Андрей Матвеев
                Случайные имена
                Роман
                Что есть Бог и что есть Дьявол?
                Фридрих Штаудоферийский
                "Амфатрида"

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
                Другая кровь (Сюзанна)
                1

Все началось двадцатого июля, где-то в одиннадцать часов утра.
Именно в это время раздался телефонный звонок, и мой мюнхенский
издатель, господин Клаус В., с печалью в голосе поведал, что -
как стало ему известно из абсолютно достоверных источников -
премия Хугера, на которую мой последний роман "Градус желания"
был выдвинут именно издательством господина Клауса В., досталась
не мне, а некоему мулату с островов Теркс и Кайкос.
После этого замечательного сообщения господин Клаус В.
положенным образом поутешал меня несколько дорого стоящих ему
минут и положил трубку, пообещав напоследок, что сие печальное
событие никоим образом не отыграется на наших с ним (точнее, на
моих и его фирмы) взаимоотношениях. "Что ж, не отыграется - так
не отыграется", - подумал я, тупо смотря на смолкший телефонный
аппарат, при этом отчего-то вспоминая первую фразу так и не
получившего премию Хугера романа. Она гласила, что "В июле,
когда наступает жара, время останавливается и повышается градус
желания". Мне она нравилась, как, собственно, нравился и сам
роман, как нравилось его первое издание, предпринятое господином
Клаусом В. (точнее же будет герром Клаусом), правда, не на
русском (что совсем не странно, ведь в бедной России найти
сейчас издателя для приличной книги нелегко), а на немецком,
которого я не знаю, но это никакой роли не играет.
Собственно, мой расчет на премию Хугера и сводился не столько к
пятидесяти тысячам марок (интересно, сколько это будет в фунтах
и долларах, надо бы посмотреть по сегодняшнему курсу), сколько к
тому, что - в случае, если Хугер все же достанется мне, -
найдется и в России издатель на мой несчастный "Градус". Увы,
сейчас с уверенностью можно сказать, что не найдется, а это
значит многое, хотя бы то, что через пару месяцев мне не на что
будет покупать сигареты и делать Сюзанне подарки, впрочем, о
Сюзанне речь еще впереди.
Но тут надо сразу же приоткрыть в колоде одну малозначащую
карту: то, о чем шла речь в первых абзацах повествования,
случилось не сегодня, да и не вчера. Больше года прошло с того
дня, когда в одиннадцать часов утра мне позвонил милейший Клаус,
и день тот стал основой для всего, что случилось, хотя
собственно категория случая не относится к тому
интеллектуальному ряду загадок, забав и шарад, над которыми я
привык ломать голову, ведь случай - это не больше чем чья-то
шутка, хотя временами шутка эта все ставит с ног на голову, и
тогда не знаешь, куда бежать. Но я отвлекся, карту пора вновь
убрать в колоду, хотя есть ли смысл в том, чтобы я снова - будто
и не было моего признания, будто время на самом деле дискретно -
вновь вернулся в тот самый день?
Все еще одиннадцать часов утра. Так возвращаться или не
возвращаться? Может, просто признать, что день тот был
переломным в моей жизни? Подумаем вслух. Любой рассказ, вокруг
которого ты наворачиваешь целую кучу недоговоренностей и
оговорок, подразумевает, что за ним стоит некая тайна. Но тайна
- всегда молчание, а молчать я не могу, молчание есть не что
иное, как невозможность пуститься в новую эскападу, попытка
уложить себя заживо в гроб, лишить услады еще большей, чем любое
плотское наслаждение. Так, наверное, чувствует себя
профессиональный ловец бабочек или охотник за акулами, которого
тяжелая болезнь приковывает к койке и он больше не может
физически ощутить это томление в ногах и сердце, почувствовать,
как в преддверии опасности в крови начинает вырабатываться
адреналин, сердце учащенно стучит и сладкие спазмы охватывают
тело. Для меня такая койка - молчание, а значит, сачок и
морилка, снасти для ловли акул, пара ружей и здоровущий
охотничий нож, альпеншток, ботинки с шипами, страховочная
веревка и многое другое уже приготовлено и свалено кучей в углу
комнаты, остается сложить все в рюкзак (или вещевой мешок, кому
что больше нравится) да невзначай упомянуть, что молчание
молчанию рознь - бывает так, что нарушить его равнозначно
самоубийству, ибо бывают тайны, принадлежащие не только тебе.
Есть силы более могущественные, силы, с которыми я в буквальном
смысле связан кровавой клятвой - ведь стоит повнимательнее
присмотреться к запястью моей левой руки, еще и сейчас, столько
месяцев спустя, можно различить оставшийся на нем белый шрам
(разрез был сделан обоюдоострым кинжалом с тяжелой, украшенной
переливающимися драгоценными камнями рукоятью; глубоким
получился разрез, и тоненькой непрерывной струйкой бежала из
него алая кровь - моя кровь, надо отметить). Кровь сцедили в
небольшой хрустальный бокальчик, в который - в свою очередь -
брызнула еще одна струйка крови, только не алой, а темной, почти
черной, да еще с зеленоватым отливом. Густая, как патока,
струйка, перемешавшаяся с моей. И я взял бокальчик и приложил к
губам, я хлебнул из него, но это уже не метафора, это случилось
на самом деле, и...
Но это все о молчании. Сейчас же меня начинает интересовать иное
- стоит ли раскрывать собственное инкогнито, то есть внятно и
просто объяснить, от чьего лица ведется это безумное
повествование, хотя сохранить инкогнито намного труднее, чем
кажется, ведь мною уже приоткрыта еще одна карта: "Градус
желания". Стоит любому затребовать немецкое издание этой книги,
и предполагаемое инкогнито развалится само собой, и я из просто
"я" стану наделенной именем и фамилией личностью, но не это
смущает меня, а то, как лучше вести повествование. В том же
"Градусе", к примеру, был герой, мною вымышленный, но сейчас-то
я рассказываю о том, что произошло конкретно со мной, это мое
левое запястье украшено небольшим белым шрамом, это я пил из
хрустального бокальчика свою кровь - алую, что отметим особо! -
смешанную с темной, почти черной, со странным зеленоватым
отливом. Густой, как патока, была эта чужая кровь, а вот о вкусе
ее я еще ничего не сказал: странный у нее, надо заметить, был
вкус. Не солоноватый и не сладковатый, не
солоновато-сладковатый, если уж на то пошло, а с явным привкусом
сероводорода, то есть чего-то гнилостного, затхлого, болотного.
Но пил я не морщась, пил с видимым удовольствием, и пил-то
именно я, не какой-то выдуманный И. Мя. Рек., так что не станем
раскрывать инкогнито, а тот, кому уж совсем невтерпеж, пусть
найдет мюнхенское издание "Градуса желания", узнает фамилию
автора, пойдет в библиотеку и посмотрит библиографию, из которой
узнает, что тот же автор написал еще несколько книг, в том числе
"У бездомных нет дома" и "Император и его мандарин", хотя романы
эти выпущены такими незначительными тиражами, что отыскать их
сейчас нет никакой возможности, если, конечно, не попросить
экземплярчик у меня.
Но все это несущественно, не больше, чем преамбула, разминка
мускулов, разборка снаряжения и укладка рюкзака, хотя на самом
деле рюкзак давно уже собран, карта аккуратно свернута и уложена
в нагрудный кармашек рубашки из плотного хлопка, что делать
дальше?
Надо просто встать, выйти на улицу и закрыть за собой дверь. Что
я и делаю.
Делаю чисто фигурально. Метафора сознания, не больше. На самом
деле ничего не происходит, я кладу трубку на аппарат и долго
смотрю на смолкшее чудовище, хотя понимаю, что это ничего не
изменит, и дело совсем не в том, что уже неоднократно
упоминаемую премию Хугера присудили не мне, а какому-то
неведомому мулату с островов Теркс и Кайкос (кстати, на каком
языке они говорят и пишут, если у них там, конечно, есть
письменность? И это не праздный вопрос, мулат может быть очень
образованным и писать, к примеру, на английском. Или на
немецком. Или на французском. Но ведь нет же терксианского и
кайкосианского языков). Дело в другом: жизнь каждого
представляет из себя подобие лабиринта, в котором есть глухие
камеры-тупички, куда забрести довольно легко, а вот выйти... И
так случилось, что лабиринт моей жизни, тот лабиринт, по
которому я странствую почти сорок лет, к этому самому дню
двадцатого июля, к этому самому часу (что-то в районе
одиннадцати утра) и завел меня в такую вот камеру-ловушку.
Замечу, что случилось это не впервой, но те, предыдущие, были
более светлыми и просторными, да и выбраться из них оказалось
довольно просто. Эта же камера оказалась творением почти
совершенным, как я ни пытался, так и не мог понять, где выход, и
я не грешу ложной многозначительностью, просто жизненные
обстоятельства к тому утру сложились именно так, что разрешиться
они могли либо в одну, либо в другую сторону. Получение премии
Хугера означало не только конец финансовой неразберихи,
порождавшей, естественно, и бытовую неустроенность, но могло
сказаться и на тех планах, что роились в моей голове,
неполучение же... Скажем проще: я поставил на премию Хугера, как
безумный игрок на ночном пароходе ставит на кон свою жизнь в
русскую рулетку. Медленно катятся океанские волны, палуба пуста,
лишь двое, чьих лиц не различить из-за наступившей ночи, не
спят, крутя барабан одного и того же револьвера. Щелчок курка,
выстрела нет. Ваша очередь, милейший. Упомянутый милейший берет
револьвер, крутит барабан, вновь раздается щелчок курка,
переходящий в грохот выстрела, мозги разлетаются по палубе, и
больше нет ничего. Он проиграл, как проиграл я. Смысл,
целесообразность - всего лишь слова, а ведь слова не больше чем
подобия реально существующих, но невидимых путей нашей
собственной жизни, путей, которые можно сравнить с тенями,
отражениями, мрачной игрой ночных палубных огней все на том же,
случайно возникшем из небытия пароходе. Я проиграл, и ставкой в
этом проигрыше было нечто большее, чем вся предшествующая жизнь,
ставкой была моя душа, я не задаюсь тут вопросом, смертна она
или нет, это то, на что каждый из нас в свое время найдет
правильный ответ, я имею в виду совершенно конкретный момент
отношения тела и души еще при физической, биологической жизни:
их соподчиненность.
Просто в ту ночь, когда я узнал, что выдвинут на премию Хугера,
Сюзанна спросила меня:
- А что ты будешь делать, если ее не получишь?
- Удавлюсь! - рассмеялся я.
- А если серьезно?
- Ну, - задумался я, - об этом пока трудно что-то сказать...
- А ты попробуй!
- Продам душу дьяволу, - ответил я, и Сюзанна сказала, что ловит
меня на слове.
Теперь-то вы понимаете, что испытывал я в то утро, когда узнал,
что некий мулат с островов Теркс и Кайкос получил премию Хугера,
а стало быть, мне всерьез придется выполнять условия пари, ибо
Сюзанна не из тех женщин, что забывают о подобных вещах (пари
было заключено сразу же, как у меня с языка сорвались
опрометчивые слова), а чтобы понять, почему она не из тех
женщин, мне надо рассказать, кто такая Сюзанна, чем я сейчас и
займусь, приоткрыв еще одну карту из колоды и сообщив, что
Сюзанна вот уже почти десять лет как моя жена, что же касается
всего остального...
2
На самом деле ее зовут совсем по-другому, но это не играет
никакой роли, ибо если уж втемяшилось в голову, что она Сюзанна,
то прежнего имени не то что произносить, но и вспоминать не
рекомендуется. Да я его уж и не помню, лишь где-то в одном из
закоулочков мозга, ведающих той сладкой амброзией, что называют
памятью, таятся несколько запавших (или выпавших) букв, среди
которых есть и мягко шепчущая "с", и горделиво-упругая "н", но
"тс-с", говорю я сам себе, оставим закоулочек в покое, нечего
соваться туда, куда не просят, и пусть Сюзанна до конца дней
своих так и остается Сюзанной, чем-то непривычно-зкзотическим
для лишенного подобной роскоши отечественного слуха. Фамилия у
нее, естественно, моя, а вот отчество самое простое: Сергеевна.
Так что она Сюзанна Сергеевна, дальше идет прочерк, и можно
переходить к следующему абзацу, начать который я позволю себе...

А собственно, с чего? С описания Сюзанниной внешности? С
психологических характеристик? С того, как мы познакомились? Или
вообще с того, что уже вот почти десять лет, как мы женаты? Что
есть главное, а что второстепенное, что можно опустить, а что -
оставить? Ну, опустить, скорее всего, ничего нельзя, так что
начну я с того, что прежде всего приходит в голову, вползает в
нее скользким угрем, длинным, гибким змеиным телом, оплетает
мозг виноградной лозой, начну-ка я с того, дорогая, как ты вошла
в мою жизнь, а потом уже все остальное, хотя почему потом,
скорее всего, рассказ пойдет одновременно, надо лишь набраться
терпения, перевести дыхание, прислушаться (и внимательно) к
тому, что происходит в сердце, хотя наличие этого органа в моей
груди сама Сюзанна ставит под сомнение, но я-то знаю, что он
есть, недаром постоянно таскаю в кармане валидол, а в кухонном
шкафчике стоит пузырек с валокордином, и бывает, что,
проснувшись под утро, когда еще не рассеялись сумерки, часов,
скажем, в шесть (особенно это касается осени, то есть осенних
утренних сумерек, чернильно-синих, промораживающих ранние
октябрьские лужи тонюсенькой корочкой льда), я чувствую
упомянутый орган, да так, что вылажу из кровати, ненароком
коснувшись безмятежно-раскинувшегося наискосок неправдоподобной
геометрической загогулиной (распаренной, горячей, умиротворенно
посапывающей загогулиной) все еще манящего меня тела, и иду на
кухню, лезу в шкафчик, достаю пузырек, капаю в стакан положенные
двадцать пять капель, разбавляю водой и опрокидываю в рот,
ожидая того момента, когда боль отпустит и можно будет снова
рухнуть под бок к Сюзанне. Так вот, если повнимательнее
прислушаться к тому, что происходит сейчас в сердце, понимаешь,
что рассказ уже в самом разгаре, остается лишь наполнить его
дыхание и интонацию определенным содержанием, описав для этого
хотя бы то, как произошло наше с Сюзанной знакомство.
Если сейчас мне почти сорок, то тогда - соответственно - было
почти тридцать. К тому времени я уже успел жениться и
развестись, но эта линия судьбы не интересует меня в истории
событий последнего года, просто констатируем факты: да, был
женат, да, успел развестись - и не все ли равно, чем я занимался
тогда? Гораздо больше меня интересует Сюзанна, точнее - самый
первый момент нашего знакомства, но не будем ссылаться на
кружево Мнемозины, на таинственные нити паутины, что ткут
волшебницы Парки, хотя тема парков (пока это всего лишь игра
слов) обязательно возникнет на последующих страницах,
парки/сады, сады/парки, волшебная паутина судьбы, что ткут в
парках Парки, вот только не в парке познакомились мы с Сюзанной,
хотя, надо сказать, искус изменения некогда бывшей реальности
преследовал меня довольно долго, и, Боже, как мне хотелось,
чтобы это было именно так!
Но случилось это (повторим) не в парке, а на даче одного моего
приятеля, который только что закончил строительство бани и
позвал меня на положенный в таких случаях пикник. Сюзанна сидела
на оставшемся от строительства обрубке бревна, была она в
джинсах и свитере, длинные каштановые волосы падали на плечи,
лицо ее показалось мне не очень красивым (чуть запоздало
произнесем "тогда"), просто хорошее русское лицо с небольшим
вздернутым носиком и с таким же небольшим ртом (вот только губы
пухлые, будто сильно нацелованные с вечера, но со временем я
понял, что они такие от природы), глаза не слишком выразительные
- но опять же, если судить по первому впечатлению. На самом же
деле они были переменчивыми, то серо-зелеными, то
льдисто-голубыми, но тогда я не заметил этого, а лишь подивился,
что имя находится в столь разительном несоответствии с
внешностью. Боже, как я ошибался!
У Сюзанны был тогда роман (меня всегда отчаянно забавляла эта
игра понятий роман/роман, то есть роман, как нечто выдуманное,
никогда до этого не существовавшее ни на земле, ни под небом
(впрочем, есть теория, что все ненаписанные книги витают в так
называемой ноосфере, но это отдает шаманством), и роман как
любовная интрига, взаимоотношения двоих, может, именно поэтому
любой роман невозможен без романа, семантика обязывает к
единению в одно сущее, точно так же, как (в идеале) любовный
роман - и не только в романе - обязательно должен закончиться
слиянием в одно существо двух обнаженных тел), она была увлечена
им, и явление перед глазами постороннего объекта мужского пола
совсем не взволновало ее. Я же приехал к приятелю на баню и
шашлыки, а отнюдь не для объятий на (предположим) солнечном и
колком сеновале, так что мы забавно провели вчетвером (приятель
был с женой) время до вечера, ночной электричкой я отбыл
обратно, оставив троицу на крутом речном берегу, совсем уже
неразличимом из-за полуночной августовской черноты, прерываемой
разве что редкими штрихами падающих откуда-то из района Млечного
Пути звезд, что были - проявлю остатки школьных познаний - так
называемыми Леонидами, то есть звездным потоком, появляющимся
каждый год в августе со стороны созвездия Льва. И так бы все это
и закончилось - лишь еще одним воспоминанием, окутанным
таинственным флером ночного августовского неба, если бы через
месяц роман Сюзанны не закончился трагическим фиаско (никакой,
впрочем, крови, лишь слезы), и мы опять встретились с ней все у
того же приятеля, на дне рождения его жены, в его городской
квартире, окна которой выходили (это не игра случая и не нить
судьбы, а то, что было на самом деле) на боковую ограду старого
городского парка, некогда бывшего монастырским садом, и липовые
кроны, уже тронутые налетом осени, тихо шелестели за открытым
окном, у которого мы и стояли с Сюзанной, вспоминая милый
августовский пикник.
Она много выпила в тот вечер, и я вызвался проводить даму домой.
Дама не возражала, хозяева же были только рады, ибо - как
поведала мне перед нашим уходом именинница - "сейчас у Сюзанны
трудные дни!", так что вышли мы из подъезда вдвоем и мне
пришлось сразу же взять ее под руку, ибо - что поделать, но моя
спутница не очень твердо стояла на ногах. И вот так, под руку,
мы шли с Сюзанной мимо ограды старого городского парка, когда-то
давно бывшего монастырским садом, парк был погружен во тьму, на
нашем же пути изредка попадались неяркие фонари, отбрасывающие
на усыпанный листьями асфальт низкие и отчего-то гофрированные
конусы света, Сюзанна молчала и только часто вдыхала в себя
свежий - что естественно после прокуренной квартиры - ночной
воздух, я чувствовал локтем ее тело, то бок, а то и мягкую,
довольно полную, как мне показалось, грудь, жила она неподалеку,
в нескольких кварталах от приятеля с приятельницей, и, миновав
парк, мы вышли на сонную ночную улицу с почти отсутствующими
светляками окон, лишь все те же фонари, только уже не желтые, а
молочно-белые, люминесцентные, ровно горели по обочине, наполняя
воздух негромким гулом.
К этому времени мне уже не казалось, что поступь моей спутницы
нетверда, нет, нормальная походка чуть подвыпившей в гостях
женщины, а вот и ее дом прямо перед нами, в тихом темном
палисаднике, вход в подъезд со двора, третий, если идти по
часовой стрелке, но не надо искать никаких мет и знаков, это
просто то, что запомнилось, третий подъезд, если идти по ходу
часовой стрелки, а если против, то - соответственно - второй,
ибо в доме всего четыре подъезда, квартира, в которой она живет
с теткой, уехавшей сейчас на побывку к дальним родственникам в
странный город Карталы, находится на четвертом, предпоследнем
этаже, что я узнал именно в этот момент, ибо внезапно Сюзанна
пригласила зайти к ней и немного выпить на ночь, совсем при этом
не смутившись, а как бы давая понять, что я вправе отказать, но
не предложить она - по только ей известным причинам ( и кто
знает, входило ли в эти причины упомянутое фиаско недавнего
романа) - не может.
Я не отказался и вот тогда-то узнал, что квартира находится на
четвертом этаже, номер не имеет никакого значения, значение
имеет дверь, точнее, замок, еще точнее - ключ, который Сюзанна
долго не может отыскать в сумочке (сделаем скидку на усталость и
алкоголь) и суетливо перебирает в ней все те забавные мелочи,
которые так много могут поведать любопытному и пытливому
взгляду.
Но вот ключ найден и вставлен в замок, два плавных оборота
вправо, дверь открывается, и меня впускают в прихожую, где уже
включен свет и видна вешалка с печально поникшим тетушкиным
драповым пальто, которое она оставила дома, отбыв в таинственные
Карталы, и с какими-то еще, совсем уже не запомнившимися мне
вещами, что, впрочем, и неважно, ибо это не что иное, как
обрамление интерьера, ночная декорация, миновать которую можно
очень быстро - пройдя в большую комнату, куда и приглашает меня
Сюзанна и где я нахожу такие вещи, как круглый стол некрашеного
дерева, полированный сервант-горку, да еще замечательный диван с
высокой спинкой, зеркалом и полочками, на которых тетушкиной
рукой нежно расставлены дважды по семь слонов, а напротив
замечательного дивана, зажатое с двух сторон одинокими
разнокалиберными стульями, возвышается резное кресло, которое
(будем считать так) намного старше и круглого стола, и
полированного серванта-горки, да и замечательного дивана с
зеркалом и полочками.
На сиденье кресла брошена старая волчья шкура, и я блаженно
забираюсь в него с ногами, думая, что если чего и не хватает мне
сейчас, то лишь камина, но откуда взяться подобной роскоши на
четвертом этаже ничем не примечательного дома? Да ниоткуда, и я
успокаиваюсь на том, что хватит и двух рядов слоников, два по
семь, итого четырнадцать, у левого вожака обломаны бивни, правый
цел, но у следующего за ним нет хвоста, мне хочется взять их в
руки и ощутить тепло камня, ведь они должны быть сделаны из
мрамора, белого, чуть просвечивающего, но тут входит Сюзанна, и
в руках у нее бутылка сухого вина и два бокала на тонких ножках.
- Показать тебе квартиру? - внезапно спрашивает она.
Я соглашаюсь, и она горделиво, будто мы находимся в Версале или
в Сан-Суси, проводит меня по комнатам. Вот тетушкина (совсем не
странно, что она уехала в Карталы), а вот и ее - узкая длинная
комната, зашторенное окно, большой, разложенный диван,
простенький книжный шкаф, два легкомысленных кресла, стола нет,
а вот и кухня, вот туалет (подожди, говорю я, почувствовав
непреодолимое желание опробовать непристойно подмигивающий
унитаз), а вот ванная (опустим запамятованные детали). В общем,
ничего необычного, старая, запущенная квартира, в которую я
невесть зачем забрел в этот поздний час, ведь даже если уйти
немедленно, то добраться до дому смогу или на такси, или пешком,
а если просидеть еще час или два, то лишь пешком, ночное такси -
роскошь, никогда не виданное чудо, загадочное порождение дурной
фантазии, колеблющейся на зыбкой грани между явью и сном.
