Андрей Платонов.
Рассказы

Луговые мастера
Усомнившийся Макар
Государственный житель
Семен

     Андрей Платонов.
     Луговые мастера

    Небольшая  у  нас  река, а для лугов ядовитая. И название у
нее малое -- Лесная Скважинка. Скважинкой она прозвана  за  то,
что  омута  в ней большие: старики сказывали, что мерили рыбаки
глубину деревом, так дерево  ушло  под  воду,  а  дна  даже  не
коснулось, а в дереве том высота большая была -- саженей пять.
    Народ  у  нас  до  сей  поры рослый. Лугов -- обилие, скота
бывало много и харчи мясные каждое воскресенье.
    Только теперь пошло иное. На лугах сладкие травы  пропадать
начали,  а  полезла разная непитательная кислина, которая впору
одним волам.
    Лесная Скважинка каждую весну долго воду на пойме держит --
в иной год только к июню обсыхают луга, да и в себя речка  наша
воду  начала  плохо  принимать:  хода  в  ней засорены. Пройдет
ливень -- и долго мокреют луга, а бывало, враз обсохнут. А  где
впадины на лугах, там теперь вечные болота стоят. От них зараза
и растет по всей долине, и вся трава перерождается.
    Село  наше  по-нонешнему  называется  Красногвардейское,  а
по-старинному Гожево.
    Жил у нас один мужик  в  прозвище  Жмых,  а  по  документам
Отжошкин.
    В старые годы он сильно запивал.
    Бывало  --  купит  четверть  казенной,  наденет  полушубок,
тулуп, шапку, валенки и идет в сарай. А время стоит летнее.
    -- Куда ты, Жмых?-- спросит сосед.
    -- На Москву подаюсь,-- скажет Жмых в полном разуме.
    В сарае он залезал в телегу, выпивал стакан водки  и  тогда
думал,  что поехал в Москву. Что он едет, а не сидит в сарае на
телеге. Жмых думал твердо и  даже  разговаривал  со  встречными
мужиками:
    -- Ну, што, Степан? Живешь еще? Жена, сваха моя, цела?
    А тот, встречный Степан, будто бы отвечает Жмыху:
    -- Цела, Жмых, двойню родила. Отбою нету от ребят.
    --  Ну  ничего,  Степан, рожай, старайся,-- воздуху на всех
хватит,-- отвечал Жмых и как бы ехал дальше.
    Повстречав еще кой-кого, Жмых выпивал снова стакан, а потом
засыпал. Просыпался он недалеко от Москвы.
    Тут он встречал, будто бы,  старинного  друга,  к  тому  же
еврея.
    --  Ну  как,  Яков  Якович.  Все  тряпки  скупаешь, дерьмом
кормишься?
    -- По малости, господин Жмых. (Тогда еще господа были: дело
довоенное),  по   малости.   Что-то   давно   не   видно   вас,
соскучились...
    -- Ага, ты соскучился. Ну, давай выпьем!
    И  так  Жмых  --  встречая, беседуя и выпивая -- доезжал до
Москвы, не выходя из сарая. Из Москвы он сейчас же  возвращался
обратно  --  дела  ему  там  не  было,--  и  снова  дорогу  ему
переступали всякие знакомые, которых он угощал.
    Когда в четверти оставалось на донышке, Жмых допивал  молча
один и говорил:
    --  Приехали,  слава тебе, господи, уцелел, Мавра,-- кричал
он жене,-- встречай гостя!-- и вылезал  из  телеги,  в  которой
стоял  уже  четвертый  день.  После того Жмых не пил с полгода,
потом снова "ехал в Москву". Вот какой у нас Жмых.

     x x x

    Позже, в революцию, он совсем остепенился:
    -- Сурьезное,-- говорит,-- время настало.
    Ходил на  фронте  красноармейцем,  Ленина  видел  и  всякие
чудеса, только не все подробно рассказывал.
    Воротился Жмых чинным мужиком.
    -- Будя,-- говорит,-- пора нонешнюю деревню истребить.
    --  Как  так,  за  што  такое? Аль новое распоряжение такое
вышло?
    -- Оно самотеком понятно,-- говорил Жмых.-- Нагота чертова.
Беднота ползучая. Што у нас есть? Солома, плетень да  навоз.  А
сказано, что бедность -- болезнь и непорядок, а не норма.
    --  Ну и што ж?-- спрашивали мужики.-- А как же иначе? Дюже
ты умен стал...
    Но Жмых имел голову и  стал  делать  в  своей  избе  особую
машину,  мешая  бабьему  хозяйству.  Машина  та должна работать
песком -- кружиться без останову и без добавки песка,  которого
требовалось одно ведро.
    Делал он ее с полгода, а может, и больше.
    --  Ну как, Жмых?-- спрашивали мужики в окно.-- Закружилась
машина? Покажь тогда.
    -- Уйди, бродяга!-- отвечал истомленный Жмых.-- Это тебе не
пахота -- тут техническое дело.
    Наконец Жмых сдался.
    -- Што ж, аль песок слаб?-- спрашивали соседи.
    -- Нет, в песке большая сила,-- говорил Жмых,-- только  ума
во мне не хватает: учен дешево и рожден не по медицине.
    --  Вот оно што.. .-- говорили соседи и уважительно глядели
на Жмыха.
    -- А вы думали -- что!-- уставился на них  Жмых.--  Эх  вы,
мелкие собственники!

     x x x

    Тогда  Жмых  взялся  на  сочливые  луга. И действительно --
пора. Избыток народа из нашего села каждый год уходил на шахты,
а скот уменьшался, потому что кормов не было. Где было  сладкое
разнотравье  --  одна жесткая осока пошла. Болото загоняло наше
Гожево в гроб.
    То и взяло Жмыха за сердце.
    Поехал он  в  город,  привез  оттуда  устав  мелиоративного
товарищества  и  сказал  обществу,  что  нужно  канавы  по лугу
копать, а самую Лесную Скважинку чистить сквозь.
    Мужики поломались, но  потом  учредили  из  самих  себя  то
мелиоративное   товарищество.  Назвали  товарищество  "Альфа  и
Омега", как было указано в примере при уставе.
    Но никто не знал, что такое -- "Альфа и Омега".
    --  И  так  тяжко  придется  --  дернину  рыть  и  по  пузо
копаться,-- говорили мужики,-- а тут Альфия. А может, она слово
какое законное, мы вникнуть не можем, и зря отвечать придется.
    Поехал  опять  Жмых  слова  те  узнавать.  Узнал: "Начало и
Конец"-- оказались.
    -- А чему начало и  чему  конец  --  неизвестно,--  сказали
гожевцы, но устав подписали и начали рыть землю, как раз работа
в поле переменилась.
    Тяжела  оказалась  земля  на лугах: как земля та сделалась,
так и стояла непаханая.
    Жмых командовал, но и сам копался в реке,  таскал  карчу  и
разное ветхое дерево.
    Приезжал  раз  техник,  мерил  болото и дал Жмыху план. Два
лета бились гожевцы  над  болотами  и  над  Лесной  Скважинкой.
Пятьсот десятин покрыли канавками да речку прочистили на десять
верст.
    И правда, что техник говорил, луга осохли.
    Там,  где  вплавь  на лодке едва перебирались,-- на телегах
поехали -- и грунт ничего себе, держал.
    На  третий  год  луга  вспахали.  Лошадей  измаяли  вконец:
дернина  тугая,  вся корневищами трав оплелась, в четыре лошади
однолемешный плужок едва волокли.
    На четвертый год весь укос с болота собрали, и кислых  трав
стало меньше.
    Жмых  торопил  всю  деревню  --  и ни капли не старел ни от
труда, ни от времени. Что значит польза и интерес для человека.
    На пятый год травой тимофеевкой засеяли всю  долину,  чтобы
кислоту всю в почве истребить.
    -- Мудер мужик,--- говорили гожевцы на Жмыха.-- Всю Гожевку
на корм теперь поставил.
    -- Знамо, не холуй!-- благородно отзывался Жмых.
    Продали гожевцы тимофеевку -- двести рублей десятина дала.
    --  Вот  это  да!--  говорили мужики.-- Вот это не кроха, а
пища!
    -- Холуи вы,-- говорил  Жмых.--  То  ли  нам  надо?  То  ли
советская власть желает? Надобно, чтобы роскошная пища в каждой
кишке прела.
    -- А как же то станется, Жмых? И так добро из земли прет,--
говорили посытевшие от болотного добра гожевцы.
    --  В недра надобно углубиться,-- отвечал Жмых.-- Там добро
погуще. Может, под нами железо есть аль еще какой минерал. Буди
землю корябать -- века зря проходят.  Пора  промысел  попрочней
затевать.

     Андрей Платонов.
     Усомнившийся Макар

    Среди  прочих  трудящихся  масс жили два члена государства:
нормальный мужик Макар Ганушкин и более выдающийся  --  товарищ
Лев Чумовой, который был наиболее умнейшим на селе и, благодаря
уму,  руководил  движением  народа  вперед,  по  прямой линии к
общему благу. Зато все  население  деревни  говорило  про  Льва
Чумового, когда он шел где-либо мимо:
    --   Вон   наш   вождь  шагом  куда-то  пошел,  завтра  жди
какого-нибудь принятия мер... Умная голова, только руки пустые.
Голым умом живет...
    Макар же, как  любой  мужик,  больше  любил  промыслы,  чем
пахоту, и заботился не о хлебе, а о зрелищах, потому что у него
была, по заключению товарища Чумового, порожняя голова.
    Не  взяв  разрешения у товарища Чумового, Макар организовал
однажды зрелище  --  народную  карусель,  гонимую  кругом  себя
мощностью  ветра.  Народ  собрался  вокруг  Макаровой  карусели
сплошной  тучей  и  ожидал  бури,  которая  могла  бы  стронуть
карусель  с  места.  Но буря что-то опаздывала, народ стоял без
делов, а тем временем жеребенок Чумового сбежал в  луга  и  там
заблудился  в  мокрых  местах. Если б народ был на покое, то он
сразу поймал бы жеребенка Чумового и не  позволил  бы  Чумовому
терпеть  убыток,  но  Макар  отвлек  народ от покоя и тем помог
Чумовому потерпеть ущерб.
    Чумовой сам не погнался за жеребенком, а подошел к  Макару,
молча тосковавшему по буре, и сказал:
    --  Ты  народ  здесь  отвлекаешь,  а  у  меня за жеребенком
погнаться некому...
    Макар очнулся от задумчивости, потому что догадался. Думать
он не мог, имея порожнюю голову над умными руками, но  зато  он
мог сразу догадываться.
    --  Не  горюй,--  сказал  Макар товарищу Чумовому,-- я тебе
сделаю самоход.
    -- Как?-- спросил Чумовой, потому что не знал,  как  своими
пустыми руками сделать самоход.
    --  Из  обручей  и  веревок,--  ответил  Макар, не думая, а
ощущая тяговую  силу  и  вращение  в  тех  будущих  веревках  и
обручах.
    --  Тогда  делай  скорее,--  сказал  Чумовой,-- а то я тебя
привлеку к законной ответственности за незаконные зрелища.
    Но Макар думал не  о  штрафе  --  думать  он  не  мог,--  а
вспоминал,  где  он видел железо, и не вспомнил, потому что вся
деревня  была  сделана  из  поверхностных  материалов:   глины,
соломы, дерева и пеньки.
    Бури  не  случилось,  карусель  не шла, и Макар вернулся ко
двору.
    Дома Макар выпил от тоски воды и почувствовал вяжущий  вкус
той воды.
    "Должно  быть,  оттого  и железа нету,-- догадался Макар,--
что мы его с водой выпиваем."
    Ночью Макар полез в сухой, заглохший колодезь  и  прожил  в
нем  сутки, ища железа под сырым песком. На вторые сутки Макара
вытащили мужики под  командой  Чумового,  который  боялся,  что
погибнет     гражданин    помимо    фронта    социалистического
строительства. Макар был неподъемен -- у него в руках оказались
коричневые глыбы железной руды. Мужики его вытащили и  прокляли
за   тяжесть,   а   товарищ   Чумовой   пообещал  дополнительно
оштрафовать Макара за общественное беспокойство.
    Однако Макар ему не внял и  через  неделю  сделал  из  руды
железо  в печке, после того как его баба испекла там хлебы. Как
он отжигал руду в печке,-- никому не известно, потому что Макар
действовал своими умными руками и безмолвной головой. Еще через
день Макар сделал железное колесо, а затем еще одно колесо,  но
ни одно колесо само не поехало: их нужно было катить руками.
    Пришел к Макару Чумовой и спрашивает:
    -- Сделал самоход вместо жеребенка?
    -- Нет,-- говорит Макар,-- я догадывался, что они бы должны
сами покатиться, а они -- нет.
    --  Чего  же  ты  обманул  меня,  стихийная  твоя голова!--
служебно воскликнул Чумовой.-- Делай тогда жеребенка!
    -- Мяса нет, а то бы я сделал,-- отказался Макар.
    -- А как же ты железо из глины сделал?-- вспомнил Чумовой.
    -- Не знаю,-- ответил Макар,-- у меня памяти нет.
    Чумовой тут обиделся.
    --  Ты  что  же,  открытие  народнохозяйственного  значения
скрываешь,  индивид-дьявол!  Ты  не  человек, ты единоличник! Я
тебя сейчас кругом оштрафую, чтобы ты знал, как думать!
    Макар покорился:
    -- А я ж не думаю, товарищ Чумовой. Я человек пустой.
    -- Тогда  руки  укороти,  не  делай,  чего  не  сознаешь,--
упрекнул Макара товарищ Чумовой.
    --  Ежели  бы мне, товарищ Чумовой, твою голову, тогда бы я
тоже думал,-- сознался Макар.
    -- Вот именно,-- подтвердил Чумовой.-- Но такая голова одна
на все село, и ты должен мне подчиниться.
    И здесь Чумовой кругом оштрафовал Макара,  так  что  Макару
пришлось  отправиться  на промысел в Москву, чтобы оплатить тот
штраф, оставив карусель и хозяйство под рачительным  попечением
товарища Чумового.

