, чтобы потрогать  и
пощупать можно было.
     Богарь говорит, что Фома неверующий гепидом был.
     Ехать же к гепидам необходимо, потому  что  гепиды  в  озерных  краях
живут. Если кто о чужаках и знает, то, скорее всего, они знают.
     Правда, тут сомнение  кое-кого  обуяло.  Неровен  час  окажется,  что
голову дядя Агигульф с какого-нибудь гепида снял. Всех гепидов в  лицо  не
упомнишь. Не вышло бы так, что  кого-нибудь  из  соседей  умертвил.  Долго
перебирали всех жителей того гепидского села, в черты лица мертвой  головы
вглядывались. Вроде, никто не признал знакомца.  Но  наверняка  так  и  не
решили. Опять же, одежда на том убитом чужаке не гепидская была. Да и мечи
у гепидов всех прямые. С другой стороны, кто их, гепидов, знает? Может,  и
им этот меч от кого-то чужого достался. А что в камышах таился - так  мало
ли что в голову гепидскую придет.
     Тут дядя Агигульф себя храбрецом показать решил и в то село с мертвой
головой ехать вызвался.
     Так и порешили;  потом  дедушка  Рагнарис  сказал,  что  негоже  дядю
Агигульфа одного посылать, и отправили с дядей Агигульфом  родича  нашего,
Валамира. Тот сам вызвался с другом своим идти.
     Дальше думали, кого в бург отправить. Тут  охотников  много  нашлось.
Особенно дядя Агигульф с Валамиром переживали, что не ехать им  в  бург  к
Теодобаду. У них там много  друзей  есть  среди  дружинников.  Опять-таки,
хотелось бы им себя показать. Да и с мертвой головой покрасоваться,  чтобы
другим завидно стало. Но ничего не поделаешь.
     Предлагали даже, что, мол, сперва  к  гепидам  заглянут,  а  после  и
Теодобада навестят. На то Хродомер одернул их: мол, нечего дурью  маяться.
Ежели голова гепидской все же окажется, то наш дядя Агигульф  с  Валамиром
от гепидов  и  не  вернуться  могут;  а  предупредить  Теодобада  все-таки
надобно. Гизарна пусть к Теодобаду едет. Так Хродомер сказал.  И  Рагнарис
ему в том не перечил.
     Дядя Агигульф Гизарне недолго завидовал: эка невидаль, в бург поедет.
Голову-то с врага все же не Гизарна, а он, дядя Агигульф, снял.
     Тут еще об одном вспомнили. Хорошо бы  кого-нибудь  в  капище  лесное
послать. Стало быть, пусть Гизарна лучше в  капище  едет,  а  к  Теодобаду
второго Агигульфа лучше отправить, соседа нашего  и  родича,  отца  кривой
Фрумо. Агигульф-сосед муж  степенный,  рассудительный,  речами  до  любого
дойти умеет.
     Гизарне это очень не понравилось.  Но  против  тинга  не  пойдешь,  а
Хродомер и Рагнарис бородами кивали  и  подтверждали  решение:  в  капище,
Гизарна, поедешь, жреца предупредишь, да и пусть расспросит богов жрец-то,
не ведомо ли богам что про этих чужих.
     Тут дядя Агигульф с Гизарной кричать стали: зачем в капище ехать,  за
семь верст киселя хлебать, когда в селе богарь есть. Что ж богарь  у  Бога
Единого не спросит, коли такой умный, что  даже  голову  у  себя  в  храме
держать не позволил? Но Одвульф вперед выскочил  и  закричал,  что  делать
богарю нечего - Бога Единого головой мертвой донимать, только и дел у Бога
Единого, что следить, кто там у нас на озере по камышам хоронится.
     Тогда Хродомер сурово споры пресек. Коли решено на тинге, что Гизарне
в капище ехать и у богов насчет чужаков спрашивать  -  стало  быть,  ехать
Гизарне. Пока тут Гизарна с дружками глотку драл, у него,  Хродомера,  еще
одна думка появилась. Коли Гизарне силы  девать  некуда,  так  ехать  ему,
Гизарне, от нашего лесного капища в  большое  капище,  то,  что  у  нас  с
гепидами общее. В Торово капище. И там все как есть разузнать у Вотана.  И
козла ему с собой дать, чтобы козла Вотану подарил: радуйся, Вотан! А  что
касается богаря - он, Хродомер, сам с богарем поговорит.
     Тут гвалт поднялся неимоверный. Кому козла-то  для  Вотана  отдавать?
Гизарна совсем кислый стал, будто ранних  яблок  наелся:  мало  того,  что
переться в эдакую даль, так еще и козла с собой тащить.
     Хродомер своего козла  отдать  решил.  Дедушка  Рагнарис  понял,  что
Хродомер его в доблести превзойти хочет, и тоже козла пожертвовать  решил.
Стало быть, двух козлов Гизарне тащить. Гизарна заплакал,  не  стыдясь,  и
молить  стал,  чтобы  одним  козлом  ограничились.  Между   Хродомером   и
Рагнарисом чуть до смертоубийства не дошло: стоят, бороды  друг  на  друга
уставили, из глаз  молнии  мечут.  Гизульф  даже  испугался,  так  он  мне
передавал.
     Не вняли мольбам Гизарновым; двух козлов ему поручили, ибо не хотели,
чтобы кто-то из старцев пострадал.  Старцы  важнее,  чем  Гизарна.  Одного
козла наказали в  ближнем  капище  оставить,  в  "нашем";  другого  же  до
дальнего тащить, того, что у нас с гепидами общее.
     Вот тебе и вся поездка в бург, к Теодобаду, Гизарна.
     Агигульф с Валамиром животики надрывали, со смеху мерли: герой о двух
козлах, ни дать ни взять сам Вотан на колеснице.
     Оду-пастуху и Мунду, который ему помогал, настрого запретили до  поры
гонять скот на дальний выпас - мало ли что случится.
     Порешили также держать дозор у реки, в том месте, где  брод  удобный.
Дозорным с нашей стороны стоять, чтобы ежели враги покажутся, сразу в село
скакать с предупреждением, а брода врагу не показывать.  Хродомер  на  это
дело своего раба не пожалел. Самого слабого дал, зато бегать горазд.
     Тут наши дядя Агигульф и отец наш Тарасмунд в  голос  закричали,  что
еще и в  дубовой  роще  нужно  дозор  поставить.  Ежели  со  стороны  озер
опасность грозит, то не миновать врагам дубовой рощи при подходе  к  селу.
Тут уж  рабами  не  отделаешься,  тут  конный  дозор  нужен.  Теодагаст  с
Аргаспом, оба воины молодые, закричали наперебой,  что  согласны  в  дозор
идти, если им дельных рабов дадут на хозяйство. Не  лежала  у  обоих  душа
хозяйство вести,  а  рабов  толковых  не  захватили,  все  им  бездельники
попадались, своим хозяевам под стать.
     Хродомер плюнул и сказал, что даст им еще одного из рабов своих. Этот
раб на хозяйстве целого Теодагаста стоит и еще пол-Аргаспа  в  придачу.  И
проворчал, что в  его,  Хродомера,  время  воины  и  в  походы  ходили,  и
хозяйство держать  умели.  Не  было  такой  лености.  И  дедушка  Рагнарис
покивал, соглашаясь с Хродомером (а они редко в  чем  бывали  между  собой
согласны).
     Решено было, что сменяться будут в дозоре Теодагаст с Аргаспом, чтобы
соблазна не было  пображничать  на  пару.  А  раб  за  обоими  хозяйствами
приглядит. Хозяйства, мол, таковы,  что  тут  одной  руки  хватит  с  ними
управляться.
     И то верно. У  Теодагаста  халупа  перекошенная,  зато  конь  добрый.
Аргасп даром что с Тарасмундом, отцом нашим, ровесник, ума не  нажил.  Все
молодым себя мнит. У обоих в головах ветер да походы, а из походов  ничего
путного не приносят. Ох как не любил Хродомер обоих - за беспутность.
     Теодагаст хоть и младше Аргаспа, но старше Валамира, Гизарны и нашего
дяди Агигульфа, потому редко они бражничают вместе.  Хотя  в  озорстве  да
охальничестве  могут  сравниться  и  часто  соперничают.  Но  нашего  дядю
Агигульфа трудно победить.
     Затем на тинге,  как  водится,  ругаться  стали  по  поводу  наделов.
Гизульф сказал, что он не стал слушать про наделы и ушел.

     Одвульф в то село, где Гупта живет, поутру отбыл. Мы не  видели,  как
он отправился, а Од-пастух видел и сказал: уехал Одвульф. И Агигульф-сосед
в тот же день в бург отправился. Мы сами видели, как он  коня  через  брод
ведет. Его Ахма с Фрумо  провожали.  Гизульф  сказал,  что  Агигульф-сосед
хозяйство на нашего брата Ахму оставил.  Мы  с  братом  решили  непременно
посмотреть, как Ахма-дурачок  с  кривой  Фрумо  на  хозяйстве  управляться
будет.
     Но сперва нам дядю Агигульфа  проводить  в  дорогу  надо  было.  Дядя
Агигульф хоть и знал, что дело срочное и быстро нужно отправляться,  вдруг
с дедушкой Рагнарисом разговоры завел. Стал его расспрашивать про гепидов,
что да как. Дедушка ему рассказывать начал и увлекся. Всю историю  народов
готского, гепидского и герульского рассказал,  от  выхода  со  Скандзы  до
Аттилы-батюшки. Ибо после Аттилы-батюшки настал конец истории  и  началось
прозябание. Так дедушка Рагнарис говорит.
     На самом деле дядя Агигульф про гепидов и без дедушки хорошо знал,  а
про герулов ему и вовсе без надобности было; он время тянул - хотелось ему
непременно присутствовать, когда Гизарна с  козлами  в  дорогу  собираться
будет. Они  с  Валамиром  заранее  договорились,  что  не  отбудут  прежде
Гизарны.
     Валамир в это время от двора Гизарны ни на шаг  не  отходил,  следил.
Наш-то козел еще с утра доставлен был. Потом рабыня-замарашка от  Валамира
прибежала, дяде Агигульфу на ухо зашептала. Доложила, что хродомеров козел
на подворье доставлен к Гизарне. На дядю Агигульфа эта  замарашка  умильно
смотрела; брат мой Гизульф на девку эту глядел свысока  и  оценивающе,  но
она на него и  не  поглядела.  Она  на  дядю  Агигульфа  таращилась.  Дяде
Агигульфу же до  замарашки  дела  не  было;  другие  думы  дядю  Агигульфа
одолевали.
     Чтобы не пропустить момент, когда Гизарна поедет в путь-дорогу,  дядя
Агигульф с Валамиром всю ночь у Валамира караулили (тот близко  к  Гизарне
живет), глаз не смыкали - любопытно им  было.  Как  светать  начало,  стал
Гизарна коня седлать и козлов выводить.
     Мы с Гизульфом тоже  не  хотели  прозевать,  как  Гизарна  с  козлами
поедет, поэтому с валамирова подворья глаз не спускали. Я заснул было,  но
тут Гизульф меня разбудил: началось, мол!
     Аргасп и Теодагаст, видать,  ту  же  думку  имели.  Гизарна  про  то,
конечно, догадывался и хотел уехать скрытно, но не тут-то было.  Выследили
Гизарну. Только со двора выехал, козлов на веревке ведет, как навстречу  с
молодецким  уханьем  Аргасп  с  Теодагастом  выскочили  -   подловили-таки
Гизарну!
     С самого тинга Гизарна крепился, ходил чернее тучи, однако ж  тут  не
выдержал. За меч было взялся, но опамятовался: в капище едет,  нельзя  ему
ссоры затевать. Губу закусил. Тут за спинами Аргаспа с Теодагастом  телега
заскрипела. В телегу дядя Агигульф  запрягся  и  ржет  вместо  коня.  Конь
Гизарны попятился. Гизарна на дядю  Агигульфа  глаза  вылупил.  Пока  этим
занят был, не заметил, что со своего двора Валамир  прокрадывался,  жерди,
ремнями в козлы связанные, нес.
     Нам с Гизульфом любопытно - что еще богатыри наши затеяли?
     Дядя Агигульф Гизарне говорит: зачем, мол, тебе верхом  ехать?  Бери,
мол, телегу, запрягай козлов. Будешь, как Вотан, на козлах кататься.  И  к
козлам подскакивает, за  рога  их  хватает.  Спрашивает:  который  у  тебя
Скрежещущий-Зубами, а какой - Скрипящий-Зубами?
     Гизарне самому впору зубами скрежетать. Так и убил бы дядю Агигульфа,
но сдерживается. Нельзя ему убивать, в капище едет.  Вот  кабы  из  капища
ехал - тогда можно.
     Гизарна спешился и, коня в поводу держа, к шутникам  направился  -  к
Аргаспу с Теодагастом и дяде Агигульфу с телегой его. Желваки на лице  так
и ходят. Пока кроткие речи сквозь зубы цедил, не заметил, как сзади к коню
Валамир подобрался. Конь вдруг заржал, вырываться стал. Гизарна  обернулся
- новая напасть: Валамир под брюхо коню нырнуть норовит и в  руках  что-то
держит.
     Гизарна все так же кротко спросил, что это сукин сын и внук сучий под
брюхом благородного животного делает? Не кобылицей ли себя  возомнил?  Так
его благородный конь не всякую кобылицу семенем  своим  почтить  изволяет.
Посему пускай Валамир убирается и на  своем  подворье  у  петухов  милости
просит, коли так уж приспичило ему.
     Тут Валамир рожу дерзкую выпростал из-под брюха коня гизарнова  и  со
смирением притворным  вопросил,  отчего  у  благородного  Слейпнира,  коня
вотанова, всего четыре ноги, а не восемь, как поют про то в песнях? Негоже
Вотану на четвероногом коне разъезжать, коли положено  на  восьминогом.  И
он, Валамир, смиреннейше хочет ошибку сию исправить  и  лишние  ноги  коню
спроворил, ночь не спал - трудился. Не откажи  принять  дар  сей,  великий
Вотан!
     И жердины протянул с умильным видом.
     Гизарна аж затрясся. Видно было, что с радостью  бы  жердинами  этими
огрел. Но нельзя ему, чист должен быть, дабы перед Вотаном предстать.  Ах,
кабы из капища возвращался!..
     Аргасп, Теодагаст и дядя Агигульф ржали  почище  десятка  восьминогих
Слейпниров, все село перебудили, собаки лаять начали.
     Озверел тут Гизарна. В седло вскочил, коня развернул, Валамира пинком
отшвырнул и с места было  взял.  Да  не  тут-то  было.  Козлы  в  веревках
запутались и упали,  поволочились  было  за  конем,  Гизарна  коня  насилу
остановил.
     Козлы в пыли бились, орали, не распутаться им было. Богатыри тоже  по
пыли катались - ржали. Аргасп так зашелся,  что  на  плетень  повалился  и
завалил плетень. И на нас с Гизульфом упал - мы  с  братом  моим  за  этим
плетнем прятались. Дядя Агигульф  на  телеге  сидел  и  ногами  по  телеге
колотил от радости, а Валамир жердины к телеге пристраивал - запрягал.
     А Гизарна сидел в седле, поводья бросил,  голову  понурил  и  плакал.
Конь его шел неспешным шагом, козлов по пыли приволакивал, вставать им  не
давал.
     Так проводили Гизарну.
     Обычай таков: когда воин в капище с таким  делом  едет,  как  от  нас
Гизарна ехал, положено его со смехом  и  шутками  провожать.  От  этого  и
Вотану радость, ибо Вотан (дедушка говорит) сам  большой  озорник.  Потеха
это воинская, потому ее скрытно проводят, чтобы бабы не набежали и дела не
испортили.
     Потому у нашего дяди Агигульфа с Гизарной вражды не будет.

     Наш Бог Единый все же лучше Вотана. Без всяких козлов что хочешь тебе
сделает, только упросить его надо, подход иметь. Так Одвульф  говорит.  Он
поэтому и хочет быть святым.
     Мы с братом договорились отцу нашему Тарасмунду не рассказывать,  что
ходили с дядей Агигульфом провожать Гизарну в капище. Наш отец боится Бога
Единого. А мы с Гизульфом не боимся, мы будущие воины. Годья  же  говорит:
это у нас по молодости и по неразумию.

     Дядя Агигульф с Валамиром на другой день отъехали.  Долго  наставляли
их. Рагнарис и Хродомер маялись - лучше бы им  с  гепидскими  старейшинами
разговаривать, не сказали бы молодые сгоряча лишнего.  Вечером  того  дня,
как Гизарна уехал, дедушка Рагнарис всех нас из  дома  прочь  изгнал  и  с
дядей Агигульфом перед богами уединился. А что  там  происходило,  то  нам
неведомо. Дядя Агигульф сказал нам с Гизульфом только, что дедушка  голову
мертвую спрашивал, не гепидская ли она.
     Мы спрашивали, что же сказала голова ему  и  дедушке.  Дядя  Агигульф
нахмурился и молвил, что-де кричала голова: идет на село  царь-лягушка.  И
порты истлевшие на село идут, а кто в  портах  -  неведомо.  И  много  еще
напастей голова сулила, но Арбр чудесным образом  с  полки  скувырнулся  и
голову одолел, чтобы не болтала лишнего.
     Гизульф этому не поверил, а я поверил и несколько  ночей  после  того
ложился спать не на сеновале, а в дому, на лавке  под  отцов  щит,  что  с
волшебным крестом, чтобы в случае беды оборонил.

     Когда Агигульф-сосед уехал, вышло  так,  что  Ахма-дурачок  и  кривая
Фрумо остались на хозяйстве. Фрумо оказалась Ахме ровней и была  такой  же
придурковатой, как и  ее  муж,  только  на  свой,  бабий,  лад.  Нам  было
интересно, кто у нее родится, ибо  Фрумо  ходила  уже  с  животом.  Какого
такого невиданного богатыря заложил в  этот  одноглазый  сосуд  наш  брат,
Ахма-дурачок?  Правда,  дядя  Агигульф  говорит,  что  неведомо,  кто   ее
обрюхатил. На тинге, где его, дядю Агигульфа, в подвиге этом обвиняли, так
и не дознались. Так что отцом ахминого ребенка и Вотан мог быть, Странник.
     Мы с нетерпением ждали, когда Фрумо разрешится от  бремени.  И  ждать
оставалось уже недолго.
     Богарь Винитар, годья наш, говорит, что Вотан есть диавол,  по  весям
рыщущий.
     А Фрумо на все вопросы только глупо  улыбалась,  гладила  живот  и  в
рассказе о том, как ее обрюхатили, только до того доходила, что по нужде в
кусты пошла. А после хихикать принималась.
     Наша мать Гизела и другие женщины то так, то эдак к ней подходили, но
только все без толку.
     В тот же день, как  Агигульф-сосед  уехал,  мы  с  Гизульфом,  улучив
момент, к Ахме отправились - поглядеть, как он  с  хозяйством  управляться
будет. Ахма у плетня стоял, в носу пальцем ковырял,  гордый  был.  Объявил
нам, что он, Ахма, теперь тут полновластный хозяин.  Тут  и  кривая  Фрумо
появилась со своим животом. Взялась за живот обеими руками и заговорила  с
Ахмой: дескать, богатырь мой курочки хочет, курочки.
     Мы с Гизульфом сделали вид, будто уходим, а сами  за  кустом,  что  у
плетня рос, затаились.
     Началась тут презнатная потеха. Ахма в  курятник  полез,  выбрался  в
пуху и давленых яйцах - неловко по курятнику  шарил.  Мы  с  Гизульфом  от
смеха давимся: зачем в курятник лазить, если куры по двору ходят!
     Тут и Фрумо, рассердясь, закричала Ахме: "Вот куры, вот куры! Курочки
хочу, курочки!" Стали они  вдвоем  за  курицей  бегать.  Наконец  Ахма  на
пеструшку упал сверху камнем,  будто  снасильничать  хотел,  за  крыло  ее
схватил. Она давай другим крылом бить. Гизульф глядел, себя за руку  грыз,
чтобы со смеху не завопить. Тут Ахма закричал Фрумо: "Жена, топор неси!"
     Она знай себе кричит: "Курочки  хочу,  курочки  хочу!"  и  по  животу
руками водит.
     Ахма с курицей в дом пошел топор искать. Курица бьется, вырывается, а
он будто не замечает. В  доме  походил,  уронил  что-то,  после  снова  на
крыльцо вышел. Мы с Гизульфом по пыли катаемся, стонем, в слезах тонем  от
хохота.  В  одной  руке  курица   у   Ахмы,   в   другой   боевая   секира
Агигульфа-соседа, тестя ахминого. Такой секирой лошадь  пополам  разрубить
можно. Ахма секиру за собой волочит.
     Ахма курицу за ноги подхватил, как положено, и шмякнул ее головой  на
плашку. Стал секиру заносить, а секира-то тяжеленная, Ахме одной рукой  не
поднять. Агигульф-сосед и то с годами перестал ее с собой брать. Тут  двух
рук и то мало может оказаться. Ахма и взял  секиру  двумя  руками,  а  про
курицу позабыл. Та и вырвалась. Пока Ахма  секиру  заносил,  чтобы  курицу
обезглавить, она уже была  такова.  Ахма  секиру  опустил,  она  в  плашку
глубоко ушла. Стал Ахма секиру вызволять, плашку вместе с секирой  повалил
и сам упал. Фрумо кричать на него стала, богатырем попрекать. И  все  свое
кричит: "Курочки хочем, курочки хочем!" Ахма постоял столбом, а потом  как
заревет в голос, давай сопли и слезы размазывать.
     Тут  с  нашего  двора  донесся  рев  дедушки  Рагнариса:  "Где   они,
бездельники? Где их носит?" Мы с братом Гизульфом сразу поняли, что это он
про нас. И убежали.
     И вовремя убежали. Успели в хлев нырнуть прежде, чем  дед  показался.
Гизульф вилы схватил, а я просто  наклонился,  будто  очищал  что-то.  Дед
проворчал что-то и удалился.
     После снова рев его послышался. Он Ильдихо честил за что-то.
     Как мы с дядей Агигульфом на ту рыбалку сходили, так дед все время не
в духе. Всем в доме достается, но Ильдихо - больше других.
     К вечеру, когда солнце низко стояло, прибежал к нам вдруг  Од-пастух.
Он стадо на Мунда-калеку оставил по дворам разводить; сам  же  спешил.  Мы
Ода увидели и испугались. Будто  галиурунны  за  ним  гнались  или  впрямь
царь-лягушка на село войной пошел. Не то чужаки  объявились.  Иначе  зачем
Оду-пастуху так спешить?
     У дедушки Рагнариса на лице  мрачное  торжество  появилось.  Дескать,
говорил я вам! И говорить Оду велел, потому что  мы  все  молчали,  ждали,
пока дед распорядится.
     А Од говорить не говорил, только в  сторону  подворья  нашего  соседа
Агигульфа показывал. Мы поняли - беда какая-то случилась. Мы  с  Гизульфом
сразу подумали про ту секиру, что Ахма из дома взял. Ахма хоть и  дурачок,
а все же наш брат.
     Мать  наша  Гизела  дернулась  было  бежать  туда,  но  Од-пастух  на
Рагнариса глазищами своими дикими сверкнул. И головой мотнул. А дед  понял
его. Велел женщинам дома оставаться. Сам за Одом пошел. И мы  с  Гизульфом
следом, только поодаль, чтобы деду на глаза не попадаться. Отца же  нашего
Тарасмунда дома не было.
     У агигульфова подворья уже люди толпились. С  полсела,  наверно,  уже
стояло. Дедушка Рагнарис на них цыкнул,  чтобы  расступились,  и  на  двор
пошел, а мы из-за плетня глядеть стали.
     По всему двору в пыли лежали куры.  Одни  были  мертвые,  другие  еще
бились. По белым перьям размазывалась кровь. Гуси у  Агигульфа  были,  тех
тоже участь эта не минула. Пес дворовый на боку  лежал,  под  брюхо  кровь
натекла.
     Ни Ахмы, ни Фрумо видно не было. Секира как была повалена,  в  плашке
застрявшая, так и лежала. Ее и не трогали.
     Дедушка Рагнарис в дом вошел, велев остальным  на  двор  не  входить.
Сказал, что зло здесь было сотворено великое. Тут Гизульф дедушке на глаза
попался; дедушка приказал ему Тарасмунда найти.
     Дедушка из дома вышел и сказал, что в доме все в порядке. Но ни Ахмы,
ни Фрумо и в доме нет. И назад через двор пошел.
     Тут слева от дома  лопухи  зашевелились.  Стон  послышался,  жалобный
такой.  Дед  повернулся  в  ту  сторону  и  обмер.   Из   лопухов   выполз
Ахма-дурачок. Потянул за собой след  кровавый.  В  руках  он  меч  держал.
Агигульф-сосед человек запасливый, из походов  много  оружия  принес.  Меч
этот памятный был, Агигульф-сосед еще в молодости его  у  одного  могучего
воина взял и нам многократно показывал, мечом гордясь. Но с собой этот меч
не возил. Этот меч у него в доме висел. Ахма его и нашел.
     Ахма был так густо кровью забрызган, что не сразу поняли  мы,  почему
он ползет. Ахма же полз по двору и, меча из рук не выпуская, кур  и  гусей
собирал.
     Мы все стояли, оцепенев. Дед было к нему  направился.  Ахма  на  него
зарычал, привстал и мечом угрожающе тыкать стал. Остановился дед.  Впервые
в жизни мы видели, как дедушка Рагнарис растерялся и не знает, что делать.
     Тут, расталкивая всех, во двор Тарасмунд вошел. Дедушка  обрадовался,
видать, что есть, на ком зло сорвать, и  кричать  на  отца  нашего  начал:
оставил,  дескать,  недоумка,  когда  в  капище   предлагали   отвести   в
голодный-то год, теперь сам с ним разговаривай!  И  с  соседом  Агигульфом
тоже. Всю птицу у него погубил, окаянный дурак, пса извел.  На  роду,  что
ли, дедушке Рагнарису написано, что сыны его в  рабство  за  долги  пойдут
один за другим? Потому что Агигульфа, сына младшего, он, дедушка Рагнарис,
на это гнусное дело не отдаст. Пусть Тарасмунд за своего сынка  полоумного
отвечает, коли пожалел на свою голову.
     Тарасмунд только и буркнул, что Агигульф-сосед родич  теперь  наш,  с
ним договориться можно. И к Ахме направился.
     Ахма с мечом опасен был. Для безопасности Ахму убить нужно  было  бы,
но кто же станет убивать человека,  родича  своего,  у  него  же  в  доме?
Беззаконно это, пусть даже и дурачок Ахма. Да и блаженного  убить  мало  у
кого рука поднимется. Это какой грех на себя взять!..
     Мы уже разглядели, что Ахма сильно ранен был. На  меч  от  неловкости
упал, что ли?
     Когда Тарасмунд подошел к Ахме, я  затаил  дыхание.  Неужели  и  отца
родного мечом пырнет?
     Тарасмунд наклонился к Ахме, будто тот и не вооружен был, и спросил о
чем-то. Ахма приподнялся, стал что-то объяснять ему. Тихо говорили, мы  не
слышали, о чем. Дедушка  Рагнарис  закричал  недовольно,  чтобы  Тарасмунд
объяснил, в чем дело.
     Отец наш Тарасмунд выпрямился и сказал, что Ахма хотел пир  устроить.
Для того и птицу забил, чтобы всех угостить.
     Тут Ахма завопил, перебивая отца, и соплями шмыгая,  объяснять  стал:
мол, гости едут, гости к нам едут. Издалека едут, голодные едут.
     Эти слова нам всем очень не понравились.

