Юлий БУРКИН

                          КОРОЛЕВА ПОЛТЕРГЕЙСТА

                     К сожалению, автор нижеследующего текста лишь однажды
                и проездом был в Ленинграде (Санкт-Петербурге), а потому -
                приносит извинения за возможные географические неточности.

                                   МАША

                                    1

     Ей исполнилось четырнадцать лет, когда мать  вышла  замуж  во  второй
раз.  До  самой  материной  свадьбы  Маша  не  видела  человека,  которому
предстояло быть ее новым отцом, но намерение  матери  одобряла  (жили  они
замкнуто, обилием друзей похвастать не могли, но  друг  с  другом  нередко
откровенничали, словно ровесницы).
     Своего родного отца Маша помнила и любила, но за последние  три  года
видела его только раз: он поймал ее по дороге из школы, они прокатились по
городу на машине его старого приятеля - бородатого и лысого дяди Бори -  и
втроем посидели в кафе-мороженом.
     Прикуривая сигарету от сигареты (хотя курить здесь,  конечно  же,  не
разрешалось), отец объяснил, почему не может теперь часто видеться с  ней:
со своей нынешней семьей он  переехал  в  Ленинград,  где  ему  предложили
возглавить  кафедру  античного  права  и  пообещали  жилье.  Он  попытался
объяснить ей ("ты уже  большая  и  должна  меня  понять..."),  что  он  не
"бросил", не "предал" ее с мамой, а просто полюбил другую женщину и уже не
мог без той. А с мамой у них жизнь давно не клеилась.
     Маша знала, как трудно пришлось с ней родителям и считала, что  в  их
неурядицах есть доля и ее вины. И она прямо спросила об  этом  отца.  Тот,
усмехнувшись, ответил, что как раз  наоборот:  именно  тогда  они  жили  с
матерью душа в душу, когда над жизнью и здоровьем Маши  нависала  страшная
угроза.  Ведь  по  вине  акушера  Маша  при  рождении  получила  серьезную
черепно-мозговую  травму  и  около  двух  минут  находилась  в   состоянии
клинической смерти. И, чуть не до  года,  два-три  раза  в  неделю  с  ней
случались припадки, внешне напоминавшие эпилептические.
     Отец и мать возили  ее  на  физиопроцедуры,  делали  ей  предписанные
инъекции,  занимались  с   ней   рекомендованной   медиками   гимнастикой,
показывали светилам местной науки и бабкам-знахаркам. И  приступы  у  Маши
случались все реже и реже: раз в неделю, раз в месяц, в год... В последний
раз это случилось с ней в пять  лет,  и  сейчас  еще  она  смутно  помнила
нахлынувшее тогда ощущение: пространство вокруг становится вязким, липким,
как мед, а откуда-то изнутри монотонный голос начинает все громче и громче
бормотать неизвестные, но страшные  слова...  Еще  через  два  года  врачи
объявили, что недуг, по-видимому, побежден окончательно. Но вместе  с  ним
кануло в бездну и все лучшее, что было когда-то между матерью и отцом.
     Все это он рассказывал ей так, словно беседовал с совсем уже взрослым
человеком. А прощаясь, попросил не говорить об их встрече дома, ведь  мама
до сих пор не простила его, да, пожалуй, и вряд ли  когда-нибудь  простит.
Чего доброго она рассердится и на Машу.
     Дочь не осуждала его, но чувствовала все же, что, как  бы  не  мучило
его сейчас сознание вины, он гораздо счастливее  мамы.  Поэтому-то,  когда
та, изо всех сил делая вид, что для нее это вовсе ничего не значит, как бы
между прочим бросила, что некий замдиректора  Степан  Рудольфович  к  ней,
кажется, неравнодушен, Маша сходу заявила: "А ты выходи  за  него  замуж",
чем повергла мать в неописуемое смущение и оторопь.
     Когда дар  речи  к  матери  вернулся,  она  устроила  дочери  средних
размеров нагоняй за невыдержанность, однако устами младенца гласит истина,
и не прошло и полугода,  как  носатый  и  краснолицый  Степан  Рудольфович
возник на пороге их квартиры с белым свадебным цветочком в петлице.
     В первый  момент  отчим  Маше  сильно  не  понравился.  Ей  почему-то
казалось,  что  от  него  исходит  густой  запах  вареного  мяса.   Причем
чувствовала она этот "запах" не носом, а всем существом.
     Но уже через месяц под воздействием его  нарочитой  вежливости,  а  в
особенности - благодаря недешевым подаркам, инстинктивная неприязнь Маши к
отчиму почти полностью растаяла, и она изредка уже  могла  заставить  себя
выдавить требуемое материным шепотом обращение "папа Степа".
     Что изменилось в ее жизни? Изменения по ее собственной  классификации
были и хорошие и плохие.
     Хорошие. У  нее  появились  красивые  новые  тряпки  (даже  фирменные
вареные джинсы), адидасовский скейт, на  котором  она  теперь  по  вечерам
училась ездить, наконец - карманные деньги  (не  только,  как  раньше,  на
школьные обеды). Она увереннее стала себя чувствовать в классе и иногда во
всеуслышание (но не без внутреннего содрогания) заявляла: "А  вчера  мы  с
ОТЦОМ ходили..." А главное - у нее появился избыток свободы;  мать  теперь
не столь  ревностно  следила,  куда  она  идет  и  когда  возвращается  и,
казалось, даже рада была, когда ее долго не было дома, то есть когда они с
мужем могли побыть одни в своей тонкостенной квартирке.
     Плохие  изменения.  Откровенные  разговоры   с   мамой   прекратились
полностью. Теперь приходилось  дома,  где  она  привыкла  вести  себя  как
заблагорассудится,  постоянно  помнить  о  присутствии  чужого   человека,
следить за речью и поступками (не расхаживать по квартире  полуодетой,  не
вламываться без стука в мамину спальню и так далее).
     И самое неприятное. Отныне она вынуждена была раз в неделю (в пятницу
вечером) выслушивать долгие и нудные нравоучительные  проповеди,  до  коих
Степан Рудольфович после принятия нескольких  бутылок  пива  изрядный  был
охотник.
     Она не знала только к какой категории - хороших или плохих  изменений
- отнести то, что сопровождало эти нотации.  А  именно.  В  пятницу  после
работы отчим, нетвердо держась на ногах, вваливался  в  квартиру,  отдавал
пальто и шапку подоспевшей жене, проходил в комнату, падал в кресло  перед
выключенным телевизором и неизменно требовательно  звал:  "Дочка!.."  Маша
старалась дотянуть до этого момента и не  лечь  спать,  а  значит  -  быть
нормально одетой. Но случалось, время было уже столь поздним,  что  нельзя
было не быть в постели (а по молчаливому согласию между ней и матерью  все
шло так, словно обе они не ведали, что сейчас  произойдет),  и  тогда  она
выходила в рубашке.
     В любом случае он сгребал ее в охапку, затаскивал на колени и начинал
монотонно объяснять ей, почему  учиться  следует  обязательно  хорошо  или
почему нужно слушаться маму и всемерно заботиться о ее здоровье. И  потные
ладони его при этом ползали по всему ее  телу,  невзначай  заползая  порой
черт знает куда; и речь его при этом  становилась  особенно  бессвязной  и
прерывистой, а и без того багровое лицо делалось еще темнее.
     Маша совсем не помнила отцовскую ласку, и она гнала от себя  мысль  о
том,  что  все  это  не  совсем  естественно,  обвиняя  себя  в   излишней
подозрительности и даже испорченности; ведь, наверное, все отцы так  ведут
себя с дочерьми. Гладит же она котенка и не задумывается, где можно, а где
нельзя. Да и если это было бы чем-то плохим, мама, наверное,  не  потакала
бы своему мужу. А она в такие минуты всегда уходит на  кухню.  И  все-таки
что-то тут было не так; Маша чувствовала это  уже  потому,  как  нервно  и
звонко шумит за стеной перемываемая матерью посуда.
     Но однажды, в отсутствии мужа, мать в редком ныне порыве искренности,
смущаясь, как первоклашка, поделилась с Машей новостью, которая  заставила
ее  целые  сутки  вспоминать  отчима  только  с  благодарностью.   Новость
заключалась в  том,  что  скоро  у  Маши  появится  маленький  братик  или
сестренка.
     Она умела сдерживать свои чувства, и, чтобы не обидеть  мать,  а  еще
более от того, что не знала, как в этом случае нужно себя  вести,  сделала
вид, что кроме легкой радости, известие это не вызвало в ее душе  никакого
отклика. На самом же деле она была  потрясена.  Она,  конечно,  давно  уже
знала,  что  в  создании  ребенка  участвуют  и  женщина  и  мужчина,   но
единственный из данного посыла вывод, который она делала  применительно  к
своей семье, это то, что с момента развода родителей ей нечего и надеяться
заполучить сестренку или братишку. Она свыклась с этой мыслью, и сейчас ей
как-то и в голову не приходило, что повторное замужество матери  что-то  в
таком раскладе вещей меняет.
     В тот же  день,  улучив  момент,  она  выскользнула  из  квартиры  и,
подгоняемая  радостным  возбуждением,  помчалась  в  соседний  подъезд   -
поделиться умопомрачительной новостью с лучшей подругой Алкой.
     Весь  вечер  они  наперебой  болтали  о  предстоящем   событии.   Они
перебирали в уме  пеленки  и  распашонки,  которые  необходимо  немедленно
приобрести. Они сокрушались  по  поводу  дефицита  детского  питания.  Они
представляли,  как  по  очереди  будут  гулять  с  лялькой  в  коляске,  а
проходящие мальчики будут думать,  что  перед  ними  -  юные  мамы,  и  от
удивления - по уши в них влюбляться.  (Правда,  у  Алки  шансов  сойти  за
мамашу было маловато: тоненькие ручки, тоненькие ножки,  плоская  грудь  и
веснушчатое мальчишеское лицо; зато  Маша  в  свои  неполные  четырнадцать
физически была развита очень неплохо и выглядела на все семнадцать, а то и
восемнадцать; но  Маша  великодушно  поддерживала  и  Алкины  честолюбивые
мечты.) Они перелистали от корки до корки "Словарь имен"  и  после  долгих
споров и пререканий твердо решили, что ребенка, если  это  будет  девочка,
следует назвать или Кристиной,  или  Моникой,  мальчика  же  -  непременно
Арнольдом.  Хотя  и  возникали  сомнения,   захочет   ли   мама   называть
новорожденного столь диковинно.
     Домой Маша вернулась в состоянии  легкой  эйфории.  Она  так  глубоко
погрузилась в свои розовые мечты,  что  не  заметила  необычную  натянутую
молчаливость, царящую между мамой и отчимом за ужином.
     Сон никак не шел к ней, но когда минут через сорок  после  того,  как
она легла, в комнату заглянула мать, она сделала  вид,  что  спит,  и  та,
постояв немного возле ее кровати, погасила свет и вышла.
     Маша всегда засыпала с зажженным светом, а просыпалась с  погашенным;
она знала, что каждую ночь мать заглядывает к ней, чтобы погасить его,  но
бодрствовала она в этот момент впервые.  И  впервые  она  поняла  истинную
причину этих ночных визитов: мать просто проверяет,  спит  ли  она,  чтобы
вести себя в соседней комнате  не  стесняясь.  Сразу  после  ее  ухода  за
стенкой раздались ее и отчима громкие  голоса.  Звукоизоляция  в  квартире
отсутствовала напрочь, и родители, по-видимому, позволяли себе жить  своей
тайной взрослой жизнью только после того, как удостоверялись, что Маша  их
уже не услышит.
     Сопоставив эту догадку с сегодняшним признанием матери, Маша,  затаив
дыхание, прислушалась к тому, что происходит за стенкой,  надеясь  уловить
что-нибудь интимное. Но то, что она услышала вызвало лишь разочарование  и
негодование, хотя поняла она и не все.
     - Но Степа, - говорила мать со слезами в голосе,  -  я  ведь  уже  не
девочка, мне уже тридцать семь; и больше ЭТОГО уже может не случиться. А я
так хочу, так хочу еще хотя бы раз побыть молодой мамой.
     Голос отчима гневно вещал:
     - Да отдаешь ли ты себе отчет в том, что собираешься совершить?! Она,
видите ли, хочет побыть "молодой мамой"! Если бы ты  думала  не  только  о
себе, а о нас обоих, ты бы понимала, что этого сейчас  нельзя  ни  в  коем
случае! Мы перебиваемся  с  копейки  на  копейку,  у  нас  нет  ни  минуты
свободного времени...
     - Я как раз и думаю о нас обоих: если у нас будет общий  ребенок,  мы
станем ближе...
     - Общий ребенок!  Выходит,  ты  сомневаешься  в  том,  что  я  считаю
Машеньку родной, да? Ну конечно, разве я, такой эгоист, такой  черствый  и
бессердечный человек, могу считать своим ребенком твою дочь?.. А я,  между
прочим, очень даже привязался к ней!..
     - Это-то я хорошо заметила.
     - На что  ты  намекаешь  таким  ехидным  тоном?  Ах,  понятно...  Ну,
конечно, мои чувства могут  быть  только  самыми  низкими,  ведь  это  МОИ
чувства!..
     - Ну прости меня, прости, Степушка, это я от обиды,  не  подумав.  Но
что же мне делать? Что ты предлагаешь?
     Отчим что-то коротко буркнул, после чего мать долго молчала, а  затем
Маша услышала ее сначала тихий, а  потом  перешедший  в  громкие  рыдания,
плач. Наконец мать смогла говорить:
     - Может ведь случиться, что после этого я уже не смогу иметь детей...
Степушка, ну пожалуйста, только не это.
     - Так не честно, Галя, - напирал отчим. - Ты  прекрасно  знаешь,  что
это единственный выход, но вынуждаешь сказать об этом именно меня, а потом
плачешь и выставляешь меня каким-то извергом. Я ведь  просто  хочу,  чтобы
всем нам было хорошо... Давай, повременим еще хотя бы  с  год.  Ну  скажи,
например, как мы втиснемся здесь вчетвером?..
     Слова и слезы текли рекой, и  Маша,  уже  не  прислушиваясь,  плакала
тоже, уткнувшись носом в подушку. Она не знала, чем кончится разговор,  но
чувствовала, что отчим, как всегда, одержит верх. И  не  будет  у  нее  ни
братика, ни сестренки. И она возненавидела отчима - за миг  до  того,  как
окончательно погрузиться в сон.

                                    2

     Но звонким весенним утром все кажется уже далеко  не  таким  мрачным.
Хоть в школе Маша и оборвала довольно грубо начатый-было Алкой разговор на
вчерашнюю тему, хоть она и переставала порой слышать, что говорят учителя,
полностью  отключаясь  от  окружающей  действительности  и  уходя  в  свои
невеселые мысли, все же  большую  часть  времени  она  была  оживленной  и
смешливой как всегда. А когда на последней перемене  она  заметила,  каким
взглядом смотрит на нее давняя ее симпатия десятиклассник Леша Кислицын  -
атлетически сложенный  темноглазый  мальчик,  настроение  ее  окончательно
установилось и, казалось, ничто уже не может его испортить.
     А выяснилось, нет ничего проще. Для того, чтобы ее  настроение  вновь
было сведено на  нет,  ей  достаточно  было,  придя  домой,  взглянуть  на
припухшие от слез мамины глаза. Все время пытаясь отвести  их  в  сторону,
мама сказала:
     - Дочка, завтра меня не будет дома. В субботу и в воскресенье - тоже.
Я буду в больнице.
     - Ты заболела? - спросила Маша  с  вызовом,  проверяя,  хватит  ли  у
матери духу не соврать ей.
     - Нет... то есть, да. Поживите эти три дня без меня.  В  холодильнике
две пачки пельменей, сметана и молоко. Если понадобятся деньги,  возьми  у
папы Степы. И слушайся его. Если зайдет тетя Зина...
     Не дослушав, Маша отвернулась, закусив, чтобы не расплакаться,  губы,
прошла в свою комнату и заперлась. Там, не раздеваясь, она  плюхнулась  на
кровать и долго провалялась так без движения,  но  и  без  слез,  пока  не
уснула, сама того не заметив.
     Она проснулась под утро, стянула  с  себя  одежду  и,  с  блаженством
ощущая прикосновение свежего белья к  голой  коже,  вползла  в  прохладную
постель. Но глаз уже больше не сомкнула, а лежала и думала, наблюдая в  то
же время, как в комнате становится все светлее.
     Она думала о своей жизни, об отце, о том, как было бы хорошо, если бы
тот никуда не уходил. Уж он-то не заставлял бы маму идти делать аборт. Она
даже вздрогнула, произнеся про себя это слово. Она и  не  помнила,  откуда
знает его. Потом она подумала о Леше Кислицине, подумала, как бы вел  себя
он, если бы она сказала ему, что ждет ребенка. Уж  наверное  не  так,  как
отчим. Ведь Леша, хоть и  культурист,  но  совсем  не  тупой,  как  другие
"качки"; наоборот - и учится нормально, и на гитаре играет. И уж  конечно,
если полюбит ее, то ребенку будет  только  рад.  Тут  она  подумала,  что,
скорее всего это не совсем нормальные мысли для тринадцатилетней  девочки.
Почти  четырнадцатилетней,  поправила  она  себя,  слегка  сама  с   собой
кокетничая. И еще добавила мысленно: и очень  даже  симпатичной...  Да,  в
классе она точно самая красивая. А может быть даже - и в  школе.  И  почти
все мальчишки в нее влюблены. Потому что она - вся в маму. Такие же  синие
(и чуть зеленоватые) глаза. Такие же  светлые  душистые  густые  волосы...
Значит, она будет так же несчастна, как мама? Почему я была такой грубой с
ней вчера? Ей ведь сейчас хуже всех; и она-то ни в чем не виновата.
     За стенкой раздался звонок будильника и возня просыпающихся. Потом  -
плеск воды, шаги, приглушенные кухонные звуки. Потом раздался стук в дверь
ее комнатки, и мамин голос: "Машенька, пора вставать".
     Маша выпрыгнула из постели, распахнула дверь и повисла у мамы на шее,
осыпая поцелуями ее лицо. "Ну что ты, что", -  смущенно  отстранялась  та.
"Прости меня, мамочка, - шепнула Маша, - ты лучше всех, всех, всех",  -  и
скользнула в ванную.
     Потом был молчаливый завтрак, а потом всем семейством  они  вышли  из
дому (Маша - в школу, мама со Степаном Рудольфовичем - в больницу).
     А в школе случилась неприятность - сказался ее  сегодняшний  короткий
сон: на последнем уроке - химии - Маша уснула, уронив голову  на  руки,  и
заметившая это  вредная  молодая  химичка,  по  прозвищу  Крокодил,  ни  в
малейшей степени не опасаясь болезненно задеть самолюбие своей немаленькой
уже ученицы, с ехидными замечаниями выставила ее за дверь.
     Они всегда недолюбливали друг друга, и, видно, неказистая учительница
была рада возможности отыграться, измываясь  над  симпатичной  подопечной.
"Ну, Крокодилище, ты меня еще вспомнишь, - сжав кулаки,  шептала  Маша  по
дороге домой, - я тебе устрою, - не зная,  правда,  что  и  когда  она  ей
устроит, - ты у меня попляшешь еще!"
     Дома было пусто и одиноко. Маша вскипятила воду и, приспособив  перед
собой на складной подставке для книг любимых "Трех мушкетеров", попила чаю
с печеньем. Потом, не отрываясь от книжки, завалилась на  кровать.  Читая,
на  месте  благородного  Атоса  она  видела  Лешу   Кислицина,   себя   же
представляла то королевой Анной, то Констанцией Бонасье, а то и Миледи - в
зависимости от того, к какой из героинь она  испытывала  в  данный  момент
наибольшую симпатию.
     Вот тут-то, за чтением Дюма-отца и настиг Машу миг, перевернувший всю
ее жизнь, пустивший ее по новому руслу, в  новом,  неведомом  направлении.
"Один из моих друзей... - читала она, - один  из  моих  друзей,  а  не  я,
запомните хорошенько, - сказал Атос (Леша Кислицин) с мрачной  улыбкой,  -
некий граф из той же провинции, что и я, то есть из  Берри,  знатный,  как
Дандоло или Монморанси, влюбился, когда ему  было  двадцать  пять  лет,  в
шестнадцатилетнюю  девушку,  прелестную,  как  сама  любовь..."  Так   как
девушкой этой в данный момент несомненно была Маша, прочтя эти строки, она
зарделась от смущения... И тут раздался скрежет отпираемого  замка,  затем
скрипнула дверь, и Маша узнала шаги отчима - такие, какие бывали у него по
пятницам, вечерами (а сегодня и  была  пятница).  И  из  глубины  квартиры
раздался традиционный зов:
     - Дочка!
     Маша вошла в мамину комнату. Степан Рудольфович, растопырив обтянутые
мятыми коричневыми брюками ноги, сидел в кресле возле телевизора и смотрел
на нее бесцветными пьяными глазами.
     - Вот она, наша умница, вот она - наша красавица, - разверз он губы в
елейной улыбке, - ну, иди сюда, моя девочка, - протянул он руку  и  поймал
ее за запястье, - иди к своему папочке.
     И она, как и много раз прежде, очутилась у него на коленях. Но что-то
в его голосе, в том, КАК он держал ее сегодня, было не таким, как  всегда,
и вызывало у нее инстинктивное чувство опасности. И тут Маша подумала, что
впервые в это время дома нет мамы, и ощутила, как ужас,  пока  не  понятно
еще перед чем, сковывает ее тело.
     - Вот какие у нас волосики, -  упоенно  ворчал  отчим,  внедряя  свою
пятерню в шелковистую копну, - как у мамочки, как у мамочки. - И смешанный
запах пива, перегара и табака тошнотворной волной вырывался  из  его  рта,
вместе со словами. - Вот у нас какая кожица - мягкая, тонкая...
     Его ладонь спустилась с ее головы, смачно прошлась по шее, обвив  ее,
забралась под кофточку на плече, выбралась оттуда и принялась торопливо  и
неловко расстегивать верхнюю пуговичку.
     "Я же маленькая", - мелькнуло у Маши в голове; она попыталась встать,
но почувствовала, как его правая рука стальной хваткой  стиснула  ее  ногу
чуть выше колена.
     - Степан Рудольфович! - выдавила  она  в  смятении,  но  тот,  сквозь
похотливую улыбку, поспешно перебил ее, поправляя: "Папа Степа,  Машенька,
папа Степа".
     Она дернулась изо всех сил и услышала, как сыпятся на пол  оторванные
пуговички блузки.
     - Я все маме расскажу! - крикнула она,  но  крик  получился  какой-то
приглушенный и неубедительный.
     - Расскажи, расскажи, - возбужденно хохотнул отчим и, потянув  лифчик
вверх, освободил от его тесного плена небольшую еще, но упругую и красивую
грудь.
     И тут же  его  правая  рука,  быстро  скользнув  вверх  по  ее  ноге,
беззастенчиво забралась под юбку. Ничего, кроме  страха  и  омерзения,  не
возникло в этот момент в  Машиной  душе.  А  чужая  рука,  продолжив  свой
бесстыдный путь, забралась под резинку ее плавочек и  по-хозяйски  ощупала
то, чего уж точно не должна была касаться. И тут Маша взвизгнула и впилась
зубами в левую руку отчима, хозяйничавшую в этот миг на ее нагой груди.
     Взвыв от боли, он рывком  поднялся  с  кресла,  Маша  упала  на  пол,
откатилась к двери и тут же, вскочив на ноги, кинулась в свою комнату.
     Выругавшись, отчим последовал за ней, но она успела захлопнуть  дверь
прямо перед его носом и задвинула легкий засов. Она не подумала о том, что
такой запор - не преграда для стокилограммовой туши "папы Степы", и первым
ее инстинктивным порывом в мнимой безопасности было ПОЛУЧШЕ ОДЕТЬСЯ.
     Она натянула лифчик на место и  схватила  со  спинки  стула  толстый,
связанный тетей Зиной, свитер. В этот момент раздался первый грузный  удар
в дверь снаружи, а вторым ударом засов был высажен, и, когда  голова  Маши
вынырнула из ворота свитера, перед ней,  хрипло  дыша,  стоял  похожий  на
разъяренного борова багроволицый отчим.
     Очень медленно, словно боясь спугнуть,  он  стал  наступать  на  нее,
расстегивая непослушный брючный ремень, она - так же  медленно  попятилась
назад, словно загипнотизированная, глядя  в  его  налитые  кровью  трещины
глаз. И тут она наступила на краешек скейта, а тот выскользнул  из-под  ее
ступни. Маша, не удержав равновесия и неловко взмахнув  руками,  упала  на
спину и сильно ударилась о край батареи.
     И сейчас же странное ощущение завладело ее сознанием: ощущение полной
невозможности всего происходящего. Всего этого на самом деле  быть  просто
не может... А если окружающее все-таки существует реально,  то  здесь  нет
ЕЕ. И  она  всем  существом  почувствовала,  как  страстно  она  стремится
ОТСУТСТВОВАТЬ здесь. И еще она почувствовала неожиданную уверенность,  что
если она захочет этого еще хоть чуточку сильнее, так оно и  будет.  И  она
закричала:  "Меня  нет!  Нет!",  -  глядя  в   вытаращенные   белки   глаз
склонившегося над ней отчима. И обнаружила, что  кричит  она  МЫСЛЕННО.  И
окружающее вдруг стало обретать некую призрачную  плотность,  воздух  стал
вязким, как мед, а откуда-то изнутри послышалось сначала неясное, а  затем
все  более  отчетливое,  более  громкое  бормотание.   Голос   бубнил   на
неизвестном языке, но Маша знала: говорит он как раз о  том,  что  ее  нет
сейчас в этом мире. Свет вокруг начал меркнуть, но она успела  подумать  о
том, что нечто подобное с  ней  уже  случалось  когда-то  очень  давно,  и
увидела  сначала  удивленное,  а  потом  -  насмерть   перепуганное   лицо
отпрянувшего Степана  Рудольфовича.  И  последняя  вспышка:  застывшие  на
половине  восьмого  стрелки  стенных  часов  за  спиной  отчима.  И   Маша
провалилась в небытие.

