ЕВГЕНИЙ ШКЛОВСКИЙ * ПЕРЕУЛОК Рассказы БУДЬ МУЖЧИНОЙ, МАКС! Снова она ему снится. "Опять я ее видел, Ирину, - говорит задумчиво. - Как будто лежим мы с ней на траве, вполне невинно, на замечательной такой солнечной лужайке, рядом, она смуглая, как мулатка, словно только что с юга... И так мне, веришь, хорошо, так спокойно на душе, что хоть не просыпайся..." Глаза у Макса подергиваются влажной грустной пленочкой, как у дремлющего коня. То на лужайке она с ним, то на стогу, то солнышко припекает, то звез- ды мерцают в ночном небе... Ну и отлично, значит, надо ей позвонить, у меня есть номер ее телефона. "Ну и что дальше? - спрашивает Макс. - Дальше что?" А что дальше? Позвоним, пригласим куда-нибудь. Просто предложим встретиться. Столько лет не виделись! "Ты думаешь, она захочет?" Все-таки он странный, Макс. Почему бы и нет? Что было, то было... и давно уплыло. Теперь мы просто добрые знако- мые, друзья, можно сказать. Вдруг она тоже вспоминает ту картошку, стог сена, на котором распивали шампанское из местного сельпо, а Мишка Гущин прыгал вниз, как каскадер, хотя стог высотой был с двухэтажный дом. Мы с Максом часто вспоминаем тот стог, словно вся жизнь прожита и ничего не остается - только вспоминать. Одни сплошные воспоминания. Широкое такое бурое осеннее поле, а посреди - огромный желтый стог. "У нее же двое детей. Последний раз я видел ее, когда первому было около года. Бледная, измученная, рассказывала, что долго болела, даже чуть не умерла. И все равно красивая. Смотрел на нее, и все в груди пе- реворачивалось. Это когда было..." Ну и что? Позвонить-то все равно ник- то не мешает. У Макса своя логика: больше полжизни прошло, дети почти взрослые у всех, седина в волосах, здоровье хромает, а мы будем звонить... Кому это нужно? Иногда мне кажется, что он просто кокетничает - не такие уж мы еще старые, чтобы ставить на нас крест. И при чем тут? Просто позвонить и встретиться - что тут такого? Повидаться. Вспомнить юность. "Если встречаться, то нужно тщательно подготовиться, - продолжает ну- дить Макс. - Столик в хорошем ресторане заказать, обдумать все тща- тельно. Чтоб все путем..." Да-да, смокинг, галстук, манишка, ботинки до блеска начистить - совсем парень сбрендил. А Макс щурит, как кот, темные бархатные глаза, которые стольких сводили с ума, покусывает привычно нижнюю губу, отчего она у него как обветренная, с лоскутками отслоившей- ся кожи, - мечтатель! В этих его постоянных цветных снах с зеленой лужайкой и смуглым пле- чом Ирины определенно есть доля мазохизма. Однажды так уже было: все уши мне прожужжал, что нам надо непременно встретиться с ней, с Ириной, он все устроит для этого в лучшем виде (почему-то надо именно "в лучшем ви- де"), все расходы он берет на себя, а я только должен ей и еще Нине, подружке ее с тех давних, студенческих, времен, позвонить и догово- риться. Но сначала понять, хочет ли этого Ирина. Да, вот так, по голосу (а еще лучше, если б я говорил, а он тоже слышал), потому что если она не хочет, то тогда не надо. Чтоб не получилось, что мы вроде как об одолжении просим, а они (то есть она, Ирина) - без особой охоты. Если так, то не стоит, ясно? Я все сделал, как он просил: позвонил, услышал удивление в голосе, даже радость - сколько лет, сколько зим, - и потом долго разговаривали о жизни, посреди которой в окружении бурой скошенной нивы возвышался жел- тый стог (покалывающие соломинки за воротом). Макс мог не волноваться: предложение было не просто принято, но даже с воодушевлением. И что осо- бенного? Позвони мне та же Ирина, или Нина, или еще кто из нашей далекой юности, голоса которой звучат все глуше и глуше, то и я бы обрадовался. Макс долго, с почти следовательской дотошностью выспрашивал: кто снял трубку, ага, она, так, и что сказала, ага, привет, значит, сразу узнала, и какой у нее был голос, все такой же, с хрипотцой, слегка насмешливый, радость, только не ври, а что она спрашивала про него, неужто вспомина- ет? Мечтательная улыбка на его губах, верхней нормальной и нижней обку- санной, он нервно закуривал, смотрел на меня матовыми глазами, словно допытывался, и был совсем как тот, давний, Макс, ничего в нем не измени- лось, только