     x x x

    Макар   ездил   в   поездах   десять   лет  тому  назад,  в
девятнадцатом году. Тогда его везли задаром, потому  что  Макар
был  сразу  похож  на  батрака,  и  у  него  даже документов не
спрашивали. "Езжай далее,-- говорила ему, бывало,  пролетарская
стража,-- ты нам мил, раз ты гол".
    Нынче  Макар,  так  же  как  и девять лет тому назад, сел в
поезд не спросясь, удивившись малолюдью и открытым  дверям.  Но
все-таки  Макар  сел  не в середине вагона, а на сцепках, чтобы
смотреть,  как  действуют  колеса  на   ходу.   Колеса   начали
действовать, и поезд поехал в середину государства в Москву.
    Поезд ехал быстрее любой полукровки. Степи бежали навстречу
поезду и никак не кончались.
    "Замучают    они    машину,--    жалел    колеса   Макар.--
Действительно, чего только в  мире  нет,  раз  он  просторен  и
пуст".
    Руки  Макара  находились  в  покое, их свободная умная сила
пошла в его порожнюю емкую голову,  и  он  стал  думать.  Макар
сидел  на  сцепках  и  думал,  что  мог.  Однако долго Макар не
просидел. Подошел стражник без оружия и спросил у  него  билет.
Билета у Макара с собой не было, так как, по его предположению,
была  советская, твердая власть, которая теперь и вовсе задаром
возит всех нуждающихся. Стражник-контролер сказал Макару, чтобы
он слезал от греха на первом полустанке, где есть  буфет,  дабы
Макар  не умер с голоду на глухом перегоне. Макар увидел, что о
нем власть заботится, раз не просто гонит, а предлагает  буфет,
и поблагодарил начальника поездов.
    На   полустанке   Макар   все-таки   не  слез,  хотя  поезд
остановился сгружать конверты и открытки из  почтового  вагона.
Макар вспомнил одно техническое соображение и остался в поезде,
чтобы помогать ему ехать дальше.
    "Чем  вещь  тяжелее,--  сравнительно представлял себе Макар
камень и пух,-- тем оно далее летит, когда его бросишь; так и я
на поезде еду лишним кирпичом, чтобы  поезд  мог  домчаться  до
Москвы".
    Не желая обижать поездного стражника, Макар залез в глубину
механизма,  под  вагон,  и там лег на отдых, слушая волнующуюся
скорость колес. От покоя и зрелища путевого песка  Макар  глухо
заснул и увидел во сне, будто он отрывается от земли и летит по
холодному   ветру.  От  этого  роскошного  чувства  он  пожалел
оставшихся на земле людей.
    -- Сережка, что же ты шейки горячими бросаешь!
    Макар проснулся от этих слов и взял себя за  шею:  цело  ли
его тело и вся внутренняя жизнь?
    --  Ничего!-- крикнул издали Сережка.-- До Москвы недалече:
не сгорит!
    Поезд стоял на станции. Мастеровые пробовали вагонные оси и
тихо ругались.
    Макар вылез из-под вагона  и  увидел  вдалеке  центр  всего
государства -- главный город Москву.
    "Теперь  я и пешком дойду,-- сообразил Макар.-- Авось поезд
домчится и без добавочной тяжести!"
    И Макар тронулся в направлении  башен,  церквей  и  грозных
сооружений,  в город чудес науки и техники, чтобы добывать себе
жизнь под золотыми головами храмов и вождей.

     x x x

    Сгрузив себя с  поезда,  Макар  пошел  на  видимую  Москву,
интересуясь  этим  центральным городом. Чтобы не сбиться, Макар
шагал около рельсов и удивлялся частым станционным  платформам.
Близ  платформы  росли сосновые и еловые леса, а в лесах стояли
деревянные домики. Деревья  росли  жидкие,  под  ними  валялись
конфетные  бумажки,  винные  бутылки, колбасные шкурки и прочее
испорченное добро. Трава под гнетом человека здесь не росла,  а
деревья  тоже больше мучались и мало росли. Макар понимал такую
природу неотчетливо:
    "Не то тут особые негодяи живут, что даже растения  от  них
дохнут!  Ведь  это весьма печально: человек живет и рожает близ
себя пустыню! Где ж тут наука и техника?"
    Погладив  грудь  от  сожаления,  Макар  пошел  дальше.   На
станционной  платформе  выгружали  из  вагона  пустые  молочные
бидоны, а с молоком ставили в вагон. Макар остановился от своей
мысли:
    --  Опять  техники  нет!--  вслух  определил  Макар   такое
положение.--  С молоком посуду везут -- это правильно: в городе
тоже живут дети и молоко ожидают. Но пустые бидоны зачем возить
на машине? Ведь только технику зря тратят, а посуда объемистая!
    Макар подошел к  молочному  начальнику,  который  заведовал
бидонами, и посоветовал ему построить отсюда и вплоть до Москвы
молочную  трубу,  чтобы  не  гонять  вагонов  с пустой молочной
посудой.
    Молочный начальник Макара выслушал -- он  уважал  людей  из
масс,--  однако  посоветовал  Макару  обратиться  в Москву: там
сидят умнейшие люди, и они заведуют всеми починками.
    Макар осерчал:
    -- Так ведь ты же возишь молоко, а не они! Они  его  только
пьют, им лишних расходов техники не видно!
    Начальник объяснил:
    -- Мое дело наряжать грузы: я -- исполнитель, а не выдумщик
труб.
    Тогда  Макар  от  него отстал и пошел усомнившись вплоть до
Москвы.
    В Москве было позднее утро. Десятки тысяч людей неслись  по
улицам, словно крестьяне на уборку урожая.
    "Чего  же  они  делать  будут?-- стоял и думал Макар в гуще
сплошных людей.-- Наверно, здесь  могучие  фабрики  стоят,  что
одевают и обувают весь далекий деревенский народ!"
    Макар  посмотрел  на  свои  сапоги  и  сказал бегущим людям
"спасибо!"-- без них он жил бы разутым и раздетым. Почти у всех
людей имелись под мышками кожаные мешки, где, вероятно,  лежали
сапожные гвозди и дратва.
    "Только   чего  ж  они  бегут;  силы  тратят"--  озадачился
Макар.-- Пускай бы лучше дома работали, а харчи можно по дворам
гужом развозить!"
    Но люди бежали, лезли в трамваи до полного сжатия рессор  и
не  жалели  своего  тела  ради  пользы труда. Этим Макар вполне
удовлетворился. "Хорошие люди,-- думал он,-- трудно им до своих
мастерских дорваться, а охота!"
    Трамваи Макару понравились, потому  что  они  сами  едут  и
машинист  сидит  в переднем вагоне очень легко, будто он ничего
не везет. Макар тоже влез в вагон без всякого усилия,  так  как
его туда втолкнули задние спешные люди: Вагон пошел плавно, под
полом  рычала  невидимая  сила  машины,  и  Макар  слушал  ее и
сочувствовал ей.
    "Бедная  работница!--  думал  Макар  о  машине.--  Везет  и
тужится. Зато полезных людей к одному месту несет,-- живые ноги
бережет!"
    Женщина -- трамвайная хозяйка -- давала людям квитанции, но
Макар, чтобы не затруднять хозяйку, отказался от квитанции:
    -- Я так!-- сказал Макар и прошел мимо.
    Хозяйке  кричали,  чтоб  она  чего-то дала по требованию, и
хозяйка соглашалась. Макар, чтобы проверить, чего  здесь  дают,
тоже сказал:
    -- Хозяйка, дай и мне чего-нибудь по требованию!
    Хозяйка  дернула  веревку,  и  трамвай  скоро окоротился на
месте.
    -- Вылазь,-- тебе по требованию,-- сказали граждане  Макару
и вытолкнули его своим напором.
    Макар вышел на воздух.
    Воздух  был  столичный:  пахло  возбужденным  газом машин и
чугунной пылью трамвайных тормозов.
    -- А где же тут самый центр  государства?--  спросил  Макар
нечаянного человека.
    Человек  показал рукой и бросил папиросу в уличное помойное
ведро. Макар подошел к ведру и тоже плюнул  туда,  чтобы  иметь
право всем в городе пользоваться.
    Дома  стояли настолько грузные и высокие, что Макар пожалел
советскую власть: трудно ей держать в  целости  такую  жилищную
снасть.
    На  перекрестке  милиционер  поднял  торцом  вверх  красную
палку, а из левой руки сделал  кулак  для  подводчика,  везшего
ржаную муку.
    "Ржаную  муку  здесь  не уважают,-- заключил в уме Макар,--
здесь белыми жамками кормятся".
    -- Где здесь есть центр?-- спросил Макар у милиционера.
    Милиционер показал Макару под ногу и сообщил:
    -- У Большого театра, в логу.
    Макар сошел  под  гору  и  очутился  среди  двух  цветочных
лужаек.  С одного бока площади стояла стена, а с другого дом со
столбами. Столбы те держали наверху четверку чугунных  лошадей,
и можно бы столбы сделать потоньше, потому что четверка была не
столь тяжела.
    Макар  стал  искать  на  площади какую-либо жердь с красным
флагом, которая бы  означала  середину  центрального  города  и
центр  всего государства, но такой жерди нигде не было, а стоял
камень с надписью. Макар оперся на  камень,  чтобы  постоять  в
самом  центре и проникнуться уважением к самому себе и к своему
государству. Макар счастливо  вздохнул  и  почувствовал  голод.
Тогда он пошел к реке и увидел постройку неимоверного дома.
    -- Что здесь строят?-- спросил он у прохожего.
    -- Вечный дом из железа, бетона, стали и светлого стекла!--
ответил прохожий.
    Макар  решил туда наведаться, чтобы поработать на постройке
и покушать.
    В воротах стояла стража. Стражник спросил:
    -- Тебе чего, жлоб?
    -- Мне бы поработать чего-нибудь, а то я  отощал,--  заявил
Макар.
    --  Чего  ж  ты  будешь здесь работать, когда ты пришел без
всякого талона?-- грустно проговорил стражник.
    Здесь подошел каменщик и заслушался Макара.
    -- Иди в наш  барак  к  общему  котлу,--  там  ребята  тебя
покормят,-- помог Макару каменщик.-- А поступить ты к нам сразу
не  можешь, ты живешь на воле, а стало быть -- никто. Тебе надо
сначала в союз  рабочих  записаться,  сквозь  классовый  надзор
пройти.
    И  Макар  пошел в барак кушать из котла, чтобы поддержать в
себе жизнь для дальнейшей лучшей судьбы.

