Олег АВРАМЕНКО

                          МАРГАРИТА НАВАРРСКАЯ

                                                          Инне Боженовой,
                                                          солнышку ясному.

               1. ГАБРИЕЛЬ ТЕРЯЕТ ГОЛОВУ, А СИМОН ПРОЯВЛЯЕТ
                       НЕОЖИДАННУЮ ПРОНИЦАТЕЛЬНОСТЬ

     - Безобразие! - недовольно  проворчал  Гастон  Альбре,  развалясь  на
диване в просторной и вместе с тем уютной гостиной роскошных апартаментов,
отведенных Филиппу во дворце наваррского короля.
     - Еще бы, - отозвался пьяненький Симон де Бигор.  -  Это  очень  даже
невежливо.
     Он сидел на  подоконнике,  болтая  в  воздухе  ногами.  Рядом  с  ним
находился Габриель де Шеверни, готовый в любой момент подстраховать друга,
если тому вдруг вздумается выпасть в открытое окно.
     Последний из присутствующих, Филипп, стоял перед большим  зеркалом  и
придирчиво изучал свое отражение.
     - Что невежливо, это уж точно, - согласился он. -  Госпожа  Маргарита
решила сразу показать нам свои коготки.
     - Пора бы уж обломать их, - заметил Гастон. - возьмешься за это дело,
Филипп?
     Филипп задумчиво улыбнулся.
     - Может быть и возьмусь.
     Все четверо только что возвратились c торжественного  обеда,  данного
королем Наварры  по  случаю  прибытия  гасконских  гостей,  и  на  который
Маргарита явиться не соизволила, ссылаясь на отсутствие  аппетита.  Именно
по этому поводу Гастон и Симон выражали свое  неудовольствие.  Филиппа  же
возмутила главным образом бесцеремонность принцессы:  ведь  ей  ничего  не
стоило придумать более подходящий и  менее  вызывающий  предлог  -  скажем
плохое самочувствие.
     "Своенравная сучка, - думал он. - И вздорная. Очень вздорная,  раз  с
такой легкостью пренебрегла дворцовым этикетом и  элементарными  правилами
хорошего тона, лишь бы досадить претенденту на ее руку. Поставить  его  на
место, продемонстрировать свою независимость и полное безразличие к  нему.
"Оставь надежду всяко..." Впрочем, нет. Будь я ей совершенно  безразличен,
она бы не стала выкидывать такие штучки".
     При зрелом размышлении Филипп пришел к выводу, что выходка  Маргариты
свидетельствует скорее о крайнем  раздражении,  обиде  и  даже  уязвленной
гордости. И причиной  этому,  вне  всякого  сомнения,  был  он.  Вероятно,
подумал Филипп, Маргарита все-таки решила остановить свой выбор на нем - и
теперь  досадует  из-за  этого,  чувствует  себя  униженной,   потерпевшей
поражение. Тогда ее отсутствие на обеде, да  еще  под  таким  смехотворным
предлогом, что бы там  не  говорил  Альбре,  очень  хороший  знак.  Филипп
добродушно улыбнулся своему отражению в зеркале и дал себе  слово,  что  в
самом скором времени он заставит Маргариту позабыть о досаде  и  унижении,
которые она испытывает сейчас.
     - Да перестань ты  глазеть  в  это  чертово  зеркало!  -  раздраженно
произнес Гастон. - Вот еще франт - все прихорашивается и  прихорашивается!
И так уже смазлив до неприличия. Ну прямо как девчонка.
     Филипп перевел на кузена кроткий взгляд своих небесно-голубых глаз.
     - И вовсе я не прихорашиваюсь.
     - Ну так любуешься собой.
     - И не любуюсь.
     - А что же?
     - Думаю.
     - И о чем, если не секрет?
     Какое-то мгновение Филипп колебался, затем ответил:
     - А вдруг Маргарита окажется выше меня? Ведь не зря же меня  прозвали
Коротышкой, я действительно невысок ростом.
     - Для мужчины, - флегматично уточнил Габриэль.
     - Зато она, говорят, высокая для женщины.
     - Вот беда-то будет! - ухмыльнулся Гастон. - Настоящая трагедия.
     - Ну, насчет трагедии ты малость загнул, - сказал Филипп. - Однако...
     - Однако в постели с высокими женщинами ты чувствуешь себя  не  очень
уверенно, - закончил его мысль Гастон. - Уж эти мне комплексы!  Право,  не
понимаю: какая, собственно, разница, кто выше? Лично меня это  никогда  не
волновало.
     Филипп смерил взглядом долговязую фигуру кузена и хмыкнул.
     -  Ясное  дело!  Вряд  ли  тебе  доводилось  заниматься   любовью   с
двухметровыми красотками.
     Альбре хохотнул.
     - Твоя правда, - сдался он.  -  Об  этом  я  как-то  не  подумал.  По
видимому, не суждено мне узнать, каково это - трахать бабу, что выше тебя.
     Филипп брезгливо фыркнул. Несмотря на свой большой опыт по этой части
(а может, и благодаря ему),  он  всячески  избегал  вульгарных  выражений,
когда речь шла о женщинах, и без особого восторга выслушивал их  из  чужих
уст.
     Симон, который все это время сидел на подоконнике, размахивая  ногами
и что-то мурлыча себе  под  нос,  вдруг  проявил  живейший  интерес  к  их
разговору.
     - А что? - спросил  он  у  Филиппа.  -  Ты  собираешься  переспать  с
Маргаритой?
     Филипп ничего не ответил и лишь лязгнул зубами, пораженный нелепостью
вопроса.
     Гастон в изумлении уставился на Симона.
     - Подумать только... - сокрушенно пробормотал он. - Хотя я знаю  тебя
почитай с пеленок, порой у меня создается впечатление, что ты  строишь  из
себя идиота. Нет-нет, я уверен, что это не так,  но  впечатление,  однако,
создается. Не стану говорить за других,  но  лично  для  меня  нет  ничего
удивительного в том, что Амелина погуливает на стороне. Еще бы! C таким-то
мужем...
     Симон покраснел от смущения и часто захлопал ресницами.
     - Ты меня обижаешь, Гастон. Ну, не догадался я, ладно, всякое бывает.
Как-то не думал об этом раньше, вот и все.
     - А  что  здесь  думать,  скажи  на  милость?  Прежде  всего,  Филипп
собирается жениться на Маргарите, и потом... Да что и говорить! Это же так
безусловно, как те слюнки, что текут у тебя при мысли о вкусной еде. Разве
не ясно, что коль скоро такой отъявленный бабник, как наш Филипп, заявился
в гости к такой очаровательной шлюшке, как Маргарита,  то  без  перепихона
между ними уж никак не обойдется.
     - А может, все-таки ОБОЙДЕМСЯ без "перепихона"? - вежливо осведомился
Филипп.
     - Что?.. А-а, понятно! Не очень, кстати, удачный каламбур.  -  Гастон
усмехнулся и тряхнул головой. -  Чертова  твоя  деликатность!  Просто  уму
непостижимо, как в тебе только уживаются ханжа и распутник.
     Филипп хотел было ответить, что распущенность распущенности  рознь  и
что разборчивость в  выражениях  еще  не  ханжество,  но  как  раз  в  это
мгновение дверь передней отворилась и  в  гостиную  заглянул  принцев  паж
д'Обиак - светловолосый паренек тринадцати лет с вечно улыбающимся лицом и
легкомысленным взглядом красивых бархатных глаз.
     - Монсеньор...
     - Ты неисправим, Марио! - раздраженно перебил его Филипп. - Пора  уже
научиться стучать в дверь.
     - Ой, простите, монсеньор, - извиняющимся тоном произнес паж,  тщетно
пытаясь изобразить глубокое раскаяние, которое вряд ли испытывал на  самом
деле. - Совсем из головы вылетело.
     - Это не удивительно, - прокомментировал Гастон. -  У  тебя,  парень,
только ветер в голове и гуляет.
     - Совершенно верно, - согласился Филипп. - Я держу его  у  себя  лишь
потому, что он уникален в своей нерадивости... Так чего тебе, Марио?
     - Здесь одна молодая дама, монсеньор. Говорит, что пришла  к  вам  по
поручению госпожи принцессы.
     - Вот как!  -  оживился  Филипп.  -  Что  ж,  пригласи  ее.  Не  гоже
заставлять даму ждать, тем более, если она - посланница принцессы.
     Он устроился в широком кожаном кресле, скрестил ноги  и  напустил  на
себя величественный вид.
     Марио шире распахнул дверь и отступил вглубь передней.
     - Прошу вас, сударыня.
     Спохватившись,  Гастон  второпях  принял  сидячее  положение.   Симон
соскочил с подоконника, правда, не совсем удачно, и  чтобы  удержаться  на
ногах, вынужден был вцепиться Габриелю в плечо. Но тот, казалось, даже  не
почувствовал этого. Точно молния пригвоздила его к  месту,  едва  лишь  он
увидел стройную черноволосую девушку в  нарядном  платье  из  темно-синего
бархата, которая плавной поступью вошла  в  гостиную  и  склонилась  перед
Филиппом в почтительном реверансе. Пульс бешено застучал у него в  висках,
а на лбу выступила испарина. Раньше Габриель считал, что в  таких  случаях
людей непременно бросает в жар - его же зазнобило. Он прислонился к стене,
пытаясь выровнять дыхание, и во все глаза смотрел на Нее  -  девушку,  что
воплотила в себе все его самые сокровенные мечты; ту, которую  он  ждал  с
тех самых пор, когда впервые осознал себя мужчиной. Он  был  убежден,  что
всегда представлял Ее именно такой, до мельчайшей  черточки  такой,  какой
Она оказалась на самом деле, и подтвердить или же опровергнуть это  теперь
не представлялось возможным,  ибо  туманный,  загадочный  образ  Идеальной
Возлюбленной уже приобрел в его  воображении  черты  реально  существующей
женщины.
     Однако сама девушка не обратила на Габриеля  ни  малейшего  внимания.
Казалось, она вообще не заметила никого из присутствующих, за  исключением
Филиппа, и, краснея от смущения, глядела на него со стыдливым  восхищением
и благоговейным трепетом.
     Филипп тоже не оставался равнодушным к юной красавице. Он даже сделал
движение, как будто собирался встать с кресла, но потом все же  передумал.
С  лица  его  напрочь  исчезло  высокомерное  выражение,   уступив   место
благодушному  умилению,  а  в  глазах  зажглись  похотливые  огоньки.   Он
непроизвольно облизнул губы и спросил:
     - Мой паж не ошибся? Вас прислала госпожа Маргарита - или сама богиня
красоты Афродита?
     Гастон Альбре коротко хохотнул. А девушка  в  смятении  улыбнулась  и
застенчиво произнесла:
     - Я пришла с поручением от госпожи принцессы, монсеньор.
     Ее нежный и мелодичный, как  серебряные  колокольчики,  голос  сразил
Габриеля наповал. И тогда он понял, что, несмотря ни на что, даже если  на
поверку она  окажется  испорченной  и  развращенной,  даже  если  за  этой
ангельской внешностью кроется черная, порочная душа - он все  равно  будет
любить ее и только ее. Впрочем, Габриель ничуть не сомневался, что  она  -
само совершенство.
     - Ее высочество, - между тем продолжала девушка, - весьма сожалеет  о
случившемся...
     - Это насчет обеда? - уточнил Филипп.
     "Ага! -  удовлетворенно  подумал  он.  -  Стало  быть,  она  идет  на
попятную".
     - Да, монсеньор.  Сегодня  госпожа  была  не  в  духе...  плохо  себя
чувствовала... и так получилось. Поэтому она приносит вам свои извинения и
выражает надежду, что не очень обидела вас, ваших друзей и родственников.
     Филипп изобразил искреннее изумление.
     - Обидела? Да ради Бога! У меня даже в  мыслях  ничего  подобного  не
было. Если  госпожа  принцесса  не  явилась  на  обед,  значит  она  имела
основания так поступить. И не мне судить о том, достаточны  они  или  нет.
Так ей и передайте.
     Гастон тихонько фыркнул.
     - Каков лицемер, а?
     Девушка вновь улыбнулась.
     - Хорошо, монсеньор, так я и передам ... И вот еще что...
     - Да?
     - Сегодня вечером у госпожи принцессы собираются  молодые  дворяне  и
дамы, попросту говоря, состоится небольшой прием.  Ее  высочество  просила
передать, что будет рада, если вы и ваши друзья  окажете  ей  честь  своим
присутствием на приеме.
     "Так-так-так, - подумал Филипп. - Это еще лучше, чем я ожидал.  Вечер
в  сравнительно  узком  кругу,  интимная  обстановка...  Но  черт!   Какая
прелестная девчушка!  Неужто  Маргарита  умышленно  подставила  ее,  чтобы
отвлечь мое внимание от своей персоны? Гм, должен признать, что отчасти ей
это удалось..."
     - И когда состоится прием?
     - Через час после захода солнца, то бишь около восьми. Ее  высочество
пришлет за вами своих пажей.
     - Прекрасно.
     После этого в гостиной воцарилось неловкое  молчание.  Девушка  робко
смотрела на Филиппа, смущенно  улыбаясь;  он  же  откровенно  раздевал  ее
взглядом.
     Бледный, как покойник, Габриель до крови искусал  себе  нижнюю  губу,
совершенно не чувствуя боли. Симон озадаченно косился на него  и  украдкой
вздыхал. Несмотря на свою инфантильность  и  несообразительность,  он  был
натурой утонченной, склонной к состраданию.
     Гастон с равнодушным видом сидел на  диване  и  исподволь  ухмылялся.
Он-то и заговорил первым:
     - Между прочим, барышня. Вы мне кого-то напоминаете.  Вот  только  не
вспомню, кого именно.
     - Простите, монсеньор? - встрепенулась девушка. - Ах да! Возможно, вы
знаете моего брата, Этьена де Монтини?
     - Точно-точно, он самый, этот  повеса...  Так,  стало  быть,  вы  его
младшая сестра - Матильда, если не ошибаюсь?
     - Да, монсеньор, Матильда. Матильда де Монтини.
     - Красивое у вас  имя,  -  сказал  Гастон.  -  И  вы  тоже  красивая.
Необычайно красивая. Правда, Филипп?
     Тот утвердительно кивнул и одарил Матильду  обворожительной  улыбкой.
Щеки ее из розовых сделались  пунцовыми,  она  в  замешательстве  опустила
глаза.
     - Вы очень любезны, господа...
     Гастон поднялся с дивана и расправил плечи.
     - Ну, ладно, пойду предупрежу наших ребят, чтобы были готовы к восьми
часам.
     - Правильно! - обрадовался Филипп. - Обязательно  предупреди.  И  вы,
Симон, Габриель, тоже ступайте - переоденьтесь, отдохните немного.
     Обречено вздохнув, Габриель направился к выходу. Симон же,  напротив,
не сдвинулся с места.
     - А зачем? - спросил он. - Мне и здесь  хорошо.  Одет  я  очень  даже
прилично и чувствую себя превосходно.
     - В таком случае, - нетерпеливо произнес Филипп, - разыщи Эрнана.
     - Но ведь Гастон...
     - Гастон предупредит тех, кто сейчас  находится  в  своих  покоях.  А
Эрнан, по всей видимости, осматривает винные погреба. Когда мы  уходили  с
обеда, он что-то втолковывал королевскому кравчему.
     -  И  ты  предлагаешь  мне  тащиться  черт  знает  куда?  -  искренне
возмутился Симон. -  В  какие-то  погреба,  пусть  даже  винные!  Нет  уж,
спасибочки, как-нибудь обойдусь. Это работа для слуг.
     - Вот и пошли своего слугу.
     - А у твоего Гоше что, ноги отсохли?
     - Наверно, я пойду, монсеньор, -  нерешительно  произнесла  Матильда,
однако пылкий взгляд Филиппа приковал ее к месту.
     - Ну, все, хватит! -  объявил  Альбре.  -  Прения  окончены.  Ты  сам
выйдешь, Симон, или мне взять тебя на руки?
     Трезво  оценив  реальное   соотношение   сил,   Симон   счел   лучшим
повиноваться и неохотно последовал за Габриелем.
     - Вот ты какой! - обиженно пробормотал он.
     - Да, я такой! - Гастон плотно затворил за собой дверь и  добавил:  -
Ну ты и дурачина, дружок!
     Стоявший в углу передней Марио д'Обиак (он  только  что  отпрянул  от
двери, возле которой  подслушивал  разговор  в  гостиной)  издал  короткий
смешок. Габриель исподлобья бросил на него хмурый взгляд и торопливо вышел
в коридор.
     - Что-то он не в духе,  -  тихо  заметил  Гастон,  выходя  следом.  -
Объелся, видать.
     Симон хмыкнул.
     - А кто-то еще называет меня дурачком, - прошептал он себе под нос. -
Чья бы корова мычала...
     - Что ты говоришь?
     - Да так, ничего особенного... Эй, Габриель! - повысил голос Симон. -
Куда ты так спешишь? Обожди, пойдем вместе.
     Весь путь от апартаментов Филиппа до покоев, отведенных под жилье для
знатных гасконских дворян, они  прошли  молча.  Возле  своей  двери  Симон
остановился и взял Габриеля за локоть.
     - Загляни ко мне на минуту, ладно?
     Тот безразлично кивнул.
     - Не забудь про Эрнана, - бросил на ходу Гастон.
     - Иди-иди. Будь спокоен, не забуду.
     Симонова квартира состояла из двух жилых комнат, одна из которых была
спальней, другая - чем-то вроде прихожей, а также передней, где за  тонкой
перегородкой находилось крохотное помещеньице для личного слуги.  Войдя  в
прихожую, Габриель  плюхнулся  в  ближайшее  кресло  и  тупо  уставился  в
противоположную  стенку.  Симон  первым  делом  осмотрел  свое  жилище   и
обнаружил, что все его вещи уже разобраны и аккуратно разложены по  шкафам
и сундукам, повсюду царит отменный порядок, а на столике в прихожей  стоит
полный кувшин красного вина. Он похвалил своего камердинера за проявленную
расторопность и отправил его на поиски Шатофьера.
     Когда слуга ушел, Симон  наполнил  два  кубка  вином,  протянул  один
Габриелю и устроился в кресле напротив него.
     Габриель залпом  осушил  свой  кубок  и  даже  не  поморщился.  Симон
укоризненно показал головой.
     - Ну? - произнес он, медленно потягивая вино.  -  Так  вот  и  будешь
сидеть, сложа руки? А между тем Филипп  пытается  соблазнить  даму  твоего
сердца. И вряд ли он встретит должный отпор с ее стороны.
     Габриель судорожно сглотнул и закашлялся.
     - О чем ты толкуешь?
     - Да брось ты! - отмахнулся Симон. -  Меня  не  проведешь.  Может,  я
прост и наивен, но отнюдь не  толстокож.  За  толстой  кожей  обращайся  к
Гастону, этого добра у него навалом. Он  так  и  не  понял,  что  с  тобой
происходит.
     - А ты понял?
     - Конечно! Я же все видел.
     Габриель  промолчал.  Симон  пытливо  смотрел  на  него  и  покачивал
головой. Наконец, Габриель сообразил, что молчанием он  только  усугубляет
возникшую неловкость,  с  трудом  оторвал  взгляд  от  своих  башмаков  и,
стараясь придать своему голосу как можно больше безразличия, осведомился:
     - Ну и что ты видел?
     В его безразличии было  столько  наигранности  и  неискренности,  что
Симон фыркнул.
     - Ой, прекрати, друг! Из тебя никудышный лицемер. Ты с самого  начала
пялился на эту девчушку так, будто собирался изжарить ее и съесть.  Причем
ни с кем не делясь. - Он немного помолчал, затем добавил: - Это я  так,  в
шутку сказал. А если серьезно, то ты меня обижаешь.
     - Обижаю?
     - А разве нет? Разве не обидно,  когда  тебя  принимают  за  дурачка,
которого ничего не стоит обвести вокруг пальца?
     - Ошибаешься, Симон. Я вовсе не считаю тебя дурачком.
     - Однако считаешь, что меня легко обмануть. Черта с два! Не такой  уж
я наивный простачок! Сколько бы ты не убеждал меня,  что  равнодушен  к...
как бишь ее зовут?.. ага! - к Матильде де Монтини,  -  я  этому  вовек  не
поверю. Потому что ты влюблен в нее. Это так  же  верно,  как  и  то,  что
Филипп собирается ее... гм... имеет относительно  ее  вполне  определенные
намерения, с которыми  ты  решительно  не  согласен.  И  тебя  приводит  в
отчаяние мысль о том, что сейчас они остались наедине и...
     Габриель резко вскочил на ноги; щеки его вспыхнули густым румянцем.
     - Прекрати, Симон! Ты преувеличиваешь.
     Тот с сомнением покачал головой.
     - Так-таки и преувеличиваю?
     - Да. Не буду скрывать, она мне понравилась, даже очень  понравилась.
Но чтобы влюбиться... Да что и говорить! Я ведь ничего не знаю про  нее  -
кто она такая, что из себя представляет.  Ну,  сам  подумай:  разве  можно
полюбить человека, совершенно не зная его?
     Симон допил вино, поставил бокал на стол и возвратился в свое кресло.
     - Извини, Габриель, - сказал он. - Я ошибался. У тебя и в  мыслях  не
было обманывать меня...
     - Я же говорил тебе...
     - Погоди, друг, я еще не закончил. Ты и в самом деле  не  обманываешь
меня -  потому  что  обманываешь  себя.  Со  мной  тоже  такое  бывает,  в
частности, когда дело касается Амелины. Она врет мне напропалую, и я  знаю
это, и она знает, что я знаю. Однако мы  оба  делаем  вид,  что  не  знаем
ничегошеньки: я - о том, что она врет мне, она - что я знаю, что она врет.
Мало того, мы не просто делаем вид; я пытаюсь  убедить  себя  в  том,  что
Амелина говорит правду, а она - что я принимаю ее ложь за  чистую  монету.
Странно, не так ли? Эрнан как-то сказал мне, что это в порядке вещей,  что
человеку свойственно обманывать не только других, но и самого  себя  -  и,
прежде всего, себя. Дескать, трудно быть честным перед  другими,  но  быть
всегда и во всем честным перед собой - мучительно. Не знаю,  возможно,  он
прав. Во всяком случае, я лично не могу обойтись без того, чтобы время  от
времени не солгать себе. Так жить становится легче. Безмятежнее, что ли.
     Габриель слушал Симона с нарастающим изумлением.
     "Этого еще не хватало! - удрученно  подумал  он.  -  Уж  если  и  наш
простачок Симон ударился в философию, то дело явно дрянь".
     - Вот так и ты, - между тем  продолжал  Симон.  -  Пытаешься  внушить
себе, что эта девушка  ничего  для  тебя  не  значит,  выдумываешь  всякие
нелепые отговорки, вроде: "я же не  знаю  ее".  Глупости  все!  Это  чтобы
подружиться с человеком, надо хорошо  знать  его,  но  чтобы  влюбиться  -
необязательно, порой  достаточно  бывает  и  одного  взгляда.  Именно  так
случилось с тобой, однако в силу известных нам обоим причин ты испугался и
прибегнул к самообману. Не возражаю  -  быть  может,  ты  сделал  разумный
выбор. Ведь не исключено, что сейчас, в это самое мгновение, Филипп завлек
Матильду в свою спальню... Согласись, на такие дела он скор и времени  зря
не теряет... Итак,  они  оказались  в  спальне,  он  резкими,  похотливыми
движениями срывает с нее одежду, она обхватывает руками его шею,  их  губы
сливаются в поцелуе, а тем  временем  его  руки  скользят  по  ее  бедрам,
раздвигая ей ноги...
     Тут Симона прервал жуткий, пронзительный  вой.  От  неожиданности  он
даже не сразу сообразил, что это взвыл Габриель. Где-то с минуту они молча
смотрели друг на друга. Взгляд Габриеля  был  исполнен  боли  и  отчаяния.
Наконец, он с тихим стоном упал в кресло и утомленно произнес:
     - А я и не думал, что ты можешь быть таким жестоким.
     - Я, конечно, приношу свои извинения, - ответил Симон. - Но это  было
необходимо.
     - Необходимо? Зачем?
     - Чтобы растормошить тебя. Побудить к решительным действиям.
     - К каким же?
     Симон передернул плечами.
     - Это я оставляю на твое усмотрение. Не в пример мне,  ты  смышлен  и
находчив. Тут тебе и карты в руки.
     Габриель энергично взъерошил волосы.
     - О Боже! Ну что, что я могу сделать?
     - Прежде всего, помешай Филиппу сейчас,  -  посоветовал  Симон.  -  А
дальше видно будет.
     - Но как я могу ему помешать? - с горечью произнес Габриель.
     - Гм... Видать, ты и в правду потерял голову. Разве я не ясно сказал:
ПОМЕШАТЬ. Прийти и помешать. Внахалку. Хотя бы так, как пытался сделать я,
по  собственной  инициативе.  К  сожалению,  Гастон  ничего  не  понял  и,
естественно, принял сторону Филиппа.
     Габриель удивленно поднял брови.
     - Так значит, ты...
     - Ясное дело! А ты что, думал, я просто дурачусь?
     - По правде говоря, да.
     - Вот и ошибся. Я собирался пререкаться с Филиппом до тех  пор,  пока
Матильда не почувствовала бы себя неловко и не убралась  восвояси.  Дурак,
не додумался обвинить их в стремлении остаться  наедине  -  тогда  бы  она
быстрехонько умоталась. - Симон сокрушенно покачал головой, - И все-таки я
тугодум... Ну, так что решить? Пойдем к Филиппу или махнешь на все  рукой?
Последнее, кстати, тоже неплохое решение. Пускай он всласть позабавится  с
нею, пока она не надоесть ему - держу пари, долго  ждать  не  придется.  В
конце  концов,  ее  не  убудет.  Вряд  ли  она  девственница;  боюсь,  эта
добродетель при дворе Маргариты не в почете. К тому же нет худа без  добра
- с Филиппом твоя Матильда наберется  немного  опыта,  научится  некоторым
штучкам, которые, возможно, придутся тебе по вкусу...
     - Это ты по своему опыту  судишь?  -  едко  осведомился  Габриель,  -
Насчет некоторых штучек...
     - Увидев кислую мину на лице Симона, он злорадно ухмыльнулся. - Это я
так, в шутку сказал - чтоб жизнь  тебе  медом  не  казалась.  Хватит  меня
раззадоривать, я уже завелся... Да,  вот  еще  что.  Когда  Гастон  станет
называть тебя дурачком, не верь ему. Это неправда.
     Симон застенчиво улыбнулся.
     - А я и не верю.

                    2. ГРЕХОПАДЕНИЕ МАТИЛЬДЫ ДЕ МОНТИНИ

     Когда дверь за Гастоном Альбре затворилась, Филипп ласково  обратился
к Матильде:
     -  Прошу  садиться,  барышня.  Выбирайте,  где  вам  удобнее.  -   Он
заговорщически подмигнул ей, всем своим видом показывая, что самое удобное
место у него на коленях. - Официальная аудиенция закончена  и  нам  больше
нет нужды следовать протоколу.
     - Благодарю вас,  монсеньор,  вы  очень  милы,  -  смущенно  ответила
девушка.  -  Но  лучше  я  постою.  Тем  более,  что  мне,  пожалуй,  пора
возвращаться к госпоже.
     - Тогда я тоже постою, - сказал Филипп,  поднимаясь  с  кресла.  -  И
кстати, я вас еще не отпускал.
     - Да, монсеньор?
     - Я хотел бы узнать, кто будет присутствовать на сегодняшнем  приеме.
Из знати, разумеется.
     - Ну, прежде всего, госпожа Бланка  Кастильская.  Не  исключено,  что
будет и ее брат, дон Фернандо.
     - Вот как! - удивился Филипп. - Граф Уэльва уже приехал?
     - Да, монсеньор. Ее высочество как раз давала мне поручение, когда ей
доложили о прибытии господина принца.
     - Гм. А  мне  казалось,  что  он  должен  сопровождать  свою  сестру,
принцессу Нору.
     - Госпожа Элеонора приедет несколько позже, вместе со старшим братом,
королем доном Альфонсо.
     - Даже так! Ну что же... Итак, на приеме будут  принцесса  Бланка,  и
возможно, граф Уэльва. Еще кто?
     - Госпожа Жоанна, сестра графа Бискайского.
     - А сам граф?
     - Нет, он не... мм... Вчера поздно  ночью  он  только  возвратился  с
Басконии, и у него накопилось много неотложных дел.
     "Ясненько, - подумал Филипп. - Маргарита  и  ее  кузен  настолько  не
переваривают друг друга, что даже избегают личных встреч. Боюсь,  в  самом
скором времени я буду втянут в эту семейную вражду... А жаль, - решил  он,
вспомнив о Бланке. - Очень жаль... Впрочем, это мы еще посмотрим. Говорят,
Бланка не в ладах с мужем и весьма близка с Маргаритой. Так что все  может
быть..."
     - Благодарю вас, барышня. Продолжайте, пожалуйста.
     - Из всех, достойных вашего внимания, остались только господин виконт
Иверо и его сестра, госпожа Елена.
     - Виконт по-прежнему дружен с госпожой принцессой? -  поинтересовался
Филипп. Он не спеша расхаживал по комнате, медленно, но верно  приближаясь
к Матильде.
     Девушка стыдливо опустила глаза.
     - Ну, собственно... В общем, да.
     - А ваш брат?
     Если предыдущий вопрос привел Матильду в легкое и  вполне  объяснимое
замешательство, то упоминание об Этьене явно обескуражило ее.
     - Прошу прощения, монсеньор. Боюсь, я не поняла вас.
     "Вот так дела! - изумился Филипп. - Неужто Маргарита  изменила  своим
принципам и завела себе сразу двух любовников?.. Но с этим  мы  разберемся
чуть позже".
     Он подступил к Матильде вплотную и  решительно  привлек  ее  к  себе.
Девушка покорно, без всякого сопротивления, отдалась в его объятия.
     - Монсеньор!.. - скорее простонала, чем прошептала она.
     - Называй меня Филиппом, милочка... О Боже, какая ты хорошенькая!
     Матильда подняла к нему лицо; глаза ее томно блестели.
     - Филипп, - нараспев, как бы смакуя это слово, произнесла  она.  -  Я
люблю вас, Филипп. Я так вас люблю!
     - А ты просто сводишь меня с ума, - пылко ответил Филипп. -  Да,  да,
сводишь с ума! И я вправду рехнусь... если сейчас же не поцелую тебя.
     Что он и сделал. Его поцелуй был долгим  и  нежным;  таким  долгим  и
таким нежным, что у Матильды дух захватило.
     Потом они целовались наперегонки, жадно, неистово.  Отсутствие  опыта
Матильда  восполняла  самоотверженностью  влюбленной  женщины;  в   каждый
поцелуй она вкладывала всю свою душу и с каждым новым поцелуем все  больше
пьянела  от  восторга,  испытывая   какое-то   радостное   потрясение.   В
действительности  любовь  оказалась  еще   прекраснее,   чем   она   могла
представить даже в самых смелых мечтах.
     Филипп подхватил полубесчувственную девушку на руки,  перенес  ее  на
диван и, весь дрожа от нетерпения, лихорадочно принялся  стягивать  с  нее
платье. Немного придя в себя,  Матильда  испуганно  отпрянула  от  него  и
одернула юбки.
     - Что вы, монсеньор! - в смятении произнесла она. -  Это  же...  Ведь
сюда могут войти... И увидят...
     - Ну и пусть видят... Ах, да, точно! - опомнился Филипп. - Ты  права,
крошка. Прости, я совсем потерял голову. Говорил же я, что ты сводишь меня
с ума. - Он обнял ее за плечи. - Ну, пойдем.
     - Куда? - трепеща спросила Матильда.
     - Как это куда? Разумеется, в спальню.
     Матильда вырвалась из его объятий.
     - О Боже! - воскликнула она. - В спальню?!.. Нет, не надо! Прошу вас,
не надо...
     Филипп озадаченно глянул на нее.
     - Но почему же? Сейчас только начало шестого, времени у нас  вдоволь,
чтобы успеть его приятно провести. Будь хорошей девочкой, пойдем со мной.
     Он встал с дивана и направился к ней. Матильда пятилась от него, пока
не уперлась спиной в стену. Она сжалась, точно затравленный зверек; взгляд
ее беспомощно метался по комнате.
     - Прошу вас, монсеньор, - взмолилась Матильда, - не надо!..
     Филипп приблизился к ней вплотную.
     - Надо, милочка, надо. Если, конечно, ты любишь меня.
     - Я люблю вас! - горячо заверила она. - Я вас очень люблю.
     - Так в чем же дело?
     - Я... я боюсь. Мне страшно.
     Филипп рассмеялся и звонко поцеловал ее дрожащие губы.
     - Не бойся, со мной не страшно. С кем, с кем - но не со мной. Поверь,
крошка,  я  не  сделаю  тебе  больно.  Напротив  -  ты  получишь   столько
удовольствия, что тебе и не снилось.
     Матильда в отчаянии прижала руки к груди.
     - Но ведь это такой грех! - прошептала она. - Страшный грех...
     Филипп все понял.
     "Ага! Она, оказывается, не только  невинна,  что  уже  само  по  себе
удивительно, - она еще и святоша.  Вот  уж  никогда  бы  не  подумал,  что
Маргарита держит у себя таких фрейлин... Гм... А может  быть,  они  с  ней
нежнейшие подружки?.."
     С разочарованным видом он отошел от Матильды, сел  в  кресло  и  сухо
промолвил:
     - Ладно, уходи.
     Матильда побледнела. В глазах ее заблестели слезы.
     - О монсеньор! Я чем-то обидела вас?
     - Ни в коей мере. Я никогда не обижаюсь  на  женщин,  даже  если  они
обманывают меня.
     - Обманывают! - воскликнула пораженная Матильда. - Вы считаете, что я
обманываю вас?
     - Да, ты солгала мне. На самом деле ты не любишь меня. Уходи,  больше
я тебя не задерживаю.
     Девушка сникла и тихонько заплакала.
     - Вы жестокий, вы не верите мне. Не верите, что  я  люблю  вас.  А  я
так... так вас люблю...
     Филипп застонал. У многих женщин слезы были единственным их оружием -
но они сражали его наповал.
     -  Ты  заблуждаешься,  -  из  последних  сил  произнес  он,  стараясь
выглядеть невозмутимым. - У  тебя  просто  мимолетное  увлечение,  которое
вскоре пройдет, может быть, и завтра.
     Матильда опустилась на устланный  коврами  пол  и  безвольно  свесила
голову.
     - Вы ошибаетесь. Это  не  увлечение,  я  действительно  люблю  вас...
По-настоящему... Я полюбила вас с того мгновения, как впервые увидела  ваш
портрет. Госпожа Бланка много рассказывала про вас...  много  хорошего.  Я
так ждала вашего приезда, а вы... вы не верите мне!..
     Не в силах сдерживаться далее, Филипп бросился к ней.
     - Я верю тебе, милая, верю. И я тоже люблю  тебя.  Только  не  плачь,
пожалуйста. Прошу тебя, не плачь.
     Лицо Матильды просияло. Она положила свои руки ему на плечи.
     - Это правда? Вы любите меня?
     - Конечно, люблю, -  убежденно  ответил  Филипп  и  тут  же  виновато
опустил глаза. - Однако...
     Быстрым движением Матильда прижала ладошку к его губам.
     - Молчите, не говорите ничего. Я и так все понимаю. Я  знаю,  что  не
ровня вам, и не тешусь никакими иллюзиями. Я не глупа... Но я дура! Я дура
и бесстыдница. Я все равно люблю вас... - Она прильнула к нему,  коснулась
губами мочки его уха и страстно прошептала: - Я всегда  буду  любить  вас.
Несмотря ни на что! И пусть моя душа вечно горит в аду...
     Филипп промолчал, и только крепче обнял  девушку,  чувствуя,  как  на
лицо ему набегает жгучая краска стыда. Он всегда испытывал стыд, когда ему
удавалось соблазнить женщину; но всякий раз, когда  он  терпел  поражение,
его разбирала досада.
     -  Мне  пора  идти,  -  отозвалась  Матильда.  -  Госпожа,  наверное,
заждалась меня.
     - Да, да, конечно, - согласился Филипп. - О ней-то я совсем  позабыл.
Когда мы встретимся снова?
     Матильда немного отстранилась от него и прижалась губами к его губам.
Ее поцелуй был таким невинным, таким неумелым и таким жарким,  что  Филипп
чуть не разрыдался от умиления и обцеловал все ее лицо и руки.
     - Так когда же мы встретимся?
     - Когда вам угодно, Филипп, - просто ответила она.  -  Ведь  я  люблю
вас.
     - И ты будешь моей?
     - Да, да, да! Я ваша и приду к вам,  когда  вы  пожелаете...  Или  вы
приходите ко мне.
     - Ты живешь одна?
     - Да, у меня отдельная комната. Госпожа очень добра ко мне.
     - Сегодня вечером тебя устраивает?
     - Да.
     - Жди меня где-то через час после приема.
     Матильда покорно кивнула.
     - Хорошо. Я буду ждать.
     - Да, кстати. Как мне найти твою комнату?
     Она объяснила.
     Когда Габриель и  Симон  явились  к  Филиппу  с  намерением  устроить
маленький дебош, Матильды там уже не было.
     - Ну и ну! - изумился Симон, который снова впал в привычное для  него
состояние умственной полудремы. - Оказывается, не перевелись еще на  свете
женщины, способные противостоять Филипповым чарам.
     Но Габриель не  питал  по  этому  поводу  особых  иллюзий.  За  лето,
проведенное при дворе Филиппа, в нем прочно укоренился вполне естественный
скептицизм  в  отношении  такой  женской   добродетели,   как   стойкость.
Быстрехонько отделавшись от  Симона,  он  разыскал  д'Обиака,  только  что
сменившегося с дежурства, и поманил его к себе.
     - Марио, я знаю, что ты не в меру  любопытен  и  часто  подслушиваешь
чужие разговоры.
     - Это слишком грубо сказано, сударь, - заметил паж, всем своим  видом
изображая оскорбленную невинность.
     - Ну, хорошо, -  уступил  Габриель,  -  сформулируем  мягче:  у  тебя
необычайно острый слух. Устраивает?
     - Да, так будет лучше, - самодовольно усмехнулся Марио.
     - И еще я знаю, что ты очень падок на деньги.
     Улыбка на лице пажа растянулась почти что до ушей.
     - Сознаюсь, водится за мной такой грешок. Но к чему это  вы  клоните,
сударь? Я не понимаю...
     - Сейчас поймешь, - сказал  Габриель,  доставая  из  кармана  золотой
дублон.

