Вячеслав ПЬЕЦУХ
Рассказы
ЛЕВАЯ СТОРОНА
ЧЕЛОВЕК В УГЛУ
Шкаф
ЖЕНА ФАРАОНА
ЛЕВАЯ СТОРОНА
Село Покровское, что на Оке, стоящее не так чтобы близко, но и не то
чтобы далеко от того места, где Ока под Нижним впадает в Волгу, издавна
делилось на две недружественные части, искони существовало тут как бы
два самостоятельных поселения - левая сторона и правая сторона. Возмож-
но, по той причине, что на правой стороне жили выходцы из Сибири, вроде
бы даже отдаленные потомки польских сепаратистов, причастных к мятежу
1830 года, заборы здесь глядят прочно, как свежее войско, ворота у мужи-
ков тесовые, наличники все фигурные, сельхозтехника покоится под окнами
такая ухоженная, что любо-дорого посмотреть. Не то - левая сторона:
словно на обитателей левой стороны нашла повальная меланхолия или им не
благоприятствует здешний климат - такое у них кругом нестроение и разор.
Впрочем, виды на левой стороне не просто неприглядны, а как-то затейли-
во, неспроста, например, у цыгана Есенина изба крыта соломой, но не по
обрешетке, а по железу, имеется каменная пожарка, в которой никогда не
стояло ни одной пожарной машины, и при ней облупленная каланча, с кото-
рой видать чуть ли не Арзамас, на задах у Вени Ручкина торчит памятник
генералиссимусу Сталину в виде бюста, почему-то выкрашенный в жидкий зе-
леный цвет.
Уже погаснет на востоке Венера, звезда весенняя, уже красно солнышко
взойдет, всегда дающее поутру прежние государственные цвета, и задымятся
черные крыши сараев, уже на правой стороне отголосит сельхозтехника, ос-
тавив по себе смрад, вылезет откуда-то, весь в соломе и картофельных
очистках, деревенский дурачок Гамлик, которого на самом деле дачники
прозвали Гамлетом, принцем датским, поскольку он безнаказанно поносил
советскую власть даже в самые опасные времена, уже дети пойдут в школу,
по дороге тузя друг друга пестрыми рюкзачками, когда мужики левой сторо-
ны начинают подтягиваться к пожарке, рассаживаются где попало, кашляют,
курят, охают, сопят, вообще скучают, пока у них мало-помалу не наладится
разговор.
- Суки вы, парни! - говорит цыган Есенин.- Совсем я с вами сбился с
жизненного пути!
- Ты давай не обобщай,- говорят ему с другого конца скамейки,- а
всегда критикуй конкретно. Ты с кем вчера, предположим, пил?
- Да с тобой и пил, ты чего, совсем уже опупел?!
- Что пил, я помню, а с кем конкретно пил - это туда-сюда...
- Ну и что же ты, предположим, пил?
Напротив пожарки хлопает калитка, и в сторону компании направляется
мрачный Колян Угодников - в оскаленных зубах папироса, руки в карманах
брюк. Его жена по пояс высовывается в окошко и вопит так, что ее слышит
вся левая сторона:
- Ты куда, стервец? А картошку софдить?!
Кажется, один Угодников ничего не слышит, мужики же возле пожарки
посмурнели и нехорошо задумались про картофельную страду.
- А пил я, товарищи, самогон. Приехала ко мне вчера теща из Ардатова
и привезла тамошний самогон. Ничего... Все-таки домашнее, только мышами
пахнет. А наутро теща и говорит: "В следующий раз я целый чемодан само-
гона привезу, чтобы ты обпился и околел..."
- А я вчера,- говорит Угодников,- украл у своей скво мешок картошки и
продал дачникам за две бутылки какого-то заграничного шнапса.- Не ска-
зать, чтобы это была водка, но и не подумаешь про вино.
- Я интересуюсь: а самочувствие твое как?
Угодников внимательно призадумался и сказал:
- То-то я чувствую, будто мне, братцы, как-то не по себе...
- Я про это и говорю. Пить, мужики, тоже надо с умом, а то недолго и
до беды. Вон в прошлом году Ивановы из Васильков выпили с похмелюги не-
весть чего, а потом их по весне выловили в Оке!
- И ведь, помните, они всей семьей в валенках плыли - и смех, и сле-
зы!
- Это значит, что они зимой окончательно допились.
- Понятно, что зимой, летом в валенках особенно не походишь.
Больше разговаривать было вроде бы не о чем, и мужики опять принялись
кашлять, сопеть и охать, мучительно раздумывая о том, где бы добыть вин-
ца. Выпить хотелось страстно, как в другой раз жить хочется, если твое
существование находится под угрозой, и даже физически необходимо было
выпить, ибо у всех то и дело замирало сердце, к горлу подступал спазм и
ходили перед глазами оранжевые круги. Общее чувство у мужиков левой сто-
роны было такое, словно их несправедливо лишили чего-то чрезвычайно важ-
ного, без чего нельзя полноценно жить, вроде обоняния или запаса дров.
Веня Ручкин сказал:
- Прямо хоть воровать иди!
- А я бы и пошел, даже не задумавшись, если б было чего украсть.
- Вообще-то дачников можно было бы почистить, но это до осени нужно
ждать.
- Осень еще не скоро...
- До осени еще глаза вытаращишь - это да.
И опять молчат, слышно только, как напротив хлопает на ветру незапер-
тая калитка.
- Если бы я был верующий,- сказал Угодников,- то я бы прямо упал на
колени и взмолился: "Господи, пошли рабу твоему стакан!" А Бог, видя та-
кое мое отношение, взял бы и спустил мне с неба на веревке пол-литра
водки...
- А ты попробуй,- подначил кто-то на дальнем конце скамейки,- авось
пошлет.
Поскольку алкоголь у Коляна еще со вчерашнего не выветрился из крови,
он вдруг действительно рухнул на колени, зашевелил губами и перекрестил-
ся неловко, как-то наискосок.
Из-за угла пожарки показалась весьма пожилая женщина, однако не то
чтобы совсем уж старуха, Раиса Измайлова, которую на левой стороне все
звали тетка Раиса, вдова тракториста Ивана Измайлова, умершего в прошлом
году от жестокого перепоя; этот Иван два раза в Оке тонул вместе со сво-
им трактором, замерзал по зимней поре в сугробе, как-то ему проломили
колуном голову, но умер он, как ни странно, в своей постели. Тетка Раиса
подошла к мужикам и сказала с выражением, ей не свойственным, в котором
просклизнула некоторым образом артистическая печаль:
- Обломилась вам, охломонам, нечаянная радость, то есть милости про-
сим выпить и закусить.
Наступила какая-то испуганная тишина, все посмотрели на Угодникова,
Угодников посмотрел в небо.
Цыган Есенин сказал:
- Что-то ты, тетка Раиса, загадками говоришь.
- Уж какие тут загадки! - со злостью молвила та и утерла рот уголком
платка.- Покойник мой за два дня до смерти, видать, почувствовал недоб-
рое и закопал на огороде канистру браги. А мне наказал: в том несчастном
случае, говорит, если я помру, откопаешь бражку через год, пусть в день
моей смерти ребята меня помянут. Сегодня как раз годовщина, как мой про-
пойца отдал концы.
Мужики левой стороны все как-то сразу приосанились, посвежели, и на
чудесном расположении духа отнюдь не сказалось то, что, во-первых, отка-
пывать канистру предстояло собственными усилиями, во-вторых, было даже
доподлинно неизвестно, где точно она зарыта, где-то между засохшей ябло-
ней и уборной.
- Е-мое! - засомневался Угодников.- Ведь это же как минимум пять со-
ток нужно будет перекопать!
- Да ладно тебе, Колян, подумаешь, час-другой помахать лопатой!
- Тем более сегодня так и так картошку тебе не содить.
- Моя скво меня не поймет.
- А ты почаще проводи среди нее воспитательную работу!
- Вот что, тетка Раиса,- сказал Веня Ручкин.- Если ты про канистру
бражки правду говоришь, то низкий тебе поклон от нашего сельсовета. Но
если это провокация, если тебе нужно просто-напросто огород перекопать,
то я тебе кур дустом потравлю, чтобы ты знала, как дурачить простой на-
род.
- Это вы как хотите,- равнодушно сказала Измайлова,- мое дело - волю
незабвенного усопшего передать. Я сама не пью, я через эту пьянку такого
натерпелась, что до самой смерти не забуду, а для вас двадцать литров
бражки, поди, не шутка.
Двадцать литров браги - это точно была не шутка; мужики заплевали
свои окурки, побежали за лопатами по дворам, и минут через десять все
собрались на задах у тетки Раисы, именно в пространстве между засохшей
яблоней и уборной, где была навалена прошлогодняя картофельная ботва. Не
явился один отщепенец Щукин, которого, как впоследствии оказалось, жена
связала и засунула под кровать.
Уже солнце стояло порядочно высоко, уже мужики с правой стороны своим
ходом приехали на обед, обдав село смрадом, загадочный дурачок Гамлик
забрался под крыльцо магазина слегка соснуть и в обыкновенное время про-
несся в направлении Ардатова молоковоз, когда первая штыковая лопата
врезалась в землю и работа, что называется, закипела.
Откуда только силы взялись: и получаса не прошло, как между засохшей
яблоней и уборной образовался чуть ли не котлован. Весенним делом было
еще свежо, но мужики левой стороны работали голыми по пояс, обливались
горячим потом, кряхтели, матерились, а недра все не отдавали канистру с
заветной бражкой.
- Сейчас мы проверим, есть Бог на небе или это одна фантазия,- подза-
доривал товарищей цыган Есенин и, в общем, напрасно, потому что азарта
мужикам было не занимать.
Так прошел час, и два, и уже третий час открыл хладнокровный счет,
компания начала нервничать и с ненавистью поглядывать в сторону тетки
Раисы, которая варила на костерке картошку для поросят, когда чья-то ло-
пата отчетливо звякнула о металл.
Мужики на мгновение замерли и выкатили глаза, словно у всех одновре-
менно схватило сердце, потом все поглядели на Угодникова,- Угодников
поглядел в небо. Тем временем Веня Ручкин припал к земле и, ухватив у
штыка лопату, принялся ею орудовать, как совком. Через пару минут пока-
залась круглая алюминиевая крышка, обличавшая молочную канистру, которую
еще называют флягой, и компания восторженно замычала. Радость, однако,
была преждевременной, ибо даже после того, как канистру окопали со всех
сторон, вытащить ее оказалось невмоготу.
Мужики расселись по краям котлована и начали совещаться.
- Что-то я не пойму, ребята, в чем тут загвоздка,- говорил Веня Руч-
кин.Двадцать литров бражки плюс сама канистра потянет килограмма на три,
а создается такое впечатление, что эта зараза весит, как "Беларусь".
- А может быть, там не бражка, а клад золотых монет?
- Держи карман шире! Ты покойника Измайлова не знаешь, он, гад, поди,
кирпичей туда наложил.
- Кирпич тоже денег стоит. Разве что он натолкал в канистру булыжни-
ков, или ржавых гвоздей, или другую какую дрянь.
Кто-то заметил:
- Тайна, покрытая мраком...
- Ничего! - сказал Веня Ручкин.- Я все равно эту тайну разъясню, заг-
нусь тут на месте, а разъясню!
И он, призадумавшись, что-то зачертил палочкой на песке.
- Все-таки причудливый у нас народ,- сообщил Угодников, теребя и ком-
кая свое ухо.- Год, как человек помер, должно, уже истлел полностью или
частично, а таки исхитрился через год после смерти кинуть подлянку това-
рищам по беде!
- А у него вообще была такая вредная повадка, он всю дорогу насмешки
строил. Помню, как-то говорит: "Вы, мужики, напрасно не рвите сердце,
вы, говорит, главное, возьмите в толк, что культурный уровень нашего се-
ла приближается к африканскому, только заместо тамтама у нас гармонь".
- А хрен его знает, может быть, так и есть. Что мы вообще знаем о по-
ложении дел в природе? То-то и оно, братцы, что ничего!
- Вон ежик бежит,- подхватил Угодников эту мысль, и все стали ози-
раться по сторонам: действительно, неподалеку от засохшей яблони мелко
семенил ежик.Вот ежик, а ведь он даже и не знает, что он, ежик, из раз-
ряда млекопитающих, так и мы. Я думаю, что я Николай Петрович Угодников,
а на самом деле, может, я никакой не Угодников, а герцог аравийский или
пуговица от штанов.
- Ежика-то, положим, не жалко, хотя ежика тоже жалко, раз ему выпала
такая доля пожить у нас, а по-настоящему жалко... вот так сразу даже и
не сообразишь, как назвать, жалко чего-то до слез - и все! Бывало, отор-
вешься от журнала "Огонек", поглядишь в окошко на свой забор, и прямо
слезы душат, точно мимо родного покойника пронесли...
- Кстати о покойниках: это у Измайлова фляга архиерейского образца,
во всем нормальном мире давно перешли на тару из искусственного стек-
ла...
Между тем Веня Ручкин в мучительной задумчивости по-прежнему что-то
чертил палочкой на песке. Он время от времени поднимал глаза к небу, щу-
рился, загадочно улыбался и что-то нашептывал сам себе. Мужики уже давно
сбились на другую тему и говорили о безобразных закупочных ценах на мо-
локо, когда Веня Ручкин значительно кашлянул и сказал:
- Значит, мужики, так! Ты, Есенин, возьми кого-нибудь с собой и тащи-
те сюда лагу, которая у тебя валяется на задах. Ты, Колян, иди попроси у
тетки Раисы трос. У нее точно должен остаться трос, я сам видел, как Из-
майлов на лесопилке его украл. Остальные несут гвозди и топоры. Общест-
венное дело, ребята, надо постараться, а то к чему все эти перипетии,
зачем живем!..
Вскоре прибыло лежалое бревно, обтесанное с двух сторон, обнаружился
целый бунт троса, явились гвозди, топоры. Полных два часа левая сторона
оглашалась стуком лопат, тюканьем топоров, кличем "раз-два взяли",
вследствие чего над строительной площадкой даже повисло что-то вроде ма-
рева, еще издали пахнувшее горячей смолой и пофтом. Ровно через два часа
на задах у тетки Раисы, между засохшей яблоней и уборной, можно было ви-
деть странное сооружение, в котором было что-то грозно-изящное, древнее-
гипетское, радующее глаз проблеском той шероховатой, но победительной
мысли, какой не знает механически существующая природа. Уже на правой
стороне механизаторы обмывались из бочек с дождевой водой, задымили лет-
ние кухоньки, слышались приятные вечерние голоса, чья-то затренькала
мандолина, когда Веня Ручкин величаво взмахнул рукой: мужики поднатужи-
лись, блоки заскрипели, и канистра словно через силу, этаким побеспоко-
енным покойником тяжело вылезла из земли. Вылезла, воспарила примерно на
двухметровую высоту и закачалась на тросе туда-сюда. К днищу канистры
был приварен отрезок рельса.
- Вот зачем он это сделал? - произнес в тяжелой задумчивости Веня
Ручкин.Поди пойми...
- А зачем он в восьмидесятом году выкрасил своей корове зеленкой
хвост?
- Погодите, товарищи: еще окажется, что он в канистру булыжников на-
толкал...
- Нет, это вряд ли. Это будет даже для Измайлова перебор.
- А если в канистре все-таки бражка? Е-мое, ребята, это ж неделю
пить!
- Ну, неделю не неделю, а до завтра заботы нет.
Угодников сказал:
- Не берите в голову, мужики. Послезавтра, если что, я еще раз Богу
помолюсь, и, глядишь, опять совершится чудо.
- Я пятьдесят два года существую в этой стране и, кроме налога на яб-
лони, что-то не упомню других чудес.
- А, по-моему, у нас кругом сплошная таинственность и прочее вол-
шебство. Вот, предположим, наша бригада который год собирает по десять
центнеров зерновых, и ничего, стоит Россия - разве это не чудеса?!
Тем временем Веня Ручкин спустил канистру на землю, с некоторым уси-
лием открыл крышку, и воздух сразу наполнился хлебно-пьянящим духом.
- Бражка! - ласково сказал цыган Есенин, и лицо его расцвело.- Я, ре-
бята, обожаю бражку, хотите верьте, хотите нет. От водки все-таки дуре-
ешь, а бражка как-то скрашивает, окрыляет... Одним словом, правильное
питье.
Тут подоспела тетка Раиса с вареной картошкой, кислой капустой, соле-
ными груздями, пирогами с рыбой и поминальным гороховым киселем. Мужики
левой стороны расселись вокруг канистры и начали пировать. Бражка вообще
не сразу сказывается на рассудке, и поэтому первое время развивался ху-
до-бедно содержательный разговор. Впрочем, уже после третьей кружки за-
метно ослабли причинно-следственные связи и как-то взялись патинкой го-
лоса.
- Я интересуюсь: а чего пьем?
- Не чего, а по какому поводу. Сегодня пьем благодаря безвременной
кончине Ивана Измайлова, который, если по правде, был заноза и паразит.
- Каждый день у нас, товарищи, праздник - вот это жизнь!
- Я сейчас разъясню, почему. Потому что настоящих народных праздников
у нас нет.