     x x x

    На постройке того дома в Москве, который  назвал  встречный
человек  вечным,  Макар  ужился.  Сначала  он  наелся  черной и
питательной каши в рабочем бараке, а  потом  пошел  осматривать
строительный  труд.  Действительно,  земля  была всюду поражена
ямами, народ суетился, машины  неизвестного  названия  забивали
сваи  в  грунт. Бетонная каша самотеком шла по лоткам, и прочие
трудовые события тоже происходили на  глазах.  Видно,  что  дом
строился,  хотя  неизвестно для кого. Макар и не интересовался,
что кому достанется,-- он интересовался  техникой  как  будущим
благом  для  всех  людей.  Начальник  Макара по родному селу --
товарищ Лев Чумовой, тот бы, конечно, наоборот, заинтересовался
распределением жилой площади в  будущем  доме,  а  не  чугунной
свайной  бабкой,  но  у  Макара  были  только грамотные руки, а
голова -- нет; поэтому он только и думал, как бы чего сделать.
    Макар обошел всю постройку и увидел, что работа идет быстро
и благополучно. Однако что-то заунывно  томилось  в  Макаре  --
пока  неизвестно что. Он вышел на середину работ и окинул общую
картину труда  своим  взглядом:  явно  чего-то  недоставало  на
постройке, что-то было утрачено, но что -- неизвестно. Только в
груди  у  Макара  росла  какая-то совестливая рабочая тоска. От
печали и от того, что сытно покушал, Макар нашел тихое место  и
там  отошел  ко  сну.  Во  сне Макар видел озеро, птиц, забытую
сельскую рощу, а что нужно, чего  не  хватает  на  постройке,--
того  Макар  не  увидел.  Тогда  Макар проснулся и вдруг открыл
недостаток постройки: рабочие  запаковывали  бетон  в  железные
каркасы, чтобы получилась стена. Но это же не техника, а черная
работа!  Чтобы  получилась  техника, надо бетон подавать наверх
трубами, а рабочий будет только держать трубу  и  не  уставать,
этим   самым   не   позволяя  переходить  красной  силе  ума  в
чернорабочие руки.
    Макар   сейчас   же   пошел   искать   главную   московскую
научно-техническую  контору. Такая контора помещалась в прочном
несгораемом помещении, в одном городском  овраге.  Макар  нашел
там  одного  малого  у  дверей  и  сказал  ему,  что он изобрел
строительную кишку. Малый его выслушал и даже расспросил о том,
чего Макар сам не знал, а потом отправил Макара на  лестницу  к
главному  писцу.  Писец  этот  был  ученым инженером, однако он
решил  почему-то  писать   на   бумаге,   не   касаясь   руками
строительного дела. Макар и ему рассказал про кишку.
    -- Дома надо не строить, а отливать,-- сказал Макар ученому
писцу.
    Писец прослушал и заключил:
    --  А  чем вы докажете товарищ изобретатель, что ваша кишка
дешевле обычной бетонировки?
    -- А тем, что я это ясно чувствую,-- доказал Макар.
    Писец  подумал  что-то  втайне  и  послал  Макара  в  конец
коридора:
    --  Там  дают  неимущим  изобретателям  по рублю на харчи и
обратный билет по железной дороге.
    Макар получил рубль, но отказался от  билета,  так  как  он
решил жить вперед и безвозвратно.
    В  другой  комнате  Макару  дали бумагу в профсоюз, дабы он
получил  там  усиленную  поддержку  как  человек  из  массы   и
изобретатель  кишки. Макар подумал, что в профсоюзе ему сегодня
же должны дать денег на  устройство  кишки,  и  радостно  пошел
туда.
    Профсоюз   помещался   еще  в  более  громадном  доме,  чем
техническая контора. Часа два  бродил  Макар  по  ущельям  того
профсоюзного  дома в поисках начальника массовых людей, что был
написан на бумаге, но  начальника  не  оказалось  на  служебном
месте  --  он  где-то  заботился о прочих трудящихся. В сумерки
начальник пришел, съел яичницу и прочитал бумажку Макара  через
посредство  своей  помощницы -- довольно миловидной и передовой
девицы с большой косой. Девица та сходила в  кассу  и  принесла
Макару  новый  рубль,  а  Макар  расписался в получении его как
безработный батрак. Бумагу Макару  отдали  обратно.  На  ней  в
числе  прочих  букв  теперь  значилось:  "Товарищ Лопин, помоги
члену  нашего  союза  устроить   его   изобретение   кишки   по
промышленной линии".
    Макар  остался  доволен  и  на  другой  день  пошел  искать
промышленную линию, чтобы увидеть на ней  товарища  Лопина.  Ни
милиционер,  ни прохожие не знали такой линии, и Макар решил ее
найти самостоятельно. На улицах висели плакаты и красный  сатин
с  надписью  того  учреждения,  которое и нужно было Макару. На
плакатах ясно указывалось, что весь пролетариат  должен  твердо
стоять  на  линии  развития промышленности. Это сразу вразумило
Макара: нужно сначала отыскать пролетариат,  а  под  ним  будет
линия и где-нибудь рядом товарищ Лопин.
    --  Товарищ  милиционер,--  обратился  Макар,--  укажи  мне
дорогу на пролетариат.
    Милиционер достал книжку, отыскал там адрес пролетариата  и
сказал тот адрес благородному Макару.