                         3. ПАНТЕРА - ТОЖЕ КИСКА

     Большинство вечеров  Маргарита  проводила  в  своей  любимой  Красной
гостиной зимних покоев дворца, но по случаю прибытия гасконских гостей она
собрала своих приближенных в зале, где обычно устраивались ею  праздничные
вечеринки и танцы в сравнительно  узком  кругу  присутствующих.  Это  было
просторное, изысканно меблированное помещение с высоким сводчатым потолком
и широкими окнами, на которых висели стянутые посередине золотыми шнурками
тяжелые  шелковые  шторы.  Сквозь   полупрозрачные   занавеси   на   окнах
проглядывались очертания башен дворца на фоне угасающего  вечернего  неба.
Поскольку в тот вечер танцев не намечалось, ложа для музыкантов пустовала,
а пол был сплошь устлан  роскошными  персидскими  коврами.  Чтобы  придать
обстановке некоторую интимность и даже фривольность, обе глухие стены зала
по  личному  расположению  Маргариты  были  в  спешном   порядке   увешаны
красочными гобеленами на темы античных мифов, преимущественно эротического
содержания. Ожидая прихода гостей, Маргарита сидела на диване в  окружении
фрейлин и,  склонив  на  бок  белокурую  головку,  вполуха  слушала  пение
менестреля.  На  лице  ее   блуждало   задумчивое   выражение   -   скорее
обеспокоенное, чем  мечтательное,  а  ясно-голубые  глаза  были  подернуты
дымкой грусти.
     Поодаль, в укрытом леопардовой  шкурой  кресле  расположилась  Жоанна
Наваррская, княжна Бискайская - кареглазая шатенка двадцати лет,  которую,
при всей ее привлекательности, трудно было назвать  даже  хорошенькой.  Ее
фигура была нескладная, как у подростка, лицо не отличалось  правильностью
черт и было по-детски простоватым, с чем  резко  контрастировали  чересчур
чувственные губы. И тем не менее во всем ее облике было что-то  необычайно
притягательное для мужчин; но что именно  -  так  и  оставалось  загадкой.
Жоанна держала в руках раскрытую книгу, не читая ее, и со скучающим  видом
внимала болтовне своей кузины Елены Иверо, лишь изредка  отзываясь,  чтобы
сделать какое-нибудь несущественное замечание.
     Ослепительная   красавица    Елена    представляла    собой    полную
противоположность кроткой и застенчивой Жоанне. Ей  было  семнадцать  лет,
жизнь била из нее ключом, она не могла устоять на одном  месте  и  порхала
вокруг кресла, словно мотылек, без устали тараторя и то и  дело  заливаясь
хохотом. Ее ничуть не волновало, как  это  выглядит  со  стороны,  и  что,
возможно, такое поведение не подобает принцессе королевской крови, которой
с малый лет надлежит выглядеть важной и степенной дамой.  Впрочем,  никому
даже в голову не приходило порицать Елену за легкомыслие. Что бы ни делала
эта зеленоглазая хохотунья с пышной гривой волос цвета  меди,  она  просто
очаровывала   всех   своей   жизнерадостностью    и    какой-то    детской
непосредственностью. Одна ее улыбка убивала в самом зародыше все возможные
упреки в ее адрес; так что ею можно было только любоваться,  восхищаясь  и
восторгаясь ее изумительной красотой.
     Но время от времени, когда  взоры  Елены  обращались  на  брата,  она
мрачнела и хмурилась, смех ее становился натянутым, а в глазах  появлялась
печальная нежность вперемежку с состраданием. Часа два назад Рикард крепко
поцапался с Маргаритой и фактически получил у нее  отставку.  Особенно  же
огорчало Елену то обстоятельство, что вскоре  после  такой  бурной  ссоры,
изобиловавшей  взаимными  упреками  и  крайне  обидными  оскорблениями  со
стороны принцессы, Рикард, напрочь позабыв  о  мужской  гордости,  покорно
явился на прием и сейчас жалобно смотрел  на  Маргариту,  привлекая  своим
несчастным видом всеобщее внимание...
     Ближе к парадному входу в  зал,  возле  одного  из  окон,  сидели  за
шахматным столиком Бланка Кастильская и Этьен де Монтини, которые с наглой
откровенностью   обменивались   влюбленными   взглядами,   а   подчас    и
соответствующего содержания репликами. Между  делом  они  также  играли  в
шахматы, вернее, Бланка давала Этьену очередной урок,  передвигая  изящные
фигурки из яшмы и халцедона как за себя, так и за него. Кстати говоря,  по
части шахмат Бланка не знала себе равных, пожалуй, во всех трех  испанских
королевствах; в бытность свою в Толедо Филипп чаще  всего  проигрывал  ей,
изредка добивался ничьей, и лишь считанные  разы  ему  удавалось  обыграть
умницу-принцессу, что весьма болезненно задевало его самолюбие.
     В четверть девятого широкие двустворчатые двери парадного входа в зал
распахнулись,  пропуская  внутрь  Филиппа  с  его  друзьями   -   молодыми
гасконскими вельможами. Все разговоры мигом прекратились, и в  наступившей
тишине герольд, который более  получаса  простоял  у  двери,  ожидая  этой
минуты, торжественно объявил:
     -  Его  Высочество,  великолепный  и  могущественный  сеньор   Филипп
Аквитанский,  суверенный  князь  Беарна,  верховный  сюзерен  Мальорки   и
Минорки, граф Кантабрии и Андорры, гранд  Кастилии  и  Леона,  соправитель
Гаскони, пэр и  первый  принц  Галлии,  наследник  престола...  -  герольд
перевел  дыхание  и  скороговоркой  закончил:   -   Рыцарь-защитник   веры
Христовой, кавалер орденов Золотого Руна  и  Корнелия  Великого,  почетный
командор  ордена  Фердинанда   Святого,   вице-магистр   ордена   Людовика
Освободителя!
     Маргарита встала с дивана и не спеша направилась к  гостям.  Лицо  ее
просветлело, а на губах заиграла приветливая улыбка.
     -  Рада  с  вами  познакомиться,  господин  принц,  -  сказала   она,
протягивая ему руку, которую Филипп вежливо поцеловал.
     - К вашим услугам, сударыня.
     Маргарита смерила его оценивающим  взглядом  и,  отбросив  дальнейшие
условности, сразу перешла в наступление:
     - А вы  совсем  не  похожи  на  воинственного  и  грозного  государя,
покорившего за шесть дней все Байоннское графство.
     - Неужели? - принял ее игру Филипп. - А на кого же я похож?
     - На толедского щеголя и повесу дона Фелипе из Кантабрии.
     - Как, на того самого?
     - Да, на того самого дона Фелипе,  о  котором  ходит  столько  разных
сплетен и про которого мне много рассказывала кузина Кастильская.
     Филипп взглянул в указанном Маргаритой направлении  и  послал  Бланке
легкий поклон. Она приветливо улыбнулась ему и кивнула  в  ответ  головой.
Одетая в темно-зеленое платье  "в  елочку",  которое  плотно  облегало  ее
гибкий стан, четко очерчивая небольшую, но  уже  полностью  сформированную
грудь, Бланка выглядела  такой  милой  и  привлекательной,  что  в  сердце
Филиппу закралась черная зависть к графу Бискайскому.
     - В таком  случае,  принцесса,  -  сказал  он  Маргарите,  -  мы  оба
разочарованы.
     - Это почему?
     - Потому, что я тоже обманулся  в  своих  ожиданиях.  Идя  к  вам,  я
представлял вас в образе безжалостной фурии,  но  переступив  порог  этого
зала, увидел... - Тут он сделал многозначительную паузу.
     - Ну, так что вы увидели? - нетерпеливо спросила Маргарита. - То бишь
кого вы увидели?
     - Мне почудилось, что я увидел ангела,  сошедшего  с  небес  на  нашу
бренную землю, - ответил Филипп, пристально глядя ей в глаза.
     Маргарита растерялась, гадая, что это на самом деле -  грубая  лесть,
или же в словах Филиппа таится подвох.  Так  и  не  придя  к  однозначному
выводу, она состроила серьезную мину и предостерегла:
     -  Будьте  осторожны,  сударь!  Мой   отец   счел   бы   ваши   слова
богохульством.
     -  Это  вы  намекаете  на  роспись  в  соборе  Пречистой  Девы  Марии
Памплонской? - невинно осведомился Филипп.
     За сим последовала весьма живописная сцена. Бланка вдруг  закашлялась
и неосторожным движением руки  сбросила  с  шахматного  столика  несколько
фигур. Жоанна весело улыбнулась, а Елена разразилась безудержным  хохотом.
И тем труднее было сдерживать смех придворным Маргариты, которые  отчаянно
гримасничали, судорожно сцепив зубы и покраснев  от  натуги;  лишь  только
Матильда, любимица принцессы, позволила себе тихонько  засмеяться,  изящно
прикрыв ладошкой рот.
     Рикард Иверо еще больше помрачнел и бросил  на  Филиппа  воинственный
взгляд, будто собираясь вызвать его на поединок.
     А Маргарита раздосадовано закусила губу.  Ей  были  крайне  неприятны
воспоминания об этом инциденте полуторагодичной давности, когда  известный
итальянский художник Галеацци, расписывавший витражи собора Пречистой Девы
в Памплоне, испросил у наваррского короля позволения запечатлеть черты его
дочери в образе Божьей Матери, но получил категорический отказ. Мало того,
в пылу  праведного  возмущения  дон  Александр  воскликнул:  "Не  потерплю
святотатства!" - и  эта  фраза,  к  большому  огорчению  принцессы,  стала
достоянием гласности.
     Чувствуя, что молчание из неловкого становится невыносимым, Маргарита
спросила:
     - И вы согласны с моим отцом?
     Этим   вопросом   она   явно   рассчитывала   поставить   Филиппа   в
затруднительное положение - но не тут-то было.
     - О да, конечно, - сразу нашелся он.  -  При  всем  моем  уважении  к
выдающемуся таланту маэстро Галеацци, я тоже не уверен, что он смог  бы...
Нет, решительно, я уверен, что он не смог бы изобразить вас во всей  вашей
красоте. А как ревностный христианин, его  величество  не  мог  допустить,
чтобы в образе Пречистой Девы Марии вы выглядели хуже, чем есть  на  самом
деле. Именно это, я полагаю, имел в виду ваш отец, говоря о святотатстве.
     И опять Маргарита растерялась. Как и прежде,  она  не  могла  решить,
глумится ли он над ней, или же говорит от чистого сердца.
     - А почему вы так уверены, что на портрете я выглядела бы хуже?
     - Да потому, -  отвечал  Филипп,  -  что  не  родился  еще  художник,
способный сравниться в мастерстве с Творцом, по чьей милости я имею  честь
восторженно лицезреть самое  совершенное  из  Его  творений  -  вас.  Ваша
красота, это как откровение свыше, это... Прошу прощения, принцесса, но  я
не в состоянии подобрать более подходящие эпитеты для вашей  красоты,  чем
сногсшибательная и умопомрачительная. Пускай они немного  грубоваты,  зато
как нельзя точнее соответствуют моему теперешнему состоянию.
     - И тем не менее вы еще держитесь на ногах, - заметила  Маргарита.  -
Притом довольно прочно.
     - Уверяю вас, сударыня, только благодаря отчаянным усилиям.
     Она улыбнулась и покачала головой:
     - Однако вы льстец, сударь!
     - Вовсе нет, - живо возразил Филипп. - Я лишь говорю, что думаю, и не
более того. Меня, конечно, нельзя назвать беспристрастным в отношении  вас
- я, право же, просто очарован  вами,  -  но  даже  самый  беспристрастный
человек вынужден будет признать... - Вдруг он умолк  и  беспомощно  развел
руками,  будто  натолкнувшись  в   своих   рассуждениях   на   неожиданное
препятствие.
     - Ну, что там еще? - поинтересовалась Маргарита.
     - Должен вам сказать, сударыня, что беспристрастных в  отношении  вас
людей на свете не существует.
     - Как же так? Объясните, пожалуйста.
     - Здесь и объяснять нечего,  моя  принцесса.  Дело  в  том,  что  все
мужчины при виде вас не помнят себя от восторга,  а  женщины  зеленеют  от
зависти.
     - Гм, это похоже на правду, - сказала польщенная Маргарита. -  Только
вот что. С вашим тезисом насчет мужчин я, пожалуй, согласна. Но женщины  -
неужели они все такие завистницы? Ведь если послушать вас, так получается,
что у меня нет ни одной искренней подруги.
     - Этого я не утверждал. Далеко не всегда зависть идет рука об руку  с
недоброжелательностью. Можно питать  к  человеку  самые  дружеские,  самые
искренние и теплые чувства, но вместе с тем неосознанно  преуменьшать  его
достоинства. Беспристрастность, хоть мало-мальски объективное отношение  к
вам  со  стороны  женщин  подразумевает  превосходство,  а  мне  -   прошу
великодушно простить мою ограниченность - явно не  достает  фантазии  даже
умозрительно представить себе женщину совершеннее вас.
     Маргарита покраснела от удовольствия.
     - Однако есть еще старики, дети, священнослужители, евнухи, наконец.
     -  В  вашем  присутствии,  моя  принцесса,  старики  молодеют,   дети
взрослеют,   евнухи   вспоминают,   что   когда-то   были   мужчинами,   а
священнослужители начинают сожалеть о том дне,  когда  они,  приняв  обет,
отреклись от мирских радостей.
     "А он довольно мил, - подумала  Маргарита.  -  Сначала  угостил  меня
горькой пилюлей, а затем обильно сдобрил ее сладкой лестью".
     - А вы очень милы  и  любезны,  мой  принц.  Даже  самые  заеложенные
комплименты в ваших устах  приобретают  какое-то  особенное,  неповторимое
очарование. -  (Филипп  молча  поклонился).  -  Но,  кажется,  мы  слишком
увлеклись обменом любезностей и заставляем ждать ваших друзей. Представьте
мне их.
     - Как вам угодно, сударыня. Надеюсь, графа Альбре вы еще не забыли?
     - Разумеется, нет.  Рада  вас  видеть,  граф,  -  сказала  принцесса,
подавая Гастону руку для поцелуя.
     - Эрнан де Шатофьер, граф Капсирский. Воевал на Святой Земле вместе с
Филиппом-Августом Французским.
     Маргарита приветливо кивнула.
     - А впоследствии воевал против него в Байонне, - добавила  она.  -  В
вашем окружении, дорогой принц, я вижу лишь  одного  настоящего  рыцаря  -
господина де Шатофьера - зато какого рыцаря! Премного  наслышана  о  ваших
подвигах, сударь. Говорят, вы чудом избежали плена... то бишь не чудом,  а
благодаря вашему невероятному мужеству и везению.
     - Бесконечно милосердие  Божие,  моя  принцесса,  -  скромно  ответил
Эрнан.
     - Виконт де Бигор, - представил Филипп Симона.
     - Уже виконт? А ваш батюшка, стало  быть,  граф?  Очень  мило...  Да,
кстати, как себя чувствует ваша жена? - спросила Маргарита, лукаво  косясь
на Филиппа.
     Симон густо покраснел.
     - Благодарю за участие, сударыня, - ответил он, глядя  исподлобья  на
того же таки Филиппа. - Все в порядке.
     Затем подошла очередь Габриеля.
     - Как, тоже виконт? - удивилась Маргарита и бросила быстрый взгляд на
Симона. - Ах, да, понимаю. Ведь по большому счету именно вам, господин  де
Шеверни,   я   обязана   счастьем   лицезреть   нашего   дорогого   принца
живым-здоровым. Это очень похвально, когда государь не забывает о заслугах
своих подданных и вознаграждает их по-справедливости.
     Гастон склонился к Симону и шепотом объяснил  ему,  на  что  намекает
принцесса, говоря о заслугах и вознаграждениях. Симон обиделся.
     Когда Филипп представил ей  всех  своих  спутников  (а  таковых  было
больше десятка), Маргарита оперлась на его руку и сказала остальным:
     - Прошу вас,  господа,  проходите,  знакомьтесь  с  моими  дамами.  И
смелее, не робейте, они у меня настоящие овечки - кроткие и застенчивые.
     Филипп ухмыльнулся.
     "Ну-ну! - подумал  он.  -  Хороши  овечки  с  томными  и  похотливыми
глазами! Впрочем, и мои ребята не промах - уж то-то они повеселятся!.."
     - Не взыщите, милостивый государь, - сказала Маргарита,  ведя  его  к
креслу, в котором сидела княжна Жоанна. - Но танцев сегодня не будет. Я не
в настроении.
     - Вот и чудненько, - ответил Филипп. - Премного вам  благодарен,  моя
принцесса.
     Маргарита вскинула брови.
     - Благодарны? За что?
     -  Вы  вывели  меня  из  затруднения,  избавив  от   пренеприятнейшей
необходимости извиняться за то, что  я  не  смогу  составить  вам  пару  в
танцах.
     - Ба! Вы что, плохо танцуете? Или не любите?
     - Да нет, почему же. Танцую я в общем неплохо и ничего не имею против
танцев. Но сегодня я очень устал  с  дороги,  и  мне  вовсе  не  улыбается
выделывать всяческие изощренные па, даже с такой очаровательной партнершей
как вы.
     Это уже было откровенно грубо. Принцесса нахмурилась и поджала губы.
     "Нет,  определенно,  он  насмехается  надо  мной.   Невежа,   наглец,
негодяй!.. И все-таки что-то в нем есть. Что-то такое особенное... О боже,
как я его хочу! И он хочет меня, это бесспорно. Мы оба хотим друг  друга -
так поскорее бы..." - При этой мысли ее охватила сладкая истома.
     Маргарита познакомила Филиппа со своими кузинами Жоанной и Еленой. Ни
с той, ни с другой у  него  содержательного  разговора  не  вышло:  Жоанна
выглядела чем-то озабоченной, слушала невнимательно и отвечала невпопад, а
княжну Иверо уже взял в оборот Гастон, и Филипп, как настоящий друг, решил
не мешать ему, - так что вскорости они с Маргаритой подошли  к  шахматному
столику.
     - Надеюсь, мне нет нужды  представлять  вас  друг  другу,  -  сказала
Маргарита.
     Бланка  улыбнулась  ему  своей  обворожительной  улыбкой  и   немного
виновато произнесла:
     - Если, конечно, кузен Филипп еще не забыл меня.
     - Да разве можно забыть вас, кузина, хоть единожды увидев! - с  пылом
ответил Филипп, бережно взял хрупкую, изящную руку  кастильской  принцессы
и, по своему обыкновению (но вопреки  испанскому  обычаю,  предписывавшему
целовать воздух над ладонью женщины, не касаясь кожи),  нежно  прижался  к
ней губами.
     Тотчас же он заметил, как  в  глазах  молодого  человека,  что  сидел
напротив Бланки, сверкнула молния, а на красивое лицо  его  набежала  тень
досады и раздражения. Филипп неоднократно сталкивался с подобной  реакцией
и по собственному опыту знал, что эта молния и эта  тень  не  обещают  ему
ничего хорошего, ибо безошибочно указывают на ревнивца.
     "М-да!" - только и подумал он и испытующе посмотрел на юношу.
     - Господин де Монтини?
     Этьен поднялся из-за стола и поклонился:
     - К вашим услугам, монсеньор.
     Вопреки этому заверению, в  голосе  его  явственно  прозвучал  вызов.
Бланка с укоризной взглянула на Монтини  и  сокрушенно  покачала  головой.
Маргарита же иронически усмехнулась.
     Филипп отметил все это про себя, высокомерно кивнул Этьену,  разрешая
ему садиться, и повернулся к Бланке:
     - Любезная кузина, я был безмерно огорчен известием о  смерти  вашего
августейшего отца. От  меня  лично  и  от  всей  моей  родни  приношу  вам
искренние соболезнования.
     Бланка склонила голову, и Филипп невольно залюбовался  ею.  Она  была
изумительно хороша в печали, как, собственно, и в любом другом настроении;
она была просто восхитительна. Присмотревшись внимательнее,  Филипп  вдруг
обнаружил, что за последние полгода в Бланке произошла какая-то перемена -
незначительная,  казалось  бы,  перемена,  почти   неуловимая   и   скорее
внутренняя, чем внешняя, - но это уже была не та Бланка, которую он знавал
в Толедо. Поначалу Филипп даже растерялся  и  озадаченно  глядел  на  нее,
хлопая ресницами, пока, наконец, не сообразил: она стала  женщиной  и  она
счастлива в замужестве... Но в замужестве ли?
     Это подозрение побудило Филиппа снова посмотреть на Монтини,  и  лишь
тогда он обратил внимание, что одет тот если  не  в  пух  и  прах,  то  уж
наверняка не по своим скромным средствам. Чего  только  стоили  элегантные
сапожки из кордовской кожи, нарядный берет с павлиньим  пером,  манжеты  и
воротник из тончайших кружев -  не  говоря  уже  о  великолепном  костюме,
пошитом из самых лучших (и, естественно, самых дорогих) сортов  бархата  и
шелка и украшенном множеством серебряных позументов.
     "Очень интересно! - подумал  Филипп.  -  Или  он  надул  меня  насчет
долгов, и теперь транжирит мои денежки, или... Черти полосатые! Неужто  он
окрутил Бланку? Если так, то понятно, почему он  так  мало  писал  о  ней,
негодный мальчишка!.. Впрочем, и я хорош. Нужно было послать двух  шпионов
- чтобы они следили друг за другом".
     - Да, кстати, - отозвалась Маргарита, нарушая молчание,  воцарившееся
после упоминания о покойном короле Кастилии.  -  У  кузины  есть  для  вас
известие.
     - Какое?
     - Про Альфонсо и Нору, - ответила Бланка. - Мой брат  Фернандо...  вы
знаете, что он уже в Памплоне?
     - Знаю.
     - Так вот, Фернандо сообщил, что вскоре они будут здесь.
     - Они - это Альфонсо и Нора? - уточнил Филипп.
     - Да.
     - Ага. Значит,  кузен  Альфонсо,  несмотря  на  послевоенные  заботы,
все-таки решил лично присутствовать на церемонии передачи невесты.
     - Естественно, - вмешалась Маргарита. - Коль скоро принимать  невесту
будет сам жених...
     - Император?! - изумился Филипп. - Он тоже приедет?
     - Ну, да. Неделю назад он со  свитой  высадился  в  Барселоне,  и  мы
ожидаем его прибытия со дня на день. Кроме того,  предстоящие  празднества
намерены посетить короли Галлии и Арагона, а также наследный принц Франции
Филипп  де  Пуатье  с  женой,  Изабеллой  Арагонской,  несколько  немецких
князей...
     - Вот как! - Филипп был поражен.
     - И это еще не все. Мы ожидаем гостей с востока - русских, литовцев и
даже московитов.
     Филипп в недоумении покачал головой:
     - Ну и ну!
     - Вы, вижу, удивлены, - заметила Маргарита. - Почему?
     - Как бы вам сказать... - Филипп нахмурил  чело,  изображая  глубокое
раздумье. - Сдаюсь, принцесса! При зрелом размышлении должен признать, что
помолвка  наследницы  наваррского  престола   с   могущественным   соседом
заслуживает особого внимания со стороны прочих государей.
     Бланка весело усмехнулась, от души забавляясь замешательством кузины.
Молодой человек, стоявший в стороне, но слышавший их разговор, - а это был
Рикард Иверо - подошел ближе и остановился возле Монтини.
     - С могущественным соседом? - переспросила озадаченная  Маргарита.  -
На кого вы намекаете?
     - Ни на кого я не намекаю, - ответил Филипп.  -  Вы  меня  шокируете,
сударыня. Я говорю о вашем нареченном, а вы  притворяетесь,  будто  слыхом
про него не слыхивали.
     - А разве у меня есть нареченный?
     - А разве нет?
     - По крайней мере, я такого не знаю.
     Филипп вздохнул.
     - Вы меня обижаете, принцесса.
     - Я вас обижаю?
     - Ну, разумеется! А как, по-вашему, должен чувствовать себя  человек,
чья невеста говорит ему прямо в глаза, что не знает  его?  Ясное  дело,  я
страшно огорчен.
     Маргарита звонко рассмеялась.
     -  Право,  это  бесподобно!   Кузина   рассказывала   мне   о   вашей
экстравагантной манере ухаживания, и вот я убедилась, что  она  ничуть  не
преувеличивала. Вы впрямь идете напролом, не обращая внимания ни на  какие
препятствия.
     - Неужели? -  удивился  Филипп.  -  А  мне  всегда  казалось,  что  я
предельно деликатен и корректен с женщинами.  Я  с  глубочайшим  уважением
отношусь к Бланке, - он поклонился ей, - и весьма ценю ее мнение. Однако -
Платон мне друг, но истина дороже, - со всей ответственностью заявляю, что
на этот раз она ошибается. - Он  снова  поклонился  Бланке.  -  Вы  уж  не
обессудьте, кузина.
     Бланка отрицательно покачала  головой;  в  ее  карих  глазах  плясали
лукавые чертики.
     - И вот еще что, сударыня, - продолжал Филипп, обращаясь к Маргарите,
- я никак не возьму  в  толк,  по  чем  вы  могли  судить  о  моей  манере
ухаживания.
     - Силы небесные! - воскликнула Маргарита. - Как это по чем?!  Что  же
вы сейчас делаете, как не пытаетесь, с позволения сказать,  приударить  за
мной?
     - Приударить? Побойтесь бога, принцесса! У меня и в мыслях  этого  не
было. К вашему сведению, ухаживать вообще не в моих  привычках.  Обычно  я
беру то, что мне приглянется, не тратя попусту время на  ухаживания.  -  С
этими словами он в упор ПРИГЛЯДЕЛСЯ к Маргарите.
     - Однако! - протяжно и с выражением произнесла она. - Каков нахал, а!
Такого нахала, как вы, я еще не встречала и вряд ли когда-нибудь встречу.
     - Насчет этого будьте спокойны,  -  заверил  ее  Филипп.  -  Как  ваш
будущий супруг, я беру на себя обязательство отныне и присно ограждать вас
от всех сомнительных типов, которые возымеют дерзкое намерение поухаживать
за вами.
     Рикард сжал кулаки и шагнул вперед.
     - Кстати, принц, - сказала Маргарита.  -  Разрешите  представить  вам
моего кузена, господина виконта Иверо... гм...  верного  слугу  наваррской
короны.
     Филипп дружелюбно кивнул.
     - Очень приятно, виконт. Я имел удовольствие познакомиться в Толедо с
вашим отцом и проникся к нему глубочайшим уважением. Надеюсь,  мы  с  вами
тоже станем добрыми друзьями.
     Если молнии в глазах у Монтини Филипп видел лишь мельком, то пылающий
взгляд Рикарда извергал их непрерывно. На Филиппа нахлынула  волна  жгучей
ненависти и безмерного отчаяния.
     "Господи помилуй! - ужаснулся он. - Да это же сумасшедший! Сейчас  он
двинет меня в челюсть..." - И Филипп  непроизвольно  напрягся,  готовый  в
любое мгновение блокировать возможный  удар  Рикарда,  хотя  внешне  ничем
этого не выдал.
     Маргарита и не думала вмешиваться, чтобы предотвратить  столкновение;
напротив - казалось,  ее  вполне  устраивал  хороший  мордобой,  и  она  с
интересом ожидала дальнейшего развития событий.  Положение  спасла  Елена,
которая, кокетничая  с  Гастоном,  не  переставала,  однако,  краем  глаза
присматривать за Рикардом. Как только ей стало ясно,  что  дело  принимает
дурной оборот, она оставила своего ухажера, быстрым шагом пересекла зал  и
решительно взяла брата за руку.
     - Пойдем, Рикард. Господин Альбре  хотел  бы  с  тобой  переговорить.
Прошу прощения, кузины, господин принц... - Затем  она  зло  взглянула  на
Маргариту и сквозь зубы прошипела: - Вот сучка!
     - Успокойся, кузина, - кротко, но с  язвительными  нотками  в  голосе
ответила  ей  Маргарита.  -  Никто  здесь  не  собирается  обижать  твоего
ВОЗЛЮБЛЕННОГО братца. К тому же мы  с  принцем  сейчас  уходим...  Извини,
Бланка, мы ненадолго отлучимся.
     Филипп вежливо распрощался  с  кастильской  принцессой,  и  обе  пары
отошли от шахматного столика в разные стороны.
     - Что это с виконтом? - поинтересовался у Маргариты Филипп.
     Она небрежно махнула свободной рукой.
     - Да ничего особенного. Не обращайте внимания, принц, порой  на  него
находит дурь, и тогда он становится несносным.
     - Ревнует?
     - Кого?
     - Вас ко мне.
     Щеки Маргариты вспыхнули алым румянцем.
     - А разве у него есть повод для ревности?
     - Ну, если вы  считаете,  что  у  незадачливого  жениха  нет  никаких
оснований испытывать неприязнь, а то и враждебность к  своему  счастливому
сопернику... - Тут он многозначительно умолк.
     Маргарита повернула голову и пристально посмотрела ему в глаза.
     - А вам не кажется, сударь, что вы слишком самонадеянны?
     - Нет, не кажется. - Филипп стойко выдержал ее взгляд и добавил: -  А
вот вы, принцесса, наоборот - не очень-то уверены в себе.
     Он почувствовал, как дрогнула ее рука.
     - Глупости!
     - Вовсе нет. Вы пытались смотреть на меня сурово, но в  ваших  глазах
была мольба.
     Маленькие пальчики крепко вцепились в его руку.
     - Это бесполезно,  сударыня,  -  спокойно  заметил  Филипп.  -  Когда
женщины причиняют мне физическую боль, я впадаю в экстаз.
     Хватка ослабела.
     - Да, насчет гостей, - бухнула Маргарита ни к селу, ни к городу,  что
свидетельствовало о состоянии крайнего смятения.  Она  лихорадочно  искала
зацепку, чтобы переменить тему, и по  цепочке  ассоциаций  возвратилась  к
тому моменту, когда разговор соскользнул на зыбкую почву. - Я, конечно, не
отрицаю,  что  среди  них  будут  такие,  кого  прежде  всего   привлекают
празднества,  и,  надеюсь,  таких  будет  большинство.  Вот,  к   примеру,
французы. Говорят,  Филиппу  де  Пуатье  до  смерти  надоели  его  обычные
собутыльники, и он с радостью ухватился за  возможность  попьянствовать  в
новом окружении. Но далеко не все съезжаются из-за меня. Для некоторых это
лишь удобный повод собраться вместе и при личной встрече, с глазу на глаз,
так сказать, без посредников решить многие животрепещущие вопросы.
     - Вероятно, это каким-то образом связано с событиями в  Андалусии,  -
поддержал Маргариту Филипп; он рассудил, что для начала с нее  достаточно.
- И когда же было решено устроить такую встречу?
     - Собственно говоря, специального решения никто не принимал.  Но  как
только стало известно о падении Гранадского эмирата, многие могущественные
вельможи изъявили желание присутствовать на торжествах по случаю моего дня
рождения. То ли слух пронесся, что Август Юлий намерен посетить  Памплону,
то ли они просто  понадеялись,  что  при  сложившихся  обстоятельствах  он
захочет лично повидаться с кузеном Альфонсо, но так или иначе  их  расчеты
оправдались.
     - Понятно... Нет, минуточку! А как же гости с  востока  -  разве  они
успеют прибыть? Впрочем, московиты-то успеют, уже больше года они  обивают
пороги  европейских  дворов...  -  Филипп  невольно   поежился,   вспомнив
московского боярина, по чьей милости он едва не распрощался с жизнью. - Но
русские и литовцы...
     - Они тоже успеют. Еще в начале лета  король  Руси  и  великий  князь
Литовский отрядили на Запад  делегации,  причем  весьма  представительные:
русскую возглавляет младший сын короля Юрий, а литовскую -  брат  великого
князя Гедимин.
     - Наверное, будут просить помощи против татар.
     - Не совсем так. По моим сведениям, русский король и литовский  князь
скупают в католических странах оружие, порох,  военное  снаряжение,  ведут
переговоры  о  вербовке  наемников  -  главным  образом   в   Германии   и
Скандинавии, - но не спешат заключать союз с кем бы  то  ни  было.  Другое
дело, они призывают весь христианский мир отметить грядущее  воссоединение
церквей всеобщим крестовым походом против турок.
     - Это очень умно, - сказал Филипп. -  Мне  всегда  казалось,  что  мы
недооцениваем турецкую угрозу, как в былые времена наши предки недооценили
угрозу, исходящую от арабов, которые впоследствии завоевали  всю  Испанию.
Без посторонней помощи рано или поздно  Византия  падет,  и  тогда  туркам
откроется путь в Европу, чего никак нельзя допустить.
     - Это еще умнее, чем вы думаете. Если крестовый поход  в  Малую  Азию
состоится, то русским  и  литовцам  будет  легче  справиться  с  татарами,
поскольку турки, даже при всем желании, не смогут прийти на  помощь  своим
единоверцам. Таким образом,  не  заключая  формальных  союзов  и  не  неся
никаких обязательств,  Русь  и  Литва,  тем  не  менее,  получат  ощутимую
поддержку с Запада в деле освобождения своих исконных территорий.
     - Вижу, - заметил Филипп, - вы всерьез интересуетесь этим вопросом.
     - Ну, не так, чтобы всерьез, но мне интересно.
     - И немного  завидно,  правда?  Во  всяком  случае,  мне  завидно,  -
откровенно  признался  Филипп.  -  Там,  на  востоке,   говорят,   столько
ничейных... то бишь исконных территорий.  Многие  тысячи  миль  до  самого
Китая - и все твое исконное.
     Уловив жадные нотки в его голосе, Маргарита усмехнулась и произнесла:
     - А вы, небось, по натуре  завоеватель.  Где-то  в  глубине  души  вы
мечтаете покорить весь мир.
     - Конечно. Ведь я прямой потоком Филиппа Воителя. Да  и  как  тут  не
мечтать о покорении мира с таким коннетаблем, как у меня.
     Филипп кивнул в сторону Эрнана, который, находясь  в  окружении  дам,
развлекал своих собеседниц  разбором  душещипательных  подробностей  самых
драматических сражений на Святой Земле. Гордо выпячивая грудь,  поочередно
поправляя  шпагу  и  одергивая  роскошный  белый  плащ  с  черным  крестом
тамплиеров,  он  говорил  безумолку,   благо   нашел   себе   внимательных
слушателей, и то и дело бросал на женщин  испепеляющие  взгляды.  Впрочем,
эти страстные взгляды еще ничего не значили; Эрнан смотрел  так  на  любой
предмет, живой  и  неживой,  и  тщетны  были  попытки  некоторых  барышень
заигрывать с ним.
     - Великолепный воин! - с искренним восхищением сказала  Маргарита.  -
Наверное, при одном его виде иезуиты здорово оробели.
     - Еще бы! -  ответил  Филипп,  с  трудом  пряча  улыбку.  Известие  о
нападении иезуитов на поезд гасконцев уже успело облететь пол Испании,  но
конфуз, что приключился с Эрнаном, как-то прошел незамеченным.
     - А вам  известно,  что  Родриго  де  Ортегаль  уже  смещен  с  поста
прецептора Наваррского, арестован и вскоре предстанет перед судом  ордена?
Его преемник, господин д'Эперне, вчера заверил моего отца, что господин де
Ортегаль действовал самовольно и вопреки уставу, за  что  понесет  суровое
наказание.
     - Гм... Если его и накажут, то не за нападение на нас, а за  то,  что
он потерпел неудачу.
     - Я тоже так думаю, - согласилась принцесса. - Но вот  вопрос:  зачем
иезуиты напали на вас?
     - Как зачем? Чтобы уничтожить нас - меня и отца.
     - Ну, это понятно. Но с какой целью? Ведь не ради мести  же.  Инморте
на такие мелочи не разменивается.
     - Нет, конечно. У него имелся тонкий расчет.  Он  надеялся,  что  мой
брат Робер, унаследовав благодаря иезуитам  Гасконь,  не  останется  перед
ними в долгу и отменит запрет на деятельность их ордена.
     - Он что, всерьез рассчитывал на это?
     - Инморте? По-видимому, да. Впрочем, я не думаю, чтобы  Робер,  пусть
наши отношения с ним и далеки от теплых, потакал убийцам отца и брата.
     Как ни  старался  Филипп,  говоря  это,  скрыть  свою  неуверенность,
Маргарита все же почувствовала ее.
     - Однако вы сомневаетесь, - заметила она.
     В  ответ  он  лишь  рассеянно  пожал  плечами.   Его   внимание   уже
переключилось на  группу  из  трех  человек,  мимо  которой  они  как  раз
проходили. Это  были  Симон,  Габриель  и  Матильда.  Признав  в  Габриеле
земляка, девушка бойко тараторила по-франсийски; тот  страшно  смущался  и
отвечал ей односложными фразами.  Симон,  как  мог,  старался  приободрить
друга.
     - Что это вы так  смотрите  на  Матильду?  -  подозрительно  спросила
Маргарита.
     - Очаровательное дитя, - сдержанно ответил ей Филипп.
     - И, боюсь, вы уже положили на нее глаз, - вздохнула принцесса. -  Да
и она явно неравнодушна к вам. Когда пришла от вас, была так  взволнована,
а глаза ее как-то странно блестели... Впрочем, не ей  одной  вы  вскружили
здесь голову.
     - А кому еще?
     - Мне, например.
     - Это следует понимать как комплимент?
     - Ну... Можете считать это авансом.
     Филипп шутливо поклонился.
     - Благодарю вас за комплимент, сударыня. Я принимаю ваш аванс.
     Маргарита кокетливо взглянула на него и томным голосом произнесла:
     - Давайте присядем, мой принц. Я немного устала.
     Она расположилась на обитом  мягким  плюшем  диване  и  взмахом  руки
отогнала прочь карлика-шута и двух фрейлин, не  нашедших  себе  кавалеров.
Филипп сел рядом с ней - и, как  бы  невзначай,  гораздо  ближе,  чем  это
предписывалось правилами приличия.  Но  Маргарита  не  отстранилась.  Мало
того, она еще чуть-чуть придвинулась к нему, и их ноги соприкоснулись.
     - Ну, так я жду, - сказала она млея.
     - И что вы ждете?
     - Ответа на мой комплимент.
     - А разве я обязан отвечать?
     - Разумеется, нет. Но правила хорошего тона требуют...
     - Ах, уж эти  мне  правила  хорошего  тона!  Так  что  же  вы  хотите
услышать?
     - Что я тоже вскружила вам голову. Что вы чуточку влюблены в меня.
     - Но ведь это неправда!
     - Как?! Неужели я не нравлюсь вам?
     - Нет, почему же, нравитесь. Но я не влюблен в вас.
     - Однако намерены жениться на мне.
     - Не намерен, а просто женюсь. Без всяких намерений.  Вас  что-то  не
устраивает?
     Маргарита раздраженно хмыкнула.
     - Да нет, что вы! - саркастически произнесла она. - Все прекрасно. Вы
не любите меня и, тем не менее, собираетесь жениться. Ведь это  в  порядке
вещей - вступать в брак без любви.
     - Конечно, в порядке вещей, - с непроницаемым видом ответил Филипп. -
И я не вижу здесь повода для сарказма. В нашем кругу все браки заключаются
по расчету, а что до любви, то затем и существуют любовники и любовницы  -
чтобы любить их и чтобы они любили вас. Вот поманите к себе виконта  Иверо
и спросите у него о любви  -  так  он  сразу  же  бросится  целовать  ваши
прелестные ножки, которые, сдается мне, вполне заслуживают того, чтобы  их
целовали, - последние  его  слова  сопровождались  откровенно  раздевающим
взглядом.
     - Вот нахал-то! - покачала головой Маргарита. - И не просто нахал,  а
исключительный нахал.
     "Ага, попалась, пташечка! - удовлетворенно подумал Филипп. -  Не  так
страшен черт, как его малюют. Те, кто говорил о  крутом  нраве  принцессы,
ничегошеньки не смыслят в женщинах. На самом же деле она агнец Божий..."
     Он крупно  ошибался  на  этот  счет  -  но  ошибка  его  была  вполне
объяснима. Чуть ли не впервые  за  многие  годы  Маргарита  оробела  перед
мужчиной и не  смогла  проявить  свой,  уже  ставший  притчей  во  языцех,
вздорный характер. Да,  собственно  говоря,  и  не  хотела  этого.  Хищная
пантера втянула острые когти и превратилась в безобидную кошечку,  которая
нежно жалась к хозяину, прося его о ласке.
     - Кстати, о любви и любовниках,  -  сказала  вдруг  Маргарита.  -  Вы
только посмотрите! - И она украдкой кивнула в сторону шахматного столика.
     Подавшись вперед, Бланка  что-то  шептала  Монтини.  Тот  внимательно
слушал и ласково улыбался ей. Взгляды обоих  сияли,  а  выражения  лиц  не
оставляли места для сомнений насчет характера их отношений.
     - Он ее любовник?
     - Хуже.
     - Хуже? - переспросил Филипп. - Как это понимать?
     - Боюсь, она всерьез увлечена этим парнем. И ни от кого  не  скрывает
своей связи с ним.
     - Вот те на! - изумленно  произнес  Филипп.  -  Скромница  Бланка,  и
вдруг... Уму непостижимо! Вот уж никогда бы не подумал, что она  отважится
на такое. - И он  бросил  на  Монтини  завистливый  и,  следует  отметить,
немного раздраженный взгляд.
     - Вы огорчены? - с улыбкой спросила Маргарита.
     - Чем? - покраснел Филипп.
     - Сознайтесь, принц: вы считали, что раз  она  устояла  перед  вашими
чарами, уже никто не совратит  ее  с  ПУТИ  ИСТИННОГО.  А  тут  появляется
какой-то неотесанный провинциал и добивается успеха там, где  вы  получили
от ворот поворот. Ясное дело, это бесит вас, чувствительно  задевает  ваше
самолюбие, и сейчас вы, вольно иль невольно, перебираете в  уме  различные
способы расквитаться с этим парнем за якобы нанесенное вам оскорбление.
     - Да, нет, - в замешательстве ответил Филипп; Маргарита будто  прочла
его мысли. - Просто я знаю Бланку больше пяти лет и, казалось бы,  неплохо
изучил ее характер. Поэтому -  не  спорю  -  для  меня  явилось  настоящим
откровением, что она завела себе любовника, да еще, по вашему утверждению,
выставляет это напоказ.
     - Вот именно, -  кивнула  Маргарита.  -  Вы  нашли  очень  подходящее
выражение:  выставляет  напоказ.  Я  подозреваю,  что  таким  образом  она
выражает протест против своего положения при дворе - при МОЕМ дворе.  Сама
же Бланка  говорит,  что  скрывать  свои  чувства,  значит  признать,  что
поступаешь предосудительно.
     - А так, на ее взгляд, она поступает добропорядочно?
     - Ну, если не добропорядочно, то, по крайней  мере,  она  не  считает
свое поведение греховным.
     Филипп в растерянности покачал головой.
     - В таком случае, раньше  я  знал  СОВЕРШЕННО  ДРУГУЮ  Бланку.  -  Он
испытующе  поглядел  на  Маргариту.  -  И  я,  кажется,  догадываюсь,  кто
поспособствовал этой перемене.
     - Ну-ну! - обиделась принцесса. - Чуть что, всегда  виновата  я.  Вы,
кстати, не оригинальны в своем предположении. Почему-то все осуждают меня,
а что до Бланки, так ей лишь вменяют в вину, что она, наивное и  неопытное
дитя, не смогла противостоять моему дурному влиянию.  К  вашему  сведению,
все это чистейшей воды измышления. Во всяком случае,  не  я  учила  Бланку
называть Монтини милым в присутствии моего отца.
     - Да что вы говорите? - недоверчиво переспросил Филипп.  -  Не  может
этого быть!
     - И все-таки было. Однажды, недели две назад,  у  нее  вырвалось  это
словечко, разумеется, неумышленно. Отец мой не знал, куда  ему  деться  от
смущения - так  ему  было  неловко.  Он  ведь  порядочный  ханжа,  правда,
совершенно безобидный,  не  такой  агрессивный,  каким  был  покойный  дон
Фернандо. И тем не менее после  этого  инцидента  у  отца  появилась  идея
велеть господину де Монтини убираться восвояси  и  впредь  не  переступать
порог королевского дворца; но, в конечном итоге,  нам  с  Бланкой  удалось
урезонить его. Бланка попросила у моего отца прощения и пообещала ему, что
остепенится. В общих чертах она сдерживает свое обещание и не  рисуется  с
Монтини на людях, не то, что раньше.
     Филипп снова покачал головой.
     - Право слово, принцесса, вы  меня  шокируете...  То  бишь  поведение
Бланки меня шокирует. Кто бы мог подумать! Ай-ай!.. Ну, а как относится  к
этому граф Бискайский?
     - Еще никак. Все это время он  был  в  Басконии,  лишь  только  вчера
вернулся и, вероятно, еще ничего не знает.
     - А когда узнает? Я немного знаком  с  ним;  мы  частенько  виделись,
когда в прошлом году, поссорившись с вашим отцом, несколько месяцев  кряду
прожил в Толедо. Так что я могу представить, как он разозлится.
     -  Ну  и  пусть  он  подавится  своей  злостью,   -   с   неожиданной
враждебностью произнесла Маргарита; глаза ее хищно сверкнули. - Все  равно
ничего не поделает.
     - Вы думаете, что граф так просто смирится с тем, что  его  место  на
супружеском ложе занял кто-то другой?
     - Ха! Супружеское ложе! Да к вашему  сведению,  он  с  конца  февраля
близко к ней не подходит... - С некоторым опозданием  Маргарита  прикусила
язык и опасливо огляделась вокруг. К счастью, ее никто не услышал,  кроме,
конечно, Филиппа, у которого так и отвисла челюсть от изумления.
     -  А?!!!  -  Этот  короткий  возглас  (который  мы   снабдили   тремя
восклицательными знаками, хотя  Филипп  вымолвил  его  sotto  voce  -  еле
слышно) в сочетании со сладострастным взглядом, брошенным  им  на  Бланку,
стоил целой поэмы.
     Маргарита смотрела на опешившего Филиппа и криво усмехалась, мысленно
браня себя за несдержанность.
     - Черти полосатые! - выругался Филипп, едва лишь обрел  дар  речи.  -
Неужели граф... Да нет, это смешно! В Толедо он вместе  со  своим  дружком
Фернандо Уэльвой вел довольно разгульный образ жизни, имел кучу  любовниц,
а к мальчикам, как мне кажется, никакого влечения не испытывал.
     - С этим у него все в порядке, - подтвердила Маргарита. - То  есть  к
мальчикам он равнодушен, и за добродетель своих пажей я  спокойна.  Другое
дело, горничные...
     - Он что, спит со служанками?!
     - Да... В общем, да. -  Маргарита  мельком  взглянула  на  Жоанну.  -
Главным образом со служанками.
     - А что же Бланка?
     - Ну... Она... Просто она...
     - Так что же она?
     - Она не пускает мужа к себе  в  постель,  -  скороговоркой  выпалила
Маргарита.
     - Но почему? - удивился Филипп.
     - Он ей противен.
     - Вот как?
     - Это правда, мой принц. Поверьте, я  не  лгу,  Бланка  испытывает  к
своему мужу глубочайшее отвращение.
     - Так какого же черта, - раздраженно произнес Филипп, - она вышла  за
него замуж?
     Маргарита пытливо взглянула на Филиппа и вкрадчиво осведомилась:
     - А разве у нее был выбор?
     - Да, был.
     - И альтернативой ее браку с кузеном Бискайским был брак  с  вами,  я
полагаю?
     - Да.
     - И кто же виноват в том, что ваш брак не состоялся?
     - Отчасти я, отчасти она, отчасти  покойный  дон  Фернандо...  -  Тут
Филипп недоуменно приподнял одну бровь. - А разве  Бланка  вам  ничего  не
рассказывала?
     - Почти ничего.
     - А мне казалось, что вы с ней близкие подруги, - заметил он.
     - Да, мы подруги, хорошие подруги, но не настолько близкие,  как  мне
хотелось бы. Свои самые сокровенные  тайны  Бланка  предпочитает  поверять
кузине Елене; вот с ней они действительно близкие, даже слишком уж близкие
подружки. - В голосе Маргариты Филиппу почудилась ревность.  -  Они  такие
милашки, я вам скажу. Вечно  шушукаются  о  чем-то,  секретничают  друг  с
дружкой и никого, в том числе и меня, в свою компанию не принимают. Обидно
даже... А вам, дорогой принц, вижу, очень нравится Бланка. Верно?
     - Еще бы! - с готовностью признал Филипп.
     - А я?
     - Мне нравятся все красивые женщины, моя милая  принцесса.  А  вы  не
просто красивая - вы непревзойденная красавица.
     - Следовательно, есть еще надежда, что вы полюбите меня?
     - Оставьте все ваши надежды, сударыня.
     - Какая категоричность, принц! Какая жестокость!
     - Жестокость?
     - Да! Разве не жестоко разговаривать так с женщиной, которой вы очень
и очень нравитесь.
     - Для меня это большая честь, ваше высочество, -  с  серьезной  миной
ответствовал Филипп. - И за какие же заслуги я ее удостоился?
     - Прекратите жеманничать, дорогой кузен! - огрызнулась  Маргарита.  -
Единственная ваша заслуга состоит в том,  что  вы  наглый,  бесцеремонный,
самоуверенный, самовлюбленный, - тут она  тяжело  вздохнула,  -  и  крайне
очаровательный сукин сын.
     "А ты, милочка, похоже, влюбилась в меня, - подумал Филипп,  -  Ну  и
дела! Определенно, сегодня вечер сюрпризов..."

                     4. ВЕЧЕР СЮРПРИЗОВ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

     Филипп возвратился в  свои  апартаменты  около  полуночи.  Он  устало
развалился в кресле, закрыл глаза и принялся  было  анализировать  события
уходящего вечера, но вскоре оставил это занятие. Мысли лениво ворочались в
его голове, а если и ускоряли свой бег, то неслись  совершенно  не  в  том
направлении. Так что Филипп просто сидел, отдыхая, загадочно улыбался  сам
себе и делал вид, что не слышит приглушенного  шепота,  время  от  времени
доносившегося из маленькой комнатушки по  соседству,  предназначенной  для
дежурного дворянина.
     Минут через десять-пятнадцать в комнату вошел Габриель.  В  руках  он
держал поднос с ужином. Филипп раскрыл глаза, взглянул на него и удивленно
спросил:
     - Почему ты? Я же велел тебе прислать лакея,  а  самому  отправляться
спать.
     Габриель что-то  невнятно  пробормотал,  накрывая  небольшой  круглый
столик рядом с креслом.
     Филипп хмыкнул, безразлично пожал плечами и пересел с кресла на стул.
     - Да, кстати, - сказал он, отпив глоток вина. - Кто сегодня  дежурный
по покоям?
     - Д'Аринсаль.
     - А между тем его нет. Запропастился где-то, негодник. Утром передашь
ему, что это его предпоследний проступок у меня на службе. В следующий раз
он может не возвращаться - пускай сразу сваливает в свое имение.
     Габриель кивнул.
     - Хорошо, так я ему и скажу.
     Он  сел  в  кресло  и  нервно  забарабанил  пальцами  правой  руки  о
подлокотник, явно порываясь что-то сказать  или  о  чем-то  спросить,  но,
видимо, никак не мог решиться.
     - Угощайся, - предложил ему Филипп.
     - Благодарю, я не голоден, - хмуро ответил Габриель.
     - Что ж, воля твоя. Можешь идти, дружок. До утра ты свободен.
     - Но ведь д'Аринсаль...
     - Черт с ним, с д'Аринсалем. Пусть себе гуляет.
     - Так, может, я подежурю вместо него? - с проблеском надежды  спросил
Габриель.
     - Не надо. За покоями присмотрит Гоше, а я... - Филипп не закончил  и
принялся  ожесточенно  расправляться  с  зажаренной  куриной  ножкой.  Его
грозный аппетит свидетельствовал о том, что он собирается провести  бурную
ночь.
     Габриель тяжело вздохнул и поднялся с кресла.
     - Пойду проверю, приготовлена ли постель.
     Филипп отложил в сторону обглоданную кость и самодовольно усмехнулся.
     - Не  стоит  беспокоиться,  сегодня  она  мне  не  потребуется.  Одна
очаровательная девчушка намерена предоставить мне уютное местечко в  своей
кроватке.
     В соседней  комнате  раздались  сдавленные  смешки.  Но  Габриель  не
расслышал их. Лицо его исказила жуткая гримаса боли и отчаяния,  он  резко
повернулся и почти бегом вышел из комнаты, даже не пожелав Филиппу  доброй
ночи.
     Филипп проводил его озадаченным взглядом и покачал головой.
     "Однако! - подумал он, возвращаясь к прерванному ужину.  -  Какая  же
муха его укусила?"
     Основательнее поразмыслить над странным поведением  Габриеля  Филиппу
было недосуг. Наскоро, но сытно  перекусив,  он  тщательно  вымыл  руки  в
серебряном тазике с уже остывшей водой и вытер их полотенцем. Затем  вынул
из канделябра зажженную свечу и  вошел  в  комнатушку,  откуда  перед  тем
доносилось хихиканье. На первый взгляд она была пуста,  однако  при  более
внимательном  осмотре  бросалось  в  глаза   очень   слабое,   но   весьма
подозрительное покачивание задернутого полога кровати.
     - Марио!
     Молчание.
     - Я знаю, что ты здесь, - сказал Филипп. - Отлуплю.
     Из-за полога высунулась голова д'Обиака.
     - Ах, простите, монсеньор, я малость вздремнул.
     Филипп усмехнулся.
     - Ладно, дремли дальше. Останешься здесь до  возвращения  д'Аринсаля,
добро?
     - Добро, монсеньор, - кивнул д'Обиак. - А что до  д'Аринсаля,  то  он
вернется утром.
     - Так ты знаешь, где он?
     Лицо пажа расплылось в улыбке.
     - Что делает - знаю, а где - нет.
     - Понятно, - сказал  Филипп.  -  А  тебя,  стало  быть,  он  попросил
подежурить вместо себя?
     - Да, монсеньор. Впрочем, мне и деваться было некуда.
     - У твоего соседа тоже девчонка?
     - Угу.
     - Ну, вы даете! В первую же ночь как с цепи сорвались...  Кстати,  не
возражаешь, если я взгляну на твою кралю?
     Не дожидаясь ответа, Филипп подошел к кровати и отодвинул полог.
     - Мое почтение, барышня.
     -  Добрый  вечер,  монсеньор,  -  смущенно  пролепетала   хорошенькая
темноволосая девушка, торопливо натягивая на себя простыню.
     - А у тебя губа не дура, Марио, - одобрительно заметил Филипп.  -  На
какую-нибудь не покусишься.
     - Ваша школа, монсеньор, - скромно  ответил  парень,  польщенный  его
похвалой.
     - М-да, моя школа. А это, - Филипп указал на девушку, - школа госпожи
Маргариты. Тебе сколько лет, крошка?
     - Тринадцать, монсеньор.
     - Черти полосатые! Да  тебе  впору  еще  с  куклами  спать,  а  не  с
ребятами... Вот развратница-то!
     Девушка покраснела.
     - О, монсеньор!..
     - Это я не про тебя, крошка,  а  про  твою  госпожу,  -  успокоил  ее
Филипп. - Гм, а ты и в самом деле красавица.  И  ножки  ничего,  и  личико
смазливое, и губки, - он наклонился и  поцеловал  ее,  -  сладкие  у  тебя
губки. Ты, случаем, не обижаешься, Марио?
     - О чем речь, монсеньор? - запротестовал паж. - Конечно, нет.
     - Ну, тогда всего хорошего  детки.  Приятной  вам  ночи.  -  С  этими
словами Филипп отпустил полог и направился к выходу.
     - Взаимно, монсеньор, -  бросил  ему  вслед  д'Обиак.  -  Барышня  де
Монтини тоже лакомый кусочек... Ага! Насчет господина де Шеверни.
     Филипп остановился.
     - Да?
     - Он... Ах! Прошу прощения, монсеньор, не могу. Нельзя выдавать чужие
секреты... во всяком случае, если за молчание щедро заплачено.  Вы  уж  не
обессудьте...
     - Да нет, что ты! Напротив,  я  рад,  что,  наконец-то,  ты  научился
молчать... Хотя бы за деньги.
     В передней Филипп разбудил своего камердинера Гоше, велел ему  убрать
со стола в гостиной и погасить все свечи,  а  сам  вышел  в  коридор.  Два
стражника, охранявшие вход в покои, приветствовали его бряцанием оружия.
     Следуя указаниям Матильды, Филипп спустился этажом  ниже,  прошел  по
коридору до первого поворота, свернул и очутился  в  галерее,  соединявшей
главное здание дворца с более поздней пристройкой, где  находились  летние
покои принцессы и где, соответственно, в  данный  момент  обитал  штат  ее
придворных.
     Галерея была пуста и неосвещена, что поначалу несколько  обескуражило
Филиппа, но вскоре он сообразил, что поскольку  это  вспомогательный  ход,
ведущий на  этаж  фрейлин,  а  смежный  коридор  главного  здания  надежно
охраняется, то в его особой охране нет никакой необходимости.
     Однако он ошибался - охрана была. При  выходе  из  галереи  от  стены
внезапно отделилась мужская  фигура  и  решительно  преградила  ему  путь.
Филипп резко затормозил, чтобы не столкнуться с нею,  и  едва  не  потерял
равновесие.
     - Ч-чер-рт! Кто это?
     - Я, монсеньор, - прозвучал в ответ тихий голос.
     - Габриель! - воскликнул Филипп, одновременно узнав голос и разглядев
в потемках лицо.
     Тот молча стоял перед ним, положив руку на эфес шпаги.
     - Ты-то что здесь делаешь, дружок?
     - Жду вас, - как можно спокойнее ответил Габриель,  но  дрожь  в  его
голосе выдавала волнение, а глаза его лихорадочно блестели.
     - Зачем?
     - Чтобы проводить вас.
     - Что?!  Проводить  меня?  -  Филипп  глуповато  ухмыльнулся.  В  его
воображении тотчас возникла довольно идиотская картина, как Габриель,  два
пажа по бокам и разряженный герольд сопровождают его на ночное свидание  с
любовницей. - Перестань дурить, Габриель, это вовсе не смешно.
     - А я не дурю.
     - Тогда пропусти меня, -  нетерпеливо  произнес  Филипп  и  попытался
обойти Габриеля, но тот снова преградил ему путь.
     Филипп всплеснул руками и встревожено воззрился на него.
     - Послушай, братишка, - ласково спросил он, - с тобой все в порядке?
     - Да.
     - По твоему виду этого не скажешь. Может быть, ты  переутомился?  Так
ступай отдохни, а утром мы поговорим обо всем, что тебя  тревожит.  Ты  уж
прости, но сейчас у меня времени  в  обрез,  не  гоже  заставлять  девушку
ждать. Ну, как, по рукам?
     - Нет! - мелодичный тенор юноши сорвался на пронзительный фальцет. Он
отступил на шаг и выхватил из ножен шпагу.
     Из груди Филиппа вырвался сдавленный крик,  вобравший  в  себя  целую
гамму чувств от искреннего изумления до неподдельного ужаса. Он  испуганно
отпрянул.
     - Нет, монсеньор, - с жаром произнес Габриель. - К НЕЙ вы не пойдете.
     Филипп громко застонал и прислонился спиной к стене.
     - Понятно! - выдохнул он. - Боже, какой я недотепа!
     -  Это  уж  точно,  -  подтвердил  Габриель  с  какими-то   странными
интонациями в голосе. - Догадливостью вы впрямь не блеснули.
     - Извини, братишка, я не заметил... Вернее, не обратил внимания. Ты с
самого начала вел  себя  очень  странно,  но  я  как-то  не  придал  этому
значения.
     - Еще бы! Ведь вы только и думали о том, как бы  поскорее  соблазнить
Матильду.
     Между ними повисла неловкая пауза. Филипп не собирался возражать  или
оправдываться. Габриель был настроен слишком агрессивно, чтобы  воспринять
его доводы.
     - Ну ладно, - наконец, произнес он. - Здесь не самое подходящее место
для серьезных разговоров. Пойдем ко мне, там и потолкуем. Добро?
     - Нет, - сказал Габриель. - Не пойду.
     - Почему?
     - Это мое дело, монсеньор.
     Филипп насторожился.
     - Что ты задумал, братишка? - обеспокоено спросил он.
     - Это мое дело, монсеньор, - повторил Габриель.
     Какое-то время Филипп сосредоточенно молчал, словно что-то  считая  в
уме. Затем произнес:
     - Боюсь, не слишком умная  мысль  пришла  тебе  в  голову,  друг  мой
любезный. Чует мое сердце, наломаешь ты дров! Сейчас  ты  не  в  состоянии
трезво оценивать свои поступки;  не  ровен  час,  такую  кашу  заваришь...
Послушай моего совета, обожди до завтра - утро вечера мудренее.  Я  обещаю
поговорить с принцессой и с этим наглым молодчиком Монтини, и если у  тебя
серьезные  намерения,  то  я  чин-чином  попрошу  от  твоего  имени   руки
Матильды...
     - Вам невтерпеж сделать из меня второго Симона?  -  неожиданно  грубо
огрызнулся Габриель.
     Филипп печально вздохнул.
     - Пожалуйста, не сыпь мне соль на рану. Второго  Симона  из  тебя  не
выйдет хотя бы потому, что Матильда - ты уж прости за откровенность  -  ну
никак не тянет на вторую Амелину.  Поверь,  мне  больно  видеть  страдания
Симона; я и сам из-за этого страдаю, но ничего поделать не могу -  мы  оба
безумно любим одну и ту же женщину, лучше которой нет никого  на  свете...
твоя сестра, разумеется, не в счет. Амелина в равной  степени  дорога  нам
обоим, и я, право, не знаю, хватит ли у меня сил сдержать свое обещание  и
не спать с нею впредь. Скорее всего, нет... А что до Матильды, то я обещаю
и пальцем ее не касаться. Твоя любовь для меня священна; ты брат Луизы,  и
оскорбить твою любовь все равно, что оскорбить ее  светлую  память.  -  Он
положил руку ему на плечо. - Насчет этого будь спокоен,  братишка.  Пойдем
ко мне, ладно?
     Габриель упрямо покачал головой.
     - Нет, не пойду.
     Филипп раздосадовано крякнул.
     - Ну что ж, поступай как знаешь. Но если напортачишь, пеняй только на
себя. Я тебя предупредил и дал тебе дельный совет, однако  ты  не  захотел
последовать ему -  воля  твоя,  безумец  этакий.  Учти:  Матильда  девушка
порядочная, застенчивая и  крайне  впечатлительная.  Одно  твое  появление
среди ночи и в таком возбужденном состоянии, несомненно, оттолкнет  ее  от
тебя... А, черт! Вижу, все это без толку. Дай-ка я пройду.
     - Куда? - Габриель снова напрягся.
     Филипп задержал дыхание, подавляя внезапный приступ раздражения.
     - Самым разумным выходом было бы сейчас же позвать стражу и велеть ей
взять тебя под арест. На моем месте Эрнан так бы и поступил. Боюсь, я  еще
пожалею, что не сделал этого. Горько пожалею.  -  Он  отобрал  у  Габриеля
шпагу и швырнул ее вглубь коридора. - К твоему сведению,  Матильда  далеко
не единственная хорошенькая девушка, что живет в этом здании. Не к  ней  я
иду, не к ней! Да буду я проклят вовеки, если когда-нибудь трону ее. Такая
клятва тебя устраивает?
     Не дожидаясь ответа, Филипп решительно отстранил Габриеля  и  быстрым
шагом вышел из галереи в коридор, мысленно ругая Матильду, что влюбилась в
него, Габриеля - что влюбился в Матильду, а себя  -  что  положил  на  нее
глаз. Это было нелогично, и тем не менее несколько умерило его досаду. Так
или иначе, он только что потерпел поражение тем более сокрушительное,  что
не рассчитывал взять реванш. Матильда перестала существовать  для  Филиппа
как женщина - ее любил Габриель,  брат  Луизы.  Но  несмотря  ни  на  что,
горький  привкус  неудачи  оставался,  и   он   чувствовал   настоятельную
потребность чем-то его заглушить.