разве чуть раздобрел да впрямь седые волосинки появились в по-прежнему густой темной шевелюре. Вот. Я сделал свое дело. Очередь была за ним - чтоб "в лучшем виде". Я терпеливо ждал, когда же он наконец скажет, что все готово, ждал сиг- нала и уже заранее испытывал приятное волнение в предвкушении близкой встречи. Сигнала, однако, все не было и не было. При встречах Макс молчал, будто мы ничего не намечали, а когда я не выдержал и все-таки задал ему вопрос, он ответил, что думает... Надо сказать, мыслительный процесс сильно затянулся. С тех пор прошло немало лет, и я больше не звонил Ирине - хотя надо бы извиниться, объяс- нить как-то наше внезапное исчезновение. А как объяснишь? Просто повидаться, просто поговорить... Макс отмалчивался довольно долго, понимая, видимо, что поступил не совсем хорошо, во всяком случае со мной... А потом вдруг снова начал от- таивать, и тема Ирины стала всплывать в наших разговорах все чаще и ча- ще. Его, судя по всему, разбирало - сны, сны, сны... Лужайка, травинка, стог, звезды, ночная свежесть, полдневный жар, смуглое плечо, тонкая ру- ка... Но я на провокации не поддавался. Если хочет, пусть звонит сам. "А если подойдет этот, ее муж?" - хмурится Макс. Ну и что - муж? Можно по- думать, что жене самого Макса не звонят разные знакомые. "Это другое де- ло", - Макс мрачен, словно уже позвонил и действительно подошел муж. И все повторяется по новой. Ирина ему снится чуть ли не каждую ночь, он делится со мной, а я, чтоб хоть как-то вывести его из этого ступора, предлагаю позвонить. Только чтоб он сам, а не я. Даже трубку снимаю и протягиваю ему: на, звони! Макс задумчиво улыбается. Обязательный, деловой Макс, на которого всегда можно положиться и который всегда выполняет свои обещания. Слегка обрюзгший, с обозначившимся брюшком и залысинами на висках. Приятель, которому снится девушка его мечты. "Ну, хорошо, я ей позвоню, - говорит этот прожженный циник и ловелас. - И что я ей скажу?" Пусть скажет, что она ему снится. "Ты посоветуешь! - Он кольцами пускает дым. - Да, она мне снится, и что дальше? Что я могу ей предложить? Сходить в кино? В театр на модную премьеру? В ресторан? В консерваторию? Или на ипподром? Ты же знаешь ее..." Я знаю. Но он же хотел просто повидаться, просто встретиться - скромно и неприхотливо. Посидеть поговорить. В ресторан, конечно, тоже неплохо, чтоб "в лучшем виде" (он подозрительно косится на меня), но можно и так, по-студенчески... "Ну..." - Макс старательно окутывается дымом. Он невозможен, этот старый хрыч, выживший из ума романтик, вся жизнь которого теперь уходит в сны. Мне жаль его. В конце концов, не такие уж мы старые... С Ириной и Ниной мы встретились, как и договаривались, возле метро "Маяковская". Когда-то, много лет назад, мы уже встречались здесь и пе- реулками, переулками большой шумной компанией шли к дому Макса, тогда все еще молодые, свободные и беспечные. Впрочем, обе девушки, решившиеся на вечер забыть, что они детные ма- тери семейств, выглядели вполне сносно - и не скажешь, что прошло столько лет, столько всего переменилось и вообще, если честно, будущее позади. Если и не все, то, во всяком случае, большая его часть. Но сегодня мы не должны были думать об этом. Они и вправду были очень милы. Особенно Ирина, немного пополневшая, но, как часто бывает, это только придавало ей еще больше женственности и какой-то особой привлекательности. А хорошенькое ее личико, зардевшееся от моего неловкого комплимента, приняло совершенно то, прежнее, восхити- тельное выражение девичьей застенчивости. Можно понять Макса, которому она снится столько лет. Все складывалось как нельзя более удачно. У Макса, как в старину, на уик-энд образовалась пустая квартира (его уехали на дачу), а сам он ждал меня (мы созвонились), чтоб выпить пива и расслабиться после напряженных трудовых будней. Про девушек, которые шли сейчас вместе со мной по направлению к его дому, он не только не знал, но даже и не догадывался. Отличный намечался сюрприз. Что ни говори, а хоть какой-то просвет в нашей скучноватой, однообразной жизни. Мы шли теми же переулками, мимо Патриарших, где когда-то целовались на скамейке, вспоминая булгаковских