     x x x

    Макар шел по Москве к пролетариату и удивлялся силе города,
бегущей в автобусах, трамваях и на живых ногах толпы.
    "Много  харчей  надо,  чтобы  питать такое телодвижение!"--
рассуждал Макар в своей голове, умевшей думать, когда руки были
не заняты.
    Озабоченный и  загоревавший  Макар,  наконец,  достиг  того
дома,  местоположение  которого  ему  указал  постовой. Дом тот
оказался ночлежным приютом, где бедный  класс  в  ночное  время
преклонял  свою  голову.  Раньше,  в  дореволюционную бытность,
бедный класс преклонял свою голову на простую землю, и над  той
головою  шли  дожди,  светил месяц, брели звезды, дули ветры, а
голова та лежала, стыла и спала, потому что она  была  усталая.
Нынче же голова бедного класса отдыхала на подушке под потолком
и  железным  покровом  крыши,  а  ночной  ветер  природы уже не
беспокоил волос на голове бедняка, некогда лежавшего  прямо  на
поверхности земного шара.
    Макар  увидел  несколько новых чистоплотных домов и остался
доволен советской властью.
    "Ничего себе  властишка!--  оценил  Макар.--  Только  надо,
чтобы она не избаловалась, потому что она наша!"
    В ночлежном доме была контора, как во всех московских жилых
домах.  Без  конторы,  оказывается, сейчас же началось бы всюду
светопреставление, а писцы давали всей жизни хотя и  медленный,
но правильный ход. Макар и писцов уважал.
    "Пусть  живут!--  решил  про  них  Макар.--  Они  же думают
чего-нибудь, раз жалованье получают, а  раз  они  от  должности
думают,  то,  наверное,  станут  умными  людьми,  а  их  нам  и
надобно!"
    -- Тебе чего?-- спросил Макара комендант ночлега.
    -- Мне бы нужен был пролетариат,-- сообщил Макар.
    -- Какой слой?-- узнавал комендант.
    Макар не стал задумываться  --  он  знал  вперед,  что  ему
нужно.
    -- Нижний,-- сказал Макар.-- Он погуще, там людей побольше,
там самая масса!
    --  Ага!-- понял комендант.-- Тогда тебе надо вечера ждать:
кого больше придет, с теми и ночевать пойдешь  либо  с  нищими,
либо с сезонниками...
    --  Мне  бы  с теми, кто самый социализм строит,-- попросил
Макар.
    -- Ага!-- снова понял  комендант.--  Так  тебе  нужен,  кто
новые дома строит?
    Макар здесь усомнился.
    --  Так  дома  же  и  раньше строили, когда Ленина не было.
Какой же тебе социализм в пустом доме?
    Комендант тоже задумался, тем более что  он  сам  точно  не
знал, в каком виде должен представиться социализм -- будет ли в
социализме удивительная радость, и какая?
    -- Дома-то строили раньше,-- согласился комендант.-- Только
в них  тогда жили негодяи, а теперь я тебе талон даю на ночевку
в новый дом.
    -- Верно,--  обрадовался  Макар.--  Значит,  ты  правильный
помощник советской власти.
    Макар  взял  талон  и  сел  на  груду  кирпича, оставшегося
беспризорным от постройки.
    "Тоже...-- рассуждал Макар,-- лежит  кирпич  подо  мной,  а
пролетариат  тот  кирпич делал и мучился: мала советская власть
-- своего имущества не видит!"
    Досидел Макар на кирпиче до вечера и проследил, поочередно,
как солнце угасло, как огни зажглись,  как  воробьи  исчезли  с
навоза на покой.
    Стали,  наконец, являться пролетарии: кто с хлебом, кто без
него, кто больной, кто уставший, но все миловидные  от  долгого
труда и добрые той добротой, которая происходит от измождения.
    Макар    подождал,    пока    пролетариат    разлегся    на
государственных  койках   и   перевел   дыхание   от   дневного
строительства.  Тогда  Макар  смело  вошел  в  ночлежную залу и
объявил, став посреди пола:
    -- Товарищи работники труда!  Вы  живете  в  родном  городе
Москве,  в  центральной  силе  государства, а в нем непорядки и
утраты ценностей.
    Пролетариат пошевелился на койках.
    -- Митрий!-- глухо произнес чей-то широкий  голос.--  Двинь
его слегка, чтоб он стал нормальным.
    Макар  не обиделся, потому что перед ним лежал пролетариат,
а не враждебная сила.
    -- У вас не все выдумали,-- говорил Макар.-- Молочные банки
из-под молока на ценных машинах везут,  а  они  порожние,--  их
выпили.  Тут бы трубы достаточно было и поршневого насоса... То
же и в строительстве  домов  и  сараев  --  их  надо  из  кишки
отливать,  а  вы их по мелочам строите... Я ту кишку придумал и
вам ее даром даю,  чтобы  социализм  и  прочее  благоустройство
наступило скорей....
    --  Какую  кишку?-- произнес тот же глухой голос невидимого
пролетария.
    -- Свою кишку,-- подтвердил Макар.
    Пролетариат сначала помолчал, а потом  чей-то  ясный  голос
прокричал из дальнего угла некие слова, и Макар их услышал, как
ветер:
    --  Нам  сила  не дорога -- мы и по мелочи дома поставим,--
нам душа дорога. Раз ты человек,  то  дело  не  в  домах,  а  в
сердце.  Мы  здесь  все  на  расчетах работаем, на охране труда
живем, на профсоюзах стоим, на клубах  увлекаемся,  а  друг  на
друга  не  обращаем  внимания  -- друг друга закону поручили...
Даешь душу, раз ты изобретатель!
    Макар сразу пал духом. Он изобретал всякие вещи, но души не
касался,  а  это  оказалось   для   здешнего   народа   главным
изобретением.  Макар  лег  на  государственную койку и затих от
сомнения, что всю жизнь занимался непролетарским делом.
    Спал Макар недолго, потому что он во сне начал страдать.  И
страдание  его перешло в сновидение: он увидел во сне гору, или
возвышенность, и на той горе стоял  научный  человек.  А  Макар
лежал  под  той  горой,  как сонный дурак, и глядел на научного
человека, ожидая от него либо слова, либо дела. Но человек  тот
стоял  и  молчал,  не  видя  горюющего  Макара  и  думая лишь о
целостном масштабе, но не о  частном  Макаре.  Лицо  ученейшего
человека  было  освещено  заревом  дальней  массовой жизни, что
расстилалась под ним вдалеке, а глаза были страшны и мертвы  от
нахождения  на высоте и слишком далекого взора. Научный молчал,
а Макар лежал во сне и тосковал.
    -- Что мне делать  в  жизни,  чтоб  я  себе  и  другим  был
нужен?-- спросил Макар и затих от ужаса.
    Научный  человек  молчал по-прежнему без ответа, и миллионы
живых жизней отражались в его мертвых очах.
    Тогда  Макар  в  удивлении  пополз  на  высоту  по  мертвой
каменистой   почве.   Три   раза  в  него  входил  страх  перед
неподвижно-научным, и три раза  страх  изгонялся  любопытством.
Если  бы  Макар  был  умным  человеком, то он не полез бы на ту
высоту, но он был отсталым человеком, имея лишь любопытные руки
под неощутимой головой. И силой своей любопытной глупости Макар
долез  до  образованнейшего  и  тронул  слегка   его   толстое,
громадное тело. От прикосновения неизвестное тело шевельнулось,
как  живое,  и  сразу  рухнуло  на  Макара, потому что оно было
мертвое.
    Макар проснулся от удара  и  увидел  над  собой  ночлежного
надзирателя,  который  коснулся  его  чайником по голове, чтобы
Макар проснулся.
    Макар сел на койку и увидел рябого  пролетария,  умывшегося
из блюдца без потери капли воды. Макар удивился способу начисто
умываться горстью воды и спросил рябого:
    -- Все ушли на работу, чего же ты один стоишь и умываешься?
    Рябой промокнул мокрое лицо о подушку, высох и ответил:
    --  Работающих  пролетариев  много,  а  думающих  мало,-- я
наметил себе думать за всех.  Понял  ты  меня  или  молчишь  от
дурости и угнетенья?
    -- От горя и сомнения,-- ответил Макар.
    -- Ага, тогда пойдем, стало быть, со мной и будем думать за
всех,-- соображая, высказался рябой.
    И Макар поднялся, чтобы идти с рябым человеком, по названию
Петр, чтобы найти свое назначение.
    Навстречу  Макару  и Петру шло большое многообразие женщин,
одетых в тугую одежду, указывающую, что женщины желали бы  быть
голыми;  также  много  было  мужчин,  но  они  укрывались более
свободно для тела. Великие тысячи других женщин и мужчин, жалея
свои туловища, ехали в автомобилях и фаэтонах, а  также  в  еле
влекущихся  трамваях,  которые скрежетали от живого веса людей,
но терпели. Едущие и  пешие  стремились  вперед,  имея  научное
выражение  лиц, чем в корне походили на того великого и мощного
человека, которого Макар неприкосновенно созерцал  во  сне.  От
наблюдения сплошных научно-грамотных личностей Макару сделалось
жутко  во  внутреннем чувстве. Для помощи он поглядел на Петра:
не есть ли и тот лишь научный человек со взглядом вдаль?
    -- Ты небось знаешь все науки и  видишь  слишком  далеко?--
робко спросил Макар.
    Петр сосредоточил свое сознание.
    --  Я-то?  Я  надеюсь  существовать  вроде Ильича-Ленина: я
гляжу и вдаль, и вблизь, и вширку, и вглубь, и вверх.
    -- Да то-то!-- успокоился Макар.-- А  то  я  намедни  видел
громадного  научного  человека:  так  он  в одну даль глядит, а
около него -- сажени две будет -- лежит один отдельный  человек
и мучается без помощи.
    --  Еще бы,-- умно произнес Петр.-- Он на уклоне стоит, ему
и кажется, что все вдалеке, а вблизи нет ни дьявола!  А  другой
только под ноги себе глядит -- как бы на комок не споткнуться и
не  удариться  насмерть -- и считать себя правым; а массам жить
на тихом ходу скучно. Мы, брат, комков почвы не боимся!
    -- У нас народ теперь обутый!-- подтвердил Макар.
    Но Петр держал свое размышление вперед, не отлучаясь ни  на
что.
    -- Ты видел когда-нибудь коммунистическую партию?
    --  Нет,  товарищ  Петр,  мне ее не показывали. Я в деревне
товарища Чумового видел!
    -- Чумовых товарищей и здесь находится полное количество. А
я говорю тебе про чистую партию, у которой четкий взор в точную
точку. Когда я нахожусь на  сходе  среди  партии,  всегда  себя
дураком чувствую.
    --  Отчего ж так, товарищ Петр? Ты ведь по наружности почти
научный.
    -- Потому что у меня ум тело поедает. Мне яства хочется,  а
партия  говорит:  вперед  заводы  построим  --  без железа хлеб
растет слабо. Понял ты меня, какой здесь ход в самый раз?!
    -- Понял,-- ответил Макар.
    Кто строит машины и заводы, тех он  понимал  сразу,  словно
ученый.   Макар  с  самого  рождения  наблюдал  глиносоломенные
деревни и нисколько не верил в их участь без огневых машин.
    -- Вот,-- сообщил  Петр.--  А  ты  говоришь:  человек  тебе
намедни  не понравился! Он и партии и мне не нравится: его ведь
дурак-капитализм произвел; а мы таковых подобных постепенно под
уклон спускаем!
    -- Я тоже что-то чувствую, только не знаю что!-- высказался
Макар.
    -- А раз ты не знаешь -- что, то следуй в  жизни  под  моим
руководством;  иначе  ты  с  тонкой  линии неминуемо треснешься
вниз.
    Макар отвлекся взором на московский народ и подумал:
    "Люди здесь сытые, лица  у  всех  чистоплотные,  живут  они
обильно,-- они бы размножаться должны, а детей незаметно".
    Про это Макар сообщил Петру.
    --  Здесь  не природа, а культура,-- объяснил Петр.-- Здесь
люди  живут  семействами  без  размножения,  тут   кушают   без
производства труда...
    -- А как же?-- удивился Макар.
    -- А так,-- сообщил знающий Петр.-- Иной одну мысль напишет
на квитанции,--  за  это  его  с  семейством целых полтора года
кормят... А другой и  не  пишет  ничего  --  просто  живет  для
назидания другим.
    Ходили  Макар  и  Петр  до  вечера,  осмотрели Москву-реку,
улицы, лавки, где продавался трикотаж, и захотели есть.
    -- Пойдем в милицию обедать,-- сказал Петр.
    Макар пошел: он сообразил, что в милиции кормят.
    -- Я буду говорить, а ты молчи и отчасти мучайся,-- заранее
предупредил Макара Петр.
    В  милиционном  отделении  сидели   грабители,   бездомные,
люди-звери  и  неизвестные  несчастные.  А  против  всех  сидел
дежурный надзиратель и принимал народ в живой затылок. Иных  он
отправлял  в  арестный  дом,  иных -- в больницу, иных устранял
прочь обратно.
    Когда дошла очередь до Петра и Макара, то Петр сказал:
    -- Товарищ начальник, я вам психа на улице поймал и за руку
привел.
    -- Какой же он псих?-- спрашивал дежурный  по  отделению.--
Чего ж он нарушил в общественном месте?
    -- А ничего,-- открыто сказал Петр.-- Он ходит и волнуется,
а потом  возьмет  и  убьет:  суди  его тогда. А лучшая борьба с
преступностью -- это предупреждение ее.  Вот  я  и  предупредил
преступление.
    -- Резон!-- согласился начальник.-- Я сейчас его направлю в
институт психопатов -- на общее исследование...
    Милиционер написал бумажку и загоревал.
    -- Не с кем вас препроводить -- все люди в разгоне...
    --  Давай  я  его  сведу,--  предложил  Петр.--  Я  человек
нормальный, это он -- псих.
    -- Вали!-- обрадовался милиционер и дал Петру бумажку.
    В институт душевноболящих Петр и Макар  пришли  через  час.
Петр  сказал, что он приставлен милицией к опасному дураку и не
может его оставить ни на минуту, а дурак ничего не ел и  сейчас
начнет бушевать.
    -- Идите на кухню, вам там дадут покушать,-- указала добрая
сестра-посиделка.
    --  Он  ест много,-- отказался Петр,-- ему надо щей чугун и
каши два чугуна. Пусть принесут сюда, а то  он  еще  харкнет  в
общий котел.
    Сестра  служебно  распорядилась.  Макару  принесли  тройную
порцию вкусной еды, и Петр насытился заодно с Макаром.
    В скором времени Макара принял доктор и начал спрашивать  у
Макара такие обстоятельные мысли, что Макар по невежеству своей
жизни  отвечал на эти докторские вопросы как сумасшедший. Здесь
доктор ощупал Макара и нашел, что в его  сердце  бурлит  лишняя
кровь.
    --  Надо  его  оставить на испытание,-- заключил про Макара
доктор.
    И Макар с Петром остались  ночевать  в  душевной  больнице.
Вечером  они  пошли  в  читальную  комнату, и Петр начал читать
Макару книжки Ленина вслух.
    -- Наши учреждения -- дерьмо,-- читал Ленина Петр, а  Макар
слушал  и  удивлялся  точности  ума  Ленина.--  Наши  законы --
дерьмо. Мы умеем предписывать и не  умеем  исполнять.  В  наших
учреждениях  сидят  враждебные  нам  люди, а иные наши товарищи
стали сановниками и работают, как дураки...
    Другие больные душой  тоже  заслушались  Ленина,--  они  не
знали раньше, что Ленин знал все.
    --  Правильно!--  поддакивали  больные  душой  и  рабочие и
крестьяне.--  Побольше  надо  в  наши  учреждения   рабочих   и
крестьян,--  читал  дальше рябой Петр.-- Социализм надо строить
руками массового человека, а не  чиновничьими  бумажками  наших
учреждений.  И  я не теряю надежды, что нас за это когда-нибудь
поделом повесят...
    -- Видал?-- спросил Макара Петр.-- Ленина  --  и  то  могли
замучить  учреждения,  а  мы  ходим  и лежим. Вот она тебе, вся
революция, написана живьем... Книгу я эту отсюда украду, потому
что здесь учреждение, а  завтра  мы  с  тобой  пойдем  в  любую
контору  и  скажем, что мы рабочие и крестьяне. Сядем с тобой в
учреждение и будем думать для государства.
    После чтения Макар и Петр легли спать, чтобы  отдохнуть  от
дневных  забот  в  безумном  доме.  Тем  более что завтра обоим
предстояло идти бороться за ленинское и общебедняцкое дело.

     x x x

    Петр знал, куда надо идти -- в РКИ, там любят жалобщиков  и
всяких  удрученных.  Приоткрыв  первую дверь в верхнем коридоре
РКИ, они увидели там отсутствие людей.  Над  второй  же  дверью
висел  краткий плакат "Кто кого?", и Петр с Макаром вошли туда.
В комнате не было никого, кроме  тов.  Льва  Чумового,  который
сидел  и  чем-то  заведовал,  оставив  свою деревню на произвол
бедняков.
    Макар не испугался Чумового и сказал Петру:
    -- Раз говорится "кто кого?", то давай мы его...
    -- Нет,-- отверг опытный Петр,-- у нас  государство,  а  не
лапша. Идем выше.
    Выше  их  приняли,  потому что там была тоска по людям и по
низовому действительному уму.
    --  Мы  --   классовые   члены,--   сказал   Петр   высшему
начальнику.--  У  нас ум накопился, дай нам власти над гнетущей
писчей стервой...
    -- Берите. Она ваша,-- сказал высший  и  дал  им  власть  в
руки.
    С тех пор Макар и Петр сели за столы против Льва Чумового и
стали  говорить  с  бедным приходящим народом, решая все дела в
уме -- на базе сочувствия  неимущим.  Скоро  и  народ  перестал
ходить  в  учреждение  Макара  и  Петра,  потому что они думали
настолько просто, что и сами бедные могли думать и  решать  так
же, и трудящиеся стали думать сами за себя на квартирах.
    Лев  Чумовой остался один в учреждении, поскольку его никто
письменно не отзывал оттуда. И присутствовал он там до тех пор,
пока  не  была   назначена   комиссия   по   делам   ликвидации
государства.  В ней тов. Чумовой проработал сорок четыре года и
умер среди забвения и канцелярских дел, в которых  был  помещен
его организационный гос-ум.