         5. МЫ ВМЕСТЕ С МАРГАРИТОЙ УЗНАЕМ, ПОЧЕМУ ФИЛИПП ОТВЕРГАЕТ
                ДОГМАТ О НЕПОРОЧНОМ ЗАЧАТИИ СЫНА БОЖЬЕГО

     Хотя было уже далеко за полночь, Маргарита  никак  не  могла  уснуть.
Укрытая до пояса легким пледом, она лежала  под  роскошным  балдахином  на
широкой и низкой по восточной моде кровати и, заложив руки за  голову,  со
скучающим видом слушала монотонное чтение своей  фрейлины.  Ночной  туалет
принцессы   отличался   особой   изысканностью.   Она   была    одета    в
очаровательнейшую отороченную изящными кружевами ночную рубашку  белого  с
пепельным оттенком цвета  из  такой  тонкой,  воздушной,  почти  невесомой
ткани, что при желании можно было сжать ее в комок, который уместился бы в
маленькой женской ладошке.
     - Господь с тобой, душенька! - в конце концов, не выдержав,  оборвала
фрейлину Маргарита. - Ну, разве можно так? Бормочешь себе под нос,  словно
монах десятую молитву. Это же тебе не псалтырь.
     - Прошу прощения, сударыня, - с лицемерным смирением произнесла  юная
девушка. - Но мне в самом  деле  милее  Священное  Писание,  чем  вся  эта
светская писанина.
     Принцесса криво усмехнулась:
     - Ах, да, конечно. Чуть не забыла! Ведь ты у нас ханжа.
     - И вовсе я не ханжа, - запротестовала девушка. -  Просто  порядочная
женщина, вот и все.
     - А женщина ли? - усомнилась Маргарита. - Внешне  будто  похожа  -  и
сиськи у тебя на месте, и дырочка между  ног  есть,  порой  даже  месячные
случаются, -  но  все  это  лишь  внешние  признаки.  А  как  там  внутри?
Чувствуешь ли ты себя женщиной? Держу пари, что нет. Ты  просто  маленькая
засранка, Констанца, страсть как любишь выпендриваться и корчить  из  себя
степенную и крайне набожную даму.  У  всякого  нормального  человека  есть
что-то от распутника, а что-то от ханжи - но только не  у  вас  с  Беатой.
Верно, вы еще в материнской утробе крепко поцапались и не смогли разделить
между собой эти два качества, поэтому ты взяла себе все ханжество, а  твоя
сестра - всю распущенность. И вот  результат:  ты  бросаешься  на  каждого
встречного попа с просьбой о благословении, а Беата  ложится  под  каждого
встречного парня, который ей приглянется... И это в ее-то годы!
     - Потому  она  и  ходит  у  вас  в  любимицах,  -  обиженно  заметила
Констанца. - В  отличие  от  меня,  что,  впрочем,  не  удивительно.  Ведь
порядочность при вашем дворе почитается чуть ли не за преступление.
     Маргарита приподнялась на локте.
     - Эге-ге, птичка певчая! Ну-ка живо перемени песенку, она мне  что-то
не по нутру. Советую тебе заткнуться по-хорошему.
     - А я не могу больше молчать! - в праведном пылу отвечала  девушка. -
Совесть не позволяет...
     - Совесть,  говоришь?  -  хищно  прорычала  принцесса.  -  Сейчас  мы
потолкуем с твоей совестью!
     Она бросила с ног плед, в глазах  ее  зажглись  недобрые  огоньки.  К
счастью для незадачливой фрейлины, в этот критический момент дверь спальни
приоткрылась и внутрь заглянула горничная Маргариты.
     - Госпожа...
     - В чем дело, Лидия?  -  недовольно  отозвалась  Маргарита.  -  Опять
притащился Рикард? Так вели охране гнать его  в  шею  и  не  тревожь  меня
понапрасну.
     - Простите, сударыня, но это не господин виконт.
     - А кто же?
     - Монсеньор Аквитанский. Младший, разумеется.
     - Ого! - Глаза Маргариты вновь заблестели, но уже от сладкой  истомы,
что в мгновение ока охватила ее. Поджав под себя ноги, она села в постели.
- Чудеса, да и только!.. Что ж, пригласи его.
     Горничная с сомнением  поглядела  на  полупрозрачную  ночную  рубашку
Маргариты, которая почти не скрывала ее прелестей, лишь окутывая их легкой
туманной дымкой.
     - На вас что-нибудь надеть, госпожа?
     - Разве я голая? - раздраженно бросила Маргарита. -  Пригласи  принца
войти, говорю тебе.
     Горничная повиновалась, и через минуту в  спальню  вошел  Филипп.  Он
оценивающе поглядел на принцессу и улыбнулся. Ее ночная рубашка  произвела
на него самое приятное впечатление, и где-то на задворках памяти он сделал
себе заметку непременно раздобыть пару таких же рубашек для Амелины.
     - Добрый вечер, кузен, - сказала  Маргарита  приветливо.  -  То  бишь
доброй ночи... Представьте себе, - быстро заговорила она, не давая Филиппу
времени не извинения. - Это негодная девчонка едва не вывела меня из себя.
Так что вы явились очень кстати.
     Филипп внимательно  присмотрелся  к  фрейлине,  на  которую  поначалу
бросил лишь беглый взгляд. Его брови изумленно взлетели вверх.
     - Вот так сюрприз! Ты уже здесь, крошка! Но как ты успела?
     Девушка удивилась не меньше его.
     - Прошу прощения, монсеньор?
     - Да брось притворяться! - отмахнулся Филипп. - Эка лицемерка!  Будто
я не разглядел тебя, когда ты нежилась в постельке с Марио...
     Фрейлина подскочила, как ужаленная.
     - Монсеньор! - негодующе воскликнула она.
     - Ах ты проказница! - Филипп игриво погрозил ей пальцем. -  Пытаешься
скрыть от своей госпожи, что лишила моего пажа  невинности?  Ну,  нетушки,
ничего у тебя не выйдет.
     Тут Маргарита разразилась громким хохотом и принялась лупить кулаками
подушку.
     - Ой, умора! Ой, не могу!..
     Смеясь, она выглядела еще  соблазнительнее,  и  волей-неволей  Филипп
переключил все свое внимание на нее.
     - Вы обознались, дорогой принц, -  наконец,  объяснила  она,  немного
успокоившись. - Констанца здесь ни при чем. В постели  с  вашим  пажом  вы
видели ее сестру Беату. Они близнецы.
     - Так вот оно что! - рассмеялся Филипп. - А я  уже  не  знал,  что  и
подумать, даже растерялся - ведь  негодование  было  так  искренне.  -  Он
повернулся к фрейлине: - Виноват, барышня.  Извините,  что  спутал  вас  с
сестрой. Впрочем, это не мудрено; вы с ней похожи, как две капли воды.
     - И ступай спать, золотко, - добавила Маргарита. - Ты свободна.
     Девушка молча поклонилась им  обоим  и  вышла  из  спальни,  наградив
Филиппа напоследок далеким от восхищения взглядом.
     - Никогда еще не встречала столь похожих и в то же время столь разных
людей, как Констанца и Беата, - задумчиво промолвила Маргарита ей вслед.
     - А кто, собственно, они такие? - поинтересовался Филипп.
     - Племянницы его преостервененства  нашего  драгоценнейшего  епископа
Памплонского. Он  боготворит  Констанцу,  что  не  удивительно,  и  весьма
прохладно относится к Беате, что тоже не удивительно. Только вот  незадача
- постоянно  путает  их...  Ну,  все,  довольно  об  этих  чудо-сестрицах.
Присаживайтесь, кузен, не стойте как истукан. Можно и на  кровать  -  коль
скоро вы явились ко мне среди ночи, а я приняла вас в своей спальне, то  к
чему нам заботиться о всяких условностях.
     Филипп последовал ее совету и сел в ногах  кровати,  прислонившись  к
одному из четырех резных столбиков, которые поддерживали балдахин.
     - Сударыня...
     - Кузина, - поправила его Маргарита. - Называйте меня кузиной.
     - Хорошо, кузина. Прошу великодушно простить меня за...
     - Ой,  не  надо!  Давайте  обойдемся  без  извинений.  Они  привнесут
неловкость, а наша беседа началась так чудесно! Что бы ни привело  вас  ко
мне в столь поздний час, я все равно рада вашему визиту. -  Она  обхватила
колени руками, чуть склонила голову к правому плечу и пристально поглядела
на Филиппа. - Вот как! Вы чем-то взволнованы? Что произошло?
     - Ну... Да нет, ничего особенного. Просто мне не спится.
     - Мне тоже, - подхватила Маргарита и  с  очаровательным  бесстыдством
добавила: - В последнее время я очень плохо засыпаю в одиночестве.
     - И что вы предлагаете? - невинно осведомился Филипп.
     - А что, по-вашему, я должна предложить?
     - Как это что? Разумеется, какое-то  действенное  средство  от  нашей
бессонницы.
     - Это намек?
     - Намек? На что? Боюсь, я не понимаю вас, кузина.
     Маргарита фыркнула.
     - Да будет вам, кузен! Давайте начистоту: ведь вы явились ко  мне  не
просто так, а с совершенно определенной целью - заняться со мной  любовью.
Разве нет?
     "Ты смотри! - подумал Филипп. - Как она набивается! Аж из платья  вон
лезет... Гм, а платья-то на ней как раз и нет".
     - Ну, предположим, - ответил он, пытаясь проникнуть  взглядом  сквозь
ее полупрозрачное одеяния, что, впрочем, не составляло большого труда  для
его острого зрения.
     Маргарита откинулась на подушки и вытянула ноги. При этом  ее  ночная
рубашка задралась, обнажив до  самых  колен  ее  соблазнительные  стройные
ножки. Филипп с вожделением облизнулся.
     - Так что, - сказала она, призывно глядя  на  него.  -  Начнем  прямо
сейчас или еще немного поболтаем?
     Филипп сокрушенно покачал  головой.  Вызывающее  поведение  Маргариты
несколько охладило его пыл.
     - Кузина, вы...
     - Да, я бесстыжая, не спорю. Зато я откровенна:  говорю,  что  думаю,
поступаю, как мне хочется, и не вижу в этом ничего предосудительного.  Что
толку скрывать от собеседника свои мысли и желания, если они ему предельно
ясны?
     - А какой смысл, скажите на милость, говорить о том, что ясно  и  без
слов? - парировал Филипп.
     - Так, по крайней мере, честнее. И, если хотите, порядочнее.  На  мой
взгляд, нет  ничего  постыднее  ханжества,  которое,  на  словах  радея  о
благопристойности  и  чистоте  помыслов,  оскверняет  все,   к   чему   ни
прикоснется его зловонное дыхание. Именно  ханжество  является  виновником
многих извращений. Человеку, убежденному в  низменности  всего  плотского,
иной раз  бывает  легче  переступить  грань,  разделяющую  естественное  и
противоествественное, хотя бы потому, что он не всегда замечает ее.
     - Полностью согласен с вами, кузина, - кивнул  Филипп.  -  Я  всецело
разделяю ваше мнение о ханжестве - однако речь  сейчас  не  о  том.  Кроме
ханжеских правил приличия, существуют еще  вполне  разумные,  обоснованные
нормы человеческого поведения и общения; если хотите,  можете  назвать  их
правилами хорошего вкуса, так как они скорее из области  эстетики,  нежели
этики. Иногда бывает полезно  умолчать  кое  о  чем  -  и  не  ради  некой
абстрактной благопристойности, а из соображений... как бы  это  назвать?..
изящества, что ли. Есть вещи, о которых не стоит говорить напрямик, о  них
следует предполагать и строить догадки. Порой даже самые  приятные,  самые
изумительные мысли, чувства, переживания, облеченные в слова, выглядят  до
крайности пошло и банально.
     - Понятно. А я уже испугалась, что вы станете читать мне мораль.
     - Упаси бог, дорогая кузина! Я еще в своем уме. Кому-кому, но не  мне
наставлять вас на путь истинный. Тем более, что у  меня  нет  уверенности,
свернули ли вы вообще с этого пути.
     - Гм... Наш господин епископ, пожалуй, не согласится с вами.
     - А я, пожалуй, не соглашусь с вашим господином епископом. К счастью,
не ему решать, кто заслуживает Спасения, а кто - нет.
     - Но Богу, - удрученно вздохнула  Маргарита;  ясный  взгляд  ее  вмиг
потускнел.
     Филипп в изумлении уставился на нее.
     - Вот те на! Что это с вами? Вы боитесь гнева Господня?
     Маргарита снова вздохнула.
     - Иногда боюсь, - откровенно призналась она.  -  Главным  образом  по
вечерам, если ложусь спать одна. Подолгу думаю о своей  бессмертной  душе,
об адских муках, о чертях рогатых... Глупости, конечно... но страшно.
     Филипп прищелкнул языком.
     "Ну и ну! Кто бы мог подумать..."
     - Не переживайте, кузина, - успокоил он ее. - Вам уготовлено место  в
раю, поверьте мне на слово.
     - А вам?
     - Не знаю. Но если я и лишусь вечного блаженства, то уж никак  не  за
свое беспутство. Найдутся грехи посерьезнее.
     - Стало быть, вы отрицаете существование греха сладострастия?
     - Я убежден  в  НЕ  СМЕРТНОСТИ  этого  ПРЕГРЕШЕНИЯ.  И  вообще:  грех
плотский, грех первородный - все это чушь собачья.
     Маргарита удивленно подняла брови.
     - Вот как! Вы отвергаете Учение?
     - Вовсе нет. Я лишь отвергаю некоторые его  абсурдные  постулаты.  На
мой взгляд, авторы Священного Писания превратно истолковали истинное Слово
Божье. Не может Господь считать саму первопричину  жизни  в  основе  своей
греховной, не верю я в это.  Говоря  о  плотском  грехе,  Он,  безусловно,
подразумевал разного рода извращения.
     - А что вы относите к извращениям?
     - Всех извращений не счесть. Однако самое распространенное из  них  -
содомия.
     Маргарита явно смутилась.
     - Да? - несколько обескуражено произнесла она.
     "Ах ты шалапутка!" - про себя усмехнулся Филипп.
     - Я имею в виду мужеложцев, - уточнил он. - Насчет женщин  я  не  так
уверен.  Многие  девчонки  просто  обожают  нежничать  друг   с   дружкой,
целоваться,  ласкаться,  спать  в  одной  постельке  -  но  в  подавляющем
большинстве случаев это всего лишь невинные  шалости...  Гм,  простите  за
нескромный вопрос - вам что нравятся девочки?
     - Да нет, что вы! Мне всегда нравились мальчики, похожие на  девочек.
Вроде вас, дорогой мой кузен. Тут я  полностью  солидарна  с  незадачливым
доном Педро де Харой. Бедный, бедный дон Педро! Как жестоко он  поплатился
за то,  что  осмелился  поднять  на  вас  влюбленный  взгляд.  Объект  его
безответной страсти стал виновником его смерти - какая роскошная тема  для
трагедии?
     Филипп покраснел.
     "Ну, Бланка, погоди! Если это ты разболтала..."
     "Вот, получай!" - злорадствовала Маргарита.
     - Так значит, кузен, вы отвергаете тезис об  изначальной  греховности
плоти?
     - Начисто отвергаю. А утверждения, вроде "плоть от дьявола,  душа  от
Бога", я и вовсе расцениваю как богохульство. Ведь именно Господь сотворил
человеческую плоть и вдохнул в нее душу. Ерунда  какая-то  получается:  по
образу и подобию Божьему - и вдруг от дьявола. Нет, и плоть, и  душа  даны
нам от Бога и, следовательно, изначально безгрешны.
     - Но в таком случае, - заметила Маргарита, - непорочное зачатие  Сына
Божьего теряет свой сакраментальный смысл.
     - А я не уверен, что непорочное зачатие в самом деле имело место.
     - Как?! Вы не верите в Сына Божьего?!
     - Нет, почему же, верю.
     - Однако вы отвергаете непорочность его зачатия.
     - Не отвергаю, но подвергаю сомнению.
     - И на каком основании?
     - Мне думается, -  шутя  ответил  Филипп,  -  что  Господь  Бог  тоже
неравнодушен к плотским утехам.
     Его слова возымели  на  Маргариту  совершенно  неожиданное  действие.
Вместо того чтобы рассмеяться этой, как считал Филипп,  весьма  остроумной
шутке, она помрачнела, синева ее глаз приобрела свинцовый оттенок,  словно
перед грозой. Затем, так же неожиданно, щеки ее вспыхнули алым румянцем, а
глаза возбужденно заблестели. Точно подброшенная  пружиной,  она  проворно
соскочила с кровати на устланный коврами пол и крепко схватила Филиппа  за
плечи.
     - Вы что, издеваетесь надо мной?!
     Он поднялся, не сводя с Маргариты озадаченного взгляда.
     - Помилуйте, кузина! Как я могу...
     - И тем не менее вы издеваетесь. Притом жестоко, безжалостно.
     - Разве?
     - Ведь вы хотите меня? Признавайтесь!
     - О, милая Маргарита, - пылко прошептал Филипп, привлекая ее к  себе.
- Если сам Всевышний  не  устоял  перед  Девой  Марией,  то  где  уж  мне,
грешному. Ты так изумительна, что я...
     Она запечатала его губы долгим и нежным поцелуем.
     - Змея-искусительница! - сказал он, переведя дыхание. - Твоя  рубашка
сводит меня с ума.
     - Так ты не отрицаешь существование змея-искусителя?
     - Теперь я убедился, что ОНА есть.
     - Значит, ты любишь меня? - проворковала Маргарита.
     - Да, люблю.
     - Сильно любишь?
     - Безумно люблю.
     - Меня одну любишь?
     - Ну, нет! - возмутился Филипп. - Это уж слишком.
     В ответ Маргарита влепила ему пощечину.
     - Да ты просто негодяй! Тупое, самодовольное ничтожество!
     Филипп был немало удивлен таким взрывом искреннего негодования.
     - Это почему?
     - Да потому что Я люблю тебя, неблагодарный! - не  выдержав,  яростно
вскричала Маргарита. - Только тебя! Одного тебя!
     "А ведь это похоже на правду!" - в упоении подумал  Филипп  и  вместо
ответа сорвал с нее рубашку.
     - Но она же сводит тебя с ума, - заметила Маргарита. Они были  одного
роста и ее быстрое дыхание обжигало его лицо.
     - От твоего восхитительного тела я дурею еще больше,  милочка.  -  Он
склонил голову и игриво схватил зубами ее плечо. - Сладкая ты моя!  Сейчас
я тебя съем.
     - Съешь? - томно улыбнулась она.
     - Ну, если не съем, то уж наверняка зацелую.
     - Давай, давай! Целуй меня, милый, целуй поскорее... побольше! Я  так
люблю тебя, я так хочу тебя. О, как я хочу  тебя!  Я  дурная,  Господи,  я
влюбилась! - С этими словами Маргарита повалилась на кровать,  увлекая  за
собой Филиппа.
     "Вот ты даешь, Господи! - подумал он. - Она влюбилась..."
     Это была последняя более или менее трезвая мысль Филиппа, после  чего
страсть поглотила его целиком.

                             6. В ТИХОМ ОМУТЕ

     Лишь через полчаса после ухода  Филиппа  Габриель,  наконец,  решился
продолжить свой путь. За это время он ничуть не успокоился, напротив - еще
больше возбудился  и  порядком  растрепал  свои  волосы  и  одежду,  когда
исступленно  метался  по  галерее,  обуреваемый   самыми   противоречивыми
чувствами.
     На этаже было темно, хоть глаз выколи,  поэтому  Габриель  извлек  из
кармана огарок свечи  и  зажег  ее  от  огнива.  Затем,  следуя  указаниям
д'Обиака, подслушавшего их из разговора Филиппа с Матильдой, он пересек из
конца в конец длинный коридор и очутился в начале другого, по обе  стороны
которого через каждый семь-восемь шагов выстроили в два ровных ряда двери,
ведущие в комнаты фрейлин.
     Габриель отсчитал пятую  дверь  слева.  К  ее  ручке  была  привязана
бантиком красная лента для волос -  условный  знак  на  тот  случай,  если
Филипп  что-то  напутает.  Эта  трогательная  подробность   лишь   усилила
раздражение несчастного влюбленного.
     - Вот бесстыжая! - зло пробормотал он. - Вот развратница!..
     Повинуясь  внезапному  порыву,  Габриель  поставил  на   пол   свечу,
дрожащими  пальцами  отвязал  ленту  и  принялся  покрывать   ее   жаркими
поцелуями.
     "Боже, да я спятил! - в отчаянии думал  юноша,  прижимаясь  губами  к
тонкой полоске шелка, единственным достоинством которой было то,  что  она
помнила запах кожи и волос его любимой девушки. - В самом  деле  спятил...
Филипп был прав: не стоило мне сюда приходить. Зачем я  здесь?  На  что  я
надеюсь?.."
     Горестные размышления Габриеля прервали приглушенные голоса за дверью
напротив. Он быстро сунул ленту в карман и пинком ноги погасил стоявший на
полу огарок,  однако  скрыться  не  успел.  В  следующее  мгновение  дверь
приоткрылась и в коридор выскользнул Симон де Бигор с зажженной  свечой  в
руке.
     - Габриель! - изумленно воскликнул он. - Ты? Вот так сюрприз!
     - Ради Бога,  потише!  -  сквозь  зубы  прошипел  Габриель.  -  Зачем
кричать? Пойдем, скорее!
     Он схватил растерянного Симона за локоть и силой увлек его за собой.
     - Что случилось, друг. Почему...
     - Да помолчи ты, дубина!
     Свернув за угол, Габриель остановился  и  лишь  тогда  отпустил  руку
Симона.
     - Что это с тобой? - в недоумении спросил тот. - Какого черта...
     - А ты какого черта? Разорался, как на площади. Неровен час, девчонки
всполошатся и вызовут стражу.
     Симон хмыкнул.
     - Пожалуй, ты  прав.  Это  я  сглупил  -  незачем  было  кричать.  Но
представь мое  удивление,  когда  я  увидел  тебя...  -  Вдруг  глаза  его
округлились. - Батюшки! Так ты был у Матильды?
     Краска бросилась Габриелю в лицо.
     - Нет, не был, - сипло ответил он. - Ни у кого я не был.
     - А почему же ты здесь?
     - Ну... Собственно... Я только иду к ней.
     - Да? - с сомнением произнес Симон. - Только идешь?  В  эту-то  пору?
Брось дурить, друг. Придумай что-нибудь поубедительнее.
     - А я не дурю. Я говорю то, что есть на самом деле,  и  не  собираюсь
ничего придумывать.
     - Так уж я тебе и поверил... Однако постой! - Он поднес свечу ближе к
Габриелю и смерил его изучающим взглядом. - Ну и ну!  Всклоченные  волосы,
раскрасневшееся лицо, потрепанная одежда  -  видать,  одевался  наскоро...
Ага, и вот еще что! - Прежде чем Габриель успел что-либо сообразить, Симон
вытянул из его кармана ленту, кончик  которой  неосмотрительно  выглядывал
наружу. - Какая милая вещица! Подарок  любви,  верно?  Только  ее  следует
носить на рукаве, а не в кармане.  Или,  еще  лучше,  связать  бантиком  и
приколоть к груди. Хочешь  покажу?..  Нет,  это  потрясающе:  ты  отбил  у
Филиппа девчонку! Вот здорово! Да он просто лопнет со злости!
     Сконфуженный Габриель отобрал у Симона ленту, запихнул ее поглубже  в
карман и растерянно пробормотал:
     - Что за вздор ты несешь! Ничего такого не было...
     - Так-таки и не было? - ухмыльнулся Симон. - Хватит  заливать,  друг,
меня не проведешь. Я вовсе не глупый, я все замечаю... Ну,  и  как  она  в
постели, хороша?.. Ах да, я  же  забыл,  что  это  у  тебя  впервые.  Тебе
понравилось?
     - Прекрати! - даже не воскликнул, а скорее прорычал Габриель.
     Симон озадаченно взглянул на него и пожал плечами.
     - Ладно, воля твоя. Если не хочешь говорить об этом, так тому и быть.
Не стану же я принуждать тебя. Да, кстати, почему ты так рано уходишь?
     - А ты почему?
     - Фи! - брезгливо поморщился Симон. - Мне просто  не  повезло.  Шлюха
чертова! Бах-трах, легкий вздох, свечку в руки -  и  будь  здоров.  Бревно
бесчувственное!
     - А может быть, ты сам виноват, что не сумел расшевелить ее?
     - Еще чего скажешь! Я же не мальчишка  какой-нибудь,  вроде  тебя.  Я
человек женатый...
     - И рогатый, - неожиданно съязвил Габриель. Он не  имел  обыкновения,
подобно остальным, подтрунивать над  Симоном,  но  сейчас,  доведенный  до
белого каления его расспросами, не смог придержать свой язык.
     - Эх, ты! - обиженно произнес Симон. - А еще друг...
     - Прости, я не хотел. Как-то само самой вырвалось.
     - Я ведь так люблю Амелину, - затянул Симон свою старую, уже порядком
набившую Габриелю оскомину, песенку. - Я боготворю ее. А она, негодница...
     - Она пообещала больше не изменять тебе, - резонно заметил Габриель.
     - Зато раньше изменяла. Еще как изменяла.
     - И ты решил отомстить ей? Ну-ну,  давай,  времени  впереди  много  -
может, свое отквитаешь.
     Теперь пришла очередь смущаться Симону.
     - Да нет, что ты! Это так... нечаянно. - Он взял Габриеля за руку и с
мольбой в голосе добавил: - Только не  говори  ничего  Амелине.  Если  она
прознает об этом, снова загуляет с Филиппом. Вообще  никому  не  говори...
Ну, пожалуйста, пообещай, что будешь молчать. Хочешь, на коленях попрошу?
     - Не стоит, я и так ничего не скажу. При условии, конечно, что  и  ты
забудешь о нашей встрече.
     - Безусловно! Я нем, как статуя.
     - В таком случае, я тоже нем, -  ответил  Габриель.  -  Доброй  ночи,
Симон.
     - А разве ты не идешь к себе?
     - Нет. Я... э-э... Я немного прогуляюсь.
     Симон добродушно усмехнулся.
     - Ага, проказник, еще захотел! Ну что ж, ступай  прогуливайся...  Гм,
только смотри не забегайся.
     Габриель печально вздохнул.
     "Что-что, а забегаться мне явно не грозит".
     Он проводил долгим взглядом уходящего Симона, затем свернул за угол и
вскорости снова оказался перед дверью Матильды.
     "Ступай-ка ты прочь, дружок, - сказала ему здравая часть рассудка.  -
Дождись  утра.  Это  не  самый  лучший  способ  завоевать  благосклонность
порядочной девушки - заявиться к ней среди  ночи  и  признаться  в  любви,
полагая, что она тотчас бросится тебе на шею".
     "Почему же? - отозвалась другая часть, одуревшая от страсти. - Все  в
порядке. Я нравлюсь ей, но она не хочет  это  понять,  ибо  вбила  себе  в
голову, что влюблена в Филиппа".
     "Глупости! - возразил здравый смысл. - Это чистой воды самообман".
     "Вовсе нет, - упорствовала дурь. - Это правда".
     Как обычно, дурь взяла верх над доводами  здравого  смысла.  Габриель
постучал.
     Ему показалось, что прошло несколько долгих столетий прежде,  чем  за
дверью  послышалось  шуршание  шелковых  юбок  и  тихий  стук  поднимаемой
щеколды. Наконец, дверь отворилась, и на пороге появилась Матильда. В этот
поздний час она как будто и не собиралась отходить ко сну и была  одета  в
то же самое платье, что и на вечернем приеме у принцессы.
     Увидев совсем не того, кого ожидала увидеть, Матильда вскрикнула:
     - О Боже! Кто это?.. Вы?! А я думала...
     - Он не придет, - сипло сказал Габриель и едва  сдержался,  чтобы  не
закашляться.
     - О... О ком вы говорите?
     Поскольку Матильда стояла спиной к освещенной комнате, Габриель плохо
видел ее лицо, но был уверен, что она покраснела.
     - Может быть, мне лучше войти?
     - Войти? Вам? Ко мне? -  в  замешательстве  переспросила  девушка.  -
Но... Как же так?.. Ведь это...
     За  спиной  Габриеля  раздался  скрип  отворяемой   двери.   Матильда
испуганно охнула и схватила его за рукав.
     - Ну, входите же! Скорее!
     Габриель не заставил просить себя дважды; одним прыжком он очутился в
комнате и быстро затворил за собой дверь.
     - Это Розалия, - шепотом объяснила  Матильда,  взволнованно  переводя
дыхание. - Она известная  сплетница  и  если  что-то  увидела,  то  завтра
разболтает по всему дворцу, еще и приплетет с три короба...  Господи!  Что
обо мне подумают?! И все вы, вы!
     Габриель мрачно усмехнулся, и от его усмешки девушку прошибла дрожь.
     - А окажись на моем месте Филипп, вам было бы все равно,  что  о  вас
подумают?
     Матильда истошно ойкнула,  закрыла  глаза  и  прислонилась  к  стене,
пытаясь удержаться на ногах. Лицо ее мертвенно побледнело. Габриель  помог
ей дойти до кресла и сесть, а сам стал перед нею на колени, сжав ее руки в
своих.
     - Прошу простить меня, сударыня, если я нечаянно причинил вам боль.
     Матильда, наконец, раскрыла глаза и мягко, но решительно  высвободила
руки.
     - Вы здесь не при чем. Просто я переволновалась. И вообще, я  слишком
впечатлительная. Так это ОН прислал вас ко мне?
     БЕССТЫЖАЯ! РАЗВРАТНИЦА!.. ЛЮБИМАЯ...
     - Нет, я сам пришел.
     - А как же...
     - Он не придет.
     - Но почему?
     В то мгновение взгляд Габриеля упал на кровать с задернутым пологом в
противоположном углу комнаты, и сердце его больно сжалось при мысли о том,
что бы случилось, приди к ней Филипп.
     - Я убедил его оставить вас в покое. Он никогда не придет к вам.
     - Понимаю, - прошептала Матильда. - Вы печетесь за мою душу.  Вы  так
добры ко мне, благодарю вас... Нет! -  вдруг  воскликнула  она,  заламывая
руки. - Это неправда! Я не  могу  лгать,  не  могу  благодарить  вас...  Я
грешница, Господи! Я закоренелая грешница и  я  не  хочу  каяться.  Зачем,
зачем вы беспокоитесь обо мне? Кто я вам такая? Вас не  должно  волновать,
гублю я свою душу или нет.
     - Однако волнует.
     - Почему? Ну, почему?
     - А вы не догадываетесь? - кротко спросил Габриель.
     Матильда внимательно посмотрела на него; зрачки ее  глаз  расширились
почти что на всю радужную оболочку.
     - Кажется, я догадываюсь... О боже! Только не это!
     - Да! - Габриель  вновь  схватил  ее  руки  и  покрыл  их  страстными
поцелуями. - Я люблю вас, Матильда. Я полюбил вас с первого взгляда  -  но
буду любить вас всю свою жизнь.
     Где-то с минуту они оба молчали. Матильда  собиралась  с  мыслями,  а
Габриель  не  сводил  с  нее  исполненного   нежности   взгляда.   Немного
успокоившись, она решительно покачала головой.
     - Нет, так нельзя. Это невозможно. Вы не должны любить меня.
     - Почему?
     - Это неправильно, несправедливо. Любовь должна быть взаимной,  иначе
будет беда, большая беда. Я не хочу, чтобы вы страдали из-за  меня,  я  не
хочу причинять вам боль.
     - Так и не надо, если вы не хотите.
     - Что не надо? - не поняла Матильда.
     - Причинять мне боль. Сделайте так, чтобы я не страдал из-за вас.
     - Но как, как это сделать?
     - Ответьте на мою любовь, полюбите  меня...  -  Габриель  в  отчаянии
схватился за голову. - Боже, что я несу!.. Простите,  сударыня,  я  не  то
хотел сказать, совсем не то.
     - А что же?
     - Я  прошу  дать  мне  шанс.  Не  отталкивайте  меня,  позвольте  мне
заслужить вашу любовь. Вот увидите - вы полюбите меня;  мне  нужно  только
время.
     - Нет, сударь, - решительно произнесла Матильда. -  И  не  надейтесь.
Вам у меня ничего не светит. Прошу вас, поскорее разлюбите меня. Пока  еще
не поздно - разлюбите. Вы никогда  не  добьетесь  от  меня  взаимности,  я
никогда не смогу полюбить вас. Это невозможно, бесполезно, безнадежно.
     "Что ж, придется овладеть ею силой, - заявила дурь. - Она  упорствует
в своем заблуждении".
     "Если я сделаю это,  -  предостерег  здравый  смысл,  -  то  навсегда
потеряю ее".
     На этот раз Габриель склонен был прислушаться к доводам разума.
     - Я не разлюблю вас, - сказал он. - Я буду любить вас всегда.
     - Ну, пожалуйста, - взмолилась  Матильда.  -  Забудьте  обо  мне.  Не
любите меня, не надо. Я... я люблю другого. Всем сердцем люблю.
     - Филиппа?
     - Да... Да! Его! Его одного.
     - Но он же не любит вас.
     - Нет! - вскричала Матильда. - Нет! Он тоже любит меня.  Он  сам  это
сказал.
     - Ах да, конечно!  -  с  нескрываемым  сарказмом  произнес  Габриель,
поднимаясь с колен. - Конечно, он любит вас.  Он  очень  щедр  на  любовь.
Чего-чего, а любви у него хватает  на  всех.  Он  способен  любить  многих
женщин сразу.
     Матильда прикрыла лицо руками, будто защищаясь. Плечи ее  ссутулились
и вздрагивали от едва сдерживаемых рыданий.
     - Прошу вас,  не  мучьте  меня.  Мне  и  без  того  больно...  Я  так
несчастна!
     Она рывком вскочила с кресла и бросилась  к  распятию,  висевшему  на
стене рядом с кроватью!
     - Ты уже караешь меня, Господи! Ты не пожелал ждать моей  смерти,  Ты
решил покарать меня  тотчас...  Велик  мой  грех,  Господи,  и  кара  Твоя
справедлива.
     Габриель подбежал к ней, судорожно сжимая кулаки. На лице его не было
ни кровинки, а в глазах застыла мука.
     - Замолчите! - простонал он. - Не называйте мою  любовь  карой.  Ради
всего святого, не говорите так... Это жестоко, это бессердечно!
     - Ах! - выдохнула Матильда. - Простите меня, пожалуйста. Я не  хотела
обидеть вас. Я такая дура, я сама не знаю, что говорю...  Ну,  прошу  вас,
умоляю: забудьте обо мне. Я не достойна вашей любви. Я беспутная, пропащая
женщина. Я продала свою душу дьяволу. Не надо любить меня.
     - Я люблю вас, Матильда, - пылко ответил Габриель. -  И  буду  любить
всегда. Какой бы  вы  ни  были,  грешной  или  праведной,  порядочной  или
беспутной, я все равно буду любить вас.
     -  Но  ведь  это  безнадежно!  Я  никогда  не  смогу   ответить   вам
взаимностью.
     - Почему? Вы же совершенно не знаете меня. Дайте мне только шанс, и я
заслужу вашу любовь.
     - Нет. Этого никогда не случится.
     - Не будьте так категоричны, - с мольбой в голосе произнес  Габриель.
- Прошу вас, подумайте, не спешите с ответом.
     - Здесь нечего думать, - упрямо покачала головой Матильда. - Простите
меня за прямоту, но я не хочу внушать вам несбыточных надежд.  Мое  сердце
навсегда отдано другому. Я буду принадлежать лишь ему - или вообще никому.
     "Вот видишь!" - назидательно отозвалась дурь и что было мочи  ударила
Габриелю в голову.
     - Ну, нет, бесстыжая! - воскликнул он, хватая  ее  в  объятия.  -  Ты
будешь принадлежать мне!
     Матильда не кричала, не звала на помощь. Она была так  напугана,  так
потрясена происходящим, что даже не пыталась сопротивляться...
     Когда на рассвете Филипп возвратился от Маргариты, что-то дернуло его
в первую очередь заглянуть в комнату  дежурного  дворянина,  и  там  он  с
удивлением обнаружил, что полог кровати отброшен, сама кровать пуста, а  в
небольшом кресле рядом, понурив голову, неподвижно сидит Габриель.  Сперва
Филиппу показалось, что он спит.
     - Вот чудеса-то! - озадаченно пробормотал он.
     Габриель вздрогнул и поднял голову - он вовсе не спал.
     - Прошу прощения, монсеньор. Я велел Марио и его  девчонке  убираться
прочь.
     - Однако! - с улыбкой произнес Филипп. - Какой ты суровый... Но  нет,
постой! - Он подошел ближе, присел на кровать и пристально всмотрелся  ему
в лицо. - Что-то случилось?
     - Да.
     - И что?
     - Вы были правы, - с жутким спокойствием ответил Габриель. -  Наломал
я дров.
     - Так что же  приключилось,  в  конце  концов?  Вы  поссорились?  Она
прогнала тебя?
     - Много хуже.
     - Хуже! - Филипп так и подпрыгнул. - Что - хуже? Ну! Отвечай, черт бы
тебя побрал!
     - Э... Я... того... против ее воли...
     - МАТЕРЬ БОЖЬЯ! - вскричал пораженный Филипп. - Ты  что,  изнасиловал
ее?!
     Габриель  утвердительно  кивнул;  глаза  его  бездумно  блуждали   по
комнате.
     Филипп схватился за  голову,  затем  вскочил  на  ноги,  затем  будто
передумав, сел, снова встал, нервно прошелся  из  угла  в  угол,  вернулся
обратно к кровати, в ярости сорвал с нее полог и, не разуваясь, бухнулся в
постель.
     - Вот-те нате, елки-палки зеленые! - наконец, прорвало его. - Что  же
ты наделал, сукин сын?! Ну, и сюрпризик ты мне преподнес, нечего  сказать,
хороший!.. Засранец чертов, говнюк! Все лето девки наперебой цеплялись ему
на шею, стоило лишь пальцем шевельнуть, чтобы они легли и сами  себе  юбки
позадирали. Но нет, он, видите ли, искал единственную и неповторимую,  так
сказать, любовь всей своей жизни - а когда нашел... Ну все, баста! Это мне
наглядный  урок.  Впредь  я  не  потерплю  в  своем  окружении  не  только
педерастов, но и девственников старше  шестнадцати  лет  -  этих  сопливых
юнцов,  которые   сторонятся   женщин,   забивая   себе   голову   всякими
романтическими бреднями  о  чистой  и  возвышенной  любви,  ночью  втихаря
рукоблудят и, в конечном итоге, становятся насильниками... - Филипп  остыл
так же внезапно, как и взорвался. - Ладно. Теперь рассказывай.
     Габриель поведал ему обо всем, кроме своей встречи с Симоном.  Филипп
внимательно выслушал его, ни разу не  перебив,  затем,  помолчав  немного,
медленно произнес:
     -  Да-а,  хорошенькое  дело!..  Ты,  кстати,  отдаешь  себе  отчет  в
возможных последствиях своего безрассудного  поступка?  Ведь  Матильда  не
просто фрейлина принцессы - она ее любимица, а может, и любовница. И  если
Маргарита решит, что ты должен понести наказание, вряд ли я смогу выручить
тебя. Разумеется, я употреблю все свое влияние, чтобы урезонить ее, но она
чертовски своенравная девушка и вполне  может  заупрямиться.  Учти,  я  не
намерен из-за твоей глупой выходки ставить под угрозу такой  перспективный
брачный союз. Уразумел?
     - Да, - сказал Габриель. - Я понимаю.
     - Ну и что ты думаешь делать?
     - Не знаю. Я ничего не думаю. Не могу  думать.  -  Он  весь  поник  и
громко всхлипнул. - Я... Я не хочу жить!..
     Кряхтя, Филипп встал с кровати.
     - А ты поплачь, - сочувственно посоветовал он. - Вот  увидишь,  сразу
полегчает. Я это серьезно, братишка. Порой и мужчинам можно  всплакнуть  -
только скупо, по-мужски. Ты же еще мальчишка, так что плачь, не стесняйся.
Пожалей себя, пожалей Матильду - и поплачь. Вот сейчас я пойду спа-а...  -
Филипп не удержался и во  весь  рот  зевнул.  -  Устал,  как  собака!  Эта
затейница Маргарита... Ну да ладно. Значит,  договорились.  Утром  мы  все
обмозгуем на свежую голову, а сейчас ложимся баиньки.
     Габриель  молча  кивнул.  Он  уже  приготовился  последовать   совету
Филиппа, когда останется в одиночестве, и теперь еле сдерживал слезы.
     В дверях Филипп остановился.
     - Да, к твоему сведению. Я велю страже не выпускать  тебя  из  покоев
без моего ведома. А то гляди, еще что-нибудь выкинешь.