                                    3

     Она очнулась. Раскалывалась голова. На часах  -  без  десяти  восемь.
Из-за стены раздавался громкий храп. Маша опасливо прислушалась к себе, и,
от мысли о том, что, возможно, произошло с нею, ее бросило сначала в  жар,
а затем - в дрожь. Она ощупала одежду, застежки... и убедилась, что НИЧЕГО
ПЛОХОГО отчим с ней не сделал. Она осторожно поднялась и, боясь  скрипнуть
половицей, выбралась из комнаты к входной двери. Там - захватила  портфель
и выскользнула на площадку.
     С Алкой они нередко оставались ночевать друг  у  друга  (так  приятно
часа два-три перед сном поболтать на "женские" темы), потому та ничуть  не
удивилась появлению  Маши.  Только  спросила,  отчего  она  так  бледна  и
взволнованна, но удовлетворилась уклончивым ответом, что ничего страшного,
и что попозже - все узнает. И принесла по  Машиной  просьбе  две  таблетки
анальгина.
     Потом Алкина мама жарила на кухне рыбу и готовила к ней  картофельный
гарнир,  а  Алка  и  Маша  варганили  торт  "Поцелуй  негра"  по  рецепту,
списанному у одной девочки в школе. Втроем они с удовольствием  болтали  о
чем попало, смеялись и, в общем, чувствовали  себя  настоящими  хозяйками.
Только один эпизод чуть было не омрачил их  беседу  -  когда  Алка  хотела
сообщить матери о скором прибавлении в Машином семействе. Стоило  ей  лишь
заикнуться, мол, "между прочим, Машина мама...", как та,  что  есть  силы,
саданула ей по ноге  под  столом.  Алка  ойкнула  и  вскинула  на  подругу
моментально  наполнившиеся  слезами  глаза.  Но  Маша   так   заговорщицки
подмигнула ей, что Алка прикусила язык, решив: тут кроется некая волнующая
тайна, которая будет открыта ей позже, с глазу на глаз.
     Потом они вместе поужинали - Алка,  ее  добрая  рыжая  мама,  толстый
папа, восьмилетний озорной братик Никита и Маша. Посмотрели по  телевизору
"лучшую двадцатку MTV" и отправились спать.
     Маша уже  придумала,  что  врать.  Она  рассказала  Алке,  что  из-за
возраста и какого-то женского недуга врачи  категорически  запретили  маме
рожать, и ей пришлось лечь в больницу. Отчим очень переживает и сегодня  с
горя напился. Ей же с ним одним, тем паче - пьяным, стало скучно, вот  она
и решила до маминого возвращения пожить у Алки.

     ...В понедельник они вместе отправились в школу, вместе,  отучившись,
шли обратной дорогой и, лишь дойдя до дома - расстались.
     Войдя в свой подъезд, Маша остановилась и прислонилась лбом к косяку.
Улыбка, которую для Алки и других ребят она так долго удерживала на  лице,
теперь была не нужна. Маша пошла вверх по лестнице, но с каждой ступенькой
двигалась все медленнее и медленнее... И вдруг услышала стук двери  внизу.
И - знакомые шаги! Она кинулась обратно и прижалась щекой к маминой груди.
Конечно, она и вправду обрадовалась, увидев маму после трех дней  разлуки;
но главное - исчез страх: теперь она может безбоязненно вернуться домой.
     Мама ключом открыла дверь, и они вместе вошли в квартиру. Маша  сразу
же прошла в свою комнату, сбросила свитер и, взяв в руки книжку, забралась
на кровать и затаила дыхание. Она была бы рада никогда  больше  не  видеть
противной красной рожи Степана Рудольфовича. Но это ее дом,  ее  квартира,
ее мир. Она не могла не вернуться сюда. Возможно, следовало  бы  обо  всем
рассказать маме; но на это у нее, наверное, никогда не хватит решимости.
     Маша пыталась читать, но в голову ей лезли невеселые мысли, и она  по
три-четыре раза перечитывала каждую строчку, прежде чем смысл  ее  доходил
до сознания. А к неприятностям, надо сказать, добавилась и  еще  одна.  На
уроке Алка сообщила ей новость: ее Атос -  Леша  Кислицин  -  переходит  в
другую школу. А  они  даже  ни  разу  еще  не  поговорили  с  ним;  только
переглядывались  -  почти  год.  Они  оба  ждали,  когда   кто-нибудь   их
познакомит, или обстоятельства сами  собой  сблизят  их.  Но  это  все  не
случалось и не случалось. А теперь уже, наверное, и не случится никогда.
     В дверь (на которой, кстати, Маша  тут  только  разглядела  новенький
засовчик) заглянула мама и позвала:
     - Дочура, идем есть.
     - Что-то, мам, не хочется.
     - Марш, без разговоров! - скомандовала мама  с  деланным  весельем  в
голосе и исчезла.
     Маша нехотя поднялась, зачем-то снова натянула свитер и с содроганием
двинулась на кухню, где уже восседал отчим. Проскользнув мимо  него,  Маша
села за стол, напротив. Но он продолжал хлебать, даже  и  не  взглянув  на
нее. А ее била мелкая дрожь.
     Мама села рядом с мужем.
     - Что же вы пельмени не съели? - сокрушенно  сказала  она.  -  И  чем
только вы тут без меня питались? Выключи-ка  печку,  -  обратилась  она  к
Маше, которой легко было дотянуться до плиты, не вставая со стула.
     Отчим странно посмотрел на жену; Маше показалось, он почему-то решил,
что выключить плитку мама попросила его. А чтобы это сделать, ему пришлось
бы обойти стол, и маме тоже тогда нужно было бы встать,  чтобы  пропустить
его.
     Не поднимаясь, Маша повернулась к плите, крутнула ручку  выключателя,
затем взяла левой рукой вскипевший большой эмалированный чайник, правой  -
маленький чайничек-заварник и понесла их над столом к расставленным  мамой
чашечкам. В первую очередь - к чашке отчима.
     И тут Степан Рудольфович вдруг неестественно выпрямился, откинулся на
спинку стула, выставил перед собой руки и, глядя на чайник дикими глазами,
сдавленно, с бульканьем в горле прохрипел: "Не-е-ет!!!"  И  в  звуке  этом
было столько неподдельного ужаса, что по коже у  Маши  пробежали  мурашки.
Мама испуганно глядела на мужа.  А  тот,  судорожным  движением  отодвинув
себя, вместе со стулом, от стола, приподнялся  и,  не  отрывая  взгляд  от
чайника, вдруг вытянул  руку  и  что  есть  силы  ударил  ладонью  по  его
глянцевому боку.
     Чайник вылетел из Машиных рук, ударился о  стол,  и  во  все  стороны
брызнул кипяток, никого, на  чудо,  не  ошпарив.  Вскрикнув  негодующе,  -
"Маша!" - мама отскочила от стола, но тут же сообразила, что  Маша-то  как
раз ни при чем  и,  обернувшись  к  мужу,  произнесла  сердито:  "Ты  что,
Степа?!"
     А тот, с округлившимися глазами, с  покрытым  крупными  каплями  пота
лбом, вжался спиной в угол и делал то, что уж никак нельзя было бы от него
ожидать: быстро и старательно КРЕСТИЛСЯ.
     Маша, готовая от испуга и  непонятности  происходящего  расплакаться,
поставила заварник на стол и выбежала из кухни. Но почти  сразу  к  ней  в
комнату вошла мать и спросила строго:
     - Маша, что тут у вас произошло, пока я была в больнице?
     -  Ничего  особенного,  -  соврала  та,  -  может  быть,   что-нибудь
случилось, когда меня не  было?  В  субботу  и  в  воскресенье  я  у  Алки
ночевала.
     - Почему?
     - Степан Рудольфович в пятницу напился, мне было скучно дома одной, и
я ушла.
     - Похоже, он пил без продыху все три  дня.  По-моему  это  называется
"белая горячка". Он все время твердит, - "чайник летает, чайник летает"  и
больше ничего не может сказать.
     И тут Маша вспомнила, как отчим за столом смотрел, словно бы,  сквозь
нее, как затем вел себя, и странная догадка посетила ее.
     - Мам, знаешь, по-моему, он меня не видит.
     - Как это?
     - Не видит и все. Я взяла чайник, понесла, а ему казалось, что чайник
летает сам собой, понимаешь?
     - Как это можно - человека не видеть? Чепуха какая-то!..
     - Сама знаю, что чепуха, но прикинь, чего он тогда  так  перепугался?
Знаешь, как он смотрел на этот дурацкий чайник?..
     - Ну-ка, пойдем, - потянула ее мама за рукав, - пойдем, проверим.
     Когда Маша вошла в комнату, Степан Рудольфович во все глаза глядел на
нее. Выходит, догадка ее неверна. Но, пройдя внутрь, Маша  убедилась,  что
смотрел он не на нее, а на открывшуюся дверь, потому  что  взгляд  его  не
следил за вошедшей, а остался прикованным к проему, в  котором  показалась
мать.
     А Маша, вновь увидев его в том самом кресле, памятью кожи ощутила его
липкие ладони, а затем цепочка ассоциаций  вмиг  привела  ее  к  недавнему
обмороку. И тогда отчим смотрел на  нее  точно  тем  же  взглядом,  что  и
сегодня  на  кухне.  А  еще  ей  вспомнилось   то   удивительное   чувство
исчезновения из реального мира... В это время очень ненатуральным  голосом
(плохая из нее актриса) мать спросила:
     - Степушка, а где Маша?
     - Я же тебе сказал уже, - раздраженно отозвался отчим, - не знаю я. У
подруги какой-нибудь, наверное. Дочка, нечего сказать; знает ведь, что  ты
сегодня выписываешься, так хоть бы заглянула, поздоровалась.
     Маша почувствовала, как ее страх перед этим подлым человеком уступает
место ненависти.
     -  А  когда   ты   ее   в   последний   раз   видел?   -   продолжала
экспериментировать мать.
     - В пятницу. Эта сучка надерзила мне, я хотел было ее наказать, а она
сбежала.
     "Ах, вот как ты меня называешь, когда меня нет дома?! - подумала Маша
и поймала на себе виноватый взгляд матери. - Я, значит, надерзила тебе?  А
ты, значит, меня воспитывал? Так это теперь называется? Гад!"
     Маша пришла в ярость.  Она  уже  окончательно  уверовала  в  то,  что
каким-то сверхъестественным образом стала для отчима невидимой,  уверовала
в свою силу.
     "Ну, сейчас я тебя проучу! Сейчас ты у меня узнаешь... - и от  злости
она даже вспомнила вычитанное недавно в статье "Комсомолки" про  Барабашку
красивое словечко, - сейчас ты у меня узнаешь ПОЛТЕРГЕЙСТ... Папаша!"
     Сделав шаг к отчиму,  провожаемая  взглядом  онемевшей  от  удивления
матери, она осторожно сняла с его ноги войлочный шлепанец  и  поводила  им
туда-сюда перед его носом. Степан Рудольфович, вытаращив глаза,  неотрывно
следил за движением тапка. Шлепанцем Маша поводила, поводила,  а  потом  с
легким смешком несильно треснула им отчима по лбу.
     - Уф! - тяжело выдохнул при этом отчим.
     - Маша, - крикнула очнувшаяся мама, - немедленно прекрати!
     - Это пусть ОН врать прекратит,  -  хладнокровно  отозвалась  Маша  и
свободной рукой сняла с телевизора вазу с давно увядшими цветами. -  Пусть
он тебе расскажет, зачем по всей квартире за мной гонялся.
     С этими словами она аккуратно перевернула графин над головой  отчима,
выливая на него мутную застоявшуюся воду и вытряхивая высохшие лилии.
     - Где  она?!  -  взревел  Степан  Рудольфович,  въезжая  понемногу  в
ситуацию (он ведь слышал ее голос). - Почему я не вижу ее?  И  все  равно,
дрянь ты эдакая, я тебя поймаю! - с  этими  словами  он  дернулся  вперед,
широко расставив руки.
     И он действительно поймал бы Машу, не отскочи она проворно. Но  он-то
этого не знал, и, услышав шум, резко дернулся в противоположную сторону.
     - Играем в жмурки! - крикнула Маша весело, - ты голишь! - и запустила
в отчима тапком.
     Тот взревел и развернулся на сто восемьдесят градусов.  Но  Маша  уже
легко обежала его кругом  и,  оказавшись  позади,  отвесила  ему  смачного
пинка.
     - Я тебя убью, гаденыш! - рычал Степан Рудольфович,  вертясь  посреди
комнаты.
     А Маша, смеясь от восторга и подначивая, прыгала вокруг него, пока не
бросила нечаянный взгляд на мать, о которой совсем забыла. В лице той было
столько муки, столько обиды и мольбы, что все веселье  у  Маши  как  рукой
сняло.
     - Мамочка, он первый начал, - прошептала она, встав, как вкопанная, а
после - встряхнула головой и, удрав из этой сумасшедшей комнаты, заперлась
у себя.
     Долго еще она слышала, как сначала матерился, а потом -  оправдывался
отчим, как сначала убеждала, а затем - отчитывала его в чем-то  мать...  А
когда наступила тишина, в дверь легонько постучали. Маша открыла, и  вошла
мама.
     Они совсем не говорили о том необычном, что стряслось с ними. Не  это
было главное. Они говорили об отчиме. "Степа - хороший человек, -  сказала
мама, но, встретившись с дочерью взглядом, поправилась. - Ну, не  то  чтоб
хороший... - и закончила: - Да даже если и совсем  плохой;  я  так  устала
быть одна... Сейчас я скажу ему, чтобы он уходил. Но он уверяет,  что  был
пьян, не в себе, что раскаивается. И я чувствую, что прощу его".
     Маша не возражала ей. Не то, чтобы и  она  простила  отчима;  но  она
больше НЕ БОЯЛАСЬ его.
     И они поплакали вместе - мама и дочка.

                                    4

     Психиатр  сначала  не  верил  ни  единому  их  слову,  потом,   желая
разоблачить мошенников, поставил несколько небольших опытов.  И  убедился:
Степан  Рудольфович,  являясь  зрячим  и   психически   нормальным,   Машу
действительно не видит. То есть не реагирует на нее даже  на  рефлекторном
уровне: когда она заслоняла собой свет, у него не  расширялись  зрачки.  А
если она своими ладонями  полностью  закрывала  ему  глаза,  он  продолжал
"видеть" комнату. Но изображение как бы застывало и оставалось неизменным.
Маша  закрывает  отчиму  глаза   ладонями,   он   кожей   лица   чувствует
прикосновение ее рук,  а  комнату  "видеть"  продолжает.  Но  минут  через
двадцать-двадцать пять свет в глазах Степана Рудольфовича все же  меркнет.
В этот момент его зрение как бы улавливает ее присутствие, но  только  как
непреодолимое препятствие для света: он не видит ничего. Стоит ей  отвести
ладони, как вся она для него снова исчезает.
     Исчезали: ее лицо, ее руки и  одежда,  которая  была  на  ней  в  тот
роковой вечер. Стоило ей, например, снять свитер и  остаться  в  кофточке,
как отчим начинал видеть "полтергейст" - кофточку, болтающуюся между небом
и землей. Но самое поразительное, что вскоре  отчим  переставал  видеть  и
кофточку.
     Врач  заявил,  что  не  берет  на  себя  смелость  делать  какие-либо
основательные  выводы,  а  может   лишь   высказать   ряд   предположений.
По-видимому, сказал он, мы  являемся  свидетелями  мощного  гипнотического
воздействия. В мозг Степана Рудольфовича вложены информация об  объекте  и
команда НЕ ЗАМЕЧАТЬ этого объекта. Как  лягушка  не  замечает  неподвижный
предмет, а видит только  движущийся.  В  Машином  случае  невиданная  сила
гипнотического воздействия,  по-видимому,  обусловлена  теми  необратимыми
изменениями, которые произошли у ней в мозгу во время травмы при родах...
     - Доктор, - вмешалась мать, - вы мне главное  скажите:  будет  он  ее
видеть?
     - Уверенно сказать не  могу  ничего.  Возможно,  со  временем  это  и
пройдет.
     А Маша к этому времени уже успела  разобраться  в  своих  чувствах  и
понять, что происшедшее она считает  вовсе  не  бедой,  как  взрослые,  а,
напротив,  благом.  Отныне  она  сможет  спокойно  жить  дома,   полностью
освобожденная от назойливого внимания отчима. Хорошо бы уметь  становиться
невидимой по желанию... Она спросила:
     - Доктор, а специально я так смогу?
     - Ну, уж на этот-то вопрос точно никто, кроме тебя самой, не ответит.
Пробуй. Посмотришь, что получится.
     - А что-нибудь еще я могу? Или только невидимкой становиться?
     - Не знаю, не знаю.  Пробуй.  Кстати,  -  обратился  он  к  матери  с
отчимом, - я не удивлюсь, если не приступ стал причиной огромной  силы  ее
гипноза, - он кивнул на Машу, - а наоборот: приступ случился от перегрузки
психики, от напряжения...
     - Доктор, снова перебила его  мама,  -  а  когда  Машенька  вырастет,
изменится внешне...
     - Вы хотите спросить, станет ли она тогда для  вашего  мужа  видимой?
Вряд ли. Его психика саморегулируется. Если изо дня в день он будет  иметь
Машу  перед  глазами,  изменения  на  короткое  время  будут   становиться
видимыми, но вскоре снова будут исчезать. Вот если бы он не видел  ее  лет
десять-пятнадцать, он бы забыл ее внешность, а она бы сильно изменилась за
это время, то, возможно, она бы вновь стала полностью и  навсегда  видимой
для него.
     Степан Рудольфович до смерти боялся невидимки в доме и  сразу  решил,
что лишь только помирится с женой, заставит ее отправить дочь  куда-нибудь
подальше. Минимум - на те десять-пятнадцать лет, о которых говорил доктор.
     Маша не догадывалась о намерениях  отчима  и,  с  радостным  чувством
явившись из больницы, завалилась спать, а  на  следующее  утро  с  тем  же
светом в душе отправилась на занятия.
     Химия. Самый ненавистный урок.  В  Машином  дневнике  было  записано:
"подготовиться к лабораторной". Естественно, ни к какой лабораторной  Маша
не готовилась, и на урок  она  плелась  крайне  неохотно.  По  дороге,  на
лесенке,   у   нее   появилась   идея   поэкспериментировать   со    своим
новоприобретенным даром. Именно на химичке-Крокодиле.
     Урок начался, дежурная раздала комплекты реактивов, и все,  глядя  на
доску, где  заранее  были  написаны  формулы  будущих  реакций,  принялись
сливать жидкости в нужных пропорциях и  подогревать  полученные  смеси  на
голубых язычках спиртовок.
     Но один человек всего этого не делал. Маша. Она сидела  без  движения
и, сосредоточенно глядя на учительницу, про себя повторяла: "Меня  нет.  Я
не существую. Меня нет..." Она твердила это заклинание так упорно,  что  у
нее слегка заболела голова. И  ей  уже  стало  казаться,  что  желание  ее
передалось учительнице, когда та, встретившись с ней взглядом,  язвительно
поинтересовалась:
     - А тебе, деточка, особое приглашение требуется? У меня на лбу ничего
не написано. И нечего строить такие невинные глазки, мальчикам их строй, а
мне не глазки твои нужны, а знания.
     Маша обиделась. Обиделась сильно. Ее  пытаются  опозорить,  выставить
перед ребятами посмешищем. Ярость  горячей  волной  поднималась  откуда-то
снизу, заставляла  чаще  биться  сердце,  перехватывала  дыхание,  сжимала
виски...
     Ах, бедная, бедная  женщина-мышка,  бедное  неказистое  существо,  по
кличке Крокодил (прозванное так не по нраву, а по внешнему сходству),  оно
еще и  не  ведало,  что  вовсе  не  всегда  учителю  удается  безнаказанно
поизмываться над смазливой  ученицей  и  взять  таким  образом  реванш  за
многолетнее одиночество.
     - Иди-ка, деточка, к доске, - продолжала она, - покажи всему  классу,
на что ты способна.
     Маша встала и, не опуская глаз, на негнущихся ногах двинулась к столу
преподавателя.  "Меня  нет!  Меня  нет!"  -  кричала  она  мысленно,   под
аккомпанемент пульса в висках. И,  не  выдержав  ее  взгляда,  учительница
опустила глаза.
     Маша поравнялась со  столом  и,  боясь  упасть  от  головокружения  и
оттого, что весь мир заволокло  плотным  розовым  туманом,  схватилась  за
крышку обеими руками.  И  отчетливый  монотонный  голос  зазвучал  в  ней,
протяжно и раскатисто выговаривая бессмысленные слова  неземного,  но  уже
знакомого ей по звучанию языка... Маша не потеряла сознания, когда все это
резко прекратилось, и ясность восприятия быстро вернулась к ней.
     В этот момент учительница подняла взгляд, но никого  перед  собой  не
увидела. "Дерзкая девчонка, - подумала она, я вызываю ее к  доске,  а  она
имеет наглость, даже не пытаясь спросить разрешения, уйти из класса..."
     И тут она увидела нечто такое, что запомнится ей  на  всю  оставшуюся
жизнь. Сами собой  из  подставки  одна  за  другой  принялись  выскакивать
пробирки и выливать свое содержимое в большую колбу.
     Присев на  краешек  стула  по  причине  самопроизвольного  подгибания
коленок, Крокодил, прикрыв,  чтобы  удержаться  от  крика,  рот  ладошкой,
огромными от ужаса глазами следила за  полетами  пробирок  и,  рефлекторно
прочитывая на их стенках  химические  знаки,  выстраивала  в  уме  формулы
реакций, происходящих сейчас в колбе. Последняя из этих  формул  выглядела
так:

                      2H2 + O2 = 2H2O + 136,74 ккал;

     что означает: компоненты полученной в результате невероятных  полетов
колб смеси водорода и кислорода (называемой химиками "гремучим  газом")  в
случае возгорания войдут в данную реакцию, что вызовет  выделение  во  вне
большого количества тепла. Говоря проще, рванет.
     Словно подслушав ее  мысли,  со  стола  соскочил  и  взмыл  в  воздух
спичечный коробок. Зависнув над столом он открылся и,  выползшая  из  него
спичка  шаркнула  о  коричневый  бочок.  "Ай!.."  -  тихонько   прокричала
Крокодил. Но было поздно. Она только и успела, что  вскочить  со  стула  и
прижаться спиной к доске.
     Маша, собственно, и хотела взрыва. Она была уверена, что  если  слить
несколько веществ и поджечь полученную смесь, она  обязательно  взорвется.
Как бы неправа она ни была, на этот раз она-таки угадала.

     Взрыв потряс школу. Стекла из окон кабинета химии вылетели со звоном,
слившимся с  криками  ребят  и  воем  пожарной  сигнализации.  Отброшенная
взрывной волной к первой парте, Маша терла обожженные руки  и  истерически
хохотала. Химичка в глубоком обмороке вдоль стенки сползала на пол.  А  из
коридора доносился топот бегущих к месту происшествия людей.
     - ...Так и знай, - кричал на  Машу  рассерженный  седой  директор,  -
даром тебе эта выходка не пройдет! Так и передай своей мамочке!
     - Но я не вижу ее, не вижу... - причитала химичка.
     А непонимавший, что она имеет в виду, директор успокаивал ее:
     - Ну ничего, ничего, это шок, это  пройдет,  все  целы  и  невредимы,
ничего не случилось.
     ...Для одноклассников Маша оставалась видимой, и они  с  наслаждением
лицезрели  разыгранный  ею  у  доски  спектакль.  Теперь,  провожаемая  их
восхищенными взглядами, Маша, подавленная  мыслью  о  предстоящем  тяжелом
разговоре с матерью, шла по коридору второго этажа. И  тут  случилось  то,
ради чего она готова была бы  пережить  десяток  подобных  разговоров:  ее
догнал Леша Кислицин и САМ обратился к ней:
     - Что тебе будет?
     - Не знаю, -  улыбнулась  Маша  и  почувствовала,  как  улетучивается
тяжесть с ее души. - Кажется из школы выгонят.
     - Ну и черт с ней, с этой школой, - сказал Леша, - ты и не жалей.  Я,
между прочим, тоже ухожу отсюда. Предки в новом микрорайоне хату получили.
Обидно, конечно, в чужом классе школу заканчивать: последний звонок там...
Но с ребятами-то я буду встречаться. А учителя меня здешние достали - один
понт, а знаний - ноль.
     Он проводил ее до дому. Впервые мальчик провожал ее до дому. И  сразу
не какой-нибудь бросовый, а  именно  ее  Атос.  Они  еще  несколько  минут
проболтали возле ее подъезда, и она, словно на крыльях, взлетела  на  свой
этаж, беспрестанно повторяя адрес Лешиной новой квартиры,  который  он  ей
только что продиктовал, и номер телефона: 32-12-43. А дома  все  это  было
занесено в блокнот и любовно окружено маленькими рисованными розочками.
     А вечером того же дня на семейном  совете  было  бесповоротно  решено
отправить ее к отцу в Питер. Идею эту высказал отчим;  мать  прослезилась,
не желая отпускать дочку так далеко, но ей на работу уже успели  позвонить
из ГОРОНО и предупредить, что после сегодняшнего ЧП в ЭТОЙ школе Маше  уже
не  учиться.  "Да  и  вообще,  может  быть  стоит  обратить  внимание   на
профессионально-технические училища? Так много отличных специальностей..."
И иного способа наиболее безболезненно замять это дело не знала и  она.  С
мыслью о скорой разлуке пришлось смириться. Тем более, что, как бы не было
тяжело, но  таким  образом  автоматически  решался  вопрос  об  отношениях
Степана Рудольфовича с падчерицей-невидимкой. А отношения эти обещали быть
сложными.
     Значит - в Ленинград. В Петербург. В Питер!