     Андрей Платонов.
     Государственный житель

    Пожилой  человек  любил транспорт наравне с кооперативами и
перспективой  будущего  строительства.   Утром   он   закусывал
вчерашней  мелочью  и выходил наблюдать и наслаждаться. Сначала
он посещал вокзал, преимущественно товарные платформы  прибытия
грузов,  и  там был рад накоплению товаров. Паровоз, сопя гущей
своих мирных сил, медленно осаживал вагоны, полные общественных
веществ:   бутылей   с   серной   кислотой,   бугров   веревок,
учрежденской  клади  и необозначенных мешков с чем-то полезным.
Пожилой человек,  по  имени  Петр  Евсеевич  Веретенников,  был
доволен,   что   их   город  снабжается,  и  шел  на  платформу
отправления  посмотреть,  уходят  ли  оттуда  поезда   в   даль
Республики,  где люди работают и ожидают грузов. Поезда уходили
со сжатыми рессорами,-- столько везли они необходимой  тяжести.
Это   тоже  удовлетворяло  Петра  Евсеевича,--  тамошние  люди,
которым назначались товары, будут обеспечены.
    Невдалеке от станции строился поселок жилищ. Петр  Евсеевич
ежедневно  следил за ростом сооружений, потому что в теплоте их
крова приютятся тысячи трудящихся семейств и в  мире  после  их
поселения  станет  честней  и счастливей. Покидал строительство
Петр Евсеевич уже растроганным человеком --  от  вида  труда  и
материала.  Все  это  заготовленное  добро  посредством усердия
товарищеского труда вскоре обратится в  прочный  уют  от  вреда
осенней  и зимней погоды, чтобы самое содержание государства, в
форме его населения, было цело и покойно.
    На дальнейшем пути Петра Евсеевича находился небольшой, уже
использованный  сельской  общественностью  лес,  лишь   изредка
обогащенный  строевыми,  хотя  и  ветшающими соснами. В межевой
канаве того малого леса спал землемер; он был еще не старый, но
изжитый, видимо, ослабевший от землеустройства человек. Рот его
отворился в  изнеможении  сна,  и  жизненный  тревожный  воздух
смоляной сосны входил в глубину тела землемера и оздоровлял его
там,  чтобы  тело вновь было способно к землеустройству пахарей
хлеба. Человек отдыхал и наполнялся счастьем  попутного  покоя;
его  инструменты  -- теодолит и мерная лента -- лежали в траве,
их спешно обследовали муравьи и сухой  паучок,  проживающий  от
скупости всегда единолично. Петр Евсеевич нарвал травы среди ее
канавного  скопища,  оформил ту траву в некую мякоть и подложил
ее под спящую  голову  землеустроителя,  осторожно  побеспокоив
его, чтоб получилось удобство. Землемер не проснулся,-- он лишь
простонал что-то, как жалобная сирота, и вновь опустился в сон.
Но  отдыхать  на  мягкой  траве  ему  уже было лучше. Он глубже
поспит  и  точнее  измерит  землю,--  с  этим  чувством  своего
полезного участия Петр Евсеевич пошел к следующим делам.
    Лес  быстро прекращался, и земля из-под деревьев переходила
в овражные ущербы и в еще  несверстанную  чересполосицу  ржаных
наделов.  А за рожью жили простые деревни, и над ними -- воздух
из  жуткого  пространства,  Петр  Евсеевич  считал   и   воздух
благом,--   оттуда   поставлялось   дыхание   на   всю  площадь
государства. Однако безветренные дни его беспокоили: крестьянам
нечем молоть  зерно,  и  над  городом  застаивается  зараженный
воздух,  ухудшая  санитарное условие. Но свое беспокойство Петр
Евсеевич  терпел  не  в  качестве  страдания,  а   в   качестве
заботливой  нужды, занимающей своим смыслом всю душу и делающей
поэтому  неощутимой  собственную  тяжесть  жизни.  Сейчас  Петр
Евсеевич  несколько  волновался  за  паровоз,  который с резкой
задыхающейся отсечкой пара, доходившей  до  напряженных  чувств
Петра  Евсеевича,  взволакивал какие-то грубые грузы на подъем.
Петр Евсеевич остановился  и  с  сочувствием  помощи  вообразил
мучение  машины,  гнетущей вперед и на гору косность осадистого
веса.
    -- Лишь бы что не  лопнуло  на  сцепках,--  прошептал  Петр
Евсеевич,  сжимая  зубы  меж  зудящих  десен.--  И лишь бы огню
хватило,-- ведь  он  там  воду  жжет!  Пусть  потерпит,  теперь
недалеко осталось...
    Паровоз  со  скрежетом бандажей пробуксовывал подъем, но не
сдавался влипающему в рельсы составу. Вдруг паровоз тревожно  и
часто  загудел,  прося  сквозного прохода: очевидно, был закрыт
семафор; машинист  боялся,  что,  остановившись,  он  затем  не
возьмет поезд в упор подъема.
    "И  что  это  делается, господи боже мой!"-- горестно поник
Петр Евсеевич и энергично отправился на вокзал  --  рассмотреть
происшествие.
    Паровоз  дал  три  свистка,  что  означает  остановку, а на
вокзале Петр Евсеевич застал полное спокойствие. Он сел в  зале
третьего  класса  и  начал мучиться: "Где же тут государство?--
думал Петр Евсеевич.--  Где  же  тут  находится  автоматический
порядок?"
    --  Щепотко!--  крикнул дежурный агент движения составителю
поездов.--  Пропускай  пятьдесят  первый  на  восьмую.   Сделай
механику  и  главному  отметку,  что  нас  транзитом забили. Ты
растаскал там цистерны?
    -- Так точно!-- ответил Щепотко.-- Больше  пока  ничего  не
принимайте,--   мне   ставить  некуда.  Надо  пятьдесят  первый
сработать.
    "Теперь все вполне понятно,-- успокоился  Петр  Евсеевич.--
Государство  тут  есть,  потому  что  здесь забота. Только надо
населению сказать, чтоб оно  тише  существовало,  иначе  машины
лопнут от его потребностей".
    С   удовлетворенным   огорчением   Петр   Евсеевич  покинул
железнодорожный  узел,  чтобы  посетить  ближнюю  деревню,  под
названием Козьма.
    В   той   Козьме   жило   двадцать   четыре   двора.  Дворы
расположились по склонам действующего оврага  и  уже  семьдесят
лет  терпели  такое  состояние.  Кроме  оврага,  деревню мучила
жажда, а от жажды люди ели плохо и не размножались как следует.
В Козьме не было свежей и утоляющей  воды,--  имелся  небольшой
пруд среди деревни, внизу оврага, но у этого пруда плотина была
насыпана  из навоза, а вода поступала из-под жилья и с дворовых
хозяйственных мест. Весь навоз и мертвые  остатки  человеческой
жизни   смывались   в   ложбину  пруда  и  там  отстаивались  в
желто-коричневый вязкий суп, который не мог  служить  утоляющей
влагой.  Во время общегражданских заболеваний, а именно холеры,
тифа или урожая редкого хлеба, потому что в здешней почве  было
мало  тучного  добра,-- люди в Козьме ложились на теплые печи и
там кончались, следя глазами за мухами и тараканами. В старину,
говорят, в Козьме было до ста  дворов,  но  теперь  нет  следов
прошлой  густоты  населения.  Растительные кущи покрыли обжитые
места вымороченных усадеб, и под теми кущами нет  ни  гари,  ни
плешин  от  кирпича или извести. Петр Евсеевич уже рылся там,--
он не верил, чтобы государство могло уменьшиться, он чувствовал
размножающуюся силу порядка и социальности, он  всюду  наблюдал
автоматический рост государственного счастья.
    Крестьяне, проживающие в Козьме, уважали Петра Евсеевича за
подачу  им  надежды  и правильно полагали, что их нужду в питье
должна  знать  вся  Республика,  а  Петр  Евсеевич  в  том   их
поддерживал:
    --   Питье  тебе  предоставят,--  обещал  он.--  У  нас  же
государство. Справедливость происходит автоматически, тем более
питье! Что это -- накожная  болезнь,  что  ли?  Это  внутреннее
дело,-- каждому гражданину вода нужна наравне с разумом!
    --  Ну,  еще  бы!-- подтверждали в Козьме.-- Мы у советской
власти по водяному делу на первой заметке стоим.  Черед  дойдет
-- и напьемся! Аль мы не пили сроду? Как в город поедешь, так и
пьешь.
    --  Совершенно верно,-- определял Петр Евсеевич.-- Да еще и
то надо добавочно оценить, что при  жажде  жизнь  идет  суше  и
скупее, ее от томления больше чувствуешь.
    --   От   нее   без   воды   деться  некуда,--  соглашались
крестьяне.-- Живешь -- будто головешку из костра проглотил.
    --  Это  так  лишь  мнительно  кажется,--   объяснил   Петр
Евсеевич.-- Многое покажется, когда человеку есть желание пить.
Солнце  тоже  видится  тебе и нам жарой и силой, а его паром из
самовара можно зазастить и потушить -- сразу на скатерти  холод
настанет.  Это  только  тебе  и нам так воображается в середине
ума...
    Петр Евсеевич себя и государство всегда называл на "вы",  а
население  на  "ты",  не  сознавая, в чем тут расчет, поскольку
население постоянно существует при государстве и обеспечивается
им необходимой жизнью.
    Обычно в  Козьме  Петру  Евсеевичу  предлагали  чего-нибудь
поесть -- не из доброты и обилия, а из чувства безопасности. Но
Петр  Евсеевич никогда не кушал чужой пищи: ведь хлеб растет на
душевном наделе, и лишь на одну душу, а не на  две,--  так  что
есть  Петру  Евсеичу  было не из чего. Солнце -- оно тоже горит
скупо и социально: более чем на одного  трудящегося  едока  оно
хлеба  не нагревает, стало быть, вкушающих гостей в государстве
быть не должно.
    Среди лета деревня Козьма, как и  все  сельские  местности,
болела поносом, потому что поспевали ягоды в кустах и огородная
зелень.   Эти   плоды   доводили  желудки  до  нервности,  чему
способствовала водяная гуща из пруда.  В  предупреждение  этого
общественного   страдания   козьминские   комсомольцы  ежегодно
начинали рыть колодцы, но истощались мощью непроходимых  песков
и ложились на землю в тоске тщетного труда.
    --  Как  это  вы  все делаете без увязки?-- сам удручался и
комсомольцев  упрекал   Петр   Евсеевич.--   Ведь   тут   грунт
государственный,  государство  вам  и  колодезь  даст  -- ждите
автоматически, а пока пейте дожди! Ваше дело -- пахота почвы  в
границах надела.
    Покидал Козьму Петр Евсеевич с некоторой скорбью, что нет у
граждан  воды, но и со счастьем ожидания, что, стало быть, сюда
должны двигаться государственные силы и он их увидит  на  пути.
Кроме  того,  Петр  Евсеевич  любил для испытания ослабить свой
душевный покой посредством и организации малого  сомнения.  Это
малое  сомнение  в государстве Петр Евсеевич выносил с собой из
Козьмы вследствие безводия деревни. Дома Петр Евсеевич  вынимал
старую  карту  Австро-Венгрии  и долгое время рассматривал ее в
спокойном созерцании; ему  дорога  была  не  Австро-Венгрия,  а
очерченное  границами  живое  государство,  некий огороженный и
защищенный смысл гражданской жизни.
    Под картиной севастопольского  сражения,  которая  украшала
теплое,  устойчивое  жилище  Петра Евсеевича, висела популярная
карта единого Советского Союза. Здесь  Петр  Евсеевич  наблюдал
уже более озабоченно: его беспокоила незыблемость линии границ.