Сюзанна чувствует, что мне не по себе, и, стараясь быть
гостеприимной хозяйкой, вновь зовет в большую комнату, где я
снова устраиваюсь на старой, тертой волчьей шкуре,
собственноручно выделанной много лет назад еще дедом Сюзанны -
ведь надо о чем-то говорить, вот я и выслушиваю подробный
рассказ о деде и бабке, да еще с показом старых фамильных
фотографий, наклеенных на пожелтевшие от времени паспарту, а вот
и отец с матерью, но все это несущественно, абсолютно
несущественно в этот ночной час, почти десять лет назад, в
темный сентябрьский ночной час, когда я попиваю из высокого
бокала на тоненькой ножке кисловатое сухое вино, в то время как
Сюзанна развлекает меня байками и сама, по-моему, плохо
представляет, зачем затащила меня в гости. Конечно, от
одиночества, конечно, из-за фиаско романа, конечно, оттого, что
хочется еще выпить, да и тетушка в отъезде, но мне-то от этого
не легче. Но - с другой стороны - что меня заставило принять ее
приглашение и подняться на четвертый этаж? Разве не почти то же
самое?
- Еще хочешь? - спрашивает Сюзанна, когда мы допили вино и я
поставил бокал на круглый старый стол некрашеного дерева.
- Нет, - говорю я, - да и пора мне, наверное.
- Уже поздно, как ты будешь добираться?
- Ногами, - смеюсь и встаю с кресла.
Она молчит, она смотрит на меня потерянно и выжидающе
одновременно, и я принимаю правила игры, то есть делаю то, что и
должен по всем законам романной фабулы: крепко обнимаю ее,
прижимаю к себе и - ведь сделав один шаг, надо обязательно идти
дальше - долго целую в (повторим) от природы пухлые губы.
Она размякает, она обвисает в моих объятиях, она закрывает
глаза, то есть играет всю сцену так, как это сделала бы очень
плохая актриса, и вновь в темноте мелькают еще неведомые мне и
мягко шепчущая "с", и горделиво упругая "н", и тут вдруг она
ломает ход всей сцены, шепча мне на ухо:
- ..... меня, только посильнее ..... меня! - И поймите
правильно: точки я ставлю совсем не от смущения!
3
Сколько лет прошло с той ночи, но и до сих пор никак не могу
взять в толк: что случилось тогда с Сюзанной? И дело не в том,
что просьба ее шокировала меня - да и где вы найдете мужчину,
которого бы смутило подобное желание. Недоумение мое в ином -
сколько лет прошло с той ночи, но ни разу впоследствии Сюзанна
не была со мной так бесстыдно хороша и страстна, как тогда,
никогда впоследствии она столь откровенно не отдавалась мне и не
желала меня, о, долго еще можно нанизывать слово за словом, одно
определение за другим, но стоит ли копаться в таком давнем уже
для нас прошлом, ведь это не более чем штрих к портрету моей
жены, необходимый исключительно для того, чтобы проще было
повествовать о событиях последнего времени, тех самых событиях,
которые и привели... Да, вы правы, и не стоит в очередной раз
оголять левое запястье, что же касается Сюзанны, то на следующее
же утро мы отбыли с ней в некое подобие свадебного путешествия,
хотя собственно бракосочетание (великолепное, надо заметить,
слово!) произошло двумя годами позже, когда моя благоверная была
беременной. Впрочем, с родами так ничего и не получилось - есть
такое понятие "выкидыш", больше же Сюзанна на этот эксперимент
не пошла.
Так вот на следующее же утро мы отбыли с ней в подобие
свадебного путешествия, и если попытаться расшифровать свою
жизнь как набор знаков, то уже тогда я мог бы предположить все
то, что случилось со мной вскоре после знаменательного утра
двадцатого июля. И начать надо с того, что канву именно той
поездки я взял за основу сюжета романа "Градус желания", главный
герой которого встречается на борту теплохода, следующего из
Одессы в Ялту, с замужней дамой, которая только что узнала, что
муж ей неверен. Типичная завязка, долго и красиво происходящая
на фоне красивого описания моря. Всю первую главу герой и дама,
назовем ее К., смотрят друг на друга в теплоходной ресторации,
герой строит самые разнообразные планы насчет возможного
знакомства, но знакомства не происходит, на ночь они расходятся
по своим каютам, а рано утром теплоход швартуется в ялтинском
порту, и герой легко сбегает по трапу, думая о том, что все, вот
и еще одна возможная ниточка оборвана и незнакомка так и
останется незнакомкой, а ведь могло случиться...
Многоточие идет не только в конце предыдущего предложения, почти
вся последующая глава "Градуса" представляет из себя такое же
многоточие, ибо именно из нее читатель узнает кое-что о
загадочной даме, о той самой К., ибо как же иначе прикажете
вести рассказ хотя бы о том, что она испытала, когда узнала, что
муж ей неверен?
Дама тоже сходит в Ялте, стоит томительная жара (мы с Сюзанной
попали в затяжной и холодный дождь), что, впрочем, следует из
первой же строчки романа, дама едет в санаторий подлечить нервы,
а герой занимается невесть чем, то есть валяется на пляже и
рефлексирует, пока их не сводит судьба, и происходит это -
соответственно - опять же вечером. Но тут сделаем паузу в
скороговорке пересказа и перейдем - нет, не к цитированию
страниц из романа, а к тому, что было на самом деле, точнее
говоря, могло быть, и Ялта тут не больше чем произвольно взятая
географическая точка, это могли быть и Буэнос-Айрес, и
Элджернон, да и любой другой город мог бы быть вместо Ялты, даже
Венеция, где одним прекрасным вечером по каналу неторопливо
двигалась гондола, на подушках в которой и возлежала уже
упомянутая дама, а гондольер без всякого перевода, на отличном
итальянском рассказывал ей о достопримечательностях сказочного
города на воде. Даму же интересовало совсем другое (кстати
говоря, по воле богов именно в Венецию вдруг переходит действие
романа "Градус желания", что при первом чтении произвело
колоссальное впечатление на господина Клауса В. из города
Мюнхена), к примеру, то, отчего супруг ей изменил и что ей,
бедолаге, делать. Как вы понимаете, сделать она могла только
одно, но для этого требовалось очередное появление нашего героя,
которое задерживалось, ибо пока дама каталась на гондоле по
венецианским каналам, он все еще рефлексировал на ялтинском
пляже. Но недолго, ведь как у фабулы, так и у сюжета свои
законы, нельзя бесконечно испытывать терпение читателя. Остается
добавить, что в последней главе дама стреляет в героя из
большого старого револьвера, как бы уничтожая этим все
персонифицированное мужское зло, а дух героя, отлетая к небесам,
тихо отпускает ей все грехи, что, впрочем, было сделано
исключительно по воле Божьей. На этом можно оставить тему
"Градуса", как и темы Ялты, Венеции, героя и дамы, и вновь
обратиться к нам с Сюзанной, сказав лишь, что сразу после нашего
возвращения из памятного путешествия Сюзанна вновь закрутила
роман с покинувшим ее незадолго перед нашей встречей любовником,
который откликался, как оказалось, на совершенно замечательное
имя Паша.
И целый год после этого в моей жизни царил абсолютный дурдом!
Впрочем, если бы не уже упомянутый дурдом, то мне бы никогда не
написать "Градуса". Ведь все, что выходит из-под пера (примем
эту фразу как некое обобщающее определение любого творческого
процесса), в какой-то степени базируется на автобиографической
канве самого И. Мя. Река. Не больше, чем толчок, импульс,
внезапная вспышка света, называйте это как хотите, но не будь
упомянутого толчка, подобного импульса, внезапной вспышки света,
то перо никогда не заскрипит о бумагу, ибо не из чего будет его
обладателю ткать словеса, создавая новую, никогда до этого не
существовавшую реальность. И кто знает, но если бы не было Паши
Белозерова (вот и фамилия вынута из захламленного ящичка,
стоящего в самом углу заваленных всяческим барахлом антресолей),
то не было бы и дамы-незнакомки, репродуцированной мною в мир
под мало что значащим инициалом К., не было бы и самого героя,
да и финальный выстрел - скорее всего, произошла бы осечка, и
роман развалился бы на куски!
Что же касается дурдома, то основным диагнозом его обитателям я
бы поставил параноидальный синдром с разнообразнейшими маниями и
фобиями. И с кого тут начать - с меня, с Сюзанны, с Паши, с
Паши, Сюзанны, меня, Сюзанны, меня, Паши? Тасование именной
колоды можно продолжать дальше, но это бессмысленно, ибо лучше
всего говорить сразу о всей троице, но это невозможно технически
(точнее, возможно, вот только лишено повествовательного смысла),
так что вновь бросим карты веером и возьмем первую попавшуюся,
пусть ей станет червовый валет Паши.
Паша Белозеров, так внезапно вторгшийся в нашу с Сюзанной
трехнедельную идиллию, имел на нее (то есть на Сюзанну) гораздо
больше прав, чем я. И это немудрено, учитывая, что их роман
(роман/роман, закавычивать больше не станем) длился около года и
проходил исключительно в фортиссимо, переходящем в крещендо.
Причем если мы составляли не очень-то равносторонний
треугольник, то в него был вписан еще один, ибо Паша был женат и
как бы изменял своей жене с Сюзанной точно так же, как Сюзанна
изменяла мне с ним (или ему со мной, но это как посмотреть на
происходящее). Конечно, можно выкинуть блестящий финт и
соединить оба треугольника в один большой многоугольник, уложив,
к примеру, меня в постель с Пашиной женой и связав таким образом
всех воедино, но Парки решили не прибегать к столь
сильнодействующему средству, как бы лишь приоткрыв занавес над
будущим и сказав: возможно и так! Но лишь сказав, лишь очертив
контуры гипотетического будущего, а на самом деле я никогда не
видел Пашину жену, лишь слышал о ней несколько раз от Сюзанны,
да один раз нарвался на нее по телефону. Почему Паша и Сюзанна
расстались незадолго до описанного в конце предыдущей главы
вечера? Вот этого я так никогда и не узнал, как, честно говоря,
так никогда и не понял, почему в результате всех этих сложных
геометрических комбинаций Сюзанна оказалась моей женой, а не - к
примеру - Пашиной. В общем, вновь возникнув в ее жизни вскоре
после нашего возвращения с юга (тетушка уже посетила Карталы, и
мы сидели втроем в уже упомянутой большой комнате, за уже
упомянутым круглым столом, сидели и пили чай с вареньем, за
окном клубилось первое октябрьское ненастье, и со дня на день
должен был выпасть снег, правда, лишь затем, чтобы вскорости
растаять), он пришел сам (продолжим чаепитие, оборванное в
предыдущих скобках. Раздался звонок в дверь, тетушка встала и
пошла открывать. Была она женщиной пожилой и невозмутимой, на
меня реагировала абсолютно спокойно, впрочем, так же спокойно
реагировала и на племянницу, и так же спокойно пошла открывать
дверь, а открыв, заглянула в комнату и сказала: "Сюзанночка, к
тебе Паша пришел!" Сюзанна, как и положено, обомлела, а у меня
внезапно задергалось левое веко, хотя дергалось оно, надо
отметить, недолго. Паша оказался высоким стройным красавцем, с
бархатным голосом, густой шевелюрой, тоненькими черными усиками
и странноватой формы ушами. "Знакомьтесь", - сказала Сюзанна. Мы
познакомились), пришел для того, как он не очень складно
выразился, проторчав с нами за столом битый час, чтобы попросить
прощения и замолить грехи. Грехи он собрался замаливать бутылкой
коньяка, которую мы втроем (тетушка алкоголь не употребляла) и
оприходовали, после чего изрядно захмелевшая Сюзанна (хмелела
она, надо отметить, быстро) попросила меня оставить их с Пашей
вдвоем, ибо (процитирую дословно) "Нам с Пашей есть о чем
поговорить!".
Я не сопротивлялся и быстренько отбыл домой, безо всякой тоски
или меланхолии рассуждая на тему женского коварства, а следующим
утром она буквально вломилась ко мне в двери и сразу же начала
раздеваться, говоря попутно (то есть одновременно скидывая с
себя все шмотки и разбрасывая по комнате слова), что больше она
с этим подонком ничего общего иметь не хочет, что как был он
клиническим идиотом, так им и остался, пусть катится, пусть идет
сами знаете куда, и вот она уже скользит в мою постель и впервые
проводит со мной первый из сеансов параноидально-группового
секса, что с успехом продолжались весь следующий год.
Не могу сказать, что я любил Сюзанну, как - с еще большей
уверенностью! - не могу заявить во всеуслышанье, что Сюзанна
была от меня без ума, совершенно точно я знаю лишь одно: в
течение всего этого года мы с Павлом одновременно были ее
любовниками, порою даже в один и тот же день - утром, скажем, я,
а вечером Павел, и наоборот, - из чего не надо делать вывода о
присущей Сюзанне гиперсексуальности, как не стоит считать ее и
морально нечистоплотной, ничего подобного, как раз обостренные
нравственные понятия, столь присущие моей жене, и заставляли ее
ложиться попеременно то со мной, то с Павлом, ибо, не любя ни
одного из нас в отдельности (то есть не любя по-настоящему, а не
как бы любя), она любила именно дуэт "я - Павел" и, страдая от
ситуации, в которой оказалась, она не могла представить себе
жизни без этого страдания, ибо лишь в нем - как оказалось - и
могла наиболее четко и ощутимо проявить себя как личность
нерешительную, сомневающуюся, постоянно нуждающуюся в моменте
выбора, порою столь же странную и несуразную, как ее
заимствованное имя, то есть именно такое страдание и было, по ее
понятиям, истинным служением, наиболее правоверным воплощением
ее томящейся души.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы год спустя двери
дурдома не приоткрылись перед Сюзанной и мною, оставив внутри -
и уже навсегда! - Павла, сердце которого не выдержало (это всего
лишь лобовая метафора) и он, первоначально хватанув уксуса
(шесть часов кряду его откачивали в реанимации), погрузился
после выхода из больницы в непробиваемый кокон душевной комы и
был увезен женой (той самой, на телефонный голос которой я
однажды нарвался) к дальним родственникам, в тихий южный
украинский городок, где следы его затерялись, и мы с Сюзанной
остались на какое-то время вдвоем.
Но это еще не конец главы, было бы странно, если бы она
закончилась точкой в конце предыдущего абзаца. Ведь именно в
таком финальном изломе до сих пор еще, наверное, не сошедшей с
круга Пашиной жизни, и содержался тот таинственный финальный
выстрел, прозвучавший потом и в моем лучшем романе, тот самый
выстрел, после которого душа главного героя тихо воспарила к
небесам. Что же касается дамы (она же - таинственная К..), то
она вернулась к своему шалопаю-мужу, навсегда оставив в своей
душе след от мимолетнего пребывания в жаркой летней Венеции,
хотя на самом деле это была всего лишь набившая оскомину Ялта,
впрочем, на этот раз без набережной и собачки, ибо это уж
настолько простые слагаемые, что каждый может домыслить их сам.
Конец главы последует сейчас, и будет в нем сказано вот что:
никто не знает, каким образом отражения становятся реальностью,
а реальность вновь претворяется в отражения. Парки, один раз уже
разыграв забавный треугольник, так и не перешедший в более
сложную и многоугольную фигуру, не остановились на этом, как не
остановились и на том, что, однажды отправив вымышленную даму в
Венецию, открыли этим дверь и для меня, только уже не в реально
существующий итальянский город, а... Но тут еще одно многоточие,
ибо не подоспело время: ни для первой авантюры моих
надзирательниц, ни для второй, хотя связь между ними гораздо
большая, чем между - скажем это во всеуслышание - давно
успокоившимся сюжетом почти десятилетней давности, моим, так и
не получившим премию Хугера, романом, и еще многим, многим
другим, пусть даже все это явным образом способствовало тому
самому пари, что было заключено между мной и Сюзанной в ту ночь,
когда я пообещал ей, что... Еще одно многоточие, как краткий
залог долгой незавершенности рассказа.
4
Но тут меня вновь отвлекает тема случайности, столь мимолетно
возникшая в первой главе. Пытаясь осознать все произошедшее в
последний год, и не для того, чтобы понять, сон это или явь, а
чтобы уяснить саму сущность, то есть подоплеку и смысловой
стержень события (а может, не столько события, сколько его -
нет, ни моральных дефис нравственных, это как раз не
существенно, а - вновь продолжаем через тире, сколько его
предопределенности, и тут вновь неотвратимо возникает тень
случая).
Если принять за аксиому понятие неотвратимости судьбы, то не
только многие вещи становятся изначально ясны и прозрачны, хотя
я прекрасно понимаю, что эти мои размышления не являются прозой,
а могут рассматриваться всего лишь как технический элемент в
создаваемой сложной и плотной ткани текста, без которого,
впрочем, не обойтись, как не обойтись без завтрака или утреннего
похода в сортир с шуршащей газетой под мышкой (для чтения,
заметим в скобках, исключительно для чтения, для других целей -
другая бумага). Так вот эта аксиома вытягивает за собой - как
котенок лапой нить из плотно намотанного клубка - целую череду
прочих аксиом, теорем, гипотез и тому подобного, говоря же в
ином словарном ряду, то не просто одно порождает другое (чему -
приоткроем авторский замысел - и был посвящен роман "Градус
желания"), в этом "одном" другое уже существует, ведь я никогда
не поверю в то, что - скажем - момент нашей встречи с Сюзанной
на даче у приятеля (баня, дымок от мангала с шашлыками, туман,
поднимающейся от реки) не таил в себе Пашиного сумасшествия, как
не скрывал и много лет спустя заключенного пари, да и это
непосредственное мгновение моего рассказа - кто знает, но,
может, именно для него все и произошло? Вот только читать эту
предопределенность, разгадывать знаки судьбы дано столь
малочисленной группе людей, что все прочие блуждают во тьме, и
это отнюдь не метафора.
Отношусь ли я к сей малочисленной группе? Или мое место там, в
общей стае бредущих в потемках слепцов? Никакой практической
ценности вопросы эти не имеют - просто досужие размышления
человека, привыкшего размышлять почти обо всем, хотя сама тема
знаков так же неотвратимо связана с темой судьбы, как - к
примеру - Парки связаны с парком, и это не просто изящная игра
слов.
Вообще-то мне нравится коллекционировать знаки, хотя подобное
собрание невозможно выставить на глаза любознательным зевакам
как коллекцию монет, марок или - скажем - бабочек (стоило
написать это слово, как нос уловил четко различимый запах эфира,
которым внезапно потянуло в открытое окно моего кабинета, и не
стоит приплетать сюда "дежа вю" и с его помощью выстраивать
метафизическую парадигму, все проще - плеснул, наверное,
кто-нибудь эфира под окном, вот и потянуло), хотя писать о
чешуекрылых давно стало дурным тоном, так что и я - как бы этого
ни хотелось - избегну столь притягательной (впрочем, как и
хорошо мне знакомой) темы.
Нет, собирание знаков - это не что иное, как самоуслада, ибо
даже то, что является знаком для тебя, для другого лишь мусор
или рядовая случайность в цепи остальных.
Примеры? Да сколько угодно, как на бытовом, так и на любом
другом уровне. Случайно прочитанная реклама оказывается не чем
иным, как смысловой доминантой всего дня, ибо это была реклама
того банка, в котором хранятся твои деньги и куда ты как раз в
этот же день собирался отправиться. Совпадение? Мне так не
кажется, а ведь если привести знаки более серьезные, относящиеся
уже не столько к материальной стороне твоей жизни, сколько к
жизни в целом, то получаются совсем уж удивительные, а порою и
тревожащие душу вещи, это касается (опять же, к примеру) давнего
знака парка, ибо не чем иным, как оказалось, не была та наша
давняя с Сюзанной прогулка, как знаком того, что парк этот (в
ином своем воплощении) возникнет в будущем, но опять же - тс-с,
еще не время, говорю я, отгоняя рукой как надоедливо зудящую
муху все так же струящийся из открытого окна запах эфира
(кружится голова и становится дурно).
Сюзанна всегда смеялась над моей особенностью придавать
происходящему метафизический смысл, и не потому, что была
примитивна, как раз в примитивности я бы никогда не упрекнул
жену, просто у нее было настолько иное отношение ко всему
происходящему, что порою я удивлялся одному: как могут двое
таких разных людей жить под одной крышей?
И тут опять возникает тема Сюзанны, и прежде всего потому, что
до сих пор меня волнует один странный вопрос: а насколько я
вправе считать, что хорошо ее знаю? Хотя бы как женщину?
Естественно, что при этом я не могу даже сосчитать, сколько раз
обладал ее телом, но не про то речь, понятно, что обладание и
знание - далеко не синонимы. Вот только кто может с полной
уверенностью гарантировать мне, что столь запавшее в память
восклицание Сюзанны было обращено не к другому мужчине (хотя бы
к тому же Паше Белозерову?), а ведь это говорит лишь о полном
незнании мною женского естества Сюзанны, и тут можно
предположить, что я просто оказался не ее мужчиной, а значит,
наша связь не стала сакральной, и не стоит ли тогда забыть
памятные слова?
Мучился ли я? А от чего? Если рассматривать все в терминах,
относящихся к написанию романа, то в нашем романе (простите за
полюбившуюся игру понятий) было две завязки, и первая (ночь,
последовавшая за тем осенним вечером) оказалась ложной, то есть
завязкой-ловушкой, всего лишь романтической увертюрой,
хитроумным ходом романиста, за которой и должна была последовать
вторая - выход на сцену Паши Белозерова. Но и это было не чем
иным, как еще одним пробным шаром (хоть черным, хоть белым, хоть
из пластмассы, хоть из слоновой кости, пусть каждый выбирает то,
что ему больше нравится, впрочем, черный может быть и из
эбенового дерева), ибо по-настоящему сюжет завязался на
следующий день после того, как законная жена Паши впервые
набрала номер психиатрической клиники (в нашем городе она на
полпути между последними домами и аэропортом, но это не
топографическая подробность, а ритмическая необходимость) и я
увидел Сюзанну такой, как никогда до этого: будто ее отпустили
давно мучившие злые духи (пока не буду прибегать к сравнению с
вселением в душу дьявола, и не потому, что это несвоевременно).
Только не стоит утверждать, что именно Пашина сторона
треугольника оказалась губительной для нее, кто знает, может,
лишь его-то она и любила, но что толку гадать, все случилось
так, как и должно было произойти: Паша исчез, злые духи оставили
Сюзанну и кротость внезапно появилась на ее челе. Больше того:
вскоре после Пашиного исчезновения (остановимся на таком
определении случившегося) Сюзанна как-то ночью прижалась ко мне
с подобием давно не ощущавшейся страсти и стыдливо попросила
"сделать ее беременной" (порядок и значение слов были такими,
как я их сейчас передал). Тут сюжет формируется окончательно, и
очередное действие начинается с того, что муж и жена (которые
тогда еще не были мужем и женой) сливаются в объятиях ради
зачатия. И Сюзанна зачала, но чем это кончилось - известно,
произошел выкидыш, и вместо пасторали (идиллии) сюжет выбредает
в захламленный ландшафт коммунальной кухни. И вновь появляются
злые духи, хотя в официальном статусе главных героев уже
произошли формальные изменения, то есть Сюзанна стала моей
женой, а я - соответственно - ее мужем. Но в сюжете произошел
роковой сбой, и произошел он (как того и следовало ожидать) на
седьмом месяце Сюзанниной беременности.
