Ив. Соколов-Микитов. ЧИЖИКОВА ЛАВРА I Неладно у меня в груди. Вчера опять выстукивал меня наш доктор, Евсей Романыч. Заставил меня раздеться и вертел долго. Экие у него холодные и конопатые пальцы, а в ушах волосья, как у медведя. А пахнет от него горелым болотом. Выслушал, выстукал и, закурив папироску, посмотрел этак бочком через очки: - Неладно, говорит, батенька: верхушки! Я уж знаю какие такие верхушки: чахотка. И откудова она ко мне. Всегда был здоров и прочен, как пень. И не помнится, чтобы сохли во всем нашем роду. Батюшка мой всю жизнь прожил в разъездах и в своем понятии не имел, какая такая болезнь. А разъезды бы- ли какие: бывало, осень, дождь, самая непогодь, белые мухи летят через поле, а он в одной своей кацавейке. По осени всегда уезжал закупать по деревням скот. Домой, бывало, приедет - гуща-гущей. И все нипочем. Не люблю я желтых здешних туманов. А Россия мне, как сон. По утрам всего тяжче. Проснешься, - сумерок, в окно чужое небо, чужие деревья. В комнате холодюга. Тут-то и лезут в голову воспоминанья. А всему-то виною война. Раз как-то слышу: стонет. Кошек и собак здесь нету, приподнял я голо- ву, а это старичок наш, "подданный великой державы", Лукич, свернулся под одеялом калачиком и всем своим телом нет-нет и вздрогнет. Поразило это меня насквозь. Тогда я виду не выказал. Только уж не мог спокойно глядеть на Лукича, на бороденку его, на птичью его шею. Такая к нему жа- лость. Откудова человеку такая жалость? Больней это больной боли. Мне Сотов рассказывал, как здесь живут наши. Не знал, - век не пове- рил бы. Проживает тут русский, Медведков, бывший большой мильонер. Кой-какие денежки его лежали в здешних банках. Приехал, значит, на гото- венькое. Купил домик, а домики тут, как конфетки. Так вот этот Медведков взял к себе в услужение другого бывшего мильонера, Карасева, уж пожилого человека, в сединах. Приходился ему дальней родней. А капитал у этого Карасева в России в революцию фукнул. Остался и наг и бос. Уж как попал сюда, - неизвестно. К родственничку, - зятьком что ль приводился, - пробрался. Вот зятек и устроил его себе в лакеи, подавать чай. Так он ежедневно такую над ним манеру: нажмет кнопку и ждет. Тот явится, - сто- ит, стоит у дверей, а зятек знай ликеры сосет, задеря ноги, ни единого слова. Раз до трех этак. Потом скажет: - подай мне ботинки! Сотов тоже из богачей, но приятный. Были у его отца в Петербурге муч- ные лабазы. Смели все. И старика расстреляли. А сын бегает тут, - комис- сионером от водочного завода. Весь день в бегах. За день набегает этак на кусок хлеба. Был он и у Медведкова: не принял. Жена у него милая, ти- хая, одно слово, - русская женщина. И живут они в комнатенке, что рядом с нашею переплетной, наверху, где семейные. Целый день она не выходит. Большой мне Сотов приятель. А я вот научился переплетному делу. Мы двое: о. Мефодий и я. Ну, ра- зумеется, работать приходится больше мне. У о. Мефодия свои дела. Удивительный это человек. Теперь мы шрифты приобрели для корешков, русские. Я в этом деле нахо- жу даже вкус. Главное, чтобы не тесно вязать, и чтобы книга раскрывалась свободно. Теперь переплеты у нас хоть на выставку. О. Мефодий принимает заказы. У него знакомства. Всякие у нас заказчи- ки. Есть и писатель, уж много лет здесь проживает, ему я переплел всю библиотеку. Очень приятный человек и заплатил. Вообще, книг русских пе- чатается много, и работа есть. Как-никак, - на кусок хлеба. Эх, все бы, кажись, хорошо, кабы хоть малая весточка. У меня в России семья и невеста. Уж я и писал и людей просил. А теперь Россия, что тем- ная ночь. Уж и не знаю, придется ль увидеть кого. Очень я скучаю по родине. Бывает, - хоть головой о косяк. До того вдруг здешнее станет в про- тивность. Как-то ездил я в центр города к одному человечку получать за перепле- ты. Три часа просидел на стуле. Бегают люди, а я сижу. В четвертый раз так-то. Плюнул и ушел. Проходил я в тот день по улице, где лучшие магазины. Автомобили, лю- ди, шум, гам. Непривычному человеку пожалуй не вытерпеть. За зеркальными стеклами манекенщицы в модных платьях: кофей на столиках, и арапчата при них в голубых куртках. Правда, товар везде великолепнейший. Я понимаю толк: до того тут все удивительно, такая прочность. Уж если сапоги - так это сапоги, если сукно - сукно, гвоздь - гвоздь. Здешняя нитка крепче нашей крученой веревки. Купишь булку, - в такую завернут бумагу, что не раздерешь руками. Вот вижу, у самого края, перед зеркальными окнами, стоит автомобиль. Длинный, новенький, ясный, весь как чайная ложечка. Внутри обит розовым шелком. Шоффер в картузе, розовый. За спиной у шоффера, рядом с этакими часиками, цветы в особой трубке с водою, - белые розы. И сидит в автомо- биле, завалясь в уголок, девица или дама, мисс или мистрисс, - тоже вся в розовом и смеется: вечернее солнце ей в открытый ротик заглянуло, - розовый ротик, розовый язычок, а зубки белые, вострые. И до того я вдруг возненавидел эту самую мисс или мистрисс, даже пе- ресохло во рту. Валялась у нас на дворе в навозе березовая зимняя оглоб- ля. Так я эту оглоблю вдруг вспомнил. Оглоблей бы в розовый ротик! Так это пришло для меня неожиданно, что я даже испугался себя. Побе- жал и про себя думаю: вот-те и большевик! Потом-то самому стало смешно. Очень нас, русских, здесь презирают, и очень это тяжело. Тут-то еще ничего, тут нас мало. А вот, где глаза намозолили, говорят, очень не сладко. А за какую такую провинность? Говорят нам: предатели! А кто нам судья? Да и как ответить, кто предавал, а кто нет. Зачем же всех под один гребешок. А тут именно так: - "Русский?" - Русский! Ну, и не впускать его! В роде, как чумные. И не приходится спорить. Да и как спорить: кто станет слушать? Пропа- дешь, - ну, и пропадай на здоровье. Сдыхаешь, - ну, и сдыхай, сделай ми- лость! Тут человеку погибнуть самое распростое дело. И не единая не заметит душа. Я это вот когда понял, - когда из больницы вышел, и отпустили меня на четыре стороны. Было у меня в кармане пять фунтов с мелочью. Пошел я в русское консульство, а мне только руками этак: ничего не можем, знаете, что нынче в России, ничего у нас нет. Выдали мне паспорт: "По уполномо- чию Российского Правительства". Спрятал я паспорт и пошел по городу. А город, как океан. Поплыл, что чешуйка по морю. Присел я на скамеечке в сквере. И сейчас на меня с дерева - прыг, прыг, - две белки. Мне на рукав, глазки, как черные бусинки. Эге, думаю, у нас бы давно с вас, голубушек, сняли шкурки! А тут их тысяча, ручные: дамы их из карманов кормят орешками. Купил и я орешков. Набежало и ко мне с десяток. Сидят и этак быстро, быстро около мордочек лапками. Очень я тогда задумался: очень большая должна быть культура, чтобы так со зверями. И о своей подумал доле: а мне-то вот как, мне-то, чело- веку, - не дадут ведь орешков! Ходил я в тот день, сказать можно, без пути, куда глаза смотрят. Было мне и горько и радостно, что вот вышел, наконец, из больницы и хожу жив и здоров. После болезни всегда так. Был обочь зоологический сад. Пошел я туда. Я зверей очень люблю. У нас дома, бывало, и козы, и кошки, и собаки. И за всеми ходил я. Я все знаю повадки звериные. До чего все устроено! Вот нашим бы поучиться. И опять подумал: отто- го, что культурные. Растрогал меня Миша, медведь. Под клеткой у него надпись: "Привезен из России". Землячок. Так я ему обрадовался, как родному. Глазки ма- ленькие, невеселые, - о чем вспоминает? - пожалуй, как и я, о родных на- ших местах. Скормил я ему большую булку. Весь тот день прошел для меня непутем. Забудусь, забудусь, а потом за сердце: пропал! Не пил я, а тут зашел в ихний кабак. Накурено - свету не видно. Столов у них не полагается. Стоят округ стойки и сидят на высоких стульях. Тянут по капелькам. И все без закуски. За вечер иной сколько так вытянет, а пьяных, чтобы как у нас, нет. Присел и я, выпил. И от слабости, видно, пошла у меня кругом голова. Развеселился. Хорошенько всего уж и не припомню. Оказался я по соседству с каким-то. Пальто дорогое, широкое, пушис- тое, и хочется рукою потрогать. На ворсинках капельки от тумана. Пальто меня и привлекло. А тут у них не принято разговаривать с незнакомыми. Посмотрел он на меня, спрашивает. - Позвольте узнать, вы иностранец? - Да, - говорю. - Француз? - и лицо такое сделалось любезное, в улыбку. - Нет, говорю, не француз. Я - русский. Сразу у него лицо другое. Точно с крыши на меня смотрит. Усмехнулся. - Большевик? И улыбка у него такая неприятная. Подмыло меня: - Большевик! - говорю, и по-русски: - что выкусил? А он все также, с крыши, и тоже по-русски, с легоньким акцентом: - Я в России жил и русских людей знаю: рабы! А вы здесь зачем же? Я бы ему рассказал зачем! Ту ночь я так и пробродил по городу без ночлегу. Ходил из улицы в улицу и все думал. И такая меня ела тоска. Вышел я на мост, посмотрел в воду. Кругом огни, в тумане круги радужные. Не знаю, кончилось бы чем. Подошли ко мне полицейские, - они тут всегда парами, - фонариком в лицо, - и поплелся я дальше. Видно, и у них не мало таковских, кому ночевать негде. Встретил я большую повозку, в роде как бы товарный на колесах вагон. Одна дверца открыта, и там яркий свет. На полках большие белые чашки. И вижу люди, - человека два-три, и пьют горячее. - Что это? - спрашиваю. - А это, - отвечают, - Армия Спасения для неимеющих крова устроила ночную передвижную станцию. Кому надо. Выпил и я большую чашку. И почти полночи просидел там. II Я о себе скажу: никогда и не думал быть дальним путешественником. Не будь войны, вся жизнь моя прошла бы на домашнем полозу. Терпеть не могу ссор и драк. Надо мною еще в училище ребята посмеива- лись: клюква, а трогать боялись. Я всегда был один. Это от отца у меня: очень он миролюбивый и сурьезный человек. Услышит ли ссору или, того ху- же, дерутся, - зажмет уши и прочь. А большой силы был человек, быков свободно клал за рога. Раз только и вышло с ним на моей памяти: забрел в наш огород, в капусту, пьяненький мужичонка, ходит по грядам и несет ни весть что. А вышла на огород моя матушка, он того пуще. Не выдержал па- паша, выскочил на огород со двора, где набивал колодки, схватил за во- ротник мужичонку и перебросил через плетень, как люди шапку бросают, не бил, не ругал. Мужичонка сам после того два года хвастал на базаре, как его Арсентий Ильич учил летать. Я тоже, как и папаша, не переношу зла. Бывало, мать с отцом не пола- дит, а я на себе рубашки деру. Не было со мной случая, чтобы с кем драл- ся. Только один раз с ребятами, - уж больно меня доняли, и заступался я за одного мальчонку, катались мы на салазках. До того я вдруг разошелся и себя уж не помнил, вышиб Кольке Гужеву три зуба. После того случая три дня не поднимал глаз. Рано меня стала пронимать жалость и в такой силе, что высказать не- возможно. Жили у нас на доме, над карнизом, гренки. Это, как сейчас, помню. Кинул я, балуясь, кирпичинкой и подбил одну птичку. Упала она на землю, крылышки врозь, ротиком дышит. Поднял я ее, и стало мне так, точ- но совершил я великое злодейство. Отнес я ее за амбар, положил на трав- ку, смотрю: дышит, вся, как пушинка, и воздухом пахнет. И вот, побежал я, ни слова никому, за реку в Святодуховский монастырь, отмаливать грех и просить о чуде. Всю обедню простоял в уголку на коленях. Потом воро- тился с тревогою, пошел смотреть за амбар: нет птички, - улетела, отжи- ла, а, может, подобрал кот. Теперь мне вспомнить смешно, а тогда пережил великое потрясение. И всю мою жизнь так-то. Я у родителей моих был единственный. Ни братьев у меня ни сестер. И, родив меня, мать уж не могла иметь детей. Понятно, - кем я был в семье. Детство мое прошло под городом на большой и светлой реке. Я и теперь помню: домики маленькие, с крашеными ставнями, сады и огороды. Весной на реке плоты, и мужики на плотах с шестами, - голоса звонкие. Был у нас сад, небольшой, но справный, яблони густые, тенистые, трава в саду высо- ченная, - и густо-густо пахнет землей. И никогда-то, никогда, ничем не обидел меня отец. Даже слова не ска- зал строгого. Один раз только чуть-чуть взял за волосики для острастки: уж больно я надоел, просясь с ним в отъезд. Так я тогда чуть слезами не изошел от первой обиды. Даже и теперь помню, точно вчера. Учился я в городском, в нашем же городе. Об эту пору я уж и отцу по- могал, доводилось с ним ездить. На возу, бывало, лежишь, под голову ру- ки: надо мной небо, облака большие и звезды. Вокруг телеги, бычьи и ко- ровьи рогатые головы. Отец обочь идет, в сапогах, кнутик за ним бежит по траве. Многого я тогда насмотрелся и принял в себя. После училища поступил я в приказчики, в оптовую торговлю, и началась настоящая моя жизнь. Стали меня в другие города посылать за делом: было у нас льняное дело и пенька. И очень я подошел к делу. Хозяин у меня был старовер, человек крепкий, отцу моему хороший знакомый. Пришелся я ему по душе, и стал он доверять мне большие дела. А у меня к этому смекалка, и бухгалтерию я понимал хорошо. Еще со школьного времени приглянулась мне девушка из Заречья, из во- енной семьи. Проще сказать: был я тогда влюблен. Была она добрая, крот- кая, волосы у нее очень чудные, и носила она за спиною две тяжелые косы, звали ее Соня. Учил я ее кататься на велосипеде, и ходили мы гулять за город, в сосновую монастырскую рощу, что над рекою, а сосны там как вос- ковые свечи и глядятся в воду. Кто не поймет!.. Очень долго у нас тяну- лось, даже являлась у меня опаска, как бы не перебил кто мое счастье. А когда нашел я свою дорогу и стал твердо, пришло время решаться. Ответила она мне, что согласна, и порешили мы отгулять нашу свадьбу по осени, когда кончится у нее траур по умершей в тот год ее матери. В это самое лето и грянула над Россией война. Теперь, когда вспомню, - такое было то лето. Я, разумеется, ничего- шеньки не видел округ, летал, как на крыльях: а уж потом говорила мне мать, - жуткое было лето. Ходили люди - как зверь перед грозою. В городе пьянство, разбой - и так, точно нечем дышать, точно у людей все вышли слова. Власть безобразничала. В городе нашем председатель земской управы бывший жандармский офицер Верзилов, совращал школьных учительниц, и мно- го было такого. Мать моя сказывала, что перед самой войною очень измени- лись дети, точно бы чувствовали, - и не было у них другой игры: в штыки да ружья. Видела она и виденье, - будто едут с отцом по шоссейке, сосен- ником, и видет она, - метнулось через дорогу, стала она приглядываться, и, будто, стоит человек, и сабелька на правом боку... А был то Вильгельм сухорукий. - Я, конечно, тогда посмеялся, только очень меня потом удиви- ло, когда после узнал, что и впрямь у Вильгельма правая рука сухая. А уж в канун четырнадцатого июля весь наш город видел, как над рекою, на за- паде, отражаясь в багровой воде, стоял большой огненный крест. В день объявления войны был я по делам в другом городе. Там и услы- шал. И так у меня вдруг забилося сердце, когда вошел в номер товарищ (стояли мы в Коммерческой гостинице, в одном номере) веселый, и показал белый листок. - Мобилизация! Война! - Какая война? - Германия нам объявила войну! - А сам смеется. И так меня это подмыло, даже краска в лицо. - Да ты что, шутишь? - Чего шутить, смотри сам. Посмотрел я, и правильно: мобилизация, война. - Да что ж ты, говорю, смеешься, дурак? Так и сказал: дурак. Посмотрел он на меня, усмехнулся. - Ну, говорит, это разве надолго, а нам заработку прибавит. А я только покачал головою. И зажало у меня сердце: быть беде. Так, точно моя решалась судьба. Вышел я вечером на волю, а уж там ходят, орут. Гимназисты и прочая молодежь. В руках царские портреты и флаги. Поют и кричат ура. И увидел я, несет мой приятель древко, рот раскрыт, и глаза глупые. До того мне стало противно и тошно, плюнул я на землю и пошел в номер. А на другой день громили по городу немецкие магазины. Такое было бе- зобразие, дикость, что и вспомянуть тошно. Сколько вещей прекрасных по- гибло. На мосту двух немок-девушек сбросили в реку и добили в воде ка- меньем. Заперся я тогда в номере, а потом уехал. А в городе у нас то же, хоть и полегче. Председатель управы, Верзи- лов, вижу, по городу чкает в автомобиле, уж при погонах, и морда широ- кая. Солдат стали сгонять запасных. Кабаки поприхлопнули. Боялись бун- тов, но обошлось гладко. И так повели дело, в роде как празднуют празд- ник. Газеты аршинными буквами: "война, победим!" Понасыпали денег. И по- ползла тут всякая сволочь. Не я один ходил в те дни с таким сердцем, только мало мы были примет- ны. Прибавилось и в нашей фирме делов. Кой-кого взяли, - пришли про- щаться, в зеленых рубахах, новенькие погоны. А я остался, как единствен- ный сын. Набавилось и на мою долю работы. Стали мы заниматься поставками на оборону. Пришлось мне не мало тогда покрутиться на людях. И наглядел- ся... Сколько поднялось подлости, подлогу и воровства!.. Сбывали всякую дрянь. Мой хозяин держался, а другие враз поделали капиталы. А уж там лилась кровь, а тут мы читали газеты, и писал Григорий Петров. А что там - неизвестно. Увидел я первых раненых под Москвою, серые, в белых повяз- ках, глаза глядят недобром, округ ходят дамы, пахнет карболкой. Успел я спросить у одного: "Ну как?" - Только махнул белой рукою. Так и пошло. Писали, что конец через три месяца, а потом отложили. В цирках и театрах играли союзные гимны. И всяческий день гнали и гнали с вокзалов солдат. И сколько было тогда, - ежели повнимательнее пригля- деться к людям, - тупости, дури и безрассудства. Думаю я, что в те дни и зародилась моя болезнь. III Всего не опишешь. Ездил я по городам всяческим, многих встречал лю- дей: и не разу не порадовалось мое сердце. Как захолонуло тогда, в номе- ре, когда товарищ принес белый листок, так и осталось, как в когтях. Сплю - думаю, ем - думаю, хожу - думаю. И пришлось отложить нашу свадьбу, потому что потребовали ее отца в армию, и пришлось ей остаться за хозяйку в семье. Да и у меня прихлынуло дела, некогда хорошей минуты урвать: приеду, забегу и опять в душный ва- гон. И точно пролегла между нами тень. Через год потребовали и меня. Большое это было огорчение в семье, но примирились: брали у всех. Попал я в пехотный запасный полк, три месяца гоняли меня с деревянным ружьем, три месяца провалялся на гнилой соломе. Потом удалось отцу устроить меня к нашему воинскому в писаря. Стал я сидеть за бумажками, стучать на машинке. После прежней моей самостоятельной службы показалось мне это тяжеленько, но сам себе гово- рил: каково другим? Больше всего были мне неприятны товарищи: очень уж сквалыжный этот писарской люд. Прослужил я так больше года, а потом приказ: всех кто с образованием, даже малым, командировать в школы прапорщиков. Тогда этих прапорщиков, как курица из яиц, высиживали в двадцать один день. Можно сказать, на убой. И надо признаться, много всякой дряни щеголяло в офицерских пого- нах. Большое это имело влияние. Прошел я всю муштру, произвели меня в офицеры. Фотографию я папаше в город послал, на стенку: все, как следует, - погоны со звездочкой и школьный значок. А было это как раз в революцию, текло с крыш. Назначили меня в полк "защищать свободу". Получил я краткосрочный отпуск для свиданья со своими. Нарочно не из- вестил, чтобы порадовать больше. Приезжаю на станцию, нанял извозчика (железная дорога от нашего города более десяти верст). А извозчики наши с незапамятных пор имеют обычай меряться на кнут, кому везти седока. Достался мне старичок рыженький, Семен из Ямщины. Повез он меня на своей таратайке, дорога плохая. Переехали мы мост, шлагбаум, выбрались в наши поля. Ветер подул весенний, земляной. По дороге ходят грачи, и носы у них белые, перелетят и опустятся. - Ну как, Семен, - спрашиваю, - как повстречали свободу? Сидит он спиною ко мне, в рыжем армячишке, солдатская шапчонка ухас- тая. - А чорт ее знает, - говорит. - Знать посадили нового справника! - Как так исправника? Исправников теперь нет. - А чорт ее знает! Спускались мы с горки кустами. Вижу, идут впереди трое в солдатских шинелях, за плечами сумки. Оглянулися на нас, заприметили, видно, меня, - и в кусты. Как сдуло. - Это кто ж такие? - спрашиваю. - А это дезертеры. Теперьча их много. Запужались твоих еполетов. Проехали мы овражек, стали подниматься. Подвязал он возжи, соскочил на дорогу, идет рядом и крутит цыгарку, рукава длинные, рваные, под мыш- кою кнут. - А что, барин, - говорит мне (так и назвал: барин), - пора ведь кон- чать воевать, а? Народишка-то израсходовался, три годика кормили Рассею бабы. Гляди-ка, поля! - и показал кнутовищем. Поглядел я на поля и впрямь: много, много заобложело бесхозяйных нив. - Вот то-то, - говорит, - вот и бегут дезертеры. Докурил он цыгарку, оправился, догнал лошадей, проскакал на одной ножке и вскочил на свое место. Ударил по лошадям, оборотился ко мне, от- вернул воротник армяка, - вижу, глаза веселые, подмигивает: - А у нас ямские ребятенки до складу добираются, до очистного! Стос- ковались по водочке. Уж и будет жара! Повернулся и опять по лошадям. Приехал я домой, в город, и узнать нельзя. Начальство все поснимали. Исправник Василий Матвеич (большой был любитель до