- А у меня, наоборот, такое понятие, как будто я каждый день именин-
ник, ну и приходится соответствовать настроению, то есть с утра заливать
глаза... После, конечно, настроение понижается, и к вечеру обязательно
требуется чего-нибудь изломать.
- Это я понимаю, вернее сказать, не понимаю, а знаю, что так и есть.
Вон мой Васька давеча в школе глобус ножом изрезал. Я его спрашиваю: ты
зачем, паскуда, изрезал глобус? А ему и самому невдомек, изрезал и изре-
зал, видно, что-то в крови у него не так.
Вдали показался отщепенец Щукин, который волочил за собой обрывок
бельевой веревки, зацепившийся за ремень. Подойдя, он присел на корточки
возле канистры, достал из кармана кружку и стал ее внимательно проти-
рать.
Веня Ручкин ему сказал:
- Все-таки слабо в тебе, Щукин, бьется общественная жилка. Обидно,
конечно, но это так.
Ко всем прочим добродетелям мужики левой стороны еще были и незлопа-
мятны, и в скором времени Щукин уже храпел, лежа на земле и трогательно
сложив ладони под головой.
Колян Угодников говорил:
- Я почему обожаю выпить?.. Потому что примерно после третьего стака-
на мне приходят разные красочные видения. Я уже не вижу, что у меня нап-
ротив вонючий пруд, а мерещатся мне какие-то мраморные лестницы, фонта-
ны, и моя скво разгуливает в газовом платье до полу и по-иностранному
говорит. Я что думаю: вот обитаю я в Нижегородской области, а может
быть, от природы я рассчитан на Амстердам?!
- Я вот тоже десятилетку закончил, мог бы, предположим, выучиться на
зоотехника, а вместо этого я имею нищенскую зарплату и сахарную болезнь.
- Не говорите, мужики, не жизнь, а тайна, покрытая мраком!
- Это точно, соображения в нас не больше, чем в каком-нибудь млекопи-
тающем, ну ничего непонятно, аж жуть берет!
- Ты еще про ежика расскажи...
Затем разговор мало-помалу мешается, сбивается с пятого на десятое,
и, когда мимо усадьбы Раисы Измайловой проезжает на велосипеде механиза-
тор с правой стороны и неодобрительно покачивает головой, мужики уже по-
ложительно не в себе.
Характерное обстоятельство: на правой стороне и живут дольше, и соби-
рают без малого канадские урожаи, а между тем левая сторона дала России
одного лирического поэта и одного видного изобретателя, который замучил
одиннадцать министерств.
ЧЕЛОВЕК В УГЛУ
В городе Грибоедове, на улице Дантона, в деревянном ветхом домишке с
обломанным петушком жил бывший учитель рисования 2-й городской школы Ва-
лентин Эрастович Целиковский, который был тем известен завсегдатаям гри-
боедовского базара, что он все ангелов рисовал. Ангелами по субботам
торговала его жена, маленькая тетка с темными-претемными, какими-то не-
хорошими глазами, поскольку сам Целиковский был человек нездоровый и,
вероятно, часу не выстоял бы в ряду, где продавались глиняные копилки,
игрушки, поделанные из дерева, шкатулки, сшитые из цветных открыток,
тряпичные коврики, вышивка под стеклом и прочий бедняцкий аксессуар. Ва-
лентин Эрастович страдал сахарным диабетом, гипертонией, ишемической бо-
лезнью сердца и бессонницей, к тому же он был туг на левое ухо, как го-
сударь Александр I Благословенный, но только, разумеется, не в результа-
те учебных стрельб, а в результате того, что младшая дочь гвоздем у него
в ухе поковыряла, когда он однажды призадумался невзначай, а тут еще он
занемог глазами и начал мало-помалу слепнуть. Сходил Целиковский в по-
ликлинику, но там ему ничего вразумительного не сказали, только велели
реже бывать на солнце. Помотался по докторам, практикующим частным обра-
зом: один предписал пить настойку пустырника, другой наказал обматывать
на ночь голову полотенцем, третий посоветовал как можно больше ходить
пешком.
Как раз пешком ходить Валентин Эрастович не любил. Еще в первой моло-
дости, когда он носился с идеей универсального растворителя, ему достал-
ся по наследству старый зимовский велосипед, и с той поры он ездил на
двух колесах во всякое время года. Зимой езда была неудобной, но Цели-
ковский изобрел скаты с шипами из авиационного алюминия и ездил себе под
едко-неодобрительными взглядами горожан, пока весной 1949 года у него не
украли велосипед. Эта потеря не сильно его опечалила, поскольку он твер-
до решил построить новый аппарат оригинальной конструкции и давно копил
деньги на детали и материал. Дров купить было не на что, семья обноси-
лась до последней возможности, за электричество не платили с Октябрьских
праздников, сам Валентин Эрастович довольствовался одной ложкой сахарно-
го песку, которым он весело похрустывал на весь дом, зато как раз к вес-
не сорок девятого года у него в сарае стоял аппарат оригинальной
конструкции, чем-то напоминавший обыкновенный велосипед. Но, когда и его
украли, Целиковский впал в настоящее неистовство и даже ходил бить морду
начальнику райотдела милиции, которого он считал виновником всех грибое-
довских безобразий; скорее всего Валентина Эрастовича посадили бы за на-
падение на первого городского милиционера, но, к счастью, его хватил
жестокий сердечный приступ, и вместо тюрьмы он угодил в больницу. С тех
пор Целиковский ходил пешком.
Как ни гнушался он этим способом передвижения, а под старый Новый
год, стало быть, 13 января, ему пришлось тащиться пешком к известной ве-
дунье Маевкиной, которая, по отзывам, хорошо помогала от сглаза и слепо-
ты. Валентин Эрастович надел джемпер с пуговками на левом плече, ватное
пальто и треух, обмотал шею длиннющим вязаным шарфом, сунул ноги в под-
шитые валенки и отправился на прием. Идти предстояло через весь город,
на самую его окраину, на Татарки, и Целиковский три раза взопрел, три
раза высох, пока дошел.
Дверь ему открыла сама Маевкина, приятная женщина в пестрой шали. Она
провела Валентина Эрастовича в комнаты, опять же приятно пошевеливая
плечами, усадила его за стол, покрытый плюшевой скатертью с бахромой, и
после молчала минуты три, так пристально глядя ему в глаза, что он сна-
чала опешил, потом испугался, потом взопрел; он вообще часто потел и
считал это фундаментальным признаком нездоровья.
Наконец Маевкина сказала:
- Дайте под мышками у вас понюхаю...
Понюхала и вынесла приговор:
- Весь организм у вас, товарищ, ни к черту не годится, чего ни кос-
нись - труха.
- Это такой диагноз? - с едкостью в голосе спросил Целиковский и от
огорченья скосил глаза.
- Это такой диагноз,- подтвердила Маевкина,- хотите верьте, хотите
нет. Как вы понимаете, специальным медицинским образованием я похвас-
таться не могу, и поэтому человечно, попросту говорю: наблюдается отми-
рание всех частей.
Валентин Эрастович призадумался, посмотрел на обкусанные свои ногти,
потом через окошко на улицу и сказал:
- Интересно, с чего бы это? Что ли, питаемся мы не так?..
- Главная причина болезней - страх. У нас все чего-нибудь трепещут:
кто органов, кто пьяных шоферов, кто, что хлеба не завезут, кто старос-
ти, кто собак. Поэтому здорового человека у нас практически не найти.
Вот у меня, скажем, застарелый гастрит, который развился по той причине,
что как, бывало, объявят открытое партсобрание, так я заранее вся дрожу.
А вас, товарищ, оттого заели болезни, включая омертвение зрительного
нерва, что кто-то вас сильно напугал, когда вы еще существовали в утробе
матери, на пятом месяце беременности кто-то вас вредительски напугал.
Целиковский этому сообщению не поверил, но так удивился, что у него
выкатились глаза. На всякий случай он решил созвониться со своей ма-
терью, которая вот уже третий год помирала в городе Душанбе.
- Поэтому у вас и организм ни к черту не годится, будем правде смот-
реть в глаза. Чему нас учит товарищ Сталин? Он нас учит прежде всего
правде смотреть в глаза.
- Я правды не боюсь,- сказал Валентин Эрастович,- но полечиться хоте-
лось бы, поскольку годы мои не те.
- Обязательно полечитесь, авось пройдет. Я вам назначаю топленый бар-
сучий жир. Будете его принимать по стакану на ночь - глядишь, орга-
низм-то и отойдет.
- Помилуйте, да где же я его возьму?!
- Очень просто: запишитесь в охотники и самосильно добывайте барсучий
жир.
- А чего нельзя?
- Ничего нельзя. Хотя хорошо было бы вам влюбиться...
- Сделаю, что смогу.
С этими словами Целиковский положил на плюшевую скатерть сторублевую
бумажку размером с ученическую тетрадь, откланялся и ушел.
По дороге домой он завернул на почту и позвонил матери в Душанбе.
Страсть как было жаль тридцатки за разговор, но когда разъяснилось об-
ратное пророчество Маевкиной, эта утрата сместилась на задний план; ока-
залось, действительно на пятом месяце материной беременности отец велел
ей сделать аборт, поскольку он прикинул на арифмометре, что в пору зача-
тия находился в командировке в Талды-Кургане, и, хотя мать не послуша-
лась отцова распоряжения, как видно, для плода без последствий не обош-
лось.
По дороге домой он думал о медицинском значении страхов и, уже заво-
рачивая в свою улицу, пришел к заключению, что, во всяком случае, в Гри-
боедове он совершенно здоровых людей не встречал, что по крайней мере
жизнь пропитана страхами, как водой. Он спрашивал себя, чего и кого
именно он боится, и отвечал: неизлечимых болезней, толчеи на трамвайных
остановках, эпилептиков, смерти, удостоверений, бандитов, голода, угара,
пожара, зонтичных грибов, секретарей партийных организаций, венерических
инфекций, хотя этих ему как будто поздно было бояться, стихийных
бедствий вроде смерча, который недавно пронесся над областным городом
Ивановом, простонародных физиономий, скандалов, телефонных звонков,
женских слез, ночных посетителей, слов "задержитесь на минутку", крыс,
почтальонов, атомной войны, последних известий, конца света, автомо-
бильных катастроф, бешеных собак в частности и собак вообще, электри-
чества, купания в водоемах, покойников, высоты, езды на перекладных,
диспансеров, контролеров на транспорте, всякого рода физических страда-
ний, битого стекла, сновидений, органов следствия и суда.
Придя домой, Валентин Эрастович устроился в любимом своем углу, между
русской печью со стороны лежанки и крашеной тумбочкой у стены. К этому
углу он пристрастился после того, как изобрел противопожарную смесь и
они с соседом Федором Котовым договорились поставить эксперимент, а
именно: пропитать смесью соседский дровяной сарай и поджечь с четырех
углов в рассуждении - что-то будет, причем Целиковский уповал на могу-
щество человеческой мысли, а Котов пошел на риск из мрачного скептицизма
и предубеждения против людей умственного труда. Сарай сгорел дотла, и
Валентин Эрастович трое суток просидел в углу между русской печью со
стороны лежанки и крашеной тумбочкой, поскольку сосед караулил его на
улице с топором.
Хорошо было в углу, тепло, приютно, как-то умственно, в печи пощелки-
вало осиновое бревно, безумная дочь Танюша, жившая на лежанке, рычала во
сне и посучивала ногами, интересные мысли разворачивались в голове, за
окном ветер поднимал поземку, и она билась о стекло, как пригоршни пес-
ка. Вошла жена и спросила вкрадчиво:
- Валя, обедать будешь?
Целиковский ответил резко, со злобой:
- Нет!
Единственным человеком во всем Грибоедове, который вызывал в нем ту-
пое раздражение, была, как ни странно, его жена.
По всему выходило, что по его душу явилась старость, если уже ничего
нельзя. Он не пил, не курил, не бедокурил по женской линии, и тем не ме-
нее противопоказания от Маевкиной вгоняли его в тоску. Очевидно было,
что жизнь кончена, впереди только медленное умирание от сахарного диабе-
та, гипертонии, ишемической болезни сердца и бессонницы, не считая над-
вигавшейся слепоты, однако представлялось чрезвычайно странным, что та-
кое случилось с ним, точно кто вдруг явился и обобрал. Разумеется, Цели-
ковский осознавал, что со временем к каждому человеку непременно прихо-
дит старость как нормальный этап развития организма, если, понятное де-
ло, ты в молодые годы не умер от неизлечимой болезни, не отравился зон-
тичными грибами, не стал жертвой бандитов, не подох с голоду, не утонул
во время купания в водоеме, не угорел... ну, и так далее, но то, что его
самого постигла эта гнилая участь, казалось ему удивительным и обидным.
В конце концов смерть не так уж и страшна: ну, подумаешь, вырубился, как
заснул, разве что навсегда, о чем, между прочим, даже и не узнаешь, а
вот когда старость тебя обкорнает со всех сторон, когда сегодня того
нельзя, завтра сего нельзя, так это, пожалуй, будет похуже смерти, пос-
кольку ты заживо сознаешь, что мало-помалу превращаешься в огарок чело-
веческий, которому требуется, чтобы его только не шевелили и позволили
самостоятельно догореть. А так - ничего не жаль: ни города Грибоедова,
который и без него будет постепенно рассыпаться в прах, пока его не по-
кинет последний житель, ни жены, которая поплачет-поплачет и успокоится,
ни ветхого своего домишки, которому осталось стоять максимум десять лет,
ни бессмысленной природы, которой ни до чего нет дела, а жаль милого
своего угла, единственного прибежища во Вселенной, где и думается при-
вольно, и дышится хорошо. Да еще жаль своего знания о мирах, потому что
его некому передать, потому что ни одна зараза по-настоящему этим не ин-
тересуется. А так ничего не жаль. Кстати заметить: как, в сущности, ра-
зумно устроена утомительная русская жизнь, что смерть тут как бы осво-
бождение, а не смерть.
Особенно досадно, что вместе с его трупом зароют и его знание. Между
тем жизнь на Земле уладилась бы куда лучше, если бы люди умели настроить
свой разум на глас небес, если бы они слышали сообщительные шумы...
А вот и сообщительные шумы: откуда-то издалека и сверху донесся ров-
ный, приятный гул, точно по небу, разрезая воздух, на большой скорости
шел троллейбус, и вот уже первый из посланцев мелькнул в окне...
Вошла жена и спросила вкрадчиво:
- Ужинать, Валя, будешь?
Валентин Эрастович ответил резко, со злобой:
- Нет!
Он вообще был плохой едок, и это неудивительно, ибо семья Целиковс-
ких, за редкими исключениями, питалась картошкой, капустой и огурцами, а
на сладкое подавали одну и ту же шарлотку из сухарей.
Все-таки человек - поразительное создание, а люди с областного радио
того пуще. Нет, редкие чудаки, эти люди с радио, ей-Богу: говорят, будем
делать передачу о нашем советском Леонардо да Винчи районного масштаба,
который и рисует, и изобретает, ну, только что не поет... Отлично, гово-
рю, давайте я вам про ангелов расскажу... Нет, говорят, про ангелов нам
не надо, это не созвучно, а лучше расскажите про смесь против пожара или
про всесезонный велосипед. Ну, чистые дети: дурням предлагаешь отведать
хлеба, а им подавай гвоздика пососать...
Грибоедовское общество охотников помещалось в том же доме, что и па-
рикмахерская, районный земельный отдел и управление леснадзора, в не-
большой комнатке в конце длинного и темного коридора, за легкой фанерной
дверью. Председателем его был отставной генерал Букетов, маленький бой-
кий старичок, подстриженный под мальчика, в синих штанах с малиновыми
лампасами, в генеральском кителе без погон и с металлическими зубами.
Когда Валентин Эрастович пришел записываться в охотники, то даже не сра-
зу его увидел, так как Букетов некоторым образом терялся за несоразмерно
большим канцелярским столом, крашенным под орех, среди шкафов для входя-
щих и исходящих, заставленных почему-то банками с заспиртованными прес-
мыкающимися, и прочих предметов, вроде несгораемого шкафа общества "Са-
ламандра", головы лося на стене с окаменевшими рогами и обиженными губа-
ми, наградных вымпелов, ведерного самовара, надраенного до солнечного
сияния, копией перовской картины "Охотники на привале"... Даже не так:
генерал Букетов как будто представлял собой деталь обстановки, вроде
несгораемого шкафа общества "Саламандра", и поэтому сразу его было не
углядеть. Это помещение показалось Целиковскому настолько не приспособ-
ленным для деятельности человека, что он сел на венский стул и ни с того
ни с сего спросил:
- А где же вы проводите отчетно-выборные собрания?
Генерал сказал:
- Да в клубе фабрики "Красный мак".
- Так-так,- как бы одобрил это сообщение Валентин Эрастович.- Скажи-
те, пожалуйста, а бывает у вас охота на барсуков?
- Хоть на бегемотов, если имеются охотничий билет и лицензия на
отстрел. Но вообще, доложу я вам, последнее время дичи мало, зверь из-
мельчал, хоть прямо со скуки стреляй ворон! Это, конечно, не то, что
прежде...
- Когда прежде-то?
- Да хотя бы в гражданскую войну. Бывало, заберешься в плавни с руч-
ным пулеметом системы "Максим" и давай сшибать лебедей - тем, собствен-
но, и кормились.