Хотел ли я стать отцом? Несомненно, ведь это должным образом
изменило бы последующий ход событий, по крайней мере, сейчас мне
кажется именно так. Но взаимосвязь предопределенности и
случайности уже упоминалась мною, а значит, что я мог хотеть
сколько угодно, но Господь не стал менять одному ему ведомый
план, по которому наши отношения с Сюзанной должны были
измениться. Любовь, которой - что я сейчас понимаю хорошо -
никогда не было в романтическом понимании этого слова, перешла -
нет, не в ненависть, подобное не стоило бы и обыгрывать, да и
слишком это банальный ход для романиста. Скажем так: для нас с
Сюзанной отсутствующая любовь стала навязчивой необходимостью
со-бытия, но уже с явным психопатологическим оттенком, и стоило
бы автору быть менее искусным в построении сюжета (не о себе
говорю в данном случае). Если все же расшифровать приведенный
выше пассаж, то Сюзанна возомнила себя грешницей, испытывающей
постоянную потребность в раскаянии, я же должен был стать не
только свидетелем, но и постоянным действующим лицом ее
ежедневных радений.
Естественно, что это не могло мне понравиться, и - видит Бог -
много усилий приложил я к тому, чтобы вытащить Сюзанну из
вышеописанного состояния, вот только это не просто не помогло,
но еще больше усугубило происходящее. В свое оправдание скажу,
что, будучи человеком самонадеянным, я прибегнул к тому способу,
который посчитал наиболее простым, - предложил Сюзанне не
обращать внимания на печальный результат первого опыта и
побыстрее перейти к следующему, но это-то и послужило тем
толчком, после которого - чего и следовало ожидать - произошел
взрыв.
Любая грешница кается в своих грехах, это аксиома. Но грехи надо
еще определить. Так вот нерождение младенца и стало тем основным
грехом, который Сюзанна вывела из своей преступной (как она
считала) жизни со мной и с Павлом на протяжении целого года, до
того самого дня, когда милейший месье Белозеров, хватанув
уксуса, попал в реанимацию, а затем был отправлен в дурдом. То
есть судьбу Павла она тоже посчитала своим грехом (я уже
вскользь упоминал, что - на мой взгляд - все эти телесные
эскапады были для Сюзанны не чем иным, как обостренным ощущением
нравственности, долга и даже какой-то превратно понятой
благодарности), как грехом - без сомнения - считала и то, что
улеглась со мной в постель в первый же вечер, когда мы оказались
наедине. И естественно, что мое предложение еще раз попробовать
родить наследника (или наследницу, мне, в принципе, было все
равно) заставило Сюзанну всерьез посчитать меня
дьяволом-искусителем (не будем уточнять, насколько и в чем она
была права), самим Велиалом, оросившим ее лоно, ведь
грехопадение началось тогда, когда я появился в ее жизни.
То есть она все перевернула с ног на голову!
О нет, я не хочу оправдываться и пытаться снять с себя часть
несуществующей (так оно и есть) вины. Ну, а если в чем и была
виновата Сюзанна, то - повторю - лишь в обостренном ощущении тех
понятий, которые - на мой взгляд - давно потеряли свое
первоначальное значение. Моя же вина... Об этом смешно говорить,
но разве можно быть виноватым в том, что сюжет идет по не тобой
придуманному плану, и ты оказываешься лишь статистом, мало что
значащим в общем ходе событий действующим лицом, и так же не
виноваты в этом ни Сюзанна, ни Павел, ни его жена, как не
виноваты... Но нет, не стоит заходить так далеко в своем
стремлении переложить ответственность с человеческих плеч на
(скажем) Божьи, есть вещи, явно идущие вразрез с представлением
и планами Того, Кто Там, хотя насколько Он всемогущ: кто скажет
мне это?
Лучше опять вернуться к сюжету. Шел уже четвертый год нашей
жизни, я только что закончил свою первую книгу (ею стал роман
"Император и его мандарин"), Сюзанна же посвящала себя тому, что
называют общественной деятельностью (в стране внезапно сложилась
подходящая обстановка), предоставив мне честь зарабатывания
средств к существованию, но все это не больше, чем
проборматывание деталей, которые не несут никакой смысловой
нагрузки, ведь важным было лишь то, что внезапно Сюзанна
наложила на себя довольно строгую епитимью. Это заключалось в
молчании, неупотреблении скоромной пищи и полном игнорировании
супружеских обязанностей и продолжалось в первый раз две недели.
Если ей надо было что-то мне сообщить, она писала записку
(собственно, из записки я и узнал о начале нового периода в
нашей жизни), которую потом - после прочтения - тщательно
сжигала на крохотном язычке пламени в большой и круглой
стеклянной пепельнице, что стояла у нас на кухонном столе.
Я не очень переживал, ведь две недели - не два года (но так мне
казалось лишь тогда), это было даже забавно, будто я
присутствовал при чрезвычайно увлекательной, немного
инфернальной феерии, где быть зрителем намного приятнее, чем
участником. Но когда подошел срок двум новым неделям (две через
две, ритм оставшегося в прошлом года), она решила и меня вовлечь
в эту кутерьму, на что я категорически отказался, чем вначале
изумил ее, а потом как бы заставил взять на себя искупление еще
и моих "грехов".
Может, она стала сходить с ума? Не думаю, ведь любой из нас
наполняет свою жизнь самыми разнообразными играми, чтобы как-то
заполнить промежуток между двумя датами, первой и последней.
Сюзанна выбрала те, что больше других подходили ей по абсолютно
непостижимым для меня причинам, но это ведь не сумасшествие,
хотя надо признать, что подобные игры создавали немало
ежедневных проблем, но пока это было внове, с ними еще можно
было мириться, ибо сие придавало всей интриге элемент
увлекательного безумия. Однако за полгода они мне надоели до
чертиков, и тогда я впервые заговорил с Сюзанной о разводе, но
сделал это настолько мирно, что она лишь посмеялась над моими
словами (это было как раз в период "говоренья") и предложила
разъехаться на время, ибо совсем со мной она не расстанется, так
как это - да, вы правы, это не что иное, как ее крест.
И тут я должен сказать, что тот разговор тоже был вполне
определенным знаком, вот только прочитать его у меня не хватило
ни сил, ни умения, и суть его дошла до меня не скоро. Что же
касается предложения разъехаться, то я был не против, ибо пусть
моя жена и не была сумасшедшей, чувство душевной и физической
опустошенности, преследовавшее меня на протяжении последних
шести месяцев, все крепло, а значит, угрозе сойти с ума
подвергался уже я сам. Как раз в это время из издательства
(маленького, надо сказать, и финансово довольно убогого)
прислали верстку "Императора", так что я мог совместить приятное
с полезным, то есть выбраться куда-нибудь на природу, почитать
верстку, отдохнуть, обдумать разлуку с женой, хотя последняя
часть предложения принадлежит, естественно, Сюзанне.
Знак опять накладывается на знак, Парки вновь начинают свою
разноголосицу в парке, ибо дом отдыха, куда мне помог устроиться
один приятель, находился в отреставрированном здании старой
дворянской усадьбы, вокруг которой раскинулся большой и
запущенный парк, и если бы я в действительности был наделен
провидческой силой, то уже тогда бы понял, к чему подводят меня
все события столь странно проходящей жизни, ибо у каждого из нас
есть такая точка, в которой соединяются линии судьбы, ее прошлое
и будущее, причины и следствия, все те же предопределенности и
случайности, то есть то место, где обрывается сюжет, замыкается
(пусть всего лишь на какое-то время) интрига, это не провал, не
пауза, не томящая душу передышка, а грозовой всполох, несущий в
себе навязчивый зигзаг молнии, за которым и следуют громовые
раскаты грядущего.
Да, естественно, что давно уже наступило лето.
5
И последняя фраза не есть лишь попытка эстетически-точно
закруглить предыдущую главу. Декорации необходимы не столько
самому повествователю, сколько тому, о чем он повествует. Что же
касается лета, то выдалось оно в тот год невнятным, прогорклым,
с долгими и мающими душу дождями, с неприятным ознобом, место
которому в сентябре, но не в июле, а ведь именно в июле (опять
случайность или же новый знак?) Сюзанна и предложила мне
разъехаться на время, в июле же, но неделей позже, я оказался в
уже упомянутом доме отдыха, только было это довольно далеко от
дома - в том месте, что в России называют обычно "центральной
полосой".
Путевка у меня была на две недели, верстку я прочитал в первые
же три дня, оставалось еще одиннадцать, но прежде, чем перейти к
изложению последующих событий, я должен набросать хотя бы
приблизительный план местности, сделать эскиз, и отнюдь не
твердой рукой.
Что касается самого дома отдыха, то находился он в здании
старого барского особняка, долгие годы стоявшего запущенным, но
несколько лет назад восстановленного и пусть и переменившего
свою внутреннюю сущность, но все равно оставшегося старым
барским особняком, с большим пролетом центральной лестницы, с
широким холлом на первом этаже и гулкой залой - на втором, с
анфиладой комнат, стараниями строителей превращенных в маленькие
и не очень уютные палаты, на третьем же этаже, где когда-то были
подсобные помещения (то бишь комнаты прислуги), сейчас
находилась администрация и была комната отдыха, в которую я,
впрочем, не захаживал.
То есть типичный, немного унылый бывший барский особняк, о
котором и говорить бы не стоило, если бы не парк, в самом начале
которого и стояло здание.
(Повторим: это не произвольно воздвигаемые декорации. Я давно
понял, что по странной воле судьбы любая история происходит
только в ей присущем окружении, а значит, сюжет того же "Градуса
желания" мог возникнуть не где-нибудь, а в Крыму, как "Император
и его мандарин" - порождение бестолковых городских улиц и узких
переулков с черными дырами подворотен. Вот и эта, нынешняя
история, как бы изначально накладывается на изображение парка,
причем нескольких, к описанию одного из которых я сейчас и
перейду.)
Впервые в паарк я пошел утром третьего дня, сразу после завтрака
(меню приводить не стоит), день выдался солнечным (в этих местах
лето не было невнятным), но пора вновь пережить момент первого
со-прикосновения, а значит, приступить к следующему абзацу.
Я долго иду по аллее, окруженной высокими дубами и липами, хотя
аллеей назвать это сложно - когда-то аллея, ныне просто
пригодное для ходьбы место. Что же касается временного
определения "долго", то это значит сто пятьдесят-двести шагов,
потом открывается большая поляна, от которой веером расходятся
то ли тропинки, то ли дорожки, ровно шесть, как я насчитал
впоследствии. Каждый день я взял себе за правило проходить до
конца одну, но сделать это было непросто, ибо собственно конца у
такой вот тропинки/дорожки нет, внезапно ты оказываешься в лесу,
а лес, как известно, в самой своей сути бесконечен. Но и не
только в этом дело, через пару дней мне стало казаться, что со
времен прежних владельцев я оказался первым, кто взял на себя
благородную миссию исследователя, ведь не может быть, думал я,
чтобы еще кто-нибудь отыскал все эти потаенные места,
наполненные по прихоти давно отошедших из этого мира самыми
странными - чем, вещами? Да нет, какие это вещи, скорее уж
просто материализовавшиеся картинки прошлого, нечто, сошедшее с
пожелтевших от времени листов старинных гравюр, вот то ли
тропинка, то ли дорожка делает замысловатую петлю, и ты
оказываешься возле развалин оранжереи, прямо у входа в которую
высятся все еще действующие (что, если вдуматься, не странно)
солнечные часы, на гранитном постаменте которых еле заметны
остатки латинской надписи. Вот другая тропинка/дорожка выводит
тебя к маленькому прудику, на котором - будто в тумане - чуть
проявлен маленький насыпной островок, с развалинами беседки,
которой некогда (то есть очень давно) чьи-то руки постарались
придать форму античной вазы, но сейчас можно лишь догадываться,
как выглядела эта беседка тогда, когда была еще новой и сплошь
увитой плющом. Вот следующий изгиб следующей тропы, и ты минуешь
мраморное надгробие со скульптурным изображением широколапого
приземистого пса с бессмысленно зияющими пустыми глазницами, из
которых - если реконструировать замысел создателя - давным-давно
били две тоненькие родниковые струйки, только пересох родник, да
и мрамор потерял свою белизну. Вот... Но хватит, надо
остановиться, сколько можно пытаться поймать время за хвост там,
где времени не существует, как не существует, скорее всего, и
самого места, ибо что это, как ни греза, внезапно посетившая
меня, странная, подернутая точно такой же, как и островок,
пеленой тумана, иллюзия, мираж, тысячами километров отделенный
от ближайшей пустыни?
Но об одной достопримечательности этого загадочного (самое,
между прочим, подходящее слово) парка я еще не сказал: статуи. И
дело не в том, что они были изысканно-особенными, нет,
обыкновенные мраморные копии (битые, изломанные, изувеченные)
хорошо известных античных изваяний, а то и просто неудачные
вариации на древние темы. Суть была в их расположении, непонятно
по какой причине, но все они были собраны в одно место, хотя по
логике любого паркового архитектора их надо расставлять по ходу,
чтобы они акцентировали красоту пейзажа, то появляясь, то вновь
исчезая в складках земли и деревьев. Здесь же все было не так,
между третьей и четвертой тропинками/дорожками образовывался как
бы загон (скромный перелесок все из тех же дубков), в котором
хаотично стояло около десятка скульптур. Впервые я увидел их
вечером, в предзакатный августовский час (да, июль сменился
августом, что, если подумать, справедливо), картинно-красный,
безветренный августовский час. Даже живности не слышно, молчание
парка, помноженное на молчаливую недосказанность неба и
заходящего солнца. Тут-то я и увидел эту группу статуй и
внезапно застыл, будто сам превратился в битое временем
мраморное изваяние, и застыл (надо признаться) не от изумления
или восторга, а от неожиданности и страха, ибо показалось мне,
что это не что иное, как преддверие входа в ад. Но шок прошел, я
подошел ближе и с удовольствием стал разглядывать эти ломаные,
битые, изувеченные порождения чьего-то давнего резца. Больше
всего мне понравилась двойная скульптура нимфы и сатира, сатир,
как то и положено, был мускулистым и некрасивым, его руки
плотоядно тянулись к изящным плечам и шее нимфы (у козлоногого
не хватало ноги, что до нимфы, то либо время, либо злой умысел
лишили ее грудей, сделав гермафродитом, только без мужской
оснастки между ног). Самым же замечательным в этой скульптурной
группе были не изваяния, а притяжение, которое существовало
между ними, будто скульптору удалось ухватить главное, что
возникает порою между людьми, - взаимную тягу энергий.
Увиденное настолько поразило меня, что следующим же утром я
вновь решил побывать в том месте, но обнаружил, что столь
понравившаяся мне вчера парочка опрокинута на землю и разбита на
мелкие кусочки - кто мог это сделать, зачем? Тогда я еще даже не
представлял себе, что силы, окружающие нас, ведут свою, лишь им
подвластную игру и что суть этой игры никогда не станет известна
нам, смертным, любопытство, приведшее меня минувшим вечером в
заповедное (а никаким другим оно быть не могло) место, нарушило
его покой, приоткрыло покров неведомой тайны, а как следствие -
наказание и предостережение, вот только при чем здесь бедные
мраморные изваяния, думал я, стоя у груды осколков и вновь
пытаясь вызвать в памяти то напряжение, что повисло между
протянутыми руками сатира и телом убегающей нимфы.
Два раза я посетил это место и больше решил этого не делать, ибо
до меня внезапно дошло, что если я приду в третий раз, то еще
одна из скульптур (к примеру, тот маленький фавн, наигрывающий
на свирели) будет валяться на поросшей мелким кустарником земле,
а дубки, печально шевеля кронами, еще теснее придвинутся к
статуям, как бы стремясь побыстрее сжить их с поверхности земли.
Что же касается второго, еще более неправдоподобного случая
(повторю, никакую цельную картину я не мог тогда даже
представить), то он произошел в тот же вечер, то есть утром я
нашел развалины еще вчера существовавшей наяву скульптурной
группы, а вечером, сидя у себя в комнате и лениво листая толстую
книгу, взятую в местной библиотеке (что-то о семантике
английских парков ХVIII века, самым странным было наличие этой
книги между потрепанными томиками Сименона и Семенова),
наткнулся вдруг на гравюру, изображавшую точно такую же
скульптурную группу - сатир, пытающийся поймать убегающую нимфу.
Из пояснительной надписи, набранной петитом внизу страницы, я
узнал, что это типичная малая скульптурная группа для так
называемых парков в стиле позднего романтизма, авторство ее
неизвестно, а сам сюжет настолько расхожий, что впоследствии его
делали все, кому не лень. Но не это было интересным, а то, что
шло под звездочкой, обозначающей сноску и набранной уже не
петитом, а бриллиантом, и гласящую, что именно с этой
скульптурной группой связана одна легенда, далее сноска
рассказывала то, что я узнал без посторонней помощи - история
повторяется, и сатир, по всей видимости, никогда не догонит
нимфу, ибо бег их всегда заканчивается грудой мраморных осколков
на усыпанной дубовыми листьями земле!
Я медленно закрыл книгу, отложил в сторону и подошел к окну.
Парк чернел в темноте ночи, был сильный ветер, но шума деревьев
не слышалось. Не могу сказать, что мне стало страшно или что
вдруг на секунду показалось, будто я схожу с ума. Нет, я был
опустошен, я стоял и смотрел в безжизненную черноту ночи, в
которой непонятным образом вдруг забрезжил просвет, но лучше бы
его не было. Впрочем, это не что иное, как метафорическое
изображение моего тогдашнего состояния.
Но и это еще было не последним звеном в цепи странных
случайностей того двухнедельного промежутка времени. Уже перед
самым отъездом из дома отдыха мне захотелось еще раз взглянуть
на книгу, но библиотекарь поведала мне, что она пропала, и даже
посмотрела на меня неприятно-пристальным взглядом, будто
спрашивая: а не ты ли, голубчик, прикарманил ее, ведь кому,
кроме тебя, была она здесь нужна?
- Что вы, что вы, - пробормотал я, выскальзывая из библиотеки, и
отправился укладывать чемодан.
Всего лишь три странных события, связанных воедино присутствием
одного и того же действующего лица. Что это было? Я неоднократно
упоминал о Парках, в чьих руках находятся нити судеб, - неужели
это они сплели паутину таким образом, чтобы в один прекрасный
момент раскинуть передо мною сеть, лишив полного представления о
сути происходящего?
В день же, когда я покидал то зачарованное (применим новое
прилагательное) место, начался дождь, что сразу же перенесло
меня домой, в невнятицу и сумрачность того пейзажа, в котором
чуть больше двух недель назад я оставил Сюзанну.
(Тут можно закончить преамбулу. Ведь дальнейшее больше относится
к "сейчас", а не к "тогда", ведь мы с Сюзанной так и не
разошлись, и еще несколько лет наше сосуществование было
примерно на том же уровне, что и в прошлой главе. Но перед тем,
как вновь обратиться к той ночи, когда Сюзанна предложила мне
пари, а - как я начинаю понимать - собственно та ночь, а не
роковой звонок двадцатого июля, и стала непосредственным началом
всех последующих событий, я хотел бы рассказать еще кое о чем,
относящемся уже не к таким отвлеченным вещам, как таинственные
парки и внезапно разбивающиеся скульптуры.)
Сразу по возвращении - да, на удивление, я даже испытывал что-то
наподобие тоски по жене, и с радостью позвонил в дверь...
Сюзанна открыла и молча чмокнула меня в щеку, из чего я понял,
что попал в период молчания. Такая последовательность в
поведении внезапно стала мне нравиться, я смотрел, как Сюзанна
молча накрывает на стол, как так же молча сидит напротив, пока я
ем с дороги, как молча позволяет обнять себя, видимо, решив хоть
в чем-то нарушить епитимью после двух недель разлуки, но тут я
был не прав - дальше объятий дело не пошло. А значит, все
вернулось на круги своя, но вот тут-то я был не прав, ибо
мерцала вдалеке таинственная точка, постепенно превращающаяся в
мраморные осколки, хотя сейчас мне трудно сказать, было ли это
наяву. Когда же очередной цикл молчания закончился (произошло
это через три дня), я сразу же поведал Сюзанне историю,
приключившуюся со мной в доме отдыха, она отнеслась к ней
намного серьезней, чем я мог представить, и, подумав, сообщила,
что не видит в этом ничего хорошего.
- Но почему? - изумился я, впрочем, лишь для того, чтобы хоть
что-то сказать.
- А потому, - ответила она, - что это просто указание на то, что
ты выбрал не тот путь.
- Ну знаешь, - возмутился я, - что это значит, "выбрал", да и
как это - "не тот"?
Тут Сюзанна пустилась в длинные и бестолковые объяснения, из
которых я понял, что жена моя еще больше укрепилась в понятии
греховности и необходимости искупления грехов, чем в тот момент,
когда у нее все это началось. Не "тот путь", по ее словам, был
не чем иным, как попыткой свержения Бога, хотя - к Господу же и
апеллирую - ничем подобным я никогда не грешил (греховности,
грехов, грешил, что поделать, если выстраивается именно такой
лексический ряд). Пусть даже слово "свержение" слишком многому
обязывает, но оно, по ее мнению, самое точное, ведь в нем
изначально содержится определение того, чем я занимаюсь.
- Чем же? - поинтересовался я, и тут она вывалила на меня кучу
всякой занимательной ерунды, главным в которой было то, что
именно мое писательство и заставляет идти по этому ложному пути.
- Смешно, - констатировал я, почтительно дослушав до конца
вышеупомянутый бред.
- Нет, - парировала она, обосновав это тем, что нельзя самому
бросать вызов Богу и творить не существующие миры.
- Бред! - повторил я.
- Ты не прав, - сказала Сюзанна и заплакала.
Я был изумлен, я почувствовал, насколько далеки стали мы с ней
друг от друга, гораздо дальше, чем в тот первый, пресловутый
сентябрьский вечер, когда я еще не мог и представить, насколько
дурной метафизикой обернутся невымышленные приключения
собственного письма, но что поделать, если именно такой вот
дурной метафизикой отдавали, на мой взгляд, безумные размышления
Сюзанны о гибельности того пути, на который я вступил, и о том,
что судьба подала мне знак (вот и она впервые употребила это
понятие), сломав - почти на моих глазах - статуи сатира и нимфы,
о чем я и поведал ей с такой страстью.
Бред, какой же все это бред, говорил я Сюзанне, но она то
плакала, то смеялась, а потом заявила, что не исключает и той
возможности, что наша с ней жизнь есть не что иное, как
параллельное исследование двух путей, из тьмы к свету и от света
во тьму. Последнее, естественно, относилось ко мне, и тогда-то я
впервые и поинтересовался, не увидит ли она ничего странного в
том, что я когда-нибудь продам душу дьяволу?
- О нет, - ответила она, вытерев слезы, - странного в этом я
ничего не увижу, но пока об этом рано говорить.
- Когда же? - поинтересовался я.
- Через несколько лет.
И вот эти несколько лет прошли, и в ту ночь, когда телефонный
провод принес мне известие о том, что за роман "Градус желания"
(можно не продолжать, все и так известно)... и Сюзанна спросила
меня, что я буду делать, если не получу Хугера, то я ответил
теми словами, которые она когда-то уже спровоцировала во мне.
- Серьезно? - спросила Сюзанна (развернем уже прозвучавшую
тему).
- Серьезно.
- Хочешь пари?
- А какое?
- Если ты этого не сделаешь, то бросишь писать.
- А если сделаю?
- Если сделаешь, то я пойду за тобой, куда бы это ни привело.
-А ты не боишься?
Сюзанна улыбнулась:
- Хочешь залог?
- Какой? - спросил я.
- Узнаешь. Потерпи до утра.
6
Мы молчали до конца завтрака, а потом я не выдержал и спросил
ее:
- Интересно, что ты придумала на этот раз?