персонажей, девушки несли подаренные бордовые, еще очень свежие тюльпаны, и сами они были как цветы - любо- ваться и любоваться... Похоже, я сильно разволновался, к тому же впереди нас ждали изумле- ние, растерянность, восторг и проч., и проч. Макс должен быть мне век благодарен. Я предвкушал... В самом деле, не каждый день удается сделать так, чтобы по твоей воле сбылись чьи-то сны. Я чувствовал себя добрым волшеб- ником, по мановению руки которого оживает прошлое. Мы все волновались, как если бы шли на экзамен. Может, это и был экзамен? Для пущей неожиданности девушки спрятались, спустившись ниже на один пролет, и оттуда доносились их тихие смешки. Тс-с-с-с... Я надавил кнопку звонка. Медленно, очень медленно тянулись минуты... Я нажал еще, потом еще и еще... В ответ - ни шагов, ни щелчка откры- ваемого замка. Тишина. Не слышал он, что ли? Нет, это уж вряд ли. Мой трезвон поднял бы и мертвого. Значит, его не было, но как же? Мы же до- говорились! Если бы ему потребовалось куда-то срочно выйти, он наверняка бы оставил записку. Я пошарил вокруг глазами - ничего! Никаких знаков... Вот это действительно сюрприз. Обескураженный, я спустился к девушкам. Макса не было. Я, понимаете ли, доставил ему на дом стог сена и лужайку, почти мате- риализовал преследующий его сон, осуществил мечту идиота - а теперь и сам не был уверен, что не сплю. Неловко было смотреть на девушек, у ко- торых даже тюльпаны в руках как-то сразу пожухли и стали склоняться до- лу, увядая прямо на глазах. Где же ты, негодник? Скорей всего, ненадолго выскочил за хлебом или пивом, пытался я объясниться, или чтоб с кем-нибудь встретиться по делу, а потом снова вернуться. Он ведь знал, что я его тут дожидаюсь. Просто нужно немного подождать. Совсем чуть-чуть! Он будет возвращаться и увидит... увидит... как во сне, как во многих своих самых заветных, самых волнующих снах. Впрочем, ничего другого нам и не оставалось. Только ждать, ждать и ждать. Из крошечной беседки на детской площадке, пустынной в этот суб- ботний июньский вечер, хорошо просматривался подъезд Макса. В конце кон- цов, никуда не денется. Я предложил откупорить шампанское, предусмотрительно захваченное с собой (представляю, как бы засуетился Макс, - не пивом же угощать деву- шек!), и выпить за встречу. Не сидеть же просто так, в ожидании у моря погоды. Пусть Макс отлучается себе на здоровье, а мы пока выпьем. И бе- седка такая уютная, незагаженная, среди сильно разросшихся, затеняющих ее кустов сирени, увы, уже отцветшей. А все-таки приятно встретиться после стольких лет, нет разве? Неправильно, что мы так редко видимся. Несправедливо! Мы сделали по глотку (Ирина, помнится, любила именно такое, полуслад- кое) - прямо из горлышка, как в старину. Мы вспомнили стог, лужайку, не- бо, звезды, непаханую борозду и желтеющую ниву, шебуршание мышей и запах осени, песни под гитару и вкус печеной картошки, мы глотнули еще раз и другой - с полным доверием и симпатией друг к другу, и тогда я решил все-таки еще раз подняться к Максу. Макс, сказал я сквозь обитую дерматином дверь, негромко, но тщательно выговаривая каждое слово. Макс, сказал я с глубокой горечью, прошу тебя, Макс, не делай глупостей! Мы же взрослые люди, Макс, ты сам потом будешь раскаиваться и рвать на себе последние волосы, слышишь? Я уперся лбом в прохладный дерматин и от обиды готов был распла- каться, как маленький мальчик. В самом деле, для кого я старался? Макс, урод, сказал я с выстраданным чувством, это неприлично, друзья так не поступают! Ладно, Макс, пошутил - и будет. Мы тебе сюрприз, ты нам, твоя взяла, открывай, скотина! Я двинул ногой в дверь - со злостью, но не очень сильно, чтобы не будоражить соседей. Макс, будь мужчиной, я тебя умоляю! Слышишь?.. Девушки преданно ждали меня в беседке. На одном из столбиков было на- искось вырезано перочинным ножиком: "Валя+Петя= ". Чему это равнялось, видимо, то ли не уместилось, то ли резчик, не обделенный эстетическим чувством, нарочно умолчал. Для многозначительности. И шампанского осталось на донышке. Мы все-таки еще сидели, ожидая Макса и вспоминая разные забавные слу- чаи из нашего общего прошлого, мы долго сидели, все еще не теряя надеж- ды, пока