                           7. ОТВЕРЖЕННЫЙ ПРИНЦ

     Было без малого два часа ночи, но не гас свет в  кабинете  Александра
Бискайского.  Сидя  в  удобном  кресле  за  широким  рабочим  столом,   он
внимательно изучал пожелтевшие от времени свитки, скрепленные королевскими
печатями, а также печатями  канцелярии  Сената,  и  датированные  четырьмя
предыдущими столетиями. Иногда он прерывал чтение и впадал в задумчивость,
отрешенно  глядя  в  пространство  перед  собой;   затем   возвращался   к
действительности и брал следующий свиток.
     -  Ничего  нет,  -  наконец,  пробормотал  граф,  отложив  в  сторону
последний документ. - Ничегошеньки... Проклятье!..
     Он  забарабанил  пальцами  по  столу  и  переключил  свои  мысли   на
предстоящее ночное свидание.
     "Странное дело! К чему такая таинственность, черт бы его  побрал?  Не
иначе, как что-то назревает. Что-то очень важное... Но что?.."
     Вдруг за его спиной  раздался  тихий  скрип  двери.  Александр  резко
оглянулся и увидел на пороге комнаты свою сестру Жоанну.
     - Почему ты здесь, дорогая? Поздно уже.
     - Я не могу заснуть, Сандро. Я так соскучилась по  тебе,  а  ты  лишь
только приехал - и сразу за дела. Неужто они часок-другой не подождут?
     - Дела никогда не ждут, сестренка. И вообще, зря ты пришла. Если дядя
прознает, что ты была у меня ночью, опять разборы начнутся: "Ах, доченька,
ты разрываешь мое сердце!.."
     Губы Жоанны тронула вымученная улыбка.
     Брат ласково смотрел на  нее  -  единственное  существо,  которое  он
по-настоящему  любил,  в  то  же  время  презирая  всех  остальных,  лютой
ненавистью ненавидя весь мир, что так жестоко и подло обошелся с ним. Внук
короля, сын его старшего сына,  имевшего  глупость  умереть  раньше  отца,
Александр был лишен  дедом  законного  наследства  -  королевской  короны.
Покойный король Рикард, будучи весьма  благосклонным  к  младшему  сыну  -
теперешнему королю, крайне неприязненно относился к старшему, а после  его
смерти  обратил  всю  свою  нелюбовь  на  Александра.  Он  принудил   его,
одиннадцатилетнего мальчишку, отречься от всех прав на престол,  и  с  тех
пор жизнь Александра была  отравлена  ненавистью,  злобой  и  завистью.  В
течение многих лет его ни днем, ни ночью не оставляла в покое  мысль,  что
не будь его отец таким строптивым и непослушным сыном или проживи он  хотя
бы на четыре года дольше (или же сдохни его дед раньше), то Александром Х,
королем Наварры, был бы совершенно другой человек. А именно, он, Александр
Бискайский.
     Год за годом, капля по капле, этот яд все глубже проникал в его душу;
со временем сердце его ожесточилось, он перестал верить в бога  и  бояться
ада, неистовая и поначалу бессильная ярость сменилась  глубоким  цинизмом,
холодным расчетом и постоянным лицемерием. У Александра не было ни  одного
друга, он вообще забыл, что значит это слово - дружба.  Все  его  мысли  и
чувства подчинялись одному императиву: во  что  бы  то  ни  стало  вернуть
утраченную корону. К людям он относился с презрением и пренебрежением, как
к низшим существам, но тщательно скрывал это -  да  так  мастерски,  почти
виртуозно, что  лишь  единицам  удавалось  разглядеть  за  внешним  лоском
блестящего и респектабельного  вельможи  уродливую  сущность  озлобленного
беспринципного властолюбца.
     Женясь на Бланке, граф видел в ней не женщину,  не  будущую  спутницу
жизни, но, прежде всего, орудие для достижения поставленной цели.  Зная  о
нежной привязанности Альфонсо к старшей из своих сестер,  он  рассматривал
этот брак как весьма удачный в тактическом  и  стратегическом  плане  ход.
(Наваррский король, кстати, по достоинству  оценил  дипломатический  успех
племянника  и  дважды  за  последние  полгода  отправлял  его   во   главе
немногочисленного   и   плохо   подготовленного   войска   на   подавление
крестьянских мятежей в Басконии, втайне рассчитывая, что там  он  встретит
свою смерть).
     Но все надежды Александра пошли прахом, когда  Бланка  узнала  о  его
связи с Жоанной. Сам по себе ее отказ делить с ним постель  не  так  чтобы
очень огорчил его - однако затем последовал полный разрыв  между  ними,  и
она стала относиться к  нему  с  откровенной  враждебностью.  Было  бы  по
меньшей мере наивно объяснять все происшедшее крайней набожностью  Бланки,
ее ханжескими предрассудками и, как  следствие,  глубочайшим  отвращением,
которое она испытывала к кровосмешению и кровосмесителям.  Будь  Александр
порядочным человеком, она бы, конечно, простила его, как простила  Жоанну,
тем более, что его порочная связь с  сестрой  продлилась  всего  несколько
месяцев и прекратилась задолго до их женитьбы. Но нам известно, при  каких
обстоятельствах был заключен их брак; с самого  начала  Бланка  не  питала
никаких нежных чувств по отношению к Александру, не смотрела на него,  как
говорится, ослепленными любовью глазами и уже на второй неделе супружеской
жизни полностью разочаровалась в нем, а еще  спустя  неделю  возненавидела
его  всеми  фибрами  души.  Она  была  девушка  умная  и   проницательная,
довольно-таки быстро у нее  сложилась  целостная  картина  его  неизменной
натуры, и она с ужасом поняла, что за человек ее муж, и  какие  побуждения
им движут.  Давнее  прегрешение  Александра  послужило  лишь  поводом  для
разрыва, но никак не причиной оного, хотя Бланка, возможно, придерживалась
иного  мнения.  Она  без  зазрения  совести  шантажировала  его,   угрожая
разоблачением и бракоразводным процессом; положение графа стало еще  более
отчаянным,  когда  Альфонсо  взошел  на  престол:  задумай  теперь  Бланка
избавиться от мужа и попроси в этом помощи у брата, то остаток своей жизни
ему придется провести в бегах, скрываясь от вездесущих убийц, направляемых
рукой   кастильского   короля.   Одна-единственная   слабость   Александра
обернулась для него катастрофой;  иронией  судьбы  единственным  чистым  и
непорочным, что еще оставалось в  нем,  была  любовь  к  родной  сестре  -
чувство, которое во  все  время  в  равной  степени  сурово  осуждалось  и
церковью, и обществом.
     Сама Жоанна испытывала к Александру скорее  жалость,  нежели  любовь;
куда более серьезным ее увлечением был Рикард Иверо,  которого  она  всеми
правдами и неправдами стремилась заполучить себе в мужья. А  что  касается
брата, то Жоанна чувствовала к нему глубокую привязанность; она знала  его
лучше, чем кто-либо другой, даже он сам.  За  показным  благородством,  за
тщательно скрываемой низостью ей виделась  страдающая  душа,  искалеченная
жестокой действительностью, обидами и  унижениями,  которые  ему  довелось
изведать в отрочестве. С ней и только с ней он становился таким, каким был
от природы -  ЧЕЛОВЕЧНЫМ.  Уступив  в  начале  прошлого  года  настойчивым
домогательствам брата, Жоанна надеялась, что любовь, пускай  и  греховная,
хоть чуточку смягчит его сердце, умерит исступленную  ненависть  к  людям.
Но, увы, надежды ее не оправдались...
     Жоанна пододвинула табурет и села, облокотившись на край  заваленного
бумагами стола.
     - Все мечтаешь о короне?
     - Вот именно, - кивнул Александр. - Мечтаю. Мечтаю и только. Сегодня,
кстати, знаменательный день... Гм, в некотором смысле.
     - И в каком же смысле?
     - Это, - он указал на свитки, разбросанные по столу, -  последние  из
имеющихся документов, где хотя  бы  вскользь  упоминается  о  наследовании
наваррского престола. Так, во  всяком  случае,  утверждает  Мондрагон.  Он
говорит, что за время моего отсутствия тщательнейшим образом перерыл  весь
государственный архив.
     - И с каким успехом?
     - Да ни  с  каким.  Нигде  не  подвергается  сомнению  первоначальная
формула наследования: "По смерти короля Наварры его преемником  становится
его старший сын. Он и провозглашается Сенатом Наваррским королем  Наварры,
если у большинства  достопочтенных  сенаторов  не  найдется  против  этого
существенных  возражений,  достойных   пересмотра   традиционных   правил,
освященных обычаями предков и одобренных святой католической церковью",  -
процитировал граф. - Позже в нее были внесены  уточнения,  касающиеся  тех
случаев, когда умерший  король  вообще  не  имеет  потомков,  а  последняя
поправка была принята восемь  лет  назад  и  предусматривает  наследование
престола старшей дочерью в отсутствие сыновей. Случай  с  нашим  отцом  не
имел прецедентов в Наварре и никогда не рассматривался даже  умозрительно,
а практика других стран... Нет,  на  соседей  лучше  не  ссылаться  -  это
возымеет прямо противоположный эффект,  так  что  все  мои  попытки  найти
какую-нибудь юридическую зацепку, позволяющую на основании закона обвинить
дядю в узурпации власти, закончились полным провалом.
     - Итак, ты признаешь свое поражение? -  с  робкой  надеждой  спросила
Жоанна.
     - Вовсе нет! - жестко произнес Александр. - Это еще не  поражение,  я
лишь потерпел временную неудачу. Придется в  корне  менять  тактику,  идти
другим  путем.  Прежде  я  пытался   подвергнуть   сомнению   корректность
первоначальной формулы - что престол наследует старший сын,  но  теперь  я
намерен плясать от нее.
     Жоанна растерянно покачала головой.
     - Я не понимаю тебя, Сандро. Сколько раз ты  говорил  мне,  что  дядя
стал королем в строгом соответствии с этим положением: ведь когда умер наш
деде, он был единственным и, следовательно,  на  тот  момент  старшим  его
сыном.
     - Старшим из живых, - уточнил граф. - Но не старшим вообще. Пока меня
не было, Мондрагон взял на  себя  инициативу  и  обратился  к  Лотарю  фон
Айнсбаху, видному теологу из  Тулузского  университета,  с  просьбой  дать
исчерпывающее   толкование   порядка   престолонаследования   с    позиций
современной богословской науки...
     - Постой-ка! Это не тот ли самый преподобный отец Лотарь, который  на
прошлой неделе приехал к нам по приглашению епископа?
     - Да, тот самый. О его  приглашении  позаботился  Мондрагон.  Сегодня
вечером я имел с отцом Лотарем  длительный  разговор;  оказывается,  он  с
большим  воодушевлением  принял  предложение  Мондрагона  и  уже   наметил
основные тезисы трактата,  в  котором  аргументировано  доказывается,  что
формула "преемником  короля  становится  его  старший  сын"  подразумевает
передачу божественного начала королевской власти строго по старшей линии и
нуждается лишь в одном уточнении: может ли дочь унаследовать престол,  или
же наследование происходит исключительно по  мужской  линии.  Но  в  любом
случае смерть нашего отца раньше деда не является с точки зрения  теологии
достаточным основанием для лишения меня права на престол. Когда умер  дед,
дядя действительно был его старшим сыном - но старшим в данный  момент,  а
не старшим вообще. Пока мы с тобой живы, ни он, ни тем более Маргарита  не
принадлежат к старшей ветви наваррского дома. Старшая ветвь - мы,  а  я  -
старший в роду. Вдобавок, - тут  Александр  поднял  к  верху  указательный
палец, - попытки обосновать претензии дяди на старшинство в роду тем,  что
якобы в связи с преждевременной кончиной нашего отца между  мной  и  дедом
утратилась  непосредственная  связь,  здорово  смахивают  на  ересь,   ибо
подвергают сомнению бессмертие души.
     - Разве? - грустно усмехнулась Жоанна. - С каких  это  пор  ты  начал
верить в бессмертие души?
     - А ни с каких. Что, впрочем, нисколько не помешает мне  использовать
эти и тому подобные аргументы,  чтобы  убедить  в  своей  правоте  олухов,
верящих во всякую чушь о Боге и бессмертной душе... Прекрати гримасничать,
Жоанна! И оставь свою проповедь при себе. С  меня  довольно  того,  что  я
исправно хожу в церковь.
     - Это еще больший грех, Сандро, притворяться,  что  веришь,  когда  в
сердце нет ни капельки веры.
     - Хватит, я сказал! - прикрикнул граф, хлопнув ладонью по столу. - Не
заводись, прошу тебя... Так вот, преподобный Лотарь собирается уже в самом
скором  времени  представить  свой  трактат  на  рассмотрение  конгрегации
священной канцелярии и уверен, что не  позднее  следующего  Рождества,  то
есть через полтора года, папа одобрит его и  внесет  в  список  Вселенской
Суммы Теологии.
     - Неужели? - с сомнением  произнесла  Жоанна.  -  Ты  полагаешь,  что
Святой Отец поддержит твои притязания? Но ведь он  весьма  благосклонен  к
дяде - да и к Маргарите тоже, хоть и порицает ее за беспутство.
     - А я и не намерен обращаться к нему за поддержкой. Единственное, что
от него требуется, это одобрить трактат, в котором ни разу не  упоминается
Наварра, как, впрочем, и любая другая страна.  Вопрос  о  престолонаследии
рассматривается там в общем,  безотносительно  к  какому-либо  конкретному
случаю, и вместе с тем, применительно ко всем католическим королевствам  и
княжествам. Я очень рассчитываю на то, что трактат будет одобрен; в  конце
концов, все его доводы полностью согласуются с ныне  действующими  нормами
римского права, в  неизменности  которых  кровно  заинтересован  весь  род
Юлиев. Ну а папа, сам Юлий, думаю, не прочь сделать родственникам  услугу,
тем более важную, что в последнее время  среди  высшей  итальянской  знати
весьма сильны настроения в пользу элективной монархии -  чтобы  императора
избирал Сенат, как это было в древности, еще  до  Корнелия  Великого.  Вот
тогда  я  и  предъявлю   свои   права,   ссылаясь   на   их   каноническую
обоснованность. Вот тогда и посмотрим, дорогой дядюшка, кто будет смеяться
последним! - при этом в глазах его вспыхнула такая жгучая  ненависть,  что
Жоанну заколотил озноб.
     - Сандро, милый! - взмолилась она. - Только не надо  крови!  Дай  мне
слово, что обойдешься без крови. Прошу тебя, очень  прошу.  Иначе  я  буду
вынуждена рассказать обо всем па... - она покраснела и опустила  глаза.  -
Дяде.
     Губы Александра искривились в ухмылке.
     - Папочке, верно? Он для тебя папочка.  Тебя  не  трогает,  что  твой
настоящий  отец...  Впрочем,  ладно.  Не  беспокойся,  сестренка,   я   не
кровожадный. К силе я прибегну разве что в крайнем случае и уж  тем  более
не собираюсь посягать на жизнь милых твоему сердцу узурпаторов  -  дяди  и
кузины.
     - Ты обещаешь?
     - Да, обещаю. Поверь мне хотя бы потому, что если я буду хоть как-то,
даже косвенно причастен к их смерти, Сенат  откажется  провозгласить  меня
королем и отдаст корону дядюшке Клавдию либо кузену Рикарду. И в  итоге  я
останусь несолоно хлебавши. Нет, такой  вариант  меня  не  устраивает;  уж
лучше я подожду год-полтора, исподволь буду вербовать себе сторонников,  а
когда папа одобрит трактат о  престолонаследии,  подниму  этот  вопрос  на
Сенате, затею громкий процесс и выиграю его.
     - А ты уверен в успехе?
     - Конечно, уверен. В худшем случае придется немного повоевать -  если
дядя не захочет уступить корону по добру по здорову. Мондрагон, однако, не
советует мне  обострять  ситуацию,  требуя  немедленного  отречения,  мол,
старику осталось всего ничего и не стоит ради каких-нибудь нескольких  лет
затевать междоусобицу. Что ж, не спорю, дельная мысль. Возможно, я  так  и
поступлю: пусть Сенат провозгласит меня наследником  престола  и  регентом
королевства, дядя спокойно доживает свой век в сане короля, а Маргарита...
Да пошла она к черту, эта великосветская шлюха! Пускай поступает,  как  ей
заблагорассудится - то ли остается здесь, то ли уезжает к мужу, кто бы  он
ни был, и там  предается  разврату  -  мне-то  какая  разница...  -  Вдруг
Александр помрачнел. - Вот только...
     - Ну! - оживилась Жоанна. - Что - только?
     - Только бы она не вышла за кузена  Рикарда  или  Филиппа-Красавчика.
Тогда всем моим надеждам конец, и никакой трактат их не воскресит.
     - Почему?
     Граф нервно поскреб ногтями свою гладко выбритую щеку.
     - Ну, насчет кузена, тут и ослу понятно. За  него  горой  станут  все
сенаторы-кастильцы с Риохи и Алавы: а как  же,  внук  их  обожаемой  доньи
Елены Иве...  ах,  простите!  -  Елены  де  Эбро...  так  вот,  внук  этой
легендарной и крайне легкомысленной особы - их  будущий  король!  В  таком
случае сторонники  Маргариты  и  сторонники  Рикарда  сомкнутся  и  вместе
составят непробиваемое большинство в Сенате.
     - Это я понимаю, Сандро, я не  глупенькая.  Но  причем  здесь  Филипп
Аквитанский?
     - Ха! Спрашиваешь! Да притом, что  под  боком  у  нас  Гасконь  с  ее
военной и политической мощью. Притом, что кузен Альфонсо - его  закадычный
дружок. Притом, что Красавчик в совершенстве  владеет  даром  обвораживать
людей - и женщин, и мужчин - всех! Притом, наконец, что моя милая  женушка
с одиннадцати лет сохнет по нему и вполне способна  устроить  мне  большую
пакость, если я вздумаю чем-то обидеть ее кумира. Да он просто наплюет  на
неблагоприятное для него решение Сената и силой оружия завладеет Наваррой.
     - Стало быть, брак Маргариты с Красавчиком ставит крест на всех твоих
планах?
     - Пожалуй, что да. С ним шутки коротки; это не  дядя,  панькаться  не
будет. В случае чего, натравит на  меня  своего  верного  пса,  Эрнана  де
Шатофьера, как некогда натравил его на старшего брата - и все, нету больше
Гийома Аквитанского. Так что я  буду  вынужден  смириться,  признать  свое
поражение и стать  примерным  подданным  Маргариты...  если,  конечно,  ей
хватит ума выйти за Красавчика.
     - Уж на это ей ума  хватит,  -  заверила  его  Жоанна,  в  голосе  ее
послышалось облегчение. - Можешь не сомневаться, хватит. И  если  не  ума,
так безумия точно.
     Безапелляционный тон сестры не на шутку встревожил графа.
     - Что ты имеешь в виду? - обеспокоено спросил он.
     - То, что сказала. Еще на прошлой неделе Маргарита решила согласиться
на этот брак. Дескать, выходить замуж все равно придется, а молодой Филипп
Аквитанский  самый  предпочтительный  вариант,  к  тому  же  он  метит  на
галльскую корону и почти наверняка добьется своего, особенно, если женится
на Маргарите. Здесь, кстати, не обошлось без содействия Бланки; она ей все
уши  прожужжала,  расхваливая  Красавчика.  А  сегодня...   Сегодня   была
настоящая умора - Маргарита влюбилась, как малая девчонка.
     - Да ты что?!
     - Вот именно. Верно, ты правду говорил  о  его  чарах.  Он  вел  себя
крайне дерзко, порой откровенно нагло, зло подшучивал над Маргаритой  -  а
она лишь  глупо  улыбалась,  с  томным  видом  жалась  к  нему  и  ласково
мурлыкала. Словом, черт-те что. Елена хохотала над ней до упаду. Да и мне,
признаться, было смешно смотреть, как наша Маргарита лащится к Красавчику.
Он точно ее пленил.
     Александр резко вскочил на ноги и в растерянности заходил по  комнате
взад-вперед. На лице его застыло выражение  глубокого  отчаяния,  а  глаза
лихорадочно блестели,  излучая  бессильную  ярость.  Он  нервно  сжимал  и
разжимал кулаки.
     - Черт! Черт, черт, черт! Что  же  делать,  мать  его  так?!  Что  же
делать?
     - Оставь это, Сандро, - посоветовала Жоанна.  -  По  что  зря  мучить
себя? Зачем убиваться? Что было, то сплыло, прошлого не вернешь.
     - Ну да, конечно. Кто старое помянет, тому  глаз  вон.  Ты  только  и
мечтаешь об этом. Еще бы! Маргарита тебе за сестру,  дядя  -  папочка.  Он
удочерил тебя, возвратил тебе титул принцессы Наваррской, так  что  ты  не
осталась в накладе.
     - Прекрати язвить, Сандро! - неожиданно резко ответила Жоанна. - Грех
упрекать меня за то, что я называю его отцом. Я ведь  очень  смутно  помню
наших родителей, а дядя всегда относился ко мне как отец. И вообще, причем
здесь титул принцессы? В конце концов, я и так принцесса - по рождению.
     - Но меня раздражает...
     -  Да,  тебя  раздражает  дядина  доброта  ко  мне,  раздражает   его
готовность в любой момент примириться с тобой, если ты откажешься от своих
претензий.  Это  раздражает  тебя,  потому  что  не  вкладывается  в  твое
представление о нем, как о жестоком,  бесчестном  узурпаторе,  потому  что
тебе будет гораздо труднее ненавидеть  его,  когда  ты  признаешь,  что  в
сущности он хороший человек. А между тем, из ненависти к нему ты  черпаешь
свои силы; жажда мести стала главным, если не  единственным  смыслом  всей
твоей жизни. Ну разве можно  так,  Сандро?  Коль  скоро  ты  не  веришь  в
бессмертие души, подумай хоть о  земном  существовании.  Ведь  ты  попусту
тратишь свою жизнь, гоняясь за химерами,  тешась  несбыточными  надеждами.
Разве ты терпишь лишения? Разве ты испытываешь стеснение в средства?  Нет,
у тебя всего вдоволь и ты можешь иметь все, что пожелаешь. Так чего,  чего
же тебе еще не хватает?
     Граф остановился и устремил на сестру пронзительный взгляд.
     - Чего мне еще не хватает, спрашиваешь? Власти!  Вот  что  я  хочу  -
никем и ничем не ограниченной власти! -  произнес  он  в  каком-то  жутком
исступлении. - И чтобы заполучить ее,  я  готов  прибегнуть  к  убийствам,
спровоцировать междоусобицу, заключить позорную сделку и Инморте...
     - Инморте! - испуганно воскликнула  Жоанна  и  вскочила  на  ноги.  -
Сандро, милый, побойся Бога! Ведь иезуиты грешники, еретики;  они  продали
свои души дьяволу.
     - Так утверждает наш епископ,  -  невозмутимо  заметил  Александр.  -
Поверь, малышка, он преувеличивает. Впрочем, я тоже еретик и охотно продал
бы свою душу дьяволу, да вот беда - тот явно не спешит  ее  покупать...  И
кстати, о грешниках. Что сказал бы монсеньор Франческо де Арагон, узнай он
о наших отношениях?
     Жоанна опустилась на табурет и тихо заплакала.
     - Я каждый день молю Бога, чтобы  он  простил  нас,  -  сквозь  слезы
произнесла она. - Грех наш велик, но Господь милостив... Да  разве  только
мы грешники?! Быть может, Маргарита праведница? Или тот же Красавчик?  Или
Бланка?..
     - Да-а, - вздохнул граф. -  Нечего  сказать,  благочестивая  компашка
собралась. Что ни человек,  настоящее  вместилище  добродетели  и  кладезь
целомудрия... Между прочим, ты напомнила мне еще об  одной  грешнице  -  о
моей так называемой жене. Говорят, она обнаглела до крайности. Завела себе
любовника, рисуется с ним на людях, точно с законным мужем...
     - Сандро!- укоризненно отозвалась Жоанна. - Как ты можешь! Кому-кому,
но не тебе упрекать ее в этом.
     - Совершенно верно, дорогая, совершенно верно. Меня огорчает  не  то,
что она завела любовника, но кого  она  взяла  себе  в  любовники!  Нищего
дворянчика, которому не хватает собственных  средств  даже  на  то,  чтобы
одеться прилично.
     - Это правда, Бланка содержит его. Но не  беспокойся,  не  из  твоего
кармана.
     - Да знаю, знаю. Она скорее умрет, чем примет от меня хотя бы  динар.
- Граф горько усмехнулся. - И опять же, не об этом  речь.  Неужели  ты  не
понимаешь, что ее выбор унижает меня в глазах двора? Это она так мстит мне
- тонко, изощренно... Пойду-ка я потолкую с ней по душам.
     - Прямо сейчас? - удивилась Жоанна.
     - Именно сейчас. Я хочу застать ее в постели с этим добрым  молодцем,
так она будет поуступчивее. Надеюсь, они еще не уснули. А  ты,  сестренка,
ступай спать, поздно уже... - Будто в  подтверждение  его  слов,  часы  на
главной башне дворца пробили дважды. -  Вот  черт!  Мне  нужно  идти  к...
Впрочем, пусть он подождет, ничего с ним не станется.
     - Кто это - он? - встревожено спросила Жоанна.
     - Будешь много знать,  скоро  состаришься,  -  ответил  Александр  и,
ласково взглянув на сестру, добавил: - Не волнуйся, малышка, не Инморте.

            8. СВЯТО МЕСТО ПУСТО НЕ БЫВАЕТ, ИЛИ О ТОМ, КАК ГРАФ
           ВООЧИЮ УБЕДИЛСЯ, ЧТО ЕСЛИ ЖЕНА НЕ СПИТ СО СВОИМ МУЖЕМ,
                       ЗНАЧИТ ОНА СПИТ С ЛЮБОВНИКОМ

     Граф не ошибался, рассчитывая застать Бланку в объятиях  Монтини;  не
ошибался он и в том, что в два часа  ночи  она  еще  не  спит.  По  обычаю
кастильского двора Бланка ложилась в  постель  очень  поздно  и  просыпала
около одиннадцати утра. В первые месяцы после переезда в Памплону, где  не
было такого милого обычая, она, расставшись с Маргаритой,  возвращалась  в
свои покои и еще два-три часа скучала в обществе  сонных  фрейлин  или  же
вызывала своего канцлера и обсуждала с  ним  текущие  дела  в  Нарбоннском
графстве.
     Однако, начиная с июля, привычки Бланки несколько  изменились.  Хотя,
как и прежде, она засыпала после двух, уже в полночь Монтини уводил  ее  в
спальню. Этьен был очень милый парень и, несмотря на столь нежный возраст,
имел богатый опыт в любви.  С  ним  Бланка  сделала  для  себя  неожиданно
приятное  открытие,  основательно  поколебавшее  внушенную  ей  с  детства
уверенность, что физическая близость есть ни что  иное,  как  естественный
способ   удовлетворения   животной   похоти,   которой   господь   покарал
человечество за грехи их прародителей - Адама и Евы, сделав ее непременным
и прискорбным спутником любви и брака.
     От природы  пылкая  и  страстная,  Бланка  была  воспитана  в  худших
традициях монашеского ордена Святой  Кармелии,  чьим  сестрам  кастильский
король  доверил  после  смерти  жены  опеку  над  обеими  его  малолетними
дочерьми. Как и всякий закоренелый  святоша,  дон  Фернандо  был  искренне
убежден, что строгое пуританство и ханжеская мораль, исповедуемые орденом,
удушливая атмосфера житейского невежества и глупейших предрассудков пойдут
лишь на пользу добродетели юных принцесс; так что ни о каком их воспитании
как будущих женщин и речи быть не могло. Бланке с большим трудом  давалось
осознание своей женственности, гораздо труднее, чем ее младшей сестре, ибо
она, в отличие  от  Норы,  была  чересчур  мнительна  и  близко  к  сердцу
принимала  всю  несусветную  чушь  о   взаимоотношении   полов,   что   ей
втолковывали монахини. Даже сам факт  деления  человечества  на  мужчин  и
женщин доставлял Бланке массу хлопот,  вызывая  у  нее  чувство  душевного
дискомфорта, но один случай, произошедший с нею  на  двенадцатом  году  ее
жизни, породил в ней особенно много комплексов,  от  которых  впоследствии
она избавлялась долго и мучительно.
     Тогда у Бланки впервые начались месячные, и  она,  прежде  слыхом  не
слышавшая ни  о  чем  подобном,  страшно  испугалась,  подумав  было,  что
умирает. Ее  же  воспитательницы,  вместо  того,  чтобы  успокоить  бедную
девушку, с осуждающим видом принялись объяснять, что, дескать, это на  ней
печать греха. Бланка была безутешна; целую неделю она ходила, как  в  воду
опущенная, перебирая в уме все грехи,  за  которые  Господь  мог  отметить
печатью своего гнева, и горько рыдала по ночам, пока, наконец, в Толедо не
вернулся Альфонсо. Он быстренько выведал  у  сестры,  что  ее  гнетет,  и,
осатанев от негодования, напрямик высказал горе-воспитательницам все,  что
о них думает, да  еще  в  таких  крутых  выражениях,  что  их  затурканные
монахини отродясь не слыхивали и  которые  более  опытная  аббатиса  сочла
грязным богохульством. В конце концов, им все же пришлось извиниться перед
Бланкой, а  придворный  лекарь,  в  спешном  порядке  вызванный  Альфонсо,
доходчиво объяснил ей, ЧТО на самом деле значит эта "печать греха". И  тем
не менее всякий раз, когда у  нее  начинались  месячные,  она  становилась
мрачной, угнетенной, крайне раздражительной и в такие дни обычно ударялась
в глубокую набожность.
     Выйдя замуж, Бланка еще не успела разобраться в своих ощущениях,  как
падкая на деньги горничная  Жоанны  Наваррской  продала  ей  секрет  своей
госпожи.  (Предательница,  кстати,  так  и  не   успела   потратить   свои
серебряники: придя к выводу, что она слишком много знает, граф  Бискайский
решил избавиться от нее, но, себе на беду,  опоздал  на  каких-нибудь  два
дня). Потрясенная до  глубины  души  Бланка  утвердилась  во  мнении,  что
сестры-воспитательницы были совершенно правы, говоря о  греховности  всего
плотского. Она  нашла  себе  утешение  в  том,  что  теперь  имеет  веские
основания не пускать мужа в свою постель, благо монахини, которые всячески
замалчивали  интимные  стороны   человеческих   отношений,   не   особенно
распространялись о некоторых обязанностях, налагаемых на женщину браком, и
не внушили ей должного уважения к супружескому ложу. И  это  было  большим
счастьем для Бланки. Ведь мало того, что  она  возненавидела  мужа,  -  ей
становилось тошно при  одной  даже  мысли  о  возможной  близости  с  ним.
Вдобавок Бланка прониклась отвращением и к собственному телу, "похотливому
и греховному", и поначалу решила было ОЧИСТИТЬСЯ целомудрием в замужестве,
отнеся, таким образом, отказ жить с  мужем,  как  полагается  супругам,  к
числу своих добродетелей.
     Однако с течением времени этот в высшей степени благочестивый замысел
мало-помалу терял свою первоначальную  привлекательность.  Бланка  уже  не
была девственницей, не была она также холодной и бесчувственной (или,  как
говорится сейчас, фригидной), и плоть ее все настойчивее требовала своего.
Бланку ужасно раздражали и приводили в отчаяние ее ДИКИЕ ЖЕЛАНИЯ, она вела
ожесточенную и бескомпромиссную борьбу со своими  "низменными  страстями",
но  все  ее  благие  усилия  пропадали  втуне  -  воспоминания  о   ночах,
проведенных с мужем, никак не давали ей покоя. И  что  хуже  всего,  тогда
она,  вперемешку  с  омерзением,  испытывала  ни  с   чем   не   сравнимое
наслаждение!.. Все чаще и чаще внутренний голос, этот  не  ведающий  стыда
искуситель, вкрадчиво нашептывал  ей,  что  как  горький  привкус  во  рту
запивают глотком доброго вина, так и неприятный осадок тех ночей можно без
следа растворить в других ночах,  заглушить  потоком  новых  воспоминаний,
лишенных горечи предыдущих...
     Но еще больше, чем для услады тела, Бланка нуждалась  в  мужчине  для
утешения  души.  Она  невыразимо  страдала   от   той   тяжелейшей   формы
одиночества, скрасить которое не в состоянии никакая,  даже  самая  тесная
дружба - но лишь только любовь. И бессознательно она  уже  была  полностью
готова  к  тому,  чтобы  влюбиться  в  первого  приглянувшегося  ей  парня
привлекательной наружности, неглупого, с хорошими манерами и  приятного  в
общении. К счастью, таковым оказался Монтини  -  хоть  и  распущенный,  но
весьма порядочный молодой человек.
     Совершив  прелюбодеяние,  Бланка  первым  делом  внесла  определенные
коррективы в перечень всех смертных грехов. Она  решила,  что  супружеская
измена  не  заслуживает  сурового  осуждения,  если  изменяешь  с  любимым
человеком и мужу, недостойному  верности.  Если  главным  оружием  Норы  в
борьбе со своим  ханжеством  были  ее  легкомыслие,  ветреность  и  полная
неспособность  к  самоанализу,  то  Бланка  противопоставляла   ему   свой
изощренный ум. С поистине иезуитской изворотливостью она убедила себя, что
слова  такого  высокопоставленного   слуги   Божьего,   каковым   является
архиепископ Тулузский, пусть и сказанные сгоряча, послужат ей  достаточным
оправданием   перед   судом   Всевышнего.   Впрочем,   до   окончательного
раскрепощения Бланке было еще далеко. Как и прежде, она шокировала  подруг
своими нелепыми, абсурдными,  карикатурными  представлениями  о  приличии,
приходя в смущение от самых невинных женских разговоров, в которых ни одна
нормально воспитанная девушка, даже при всем желании, не нашла  бы  ничего
такого, о чем следовало бы из деликатности умолчать, - если, конечно,  эти
разговоры происходили сугубо между женщинами в отсутствие детей и мужчин.
     В постели с Монтини  Бланка  чувствовала  себя  скованно  и  неловко,
принимая в штыки каждую новую его ласку. Ее неотступно  преследовал  страх
перед разного рода извращениями - этими  коварными  ловушками,  которые  в
изобилии расставил  на  тернистом  пути  любви  враг  рода  человеческого,
завлекая в них неосторожных и чересчур горячих любовников. Как-то раз  она
в пылу страсти укусила Монтини, да так сильно, что тот взвыл от боли, а на
плече у него впоследствии появился внушительный синяк.  Потрясенная  своим
поступком Бланка немедленно прогнала Этьена прочь, сгоряча обвинив  его  в
том, что якобы он умышленно довел ее до такого состояния,  и  затем  целую
неделю не подпускала его к себе.
     В конце концов она сменила гнев на милость,  однако  за  время  опалы
Монтини сделал для себя ошеломляющее открытие. Он вдруг понял,  что  любит
ее всем сердцем, любит ее как женщину, а не как принцессу, и оттого  очень
испугался. Этьен был парень здравомыслящий и  даже  циничный  и  прекрасно
понимал, что для Бланки, как бы она не убеждала себя в обратном, их любовь
- лишь тихая, уютная гавань, где она решила временно укрыться от жизненных
бурь и невзгод, чтобы оправиться от жестоких ударов  судьбы,  восстановить
утраченное душевное равновесие и  со  свежими  силами  пуститься  в  новое
плавание к неведомым ему берегам. А он,  брошенный  и  забытый,  останется
влачить свое жалкое существование на этом берегу,  каждый  божий  день  до
боли в глазах  вглядываясь  в  пустынный  горизонт,  с  тоской  и  грустью
вспоминая навсегда ушедшее счастье...
     Пока еще не поздно, Монтини пытался бежать  из  Памплоны,  но  Бланка
вовремя спохватилась  и  отрядила  в  погоню  за  ним  дюжину  королевских
гвардейцев, которые быстро изловили беглеца и препроводили  его  назад  во
дворец. Увидев горькие слезы возлюбленной, Этьен мигом  позабыл  обо  всех
своих страхах и сомнениях, бросился ей в ноги, моля о прощении, и, конечно
же, был прощен. С тех пор он старался не думать о  будущем  и  жил  только
текущим днем.
     Когда граф Бискайский без предупреждения  ворвался  в  спальню  жены,
любовники, утомленные длительными утехами, едва лишь погрузились в  легкую
дрему. Бланка вскрикнула от неожиданности и подхватилась с подушки; в лицо
ей бросилась краска негодования.
     - Вы?! - гневно произнесла она. - Вы осмелились нарушить мой запрет?!
     Александр остановился возле кровати, держа в руке зажженную свечу. За
дверью слышалось встревоженное кудахтанье сонной горничной.
     - Погодите, сударыня, не кипятитесь. Я пришел  совсем  не  для  того,
чтобы проситься к вам в постель. Тем  более,  что  место  в  ней,  похоже,
занято всерьез и надолго.
     -  Ах,  какое  великодушие,  граф!  Какой  широкий  жест!  Я,  право,
польщена... Гм... Так чему же я обязана честью  вашего  визита,  позвольте
спросить?
     Граф  вставил  свечу  в  пустой  подсвечник  на  туалетном   столике,
пододвинул ближе к кровати низенький табурет с  обитым  красной  бархатной
тканью мягким сидением и осторожно опустился на него.
     - Чему, спрашиваете?  Скорее,  кому,  -  и  он  вперился  взглядом  в
оробевшего Монтини.
     - Даже так! - Вдруг Бланка сообразила, что она  совершенно  голая,  и
торопливо натянула на плечи одеяло; Этьену и вовсе захотелось  укрыться  с
головой, чтобы спрятаться от  пронзительного  взгляда  графа,  который  не
сводил с него глаз. - Ну и ну! Это уже интересно.
     - Очень интересно, сударыня, - с готовностью согласился Александр.  -
Даже интригующе: принцесса Кастилии, старшая  дочь  короля,  в  постели  с
нищим попрошайкой. Да-а, порой жизнь преподносит нам такие курьезы, что  и
не снились жалким сочинялам романов и баллад с их убогой фантазией.
     - Если вы намерены и дальше разговаривать со мной  в  таком  тоне,  -
предупредила Бланка, бледнея от гнева, - можете не утруждать  себя.  Лучше
уж сразу убирайтесь к чертовой матери.
     - Ай, ай, ай! - удрученно покачал  головой  граф.  -  Как  быстро  вы
учитесь у Маргариты всем ее порокам - и разврату, и сквернословию! Куда  и
девалась ваша была застенчивость, изысканность в речах... - Он умолк,  так
как Бланка уже готова была взорваться. - Впрочем, ладно. Прошу прощения за
грубость и предлагаю  в  дальнейшем  обходиться  без  взаимных  упреков  и
оскорблений. Скажем так: лежащий подле вас молодой господин,  несмотря  на
все свои бесспорные достоинства, будем  откровенны,  все  же  недостаточно
знатен  и  богат...  мм...  для  такой  высокой  должности,  как  любовник
принцессы.
     Монтини не знал, куда ему деться от стыда и унижения. В словах  графа
он почувствовал кислый привкус правды - тот  самый  привкус,  который  уже
давно набил ему оскомину.
     - Это не ваше дело, сударь! - зло  ответила  Бланка.  -  Вас  это  не
должно касаться.
     -  Однако  касается.  Так  касается,  что  даже  кусается.  Ведь  вы,
сударыня, хотите того или нет, в глазах всего мира являетесь моей женой, а
потому мне вовсе не безразлично, с кем вы делите постель, так как об  этом
судачат все, кому не лень. И, добавлю, исподтишка насмехаются  надо  мной.
Вы выставляете меня на всеобщее посмешище.
     - Скажите еще спасибо, что не на  позорище,  -  с  издевкой  ответила
Бланка. - А это я могу сделать,  вы  знаете.  И  тогда  плакали  все  ваши
честолюбивые планы.
     Александр тяжело вздохнул.
     - Да уж, знаю. Крепко вы держите меня в узде, нечего сказать... Итак,
сударыня, после этой словесной разминки, нам, пожалуй, пора  переходить  к
делу.
     - К какому такому делу? У меня, к счастью, нет с вами  никаких  общих
дел.
     - Речь идет об одном милом молодом человеке, который...
     - Об этом милом молодом человеке  я  как-нибудь  позабочусь  сама,  -
оборвала его Бланка. - Не смейте вмешиваться в мою личную жизнь,  господин
граф. Вы потеряли на это право.
     - Но я хочу предложить вам полюбовную сделку, - настаивал  Александр.
- Надеюсь, она удовлетворит нас обоих... всех троих.
     Однако Бланка была непреклонна:
     - Ничего у вас не выйдет, милостивый государь. Я не собираюсь  ронять
свое достоинство, заключая с вами какую бы то ни было сделку.  Довольно  с
меня и нашего брака -  самого  прискорбного  события  всей  моей  жизни...
Коломба! - громко позвала она.
     Тотчас  дверь  отворилась,  и  в  спальню   прошмыгнула   молоденькая
смуглолицая горничная Бланки.
     - Что вам угодно, моя госпожа?
     - Граф покидает нас.  Проводи  его  к  выходу,  чтобы,  случайно,  не
заблудился.
     - Но, сударыня... - начал было Александр.
     - Аудиенция закончена, сударь, - кротко произнесла Бланка. - Еще одно
слово, и я велю страже вышвырнуть вас вон. Уразумели?
     Граф  все  уразумел.  Ему  был  хорошо  знаком  этот  тон  -  ровный,
сдержанный, чуть ли не ласковый. Таким вот тоном покойный дон  Фернандо  в
былые  времена  объявлял  смертные  приговоры  провинившимся  дворянам   и
чиновникам.  Таким  же  тоном  в  тот  памятный  февральский  день  Бланка
запретила ему под страхом разоблачения впредь переступать порог ее покоев.
В  состоянии  крайнего  раздражения  она  производила  еще  более   жуткое
впечатление, чем даже ее отец,  ибо  произносила  свои  угрозы  не  только
ласково, но и нараспев. Александр вновь вздохнул, поднялся  с  табурета  и
молча направился к двери.
     - Ах, да! - в последний момент вспомнил он, вернулся к столику, вынул
из подсвечника свою свечу, пояснив с мрачной улыбкой: - Чего доброго,  еще
швырнете мне в спину, - и лишь затем вышел.
     - Интересно, о какой  это  сделке  он  говорил?  -  первым  отозвался
Монтини, когда  горничная  затворила  за  собой  дверь.  -  Что  он  хотел
предложить?
     - Наверняка собирался дать тебе  денег,  -  сказала  Бланка,  положив
голову ему на грудь. - Полагаю, тысяч десять, не меньше. Вот негодяй-то!
     - Но зачем? - удивился Этьен. - Чтобы  откупиться  от  меня?  Бланка,
родная, неужели ты подумала, что я соглашусь? Да ни за что! Никогда! Ни  в
коем случае! Ты мне дороже всех сокровищ мира.
     - Знаю, милый. Но он не то имел в виду. По-видимому, он хотел,  чтобы
ты прикупил себе земель и стал зажиточным сеньором. Чтобы он,  видишь  ли,
не стыдился тебя как моего любовника.
     - О! - только и сказал Монтини.
     - Какая низость!  -  гневно  продолжала  Бланка.  -  Предлагать  свои
грязные деньги! Ну, нет! Пусть лучше  я  опустошу  нарбоннскую  казну,  но
сама, без его помощи, соберу нужную тебе сумму.
     - Дорогая! - с горечью произнес Этьен. - Опять за  свое?  Пожалуйста,
не надо. Мне и так досадно,  что  я  вынужден  брать  у  тебя  на  текущие
расходы, а ты... Да пойми же, наконец,  как  это  унизительно  -  быть  на
содержании у любовницы. Ты, конечно,  прости  за  откровенность,  но  факт
остается фактом: моей дружбы ищут лишь всякие лизоблюды, а те, с кем бы  я
сам хотел дружить, относятся ко мне свысока, пренебрежительно.  Еще  бы  -
выскочка, содержанец. Вот если бы я смог как-то отличиться, завоевать себе
положение...
     Тут Бланка спохватилась и села в постели. Глаза ее радостно засияли.
     - Ах, да, совсем забыла! Кажется я нашла тебе достойную службу.
     - Правда? - оживился Этьен. - И какую же? Надеюсь, военную?
     - Да, военную.
     - Где?
     - И ни где-нибудь, а в королевской гвардии.
     - О-о...
     - Несколько дней назад  подал  в  отставку  один  из  лейтенантов,  -
объяснила Бланка. - Маргарита пообещала выхлопотать его патент для тебя  -
отец ей не откажет. Так что ты уже, считай, лейтенант гвардии.
     - Лейтенант?! - изумленно воскликнул Монтини. - Да это  же  курам  на
смех. Я - лейтенант! Ни единого дня в армии - а уже лейтенант!
     - Эка беда! Пусть и курам на смех, зато при дворе  ты  будешь  важной
персоной.
     - И опять же выскочкой.
     - Ошибаешься, милый. Патент-то вручу тебе не я, а король - причем  по
просьбе Маргариты. Ты понимаешь, что это значит?
     - Ну и что?
     - Вот глупенький! Всем известно, что  Маргарита  не  раздает  милости
направо и налево, она благоволит лишь к тем, кого уважает, это непреложный
факт.
     - Ты хочешь сказать...
     - Сообразил,  наконец?  Когда  при  дворе  узнают,  что  ты  назначен
лейтенантом по ее личной просьбе, то  сразу  поймут,  что  она  не  просто
терпит тебя из-за Матильды и ради нашей с ней дружбы, как  это  утверждают
злые  языки,  -  ведь  никакая  дружба  не  заставит  ее  сделать   услугу
несимпатичному ей человеку. Этим Маргарита покажет, что ты у нее в фаворе,
что она уважает тебя; а раз так, то и  отношение  двора  к  тебе  в  корне
изменится. Я здесь чужая, - в голосе Бланки явственно проступила грусть. -
Для сторонников короля  я,  прежде  всего,  жена  графа  Бискайского,  для
сторонников графа важно то, что я с ним не в ладах, и моя  благосклонность
ни тем, ни другим не указ. А Маргариту обожают все - и друзья, и враги;  и
ее любимцы здесь в почете хотя бы потому,  что  они  ее  любимцы.  Вот,  к
примеру, твоя сестра. Около  Матильды  увиваются  не  только  льстецы;  ее
дружбы добиваются также и порядочные девушки из богатых и знатных семей, а
многие весьма достойные молодые люди не прочь жениться на ней. Так  и  ты,
как только станет известно о твоем назначении...
     - Постой-ка! - вдруг всполошился Монтини. - Ведь я  даже  не  рыцарь.
Какой же из меня лейтенант?
     Бланка улыбнулась.
     - Будь покоен, за этим дело не станет. Хоть завтра я  могу  посвятить
тебя в рыцари.
     - Ты?!
     - Ну да. А что тут такого? В конце  концов,  я  графиня  Нарбоннская,
один из пэров Галлии, и мне уже шестнадцать лет.
     - Это что, шутка? - спросил Этьен.
     - Конечно, шутка, - сказала Бланка. - Я же не хочу, чтобы  придворные
насмешники измывались над  тобой:  дескать,  заслужил  рыцарские  шпоры  в
постели. А если без шуток, то я попрошу  кузена  Аквитанского.  Мы  с  ним
добрые друзья, и он не откажет мне в этой услуге.
     Монтини пристально посмотрел ей в глаза.
     - А знаешь, дорогая,  такой  очаровательной  женщине  как  ты  опасно
обращаться к Красавчику за услугой. Глядишь, он потребует благодарности  -
на свой манер.
     И они весело расхохотались.