     Решили Фрумо искать. Бояться стали, не случилось ли  с  ней  беды.  В
селе ее не видели. Теодагаст на кобылу свою  сел,  по  округе  поехал.  Он
Фрумо и нашел. Она на берегу была, выше села по течению, там, где глину мы
берем. Шла Фрумо по берегу, сама  с  собой  разговаривала.  Теодагасту  же
объяснила, что Ахма послал ее смотреть, не едут ли гости на пир.
     Все жалели Агигульфа-соседа.
     Думали еще, не оттуда ли, куда Фрумо ходила,  ждать  беды.  Но  потом
решили, что оттуда беда прийти не может, потому что еще  выше  по  течению
берега больно топкие с обеих сторон. Любая беда  завязнет,  особенно  если
конная.
     Если сверху по течению беда эта идет, то  ей,  чтобы  к  селу  выйти,
нужно немного на заход солнца взять. А если с той стороны идти, то к  селу
незаметно не подобраться - там далеко видно.

     Ахма-дурачок поранился серьезно, поэтому его решено было к нам в  дом
забрать, чтобы было, кому за ним приглядывать. И Фрумо тоже одну оставлять
нельзя было. Поэтому ее тоже к нам в дом забрали. Дедушка  Рагнарис  велел
Ильдихо за Фрумо присматривать. Ильдихо сердилась  и  шипела,  но  дедушку
ослушаться не смела.
     Ахму же в доме положили, и наша мать Гизела за ним ходила.
     И Рагнарис, и Тарасмунд, оба воины бывалые, в  один  голос  говорили:
плохая рана.

     На  другой  день  после  куриного  побоища  Агигульф-сосед  из  бурга
вернулся. Его раньше ждали; недоумевали, что не едет (потом оказалось,  он
Теодобада ждал, тот в отлучке был).
     Мы как раз трапезничали, когда Агигульф-сосед к нам вошел. Не  вошел,
а ворвался. Страшен был Агигульф-сосед. Если сравнить, то  на  том  тинге,
где дело о бесчестии его дочери Фрумо разбирали, был куда  как  кроток  по
сравнению с сегодняшним.
     Но благочинность трапезы порушить ему не дали.  Дедушка  Рагнарис  не
дал. Агигульф-сосед, весь красный, только рот раскрыл, а дедушка уже велит
Ильдихо - чтобы ложку гостю подала. И на  место  слева  от  себя  показал,
чтобы садился. На этом месте обычно дядя Агигульф сидит; но дядя  Агигульф
сейчас в отлучке. Когда весело деду, он меня или Гизульфа  сажает  на  это
место, кто милее ему в тот день. Уже давно хмур, как туча,  дед,  и  место
слева от него пустует. А справа, как положено, отец наш Тарасмунд сидит.
     Плюхнулся Агигульф-сосед на скамью, ложку принял. Но не ест, к горшку
не тянется, очередь свою пропускает. Правда, дышать  спокойнее  стал,  как
увидел,  что  дочь   его   ненаглядная,   кривая   и   беременная,   Фрумо
придурковатая, за обе щеки наворачивает, так  что  за  ушами  трещит.  Так
лопала дурочка, что и гостя, кажется, не замечает. Тут Гизела, мать  наша,
за рукав ее дернула и сказала ей вполголоса:  "Поздоровайся  с  батюшкой".
Фрумо отцу заулыбалась, через стол  к  нему  потянулась,  чуть  горшок  не
своротила, и поведала: "А Ахма, муж мой, вон там в закутке,  помирает".  И
головой показала, где.
     Агигульф-сосед на деда нашего уставился. А  дед  знай  себе  степенно
кушает и ложкой рот обтирает. Тарасмунд, что справа от деда сидел, глаз от
горшка не поднимал, будто узрел там что-то.
     Лишь окончив трапезу, дед ложку положил и  спросил  соседа  спокойно:
мол, как, в доме был? Агигульф-сосед отвечал: был. Дед сказал:
     - Секиру мы от дождя в дом внесли. И меч на месте ли?
     Сосед подтвердил: да, на месте и меч, и секира.
     Дед же сказал:
     - А птица твоя пропала, Агигульф. Жара стоит. Протухла птица.
     - А отчего бы это ей протухнуть? - Агигульф спрашивает.
     - Отчего же убоина  протухает?  -  ответствовал  дед.  -  От  того  и
протухла. - И добавил: - Нам чужого не надо. Хвала богам, своего хватает.
     - А кто птицу-то мою забил? - Агигульф-сосед спрашивает.
     - Твои и забили, - дед отвечает.
     Сосед наш рассердился и кричать  было  начал,  что,  видать,  шутники
нашлись попользоваться слабоумием дочери и  зятя  его.  Небось,  Агигульфа
(дяди нашего), шута горохового, с дружком его Валамиром рук дело.
     На что дед сурово сказал ему, что сын его Агигульф с Валамиром сейчас
жизнью рискуют, среди гепидов, народа вражьего, за село родное ратуют. Или
на тинге том у Агигульфа-соседа уши пылью забило, что не расслышал о  том,
куда младший сын его, Рагнариса, ехать вызвался?
     Тут Фрумо вдруг встрепенулась  и  кричать  начала,  что  курочки  она
хочет, курочки. Но дедушка Рагнарис на дурочку цыкнул и гаркнул  ей,  что,
дескать, муженьку ее полоумному своих кур резать не даст.
     Отец наш Тарасмунд сказал Агигульфу-соседу:
     - Ахма, видать, последнего ума лишился, как ты  уехал.  Пир  устроить
хотел. Гостей каких-то ждал. Не понравились нам разговоры про гостей этих.
Ахма - блаженный; вдруг ему видение  было?  Хорошо  бы  Одвульф  Гупту  из
соседнего села привел. Гупта святой. Может быть, отвадил  бы  Гупта  беду.
Ибо идет беда, по всему видно. Вот и Ахма помирает.
     - Отчего он помирает?  -  спросил  Агигульф-сосед.  Видно  было,  что
больше из вежливости спросил, ибо очень зол был на  Ахму  из-за  перебитой
птицы и пса изведенного.
     Отец объяснил, что, как видно, птиц и пса  зарубив,  на  свинью  Ахма
покусился. Потому так решил, что подранена свинья  была.  Свинья  за  себя
постоять сумела, не курица все-таки,  зверь  серьезный.  Видать,  толкнула
дурака рылом, он на меч и напоролся. Хорошо еще, что выбраться сумел, хоть
не заела его свинья, пока беспомощный был...
     Тут дедушка  Рагнарис,  мысли  Агигульфа-соседа  прочитав,  заговорил
громким голосом, что наша семья платить за перебитую птицу не  будет,  ибо
Ахма выполнял волю его дочери, которая курочку потребовала.  И  для  нашей
семьи Ахма - отрезанный ломоть, ибо Агигульф-сосед, взяв его в зятья, стал
ему нынче вместо  отца.  А  что  Ахма  здесь  лежит,  то  по  родственному
приветили их  с  Фрумо,  желая  хозяйство  Агигульфа-соседа  от  разорения
уберечь. Ибо два дурака много не нахозяйничают.
     Агигульф-сосед уперся. И раньше доводилось ему оставлять молодых  без
пригляду; отчего  же  раньше  ничего  подобного  не  случалось?  Отчего  в
одночасье оба последнего ума лишились?
     На это отец наш Тарасмунд отвечал: видать, на то воля  Бога  Единого.
Захотел - дал ума, захотел - отобрал.
     Дедушка Рагнарис носом шумно засопел, но опровергать не стал.
     Нам с братом скоро надоело слушать,  как  Агигульф-сосед  с  дедушкой
из-за каждой курицы препирается, и мы ушли. Времени прошло немало,  прежде
чем те договорились между собой.  Агигульф-сосед  свою  дочь  Фрумо  домой
забрал вместе с ее "богатырем"; Ахма же помирать в нашем доме остался.  По
всему видать было, что не жилец Ахма на этом свете. Так отец  наш  говорил
матери нашей, Гизеле.
     Мы с братом были недовольны, что Ахма в нашем  доме  остался,  потому
что от его раны очень сильно воняло. А еще стонал он целыми днями, так что
жутко делалось. Хорошо еще, что мы на сеновале спали. Отец наш Тарасмунд и
Гизела, мать наша, к годье ходили. Но годья сказал, что все в  руках  Бога
Единого. Ежели замыслил Бог  Единый  Ахму  прибрать,  значит,  приберет  и
нечего надоедать Ему своими просьбами. Но он утешил нашу мать, сказав, что
не  от  ее  грехов  помирает  Ахма  (мать  наша  почему-то  считала,   что
провинилась в чем-то и что ее наказать решил Бог Единый). Наша мать Гизела
очень боится Бога Единого.
     Сестрам нашим, Сванхильде и Галесвинте, любопытно было смотреть,  как
Ахма помирает. Они хотели поглядеть, кто за Ахмой придет: бесы или ангелы.
Годья говорил во время чумы, что часто видел, как души грешных людей  бесы
крючьями утаскивают из тела. Они спорили между собой. Сванхильда говорила,
что Ахма напакостил много в жизни и что бесы  непременно  придут  за  ним.
Галесвинта же говорила, что Ахма блаженный и что за ним придут ангелы.
     Что дедушка Рагнарис обо всем этом думал, никто  не  знал.  Отец  раз
заикнулся, что годью бы надо к Ахме позвать, но дедушка запретил. Он  Ахму
нарочно возле своих богов положить велел. Так он  рек:  "Только  от  богов
может прийти и исцеление тела, и  просветление  ума".  Но  дедушкины  боги
молчали.
     Мы видели, что дедушка очень  зол,  потому  что  он  нешуточно  побил
Ильдихо.

     Агигульф-сосед  такие  новости  привез.  Задержался  он  потому,  что
Теодобада ждал. Теодобад же у аланов в становище был.  В  нашем  селе  про
аланов мало что знают. Далеко становище аланское  от  нас.  А  в  бурге  у
Теодобада аланы - частые гости. И дружинники теодобадовы многие на аланках
женаты. Агигульф-сосед сказал, что видел много аланов в  бурге  и  кое-что
очень ему не понравилось.
     А не понравилось ему то, что аланы очень много мяса привезли в бург и
продавали его дешево. Рано они в этом году  начали  скот  бить  и  слишком
много забили. Агигульф, сосед наш и родич, у одного алана спросил,  почему
они так рано скот забивать начали, не  случилось  ли  чего,  но  тот  алан
только  и  сказал  Агигульфу-соседу:  отец  велел.  Он  еще  у  нескольких
спрашивал, но никто из аланов ничего  толком  не  объяснял.  Аланы  вообще
народ  молчаливый  и  мрачный,  к  разговорам   не   склонный,   так   что
Агигульф-сосед и не удивился.
     Видать, Теодобаду у их  старейшин  еще  тяжелее  приходится,  если  с
распросами к ним поехал. Поехал же к ним Теодобад потому, что  насторожила
его эта неурочная мясная торговля. По всему было видно,  что  откочевывать
аланы собираются, потому что молодняк  били.  Если  бы  они,  как  обычно,
собирались по осени переходить на зимнее  становище,  то  молодняк  бы  не
били. К осени  молодняк  уже  окрепнет,  легко  преодолевает  перекочевку.
Странно, что летом отходить затеяли.
     Ждал Агигульф-сосед Теодобада в  бурге,  мыслями  то  к  мясной  этой
торговле  возвращается,  то  домой,  к  дочке  беременной  да   полоумной,
устремляется.
     Наконец, приехал Теодобад. День уже к вечеру клонился, гроза была.  В
самую грозу, в дождь проливной, въехал в бург Теодобад с дружиной малой.
     Лишь наутро смог Агигульф-сосед с ним перевидаться. Теодобад сам  был
как туча грозовая. Видно было, что из становища,  от  старейшин  аланских,
новых забот себе в бург привез. Видя, что недосуг военному вождю в  долгие
беседы вступать, Агигульф-сосед прямо спросил его: не дашь ли нам  в  село
воинов? Ибо мало у  нас  воинов,  чтобы  в  случае  беды  село  оборонить.
Теодобад же сразу сказал: не дам тебе воинов, ибо у меня и своих забот  по
горло. Мне, мол, воины мои  все  в  бурге  нужны.  На  это  Агигульф-сосед
возразил вождю военному: знал бы ты нашу заботу,  не  стал  бы  так  легко
отмахиваться.
     И рассказал Теодобаду все как было. Как Агигульф,  сын  Рагнариса,  с
мальчиками на рыбалку ходил на ничейное озеро, как чужака там видел и убил
его из засады, как голову с чужака снял и меч его забрал. И  не  в  первый
раз уже на ничейном озере чужих замечают, но прежде доказательств не было,
одни только тени шастали: то пастуху померещится, то  тому  же  Агигульфу,
сыну Рагнариса, по пьяному делу привидится - то ли было, то  ли  не  было.
Агигульфу, младшему сыну Рагнариса (сказал Агигульф-сосед) веры мало,  ибо
парень он горячий да болтливый, любит прихвастнуть да приврать.
     Тут  Агигульф-сосед,  рассказывая   свой   разговор   с   Теодобадом,
улыбнулся, а дедушка Рагнарис нахмурился.
     Теодобад выслушал все  это  и  спросил,  как  выглядела  эта  голова.
Агигульф-сосед ему и рассказал, что волосы у убитого были  рыжеватые,  усы
он имел длинные. Меч странный у него, кривой. Сын Рагнариса  и  мальчишки,
что при нем были, говорили, что в  одежке  был  мехом  наружу.  Больше  же
ничего в чужаке приметного не было.
     Теодобад тогда захотел сам на все это поглядеть и спросил, где,  мол,
голова и меч? Агигульф-сосед  сказал,  что  с  головой  сын  Рагнариса  не
расстается и что повез он эту голову к гепидам, чтобы с теми  потолковать.
Тут перебил его Теодобад. Сказал, что узнает, мол, норов сына Рагнарисова,
весь в отца. Тому тоже что попадет в руки, уж не выпустит, будь то  горшок
с кашей, будь то баба  молодая,  будь  то  отрубленная  голова.  Потому  и
хозяйство крепкое. И улыбнулся  Теодобад,  просветлел  ликом.  Только  вот
непонятно ему, Теодобаду, что это рагнарисова сына к гепидам  понесло?  От
гепидов отродясь толку не было. Чем по их деревням таскаться, шел  бы  наш
дядя Агигульф к какому-нибудь хряку деревенскому и  с  ним  потолковал.  И
спросил: почему дядя Агигульф с этой головой прямо к бург не поехал?
     И сам себе ответил: оттого, что негоже доброму  воину  постоянно  при
хлеве да скотине жить. Шел бы, как звали, в дружину теодобадову,  в  бург.
Вот и отупел от плуга Агигульф,  сын  Рагнариса,  потому  как  с  вольвьей
задницей много не набеседуешься.
     После спросил: а меч тот кривой где? Агигульф-сосед объяснил,  что  в
соседнее село повезли меч.
     - В какое село? - спросил Теодобад грозно.
     - В то, где Гупта святой живет.
     Теодобада даже перекосило от досады. Зачем святому Гупте  тот  кривой
меч?  Агигульф-сосед  сказал,  что  Теодобаду,  воину  опытному,  про  меч
объяснить можно, и он поймет. А сельским не объяснишь, им  показать  надо.
Потому и рассудили, что меч в село нужно отвезти.
     Теодобад стрелу от  беспокойства  в  руках  вертел.  Чуть  не  сломал
стрелу.
     Терпеть не может Теодобад святых Бога Единого.  Говорит,  что  воинов
портят, с толку их сбивают. Один такой святой как паршивая овца все  стадо
портит. Мол, Тарасмунд, сын Рагнариса, воин хоть куда был! А  в  последнем
походе смотреть на него противно было. Нашел себе  раба-гепида  и  соплями
его обмотал.
     И снова крякнул с досады. Ему, Теодобаду, эту голову увидеть бы надо,
а заодно и с аланскими старейшинами об этом потолковать.
     Тут и спросил Агигульф-сосед: что, мол, аланы скот не ко времени бить
затеяли?  И  снова  помрачнел  Теодобад.  Об  этом,  мол,  и  говорил   со
старейшинами их. Старейшины аланские говорят, что к  ближайшему  новолунию
отходить будут на другое становище. Говорят, еще весной, когда  на  зимнем
кочевье были, на юге, видели, как племя какое-то идет. Оно в стороне  шло.
Аланов завидев, еще южнее отвернуло. Аланские разъезды  дня  два  за  этим
племенем на юг шли, а после вернулись. Идет себе племя какое-то на юг -  и
пускай себе идет. Потому и не стали беспокоиться. Настало время, и аланы с
зимнего кочевья на летнее, к бургу перекочевали. Тут же  вести  пришли  от
аланских сторожевых отрядов. То племя, что по весне еще видели, свернуло с
прежнего пути, к северу взяло. Видать,  часть  от  большого  того  племени
откололась, решили, что не прокормит земля целый большой народ.
     И еще аланы слыхивали весть. У вандалов (но  не  у  тех  ближних,  из
которых Велемуд, родич наш, родом, а у тех, что южнее  живут,  на  полпути
между зимними и летними кочевьями аланскими), вроде бы, стычка была с  тем
пришлым племенем. Вроде бы, отбили вандалы у них  охоту  к  ним  соваться.
Аланы же от ближних вандалов тоже посланных ждут.
     Теодобад  старейшин  аланских  спросил:   неужто   отряда   какого-то
испугались? Вместе бы отбились. Да еще и вандалы бы на выручку пришли  бы.
Глядишь, и поход бы на чужаков этих сладился, поживились бы их богатствами
и женами. Аланские старейшины же сказали Теодобаду нашему, что не  это  их
тревожит. Вождя их третий сын на охоте дважды волка белого встречал.  Гнал
волка белого, а тот бежал-бежал,  а  потом  вдруг  исчезал.  Сын  вождя  к
шаманам пошел. Шаман сперва в верхний мир пошел, к небесным духам, но  там
волка не было. Шаман в нижний мир пошел, к подземным духам,  и  там  нашел
волка. Белый волк племени аланскому дорогу показывал.  Хотят  духи,  чтобы
аланы по той дороге уходили.
     Шаман в верхнем мире с предками встречался. И  сказали  предки:  зима
будет очень ранняя, долгая и суровая. На прежнем месте останетесь  -  стад
своих лишитесь, стад же лишитесь - всего лишитесь.  Молодняк  не  жалейте,
забивайте и меняйте на оружие, на зерно, на мед. Потом у вас больше  скота
будет, чем сейчас, если успеете уйти. Так предки сказали.
     Потому аланы и решили сейчас уже  на  зимнее  кочевье  откочевать,  а
воинов молодых отправить новые кочевья искать. Ибо сыновья подросли, тесна
земля аланам стала.
     Все это аланские старейшины рассказали Теодобаду; Теодобад пересказал
Агигульфу-соседу; Агигульф же сосед нам поведал.
     Теодобад Агигульфу так сказал:
     - Не могу я вам воинов дать. Воины мне в  бурге  нужны.  Сам  видишь,
Агигульф, опасность с юга какая-то движется, и аланы от нее уходят; нам же
уходить пока некуда. У  вас  же  есть  в  селе  добрые  воины.  -  И  стал
перечислять. Многих назвал, в их числе и  сыновей  Рагнариса:  Тарасмунда,
Агигульфа и Ульфа. Сказал, что каждый из этих двоих, а то и  троих  стоит.
Ходил с Тарасмундом и Ульфом на герулов, а с Агигульфом на гепидов  ходил,
Афару-пса изводить.
     На это Агигульф-сосед сказал так,  что  Ульф,  может  быть,  троих  и
стоит, но сгинул Ульф с  семейством  своим,  так  что  и  поминать  о  нем
незачем.
     Удивился тут Теодобад. Спросил:
     - Разве не в село Ульф пошел?
     Агигульф сказал, что в селе нашем Ульфа не видели.  На  это  Теодобад
сказал, что Ульф всегда был со странностями. И жаль, что такой добрый воин
пропал. На том разговор об Ульфе и оборвался.

     Хродомер с Рагнарисом долго еще между собой  новости  эти  обсуждали.
Хродомер говорил, что, может быть, беда и обойдет нас стороной.  А  может,
Теодобад в бурге оборонит нас от чужих, не пустит их дальше.
     Но Рагнарис сердито палкой по земле стукнул и сказал, что хоть  белых
волков и не видел, а достаточно на свете пожил, чтобы чувствовать: большая
беда идет и от нее нам не скрыться.
     И стали ждать, какие вести Гизарна из капища принесет, что  Агигульф,
сын Рагнариса, с  Валамиром  скажут,  с  чем  Одвульф  из  соседнего  села
приедет.  Странно   показалось   еще,   что   не   только   Агигульф-сосед
припозднился; все наши вестники  задержались,  хотя  давно  пора  было  им
возвратиться.

