Владимир Маканин
   Андеграунд, или Герой нашего времени

   1 Андеграунд, или Герой нашего времени
   роман

   Герой...
   портрет, но
   не одного
   человека:
   это
   портрет,
   составленный
   из пороков
   всего
   нашего
   поколения,
   в полном их
   развитии.У

   М.
   Лермонтов

   часть перваЯ

   Он и она

   Сбросил обувь, босой по коврам. Кресло ждет; кто бы из русских  читал
Хайдеггера, если бы не перевод Бибихина! Но толькоРтолько  замер,  можно
сказать, притих душой на очередном здесь и сейчас, как ктоРто уже  пере-
таптываетсЯ у двери. Звонок. Впускаю С и даже в глазок не глянул:  Ясно,
что ктоРто теплый пришел из завершающегося, но  еще  шумного  свадебного
застольЯ на нашем этаже. И точно: Курнеев. Муж Веры. Везет мне.

   С Петрович.  Это  Я,  С  и  смотрит  вежливо,  увлажненными  глазами.
Пьяненький.

   Вошел. Огляделся.

   С Сторожишь? С спрашивает.

   С А как же.

   С ХорошаЯ квартира, С говорит он. С Стильная.

   Показываю рукой направление (показываю ему довольно строго) С мол, на
кухню. Идем на кухню, если хочешь посидеть,  поболтать  о  чемРто.  (Уже
знаю, о чем. О его жене. Бедный.)

   Пьяненький, он всеРтаки ломит напрямую: в комнаты. Одергиваю.

   С Не ходи. Не ходи туда. Зачем хозяевам лишние следы?! (Зачем мне  их
прибирать? Я на это ленивый.)

   С Ну Ясно. Ковры... С Он на кухне. Ставлю чай.  Как  все  пьяненькие,
Курнеев начинает издалека. Вам, одиноким, С одна жизнь. Нам,  женатым  С
другая. Жена это жена. Жена это боль и это великаЯ  радость!  Пары,  из-
вестно, подбираютсЯ на небесах. А вот как они подбираются, и как  прити-
раются, и как постепенно, кирпичик к  кирпичику,  подгоняетсЯ  судьба  к
судьбе, С знают не все. А писателю может стать интересно и пойти в стро-
ку. Да, говорю, как раз мне и пойдет в строку. С  Рассказать?  Рассказы-
вай. (Когда Я им нужен, чтобы выболтаться, Я  писатель.  Я  уже  привык.
Когда не нужен С Я шиз, сторож, неудачник, тунеядец, кто угодно,  старый
графоман.)

   С удовольствием бы его выпроводил. Но... нельзя. Я у них не раз вкус-
но ел. К тому же Курнеев поет (а Я понимаю в пьяноватом хоровом  пении).
И потом какРникак мужик выдал дочку. Уже поздний час, отгуляли, гости  С
марш по домам. Уходят последние, но жена все еще  дирижирует  застольем,
крутится, наливает, роняет бутылки, громоздит последнюю  гору  еды...  а
мужик? А мужик, как следует поддав, ушел. Он ведь сам по себе. (СлонялсЯ
коридором тудаРсюда. Курил.) А теперь увязалсЯ поболтать, пока  весь  не
выговоритсЯ С нормально!

   С ... Вера в молодости была хороша собой, С уже рассказывает  мне  он
(муж о жене).

   С И сейчас хороша.

   С Ах, как она была хороша...

   ДтоРто менЯ настораживает. Ага! Я вспомнил, что Вера Курнеева  крутит
с Ханюковым, с техником по ремонту, с умельцем на все руки.  Слегка  су-
масшедший С на общий взгляд. Но красив. (С норовом.  Дуть  что,  скрипит
зубами.)

   Я сколькоРто знал про их любовь: Я сторож, Я многое на  этажах  вижу.
Вот почему Курнеев ко мне вяжетсЯ в последнее время. В коридоре  остано-
вит. Угостит хорошей сигаретой.

   Но в общаге не следует проговариваться.

   С...я, Петрович, много с моей Верой перетерпел. Поженились,  и  нача-
лось. Сынишка родился. Однако же и сынишка нам не помог.

   Петр Алексеевич Курнеев худощав С с длинной  голодноватой  шеей  рос-
сийского инженераРконструктора. И с характерными инженерскими  залысина-
ми, на его лбу столь мощными, что похожи на белые клещи, вцепившиесЯ ему
в самое темя.

   Рассказывает:

   С Витей назвали... А ей нравились мужики с причудами,  что  за  вкус!
Сначала Бубнов, всем известный на заводе задира. Потом киномеханик  куд-
рявый. А потом вдруг летчик некий. Говорит ей, а что, Верка.  Махнем  на
точку? Бери Витеньку. И ведь махнули. Сказано С сделано. А там своЯ  же-
на. А там свой Витенька. Трудно сказать, о чем этот летчик думал... Ведь
дурак. Ведь какой же дурак! На  космонавта  тренировался.  Я,  Петрович,
только спустЯ годы стал понимать, что страсть к  похвальбе,  страстишка,
жажда красиво сболтнуть С совершенно лишает людей разума!

   Курнеев уже оседлал интонацию. Старается. Его  откровениЯ  приоткроют
мое сердце. Так он думает.

   С...Ну, зачем он повез ее? Не в город же повез С на  глухой  полуста-
нок. Но ему было важно сказать С едем! махнем!.. Взрослый человек. А ума
С шиш. МоЯ Вера там заболела с горя. Жар. И рвало  ее.  И  надо  возвра-
щаться. И еще меняли поезд на какомРто вокзале. А при  пересадке,  среди
шума, среди толп целинников, они тогда валом валили в  степную  сторону,
Вера потеряла сознание. Может быть, не на вокзале, а в  поезде.  Она  не
помнит. Очнулась  в  тихом  железнодорожном  медпункте.  Одна.  Витеньки
нет...

   Я киваю. Я уже какРто слышал (но без подробностей) эту давнюю  жутко-
ватую и вполне бытовую историю о том, как Вера Курнеева потеряла  ребен-
ка. Как она металась тудаРсюда, бегала, плакала,  слала  телеграммы  на-
чальникам станций, пока не кончились деньги. Нет. Нигде нет. КтоРто заб-
рал Витеньку, ее маленького Витеньку С  и  хорошо,  если  хорошие  люди.
(Курнеев глянул: как Я? внимателен ли?) Вернулась в Москву без сына. Он,
Курнеев, тотчас тоже поехал, тоже там пропадал, высматривал, слал телег-
раммы, ездил, спал на деревянных скамьях десятка маленьких станций и по-
лустанков во всей округе. Искал и спрашивал С нет и нет.

   С...Как он мог найтись? Никаких примет. Годовалый мальчик. Это в ста-
рину всякие там медальоны, родинки, записки. А еще мне сказали, что  та-
ких малых плачущих детишек берут, чтобы ходить с ними по вагонам  и  ми-
лостыню просить. Нищие крали детей. Обычно у спящей матери. С  дитем  на
руках нищенка может и песни в вагонах не петь.  И  заработок.  И  проезд
льготный. Дети в новых руках быстро гибнут. А им что С зароют его недели
через триРчетыре, вот и пожил.

   Он уронил пьяную слезинку. Мелкая, бледная, он ее просто стряхнул.

   Я поддакнул С мол, слышал. Слышал, что был у вас сын, был мальчик  до
Наташи. Той, что выдали замуж. (Той, чью свадьбу гуляют сегодня.)

   Курнеев развел руками, вздохнул, да, такаЯ история, такаЯ жалость.

   С Был.

   Отставил чашку с чаем в сторону он очень аккуратно. Я  отметил  С  по
рукам, по его пальцам С не такой уж Курнеев пьяненький. Он и с рассказом
теперь не спешил. (Уже подловил менЯ на жалости.)

   С ... А Я ездил тогда на Волгу, строил там целых два месяца. ВернулсЯ
сюда С в комнате никого. Ни Веры, ни Вити. Я  искал,  по  общаге  бегал.
Здесь, в общаге, жили тогда тысячи. Квартир не было.  В  каждой  комнате
человек, а то и двоеРтрое. Бегаю и кричу: ТВераРа! ВераРа!У С вроде  как
зову, мол, засиделась моЯ молодаЯ жена гдеРто. Пока все  прилично.  Мало
ли почему муж зовет. Но за окнами темнело, а в коридорах лампы  вспыхну-
ли. Уже громко не покричишь. Люди после работы, вечер!  Вот  и  начались
мучительные минуты: хожу под дверьми и прислушиваюсь.

   2

Рассказывает: 

   С ... Мне, глупому, все думалось, что она с кемРто. Витю, мол, подсу-
нула молодухеРподруге, а сама у когоРто.  У  очередного  сумасшедшего...
Хожу по этажам, по коридорам, и ухо  вперед:  прислушиваюсь.  Заглядывал
уже во все комнаты подряд. Извинялся. Грубил. Комната за  комнатой.  Да,
да, искал собственную жену. Тоже был молодой дурила!..  Тебе,  Я  думаю,
интересно о нравах общаги тех лет. Правило было С  если  накрыл  жену  с
кемРто, она сразу вам обоим бутылку на стол. Дтоб разговаривали и разби-
рались за водкой. Дтоб не сразу до крови.

   Вздохнул:

   С Когда женщине нет двадцати, ей не следует иметь ребенка, если рядом
нет старших. Она сама ребенок. Ей играть хочется. Ее можно обмануть пря-
ником, конфеткой... Только потеряв Витю, только когда родилась  Наташка,
только тут моЯ Вера коеРчто в жизни поняла.

   С Как дочкина свадьба С отгуляли?

   С Почти.

   Мы помолчали. Погибший Витенька был еще с нами. (Но  недолго,  как  и
жил. Пауза дала пролететь маленькому ангелу.)

   С НРда, С сказал Я.

   С Вера стала иной. Она поняла. А Я простил. Жили хорошо. Жили  счаст-
ливо! Очень счастливо! Она стала иной, С произносит Курнеев с нажимом. С
Но вот сейчас ей сорок пять.  Сорок  шесть  скоро.  Писатель  должен  бы
знать, какой это сложный возраст...

   Он смотрит мне в глаза, словно уже спрашивает. И  (вздох)  раздумчиво
произносит:

   С Ты, может, и знаешь толк в женщинах. Но знаешь ли  ты  толк  в  же-
нах?..

   Я пожимаю плечами.

   С ПостарайсЯ понять, С продолжает Курнеев вкрадчиво влезать мне в ду-
шу. С Сорок пять это особый возраст. Женщина заново тяготеет к нежности.
Как девушка. Как ребенок. И мы, мужчины, в ответе.

   Я видел, что Курнеев пьян и искренен. Но Я не сразу увидел  и  понял,
что он хороший (о себе) рассказчик: его внешняЯ жалкость имела жало.

   В особенности он очень искусно возвращалсЯ к тем давним (и таким  бо-
лезненным) своим минутам, когда искал Веру в коридорах, в комнатах обща-
ги. Он вроде бы путал последовательность,  но  он  ничуть  не  спутался.
Рассказывал о жизни с женой (о наладившейсЯ жизни), а картинка длЯ  пря-
мой интервенции в душу слушателЯ была та же: как он, Курнеев,  в  муках,
стоял снаружи возле запертых дверей и гадал С  здесь  она?  здесь  ли?..
Тайна из его личной и комнатной становилась чуть ли не  вечной  и  общей
всекоридорной тайной. ЗапертаЯ дверь хранит свой секрет. Курнеев  прошел
мимо двери, но вот он споткнулся, сменил шаг на быстром ходу С  не  знак
ли? Теперь в коридоре возле каждой запертой двери Курнеев (и Я вместе  с
ним) думал С здесь ли екнуло? Здесь ли ему стукнуло сердце?

   С ... Я стал у двери. Я приник к дверной щели. Звать Я не смел, и ти-
хо, на выдохе окликал, еле шевелЯ губами: ВераРаа...

   Голос его вновь попал; и вновь ЯРслушатель был (оказался)  на  крючке
сопереживания. С запозданием в четверть века Я тоже искал  жену  Веру  и
потерянного годовалого мальчика (услышать за дверьми его  голодный  заж-
давшийсЯ плач). Перед глазами плыл С тянулсЯ С знакомый мне коридор  об-
щаги с зажженными лампами, нескончаемый  (навязанный  рассказом)  ночной
лабиринт квартир и комнат с запертыми дверьми. Весь внимание, Я  слушаю,
а Петр Алексеевич Курнеев (сопереживание мне подаривший  как  бы  просто
так, нечаянно) трет пальцами свои высокие залысины. Давит свой вздох.  И
повторяет, что можно было с ума сойти, вот так смотреть на латунные циф-
ры (номер затаившейсЯ квартиры), трогать  рукой,  ладонью  дерево  двери
и... не постучать, не войти.

   В момент, когда образ коридора малоРпомалу во мне (в нас обоих) исся-
кает, Курнеев лезет в карман. Детвертинка. Выпьем?.. Нет, говорю, не се-
годня: печень болит. Cколько ж тебе лет? Полста? С Полста четыре. С  Да,
мы ж ровесники! за это бы и выпить! НичегоРничего!  В  пятьдесят  четыре
она может и поболеть С это уже не твои, это ее (печени) проблемы!

   С Ладно, С говорю.

   Но сам пить не будет, не хочет, уже, мол, хорош! Курнеев оставляет ее
мне на столе, теплую, час в брюках держал, в кармане.

   С Дай? С заново предлагаю Я.

   С А кофе у них нет?

   С Наверно, есть. Но надо искать. Мне про кофе не сказали.

   Он охотно откликается:

   С Поищем!

   Либо Курнеев считает менЯ дураком  (мало  чего  в  общажных  правилах
знаю) С либо же (скорее всего) думает, что Я посочувствую и про  Веру  и
Ханюкова ему сболтну. Бывает, у человека Язык чешется. Или просто утечка
информации. КакРникак кручусь на этажах, когда все они на работе.  НетР-
нет и замечаю. Вижу.

   Но в томРто и дело (в томРто и печаль), что Я  вижу.  Не  стала  Вера
другой. И он не стал. Может, тутРто и взаимность. (Тут много чего.)  Она
убегает С он ищет. С годами она эволюционировала  в  более  скрытную,  в
приемлемую форму. (И он.) Она стала все свое делать тише  и  аккуратнее.
(И он.) Она исчезает в день и в час, когда он на работе. А он,  ища,  не
стучит в двери. Он приходит вечерком и предлагает не только выпивку,  но
и вкрадчивый разговор, чтобы Я (или кто другой)  проговорился,  в  какой
квартире ее искать...

   Год за годом он ходит, настороженный, мимо чужих квартир; и не  уйти,
не выйти ему из этого коридора. ЗдороваетсЯ со встречными. Покуривает  у
торцового окна. Вдруг чайник несет на общую кухню. (ХотЯ в каждой  квар-
тире своЯ кухня. Но временно: вроде как у него, у  Курнеева,  в  ремонте
газоваЯ плита.) Он идет с чайником туда, потом сюда. И все  мимо  тех  и
других дверей. Но только не кричит он, постаревший, не зовет: ТВера! Ве-
ра!..У С и не сует голову в каждый дверной проем, а размышляет.  Гадает.
ПытаетсЯ угадать. Он долго числилсЯ инженером из самых сереньких.  Потом
был взлет в известном КБ. Заведовал отделом. Ездил много раз за границу,
спец по демонтажу. Потом, как водится, рассекретили, и инженер  оказалсЯ
на нулях, по сути обворованный, С у него еще достало храбрости протесто-
вать, ходить через площадь с плакатиком, крича, что за его  патенты  ему
не дали ни славы, ни денег. На короткое времЯ фото появилось в  газетах.
Курнеев из 534-й С Петр Алексеевич. Но с той поры он уже не оглядывался.
Работал где придется; лишь бы зарплата. Тщеславие уснуло. Теперь он ста-
рел. Многое менялось за десятилетиЯ в его жизни С не менялось,  кажется,
одно: он все так же искал свою Веру в коридорах. Вечный  поиск.  Извиня-
Ясь, заглядывал в чужие двери С спрашивал.

   Он сам предложил этот образ: пустынного коридора и поиска в нем  жен-
щины. Сам попал в образ, сам в нем жил. Я тут ни при чем. ХотЯ и  Я  мог
бы штришок добавить.

   3

Лет пять назад Вера случаем забежала ко мне (Я 
приглядывал за квартирой Разумовских). У кого и где она 
была столь поздним вечером, не знаю. Торопилась мимо по 
коридору, Я слышал каблучки, но вдруг пристукивающаЯ 
поступь стала иной, мягкой (Я чуть позже понял, она 
сняла туфли) С Вера уходила, Курнеев искал и теперь, 
видно, шел по ее следу. Возможно, уже настигал. Впереди 
был этажный поворот и тупик с рискованным (иногда 
перекрыт) подъемом на другие этажи. Вера могла думать, 
что ей уже не спрятаться. Но, скорее всего, нет. Просто 
заметала свой след. Вот почему и выбрала угловую 
квартиру, не постучав, не позвонив, а только поскребЯ в 
ее шероховатую дверь. Я там сторожил, у Разумовских. Я 
все понял С и она поняла. Войдя, как бы вбежав, она 
приложила палец к губам. Стояла у самых дверей, Я там 
же. Лицом к лицу. Курнеев проходил мимо нас по коридору. 
Тогда, то есть пять лет назад, Курнеев ходил куда более 
нервно. Я смолчал (она мне давно нравилась, Я ей нет С 
интеллигентный, а все же бомж). Опять приложила палец к 
губам: тсРс. Волна запретной игры возле дверей 
обернулась возбуждением С волной же менЯ толкнуло к 
Вере. Она улыбнулась. И вдруг подставила свою грудь. На. 
Я обнял, Я мял груди, не просто привлекло, менЯ 
ошарашило. Потому что тишина. Ни звука. (Оба молчали.) 
Дерез минуту, что ли, Я захотел большего, но она твердо 
дала понять С нет. Не дала себЯ подхватить, поднять, 
вцепилась в ручку двери. Мне остались только груди, она 
даже помогла. ДтоРто под моими пальцами хрустнуло, и 
Вера, возможно, не желаЯ попортить изысканный предмет 
туалета, спасаЯ вещь, вдруг рывком руки сняла лифчик и 
спрятала в сумочку. Мол, груди твои. Но ни граммом 
больше. Курнеев прошагал коридором трижды (не меньше) 
туда и обратно. Разумовские уехали чуть не на полгода, 
он это знал. Он постичь не мог, куда Вера ушла С он шел 
за звуком ее каблуков, неужели она так сразу поднялась 
на другой этаж? но каким образом?.. Не услышал, как она, 
босая, шла до моего угла. На миг возле двери Разумовских 
он все же приостановилсЯ (это точно, Я помню сбой в его 
нервном шаге С сбой был! знак!). Но прошагал дальше. 
Вяло длящийсЯ миг остановки С мы, двое (секунда), стояли 
с этой стороны дверей С Курнеев с той. Три человека в 
шаге друг от друга. Тишина. Но вот инженер Курнеев 
шагнул, выдав свое присутствие. Как только звуки его 
шагов окончательно стихли, Вера оттолкнула мои руки: 
ТНу, все. Все. Хватит!У С и решительно шагнула к дверям. 
Ушла. 

   Я иду поискать кофе в серванте (на кухне кофе нет), а Курнеев  прохо-
дит за мной, осторожно шагаЯ по коврам. Может, он и сейчас неспокоен  за
жену: хочет знать впрок, как устроена пустующаЯ от  хозяев  квартира  (и
где здесь при случае прячутся?..) И ведь точно С кофе есть, полнаЯ  бан-
ка! МенЯ это не удивляет. Кофе сытный, вкусный  напиток.  Хозяева  часто
припрятывают. Я часто нахожу. Не знаю, зачем они прячут. Соболевы совсем
не бедные люди С всегда и во все времена были выездные, с достатком и  в
общем щедрые. Уезжают С зовут меня. (Сторож не официальный,  по  догово-
ренности и за малые деньги. Я никто. Но им спокойней.)

   Мы опять на кухне, кофе; и Курнеев заводит старую песню:

   С Мы, Петрович, мужчины С мы за женщину в ответе...

   Я молчу.

   С Если мужчина вдруг заметил грешок за чьейРто женой, не  надо,  чтоб
знали все, ты согласен? Не надо лишней болтовни. Не надо скандала.  Спо-
койно предупредить мужа С это и значит  помочь  семье  пережить  трудный
час...

   Он ждет. Я молчу.

   Маленькими глотками пьем замечательно вкусный кофе.

   С Семью люди обязаны беречь. Просто и честно. Обязаны...

   Да, да, обязаны, С киваю. Вера С женщина горделивая, красивая, с  ма-
нерами. Я (мысленно) зову ее мадам.

   Но неужели он думает, что Я чтоРто о ней скажу? Или шепну. Неужели  Я
похож на человека, который бережет семьи? Обидно. Еще и стукаческим спо-
собом... Или в его инженерской голове нашептывание о женах какРто увяза-
но с тем, что Я сочиняю (вернее, сочинял) повести, чего ты, мил друг, ко
мне липнешь? С хочетсЯ мне вспылить. Да Я сам наставил бы тебе пару вет-
вистых на лбу, если бы не опередил этот скот Ханюков. Техник, мать  его.
По ремонту!

   Конечно, молчу. (Ни в коем случае!) Да и кофе допили. Курнеев  держит
чашку на весу, держит наклонив, и тяжелые последние капли кофе падают на
блюдце. Дерные на белом. Мол, вот бы какими слезами людям плакать.

   С Таких слез нет, не бывает. А жаль, С говорит он.

   Молчу.

   С ... Ты, конечно, помнишь С ты же у нас человек образованный, С  что
троянскаЯ бойнЯ началась с убежавшей от мужа Елены. (Вероятно,  в  ответ
надо будет выдать ему чтоРто из Хайдеггера.) Елена как Елена. Вот  такР-
то, Петрович... СемьЯ рушитсЯ со времен Гомера. Однако... однако все еще
цела. ДтоРто держит семью!

   Я тупо смотрю на кофейную гущу. Его жена изменяет ему с Ханюковым,  с
техником, с большим умельцем С притом изменяет тихо, элегантно, без шума
и скандала, чего ему еще надо?

   С ВсЯ жизнь, Петрович, держитсЯ на семье. Весь мир С на семье.  НациЯ
С на семье. И даже жизнь холостяков, неугомонных бабников и донжуанов  С
тоже держитсЯ на этой самой семье...

   Дувствую, как натягиваютсЯ нервы. Он провокационно исповедуется, воз-
можно, лукавит, а из менЯ выпирает подлинное сочувствие  С  стоп,  стоп,
слушать слушай, но только и всего.

   Дем проще сдерживать Язык, тем необходимее. Сторож отвечает за  квар-
тиры. А не за жен в возрасте сорока пяти лет.

   В дверях Курнеев стал извиняться, мол, занял мое время. (И свое поте-
рял, ничего от менЯ не узнав.) Тем не менее, он позвал менЯ поесть и вы-
пить.

   С Пойдем, пойдем, Петрович. Посидишь с нами...

   Я спешно ответил С да, но испытывал усталость, как человек, в течение
часаРдвух боровшийсЯ с сильным и матерым гипнотизером.  Клонило  в  сон.
Вот ведь муж! (Непрост и ведь не обычный  ревнивец.)  Я  вдруг  подумал:
Курнеев не хочет скандала, Курнеев не хочет ее поймать  С  хочет  честно
предостеречь. Притушить огонь поРтихому. Удел стареющих. Он уже не  ищет
потерянного ребенка; он ищет только ее.

   К нашим дням от связанного пространства (и бытия) бывшей общаги оста-
лись лишь коридоры. И летучие запахи. СтелющийсЯ запах жаркого  в  столь
поздний час дает направление: дает вычислить  (как  ни  длинен  коридор)
квартиру, где свадьба и где из  последних  сил  хлопочет  наряднаЯ  Вера
Ильинична Курнеева, выдавшаЯ дочку замуж. Гости разошлись, финиш,  оста-
лись человека четыре, но Вера, мадам, все так же свежо улыбаетсЯ мне и С
куда ж ей деться! С приглашает бомжа за стол.

   4

Видно, сиРииротинеРее 

Век одноРоой качатьсяРЯяа... 

   С пели; у Курнеева замечательный голос; Вера,  с  сединой,  красивая,
сидела возле мужа.

   Мне предложили фотографии молодоженов С всюду дочка, похожаЯ на Веру,
но в белой фате. Молодые в машине, молодые меняютсЯ кольцами, поцелуй. Я
расслабился. В тепле общего застольЯ наше времЯ уходит не больно,  нигде
не жмет, не тяготит, С еще и поют! Вот только подпевали сегоднЯ Курнееву
неважнецки, не певцы, люди случайные, да еще вдруг пришел  жалкий  Тете-
лин. Как и Я, втиснулсЯ к столу и сразу хвать, хвать куски себе  на  та-
релку. И жует торопясь. Двое приглядывающих за жильем (Я и  Тетелин)  на
такой огромный многоквартирный дом С оно и  немного.  Но  на  одной,  не
слишком богатой свадьбе, два голодных сторожа С уже перебор. К  тому  же
Тетелин сел напротив меня. Сейчас будет приставать с разговором. Я ушел.
(Я сыт, Я пьян, чего еще.)

   Они проговаривали сотни историй: то вдруг с истовой, а то и  с  осто-
рожной правдивостью вываливали здесь, у меня, свой  скопившийсЯ  слоеный
житейский хлам. ТЗаглянуть к ПетровичуУ С вот как у  них  называлось  (с
насмешкой, конечно; в шутку). ТПришел исповедоваться?У С ворчливо  спра-
шивал Я (тоже шутя). ПробуЯ на мне, они, Я думаю, избавлялись от  прита-
енных комплексов, от предчувствий, да и просто  от  мелочного  душевного
перегруза. На Западе, как сказал Михаил, психиатры драли бы с них огром-
ные суммы. А Я нет. А Я поил их чаем. Иногда водкой. (Но, конечно,  чаще
Являлись с водкой они, с бутылкой.) Так что Я был нужен. Нужен как раз и
именно в качестве неудачника, в качестве вроде бы писателя,  потому  что
престиж писателЯ в первые постсоветские времена был все еще высок С  так
раздут и высок, что, будь Я настоящим, с книгами, с фотографиями  в  од-
нойРдвух газетенках, они бы побоялись прийти, позвонить в мою дверь даже
и спьяну. (А если бы, отважась, пришли, говорили бы  газетными  отрывка-
ми.)

   Дасто о политике (особенно в зачин): ТНу что там?У С спрашивает  С  и
кивок головой наверх; игривый кивок, пока, мол, он три днЯ  пьянствовал,
Я ведь мог успеть смотатьсЯ в Кремль и поболтать там со скучающим Горби.
О ценах, конечно. Я нехотЯ отвечал. Потом о жене. О детях.  О  суке  на-
чальнике. О плохо стоящем члене (на свою жену С слушай, это волнами  или
уже навсегда?). О соседях. О Солженицыне. О магазинах на Западе и у нас.
О Крыме С опять выворот в политику, С побежали по кругу. Но поскольку ко
мне пришли, и какРникак вечер, гость с исповедью, Я всегда их  терпел  и
выслушивал. (Не испытываЯ от их пьяненького довериЯ ни даже  малой  гор-
дости.) Знал, конечно, что за глаза по некоему высшему своему счету  они
менЯ презирают. Они трудятся, а Я нет. Они живут в квартирах, а Я в  ко-
ридорах. Они если не лучше, то во всяком случае куда надежнее встроены и
вписаны в окружающий, как они выражаются, мир. Да  и  сам  мир  длЯ  них
прост. Он именно их и окружает. Как таз. (С крепкими краями  по  бокам.)
Подчас разговор С вялаЯ вата, туфта, мой собеседник бывает что  и  глуп,
косноязычен, но даже в этом (напряженном длЯ меня) случае на душе у него
в итоге заметно теплеет. Дем Я его так пригрел, длЯ менЯ загадка.  Разве
что по времени он выговорился, а по ощущению С  освободился.  Улыбается.
Готов уйти. Он свое получил и сейчас унесет с собой. Дто  именно?  С  он
тоже не знает, но какРникак полученное тепло при нем. Теперь Я не нужен.
Мой гость встает уйти и С у самых дверей С  вдруг  радостно  вспоминает,
что в общем Я говно, неработающий, нечто социально жалкое, сторож.

   С Так и живешь в чужих стенах? С говорит он, качаЯ головой  и  уходя.
Этот запоздалый плевок (самоутверждения) С его неловкаЯ плата за мою го-
товность выслушать его накопившиесЯ житейские глупости.

   Иногда, если у него беда, Я из чувства человечности провожаю его.  Из
чувства человечности он тоже никак не может от менЯ отлипнуть. Как  род-
ные. Мы бредем по этажу коридора, по ступенькам  подымаемсЯ  на  другой,
также притихший и безлюдный этаж С уже ночь. Я провожаю его до квартиры,
до пахнущих женой и детьми кв метров. До самых дверей, тут он  вспомина-
ет, что надо покурить. Мы стоим у дверей и курим.

   С Иди, иди. Тебе ж завтра работать, С говорю Я.

   Он кивает:

   С Да, тебеРто хорошо (то есть неработающему). Такие, как  ты,  хорошо
устраиваются, С говорит он, еще разок в менЯ походЯ  плюнув.  И  пожелав
спокойной ночи отмашкой руки, скрываетсЯ в темном проеме двери.

   Я топаю по коридору назад. Прихожу, убираю со стола, перемываю его  и
свою чашки. И машинально напеваю песню, которую когдаРто вогнала  мне  в
душу покойнаЯ мать.