редкостных кур и ин- дюшек, - был у него целый птичий завод), - в тюрьме, за погостом. По го- роду надписи: "Война до победы!" и такое все прочее. Угадал я в суматошное время. Стали таскать меня, как "делегата с фронта". Никакой я не делегат и еще не был на фронте, - все равно, не стали и слушать, подхватили и даже подбрасывали на руках. Отвечал я всем за Керенского. Очень мне это было противно. И опять, как тогда, перед войною вижу: ни у кого-то, ни у кого, в глазах радости. Повыпустили из острога воров, стали они шалить по За- речью, потом перебрались и в город. Очень было тогда неспокойно. И сиде- ли люди по домам, за замками. А больше пугали тревожные слухи о готовящемся разгроме винного скла- да. Стоял этот склад за городом, возле казарм. Большой, красный, всем на виду. Ни единый мужик, проезжая на базар мимо, не мог удержаться, чтобы не сказать этак: "Ишь тлеет добришко!" А хранилось, говорили, на складе несколько тысяч ведер опечатанного вина и спирта, целое море. Слух об этом вине давно ползал по городу, и темные личности на базаре подмигива- ли друг дружке. И почему-то больше всего страшило: стояли в городе два запасных полка, - вырос обочь старого города новый, деревянный, из бара- ков и кухонь. Сидели солдаты смирно, молчали, но в этом и чуяли самое страшное. На другой день по моем приезде было в городе совещанье, - о том, как быть с вином и как уберечь город от возможного погрома. Приволокли и ме- ня, как "делегата". Присел я в сторонке на стуле, слушаю. Председательствовал на собрании гарнизонный ветеринарный врач. Зубы, видно, у него болели, и распухлую свою щеку подвязал он носовым белым платком. Держал он в руках синий химический карандаш, - и все по лицу себя мазал, весь в синяках. Разного я там насмотрелся. Долговязый поручик предложил пустить все вино в продажу и вырученные деньги оборотить на пользу "нуждающегося человечества". Некоторые пред- лагали поставить округ склада стражу из членов комитета общественной бе- зопасности и установить пулеметы. Под конец выступил солдат запасного полка, в унтер-офицерской форме, видимо из взводных или из писарьков. Глазки у него были маленькие, черные, мышьи. Заговорил он очень гладко и точно и как-то сразу убедил всех. А предложение его заключалось в том, чтобы поручить ему в большой тайне набрать "комиссию" из вернейших людей, и с помощью их начать тай- ное уничтожение вина на складе. Так, чтобы ко времени разгрома никакого вина не оказалось. Предполагалось же, что, кроме неразлитого вина и спирта, хранится на складе около пяти тысяч ведер в стеклянной посуде, в четвертях, бутылках и мелких "мерзавчиках". Черненький унтеришка предлагал: - спирт из цис- терн вылить в подполье на землю, а уничтожение мерзавчиков поручить вер- нейшим людям под его руководством. В две-три ночи он брался сделать дело начисто. Так на том и постановили. Разумеется, что получилось из всего этого. На другой же день началось невероятнейшее вокруг склада. Началось, повидимому, от самой же "комиссии", усиленно занимавшейся истреблением стеклянных "мерзавчиков". Уж рано поутру вокруг склада бушевала толпа. И надо отдать справедливость, менее всего принимали в том деле участие солдаты и простые рабочие люди. Скоро весть пошла по деревням. Понаехало множество крестьянских подвод с кадками и ведрами. Спирт и водка, меша- ясь с грязью, из разбитых цистерн растекались через дорогу. Ее черпали прямо с земли, вместе с навозом. Тут же в лужах разлитого вина ложились пьяные мертвецки. Двое утонули в чанах. В тот день я своими глазами мно- го раз видел, как почтеннейшие в городе лица, охранители порядка, даже священнослужители и учителя местной гимназии, отцы города, волокли по улицам, едва прикрыв полою, охапки веселых бутылок. Одного своего знако- мого, из городской управы, я остановил на улице и поинтересовался: - "Это, вы, куда же?". - "Э, - кивнул он головою (обе руки у него были за- няты), - теперь все едино, надо припрятать в запас!". И подмигнул гла- зом, точь-в-точь, как тогда мне Семен. И опять я должен отметить, что многие и многие простые люди даже по своему почину пытались прекратить безобразие, но что можно было сделать? В обед, из озорства или случайно, чья-то рука подожгла растекавшийся по двору спирт. Все вспыхнуло сразу голубым пламенем, среди белого дня. Многие получили ожоги, а восемнадцать человек, как потом сосчитали, по- гибли в огне. Очень сильное впечатление на жителей произвел этот страшный пожар. На другой день город казался вымершим, так было тихо и пусто. И многое дру- гое, что произошло в те дни, казалось малым и незначительным. В городе я пробыл семь дней. За эту неделю в личной моей судьбе нема- лая произошла перемена. Я и раньше приметил, что между Соней и мной про- легла тень. А теперь еще стало виднее: встретила она меня неприветно, как-то чуждаясь, не глядя в глаза. Разумеется, я не подал виду. Я прихо- дил к ней, вел разговоры и нарочно не начинал о нашем, - ожидал, когда заговорит сама. А она все молчит. Служила она в сестрах, в местном гос- питале, ходила дежурить. Очень мне это не нравилось, и о сестрах я был наслышан. Но и тут не сказал ни слова. Молчал. Видел я ее раз на улице с офицером запасного полка. Говорила она очень взволнованно. А я даже не подал виду и свернул в сторонку. Уж мать мне раз намекнула, видя мое беспокойство, чтобы поменьше я верил в людей. А я сам видел, какое время: люди охолодали, истоскова- лись, - столько покинутых жен и невест, столько мужчин без семьи, и даже оправдывал многое. Разумеется, не все: в городе нашем чуть не ежене- дельно вылавливали в колодцах новорожденных... Разумеется, о Соне у меня и в мыслях худого не могло быть, и все это к слову и определению време- ни. А перед отъездом пошел я к ней и сказал прямо: - Помните, говорю, Софья Николаевна, слово, сказанное между нами, и не забывайте, что есть человек, который любит вас больше всего на свете, несмотря ни на что. Теперь я уезжаю и, может-быть, не скоро ворочусь, - может, вы в чем передо мной и виноваты, я вас прошу только, не терзайте себя, - вы должны оценить человеческое сердце, и возьмите себя в руки. После этих слов бросилась она мне на шею и зарыдала. А я понял по ее словам, что виновата, но любит меня, любит. С тем я и уехал, уж прямо в маршевый полк. IV Что могу сказать про войну? Одно могу: очень страшно. Когда пригнали наш полк на позиции, - а время было какое! - и рассадили по норам, началась для меня новая жизнь. И раньше я понимал, а теперь убедился, что чем человек проще, тем и душа у него теплее. И стал я приближаться к солдатам и отходить от на- чальства. Разумеется, не проходило мне такое даром. Тогда, в окопах, понял я многое: что уж никакой войны нету, что не желает народ войны. А оттудова все приезжали, сгоняли солдат, и крик был один: "до победы!". Наш полк слушал молча, - зато чего только ни говори- лось в окопах. И вместе с солдатами понимал я горькую ошибку наезжих "орателей". Сидели мы в ожидании приказа о наступлении. А когда вышел приказ нас- тупать нашему корпусу, пошли по частям споры. Наш полк согласился вести наступление. Это было первое мое боевое крещение. И ничего-то я, ничего не запомнил, кроме смертного страха, свиста пуль и великого отвращения к непонятному мне убийству. Как и следовало ожидать: окончилось все очень плохо, вся наша диви- зия, растерявшись и упустив связь, оказалась в плену. Была это третья неделя моей фронтовой жизни: погнали нас в плен, как овечек. И вышло нам в плену, не в пример прочим, полное благополучие. Взяла нас, - всех, кто шел "за свободу", на свое попечение одна большая держа- ва. Стали нам высылать пайки, одежу, еду, даже выплачивали жалованье. Зажили мы, сказать можно, припеваючи. Другие, кого угораздило при царе, - заборы грызут с голодухи, а у нас кофей, какао, шеколад, шерстяное белье... И свободой мы пользовались немалой: можно было ходить в городок и иметь при себе деньжонки. В те дни Германия маленько уж поотпустила вожжи. Насмотрелися мы там на голодуху, на человеческую горе-беду. Наша тогдашняя российская жизнь была противу ихней, как царство небесное, и никакого у них выхода, точно зажали себя в чугунные тиски. Понял я тог- да, что тесный у того народа дух. И еще я понял, что вся наша видимость от них, - и дома в городах, и картузы у чиновников, и дисциплина в войс- ках, - и что уж нет между нами настоящей войны, и давно пососкочил с них прежний задор. Видимо, требуется людям, чтобы хлебнули горя полную ме- ру... И особенно было жалко, когда многие стали около нас крутиться. А были мы там, как знатные богачи, и стали к нам прибиваться оголодалые, осо- бенно ихние девушки. Бывало с утра мелькают между соснами их белые платья. И что таить грех, многие из наших находили в том вкус, и за ку- сочек мыла или за плиточку шеколада можно было получить удовольствие. И никакие уж не удерживали меры: все шло напровал и к концу. Думаю я, что уж и тогда каждый из них про себя свое знал, и только так держались для виду. Удивлялся я ихнему трудолюбию, терпению неистощимому. Только поду- мать: кругом в кольце, весь белый свет враг. Если уж обглодала война Россию до косточки, то как же у них... Очень растрогал меня один случай. Окарауливали наш лагерь часовые, из ландштурмистов, можно сказать, старики. Довелось мне раз остаться с таковским один-на-один. Дело было под вечер, наши разошлись в город, и осталось во всем бараке человечка два-три, да тот часовой, лысый и ветхий. И бескозырочка на голой его го- лове торчала смешно. Я как раз разбирал очередную посылку (высылали нам наши пайки в посылках, еженедельно, в ловких ящичках, с клеймами). Выни- маю помаленьку из ящичка: мыло, одеколон, пасту зубную: потом пошло съестное: шоколад в толстых плитках, какао, сгущенное молоко, бульон в пузырьках, варенье из апельсинов, белье. А он у окна близко и чувствую, что глядит, но не подает виду. Разложил я всю получку на одеяле и стал приводить в порядок. И вдруг от окна слышу, быстро, быстро так и чуть слышно: - Маленькая, маленькая у меня внучка! Оглянулся я и вижу: глядит и весь в краске, а глаз не опускает. Голу- бые, выцветшие, стариковские глаза со слезинкой. Сунул я ему неприметно плитку и флакон с бульоном (запрещалось им брать вещи у пленных), а он быстро так, быстро под свою серую курточку. И отвел от меня глаза. А дня через четыре повстречал я его в коридоре, остановил он меня на минутку и сует что-то в руку. Посмотрел я: колечко. - От внучки. На память! Пожал мне так руку, повыше локтя: - Скоро, скоро войне конец! И у них тоже. Поглядел я близко в его выцветшие глаза и сразу увидел всю страшную нищету его и отчаяние. И опять сжалося у меня сердце: для чего, для ка- кой нужды, для какого черного дьявола затеяли люди войну себе на поги- бель? Так и осталось у меня то колечко, простенькое с голубым камушком, храню на память, как сердечный подарок от моего "врага". Захаживали к нам пленные, из русских, из давних. Все расспрашивали о России. Но как-то не могли мы с ними сойтись. Было им непонятно: как же так, революция, а мы опять пошли на войну!.. И то, что нам слали пайки, и были мы в роде как на особом счету, - отшатывало: казались мы им чем-то в роде предателей их общего дела. А нам не легко было это видеть, и сами мы от них сторонились. Нас, офицеров, сразу же отделили. Жили мы особо и особо получали пай- ки. И, волей-неволей, довелося сживаться с людьми. Сошелся я с одним прапорщиком из нашего же полка, Южаковым. Был он, как и я, из простого семейства, служил у "Проводника" в Москве по рези- новому делу. Понравился он мне за простоту и веселость. У кого горе, тоска, лихоманка, а у него всегда в зубах праздник. Все, бывало, шутка да смех, - и зубы у него были ровные, белые, полный рот. Очень он любил выпить и напивался так, что бывало и с ног долой. А на другой день вско- чит, как с каменки, водицы хлебнет и опять весел и свеж. Выразить невоз- можно, как любили его бабы. Сколько у него за время нашего сиденья было романов, и сосчитать невозможно. Сам он говаривал бывало: "Меня поп бабьим миром помазал!", - и зубы покажет как сад. Не было в нем никакой жадности, и очень меня то привлекало. Хоть, сказать правду, распущеннос- ти его я не хвалил: все, как получит, раздаст. И много околачивалось вокруг него всяческого народу. Влюбилась в него одна немочка, беленькая, кругленькая, щечки в румян- це, даром, что кормилась картофельной шелухой. И так она к нему привяза- лась, как вар, и когда уходили - бросилась на шею при всех, это к плен- ному! - и так и зашлась. А он пообещал обязательно прибыть за нею из России, как только установится полный мир. На том только и помирились. С этим Южаковым довелось мне впоследствии помыкать наше горе. А про себя я знаю, что человек аккуратный. Это у меня от отца. Расстройства и непорядка я не люблю. Пока сидели в плену, занялся я изучением языков. И очень пошло у меня ходко. Ну, разумеется, время было довольно, а к занятиям я всегда был прилежен. Полагал я, что потом, может, мне пригодиться на службе. Изучал я два языка: немецкий и английский и через два месяца кое-что уж куме- кал. Частенько доводилось мне для Южакова переводить письма от его пок- лонниц и даже писать ответы. Сам Южаков - ни бум-бум за все наше время, и уж бог его ведает, на каком языке объяснялся он со своими подружками. Жалованье наше я тоже берег, не тратил, и зашивал все в подкладку. И понемногу набралась у меня сумма, чтобы вернуться в Россию не с пустыми руками и не сесть с налету на чужую шею. V Очень мы тогда надеялись на скорое возвращение. Из России приходили вести и даже издавалась для нас газета, но толком ничего мы не знали. И письма из России не доходили. Писал я домой часто, но так и не дождался ответа. А жили мы под маленьким городком, в лесистой местности, поблизости от железной дороги. Лагерь был новый, особый, и жили мы, как на даче. Вок- руг стояли сосны, большие и голые, и внизу озеро, а дальше - горы. И, можно сказать, до того за те месяцы все пригляделось: каждый кустик и каждая кочка, каждый камушек на дороге, что вот и теперь тошно. И прис- мотрелись мы друг к дружке, каждый знал другого до ногтя, и глядели мы оттого в стороны. Только одно и соединяло: мечта о России. Так прошло лето, и подкатилась осень: ветер загулял по макушам. Пошли слухи, что в России новая перемена. Немцы молчали: у них было свое, - думали о своем. Газеты писали, что по России бои, что власть берут большевики. А мы не знали, чему верить и чего ожидать. Еще тогда начался между нами разлад. Большинство же сидело примолк- нув, да и, сказать правду, нашлось не мало, что были вполне довольны, - слава богу живы да сыты, и не забывает держава!.. Большую же часть наших пайков мы продавали и жили вполне прилично. В самое то время почувствовал я себя худо, показалась горлом кровь. Отправили меня в околоток, - потискал меня доктор, тоже из пленных, по- жал плечами: что было можно! Вернулся я на свое место и стал жить поп- режнему. Только вдруг точно стал видеть зорчее и глубже понимать людей. А вскоре подлинные пришли слухи о перевороте, и больше стали говорить про мир. В других лагерях было большое волнение, и многие из пленных, что сидели подолгу, убежали домой самоволкой: многих немцы вернули, а иные, как видно, пробрались. В то время уж глубоко забрались немцы в Россию. После переворота стали к нам прочие пленные хуже. Свои и чужие нас в глаза называли предателями. А по мнению русских выходило, если б не мы, офицеры Керенского, - давно войне был бы конец, и поехали все по домам. А потом, в скорости, прошла весть о мире. Большое было ликованье у немцев, и городишко наш весь был в флагах, и к нам приходили делегации поздравлять. А мы не понимали, радоваться или горевать, и как принимать нам немецкое ликованье. Прошел в те дни между нами слух, что теперь нас бросит держава и непременно лишит пайка и, правильно-верно, некоторое время не было нам никаких посылок, потом опять стали присылать и даже прибавили жалованья. В эти дни не малые были между нами споры, и наезжали к нам делегаты из других лагерей и толковали по-разному. Солдаты все, как один, знали свое: мир, по домам, в Россию!.. И не мало приняли немцы трудов, чтобы ввести мало-мальски порядок. Тогда мы узнали, что нам, "керенцам", возв- ращаться в последнюю очередь, когда пройдут все. Очень нас это огорчило, и опять пошли у нас споры. Многие захотели теперь же, другие соглашались ожидать. Многих пугала Россия: доходили слухи, что там голод и всех, кто приезжает из плена, берут на войну со своими: белые и красные, все рав- но. И этих слухов страшились. Все же некоторые из нас убежали, но большинство, поспорив, остались, тем более, что опять стали получать прежний паек. И странное дело: чем страшнее шли из России вести, тем больше меня тянуло туда. И многие-многие не спал я тогда ночи. В то время немцы нас как-то вдруг позабыли. Очень скоро поняли они, что не кончена для них война, и все свои силы устремили на другой фронт. Очень было тяжелое время: решалась участь Германии. И по их лицам видел я, что все решено, и как они смертельно устали. Жила Германия тогда на последние свои кровинки. Довелось мне познакомиться с одним немецким семейством. Свел меня, конечно, Южаков. Были в том семействе две дочери - барышни, они затащили его, а он привел и меня. А ходили мы в то время свободно. Старик, отец барышень, служил на почте мелким чиновником. Барышни то- же где-то служили, бегали с папками. Южаков половину своего пайка остав- лял у них. Было у старика два сына: одного убили на русском фронте под Варшавою, другой - уже раненый дважды, сражался против французов. Вскоре после мира с Россией приезжал он в отпуск, и я познакомился с ним. Был он какой-то весь серый, точно из подвала, и правое веко его дергалось непрерывно. Что-то было в нем настороженное, будто прислуши- вался, и что-то очень недоброе. Заметил я за ним, что ничего-то не дое- дает и не допивает: в чашке непременно оставит кофе, хоть одну ложечку, и не доест свой сухарик. Очень это не подходило к немцу, да еще в такое время, когда питались люди одной картошкой. А со мною он был вежлив и даже любезен. Однажды заговорили мы о войне, о том, когда можно ожидать конца. И вдруг он так резко, точно сорвался с зарубки: - Э, - война!.. И так-то зло посмотрел на портреты, висевшие у них над диванчиком: Вильгельм со всеми своими сыновьями. И задергалось у него веко. Слова простые, а сказал он их с таким выражением, что понял я многое и поскорее перевел разговор. Наступали тяжкие дни. Видел я, какие были у них в те дни лица, точно перед последним часом. И как перед последним часом, нет-нет, и всплывала надежда. Стояли они тогда под Парижем, и многое писали газеты, а радости ни у кого я не приметил. Ежедневно проходили мимо нашего городка эшелоны с русского фронта, выскакивали из поездов солдаты, брали воду и у всех-то лица серые, закопченные, точно по году просидели в подвалах. И все были молчаливы и как тот, мой знакомый, все чего-то не успевали до- делать: то не дождутся воды, то опоздают на поезд. А больше молчали. И было мне так, как тогда в России: большая к людям жалость. А в скорости рухнуло. Видели мы, как началось у них то же, что знали мы про Россию. Было все очень похоже: также вдруг побежали куда-то люди и те же вырывались слова. Появились солдаты с фронта, были они встревожены и, как наши, оборваны, свалявшиеся отросшие бороды их были в земле, и лица под боро- дами казались серее, и виднее проступала на них черная густая грязь, страшнее блестели глаза. Заполонили они наш вокзальчик, разбежались по всему лесу, заходили и к нам. Дрожали у них руки, и рассказывали они о войне страсти, и, как тогда у нас, вдруг не стало отдельных Иванов и от- дельных Фрицев, - все катилось, как один, прорвавший запруду, мутный и серый поток. И необыкновенно много вдруг наползло отовсюду калек и убо- гих, - безногих, безруких, слепых. Ползали они по дорогам, стояли у вок- зальных стен, пробивались в вагоны. Точно вдруг вывернула война перед всеми свой гнусный и синий требух. Очень нам было в те дни беспокойно. И многие тогда пожалели, что не убежали в Россию. Опять прекратились наши пайки. И как незваные гости, отгуливали мы чужое похмелье. А был то ноябрь. Видели мы и наблюдали, как рушится прежняя крепкая Германия. Не узнавали людей. В то время появился в городе сын моего знакомого, солдат. При наступ- лении на Париж получил он третью рану, ходил с большой забинтованной ру- кою, посерел больше, и страшнее трепетало его правое веко. Он собственноручно снял со стены портрет Вильгельма и первый объявил, что в Германии революция, и что он член совета солдатских депутатов. Он забегал к нам, говорил речи, взмахивая своей белой и жалкой рукою, и вскоре уехал. И без него городок остался тревожным и растерянным, соби- рающим свои крохи. В те дни гужом тянулись с запада поезда. Серые люди с солдатскими ранцами, без винтовок, в маленьких бескозырках и в стальных шлемах пок- рывали их саранчею. Они лежали на крышах, свешивались в открытые окна, висели на ступеньках. И старые люди, сросшиеся с прежним