     На другой день следом  за  Агигульфом-соседом  и  Одвульф  воротился.
Одвульф мрачный приехал, сам неразговорчивый, на скуле  синяк.  Одвульф  в
наш дом пришел рассказывать,  потому  что  у  Хродомера  невестка  рожала.
Оттого мы с Гизульфом при рассказе том были.
     Так Одвульф говорил.
     Прибыл в то село за час до заката солнца, когда с полей все уже домой
вернулись и садились ужинать. Знал Одвульф, что в том селе  родич  у  него
живет по имени Сигизвульт.  Хоть  никогда  Одвульф  этого  Сигизвульта  не
видел, но точно знал, что родичи они и не откажет ему Сигизвульт в крове и
еде, коли с вестью приехал.
     Стал искать Сигизвульта. В том селе три Сигизвульта жили.  В  родстве
первый из трех спрошенных Сигизвультов признался. Точнее, отрицать родство
то не мог.
     Как  сказал  о  том  Одвульф,  так  Хродомер,  рассказ  его   слушая,
засмеялся. И Рагнарис засмеялся. Сказали, что и те два других  Сигизвульта
тоже от родства бы не отреклись, ибо все между собой родичи.  Дедушка  наш
Рагнарис еще спросил, как отца того Сигизвульта звали. "Мундом  звали",  -
Одвульф  сказал.  Дедушка  Рагнарис  с  Хродомером  головами  закивали   и
переглянулись между собой, будто  знали  что-то.  После  Рагнарис  буркнул
Одвульфу, что, мол, мне он родич, Сигизвульт этот, а тебе  так  -  седьмая
вода на киселе. И продолжать рассказ велел.
     Пригласили Одвульфа ужинать. После ужина Сигизвульт с ним в разговоры
вступил. Спросил родича, с чем в село прибыл. Одвульф и поведал  ему,  что
дело его чрезвычайно важное, срочное, такое, что и  старые  распри  забыть
надобно. Сигизвульт спросил, что, мол, за дело такое. Одвульф ему  на  это
поведал, что есть в нашем селе такой воин - Агигульф. Пошел этот  Агигульф
с мальчишками рыбу ловить на дальнее озеро и там прибил кого-то. И спросил
Сигизвульта: не случалось ли в вашем селе чего подобного? Старейшины  наши
меня, мол, затем и послали, чтобы узнать.
     Тут дедушка Рагнарис с досады плюнул, лицом стал как чищеная  свекла,
однако сдержался - промолчал.
     Сигизвульт отвечал степенно (вежливый человек этот  Сигизвульт),  что
коли на рыбалку из их села кто пойдет, то и случится ему прибить то  щуку,
а то и сома. А кого воин-то тот, Агигульф, прибил с  мальчишками?  Одвульф
на это отвечал, что кого прибил - неведомо. Рыжего какого-то. И голову ему
снял. И меч забрал.
     На то Сигизвульт еще более степенно осведомился, чем  еще  поживились
тот воин Агигульф с мальчишками? Много ли награбили?
     Я этот рассказ слушая, так и замер:  неужто  про  портки  Сигизвульту
рассказал - опозорил и себя, и нас с  дядей  Агигульфом?  Но  Одвульф  про
портки ничего говорить не стал.  Сказал,  что  ответил  этому  Сигизвульту
весьма вежливо, что не ради грабежа убили рыжего, а просто так. За то, что
незнакомый был. За то, что в камышах сидел. И за то, что  рыжий  этот  уже
как-то раз попадался на глаза воину Агигульфу, но никто в нашем  селе  про
рыжего не поверил, через что тому воину Агигульфу позор великий вышел. Вот
воин Агигульф и рассердился на рыжего и решил правду  свою  отстоять.  Для
того и нужна была ему голова того рыжего.
     Тут Сигизвульт спросил, что за храбрец у вас такой этот Агигульф? Чей
он сын? На это Одвульф отвечал: Рагнариса. Сигизвульт спросил: не того  ли
самого Рагнариса, которого отец из  дома  за  беспутство  выгнал?  Одвульф
отвечал: того самого, только у нас он - почтенный старейшина, отец  многих
сыновей. И Агигульф - славнейший из них, хотя и уступает  Ульфу,  старшему
брату своему. Страшен Ульф, средний сын Рагнариса, с мечами в обеих руках.
     Сигизвульт и про Ульфа расспрашивать стал. Что, мол, этот  Ульф  тоже
по камышам с мальчишками славы себе добывает? Одвульф на то  отвечал,  что
ныне в рабстве Ульф, проигрался Ульф со всем семейством и перешел к самому
князю, к Теодобаду, военному  вождю.  На  что  Сигизвульт  признал:  ежели
самому вождю, то воистину славный то подвиг.
     Сигизвульт все так же учтиво предложил к рыжему, что в камышах сидел,
в разговорах возвратиться.  Спросил  про  голову  -  какова,  мол,  участь
головы?
     Голову эту славный воин Агигульф в другое место повез  показывать.  А
чтобы ему, Одвульфу, в рассказе его вера была, меч тот чужаков  Одвульф  с
собой привез. И Сигизвульту меч предъявил.
     Сигизвульт меч  тот  осмотрел,  ощупал,  чуть  не  обнюхал,  едва  не
облизал. Потом и  сыновья  Сигизвультовы  с  зятьями  его  тоже  меч  этот
смотрели, щупали, нюхали, лизали. Чуть было не съели. После суждение  свое
вынесли: не нашенский, мол, меч.
     И спросил сыновей да зятьев сигизвультовых Одвульф: не видали ли чего
подобного? И им тоже про рыжего рассказал.
     Зятья же и сыновья Сигизвульта того вид нахальный имели (сразу видно,
что не держит их твердой рукой Сигизвульт, не то что Рагнарис и Хродомер!)
Отвечали так, что есть, мол, в  селе  у  них  воин  один,  Хиндасвинт,  до
медовухи весьма охочий; так вот этот Хиндасвинт как-то раз долго  по  лесу
за Понтием Пилатом гонялся, нашел где-то  в  наших  лесах  Понтия  Пилата.
Прибить Пилата хотел - зачем Иисуса Христа распял, вражья морда?  Так  вот
надо бы этого Хиндасвинта распросить, может, он и рыжего видел.
     И спросил один из зятьев сигизвультовых Одвульфа: не Пилат  ли  часом
рыжий тот? Надо Хиндасвинта тогда утешить: отомстили, мол,  за  Иисуса.  И
заржал, что гизарнов жеребец.
     А второй зять сигизвультов  спросил  Одвульфа:  что,  мол,  воин  тот
Агигульф - христианин,  раз  за  Христа  так  ратует,  Пилата  по  камышам
вылавливает?
     Потупился Одвульф, за больное место его задели. Нет,  сказал  честно,
воин тот Агигульф, хоть и славен и доблестен, но в вере своей заблуждается
и поклоняется идолищам.
     Тут один из сыновей Сигизвульта (Одвульфу он сразу  не  понравился  -
рожа лисья и говорит вкрадчиво да  с  подковыркой)  сказал:  не  Гупту  ли
нашего часом этот Агигульф прибил? Рыжий Гупта-то и шастает где ни попадя.
Мог и в камышах сидеть. Кто ведает, что блаженному на ум взбредет.
     Остальные стали кричать на этого сына Сигизвульта: что  ты  говоришь,
мол, у гепидов, мол, Гупта. Сами же его  туда  и  провожали.  Слово  Божье
гепидам понес блаженный. Воистину, блаженный.  Ей-ей,  блаженный.  Это  же
надо, к гепидам пойти со Словом Божьим! Теперь не ранее,  чем  через  год,
вернется, быстрее не втолкует. Благую весть гепидские головы  в  месяц  не
пережуют.
     Тут Одвульф переживать стал. Как это - нет в селе Гупты? Как  же  без
Гупты? Он ради Гупты, можно сказать, и вызвался в село то идти с вестью.
     На то зятья и сыновья Сигизвульта улыбнулись гнусно (Сигизвульт им  в
том не перечил) и сказали: вот так-то, без Гупты.
     Тогда Одвульф потребовал, чтобы тинг собрали. Сигизвульт отвечал, что
он, Сигизвульт, не против и поговорит со старейшинами, чтобы тинг собрали.
Но хочет еще раз от родича  своего  Одвульфа  услышать:  как  он  объяснит
людям, почему их от страды оторвали, ради какого дела на тинг собрали?
     Удивился  Одвульф.  Разве  он  только  что  Сигизвульту  все  это  не
рассказал? Ну, коли все у них в селе такие непонятливые, еще раз повторит:
есть у нас  воин,  Агигульф.  Пошел  он  как-то  раз  с  мальчишками  рыбу
ловить...
     Тут Одвульф рассказ свой  оборвал.  Посмотрел  сперва  на  Хродомера,
потом на Рагнариса. Синяк свой потрогал. Рагнарис и спросил его, презрения
не скрывая: что, сразу тебе синяк  этот  поставили?  Одвульф  сказал,  что
синяк ему поставили не сразу. Добавил, что зятья  у  Сигизвульта  какие-то
бешеные, не пожалел Сигизвульт дочерей  своих,  когда  замуж  их  выдавал.
Небось, в кровопотеках все ходят и с волосьями вырванными.
     Сигизвульт сказал, что тинг собирать не будут. Трудно будет  Одвульфу
объяснить людям, почему он, Одвульф, в самую страду по округе шляется.  За
скамара же примут. Нечего его,  Сигизвульта,  родством  таким  перед  всем
селом позорить. Так что лучше  ему,  Одвульфу,  сейчас  пойти  на  сеновал
спать, а наутро Сигизвульт его к старейшинам отведет.
     Наутро отвел Сигизвульт Одвульфа к старейшинам.
     Дедушка Рагнарис перебил рассказ Одвульфа и спросил, как старейшин  в
том селе зовут. Одвульф ответил: самого старого зовут Валия  -  седой  как
лунь. А второго -  Бракила.  И  опять  переглянулись  дедушка  Рагнарис  и
Хродомер. Знакомы им были, видать, эти Валия с Бракилой.
     Сигизвульт им сказал, отводя глаза, будто украл что-то, что  родич  к
нему из ТОГО села приехал. Про этого родича он, Сигизвульт, прежде никогда
не знал, но сочлись родством и вышло так, что действительно они родня. Так
что ночевал Одвульф под его, Сигизвульта,  кровом,  а  теперь  с  новостью
своей к старейшинам пришел.
     Одвульф с того начал, что меч чужака старейшинам показал.
     Тут наши старейшины, Хродомер и Рагнарис,  вздохнули  с  облегчением.
Хродомер спросил Одвульфа: сам, мол, додумался с меча  разговор  начинать?
Одвульф сказал: нет, это Сигизвульт присоветовал.  Рагнарис  тогда  сказал
Хродомеру:  "Помню  этого  Сигизвульта,  смышленый  был   сопляк.   Ничего
удивительного, что в доброго мужа вырос. И  отец  его,  Мунд,  глупцом  не
был." Услышав имя Мунда, Хродомер закивал. Помнил он Мунда. А  Сигизвульта
не помнил, он еще до рождения Сигизвульта из села того ушел. И рявкнул  на
Одвульфа: что замолчал? Рассказывай!
     Одвульф продолжал. Поглядели старейшины на меч и спросили, где  добыл
диковину. Бракила же добавил, что  сын  его  Арбр  такие  мечи  из  похода
привозил, только давно это было. Забылось уж, из каких краев.  И  спросить
Арбра нельзя, потому как умер Арбр много лет назад.
     Дедушка Рагнарис тут уронил тяжко: "Еще как умер".  Я  так  и  обмер:
неужто про того самого Арбра речь ведут? Но больше об Арбре речи не  было,
а снова вернулись к мечу. Одвульф  старейшинам  того  села  рассказал  всю
историю. Старейшины слушали его внимательно. Бракила  только  переспросил,
чей сын этот Агигульф, который чужака убил,  а  после  того,  как  Одвульф
ответил: Рагнариса, невзлюбил  сразу  и  Агигульфа,  и  Одвульфа.  Ничего,
правда, не сказал, но по всему видно было, что не люб ему посланник.
     Тут Одвульф потупился и  сказал  Хродомеру  и  Рагнарису,  что  потом
только понял, за что так невзлюбил его Бракила.
     Хродомер с Рагнарисом долго молчали. А после  Рагнарис  как  заревет:
"Ты что, мол, сучья кость,  эту  историю  и  старейшинам  рассказывал  как
Сигизвульту?" Одвульф подтвердил: слово в слово.
     Хродомер только рукой махнул. Сказал Одвульфу: "Опозорил ты нас перед
Валией и Бракилой". Одвульф удивился и сказал Хродомеру:  "Сигизвульт  мне
то же самое говорил".
     Дедушка Рагнарис по столу ладонями хлопнул и велел  кратко  говорить:
что в том селе старейшины сказали. Одвульф отвечал,  что  старейшины  того
села так велели передать старейшинам нашего села: никогда, мол,  толку  не
было ни от Хродомера, ни от Рагнариса; так чего  ждать  от  села,  где  их
старейшинами посадили? Если уж Хродомер  с  Рагнарисом  там  за  лучших  и
мудрейших почитаются, то что  говорить  об  остальных?  Рагнарис  в  кости
проиграл младшую сестру, в последний  только  момент  узнали  и  уговорили
теленка взять вместо девчонки. (Ибо любил ее отец Рагнариса, хоть  и  была
она от рабыни.) Хродомер же только и горазд был,  что  отцовских  служанок
портить, ублюдков им делать. И каких сынов они воспитать  могли,  коли  их
самих отцы из дома за недостойное поведение выгнали?
     Валия же добавил: таких вот и воспитали, один, славный воин, в  осоке
людей безвинных истребляет и грабит; другой же,  славнейший,  за  долги  в
рабстве мыкается...
     Тут дедушка Рагнарис на Одвульфа и набросился. Я  подивился:  сколько
силы в дедушке! Так стремительно кинулся, что и не  успели  заметить,  как
Одвульф уже посинел и глаза у него выкатываются из орбит.
     Хродомер и брат мой Гизульф с трудом дедушку от Одвульфа оторвали, не
то убил бы. Одвульф на полу скорчился, за горло  обеими  руками  держится,
хрипит и слезы роняет. Больно ему. Дедушка Рагнарис заревел на  весь  дом,
чтобы Ильдихо пришла и молока принесла с собой -  гостя  напоить.  Ильдихо
кринку принесла, по сторонам поглядела.  "Где  гостюшка-то?"  -  спросила.
Дедушка на Одвульфа показал (Одвульф у его ног  корячился):  вот.  Ильдихо
молоко на пол возле лица одвульфова поставила и ушла, в мужскую  ссору  не
вмешалась.
     Одвульф молоко выпил, долго  плевался,  кашлял,  хрипел,  горло  тер.
После сел и рассказ свой продолжил. Сказал, что недаром имя  его  означает
"Бешеный Волк". Не успокоился он  на  том,  что  старейшины  те,  Валия  с
Бракилой, высмеяли его и к вести  не  прислушались.  Стал  по  всему  селу
правды искать.
     Ни одного двора не пропустил. Везде историю свою рассказывал. Дети за
ним по всему селу бегали, бабы кормили. В этом селе к блаженным  привыкли,
потому что у них Гупта  есть,  а  теперь,  когда  Гупта  к  гепидам  ушел,
скучали. В том селе даже дума шла, будто Гупта Одвульфа  нарочно  прислал,
чтобы не очень по нему, Гупте, скучали.
     Но и так не сыскать ему было  правды.  Слушать-то  его  слушали,  меч
рассматривали, но рассказу не верили, больше потешались.
     Тогда Одвульф с годьей тамошним сблизился. Объяснил, что не Гупта его
послал (очень годья тот Гупту не жаловал). Красноречием своим и боголюбием
годью пленил и натравил, в конце  концов,  годью  на  старейшин.  И  годья
требовать стал у Бракилы с Валией, чтобы те тинг созвали и посланца  села,
где изгои живут, выслушали. Ибо боязлив годья в том селе. Не  то  что  наш
годья Винитар. (Одвульф, как умел, стращал годью, чужаков расписывая).
     Добился Одвульф своего. Началась в том селе  распря  между  годьей  и
старейшинами, которые в Бога Единого не веровали. И может быть, собрали бы
в том селе тинг, как Одвульф  требовал,  если  бы  не  Сигизвульт.  Считал
Сигизвульт, что родич позорит его. И старейшины,  Валия  с  Бракилой,  его
подзуживали: позорит, мол,  родич  тебя,  позорит.  Сигизвульт  не  своими
руками с ним расправился, он псов своих бешеных, зятьев, с цепи спустил.
     Шел Одвульф с одного двора, где проповедовал (он,  кроме  рассказа  о
чужаке,  еще  Слово  Божье  проповедовать  взялся),  и  на  дороге   зятья
сигизвультовы подстерегли его, накостыляли и из села изгнали.  Гнали,  как
гончие  зайца.  Всего  оборвали.  Но  "Одвульф"  недаром  "Бешеный   Волк"
означает; он без боя из села не ушел. И уходя пригрозил, что  отомстят  за
него родичи.
     Рагнарис про меч кривой спросил. Агигульф скоро вернется,  нужно  меч
ему возвратить. Агигульф непременно про меч  спросит,  не  забывает  такие
вещи Агигульф.
     Брат мой Гизульф напрягся: он тоже на этот меч зарился.
     Одвульф же сказал, что меч утратил в бою. Зятья сигизовультовы, звери
в облике человеческом, с сердцами, обросшими шерстью, меч у него отобрали,
пользуясь его беспомощным положением. Ибо не к кому было воззвать  в  селе
том, злом и враждебном.
     Тут дедушка Рагнарис рявкнул, чтобы Одвульф вон убирался  и  хотя  бы
седмицу ему, дедушке Рагнарису, на глаза не показывался. А что до  кривого
меча, то пусть он, Одвульф, сам Агигульфу все это рассказывает.
     Заплакал тогда Одвульф и ушел, голову свесив. К годье пошел.

     После того, как Одвульф воротился, три дня минуло -  никто  не  ехал.
Дедушка Рагнарис очень ждал дядю Агигульфа, но от того никаких  вестей  не
было. Дедушка Рагнарис ничего не говорил, только  кричал  на  всех  больше
прежнего, сына своего Агигульфа заглазно руганью осыпал и меня побил ни за
что.
     К полудню четвертого дня Гизарна приехал. Грязью был забрызган и конь
под ним чужой, в мыле весь. Не приехал даже -  как  алан,  ворвался.  Мимо
дома своего проскакал, как мимо чужого, и прямо к Хродомеру  на  подворье.
Ему вслед закричали, чтоб не ехал туда, что  баба,  мол,  там  только  что
разродилась - он как не слышал. Только куры из-под копыт разлетались.
     Уже на подворье Хродомера коня под уздцы схватили. Гизарна как слепой
смотрит. Хродомер вышел. Как малому,  объяснил  Гизарне,  что  в  дом  ему
нельзя, ибо только что внук у него родился. Нельзя чужим  в  дом  входить,
покуда седмица не пройдет.
     Гизарна сказал, что беда случилась. Хродомер на то отвечал  спокойно,
что и без того видит, что беда случилась. Велел Гизарне молока поднести, а
пока отдыхает Гизарна, послать за Рагнарисом и другими.
     Дедушка Рагнарис как услышал, что Гизарна весь  грязный  примчался  и
худые вести привез, так и закричал с торжеством: так,  мол,  и  знал,  что
беда по округе ходит! И отцу нашему Тарасмунду сказал: со мной пойдешь.
     Тарасмунд же  отвечал,  что  ему  безразлично,  что  жрецы  языческие
говорят. Ежели идолище деревянное что и наболтало жрецам  своим,  то  ему,
Тарасмунду, до этого дела нет, ибо он Богу Единому поклоняется.
     На это дедушка Рагнарис сказал, что когда жена его Мидьо Тарасмунда в
чреве своем носила, ее дурачок деревенский сильно  напугал,  из-под  куста
голую  задницу  выставив  и  зарычав  непотребным   голосом.   Видать   то
происшествие не прошло без последствий.  Как  послушает  рассуждений  сына
своего старшего, так нет-нет, да вспомнит ту историю.
     Отец наш Тарасмунд, обычно всегда спокойный, в тот день с утра  не  в
духе был. Как услышал те слова дедушки Рагнариса, так внезапно озлился.
     - Коли я тебе так нехорош, - сказал он голосом  опасным  и  тихим,  -
коли я последыш того испуга матери моей, так что же  так  ее,  несчастную,
обаяло, когда она Агигульфа, любимчика  твоего,  носила?  Птицы,  что  ли,
небесные, что не сеют не жнут, а всякий день сыты бывают?
     На то дедушка Рагнарис отрезал:
     - Хотя бы и так!
     И вышел из дома, палкой стуча. Со двора собачий визг  донесся  -  пса
нашего дедушка, видать, попутно огрел.
     Отец наш только плечами пожал, но ничего не сказал.
     Прошло время, и тут мальчишка  от  Хродомера  прибежал,  отца  нашего
зовет. Кличут, мол, тебя старейшины, Тарасмунд.
     Отец наш говорит:
     - Не пойду. Не о чем мне с идолищами толковать.
     Убежал  малец  хродомеров.  Отец  наш  насупился,  мы  к  нему   даже
подступаться опасались. Редко он таким бывает.
     Одвульф к нам пришел. Сказал Одвульф:
     - У Хродомера на  подворье  сейчас  крик  большой  стоит,  ибо  вести
Гизарна привез нехорошие. Тебя прийти просят. Не об идолищах толкуют, а  о
вражеском нападении.
     Тарасмунд еще больше брови хмурит.
     - О каком еще нападении? Архангел Михаил, что ли, капище сокрушил?
     На то Одвульф сказал:
     - Михаил ли, рать ли небесная, враги ли наши, только от капища уголья
одни остались.
     Тарасмунд спросил Одвульфа, пристало ли столь ретивому христианину  о
капище языческом радеть. Сам же насторожился. У нас  в  селе  Одвульфу  не
вдруг поверят. Много сочиняет Бешеный Волк, в святые рвется.
     Одвульф же то передал, что у Хродомера говорили. Мол, ты,  Тарасмунд,
местность вокруг капища хорошо знаешь - тебя же в воины там  посвящали.  И
голова у тебя ясная, так что совет твой был бы очень кстати.
     Тарасмунд спросил, кто так говорит. Одвульф сказал:  так  отец  твой,
Рагнарис, говорит и Хродомер с ним согласен.
     Тарасмунд больше ни слова не сказал, а встал и за Одвульфом пошел. Мы
с братом Гизульфом за отцом увязались. Поняли: что-то серьезное случилось.
Отец же нас гнать от себя не стал. Так вчетвером на хродомерово подворье и
пришли.
     Гизарна же вот что рассказал. Как приехал  в  капище,  так  и  обмер.
Поначалу даже глазам верить не хотел. По лесу паленым тянуло. От  пожарища
горький запах долго держится. Наш дядя Агигульф, который  не  один  дом  в
своей жизни спалил, говорит: то беда так пахнет.
     Дом, где  жрец  жил,  сожженный  был.  Идолы,  кроме  Вотана  (самого
большого), на дом повалены и обуглены. Вокруг Вотана головешки валяются  -
поджечь его пытались и с одного бока  почернел  Вотан,  но  устоял.  Часть
добычи воинской, что Вотану от наших  воинов  привозилась,  вся  украдена.
Тело жреца Гизарна чуть поодаль нашел.  Все  кабанами  и  лисами  объедено
было.
     Запах гари еще сильный стоял. И головешки, когда разрыл  их  Гизарна,
теплые были. Дней за пять до приезда Гизарны сгорело  капище,  не  раньше.
Следы многих лошадей же с севера шли и на север уходили.
     Хродомер с Рагнарисом молчали, слушали. Тарасмунд же вопросы  Гизарне
задавал: где тело жреца нашел, цела ли изба мужская,  не  было  ли  с  юга
следов, шел ли Гизарна по тем следам - не поворачивали ли те  следы  потом
на юг, в нашу сторону, и много ли лошадей прошло, и  крупные  ли  то  были
лошади? Гизарна отвечал, что тело жреца в трех полетах  стрелы  от  капища
лежало, в кустах, - видать, укрыться жрец хотел. Гизарна бы  мимо  прошел,
не увидел, кабы трупным духом не пахнуло. Жрец убит был мечом или  копьем,
не понять, потому что объели его сильно. Что до следов,  то  первым  делом
стал следы рассматривать Гизарна, ибо был в капище с конем и козлами; конь
беситься начал, козлы орали. Не хотелось Гизарне пропасть, вестей по  себе
не оставив. Потому пошел по следам. Козлов же в капище оставил разоренном,
привязав их возле Вотана - под его охраной. Долго по следам  шел,  но  они
так и уходили на север.
     После  вернулся,  козлов  забрал  и  в   дальнее,   большое,   капище
отправился.
     Разное он, Гизарна,  видел,  но  такого  никогда  не  видел.  Великое
злодеяние - на капище посягнуть. Кто бы мог такое совершить?
     На это Хродомер сказал:
     - Понятно, кто. Тот, кто Вотану не поклоняется.
     Тут все на Тарасмунда с Одвульфом посмотрели. Одвульф было ощерился и
в бой хотел кинуться очертя голову, но Тарасмунд его отстранил  и,  ничуть
не смутясь, сказал:
     - Чужие то были. Вера Христова убивать не учит.
     Я слышал это и подивился мудрости отца нашего, который  одним  словом
распрю остановил.
     Гизарна же сказал, что то действительно были чужие, потому что,  если
по шагу судить, кони их мельче наших. Долго рядили собравшиеся, кто бы это
мог быть. Перебрали все известные племена, но  так  ничего  и  не  решили.
Аланы бы такого не сделали, да и  кони  у  них  крупные.  Анты  Вотана  не
трогают, они его со своим богом путают. Нет, совсем  чужой  кто-то  сделал
такое.
     Так ничего и не понял  Гизарна.  Решил  в  большом  капище  спросить.
Большое капище так потому называется, что оно  общее  у  нас  с  гепидами.
Жрецов там много. Среди них один, Нута по имени, мудростью славится.  Нута
очень стар. Его редко беспокоить решаются, ибо боятся лишний раз  трогать,
чтобы он не умер. Если  раздор  между  гепидами,  либо  между  гепидами  и
готами, либо между нашими готами и готами другими, и разрешить этот раздор
нужно, и кровопролитие в том не помогает - тогда  только  Нуту  беспокоить
решаются. Как Нута скажет, так все  и  есть.  Против  Нуты  ни  вожди,  ни
старейшины не идут, ибо устами Нуты  сами  боги  говорят.  Кого  проклянет
Нута, тому нет спасения. Так, Афару дальнего проклял  Нута,  ибо  за  соль
много требовал Афара-гепид. Через то и погиб Афара бесславно.
     Всей душой стремился Гизарна поспеть в большое  капище  поскорее,  но
козел не конь, быстро не  поскачет.  Сердцем  же  изводился  Гизарна:  кто
сотворить такое мог? Кто Вотана не боится?
     Только на второй день большого капища достиг. Говорить много не стал.
С нашего капища остывший уголь привез и в том  капище  без  слов  показал.
Жрецы над углем тем задумались. Потом спросили: что это?
     Гизарна сказал:
     - Нуте покажите. Нута поймет.
     Поглядели  жрецы  на  Гизарну  и  поняли,  что  прав   он.   Решились
побеспокоить Нуту. Нуте уголь в руку  вложили  (почти  ослеп  от  старости
Нута); тот едва пальцами угля коснулся, как вскричал:
     - Великое святотатство совершено!
     И дух испустил.

     В селе нашем потом так говорили. Нута ясновидящий  был,  если  бы  от
потрясения не умер, то сказал бы по углю остывшему, кто  те  злодеи  были,
что капище сожгли.
     Другие же  говорили,  что  надежда  на  Гупту  осталась.  Гупта  тоже
ясновидящий да к тому же еще и святой. Гупту тоже можно было бы  спросить.
Но только где его искать, Гупту?
     Одвульф говорил, что Гупта к гепидам  пошел.  Стало  быть,  наш  дядя
Агигульф должен был с Гуптой встретиться.