                                   МЕРИ

                                    1

     Она сидела в углу тесного, но уютного кооперативного кафе  "Охта"  на
Тульской и, с наслаждением чередуя глоточки сдобренного  коньяком  кофе  с
затяжками купленного у цыган "Родопи", наблюдала  в  щелку  между  шторами
суету автомобилей на Большеохтинском мосту. Вообще-то, курила она немного,
скорее "баловалась", но  после  "дежурства"  -  после  суток  вынужденного
аскетизма - грех было не закурить.
     Здесь, в "Охте", вечерами паслась одна и та  же,  давно  набившая  ей
оскомину, публика, но так уж вышло, что в свое  время  именно  тут  она  с
неожиданной, выгодной для себя, стороны узнала Якова, тут  стала  брать  у
него задания и получать заработанное.
     Сейчас, вместе с  отцом,  его  второй  женой  -  миловидной  и  очень
тактичной  брюнеткой  Варварой  Сергеевной   -   и   парой   трехгодовалых
братьев-близняшек, она жила в роскошной хате, совсем в другом конце города
- на Васильевском. Но четыре года назад, когда она как снег свалилась отцу
на голову, он,  в  ожидании  квартиры,  ютился  в  комнатке  институтского
общежития, окна которой выходили на Охтинское кладбище; и забегаловка  эта
была ближайшим к ее жилищу "очагом культуры".
     Полтора года, пока учеба в ее новой школе шла в первую смену,  именно
тут вечерами после занятий Маша и оставляла все присланные  мамой  копейки
(и как же ей их не хватало!).  Но  когда  со  второго  полугодия  девятого
класса их перевели во вторую смену, она начала  застревать  в  "Охте",  до
школы не доходя; на том ее учеба и закончилась. И денег стало  не  хватать
еще сильнее.
     - Хелло,  Мери!  -  прервал  ее  воспоминания  Яков,  подсаживаясь  и
закуривая.
     - Привет.
     - Ну и чем же ты  порадуешь  меня  сегодня?  Надеюсь,  как  всегда  -
исчерпывающей информацией? - он положил свою ладонь на  ее  руку,  но  она
демонстративно сбросила ее, и ответила подчеркнуто бесстрастно:
     - Значит, так. Снова ты меня подставил.  Снова  муж,  жена  и  кто-то
третий. Сколько раз я  просила  тебя:  давай  нормальные  дела  -  шантаж,
кровная месть, что угодно! Только избавь меня от семейных  драм.  Ревнивые
мужья и неверные жены! Меня колотит  от  слова  "семья".  Или  ты  мне  не
доверяешь? Я себе работу найду, будь спокоен...
     - Ну что ты, Мери, что ты?.. Не заводись. Откуда я знал, что это дело
раскрутится именно так? Клиент сообщил только о двух покушениях на него. О
причинах он даже не догадывался, кто же мог предполагать?..
     Яков прав. Собственно,  она  и  без  его  разъяснений  понимала,  что
банальность этого задания - не его вина. И вовсе не собиралась скандалить.
Но его холеная мордочка и его фамильярность сходу вывели ее из себя.
     - Ладно, - махнула она рукой, - записывай.
     Она  продиктовала  имя,  фамилию  и  адрес  человека,   организующего
покушения на ее клиента - Деева С.И. Она сообщила также, что человек  этот
- любовник Лизы, жены клиента. Она указала названия и  адреса  двух  кафе,
где обычно встречались любовники, сообщила день и час их ближайшей будущей
встречи, пояснила, что встретившись, они будут обсуждать план  третьего  и
теперь уже обязательно УСПЕШНОГО покушения.
     - Ай да Мери! - восторженно хлопнул себя по коленке  Яков,  -  ай  да
Маша - Пинкертон! Держи! - Он протянул  ей  вынутый  из  дипломата  пухлый
конверт. Она, не  пересчитывая  деньги,  сунула  его  в  сумочку,  а  Яков
продолжал: -  Когда  же,  наконец,  ты  расколешься?  Ты  же  в  курсе:  я
профессионал,  я  сыскное  дело,  как  азбуку  знаю;  невозможно  обычными
методами  выполнять  самые  сложные  задания  так  быстро  и  качественно.
Работаешь же ты за деньги. А за секрет я тебе сто штук сразу  отвалю.  Без
волокиты. Хочешь - даже авансом, я же верю тебе.
     - А я тебе - нет. Потому что знаю тебя "от и до". Сейчас у тебя таких
бабок нет даже близко. Мотор свой ты продавать  не  станешь,  скорее  мать
продашь. Значит, займешь. А после - просто меня грохнешь, заберешь  деньги
и долг вернешь.
     - За кого ты меня держишь?
     - За того, кто ты и есть. Не отдашь ты сто штук, сдохнешь  скорее.  А
сейчас я тебе нужна, и ты меня не  тронешь.  Даже  беречь  будешь.  -  Они
помолчали. - Да и не в этом даже дело, - продолжала она, смягчившись, -  я
же тебе тысячу раз повторяла: мой метод - единственная информация, которую
я не продаю. "Ноу хау". Лучше вот что. Передай  Дееву,  что  за  повторную
оплату я готова узнать с точностью до единого слова, о чем будут  говорить
его жена с дружком. А если даст десять штук, будет  ему  охрана  с  полной
гарантией безопасности.
     - А не круто берешь?
     - Не круто. Я его знаю. Для него это -  мелочь,  не  деньги.  Кстати,
тридцать процентов - твои.
     - Заметано. - Яков резко поднялся и,  нарочито  дружелюбно  подмигнув
ей, двинулся к выходу.
     Ситуация,  конечно,  идиотская:  ей  приходится  передавать   клиенту
условия через посредника, в то время как сама она уже почти неделю живет у
этого самого клиента дома, следит за каждым его и его жены шагом, знает  о
нем такое, чего не знают даже самые близкие ему люди...
     Правда, сам он, Деев  Сергей  Ильич,  директор  роскошного  ресторана
"Универсаль" на Невском, об этом даже и не подозревает. Ведь для него, его
жены и даже для любовника его жены она - невидима.
     Как пришла она к этому странному бизнесу?
     Три года назад Яков был студентом ее  отца  (заочником)  и  частенько
захаживал к ним - то зачет пересдать, то получить консультацию. Визиты его
особенно участились  с  появлением  Маши.  Как  это  ни  прискорбно,  Яков
попросту положил на нее глаз. Но дальше совместного просиживания вечеров в
"Охте" дело у них не зашло, ведь  к  тому  времени  она  уже  основательно
осознала собственную исключительность, и через это напрочь  избавилась  от
естественного для подростка обилия комплексов, и  голыми  руками  (к  чему
привык Яков) ее было не взять.
     В одной из бесед в кафе, желая поразить ее  воображение,  он  открыл,
что официально числясь  секретарем  малого  адвокатского  предприятия,  он
параллельно  (и  в  большей  степени)  занимается  частным  сыском;  имеет
небольшую, но надежную сеть агентов. А за  поставку  клиентов  выплачивает
вознаграждения юристам конторы (они часто сталкиваются  с  желанием  своих
собеседников кого-либо выследить или что-либо нелегально выяснить).
     Поразмыслив пару дней, Маша пришла к выводу, что  это  -  место,  где
она, наконец-то, сможет применить свои способности. Ведь вопрос о том, как
воспользоваться своим даром, уже давно мучил ее.
     Она уже научилась становиться невидимой без того  адского  напряжения
внутренних сил, которое требовалось ей прежде. Стоило ей лишь  пожелать  и
внимательно посмотреть  в  глаза  человеку,  как  тот  начинал  растерянно
озираться по сторонам, в поисках только что стоявшей  перед  ним  девочки.
Сама она, правда, чувствовала при этом сильное головокружение (после того,
как что-то ударяло ей в участок лба над глазами). И хотя через час-полтора
неприятные  ощущения  проходили,  она  все  же  понимала,   что   пытаться
воздействовать на двух человек подряд было бы опасно для здоровья, а то  и
жизни.
     Сперва Маша думала, что ее дар дает  ей  неограниченную  свободу,  но
вскоре убедилась, что это не так. Возможности ее жестко ограничивал  целый
ряд обстоятельств: во-первых, она так и не  научилась  снимать  "чары"  со
своей жертвы, во-вторых, вещи, которые она потом брала в руки, хоть  и  не
долго, но оставались видимыми, и, в третьих, сам момент  исчезновения  был
довольно заметным, ведь она не могла,  например,  зайти  в  комнату  сразу
невидимой, прежде она должна быть хорошенько рассмотрена...
     И еще. Злоупотребляя своим даром,  она  рисковала  наплодить  слишком
много невидящих ее людей. А ведь она намерена  хоть  изредка  менять  свои
туалеты, носить что-то в руках. И то тут, то там, кто-то будет  видеть  то
идущие по улице штаны,  то  плывущую  сетку  с  колбасой...  Ей  вовсе  не
импонировала  роль  человека,  вечно  находящегося  в  центре  нездорового
внимания, роль вечной причины уличных обмороков и истерик. Более того, она
рисковала стать даже более заметной, чем любой обыкновенный  человек;  что
может быть проще: выследить в толпе колышущуюся пустую шубку и  всадить  в
нее нож, если невидимка вам чем-то уж очень насолил?
     Стоит ли рисковать? После долгих раздумий Маша пришла к  выводу,  что
рисковать следует; но только для того, чтобы добыть МНОГО денег.  Но  как?
Маша,  без  излишних  терзаний  совести,  принялась   изобретать   способы
обогащения.
     Первое, что приходит в голову - подойти к кассиру  магазина  и,  став
невидимой, забрать деньги. Но это - гроши. К тому же в магазин  этот  путь
ей будет отныне заказан. А главное, деньги-то, которые  она  будет  брать,
кассир будет видеть, и черт его знает, какова будет его реакция.
     Банк?  Стать  невидимой  для  ВСЕХ  служащих  и  остаться  на   ночь?
Понадобится много дней, ведь в один день  более  одного  исчезновения  она
безболезненно делать не может. Но, допустим, она  сумеет  добиться  этого,
что дальше?.. Опять те же проблемы.
     Короче говоря, продумав все  варианты,  Маша  пришла  к  выводу,  что
пригоден для  нее  только  откровенный  грабеж:  взять  предмет  (сумочку,
например) на глазах  у  владельца,  а  затем,  вместе  с  этим  предметом,
исчезнуть. Но чем она будет отличаться от обыкновенного уличного срывателя
шапок? Подкарауливать в укромных закоулках одиноких  женщин?  Даже  крайне
эластичная (по причине юности) совесть Маши до такого ублюдочного варианта
не растягивалась.
     И вот, когда Маша уже пришла-было к обидному выводу, что  с  надеждой
сделать бизнес следует расстаться, что дар ее может пригодиться ей лишь  в
экстремальной  ситуации,  в  качестве  оборонительного   приема,   она   и
наткнулась на Якова. Что-что, а подсматривать и  подслушивать  она  сейчас
может, как никто другой, искусно. А платил Яков прилично. Он же, кстати, и
окрестил ее на штатовский манер, и сейчас большинство  знакомых  звали  ее
Мери и никак по-другому.
     Вскоре она дошла до такого мастерства, что по нескольку дней  к  ряду
могла, ничем себя не обнаруживая, жить в квартире своего клиента.  Сколько
было таких квартир...

                                    2

     "Сегодня!" - вот мысль, а точнее - ощущение, возникшее в душе  Сергея
Ильича в миг пробуждения. А еще через мгновение ощущение это оформилось  в
четкое суждение: "Сегодня меня снова попытаются убить".
     Он согласился на все условия Якова; сумма, которую тот  назвал,  была
много меньше того, во что сам Деев оценивал свою жизнь.
     Вначале он был  просто  сражен  сообщением  о  том,  что  инициатором
покушений на него был не кто-нибудь из коллег-завистников или из  прижатых
им сутенеров, вынужденных ныне платить ему дань, а наоборот - единственный
человек, которому поверял  он  все  свои  секреты  -  Лиза-Лизавета,  жена
родная, богоданная. Но в истинность этого сообщения он поверил сразу,  так
как моментально припомнились  ему  ее  участившиеся  вечерние  прогулки  к
подружкам, ее уклончивые ответы на вопросы о тратах, ее странные  холодные
косые взгляды, случайно пойманные им на себе, ее  безразличие  в  постели,
которое он принимал чуть ли не с благодарностью, полагая, что оно  -  плод
ее понимания, как в последнее время он выматывается на работе...
     Он знал, что, несмотря на свое ангельское личико, Лиза, когда она еще
работала официанткой, славилась среди своих подруг-коллег особым  талантом
облапошивания посетителей, особым цинизмом,  но  считал  это  естественным
профессиональным качеством, и оно не мешало ему  любить  ее.  Да,  любить.
Иначе разве было бы ему так больно узнать о ее подлости?
     Как-то он вернулся из командировки  на  несколько  дней  раньше,  чем
обещал. Лизы дома не было, он сварил себе кофе, съел  пару  бутербродов  с
паюсной икоркой и уже пошел-было ополоснуться в ванную, когда  в  прихожей
раздался звонок. Он открыл. На пороге  стоял  большой  красивый  брюнет  в
джинсовом костюме и  с  огромным  букетом  тюльпанов  в  руках.  Лицо  его
показалось Дееву знакомым, но тогда он еще не вспомнил -  откуда.  Брюнет,
увидев его, явно растерялся. После тягостной паузы он  спросил,  здесь  ли
живут Скворцовы, получил отрицательный ответ, извинился и  ушел.  А  минут
через десять в квартиру влетела запыхавшаяся Лиза. Мужу она,  естественно,
обрадовалась, порасспрашивала его о Москве, между делом  поинтересовалась,
давно ли он дома, не заходил ли кто. Сергей Ильич рассказал о  брюнете,  и
Лиза заметила, что ни о  каких  Скворцовых  она  в  подъезде  не  слышала.
Пожурила Деева, мол, сколько тебе говорить, не  открывай  кому  попало,  в
глазок посмотри; мало ли, ходят тут присматриваются; нам, слава Богу, есть
что терять...
     Теперь-то Деев точно знал, что брюнет тот - и есть Лизин любовник.
     "Георгий Зимаков" - услышав от Якова это имя, Сергей Ильич сразу  все
вспомнил. Он - известный в Союзе фотограф, мастер  изображения  обнаженной
натуры. И года три назад  он  отмечал  в  "Универсале"  свой  сорокалетний
юбилей,  и  именно  Лиза  (она  работала  в  ресторане  последние  деньки)
обслуживала его столик. Выходит, все эти годы?..
     Что и говорить, для специалиста  по  красоте  женского  тела  Лиза  -
просто клад. Перед внутренним взором Деева проплыли так любимые им  изгибы
и округлости. Сила его влечения к этому телу и обида на женино  коварство,
перемножившись, привели его  в  неописуемое  злое  возбуждение;  он  резко
вскочил, и почти бегом рванулся в ванную. Мери  еле  успела  отпрыгнуть  в
сторону.  Не  так-то  просто  это  -  сутками  торчать  в  чужой  квартире
незамеченной. Хорошо еще, что Деевы не грешат  гостеприимством  (опасаясь,
видно, зависти и расспросов по поводу поразительной роскоши обстановки).
     Чтобы стать невидимой для них, Мери пришлось повозиться.  Сейчас  она
уже совершенно определенно чувствовала тот миг, когда  "исчезала",  потому
что именно он сопровождался ощущением легкого удара по  надбровным  дугам,
после которого накатывали тошнота и головокружение.  Пользуясь  этим,  она
дважды прибегла к одному и тому же, уже не раз  испытанному  ею  в  других
заданиях, приему. Выследив, когда Лиза была дома одна,  Мери  погасила  во
всем подъезде свет, оставив горящей  лишь  лампочку  на  площадке  Деевых.
Затем - позвонила в дверь. Лиза открыла. Мери обратилась к ней с  каким-то
пустым вопросом, давая при этом мысленную установку на исчезновение.  А  в
момент  "удара"  по  надбровным  дугам  быстро  протянула  руку,  щелкнула
выключателем и, с громким топотом  сбежав  по  лестнице,  хлопнула  дверью
подъезда.
     Миг ее исчезновения для Лизы почти слился с мигом,  когда  лестничная
площадка погрузилась во тьму. И вскоре она начисто забыла этот  эпизод.  А
если бы ей напомнили,  спросили,  она  бы  рассказала  о  юной  хулиганке,
смахивающей на хиппи, в джинсах и свитере, с цветастой сумкой через плечо.
Что хулиганка эта неизвестно зачем приходила и непонятно  почему  ушла.  А
чего-то сверхъестественного ей не запомнилось.  Ее  хитрый  во  всем,  что
касается денег, но не блещущий в иных сферах, мозг просто НЕ УСВОИЛ ничего
такого.
     И трюк этот Мери повторяла дважды: во второй раз - с Сергеем Ильичем.
Вообще-то подобных уловок в  ее  арсенале  было  накоплено  несколько,  и,
пользуясь ими, она, при определенной подготовке, почти всегда могла  стать
невидимой - без особых затруднений и не вызвав шока у клиента.
     ...Но вот Сергей Ильич побрился, оделся, вынул из тайника в импортной
стенке небольшую картонную коробку, а из нее - завернутый  в  промасленное
полотнище "Макаров". Обтер его чистым  носовым  платком  и,  сунув  его  в
карман брюк, вышел.
     Выждав немного, из надоевшей ей уже квартиры осторожно спустилась  за
ним и Мери. Торчать у  Деевых  она  вынуждена  была  оттого,  что,  по  ее
сведениям,  Лиза  могла  позвонить  сегодня  в  любой  момент,  чтобы  под
каким-либо предлогом заставить мужа срочно  ехать  к  матери  на  дачу.  И
где-то по дороге он должен был погибнуть. Погода  на  улице  стояла  чисто
питерская - промозгло-ветренная, и дежурить с утра до вечера на улице Мери
не пожелала. Тем более, что, находясь "на деле", она  уж  точно  не  могла
себе позволить накинуть что-нибудь поверх своих вынужденно вечных  джинсов
и свитера. Она уже давно осознала, что, подобно мифическому  царю  Мидасу,
который превращал в золото все, к  чему  прикасался,  и  едва  не  умер  с
голоду, она лишена возможности  пользоваться  своим  богатством  так,  как
хотелось бы: зарабатывая солидные деньги, она вынуждена одеваться в одно и
то же тряпье. И это страшно злило ее.
     Сергей Ильич вывел свою темно-вишневую "Тойоту", а, когда выбрался из
нее, чтобы закрыть гараж, Мери скользнула в машину,  перелезла  на  заднее
сиденье и с удовольствием свернулась на  нем  калачиком  -  так,  чтобы  и
снаружи ее нельзя было заметить.
     Деев боялся смерти. А жить он умел. Никто, кроме Лизы (а теперь еще и
Мери), даже не догадывался об истинной величине его состояния, о том,  что
уже более семи лет немаленький  ткацкий  комбинат  в  подмосковном  городе
Иванове, сам того не подозревая, работает исключительно на его карман; что
ему принадлежит львиная  доля  дохода  двух  контролируемых  им  питерских
кооперативных таксопарков... Но,  как  это  ни  парадоксально,  наибольший
доход приносил ему его родной ресторан  -  благодаря  сети  проституток  и
сутенеров, а еще более - благодаря нелегальной ночной рулетке.
     Остановившись перед "Универсалем", Сергей Ильич переложил пистолет из
кармана в "бардачок" и вышел из машины. Мери  осталась  лежать:  рано  или
поздно он вернется,  только  бы  без  незапланированных  пассажиров...  Из
ресторана он выскочил  тут  же.  Интересно,  что  ему  нагородила  жена  -
сердечный приступ матери или возможность выгодной сделки?  Или  что-нибудь
еще? Похоже, он напрочь забыл все предостережения  Якова.  А  может  быть,
позвонил "доброжелатель", сообщивший, что Лиза Деева  в  данный  момент  с
неким чернокудрым красавцем находится на даче  матери,  и  он,  предвкушая
наслаждение мести, решил, что это - нечто Лизой  незапланированное?..  Все
средства хороши, чтобы заманить мужа в ловушку.
     Сергей Ильич проскочил с  Невского  на  Литейный,  почти  не  сбавляя
скорости на поворотах.  Мери,  уже  не  опасаясь  нежелательных  глаз,  на
сиденье села. В районе Озерков она заметила, что идущая  за  ними  бежевая
"Волга" упорно повторяет все деевские фортели.
     Почуял "хвост" и Сергей Ильич. Он принялся петлять и кружить,  покуда
не избавился-таки от преследователя.

                                    3

     "Тойота" вошла в лесную зону, за которой раскинулся  дачный  городок.
Но углубиться далеко Дееву не удалось:  ему  пришлось  резко  затормозить,
чтобы не врезаться в стоящую поперек лесной дороги "Ниву". Он  остановился
метрах в десяти от нее, и Мери увидела в машине двоих - приятеля Лизы (для
которого Мери уже давно была невидима)  и  невысокого  крепыша  в  кожаной
куртке, который сквозь окошко  в  дверце  с  завидной  скоростью  выбросил
вперед руку с пистолетом.
     - Ложись! - крикнула Мери и, обхватив Деева руками за  шею,  повалила
его на сиденье. Неизвестно, чего тот  испугался  больше  -  пистолета  или
объятий невидимых рук, но рухнул без сопротивления, и пули, пробив лобовое
стекло, просвистели  над  ними.  Мери  подняла  голову  и  встретилась  со
стальными глазами только что стрелявшего  смуглолицего  скуластого  парня,
сейчас торопливо выбиравшегося из "Нивы".
     Он замер, уставившись на Мери. Насчет девчонки уговора  не  было.  Но
это - свидетель. Что-то в ее взгляде заставило  его  помедлить;  буквально
одну секунду. Но вот рука с пистолетом вновь взметнулась вверх...  А  Мери
наконец  почувствовала  долгожданный  толчок  в  лобные  доли  и  услышала
противный звон в ушах... И увидела выражение недоумения и страха в  глазах
наемного убийцы. На всякий случай она все же вновь пригнулась к сиденью. И
не ошиблась: несколько выстрелов бессилия вынесли лобовое стекло и осыпали
ее стеклянной крошкой.
     В наступившей тишине она, ничуть не  заботясь  о  рассудке  директора
ресторана, негромко  приказала:  "Лежите  и  не  двигайтесь".  После  чего
открыла дверцу и, выждав мгновение, выбралась наружу.
     Не опуская пистолет и не отрывая взгляд от машины, наемник пружинящей
походкой двинулся по дорожной грязи к "Тойоте". Мери, стараясь ступать  на
места посуше, чтобы не заметно было, как ее невидимые ступни проваливаются
в жижу, выдавливая углубления, пошла ему навстречу. А поравнявшись с  ним,
вынула из сумочки баллончик с нервно-паралитической начинкой,  поднесла  к
самому его носу и, затаив  дыхание,  утопила  кнопку.  Крепыш  отшатнулся,
когда перед его глазами мелькнуло что-то цветное и яркое, но не успел даже
вскрикнуть, как, нелепо взмахнув руками, рухнул в грязь. Мери подняла  его
пистолет и вместе с баллончиком  сунула  в  сумку.  И  тут  услышала,  как
надрывно взревел двигатель "Нивы", подчиняясь воле насмерть  перепуганного
специалиста по обнаженному женскому телу.
     В несколько прыжков Мери достигла машины и, вновь выдернув  из  сумки
баллончик, сунула его в окошко "Нивы". Двигатель рыкнул  еще  только  один
раз и затих.  Водитель  упал  лицом  на  баранку,  как  чехлом,  укрыв  ее
роскошной седеющей шевелюрой.
     Деев не понял ничего. Прошло лишь три-четыре минуты, а  оба  врага  -
повержены. Он догадался, что это действует обещанная Яковом защита. Но  не
понял - как. Выждав немного, он осторожно вышел из  машины  и,  недоуменно
озираясь, двинулся к "Ниве". Он был так ошарашен всем происшедшим (включая
объятия невидимки), что даже и не подумал прихватить с собой "Макаров".  А
позади его "Тойоты"  появилась  та  самая,  преследовавшая  их  в  городе,
бежевая "Волга".
     "Худо", - поняла Мери и, бегом  обогнув  "Ниву",  затаилась.  "Волга"
тормознула, и из нее выскочили трое  мужчин.  От  волнения  Мери  чуть  не
целиком высунулась из-за "Нивы". "Беги",  -  хотела  крикнуть  она  Дееву,
торчавшему посреди  дороги  глупой  живой  мишенью,  но,  побоявшись  быть
услышанной ребятами из  "Волги",  только  мысленно  продолжала  повторять:
"Беги, дурак, беги!.." А тот лишь обернулся  на  звук  двигателя  и  стоял
теперь выпрямившись,  не  делая,  видно,  в  растерянности,  даже  попытки
скрыться. Быть может, он  уже  всецело  полагался  на  своего  загадочного
невидимого покровителя? Но покровитель был бессилен.  Лишь  волна  жалости
окатила Мери,  но  что  она  могла  сделать?  "Кончен".  Деев  не  был  ей
симпатичен, но за последние дни она  привязалась  к  нему,  научилась  его
понимать, а главное - считала себя за него ответственной.
     Дичь  настигнута.  Охотники  действовали  слаженно   и   четко.   Три
пистолетных ствола одновременно уставились в нелепую фигуру на  дороге,  и
выстрелы  их  слились  воедино.  Деев,  словно  дирижер  перед   оркестром
собственных убийц, высоко взмахнул руками. Мери, увидев, как из его  спины
вылетают в  ее  сторону  окровавленные  клочья,  почувствовала  дурноту  и
отшатнулась за корпус машины.
     Выстрелы  смолкли.  Мери,  пересилив  себя,   выглянула.   Двое   уже
оттаскивали тело, держа его за ноги, третий склонился  над  парализованным
крепышом. Но вот он выпрямился и быстрым шагом двинулся к "Ниве". Играть в
прятки было бессмысленно. Рано или поздно она будет обнаружена. Так  лучше
попытаться взять инициативу в свои руки. Мери выпрямилась во весь  рост  и
шагнула из-за машины.
     Убийца,  оказавшийся  усатым   худощавым   мужчиной,   вздрогнул   от
неожиданности и, остановившись, вперил в нее цепкий взгляд угольно  черных
глаз. Мери уже  давала  ему  установку  на  невосприятие  себя,  чувствуя,
правда, как от напряжения начинает раскалываться затылок.
     Выйдя из оцепенения, усатый сделал еще шаг,  и  одновременно  с  этим
Мери почувствовала сильный удар по надбровным  дугам.  Усатый  остановился
снова,  и  знакомое  Мери  выражение  затравленности   мелькнуло   в   его
глазах-угольках.
     - Эй, где ты? - негромко позвал он. Мери, сжимая ладонями лоб и  чуть
не плача от боли, отступила назад за "Ниву".
     - С кем это ты там? - подошел один из тех, что оттаскивали тело Деева
- лысеющий коротконогий дядька в форме десантника, висящей на нем мешком.
     - Здесь только что была девчонка, слышь, Гога.
     - Ты бредишь. Тебе они чудятся на каждом шагу.
     - Вот тут она стояла. А потом - раз! - и исчезла.
     "Если мне придется давать установку еще раз, я или сойду с  ума,  или
умру; и уж точно - потеряю сознание", - подумала Мери,  понимая  в  то  же
время, что никуда ей от этого не деться. Она прислонилась спиной к гладкой
обшивке  "Нивы"  и  без  сил  сползла  вниз,  усевшись  прямо  на  грязную
утрамбованную землю. Лысый ощутил шевеление за  машиной  и  с  неожиданным
проворством прыгнул вперед, одновременно с этим  выдергивая  из-за  пазухи
пушку и  выставляя  ее  перед  собой.  И  увидел...  перепуганную  бледную
взлохмаченную  девушку;  точнее  -  девочку  совсем  еще   ребенка   -   с
полуоткрытым, словно от боли, ртом, сжимающую руками голову.
     Лысый  Гога  опустил  пистолет,  ухмыльнулся  и  причмокнул  толстыми
жадными губами:
     - Куда ты смотришь, Копченый? Вот же  она.  И  очень  даже  ничего...
Позабавимся.
     Он  протянул  руку...  и,  побелев,  отшатнулся:  девчонка   исчезла.
Напрочь.
     - Эй! - крикнул он третьему, - Киса, скорее сюда!
     Мери была не  в  силах  даже  просто  попытаться  отползти.  Знакомый
страшный голос ее детства вместе с огненным пульсом в висках затараторил в
ее ушах на неведомом,  но  угрожающем  языке;  еще  миг,  и  она  потеряет
сознание.
     Сквозь зыбкую дымку она увидела, как рядом с двумя фигурами перед ней
появилась еще одна. Они энергично переговаривались, но  Мери  не  понимала
слов,  заглушаемых  гулом  в  ушах,  понимала  только,  что  перед  ней  -
опасность. Она попыталась дать установку и третьему появившемуся, но  одна
только мысль об этом расколола ее голову пополам, и  окружающее  заволокло
розовой пеленой, сквозь которую человеческие фигуры  просматривались  лишь
контурами. Нет, видимо, лучше не  пытаться:  три  установки  подряд  -  ее
физический предел. Там, за границей этой пелены, притаилась смерть.
     Но что-то ведь она должна сделать! Смерть и по эту сторону.
     Ей казалось, она не сможет уже и просто шевельнуться, но руки, словно
руки марионетки, руководимые незримыми канатиками, сами заползли в сумку и
нащупали там рукоятку подобранного пистолета.
     В тот миг, когда расплывчатая фигура, которую другие  звали  "Кисой",
склонилась над ней, Мери выдернула пистолет и, держа  его  обеими  руками,
выставила перед собой. Но не слушались пальцы. Она изо всех  сил  пыталась
преодолеть накатившую слабость, но курок не поддавался.
     А склонившийся над ней человек, которого она тщетно  пытается  убить,
что-то сказал. Что-то очень простое и до нелепости  неуместное  здесь.  Он
сказал... Он сказал...
     Слабость победила, и пистолет, так и не выполнив своей  задачи,  упал
на колени.
     Так что же он сказал?
     Мери почувствовала, как сильные руки бережно подхватили ее и  куда-то
понесли. И отчего-то ею овладела уверенность, что сейчас,  наконец,  можно
себе позволить потерять сознание.
     Так что же он сказал? Слова были такие: "Маша? Ты?! Откуда?.."
     И что это означает?
     Последним усилием воли она заставила свой взгляд  сфокусироваться  на
лице несущего ее мужчины. И  мысли  закружились  в  хороводе  смятения.  И
прежде чем провалиться в  небытие,  она  успела  прошептать  потрясенно  и
счастливо:
     - Атос?!!