порядком, слушали, как катилось новое страшное слово: республика, а с ним и другое, не менее страшное: мир. А вскоре пришло для нас предложение: помогавшая нам держава предлага- ла всех офицеров-керенцев взять на свою землю. Обещали нам при первой возможности отправить на родину. Мы потолковали и согласились, тем бо- лее, что на скорое возвращение пропала наша надежда, и ходили слухи, что всех нас, керенцев, будут в России судить. Отправили нас перед рождеством, в декабре. Ехали мы через Данию, су- хопутьем. Там посадили нас на пароход, большой, белый, пахнущий краской, и под охраною миноносца пошли мы к новому берегу. А я дорогою думал: как сложилась судьба, и какая сила разбрызгала лю- дей по всему свету, до того мирных и привязчивых к месту! Высадили нас в понедельник, утром, и того же дня отправили дальше в самый большой город в Европе. VI И верно: очень это большой город и великолепный! Много я перевидел городов в России, больших и малых, но даже и срав- нивать невозможно. Это как перед Москвою наше Заречье, где капустные огороды. И очень я подивился здешнему народу. Был я в те дни, сказать, как пу- щеный из тюрьмы и бегал целыми днями, покудова ноги носили, и много наг- ляделся. Спервоначалу очень казалось необыкновенно и даже так, словно совсем не знают нужды, и нет людей, чтобы голодовали. А потом уж на своей шкуре узнали, что и здесь нужда, а если не больше, то, пожалуй, нашей и поту- жее, потому, - на последний конец, не пойдешь, как у нас, с ручкой, а если прихватит безысходность, конец один: ложись как собака под куст. Казалося нам сперва, что совсем нет в этой стороне нищих, а потом разг- лядели, что нищих, пожалуй, и побольше, только тут они по особому, при воротничках и обязаны иметь вид веселый и бодрый, чтобы не оскорблять всеобщего благообразия. Узнал я впоследствии, что запрещает здешний за- кон собирать милостыню, и каждый обязан заниматься работой, потому и хо- дят по улицам люди с трубами, бьют изо всех сил в барабаны, или сидят на панели и рисуют по асфальту мелом картинки. Теперь-то все примелькалось и обжилось, и гляжу я на все это как на привычное, а по первому меня по- разило: что за развеселые люди гремят в барабаны! Теперь я хорошо пони- маю, что тут, ежели по-нашему, ради Христа, да на глазах слезы, - хоть год торчи на угле, ни единая душа не подаст! По первому казалось нам в диковинку, а теперь присноровились и наши. Проходил я этими днями по од- ной улице, гляжу, - барабанят (тут очень большой почет этому инструмен- ту, и каждое воскресенье слышно, как проходит по улицам Армия Спасения). Вижу - один держит на животе огромный барабан, весь изогнулся, а двое дуют в трубы. Тот, что на барабане, как-то ловко выделывает палками и этак и так, будто жонглер в цирке, - подошел я поближе, гляжу: на бара- бане ленточка наша трехцветная, российский государственный флаг, и на трубах банты из национальных цветов, присмотрелся, - наши, русские офи- церы!.. Разумеется, кого не научит нуждишка, как лыки драть. Было же нам по первому времени даже прекрасно. Отвели нам помещение, казармы, на двоих комната. Содержание положили офицерское, одежду, белье, даже цветы каждый день свежие на столе. По утрам варенье из апельсинов, чай с молоком, брикфест, потом обед и больше мясное, тяжелое и без хлеба. Очень мы тогда удивлялись, что едят здесь без хлеба, и суп только два раза в неделю, а потом попривыкли и даже понравилось. Теперь я так полагаю, что очень этот народ живет по себе, потому что кругом море, и большая у них власть, а детей они сызмальства научают о себе думать гордо. Очень тут ребята бедовые, сорванцы, и все, как один, в штанишках, коленки голые, этак всю зиму. Приглядывался я к народу и старался хорошенько запомнить. Удивляло нас их уменье делать всякий предмет прочно и крепко, так, что любо гла- зу, и дивились мы, что после войны не упало у них хозяйство. Показалось нам раем после нашей голой бедности и плохоты, а потом узнали, что не миновала им даром война, не мало убавилось народу, и в три раза вздоро- жала каждая вещь. Ходил я по городу без устали, учился говорить, дивился на их благопо- лучность. Оделись мы тогда прилично, приобрели вид и ходили здесь, как свои, хоть и есть в русском человеке такое, как ни одень, - издали вид- но, что русский, по походке. Удивило меня, что нет в городе лошадей, и все движение под землею и на автомобилях. Есть такие улицы, что перейти невозможно. Высмотрел я многие достопримечательности, был в музее, где собраны замечательные ве- щи со всего света, видел там письмо Петра Первого, - два слова на целой странице. А больше удивляла здешняя жизнь. Очень здесь придерживаются старины, и в каждом доме на дверях коло- тушка, и нет звонка, и чтобы войти, нужно по-старинному постучаться. По- казывали нам аббатство и парламент, древнее здание, и там видел я трон, на котором коронуются короли: большой, изрезанный кинжалами, дубовый со спинкою стул, и под ним простой камень, и очень нас удивило, что у ка- менных изображений старинных королей под ряд отбиты носы: это много ве- ков назад, когда была у них революция, и так и осталось на память по- томству. Довелось мне видеть, как выезжает из дворца король, и было все очень просто, публика веселилась и хлопала по плечу часовых, наряженных в большие медвежьи шапки, - и вспомнил я, каково было у нас. Большое у них наблюдение за порядком и нравственностью, и даже особая есть полиция, из женщин: тоже в касках, в черном, и ходят попарно. Сле- дят они за поведением публики, и чтобы не было нарушений. Только в ско- ром времени разузнали наши, где ведется "клубничка", и даже водили пока- зывать, но было мне неприятно. Нам же, вместе с жалованьем и военным пайком, еженедельно из казны выдавали особый оловянный флакончик для предохранения от нехорошей болезни, с подробным наставлением. А были тогда у них особые и радостные дни: вся страна праздновала по- беду, возвращались с фронта войска, и каждый день у вокзалов встречали солдат родные. Очень нам было тяжело видеть чужое счастье, и были мы тогда, как без родины, - голые сироты. О Россие же, как и в плену, знали мы очень мало, - и что писали газе- ты, казалося нам пустяками. Мало тут представляют Россию, можно сказать, до смешного. Жили мы в те дни в полном неведении, а скоро нам стало известно, что не даром нам выдавали пайки и выплачивали жалованье, - стали из нас фор- мировать отряды для отправки в Россию на борьбу с незаконной властью. Было нам сказано, что в Сибири образовано правительство, и скоро будет взята Москва, и что прямым маршем попадем мы на родину. Шел февраль месяц и стояли туманы. А туманы здесь непроглядные, всю зиму, и люди бродят по городу, как в молоке. И опять открылася у меня горлом кровь. Довелось мне итти на комиссию. И положили меня в военную больницу, в отдельную палату для легочных. Пролежал я там всю весну. За самое это время и произошли главные перемены. Уж первые наши отряды ушли на пароходах в Россию, как стало известно, что плохо дело в Сибири, и пропала надежда на скорое освобождение Моск- вы. А когда стало все точно известно, переменилось к нам отношение, слов- но отполоснули ножом. В то время я лежал в больнице, навещал меня Южа- ков, - он-то и принес новость, что всех офицеров лишают пайка, и живи каждый как знаешь. Рассказал он, что большое было между нашими возму- щенье, ходили по многим местам, но везде ответ был один. И раньше ходили промеж нами слухи, что не добром нам кончится здешний "рай", - оно так и вышло: выкинули нас, как худую скотинку, - со двора да на голый снег!.. Вышел я тогда из больницы, и началась для меня самая тяжелая полоса моей жизни, - по сегодняшний день. VII Скопил я в плену кой-какие деньжонки, зашивал в пиджак на скорое возвращение в Россию. Еще во время моей болезни стали писать газеты, что дешевеют немецкие деньги, каждый день я покупал газету, - тут газеты ог- ромные, по двадцати и боле страниц, - и сразу глядел на известную мне страницу. Каждый день выходило, что тают мои деньжонки, как вешний на кочке снег. Продавать я не решался, была у меня надежда, что скоро поды- мется на ноги Германия, и все вернется. А скоро узнал, что почти ничего не осталось от моих денег. Было у меня при выходе из больницы рублей пятьдесят на наши деньги. По здешней жизни - малые пустяки. С этими деньгами начал я новую жизнь. Очень мне было в те дни тяжело. Первую ночь я так и пробродил по пус- тым улицам, и, сказать правду, так мне подошло к сердцу, такая охватила тоска, чуть я не наложил на себя руки. Полагаю, большой причиной была моя болезнь, и все то время чувствовал я себя неважно и очень тосковал по семье. Письма в Россию совсем не ходили, и были мы, как за глухой стеной. Выручил меня Южаков. Жил он за городом, в предместьи, поблизости же- лезной дороги, снимал в маленьком домике комнату. В отряд, что отправили перед тем в Россию, он не попал, остался, и когда лишили нас жалованья и пайка, стал он с другими офицерами заниматься комиссионерским делом, - скупали они различные предметы, а потом продавали. И по словам Южакова, на первых порах даже хорошо пошло дело, и завелись у него деньжонки, а потом фукнуло, - кто-то из них проворовался, запахло судом, и пришлось уходить Южакову. Остался он, как и я, ни с чем, и очень в те дни нуждался. Гонял он целыми днями по городу, высуня язык, искал по разным людям работы, - но какую можно было найти работу, когда всякое воскресенье проходили по го- роду тысячи безработных? А мы были чужие... Питалися мы в те дни голым хлебом, а денежки берегли на подземку, чтобы не бегать каждый день по шестидесяти верст в два конца. Тогда и явилась у меня мыслишка опять обратиться в наше российское консульство, где получали мы паспорта. Было консульство на прежний лад, и чиновники служили прежние, и флаг висел прежний, трехцветный. Понимал я хорошо, что плохая надежда, и что сами они на нитке, в нужде, и что можно требовать, но был я тогда в большом отчаянии, сам не свой, и бо- лезнь из меня не совсем вышла. Пришел я в консульство, на Бикфорд-сквер, в квартал, где помещаются консульства всех великих держав. Вижу, у дверей доска медная, надпись, за дверями швейцар, очень чисто, и зародилася у меня надежда. Помню, встретил меня внизу человечек черненький, очень любезный. Спрашивает меня человечек: - Что вам угодно? Говорю, что надо мне повидать консула, по своему делу. - Вы, - спрашивает, - из интернированных? - Да, - говорю, - офицер. - Хорошо, обождите. Послали меня по лестнице наверх, в приемную. Комната большая, высо- кая, пахнет лаком. Двери тяжелые, резные, по лестнице зеркала, ковры, все очень солидно. По стенам стулья и, вижу, кроме меня сидят, ожидают. Присел я на мягкое кресло, думаю про себя: сколько лет показывала себя здесь Россия, - а теперь все это чье? Вскорости вышел к нам секретарь. Рослый, плечистый, очень весь глад- кий, в сером костюме, в одном глазу стеклышко, блестят ноготки. А фами- лия у него нерусская, и вид не наш. Очень я заметил в нем воспитание и большую сдержку, весь как большой серый кот. Первым долгом обратился он к дожидавшей даме, очень любезно и с большим уменьем. Потом дошло до ме- ня. Стою перед ним, как мышь. - Что скажете? Вижу: лицо чистое, приятное; вижу, человек добрый, только самое это стеклышко в правом глазу, - блеснет, блеснет: нет, чужой, не поймет!.. Тогда и в голову мне не приходило, что не раз еще придется у него побы- вать. - Что скажу, - говорю. - Я офицер, из интернированных, лежал в больнице. У меня в легких... непорядок. Теперь меня выпустили. Очень вас прошу, не поможете ли найти мне работу. Могу я... Повел он плечами, руками этак: - Ничего не могу. У нас таких тысяча. Поглядел я ему в лицо: стеклышко! - Что делать, - говорю, - я бы ни за что не пошел досаждать. Я ваше положение очень хорошо понимаю. Вот все мои деньги (вынул я из кармана белую бумажку), а больше нет у меня ничего. Работы я не боюсь никакой... Вижу я, точно бы потеплел, и погасло стеклышко, и вижу опять, - чело- век добрый и должно-быть сердечный, а может, как и мы, - в беде, только самая эта корка на нем. Задумался он, и руку ко лбу. - Подумаю, - говорит. - Есть у нас предложение. Быть-может вам подой- дет. Зайдите через денек. И руку мне большую, теплую. Улыбается вежливо и блестит стеклышком: - До свиданья! Проходил я тот день и другой, как маятник, не помня себя. Часа три ходил так по самым людным улицам, глядел на людей, - очутился около церкви, крыльцо большое, широкое, большие колонны. Вижу, народ туда дви- жется, очень много. Затерся с народом и я. В дверях дали мне билет и афишу, очень любезные, чистые и сытые люди, - у них такие-то все! - пос- мотрел я на афишку: проповедь и духовный концерт. Прошел я с толпою внутрь, по коврам, - тепло, чистота, и совсем непохоже на церковь. Посе- реди, на две половины, скамейки и дубовые парты. Присел я с другими за парту, гляжу. Рядом со мною старичок чистенький, бритый, щеки сухие, с румянцем. Много было народу. Дождался я начала, - все равно, думаю, буду как все. И когда заняли все места, вышел на возвышение человек, в сюртуке, с сединой в волосах, очень красивый, и стало очень тихо. Говорил он кругло и внятно, играя каждым словечком - очень говорят тут красиво - и было видно, что большо- го ученья. Начал он о боге, о вере, о спасении душ. Потом сказал о вой- не, разумеется, оправдал всех, кроме Германии, - о мире, о воевавших на- родах, каждому отдал свою честь, только ни словом не обмолвился о Рос- сии, точно и не бывало. Под конец пригласил всех помолиться о ниспосла- нии тишины в мир и о братстве народов и первый преклонил голову. И сколько было народу, закрывши глаза, спрятав лица в ладони, склонили го- ловы на парты. То же самое сделал я. На долгую минуту стало тихо, как в нашем глухом лесу, и даже показалося мне, - не сон ли все это, мое горькое-горе, и вдруг проснусь и увижу Соню, моих стариков и Россию!.. Услышал я, как рядом шевелит губами старик. И стало мне вдруг, как еще никогда, одиноко, в минуту я постиг всю свою безнадежность... Потом все сразу и оживленно поднялись, и стало светлее, тот, проповедник, поднял руку и пригласил пропеть молитву. И все запели, очень торжественно и не торопясь, - так, точно теперь-то уж все благополучно, и нет больше бед, и, слушая пение, подумал я, - какой это сильный и чуждый нашему духу на- род! Чтобы не выделяться, делал я вид, что пою. А когда кончилось пение, и сошел проповедник, в церкви появились музыканты, вышел высокий человек в военном мундире, с широким кожаным ремнем, поклонился и взмахнул белою палочкой. Заиграл духовой оркестр. И опять, под оркестр, сидевшие подпе- вали, читая по афишкам слова стихов. Так просидел я до конца и вышел, - прямо в гущу и суету самой людной в городе улицы. Через день являюсь опять в наше консульство. Встречает меня секретарь, любезный, стеклышко у него на шнурке, мне руку. - Ну-с, - говорит, - работа вам есть, в городе Г., а вот человек, ко- торый объяснит вам подробно. Подвел он меня к рыжему человечечку, сидевшему у стола, в пальто: - Пожалуйста, объяснитесь. И отошел по своему делу. Поглядел я на человечка: маленький, быстрый, руки сухие, в веснушках, пальцами перебирает по столу. Сунул мне руку. - Вы - офицер? - Да, - говорю, - офицер. - Вот, - говорит, - какое дело: у нас в городе Г. еще от войны оста- лись некоторые запасы смолы, вывезенной из Архангельска. Теперь мы отк- рываем там завод для перегонки этой смолы в "пек", то-есть в особое ве- щество для осмолки судовых палуб. Понадобятся нам рабочие, желательно из русских. Работа будет довольно трудная... - Что ж, - говорю, - к работе я был привычен. - Так, - говорит. - Плата будет не велика, три фунта в неделю, но больше мы не можем. Будет при заводе опытный руководитель. А требуется нам всего-на-всего пять человек. Вспомнил я тогда об Южакове, говорю: - У меня товарищ тоже в бедственном положении, могу ли пригласить его? - Хорошо, - говорит, - приглашайте. Только одного, остальные у меня набраны. Так я тогда обрадовался, точно из погибели выплыл, даже позабыл спро- сить, чей же такой завод, и на кого мы будем работать. Сказал он мне на прощанье: - Сообщение получите на днях, а в Г. отправимся вместе. Выбежал я тогда в превеликой надежде и, как бывает со мной, пробежал много улиц не замечая и, как на крыльях, прискакал к Южакову. VIII Через недельку получили мы извещение, на машинке, честь-честью: долж- ны явиться по прилагаемому адресу. Тот же день поехали с Южаковым в город. Тут это просто, по подземной дороге, и поезда несутся, один над другим, и все очень удобно. Вышли мы в той части, где банки и конторы, - целый особенный город. Вылезли из земли на свет, и нас закрутило. Очень там много народу, а дома большие и тяжкие, в окна снаружи видать - столы, и ходят промеж столов люди, очень чисто, и большинство в цилиндрах. Нашли мы по адресу, поднялись на маши- не: двери стеклянные, на дверях надписи, видно, как в комнатах занимают- ся люди. На одной двери прочли: "Российский транспорт". Здесь! Забилося у меня сердце. Это у меня со школы: робею при всяком начальстве. Пригласили нас подождать: стулья большие, удобные, обиты бархатной кожей. Видно нам, как переходят от стола к столу бритые люди. Вышел к нам из стеклянных дверей человечек, тот самый с веснушками на руках, и опять руку: - Пришли? - Пришли, - говорим, - получили ваше письмо. - Что же, - говорит, - едем, или нашли иную работу? Можете ли выехать завтра? Разумеется, мы согласны: как говорится, нам не дом подымать! Сказал он, когда быть на вокзале, и попрощался. Весь тот вечер, на радостях, проходили мы с Южаковым по улицам. Вече- ром здесь удивительно. Столько огней, что жжет в глазах! Народу, как Ока. И никому до кого дела. Все отлично одеты, будто и нет бедных, а у женщин походка широкая, по-мужски, и очень все гордо. Разрешил себе Южа- ков выпить и даже меня подзадорил, и очень я на него удивлялся, все-то ему как с гуся. Толкались мы с ним полный вечер, до одиннадцатого часу, когда закрываются все заведенья, и расходится народ по домам. Час этот здесь соблюдается точно, и весь город рано ложится спать, разумеется, кому есть где прилечь. А на другое утро, захвативши вещички, поехали мы на вокзал через весь город, опять на подземке. - Вокзалы тут по-другому, без особых пристро- ек, и поезда чуть не на улице. Там уж поджидал нас рыжий. Он сам взял билеты: нам третий класс, себе первый. И тронулися мы в путь. Всю дорогу глядел я в окно: везде ровно город, на каждом тычке завод, трубы, как лес, и страшно подумать: такое богатство! Везде народ ражий, - поля, как стол. И на каждом шагу фут-болл. Очень почитают здесь эту игру. Ехали с нами матросы, в вязаных рубахах, курили трубки, гоготали. Приехали мы под вечер на большой вокзал. Поджидал нас на платформе наш человечек, дал на трамвай денег, сказал, куда ехать, - в док. Вот какой оказался самый наш завод: большущий деревянный сарай с под- валом. В подвале большой котел. А кругом - сквозняки. Познакомил нас человечек с нашим руководителем, - большой такой дядя, молчаливый и сосет трубку. Объяснил он нам, что делать: должны мы, как в пекле, держать под котлом огонь круглые сутки, на три смены, и следить, чтобы не загоралось, мешать смолу. Объяснивши, показал свои кониные зубы и опять за трубку. Оглядели мы завод со всех концов, про себя думаем: слава богу и за это. Повертелся туда-сюда наш человечек, выдал нам за неделю: - Желаю, - говорит, - вам успеха! - и уехал. Узнали мы наших товарищей по работе: Из русских - был один моряк, безработный, человек бывалый, пройди-мо- ре, и очень себе на уме. Держался он от нас в сторонке и, видимо, не очень дорожил службой. С другим мы сошлись быстро. Был это крепкий лет семнадцати парень, очень рослый, и лицо у него было румяное, нежнейшее, как у девушки. Очень мы впоследствии с ним подружились. Была его фамилия нерусская, трудная, - Этчис, а стали звать мы его просто Андрюшей. Отец его, по происхождению - здешний, был конюхом в Петербурге, в конюшнях у знатного князя. Очень он был бедовый и никому не давал спуску и час- тенько бушевал против здешних, пользовался своим правом. Мы, разумеется, держались сторонкой. Очень он помог нам по первому разу. Нашел нам квартирку в рабочем се- мействе, тут же неподалеку. Домики в той части все одинаковые, как ульи в саду, все под одну масть. Так тут везде, в рабочих кварталах. Отвели нам верхнее помещение, спальню. А спят тут в холоду, бедные и богатые, всю зиму при открытых окнах. Положили с нас хозяева по два с половиною фунта в неделю за стол и квартиру. Оставалось, значит, нам по полфунту на свою нуждишку, - и на том спасибо. Хозяин наш служил на дороге, стрелочник - человек простой и приятный, к нам относился даже радушно и очень интересовался Россией. Было у него две дочери-барышни, попрыгуньи, и с ними мы подружились. Научил их Южа- ков нашему "Чижику", и так это у них смешно выходило, дразнили мы их "рыжими" и много смеялись. Окончили они курс в школе, но о России только и знали, что ходят по Москве медведи и снег лежит круглый год. А Южаков дразнил их