   Но ведь он прав. Моему ТяУ хорошо. И пора лечь в постель, спать.

   Но менЯ толкнуло походить тудаРсюда ночным коридором. Полумрак, тихо.
Лампы редки. Это Курнеев, жалуясь на судьбу весь вечер, словно бы  пере-
дал мне нечаянно свою эстафету С искать и найти в коридорах женщину.

   Раньше Я отмечал и ценил в текстах этот сюжет, когда одно перевозбуж-
денное (поиском) мужское сердце подталкивает, провоцирует и возбуждает к
поиску женщины другого мужчину С в общемРто случайного.  Сердца  четырех
или он и она , вот как это у менЯ называлось, вечный мотив. (Вечный, как
и любовный треугольник.) В огромном доме и за много лет  Я  знал  разных
женщин, но времЯ шло, год был уже закрыт годом, а лицо С лицом; веер лет
и лиц, который уже трудно раскрыть. А потому здесь  и  сейчас  Я  мог  в
столь позднее  времЯ  рассчитывать  разве  что  на  Татьяну  Савельевну,
фельдшерица, седьмой этаж. Она, правда, тоже не вполне  свободна.  Но  в
поздний ночной час (психология), если посещение женщины требует осторож-
ности и сколькоРто риска С это в плюс, это как охотничий гон и, как  из-
вестно, лишь прибавляет мужчине возбуждениЯ в его ночных поисках. Вот  и
седьмой. И памятный на этаже обшарпанный поворот. ДлЯ начала (прислушал-
ся) проходим мимо. Тихо. Но тишина может  значить  и  да  ,  и  нет.  (У
Татьяны Савельевны сожитель, даже, кажется, муж; шофер.) Я иду коридором
за угол и выглядываю из окна с восточной стороны С там внизу, на  улице,
за крыломРК (и чуть левее гастронома) расстелилсЯ квадрат  заасфальтиро-
ванной площадки, где пристраиваютсЯ на ночь машины.  Там  обычно  и  его
грузовик. Вглядываюсь: грузовика нет. Но его можно приткнуть и за углом.

   Иду ночным коридором туда, надо же! Прошагал уже с хорошим запасом за
поворот (отсюда из окон виднее). Сам себе удивляюсь. В пятьдесят с  лиш-
ним лет на ночь глядЯ следует читать. Книжку, журнал и чтоб  в  домашнем
тепле (в теплом кресле). Перед сном почитать, что может быть прекраснее.
Разве Хайдеггер не лучше, чем вот так шастать. Но иду. Постепенно  кураж
нарастает, он и она! В кармане та самаЯ четвертинка;  печень  не  болит.
Как молодой. Пустые коридоры приветствуют меня. Это Я. Торжество  минуты
обдает столь сильным чувственным ветром, что вотРвот сорвет с  неба  все
мои звездочки. (Можно представить, сколько здесь,  в  бывшей  общаге,  в
свой час бродило мужчин ночью.)

   5

В конце коридора чьяРто тень. Но, пугливее меня, он 
первый уходит в сторону. Ладно. (ГдеРто прошипела дверь 
лифта. КтоРто вернулсЯ домой.) Вот и севернаЯ сторона. 
Вряд ли шофер здесь приткнет грузовик на ночь. Но огни с 
улицы так слепят, что никак не разглядеть. (А на улицу Я 
не пойду. Это уж слишком. Не по летам.) 

   Кураж при мне, но он малоРпомалу тает, и мое ТяУ (самолет, теряющий в
воздухе горючее) требует, чтобы Я действовал уже напрямую. Иду к ее две-
рям. Фельдшерица Татьяна Савельевна должна же понять. Рука разбивает ти-
шину: стучу решительнее и громче. Теперь фельдшерица не  может  менЯ  не
услышать. ТКто там?.. Мы спиСииим!У С Ее сонный голос, а еще больше  ус-
талаЯ интонациЯ и приглушенное, постельное  ТмыУ  все  объясняют.  Можно
возвращатьсЯ в теплое кресло, к Хайдеггеру.

   Ага: слышу звук медленно открываемой двери. Фельдшерица сонна, в  ха-
латике, стоит в дверях в  полутьме.  ТДома  он...У  С  сообщает  шепотом
Татьяна Савельевна. Она едва разлепляет сонные губы. (СтараетсЯ  сделать
примиренческую улыбку.) Глаза вовсе не разлепляет.

   С Понял, С говорю. Слышу смиряющеесЯ с неохотой сердце.

   Молчим. Татьяна Савельевна вяло переступила с ноги на ногу, и с  этим
движением квартирный дух бросает мне напоследок запах прикрытого  наспех
халатом ее тела.

   Неожиданно из глубины коридора, шагах в тридцати, прозвучал  отдален-
ный чейРто крик. Или стон? Конечно, когда  ночь  и  возбужден,  возможно
преувеличение, и почемуРто  всегда  услышитсЯ  либо  боль,  либо  вскрик
страсти. (Подумалось вскользь: именно этого крика столько лет ждал бега-
ющий по этажам Курнеев.)

   Мы переглянулись, фельдшерица спросила:

   С Дто это там?

   Я пожал плечами С не знаю.

   Еще постояли. Тишина.

   С Дома он, С повторила фельдшерица, имеЯ в виду шофера.

   Я махнул ей рукой. Ясно.

   Она уже прикрывала дверь. А Я уже шел  мимо  дверей  дальше,  коридор
продолжается, что ж огорчаться!.. Сам коридорный образ, нечаянно возник-
ший сегодня, разрасталсЯ теперь до правила, чуть ли не до всеобщего зем-
ного распорядка. Все, мол, мужчины мира, и Я не  исключение,  словно  бы
потерялись в этих коридорах, забегались, заплутали,  не  в  силах  найти
женщину раз и навсегда. Коридоры обступают, коридоры там и  тут.  Словно
бы тебе перекинули ТчижикУ в давней игре отцов и дедов, обычный  двуост-
рый ТчижикУ С давай, брат, поиграй и ты! С поиграй, побегай, стуча  пят-
ками, в этих коридорах длиной во много столетий. А к игре  и  шутка:  не
бойся, что коридор кончитсЯ С ты кончишьсЯ раньше.

   Дто бы там мужчина ни говорил, он живет случайным опытом,  подсунутым
ему еще в юности. Мужчина, увы, не приобретает. Мужчина  донашивает  об-
раз. В игре своЯ двойственность и своЯ коридорнаЯ похожесть С все  двери
похожи извне. И все ему не так, бедному. Жены,  как  водится,  тускнеют,
бытовеют и разочаровывают. Любовницы лгут. Старухи напоминают костлявую.
Детей на поверку тоже нет, дети гибнут, теряЯсь на вокзалах и попадаЯ  в
руки вагонных попрошаек, или же попросту взрослея, чужеЯ и отторгаясь  С
они в пестрой массе, в массовке С а мужчина сам по себе  и  тем  сильнее
сам понимает, что онРто никак не меняетсЯ в продолжающемсЯ волчьем поис-
ке. ДижикРпыжик. Мужчина, что делать, идет и идет по  ночному  коридору,
посматриваЯ на номера квартир, на цифры, с тусклым латунным блеском С на
обманчивую запертость дверей. На что еще, спрашивается, мы  годны,  если
нет войн? Мужчина редко бывает доволен. Двери как двери, а он нервничает
С он Ярится. Он весь как бельмо слепого,  налитое  злобой  и  решимостью
прозреть. Он никак не хочет поверить, что, если постучит, нажмет звонок,
толкнетсЯ плечом или даже сгоряча ударит в дверь ногой, в ответ ему раз-
дастся: ТМы спиСииим!У Он не смеет, не хочет принять как факт,  что  мир
упрощен и что другой двери длЯ него нет С ее просто  не  существует.  Ее
нет среди всех этих дверных проемов, и нет ее номера среди тусклоРлатун-
ных цифр.

   Правду сказать, и коридор долог, есть еще дальние во времени  поворо-
ты, и пятьдесят, и шестьдесят лет С еще не сто.

   Крик повторился, с тянущимсЯ по коридору эхом С на этот раз Я услышал
в нем уже поменьше страсти (и побольше боли). Услышал даже  отчаяние.  И
все же это был тот самый крик...

   На отчаяние Я и прибавил шагу С Я устремился, это точнее.  Коридор  с
его поворотами и дверьми обещал в этом крике чтоРто и мне. (Обещал.  За-
мечательнаЯ ночнаЯ мысль, не покидающаЯ мужчину.)  Притом  что  слуховой
памятью, уже умело отделившейсЯ от сиюминутного порыва,  Я  почти  узнал
крик, узнал этот стон и готов был минутой позже сам  над  собой  подсме-
яться, но... минута ночью долга. Да и мужчина ночью предпочитает сколько
можно быть глух.

   С НРны. ОйРооой! С В коридорной глубине вновь прошел эхом безыскусный
страстный стон, из тех, какие доводитсЯ слышать лишь в самые юные годы.

   В висках стук, в ушах заложило (давление), но Я шел и шел вперед, ед-
ва ли не летел, касаясь моими битыми ботинками коридорного тертого пола.
Притом что уже знал, угадал... старики Сычевы... увы... всего лишь!

   Это они, Сычевы, так болели. Стоны старых похожи  на  страсть  совсем
юных, с тем же оттенком отчаяния.

   Я наконец засмеялся, сбавив шаг. Постучал С и толкнул дверь. Было из-
вестно, что старики Сычевы вечно  воюют  меж  собой,  ворчат,  вопят,  а
дверь, как правило, не запирают, ожидаЯ чьейРлибо подмоги. В нос  ударил
вонюченький уют квартиры, пахучие изжитые кв метры.  Плюс  свежий  запах
лекарств. Оба страдали сильнейшим радикулитом. Бывали такие боли, что  и
не встать. Запоминались им эти ночи вдвоем!

   Спаренность стариков вдруг объяснила мне оттенок страсти,  вкравшийсЯ
в мою слуховую ошибку: болели двое С он и она.

   С ... Хоть ктоРто человек! Хоть ктоРто, мать вашу! Хоть один шел  ми-
мо! С ворчал, чуть ли не рычал старик Сычев. С Когда не надо, они топают
как стадо. Бегут, понимаешь! А тут ни души...

   С Грелку? С спросил Я.

   С Да, да, и поскорей, поскорей, Петрович! С старик закряхтел.

   Старуха Сычиха лишь чуть постанывала. Скромней его, терпеливей.

   С Скорей же! С ныл старик.

   Я прошел на их кухоньку. Грелки были на виду С его и  ее.  Старухе  и
грелка досталась выношенная, потертая, небось, течет, надо  завернуть  в
полотенце. (Поискал глазами полотенце на стене.) Сыч всю жизнь на  авто-
заводском конвейере, ему семьдесят, согбенный, у него  руки  С  и  стало
быть (Я думал), грелку ему под шею, меж лопатками. А старуха, конечно, с
поясницей. Потому и стеснительная, что грелку под зад чужаЯ рука  подсу-
нет. Под копчик.

   С Дто долго возишься?! С ворчал Сыч, уже сильно прибавив в стонах.

   С Воду грею.

   С Ведро, что ли, поставил на огонь?

С Ведро не ведро, а на двоих поставил. 

   С Да ей не обязательно. Она придуривается. Не хочет за мной ходить!

   Старуха заплакала:

   С И не совестно, а?.. Стыдоба. Ой, стыдоба, Петрович.

   На столе тарелки, объедки, хлеб, С старуха, видно, из  последних  сил
покормила ужином и свалилась. Сыч, поев, тоже слег и начал стонать.  Его
сваливало разом. Но ктоРто из них искал лекарство? (Перебиваемый медика-
ментами, в моих ноздрях все  еще  плыл  пряный  запах  сонной  и  томной
фельдшерицы.)

   Когда Я спросил, не вызвать ли ТскоруюУ, старики оба завопили С нетР-
нет, одного увезут, а второй? а квартира?.. Нет, нет, Петрович. Они  хо-
тят болеть вместе и помереть вместе. Вместе С и точка. Семья,  распадаю-
щаясЯ со времен Гомера.

   Я уже пожалел, что вошел к ним. Встал бы Сыч сам!  С  недолюбливал  Я
Сычевых, особенно его. Но было какРто неловко, поддавшись  на  невнятный
эротический зов, не откликнутьсЯ на внятный человеческий. И ведь как мо-
лодо  стонали.  Как  чувственно.  Подманивали  болью,  подделываясь  под
страсть.

   С Скоро, что ль?.. Петрович?!

   С Заткнись.

   Старик Сычев, делать не фига, собирал глиняные игрушки С они и  стоя-
ли, как бы по делу собравшись, на стареньком  комоде.  Как  на  взгорье,
рядком, С бабы с расставленными руками, медведи с расставленными лапами.
Аляповатые. Схожие. Издали один к одному. Конвейер и здесь  не  отпускал
душу старика: хотелось однообразия. Старый монстр, казалось, и жену бра-
нил за то, что ее чувство жизни не состояло в чувстве ровно  отстукиваю-
щего времени.

   Ее вина перед ним была велика: она женщина, и она  постарела.  Не  из
глины, и потому он мог ворчать, попрекать, чуть ли не из дому гнать, так
сильно и по всем статьям она проиграла ему в затяжной, в вечной войне  с
мужчиной. Зато у нее оставалось последнее преимущество: она  женщина,  и
она проживет на два десятка лет дольше. Он все времЯ ей об этом  напоми-
нал. Она тотчас краснела, смущалась.  (Она  своего  будущего  долголетиЯ
стыдилась.) Он шлялсЯ по рынкам, собирал игрушки, а то и попивал  пивко,
сидЯ за домино во дворе, и до самого момента его возвращениЯ  домой  она
не отходила от плиты, от стряпни. Сычев возвращалсЯ и все  сжирал,  гру-
бые, большие куски, огромнаЯ тарелка С ел без разбору.

   Когда Я пристраивал ему грелку меж костлявых лопаток, Сыч  покрикивал
и на менЯ С еще, еще подпихни малость!.. Кряхтел. Старушка Сычиха  (сей-
час подойду к ней) в ожидании всЯ извелась, стоны стали  тонкие,  как  у
мышки. Мучил стыд, мучил возраст. И было еще смущение: как это она ляжет
на проливающуюсЯ грелку.

   С Обернул ли в полотенце, Петрович?

   С Обернул.

   Едва Я направилсЯ к дверям, он и она начали перекрикиватьсЯ С  должен
ли Я гасить свет? или оставить?!

   С Да погаси, Петрович. Спать надо... (Старуха с трудом  засыпала  при
свете.)

   С Не смей, С злилсЯ старик. С Может, еще какаЯ надобность будет.

   С Пришел же Петрович.

   С Дура! Он потому и пришел, что свет был... Как бы в темноте  он  нас
разглядел, а?

   С Поспать же надо.

   С Закрой глаза С да спи.

   С Погаси, Петрович. Богом молю...

   С Не смей! С завопил старик.

Лишь иногда... 

   Лишь иногда их откровениЯ застают врасплох. Инженер Гурьев, из  473-й
(опять инженер!), открыл длЯ себЯ существование Бога, что вдруг,  как  Я
понимаю, сильно его испугало. Он не знал, как быть и  как  жить  с  этим
своим открытием дальше. Но ведь Я тоже не знал. (Неужели он думал, ктоР-
то знает.)

   Пришел он ко мне впервые С кажется, впервые. Пришел, правда,  смущен-
ный, с початой бутылкой водки, и чуть ли не с порога уведомляет, что хо-
чет поговорить о Боге.

   С О чем? С Я не ожидал. А  меж  тем,  выслушивание  пьяноватых  людей
включает в себЯ известную небоязнь всмотретьсЯ в судьбу С в чужую, заод-
но в свою.

   ПопыталсЯ шутить. И спросил его: видел  ли  инженер  на  моих  дверях
крупную надпись? мол, здесь обычно говорят о Боге.

   Он смутилсЯ С нет. Надписи такой он не увидел.

   С Знаете С почему?

   С Нет.

   С Потому что не говорят здесь об этом.

   Но Я тут же поправил себЯ (инженер совсем уж смутился),  С  Я  развел
руками, мол, говорят, но редко... И, конечно, Я предложил  сесть.  Вытер
стопки чистым полотенцем. И налил ему и себе по первой. В конце  концов,
пусть выговорится. Мне просто не хотелось (да и не  смелось)  наваливать
на себЯ именно этот выворот человеческого доверия. Мне нечего  ему  ска-
зать, но слушатьРто молчком Я могу. Деликатная, но тоже и житейскаЯ  за-
бота: ктоРто ищет в общажных коридорах жену, женщину, ктоРто ищет  Бога.
Нормально.

   КтоРто ищет всю жизнь женщину, а комуРто хватает Бога, С можно ведь и
так развернуть, подправить, подсластить выскочившую мысль, чтоб она  без
острия. Дтоб без укола, да и вовсе без сравниваниЯ нас,  сирых,  друг  с
другом.

   Инженер Гурьев, общажник, из 473-й вдруг ТоглянулсЯ по  ходу  жизниУ.
При огляде чувства его примолкли и суеверно притихли, кроме, как он ска-
зал, одного только удивления: удивлениЯ жизнью и смертью. Оказалось, лю-
ди там и тут гибнут! С кого вдруг застрелили, у когоРто рак,  кто  вдруг
сам в машине разбилсЯ насмерть, а он, Гурьев, все живет. С ним С ничего.
С ним просто жизнь. Уж не бережет ли его кто,  не  приглядывает  ли  кто
(скажем, во времЯ сна, ночами) за его не слишком  здоровой,  не  слишком
осторожной и, если честно, такой заурядной жизнью? Зауряден, а вот  ведь
берегут. ТутРто у господина Гурьева, у скромного инженера  с  четвертого
этажа, квартира 73, возник (он так выразился) вопрос. Мол,  кто  же  или
что же так долго и так терпеливо хранит нас? С и озадаченный безответным
вопросом общажный человек Гурьев нетРнет и стал поднимать глаза к небу.

   Почему к небу? С а он, мол, и есть из тех  обыкновенных,  кто  привык
ждать сверху.

   С А наверхуРто пусто. Вождей нет! С инженер засмеялся, он уже  ирони-
зировал. Мол, потому он и задирает голову кверху все круче...

   И вскоре же сам свой рассказ скомкал. (Как только допили водку.) Стал
пьяно басить, мол, забыл, с чем пришел С и вообще, мол, засиделсЯ у  ме-
ня, разболтался!

   С Извини, Петрович. Пьян... С Встал, покачивался.

   Язык, и правда, у него заплетался. Но и мысль он, конечно,  при  себе
удержал С это тоже было Ясно.

   Ушел.

   С Надо же, о Боге заговорил! С пьяно сказал он на пороге,  вроде  как
сам себе удивляЯсь.

   Мне полегчало, когда за ним закрылась дверь. Он пришел не к тому  че-
ловеку.

   Но к кому ни приди, инженер Гурьев не стал и не станет человеком  ре-
лигиозным: такие не ходят в церковь, а дома вечером не повторяют молитв.
Ему под сорок, весь в себе. Он просто проговорилсЯ о своем кратком  ощу-
щении Бога, проболтался. В томительную минуту инженер Гурьев,  возможно,
и рад был бы прийти, заглянуть в какуюРнибудь (желательно нищую,  неумы-
тую) неприметную церквушку совсем на окраине, однако беседовать со  свя-
щенником неглупый Гурьев постесняется. От обрядов он непоправимо  далек,
а тексты евангелий длЯ него уже литература.  (Боясь  самопрофанации,  он
вообще стараетсЯ не произносить слова Бог.) Пение и слова  расхожих  мо-
литв действуют на Гурьева умилительно, как и сам запах ладана С как вос-
поминание о некоем додетстве. Детство, но не больше. Его внутренняЯ тяга
к Высшему куда как интимнее и больнее, чем суета у ворот маленькой церк-
вушки, чем эта их толчеЯ у входа: наивный праздник чистых старушек и мо-
лодых дураков. Он так считает. ДлЯ него Высшее не сосредоточено рядом  с
людьми. И даже не рядом с церквушкой. Высшее С это как небо.
   7

Однажды (рассказ Гурьева) случилось по дороге с работы. 

   Он вышел из давки автобуса, еще и не отдышался. Он передернул помяты-
ми плечами, ступил на знакомый тротуар, но толькоРтолько поднял голову к
синеве, как словно бы коснулсЯ (его коснулись)... и ударило, укололо то-
ком. В тот же миг чувства обострились, глаза Гурьева сделались мокры.  И
причин нет С ничто не участвует и никакаЯ мысль еще не успевает  выстро-
итьсЯ ни ТзаУ, ни ТпротивУ, но общажный человек Гурьев, из 473-й,  вдруг
понимает, что это оно, это Бог. Слово, короткое, как вдох, пришло просто
и без предуготовлений. Без известного расчищениЯ пути, без обрядов и без
пениЯ слово попало в заждавшуюсЯ скромноРтщеславную душу самым  коротким
путем: напрямую.

   Новизна открытиЯ скоро заволоклась: тучки сереньких забот, будни, ку-
да деться. Но и на уровне ослабевшего  (и  уже  повторно  переживаемого)
ощущениЯ в сознании Гурьева, как ни  смывай,  удержалась  некаЯ  золотаЯ
крупинка. Зацепилась. Гурьев, из 473-й, проборматывает иногда  отдельные
сумбурные моленьица, просьбы, молитвыРсамоделки, не отдавая, правда, се-
бе в этом отчета. (Боясь отдавать отчет.) Умение  объяснить  человека  и
государство, а с ними вместе поля, леса, моря, микромир, и космос, и что
угодно, это былое самоуверенное инженерское умение все объяснять с  раз-
гону еще давит на его мозг. (Он теперь не знает, куда это деть.) Зато он
вполне удовлетворен той залетевшей золотой крупинкой, крупицей. Наш  че-
ловек довольствуетсЯ малым. Он так и не произносит слова Бог, а если оно
проскользнет, само проговорится, то и спрячетсЯ само же  за  пустенькими
словами, как бы за пьяными.

   Ту удивительную вспышку света, что после автобуса, на тротуаре с пер-
вой весенней грязью (луч не луч, оклик не оклик),  инженер  Гурьев  ведь
тоже затаил в себе. Он воспринял ее как случайную. Вроде как ктоРто  об-
ронил С ктоРто поднял. То есть он поднял и теперь оглядывалсЯ  вокруг  с
приготовленной улыбкой и с легкой опаской С не увидали ли прохожие?  (Не
засмеют ли, не отымут ли.) Лучше и впредь беречь. Лучше тихо. Так живет,
так и будет жить, не делясь своим крохотным открытием, держа про себя. С
тем он и умрет.

Коридоры... 

   Коридоры, в растяжке их образа до образа всего  мира,  видел  однажды
(по крайней мере однажды) и мой брат Веня, когдаРто гениальный Венедикт.

   Неучтенной суммой легли целые километры этих натоптанных переходов, и
лишь условности ради можно представить, что Венедикт Петрович  вышел  из
кабинетной паутины прямо и сразу в коридор своей нынешней психушки:  вы-
шел и оглянулсЯ тудаРсюда. А в коридоре медленно шли люди  в  больничных
серых халатах. А еще шли (но чуть быстрее) люди в белых  халатах.  Жизнь
по правилам. Жизнь тиха и закономерна.

   Он вдруг сообразил, что попал в совершенный мир в очерченной его пол-
ноте: в метафизику палат и строго пересекающихсЯ  больничных  коридоров.
На миг ВенЯ усомнилсЯ С это весь мир?.. Задумавшись,  остановился,  щурЯ
глаза. Стоял спокойно. Санитар его видел. Этот санитар, тоже  человек  и
тоже стоял спокойно, отдаваЯ должное магии  пересекающихсЯ  коридоров  С
чуду перекрестка. Застыл тихий час. Веня, обратившись, сообщил санитару,
что, если это и есть весь мир, то он, Венедикт Петрович, хотел бы коеРч-
то в нем сейчас же отыскать, найти. Он должен, но никак не  может  найти
нечто свое в одной из палат (возможно, свои разбросанные по миру  рисун-
ки): в этой палате? или, возможно, в той? С Плечистый санитар отреагиро-
вал незло, бывает и у санитаров. Мол, потерял С поищи. Больной человек и
пусть, мол, пойдет да сам убедится.

   И Венедикт Петрович, ему разрешено, искал: входил и смотрел. В одной,
в другой палате. Он даже вернулсЯ к  коридорному  перекрестку,  к  столь
редкому добродушием санитару и С сориентировавшись С  направилсЯ  теперь
уже в обратный ход и изгиб, в левое колено больничного коридора. Там то-
же искал. Заходил,  глядел  на  койки.  На  тумбочки.  На  лица  сидящих
больных. (Во всяком случае он тоже искал в коридорах.) Искал ли Венедикт
Петрович рисунки, трудно сказать. Или свои ранние  наброски  углем?  Или
(что случаетсЯ и со всеми нами) он искал в коридорных изгибах всего лишь
свою молодость и себя, молодого и хохочущего; бывает.

   Венедикт Петрович вернулсЯ к санитару и стоял около. Тот спросил С  и
вновь добродушно:

   С Ну что?..

   ВенЯ (он уже заметно седел, старел) пожал усталыми плечами С мол,  не
нашел. Мол, чтоРто никак.

   С Ну, в другой раз, С сказал санитар.

   Венедикт Петрович кивнул: да... Как все их больные, он послушен и по-
нимающ (и с готовностью долгоРдолго ждать). В другой, так в  другой,  он
не спорит. Возможно, в другой день и раз  память  обострится,  коридоры,
палаты, стены вдруг откроютсЯ сами его глазам С и он тотчас найдет,  что
искал (что именно, он не помнил). Он вяло плелсЯ по коридору.  В  потре-
панном больничном халате.

   Навстречу уже шел Я, принес ему Яблоки и к чаю сушки.

   Я увидел его издали. Я вспомнил, как мы были, Я на пятом курсе,  ВенЯ
на втором, оба технари. Мы шли коридором студенческого общежития, а  го-
ворили о смешном, невнятное жизнерадостное  буРбуРбу.  ТПока,  Веня!У  С
ТСчастливо!..У На повороте Я ушел, Я спБ В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С
Т У Ф Х Ц Д Ш Щ Ъ Ы Ь Э Ю я а б в г д е ж з Ё я к л м н о п ° ± І і ґ  µ
¶ · ё № є » ј Ѕ ѕ ї А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш  Щ
Ъ Ы Ь Э Ю я а б в г д е ж и эяяяй к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ ъ ы  ь
э ю я ешил. Но Я оглянулся. В том первом в  нашей  жизни  пересекающемсЯ
общажном коридоре мы шли вместе, коридорнаЯ развилка не смущала (даже не
чувствовалась), и когда Я оглянулсЯ С он оглянулсЯ тоже. Махнули  рукой.
Света мало, но ладонь его высверкнула мне белый знак.

   Мой нынешний дар в том, чтобы слышать, как через двери пахнут (сочат-
ся) теплые, духовитые квадратные метры жильЯ и как слабо, увы,  припахи-
вает на них недолговечная, лет на  семьдесят,  человеческаЯ  субстанция.
Квартиры и повороты то за угол, то в тупик превращают эту пахучую  кори-
дорноРквартирную реальность в сон, в кино, в цепкую иллюзию,  в  шахмат-
ныйРклеточный мир С в любопытную и нестрашную гиперреальность. Как  ока-
залось, больше человеку и не нужно: мне хватило.  Вполне  хватило  этого
мира коридоров, не нужны красоты Италии или Забайкальской Сибири, рослые
домики города НьюРЙорка или что там еще. Мне и МоскваРто не нужна. (ХотЯ
Я ценю ее полуночное пустеющее метро. И ее Веронику.  Умненькая.  Любила
меня.)

   КогдаРто коридоры и их латунно занумерованные квартиры, и особенно их
тихие двери, казались мне чреваты притаившимисЯ женщинами. Полные женщи-
ны или худенькие. Красивые или не очень.  Всюду  они.  За  каждой  тихой
дверью. В коридор они вдруг выбегали, нет, они выпрыгивали: они Являлись
или же вдруг прятались. Их можно было внезапно увидеть, встретить.  (Или
же их надо было искать.) ЗатаившиесЯ в коридорной полутьме и,  разумеет-
ся, ждущие любви женщины С мир тем самым был избыточно полон. Коридоры и
женщины. Мужчины при них тоже мелькали, но были лишь фоном, бытовым соп-
ровождением и подчас необходимой квартирной деталью, вроде стола,  холо-
дильника или сверкающей (иногда ржавенькой)  ванны.  Участвовали,  и  не
больше.

Однако возраст и стаж сторожениЯ (да и оценочность, 
душок времени) постепенно привели в коридорах и во мне к 
удивительной подмене. Подмена жива, она не окончательна, 
но она происходит: женщин малоРпомалу, но все 
определеннее вытесняют в моем воображении их жилые 
квартиры. Понять мое присутствие через жилье, а не через 
женщину, вот где теперь ток (течение) бытия. 

   Дувство подмены С индивидуальное, на  таком  не  настаивают.  Женщина
словно бы пустила корни в свои  собственные  квадратные  метры.  А  само
жилье стало иметь лицо чуть ли не более сущностное и Яркое (и  манящее),
чем лицо женщины, проживающей здесь. И уже чуть больше, чем женщина, мне
дарят тепла обихоженные ею квадратные метры. Я их вижу. Я их (кв  метры)
чувствую через стены и через двери: слышу их запахи. Вбираю и узнаю. Жи-
лые пахучие метры, они и составляют теперь многоликое лицо мира.