- Неужели вы участвовали в гражданской войне? - усомнился радостно
Целиковский, поскольку Букетов казался скорее чином старичок, чем воз-
растом старичок.
- Да захватил немного, как раз двадцатый, последний год. Воевал я в
армии краснознаменного товарища Жлобы, отделенным в седьмом запасном
полку. Это, доложу я вам, опасная считалась должность, потому что, попа-
ди я в плен, сразу мне пулю в лоб. У черного барона Врангеля было такое
правило: весь командный состав вплоть до отделенных - к стенке, а рядо-
вых в строй. Так у нас рядовой состав и таскался туда-сюда, сегодня за
единую и неделимую, завтра за Третий Интернационал. Только в последний
месяц перед вторжением в Крым наши красноармейцы в плен мало сдавались,
зубами колючую проволоку рвали, а в плен не шли. Это потому, что барон
Врангель сильно Красную Армию разобидел...
- Чем же он ее разобидел? - с душевным участием спросил Валентин
Эрастович, которому очень понравился и рассказ генерала Букетова, и сам
генерал Букетов.
- Да тем, что он стал к нам за линию фронта уголовников засылать. У
черного барона было по суду только три приговора: смертная казнь, ка-
торжные работы и высылка в Советскую Россию. За военные преступления -
смертная казнь, за спекуляцию продовольствием - каторжные работы, те
строили ветку Джанкой - Юшунь, а обыкновенное ворье барон высылал за ли-
нию фронта, в Советскую Россию. Вот за это оскорбление мы на него и оз-
лились.
Целиковский отчего-то почувствовал в Букетове родственную душу и
вдруг спросил:
- А скажите, генерал, вам ангелов видеть не доводилось?
- Об ангелах ничего не скажу, а вот черта видеть доводилось, причем
настоящего, при рогах. В сорок третьем году у нас начальник смерша помер
своею смертью, все мужики как мужики погибали на поле боя, а этот заг-
нулся от рака прямой кишки. В госпиталь он под дулом пистолета не шел,
потому что опасался за свою часть, как бы немец не разложил ее изнутри,
и под конец донельзя стал плохой. Выписали к нему жену, а он ее даже не
узнает. Она приносит ему обед из офицерской столовой, а он ее спрашива-
ет: "Ты, женщина, кто такая?" Та спокойно так отвечает: "Я, Константин
Константинович, ваша супруга Тая".
- Ну а черт-то тут при чем?
- Черт при том, что у этого смершиста, доложу я вам, рога выросли
после смерти. Лежит он в гробу, а у него по бокам головы два таких на-
роста, ну, точь-в-точь похожие на рога!
- А вот мне, поверите ли, генерал, ангелов доводилось видеть,- сказал
проникновенным голосом Валентин Эрастович, и в его глазах, как в двух
лампадках, затеплились зеленые огоньки.
- Охотно верю,- сказал Букетов.- Если я лично видел черта, то, навер-
ное, и ангелов можно видеть.
- Сердечно рад, что вы меня за сумасшедшего не сочли. А то ведь люди
обыкновенно верят в привычные вещи, будь они даже самого фантастического
накала. Это как в религии, которые все, как ни странно, держатся на том
детском убеждении, что истина, например, в Коране, а все остальное - ли-
тература.
- И как же они выглядят, ангелы-то эти, как в церквах нарисовано или
как?
- А примерно так и выглядят, как в церквах: тела мало, головы много.
Правда, глазки у них крошечные, носик крошечный, ушек почти не видать.
Это, наверное, потому, что органы чувств им заменяет разум и они практи-
чески не едят. Интересно, что они не видения какие-нибудь, а физически
существующие существа, способные как-то передвигаться в космическом
пространстве, может быть, просто усилием воли, а может быть, они сами по
себе летательный аппарат. Полагаю, что ангелы представляют собой конеч-
ный пункт эволюции человека.
- Да где же они водятся, эти ангелы? Откуда они прилетают к нам?!
- Во всяком случае, мы с ними разнопланетяне. Видимо, где-то в беско-
нечных просторах Вселенной человек развился до того пункта, что сделался
ангелом, то есть таким существом, которое живет не интересами плоти, а
интересами разума и души. У этой гипотезы имеется то подтверждение, что
в каждом новом поколении люди становятся чуточку лучше, незаметно для
глаза, а точно лучше. Это как деревья растут; глазу не видать, а они
растут. Я по своим детям сужу, которых у меня народилась целая волей-
больная команда: что-что, а нервная система у них потоньше. Я как-то
прижился, притерпелся к нашим героическим будням, а они - никак. Старший
сын под электричку бросился, дочь молодой умерла, консервами отравилась,
вторая дочь повесилась ни с того ни с сего, младший сын в тюрьме сидит
за политику...
- Враг народа? - сурово спросил Букетов.
- Да нет, его за гиксосов посадили, было такое кочевое племя - гиксо-
сы, которые завоевали Древний Египет в семнадцатом веке до нашей эры.
Вот мой младший сын и ляпни при людях, дескать, в жизни мало что измени-
лось со времен гиксосов. За это необдуманное высказывание его, баламута,
и упекли. Следовательно, младший сын в тюрьме сидит за политику, только
последняя дочь при мне.
- А чем она занимается?
- На печи лежит. Она у меня, знаете ли, не в себе, сильно затронутая
тонким миром и временами впадает в буйство. Ни один сумасшедший дом ее
не берет, а меня слушается как Бога, я скажу: "Ну, будет, Таня, детка,
угомонись",- она еще немного покобенится и заснет.
- У меня с детьми тоже наблюдаются нелады. Дочь, доложу я вам, вышла
замуж за чеха, в Братиславе живет, как будто своих пахарей мало, а сын
день и ночь дрессирует свою собаку. До того он ее довел, что она команды
по-писаному читает и исполняет. Он напишет, например, мелом на доске
"голос", она и залает, пока он не напишет "фу". В результате у собаки
открылся сахарный диабет...
- Это, наверное, потому, что он ее во время дрессировки сахаром за-
кормил. Вот у меня тоже диабет, а все потому, что для упрочения связи с
ангелами я каждый день съедал по килограмму сахарного песку. Вообще об-
щаться с ангелами могут только исключительные натуры, один из миллиона,
а может быть, и того меньше, но появляется дополнительный шанс, если
жрать много сахарного песку.
- Между прочим, у меня тоже диабет,- сказал генерал Букетов и весело
улыбнулся, сверкнув своими металлическими зубами, как будто это обыкно-
венное заболевание было отметиной свыше, объединявшей избранный круг лю-
дей.
- Тем более приятно было познакомиться,- сказал Валентин Эрастович,
встал и надел треух.
Уже выйдя за дверь и остановившись посреди коридора, у бачка с
питьевой водой, к которому была приторочена кружка на собачьей цепи, он
стал мучительно вспоминать, зачем он сюда зашел. Наконец вспомнил, воро-
тился и заглянул в дверь.
- Я, собственно, приходил записаться в общество охотников,- сказал
он, чего-то стесняясь,- чтобы ходить на охоту за барсуком.
- Милости просим,- ответил ему Букетов.- Правда, существуют кое-какие
формальности, но мы их по-приятельски обойдем. Давайте прямо завтра и
отправимся на охоту. Только на первый случай я вам дам духовое ружье, от
этого самого... от греха. Как прикажете записать?
Целиковский назвал себя.
- Ну как же, знаю! Леонардо да Винчи районного масштаба, наша, так
сказать, грибоедовская достопримечательность, как не знать! Тот-то я
гляжу, мне памятен ваш треух...
Хотя Валентин Эрастович и серьезный был человек, а точно его жаром
обдало от этих приятных слов.
Треух же его был действительно знаменит, поскольку во избежание пос-
торонних влияний на головной мозг он таскал его и в теплое время года.
Воротясь домой, Целиковский вытащил из почтового ящика, приколоченно-
го к калитке, письмо от ведуньи Маевкиной, удивился и засел с ним в лю-
бимом своем углу.
"Вот пишу вам письмо,- разбирал он сквозь стекла очков с большими ди-
оптриями,- куда уж дальше, что уж тут скажешь, кроме того, что теперь вы
меня можете презирать. Но, если вам меня хоть капельку жалко, прочитай-
те, пожалуйста, до конца.
Сначала я хотела молчать, и вы никогда бы не узнали моего стыда, если
бы у меня была возможность видеть вас хоть через день.
И зачем только вас нелегкая принесла к нам на Татарки? Так бы я жила
себе поживала, не зная сердечной муки. Но уж, знать, на то не наша воля,
от судьбы не уйдешь, недаром вы мне снились еще до того, как пришли ко
мне за советом. А как вы вошли в дом, так я вас сразу узнала, что вы мой
суженый, и прямо вся вспыхнула от любви. Но только что из всего этого
получится, счастье или грех, уж вы, пожалуйста, разрешите мои сомнения.
Может быть, все пустое.
Только знайте, что с того самого дня вы моя единственная надежда и
отрада, родственный человек, и, кроме вас, меня не поймет в городе ни
одна живая душа. Короче говоря: да или нет?
Ну вот и все. Даже перечитать страшно. Стыдоба, конечно, только и на-
дежды, что вы сознательный человек".
Валентин Эрастович сложил письмо вчетверо, спрятал его в ящик тумбоч-
ки и подумал, что, видимо, это Маевкина лечит свой застарелый гастрит
или у нее такая хитрая терапия против отмирания всех частей. Впрочем,
было не исключено, что это серьезно, что у Маевкиной в самом деле воз-
никло чувство, которое требовало ясности отношений; с одной стороны,
лестно было, что при сонме болезней, при самой невзрачной внешности да в
его-то годы он сумел ненароком влюбить в себя приятную женщину, но, с
другой стороны, это выходила новая тягота, требующая определенного, а
главное, совершенно излишнего напряжения разума и души.
- Па-па,- проговорила с печи безумная дочка Таня.
- Что тебе, детка?
- Пи-ить...
Целиковский зачерпнул солдатской манеркой воды из кадки, подал манер-
ку дочери и опять примостился в своем углу.
А все старость, все болезни, будь они неладны, потому что не огорошь
его проклятая слепота, не пойди он на прием к ведунье Маевкиной, на него
не легло бы бремя чужой любви, и он по-прежнему весь принадлежал бы об-
щению с ангелами, рисованию, тягучим, уютным мыслям и, пожалуй, тяготил-
ся бы только охотой на барсуков. То ли дело в системе Альдебаран: живешь
себе безболезненно до восьмидесяти пяти лет по нашему счету, потом на
законном основании принимаешь специальную таблетку, и твои малотелесные
формы растворяются навсегда... А на планете Земля хулиганство, очереди
за мукой, свирепствует американский империализм, соседи ненормальные ка-
кие-то, чуть что хватаются за топор, и нет того дня, чтобы жена из-за
пустяка не вывела из себя...
Вот теперь еще эта охота на барсуков! Человек с ангелами общается,
он, может быть, единственный провидец на все восточное полушарие, кото-
рый владеет знанием о мирах, который то есть знает, что во Вселенной
действует масса совершенных цивилизаций, далеко опередивших земной бар-
дак,- и вот изволь брать в руки какое-то духовое ружье и проливай кровь
несчастного барсука...
Все-таки сильно было не по себе оттого, что предстояло расхлебывать
внезапный роман с ведуньей. Валентин Эрастович тяжело вздохнул, вытащил
из ящика тумбочки перо, чернильницу, ученическую тетрадь и начал писать
ответ:
"Прочитал ваше письмо. Мне понравилась ваша доверчивость, искрен-
ность, а чувство, которое возникло у вас по отношению к моей скромной
особе, взволновало меня до крайности. Но, посудите сами: я человек в го-
дах, занятый делом и вообще не созданный для счастья. Поэтому я недосто-
ин вашей любви и ваша приятная внешность не про меня..."
Завозилась, тихо зарычала на печке дочь, потом между ситцевыми зана-
весками высунулось ее злое и бессмысленное лицо.
- Ну что ты, Таня, детка,- сказал Целиковский,- угомонись.
Рано утром на другой день, едва побледнела видимость, Валентин Эрас-
тович оделся потеплее, прихватил авоську с вареной картошкой, хлебом,
солеными огурцами и отправился к месту сбора. На душе у него было поче-
му-то предчувственно, тяжело.
Сбор был накануне назначен у того самого дома по улице Парижской ком-
муны, где помещалось городское общество охотников, а также парикмахерс-
кая, районный земельный отдел и управление леснадзора. Между сугробами
высотой в половину человеческого роста, поскрипывая на снегу и пуская
молочные клубы пара, уже переминалась компания охотников, одетых кто во
что горазд, например, на отставном генерале Букетове была маленькая ти-
рольская шляпка с пером и самодельными наушниками, которая придавала ему
комичный, нездешний вид. Букетов представил новообращенного, охотники
незло посмеялись над его ватным пальто и вдруг замолчали, точно все, как
один, задумались о своем.
Вскоре подошел крытый грузовичок, который в просторечии называли "по-
луторкой", компания погрузилась, мотор взыграл, завесив улицу Парижской
коммуны густым выхлопом, точно пороховым дымом, и грузовичок, скрипя
рессорами, покатил в сторону железнодорожного вокзала, где Грибоедов по
касательной задевало Архангельское шоссе.
Примерно через два часа езды прибыли на место, именно в охотничье хо-
зяйство "Тургеневское", которое знаменовал бревенчатый барак, изба егеря
и еще какие-то мелкие постройки, стоявшие вкривь и вкось. Спешились и
цепочкой прошли в барак, нетопленый, с обледеневшими углами, где показа-
лось гораздо холоднее, нежели на дворе. Впрочем, не минуло и четверти
часа, как в несколько рук затопили печь, сразу наполнившую помещение
теплым чадом, вследствие чего охотники оживились, загалдели, потом повы-
таскивали из сидоров провизию, бутылки с водкой, запечатанные сургучом,
трофейные еще термосы, опасного вида ножи, целлулоидные стаканы и тесно
расселись вокруг стола. Генерал Букетов, однако, не дал компании разой-
тись; когда охотники сладко задымили папиросами, трубками и махоркой, он
поднялся из-за стола, одернул на себе ватную безрукавку, подпоясанную
тесемочкой, и сказал:
- Все, товарищи, закругляемся, зверь не ждет!
Задвигались стулья и табуреты, кисло завоняли окурки, сунутые в та-
релки с объедками, охотники принялись расчехлять ружья и скоро отправи-
лись становиться на номера.
Соседа слева было не видно за кустами сильно разросшейся бузины, а
соседом справа оказался маленький мужичок, инспектор райотдела народного
образования, который постоянно сморкался, зажав большим пальцем одну
ноздрю. Холодно было стоять на номере, скучно и даже глупо; у Целиковс-
кого было такое чувство, точно он дал втянуть себя в какое-то ребяческое
занятие, малопочтенное по его положению и летам. Он повздыхал-повздыхал
и спросил своего соседа:
- Интересно, здесь водятся барсуки?
Инспектор ему в ответ:
- Леший его знает! Я в своей биографии не встречал.
Валентин Эрастович молчал минут пятнадцать, потом спросил:
- А с ангелами вам встречаться не доводилось?
Инспектор высморкался и ничего не сказал в ответ; он помнил Целиковс-
кого еще по 2-й городской школе и знал, что на отвлеченные темы с ним
лучше не говорить.
Пока в лесу было тихо, разве что зимняя птица сядет на ветку и с нее
опадет ком слипшегося снега, произведя звук мягкий, почти неслышный,
словно сосед что-то неразборчивое шепнул. Сыро пахло снегом, ели кругом
стояли высоченные и как бы себе на уме, серое небо наводило уныние, но,
когда вдруг на пару минут проглянуло солнце, в воздухе точно заиграли
металлические пылинки, и на сердце несколько отлегло. Если бы инспектор
не сморкался, совсем было бы хорошо.
Думалось о том, что здоровая жизнь, обеспечивающая долголетие и быто-
устойчивость человеческого организма, есть жизнь, очищенная от налета
цивилизации, от всевозможных свычаев и обычаев, сложившихся, как нароч-
но, наперекор естественному строению личности и общества, такая жизнь,
которая зиждилась бы на простых интересах, нормальных потребностях и ко-
ренных инстинктах. Вот он всего с час простоял на номере, тронутый пер-
вобытным духом охотника, а уже заметно чувствует себя лучше. Таким обра-
зом, освобождение человека от излишних культурных навыков, от тлетворно-
го влияния цивилизации ведет к возрождению по-настоящему жизнеспособного
существа. Но, с другой стороны, род человеческий как раз выбрал себе
путь физического и духовного обнищания через постоянно расширяющийся
круг всевозможных благ, научно-технический прогресс и расслабляющее об-
щественное устройство. Следовательно, человечество само обрекло себя на
вырождение вида, последовательно двигаясь от простого и здорового к
сложному и больному, и это больше всего похоже на неосмысленное стремле-
ние к суициду. К тому все, кажется, и идет: человек окончательно ослаб-
нет, разумная жизнь на Земле пресечется, и настанет вечная тишина. Если,
конечно, люди своевременно не стакнутся с ангелоподобными существами на
тот предмет, чтобы перенять их опыт организации здоровой и долгой жиз-
ни...