нарочно. Стали мы ходить на работу. По первоначалу показалося трудно и болели руки, горели глаза. Очень едкие смоляные пары. Так что проходило даже сквозь платье. Руки у нас от смолы чернее стали ошметка, и отмыть было невозможно. Ходили мы на работу попарно, ночью и днем, держали в топках огонь. Скоро научилися шуровать и даже попривыкли к работе, но пугало меня здоровье. Гулял по всему сараю ветер, а мы в поту, над огнем, - и боялся я, как встречу осень. К городу и людям мы вскорости присмотрелись. Городок, - тому не в пример, - был небольшой, приморский. Всякий день приходили огромные пароходы, останавливались в доке, и шумели по вечерам матросы. Славился город (тут такой уж обычай, и каждый город чем-нибудь славен), - лошадьми, свиньями и церковными колоколами. И, надо сказать, справедливо. Таких лошадей я никогда не видывал и нигде. Спина как печь, копыта по тарелке, мохнатые, - и этакая потянет пятьсот пудов! - и думал я, глядя: вот показать бы в Заречьи. Попривыкли мы понемногу к жизни. Вечером по субботам ходили гулять. По субботам в городе очень людно. Подивился я, как много у них молодежи, - и все, как один, как орехи, веселые. Вечером не продерешься. И очень бойкие девицы. Даже Южаков присмирел. Ну, разумеется, вскорости завелися и здесь зазнобы, без того уж не может. Приметил я, что и "рыжие" нерав- нодушны, только все это у них по-другому. А были мы попрежнему в полном неведении о России. И попрежнему мутила меня тоска, и стало казаться, что уж никогда-то, никогда не увижу своего Заречья, что так тут и подохну, на черной смоле. Удерживал я себя от мыслей и старался глядеть веселее. Поддерживали меня Южаков и Андрюша. Завидывал я тогда Южакову, - тому, что всегда ему море по колено, и хоть и не будь для него никакой России, и всегда-то он был здоровенек. За эти месяцы очень я заметил, что делятся здесь русские на две различ- ные половины: на тех, что тоскуют, и на тех, что ничего не помнят и не хотят помнить. Я тосковал очень. В то время прислали к нам на завод нового человека. Был он, как и мы, интернированный, офицер. Отрекомендовался он нам корнетом кавалерийского полка, - и с первого взгляда не полюбился он нам своею надменностью и непростотой. И впоследствии большая нам получилась от него неприятность. IX Совсем прижились мы в том городе и даже завели знакомства. Очень я стал понимать, что ко всему человек привыкает, хоть и к самой собачьей доле. А сказать прямо: жилось нам несладко, и из многих мы были беднее. И все, что получали, уходило, как из трубы дым. И даже завелися должишки, - я, разумеется, был воздержан, а Южаков, известно, сорил. Приглядывался я тогда к рабочей здешней жизни, к бытью-житью. Хозяин наш жил прилично, а по-нашему даже выдающе. У всех велосипеды, а у "ры- жих" и пианино, и учил их Южаков бренчать наши русские песни. Целый тут рабочий город. И каждый человек получает газету, каждое утро чуть свет - под дверью. Много раз я дивился, какой это на нас непохожий народ, и какие у них закоренелые привычки. По воскресеньям бывали в городе митинги, и проходили рабочие с флага- ми. Было там особое место для митингов: площадь перед вокзалом, около памятника, изображавшего солдата с винтовкой, стоящего на большом танке. На танк влезали ораторы и говорили. Слышал я частенько, что говорят о России, о новых порядках. И опять насмотрелся я, что не мало тут бедности, только не для всех видно. Мы же хорошо пообтерлись. Были там лавочки, где продаются ракушки. Неопытный глаз и не приме- тит, после зеркальных окон магазинов, но для многих было большое удобство: и на копейку можно получить порцию. Конечно, без привычки не полезет в горло, но как попривыкнешь, даже приятно. Уважают же устриц богатые люди! А были и такие, что нехватало и на ракушки. Терлись они в доках, око- ло пароходов, - матросы богатые люди, особливо американцы, и всегда от стола остается. Тоже вот женщины. Строжайший здесь закон насчет нравственности и порядка, и даже так, что ни в одну гостиницу не пустят даже с родною сестрою. Но все это пус- тое, и очень я убедился, что не мало тут пропащих. Южаков хорошо знал. Он и повел меня раз к такой-то, разумеется, по чистому делу, из любо- пытства. Был он у нее, как свой. Двое ребяток у нее, - два мальчика. Камин нам затопила и сейчас кофе, как добрым знакомым. А Южаков, как родня, уж знает, где что, где сахар, где хлеб, очень он перед женщинами брал этой своей простотой. С мальчиш- ками занимался. Познакомился и я, - козу им пропел, нашу русскую песен- ку, что мне певала мать. Стоят ребятки тихонько у меня в коленях, при- молкли: ребятишки-то везде одинаковы. - "Где же, - говорю, - ваш отец?" - А она уж давно на меня от огня поглядывает, видит, как я с ребятишка- ми. - Отец - говорит, - далеко, три года, как на дне моря! - "Что же он у вас был моряк?" - Моряк, моряк, - говорит, - королевского флота, погиб в сражении с германцами! Поглядел я на нее: простая женщина, немолодая. А тут больше матросы, эти не очень разборчивы, да и любо им после моря такое домашнее, чтобы с кофейничком, да с ребятишками, да чтобы побольше было похоже на родимый дом. Потом я узнал, что бывает и так, - загуляет какой-нибудь после австралийского рейса, заберется, получивши деньжонки, и уж не выходит, покудова не проживет последний грош, пользуется семей- ным теплом, - а потом опять в океаны, на чортово бездорожье. А мне та женщина очень полюбилась, и стал я к ней заходить, попросту, без мыслей. Ребятишки ко мне привязались. Носил я им подарки, и она ко мне привыкла, и стал я у нее, как дома. Теперь как вспомню: большое мне было в те дни облегченье! И хорошо мы понимали друг дружку. Теперь-то я хорошо знаю, что бедный бедного сознает без слов. Русских в городе, сказать, почти не было. Стояли в доках два парохо- да, русские, без команды, еще с военного времени, ходили слухи, что заб- раны они за долги России. Был в городе прежний русский консул, - сам иностранец, женатый на русской. К нему я захаживал, познакомил он нас с женою, очень благородная дама, - но как-то уж тогда я стал очень стес- няться, и руки у нас были черные, в смоле, и даже в освещенный магазин заходил я робко, и куда мне было проще с тою женщиной, вдовой моряка. И перестал я к ним ходить. Однажды пришел к нам человечек, очень худой и весь какой-то молоч- но-белый. Заговорил он по-русски, но так, как говорят здесь многие русс- кие люди, давно отвыкшие от России: с особым акцентом. Совсем он не умел улыбаться. Рассказал он нам, что из России, из Новгородской губернии, портной, что пятнадцатый год живет здесь, имеет маленькую мастерскую, а фамилия его Зайцев. Звал он нас к себе и обещал познакомить со здешнею рабочей молодежью. Удивил он меня своей верой в Россию и большим упорством. - Пошел я к нему в воскресенье, в мастерскую. Южаков, разумеется, улепетнул по своим сердечным делам. Встретил он меня уже одетый, и сей- час же мы пошли на собрание. Привел он меня в помещение, в "холл", где сидели на стульях люди, и барышня за столиком продавала значки. Стал я слушать. Говорили больше о России, о том, что в России теперь свобода и хорошая жизнь. Что надо и здесь ожидать такого, что скоро поймут, и мно- гое ждут от России. В конце он познакомил меня со своими, объявил, что я русский, и мне пожимали руки. И когда мы вышли назад, он опять говорил мне о России и также ни разу не улыбнулся. Интерес к России у рабочих немалый. - Раз даже вышел с нами такой смешной случай. Затащил меня Южаков в кабачок, около доков, где больше рабочие. Я почти не пью, а так разве пива. А кабаки тут на особенный лад, и в каждом на три отделения, как бывало в наших трактирах - для простых и чистых. Пиво одно, а цена на пиво различная, и в "дворянской" стакан дороже на одну копейку. Зашел я из любопытства. Была суббота, день общей получки, и народу - труба, про- дохнуть невозможно, все как есть прямо с работы, в рабочей одежде. Очень я заинтересовался и стал наблюдать. А пьют здесь потихоньку, и столиков в кабаке нет, - ставят стаканы на особую полку, над головами, или просто себе под сиденье. Водку пьют из стаканов, на самом донышке, остальное же доливают водою. Южаков, разумеется, потребовал по русскому обычаю, взял зараз три стаканчика и вылил в один, на общее удивление, и скоро пришел в обычное свое состояние. Нарочно я оставался при нем, чтобы удержать от неприятности. Присел я в сторонке, смотрю. Захотелось мне кое-чего записать (привык я во время плена, в одиночестве, записывать свои мысли), вынул я записную книжку, пишу. Поднял голову, вижу, - смотрят, и сразу же отвели глаза. Стал я писать и опять, чувствую, смотрят. А я уж знал, что большим неприличием почитается здесь любопытство, только, видно, очень их заинтересовало. Один, что поближе, не выдержал, спрашивает: - Скажите, пожалуйста (тут у них так-то все, и отец сыну говорит "вы"), - скажите, говорит, пожалуйста, вот уж сколько лет я хожу в самое это место и ни единого разу не видел, чтобы кто-нибудь тут занимался пи- санием. Вижу я, что вы иностранец и по рукам признаю, что рабочий. Очень меня интересует, не будете ль вы из России? - Да, говорю, я - русский, из России. Тогда он так-то торжественно поднялся, приподнял шапчонку и крепко пожал мою руку. Другие, кто слышал, тоже подошли и очень серьезно мне руки: - "Бол'шевик!" "Бол'шевик!" Кончилось, разумеется, недобром. Перед самым закрытием Южаков наскандалил. Тут у них точное правило: закрываются кабаки в десять, а за пять минут хозяин подает свисток, и тогда, кто как бы ни был, спешат допивать свое. Тут-то и нашумел Южаков: - Как так, почему, когда самое время, и я только промочил горло! Очень он задорный пьяный. Стал я его уговаривать перед хозяином изви- няться, - не тут-то было. Ну, думаю, не быть добру. Так оно и вышло, вышел хозяин преспокойно, как был с засученными ру- кавами, полыхнул в свисточек, пришли двое - и так-то ловко Южакова под ручки, особым приемом. Дорогой вижу, когда идет Южаков смирно, - отпус- тят, как только забушует, опять поприжмут руки, навыверт, даже зубами скрипит. Вижу, вынимает он из кармана серебряную монетку, дает полицейс- кому, - а тот, что постарше, взял преспокойно, положил в карман и под козырек: - Благодарю! Отпустить же не отпустили. И уж на другой день, в обед, явился Южаков помятый, скалит зубы, - оштрафовали его за веселость на полфунта. А ему как с гуся: - Это, - говорит, - гулял я за счет его величества короля!.. X Большая неприятность вышла у нас с "корнетом". Был он человек гордый и всегда держался в особицу. Поселился он по первоначалу с нами, в одной комнатушке. Был у него единственный костюм- чик, серый, сшитый по-модному, на одной пуговке. И каждый свободный ве- чер, собираясь в город, по часу, бывало, сидит перед зеркалом. А личико у него было маленькое, птичье, и пальцы на руках конопатые, ноготки плоские, начищал он их порошком. Хорошо он знал языки и умел держаться со многими. Дома же у него пос- тоянно был беспорядок, и любил он поваляться в постели, и все-то у него вверх дном. А я еще в плену хорошо подметил, что очень часто - чем чело- век попроще и воспитания небольшого, тем больше следит за собою и в большей живет чистоте. Каждый вечер изливал он перед нами свою душу, рассказывал о своей прежней жизни. И, разумеется, пришлась ему не по вкусу работа. А главное смущало, что портятся от смолы руки, и выходил он на работу в перчатках. Посмеивался над ним Андрюша, а мне, сказать правду, было жалко. С Андрюшей и получилось у них столкновение. Вот как все вышло. По осени рассчитался с завода моряк, поступил на пароход, на службу, - в Америку. В Америке он жил раньше, и давно была у него мыслишка. Тут многие об Америке мечтают, и для многих она, как небесное царство. Только и попасть туда, как в небесное царство. А я давненько приметил, что многие русские, поживши в Америке, потас- кавши американский хомут, как-то пустеют, точно уходит душа, и все-то у них ради денег. Разумеется, не все так-то, но много я видел таковских. Пришел он перед отъездом прощаться, принес бутылку. Был он довольный, в новом костюме. Посадили мы его внизу, в общей комнате, у хозяев: тут такой уж порядок и в спальню гостей не приводят. Угостил он нас водкой и понес про свою жизнь: - Очень я обожаю Америку, я десять лет в ней безвыездно прожил и только расстроила мою судьбу война, - я, - говорит, - там жил прекрасно, и у меня даже лежал капиталец. Сказал я ему: - Как же, - говорю, - для вас Россия? Он усмехнулся, повел усом: - Что ж Россия, Россия по мне хоть и не будь! Сидели мы все вместе, у камина за маленьким столиком. А корнет поко- вырял в камине щипцами и говорит нам этак, с улыбочкой: - Правильно, - говорит. - А я на Россию... Очень грубо сказал, по-солдатски. Я полагаю, от глупости он, не поду- мав, но из этого и вышла самая неприятность. Поднялся вдруг Андрюша. - я только и успел заметить, что был он весь красный, и не успели мы его удержать, - так-то хлестко корнета по щеке!.. Потом по другой!.. Очень получилось все неприятно, такой парень-порох. Убежал тогда корнет на- верх, зарылся в одеяло, а мы остались. Нехорошая осталась у меня о том дне память. Попрощались мы с моряком сухо, а я долго после того думал: какие есть люди и, видно, никогда-то не поймет человек человека. Большая завелась с того дня между нами неладица, и смотрел на нас корнет волком, не говорил ни слова. Большого мне досталось труда, чтобы помирить их, но зло так и не вывелось, и уж впоследствии пришлось нам за него поплатиться. В самое-то время довелось мне в утешение познакомиться с одним русс- ким, и навсегда у меня осталась добрая о нем память, хоть и видел я его совсем недолго и не знаю, где носит его теперь судьба, и пришлось ли сбыться его заветному желанию. Довелось мне тогда на нем убедиться, что не одинаковы люди, и нельзя всех класть на одну мерку. Пришел он к нам сам, уже под вечер, присел не раздеваясь. Сказал он, что узнал о нас случайно от Зайцева, и в городе остановился проездом, что едет в Россию, на родину, и зашел повидать земляков. Пригласил он меня пройтись в "рум", посидеть, хотелось ему, видно, поговорить со своим человеком, и я не мог ему отказать. Погода была не- годная, пошли мы по улицам, - дождь, ревет с моря ветер, фонари отража- ются в лужах. Зашли мы, сели за столик, заказали горячий ром. Вижу, на меня смот- рит, что-то хочет сказать. А я очень приметлив, сам вижу, - надо выгово- риться человеку. И вижу, что есть у него горе. - Что же, - спрашиваю, - как решились в Россию? Посмотрел он на меня, улыбнулся. Отхлебнул из стакана. - Решился, - говорит, - тридцать второй год, как не был, а помнил всегда. - Как же так вышло? Отодвинул он от себя стакан, сел покрепче, вижу, говорить хочет (простые-то люди о своем заветном всегда очень открыто). - Жил я, - говорит, - последнее время в Австралии, имел хозяйство. Я, конечно, человек трезвый. Четырнадцать лет проплавал я до того на мисси- онерском судне, и ходили мы по океану, по самым глухим островам, где лю- доеды. Был я на пароходе плотником. Пойдем, бывало, года на два с еван- гелиями. И оставалося у меня целиком жалованье, за четырнадцать лет ско- пил кой-какую копейку. А в те времена много хвалили жизнь в Австралии. Там я и остался, купил землю, обзавелся хозяйством. Женился я еще раньше, на здешней, - была у меня дочь. Сами понимаете, какая у моряка семейная жизнь. Хорошо, у кого крепкое сердце... Померла жена рано, пришлось отдать дочь в чужие руки, - по-русски она не умела. Так-то раз приезжаю: вижу, не ладно, что-то от меня скрывает. А потом все объясни- лось, сошлась она с каким-то, увез он ее далеко, в Зюд-Африку, там она и теперь, и нет никакого слуху... А я о России тосковал всегда, и всегда у меня была надежда вернуться, тридцать второй год этим живу. Уехал я еще от военной службы, от наказания в далекие времена, - бежало нас пять че- ловек, помогли нам люди пробраться за границу. Тут-то мы и порастеря- лись, и остался я в одиночестве. Поступил я на парусник. В те времена знаете... Контракт на два года, по полтора фунта в месяц. Ходили мы с лесом в Австралию, по полгоду качались на океане. Хватил я тогда горя, и было мне полишей всякой каторги. Так вот мотался я более тридцати лет по всему белому свету... Допил он свой стакан, вытер усы, посмотрел на меня приветно. - Вот, - говорит, - а теперь собрался в Россию. Как услышал еще в Австралии о перевороте, так и решился. Все свое продал, дом у меня но- вый, овец четыреста голов, - собрал кой-какие деньжонки и, как говорит- ся, напропалую! А на что еду - не знаю. Я к вам зашел, думаю: не скажете ль вы о России... - Рад бы, - говорю, - вам помочь, да сами ничего не знаем, и наше по- ложение даже хуже, потому что не можем мы никуда двинуться. - Разное пишут. - Пишут, - говорю, - разное, только очень хорошо известно, что большой в России голод, и множество людей помирает. Посмотрел он на меня, улыбнулся: - Нам, - говорит, - не пугаться. А помирать на своей земле легче. Просидели мы так весь вечер. И очень он мне полюбился. Удивлялся я, что за тридцать два года не разучился правильно говорить по-русски, а это не малая редкость, и очень скоро отвыкает от своего языка русский человек. Думал я, как только ни играет с человеком судьба, и сколько раскидано по свету людей, и даже стыдно мне стало за свое горе: разве я давно из России и перетерпел в сравнении с ним мало. Зашел он ко мне еще раз перед отъездом. Ехал он в Латвию, в Ригу, на- писал я с ним письмо своим, Соне, просил за меня не тревожиться, - что сыт и здоров, разумеется, кратко. Адреса своего не мог дать: еще не хо- дили из России письма. Ободрила меня надежда. XI В скором времени произошли в нашей жизни новые перемены. Позднею осенью прошел слух о забастовке. На городской площади с утра собирались шахтеры, прохаживались молчаливо, носили плакаты. В те дни большое было в стране беспокойство. Газеты сообщали, что к шахтерам грозятся присоединиться железнодорожники и докеры, и наш хозяин приходил веселый, стучал о косяк трубкой, подмигивал нам глазом. - Вот как наши ребята! А в городе, по видимости, было, как прежде. В доках же скоро притих- ло, и пароходы стояли недвижно. Ходили слухи, что забастовка продлится, и станут заводы. Частенько в те дни забегал ко мне Зайцев. Стал он еще хуже, носился с газетами и попрежнему ни разу не улыбнулся. Недели через две навернулся к нам "рыжий". Собрал он нас в сарае, объявил, что завод пока встанет за неимением угля. Нас же оставляют на половинном окладе. Повертелся он недолго, повесил замок и уехал. И остались мы гулять без всякого дела. Очень тогда пришлось сократиться. Задолжали мы в те дни за квартиру. Хозяева нас не притесняли, но все же было неловко. Отказался я от обедов и стал питаться на скорую руку, чтобы поскорее выйти из долга. Есть тут для таких-то особые лавочки, где продают рыбу. Очень это удобно. Открываются лавочки два раза в день, ут- ром и вечером, в известное время. Кипит там в большом котле масло и в масло, бросает человек рыбу, большими кусками, и тут же вынимает щипца- ми. А в другом котле - картошка, крошенная на машинке. Все очень дешево: полшиллинга с уксусом. И каждый вечер большие сбивались у тех лавочек очереди. Пришлось нам тугонько, и чем могли, мы друг с дружкой делились. При- няли мы в те дни хлопот с нашим "корнетом": жил он попрежнему с нами и целыми днями лежал на кровати. Занял он у меня полфунта и ходил обедать в город, когда зажигали огни. Приглядывался я к нему и никак не мог по- нять человека и, признаться, не раз я тогда подосадовал: смотри за ним, как за малым! А потом довелось узнать, что ходит он к консулу и пришелся там ко двору, а раз и сам проговорился, что ожидает получить новую служ- бу. С Андрюшей в те дни мы сошлись крепче. Жил он от нас в стороне и приходил каждый вечер. Было в нем детское и простое, а Россию он любил сердечно, - учился он в Петербурге, в ре- альном, - и опять я думал, что вот - такие-то, с чужою кровью, почему-то сильнее помнят Россию. Отец его был в большом городе, с семьей, и присы- лал ему письма. Ходили мы на митинги слушать, и опять я им удивлялся: стоят кучно, все в вязаных шарфах, грызут свои трубки, и везде полный порядок. В те дни пришлось нам понюхать полиции. Задержалися мы раз на городской площади, после митинга. Есть там ули- ца, где, как и у нас, в России, по вечерам происходит гулянье, собирает- ся городская зеленая молодежь и матросы с иностранных пароходов. По ве- черам всегда там шумно и толкотно, и ходит публика взад-вперед левою стороною. Прохаживались там и полицейские, за спину руки, следили за об- щим порядком. Полицейские тут народ отвесный, на подбор, вершков от двенадцати, и ходят, как лошади. Вот с ними и вышло у нас приключение. Разумеется, отличился опять наш Андрюша. Вышло из малого пустяка. Остановился он неизвестно для какой надобности на панели, на самом ходу. Росту он долгого, как жердь, и далеко видно. Подошли к нему поли- цейские, на него животами: не полагается, мол, здесь стоять, загоражи- вать людям дорогу! Все бы тем и кончилось, но ответил им Андрюша по-ребячьи и что-то уж очень дерзко. И