                              9. ПОРУГАННАЯ

     После  ухода  Габриеля  Матильда  долго  лежала  на   кровати,   тупо
уставившись невидящим взглядом в  потолок.  Ее  охватило  какое-то  жуткое
оцепенение. Ей отчаянно хотелось заплакать, но, несмотря на все  старания,
глаза ее оставались сухими, она  не  могла  выдавить  из  себя  ни  единой
слезинки. Тугой комок, что подступил было  к  горлу,  так  и  застрял  там
намертво, не желая ни возвращаться обратно, ни  вырываться  наружу,  и  от
этого на сердце ей становилось еще горче, еще тяжелее.
     Прошло довольно много времени, прежде чем Матильде удалось  стряхнуть
оцепенение. Она села в постели  и  медленно,  будто  в  трансе,  принялась
сбрасывать с себя измятую, местами разорванную одежду. Раздевшись  донага,
Матильда тщательно вытерла кровь - и лишь тогда комок в ее горле, наконец,
подался, слезы брызнули из ее глаз,  и  она  безудержно  зарыдала,  горько
оплакивая свою  поруганную  невинность,  свои  разрушенные  иллюзии,  свои
безжалостно растоптанные мечты...
     Когда начал заниматься рассвет, Матильда, выплакав все слезы и оттого
немного успокоившись, встала с  постели,  надела  на  себя  чистую  нижнюю
рубаху и длинный пеньюар, вступила босыми ногами  в  тапочки  и  торопливо
покинула комнату. Она больше не могла оставаться  там,  где  над  ней  так
жестоко наглумились, ей было страшно наедине  со  своими  мыслями,  и  она
решила  пойти  к  Маргарите.  Матильда  знала,  что   накануне   принцесса
рассорилась с Рикардом, и посему надеялась застать ее в спальне одну  или,
в худшем случае, с Констанцей де Арагон. В последние  два  года  Маргарита
плохо засыпала сама и обычно, когда у нее не было мужчин, брала к  себе  в
постель дежурную фрейлину - но при всем том ее отношения с девушками  были
совершенно невинными.
     По пути Матильда едва не столкнулась лицом к лицу с Филиппом и лишь в
последний момент успела спрятаться в  одной  из  неглубоких  ниш  в  стене
коридора.
     Филипп  прошел  мимо,  не  заметив  ее.  Белокурые  волосы  его  были
всклочены, щеки пылали алым румянцем; одет он был явно  второпях  и  очень
небрежно, а на губах его играла самодовольная ухмылка ловеласа, только что
одержавшего очередную победу. На Матильду повеяло тонким  ароматом  духов,
которыми пользовалась Маргарита, и запах этот ударил ей в ноздри так резко
и неприятно, точно нашатырь. Бедняжка с трудом проглотила комок, что вновь
подкатился ей к горлу, и до боли прикусила губу, из последних сил  пытаясь
унять очередной приступ рыданий. Как она была глупа и наивна, поверив  его
лживым речам о любви! Как жестоко он обошелся с нею!.. В  его  глазах  она
была лишь игрушкой -  красивое  личико,  черные  кудри,  длинные  стройные
ножки, гибкий стан - одним словом, лакомый кусочек, вполне  пригодный  для
развлечений, но не слишком ценный, чтобы им дорожить. Он с легким  сердцем
уступил ее своему дворянину, тут же выбросил ее  из  головы  и  отправился
искать любви у другой...
     Когда Матильда вошла в спальню, Маргарита лежала ничком  на  кровати,
уткнувшись лицом в подушку.
     - Ты что-нибудь забыл, Филипп?  -  нежно  промурлыкала  она,  услышав
тихий скрип двери.
     - Это я, сударыня, - дрожащим голосом отозвалась Матильда.
     - Ты? - Маргарита перевернулась набок и озадаченно взглянула на  нее.
- Что с тобой, душенька? Почему ты не спишь? У тебя такой измученный вид.
     - Ну... Да нет, ничего, сударыня. Просто... Просто я  хочу  побыть  с
вами.
     Принцесса вздохнула.
     - Боюсь, не к добру это, Матильда. Слишком уж часто ты набиваешься ко
мне - смотри, как бы не начала всерьез интересоваться девчонками. Впрочем,
ладно, оставим это. По правде говоря, я даже рада, что  ты  пришла.  Иначе
довелось бы будить Констанцу, а мне сейчас  не  шибко  хочется  видеть  ее
кислую мордашку. К тому же она пристает ко мне еще настойчивее, чем  ты  -
тоже мне порядочная!.. Ну, ложись, не стой, как вкопанная;  только  сперва
подай мне рубашку, она должна валяться где-то там, возле тебя.
     Матильда подобрала с пола сей  кокетливый  наряд,  скромно  именуемый
ночной рубашкой,  и  отдала  его  своей  госпоже.  Маргарита  облеклась  в
полупрозрачную дымку, делавшую ее  еще  более  соблазнительной,  нежели  в
голом виде, а Матильда тем временем сбросила с ног тапочки, сняла  с  себя
пеньюар и быстро юркнула под одеяло.  Обхватив  Маргариту  за  талию,  она
крепко прижалась к ней.
     - Ну вот! -  с  грустью  произнесла  принцесса.  -  Что  я  говорила!
Пожалуй, тебе пора замуж.
     - Нет, - прошептала Матильда, зарываясь  лицом  на  ее  груди.  -  Не
надо... Не хочу...
     - А что же ты хочешь? Остаться старой девой?
     - Не знаю, сударыня, я ничего не хочу. Я... Я хочу в монастырь!..
     - Ага! - выдохнула Маргарита с явным облегчением.  -  Понятненько!  -
Она взяла Матильду за подбородок и подняла к себе ее лицо.  -  Коль  скоро
речь зашла о монастыре, значит ты влюбилась.
     Матильда густо покраснела и опустила глаза.
     - Так я угадала? - не унималась  Маргарита.  -  И  кто  же  он,  этот
счастливчик?.. Ну-ка, ну-ка! Ведь это Красавчик Филипп, верно? Отвечай!
     Матильда  утвердительно  кивнула   и   вдруг   разразилась   громкими
рыданиями.
     - Да что же это такое, в  самом  деле?  -  растерялась  принцесса.  -
Прекрати реветь, успокойся. Объясни, наконец, что стряслось?
     - Он... Он... - начала было Матильда, но слезы помешали ей говорить.
     - Неужели он обидел тебя?!
     - Нет, не... не он... Это... это не о... он...
     - Не Филипп? А кто?
     - Это его... господин де... де Шеверни.
     - Господин де Шеверни? Тот приятный молодой  человек,  с  которым  ты
проболтала весь вечер?
     - Д-да... Он...
     - И что же он сделал?
     - Он... он... Он оскорбил... оскорбил меня.
     - Оскорбил? Как?
     - Ну... Он... Он взял... взял и... и меня... оскорбил...
     - Боже правый! - вскричала Маргарита. - Он изнасиловал тебя?!
     - Д-да... да... - ответила Матильда и разрыдалась пуще прежнего.
     Разбуженная громкими  причитаниями,  в  спальню  заглянула  горничная
принцессы.
     - Госпожа...
     - Брысь! - прикрикнула на нее Маргарита.
     Она села, оперевшись спиной на подушки,  подтянула  ноги  и  положила
голову Матильды себе на колени.
     - Поплачь, девочка, поплачь, милая, - нежно приговаривала она,  гладя
ее по спине и волосам. -  Плачь,  сколько  можешь,  постарайся  хорошенько
выплакаться, тогда станет  не  так  больно...  Ах,  он  негодяй,  подонок!
Мерзкий насильник! Да я ему... Я покажу  ему,  где  раки  зимуют,  подлецу
такому. Ой, и покажу - чтоб другим неповадно было.  Он  у  меня  попляшет,
помяни мое слово. Так получит, что после  этого  ад  ему  раем  покажется.
Ублюдок поганый! Блудливый сын гиены и шакала... Нет, это уму непостижимо!
С виду такой вежливый и обходительный, такой кроткий и застенчивый молодой
человек - и на тебе! - Маргарита тяжело вздохнула.  -  Как  плохо  я  знаю
мужчин!..
     Чуть  погодя,  Матильда  принялась  рассказывать  принцессе  о  своих
злоключениях, сдабривая каждую фразу обильным  потоком  слез,  так  что  к
концу повествования она наплакалась всласть и приутихла. Маргарита слушала
не перебивая; затем, когда Матильда умолкла, она вновь легла  и  привлекла
девушку к себе.
     - Бедняжка ты  моя  глупенькая!  Разве  ты  не  понимаешь,  что  сама
напросилась!
     - О да, сударыня, прекрасно понимаю. Я полностью отдаю себе  отчет  в
том, что эта справедливая кара Божья за мои грехи, за мою развратность.
     - За что, за что?! - изумилась Маргарита. - Какие  еще  грехи?  Какая
развратность? Да ты в своем уме, детка?!
     - Это правда,  сударыня,  -  серьезно  отвечала  Матильда.  -  Я  уже
согрешила в мыслях, я поддалась соблазнам Искусителя. Я  развратна  своими
помыслами.
     - Бред собачий! Попридержи эту религиозную чушь для падре Эстебана, с
ним вы разберетесь, что к чему, совершила ли ты грех или нет, а мне  мозги
не пудри. Не о том сейчас речь. Вы с господином де Шеверни оба  хороши;  я
даже затрудняюсь определить, кто из вас больше виноват. Парень влюбился  в
тебя до умопомрачения, совсем потерял голову, а ты еще провоцировала  его.
Ну разве можно так обращаться  с  человеком,  у  которого  крыша  поехала?
Вместо того чтобы посочувствовать ему, проявить жалость,  сострадание,  ты
откровенно издевалась над ним, и, подозреваю, еще почище,  чем  рассказала
мне. Уж если ты в чем-то и согрешила, так это нарушила  заповедь  господню
не искушать ближнего своего. Филипп, кстати, тоже издевался надо мной,  но
с определенным умыслом - чтобы я сама бросилась ему на шею.  У  него  и  в
мыслях не было довести меня до белого каления, а затем попросту  отшить...
Черт возьми! Да попытайся он отколоть нечто подобное, я  бы  живо  позвала
стражу, велела привязать его к кровати и... -  Маргарита  прокашлялась.  -
Ладно, оставим это. Вернемся к нашим баранам...  Гм,  и  в  самом  деле  к
баранам, вернее, к барашкам - к двум маленьким,  глупеньким  барашкам.  Я,
право, ума не приложу, что мне с вами делать - с  тобой  и  господином  де
Шеверни. Во время приема, надобно  сказать,  он  произвел  на  меня  очень
приятное впечатление...
     - Он негодяй,  -  сонно  промямлила  Матильда,  крепче  прижимаясь  к
принцессе. - Господи, как я ненавижу его... И  Красавчика  ненавижу  -  он
обманщик и подлец... Все мужчины подлецы... лжецы... Я их всех ненавижу...
     - Ну-ну-ну! - посуровела Маргарита. - Ты это брось! Без мужчин  жизнь
была бы скучна. Кого тогда прикажешь любить? Девчонок?  Нет  уж,  уволь...
Ах, душенька, ну и наделала ты мне хлопот со своим неистовым  поклонником.
Как же теперь поступить с ним?  Примерно  наказать  его,  что  ли?  Можно,
конечно, это напрочь выбьет дурь из его глупой  башки  -  но  ведь  больно
ударит и по тебе. Поди тогда найди себе приличного мужа. Как там ни крути,
а ты у нас, почитай, из самых низов. Даже если я соберу для  тебя  царское
приданное, вряд ли какой-нибудь уважающий  себя  барон  позарится...  Нет,
вру! Один точно позарится. И не простой барон, а виконт.  Но,  боюсь,  моя
идея не придется тебе по нутру. А, Матильда?
     Девушка не ответила. Измученная переживаниями столь бурной ночи, она,
наконец, успокоилась и забылась в глубоком сне, тихо  посапывая  маленьким
носиком; губы ее  тронула  слабая,  еле  заметная  улыбка.  Она  была  так
восхитительно красива, что Маргарита не удержалась и поцеловала ее.
     - Спи,  моя  детка,  спи,  дорогая.  И  пусть   сон   принесет   тебе
облегчение...
     Принцесса закрыла глаза,  мысленно  возвращаясь  в  объятия  Филиппа,
тотчас кровать под  ней  будто  провалилась,  какое-то  неведомое  течение
подхватило ее и быстро понесло сквозь  густеющий  туман  дремоты  в  самую
пучину сладких грез.
     А за  окном  уже  светало,  и  чистое  безоблачное  небо,  веселое  и
жизнерадостное пение птиц предвещали наступление погожего солнечного дня.

           10. ПОХОДЯ РЕШАЕТСЯ СУДЬБА МАТИЛЬДЫ, А ФИЛИПП НАЧИНАЕТ
             ПОНИМАТЬ, ЧТО ЯВНО ПОСПЕШИЛ С ПЕРЕОЦЕНКОЙ ЦЕННОСТЕЙ

     Молоденький паж провел Филиппа на крытую террасу с видом на дворцовый
парк, где при хорошей погоде Маргарита  имела  обыкновение  завтракать,  а
порой и обедать в узком кругу друзей. На этот  раз  за  круглым  обеденным
столом компанию ей составляли две постоянные ее сотрапезницы  -  Бланка  и
Жоанна, а также Этьен де Монтини, занявший место своей сестры, которая  по
вполне понятным причинам сегодня отсутствовала.
     Пустовало и кресло справа от Маргариты - с начала июня  и  вплоть  до
последнего дня его неизменным хозяином был Рикард Иверо,  уже  вошедший  в
историю наваррского двора как виновник самого  продолжительного  увлечения
принцессы за все шесть лет ее сексуального "стажа". Но  сегодня  Маргарита
не пригласила его к себе;  также  не  предвиделось  присутствие  на  обеде
сестры Рикарда, Елены.
     Когда появился Филипп, Маргарита,  и  до  того  несказанно  удивившая
Бланку и Жоанну бесконечными проволочками с началом обеда, отколола  нечто
вообще из ряда вон выходящее -  она  встала  из-за  стола  и  почти  бегом
бросилась ему навстречу.
     - А вот и наш милый принц,  -  проворковала  она,  глядя  на  него  с
откровенным восхищением. - Вы уж не взыщите, что мы начали без вас...
     - Э, нет, принцесса, - живо возразил Филипп. - Так  не  пойдет.  Ведь
это я должен просит у вас прощения, что опоздал. - Он  галантно  поцеловал
ее руку и почтительным кивком приветствовал остальных присутствующих. - Во
всем виноват мой паж. Я сказал ему, что меня ни для кого нет, имея в  виду
моих  придворных.  Но  он  понял  эти  слова  буквально  и  целых  полчаса
заговаривал зубы вашему посланнику, в то время как я беседовал с...  мм...
с одним из моих дворян - о чем я рассчитываю потолковать с вами  несколько
позже.
     - Да, - кивнула Маргарита. - Об этом мы  непременно  поговорим  -  но
чуть позже. А пока, прошу вас к  столу,  кузен.  Присоединяйтесь  к  нашей
компании, отобедайте. Вы, кстати, почти  не  опоздали  -  только  что  нам
подали первые блюда.
     Бланка с трудом  подавила  ироническую  улыбку:  да,  почти  -  если,
конечно, не принимать во внимание  получасовой  задержки  в  связи  с  его
"почтинеопозданием".
     Филипп расположился в кресле Рикарда Иверо,  первым  делом  отпил  из
кубка глоток вина... и тут же поперхнулся, когда Маргарита больно ущипнула
его за бедро. Он, впрочем, ожидал какого-нибудь интимного знака внимания с
ее стороны, наподобие нежного пожатия руки под столом или потирания ножкой
о его ногу, но эта выходка принцессы прямо-таки потрясла его.
     "Ты что, милочка, спятила? - будто  говорил  ей  укоризненный  взгляд
Филиппа. - Умерь-ка свой пыл".
     Маргарита зарделась и в смущении  потупила  глаза.  На  губах  Бланки
заиграла ехидная усмешка. По всей видимости, она догадалась, в чем дело, и
уже открыла рот с явным намерением  отпустить  колкость  в  адрес  кузины,
однако Филипп был начеку. Он торопливо сказал:
     - Направляясь к вам, я заметил на площади римские флаги и  штандарты.
Вы не знаете, с какой это стати, принцесса? Неужели прибыл император?
     Маргарита с благодарностью взглянула на него и ответила:
     -  Нет,  только  консул  Гай  Орсини  Калабрийский  с   известием   о
приближении императорского  поезда.  Самого  Августа  Юлия  мы  ожидаем  к
вечеру.
     - Ах да, теперь вспомнил. Утром меня пытались разбудить по  поручению
отца, но спросонку  я  заявил,  что  и  сотня  консулов  не  помешают  мне
выспаться всласть.
     - Еще бы! - едко заметила Бланка. - Ведь вы так утомились.
     Филипп озадаченно уставился на нее.  Эти  симптомы  были  ему  хорошо
знакомы. В дурном расположении духа Бланка становилась крайне язвительной,
и горе тому, кто подвернется ей под горячую руку (вернее, острый  язычок),
да еще и осмелится пререкаться с нею.
     "Вот как! - подумал Филипп. - Вижу, ты очень привязана к Матильде."
     - Вы правы, кузина, -  с  готовностью  согласился  он,  лишая,  таким
образом, Бланку повода для дальнейших  злых  острот.  -  Я  в  самом  деле
чувствовал себя уставшим, и даже приезд императора  не  заставил  бы  меня
встать с постели... Однако постойте! Коль скоро Август  Двенадцатый  лично
приезжает за своей невестой, то и  венчание  должно  состояться  сразу  же
после передачи.
     Маргарита пожала плечами.
     - Ясное дело! Ведь  в  противном  случае  итальянские  ханжи-патриции
лопнут от негодования:  ах,  какое  вопиющее  нарушение  правил  приличия,
подумать  только!  Венчание  назначено  на  десятое  число  -  на  десятое
сентября, разумеется...
     - Очень существенное уточнение, - съязвила  Бланка.  -  Не  то  кузен
подумал бы, что на десятое декабря.
     Маргарита бросила на нее быстрый взгляд и продолжала:
     - Так вот, десятого сентября Август Юлий и Нора повенчаются здесь,  в
Памплоне, в соборе Пречистой Девы Марии, а уже  на  следующий  день  утром
отправятся в Рим, где по их прибытии состоится  коронация  новой  королевы
Италии.
     - Можно подумать, - вставила Бланка, - что до их прибытия.
     - А можно подумать, - раздраженно ответила Маргарита, -  что  у  тебя
больше неприятностей, чем  у  меня,  что  я  меньше  твоего  переживаю  за
Матильду. Что, в конце концов... Это же ребячество, кузина! Постыдись!  Ты
ведь не девчушка малая.
     К удивлению Филиппа, Бланка не огрызалась и даже  попросила  прощения
за несдержанность, хотя видно было, что она очень расстроена.
     "Взрослеет", - отметил он с умилением отца, в  один  прекрасный  день
обнаружившего, что  его  дочь  из  нескладного  подростка  превратилась  в
очаровательную юную девушку.
     После этого инцидента разговор за столом увял и лишь изредка  молодые
люди обменивались скупыми бессодержательными  репликами.  Когда,  наконец,
подали десерт, Жоанна, не любившая сладкого,  молча  поднялась  со  своего
места.
     - Ты уже уходишь? - спросила ее Маргарита.
     - Пожалуй, да. Если я не ошибаюсь, у вас намечается разговор  не  для
чужих ушей.
     - А разве ты чужая? - не так  чтобы  очень  настойчиво,  скорее  ради
проформы,  запротестовала  принцесса.  -  Оставайся.  Мы   люди   честные,
откровенные, нам нечего от тебя скрывать.
     - Однако я пойду.
     Маргарита небрежно передернула плечами.
     - Воля твоя, сестренка. И пожалуйста - про Рикарда никому  ни  слова.
Передай Александру, что если он станет болтать...
     - Не надо угроз, Маргарита. Я просто попрошу  его  молчать.  Меня  он
послушается.
     - Вот и хорошо.
     Проводив Жоанну взглядом, Маргарита повернулась к Филиппу.
     - Представьте, кузен! Этот бешеный идиот...
     - Сиречь виконт Иверо? - усмехнулся  Филипп,  по  достоинству  оценив
такую оригинальную характеристику бывшего любовника принцессы. - И что  же
с ним приключилось?
     - Он едва не покончил с собой.
     - Да что вы говорите?!
     - Так оно и было. Этой  ночью  он  пытался  выброситься  с  восточной
башни. Она у нас самая высокая, а внизу - вымощенный булыжником двор,  так
что почти наверняка он разбился бы насмерть.
     - Но он не выбросился, как я понимаю.
     - Только благодаря кузену Бискайскому. Порой у него бывает бессонница
- вот он и шатался ночью по дворцу и случайно забрел именно в  эту  башню.
Жоанна рассказывала, что он спокойно сидел на парапете меж двух зазубрин и
дышал свежим воздухом, как вдруг появился кузен Иверо и, точно лунатик, не
видя ничего вокруг, направился к краю башни. К счастью,  кузен  Бискайский
вовремя сообразил, что к чему, и в  самый  последний  момент  помешал  ему
совершить эту глупость.
     - М-да,  невеселая  история,  -  констатировал  Филипп  и  пристально
посмотрел Маргарите в глаза. -  А  как  вы  считаете,  кузина,  что  могло
толкнуть его к самоубийству?
     - Наверное, долги, - смущенно ответила она. - Так  он  сказал  кузену
Бискайскому.
     - Ой ли! - усомнился Филипп. - И в самом-то деле?
     - Он задолжал памплонским евреям свыше восьмидесяти  тысяч,  -  будто
оправдываясь, сообщила Маргарита; щеки ее при этом сделались пунцовыми.
     - Восемьдесят тысяч! - ошарашено произнес Филипп. - Ничего  себе!  Да
ведь это, пожалуй, в три - три с половиной раза  превышает  годовой  доход
графства Иверо. И как только он ухитрился растранжирить такую уйму денег?
     - Мало ли как! Этот остолоп на все способен.
     Бланка сокрушенно покачала головой.
     - Ты бессердечная, кузина. На кого же, как не на  тебя,  потратил  он
эти деньги. На все эти  роскошные  и  безумно  дорогие  подарки...  -  Она
вздохнула. - Да разве в деньгах дело?..
     -  Помолчи,  Бланка!  -  вскипела  Маргарита.  -  Мне  и  без   твоих
комментариев тошно.
     - А меня тошнит от твоей черствости! - огрызнулась  Бланка.  -  И  от
твоего  самодурства.  Такой  закоренелой  эгоистки,  как  ты,  я  еще   не
встречала. Ты любишь только себя, до всех других тебе нет  никакого  дела.
Ради тебя Рикард готов был на все, а ты... ты попросту  использовала  его,
играла с ним, как кошка с мышью, пока он  тебе  не  надоел,  а  затем  без
колебаний и сожаления вышвырнула его прочь,  едва  лишь  у  тебя  появился
новый кумир. - Тут Бланка выстрелила глазами в Филиппа,  и  в  ее  взгляде
тому почудилась ревность. - Тебе и в голову не приходило, что Рикард такой
же человек, как и ты, а быть может, гораздо лучше  тебя,  и  его  боль  не
менее реальна, чем твоя. По мне, если кто и виноват в том, что случилось и
что едва не случилось, так это ты со своею жестокостью.
     - Нет, вы только поглядите, какая защитница  нашлась!  -  с  издевкой
произнесла Маргарита. - Так что же ты  здесь  сидишь  и  попусту  треплешь
языком? Ступай-ка лучше к Рикарду,  помоги  Елене  утешить  его  и  заодно
присмотри за нею самой - как бы она не перестаралась в своем рвении.
     Дело явно шло  к  тому,  что  перебранка  между  принцессами  грозила
вылиться в крепкую ссору. Поэтому Филипп, не долго думая, стукнул  кулаком
по столу и громко сказал:
     - Ну, все, дамочки, хватит! Что вы, как дети,  в  самом  деле!  -  Он
положил руку Маргарите на колено, что в  корне  изменило  ход  ее  мыслей,
придав им совершенно иное направление, и обратился уже  непосредственно  к
кастильской принцессе: - Бланка, вам ведь хорошо  известно,  что  я,  как,
собственно, и вы тоже, не люблю, когда в моем присутствии роются в чьем-то
грязном белье. Я прекрасно понимаю, в чем  действительная  причина  вашего
раздражения, равно как и нервозности Маргариты. Мы здесь не на официальном
обеде, где большой вес имеют всяческие условности  и  строгие  предписания
этикета, но в дружеском кругу. Так  что  давайте  обойдемся  без  хождений
вокруг да около и поговорим начистоту.
     - Вот  именно,  -  отозвалась  Маргарита.  -  Поговорим,  наконец,  о
Матильде.
     Бланка кивнула.
     - Это будет лучше, чем продолжать  обмен  взаимными  упреками.  Может
быть, вы начнете, Филипп?
     - Пожалуй, да. Прежде всего, я хотел бы принести свои извинения...
     - И только? - осведомилась Маргарита.
     - Нет, но это -  прежде  всего.  Я  очень  сожалею  о  случившемся  и
признаю, что поступку господина де  Шеверни  нет  оправдания.  Однако,  по
моему  убеждению,  следует  учесть  и  некоторые   смягчающие   его   вину
обстоятельства.
     - А таковые присутствуют?
     - Конечно, присутствуют. Я ни в коей мере  не  собираюсь  оправдывать
моего дворянина,  но  вместе  с  тем  настаиваю  на  справедливом  к  нему
отношении.
     - А разве он заслуживает  справедливого  отношения?  -  не  унималась
Маргарита.
     - Ну, разумеется, принцесса! Даже самый закоренелый преступник вправе
рассчитывать на справедливый суд, - назидательно произнес Филипп, украдкой
поглаживая ее ногу. - Тем более, что я  не  считаю  господина  де  Шеверни
преступником.
     - Ах так! - не удержался от негодующего восклицания Монтини. - А  кто
же он тогда?
     Филипп смерил его ледяным взглядом.
     - К вашему сведению, милостивый государь, господин де Шеверни выразил
готовность встретиться с вами в поединке и позволить вам без  труда  убить
себя. Но, боюсь, это не будет выходом  для  вашей  сестры,  да  и  вам  не
сделает большой чести. - Он повернулся к Бланке: - Вас можно на пару слов,
кузина? Наедине. Вы не возражаете, Маргарита?
     Маргарита не возражала, а Монтини возражать не осмелился.
     Немного удивленная такой просьбой Бланка все же  согласно  кивнула  и
поднялась из-за стола. Они отошли к  краю  террасы  и  остановились  возле
высокого парапета.
     - Бланка, - заговорил Филипп, переходя на кастильский, -  скажите  по
старой дружбе: вы, все трое, уже пришли к определенному решению?
     - Да, а вы?
     - Я буду просить руки барышни Матильды для Габриеля де Шеверни.
     - Мы примем ваше предложение.
     Филипп тяжело вздохнул.
     - Вот и чудненько.
     - По вашему виду не скажешь, - заметила Бланка. - Вы  вздыхаете,  как
за покойником. В чем дело, Филипп?
     - Не по душе мне этот брак, Бланка, ой как  не  по  душе.  С  тяжелым
сердцем я взялся за  сватовство.  По  мне,  лучше  бы  Габриель  в  тюрьме
посидел, чем женился на Матильде.
     - Вы тоже так считаете?
     - А вы?
     - Я - да. Но Маргарита и Э-э... господин де Монтини думают иначе. Они
загорелись мыслью сделать Матильду виконтессой  и  не  могут,  вернее,  не
хотят понять, что это значит для самой  Матильды.  Какой  бы  там  ни  был
господин де Шеверни замечательный человек,  у  нее  уже  сложилось  весьма
неприглядное мнение о нем, и вряд ли кто-то способен внушить ей уважение к
нему, не говоря уж о любви. Ну а там, где нет  ни  любви,  ни  уважения...
Одним словом, я очень боюсь, что их супружеская жизнь будет сущим адом.
     Филипп испытующе посмотрел ей в глаза.
     - Как я понимаю, вы судите по своему горькому опыту.
     Бланка отвела взгляд и заметно смутилась.
     - Не будем обсуждать это, Филипп.
     "Что же, черт возьми, произошло между нею и графом?" - недоумевал он.
     - Ладно, не будем. Я всецело разделяю ваше  мнение,  Бланка,  и  было
собирался предложить Матильде отступную...
     - Отступную?
     - Да. Одно из моих личных  поместий  в  Кантабрии,  дающее  право  на
баронский титул и около восьмисот скудо чистого годового дохода.
     - О! Внушительная  отступная.  Пожалуй,  это  меняет  дело  -  будучи
баронессой, Матильда сможет найти себе достойную  партию,  даже  если  все
произошедшее с ней получит огласку. Я почти уверена,  что  в  свете  ваших
условий Маргарита и Этьен пересмотрят свое решение.
     Филипп отрицательно покачал головой.
     - Зато я не пересмотрю.
     - Не пересмотрите? - озадаченно переспросила Бланка. -  Боюсь,  я  не
понимаю вас, Филипп.
     - А тут и понимать нечего. Я только собирался  предложить  отступную,
но не предложу ее.
     - Почему же?
     - Габриель заартачился,  -  объяснил  Филипп.  -  Хочет  жениться  на
Матильде, глупец этакий! Сколько я его не отговаривал,  но  он  и  слушать
меня не хочет. Уперся рогом, и ни в какую.
     - И ради его мальчишеского каприза вы  готовы  пожертвовать  счастьем
Матильды? - с упреком произнесла Бланка.
     Филипп опять вздохнул.
     - Будь это мальчишеский каприз, я бы велел заключить его под стражу и
немедленно препроводить в Тараскон. Но, увы, Габриель не капризничает - он
попросту спятил. Он помешался на Матильде,  как...  как  Рикард  Иверо  на
Маргарите, и, подобно ему, вполне способен наложить на себя руки.  Он  уже
пообещал мне покончить с собой, если Матильда не станет его женой.
     - Боже правый! Он это серьезно?
     - К сожалению, да. Габриель на редкость упрямый парень,  коли  вобьет
себе что-то в голову, его уже ничем не переубедишь. Конечно,  со  временем
он остынет и поймет свою ошибку, но тогда будет слишком поздно.
     - А что если назначить свадьбу, скажем, на следующую  осень?  Или,  в
худшем случае, на конец весны, когда Матильде исполнится шестнадцать  лет.
Надеюсь, к тому времени господин  де  Шеверни  трезво  оценит  ситуацию  и
передумает, а Матильда получит предложенную вами отступную.
     - Это был бы неплохой выход, - согласился Филипп. - Но Габриель очень
умен, его не проведешь. Он мигом учуял подвох, едва  лишь  я  заикнулся  о
возможных  проволочках.  Вот  его  окончательное  решение:  бракосочетание
должно  состояться  самое  позднее  через  месяц.  Я  сдаюсь,  Бланка.   Я
совершенно беспомощен.
     - А как вы смотрите  на  то,  чтобы  я  поговорила  с  господином  де
Шеверни? Может быть, мне удастся убедить его.
     Филипп ослепительно улыбнулся, сверкнув двумя ровными рядами  крепких
белых зубов.
     - Бланка, солнышко, ведь этого я и хочу! У  вас  просто  изумительный
дар убеждать людей, так что потолкуйте с Габриелем, попытайтесь отговорить
его от брака с Матильдой. Этим вы меня очень обяжете.
     - Но учтите, Филипп, я ничего не обещаю.
     - А я и не рассчитываю на успех. Однако, чем черт не  шутит.  Значит,
договорились?
     - Договорились, - кивнула Бланка. Она  чуть  вздернула  подбородок  и
быстро вдохнула, будто собираясь еще что-то сказать, но затем плотно сжала
губы, опустила глаза и покраснела.
     - Смелее! - приободрил ее Филипп. - Чего стесняться? Доверьтесь  мне;
как ни как, я ваш старый друг и кузен.
     - Ну... Есть один парень...
     - Этьен де Монтини?
     - Да... он...
     - И что ему надо? Рыцарские шпоры?
     Бланка удивленно вскинула брови.
     - А как вы догадались?
     - Это же элементарно, радость  моя.  Господин  де  Монтини,  как  мне
известно, не принадлежит к числу могущественных вельмож; попросту  говоря,
он беден. Но вместе с тем он  горд  и  очень  тяготится  своим  теперешним
положением... Гм... когда он...
     - Филипп! - в замешательстве произнесла Бланка.
     - Добро, не буду развивать  эту  мысль.  Так  вот,  к  чему  я  веду.
Нетрудно догадаться, что для своего возвышения господин де Монтини  избрал
военное поприще, и сейчас он  нуждается  в  рыцарском  достоинстве,  чтобы
занять  должность,  которую  вы  ему  подыскали...  Простите  за  праздное
любопытство, Бланка, но можно поинтересоваться, что это за должность?
     - Лейтенант гвардии, - немного растерянно ответила она.
     - Лейтенант  гвардии?  -  повторил  Филипп.  -  Что  ж,  для   начала
неплохо... Итак, завтра вас устраивает?
     - Завтра?
     - А зачем мешкать? Как раз завтра  я  собираюсь  посвятить  в  рыцари
нескольких моих дворян, отличившихся в бою с иезуитами. Факт присутствия в
их числе господина де Монтини вряд ли привлечет к себе особое внимание,  и
его посвящение вместе с другими вызовет куда меньше толков,  чем  будь  он
один. Согласитесь, удачное совпадение.
     - Да, - согласилась Бланка. - Благодарю вас, Филипп, вы так милы.
     - Э, нет, солнышко, ты еще не знаешь, как я мил, - энергично возразил
Филипп. - Вот если бы наша дружба не остановилась на полпути и нашла  свое
логическое продолжение в любви... - Он  многозначительно  умолк,  страстно
глядя ей в глаза.  В  этот  момент  у  него  зародилось  подозрение,  что,
несмотря на все случившееся полгода назад, даже несмотря на  предательство
(как он считал) со стороны Бланки, она была  и  остается  для  него  самой
лучшей женщиной на всем белом  свете.  После  секундных  колебаний  Филипп
протянул руку и легонько провел пальцем за ее ушком. - Ах, Бланка, Бланка,
ну почему ты такая упрямая  девчонка?  Какой  черт  тебя  дернул,  что  ты
отказалась от предложения падре Антонио?.. Сладкая ты моя...
     - А это еще зачем? - почти простонала она, злясь на себя за  то,  что
такое легонькое, едва ощутимое прикосновение, тем не менее, вызвало у  нее
неожиданно сильное возбуждение. - На нас же смотрят, Филипп!
     - Именно этого я и хочу. Пусть чуточку поревнуют.
     С виноватой улыбкой Бланка повернулась к столу, и тут же оторопела.
     - Ну, ничего себе "чуточку"! Боже, что это с  Маргаритой?!  Да  никак
она  ревнует?  В  самом  деле  ревнует!  С  ума  сойти  -  она  вовсе   не
претворяется! Такой  грозной  я  ее  никогда  не  видела...  Возвращаемся,
Филипп. Скорее, пока не началась буря.
     - Пожалуй, впрямь надо поспешить, - кивнул Филипп, предлагая ей руку.
- Не хватало еще, чтобы вы снова сцепились... Странный вы, однако,  народ,
женщины. Неужели вам невдомек, что меня хватит на вас обеих, и при этом ни
одна из вас не останется внакладе?
     В ответ Бланка лишь негодующе фыркнула.
     Вернувшись к столу, Филипп  без  дальнейших  проволочек  попросил  от
имени Габриеля руки Матильды и, получив согласие, выразил  желание,  чтобы
бракосочетание состоялось в самое ближайшее  время.  Маргарита  предложила
сыграть свадьбу  в  ее  загородной  резиденции  Кастель-Бланко,  куда  она
намерена  пригласить  молодых  вельмож  -  своих   гостей   по   окончании
официальных  торжеств.  Поскольку  никаких  возражений  ни  от   кого   не
последовало, на том и порешили.
     Отобедав, молодые люди еще немного поболтали о всяких пустяках, затем
Бланка  во  исполнение  своего  обещания  послала  Этьена  де  Монтини  за
Габриелем, строго-настрого велев ему не  затевать  с  ним  ссоры,  а  сама
попрощавшись с Филиппом и Маргаритой, отправилась к себе.
     Не успел Филипп проводить ее изящную  фигурку  вожделенным  взглядом,
как Маргарита очутилась у него на коленях и обхватила руками его шею.
     - Сегодня отец сказал мне, что  наш  брачный  контракт  уже  готов  к
подписанию.
     - Ну да. А тебе-то что?
     - Как это что! Я жду, не дождусь, когда стану твоей женой.
     От неожиданности Филипп нервно закашлялся. Появись перед  ним  Сатана
собственной персоной, он бы, пожалуй, здорово испугался, но удивлен был бы
куда меньше, ибо в  существовании  Князя  Тьмы  нисколько  не  сомневался.
Маргарита похлопала его по спине.
     - С тобой все в порядке, милый? Что стряслось?
     - Ничего особенного, - ответил он, с трудом  уняв  кашель.  -  Слюной
подавился... Так о чем мы говорил? Ах да, помолвка.  Если  не  возражаешь,
объявим о ней сразу же после турнира.
     - Угу. А вскоре мы  поженимся,  -  проворковала  она,  запуская  свои
тонкие  пальчики  в  его  золотистую  шевелюру.   -   Это   будет   просто
замечательно!
     "Чтоб я сдох!" - прошептал себе под нос ошеломленный Филипп.
     Перед  ним  было  лишь  жалкое  подобие  той   гордой,   независимой,
своенравной красавицы, очаровавшей его накануне вечером. Правильные  черты
ее лица безвольно расплылись, голос  звучал  вяло  и  отталкивающе,  а  ее
большие голубые глаза смотрели на него с собачьей преданностью.
     "Боже! - ужаснулся он. - Что я наделал!.."
     Между тем Маргарита крепче прижалась к нему и сказала:
     - Кстати, ты всегда покидаешь женщин среди ночи?
     - Да нет, крайне редко. Лишь когда вынуждают обстоятельства.
     - И какие же обстоятельства были это ночью?
     - Я беспокоился за Габриеля. Когда мы расстались, он был не в себе, и
я очень боялся, что он сделает  какую-нибудь  глупость.  Как  видишь,  мои
опасения подтвердились. - Тут Филипп малость покривил душой;  причина  его
ухода была гораздо банальнее. Днем ему не удалось как следует отдохнуть  с
дороги, и он раньше времени выбился из сил, но не хотел обнаруживать этого
перед принцессой.
     Маргарита наклонила голову и нежно коснулась губами его губ.
     - В таком случае, милый, за тобой должок.
     Филипп улыбнулся:
     - А я не люблю оставаться в долгу.
     - Ну так что, начнем?
     - Где? Прямо здесь?
     - Нет, я предпочитаю заниматься этим в постели. - Она ловко соскочила
с его колен и, смеясь, протянула ему руку. - Пошли, пока я еще в состоянии
ходить. Не то тебе придется нести меня.
     - Без проблем, - ответил Филипп и подхватил ее на руки.
     Позже, утомленные ласками, они лежали рядышком на широкой  кровати  в
принцессиной спальне. Филипп уже начал погружаться  в  сладкую  полудрему,
как вдруг до его ушей донеслось тихое всхлипывание. Затем еще одно.
     Он раскрыл глаза и озадаченно взглянул на  Маргариту.  Щеки  ее  были
влажные от слез.
     - Что с тобой, милочка?
     - Да так, ничего, - ответила она, утирая слезы. - Просто... просто  я
подумала, что... что... - Лицо ее  сказала  плаксивая  гримаса,  и  она  с
нытьем   в    голосе,    точно    обиженный    ребенок    произнесла:    -
Ты-не-лю-бишь-ме-ня!
     - Ну, почему же, дорогая? - Филипп привлек ее к себе и поцеловал. - Я
люблю тебя. Очень люблю.
     - Да уж, любишь, - продолжала ныть Маргарита. - Так  же,  как  любишь
Бланку, свою кузину Амелию или еще десяток, если не сотню женщин.
     - Ты ошибаешься! Я люблю тебя больше, чем других.
     - Все равно это не настоящая любовь. Ты не любишь меня так, как люблю
тебя я.
     - И как же ты меня любишь?
     - Всем сердцем. Всей душой. Вся моя любовь принадлежит тебе и  только
тебе - и никому, кроме тебя.
     - О Боже! - с притворным ужасом вскричал Филипп. - Ты хочешь сказать,
что не наставишь мне рога?
     - Конечно, нет. Зачем мне другие - ведь у меня есть ты... А  ты...  -
Маргарита горько вздохнула. - Ты будешь изменять мне, бессовестный! Я  так
несчастна...- И она с жаром принялась осыпать его лицо поцелуями.
     - Черти полосатые! - сокрушенно пробормотал Филипп. -  Настает  конец
света...
     Уже в который раз за последние сутки ему пришлось на деле  доказывать
Маргарите, как крепко он ее любит.