     Когда  Нута  умер,  другой  жрец,  Верекунд,  пытался  с  духом  Нуты
говорить, чтобы тот имя святотатца назвал. Но не нашел Нуту. О том Гизарне
и сказал Верекунд. Гизарна опечалился и спросил: что же теперь делать? Как
узнать, кто враг наш? Верекунд ему ответил, что думать  будет,  а  Гизарна
пусть идет и отдыхает.
     О чем Верекунд думал, о том  Гизарна  не  ведал.  Сидел  и  угощался.
Посреди трапезы вошел младший  жрец.  Дождался,  пока  насытится  Гизарна,
после одежду чистую подал Гизарне, чтобы тот переоделся. Гизарна на одежду
поглядел и душой захолодел:  особая  то  была  одежда,  белая,  жреческими
рунами расписанная. Спросил жреца: зачем, мол, такую одежду надевать? Жрец
и сказал все, как было. Как ходил Верекунд за Нутой, чтобы  спросить  Нуту
обо всем, но не угнался за духом ясновидящего. Хочет он, чтобы  помог  ему
Гизарна. Кровь у Гизарны молодая, а ноги быстрые.  Гизарна  догонит  Нуту.
Пусть спросит, кто святилище разорил, а жрецам Нута пусть ответ даст:  кто
из жрецов здешних место Нуты занять достоин.
     Смекнул тут Гизарна, к чему младший жрец речь ведет. Слишком  близко,
видать, большое капище к гепидам стоит. Совсем огепидились жрецы. Ты к ним
с вестью, а они тебя резать. И подумал Гизарна о том, что неизвестно  еще,
догонит ли он Нуту; а селу своему родному он живой нужен.
     Рассудив же так, схватил Гизарна со стола кувшин, полный пива,  и  об
голову жреца разбил; после из избы выскочил и был  таков.  По  дороге  еще
двое младших жрецов Гизарну остановить пытались, но и их сокрушил могучими
ударами Гизарна. Вырвался из капища. Никому ущерба большого не нанес и сам
не пострадал; однако коня лишился.
     Полдня хоронился возле капища, в буреломе прятался.  Выжидал.  Ночью,
когда светать уже стало, коня свел с пастбища, что возле капища было.  Те,
кто в ночном с конями были, не слишком  за  табуном  приглядывали.  Кто  в
капище пойдет коней красть?
     А вот Гизарна пошел.
     Так и спасся из капища. Хоть совета от  жрецов  не  привез,  но  зато
привез вести. И себя воротил в целости.
     Тут Тарасмунд сказал Гизарне, что получил он  добрый  урок  -  каковы
языческие капища. Чем по местам таскаться, где бревнам поклоняются, шел бы
лучше в храм Бога Единого  и  с  годьей  потолковал.  Он,  Тарасмунд,  сам
объяснить не берется, а годья хорошо такие вещи растолковывает.
     Рагнарис заревел, что не для того  Тарасмунда  пригласили,  чтобы  он
подобные речи вел. О деле думать нужно, а не богами квитаться.
     Хродомер же, как Гизарна о Верекунде речь повел, за голову взялся  да
так и держался, будто болела у него голова.  На  лице  страдание  застыло.
Когда замолчали все, сказал Хродомер:
     - Дурак ты, Гизарна. Думали мы, один Одвульф у нас дурак, оказалось -
двое вас таких. Сговорились вы, что ли, село наше позорить?
     И спросил Гизарну:
     - Если тебя за Нутой посылать хотели, то  как  бы  Нута  через  тебя,
мертвого, волю свою объявил?
     Гизарна рот раскрыл. Видно было, что он о том и не  подумал.  Он  так
Хродомеру и сознался. Хродомер же рассказал, что  когда  был  в  таких  же
летах, что и Гизарна, посылали  его  за  духом  одного  умершего  воина  -
спросить, кому он землю  завещает,  ибо  остались  у  него  дети,  дочь  и
незаконнорожденный сын. В том же капище это было. Нута тогда в  силе  был.
Дали тогда Хродомеру одежду, белую, с рунами, как ту, что Гизарна  отверг.
Отвели в священный круг, к Вотану, и дали испить священного меда, того, за
который Вотан умер. И Нута тоже меда испил. И взял его Нута за руку, и они
пошли того воина искать. И  догнали  того  воина.  Возле  самой  Вальхаллы
догнали. Не хотел тот воин с ними говорить, ибо о другом его  мысли  были.
Но Нута с Хродомером его принудили. И сказал тогда тот воин,  чтобы  землю
сыну отдали, хоть и  не  от  жены  рожден.  И  больше  говорить  не  стал,
повернулся и ушел. Хродомер за ним пойти хотел, потянуло его в  Вальхаллу,
но Нута не позволил. Сказал, что время его не пришло. И  вернулись  они  с
Нутой назад.
     Гизарна как услышал, зубами заскрежетал от досады. Вальхаллу  мог  бы
увидеть, если бы не сбежал!  Хоть  сейчас  бросай  все  и  беги  к  жрецам
каяться.
     Тут все зашумели. Хродомер же всех вон выгнал, сказав: "Ступайте  все
отсюда. Устал я".
     Дедушка Рагнарис потом сказал, что Хродомер устал от нашей  глупости.
Я по дедушкиному лицу видел, что  дедушка  опасаться  начал:  с  какими-то
вестями дядя Агигульф от гепидов вернется.

     Дядя Агигульф с Валамиром к полудню следующего дня вернулись.  Мы  уж
не  чаяли  дождаться,  ибо  все  посланники   наши   с   дурными   вестями
возвращались. Эти же веселые вернулись,  с  уханьем  молодецким  по  улице
проскакали.
     Дедушка Рагнарис как завидел, так сразу за голову схватился:  вот  уж
точно, наозоровали  у  гепидов  наши  богатыри!  Иначе  не  стали  бы  так
веселиться. Дедушка Рагнарис своего младшего сына, любимца Вотана,  хорошо
знал.
     Дядя Агигульф на двор заскочил, с  коня  соскочил,  поводья  Гизульфу
кинул, сестру мою Галесвинту (под руку подвернулась)  поднял  в  воздух  и
закружил, выпью  крича.  По  всему  видно  было  -  знатно  озоровал  дядя
Агигульф, с Валамиром, дружком своим, у гепидов посланцем будучи.
     После Галесвинту на ноги поставил и  на  Сванхильду  покусился,  рыча
престрашно. Да, стосковался по дому  дядя  Агигульф.  Любо-дорого  глядеть
было на дядю нашего Агигульфа, какой он добрый молодец: на  поясе  мертвая
голова болтается, из-под шлема белокурые  кудри  во  все  стороны  торчат.
Стоит дядя Агигульф,  осматривается,  все  ли  ладно  во  дворе,  травинку
покусывает. В серых глазах  солнечный  свет.  У  дяди  Агигульфа  глаза  с
лучиками, дедушка говорит, что это к богатству.
     Отвели дядю Агигульфа в дом. Сестры мои, мать и  дедушкина  наложница
Ильдихо его помыли, накормили, напоили, как доброго коня, чуть не скребком
почистили. После дедушка Рагнарис велел  дяде  Агигульфу  все,  как  было,
сперва в дому  рассказать.  После  одвульфова  посольства  страшно  боялся
дедушка, что и этот посланник опозорит его.
     Вот что дядя Агигульф рассказал.
     Ехали с Валамиром весело. Хорошо ехали. Дядя Агигульф мертвую  голову
на копье надел и все похвалялся, что  так-то  к  гепидам  и  въедет.  Знай
наших!
     Тут дедушка Рагнарис дураком его назвал. Кто же так поступает?  Вдруг
голова от какого-нибудь гепида, поди их всех упомни.
     Дядя Агигульф признался, что он тоже так подумал. И Вотан, не  иначе,
присоветовал ему благоразумие проявить, потому что еще загодя  спрятал  он
голову в седельную суму.
     Гепидский дозор их задолго до села гепидского выследил. Как гепиды из
засады вышли, приготовились наши богатыри к бою.  Но  боя  не  получилось.
Знакомые это оказались гепиды, вместе на дальнего Афару за  солью  ходили.
Они Валамира признали. Дядя Агигульф в тот  поход  не  ходил,  потому  что
болен был, с огневицей да трясовицей боролся, а потом поле наше  пахал,  о
чем вспоминать не любит.
     И спросили наши богатыри гепидов:  почему,  мол,  те  дозор  выслали.
Гепиды отвечали, что неспокойно стало в округе, чужие так и шастают.  Один
из дозорных этих с нашими в село их поехал. По дороге рассказал, что у них
приключилось.
     Есть у них в селе один человек по прозванию Сьюки. У него  было  трое
сыновей. Сьюки и двое старших его сыновей живы-здоровы, и жены их здоровы,
и дети их тоже здоровы, в чем гости дорогие смогут убедиться, когда в село
приедут. Только вот не советует тот гепид нашим богатырям  к  этому  Сьюки
ходить, ибо старец сей въедливый да самодурный, откуда и прозвище  взялось
"Сьюки", то есть "Напасть". По-настоящему этого Сьюки Сигисмундом зовут.
     Младшего же сына этого Сьюки-Сигисмунда прозывали Скалья.
     И вот какая с этим Скальей беда случилась.
     Был он добрым воином, одним из  лучших.  Агигульф  помнил  Скалью  по
одному походу и подтвердил: действительно, добрый воин. А  Валамир  Скалью
не припомнил, хотя недавно, по весне,  вместе  с  теми  гепидами  в  поход
ходил.
     Внезапно напасть эта Скалью  постигла.  Два  только  года  назад  это
произошло.  В  одночасье  снизошла  на  Скалью  священная  ярость.  Отчего
снизошла - никому не ведомо, да только так она со Скальей  и  осталась.  И
стал Скалья вутьей, одержимым; одичал и жил с той поры в лесах.
     Он не имел жены, этот Скалья, и с отцом своим жить не стал, ибо Сьюки
хоть кого из себя выведет. Так и случилось, что Скалья дом  поставил  себе
на краю села, подальше от родителя своего.  И  никто  не  мог  ему  в  том
перечить, ибо все свое добро добыл Скалья  в  походах,  а  что  в  походах
добыто, на то родитель  руку  наложить  на  смеет.  Усердный  был  человек
Скалья.
     Два раба у Скальи было и одна молодая рабыня. С ними и  жил  в  своем
доме на краю села.
     И вот беда такая! В одночасье снизошла на Скалью священная ярость. Ни
с того ни с сего зарубил рабов своих, скот перебил, дом свой поджег и ушел
в леса.
     С той поры  так  и  жил  -  по  лесам  бродил.  Охотникам  иногда  он
попадался. А жил он на озере. Если от вашего озера считать (так гепиды про
наше озеро говорили), то это четвертое озеро будет. На том-то озере  он  и
жил, вутья Скалья.
     Видели раз или два его с выводком волчиным. Не иначе, дети Скальи, от
волчицы рожденные.
     К вутье-одержимому никто не подходил близко; однако не  было  случая,
чтобы он своих тронул. Так Агигульфу с Валамиром дозорный-гепид поведал.
     Недавно же явился Скалья в село. Среди бела дня пришел. Один  пришел,
не было с ним волков. Труп принес. Закричал Скалья страшным голосом,  труп
посреди села бросил, сам же повернулся и обратно в лес пошел.
     Увидели мы тут, что какого-то чужака Скалья убил. Одежды на трупе  не
было, все с него Скалья снял. Распорот живот,  сердце  и  печень  вырваны.
Видать, съел их Скалья, ибо когда приходил, лицо  у  него  было  в  черной
крови.
     Но все равно видно было, что чужой этот человек, убитый Скальей.
     А еще через  несколько  дней  охотники  Скалью  в  лесу  нашли.  Весь
изрублен был Скалья страшно. Видно было, что свирепый бой шел, ибо  одному
человеку не одолеть Скалью. Не меньше десятка их, видать, было. И те,  кто
убил Скалью, уходить умели, ибо следы хорошо запутали. Только недалеко  от
того места, где битва та шла, стрелу в  дереве  нашли.  Чужая  это  стрела
была, незнакомая. В наших местах таких не делают. Короче,  чем  у  нас,  у
гепидов.
     И сказал тот дозорный, что с нашими посланцами ехал: "У нас  говорят,
что не жить тем, кто Скалью убил, ибо потомство его мстить будет за гибель
родителя своего. Тот волчий выводок уже  подрос.  Те,  кто  волчат  видел,
говорят - по повадке видно, не иначе, дети Скальи то были".
     Как Скалью убитого нашли, то сперва на вас, на готов,  подумали  (это
гепид рассказывает). А потом вспомнили, что нет лучников  среди  готов.  И
отродясь не было.
     Богатыри наши обиду проглотили, ибо помнили, что посланцами едут.
     Агигульф решил о другом  поговорить  и  спросил,  не  сохранилась  ли
голова от того чужака. Гепид отвечал: нет, не сохранилась. Сожгли вместе с
головой - так старейшины велели.
     Агигульф с минуту молча ехал; после же решился и сказал, что, мол,  у
него тоже подобный случай был.
     И замолчал значительно.
     Гепид спросил, что за случай. Агигульф вместо ответа голову из  мешка
достал и гепида поразил. И сказал, что ради  этой  головы  и  едет.  Возле
нашего села тоже чужаки объявились, вот старейшины и послали лучших воинов
с гепидскими старейшинами разговаривать.
     А потом возьми да и спроси того гепида:  не  ваш  ли  часом  под  мой
боевой топор подвернулся?
     Гепид голову двумя руками принял, за щеки  взял,  долго  вглядывался,
поворачивал так и эдак, после назад  вернул  Агигульфу  со  словами:  нет,
незнакомый. А после добавил: "А с чего ему нашим быть, у нас в селе, кроме
Скальи, и не помирал никто. А это не Скалья".
     Так втроем, дивясь и беседуя, в село и приехали.
     Со старейшинами был разговор, продолжал Агигульф. Старейшины  рассказ
того гепида подтвердили: да, ходят здесь в округе чужие. Для того и  дозор
вперед села выслали, что те из наших, кто бортничает, говорят, что  кто-то
мед крадет.
     Тут дедушка  Рагнарис  спросил:  "А  задержались-то  вы  с  Валамиром
почему?"
     Дядя Агигульф сперва не хотел говорить, а после сознался. На  свадьбу
они  попали  ненароком.  От  приглашения  особенно  не  отбивались,  да  и
невежливо это, ведь посланцами приехали. Так они с Валамиром рассудили.
     Дедушка Рагнарис спросил, так ли они безобразничали на той  гепидской
свадьбе, как обычно безобразничают, когда с Валамиром бражничают.  На  что
дядя Агигульф ответил, что хуже. Спохватился и пояснил:  "Не  мы  хуже,  а
гепиды хуже. Гепидское бражничанье - свинство одно. Ни в чем гепид  удержу
не знает. А мы с Валамиром старались не отставать, не посрамить чести села
нашего." Дедушка Рагнарис  спросил:  "Убили  кого-то,  что  ли?"  Но  дядя
Агигульф клялся, что смертоубийства не было.
     Дедушка велел рассказывать все, как было.  Гепиды  дядю  Агигульфа  с
Валамиром дразнили и все кричали, что готы, мол, веселиться не умеют,  что
у готов, мол, свадьба от похорон не  отличается:  одно  кладут  в  другое.
Особенно же Сьюки, старый хрыч,  старался.  Да  и  историю  с  исходом  из
Скандзы этот гепидский дед  иначе  рассказывает,  добавил  дядя  Агигульф,
только мы с Валамиром ему не поверили.
     Когда невеста с женихом в покои свои ушли,  всем  прочим  гостям  без
брачной пары скучно стало. Тут дядя Агигульф с Валамиром себя и  показали.
Позвали девку из прислуги, велели тряпок и соломы принести. Та  притащила,
палец в нос засунула, стоит и глядит - что воины удумали. Не снасильничать
ли ее хотят.
     Но не таковы богатыри готские,  чтобы  гепидскую  замарашку  прилюдно
насиловать. Иное на уме у них было.
     Из тряпок и соломы куклу свернули,  сиськи  ей  сделали  побольше,  а
сверху  голову  мертвую  насадили.  И  оженили  Агигульфа  на  бабе   этой
соломенной, а Валамир жрецом был, а заодно и годьей. Сьюки, хрыча старого,
гепиды дразнили, чтобы он домой к себе  сходил,  зерна  принес  -  молодых
осыпать. Сьюки же уходить не  хотел  и  зерна  жадничал.  Но  тут  нашелся
Валамир-умница. Сказал Сьюки, что негоже такому человеку  жадничать.  Боги
явственно показали ему, Сьюки,  свое  благоволение.  Ниспослали  сыну  его
младшему священную ярость, стало быть, он, Сьюки, любимец Вотана.
     Тут Агигульф приревновал и заревел, что он, Агигульф, любимец Вотана,
а не какой-то там Сьюки. Дедушка Рагнарис говорит, что Агигульф -  любимец
Вотана.
     Валамир и тут не растерялся. В нашем  селе,  сказал  он,  Агигульф  -
любимец Вотана, а в гепидском - Сьюки.
     И сошлись на том, что на пиру два любимца Вотана собрались.  Агигульф
со Сьюки обнялись даже.
     Но за зерном Сьюки так и не пошел.  Зерно  отец  жениха  принес,  ибо
преизрядно пива в него влили богатыри гепидские.
     После уже утро настало. Дядя Агигульф проснулся на сеновале, рядом  с
ним, положив на него мягкую руку, спал кто-то. Не иначе,  девка.  Погладил
спросонок дядя Агигульф девицу по лицу, а она  холодная,  как  труп.  И  с
усами.
     Закричал тут Агигульф страшно, подскочил и сон с него долой. Поглядел
- а его с куклой спать уложили, будто обнимает кукла его.
     И вокруг гепиды - в сене устроились удобнее и смотрят. Весело им.
     Дядя Агигульф гепидский выговор очень не любит, ибо говорят гепиды  с
пришепетыванием. Да и имена у них дурацкие. "Скалья" означает  "Кирпич"  -
разве это имя для воина? Разве что для гепида, да и то, когда рехнется.
     Дядя Агигульф говорит, что когда слышит пришепетывание гепидское, ему
сразу порвать вокруг себя все хочется. Ибо шепчут они, будто манят,  будто
обаять его хотят. Словно благодушие на него напустить желают.
     Потому мы с  Валамиром  в  том  селе  и  задержались,  заключил  дядя
Агигульф.
     Тут сестры мои, Галесвинта со Сванхильдой, засмеялись в  голос.  Мать
говорит, что девочки уже взрослеют, становятся женщинами. Оно  и  видно  -
смеялись препротивно, визгливыми голосами, как Ильдихо, когда  ее  дедушка
щиплет пониже спины.
     Дедушке  Рагнарису  этот  смех  не  понравился.  Он  палкой  на   них
замахнулся  и  спросил,  почему  это  они  над  рассказом  славного  воина
потешаются.
     Галесвинта - она посмелее - выкрикнула:
     - А пусть дядя Агигульф рубаху скинет!
     Дядя Агигульф не хотел рубаху снимать, но дедушка принудил. Увидел  и
побагровел. Спросил: "Тебя гепиды  что,  как  раба,  палками  били?"  Дядя
Агигульф закричал, что он бой принял. Дедушка Рагнарис сказал: "Ты, как  я
погляжу, не бой, а муки там  принял,  нам  на  позорище".  И  побить  дядю
Агигульфа хотел, но Тарасмунд вмешался и не дал.
     Дядя Агигульф рубаху надел и, на отца с  опаской  поглядывая,  дальше
рассказ повел про подвиги свои да валамировы, у гепидов совершенные.
     В честь свадьбы учинили в селе молодецкие потехи. С коня в щит  копья
метали. Через широкий овраг на конях прыгали. Боролись...
     В стрельбе из луков с гепидами и не тягались посланцы готские.  Да  и
на борьбу зря с гепидами вышли. Гепид - он падает на тебя,  как  вепрь,  и
лежит, не вставая, пока не задохнешься. Да  еще  приемы  у  них  какие-то.
Одним словом, гепидская борьба. Недаром Аттила-батька гепидов жаловал.
     В метании же копья Агигульф с Валамиром  себя  показали.  Только  вот
Валамир один раз промахнулся и козу убил, что подвернулась. Валамир  потом
как вергельд за козу шейную гривну отдал. Хорошая была гривна, серебряная,
с тремя  красными  камнями.  Жалел  Валамир  ее  отдавать,  но  ничего  не
поделаешь. Гепиды козу в стоимость этой гривны оценили. У них оторва Сьюки
старейшиной.
     После же ту козу Валамир на общий стол положил: угощайтесь, гепиды! И
еще больше стали любы посланцы готские в селе гепидском.
     На второй день, стало быть,  опять  пировали.  После  в  дом  невесты
перешли и там пировали - это было уже на третий день. И  дядя  Агигульф  и
Валамир щедро сеяли все  три  дня  свое  семя  среди  служанок  гепидских.
Валамир даже больше сеял, ибо дядю Агигульфа в первый день с куклой  спать
положили, а Валамира с бабой одной. Валамир ее не помнит.
     Дядя Агигульф прибавил,  что  гепиды  сразу  приметили  мощь  готских
воинов. Не зря рабынь им подкладывали. Хозяйственные они,  гепиды,  доброе
потомство потом получат.
     Валамир село гепидское подвигами своими удивлял.  Но  какие  то  были
подвиги, дядя Агигульф сказать не берется,  ибо  сам  Валамир  всегда  про
подвиги свои врет, а от гепидов много не  добьешься.  Одно  дядя  Агигульф
наверняка знает: пил Валамир на спор - кто больше выпьет. И  еще  одно:  с
одним щитом и палкой брался выходить против трех огромных гепидских собак.
Валамир когда в бурге у Теодобада бывает, всегда это показывает. Он это на
спор показывал. Так и гривну, что за козу отдавал, назад отыграл.
     Тут дедушка Рагнарис рассказ дяди Агигульфа оборвал, взревев:
     - Беда надвигается, утробой чую! Идет на село напасть неведомая, а вы
с Валамиром молодечеством перед гепидскими бабами хвастаете,  семя  сеете!
Не взойдет ваше семя, если будете время попусту расточать!
     Дядя Агигульф показал, что обиделся. И сказал,  что  к  тому  рассказ
свой и ведет - не попусту время они расточали.
     К гепидам весть пришла  из  капища.  Худая  весть,  молвить  страшно.
Разорено и сожжено малое капище, наше, стало быть. И жрец убит.  Убил  его
какой-то  чужак,  который  готом  назвался.  Нарочно  назвался,  чтобы   в
заблуждение всех ввести и еще большее зло причинить.
     Тот вестник из капища так рассказывал. Явился к ним в большое  капище
незнакомый воин, назвался готом, и  поведал,  что  жреца  в  малом  капище
убитым нашел. А что сам он того жреца убил - то  позже  догадались,  когда
другие злодейства он совершил. Тот воин все  до  Нуты,  самого  ветхого  и
мудрого из жрецов, домогался. Не  хотели  его  жрецы  к  Нуте  пускать.  И
правильно делали, что не хотели. Чуяли беду. Но тот воин настаивал  и  все
стращал страшными  бедами,  которые-де  свершатся,  если  он  с  Нутой  не
увидится.
     А Нута -  как  слабенький  огонек  лучины.  Дунешь  посильнее,  он  и
погаснет. Шутка ли, полвека и за готов и за гепидов радел, мир в  племенах
и между племенами охраняя. Так и случилось.
     Воин тот, когда стращал жрецов  в  большом  капище,  уголья  с  собой
привез из сожженного капища. Не иначе,  заговор  какой-то  на  эти  уголья
сделан был. Ибо едва возложил на них пальцы Нута, как дух его расстался  с
телом и пустился в дальнее странствие, откуда нет возврата.
     Но и тут не поняли жрецы опасности, которая от того  воина  исходила.
Не иначе, морок он на них навел. Хотели пойти за духом Нуты и спросить его
обо всем, что открылось Нуте. И только тогда обнажил тот злокозненный воин
сущность свою, позорно бежав. Ибо  обличил  бы  его,  несомненно,  Нута  в
убийстве того жреца и осквернении малого капища,  и  в  других  злодейских
намерениях.
     Когда же бежал, скрываясь, как тать, коня увел.
     Мы-то, кто рассказ дяди Агигульфа слушали, давно уже поняли, кто  был
тот "злокозненный гот". Но  молчали,  сдерживали  себя.  Только  отец  наш
Тарасмунд улыбался, но голову отворачивал в тень, чтобы дядя  Агигульф  не
заметил.
     А дедушка Рагнарис рявкнул:
     - Неужто вы с Валамиром не догадались, козлы непотребные, о  ком  тот
жрец рассказывал как о злодее страшном?
     Дядя Агигульф честно признал,  что  не  догадались.  Толковали  между
собой об этом. Много толковали, но  так  и  не  поняли.  Неужто  и  впрямь
Гизарна это был? Давно  знают  они  Гизарну.  Не  способен  Гизарна  такие
злодейские поступки совершать.
     Тут дедушка Рагнарис, оборотясь к идолам, вознес к ним горячую мольбу
не ниспосылать ему, Рагнарису, священной ярости, дабы  не  осквернил  руки
свои кровью потомства своего бестолкового. И спросил  Агигульфа:  чем  он,
Агигульф, думал? Может быть, той  мертвой  головой,  что  на  чреслах  его
болтается? Или тем, что у него на чреслах под мертвой  головой  болтается?
Про Валамира и говорить нечего, ибо Валамир шлемом своим думает,  а  когда
шлем снимает, так и не думает вовсе.
     Сами же Гизарну в капище провожали, на всю деревню  ржали,  спать  не
давали, Гизарну до слез, небось, довели. Так неужто Гизарна на ум  вам  не
пришел?
     Дядя Агигульф обиделся. Они с  Валамиром  хорошо  потрудились,  обряд
соблюдая при проводах Гизарны. О Гизарне  же  и  радели,  чтобы  хорошо  в
капище Гизарне ехалось.
     Когда же жрец тот о бедах в гепидском селе рассказывал, о Гизарне  им
не подумалось. Не способен Гизарна на злодейства такие. Да и о козлах речи
не велось.
     Тут  дедушка  Рагнарис  сказал  ядовитейше,  что   доброе   потомство
взрастили в селе нашем, коли только по  козлам  друг  друга  и  различает.
Который с козлами - тот Гизарна, а кто сам козел -  то  дядя  Агигульф.  И
добавил сокрушенно, что при Аларихе-то все иначе было, все  с  умом  да  с
толком делалось. Потому и чужаки по округе не рыскали, что настоящие воины
по селам жили, а не шуты гороховые. А как сопляк Теодобад в бурге сел, так
и кончилось благолепие. При Аларихе небось на  сев  глядючи  в  походы  не
хаживали.
     Тут дядя Агигульф омрачился - не любил он про ту посевную вспоминать.
     Сказал, что как бы то ни было, а гепидов  та  весть  обеспокоила.  Не
всякий день капище разоряют и жрецов убивают. Да и  чувствовали  без  того
гепиды, что беда идет. Собрали тинг. Гепиды народ  основательны;  уж  если
взялись что-то делать, так делать будут с толком. И решили гепиды  на  том
тинге, что  самое  лучшее  будет  -  всю  округу  прочесать.  Особенно  же
охотничьи заимки, где чужаки укрываться могут.
     Но для дела такого очень много воинов надо. Гепиды между собой судили
и рядили и решение приняли с наибольшей быстротой, на какую только  гепиды
способны, то есть, на второй день, когда  все  уже  охрипли  от  степенных
речей: собрать всех воинов, и из этого  гепидского  села,  от  других  сел
ближних гепидов, и от дальних гепидов, и от  очень  дальних  гепидов,  где
сейчас сильный вождь сидит по имени  Оган,  и  от  готов,  благо  посланцы
готские - вот они и не надо время тратить и посылать к готам вестников.
     Тут дядя Агигульф добавил с завистью, что гепидам-то проще, ибо нет у
них вражды между селами, как у нас. Дедушка же Рагнарис поглядел  на  него
презрительно, как на вошь, какую доводится в  сединах  отловить.  Спросил,
хватило ли ума у них с Валамиром смолчать и не  рассказывать  гепидам  про
вражду эту? Дядя Агигульф сказал, что гепиды и без них с Валамиром про эту
вражду знают.
     После того тинга они с Валамиром сразу  из  села  гепидского  уехали;
всего же прожили у гепидов одну седмицу.
     Тут отец наш Тарасмунд спросил дядю Агигульфа, не слыхал ли он там, у
гепидов, что-нибудь о Гупте-святом. Ибо весть пришла, что к гепидам  Гупта
отправился, слово Божье понес.
     Дядя Агигульф, смутившись заметно, сказал, что да,  слыхал  о  таком.
Будто к тем гепидам отправился Гупта, где вождем Оган сидит,  то  есть,  к
очень дальним гепидам. И будто бы тот Оган  богов  отцовских  почитает,  а
Бога Единого к себе в село не пускает. И потому предал Гупту лютой  смерти
Оган. Так у гепидов говорили.
     Еще говорили, что так вышло между Оганом и Гуптой. Когда Гупта в село
то пришел, слово Божье принес, у Огана как раз  жена  умерла.  Жена  Огана
умерла, не оставив детей, а была она из хорошего  рода  и  принесла  Огану
немалое богатство. Теперь же, поскольку детей она по себе не оставила, все
эти богатства от Огана должны к братьям  жены  отойти,  ибо  таков  закон.
Очень Огану не хотелось богатства эти терять. Вот и просил он Гупту, чтобы
воскресил тот жену его. И обещал Гупте принять веру его,  если  тот  такое
чудо совершит.
     Но не смог Гупта воскресить жену оганову. Два дня бился, от трупа уже
смердеть начало. И отступился тогда Гупта.
     А братья жены огановой злорадствовали и обидное Огану говорили.
     И предал тогда Оган Гупту смерти, как тот и заслуживал.
     Так  в  селе  гепидском  говорили,  где  дядя  Агигульф  с  Валамиром
гостевали. И он, дядя Агигульф, с Оганом в поступке его согласен.
     А еще он, дядя Агигульф, иную думку имеет. Гупта даром что блаженный,
а готом был. И очень Огану не  понравилось,  что  гот  по  его  солеварням
бродит. За соглядатая он Гупту принял. Боялся Оган, что  сперва  от  готов
блаженный да кроткий придет, а  дорожку  проторит  вовсе  не  блаженным  -
свирепым да ухватистым. Небось, теодобадов человек этот Гупта -  так  Оган
рассуждал сам с собою.
     Таков был рассказ дяди Агигульфа.