                                    4

     И вовсе никакая она не Мери. И вовсе она  -  не  взбалмошный  зверек,
способный пролезть в любую щель, если только за  это  заплатят...  Так  ее
назвали, такой ее сделали.  Но  кто  назвал?  Кто  сделал?  ЧУЖИЕ.  А  она
промолчала и попыталась сыграть возможно искуснее выдуманную для нее роль.
Так было проще. Ей не за кого было спрятаться, кроме собственных фантазий.
Но фантазии - легче воздуха, и они исчезают в небесах, стоит отпустить  их
лишь на миг. А на самом-то деле она всегда знала, вернее, чувствовала, что
эта роль - не для нее. На самом деле, она - нежная и спокойная, ласковая и
безмятежная, добрая и мечтательная.
     В детстве, когда папа с мамой еще жили вместе, больше всего на  свете
ей нравилось болеть. Валяться в постели и чувствовать, как тебя  любят.  И
чтобы мама сварила душистое какао, а папа почитал вслух "Карлсона". И вот,
впервые за тысячу лет, ей снова выдалась такая возможность.
     Она часами нежилась в белоснежных простынях, изредка,  когда  искорки
мигрени жгли ей виски, закрывая глаза  и  постанывая.  А  Атос-Леша  сидел
перед ней на толстом плюшевом ковре и в  десятый,  пятнадцатый,  двадцатый
раз повторял ей удивительную  историю  их  встречи,  историю  собственного
превращения  в  князька  питерской  мафии,  Робина  Гуда   конца   второго
тысячелетия... Только чашку какао неизменно заменял бокал шампанского,  да
ласки Леши не ограничивались отеческим поглаживанием послушных  волос.  На
второй день пребывания ее в этой небольшой, но  комфортабельной  квартире,
успокаивая очередной ее приступ истерики, он как-то естественно  скользнул
к ней под одеяло, и у нее даже мысли не возникло прогнать его, и он  легко
взял ее - совсем без борьбы и почти без боли  и  крови.  Так,  словно  она
давным-давно готовилась к этой  минуте,  вся  была  настроена  на  нее.  И
подтверждением этому послужило еще и  то,  что  с  первого  же  раза  Маша
получила свою долю наслаждения (а из книг она знала, что у женщин, обычно,
это получается не сразу). И ее головные  боли  пошли  на  убыль.  И  жизнь
наполнилась каким-то новым удивительно ярким содержанием.
     Теперь  ей  уже  казалось,  что  все  время,  сколько  она  живет   в
Ленинграде, она помнила и любила Лешу. На самом деле это  было  не  совсем
так. Точнее - совсем не так. Она действительно вспоминала иногда это имя -
Леша Кислицин. Но образ, который связывался в ее душе с  этим  именем,  не
был Лешей Кислициным. Скорее, это был идеальный образ некоего бестелесного
существа, начисто лишенного каких бы то ни было пороков, зато  с  избытком
наделенного всеми без исключения добродетелями. Он был  ее  отдушиной,  ее
соломинкой, той самой фантазией, которая хоть и легче  воздуха,  а  бывает
порой, пусть мимолетным, но необходимым утешением.
     В то же время, Леша реальный настолько отдалился  от  нее,  настолько
мало ее интересовал, что она даже ни  разу  не  удосужилась  написать  ему
письмо или хотя бы позвонить по коду междугородки. А зачем?  Все,  что  ей
было надо,  -  внутри  нее,  реальность  же,  казалось  ей,  может  только
разочаровать.
     В ее мечтах он - Атос - насмерть сражался с негодяями (коих  повидала
она  в  Питере  великое  множество),   защищал   слабых   и   обиженных...
Встретившись с ним, она обнаружила, что все ею напридуманное соответствует
действительности! Это было невероятно. Но  разве  что-то  еще  может  быть
невероятным, если они встретились в этом огромном городе?
     Рассказ  Атоса  звучал  захватывающе.  О  том,  что  Маша  уехала   в
Ленинград, он узнал не сразу. Сначала, когда он несколько дней не встречал
ее в школе, он не придал этому  большого  значения.  Он  знал,  что  после
истории с химичкой, она куда-то перевелась, а куда - решил  узнать  позже.
Потом, переехав на новую квартиру в другой район, перешел в другую школу и
он сам; новые лица, новые стены заставили его на время забыть обо всем.
     Специально, чтобы узнать, где же теперь учится Маша, он пришел  в  их
старую школу месяца примерно через полтора. И тут только он  узнал  об  ее
отъезде. И сразу решил: через несколько месяцев, закончив школу, он поедет
в Ленинград учиться. В ЛГУ, на юридический. (В  этом  месте  его  рассказа
Маша встрепенулась: "На  юридический?!  У  меня  же  там  папа  работает!"
"Античное право? Павел Иванович?" "Каждый раз, когда я слышал его фамилию,
я вспоминал тебя. Я думал - вы однофамильцы. Я и представить не  мог,  что
это - твой отец..." "Я часто ходила к нему на работу. Значит, мы все время
были где-то неподалеку друг от друга?.." "Выходит, так. А  я  искал  тебя.
Столько времени...")
     В июне, перед отъездом на вступительные экзамены он дважды заходил  к
ней домой, чтобы узнать ее питерский адрес, и дважды никого  не  заставал.
Уехал. А поступив, вновь вернулся домой - до начала занятий.  В  сентябре,
отправляясь на учебу, опять  зашел  к  ней.  Открыл  ему  толстый,  слегка
"датый" дядька и на вопрос, где теперь живет Маша, ответил, что "не  знает
и знать не желает, где сейчас эта сучка". ("Отчим, - подумала Маша, - гад.
")  Только  под  Новый  год,  приехав  из  Ленинграда   на   свои   первые
университетские каникулы, он застал дома  мать  Маши,  которая  дала  ему,
наконец, нынешний адрес дочери. Каково же было его  разочарование,  когда,
вернувшись в Ленинград, он не нашел-таки ее по этому  адресу.  ("Мы  тогда
как раз только переехали, - объяснила Маша, - а маме об  этом  написать  я
еще не успела".) И он окончательно бросил поиски.
     С самого начала учебы он чувствовал, что здесь он - чужой.  Точнее  -
"бедный родственник". Родители и представить себе не могли,  что  если  бы
даже они высылали сыну до копеечки всю свою зарплату, он все равно не смог
бы одеваться, как одевались многие его сокурсники, не мог бы, подобно  им,
проводить вечера в ресторанах, не смог бы избежать  кошмара  общественного
транспорта... Конечно, он прекрасно  сложен,  очень  силен  и  великолепно
умеет драться... Прекрасно сложенный, очень сильный,  великолепно  умеющий
драться плебей. Любой талант тут, если он не  зачехлен  в  модную  тряпку,
выглядит не таким уж и ярким.
     И все-таки именно  его  бросающееся  в  глаза  атлетическое  сложение
помогло ему "выбиться в люди". Как-то в перерыве  между  лекциями  к  нему
подкатила  мужиковатая  приблатненная  пятикурсница,  по  имени  Вера,   и
прокуренным кокетливым баском поинтересовалась, не  желает  ли  он  своими
мышцами заработать стольник за  один  вечер.  (Видно,  прослышала  об  его
успехах в секции атлетов.) Естественно, он согласился. Но  что  он  должен
делать? Сопроводить одного человека от дома до аэропорта, только и всего.
     Дело оказалось и правда недолгим и непыльным.  Клиент  -  лет  сорока
грузин, по имени Георгий. Напарник Леши - качек-пятикурсник,  по  прозвищу
Медведь. На занятиях секции Леша всегда замечал, что Медведь не такой, как
все. Занимался он с ожесточением, грубо обрывал любые попытки других ребят
сблизиться с ним, даже просто поболтать. Казалось, он пропитан ненавистью,
как губка водой. Вот и за время операции они перекинулись друг с другом от
силы двумя-тремя словами. Зато Георгий балагурил не прекращая: рассказывал
о своих дочках, о жене, о грузинских девушках, вине и настоящем  хлебе  и,
конечно, о цветах, которыми он с товарищами торговал.
     Задача Леши с Медведем была более чем проста - охранять Георгия и его
объемистый чемодан-дипломат. И они прибыли  в  аэропорт  без  приключений.
Когда был объявлен рейс, они втроем зашли в туалет и заперлись там.
     - Вай, ребята, смотрите, не шутите, - сказал им там Георгий,  -  если
со мной  что  случиться,  хорошие  люди  вас  из  под  земли  достанут.  И
прихлопнут ладошкой, как нежных мотыльков.
     Говоря это, он набрал шифр на замке дипломата, тот раскрылся, и  Леша
увидел, что весь он заполнен плотно сложенными заклеенными пачками  денег.
Леша никогда не был жадным, но  у  него  перехватило  дыхание.  Он  просто
прикинул, сколько пришлось бы вкалывать его родителям, чтобы скопить такую
сумму, Выходило что-то около полутора  тысяч  лет.  При  условии,  что  из
заработанного они не тратили бы ни копейки, а  складывали  бы  все  вот  в
такой чемоданчик.
     Георгий отсчитал пятнадцать пачек (в дипломате при этом не  убавилось
ни на йоту, и подал их  Медведю.  Тот  рассовал  их  по  карманам,  и  они
отправились в посадочный зал. На прощание Георгий  позвал:  "Эй,  джигиты,
приезжайте в Тбилиси, спросите Георгия Чаривадзе; у кого угодно  спросите,
любой меня для вас найдет; будем пить вино, петь песни и любить прекрасных
девушек..."
     - Хоть и жулик, наверное, а приятный мужик, правда? - поделился  Леша
впечатлением с Медведем,  когда  они,  после  того,  как  самолет  Георгия
взлетел, выходили из здания аэровокзала. Но тот пропустил его  слова  мимо
ушей, только квадратное его лицо стало еще более непроницаемым.
     На остановке автобуса-"экспресса" Медведь сунул руку в карман, достал
одну заклеенную пачку и отдал ее Леше. На перекрещивающейся бумажной ленте
шариковой ручкой было написано число 100. "Так?" - спросил  Медведь.  Леша
кивнул, хотя все в нем и вскипело от обиды: он ведь видел, какую сумму дал
Георгий. Он не стал дожидаться автобуса, а, просадив  половину  полученных
денег на тачку, через час с лишним стоял перед дверью квартиры, которую  с
подружкой снимала Вера.
     - Она мне и открыла. Я не стал  темнить,  а  сразу  выложил  ей  свои
претензии: "Почему я получил стольник, а Медведь - больше тысячи? За  одну
работу!" Она тоже ничего не скрывала: "Нам троим причиталось  по  пятьсот,
такса такая, но раз ты на сотню согласился,  нам  с  Медведем  по  семьсот
вышло". "Но ведь  я-то  не  знал  вашу  таксу!"  "Это  -  твои  проблемы".
"Выходит, ты меня обманула?" "Почему это? Я что тебе больше обещала?  Нет.
Я  предложила,  ты  согласился.  И  свое  получил.  В  следующий   раз   -
поторгуешься".
     - И следующий раз был? - спросила Маша.
     - Сейчас расскажу. В ту ночь я почти не спал. Ты знаешь, я не жадный.
Но меня мучила мысль, что вот такие жулики, как Вера,  Георгий  и  Медведь
имеют все, что пожелают, а мои родители, которые за  всю  жизнь  не  взяли
чужой копейки, на пару хороших ботинок  отцу  копят  целый  год,  а  то  и
больше... И я - кончу универ, стану адвокатом, и буду таким же нищим.  Вот
тут-то мне и пришла в голову  мысль,  что  будь  мы  с  Медведем  хорошими
друзьями, взяли бы мы за жабры этого  хлипкого  Георгия  в  два  счета.  И
никакие "хорошие люди" ничего бы нам не сделали - с такими  бабками  можно
ничего не бояться. Кто  нас  нашел  бы,  тот  сам  бы  и  пожалел.  "Грабь
награбленное", - Ленин еще сказал.
     - Ну и чем же ты был бы лучше того жулика, которого обворовываешь?
     - А вот чем. Я сразу решил не все, а только  часть  себе  забирать  -
чтобы  не  быть  нищим  и  иметь  все,  что  нужно  для  работы:   оружие,
транспорт... А остальную, большую, часть  денег  -  определять  честным  и
обездоленным людям: в  детские  дома,  старикам,  талантливым,  но  бедным
музыкантам, художникам...
     - Ужасно глупо. Но красиво. Именно так  и  должен  был  бы  поступать
Атос, которого я себе придумала. И что же дальше?
     - Дальше. Дальше я собрал группу ребят-качков, которым я доверял  как
себе (потом, правда, в группу вошли и опытные рецидивисты, без них было бы
трудно), и мы, через Веру, стали напрашиваться на участие в разных, сперва
мелких, операциях.  Она  оказалась  опытной  наводчицей  с  богатой  сетью
контактов. Через нее я многое  узнал.  Что  называется,  "проник  в  недра
преступного мира". А потом мы начали проворачивать свои дела.
     - И  все-таки,  с  точки  зрения  закона,  ты  -  самый  обыкновенный
преступник.
     - Я пошел на юрфак, чтобы бороться за справедливость. Но  понял,  что
законы-то наши созданы вовсе не для того. Но это не значит, что  я  должен
отказаться от борьбы.
     - И чего же справедливого  в  том,  что  вы  убили  Деева?  По-моему,
неплохой был дядька.
     - Неплохой? А знаешь, как его дружки окрестили? Прорва. Это был  гад,
каких мало, Из "генералов". И заметь - никаких телохранителей. Это  шушера
разная за свою шкуру боится,  а  Прорва  был  спокоен.  Ведь  все  у  него
делалось через сеть посредников, они-то свои шеи и подставляли; и никто не
догадывался, куда, в конце концов, стекаются деньги... Я очень рад, что мы
его убили.
     - Да ты - монстр. Между нами, монстрами, говоря, я все понимала, пока
дело касалось денег. Но от Деева-то вы ни копейки не получили.
     - Пока. Но мои люди сейчас следят за его Лизой, и рано или поздно она
выведет нас к его сбережениям. Я бы даже сказал, к сокровищам.
     - Не проще ли было следить за ним самим?
     - В том-то и дело, что за ним следить было совершенно  бесполезно.  А
Лиза не так осторожна. К тому же, и план-то этот у нас появился в процессе
выполнения ее "заказа".
     - Это  так  ты  называешь  убийство?  И  много  ли  у  вас  уже  было
заказчиков?
     - Это - первая "мокруха". И первое  дело  связанное  с  действительно
крупной суммой. До того - все больше мелочь была.
     - И кому вы уже помогли, кого спасли, кому давали деньги?
     - Честно сказать, пока никому. Сами  только-только  встали  на  ноги.
Вот, машины купили, вооружились,  хату  сняли...  Ты  знаешь,  сколько,  к
примеру, стоит несгораемый сейф, если ты -  не  представитель  официальной
организации?.. Теперь-то я уже понял, что помогать людям, то  есть  делать
то, ради чего я все это затеял,  мы  сможем  лишь  тогда,  когда  создадим
по-настоящему крепкую организацию с очень солидной базой. То  есть,  когда
научимся грабить самого главного и самого богатого жулика нашей страны.
     - Кого это?
     - Государство. И теперь-то мы сможем его грабить.
     - Почему?
     - Потому что нам поможешь ты.
     - Не поняла.
     - А что тут непонятного? Человек-невидимка - это  чего-то  да  стоит,
если он - не одиночка, а член хорошо сбитой команды.
     - Как ты узнал?
     - Что может быть проще? Все трое моих людей,  которые  участвовали  в
последней  операции,  абсолютно  не  воспринимают  тебя.  Мы  тут   слегка
поэкспериментировали, пока ты была без сознания.  И  теперь  твоя  очередь
рассказывать.
     Маша нахмурилась. Не понравилось ей все это. Если бы не то, что  Леше
она готова доверять  беззаветно,  она  бы  заподозрила,  что  ее  пытаются
использовать. Но, поддавшись осторожным ласкам, после часа любви, она  все
о себе ему рассказала. И закончила:
     - Ладно, я буду вам помогать. Но у меня будет несколько условий.  Вот
первое: звать я тебя буду Атос.
     Леша засмеялся, он ведь уже знал, что так она уже давно называет  его
про себя.
     - Ладно, валяй. Вообще-то меня тут Кисой называют. Кислицин  -  Киса.
Не очень уважительно, зато по-свойски. Ну, Атос так Атос. Но я  тебя  буду
звать Марусей.
     - Это еще почему? - возмутилась она.
     - В каждой порядочной банде должна быть своя Маруся. Даже еще лучше -
Маруха...
     - Ну уж нет! На Марусю я еще согласна.
     - Порядок. Какие еще будут условия?
     - Не все сразу,  Атос.  Я  буду  предъявлять  свои  условия  по  мере
возникновения желаний.
     Он снова засмеялся:
     - Каприз, возведенный в закон? Что ж, придется терпеть.
     - Придется, Атосик. Да ты  обязан  терпеть  мои  капризы  уже  только
потому, что любишь меня. Или не так?
     - Так, так.
     - И все-таки, я никак не пойму, почему мы с тобой встретились?  Питер
- огромный город...
     - Все просто. - Он перевернулся на живот. - Оба мы - провинциалы, оба
- чужаки в большом городе. Оба - обладаем силой:  я  -  физической,  ты  -
сверхъестественной. Нас обязательно должна была прибрать к рукам  СИСТЕМА.
А работая в одной системе, даже по разные ее стороны, мы неминуемо  должны
были встретиться.
     - Не совсем тебя поняла, но я очень рада, честное слово.
     - Я тоже.
     ...Домой она явилась через неделю. Она открыла дверь ключом. На  звук
из комнаты в коридор вышел отец. Вид у него был неважный.
     - Где ты шляешься? - тихо спросил он, не глядя ей в глаза. -  К  тебе
мама приехала.
     Маша испугалась: если мама приехала несколько  дней  назад,  что  она
подумала?
     - Давно?
     - Сегодня днем.
     - И что ты ей сказал?
     - Что ты куда-то с утра убежала.
     У нее отлегло от сердца.
     - Спасибо, папа, - потерлась она щекой о его щеку.
     В этот момент из комнаты выглянула мать. И они  бросились  в  объятия
друг друга.