Слева и справа раздались оглушительные ружейные выстрелы, и Валентин
Эрастович не сразу сообразил, по кому и зачем палят; впоследствии оказа-
лось, что егеря выгнали на номера здоровенного косача. Целиковский, под-
чиняясь какому-то неясному побуждению, тоже решил стрельнуть; он повер-
тел в руках духовое ружье, нажал на скобу, потом на какую-то пупочку,
заглянул в ствол, интересуясь, отчего ружье не стреляет, но как раз тут
и раздался выстрел: пулька пробила левую ушную раковину, и на снег зака-
пала кровь неправильного, кирпичного цвета, похожего на цвет ягоды бузи-
ны, которая там и сям виднелась между темными ветвями и белым-пребелым
снегом.
- Так тебе и надо, старый дурак! - сказал сам себе Целиковский.- Не
лезь куда не надо, а сиди сиднем в своем углу!
По дороге домой он разглядывал огромную тушу добытого косача, похоже-
го на спящего бегемота, с желтыми вытаращенными клыками, с мутными по-
луприкрытыми глазными яблоками, и ему было нестерпимо совестно оттого,
что он, единственный провидец на все восточное полушарие, по легкомыслию
участвовал в таком безобразном деле. Думалось вот о чем: если путь очи-
щения от скверны цивилизации и культуры лежит через такие мерзости, как
охота, то уж пусть лучше человечество погибнет в силу цивилизации и
культуры.
Инспектор вполголоса жаловался генералу Букетову, указывая глазами на
Валентина Эрастовича:
- Всю настроению мне испортил...
На другой день, едва поднявшись с постели и позавтракав холодной кар-
тошкой с хлебом, Целиковский засел между печкой со стороны лежанки и
крашеной тумбочкой у стены. Еле слышно бубнила радиоточка, печь источала
вчерашнее, не пахнущее тепло, безумная дочь Татьяна храпела во сне, как
пьяный мужик, верхние стекла окон светились предрассветной голубизной,
тоскливо, по-собачьи выл сменный гудок на фабрике "Красный мак". А мысли
все хорошие, светлые двигались в голове: это ничего, что жизнь, в сущ-
ности, кончена, поскольку так и не удалось разжиться барсучьим жиром,
верным средством против отмирания всех частей, зато человечество лет че-
рез сто одумается наконец и войдет в сношения с ангелами, которые обучат
его спасительной методике бытия; тогда наступит искомый "золотой век",
когда все люди станут братьями, сама собой отпадет проблема хлеба насущ-
ного, когда государство из мрачного соглядатая превратится в добродушно-
го дядьку, когда планета безболезненно избавится от негодяев и дураков;
это время наступит сравнительно скоро и непременно, ибо не может такого
быть, чтобы род людской, дивно приблизившийся к ангельскому обличью, вы-
думавший аэроплан, музыку, детекторный радиоприемник, литературу, плано-
мерно двигался бы к нулю...
Кто-то продолжительно и властно стучал в окно, но Валентин Эрастович
не услышал стука и поэтому немало был удивлен, когда дверь в комнату
распахнулась и перед ним предстал генерал Букетов.
- Вот зашел вас проведать,- весело сказал он, сверкнув металлическими
зубами.- Как настроение, ухо как?
- Настроение трогательное,- ответил ему Целиковский,- а на ухо напле-
вать, потому что оно все равно не слышит. Хоть отрезать его совсем по
примеру художника Ван Гога, так как проку от него нет. Только вот думаю,
приключение такое мне как будто не по летам.
- Судьба, доложу я вам, не разбирает, кто стар, кто молод, кто преда-
тель родины, кто герой. Вот я в сорок втором году попал к немцам в плен
во время нашего весеннего наступления: контузило меня булыжником, сва-
лился замертво и лежу. Ну подобрали меня немцы, посадили в лагерь под
Великими Луками, и я через четыре месяца убежал. У наших уже прошел
госпроверку, оправдали меня по всем статьям, но в строй назад не берут,
потому что у меня голова дергается и в сумерках я ничего не вижу, гово-
рят: давай, капитан, в тыл сапоги тачать. Только на самом деле я нитку в
иголку вдеть не мог, не то что сапоги тачать, а существовать не на что,
поскольку как бывшему военнопленному мне пенсию не дают. Тогда продал я
шинель, баян и поехал в Москву добиваться правды. Являюсь в Наркомат
обороны, так и так, говорю, в строй назад не берут, работать я через
контузию не могу, давайте пенсию, потому что все же надо как-то сущест-
вовать. Или не надо?.. Ну почему же, говорят, надо, только вот какая за-
кавыка: насчет вашего брата, военнопленного, пока никаких распоряжений
не поступало, ждите конца войны...
Безумная дочь Татьяна зарычала, заворочалась на печи.
- Ну-ну, Таня, детка, угомонись,- сказал Валентин Эрастович.
Девушка пару раз всхлипнула и затихла.
- Ну так вот, говорят: ждите конца войны. Я говорю: я не могу ждать,
у меня средства на исходе, да еще вчера пропил с инвалидами семь рублей.
Хорошо, если война кончится через месяц, а ну как через год? Что же мне,
с голоду помирать? Они, как попугаи, талдычат одно и то же: ждите конца
войны. Ну, думаю, хоть воровать иди! Нет, честно, пришла мне в голову
такая больная мысль - пойти к черту, к дьяволу воровать... На мое
счастье, один приятель устроил меня командиром банно-прачечного отряда,
а то бы я точно сбился с истинного пути.
- У меня в жизни,- сказал Целиковский,- был примерно такой же слу-
чай... Когда я строил всесезонный велосипед, понадобилась мне легирован-
ная сталь, из которой делаются болты для крепления рельсов к шпалам...
Вдруг Валентин Эрастович прервался и сделал тонкое, чрезвычайно вни-
мательное лицо, ибо в эту минуту ему послышались сообщительные шумы. Он
тронул Букетова за рукав и спросил его шепотом заговорщика:
- Слышите, генерал?
- Слышу...- сказал Букетов и тоже сделал тонкое, чрезвычайно внима-
тельное лицо.
- Видите, генерал? - Целиковский указал пальцем на неясные лики, поя-
вившиеся в окне.
- Как будто вижу...
- Больше сахару надо есть!
- У меня, как вы помните, диабет.
- А вы сходите к ведунье Маевкиной, она должна помочь.
Впоследствии они частенько собирались в ветхом домишке по улице Дан-
тона, усаживались рядом напротив окна и за душевными разговорами ожида-
ли, не послышатся ли вновь сообщительные шумы. От этого занятия они не
отстали даже после того, как между ними черная кошка пробежала, пос-
кольку Букетов женился на ведунье Маевкиной, и у Валентина Эрастовича с
досады возникло к ней чувство, похожее на любовь.
Шкаф
Этот шкаф долгое время числился по бутафорскому цеху Орловского дра-
матического театра имени Тургенева и преимущественно играл в пьесе "Виш-
невый сад". Шкаф был самый обыкновенный, двустворчатый, орехового дере-
ва, с широким выдвижным ящиком внизу и бронзовыми ручками, чуть взявши-
мися едкою зеленцой, но, главное дело, был он не книжный, как следовало
у Чехова, а платяной; по бедности пришлось пририсовать ему масляной
краской решетчатые окошки, и на глаз невзыскательный, областной, вышло
даже как будто и ничего. Во всяком случае, и зрители фальши не замечали,
и актеров она нимало не раздражала, впрочем, провинциальные актеры народ
без особенных претензий, покладистый, по крайней мере не озорной. Быва-
ло, во втором акте подойдет к шкафу заслуженный артист республики Ирак-
лий Воробьев, взглянет на него с некоторым даже благоговением, как если
бы это была настоящая вещь редкого мастерства, картинно сложит руки у
подбородка и заведет:
- Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, кото-
рое вот уже больше ста лет направлено к светлым идеалам добра и справед-
ливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в те-
чение ста лет, поддерживая в поколениях нашего рода бодрость, веру в
лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосоз-
нания... - и все это со светлой нотой в голосе, искренне и несколько на
слезе.
Между тем "многоуважаемый шкаф" лет тридцать простоял в меблированных
комнатах "Лиссабон" на 3-й Пушкарной улице, потом в помещении губпросве-
та у Очного моста, потом в городской военной комендатуре, то есть отро-
дясь в нем ничегошеньки не держали, кроме исходящих и одежды, побитой
молью, но тем более изумительна способность к такому самовнушению, кото-
рое превращает в святыню мещанский шкаф.
Всего отслужил он в театре пятнадцать лет; и горел он, и отваливались
у него ножки, и много раз роняли его пьяные монтировщики декораций, а
мебелина - как ни в чем не бывало, только ручки у нее все больше и
больше брались едкою зеленцой. А перед самой войной в театр пришел новый
главный режиссер, Воскресенский, и велел для "Вишневого сада" купить
настоящий книжный шкаф взамен упаднически раскрашенного платяного, и ве-
теран долго дряхлел в бутафорском цехе, пока его не подарили актрисе
Ольге Чумовой на двадцатилетие ее сценической деятельности, которое она
отмечала в сорок восьмом году.
Таким вот образом старый шкаф попал на улицу Коммунаров, в двухэтаж-
ный бревенчатый дом, в квартиру номер 4, где кроме Ольги Чумовой, ее му-
жа Марка и племянницы Веры обитали также молодожены Воронины, умирающая
старуха Мясоедова и одинокий чекист Круглов. Комната Ольги была до того
маленькая, что шкаф сильно затруднил передвижение от двери к обеденному
столу, а впрочем, это было еще терпимое неудобство по сравнению с тем,
что квартира номер 4 делилась на закутки фанерными перегородками, и так
называемая слышимость превышала всякую меру человеческого терпения; за-
поет ли одинокий чекист Круглов арию Розины из "Севильского цирюльника",
примется ли стенать старуха Мясоедова, или займутся своим делом молодо-
жены - все было слышно в мельчайших подробностях и деталях; Марк сядет
писать заметку в стенную газету, и то старуха Мясоедова расшумится: дес-
кать, спасу нет от мышей, хотя это всего-навсего поскрипывает перо. Как
раз из-за ненормальной слышимости в квартире номер 4 и случилась исто-
рия, которая представляется маловероятной в наши сравнительно безвредные
времена.
А именно: однажды поздним октябрьским вечером 1950 года Ольга Чумо-
вая, ее муж Марк и племянница Вера сидели за чаем под богатым голубым
абажуром, который давал как бы лунный свет и бледным сиянием отражался
на лицах, скатерти и посуде; по радио передавали последние известия, за
окном противно выла сирена, созывая работников ночной смены, Ольга за-
думчиво прихлебывала чай из китайской чашки, Вера прислушивалась к игри-
вым препирательствам молодоженов Ворониных, а Марк читал за чаем "Войну
и мир"; он читал, читал, а затем сказал:
- Не понимаю, чего Толстой так восторгается народным характером войны
1812 года?! Какую-то дубину приплел, которая погубила французское на-
шествие, - черт-те что!.. Народ не должен иметь навыка убийства, иначе
это уже будет сборище мерзавцев, а не народ, он должен трудиться, обуст-
раивать свою землю, а защищать национальную территорию обязана армия,
которую народ содержит из своих средств. Уж так исстари повелось, что
народ созидает и отрывает от себя кусок на прокорм жертвенного сословия,
военных, которые в военное время убивают, а по мирному времени учатся
убивать. Так вот, если война принимает народный характер, то это значит,
что армия никуда не годится и по-хорошему ее следует распустить. Спраши-
вается: чему тут радоваться, чем гордиться, если народу приходится де-
лать за армию ее дело, бросать, фигурально выражаясь, мастерок и брать
на себя страшный грех убийства? Стыдиться этого надо по той простой при-
чине, что если у государства никудышная армия, то это срам!
Ольга пропустила мужнин монолог мимо ушей и поведала невпопад:
- А у нас в театре сегодня было открытое партсобрание...
- Ну и что?
- Ничего особенного. Ираклий Воробьев доказывал, что только в эпоху
Иосифа Сталина артист поставлен на должную высоту.
Вера сказала:
- Ну, это он принижает наши достижения: у нас люди всех профессий
поставлены на должную высоту. Я прямо ужасно горжусь нашей страной, нес-
мотря даже на то, что который год не могу построить себе пальто.
Вообще все как-то не обратили внимания на слова Марка, и напрасно,
поскольку их легко можно было истолковать в самом опасном смысле: де
гражданин Чумовой вредительски извращает народный характер Великой Оте-
чественной войны, умаляет историческую победу партии Ленина - Сталина
над германским фашизмом и клевещет на Советскую Армию, которую, по его
мнению, следует распустить. Впоследствии, видимо, кто-то истолковал сло-
ва Марка именно таким образом, ибо в ночь на 24 октября пятидесятого го-
да за ним пришли. Вероятнее всего, что это оказал рвение по службе оди-
нокий чекист Круглов, хотя он был с Марком в приятельских отношениях и
считал себя по гроб обязанным Ольге, которая заговорила ему грыжу в паху
и много раз останавливала носовое кровотечение; однако было не исключе-
но, что донесли молодожены Воронины, которые вожделели сравнительно
просторную комнату Чумовых, хотя в ту минуту, когда Марк наводил критику
на Толстого, они игриво препирались между собой и вряд ли уловили опас-
ный смысл сказанного; наконец, могла подгадить старуха Мясоедова, даром
что она одной ногой стояла в могиле, хотя она была малограмотная старуха
и не отличала левого уклониста от кулака. Но как бы там ни было, в ночь
на 24 октября в комнату к Чумовым ввалились чекисты в сопровождении
дворника Караулова, подняли с постели Марка и предъявили ему бумажку:
Выдан 23.X.1950 г.
Действителен 2 суток.
Сотруднику Нечитайло В. Н.
Тов. Нечитайло,
Вам поручается произвести обыск и арест гр-н. Чумового М. Г., прожи-
вающего ул. Коммунаров, д. 5, кв. 4.
Всем органам Советской власти и гражданам СССР надлежит оказывать за-
конное содействие предъявителю ордера при исполнении им возложенных на
него поручений.
Начальник Орловского ГО МГБ: Туткевич.
Секретарь: Гудков.
Ночной этот налет показался Марку столь невероятным, что он даже с
интересом прочитал предъявленную бумажку и не мог сдержать нервной улыб-
ки, когда у него изъяли черновик заметки для стенгазеты, томик Достоевс-
кого и костяной нож для разрезания бумаги из бивня морского зверя. Улы-
баться ему было вроде бы не с руки: увели его, бедолагу, год продержали
в тюремной камере, осудили за участие в подпольной фашистской организа-
ции и упекли в колымские лагеря. Там он как в воду канул, ни слуху ни
духу не было о нем до самого освежающего 1956 года, когда Ольга Чумовая
получила из областного отдела госбезопасности свидетельство о смерти ее
супруга от воспаления легких и справку, извещающую о том, что за от-
сутствием состава преступления дело гражданина Чумового производством
прекращено.
Ольга же, напротив, пережила в ночь на 24 октября такое тяжелое пот-
рясение, что ей отказал язык; племянница Вера в отчаянье и так к ней
подъезжала, и сяк, но Ольга не могла ни слова из себя выдавить и только
вращала безумными глазами, как механические совы на стенных часах или
как сердечники во время жестокого приступа ишемии. Впрочем, дар речи
вернулся к ней очень скоро: три дня спустя после ареста Марка чекист
Круглов намекнул соседке, что вот-вот и за ней придут, и дар речи вне-
запно вернулся к Ольге, словно он только затаился в ней на семьдесят два
часа.
- Чему быть, того не миновать, - сказала Ольга и как-то ушла в себя.
На самом деле она и не думала покоряться слепой судьбе, и весь вечер
они с племянницей Верой судили-рядили, как бы обвести ее вокруг пальца:
можно было бежать из города куда глаза глядят, да только в чужих людях
без средств к существованию не прожить, а Ольга не умела даже помыть по-
суду; можно было уехать на Украину, в городок Градижск под Кременчугом,
где жила Ольгина бабка, ведунья, известная всей округе, да только и акт-
рису Чумовую там знали во всей округе; наконец, можно было как-то спря-
таться и в Орле. Тут-то племяннице Вере и пришла в голову остроумная
мысль вполне национального образца, которая не пришла бы ни в какую го-
лову, кроме русской, а именно: решено было, что Ольга просидит какое-то
время в платяном шкафу, подаренном ей на двадцатилетие ее сценической
деятельности, пока недоразумение не развеется и Марка не выпустят на
свободу. В тот же вечер Ольга засела в шкаф, наутро всей квартире было
объявлено, будто бы она уехала из города в неизвестном направлении, и
чекист Круглов со странным удовлетворением сообщил, что теперь на нее
объявят всесоюзный розыск и, скорее всего, найдут. Между тем за Ольгой
не пришли ни на другой день, ни на третий, ни даже через неделю - види-
мо, Круглов оповестил свое начальство об исчезновении Чумовой и ее иска-
ли в иных местах.