- Ничего особенного. Я просто хочу сама помочь тебе завести
параллельный роман.
- Но зачем тебе это надо, да и потом - почему ты сама хочешь
выбрать мне объект?
- Подходящее словечко - объект, - заметила Сюзанна.
- Ты не ответила на вопрос...
- А я и не собираясь отвечать, я просто предлагаю тебе пари, а
так как я абсолютно уверена в выигрыше, то предлагаю и залог,
ведь он все равно мало что значит в сравнении с выигрышем.
- Дурь собачья, - сказал я, - ты хоть меня спроси, нужен ли он
мне?
- А это не играет никакой роли. Просто мне хочется, чтобы залог
был именно таким, но с одним условием - я сама хочу помочь тебе
сделать это.
- Что - это? - не унимался я.
- Завести роман.
На этой фразе наш диалог замкнулся, и я понял, что мне не то что
не переубедить Сюзанну, мне даже не стоит пытаться это сделать,
ведь если уж что она вбила в голову, то будет стоять до конца,
впрочем, при всей лестности предложения мне совсем не хотелось
его принимать, ведь я знал и подоплеку такого поворота событий:
это означало бы еще большее погружение Сюзанны в невнятный мир
ее переживаний и того, что она называла словом "искупление".
Можно, конечно, просто взять да посмеяться над всем этим и
предложить ей не маяться дурью, а жить со мной и впредь так, как
живут все нормальные пары, но я хорошо знал, что мы давно уже не
были нормальной парой, да и потом: сам смысл пари! Расскажи
кому-нибудь о том, ради чего оно заключено, то любой скажет, что
мы безумны. Но ведь я не отвергаю ни само пари, ни то, чем оно
может стать для меня.
Так не стоит ли тогда принять и залог (или непременное условие,
такая формулировка тоже возможна). Принять хотя бы ради того,
чтобы попытаться выяснить, чем закончится этот странный сюжет,
столь внезапно возникший в моей жизни и оказавшийся более
изысканным и напряженным, чем сюжеты моих собственных, вот
только не пережитых, а написанных романов?
(Тут вновь стоит вернуться к "Градусу желания" и пересказать
одну из сцен, хотя бы ту, где главная героиня, уже упоминавшаяся
К., долго идет по ночной Венеции, думая лишь об одном - где ей
взять револьвер, чтобы убить - естественно - героя, но
заниматься пересказом я не буду.)
И даже то, что Сюзанна сама решила подобрать мне "объект"
(закавычим это дурное определение), вполне поддается объяснению:
таким образом и она включается в интригу, а значит, несет за нее
ответственность, то есть является и участницей, и создателем
одновременно. Непонятно лишь то, каким образом она собирается
создать романное пространство, и не в том дело, что у нее нет
подруг - нет близких, но хорошие знакомые есть, вот только
знакомые эти (чего Сюзанна не может не понимать) не способны
заинтересовать меня в предложенном качестве, а значит, завязка
романа малореальна. Но оказалось, что я ошибался, ведь все было
предрешено.
Через несколько дней (опять же - было утро, и мы только что
уселись завтракать) Сюзанна объявила мне, что у нее есть
небольшой сюрприз.
- Какой же? - поинтересовался я.
- Я предлагаю тебе поехать на недельку в лес.
- А почему не к морю?
- Ну, море - это слишком серьезно...
- Это что? - въедливо спросил я. - Первый акт новой драмы?
- Если бы драмы, - засмеялась Сюзанна, - но, в общем, считай,
что так.
- Поехали, - кивнул я, - а кто там нас будет ждать?
- Увидишь, - вновь засмеялась Сюзанна, и я согласился с тем, что
- скорее всего - действительно увижу.
(Перечитав написанное, я пришел к выводу, что главное обвинение,
которое могу услышать, будет касаться психологической
недостоверности происходящего. Попытаюсь возразить. Собственно
психологическая достоверность не является той панацеей, что
делает изображаемое жизнеподобным. Да и вообще - что есть
жизнеподобность и так ли она необходима? Тут можно прибегнуть к
одному трюизму, гласящему, что жизнь намного богаче любого
выдуманного сюжета. Но ведь мой последний сюжет как раз
невыдуман, что же касается достоверности поступков жены, то чего
в них странного? Я уже говорил, что Сюзанна - женщина необычная,
и наша с ней жизнь никогда - с самого, между прочим, первого
любовного объятия - не проходила по банальному сценарию. Отсюда
я и делаю вывод, что предложение ее - как это ни смешно -
психологически обоснованно и реально, а все остальное (хотя бы
та цепь размышлений, которая привела ее к этому предложению)
меня не интересует, ведь собственно интерес могут представлять
лишь сама интрига, само действо, то есть то, что случается и еще
должно случиться (произойти, если кому-то хочется большей
глагольной определенности), а не подоплека, так что лучше сразу
же перейти к дальнейшему изложению событий.)
Теперь раскроем понятие "поехать на недельку в лес". Это
значило, что Сюзанна приобрела путевки в знаменитый местный
лесной оазис, известный под названием "Приют охотников", хотя
отчего именно такое название было дано этому райскому месту -
кто знает. Мой приятель-филолог, обожающий заниматься
выискиванием всяческих скрытых значений, даже попытался вывести
генезис сего словосочетания из одного известнейшего
англо-русского романа, но мне-то кажется, что это просто
случайность, за которой - как водится - ничего не стоит, и не
надо искать отражений там, где их нет. Добавить следует еще то,
что попасть в этот (повторим) оазис было не просто, ведь места
эти славились не только красотой (о чем ниже), но и целебностью
хвойного (а еще горного, так что считайте это более точным
указанием месторасположения "Приюта...") воздуха и неописуемой
прелестью (о чем тоже ниже) озера, на берегу которого и
располагался "Приют...". Мне давно уже хотелось побывать там, и
вот - благодаря совсем уж странному повороту событий - это
удалось.
Переходим к описанию места, мне не доводилось бывать в
Швейцарии, но если верить плохо отпечатанной рекламной брошюрке,
которую Сюзанне всучили вместе с путевками, то разницы между
каким-нибудь горным кантоном и поросшими соснами, елями и
лиственницами склонами в небольшой долине, между которыми
располагался "Приют..." (чтобы не раздражать моего
приятеля-филолога, я посчитал нужным именно так писать это
название) не было, ибо (как гласил путеводитель) "...сходство
знаменитейших горных курортов Швейцарии и нашего скромного
пансионата может привести в трепет истинного ценителя и знатока
красоты подобных ландшафтов". Тут надо отметить принципиальную
бездарность автора рекламного текста, но я этого делать не буду,
хотя вполне возможно, что сходство между склонами швейцарских
Альп и подобными же склонами (горы - они всегда горы) нашего
неприметного и древнего по времени возникновения хребта все же
имелось, но - повторю - в Швейцарии я не был, а посему оставим
эту тему.
Но как оставим, так и продолжим. Сам пансионат представлял из
себя (что поделать, если описания как домов отдыха - см.
предыдущую главу, так и пансионатов - см. эту, схожи изначально,
то есть всегда начинаются (невольно, то есть вынуждено) с этого
самого "представлял") уменьшенное подобие маленького
средневекового (кому интересна более точная характеристика, то
позднесредневекового, то есть уже стилизованного, уже "как бы",
то есть соединение витиеватости ложного - и позднего! - барокко
с замшелой непосредственностью не менее ложного раннего
романтизма) охотничьего замка, построенного в форме
прямоугольника, с четырьмя ажурными башенками по краям и большой
башней во внутреннем дворике, соединенной с уже упомянутым
прямоугольником крытыми галереями, которых было - соответственно
- тоже четыре. Этажей же наличествовало три, имелась и куча
всяческих подсобных помещений, включая ресторан, каминный зал,
бильярдную, кинозал, бар и бассейн с сауной (сауну с бассейном).
Горы начинались сразу за зданием, то есть сам псевдозамок как бы
упирался в склон, что же касается фасада, то он выходил прямо к
озеру, занимавшему собой почти всю долину. Вокруг озера шла
тропа, переходящая в узкую дорогу, которая и была единственным,
как это принято говорить в таких случаях, мостиком, соединяющим
пансионат с внешним миром (что можно было бы чудесно обыграть,
если бы события развивались зимой, тогда придуманный снегопад
враз бы отъединил всех гостей псевдозамка от внешнего мира, что
и дало бы возможность разыграться настоящей драме, вот только мы
с Сюзанной оказались в пансионате летом, а - следовательно - ни
о каком снегопаде не может быть и речи). Озеро называлось
Глубоким, хотя я бы назвал его Черным или Безымянным, ибо цвет
воды его был черным, а в слове "безымянность" можно уловить
странную связь с наименованием самого пансионата, к примеру:
пишите по адресу - озеро Безымянное, горный (он же лесной)
пансионат "Приют охотников", письма доставляются исключительно
голубиной почтой (отыщи тут хотя бы одного голубя, смеясь
выговаривает мне Сюзанна).
Приехали мы утром, и когда маленький автобус, посланный к
поезду, вывернул из-за последнего поворота и въехал на
заасфальтированную площадку, от которой и начиналась тропа (до
пансионата идти еще минут двадцать пешком, неся вещи с собой, -
что поделать, условности ландшафта), то у меня буквально
перехватило сердце, ибо то, что я увидел (еще можно сказать так
- то, что открылось перед глазами), было действительно
прекрасно: и ласковое августовское солнце, еще только-только
окрасившее черную воду озера своими спокойными лучами, и
нахохлившиеся, не успевшие отойти со сна горные склоны,
мрачно-зеленые от всех этих сосен, елей и лиственниц, кое-где
перемежаемых большими серыми проплешинами замшево-грубых
гранитных валунов, и четко различимое на другой стороне озера
(сейчас мы были как раз напротив) здание "Приюта..." с четырьмя
ажурными башенками по углам и одной большой внутри
темно-кирпичного прямоугольника, который и был той точкой, куда
нам еще предстояло добраться, подхватив свои шмотки, уложенные в
небольшой кожаный чемодан и серьезно-вместительную кожаную
сумку, а для этого следовало... Но мы выбираем иной путь и
добираемся до ворот пансионата за каких-то восемь-десять минут
на быстроходном белом катере, вмещающем, за исключением
моториста, шесть человек.
(Как потом оказалось, катер высылался только к утреннему и
вечернему поездам, в дневное же время он стоял на приколе, то ли
в целях экономии горючего, то ли для сохранения тишины, впрочем,
это не играет никакой роли, ибо не стоит думать, что уже на
катере Сюзанна представила меня тому "объекту", ради встречи с
которым и привезла мою скромную - это не кокетство, а всего лишь
дежурное прилагательное - персону в уже неоднократно упомянутый
пансионат, что же касается собственно "объекта"...)
Что же касается собственно "объекта", то - как оказалось
впоследствии - ничего (никого) конкретного у Сюзанны не было (и
слава Богу, а то я уже начал считать, что встречусь в этом
райском уголке с одной из блекло-задумчивых Сюзанниных подруг,
что, впрочем, ставило под сомнение всю интригу), просто ей
показалось, что именно это место подойдет для исполнения плана,
а значит, надо лишь приехать сюда - и все, остальное приложится,
надо только подождать, хотя ждать - честно говоря - можно очень
долго, ибо контингент (континент, абстинент, отчего-то шухерно
промелькнувший "мент") отдыхающих был не из тех, что могли
воздействовать на мое тоскующее (по мнению Сюзанны)либидо:
главным образом, пожилые и респектабельные семейные парочки,
затесавшаяся между ними стайка оголтелых туристов, каждое утро
устремляющаяся на покорение очередного муравьино-зеленого
склона, две непарные семейные ячейки (в одной - мать с сыном, в
другой - соответственно - отец с дочерью, там, похоже,
намечалась своя интрига, но оставим ее в покое) да совсем уж
здесь случайные молодожены, инфантильно радующиеся каждому чиху
и смешку друг друга (как раз они да еще отец с дочкой и были
нашими соседями по катеру в то утро, когда раннее августовское
солнце внезапно проявило из только что отступившей ночной пелены
заманчиво-глубокие воды прелестного горного озера).
А значит, планы, выношенные моей женой, могли окончиться
грандиозным крахом, но все же этого не случилось. Но прежде, чем
выйти на пристойное подобие дофинишной прямой (ибо какой
возможен финиш, когда еще ничего не случилось?), я должен хотя
бы в двух словах описать, чем мы занимались с Сюзанной во время
нашего вынужденного ожидания.
Так вот если в двух, то практически ничем. То есть мы почти не
разговаривали (что было естественно), не занимались любовью
(этому тоже нетрудно найти оправдание), а если ходили гулять, то
врозь - когда Сюзанна, скажем, решала пойти в горы (но только
недалеко, уходить далеко от пансионата она боялась), то я бродил
вдоль озера, а если идея пройтись под мрачно-зеленой сенью
хвойного леса появлялась у меня, то прогулка вдоль озера
доставалась ей. Вместе мы ходили в ресторан (питаться по
отдельности было бы странно) да - как это ни смешно - в сауну. И
я даже стал забывать о том, что явилось главной (если верить
моей жене) причиной нашего появления в этом заколдованном (ведь
прекрасное - как и прелестное - всегда заколдовано) месте, как в
один прекрасный день (для любителей точного времяисчисления
скажу, что пошел восьмой день нашего пребывания в "Приюте
охотников" ), когда я, проведя полдня в горах, приняв душ
(номер, надо отметить, был благоустроенным) и переодевшись,
отправился в ресторан, где меня за столиком уже поджидали и
обед, и Сюзанна, то последнюю я обнаружил в наипрекраснейшем
расположении духа. Сюзанна улыбалась, Сюзанна поигрывала вилкой
и ножом, Сюзанна будто пела неведомую мне победную песню, что
сразу же заставило меня насторожиться.
- Ты чему радуешься, ангел? - довольно агрессивно спросил я.
- Увидишь, - таинственно промолвила Сюзанна и начала резать
бифштекс, рядом с которым на тарелке высилась грудка хорошо
поджаренного картофеля да кроваво маячили ломтики аккуратно
разрезанного помидора.
- Что увижу? - продолжал допытываться я.
- Я тебя попозже познакомлю с одной, сегодня приехавшей,
дамочкой, так вот мне это кажется тем, что надо.
- С чего ты взяла?
- Да вот взяла, - и Сюзанна продолжила терзать бифштекс, как бы
приглашая и меня последовать ее примеру. А уже после обеда,
когда мы в номере вышли на лоджию (естественно, с видом на
озеро) и я уселся в потрепанный гостиничный шезлонг, Сюзанна
поведала мне, что еще утром, лишь только я, по обыкновению,
отправился в горы, к ней подошла молодая женщина лет двадцати
восьми-тридцати, и от нее исходила такая странная энергия, что
Сюзанне сразу же показалось, будто это и есть та самая
незнакомка, ради встречи с которой мы и торчим здесь (так она и
выразилась - "торчим" ) уже восьмой день.
- Ну и что в ней такого особенного, что именно ее ты решила
сделать жертвой своего плана?
- Сейчас расскажу, - загадочно (то есть одновременно и невнятно,
и многозначительно) улыбнулась Сюзанна, начав с того, что имя
этой женщины - Катерина...
7
Я давно уже догадывался, что сюжеты могут не просто влиять друг
на друга, но плавно переходить один в другой и - более того -
пересекаться, совпадать, внезапно исчезать и столь же внезапно
возникать снова, но только тогда, когда ты этого совсем не
ждешь, как не ждал я этого в тот самый послеобеденный час, когда
Сюзанна произнесла уже упомянутое женское имя (Катерина), за
которым со странным смешком сразу возникла из небытия все та же
К. из все того же романа "Градус желания" (мюнхенское
издательство "Кворум", владельцем, директором и главным
редактором которого имел честь быть господин Клаус В.). Честно
говоря, я не испытал никакого особого чувства - ни недоумения,
ни напряженного ожидания. Лишь вполне объяснимое любопытство и -
соответственно - желание поскорее узнать, что за сюрприз
приготовила мне жена.
И начну с того (запомним, что все это пока изложение со слов, то
есть пересказ, то есть незнакомка так же незнакома со мной, как
и я с ней, и кто знает, произойдет ли в конце концов обещанная
встреча?), что молодая женщина, подойдя к Сюзанне вскоре после
завтрака (я уже был далеко в горах), обратилась к ней с довольно
странными словами: "Знаете, - сказала она, - я приехала рано
утром, и вы первый человек, с которым мне захотелось поговорить,
позволите?" Сюзанна позволила и даже предложила вновь прибывшей
составить ей компанию в традиционной утренней прогулке по берегу
озера - в то время как я в гордом одиночестве неторопливо
передвигался под замшелой тенью скал, по поросшей горным мхом
тропинке, порою теряющейся между гранитными валунами,
окруженными мохнатыми перьями папоротников и прочей августовской
порослью.
- Послушай, - говорила мне Сюзанна с непривычным восторгом, -
она не дала мне и рта открыть, такое ощущение, что у этой
девочки ("Хороша девочка, - подумал я, - в тридцать-то лет!")
так наболело на душе, что она вцепилась в меня с одним желанием
- выговориться... - Ну и что, выговорилась? И Сюзанна вкратце
передала утренний монолог Катерины. (И вновь - случайный поворот
сюжета или случайность, запрограммированная тем, кто и так знает
каждый наш шаг? Мне опять вспоминается знакомство героев
"Градуса...", мимолетный обмен взглядами в теплоходном
ресторане, невидимые нити судьбы, что тянут и тянут молчаливые и
таинственные Парки...)
По профессии Катерина была секретарем-референтом в фирме с
невыразительным названием и таким же родом деятельности, хотя и
закончила в свое время престижный институт, что дало ей
уверенное знание нескольких иностранных языков. Но это - лишь
прочерк, маловразумительное объяснение социального статуса, ибо
отнюдь не то, кем является каждый из нас, определяет то, что он
значит, говоря же проще, все вышесказанное столь же естественно
и необходимо для начала абзаца, как и следующая фраза: жизнь ее
была непрерываемой полосой разнообразных несчастий ("О Боже, -
подумал я, - если так, то ничего не выйдет!"). И несчастья эти
не были чем-то фатальным, просто бабе (выражение, естественно,
Сюзанны) катастрофически не везло, и тут я вновь делаю прочерк.
Если учесть, что все, пока рассказываемое, есть не больше чем
очередная затянувшаяся преамбула, то надо признать, что линия
судьбы той же Катерины до ее (Катерины, не судьбы) появления на
этих страницах не играет никакой роли в нашем повествовании.
Конечно, я мог бы дословно передать рассказ Сюзанны и
перечислить все те несчастья, что выпали на долю нашей
незнакомки, начиная с детства (развод родителей еще в
младенческом ее возрасте, а потом и гибель одного из них в
бессмысленной и нелепой то ли авиа-, то ли автокатастрофе, в чем
искушенный в психоанализе ум нашел бы первопричину, но я делать
этого не буду) и заканчивая последним семейным эпизодом:
совершенно случайно, выйдя в обеденный перерыв на улицу -
пройтись по магазинам, ничего более завлекательного я не могу
сейчас придумать, она столкнулась, что называется, нос к носу с
мужем, находившемся в обществе молодой, прелестной, длинноногой
спутницы с роскошными платиновыми - вот только крашеными или
нет? - волосами, и спутница эта прижималась к ее - без разрядки,
но с акцентом на последнее "е" - мужу так нежно и вызывающе, что
все вопросы отпали сами собой. А вслед за этим - вечерняя
перепалка на кухне, отъезд мужа в неизвестном направлении, а
она...
- А она, само собой, ничего другого не могла придумать, как
приехать сюда! - с мрачной экспрессией закончил я.
- Вот именно, - многообещающе улыбнулся мне Сюзанна.
На этом мы с ней и расстались (встреча с незнакомкой была
назначена на вечер), и я по обыкновению отправился...
Но тут необходимо пояснить, что, поскольку обещанная женой
неделя грозила обернуться тремя (таким был срок путевки), я
начал уже тосковать, но вдруг обнаружил маленькую лодочную
станцию и каждый день после обеда стал на два-три часа уходить
кататься на лодке. Это привнесло в мое пребывание на озере
подобие смысла, ибо было одним из тех немногочисленных занятий,
что доставляют мне истинное наслаждение в жаркий летний день
(спокойная черная вода, размеренная работа веслами, без
всплеска, то есть почти без всплеска, ведь совсем - невозможно;
стрекоза, неподвижно застывшая над водой в нескольких метрах от
лодки; внезапно скользнувшая по поверхности большая рыбина,
скользнувшая и исчезнувшая (так и хочется добавить - как
фантом); гибкие плети кувшинок, звенящая тишина, невесть откуда
залетевшая бабочка-шоколадница (она же траурница, большая
темно-коричневая бабочка с ярко-желтой окантовкой крыльев,
ничего экзотического, обыкновенный призрак надвигающейся осени)
да где-то высоко в небе точкой застывший то ли сокол, то ли
ястреб - мгновенная остановка и сердца, и памяти), а то, что
доставляет наслаждение, никогда не приедается!
В тот день я, как обычно, неторопливо греб с полчаса и уже
предвкушал минуту, когда лодка уткнется носом в берег, я
выпрыгну на песок и разомну затекшие ноги, а потом пойду бродить
по берегу, не стараясь открыть ничего особого (это невозможно),
просто еще один случайный и прелестный пейзаж, внезапно
представший взору: горы, уходящие в небо, сине-зеленая стена
сосен, елей и лиственниц с изумрудными вкраплениями травяного
ковра у озера, сменяющегося бурыми и дымчато-серыми проплешинами
мха на таких же бурых и дымчато-серых скалистых склонах. Всю
последнюю неделю я собирал эти маленькие пейзажики и складывал
их в один большой, как бы играя в чудесную и успокаивающую душу
и сердце мозаику, почти беззвучную (беззвучная мозаика -
согласитесь, что в этом есть нечто). Но тут опять Парки (они же
Мойры, но сколько можно упоминать на этих страницах мифические
порождения древних и затуманенных ужасом существования душ?)
вмешались в ход и времени, и событий - с берега ударил мощный
шквал ветра, озеро словно взбесилось, причем - да, все это
произошло действительно внезапно, минуту назад меня окружала
блаженная тишина, но вот она повергнута в прах, солнце
скрывается в мглистой пелене тумана, черная клокочущая вода бьет
о борта лодки, стараясь захлестнуть и мое суденышко, и меня,
капли воды попадают в лицо, но это уже не капли, а целые потоки,
которые гонит внезапно поднявшийся ветер, и я понимаю, что до
берега мне (хотя он уже различим, рукой, что называется, подать)
не доплыть, надо поворачивать обратно и все так же - около
береговой линии, плыть назад, к пансионату, ведь навряд ли смогу
я пересечь озеро по-прямой: захлестнет, перевернет лодку, утянет
на дно.
Вслед за ветром начался дождь, тяжелый, плотно хлещущий дождь. Я
моментально промок, но страха, настигшего меня с первым порывом
ветра, больше не было, наоборот, мною овладела непонятная
радость, я греб сильно и уверенно, понимая, что ничего ужасного
не произойдет, вот только жаль не увиденного пейзажа, но еще не
вечер, думал я, будут завтра и послезавтра, и кто может помешать
мне окончательно сложить свою прелестную мозаику, свести ее
элементы в один, подобрать смальту к смальте, камушек к камушку,
травинку к травинке, волну к волне, ветер утихнет, дождь
кончится, снова выглянет солнце, а пока надо грести, лодка со
скрипом переваливается на очередную волну, берег, что был по
правую руку, когда я плыл туда, оказывается по левую, но это уже
совсем другой берег, серый и мрачный, с тревожно уходящими в
неизвестность скалами, издающими ревущие и отчего-то утробные
звуки. А вот и тот пляжик, на котором однажды я увидел
прелестную картинку - загорающую обнаженную женщину, бело-нежное
тело на мельчайшем смугло-желтом песке. Ни песка, ни женщины, но
что это, кто кричит: "Помогите!"?