пошло у них за слово слово. - Разве, - говорят ему, - вы иностранец, что не подчиняетесь общим порядкам? А он им попрежнему дерзко: - Нет, не иностранец.., а потому желаю на вас начихать!.. И еще что-то брякнул, покрепче. - Ах так, - говорят, - будь вы иностранец, оставили бы вас без пос- ледствий, теперь же за слова ваши ответите перед судом... Так это у них получилось крепко. На грех сунуло меня в это дело, стал я с ними очень вежливо объясняться, что, мол, не следует обращать внима- ния на мальчишку, и только подлил масла. Совсем разошелся Андрюша, и взяли нас, как тогда Южакова, не совсем даже и деликатно. Первый раз за всю мою жизнь довелось мне быть под арестом, точно трамвайному жулику, и очень было досадно, что по такому глупому делу, и в душе я подосадовал на Андрюшу. Привели нас в полицию и рассадили по комнатушкам. Досталась мне ком- натка небольшая, под потолком лампочка и у стены койка. Заперли за мною дверь, как за арестантом. Присел я на койку и про себя думаю: горевать мне теперь или смеяться? Стал я от скуки разбирать на стенах надписи, - не мало перебывало в клетушке народу и больше из загулявших матросов, и даже нашел я одну по-русски: "Сидел Иван Журавлев. Пароход Саратов". - Стало мне вдруг весело и спокойно, завалился я спать. По утру доставили нам любезным порядком кофею и по ломтю хлеба с мас- лом, и вспомнил я Южаковскую шутку про "королевское угощение". А после завтрака вывели нас во двор, - и в автомобиль крытый, как ящик, повезли в суд. И подивился я тогда ихней скорости и устройству. Протряслися мы в автомобиле минут двадцать, и высадили нас на большом дворе и чистом, провели через черный ход. И с большим я наблюдал любо- пытством. Оставили нас в коридоре, внизу, приказали ждать. А когда пришла наша очередь, показали на дверь - входить. И оказались мы за решеткой, посре- ди суда, перед самим судьею. И тут же свидетели - вчерашние полицейские. Сперва обратился судья к Андрюше. Выспросил все точно, о роде занятий, а главное, не знается ли с большевиками и какое имеет отношение к забастовке. Понял я по его вопро- сам, что подозревают нас в большом деле. Отвечал Андрюша на суде вполне вежливо и все точно и по полной прав- де. Рассказал и о нашей нужде. Обратился судья ко мне: - Вы подданный чей? - Российский. - Большевик? - Нет, я не большевик. - В России все большевики! А что вас заставляет жить здесь? Рассказал я ему подробно о своем положении. Выслушал он будто с со- чувствием и, опросивши свидетелей, объявил приговор: оштрафовали Андрюшу на полфунта. XII Второй месяц не получали мы жалованья, ни копейки, и прошел в те дни слух, что переходит завод в другие руки, а нам доведется тугонько. А перед рождеством приехали на завод двое: наш рыжий и с ним другой, - высокий, в черном, молчаливый. Было у черного лицо неподвижное, блед- ное, руки держал в карманах, на нас почти не взглянул. Рассыпался перед ним рыжий мелким бесом. Осмотрели они завод, черный ни слова. Поручили мне наши переговорить с ним. Подошел я к нему, остановился. Вижу, глядит в землю. Начал я очень вежливо: - Позвольте, - говорю, - спросить: беспокоимся мы о нашей судьбе, по- тому прошли здесь слухи, и не получаем жалованья, даже в половинном раз- мере, как было обещано... Посмотрел он на меня мельком, передернул плечом, и этак твердо: - Да, - говорит, - завод может стать. - Жалованье вы получите, когда окончится забастовка, и у нас будут деньги. Теперь могу вам выдать нем- ного... по одному фунту. Стал я было о крайней нашей нужде, о наших долгах, а он мне так-то небрежно: - Как вам угодно. У вас полное право с нами судиться. Беспорядка и неподчинения мы не потерпим: здесь не Россия. - Очень, - говорю, - понимаю, и нет у нас никакого желания с вами су- диться, желаем мы жить миром, интересует нас наша судьба по вполне по- нятным причинам. Поднял он голову, - глаза чужие и темные: - Хорошо, - говорит, - мы вас известим. Остались мы после того в полном расстройстве, и пошло у нас как-то все неладом. Переехал от нас корнет, получил место у консула, писцом, - видно, взяли его из милости. А мы остались без дела. Похуже это самой тяжкой работы. Бегал Южаков по знакомым, кормился, как птица небесная. У меня опять пошатнулось здоровье, томило по ночам в груди, и много изво- дила бессонница. Почти не спал я, тогда и голова у меня была пухлая, тяжкая, и дрожали руки. Голод мучил не сильно, приучил я себя есть мало, и была даже от того особая легкость в груди и ногах. Равнодушно засмат- ривал я в магазинные окна, где на больших липовых досках лежало мясо, - розовое, с белыми жилками, большими кусками: замечательное здесь мясо! Думал я, какой теперь голод в России и, может-быть, погибают люди, а все-таки не знать им нашего горького горя: тоски по своему родному! И частенько вспоминал я Заречье, и как живая передо мною стояла Соня. Ви- дел я во сне своих стариков и всегда очень живо, и почему-то частенько мне представлялся отец: будто молодой и веселый, и бывало мне после тех снов жутко, и думалось, - не случилось ли в доме худое? А через короткое время пришла на мое имя записка от местного консула. Рука, вижу, знакомая, с росчерком, писал, видно, наш корнет. Сказано бы- ло в записке, чтобы зашел я по нужному делу. Подумал я, что с недобрым. Так и вышло. Пришел я в назначенный час, постучался. Открыл мне корнет, чис- тенький, бритый. Был он, видимо, за секретаря. Со мной поздоровался су- хо. Вышел ко мне консул, подал руку. Был он маленький черный, и как мура- вей, быстрый. Посадил меня в кресло. - Так и так, - говорит, - должен, я вам сообщить неприятность. - Что ж, слушаю: нам к неприятностям не стать привыкать. А мне и в самом деле было в тот раз все равно, хоть на какую беду. Разглядывал я его кабинет: большой, заставленный мебелью, и был он между столами и стульями, как в поленнице мышь. Угостил он меня папироской. - - Получил я от вашего начальства извещение, что вы и другой, как его... Этчис, здешний подданный, ваш сослуживец, больше не состоите на службе, и присланы вам для расчета деньги, по четыре фунта. Уполномочен я передать эти деньги. Запнулся как-будто: - Вижу, - говорит, - по вашему лицу, что вы нездоровы. И зачем вам было путаться с Зайцевым? Имя его тут давно нам известно. - Да что, что такое? - Очень, - говорит, - неприятно, - известно нам, что были вы в сноше- нии с врагами государственного порядка и сами сочувствуете... И даже су- дились. Очень я удивился: - Да кто это, - говорю, - вам наплел? И тут мне в глаза: в углу, за столиком, сидит наш корнет при полном порядке, костюмчик на пуговке, в руках карандашик. И прячет глаза. Усмехнулся я про себя. - Нет, ни в чем я невиновен, и все это очень странно. Жить, говорю, нам действительно нечем... Вижу, на меня смотрит: верить или не верить? - и в глазах его сожале- ние. Повторил я еще раз. - Можете, - говорю, - мне поверить. Выдал он мне деньги, по четыре фунта, потом повернулся неловко, вынул бумажку пятифунтовую, подает мне: - Извините, - говорит, - это от меня вам в долг, на время... Когда получите жалованье, возвратите. Поглядел я на него: от чистого сердца! Понял я тогда, что видно нехо- рош у меня вид, коль этак жалеют люди. Поблагодарил я его и отказался от денег. Проводил он меня до двери и сказал еще раз на прощанье: - Так-то, друг, держитесь этих людей подальше. - Что же, так и не верите мне? - Вам, - говорит, - верю, но русских людей я знаю, их слабость... Ра- зумеется, ваше дело, только уж лучше вы образумьтесь. Вышел я от него с легким сердцем, точно вдруг свалилась с меня гора. Так-то вот в лихом горе бывает частенько. XIII Правильно я тогда ему сказал: нам не стать привыкать! Поговорил я с Андрюшей, и порешили мы ехать немедля, назад, в главный город. Приглашал он меня к своим жить, пока не найдем места. Южаков оставался. Выходило ему где-то место, на пароходе, и поджидал он окончания забастовки. К сообщению моему он отнесся равнодушно, а меня пожалел: не мало с ним помыкали горя! А я в своем характере стал замечать перемену, стал я точно смелее и глядел на людей прямо. Обменялись мы с Южаковым на прощание письмами, каждый на свою родину, и положили друг-дружке крепкое слово: кто будет жив и первый попадет в Россию, - тот передаст письмо. Думалось мне почему-то, что не увижу Южа- кова, и что прежде меня он проберется в Россию. Уехали мы на другой день поутру. Провожал нас Южаков и наши "рыжие", знали они от нас несколько слов по-русски и кричали громко: "Прощай! прощай!" - и махали руками. Понял я, что хорошие девушки и к нам привык- ли. Андрюша очень бодрился. Был он в летнем пальтишке, длинный. Вагонов здесь не топят, и порядочно мы промерзли. Всю дорогу держались мы весело, шутили над своею судьбой, и было нам от того легче. Приехали мы еще засветло, и повел он меня прямо к своим. Сколько народу! - и этот воздух, городской, особенный, помирать буду, - узнаю. Хорошо я приметил, что в каждом городе свой особенный запах, и можно узнать даже с завязанными глазами. И опять почувствовал я, что нездоров, холодно стало дышать, и подумал я с большим страхом: что стану делать, если опять захвораю? Пошли мы пешком большой и широкой улицей, и опять нам навстречу кати- лись автомобили и рекой текли люди. Закружилася у меня голова, и даже пришлось придержаться. Справился я с собой скоро. Шли мы пешком версты две. Отец Андрюши жил, по-здешнему, недалеко, - в темной и глухой улице, где по обе стороны чередой тянулись ворота, большие и темные, будто не открывавшиеся никогда. В одни такие ворота зашли мы. Был это гараж для автомобилей, большой и мрачный. Поднялись мы со двора по узенькой лестнице наверх, постучались. Жил отец Андрюши сторо- жем при гараже, в двух комнатушках. Встретили нас с большою радостью. Старик - отец Андрюши - был ма- ленький, легкий, в морщинках. А мать - высокая и крупная, и на нее всем своим обликом походил Андрюша. Выбежала к нам сестренка его, девушка, тоже высокая и лицом чистая, как брат. А за нею два мальчика в курточках. И чем-то сразу напомнила она мне Соню, какою-то черточкою в лице, своею улыбкою, и так это вышло, что вдруг забилося у меня сердце... Понял я тогда, что живут они в большой нужде и очень теснятся: пять человек на две комнатки, - и пожа- лел я, что, не подумавши, согласился на Андрюшино предложение. А тут они на меня все: - Вы - русский, русский? - Да, - говорю, - русский, самый, что ни на есть. - Ну вот как хорошо, как мы рады! Ведь вы Андрюшин приятель, он нам писал. И больше всех Андрюшина сестренка - Наташа, - глаза так и блестят: - Так мы здесь по России скучаем и о русских людях!.. Понял я, что и впрямь рады сердечно, - хорошие люди. А старик вокруг нас ходит, тоже доволен, поглядывает на Андрюшу. Поставили для нас кофей, усадили, все по-семейному, и первый раз по- чувствовал я себя так, точно вдруг перенесся в Россию, такие были ласко- вые и простые люди. Разглядел я всех. Понравилась мне Андрюшина мать. Была она совсем простая, и лицо у нее бабье, деревенское русское. Помню, спросил я у нее между прочим: - Как же, - говорю, - привыкаете к чужой стороне? Взглянула она на меня: - Никогда, - говорит, - не привыкну и не думаю привыкать! Тут мне каждый камушек лежит поперек. И опять я загляделся на сестренку Андрюшину. Было у ней что-то от Со- ни, нет-нет и проглянет, где-то в улыбке ее, в самых губах. А так была непохожа: выше ростом, и держалась смелее. И почему-то билося у меня сердце. Попервоначалу ничего не объявил Андрюша о нашем положении, о том, что остались мы без работы и приехали искать места. Просидели мы так весь вечер в разговорах. Рассказал мне Андрюшин отец, как выехали они из Петербурга сюда, на хорошее жительство, и как вот тут приходится мыкать горе. Старые-то корни давненько подгнили. А сестренка знай режет свое: - В Россию, в Россию! Видеть, - говорит, - не могу здешних. Улеглись мы в тот день поздно, наговорившись. Потеснились для нас в комнатенке, освободили место, и долго я лежал не засыпая, сдерживал ка- шель. Не выходила у меня из головы Соня, а с нею Россия. - Когда-то уви- жу? Есть у меня примета: всякий раз перед болезнью, теснит в груди и не- меют ноги, и чувствовал я, что не выдержу долго. Поутру объявил Андрюша, что выгнали нас с завода и приехали мы искать места. Рассказал все подробно. Выслушал нас старик, покачал головою: - Все это прискорбно, но не следует падать духом. Время, конечно, та- кое, - и безработных в стране очень много... Присоветовал он нам итти в контору, требовать наше жалование, и тут мы и порешили начать с того день. XIV Тогда же поутру пошли мы в контору, а по-здешнему в "офис", куда дав- ненько приходили с Южаковым, чтобы сговориться о месте. И опять сидели на кожаных стульях и видели, как за стеклянною дверью перебегают люди и блестят у них на головах проборы. Держали нас очень долго. Принял нас тот черный, что был у нас на заводе. Сидел он перед столом в вертящемся стуле и писал быстро золотой ручкой, и запомнил я его пальцы - длинные и костлявые. Положил он ручку и поворотился к нам на винту вместе со стулом: - Что хотите сказать? Объявил я ему точно, что уволены мы с завода, по неизвестным причи- нам, и выплачено нам жалованья всего лишь по четыре фунта. Было мне почему-то неловко, и глядел я на его руки: я по рукам узнаю человека. Усмехнулся он тонко, взглянул исподлобья. - О причинах вам неизвестно? - Да, - говорю, - понять мы не можем и не знаем за собою вины. Стал он очень холодный: - Так, - говорит, - вы должны понимать, что мы не можем держать у се- бя лиц, могущих нас скомпрометировать в глазах державы, давшей нам при- ют. Вы, разумеется, помните, что взяты по рекомендации консульства, и тем более должны были себя соблюдать. И дальше, дальше, - все очень чисто и точно. Даже вступился за меня Андрюша: - Как же так, мы вместе работали, и мне все известно?.. Перебил его черный: - Ваше дело иное, вы подданный здешний и не можете класть пятна. - Деньги мы выплатим вам теперь же с условием, что вы дадите расписку в том, что ни теперь ни вперед не будете иметь к нам никаких претензий. И тут нам бумажку, что писал при нашем приходе. Переглянулися мы с Андрюшей: подпишем? Выдали нам деньги, по шести с чем-то фунтов. На том и покончили нав- сегда. И, выходя из конторы, опять я подумал: так вот мне всегда, еще со школы, всегда я без вины виноватый. В тот день перебрался я на новое жительство. Не пускали меня в Андрю- шином семействе, и сам Андрюша грозил запомнить навек, но понимал я их тесноту и сослался на свое нездоровье. Остановился я в частном доме, в "хоузе", в другой стороне города, у самых доков, где беднейшие люди. Был это большой дом, мрачный и старый, видавший виды. Через улицу начинались склады. По вечерам там тускло го- рели фонари, было темно, и потом узнал я, худая ходила о тех местах сла- ва, мне же было тогда безразлично, и не было во мне никакого страху. Комната досталась мне большая и мрачная, как подземелье. Встретила меня хозяйка, седая и говорливая, сказала цену: два шиллинга за неделю. О том, кто я и откуда почти не спросила, видно, такой был порядок. Долго и буду помнить те три недели. Стояли в комнате две большие кровати, рядышком, как в семейной спальне. Мне указала хозяйка на одну, что была подальше. А на другой спал человек, и виднелся из-под одеяла стриженый его затылок, волосы редкие, рыжие. И тут же обочь стул, и на стуле пиджак черный и подтяжки. Валялись под кроватью грязные сапоги. Спросил я у хозяйки тихонько: - Кто этот человек будет, и с кем мне доведется жить? - А это, - говорит, - норвежец, безработный, человек честный, и вы, пожалуйста, будьте покойны. А я ко всему попривыкнул и даже обрадовался, что вот опять не один буду. Остался я жить в той комнате вместе с норвежцем. Великие стояли туманы, и в комнате всегда было желто, как в могиле, и с утра надо было зажигать газ. Ложился я и вставал рано и уходил на це- лый день, не мог я тогда сидеть в комнате один-на-один, точила меня тос- ка, и бродил я по городу, сказать можно, бесцельно, куда заведут глаза. Вредят мне туманы. И каждый вечер меня знобило. Приходил я рано, забирался под одеяло, накрывался с головою своим пальтишком. Донимал меня в те дни холод. И придумал я каждое утро покупать большую газету: хватало мне под фуфайку и в сапоги на стельку. Шелестел я как мешок с сухим листом, но от холода было надежно. И смеялся я тогда над собою: что вот и газета может спасти человека! Жестоко я в те дни простудился. Известно, ноги сырые, калош здесь не носят. И каждую ночь колотила меня лихорадка. Сожитель мой приходил поздно, и за три недели ни единого разу не ви- дел я его лица. Приходил он осторожно и ложился, не зажигая огня. И каж- дый раз слышал я, как засыпает, и тянуло от него легонько джином. Утром я поднимался раньше и опять видел его затылок и на стуле подтяжки, - си- реневые, с узором. И за три недели ни единым не обмолвилися мы словом. Спали мы почти рядом, и я чувствовал его теплоту. Было мне по ночам трудно, мучили меня виденья, и радовался я, приходя в себя, что вот ле- жит со мной рядом живой человек. Прислушивался я к его дыханию, и стано- вилось мне легче. Был мне тот чужой человек ночами, как близкий родной. И в который раз передумывал я свою давнишнюю мысль, что человек человеку не враг, не совратитель и не супостат: человек человеку - кровный брат. Никогда не забуду тех дней. Ходил я как не в своем уме. Бывало, закружится, закружится голова, и сам я легкий, - вот-вот вознесусь, и в груди, как голубь крылами. Даже страшился: думал, как бы не умереть невзначай. Бегал я по всему городу, куда носили ноги. Мне на людях легче. Бывало, брожу по базарам, - люди, люди, люди, и я меж людей, как пылинка. А на базарах я люблю с детства: базары везде одинаковы, - здесь и у нас, в Заречьи, и также ходуном ходят люди. Забегал я разок к Андрею, но и у него не мог усидеть долго, не мог я тогда говорить с людьми, и все-то точило меня бежать. Даже Андрюша заме- тил: - "Ишь, так вас и подмывает, ну куда, - говорит, - спешите!" А сказать правду, подойди ко мне такой человек, что бы в силе: - Вот тебе, мол, вольная дорожка, снимай сапоги, беги босиком в твое Заречье, как мать родила! И побежал бы! Вот мне как было, и совсем я был невменяем. Бывало со мною и так: бегу, бегу и забудусь. Какая улица, где бегу? Стану, как полоумный и уж когда-то приду в свою память. Так-то раз со мной на базаре. Остановился я перед одним человеком. Очень он мне напомнил дьякона нашей заречинской, Николы Мокрого, церкви, - черный, горластый, волосья по ветру. Продавал он какую-то мазь для ро- щенья волос. Тут таких шарлатанов и жуликов много. Стоял он на помосте, лицом к публике. Лицо грязное, в синих угрях, волосье, как у льва, из рукавов манжеты оборванные. Остановился я близко и все на ботинки его смотрел, на серые гетры с круглыми пуговицами. И много зевак его слуша- ло. А он, нет-нет, и обернется на публику задом, запустит лапищи в свою поповскую гриву: смотрите, мол, лэди и джентльмены, что делает моя мазь, убедитесь!.. И вдруг меня словно копытом в лоб: - Пропадаю! Так это мне, точно спал и вдруг пробудился, и поплыла подо мною зем- ля. Навек запал мне тот кудластый. И уж не мог я отделаться от той прон- зительной мысли: - Пропадаю! Не сознавал я себя толком, было передо мною одно: что вот вокруг лю- ди, дома, магазины, - и стены, стены, стены, и что тут человеку погиб- нуть, как где-нибудь в сибирской тайге... Никто даже и не заметит, ни единая не сдвинется точка. Так мне это стало тогда страшно, что хоть го- ловой о камень. Разумеется, был я в болезни и не в себе. Тогда-то и побежал я опять в наше консульство, не помня себя хорошо. Как там меня приняли, чего я наговорил в лихорадке?.. И, мало того, уж дома, вернувшись, накатал я самому консулу письмецо, и только опомнился, когда получил ответ: мое же письмо с малой припиской, что, мол, повиди- мому, "не по адресу". Так мне стало неловко за мою поспешность. Оправился я немного и пошел извиняться. Принял меня секретарь холод- но, или так уж казалось. Рассказал я ему о своем положении, извинился. Да и рассказывать было не нужно, вид мой за себя говорил сам. Вижу, отошел он немного, на меня глядя. - Как же, - говорит, - рекомендовал я вас за свой риск и страх на службу, а вы такую нам неприятность... Была у нас даже о вас переписка с полицией. И уж совсем отошел, спрашивает: - Где вы теперь обитаете? Рассказал я ему подробно, где живу, и о своей болезни. Почесал он но- готком переносье: - Вот что, - говорит, - устрою вас в нашем общежитии при посольской церкви. Там уже есть жильцы. А если случится какой-нибудь зароботок, из- вестим непременно. Выдал он мне записку, на окраину города, в местность, называемую Чи- жик, все написал точно. XV Такие стояли туманы! - Ходили люди, как после дождя в пруду рыба. И город был страшный, невидный и мертвенно-желтый. Было у меня пальтишко, легонькое, на резине. Бегал я в том пальтишке, и очень меня пронимало: забирался туман снизу, оседал на резине, и ходил я всю зиму промокший. Поехал я по адресу на другой день. Тут по утрам удивительно, когда спешат люди на