                                  МАРУСЯ

                                    1

     Хоть и летнее, но промозглое питерское утро.  Желтый  газик  с  синей
полосой посередине корпуса и с надписью "вневедомственная охрана" по  этой
полосе остановился перед обитой серой  жестью  дверью.  Маленький  мрачный
человечек по фамилии Ляхов в милицейской форме, с кобурой на правом боку и
объемистым кожаным портфелем в левой руке  выбрался  наружу  и,  поправляя
густые унылые усы, огляделся. Перед дверью стояла девочка в  джинсовке,  с
большой цветастой сумкой через плечо. Что-то шевельнулось у Ляхова в  душе
- какая-то смутная тревожная  ассоциация,  но,  зная  себя,  как  человека
неоправданно мнительного, он не придал этому значения и бодро  прошагал  к
двери. Поравнявшись с девчушкой, он бросил:
     - Иди-ка, девонька отсюдова, не мешайся под ногами.
     - А вы, дяденька, инкассатор? - спросила та.
     - Да, да, - раздраженно ответил Ляхов. Топай, говорю, отсюдова.
     Но та и не думала  уходить.  Склонив  голову  набок,  она  улыбнулась
Ляхову безмятежной улыбкой и сказала проникновенно:
     - Тогда я вас сейчас грабить буду.
     И тут он вспомнил.  Саня  Вахромеев,  у  которого  неделю  назад  без
единого выстрела шпана двести тысяч отняла, прежде чем его в  СИЗО  увели,
все о какой-то девке в джинсах кричал. "Была, - кричал он,  -  и  вдруг  -
нету!.." Все думали - бредит. Или под психа косит, чтоб не посадили. А вот
она - ДЕВКА.
     Ляхов схватился за пистолет... Никого перед ним не было. Он стер  пот
со лба, вернулся и сел в машину.
     - Ты чего? - спросил его напарник-водитель Колька - жирный,  рыжий  и
конопатый.
     - Да ничего. Так. Показалось.
     - Крестись, - недоверчиво хохотнул Колька. - Ты давай  быстрее,  обед
провозимся. Заболел что ли? Слышь, давай, я, а?
     - Иди ты, - огрызнулся Ляхов, - у тебя ж допуска  нет.  Случись  что,
кто отвечать-то будет?
     Отерев еще раз испарину, он спросил осторожно:
     - Коль, ты девку в джинсах видел?
     - Хиппарьку что ли? Вон там стояла.
     - Ну, а потом?
     - Что потом?
     - Куда делась?
     - Че ты тюльку гонишь? - надулся напарник и отвернулся.  Ляхов  вдруг
схватил его за грудки, развернул, притянул к себе нос к носу и рявкнул:
     - Куда девка делась?!
     - Ты че, белены объелся? (Ляхов рубаху не отпускал.) Ты че,  серьезно
что ли?.. Куда, куда... Вы чего-то с ней побакланили,  она  повернулась  и
вон туда, за угол зашла. А чего?
     Ляхов отпустил рубаху.
     - Ладно. Смотри внимательнее. Не нравится мне тут что-то. Пошел я.
     - Ну, ты - артист, - хохотнул жирный, облегченно поправляя  воротник.
Но Ляхов так глянул на него, что тот сразу осекся.
     Инкассатор, озираясь и  выставив  зажатый  в  правой  руке  пистолет,
кошачьей походкой достиг  двери  и  позвонил.  Дверь  служебного  входа  в
магазин Ювелирторга отворилась. Сигнализация сработала,  но  тут  же  была
отключена изнутри тем, кто открыл. Ляхов скользнул внутрь.
     И в этот момент рыжий Колька увидел ту самую  "хиппарьку",  выходящую
из-за угла. Уставившись на нее, он распахнул дверцу и  выполз  наружу.  Он
понял, что с ней что-то не ладно, но не мог понять, ЧТО. А потому и не мог
испугаться по-настоящему, и не знал, что следует предпринять.
     Она остановилась в нескольких шагах от него, и  с  минуту  они  молча
разглядывали друг друга. Потом лицо ее вдруг исказилось гримасой  боли,  и
она вскинула руки к вискам. Конопатый Колька вздрогнул: на том месте,  где
она только что стояла - никого  не  было.  (Два  исчезновения  за  день  -
большая, конечно, нагрузка, но терпимая.  Несколько  часов  головной  боли
окупятся с лихвой.)
     И тут дверь магазина отворилась, и вышел Ляхов.
     - Лях, сюда! - закричал ему, остро почуявший надвигающуюся опасность,
Колька. - Бегом! Она была тут! И пропала! Скорей!
     Ляхов мигом понял, о ком идет речь, побежал, но тут перед  его  носом
мелькнуло что-то  маленькое,  разноцветное  и  яркое,  а  в  легкие  вошло
сладостно-одуряющее... И он, еще крепче сжав ручку  портфеля,  воспарил  в
бездумную голубизну...
     Его напарник увидел, как ноги Ляхова  подкосились,  и  он  с  размаху
ударился головой об асфальт... Затем Колька,  выдергивая  из  кобуры  свой
пистолет, увидел еще, как портфель,  отделившись  от  тела  Ляхова,  взмыл
примерно на метр над ним и словно бы растворился в воздухе, не  оставив  и
следа. (Портфель составил компанию  баллончику  с  газом  и  дистанционной
трубке-передатчику в цветастой сумке "хиппарьки"-Маруси.)
     Леша, наблюдавший всю эту сцену из окна дома напротив (дверь подъезда
этого дома выходит на обратную сторону), увидел,  как,  пошатываясь,  Маша
странными зигзагами побежала в сторону ПРОТИВОПОЛОЖНУЮ той,  где  ее  ждет
машина. И свернула за угол; за тот, из-за которого только что вышла.
     Жирный Колька набрался храбрости (или наоборот - окончательно  ошалел
от страха), и сделал  несколько  выстрелов  наугад,  куда  попало,  благо,
переулок был пуст, и полез в машину - к рации.
     Трубка-передатчик в руках Атоса заверещала как раз в тот  миг,  когда
он сам собирался делать вызов.
     - Да! - крикнул он.
     - Атос, - раздался искаженный  радиосвязью  голос  Маши,  -  что  мне
сейчас делать?
     - Куда тебя понесло, Маруся?!
     - Я не знаю... Голова... Даже идти не могу.
     - Оставайся там, где ты есть! Сейчас за тобой подъедут! Не  волнуйся,
все нормально. Потерпи. Помаши для Гоги передатчиком.
     Он отключился и набрал код. Зеленый огонек на трубке вспыхнул и сразу
погас.
     - Ее что-то до сих пор нет, - прозвучал голос Гоги, лучшего шофера  в
банде.
     - Знаю. И не будет, - быстро ответил Леша. - Давай за ней  в  объезд.
Понял куда?
     - Понял.
     - Давай, быстрее, сейчас тут  менты  будут,  а  она,  похоже,  совсем
расклеилась, не может передвигаться.
     - Не суетись, Киса, все будет в ажуре.
     - Возьмешь ее, и - за мной. Как договаривались.
     - Порядок.
     - И, смотри, не наедь на нее. Она, возможно, прямо на  дороге  сидит.
Или лежит. Она тебе трубкой помашет. Гляди в оба.
     Через несколько минут бежевая "волга" с лысоватым и мешковатым  Гогой
в десантном комбинезоне за рулем уже удалялась  от  проклятого  места;  от
того места, куда сейчас, воя сиренами, неслись милицейские  машины;  а  на
заднем сидении Леша Кислицин, целуя, успокаивал плачущую Машу:
     - Ну  что  ты,  что  ты,  перестань.  Теперь  будем  отдыхать,  долго
отдыхать. Мы имеем право хорошо отдохнуть.
     - Атос, миленький, зачем ты  так  мучаешь  меня,  зачем  нам  столько
денег, ведь их и так много?..
     - Денег много не бывает. Да ты ведь знаешь, сколько я уже по  детским
домам раскидал. Я же тебе показывал квитки.
     - Но я не хочу быть героиней. Я хочу быть просто счастливой.
     - А это возможно, если вокруг столько  несчастных?  Судьба  наградила
тебя даром, но она же и накажет тебя, если  ты  будешь  пользоваться  этим
даром только во благо себе. Ты так много можешь сделать для других.
     Новый приступ головной боли не дал ей ответить. Она затихла  на  миг,
уткнувшись лицом ему в колени, а затем зарыдала еще сильнее, повторяя:
     - Извини меня, пожалуйста, извини...
     - Да что ты, перестань; за что? -  он  приподнял  ее  голову  и  стал
поцелуями снимать с ее ресниц слезы.
     - Я такая плохая, такая эгоистка... Но мне больно!
     - Все, все, все, больше этого не будет. Отдыхаем! Да и не пройдет еще
раз этот номер с инкассаторами. Ты видела, он же почуял  что-то  неладное,
вот и вернулся в  машину.  А  прошлые  разы  -  только  пооглядываются  по
сторонам и дальше топают.
     - Потому-то мне и пришлось второго обрабатывать.
     - Какого черта?! Я стал вызывать тебя сразу, как только заметил,  что
они необычно себя ведут. Почему ты не отвечала?
     - Потому что я знала,  что  ты  мне  скажешь:  "Немедленно  прекращай
операцию и двигайся к машине..."
     - Да, именно это я и хотел тебе сказать. Именно это ты и должна  была
делать. А потом говоришь, что я тебя мучаю.  Если  бы  ты  не  взялась  за
второго, все было бы нормально.
     - Но мне  ведь  было  жалко  уже  потраченных  сил.  Обидно  работать
впустую. Да и азарт уже какой-то появился.
     - Азарт... Ради чего причинять себе такую боль?
     - Ты же сам только что говорил, что у меня дар,  что  должна,  и  все
такое.
     - Это я все верно говорил. Но нет  на  свете  ничего,  ради  чего  ты
должна была бы мучиться ТАК.
     - Да? - она улыбнулась сквозь слезы и похлопала  по  тугому  кожаному
боку портфеля, - а это?
     - Это, конечно, хорошо. Но не такой же  ценой.  Твоя  жизнь  стоит  в
тысячу раз дороже. - Он помолчал. - Нет,  больше  этот  трюк  не  пройдет.
Нужно сочинять новый сценарий. С учетом того, что менты уже начали  что-то
соображать. Третий инкассатор за месяц... И банки отпадают. Хватит двух. В
третий-то раз они обязательно нас на чем-нибудь накроют.
     - У нас ведь еще Лиза Деева есть, - напомнила Маша. - Пора взяться за
нее. Ее-то мне уже не нужно обрабатывать.
     - Там ты пока не нужна. Потом, если понадобишься, скажу. Отдыхай.
     Боль немного отпустила ее, и она, сладко потянувшись,  произнесла  по
слогам:
     - Бу-дем от-ды-хать!
     - Да, до вечера. А вечером - сюрприз: бал в  твою  честь.  Я  откупил
десять мест в "Универсале". На всех.
     - Почему именно в "Универсале"? Это же ведь деевский кабак.  Все-таки
опять что-то связанное с работой?
     - Никакой работы. Просто, это действительно классный  ресторан.  Деев
убит, Лиза там не показывается. Гулять будем.
     - Бу-дем гу-лять! - тут она встрепенулась: - Слушай, а сейчас-то  мне
домой нужно. Я папе сказала, что  к  обеду  буду.  Он  со  мной  о  чем-то
поговорить хотел. А морда загадочная, смех берет. Давайте меня домой.
     - А куда мы тебя везем-то? - бросил через плечо  Гога,  для  которого
она с момента убийства Прорвы зрительно не существовала, что поражало  его
воображение  и,  для  поддержания  достоинства   в   собственных   глазах,
заставляло  разговаривать  с  ней  нарочито  пренебрежительно  (мол,   эка
невидаль - невидимка...). - Домой и везем. Маруся...

                                    2

     - Ой, да брось ты, папа! Ну ни в какую историю я не вляпалась. Осенью
устроюсь на работу, пойду в шарагу доучиваться. - Она валялась на диване в
своей комнате, одетая в выцветший,  мамин  еще,  халатик  и  беседовала  с
сидящим в кресле отцом. Благо, головная боль окончательно отступила.
     - Как мне было стыдно перед Галиной. Ведь надо отдать  должное  твоей
матери: она сумела  преодолеть  свой  естественный  материнский  эгоизм  и
отправила тебя ко мне. Потому что была  уверена,  что  здесь  ты  получишь
лучшее образование, даже, что греха  таить,  лучшее  воспитание.  Ты  ведь
видела, она не питает иллюзий по поводу своего Степана Рудольфовича. Он  -
не тот человек, который смог бы воспитать тебя по-настоящему. Возможно, он
способен дать счастье твоей матери, чего не сумел я, но воспитать  тебя  -
вряд ли. И вот, Галина приехала, чтобы повидать  тебя,  порадоваться,  как
верно она поступила, и что же она увидела? Что я донельзя разбаловал тебя.
Что ты нигде не учишься и нигде не работаешь. Что ты не приходишь ночевать
домой...
     "Боже мой, - думала Маша с нежностью, - милый мой папочка, как же все
перепуталось в твоей, такой умной, голове.  "Преодолела  свой  материнский
эгоизм..." Да уж, она преодолела! Знал бы ты только, как,  почему  и  ради
чего она его преодолела..." Но тут же укорила  себя  за  эти  не  очень-то
лестные по отношению к матери мысли, вспомнив ее молящий о прощении взгляд
на перроне вокзала. Этот взгляд - самое яркое воспоминание,  оставшееся  у
Маши со дня материнского отъезда домой.
     Папа же продолжал с искусством прирожденного оратора:
     - А особенно стыдно мне, что ведь это именно я воспитал  в  тебе  эту
способность быть внутренне абсолютно свободной. И не учел,  что  это  нам,
старым, свобода дается с трудом и никогда  не  заслоняет-таки  внутреннего
контролера и цензора, которого в нас прочно вогнали в  детстве.  Мы  можем
только слегка обуздывать его. А  в  вас  свобода  входит  легко,  заполняя
вакуум, она становится основой  вашей  натуры,  но,  не  имея  внутреннего
оппонента, саморазвивается, буйно разрастается до  полного  анархизма.  До
омерзительно легкого отношения к жизни. Такое воспитание -  как  лекарство
для здорового: больного оно лечит, а здорового - может угробить напрочь.
     -  Папа,  побереги  красноречие  для  студентов.  Чего  я  такого  уж
натворила,  чтобы  так  меня  отчитывать?  -  и  она  тут  же   испугалась
собственного вопроса, понимая, что ему, ох, как есть, ЧТО ответить.
     - Во-первых, как я  уже  отметил,  ты  не  учишься  и  не  работаешь.
Во-вторых, как я также уже отмечал, ты не ночуешь  дома.  В-третьих,  тебя
постоянно спрашивают к телефону; заметь, спрашивают исключительно мужчины.
И, в-четвертых, наконец, у тебя появилось много денег.
     Маша мысленно  усмехнулась:  "Много  денег!.."  Так  он  называет  те
несчастные несколько кусков, которые вечно болтаются у нее в сумке. Что бы
он сказал, если бы знал, сколько денег прошло через ее руки  за  последние
два месяца!
     - Откуда они у тебя? Каким  образом  ты  можешь  позволить  себе  уже
несколько недель подряд подкидывать нам с Варей "на хозяйство" не  десять,
не пятнадцать рублей, а одну-две тысячи?!
     - Но я же занимаю место, создаю вам хлопоты, а у вас  своих  -  море.
Папа, не обижайся, но я все-таки - квартирантка. И  я  должна  платить  за
квартиру...
     - Я пропускаю мимо ушей твое заявление о том, что  ты  -  моя  родная
дочь, - "квартирантка" в доме своего отца, списывая его на твою  молодость
и глупость. Ни я, ни Варя, по-моему, ни разу не  давали  тебе  повода  для
подобного суждения. (Маша поняла,  что  ляпнула  глупость.  Так  оскорбить
папу, а главное - всегда веселую и невозмутимую Варвару Сергеевну! Ее даже
бросило в жар.) Я не говорю и о том,  что  для  "квартплаты"  это  слишком
большие суммы. Я принимаю, как аксиому,  что  деньги  лишними  не  бывают.
("Час назад то же самое сказал Атос", - мелькнула у Маши мысль.) Но я хочу
заострить внимание на том, что величина твоих ПОДАЧЕК в последнее время  в
несколько раз превышает наши с Варей совместные доходы. ("Дура! Дура же я!
- кляла себя Маша. -  Думала,  так  будет  лучше,  старалась  не  обращать
внимания на их удивленные  и  настороженные  переглядывания;  думала,  это
нечестно, когда у меня столько денег, что девать некуда, а они  бьются  за
каждый  рубль,  хватают  любые  внеплановые   часы   лекций,   подвизаются
репетиторами для тупых отпрысков богатых и наглых торгашей...") Да, я хочу
заострить внимание на величине твоих подачек и вытекающем отсюда выводе об
их природе. Несмотря на высокий уровень инфляции морали в нашем  обществе,
я, как отец, все же считаю вдвойне, и даже втройне,  оскорбительными  твои
подачки, понимая, каким способом деньги эти заработаны.
     Маша заглушила в себе поток покаянных мыслей и насторожилась.
     - Да. Я сопоставил все факты и пришел к однозначному  выводу  о  том,
откуда у тебя эти деньги.
     Маша похолодела. "Откуда?" - хотела она спросить. Но  от  волнения  у
нее начисто пропал голос, и  она,  как  рыба,  только  бесшумно  подвигала
губами.
     - И даже не пытайся разубедить меня в этом. - Сказал отец и замолчал,
словно говорить уже было нечего.
     Она что-то прослушала в конце? Маша ничего не поняла. Она откашлялась
и спросила сипло:
     - В чем?
     - Что в чем"?
     - В чем тебя не надо разубеждать?
     - Ты сама знаешь.
     - А ты скажи.
     - Я не считаю возможным произносить это вслух. В моем доме...
     - Папа, я правда, не понимаю; лучше скажи, - попросила она жалобно.
     - Лицемерка, - сквозь зубы бросил отец. - Что ж, если ты настаиваешь,
я скажу. Как бы ни было мне больно. - И закончил с обличительным  пафосом:
- ТЫ ПРОДАЕШЬ СЕБЯ.
     - В смысле?
     - В прямом. Ты занимаешься проституцией. Ты - валютная проститутка!
     И тут только до нее дошло. И вся тяжесть с ее души ухнула в  пропасть
облегчения. И она, трясясь от беззвучного сначала смеха, поползла с дивана
на пол... Наконец, дар речи вернулся к ней:
     - Батя! - закричала она, давясь хохотом. - Батя, ты -  гений!  -  Она
окончательно свалилась с дивана и корчилась  теперь  на  ковре.  -  Ой!  -
стонала она, - ой, я сейчас сдохну! Шерлок Холмс недорезанный! Мегрэ!!!
     - Не надо, не надо, - попытался своей чопорностью  сбить  приступ  ее
незапланированного веселья отец, - меня не проведешь... - Но  не  выдержал
ее заразительного хохота и сам принялся потихоньку посмеиваться в  бороду.
Он все-таки знал свою дочь и почувствовал, что так круто сыграть она  вряд
ли сумела бы. А значит, самые мерзкие его подозрения не  подтвердились.  И
это было славно. Он расслабился и даже в открытую стал смеяться  вместе  с
ней. А она, хохоча, забралась ему  сперва  на  колени,  а  затем  и  вовсе
уселась на него верхом.
     - Батя! - кричала она, - отныне я буду ездить в "Интурист"  на  тебе!
Я, понимаешь ли, день и ночь тружусь, не покладая рук  (или  чего  там  не
покладая?), а папочка деньги лопатой гребет! Все! Теперь  ты  будешь  моей
тачкой: будешь возить меня к клиентам; с доставкой на дом.
     - Тьфу ты, - попытался скинуть ее с себя отец. - Ты уже не маленькая,
ты мне шею сломаешь...
     Шуточки ее казались ему неприличными и неуместными, но он  ничего  не
мог поделать со своими губами, растянувшимися до ушей в счастливой улыбке.
Наконец, он сбросил-таки с себя дочь и как можно более серьезно спросил:
     - Где же тогда ты берешь деньги? ТАКИЕ деньги. Потрудись ответить.
     Маша перестала смеяться, превратила лицо в мрачную  маску,  подползла
на четвереньках к его креслу, встала перед ним на  колени  и,  уставившись
ему в глаза, произнесла замогильным голосом:
     - Папочка, я граблю банки. Прости.
     - Балбеска! - он встал с кресла и двинулся к двери. Но она все так же
на четвереньках побежала за ним, продолжая замогильно:
     - Папочка. Я граблю еще и сберегательные  кассы.  Порою  -  ювелирные
магазины. Папочка, прости.
     - Иди ты к черту, - Стараясь не показать  своего  облегчения,  сказал
отец, и закрыл у нее перед носом дверь своей комнаты.
     Она вернулась к себе, залезла на диван и растянулась  в  изнеможении.
"Классно, - думала она, - вот  так  сама  собой  разрядилась  эта  трудная
ситуация, Хочешь, чтобы тебе не поверили, говори чистую  правду".  А  ведь
она боялась этого разговора  со  вчерашнего  дня,  когда  отец  с  мрачной
решительностью заявил, что жаждет с нею серьезно побеседовать  и  назначил
время. Классно. Но теперь ясно, что  ничего  нельзя  пускать  на  самотек.
Нужно срочно  сочинить  какую-то  правдоподобную  легенду,  все  для  отца
объясняющую.  Сейчас-то  он  отстал,  но  скоро  опять   начнет   мучиться
вопросами. А хорошо было бы сочинить такую легенду, чтобы  и  маме  деньги
посылать...
     В это время в коридоре раздался звонок телефона.  Она  услышала,  что
отец снял трубку и говорит с кем-то. Потом он постучал в дверь ее комнаты.
Раньше он всегда входил без стука.
     - Да! - крикнула она.
     - Какой-то мужчина спрашивает Марусю...
     "Козлы! - зло подумала она, - надо же было так  все  испортить".  Она
спрыгнула с дивана и, проскочив мимо отца, взяла трубку:
     - Да?
     - Маруся, - раздался дурашливый голос лысого Гоги, -  карета  подана;
добро пожаловать в кабак.
     О, елки! Про кабак-то она и забыла.
     - Ладно, - сейчас спущусь. Жди.
     Она бросила трубку, вернулась к себе, скинула халатик,  облачилась  в
свой опостылевший джинсовый костюм, схватила сумку и, заглянув в комнату к
отцу, сказала ему в спину:
     - Папа, перестань. Я тебе  все  объясню.  В  том,  что  ты  там  себе
напридумывал, нет ни капли правды. А сейчас мне надо бежать. У одного типа
день рождения.
     Но отец так и не обернулся.
     Уже выходя из квартиры, она крикнула в пустоту  коридора:  "Пока!"  и
подождала. Но никто не откликнулся. Закусив губы, она  хлопнула  дверью  и
бегом полетела вниз по лестнице.

                                    3

     До "Универсаля" добирались весело. Так совпало, что  заехали  за  ней
как раз те самые трое (а  всего  в  банде  сейчас  было  десять  человек),
которые участвовали в  операции  по  уничтожению  Деева:  Гога,  невысокий
скуластый сероглазый крепыш Вадик (раньше он был Лешиным одногруппником) и
худой усатый вредный дядька - натуральный уголовник по кличке  "Копченый".
И для всех троих с памятных времен той операции Маша была невидима. И  вот
они усадили ее за руль (Атос уже  месяц  учит  ее  водить  автомобиль),  и
умирали от жути и хохота, наблюдая  за  тем,  как  сами  собой  нажимаются
педали сцепления и газа, вертится баранка, и машина, в которой они  сидят,
несется БЕЗ ВОДИТЕЛЯ по вечернему Питеру...
     Ресторан, собственно, есть ни что иное (во всяком случае, должен быть
ни чем иным), как зона вечного праздника. "Универсаль" же  просто  лопался
от самодовольства,  снова  и  снова  ежедневно  празднуя  великую  радость
избавления от мертвящего ига Сергея Ильича Деева, от его  неусыпного  ока,
жесткой руки и неуемной алчности, за которую и был он прозван Прорвой.
     Чувство освобождения витало в воздухе меж изящных хрустальных  люстр.
Доходило до того, что порой  тот  или  иной  официант  у  всех  на  глазах
неожиданно опрокидывал стопарик коньячку  и  принимался  лихо  отплясывать
"Ламбаду" с какой-нибудь особо  сексапильной  посетительницей.  Раньше  за
такое дело он и с работы мог бы вылететь, а нынче  это  никого  ничуть  не
возмущало, кроме, пожалуй,  администраторши  Софьи  Львовны,  которая  при
Дееве была его правой рукой, теперь же ощущала, как власть  ускользает  из
ее цепких пальцев, и воспринимала это, чуть ли не как Армагеддон.
     Атос и Маша нередко проводили  вечера  в  ресторанах,  но  чаще  -  в
небольших  кафешках  с  национальными  кухнями  (ей  нравилось   все   это
пробовать). И всегда они были только вдвоем. Сегодня же впервые гуляла ВСЯ
банда. И лишь сев за стол (из двух сдвинутых столиков), Маша  из  обширной
речи Атоса узнала, что, собственно, послужило поводом для этого праздника:
     - Итак, дорогие мои коллеги, - начал  Атос,  -  вчера,  еще  не  зная
исхода сегодняшней операции, я взял на себя смелость заказать места в этом
прекрасном зале. Потому что я верил в счастливый исход. Потому  что  удача
продолжает сопутствовать нам. И я не ошибся. Все вы  уже  знаете,  сколько
мужества и сил потребовалось нашей Марусе, чтобы это случилось. И  сегодня
общий счет финансовых  поступлений  в  кассу  нашей  фирмы  достиг  ДЕСЯТИ
МИЛЛИОНОВ РУБЛЕЙ!
     Присутствующие  нестройно,  но  с  энтузиазмом  прокричали  "Ура!"  и
заапплодировали. Но Атос, остановив их поднятием руки, продолжил: - Все вы
знаете, что основная цель нашей  деятельности  -  благотворительность.  И,
вступая в дело, каждый из нас знал, что половина общей суммы наших доходов
уйдет обездоленным людям. Оставшаяся  же  половина  снова  будет  поделена
пополам:  одна  часть  уходит  в  оборот  фирмы  -  на  обеспечение   всем
необходимым, другая же - поровну делится между нами. То есть сумма личного
дохода каждого из нас будет составлять  лишь  десятую  часть  от  четверти
общей суммы. И я счастлив объявить,  что  именно  сегодня  каждый  из  нас
впервые получит свою долю - двести пятьдесят тысяч рублей!..
     И снова Атосу пришлось останавливать взмахом руки восторженный гвалт.
     - Отличные кейсы фирмы "Кодак" из натуральной, естественно,  кожи,  в
которых лежат ваши деньги - подарок фирмы. Так же, как и  все  расходы  за
сегодняшний банкет.
     Тут Копченый открыл вынутый  из  багажника  "Волги",  в  которой  они
приехали, и внесенный в зал чемодан. (В багажник машины встроен сейф; Маша
знала, что код его замка - ее год рождения.  Атос  любит  такие  эффектные
штучки.) Копченый достал из чемодана десять аккуратных добротных кейсов  и
передал их по рукам. В ручку каждого из них была вшита металлическая бирка
с гравировкой. Маша  получила  свой  кейс  и  прочла  на  бирке:  "Любимой
Марусе". "Это безумие, - подумала она, - сейчас за нашим  столом  в  общей
сложности два с половиной миллиона рублей. Все кончится или стрельбой, или
чем-то еще хуже" Однако Атос быстро снял ее беспокойство.
     - Желающие забрать свои деньги немедленно, должны выпить с нами  этот
бокал и сейчас же  покинуть  ресторан.  Остальные  же  сдадут  свои  кейсы
обратно, они тотчас будут  отвезены  в  контору  и  помещены  в  сейф.  За
сохранность я ручаюсь. Деньги будут вам выданы по первому же требованию. Я
бы очень не хотел, чтобы кто-то сейчас покинул наш стол, но, повторяю, это
личное дело каждого... А выпить я предлагаю  за  нашу  дорогую  Марусю.  И
объявляю ее - Королевой Полтергейста!
     Все встали, грохнули пробки, холодная искристая жидкость пролилась  в
бокалы. Выпили. После этого восемь кейсов вернулось в чемодан к Копченому,
и тот, под охраной двух вооруженных человек проследовал к выходу. Двое  же
(клички "Слон" и "Али-Баба"), извинившись,  покинули  ресторан  со  своими
кейсами в руках. Правда, они обещали вернуться по возможности скорее.
     Пока за столом оставалось пятеро,  в  основном  царила  настороженная
тишина. Но вот вернулись те трое, что увезли деньги, и  Копченый  объявил:
"Порядок". Все вздохнули с облегчением (Маша заметила: "Ну,  ты,  Атос,  и
пижон..."), расслабились...
     И - понеслось!
     Текли  реки  Тичер"-джина,  коньяка  "Наполеон",   и   еще   десятков
жидкостей, о которых Маша доселе и не слыхивала. Снова и  снова  пили  "за
Марусю", пили "за Кису",  за  град  Петра,  за  "отца  советской  мафии  -
президента Горбачева", выпили даже за упокой души Деева, которому все  они
обязаны появлением Маруси...
     - Ты не боялся отпускать их с деньгами? - между делом  спросила  Маша
Атоса.
     - Они понимают, что заработают и больше. И еще - они боятся тебя.
     Маша была слегка шокирована.
     Они танцевали танго и ламбаду, жигу и  фокстрот...  При  этом  мужики
(кроме  Атоса,  конечно),  разбрелись  по  всему  залу  и  вели   жестокий
целенаправленный "съем" самых красивых дамочек, независимо  от  наличия  у
тех кавалеров, и, танцуя, если не трахали, то, как минимум, облизывали  их
с головы до ног,  а  потом  тащили  их  к  своему  столу  и  обпаивали  их
французскими   винами   вековой   выдержки,   обкармливали   экзотическими
деликатесами... и - отпускали с Богом. "От нас не уйдет".
     Но каждый считал своим долгом хотя бы один раз  станцевать  с  Машей.
Она была уже порядком пьяна, чувствовала себя  на  вершине  блаженства  от
внимания и почитания девяти таких разных мужчин. Но  особенно  понравилось
ей танцевать с Гогой, который ржал, как сумасшедший, (ведь он  танцевал  с
невидимкой, и  самому  ему  казалось,  что  он  обнимает  руками  довольно
приятный на ощупь воздух).  То,  что  он  осязал  невидимое,  смешило  его
особенно. Крича,  к  примеру,  что-нибудь  вроде:  "А  где  наши  титечки?
Титечки-то где?!", - он клал руку ей на грудь, закрывал  глаза  и  отвечал
сам себе успокоенно: "Вот они, наши титечки..." Затем руку  убирал,  глаза
открывал и, выкатив их из орбит, говорил:  "Тю-тю..."  И  смеялся  он  так
заразительно, что Маша на эти его выходки  не  оскорблялась,  а  напротив,
заливалась вместе с ним.
     Потом явились Слон с Али-Бабой и ко всеобщему удовольствию включились
в оргию.
     Потом, танцуя с кем-то еще, она краем глаза и издалека видела, что  к
их столику подходила очень стройная и, кажется, очень красивая  женщина  с
густыми короткими черными волосами - под Мирей Матье (парик?), и о  чем-то
недолго говорила с Атосом. Кого-то она Маше напомнила, на кого-то она была
похожа, но на кого?.. Маша, вернувшись к столу, поинтересовалась у  Атоса,
кто это была, но тот ответил, что впервые ее видит: попросила прикурить.
     Потом Маша в порыве хмельного  умиления  возжелала  вдруг  выпить  на
брудершафт с вредным дядькой  Копченым  (которого  она  почему-то  немного
побаивалась) и, подойдя,  случайно  подслушала  обрывок  его  разговора  с
молодым и патологически жадным головорезом Али-Бабой.
     - ...Да с какой  радости?  Какая,  к  черту,  благотворительность?  -
говорил  Али-Баба.  -  Это  же  деньги  в   задницу!   Сиротки   какие-то,
понимаешь...
     Маша с рюмкой в руках стояла  за  его  спиной,  и  он  не  видел  ее,
Копченый же не видел ее всегда.
     - Сынок, - отвечал он Али-Бабе презрительно, - работай  ты  в  другом
месте, все равно больше ты бы не имел, а здесь - риска нет. За два  месяца
- двести пятьдесят штук, где ты видел? А с Марусей - еще и побольше будет.
Это дело верное.
     - А может, нет сироток-то? Может, все - Шахине в  карман?  ("Это  они
меня так прозвали", - умилилась Маша).
     - Молчи, сука, - зашипел Копченый, - ты что, забыл? -  И  он  понизил
голос до шепота: - Нет Шахини, понял? Нету.
     "Не ясно, - подумала Маша, - как это - меня нету?"
     А Копченый сказал снова в полный голос:
     - А если и в карман, тебе-то что за забота? Чего ты в  чужом  кармане
считаешь?
     - Ей-то не жалко, заслужила. А вот Киса - Кис-Кис-Киса... Кто  пахан?
Он пахан? Это ж чистый шестой номер. Я таких давил, как клопов в  щели  на
нарах...
     - Тупой. Тупым тебя мама родила. Завалишь ты все. Это же  театр.  Без
Кисы нет Маруси...
     "Опять меня почему-то нет", -  совсем  запуталась  Маша  и  влезла  в
разговор:
     - Кто тут Марусю вспомнил?
     Спорщики подпрыгнули от неожиданности,  а  она  полезла  к  Копченому
обниматься, хватая его за усы:
     - Ну, Копченый, ну, почему ты меня не любишь? Все меня любят, а ты  -
не любишь. Давай на брудершафт?
     - С привидениями не пью, - огрызнулся тот, - уйди отсюда.
     Но в конце концов разомлел и выпил-таки с ней "за дружбу".
     Потом Атос забашлял музыкантам, и  они,  вместо  однообразной  попсы,
заиграли битловское "Let It  Be",  и  Маша  с  Атосом  пошли  танцевать  и
целоваться. И случился маленький, но забавный  эксцесс.  Неожиданно  перед
ними выросла большая, похожая, благодаря габаритам и толстому  слою  белой
пудры, на памятник самой себе, женщина и заявила:
     - Немедленно покиньте наш ресторан. Как  вы  себя  ведете?  У  нас  -
культурное учреждение. В театре вы себя так же ведете? Отправляйтесь домой
и делайте там все, что вам угодно. К тому же женщин  в  штанах  мы  вообще
сюда не допускаем. Тем более - в таких старых и рваных.
     Атос хотел ответить ей что-то резкое, но Маша стала  нашептывать  ему
на ухо, он сперва запротестовал,  но  она  на  чем-то  настаивала,  и  он,
засмеявшись, сказал: "Ну, ладно. Давай." Затем обернулся к администраторше
Софье Львовне (а это была именно она):
     - Где вы видите женщину в штанах?
     - А это что, - почти радостно возопила  та,  вперив  в  Машу  толстый
морщинистый палец с массивным перстнем.  А  Маша  внимательно  и  протяжно
посмотрела ей в глаза. И Софья  Львовна  увидела,  как  пьяная  девочка  в
старых джинсах тихонько растворилась в душном воздухе полутемного зала.
     - Извините, - сказала  Софья  Львовна  и  с  огромными,  как  блюдца,
глазами решительным шагом  прошла  в  свой  кабинет.  Чтобы  запереться  и
просидеть  там  до  конца  вечера,  уныло  таращась  в  стену.  Армагеддон
продолжается. На кого ж ты нас покинул, Деев Сергей Ильич?..