не стало смеркаться. В доме один за другим загорались огни, но в окне Макса по-прежнему было беспросветно темно. Так мы и сидели рядыш- ком, касаясь друг друга плечами, девушки и я, в наивном ожидании этого старого перечника Макса, преуспевающего менеджера и тихого пьяницы. И все это время я чувствовал, что на нас смотрят, очень даже внимательно, сквозь кусты сирени, сквозь сумрак, может, даже в бинокль. Что нас ви- дят, как видит каждого из нас Господь Бог. Только все напрасно. А когда уходили, я напоследок быстро обернулся и, кажется, успел за- метить, как мелькнула в Максовом неосвещенном окне серая тень. И уже не оглядываясь больше, из-за спины показал туда, в окно на шестом этаже, кулак... Эх ты!.. ПЕРЕУЛОК 1 На отца напали. Факт сам по себе фантастический: отец - и что бы на него! Отец нас- только всесилен и могущественен, что по отношению к нему невозможна ни- какая агрессия. Он не то что неуязвим, но как бы по ту сторону. Ему не надо защищаться, потому что на него не могут напасть. Всем известно, что он - отец. Не имеет значения, что он щупленький и невысокого роста, по- тому что на самом деле он - безмерный, как безмерно небо или океан. Отец - это отец. И на него напали. Он появился совсем не такой, как обычно. Молчаливый, и руки подраги- вают. Непонятно, куда смотрит, и глаза грустные, задумчивые. Щупленький, хотя и безмерный. Узкоплечий. Не Шварценеггер... В соседнем переулке напали, где с одной стороны какой-то научно-исс- ледовательский институт, а с другой - глухая бетонная стена хлебозавода. Глухой такой, темный переулок, как и все прочие переулки. Вечером лучше не ходить, особенно когда в институте кончается рабочий день и гаснет свет. Отец между тем всегда там ходил, возвращаясь с работы, и никого не боялся, потому что отец и страх - несовместимо. Безмерность не знает страха, потому что сама может внушать его. Отец ходил, и никогда ничего, а тут... Он даже и не поздно шел, и еще не совсем темно было. Два парня навстречу, спокойно, мирно, и вдруг - ногой. С раскрута. Без предупреж- дения. В полном молчании. И второй - тоже ногой. Прямо. И тоже в полном молчании, словно бы они оба, здоровые такие, - немые. Оттого что молча - еще неожиданней. Вдвоем - на одного. На отца! Только не на того напали. От одного удара отец уклонился, по инерции парня закрутило, а ногу второго он перехватил и вверх сильно дернул, от- чего тот повалился, как столб, не ожидая такого отпора, а потом отец уже побежал. Не очень быстро побежал, чтобы дыхание сохранить и успеть раз- вернуться, если станут его догонять. Чтобы лицом к лицу. С достоинством, хотя и побежал. Словно вовсе и не убегал, а просто хотел выбраться на более оживленное место. Чтобы не забили насмерть (это отца-то!) и к бетонной стене не прислонили. Чтобы поближе к людям. Он, может, даже вовсе и не бежал, а уходил, только быстрым шагом. Трудно представить, как если бы лев убегал от зайца или морской свинки. Или даже от двух морских свинок. Нет, отец просто шел быстрым шагом, не оборачиваясь, спеша с работы домой, к ужину, а те вначале за ним погна- лись, но потом почему-то передумали и отстали. Может, испугались отца. Он уходил, а они за ним гнались и не догнали. Он боком немного удалялся, а они все отставали и отставали. Может, тот, кого отец так ловко свалил, травмировался, а может, сооб- разили, что лучше не связываться, потому что не просто же так все неу- дачно у них вышло и отец исчезает, оставляя им фунт презрения. Даже не оглядывается. Брезгливо не смотрит в их сторону. Такой он был - отец! И что с того, что у него руки нервно потом под- рагивали, а возле правого глаза жилка пульсировала, и взгляд печальный и задумчивый, и сам, щупленький, ссутулился... Пусть знают! 