   Я сообразил, соотнес и подыскал сходное себе оправданиеРобъяснение: в
конце концов как сторож Я вложил в эти метры  заботу,  личную  жизнь.  И
стало быть, в каждой квартире (в той, в другой, в третьей)  означена  не
только площадь (основная) на ней проживающих; то есть в каждой  квартире
на полу найдетсЯ и моих сколькоРто жилых метров, немного, хоть одинРдва,
но моих С мной обеспеченных и мной сторожимых.  (Как  раньше  сколькоРто
каждой притаившейсЯ женщины было моей.  Пусть  немного.)  Я  называю  их
просто С кв метры, каве метры. Каждый день Я движусь по  коридорам,  от-
части уже задействованный той посильной метафизикой, какую Я им навязал.
(Коридоры за образ не отвечают и сами по себе не виноваты. Обычные  про-
ходы по этажам.)

   ПолтораРдва месяца буду жить у Соболевых,  замечательнаЯ  квартира  в
четыре комнаты, с большой ванной и с гигантским телевизором (я,  правда,
не люблю ни ТВ, ни полудрему в теплой воде). С телефоном. С книгами. Де-
нег за пригляд платят крохи, но хорошей квартире Я рад. Я ведь живу. Но,
конечно, придерживаю и свое запасное место в пристройке дома С  в  крыле
К, где сменяют друг друга командировочные. Место плохонькое, но всегдаш-
нее: Якорь в тине. Там у менЯ просто койка. К койке Я креплю металличес-
кой цепкой, довольно крепкой, мою пишущую машинку. (Продев  цепочку  под
каретку, чтобы не сперли.) Я не пишу. Я бросил. Но машинка, стараЯ  под-
ружка (она еще югославка), придает мне некий статус. На деле  и  статуса
не придает, ничего, ноль, просто память. Так у отловленного бомжа  вдруг
бывает в кармане зажеванный и засаленный,  просроченный,  давненько  без
фотографии, а все же паспорт.

   Рублевы, Конобеевы, пьяницы Шутовы (вот ведь фамилии!), но  зато  те-
перь приглядываю и у богатых, у Соболевых С Я, стало быть, сочетаю.  Со-
болевы С это уже мой шаг в гору, капитал. Интеллектом и деньгами  припа-
хивают их крепкие, их пушистые кв метры. И каким доверием!

   С Петрович, С и укоризна в голосе Соболевых, этакаЯ добрая, теплаЯ их
укоризна.С Петрович, ну пожалуйста! Ты  же  интеллигентный  человек.  Ты
хоть не общайсЯ с теми... С и жест рукой в сторону крылаРК.

   С Боже сохрани! С восклицал Я. Понять нетрудно:  кому  нужен  сторож,
пусть интеллигентный и пять раз честный, но который еще вчера выпивал  с
загульными командировочными?

   Я на месте. Пришел. С некоторой торжественностью (в процессе перехода
из комнаты в комнату) Я включаю свет. Даю С самый Яркий! И, плюс,  расш-
ториваю окна, изображаЯ жизнь в квартире Соболевых С их присутствие  длЯ
некоторых любителей чужого добра, интересующихсЯ с улицы окнами. В  сто-
рожимой мной квартире Я спать не обязан: только проверить  вечером.  Еще
одну Я пасу на седьмом С квартиру Разумовских.

   По пути туда (возможно, простаЯ инерция) Я вновь нацелилсЯ к фельдше-
рице Татьяне Савельевне: в этой стороне (в этой  сторонке)  и  квартирки
победнее, и мужики куда попроще,  похрипатее...  Прежде  чем  постучать,
вновь выглянул в окно: нет ли внизу грузовика? (Нет.) Надо  бы  всеРтаки
иметь повод, чтобы будить женщину в час, близкий к ночи.

   ПораненнаЯ рука С вот повод. (Уже заживала.) Я поддел  струп  ногтем,
боль вспыхнула С какоеРто времЯ смотрел, как пузыритсЯ (несильно) кровь.
Скажу, что задел.

   Татьяна Савельевна помогала общажному люду и после работы  С  перевя-
жет, таблетку даст. Но к двенадцати ночи фельдшерица, разумеется, ворча-
ла на приходящих: что за люди, надо же и честь знать!.. ТМы уже  спиРии-
мУ, С означало, что шофер у нее в постели. У него  рейсы  МоскваССтавро-
поль С Москва, а он спит! залежался! (Не потерял  ли  он,  дальнобойщик,
работу?) Ладно. Пусть поспят. (Я добр.) КараулЯ жилье Разумовских (почти
рядом), Я уже месяца три как с удовольствием навещал ее чистенькую квар-
тиру. Я свел знакомство, когда травмированнаЯ леваЯ рука вдруг пошла на-
рывами. ПриходЯ на перевязку к ней домой (не таскатьсЯ в поликлинику), Я
заглядывал уже ежедневно, а ее муж, то бишь шофер, подзарабатывал в  эти
дни на юге большие деньги.

   Раз, вернувшись внезапно, шофер нас застал, но не понял. Татьяна  Са-
вельевна как раз уже бинтовала (повезло) С к тому же  шофер  увидел  мою
травмированную руку, алиби на нынче, да и на будущее. За деньги она  ле-
чит мою лапу или из жалости, не знаю, как она ему объяснила.

   Шофер чтоРто чувствует; и опечален, как мне кажется. Но Я и он  С  мы
ведь редко видимся. В другой раз он уже вернулсЯ в Явно неподходящий мо-
мент, Татьяне Савельевне пришлось срочным порядком поставить на стол нам
бутылку водки, и мы с шофером довольно  долго  говорили  о  Горбачеве  и
Ельцине. К счастью, бутылка нашлась, а разливать по стаканам это уже как
трубка мира.

   Я ценю не только ее уютные, теплые кв метры, ценю ее тело. НекрасиваЯ
женщина, но с опьянЯющим телом, временами Я даже ее побаиваюсь  (ее  те-
ла), то есть сдерживаюсь, веду счет. Как бы не инсульт.  Однажды  совсем
забылся, увлекся, едваРедва отдышалсЯ после. Слава Богу, медикаменты под
рукой. Она прибрала их, припасла, когда еще были дешевы, С так она гово-
рит. Я думаю, наворовала. Она не считала воровством, конечно.  Ведь  все
было общее, наше. Но в последнее времЯ ее характер портится. Тоже  пока-
затель. Возможно, кончаютсЯ медикаменты. А возврата к старым временам не
предвидится.

   Но уж какаЯ есть, за то спасибо. Я благодарный человек и честный пот-
ребитель, мне хватает ее тела, ее лона и (особенно в первые  минуты)  ее
светлой плотской радости. Ничего больше. Мы с ней даже не  говорим.  Од-
ноРдва слова скажем, но и те в пустоту и как бы винясь друг перед другом
(мол, жаль, что умеем разговаривать) С и мелкими шажочками, скокРпоскок,
все ближе к постели. Ага! С всеРтаки вспомнил. Штрих. Когда Татьяна  Са-
вельевна смазывает йодом ранку, она вдруг дует на нее изо всех сил  (ду-
ет, дует!) и спрашивает, просветленные глаза, словно она девочка, а  мне
годика полтора, самое большее С два:
   9

С Не больно?.. Уже не больно? 

   И снова ласково дует.

   Шофер нагрянул. Срочно появилась вновь на столе водка,  мы  выпивали.
Дик. Небрит. И плюс новоприобретеннаЯ привычка  вращать  глазами.  Каза-
лось, он все думал о моей руке, когда же, мол, наконец  вылечится.  А  Я
думал о ее теле, поддразниваЯ  себя,  мол,  длЯ  старого  андеграундного
сердца можно бы женское тело и поскромнее, попроще. Не пожалеешь сердца,
пожалеешь самого себя.

   Он ЯвилсЯ некстати и по времени, и в опасной (длЯ  нас)  близости  от
постели, скокРпоскок С Я уже раздевался.

   С...Петрович. ОставайсЯ у нас ночевать... Уже  поздно.  Ну,  куда  ты
пойдешь! С заговорила, заспешила Татьяна Савельевна (Я  даже  подумал  С
нет ли намека, мол, рано поутру шофер кудаРто уедет. Но намека не  было.
Просто бабьЯ доброта. И чуток волнения.)

   Однако шофер сказал:

   С Не. Надо вдвоем побыть. СоскучилсЯ Я...

   И выпроводил меня. (У него, мол, вторникРсреда дома, отсып.)

   Я вышел побродить вокруг ночной общаги. Подышать. Никакой  тоски;  не
было даже ощущениЯ неудачи, как бывало иногда в молодости. Ничего не бы-
ло. Старый пес. (Вернусь ночевать к Соболевым. Почитаю.)  Шел  улицей  и
думал о теплом одеяле Татьяны Савельевны, о ее сочном сорокалетнем теле.

   МенЯ едва не сбил автобус.

   У Соболевых Я варю себе  замечательные  каши.  (НетРнет  и  облизываю
крупную ложку, каша пыхтит.) Варю Я полную кастрюлю, крупы Соболевых мне
раз и навсегда разрешены.

   Каша попыхтит на малом огоньке, после чего Я закутаю ее  в  одеяло  С
осторожно, ласково этак, Я знаю, Я умею. Каша будет жить, дышать,  ждать
менЯ в любой час дня. Могу уйти, пройтись по этажам. Коридоры...

   Шофер за столом, Татьяна Савельевна с ним рядом, она ему как своЯ  же
рука, нога, как собственное ухо, всЯ ему доступна и больше, чем доступна
С привычна. Но, хочешьСне хочешь, наша с ней близость тоже в ней  чтоРто
меняла, и ночь от ночи Татьяна Савельевна, к новизне чуткая, делалась  и
сама уже сколькоРто иной. (В женщине это медленно, но неизбежно.) Шофер,
толькоРтолько из рейса, пока свежий, тоже чтоРто новое чувствовал, С шо-
фер переводил взгляд с нее на  меня,  и  малоРпомалу  в  нем  буравилась
мысль: мол, чего в жизни не бывает, перемены в бабе от  времени  или  от
присутствиЯ козла? (Полагаю, он мысленно так менЯ  окрестил,  и  Я  стою
сравнения, шастающий по этажам, стареющий и обросший. Правда, не  похот-
лив Я. Просто житейский, на подхвате образ. Не нами и не сегоднЯ  приду-
манный. Просто козел.)

   Треугольник в наши дни так же естествен, как водка, бутылка на троих.
Сижу напротив них: расслаблен, не напрягаюсь ничуть. Да и  шофер  то  ли
все думает, то ли не думает свою невнятную думу. Возможно, что  в  треу-
гольнике (имею в виду не быт, а суть) уже давнымРдавно нет  ни  истерич-
ноРженского, ни дуэльноРдрачливого напряжениЯ трех  его  вершин.  Кончи-
лось. Славные предшествующие дваРтри века вычерпали  и  выели  из  треу-
гольника весь вкус былой драматургии. (Можно жить, не  спотыкаясь.  Если
не дурить.) Ночью Я обнаружил грудь Татьяны Савельевны всю  в  страстных
синяках, шофер только что уехал. Я тоже постаралсЯ в эту ночь,  особенно
любЯ другую ее грудь (случайно). Утром она стояла перед зеркалом,  глядЯ
на обе в сливовых цветах. Сказала, смеясь:

   С НуРу, разукрасили!

   Ее тело узнаетсЯ без подсказок. Ее чувственность нехитра, но выражена
сильно; она хочет тебЯ так, а не иначе, не потому, что желание, а  пото-
му, что матераЯ хватка, как вековаЯ колея. Как запечатанный мед.

   На столь хорошо проложенных путях однажды вдруг понимаешь, что в точ-
но таких же движениях и в таких привычках ее имеет ее шофер. И С никако-
го треугольника. Я совпадаю с ним. Я вдруг узнаю (в себе) его живые под-
робности. Нет, не пугает, но ведь удивляет. Эта остро узнаваемая, но чу-
жаЯ радость С как повторение, почти подгляд. МоЯ рука движется, как его.
Мой отдых такой же расслабленный, дремный, на спине. Притом что  во  мне
вертятсЯ его сонные желания, затребованные ее женским  присутствием  ря-
дом, ее телом. Его шоферское хриплое першащее горло, взгляд, кашель, си-
гареты, Я даже какРто купил те самые сигареты, которые он курит.

   Совсем удивительно: поутру у менЯ болят руки от его  тяжелой  автомо-
бильной баранки. (Никакого переносного смысла С поРнастоящему ломит  ру-
ки, тянет.) Ночью снилась полуосвещеннаЯ ночнаЯ дорога, тряско, ухаб,  и
Я вдруг сделал резкий поворот, бросаЯ грузовик вправо, к проселку, чтобы
не въехать на поломанный мост.

   Он привез оружие с Кавказа... мол, пригодится, когда за рулем днем  и
ночью. Заработал хорошие деньги, купил ствол, патроны, а чечнЯ из  пала-
ток подстерегла и отняла.

   МенЯ задело.

   С Дто ж не постоял за себя?

   Он засмеялся:

   С Жизнь дороже.

   Ночь летняЯ, теплая, четыре утра. Я у окна. От полноты счастьЯ  высу-
нулсЯ из окна фельдшерицы (она в постели) С выставил на волю голову, го-
лые плечи. Курю. Ночной кайф. Отчасти Я уже выглядывал в сереньком расс-
вете корпус знакомого грузовика. Шофер иной раз прибывает  раненько  ут-
ром. Возможно, и уйти мне надо бы сейчас же, поутру. Но расслабился. Ку-
рю. Минутное счастье полезно. (Как момент истины.)

   Вижу у палаток С внизу С бревнышко (Я  так  и  подумал  в  рассветной
мгле, что лежит,  забыли,  выкатилось  укороченное  бревно).  Оказалось,
труп. Под окнами С меж кленов С выскакивала на свет  фонарей  узкаЯ  ас-
фальтоваЯ дорожка, вдоль нее три палатки с торгующими  в  дневное  времЯ
кавказцами. Они там ссорились, выясняли, делили сферы влияния. Они и мир
установили сами С помимо милиции. Но, как видно, небескровно. И  небесс-
ледно. (Бревнышко выкатилось на фонарный свет.) Возможно, Я и увидел его
первый. Но, конечно, и бровью не повел. Лежит и лежит. А Я  курю.  Ночь.
Тихо.

   Утром С позже, когда уже шел в булочную С Я его вновь  увидел:  возле
той же палатки. Мертвый кавказец. Застреленный. (Его сдвинули к краю ас-
фальта, чтоб было пройти, перекатили , лежит на спине.)  Моросит  дождь.
Газетка, что на его лице, все сползает, съезжает и все темнеет от мелких
дождевых капель. Ждут милицию. Слухи: чечены (владельцы  левого  киоска)
враждуют с кавказцами двух других киосков, уже объединившихсЯ длЯ  отпо-
ра. Одного пристрелили, двое подраненных, один в реанимации: ночные сче-
ты.

   Он лежал в ту предутреннюю минуту на боку, мертвый, а Я выглядывал  в
полутьме грузовик и покуривал. Светало. Я уже видел, что у  укороченного
бревнышка есть руки и ноги. Одна рука активно отброшена в сторону: будто
бы он жил, просил этой рукой у  менЯ  сигарету.  Лицо  открыто.  И  утро
встречает прохладой. Тихо. Грузовика не было. Но Я  подумал  С  всеРтаки
пойду.

   Когда возилсЯ с ключом в двери, фельдшерица сонно спросила:

   С Руку перевязать?

   С Не.

Новь. Первый призыв 

   Гаврила Попов, а за ним другие, рангом  помельче.  Затем  еще  и  еще
мельче, а когда калибр уже с трудом поддавалсЯ измерению С она  ,  Веро-
ничка С объявили про нее от такогоРто района города Москвы ,  демократи-
ческий представитель. Про стихи не забыли. Мол, это и есть  ее  главное.
АндеграунднаЯ маленькаЯ поэтесса. Не с огромным бантом, а со своей смеш-
ной темной челкой. Маленький звонкоголосый политик с  челкой  на  брови.
Ух, какая! Она тоже ратовала, чтобы московский люд вывалилсЯ на проспек-
ты и площади как можно большим числом С объявленный митинг, надо же  по-
казать властям, что мы и хотим, и можем! Мы С это народ, подчеркнула.
   10

С Ладно, ладно. Придем, С ворчнул Я, одним глазом в 
телевизор, другим в цветочные горшки Бересцовых. Полить 
цветы водопроводной водицей. ДругаЯ из моих забот у 
Бересцовых С унитаз: раз в день дернуть цепку, спустить 
из бачка воду. (Иначе у них застаивается; и несет 
тиной.) Я дернул дважды кряду. 

   Шум низвергающейсЯ воды заглушил на миг пламенные ее призывы. Но  сам
телевизионный овал на виду: Вероникино лицо, конопушки.

   С ... Мы все придем! И не надейтесь (вероятно, в адрес коммуняк) С мы
не забудем час и не забудем площадь! С выкрикнула (вновь зазвучав) Веро-
ника. Обе знакомые конопушки были на месте. Близко  к  носу.  И  Ячменек
проклюнулсЯ возле правого глаза (небось, на митинге ветрено).

   Но под глазами чисто. Ни кругов, ни знаменитых ее  темных  припухлос-
тей, молодец!

   С Ладно, ладно, приду! С вновь пообещал Я, ворчливый. Вода уже лилась
в цветочные горшки. Тонкой струйкой. Вот  такой  же  струйкой  Вероничка
вливала в себЯ вино С брезгливо; и кривЯ ротик. Но полный стакан. И вто-
рой полный. Она была пьянчужкой, прежде чем стать представителем  демок-
ратов от такогоРто района. ХорошаЯ девочка. Стихи. Возможно,  андеграунд
не настоящий, заквас на политике. Но всеРтаки стихи. ПилаРто она поРнас-
тоящему. Тем раннимРранним утром она задыхалась  и  бормотала:  ТНикакой
скорой помощи. Никаких врачей...У С А Я и не собиралсЯ ей никого  звать;
пожил, повидал и достаточно опытен (знаю, как и чем в  крыле  К  снимают
тяжкое женское похмелье). Обычно Я забирал и уводил ее от Ивановых, Пет-
ровых и Сидоровых, от приезжих из крыла К, от всех этих  командировочных
С веселых и поРсвоему бесшабашных людей, если объективно, но субъективно
(длЯ меня, длЯ моих усилий по ее вытаскиванию) С гнусных и грязных.  Мне
уже осточертело. Дтобы оборвать, не точка, так хоть  запятая,  Я  какРто
взял и отвез ее (потратил время) к ее стареньким  родителям,  у  которых
она жила. Но где там! Опять Вероничка замелькала здесь  же  С  вернулась
сюда же и попивала с теми же, без особого драматизма, жизнь  как  жизнь,
серенько и ежедневно.

   Я ей пересчитывал конопушки, отвлекал. Стуча по скату ее  щеки  поду-
шечкой пальца, вел учет: две, три, четыре... С пока не  оттолкнула,  мои
руки воняли ей дешевым куревом. В тот памятный раз Я вырвал  ее  из  рук
среднеазиатских людей (как у смуглых детей; из их тонких, ничем не  пах-
нущих рук). Ей было плохо. (Но ей и всегда было плохо.) Она  задыхалась;
рвалась на улицу или хотЯ бы в коридор. Я не пускал С она бы  там  стала
реветь. Я подвел ее к окну, застонала. ТВот тебе воздух. Сколько хочешь!
Дыши!..У С но Вероника не держала голову, совсем ослабела. Голова  пада-
ла, по доске подоконника, по деревяшке С деревянный и звук удара. Я при-
держал ей голову, носом и ртом к небу, дыши. Обернул простыней. Как бы в
парилке, завернутая, выставилась несчастным лицом в окно и дышала, дыша-
ла, дышала. Вдохи прерывались только, чтобы пробормотать не зови скорую,
прошу... С не хотела, чтобы белые халаты слышали, как от нее разит.

   Мука похмелья, физиологическое страдание выказать многого ей не дали:
на лице едва пробивалась блеклаЯ и краткаЯ попытка нежности. Тем не  ме-
нее место на подоконннике в крылеРК было тем особенным  местом,  где  ее
лицо впервые пыталось выразить мне неустоявшуюсЯ еще любовь. (Фонарик  в
руках подростка: вспыхнет С погаснет,  вспыхнет  С  погаснет.)  Я  забыл
этаж, где происходило, колеблюсь, пятый ли, шестой или даже  восьмой?  С
но уже независимо от этажей и от коридоров существует  (в  памяти)  этот
подоконник, а на нем, где ее лицо, небольшое деревянное пространство  (с
ладонь, с две ладони). Как бы экраном плохого прибора, ее лицом  посыла-
лись в мою сторону невнятные промельки любви.

   Я не был сильнее тех восточных людей из Средней  Азии,  приехавших  в
Москву торговать дынями (их четверо, Я один), Я  не  был  крикливее,  ни
злее и не был, думаю, нравственнее их С не превосходил никак и отнял Ве-
роничку, сумел ее отнять потому лишь, что был опытнее. Так сложилось.  Я
давно в этой общаге, а они толькоРтолько. Да и понять  замысел  четверых
куда проще, чем угадать порыв одного. Именно что порыв! С  самое  прими-
тивное движение души. Боль, болевой порог. Если  рядом  опустившаясЯ  (к
тому же обиженная, жалкая) женщина, хочетсЯ тотчас не только  вмешаться,
но и быть с ней. Тяга скорая, на инстинкте С и чувственная;  можно  было
бы по старинке этот порыв назвать любовью. Я так и назвал. Я  спокоен  в
обращении со словом. Почему ты не пишешь о любви? С спросила какРто  Ве-
роничка, наивнаЯ и, как все поэтессы, спрашивающаЯ в упор, а  Я,  помню,
только пожал плечами С мол, люди не вполне знают, о чем они пишут.

   И Я, мол, тоже не вполне знаю, о чем пишу. (Вернее, о чем уже не пишу
.) Я мог бы объяснить человеку стороннему. Прицел, мол, да и  сама  цель
обнаруживаютсЯ далеко не сразу. Но как  было  объяснить  Вероничке,  уже
трезвой, что любовь к ней,  возможно,  и  не  существует  длЯ  менЯ  как
чувство, если не поддерживаетсЯ теми самыми подоконниками. Тем нашим по-
доконником (на пятом или на восьмом этаже, Я забыл), на  котором  в  тот
час она дышала частыми рваными вздохами, рыба, подпрыгивающаЯ на берего-
вой траве. И с которого (с подоконника) мы вместе с ней (она  постаныва-
ла) убирали следы всего того, что выпил, но не вынес ее скромный  интел-
лигентский желудок. Как на китах С на подоконниках. Не на трех,  так  на
четырех. На обычных, деревянных и скоропортящихсЯ от заоконнной сыри по-
доконниках (не вечных, Я не обольщаюсь), С на них любовь и держится.

   С Поэты так не думают, С отмежевалась Вероника.

   Я согласился. Разумеется. Я сказал, что и вообще в этом смысле  поэты
менЯ восхищают.

   С Дем? С она мне не верила.

   Я пояснил С своей высотой духа, то есть своей всегдашней  готовностью
битьсЯ за постель.

   С Фу!

   Метропоезд стал притормаживать у ТТверскойУ С людей в вагоне  негусто
(все сидели, мы тоже).

   Тут Я вспомнил, припомнил ей, что  проезжаем  сейчас  под  стареньким
зданием, особнячок, где литбоссы взяли Платонова сторожем и подметальщи-
ком улицы. Не под С а рядом с Тверским бульваром, ответила Вероника, ря-
дом с Пушкиным проезжаем (она всегда возражала мне Пушкиным) С с  Пушки-
ным и с кавалергардами, с той, ах, ах, краткой ренессансной порой  русс-
кой жизни, что все еще нам снится, как недостижимая.

   Худенькая, она ежилась (в вагоне сквозило). А Я про свое:  Я  уточнил
ей, что мы сейчас как раз под тем двориком, где он скреб своей  андегра-
ундной метлой. Шаркал и шаркал себе потихоньку, растил кучу  мусора.  Но
(опять же!) и под той землей, сказала  Вероника,  которую  топтали  ноги
Пушкина. Я засмеялся. К чертям споры. Москва С великий город, всем  хва-
тит. Величие здесь как раз и припрятано, пригрето тем уникальным состра-
данием, которое одновременно и убивает тебя, и умиротворяет, шарк,  шарк
метлой (жалей, жалей, жалей всех, только не себя!). Москва растворяет  и
тем самым перераспределяет нашу боль. Тут не с кем стреляться, всем  по-
немногу нашей боли хватит. Пушкин уцелел бы, не помчись он в  Петербург.
В Москве он бы всерьез занялсЯ  (вымещение  страдания)  сооружением  не-
большого памятника няне. Хлопотал бы. Писал царю... Я дразнил ее. (Но не
только болтливость под стук колес. Я уже чувствовал, что  Вероника  ухо-
дит.) Дто касаетсЯ любви, С продолжал Я Веронике, С мне (извини) хочетсЯ
любить заплаканных женщин. Но не писать же о них! Писать о любви  С  это
всегда писать плохо. СкоропортящеесЯ чувство. Платонов был особенно  хо-
рош тем, что всем им, уже одуревшим от неталантливого описаниЯ любви, он
противопоставил иное С в частности, неписание о любви  вообще.  Неудиви-
тельно, что читавшие его взвыли от восторга. (Как только он умер.)  Весь
русскоРсоветский мир пал ниц. Вот с какой силой (вот насколько) они  по-
чувствовали облегчение. Были благодарны. Их перекосившиеся,  истоптанные
бытом (плохо и натужно любящие) души нуждались в неупоминании о любви. В
минуте молчания. В паузе.

С Перестань же!.. С она, поэт, тщилась вновь и вновь 
окоротить, а то и повернуть к Пушкину. К кавалергардам, 
чьи кудри и бачки изрядно подзабыты (засыпал снег)... А 
если бы он (Платонов) написал о людях вообще бесполых, о 
людях, размножающихсЯ прикосновением рук С а ведь он мог 
бы под занавес и вдруг, в конце своей подметальной 
жизни! Конечно, не прямо и в лоб, а какРнибудь особо; с 
космизмом и одновременно (как топчущийсЯ дворник) с 
русской робостью перед запретной темой. Если бы он хоть 
сколькоРто написал о них (об однополых), не только 
русский, но и весь мир взвыл бы от восторга. Пали бы 
ниц. До сей поры его бы превозносили. Славили бы. (А как 
бы свежо истолковывали!) Но он предпочел неупоминание, 
асфальт на Тверской, брусчатка, каблуки проходящих мимо 
женщин, взгляд неподнимаемых отекших глаз и монашескаЯ 
работа рук, шарк, шарк метлой.... 

   Завернутую в простынь, Я так и положил Веронику в постель; оставил  в
тиши, пусть заснет. Запер комнату. Стоял, выжидаЯ С и  вот,  в  полутьме
коридора, мягко, кошачьими шагами ко мне подошел среднеазиатский хрупкий
мужчина (один из тех, что  попользовались  втроем,  четвертый  мертвецки
пил). Очень деликатно он спросил меня:

   С Не знаете ли, в какой комнате проживает  девушка,  довольно  милая,
высокая, чуть с рыжинкой глаза?.. (Однако же  наблюдательность!  Портре-
тист.)

   С Не знаю, друг мой.

   С Она, видите ли, просила нас. МенЯ лично просила: утром с ней встре-
титься. Необходимо предупредить ее о поезде... С деликатно лгал он, заг-
лядываЯ мне в самые зрачки. Карие красивые глаза.

   С И о поезде ничего не знаю, друг мой.

   Мы смотрели с ним глаза в глаза, оба честно. Он еще сколькоРто наста-
ивал. Он, видно, сожалел, что, влив в нее  спиртное,  они  спешили,  по-
пользовались в спешке (когда хорошо бы с ленцой и с негой. Жаль! А потом
расслабились. Куда она пропала?) Конечно, московскаЯ блядь длЯ них не  в
новинку. ВсеРтаки жаль упустить. А то, что в ней, в  женщине,  возможно,
плескалась еще и каплЯ еврейской крови, доставляло им, восточникам,  до-
полнительное удовольствие.

   С Не знаю, друг мой...

   Сделав наскоро по коридорам и этажам заметающий следы круг, Я к Веро-
нике вернулся. И очень кстати. Потому что пришлось опять подвести  ее  к
окну, как раз к тому подоконнику, где она дышала (блеванув на  пол  пос-
леднюю малую горстку). Когда там, щекой на подоконник, она  постанывала,
набираясь кислорода и малых сил, Я уже знал, что буду любить. Я угадывал
надвигавшеесЯ чувство. Сердце делалось  тяжелым.  (Нет,  чтобы  поплыть,
подтаять, как в молодости. И, разумеется, мне захотелось любить. Речь не
о постели, мы уже несколько раз спали до этого.) Я помогал ей умыться. Я
поругивал, выговаривал, Я укрывал простыней С ко мне пришли  (вернулись)
движениЯ рук и слова. Предлюбовь, когда любовь уже в шаге. В  такие  дни
мокрое, скользкое сердце (вот образ!) набухает, становитсЯ тяжелым,  как
от застойной воды. Сердце С как огромное ржавое болото со стрелками  ка-
мыша, с осокой, с ряской и с бесконечной способностью вбирать,  заглаты-
вать в себя. В него (в болото) можно теперь бросать камни, плевать, сли-
вать химию, наезжать трактором, загонять овец С все проглотит.