Замечательный поворот сюжета!
Кто из нас не мечтает хоть раз в жизни спасти таинственную
незнакомку? Кто из нас, мужчин, в свои юношеские романтические
ночи (если, конечно, вы были подвержены приступам романтизма) не
создавал вымышленные картины таких вот встреч-спасений, не
бросался в поисках неведомой красавицы в самую гущу злых и
смрадно-зеленых тропических джунглей, не прыгал с самолета, не
рвался очертя голову в бушующие языки пламени, не вступал в
схватку то с мафией, то с пиратами, оставаясь на самом деле
простым обитателем скучного и малахольного мира, говорить о
котором на полном серьезе нет никакого интереса, как для многих
нет интереса и жить в нем, хотя последнее - увы - зависит уже не
от них.
Что же до меня, то - признаюсь - я в полной мере отдал дань
подобным юношеским (а может, что и подростковым - ведь прошло
слишком много времени) грезам, впрочем, сейчас лишь случайно
попавшая в руки фотография напоминает о той поре, но уже не с
ностальгией всматриваюсь я в странное, что-то мне смутно
напоминающее лицо, а с изрядной толикой холодного любопытства:
Боже, неужели это был я?
А значит, и грезы остались там, где и юноша (подросток) с
фотографии, и неполученный Хугер интересует меня гораздо больше,
чем все красавицы и пираты мира, вместе взятые, какие красавицы,
какие пираты, когда тебе почти сорок и если что и ждет впереди -
то лишь странная линия судьбы, в которую внезапно так неумолимо
стала вмешиваться твоя же собственная жена, носящая загадочное и
смешное имя Сюзанна, хотя на самом деле зовут ее совсем не так
(вновь упомянем зеркально мелькнувшие "с" и "н"), но это не
играет никакой роли, как, собственно, и вся задуманная ею
интрига, ведь конец ясен, стоит лишь мельком взглянуть на левое
запястье, как сразу понимаешь, на чьей стороне победа.
Понимаешь, но подгребаешь к берегу, несмотря на. то, что ветер и
волны не дают тебе этого: к пляжику не подойти - шмякнет лодку о
корягу или камень, пробьет днище, сюда, кричу я отчаявшейся и
напуганной незнакомке, идите сюда! Она входит в воду, и вот я
уже протягиваю ей руку, помогая влезть в лодку.
- Садитесь! - кричу, стараясь переорать шум воды и грохот ветра.
- Садитесь! - А сам начинаю грести еще сильнее, стараясь
поскорее добраться до той тихой бухточки, на берегу которой
уютно светит огнями пансионат со странным для наших мест
названием, будто сошедшим со страниц уже упоминавшегося
англоязычного романа.
Незнакомка садится на корму, но первая же окатившая волна
заставляет женщину перебраться на нос, чудом сохраняя при этом
равновесие. Теперь я не вижу ее, а лишь чувствую, что больше я в
лодке не один, но - по правде говоря - меня это мало волнует,
главное - добраться до берега, ведь осталось совсем немного, да
и ветер стихает, и дождь - судя по всему - подходит к концу, ибо
из ливня он превращается в скучный серый дождичек, мрачно сеющий
с неба. Самое смешное в этой ситуации то, что я вдруг понимаю
всю неправдоподобность юношеских (добавим: и подростковых) грез,
когда даже такой незначительный штрих, как реальный дождь с
ветром на небольшом горном озере, полностью разрушает
очаровательную картину романтического спасения, то есть делает
ее ложной и показывает всю иллюзорность подобного, проще говоря,
сама ситуация убивает весь романтизм, ибо нет времени даже
познакомиться, как, в общем-то, нет и желания, главное -
совершенно верно, добраться до места и поскорее надеть на себя
что-нибудь сухое.
Но дождь прекращается, как прекратился и ветер, лодочка уверенно
входит в бухту, на берегу которой (что более чем естественно)
уютно светят огни пансионата, вдруг ставшего для меня
долгожданным домом. Руки болят от весел, я замедляю ход лодки и
пытаюсь перевести дух.
- Спасибо, - слышится из-за спины, - большое спасибо, я уже не
надеялась, что выберусь.
- Как вас туда занесло? - не поворачиваясь, спрашиваю я.
- По кромке, почти по воде, иначе не пройти, но когда пошла
волна, то идти обратно стало невозможно, и я испугалась.
- Ладно, - говорю я, - все хорошо, что хорошо кончается, - и
вновь берусь за весла, стараясь плавно и пристойно подгрести к
пирсу, на котором уже маячит смугло-загорелый коротыш-лодочник,
явно переживший несколько неприятных (мягко говоря) минут.
Нос лодки тыкается о доски настила, я вспрыгиваю на пирс,
подтягиваю суденышко за цепь и закрепляю ее замком, снимаю и
передаю перепуганному мужичку весла, а потом поворачиваюсь и
протягиваю спасенной (даже говорить подобное смешно) незнакомке
руку. Она с благодарностью опирается на нее и вылазит (именно
что вылазит, то есть тяжело переваливается через борт и неуклюже
встает на доски настила)из лодки. На ней майка и шорты, насквозь
мокрые. В иной ситуации это дало бы мне повод оценить и описать
ее фигуру, создав из ничего плавную крутизну бедер, тяжелую (или
напротив - легкую ) полноту стана, обыграть хорошо заметные
пипочки сосков, резко торчащие на замерзшей до пупырышек груди,
затем перейти к описанию роста незнакомки, скользнув пристальным
и внимательным взглядом по ее ногам (длинные или чуть
коротковатые, полные или худые, красивые или так себе, впрочем,
последние можно не заметить), оставив напоследок лицо со
спутанными и мокрыми (а как иначе?), потерявшими всю прелесть и
блеск (черные? каштановые? пепельно-серые? - отошлем читателя к
следующей главе) волосами и с глазами, в которых за испугом стал
неразличим цвет, хотя для женских глаз он имеет такое же
значение, как - скажем - название для той книги, что я сейчас
пишу.
- Даже не знаю, как отблагодарить вас! - говорит незнакомка,
ежась от холода и смущения. - Я понимаю, что ничего смертельного
бы не произошло, правда, я всегда попадаю в дурацкие ситуации,
но если бы не вы, то. . .
- Не стоит благодарности, - устало отвечаю я, решив оборвать
фразу на полуслове и тем самым перейти непосредственно к
следующей главе, в которой и должно произойти (как на этом после
обеда, в уже успевший стать прошлым солнечный час, настаивала
Сюзанна) мое знакомство с К.
8
Проводив глазами незнакомку, исчезнувшую за быстро закрывшимися
дверями (так и хочется написать "дверьми"), я, перебросившись
парой фраз с лодочником ("ничего страшного не могло случиться,
гребец я не из плохих"), поставил весла на место и пошел к себе
в номер с одним лишь желанием - принять горячий душ и
переодеться. Сюзанна уже проснулась и сидела на кровати,
забравшись на нее с ногами и меланхолично глядя перед собой,
пребывая то ли в трансе, то ли в медитации, то ли погрузившись в
то состояние, которое рифмуется и с прострацией, и с тоской.
- Чего ты такой мокрый? - спросила она, внезапно выходя из комы.

- А ты что, спала все это время?
- Да-а! - И она сладко потянулась, а потом посмотрела на часы: -
Боже, да мы можем опоздать!
- Куда? - не понял я.
- Нас с тобой ждут ровно в семь часов у входа в ресторан, ты
что, забыл?
- Забыл, - кивнул я. - Но знаешь, я попал в такой ливень...
Она легко соскочила с кровати, скороговоркой велев мне срочно
идти в душ (умница!) и столь же быстро переодеваться (ну что за
умница!), ибо похож я - цитирую - "на мокрого и облезлого
петуха, а ведь идешь на встречу с женщиной". Опустим момент
принятия душа, оставим вне белого поля страницы весь (надо
отметить, что очень быстрый) процесс переодевания, выйдем вслед
за моей женой из номера и направимся к ресторану. Для этого надо
спуститься этажом ниже, войти в крытую галерею и, пройдя по ней
сколько-то метров, открыть большую резную дверь, за которой
начинаются уютные ряды четырех- и двухместных столиков, как бы
гарцующих вокруг большого круглого стола, расположенного в самом
центре зала. Тут отметим (заметим, пометим), что до семи вечера
ресторан был столовой, а вот с семи - соответственно -
рестораном, то есть стоимость блюд, подаваемых вечером, не
входила в стоимость путевки, да и меню было (естественно) иным,
то есть ужин как бы существовал сам по себе, и если ты не хотел
платить за него отдельно, то просто мог не ужинать, хотя кто
скажет мне, зачем я рассказываю об этом?
Ресторан был пуст, видимо, прошедшая гроза (назовем именно так
описанное в предыдущей главе явление природы) напугала
постояльцев пансионата и загнала их в уютные норки комнат:
отойти, отогреться, вновь почувствовать себя комфортно.
Мы выбрали столик на четверых неподалеку от входа и сели за
него, не знаю, что чувствовала Сюзанна, я же, мягко говоря, был
в бешенстве от нелепости происходящего. Даже хорошо понимая
абсурдность ситуации и - более того - немало сделав сам именно
для такого ее развития, я внезапно ощутил, что развертывающееся
действо все более приобретает фарсовые черты. Пари - это еще
можно понять, это относится к тому бреду, который можно назвать
нашей (то есть моей и Сюзанны) жизнью и что, в общем-то, мало
кого касается, то есть в этом мы вольны поступать так, как нам
хочется, и лишь от меня зависит, продавать душу дьяволу или нет,
как от Сюзанны зависит, что ей делать в этой ситуации. Нас
слишком многое связывает, вспомню хотя бы тот год, когда мы жили
втроем - Сюзанна, Павел, я, Павел, я, Сюзанна, не продолжаю
тасовать имена, ибо результат все равно известен. И даже
безумие, ввергнувшее Пашу Белозерова в черный и смрадный омут
запределья иной, никому из нас, нормальных смертных, неведомой
реальности - это то, что касается лишь нас. Не думаю, чтобы мы с
Сюзанной были за происшедшее в ответе перед Богом, но даже если
и так, то платить должны именно мы, то есть я и Сюзанна, Сюзанна
и я, два кубика, которые, как ни складывай, все равно составляют
единое целое, осколки смальты, выпавшие из мозаики, но накрепко
прикипевшие друг к другу, даже цвета я могу назвать: пусть один
будет фиолетовым, а другой, к примеру, нежно-зеленым, хотя
почему именно так - кто знает?
Но решение Сюзанны вовлечь в этот распавшийся треугольник еще
один элемент и таким образом вновь склеить давно несуществующее:
что, кроме бреда, можно увидеть в этом сценарии, честь и
написания, и постановки которого принадлежит исключительно моей
жене? Я никогда не доходил до того, чтобы начать ненавидеть
Сюзанну, да, собственно, за что? Только за то, что она такая,
какая есть? Но это лишь бессмысленная игра слов, жонглирование
существительными и наречиями, каждый из нас такой, какой он
есть, дешевая софистика, место которой в латиноамериканских
мелодрамах, а любителем последних я никогда не был и не буду,
хотя сейчас чувство, отдаленно похожее на ненависть, внезапно -
ну не скажешь ведь "посетило меня"! Да и потом, собственно,
ненависть хороша тогда, когда за ней виднеются высокие и мрачные
котурны трагедии, когда плавно льется из уст персонажей белый
стих, разящий направо и налево обжигающими душу метафорами ("о
смрадный день, улегшийся, как труп, у ног того, иного кто
достоин..." и так далее, примеров существует предостаточно), за
которыми чудится лязг мечей, и не бутафорских, а самых
настоящих, разящих и в мозг, и в сердце, мечей, вызывающих
потоки крови и: а вот тут надо разобраться, каким должен быть
финал? Но это тогда, когда есть трагедия, мне же происходящее
напоминало фарс, и чувство, внезапно (тут я пропускаю одно
слово) меня, лишь отдаленно походило на ненависть, скорее, это
было нечто среднее между брезгливым (вот отчего только?)
недоумением и ощущением полной бессмыслицы и нелепости сюжета,
что, между прочим, случается всегда, когда ты не можешь
управлять ни жизнью, ни персонажами.
- Успокойся, - равнодушно говорит Сюзанна, проглядывая меню, -
лучше скажи, что будешь есть?
- А что будет есть наша гостья? - агрессивно спрашиваю я.
Сюзанна начинает смеяться, а потом тихим и бесцветным (хотя
обычно голос у нее совсем другой) тоном просит меня не беситься,
не сходить с ума, не буянить, не (жаль, что под руками нет
словаря синонимов), а набраться терпения и посмотреть, что из
всего этого выйдет, ибо сейчас она вообще сомневается, что
гостья придет, а значит, что она может снять вопрос о
предоставлении залога за пари, проще говоря, не суетись,
дорогуша, если ничего не выйдет, то плакать не буду, а там
посмотрим.
Но посмотреть так и не удастся - как раз в этот момент двери
ресторана открываются и в них влетает (впархивает, опять же -
кому что больше нравится) особа лет двадцати восьми - тридцати,
подходит к нашему столику и застывает - тут употребим штамп "как
вкопанная", ибо именно так и застывает перед нашим столиком
незнакомка, что немудрено, так как... Да, вы абсолютно правы, мы
уже знакомы, мы прекрасно знакомы, мы провели около часа в одной
лодке, я не знаю ее имени, она (как и никто из вас) не знает
моего, но сейчас нас представят друг другу, хотя я-то соврал, ее
имя мне известно, еще после обеда, перед тем как я отправился
спасать незнакомку, Сюзанна назвала мне его, позволь тебе
представить, говорит жена, приглашая мадам сесть за столик, вот
это и есть та самая К., о которой я рассказывала тебе...
Но прежде, чем Катерина сядет за столик, я все же должен
придумать ее облик, ну-с, приступим.
Прежде всего надо отметить, что мокрые майка и шорты остались,
понятно, где-то там, несколько страниц назад. Хотя начинаю я не
с того. Прежде всего надо отметить, что столь внезапно
впорхнувшая в зал ресторана К. была женщиной спортивного
телосложения, не очень высокой, с приемлемо-узкой талией, не
очень крутыми и - соответственно - мягко-плавными
(плавно-мягкими, то есть такими, по которым сразу же хочется
провести рукой) бедрами, ноги ее, открытые выше колен (короткая
черная юбка из блестящего шелка) были стройными, полными, с
полными же, по-детски аппетитными (никогда не понимал этой
фразы) коленками, еще не загорелыми, но уже загорающими, то есть
смешно покрасневшими от нежаркого августовского солнца
(стеснялась она этого? нет?), обутыми в белые открытые туфли на
высоком каблуке (что делало ее высокой). Почему белые? Да
потому, что на ней была белая кружевная блузка, под которой
смешно топорщились по-детски маленькие груди (маленькие
недоразвитые грушки-треугольнички с упоительно-вытянутыми
сосками, но я этого, конечно, пока не знаю, впрочем, забудем это
"пока"). Оголенные руки, тоже тронутые красноватым налетом
августовского загара (кожа у К. от природы белая, а у Сюзанны
смуглая, поэтому Сюзанна всегда кажется загорелой, а К. -
смущенной и краснеющей от стыда), полные красивые руки и такие
же полные, красивые плечи, что осталось? А, лицо, глаза,
волосы... Ну что же... К. была брюнеткой и носила большую копну
от природы вьющихся волос, только она еще завивала их, что
придавало ей нечто африканское (латиноамериканское, в общем,
экзотическое, возьми карандаш и быстренько набросай на бумаге
портрет), глаза были сине-зелеными (зелено-синими, обожаю
вносить уточнения в скобках), нос - маленьким и вздернутым, рот
- большим, с пухлыми (почему-то хочется, чтобы это было именно
так) губами, накрашенными мягко-перламутровой помадой, за
которыми притаились два ряда небольших и очаровательно-белых
зубов, то есть, если суммировать вышесказанное в нескольких
фразах, была К. женщиной милой, симпатичной, можно даже сказать
- очаровательной, хотя любая женщина может быть очаровательной,
все зависит от того, когда и как ты на нее смотришь.
Я смотрел на К. из-за ресторанного столика, с удовольствием
понимая (слово "удовольствие" можно заменить на
"удовлетворение"), что эта самая К. и дневная незнакомка,
спасенная мною с затапливаемого грозой берега, - одно и то же
лицо, а значит, сценарий пишется не одной Сюзанной, есть еще
силы, которым подвластно происходящее, ведь иначе судьба
распорядилась бы по-другому и К. никогда не совпала бы с той
самой одинокой дивой (девой, дамой, стоит ли еще раз повторять
"мадам"?), с которой мы плыли в лодке?
- Так садитесь же! - еще раз настойчиво говорит Сюзанна, и К.
послушно занимает место за столиком напротив меня, так как
Сюзанна сидит рядом, то есть если считать, что моя жена сидит во
главе стола, то мы с К. будем (соответственно) по левую и по
правую руку от нее, одно место пустует, что вновь напоминает мне
хитросплетения геометрических фигур, и кто знает, чья тень может
превратить сейчас треугольник в четырехугольник - Павла или мужа
К., которого, впрочем, я никогда не видел?
Но тут четвертый угол столика занимает замещающий то ли Павла,
то ли мужа К. официант (пришла и ему пора явиться на свет
Божий), вот только роль его сведена к минимуму - он берет заказ
и уходит, а то, что мы заказали... да пусть каждый выберет, что
ему по вкусу, ибо порою нет ничего смешнее, чем читать затянутые
гастрономические описания, так что официант берет заказ и
уходит, а мы трое сидим и молчим, пребывая в той нелепой
ситуации, когда говорить еще не о чем, да и вообще непонятно -
что свело вас вместе?
Но вот официант приносит заказ, и молчание сменяется бряканьем
ножей/вилок да звяканьем рюмок - пока всего лишь одна бутылочка
сухого вина на троих, - а затем возникает и разговор, правда, я
в нем не принимаю участия, я просто сижу и наблюдаю за своими
сотрапезниками, и вновь чувство фарса посещает меня, браво,
хочется крикнуть Сюзанне, молодец (это я обращаюсь уже к К.),
как у вас это здорово получается, милые дамы, вот так, из
ничего, создать целую картинку, осталось лишь озвучить ее, что
же, прибавим громкости и прислушаемся к разговору.
- Милочка, - говорит Сюзанна, - мне искренне жаль вас, надо же,
нос к носу встретиться с мужем и его любовницей - это ведь
отвратительно! А что он вам сказал?
- Да ничего, - говорит К.., - он просто посмеялся вечером и
заявил, что он вообще не был в городе, так что я, мол, ошиблась,
но я-то знаю, что это был он...
- А вы действительно уверены, что это был он?
- Конечно. - И мне кажется, что на глазах у К. появляются слезы.

- И поэтому вы приехали сюда?
- Да, я не могу видеть его, мне надо отвлечься, я даже готова
изменить ему...
- А вы любите его?
- Не знаю, я вышла замуж так внезапно, да и потом - что это
такое, любовь?
- А ты как думаешь? - Сюзанна обращается ко мне. Она застала
меня врасплох, необходимость из партера перейти на сцену и сразу
же принять участие в происходящем бывает довольно мучительна,
так что я долго подыскиваю слова, а потом уже отвечаю:
- Я тоже не знаю, я лишь пытаюсь понять, кто стоит за ней - Бог
или Дьявол?
- А что есть Бог и что есть Дьявол? - внезапно произносит К.,
дословно цитируя знаменитый постулат мистического трактата
"Амфатрида", принадлежащего перу известного средневекового
чернокнижника, великого магистра, князя Фридриха
Штаудоферийского, хотя к данному повествованию это не имеет
никакого отношения, так что я даже не спрашиваю у К., читала ли
она сам трактат, написанный, между прочим, на латыни.
- Ну, - вновь вступает в разговор Сюзанна, - это вопрос как раз
для моего мужа, вполне возможно, что вскоре он продаст душу
дьяволу и тогда сможет вам ответить во всех подробностях.
- Это правда? - К. смотрит на меня и краснеет (краснеющая
брюнетка с сине-зелеными глазами). - Или вы надо мной смеетесь?
- Нет-нет, что вы, - отвечаю я, - только лучше спрашивайте об
этом мою жену.
- Можно? - обращается К. к Сюзанне.
- Конечно, - уверенно разрешает та и без всяких наводящих
вопросов начинает рассказывать К. все то, что и так уже известно
читателю.
- Но зачем же продавать душу? - так и не понимает К.
- Да потому, - отвечает Сюзанна, - что душа должна принадлежать
тому, кто ею управляет. Душа моего мужа, соответственно, должна
окончательно перейти под юрисдикцию Князя Тьмы, ибо он
занимается дьявольским ремеслом - играет людскими судьбами, не
имея на это никакого права, ведь право это дано лишь Богу, а не
Дьяволу, согласны?
- А вы? - обращается К. ко мне.
- Все вопросы к моей жене, - вновь отвечаю я, - это она задумала
наш милый ужин, так что ей и отвечать.
- А зачем вы его задумали? - спрашивает К. у Сюзанны. (Что мне
очень нравится в бывшей незнакомке, то это присущая ей
очаровательная наивность, впрочем, было бы странно, если бы она
сразу же включилась во всю суть наших с Сюзанной отношений.)
- Да потому, - начинает объяснять Сюзанна, - что мы с мужем
заключили пари. Но главное даже не это, а тот залог, который я
пообещала ему. И - так уж получилось - вам отведена в нем
главная роль.
- Какая же? - интересуется К.
- Вы можете закрутить с моим мужем роман.
- Да? - удивляется К. и продолжает с интересом слушать Сюзанну.
- Это не значит, - продолжает та, - что вы обязаны это сделать,
вы можете это сделать, если захотите, только учтите - если вы
все же сделаете это, то я постоянно буду вместе с вами, это тоже
одно из условий залога...
- Ничего не понимаю, - говорит К., а потом спрашивает: - А при
чем здесь пари и Дьявол?
- Это проще всего, - отвечает Сюзанна, - мы поспорили, что если
случится одна вещь (точнее же говоря, не случится, это уточняю
уже я), то мой муж продаст душу дьяволу (вновь перейдем к
написанию с маленькой буквы). Если он не сделает этого, то пари
выигрываю я. В качестве залога я предложила ему завести то, что
называют романом на стороне - с моего согласия и - более того -
при моем участии. Если вас интересует, почему именно такую форму
залога я предложила своему мужу, то отвечаю: все дело в том, что
между нами сложились довольно странные для постороннего взгляда
отношения, то есть мы не обычная супружеская пара, мы
практически не живем вместе как муж с женой, но на это есть свои
причины, о чем говорить сейчас нет смысла...
- Но почему? - удивляется К.
- Это долгая история, - отмахивается Сюзанна, - поверьте, что
ничего криминального в этом нет, да и никакой особой тайны тоже
не существует, просто так уж случилось, что между нами сложились
именно такие отношения, а разорвать их, расстаться - этого мы не
можем. А значит, должен появиться еще один человек, и почему бы
им не оказаться вам, согласны?