2 Потом сыновья просят, умоляют отца еще раз показать, как все было. Как он здорово тех... Парни, значит, стояли или, верней, шли навстречу. Один, значит, ногой, с раскрутом, а другой, без раскрута, прямой от се- бя... Так, да? Отец расставляет обоих, старшего и младшего: он как бы движется по тротуару навстречу этим крутым, в джинсе, и они ему навстречу, совсем уже близко, почти рядом, и тут один из них (старший) делает типа фуэте - довольно высоко, но медленно задирает ногу (правую) и как бы касается отца. Верней, чуть не касается, потому что отец ловко успевает укло- ниться, и пока старший вертится, одновременно балансируя, чтобы удержать равновесие, отец демонстрирует уход-уклон от удара младшего (согнутой в колене ногой от себя), ногу подхватывает и рывком поднимает... Толчок. Младший тяжело валится на крестец (больно), но на лице у него не столько боль, сколько восхищение. Конечно, все замедленно, все не по-настоящему, хотя и очень похоже, все с улыбкой, и если младшенький слегка ушибает себе крестец, то это еще раз подтверждает отцовскую бойцовскую сноровку. Молодчина батя! Вроде как из безмерности, из разверзшихся небес грянула молния - и повергла. Справедливость восстановлена... Правда, не совсем молния. Но ведь - победа. По-бе-да! Иногда они меняются местами, и тогда уже кто-нибудь из сыновей, стар- ший или младший, выступает в роли как бы ничего не подозревающего отца, идущего по пустынному переулку, а отец становится одним из тех парней, что на него напали, и вся сценка разыгрывается с самого начала. Каждое движение повторяется вновь и вновь, словно они пытаются постичь некий тайный смысл. Вернее, смысл всей этой невозможной, немыслимой, фантастической ситу- ации. Дело в том, что все произошло очень быстро и неожиданно, объясняет отец, он даже не успел испугаться и действовал абсолютно бессознательно, подчиняясь инстинкту самосохранения. Либо пан, либо пропал... И те пар- ни, конечно, тоже не ожидали, что все получится вовсе не так, как они задумали или предполагали, - ведь отец был один и с виду щупленький, к тому же и немолодой. Откуда им было знать, что это - отец? Почему-то сыновьям хочется еще и еще раз проиграть всю ситуацию: что- бы отец шел и они ему навстречу... А вдруг что-нибудь похожее? Ведь всегда что-то происходит, и если уж с отцом, то с ними и подавно. Никог- да нельзя знать наверняка, что тебя ждет. И никто не знает. 3 И вот наступает вечер, ноябрьский, темный, тревожный, а отца все нет и нет (где-то задерживается), и мать посылает сыновей, старшенького и младшенького, встретить его, потому что наверняка тот будет возвра- щаться своим любимым переулком, несмотря на темень и недавний неприятный случай. Отец полагает, что раз уже было, то больше никогда не повторится - мол, в одно место два раза не стреляют. Может, так и есть, но спокойней, если все-таки ребята сходят и подож- дут его там, в переулке, а потом вместе вернутся. Парни оба крепкие, на- качанные, что старший, что младший, пусть сходят. А если отец вдруг ре- шит пойти кружным, более длинным путем - по освещенной улице, то они просто разминутся, и все. Не потеряются... Переулок и впрямь малопривлекательный - темный, пустынный: с одной стороны тоскливая бетонная стена хлебозавода с натянутой поверх нее ко- лючей проволокой, с другой - уже погасшие окна научно-исследовательского института. Глухое такое место, неприятное, где если ходить, то только днем и по рабочим дням, когда люди. А так никто ничего не услышит и не увидит. Братья стоят в темноте, лишь чуть-чуть прореженной одиноким фонарем возле входа в институт. Они ждут. Раньше отец их опекал, раньше он был защитой и подмогой, а теперь они сами готовы грудью встать за него, они выше и сильнее (хотя отец все равно отец), они чувствуют свою мощь... Мышцы их, накачанные регулярными упражнениями, отжимами и гирями, тоскуют под одеждой, томятся по напряжению и действию. Отвага чуть кру- жит голову. Им спокойно в этом переулке, где всего несколько месяцев на- зад их отец так классно обставил двух негодяев. Правда, в последний миг он все-таки побежал, а бегущий человек - почти побежденный человек. Че- ловек испугавшийся. На самом деле ему надо было подскочить к упавшему и пнуть того тупым носком тяжелого ботинка, а потом уже расправиться с другим. Последнее слово нужно оставлять за собой - тогда ты действительно король. Таков закон. А бежать (как бы ни бежать - с достоинством ли, боком, оглядыва- ясь или не оглядываясь) - все равно потерять лицо. Обнаружить свой страх и свою слабость. Не исключено, что те парни сочли отца трусом, хотя их и было двое и они были сильнее. Братья