Первое время Ольга вовсе не выходила из своего оригинального убежища,
опасаясь быть обнаруженной как-нибудь невзначай, и даже справляла нужду
в горшок, который племянница Вера подавала ей дважды в день. Изнутри
шкаф оказался на удивление поместительным: в нем разве что гулять было
нельзя, но свободно можно было стоять не пригибаясь, вольготно сидеть на
маленьком пуфике, спать лежа, немного согнув ноги в коленях, и даже де-
лать гимнастику, если исключить из программы некоторые особо резкие уп-
ражнения вроде прыжков на месте. Для вентиляции Вера проделала шилом ды-
рочки в боковой стенке, для освещения в шкафу была поставлена свеча-ноч-
ничок в миниатюрном подсвечнике, наполнявшая помещеньице запахом гари и
старины, - одним словом, многое было сделано для того, чтобы бытование в
древней мебелине было удобней и веселей; впоследствии Вера туда еще и
электричество провела, так что получилась как бы отдельная жилая пло-
щадь, целый чуланчик с удобствами, который в условиях перманентного жи-
лищного кризиса мог быть даже предметом зависти для многих обездоленных
простаков.
Чуть ли не всю первую неделю жизни в шкафу Ольга Чумовая последова-
тельно изучала его внутренность, испытывая при этом чувство первопроход-
ца, попавшего в незнакомые, занимательные места. На задней стенке име-
лось созвездие загадочных дырочек таинственного происхождения, похожее
на созвездие Близнецов; на левой боковой стенке виднелись трещинки,
складывающиеся когда в горный пейзаж, когда в физиономию Мефистофеля,
каким его вырезают на чубуках; на правой боковой стенке, не считая от-
верстий для вентиляции, были вбиты три гвоздика неизвестного предназна-
чения, на которых болтались толстые выцветшие ниточки, похожие на высох-
ших червячков; на правой створке шкафа были нацарапаны слова "Памяти
праведников Прокопия и Нафанаила" - видимо, заклинание от моли; на левой
створке не было ничего.
Очень скоро оказалось, что Ольга обитает в шкафу не одна: в правом
верхнем углу жил себе паучок, к которому у нее сразу возникло некоторым
образом коммунальное отношение, то есть отношение одновременно товари-
щества и разлада. Презабавный это был паучок: он то медленно, точно в
раздумье, спускался по невидимой ниточке, то вдруг ни с того ни с сего
молниеносно взмывал по ней вверх, иногда он раскачивался, повиснув на
задней ножке, как цирковой гимнаст, всегда появлялся из своей потаенной
норки, стоило поскрести ногтями по стенке шкафа, а если кашлянуть, нап-
ример, почему-то тотчас прятался и долго не вылезал. Позже Ольга даже
ставила опыты с паучком: подсовывала ему мушек, которых ловила для нее
племянница Вера, сажала его на палочку и переселяла в другой угол шкафа,
проверяла реакцию на изменения влажности, на разное освещение, на шумы и
в конце концов пришла к выводу, что пауки - в высшей степени благоустро-
енные существа, то есть совершенно довольные собой в окружающем мире и
миром вокруг себя. Между прочим, из этого вывода последовала первая в ее
жизни социально-этическая идея: поскольку пауки благоустроены потому,
что знают бытовую культуру на генетическом уровне, как закон, через ко-
торый невозможно переступить, постольку высшая цель социалистического
строительства состоит в том, чтобы на протяжении нескольких поколений
воспитать человеческое существо, генетически довольное собой в окружаю-
щем мире и миром вокруг себя, хотя бы для этого человека нужно было до-
вести до статуса паучка. Чтобы укрепиться в своей идее, Ольга попросила
племянницу Веру взять в районной библиотеке какую-нибудь книжку о мелкой
жизни, затем последовали основательные труды по энтомологии, и, сколь
это ни удивительно, со временем Ольга сделалась едва ли не самым крупным
специалистом в Орловской области в области физиологии насекомых. Она по-
том даже вела спецсеминар в Воронежском педагогическом институте по бе-
зусловным рефлексам у телифонов и в шестидесятом году защитила по ним
кандидатскую диссертацию, что называется, "на ура".
Вообще жизнь в шкафу оказалась не такой уж и скучной, как представи-
лось ей поначалу, ибо и ученое занятие у нее нашлось, и, хочешь не хо-
чешь, жила она жизнью своей квартиры. То старуха Мясоедова смертно,
как-то окончательно застенает - кажется, вот-вот и вправду отдаст Богу
душу, то, вернувшись со службы, что-нибудь интересное поведает одинокий
чекист Круглов, то Воронины из-за чепухи затеют незлой скандал или зай-
мутся своим молодым делом, а Ольга по частоте и глубине дыхания угадыва-
ет фигуру. Кроме того, она одно время репетировала Катерину из "Грозы",
каковую накануне ее исчезновения начал ставить режиссер Воскресенский,
но вскоре бросила, ибо вдруг почувствовала отвращение к своему прежнему
ремеслу. Наконец, Вера догадалась подвесить репродуктор подле дырочек
для дыхания, так, чтобы радио можно было слушать при самой ничтожной
громкости, и, таким образом, Ольга всегда была в курсе событий, которые
происходили в отечестве и вокруг. Сидя в шкафу, она сердечно радовалась
успехам восстановления народного хозяйства, разрушенного войной, и остро
переживала такие драмы, как предательство маршала Тито, небывалое навод-
нение в братском Китае и вспышку холеры на Соломоновых островах. Любо-
пытно заметить, что некоторые события она с необыкновенной точностью
предсказала, например, она напророчила Берлинский кризис и поражения
французов под Дьенбьенфу; смерть Иосифа Сталина она накаркала за полгода
до того, как в начале весны пятьдесят третьего года он скончался от ин-
сульта на ближней даче. Разумеется, Ольгу томило мучительное однообразие
ее жизни, но когда уже совсем становилось невмоготу, она говорила себе,
что, верно, будни актрисы Гиацинтовой не намного разнообразнее ее буден,
то же самое: зубрежка, репетиция и спектакль, зубрежка, репетиция и
спектакль, - даром что она столичная примадонна, вращается и вообще.
Это соображение было тем более основательным, что за время Ольгиного
сидения в шкафу квартира номер 4 пережила ряд значительных событий и пе-
ремен. Приходили печники из домоуправления перекладывать печку в комнате
Чумовых, и Ольга битых четыре часа просидела в шкафу ни жива ни мертва,
опасаясь дышать полной грудью, а пуще того - опасаясь впасть от страха в
обморок и вывалиться наружу, к изумлению печников. Как-то, в пору обе-
денного перерыва, когда в квартире никого не было и даже старуха Мясое-
дова с градусником под мышкой стояла в очереди за мукой, забежали домой
перекусить молодая Воронина и Круглов, но даже не прикоснулись к своим
керогазам, а сразу вступили в связь, и Ольга подумала, ужаснувшись: а
что, если и ее Марк грешил с молодой Ворониной, воспользовавшись обеден-
ным перерывом? Коли так, то это еще мало, что его посадили, а нужно было
его примерно четвертовать. Летом пятьдесят третьего года, в ночь, арес-
товали Круглова; той ночью Воронины занимались своим молодым делом, ста-
руха Мясоедова помирала не на шутку и даже примолкла, охваченная отход-
ной истомой, сам Круглов зубрил английские неправильные глаголы - види-
мо, его собирались переводить на загранработу, - когда в квартиру номер
4 ввалились чекисты в сопровождении дворника Караулова, повязали бедола-
гу по рукам и ногам, поскольку он несколько раз норовил выброситься в
окно, избили и увели. А старуха Мясоедова той ночью в конце концов по-
мерла, и три дня спустя племянница Вера таскала Ольге с поминального
стола то блинчиков с селедкой, то кутьи на блюдце, то крахмального кисе-
ля. В январе пятьдесят четвертого года комнату Круглова отдали Ворони-
ным, и пьяный плотник из домоуправления долго ломал фанерную перегород-
ку, пока не заснул с топором в руках.
Однако события и перемены выдавались довольно редко, и обычные дни
были похожи друг на друга, как воробьи. Поднималась Ольга без пятнадцати
минут шесть, поскольку одинокий чекист Круглов поднимался в шесть, и,
справив нужду, забиралась в шкаф. Там она усаживалась на пуфик, подпира-
ла голову руками и слушала звуки своей квартиры. Вот зазвонил будильник
у чекиста, тот испуганно всхрапнет напоследок и принимается хрустеть
суставами, потягиваясь в постели. Затем он начинает заниматься гирями
(гири иногда тупо стукаются друг о друга), приговаривая при этом одно и
то же, именно на вдохе:
Гвозди бы делать из этих людей... -
и на выдохе: Не было б в мире крепче гвоздей, -
а Ольга тем временем подумывала о том, что классик написал, в сущнос-
ти, вредительские стихи. После гимнастики Круглов долго и основательно
умывался на кухне, напевая арию Розины из "Севильского цирюльника", а
примерно с половины седьмого его партию постепенно забивали прочие голо-
са. Начинала постанывать старуха Мясоедова, жалобно так, точно она про-
сила помощи на каком-то неземном языке; сквозь ее стоны мало-помалу про-
резалось сладострастное дыхание Ворониных, и старуха вдруг замолчит -
видимо, прислушивается к молодым звукам любви - и вспомнит свое былое.
После шумели одни Воронины: они нудно спорили, кому выносить горшок,
звенели посудой, шаркали тапочками и уморительно трудно одевались, ибо
ни одна вещь у них не знала своего места.
- Зинк! - говорил сам. - Куда, к черту, запропастились мои носки?!
- А я почем знаю! - отвечала ему сама и потом заунывно отчитывала
супруга за непамятливость и небрежность, пока носки не находились в ящи-
ке с песком, устроенном для кота.
За завтраком они всегда разводили политические беседы.
- Я не понимаю, - например, говорит сам, - чего тянет резину английс-
кий пролетариат?.. Нет, правда, Зинк... Чего они там резину-то тянут,
чего они не скрутят свою буржуазию в бараний рог?! Безработица у них
страшенная, уровень жизни постоянно падает, уверенности в завтрашнем дне
нет никакой, а они, понимаешь, ни шьют, ни порют!..
- Наверное, у них муку без очереди дают, - гадает сама, и Ольга
чувствовала, что у Зинаиды Ворониной в эту минуту на лице оживает мысль.
- У них, поди, тогда произойдет социалистическая революция, когда нач-
нутся очереди за мукой.
Сам говорит на это с поддельной силой:
- Ты давай сворачивай эту враждебную пропаганду, а то я на тебя в ор-
ганы настучу.
Затем Воронины отправлялись на службу: сам - в пожарное депо, сама -
в Орловский энерготрест, - и в квартире наступало относительное затишье;
относительное, собственно, потому, что все же время от времени постаны-
вает старуха Мясоедова, приглушенно шепчет радио, осыпается штукатурка
на новой печке, вода каплет из рукомойника, кот точит когти о войлочный
коврик, на кухне возятся мыши, сами собой поскрипывают половицы в перед-
ней, точно кто-то пришел и ходит. Томно как-то на душе, не по-хорошему
ожидательно, как будто съела нечто непонятное и теперь с тоскою думаешь:
что-то будет... Радио от скуки послушать, что ли?..
"...Некоторые думают, что уничтожения противоположности между трудом
умственным и трудом физическим можно добиться путем некоторого культур-
но-технического поравнения работников умственного и физического труда на
базе снижения культурно-технического уровня инженеров и техников, работ-
ников умственного труда, до уровня среднеквалифицированных рабочих. Это
в корне не верно. Так могут думать о коммунизме только мелкобуржуазные
болтуны. На самом деле уничтожения противоположности между трудом
умственным и трудом физическим можно добиться лишь на базе подъема
культурно-технического уровня рабочего класса до уровня работников инже-
нерно-технического труда. Было бы смешно думать, что такой подъем неосу-
ществим. Он вполне осуществим в условиях советского строя, где произво-
дительные силы страны освобождены от оков капитализма, где..."
Все это, конечно, так, но тоска, тоска...
Отключившись слухом от радио, Ольга открывала наполовину ближнюю
створку шкафа, к которой была привязана веревочка, другим концом намо-
танная на мизинец, чтобы в случае опасности можно было мгновенно захлоп-
нуть створку, брала в руки какой-нибудь труд по энтомологии и замирала,
лакомясь светом дня. С улицы, сквозь бревенчатые стены, до нее долетали
звуки обычной жизни, включая весьма отдаленные и неясные вроде шума во-
ды, извергающейся из колонки на углу Коммунаров и 10-летия Октября, -
кстати заметить, за время добровольного заточения ухо у нее навострилось
до такой степени, что, если на двор приходил точильщик, она легко разли-
чала, когда он точит ножик, когда топор. Проедет полуторка, скрежеща
гнилыми рессорами, объявится старьевщик-татарин и заорет бабьим голосом,
мужики подерутся у пивного ларька - все ей любопытно и дорого, потому
что приобщает к нормальной жизни.
Затем наступало время ученого чтения и заметок, за которыми незаметно
проходил день. Там возвращалась племянница Вера из своего техникума, и
они с полчаса обменивались записками: Вера сообщала Ольге городские но-
вости, а Ольга писала всякую чепуху. Постепенно угасал дневной свет,
ощутительно и торжественно угасал, как гасят люстру в Большом театре, и
Ольга зажигала в шкафу свечу. От капли огня нутро шкафа преображалось,
становясь похожим на пещеру отшельника, и Ольга принималась строить чуд-
ные грезы, а то силой воображения норовила получить из профиля Мефисто-
феля контур Балканского полуострова, а из горного пейзажа - выкройку
дамского пиджака. Иногда ей приходило на мысль, что так, как живет она,
не живет никто.
Около шести часов вечера возвращались со службы супруги Воронины и
сразу принимались за свою вечную беззлобную перепалку.
- Зинк! Я вчера под статуэтку трешницу положил, а теперь ее нет, не-
бось ты куда-нибудь задевала...
- В глаза я не видела твою трешницу! Ты ее, поди, пропил, бессовест-
ная твоя морда, а на меня вешаешь всех собак!
- Ну вот!.. А я эту трешницу хотел отдать в фонд борьбы корейского
народа, и теперь мне в профкоме намылят холку.
- Ничего, и без твоей трешницы обойдутся. Поди, на эту самую корейс-
кую войну идет такая прорва народных денег, что это непостижимо челове-
ческому уму! А сами впроголодь живем, как последняя гольтепа, зато у ко-
рейцев есть из чего стрелять!
- Зинк! Ты давай сворачивай эту враждебную пропаганду, а то я на тебя
в органы настучу...
Последним, что-то часу в десятом, возвращался домой одинокий чекист
Круглов; он раздевался и в одних подштанниках садился зубрить английские
неправильные глаголы.
И все население квартиры номер 4 нимало не подозревало о том, что
Ольга Чумовая, член семьи врага народа, по-прежнему обитает вместе с ни-
ми под одной крышей, тихонько, как мышка, сидя в своем шкафу. Раз
только, когда Ольге нездоровилось и она невзначай чихнула, старуха Мясо-
едова сообщила соседям, что, видимо, помер в заключении Марк, что, види-
мо, он приходил на свои девятины попрощаться с родным домом, бродил по
комнате и чихал. Да как-то чекист Круглов, встретив в прихожей Веру с
пачкой свечей для Ольги, спросил ее, в раздумье нахмурив брови:
- И зачем тебе столько свечей, ешь ты их, что ли?..
Вера сказала:
- Ем.
- И вкусно?
- Вкусно.
- Ну да, конечно, - принялся сам с собой рассуждать одинокий чекист
Круглов, - у нас ведь в России как: не по хорошему мил, а по милу хорош.
Вообще насчет свечей - это интересный почин, моя бы власть, я бы всю
Россию посадил, скажем, на солидол...
Тогда-то Вера и провела в шкаф электричество, чтобы снять подозрение
со свечей.
Наконец в декабре пятьдесят шестого года пришла бумага из областного
отдела госбезопасности, извещавшая о том, что за отсутствием состава
преступления дело гражданина Чумового производством прекращено, и Ольга
вылезла из шкафа, таким образом воротившись в живую жизнь. На радостях
выпили они с Верой бутылку "Крымской ночи", наговорились всласть, сходи-
ли погулять по улице Ленина, обсуждая во время прогулки новые моды, на-
ведались в театр и, вернувшись домой, завалились спать. Только просыпа-
ется Вера на другой день, а Ольги нет: ни на кухне ее нет, ни в уборной,
ни на дворе; отворяет Вера шкаф для очистки совести, а там Ольга сидит,
подперев голову кулачком, и слушает звуки своей квартиры.
ВЯЧЕСЛАВ ПЬЕЦУХ
*
ЖЕНА ФАРАОНА
Рассказы
ПАМЯТИ КАМПАНЕЛЛЫ
В старые времена, когда нешуточным делом было разжиться гаечным ключом
десять на двенадцать и следовало ждать неприятностей за политический
анекдот, в нашей лаборатории как-то вплотную подошли к синтезу жировой
клетки, однако работы уперлись в дефенолантрацетную кислоту. То есть никак
мы не могли раздобыть эту самую кислоту, которая вообще употребляется для
обработки промежуточных материалов, хотя ее и нужно-то было - литр; и в
министерстве мы все пороги пообивали, и справлялись по
научно-исследовательским институтам, и на военных заводах искали, и даже
пытались заказать ее в Йельском университете, но все наши усилия, как
говорится, ушли в песок. Наконец узнаем стороной, что есть такой заштатный
городок Мордасов, Сердобского района, Пензенской области, а в нем существует
заводец, который, в частности, производит дефенолантрацетную кислоту. Я
потом вспомнил, что названный городок фигурирует у Федора Достоевского то ли
в "Дядюшкином сне", то ли еще где-то, а впрочем, это обстоятельство никак не
отразилось на ходе дел.