     Мой брат Гизульф хвастает, что на следующий год дядя Агигульф возьмет
его к Теодобаду в бург. Но я ему говорю, что все равно ему  придется  рано
жениться, как нашему отцу Тарасмунду, потому что  Гизульф  старший  и  ему
придется продолжать наш род. Гизульф говорит, что все равно он уже мужчина
и может ходить в походы. И когда дядя Агигульф  возьмет  его  в  бург,  он
пойдет  с  дядей  Агигульфом  в  поход.  Дядя  Агигульф  покажет  Гизульфа
Теодобаду.
     У Гизульфа  нет  своего  меча.  Меч  очень  дорог.  Гизульф  надеется
получить чужаков кривой меч. Я спрашивал моего брата Гизульфа, кто  научит
его обращаться с кривым мечом. Может быть, Ульф бы научил, но Ульфа  здесь
нет. У отца моего Тарасмунда меч прямой и у  дяди  Агигульфа  меч  прямой.
Гизульф говорит,  если  не  дядя  Агигульф,  так  у  Теодобада  в  дружине
кто-нибудь научит. Нашего  дядю  Ульфа  научил  ведь  кто-то.  Нет  такого
оружия, которым не владел бы дядя Ульф.
     Когда Одвульф утратил тот кривой меч, больше всех  мой  брат  Гизульф
опечалился. Он с нетерпением  ждал  дядю  Агигульфа.  Надеялся,  что  дядя
Агигульф-то добудет назад тот кривой меч. И почти наверняка ему, Гизульфу,
подарит.
     Дядя Агигульф и вправду, как наутро  проснулся,  так  сразу  про  меч
вспомнил и спросил: где, мол, тот кривой меч, что с чужака взяли?  Дедушка
Рагнарис  даже  и  говорить  ничего  не  стал.  Велел  прямо  к   Одвульфу
бесноватому идти и с Одвульфом про меч тот разговаривать. Мол, он, дедушка
Рагнарис, устал от глупости нашей. Не в его годы такое претерпевать. Сами,
мол, между собой и разбирайтесь. Негоже старому кобелю вмешиваться,  когда
молодые кобелята собачатся.
     Когда дядя Агигульф  широким  шагом  со  двора  вышел  и  к  Одвульфу
направился, мы с братом таясь за ним пошли. Брат мой Гизульф  с  важностью
заметил, что, может быть, придется Одвульфа от рук  дяди  нашего  спасать.
Ибо страшен в  гневе  дядя  наш  Агигульф.  И  после,  ежели  убережем  от
смертоубийства, оба они - и Одвульф, и  сам  дядя  Агигульф  -  будут  нам
благодарны.
     Вошел дядя Агигульф  к  Одвульфу  и  без  лишнего  слова  потребовал:
отдавай, мол, меч - добычу  мою  законную,  с  риском  для  жизни  взятую.
Одвульф тотчас же беситься  начал,  будто  оса  его  укусила.  Горшок,  из
которого хлебал, оземь швырнул, штаны себе похлебкой забрызгал. И про псов
бешеных, зятьев сигизвультовых, закричал.  Дядя  Агигульф  за  грудки  его
схватил: "Не знаю, говорит, никакого Сигизвульта. С кем это  ты,  говорит,
снюхался в ТОМ селе? Кому меч продал? На бабу, небось, сменял?"
     Одвульф на то возразил, что, поскольку святым хочет стать, то  баб  и
вовсе не знает.
     Дядя Агигульф как про Бога Единого  услышал,  так  и  вовсе  озверел.
Закричал   еще   громче   прежнего,   что   сейчас   из    дурака-Одвульфа
великомученика-Одвульфа делать будет. Пускай, мол, Одвульф  ему  свой  меч
отдает, коли его,  агигульфов,  меч  утратил  столь  позорно,  в  драке  с
какой-то собачьей сворой.
     Дядя Агигульф все больше расходился. Никаких зятьев он не знает, да и
Сигизвульта, небось, Одвульф с перепугу выдумал. Меч-то кривой  мальчишки,
небось, отняли.
     И еще кричал дядя Агигульф, что мало ему выкупа за  свой  кривой  меч
одвульфова прямого меча. Пусть еще что-нибудь даст в  дополнение  Одвульф,
ибо кривой меч дороже прямого стоит, по редкости своей в краях здешних.  И
молчал Одвульф, пока дядя Агигульф его  тряс,  потому  что  закон  был  на
стороне дяди Агигульфа.
     Гизульф, эти крики слушая,  радовался.  Прямой  меч  ему  еще  больше
хотелось получить, чем кривой. С кривым мечом  был  бы  он,  Гизульф,  как
белая ворона, а с прямым - другое дело.
     Но тут оправился, наконец, Одвульф и заорал  дяде  Агигульфу,  слюной
брызгая, что дядя Агигульф сам с врагами снюхался, с  гепидами  в  заговор
вошел. Ибо кто Гупту извел в селе гепидском?
     Дядя Агигульф от неожиданности Одвульфа выпустил. Спрашивает: кто?
     - Да ты и убил! - закричал тут Одвульф,  торжествуя.  -  Ты  Гупту  и
убил. И в ТОМ селе так говорили. Гупта-то рыжий  был  и  таскался  где  ни
попадя, мог и в кустах сидеть, мог и в камыше таиться...
     Дядя Агигульф рявкнул:
     - Когда у гепидов был, говорили, будто Гупта к дальним  гепидам  шел,
там и сгинул.
     - То-то и оно! - завопил еще пуще Бешеный Волк  Одвульф.  -  То-то  и
оно! Мог он из своего села к дальним гепидам уйти, а мог и к нам податься.
И через озеро идти мог. Там-то ты  его  и  подстерег,  там-то  ты  Божьего
блаженного человека и извел, идолопоклонник!
     - Не я его убил, Оган его убил! - сказал дядя Агигульф.
     - Оно и видно, что гепиды тебя околпачили! - заявил Одвульф. -  Глаза
тебе отвели. Гепиды Гупту не видели никогда, потому и не признали  мертвую
голову. И что им, идолопоклонникам,  до  Гупты?  Они  сейчас,  небось,  за
животы держатся: вот, мол, дурак гот, как мы его  ловко!  Сородича  своего
блаженного убил, а про то и не ведает! И село-то свое опозорил, и  напасть
на село навлек от чужаков, ибо кто, как не Гупта, мог  всех  нас  от  беды
оборонить? А теперь кто будет нас оборонять? Ты, что ли, с мальчишками?
     Тут брат мой Гизульф, это слушая, заметно опечалился и сказал, что не
видать ему меча - ни кривого, ни прямого.
     Остервенясь, заорал дядя Агигульф, что коли не может  Одвульф  отдать
того, что должен отдать, и нечем заменить ему чужую собственность, по его,
одвульфовой, вине утерянную, то в рабство его, Одвульфа, обратят.  И  тинг
такое решение примет, если Агигульф к старейшинам  обратится.  Ибо  негоже
доброго воина Агигульфа обижать.
     Тут-то Одвульф про родство наше вспомнил.  Совсем,  видать,  озверели
идолопоклонники - кровную родню в рабство обращают.
     Дядя Агигульф затрясся всем телом. Поняли мы  с  братом,  что  сейчас
дядя Агигульф будет Одвульфа рвать, как  того  кабана  и  двух  свиноматок
порвал. И повисли на нем. Вспыльчив дядя Агигульф, но отходчив. Походил он
с нами, на нем  висящими,  по  двору  одвульфову,  как  кабан  с  собаками
охотничьими, а после успокоился. Ворвался он в дом к Одвульфу, вцепился  в
него и сказал, что от слова своего не  отступится.  Не  помнит  он  такого
закона, чтобы дальнего родича, седьмую воду на киселе,  в  рабство  нельзя
было обратить, коли взял он у тебя дорогую вещь в долг и  загубил  ее.  Не
Одвульфу - тингу это решать, как за меч расплачиваться  будет.  Напоследок
толкнул Одвульфа сильно, так что тот в очаг потухший сел, и вышел.

                            НАШ РОДИЧ ОДВУЛЬФ

     Наш родич Одвульф  невысокого  роста,  худощавый,  волосом  длинен  и
редок, бороденка и того  реже,  усы  вислые,  будто  мокрые.  Ни  в  какое
сравнение не идет он с нашим дядей Агигульфом. Взором мутен Одвульф, будто
глаза у него оловянные, а веки  красные.  Мы  с  Гизульфом  все  думали  -
оттого, что в храме много  плачет,  но  дедушка  Рагнарис  сказал  как-то:
помню, мол, Одвульфа еще сопляком. Помню, как при капище, в мужском  избе,
посвящение в воины получал. Так он и тогда  такой  же  был,  как  плотвица
снулая.
     Штаны у Одвульфа из домотканой пестряди, на тощем  заду  заплата,  из
мешка вырезанная. Бобылем живет Одвульф, без жены и  без  рабынь.  Одеждой
разживается у хозяек в селе, норовя наняться к ним на работу.  Но  Одвульф
работает плохо, потому женщины не любят его на работу нанимать,  а  спешат
отделаться, сунув какое-нибудь старье. Одвульф за старье благодарит именем
Бога Единого, а потом все-таки отслужить рвется. Тогда ему попроще  работу
дают.
     Вот и за штаны эти  отрабатывал  Одвульф.  Мать  наша  Гизела  как-то
подслушала,  как  сестры  наши,  Сванхильда  с  Галесвинтой,  между  собой
говорят: "Пойдем, мол, к Одвульфу на двор, на стати любоваться".  Подумала
сперва  нехорошее  и  сама  следом  пошла,  чтобы   пресечь   грех,   если
зарождается. И увидела. Одвульф о чем-то с годьей Винитаром беседовал, а в
прорехе стати его, как колокола, раскачивались.  И  девицы  подсматривают,
хихикают, краснеют да отворачиваются.
     Сванхильду  с  Галесвинтой  мать  наша  Гизела  прогнала   и   побить
грозилась; Одвульфа же долго бранила за неприличие  одежды  его,  а  после
вдруг пожалела. Больно жалостливо объяснял Одвульф, что никто  ему  работы
не дает. Пошла Гизела к дедушке Рагнарису и сказала ему, что негоже родичу
нашему без порток щеголять, пусть даже и дальнему.
     За портки эти Одвульф огород наш вскопал.  Гизела  порты  ему  загодя
выдала, чтобы прорехами своими девиц не смущал.  Одвульф  же  рассказал  в
ответ из Писания, как Иаков подрядился к Лавану  стада  пасти  за  дочерей
лавановых;  так  Лаван  тоже  загодя  ему  дочек  в  жены  отдал,   прежде
отслуженной  службы.  И  заплакал.  И  мать  наша   Гизела   от   умиления
прослезилась.
     Про Лавана годья в храме рассказывал, так что для нас с Гизульфом эта
история не новая, потому мы и плакать не стали. Про  Лавана  годья  каждый
раз рассказывает перед пахотой, когда наделы определяют.
     Словом, заплакали и Одвульф, и мать  наша  Гизела.  Одвульф  в  голос
заплакал, громко, и штаны новые к груди прижал. На  шум  дедушка  Рагнарис
вышел. Спросил, не учинилось ли кому обиды. Одвульф снова про Лавана и жен
иаковлевых рассказал.
     Дед наш Рагнарис к годье  не  ходит,  для  него  эта  история  новая.
Спросил только, не в бурге ли этот Лаван объявился. А потом  добавил,  что
как Алариха не стало, так  и  порядка  не  стало;  вечно  Теодобад  всяких
скамаров привечает.
     Одвульф же сказал, что не готом был Лаван. Из обрезанных  был  Лаван.
Дедушка спросил, вникнуть желая, что у этого Лавана было отрезано и  не  в
бою ли он потерял то, что отрезано было. Воином ли был этот Лаван? Одвульф
стал пространно объяснять, в  штанах  своих  с  прорехой  копаясь.  Гизела
захихикала, совсем как дочери ее, и покраснела. Она знала,  что  у  Лавана
отрезано - годья в храме рассказывал. Дедушка сперва не понял, что Одвульф
объясняет, а потом понял, побагровел и с палкой на Одвульфа надвинулся.
     Одвульф и ушел, быстрее, чем хотел, штаны к груди прижимая.
     Вечером дедушка Рагнарис отцу нашему Тарасмунду сказал, мрачнее тучи,
что толковал тут с Одвульфом. И обвинять отца  нашего  начал.  Сам  в  эту
историю с Богом Единым влез, своих детей  туда  же  принудил,  а  ведь  им
воинами быть. Где это видано, чтобы с воинами так поступали?  И  рассказал
про Лавана - как ему отрезали. Наказал отцу нашему и нам  с  Гизульфом  не
поддаваться, ежели приступят к нам Одвульф и годья Винитар с таким поганым
делом, и отбиваться до последнего. И  его,  Рагнариса,  и  дядю  Агигульфа
кричать на подмогу. Одвульф-то мужичонка тщедушный, а  вот  Винитар,  пока
дурью маяться не начал, был воином славным.
     И в заключение, совсем остервенясь, проревел:
     - Не знаю, что там у Одвульфа в штанах делается, не лазил я к нему  в
штаны, а внуков моих увечить не сметь!
     И палкой стукнул, мне по ноге попав.
     Тут Галесвинта возьми да брякни:
     - Ничего у Одвульфа не отрезано.
     Напустились на нее и мать наша Гизела, и отец наш Тарасмунд,  а  пуще
всех дедушка Рагнарис: откуда, мол, известно?
     Сванхильда выручить сестру поспешила:
     - А мы видели.
     Дедушка затрясся.
     - Показывал вам, что ли? Стервец!.. В рабство за такие вещи обращают,
чтобы свободную девицу совращать и непотребства с нею чинить...
     Видя опасность для девочек, вмешалась Гизела (она обыкновенно молчит,
когда дедушка яриться начинает): для того, мол, и дала штаны Одвульфу, что
одежонка одвульфова разве что на сеточку рыболовную сгодилась бы, не  будь
такой ветхой.
     И отошел от гнева дедушка Рагнарис. Девиц же для острастки день велел
не кормить, чтобы стати им не мерещились.
     Ильдихо призвал и вопросил  грозно,  не  подглядывала  ли  и  она  за
статями родича нашего Одвульфа. Ильдихо же, дерзкая на язык, отвечала, что
мужчины только и горазды, что статями перед  девицами  трясти,  а  как  до
дела, тут и выясняется: одно им от баб нужно - чтобы сытно их кормили.
     В тот же вечер, уже на ночь глядя, дедушка сильно побил Ильдихо, а  с
утра на курганы ушел.