   Тем заметнее, что повестей Я уже не писал. Слова, колодезнаЯ  привыч-
ка, скапливались, достаточно много точных и залежавшихсЯ нежных слов, но
нацеливались они не на бумажный лист, а на это пьющее,  утратившее  себЯ
существо. ХуденькаЯ пьянчужка, не умеющаЯ за себЯ  постоять.  (Стихи  ее
мучали? Или их непризнание? С она так и не сумела в этом  определиться.)
Пала духом. Командировочные, водочка в розлив, ну,  темнаЯ  ночь,  выру-
чай!.. Я отыскивал ее в крыле К, иногда в ужасающих своей заплеванностью
и грязью местах, в жутких компаниях. (Им она и объясняла, какой она  ге-
ний. Дитала стихи.) Однажды была совсем голая. Уже в дым. На кровати ле-
жала и в самом дальнем (от их застолья) полутемном углу. А они продолжа-
ли пить. Мужики С предполагаю С нетРнет к ней  наведывались.  Во  всяком
случае, если пока что не произошло, не было в полной мере (одинРто  был,
ктоРто же ее раздел), то должно было произойти неминуемо. Они ее, понят-
но, не отдавали. ТДто лезешь?! Мы тут без тебя... Мы ее поили! Она наша,
отвали!У С кричали командировочные (волгоградские на этот раз), но Я то-
же уже кричал, матерился. В конце концов опыт общажника помог мне  зате-
ять драку, столь необходимую в типовой ситуации, когда они всеРтаки  бо-
ятсЯ шума и огласки, а ты нет. Я ее еле одел. Один  из  ублюдков  (была,
видно, с ним еще не совсем пьяна и не давалась) развалил надвое ей трусы
бритвенным лезвием, открыв длЯ всех скромное женское лоно, курчавый  над
ним хохолок. Теперь с этими трусами, как Я ни прилаживал, как ни придер-
живал их, не получалось. (Пока не сообразил, что они разрезаны.) Все это
времЯ Я заслонял ее, а левой рукой когоРто отталкивал; сзади менЯ  стоял
ор, крик. И ктоРто из них, из волгоградских, суетясь и возбужденно подп-
рыгиваЯ за моей спиной, тыкал пустой пивной бутылкой мне в лопатку. (А Я
вдруг ощутил лопатку как часть тела. Я понял, как это близко. Так  приб-
лижаютсЯ к нам наши завтрешние дни С набегают, как по небу тучки;  и  не
меняетсЯ ветер.)

   Взял ее на руки, но нести  невозможно,  голова  закидывалась,  отчего
внутри Веронички начинало опасно булькать, и чуть что С рвало.  Поставил
на ноги. Вел, обнимаЯ ее и удерживая, именно что алчно, неуступчиво (как
свою, наконец, долю в чужой, в их добыче). Вел,  а  командировочные  все
материли меня; один из них особенно загораживал мне дорогу.

   Помню, Я возопил злобным криком:

   С Да вы уже все отметились по разу! Дего вам еще надо?

   С Не твое дело! С орали они. С Она пришла с нами! Она пила с  нами  и
уйдет с нами.

   Мужчина и женщина бывают, скажем, умны, настороженны, а вот отношениЯ
меж ними С наивны. Или даже так: оба злы, а отношениЯ меж ними  нежны  и
слезливы. Дувство, возникнув, имеет свой стойкий,  но  подчас  случайный
рисунок С можно его отличить и можно даже какРто предугадать (исходЯ  из
ситуации), но не переделать. Дто получилось, то получилось. Прими С и не
сетуй. ОтношениЯ с Вероникой получались сентиментальны  и  доверительны,
независимо от того, какими людьми мы были оба. Жалковатое чувство; но  у
людей сейчас нет лучшего. Я жалел ее С она давала жалеть себя. Тут  тоже
крылась взаимность, угаданнаЯ обоими как обязательнаЯ сердцевинка. Я жа-
лел. ОхРах. ВсеРто она, маленькаЯ Вероничка,  ошибалась  в  подробностях
жизни. Разбила коленку на улице С или вдруг отравилась в столовой котле-
тами, съела две. Или ее оскорбила мороженщица. (ТИ ведь ни  за  что!..У)
Или она высказала милиционеру (прямо на улице С замечательный  оппонент)
все, что она думает о служках уходящего тоталитарного режима. А он вовсе
даже не свел ее в отделение, а так дал в ухо, что ухо воспалилось и  две
недели текло, пришлось пойти на процедуры. Записывал и перезаписывал  ее
к врачу Я (разумеется!). Сам с ней в поликлинику днем, а вечерком сам же
ей компресс, вата да пригоршнЯ водки, да лоскут целлофана С мне не труд-
но, ей приятно. Вероничка не была сексуальной, но мы оба и в этом  обна-
ружили, пусть с запозданием, достаточную друг в друге  новизну.  Ей  так
кстати пришлась (приспела) постельнаЯ страсть С со стонами и с веселящи-
ми менЯ ее вскриками (и с милым ее смехом). Смеялась в постели, это уди-
вительно. И так чудесно смеялась! ВсЯ эта бытовуха запойных ее  отклоне-
ний (общежитскоРкомандировочноРводочных) не свелась ни к страданиям,  ни
к надрыву; за все наше времЯ одна короткаЯ истерика, скорее женская, чем
ночнаЯ С пустяки! Да ведь и ТпадшейУ Вероника  была  лишь  номинально  и
внешне: падшей, но не несчастливой. Напротив С  на  ней  были  оттиснуты
четкие следы прошлых отношений, Ясных и неущербных; когоРто она  любила.
До меня.
   12

За окнами огромный, на семи холмах, город. Мы в постели. 
Вокруг нас толькоРтолько кончившаясЯ брежневскаЯ эра и 
наступившаЯ новаЯ пора. Новые, во всяком случае свежие 
слова бубнит репродуктор. Свежа музыка. Мы на хорошо 
застланной постели, простынь не сбита, и легкую эту 
опрятность, с чистотой и с подогнанными краями, Я не то 
чтобы ценю, но, как той же свежести, ей радуюсь и ее 
помню (удерживаю в себе). У нас есть портвейн, дешевый, 
конечно; колбаса, хлеб и чай. И кипятильник, чтобы не 
бегать на кухню. Любовь в суровой общажной комнате, 
придаваЯ которой обновленное значение (значение любви С 
но и комнате тоже), Вероничка говорит: 

   С Никогда б не подумала, что в гадюшнике (в крыле К)  такое  со  мной
может быть!

   То есть такое хорошее С ей хорошо. ДлЯ нее уже значит и место.  Само-
обнаружение женщины, удивление женщины месту, в котором она себЯ  нашла,
С это как первое оседание ее переменчивой пыльцы на стенах  комнаты,  на
стекле окна, на подоконнике. И конечно, на постели, где опрятные просты-
ни. У самой женщины тоже, казалось, засверкали белизной хорошо подогнан-
ные уголки и в линию край. ВсЯ на своих семи холмах. БольшеглазаЯ худыш-
ка.

   Вероника читает вслух неизданное. (У нее все неизданное. Ни строки.)

   На лужах <...> пузыри С

   Веселые дети дождя.

   Коротка и полна мгновеньем

   ГениальнаЯ их жизнь...

   С помню, увы, приблизительно. Но зато отчетливо помню,  что  как  раз
закипала в стаканах (в граненых) вода под чай. Мельчайше вспененные, бе-
лые, а затем крупно взрывающиесЯ пузыри (с их мгновенной жизнью) образу-
ют чудо совпадения. Кипящий стих. Опершись на локоть, лежа,  не  отрываю
глаз от бурлящей воды, пока Вероничка не одергивает:

   С Стакан лопнет... Заваривай, Петрович!

   И учит менЯ самоварной мудрости:

   С Дай надо заваривать в белом кипятке. Ты не знал?

   Звала, конечно, Петровичем С разница в двадцать  лет  (с  лишним)  не
шутка. МенЯ все теперь звали так. Старея, Я почти с удовольствием  утра-
тил, а затем и подзабыл свое имЯ (Напрасно! Самый раз длЯ поэтаРдекаден-
та! С смеялась Вероничка.)

   С Петрович. Позовем какРнибудь Свешниковых?

   Все хотела зазвать к нам на долгий, с конфетами,  чай  Свешниковых  С
молодую пару, что соседствовала, проживаЯ через две комнаты от нас.  По-
мимо сменяющих друг друга командировочных, в крыле  К  жили  также  люди
приезжие по найму: лимита . Готовые вкалывать где угодно (в  метрошахтах
по колено в воде), они теснятсЯ по двоеРтрое в комнате. (Со  слабой  на-
деждой на жилье.) Бедны. И слишком часто неоправданно злы. Прописки  нет
С и, стало быть (зато!), в этих коридорах их не найти. Затаились.  Угрю-
мые люди. Но Свешниковы С исключение, чудеснаЯ молодаЯ пара, так и  све-
тящаясЯ сиянием первой влюбленности и  доверчивости  (и  такого  легкого
земного счастья). С ребеночком. Они охотно разговаривают со мной. Улыба-
ются. А меж тем и над ними витает беда. И вина. Как Я  узнал  (поРтихому
сказали), они оба удрали с Волги, где жили и где провинились в маленьком
городишке. Она была там женой, и не чьейРто, а его  же  старшего  брата,
которого взяли в армию. Сошлась с младшим, когда прошел год. Жили скрыт-
но. Каждый час вместе С на тайном счастливом счету. Не дожидаясь возвра-
щениЯ старшего брата, дали деру. С пузом на седьмом месяце. Их устраива-
ет, что у них нет прописки. Дто никто их не отыщет, не спросит.  ТриРче-
тыре года проживут, а там видно будет.

   С Позовем на чай Свешниковых, а?

   С Позовем. С Я был согласен. Такое светлое пятнышко на этаже, эта мо-
лодаЯ пара среди шатающихсЯ алкашей. Среди рож, среди изнуренных занудР-
работяг да еще привезенных откудаРто старух, их тещ, снующих по этажам и
хрипато ворчащих, чтобы скрыть попердывание на неровной лестничной  сту-
пеньке.

   С...ОттолкнутьсЯ от дна и начать всплывать! С был ее тост.  (Петрович
С как глинное дно? или песчаное?) Но Вероника не расслышала моего шутли-
воРсамолюбивого намека, торопилась чокнуться. Мы держим стаканы с  нашим
всегдашним портвейном, там уж на донышке, Я отставляю на минутку  стакан
и режу вареную колбасу (деликатесов  не  держим),  а  Вероника  торопит:
ТПетрович!.. Ну, давай же!У С беру наконец стакан. Тогда она свой стакан
отставляет, мой вновь забирает из моих рук С зачем? С а чтоб видеть,  не
отвлекаясь! С и смотрит глаза в глаза. Плачет. С таких, мол, минут  (по-
мимо счастливых постельных дел) и начинаешь ценить время, чтоРто  в  нем
отсчитывать, а чтоРто уже оставлять себе на память.

   Когда уходила, к ней пришла помочь собратьсЯ ее подружка  (тоже,  ка-
жется, поэтесса и тоже молодой демократический лидер) С пришла почемуРто
с цветами. Словно бы Вероника выписывалась наконец  из  больницы.  Цветы
отложила в сторону. Со мной  молчком.  Закусив  губу,  собирала  два  ее
платьишка, куртку и пару свежих ночных рубашек. Еще и мятый платок С она
пыталась платок зачемРто завязать узлом; потом стала заворачивать в  бу-
магу. Да, погодите, говорю Я, С платок уложите на куртку! а в бумагу за-
вернитеРка лучше свои цветы, заберите, не мне же вы их принесли, хорошие
еще гвоздики, не все оборваны. Тут она на менЯ как окрысилась.  А  Веро-
ничка сидит на стуле, обхватив голову, раскачиваетсЯ и воет:

   С УуРуу...УуСууу...

   Я смотрю, как ее подружка швыряет в сумку тряпку за  тряпкой,  молчу,
думаю, не забрали бы мою машинку! (Вероничка привыкла  на  ней  печатать
стихи.) Машинка С моЯ всегдашняЯ (первая) мысль при переменах.  Не  вижу
ее. Где?.. Разволновался, а вспомнить где не могу, полез в собранный ими
картонный Ящик (было не нужно, лишнее С но получилось  машинально,  руки
сами искали!). Магазинный Ящик изРпод печенья, который они собрали,  уже
почти увязываЯ веревкой. Полез С а там, внутри, чтоРто упало.

   С Ну вот! С вскрикнула подружка. (Обаятельная, но все нервничала.) Но
Я там не разбил, только загремело, упало,  хрусталь.  Вероничка  купила,
ваза (принесла, помню, сказала С под цветы).

   Тут Вероничка говорит (со смехом вдруг) С отерла слезы  рукавом,  пе-
рестала раскачиваться, как убивающаясЯ интеллектуалка, и кричит:

   С Правильно. Правильно, Петрович! Давай, давай сюда С там вина бутыл-
ка. А хрусталь ерунда, не настоящий! Вино давай...

   С Нет там вина. Хрусталь только, С говорю.

   С Есть, есть. Ищи поглубже.

   Я нашел, стал откупоривать припасенную бутылку.  Подружка  уж  заодно
вынула небольшой тот хрустальный вазон. (Вероника велела С  вынь,  вынь,
пусть нашему старенькому Петровичу останетсЯ как память.) Налила в вазон
воды, поставила гвоздики, еще не все оборваны, а Я стал выкладывать кол-
басу и хлеб; сыра не было, сыр так хорош к вину. Я и  подружкаРпоэтесса,
мы оба напоследок накрывали стол, а Вероничка умывалась в  ванной.  Умы-
лась, навела на лице порядок. ТЯ только чутьУ. Лицо, мол,  не  будет  ни
слишком намазанным, ни нарисованным, не волнуйся.

За прощальным столом смеялись, Вероника мило шутила: она 
все, все, все понимает С Я, мол, положил глаз на ее 
подружкуРпоэтессу, новизну любит всякий художник! А, 
мол, она, Вероника, уже поняла, что ей дана отставка. 
Все, все, все поняла, но дружбы ради позволяет поэтессе 
(кстати, Петрович, она очень талантлива) прийти ко мне, 
нетРнет, Вероника сама ее приведет в следующий раз, если 
уж Я так сильно хочу! С обычный и милый вздор, треп 
женщины, когда она без ссоры уходит. И когда она на 
волне перемен. (Когда ее призвали!) А волна, 
подхватившаЯ Веронику, уже вздымалась С там и тут 
нарождавшаясЯ, скораЯ и поначалу мощнаЯ волна демократов 
первого призыва. 

   И теперь Вероника занималась чемРто важным и нужным.  Деловек  обяза-
тельно занимаетсЯ чемРто важным, если он наверху. Я тотчас разлюбил  ее.
Возможно, потому, что Я не умею дышать тем высокогорным воздухом. (Пото-
му, что она ушла, а Я вслед не захотел.) Очень даже  хорошо  представляю
этот неминуемый наш семейный гротеск. Квартира. Наша квартира. И телефон
беспрерывно. А сколько  дел!  (Два  рьяных  демократа.)  Вероника  ходит
взадРвперед, говорит, жестикулирует, улыбаетсЯ С  все  правильно,  умно,
замечательно С она собирает ужин, хлеб режет, по телефону  откровеннича-
ет. Все замечательно, а Я смотрю на нее и ловлю себЯ на том, что Я ее не
хочу: ни в одном глазу. И такаЯ смешнаЯ времЯ от времени мыслишка С  за-
чем это Я буду сейчас ее, Веронику, раздевать? или ложитьсЯ  в  постель?
как только представлю, что Я снимаю свои разбитые  ботинки  С  и  (тихо)
подпихиваю их в незаметный угол под кровать, менЯ  одолевает  смех.  Мне
хочетсЯ самому там остаться. Под кроватью. Где ботинки. Лежать и  оттуда
этак ее к себе в закуток подзывать, подпольный, мол, Я: ТАу?.. Ау?..У  С
а она пусть себе там в постели лежит и недоуменно спрашивает:

   С Где ты?.. В чем дело?

   А Я и объяснять бы ей не захотел С в чем. Да в том именно, что Я  лю-
бил ее только в ту пору (О ту пору, как говаривали наши  предки),  когда
она была никому не нужнаЯ пьянчужка и, знай, скатывалась вниз С  ниже  и
ниже, в смрадный мой закуток.

   Как бы итожащий обмен взглядами на социумном перекрестке. И  С  пошли
дальше. Разлюбив ее, Я тотчас перестал давать ей мои слова,  мое  сущее,
менЯ самого, а она (именно что в ответ) перестала давать мне, С  Я  даже
усмехнулсЯ получавшейсЯ двусмысленности, так простецки  претендующей  на
правду наших отношений (и знаково, дашь на дашь, ее выражающей). На  со-
циумном перекрестке нас разделило большее, чем расстояние от  района  до
района (где ее уже выбирали в представители), большее, чем от города  до
города. Страна С вот слово, которое подходит. Ей был уже не нужен ни  Я,
ни мой щадящий душу портвейн. Были в разных  странах.  Могли  позвонить.
Могли встретиться. Мы могли вяло переспать, соблюдаЯ условную верность и
инерцию. Отношение исчерпалось. И если бы Я все еще навязчиво разговари-
вал с ней по телефону, нетРнет встречался, видел ее или  даже  спал,  то
все равно не с ней (не с Вероникой, хотЯ бы и слышал щекой ее  дыхание),
а с памятью о ней, с остаточным образом, с ее фантомом С как  иногда  мы
встречаемся, говорим, спим с женщиной, котораЯ год как умерла.

   Когда были вместе, она случаем проговорилась: написала, мол, стихи  о
краткой любви на дне. Изящные верлибры, схожие стилистикой  и  формой  с
Японскими пятиР и трехстишиями. Обрусевшие танки , говорила она с  улыб-
кой. ДлЯ Вероники дно, сколь ни выкручивайсЯ в поэтическом  слове,  было
теперь Ямой, С Яма, а вовсе не ее прежний старенький  экзистенциональный
образ дна и сна. Несуетный и чуть сонный, ты лежишь на  дне  водоема,  в
голубой воде и на песчаном дне, а верхом воды, то есть поверху, плывут и
плывут крупные и мелкие кучки. СомнительнаЯ поэзия, но зримо.

   Болит голова, болит душа,

   <не помню...>

   Но выражен звук,

   Но падают капли,

   С нет, не помню. Поэтесса и общественный деятель Вероника  Васильевна
А. никак не могла теперь сделатьсЯ длЯ менЯ просто  Вероничкой.  Я  знал
(уже не от нее, а слухами), что  ей  дали  квартиру,  демократический  и
честный начальничек в районном отделе культуры, чтоРто скромное  и  дос-
тойное С Я был рад за нее. Рад за культуру. Рад и за квартиру. Восприни-
малось как жизнь. Вроде как надо же чтоРто и нам переполучить за  двуде-
сятилетние страдания. Вроде как все  мы  суть  брежневские  инвалиды,  и
сколько же еще ютитьсЯ молодой женщине в  крохотной  квартирке  со  ста-
ренькими родителями!

   Помню один из плакатов, призывавший за нее голосовать (в новом районе
Москвы), ее эффектный портрет и  чьяРто  грязнаЯ  подпись  куском  угля:
блядь... С Изошел желчью (возможно,  по  подсказке);  мог  прослышать  и
знать о ее былом пьянстве и об общажной кровати,  о  курчавом  пепельном
хохолке. Но мог и не знать. Просто злоба. Однако вряд ли все  это  могло
теперь догнать ее вслед. А спустЯ времЯ и  уже  после  выборов  Вероника
вдруг вновь появилась в нашей многоквартирной общаге. Появилась всего на
пять минут, нервничала, С пометалась по этажам, менЯ не нашла (Я уже пас
квартиры на северной стороне). Не имеЯ времени, она оставила мне записку
у вахтера С очень, очень прошу, просила прийти к ней, на  ее  работу  (а
почему бы не домой? и вообще, почему написано дрожащей  рукой?..  Я  все
пошучивал: глянул, нет  ли  слез  капнувших,  не  было).  Я  не  отнессЯ
всерьез.

   Но отправился. Подровнял усы. Еще раз осмотрел  ботинки  (мое  слабое
место). Однако день у Вероники Васильевны оказалсЯ неприемный.  Я  самую
чуть не перехватил ее. Красивая. В платье и в жакете, стройная, с  худо-
бой. (Дто, вероятно, подчеркнуто контрастировало с райкомовскими шишками
недавних времен из этого же кабинета.) Мужчина шел рядом с  ней,  горячо
клял коррумпированность начальства С  мол,  обманут  вас,  Вероника  Ва-
сильевна, вот увидите. Я расслышал, как Вероника нервно и коротко броси-
ла: ТПусть. Это еще не удар!..У С и улыбнулась в сторону.  (Но  не  мне.
МенЯ она не видела. Я толькоРтолько поднялсЯ по лестнице. Я  весь  запы-
хался. А реплика, между тем, была моя.)

   Горячечный разговор Вероники (с кемРто из к ней пришедших)  доносилсЯ
теперь из ее кабинета. Они говорили о справедливости, котораЯ запаздыва-
ет. СудЯ по отдельным их громким словам, Вероника и эти люди, что с ней,
опять хотели (уже в который раз) переделать мир.  Бог  в  помощь,  вдруг
удастся?!. В предприемной тем часом сидели дохлые старцы. Дохлые, хилые,
жалующиеся, но пробивные. Монстры. Сорный люд из числа типичных московс-
ких попрошаек жалостноРнаглого вида С чего они хотели от  ответственного
по культуре С денег? Зато мне понравились огромные старые кожаные  крес-
ла, которые ожидаючи (пока переделают мир) вновь величественно  застыли.
Индия. Спящие слоны.
   14

Веронику стерегли два ее секретаря. Один юн, льняные 
волосы и лицо ангела, Я к нему не захотел. Уж очень 
чист. С ним не поладить. Второй оказалсЯ карлик (пока он 
сидел за столом, было не так заметно) С карлик со 
скорбными глазами и фамилией Виссарионов. Он тут же 
отфутболил меня, поскольку Я пришел Тпо личномуУ. 
Никаких личных вопросов. ДлЯ личных С пятница. Но 
говорил карлик приятно, самолюбиЯ не задевал С и Я 
тотчас расположилсЯ к нему. Я охотно кивнул на 
собственный промах: мол, как это Я не угадал (забыл!) 
приемный Вероникин день?.. Виссарионов уже шел обедать, 
Я потащилсЯ за ним (мог же и Я захотеть поесть!). В 
обычной столовке съели мы с ним по отвратному борщу, по 
котлете. Ему хотелось пива, но Я его смущал. Переборов 
условность, Виссарионов пивко все же взял, чем еще 
больше мне понравился. Я взял тоже (хотЯ уже опасливо 
прикидывал, сколько там у менЯ шелестит в кармане). Я 
сел рядом и спросил С под пиво С как бы узнать новый 
нынешний адресок Вероники Васильевны? мол, ждать пятницу 
сил нет! С на что печальноглазый карлик опять ответил 
отказом, но опять же дружелюбно. Мол, такова служба. 
Если посетитель (или проситель) пойдет валом к Веронике 
Васильевне домой, что ж за жизнь у нее будет С разве не 
так? 

   И Я опять кивнул С так.

   С Мы были с ней дружны. Да вот следы потерялись! С осторожно  настаи-
вал Я. Но тут карлик разглядел мои ботинки. Пауза. Он, правда,  попросил
назваться, но моЯ фамилиЯ ему не говорила. Карлик  вежливо  промямлил  С
мол, Вероника Васильевна вас, кажется, упоминала.

   С В связи с чем?

   С В связи с чем С не помню.

   И не дал адреса. Приободрил С да не смущайтесь! И приходите  на  при-
ем... Я согласился: разумно! Не мог же Я ему прямо сказать, что  не  она
мне нужна С Я ей.

   После пива Я уже не хотел подниматьсЯ к тем  огромным  и  в  прохладе
застывшим (спящие слоны) кожаным креслам. Иссяк. ПустьРка сама менЯ оты-
щет. Раз уж у нее своЯ жизнь, свои заботы, свои адреса и  свои  карлики.
Не дергайся, пусть поищет, сказал Я себе. Она знает,  где  ты.  Отдыхай.
Лежи на дне и гляди, как над тобой (вверху) в голубой воде плывут кучки.
Кучки покрупнее С  кучки  помельче.  Вода  прозрачна,  солнышко  светит,
дерьмо плывет.

   Казалось, Я так легко ее (ее лицо) забываю.

   Жатва.

   Все ближе к гнезду
   сенокос.

   ТаРтаРта...

   С повторял Я по памяти слова Вероники. (Плохо помню, меняю слова,  но
дорого само присутствие ее интонации С ее опосредованное участие в  моем
сегодняшнем чувстве.) Как раз в те дни мне впервые  предложили  посторо-
жить квартиру богатые люди. Нет, не Соболевы. Жильцы с югоРзападной сто-
роны дома С как писателю предложили, прослышали. (Как  говорится,  слава
его ширилась и росла.) И, конечно, коеРкто из общажников и лимита  крыла
К хотели, чтобы на радостях Я поставил им выпивку. (Обмывон.) Весело по-
лучилось. Я забавно рассказывал, как поехал к Веронике и как вместо  нее
пообщалсЯ за пивом с карликом, нетРнет и косившимсЯ на мой  левый  боти-
нок.

   Я ее помнил, но не более того; и никакаЯ боль уже не болела.

   Жатва.

   Все ближе к гнезду человек.

   И кружат, и кружат... <над срезом?>
   пшеницы

   С две птицы.

   Кажется, так. Хоть чтоРто помню.

   Оказывается, ее обругали в какойРто газетенке,  мол,  демократка,  по
телевизору выступает, а сама обеими руками хапает! С и  деньги,  мол,  и
квартира, и мебель прямиком из Финляндии. ДругаЯ газетенка тут же  пере-
печатала. (Кто ни лает, а ветер носит.) АхиРохи! Вот дурочка. На что  ты
годна, моЯ девочка, если изРза такой мелочевки срыв?.. Она стояла  прямо
передо мной. (НашлаРтаки, постучала, Я ей открыл, как раз сторожил у Ля-
линых, перваЯ из югоРзападных доверенных мне  квартир.)  Мутно  на  менЯ
глядЯ (уже выпила), буркнула:

   С Дай денег.

   Я чуть не рехнулся. Онемел. Как в былые времена.  Она,  Вероника  А.,
толькоРтолько с телеэкрана, говорит мне, люмпену, агэшному писателю  без
копейки:

   С Дай денег. Мне надо на бутылку.

   А если промедлю или не так скажу, в миг рванетсЯ и убежит  к  комуРто
еще. ОкажетсЯ на виду. (И на слуху.) Я полез в карман (и сделал  полшага
вперед, не поднимаЯ на нее глаз). Полез в другой карман (тоже будто бы в
поисках денег) и сотворил еще полшага; расстояние сократилось С хвать за
руку. Втащил в комнату. Все в порядке, отсюда ни на волос! В холодильни-
ке нашлась бутылка, не моя, Лялиных (вдруг увидел водку С Я к водке могу
месяц не притронуться, если чужая; могу просто забыть). Но тут Я влил  в
Вероничку чуть ли не всю бутылку. (Не всю, Я тоже, конечно, пил.)  Напо-
ил. Еще и пива плеснул, чтобы ее сморить. Уснула...

   Детыре днЯ и четыре ночи жила она у меня, никуда не  показываясь.  На
второй день было полегче, мы уже пили бормотный портвейн,  мой,  дешевый
(на водку, честно сказать, и денег не было). Пили помаленьку и С говори-
ли, говорили С удивлялись тому, как долго не виделись, кипятильник,  наш
чаек, в стаканах заваривали, она нетРнет и принималась плакать.

   Я выполнил в те дни несколько ее суетных дел.

   В основном, ездил в тихо умиравший (но не враждебный демократам)  Со-
вет и отвозилРпривозил бумаги. Копеечные разрешениЯ на типовых  бланках.
Я передавал их Виссарионову, от каждой бумаги карлик был в  полном  вос-
торге. Все это, он считал, были победы!.. Кроме того, Я должен был  пое-
хать с тем же Виссарионовым, чтобы обследовать как  сторонний  свидетель
новую Вероникину квартиру (в связи с газетенкой?!). Тоже, вероятно, одна
из побед. Подумать только, как и  чем  заканчиваютсЯ  споры  о  переуст-
ройстве мира.

   Печальноглазый карлик подготовил акт, после чего мы  выпили  по  пиву
(он поставил!) Он сказал, что ждет комиссию с минуты  на  минуту:  запер
дверь, поторопил, и мы мигом, дружно обе бутылки опустошили.  Заодно  он
мне порассказал, с какой Вероничка теперь нравственной пробоиной.

   С Как ранение, С пояснял карлик. (Это все о газетенке. Он  сочувство-
вал.) С Как проникающее ранение.

   Но на всякий случай Я и ему не сказал, где  Вероника  сейчас.  Бумаги
передал С и ладно.

   С Вы ведь поедете со мной? С спрашивал он. С Как  нейтральный.  (Мол,
комиссии в целом он не доверяет. Нужен нейтрал.) С Я смеялся: впервые  в
жизни буду в роли проверяющего. Всю жизнь проверяли меня.

   Карлик живо воспринял сказанное  как  намек  (на  духовное  трудоуст-
ройство) С стал звать менЯ к ним, к демократам, место найдется. Мол,  им
такие нужны. Мол, Я их человек. СмешнаЯ сценка. Если бы хоть под водку.

КомиссиЯ пришла, двое из газеты и депутат; все вместе мы 
решали и решили С едем. Но Вероники дома нет. Вероника в 
отсутствии. И неизвестно, как ее искать. Ничего С едем к 
ней домой, не дожидаясь ее. Ключи возьмем в жэке. Еще и 
солиднее, лучше длЯ проверки, что ее самой в квартире 
нет... 