Разумеется, в Мордасов послали меня, поскольку у Загадкина безнадежно болела
теща, Комиссаровой нужно было срочно делать аборт, а Воробьев как нарочно
ждал родню из Курган-Тюбе. С грехом пополам достал я билет по райкомовской
брони, собрал свой клетчатый командировочный чемодан, запихнул в авоську
вареную курицу, с полдюжины яиц, банку судака в томатном соусе, на которого
потом облизывалось все купе, и отправился к месту назначения фирменным
экспрессом. Дорогой ничего интересного не случилось; как я забрался на
верхнюю полку с книгой в руках, так и читал все время; читал я, кстати
заметить, "Город солнца" Томмазо Кампанеллы, хотя велел жене положить в
чемодан "Розу ветров", которая ходила тогда в машинописном виде по цене
десять целковых за экземпляр. Впрочем, нет: на одной станции я вышел
проветриться и немного потолковал с подгулявшим пассажиром, видимо, тоже из
командированных; он ко мне ни с того ни с сего подходит и говорит:
- Погода шепчет: выпей и удавись!
Климат наш в тот день действительно распоясался: не то чтобы с неба, а
как-то сбоку сыпал колючий, мелкий-премелкий снег, подгоняемый сырым ветром,
под ногами хлюпало, сосульки слезоточили, ко всему противно пахло угольной
пылью и как будто кирзовым сапогом.
- Хоть я и не еврей, - в свою очередь говорю я, - но если и в Пензе такая
погода, то я с вами за компанию удавлюсь.
Пассажир спрашивает:
- Вы, собственно, до Пензы?
- Я, - отвечаю, - собственно, до Мордасова; есть такой населенный пункт.
- Гм!.. - последовало в ответ.
- Доводилось бывать?..
- Даже не знаю, что вам сказать на это: и да и нет...
Вроде бы ничего стоящего внимания не содержал в себе наш мимолетный,
необязательный разговор, однако же осталось от него на душе что-то
нехорошее, настораживающее, отчасти даже предвещающее беду. Но вскоре это
наваждение растаяло без следа, поскольку я снова забрался на свою полку и
взялся за "Город солнца", вместо того чтобы упиваться "Розой ветров" ценою
десять целковых за экземпляр. Временами я засматривался в окошко, за которым
бежали бесконечные сараи, заборы да провода, и, так как нам тогда не
полагалось ничего экзотичнее поездки на Сахалин, то я с тоской размышлял о
том, что род людской прозябает на довольно скучной планете, что весь-то наш
подлунный мир - всш сараи, заборы да провода.
Прибыв в Пензу, я не задержался, а тут же на вокзале сел в электричку и
поехал себе в Сердобск. Судя по карте Пензенской области, которую я
предусмотрительно прихватил, город Мордасов стоял на реке Хопер, в стороне
от железной дороги, не доезжая до Сердобска километров пятнадцати -
двадцати. И эта часть моего путешествия не была отмечена чем-либо достойным
упоминания, разве что у меня сильно разболелась голова и дорогою я соснул.
Но прежде я измерил себе кровяное давление при помощи тонометра, который
всегда при мне; давление было в норме, и я с легкой душой заснул.
Просыпаюсь - какая-то станция за окном, а напротив меня сидят двое
престарелых попутчиков и едят. Я их спросил:
- Если человеку нужно попасть в Мордасов, ему, часом, не здесь следует
вылезать?
Старики переглянулись между собой и сказали:
- Здесь.
Зачем они меня обманули - этого я долго не мог понять. Выходить следовало
через две станции, но тогда мне это было, разумеется, невдомек, и я
опрометью выскочил на платформу, обнимая свой клетчатый чемодан. С неба уже
не сыпало, ветер как будто стих, еще был не вечер, но в воздухе
чувствовалось нечто сумрачное, предвосхищающее тоскливый осенний мрак; уже
над окошком кассы горел фонарь, и почему-то это безвременное освещение
нагоняло особенную тоску. Пустынно кругом, безлюдно, и сердце сжимается, как
подумаешь, что вот ты обретаешься невесть где, за многие сотни километров от
дома, жены и любимой женщины, а в родной лаборатории товарищи в эту пору
пьют чай из электрического самовара, причем Загадкин рассказывает
неостроумные анекдоты, Комиссарова вяжет из шерсти шапочку, а Воробьев
последними словами поносит родню из Курган-Тюбе...
В кассе никого не было, даром что над окошком горел фонарь. Я дошел до конца
платформы, по железным ступенькам спустился вниз, обогнул осиновую рощицу и
увидел обыкновенный пристанционный дом, вернее, строение в восемь окон,
приземистое, крытое вечным шифером, который местами тронулся зеленцой, и
явно поделенное между двумя семьями железнодорожников, так как одна половина
здания была выкрашена светло-серым колером, а другая - чем-то похожим на
голубой. Четыре окна слева были безжизненны и темны, но четыре окна справа
радовали глаз занавесками в мелкий цветочек, из-за которых струился приятный
свет. Я обошел это строение справа и обнаружил входную дверь, обитую
дерматином, с медной профессорской табличкой, обозначающей имя и фамилию
тутошнего жильца; фамилия была обыкновенная - Кузнецов.
Я сдержанно постучал. Кто-то сказал: "Открыто!" - и я вошел. В довольно
просторной комнате, за непокрытым столом, на котором стояла только
керосиновая лампа, сидел человек лет сорока и шил. Я попросил прощения за
беспокойство, справился у хозяина, как мне добраться до города Мордасова, и
ни к селу ни к городу, вероятно от неловкости, пояснил, что в Мордасове меня
интересует исключительно дефенолантрацетная кислота. Хозяин внимательно на
меня посмотрел и вот что сказал в ответ:
- Всем нужна дефенолантрацетная кислота! - Чего-чего, а такого я от него
нимало не ожидал. - Всем нужна дефенолантрацетная кислота, только вот какая
вещь: до Мордасова вам сегодня не добраться, потому что регулярного
транспорта туда нет. Не пойдете же вы в самом деле туда пешком, да на ночь
глядя, да еще по щиколотки в грязи... Вот завтра утром придет на станцию
молоковоз, и, как говорится, - счастливый путь.
Поскольку хозяин уж очень меня подивил ответом, я к нему присмотрелся: мужик
как мужик, курчавый, лопоухий, с передними зубами из нержавейки, которые
производили то обманное впечатление, как будто у него на лице гуляет улыбка,
а он ее стесняется показать.
- А что, - нерешительно спросил я, - дорога на Мордасов совсем плоха?
- Хуже некуда! - сказал Кузнецов, перекусив нитку. - Это не дорога, а чистая
Сибирь! Ни по какой погоде проезду нет! Только я думаю, что это они
нарочно...
- Что нарочно? - воскликнул я. - Почему нарочно? И, собственно, кто они?!
- Слушай, мужик: давай я тебя лучше чем-нибудь покормлю?..
Я охотно принял это предложение, тем более что за весь световой день съел
только пару крутых яиц. И четверти часа не прошло, как хозяин
выставил на стол кастрюлю супа - это была куриная лапша, сковородку картошки
с салом (сало было, по всей видимости, свое) и буханку теплого еще хлеба
(стало быть, хлеб тут пекли самосильно), и мы с Кузнецовым принялись за еду.
Мой визави продовольствовался настолько сосредоточенно, как если бы это было
главное дело жизни, и я не осмелился заговорить с ним за обедом, как это
вообще водится у людей.
Когда с обоими блюдами было покончено, я сказал:
- Вот что значит - подсобное хозяйство! По крайней мере, в Москву не надо
ездить за колбасой...
Кузнецов отвечает:
- Да нету у меня никакого подсобного хозяйства! В доме кошки ободранной и то
нет!
- Тогда откуда у вас такая экстренная еда?
- Да всш оттуда же...
- Да откуда?!
- Из Мордасова возом возят: картошку, хлеб, мясо, птицу, пиво в железных
банках, вареную колбасу.
- Про пиво в железных банках я даже и не слыхал.
- А я его пью и за честь не считаю, как тот же самый медовый квас!
- Квас тоже из Мордасова возят?
- Ну!
Разумеется, мне показалось странным, что какой-то глухой пензенский городок,
о существовании которого я не подозревал еще неделю тому назад, снабжается
так обильно, что тамошнее начальство подкармливает всю округу, что у них
водится пиво в железных банках и даже какой-то медовый квас... Впрочем,
по-настоящему удивиться я не успел, поскольку меня что-то стало клонить ко
сну; Кузнецов постелил мне на огромном, старинном кованом сундуке, похожем
на саркофаг, и в скором времени я заснул.
Продрал глаза я довольно рано, за окошком только-только мутнела мгла.
Хозяина дома не было; я подождал его с полчаса, потом подхватил свой
клетчатый чемодан и пошел на станцию встречать обещанный накануне молоковоз.
Действительно, в девятом часу утра, когда воздух уже посерел, проявился
пейзаж и оконтурились окружающие предметы, к станции, по-утиному покачиваясь
на ухабах, подрулил грузовик с цистерной, на которой было написано -
"Молоко".
Шофер молоковоза представился так:
- Колян!
Я сказал:
- Как бы мне добраться до Мордасова, Николай?..
- Как добраться... Сядем и поедем! До самого химзавода вас довезу.
- А откуда вы знаете, что мне нужно на химзавод?
- Догадался! - сказал Колян и завел мотор. - Только по пути заедем в одно
село. Там у них свадьбу играют четвертый день, так вот нужно
забрать, пока живой, начальника ПМК.
- О чем разговор, - согласился я.
Дорогой мы больше молчали; Колян, как и полагается шоферу, таращился прямо
перед собой, а я наблюдал заснеженный пейзаж: кособокие поля, пьяную череду
столбов, которые заваливались в разные стороны, перелески, синевшие вдалеке,
редкие полуразвалившиеся строения, - или просто смотрел на дорогу, из тех,
что Афанасий Фет называл "довольно фантастическими", то есть на коричневое
месиво, змеившееся перед взором и уходившее, сужаясь, за горизонт. От этой
картины веяло сыростью, неприкаянностью, и почему-то все время хотелось
закрыть глаза.
До того самого села, где четвертые сутки играли свадьбу, мы тащились
приблизительно часа три; село было как село - две улицы сборных домов,
выкрашенных светло-зеленой краской, заброшенная церковь, из которой торчали
кустики, дом культуры, выстроенный из селикатного кирпича. Свадьбу мы
приметили еще издали, по толпе ряженых, которые топтались посреди улицы под
гармонь. Подъехали, и только Колян заглушил мотор, как нас окружили пьяные
мужики, нарядившиеся в женские летние платья, с криками, с матерком
повытаскивали из кабины и насильно - что называется, под белы руки - повели
в дом.
Я когда трезвый, то пьяных не люблю; по этой простой причине мне пришлась не
по сердцу и свадьба вообще, и в частности хмельные рожи, низкие потолки,
обстановка с претензией, загаженные полы, но особенно - тяжелый запах
вчерашнего винегрета, злых папирос и свекольного первача. Однако время
сердце лечит: один лафитничек пропустил, другой, третий - и дело пошло на
лад. Гляжу: ну симпатичные всш физиономии, попадаются даже лица, явно
тронутые сильной мыслью, и разговоры у них ведутся о непорядках на молоканке
и преимуществах клевера перед люцерной, а не о повышении цен на водку и не о
том, что вот баба Маня украла у бабы Фени беремя дров. Потом даже зашел
разговор о том, как некий Хорошъянц вывел на чистую воду компанию мошенников
и воров.
- Да откуда же они у него взялись?! - недоумевал один из моих соседей,
кажется, тот самый начальник ПМК, за которым приехал в село Колян, и при
этом изобразил на лице такую уморительную мешанину из вопроса и возмущения,
на какую способен хотя и пьяный, но покуда соображающий человек.
- Да, наверное, просочились, сволочи, как-нибудь... - предположил несмело
другой сосед. - А так, конечно, откуда у него взяться мошенникам да ворам?!
- У Хорошъянца не забалуешь, - вступил в беседу сосед напротив, - это все же
не наш совхоз.
- А что наш совхоз? Наш совхоз идет в ногу со всей страной!..
- Это точно: совсем заворовалась страна, моя бы власть, я бы, наверное,
провернул вторую Октябрьскую революцию, чтобы всех этих рвачей по новой
прижать к ногтю!
- А что говорит по этому поводу Хорошъянц?
- Хорошъянц говорит: нет такой политической проблемы, решение которой в ту
или иную сторону стоило бы одного отрезанного мизинца.
- Да... Хорошъянц - центральный человек, это как дважды два!
Тут я не выдержал характера и сказал:
- Послушайте, мужики! Откуда вы такой антисоветчины набрались?! Страна
шестой десяток лет живет святой верой в четвертый сон Веры Павловны, а вы
тут разводите злостный либерализм!
Мне сказали:
- А ты молчи!
Как мне сказали, так я на всякий случай и сделал: сижу молчу. Десять минут
молчу, двадцать молчу, уже полсвадьбы выходило на двор плясать и опять
разобралось по своим местам, уже подали сладкий пирог и картофельные оладьи
с яблочным киселем, когда хмель сделал свое дело и у меня приключилось
помутнение в голове; отчасти помню, как пел песенку герцога, делал
сомнительные комплименты невесте, как свалил горшок с цветами, стоявший на
подоконнике, и как меня выводили бить.
Проснулся в тесной, но светлой клетушке, как будто на чердаке; это
подозрение мне оттого закралось, что солнце кучно било через экстренно
маленькое окно. Первая мысль: кто таков этот загадочный Хорошъянц? Вторая
мысль: дефенолантрацетная кислота!
Рядом со мной причудливо храпели, как-то подвывая, два мужика, оба одетые да
еще почему-то в резиновых сапогах, прямо над головой висела голая лампочка,
справа в стене выделялась дверь. Оказалось, что я и вправду обретался на
чердаке, так как за дверью была шаткая лестница, ведущая круто вниз; я
спустился, держась за перильца, ибо с похмелья стоял на ногах непрочно, в
большой низкой комнате, где мы накануне играли свадьбу, какая-то старушка
меня напоила чаем, я выкурил подряд две сигареты и вышел вон.
Солнце стояло уже высоко, жемчужно белели поля окрест, из печных труб там и
сям валили густо-серые, какие-то ватиновые дымы, с задов доносились
истерические женские голоса, со стороны дома напротив остро несло соляркой -
там мальчишка-подросток пытался завести трактор,
остервенело, совершенно по-взрослому матерясь. Хлопнула дверь, и появился
один из моих товарищей по ночлегу; он прошел мимо, кашляя и давясь, вышел за
калитку, приблизился к голубому "уазику", стоявшему у ворот, и, глядя в
небо, долго мочился на колесо. Я подошел к нему и спросил:
- Вы, случаем, едете не в Мордасов?
- В Мордасов-то в Мордасов, - отозвался он, застегивая штаны.
- Пожалуйста, возьмите меня с собой!
Мой давешний сосед ничего не сказал в ответ, однако по выражению его спины я
понял, что он меня в попутчики нехотя, но берет.
По профессии он оказался зубным врачом, я это зачем-то перво-наперво
выяснил, как только мы выехали за околицу, которую символизировал столб с
подвешенным к нему билом; затем мы взяли правее, вдоль коровника,
зерносушилки и сельского кладбища, утыканного надгробиями из органического
стекла, затем вырулили на столбовую дорогу и потащились на второй передаче,
то и дело увязая в грязи цвета шоколада, консистенции кислого молока. По
сторонам дороги кружили стаи ворон, как-то меланхолически кружили, точно со
скуки, от нечем себя занять.
- А кто такой Хорошъянц? - завел я разговор, чтобы тоже как-то себя занять.
- Маг и волшебник, - последовало в ответ. - Вообще он директор химзавода, но
прежде всего кудесник, каких еще поискать...
- В таком случае его-то мне и нужно! - отметил я.
Потом мы долго ехали молча, и только однажды зубной врач ни с того ни с сего
запел. Сразу за березовой рощей, давно уже голой и как бы в растерянности
стоявшей от внезапно грянувших холодов, повернули направо и вдруг увидели на
дороге какого-то мужика с распростертыми руками и женщину, сидевшую у
обочины прямо в грязи, которая отрешенно и вместе с тем предельно
внимательно смотрела на носок своего левого сапога. Зубной врач посигналил,
- замечательно, что клаксон у него не гудел, а отчетливо выводил одно
неприличное выражение, - но незнакомец не дал дороги, и нам пришлось вдарить
по тормозам. Мужик, подскочив к водительскому окошку, стал умолять доставить
в медпункт его беременную жену; по его словам, и роды были преждевременные,
и медпункт находился на лесопилке, то есть недалеко.
- Как будто я не знаю!.. - с раздражением сказал ему зубной врач. - Я тут
каждую бабку-знахарку знаю, не то что медпункт, ведь там у них фельдшером
вроде Захар Ильич?..
- Именно что Захар Ильич! - чуть ли не в восторге воскликнул незнакомец и
неожиданно сделал ручкой: - Ну, я, мужики, побег! У меня как назло собрание
партактива.