                             ВОЗВРАЩЕНИЕ УЛЬФА

     С той поры, как мой отец Тарасмунд виделся с дядей Ульфом в  бурге  у
Теодобада и дядя Ульф отказался с Тарасмундом домой возвращаться, у нас об
Ульфе и не говорили. Отец, видать, крепко на Ульфа  обиделся,  что  с  ним
редко случается. А дедушка Рагнарис, по-моему, об Ульфе не так уж и жалел.
Ему главное, чтобы дядя Агигульф рядом был.
     Как-то я слышал, как отец упрекал дедушку Рагнариса, что тот к  своим
внукам  по-разному  относится.  Атаульфа  (то  есть,  меня)  любит  больше
остальных, а Мунда-калеку и вовсе не любит. Дедушка Рагнарис отвечал  отцу
моему Тарасмунду, что к старости сердце у  человека  меньше  становится  и
потому меньше любви вмещает. Потому и хватает дедушкиного сердца на меня и
брата моего Гизульфа, а прочим любви не достается ныне.
     Я об этом вспоминал, когда  об  Ульфе  задумывался.  Ульфа  никто  не
любит. О нем, может быть, только Од-пастух и Мунд-калека  жалеют,  да  еще
друг его Аргасп, только у нас в доме их о том никто не спрашивает.
     Минуло несколько времени с тех пор, как дядя Агигульф с Валамиром  от
гепидов возвратились. Разговоры  о  чужаках  попритихли.  Близилось  время
жатвы; о том все речи и велись, и думы все об урожае были. Только Аргасп с
Теодагастом, сменяясь, продолжали нести дозор в роще дубовой. Как  и  было
оговорено, хродомеров раб за участками их приглядывал. Хродомер однако  же
ворчать уже стал, что незачем раба занимать на чужих  участках,  когда  на
своем работы непроворот. А бездельники эти,  Теодагаст  с  Аргаспом  после
дозора работать могут.
     Еще один раб прежде у  брода  был  караулить  поставлен.  С  ним  так
решили: до жатвы пускай сидит, а дальше, как страда начнется, мальцов туда
посадят. У мальцов ноги быстрые, а случись беда - отбиваться не  придется,
тут главное - бежать пошустрее, чтобы стрела не догнала.
     Я радовался, слушая это, потому что так выходило, что мне у  брода  и
караулить. Гизульф - он старше меня и сильнее, в этом году  ему  всяко  на
поле наравне со взрослыми работать. Да и род ему продолжать, так что  куда
ни поверни, а учиться, как с землей поступать, Гизульфу надо, а не мне.  Я
- младший, мне в походы ходить. Мне нужно воинское искусство постигать.
     Дядя Агигульф  как  приехал,  сразу  смекнул,  в  чем  дело,  и  стал
говорить, что у брода опытного воина поставить нужно. И в роще  тоже  боец
потребен. Очень дяде Агигульфу не хотелось на поле  работать.  Валамиру-то
хорошо, у Валамира рабы есть, а дядя Агигульф сам как раб,  когда  дедушка
Рагнарис за него возьмется. Это дядя Агигульф так говорит.
     Однако вышло все иначе. Хродомер так рассудил: Аргаспа с  Теодагастом
можно домой отпустить и раба, им отданного для помощи, себе назад забрать,
а в рощу Валамира отправить. Брод же и в самом деле  мальчишкам  поручить.
Атаульфу, к примеру.
     Да и пастухи за  бродом  на  дальнем  выпасе  приглядывать  будут.  А
Агигульфу у брода торчать незачем, если работы невпроворот.
     Валамиру в роще одному сидеть было неохота.  Скучно,  да  и  страшно,
видать. Воины вообще по одиночке ходить  не  любят,  больше  парами.  Дядя
Агигульф говорит, что это неспроста заведено. Дедушка Рагнарис сказал, что
так и быть, пусть до страды дядя Агигульф в роще со своим  дружком  сидит,
но потом уж домой пусть вернется. А Валамиру в помощь Ода отправить, стадо
же на Мунда-калеку оставить.
     Валамир надулся и стал говорить,  что  за  рабами  все  одно  пригляд
нужен. Кто за рабами его  приглядит?  Дедушка  Рагнарис  рявкнул,  что  он
самолично приглядит, а заодно и  за  Валамиром  приглядит,  больно  бойкий
стал.
     На том и порешили.
     Валамир с Агигульфом в рощу уехали да там и сгинули. В селе их  почти
не видели. Замечали  только  валамирову  замарашку,  что  со  жбаном  пива
нет-нет в рощу нахаживала, только так и понимали, что герои наши в  засаде
еще живы.
     Все тихо было и спокойно. Один раз только Мунд с Одом  говорили,  что
на дальнем холме вниз по течению всадника  видели.  Постоял  на  гребне  и
исчез.
     А может, померещился им всадник.
     Да и не до всадника этого было, потому что жатва начиналась.
     Гизульфа дедушка действительно решил  к  делу  приставить.  В  первый
день,  как  на  поле  выходили,  сам  отправился  брата   моего   Гизульфа
пробуждать. Нашел Гизульфа на сеновале, где тот  обнявшись  с  валамировой
рабыней, с замарашкой, спал. Девчонку  ту  Мардой  звали,  потому  что  на
хорька  лицом  была  похожа.  А  другие  ее  Фанило  называли,   то   есть
"Грязнулька". Она на любое имя откликалась, даже на "эй, ты". Ласковая.
     Дедушка как увидел, что Гизульф с этой Мардой спит,  осерчал.  Палкой
Гизульфа огрел, совсем как дядю Агигульфа. Гизульф подскочил и захныкал  -
не хотел на поле идти. Дедушка его с сеновала согнал и пинок  присовокупил
вдогонку. После Марду за волосы взял, велел в рощу  бежать  и  бездельника
этого, сына его Агигульфа, от дружка да от жбана пивного оторвать и  домой
позвать. Отец, мол, кличет.
     Или в Вальхалле Агигульф себя представляет и не ведает там, в райском
блаженстве, что страда началась?
     Добавил, чтоб без Агигульфа в селе не появлялась. Пригрозил: мы, мол,
с Хродомером люди старой закалки, дурных баб конями разметывать привыкли.
     Эта  Марда  только  ресницами  белыми  моргала  и  улыбалась  дедушке
Рагнарису. Она привыкла, чтобы на нее кричали. Гизульф говорит, что  Марда
очень ласковая.
     Дедушка ее от души пониже спины хлопнул, только  звон  прокатился.  И
убежала Марда-замарашка в рощу - нашего Агигульфа домой звать.
     Хмыкнул дед и пошел на Гизульфа да на Тарасмунда орать. Скоро, мол, с
сопляком Валамиром  судиться  придется  из-за  гизульфова  потомства.  Еще
выкупать, упаси боги, замарашку с ублюдком ее придется - не в  рабстве  же
нашему правнуку маяться. Гизульфу крикнул,  чтоб  шел  на  потомство  свое
работал. А  на  Тарасмунда  напустился,  точно  пес  бешеный:  куда,  мол,
глядишь! Распустил сыновей со своим Богом Единым!  Прежде,  при  отеческом
богопочитании, и обычай  отеческий  чтили,  семя  свое  налево-направо  не
разбрасывали... Рачительны были, чужих рабынь не брюхатили.
     Тарасмунд тихим голосом спросил, с чего, мол, батюшка взял, что Марда
брюхата? Дедушка Рагнарис возразил, что по таким, как эта  Марда,  никогда
не видать, что брюхата, пока младенец не запищит.
     Я поближе  подошел,  чтобы  послушать.  Неужто  Гизульф  отцом  скоро
станет? Я тогда буду дядей, как наш  дядя  Агигульф,  и  сынка  гизульфова
всему обучу, чему нас дядя Агигульф обучить успел. И возмечтал об этом.
     Но тут дедушка Рагнарис развернулся и очень ловко меня палкой достал.
Гаркнул, чтобы я под ногами не болтался, а на реку шел и у брода сторожил,
раба же, который там сторожить был поставлен, домой, к Хродомеру,  гнал  -
работать.
     У брода я поначалу никого не увидел. Покричал немного. Тут  в  кустах
зашевелилось,  застонало.  Поначалу  я  испугался,  подумал,   что   враги
напали-таки и ранили раба. Но он просто спал там и просыпаться  не  хотел.
Выбрался, борода и волосы клочьями торчат, лицо сонное, глаза недовольные.
Не понравилось ему, что разбудил его.
     Я ему то передал, что мне сказать было велено:
     - Эй, ты! Давай, к хозяину ступай! Теперь я тут сторожить буду.
     И поплелся раб, только взором меня наградил сердитым.
     А я на его место в  кустах  устроился  и  стал  о  гизульфовом  сынке
мечтать. Удобно там, в кустах, лежать было. Тот раб себе там гнездо  свил,
соломки натащил. Лежать мягко.
     Мечтал я о том, как мы пугать этого сынка будем. Все ему покажем -  и
кузницу, и озеро с деревней брошенной, и царя-лягушку, и штаны  раба-меза.
Многому дядя Агигульф нас научил.
     Потом смотрю - Марда идет. Как мимо проходила, я ее за юбку ухватил и
рядом сесть понудил. Марда в куст полезла охотно, а после почему-то так на
меня поглядела, будто обманул ее кто. Будто не меня там увидеть ожидала.
     Я и говорю ей:
     - Марда! Как есть мы с тобой теперь родичи, хочу тебе имя  предложить
для сынка твоего.
     Марда удивилась, глаза раскрыла. Я ей  имя  сказал,  что  вымечталось
мне:
     - Вультрогота!
     Марда от хохота на меня повалилась. Вся затряслась.  Я  из-под  Марды
выбрался - и что в ней Гизульф нашел? Тяжелая,  как  мешок  с  камнями,  и
костлявая, одни локти да коленки. Рассердился, что так  дерзко  с  родичем
своим хихикает.
     - Не смей, - говорю, - Марда, хихикать!
     Она из кустов выбралась и так, со смехом, убежала. Дура.
     Я ей вслед крикнул:
     - Фанило!
     Сидел я, сидел. Врагов не было. Скучно мне стало. Жалеть  уже  начал,
что на брод меня  послали.  На  поле  хоть  трудно,  да  интересно.  Можно
послушать, как дедушка Рагнарис дяде Агигульфу советы дает. А  здесь  одни
пичуги верещат да на голову нагадить норовят, вот и все развлечение.
     И сморило меня. Зарылся я в гнездо,  еще  рабом  до  меня  свитое,  и
заснул сладко.
     Спал я долго. Проснулся, когда солнце сместилось и в лицо стало  бить
сквозь листву. Сел я в кустах, от сонной мути отряхнулся. Вспомнил, почему
здесь лежу, а не дома. На брод поглядел.
     И обомлел.
     К броду с того берега трое всадников спускалось. И не наши это  были,
потому что наши все в селе. Двое с копьями, наконечники издалека блестели.
     И понял я: чужаки!
     Бежать надо, предупреждать. Вскочил  в  кустах  -  ноги  как  ватные.
Отлежал ноги, пока спал.
     Поковылял сперва, потом побежал к селу. Сразу на поля побежал, потому
что там все были. Бегу и кричу: "Чужаки, чужаки!"
     Мне навстречу Хродомер вышел и остановил.  Спросил,  что  за  чужаки,
кого я видел. Я сказал:
     - Трое на конях. Двое с копьями. Прямо к броду шли.
     Тут Хродомер на своих кричать стал,  дедушка  Рагнарис  -  на  своих.
Человек десять вооруженных навстречу тем чужакам пошли. Я жалел, что  дяди
Агигульфа нет, что он все еще в роще сидит. Уж дядя Агигульф  один  бы  со
всеми троими справился!
     Бросились бежать, чтобы в село чужаков не допустить. На околице вышли
им навстречу, встали стеной.
     Чужаков не трое, а четверо оказалось - двое на одном коне ехали. Тот,
четвертый, мальчиком был, зим семь или восемь ему, по росту судя.
     Тот, что с мальцом сидел, на землю соскочил и вперед вышел,  чтобы  с
нашими говорить.
     И тут мы увидели, что это Ульф.
     Сильно изменился  Ульф.  Всегда  поджар  был,  а  стал  тощий,  будто
облезлый. Лицо серое, волосы серые, не то седые, не то  пыльные.  Когда  с
лошади слезал, за бок держался и морщился. Глядел мрачнее обыкновенного. И
всегда Ульф невеселым был, а тут будто с того света возвратился.
     Мальца с коня снял и Рагнарису передал. Это Стилихон  был,  несносный
сын моей сестры Хильдегунды. Я его сразу признал и невзлюбил за то  Ульфа,
что Стилихона притащил. Нам и Ахмы-дурачка, что в доме,  смердя,  помирал,
доставало.
     Рагнарис Стилихона принял и сразу на  ноги  его  поставил,  на  руках
держать  не  стал.  Сильно  подрос  Стилихон,  тяжелым  стал.   И   глядит
зверенышем, а прежде с любопытством глядел и без всякого страха.
     Ульф сказал, что беда большая случилась. И поговорить о том нужно ему
со всем селом, чтобы все знали.
     Дедушка Рагнарис  сказал,  что  где  Ульф  -  там  и  беда,  так  что
удивляться нечему.
     Тот только зыркнул злобно, но смолчал.
     Тут дедушка Рагнарис на тех головой мотнул,  кто  на  конях  сидел  и
копья держал. Спросил: мол, эти тоже с тобой?
     Ульф сказал дерзко:
     - Со мной!
     Дедушка Рагнарис проворчал:
     - Небось, такие же бедоносцы, как ты.
     На то Ульф сказал, что насчет бедоносцев не знает,  но  один  из  них
кузнец.
     Тем временем спутники ульфовы спешились  и  ближе  подошли,  коней  в
поводу ведя.
     Который из двоих кузнец, я сразу понял. Лицо у него темное, с копотью
въевшейся,  и  руки  такие,  что  вовек  не  отмоешь.  Оттого   и   волосы
снежно-белыми казались, и густые, сросшиеся брови. Нос у  того  кузнеца  с
широкими ноздрями, будто не  то  принюхивается,  не  то  гневается.  Грудь
бочкой, ноги кривые. На прокопченном лице диковатые глаза посверкивают.  Я
сразу эти глаза запомнил, потому что  они  покрасневшие  были,  как  будто
кровь близко подступает.
     Впрочем, кузнеца из двоих угадать - семи пядей во лбу не  нужно  было
быть, потому что второй из спутников ульфовых  девкой  оказался.  Я  таких
прежде и не видывал. Дюжая девица  ростом  с  воина,  одетая  как  воин  и
вооруженная как воин. Сама белобрыса, глаза  серые,  холодные,  рот  будто
мечом прочеркнули - тонкий и прямой. На кой она такая Ульфу понадобилась?
     Хродомер с  Рагнарисом  как  спутников  ульфовых  разглядели,  так  и
затряслись от злости. Хродомер Рагнарису сказал, чтобы  сам  разбирался  с
гостями, которых сынок дорогой  к  нему  в  дом  привел,  а  уже  потом  к
остальным на погляд вел, ежели жив еще останется. Не иначе, как  долго  по
весям шастал, пока таких вергов выискал.  Небось,  их  ни  одна  банда  не
брала, одному только Ульфу и пригодились. И вечно-то Ульф,  как  собака  в
репьях, отребьем себя обвешивает...
     Рагнарис хотел было Хродомеру возразить, уже и краской налился, и рот
раскрыл пошире, да Ульф опередил его. Никакой почтительности  в  Ульфе  не
осталось (и прежде-то немного ее было). Руку на  рукоять  меча  положил  и
Хродомеру велел собачий лай  прекратить,  а  выслушать,  что  ему  скажут.
Что-то пережил Ульф такое, что и на Хродомера бы руку поднять не побоялся.
     Слава об Ульфе и прежде такая ходила, что никто с ним драться  бы  не
захотел. И потому замолчали, дали Ульфу сказать.
     - Звать их Визимар и Арегунда, вандалы они. А дома у них нет.
     Рагнарис затрясся и глаза опасно сощурил -  не  любил  вандалов.  Тем
более - бездомных. Но Ульф опять упредил его, добавив:
     - Не сегодня-завтра и мы такими будем.
     Рагнарис наконец слово вставить смог. Будто запруду  прорвало,  когда
заревел страшно и зычно:
     - Ничуть не сомневаюсь, коли такое вандалище да с такой вандалицей  к
нам под крышу привел. Они, глядишь, и солому с  крыши  сжуют,  и  бревнами
закусят, тебя же, дурака, над собственным твоим очагом поджарят.
     Я, глядя на вандалов, был согласен с дедушкой. И все наши были с  ним
согласны. Дед продолжал:
     - Чего больше-то с собой не привел? Что поскупился,  мало  взял?  Все
племя бы ихнее вандальское, свирепое да лукавое,  сюда  тащил!  Никогда  в
тебе, Ульф, надлежащей рачительности не было...
     И тут до деда дошло, что без семьи Ульф домой  явился.  Ни  Гото,  ни
Вульфилы с ним не было. И спросил дед:
     - А твои-то где, жена да сын?
     И сказал Ульф тем же голосом:
     - Мертвы они.
     Дед только рот раскрыл, словами подавился.
     Тут отец мой Тарасмунд вмешался и сказал дедушке Рагнарису:
     - Пусть сперва поедят с дороги.
     И в дом позвал Ульфа и вандалов, спутников его.
     Ульф как в дом вошел, сразу запах  от  Ахмы  почуял  и  спросил,  кто
помирает. Ему сказали, что Ахма-дурачок помирает.
     - От чего помирает? - спросил Ульф.
     Ему ответили, что по глупости на меч напоролся. Ульф спросил, кто  же
дурачку меч дал. Тарасмунд отвечал, что  сам  Ахма  меч  взял,  когда  пир
готовить надумал, всю птицу перебил, собаку зарезал у тестя своего  -  все
гостей выкликал.
     Ульф насупился и  сказал,  что  правильно  дурачок  гостей  выкликал.
Видать, боги его надоумили. А нас те же боги последнего ума  лишили,  коли
не услышали мы голоса их.
     Вандалы же все помалкивали.
     Ильдихо как увидела девицу Арегунду, так плюнула в сердцах. И мать на
эту Арегунду с неодобрением поглядывала;  сестры  же  мои,  Галесвинта  со
Сванхильдой, смехом давились.
     Арегунда же сидела прямая, как будто копье проглотила, в  одну  точку
смотрела перед собою. Кузнец камору оглядывал, брови хмурил.
     Как за трапезу сели, дедушка Стилихона рядом с собой посадил.  Сверху
на них дедушкины боги закопченные мрачно смотрели.
     Все четверо - и Ульф, и вандалы, и Стилихон-малец -  жадно  ели,  как
псы, куски глотали. Как трапезу окончили, Тарасмунд  Ульфу  сказал,  чтобы
показал гостям сеновал,  где  им  спать  лечь;  самому  же  Ульфу  наказал
вернуться и все нам рассказать, что с ним случилось.
     Ульф так и поступил.  Вандалы,  как  голод  утолили,  звероватости  в
облике немного утратили  и  вести  себя  благочинно  стали.  Поблагодарили
дедушку, Тарасмунда и Гизелу; и Ульфа поблагодарили. И ушли за  Ульфом  на
сеновал.
     Когда Ульф вернулся, дедушка Рагнарис уже доволен гостями был - я так
дуаю, понравились ему эти вандалы, ибо видно было, что блюли  они  древнее
благочиние. Свирепы были обликом и учтивы  обхождением,  а  дедушке  такое
нравится. Дедушка говорит, что в старые времена все такими были.
     Мы во двор пошли, потому что в доме от Ахмы воняло сильно и с  каждым
днем все сильнее воняло, хотя мать и Ильдихо меняли ему повязки  и  курили
травами в каморе.
     Уселись во дворе.
     Ульф, видать, решил, чтобы отвязались от него раз и навсегда,  потому
рассказывал все как было, со всеми подробностями.  Я  в  оба  уха  слушал,
потому что понимал: другой раз от Ульфа этого уже не услышишь.

                               РАССКАЗ УЛЬФА

     Когда Ульф с женой своей Гото и сыном Вульфилой из бурга ушел,  он  в
наше село не пошел. Обиделся, что брат торговать его,  Ульфа,  приехал,  а
заодно и на позорище выставил перед всеми.
     На это Тарасмунд, как услышал, плечами пожал,  но  говорить  не  стал
ничего.
     И на Теодобада обиделся, продолжал Ульф (безразлично говорил, будто о
чужом), что за счет его, ульфовой, гордости щедрость свою потешить решил.
     Потому не в нашу сторону направился, а к вандалам, на юг. В тот день,
как прогнал его от себя Теодобад, несколько аланов  из  бурга  уходили,  и
Ульф с семьей к ним пристал, чтобы вместе идти. Так полпути  с  аланами  и
прошел. До вандалов добрался  и  у  родича  нашего  Велемуда  остановился.
Рассудил, что ничем у вандалов не хуже, да и вождь есть  дельный,  Лиутар,
сын Эрзариха. Правда, Лиутар не у тех вандалов, где  Велемуд  живет,  а  у
дальних, у которых тоже бург есть. А Велемуд, хоть и вздорный нрав  имеет,
по крайней мере, бедоносцем ругать его не будет. Да и  сердце  у  Велемуда
доброе, а сам отважен.
     Велемуд человек рачительный, хозяйство  имел  большое,  рабов  же  не
держал,  ибо  не  любил  чужие  рты  кормить,  сам  с  женой   управлялся.
Хильдегунда - здоровенная девица, Велемуд потому и женился на ней с  такой
радостью, что могла при случае и лошадь заменить.
     Однако тут с Хильдегундой неладное вышло. Родила она недавно девочку,
Аскило назвали, да только что-то у  нее  не  заладилось  с  этими  родами,
больше лежала, чем по дому работала, все оправиться не могла.
     Оттого-то и принял Велемуд родичей своих с распростертыми  объятиями.
Все нарадоваться не мог, что даровые работники приехали. И тут же к работе
приставил - и Ульфа приставил, и Гото приставил, и даже Вульфилу, невзирая
на малолетство, приставил. И Стилихон у него уже работал -  хозяином  рос.
Только Хильдегунда на лавке лежала, да Аскило верещала с утра до ночи.
     У Велемуда еще два  брата  есть,  один  в  дружине  у  Лиутара,  сына
Эрзариха, а второй в том же селе живет с  женой  и  детьми  (Тразарих  имя
ему), при отце их, Вильзисе.
     Вильзис, говорил Ульф,  еще  более  к  древнему  благочинию  склонен,
нежели наши дедушка Рагнарис и Хродомер. Что ни день, приходит к  Велемуду
в дом и все поучает, все ругает, все-то  ему,  Вильзису,  не  так.  Совсем
Хильдегунду заел. Велемуд же почтение ему великое выказывает.
     В первый раз как  увидел  Вильзис  Ульфа,  рявкнул  (совсем  как  наш
дедушка Рагнарис сегодня):
     - Это что за скамар приблудился?
     Велемуд смутился и уже рот раскрыл было, чтобы объяснить батюшке, кто
таков пришлец, но Ульф опередил его.  Единственный  глаз  свой  выкатил  и
заорал яростно:
     - Родич твой, Ульф, сын Рагнариса - вот кто!
     (Дедушка Рагнарис головой покивал  одобрительно:  хорошо,  мол,  Ульф
ответил этому Вильзису.)
     Вильзис побагровел - аж волосы седые у него  розовые  сделались  -  и
крикнул, что готы ему не родичи.
     На то Ульф сказал:
     - Моя кровь в жилах твоего внука Стилихона  течет,  а  Стилихон  твою
землю унаследует.
     Вильзис  сказал,  чтобы  Стилихона  не  трогал  и  тут  же  Стилихона
подозвал, обхватил руками, ласкать и тискать начал. Стилихон же отбивался,
ворча недовольно, и под конец боднул деда в бок  лобастой  своей  головой.
Вильзис Ульфу буркнул, что гот, мол, как репей дурной: как прицепится, так
уж и не отцепится вовеки.
     Дедушка Рагнарис, как про то услышал,  так  заворчал  себе  под  нос.
Все-то, мол, вандалы у нас воруют, даже присловья.
     Ульф, продолжая глаз таращить, шумно фыркнул и сказал Вильзису,  отцу
Велемуда, вандалу:
     - Про вандалов отец мой говорит, будто все вы - как коровья  лепешка:
вступишь и более ни о чем думки иметь не будешь. И сыну твоему Велемуду то
многократно говаривал, когда он в нашем доме хлеб ел.
     Вильзис сказал, что негоже хлебом попрекать, коли сам на чужие  хлеба
явился, и вышел, палкой стуча.
     Но с той поры люб ему стал Ульф.
     Потом уж Вильзис говорил Ульфу, что сперва  за  алана  его  принял  -
больно, мол, рожа у тебя, друг дорогой, свирепая.
     Полюбил же он его еще за то, что Ульф работящим  был.  Жена  же  его,
Гото, всегда тише воды была, ниже  травы,  а  по  хозяйству  вдвое  больше
Хильдегунды успевала.
     Так и прижились у вандалов.
     Дедушка Рагнарис тут рассказ перебил и  заметил  с  одобрением,  что,
видать, этот Вильзис и вправду древлего  благочестия  ревнует.  Правильный
вандал, какими и славилось племя их в былые времена, покуда не измельчали.
Неуступчивы были, молчаливы да  люты.  Пожалел,  что  в  молодые  годы  не
встретился с этим Вильзисом в честном бою. Да и в старости не отказался бы
знакомство  с  таким  вандалом  свести.  Поучил  бы,   как   своих   детей
воспитывать. А то этот Велемуд... Тут дедушка на землю плюнул.
     Ульф при имени Велемуда только странно глянул на дедушку и  продолжал
рассказывать.
     Велемуд родичем своим хвастал неудержимо. Приехал,  мол,  родич  мой,
гот родом, калека - в битве глаз потерял, свирепый  -  спасу  нет.  Будить
опасно, ибо спросонок убить может, если сон про битву снился. Голой  рукой
убить может. И в том роду все такие, гостевал он, Велемуд, у них. Жену  из
ихнего рода взял, чтобы сынов свирепых народить.
     Вандалы,  кто  Хильдегунду  хорошо  знал,  посмеивались,   но   Ульфа
действительно уважали.
     Велемуд, ни в чем границ не зная, советы давать всем стал,  как  жить
по-готски. Мол, видел у  готов  в  селе  немало  доброго,  что  и  вандалу
перенять не зазорно. А прежде про то молчал, потому  что  не  поверили  бы
вандалы, готов близко не зная. Теперь же, как поселился здесь  родич  его,
Ульф с семьей его, все могут видеть, каков готский обычай и похвалить его.
     Ибо знает он, Велемуд, с кем родниться.
     Речи эти Вильзис пресек. А как пресек -  то  Ульфу  неведомо.  Только
враз замолчал Велемуд. А тут и жатва подоспела. Вандалы южнее сидят, у них
немного раньше жатва начинается, чем у нас.
     Зимовать у Велемуда остались  Ульф  и  семья  его.  В  середине  зимы
Лиутар, сын Эрзариха, в село сам с малой дружиной пожаловал.  Видно  было,
что недавно в битве побывали. Сказал Лиутар, что чужаки, вельхи  какие-то,
в  округе  появились.  Пожгли  два  села  южнее  бурга,  после   к   бургу
подступились. И осадили бург.  Многочисленны  вельхи,  людей  не  считают.
Щедро человеческие жизни расходуют - и свои, и  врагов  своих,  ибо  рабов
вовсе не берут. Видно по всему, что народ этот прежде на земле сидел и что
согнали этот народ с земли его. Теперь новую землю себе ищет, чтобы сесть.
Потому и дерется так отчаянно, что терять нечего.
     Бург от тех вельхов отстоять сумел Лиутар с  дружиной  его,  но  цену
заплатили за то немалую. И имена погибших Лиутар назвал. В том числе и сын
Вильзиса младший был, тот, что в бурге в дружине жил.
     И сказал Лиутар старейшинам того вандальского села:
     - Многих детей ваших погубил и пришел еще просить,  чтобы  еще  я  их
погубил. Потому по селам вандальским хожу, что  воины  мне  потребны.  Ибо
хоть нападение отбили, но не извели то племя вельшское, много их.
     Понравились  эти  слова  вандальским  старейшинам.   И   воинам   они
понравились. Стали вызываться в дружину лиутарову. От рода  Вильзиса  Ульф
вызвался, потому что принял его Вильзис.
     Ульф Лиутару сразу глянулся, взял его к себе охотно.
     И ушел Ульф с Лиутаром в бург. Чем дальше,  тем  больше  доверял  ему
Лиутар. Дал Ульфу десять дружинников, чтобы ходили между бургом и  селами,
чужаков высматривали.
     В разъездах да мелких стычках (были две или три,  но  небольшие)  вся
зима прошла. Вельхов видели лишь малые отряды, да и те к югу от  бурга,  а
большое племя как в воду кануло. Ходила молва, что на закат  солнца  племя
то пошло.
     По весне возвратился Ульф к Вильзису помочь управиться с  пахотой,  а
после обратно в бург уехал. Велемуду же обещал, что к  жатве  вернется.  И
своим обещал.
     Однако вернуться к жатве не удалось Ульфу. Как из-под земли появились
те чужаки и наводнили все окрестности. То тут, то там их видали. И справа,
и слева от бурга выскакивали. Лиутар никого  не  щадить  велел;  ну  и  не
щадили.
     Ульф Лиутару говорил (и Лиутар был  с  ним  согласен),  что  все  эти
отряды,  с  которыми  сражаются  вандалы,  -  лишь  небольшая  часть  того
вельшского племени. Узнать бы, где основная  их  часть,  где  телеги,  где
женщины и дети, - туда бы ударить всей силой, корни бы их  вырвать,  а  не
ветки одну за другой обламывать.
     Ибо пока то племя живо, не будет в этих краях покоя.
     Повадку того племени уже изучил Ульф. Наскочат, село сожгут,  жителей
перебьют и убьют. Будто новь под пашню корчуют. Видно было, что выживают.
     В стычках заметно было, что вандальская дружина сильнее пришлых -  те
отощавшими были.
     Когда время жатвы подступило, чтобы Ульфу назад, к  Велемуду,  ехать,
как на грех  появился  большой  отряд  тех  чужаков.  Возле  самого  бурга
появился и все силы на себя собрал. Не поспел Ульф к жатве.
     Отряд тот в конце концов в ловушку заманили и истребили до последнего
человека; потерял Лиутар пятерых дружинников. Ульф к  Велемуду  рвется,  а
Лиутар его отпускать не хочет - каждый воин на счету, а таких, как Ульф, и
вовсе мало. Под началом Ульфа уже две дюжины воинов ходило.
     И еще думу имел Лиутар, о чем  Ульфу  говорил:  хотел  послать  весть
Теодобаду, готскому военному вождю. Хотел  Ульфа  при  себе  иметь.  Может
быть, с  готами  объединяться  придется,  чтобы  чужаков  тех  одолеть.  С
Оганом-гепидом, что на солеварнях сидел, Лиутар на союз идти  остерегался.
Сожрет Оган и не подавится.
     Аланы же откочевали куда-то.
     А Ульф на своем стоит: хочу в  село  съездить,  своих  повидать.  Так
объяснил, что сердце у него не на месте и сны дурные снятся.
     А сны и вправду дурные снились. Снилось Ульфу, будто он, как  прежде,
ребенок, лет десяти или двенадцати - как Атаульф нынче (то есть,  как  я).
Будто потерял дедушка Рагнарис нож с  красивой  костяной  рукояткой  и  на
Ульфа подумал - что Ульф этот нож взял. Ульф ножа не брал и  отрекался  от
обвинения, а дедушка Рагнарис и слушать не стал,  отругал  и  высек.  Ульф
обиделся на дедушку, ушел далеко из села, в дубовую рощу ушел  и  там  всю
ночь просидел. Страшно в роще было, ветер в дубах разговаривал, вепри  под
землей копошились, кто-то звал Ульфа на разные голоса. Наутро  возвратился
Ульф домой. Дедушка к тому времени пропажу нашел, но  Ульфу  ни  слова  не
сказал. Седмицу целую потом с Ульфом не разговаривал.
     Когда Ульф про это рассказывал, дедушка Рагнарис нахмурился и сказал,
что не помнит такого случая.
     От этого сна тревога вошла в сердце Ульфа. И ушел он  от  Лиутара,  в
село вандальское, к Велемуду, поехал.
     Да только села не нашел. Не было больше села. Где  прежде  жили,  там
одно пепелище.
     Ульф много повидал, потому сразу всех хоронить не стал  -  знал,  что
кто-нибудь да спасся. Закрыл сердце на засов и искать поехал.
     У здешних вандалов обычай был - возле сел потайные места  устраивать.
Велемуд ему кое-какие из этих мест показывал (какие сам знал). Говорил ему
Велемуд: ежели что случится, там хоронись с женой и ребятишками. Местность
же  возле  вандальского  села  более  лесистая,  чем  здесь,   есть,   где
спрятаться.
     В одном из убежищ и обнаружил Ульф несколько  человек.  Ни  Гото,  ни
Вульфилы, ни Хильдегунды с младенцем, ни Велемуда, ни Вильзиса  среди  тех
не было. Стилихон только был. Тот как Ульфа завидел, так  с  криком  "Дядя
Ульф!" к нему побежал. Кузнец был - Визимар, девушка эта Арегунда.  И  еще
несколько, мужчины и женщины, одна с  ребенком.  Всего  же  набиралось  не
более десяти.
     Визимар у них за предводителя был. Визимар Ульфа  хорошо  знал.  Знал
он, что Ульф у Лиутара дружинник и потому ему начальствовать ему передал.
     Визимар Ульфу сказал,  что  родни  его  никого  не  осталось  -  всех
перебили, кроме этого мальчика, Стилихона.
     Ульф спросил, искали ли в других убежищах. Потому что  знал,  что  не
одно здесь убежище было. Но ему сказали, что искали везде и никого в живых
нет.
     Но и тогда Ульф не захотел верить. И спросил, видел ли кто, как погиб
его род.
     Та девушка Арегунда сказала, что  сама  все  видела,  потому  что  по
соседству жила.
     Ульф сказал, что завтра она сама про то расскажет, если нашим слушать
охота; а его, Ульфа, при том не было и брехать про то, чего не  видел,  не
будет.
     Когда Арегунда Ульфу все рассказала, он больше о родне своей говорить
не стал, а вместо того с Визимаром обсуждать начал,  как  лучше  до  бурга
лиутарова добраться. Решено было село сожженное обойти и, далеко на  запад
забрав, через край земель гепидов Огана пройти.
     На том и порешили. Как решили, так и пошли, а когда уже  недалеко  от
бурга были, в полудне перехода, увидели, что  чужаки  стали  повсюду.  Там
спор вышел: часть оставшихся хотела к бургу дальше  идти;  другие,  в  том
числе и Ульф с Визимаром, удерживали их. Коли к  северу  от  бурга  чужаки
кишат, то что под самым бургом делается. Однако не хотели слушать Визимара
с Ульфом. Ему, Ульфу, еще и пеняли - мол, не тебе,  готу,  нам  указывать,
как на нашей земле себя вести. В общем разделились. Большая часть к  бургу
пошла. И женщины с детьми, какие были, тоже к бургу пошли, только Арегунда
осталась. (На Арегунду в их селе как на блаженную смотрели  -  виданое  ли
дело, чтобы девка с мужиками равнялась!)
     А Визимар с Ульфом и Арегунда к бургу не пошли. Ульф недаром всю зиму
с этими вельхами воевал. Он-то  и  предложил  на  готские  земли  идти,  к
Теодобаду. Прочие вандалы к готам идти не хотели, хотя Ульф  всех  звал  к
Теодобаду. А спутникам своим, какие остались, Ульфа  послушались,  сказал,
что слово заветное у него один есть для готских старейшин.
     Дедушка Рагнарис тут спросил недоверчиво,  какую  еще  хитрость  Ульф
измыслил и что за слово такое заветное. На то Ульф сказал:
     - Что кузнеца в село привел и что Визимаром кузнеца того зовут.
     Визимар Ульфу не поверил. Все говорил, что к гепидам  надо  идти.  Но
Ульф сказал, что у гепидов все будут как скамары безродные,  а  в  готском
селе он, Ульф, за прочих поручиться может.
     И пошли втроем; мальца же Стилихона с собой взяли, ибо иной  родни  у
Стилихона не осталось.
     Трудно шли; несколько раз в стычке побывали.  В  последней  Ульфу  не
повезло, стрелой его достали.
     Тут дедушка хмыкнул. Когда такое было, чтобы везло Ульфу! И то  диво,
что вообще дошли.
     Хорошо еще, что стрела по ребрам скользнула.
     Ульф первым делом в  бург,  к  Теодобаду  явился.  Через  обиду  свою
переступил и Теодобаду не дал старое поминать. Сразу о том заговорил,  как
село вандальское спалили. Про Лиутара рассказал, про то, как зиму провели.
Не утаил и того, о чем думал: наверняка пал уже бург лиутаров, так  что  с
юга никто сейчас Теодобада от чужаков не прикрывает.
     Про чужаков рассказал все, что знал. Каковы в бою, какие  хитрости  в
обыкновении имеют.
     Выслушал его Теодобад, дружину созвал. Дружинники как Ульфа  увидели,
да еще с такими спутниками - с кузнецом-вандалом, с девкой бесноватой и  с
мальцом, который от Ульфа ни на шаг не отходил, - смеяться стали, пальцами
показывать. Теодобад рявкнул на них, замолчать велел и слушать,  что  Ульф
скажет. И попросил Ульфа еще раз все то  повторить,  что  только  что  ему
говорил.
     Ульф повторил.
     Дружинники  задумались.  Вопросы  Ульфу  задавать   стали.   Отвечали
попеременно то Ульф, то кузнец.
     Говорили о том, что старейшин из разных сел в бурге собрать нужно  на
большой тинг. Дозоры выслать на юг надо. Чужаков понять пытались,  думали,
как они себя поведут. И так, и так прикидывали - всяко  плохо  получается.
Неладно еще, что чужаки иного языка,  поди  догадайся,  как  у  них  мысли
текут.
     Земли вандальские они к осени захватили; от урожая зиму  прокормиться
могут. Может быть, эту зиму в бурге  лиутаровом  проведут,  а  на  готские
земли пока не сунутся. Зима на носу.
     Другие дружинники возражали. А может быть, и дальше пойдут,  на  зиму
глядя. Тыл у них сильный.
     Найти бы ядро племени, отыскать бы, где  у  них  бабы  с  ребятишками
остались, туда бы удар нанести и чужаков под корень извести.
     Сквозняком на Теодобада с юга  потянуло.  Прежде-то  на  юге  вандалы
сидели; хоть и не было большой любви между готами и вандалами,  а  все  же
спокойнее было, имея их на юге. Теперь же с юга неведомо  кто  подобрался.
Никак с этой мыслью не свыкнуться Теодобаду.
     И о том рассуждали, что эти вельхи хоть и большое племя,  сильное,  а
герулы все же отбили их.
     Тревога глодала и вождя, и  дружину  его.  То  племя,  вельшское,  на
северо-востоке сидело - от вандалов это Ульф узнал. Там горы тянутся.  Вот
в предгорьях-то оно где-то и сидело. По всему видать, большое племя  было,
если даже сейчас столько их осталось.
     Какую же силищу надо было иметь тем, кто это племя  с  земли  согнал!
Стало быть, не только на юге зараза завелась; далеко на севере  еще  более
сильный враг закопошился. Неведомый враг. Коли тех вельхов согнал,  так  и
сюда прийти может.
     Ульф сказал, что все не шел у него из головы тот случай, когда  пошли
в поход и река им  путь  перегородила,  а  по  реке  той  трупы  плыли  от
неведомой битвы, бывшей где-то далеко выше по течению.
     У Лиутара в бурге еще был наслышан Ульф, что племя то  по  предгорьям
шло.  Стало  быть,  не  могло  оно  лангобардов  миновать.  Однако  оно  у
лангобардов не осталось; стало быть, отбили его и лангобарды.
     Всяко выходило, что тинг  большой  собирать  нужно,  обиды  и  распри
позабыв. С тем Ульф в родное село свое  и  отбыл  и  завтра  с  Хродомером
говорить намерен. А Теодобаду он обещал, что после снова в бург явится.
     Все это Ульф рассказал дедушке Рагнарису  и  отцу  моему  Тарасмунду,
будто из мешка вывалил - думайте. И сказал, что спать пойдет,  потому  что
устал очень, две седмицы почитай с коня не сходил.
     Тут на двор дядя Агигульф явился. Нехотя шел, нога за ногу. На  жатву
как на муку шел. А как ко двору подошел, увидел чужих коней.  Встрепенулся
дядя Агигульф. Румян был дядя  Агигульф,  пивом  от  него  пахло.  Дедушка
Рагнарис проворчал:  "Приперлось,  чадо".  А  Ульф  на  брата  меньшого  с
неприязнью поглядел, будто на чужого. Ульф никогда красотой не  отличался,
а рядом с  дядей  Агигульфом  совсем  заморенным  выглядел.  Поздоровались
братья. Ульф на брата глядел, не вставая, снизу вверх, и молчал. Я  первый
раз видел, чтобы дядя Агигульф так смущался.
     В бороде поскреб, проворчал что-то. На  замарашку  всю  вину  свалить
попытался за то, что так долго на зов родительский шел.  Нерадивая  девка,
медленно шла. Уж он-то, Агигульф, как заслышал, что  тятенька  зовет,  так
сразу со всех ног припустил, быстрее стрелы летел.
     А тут еще такая радость - Ульф вернулся.
     Спросил, неужто из похода удачного Ульф возвратился, что  трех  коней
привел. Дедушка Рагнарис велел дяде  Агигульфу  заткнуться.  Добавил,  что
прекрасную вандалку привел к нам в дом Ульф - как раз такую, о какой  дядя
Агигульф грезил.  Дядя  Агигульф  спросил,  где  та  прекрасная  вандалка.
Дедушка Рагнарис ответил, что  спит  она  на  сеновале.  Добавил,  ядовито
хмыкнув, что с кузнецом спит и с  дитем.  И  не  позволив  дяде  Агигульфу
ничего  более  добавить,  заревел  страшно,  что  на  рассвете  сам   его,
Агигульфа, на поле погонит и всю жатву с него, Агигульфа, не слезет.
     И о замарашке забыть пора. Породнилась  с  нами  замарашка-то.  Через
Гизульфа породнилась, кажется.
     Дядя Агигульф пробормотал, что Марда - валамирова рабыня, будто этого
кто-то еще не знал, а после, головой ошеломленно крутя, на сеновал сунулся
- посмотреть. Вылез в полном недоумении. И спросил: а  кузнец  -  он  что,
тоже с нами породнился?
     Дедушка сказал, что Агигульф сейчас с палкой его породнится, если рот
не закроет.
     Тут Ульф тяжко поднялся и сказал, что спать он пойдет.
     Дедушка разом перестал с Агигульфом ругаться и совсем другим  голосом
Ульфу сказал, что сам завтра с Хродомером поговорит.  А  он,  Ульф,  пусть
спит, сколько душе угодно. Когда еще выспится.
     Ульф сказал: "Вот и хорошо" и ушел на сеновал.