представляют себе, как это было. И тогда младшенький, всегда щедрый на выдумку, предлагает отца разыграть, как бы все повторив, что уже не раз репетировали, только теперь здесь, где все когда-то и прои- зошло. В переулке. Шаги издали, быстрые, ближе и ближе, похожие на отцовские. Какой-то человек (отец) спешит, и они, переглянувшись, трогаются ему навстречу. Все короче разделяющее их пространство. Когда тень приближается вплот- ную, почти поравнявшись, их то ли не замечая, то ли не узнавая, стар- шенький вдруг быстро и резко, с раскрута, бьет высоко поднятой ногой. У него получается. Удар мощный и, главное, точный, с глухим таким призвуком, за которым следует шелестящий, нежный звук падения. Младшенький подскакивает и до- бавляет, уже по лежащему. Человек не поднимается, а так и лежит темнеющей грудой возле бетонной стены. Неподвижно. Словно из безмерности выпадает человек и, пролетев некое беспре- дельное расстояние до земли, шмякается с тяжелым глухим плюхом прямо на асфальт рядом с бетонной стеной хлебозавода. Еще не совсем понимая, что произошло, братья, старшенький и млад- шенький, вдруг резко поворачиваются и срываются с места, как при выстре- ле стартового пистолета. Они бегут очень быстро, перебирая слегка обмяк- шими крепкими молодыми ногами, - к повороту, к арке, к своему двору, к дому, к подъезду. Они бегут так, как будто за ними кто-то гонится, хотя никто не гонит- ся (сзади тишина). В груди у обоих, несмотря на тренированность, ухает и хрипит. А позади - тишина и только черное длинное жерло переулка. Никто за ними не гонится. ПРИСЛУШИВАЮЩИЙСЯ Кем-кем, а меломаном Ч. вряд ли можно было назвать. Послушать музыку - это конечно, кто ж против (особенно по настроению), как всякий ма- ло-мальски культурный человек. Но не так чтоб регулярно или тем более обивать пороги разных концертных залов в надежде на лишний билетик. Честно говоря, он бы и не отличил хорошего исполнителя от не очень хоро- шего и даже плохого, потому что музыка и есть музыка, а тонкости и нюан- сы - это для эстетов и ценителей. Для знатоков. На что он вовсе и не претендовал. Музыка существовала где-то рядом, целый огромный мир, как, впрочем, литература, или кино, или театр, или живопись, все это было как бы нес- колько отдельно, куда можно временно погрузиться. Нырнуть, чтобы потом вынырнуть и жить обычным, самым банальным образом. Но возможно, что и не вынырнуть, и тогда с человеком что-то происхо- дит, заметное даже невооруженным глазом. То человек как человек, а то вдруг смотрит - и не видит, ходит и рас- качивается в такт, руками и ногами, и даже головой подергивает, или ру- кой помахивает, словно дирижирует, или заговариваться начинает, называя себя почему-то Родионом Романовичем либо Львом Николаевичем. Или о себе внезапно и пугающе в третьем лице: "он улыбнулся", "тут он встал", "все в нем напряглось"... Причем и в самом деле улыбается, встает, и что нап- рягается - тоже можно предположить. Выпадает человек. Однако даже не будучи меломаном, Ч. тем не менее был зачарован. И сам чувствовал эти чары, но не как меломан, а иначе. Магическое действие му- зыки ему тоже приоткрывалось, но, как ни странно, не на концертах и не при прослушивании пластинок, а тем более радио. Тут он бывал довольно равнодушен. Ему надо было погружаться (духовно), а его выталкивало. Вол- ны набегали, глубина совсем близко, а он, бедный, бился на отмели и только жабрами судорожно шевелил, завистливо поглядывая на тех, кто, по соседству, млел с полуприкрытыми глазами и блаженными лицами. Может, он потому и на концерты не любил ходить, что знал об этом свойстве болтаться подобно поплавку на поверхности, тогда как более счастливые камнем шли на дно и там тихо лежали между колышущимися водо- рослями, пуская радужные, переливчатые, упоительные пузырьки. Хорошо им было! А для него только лишнее напряжение. Можно сказать, борьба с самим собой. Все наслаждаются, а он борется. Все уже погрузились, а он еще булты- хается. Все расслабились, ноги вытянули и глаза прикрыли, а он дергается и дергается, пытаясь сконцентрироваться, и главное - напрасно. Музыка сама по себе, а он сам по себе. Танталовы муки. Жажда мучит и вода вокруг, а