     - ...Слушай, давай смоемся отсюда, - шепнул Атос Маше.
     - Давай, - согласилась она. Эта толстая тетка была у нее  третьей  за
сегодняшний день,  и,  хоть  с  утренних  инкассаторов  прошло  уже  много
времени, в ушах у нее звенело, а голова побаливала. И она уже  пожалела  о
своей выходке.
     Чтобы заглушить головную боль,  она,  вернувшись  с  Лешей  к  столу,
налила себе полный фужер коньяку (Леша пытался остановить ее, но не успел)
и залпом жахнула его.
     Она не помнила, как Атос садил ее в машину, как вез. Она очнулась уже
на хате, в ванне с прохладной водой. И она услышала неразборчивые голоса -
Атоса и женский. Кое что она сумела разобрать; видимо, говорили  прямо  за
дверью. Атос: "Нет, нет, ничего не выйдет. Она здесь..." Голос: "О! Я хочу
посмотреть, как это в воде..."  После  чего  дверь,  как  будто  чуть-чуть
приоткрылась, но Маше уже было не до того: ее вдруг дико затошнило, и  она
наполовину вылезла из ванны, чтобы не превратить в помои воду,  в  которой
сидит...
     Появился Атос и долго и нежно приводил ее в норму.  И  она  спросила:
"Кто у тебя был?" "Никого". "Но я же слышала. И кто-то  заглядывал  сюда".
"Тебе  привиделось".  И  Маша   поняла,   что   это   действительно   была
галлюцинация.
     Потом ее рвало еще и еще, и она плакала,  а  Атос  ухаживал  за  ней.
Потом он вытер ее огромным полотенцем и укутал в свой  махровый  корейский
халат. Потом он заставил ее проглотить  две  таблетки  аспирина  и  напоил
крепким-прекрепким чаем, от которого во рту стало горько и вязко. И,  хоть
ее и начало знобить, ей стало намного лучше. А потом он налил себе и ей по
пятьдесят граммов коньяку. Она пить не могла, но Атос сказал, что нужно, и
она выпила. И вправду ей снова стало совсем хорошо, и перестало знобить. И
Атос включил тихую музыку.
     От выпитого сегодня алкоголя и пережитой психической нагрузки все  ее
чувства были слегка притуплены; но, несмотря  на  это,  с  ними  случилась
такая сумасшедшая,  такая  красивая  ночь,  после  которой  женщина  может
чувствовать себя счастливой целую неделю.

                                    4

     И она чувствовала себя счастливой целую неделю. К тому же после  этой
ночи было еще и утро, и была еще следующая ночь, а за ней  -  другая.  Они
отдыхали на всю катушку, но без напряжения, которое, случается,  возникает
у того, кто решает отдохнуть "на всю катушку".  Они  объехали  все  лучшие
питерские рестораны, они гуляли по ночному городу и курили, кидая  огоньки
окурков в темную маслянистую Неву. Они взахлеб рассказывали друг  другу  о
своих чувствах, делясь  маленькими  секретами  собственной  физиологии.  А
после  -  проверяли  все  это  на  практике,  занимаясь  любовью  в  самых
неожиданных местах, где, всегда врасплох, заставал их щекочущий  магнетизм
взаимного влечения.
     Легко на душе у  нее  было  еще  и  потому,  что  Атос,  не  особенно
утруждаясь, решил ее проблему с отцом. Неизвестно  где  и  за  какую  цену
добыл  он  бумагу,  с  солидной  подписью  и  круглой  печатью,   в   коей
удостоверялось, что Маша является работником  совместной  франко-советской
фирмы  "Кристиан  Диор  в  России".  Наиболее  охотно  люди  верят   самым
беспочвенным и невероятным выдумкам.
     - Шеф говорит, что мой папа - ювелир, -  объявила  она  отцу,  вручая
бумагу;  самое  удивительное,  что  при  этом  она  испытывала   искреннюю
гордость, - на моей  внешности  фирма  зарабатывает  миллионы.  Ну  и  мне
кое-что перепадает.
     - Что только они находят в такой кобыле? - откликнулся отец, вертя  в
руках фирменный бланк. - Я так понимаю,  что  натурщица  или,  как  сейчас
говорят,  "фотомодель"  должна  быть  сексуальна.  А  ты?..  Клубника   со
сливками. - Но было видно, что ему приятно, да он и сам знал, что  дочь  у
него красивая. - Тебя уже где-то печатали?
     - Да, они только после этого платят гонорар.
     - Ты бы хоть фото принесла, что  ли.  Или,  еще  лучше,  результат  -
журнал или, там, плакат, что вы делаете-то?
     - О, папочка, их еще и в Союзе нету. И вообще, в твоем возрасте такие
вещи смотреть вредно.
     - Ты что там - голая?!
     - Нет. В пояске.
     Услышав это, отец принял, в  воспитательных  целях,  чопорный  вид  и
прошествовал в свою комнату; а Маша кричала ему вслед:
     - Да шучу, я, шучу! Принесу я тебе фотографии, сам посмотришь!
     "Так, так, так - подумала она,  придется  Атосу  попыхтеть  еще  и  с
фотографиями..." И тут же вспомнила про фотографа - дружка Лизы Деевой.  И
подумала: "Какого черта Атос не позволяет мне поработать с ней?"
     ...В  эти  же  дни  она,  не  имея  теоретического   знания   законов
диалектики, на практике  познала  абсолютную  верность  во  всяком  случае
одного из них: закона перехода количества в качество. Их с  Атосом  деньги
перестали быть деньгами, а стали чем-то совершенно иным, как бы  новым  их
ЛИЧНЫМ КАЧЕСТВОМ, превращающим их в полубогов  или  волшебников.  Когда  у
тебя в кармане - мелочь, ты можешь выпить стакан газировки; когда рубль  -
несколько стаканов... Но когда  у  тебя  по  карманам  рассовано  тридцать
тысяч, которыми ты не особо и дорожишь, для тебя нет закрытых дверей,  нет
дефицитных товаров, нет ГАИ, нет проблем с комнатой  "на  часок"  в  любой
гостинице, нет  проблем  с  транспортом,  нет  проблем  со  связью...  НЕТ
ПРОБЛЕМ. И кажется уже, стоит лишь захотеть, как следует напрячься,  и  ты
взмоешь в небо и полетишь безо всяких глупых приспособлений.
     ...В субботу, часа в четыре телефон на  журнальном  столике  у  Атоса
зазвонил, он, не одеваясь, спрыгнул с дивана, снял трубку,  что-то  в  ней
услышал, бросил беглый взгляд на нежащуюся на пуховой перине Машу,  сказал
в трубку - "Минуточку", - взял аппарат в другую руку и прошлепал с ним  за
дверь комнаты. До того у него от нее  секретов  не  было,  и  она,  слегка
обидевшись, старалась не прислушиваться к бормотанию  за  стенкой;  но  не
могла  не  разобрать  слова  "бабки",  произнесенного  дважды,  громко   и
отчетливо.
     Атос с телефоном вернулся в комнату.
     - Черт, -  сказал  он,  -  срочное  дело.  Часа  через  полтора  надо
выезжать.
     Она не стала спрашивать - куда; хотел бы, сказал бы сам. Но обиделась
еще сильнее и отвернулась носом к стене.
     - Ну, перестань, - стал уговаривать он, забираясь на постель, - потом
я тебе все расскажу. А пока - это  не  моя  тайна.  -  Говоря,  он  губами
касался ее шеи, плеч, спины, ягодиц...  И  они  пробарахтались  в  постели
почти час, и на смену утоленной приходила новая жажда, а на  смену  той  -
новая...
     - Ты надолго? - крикнула Маша из ванной одевающемуся Атосу.
     - Да. Мне сначала в контору надо заехать, взять кое-что, а потом уж -
по делам. Ты здесь будешь?
     - Нет. Ты домой меня сможешь закинуть?
     Он глянул на часы:
     - Давай, тогда, бегом! - и хлопнул входной дверью.
     Маша    выскочила    из    ванны,    наспех    вытерлась,    натянула
паутиново-шелковые  плавочки  (не  имея  возможности  разнообразить   свой
верхний туалет, она брала реванш  на  белье),  ковбойку,  джинсы,  свитер,
кроссовки, схватила сумку (в ней -  лишь  почти  пустой  уже  баллончик  и
трубка-передатчик) и бегом скатилась вниз, где, сидя  за  рулем,  ее  ждал
Атос.
     Возле ближайшего цветочного ларька он тормознул, вышел  на  минуту  и
вернулся с огромным букетом роз. Он вручил ей цветы,  чмокнул  в  щечку  и
продекламировал экспромт: "Ты не плачь, моя Маруся, я к тебе еще вернуся".
     -  Ты  мне  позвонишь  завтра?  -  спросила  она;  не   потому,   что
сомневалась, а потому, что ей было приятно услышать утвердительный  ответ.
И она услышала:
     - Хорошо, часов в двенадцать.
     "Что  я  буду  делать  до  завтрашнего  полудня?"  -  подумала   она.
Настроение у нее сейчас было хорошее, и омрачал его лишь этот вопрос - как
убить сегодняшний вечер? Ведь она уже напрочь отвыкла жить без Атоса.
     И вдруг появилась отличная идея.
     - Атос, не надо меня домой, выруливай сразу  в  контору.  А  меня  по
дороге высадишь, я тебе скажу, где остановиться.
     -  Семь  пятниц  на  неделе,  -  констатировал  он.  -  Куда  это  ты
намылилась?
     - Я потом тебе  все  расскажу,  -  мстительно  передразнила  она  его
интонацию, - а пока это - "не моя тайна".
     Атос хмыкнул, а она добавила:
     - Да, слушай, цветы придется оставить у тебя. Мне же с ними нельзя по
улице ходить: вдруг кто-то из моих старых клиентов встретится. Ну, чего ты
насупился? Мне самой жалко. Классные цветы. Спасибо тебе... Но не ехать же
мне домой только из-за них.
     - Ладно, - буркнул Атос. - Меня иногда вышибает твой рационализм.
     - Ничего, еще подаришь.
     В этот момент они добрались до нужного ей перекрестка, она  попросила
остановиться, попрощалась и отправилась  претворять  в  жизнь  свою  новую
идею. Которая заключалась в том,  чтобы  посвятить  сегодняшний  свободный
вечер слежке за Лизой Деевой. Сколько раз она  говорила  Атосу,  что  пора
этим заняться, но он все отнекивался, уверяя, что пока  не  время,  что  с
самого начала, когда они затевали эту операцию,  они  не  рассчитывали  на
помощь невидимки, и Слон с Вадиком не прекращают вполне сносную слежку  за
вдовушкой. А пускать на такие элементарные дела Марусю, которая за полчаса
работы может приносить сотни тысяч - крайне непрактично. Если будет нужно,
они непременно попросят ее о помощи, но пока в этом необходимости нет...
     Может быть, и нет, но Маша соскучилась  по  "тонкой"  работе,  когда,
находясь в одной квартире с хозяевами,  только  скользя  между  ними,  она
ухитрялась сутками ничем себя не выдать. А ведь надо  было  как-то  спать,
есть, справлять естественные надобности. Бедняга  Штирлиц  поседел  бы  от
такой задачи.
     ...Вот и знакомая дверь. Маша  нажала  кнопку  звонка  и,  дождавшись
шагов (ура! дома!), поднялась на несколько  ступенек  вверх  по  лестнице,
сняла кроссовки и сунула их в  сумку,  а  достала  оттуда  подобранную  по
дороге консервную банку, которую приготовилась бросить вниз, в  лестничный
пролет. Что она и сделала в тот момент, когда Лиза  открыла.  Оглядевшись,
укутанная в шелковое японское кимоно,  фиолетовое  с  золотым  огнедышащим
драконом, Лиза шагнула от двери и заглянула вниз, в пролет: что гремело? И
этого было достаточно, чтобы Маша скользнула в квартиру.
     В спальне играла мягкая музыка - как бы делясь друг  с  другом  самым
сокровенным,  вели  неспешный  диалог  саксофон  и   гитара;   на   экране
телевизора,  подключенного  к  видеоплейеру,  мерцали  плавные  сумеречные
блики. Лиза сбросила кимоно и принялась за,  похоже,  прерванную  звонком,
гимнастику. Маша уже не в первый раз залюбовалась линиями ее тела.  Она  и
раньше ловила себя на том, что красивое женское тело впечатляет ее больше,
чем мужское, но не видела в этом патологии: она  ведь  не  испытывала  при
этом влечения, наслаждалась чисто эстетически.
     Невольно она принялась сравнивать Лизу с собой. Фигура  у  той  была,
конечно, более женственна: бедра шире, а талия - тоньше. Ноги  -  длинные,
ровные и красивые; но ногами могла похвастаться и Маша. Грудь, хоть  и  не
вздымалась так бойко, как у Маши, зато  сохраняла  правильные  сферические
формы, была больше, чем у  Маши  и  приковывала  взгляд  крупными  темными
сосками.
     Закончив занятия и приняв душ, Лиза вновь  накинула  кимоно,  присела
возле огромного зеркала  и  принялась  за  макияж.  "Вот  и  еще  одно  ее
преимущество, - подумала Маша,  инстинктивно  пытаясь  запомнить  названия
всех этих ослепительно красивых коробочек и флакончиков, -  никогда  я  не
научусь пользоваться косметикой так, как она... Да, но у меня есть то, что
перевешивает все ее достоинства - моя молодость, - успокоила  она  себя  и
тут  же  укорила:  что  за  натура,  почему  это  в  любой  женщине  нужно
обязательно видеть соперницу? Нам ведь с ней делить нечего".
     Один из париков, покоящихся на болванках вдоль края зеркала, черный и
густой, с короткой стрижкой,  что-то  напомнил  Маше,  но  она  не  успела
собраться с мыслями, потому что часы пробили  шесть,  и  тут  же  раздался
звонок в дверь. "Кто это у нас  такой  пунктуальный?  -  подумала  Маша  с
неприязнью. - Хорошо, если  это  -  ее  фотограф.  А  если  не  он?  Лучше
спрятаться заранее". И она юркнула под обширную кровать четы Деевых, где в
свое время ей пришлось коротать пару, надо заметить, спокойных ночей.
     - О, какие цветы! Ты как всегда на  высоте,  милый,  -  услышала  она
приближающийся голос Лизы. Вот скрипнула дверь  спальни.  Они  уже  здесь,
догадалась Маша,  и  тут  сердце  ее  заколотилось  так  бешено,  что  она
схватилась за грудь, словно не давая ему вырваться наружу:  в  ответ  Лизе
прозвучал голос... АТОСА(!!!):
     - Весь Питер объехал, чтобы найти самый лучший букет.
     - Очень, очень мило с твоей стороны. Ну, что ты встал,  как  истукан?
Раздевайся. - И Маша увидела, как на пол к их ногам упало сначала  кимоно,
а затем - одежда Атоса (час назад она видела, как  он  одевал  все  это!).
Она, чтобы не закричать от отчаяния и стыда, что есть силы впилась  зубами
себе в руку.
     - Что-то нечастым гостем стал ты у меня, - продолжала Лиза нежно и  в
то же время - недобро, - ты бы  и  сегодня  не  появился,  если  бы  я  не
позвонила. Так?
     - За два месяца мы сделали десять миллионов.  Думаешь,  у  меня  есть
свободное время?..
     - Не трепыхайся, Киса, перебила его Лиза, я  все  прекрасно  понимаю.
Как наша Маруся?
     - Она все делает как надо.
     - И в постели?
     - Мне обязательно ЭТО  нужно  обсуждать  С  ТОБОЙ?  В  конце  концов,
Шахиня, не я все это придумал.
     - Куда уж тебе, Киса. Точно, это Я придумала. Только  ты  должен  был
влюбить  в  себя  девчонку,  а  не  наоборот.  Вот,  что  ты  лежишь,  как
деревянный? Люби меня. Делай хоть что-нибудь. Делай! - угрожающе повторила
она. И он принялся ДЕЛАТЬ. Да так, что кровать чуть не прыгала по комнате,
Лиза то блаженно стонала, то кричала во весь голос, а  Маша,  забившись  в
угол, ревела навзрыд и до крови кусала руки. Ей  казалось,  она  сходит  с
ума. В то же время в единое четкое знание ПРАВДЫ соединилось в ее сознании
множество фактов и неясностей - и почему  Атос  не  давал  ей  следить  за
Лизой, и - кто подходил к нему в ресторане, и - кто заглядывал в ванную во
время ее приступа дурноты...
     Наконец, они затихли, и Маша услышала томный лизин голос:
     - Вот это ты умеешь, Киса. Тут ты - Бог.
     - Паршиво у меня на душе...
     - Видно, ты и вправду влюбился в эту дурочку.
     - Она совсем не дурочка.
     - Нужно быть полной идиоткой, чтобы поверить в эту нашу сказочку  про
благотворительность. Киса - Робин Гуд!.. Умора!
     - Она просто добрая. Вот и верит в чужую доброту... Я ведь ее немного
знал раньше.
     - И еще большей идиоткой нужно быть, чтобы поверить в то,  что  ты  -
двадцатилетний сопляк - главарь банды.
     - Она меня любит.
     - Да, тут ты хорошо поработал. Но вот обратная картина мне  вовсе  не
нравится. Только не  думай,  что  я  ревную.  Если  ты  не  будешь  к  ней
равнодушен, тебе потом будет сложно убрать ее.
     - Разве это обязательно?
     - А тебе сильно хочется иметь врага-невидимку?  Ты,  наверное,  плохо
представляешь, на что способна обманутая женщина. Даже обыкновенная.
     - Шахиня, давай отпустим ее с Богом. Сейчас. Ну, я прошу.
     - Сейчас?! Пять миллионов ты роздал или пустил в оборот, так?
     - Да.
     - Значит, осталось у нас с тобой - столько же.  От  Деева  и  то  мне
больше перешло. Пять  миллионов,  Кисонька,  это  -  слезы.  Что-то  около
двухсот тысяч долларов. Разве вы банки грабили? Вы брали КАССЫ в банках, а
это - не одно и то же. Вот когда наша Маруся доберется до  золотого  фонда
или хотя бы до сокровищ Эрмитажа, тогда я, может, успокоюсь. И тогда-то ты
и уберешь ее. Понял?
     - Да. Слушай, Шахиня, а я-то тебе зачем?
     -  А  мне  нравятся  вот  такие  крепенькие  мальчики.  Как   грибки.
Груздочки. На базаре такими бабки торгуют. Кстати, бабки-то где?
     - В машине.
     - Ох, кретин. Быстро сюда их!
     Атос спрыгнул  на  пол  и  стал  торопливо  натягивать  одежду.  Маша
чувствовала, как ее отчаяние превращается в ярость. Атос оделся и вышел из
спальни, в этот миг Маша выкатилась из-под кровати, догнала его у  входной
двери и позвала тихо:
     - Ки-са! - впервые она назвала его так. Он замер, медленно  обернулся
и краска отхлынула от его  щек.  Она  стояла  перед  ним  растрепанная,  с
красными от слез глазами.
     - Больше ты - не Атос. Ты - Киса.
     - Я тебе все... - начал он хрипло, но осекся. - Я...
     - С кем ты там?! - крикнула из спальни Лиза, но ответа не дождалась.
     - Не надо. Не надо  ничего  объяснять,  -  зловеще  произнесла  Маша,
отступая на шаг. - Я теперь все понимаю. И я тоже теперь не Маруся.  И  не
Маша, и не Мери. Я теперь - МАРИЯ. Мария - Королева Полтергейста! - И она,
глядя в его глаза, лишь часть энергии направила в  привычное  русло.  Боль
тупо ударила ей в надбровные дуги, и глаза Леши Кислицина  расширились  от
ужаса.
     Первое, что она сделала - выдернула из  замочной  скважины  массивный
ключ и сунула его в карман. С криком "она здесь!", Киса влетел  обратно  в
спальню.
     - Кто? - встрепенулась Лиза, и тут же  все  поняла,  увидев,  как  ее
симпатичный, небольшой, овальной формы аквариум  с  одной  золотой  рыбкой
поднялся в воздух и  стремительно  помчался  в  ее  сторону.  Лиза  успела
отклониться, и он, ударившись  о  стену,  разлетелся  вдребезги.  Рыбка  в
агонии забилась на простынях. Теперь в воздух взмыл видеоплейер и  полетел
в голову Кисы. Но и тот сумел увернуться,  и  японский  аппарат  въехал  в
большое сияющее зеркало, осыпавшееся на ковер грудой алмазных осколков.
     И тут же из вазы выпорхнул букет - те  самые  розы,  которые  сегодня
Атос дарил сидящей в его автомобиле Маше; описав в воздухе сложную фигуру,
букет подлетел к Кисе и принялся  размеренно  и  смачно  хлестать  его  по
физиономии. А он, морщась и вытянув перед собой руки, ловил  воздух  возле
букета. В этот момент, получившая небольшую передышку Лиза соскользнула  с
кровати на пол - прямо на стекла босыми ступнями - подскочила к  мебельной
стенке, сунула куда-то руку и выдернула ее  уже  с  маленьким  пистолетом.
(Муж и жена -  одна  сатана.)  "Трах!  Трах!"  -  оглушительно  прогремели
выстрелы в сторону дерущегося букета,  и  буквально  перед  носом  у  Маши
просвистели пули.
     Она бросила  цветы  и  моментально  оценила  обстановку:  Лиза  будет
обстреливать  пространство  вокруг  любого   самопроизвольно   движущегося
предмета, и рано или поздно в нее попадет. Можно,  конечно,  затаиться,  а
потом неожиданно всадить ей в горло острый предмет, но  до  такой  степени
озлобления она пока не дошла. (Это случится позже.)
     Газ! Она выдернула баллончик и, сунув его  в  лицо  Лизе,  нажала  на
клавишу. Но он  лишь  коротко  пшикнул  и  смолк.  Пусто!  Что-то  она  не
рассчитала. А Лиза уже палила перед собой. Маша  бросила  баллончик  и  на
цыпочках побежала к входной двери.  Словно  угадав  ее  намерения,  Шахиня
крикнула:
     - Киса, дверь! Не выпускай ее!
     Тот метнулся в коридор, но было поздно: дверь уже отворялась.
     - Ложись, крикнула Лиза  Кисе,  который  теперь  загораживал  от  нее
дверной проем. И когда тот упал на  пол,  сделала  несколько  выстрелов  в
открытую дверь. Но по ее команде упала и Маша, и пули  просвистели  у  нее
над головой. Она кубарем скатилась  по  лестнице,  вылетела  из  подъезда,
прыгнула в машину Кисы (благо, он давно подарил ей дубликаты ключей) и, со
скрежетом вырулив со двора, помчалась прочь от этого места, где впервые  в
жизни она узнала цену предательству и унижению.
     Слезы застилали ей глаза, и она почти не видела  дороги.  Однако,  не
замедляя скорости на  поворотах  и  останавливаясь  далеко  не  на  каждом
светофоре, нарушив, наверное, все известные правила движения, чудом никого
не сбив и не  подхватив  ГАИшного  "хвоста",  она  оказалась  на  какой-то
окраине и, не вписавшись в поворот, вылетела на обочину.
     Промчавшись метров пятнадцать от дороги  по  пустырю,  она,  наконец,
остановилась и хорошенько проплакалась. Мало-помалу,  омывавшее  ее  грудь
горячими волнами отчаяние, затвердело  и  превратилось  в  жесткую  корку,
намертво сковавшую сердце. Она еще не осознала перемены в себе.  Но  глаза
ее высохли. И она трезво прикинула в уме: оставаться тут, в этой машине  -
опасно. Возвращаться домой - тем более.  "Деньги  лишними  не  бывают",  -
вспомнила она фразу, оброненную как-то Атосом и повторенную в тот же  день
отцом.
     Она вышла  из  машины,  открыла  багажник,  а  за  ним,  набрав  код,
бронированную крышку встроенного сейфа и с трудом  извлекла  оттуда  точно
такой же чемодан, какой Копченый заносил  в  ресторан.  Она  открыла  его.
Здесь на  кейсы  места  не  тратилось:  все  было  плотно  забито  пачками
новеньких сторублевок. Она сунула одну пачку в карман, закрыла чемодан  и,
с трудом волоча его, двинулась в сторону магистрали.
     Сигналя  рукой  проезжающим  машинам,  она  стояла   на   обочине   и
сосредоточенно обдумывала все то, что  с  нею  произошло.  Вдруг  в  сумке
заверещал передатчик. Вынув  его,  Маша  размахнулась-было,  но,  подумав,
просто отключила и сунула обратно. Вскоре ее - потрепанную, но симпатичную
девочку с огромным чемоданом и мрачноватым  выражением  лица,  -  подобрал
веселый конопатый дядька на белом "Москвиче".
     - Из дома что ли сбежала? - поинтересовался он.
     - Да, - буркнула она и надолго замолчала.
     Конопатый мужик что-то не переставая болтал, а она,  сидя  на  заднем
сидении и держась за ручку чемодана, все думала и  думала.  И  становилась
все мрачнее. И кулаки ее сжались сами собой.
     - Уничтожу! - неожиданно сказала она вслух.
     - Что? - переспросил дядька.
     -  Ничего,  -  огрызнулась  она  и,  сунув  ему  хрустящую   сотенку,
скомандовала: - К гостинице "Центральная".
     - А поселят? - усомнился дядька, с удовольствием засовывая бумажку  в
карман. Но симпатичная мрачноватая девочка не удостоила его ответом.