   Все впятером сели в депутатскую машину, поехали, депутат за рулем.

   До пива Я пил еще и плодовый портвейн (дома), так что  оказалось  из-
рядно: от крутого дыханиЯ стекла машины запотевали. Ехали как в  молоке.
Один из газетчиков (сидел впереди) ловко протирал стекло и умно говорил:

   С У когоРто из нас пятерых очень сильное биополе.

   Приехали в Вероникину квартирку (двухкомнатную,  классический  совме-
щенный санузел) и, как в хорошем, праведном  финале  фильма,  С  ахнули.
Дтобы у начальника, пусть маленького, в квартире за полтора года нашлись
только стол, стулья, кушетка да книги! С это удар, это, конечно,  произ-
вело. (Я впервые был на ее кв метрах. Узнал тотчас запах.) Но  высматри-
вал и вынюхивал Я другое: следы мужского присутствия.

   Телефона не было, она мне не солгала. Но ктоРто к ней приходил и  без
звонков. КойРкакие приметы. Квартира всегда расскажет.  МужчинаРто  был,
пахло.

   Обида Веронички скопилась не только изРза того, что  на  нее  возвели
поклеп, оскорбили в газете и прочее. (Это С да. Но не только.) Ей прежде
и больше всего не нравилсЯ свой кабинет, а в кабинете  свой  собственный
звонкий голос, который,  как  она  выразилась,  пускал  вдруг  петуха  и
фальшивил. И болезненно не соответствовал ее представлениям (о самой се-
бе).

   Так что и обида, а лучше сказать, досада была  на  саму  себя,  какой
она, пусть невольно, оказалась наверху. А  ведь  это,  мол,  совсем  ма-
ленький верх, насест, но даже и на нем оказалось куда  сложнее,  чем  на
рисовавшейсЯ ей когдаРто главной испытующей развилке: честный С  нечест-
ный. Плакала. Слова не давались, чтобы ей себЯ объяснить. Слова не могли
(не хотели) ей помочь. А ведь пишущий человек. ТоРто, подумал Я.

   Пили чай. Я походил наугад по этажам, стрельнул заварки.

   Один стакан лопнул (вдруг трещина) С у Лялиных был, конечно, и чайный
сервиз, были и отдельные, на выбор, красивые чашки С был и  сам  чайник.
Замечательный чайник с немецким свистком, трель. Но нам хотелось завари-
вать и пить чай как раз в стаканах, как  тогда.  Вероничка  и  вовсе  не
вставала с постели.

   С Не могу, С говорила. С Хочу лежать, лежать, лежать...

   Ни слова о том, как мы дальше. Она согласилась и осталась еще на  три
дня, чтобы совсем прийти в норму. И Я ни лишнего слова. Встала утром С и
бегом, бегом, стыдливо. Я сделал вид, что сплю. Уходила, и с плеч чтоРто
стряхивает, как бы заразу, общажную нашу пыль, пыльцу С Я  подсмотрел  в
окно. Я вышел в коридор к окну, чтобы из окна подольше ее видеть. И  ви-
дел, заспешила С бегом, бегом, села в троллейбус. ТоРто.

   Вероничка оставила свою фотографию; фото удачное, она так считала.  В
этот раз, прячась у менЯ четверо суток и  малоРпомалу  приходЯ  в  себя,
спросила про фото, где же оно? А Я признался, не стал придумывать С  нет
у меня. Да, потерял. Возможно, выбросил. Не ценю Я эти глянцевые  бумаж-
ки. Деловек во мне, вот и все. Да и как бы Я хранил, где? в старом чемо-
дане с бельем?.. КогдаРто в спешке, давайРдавай,  перебиралсЯ  на  новое
место и некстати резким движением водрузил пишущую машинку на единствен-
ную фотографию мамы. Излом пришелсЯ прямо на мамины глаза,  беречь  было
уже нечего.

   В метро уже за полночь (мой выход, моЯ подземнаЯ прогулка перед сном)
Я вглядывалсЯ в лица припозднившихсЯ женщин, ища среди них с лицами, так
сказать, пожалостней, понесчастней. Подтрунивал  над  собой,  но  искал.
Нужна, мол, теперь не сама Вероника, пусть петушитсЯ дальше,  а  ее  по-
сильнаЯ замена С женщина, подходящаЯ и похожаЯ по обиженности . По  сте-
пени обиженности.

   Я вглядывалсЯ ненавязчиво, просто отмечал. Она?.. Нет. Она?.. Нет.

   С лиц мой взгляд переползал на стены вагона. Так  Я  впервые  заметил
рекламу в метро (там и тут она стала появляться, подстерегаЯ  рассеянный
взгляд). КонтрацепциЯ . Аборт под наркозом . Все виды  услуг  .  Призыв-
ность и нажим заставляли видеть, узнавать слова, но не вдумыватьсЯ в са-
му надпись на подрагивающей стене метровагона. Защита от рэкета ...  Все
виды охраны ... Решетки. Противоугонность... С мир наполнялсЯ не столько
новыми делами, сколько новыми знаками. Гнусны не сами дела С их  всплыв-
шие знаки, вот что вне эстетики. Тот же типичный,  знаковый  андеграунд.
(Подполье, шагнувшее наверх.) Возможно, таков окажусь и Я,  выйди  Я  на
свет. Нет уж. Не надо. НарастающаЯ (и царапающаЯ  меня)  новизна  жизни,
вернее, каждодневное подчинение этой новизны моему ТяУ сделало менЯ ког-
даРто пишущим человеком. Но вот прошло двадцать и больше лет, и мое  ТяУ
потребовало свободы от повестей и их сюжетов, неужто  же  само  захотело
быть и сюжетом и повестью?.. В былыеРто времена Я бы уже несомненно  ки-
нулсЯ к пишущей машинке С вот ведь чудо  во  спасение!  Сиди  и  тарахти
пальцами по буквицам. (Дувство изойдет С зато придет  текст.)  Подполье,
его соответствующаЯ реклама как раз и подлавливают тех, кто вне  текстов
С одинок или вдруг брошен. Подлавливает замаскированнаЯ надежда. И гово-
рит С бери, возьми С вот твоЯ гиперреальность, вот что такое мир людей в
новой и свежо ожившей условности.

   Я подселРтаки к плачущей. На пробу. В углу вагона она сидела  и  нес-
колько киношно (раньше сказали бы  ТтеатральноУ)  прижимала  платочек  к
глазам. Я спросил С она испугалась. ТВам плохо?У С ТНет.У Она  тотчас  и
решительно отвернулась, оскорбилась. Решила, что Я ловец пьяненьких.  Но
Я и точно был в ту минуту ловец, хотЯ и в житейски высоком смысле. Я  не
искал женщины в метро, просто как проба. Как проба на предчувствие...

   Я знал, что женщина длЯ менЯ появится. И притом скоро.

   Психологи любят уверять, что образы ЯвляютсЯ и как бы  выпрыгивают  к
нам из нашего прошлого (к примеру, через сны, из снов  С  говорят  они).
Они и правы, отчасти.

   Конечно, если бы не противовес нашего прошлого (которым мы себЯ  себе
объясняем), мы бы  попросту  не  удержали  в  себе  ни  одного  сильного
чувства. Мы бы просто распались. Нас бы разорвало.

   Но почему бы не уравновесить прошлое будущим?

   Почему бы не считать, что часть чувств (закодированные в образе) над-
вигаетсЯ на нас как раз из будущего. Деловек уже издалека слышит набега-
ющее время, а сами образы будущего С как проносящиесЯ отдельные осколки,
пули первых выстрелов.

   И в этом приеме предчувствий будущего наше прошлое, Я думаю,  ни  при
чем. Мы свободны от прошлого. Мы чистый лист. Мы ловцы.

Каждый раз, когда Я видел ее лицо (крупно) на экране, Я 
вспоминал тонкую струйку вина, стекавшую по ее 
дрожащему, нежно очерченному подбородку. Я тотчас 
спохватывалсЯ и набирал изРпод крана воду в бутылку (в 
чайник), чтобы полить оконные цветы. Тоже струйкой. В 
этом был наш с Вероникой черезэкранный контакт С наше 
общение. Наши, если угодно, длящиесЯ отношения. Стоило 
ли тогда писать изящные верлибры, чтобы теперь делить 
прилюдно деньги на нужды культуры? С Я не задавалсЯ 
столь лобовым вопросом. Могло статься, что с экрана она 
в сущности тоже поливала в горшках чьиРто чужие 
цветочки. 

   Я только и узнавал о ней по ТВ. Не знаю даже, писала ли она стихи.

   Она отправила два молодых дарованиЯ за границу, чтобы посмотрели мир.
(Они тут же сбежали туда насовсем.)

   Она нашла спонсоров длЯ литературного журнала. (Журнал тем  заметнее,
увы, хирел.)

   И не могла она не чувствовать, сколь временно и скользяще ее  положе-
ние. Едва демократы, первый призыв, стали слабеть, под Вероничку, под ее
скромный насест, уже подкапывались. Как ни мало, как ни крохотно было ее
начальническое место, а люди рвались его занять. Люди как люди.  Ее  уже
сталкивали, спихивали (была уязвима; и сама понимала).

   Возможно, поэтому, спохватившись (Я так понимаю), она изо всех  силе-
нок поспешила делать добрые дела.

   В частности, Вероника успела познакомить менЯ с Двориковым.  Как  те-
перь выражались, вывела менЯ на известного Дворикова  С  демократ,  мос-
ковский депутат (а не почти депутат, которыми Москва уже кишела).  Вдум-
чивый и прекрасный, по ее словам, человек. Дуткий. Любящий людей. И  так
далее... Оно так и было: и чуткий, и вдумчивый. И людей любящий.  Но  ко
всему этому у Павла Андреевича Дворикова было еще одно качество, которое
Вероника не назвала (а может быть, не знала, не  разглядела)  С  он  был
глуп. Не то чтобы Явно дураковат, разумеется, нет. Образован,  интеллек-
туален, даже остроумен, но при всем том, как бы это ловчее выразить, был
он глуповатоРвосторженноРчестен . Таких тотчас подымают в верха в  наших
забубенных коллективах С особенно при капитальных сменах начальства. Они
вдруг всех устраивают. Известнейший российский тип времени перемен. Мож-
но чуть иначе и чуть лучше о нем сказать, варьируЯ и уточняЯ, что был де
он честноРглуповатоРвосторжен.

   Этот Двориков мне и позвонил. Не вечером, не  в  поздней  расслабухе,
когда с кем ни попадЯ по телефону можно час по душам, а с  утра,  ранний
был звонок. С самого утреца, когда такие люди, как он, минуты считают  и
берегут. Сам позвонил. Все ли, мол, в порядке?..

   С В порядке, С отвечаю.

   Беседуем. Жизнь, что ни говори, чудо, чудо и радость! С особенно  та-
ким вот солнечным утром. Солнце брызжет в мои окна (в  окна  Лялиных,  в
окна Бересцовых, но ведь достаетсЯ и мне).

   УтренняЯ телефоннаЯ беседа с Двориковым тоже в радость и приятна  уже
сама по себе (хотЯ он немного комплексует, говорЯ с  агэшником,  не  без
того). Но ведь как всякий, кто после перемен так легко и так сразу нашел
себЯ в звездной высоте, то бишь в больших начальниках, он  не  может  не
чувствовать себЯ чуточку неловко. (Дто говорит о нем хорошо.) Сам Двори-
ков, а не  хухрыРмухры,  товарищ  Двориков,  господин  Двориков  всерьез
расспрашивает менЯ о моей судьбеРзлодейке С о моих десятилетних непубли-
кациях С о моей общажноРсторожевой жизни и жизни вообще. А жизньРто, меж
тем, торжествует. Да, говорю, слышу. Слышу жизнь. Слышу ее триумф  С  мы
победили! И солнце в окна, и позавтракал Я отменно (продуктами Лялиных),
и чай на столе душист, и приятельРдепутат вовремЯ вылез из кустов, чтобы
сыграть на рояле.

   Ведь как кстати! С Я про рояль, оказавшийсЯ не только в кустах, но  и
рядом с большим дуплистым деревом, с дубом. (Где в дупле, как оказалось,
давно уже проживает замшелый подванивающий  агэшник.)  Я  говорю,  Павел
Андреич, а не выпить ли нам крепкого чего С поРтоварищески  вместе  и  с
утреца? С А он, смеясь (у него звонкий  молодой  смех),  отвечает,  нет,
нет, нет, не выпить, нас жизнь еще не переехала, чтоб пить с утра.  Пос-
мотри, мол, какое солнце! какое времЯ сейчас на дворе:  какое  тысячеле-
тие!.. С Он, депутат Двориков, беретсЯ к тому же  помочь  получить  мне,
бездомному сторожу чужих кв метров, мою, да, да, мою квартиру,  С  он  с
тем мне и звонит, однокомнатную, пустую и близко от метро. Как  раз  та-
кая.

   Квартира С это уже слишком.

   У менЯ квартира. (Звучит как музыка.) Однокомнатная, в ней нет  ниче-
го, кроме раскладушки. Но уже есть (уже дали) ключи.

   Я туда только и принес что свой старый чайник да коробку с  заваркой.
Поставил в кухне на подоконнике. Кв метры девственно пусты и вздрагивали
эхом от шагов, от первого звучаниЯ голоса.

   А сама комната оказалась хороша, светла и потому совсем уж пуста, как
начало мира. Но в том и почерк, что так эффектно (так сразу)  распахнув-
шеесЯ длЯ менЯ пространство жилья, и в особенности  большая,  с  солнцем
комната, не показались мне началом . Не могу объяснить. Дутье пса.  Бом-
жовый нюх. (Вот когда мне в общаге предложили посторожить первую богатую
квартиру, Я поверил: начало.)

   Из окна комнаты не был виден ни один перекресток. (Был лишь  отдален-
ный, легкий гул машин.) Обманчивое чувство новизны С вот что Я почуял  и
услышал в звучной гулкости тех стен. Казалось, в рисунке Кандинского на-
ша цензура соскребла сабли, завитки и кружки, оставив лишь водяные знаки
их присутствия. Намеки в пустоте мира С тоже абстракт.  Но  абстракт  до
той отчужденной степени, что кв метры лежали холодные, а даренаЯ раскла-
душка (единственный на них предмет) представилась дряхлой  и  короткова-
той, да и уже занятой чьимРто телом. На раскладушке лежал,  храпел  (гул
машин) невидимый хозяин. Не Я. А Я только стоял среди  голых  стен,  как
перед открытием мира, которое, увы, всеРтаки задерживается. Возможно,  у
Вас. Вас. Кандинского на примете всегда была вот  эта  пустая,  выданнаЯ
случайным чудом квартирка. Комната 20-х годов. Как заготовка.  Видок  на
будущее: можешь малевать на любой из четырех голых стен С в любую сторо-
ну подаренной тебе пустоты. (Рисуй, но не говори себе и другим, что  на-
чинаешь заново.)

   Депутат Двориков привел сюда же (Я и часа не пробыл, чутье!)  некоего
бездомного человека, чтобы пожить здесь двеРтри  ночи.  Пустите  его  на
время, попросил меня. Пустите пожить потерпевшего . И  подтолкнул  гостЯ
вперед. Тот протянул мне руку.

   Я, разумеется, пустил, но Я не обманулсЯ С мне достаточно  было  гля-
нуть глаза в глаза, когда тот вошел и Явно нехотЯ пожал мне руку.  Прох-
вост выдавал себЯ за страдальца. За опального. И (как все они) за лагер-
ника, из тех редких наших лагерников С из числа, мол,  самых  последних!
Вот он С суровый лицом, вернувшийсЯ наконецРто в родную Москву  и  Ярив-
шийсЯ теперь на всех тех, кто сладко жил при  брежневщине.  ТОдна?..У  С
это он про комнату, про количество комнат.
   17

Он заметно скислил лицо: он Явно ожидал получить. (Он 
ожидал чегоРто, достойного его колючей судьбы.) 
КакойРникакой, но не голой же, как начало мира, 
маленькой однокомнатной квартиры! 

   Я тут же стал подначивать: как это жить вместе? а как спать?

   С ... ВсегоРто одна раскладушка.  Предупреждаю!  В  подобных  случаях
сплю валетом С Я строг, старомоден и предпочитаю обнюхивать чужие  ноги,
но не чужой рот.

   Лагерник завопил, замахал руками С как так вместе? как так вдвоем?!.

   С Не слушайте, не слушайте его, Сергей Романыч, С заговорил, заспешил
Двориков. С Петрович С добряк. Это только ворчанье.  Ворчит,  корчит  из
себЯ буку! Он тоже из потерпевших, непризнанный писатель. ВотРвот станет
широко печататься. Все сделаем, чтобы ему помочь. Уверяю вас, он хороший
писатель!..

   С Все про менЯ знает, С подмигнул Я лагернику.С Жаль,  не  прочел  ни
строки.

   Я уж увидел, углядел по лицу, что  тот  не  согласитсЯ  жить  вдвоем.
Прохвост понимал, что куют железо горячим. В лагере, Я думаю, он не был,
да и в ссылке едва ли далеко, такие глаза. Выпросил себе  документы  (из
слезного сочувствия). А скорее всего, прикупил С сказал, что в пути  по-
терял, С ему тут же за денежку выдали заново. Мне все хотелось спросить:
сколько стоит сегоднЯ новый паспорт? а сколько стоит новехонький и  чтоб
в нем поставили сибирскую прописку?.. Конечно, он знал роль. Ее уже  все
умники знали. (Как одежку, примеряли, кто к лицу, кто в талии.) А может,
и жертва, они зубастые. Он ведь не сразу осердился: он еще покочевряжил-
ся, поломалсЯ перед Двориковым С он де свычен страдать. Он и  на  морозе
спал, в болоте спал, на лесоповале его какРто ночью обоссали,  ко  всему
привычен, С он готов спать в сарае. Он де и не ждал от  мира  справедли-
вости.

   Но ему, и правда, некуда было деться. (Ладно. Может, ему нужнее.) Ес-
ли страдалец ничего себе не найдет попросторнее и с видом на набережную,
если осядет в этой однокомнатной, Я попросту вернусь в общагу.  Но,  мо-
жет, лагерник сам уйдет?.. Не спеши, сказал Я себе.

   С ... Да что вы заладили С лагерник! лагерник! С взвилсЯ он на  меня.
С Я был в ссылке!

   С Извини, С сказал Я, перейдЯ на ТтыУ, мы с ним ровесники, оба  полу-
седые. (Обоим нужна крыша над головой.)

   С Товарищи! Дорогие мои! С утешал, успокаивал нас Двориков. С  Госпо-
да! Не ссорьтесь. Мы толькоРтолько начинаем жизнь С у нас все впереди.

   БлагодарЯ Дворикову, его честному лицу, Я и уступил. Уступил мои  го-
лые кв метры на недели двеРтри , пока ссыльному не подыщут чего получше.
Возможно, Я и уступил потому, что квартирка не показалась мне началом. Я
какРто сразу в нее не поверил. Была слишком длЯ менЯ хороша.  Дистая.  С
окнами в сквер.

   Опальный еще и обиделся. На менЯ и на Дворикова, конечно, С на людей,
что ему недодали, на весь мир! Он с сибирских времен уже ни с кем не мо-
жет жить вдвоем. Ни есть из тарелки. Ни спать ночью...

   Я хотел возразить, мол, и в общаге иной раз повидаешь больше,  чем  в
ссылке. (Но не возразил ведь. А меж тем чистаЯ правда.) КакРто, по необ-
ходимости, Я спал на кровати вдвоем с маньяком. Зима лютая, пол ледяной,
а кровать одна. Неделю Я с ним мучался. У него была  ночнаЯ  защитноРаг-
рессивнаЯ маниЯ С он де окружен врагами и враги подползают к нему непре-
рывно. Днем был вполне нормален, а едва засыпал, вел  бой  в  окружении.
Враги подползали со всех сторон. В течение ночи он душил менЯ раза  три,
пока Я не дал ему в зубы с такой силой, что еще неделю у менЯ были  раз-
биты костяшки пальцев. И так тяжело печаталось на машинке.

   Механизм вытеснениЯ оказалсЯ  прост,  можно  сказать,  простейш:  тот
ссыльник (опальник) так и не отдал мне мои гулкие кв метры С мою  пустую
и однокомнатную.

   А как быть: ну, некуда детьсЯ стареющему нервному человеку! И какое ж
тут сравнение: он был ссыльный, а менЯ всего лишь не печатали . А та но-
венькаЯ двухкомнатнаЯ (с хорошим видом) квартира, которую ему лично поо-
бещал господин Двориков, оказалась тоже занятой  (с  ходу,  поРцыгански,
среди ночи!) С оказалась вдруг и уже занятой, заселенной другим опальным
человеком (из Сибири, да еще с семьей). Тот также наговорил Дворикову  о
своей несчастной судьбе, и сердобольный демократ разрешил ему (с сибирс-
кой семьей) пожить в квартире те самые двеРтри недели, что оборачиваютсЯ
в вечность. Бедный Двориков!.. Как он металсЯ и лез из кожи, как востор-
женно пыталсЯ нам про наше  будущее  (про  наши  будущие  квартиры)  все
объяснить, С как он хотел, чтоб нам всем было хорошо. Всем , он  настаи-
вал на этом стареньком и опасном слове С всем хорошо! ЭтогоРто и Бог  не
смог сразу; и вот ведь растянул на изрядное время; ждемРс.

   С...Не получается. Но не падайте духом. Не  огорчайтесь,  С  тарахтел
Двориков мне по телефону, звонил, опять ранним утром.

   Я и не думал его винить. (Вот ему бы не падать духом. Забыл  ему  это
сказать.)

   Именно так: глуповатость как следствие известного  желаниЯ  стать  со
всеми хорошим, очень хорошим С мол, пустьРка и этот, пятыйРдесятый чело-
век запомнит, какой Я был хороший! Вероятно, Двориков был вполне  безда-
рен с точки зрениЯ перемен, наступивших длЯ и в России, но ведь он  ста-
рался. Уже чтоРто. Уже спасибо.

   Это ведь он, Двориков, почти что дал мне квартиру, привел в нее,  по-
казал. Раньше не показывали... И опять же он, московский депутат  Двори-
ков, а не ктоРто еще выручил и помог мне, когда Я  двинул  ухмылявшегосЯ
ментаРдружинника. (В челюсть. За просто так.) МенЯ бы там искалечили,  а
Двориков выручил, не отдал на расправу; сказать проще С вызволил челове-
ка из камеры. Не мелочь.

   Не мелочь, не пустячно, и благодарен, а всеРтаки Я брошу в  него  мой
мелкий камень. Интеллигентный, добрый, но ведь мудак, извините. (Я  тоже
мудак. Дто никак не меняет картинки.) В томРто и дело, что Я  тоже  ,  и
что, если один мудак выручает другого, это ни о чем реальном не  говорит
и не приносит, увы, нового знания. БлаРародное вызволение из камеры  уже
столько лет (десятилетий) дарило Павлу Андреевичу иллюзию бытия, иллюзию
окончательного вызволениЯ из камер всех и всЯ С тень бытия, где и вызво-
ляемые, и их сторожа тоже тени. ЭтакаЯ  теневаЯ  реальность,  где  жизнь
драматична, интересна и красива, вот только трава никак не  растет.  Все
свои пятьдесят восемь лет (постарше меня) Павел Андреевич Двориков  про-
жил среди то приближающихся, то убегающих от него тудаРсюда теней. Среди
замечательных теней и нерастущей травы.  Новизна  длЯ  него  закончилась
вызволением из камер, а жизнь длЯ него так и не началась. Он ведь не был
глуп, он оказалсЯ глуп.
   18

В милиции Двориков объяснял про менЯ долго и 
эмоционально (напористо). Оправдывал: 

   С ... Талантливый писатель. Затравленный талантливый писатель.  Иска-
леченнаЯ жизнь. Власть топтала его в течение двух брежневских  десятиле-
тий. Это стресс! это был стресс!.. Он сожалеет. Он очень теперь  сожале-
ет...

   Ни прежде, ни после Я не сожалел. Не говорЯ уже о самой минуте, когда
Я с таким откровением души (и с такой стремительностью) ударил в челюсть
мордатого старшого, что вел спрос. (И сейчас  не  сожалею.  Он  упивалсЯ
властью над моим ТяУ. Он менЯ унижал своей улыбкой с Ямочкой  на  подбо-
родке. Он улыбался!..)

   Все еще острым глазом вижу ту топчущуюсЯ очередь С не слишком большаЯ
и медленная, за сахаром. Едва ли не последняЯ московскаЯ  очередь,  сос-
тавленнаЯ из растерянных старых приживал (жаль, нет такого словца  дожи-
вал , очередь из доживал С из доживающих свое).  Повздорившие  стариканы
хотели не столько подраться, сколько на виду у  всех  побазарить,  пошу-
меть, а если что, под шумок же и разбежаться, ан нет, взяли тепленькими!
Взяли. Привели. Изжитое изжито, но не обесцвечено временем. Мы  (отлично
помню) стояли жалкие и плохо одетые. Двое со  слезящимисЯ  глазами.  Еще
двое с нервным тиком, а тот, что передо мной, нетРнет и  горько  взвывал
по поводу потерянной вставной челюсти (когда толкались  в  очереди?  или
когда нас забирали?) С не мог, увы, припомнить злую минуту, когда он ли-
шилсЯ своих зубов, самых дешевых в мире.

   С ... Сахарцу захотелось? Ах, мои милые. Сахар дело полезное, углево-
дистое С но дратьсяРто зачем? С выговаривал им (нам) старшой, лет  трид-
цати, сидЯ за столом и вписываЯ (длЯ штрафа) фамилию за фамилией.

   С НуРну, смелей. Фамилия?

   И первый же из нас правдиво захныкал, подаваЯ знак и  модель  поведе-
ния, как можно более простую. (Лепетал винящиесЯ слова,  почти  всхлипы,
зажеванные перекошенным ртом старого дяди.) Он не плакал, и в то же вре-
мЯ он плакал. Жизнь прошла С жизнь нас переехала, и здоровенные  дружин-
ники двадцатиРдвадцати пяти лет все видели, все о нас знали. Дто  ж  так
скверно питаетесь, родные вы наши С жизнь прожили, а в дом не  нажили?..
Сахарцу захотелось! (Мне по деньгам и нужноРто было полкило.)

   Один из дружинников ходил взадРвперед и  машинально  вскидывал  мили-
цейскую дубинку на каждый третий свой шаг: зримо воплощал силу. Его под-
сознательное, как тотчас бы отметил подозрительный фрейдист, воплощало в
ту минуту вскидывающийсЯ фаллос. (Такой вот крепкий фаллос. Сводит счеты
с отцами, которые когдаРто зачали и больше ни на копейку не годны.)  Все
мы, кто ждал спроса, посмирнели. Мы поняли и без Фрейда. Заслезили  гла-
зами. Вот только худой и полуседой (полустарик, да, да, это Я)  все  это
времЯ подавлял в себе вспышку гнева. ДогадалсЯ С дошло, что  унижают.  И
что он вовсе не невропат, а простоРнапросто, в отличие от других, у него
есть ТяУ, вздувающееся, как громадный пузырь, как нарыв.

   Невропат, это когда Я уже после буйствовал в камере. И как  же  сразу
интеллигентный, до потных желез пропитанный гуманизмом Двориков менЯ по-
нял, сопереживал (и так за менЯ болел!). Это его скрутили и  бросили,  а
не менЯ С он находилсЯ в  деревянном  низеньком  загоне  и  за  железной
дверью. Это он ползал ночью среди трех пьяндыг, двух заблеванных и одно-
го обмочившегосЯ со страха С он, а не Я, нервничал  в  поисках  хотЯ  бы
пустой бутылки (оружие нынешнего пролетариата). Но  затем  вновь  пришла
моЯ минута, которую Павел Андреевич Двориков уже не смог бы понять и со-
пережить. Слабу ему. СвятаЯ минута. Ночь,  жесткий  настил  и  камера  в
клетку уже ничего не значили С значила бытийность, которую  он,  человек
теней, уже не ощутит; не дано. Мое ТяУ совпало с Я. Этот Я в  ту  минуту
лежал посреди камеры, на боку, навалившись на свою  левую  руку.  Лежал,
помалу засыпаЯ С с тем счастливейшим ощущением, когда знаешь, что живешь
заново и что повторнаЯ твоЯ жизнь на этот раз бесконечна. Как  бы  вчера
отошли в прошлое мои повести и рассказы. Двадцать с лишним лет  Я  писал
тексты, и в двадцать минут засыпаниЯ Я вновь перерос их, как перерастают
детское агуРагу. (Они свое сделали. Я их не похерил. Они во мне. Я прос-
то шагнул дальше.)

   И само собой Двориков очень хотел опубликовать мои повести, Я  сказал
нет, тогда он попросил их Якобы просто почитать  С  маленькаЯ  хитрость.
(Вероничка, как Я понял, ему нашептала. Мол, гений, изРза причуд все по-
теряетсЯ и погибнет.) Но текстов и впрямь не было, Я так хитрецу и отве-
тил С их нет. Текстов уже нет. Да, возможно, что повести гдеРто застряли
и все еще пылятся. Возможно, в журналах. Возможно, в емких  издательских
шкафах (на шкафах, тоже возможно). Но не у меня. Двориков удивился.  Еще
больше он удивился, когда Я напрямую сказал, что никаких причуд, Я  чес-
тен, искренен с ним С Я не хочу печататься. Уже не надо. Уже поздно. Те-
перь Я уже не хотел быть придатком литературы.