никак не зачерпнуть и не отпить. К самым губам приближается, по подбородку нежно щекочет, прохла- дой и утолением манит, только усиливая сухость в горле. Вот-вот, еще немного, еще чуть-чуть - и мимо. Отступает. Откатывается. Так и оставался неудовлетворенный, хоть плачь! Как приходил с пере- сохшим горлом, так и уходил. Может, даже еще больше... Приоткрывалось же ему - когда вовсе не ждал. Стоило только расслышать где-нибудь - в соседней квартире, вверху или внизу, или, например, с улицы, - пусть даже совсем тихо, пусть почти неразличимо, а он сразу улавли- вал. И мелодия могла быть совсем простенькой, не говоря уж о чем-нибудь симфоническом, - тут же и проваливался, как в прорубь. Хоть по радио, хоть магнитофон у кого или проигрыватель... Главное, чтоб откуда-нибудь, тихо, словно прокрадываясь или просачиваясь, и обя- зательно - вдруг. Чтоб приглушенно и внезапно, но и не обязательно вне- запно, а просто чтоб он не слышал или не обращал внимания, и вот тут бы донеслось. Будто на ухо шепнули. Полог задернули или дверь закрыли, от- чего сразу акустика. Гармония. Полумрак. Интим. Словно он подслушал. Вроде как, получалось, - чужое, но и свое. Ему тоже принадлежащее. Никто ничего не предлагал и тем более не навязывал, но он уже имел. Там, за стенкой, положим, тренькает, а Ч. прислушался и... поплыл, поплыл, все глубже, глубже, с легким, счастливым замиранием сердца, с воспоминаниями всякими приятными, смутными, но радужными надеждами. А главное - с таким томительно-сладким предчувствием-предвкушением возмож- ного счастья (а счастье было так возможно!). Такого близкого, что словно почти и свершившегося. Как же это было? А вот было! Словно вся, вся жизнь, какая дана и неведомо кем отмере- на, но которая обычно прячется и ускользает, тревожит и мучает своей не- уловимостью, - и вдруг эта жизнь обрушивается, заполняя не только душу, но, кажет- ся, каждую пору, каждую клеточку. В каждой кровиночке играет, как пу- зырьки в шампанском. Вроде и не песенка "Битлз" или "Ноктюрн" Шопена из-под соседской двери или из чьего-то окна, а поистине - музыка сфер! Тут Ч. тащился... Никакого концертного зала не нужно, никакой филармонии и никаких вир- туозов. Главное, чтоб не в лоб, а откуда-нибудь сбоку, из щелочки-дырочки, приглушенно-притаенно, нежно и грустно. Ч. даже в лице менялся. Глаз стекленеет и прищуривается, подбородок вверх поднимается, ноздри раздуты, словно он не звук (хотя именно его), а запах ловит - то ли как следопыт, то ли как гурман. И прислушивается, прислушивается... Наркотик. Надо заметить, что самого Ч. это не очень радовало. Все люди как лю- ди, а он... И те, кто действительно любил музыку и глубоко понимал ее, вызывали у него какое-то особое почтение. Чуть ли не преклонение (тай- ное), как если бы они и в самом деле были посвященными. Они духовными были, раз так могли, - нет разве? Они соединялись, и у них на лицах было написано блаженство. А Ч., словно изгнанный и отвер- женный, только зря тщился. И все никак не мог примириться, что его странная чувствительность к музыке, почти как тайная страсть, только и может осуществиться... так сказать, через щелочку. То есть и он вроде не чужд, и он стучался, но его не пускали. Можно было бы, наверно, и отступить, однако Ч., то ли из обычного уп- рямства, то ли из чувства врожденной справедливости, то ли из протеста против такой дискриминации, не соглашался. Его все равно манило, и пото- му он стучался и стучался... Доставал билеты и ходил как равный среди равных, зная, впрочем, что напрасно. И все равно надеясь. Упорный. Так было и в тот раз, в Зале Гнесиных, надежда его вела, звала, шеп- тала на ухо нечто отдаленно мелодичное, но обещалось нечто большее, куда Ч. все пытался прорваться. Девочка-девушка, которая исполняла Баха, была дебютанткой, но, как слышал Ч., чрезвычайно талантливой. И вышла она к роялю натянутая как струнка, в темном платье, с забранными назад волосами. Похожая на мона- шенку, в которой все трепещет от предчувствия близящейся торжественной службы и, возможно, встречи... Бледная она была от волнения... Словно убегая от него, стремительно села к роялю, секунду помедлила, замерев с поднятыми руками, с