К. не отвечает, она молча крутит в пальцах правой руки бокал с
остатками сухого вина (рикошет из нашего с Сюзанной прошлого), а
потом говорит:
- Не знаю... Все это так странно... Ведь мы почти незнакомы...
- Ну и что? - удивляется Сюзанна. - А то, что незнакомы - ведь
это всегда к лучшему, так соглашаетесь?
По всей видимости, К. просто не может больше выносить напора
моей жены и всю инфернальность происходящего разговора, так как
на этот раз она (сгустившиеся за окнами ресторана сумерки и
приглушенный электрический свет не позволяют в очередной раз
сказать "покраснев"), еще немного помолчав, вдруг кратко и
весомо говорит:
- Да, соглашаюсь... - А потом опять добавляет: - Но все это так
странно...
- Вот и хорошо, - с облегчением заявляет Сюзанна и просит
официанта принести еще бутылочку сухого вина, а я пытаюсь
понять, к чему относится это ее "вот и хорошо" - то ли к
согласию К., то ли к тому, что все это так странно. - Не ломай
голову, - улыбается мне жена, и я послушно наполняю бокалы
терпковато-кислым рислингом прошлогоднего разлива..
- Выпьем за знакомство! - предлагает нам Катерина.
9
- Зачем вы согласились? - спрашиваю я у К. часом позже, когда
мы, как то и следует по законам жанра, впервые остаемся наедине,
вот только происходит это не в спальне (что было бы просто
смешно) и даже - скажем так - не в геометрически замкнутом
пространстве, а на берегу, хотя августовские сумерки свежи и К.
в своей тонюсенькой блузочке мерзнет, но это не играет никакой
роли, просто так уж положено - что мы с ней оказались именно в
этот самый момент вдвоем на берегу, в час поздних августовских
сумерек, то есть если посмотреть на часы, то времени около
одиннадцати вечера, и вот-вот наступит ночь, скроются в темноте
окружающие нас горы, исчезнет поблескивающая в свете луны
поверхность Глубокого (Черного, Безымянного) озера, да и сама
луна - большой ноздреватый полукруг ккрасновато-зловещего цвета
- уйдет за тучи, которые с минуты на минуту пригонит внезапно
поднявшийся ветер, впрочем, настоящего ветра, такого, как днем,
когда мне (предположим) все же довелось спасти К. во время
грозы, не будет, слабый ветерок нагонит из-за гор тучи, скроется
луна красновато-зловещего цвета, не будет видно ни зги, лишь две
тени в свете тусклых фонарей, что слабо мерцают у дверей
пансионата, останутся у кромки берега, но кому, скажите мне,
придет в голову высматривать их в эту черную августовскую ночь,
когда ни летучих мышей, ни крупных ночных бабочек (ни совок, ни
бражников), даже таинственных сумеречных птах нет и в помине, а
если и есть, то в каком-то ином, волшебном измерении, где нет ни
пансионата, ни столь подробно описанного озера, ни героев этого
повествования, вновь соединившихся по воле Парок из далекого
(скорее всего, существующего тоже в ином измерении),
заброшенного парка, в странный, разносторонний треугольник.
Но я отвлекся, так что вновь задам К. свой вопрос:
- Так зачем вы согласились?
Она не отвечает, она садится на ближайший к воде булыжник, с
которого днем пацаны удят рыбу длинными, далеко выдающимися в
озеро удочками, просит у меня сигарету, а потом отвечает
вопросом на вопрос:
- А почему вы не сказали жене, что мы с вами уже встречались?
- А зачем? - недоумеваю я. - Она просто сделала бы из этого
вывод о том, что наша с вами встреча предопределена, а значит,
все действительно будет так, как ей этого хочется, хотя я,
например, в этом не уверен.
- Почему? - отбрасывая в озеро лишь наполовину докуренную
сигарету, спрашивает К.
- Тогда получилось бы, что мы с вами просто марионетки,
исполняющие волю того, кто стоит за моей женой, а сознавать это
не очень-то приятно, согласны?
- А кто за ней стоит? - И ни тени сомнения в том, что безумие
нашего сумеречного (впрочем, уже ночного, луна скрылась за
обещанными тучами, ни зги не видно, лишь смутный силуэт К.
угадывается напротив меня, ибо она, как уже сказано, сидит, я же
стою - вассал, оказывающий подобающие знаки внимания сюзерену)
разговора лучше отнести к сценам из жизни приюта скорби
(сумасшедшего дома, дома для умалишенных), а не к обычному
разговору, что происходит после посещения ресторации между
парочкой, которой - по нелепому стечению обстоятельств - судьба
уготовила (мне хотелось бы с этим поспорить) одну постель.
- Вы еще не догадались? - смеюсь я. - Что же, порою мне кажется,
что тот самый, которому по условиям нашего пари я должен продать
душу, давно уже в таком близком контакте с моей женой, что
ближе, как говорится, не бывает. Впрочем, пока это лишь мои
догадки, но отчего-то кажется, что они близки к истине.
- Зябко, - говорит К., поеживаясь, - может, погуляем?
- Темно, а у меня нет фонарика...
- Ну и что? - удивляется она. - Я хорошо ориентируюсь в темноте.

- Пошли, - говорю я и протягиваю ей руку.
Да, я протягиваю ей руку, но это ничего не значит. На какое-то
время К. перестает существовать, хотя и идет рядом по прибрежной
тропинке, нежно и влажно сжимая мою ладонь в своей, в тучах
образовался просвет, утих ветер, и вновь видна луна,
ноздреватая, неполная, как бы обкусанная, зловеще-красного, то
есть столь мною любимого августовского цвета, то есть луна цвета
августовских ночей, то есть августовская луна, освещающая сейчас
неверным, мерцающим цветом нас с К., идущих по тропинке, которая
вот-вот должна разветвиться и можно пойти или в горы, или
спуститься к озеру, так что будем делать?
- Пойдем к озеру, - тихо говорит К. И мы спускаемся к озеру,
берег ровный, песчаный, внезапно в прибрежных зарослях начинает
бормотать неведомая ночная птица, над поверхностью озера туман,
если бы не было так прохладно, то я бы искупался сам и предложил
К. составить мне компанию, но ей и так холодно в своей
тонюсенькой беленькой блузочке, какого черта Сюзанна впутала ее
в эту историю, бедной девочке своих проблем достаточно - взять
хотя бы неверного мужа! - а тут... Я даже не продолжаю, я сажусь
прямо на песок, стягиваю свитер и предлагаю К. сесть на него
(мне и в одной рубашке не будет холодно, это я хорошо знаю), К.
послушно садится и ждет, что я буду делать. Конечно, проще всего
было бы нежно опрокинуть ее навзничь, столь же нежно задрать
черную шелковую юбку, стянуть такие же шелковистые на ощупь (они
обязательно должны быть шелковистыми на ощупь) трусики, властно
раздвинуть полноватые, сильные ноги и войти в нее, совершая этим
сакральный акт знакомства плоти с плотью, акт слияния, единения,
на земле (на желтом озерном песке) и под звездами (под черным
августовским небом с уже описанной луной и мельком упомянутыми
звездами), вполне возможно, что именно этого и ждет от меня К.,
но я даю себе слово, что юбка ее не будет задрана в этот вечер,
да и трусики останутся не стянутыми, как бы ей этого ни
захотелось. Слишком тиха и упоительна, описываемая ночная
минута, чтобы вот так брутально, по-мужицки, разрушать ее, да и
потом - кто знает, но, может, как раз этого и ждет не только
Сюзанна, но и ее таинственный повелитель, а ведь в том, кто он,
я уже не сомневаюсь, ибо еще один знак парок вспомнился мне: да,
тот самый парк с той самой разрушенной скульптурной группой,
нимфой и сатиром. Отчего именно сейчас дошло до меня истинное
значение уже хорошо подзабытого знамения? А отчего именно
сегодня случилось все это - кто может ответить? впрочем, так ли
уж важно знать ответ, произошло то, что и должно произойти, и
эта максима вновь дает мне уверенность в собственных силах, хотя
одновременно я понимаю и то, что все намного сложнее, чем
казалось. А главное - то, что ждет меня самого, смогу я избежать
уготованной участи или же и меня постигнет участь Сюзанны?
- Ты не хочешь покататься на лодке? - внезапно спрашивает К.,
так и не дождавшись того, чтобы я нежно и властно повалил ее на
песок и раздвинул ноги.
- Отчего же, - отвечаю я, - это можно, только лодочник уже спит,
ну да что-нибудь придумаем.
Конечно, сарай с веслами закрыт на большой висячий замок,
конечно, моя любимая лодочка, которую я знаю уже вдоль и
поперек, тоже прикована до утра большой и толстой цепью, но мы
должны, мы просто обязаны что-нибудь придумать, ведь кроме всего
прочего эта ночь - ночь бессонницы, ночь открытий и откровений,
следы выпитого сухого вина давно исчезли из крови, мозг ясен,
сердце работает ровно и спокойно, сюжеты перетекают и
пересекаются, превращаются в один, ялтинский мол и венецианская
набережная, берег Глубокого - оно же Черное, оно же Безымянное -
озера и давний барский парк в самом центре России - все это
крутится перед глазами, наполняется отражениями, смутно
мерцающими в тут и там расставленных зеркалах, в самой глубине
которых мелькает и сегодняшняя луна, которую как раз в этот
момент закрывает внезапно ставший гигантским силуэт летучей
мыши, как бы возвещающий мне, что ее появление - тоже
предостережение со стороны того, кто неотступно преследует нас с
Сюзанной, а значит, что страх покинул меня не окончательно и я
даже не могу пока представить себе весь тот ужас, что ожидает
меня где-то там, в еще лишь подбирающемся к моей глотке будущем,
но что будет - как известно - то будет, и стоит ли лишний раз
акцентировать это? Я обхожу сараюшку лодочника и естественно,
что нахожу полуотломанную доску - видимо, не одни мы с К. любим
ночные прогулки по озеру. Фонаря нет, но есть зажигалка, я
забираюсь в сарай, тоненький язычок пламени пусть плохо, но дает
возможность оглядеться. Все как и положено: лодочник, судя по
всему, изрядно поддавший к вечеру, оставил прямо на столике, за
которым днем собирает мятые купюры за пользование инвентарем,
связку ключей, так что надо взять весла, захватить на всякий
случай черпак да прибрать ключи - вдруг удастся освободить
лодочку из заточения? Удалось, иначе было бы странно. Первый же
ключ подошел к нужному замку, звякнула отброшенная цепь, я
соскочил в лодку, помог забраться в нее К., взял весла, вставил
их в уключины, предварительно оттолкнувшись правым веслом от
пирса. Итак, я оттолкнулся правым веслом от пирса, вставил весла
в уключины и начал медленно и размеренно выгребать из
искусственной бухточки, где покачивались сейчас на почти не
видимой и не слышимой волне с десяток лодок да тот самый катер,
на котором мы с Сюзанной добрались сюда. И мне, и К. было все
равно, куда плыть - озеро выглядело пустынным, берег был
вымершим, ни одно окошко не светилось в пансионате, лишь фонари
у входа по-прежнему слабо и тускло рассеивали тьму, впрочем, на
воде вдруг стало удивительно светло, хотя луна была такой же
тусклой и зловеще-красной, и лодочка наша тихонько плыла по
извилистой лунной дорожке, все дальше и дальше уходя от берега.
К. молчала, за то время, что мы провели с ней на берегу, она не
сказала ни слова, видимо, пораженная тем, что довелось ей
услышать от меня еще в самом начале прогулки, хотя, может, я
слишком многое решаю за нее, и молчит она совсем по иным, одной
лишь ей ведомым причинам. Но меня это устраивает, мне не хочется
вести светской, ни к чему не обязывающей беседы, ведь - если
быть честным перед самим собой - то К. сейчас не больше чем
случайная попутчица, а значит, можно и помолчать, тем более,
если сам ты бежишь, как бегу я - от Сюзанны и того ужаса, что
ждет меня впереди и что порожден не только моей фантазией.
- Мы долго так будем плыть? - наконец спрашивает К.
- Надоело?
- Да нет, мне так хорошо, как уже давно не было...
- Тогда сидите спокойно, - говорю я, - и мы еще поплаваем,
хорошо?
- Хорошо, - отвечает она и вновь замолкает, откинувшись на корму
и опустив одну руку в воду, совсем как маленькая девочка, что
катается с отцом на лодке (сейчас мне не хочется приводить
аналогию с влюбленной парой). Я же вновь возвращаюсь мыслями к
Сюзанне, меня вдруг не на шутку начинает волновать, обнаружила
ли она мое (именно что мое, повторю - пока К. не больше чем
случайная попутчица, на ее месте в лодке мог быть кто угодно)
бегство, и если да, то что собирается предпринять? Ведь не может
быть, думаю я, чтобы она позволила мне вот так, просто взять да
бежать, оставив ее наедине с ее же властелином, недаром она так
часто убеждала меня в том, что я сам вскоре предстану перед ним,
чтобы это было случайно и не играло никакой роли в ее,
Сюзанниной, судьбе. Видимо, ставки слишком велики, думаю я, а
значит, что ни о каком бегстве без погони не может быть и речи,
а погоня - это всегда пальба, всегда кровь, по крайней мере,
если верить теле- и кинобоевикам. Я же не люблю крови, а от
пальбы у меня закладывает уши. Что же, мозг ясен, сердце
работает уверенно и четко, если нельзя убежать вот так, сразу,
то можно убежать через несколько дней, взяв хитростью,
изворотливостью, создав такой поворот сюжета, чтобы бегство было
естественным, а не внезапным, например, я могу разыграть, что у
нас с К. и в самом деле начался роман, вот тут-то и возникает
необходимость совместного отъезда, конечно, придется сделать К.
единомышленницей, но отчего бы и нет, сколько она может
оставаться статисткой в этом запутанном лабиринте невнятных
ходов, по которым я и сам пробираюсь с трудом, решено, думаю я,
надо предложить К. стать моей подельницей, вовлечь ее в эту, не
нами придуманную игру, хотя порою кажется, что сама она не
стремится к этому, а интересно, к чему она, собственно говоря,
стремится? Я опускаю весла в воду и перестаю грести, лодка
продолжает плыть по инерции, я же смотрю на К. - она надела мой
свитер, ей уже не холодно, она все так же булькает рукой в воде,
ну действительно - девчонка-подросток, дорвавшаяся до
развлечений и еще не знающая, что уготовила ей жизнь. Она не
знает, но знаю - к сожалению - я, потому и не стремлюсь вступать
с ней в долгий разговор, а просто говорю:
- Ну что, плывем обратно?
Она кивает, я вновь налегаю на весла и разворачиваю лодку (как и
было обещано в предыдущей строке) обратно к берегу, полночь
давно осталась там, по направлению к горным склонам, уже второй
час ночи и послушные детки должны бай-бай, и, что бы ни думала
Сюзанна о том, как мы с К. провели эту ночь, она все равно не
права, ибо я выиграл описываемую часть партии, хотя это,
конечно, еще ничего не значит, ведь главное - не поддаться
собственному успеху, а посему надо как можно тщательнее
закамуфлировать следы нашей лодочной прогулки (связку ключей я
кладу на то же место, где их обнаружил, весла же, предварительно
протерев удачно отыскавшейся ветошью, поставил в ячейку,
отправив вслед за ними на полагающуюся жилплощадь и черпак) и
вернуться в пансионат. Я проводил К. до дверей ее комнаты,
пообещав, что мы встретимся за завтраком, а сам направился - что
вполне естественно - к себе. и, тихо войдя в номер, стараясь
лишний раз не скрипнуть половицей, обнаружил, что Сюзанна не
спит, а ждет меня, сидя все в той же дневной позе (скрестив под
собой голые ноги, как индийский факир) на кровати.
- Ну и что тебе удалось? - спрашивает жена.
10
И мне опять становится страшно. Даже физически я начинаю ощущать
присутствие в комнате чего-то абсолютно чуждого мне, чего-то
такого, что раньше никогда не ощущал в обществе Сюзанны.
Конечно, это могут быть лишь проявления моих собственных дурных
вибраций, ведь я прекрасно понимаю, что человек способен
вообразить все что угодно, а от воображаемого до реально
существующего порою меньше, чем шаг, и не мне, профессиональному
романисту, опровергать это. Но я и не собираюсь заниматься
подобным опровержением, я стою у входа в номер, смотрю на жену,
сидящую на кровати в чем мать родила, и страх все больше
овладевает мною, ноги становятся ватными, внезапная слабость
заставляет качнуться назад и прислониться к дверному косяку, что
с тобой, спрашивает Сюзанна, у тебя лицо белое, но я не могу
ответить, я вообще не могу вымолвить ни слова, а просто стою и
смотрю, чувствуя лишь, как жестокие и безжалостные эманации до
сих пор неведомой энергии узкими и острыми пучками протыкают мое
тело, будто кто-то, привязав меня, как святого Себастьяна, к
дереву, открыл прицельную стрельбу из лука, и неужели этот
"кто-то" моя собственная жена?
- Успокойся, - говорит Сюзанна и легко вскакивает с постели, -
хочешь, я тебе помогу?
Я продолжаю стоять, прислонившись к косяку, стоять и все так же
молчать, ибо лучшее, что я мог бы сделать (понимание этого
становится столь же безжалостным и жестоким, как и та энергия,
что все еще продолжает атаковать меня), так это не возвращаться
в номер, а - бросив лодку на противоположном берегу озера - уйти
в горы, затеряться где-то там, в мрачном и темном поднебесье, и
даже К. не могла бы помешать этому, ибо как можно помешать тому,
что может спасти тебе жизнь? Но я не сделал того, что был
должен, я вернулся, я стою у дверного косяка, а Сюзанна, легко
соскочив с постели, так ничего и не набросив на себя, подходит
ко мне, властно берет за руку и говорит:
- Пойдем, тебе надо лечь, тебе очень плохо... - Я делаю шаг, не
сопротивляясь, у меня нет сил, чтобы помешать этой женщине
сделать со мной все, что она хочет, лишь уже упомянутый страх,
жуткий, дремучий, первобытный, змееподобный страх существует во
мне, и я послушно иду, влекомый властной женской рукой, все так
же безмолвно валюсь на постель и смотрю в потолок, ошарашенно
хватая широко открытым ртом воздух: таких усилий потребовал от
меня этот коротюсенький - от двери до кровати - переход. - Лежи!
- Незнакомым, тяжелым голосом говорит Сюзанна. - Я помогу тебе!
- И она начинает раздевать меня, умело и быстро расстегивает и
снимает рубашку, так же умело и быстро стягивает джинсы, носки и
плавки, а потом вдруг моим же ремнем связывает руки, закрепив
один из концов пояса вокруг кроватной стойки. Мне становится
интересно, что она сделает с ногами, конечно, всего час назад не
надо было прилагать особых усилий, чтобы не дать ей проделать
этого, но сейчас все не то и не так, и мне остается лишь
печально смотреть, как моя рубашка становится силками для моих
ног, вот они стянуты, подобно рукам, нет, я не испытываю боли, я
вообще не испытываю ничего, кроме уже упомянутого страха, но
сейчас к нему примешиваются сожаление и печаль, но к чему
сожаление, но от чего печаль? - Ты болен, - ласково улыбаясь,
говорит Сюзанна, - ты очень болен, а потому мне и пришлось
связать тебя, понимаешь?
- Понимаю, - почти шепотом отвечаю я, - слава Богу, что ты еще
не додумалась вставить мне в рот кляп.
- А зачем? - недоумевает она. - Я не хочу принести тебе боль, я
люблю тебя, пусть это ничего и не значит, единственное, чего бы
мне хотелось, так это вылечить тебя, успокойся и доверься мне,
лежи спокойно...
- Куда уж спокойней, - говорю, пытаясь напрячь стянутые ремнем
руки, - знаешь, я не знал, что ты такая сильная!
- Все будет хорошо, - продолжает Сюзанна, как бы не слыша моей
реплики, - все действительно будет хорошо, сейчас ты выпьешь
лекарство, а потом уснешь, когда же проснешься, то мир станет
другим, он будет новым, начнет сверкать и переливаться
изумительно чистыми красками, поверь и не мешай!
Я и не мешаю, я лежу и смотрю, как она подходит к тумбочке,
достает из нее какой-то флакончик (как он оказался в ней,
откуда?), берет стакан для питьевой воды, стоящий рядом с
наполовину пустым (или наполовину полным) графином, наливает в
стакан воды из уже упомянутого графина, а потом начинает капать
из флакончика, первая же капля придает бесцветной воде
ярко-рубиновый цвет, он прямо на глазах начинает сгущаться, пока
не становится темно-вишневым, почти черным.
- Выпей, - говорит Сюзанна. Я мотаю головой. - Не дури, выпей,
ведь я не сделаю тебе ничего плохого!
Я все так же мотаю головой, и тогда Сюзанна берет стакан и
подходит к кровати, с внезапной ловкостью и (повторим)
совершенно несвойственной ей силой она заставляет меня открыть
рот, делая при этом мне очень больно, когда же я, не выдержав,
разжимаю челюсти, то она вливает в меня всю жидкость из стакана,
оказавшуюся на вкус чуть сладковатой и приторно-терпкой, с
легким травяным привкусом.
- Вот и все, - говорит она мне, - а ты боялся!
Я не могу ей сказать, что боюсь до сих пор, мне просто не
хочется ничего говорить, я лежу и смотрю в потолок, ожидая,
когда выпитый раствор начнет действовать, но пока ничего не
происходит, лишь чуточку подташнивает, но ведь это от нервов,
скорее всего, это просто от нервов, так что я совершенно
напрасно ожидал чего-то зловещего, разве может Сюзанна желать
мне зла, думаю я, ощущая, как в теле появляется необычайная
легкость, несмотря на путы, которыми стянуты руки и ноги,
несмотря на то, что я распластан голым на кровати, как большая
бабочка в расправилке безумного лепидоптеролога, уже большая,
звонкая игла проткнула ее мягкое, покрытое нежнейшим ворсом
брюшко, и руки профессора с еще большим азартом тянутся к иглам
поменьше - приходит черед крылышек, пора и их спеленать
тонюсенькими полосками мягкой папиросной бумаги!
- Помнишь, - внезапно говорит Сюзанна, устраиваясь на кровати у
меня в ногах (большой свет, ярко горевший, когда я вошел в
номер, она погасила, тускло светит лишь ночник, что стоит в
изголовье, на прикроватной тумбочке), - ты мне рассказывал про
скульптурную группу, что видел в парке того дома отдыха, где
тебе довелось побывать? - Я так же молча, киваю головой. - Еще
тогда я начала догадываться, что с тобой происходит не совсем
то, видимо, ты слишком много работал в последнее время, и в
твоей голове совместилось два мира, один обычный, в котором и
проходит наша с тобой жизнь, и тот, который ты конструируешь за
письменным столом, согласен?
- Нет, - говорю, - и ты прекрасно знаешь, что дело не в этом!