службу. В вагонах пол- но, и все читают газеты, только и видно: торчат из-под раскрытых газет человечьи ноги. Сошел я в указанном месте. Лило от тумана с деревьев. Пошел я по улицам, по незнакомому месту: тут, в предместьях, улицы ровные, чистые, и домики, как один, очень все гладко. Отыскал я наш домик - небольшой, двухъэтажный, ничем непримет- ный, - и в голову мне тогда не пришло, что придется прожить в нем нема- лое время. Помню первый день чижиковского моего новоселья. Открыла мне старушка, наша "собашница", заговорила по-русски. Было мне приятно услышать. Объяснил я ей мое дело, и повела она меня на верх, к заведующему. Теперь вспоминаю, - посадил он меня за стол, просмотрел бумажонку и с первого слова стал жаловаться на судьбу. Узнал я от него, что имел он в Петербурге три фабрики, а теперь его до тла разорили, и приходится мы- кать большую нужду. Узнал я потом, что и впрямь был он в России большим миллионером и тут проживал с семьей и очень нуждался. Долго он томил ме- ня разговором и уж под конец объяснил, что поместит меня внизу в общежи- тии, где одинокие. Провел он меня вниз, в нашу общую, показал мое место. А было о тот час в комнате из всех жильцов один человек, - старичок легкий, в очках, - наш Лукич. Варил он что-то у окна на спиртовке и на меня взглянул боком, через очки. Показал мне заведующий койку, раскланялся деликатно, и остались мы с Лукичем один-на-один. Помню, поглядел он на меня еще раз от своей спиртовки, - бороденка сквозная и легкая: - Ну, что, - говорит, - и вы в нашу Лавру? - То-есть, - говорю, - как? - А у нас тут прозывается Чижикова Лавра. Скоро узнаете сами. Вижу, - смеется, и глаза у него простые и добрые. Рассказал я ему о себе, что из офицеров, интернированный, и болел долго, и что направили меня сюда из российского консульства. - Ну, вот, - говорит, - значит, прибыло нашего полку. Угостил он меня чаем. Просидели мы долго. Про себя он рассказал мне немного. Сказал, что из России, из южного города, - и уж только потом узнал я, сколько пришлось пережить человеку. Объяснил он, что сами обитатели прозвали наш дом в насмешку Чижиковой Лаврой, по названию местности и по горькому нашему горю. И в первый же день многому пришлось подивиться. Под вечер собралися жильцы нашей общей. Обратил мое внимание - огром- ный, волосатый и черный, очень похожий на того шарлатана, что продавал на базаре мазь, - лежал он у стены на своей койке, заломив за голову ру- ки и задрав ноги на спинку. На меня он посмотрел равнодушно, точно не видя. Был это бас Выдра, и много впоследствии довелось нам над ним пос- меяться... Сбоку, у двери, тоже на койке, лежал, не в пример волосатому, - тон- кий, худой и бледный, - мичман Реймерс, наш изобретатель. Стоял перед его койкою небольшой столик, засыпанный табаком и бумагой. Удивила, пом- ню, меня его худоба и бледность. Остался в моей памяти тот первый день. Вечером подошел ко мне человечек. Был он весь сморщенный и обвислый, будто ходил раньше толстым и вдруг высох, сморщился, и пожелтела на нем кожа. Присел он рядком, на соседнюю койку, подобрал ножки и стал на меня глядеть пристально. Костюмчик на нем был желтый, потертый и тоже обвис- ший, точно на другого был шит человека. Глядел он на меня уж очень по-жалкому, по-собачьи, и поразило меня его личико: левый глаз его отк- рывался широко и, казалося, плакал и был полон слезою, а правый жмурился хитро и точно смеялся. Уставился он на меня тем глазом, не опуская, и стало мне даже неловко: этакий, думаю, человек странный! Спросил я его о чем-то. Подмигнул он мне одним глазом и вдруг на всю нашу комнату: - Туды твою так-растак-так!.. - со всей вариацией, как у нас бывало на Заречьи, по весне плотогоны. Не знал я, чего и подумать. Уж Лукич мне от своего места: - Это, - говорит, - наш, жертва ханжи, не обращайте внимания... А он, вижу, на меня смотрит, кивает своей головкой: так, мол, совер- шенно все точно!.. Очень я тогда удивился: - Как, - говорю, - почему "жертва"? Засмеялся Лукич, похлопал его по плечу: - Очень, - говорит, - просто: перед отъездом из России хватил он на радостях ханжишки, и отнялась у него говорилка. Только и осталось самое это словечко, и больше ничего не может. И опять, вижу, он мне этак головкой согласно, - и левый глаз его пла- чет. Так мне стало его жалко!.. И уж потом узнал я о нем подробно. Тут их два брата, здешние подданные, и всю-то свою жизнь просидели в России. Имели они в Москве оптический магазин на Кузнецком, лучший в России, и жили богато. А в революцию магазин от них отобрали, и довелось им принять всего помаленьку: холоду, голоду, - и натерпелися они смерт- ного страху. Посадили их для чего-то в тюрягу, проморили полгода, и по- том вышло им разрешение ехать на "родину". А "родины" своей они, ска- зать, почти не знали, но, разумеется, от тюряги собрались с великой на- деждою. - Думали, что тут их, как званых, с горячими пирогами... А младший всегда-то не прочь был выпить. На радостях перед отъездом хлебнул он, за неимением лучшего, какого-то спирту, и с ним приключи- лось: запал у него язык, и таким он сюда и приехал совместно с другими. Большое получилось им тут разочарование. Надеялись на пироги а им - горячего камня. Конечно, у кого оставались деньжонки или какие ни на есть корни, те здесь прижились, - а таковским пришлось очень туго. И пришлось им всем, у кого было пусто, опять итти к русским, на последние крохи. Вот и устроили их русские к своим, в нашу Лавру - на черствую русскую корку. Тут и живут они вместе, - два брата, и уж потом узнал я про старшего. И тоже чудак, молчальник, и все-то молится богу и читает евангелие. Лю- битель он покушать и прячет себе под подушку, и частенько я по ночам слышу, как что-то жует, и всегда у него на пиджачке крошки, и личико пухлое, желтое, и непомерные торчат уши. Как видно, есть у него деньжон- ки, и прячет он их от немого, держит его в ежовых. Вот с какими довелось людьми... Теперь, за долгий-то срок, все мне обжилось и притерпелось, а по пер- вому разу не мало я подивился. Устроился я тогда на своем месте, с Лукичем рядом, - на долгое жи- тельство. Был я слаб от болезни, и хотелось мне поскорее забыться. Дал я себе слово высидеть дома, пока не пройдет лихорадка, и опять стану здо- ров. XVI А было нас о ту пору всех обитателей, - больших и малых, холостых и семейных, человек двадцать. Семейные и женщины размещались наверху в небольших комнатках, а мы, бобыли, жили в общей, внизу. И, как подумаю я теперь, - все-то, все были с чудинкой! Из всех мне полюбился Лукич. Держался он ото всех стороною и почти не выходил в город. Только, бывало, и пробежит за картошкой или на вокзал за газетой. Показался он мне по первоначалу скрытным, а потом я хорошо в нем разобрался, - не из зависти, да скупости прятался человек. Большая была в нем обида... Сам-то он о себе ни полслова, и уж узнал я о его судьбе стороною, впоследствии. Значился он тоже подданным здешним. Был он по своему зва- нию инженер-путеец и в России служил на юге, в большом городе, был ди- ректором школы, - в России он и родился. И уж в революцию, когда случи- лась на юге война между своими, предложили ему уехать. Видно, страшные были в России дни... Выбрался он один, чтобы хорошенько разведать и выз- вать за собою семейство, да так тут и остался. Сказали ему тут деликатно, что жить может свободно под защитой зако- нов, - и до свиданья! И большую он принял от "своих" обиду. От этой обиды и не выходил он в город. Сидел он целыми днями в нашей комнате, читал газету, или так, лежит, бывало, глядит куда-то, и губы его шевелятся, все-то про себя шепчет. Частенько я по ночам слышал, - не спит, и однажды мне показалось, будто плачет, - поднял я голову: так и есть: - лежит он с головою под одеялом и нет-нет всем телом так и вздрогнет, как малый ребенок. Раз только и вырвалось у него о себе слово: - Нет уж, пока я не узнаю, что можно в Россию, - никуда не выйду, ша- гу не ступлю в город... Кормился он одною картошкой и, бывало, каждое утро шипит у него на окне машинка. И очень он был строг с собою. - Помню, проходил раз по комнате и на ровном месте споткнулся. А сидела у нас генеральша, с верху, с газетами. Поглядел на нее Лукич, усмехнулся: - Со мной второй раз сегодня! На улице чуть не упал так-то... - Да вы стары ли? - спрашивает генеральша. - Пятьдесят два! А пережил на целые восемьдесят... - Я на сто, батюшка, на сто!.. Присел он на свое место, перевел дух: - У меня, - говорит, - семья осталась в России, жду, когда написать можно, хочу послать свое благословение... А тут вот в газетах, что в России социализация женщин, а у меня дочери... А это верно: много тут пишут газеты, и не всему можно верить. А верный человек был Лукич, и хорошая у меня о нем память. Другие-то у нас попроще. Взять хотя бы Выдру... Такого ни колом, ни шилом. Он у нас в Лавре древнейший. Приехал он сюда еще до войны, когда открывалася при по- сольстве православная церковь, - был он по своему званию регент, и выпи- сали его для устройства церковного русского хора. Тут-то и накрыла его война. Ему, разумеется, на руку, только бы не в солдаты, - просидел он тут всю войну и великолепно ко всему пообвыкнул. Вид же у него сохранил- ся некасаемо, воистину-русский, волосье буйное, черное, на носу оспины. Разумеется, одевается он здесь прилично, но остался у него запах, осо- бый, еще от России, как от дежи с кислым тестом. Терпеть он не может немцев. Такое уж у человека понятие, что через немцев вся наша обида. А тут, после войны, сказать надо, о немцах даже произнести невозможно, в роде нечистого слова. И в больших неладах он с нашим заведующим, - немцем. До того напугал его Выдра, что и теперь бо- ится заходить в нашу общую, а если бывает нужда, - посылает нам сверху записки. Таинственный человек был для нас Выдра. Каждое утро, чуть свет, поднимался он со своей койки и готовился в путь. Видел я, как начищает он свои ботинки и водичкой обновляет костюм- чик. И редко мы видели его дома. Скоро после моего приезда подошел он ко мне тихонько, ранним еще ут- ром, спросил: - Спите? - Нет, - говорю, - я не сплю. - Очень, - говорит, - извиняюсь, с большою к вам просьбой: не одолжи- те ли мне до вечера шесть пенсов? Поднялся я со своей койки, выдал ему монетку. Про себя, помню, поду- мал: "а ведь, пожалуй, не отдаст этот дядя!" А на другое утро, проснувшись, гляжу: лежит моя монетка на краюшке стула. Это он положил ночью, когда возвращался, в точности выполнил сло- во. А приходил он почти каждый день очень поздно, и ни единая не знала у нас душа: за каким ходит делом и на какие пробивается средства? И уж по- том-то неожиданно все раскрылось... Не взлюбил его почему-то наш мичман. До того доходило, - след на след не наступят. И изводили они друг дружку словами. Бывало, воротится из похода Выдра, начнет складывать костюмчик. А мичман на него уж смотрит из-под одеяла, со своей койки. И так его и ко- лотит, как от мороза. Скажет, не выдержит: - Господин В-выдра, вы бы сходили в баню. От в-вас нехорошо пахнет!.. А Выдра, знай, нарочно помалкивает, чтобы раззудить больше. Потом этак баском, равнодушно: - Что ж что от меня пахнет?.. Медведь всю жизнь не моется, а здо- ров... - Так то медведь. - А вот вы моетесь, душитесь, а зубов у вас нету... И до того он мог довести мичмана спокойствием своим, каменным равно- душием, - бывало, вскочит, завопит, как есть в одной нижней рубашке, и ноги голые, тощие, кулаком об подушку: - Хам! Хам! Хам! А Выдра ему преравнодушно: - От хама и слышу! И завалится спать. Целую ночь, бывало, не спит мичман, глотает лекарство, и слышно, как давится из стакана. А то заплачет как малый ребенок, в подушку. А Выдра себе знай храпит: на храп он здоров даже до невозможности. Вот какие собрались у нас люди! Тоже - и мичман. Приехал он сюда из Архангельска. Воевал он там с большевиками, а как взяли большевики верх, пробрался вместе с другими сюда. Был он какой-то весь плохой, бледный и весь как тонкое шило. И ни единого во рту зуба. Даже глядеть странно: молодой, почти мальчик, а говорит, - плюется. Занимается он здесь великими изобретениями. Бывало, весь день сидит, чертит, руки в чернилах. Объяснил он мне, что изобретает особенный дви- гатель для автомобиля и что возьмет в Америке за свое изобретение большие миллионы. И до того он с тем своим изобретением доходил, - смот- реть было жалко. А он из нас человек семейный. Приходит к нему жена - здешняя - высо- кая, молчаливая. Придет, сядет, на нас глядит исподлобья. Перекинутся словом, и опять он за свое дело. Есть у них дети, двое маленьких, она приносит. Видели мы, великую она терпит нужду. Добивался он, чтобы отвели ему у нас комнату, как семейному, наверху. Живет у нас наверху старушонка, "собашница", держит при себе двух собак и двух кошек. Собачонки паршивые, тощие, и одна даже на трех ногах. Вот мичман и хлопотал все лето выжить эту самую старушонку. И уж чего-чего только ни делал. И заявления составлял и бумажонки приносил из по- сольства, а старушонка-то оказалась - сучок: - Что хотите, - говорит, - делайте, хоть убейте и меня и моих дорогих зверков. А я из своей конуры не выйду, не уступлю этому лодырю!.. Так и не уступила. И уж чего только ни делал, поставила на своем ста- рушонка, и живет он попрежнему внизу, с нами, а старушонка со своими со- бачками в комнате. И попрежнему приходит к нему жена, - глаза большие, голодные. Должно-быть, кажемся мы ей дикарями, страшными выходцами. А подумаешь: до того недалеко... XVII Да, как подумаешь: много, много мытарится русских людей по белому свету! Тут-то у нас терпимо, а у других, говорят, и похуже. Навертывался к нам, в Чижикову, человечек видалый, пожил с нами пол- торы недели. Прошел он огни, и воды, и чугунные повороты. Был он на юге, с Деникиным. И такие нам порассказал страсти, аж дыб- ком волос. Был он и у красных и у белых и всего-то там нагляделся. И нигде-то нет справедливости! Как выгнали их большевики из России, довелось им удирать на пароходе в самую Турцию. Надеялись они, что тут, в загранице, будет им всяческое снисхождение. Народу набилося множество, бежали целыми семьями, не раз- бираясь, бежали от смерти и от лютой жизни, а лучшего не увидели... И такое там было на пароходах, - страшно было и слушать. Приплыли они в Турцию, поставили их французы на рейде, как чумных, и ни единого челове- ка на берег. Сперва-то они, конечно, шумели, кричали французам с парохо- дов: "Мы, мол, ваши союзники и друзья ваши!" - а потом попритихли. Мори- ли их как-то дня три, и ничего они не знали о своей участи. Вышла у них в те дни пресная вода. А были на пароходе женщины, дети, больные, народу битком. И все эти дни было с парохода видно, как ходят по городу люди, и слушали, как играет музыка на берегу, в ресторанах. Стояла от них неда- леко яхта какого-то американского миллиардера, изволил он путешествовать для своего удовольствия, - белая, нарядная, и было им видно, как любо- вался на них в трубу миллиардер со своей яхты. А потом подобрались к их пароходам на шлюпках греки, подвезли пресную воду. Узнали их по крести- кам, по нательным, и такая поднялась радость: - "Наши, православные, во Христе братья, от них мы приняли веру, эти нас не оставят!" Великое было ликованье. Потянулися к ним за водою, навязали на бечевки бутылочки, ко- телки, ведра, опустили все это с бортов. А те-то, "православные", ни мур-мур, - знай себе пыхают папиросками и усы крутят. А вода у них под ногами в бочках: чистая, сладкая, речная вода... И так-то в ответ преспокойно: - Деньги!.. Это за воду-то, за простую, за обыкновенную! Опустилися у наших руки. - Как же, - спрашивают, - сколько вы хотите? А "православные" знай папиросками пышут. - Цена, - отвечают, - наша такая-то!.. - и заломили, как за шампанс- кое. И, знай, посмеиваются про себя. Понимали, значит, что бывает минутка, когда и речная водичка подороже бывает червонного золота. И покупали у них, покупали по золотой цене, стиснувши зубы, только бы напоить детей. Вот они "православные", во Христе-боге братья! Позабыли, сколько пе- редавали им русские люди на одни монастыри ихние - "на святую водичку"! Сколько миллионов наносили к Иверской... А потом, вместо "снисхождения", выгнали их французы на острова, куда вывозили раньше турки бездомных собак, поставили часовых, солдат черно- кожих, с ружьями, обнесли проволокой. Хорошо, у кого были деньжонки, или, - как этот наш гость, - кто был побойчее. Оказалися "союзники" не лучше "православных во Христе братьев"... И теперь там мыкаются наши, подбирают из помоек... Рассказывал нам тот человечек, что каждый день стоят очереди из русских за гнилыми консервами, а рядом самые эти эфио- пы, и в руках кнуты гуськовые... Ночи я не спал, думал: за что, за какую вину? И неужто им-то, им не отплатится! А там-то, в России, про нас думают, что живем на сытых хлебах и, мо- жет-быть, завидуют. Да уж, конечно, завидуют!.. Раз так-то нагрянул к нам в Лавру целый взвод бабий. Приехали они все из России, тоже на горячие пироги. Жили они у нас с неделю, а наколготи- ли на полгода. - Ух, и невзлюбил их Лукич! А были они из высокого свету и очень этим гордились. А я здесь хорошо приметил, что этакие-то, из "высоких", ежели хорошенько копнуться, - по- жалуй и поплошей нашего брата. Выбрал я, помню, минутку, спросил у одной: - Как же теперь в России? Закрутила она головою: - Плохо, очень, очень плохо!.. На Невском растет трава. - А все-таки было нам там лучше. Тут такие мерзавцы, такие мерзавцы!.. - Так зачем же, - говорю, - сюда ехали? - А как же, - говорит, - не ехать: там все полагают, что здесь, в Ев- ропе, легкая жизнь. Вот у них как. А выехали они из России способом совсем даже необыкновенным. Сами же о том и проболтались. Подыскали они в Петербурге за хорошие, разумеется, деньги себе женихов из подданных здешних, - видно, есть, промышляют эта- ким люди, - и получивши подданство, отправились сюда, в "небесное царство". Высадили их с парохода в том городе, где мы по лету варили смолу. Поболтались они там с месяц, спустили деньжонки, и уж кое-кое как добрались сюда. Большую смуту намутили у нас эти дамы. Повертелись они без всякого толку, да так и пропали. Уж встречали мы кой-кого после, и все-то пошли по легкой дорожке... И одно я скажу теперь: жалкие люди! Мне батюшка наш, о. Мефодий, рассказывал нынче. Крестил он в прошлом году у князя Голицына. Были у этого князя в России владения, - больше тысячи десятин. И очень пышные были кресьбины, со званым обедом, с раз- ливанным шампанским. Во многих здешних журналах были помещены фотогра- фии. И заплатил в тот раз князь ему за требу десять фунтов. А нынче опять его туда позвали, ко второму ребенку. Привез он с собою купель, в автомобиле. И видит - начали у князя шептаться, бегать по ком- натам. А потом уж сам князь ему откровенно: - Извините, - говорит, - батюшка, оказались мы сегодня без денег, и очень вас просим: уплатите, ежели у вас есть, из своих за доставку купе- ли... А всего-то надо было целковый! Заплатил батюшка из своих, окрестил им ребенка. И уж ни гостей, ни шампанского, - угостили его голым чаем, а на прощанье сунул ему князь узелочек. Дома развернул батюшка: был то платок, дорогой, шелковый, кня- жеский. Платочком с ним расплатились. Теперь я многое увидел, и многих перевидал людей. И какого только не перемыкали горя!.. У иного всего-то имущества, что штаны да подтяжки, а мнение о себе прежнее. Титулы соблюдают и друг с дружкою церемонно: граф, графиня!.. И ни к чему-то, ни к чему не лежат у них руки. Обитает у нас наверху барыня, генеральша Веретенникова, очень важная дама. Занимает она комнату угловую, окнами в сад. Живет она с сыновьями, с двумя: этакие мордастые лодари, красные! Приходит она иногда вниз, приносит газеты. Получает она из Парижа русские газеты, небольшие листки. Лукич, бывало, сидит слушает и молчит, а она ему в три ряда: - Я. Я. Я. Я!.. А сынки ее у нас всякий день. Место у нас просторное между кроватями. Приходят они упражняться в боксе. Станут в одних рубашках друг против дружки, в больших рукавицах, - шеи голые, и давай друг дружку охаживать по щекам. На шеях у них ладанки, крестики, только подскакивают. Грешным делом сквозь смех и подумаешь: - Этаких кобелей да кули бы таскать!.. А она за ними, как за малыми детками. Принесет чего-нибудь сладенького в блюдечке, остановится на пороге: - Толя, Валентин, покушайте... Они, знай, друг дружку охаживают по мордасам. - Толя, остановись! Остановятся они, поглядят. И этак недовольно, в растяжечку: - Ах, мамаша, опять вы нам какой-нибудь клейстер!.. Слопают - и опять за свое. Так вся у них жизнь. С тем и поедут в Россию. XVIII Так вот и пошло чижиково мое жительство, а теперь, как подумаешь, - скоро год, как я тогда переехал, и столько перемен в жизни. Время-то как река, рукавом не загородишь. Так вот недавно, сел я перед зеркалом бриться и точно впервые увидел свои глаза. Видел я такие глаза в дальнем моем детстве, - ехали мы с от- цом по соловьевскому большаку, вели бычков. А у нас перед городом большая гора, и внизу мост через Глушицу, - вот один бычек-летошник и провалился, поломал передние ноги. Пришлось