вытянуты- ми, изготовившимися к решающему прикосновению пальцами, и тут же, словно бросаясь с обрыва, опустила их. Осторожно и вкрадчиво, едва касаясь, нащупывала она, опробовала шат- кий мосточек. Но уже надвигалось оно, то самое, и плыло по залу, все ближе и ближе, все неотвратимей, как вдруг у Ч., уже было настроившегося прикрыть глаза, подло и гадко запершило в горле, и сразу вслед за тем накатил сухой, надрывный, а главное, какой-то тупой, безысходный кашель. Чем больше Ч. пытался его сдержать, зажимая рот платком, судорожно сглатывая и производя разного рода движения горлом, шеей, губами и язы- ком, тем неистовее рвалось. Чем уверенней и вдохновенней летали по кла- вишам пальцы пианистки, тем сиплей и злей становился кашель, все больше и больше напоминая истеричный лай обиженной собачонки. Першило и першило. Не горло было, а выжженная пустыня, зной, сушь и колкий раскаленный песок, шуршащий и скребущий мириадами слюдинок, мутно-белых зазубринок, трущихся друг о дружку в медленном неостановимом движении. Девушку было жаль - так она выкладывалась, стараясь вдохновенными ба- ховскими аккордами перекрыть сиплое перханье Ч. Чем неудержимей был ка- шель, тем самозабвенней бросала она руки на клавиши, тем ниже наклоня- лась, словно шла против ветра, сквозь метель и пургу. Но и Ч. тоже было жалко - так он побагровел весь в своей мучительной борьбе, захлебываясь и ощущая себя как на лобном месте, под перекрестны- ми неприязненными взглядами, его казнящими. Но и сам он себя казнил, по- нимая прекрасно, что портит все, что причиняет страдания бедной исполни- тельнице, может быть, очень надеявшейся на это выступление. Да-да, он ей сопереживал - аж до слез... Ч. плакал - от сострадания и от кашля, давясь в платок, пока наконец, отчаявшись пересилить приступ, не вскочил и не побежал вон из зала, сок- рушаясь, что теперь, в дополнение ко всему, этим самым наносит девушке непростительную обиду... И так было плохо, и эдак!.. С полчаса, наверно, бродил Ч. по окружающим переулкам и все пытался прокашляться. Однако глухое клокотание в бронхах, скворчание и сип в горле не унимались. И чем дольше он бродил, тем острее было в нем жела- ние вернуться. Вернуться и дослушать. Словно то, что было начато там, в зале, так грубо отнятое у него по его же, можно сказать, вине, могло еще быть возвращено. Конечно, можно было и уйти. Уйти было даже легче и проще, чем возвра- щаться, бездарно прогуляв полконцерта. Уйти - и не видеть больше никогда этой девушки, которой он так мелко навредил, пусть и невольно. Уйти, так и не дослушав Баха в ее замечательном (тут он был уверен) исполнении. Что же это за жизнь такая, когда хочешь, а не можешь! Другие могут, а ты нет! Им, значит, все, а тебе ничего! Одним, значит, оазис, а другим - пустыня. Одним шампанское, а другим - першение в горле... Ч. вернулся. Поднялся по лестнице, смущенно миновав уставившуюся на него с некото- рым удивлением контролершу. Прислушался. Из-за плотно прикрытой двери доносилось. О, как из-за нее доносилось! Исполнительница, судя по всему, пол- ностью уже восстановилась после непредвиденного - по вине Ч. - сбоя и теперь, словно торжествуя, щедро одаривала избранных счастливчиков, ко- торые блаженно прикрывали глаза. Всех, кроме Ч. Пожалуй, никогда еще в жизни не слышал он чего-либо подобного. Тако- го. Не выразимого словами (да и нужно ли?). Здесь, на этой мраморной сверкающей лестнице, перед закрытой в зал тяжелой дверью, словно выдво- ренный за проказы школьник, он обретал. Да, все было там, за стеной, за дверью, в полумраке, глухо и притаен- но, почти только угадываемое, так что приходилось сильно напрягать слух. Ч. прислушивался. Да, его место было здесь, за стеной, за дверью, на лестнице. И в гор- ле больше не першило, сухости не было и в помине. Здоровое, свежее гор- ло. Словно издевались над ним. Изгоем он был, отверженным, но только так и обретал. Ну что тут было делать?! И нечего было упорствовать! Некоторые даже и этого не имеют, а у него - было. Ему бы как раз радоваться, а не сокрушаться. Может, ему-то и бы- ло лучше всех, что он так умел. Из ничего - все. Хотя и под сурдинку. В щелочку... Все у него было... Все у него было...