Но  что  такое  граница?  Это  замерший  фронт живого и верного
войска, за спиною которого мирно вздыхает согбенный труд.
    В труде  есть  смирение  расточаемой  жизни,  но  зато  эта
истраченная  жизнь  скопляется в виде государства -- и его надо
любить нераздельной любовью, потому что  именно  в  государстве
неприкосновенно   хранится  жизнь  живущих  и  погибших  людей.
Здания, сады  и  железные  дороги  --  что  это  иное,  как  не
запечатленная  надолго  кратковременная трудовая жизнь? Поэтому
Петр Евсеевич правильно  полагал,  что  сочувствовать  надо  не
преходящим  гражданам,  но  их  делу,  затвердевшему  в  образе
государства. Тем более  необходимо  было  беречь  всякий  труд,
обратившийся в общее тело государства.
    "Нет  ли  птиц  на  просе?--  с  волнением  вспоминал  Петр
Евсеевич.--  Поклюют  молодые  зернышки,  чем  тогда  кормиться
населению?"
    Петр   Евсеевич  поспешно  удалялся  на  просяное  поле  и,
действительно, заставал там питающихся птиц.
    "И что же это делается, господи боже ты мой? Что ж тут цело
будет, раз никакому добру покоя нет? Замучили меня  эти  стихии
--  то  дожди, то жажда, то воробьи, то поезда останавливаются!
Как государство-то живет против этого? А люди еще обижаются  на
страну: разве они граждане? Они потомки орды!"
    Согнав  птиц  с  проса,  Петр  Евсеевич  замечал под ногами
ослабевшего червя, не сумевшего уйти вслед за влагой в  глубину
земли.
    "Этот  еще тоже существует -- почву гложет!-- сердился Петр
Евсеевич.-- Без него ведь никак в государстве не обойдешься!"--
и Петр Евсеевич давил червя насмерть: пусть он теперь  живет  в
вечности, а не в истории человечества, здесь и так тесно.
    В  начале  ночи Петр Евсеевич возвращался на свою квартиру.
Воробьи тоже теперь угомонились и жрать на просо не  придут;  а
за  ночь зернышки в колосьях более созреют и окрепнут -- завтра
их  выклевать  будет  уже  трудней.   С   этим   успокоительным
размышлением Петр Евсеевич подъедал крошки утреннего завтрака и
преклонял  голову ко сну, но заснуть никак не мог: ему начинало
что-нибудь чудиться и представляться;  он  прислушивался  --  и
слышал  движение мышей в кооперативах, а сторожа сидят в чайных
и следят  за  действием  радио,  не  доверяя  ему  от  радости;
где-нибудь  в  редко  посещаемой степи кулаки сейчас гонятся за
селькором, и одинокий государственный человек падает без сил от
ударов толстой силы, подобно тому, как от неуравновешенной бури
замертво ложится на полях хлеб жизни.
    Но память милосердна -- Петр Евсеевич  вспомнил,  что  близ
Урала  или  в  Сибири -- он читал в газете -- начат возведением
мощный завод сложных молотилок, и  на  этом  воспоминании  Петр
Евсеевич потерял сознание.
    А    утром    мимо    его    окон   проходили   на   работу
старики-кровельщики,  нес  материал  на  плече  стекольщик,   и
кооперативная  телега  везла говядину; Петр Евсеевич сидел, как
бы пригорюнившись, но сам  наслаждался  тишиной  государства  и
манерами  трудящихся людей. Вон пошел в потребительскую пекарню
смирный,  молчаливый  старичишка   Терморезов;   он   ежедневно
покупает  себе  на  завтрак булочку, а затем уходит трудиться в
сарай Копромсоюза, где изготовляются веревки из пеньки для нужд
крестьянства.
    Разутая девочка тянула  за  веревку  козла  --  пастись  на
задних  дворах:  лицо  козла,  с  бородкой  и  желтыми глазами,
походило  на  дьявола,  однако  его  допускали  есть  траву  на
территории, значит, козел был тоже важен.
    "Пускай  и  козел будет,-- думал Петр Евсеевич.-- Его можно
числить младшим бычком".
    Дверь в жилище отворилась, и явился знакомый крестьянин  --
Леонид из Козьмы.
    -- Здравствуй, Петр Евсеевич,-- сказал Леонид.--- Вчерашний
день тебе бы у нас обождать, а ты поспешил на квартиру...
    Петр Евсеевич озадачился и почувствовал испуг.
    --  А  что  такое  вышло?  А?  Деревня-то цела, на месте? Я
видел,  как  один  нищий  окурок  бросал,  не  спалил   ли   он
имущество?..
    --  От  окурка-то деревня вполне сохранилась... А -- только
что ты вышел -- с другого конца два воза едут, а сзади  экипаж,
и  в  нем  старик. Старик говорит: "Граждане, а не нужна ли вам
глубокая вода?" Мы говорим: "Нужна, только  достать  ее  у  нас
мочи  нет".  А  старик  сообщает:  "Ладно,  я  --  профессор от
государства и вам достану воду из материнского пласта".  Старик
поночевал  и  уехал,  а  два  техника с инструментом остались и
начали почву щупать внутрь. Теперь мы, Петр  Евсеевич,  считай,
будем  с питьем. За это я тебе корчажку молока завез: если б не
ты, мы либо рыли зря, либо  не  пивши  сидели,  а  ты  ходил  и
говорил:  ждите  движения государства, оно все предвидит. Так и
вышло. Пей, Петр Евсеевич, за это наше молоко...
    Петр Евсеевич сидел в  разочаровании,  он  опять  пропустил
мимо   себя   живое   государство  и  не  заметил  его  чистого
первоначального действия.
    -- Вот,-- сказал он Леониду.-- Вот оно приехало  и  выбыло.
Из сухого места воду вам добудет, вот что значит оно!
    -- Кто же это такое?-- тихо спросил Леонид.
    --  Кто!--  отвлеченно  произнес  Петр Евсеевич.-- Я сам не
знаю кто, я только его обожаю в своем помышлении, потому что  я
и  ты  --  лишь население. Теперь я все вижу, Леонид, и замру в
надежде. Пускай птицы клюют просо, пускай сторожа в кооперативе
на радио глядят, а мыши кушают  добро,--  государство  внезапно
грянет и туда, а нам надо жить и терпеть.
    --   Это   верно,   Петр   Евсеевич,   всегда  до  хорошего
дотерпишься, когда ничего не трогаешь.
    -- Вот именно, Леонид!-- согласился  Петр  Евсеевич.--  Без
государства ты бы молочка от коровы не пил.
    -- А куда ж оно делось бы?-- озаботился Леонид.
    -- Кто же его знает куда! Может, и трава бы не росла.
    -- А что ж было бы?
    --  Почва,  Леонид,  главное  дело -- почва! А почва ведь и
есть государственная территория, а территории  тогда  бы  и  не
имелось!  Где ж бы твоей траве поспеть было? В безвестном месте
она не растет -- ей требуется территория и  землеустройство.  В
африканской  Сахаре  вон нету государства, и в Ледовитом океане
нет, от этого там и не растет ничего: песок,  жара  да  мертвые
льды!
    --  Позор  таким  местам!--  твердо  ответил Леонид и сразу
смолк, а потом добавил обыкновенным  человеческим  голосом:  --
Приходи к нам, Петр Евсеевич, без тебя нам кого-то не хватает.
    --  Были  бы  вы  строгими  гражданами,  тогда бы вам всего
хватило,-- сказал Петр Евсеевич.
    Леонид вспомнил, что воды в Козьме еще нет,  и  напился  из
ведра Петра Евсеевича в запас желудка.
    После   отъезда   крестьянина   Петр   Евсеевич  попробовал
подаренного молока и пошел ходить среди  города.  Он  щупал  на
ходу  кирпич  домов,  гладил  заборы,  а  то,  что  недостижимо
ощущению, благодарно созерцал. Быть может,  люди,  что  творили
эти  кирпичи  и  заборы,  уже умерли от старости и от истощения
труда, но зато от их тела остались кирпичи и доски -- предметы,
которые составляют сумму и вещество государства. Петр  Евсеевич
давно  открыл  для  своей  радости, что государство -- полезное
дело погибшего, а также живущего, но трудящегося населения; без
произведения государства население умирало бы бессмысленно.
    В конце пути Петр Евсеевич нечаянно зашел на  вокзал,--  он
не  особо доверял железной дороге, слыша оттуда тревожные гудки
паровозов. И сразу же Петр Евсеевич возмутился: в зале третьего
класса один мальчик топил печку казенными дровами, несмотря  на
лето.
    -- Ты что, гадина, топливо жгешь?-- спросил Петр Евсеевич.
    Мальчик не обиделся, он привык к своей жизни.
    -- Мне велели,-- сказал он.-- Я за это на станции ночую.
    Петр Евсеевич не мог подумать, в чем тут дело, отчего летом
требуется нагрев печей. Здесь сам мальчик помог Петру Евсеевичу
рассеяться  от  недоразумения:  на  станции  были залежи гнилых
шпал.  Чтобы  их  не  вывозить,  велено  было  сжечь  в  печках
помещений, а тепло выпустить в двери.
    --  Дай  мне,  дядь, копейки две!-- попросил после рассказа
мальчик.
    Просил он со стыдом, но без уважения к Петру Евсеевичу. Для
Петра же Евсеевича дело было не в двух  копейках,  а  в  месте,
которое  занимал  этот  мальчик в государстве: необходим ли он?
Такая  мысль  уже  начинала  мучить  Петра  Евсеевича.  Мальчик
неохотно  сообщил  ему,  что  в  деревне  у  него  живут мать и
сестры-девки, а едят одну картошку. Мать ему сказала:  "Поезжай
куда-нибудь,  может быть, ты себе жизнь где-нибудь найдешь. Что
ж ты будешь с нами страдать,-- я ведь  тебя  люблю".  Она  дала
сыну  кусок  хлеба,  который  заняла на хуторах, а должно быть,
врет -- ходила побираться. Мальчик взял хлеб, вышел на  разъезд
и залез в пустой вагон. С тех пор он и ездит: был в Ленинграде,
в  Твери, в Москве и Торжке, а теперь -- тут. Нигде ему не дают
работы, говоря: в нем силы мало и без него много круглых сирот.
    -- Что ж ты будешь  делать  теперь?--  спрашивал  его  Петр
Евсеевич.--  Тебе надо жить и ожидать, пока государство на тебя
оглянется.
    -- Ждать нельзя,-- ответил мальчик.-- Скоро зима  настанет,
я  боюсь  тогда  умереть.  Летом  и то помирают. Я в Лихославле
видел,-- один в ящик с сором лег спать и там умер.
    -- А к матери ты не хочешь ехать?
    -- Нет. Там есть нечего,  сестер  много,--  они  рябые,  их
мужики замуж не берут.
    -- Что ж им своевременно оспу не привили? Ведь фельдшера на
казенный счет ее прививают?
    -- Не знаю,-- сказал мальчик равнодушно.
    --  Ты вот не знаешь,-- раздраженно заявил Петр Евсеевич,--
а вот теперь о тебе заботься! Во всем виновато твое  семейство:
государство  ведь бесплатно прививает оспу. Привили бы ее твоим
сестрам, когда нужно было, и сестры бы замужем  давно  были,  и
тебе  бы  место  дома  нашлось!  А  раз  вы  не  хотите жить по
государству -- вот и ходите по железным  дорогам.  Сами  вы  во
всем  виноваты -- так пойди матери и скажи! Какие же я тебе две
копейки после этого дам? Никогда не дам! Надо, гражданин,  оспу
вовремя  прививать, чтоб потом не шататься по путям и не ездить
бесплатно в поездах!
    Мальчик молчал. Петр Евсеевич оставил его одного, не  жалея
больше виноватого.
    Дома  он  нашел  повестку: явиться завтрашний день на биржу
труда  для  очередной  перерегистрации,--  там  Петр   Евсеевич
состоял  безработным  по  союзу  совторгслужащих  и  любил туда
являться, чувствуя себя служащим государству в этом учреждении.