                                  МАРИЯ

                                    1

     - Кажется, мы сможем немного отдохнуть, - усмехнулась Лиза, поднося к
губам  бокал  шерри,  и  впервые  за  последнее  время  голос  ее  был  не
железно-повелительным, а, как раньше, по-кошачьи мягким.
     Они  сидели  в  плетеных  креслах  на  открытой  веранде   ялтинского
ресторанчика "Люкс", и кремовые лучи из-под шелкового  абажура  настольной
лампы выхватывали их лица из полутьмы.
     Атос-Киса не пожелал принять эту перемену в тоне госпожи, как дар, и,
оставаясь, как и все это время, почтительным рабом, ответил  с  интонацией
нейтральной:
     - Ничто не мешало нам отдохнуть и раньше.
     То, что дар ее отвергнут, Шахиню слегка задело,  и  она  заметила  со
злой иронией:
     - Кто это у нас стал такой смелый? Неужели наш Киса? Тот самый  Киса,
который с выпученными от страха глазами метался  по  Питеру  и  готов  был
голым в Африку  бежать,  лишь  бы  не  встретиться  со  своей  мстительной
девкой?..
     - Я и не говорю, что не боюсь. Наоборот, я и сейчас  боюсь.  Если  бы
она захотела, она бы давно разделалась с нами. И когда мы брали контору, и
когда выбирались из Питера, да когда угодно. А она нигде  не  мешала  нам.
Так почему ты именно сейчас почувствовала себя в безопасности?
     - Почувствовала, и все.  Слишком  долго  ничего  не  происходит.  Она
оставила нас в покое. А раньше мне все время казалось,  что  она  стоит  у
меня за спиной.
     - А мне и сейчас так кажется.
     - Нервы, Киса, нервы. И - нечистая совесть. Ты ведь сам сказал,  если
бы она захотела, она бы уже давно нас достала.
     С минуту они сидели в  тишине,  и  вдруг  Атос  поднял  припухшие  от
бессонницы глаза и, устремив их в пустоту над  головой  Лизы,  медленно  и
отчетливо произнес:
     - Мария, если ты здесь, дай знать о себе. Казни или милуй, только  не
молчи, не мучай неизвестностью. Сделай что-нибудь. Пожалуйста.
     И вновь  -  напряженная  тишина.  И  губ  Шахини  уже  коснулась-было
презрительно-торжествующая  улыбка,  когда  раздался  легкий   щелчок,   и
воцарилась тьма.
     Шахиня нащупала кнопку выключателя, и лампа вспыхнула снова.  Но  тут
же кнопка плавно утопилась в подставку, и свет погас опять.
     - Официант! - чужим, сиплым голосом крикнула Лиза, - эй!
     Официант подошел.
     - Что это у вас со светом?
     - Одну минуту. - Он нажал на выключатель, и лампа осветила искаженное
ужасом лицо Лизы.
     Но вот кнопка поползла вниз, щелчок, и снова сидящих укутала темнота.
     - Прошу прощения, - вскинул  брови  официант,  -  по-видимому,  лампа
неисправна. Перейдете за другой стол?
     - Нет, - ответил Атос. - Мы как раз собирались посидеть без света.  -
И в голосе его слышались одновременно обреченность и торжество.
     - Подожди, - остановила Лиза собравшегося уйти официанта.
     - Ты видел сегодня девчонку в старых джинсах и свитере?
     - Которая пришла с вами?
     - С нами?.. Ах, да. И где она сейчас?
     - Не знаю. Вам виднее. А в чем дело?
     - Да, ни в чем. Гуляй.
     Шахиня повернулась к Атосу:
     - Почему же она ничего не сделала раньше?
     - Не хотела, - усмехнулся Атос.
     - А ты-то чему радуешься? Ведь ей нас убить - раз плюнуть. Эй, ты!  -
зло крикнула она в темноту ялтинской ночи, - чего тебе  надо?  Кису?  -  и
продолжала уже спокойно: - Так забирай его. Я тебе его дарю. Добра-то...
     Маша молча сидела на перилах веранды, и тихие слезы  катились  по  ее
щекам. Если бы она знала сама, чего она хочет. Если бы знала!
     - И Кису тебе не надо, - улыбнулась криво Шахиня. - Правильно. На кой
он тебе? Трусливый, жадный, подлый. Он меня вот ненавидит, а спит со мной;
потому что боится. Тебя он любил и предал... Это мне он нужен, потому  что
я - такая же. А тебе он - ни к чему.
     - Прекрати, Лиза, - тихо сказал Атос, а затем повторил, но уже громче
и - с угрозой в голосе: - Прекрати. Или я тебя убью.
     Маша перемахнула через перила - прямо на газон, шагнула к краю дороги
и, утерев щеки ладонью, стала ловить такси.
     - Не убьешь, Кисонька, струсишь,  -  уверенно  парировала  Шахиня.  -
Потому что ты - слизняк. Во всем. Кроме, правда, постели, надо отдать тебе
должное.
     Атос схватил со столика нож и замахнулся.
     - Ну, давай, давай, ударь! Покажи ей, что ты еще умеешь.
     Атос разжал ладонь. Нож выпал. Атос встал  и,  рванув  в  сердцах  за
край, опрокинул стол. И решительно направился к выходу.
     Сидящие на веранде и даже в зале тянули шеи, чтобы разглядеть, откуда
этот грохот и звон бьющейся посуды. Он стоял и в ушах Атоса. Но еще звонче
- несущийся вдогонку победный смех Шахини.
     Маша всего этого не видела и не слышала.  Она  уже  ехала  в  сторону
своего очередного временного жилища (сколько она их сменила!)  и  пыталась
сосредоточиться, чтобы объяснить хотя бы самой себе, зачем она  преследует
Лизу и Атоса, чего ей от них надо.
     Сначала, еще в  Питере,  наблюдая  их  поспешное  бегство  (во  время
которого  они  не  забыли-таки  прихватить  с  собой  не  только  деевские
сбережения, но и содержимое сейфа кисиной банды), она  была  уверена,  что
собирается расправиться с ними и просто  ждет  момент  поудачнее.  Моменты
случались, а она почему-то медлила. И ей стало казаться, что их смерти  не
дадут ей искомого удовлетворения, а получит она его лишь превратив в ад их
жизни, изредка обнаруживая свое присутствие,  постоянно  подтверждая  свой
неусыпный над ними контроль и время от времени совершая поступки,  которые
приводили бы их в отчаяние. Но вскоре она поняла, что и это  почему-то  ей
неинтересно. И она наблюдала.
     Наблюдала их странный союз ненавидящих друг друга людей. Наблюдала их
мрачное веселье в кабаках.  Наблюдала  их  брезгливую  любовь  в  постелях
гостиничных номеров (ей просто некуда было деться). Наблюдала.
     ...Перед сном она впервые за много дней  открыла  "Трех  мушкетеров",
книгу, которую словно талисман, всюду таскала с собой. Но, наткнувшись  на
имя "Атос", захлопнула ее и, протянув руку к торшеру, выключила свет.
     - ...Эй, милая, а кто за все это платить  будет?  -  спросил  пожилой
краснолицый мужчина в черном костюме и белоснежной рубашке, указывая рукой
на перевернутый стол. - Вашего кавалера мы остановить не успели.
     Лиза не была бы Шахиней, если бы не умела  извлечь  выгоду  из  самой
невыгодной ситуации.
     - А он тут и не при чем, -  заявила  она.  -  Это  девчонка  какая-то
сделала. Нечего в кабак кого попало пускать.
     - Она врет, шеф,  -  вмешался  стоящий  рядом  с  краснолицым  рослый
смуглый парень. -  Девчонка  пришла  с  ними.  Я  сам  видел.  Только  она
почему-то не с ними сидела, а вот тут - на перилах. А потом спрыгнула и  к
Червонцу в тачку села. А стол парень уже после того перевернул.
     На это-то Лиза и надеялась. У нее загорелись глаза:
     - Стоп, стоп. Сколько я вам  должна;  за  все?  -  обратилась  она  к
пожилому, а парню бросила:  -  А  ты  не  уходи,  дело  есть.  -  И  снова
повернулась к краснолицему: - Ну?!
     Тот, ни мало не смутившись, назвал баснословную сумму, такую,  словно
не столик был перевернут, а обвалилась к чертовой матери вся  веранда.  Но
Лиза не спорила, а тут же сунула ему деньги - раза в два  больше,  чем  он
требовал, сопроводив этот жест фразой сквозь  зубы:  Исчезни;  чтобы  духу
твоего здесь не было". Что тот с удовольствием и предпринял.
     Столик был водворен на место, она и рослый парень  сели  друг  против
друга и между ними завязался разговор.
     - Значит, ты знаешь таксиста, с которым уехала девчонка?
     - Может, сперва познакомимся? - парень с  удовольствием  ощупывал  ее
взглядом.
     - Познакомимся. - Она перехватила его взгляд. - И очень даже  близко.
Только не сейчас. Ты можешь быстро найти этого таксиста?
     - Это будет дорого стоить.
     - Узнаешь у него, куда он увез девчонку и найдешь ее. За  это  -  две
штуки. Одна - сейчас, одна - когда сделаешь. Согласен?
     - По рукам. Но плюс к тому - близко познакомиться.
     - Вот мой телефон в номере, - говорила она,  рисуя  цифры  на  клочке
бумаги, - так  зовут  девчонку,  -  продолжала  она  писать,  -  приезжая;
возможно, остановилась в гостинице, может быть, даже под своим  именем.  А
вот  деньги,  -  она  полезла  в  сумочку  и  отдала  перевязанную   пачку
четвертных. - Сделаешь - звони, получишь остальные. Только быстрее.
     - Я позвоню через час. - Он поднялся и шагнул в  сторону  выхода.  Но
Лиза остановила его. Будучи хорошей физиономисткой, она  успела  в  момент
передачи денег разглядеть алчный блеск в его глазах.
     Он остановился:
     - Ну, что еще?
     - Получишь  столько  же,  если  найдешь  человека,  который  девчонку
УБЕРЕТ.
     Он замешкался, потом сел обратно в кресло, и они  обменялись  долгими
испытующими взглядами.
     - Ладно, - сказал он. - Сколько ты платишь? Если подойдет,  я  и  сам
возьмусь.
     Лиза не склонна была торговаться и решила бить наверняка.
     - Пятьдесят.
     - Мы будем работать вдвоем. Пятьдесят на два - выходит сто.
     "Сто тысяч за сопливую девчонку!"  -  возмутилась  Лиза  в  душе,  но
ковать железо следовало пока горячо.
     - Интересная у тебя арифметика, - покачала  она  головой,  -  а  если
вчетвером, то двести? Но я согласна. Сто так сто.
     - Жди звонка до утра.
     - Но учти, делать  все  нужно  неожиданно.  Никакой  борьбы,  никаких
похищений. Девчонка не простая.
     - Ну-ка, не темни. Чего в ней такого особенного?
     - Вот этого я тебе говорить не буду, - (Лиза опасалась, что, узнав  о
способности Маши становиться невидимой, наемники могут  понять  выгоды  от
такого союзника и вступить с ней в сговор.) - За сто штук я могу позволить
себе такой каприз? А предупреждаю - для вашей же безопасности: делать  все
надо быстро и неожиданно, иначе ничего не выйдет, и бабок тебе не  видать.
Если сделаете все так, как я сказала, получите свои сто  штук  практически
задаром. Если же замешкаетесь, нехорошей смертью можете умереть... И  еще.
- Страх притупился и окончательно уступил место  холодному  расчету.  -  Я
должна иметь возможность  сразу  после  этого  осмотреть  место,  где  она
остановилась.
     - Деньги?
     - Какие у девчонки могут быть  деньги?!  -  испугалась  Лиза.  -  Сам
посуди. Кое-какие бумаги. Нашей семьи касаются. Мы - сестры.
     - А я вот у мамочки - один...
     - Нечего зубы скалить. Поспеши-ка лучше.
     - А зачем торопиться? Червонец ходит строго от кабака, маршрут у него
такой. Так что мне нужно просто сидеть тут и ждать его. С ним,  кстати,  и
работать будем.
     - Может мне сразу с вами поехать? Хотя нет, кто вас знает, сколько вы
ее искать будете, сколько дело  делать...  Ладно,  сиди  тут,  жди  своего
Червонца. А я пошла спать. Найдете,  позвонишь,  скажешь,  куда,  я  сразу
подъеду (в первый  же  день  в  Ялте  они  с  Кисой  купили  для  прогулок
потрепанный "Жигуленок"). Ясно?
     - Жди звонка.
     - У тебя паспорт с собой?
     - Да. А это еще зачем?
     - Дай-ка его мне - на всякий случай.
     Он поколебался, но, решив, что ничего рискованного в этом нет, достал
паспорт из внутреннего кармана кожаного пиджака и подал его Лизе.
     - Ну, все. - Она поднялась и заглянула в  паспорт.  -  Успехов  тебе,
Станислав Константинович Белый.
     - Можно просто - Стас.
     - Очень мило. Спокойной ночи, Стасик, - Лиза поднялась  и,  покачивая
уникальными бедрами, двинулась к выходу.

                                    2

     - Да с какой стати ты собрался сразу звонить этой бабе?!  -  Червонец
говорил тихо, но презрению и возмущению в его голосе не было границ.
     Он и Стас стояли в фойе жилого корпуса пансионата "Жемчужная лагуна",
слегка шокированные тем, что девчонка  действительно  записана  под  своим
именем.
     - Я же объяснял: она  приезжает,  мы  делаем  свое  дело,  зовем  ее,
получаем бабки и исчезаем...
     - Белый, я дело говорю. Сначала девчонку тряхнуть надо. Может, и  без
мокрого обойдемся, а получим еще больше. Гадом  буду,  у  нее  деньги  или
золото. А то с какой бы стати нам за нее по полтиннику отваливали?
     - Там какие-то семейные веревки.
     - А ты и поверил?
     - С девчонкой что-то не то, я же  говорил,  все  нужно  делать  очень
быстро, иначе - облом.
     - Это кто тебе сказал?
     Стас убедился, что  все  его  доводы  выглядят  несерьезно,  и  решил
дискуссию прекратить:
     - Вот что, Червонец. Если ты мокрухи испугался, вали отсюда.
     Но и тот, почуяв, что разговорами ничего не добиться, сменил тактику:
     - Да ладно ты, Белый, не заводись. Мое дело - предложить, твое  -  не
согласиться. Хозяин-барин...
     - Тогда я звоню, - Стас двинулся-было к телефону  администратора,  но
Червонец схватил его за рукав и зашептал в ухо:
     - Погодь, Белый, мы тут и так засветились, иди на улицу  из  автомата
позвони.
     Не заметив подвоха, Стас кивнул и пошел к выходу. Но только дверь  за
ним закрылась, Червонец дернулся к лифту.
     Седьмой этаж. Четные номера - по одной стороне, нечетные - по другой.
Вот она: комната - 706.  Червонец  осторожно  повернул  ручку  и  надавил.
Заперто, конечно. Но, чем черт не  шутит:  записалась  же  она  под  своим
именем, могла и дверь не запереть. Ан нет.
     По ковровой дорожке, делающей шаги бесшумными, он  добежал  до  стола
дежурной по этажу. За столом в мягком  кресле  спала  женщина  лет  сорока
пяти.  Червонец  осторожно  вытянул  верхний  ящик  стола.  В  пластине  с
пронумерованными отверстиями ключа от  семьсот  шестой  не  было.  Значит,
девчонка на месте. Он метнулся к открытому окну и выглянул. До балкона  ее
номера - рукой подать: третья дверь по коридору, третья дверь балкона.  Но
добраться - невозможно. Стоп! Балконы длинные -  общие  для  двух  комнат,
только перегородками разделены. Значит, на  балкон  семьсот  шестой  можно
перелезть из семьсот восьмой. А от нее - ключ на месте! Он быстро вернулся
к столу дежурной,  осторожно  вытянул  ключ  из  отверстия  и  побежал  по
коридору.
     Входя в комнату, он оглянулся. И  увидел:  из  проема  лифта  вылетел
Стас! Червонец захлопнул дверь, повернул ключ и бросился к балкону.
     ...Положив трубку, Лиза толкнула Кису в бок:
     - Вставай, милый, хватит отдыхать, пора и поработать.
     - Как тебе не надоест? Твоя бы воля, ты бы из постели не вылазила.
     - Вставай, вставай.
     - Отстань.
     - Совсем  я  тебя,  Киса,  избаловала.  То,  что  нормальный  мужчина
называет отдыхом, для тебя - великий труд. А этим  словом,  между  прочим,
иногда называют и что-нибудь другое.  Сегодня,  например,  тебе  предстоит
покрутить баранку.
     Он сел на кровати.
     - Куда едем?
     - Подкатим к  одной  гостинице,  точнее  -  к  пансионату.  Постоишь,
подождешь меня и - назад.
     - А почему ночью? И почему ты не объясняешь мне суть дела? Это как-то
связано... связано С НЕЙ?
     - Много будешь знать, Кисонька, скоро состаришься.  Вставай  быстрее,
да поменьше рассуждай.
     ...Стас, заметив Червонца, бросился к нему, но дверь  захлопнулась  у
него перед носом. Червонец, цепляясь за перила, перелез через  перегородку
и, оказавшись на балконе 706-го номера, вошел в открытую дверь.
     Разметавшись в духоте южной ночи, сбросив одеяло, худенькая девочка в
просторной полосатой пижаме лежала на постели, выхваченная из тьмы  мягким
светом луны.
     Червонец, поглядывая в  ее  сторону,  принялся  методично  обыскивать
комнату: в столе - пусто, под кроватью - ничего, в сумке - обычная женская
мелочь, несколько  пачек  сторублевок  (Червонец  растолкал  их  по  своим
карманам),  какая-то  необычная  телефонная  трубка...  В  шкафу...  Дверь
платяного шкафа скрипнула, и Маша, проснувшись, увидела спину  незнакомого
человека, копающегося в ящиках.
     В этот миг за дверью раздался очень тихий стук.  Червонец  кинулся  к
двери и так же тихо спросил:
     - Белый?
     Из-за двери ответили еще тише:
     - Да. Открой, Червонец.
     - Сначала  обыщу  комнату,  потом,  если  не  найду  ничего,  потрясу
девчонку, а уж потом - делай что хочешь. А пока - стой под дверью и жди.
     - Она спит?
     - Да, -  ответил  Червонец,  но  тут  в  комнате  вспыхнул  свет,  он
обернулся и  увидел,  что  девчонка  сидит  на  постели  и  во  все  глаза
рассматривает его. Он приложил палец к губам. Она кивнула  и,  дотянувшись
до стула с одеждой, принялась натягивать ее прямо поверх пижамы.  Червонец
усмехнулся про себя: "Никто тебя  насиловать  не  собирается".  Тут  из-за
двери снова раздался тихий голос Стаса:
     - Червонец, убей ее. Убей, пока не проснулась.  Увидишь,  твоя  затея
плохо кончится. Убей ее сразу, как договаривались...
     - Стой и молчи! - рявкнул Червонец во весь голос.  И,  обернувшись  к
девчонке, сказал:
     - Слышала? Нам хорошо заплатят, если мы тебя убьем. Но я решил, что и
пальцем тебя не трону, если ты сама мне все отдашь.
     - Что? - Маша сунула ступни в кроссовки. Напрасно Червонец думал, что
она одевается из страха. Напротив, она  почти  не  испугалась,  а  холодно
прикинула: если придется становиться для этого типа невидимой, есть  смысл
сначала одеться. -  Что  я  должна  отдать?  -  повторила  она,  натягивая
латаный-перелатанный свитер.
     -  Не  знаю.  Но  так  просто  людей  не  убивают.  Или  деньги,  или
драгоценности. Лучше отдай сама. Ведь если я ничего не найду, я точно убью
тебя; должен же я хоть что-то на тебе заработать.
     При всем желании Маша не могла бы отдать ему деньги, чемодан  с  ними
она втиснула в ячейку аэропортовской автоматической камеры хранения; но  и
желания такого у нее появиться не могло:  она  уже  оценила  обстановку  и
поняла, что без особого труда сумеет избежать неприятностей.
     "Значит, эти люди наняты кем-то,  чтобы  убить  меня.  Кем?  Конечно,
Шахиней. И Атосом? Нет, не может быть, он здесь ни при чем".
     Червонец приблизился к ней:
     - Ну что, будем говорить, или дяденька сделает тебе больно?..
     Он протянул руку, намереваясь сдавить ей горло, но  она  отпрянула  -
ровно на столько, чтобы шершавые  клещи  его  пальцев  не  достали  ее.  И
исчезла.
     Червонец тряхнул головой и уставился на то место, где  она,  держа  в
руках сумку и поджав колени к подбородку, сидела  только  что.  Но  увидел
только, как неестественно, сама  собой  шевелится  постель:  образуются  и
распрямляются вмятины. Затем он увидел, как открылась балконная дверь... И
на удивление быстро сообразил, в чем, приблизительно, дело.
     - Белый! - закричал он взволнованно, подскочив к двери комнаты.
     - Что там у тебя?!
     - Встречай ее возле семьсот восьмой. Она умеет становиться невидимой.
Убей ее сразу, пока видишь.
     А сам бросился к двери балкона и запер ее изнутри, чтобы невидимка не
мог вернуться.
     Маша не слышала этого их короткого разговора.  Потому,  пройдя  через
соседнюю комнату (сумку она повесила на шею, чтобы  руки  при  лазании  по
балкону были свободны),  она  совершенно  безбоязненно  повернула  ключ  и
шагнула в коридор... Нож, направленный  ей  прямо  в  сердце,  вонзился  в
покоящихся в сумке "Трех мушкетеров" и, пробив лишь  обложку  и  несколько
десятков страниц, даже не оцарапал ее.  Но  она  испугалась  и  закричала.
Белый, чертыхнувшись, выдернул нож и замахнулся для нового, на этот раз  -
убийственного удара... И вдруг обнаружил, что наносить его некому.
     Он замешкался лишь на миг, в голове его мелькнули слова Червонца "она
умеет становиться невидимой", и он изо всех сил ударил ножом в  то  место,
где только что  была  девчонка.  Свободно  пройдя  через  пустоту,  лезвие
намертво застряло в косяке двери.
     А Маша, добежав до площадки, влетела в  лифт,  который,  на  счастье,
после Белого так и остался на седьмом этаже. Она нажала кнопку, и лишь тут
ужас обуял ее. Она пыталась унять нервную дрожь, но тело не  слушалось,  и
зубы стучали сами собой. Она вынула из сумки порезанную  книгу  и  сначала
поцеловала  ее,  а  потом,  листая  испорченные  страницы,   заплакала   и
засмеялась одновременно. Ее спасли "Три мушкетера". И Атос - среди них.
     В фойе  она  чуть  нос  к  носу  не  столкнулась  с  Шахиней.  И,  не
задумываясь, набросилась на нее. С наслаждением и остервенением  принялась
она рвать на Лизе одежду. Та  попыталась  увернуться,  но  нет,  наверное,
занятия менее благодарного, чем игра в кошки-мышки с невидимкой.
     Великолепное вечернее платье Шахини было изодрано в клочья, и, к тому
моменту,  когда  в  фойе   вбежал   вызванный   дежурным   администратором
милиционер, она, лохматая,  с  исцарапанными  плечами  и  лицом,  рыча  от
бессильной ярости, дикой кошкой металась от стены к стене почти совершенно
голая.
     А Маша, выйдя на улицу, увидела стоящий перед входом "Жигуленок".  За
рулем - Атос! "Он! Все-таки он!"  -  мысль  эта  занозой  вонзилась  ей  в
сердце. Но она заставила себя не чувствовать боль и двинулась к машине.
     Она не знала, что собирается делать, но  тут  на  глаза  ей  попались
прислоненные к оградке  газона  возле  урны  орудия  дворника  -  метла  и
железный совок с длинной рукоятью. Она схватила совок  и,  поравнявшись  с
машиной, ударила им по стеклу задней дверцы. Стекло  вылетело  со  звоном.
Она ударила еще раз и выбила стекло передней дверцы.
     - Маша, постой, Маша! - закричал Атос. И этот голос еще глубже вогнал
занозу в ее душу. Стремясь убежать  от  боли,  она  кинулась  прочь,  безо
всякой цели продолжая сжимать в руке массивную рукоять совка.
     Атос, стараясь не выпустить из виду летящую над  асфальтом  железяку,
повернул ключ зажигания.
     Пробежав  метров  пятьдесят,   она   услышала   приближающийся   звук
двигателя. Она обернулась и что есть силы швырнула совок в лобовое стекло.
Машина резко вильнула влево и въехала в красочную витрину комиссионки.
     Но даже грохот и скрежет не смогли  заставить  Машу-Мери-Марусю-Марию
оглянуться.
     Она бежала прочь. Прочь  от  этого  ненавистного,  подлого,  любимого
голоса. Прочь, чтобы никогда, никогда больше не слышать его.