            11. ФИЛИПП ЗНАКОМИТСЯ С РЕГЛАМЕНТОМ ТУРНИРА И УЗНАЕТ
                НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ ИЗ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ СИМОНА

     В  четыре  пополудни  Филипп  вернулся  в  свои  апартаменты,   чтобы
надлежащим образом подготовиться к встрече с императором. Однако  тут  его
ожидало разочарование. Незадолго до  этого  в  королевский  дворец  прибыл
курьер с сообщением, что начальник императорского поезда допустил ошибку в
расчетах. Как оказалось, римские гости  не  успевают  прибыть  в  Памплону
засветло, и Август ХII отложил свой въезд в город до утра следующего  дня,
решив остановиться на ночь в одной из резиденций наваррского короля, что в
трех часах езды от Памплоны.
     Таким образом, у Филиппа  неожиданно  освободился  весь  вечер.  Идти
обратно к Маргарите ему не хотелось; на сегодня он был сыт ею по  горло  и
чувствовал какое-то странное опустошение при одной лишь мысли о ее ласках.
К тому же перед самым его уходом принцесса велела пажам разыскать  Рикарда
Иверо; она собиралась по душам потолковать с ним  о  ночном  инциденте,  а
Филиппа совсем не прельщала  перспектива  быть  свидетелем  словесного  (а
может, и не только словесного) мордобоя.
     Бланка была занята. Вот уже третий час кряду она, пуская  в  ход  все
свои чары и доводы здравого смысла, тщетно  пыталась  убедить  Габриеля  в
пагубности его брака с Матильдой. Как  с  самодовольной  ухмылкой  поведал
Этьен, подслушивавший их разговор,  дело  явно  шло  к  поражению  Бланки.
Раздосадованный Филипп еле сдержался, чтобы  не  врезать  Монтини  по  его
ухмыляющейся  физиономии  (Вот  сукин  сын!  Лишь  о  себе  печется!),   и
отправился на розыски Эрнана, но вместо него нашел только его  камердинера
Жакомо, который сообщил, что Шатофьер, прихватив с  собой  Симона,  поехал
осмотреть ристалище и там немного поразмяться.
     Тогда-то Филипп и вспомнил, что должен установить  возле  отведенного
ему шатра на ристалище свой щит с гербом и  собственноручно  поднять  свое
знамя, тем самым засвидетельствовав,  что  он,  как  рыцарь-зачинщик,  уже
прибыл на турнир и готов сразиться с любым  посвященным  рыцарем.  Недолго
думая, Филипп решил  воспользоваться  удобным  случаем,  чтобы  совместить
полезное с приятным - выполнить необходимые  формальности  и  увидеться  с
друзьями.
     По пути к ристалищу он отпустил поводья  лошади,  предоставив  ей  не
спеша следовать за слугами, а сам, мерно покачиваясь в седле, приступил  к
чтению  только  что  полученной  копии  регламента  состязаний,  из  коего
следовало, что праздничный турнир по  случаю  восемнадцатилетия  наследной
принцессы Наварры начнется утром 5 сентября "на ристалище в ложбине,  близ
славного  города  Памплоны"  и  продолжится  четыре  дня.   Филипп   бегло
просмотрел перечень предполагаемых ратных забав, особо  отметив  про  себя
весьма экзотическую  охоту  за  сарацинами  (Альфонсо  Кастильский  обещал
привезти с собой два десятка плененных мавританских воинов), и вернулся  к
первому дню состязаний, когда  в  единоборствах  с  копьями  и  в  тяжелых
доспехах будет разыгрываться корона короля турнира. В этом виде  Филипп  в
числе рыцарей-зачинщиков. Кроме него зачинщиками были также граф Александр
Бискайский, граф Тибальд Шампанский, граф Педро Оска, принц Эрик,  младший
сын датского короля, барон Ричард Гамильтон и рыцарь Гуго фон Клипенштейн,
по прозвищу Гроза Сарацинов (слово  "бакалавр"  после  имени  Клипенштейна
было  зачеркнуто,  а  рядом,  другим  почерком,  была  сделана   приписка:
"командор; прецептор Аквитанский достославного ордена Храма Сионского").
     Вечером накануне турнира среди рыцарей, изъявивших желание  сразиться
с зачинщиками, должна  состояться  жеребьевка,  призванная  определить,  в
каком порядке они будут вызывать зачинщиков на поединок. А  если  желающих
окажется больше тридцати пяти, то жребий отсеет лишних - так, чтобы каждый
зачинщик  сразился  с  пятью  противниками,  после  чего  маршалы  турнира
определят четверку сильнейших рыцарей, которые затем разыграют между собой
венец победителя.
     У Филиппа был добавочный стимул стремиться к победе, и не столько  из
тщеславия,  сколько  потому,  что  королю  турнира  предоставлялось  право
выбрать королеву любви и красоты - а он не хотел, чтобы  Маргариту  выбрал
кто-нибудь другой, тем более после того, как она согласилась выйти за него
замуж. Кстати сказать, с  выбором  королевы  любви  и  красоты  наваррский
король попал в весьма затруднительное положение. Согласно  традиции,  этот
почетный титул принадлежал самой знатной из  присутствовавших  на  турнире
дам и девиц, обычно жене устроителя, либо старшей его  дочери,  либо  жене
старшего его сына. Так, в  бытность  Филиппа  в  Кастилии  на  королевских
турнирах место в украшенной гирляндами  цветов  ложе  занимали  поочередно
Констанца Орсини, жена Альфонсо, и Бланка. По логике вещей,  королевой  на
предстоящем  турнире  должна  была  стать  Маргарита  (ведь  и   турнир-то
устраивался в ее честь). Но, с другой стороны, на  празднествах  ожидалось
присутствие  двух  королев  -  Галлии  и  Кастилии,  и  пяти  принцесс   -
королевских дочерей - Бланки Кастильской, Элеоноры  Кастильской,  Изабеллы
Арагонской,  жены  наследного  принца  Франции,  Марии  Арагонской,   жены
Фернандо Уэльвы, младшего брата кастильского короля, и Анны Юлии  Римской,
дочери императора. При этих обстоятельствах дон Александр со  свойственной
ему деликатностью не отважился назначить свою  дочь  королевой,  с  самого
начала поставив ее как бы выше других дам и  девиц,  не  менее  знатных  и
могущественных, чем она, и решил поступить в  лучших  традициях  рыцарских
романов - переложить бремя выбора  на  будущего  короля  турнира.  Он  был
уверен, что кто бы не вышел победителем (а что  победит  зачинщик,  он  не
сомневался), королевой будет избрана Маргарита: Ричард  Гамильтон  и  Гуго
фон Клипенштейн, как истые рыцари, поступят  так  из  уважения  к  хозяину
празднеств,  Филипп,  Тибальд  Шампанский,  Педро  Оска  и  Эрик   Датский
претендуют на ее руку; а графу Бискайскому лавры сильнейшего не угрожали -
он был хорошим полководцем, но никудышным бойцом, и король принуждал его к
участию в турнирах лишь в тайной надежде,  что  когда-нибудь  он  серьезно
покалечится.
     На месте  предстоящих  баталий  лихорадочно  кипела  подготовительная
работа. Плотники сооружали помост для почетных  гостей  и  сколачивали  на
близлежащих холмах временные  трибуны  для  мелкопоместного  дворянства  и
плебса, на самом ристалище косари скашивали  высокую  траву,  а  землекопы
разравнивали бугры и затаптывали землей рытвины.
     Роскошные шатры зачинщиков уже были возведены; возле каждого  из  них
был установлен деревянный навес с яслями для  коней.  Подъезжая  к  своему
шатру, Филипп  внимательно  оглядывался  по  сторонам  в  надежде  увидеть
друзей, но на ристалище не было ни единого всадника - лишь только  рабочие
да гурьба ребятишек из окрестных сел.
     -  Вот  черт!  -  раздосадовано  произнес  он,  слезая  с  лошади.  -
Разминулись все-таки.
     Оруженосец развернул знамя Гаскони - золотые оковы на лазоревом  поле
- и при помощи двух слуг поднял его над шатром. Филипп  ничего  не  делал,
лишь наблюдал за их работой, но его  присутствие  при  сием  действе  было
обязательно   -   на   турнирном   жаргоне   это   называлось    поднимать
собственноручно. Затем на специальной жерди справа от входа  в  шатер  был
укреплен щит с гербом, касаясь которого  концом  своего  копья  противники
должны вызывать Филиппа на поединок.
     Когда  все  формальности  были  выполнены  и  Филипп  уже   собирался
трогаться в обратный путь, из небольшой рощицы,  что  начиналась  шагах  в
трехстах позади шатров, показались два всадника. Они во весь опор  неслись
к нему, размахивая руками и  что-то  выкрикивая  на  ходу.  Один  из  них,
могучего телосложения великан на громадном коне, был,  несомненно,  Эрнан.
Вторым всадником, чья лошадь, в сравнении с Шатофьеровым Байярдом,  больше
походила на пони, оказался, как и следовало ожидать, Симон.
     Друзья подъехали к Филиппу и спешились.
     - Привет, соня! - загрохотал Эрнан. - Проспался, наконец?
     - Говорят, ночью ты был у принцессы, - вставил свое словечко Симон. -
Ну и как, здорово развлекся?
     Филипп содрогнулся.
     - Ой! Не напоминай!
     - Что, объелся?
     - Да вроде того, - уклончиво ответил Филипп и решил  переменить  тему
разговора: - Так вы уже размялись?
     - Да вроде того, - передразнил его Эрнан. - И даже чуток отдохнули  в
той рощице. Этак самую малость... - Он сухо  прокашлялся.  -  Черт!  Жажда
замучила. Пожалуй, пора возвращаться.
     Филипп это предвидел.
     - Может быть, сначала перекусим? - с улыбкой спросил он.
     - А? - оживился Эрнан. - У тебя есть еда?
     - Естественно... Гоше, - велел он слуге, - занеси котомку в  шатер...
Давайте войдем, ребята, укроемся от солнца. Вот жара-то адская, не  правда
ли? Если такое будет твориться и во время турнира, дело дрянь.
     - Гораздо хуже будет, если зарядит дождь, - заметил Эрнан, следом  за
Симоном входя в шатер. - К жаре я  привык  в  Палестине.  А  вот  дождь...
Терпеть не могу, когда чавкает грязь под ногами лошадей.
     - Кому как, - пожал плечами Филипп.
     Внутри шатра они устроились на мягкой подстилке из  соломы,  накрытой
сверху плотной тканью, и принялись  за  еду.  Филипп  маленькими  глотками
потягивал из бутылки вино  и,  добродушно  усмехаясь,  наблюдал,  как  его
друзья с громким чавканьем уписывали за обе щеки внушительные куски хорошо
прожаренного и обильно сдобренного пряностями мяса.
     Наконец Эрнан удовлетворенно похлопал себя по животу и сыто отрыгнул.
     - Очень даже неплохо, -  проворчал  он,  отбросив  в  сторону  пустую
бутылку и извлекая из котомки следующую. - Это, как я понимаю, наваррское.
Великолепное вино, нечего сказать.
     -  Гасконское  лучше!  -  хором  возразили  Филипп  и  Симон,   затем
недоуменно переглянулись и громко рассмеялись.
     Эрнан тоже захохотал.
     - Экие мне патриоты! У дураков, говорят, мысли сходятся.
     Симон мигом унял свой смех.
     - Ты меня обижаешь, Эрнан, - с оскорбленным видом произнес он.
     - Это насчет чего?
     - Насчет дураков, разумеется.
     - А-а, понятно! - Шатофьер уже привык, что зачастую  Симон  принимает
шутки за чистую монету, и давно перестал этому удивляться. - Ты уж прости,
дружок, что я лишний раз напомнил тебе о твоем  несчастье...  Да,  кстати,
Филипп, об обиде.
     - О какой еще обиде?
     - Твой будущий  тесть,  оказывается,  пригласил  в  числе  зачинщиков
Гамильтона.
     - Ну и что? Судя по рассказам, Ричард Гамильтон - добрый рыцарь.
     Эрнан состроил презрительную гримасу.
     - Да уж, добрый! - негодующе фыркнул он. - Много хуже меня.
     - Не спорю. Но это еще не значит...
     - Значит!!! Почему он, почему не я?! Ведь я лучше, я сильнее!  Какого
черта, спрашивается, король пригласил зачинщиком его, а не меня?
     - Думаю, потому что он издалека...
     - Шотландский выскочка!
     - Выскочка, не выскочка, однако прославленный воин. -  (Филипп  решил
не бередить рану друга и умолчал о  том,  что  поначалу  король  собирался
пригласить седьмым зачинщиком Шатофьера, но,  получив  письмо  от  Ричарда
Гамильтона, в котором тот изъявлял  желание  принять  участие  в  турнире,
отдал предпочтение шотландцу). - Надеюсь, ты не упустишь  случая  доказать
свое превосходство над ним?
     - Непременно! Я покажу этому сукину сыну, где раки зимуют.
     -  Между  прочим,  -  Филипп  извлек  из-за  отворота  камзола  копию
регламента. - Ты можешь записаться еще до жеребьевки - но только начиная с
третьего круга.
     - Я уже записался, - ответил Эрнан. - Пятнадцатым.
     - Не хочешь рисковать?
     - Ха! Разве это риск? Это  называется  полагаться  на  случай.  Когда
придет время бросать жребий, незабитыми останутся лишь четырнадцать первых
и, возможно, еще несколько последних мест - и на них будут претендовать не
менее полусотни рыцарей. А я не хочу, чтобы  глупая  случайность  помешала
мне сразиться с Гамильтоном.
     - Понятненько, - сказал Филипп. - Ну а ты, Симон, тоже записался?
     - Да какой из меня рыцарь! - небрежно отмахнулся тот. - Впрочем, если
кто-то из вас возглавит одну  из  партий  в  общем  турнире,  я,  конечно,
присоединюсь к нему... Ну, и еще попытаю счастья в охоте за сарацинами.
     Эрнан усмехнулся и вновь запустил руку в котомку.
     - Ай-ай-ай! - сокрушенно произнес он, вынимая  последнюю  бутылку.  -
Осталась единственная и неповторимая.
     - Не грусти, - утешил его Филипп и протянул ему свою, полную  на  две
трети. - На, возьми. С меня достаточно.
     - И мою можешь взять, - добавил Симон. - Там осталась почти половина.
     Шатофьер одобрительно хмыкнул.
     - Вот и ладушки. Вы, ребята, настоящие друзья... Ну что ж, коль скоро
у меня есть что пить, я, пожалуй,  побуду  здесь  до  приезда  императора.
Передайте Жакомо...
     - Это излишне. Август Юлий изменил свои планы.  Он  прибывает  завтра
утром.
     - Ах, так!  Тем  лучше.  Тогда  я  чуток  сосну  в  твоем  шатре,  не
возражаешь?
     - О чем может быть речь! - пожал плечами Филипп. - Спи здесь, сколько
тебе влезет.
     - Так я и поступлю, спешить-то мне некуда.  Во  дворце  меня  никакая
барышня ведь не ждет... Да, вот еще что, Филипп. Отныне в  нашей  компании
остался лишь один монах - я.
     - В каком смысле?
     - В самом прямом. Сегодня ночью Габриель, наконец, последовал  твоему
совету и распростился со своей  девственностью.  Помнишь,  вчера  он  весь
вечер увивался около той смазливенькой девчушки, сестры Монтини?  -  Эрнан
лукаво прищурился. - Говорят, ты уже положил на нее глаз, но Габриель тебя
опередил.
     - Ба! - изумился Филипп. - Кто это - "говорят"?
     - Спроси лучше у Симона. Это он мне рассказал.
     Филипп повернулся к Симону:
     - А ты-то откуда знаешь?
     Тот почему-то смутился.
     - Я сам видел, собственными глазами.
     - Что?!! - вытаращился на него Филипп.
     - Ну, не... не это, а... Собственно, я видел, как Габриель выходил из
ее комнаты.
     - Ага, понятно. Ты разговаривал с ним?
     - Да.
     - И он не попросил тебя держать язык на привязи?
     - Ну... Собственно говоря... Это...
     - Все-таки попросил?
     Симон виновато заморгал.
     - Да, попросил.
     - Ах, ты трепло несчастное! - негодующе рявкнул Эрнан. - Какого тогда
дьявола ты разбалтываешь чужие секреты?! К твоему сведению,  Филипп,  этот
пустомеля уже по всему дворцу раззвонил про Габриеля и его барышню.
     Филипп укоризненно поглядел на Симона и вдруг улыбнулся.
     - Стало быть, ты видел, как Габриель выходил от Матильды?  Ладненько.
- Тут он ткнул его пальцем в грудь. -  Но  ты-то  что  делал  на  половине
фрейлин в то самое время? Вот вопрос достойный пристальнейшего изучения!
     Краска бросилась Симону в лицо.
     - Я... Я просто...
     - Ой, не заливай! - отмахнулся Шатофьер. - Если тебе  удается  водить
за нос Амелину, и она искренне убеждена в твоей верности, то со мной такой
номер не пройдет. Думаешь, я не знаю про дочь лурдского лесничего?
     - А? - Филипп озадаченно взглянул на внезапно скисшего Симона,  затем
вопрошающе посмотрел на Эрнана: - О чем ты толкуешь, дружище? Причем здесь
дочь лурдского лесничего?
     - А при том, что у этой самой  дочери  есть  три  дочурки,  чертовски
похожие на верного супруга госпожи Альбре де Бигор.
     - Да ты шутишь! - воскликнул ошарашенный Филипп.
     - Нет, клянусь хвостом Вельзевула. Он путается  с  нею  с  тринадцати
лет, а старший их ребенок родился за полгода до его женитьбы на Амелине.
     - Черти полосатые! Симон, это правда?
     Симон и не шелохнулся, как будто вовсе не расслышал вопроса. Ссутулив
плечи и опустив глаза, он был похож на пойманного с поличным  преступника,
который прекрасно понимал, что выкручиваться бесполезно, и  хранил  гордое
молчание.
     Филипп вновь обратился к Эрнану:
     - Но как же так? Почему я не знал?
     - Да потому, что никто не знал... Гм, почти никто  -  за  исключением
лесничего, нескольких слуг,  держащих  свои  языки  за  зубами,  и  матери
Симона.
     - Его матери?!
     - Ну, да. Она-то и подыскала для милки своего сына покладистого мужа,
который постоянно находится в разъездах и не задает лишних вопросов насчет
того, откуда у его жены берутся дети. Надобно сказать, что наш Симон, хоть
и простоват с виду, но хитрец еще тот. Он так ловко обставлял свои амуры с
той девицей, что даже его товарищи, с которыми  он  отправлялся  якобы  на
охоту, ничего не подозревали. Я и сам проведал об этом лишь недавно.
     - Как? От кого?
     - Э, нет. Позволь мне не открывать  своих  источников  информации.  -
Эрнан вздохнул. - Впрочем, это я  зря  тебе  рассказал.  Теперь  у  вас  с
Амелиной появился достаточно веский повод наплевать  на  свое  обещание  и
возобновить шуры-муры. М-да, боюсь, так оно и будет.
     Филипп энергично затряс головой, словно прогоняя жуткое наваждение.
     - Нет, это уму  непостижимо...  Невозможно...  Я  не  могу  поверить!
Право... Симон, ты... ты... Ведь ты был для меня  своего  рода  идеалом...
идеалом  супружеской  верности.  Я  всегда  восхищался  твоей  беззаветной
преданностью Амелине и... и даже немного завидовал тебе - что ты  способен
так любить... А теперь... Нет! Пожалуй, я  вернусь  во  дворец.  Мне  надо
переварить это... привыкнуть...  осознать...  смириться...  -  И  он,  как
ошпаренный, вылетел из шатра.
     Вскоре послышался стук копыт уносящейся прочь лошади. Полог у входа в
шатер отклонился, и внутрь заглянула коротко остриженная голова слуги.
     - Прошу прощения, господа. Что-нибудь стряслось?
     - Нет, Гоше, ничего особенного, - успокоил его Эрнан. -  Просто  твой
хозяин вспомнил о неотложных делах. Бери остальных и следуй за ним.
     Когда слуга откланялся  и  исчез,  Шатофьер  повернулся  к  Симону  и
назидательно произнес:
     - Вот так крушатся идеалы, друг мой любезный!
     - Жирный боров! - пробормотал Симон, бесцельно  блуждая  взглядом  по
шатру. - Зачем ты рассказал Филиппу?
     - И вовсе я не жирный, - с непроницаемым видом возразил  Эрнан.  -  Я
большой и могучий, это во-первых. А во-вторых, поделом тебе. Поменьше надо
трепаться о чужих прегрешениях, коль у самого рыльце  в  пушку.  И  потом,
меня до  жути  раздражает  твое  постоянное  лицемерие.  Строишь  из  себя
святошу, житья не даешь Амелине, все упрекаешь ее и упрекаешь...
     - Ведь я люблю Амелину! Я так ее люблю... Только ее и люблю...
     - А зачем тогда якшаешься с той девицей?
     - Ну... Это так... несерьезно...
     - Разве? И трое детей - тоже несерьезно? Какой же ты  еще  мальчишка,
Симон!  Вот  когда  повзрослеешь...  гм,   если,   конечно,   повзрослеешь
когда-нибудь... - Эрнан растянулся на подстилке  и  широко  зевнул.  -  Да
ладно, что с тобой говорить! Лучше я чуточку вздремну, а ты, малыш, ступай
себе с богом...
     Едва Симон вышел из шатра, как за его спиной раздался  громкий  храп.
Несмотря на скверное настроение, он все же не удержался от смеха:
     - Да уж, нечего сказать, чуточку вздремнул...

                        12. ЖУТКИЙ СОН ШАТОФЬЕРА

     Вообще,  Эрнан  не  имел  обыкновения  храпеть  во  сне.   За   годы,
проведенные в крестовом походе, он приучился спать тихо  и  чутко,  а  его
громогласный храп в процессе засыпания был лишь  своего  рода  вступлением
fortissimo con brio , быстро переходящим в pianissimo  его  обычного  сна.
Симон еще не успел покинуть пределы ристалища, как Эрнан  перевернулся  на
бок и утих.
     И виделся Шатофьеру самый популярный  из  его  снов,  к  которому  он
привык настолько, что даже во сне отдавал себе отчет в том, что это  всего
лишь сон... Тихая и душная  палестинская  ночь,  лагерь  крестоносцев,  на
часах  -  уснувшие  стражники,  да  и  он  сам,  монсеньор  де   Шатофьер,
гроссмейстер  ордена  Храма  Сионского,  безмятежно  дремлет  в  роскошном
командорском шатре на  вершине  холма.  За  перегородкой  слышится  ровное
сопение его оруженосцев,  звучащее  как  аккомпанемент  к  подозрительному
шепоту, доносящемуся снаружи. Эрнан прекрасно знает, что это за  шепот:  в
который раз коварные сарацины никем не замеченные  пробираются  в  лагерь,
чтобы убить гроссмейстера  (то  бишь  его)  и  таким  образом  обезглавить
могущественное христианское войско. Однако их надеждам сбыться не  суждено
- всякий раз Эрнан вовремя просыпается, собственноручно  расправляется  со
всеми  злоумышленниками,  а  потом   задает   взбучку   часовым,   которые
проворонили очередную вылазку врага. В конце концов  все  войско  радуется
благополучному  исходу  ночного  инцидента,  а  менестрели  ордена  спешно
слагают героическую балладу, прославляющую  отвагу  и  бдительность  вождя
тамплиеров.
     К большому сожалению Эрнана, в этот раз ему не удалось вновь пережить
все перипетии ночного происшествия, и вместо  того,  чтобы  проснуться  во
сне, он проснулся на самом деле и удивленно огляделся по сторонам.
     "Ну и дела! - промелькнуло в его голове. -  Кажись,  я  в  филипповом
шатре на ристалище... Пожалуй, что так оно и есть... Это же Наварра,  чтоб
мне пусто было!.. Но откуда здесь взялись сарацины, черт их дери?!"
     С пробуждением Эрнана шепот  не  пропал,  а  напротив,  стал  громче.
Теперь уже это был  не  шепот,  но  спокойный  разговор  двух  человек  на
арабском языке.
     "Нет, это не сарацины, -  наконец  сообразил  Эрнан,  обнаружив,  что
смысл произносимых слов ускользает от его понимания. -  Мавры?..  Нет,  не
мавры... Христиане, провалиться мне  на  этом  месте!..  Однако!  Как  они
безбожно коверкают арабский..."
     Он весь обратился в слух, и первая же понятая  им  реплика  буквально
сразила его наповал:
     - Она должна умереть, хочешь ты того или нет. Я уже вынес ей смертный
приговор.
     Эрнан осторожно протянул руку к лежавшему рядом мечу.
     "Вот поди ж ты! Оказывается, я присутствую на  тайном  судилище,  где
вместо латыни используется арабский язык... Да-а, очень некстати  я  здесь
вздремнул - для "судей" некстати, разумеется... А как же Байярд? Они  что,
слепые?.. Впрочем, нет. Скорее всего, он опять сорвался с привязи. Хороший
конь, умница..."
     Тут отозвался второй (Эрнан  понял,  что  это  был  второй,  лишь  по
контексту - чужой язык и плотные стенки шатра делали голоса  собеседников,
и так похожие, совершенно неразличимыми):
     - Боюсь, мне придется смириться с этим.
     -  Тем  более,  -  заметил  первый,  -  что  она  поступила  с  тобой
по-свински.
     - Да, ты прав.
     Затем воцарилось минутное молчание.
     "Интересно,  -  подумал  Эрнан.  -  Кто  она?  С  кем  она   поступил
по-свински? А что, если мне сейчас выйти и спросить у них напрямик: "О чем
вы толкуете, милостивые  государи?"  Гм...  Нет,  пожалуй,  это  будет  не
слишком умно с моей стороны - сперва нужно  поподробнее  узнать,  что  они
задумали... К тому же их явно больше, чем двое".
     И в самом деле: по соседству  слышалась  басконская  болтовня.  Эрнан
определил, что разговаривали трое, судя по лексикону  -  слуги,  несколько
раз кряду они упомянули о какой-то "тряпке".
     Наконец,  те  двое  возле  шатра  Филиппа  возобновили  свою   весьма
занимательную беседу:
     - Ну, как, решился?
     - Я уже сказал: мне придется смириться.
     - То есть ты согласен пассивно поддерживать меня?
     - Вроде того. Но...
     - Это меня не устраивает. Ни в коей мере. Теперь  мы  с  тобой  одной
веревкой связаны, так что будь любезен разделить со мной  ответственность.
И не увиливай - без твоей помощи мне придется туго.
     -  А  я  не  увиливаю.  Просто  я  хочу  получить  гарантии,  что  мы
равноправные союзники. Я не собираюсь таскать для тебя каштаны из огня.
     - О нет, будь в этом уверен. Конечно, мы союзники, как  же  иначе?  А
она стоит у нас на пути, само ее существование -  смертельная  угроза  для
нас... во всяком случае, для меня. Либо она, либо я - другой  альтернативы
нет. Ну а ты... В конце концов, она отступилась от тебя - так  что  же  ты
колеблешься? Вот я на твоем месте...
     - Да, это уж точно. Тебе чужды сантименты.
     "Так,  так,  так,-  отозвалась  та  часть  сознания  Эрнана,  которая
занималась анализом услышанного.  -  ОНА  отступилась  от  второго.  Очень
важная информация! А для первого ОНА  представляет  смертельную  угрозу...
или для его планов - порой честолюбцы отождествляют поражение со  смертью,
по себе знаю... Неужели!.."
     Последовавшие за тем слова первого, сказанные с  мрачной  решимостью,
подтвердили его догадку.
     - Когда речь идет о власти, сантименты излишни и  даже  вредны.  Ради
короны я готов пожертвовать всеми  без  исключения  родственниками...  Гм,
разумеется, присутствующие не в счет.
     - Ой, не заливай! В твоих глазах моя жизнь не стоит и  гроша.  Просто
сейчас я полезен тебе и, к счастью, не стою на твоем пути.
     - Зато эта сучка... прости, кузина - вот она-то стоит.
     - Кузина... - не сдержавшись, прошептал  Эрнан.  -  Все-таки  кузина.
Понятно...
     Первый употребил именно это слово, а  не  какой-нибудь  его  арабский
эквивалент. Догадка Шатофьера переросла в убеждение. Теперь он знал  обоих
злоумышленников, хотя одного из них впервые увидел лишь вчера, а с  другим
вообще никогда не встречался.
     После длительного молчания  разговор  продолжился,  перейдя  в  более
практическое русло:
     - Так что выберем - яд или кинжал?
     - Только не яд.
     - Почему?
     - Слишком опасно и не наверняка.
     - Разве? По мне, это самый верный способ.
     - А я так не думаю. Смерть от отравления неизбежно вызовет  серьезные
подозрения. Начнется расследование...
     - Ну и что с того?
     - В нашем положении это очень нежелательно.
     - Согласен. Но я не вижу иного выхода,  кроме  как  отравление.  Ведь
кинжал, веревка и тому подобное еще хуже.
     - Ну, не скажи. Кинжал, к примеру, тем хорошо, что убийство им  легко
свалить на другого - подставить его так, что ни у кого не возникнет и тени
сомнения насчет его виновности.
     - Да? И каким образом?
     - Есть у меня одна идея, но это будет дорого  стоить.  Очень  дорого.
Впрочем, большую часть  затраченных  денег  мы  затем  вернем,  но  потери
неизбежны.
     - Деньги меня не волнуют. Ну, что там у тебя на уме?
     - Через три недели Маргарита устраивает загородную  прогулку  в  свой
замок...
     - Через три недели?!
     - Не беспокойся, все будет в порядке. Это самый оптимальный срок.
     - Ты уверен?
     - Я отвечаю.
     - Ладно. Давай выкладывай, что ты задумал.
     - Позже. Я еще не просчитал все детали.
     - А кого подставить, уже решил?
     - Позже, я сказал.
     По-видимому, он  привлек  внимание  собеседника  к  выполнившим  свою
работу слугам, так как последовал ответ:
     - Ах да, ты прав. Нам здесь не стоит задерживаться.
     - Правильно. И пусть нас поменьше видят вместе -  на  всякий  случай,
чтобы никто не заподозрил, что мы замышляем нечто...  гм,  такое,  что  не
всякому придется по нутру.
     "Поздновато хватились, ребята, - злорадно прокомментировал  Эрнан.  -
Вы уже на крючке, и гореть мне в  адском  пламени,  если  в  самом  скором
времени вы не познакомитесь с топором палача".
     - Добро. Тогда я поехал.
     Послышалось конское ржание.
     - Будь рассудителен,  кузен,  -  бросил  вслед  уезжающему  тот,  что
остался. - Не горячись, не нервничай. Все обойдется.
     "Ну, это еще как сказать, господин граф! - Эрнан  заранее  предвкушал
свой триумф. - Не  думаю,  что  виконт  Иверо  согласится  с  вами,  когда
предстанет перед  судом  Сената  по  обвинению  в  покушении  на  убийство
наследницы престола".
     Немного погодя, вместе со слугами тронулся в обратный путь  и  второй
злоумышленник.  Чуть  отклонив  полог  шатра,  Эрнан  проводил  их  долгим
взглядом, пока все четверо не исчезли в сгустившихся  сумерках.  Тогда  он
выбрался наружу и огляделся вокруг: над соседним шатром гордо  развевалась
"тряпка" - знамя Бискайи; Байярда нигде видно не было.
     Эрнан положил два пальца в рот и  вывел  замысловатую  трель.  Минуту
спустя, радостно фыркая, к  нему  подбежал  конь.  Шатофьер  потрепал  его
длинную гриву.
     - Молодчина, Байярдик! Умница! Ты даже не представляешь, какую услугу
сделал всем нам, когда сорвался  с  привязи.  Только  что  здесь  о  таких
приятных вещах говорилось - брр! - волосы  дыбом  встают.  Дикие  звери  -
взять хотя бы тех волков, что едва не загрызли тебя в Аженском лесу, - так
они сущие ангелы по сравнению с людьми. Это я начал  понимать  давно;  был
один тип, Гийом де Марсан, и была... - Он печально вздохнул. -  Давно  это
было... А в крестовом походе я окончательно убедился:  что  неверные,  что
христиане - все на один пошиб. Деньги, земли, слава, власть наконец -  вот
их главные стимулы в жизни... Впрочем, почему ИХ? Можно  подумать,  что  я
равнодушен к власти. А Филипп - другого такого властолюбца на  всем  белом
свете не сыщешь! Мы с ним два сапога пара, и  мир  еще  услышит  о  нас  -
содрогнется, когда услышит! Это не пустое бахвальство, милый друг, у  меня
чутье такое - а оно меня еще никогда не подводило. Кто  десять  лет  назад
первый увидел в Филиппе наследника Гаскони? Гастон говорит, что он,  и  он
искренне верит в это, наш драгоценный граф Альбре. Ну и пусть себе верит -
чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, - а мне все равно, я на такие
мелочи не размениваюсь. Запомни, Байярд,  что  я  тебе  скажу:  будет  наш
Филипп великим государем, чертовски великим - Филиппом Великим,  вот  кем!
Был у нас и Август Великий , и Карл Великий, и  Александр  Великий  .  Был
Корнелий Великий , был Филипп-Август Великий - а  вот  Филиппа-без-Августа
Великого еще не было. Так будет, Байярдик, поверь мне на слово, будет. А я
в его коннетаблях  чувствую  себя  гораздо  ближе  к  жезлу  гроссмейстера
тамплиеров, чем если бы был командором или магистром ордена... Ты,  верно,
спрашиваешь, к чему я это веду? Охотно отвечу. Я, знаешь ли, тоже хорош  и
ради власти способен на многое - но хладнокровно убить женщину... И  какую
женщину! королеву среди  женщин!  Она  -  само  совершенство.  Прекрасная,
обаятельная, умная, величественная, властная...  Скажу  тебе  по  секрету,
Байярд: вчера, увидев ее, я впервые  в  жизни  пожалел,  что  принял  обет
целомудрия. Грешно, конечно, и я должен гнать  прочь  подобные  мысли,  но
они, подлые, обнаглели вконец - ну, никак не хотят оставить меня в  покое,
хоть ты лопни! И что мне с ними делать, с мыслями этими, ума  не  приложу.
Вот какая женщина Маргарита  Наваррская!..  Да,  ты  прав,  оба  беспутна,
легкомысленна, любвеобильна. Но разве можно вменять ей это в вину? Лично я
не решусь... Нет, определенно, Филиппу повезло, что он женится на  ней,  -
лучшей хозяйки для Гаскони... гм, и королевы для всей Галлии нету  и  быть
не может. Совет им да любовь... Ну а что до меня, - Эрнан снова  вздохнул,
- то я всегда буду ему преданным другом, а ЕЙ - верным рыцарем...  Что  ж,
поехали, Байярдик, во дворце нас, наверняка,  заждались...  Впрочем,  нет,
погоди! В шатре осталась непочатая бутылка  великолепного  вина.  Не  гоже
оставлять ее без присмотра - чудесный букет!

                    13. КОРОЛЬ ТУРНИРА И ЕГО КОРОЛЕВА

     День 5 сентября выдался ясным, погожим  и,  к  всеобщему  облегчению,
совсем не знойным. Напрасны были опасения, высказанные  кое-кем  накануне,
что в тяжелых турнирных доспехах  рыцари  рискуют  изжариться  живьем  под
палящими лучами безжалостного солнца. Будто специально  по  этому  случаю,
природа несколько умерила невыносимую жару, что стояла на протяжении  двух
предыдущих недель.
     Пока герольды оглашали  имена  высоких  гостей  и  их  многочисленные
титулы, Филипп, как и прочие зачинщики,  сидел  на  табурете  под  навесом
возле входа в свой  шатер  и  внимательным  взглядом  обводил  близлежащие
холмы, где на наспех сколоченных деревянных трибунах  расположилось  около
двадцати тысяч зрителей.
     Справа  от  Филиппа,  всего  через  один  шатер,  занимаемый   графом
Бискайским, протянулся вдоль арены украшенный шелком и  бархатом  почетный
помост для могущественных и знатных господ,  дам  и  девиц  самых  голубых
кровей. В самом центре помоста, между ложами наваррского короля и римского
императора с одной стороны и кастильского, галльского и  арагонского  -  с
другой, находилась небольшая, но, пожалуй, самая роскошная из  всех  ложа,
убранная знаменами, на которых вместо традиционных геральдических символов
были изображены купидоны, пронзенные золотыми стрелами  истекающие  кровью
сердца и тому подобные эмблемы.  Эта  ложа  пока  что  была  пуста  -  она
предназначалась для будущей королевы любви и красоты и ее свиты.
     Справа от центра помоста, ближе  к  шатрам  зачинщиков  расположились
гасконцы. От внимания Филиппа не ускользнуло,  сто  у  отца  уже  появился
гость - глава литовской делегации, князь  Гедимин.  Они  с  герцогом  вели
оживленную беседу о чем-то явно далеком от предстоящего турнира.
     Судя по всему, русские и литовцы всерьез взялись за дело освобождения
своих исконных территорий  и  активно  вербовали  наемнические  армии  для
похода против татар - и против московитов, кстати, тоже. Однако Филипп  не
очень-то вникал в суть  переговоров  с  восточными  гостями,  и  вовсе  не
потому, что его мало волновали выгоды от этой сделки или же он не верил  в
успех предприятия. Напротив, с самого начала  литовцы,  которые  опасались
брать себе в  союзники  поляков,  немцев  или  шведов,  предложили  весьма
соблазнительную сумму за десять полностью снаряженных  и  укомплектованных
экипажами боевых кораблей, которые к концу весны должны прибыть в  рижский
порт с гасконскими наемниками на борту. Торг шел  главным  образом  вокруг
размеров выплат в герцогскую казну за каждого завербованного в  Гаскони  и
Каталонии воина - от лучников и пехотинцев до рыцарей.
     Принять деятельное участие в этих переговорах  Филиппу  чувствительно
мешала очередная переоценка ценностей, которая началась на следующий  день
после его приезда в Памплону и окончательно завершилась лишь незадолго  до
турнира. Речь шла о самой лучшей для него  женщине  на  всем  белом  свете
(разумеется после Луизы). Он мучительно осознавал свою ошибку полугодичной
давности, когда в пылу обиды свергнул с этого пьедестала Бланку, и  теперь
ему пришлось вновь проделать весь  путь,  вознося  ее  на  вершину  своего
Олимпа. Путь сей был тернист и труден, не в пример предыдущему разу, когда
Бланка была свободна, еще невинна, и Филипп знал, что рано или  поздно  он
овладеет ею - если не  как  любовницей,  то  как  женой.  А  Бланка,  надо
сказать, и не думала облегчать ему задачу: несмотря на все его ухищрения и
отчаянные ухаживания, она не  спешила  уступать  ему  и  хранила  верность
Монтини, которого Филипп вскоре возненавидел всеми фибрами души.  В  конце
концов, он вынужден был снова признать Бланку лучшей из женщин сущих,  как
и прежде, оставаясь в неведении относительно того, какова она в постели.
     Если днем Филипп упорно добивался любви у Бланки, то ночью  он  с  не
меньшим рвением занимался любовью с Маргаритой. За прошедшие с момента  их
знакомства две недели принцесса сильно изменилась и, к большому  огорчению
Филиппа, далеко не в лучшую сторону. Любовь оказалась для нее  непосильной
ношей. Она  слишком  привыкла  к  легкому  флирту,  привыкла  к  всеобщему
поклонению и, хотя проповедовала  равенство  в  постели,  в  жизни  всегда
стояла над мужчинами и смотрела на них сверху  вниз.  Но  вот,  влюбившись
по-настоящему  (или  полагая,  что  влюбилась  по-настоящему),  гордая   и
независимая Маргарита Наваррская не выдержала испытания на  равенство.  Не
могла она и возвыситься рад объектом своей внезапной страсти; ей  казалось
кощунственной даже мысль о том, чтобы пытаться повелевать  тем,  кого  она
обожествляла. У нее оставалось два пути - либо вырвать Филиппа  из  своего
сердца, либо полностью покориться ему, - и она выбрала второе.
     Маргарита  чувствовала  себя  затравленным  зверем.   Она   металась,
замкнутая в клетке, сооруженной ею самой, и не могла найти  иного  выхода,
кроме как разрушить ее, - но не решалась на этот шаг, поскольку прутья  ее
были скреплены самой любовью.  По  утрам,  когда  Филипп  уходил  от  нее,
Маргарита  горько  рыдала  в  одиночестве,  яростно  раздирая   в   клочья
постельное белье и свои изумительные ночные  рубашки.  Обливаясь  слезами,
она твердила себе, что ее жестоко провели все эти поэты и менестрели,  что
любовь - вовсе не радостное откровение, не праздник души и тела, но  самое
большое несчастье, которое только может постичь человека. Ей вдруг  пришла
в голову мысль, что все это - кара за ее спесь, высокомерие, своенравность
и эгоизм, за сотни и тысячи мелких ее прегрешений, которые  она  совершала
даже не замечая того,  упорствуя  в  непомерной  гордыне  своей  и  будучи
уверена, что раз она принцесса, ей  позволено  все.  Вместе  с  Маргаритой
невыразимо страдал и монсеньор Франческо де Арагон, вконец  измученный  ее
ежедневными изнурительно  долгими  и  предельно  откровенными  исповедями,
после которых у бедного епископа шла кругом голова и ему  не  хватало  сил
даже для столь любимых им благочестивых наставлений...
     Торжественное открытие турнира подошло к  концу.  Все  высокие  гости
были названы и надлежащим образом протитулованы; затем  герольды  огласили
имена зачинщиков сегодняшних состязаний. Публика на холмах  приветствовала
их весьма бурно - мужчины выкрикивали "слава!", женщины хлопали в ладоши и
громко визжали.
     Филипп обратил внимание, что при представлении Александра Бискайского
не был упомянут его титул графа Нарбоннского,  каковым  он  был  благодаря
браку с Бланкой; а чуть раньше, когда  оглашали  имена  присутствующих  на
турнире вельмож и дам, Бланка  была  названа  сестрой  и  дочерью  королей
Кастилии и Леона, графиней Нарбонской, но не графиней Бискайской.
     "Что же это такое? - недоумевал Филипп. -  Не  спит  с  ним,  да  еще
всячески отмежевывается от него. Я буду не я, если не выясню,  в  чем  тут
дело. Надо будет как-то порасспросить Маргариту в постели; с пристрастием,
так сказать..."
     Когда  стали  зачитывать  окончательный  список  рыцарей,  изъявивших
желание сразиться с зачинщиками и, по праву первенства либо волею  жребия,
допущенных к первому дню состязаний, Филипп навострил  уши.  Вчера  поздно
вечером, едва он улегся спать, к нему заявился  Шатофьер  и  сообщил,  что
какой-то неизвестный господин обратился через своего слугу к  трем  первым
рыцарям во второй семерке с просьбой уступить  ему  право  вызова  Филиппа
Аквитанского  и  получил  от  них  согласие.  Естественно,  Филиппу   было
интересно, кто же так жаждет сразиться c ним.
     Одиннадцатым в списке значился  Серхио  де  Авила-и-Сан-Хосе.  Филипп
знал этого  кастильского  кабальеро  и  недолюбливал  его  за  откровенную
симпатию к иезуитам, к тому же тот принадлежал к партии  графа  Саламанки,
номинальным вождем которой был Фернандо Уэльва, но вместе  с  тем  никаких
трений между ними лично до сих пор не возникало.
     - Странно, - пробормотал Филипп. - Очень странно... Кстати, Габриель,
тебя не удивляет, что первым оказался Хайме де Барейро?
     Габриель, исполнявший  на  турнире  обязанности  главного  оруженосца
принца, отрицательно покачал головой:
     - Ничуть не удивляет. Это все Инморте наколдовал.
     Филипп  криво  усмехнулся;  он  не  верил  россказням  о   колдовских
способностях гроссмейстера иезуитов.
     И вот еще что, - добавил Габриэль.  -  Обратите  внимание:  вторым  в
списке идет московский рыцарь.
     - Ха! Что может быть общего у фанатиков-ортодоксов  и  таких  же,  по
крайней мере с виду, ревностных поборников католичества?
     - Не знаю, Филипп, я плохо разбираюсь в теологии. Однако и с  теми  и
другими у меня связаны весьма неприятные воспоминания.
     - Гм, понятно... А как ты думаешь, Инмортов ублюдок вызовет меня?
     - Вполне возможно. Но если он спутался с московитами...
     - Так что?
     - К вашему сведению, тот московит, что под вторым номером, двоюродный
брат  боярина,  с  которыми  у  нас...  мм...  словом,  были  определенные
недоразумения.
     - Ага! - только и сказал Филипп.
     Покончив со списком вызывающих рыцарей,  главный  герольд  разразился
многословной  и  крайне  банальной  сентенцией   о   рыцарской   доблести,
немеркнущей славе ратных подвигов, любви прекрасных дам и прочих  подобных
вещах.  Король  Наварры  дал  знак  рукой,  маршал-распорядитель   турнира
повторил  его  жест,  громко  заиграли  трубы,  заглушив  последние  слова
герольда, и на арену въехали семь первых рыцарей.
     - Великолепный и грозный сеньор Хайме, граф  де  Барейро,  -  объявил
герольд и сделал выразительную паузу.
     От группы отделился всадник в черных, как ночь, доспехах  и  уверенно
направился к первому от помоста шатру.
     - Вызывает на поединок великолепного и грозного  сеньора  Александра,
графа Бискайи, наместника Басконии.
     На лице графа отразилось искреннее удивление, которое Филипп ошибочно
принял за испуг и презрительно фыркнул.
     - Великолепный и грозный сеньор Василий Козельский из далекой  страны
Московии...
     -  Ну  и  ну!  -  сказал  Филипп,  обращаясь  к  Габриелю.   -   Твое
предположение не так уж и безумно,  как  это  кажется  на  первый  взгляд.
Доспехи-то у московита лузитанские.
     Между тем Василий Козельский подъехал к шатру Филиппа  и  прикоснулся
копьем к его щиту. Герольд с несколько глуповатым воодушевлением сообщил:
     - Вызывает на  поединок  великолепного  и  грозного  сеньора  Филиппа
Аквитанского, принца Беарнского, графа Кантабрии  и  Андорры,  соправителя
Гаскони.
     - Хочет отомстить за кузена, - прокомментировал  Филипп,  при  помощи
Габриеля и Гоше взбираясь на лошадь. - Так сказать, поквитаться со мной за
попранную фамильную честь. Что ж, пусть попытается - попытка  не  пытка...
Но может таковой обернуться.
     Когда  последний  из  первой  семерки  рыцарей  вызвал  единственного
оставшегося после шести предыдущих вызовов зачинщика - Эрика Датского, все
семь пар противников заняли свои места по оба конца арены.
     Приглашение маршала-распорядителя, неуместные  откровения  герольдов,
призывное завывание труд - и, выставив вперед копья, Александр  Бискайский
и Хайме де Барейро во весь опор понеслись навстречу друг другу.
     Противники сшиблись, копья у обоих разлетелись в щепки, но  при  этом
граф Бискайский потерял равновесие, и лишь в последний момент ему  удалось
ухватиться за шею ставшего  на  дыбы  коня  и  избежать  падения.  Маршалы
единодушно признали его побежденным.
     Как бы невзначай, главный герольд обронил:
     -  Слава  победителю,  великолепному  и  грозному  сеньору  Хайме  де
Барейро.
     С невозмутимым видом  граф  де  Барейро  направился  к  шатру,  ранее
принадлежавшему  графу  Бискайскому.   По   правилам   состязаний,   место
потерпевшего поражение зачинщика занимал рыцарь, победивший его.
     Между  тем  на   трибунах,   где   зрителями   были   преимущественно
простолюдины и дворяне мелкого  пошиба,  начались  беспорядки.  Противники
иезуитов, искренне возмущенные весельем сторонников последних,  убедившись
в  своем  численном  превосходстве,   вознамерились   проучить   наглецов.
Вскорости стычки переросли в грандиозную потасовку, в связи с  чем  возник
незапланированный  перерыв,  и  пока  стражники  вместе   с   королевскими
гвардейцами унимали буянов, высокие гости от всей  души  забавлялись  этим
зрелищем.
     Наконец страсти поостыли и турнир возобновился. Филипп  в  прекрасном
стиле  вышиб  из  седла  Василия   Козельского,   чем   доставил   немалое
удовольствие  собеседнику  отца,   князю   Гедимину   -   как   выяснилось
впоследствии,  старший  брат  этого  боярина  был  царским  наместником  в
Карелии.
     Возвращаясь  обратно,  Филипп  увидел,  что  над  шатром   Александра
Бискайского     уже     развевается     красно-черное     знамя     ордена
иезуитов-меченосцев, под которым  выступал  граф  де  Барейро.  Не  будучи
посвященным иезуитом, он, тем не менее, занимал пост губернатора провинции
Садо Лузитанской области ордена  Сердца  Иисусова,  что  приравнивалось  к
званию командора.
     В пяти остальных поединках первого круга  уверенную  победу  одержали
зачинщики. Особенно  лихо  расправились  со  своими  противниками  Тибальд
Шампанский и Гуго фон Клипенштейн.
     Когда на арену въехала вторая семерка рыцарей, Филипп  ожидал  вызова
со стороны Серхио де Авилы-и-Сан-Хосе, но упомянутый  кабальеро  предпочел
сразиться с графом Оской. Зато следующий...
     - Великолепный и грозный сеньор Хуан Родригес, - объявил герольд.
     "Родригес... Родригес... - лихорадочно перебирал в памяти Филипп, тем
временем как закованный в блестящие  латы  всадник  с  опущенным  на  лицо
забралом и черным щитом без герба и девиза приближался к его шатру. - Есть
что-то знакомое, но что?.."
     - ...Вызывает на поединок великолепного и  грозного  сеньора  Филиппа
Аквитанского...
     К Филиппу подбежал один из младших герольдов:
     - Монсеньор, вызывавший вас рыцарь отказался сообщить свое  настоящее
имя, ссылаясь на принесенный  им  в  прошлом  году  обет  в  течение  пяти
последующих лет совершать ратные подвиги инкогнито.
     Филипп пренебрежительно фыркнул.
     - Так вот оно что! Стало быть, Родригес - вымышленное имя?
     - Да, монсеньор. И у нас нет никакой уверенности, что  этот  господин
на самом деле посвященный рыцарь и вправе скрестить с вами копье. Так  что
вы можете...
     - Правила мне  известны,  милостивый  государь,  -  перебил  герольда
Филипп. - Коли сей рыцарь принес обет, я  не  буду  настаивать,  чтобы  он
нарушил его, публично назвав свое имя. Я готов переговорить с ним с  глазу
на глаз.
     Когда    все    семеро    рыцарей    выбрали    себе     противников,
маршал-распорядитель велел немного обождать с началом поединков, а главный
герольд в изысканных выражениях объяснил публике, в чем  причина  заминки.
Филипп и "Хуан Родригес" съехались в центре арены.
     - Господин рыцарь, - сказал Филипп. - Меня вполне удовлетворит,  если
вы сообщите свое настоящее имя и какого вы  рода.  Даю  слово  чести,  что
никому не открою вашего инкогнито без вашего на то позволения.
     В ответ "Хуан Родригес" молча поднял забрало.
     - Ба! - пораженно воскликнул Филипп. - Родриго де Ортегаль!  Выходит,
грош цена заверениям вашего преемника,  что  вы  находитесь  под  стражей,
ожидая суда ордена.
     - Он не солгал, - сухо ответил бывший прецептор. - Это я  четыре  дня
назад сбежал из тюрьмы.
     - Чтобы взять реванш?
     - Да!
     Глаза его засияли ненавистью.
     - Я требую смертного поединка.
     Филипп отрицательно покачал головой:
     - А я отказываюсь, господин  иезуит.  Мы  будем  сражаться  турнирным
оружием.
     - Ага, вы испугались!
     Филипп бросил на Родриго де Ортегаля презрительный взгляд.
     - Вы пытаетесь рассердить меня, надеясь, что в гневе я  соглашусь  на
смертный поединок. Напрасно, сударь, я стою неизмеримо выше  вас  и  любых
ваших оскорблений и не позволю вам испортить праздник кровавым побоищем.
     - Это ваше окончательное решение? - спросил иезуит.
     - Да, окончательное.
     - Ну, что ж. У меня не остается  иного  выхода,  кроме  как  публично
обозвать вас трусом.
     Филипп побледнел.
     - В таком случае, я буду вынужден сообщить маршалам,  что  не  считаю
вас вправе сразиться со мной. И тогда, если вы не скажете им свое имя, вас
с позором выдворят с ристалища,  а  назоветесь  -  арестуют,  как  беглого
преступника.
     Тяжело вздохнув, бывший прецептор опустил забрало на лицо.
     - На сей раз ваша взяла, монсеньор. Но берегитесь,  -  в  голосе  его
явственно проступили зловещие нотки, - и покрепче держитесь в седле.  Если
я сшибу вас, пощады не ждите; а тогда будь  что  будет,  магистрат  ордена
позаботится о моем освобождении.
     - Хорошо, господин иезуит, я приму ваше предупреждение к сведению.
     С этими словами Филипп повернул лошадь, пришпорил ее и возвратился  к
своему шатру.
     Он крепко держался в седле, и при первом же столкновении  Родриго  де
Ортегаль был повержен.
     - Мы еще встретимся, монсеньор,  -  простонал  иезуит,  когда  Филипп
проезжал мимо него.
     - Надежда умирает последней, - высокомерно усмехнулся Филипп. - Лично
я не горю желанием снова встретиться с вами.
     Во втором круге выбыл из состязаний Педро  Оска  и  его  место  занял
Серхио де Авила-и-Сан-Хосе, впрочем, ненадолго -  после  следующего  круга
над пятым от помоста шатром взвилось знамя Монтальбанов.
     Эрнан  де  Шатофьер   доказал   свое   превосходство   над   Ричардом
Гамильтоном, причем весьма эффектно: тот с такой  силой  грохнулся  оземь,
что не смог самостоятельно подняться, и его пришлось уносить с ристалища.
     Когда каждый из оставшихся зачинщиков сразился с тремя  противниками,
был объявлен часовой перерыв. Пока рыцари отдыхали в своих шатрах, публику
развлекали акробаты и танцовщицы, а  в  ложах  на  почетном  помосте  были
устроены маленькие пиршества.
     По окончании перерыва  состязания  продолжились.  В  четвертом  круге
потерпел поражение Эрик Датский -  при  столкновении  он  потерял  стремя.
Эрнан залихватски сразил второго своего  противника,  который  в  красивом
падении сломал пару ребер и вывихнул руку. Филипп запросто  расправился  с
Анжерраном де ла Тур, племянником  покойного  графа  Байонского  и  бывшим
женихом его дочери. Гуго фон Клипенштейн, как и в трех предыдущих случаях,
виртуозно вышиб из седла очередного претендента на лавры победителя  Грозы
Сарацинов.  Граф  Шампанский  одержал  ратную  победу  над  своим  главным
соперником на поэтической ниве Руисом де Монтихо. А шатер,  принадлежавший
ранее графу Оске, оказался злополучным: вот  уже  третий  раз  он  поменял
хозяина.
     К началу пятого, последнего круга явно определилась тройка сильнейших
- Гуго фон Клипенштейн, Филипп  и  Тибальд  Шампанский.  Право  продолжить
борьбу за  титул  короля  турнира  оспаривали  также  граф  де  Барейро  и
Шатофьер, причем если первый одержал  четыре  невыразительные  победы,  то
Эрнан имел на своем счету лишь две, - зато какие блестящие!
     Когда на  арену  въехали  последние  семь  рыцарей,  Филипп  не  смог
спрятать  издевательской  улыбки,  увидев  среди  них  Альбре.  Гастон  не
записался заранее; поначалу он боялся, что полученный в  бою  с  иезуитами
вывих руки помешает ему принять участие в турнире,  а  потом,  когда  боль
прошла, все же решился дождаться жеребьевки, надеясь попасть в первую  или
вторую семерки. В итоге Гастон оказался самым последним - тридцать  пятым.
Никакого выбора у него не было, и он с обреченным видом направился к шатру
единственного еще не вызванного зачинщика
     Гуго фон Клипенштейна.
     Впрочем, отчаивался Гастон рано. Во время схватки клипенштейнов  конь
неожиданно споткнулся, его хозяин не  удержался  в  седле,  и  за  здорово
живешь Альбре прослыл победителем легендарного  воина  и  непревзойденного
турнирного бойца.
     "Господи! - ужаснулся Филипп. - Теперь хвастовства-то  будет!..  Нет,
уж лучше сразу повеситься".
     Приговор маршалов, одобренный  королями,  был  так  же  скор,  как  и
очевиден: сильнейшими рыцарями первого дня состязаний признавались  Филипп
Аквитанский, Тибальд Шампанский, Эрнан де Шатофьер  и  Хайме  де  Барейро.
Жребий определил, что сначала Филипп  должен  сразиться  с  Шатофьером,  а
затем граф де Барейро померится силами с Тибальдом Шампанским.
     Трижды сходились Филипп и Эрнан в центре арены  и  трижды,  переломив
копья,  расходились  ни  с  чем.  Наконец,  Филипп  сообразил,  что   друг
откровенно поддается ему,  и  так  разозлился,  что  в  четвертой  схватке
одержал над ним уверенную победу.
     Хайме де Барейро без особого труда вышиб изрядно притомившегося графа
Шампанского из седла. Как и подозревал Филипп,  иезуитский  отпрыск  берег
свои силы для решающих схваток.
     А Тибальд,  поднимаясь  с  помощью  оруженосца  на  ноги,  сокрушенно
пробормотал:
     - Еретикам сам черт помогает.
     - Ясное дело, монсеньор, - поддакнул оруженосец.
     - Будь у меня такая великолепная лошадь, как у этого ублюдка, - -  не
унимался граф, - то и черт не смог бы ему помочь.
     - Ясное дело, монсеньор.
     - А в поэтическом поединке ни конь, ни черт не помогли бы ему.
     - Ясное дело, монсеньор.
     - Да этот тупица и двух строчек так-сяк  не  слепит,  -  утешал  себя
Тибальд. - Где уж ему! Он-то, наверняка, и читает со скрипом.
     - Ясное дело, монсеньор.
     - Нет, ты посмотри, какая идиотская  ухмылка!  Вот  кретин,  подумать
только!.. Ч-черт! Кажись, я здорово ушибся. Проклятый ублюдок!..
     По сему наступил кульминационный момент состязаний: в очном  поединке
Филиппу и графу де Барейро предстояло определить,  кто  из  них  завладеет
титулом короля турнира.
     Филипп занял свое место в  конце  арены  и  сосредоточился.  Заиграли
трубы, герольды понесли какой-то вздор о прекрасных очах, якобы с надеждой
и нетерпением взирающих на доблестных рыцарей; наконец был  дан  сигнал  к
началу схватки, и тотчас противники во весь опор ринулись навстречу  своей
победе или поражению.
     То, что сделал Филипп за какие-нибудь доли секунды до предполагаемого
столкновения, многим показалось неоправданным риском, но для него это было
точно рассчитанное и безукоризненно выполненное движение. Он  привстал  на
стременах и что было мочи выбросил руку с копьем вперед, целясь противнику
в забрало. Сила и внезапность удара сделали свое дело - острие копья графа
де Барейро лишь слабо чиркнуло по  щиту  Филиппа,  а  сам  Хайме,  потеряв
равновесие, свалился вниз головой с лошади, несколько раз  перекувыркнулся
на траве и остался лежать неподвижным. Как  потом  оказалось,  он  получил
легкое сотрясение мозга и сломал правую ключицу.
     Зрители - от простолюдинов до вельмож -  словно  сошли  с  ума.  Даже
самые знатные и очень важные господа, позабыв о своем  высоком  положении,
вскочили   с   мест,   исступленно   аплодировали   и   громкими   криками
приветствовали победителя, а  восхищенные  дамы  срывали  со  своих  одежд
украшения и посылали эти трогательные подарки Филиппу.
     Главный герольд турнира начал что-то говорить, но его слова  потонули
во всеобщем реве. Тогда он поглубже вдохнул  воздух  и,  надрывая  глотку,
заорал:
     - Слава королю турнира,  великолепному  и  грозному  сеньору  Филиппу
Аквитанскому!
     На трибунах иезуитофобы вновь принялись лупить иезуитофилов - на  сей
раз от излишка радости.
     Между тем к Филиппу приблизились маршалы и  оруженосцы,  помогли  ему
спешиться, сняли с него шлем,  панцирь  и  рукавицы  и,  под  нескончаемые
здравицы и восхваления герольдов, проводили его на  помост  к  наваррскому
королю. Дон Александр обнял Филиппа, расцеловал в обе щеки и  торжественно
произнес:
     - Вы проявили  необыкновенное  мужество  и  ловкость,  принц.  Теперь
покажите, каков у вас вкус - выберите королеву наших празднеств.
     Снова взвыли трубы и главный герольд, предварительно бросив  в  толпу
несколько напыщенных фраз, наконец, соизволил сообщить, что сейчас  королю
турнира предстоит избрать королеву любви и красоты.
     Рядом с Филиппом возник паж, державший в руках  подушку  из  красного
бархата, на которой  покоился  золотой  венец  королевы  -  тонкий  обруч,
украшенный зубцами в виде сердец и наконечников стрел.
     В некотором замешательстве Филипп огляделся по сторонам -  прекрасных
дам и девиц вокруг было вдоволь. Еще накануне  он  решил  в  случае  своей
победы не  выбирать  Маргариту.  Ей  необходима  встряска,  так  рассуждал
Филипп. Она должна избавиться  от  наваждения,  парализовавшего  ее  волю,
поработившего ее дух; надо заставить ее разозлиться,  вспомнить,  что  она
принцесса,  дочь  короля,  наследница  престола;  пусть  чувство  обиды  и
унижения разбудит в ней прежнюю  Маргариту,  которая  так  нравилась  ему.
Будучи любвеобильным, Филипп, тем не менее,  очень  серьезно  относился  к
браку. Он хотел видеть в своей  жене  верную  подругу,  единомышленницу  и
соратницу - но  не  покорную  рабу,  беспрекословно  выполняющую  все  его
прихоти. Он вообще любил своенравных и независимых женщин.
     Кого же выбрать? - напряженно размышлял Филипп. Бланку? Хотелось  бы,
да нельзя. Его выбор должен быть начисто лишенным сексуального  подтекста,
иначе удар не достигнет цели: тогда будет уязвлено не самолюбие Маргариты,
но ее любовь - а ревность, как известно, дурной советчик.
     Изабелла Арагонская?  Золотые  волосы,  зеленые  глаза,  снежно-белая
кожа, изящные руки, стройные ножки, безупречная фигура -  словом,  писаная
красавица. Как раз такой и место на троне королевы любви и  красоты.  Если
бы решение зависело от Эрика Датского... Однако победителем был Филипп,  и
он сразу же отверг кандидатуру Изабеллы Юлии. Она  была  женой  наследного
принца Франции, страны, с которой он с недавних пор находился в  состоянии
необъявленной войны, сначала отобрав Байонну, а теперь претендуя на Сент и
Ангулем. Да и тот же сексуальный подтекст отнюдь не исключался: сто против
одного, что злые языки  не  замедлят  сочинить  сногсшибательную  историю,
памятуя о том, как  некогда  герцог  Аквитанский  отказался  стать  тестем
старшей дочери арагонского короля.
     Что ж, решил Филипп, придется остановить свой выбор либо на Констанце
Орсини, жене Альфонсо, либо на королеве Галлии Марии Фарнезе... Но на ком?
Обе молоды, привлекательны; в конце концов, обе итальянки.
     А впрочем! В голову ему пришла великолепная идея, как с честью  выйти
из затруднительного положения, в которое  он  сам  себя  поставил.  Он  не
отдаст предпочтение ни одной из королев, но и не  обидит  при  том  других
принцесс (кроме Маргариты, разумеется),  предложив  корону  дочери  самого
почетного из высоких гостей, первого среди  равных,  чьи  предки  в  былые
времена завоевали полмира.
     В наступившей тишине Филипп уверенно прошествовал  мимо  Маргариты  и
остановился  перед  соседней  ложей,  убранной  знаменами  с  изображением
черного орла на белом поле. Он взял с подушки золотой венец  и,  преклонив
колено, протянул его молоденькой светловолосой девушке  четырнадцати  лет.
Та недоверчиво взглянула на него своими большими карими глазами, в которых
застыл немой вопрос, и даже в некоторой растерянности  захлопала  длинными
ресницами. Филипп улыбнулся ей в ответ и утвердительно кивнул.
     Самая сообразительная из окружавших девушку  матрон  приняла  из  рук
Филиппа венец и возложила его на белокурую головку избранницы.
     Главный   герольд,   наконец,   опомнился   и,   силясь   перекричать
громогласные здравицы и шквал рукоплесканий, сипло заорал:
     - Слава Анне Юлии Римской, королеве любви и красоты!
     Таково было достойное завершение  первого  дня  столь  блистательного
турнира