Мы на пару с зубным врачом поместили беременную на заднем сиденье, кое-как
развернулись и взяли обратный курс.
- Вот сукин сын! - сравнительно добродушно констатировал зубной врач. -
Партактив у него!.. А бабы хоть окончательно не рожай!
По дороге на лесопилку я думал о том, что поделывают сейчас наши; Загадкин,
может быть, рассуждает о III программе партии, Комиссарова описывает ужасы,
связанные с искусственным пресечением беременности, Воробьев опять же клянет
свою родню из Курган-Тюбе. Вообще приходится удивляться, как при таком
режиме дня наука у нас худо-бедно идет вперед.
Долго ли, коротко ли, приехали мы на лесопилку, которая представляла собой
небольшой населенный пункт, разбитый при двух ангарах, сиявших ослепительным
серебром, дебаркадере, заваленном березовыми стволами, и приземистом бараке
конторы, неравномерно тонувшем в грязи на манер терпящего бедствие корабля.
Сначала искали медпункт, потом фельдшера Захара Ильича, потом общими
усилиями выгружали роженицу и препровождали ее в стационар на две койки, -
бедняга тем временем, словно по обету, ни "ох", ни "ах".
Это отчасти странно, но фельдшер Захар Ильич принудил меня остаться,
использовав тот предлог, что вся округа четвертые сутки играет свадьбу и
некому даже подать воды. Зубной врач укатил в Мордасов, а меня фельдшер
послал стерилизовать хирургический инструмент. Я от себя такой покладистости
нимало не ожидал и после хорошенько присмотрелся к Захару Ильичу, полагая
обнаружить в его внешности какие-то сверхъестественные черты. Лицо у него,
правда, было не крестьянское, породистое, уши предлинные, глаза близорукие и
посему точно удивленные, волосы хохолком, но ничего прямо магнетического я в
его внешности не нашел.
Через три часа мы с фельдшером приняли лысую девочку, ростом в сорок семь
сантиметров, весом в два с половиной килограмма, всю какую-то склизлую и
сильно похожую на зверька; после этих родов я настолько
укрепился в материалистическом мировоззрении, что потом даже подарил
фамильную Библию с иллюстрациями Доре соседу по этажу.
- Одной вертихвосткой больше, - заметил я.
- В Мордасове нам за это спасибо не скажут, - отозвался фельдшер Захар
Ильич. - Потому что Хорошъянц с мужиками всегда справляется, а с бабами не
всегда.
- Кстати о Мордасове: как бы туда попасть?
- А вот завтра трактор пойдет до фермы, - ответил Захар Ильич. - От фермы до
города, мы считаем, подать рукой.
Ночевал я в стационаре, подле роженицы, на второй койке, поскольку больше
было негде заночевать. Молодая мать темноты боялась, и я чуть ли не до утра
читал "Город солнца", пока милые фантазии Кампанеллы не вогнали меня в
неприятный сон.
Утром, часу в десятом, где-то поблизости зарокотал трактор, и я побежал его
ловить, чуть было не забыв свой клетчатый чемодан. Трактор был огромный,
голубой, - я, кстати заметить, тогда подумал, отчего это на Руси так любят
голубой цвет, - с прицепом, на котором кое-как было навалено сено,
спрессованное в брикеты, тракторист был пьян. Поначалу меня смутило это
чреватое обстоятельство, но другого способа добраться до Мордасова не
предвиделось, и я скрепя сердце насилу залез в кабину, поскольку
располагалась она неудобно и высоко.
Тракторист сказал:
- Я с тебя рубль возьму, - это имей в виду!
- Хоть два! - с раздражением сказал я, а сам подумал: у нас ведь как
ведется: или ты пьяница, или жлоб, но чтобы и пьяница и жлоб одновременно -
такого феномена поискать...
Трактор взревел, прицеп дернулся, и мы отправились в путь, выделывая в грязи
несложные кренделя. По той причине, что и мне тракторист не понравился, и я
ему, кажется, не понравился, дорогой мы всш молчали; тракторист рулил и
посапывал, я смотрел. То, что было вокруг - божеской фабрикации: убеленное
ли поле, вздымающееся, точно оно набухло, перелески ли, просвечивающие, как
стекло, или холодно темневшая вода небольшой реки, - это как раз умиляло
взор, но то, что было человеческих рук дело, на это бы глаза мои не смотрели
- такая дрянь. Стоит зачем-то сарай посреди поля с ободранной крышей, торчит
у обочины ржавая сеялка, похожая на скелет, подпирает небо вдалеке
водонапорная башня и вконец отравляет пейзаж, почти на физиологический
манер, как, положим, отравляет желудок испорченная еда.
Тракторист сказал - кажется, сам себе:
- Как бы, ш-мое, окончательно бросить пить?! Прямо хоть в магометанство
переходи!
Тут мы повернули налево, за электрической подстанцией опять повернули
налево, одолели еще километра два и, наконец, въехали во двор фермы, спугнув
компанию совсем молодых бычков. Дальше мне предстояло идти пешком;
тракторист бессловесно указал мне тропинку, ведущую к городу, и я из
принципа дал ему два рубля.
По словам фельдшера Захара Ильича, идти мне предстояло максимум полчаса.
Оставив позади ферму, я какое-то время двигался убитой тропинкой, вьющейся
перелеском, а затем посреди поля, где стелились едва прикрытые снегом озимые
зеленя, после обогнул пруд, местами позатянувшийся тонким льдом, после
тропинка ввела меня в дремучий еловый лес. Неприютным мне показался лес о
ноябрьскую пору года: гигантские ели стоят и точно думают, под ногами
похрустывает трава, перемешанная со льдом, режет глаз ядреного защитного
цвета мох, изредка попадаются мухоморы, высохшие от мороза, и господствует
абсолютная, какая-то нездоровая тишина. Час иду таким порядком, два иду, уже
и третий час на исходе, а долгожданной панорамы города Мордасова нет как
нет. Между тем воздух стал мало-помалу меркнуть, и меня всего передернуло
при мысли, что, может быть, мне предстоит ночевать в лесу. Но, слава богу,
вскоре я увидел просвет сквозь ветки подлеска и примерно через четверть
часа, кажется, вышел на верный путь. Гляжу: поскотина, бревенчатый коровник,
компания молодых бычков и голубой трактор стоит с прицепом, навевая все тот
же дурной вопрос: отчего это на Руси так любят голубой цвет... цвет ожидания
и мечты?
Тракторист, увидя меня, сказал:
- Во, блин, городские! Самостоятельно ни ногой!
Я напыжился, но смолчал.
- Ладно, сейчас довезу тебя до места, только окончательно разгружусь.
С этими словами тракторист подхватил вилами брикет сена, но поскользнулся и
рухнул в грязь. Я про себя отметил: давеча он был еще не пьян, а вот сейчас,
хотя он и членораздельно объясняется, - точно пьян.
Как бы там ни было, через самое короткое время мы уже ехали в Мордасов,
держа направление на восток. Понемногу наваливались сумерки, которые в
ноябре приобретают что-то от нестираного белья, предметы стали темнеть,
мутнеть, но небо очистилось, и вдруг прорезалась небольшая, хитро
подмигивающая звезда. Тракторист сказал:
- Нам бы только на один вредный мосток ненароком не заскочить...
- Кто же вам мешает его объехать?
- Жизни ты не знаешь, как я погляжу!
Оказалось, что о жизни я точно имею смутное представление, поскольку
миновать опасный мосток нам и вправду не удалось; едем, едем, выделывая в
грязи несложные кренделя, вдруг что-то хряснуло под колесами, трактор
страшно накренился, вздрогнул всем своим металлическим телом и завалился на
левый бок.
Я кое-как открыл дверцу кабины, вылез наружу и первым делом ощупал себя
всего: голова, конечности, грудная клетка - все было в целости, и я произвел
облегченный вздох. Затем я сторожко обошел трактор кругом, и каково же было
мое удивление, когда я увидел, что тракторист мирно посапывает, положа
голову на переднее колесо. Эта картина меня настолько подивила, что я
раздумал его будить.
Уже полная ночь стояла над Сердобским районом Пензенской области, ударил
морозец, и грязь под ногами похрустывала, как бутылочное стекло, - то есть
следовало позаботиться о поддержании жизни, и я решил развести костер.
Откуда только взялось смекалки: нащипал сенца из первого попавшегося
брикета, раздобыл валежника у ближайших кустов, нашел в кювете какой-то
дрын, высосал из бака немного солярки через шланг от тонометра, развел
огонь, сел на корточки и сижу. Пламя костра страшно озаряет взломанные
бревна мостка и трактор, похожий на поверженного слона, где-то поблизости
ветер завывает в голых ветвях деревьев, иногда доносятся непонятные звуки,
похожие на скрип рассохшихся половиц, а я сижу себе на корточках и сижу.
За временем я, разумеется, не следил, но часа, похоже, через два к моему
костру присоседился тракторист.
- Негодяй ты! - держась добродушного тона, заметил я. - Пьяная морда и
негодяй!..
- Это не я негодяй, - отвечает он, - это такая жизнь!
В свете костра лицо его как-то вытянулось, истончилось некоторым образом
даже иконописно, или, может быть, у него с похмелья всегда бывает такое
возвышенное лицо.
Я ему сообщил:
- Какие мы сами, такая у нас и жизнь.
- Не скажи. Вот и в Мордасове, и у нас на лесопилке вроде бы одна и та же
живет нация - русаки. Только у нас на лесопилке вчера какие-то злопыхатели
украли подъемник, а в Мордасове, по слухам, народ валом валит на музыкальные
вечера!
- Вот я уже в который раз слышу, что в этом городе творятся какие-то
экстренные дела!.. Но что именно там творится - без ста пятидесяти граммов
точно не разберешь!
- Это и нам, то есть местным, то же самое - невдомек. Ты не поверишь: ведь я
в Мордасове даже ни разу и не бывал! И не поеду, хоть ты меня золотом осыпь,
принципиально не поеду, потому что, может быть, для меня самое главное
знать: не везде такой мрак, как у нас на лесопилке, - и сразу как-то
сподручней жить!
- Нет, все-таки интересно, какие именно достижения стали в Мордасове нормой
жизни...
- Ну, говорят, например, что у них пиво течет по трубам и у каждого на кухне
есть для него специальный кран.
- А еще чего говорят?
- Еще говорят, милиции у них нет, только для вида один гаишник сидит в
"стакане" и делает всем рукой...
С этими словами тракторист широко зевнул, потом заморгал-заморгал глазами и
через минуту с присвистом захрапел, положа голову на переднее колесо. Была
уже глубокая ночь; вероятно, взошла луна, скрытая ломаной линией горизонта,
поскольку стало видно, как по черному небу передвигаются дымчатые облака,
время от времени налетал сыро-морозный ветер и, что называется, пронизывал
до костей, в костре дотлевали ярко-оранжевые головешки, иногда доносился все
тот же звук: как будто скрипят рассохшиеся половицы, - слева над лесом
висела голубая, ясноокая, предутренняя звезда. Заснуть в таких экстренных
условиях казалось мне немыслимым, но с течением времени я заснул.
Когда я проснулся, сияло солнце, и на душе сразу сделалось хорошо, хотя
давеча я намучился с трактористом, был голоден и продрог. Кстати сказать,
тракториста не было: то ли отправился за подмогой, то ли просто-напросто
бросил все и ушел. Я минут пять помахал руками, чтобы согреться, подхватил
свой клетчатый чемодан и двинулся обочиной вдоль дороги. Снег слепил, грязь
была точно каменная, вокруг ни души, и только та развлекала мысль, что
далеко-далеко, за многие сотни километров, Загадкин, Комиссарова и Воробьев,
проклиная все на свете, давились сейчас в метро.
Солнце стояло уже высоко, когда справа от дороги я увидел деревеньку дворов
в пятнадцать, к которой вела не сказать чтобы торная колея. Эта деревня
производила впечатление положительно нежилое, словно все в одночасье бежали
от какой-то напасти, бросив свои дома. Однако вскоре-таки послышались звуки
жизни: где-то тюкали топором, вроде бы радио говорило, вскрикнул и сразу
замолк петух. Я приглядел избу, более прочих похожую на обитаемую, отворил
калитку, подошел к двери и постучал; долго я стучал, наконец звякнул засов,
дверь приоткрылась, и я увидел старушку, которая в свою очередь смотрела на
меня недоброжелательно, даже зло.
- Ну чего стучишь?! - спросила меня хозяйка.
- Я, бабушка, хотел только разузнать у вас про дорогу на Мордасов, - ответил
я.
- Какая я тебе бабушка, обормот?!
Действительно, при ближайшем рассмотрении старушка оказалась не так стара.
- Ну вот: сразу и обормот!.. Ни "здравствуйте", ни "как поживаете", а в
первую голову - обормот...
Дверь захлопнулась, засов звякнул, наступила, как говорится, мертвая тишина.
Я еще немного постоял на крыльце, поглаживая волосы на затылке и думая о
том, какое иногда встречается вредное старичье, как дверь вдруг широко
распахнулась, и я снова увидел хозяйку дома; но вот какое дело: передо мной
стояла женщина в годах, симпатичная, улыбчивая, кокетливо поджавшая губки, -
одним словом, настолько не похожая на прежнюю фурию, точно она была не она.
- Вот это метаморфоза! - воскликнул я.
Видимо, хозяйке было неизвестно слово "метаморфоза", поскольку на лицо ее
легла тень размышления, но когда мы вместе вошли в избу и оказались в
приютной горнице, убранной главным образом салфеточками, вырезанными из
бумаги, она меня, кажется, поняла и завела небольшую речь:
- Я, по совести говоря, пока с утра таблеточку не приму - прямо не человек!
Мне сын присылает из Мордасова такие таблетки, навроде витаминов, которые
принимаются натощак, чтобы я поддерживала свой стареющий организм. Сын у
меня отличный, про свою мать не забывает, прямо золото, а не сын!
И она указала рукой на большой фотографический портрет, висевший на правой
стене между пуком какой-то сушеной травки и вышивкой под стеклом: с портрета
на меня посмотрел приятный молодой человек, неуловимо похожий на химика
Менделеева, во всяком случае, у него было такое же, строго-одухотворенное,
профессорское лицо. Это был первый гражданин города Мордасова, которого мне
довелось узреть, и облик его, замечу, навевал, с одной стороны, непонятное
беспокойство, а с другой стороны, беспочвенные мечты.
Потом мы с хозяйкою пили чай и закусывали яичницей на сметане, причем мой
взгляд то и дело упирался в бутылку из-под вина, стоявшую на подоконнике,
точно что-то значительное было в этой бутылке из-под вина. Между тем хозяйка
подробнейшим образом объяснила мне дорогу на Мордасов, а после, когда мы уже
вышли в сени, ни с того ни с сего подарила мне подростковый велосипед. Я был
польщен, но, в сущности, попал в сложное положение: по ноябрьской погоде
передвигаться на таком сугубо летнем виде транспорта было крайне неудобно,
но еще неудобнее было бы отказаться от неслыханного подарка, и, как
говорится, рассыпавшись в благодарностях, я приторочил к багажнику свой
клетчатый чемодан.
Первым ориентиром по пути в Мордасов был песчаный карьер, откуда начиналась
правильная дорога; иду себе не спеша, качу без особых усилий велосипед и
размышляю о тайне человеческого сознания: вот велосипед - вещь в моем
положении ненужная, даже обременительная, но поскольку он мне достался
даром, на душе было как-то содержательно, окрыленно, говоря попросту -
хорошо. Или, может быть, это на меня так подействовал пейзаж: справа, на
просторе, виднелись три причудливо изогнутые сосны, которые радовали глаз
зеленью своей хвои, слева глухой стеной стоял смешанный лес, а впереди
вилась коричневая дорога, постепенно терявшаяся в далекой, белесой мгле. Как
бы там ни было, но думалось о возвышенном, хотя ногам было холодно,
постоянно звенело в ушах и давало о себе знать давно не менянное белье. Но
это еще что: Томмазо Кампанелла написал свой "Город солнца", отбывая
двадцатисемилетний срок заключения, томясь в подземной тюрьме, сидючи на
хлебе да на воде...
Вдруг - точно что-то щелкнуло у меня в голове, включив ослепительное
жемчужное освещение, и сами собой родились стихи:
На окне стоит сосуд,
Из него вино сосут...
Это были первые сочиненные мною самим стихи, и я так обрадовался внезапно
прорезавшемуся таланту, как, вероятно, не радовался никогда.
Но веселился я недолго: на подходе к песчаному карьеру откуда ни возьмись
выскочили два мерзавца и отобрали велосипед, предварительно показав мне
предлинный столовый нож. Хотя по-настоящему было жалко только тонометра,
лежавшего в чемодане, этот грабеж среди бела дня настолько меня рассердил,
что я пошел вслед за мерзавцами, строя им дорогой укоризненные глаза.
Наконец один из мерзавцев мне говорит:
- Шел бы ты, парень, Христос с тобой.
- Ага! - отвечаю. - Так вы еще и верующие!
- В нашем положении без этого ни ногой.