     Андрей Платонов.
     Семен

              (Рассказ из старинного времени)

    Семилетний ребенок весь долгий летний день своей жизни  был
занят   работой:   он  заботился  о  двух  братьях,  еще  более
маленьких, чем он. Самую же меньшую  сестру  пока  еще  нянчила
сама  мать,  и старший семилетний сын до некоторого времени как
бы отдыхал от нее. Но он знал, что скоро и сестра будет  отдана
в  его  хозяйство,  потому  что у матери опять подымался живот,
хотя она  и  говорила  сыну,  что  это  от  еды.  Отец  и  мать
семилетнего  Семена  Пономарева  были люди добрые, поэтому мать
постоянно рожала детей; чуть откормив грудью  одного,  она  уже
починала другого.
    --  Пускай  живут,--  говорил  отец,  узнав, что жена опять
понесла,-- чего им там томиться?
    -- Папа, а  где  они  там?--  спрашивал  Семен.--  Они  там
мертвые?
    -- А то какие же?-- говорил отец.-- Раз с нами не живут, то
мертвые.
    -- Они там мучаются?-- узнавал Семен.
    -- Ты видишь, сюда все лезут -- значит, мучаются,-- сообщал
отец.-- С нами им плохо: ты уж большой -- сам знаешь, а там еще
хуже...
    -- У нас плохо,-- говорила мать, засовывая хлебную жвачку в
рот самой меньшей дочери.-- Ох, плохо...
    Отец глядел на мать кроткими, сильными глазами.
    -- Ничего. Пусть растут: не жить им -- еще хуже.
    Лишь  года три-четыре после своего рождения Семен отдыхал и
жил в младенчестве, потом ему стало некогда.  Отец  сам  сделал
тележку  из  корзины  и  железных  колес,  а мать велела Семену
катать по двору маленького брата, пока она стряпает обед. Среди
дня маленький брат спал, но вскоре просыпался и плакал,-- тогда
его приходилось опять возить по двору  кругом  --  мимо  сарая,
нужника,  калитки  в  сад,  мимо флигеля, плетня, мимо ворот на
улицу и снова к сараю. Затем, когда родился и подрос  еще  один
брат  Семена, он их сажал в тележку сразу двоих и тоже возил по
двору кругом, пока  не  умаривался.  Уморившись,  он  просил  у
матери  хлеба  в  окно,  и  она ему давала кусок, а Семен снова
усердно упирался руками в  грядушку  тележки  и  вез  ее  перед
собой,  забываясь  в  долгом путешествии среди соломинок, сора,
камешков и редких травинок двора; он глядел на них вниз сонными
глазами и шептался с ними о чем-то или думал  в  уме,  что  они
тоже  такие, как он, и нечего ему скучать, они ведь молчат и не
скучают -- ни соломинки, ни трава. Иногда Семен разговаривал со
своими братьями в тележке, но они мало понимали  его  и  любили
плакать;  если  они плакали долго, то Семен их наказывал, давая
каждому рукой по голове, но редко. Семен видел, что его  братья
--  жалкие люди и, может быть, плачут от испуга, что их обратно
прогонят туда, где они были мертвые, когда не рожались.  "Пусть
живут",--  соглашался Семен. Время от времени Семен спрашивал у
матери в окно:
    -- Мама, пора?
    -- Нет, нет, катай их еще!-- отвечала мать из комнаты.
    Она там  стряпала,  кормила  и  качала  последнюю  девочку,
стирала,  штопала  и  чинила  белье,  мыла  полы, бедные деньги
берегла, как большие, сама дрова с девчонкой  на  руках  ходила
собирать около склада, где их мужики возили и роняли нечаянно с
возов,  а  потом  не подымали, чтоб легче было лошадям,-- дрова
чужие, а лошади свои.
    Отец Семена работал  кузнецом  в  кузнице  около  шоссейной
дороги,  которая  шла  до  Москвы на тысячу верст и еще дальше.
Отец дома только спал, а утром он просыпался раньше всех,  брал
краюшку  хлеба  и  уходил.  По  вечерам  же,  зимой и летом, он
приходил уже в темноте, редко  заставая  самого  старшего  сына
Семена,  когда  тот еще не спал. Перед тем как лечь спать, отец
обыкновенно лазал по полу  на  коленях  между  спящими  детьми,
укрывал  их  получше  гунями, гладил каждого по голове и не мог
выразить, что он их любит, что ему жалко их, он как бы просил у
них прощения за бедную жизнь; потом отец ложился около  матери,
которая  спала  в  один  ряд  с  детьми тоже на полу, клал свои
холодные, занемевшие ноги на ее теплые и засыпал.
    Утром, проснувшись, дети начинали  плакать  --  они  хотели
есть, пить, и, кроме того, им было странно и непривычно жить, в
их   теле  что-нибудь  постоянно  болело,  потому  что  там  не
произошло еще окостенения.  Один  Семен  не  плакал,  он  молча
терпел свою нужду в пище и сначала заботился о братьях, а потом
уже  доедал с матерью, что оставалось от меньших детей, или то,
что случайно испортилось и протухло, чтобы  зря  не  выкидывать
еду.  Мать  уже давно жила, она не могла сильно мучиться, когда
хотела есть, но Семен тосковал до самого обеда. Катая братьев в
тележке, он шел печальный, потому что в нем  болело  сердце  от
голода, он плакал и тихо скулил, чтобы забыться. Братья глядели
на  него  из  тележки и тоже начинали кричать от страха, раз их
старший брат боится чего-то. Тогда Семен находил в  выброшенной
печной  золе  кусочки древесного угля или отламывал известку от
стены флигеля и давал братьям; они принимались сосать и глотать
уголь и от жадности переставали  кричать.  Семен  же  закатывал
тележку  с  братьями  за  сарай,  где между курником, плетнем и
стеной сарая рос лопух, лежали жестянки и  житейский  мусор,  а
сам  уходил  на  улицу.  Там  он  ходил  мимо  чужих домов, ища
глазами, что валяется на земле. Больше всего он любил  находить
огрызки  яблок  и  морковь.  Когда  он  находил их и ел, у него
слабело сердце от радости, он сразу смеялся  и  бежал  поскорее
обратно  к  братьям,  которые могли без него уползти из тележки
неизвестно куда и навеки пропасть. Семен на бегу поднимал подол
рубашки и смотрел на свой живот; ему казалось,  что  там  живет
кто-то отдельный от него, который то мучает его, то ласкает, но
лучше б там не было никого совсем, лучше жить одному без горя.
    Братья    действительно    самостоятельно   выбирались   из
тележки,-- один из них умел только ползать, а другой уже  ходил
понемногу.  Который  ходил,  тот не мог далеко уйти -- его били
все встречные предметы -- по лбу, по боку, в живот, и он вскоре
сваливался от боли и плакал. Опасен был меньший  брат,  Петька,
который ползал; он был еще весь мягкий, пухлый от младенчества,
он  полз  медленно,  и  встречные  предметы  трогали  его мало,
поэтому он мог тихим  ходом  уползти  в  щели  под  плетнями  и
скрыться  в  траве  и  кустарнике  на  чужих дальних дворах или
заснуть в собачьей будке.
    Собрав братьев обратно в тележку, Семен опять их  катал  по
земле,  рассказывая  им,  какие на свете бывают дожди и молнии,
какие башни стоят в городе, где живут богатые,-- он  уже  много
прожил  и все видел; у него есть дом из железа на краю леса, он
ходит туда ночью, чтобы жить там  одному  по-страшному,  потому
что он работает царем у волков. Братья слушали его со страхом и
верой;  младший, Петька, понимал мало, но все равно боялся. Сам
Семен тоже слушал свои рассказы с интересом, и хотя у  него  не
было  по  правде железного дома и он не служил по ночам царем у
волков, но он был счастлив от своего воображения на самом деле.
Открыв рты, забывая моргать глазами, братья глядели на  Семена,
как  на  высшего,  ужасного человека, у них не было ничего, что
нужно рассказывать, они и говорить  умели  лишь  немного  слов,
поэтому, слушая, дети не помнили самих себя.
    Но Семену вдруг становилось жалко двух своих братьев; в них
не хватало  даже ума, чтобы воображать себя хорошими, и они еще
не успели научиться любить одну свою жизнь.  Дети  смотрели  на
старшего  брата  доверчиво  и  по-бедному, их глаза не выражали
сладкой радости и выдуманной мысли или гордости,-- для них было
неважно, где происходит счастье -- внутри  их  или  снаружи,  в
другом  человеке,  лишь бы это было и они могли знать, чтобы не
сомневаться.
    --  Я  царем  не  работаю,  я  нарочно,--  грустно  говорил
Семен.--  Я бы тогда деньги или говядину домой приносил, а то у
нас нужда в доме, всего мало...
    -- А ты воруй говядину и матери давай,--  советовал  второй
после  Семена, пятилетний Захар.-- У мамы голова болит от горя,
она мне говорила,-- вспоминал Захар; он уже умел собирать щепки
для растопки самовара и следил во время обеда,  чтобы  мать  не
обделила  его  куском  --  отцу  надо побольше, чем ему, Семену
чуть-чуть только побольше, а Петьке  меньше  всех,  он  еще  не
вырос и может объесться.
    Однажды мать до обеда закричала Семену в окно, чтобы он шел
скорее  домой. У нее начались родовые муки, и она велела Семену
сходить к Капишке -- бабке-повитухе,  чтоб  она  пришла.  Семен
враз привел старуху за руку, он ее знал и раньше. У Капишки был
один  только  верхний  зуб,  этим зубом она прихватывала нижнюю
губу, а то губа свешивалась вниз, и  тогда  открывалась  темная
пропасть  пустого  рта.  На  ночь,  на  сон  грядущий,  Капишка
подвязывала нижнюю челюсть тесемкой  к  темени,  иначе  рот  ее
разваливался  во  сне  и  туда набирались мухи, ища себе теплое
место. Лицо Капишки давно уже стало  походить  на  мужика,  оно
позеленело  от  старости и, должно быть, от злобы, а на верхней
губе ее росли седые усики. Старуха была такая худая, что  Семен
слышал,  когда вел ее за руку домой, как в ней что-то шуршало и
поскрипывало, наверно, ее жилы терлись о кости.
    Капишка взяла от матери и отдала  Семену  самую  маленькую,
ручную  сестру-девчонку  и велела ему долго не приходить домой.
Семен посадил сестру в тележку меж двух братьев  и  сказал  им,
что  мать  опять рожает, теперь им еще хуже будет жить. Он увез
детей за курник, где было тихое место, и там они все задремали,
потому что прошел  уже  полдень,  была  пора  обедать,  а  мать
заболела.  Семен  покачал  детей  в  тележке,  чтоб  они крепче
заснули, а сам ушел домой и спрятался  в  сенях,  во  тьме.  Он
хотел  услышать,  как рожаются люди, отчего они живут, и дрожал
от горя и страха. Мать в комнате то  кричала,  то  стонала,  то
шептала  чего-то.  Капишка гремела посудой, раздирала материю в
тряпки и хозяйствовала там, как на домашней ежедневной работе.
    -- А ты не плачь, не горюй, моя  дочка!--  сказала  Капишка
матери  Семена.--  Дай  я  к  тебе  рядом  лягу,  может -- тебе
полегчает!..
    Капишка покряхтела немного, а потом в комнате  стало  тихо.
Наверно,  старуха  легла рядом с матерью на перину, постеленную
на пол. Слышно лишь было,  как  мать  часто  и  трудно  дышала,
словно спеша переработать свое мученье.
    -- Тебе -- трудно, а как же ему-то?-- говорила Капишка.
    --  Кому, бабушка?-- быстро, стараясь не заплакать от боли,
спросила мать.
    -- А тому, кто рожается!-- сказала Капишка.-- В  него  ведь
душа входит сейчас, в самую тесноту, в середину тельца, лезет к
нему,  все  жилы  жмет  и  натягивает... А ты что ж, отрожаешь,
ухмыльнешься да опять почнешь,-- чем тебе заниматься-то?
    -- Я больше не буду рожать,-- томясь, сказала мать.
    -- Нюжли ж не будешь?-- произнесла  старуха.--  Аль  так  я
тебе  и  поверила!.. И-их, дочка, рожать не будешь, замутнеешь,
погниешь, заквокнешь вся -- не вспомнишь,  что  жизнь  прожила,
злобой  подернешься...  Лучше  уж мучиться, да знать, что живая
живешь!
    Мать опять застонала.
    -- Иль опять трудно?-- сказала Капишка.-- Ну, дуйся, дуйся,
надувайся  прилежней!  Давай  вместе,  я  тоже  буду  рожать!--
Старуха  начала  кряхтеть  и  надуваться;  она старалась в этом
больше матери, ради того, чтоб утешить роженицу и хотя бы одной
видимостью положить часть ее мук на себя.
    Семен продрог от ожидания и грусти; из комнаты пахло чем-то
кислым и словно желтым,  мальчик  сидел  и  боялся.  Вдали,  на
дворе,  за  курником, сразу с чего-то закатилась криком младшая
сестра Нюшка,-- может быть, она упала из тележки вниз  головой.
Но  крик сестры вдруг прекратился, как будто его и не было и он
лишь почудился. Семен побежал туда, к детям,  на  проверку.  На
дне  тележки  спал  один  меньший Петька, а Захарка и Нюшка уже
вылезли оттуда куда-то: это,  наверно,  Захар  вытащил  сестру,
сама  она  не  сумела  бы  оставить  тележку. Семен огляделся и
услышал, что Захарка говорит  кому-то:  "У,  гадина  такая,  ты
зачем  рожалась!"  Семен  вошел  в  курник.  Там в сумраке, под