Сюзанна начинает смеяться, а потом вдруг приближается ко мне и
целует в губы, взасос, умело и долго, то есть так, как она не
делала этого никогда, я чувствую ее голое тело, набухшую, полную
желания грудь, плоский, хотя и мягкий живот. Сюзанна смотрит на
меня широко раскрытыми глазами, рот ее плотно сжат, мне
становится душно, комната заливается красным светом, рука
Сюзанны пробегает по моему животу, гладит, отпускает меня, но
это не значит, что пытка закончена, все еще только начинается,
красный свет в комнате становится все гуще, он клубится,
переливается, спрессовывается в непонятную массу, которую можно
резать ножом как студень. Мне хочется спросить, входит ли эта
процедура в прописанное лечение, я пытаюсь разжать губы, но
понимаю, что это не удастся, как не удается разорвать ремень,
стягивающий руки, и рубашку, плотным жгутом удерживающую ноги,
как не удастся встать и покинуть эту пещеру, в которой застывшая
красная масса закрывает уже верхние своды, лишь журчащая струйка
воды нарушает тишину подземелья, соединяясь с хриплым дыханием
Сюзанны, вновь начавшей обследовать руками мое тело.
Но внезапно я понимаю, что Сюзанна оставила меня в покое, просто
исчезла, растворилась в окружающем красноватом (да будет так)
мраке. Ни ее хрипловатого дыхания, ни касания теплого и
властного тела - я один, вокруг пустота, да вдобавок такое
ощущение, что все эти чертовы путы, всего лишь мгновение назад
сковывающие меня, исчезли и я свободен, хотя что толку от
подобной свободы - непонятно где и в каком окружении, лишь все
та же красноватая, желеобразная масса, но хоть можно встать с
ложа (не кровать ведь это), встать и сделать первый шаг.
Он дается с трудом, ноги ноют от веревок, кисти рук ломит от
боли, но все это ерунда в сравнении с той свободой, которая
внезапным даром свалилась на меня, и я смело (что уж совсем
странно) иду в эту срамную, желеообразную, красноватую темноту,
чувствуя лишь, как непонятно откуда взявшаяся вода холодит
ступни ног, да порою некая мерзкая тварь - то ли крыса, то ли
ящерица, хотя может ли последнее порождение Господа быть такой
же волосатой, как любимый грызун всех подземелий, - невзначай
касается меня и тогда озноб пробегает по всему телу.
"Но где же Сюзанна, - думаю я, - куда подевалась эта безумная
женщина? Неужели ее роль окончилась и она передает меня просто
из рук в руки? Вот сейчас и начинается моя дорога скорби,
долгая, вековая дорога, мощенная грубым булыжником,
отполированным множеством ног таких же, как и я, страдальцев.
Тысячелетиями проходили они по ней, неся за собой весь убогий
скарб нажитых за жизнь - чего, грехов? А насколько греховен
человек, чтобы вот так, как я, попадать в руки тому, кто
непросто порождение тьмы, но сам есть тьма, хотя опять же - если
свет, который в тебе, тьма, то что есть тьма?"
Но тут я упираюсь в развилку дорог, хотя дорогами-то это назвать
нельзя, узкие боковые ходы, то ли гномами, то ли троллями
пробитые штольни, и непонятно, куда сворачивать - направо,
налево? Я сую руку в карман, нашариваю коробок спичек и
подкидываю вверх, решив, что если поймаю его стоймя - то идти
влево, а если он упадет плашмя (очаровательная рифма:
стоймя-плашмя), то, естественно, вправо... Что же, так и
происходит, и вот я уже карячусь на четвереньках, красноватый,
желеобразный туман рассеялся, пусть ход и узкий, но видно, что
откуда-то падает свет, нет, не спереди, сбоку тоже сплошная
темнота, но свет, неяркий, в описании какого-нибудь элегического
романного момента я бы употребил эпитет "предвечерний", так вот
этот предвечерний свет позволяет мне разглядеть стены этой
чертовой штольни, блестящие, будто по ним проходят выходы
золотоносной породы, хотя - скорее всего - это самый простой
пирит, но я слишком далек от геологии, минералогии и прочих
подобных наук, и если что и продолжает волновать меня, то это та
встреча, которая - в этом я уже не сомневаюсь - ожидает меня
совсем скоро, чуть-чуть, и в дамки, ваша карта бита, говорит
старый игрок, приготовивший на всякий случай шандал - вдруг я
играю крапленой колодой. Но тут ход (штольня, лаз, продолжайте,
доверясь собственной эрудиции) делает еще один поворот, и я
вновь оказываюсь в каком-то зале, его размеры мне не ясны, они
скрыты постоянно клубящимся туманом, только уже не
красновато-желеобразным, а светло-молочным, цвета лунного камня.

Хватит нанизывать слово за словом, пора отложить сигару в
пепельницу, перевести дух, осмотреться и вновь подумать: что
делать дальше, куда идти, может, назначенная встреча ожидает
меня здесь, может, именно там, в самом центре этого
молочно-белого тумана, высится резной трон из обсидиана, и
дьявол, сатана, злобный буддийский мара уже поджидает меня,
потирая руки от сладострастия и готовя все для обряда посвящения
и прежде всего - да, вы правы: уже упоминавшийся в самом начале
моего повествования обоюдоострый кинжал и инкрустированный
золотом маленький хрустальный бокальчик, по обоим сторонам от
трона его ближайшие сподвижники, и кто знает, но, может, и мне
выпадет честь со временем занять такое же место, пусть для этого
и придется припасть устами к зловонной заднице повелителя тьмы и
осквернить свое левое запястье длинным и глубоким разрезом, из
которого польется кровь - не потечет, не закапает, именно
польется, алая человеческая кровь, которая смешается в этом
самом бокальчике тончайшей работы (как бы мне хотелось, чтобы
это было изделие самого Бенвенуто Челлини!) с темно-зеленой,
почти черной, но пока все это домыслы, пока еще лишь туман,
через который надо пройти, как проходят сквозь строй, как
пробираются долгой и искривленной линией собственных сновидений,
как вновь пытаются отыскать утробу матери, будто зная, что от
жизни ничего хорошего ждать не приходится, насколько женщина
несет в себе бессмертие, настолько мужчина с детства принадлежит
танатосу и лишь совокупление, пусть на мгновение, но дает ему
ощущение вечности, и поэтому, как бы женщины ни завидовали
мужским играм, им никогда не понять того страха, что владеет
каждым из нас, и мной, и всеми моими братьями, ведь смерть - это
то, что неотвратимо машет крылом над твоей головой и лишь вот
так: пройдя сквозь туман, дойдя до кресла из черного обсидиана,
я могу обрести бессмертие, и это очень хорошо понимала Сюзанна,
посылая меня на гибельную прогулку.
Но вновь облом, зал оказывается пуст, я прохожу до самого конца,
туман остается за спиной, и никакого трона из черного обсидиана,
никакого дьявола, сатаны, мары, вновь развилка дорог (штолен,
тоннелей, лазов, кто подбросит еще парочку синонимов?), на этот
раз выбирать сложнее, фокус со спичечной коробкой хорош лишь
раз, так что я поступаю просто наобум и сворачиваю в первую же
попавшуюся дыру, не понимая только одного - сколько мне еще
плутать по собой же придуманному лабиринту и что ожидает меня в
конце, может, Сюзанна просто пошутила, может, я давно уже
подхватил болезнь имени Паши Белозерова, и единственное, что мне
остается - занять местечко в палате рядом с ним, а не шастать
уже который час по непонятному месту, в котором если кто-то и
ждет тебя, то этот кто-то все еще предпочитает оставаться
инкогнито, и проходят надежды на обоюдоострый кинжал и на
хрустальный бокальчик тончайшей работы (чем черт не шутит,
может, и действительно его делал сам Бенвенуто Челлини?), ведь
ни одной души вокруг, теперь-то я понимаю всю надобность в
Вергилии, но мой Вергилий - женщина с замечательным именем
Сюзанна - внезапно исчезла, растворилась еще там, в гостиничном
номере, в уютной комнатке пансионата "Приют охотников", где
сейчас, вполне возможно, неторопливо ведет беседу с милой и
обходительной К., которую ей все еще не удалось подсунуть мне в
постель, а ведь это и было целью нашего приезда сюда, если,
конечно, не считать целью вот это блуждание во тьме неведомого
лабиринта, а ведь у меня даже нет нити, чтобы выбрести обратно,
и кто знает, но вдруг остались считанные метры и то чудище, что
древние именовали Минотавром, все же пожрет меня? Но зачем? Что
толку, если плоть моя превратиться лишь в груду костей,
валяющихся на дне темной и затхлой пещеры? Лучше уж трон из
обсидиана и восседающий на нем властелин: мне хочется встать на
колени, мне хочется биться головой об пол и так ползти, долго,
метр за метром, бороздя брюхом эту дорогу скорби, но - судя по
всему - все это лишь очередная иллюзия, и реальность никогда не
позволит воочию увидеть князя тьмы, пусть даже Сюзанна и сделала
все возможное, чтобы это случилось. Хочется кричать, хочется
взорвать стены пещеры, долбануть их динамитом или какой прочей
пакостью, но вокруг вновь лишь темнота, вновь сырость и тлен,
есть ли ты, спрашиваю я того, тень которого давно пытаюсь
увидеть, а если есть, то кто ты и как тебя зовут, скажи хоть
слово, дай знак, любой, докажи, что ты есть, ну же... И тут я
слышу голос, обычный, глуховатый, произносящий еще с детства до
боли знакомую фразу: "Ради всего святого, Монтрезор!"
И после этого вновь ощущаю на своем лбу руки Сюзанны.
- Надо же так спать! - говорит она с порога, улыбаясь мне нежно
и понимающе. - Я уже думала, что ты продрыхнешь до вечера.
- Когда я лег? - нейтрально спрашиваю я.
- Сразу после ресторана, ты слишком много выпил, чем, честно
говоря, порушил все мои планы! - И она начинает смеяться, а я же
абсолютно ничего не понимаю и только смотрю на нее широко
открытыми глазами .
- Так, значит, ничего не было?
- А что должно было быть? - интересуется Сюзанна.
- Ну, - мямлю я, - мне кажется, что я ночью катался с К. на
лодке...
Сюзанна смеется еще громче, а потом неторопливо говорит, что уже
в ресторане я начал клевать носом, когда же мы вышли, то я
просто не мог идти, хорошо еще, что К. помогла ей довести меня
до кровати, раздеть и уложить в постель, я захрапел сразу же,
как рухнул, ей даже пришлось ночевать у К., так как я уснул
наискосок постели, и она не могла меня подвинуть, впрочем, она
чудесно выспалась, и они с К. уже успели погулять после
завтрака, который я, соответственно, проспал, хотя это ее и не
удивляет: я редко напиваюсь, но когда напиваюсь, то всерьез - и
она вновь начинает смеяться.
- Значит, - продолжаю допытываться я, - так ничего и не было?
- А вот этого ты никогда не узнаешь! - вдруг очень серьезно
говорит Сюзанна и предлагает быстрее завтракать, а то на кухне
еду для меня и так грели во второй раз.
11
Отчего-то мне кажется, что завершенность круга - всего лишь
возможность для дальнейших попыток в поисках выхода (рука
Сюзанны, выводящая из мрака тоннеля), хотя меня все больше и
больше начинает занимать иная тема: а стоит ли его, этот выход,
искать?
В самом деле. Если предположить, что все, происходящее со мной,
не есть лишь бред моего подсознания, то вполне возможно, что я
могу стать самым счастливым из смертных, ведь тогда мне будет
дана возможность увидеть, понять и пережить нечто такое, что
дано далеко не каждому. И тут опять надо подойти к отправной
точке, к тому самому пункту "А", из которого узкая, извилистая
дорожка ведет к дальнейшим, соответственно, "В", "С" и так
далее, в одном из которых меня и ожидает давно обещанная встреча
(все же будем считать, что она еще впереди), на которой столь
настаивает таинственная женщина со смешным и нерусским именем
Сюзанна, хотя я-то знаю, как ее зовут на самом деле, но вспомним
лишь обезличенные "н" и "с" да еще раз повторим, что все это не
имеет никакого отношения к развертывающемуся прямо на глазах
сюжету.
Но прежде чем продолжить его изложение (и кто знает, куда он еще
может завести), надо немного поразмышлять, и прежде всего над
тем, почему именно такое пари предложила мне жена. Как уже было
сказано, разговор о пари зашел в ту ночь, когда я узнал, что
роман "Градус желания" выдвинут на премию Хугера. Сюзанна давно
уже поговаривала, будто мой писательский труд не является чем-то
богоугодным, более того, она считала, что пером моим по большей
мере двигает лукавый, ведь иначе - цитирую - "ты не создавал бы
в своих книгах столь мерзких созданий и такие непристойные
ситуации, как это обычно у тебя получается".
Я не собираюсь вдаваться в дискуссию "автор-читатель" и долго и
нудно размышлять о том, на что пишущий имеет право, а на что
нет. Да, собственно, все это имеет очень отдаленное отношение к
той истории, что произошла (происходит, произойдет, опять
зеркала, опять мерцающая невнятица иллюзий) со мной и в попытках
рассказать которую (естественно, что преобразив, переведя с
языка жизни на язык текста) я провожу уже не первый день
(неделю, месяц), но ведь каждый проводит свой досуг так, как ему
заблагорассудится, что же касается меня, то с этим все ясно.
Дело в ином, в самой сути пари, ибо - если следовать логике
Сюзанны - человек, занимающийся чем-то таким, в чем гораздо
больше от сил тьмы, чем от (естественно, сил) света, должен им
(силам тьмы) и продаться со всеми потрохами. Тут прежде всего не
ясно, отчего Сюзанна вообразила, что все, что я делаю - всерьез,
то есть абсолютно непонятно, откуда моя жена взяла, что именно
дьявол двигает моим пером, а не - скажем так - некая
интерпретация дьявольского сознания, то есть попытка встать на
сторону того, кому и решила Сюзанна предложить мою душу. Второе.
Собственно говоря, кого она имеет в виду? Если рассмотреть эту
проблему, отталкиваясь от того, что дьявол - не кто иной, как
падший ангел, то есть ангел света, Люцифер, сброшенный Господом
за прегрешения в ад, то сразу надо отметить наличие довольно
серьезных расхождений, касающихся непосредственно самой фигуры
князя Тьмы. И главным здесь будет то, что кроме всем известного
владетеля преисподни есть еще один, известный как "серый ангел",
проще говоря, если представить картину мироздания как постоянную
борьбу добра со злом (то, что именуется "массовой концепцией"),
те место серого властелина - между, как бы на границе, вне,
серый ангел - существо (не знаю, как обозвать его точнее), не
занимающее ничью сторону, а ведь именно этим (на мой взгляд)он
наиболее близок любому творцу, ибо истинный творец никогда не
встает на сторону лишь одного из созданных им образов, а значит,
борьба добра со злом как таковая теряет смысл и вопрос, что есть
добро и что есть зло, ассоциируется тут для меня с великим
парадоксом уже упоминавшегося создателя "Амфатриды", князя
Фридриха Штаудоферийского: что есть Бог и что есть Дьявол?
Не думаю, чтобы Сюзанна разделяла мою точку зрения, да - если
говорить на полном серьезе - я никогда не пускал ее в те тайники
души (пусть критик подчеркнет мое пристрастие к банальным и
клишированным идиомам), в которых можно отыскать размышления на
подобные темы, хотя опять же! - я глубоко убежден в том, что
размышлять - не дело пишущего человека, его задача проще:
создавать то, что до него не существовало, а какие силы
призывает он себе на помощь - Света, Тьмы или же серого ангела
пограничья - в этом нет разницы, ибо для построения мира
сгодится любой кирпичик.
Вот поэтому-то я и согласился принять пари, ведь для меня
продать душу дьяволу намного проще, чем бросить писать, так как,
сделав последнее, я преступлю против того, что дал мне Господь,
- против собственного дара и, соответственно, тех умений,
которыми Он наделил меня, ведь это (априори) в любом случае от
Бога, а не от Дьявола, значит... моя встреча с последним
богоугодна, как бы парадоксально это ни звучало! А вот бедная
Сюзанна не понимает этого, хотя если довериться моему же
собственному открытию и допустить, что она сделала то же, что
предлагает мне, только намного раньше, то вероятна еще одна
точка зрения: она просто провоцирует меня для того, чтобы я был
намного решительнее в своем выборе (трон из обсидиана,
обоюдоострый кинжал, темная, почти черная, чужая кровь). Сюзанна
специально создает такие ситуации, избегнуть которых, зная, что
главный писательский бич - любопытство, невозможно, и этим сама
подталкивает меня туда, где бывал мало кто из смертных.
Но я добьюсь правды, любой ценой, чего бы мне это ни стоило. Не
может быть, чтобы все это был лишь сон. Я хорошо помню эти часы,
проведенные в странном тумане, я прекрасно вижу лицо жены,
сладострастно связывающей мои ноги. Иллюзии и реальность,
реальность и иллюзии, можно было бы, конечно, привлечь в
свидетели К., но стоило ли, когда проще подняться к себе в
номер, распахнуть дверь и...
- Что с тобой? - спрашивает (добавлю: удивленно) Сюзанна, когда
я беру ее за руку и стаскиваю с кровати (все та же любимая поза:
поджав крестом голые ноги). - Ты делаешь мне больно!
- Еще не так сделаю! - бормочу я и волочу ее из комнаты, она
упирается, кусает меня в запястье, но я продолжаю волочить ее за
собой как безжизненный куль, и она понимает, что сопротивляться
бесполезно, как бесполезно и кричать, все равно я настою на
своем, добьюсь того, чего должен добиться (иллюзия и реальность,
туман, так и не увиденный трон из черного обсидиана), хотя сам
еще плохо понимаю, что всем этим преследую и куда пытаюсь увести
Сюзанну.
Куда? Открою тайну: ведь здесь, на берегу, рядом с пансионатом,
я знаю каждую щель, и отнюдь не в будку лодочника (что можно
предположить) веду жену. Не собираюсь я и увозить на
противоположный берег, нет, все это слишком сложно, да и потом -
мне не нужны свидетели, то, что я собираюсь проделать (а я уже
хорошо понимаю, что), касается лишь двоих - меня и моей жены, но
тогда почему (предположим) не в номере?
На это тоже есть ответ. Вспомните ту ночь, правду о которой я
пытаюсь добиться сегодня с самого утра (точнее, с полудня), и вы
поймете, что в номере мне ничего не удастся, ибо он полон
подвластными Сюзанне духами, и я проиграю, еще не выйдя за
канаты. А ведь гонг прозвучал, рефери взмахнул рукой, что, вам
все еще непонятно, куда я веду Сюзанну? Слушайте.
Неподалеку от пансионата, стоит лишь пройти будку лодочника и
повернуть в сторону гор, начинаются густые заросли репейника,
крапивы и иван-чая, посреди которых расположены развалины то ли
амбара, то ли сарая, то ли какого еще подсобного помещения.
Потолок просвечивает, да потолка-то, собственно, и нет,
деревянный настил, из щелястых досок, сразу над которыми
трухлявые стропила, поддерживающие дырявую, крытую рваным толем
крышу. Видимо, раньше здесь хранили сено, может, что это вообще
был хлев, но - судя по всему - уже много лет никто не пользуется
этим прелестным строением, за исключением, правда, забулдыг и
подгулявших парочек, впрочем, несколько раз во время своих
экскурсий по окрестностям я забредал в эту развалившуюся хибару,
и ни один человек мне не встретился, лишь ветер дул сквозь щели
в стенах, да пустые осиные гнезда хрустели под ногами.
Вот в это-то райское пристанище я и тащил Сюзанну, хотя внешне
это выглядело так, будто супружеская пара решила прогуляться и
мило направляется в сторону от пансионата, цель же прогулки не
интересна никому, кроме самой парочки, и не стоит провожать их
глазами, мало ли что собираются делать эти двое добропорядочных
и милых людей?
Сюзанна покорно шла рядом, поняв, что я не шучу, и не стоит
сопротивляться, да и потом - кто знает, что думала моя жена о
цели нашей прогулки? Главное, что она не подозревала о конечной
цели - уже упомянутом полуразвалившемся (полу, полностью - какая
разница, это просто антураж, декорации для сюжета, не больше)
амбаре (это определение развалюхи нравится мне больше всего),
окруженном почти непроходимыми зарослями репейника, крапивы и
иван-чая, то есть таком месте, куда нормальный человек по своей
воле не пойдет, как никогда не пошла бы она сама, но вот
вынуждена продираться, царапая и обжигая ноги, да еще
подталкиваемая мною в спину: быстрее, как бы говорю я, быстрее!
Но вот цель достигнута, я вталкиваю Сюзанну под зияющую дырами
крышу и, не говоря ни слова, тащу в дальний угол, где давно уже
приметил два столба, поддерживающих - по замыслу неведомого мне
пейзанского архитектора - то, что когда-то давно можно было
назвать потолком.
- Что ты собираешься делать? - в ужасе спрашивает Сюзанна. Я
молчу, я молчу сегодня весь день, но это не значит, что я не
знаю, что собираюсь сделать. Заранее приготовленная бухточка
крепкой веревки лежит под ногами, привязать же брыкающуюся
Сюзанну к одному из столбов - как бы она ни сопротивлялась -
дело нескольких минут, и я привязываю ее, внезапно ощущая не
только тело, уже забытое за последнее время, но и странное
желание овладеть им прямо тут, в дурно пахнущем сарае (амбаре),
но ведь не ради этого затеял я все описываемое безумие, и вот я
срываю с Сюзанны кофту, снимаю лифчик (нежно-розового цвета, с
большими и твердыми чашечками, в которых она так любит покоить
свои груди) и беру широкий кожаный ремень с тяжелой
металлической пряжкой, настоящий ковбойский ремень, которым
можно не только изуродовать, но и убить.
- Ты сошел с ума, - кричит Сюзанна, - ты еще пожалеешь об этом!
- Не думаю, - медленно и спокойно отвечаю я, поигрывая ремнем
перед ее лицом, - мне терять нечего, а от тебя лишь и требуется,
что сказать правду!
- Но ведь ничего не было, - испуганно кричит она, - ты и так все
знаешь, так какую правду тебе надо?
Я подхожу ближе и осторожно провожу кончиком ремня по голому
животу.
- Ты сама знаешь, какую, - говорю я, - расскажи мне правду о
прошедшей ночи, о том, сон это был или явь, и я отвяжу тебя. Но
пока... - И я взмахиваю ремнем, правда, вполсилы, но Сюзанна
вскрикивает, испуганно, беззащитно, по плечу - куда я попал
ремнем - проходит широкая розовая полоса, в ее глазах появляются
слезы, ты безумен, кричит она, ты сошел с ума, мне жаль ее, мне
безмерно жаль ее, но я должен добиться ответа, мне надо узнать
правду, всю правду, и я снова взмахиваю ремнем, но не успеваю
ударить, ибо чья-то сила, намного превосходящая мою, задерживает
руку в воздухе. Я оглядываюсь, но никого не вижу, лишь
приоткрытая, поскрипывающая под ветром дверь сарая, и больше
ничего. Я вновь пытаюсь взмахнуть ремнем, и снова ничего не
получается, я чувствую мучительный спазм в желудке и вдруг
начинаю блевать, прямо тут, стоя перед привязанной к столбу
Сюзанной, на коже которой все еще виден след от удара ремнем,
меня выворачивает мерзко и долго, не знаю, что откуда взялось,
ведь сегодня я почти не ел, но я блюю и блюю зелено-желтым
месивом, слишком густым для того, чтобы быть желчью.
- Развяжи, - спокойно говорит Сюзанна, - видишь, для тебя это
может плохо кончиться!
Я валюсь на землю, нет даже желания отодвинуться от кучи той
мерзости, что извергнулась из меня мгновение назад, хотя от нее
несет смрадной вонью, будто тут испражнялась стая злобных и
хищных тварей, питающихся лишь гнильем, трупами да отбросами.