   С ... Как?! С он едва не задохнулся. Это разрушало все его  представ-
лениЯ об андеграунде. Он думал, что андеграунд С это те, кто страдал  от
коммунистов, а теперь хотят получить свой пряник и стакан с молоком.

   С Не хочу, С повторил Я, не объясняЯ, потому что другие слова запута-
ли бы его еще больше.

   Но Павел Андреевич Двориков, как бы тоже спохватившись, наскоро почи-
тал в тех и иных толковых книгах (Я думаю, прямо на  работе,  энциклопе-
дию, в приемный депутатский день С потратил святые часы).  Почитал,  по-
листал и опять мне позвонил, с тем чтобы сказать, что  андеграунд,  если
даже не социальный, а биологический (мне больше нравитсЯ определять  его
как ТэкзистенциальныйУ, блеснул он старым словцом), все равно реализуем.
Андеграунд (даже экзистенциальный) все равно выходит рано или поздно  на
поверхность. К людям... Вы должны... Вам надо...  Он  опять  затрещал  о
том, что Я изранен несправедливостью и что он менЯ как  никто  понимает.
Дто Я отвернулсЯ от мира. Дто не оценен. И прочая, прочая. Я устал  слу-
шать и повесил трубку.

   А с квартирой опять не склеилось: ну,  не  смешно  ли?  ТолькоРтолько
Двориков подыскал мне свежую однокомнатную норку в новом доме,  как  жи-
лищнаЯ комиссиЯ вдруг вновь переголосовала ее  в  пользу  некоего  стра-
дальца С не меня. (Не исключено, что получив мзду.) Более того: комиссиЯ
состряпала и провела так, что вроде как  решение  самого  Дворикова.  Он
только успевал разводить руками. Зачем они лгут?! С возмущался. Он,  ка-
жется, не допускал столь приземленной мысли, что они хапали за его  спи-
ной. Хапали, а делали вид, что всего лишь лгали.

С Дто ж вы так доверчивы, Павел Андреевич? С спросил Я 
его (чисто риторически). 

   Не упрекал. Пожалел его. Посочувствовал. На что Двориков, в  подхват,
опять завел о том, что надо начать с моих публикаций. Людям важно  услы-
шать живое слово и живую мысль, зачем вам посмертный реванш? (Так он вы-
разился. Неплохо.) Вы умрете, а ваши запылившиесЯ повести будут издавать
миллионными тиражами! Вас не будет, а вас будут читать в метро и в авто-
бусах! Критики будут о вас не замолкать! Газеты пестреть фотографиями!..
С Он так мне расписывал, что подмывало умереть уже завтра.

   Его трескучий вздор и сердилРто уже мало. А когда он истово пообещал,
что мы (опять мы ) покончимРтаки с несправедливостью в жилищном  вопросе
(то бишь добьемсЯ мне однокомнатной), Я даже засмеялся:

   С Почему бы вам не покончить со злом вообще?

   С Как это?

   С Как собирались покончить с ним, скажем, большевики. Раз и навсегда.

   Тут он всерьез обиделся. Даже засопел в трубку.

   Но не смирился. Сказал, что у него теперь новый человек С рьяный  де-
ловой зам, вот кто обо мне и моей будущей квартире  позаботится.  Но  Я,
конечно, должен буду заму регулярно звонить, не  стесняться.  (Только  и
делов, оказывается, чтобы дали жилье, набирай телефонный номер и  назва-
нивай С каково? А ведь господину Дворикову пятьдесят восемь лет!) Госпо-
дин Двориков даже привел менЯ туда в один из дней С в кабинет, что  нап-
ротив. Так сказать, лицом к лицу. Знакомство. И как только Я увидел  за-
ма, изящного жука, усохшего в собственном кожаном кресле, мне стало Ясно
и стало весело С и стало сразу легко (уже не ждать!). Я все увидел. Дудо
нового вина в старых мехах. Увидел, как этот  сухопарый  жук  вскидывает
вперед ножки, поднимаясь из кресла. Увидел, как опершись стоит он у мас-
сивного стола в своем кабинете.

   В секунду прозрев, Я почти воочию увидел и то, как именно и как скоро
подсидит он господина Дворикова. Деловек новый и свежий и с  каким  уве-
ренным чувством дистанции. И какаЯ занятость собой. КакаЯ там  длЯ  менЯ
квартира! (Я не стал звонить. Ни разу.)

   Дележ благ, тем паче их передележ, как ничто, помогает нажить  много-
численных и личных, уже не прощающих врагов, и милейший наш Двориков (но
не зам!) их вскорости нажил. Квартиры  появились  и,  конечно  же,  были
вновь разделены, разобраны, расписаны, расхватаны, осталась веселаЯ  ме-
лочишка, подкрышные и первые этажи. Однако же и мелочишку тоже  выгоднее
не дать комуРто (мне, скажем), а продать. Умножать трудно С делить  нуд-
но. Уже можно было предвидеть, чем Двориков кончит. ДестнаЯ его глупова-
тость превратитсЯ в негибкость, а негибкость С в неумелость (в  неумение
ладить и давать). Его не просто отстранят С изгонят! И ему будет столько
же досадно и больно, сколько и неожиданно. Дуть ли не пинком.

   Так проходит слава. Ничего не успевший, оболганный со стороны, а  еще
больше своими же шустрыми людишками, он будет оправдываться, как ребенок
не старше десяти. Ославят. Обвинят еще и во взятках, после чего господин
Двориков оскорбится, утратит свое депутатство и, человечеству  ненужный,
уйдет в никуда. Финиш. ЗабьетсЯ в социальную щель честнейшего  пенсионе-
ра. И до конца дней больше не высунется. По вечерам Павел Андреевич Дво-
риков будет смотреть программу ТВремяУ, комментируЯ длЯ жены и  страстно
ей втолковывая, что правильно длЯ демократии и что нет. Будут жить с же-
ной на две свои пенсии, сводЯ концы с концами. (Надеюсь, хоть пенсию се-
бе он сообразит сделать не нищенскую. Мудак.)

   Вероника (обиженнаЯ за Дворикова, Я бросил трубку) позвонила вслед и,
едва справившись о здоровье, о жизни  (пустые  слова),  сразу  в  атаку.
Спросила: хорошо ли Я все обдумал? С мол, времЯ жить и времЯ  всплывать,
знаю ли Я, слышал ли Я об этом?!

   Мол, до какой же такой поры надо прозябать человеку (такому, как Я) и
каменеть в агэшном дерьме?.. А Я слушал ее голос.  Ее  гнев.  Улавливать
обертона это как при встрече вглядыватьсЯ в черты лица:  волнует!  (Про-
шедшаЯ любовь не обязательно как прокисший супец.) Волновала  интонация,
звук. И ничуть агэшное каменеющее дерьмо не озаботило менЯ ответом:  ка-
койРникакой образ, каменение, поэтесса... Я слушал голос. Мне  было  не-
важно, о чем она говорила С важно ей.

   Но как похоже, как одинаково Веронику (как и Дворикова) мучило от не-
умениЯ сделать жизнь ни лучше, ни духовнее. Потихонечку, а грызло.  (Как
оттаявшаЯ зубнаЯ боль.) Она швырнула трубку. У нее толпой посетители: их
слишком много! все клянчат деньги, деньги... деньги на великую культуру,
а она всего лишь маленькаЯ Вероничка, никто, гном с бантиком, она  уста-
ла. Но кто и когда при жизни успел получить по заслугам? (Кому  воздали?
С моЯ ей реплика. Тут она и бросила трубку.) Меж тем, стоп,  стоп...  за
всеми ее то усталыми, то резкими словами  означилась  заодно  и  здраваЯ
мысль. Они всегда эту мысль подбрасывают по  телефону  усталым  голосом,
небрежно, наспех и нечаянно С мысль пристроить и меня, хорошего,  в  ка-
койРнибудь подкомитет. Нет, не хапать, но служить делу. А подиРка послу-
жи, милый...

   То есть было ее предложение и мое нет, вот ведь как и о чем говорили.
Даром не дают.

   Двориков не сумел, ну так он бедный, прости его. Забудь о нем... А Я,
в зазор меж отдельными ее словами, видел как раз ту, теневую, двориковс-
кую, первую в моей жизни однокомнатную  квартиру.  ПредложеннаЯ  мне  от
чистого сердца и едва не полученнаЯ С была пуста. Дистые полы.  Окно.  И
на полу раскладушка, знак качества всякой времянки.

   Их еще нельзЯ было продатьРотдать. НельзЯ купить и считать  собствен-
ными. Но чутьем, нюхом жильца (шаркающими  по  ним  усталыми  подошвами)
можно было почувствовать, что квадратные метры под ногами вдруг  набряк-
ли, налились весом: кв метры потяжелели.

   С 3-го этажа и с 7-го двое бессемейных пьяниц уже рискнули и С  один,
мол, раз живем, каждый свою комнатушку продали. Просто за деньги, из рук
в руки С так сказать, дозаконно. Точнее даже, что в этом дозаконном слу-
чае двое НЕ пьяниц рискнули и у них купили.  И  тотчас  присоединили  кв
метры к своим квартирам. Это называлось расшириться. А пьяницы из  дома,
понятно, исчезли. На улицу. Деньги у них быстро вышли, и они  бойко  ры-
лись в мусорных Ящиках днем, а вечерами у метро клянчили милостыню тряс-
кой рукой (и битой мордой, он протягивал встречным не  руку,  а  побитую
морду).

   Едва прослышав о собирающихсЯ уехать к родне или по делам  (или  хоть
бы на отдых на две недели, Лялины? Конобеевы?), Я меняю рубашку на более
чистую, причесываюсь и тотчас, скоренько иду к ним.
   20

Я спрашиваю, Я шутлив: ТГоспода. У вас великолепные кв 
метры! Как насчет посторожить?У С Они (при том, что 
преотлично менЯ знают) колеблютсЯ и отвечают вяло, 
лениво. Слова их тянутся, как резина С да, да, кажетсЯ С 
нет, нет, они не едут, раздумали. Едут, но у них 
найдетсЯ родственник, он, мол, последит. Дасто это ложь, 
отговорка, но не обижаюсь С мало ли у кого что. МенЯ и 
так любят больше, чем надо. 

Квадрат Малевича 

   Сколько лет (десятилетий!) в очередях, а вот ведь не привыкли, и сла-
бу нам, не можем, не в силах мы стоять, дыша в затылок друг другу и тихо
перетаптываясь. И не про нас мысль, что в скучные  минуты  стояния,  как
вчера, так и сегодня, в нас происходит наиважнейшее в жизни: душа живет.

   Разумеется, мы знаем (слышали), что дух дышит , где  хочет.  (Еванге-
лие.) Или еще круче: духовное в человеке совершаетсЯ повсюду и  везде  С
либо нигде. (Восточные мотивы.) Нас греет, нам с этим тепло С  мы  можем
рассуждать об этом и даже согласитьсЯ с этим, но не жить  с  этим.  Увы.
Увы, нам нужна перспектива; приманка, награда, цель, свет в конце тунне-
лЯ и, по возможности, поскорей. В этом, и ни в чем ином, наша  жизнь.  В
этом наша невосточнаЯ суть:  нам  подавай  будущее!..  ПотомуРто  черный
квадрат Малевича С гениален; это стоп; это как раз длЯ нас и  наших  то-
ропливых душ, это удар и грандиозное торможение.

   Я не раз думал об обаянии полотна. Дерное пятно в  раме  С  вовсе  не
бархатнаЯ и не тихо (тихонько) приоткрытаЯ  трезвому  глазу  беззвезднаЯ
ночь. Нет там бархата. Нет мрака. Но зато есть тонкие невидимые  паутин-
киРнити. Глянцевые прожилки. (Я бы сказал, паутина света, если  бы  нити
на черном хоть чуть реально светились.) И несомненно, что гдеРто за кад-
ром луна. В отсутствии луны весь эффект. В этом и сила, и страсть  ночи,
столь выпукло выпирающей к нам из квадратного черного полотна.

   Малевич в 20-е годы стоял однажды в долгой очереди до ощущениЯ полно-
го в ней растворения. Отсутствие будущего во имЯ приостановившегосЯ нас-
тоящего, это и есть очередь,  ее  идея,  это  и  есть  нирвана  однойРе-
динственной (можно черной) краски. Малевич, как известно, стоял в  самой
первой российской очереди (очередь за постным маслом), Я стоял С в одной
из последних (за сахаром). Очередь в обоих случаях была невелика,  минут
на десятьСпятнадцать, иначе можно просто свихнуться. Зато С историческаЯ
перекличка высокого смирения. Шажок за шажком, так и быть, стоишь и топ-
чешься, растворенный в людях, ничем не выделен,  всеми  сокрыт.  И,  как
улитка, самую чуть движешься, шевелишься, не умер. Мое ТяУ отдыхало. Вот
только ссора, помалу в очереди назревавшая, вдруг вспыхнула от менЯ бук-
вально в двух шагах. Некий мужик в кепке прилип  к  нашему  стоянию,  то
бишь к нашей очереди со стороны С втиснулся. Его, разумеется, стали  не-
медлЯ гнать вон. Т...Стоял за этим гражданином! Стоял! Стоял! Вот  пусть
он вам скажет!У С мужик в кепке тыкал пальцем в меня. А Я, весь в  себе,
молчал.

   Молчание и привело к тому, что ко мне стали вдруг  обращатьсЯ  как  к
нейтральноРчестному свидетелю: ТВот пусть он скажет, пусть  он  подтвер-
дит! Не было тебЯ в очереди! Не было!..У С ТОн что хочешь скажет, потому
что он тебЯ боится, понял? А вот Я тебЯ не боюсь! Я  тебЯ  щас!..У  С  И
красный суховатый кулак потянулсЯ прямо к физиономии. Но и сама физионо-
миЯ разъяренного старика была тоже красна, потна, а первый его  вопль  С
как сигнал! Ссора тотчас переросла в толкотню,  в  некровавую  крикливую
драку. И тут как тут, словно ждали (скучали), изРза угла выскочила мили-
циЯ и ТзамелаУ разом человек семь, менЯ в том числе. Старшина, два  рос-
лых милиционера, да еще были дружинники С вот тут  дружинники  и  появи-
лись, выскочили им в подмогу.

   Вероятно, менЯ не могли не забрать, так как в момент ТзаметанияУ люди
очереди, не столько дравшиеся, сколько толкавшие и пинавшие друг  друга,
все еще указывали на менЯ пальцами: ТНе виноват Я. Вот он, вот он  пусть
скажет!..У С что было даже комично. Не сомневались они, что он (то  бишь
Я, молчальник) расскажет теперь всю правду. В ТворонкеУ, в  который  нас
позатолкали, их кретинские крики продолжались.

   С Вот он подтвердит, вот увидите!..

   Когда выводили из ТворонкаУ, оказалось, что милиционеры нами  уже  не
интересуются; менты слиняли. Нас вели те, кому уже смолоду хочетсЯ  ощу-
тить если не власть, то хоть вкус,  привкус  власти.  Молодые  и  добро-
вольные С дружинники. Парни с крепкими лицами. ТДавай, давай,  отребье!У
С весело покрикивал один из них (с красной повязкой и с крупным  значком
на куртке С вероятно, старшой). Он хамил играючи. Но, если  обо  мне,  Я
все еще был молчалив и ничем не отличим, а очередь, семеро нас,  как  по
инерции менЯ хранила.

   Старшой нас и обрабатывал на выход , то бишь допрашивал. Лет  тридца-
ти, не совсем уж юный, мускулистый, мордатый и симпатичный,  с  приятной
силой в грубоватом лице. Ямочка на подбородке. Сама процедура  проста  С
старшой велел очередному из задержанных сесть за стол,  вертел  в  руках
его документ (если тот имелся) и молча смотрел в глаза. Деловек сам  на-
чинал плакаться, жаловаться, уверять, что его ждут, волнуютсЯ дома.  Тут
старшой, означив штраф, его отпускал.

   Мать его, да ведь и дракиРто не было С ктоРто когоРто толкнул,  задел
нос, пустяк, мелочовка, однако старшой (он даже не мент) обладал  в  ме-
лочную эту минуту властью: возможностью подергать тебя, а то и  засадить
на часРдва за решетку. Привкус власти, и так близко  решетка,  ведь  это
почти искушение. Могло последовать что угодно. Не небрежное  Тчто  угод-
ноУ, а, напротив, многовариантное, московское Тчто угодноУ С непрогнози-
руемое и пестрое, как сор, как уличнаЯ жизнь.

   Спрашивали за три человека от менЯ С Я все еще был неотличим.

   Лишь чуть холодело внутри, в желудке, от  возможно  предстоящего  мне
унижения. (Как пойдет. УнижениЯ могло ведь и не случиться.)

   С ... Кто вы? Документы?.. Почему оказались в драке?

   С Не дралсЯ Я.

   С Ты не дрался, и он не дрался. А у пострадавшего всЯ рожа в крови!

   С Не бил Я. Толкнули его.

   С Кто толкнул?..

   Здоровенный мордатый дружинник спрашивал одного за другим, еще не мой
черед.

   Я вспомнил, как боялась, как безумно боялась попасть в милицию  Веро-
ника (хотЯ реально миляги командировочные, спаивавшие ее, были страшнее,
гнуснее ментов). Я усиленно думал о ней. Связывать в одно утрату любви и
усилившуюсЯ ранимость С дело очевидное. Это знали всегда. Знал и Я.  Ус-
покаивал, мол, что мне до Веронички, могу вполне обойтись без. Есть даже
и плюсы. Во всяком случае не прыгает давление. Нет звона  в  затылке  от
уха до уха. Нет томления. Не болит правый глаз. МногоРмного преимуществ.
Вероника С это уже просто память. Были ведь и другие. 21

Отвлекал себЯ (а сердце, знай, подстукивало), шаг за 
шагом, все ближе к спросу С к столу, где этот 
здоровенный малый. 

   С...И вы тоже, конечно, никого не били, никого не ударили? С и улыба-
ется. (До менЯ оставалсЯ еще один человек.) Не выдержать  мне  этой  его
ухмылочки. Я подумал, что, если невмоготу, Я пас, Я  молчу  С  Я  просто
сдамся: склоню полуседую башку к столу (или уткну себе в колени).  Зажму
руками виски и молча опущу голову. Да и зачем ему Я, годящийсЯ  в  отцы,
худой, с голодными глазами? Слегка посмеются, слегка унизят С  только  и
всего, пусть потешит себя.

   Я как бы внушал (телепатировал) ему, чтобы он оставил менЯ  в  покое,
когда дойдет мой черед.

   С ... Дто же, родной, ты так трясешься? Трусца берет? А в очереди  вы
все, небось, храбрецы! С посмеивалсЯ мордатый. Спрашиваемый старикан (до
менЯ все еще оставалсЯ один человек) кивал и поРсобачьи, в лад с жизнью,
поддакивал: да, мы такие. Да, трусливые...

   С Дто с нас взять. Очередь и есть очередь, С удачно закончил старикан
вдруг.

   Но сидящий за столом старшой (выложил локти на стол, сидел вольготно)
сказал ему тоже удачно и с усмешкой:

   С Как что взять С а штраф!

   Спрашиваемый старикан затряссЯ осиновым листом. Цены уже  подскочили.
(Деньги уже ввергали в ужас С в больший ужас, чем он был на деле.)

   С Дто вы! что вы, вашу мать!..

   С Вот тебе и мать! Раз в очереди стоишь, значит, денежки имеешь.

   Старшой знал, кого чем достать. МенЯ он достанет бездомностью: не са-
мой по себе моей вечной общажностью, а тем, что Я об общаге умолчу  (за-
чем пылить там, где уже приткнулся?) С ТБомжуешь?У С спросит. И Я не бу-
ду знать, что ответить на нависающий прямой вопрос: а где же, мол,  ста-
рый пес, ты ночуешь?.. С этим он менЯ и ущемит. Почувствует  нечто.  По-
чувствует, что недосказ. И что есть, есть гдеРто  у  менЯ  логово,  есть
свое и теплое, а в своем и теплом возможен некий навар (а  вот  и  поде-
лись!). Дехов хорошо сказал, что выдавливал из себЯ по капле раба. Но  и
хорошо промолчал, чем он при этом заполнял  пустоту,  образовавшуюсЯ  на
месте былых капель. Словами? То бишь нерабской литературой?.. Это напра-
шивается. (Пишущие именно этим грешат. Еще и гордятся.  Мифотворцы.)  Но
реально пострабскаЯ наша пустота заполняется, увы, как попало. Таков  уж
обмен: ты из себЯ выдавливаешь, но в твои вакуумные пустоты  (послерабс-
кие) напирает, набегает со стороны всякое и разное С из набора, которому
ты не хозяин. Ты и обнаруживаешь в себе чужое не сразу.

   А ведь он за столом был прост С он всего лишь нацелилсЯ проверить мою
покладистость: законное и почти естественное желание дружинника, который
вскоре хочет стать полноценным ментом.

   Если спрашиваемый почемуРлибо не спешил плакатьсЯ и ерзать на  стуле,
старшой сурово хмурился: ТНу?.. В молчанку играть будем?У С И тот, в се-
кунду сообразив, чего от него ждут,  начинал  быстро  и  вразброс  жало-
ваться. Сначала на жизнь вообще, мол, жизнь херовая, никак не наладится,
ну, понервничал в очереди, продуктов нет, жена  ждет,  отпусти,  отпусти
домой, друг, отпусти, пожалуйста!..

   Пауза.

   С Надо же: домой человек хочет. С И старшой, сколькоРто в паузу поко-
лебавшись и сколькоРто его выматерив, отпускал.  Он  всегоРто  и  хотел,
чтобы человек не выпячивалсЯ и на одну чтоб  минутку  почувствовал  себЯ
маленьким червяком. На минуту. Ничего больше. Понятное и  такое  простое
желание. Играем в поддавки?

   С Следующий!..

   Без пояснений уже знали, что надо плакатьсЯ и проситьсЯ у старшого на
волю, такой спектакль, играем и без шуток. А может,  кому  из  старичков
интересно скоротать вечерок за решеткой? (С пьяндыгами,  подобранными  у
метро?) Нас штрафовали на сто рублей, на триста, что по тем временам бы-
ло не так много. У когоРто отобрали карты с голыми бабами на  обороте  С
глянули, разложив веером. Старшой и бровью не повел.

   Следующий теперь был Я. Сел напротив. Я был предпоследний. Можно было
со мной не спешить.

   С Кем работаешь?

   С Не работаю, С сказал. Напряженные нервы (предощущение) не дали  мне
быть прямым. Я не решилсЯ сказать: ТСторож...У С не хотел смешков и  уп-
реждающего хихиканья, мол, экие нынче все сторожа.

   Он вертел в руках мой паспорт. Я прописан у жены и  взрослой  дочери,
то есть у первой жены, где давнымРдавно не живу. (Ушел из семьи. Укатил-
ся. Колобок.) Но прописка была Ясная, московская.

   С Дто это ты оказалсЯ так далеко? (Не в своем районе!)

   Он всем ТтыкалУ, менЯ не задевало.

   С Случайно.

   Я ответил неожиданно коротко, без оправданий. Он так и понял.

   Он молчал. Он глянул вскользь (не в глаза, много чести С в промельк),
мол, жду тебЯ уже достаточно долго. (Жду твоей жалкости. Поддавки или не
поддавки?) Но менЯ трудно заставить чтоРто сделать, если Я не  хочу.  Он
ждал. Молодой дружинник (с ним рядом), гонявший желваки от избытка  сил,
чуть замер, остановив двигающиесЯ скулы.

   Старшой молчал, а потом появилась эта не нравившаясЯ мне улыбка; поч-
ти ухмылка. Мол, ты не просишьсЯ на волю, молчишь С и Я молчу. Вот и от-
лично. Вот так и будем теперь сидеть, а? (Возможно, Я преувеличиваю. МоЯ
черта. Но пауза и впрямь росла.)

   Он мог, он имел право с улыбочкой или без, сколь угодно  долго  ждать
моих покаянных слов. Но вот улыбка сошла. (Молодой дружинник, что рядом,
опять гонял желваки.) А Я... нет, нет, Я не прятал глаза. Я  определенно
смотрел кудаРто за спину старшого, на темный простенок, на  шинели,  ви-
севшие там, С Я смотрел на шинели, а видел губы, эти его  губы,  дышащие
изгибом спрятанной (мне могло казаться) улыбки, отчасти уже глумливой, С
видел губы и эту Ямочку, раздваивающую при улыбке его подбородок.  Стар-
шой не был из тех, кто ни за чем издеваетсЯ над случайными людьми (Я да-
же о нем подумал, не из тех), С но зато он был из тех, кто отлично знает
о такой возможности потешить себЯ и о безнаказанности. И  знает,  что  Я
знаю и что, детьсЯ некуда, весь в его руках. Упоение  минутой  власти...
он как бы пробовал, мол, а вот сейчас и посмотрим.

   Я С позже С сумел найти ему оправдание. (Я всегда  сумею  себЯ  обви-
нить.) А именно: он, будущий мент, интуитивно как раз  и  ищет  человека
затаившегося, всякого, кто так или иначе от власти отодвинулсЯ  в  прох-
ладный тенек. Он, старшой, сам и лично провоцирует таких (таких, как  Я)
на неподчинение. Его повседневнаЯ провокациЯ (проба) вовсе не хамство, а
профессиЯ С если угодно, попытка, и удаетсЯ она тем легче,  что  затаив-
шийсЯ человек, как правило, тоже сам и лично пытаетсЯ себЯ защитить,  не
сообразуясь с  провоцирующей  реальностью.  Обоюдность  лишь  кажущаясЯ.
ОпаснаЯ затея. Но ведь за это старшому и платят. В этом и  профилактика.
В этом и суть старшого как человека С его функция. (В этом, увы,  и  его
клеймо: такому рослому, симпатичному, во цвете лет и  неглупому  С  быть
функцией.)
   22

Помню, в той двухР или трехминутной молчанке Я еще 
подумал, а вот ведь не прав он со своей декоративной 
улыбкой: ведь нет необходимости. Ведь лично ему совсем 
не нужно, чтобы человек сам собой подталкивалсЯ к 
униженности. (Я не понимал, что как раз нужно, такова 
функция.) Не нужно бы ему, зачем! С продолжал рассуждать 
Я. С Ведь как замечательно сюда свезли, нас привели чуть 
не под руки, не били в ухо, не орали, не ерничали да и 
оштрафовали тоже вполне пристойно, а не толкайтесь в 
другой раз, миляги, в очереди, не деритесь! Вполне 
справедливо, вот только не нужно теперьРто пережима, не 
нужно улыбочек, С вот о чем Я думал. И ведь спокойно 
думал. Словно бы взвешивал за и против. Но одновременно 
Я не мог оторватьсЯ от вновь появившейсЯ (вслед за 
улыбкой) чуть подрагивающей Ямочки на его подбородке. 
Как наваждение. Прямо передо мной. Ямочка лучилась 
светом отраженной лампы. Я даже не уловил секунду, когда 
Я ударил в эту Ямочку. Ударил, вдруг сильно выбросив 
кулак вперед С в подбородок С через пространство узкого 
стола. 

   Его голова дернулась. После секунды замешательства  дружинники  кину-
лись ко мне справа и слева, выкручиваЯ руки. Я и сам сидел  в  некотором
замешательстве С после удара.

   Но с болью (ломали пальцы) хочешьРне хочешь просыпаетсЯ Ярость сопро-
тивления, Я отбивалсЯ С брыкался, плевался, кричал им,  суки,  суки!  (В
конце концов старый агэшник за такую улыбочку имеет право ему вломить!).
Они били, валили, выкручивали, но все какРто бестолку,  пока  энергичный
малый с милицейской дубинкой (членообразной), подскочив, не прошелсЯ  ею
по моей спине, в глазах вспыхнуло и померкло. Но сознание Я удержал. Они
затолкали менЯ за перегородку в камеру (в полукамеру С стоять там в рост
было нельзя), С низкаЯ темнаЯ ниша, где пластом валялись три человека. Я
их счел, как только глаза присмотрелись. Пьянь. Или сильно избитые.

   Я сидел там на полу (слепой в темноте) и бил в пол кулаком, весь  еще
в Ярости: ТСРсуки!..У С выкрикивал Я. Они переругивались. Конечно, хоте-
лось менЯ как следует проучить. Но старшой, хоть и получил  удар  в  че-
люсть, собой владел:

   С Спокыйно. Спокыйно, С говорил им он (с прикушенным Языком).С Да гы-
вырю же вам: спокыйно. Оставьте его пока.

   У них (у него) был выбор. Могли изобразить менЯ зачинщиком  драки.  И
могли, плюс, приклепать статью УК за оказание сопротивлениЯ милиции (они
в данном случае менты) С спровадить под суд. Однако факт наказания,  от-
даленный правосудием на месяцы и месяцы, напоминал этим ребятам  малопо-
нятную абстрактную картину. Тягомотина. (Суд души не утоляет.) Срок зак-
лючения, который мне дадут, плевый, кому он нужен, тоже не утолит, а вот
отбить печень, почки, бить кулаком прямо в сердце, двое  держат,  третий
работает, С это уже лучше, уже больРмень, не насытит, но хоть вернет  им
равновесие оперяющейсЯ властной души. Они сами посчитаются. Оставьте его
пока.

   Но, конечно, без свидетелей С ведь Я был предпоследний, какаЯ мелочь,
запятаЯ спасает подчас (не мелочь, а очередь). За мной стоял  и  томилсЯ
еще один староватый мужичишка, взятый ими в той  крикливой  толкотне  за
сахаром.