     Вечером, как Ульф ушел, дядя Агигульф нас с Гизульфом поймал  и  стал
выспрашивать: что с Ульфом-то на этот раз случилось?  Мы  с  братом  долго
дядю Агигульфа мучили. За все разом отомстили: и  за  царь-лягушку,  и  за
меч-призрак. А после все как есть рассказали.
     Дядя Агигульф смеяться перестал  и  нахмурился.  Сказал,  что  завтра
вставать спозаранку, и ушел спать.
     После возвращения Ульфа  я  больше  не  видел,  чтобы  дядя  Агигульф
смеялся. И дедушка Рагнарис с дядей Агигульфом больше не ругался и  палкой
ему грозить перестал.

     На другой день поднялись чуть свет. Ульф едва глаз свой  единственный
продрал, сразу спросил, как село охраняется. Объяснили  ему,  что  в  роще
дозор; брод же и земли к югу сторожил до сей поры раб хродомеров, а теперь
ребятишки. Атаульф (то есть я) у брода сидеть  посажен.  Ульф  спросил:  а
ночью кто брод сторожит.
     Раб-то в тех же кустах спал. А я домой ночевать пошел, не  остался  у
брода. Я испугался, думал, что прибьет меня Ульф. Ульф же  просто  сказал,
что ночевать я тоже у брода должен, коли за взрослое дело взялся.
     Ульф сказал еще, что Гизульф со мной пусть сторожит, сменяя  меня  по
временам. А вандалы, Визимар с Арегундой, на поле помогут.
     На том и решили.
     Жатва  в  этом  году  была  торопливая.  С   оглядкой   работали,   с
беспокойством. Дед всякий раз как жатва глаз  с  неба  не  сводит,  дождей
боится. В этом году еще то в сторону рощи поглядит, то в сторону брода.
     К вечеру я домой с брода вернулся, а Гизульф на брод пошел.  Гизульфа
на поле не взяли, велели отсыпаться, чтобы ночью глаз не смыкал.
     После трапезы  дедушка  Рагнарис,  от  усталости  охая,  к  Хродомеру
отправился. А отец мой Тарасмунд вандалку эту, Арегунду, отвел в сторону и
о Велемуде спросил. К ним еще мать моя Гизела подошла и дядя  Агигульф,  а
за дядей Агигульфом и я сунулся послушать.
     Поначалу мне было боязно к этой  вандалке  подходить,  я  один  и  не
решался. Больно лютой она казалась. Даже дядя Агигульф ее робел, я видел.

                             РАССКАЗ АРЕГУНДЫ

     Те чужаки со всех сторон село окружили, будто из-под  земли  выросли.
Только что, кажется, никого не видать было - и вот уже они повсюду.
     Арегунда в то время в доме у Велемуда была  -  отец  послал  сказать,
чтобы зашел к нему Велемуд.
     На улице вдруг крики раздались, топот конский.  Велемуд  как  услышал
шум, из дома с мечом выскочил. И девица  эта,  Арегунда,  за  ним  следом,
велемудову  охотничью  рогатину  подхватив.  Велемуд  первого  из  чужаков
сразил, кто в его двор ворвался. У Велемуда  во  дворе  большой  дуб  рос;
Велемуд спиной к дубу прижался, потому что сразу несколько чужаков на него
набросились. И еще троих положил Велемуд, ибо снизошла не  него  священная
ярость. Страшен  был  Велемуд,  будто  медведь,  обложенный  собаками.  И,
подобно медведю,  ревел  непрестанно.  Но  долго  отбиваться  Велемуду  не
пришлось, потому  что  во  двор  конный  ворвался  и  копьем  его  к  дубу
пригвоздил. Так и умер любимец Вотана. Ибо любил говаривать  Велемуд,  что
все вандалы - любимцы Вотана, а он, Велемуд, - наивандалейший вандал.
     И не сразу умер, долго еще хрипел, ярясь,  кровью  изо  рта  истекая,
когда мимо него в дом кинулись. Но крепко держало его то копье.
     Тут отец мой Тарасмунд тот бой вспомнил, когда они вдвоем с Велемудом
так же под дубом стояли, и дал ему добрый совет Велемуд. А  дядя  Агигульф
сказал, что Велемуду позавидовать можно, ибо умер Велемуд так, как хотел.
     Арегунда с рогатиной на одного из чужаков бросилась  и  бой  затеяла.
Прочие мимо пробежали, в дом, оставив их на дворе сражаться.
     В доме, Арегунда слышала, рубились, яростно,  но  очень  недолго.  От
чужаков, видимо, Гото отбивалась, потому что Хильдегунда пластом лежала со
своей писклявой дочкой Аскило.
     Арегунда противника своего убила и лицо себе его кровью измазала. Так
обычай их племени велит. Едва выпрямилась, как Стилихона увидела. Бежал  с
криком Стилихон, страхом охваченный. Арегунда успела ему под ноги рогатину
свою сунуть; споткнулся и упал - только так и поймала мальца. Схватила его
за руку и прочь потащила, потому что над крышей дома велемудова уже  дымок
появляться стал. В доме было уже тихо, видать, всех убили. Чужаки  же  еще
на двор не вышли, поджигали дом.
     Когда Арегунда со Стилихоном уходила спешно, Велемуд еще жив был.
     Хоронясь, из села выбрались и в то убежище лесное ушли, где  Ульф  их
потом нашел. Свой дом тоже, уходя, видела - и его сожгли чужаки.
     Потом в лес еще люди пришли, от чужаков спасшиеся, только их  немного
было. И Визимар тогда же пришел. Они с Визимаром и еще одним человеком  по
другим лесным убежищам ходили, своих искали,  но  только  двоих  нашли.  В
одном из убежищ еще труп лежал, от ран умер тот человек, Эохар его  звали.
С него она пояс взяла, шлем и копье. Этот Эохар тем славился, что всегда и
все прежде других успевал. Даже и перед нападением этим, как  ни  внезапно
оно было, вооружиться  успел.  Изрублен  был  страшно,  неведомо,  как  до
убежища добрался.
     Арегунда с Визимаром и другим вандалом поскорее ушли  оттуда,  потому
что оставаться там было опасно: Эохар мог след кровавый оставить.
     Кузница визимарова на отшибе стояла, как водится. К нему немногие  из
чужаков сунулись; понадеялись, что кузнец один  будет.  Кузнец  и  вправду
один был; да только одного Визимара на троих чужаков с  лихвой  хватило  -
всех положил у порога кузницы своей. Обернулся к селу - а село уже пылает.
И не пошел Визимар в село, к убежищу лесному направился.
     Рад был тому, что и столько из его села от смерти спаслось.
     Вот что рассказала Арегунда-вандалка.
     Тут дядя Агигульф, наконец, в  себя  пришел  и  к  деве  воинственной
подступился. Голову засоленную, что на поясе носил, показал  ей,  прямо  в
лицо сунул, и спросил, не такие ли нападали?
     Та насмешливо фыркнула и сказала,  что  те,  что  нападали,  посвежее
были. Но подтвердила: похоже.
     Тарасмунд брата потеснил немного и, не чинясь, спросил эту  Арегунду,
почему она как мужчина ходит. Или у вандалов  то  принято,  чтобы  бабы  о
главном своем деле забывали - детей носить?
     Арегунда покраснела, но не рассердилась. Я удивился  своему  отцу.  У
Тарасмунда всегда получается запросто о таких вещах говорить,  за  которые
иному бы голову раскроили.
     Та девица Арегунда  сказала,  что  в  семье  у  отца  ее,  Гундериха,
рождались одни девки. По хозяйству один надрывался, потому  что  мать  все
время беременной была, а последними родами и вовсе померла. Оттого и  жили
беднее  прочих.  Арегунде  же  было  обидно.  Среди  сестер   она   статью
выдавалась; вот и решила за сына отцу своему побыть. Арегунда сказала, что
не хочет жить, как жила ее мать, и умереть, как мать умерла.  И  жить  как
сестры ее, которых по прочим селам кое-как замуж рассовали, будто  пшеницу
прошлогоднюю.
     Тот брат Велемуда, который к Лиутару в дружину потом ушел, смеха ради
обучил ее кое-чему из ратного искусства. А как тот в бург ушел, к Визимару
повадилась и рубилась с ним на мечах, пока в глазах не темнело. Визимар ей
дальним родичем приходится.
     Добавила Арегунда, что кроме Визимара и Велемуда дружбы ни с  кем  не
водила - а Велемуд ее привечал больше ради своего брата.  Арегунда  же  на
Велемуда часто умилялась, балаболкой его считая. И многие в селе таким его
считали. Но не то, как жил человек,  важно,  -  то  важно,  как  он  умер.
Сказала так Арегунда и замолчала.
     Тарасмунд все так же спокойно спросил ее, а к ней-то самой как в селе
вандальском  относились?  Арегунда  покраснела  и  сказала   дерзко,   что
придурковатой ее считали, особенно же отец  Велемуда  -  Вильзис.  Вильзис
постоянно пенял Велемуду: мало того, что с готами связался (подожди,  мол,
они еще портки последние с тебя снимут, такой уж они народ!),  так  еще  и
придурковатую эту у себя привечает. При Арегунде пенял,  не  стесняясь,  -
видимо, думал, раз придурковата, так и речи человеческой не  разбирает.  А
может, и не думал. Вильзис - прямой человек был, говорил, как рубил мечом:
размахнется да ударит, а после глядит - чего получилось.
     Как умер Вильзис, Арегунда не знает, но думает, что геройски, ибо  от
дома Вильзиса большой шум шел. И нескоро  тот  дом  загорелся  -  один  из
последних занялся.
     После помолчала Арегунда и вот что сказала о Вильзисе, старике. Когда
Велемуду сон приснился и он в капище готское поехал за прорицанием и  жену
свою готку с собой захватил, старик Вильзис так  разъярился,  что  все  то
время, пока Велемуда не было, по дворам ходил и рассказывал, как  сына  из
дома выгонит. Вот пусть только  вернется  -  и  сразу  выгонит.  Вместе  с
женой-готкой и Стилихоном, отродьем готским.
     Я на дядю Агигульфа поглядел и  увидел,  что  эта  вандалка  Арегунда
нашему дяде Агигульфу очень не по душе пришлась. Я не понял, почему.
     Слова же Вильзиса о готах (пусть даже он это  о  противном  Стилихоне
говорил) слышать было обидно.
     Вандалка же сама поняла,  что  лишнее  сказала,  и  разговор  на  том
оборвала.

     Наутро, как я на брод пришел, чтобы  Гизульфа  сменить,  Гизульф  мне
сказал, что ночью Ульф к нему приходил. Полночи с ним сидел, разговаривал.
Спрашивал, как дела шли. Что с Ахмой приключилось, как дед -  много  ли  с
Арбром и Аларихом-курганным пьет. Про Аргаспа спрашивал. И вообще про всех
сельских - что да как. Сам же отмалчивался, когда Гизульф  его  спрашивать
пытался.
     После же сказал - больше себе, чем Гизульфу, - что случись  беда,  не
оборонить это село. Три бабки с дрекольем это село шутя возьмут.
     Гизульф обидчиво сказал, что в роще дозор Валамир держит - а до жатвы
и Агигульф там был. Но Ульф даже и говорить об этом не стал.

                         СМЕРТЬ ДЕДУШКИ РАГНАРИСА

     После жатвы вандал Визимар в кузницу ушел. Мы рады, что у нас в  селе
новый кузнец есть. Дядя Ульф говорит,  что  этот  новый  Визимар  с  нашим
прежним в умении не сравнится, но все равно он кузнец толковый. А чего  не
знает - тому старая кузница научит.
     Дядя Агигульф рад  был,  что  Визимар  ушел.  Он  обоих  вандалов  не
полюбил, но больше Визимара эту Арегунду невзлюбил дядя Агигульф.
     Я думаю, дядя Агигульф боялся,  что  его  на  этой  Арегунде-вандалке
жениться заставят.
     Я слышал, как дядя Агигульф говорит Валамиру, что надоело ему дома, в
селе, что в дружину он хочет уйти, в бург. Там и жить.
     Дядя Агигульф радовался, что  он  в  бург  с  дедушкой  едет.  Нас  с
Гизульфом опять к домашним делам приставили, а на броде том  днем  прежний
хродомеров раб сидел, а ночью Арегунда вызвалась сторожить. Ульф  говорил,
что с нее больше толку, чем с иных парней. Сообразительная и  быстрая.  От
этих слов дядя Агигульф еще больше дулся.
     Гизульф говорил (да я и  сам  видел),  что  как  села  Арегунда  брод
сторожить, повадилсь туда то Аргасп, то Гизарна, то Валамир. Говорили, что
ради богатырской потехи туда ходили, потому что их всех Арегунда  отделала
на славу. Только Аргаспа не отделала, но и тот ничем не похвалялся,  кроме
синяка на ноге.
     Дядя Ульф как вернулся, так снова с Аргаспом дружбу свел. Будто и  не
расставались.
     На третий день жатвы к дедушке  Рагнарису  вечером  Хродомер  пришел.
Объявил, что поясницу у него ломит. У Хродомера всегда  к  дождю  поясницу
ломит, так он говорит. Дедушкины боги тоже так говорят.
     Хродомер беспокоился, что дожди начнутся,  и  потому  своих  на  поле
совсем загонял, чтобы до дождей успеть. Дедушка Рагнарис тоже беспокоиться
стал и наутро всех наших погонял, что твоих рабов. Дядя  Агигульф  ворчал,
что дедушка Рагнарис всю кровь  из  него,  дяди  Агигульфа,  выпил  и  все
потому, видите ли, что у Хродомера  поясницу  ломит.  А  то,  что  у  него
самого, дяди Агигульфа, спину ломит - до этого никому дела нет,  а  меньше
всего - отцу  родному.  Ведь  воин  он,  воин,  а  тут  все  внаклонку  да
внаклонку, эдак и быстроту движений потерять недолго.
     В нашем селе урожай собрали на два дня быстрее, чем  в  другие  годы.
Так отец мой говорил. А дождя хродомерова так и  не  было.  Наоборот,  еще
жарче и суше стало. Дедушка Рагнарис на это  говорил,  что  мир  к  упадку
клонится и что прежде поясницу всегда к дождю ломило.
     Ульф, как слепень, зудел, что дедушке с Хродомером в бург ехать надо.
Лучше обоим, конечно, но можно и одному кому-то. Дедушка  говорил,  что  в
такое время селу без старейшин лучше не оставаться, так  что  кто-то  один
должен ехать. И всяко выходило так, что ему, Рагнарису, к Теодобаду ехать.
Во-первых, сподвижник он был Алариха, отца Теодобадова, так  что  к  нему,
Рагнарису, сыновнее почтение имеет.  А  во-вторых,  Хродомер  и  своего-то
отстоять никогда  не  умел.  Разве  вразумить  ему  молокососа  Теодобада?
Растеряется Хродомер, и пропало наше село.
     И Хродомеру то же самое сказал дедушка, когда Хродомер к нам  пришел.
И не стал, против  обыкновения,  спорить  Хродомер.  Молвил  лишь,  что  и
вправду в селе от него, от Хродомера, больше толку. И прочь пошел, кряхтя,
сгорбясь и на палку опираясь. А дедушка Рагнарис долго ему вслед смотрел и
лицо у него было странное.
     С дедушкой Ульф вызвался в бург ехать, но не дал дед ему договорить -
оборвал. Сказал, что дядя Агигульф с ним поедет. А отец наш, Тарасмунд,  с
дедушкой согласился: мол, Ульф здесь нужнее. И не стал спорить Ульф - лишь
плечами пожал и о другом заговорил.
     Наутро дедушка всех из дома выгнал и  с  богами  долго  разговаривал.
После вышел грозный, палкой грозил и говорил, что ужо он Теодобаду!..
     Когда дедушка ушел, я к Ахме  пошел.  Обычно  как  дедушка  с  богами
говорит, он никого рядом с собой не терпит, но  Ахму  уже  нельзя  трогать
было, потому что он помирал. Обычно я старался к Ахме  не  ходить,  потому
что смердел Ахма и толку от него уже не было.  Да  и  раньше  не  было,  а
сейчас и подавно. А жалеть я его не очень жалел. Дедушка говорил, что Ахма
и без того лишние пять зим прожил.
     Я знал, что Ахма все слышал из того, что говорилось между дедушкой  и
богами, потому что рядом лежал. Как дед за порог, так я на порог и к  Ахме
подобрался. Совсем плох был  Ахма.  Уже  и  лицо  у  него  изменилось,  не
сегодня-завтра помрет.
     В доме  можжевельником  курили  и  полынью,  дверь  почти  все  время
отваленная стояла. Это напоминало время князя Чумы.
     Когда я к Ахме подошел, то мне показалось, что помер уже Ахма.  Потом
поглядел и увидел, что дышит он. Нога у Ахмы распухла, как полено, и  была
вся черная. Мать говорила, что нога у Ахмы уже умерла и что  Ахма  умирает
по кусочкам. Я не верил, что нога может  умереть  прежде  Ахмы.  Поглядел,
чтобы никто не видел, что я делаю, и ножиком в ногу Ахме потыкал.  А  Ахме
хоть бы что, даже не заметил.
     Ахма сперва от  раны  мучился  и  стонал  беспрестанно,  после  вдруг
успокоился. Он, наверное, тогда успокоился, когда нога  умерла.  А  теперь
опять нет-нет взвоет. Корчится и за живот хватается. У Ахмы  теперь  живот
умирает.
     Я спросил Ахму, не слышал ли он, как дед с богами разговаривает. Что,
мол, сказали боги-то? Но Ахма меня не слышал. Я решил не тратить времени и
ушел.
     Ульф говорил матери, я слышал, что если бы ногу Ахме вовремя отсекли,
то мог бы выжить Ахма. Только зачем в селе дурачок, да еще  одногогий,  да
на одноглазой дурочке женатый?
     А Фрумо уже на сносях. Но  Агигульф-сосед  ее  дома  держит.  В  селе
говорят, что после того, как они с Ахмой гостей выкликали, повредилась она
в уме окончательно.