его там же и прирезать. Были у того летошника глаза, как теперь у меня. И в висках серебра много. Отец мой до пятидесяти годов был, как смоль, кучерявый, грудь широ- ченная. Вижу его, как теперь. Пахло от него по-особому деготьком и чуть ветром (сапоги он носил большие, высокие, и всегда-то в дороге на ветру). Бойкие у нас были ло- шадки, вороные, спины широкие, с блеском. Бывало, подкатит к воротам, а я уж хорошо знаю по одному стуку, по тому, как лает в саду Чубрик. Выбе- гу к нему на крыльцо в чем был, а он весь белый от пыли, лицо загорелое, в кудрях запутался колосок овсяной, - ночевал где-нибудь в омете, - а глаза молодые, веселые. - Ну что, - скажет, - Сивый, как живешь? Подхватит меня на руки: - Смотри Москву! А как я его любил! - Случись худое, - не выдержал бы, в могилу с ним лег. И когда бывал дома, не отступался я от него ни на шаг, так вместе и ходили: он на базар, и я на базар, он к людям, и я за ним. Теперь-то хорошо понимаю: великая у него была любовь к жизни. И вся- кую он примечал мелочишку. Думаю я: теперь-то вот таким всего и труднее! И всякий день вспоминаю я наш городок. Весь-то он в зелени, в густых садах, и река широкая, тихая... А тут вот береза в диковинку. Только и видел ее в саду ботаническом, обрадовался, как сестренке родной, чуть было не расцеловал у всех на ви- ду. И ничего бы я не хотел, никакого богатства, - в Россию! И все крепче берег я в себе ту мысль и тем, можно сказать, все это время и жил. И всякие придумывал планы. А вышло-то все по-иному... Недельки через две получил я записку из консульства. Просили меня зайти по нужному делу. А я почти не выходил то время из дома и сидел крепко, набирался здо- ровья. Поехал я, как было указано, в центр города, по адресу. Принял меня человек высокий, смуглый, с ястребиным носом, весь ка- кой-то тонкий и как налим склизкий. - Так и так, - говорит, - рекомендовали мне вас в нашем консульстве, и вот у меня какое к вам дело: можете ли играть на балалайке? Очень я удивился. А он на меня смотрит, - нос сухой, длинный. - Организуем мы, - говорит, - хор балалаечников для выступления в те- атрах, и нужны нам люди. А я еще в школе, у нас в Заречьи, немного бренчал, и даже был у нас свой ученический оркестр, наяривали мы: "Во лузях" и "Светит месяц". - Играл, - говорю, - давно, а теперь не знаю... - Это неважно, здесь мы подучимся. Подумал я: отчего не согласиться? Сказал он, когда быть на первую репетицию, а потом прибавил: - Нужны нам в оркестр так же дамы или барышни. Не можете ли вы кого указать? Вспомнил я тогда про сестренку Андрюшину: - Есть, - говорю, - у меня на примете одна девушка, русская, я узнаю. - Пожалуйста, - говорит, - непременно, нам с дамами будет успешней. А я давненько, за моею болезнью, не навещал Андрюшу и ничего не знал о его судьбе. И, признаться, стеснялся я тогда своим расстроенным и больным видом. Привел я себя маленько в порядок и выбрался к ним на другое утро. Обрадовались они мне опять по-родному. Андрюши я так и не увидел: сказали мне старики, что поступил он от нужды на военную службу, как подданный здешний, и что послали его в Германию, в оккупационные войска на долгое время. Объяснили мне старики, что хорошее получает жалованье, и что каждый день выдают им варенье. Подумал я тогда, подивился: трудненько мне было представить Андрюшу солдатом... Оставили они меня обедать. А за обедом объявил я Наташе, по какому пришел к ним делу. Очень она загорелась: хотелось ей иметь заработок и помогать семье. Сговорился я с нею, где и когда встретиться, чтобы итти на первую репетицию вместе. И опять напомнила она мне Соню, малой черточкой, и весь тот день было у меня к ней доброе и близкое чувство. А через день заехал я за нею нарочно. Поехали мы вместе, на "бассе", - такие тут автомобили, взамен трамва- ев, - на самой верхушке. Шел в тот день снег, белыми мухами, тихо, таял на ее щеках. Сидела она со мной рядом, смотрели мы вместе, как вьются над нами снежинки, и вспоминали нашу Россию: какие у нас снега и морозы. Поглядела она на меня, улыбнулась: - Поедемте, - говорит, - поскорее в Россию. Вместе! - Что ж, - говорю, - поедем!.. Пожал я ее руку, и была она мне на улице между чужими ближе, точно мы двое, а вокруг этот большой и чужой город. А проезжали мы улицами большими и людными, и казалось сверху, точно плывем на пароходе, и нам внизу уступают дорогу. И за долгое время пер- вый раз было мне счастливо, и о многом мы с ней говорили. XIX Приняли нас в оркестр, и начали мы ежедневно по вечерам заниматься. И много нас набралось русских, из всякого звания, - на кусок хлеба. А правил нами бывший русский посланник у персидского шаха, князь Аги- балов. Добыл он где-то инструменты и сам учил нас бренчать на балалайках и домрах. Был он человек ловкий и во всех делах поворотливый, и на пер- вых порах ходко пошло у нас дело. А когда начали мы выступать на театрах, надевал он на себя, на фрак, все свои кресты и звезды, русские и персидские, и грудь его так и сияла. Принимала его публика за знатного человека, и большое это имело влияние для успеха. А сказать правду, сыгралися мы скоро и дружно. И после первого выс- тупления стали о нас писать газеты, - что, мол, народная русская музыка, и выступают потерпевшие от революции русские знатные лорды... И напеча- тали с нас фотографию: впереди всех князь Агибалов, при всех своих звез- дах и орденах, вид такой гордый, и в руках белая палочка. Играли мы сперва в тесном театрике, а как стали о нас писать и печа- тать портреты, пришло нам приглашение выступить в самом большом театре, - на много тысяч народу, и, разумеется, большая то была для нас удача. А театры здесь по-особому и совсем неподходящи к нашим. Любит здешняя публика легкое, и чтобы на скорую руку и так, чтобы не ломать голову. И каждый вечер, как в цирке, всяческие сменяются номера, а перед нами вся- кий вечер выходила американская дрессировщица тигров и змей. Заставил нас Агибалов одеться. Приобрел я тогда смокинг, белье (и те- перь лежат у меня в чемодане), бывало, погляжу на себя в зеркало: и я и не я... Вот, думаю, таковским бы заявиться в Заречье! И много я над со- бой посмеялся. Стали мы зарабатывать и даже недурно. Разумеется, делили мы наш зара- боток на многие части, а все-таки жить было можно, и до самого лета не пришлось мне увидеть нужды. И многое я мог бы порассказать о тех временах... Теперь, как подумаешь, - и слезы и смех, и на какие пускались мы по нашей нужде увертки... Было нас по первоначалу, мужчин и женщин, всех человек тридцать, а в театре поставили нам условием и в контракт записа- ли, чтобы было не меньше пятидесяти, для заполнения сцены. И довелось нашему князю набирать кой-кого наспех, на слепую руку, с бора да с со- сенки. Сажали мы таковских для отвода глаз позади, неприметнее, а чтобы не получалося нам от них помехи, выдал им князь без струн балалайки и приказал настрого, чтобы полностью делали вид, будто играют. Разумеется, из публики струн не видно, а они у нас так старались, что даже можно бы- ло подумать, будто они-то и есть главные музыканты... И чуть не получился у нас с теми бесструнными великий конфуз. Сообщил нам однажды Агибалов, что интересуется нашею игрою король, и что прислано нам приглашение выступить во дворце. Большое было у нас волнение перед тем выступлением, и готовились мы долго и с немалым ста- ранием. А когда подошел назначенный день, отправились мы во дворец в полном нашем составе и в большом ожидании. Подивилися мы здешней простоте и обычаям, точно и не в королевский прибыли дворец. Отвели нам особую ком- нату для концертов. Поглядывали мы друг на дружку, посмеивались. А наш Агибалов, как рыба в пруду... Сообщили нам, что скоро должен выйти король со своим семейством и приготовилися мы встретить его гимном. И чуть было не получилась у нас неприятность, от большого волнения: видим, выходит из дверей человек, высокий, в красном мундире, в брюках в обтяжечку, и чуть не грянули ему встречу. Уж наш Агибалов, сделавши нам глаза и колыхнув палочкой, оста- новил нас от конфуза. А король - совсем даже неприметный, в роде сморчка. Даже и не повери- лось: прошел этак по комнате, седенький, в сюртучке, нам улыбнулся. Те, что с ним были, принцы и принцессы, куда перед ним великолепнее. Грянули мы им встречу, с полным умением. Выслушал нас король стоя, сурьезно, бородка подрубленная. Наш перед ним, как коромысло. Поздоровался с ним король за руку, взглянув на звезды его. Спросил: - Вы из России? - Да, ваше величество. - В России теперь голод? - Да, ваше величество, великий голод. - Как же вы здесь? - О, ваше величество, - в большой нужде!.. Разумеется, мы во все глаза. Хорошо я его разглядел, и показался он мне каким-то усталым, точно не выспался. Поговорил он немного, потом слышим: - Теперь, пожалуйста, прошу вас, сыграйте нам русский гимн. А наш перед ним, как лычко, весь так и вьется: - Простите, ваше королевское величество, по некоторым причинам нам теперь неудобно... - Тогда, пожалуйста, народную песню. Уселися они в кресла, а наш своей палочкой, - тук-тук-тук! - по пю- питру, и нам шепотком: Реченьку. Очень им полюбилось. Так им понравилось! Когда проиграли весь наш репертуар, стали принцы и принцессы к нам подходить и рассматривать инструменты (сам король ушел скоро, всего не дослушав, с нами любезно раскланялся), - и, признаться, много мы тогда переволновались: а ну, ну, ухватятся за бесструнную!.. Было нам после концерта от короля угощение: посадили нас за стол, и подавали нам лакеи в чулках и перчатках. Сидели с нами принцы и принцес- сы, а наши под конец осмелели, навалилися изо всех сил, даже, приз- наться, неловко. Осталася у меня о том вечере память: карточка с золотым обрезом, меню нашего обеда, и расписалися на ней принцы и принцессы, нам в воспоминанье. - Вот покажу в Заречьи!.. XX Вот какие дела! А все то время проживал я в Чижиковой Лавре нетрожно и ко всему приг- ляделся. И хорошо мы за все это время друг дружку узнали. Подружился я с Сотовым, что сверху. Крестил я у них ребенка, девочку, назвали Татьяной. Тут и родилась она, в нашей Лавре, Сотову в утешение. Ходит теперь Сотов гордо: папаша! - и весь-то денек в бегах, добывает копейки. И узнали мы недавно, что по законам здешним крестница моя будет считаться подданной здешней, и будут у нее права и своя особая родина... А кумой у меня - Зося. Удивительный это человек и тишайший. Живет она наверху у нашего заведующего, и редко ее видно. Робкая она и маленькая, словно мышь. Необыкновенная у нее судьба. Жила она в России, в каком-то городишке под Москвою. Отец ее еще до войны уехал за границу, и осталась она в России одна. И вот порешила она после войны ехать разыскивать сво- его отца. Были у нее какие-то вести. Продала она, какое оставалось, доб- ришко, нашла человека, латыша, - выдал он ее за свою дочь, получила она латышский паспорт и уехала из России в белый свет. Разумеется, обобрал ее тот латыш до последней нитки. А слышала она, что отец ее здесь, в этом городе, и уж как-то ухитрилась, со всею своею слабостью, - таким-то вот удается! - добралася сюда одна. А добравшись только и узнала, что умер отец давно, еще в войну, - и ни единый человек не мог ей указать его могилы. Так и осталася она бедовать. Занимается она шитьем, берет от русских работу, и никогда-то ее не слышно, точно и нет на свете таковского человека. И все-то тут, - один почуднее другого... Сошелся я с о. Мефодием, нашим священником. Отведена ему у нас навер- ху небольшая комната, в одно окно, и занимается он в свободное время пе- реплетением книг. Это уж, как убавился наш балалаечный успех, и довелось мне опять искать заработка, стал и я учиться у него переплету... И тоже - удивительный он человек. Там-то, в России, никто бы о нем и не слыхивал, и жил бы он мирно и тихо со своей попадьей и детишками, а тут многое довелось пережить, и далеко о нем ходят слухи. А приехал он сюда, как и мы, с военнопленными из Германии. Был он полковым священником в нашей дивизии, а до того жил где-то в Тульской, под Епифанью, в глухом селе, там и осталася его семья. Попал он на фронт под конец, когда было объявлено по духовному ведомству о приглашении ду- ховенства на должности в армии. Приходик у него, видимо, был небольшой, бедный, вот и соблазнился он на хорошее жалованье... И ничуть-то он здесь не изменился: как был, коротенький, на маленьких ножках, и глазки небольшие, запавшие, точно ото сна встал, и никогда не глядит прямо. Ходит он в штатском, - в куценьком пиджачке, и бороденка у него клинушком, красная. А хорошо бы мог жить человек. Тут на всю нашу колонию два русских священника: протоиерей, настоятель прежней посольской церкви, ученый и бородатый, и этот наш, о. Мефодий. И удивительно дело, - полюбили здеш- ние русские люди о. Мефодия. - Кресьтины ль, венчанье, исповедь, - все к нему. И во многих русских семействах преподает он детям закон божий. В больших они за все это неладах с ученым посольским протоиереем. Мог бы хорошо жить человек, да вот, поди ж ты, не хочет... Водится за ним тот грешок, что и за Южаковым: любит он погулять и выпить, да только не сходит ему чисто с рук, как, бывало, у нашего Южакова. И еще до моего приезда были у него тут истории. - В то время, когда перебрался я в Лавру, и пока занималися мы в ор- кестре, жил он скромно, переплетал книги, и запретили ему доктора наст- рого пить, и по лицу его было видно, что мучает человека болезнь: был он обрюзгший и желтый, и всегда под глазами мешки, и глазки у него, как ще- лочки. И потом довелось мне услышать, что не по одному докторскому запреще- нию держался он то время, - были у него в городе две истории, и что большой получился из-за того скандал, и было ему кой-от-кого сказано, чтобы во избежание больших неприятностей держался покрепче. Сам-то он, разумеется, о своих похождениях - ни гу-гу, и уж после пе- ресказал мне подробно Сотов. А дело было такое. Еще о прошлом лете, когда варили мы в Г. смолу, вышло с ним первое приключение. Подкатился он раз, разумеется, выпивши, на главной улице к проходившей молодой даме. Может, и ничего не сказал он ей нехорошего, а только захотелось ему выразить свое сердце, и может вспомнил ту минуту свою попадью... А тут насчет женской части и некасаемости закон самый строжайший и до того даже, что всякая, ежели пожелает, может загубить нашего брата, стоит ей только заявить где надо, что, мол, покушался та- кой-то на ее женскую честь. Разумеется, не поняла его чувств та самая дама и с великим удивлением посмотрела на странного человека, и кому надо, - пальчиком. Долго понять не мог о. Мефодий, за какую провинность забрали его тог- да в кутузку. Стали его там допрашивать, по порядку. А когда дошло до рода занятий, вынул он свои бумаги. - Я, - говорит, - священник. А им, пожалуй, как стоит город, не доводилось, чтобы за такое брали священников с улиц. Показал он бумажки, на ихнем же языке, все честь-честью. И так это им показалось невероятно, что, может, в их первый раз не поверили даме. И в тот же вечер доставили о. Мефодия в Лавру с великими извинениями на казенном автомобиле. Удивлялся я, на него глядя: трезвый - робкий и неслышный, воды не за- мутит, а выпьет, - и морюшко ему по колено. И откудова берется у русско- го человека такая прыть!.. А после того первого случая, скоро вышел другой. - И опять забрали его за то же самое и на том же месте... На другой раз большая была неприятность: передали дело в полицейский суд, и приговорил суд о. Мефодия к уплате штрафа в десять фунтов за ос- корбление женской чести. Предупредили его в суде, что за повторение по- садят надолго в тюрьму, и сообщили нашему консульству, и двойная от того получилась неприятность. По этой причине он и остановился пить на долгое время. Только раз, помню, и сорвалось. Это уж было по лету, когда работал я с ним в переплетной. Получил он от какого-то русского за венец деньги и на радостях позвал меня в город поужинать. И так стал звать и просить, что невольно я согласился. И надолго запомнилась мне та наша прогулка. Поехали мы в виду хорошей погоды на бассе, опять на верхушке, и очень он разговорился. И всю-то дорогу, без-умолку, рассказывал мне о своей родине и о семействе, хвалил село, попадью и детей (их у него пятеро), рассказал, как всякую зиму, в филипповки, ловил норотами налимов, и ка- кие в их речке огромадные щуки, и как однажды, по большому к нему дове- рию, посылали его мужики в Тулу закупать для общества хомутину... А как приехали на главную улицу, повел он меня в лучший ресторан, с зеркальным входом, и оказалось, что уж знают его там, как облупленного. Подавали нам барышни, в белых передниках, и с ними он по-приятельски, и все ему глазки. А я, признаться, не привычен к таковским местам и очень стеснял- ся. Помню, подошел к нам человек на деревянной ноге, прихрамывая, поздо- ровался с батюшкой, а мне отрекомендовался российским полковником, при- сел к нам за столик. Был он какой-то облезлый, и руки у него потные, липкие. Врал он нам не судом и, видимо хорошо знал батюшкин легкий на деньги характер. Весь вечер он просидел за нашим столом и подмигивал ка- кой-то барышне в шелковой шапочке, сидевшей от нас неподалеку. И поче- му-то запомнилась мне та барышня: молоденькая, розовая, с пушком на ще- ках. И как ни старался я удержать батюшку от лишних расходов, спустил он в тот вечер все свои денежки до последней копейки, и так разошелся, что нельзя было его узнать. Оставил он подававшим нам девушкам на чай по полфунта! А когда выходили, уж силою и обманом, кое-как увез я его в ав- томобиле домой, на свои деньги. А утром гляжу: опять - тихий и скромный, не проронит ни единого сло- ва, точно и не было ничего. Только потолще под глазами мешки. И опять я подумал: какие есть люди, и откудова у русского человека в иные минутки такая прыть?.. XXI Частенько мы толковали о России. И какие только ни ходили о России слухи, и чего-чего ни писали газе- ты!.. Разумеется, никто не знал толком, и врали все несудом, как тот безногий полковник. И не знали мы, чему верить и чего ожидать. Лукич от досады даже перестал глядеть в газеты. А больше всех суетилися наш мичман и Веретенникова, генеральша, и всякий день они ожидали, что новые придут вести, и будет нам можно в Россию. Есть здесь в городе русские, прежние деятели, и депутаты, и бывшие важные лица. Видели мы их редко и почти не встречались, и только единственный раз довелося мне побывать на ихнем собрании. Было это еще зимою, и забежал я по делу повидать одного человека. Стал я у стенки, не раздеваясь, странное у меня было чувство: что чужой я всем этим людям, и они мне чужие, и было мне почему-то неловко, - точно вот все на меня од- ного смотрят, и с большою робостью подошел я по окончании к нужному че- ловеку. Чувствовал я себя перед ним, точно школьник. И подумалось мне, что в тысячу раз был мне ближе тот норвежец, с которым я в жару прова- лялся три недели, и ни разу не видел его лица... По лету довелось мне переплетать книги для одной русской дамы, прожи- вающей в городе. Муж у нее здешний, человек известный, писатель. Много я на него любовался: высокий, бритый, с седой головою, и какой-то весь не по-нашему складный. Оставили они меня обедать. А сидел у них гость из Парижа, бывший депутат думы, и портреты его я видел еще в России. Был он невысокий и чистый, с серебряной бородою, и руки пухлые, мягкие, с обру- чальным колечком, и разводил он ими особенно, и будто что гладил. Заме- тил я, что фальшивые у него зубы, и что жует он частенько по-мышьи, а за едою причмокивает языком, и какие-то неверные у него глаза. И за все время обеда разговаривал он один и очень аккуратно кушал котлетки, и по- чему-то ничего не осталось у меня в памяти от его разговора. И подумал я, на него глядя, что знают такие-то не больше нашего о России, а, быть-может, и поменьше... А каких, каких не наслышалися мы тут вестей! Так-то раз прибегает к нам наш мичман, точно с цепи, в руках газета: - Господа, едем! - Куда едем? - Едем, едем! В Россию! Были мы в тот раз все дома, даже Выдра лежал на своей койке, задеря по обыкновению ноги. Разумеется, все подхватилися, кроме Выдры. Оживился и повеселел Лу- кич. Окружили мы мичмана, спрашиваем: - Где, где, покажите! Сунул он нам газету и тычет пальцем: - Вот читайте! Стали мы разбираться, и точно, большими буквами: - "В Москву вступил генерал Брусилов!" - Смотрим, газета большая, солидная, все очень точно. - Верить нам или не верить? И вдруг из угла, с Выдриной койки, этакий рассыпчатый бас: - Брехня! Точно окатил нас водою. Так раззадорил он мичмана, - даже слюною забрызгал: - Как так брехня? Тут факт, телеграмма, и надо иметь дубовую, как у вас, голову!.. Повернулся Выдра на другой бок, точно ничего не случилось, и слышим опять из угла: - Брехня! А на поверку вышло по Выдриному. Вот с этим Выдрою и получилась по лету история, и неожиданно открыла- ся вся его тайна. Гуляем мы раз с Сотовым в парке, где всякое воскресенье народу соби- раются большие тысячи. Есть там особая аллея для верховой езды, и каждый праздник катаются богачи и знатные лорды, и тогда можно на них смотреть. Разъезжают