- Развяжи меня! - уже совсем твердым и властным тоном говорит
Сюзанна, но я не могу встать, и тогда она вдруг напрягает мышцы
рук, и крепкая - я ведь специально проверял! - веревка рвется,
как тоненький бумажный шпагат, лишь глухо хлопают разлетающиеся
концы. Сюзанна разминает затекшие руки и, даже не прикрыв голую
грудь, подходит ко мне.
- Идиот, - мягко и нежно говорит она, - чего ты лезешь не в свое
дело, видишь, чем все кончилось!
Я смотрю на нее снизу вверх и вновь давно не испытываемое
желание овладевает мною, хотя - надо прямо сказать - это более,
чем странно сейчас, ведь некто вычерпал всю мою силу, заставил
сложиться непристойно-прямым углом, извергнув из меня прорву
дурно пахнущей желто-зеленой дряни. Я сижу на земле у ее ног,
мне хочется плакать от собственных слабости и никчемности, но
одновременно я хочу прямо здесь и сейчас войти в Сюзанну и
насладиться ею так, как у меня этого не получалось с нашей
первой ночи, с той самой, которая была много лет назад, в
большой и странной трехкомнатной квартире с круглым некрашеным
столом, старым креслом и тенью тетушки, отъехавшей в неведомые
Карталы. Парки, Парки, что вы делаете со мною!
И Сюзанна понимает, что происходит с ее мужем, она нежно стирает
блевотину с моего лица, потом валит на спину и укладывается на
меня так безмятежно, будто это не я только что пытался избить ее
в кровь, привязав перед этим к столбу толстой и крепкой
веревкой, украденной из каморки лодочника и предусмотрительно
занесенной в хибару (я понимаю, что противоречу сам себе,
несколькими страницами ранее признавшись в спонтанности замысла
и воплощения, но только не спрашивайте меня о том, как все было
на самом деле, повторю: мерцания, зеркала, иллюзии...). Она
ложится на меня, расстегивает мои джинсы, лицо ее становится
успокоенным, глаза закрываются, я чувствую влажную глубину, и
Сюзанна кричит, только вот крик этот совсем не похож на тот, что
я слышал сколько-то минут назад, когда мой ремень оставил все
еще не проходящий след на ее красивом, полном, смуглом плече.
Этот крик совсем другой, он полон сладкой истомы, и я сам
закрываю глаза и проваливаюсь во что-то мягкое и покачивающееся,
меня уже не интересует правда той ночи, что толку, если я и
узнаю ее, каким образом может это повлиять на мою дальнейшую
судьбу, о, Парки, Парки, шепчу я про себя, так и не пригодилась
мне ваша очередная тоненькая ниточка, из лабиринта нет выхода, а
значит, его не стоит и искать, хотя не вечер, думаю я, еще не
вечер, и пусть прозвучал финальный гонг и рефери засчитал мне
поражение, это ничего не значит, как ничего не значит и то, что
Сюзанна сладко заходится на мне, пытаясь продлить феерическое
ощущение и три раза оглашая стены - щелястые, грязные, дощатые
стены - торжествующим воплем, превращаясь в тень грозного
каманча, содравшего скальп с врага, и враг этот распластан под
ней, но это ничего не значит, как я уже говорил несколькими
строчками выше, ибо я так и не узнал всей правды о минувшей
ночи, а теперь к этой загадке примешалась еще одна - кто
задержал мою руку в тот момент, когда я хотел вновь хлестнуть
Сюзанну ремнем, и откуда в моей жене взялась такая сила, что она
смогла - и это ей ничего не стоило! - порвать крепкую и толстую
веревку, которой я спеленал ей руки и плотно привязал к столбу,
к тому самому столбу, что различим сейчас за обнаженным
Сюзанниным плечом, чуть вправо, то есть вправо над плечом, если
быть точным, но тут Сюзанна сползает с меня, одевается и
говорит: пойдем, пора!
- Куда? - недоумеваю я.
- Обратно в номер, тебе надо лечь.
- Я нормально себя чувствую.
- Ты так считаешь?
Я улыбаюсь. Ведь я действительно чувствую себя нормально и разве
только что не доказал это Сюзанне?
- Да и потом, - говорит жена, - мы с тобой совсем забыли про К.,
а это не по правилам.
- Ты еще не отказалась от залога? - интересуюсь я. Сюзанна не
отвечает, лишь мотает головой, будто говоря, что она никогда и
ни от чего не отказывается.
12
И она действительно не отказывается, ибо в последний вечер
нашего пребывания в пансионате вновь приглашает К. составить
компанию, и стоит ли объяснять, кому? На этот раз мы
облюбовываем не ресторан - стоит ли дважды входить в одну и ту
же воду (правда, хитросплетения сюжета все время подталкивают
меня к опровержению Гераклита), и не успевший поднадоесть берег
с будкой лодочника, пирсом и прочими озерными радостями, и не
нашу с Сюзанной комнату - но только не надо считать, что она
больше не будет использована как декорация финального акта, ее
черед наступит в последней сцене, но еще не время, напеваю я,
бреясь перед маленьким переносным зеркальцем, так как ванная с
настенным зеркалом оккупирована Сюзанной, которая тоже наводит
предгостевой марафет, ибо: да, мы званы на прощальный ужин, К.
пригласила нас с ответным визитом, кошмар минувших дней остался
позади, хотя это, как водится, абсолютно ничего не значит, ведь
история наша так же далека от конца, как и от начала, но стоит
ли возвращаться к первым страницам моего рассказа,
начинающегося, если не изменяет память, с того самого дня
двадцатого июля, когда приблизительно в одиннадцать часов утра
раздался телефонный звонок и...
Опустим все, что идет после многоточия. В данный момент (в сию
минуту, в настоящее мгновение, сейчас, то есть в сей - конкретно
этот проходящий, проистекающий - час) меня гораздо больше
интересует то, что еще лишь должно произойти, а именно уже
упомянутый ответный визит к милой и все еще не определившей свое
истинное место среди двух других героев столь неторопливо
развивающегося действа К., так что надо поторопить Сюзанну, а то
есть у нее такая привычка - всегда и везде опаздывать, впрочем,
женские сборы на рауты, суаре и банкеты, а также на прочие
званые мероприятия, как и в прочие же присутственные места, -
вещь, не подвластная мужской логике, а значит, можно поставить
точку, ибо я уже стучу в дверь, за которой и обитает наша
(повторю) милая конфидентка.
К. встречает нас и приглашает пройти, комнатка чуть поменьше
той, что досталась нам с Сюзанной, маленькая такая комнатенка на
одного постояльца, с кроватью, небольшим столиком, креслом и
стулом, стол подвинут к кровати, на нем разложены красивые
кружевные белые салфетки, которые - в свою очередь - уставлены
круглыми пластмассовыми тарелочками с разнообразной холодной
снедью, да высится посреди них этаким залетным мастодонтом
бутылка замороженного (холодильник в дальнем левом углу)
шампанского, полусладкого, местного разлива, вот только пить его
придется из пластмассовых же кружечек, ибо откуда здесь взяться
томным фужерам на тонких ножках, радостно звенящим, когда
сдвигаешь их в эйфории застольного экстаза, бликующих и
переливающихся всеми цветами спектра, как живой пример к игре в
"каждый охотник желает знать, где сидит фазан".
Вот только кто из нас охотник, а кто фазан? Но пока вопрос этот
остается без ответа, что же касается милой троицы, то она
занимает отведенные каждому места: Сюзанна садится в кресло, мы
же с К. - на кровать, столик (вновь полюбившаяся разноголосица
скобок, справа налево и слева направо) оказывается между нами
(случайно выпавший из предыдущей строчки оборот "таким
образом"), дамы просят открыть шампанское, что я и делаю с
превеликим удовольствием, ибо пора - наконец-то! - тронуться с
мертвой точки (и на этот раз всего-навсего избитая идиома).
- За что будем пить? - спрашивает К., глядя, как я разливаю
пенящийся (иначе не обзовешь) напиток по трем аккуратным
пластмассовым кружечкам, составляющим, судя по всему, единый
комплект с пластмассовыми же тарелочками, вопрос, надо сказать,
воистину глобальный, ибо от ответа на него во многом зависит то,
как дальше будет развиваться сюжет. То есть налево пойдешь -
сами понимаете, направо - будет еще хуже, ну а если прямо...
- За исполнение желаний! - поднимает свою кружечку (ей досталась
посудина легкомысленно-желтого цвета) Сюзанна, отправляя этим
всю нашу компанию как раз прямо, то есть в тартарары, к черту на
кулички, то бишь на дорогу, мощенную грубым кирпичом и ведущую,
что совершенно естественно, в ад.
Мы с К. послушно присоединяемся к тосту, а потом К., дождавшись,
пока я разолью по кружкам еще одну порцию достойного хрусталя
(так и хочется к хрусталю добавить определение "баккара")
напитка, тихо просит кого-нибудь из нас (она так и говорит:
"прошу кого-нибудь из вас") толково объяснить ей, что, все же,
происходило в последние дни, ибо она совершенно ничего не
понимает и ей бы не хотелось уезжать с тяжелым чувством на
сердце, тем паче (уже мой оборот, не ее) она к нам, то есть ко
мне и к Сюзанне, привязалась, более того, ей бы хотелось и
впредь поддерживать отношения, и тут вдруг она смотрит на меня
странным, немного отсутствующим взглядом, хотя слово "немного"
можно вычеркнуть.
- Что тебя интересует конкретно? - улыбаясь, спрашивает Сюзанна,
вновь поднимая свою легкомысленную кружку, на этот раз уже безо
всякого тоста.
К. мнется, она боится спросить конкретно, ибо как спросишь о
том, что есть полный, абсолютный бред, и действительно: не бред
ли, если законная жена предлагает тебе стать любовницей ее
законного (замечательный оборот, не так ли?) мужа, но при том
ведет все таким образом, что это смахивает на розыгрыш, хотя кто
кого разыгрывает - одному Богу известно, впрочем, скорее всего,
не Богу, а тому, имя чье столь часто произносится среди их милой
компании (судя по всему, К. не исключает себя из нашего
треугольника, то есть мы для нее уже как бы стали единым целым,
точно так же, как в свое время единым целым был наш треугольник
с Пашей, хотя стоит ли об этом вспоминать?), да и вообще,
говорит К., я что-то перестала понимать общий смысл
происходящего, такое ощущение, будто то ли автор, то ли вы сами,
любезные друзья, позабыли о моем существовании, хотя и вытащили
на свет, уж лучше бы, Сюзанна, я действительно переспала с твоим
мужем, даже с тобой в его присутствии, с вами обоими сразу -
тогда я хоть немного поняла бы суть моего появления на этих
страницах. Но вот так... Да и все эти постоянные разговоры о
том, что кто-то уже продал душу, а кто-то только собирается, ну
не синдром ли Кандинского-Клерамбо все это? - спрашивает К.,
выказывая недюжинные познания в области психиатрии и
одновременно прокладывая еще одну возможную тропинку в развитии
лабиринта сюжета, но оставим ее на будущее, сказав лишь...
- А чего тут непонятного? - удивляется Сюзанна. Она допила
очередную порцию шампанского и приятно раскраснелась, глаза ее
увлажнились, и одновременно в них возник - так и хочется
написать "инфернальный" - блеск. - Если ты чего-то не понимаешь,
дорогая, то это еще не значит, что ничего не происходит. Есть
определенная цепь событий, пусть она и кажется кому-то (тебе,
милая К., только тебе) странной, но в ней заключена своя логика,
не так ли? - внезапно обращается она ко мне.
- Не знаю, - говорю я, - по крайней мере, я не вижу тут никакой
логики, а главное, мне самому не всегда ясно, кто же вовлекает
нас во все эти развлечения...
- Хотите еще шампанского? - растерянно спрашивает К.
Мы киваем, и К. отправляется к холодильнику, дав нам с Сюзанной
незапланированную возможность обменяться краткими репликами по
ходу действия.
- Чего ты добиваешься? - тихо спрашиваю я у Сюзанны.
- Справедливости, - так же тихо отвечает она и радостно
приветствует еще одну бутылку охлажденного шампанского.
- Так значит, - продолжает моя жена прерванный К. разговор, -
вам бы хотелось узнать не только смысл происходящего, но и то,
кто стоит за всем этим? Сие несложно, вопрос в ином - а нужно
ли? Скажу лишь одно: даже в том, что ты, моя милая К., именуешь
бредом, есть совершенно жесткая причинно-следственная связь, что
же касается дьявола... - Да, - продолжает она, помолчав минуту,
- что же касается дьявола, то ты можешь спросить о нем моего
мужа, дорогой (вот и моя очередь, кассир уже готов выписать
билет, пришла пора залезть в карман и достать толстую пачку
замусоленных купюр), довелось ли тебе с ним встретиться?
Что я могу ответить? Что обещанная встреча не состоялась? Что я
долго ползал по непонятным штольням, дырам, тоннелям, плутал в
лабиринте, в самом центре которого должен был находиться
обсидиановый трон? Что я слышал смех, сопровождавший меня, хотя,
может, это был всего-навсего смех Сюзанны? Что я должен
говорить? Что я сошел с ума и место мое - среди моих собственных
героев, ведь если они являются твоими созданиями, так это не
значит, что они не воздействуют на тебя точно так же, как и ты
на них, иллюзия есть реальность, а реальность есть иллюзия, это
уже не гипотеза и. не теорема, это аксиома, а дьявол... Видел ли
я его?
Я смотрю на Сюзанну, смотрю долго и пристально и понимаю,
насколько все же мне дорога эта женщина, пусть даже жизнь моя с
ее появлением стала еще безумнее, чем всегда. Мы разные, мы
абсолютно разные, я - человек плоти, человек крайностей,
любитель рискованных затей и всяческих экспериментов. А она... И
кто, кроме меня, виноват в том, что ее душа давно продана, дана
в залог, ведь ради моего спасения сделала она это, Сюзанна,
милая, хочется воскликнуть мне, прости за все, прости за
иезуитскую пытку, которой я подвергаю тебя все эти долгие,
мучительные годы, прости за то, что я пытался избить тебя в этом
дурацком сарае, хотя, надо сказать, ты прекрасно отомстила мне,
унизив и надругавшись так, как это только можно сделать с
мужчиной - взяв его слабого и беспомощного, покрытого
собственной блевотой, а тот, кто стоит за тобой - я все же хочу
этой встречи, я готов к ней, но вот когда, хочется спросить мне
Сюзанну, но она не отвечает, я вдруг замечаю, что лицо ее
начинает белеть, грудь учащенно вздымается, руки дрожат, зрачки
неестественно расширяются, она начинает хрипеть и хвататься
руками за горло, вот ее корежит, она складывается пополам,
голова начинает трястись как у эпилептички, хотя ничего
подобного за ней никогда не наблюдалось, мне становится страшно,
милая К. вообще приходит в ужас и вскакивает с места, стремясь,
по всей видимости, броситься за помощью к кому-нибудь, кто
поблизости, но ведь поблизости никого, будем считать, что "Приют
охотников" пуст, только наша троица, наш треугольник, да еще
тот, кто за - за мной, за Сюзанной, да даже милейшая К. не
избежала этой силы за своей гибкой, мальчишеской (и это несмотря
на неполные тридцать лет ) спиной, трое плюс один, где ты,
хочется воскликнуть мне, ну покажись, выйди из тьмы, яви свой
лик свету!
Молчание, все так же изгибается в безумном болевом приступе
Сюзанна, все так же готова броситься за помощью К., но я-то
прекрасно понимаю, что все бесполезно, игра проиграна, герои
вышли из подчинения, даже я уже не принадлежу сам себе, это
долгое мотание там, в красном, желеобразном тумане, сменившемся
туманом цвета лунного камня, здорово изменило меня, пусть так и
остался не найденным трон из черного обсидиана и острое лезвие
кинжала все еще не коснулось моего левого запястья, хотя кто
знает, иллюзия есть реальность и наоборот, Сюзанна продолжает
хрипеть, не хватало еще, чтобы ее начало рвать, и тогда все
поменялось бы местами - вчера стало сегодня, а сегодня
превратилось во вчера, что с тобой, хочется спросить жену, но
нет голоса, горло перехватил неведомый ужас, наверное, такой же,
какой написан сейчас на лице у К., которая хочет тронуться с
места, но не может и только и способна, что смотреть, как
Сюзанне становится все хуже и хуже, конвульсии делаются сильнее,
вот она уже бьется головой об стол, и тут я нахожу в себе силы
прекратить не мной навязанное течение сюжета, встаю с места и
крепко сжимаю Сюзанну в объятиях.
Она успокаивается, конвульсии замедляются, а потом исчезают, как
исчезают хрипение и дрожь. Она обмякает в моих руках, глаза ее
закрываются, она теряет сознание. К. находит в себе силы помочь
мне довести Сюзанну до дверей, а потом, когда я уже веду жену по
коридору, внезапно спрашивает:
- Ты вернешься?
- Не знаю, - честно отвечаю я, почувствовав вдруг оглушительную
усталость и только одно желание - чтобы все это поскорее
кончилось, наступило утро, мы сели в катер, который доставил бы
нас (донес, довез, домчал) до противоположного берега, где бы
уже поджидал автобус, чертово озеро, проклятый пансионат,
ударение на первом, а не на втором слоге, а потом домой, как
можно скорее домой, но пока еще ночь только начинается, я довожу
Сюзанну до номера, открываю дверь, помогаю дойти до постели,
раздеваю сам, как маленькую, заснувшую на ходу девочку,
закутываю одеялом и сажусь рядом, держа ее руку в своей.
- Ты на меня не сердишься? - вдруг спрашивает Сюзанна (глаза у
нее опять закрыты, так что я не вижу той бесконечной, пугающей
пустоты, что столь потрясла меня в момент ее припадка, но голос,
но ставшее теплым дыхание дают понять, что жена приходит в
себя).
- За что?
- Мне там так одиноко, - продолжает, все так же не открывая
глаз, Сюзанна, - разве ты не можешь составить компанию, ведь мы
уже столько лет вместе...
И тут я начинаю кое-что понимать, но понимание пока еще не
оформилось во что-то конкретное, так, ощущение, не больше. Я
глажу Сюзанну по руке и жду, чтобы она заснула, но она никак не
может уснуть и все продолжает и продолжает куда-то звать с
собой, в какую-то неведомую землю с невнятным названием, называя
меня отчего-то при этом Александром, Сашей, Александром
Сергеевичем, Алехандро, и фамилию называет - Лепшин, странная
такая, смешная фамилия, Александр Сергеевич Лепшин, кто такой и
куда она зовет меня в этот ночной час, такая родная сейчас
(час-сейчас, естественно, что непреднамеренная игра окончаний) и
несчастная, что чувствую себя виноватым, но опять же - отчего,
Александр Сергеевич, милый вы мой Алехандро, спрашиваю сам себя
и чувствую, что жена заснула, а значит, надо встать и пойти к
К., ибо еще не утро и разговор не то что закончен, он еще и не
начат, сюжет развивается так, как и должен: поступательно,
неумолимо преодолевая все препятствия, заставляя меня оставить
спящую жену в номере, быстро и тихо добраться до комнатушки К. и
отрывистым, резким стуком поднять ее с постели.
- Это ты? - спрашивает она.
- Да, - приглушенно отвечаю я, и К. открывает дверь, впускает
меня за порог и долго и пристально смотрит мне в глаза, будто
пытаясь понять, что последует за ночным визитом и случится ли
то, ради чего она возникла на этих страницах. - Нет, - отвечаю
я, - как бы мне этого не хотелось, но наш с тобой поезд прошел
мимо, я просто хочу поговорить...
- О чем? - спрашивает К.
Я прохожу в комнату, горит настольная лампа, столик прибран, вот
только початая бутылка с шампанским сиротливо стоит на оокне у
кровати, да рядышком приютились две пластмассовые кружечки,
синяя и красная, где-то потеряв свою третью подружку -
легкомысленно-желтую посудинку, из которой пила шампанское моя
жена.
- Наверное, о том, что я прежде всего должен попросить у тебя
прощения. Ведь во многом именно благодаря мне ты появилась на
свет, да и твоя собственная драма - разве это не порождение
моего больного воображения? А то, что Сюзанна решила уложить нас
с тобой в одну постель - знаешь, это дело не дьявольского
желания, просто Сюзанна женщина настолько неординарная, что
предпочитает исключительно нетривиальные решения, хотя тут-то
она ошиблась, и мне даже кажется, что я знаю, чем все должно
кончиться...
- Чем?
- Осталось немного, так что давай попьем чаю и подумаем, что бы
могло быть, если бы мы встретились с тобой по-другому, к
примеру, если бы ты действительно была героиней моего романа
"Градус желания", а я тем самым незадачливым любовником, что
встал у тебя на пути...
К. опять ничего не понимает, она смотрит с недоумением, халатик,
в который она успела переодеться, невзначай распахивается, и я
прекрасно вижу ее грудь, которая, впрочем, не будит во мне
желания, как не разбудил бы его сейчас даже целый гарем из самых
соблазнительных гурий, что водятся лишь в небесном раю
ассасинов, этих рабов Горного старца, хотя не о нем речь, просто
ассоциации по поводу, запахни халат, прошу я К., это ни к чему,
поезд ушел, я вновь повторяю ей эту фразу.
- Но тогда зачем? - спрашивает она.
- Тебе нужен честный ответ? Не знаю. Порою случаются такие
странные вещи, что ты сам не понимаешь, что происходит, как бы
должно случиться одно, но происходит совершенно другое, конечно,
я бы мог сейчас сдернуть с тебя халат, повалить на кровать и в
полной мере насладиться всей прелестью твоего узкого и влажного
лона (тут К. краснеет), я бы входил в него долго и медленно, и
долго и медленно мы бы извивались с тобой на скомканной и
влажной от нашего пота, застиранной и плохо отглаженной местной
простыне, в которую все глубже и глубже впечатывались бы наши
тела, в ожидании того момента, когда ты приняла бы меня всего в
свое внезапно успокоившееся межножье, чего, собственно, и хотела
бы Сюзанна, но этого не будет, как не будет ничего, ибо тот, кто
задумал все это, внезапно решил сменить правила игры, пересдать
колоду и начать все сначала, хотя порою мне кажется, что это
просто невозможно, все зашло уже так далеко, да и потом: не нам,
смертным, знать то, чего хотят те, кто управляет нами, впрочем,
порою мне кажется, что я-то в курсе их желаний, и сейчас скажу
тебе, что ты должна сделать.
- Что? - спрашивает К.
- Если бы ты читала мой роман "Градус желания"... - говорю я, но
тут в дверь стучат, и К. идет открывать, на пороге виднеется
темный силуэт Сюзанны, сжимающей в руке что-то большое, длинное
и тускло поблескивающее, что-то такое, что должно, по всей
видимости, бабахнуть. Сюзанна, отстранив К., входит (врывается,
вбегает, пусть каждый подберет глагол, милый его сердцу) в
комнату и говорит:
- Ну что, Александр Сергеевич! - С этими словами она нажимает на
курок, естественно, вспышка, естественно, оглушительно
громыхает, я чувствую внезапную боль и невозможность дышать и
падаю (точнее же говоря, пуля заставляет мое тело влепиться в
стену), успев - что тоже совершенно естественно - подумать о
нарушении всех правил игры, ведь - если следовать роману "Градус
желания" - то отнюдь не Сюзанна, а милая и нежная К. должна была
произвести этот роковой выстрел, ради чего, собственно говоря, я
и вернулся в ее номер, выстрел, за которым... Но тут мое
сознание ( что тоже совершенно естественно) меркнет, и наступает
тьма.