     Ни свет ни заря проснулся я от страшного шума и гама  -  дед  в  бург
собирался. Ильдихо он еще с вечера загонял, а с утра за прочих  домочадцев
взялся. Вздумала было Ильдихо дерзить деду, видя, что тому некогда  ее  за
волосы оттаскать, но тут Ульф  один  только  взгляд  на  нее  бросил  -  и
окаменела дерзкая наложница, как будто язык проглотила. Боялась Ульфа так,
что кости у нее размягчались. А Ульф ни разу даже голоса на нее не поднял.
     Дед походя Сванхильду за ухо дернул, раз под руку  подвернулась.  Все
беспокоился, все Тарасмунду поучения оставлял - как без него  дела  вести.
Говорил отцу нашему Тарасмунду, чтобы спуску никому  не  давал,  за  всеми
приглядывал. Главное - дядю Агигульфа с собой забирает, так что без страха
едет, что удальцы по глупости да из озорства  дом  спалят.  С  прочими  же
Тарасмунд как-нибудь и сам справится.
     Мальцы чтоб без дела не сидели (это он про нас  с  братом  Гизульфом,
понятное дело, говорил). Чтобы к тому  времени,  как  он,  дед,  вернется,
свинарник вычистили. И еще учил Тарасмунда, ежели  завидит  кого-нибудь  в
селе без дела шляющимся, пусть найдет тому  дело.  В  том  и  есть  корень
благочиния. Тем предки сильны были. Научится Тарасмунд всем дела  находить
- глядишь, старейшиной станет.
     Ильдихо велел трав набрать (каких - сама знает) и Хродомеру  отнести,
чтобы поясницу полечил. А то хродомеровы бабы не в пример нашим  тупые,  в
травах не понимают.
     А мать наша Гизела (как обычно она поступает, когда дед расходится) в
хлев ушла. Сказала - козу доить.  И  Галесвинта  с  ней  уходит  помогать.
Вдвоем они эту козу порой до ночи доят, как всю в подойник не  выкачали  -
до сих пор не понимаю.
     А Сванхильда к козе  не  ходит.  И  оттого  ей  от  деда  всякий  раз
перепадает. Сванхильду любопытство губит. Лучше пусть  уши  распухнут,  но
зато все услышит и увидит. Дедушке не нравится, что  у  Сванхильды  взгляд
дерзкий.
     Дедушка не раз  говорил,  что  за  такие  взгляды  в  старину  конями
разметывали. Но им с Хродомером все недосуг  Сванхильду  разметать.  Да  и
вообще измельчали люди.
     Отец наш  Тарасмунд  не  любит,  когда  дедушка  такое  о  Сванхильде
говорит.
     Мне кажется, дедушка нарочно так говорит, чтобы отца позлить.
     Я думаю, что дедушка хочет в нас  древнюю  благочинную  свирепость  и
лютость воспитать, чтобы мы были как настоящие древние готы.
     Дедушка Рагнарис и дядя Агигульф двумя конями поехали.
     Дедушка с собой много вещей взял. Он взял свой рогатый шлем, свой меч
и щит, Арбром обгрызенный. Щит отдал дяде Агигульфу, чтобы тот  нес.  Дядя
Агигульф свой щит брать не хотел.  Не  любил  со  щитом  ездить.  Но  Ульф
настоял, чтобы он взял щит. Дядя Агигульф злился, потому что ему  пришлось
с двумя щитами ехать. А еще он злился, потому что Арегунда, эта  вандалка,
вышла повожать и видела, как он с двумя щитами на коня взгромоздился. Дядя
Агигульф был как башня с двумя воротами.
     Дедушка дядю Агигульфа заел  с  утра,  все  к  его  виду  придирался.
Говорил, что дядя Агигульф своим видом его, дедушку  Рагнариса,  опозорить
хочет. И потом перед разными Гибамундами выхваляться и на  гуслях  с  ними
тренькать.
     А Ульф - в издевку, что ли? - еще и копье дяде Агигульфу подал. Велел
взять копье. Когда дядя Агигульф с коня  к  Ульфу  наклонился,  Ульф  тихо
сказал ему (я слышал), чтобы заставил дедушку Рагнариса  самому  свой  щит
взять.  Чужаки  как  из-под  земли  выскакивают,  негоже  деду  без   щита
оставаться. Может не успеть.
     Когда дедушка Рагнарис с дядей Агигульфом за ворота выехали,  мы  все
их провожать вышли. Ульф рядом с Арегундой стоял. И видно было, что  он  с
этой Арегундой ближе, чем со своими родичами, потому что  оба  они  что-то
знали, что нам еще не было открыто.
     Я в первый раз видел, как дед на коне ездит. Дед на коне замечательно
ловко сидел, как молодой. Даже лучше, чем дядя Агигульф.
     Я пошел за ними, чтобы подольше посмотреть, как дедушка едет на коне.
Я подумал, что горжусь своим дедушкой.
     Впереди дедушка ехал, а за ним дядя Агигульф с копьем и двумя щитами.
Они перешли брод. Я видел, как дядя  Агигульф,  когда  к  реке  спускался,
копьем в кусты нацелил - видать, раба хродомерова заметил, там спящего,  и
кольнул. Раб выскочил, встрепанный. Дядя Агигульф на него и не  посмотрел.
Я удивился. В прежние времена, такую шутку отмочив, дядя Агигульф долго бы
еще раба мучил насмешками и хохотом, выть от злости бы его  заставил  себе
на потеху.
     Потом они с дедушкой брод перешли, на противоположный берег поднялись
и за курганами скрылись.

     К исходу второго дня мы с Гизульфом к броду пошли.  Арегунда-вандалка
как раз туда пошла сторожить. Гизульфу все поговорить с ней не  терпелось.
Хотел побольше о Велемуде узнать и о том, как умер Велемуд,  пригвожденный
к дубу.
     Я не хотел идти, потому что боялся эту Арегунду, но  Гизульф  меня  с
собой потащил.
     Как к броду подошли, Гизульф,  вперед  забежав,  того  ленивого  раба
хродомерова в кустах нашел и пинками выгнал.  Арегунда  на  то  ничего  не
сказала.
     Сперва молча сидели. Долго сидели, все заговорить не решались. Солнце
уже низко над горизонтом стояло. Большое было и красное. Одна темная тучка
его пересекала, будто шрам.
     Наконец Гизульф к вандалке со своими  вопросами  подступиться  решил.
Рот уже раскрыл.
     Тут Арегунда вскочила, за копье свое схватившись. Ибо из-за  курганов
незнакомый всадник показался. Огромен был тот всадник, даже от брода  было
видать. Остановился и назад смотреть стал.
     Следом за всадником и лошадь с телегой показалась, а за  телегой  еще
одна лошадь шла, порожняя. Вандалка нам сказала, чтобы мы в  село  бежали,
людей полошили. Но мы с Гизульфом сразу узнали лошадь  дяди  Агигульфа.  И
самого дядю Агигульфа узнали, он на телеге сидел.
     Сперва подумали, что они с дедом телегу в бурге выиграли,  и  отослал
дед телегу домой, чтобы обратно не проиграть ее ненароком в кости. Но  вот
ближе подъехали, и увидели мы,  что  на  телеге  дедушка  Рагнарис  лежит,
бороду вверх уставя и дядю Агигульфа яростно ругая на чем свет стоит.
     Рассмотрели мы дядю Агигульфа и едва узнали  его.  Как  ворон  сидел,
нахохлившись. В первый раз видно было, что с Ульфом они родные братья, ибо
никогда прежде не был дядя Агигульф на дядю Ульфа похож.
     Тут и тот большой всадник подъехал. Приметного на нем была  кольчуга.
Прежде мы про кольчуги только от Ульфа и дяди Агигульфа слышали, а в  селе
ни у кого кольчуги не было. Кольчуга была как длинная  рубаха,  только  из
металла, а под мышкой зияла большая дырка. И шлем у того всадника  был  не
такой, как  у  наших  воинов,  -  круглый,  а  шея  кольчужным  воротником
прикрыта.
     Щит он возил круглый, меньше, чем у наших воинов, а умбон как шип.
     Всадник тот дороден был, сложением великан, вроде  тех,  про  которых
дядя Агигульф нам с Гизульфом рассказывал. Чуть не до глаз  рыжим  волосом
зарос, бородища по кольчуге метет едва не до пупа.
     Завидев Гизульфа, тот великан проревел скорбно:
     - Не узнаешь ли меня, Гизульф?
     Но тут дядя Агигульф на телеге поравнялся с ним и сказал устало  тому
великану:
     - Давай, Лиутпранд, языком с детьми не мели, не  до  того.  -  А  нам
сказал, чтобы шли скорей домой.
     Тут дед на телеге ожил и тоже бранить нас стал, что дармоедствуем.  И
дяде Агигульфу досталось: совсем ума с Лиутпрандом лишились, вставать  ему
не дают, надругаться над отцом вздумали...
     Тогда только поняли мы, что рыжебородый великан тот - дядя Лиутпранд.
Удивился я, как раньше его не признал. Ведь это тот самый дядя  Лиутпранд,
что срубил в бою голову нашему дяде Храмнезинду и через это родичем  нашим
стал. Лиутпранд, когда голову дяде Храмнезинду  срубил,  потом  еще  жизнь
дяде Агигульфу спас и побратались они.  Лиутпранд  привозил  ту  голову  в
кожаном мешке нашему дедушке  Рагнарису  и  платил  вергельд  за  убийство
Храмнезинда и согласился Храмнезинда в нашем роду заменить, после  чего  и
стал нашему дедушке Рагнарису как бы сыном,  а  нам  -  дядей,  по  нашему
обычаю. И хотя дядя Лиутпранд не такой близкий дядя, как Агигульф,  но  мы
его все равно любили. И когда он пропал, наша сестра Галесвинта плакала.
     Дядя Лиутпранд прогудел:
     - Беда, Гизульф, беда.
     И следом за телегой поехал к селу. А мы за ними побежали.
     Когда мы во двор вошли, отец наш Тарасмунд и дядя Ульф  подле  телеги
стояли. Дедушка Рагнарис, не переставая, ругательствами их осыпал, а  дядя
Агигульф в это  время  говорил  торопливо,  деда  перебивая  (чего  раньше
никогда не делал). Дядя Агигульф сказал, что как тинг  начался  и  дедушка
Рагнарис говорить стал, вдруг за грудь схватился и на землю осел.  Губы  у
деда посинели, глаза бессмысленные сделались. Дядя Агигульф сказал, что он
испугался. Он и до сих пор боится.
     Оттащили деда в  тень,  рубаху  на  нем  порвали,  чтобы  не  душила,
знахарку кликнули. Знахарка сказала, что в дедушке Рагнарисе  худая  кровь
завелась и что эта дурная кровь с доброй  кровью  борется.  Дядя  Агигульф
спросил, не выпустить ли из жил дурную кровь? Но знахарка сказала, что это
никак  нельзя  сделать,  потому  что  дурная   кровь   с   доброй   кровью
перемешалась. Вся надежда на то, что добрая кровь победит.
     И отвар дедушке дала.
     Дедушка Рагнарис отвару выпил, ожил и сказал, что  домой  ему  нужно.
Что Теодобад и без него знает, что делать.  Что  он  к  Теодобаду  Алариха
пришлет, отца его. Знает он, как Алариха-курганного к Теодобаду прислать.
     И хоть немощен был дед, а перечить ему никто не посмел.
     Дядя Агигульф сказал, что, хвала богам, как только в бург  въехали  с
дедом, так сразу Лиутпранда повстречали, его, дяди  Агигульфа,  побратима.
Лиутпранд сам только-только в бурге появился.
     Ну да не до Лиутпранда сейчас всем было.
     Телегу же эту в бурге взяли. У военного нашего вождя Теодобада. Дал и
даже скрипеть не стал. И шкуру оленью дал постелить. Правда, старая шкура,
частью облезла.
     Деда на дворе устраивать стали - не в дом  же  его  нести,  где  Ахма
смердит. Прямо на телеге, ибо дядя Агигульф  за  знахаркой  повторил,  что
трогать деда опасно.
     Дедушка Рагнарис зарычал бессильно, что трогать его и вправду опасно,
что доберется он до всех нас, и до первого - до этого Лиутпранда, палку об
него пообломает.
     Деда не слушая, навес над телегой делать  стали.  Ильдихо  распухшими
глазами и покрасневшим носом мышью шмыгала. А Лиутпранд не знал, куда себя
девать. В дом вошел, носом потянул и сразу вышел. Никто не рад ему был. Не
до Лиутпранда, коли дедушка болен.
     Я никогда прежде не помню, чтобы дедушка  болен  был.  И  когда  чума
была, дедушку она не тронула. Я думал, что дедушка  вроде  своих  богов  -
всегда был и всегда будет.
     А тут на Лиутпранда, который ходил вокруг неприкаянный, посмотрел - и
понял вдруг, что действительно беда с  дедом.  Лиутпранд,  видать,  к  нам
ехал, в  бург  только  мимоходом  заезжал.  Похвастаться  хотел  кольчугой
дивной, о подвигах своих рассказать, праздник устроить.
     (Атаульф подходит к Лиутпранду.  Тот  охотно  будет  говорить  с  кем
угодно. Лиутпранд по натуре человек праздничный. Первым делом  Л.  спросил
"как тебя зовут?". Я  обиделся,  что  он  Гизульфа  помнит,  а  меня  нет.
Лиутпранд - праздничный вариант верга.)
     Лиутпранд на колоде сидел, похожий  на  большого,  толстого,  унылого
филина. Мне его жалко стало. Я к нему подошел.  Лиутпранд  поднял  голову.
Рад он был тому, что хоть кто-то на  него  внимание  обратил.  Сказал  мне
дружески:
     - Ну а тебя, желудь, как зовут?
     Я сказал:
     - Атаульф. - И добавил: - Я любимец дедушкин.
     - Ишь ты! - сказал Лиутпранд и в бороде поскреб. - Ты  любимец?  А  я
думал, Агигульф - любимец Рагнариса.
     - Агигульф - любимец богов, - сказал я.
     На самом деле я обиделся на Лиутпранда. Гизульфа он  помнил,  а  меня
забыл. Даже имя мое позабыл.
     Про это я ему, понятное дело, говорить не стал, а спросил, почему  он
назвал меня "желудь". Лиутпранд охотно объяснил, что жизнь  так  устроена:
сперва ты желудь, потом дубок, после дуб, а  там,  глядишь,  и  пень...  И
хмыкнул.
     Мне эта шутка не понравилась, потому что какой из  дедушки  Рагнариса
пень? Я сказал Лиутпранду:
     - Сам ты пень.
     И отошел.
     Лиутпранд мне вслед поглядел с недоумением.
     Когда Лиутпранд на колоде сидел, возле него  все  Галесвинта  вилась.
Дюжина дюжин дел у  нее  сразу  сыскались  подле  колоды.  Потом  гляжу  -
подсела. Лиутпранд ей что-то рассказывал, руками  размахивая  и  бородищей
тряся.  Галесвинта  слушала,  перед  собой  глядела.  Нет-нет  на   телегу
дедушкину взглянет. Беспокойно ей было.
     Я вспомнил, что Хродомер про лангобардов говорил.  Хродомер  говорил,
что хамы они все. Видать, прав Хродомер. Недаром столько лет прожил.
     К деду  подошел.  Дедушка  лежал  и  в  полог,  над  головой  у  него
натянутый, строго глядел. Агигульф возле  телеги  факел  пристроил,  чтобы
светло было деду. Не знаю, заметил ли меня дедушка Рагнарис, потому что на
меня он не смотрел. И вдруг дед сказал:
     - Больно мне.
     Я испугался и отошел.
     Уже стемнело. Звезд на небе не было - затянуло небо, хотя  весь  день
было ясно. Только к вечеру облака появились. По краю неба гуляли  зарницы.
Луна то появлялась, то исчезала, а потом и вовсе за облаками пропала.
     У дома, в  темноте  почти  не  видные,  отец  мой  стоял  с  дядьями;
Тарасмунд говорил, что гроза, видимо, будет. Куда деда нести - на  сеновал
или к Ульфу в дом? Ульф говорил, что лучше к нему в  дом,  потому  что  на
сеновале пыльно и душно. И в дом свой ушел подготовить там все для деда на
тот случай, если действительно дождь пойдет.
     Спать мне не хотелось. Гизульф тоже понурый по двору бродил.  Гизульф
вдруг сказал мне, на зарницы глядя:
     - А эта вандалка, Арегунда, у брода  сейчас  одна  сидит.  И  как  не
страшно ей?
     Я ответил ему:
     - Вандалка, что с нее взять. Они все, небось, такие.
     Но и мне тревожно было.
     Потом я спросил Гизульфа о Лиутпранде - он где? Гизульф  сказал,  что
не знает. Галесвинту встретил, она сказала, что Лиутпранд  пошел  куда-то.
Галесвинта сама не своя с тех пор, как Лиутпранд приехал.
     Потом Гизульф спросил:
     - А ты знаешь, что он к Галесвинте свататься приехал?
     Я сказал, что не знаю. Спросил, ему-то откуда это известно?
     Он ответил:
     - Мать сказала. - И помолчав, добавил: - А знатная у него  кольчужка.
Говорит, сам добыл. А что дырка на боку,  так  это  Лиутпранд  ее  сделал,
когда с прежнего владельца  снимал.  Тот  расставаться  с  нею  не  хотел,
пришлось уговаривать.
     - Как уговаривать-то?
     - Фрамеей.
     Я все еще зол был на Лиутпранда, что  он  имя  мое  забыл,  и  потому
сказал, что когда зверя берешь, шкуру лучше не портить. Не от большого ума
дырку в кольчуге проделал. Гизульф за Лиутпранда обиделся и сказал, что  и
я так бы не добыл, не то что целую.
     Чтобы о другом поговорить, я у Гизульфа  насчет  сынка  его  спросил.
Как, мол, Марда - и правда сынка ему родить хочет?
     Гизульф раздраженно сказал, что не знает он ничего и не его это дело.
Дед про то разговор завел - вот пусть  с  отцом  нашим  Тарасмундом  да  с
Валамиром, хозяином замарашкиным, и решают -  становиться  Марде  брюхатой
или нет.
     Про деда упомянув помрачнел совсем Гизульф и замолк.
     Я спросил его, почему он сынка не хочет. Напомнил, как мечтали  мы  о
том, что сынков гизульфовых пугать будем, когда те подрастут.  Но  Гизульф
вдруг досадливо сплюнул, как это дядя Агигульф иногда делает, сказал,  что
и петух вон  тоже  у  соседа  Агигульфа  во  дворе  риксом  стать  мечтал.
Домечтался.
     Буркнул, что спать хочет. И ушел.
     Гроза ближе стала. По  небу  гром  прокатился.  Недаром  у  Хродомера
поясницу ломило.
     Тут от телеги слабый голос донесся - дед что-то говорил. И  к  телеге
тотчас Тарасмунд пошел. А я и не видел, что отец тоже во дворе стоял,  так
темно было.
     Я стоял, то грозу слушал, то голоса возле телеги.  Отец  что-то  деду
говорил, только очень тихо. Потом вдруг Тарасмунд сказал:
     - Атаульф, иди сюда.
     Я удивился тому, что он меня в этой темноте заметил.
     Когда я подошел, Тарасмунд сказал, что дедушка Рагнарис умер.
     Я ему не поверил, потому  что  дедушка  совсем  не  изменился.  Какой
лежал, такой и лежал. Я спросил:
     - Он только что живой был. Когда он умер?
     Отец сказал:
     - Только что.
     Мне казалось, что сейчас дед снова откроет глаза и ругать нас с отцом
начнет, что спать ему мешаем. Но отец сказал, что сам глаза ему закрыл.
     Из темноты дядья мои появились. И они, оказывается, неподалеку были.
     Отец и им сказал, что дедушка Рагнарис умер.
     Ульф только поглядел на деда и ничего не  сказал.  А  Агигульф  вдруг
расплылся, как баба, разом и нос  у  него  красный  стал,  и  глаза,  щеки
затряслись - и заревел, завыл Агигульф, совсем по-детски. Ни Гизульф, ни я
так никогда не плакали, даже когда  маленькие  были  и  больно  ушибались.
Агигульф так страшно завыл,  что  надо  всем  селом,  наверное,  вой  этот
разнесся. И гром в ответ прогремел почти над головами.
     И тотчас же, дядин вой услышав, взвыла Ильдихо, будто сука, у которой
щенят утопили. Тянула на одной ноте, тоскливо. Что Агигульф убивается - то
понятно было. Но я удивился тому, что и Ильдихо так по деду воет.
     Дядя Агигульф вдруг выть перестал, к дому метнулся. С грохотом уронил
что-то в доме, в темноте и не разберешь, что он там творил.  Ульф  за  ним
следом бросился.
     Но тут дядя Агигульф выскочил из  дома.  В  свете  факела  красновато
сталь блеснула. Пока Ульф успел дядю  Агигульфа  поймать,  тот  уже  забор
повалил и Ульфа зарубить хотел. Но с Ульфом ему не потягаться.
     В темноте слышно было, как дядя Агигульф лютует и крушит все  вокруг.
Голос Ульфа доносился. Потом вдруг стихло все. Мы уж подумали, не зарубили
ли они друг друга. Но в светлое пятно от факела Ульф вступил, меч  в  руке
держа. И буркнул:
     - Ничего, скоро очухается.
     И сразу забылся дядя Агигульф.
     Во дворе факелов прибавилось. Казалось, почти все  село  собралось  к
смертному ложу Рагнариса. А когда их оповестили, того мы не поняли.  Потом
рассказывали, что Хродомер, уже спать отправившись, при первом ударе грома
вздрогнул неожиданно и сказал, что надо бы к Рагнарису сходить. И не успел
выговорить, как вой дяди Агигульфа над селом разнесся. Так и узнали.
     Хродомер к Рагнарису пришел. Постоял, посмотрел. Сказал:
     - Не зря все же поясница у меня болела.
     Только это и сказал. И прочь пошел.
     Когда деда Рагнариса только привезли на телеге, Хродомер к нам  сразу
пришел, но ничего не сказал и ушел. Хродомеровы  потом  говорили,  что  он
всех на ночь глядя из дома выгнал и богам своим молился.
     Уже спать ложась, бормотал Хродомер совсем уж непонятное.  Мол,  если
доживет до утра Рагнарис, он, Хродомер, ему меч в руки  вложит  и  зарубит
Рагнариса,  друга  своего.  Надо  бы  об  этом   с   сыновьями   Рагнариса
потолковать, с Ульфом да с Агигульфом. С  теми,  которые  богов  отцовских
чтут. И Тарасмунда в стороне держать нужно.  Нельзя  позволить,  чтобы  он
отца родного пиршественных чертогов Вальхаллы лишил.
     Так бормотал  Хродомер,  засыпая,  пока  тот  первый  удар  грома  не
раскатился.
     Но про то мы только назавтра узнали.