они по этой аллее на кровных лошадях взад - вперед, мужчины в цилиндрах, а дамы в длинных шелковых платьях, бочком, и в руках хлысти- ки. И знаменитые у них лошади: головы маленькие, сухие, а ноги, как струны, и в резиновых кольцах... А простой народ гуляет по всему парку. Приятно здесь ходить по траве, не разбирая дорожек, и трава на удивление зеленая и густая, и вытоптать невозможно. Полагаю я, что это от большой здешней сырости и туманов. В этом же парке имеется особое собачье кладбище. Все как следует: мраморные памятники и надгробия с надписями, есть даже собачьи часовни. Хоронят здесь собачек богатые дамы, и писали недавно в газетах, что по- хороны такой собачонки обошлись одной знатной лэди больше пяти тысяч фунтов. - Пятьдесят тысяч на наши деньги, - вот наш брат и подумай! Помню, пошли мы с Сотовым в то место, где собираются митинги, и вся- кие ораторы произносят перед публикой речи. Видим, - везде кучки народу, и над каждой кучкой на возвышении что-нибудь говорят. Подошли мы послу- шать, - видим: человек высокий, черный в арабской чалме и белом балахо- не. Лицо темное, малое и глазищи, как уголья, а ручищами так и загреба- ет. Стали мы его слушать. А это проповедник мусульманской религии и предлагает всем принимать турецкую веру. Уверял он слушателей, что скоро свету конец и пора людям спасаться. Посмотрел я на слушателей: стоят, сосут свои трубки, поплевы- вают, шляпы насунувши и ни-ни. Ни единого звука, точно и не для них го- ворилось. Кончил турок, стал всем раздавать листочки. А там тоже о коране, о Магомете и о конце света, и адрес приложен, куда приходить за спасением. Взяли мы по листочку на память. Пошли дальше по кучкам и чего-чего ни наслушались: о религии, о спа- сении души, о революции, о большевиках, о России. И везде-то слушают, стоят преспокойно, поплевывают и сосут свои трубки. Обошли мы так несколько кучек и вдруг слышим: голос знакомый. Огляну- лися мы и не верим глазам: Выдра! Подошли нарочно поближе, думаем, что ошиблись, - нет, самый он, стоит на помосте, без шапки, ручищами ухватился за перильца, - его волосье, и лицо в оспинах, и рот большой, скривленный. Вот, думаем, притча! Стали слушать, - господи, боже мой! Рассказывал он, будто бежал недавно из России, и будто хотели его там повесить, и вырвался он из тюрьмы, подкупив стражу и задушив трех комис- саров. Будто с его отца живьем содрали в Москве шкуру, и что с голодухи в тюрьме целый месяц питался он живыми вшами. Признаться, подумали мы тогда: уж не рехнулся ли наш Выдра от нашей чижиковской жизни, и нарочно остались ждать конца. Только окончил он и, вытерши со лба пот, стал сходить со своего по- моста, еще в полном волнении, мы к нему: - Что вы это? Очень он спервоначалу сконфузился, и даже краска в лицо. Потом рас- сердился: - Мое дело! - и пошел от нас прочь. Рассказали мы, придя домой, Лукичу, и долго над Выдрой смеялись. А потом уж сама объяснилась вся выдрина тайна, и куда он всю зиму уходил от нас под секретом: получал он кой-от-кого деньжонки и состоял как бы на службе. А взяли его за отличное знание языка и за страшную его види- мость: очень он большое впечатление мог производить на людей страшным своим видом. XXII Так вот, день за день, неприметно прожил я в Чижиковой нашей Лавре почти целый год, а теперь, как окинешь, будто и недавно все это было: Германия, плен, и как варили мы с Южаковым смолу. Быстро бежит время. И уж четвертый год, как я из России и как тогда попрощался с Соней. И ничего-то мы не знали о России, только и знали, что пишут газеты, - что вот приехали из России большевики, торговая делегация, и будут с Россией сношения. А о том, когда нам можно в Россию, ничего неизвестно. Уж давно не играл я в оркестре и нетрожно лежал в чемодане мой смо- кинг. И почти все лето просидел я дома, с о. Мефодием в переплетной, и никуда-то мне не хотелось. Только и уезжал по делам, отвозить переплеты. И думалось в иную минутку: да есть ли, существует ли такое Заречье, течет ли где-нибудь речка Глушица, и есть ли наш сад, заречинские огоро- ды, не приснилось ли мне все это во сне?.. И приметил я: как здесь меняются люди! Повстречал я в вагоне Наташу, сестренку Андрюшину. Не был я у них с того разу, еще когда играли в оркестре. Был у нее в руках чемоданчик. Сидела она в уголку, и с первого взгля- да заметил я в ней перемену. Посмотрела она на меня странно и точно сконфузилась. Подсел я к ней, и разговорились. - Как же, - говорю, - как вы живете и где теперь ваш Андрюша? И опять она на меня как-то странно. - Андрюша в Германии, а мы все попрежнему. - А помните, - говорю, - как мы вместе собирались в Россию? - Хорошо помню. - Ну как же, когда поедем? Передернулася она как-то вся, руки на чемоданчике переложила, в лай- ковых перчатках. - Ничего я, ничего теперь не знаю... Посмотрел я ей в глаза прямо: новое в глазах, тесное, и уже не умеет глядеть прямо. Взял я ее за руку: - Что с вами, Наташа? Остановились мы на какой-то подземной станции, - электричество, на- род, плакаты на стенах яркие, - заторопилась она, подхватила свой чемо- данчик, и так мне быстро руку. - Прощайте, - говорит, - и... простите. Когда-нибудь с вами увидимся. И даже позабыла меня позвать. Увидел я, как вышел из вагона и ей навстречу из толпы господин, с усиками, румяный, из нашего же оркестра, бывший гвардейский офицер, мне мало знакомый. И по походке ее, по спине, мелькнувшей в толпе, в минутку охватил я, что стала другая, другая... Долго я потом думал: что с нею и откудова такая перемена? Написал я ей письмецо небольшое, открытку, и так и не получил ответа и ничего до сего время не знаю. И все-то собирался я к ним поехать, навестить андрюшиных стариков, и не мог выбрать минутки. И как-то уж не хотелось мне, как Лукичу, никуда выходить, и если бы можно, так и сидел бы все время дома. А тут произошло событие, не мало меня взволновавшее, и поднялася во мне надежда скоро увидеть Россию. О. Мефодию пришло из России письмо, от его попадьи, из Тульской гу- бернии. Маленькое письмецо, пять строчек, в самодельном конвертике, и на конвертике здешние марки. Писала ему попадья, что слава богу жива, пере- бивается, что в России помаленьку налаживается жизнь, и Христом-богом умоляла приехать, повидать детей. Ходил он в те дни сам не свой и совсем перестал работать. Только и было у нас разговору, - про Россию. И под большим секретом признался мне о. Мефодий, что месяц назад ходил он в большевистскую делегацию справ- ляться, нельзя ли проехать в Россию. Приняли его там любезно и объясни- ли, что в Россию пока нет отправки и что можно попасть лишь через Фран- цию, откудова отправляют на пароходах русских солдат, воевавших во Фран- ции, и что нужно для того получить от французов визу. Письмо в Россию от него взяли и объяснили, что пошлют с курьером, и растолковали, как посы- лать из России ответ, - опять через Москву, и курьеров. Мало он надеял- ся, что дойдет до его попадьи письмо, - и вот нежданно-негаданно получил ответ - из России, - и все оказалось точно, и даже кто-то наклеил здесь на письмо марки. Так это меня взволновало, перестал я по ночам спать и все думал, что вот открылась возможность, и что только нужно взяться покрепче... Тогда и решился я пойти в русскую делегацию, к большевикам. Это здесь на большой и богатой улице, где лучшие магазины. Нашел я дом, большой и высокий. У входа швейцар, спросил он, куда мне надо, ог- лядел с головы до ног, и поднял меня на машине, на самый верх. Билося у меня сердце. Вошел я в комнату, - столик простой, деревянный, еще не устроенно, на столике чернильница, и чей-то лежит портфель... Вот, ду- маю, выйдет сейчас ко мне большевик. И верно, - вышел из другой комнаты человечек, бойкий и сытый, в сером пальто, и очки на носу большие и круглые. Подошел ко мне просто: - Что скажете, товарищ? Посмотрел я на него, в его глаза, и показался он мне быстрым и изво- ротливым, как ртуть. - Будьте, - говорю, - добры, я из пленных, здесь, из Германии: можно ли нам надеяться на скорую отправку в Россию? Взглянул он на меня бочком, захватил со стола портфель, и мне на хо- ду: - Нет, товарищ, пока мы никого не отправляем. И посоветую вам единственный путь: постарайтесь пробраться во Францию, оттуда отправляют русских солдат, и если вам удастся, можете с ними проехать. - Спасибо, - говорю, - а можно ли отправлять в Россию письмо? - Отчего же, давайте. Отдал я ему заготовленное письмецо, своим в Заречье, всего в трех словах, - и как учил меня батюшка, написал им, как отправлять ответ - и все точно, большими буквами вывел по здешнему наш адрес. Сунул он мое письмецо в портфель, щелкнул замочком. - Прощайте, - говорит, - спешу! И побежал. Вышел я за ним. Спустился по лестнице вниз, на улицу, иду а сам себе улыбаюсь: - Так вот они каковские, большевики! XXIII Крепко я задумал в Россию! Знал я, что большие после войны трудности, и ни одна держава не впус- кает русских, боятся заразы, и что много хлопотать надо, чтобы получить визу. Но большая у меня была надежда, с тем я и решил попытать у францу- зов счастья. А консульство французское в том же квартале, где наше, почти по со- седству. Долго я колебался и, наконец, собрался, на счастье. Чувствовал я себя так, точно навсегда решалась моя судьба. И с большим волнением подошел я ко входу, - вижу, дверь высокая, резная, и на дверях записка. Поднялся я по ступенькам, посмотрел на записку, - белый листок, на ма- шинке: германским австрийским болгарским турецким и российским подданным приема нет - Забилося у меня сердце, и даже потемнело в глазах. - Вот, значит, как нас определили!.. Остановился я на ступеньках и думаю: итти или не итти? И вижу, стоит рядом со мною человечек, еврей, в пальтишке, тоже записку читает, на меня взглянул, улыбнулся. Говорит мне по-русски: - Видите, как нас? - Да, - говорю, - вижу. - А вы идите, не обращайте внимания. Я вот тоже сюда. Если теперь на все внимание обращать, на все запреты, то нашему брату и жить невозмож- но... Так подбодрил меня тот еврейчик. Подумал я и решился: - "была ни бы- ла!" - и открыл двери. Вошли мы вместе в приемную, большую и тихую, и везде мебель тяжелая, темная, на полу ковры. Сидело там несколько человек по стенкам в ожида- нии очереди. Подошел ко мне прислужник, старичок в очках, подал белый листок, анкету для заполнения. Написал я, что следовало на вопросы, поместил, что подданный русский. Принял от меня старичек листок, посмотрел поверх очков, покачал головою, - и мне назад: - Вы - русский? - Да, - говорю, - русский. - Русским визы не выдаются. - Позвольте, - говорю, - я офицер русской армии, я был в плену. Мне необходимо. Пожал он плечами: - Не могу. И уж не знаю, откудова напала на меня такая смелость, стал я своего добиваться и его уговаривать: - Я, - говорю, - имею рекомендации и бумаги и убедительно вас прошу. Так это у меня вышло, - вижу заколебался, поглядел на меня еще раз, взял бумажку. - Хорошо, - говорит, - доложу. Вижу, прошел в боковую дверь, по ковру, в руках моя бумажка. Ну, ду- маю, что будет? Пробыл он минуты две, вышел с пустыми, на меня не взглянул. Слышу, шепчет мне тот еврейчик, смеется: - "Ну, теперь ваше дело в шляпе, при- мет, теперь от вас будет зависеть!.." А было перед нами человек десять иностранцев, и очень с ними распоря- дились скоро и любезно, и уж, конечно, ни одному из них и в голову не пришло, что вот сидит тут человек и мучается, что могут ему отказать... Им-то никому не отказывали и подумать о том не могли. После всех вызвал меня старичек, поманил пальцем. Вошел я в кабинет, большой, светлый. На середине стол, большой, тяже- лый, на львиных резных головах, и над столом флаг французский, трехцвет- ный. Рядом со столом стоит человек, черный, в костюмчике, с усиками, пальчики этак на столе в растопырку, смотрит на меня сердито. Не поздоровался, не пригласил сесть. И так-то отрывисто: - Вы - русский? - Да, русский. - Что вам угодно? Объяснил я ему подробно, что офицер, интернированный, был в плену, что хочу ехать на родину через Францию, и что нужна мне виза. И все вре- мя глядел на меня, как волк. - Паспорт! Протянул я ему мой паспорт: "По уполномочию Российского Прави- тельства", - на двух языках, на русском и на французском. Просмотрел он его быстро. - Имя? - Иван. А он этак костяшечкой среднего пальца по паспорту и зло-зло на меня: - Тут написано: Джон! - Да, - говорю, - это в переводе по-здешнему, мое имя... А он так вдруг и налился кровью, усики шильями: - Как вы смеете, - так и закричал, - как вы смеете называть себя Джо- ном!.. - И рукою по паспорту: - Вы Иван, вы - русский Иван! - Позвольте, - говорю, - я в этом деле неповинен, и так написали в консульстве... А он не дает вымолвить слова: - Не может русский Иван называть себя Джоном! Бросил он паспорт на стол, достал из кармана ключик, открыл в столе ящик и вынул большую тетрадь в синей обложке. Взял какую-то книжку и от меня заслонил, чтобы не было мне видно, что у него в тетради. Перевернул две-три страницы, - усики шильями: - Вы были в Новороссийске в девятнадцатом году в ноябре? - Нет, я никогда не был в Новороссийске. - Вы большевик? - Я офицер русской армии. Захлопнул он тетрадь, придавил рукою и на меня этак пронзительно: - У меня есть точные сведения, что в Новороссийске при посадке на па- роход одного иностранного офицера вы похитили принадлежавший ему багаж? Я только руками развел. - Извольте, - говорю, - вот мои документы, устанавливающие точно... Просмотрел он мои бумажки, а в них все точно, опять заглянул в тет- радь, еще раз в паспорт. Потом говорит так: - Хорошо, я наведу точные справки. Прошу вас зайти через неделю... И вдруг такое поднялось во мне зло, к его рукам, к черненьким усикам, даже стиснуло горло. Сдержал я себя, говорю: - Спасибо вам, я раздумал. Позвольте мне паспорт. И уж в дверях так захотелося ему крикнуть: - Да что ты, как ты смеешь, может и сидишь-то ты тут потому, что вы- везла тебя из войны на своих плечах Россия!.. Подбежал ко мне в приемной еврейчик: - Ну как, что, дали? Я только отмахнулся рукою. XXIV Так это на меня, такая обида! И уж никуда не пошел больше, не мог. Не мог даже глядеть на людей, на их лица, на сытость и здешнее благополучие. И опять мне стало так, как тогда в болезни: вот-вот погибну и ни еди- ная душа не подаст руки... Большое поднялось во мне озлобление. Не мог я никого видеть. За что, за какую вину? Тут вот у них столпотворение вавилонское, и по газетам великий шум, а всего-то дерутся два человека на кулачки, чемпионы бокса, француз и здешний, и вся страна точно сошла с ума. Только о том и слышно, и все-то ставят ставки, и большие стекутся миллионы. А все-то для того, что два человека повывернут друг дружке скулы, и делу конец... А в России голод и, слышно, люди едят друг дружку. А тут никому ника- кого дела, точно и нету России, и в газетах о России на самом последнем месте, мелкими буковками. А - боятся! Боятся нас. Если бы не боялись, не стали бы так огоражи- ваться. И тот французик боится. - Иван, русский Иван! Эх, даже круги в глазах. А забыли, как перед войною, что писали тогда?.. Это вот мне рассказал один человек русский, морской капитан. Познако- мился я здесь с ним в русской книжной лавочке, что около музея. Тут в аббатстве, в соборе, видел я могилы великих людей. И посереди тех могил, на почетнейшем месте, - новенькая плита. Похоронен под нею простой солдат, из братской могилы, с полей сражения. И никто не знает имени того солдата. И всякий день над могилою гора свежих цветов. Всякий день на могилу приходят, - невесты, матери, жены, сестры убитых в войне воинов и приносят цветы, как на свою могилу, - на могилу жениха, сына, мужа, брата... Много я подивился. Так вот рассказывал мне русский моряк, что после войны, во Франции, в Париже, тоже так похоронили солдата с полей сражения из общей братской могилы. И великие были отданы тому солдату почести, и великое было сте- чение народа. Съехалися со всего мира короли, президенты, правители всех стран, воевавших противу Германии, и невиданный был устроен парад, и участвовали в том параде войска многих государств и многих народов, бе- локожие, чернокожие и желтокожие. Миллионы людей принесли с собою цветы. И только не присутствовала на тех похоронах Россия, и не участвовали в параде российские войска. Почитались тогда русские люди предателями, и о них не говорили. А когда похоронили неведомого солдата, взятого из безымянной могилы, и множество людей ежедневно стало стекаться, чтобы поклониться его пра- ху, - страшная и странная распространилась молва: будто неизвестный сол- дат, которому поклоняются миллионы - был русским... Будто взяли из моги- лы случайно русского убитого солдата, и ныне вся Франция и другие народы носят цветы на могилу неведомого русского мужика... Вот какая молва! Так меня взволновало, ночи не сплю, думаю: а ведь могло, могло быть!.. Вот бы порассказать французику. И очень я себя стал чувствовать плохо, и такая опять тоска. Точно и не мил больше свет. И опять мне стало казаться, что уж никогда, никогда не увижу Россию. А тут вот самое это с Лукичем. Был он последнее время какой-то, не в себе. Сидит и смотрит, про себя шепчет, - и глаза страшные и чужие, точно видит сквозь стенку. Окликнешь его, - обернется. И улыбка жалкая, детская. И все-то валилося у него из рук. Столько раз оборачивал свою керосинку, раз чуть потушили пожар. Донимал его наш заведующий. - Этакой костривый и досадный немец. По- лагается здесь с нас плата, пустяшная, в неделю по гривеннику, на убор- ку. Так вот не было у Лукича денег, и задолжал он за месяц. А тот его письмами, принесет и сам положит на подушку: "Милостивый Государь"... Письма эти Лукича и доканали. Очень он был аккуратный и за себя был гордый. Уж мы с Сотовым сговорились, - нет-нет, соберем деньжонок и ему доне- сем, что вот, мол, получена помощь из такого-то комитета, постольку-то на человека. Всучим ему обманом. А так, - нипочем не возьмет. Лучше голодовать станет. И как тосковал он по России! Дотосковался... Так раз под вечер, приехал я из города, привез заказ - книги. Вхожу в переплетную - она у нас наверху и всегда открыта - и вижу: стоит у самого окна человек, голову нагнувши, и будто смотрит на стол. Там у нас всякие лоскутки и банки с клеем. Подошел я поближе: Лу- кич, - по пиджаку я признал, по серенькому. И как-то очень уж неподвиж- но. - Лукич! Грохнул я книгами о пол. - Лукич! Лукич!.. А он - холодный. И ноги этак на вершок от самого полу. Крючек у нас над окном, для занавески, вот он со стола шнурочек и зацепил. Со стола и спрыгнул. Уронил баночку с клеем. Собрали мы ему на похороны у нас же в Лавре. С того времени и заболел я серьезно. И точно раскровянил свою душу. Совсем я перестал спать, и опять появились виденья, и уж три раза шла горлом кровь. Раз как-то купил я на базаре вареного краба, - такой большой рак, с шапку. А я очень любил раков, - и много их у нас в Глушице, - бывало, как зацветет лен, ловим мы сотнями. Стал я с ним возиться. Хотел расколоть вилкой клюшню, а клюшня как каменная, - соскользнула вилка и мне в палец... Увидел я, - поплыл, поплыл надо мною потолок, покачнулся... Хлопнулся я, как был, под стол. И уж нескоро меня отходили. Очнулся я, лежу, надо мною наш доктор Евсей Романыч (живет он поблизости, и тоже человек странный, живет, как медведь), и пахнет лекарством. Вижу его очки. - Неладно, - говорит, - неладно, батенька. Вы - офицер, а такого ис- пугались пустяка... Надо держаться. А куда там держаться! Прописал он мне лекарство: этакие пилюльки, для сна. А я уж так теперь думаю: не помогут пилюльки. XXV Уж зимою, под самое здешнее рождество, пришло и на мое имя долгождан- ное письмецо из России. Письма у нас оставляют в прихожей, на камине. Вижу, - конвертик ма- ленький, из печатной бумаги, и на адресе рука моей матушки. Знала она иностранные буквы. Разорвал я конвертик, чуть перевожу дух. А письмецо тоже коротенькое, в две строчки: - "Жива, здорова, живем в своем доме. Отца похоронила в ноябре, в год твоего отъезда, в ограде на- шей Никольской церкви. Целую тебя крепко". А внизу приписка: "Соня Кочеткова, ты ее знаешь, замужем за нашим во- енным комиссаром". И больше ни слова. Видно, боялась писать, и даже не сказано, что ждет домой. Спрятал я письмецо в бумажник, и присел на койку. - Что ж, думаю, ее воля, ее и ответ! Видно, тогда я ошибся... Конечно, мне тяжеленько. Но, видно, попривыкли люди переносить горе. И даже иной раз сам себе улыбнусь: пускай, пусть!.. Попрежнему плохо здоровье. По вечерам жар, горю. На Лукичеву койку вселился теперь Выдра. Храпит он невозможно, и прежний от него дух. По утрам попрежнему работаю я в переплетной. Теперь я один. О. Мефо- дий в тюрьме. Опять он не выдержал и попал на том же. Обошлись с ним очень строго, был суд, и приговорили его в тюрьму на полтора года. А я один справляюсь с работой: стало меньше заказов. И в тумане, тумане голова. И опять - сны, и больше детское: весна, река наша светлая, мужики на плотах с шестами, мы с отцом ставим скво- решни. И часто вижу отца: будто молодой и веселый, идем на охоту, и над нами березовый лес, и свистят иволги. 1925.