                14. КОРОЛЕВА ЛЮБВИ И КРАСОТЫ ПРЕДЪЯВЛЯЕТ
                      ПРЕТЕНЗИИ НА ГАЛЛЬСКИЙ ПРЕСТОЛ

     К вечеру Памплона как с ума сошла. На улицах и площадях столицы целую
ночь не стихало веселье -  наваррцы  вовсю  праздновали  восемнадцатилетие
своей наследной принцессы. Возбужденные ратным зрелищем и подогретые вином
горожане  разошлись  не  на  шутку.  Они  не  ограничивались  одними  лишь
невинными  забавами  -  то  тут,  то   там   дело,   знай,   доходило   до
рукоприкладства относительно лиц, заподозренных в симпатии к  иезуитам,  а
сотня сорвиголов разгромила и сожгла до тла таверну, которую, на  беду  ее
хозяина, почему-то облюбовали  рыцари  Сердца  Иисусова.  Как  и  во  всех
странах, где были сильны  позиции  иезуитов,  в  Наварре,  особенно  среди
представителей третьего сословия, к ним  не  оставался  равнодушным  почти
никто: одни почитали их чуть ли не за  святых,  иные  -  за  исчадий  ада,
причем последних было явное большинство. И этой ночью настал  их  звездный
час. Когда утром следующего дня королю доложили  о  последствиях  народных
гуляний, бледный дон Александр аж за голову схватился.
     Благо к этому времени все высокие гости уже были во дворце, где после
продолжительного перерыва на отдых поздно вечером  состоялся  пир.  Филипп
явился на него свежий, чистенький, одетый с иголочки, взбодренный недавним
купанием - но стоило ему сделать глоток вина, как на него  с  новой  силой
навалилась усталость, и едва начался пир, он с  таким  нетерпением  ожидал
его окончания, что почти ничего не съел.
     Сегодняшние состязания отбили аппетит также и у Маргариты. Она вообще
не  соизволила  явиться  к  праздничному   столу,   ссылаясь   на   плохое
самочувствие, чему Филипп охотно поверил. Прекрасно  знали  о  причине  ее
недомогания и остальные гости. Кое-кто даже мысленно  упрекал  Филиппа  за
проявленную невежливость,  однако  большинство  склонялось  к  мысли,  что
король  турнира  сделал  удачный  выбор.  Кому   же,   дескать,   как   не
императорской дочери, чей род правит в Италии без малого девять  столетий,
должен принадлежать венец королевы любви и красоты?
     Сам Филипп был просто очарован юной принцессой. Его  приятно  поразил
ее гибкий мальчишеский ум, сочетавший в себе детскую непосредственность  с
вполне зрелой  рассудительностью  и  начисто  лишенный  той  специфической
женской практичности,  которая  подчас  вызывала  у  Филиппа  раздражение.
Вскоре между ними завязался такой оживленный  разговор,  что  на  губах  у
присутствующих начали появляться понимающие улыбки.
     Впрочем, ни обстоятельства, ни состояние духа Филиппа не  располагали
его к активным ухаживаниям. К тому же в поведении Анны не было и намека на
жеманность или кокетство, она  держалась  с  ним  скорее  как  со  старшим
товарищем, а не как с представителем противоположного пола. Большей частью
их разговор носил нейтральный характер, а если и  касался  взаимоотношений
мужчин и женщин, то опосредствовано. Так, например, Анна спросила, кого из
дам он желал бы видеть в ее свите в течение четырех  последующих  дней,  и
Филипп  с  удовольствием  назвал  имя  Бланки   Кастильской,   прочие   же
кандидатуры оставил на усмотрение само королевы. Анна одобрила его  выбор,
с каким-то странным выражением заметив, что у него, мол, губа не  дура,  а
после некоторых колебаний  добавила  без  обиняков,  что  в  ее  окружении
каракатиц не будет - только хорошенькие девушки.
     Чуть  позже  к  Филиппу  подошел   маршал-распорядитель   турнира   и
осведомился, намерен ли  он  отстаивать  титул  сильнейшего  в  завтрашних
групповых состязаниях. Филипп ответил отказом,  объяснив  под  добродушный
хохот присутствующих, что пленен чарами своей королевы и  собирается,  как
верный  рыцарь,  находиться  при  ней,  чтобы  защищать  ее  от  всяческих
поползновений со стороны возможных претендентов на его место.
     Затем  Филиппу  пришлось  выручать  из  неловкого   положения   графа
Шампанского. Как мы уже знаем,  в  схватке  с  Хайме  де  Барейро  Тибальд
здорово ушибся и не был уверен, сможет ли на следующий день стать во главе
одной из партий  в  общем  турнире.  Но  и  отказываться  он  не  решался,
поскольку ушиб, даже самый сильный, в рыцарской среде принято было считать
сущим пустяком. Видя,  как  смутился  Тибальд,  когда  к  нему  направился
маршал, Филипп в спешном порядке взял слово и заявил, что коли  он  король
турнира, то в любом случае должен набрать себе почетную свиту  -  если  не
для совместного участия в предстоящем сражении,  так  хотя  бы  для  того,
чтобы заботиться о дамах из окружения  королевы  любви  и  красоты  и  при
необходимости защитить их от вышеупомянутых поползновений.
     Присутствующие сочли это несколько забавное требование, тем не менее,
вполне  законным;  в  числе  прочих  Филипп  назвал  также  имя   Тибальда
Шампанского, который с радостью и огромным облегчением  ухватился  за  его
предложение. По сему,  к  всеобщему  удовлетворению,  предводителями  двух
противоборствующих партий были назначены Эрнан  де  Шатофьер  и  Гуго  фон
Клипенштейн.
     С  окончанием   общей   трапезы   окончились   и   мучения   Филиппа.
Достопочтенные господа принялись за десерт, а дамы и притомившиеся за день
рыцари разошлись по своим покоям.
     Возвратясь  к  себе,  Филипп  застал  в  гостиной  весьма  живописную
картину. Посреди комнаты на устланном  коврами  полу  сидели  Габриель  де
Шеверни, Марио д'Обиак и Марк д'Аринсаль и  перебирали  какие-то  лежавшие
перед ними вещицы,  внимательно  рассматривая  каждую  из  них.  Там  было
несколько кружевных манжетов, пара дамских перчаток,  один  оторванный  от
платья рукав,  десяток  носовых  платков  с  вышитыми  на  них  гербами  и
инициалами, множество разноцветных лент для волос, а  также  всякие  милые
безделушки, вроде брошек, булавок и золотых застежек.
     - А это еще что такое? - произнес Филипп, скорее констатируя сам факт
наличия этих вещей и их количество, чем спрашивая, откуда они взялись.  Их
происхождение было для него очевидно.
     - Подарки от дам, монсеньор, - с улыбкой ответил д'Обиак. - Во  время
турнира господин де Шеверни велел их перехватывать,  чтобы  не  раздражать
вас.
     - Понятненько. Ты, кстати, переусердствовал, Габриель. Меня они вовсе
не раздражают - ведь это так трогательно!
     Он присел на корточки и бегло взглянул на вещицы; затем сказал:
     - Ни чулок, ни подвязок, ни туфелек, как я понимаю, нет.
     - Чего-чего? - обалдело переспросил Габриель.
     - Ну, да, конечно, - будто не слыша его, продолжал Филипп. -  Слишком
изысканная публика для таких пикантных подарков... Стоп!
     Он выудил из кучи безделушек великолепной работы брошь и осмотрел  ее
со всех сторон.
     - Вот это да! Если только я не ошибаюсь... Габриель, ты, случайно, не
помнишь, кто ее прислал?
     - Принцесса Кастильская, - вместо него ответил д'Аринсаль. - То  бишь
госпожа Бланка. Подарки принимал я.
     Одобрительно мурлыча, Филипп приколол брошь к левой стороне камзола.
     - Пусть Монтини побесится, чтоб ему пусто было.
     - Да, насчет Монтини, монсеньор, - отозвался д'Обиак.
     - Ну?
     - Сегодня ему здорово помяли бока,  когда  он  разнимал  на  трибунах
дерущихся.
     - Так ему и надо, выскочке! - обрадовался Филипп. - Гм... Спасибо  за
приятную новость, Марио.
     - Рад вам служить, монсеньор.
     - Знаю, старина. И будь уверен, ценю это. Но на сегодня  твоя  служба
закончена. Как, собственно, и д'Аринсаля.
     Тут он щелкнул пальцами левой руки.
     - Да, вот еще что, Марио. Чей это рукав?
     - Одной юной и чертовски симпатичной дамы из окружения  госпожи  Анны
Юлии. Имя, к сожалению, я позабыл.
     - Ах да, вспомнил! Я видел в римской ложе девицу  без  рукава...  как
бишь ее зовут?.. Диана Орсини, вот как! Точно она. Что ж,  возьмем  ее  на
заметку, - он облизнулся. - Ну,  ладно,  ребята,  вы  свободны,  ступайте.
Сегодня будет дежурить Габриель.
     С этими словами Филипп проследовал в соседнюю комнату, где при помощи
Габриеля сбросил с себя камзол, сапожки и штаны и облачился  в  просторную
бело-пурпуровую  тогу  -  одну  из  пяти,  подаренных   ему   императором.
Развалившись на диване, он сладко потянулся, широко зевнул и лишь тогда  с
удивлением заметил стоявшего в дверях д'Обиака.
     - Чего тебе, Марио?
     Парень растерянно заморгал.
     - Я рассчитывал, монсеньор, дежурить в ваших покоях.
     - Дежурить будет Габриель, - сухо сказал Филипп. - Ступай.
     Д'Обиак глуповато ухмыльнулся.
     - Но я рассчитывал, монсеньор...
     - А я говорю: ступай. Или что-то не так?
     - Да нет, монсеньор, все в порядке. Вот только...
     - Ну, что еще?
     - Я думал, что сегодня моя очередь, и...
     - И договорился с Беатой де Арагон, - кивнул Филипп. - Ладно, черт  с
тобой, оставайся. Когда она придет?
     - В полночь.
     - Вот в полночь и приступишь... мм... к дежурству. А  пока  ступай  в
гостиную и не вздумай подслушивать, иначе велю вышвырнуть тебя вон.
     - Премного благодарен, монсеньор! - поклонился паж.
     - И без твоей благодарности как-нибудь проживу. Больно она мне нужна!
А ну, убирайся, пока я не передумал!
     Д'Обиак опрометью выскочил из комнаты  и  плотно  затворил  за  собой
дверь.
     Габриель пододвинул ближе к дивану стул и присел.
     - Интересно, - произнес Филипп. - Как там сейчас Маргарита?
     - Очень расстроена, но довольно спокойна, -  ответил  Габриель,  хотя
вопрос был чисто риторическим. - Велела  Констанце  де  Арагон  читать  ей
Новый Завет.
     - Что именно?
     - Кажется, Откровение.
     - О! Это уже серьезно... Стало быть, ты виделся с Матильдой?
     - Да.
     - Ну, и как она?
     Габриель понурился и промолчал.
     - Бросил бы ты эту затею, братишка, - сочувственно сказал  Филипп.  -
Ни к чему хорошему она не приведет.
     - Нет, - упрямо покачал головой Габриель. - Я  все  равно  женюсь  на
ней. Я добьюсь ее любви.
     Филипп тяжело вздохнул.
     - Что ж, воля твоя.
     Некоторое время оба молчали. Несмотря на усталость, с лица Филиппа не
сходило озабоченное выражение.
     - Наверное, вам пора ложиться, - отозвался, наконец, Габриель.
     - А я и так лежу, - полушутя ответил Филипп.
     - Вас что-то грызет?
     - Угадал.
     - И что же?
     Вместо ответа Филипп вскочил с дивана, вступил  ногами  в  тапочки  и
важно прошествовал по комнате к противоположной стене и обратно. Глядя  на
его тогу и торжественно-взволнованное лицо, Габриель невольно подумал,  не
собирается ли он произнести какую-то напыщенную речь.
     Речи, однако, не последовало. Филипп с разбегу плюхнулся на  диван  и
выдохнул:
     - Анна! Я без памяти влюблен в эту очаровательную крошку.
     Габриель озадаченно приподнял бровь.
     - Но ведь только вчера вы говорили, что лучшая из женщин...
     - Бланка! Конечно, Бланка. Так оно и есть.
     - Но причем...
     - А притом, что речь совсем не о том. Ты ничего  не  понял,  дружище.
Как женщина, Анна меня мало привлекает - хоть она с виду изящна, и  личико
у нее красивое, и  фигурка  ладненькая,  слишком  уж  много  в  ней  всего
мальчишеского. Другое дело, что я безумно хочу жениться на ней.
     - Вот как! А что с Маргаритой?
     - К чертям ее собачьим, Маргариту! - вдруг громко  выкрикнул  Филипп,
опять вскочил на ноги, но тотчас же сел.  -  Пусть  ее  разыгрывают  Оска,
Шампань и Иверо. А я пас.
     - Это почему? - спросил Габриель, удивленный таким  бурным  всплеском
эмоций.
     - А потому... Впрочем, ладно. Объясню все по порядку. Вот скажи,  кто
такая Маргарита?
     - Как это кто? Наследная принцесса Наварры, разумеется.
     - А что такое Наварра?
     - Ну, королевство. Небольшое, и все-таки королевство.
     - Для меня это несущественно.  Что  мне  наваррская  корона,  если  я
претендую на галльскую.
     - Но ведь именно брачный союз с Наваррой дает вам  хорошие  шансы  на
галльский престол. Или я ошибаюсь?
     - Да, теперь ты ошибаешься.
     Габриель тряхнул головой. Он был совершенно сбит с толку.
     - Теперь? Ничего не понимают!
     - Сейчас поймешь, - успокоил его Филипп. - Но,  прежде  всего,  давай
выясним, кто такая Анна Юлия Римская.
     - Ну, принцесса Италии.
     - А еще?
     - Дочь Августа Двенадцатого.
     - А еще?
     - Дочь Изабеллы Французской.
     - То-то и оно! А  Изабелла  Французская,  в  свою  очередь,  является
единственной дочерью короля Филиппа-Августа Второго от его третьего  брака
с Батильдой Готийской, сестрой  ныне  здравствующего  маркиза  Арманда  де
Готии, графа Перигора и Руэрга, который пережил не только своего сына,  но
и обоих внуков.
     - Обоих?! - пораженно переспросил Габриель.
     Филипп вздохнул, впрочем, без излишней грусти.
     - Да,  печальная  история,  нечего  сказать.  Бедный  маркиз  Арманд!
Сначала умер сын, затем старший внук,  а  полмесяца  назад  -  и  младший,
который имел глупость получить ранение,  сражаясь  за  освобождение  Южной
Андалусии от мавров. Покойный виконт Готийский был еще тот тип - при своем
положении вел образ жизни бродяги-рыцаря, искал на свою голову приключений
и,  наконец,  доискался.  Представляю,  каково  сейчас  старому   маркизу.
Наверное, это несладко - остаться на склоне  лет  круглым  сиротой...  Гм,
почти круглым. Не считая племянницы, бывшей императрицы, недавно ушедшей в
монастырь, у него есть еще Анна - его двоюродная внучка и...
     - И наследница его майората, - подхватил Габриель, поняв, в чем дело.
- Таким образом, если вы с Анной Юлией объедините посредством  брака  свои
родовые владения, в ваших руках окажется добрая половина Галлии.
     - Вот именно. Женившись на Анне, я смогу в любой момент  заявиться  к
королю и прямо сказать: ну-ка, дядя, освободи место на  троне...  Конечно,
так я не поступлю. Королевская власть священна, и  не  гоже  ронять  ее  в
глазах подданных, низвергая помазанника Божьего силой. Но  я  потребую  от
дяди  и  Сената  безусловного  признания  меня  наследником   престола   и
соправителем королевства, независимо от того, будут у королевы Марии  дети
или нет. Постепенно в моих руках сосредоточится вся реальная власть, а  за
дядей Робером останется лишь титул, от которого он, надеюсь,  впоследствии
отречется добровольно, без малейшего принуждения с моей  стороны.  А  если
нет, я предложу Сенату принять закон о дуумвирате .  Так,  или  иначе,  но
самое большее через пять лет мы с Анной станем королем и королевой.
     - Подобные рассуждения я уже слышал, - заметил Габриель. -  Но  тогда
речь шла о Наварре и госпоже Маргарите.
     - А теперь этот номер не пройдет. В сложившихся  обстоятельствах  мой
брак с Маргаритой не сделает наш род доминирующим в Галлии.
     - Почему?
     -  Вот  почемучка!  -  рассердился  Филипп.  -  Думай,   прежде   чем
спрашивать. Учти, что  вскоре  Людовик  Прованский  выходит  из-под  опеки
короля Робера - и тут уж сам собой напрашивается его брак с Анной, вряд ли
этому помешает то, что она старше него на  полгода.  Либо  он,  либо  я  -
другой альтернативы нет. Прибавь к Провансу Готию,  Руэрг  и  Перигор,  не
забудь  также  о  поддержке  герцога  Савойи,   который   примет   сторону
сильнейшего, чтобы избежать междоусобицы, -  и  корона  в  руках  у  этого
мальчишки. Поверь, я искренне сожалею о  преждевременной  кончине  виконта
Готийского, сокрушившей мои надежды на  объединение  Галлии  и  Наварры  в
единое государство. Но если виконту и суждено было умереть  бездетным,  то
умер он вовремя и, к счастью, я узнал об этом до официального объявления о
моей помолвке с Маргаритой, иначе пришлось бы забрать  свое  слово  назад,
что отнюдь не сделало бы мне чести.
     - А кстати, откуда вы узнали? - поинтересовался Габриель. - Что-то  я
не слышал никаких толков на этот счет.
     - Лишь вчера вечером император получил письмо от маркиза Арманда, так
что слухи по понятным причинам еще не успели распространиться. А  поведала
мне об этом Анна, как я подозреваю, не без умысла  -  то  ли  по  наущению
отца, то ли по собственной инициативе.
     Габриель с сомнением покачал головой.
     - Вряд ли по собственной инициативе. Уж больно она юная,  к  тому  же
девчонка.
     - Не будь таким снобом, дружок! - фыркнул Филипп. -  Я  уже  встречал
одну четырнадцатилетнюю девчонку,  с  которой  в  сообразительности  могли
тягаться лишь очень немногие мужчины; это Бланка. А что касается Анны,  то
у нее не просто мужской склад  ума.  При  всей  своей  женственности,  она
здорово смахивает на парнишку в девичьем платьице... Впрочем, как  бы  там
ни было, мне определенно дали  понять,  что  я  совершаю  большую  ошибку,
сватаясь к Маргарите.
     - А что думает по этому поводу ваш отец? Или он еще ничего не знает?
     - Да нет, знает. Перед уходом я разговаривал с ним, правда, недолго.
     - И что вы решили?
     - Тогда ничего. Я был слишком возбужден, чтобы принимать столь важное
для всей нашей семьи решение.
     - А теперь?
     - Теперь я немного успокоился, собрался с мыслями и решил.
     - Отказать госпоже Маргарите и просить у дона Августа Юлия  руки  его
дочери?
     - Да ну! Как ты догадался, черт возьми?  -  с  притворным  изумлением
произнес Филипп, растягиваясь на  диване.  -  Ну,  если  ты  у  нас  такой
сообразительный, будет тебе порученьице. Разыщешь моего отца - он,  должно
быть, еще пирует, вернее, выторговывает лишнее сольдо за каждого наемника,
- так вот, передашь ему, что я...
     Что следовало передать герцогу,  Филипп  сказать  не  успел.  В  этот
момент дверь настежь распахнулась и в комнату, спотыкаясь, вбежал д'Обиак.
Не устояв на ногах, он грохнулся ничком на пол.
     Следом  за  ним,  размеренно  цокая  каблуками  по   паркету,   вошла
Маргарита.
     Завидев ее, Габриель мигом вскочил на ноги, а Филипп лишь перекинулся
на бок и подпер  голову  левой  рукой,  приняв  позу  древнего  римлянина,
возлежащего в триклинии за обеденным столом.
     - Добрый вечер, принцесса, - сказал он, весело  поглядывая  на  пажа,
который сидел на полу  и  потирал  ушибленные  колени.  -  Присаживайтесь,
пожалуйста. Вы уж простите великодушно, что я не приветствую вас стоя,  но
для этого имеется уважительная причина: я очень устал.
     Бросив на него испепеляющий взгляд, Маргарита села в кресло  напротив
дивана и гневно произнесла:
     - Слыханное ли дело, сударь, чтобы наследной принцессе  в  ее  дворце
преграждал путь какой-то там паж!
     - Я в отчаянии,  ваше  высочество!  -  с  виноватым  видом  отозвался
д'Обиак, поднимаясь на ноги. - Но, осмелюсь  заметить,  что  вы  превратно
истолковали мои намерения. Я лишь хотел по форме доложить монсеньору...
     - Молчи, негодный мальчишка! - визгливо выкрикнула Маргарита. -  Поди
вон!
     - И в самом деле, Марио, - поддержал принцессу Филипп.  -  Уберись-ка
отсюда подобру-поздорову. - (При этом он украдкой подмигнул парню: мол, ты
же видишь, в каком она состоянии). - И ты, Габриель, тоже ступай. Надеюсь,
ты понял, что надо передать моему отцу?
     - Да, понял.
     - Тогда доброй ночи.
     Габриель  молча  поклонился  Маргарите  и  вышел.   Вслед   за   ним,
затравленно озираясь на принцессу, из комнаты выскользнул д'Обиак.
     Когда дверь затворилась, Филипп, не меняя позы, холодно  взглянул  на
Маргариту и с наигранным безразличием в голосе осведомился:
     - Итак, сударыня, не соблаговолите ли объяснить, что привело  вас  ко
мне в столь поздний час?

                       15. СВАТОВСТВО ПО-ГАСКОНСКИ

     Что ответила Маргарита  на  эту  издевательскую  реплику,  мы  узнаем
несколько позже; а сейчас  последуем  за  Габриелем  де  Шеверни,  который
отправился выполнять поручение Филиппа.
     Герцога он разыскал без труда. Как и предполагал Филипп, его отец еще
не покинул пиршественный зал - правда, беседовал он не с литовским  князем
Гедимином, но с императором Римским, который излагал  ему  свою  теорию  о
том, что подлинным автором написанной в начале прошлого века "Божественной
комедии" был вовсе не наследный принц Италии Марк-Антоний  Юлий,  а  некий
Данте  Алигьери,  придворный  поэт  императора   Августа   Х.   Ловкий   и
изворотливый  политик,  в  частной  жизни  Август  ХII   был   воплощением
кристальной честности и  порядочности.  Не  понаслышке  зная,  как  тяжелы
бывают муки творчества и какие крепкие узы связывают настоящего  художника
с каждым его творением, он всей душой ненавидел плагиат и не  прощал  этот
грех никому,  даже  собственным  предкам.  Во  многом  благодаря  ему  имя
великого Данте не кануло в безвестность, подобно именам  других  мастеров,
чью славу незаслуженно присвоили сильные мира сего.
     Габриель уже несколько минут расхаживал по залу, то и дело бросая  на
герцога и императора нетерпеливые взгляды, но не решался подойти  ближе  и
вмешаться в их разговор. Август ХII первый заметил  его  и,  прервав  свой
неторопливый рассказ, обратил внимание собеседника на это обстоятельство:
     - Мне кажется, достопочтенный,  что  дворянин  твоего  сына  страстно
желает поведать тебе нечто крайне важное и безотлагательное.
     Он обращался к герцогу в единственном числе, так как  разговор  велся
на той своеобразной итализированной латыни, что в те времена еще  довольно
широко употреблялась  в  среде  римской  аристократии  и  в  международном
общении.
     Проследив за взглядом императора, герцог утвердительно кивнул,  сразу
же извинился, что вынужден ненадолго  отлучиться,  и  поднялся  с  кресла.
Облегченно вздохнув, Габриель спешно направился к нему.
     - Вас прислал мой сын, виконт? - спросил герцог, когда тот подошел.
     - Да, монсеньор. Он велел передать, что согласен.
     - А поконкретнее?
     - К сожалению, монсеньор, обстоятельства не располагали к тому, чтобы
давать  мне  более  конкретное  поручение.  Однако  из  нашего  разговора,
предшествовавшего  появлению  этих  обстоятельств,  можно  с  уверенностью
предположить,  что  монсеньор  сын  ваш  не  станет  возражать,  если   вы
воспользуетесь удобным случаем и  попросите  у  императорского  величества
руки его дочери.
     Герцог усмехнулся.
     - А вы довольно сообразительный молодой  человек,  виконт.  Благодарю
вас. Ступайте и, если позволят упомянутые вами  обстоятельства,  передайте
моему сыну, что пусть он не беспокоится - я все улажу.
     Габриель поклонился и отошел в сторону,  но  зал  не  покинул,  решив
дождаться более определенных результатов.
     Между тем герцог  возвратился  на  свое  место  и  снова  попросил  у
императора прощения за вынужденную отлучку.  Терпеливо  выслушав  в  ответ
пространные рассуждения о незавидной участи державных мужей, которых  даже
в редкие минуты досуга не оставляют в покое государственные  дела,  герцог
сказал:
     - Увы, ты прав, Цезарь. Вот и сейчас дворянин моего сына вернул  меня
с небес на землю. Если ты не возражаешь, я хотел бы поговорить с  тобой  о
вещах более приземленных, чем поэзия.
     Август ХII заметно оживился.
     - С превеликим удовольствием,  достопочтенный  -  ответил  он.  -  Не
угодно ль тебе сообщить о предмете предстоящей беседы?
     По тому, как замешкался герцог, окружавшие его и  императора  дворяне
догадались, что намечается конфиденциальный разговор. Все они в  одночасье
вспомнили о  каких-то  неотложных  делах,  и  вскоре  двое  могущественных
вельмож остались в этой части зала одни.
     -  Август  Юлий,  -  веско  произнес  герцог.  -  Как  ты,  наверное,
догадался, речь пойдет о твоей дочери Анне.
     - Да, - кивнул император. - Я предполагал это.
     - В таком случае я не вижу оснований хитрить и изворачиваться...
     Август ХII нетерпеливо щелкнул пальцами.
     - Прости, что перебиваю тебя, достопочтенный, но я даже настаиваю  на
откровенности. Когда дело касается  наших  детей,  это  слишком  серьезно,
чтобы юлить и прибегать к обычным дипломатическим  уверткам,  без  которых
иной раз обойтись просто невозможно. Однако в данной  ситуации  прямота  -
самая лучшая политика. Прежде чем ты скажешь то, что  я  надеюсь  от  тебя
услышать,  я  хотел  бы  ради  установления  между  нами  полного  доверия
сообщить, что вчера я получил от Арманда Готийского письмо. Он просит  как
можно скорее выдать  Анну  замуж,  ибо  хочет  удостовериться,  что  после
смерти, приближение коей чувствует все явственнее, его владения попадут  в
надежные руки.
     - И как ты находишь эту просьбу? - поинтересовался герцог.
     - Вполне законной, вельможа. Я считаю, что человек, от  которого  моя
дочь получит в наследство добрую четверть Галлии,  а  затем,  возможно,  и
королевский  венец,  -  такой  человек  вправе  ставить  мне  определенные
условия. К тому же Анна, несмотря на свой юный возраст, уже зрелая девушка
и, думаю, раннее замужество пойдет ей  только  на  пользу...  -  Тут  щека
императора нервно дернулась, но герцог  предпочел  не  замечать  этого.  -
Особо  достопочтенный  Арманд  обратил  мое  внимание  на  двух  возможных
кандидатов в мужья Анны, самых достойных по его мнению, - это твой  сын  и
граф Людовик Прованский. Надобно сказать, что я склонен согласиться с ним.
     - Извини за нескромный вопрос, Цезарь, но кому из них двоих ты  лично
отдаешь предпочтение?
     - Разумеется, твоему сыну. Граф Людовик в  свои  тринадцать  лет  уже
успел отличиться далеко не с лучшей стороны. Он слишком  злобен,  вздорен,
неукротим и неуравновешен, больно много в нем спеси, праздного тщеславия и
бессмысленной жестокости, стремления причинять страдания другим,  и  вовсе
не в интересах дела, по  суровой  необходимости,  но  зачастую  лишь  ради
собственной прихоти, потакая  своим  низменным  страстям.  И,  мало  того,
созерцание  чужих  мучений  доставляет  ему  какое-то  противоестественное
удовольствие. Одним словом, граф Прованский не тот человек, кого  я  желал
бы видеть мужем моей единственной дочери. - Император пристально посмотрел
герцогу в глаза. - Я понимаю это так, что ты... - он сделал  выжидательную
паузу.
     - Да, Цезарь. От имени моего сына Филиппа я прошу у тебя  руки  твоей
дочери Анны Юлии.
     Губы императора тронула добродушная улыбка:
     - Я согласен, вельможа. Если ты не возражаешь,  наши  министры  могут
тотчас  приступить  к  составлению  брачного  контракта.  А  что  касается
гарантий выполнения нашей устной договоренности...
     - Август  Юлий!  -  гордо  вскинул  голову  герцог.  -  Я  ничуть  не
сомневаюсь в нерушимости твоего слова.
     - И равно не позволишь  подвергать  сомнению  нерушимость  своего,  -
добавил  император.  -  Боюсь,  ты   превратно   истолковал   мои   слова,
достопочтенный; впрочем, и я сам выразился далеко не  лучшим  образом,  за
что прошу великодушно простить меня. Я лишь хотел сказать, что составление
брачного контракта может затянуться, а между тем было бы желательно еще до
его подписания внести определенную ясность  в  наши  отношения,  чтобы  не
только мы, но и все прочие не сомневались в серьезности  наших  намерений.
Поверь, я гораздо больше, чем ты, заинтересован в этом браке - и как  отец
Анны, и как король Италии. Твой сын непременно станет  великим  государем.
Наследство моей дочери отнюдь не является определяющим, оно лишь  облегчит
ему   выполнение   своего   предначертания,   но   ничто   не   в    силах
воспрепятствовать его возвышению. И я, разумеется, кровно заинтересован  в
том, чтобы наши страны и наши народы жили в мире и согласии друг с другом.
     - Ты льстишь моему отцовскому тщеславию, Цезарь, - сказал герцог.
     - Вовсе нет, мой благородный вельможа, никакая это не  лесть.  Должно
быть, тебе известно, что я всерьез занимаюсь астрологией, и  мои  скромные
достижения в этой области  человеческого  знания  высоко  ценятся  многими
видными учеными не только христианского, но и арабского мира. Так вот, еще
восемь лет назад я составил гороскоп  на  твоего  сына  Филиппа,  а  затем
ежегодно уточнял полученные результаты  -  звезды  определенно  сулят  ему
великое будущее, и чем дальше, тем определеннее, - а звезды,  поверь  мне,
никогда не врут, надо только суметь правильно истолковать их предсказания.
Теперь, надеюсь, ты понимаешь,  почему  я,  уж  прости  за  столь  вольное
выражение, не хочу упускать такого зятя, как твой сын.
     "Ты смотри, - подумал герцог. - Наши желания  в  точности  совпадают.
Такой невестки, как Анна, я тоже не хочу упускать".
     - Кроме того, - продолжал император, -  твой  сын  явно  нуждается  в
более твердых гарантиях, нежели мое приватное обещание. Ведь  поверив  мне
на слово, он будет лишен возможности жениться на Маргарите Наваррской - мы
же не сарацины какие-нибудь, чья неугодная Богу вера позволяет им иметь по
нескольку жен сразу.
     - Твоя правда, Цезарь, - согласился герцог.
     - В  таком  случае  ничто  не  мешает  нам  объявить  о   предстоящей
помолвке... - Вдруг император усмехнулся и добавил: -  А  ведь  нас,  чего
доброго, сочтут плохими родителями,  если  узнают,  с  какой  неподобающей
поспешностью мы распорядились судьбой наших детей. Впрочем, насчет этого у
меня есть идея.
     Он встал с кресла и  поднял  руку,  призывая  всех  присутствующих  к
вниманию.
     - Господа!  Я  рад  сообщить  вам  приятную  для  меня  и,  возможно,
небезынтересную для вас  новость.  После  продолжительных  консультаций  с
достопочтенным  герцогом  Аквитанским  мы,  наконец,  пришли  к  обоюдному
согласию  по  всем  принципиальным  моментам,  и  с   чувством   глубокого
удовлетворения я сообщаю, что отдаю дочь мою  Анну  в  жены  высокородному
принцу Филиппу, сыну герцога и наследнику Гаскони.
     Вельможи в зале  одобрительно  зашумели  -  правда,  не  все.  Король
Наварры обалдело взглянул на герцога и императора, расточавших в ответ  на
поздравления лучезарные улыбки: потом украдкой ущипнул  себя  за  руку  и,
убедившись,  что  не  бредит,  мысленно  выругался.  Дурные  предчувствия,
овладевшие им, когда Филипп избрал королевой любви  и  красоты  Анну  Юлию
Римскую, оказались не напрасными. А ведь еще накануне  дочь  уверяла  его,
что ее брак с Филиппом Аквитанским дело решенное, - и на тебе!..  А  он-то
так надеялся...
     "Ну, все! - злобно подумал  король,  не  в  силах  сдержать  зубовный
скрежет. - Хватит мне панькаться с нею! Терпение мое  лопнуло...  Да,  да,
лопнуло! - в бессильной ярости храбрился он.
     Остались Оска, Шампань, племянники Педро и Рикард - и вот с одним  из
них она непременно поженится.  Если  надо  будет,  силой  приволоку  ее  к
алтарю..."
     А тем временем император, усаживаясь в свое кресло, сказал герцогу:
     - Мне кажется, достопочтенный, что такая гарантия  удовлетворит  всех
нас - и тебя, и меня, и твоего сына.
     - Безусловно, - кивнул тот.