С этими словами они исчезли; еще минуту тому назад мерзавцы спускались к
балочке, заросшей высохшим камышом, и вдруг исчезли, точно давешнее
приключение привиделось мне во сне. Я огляделся по сторонам: впереди лежала
балочка, слева и справа расстилались заснеженные поля, сзади вилась
тропинка, вернее, целая сеть тропинок, которые причудливо путались меж
собой. Я выбрал самую торную и пошел; час иду, другой иду, уже остался
позади лес, свежевспаханное поле, небольшая речка, посадки молодой ели, и
даже мне попался на пути какой-то заброшенный завод, уже и солнце стало
приметно катиться к западу, когда я понял, что окончательно заплутал. Но
делать было нечего, и дальше я отправился наугад; одно было хорошо, именно
то, что я двигался налегке, - в неведомом направлении, обобранный, голодный,
а все-таки налегке.
К вечеру я приплелся на ту самую станцию, откуда начались мои скитания по
мордасовским местам что-то с неделю тому назад. На платформе было пусто, за
окошком кассы тоже было пусто, впрочем, на этот раз я углядел такую
заманчивую деталь: над стулом кассирши висел большой фотографический
портрет, изображавший мужчину волевой восточной наружности, - ставлю все
против ничего, что это был загадочный Хорошъянц!
Кузнецов сидел за столом и шил. Моему появлению он нисколько не удивился,
даже ни о чем расспрашивать не стал, а сразу притащил из кухни кастрюлю с
супом и сковородку жареных макарон. Вообще отличный мужик был этот самый
Кузнецов, я у него потом комнатенку снял с той задней мыслью, чтобы
повторить свое движение на Мордасов, отнюдь не имея в виду
дефенолантрацетную кислоту. По-настоящему меня волновали тайны
социально-экономического порядка, хотя я потом надумал, что, может быть,
вовсе не в тайнах дело, а в том, что попутно я приобрел множество свежих
навыков, как-то: научился высасывать топливо через шланг, принимал роды,
начал писать стихи, и меня даже водили бить.
Я еще трижды ездил в Мордасов, но так в этот заколдованный город и не попал.
В последний раз я отправился туда в марте девяносто второго года, когда
приказала долго жить наша лаборатория и мне пришлось открыть розничную
торговлю мануфактурой; шатаясь по Сердобскому району Пензенской области, я
так насобачился в делах товарооборота, что вскоре сколотил себе порядочный
капитал.
ЖЕНА ФАРАОНА
Соня Пароходова десять лет была замужем за бандитом по прозвищу Фараон. Этот
самый Фараон начинал как владелец первого на Москве частного кинотеатра, но
мало-помалу докатился до уголовщины, поскольку коммерческая жилка была в нем
ограниченно развита. Соня Пароходова не то чтобы любила своего мужа, а
как-то с ним сроднилась за десять лет, что же до странных его занятий, то
они представлялись ей не более экзотическими, чем, например, профессия
водолаза или деревенского колдуна. А в девяносто шестом году Фараон купил
Соне Пароходовой ателье мод, и она, что называется, с головою ушла в
собственные дела; через неделю-другую она уже сколотила штат, запаслась по
дешевке мануфактурой, в частности похищенной на фабрике "Красный мак",
навыписывала женских журналов и пресерьезно принялась делать фронду одному
знаменитому московскому кутюрье.
Как раз утром 24 сентября 1996 года у Сони Пароходовой сочинилась
фантастическая модель: комбинированный материал, цвета кардинальские, именно
лиловое с малиновым, спина глухая, спереди декольте, спускающееся под острым
углом без малого до пупа, а из проймы рукава растут сборенные крылышки,
похожие на те, какие бывают у мотылька. Эта модель пригрезилась Соне
Пароходовой спозаранку, однако, поднявшись с постели, она не понеслась сломя
голову к своему письменному столу, а прибегла к обыкновенным утренним
операциям, приятно-мучительным оттого, что у нее перед глазами все стояла
фантастическая модель. Сперва она, как была в ночной сорочке, посмотрелась в
высокое венецианское зеркало, отражавшее ее всю; посмотреть действительно
было на что: Соня Пароходова отличалась хорошим ростом, отменными
пропорциями тела и тонким, точно изнуренным лицом, на котором светились
славянские богобоязненные глаза. Затем она приняла ванну и надолго
обосновалась у дедовского трюмо; кремы там разные, лосьоны, притирания, ну,
самосильный массаж лица, - в общем, мужскими словами не описать, каким
именно образом можно с толком провести битых сорок минут, сидючи у
дедовского трюмо. Управившись с утренним туалетом, Соня Пароходова выпила
первую рюмочку перно - она почему-то всем прочим напиткам предпочитала
французскую водку перно, которую называют еще - пастис. Затем она
отправилась на кухню готовить кофе; это немудреное занятие превращалось у
нее в долгую, кропотливую процедуру, но вот уже по квартире распространился
приторный и задорный кофейный дух, Соня Пароходова налила себе чашку
гарднеровского стекла и села за телефон. Наступало самое разлюбезное время
суток, когда она, потягивая кофе, звонила подругам и по делам.
- Кать, это ты?
- Представь себе, я, - донеслось как-то неверно, точно уж очень издалека.
- Как там у нас дела?
- Только что привезли от Михайлика подкладочный шелк, пуговицы и шифон.
- А что с костюмом для этой мымры?
- Уже петли обметываем.
- Ну-ну.
- Да, еще приходили чинить утюги, но оба совершенно косые, только что
держатся на ногах.
- Прогнала?
- А то!
- Теперь самое главное... Ты стоишь или сидишь?
- Стою.
- Тогда сядь. Сегодня утром я придумала фантастическую модель!.. - И Соня
Пароходова в мельчайших деталях описала свою фантастическую модель.
- Ну, теперь этот гад у нас не обрадуется! - сказала Катерина, имея в виду
одного известного московского кутюрье.
- Кстати о гадах: как у тебя дела с твоим бухгалтером?
- Да никак! Мало того что я его не люблю, у него к тому же сахарный
диабет...
Они еще с полчаса поговорили на общеженские темы, наконец Соня Пароходова
повесила трубку, закурила сигарету и принялась ходить туда-сюда, понемногу
приближаясь к своему письменному столу; хочется заметить, что стол у нее был
замечательный, крытый английским сукном, отделанный карельской березой, с
балюстрадкой по краям, на толстых витых... вот даже нельзя сказать - ножках,
а нужно сказать - ногах; на столе стоял чернильный прибор, гипсовый бюст
Наполеона и бронзовая керосиновая лампа под колпаком матового стекла. Итак,
Соня Пароходова ходила туда-сюда, и в ней постепенно зрело то чрезвычайно
приятное, хотя отчасти и нервное ощущение, которое знакомо только
художественным натурам, а именно: как будто вот-вот составится формула
счастья, и от этого в животе делается немного щекотно, к рукам приливает
горячая кровь и какая-то жилка осторожно пульсирует в голове. Долго ли,
коротко ли, она уселась за письменный стол, подогнув под себя правую ногу,
открыла баночку китайской туши, раскрыла набор акварельных красок, взяла в
руки перо, два раза тяжело вздохнула и принялась за свою фантастическую
модель. Поначалу дело двигалось хорошо, но мало-помалу угар прошел, и
следующие два часа Соня Пароходова просидела за наброском для проформы, из
природной тяги к положительному труду. Вылезши из-за стола в самом
неприятном настрое чувств, она выпила другую рюмочку перно, закусила
ломтиком лимона, посыпанным крупной солью, и села за телефон.
- Кать, это ты?
- Представь себе, я, - донеслось как-то неверно, точно уж очень издалека.
- Что-то у меня не получается ничего...
- Ты, главное, не переживай. И почаще вспоминай, чему нас учили в школе: в
жизни всегда есть место подвигу, - нужно только, это самое... налегать!
- В школьные годы я училась на круглые пятерки и ходила на босу ногу.
- Ну вот видишь! Как ты была у нас отличница, так ею и осталась, поэтому ты
главное - налегай.
- А что с костюмом для этой мымры?
- Она его только что забрала.
- Довольна?
- Не то слово!
- Ну еще бы! Ей на роду написано в дерюжке ходить и веревочкой
подпоясываться, а тут ей, можно сказать, Елисейские Поля устроили на дому...
- Вот именно!
- Слушай: а бухгалтер твой не звонил?
- Звонил - а что толку? Он уже третий год только и делает, что звонит.
- Ну, три года - это для собаки много, а для человека считается ничего.
Они еще с полчаса поговорили на общеженские темы, а затем Соня Пароходова
вышла проветриться на балкон. Даром что календари показывали конец сентября,
погода стояла летняя - хотя и пасмурная, но теплая и сухая. Впрочем, приметы
грядущей летаргии уже давали о себе знать: в воздухе чувствовалось что-то
сонное, свет был квелым, листья на деревьях потемнели и чуть слышно запахли
тленом, на балконе соседнего дома знакомый сумасшедший говорил дикую речь,
вытянув правую руку в направлении Тишинского рынка, снегирь сидел на
карнизе, хотя снегирям была еще не пора. Вдруг солнечный луч прорезался
сквозь сероватую пелену неба и произвел на Соню Пароходову чрезвычайно
приятное действие: чувство было такое, как будто вот-вот сама собой
составится формула счастья, и от этого в животе делается немного щекотно, к
рукам приливает горячая кровь и какая-то жилка осторожно пульсирует в
голове. В эту минуту лицо ее осветилось улыбкой, как бы обращенной вовнутрь,
и она вернулась к письменному столу.
Через час с небольшим эскиз ее фантастической модели был в общих чертах
готов. В связи с этим обстоятельством Соня Пароходова испытала настолько
полное удовлетворение, что на радостях выпила целый стакан перно. Затем она
села за телефон и принялась раздумывать, кому бы ей позвонить, чтобы
поведать про свой успех.
- Кать, это ты?
- Представь себе, я, - донеслось как-то неверно, точно уж очень издалека.
- Что-то у нас телефон плохо работает...
- Завтра велю телефонщикам починить.
- А если и эти пьяные придут?
- Выгоню в шею и подам на их службу в народный суд!
- Теперь суды как-то по-другому называются...
- Хрен редьки не слаще.
- Это, конечно, да.
Они еще с полчаса поговорили на общеженские темы, и в заключение Соня
Пароходова пригласила Катерину в один маленький ресторан отметить рождение
фантастической модели, но Катерина отказалась под тем предлогом, что с часу
на час в ателье должны были доставить лекала, которые Михайлик стяжал у
знаменитого московского кутюрье. Повесив телефонную трубку, Соня Пароходова
надолго призадумалась, что бы такое ей на себя надеть; в конце концов выбор
пал на туфли светло-зеленой замши, строгий костюм из черного кашемира и
темно-зеленый шотландский плед.
В четвертом часу дня она вышла из дома, села в такси и покатила в свой
маленький ресторан. Шофер ей попался разговорчивый, и дорогой они
потолковали о том о сем.
- Неприятная, знаете ли, приходит иногда мысль, - между прочим сказал шофер.
- Вот есть, например, такая страна Уругвай, где, наверное, живет много
интересных людей, которые обо мне ничего не знают, и я о них ничего не знаю
и не узнаю никогда, будто бы их и нет! А ведь это страшно, во-первых,
потому, что жизнь как бы прожита не сполна, а во-вторых, потому, что в
некотором роде меня тоже нет... - спрашивается, как жить?!
Народу в ресторане не было ни души, и только два официанта в опереточной
униформе, казалось, дремали у стойки, подложив под головы кулаки. Соня
Пароходова заказала рюмку перно, бутылку шампанского, салат с креветками,
венский шницель и клубничное мороженое на десерт. От шампанского на нее
напало лирическое настроение и захотелось поговорить.
- Вот если пожилой человек едет в автобусе, - сказала она официанту,
принесшему венский шницель, - а ты хочешь к нему обратиться, что ты в таких
случаях говоришь?
- Я в автобусах не езжу.
- Ну, предположим, случился такой казус...
- Я бы сказал: отец.
- А в Англии, представь себе, такого слова в заводе нет! То есть слово,
конечно, есть, только они его друг другу не говорят.
- А что же они говорят?
- Если ты клиент, то тебе говорят: сэр.
- А если я обслуга?
- Тогда ты говоришь: сэр. А чтобы сказать: "Ты, мать, давай не толкайся", -
этого у них нет. И дети английские никогда не говорят незнакомым мужчинам
"дядя".
- А кому же они говорят "дядя"?
- Если ты брат отца.
Из ресторана Соня Пароходова вышла в отличном расположении духа, чему в
первую очередь способствовало шампанское и милый официант. Кроме того, денек
был хорош: солнце едва пекло, но при этом светило так ласково и печально,
как в другой раз глядят симпатичные старики; в воздухе не было заметно
никакого движения, но почему-то слегка ерошились волосы у прохожих; на
бульваре дворники жгли опавшие листья, которые далеко распространяли дух
волнующий и пряный, действовавший на психику, как вино. Соня Пароходова
медленно шла в сторону Моховой, щурилась на солнце и думала о том, какой в
самом деле чудесной выдалась ее жизнь.
Впрочем, в последнее время ей стало являться одно неприятное подозрение:
точно покойное, обеспеченное, веселое существование есть что угодно -
аномалия, греза, ощущение ощущения, но не жизнь в правильном смысле слова, а
настоящая жизнь есть нечто таинственное и грозное, какая-то страшная боль,
которая тем не менее завораживает и манит.
Примерно с час Соня Пароходова ходила по магазинам: она купила пару черных
лакированных туфель, флакончик духов, лайковые перчатки, набор колонковых
кисточек для рисования, коробку шоколадных конфет, букетик фиалок и бисерный
кошелек. Под конец рабочего дня она наведалась в свое ателье мод; поскольку
Катерины на месте не оказалось, она рассеянно поглазела, как работают
девушки, проверила, аккуратно ли обметаны швы на одном из платьев, выкурила
сигарету и вышла из ателье через задний ход.
Было около семи часов вечера, когда Соня Пароходова села в такси и покатила
к себе домой. На этот раз шофер ей попался неразговорчивый, она его
спрашивает:
- Правда, что скоро опять повысят цены на горючее?
Тот молчит.
Через некоторое время она ему говорит:
- Эти идиоты точно доведут народ до четвертой русской революции!..
Тот молчит.
Воротясь домой, Соня Пароходова первым делом приняла ванну, надела черное
короткое платье чулком и, манкируя опасностью простудиться, вышла
проветриться на балкон. Солнце уже садилось на кособокие крыши Козихинских
переулков, явственно пахло гарью, напротив знакомый сумасшедший говорил
дикую речь, вытянув правую руку в направлении Тишинского рынка, по карнизам
расхаживали колченогие сизари. Соня Пароходова печально вздохнула, вернулась
в комнаты, налила себе рюмочку перно и села за телефон.
- Кать, это ты?
- Представь себе, я, - донеслось как-то неверно, точно уж очень издалека.
- Телефон ты так и не починила.
- Так мы же затеяли завтра его чинить!..
- А где ты была около семи часов вечера?
- Ездила к Михайлику смотреть настоящие вологодские кружева.
- Ну и как?
- В общем, факультативное зрелище, можно было и не смотреть.
- А этот козел звонил?
- Какой козел?..
- Ну, бухгалтер твой недоделанный.
- Перед самым закрытием позвонил.
- И чего он вообще себе думает?
- Он думает, что я дурочка и меня можно держать на телефонном проводе, как
на укороченном поводке. Самое интересное, что замуж за него я в любом случае
не пойду.
- Из-за сахарного диабета?
- Нет, я просто замуж для галочки не пойду...
Они еще с полчаса поговорили на общеженские темы, затем Соня Пароходова
повесила трубку и подошла к распахнутому окну. Вечер малозаметно перетекал в
ночь: звезды еще не прорезались, но небо уже приобрело тот тяжелый сливовый
цвет, который в пасмурную погоду обыкновенно предваряет появление звездной
сыпи; было в этом небе нечто гнетущее и одновременно намекающее, и Соню
Пароходову опять обуяло подозрение на тот счет, что о человеческой жизни у
нее сложилось поверхностное впечатление - по крайней мере, она знает о ней
не все. Усилием воли отогнав от себя эту ненужную мысль, она немного
походила по комнате, потом села за письменный стол и принялась так и сяк
крутить старинную керосиновую лампу под колпаком матового стекла. Немного
погодя она осторожно сняла колпак, затем отсоединила емкость, полную
керосина, подняла ее над головой и всю вылила на себя; в комнате сразу
запахло москательной лавкой, и Соня Пароходова поневоле вернулась в детство,
в город Ижевск, в двухэтажный мещанский домик, где внизу продавали всякую
всячину и в частности керосин. Она взяла в руки картонный спичечный коробок
и, чиркая спичками, стала поджигать на себе одежду; то ли керосин был
нехорош, то ли он вообще плохо горел на открытом воздухе, но только ей
пришлось извести больше половины картонного коробка, прежде чем ее черное
платье нехотя взялось розоватым пламенем, которое производило вонючий дым.
Когда уже затрещали волосы на голове, ей подумалось: вот она, другая жизнь,
жуткая и неизмеримо значительная уже тем, что она необратимо идет к концу.
Кожу на теле так нестерпимо жгло, что Соня Пароходова не помня себя выбежала
на лестничную площадку. Несколько секунд она дико озиралась по сторонам, но
потом сознание ее помутилось, она упала на ступеньки и покатилась вниз, уже
не думая, а как-то ощущая, что теперь она знает все.