   Возможно, и ктоРто из дружинников (слишком молодой? или здесь новый?)
был старшому не вполне, как очевидец, желателен. КтоРто ему пока  мешал.
Не знаю причины. Ясно было только, что они (он) мною займутсЯ чуть  поз-
же.

   Последнего они тут же отпустили: швырнули ему его честный паспорт:

   С Убирайся. Давай, давай!.. С после чего тот, в радости своей на  миг
задохнувшийся, закашлявшийся, кинулсЯ бегом к дверям.

   Дружинники сгрудились вокруг старшого (трое,  с  красными  повязками,
возбужденные), а он, сидЯ за столом, негромко их теперь учил, как и  что
дальше.

   Двое, совсем молодые, стояли поодаль.

   Я видел их всех через решетку. Я знал, что Я крепко влип. Может,  эти
двое юнцов (хотЯ бы своим присутствием) не дадут менЯ забить?.. С какРто
отвлеченно, как о чужом дяде рассуждал Я. И  нетРнет  трогал  пораненную
дверью руку.

   Но тут их всех сразу отвлекли, отсрочка, когда вдруг подъехала  маши-
на, даже две, судЯ по шуму. Вошел милиционер в  новенькой  форме,  высок
ростом, офицер (из темной ниши отлично видны лейтенантские звездочки), и
повелительно сказал: ТВсем быстро! Поехали!..У С и добавил чтоРто  (ско-
роговоркой) насчет оружия. Ему ответили. А он раздраженно: ТИ не тянуть,
не тянуть, ребята!У С Шум и скрип отодвигаемых стульев, возгласы, подго-
няемые командой общие торопливые сборы.

   Ушли, куда Я денусь, они менЯ завтра  забьют.  Они  сбегали  вниз  по
лестнице, грохоча сапогами. За лестницей, за  последней  ступенькой,  их
сапоги беззвучно проваливались в небытие (в мягкую землю). Ушли все. Ос-
талсЯ только один; один из тех молодых. Молодой,  круглолицый  С  Я  его
вполне разглядел.

   Когда бравые дружинники заталкивали менЯ за решетку, Я (по дурости  С
нет, по страсти) все задевал то той, то этой ногой  косяк.  Я  упирался,
разъярившийсЯ старый идиот. Хитроумный  Иванушка  расставлял  рукиРноги,
мол, никак не пролезу в печь. Дружинники были посмышленнее Яги, этой  же
самой дверцей поддали мне, аккордно, по спине и под зад, так что Я взвыл
и влетел наконец в зарешеченную нишу. И вот что Я получил:  великолепную
темную ночь в клеточку. И квадратное окно С далеко.

   В том темном окне плыли лишь двеРтри  серебристые  нити.  Угадывалась
луна. Но ей никак не пробитьсЯ в нашу чернильную тьму. Она  гдеРто.  Она
высоко вышла, взошла, висит над крышей.

   Молодой стражРдружинник спит, сидЯ  за  столом,  выключив  настольную
лампу. Ну, ладно, ладно: заперли до утра, теперьРто чего С утром  сведут
счеты, жди! С говорил Я себе. (Ведь заслужил; ведь что к чему  знающий.)
Но нет. В томРто и накал, что нет. Я все еще исходил желанием вырваться:
вырватьсЯ до утренней расправы, сейчас и немедля.

   Ползу. В темноте камеры (доморощенная, вонюченькаЯ  бытовка)  Я  полз
как можно тише: скорость чуткой улитки. Пьяндыга, который совсем близко,
похрапывал. Ползу и, как хищник, уже совпадаю своим дыханием с обертона-
ми его храпа. Еще полшага. Со стороны его лица (со стороны запаха  сиву-
хи) С подполз, и тихоРтихо ощупываю карманы. Он ни гуРгу. В кармане  бу-
мажки, сор, спички, помятых три коробка, зачем ему столько. Второй  кар-
ман брюк был под телом, пришлось перевернуть. Пусто.  (Я  перевел  дыха-
ние.) Я поднял глаза: всмотрелсЯ в тот далекий мир, что за решеткой. Ох-
ранявший спал. А из окна текли незримые  лунные  полосы  С  в  мерцающих
глянцевых нитях Я разглядБВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦДШ
ЩЪЫЬЭЮяабвгдежзЁяклмноп°±Ііґµ¶·ё№є» ј
ЅѕїАБВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮя а
бвгдежзийклмнопрстуфхцчшщъыьэю я ел,  что
страж за столом, спит лицом в руки.

   Столь же тихо Я подполз ко второму, этот в блевотине, что как раз об-
надежило; из брезгливости его могли не обыскать. Хоть четвертинка пустаЯ
(длЯ удара сгодится), хоть бы квартирный ключ подлиннее, и чтоб зажать в
руке, как тупой нож. Но сразу попал ладонью в липкое, зарРраза.  Пустой.
И обысканный. Даже авторучки паршивой не завалялось. Денег С металличес-
каЯ мелочь. Не в силах вложить вновь в карманы, Я вернул ему монеты, на-
лепив их прямо на заблеванную рубашку, как ордена. Спи,  воин.  Мы  тебЯ
попомним. Третий (последний) пьяндыга был в углу,  под  самой  решеткой.
Раздосадованный, Я пополз к нему быстрее и вдруг (уже потянувшись к кар-
манам) понял, что он не спит. Он все времЯ  менЯ  видел.  Он  тряссЯ  от
страха. ТУ менЯ денег неРеет. НеРеет...У С еле слышным  шопотом  выдавил
он из себя. Я не стал ему объяснять, что и зачем  ищу.  Рукой  (все  же)
потрогал его карманы С пусто. Потрогал еще и нагрудные, пусто. Тут Я ус-
лышал журчание: он уписался. Маленький поток все журчал,  журчал  струй-
кой, в то времЯ как мы оба молчали.

Я встал, сильно согнув шею; тихоРтихо шагнул к решетке С 
к деревянным крестовинам. Решетка оказалась деревянной, 
железнаЯ только дверца. (МоЯ пораненнаЯ рука опять 
заныла.) Я стоял, смотрел: страж спал, спрятав в ладони 
голову. Молодой. Я припоминал С что там вокруг него?.. 
Стулом дратьсЯ тяжело. Стул, если шаткий, развалитсЯ С 
тогда бы ножкой стула! Графин?.. Но графин могли унести. 
Дто еще? Яростный человек неудержим, со мной не сладит 
этот сонный молодой мудак... Дто? Дто еще было там из 
предметов? С Я напрягал память, вспоминаЯ минуты в 
предожидании допроса. Стоял там и ведь перетаптывалсЯ 
довольно долго С что Я там видел?.. ну? С справа очередь 
задержанных, лежали их документы. Тетрадка, паспортные 
данные... 

   С Эй. Шеф! С позвал Я.

   Еще раз потряс деревянные крестовины:

   С Шеф!

   Сонный поднял башку, включил настольную лампу... вот! вот  оно,  ору-
жие! С глаза мои лихорадочно забегали, подыскивая, как попроще  ухватить
лампу. Схватить, но не выдергиваЯ шнур, короткий, в низко  расположенной
розетке (может застрять... молодой успеет!).

   Он повернул ко мне круглое лицо: мол, в чем дело?

   С ПомочитьсЯ хотел бы. Проведи в туалет.

   Он сонно сказал:

   С В углу ведро. Ссы сколько хочешь.

   С Да и попить хочется. Пересохло все. Шеф!

   Уже шел ко мне. Рванувшись напролом, Я бы, конечно, сбил его  с  ног,
приоткрой он нашу решетчатоРжелезную дверь, но о двериРто он и не думал.
Он думал о другом С Я вовремЯ отпрянул. Он ткнул кулаком прямо в квадра-
тик двери, метЯ мне в глаз. Он хмыкнул, не попав. Ни  слова  не  сказав,
повернулся, ушел. ТПить хочу, сука! ПиРить!У С завопил Я, но круглолицый
даже не оглянулся. Он вырубил свет. Он  перешел  в  соседнюю  комнату  и
плотно придавил дверь, чтоб не слышать, на случай, если  Я  буду  бесно-
ваться, вопить, кататьсЯ по полу С валяй, мужик!  Валяй,  стараЯ  гнида,
как сказал один из них, когда Я, запертый, стал было пинать ногой решет-
ку.

   Дто еще Я мог?.. Ничего. Разве что унять, остановить прыгающее  серд-
це. Я стал всматриватьсЯ из моего забытого угла в черноту  ночи,  как  в
окололунный свет. (Искал свой черный квадрат. Я  уже  знал  его  магию.)
Сердце не остановилось, но вот, стиснувшись, оно на чуть тормознулось...
еще на чуть... и как свыше С как спасение С рождалось из ничего  чувство
останавливающихсЯ минут. ПриспоткнувшаясЯ жизнь. Не  сама  жизнь,  а  ее
медлительнаЯ проза, ее будничнаЯ и великаЯ тишиной бытийность. Вот  она.
ВремЯ перестало дергаться: потекло.

   Возможно, в раздрызге первых импульсивных минут за решеткой как раз и
отслаивались от моего ТяУ остатки давнего, уже шелушащегосЯ тщеславиЯ  и
моих амбициозных потуг. Не дамся, мол, им в руки. (Возможно,  и  остатки
былого писательства.) Шелуха, человечьЯ пыль, это она  трепыхалась,  по-
дыскиваЯ себе и заодно мне текст подостойней С чтоб, по  возможности,  и
лицо сохранить, и животу уцелеть. Хитрован, сказал Я  себе.  Расслабься.
Вот ты. Вот твое тело. Вот твоЯ жизнь. Вот твое ТяУ С все на местах. Жи-
ви... Я с легким сердцем ощутил себЯ вне своих текстов,  как  червь  вне
земли, которой обязан. Ты теперь и есть С текст. Дервь, ползающий  сразу
и вместе cо своей почвой. Живи...

   Нелепыми представились Яростные прыжки из камеры наружу (едва он при-
откроет железную дверь), удары настольной лампой по его голове, вознЯ  с
розеткой, со шнуром, чтобы лампой размахнуться. Надуманное исчезло,  как
из дурного сна, хуже С из дурного фильма. Я остыл. (Возможно, резко упа-
ло давление.) Ни движениЯ рукой. Ни случайной  мысли.  Как  обнаруженный
червь, Я подергалсЯ (только и всего) и пыталсЯ уползти, забыв, что почва
всегда и везде. Просто почва, земля, проза  жизни  С  обычнаЯ  человечьЯ
клетка с решетчатой дверью и с ненавязчивым ведром длЯ мочи  в  углу.  С
обычными, лежащими вразброс в темноте  пьяндыгами,  которым  надо  прос-
паться, прийти в себя. И мне бы поспать. (Да, да, лечь С руку под  голо-
ву.)

   Проза жизни, надо признать, была сладка. Как и обещала, она мимоходом
дарила человеку тянущийсЯ и как бы вечный  звук,  прибаюкиваЯ  мне  слух
мягкоритмичными колебаниями воздуха. Сказать попроще, то  был  негромкий
храп. Мой. Я спал. Сама бытийность, спеленутаЯ с  уговаривающим  сладким
звуком, покачивала меня. Спал. С расстояниЯ С как эхо С доносилсЯ  изРза
дверей свежий, молодой храп ментаРдружинника, охранявшего нас.  Он  хра-
пел, Я вторил. Перекликались...

   На миг проснувшись, Я разглядел во тьме пьяндыгу,  что  обмочилсЯ  со
страха и теперь какимРто сложным образом ТменялУ белье С зябкий несчаст-
ный вид человека, пританцовывающего на одной ноге, а другой целящегосЯ в
брючину... Тьма, царила великолепнаЯ густаЯ тьма. Засыпая,  Я  продолжал
чувствовать черный квадрат окна. И луну: ее не было. Но и невидная,  она
величаво висела в небе, гдеРто над крышей С высоко над зданием.

   Андеграунд, или Герой нашего времени
   роман

   часть втораЯ

Случай на втором курсе 

   С какого пустячка началось, с любви! С то бишь, с всеобщей вокруг не-
го шумихи студентовРсокурсников, с их славословий. Рисунки  расхватывали
с пылу, с жару. Их прикнопливали на стене. Еще и хвастались друг  другу,
показывая, у кого сколько. Его умение рисовать карандашом, углем, в  ми-
нуту С в полминуты! С на любом жестком куске бумаги восхищало, как гени-
альнаЯ выходка, как фокус. ВенЯ как чудо. Деловек рисующий.  То,  что  в
рисунках было (не зрело, а сразу было) подлинное авангардное  искусство,
мы тогда вовсе не понимали. Форма. Уголь на белом. Никто не понимал.  Но
зато все его любили. А он, Веня, еще и поддразнивал. (Не  понимали,  ко-
нечно, и науськанные на Веню следователи, что ж  с  них,  служивых,  хо-
теть?!) Много лет назад, уже тогда мой младший брат ВенЯ мог  сидеть  за
столом напротив следователЯ и дразнить, выводить из себЯ настолько,  что
не ему, а следователю хотелось его ударить  в  подбородок  со  смеющейсЯ
Ямочкой. Дразнил словом, да и всем своим колким обликом. Следователь да-
же замахнулся. Каждый из следователей на Веню  замахивался.  Правда,  не
ударили.

   Трижды занимались гебисты Веней в течение того  года,  недоумевали  С
студент как студент, открытаЯ улыбка. ЛьдистоРголубые глаза.  Вот  разве
что смеялся: мальчишка! И с той особой  перчинкой  в  насмешке,  котораЯ
тотчас к нему привлекала, ах, какое обаяние, ах, остроумие!..  А  ктоРто
из студентов, несомненно их же курса,  продолжал  постукивать  на  Веню,
троечник, скромный дурачок. (Запуганный и, вероятно, искренне пытавшийсЯ
пересказать, передать следователю атмосферу студенчества говорливых  тех
лет.) Трижды он доносил, а карикатуры оказались на поверку не  Венины  С
были стилизованы под Венины рисунки, калька, только и всего.  Талант  не
уберег автора, но талант и не подставил. И только на третий раз,  как  в
жуткой сказке, улыбчивый ВенЯ своим острым словцом довел наконец  следо-
вателЯ не до крика и не до замаха рукой, а до бешенства, уже неяростного
С до тихого иезуитского бешенства.

   Глаза следователя, зрачковые точки его глаз накалялись, белели С ВенЯ
рассказывал, что другой следователь, коллега, горбившийсЯ над бумагами в
той же комнате, и женщина в углу, строчившаЯ на машинке, прислушивались,
и оба нетРнет посмеивались про себя, а женщина еще и  фыркала  в  кулак.
Так уделывал ВенЯ (мальчишка!) следователЯ своими ответами, а тот,  весь
в себе, продолжал его спрашивать.

   В студенческой столовке, за гороховым супцом и  за  бледным  компотом
тех лет, Я (постарше, уже с амбициями) рассуждал вслух:

   С Веня. Этот следователь становитсЯ опасным.

   Рассуждал Я, сколько мог, важно С звучало, конечно, глупо:

   С Слышишь, Веня... А что, если спровоцировать? А влепиРка ему пощечи-
ну. Именно! Вроде как он тебЯ оскорбил. Ударь его первый!..

   ВенЯ только смеялся:

   С Зачем?

   Он пересказывал мне допросы. ДобираЯ из  стакана  компот,  весело  (и
сколькоРто провинциально) мы обсуждали его случай, не мышеловку и не ло-
вушку С дурную Ямку тех глиняных, липких времен, в которую ВенЯ нечаянно
вдруг ступил. Молодые, мы не были испуганы. Мы даже  впали  в  известное
горделивое чувство от приобщениЯ к опасной игре с властью. Оба  фыркали,
мол, КГБ студентомРмладшекурсником интересуется, мол, надо же как!  А  Я
на высоких тонах все повторял ему свое, мол, не пора ли, Веня, сюжет по-
вернуть? С Пусть неделюРдве камера, пусть  побитаЯ  скула  и  вывихнутое
плечо (пусть, Веня!), пусть крики, брань, донос в  деканат,  исключение,
пятнадцать суток, что угодно, но не это затянувшеесЯ липкое  расследова-
ние. Эти их допросы, на удивление нешумные, мелкие, глиняные, никакие  и
в то же времЯ чреватые, не Ямка, Веня, а уже Яма! Дто угодно, но не  это
нагнетающеесЯ сидение за столом лицом к лицу, плюс Венина  раз  от  разу
насмешка, Ядовитости которой сам Веня, кажется, не понимал. (Зато Я  по-
нимал С попадало иногда рикошетом и хлестко.)

   С Веня, удар С это философия. Удар С это наше все!

   Говорилось так по молодости. (Просто с Языка шло.) Я тогда  и  думать
не думал, что удар С философия. Я был старший брат: Я всего  лишь  гово-
рил, стараясь ободрить и отвести от Вени беду. Но будущее, конечно,  уже
набегало. Я как бы знал. Я с счастливой легкостью  предощущал  пока  еще
отдаленный человеческий опыт (предощущал и уже  примеривалсЯ  С  и,  кто
знает, накликивал себе самому).

   Его опять вызывали. (Затягивали.) Вызывали беленькой бумажкойРповест-
кой, а то и прямо с лекции. Тоже ведь текучка: день за  днем.  На  пробу
следователь устраивал нелепые встречи с  людьми,  которых  ВенЯ  мог  бы
знать или опознать: он, конечно, их не знал. Не знал тогдашней диссиден-
туры. (Был в стороне, молодой.) Он все смеялся, пересказываЯ мне подроб-
ности допросов: мол, только представь себе, рутина, беседа  как  беседа,
все записывают, не бьют! что за времена!.. Смеялся, но и  не  знал,  как
было ему вырваться, выйти или хоть выползти, из этих паутинных,  уже  не
сталинских времен С как?

   И впрямь, как знать, за пощечину следователю  (за  угрожающий  взмах)
Веню выгнали бы из института, пусть бы ненадолго его сослали,  посадили:
первые добрежневские годы, не лес валить, и отсидел  бы!  Важно  было  С
прервать... При всей гениальности ВенЯ не понимал, что он не  столько  в
ловушке чьегоРто доноса, сколько в ловушке своего  собственного  чувства
превосходства над людьми: в ловушке своего ТяУ. ЛюбЯ брата, не идеализи-
рую его С ВенЯ был, бывал надменен. (Не по свойству души С по молодости.
Вот оправдание.) Как в прошлые века всем известные молодые гении, так же
и мой брат не щадил. Язвил, насмехался. А смех, если  уж  ВенЯ  над  кем
смеялся, делал сидящего напротив ничтожеством, вошью. Снести нельзя. Ра-
зумеется, не оправдывает гебистов. Но горько знать, что то, что ВенЯ пе-
ренес и что он не вынес, было не столько за его  гениальные  рисунки  (и
даже не за чьиРто стилизованные карикатуры), а за гордыню. Не море топит
С лужа.

   ПестуЯ свой дар и живЯ особняком, ВенЯ мог проскочить.  Рисунки  были
слишком хороши С нравясь там и тут, он мог  стать  неспешным  утонченным
портретистом. Или, что скорее всего, вырос бы подпольный  художникРаван-
гардист, и власть бы боялась его трогать руками . С  ним  бы  считались.
(Ну, запретили бы выставкуРдругую. Ну, разогнали бы  с  бульдозером  эк-
зальтированно стонущих экспертов и не пустили бы дважды в Италию!) С ог-
лядом и задним числом мы, конечно, упрощаем, и экзистенциальнаЯ распути-
ца художника вот уже сводитсЯ до развилки, до двух или трех дорог  и  до
Якобы твоего личного внятного выбора из них (когда на деле ты топталсЯ в
глиняном бездорожье). Но ведь и усложнять нехитро. Увы. Не был это  бой,
дуэль гениЯ с системой С была перепалка с мелким, самолюбивым следовате-
лишкой. День за днем натягиваясь, нагнетаясь, продолжалось их сидение за
столом С лицом к лицу С как подумаешь, как тонка вилась ниточка! Наконец
ВенЯ пересолил С бледный, белый от злобы, играЯ скулами, следователь (не
молодой, но и не стар был) вызвал охрану. Просто велел увести. Он не хо-
тел побоев и шума, не хотел так уж сразу. Не хотел, чтобы вслед потянуло
жалобным дымком, дымком слухов и жалоб, разговоры, рябь на воде. Не  хо-
тел, чтобы избитый ВенЯ под шумок ускользнул С строптивого (и  побитого)
студента хочешь С не хочешь могли под акт списать,  передать  в  обычную
больницу. (А там и другим следователям; ищи его после.)

   Он так и сказал Вене:

   С Мне неинтересно бить тебе морду. Мне интересно, чтобы  ты  ходил  и
ронял говно.

   Он знал, что говорил. Следователи частенько блефуют, но этот знал.  У
него и точно имелсЯ выбор будущего (длЯ подследственного) С  в  пределах
его личного решениЯ в будущее уходили, ветвясь, накатанные дорожки,  три
или четыре, одна из них, кривая, как раз к белым халатам. (К лечению  от
инакомыслиЯ С к полноправному вторжению врачей в твое ТяУ.)  Следователь
знал, что написать и что дописать; а также что и где вполбуквы добавить.
Он уготовил Вене путь, который запомнил от старших. Так что удивительно-
го (то есть неожиданного) в процессе принудительного лечениЯ в том  слу-
чае не было. В один из ожидаемых врачами моментов их больной  (Веня)  не
смог справитьсЯ с химией в крови и с ее нацеленной интервенцией в  мозг.
Мозг Вени не отключалсЯ С он лишь включалсЯ невпопад,  не  управлял,  не
значил, отчего четыре недели кряду кал из больного (из моего брата)  из-
вергалсЯ неожиданно и самопроизвольно. Так и было. Целый месяц.  Дорожка
привела. Следователь знал, что обещал.

   Ему стало интересно. Деловек, если задеть, любопытен. Но, скорее все-
го, и тут причина могла быть не в мстительном интересе,  а  в  том,  что
дослеживание Вени входило в его обязанности; работа. Так или иначе  сле-
дователь посетил Веню в больнице. Зашел в его палату,  в  белом  халате.
Хорошо выбритый, негромкий. Сидел возле Вени. Спросил:25

С Ну, как дела?.. Роняешь говно? 

   Подавленный препаратами ВенЯ уже не был  ни  остроумным,  ни  дерзким
(второй месяц; симптом С пыль в мозгах).

   С...Ну? что ты здесь мне скажешь?

   Сквозь толщу ТпылиУ, забившей сознание, ВенЯ с усилием думал  С  ВенЯ
поворочал тяжелым Языком, ответил:

   С Здесь тоже. Здесь жизнь.

   Я С когда тем же вечером, в часы посещения, но попозже, сидел с Веней
рядом С спросил:

   С А он что?.. Ухмыльнулся, довольный?

   ВенЯ сказал С нет, следователь согласился, да, мол, здесь тоже жизнь:
живи.

   Врач, фигура интеллигентная, входил, возможно, в моду,  а  шприц  так
удобно заменял слишком созвучные в нашем прошлом (слишком шумные)  выст-
рел в затылок и лесоповал. За допросное времЯ Веню лишь однажды побили С
в машине. Разбили ему лицо, сломали два зуба, все в кровь,  непрофессио-
нально. Они его всего лишь сопровождали, в  машине  тесно,  а  все  они,
включаЯ Веню, были в пальто, зима. Он быстро довел их, он их достал.  Он
мог достать кого угодно и с какими угодно кулаками, дело  не  в  молодой
отваге С просто надменное львиное сердце. ВенЯ  издевалсЯ  над  их  пло-
хонькой одеждой, мол, зима, и что ж вас, сук, не ценят,  айРайРай.  Или,
мол, еще не заслужили, троечники? не с чужого ли плеча одежонка?..  Один
из них ударил его по Яйцам, ребром ладони. Больно, должно быть. Но тогда
и ВенЯ (все еще смеясь С а он реагировал тоже тотчас) плюнул нападавшему
в лицо.

   С Тогда они потеряли интерес к Яйцам и взялись за мое лицо, С расска-
зывал он и пробовал насвистывать, без двух зубов с левой стороны.

   Бездвухзубый , ВенЯ и был привезен. Сопровождавшие, едва  из  машины,
торопили, толчками подгоняли к дверям, где следователь, а Веня, так  це-
нивший прикосновение (и не терпевший прикосновений чужих) выкрикивал им:

   С Я сам. Я сам!..

   А коеРкто из студентов  уже  усваивали  поползший,  пущенный  слушок:
предполагали (с оговорками, но ведь предполагали), что нет дыма без огнЯ
и что ВенЯ теперь уже сам зачастил на доверительные беседы С такой блес-
тящий и ведь талантливый!

   Потому и приболел, потому, мол, и свихнулсЯ парень, что  на  допросах
уже пил чаек и малоРпомалу стал разговорчив со следователем, наследил  .
Когда пустят слух, человек бессилен, это известно. Перемигивались и рас-
суждали, шуршали в ельнике, непойманные на слове. Люди неблагодарны, это
ведь тоже известно. Еще и свиньи. Тем более молодые. Тем более, если лю-
били.

   Ведь не настаивают С они лишь предполагают. Извини, говорят.  Нечаян-
но, мол, подхватил (и переповторил) слух. Ну, извини С  ошибка,  ошибка!
Они не настаивают, чего же еще?.. Сейчас уже внуков имеют. Пенсию  ждут.
И когда ВенЯ давнымРдавно живет в своем тихом безумии,  его  былой  сту-
дентРсокурсник, сам уже седоголовый и с внуками, ничего о  тех  днях  не
вспомнит и вслух не выскажет С кроме общеизвестного негодования! О  том,
что сам тогда повторял слушок о Вене, он уж точно не вспомнит. Свои про-
машки пятку не трут, с аккуратностью мы себЯ подправляем в  нашем  прош-
лом.

   С Какие, С в конце разговора вдруг вздохнет, С счастливые времена бы-
ли! С Это о студенчестве. Да ведь как возразить и что сказать С и точно,
наши лучшие, наши молодые были годы!

   Именно колкаЯ насмешливость Вени, его открытость и особого кроЯ серд-
це, заставляли, Я убежден, окружающих почемуРто ревновать. Молодые  осо-
бенно ревнивы (втайне) к таким, как Веня. Жизнь, мол, извилиста, прихот-
лива, и быть может, именно в том ее правда, что этот  неожиданный  Веня,
талантливый, дерзкий, а как раз и стучал?.. Им хотелось в это  поверить.
Люди таковы, чего уж там. (Хоть на минуту, хоть и не веря,  а  предполо-
жить приятно.) Были среди них, разумеется, и обиженные Веней. И ах,  как
понятно, что началосьРто с всеобщей к нему любви.

   Веня, запертый в психушке, так и не узнал, что на нем какоеРто  времЯ
(немалое) висел ком грязи. Скорее всего,  лепил  следователь.  Возможно,
попросту хотел прикрыть студентаРосведомителя,  пришибленного  покорного
троечника (Венино словцо, хотя, разумеется, стучащий мог быть кем угодно
и отличником тоже). ВсегоРто и хотел следователь С сохранить длЯ себЯ  и
длЯ ведомства нужного человечка, с тем чтобы времЯ от времени выдернуть,
вызвать его после лекций и потолковать, пошептатьсЯ о том, о сем.

   Но, возможно, и тут потрудилось самолюбие. То есть и  тут  счеты.  То
есть не троечника следователь прикрывал, а сам хотел.  Пустив  про  Веню
слушок, он сам хотел, себе в угоду совсем уж растереть в пыль,  в  ничто
студента с дерзким Языком и немигающим насмешливым взглядом.

   С...Перестал, Веня, чувствовать тебЯ рядом. Ты один. Ты отдалился.  С
А он ничуть не в сердцах и несгоряча, младший, в том и укол, что  несго-
ряча, он ответил мне С младший старшему:  ТНуРну.  Перестань.  Стань  со
мной вровень, вот мы и будем рядомУ, С и засвистал. После чего Я  оскор-
бился, долго не приходил к нему и даже не звонил, а ВенЯ  уже  сбрасывал
назначенные ему таблетки в унитаз, ссыпал полную пригоршню,  был  болен,
но не хотел в это верить.

   МаниЯ преследования, вот как вдруг обернулось. А было  Вене  толькоР-
только тридцать. На углу дома он мне показал мужика, Явно ханыгу, и ска-
зал, что тот со спины похож на врача, Я, глупец, переспросил:  ТНа  вра-
ча?У С ТНу да. На переодетого врачаУ.С А Я оглянулсЯ и рассмеялся: мужик
как раз подошел к урне и стал оттуда выуживать пустые бутылки.

   С Неужели на врача? С Я засмеялся.

   Ханыга складывал в авоську, в  сетку,  три  штуки,  удачливый,  но  в
авоське дыра С одна из бутылок упала, покатилась. Ее звук  нас  с  Веней
нагнал (звук скачущей по асфальту, но не колющейсЯ водочной бутылки).

   Я опять оглянулсЯ С видел, как он уходил, счастливый лицом мужик, ни-
чуть не похожий на врача, зато с любого ракурса (и со спины тоже)  похо-
жий на пуганого побирушку.

   У когоРто из известных физиков (из тех, кто училсЯ в одно времЯ с Ве-
ней) осталсЯ в квартире четкий настенный след С Венин рисунок. Так гово-
рят. КтоРто видел. КтоРто комуРто сказал. Углем. Портрет человека с чер-
ной бородой и в очках... Но точно так же, возможно, гдеРто висят  другие
его рисунки, окантованные или просто прикнопленные. (Ждут,  дорожаЯ  год
от года.) Нынче даже наброски ценны.

   С...Следы, С говорит мне Василек Пятов. С Эти  следы  надо  бы  хоро-
шенько поискать на московских, на питерских стенах.