пустыми куриными насестами,  Захарка  сидел  верхом  на  животе
маленькой  сестры  и душил ее горло руками. Она лежала навзничь
под ним  и  старалась  дышать,  помогая  себе  голыми  ножками,
которыми  она  скреблась по нечистой земле курника. Заплаканные
глаза ее молча и уже почти равнодушно глядели в лицо Захарке, а
пухлыми руками она упиралась в душащие ее руки брата. Семен дал
сзади кулаком Захарке в правое скуло. Захарка свалился с сестры
и ударился левым виском о плетневую горбушку в  стене  курника;
он  даже не заплакал, а сразу забылся от сильной боли в голове.
Семен ударил его еще несколько раз по  чем  попало,  но  вскоре
опомнился, перестал бить и сам заплакал. Сестра уже повеселела,
она подползла к нему на четвереньках и ждала, пока старший брат
обратит  на  нее  внимание.  Семен  взял  ее  к себе на руки и,
послюнявив одну свою ладонь,  вытер  ей  заплаканные  глаза,  а
потом  отнес  ее  в  тележку,  побаюкал  там, и сестра покорно,
испуганно заснула рядом с меньшим братом.
    Захарка самостоятельно вышел из курника; на левой щеке  его
засохла  кровь,  но  он больше не обижался. "Ладно,-- сказал он
Семену,-- я тебе, вырасту, все вспомню!"-- и лег спать на землю
около тележки, зная, что мать опять рожает и обед не  готовила.
Семен тоже лег в тени тележки и заснул, пока вечернее солнце не
засветило ему в лицо.
    Но  есть  время  в  жизни, когда невозможно избежать своего
счастья. Это счастье происходит не от  добра  и  не  от  других
людей,   а   от   силы   растущего  сердца,  из  глубины  тела,
согревающегося своим теплом и своим смыслом.  Там  в  человеке,
иногда   зарождается   что-то   самостоятельно,  независимо  от
бедствия его судьбы и против страдания,--  это  бессознательное
настроение  радости;  но  оно  бывает  обычно  слабым  и  скоро
угасает, когда  человек  опомнится  и  займется  своей  близкой
нуждой.  Семен  часто  просыпался  нечаянно  счастливым,  потом
одумывался и забывал, что ему жить хорошо.
    Вечером пришел из  кузницы  отец  и  стал  варить  кулеш  в
чугунном  горшке.  Мать  уже  родила девчонку и спала от потери
сил. Капишка дождалась кулешу, поела со всем семейством и стала
говорить отцу, чтоб он ей дал  денег,  а  то  ей  хочется  жить
дальше,  но  не  на  что.  Отец  дал  ей  сорок копеек, Капишка
завязала их в уголок платка и пошла к себе на ночлег.
    На другой день отец спозаранку ушел на работу,  а  мать  не
могла  подняться.  Поэтому  Семен  повел  один целое хозяйство.
Сначала он привез на тележке два ведра воды из бассейна,  затем
стал  умывать,  обряжать и кормить детей. Кроме того, надо было
убрать комнату, сварить для матери жидкую кашу, купить хлеба  и
молока,  глядеть  за  двумя  братьями,  чтобы  они  не скрылись
куда-нибудь, не провалились в нужник и не сделали пожара.
    Мать молча, слабыми глазами  следила  за  Семеном,  как  он
заботился и работал. Новорожденная девочка лежала при ней и уже
сосала, кормилась из ее груди.
    В полдень Семен напитал всех детей хлебом с молоком, а мать
кашей,  и  дети легли спать. Семен стал уже думать, чем кормить
семейство вечером, потому что за обед все поели,  а  запасов  и
остатков  не  было.  Вымыв  посуду,  Семен пошел к домохозяину,
чтобы попросить взаймы хлеба и пшена.
    -- Да ведь вы не отдадите небось!--  сказал  домохозяин;  у
него  было  десятин  сорок  земли,  и  он  сдавал  ее  в аренду
крестьянам, а сам ничего не  делал,  лежал  на  диване  или  на
лежанке  и  читал  крестовый  календарь  Гатцука.  Семену давно
хотелось  попросить  у  домохозяина   крестовый   календарь   и
посмотреть в нем картинки, но он боялся.
    --  Мы отдадим,-- сказал Семен.-- Отец вот получку получит,
а я принесу...
    Домохозяин дал Семену хлеба  фунта  два  и  пшена  в  подол
рубашки.
    --  Гляди,  чтоб  ваша саранча на дворе не гадила!-- сказал
хозяин.-- Захарка сегодня в  трех  местах  напачкал,  ты  убери
пойди..
    --   Сейчас  уберу  пойду,--  пообещал  Семен.--  Они  ведь
маленькие еще, не понимают.
    -- А вот я, как увижу, дам ему чертоплешину  по  башке,  он
сразу поймет!-- сказал хозяин.
    --  Бить  их  лучше не надо,-- попросил Семен,-- а то я ваш
дом ночью подожгу!
    -- Ишь ты,  сволочь  какая!..--  заговорил  домохозяин,  но
Семен уже скрылся с хлебом и пшеном.
    Летний  детский  день  жизни  шел  долго  и трудно, пока не
напитались все птицы, воробьи и куры; когда они уже  умолкли  и
стали  дремать  от  пищи  и  усталости,  тогда на небе появился
сумрак и слышно стало, как вдалеке по шоссейной дороге  уезжают
телеги в деревню и стучат кузнецы в придорожных кузницах.
    Мать и все дети в семействе Семена еще спали; он один сидел
на сундуке и ожидал, когда проснется кто-нибудь,-- он не привык
жить  один  на свободе, в нем собиралась печаль, и сердце опять
хотело заботы. Но глаза  Семена  начали  слипаться,  он  прилег
головой  на  сундук  и, стараясь кое-что помнить, все позабыл и
уснул.
    Однако все матери спят мало,  и  мать  Семена  тоже  вскоре
открыла глаза.
    --  Семен!--  сказала  она.-- Затопи печку, поставь чугун с
водой, искупай ребятишек!..
    Семен сразу вскочил со своего места на сундуке. Но  мальчик
еще  не  отдохнул,  не  согрелся  во  сне  и  теперь  дрожал от
слабости.
    -- Мне плохо,-- говорила мать,-- сходи за отцом,  пусть  он
пораньше придет.
    -- Сейчас,-- сказал Семен.-- Мама, не рожай больше детей, я
уморился.
    --  Я  больше не буду,-- ответила мать; она лежала навзничь
на перине и еле дышала, истощенная рождением ребенка.
    Новая дочка  лежала  около  матери  в  глубоком  сне  и  не
понимала,  что она уже живая. Семен с удивлением глядел на свою
самую маленькую сестру: только  что  родилась,  ничего  еще  не
видела,  а  спит  все  время  и просыпаться не хочет, как будто
жизнь для нее была неинтересна.
    -- Семен, попробуй меня,  какая  я  холодная,--  произнесла
мать.--  Если  я  умру,  ты  выходи  детей  за  меня, отцу ведь
некогда, он хлеб нам добывает...
    Семен прилег к  матери  и  попробовал  ее  лоб  --  он  был
холодный и мокрый, а нос ее стал худой и глаза побелели.
    -- Все внутренности отвалились во мне, я как пустая лежу,--
сказала  мать.--  Ты  самый  старший, ты береги своих братьев и
сестер,-- может, хоть они  людьми  вырастут...  Мать  подержала
голову Семена в своих руках и велела ему:
    -- Иди за отцом.
    Семен сходил за отцом, но тот не смог сразу прийти, ему еще
осталось ошиновать три колеса, и хозяин ждет работу. "Дотерпит,
не помрет,--  сказал  хозяин кузницы про Семенову мать,-- жены,
они каждый месяц у нас помирать собираются!" Семен, вернувшись,
развел на загнетке огонь под таганом  и  начал  варить  пшенный
кулеш  на ужин. Ребятишки уже проснулись,-- Захарка встал около
загнетки и подкладывал щепки в  огонь,  чтобы  кулеш  скорее  и
вкусней варился, а Петька подполз к матери и долго смотрел в ее
лицо и водил по нему руками, точно проверяя, что мать еще цела,
она только больная и плачет.
    Отец  вернулся  из кузницы, как обычно, в темноте. Он поел,
что оставил ему Семен от детей, и лег спать  рядом  с  матерью.
Семен  еще  не  спал, он видел, как отец осторожно обнял мать и
поцеловал ее в щеку; мать повернулась к  отцу  лицом,  сжалась,
как  маленькая, тесно собирая свое коченеющее, опустевшее тело.
Полежав немного, отец встал и пошел в чулан. Он  принес  оттуда
старую  большую  дерюжку  и  покрыл ею все время стынущую мать.
Новую девочку он переложил от матери к себе,  потому  что  мать
уже  не  могла бы ею заниматься, если она заплачет ночью. Семен
всю ночь хотел  не  спать,  боясь,  что  мать  умрет  или  отец
нечаянно  задавит  во  сне  младшую  девочку, но глаза его сами
закрылись, и он открыл их  лишь  утром,  когда  на  него  залез
Захарка и ткнул ему пальцем в ухо.
    Отец   ходил   по   комнате,   качая   на   руках  плачущую
новорожденную дочь. Мать по-прежнему лежала на полу на  перине,
покрытая  одеялом, а сверху большой дерюгой. Она спряталась там
с головой и не вставала.
    Семен подошел к матери -- посмотреть ее и спросить, что ему
нужно делать с утра, чего  стряпать  ребятишкам  и  где  занять
денег до получки отца.
    --  Не  надо  ее открывать,-- сказал отец Семену,-- она под
утро умерла. Ступай, сходи за Капишкой.
    -- Зачем за Капишкой?-- спросил Семен.
    -- Пускай она у нас теперь живет,-- говорил  отец.--  Будет
хоть за детьми смотреть и обед готовить. Она старая женщина.
    -- На что нам Капишка!-- произнес Семен.
    --  Старая  жаба такая!-- сказал Захарка.-- Она жрать много
будет, а нам самим мало!
    Семен взял к себе  новую  сестру  из  рук  отца.  Петька  и
младшая  сестра  (теперь уже старшая) сидели на полу; они молча
играли друг с другом в разный сор и лоскутки материи, делая  из
них себе вещи и богатство.
    --  А  как  же  нам  теперь жить!-- сказал Семен и жалостно
сморщил лицо; горе его медленной горячей волной  подымалось  от
сердца  к  горлу,  но еще не дошло до слез.-- Чем же нам теперь
грудную кормить, она ведь тоже умрет...
    -- Она еще маленькая,-- говорил отец,-- она не жила еще, не
привыкла,  не  знает  ничего.  Придется  ее  с  матерью  вместе
похоронить.
    Семен  укачал  на  своих  руках плачущую новую девочку, она
уснула и умолкла. Он положил ее временно  на  перину,  к  ногам
матери.
    -- Папа, сколько стоит коза?-- спросил Семен.
    -- Да, наверно, недорого, я не знаю,-- ответил отец.
    -- Купи ее нам в получку,-- попросил Семен.-- Захарка будет
в поле  пасти  ее  ходить,  а  вечером  я  подою из нее молоко,
вскипячу его, и мы сами, без матери, выкормим девочку. Я ей  из
соска  буду  давать,--  купим сосок и на пузырек его наденем...
Только скажи сам Захарке, чтоб он из  козы  в  поле  ничего  не
сосал, а то он любит выгадывать!
    --  Я  не  буду  ничего  сосать  из  козы твоей,-- пообещал
Захарка.-- В ней молоко несладкое, мне давно мама давала.
    Отец молчал. Он глядел на  всех  своих  детей,  на  умершую
жену,  которая  грелась  около  него  всю ночь, но все равно не
могла согреться и теперь окоченела,-- и кузнец не знал, что ему
подумать, чтобы стало легче на душе.
    -- Им мать нужна, а не коза,--  произнес  отец.--  Ведь  ты
только, Семен, один старший, а они еще маленькие все...
    Семен  был  сейчас  в  одной  рубашке,  потому что не успел
надеть штанов с тех пор, как проснулся. Он поглядел  вверх,  на
отца, и сказал ему:
    -- Давай я им буду матерью, больше некому.
    Отец  ничего  не  сказал  своему старшему сыну. Тогда Семен
взял с табуретки материно платье, капот и  надел  его  на  себя
через голову. Платье оказалось длинным, но Семен оправил его на
себе и сказал:
    -- Ничего, я его подрежу и подошью.
    Умершая  мать была худая, поэтому платье на Семена пришлось
бы впору, если б оно не было длинным. Отец смотрел на  старшего
сына,-- "восьмой год уже ему", подумал он.
    Теперь,  одетый  в  платье, с детским грустным лицом, Семен
походил  столько  же  на  мальчика,  сколько  и  на  девочку,--
одинаково.  Если б он немного подрос, то его можно принять даже
за девушку, а девушка -- это все  равно  что  женщина;  это  --
почти мать.
    --  Захарка,  ступай  на  двор,  покатай в тележке Петьку с
Нюшкой, чтоб они есть не просили,-- сказал Семен в  материнском
капоте.-- Я вас тогда позову. У нас дела много с отцом.
    --   Тебя  ребята  на  улице  девчонкой  дразнить  будут!--
засмеялся Захар.-- Ты дурочка теперь, а не мальчик!
    Семен взял веник и стал мести пол вокруг перины, где лежала
мать.
    -- Пускай дразнят,-- ответил Семен  Захарке,--  им  надоест
дразнить,  а  я  девочкой все равно привыкну быть... Ступай, не
мешайся тут, бери детей в тележку, а то вот веником получишь!
    Захарка позвал с собой Петьку, и он пополз за ним на  двор,
а  Нюшку Захарка взял к себе на руки, еле справляясь с тяжестью
сестры.
    Отец стоял в стороне и понемногу, бесшумно  плакал.  Семен,
прибрав комнату, подошел к отцу:
    --  Папа, давай сначала мать откроем, ее надо обмывать... А
потом ты плакать будешь, и я буду, я тоже хочу -- мы вместе!