                 16. МАРГАРИТА ИЗБАВЛЯЕТСЯ ОТ НАВАЖДЕНИЯ,
                        А ФИЛИПП ВИДИТ СЛАДКИЕ СНЫ

     Теперь,  после  этого  небольшого,  но  крайне  важного  отступления,
вернемся к Филиппу и  Маргарите.  Как  мы  уже  знаем,  Филипп,  оставшись
наедине с принцессой, сказал:
     - Итак, сударыня, не соблаговолите ли объяснить, что привело  вас  ко
мне в столь поздний час?
     Маргарита резко вскочила на ноги.
     - Извольте хотя бы не лежать  в  присутствии  дамы!  -  в  голосе  ее
прозвучали истерические нотки. - Ишь как развалились! Как...  как  ленивая
свинья - вот как!
     Филипп вздохнул и принял сидячее положение.
     - Это даму удовлетворит? Или дама желает, чтобы я упал перед  ней  на
колени? - утомленно, а потому со злостью произнес он.
     Лицо Маргариты вспыхнуло ярким румянцем негодования.
     - Что за  тон,  милостивый  государь?!  Нет,  каков  нахал,  подумать
только! А вырядился - тоже мне римский сенатор!
     - Галльский, -  машинально  уточнил  Филипп.  -  Вы  меня  поражаете,
любезная кузина. Я не понимаю, что вам от меня надо.
     Вдруг Маргарита вся как-то сникла, опустилась рядом с ним  на  диван,
положила голову на его плечо и тихонько заплакала.
     - Ну, это уже никуда не годится, - растерянно пробормотал  Филипп.  -
Прекрати, слышишь!
     - Помолчи, Филипп, - сквозь слезы взмолилась Маргарита. - Прошу тебя,
молчи... Жестокий ты, бездушный!..
     Так они и сидели: она плакала, а Филипп,  превозмогая  сон,  думал  о
том, сможет  ли  он  когда-нибудь  постичь  иррациональную  сущность  этих
удивительных и загадочных созданий - женщин.
     Наконец Филипп поднял тяжелые, точно налитые свинцом веки.
     - Хочешь остаться со мной? - вяло спросил он.
     Маргарита вытерла влажное от слез лицо о  его  тогу  и  утвердительно
кивнула:
     - Да, милый, хочу.
     - Ну, так пойдем. Только прихвати свечу, не то споткнемся.
     - Умгу.
     В спальне Филипп скинул с себя тогу  и  нижнее  белье  и  забрался  в
постель.
     - Раздевайся сама, - сказал он Маргарите. - У меня нет  сил  помогать
тебе.
     Маргарита быстренько разделась донага и спросила:
     - Свечу гасить?
     - Нет, пожалуй, не надо, - ответил Филипп, восхищенно глядя на нее. -
Боже, ты такая хорошенькая! Я никак не могу налюбоваться тобой...  Иди  ко
мне, милочка. Скорее!
     Маргарита юркнула под одеяло, крепко прижалась к  Филиппу  и  покрыла
его лицо жаркими поцелуями. Ее поцелуи были столь  страстны,  что  Филипп,
мигом позабыв об усталости, с таким  пылом  принялся  осыпать  ласками  ее
тело, будто бы в нем через края расплескивалась энергия и, вдобавок, он не
занимался любовью, по меньшей мере, месяца два.
     Впрочем, хватило  его  ненадолго.  Вскоре  Филипп  вконец  выдохся  и
бессильно уронил голову на ее прелестный животик.
     - Что с тобой, милый? - обеспокоено спросила Маргарита.
     - Прости, дорогая, не могу. Я слишком устал...  Как  собака  устал...
Прости.
     Маргарита удрученно вздохнула:
     - Что ж, на нет и суда нет... Только вот так и лежи.
     - Нравится?
     - Очень.
     - Хорошо. Я усну у тебя на коленях,  -  сонно  пробормотал  Филипп  и
умолк.
     Спустя некоторое время Маргарита прошептала:
     - Ты еще не спишь, Филипп?
     - Нет.
     - Почему?
     - Думаю.
     - О чем?
     -  О  турнирах.  О  том,  что  они  делают   с   людьми.   Ведь   это
противоестественно - лежать в постели с такой аппетитной крошкой и  ничего
с ней не делать.
     - Пожалуй, ты прав, - согласилась Маргарита. - Ненавижу турниры!
     В спальне опять воцарилось молчание,  и  вновь  первой  его  нарушила
Маргарита:
     - Филипп.
     - Да?
     - Вот что я тебе скажу...
     - Что?
     - Ничего у нас не выйдет, милый.
     - О чем ты?
     - О нашем браке.
     Филипп подтянулся к подушке и изумленно спросил:
     - Как! Ты уже знаешь?
     - Знаю, давно знаю. Просто до сих пор я боялась посмотреть  правде  в
глаза.
     - Не понял.
     - Мы не созданы друг для друга, Филипп. Более того, мы несовместимы.
     - Несовместимы, говоришь? А мне казалось, что напротив - у нас  много
общего.
     - Да, слишком уж много. И как раз поэтому мы несовместимы. Между нами
нет настоящей любви, есть только безумная страсть; мы способны  заниматься
любовью дни и ночи напролет, но никогда не станем  друзьями,  соратниками,
единомышленниками. С  самого  начала  каждый  из  нас  стремился  подавить
другого подчинить его своей воле - ты оказался сильнее  и  победил.  Я  не
могу, не хочу мириться с этим.
     - Стало быть, та даешь мне отставку?
     Этот невинный вопрос вызвал совершенно неожиданную реакцию. Маргарита
уткнулась лицом в подушку и горько зарыдала. Филипп поднялся  на  локте  и
тронул ее за плечо.
     -  Что  с  тобой,  любимая?..  Прекрати  реветь-то...  Ч-черт!  -  Он
всхлипнул: плач Маргариты был очень  заразителен.  -  Хоть  скажи,  почему
плачешь - быть может, я тоже всплакну.
     - Н-не м-могу... Н-не м-могу...
     - Что ты не можешь?
     - Дать тебе отставку не могу. Я... я хочу тебя, хочу  всегда  быть  с
тобой... Это какое-то наваждение. Ведь я не люблю  тебя,  ведь  я...  я...
я... О-о, как я тебя ненавижу!!!
     Маргарита подхватилась, опрокинула Филиппа навзничь и уселась на него
сверху, стиснув коленями его бока.
     - Прошу тебя, умоляю, откажись от меня. Будь великодушным, дорогой...
Будь безжалостным, непреклонным, ни за что не женись на мне. Даже  если  я
на коленях буду пресмыкаться перед тобой - не соглашайся,  не  губи  меня,
дай мне жить по-человечески... Ну! Ну! Ну! - и в исступлении она принялась
наотмашь хлестать его по щекам.
     Налицо были явные признаки истерического состояния,  поэтому  Филипп,
не долго думая, влепил ей две сильные пощечины и  резко  оттолкнул  ее  от
себя. Упав на бок, Маргарита мигом успокоилась и,  свернувшись  калачиком,
тихонько захныкала.
     - Я буду великодушным, жестоким и непреклонным, - заявил он. -  Я  не
позволю тебе губить свою жизнь. Ты свободна.
     Маргарита перестала хныкать и недоверчиво посмотрела на него.
     - Правда?
     - Клянусь хвостом Вельзевула, как говаривает Эрнан. Теперь уже  ничто
не заставит меня жениться на тебе.
     - Ты в самом деле отказываешься  от  меня?  -  с  робкой  надеждой  и
немалой долей горечи в голосе переспросила она.
     - Наотрез.  Я  не  хочу  прослыть  деспотом  и  эгоистом,  единолично
присвоившим себе такое бесценное сокровище, как ты. Ведь никто  в  здравом
уме не поверит, что ты не изменяешь мне по собственной  воле,  и  обо  мне
будут рассказывать ужасные истории, что якобы я регулярно  подвергаю  тебя
жесточайшим пыткам, чтобы принудить  к  супружеской  верности.  Постепенно
вокруг тебя возникнет ореол мученицы... Черт возьми! Снова плачешь?
     - Это я от радости, дорогой... И самую чуточку - от грусти. Когда  ты
уедешь, мне будет очень не хватать тебя. А  ты?  Ты  будешь  хоть  изредка
вспоминать обо мне?
     - Ах, милочка, - сонно пробормотал Филипп.  -  Я  никогда  не  забуду
тебя. У тебя такое прекрасное тело,  ты  такая  страстная,  такая  нежная,
такая сладкая...
     - А как же галльская корона? - всполошилась Маргарита. -  Ведь  мы  с
тобой... Впрочем, мне это ни к чему, с тобой я не буду даже правительницей
Наварры - лишь номинальной королевой, женой короля. Но  ты...  Неужели  ты
откажешься  от  своих  претензий?  Не  верю.  Не   могу   поверить.   Нет,
определенно, ты что-то затеваешь - но что?
     Филипп не ответил.  Усталость,  наконец,  одолела  его,  и  он  уснул
мертвым сном. Маргарита нежно коснулась губами его лба,  затем  осторожно,
стараясь не производить лишнего шума, сосклользнула с кровати и  не  спеша
оделась. Вынув  из  подсвечника  зажженную  свечу,  она  в  последний  раз
взглянула на спящего Филиппа  -  и  в  тот  же  момент  лицо  его  озарила
счастливая и безмятежная улыбка.
     "Интересно, что ему снится? - думала Маргарита, направляясь к  двери.
- Или кто?.. Может быть, Бланка?.. Теперь  это  неважно.  Между  нами  все
кончено. Навсегда. Бесповоротно... Да, да, да!  -  убеждала  она  себя.  -
Бесповоротно! Он мой злой гений. Я не  могу  его  любить...  Я  не  должна
любить его!  Благодарю  тебя,  Господи,  что  ты  избавил  меня  от  этого
чудовища. Ты дал мне силы, дал мне мужество, и это я, я  отвергла  его!  И
пусть теперь ему снится кто угодно - но только не я..."
     А Филиппу снились Перигор,  Руэрг  и  Готия.  В  его  вещем  сне  они
представлялись ему в виде трех ступеней к возвышению перед главным алтарем
собора святого Павла  в  Тулузе,  где  по  традиции  происходит  коронация
королей Галлии. И видел он усыпанную драгоценными камнями  золотую  корону
королевства Галльского, которую возлагает на  его  чело  Марк  де  Филипп,
архиепископ Тулузский, милостью божьей венчая своего  побочного  брата  на
царство в одном из могущественнейших европейских государств...

                            17. БРАТ И СЕСТРА

     Дверь тихо  отворилась,  и  в  спальню,  освещенную  двумя  коптящими
огарками свечей, вошла стройная рыжеволосая девушка, одетая  в  платье  из
темно-коричневого  бархата,  схваченное  вокруг   талии   широким,   шитым
серебряными нитями поясом.
     Она осмотрелась вокруг и удрученно покачала головой. В комнате  царил
полнейший бардак; на  полу  была  беспорядочно  разбросана  одежды,  а  ее
владелец, юноша лет двадцати  со  всклокоченными  светло-русыми  волосами,
лежал в разобранной постели,  уткнувшись  лицом  в  подушку.  Он  даже  не
шелохнулся на  звук  открывшейся  и  закрывшейся  двери,  по-видимому,  не
расслышав ее тихого скрипа.
     - Ты еще не спишь, Рикард? - шепотом спросила девушка.
     Юноша повернул голову и  уставился  на  нее  отсутствующим  взглядом.
Темные круги под глазами - то ли от недосыпания, то ли от частых попоек, -
делали его похожим на енота.
     -  Привет,  сестренка,  -  вымученно  улыбнулся  он.  -  Как  видишь,
бодрствую.
     Тяжело вздохнув, Елена присела на край кровати и взяла брата за руку.
     - Да уж, вижу. Чего-чего, а бодрости и жизнелюбия  тебе  в  последнее
время не занимать.
     - Все насмехаешься?
     - Отнюдь. Я лишь  пытаюсь  вразумить  тебя,  непутевого,  но,  боюсь,
только попусту время трачу. А вот  другие  впрямь  над  тобой  смеются.  И
громче всех Маргарита... Кстати, ты разговаривал с отцом?
     - Когда?
     - Та-ак, понятно. Стало быть, он не захотел даже повидаться  с  тобой
перед отъездом. Про маму я уж и не говорю, она...
     Рикард мигом спохватился, сел в постели и растерянно заморгал:
     - Как?! Они уехали?
     - Да, - кивнула Елена. - В Калаорру.
     - Когда?
     - Сегодня утром. Они решили не  оставаться  на  празднества.  Забрали
обеих сестренок и уехали.
     - Но почему, черт возьми?
     - А ты не догадываешься?
     - Неужели из-за меня?
     - Из-за кого же еще! Пойми, наконец, что им стыдно за тебя,  за  твое
поведение. Мама ужасно злится, а отец... Да что и говорить! Ты всегда  был
его любимцем, он так гордился тобой, но теперь... Теперь ему так стыдно!
     - Ну так пусть он отречется от меня, если стыдится. Пусть лишит  меня
наследства - тогда и по моим долгам будет вправе не платить.
     - Да что ты такое несешь?! - в отчаянии воскликнула  Елена.  -  Ты  в
своем уме? Опомнись, братишка!
     Какое-то мгновение Рикард непонимающе глядел на сестру,  затем  резко
привлек ее к себе и уткнулся лицом в ее плечо.
     - Прости, родная, прости. Я сам не знаю, что говорю... Это безумие! Я
спятил, я сумасшедший...
     Елена нежно терлась щекой о его волосы. Красивое лицо ее расплылось в
гримасе мучительного наслаждения, а глаза томно блестели.
     "Вот дура, - думала она о  Маргарите.  -  Это  же  надо  иметь  такой
извращенный вкус, чтобы променять его на Красавчика... И поделом ей!"
     - Рикард, - спустя некоторое время отозвалась Елена.  -  Не  знаю,  к
добру ли это, но час  назад  произошло  событие,  которое  должно  немного
утешить тебя.
     Рикард отстранился. В глазах его вспыхнула робкая надежда.
     - Неужели  Маргарита  так  обиделась  на  Красавчика,  что  расторгла
помолвку с ним?
     - Нет, помолвку она не расторгла...
     - Ну вот, - понурился Рикард. - А ты...
     - Да погоди сокрушаться, экий ты нетерпеливый! Маргарита не расторгла
помолвку прежде всего потому, что никакой помолвки и в помине не было.
     - Так будет.
     - А вот и не будет! Это все досужие домыслы -  от  начала  до  самого
конца. В действительности Красавчик женится на нашем племянничке.
     - На каком еще племянничке? - ошарашено спросил Рикард.
     - Тю ты ну ты! - поморщилась Елена. - Вот недотепа! Пить надо меньше,
братишка, так соображать будешь быстрее. Я имею в виду  нашего  племянника
женского пола или же, если  тебе  так  больше  нравится,  племянницу  пола
мужеска.
     - Красавчик женится на Анне Римской?! - наконец дошло до  Рикарда.  -
Врешь!
     - А вот и не вру. Оказывается, кузен Август Юлий и герцог Аквитанский
уже давно ведут переговоры на сей счет, а сегодня на банкете они объявили,
что вскоре будет подписан брачный контракт.  Поэтому  Красавчик  и  избрал
королевой любви и красоты Анну - как свою  невесту.  А  с  Маргаритой  он,
стало быть, просто развлекался; нечего сказать, ловко водил ее за  нос.  И
если она поверила, что он вправду намерен жениться на ней,  то  так  ей  и
надо... Рикард! Что с тобой?
     Она ожидала от него какой угодно  реакции  -  от  буйного  веселья  с
танцами и плясками  до  полного  недоверия,  -  но  только  не  того,  что
случилось на самом деле:  он  бухнулся  ничком  на  постель  и  безудержно
зарыдал.
     Елена пододвинулась к брату и, положив его  голову  себе  на  колени,
терпеливо дожидалась,  пока  он  успокоится.  Выплакавшись,  Рикард  вытер
влажное от слез лицо о юбку сестры, затем поднялся и сжал ее руки в своих.
     - Ты вернула меня  к  жизни,  родная.  Я...  я  будто  очнулся  после
кошмарного сна. Теперь у меня есть цель; я снова хочу  жить.  Я  так  хочу
жить!.. Но мне нужна Маргарита...
     Елена печально вздохнула:
     - У тебя лишь одно на уме - Маргарита. Ты просто зациклился на ней. И
чем она тебя околдовала, вот уж не пойму.
     - Я тоже не пойму, сестренка. Но она для меня  все,  альфа  и  омега,
смысл всей моей жизни... Боже, какой я глупец! Зачем я так  страдаю  из-за
нее?..
     - Вот именно - зачем? Она не стоит  того,  чтобы  ты  так  изводился,
выставлял себя на всеобщее посмешище, пытался покончить с  собой...  Слава
богу, кузен Бискайский поверил, что это из-за долгов  и  не  раззвонил  по
всему дворцу о том инциденте.
     Рикард мрачно усмехнулся:
     - Вернее сказать,  слава  богу,  что  он  не  поверил  правде,  иначе
наверняка раззвонил бы.
     - Что ты говоришь? - озадаченно произнесла Елена.
     - Сначала я рассказал ему правду, - объяснил Рикард. - Не  знаю,  что
на меня нашло - я был просто не в  состоянии  лгать  и  выкручиваться.  Но
кузен не поверил мне, что, впрочем, не  удивительно.  У  него  только  две
страсти в жизни - деньги и власть, а все прочее ерунда. Он  так  и  сказал
мне: ерунда, чушь собачья. Тогда-то я и вспомнил о долгах, да еще приплел,
что отец якобы намерен лишить меня наследства. Вот этому Александр  охотно
поверил и... - Тут он  обхватил  голову  руками  и  протяжно  застонал.  -
Господи боже мой! Как это мерзко, отвратительно!..  Вот  что,  Елена,  мне
надо срочно поговорить с Маргаритой. Сейчас же, немедленно.
     - Сейчас? - переспросила удивленная Елена. - Да ты спятил! Сейчас уже
далеко за полночь, и Маргарита, скорее всего, спит. А  если  не  спит,  то
наверняка знает все и злая, как сто гадюк. Не нарывайся на не  приятности,
это не лучший способ восстановить с ней хорошие отношения.
     -  Дело  безотлагательное,   сестренка,   -   настаивал   Рикард.   -
Государственной важности.
     - Какой бы важности оно ни было, - возразила Елена, - до утра, думаю,
подождет.
     - Нет, не подождет. Я не подожду. Я не могу жить  ни  минуты  с  этой
тяжестью на сердце.
     - Так поделись со мной. Расскажи, что тебя мучит, облегчи свою  душу.
Ведь никто не понимает тебя лучше, чем я.
     - Нет. Я расскажу только Маргарите.
     Елене так и не удалось урезонить брата. Обычно Рикард  был  предельно
откровенен со старшей и самой любимой из своих сестер - но на этот раз  он
заупрямился, и в конце концов, ей пришлось уступить.
     - Ладно, - со вздохом согласилась она, - попытаюсь устроить тебе  эту
встречу, коли так настаиваешь. Вот только сперва приоденься, умойся, а  то
вид у тебя уж очень неряшливый.
     Рикард на мгновение  замешкался,  затем  как-то  виновато  глянул  на
сестру и нерешительно, будто оправдываясь, произнес:
     - Тогда выйди на минутку... Или отвернись.
     Елена грустно улыбнулась и отошла к окну.
     - Кстати, - отозвался Рикард, надевая чистое  белье.  -  Ты  все  еще
путаешься с графом Альбре?
     - Да нет, он уже увлекся Изабеллой Арагонской. У меня ему  ничего  не
светило, и он, видимо, решил попытать счастья у другой. Впрочем, выбор его
нельзя назвать удачным - помяни мое слово, она его быстро отошьет.
     - Это правда?
     - Так мне кажется. Говорят, кузина Изабелла донельзя добродетельна  и
ни разу не изменяла своему мужу. Хотя, по моему мнению, Филипп  де  Пуатье
нисколько не заслуживает ее верности.
     - Я не о том спрашиваю, сестренка.
     - А о чем?
     - Это правда, что Гастону Альбре у тебя ничего не светило?
     - Само собой разумеется. Ведь тебе известно, для кого я  берегу  свою
невинность.
     Слова эти были произнесены  вполне  будничным  тоном,  как  бы  между
прочим, но на сей счет Рикард не питал никаких иллюзий: начиналась  старая
песенка. Он мысленно выругал себя за несдержанность и тут же совершил  еще
одну ошибку, выпалив сгоряча:
     - Прекрати, Елена! Сейчас же прекрати! Я не допущу,  чтобы  ты  стала
второй Жоанной.
     Она резко повернулась к нему. В ее глазах застыло изумление.
     - Ты-то откуда знаешь?!
     - А ты?
     Несколько долгих, как вечность, секунд  они  молча  глядели  друг  на
друга; затем Елена отошла от окна и присела на кровать рядом с братом.  Ее
красивые брови сдвинулись и между ними залегли морщинки.
     - Это я узнала от Бланки. Как-то мне не спалось, и я пошла к ней -  а
она как раз поссорилась с Монтини?  Мы  чуточку  выпили...  гм...  ну:  не
совсем чуточку - в самую пору  для  того,  чтобы  мы  начали  плакаться  и
поверять друг дружке свои девичьи тайны. Стыдно  вспомнить,  что  я  тогда
наговорила... Ах да, я же рассказывала тебе.
     - Рассказывала, - подтвердил Рикард, довольный тем, что  ему  удалось
избежать очередного, вернее, дежурного объяснения в любви. - Как  вы  обе,
пьяные в стельку, рыдали навзрыд, жалуясь на свою жизнь.
     - Что было, то было, - сказала Елена. - Ох, и разоткровенничались  же
мы! Так разоткровенничались, что у нас просто не было  иного  выхода,  как
стать близкими подругами. В противном  случае  мы  бы  возненавидели  друг
друга.
     - То-то я и смотрю, что  в  последнее  время  вы  неразлейвода.  Даже
Маргарита как-то отошла на второй план.
     - В этом нет ничего удивительного, - пожала плечами Елена. - У нас  с
Бланкой много общего, гораздо больше, чем у меня  или,  скажем,  у  нее  с
Маргаритой. Не это удивительно - а то, что поначалу мы друг друга  на  вид
не переносили.
     - Понятненько, - сказал Рикард. - И когда вы поженитесь?
     Елена звонко рассмеялась.
     - У тебя и Маргариты мыслишки вертятся  в  одном  направлении  -  что
правда, то правда. Увы, это так же невозможно, как и наш брак с тобой... -
Она мгновенно оборвала свой смех и помрачнела. - Ну почему я твоя сестра?
     Рикард вздохнул:
     - Думаю, Господь Бог порой не прочь зло подшутить над  людьми...  Ах,
если бы вместо тебя моей сестрой была Маргарита!
     - Зачем? Чтобы ты не мог любить ее? Или чтобы смог полюбить меня?
     - И то, и другое, родная,  -  ответил  Рикард.  Он  быстро  застегнул
камзол и обул башмаки. - Ладно, пойдем. Вот потолкую с Маргаритой и только
тогда окончательно решу, стоило ли мне вообще рождаться  в  этом  дурацком
мире, где обе женщины, с каждой из  которых  я  был  бы  счастлив,  равным
образом, хоть и по разным причинам, недоступны для меня.

                          18. ПРОШЛОГО НЕ ВЕРНЕШЬ

     Почти  четверть  часа   пришлось   простоять   Рикарду   в   приемной
принцессиных апартаментов, дожидаясь возвращения  сестры.  Наконец,  Елена
явилась; вид у нее был встревоженный.
     - Маргарита еще не спит, - сказала она, -  и  согласна  поговорить  с
тобой. Только недолго.
     - Где она сейчас?
     - В библиотеке.
     - И как выглядит?
     - Очень худо. Слишком уж спокойная,  и  это  не  к  добру.  Боюсь,  я
сглупила, согласившись помочь тебе. Надо было...
     - Все в порядке, сестренка. Не беспокойся.
     - Тебе легко сказать - не беспокойся... Ну, да ладно, ступай.  -  Она
поцеловала его в губы и добавила: - И будь умницей... безумец ты этакий!..
     Маргарита в самом деле выглядела очень худо.  Она  сидела  в  широком
кресле в дальнем от двери углу библиотеки, неподвижная, как статуя, и даже
не шелохнулась, когда в комнату  вошел  Рикард,  лишь  устремила  на  него
тяжелый взгляд своих прекрасных голубых глаз.  Свет,  исходивший  от  трех
горевших в настенном канделябре свечей, придавал ее бледному лицу зловещий
багровый оттенок.
     - Прошу садиться, кузен, - сухо произнесла Маргарита. - Надеюсь, ваша
сестра передала вам, что я не расположена к продолжительной беседе?
     - Да, кузина,  -  ответил  Рикард,  устраиваясь  в  соседнем  кресле,
развернутом под прямым углом к тому, в котором  сидела  принцесса.  Сердце
его ухнуло в холодную пустоту:  обращение  на  вы  в  личном  разговоре  и
подчеркнутая официальность тона не сулили ему ничего хорошего. Более того,
это было дурным предзнаменованием.
     - Итак,  -  продолжала  Маргарита,  глядя  мимо  Рикарда,  -  если  я
правильно поняла вашу  сестру,  вы  намерены  сообщить  мне  нечто  весьма
важное.
     - Чрезвычайно важное, кузина. Но, прежде всего...
     - Ага! Значит, ты выдвигаешь предварительные условия?
     - Нет, не условия. Всего лишь несколько вопросов.
     - Хорошо, - снизошла Маргарита, - я отвечу на  твои  вопросы.  В  том
случае, разумеется, если они не будут слишком дерзкими. Спрашивай.
     Рикард сделал глубокий вдох, набираясь смелости.
     - Маргарита, ты уже знаешь о помолвке Кра... Филиппа  Аквитанского  с
Анной Римской?
     Маргарита поджала губы, Профиль ее заострился, глаза  потемнели.  Она
резко повернулась к нему лицом.
     - Да, знаю. А тебе-то какое дело?
     - Для меня это очень важно, Маргарита. И ты знаешь  почему  -  потому
что я люблю тебя.
     - Ну и что? Мне-то какое дело?
     Рикард криво усмехнулся.
     - О, насчет этого  я  не  питаю  никаких  иллюзий,  ваше  королевское
высочество. Вы никого не любите; вы просто неспособны полюбить. Любовь для
вас пустой звук... Впрочем, нет, ошибаюсь. В вашем лексиконе это эвфемизм,
обозначающий состояние возбуждения перед и во время  физической  близости.
Ведь сколько раз вы говорили мне в постели, что любите меня...
     Маргарита вскочила на ноги. К лицу  ее  прихлынула  кровь,  а  пальцы
судорожно сжимались и разжимались, словно она собиралась вцепиться  ими  в
Рикарда.
     - Замолчи, негодяй! Ты ничего не понимаешь. Я... я люблю...
     - Ах да, совсем забыл! -  саркастически  произнес  Рикард.  -  Вы  же
любите Красавчика!.. Гм... Однако здорово он  отблагодарил  вас  за  столь
нежную и преданную любовь.
     Маргарита упала обратно в кресло и закрыла лицо руками. На  глаза  ей
навернулись слезы.
     - Ты такой же бессердечный ублюдок, как и все остальные. Вы, мужчины,
все на один пошиб. И ты... ты тоже... У тебя нет ни капли  сочувствия,  ни
толики соучастия. А я-то считала тебя самым чутким,  самым  отзывчивым  из
мужчин... Но ты... ты оказался...
     Тут она не выдержала и горько зарыдала.
     Растроганный до глубины души, Рикард мигом бросился ей в ноги.
     - Прости меня, милая, прости. Я сказал так сгоряча, не подумав... Ну,
пожалуйста, не плачь. Бей меня, мучь - только не надо плакать, родная.
     Наконец Маргарита успокоилась и, то и дело всхлипывая, заговорила:
     - Ты не представляешь, Рикард, какой он  подлец,  какая  бессовестная
скотина, этот... этот подонок! Сегодня я ходила к  нему...  когда  еще  не
знала о его помолвке. Я пришла сказать ему,  что  передумала  выходить  за
него замуж, а он... Вместо  того  чтобы  честно  признаться,  что  у  него
появились другие планы и наши желания  полностью  совпадают,  он  заставил
меня... он это умеет, проклятый!..  заставил  меня  унижаться  перед  ним,
просить, умолять... О, как я ненавижу его!..
     Она крепко прижалась к  Рикарду,  зарылась  лицом  в  его  волосах  и
спросила:
     - Ты по-прежнему любишь меня, дорогой?
     - Еще больше, чем прежде, - пылко ответил Рикард. - За  это  время  я
понял, как дорога ты мне, ЧТО ты для меня значишь. Ты стала  смыслом  всей
моей жизни, неотъемлемой частью меня самого. Помимо тебя, Маргарита, я  не
вижу, ради чего еще мне стоит жить. Теперь я знаю,  что  только  любовь  к
тебе и тайная надежда когда-нибудь добиться взаимности обуздывали  во  мне
самые дурные наклонности, не позволяли им взять  верх  над  тем  добрым  и
чистым, что есть в каждом человеке... Но стоило мне потерять тебя  -  и  я
оказался способным на такую гадость, на такую мерзость...
     - Ты имеешь в виду попытку самоубийства?
     - Нет, не только. Но об этом позже, а сейчас...
     - Да, ты прав, - согласилась Маргарита, понимая его лицо к себе. -  О
делах мы поговорим утром, а сейчас...  -  Она  наклонила  голову  и  нежно
поцеловала его в губы. -  Знаешь,  милый,  у  меня  такое  чувство,  будто
вернулось лето, Наше с тобой лето... Я тоже многое поняла за это время,  Я
не люблю и никогда не любила Красавчика. Я люблю тебя.
     Рикард схватил ее за плечи.
     - Это правда? - с дрожью в голосе переспросил он. - Это не почудилось
мне? Я не ослышался? Ты... ты любишь меня?
     - Да, люблю. Может быть, я превратно понимаю  значение  этого  слова,
может быть, то чувство, которое я питаю к тебе, на самом деле не  является
любовью... Но если я и люблю кого-то, если я вообще  способна  кого-нибудь
любить, так это только тебя. До нашей размолвки я даже представить себе не
могла, как ты стал мне дорог, как мне будет не хватать тебя. Возможно, это
всего лишь привычка - ну что  ж,  пусть  будет  так,  мне  нравится  такая
привычка. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной, хочу снова и  снова  слышать
твои заверения в любви, хочу заниматься с тобой любовью, хочу  засыпать  и
просыпаться в твоих объятиях. В постели ты  прекрасный  любовник,  но  что
гораздо важнее, ты  замечательный  друг,  лучший  из  друзей,  и  я  очень
нуждаюсь в тебе, нуждаюсь в твоей ласке, в твоей заботе, в твоем понимании
и участии. И если это не любовь, тем хуже для любви.
     Рикард  слушал  ее  со  смешанным  чувством  удивления,  недоверия  и
какого-то радостного потрясения.  Он  уже  привык  к  резким  перепадам  в
настроении Маргариты, но в таком взвинченном состоянии видел ее впервые. В
ее искренности сомневаться не приходилось, она  была  слишком  возбуждена,
чтобы сознательно кривить душой, однако вопрос состоял в том, было ли  это
правдой или просто попыткой самообмана, стремлением  оскорбленной  женщины
выдать желаемое за действительное.
     - Ты это серьезно, дорогая? Ты не разыгрываешь меня?
     - Клянусь, милый, я люблю тебя. Прости за ту нашу  ссору,  прости  за
все, что я наговорила тебе в тот день... и на следующий  тоже...  Господи,
как я была слепа! Ты на целую голову выше Красавчика - и не только ростом,
но  и  во  всех  других   отношениях.   Он   подлый   обманщик,   грязный,
отвратительный негодяй, а ты... Ты хороший, ты честный, ты порядочный,  ты
так любишь меня, так мне предан. Ты самый лучший, самый прекрасный человек
из всех, кого я знаю... Да что там! На всем белом свете не сыщешь лучше  и
прекраснее тебя. Я так соскучилась по тебе, любимый, я так тебя хочу. Ведь
ты останешься со мной, правда? Ведь ты не уйдешь? Мы снова  будем  вместе,
снова будем любить друг друга, и все у нас будет по-прежнему...
     Чем больше лестных слов сыпалось  в  его  адрес,  тем  больше  Рикард
хмурился. Все это было явно неспроста.  Вне  всякого  сомнения,  Маргарита
говорила, что думала, но при всем том она  явно  что-то  не  договаривала,
что-то скрывала, пытаясь оттянуть неизбежное объяснение,  и  тем  временем
подслащивала горькую пилюлю, которую ему рано или поздно все  же  придется
проглотить.
     - Нет, дорогая, - оборвал он  ее,  -  по-прежнему  ничего  у  нас  не
выйдет.
     - Почему? - удивилась Маргарита. - Разве  мы  не  любим  друг  друга?
Разве мы не будем счастливы вместе? Ну, скажи: что  теперь  мешает  нашему
счастью?
     - Неопределенность в наших отношениях, вот что.  Я  чертовски  устал,
Маргарита. У меня больше нет сил жить в постоянном страхе  перед  грядущим
днем, ежеминутно, ежесекундно дрожать при одной мысли о том,  что  я  могу
потерять тебя, потерять навсегда. Если это вернется, я не выдержу, я сойду
с ума.
     - О нет, милый, нет! Я никогда не разлюблю тебя, верь мне.
     - И ты согласна  освятить  нашу  любовь  узами  законного  брака?  Ты
станешь моей женой?
     Маргарита вздохнула и высвободилась из его объятий.
     - Это невозможно, Рикард. Все, что угодно, только не это. Брак всегда
был камнем преткновения в наших отношениях, он  был  причиной  всех  наших
ссор. Пожалуйста, не надо об этом, я не хочу ссориться с тобой, я не  хочу
снова потерять тебя. Я очень тебя люблю, и ты мне очень, очень нужен.
     - И это все, чего стоит твоя любовь?  -  с  горькой  улыбкой,  больше
похожей на гримасу боли, произнес Рикард. - Да-а, не сказал бы что  много.
Несмотря на столь пылкие  заверения,  твоей  любви  ко  мне  явно  чего-то
недостает; а именно, готовности разделить со мной не только постель, но  и
всю свою жизнь.
     - Не говори так, дорогой! - воскликнула Маргарита и тут же в смущении
опустила глаза. - Да, это правда, у меня будет муж... Но любить-то я  буду
тебя!
     - Весьма тронут, сударыня. Ваши слова делают мне честь... А в  мужья,
стало быть, я вам не гожусь? Недостоин, наверное?
     - Ах, Рикард, не в том дело, - почти  что  простонала  она,  прижимая
руки к груди. - Вовсе не в том.
     - А в чем же тогда? Объясни мне непонятливому. Нынче ты не  на  шутку
разоткровенничалась, так будь же откровенной до конца. Ну!
     Маргарита  сплела  пальцы  рук,  положила  их  себе   на   колени   и
сосредоточенно посмотрела на Рикарда.
     - Разумеется, я могу объяснить, - наконец сказала она. - Но  вряд  ли
мое объяснение придется тебе по душе.
     - Об этом уж позволь судить мне  самому.  Придется  по  душе  или  не
придется, но я должен знать,  что  тобой  движет.  Возможно,  мне  удастся
переубедить тебя, развеять твои сомнения.
     - Как бы я этого хотела! - с тяжелым вздохом произнесла Маргарита.  -
Но это безнадежно. Беда в том, Рикард,  что  я  очень  плохая  девочка.  Я
вконец испорченная. Капризная, своенравная,  самовлюбленная,  эгоистичная,
развращенная властью, богатством и всеобщим поклонением - и это лишь малая
толика моих отрицательных черт, в действительности я еще хуже... Молчи!  Я
знаю, что ты любишь меня со всеми достоинствами и  недостатками,  со  всем
хорошим и плохим, что у меня есть; но речь сейчас не о том. Когда-нибудь я
стану королевой (дай Бог, чтобы это случилось как можно позже), и  я  хочу
быть настоящей правительницей Наварры, а не женой правителя, королевой,  а
не женой короля. Как бы я не любила тебя, как бы я не  нуждалась  в  твоей
любви, власть для меня превыше всего, и я не собираюсь делиться ею даже  с
тобой.
     - Но ведь я не  честолюбив,  Маргарита.  Я  люблю  тебя,  а  не  твое
наследство, и корона мне ни к чему. Поверь...
     - Я верю тебе, Рикард. Я ничуть не сомневаюсь в твоей искренности. Уж
я-то знаю, каков ты на самом деле.  При  других  обстоятельствах  из  тебя
вышел бы идеальный супруг для такой непомерно честолюбивой женщины, как я.
Однако, себе на беду, ты происходишь из могущественного наваррского  рода.
Твой  отец  пользуется  большим  уважением  в  Наварре,  особенно   в   ее
кастильской части; после  моего  отца,  он  самый  влиятельный  человек  в
стране, и волей-неволей ты унаследуешь от  него  и  это  уважение,  и  это
влияние. К сожалению, всерьез рассчитывать  на  то,  что  со  временем  ты
растеряешь полученный в наследство авторитет, не  приходится.  Ты  слишком
честен, порядочен, благороден, добродушен и  даже  простодушен.  С  такими
качествами из тебя вряд ли выйдет хороший правитель,  но  подданные  будут
любить тебя, для них ты  будешь  олицетворением  доброго  и  справедливого
короля в противоположность мне - злой  и  коварной  королеве.  Ты  вправду
далек от государственных забот, политика - не твоя стихия, и тем не менее,
женившись на мне, ты против своей воли будешь  втянут  в  эту  трясину.  И
когда в один прекрасный день мои подданные скажут: "Королева нам не  указ!
У нас есть король, потомок Александра Завоевателя по мужской линии,  пусть
он нами и правит", - тогда у тебя не будет даже того  слабого  оправдания,
что, дескать, ты никогда не занимался делами государства.
     Рикард поднялся с колен, глядя  на  Маргариту  с  каким-то  суеверным
ужасом.
     - И только поэтому ты отказываешь мне?
     - Да, только поэтому. Не будь ты сыном  Клавдия  Иверийского,  внуком
Елены де Эбро, я бы с радостью вышла за тебя замуж и была бы  счастлива  с
тобой. Ты прекрасный человек, Рикард, я тебя очень люблю, но, увы,  судьба
распорядилась иначе. Прости меня, дорогой.
     - Боже! - в отчаянии прошептал  он.  -  Кого  я  полюбил?  Я  полюбил
чудовище!
     - Рикард!..
     -  Да,  Маргарита,  ты  чудовище.   Жажда   власти,   неограниченной,
неоспоримой власти, так испортила тебя,  что  в  тебе  мало  что  осталось
человеческого. Ты ничем не лучше  кузена  Бискайского:  тот  свихнулся  на
мысли  об  утраченной  короне,  а   ты   заразилась   от   отца   чувством
неполноценности, которое преследует его  с  тех  пор,  как  он  взошел  на
престол, поправ законные права сына своего старшего брата.  В  тебе  также
сильно это чувство, порождающее угрызения совести, и ты, во что бы  то  ни
стало, стремишься самоутвердиться, убедить саму себя  в  законности  своих
прав,  подчиняя  этой  цели  все  остальное   -   от   личной   жизни   до
государственных интересов. Ты отказываешься от счастья, от любви; наконец,
ты упускаешь возможность укрепить королевскую власть, объединив Внутреннюю
Наварру,  Риоху  и  Алаву  в  единый  домен.  И  ради  чего  все  это?  Ты
пренебрегаешь мной, собой,  целостностью  страны  единственно  ради  того,
чтобы никто не мог подвергнуть  сомнению  неделимость  твоей  власти.  Ты,
повторяю, чудовище; ты политическая и моральная извращенка.
     - Какой ты жестокий, Рикард! - тоном  обиженного  ребенка  произнесла
Маргарита. - Жестокий! Жестокий!
     - Это ты жестокая, и, прежде всего, по отношению к себе. Ты  калечишь
свою жизнь и калечишь мою. Но я не позволю тебе и дальше  измываться  надо
мной - уж лучше смерть, чем такая жизнь.
     С этими словами Рикард направился к выходу.
     - Нет!!! - закричала ему вслед Маргарита, вскочив с кресла. - Нет! Не
надо! Не делай этого!
     У двери он остановился.
     - Нет, я не собираюсь покончить с собой - если ты это имела в виду. К
сожалению, у меня не  хватит  мужества  на  вторую  попытку  самоубийства.
Увы!..
     - Не покидай меня, дорогой, - взмолилась Маргарита, протягивая к нему
руки. - Вернись, ты мне очень нужен. Я люблю тебя.
     - Нет, дорогая, тебе не удастся завлечь меня этими  словами.  Слишком
часто  ты  их  повторяешь  в  последние  полчаса,  чтобы  они  всякий  раз
производили на меня магическое действие. Я уже порядком  устал  от  них  и
более не хочу слышать никаких признаний - ни в любви, ни в ненависти. Если
ты в самом деле любишь меня, если ты так сильно нуждаешься во  мне,  скажи
только "да", и я буду твоим - но целиком и на всю жизнь. Ни на что меньшее
я не согласен, меня  не  устраивает  должность  обер-любовника  при  твоем
дворе. И вообще, тебе  стоило  бы  подумать,  прежде  чем  предлагать  эту
унизительную  роль  МНЕ  -   внуку   римского   императора...   Хорошенько
поразмысли, Маргарита, и реши наконец, что в тебе сильнее - любовь ко мне,
если таковая имеется, или страх перед утратой части  властных  полномочий.
Даю  тебе  неделю  сроку,  как  раз  до   намеченной   тобою   поездки   в
Кастель-Бланко - и ни днем позже. К тому времени ты должна сделать  выбор,
только смотри не опоздай.
     - Но, Рикард...
     - Это все, дорогая. На сегодня все. Следующий наш разговор  состоится
лишь тогда, когда ты примешь мое предложение - или вовсе не состоится.  До
свидания, Маргарита... либо прощай - это зависит только от тебя.
     Оставшись одна, Маргарита бессильно опустилась на пол  возле  кресла,
уткнулась лицом в его мягкое сидение  и  вновь  зарыдала.  Той  ночью  она
впервые в жизни прокляла корону, которая достанется ей от  отца.  Вот  так
это случилось впервые, но далеко не в последний раз.

                 19. ЕЩЕ РАЗ К ВОПРОСУ О БРАТЬЯХ И СЕСТРАХ

     - Что ты тут делаешь, Жоанна? Уже третий час ночи.
     Граф Бискайский стоял посреди просторной гостиной своих  апартаментов
и вопросительно глядел на сестру,  которая  сидела  перед  ним  в  кресле,
сложив на коленях руки. Как ни старалась она казаться спокойной, но мелкая
дрожь ее пальцев, озабоченное выражение лица и лихорадочный блеск в глазах
выдавали ее крайнее возбуждение.
     - Я ждала тебя, Сандро. Где ты был столько времени?
     - Ждала? - Граф проигнорировал ее вопрос: не говорить же ей, в  самом
деле, что сложись  обстоятельства  иначе,  она  бы  вряд  ли  когда-нибудь
увидела его, да и наверняка не захотела бы его видеть. -  Зачем  ты  ждала
меня?
     - Нам надо поговорить.
     - Поговорить? - удивился Александр. - Среди ночи? Ты  что,  не  могла
дождаться утра?
     - Я не могла уснуть, Сандро.
     - Почему?
     -  Я  узнала,  что  помолвка  Маргариты  с  Филиппом  Аквитанским  не
состоялась, и подумала...
     Граф пододвинул стул к ее креслу и сел напротив нее.
     - Ну, и что ты подумала?
     - Понимаешь, - сказала Жоанна, нервно  перебирая  пальцами  кружевные
оборки своего вечернего платья. - Теперь у тебя снова появились  шансы  на
престол, а я... Словом, есть один человек...
     Александр широко ухмыльнулся, оскалив зубы.
     -  Молодой  человек,   -   уточнил   он.   -   Молодой,   интересный,
привлекательный, сильный, мужественный, большой и добрый. Любовь с первого
взгляда, как я понимаю. При наваррском дворе есть  такой  милый  обычай  -
влюбляться мгновенно и без памяти. И ненадолго.
     - Нет, Сандро, это всерьез. Прости, но...
     - Ой, прекрати, Жоанна! Свои извинения можешь оставить при себе. - Он
откинулся на спинку стула и издал короткий истерический смешок. - Рано или
поздно это должно было случиться, и я был готов  к  этому.  Мы,  люди,  по
существу своему похотливые создания,  нас  постоянно  одолевают  низменные
страсти, и однажды познав плотские радости, мы уже не можем без них жить.
     Жоанна покраснела от стыда и негодования и смущенно опустила глаза. В
последнее время ее брат стал еще более грубым и циничным, чем был раньше.
     - Так ты знаешь, кто он? - после минутного молчания спросила она.
     - О боже! Конечно, знаю.
     - И... И что ты о нем думаешь?
     - Ха! Что я могу думать о нищем варваре?  Только  то,  что  он  нищий
варвар.
     - Этого я и боялась, - горько вздохнула Жоанна.
     - Чего?.. Ну-ка,  ну-ка!  -  Александр  подался  вперед  и  испытующе
посмотрел ей в глаза. -  Неужели  он  настолько  повредился  в  уме  после
падения, что намерен просить твоей руки?
     Жоанна молча кивнула.
     - Вот оно что! - с расстановкой произнес граф. - Понятно.
     Лицо его нахмурилось, лоб и  щеки  покрылись  густой  сеткой  невесть
откуда взявшихся морщин. Какое-то время они  оба  молчали.  Жоанна  кусала
нижнюю губу и умоляюще глядела  на  брата,  который  напряженно  о  чем-то
размышлял. Наконец он спросил:
     - Ты уже обращалась по этому поводу к... к своему папочке?
     - Нет, Сандро, он ничего не знает.  Еще  никто  ничего  не  знает.  Я
решила прежде всего посоветоваться с тобой.
     - Вот как! А почему не с Маргаритой?
     - Я... Боюсь, она не одобрит мой выбор.
     - И правильно боишься... А  впрочем,  кто  знает?  Маргарита  женщина
парадоксальных решений, ее поступки порой  непредсказуемы.  Не  исключено,
что она уговорит дядю дать согласие на этот мезальянс - просто так,  шутки
ради, ведь она у нас известная проказница.
     - А ты, Сандро, ты-то что думаешь?
     - Я думаю, что не надо спешить. Обожди чуток.
     - Обождать? Зачем? Сколько?
     - Недели две. Еще хотя бы две недели. Ты же совершенно не знаешь его.
Присмотрись к нему, убедись, что он вправду любит тебя, а не  охотится  за
богатым приданным.
     - Нет, он не такой, он хороший - я знаю.
     - Угу, - иронически  произнес  Александр.  -  Без  году  неделя,  как
познакомился с ним, - и все-то ты о нем уже знаешь!
     - Да, знаю!
     - Однако не лишне будет удостовериться. Если ты согласишься  покамест
держать это в тайне, я наведу о нем кое-какие справки и  заодно  пораскину
мозгами, как бы умаслить дядю и Маргариту, чтобы они не противились вашему
браку.
     - Правда? - не веря своим ушам переспросила  Жоанна.  -  Ты  сделаешь
это?
     - Да, сестренка. Ведь я люблю тебя и хочу, чтобы ты  была  счастлива.
Ну, как, согласна?
     - О да, конечно! - радостно воскликнула она,  чуть  ли  не  хлопая  в
ладоши. - Ты так добр ко мне, Сандро.
     Лицо графа нервно передернулось, и  лишь  усилием  воли  ему  удалось
совладать с собой.
     - Ладно, договорились. А теперь ступай спать, поздно уже.
     - Спокойно ночи, Сандро, - сказала Жоанна, поцеловала брата в щеку  и
быстро, будто боясь, что он передумает, покинула гостиную.
     Александр бухнулся в освободившееся кресло и облегченно вздохнул. Все
это время, с момента объявления о помолвке между  Филиппом  Аквитанским  и
Анной Юлией Римской, он находился на грани нервного срыва, и только сейчас
напряжение последних часов начало понемногу спадать. Разумеется, он был бы
плохим стратегом, если бы предвидел возможности примирения Рикарда Иверо с
Маргаритой - на этот случай у него был  разработан  план  незамедлительной
ликвидации весьма  ненадежного  сообщника.  Однако,  к  ужасу  Александра,
события  развивались  так   стремительно,   что   не   успел   он   отдать
соответствующие  распоряжения,  как   неожиданное   вмешательство   Елены,
явившейся среди ночи повидаться с братом, напрочь спутало все его карты.
     Когда же ему доложили о ночной встрече  Рикарда  с  принцессой,  граф
вообще запаниковал и решил  было  пуститься  в  бега,  даже  пробрался  по
тайному ходу в предместье Памплоны, где держал наготове конную заставу,  -
но в конечном итоге оказалось, что дела обстоят не столь уж плачевно. Судя
по всему, Маргарита не собиралась мириться с бывшим любовником, а  тот,  в
свою очередь, предпочел не упускать возможности одним махом поправить свое
финансовое положение и отвести от себя угрозу лишения наследства.
     Теперь  Александр  мог  спокойно  приступить  к  устранению  ставшего
опасным сообщника, подстроив ему несчастный случай,  однако...  Успех  его
грандиозного по своей дерзости замысла во многом зависел от кузена  Иверо,
и было уже поздно что-либо менять.  Рикарду  отводилась  ключевая  роль  в
предстоящем фарсе, и просто  так,  механически,  заменить  его  кем-нибудь
другим, тем более в последний момент, увы, не представлялось возможным.  У
Александра был небогатый выбор - или  отказаться  от  всей  этой  затеи  и
спрятать концы в воду, или все-таки рискнуть, понадеявшись,  что  безумие,
алчность и ненависть возьмут в  Рикарде  верх  над  некстати  проснувшейся
совестью, а его раздоры с Маргаритой будут продолжаться.
     Решение  было  предопределено  -  ставка  была  столь   высока,   что
оправдывала какой угодно риск, и тем не  менее  граф  долго  и  мучительно
размышлял. Стоило ему вспомнить о совести, как она тут как тут  -  вернее,
то, что осталось от нее после многих лет нравственного выхолащивания.  "Ты
так добр", -  сказала  Жоанна.  "Добр...  Добр...  Добр..."  -  как  удары
колокола звучало в его голове. Это и был голос  совести.  Жоанна  заменяла
ему утраченную совесть - а теперь он потерял и ее. Она ушла... И  хоть  он
сам решил отказаться от нее - той памятной ночью, две недели назад, -  все
же она ушла. И сказала на прощание: "Ты так добр... добр... добр..."
     - Замолчи, проклятая! - схватившись за голову, простонал Александр. -
Замолчи! Замолчи! Замолчи!..
     Он потерял свою совесть - даже  ту,  что  не  была  его  собственной.
Впрочем, теперь совесть ему ни к чему - ни своя, ни чужая. Корона лежит за
пределами добра и зла, над ней не властны нравственные законы.

                                КОММЕНТАРИИ

     княжна (contina) - дочь графа или герцога.
     fortissimo con brio - громко, с задором (итал., муз.)
     pianissimo - очень тихо (итал., муз.)
     Имеется в виду Гай Юлий Цезарь Октавиан Август.
     Имеется в виду Александр Македонский.
     Корнелий Великий (541 - 592) - римский император из  династии  Юлиев,
основатель объединенного королевства Италия.
     При написании  этой  главы,  за  неимением  лучших  источников,  были
использованы сведения, подчерпнутые из романа Вальтера  Скотта  "Айвенго".
Автор сам не уверен, что он, собственно, хотел написать и что  у  него,  в
итоге, получилось - подражание или пародия.
     Юлия - родовое имя. В то  время  в  Арагоне  правила  династия  Юлиев
Арагонских - младшая ветвь рода Юлиев Римских.
     Здесь под дуумвиратом Филипп подразумевает совместное правление  двух
королей.
     Цезарь - принятое в Средние века обращение к королю Италии.
     Александр I Завоеватель - Алессандро Савелли, выдающийся  итальянский
полководец, один из консулов Рима, впоследствии -  основатель  королевства
Наваррского и первый король Наварры.