                                    3

     Домой! К маме! Так окончательно  решила  она,  помотавшись  несколько
дней по гостиничным номерам, где каждый шорох или поскрипывание заставляли
ее покрываться холодной испариной.
     Мысль о встрече со Степаном Рудольфовичем - злым  гением  ее  детства
теперь не только не пугала ее, а напротив - забавляла. Толстый  похотливый
гопник. Уж теперь-то она сумеет заставить его уважать маму.
     "А вообще-то, - думала  она,  пристегнувшись  к  сидению  самолета  и
ожидая взлетного шума в ушах, - вообще-то, сколько бы  не  выпало  на  мою
долю боли и разочарований, все-таки я, наверное, счастливая. Вряд ли  хоть
один из моих бывших одноклассников пережил и сотую долю того, что пережила
я.  Хорошего.  Приключения,  путешествия,  маленькие  веселые   дебоши   в
питерских  кабачках,  любовь...  Любовь?  Так  долго  сдерживаемые   слезы
буквально брызнули из ее глаз. Седой  мужчина  лет  сорока  пяти,  сидящий
напротив (через проход салона) и давно уже с  интересом  поглядывавший  на
юное, но очень выразительное девичье лицо, увидев слезы, наклонился  в  ее
сторону и явно хотел что-то сказать, но Маша схватилась ладонями за виски,
делая вид, что именно взлет  самолета,  который  как  раз  в  этот  момент
отрывался от земли - причина ее мук.
     ...И все-таки не домой отправилась она прежде всего, а к давней своей
подружке - Алке. Но перед тем, как двинуть в город, она решила  наконец-то
переодеться. Прочь постылую "спецодежду"! Тут, в ее родном  городке  можно
не бояться, что кто-то  увидит  тряпки  на  невидимке.  Только  отчим,  да
химичка; но вероятность встречи с последней - минимальна, а от отчима  она
прятаться и не собирается. То есть тут она  впервые  в  свое  удовольствие
сможет пользоваться своими деньгами? Раньше  она  и  не  думала  об  этом,
прочно связывая свою жизнь с Питером. А ведь ей можно  просто  никогда  не
появляться там, в любом же другом месте - она,  самая,  наверное,  богатая
девушка в стране, - в полной безопасности.
     Эх, знали бы грузчики бросая на багажный конвейер толстый  и  тяжелый
кожаный  чемодан,  что  в  нем!  Но  Маша  не  привыкла  беспокоиться   за
сохранность денег, ведь доставались они ей сравнительно легко. Если  же  в
полной мере принять во внимание величину  суммы,  то  можно  сказать,  что
деньги достались ей даром.
     Втиснув чемодан в автоматическую ячейку, она, оглядевшись по сторонам
и убедившись, что за ней никто не наблюдает,  расстегнула  одну  застежку,
отогнула крышку и, вытащив из-под нее несколько пачек сторублевок  (по  10
000 рублей в каждой), сунула их в сумку. И потом только,  установив  шифр,
захлопнула дверцу камеры.
     В автобусе  ее,  неожиданно  для  нее  самой,  охватило  лихорадочное
возбуждение: как-то встретят  ее  Алка,  мама,  старые  знакомые,  прежние
друзья? Изменились ли они? Изменилась ли она? Если да,  то  как,  в  какую
сторону?
     В центре она зашла в коммерческий  магазин  "Фасон"  (раньше  на  его
месте был обыкновенный хозяйственный), почти пустой по причине бешеных цен
и,  под  взглядами  округлившихся  глаз  продавщиц   купила:   итальянское
велюровое вечернее платье салатно-бирюзового оттенка с золотой строчкой на
груди (ц. 4500 р); итальянские же туфельки на каблучке (не очень  высоком,
научиться ходить на шпильках у нее  еще  никогда  не  было  повода)  очень
близкого к платью зеленоватого тона (ц. 950 р.); черную бархатную  чешскую
сумочку, украшенную какими-то камешками (ц. 500 р.); часики (ц.  700  р.);
парфюмерный набор (ц. 400 р.);  комплект  нижнего  белья  (ц.  200  р.)  и
флакончик французских духов (ц. 350 р.). "Боже мой, - думала она при этом,
- как же все это покупают обычные женщины?" Подумала, и  купила  еще  один
флакончик - в подарок маме. И еще один - Алке.
     Она переоделась тут же - за ширмой  и  пошла-было  к  выходу,  но  ее
окликнула продавщица - яркая женщина лет тридцати пяти:
     - Девочка! Позволь дать тебе один совет.
     - Слушаю вас.
     - Во-первых, не мешало бы тебе привести в порядок  свою  голову.  То,
что ты  сейчас  одела  и  то,  что  творится  у  тебя  на  голове  -  вещи
несовместимые. Во-вторых, не сутулься, держи голову выше, ты -  красавица.
Вот и все.
     - Спасибо. Почему вы так добры ко мне?
     - Очень ты необычная покупательница. Да, вот  еще  что:  этот  жуткий
баул, - она показала рукой на сумку, в которую Маша сложила старую одежку,
- можешь пока оставить у меня.
     Маша зашла обратно за ширму, переложила деньги в  бархатную  сумочку,
затем, еще раз поблагодарив продавщицу, обменялась  с  ней  телефонами  и,
отдав ей свое потрепанное барахло, отправилась в салон красоты.
     ...Знакомый  подъезд,  знакомая  лестница  с  деревянными   перилами,
знакомая дверь, знакомая кнопка звонка...  Алка  стояла  на  пороге  точно
такая же, какой ее запомнила Маша. Ничего в ней не изменилось.  Хотя  нет.
Пожалуй, появилась в ее фигуре неяркая,  но  заметная  женственность.  Да,
пожалуй, она даже стала привлекательной. Это при том, что сейчас она - без
макияжа, в растянутом трико и полосатой футболке.
     - Вам кого? - спросила  она,  во  все  глаза  разглядывая  молодую  и
роскошную красотку на своем пороге.
     - Простите, - затеяла игру Маша, - мне правильно сказали  адрес,  тут
ли живет девушка по имени Алла?
     - Да, это я.
     - Очень рада. Мне о вас рассказывали много хорошего.
     - Кто, если не секрет?
     - Помните ли вы девочку, которая до девятого класса училась  с  вами?
Ее звали - Маша.
     - Ах, так это она вас прислала? - оживилась Алка и тут же прозрела: -
Машка, ты?!
     Они обнимались, смеясь и, отступая на шаг, разглядывали друг друга...
Алка покачала головой:
     - Елки! Какая ты!..
     - И ты тоже стала симпатичной.
     - "Тоже", - передразнила Алка, - от скромности  ты  не  погибнешь.  А
вообще-то, правильно: я всегда была пацанкой, пацанкой и осталась. Ну, где
ты, как ты? Где учишься или работаешь?
     - А ты?
     - Я - в политехе, на физмате, представляешь, занесло! А ты, небось, в
ЛГУ?
     - Я - пока отдыхаю.
     Возникшая после этих слов неловкая пауза затянулась, но Алка  вовремя
нашлась:
     - Да что мы тут в дверях стоим? Проходи.
     Алка для приличия поотказывалась от подарочных духов, но  конечно  же
приняла их, и сейчас они обе умирали от удовольствия; Алка - разглядывая и
обнюхивая флакончик, Маша - наблюдая ее ребяческую радость.
     - Знаешь, - призналась она, - а я ведь дома-то еще не была.
     С трудом оторвав взгляд от подарка, Алка уставилась на Машу:
     - Ты что, не с ними приехала?
     - Нет. А почему...
     - Да ведь они за тобой в Ленинград улетели!
     - Куда?
     - В Питер. В среду.
     - Приплыли... - мрачно констатировала Маша. -  Слушай,  у  меня  даже
ключа от квартиры нет.
     - Ну и ладно. У меня поживешь. Куда  они  денутся?  Через  пару  дней
примчатся.
     - Не уверена. Я же сто лет в Питере не  была.  Сейчас  мама,  небось,
всесоюзный розыск затевает, по моргам мечется.
     - А где ты была?
     - Та-ак, - протянула Маша вместо ответа. - Что делать-то?
     - Телеграмму дай.
     Маша на минуту задумалась, потом согласилась:
     - Придется. Но ведь потом, когда  они  домой  примчатся,  начнется...
Отцу-то я записку оставила, что все в  порядке,  чтобы  не  искал,  ему  -
достаточно. А маме-то все объяснять придется.
     - А что объяснять? Где ты была? Откуда у тебя все это? - она  сделала
неопределенный жест рукой.
     - Ой, ну ты-то хоть не приставай, ладно? Я все тебе расскажу,  только
потом. А сейчас я хочу умыться, хочу есть, хочу отдохнуть и так далее.
     - Правда, дура же я! - встрепенулась Алка, - ты же с  дороги.  Иди  в
ванную, а я пока на кухне сварганю что-нибудь. А вообще-то, она  взглянула
на часы, - сейчас мама с Никитой придет, она нас и покормит.
     ...Когда Маша проснулась, было уже девять вечера. Алкина  мама  снова
хлопотала на кухне; в комнате стоял полумрак; за окном шелестели тополя.
     "Как здесь хорошо, - подумала Маша, - даже не ожидала, что  могу  так
соскучиться по своему городишке..."
     В дверь заглянула Алка и, увидев, что глаза Маши открыты, обрадованно
воскликнула:
     - Ну, слава Богу,  проснулась!  А  я  уже  думала,  будить  придется.
Вставай бегом, умывайся и одевайся. Мы идем к моим в общагу.
     - Куда?
     - В общежитие, к моим одногруппникам.
     - Зачем?
     - Пьянствовать. У мальчика одного день рождения.
     - А как на меня смотреть будут, я же чужая?..
     - "Чужая", ну ты скажешь. Да у нас в группе одни мужики.  Для  них  -
симпатичную девчонку привести в компанию - лучший подарок.
     И действительно, Алкины одногруппники выказывали  Маше  такую  бездну
внимания, что она очень скоро стала чувствовать себя,  как  рыба  в  воде.
Правда, где-то в глубине души по своему житейскому опыту она ощущала  себя
много старше всех этих ребят -  своих  одногодок,  но  все-равно  ей  было
приятно. Пили коньяк, водку и  какой-то  плохонький  портвейн.  Закусывали
каким-то  странным  салатом  и  консервами.  Гремела  музыка.  После  часа
брожения, смены кавалеров и собеседников, ситуация  стабилизировалась:  от
Маши уже  не  отходил  плечистый  светловолосый  юноша  по  имени  Сережа,
почувствовавший  ее  к  себе  особую  благосклонность.  Он   действительно
понравился ей. Не настолько, конечно, как казалось ему, но все  же,  когда
он, танцуя, нагло и одновременно застенчиво попытался ее  поцеловать,  она
не отстранилась, только перед глазами ее при  этом  стояло  совсем  другое
лицо.
     Пить таким образом - по-студенчески - большими дозами, мешая  напитки
и практически без закуски, Маша привычки не имела.  Отчего  и  напилась  в
зюзю. Проснувшись среди ночи в Алкиной постели, томясь от  подступавшей  к
горлу дурноты, она тщетно пыталась вспомнить, что же было  потом.  Помнила
только, как Алка и Сережа, поддерживая  с  двух  сторон,  усаживали  ее  в
такси.  Помнила  какие-то  разговоры  по  поводу   того,   что   кончается
спиртное... Но потом оно откуда-то появилось.

                                    4

     - А теперь выкладывай все, - потребовала  Алка,  сев  на  стул  перед
кроватью.
     -  Что  все?  -  лежа  в  постели,  жалобно  спросила  Маша,  мучимая
абстинентным синдромом.
     - Все, Мария, все, - продолжала наседать подруга,  нахохлившись,  как
воробей. - И где ты была, если не в Питере, и чем занималась, и,  главное,
откуда у тебя деньги? Ты хоть помнишь, что ты отчебучила вчера?
     - Нет. А что я отчебучила?
     - Когда стало нечего пить,  парни  решили  скинуться  и  съездить  на
вокзал, там у таксистов можно взять водку по тридцатнику.  Стали  собирать
деньги - выворачивать карманы, у кого пятерка, у  кого  рубль,  у  кого  -
четвертак. И тут ты... - Она прервалась, - Ну что, вспомнила?
     -  Рассказывай,  рассказывай,  ничего  я  не  помню,  -   нетерпеливо
попросила Маша, - хотя что-то  она  вспомнила:  какое-то  щемящее  чувство
жалости и братства, и желание осчастливить...
     - И тут ты начинаешь реветь так, что краска поплыла по всему  лицу  и
говорить: "Ребята, да какие же вы хорошие, как я всех вас люблю. Но как вы
живете? У вас ведь совсем нет денег! Сейчас, сейчас..." И, открыв эту свою
сумочку, начинаешь обходить всю нашу  толпу  и  раздавать  деньги  -  кому
тысячу, кому две, а кому и пять досталось. И ревешь при этом, как белуга.
     Маша представила себе эту безобразную сцену  и  отвернулась  носом  к
стене.
     - А они? - спросила она в подушку.
     - А они смотрят на деньги, ничего понять не могут. То ли протрезвели,
то ли что, но веселье  как-то  притухло.  Ну,  тут  я  ввязалась,  говорю,
ребята, у Маши большое горе, у нее умер  близкий  человек.  А  это  -  она
только что получила наследство. А  ты  уже  спала,  тебя  уже  положили...
Короче деньги все вернули, запихали  обратно  в  сумочку.  Только  полторы
сотни взяли, сгоняли, купили пять бутылок водки.
     - А, вот это помню.
     - Еще бы... Да, а сколько у тебя всего денег было?
     - Какая разница?! Забери их себе.
     - Слушай - Алка наклонилась над ней,  и,  взяв  за  плечи,  повернула
лицом, - как бы много денег у тебя не было, все равно ты не миллионерша...
     - Миллионерша! Да! - Маша вырвалась  и  села  на  постели.  -  Ладно.
Слушай. Я расскажу тебе.
     -  ...Все  сходится,  -  выдержав  паузу  после   Машиного   рассказа
подытожила Алка. - И деньги, и тот случай на химии, над  которым  я  долго
потом ломала голову, и даже фирменная телефонная трубка в твоей сумочке...
     Маша дотянулась до тумбочки, взяла с нее сумочку  и  достала  из  нее
передатчик, который, сама не зная зачем, так  всюду  и  таскала  с  собой.
Наверное, как память. Ведь от тех счастливых  дней,  когда  она  верила  в
АТОСА, у нее осталось только это.
     - Сейчас он отключен, - сказала Маша. - Даже если кто-нибудь  захочет
вызвать меня, он не сможет этого сделать. А включается он вот так, -  и  с
этими словами она вдавила в корпус кнопку. И уставилась на передатчик  как
на  гремучую  змею.  Ее  вызывали!  Тонкий  прерывистый   комариный   писк
сопровождался помаргиванием индикаторного кошачьего глаза.  Словно  боясь,
что трубка сейчас взорвется, Маша осторожно положила  ее  на  тумбочку  и,
отодвинувшись от нее на постели, как можно дальше,  уперлась  лопатками  в
стену.
     - Может быть,  тебя  выслеживают?  -  Шепотом  спросила  Алка,  также
неотрывно глядя на передатчик округлившимися от волнения глазами, -  Может
быть, только ты его включишь, сразу тебя засекут?
     - Значит уже выследили. Ведь радиус его действия - несколько десятков
километров. Значит, вызов идет из нашего города...
     - Странно, что вызывают непрерывно.
     - В комплект  передатчика  входит  диктофон.  Наговариваешь  на  него
текст, подключаешь к  передатчику,  набираешь  код  и  жмешь  на  эту  вот
клавишу, - она показала пальцем, - и туда, куда  тебе  надо,  вызов  будет
идти непрерывно, пока там не нажмут на кнопку "приема".  Тогда  включается
диктофон и запись прокручивается.
     - Это Леша, - догадалась Алка,  -  он  ведь,  наверное,  один  знает,
откуда ты приехала в Питер.
     - Выходит, он тоже здесь?
     - Выходит, так. И он вызывает тебя. Ведь он тебя любит.
     - Любит?! Да ты что?!  Да  он  предал  меня.  Он  даже  пытался  меня
убить...
     - Ты ничего не  поняла.  Он  любит  тебя.  -  С  этими  словами  Алка
привстала со стула, дотянулась до  тумбочки  и,  взяв  передатчик,  нажала
кнопку "приема". Маша соскочила с кровати  и  они  вместе  прижали  уши  к
трубке. Раздался щелчок, и они услышали тихий голос:
     - Здравствуй, Мария. Я почти уверен, что ты никогда не услышишь того,
что я сейчас говорю, и все-таки, здравствуй.  Я  знаю,  ты  считаешь  меня
предателем. Но это не так. Точнее, не совсем так. Я люблю только тебя. Я -
не предатель. Но я - трус. Я - малодушный человек.  Мне  хватает  мужества
только на то, чтобы признаться в его  отсутствии.  И  Лиза  знает  это.  И
знает, что ее-то я как раз и боюсь больше всего на свете. В  банде  я  был
самым  молодым  и  неопытным.  Это  она  затеяла  весь  этот  спектакль  -
специально для тебя. И, конечно же, когда я вдруг стал главарем, меня  все
возненавидели. Стоило ей шевельнуть  пальцем,  и  меня  растерзали  бы  на
куски. И ей доставляло  какое-то  непостижимое  удовольствие  под  страхом
этого заставлять меня ложиться с ней в постель. И чем  противнее  мне  это
было, тем больше нравилось  ей.  Но  я  сумел  бы  с  этим  справиться.  Я
обязательно сумел бы все изменить. Но не сразу.  Мы  бы  сбежали  с  тобой
куда-нибудь. Вместе. А вышло - по отдельности. Когда ты застукала  меня  с
Лизой, тебе могло показаться, что я ловлю тебя, пытаюсь убить. Это не так.
Просто невидимка не воспринимается, как человек,  он  воспринимается,  как
явление, даже как стихийное бедствие, полтергейст. И ты защищаешься, чисто
инстинктивно... И в другой раз, когда Шахиня решила тебя убить,  я  ничего
не знал об этом. Она приказала довезти ее до пансионата и подождать. Вот и
все. Но когда я узнал о том, что она снова покушалась  на  твою  жизнь,  я
плюнул на все и ушел. Точнее - сбежал. Не хочу снова врать тебе. Сбежал  -
самым трусливым образом. Домой. И даже не  взял  ни  копейки.  А  ведь  мы
очистили сейф банды. Копченый, кстати, не  оставит  этого  так  просто.  Я
думал, что застану тебя дома. Куда ты еще могла уехать? Дома у тебя никого
не оказалось. Вот я и сделал эту запись, в надежде,  что  когда-нибудь  ты
все-таки заглянешь в родной городок, и, кто знает, может быть  ты  еще  не
выкинула свой передатчик. Это маловероятно. Даже, пожалуй, невозможно.  Но
я очень хочу, чтобы ты меня услышала. Это как записка в бутылке, брошенная
в океан. У меня есть предчувствие, что жить мне осталось недолго.  Я  знаю
Копченого, я знаю Шахиню. Иметь врагом хотя бы одного из них - достаточно,
чтобы всерьез готовиться к смерти. А уж обоих... И учти:  это  касается  и
тебя. Они будут искать тебя, ведь ты увела у них деньги.  Будь  осторожна,
берегись. Слава Богу, у тебя есть дар, который может  спасти  тебя.  Но  -
будь начеку. Прости меня, Мария. Прости за трусость. Хотя в той паутине, в
которой я запутался, трудно было оставаться смельчаком. Но - прости. И  не
думай, что я пытаюсь оправдаться. Я знаю, оправдания мне нет. Я говорю все
это только для того, чтобы предостеречь тебя. И еще - для того,  чтобы  не
так больно было тебе от мысли, что тебя ИСПОЛЬЗОВАЛИ. Нет. Я люблю тебя. Я
был счастлив с тобой. И ты тоже была счастлива со мной. Ведь правда?
     Снова щелчок. И наступила тишина. Сквозь слезы Маша взглянула на Алку
и увидела, что та плачет тоже.
     - Я же говорила тебе, Машка. Какая же ты глупая и жестокая...
     Маша вскочила, схватила сумочку, вытряхнула ее содержимое на  постель
и нашла затрепанный блокнот:
     - У меня должен быть записан его номер.  Сейчас,  сейчас...  Вот  он!
32-12-43. Номер и адрес.
     Они вместе кинулись в коридор, где стоял телефон.
     - Да? - отозвался немолодой женский голос, видимо, Лешиной мамы.
     - Здравствуйте. Леша дома?
     - Дома. А кто его спрашивает?
     - Это его знакомая. Вы можете позвать его?
     - Вы знаете, к нему только что пришли какие-то  люди,  и  они  вместе
заперлись в комнате. Но я сейчас попробую...
     - А вы не знаете, что это за люди?
     - Нет, Леша сказал, что это  ленинградские  друзья.  А  ленинградских
друзей его я не знаю. -  По  интонации  чувствовалось,  что  "друзья"  эти
матери не понравились.
     - Подождите! Пожалуйста, скажите, как выглядят эти люди?
     - Если честно, они выглядят как настоящие уголовники...
     Недослушав,  Маша  бросила  трубку  и,  бегом  вернувшись  в  комнату
принялась лихорадочно одеваться.
     - Куда? - спросила Алка.
     - Они нашли его. Нужно его выручать.
     - Но что ты можешь?!
     - Я могу ВСЕ!!
     - Я - с тобой.
     ...Когда такси въезжало в его двор, они  увидели,  как  трое  человек
(Маша узнала их - Копченый, Слон и Али-Баба) выбежали из подъезда, сели  в
машину и та, с места взяв приличную  скорость,  промчалась  мимо.  У  Маши
мелькнула мысль о том, что вот ведь как  странно  устроена  жизнь:  она-то
была уверена, что никогда больше не увидит этих людей, что  отныне  дни  и
ночи ее будут спокойны и размерены; может быть немного скучноваты, но  так
по-домашнему удобны. И вдруг - очередной поворот, и - очередная гонка...
     Подруги через ступеньку пролетели три  этажа  и  Маша  нажала  кнопку
звонка. И тут из-за двери  раздался  женский  крик.  Леденящий  душу  крик
отчаяния и безысходности.
     Переглянувшись, они, не прекращая звонить, принялись  что  есть  силы
колотить в дверь. И дверь открылась. Не  слишком  старая,  но  уже  совсем
седая женщина с  неуловимо  знакомыми  Маше  чертами,  стояла  на  пороге,
трясущейся рукой указывая на дверь комнаты в конце коридора.
     Атос, с искаженным от боли лицом и закрытыми глазами лежал спиной  на
персидском ковре и обеими руками сжимал рукоятку ножа,  вонзенного  ему  в
живот. Было непонятно, жив он еще или уже нет. Маша  упала  перед  ним  на
колени, подсунула левую руку ему под голову и попыталась приподнять ее. Он
застонал и открыл глаза.
     - Скорую! Скорее врачей! - закричала Алка.
     - Я уже вызвала, - бесцветным голосом сообщила мать,  -  и  скорую  и
милицию.
     - Ты?! - прохрипел Атос.
     - Да, да! Это я, Леша, милый! Только  ты  не  умирай,  ладно?  Сейчас
придут врачи, они все умеют. Только  не  закрывай  глаза!  Я  люблю  тебя,
слышишь? Я все тебе простила! Да я никогда и не сердилась по-настоящему! Я
люблю тебя!
     - Я совсем не вижу тебя. - Он говорил с трудом,  делая  долгие  паузы
между фразами. - И я ненавижу себя за то, что не могу тебя видеть...  Если
на свете есть Бог, он не допустит, чтобы я умер, так и не увидев тебя... В
этом платье... Я ни разу не видел тебя в платье. Ты в нем, наверное, очень
красивая. Я ненавижу себя...
     - Не надо, не думай о плохом. Думай о том, что я люблю тебя...
     Так говорили они, снова и снова повторяя слова любви, слова раскаяния
и отчаяния. Атос то терял сознание, то вновь приходил в себя, но паузы эти
становились  все  длиннее,  а  голос  все  слабее.  Наконец,  очнувшись  в
очередной раз, он еще раз повторил: "Видеть тебя..." и впал в беспамятство
окончательно. Маша плакала, рукой вытирая свои слезы с его лица...
     - Позвольте!
     Она обернулась и увидела белый халат. Доктор прощупал пульс, приложил
ухо к сердцу, затем скомандовал санитарам: "Скорее, в машину!".
     Атоса на носилках быстро понесли из квартиры.
     - Доктор, - спросила Алка, семеня за врачом, - он будет жить?
     - Трудно сказать наверняка. У обычного человека  шансов  не  было  бы
вовсе. Но этот  юноша,  судя  по  сложению,  спортсмен,  не  будем  терять
надежды...
     Кто-то тронул Машу за плечо. Маша, все еще сидящая на  полу,  подняла
голову и  увидела  неприятное,  с  цепкими  глазами  рябое  лицо  мужчины,
склонившегося над ней.
     - Моя фамилия - Зыков, зовут - Андрей Васильевич. Я - следователь.  Я
хотел бы поговорить с вами.
     - Здесь?
     - Можно и здесь. Но лучше, давайте, уйдем отсюда.
     Маша поднялась и двинулась за мужчиной. И тут, горячо дыша ей в  ухо,
зашептала Алка:
     - Маша, исчезни! Ты же можешь! Зачем тебе следователь? Исчезни!
     Маша остановилась. Обернулась к Алке и сказала громко и отчетливо. Но
не ей, а скорее, самой себе:
     - НИКОГДА. Никогда больше я  этого  не  сделаю.  Сколько  бы  мне  не
платили, чем бы меня не пугали,  никогда  больше  я  не  стану  невидимой.
Никогда.
     - Машка, - шептала Алка, когда  они  спускались  по  лестнице,  -  не
глупи. Сейчас, может быть, первый случай, когда это действительно нужно. У
тебя будет куча неприятностей. Исчезни!
     - Нет, - ответила Мария. - Нет. Никогда.
     В бежевой Волге", к которой подвел ее следователь, уже сидела  Лешина
мать. "Осень, - почему-то вдруг подумала Мария, - наступает осень". И  тут
же поняла, откуда взялась эта мысль: тополя шумели  так,  словно  огромный
невидимка, раздувая щеки, старался вырвать их с корнем.