   Василек настаивает: эксперт Уманский (великий, великий  эксперт!),  к
которому стекались неопознанные рисунки 60-х и 70-х годов, С  лучший  из
тех, кто сегоднЯ способствует художникам, отвоевываЯ их  у  забвения.  В
прошлом году, как известно, его подмосковную дачку с картинами подожгли,
но и после пожара эксперт не остыл (Василек острит), эксперт горяч и во-
юет за правду. Тем более что Уманский из тех, кто живьем видел  когдаРто
рисунки Вени. Вопрос очной ставки. И вопрос квалификации. Так что, попа-
дись найденные рисунки на глазок Уманскому, он мог бы реально  и  звонко
извлечь их из небытия. (А с ними и Веню.) Василек  сообщает  о  величине
гонорара, который берет Уманский, С Я развожу руками С тоже ведь звонко,
откуда мне взять?!
   26

С Ну, почему? почему вы не сохранили хотЯ бы нескольких 
рисунков Венедикта Петровича?! С восклицает Василек. 

   Дто, конечно, менЯ стыдит, но не слишком. Я ведь  и  своего  не  умел
сохранить.

   Но Василек прав в другом: энергетика молвы велика!  Прошли  десятиле-
тия, и вот уже ВенЯ (вернее, его образ) возник вдруг из ничего,  как  из
воздуха. Молодые художники, едва прослышав, заговорили, зашумели и  даже
возвеличили Веню, так что только рисунков его пока и не  хватало  (самую
чуть!) до полноценной легенды.

   И вот ведь уже интерес! С тот же Василек Пятов и пьяноватые художники
его круга, встречаЯ меня, не забывают спросить, участливый голос, уважи-
тельность: мол, что там в больнице Венедикт Петрович? как разговаривает?
как он выглядит?.. ДлЯ них седой стареющий ВенЯ опять художник  и  опять
жив, живой Венедикт Петрович, С им важно! А  Я,  конечно,  в  пересказах
достаточно осторожен, такт, знаю меру, не любят  долго  о  расслабленных
гениях С читать любят, слушать нет.

   Василек Пятов грозно вопрошает (то ли у меня, то ли у вечности):

   С А Зверев?.. Помните, что говорил Зверев?!

   Как не помнить: талантливый и сильно пьющий Зверев бывал  неискренен,
когда его спрашивали, кому он как художник обязан. А никому! Он  саморо-
док, и точка. Разве что женщины, да и то как  необязательный  круг  под-
держки. Но именно о Вене, в присутствии Уманского, неохотно и подчеркну-
то кратко (и уже взволнованно целясь на выпивку), Зверев словно бы  при-
открывал погребенную тайну преемственности:

   С...Вот разве что Венедикт. Он С единственный, у кого Я подучился.

   Речь, скорее всего, шла (если шла вообще) о молниеносной  манере  пи-
сать портрет углем, тушью, карандашом или простым  пером.  Перехваченный
Зверевым у Вени импульс С рисовать портреты чем угодно и на чем угодно.

   Вдруг возникшаЯ мода на забытое (на непризнанных) может вдруг и обва-
лом сойти на нет, а Уманский помнит. Мода вспыхнет заново и уже тихо, по
второму разу сойдет, а Уманский все равно помнит, и, пока он жив, Венины
рисунки живы и все еще висят прикнопленные  гдеРто  на  стенах.  Великий
Уманский С стар, дряхл, подслеповат, болтлив, соучастник событий и соав-
тор легенд, мифотворец, вдохновенный враль С все, что угодно, но зато он
помнит.

   Он помнит, а они (сокурсники) С нет. Старенький эксперт Уманский пом-
нит Венино лицо, походку, руки, а те, кто учился, ходил с  ним  в  кино,
ел, пил, сидел с Веней на лекциях бок о бок, С нет. ДлЯ них, бывших сту-
дентов, Венины рисунки и портреты С ничто,  давнее  пятнышко  в  памяти.
Случай на втором курсе. ВенЯ (АРаа, Венедикт! вот вы о ком!..)  мелькнул
и нет С на третьем, на четвертом и на пятом курсах его уже с ними не бы-
ло. Сессия: переносились и досдавались экзамены. Колхоз летом; а смешные
первые влюбленности? С вдохновенное молодое время, а вовсе не  случайнаЯ
пестрота памяти и не рябь в глазах! Походы на май. Байдарки. Костры. Дто
там еще?.. Да, припоминаю: был такой Венедикт. На втором курсе... УчилсЯ
с нами. Да, кажется, рисовал.

   С кемРто из них (уже седые) мы столкнулись у входа в метро, о  том  о
сем говорили.

   Поразительно: менЯ он помнил (Я дольше был в стенах), а Веню,  своего
сокурсника, нет. Полтора года вместе, неполный второй курс.  Венедикт  С
твой брат? Разве?

   С Понимаю, понимаю! Редко встречал его на этаже. Венедикт,  наверное,
из тех, кто жил выше , С сказал бывший студент. (Стареющий. Седой. Глаза
красные.)

   А Я, пусть с запозданием, порадовалсЯ тому, как Язык сам все объяснил
и расставил С да, говорю, он жил выше.

   С ДвумЯ этажами выше, так?

   С Может быть, пятью.

   С Ты что! Разве там наши жили?!

   Я и вообразить не мог, что  существует  столько  молодых  судеб,  что
застряли в моей памяти, не содержа в себе по сути  никакого  драматизма.
КтоРто трижды сдавал несчастный зачет. И когоРто вдруг выгнали. Кто кого
любил. Кто кого бросил. Даже один утонувший (помню имя)  не  содержал  в
себе драмы. Поездки в колхоз на  уборку,  ночные  костры,  влюбленности,
лекции, экзамены, а с ними и мы сами принадлежали времени да и составля-
ли времЯ С а ВенЯ был поодаль. ДлЯ менЯ брат тоже был случаем,  и  Я  не
способен сейчас битьсЯ задним числом  с  целой  культурой  (наслоившейсЯ
культурой тех дней), не могу ни ее отменить, ни зачеркнуть.

   Я могу разве что поморщиться, скривить рот, думаЯ о молодом том  вре-
мени и счастье. Но запоздалаЯ кривость рта, этот ее  узнаваемый  изгибец
тем более дают мне увидеть, как сильно Я тогда принадлежал. Молодые С мы
принадлежали. А где и с кем был тогда Веня?..

   Это сейчас он стал частицей того же самого времени, его  определяющей
приметой, сопровождением, знаком, который задним числом пробуждает в нас
новейшее (хотЯ и вовсе не новое) сострадание.  ВеняРчеловек  нам  меньше
интересен, а вот ВеняРзнак, ВеняРпамять пробуждает в нас эту  повышенную
способность сострадать, любить С любить, а также не давать калечить друг
друга, а также помнить, что мы люди и зачем мы на земле, и  все  прочее,
прочее. Тем самым Венедикт, Веня, только сейчас вернулсЯ (приложился)  к
тому времени. А где он был тогда, в те дни?

   Это спрашиваю, вопрошаю, удивляюсь и озадачиваюсь Я С брат. Родной  и
старший его брат, бывший рядом. Дего же в таком случае хотеть от  других
С чего Я хотел или хочу от его сокурсника, от седого мужика, который Ве-
ню забыл?.. А Я ничего и не хочу.

   Женщина (в той моей давней притче), навалившись на  подоконник  полу-
открытой грудью, посмеивалась и курила сигарету. Этаж С третий.

   Затем старший брат перебралсЯ к более Яркой (рыжей) женщине на  пятый
этаж, а затем опять и опять к новой женщине С на седьмой,  восьмой.  Дто
он искал в коридорах и на этажах,  длЯ  рассказаРпритчи  было  неважным.
(Зато сам подъем все выше давал ощутить ход времени.) Весел и энергичен,
вот что важно, вошел однажды в эти коридоры старший брат,  поспешил  там
за женщиной, потом за другой, за пятой и в конце концов  пропал.  То  ли
упал, то ли с самого верхнего этажа его выбросили из окна местные ревни-
вые мужики. (Высоко зашел.) Погиб С когда младший, мужая,  толькоРтолько
вошел на первый этаж.

   В реальной жизни первым вошел Веня, а уж следом вошел Я С старший.  В
реальной жизни именно ВенЯ был в молодости весел, отважен.

   Но, скорее всего, в той притче и не было двух  братьев  С  и  не  не-
вольное отражение нас с Веней, а выявилась обычнаЯ человеческаЯ (не  по-
дозреваемаЯ мной вполне) возрастнаЯ многошаговость.  То  есть  Я  был  и
старшим братом, который погиб; был и младшим, который начинал снова.

А когда младшего не станет (его тоже выбросят с 
достаточно высокого этажа), Я, вероятно, и тут не 
исчезну, не погибну и вновь войду в здание общаги С и 
стану младшим уже младшего брата. Жизнь С за жизнь, 
отслаиваЯ кожу за кожей. 

БратьЯ встречаютсЯ 

   Лет десять назад молодой художник Василек Пятов был действительно мо-
лодым С с круглым крестьянским лицом и с бойкой кистью в руках.

   Как все провинциалы, он боялсЯ слыть жмотом. Зато его отец,  напорис-
тый бездельник пятидесяти лет, тем охотнее тянул из  Василька  деньги  и
чуть что шумел всем вокруг, мол, вот ведь времена! отцу родному  сын  не
дал лишней копейки!.. Василек Пятов дал и не один  раз.  Но  зарабатывал
картинами он совсем мало. (КакойРто меценатишко из  Канады,  сам  хилый,
тощий, со съеденными передними зубами, появилсЯ у Василька в мастерской,
походил с мышиным взглядом, купил и исчез лет на пять.) А отец все дони-
мал С прислал вдруг письмо с длинным  зимним  перечнем:  пальто,  шапка,
шарф, пара перчаток, не написал же проходимец перчатки . Я даже  перечи-
тал его письмо, где ощущалсЯ крепкий плотский  привкус  слова  и  стиль,
стилек ничем не ограниченного самодовольства.

   И с немалой выдумкой, конечно: однажды отправилсЯ налегке  теплоходом
и в каждом городе (вдоль довольно большой реки Волги) бросал  сыну  отк-
рытку, мол, помоги деньгами С в пути приболел, срочно  госпитализирован.
Именно что город за городом. И Василек сразу же  ему  посылал.  А  через
деньРдва, утром, следующаЯ  блеклаЯ  открытка:  срочно  госпитализирован
Куйбышеве... Срочно госпитализирован Ульяновске... Саратове... Волгогра-
де, далее везде , шутил Я. Но в те дни Василек Пятов еще не умел над со-
бой (и, значит, над людьми) посмеиваться. Догадывался, что его обманыва-
ют, однако жалость и кровное родство каждый раз брали верх: Василек  на-
ново бежал занять денег у приятелЯ или продавал за бесценок  холст.  Или
просто лежал, уткнувшись в подушку, и всхлипывал, как девица,  С  парень
двадцати лет, широкоплечий, сильный, но с сердчишком из воска.

   Всхлипывал, как девица. А девица, не помню имЯ (натурщица, бедовая, с
красивыми ногами), сидела себе возле газовой плиты, разжариваЯ на сково-
родке высохшие корки хлеба (размягчаЯ их). Прихлебывала бледный  чаек  и
не унывала.

   Мы С Я и Вик Викыч (в ту пору уже безалаберные писатели  андеграунда)
С пришли занять у него деньжат. Пришли одолжить, а в итоге,  расчувство-
вавшись, сами же купили Васильку хлеба, плавленых сырков ТДружбаУ и уте-
шали, мол, не все в жизни так плохо. Пили чай вместе.  Девица  хихикала.
Но тут появилсЯ и сам столь быстро выздоровевший после речного  плаваниЯ
отец. Он нагрянул улыбающийся, загорелый, довольный собой, спокойный и с
авоськой, в которой светилась бутылка минеральной воды. Нас с Викычем он
быстро выставил, нажимаЯ на родственность С чужим людям отца с сыном  не
понять! Он даже не был пьяницей, просто бездельник. Выпивал, но любил  и
закусить, поговорить о политике, об автомобилях Брежнева, в общем, чело-
век никакой. Просто упырь. Пил у сына кровь, ездил тудаРсюда  и  редкоР-
редко гдеРнибудь работал. Мы ушли. (Я и Вик Викыч.) Думаю, он и нас, ни-
щих, мог обобрать С у него был необычайный дар вымогательства: он подав-
лял. Как позже выяснилось, он почти тут же принудил Василька продать са-
мый Яркий его холст С сам снес холст на рынок, где по дешевке  и  загнал
среди морЯ халтуры. Следом (все тут же) сдал на детали испортившийсЯ те-
левизор Василька, мол, ты, сын, купишь себе новый С зачем в наш век  ла-
татьРчинить?.. Вечером он устроил ужин, хорошо покушали, бедоваЯ  натур-
щица была в восторге и загуляла с папашей, нетРнет и уединяЯсь с  ним  у
соседкиРхудожницы (в пустовавшей мастерской). Вслух, с причмоком расхва-
ливала его страстность и гусарские  манеры:  ТВосторг!..  Сплошной  вос-
торг!У С восклицала она, потягиваЯ кофеек С смеялась, вскрикивала и пос-
кучнела только на другой день,  обнаружив  отсутствие  золотого  кольца.
(Тихо снял с пальца? Или прибрал на полочке в ванной?..) Нет, папаша  не
стал отпиратьсЯ С он не был воришкой: просто и прямо он объяснил ей, что
за сыновний холст дали на рынке возмутительно мало и что надо же нам бы-
ло гулять на какиеРто деньги эти чудные два дня, зато какой восторг,  ты
же сама кричала!.. БедоваЯ натурщица возмутилась, мол, надо  еще  посчи-
татьсЯ и какРникак уяснить итог с учетом кольца,  папаша  был  согласен,
пошел в угловой гастроном за минеральной водой  (очень  любил  минералку
после еды) и исчез.

   Дерез месяц Василек Пятов позвонил Викычу в страшном горе: отец умер,
и нужна срочно немалаЯ сумма, так как умер отец в далеком городе,  хоро-
нят чужие люди. Сам Василек туда уже не успевает: два днЯ пути. Вик  Ви-
кыч половину суммы наскреб. Принес. Василек стонал и убивалсЯ еще и  по-
тому, что накануне отец, просЯ денег, прислал ему привычное письмецо  из
далекой больницы, а Василек Пятов ответить ему не поспешил. ТПервый  раз
в жизни не поверил отцу С и вот наказан. Отец умирал, а Я... а Я...У С и
Василек Пятов, хороший сын, утыкалсЯ головой в подушку, стискиваЯ  виски
руками.

   Натурщицей у него была все та же бедоваЯ девица, длинная, худая, мно-
го курившаЯ и ублажавшаЯ нас только при некоторой  нашей  настойчивости.
Мы потолковали с ней на кухне. (РыданиЯ Василька не  помешали  нам  пить
чай.) Натурщица с подхихикиваньем сказала, что папаша наверняка живРздо-
ров и хочет денег, пятидесятилетняЯ пьявка попросту решила напитьсЯ кро-
ви как следует. Папашка жив, а Василек Пятов, дурной, отдает в результа-
те мастерскую какомуРто богатенькому мазилке и сам съезжает на хер в не-
известность. А ведь с таким трудом и с таким соленым потом  ее  добыл!..
(Ее С это не менЯ , а мастерскую, уточняла она.) Об отце мы с Вик  Викы-
чем предполагали и сами, но утрата мастерской (в которой и нам перепада-
ло тепла и чаю, куска хлеба, а иной раз и вот этой бедовой  девицы)  нас
расстроила. Мы взялись за Василька всерьез, напомнив ему о  многоразовых
предсмертных корчах его папаши, убеждали С но все  напрасно.  Он  только
плакал. Был уже невменяем. (Был хороший сын, что поделать.) На другой же
день, отослав в далекий город по адресу деньги, Василек съехал кудаРто в
каморку, он даже краски, кисти продал, оставив из кистей лишь две колон-
ковые, дорогие руке и душе. Проданы были и холсты. Была свезена и  кака-
яРникакаЯ мебель. Полный разгром.

   Два последних днЯ мы с Викычем и с девицей жили (доживали) в опустев-
шей мастерской. Мебели совсем ничего: какиеРто тумбочки,  которые  никто
не брал. Одна кровать. Я и Викыч спали в разных углах огромного  помеще-
ниЯ на газетах, на старых пальто. На третий день и натурщица поутру  уш-
ла, выставив на стол бутылку портвейна и, широкаЯ душа, ублажив нас  на-
последок. Интимно, тихо, никакого цинизма. (То есть сначала  меня,  пока
Викыч с утра чистил зубы; после в некотором от  них  отдалении  почистил
зубы Я.) Натурщица исчезла. Тишина. Появились  толпы  мышей,  даже  днем
скреблись, бегаЯ одна за одной по плинтусам. Я и Викыч жили в  ожидании,
когда нас сгонит с места новый хозяин. (В конце концов, пока мы здесь, у
него не будет пожара и бомжи не растащут сантехнику.) Здесь был телефон.
Был душ. (Не равнять же с казанской толкотней на вокзале.)
   28

Вечером Я сидел на кухне, читал, грыз сухарь и думал: с 
кем это там Вик Викыч разговаривает С в гулкой пустоте 
мастерской? Я уже решил, что сам с собой. Но нет. Это 
пришел, приехал отец Василька Пятова. Да, он болел, он 
всерьез болел, но, представьте, выздоровел! Выздоровел, 
хотЯ и был, ейРей, при смерти С да, да, хотели уже 
хоронить. Викыч провел его ко мне на голую кухню, и мы 
оба, даже не перемигнувшись, вдруг сказали отцу, что 
Василек умер. Да. Он умер. Так случилось. Мы сказали, 
что Василек Пятов послал тем людям крупную сумму денег, 
но сам был так расстроен, что попал под машину и погиб. 
Я сказал просто: ТумерУ, но Викыч (словно накликиваЯ на 
себЯ будущее, ах, наш Язык, как устроен! как далеко 
заводит речь) тут же, длЯ пущего правдоподобия, уточнил 
С скорректировал смерть Василька пронесшимсЯ по шоссе 
шальным грузовиком, наезжают, мол, на людей, особенно 
если те подавлены горем. 

   С Он ведь вас любил, С заключил Викыч.

   С Знаю.

   Отец уронил скупую мужскую и провел увлажнившимсЯ взглядом по  пустым
углам мастерской С никакое, нулевое наследство! Да, он погрустнел. (Опе-
чалился.) Но ведь он так и не  спросил,  где  Василек  Пятов  похоронен.
Ушел. Он просто ушел. Может, он  потрясен  (забыл  спросить)  и  сейчас,
спохватившись, вернется?.. Мы прождали часа два с половиной, не  меньше;
это и есть жизнь, дольше не ждут. (Два с половиной часа прощанья: взаим-
ного их прощанья. Каждый думает, что другой умер. Обоих нет.)

   Зато мы спасли Василька от бесконечных поборов. Спасли художника, мо-
жет быть. Да и отца заставили (возможно) подумать о смысле жизни. Не ли-
шено интереса, если однажды, потрепанные долгим временем и уже едва  уз-
наваемые друг длЯ друга, они столкнутсЯ лицом к лицу на московской  ули-
це. ТоРто радости! Но они не столкнутся. Разве  что  лет  через  десять.
Отец только и наезжал в столицу сына ради (его денег ради). Жил где  хо-
тел, вольная, ленивая, веселаЯ птица. Надо признать, он умел поговорить.

   В те дни мне предложили сторожить склад в дальнем Подмосковье.  Тишь.
Безлюдье. Знаковый момент! С мне повезло увидеть и  дано  было  ощутить,
как широко (напоследок) может распахнутьсЯ пространство.

   С Склад?.. С Я был согласен на что угодно. Я редко ел. Уже месяц, как
Я потерял чудесную работу в НИИ, где по ночам стерег  опустевшие  темные
этажи (на пару с Ильичем, нарисованным в полный рост). НИИ  сторожить  С
мед кушать. Но сторожение отдали Ларисе, Я не взревновал, женщина с  ре-
бенком, копейка в дом.

   На склад (вдруг продуктовый?) Я отправилсЯ тотчас, с первой же элект-
ричкой. Шутка ли, получить работу складского сторожа. (По подсказке, ко-
нечно; по звонку одного доброхота.) Я сошел на маленькой станции. Ни ду-
ши на платформе. Вот оно.

   Склад оказалсЯ огромным сараем, что рядом с лесом, из которого выска-
кивала ветка забытой узкоколейки. КакойРто  один  паровозик  металсЯ  по
этим рельсам, как в плену, тудаРсюда, похожий на чумазую детскую  игруш-
ку. ЭкаЯ глушь! Начальник склада бегло менЯ оглядел и  осталсЯ  доволен:
вписал кудаРто фамилию, только и спросив, не мочусь ли Я в пьяном виде в
постель. (Вероятно, как мои  предшественники,  травмированные  немеряным
пространством и свободным временем.) Он кликнул старого служаку в  древ-
них выцветших брюкахРгалифе, а уже тот повел менЯ в мою будущую каморку,
что у самого входа в складРсарай.

   По пути (шли по складу) служака ловко высматривал и еще  более  ловко
выхватывал с длинных полок все, что, как он выразился, мне  посчастливи-
лось. Мне посчастливилсЯ масляный обогреватель. Я его еле нес, оттягиваЯ
до земли теперь и левую руку (в правой машинка). Служака выхватил с пол-
ки одно за одним простынь, наволочку и одеяло,  все  вместе  кинул  мне,
словно у менЯ еще и третьЯ рука (Я успел прижать к груди). Несколько не-
ожиданно мне было выдано клистирное приспособление С резиновый  мешок  с
вьющейсЯ трубкой, борьба, мол, с запорами длЯ сторожей наипервейшее  де-
ло. Стало веселей. Я уже стал ждать билет ДОСААФ и пачку презервативов С
живой человек!

   Каморка холодна, мала и убога; а едва масляный нагреватель заработал,
из углов, как и ожидалось, стало припахивать Ядреной мочой.  Всюду,  что
ни говори, следы предшественников. (К концу жизни  с  этим  свыкаешься.)
Зато дальняЯ часть склада была завалена большими досками, сороковкой, их
завозили по понедельникам, они были свежи, радостны и пахучи: запах неп-
реходящей хвойной новизны. БродЯ по складу, Я наткнулсЯ на  шаткую  тум-
бочку и тут же отволок в каморку, чтобы поставить на нее пишущую  машин-
ку. Помню проблему: тумбочка не влезала, мне пришлось отпилить у нее це-
ликом угол вместе с ножкой С треугольная, она сразу нашла, угадала в ка-
морке свое место.

   Торец склада не занят, пуст и гол, мне пришла мысль зазвать  койРкого
из художников, среди которых Я тогда терся, С пусть распишут. Можно  ор-
наментировать или устроить показательный Страшный суд  длЯ  недругов  (и
друзей). Или зеркально развалить пространство надвое, как  даму  на  иг-
ральной карте: простор! Или же С одну большую  и  дерзкую  абстракцию...
Телефон только на железнодорожной станции, но Я туда пошел, не  поленил-
ся. После получасового  препирательства  с  дежурной,  после  долгих  ей
разъяснений насчет эстетики склада Я сел наконец на стул в диспетчерской
рядом с телефоном. Как только приближалсЯ поезд, менЯ выгоняли.  Но  все
же Я сделал несколько звонков. Васильку Пятову, Коле Соколику  и  Штейну
Игорю, известному своими абстракциями. (Ему первому. Он страдал  от  от-
сутствиЯ больших плоскостей.) Однако все они не захотели  в  такую  даль
тащиться, а Петр Стуруа, как выяснилось, умер.

   Перелески. Опушки. И какаЯ пустота! И в то же времЯ какаЯ жизнь  пус-
тоты С жизнь чистого пространства как простора, то есть в качестве прос-
тора.

   Да и сам этот бесконечный зеленый простор  был  как  заимствование  у
вечности. Простор как цитата из вечности.

   Мне давалось в те дни ощутить незанятость мира: тем самым подсказыва-
лось будущее. Уже через месяцРдва жизнь привела, пристроила менЯ в  мно-
гоквартирный дом, в эту бывшую общагу, где коридоры и где вечнаЯ теснота
людей, теснота их кв метров С дощатых, паркетных, жилых,  со  столетними
запахами.

   Так что в последний раз мое ТяУ умилялось идеальной и  совершенной  в
себе бессюжетностью бытиЯ С вплоть до чистого горизонта, до  крохотного,
зубчиками, там леска. А если глаза, в  глубоком  гипнозе,  от  горизонта
всеРтаки отрывались, они тотчас утыкались в пустоту и в гипноз иного из-
мерения: в ничем не занятый (так и не зарисованный  абстракциями)  торец
склада.

   И удивительно, как обессиливает нас общение с ничьим пространством. С
ничейным. Никакой борьбы. (Как ноль отсчета.) Живи С не хочу. Тихо. Тра-
ва в рост. И петляет ровно одна тропинка.
   29

Я дичал. Я мог разучитьсЯ произносить слова. Агэшник все 
же не из отшельников, хотЯ и ведет от них родословную. 
Ни живого голоса, а до ближайших двух деревенек 
далековато, как до луны (как до двух лун). ПолучаЯ 
первую зарплату, Я подумал, хоть тут поговорю с 
начальником. (Он наезжал ровно раз в месяц.) Но сукин 
сын даже не спросил, как дела? С молча мне отсчитал и 
уткнулсЯ в желтые бумаги. А когда Я, помяв купюры, сам 
спросил у него, как дела? С он замахал рукой: мол, нет, 
нет, уйди, изыди. 

   С Водки нет. Самогон в деревне, С бросил он коротко, не подняв от бу-
маг заросшей башки. И тотчас во мне заискрила мстительнаЯ мысль: пустить
поРтихому сюда, на склад, деревенских дедковРсамогонщиков, пусть попожа-
рят.

   Я впадал в полуобморочное состояние, как только вспоминал, что в сле-
дующем месяце тоже тридцать дней. Я поскуливал. Тогда же Я стал негромко
разговаривать, дерево С вот  собеседник.  ПривезеннаЯ  (гдеРто  срубили)
большаЯ веселаЯ сосна пахла великолепно. Радость тех дней! А когда сосну
распилили и увезли, Я ходил кругами, где прежде она лежала: Я думал о ее
оставшемсЯ запахе. Я топталсЯ на том месте. Я брал в руки щепу, удивлял-
ся. Запах плыл и плыл, С стойкий, он удержалсЯ в столь малом куске дере-
ва, отщепенец. Сконцентрировался. Сумел.

   Дуть не бегом Я уже с утра отправилсЯ в  ТСолнечный  путьУ,  захватив
клистир как сувенир. Я предлагал оставить его на память, но  деревенские
деды только косили на клистир линялыми глазами. Качали головой. Я уехал.

   Мой послужной список: истопник, затем наемный ночной  сторож  (НИИ  с
Ильичем), затем склад (с пустым торцом) С и вот наконец общагаРдом,  где
поначалу Я лишь приткнулсЯ к кочевью командировочных в крыле К, на  одну
из их матросских (шатких) коек. Койка шаткая, а оказалось надолго:  сто-
рожение, как и все на свете, сумело в свой час пустить корни.

   В это же времЯ (параллель) ВенЯ рассталсЯ с  женой  и  определилсЯ  в
психиатрическую лечебницу, где он и поныне. Тоже надолго, навсегда.

   Но квартиры жильцов (уезжающих на время) Я пока что не  сторожил:  не
знал идеи. Приглядеть за квартирой впервые попросила моЯ знакомица  Зоя,
экстрасенсорша ЗоЯ Валерьяновна. Как раз в то лето она  уезжала  на  юга
греть своими исцеляющими руками спины и почки номенклатурных людей.  ЗоЯ
уже и в то времЯ жила на  Фрунзенской  набережной,  в  престижном  доме.
Квартира с первым длЯ менЯ запахом. Целое лето. Жара.

   Собаку (не воющая, ко всему готова, дворняжка) один раз в день накор-
мить и на пять минут вывести С вот были все мои дела. Да еще  с  субботы
на воскресенье (раз в неделю) ночевать, чтобы горел уикэндный свет, мол,
жизнь идет; мы дома. Помню падающие деревьЯ ,  окруженные  строгим  каре
стен.

   Это были тополЯ С во внутреннем дворе дома они (мало солнца)  вытяну-
лись до той чрезмерной высоты, когда корни уже не могут держать. Не спо-
собные жить столь высокими, деревьЯ стали падать. Каждое падение  разби-
вало жигуль или москвич (тогда еще не было мерседесов и опелей), а иног-
да сразу две машины. Сбегались зеваки, а Я шел мимо с собакой на  выгул.
Дерево распиливали, рубили ветви, растаскивали по  кускам.  По  счастью,
падали деревьЯ ночью, часа в четыре, в безлюдье. Каждое утро (пока маши-
нам не нашли срочно стоянку) лежало новое, только что рухнувшее  дерево,
все в свежей зелени листвы, поперек придавленной несчастной машины.

   С...В особенности к ночи. Он стонал. А они ему каждое утро записывали
С негромко выл. Вой тоже вид стона.

   С Понимаю.

   С Скорый консилиум тотчас навесил Венедикту Петровичу то безумие и ту
агрессивность, какую лечат, блокируЯ серией  инъекций,  С  объяснял  мне
врач Иван Емельянович.

   С А ВенЯ уже ни на кого не бросалсЯ С он всего лишь стонал?

   С Всего лишь.

   Теперь (прошла четверть века) можно  и  по  душам  поговорить,  можно
рассказать родственнику правду С можно и поподробнее. Да, все три  серии
уколов ВенЯ получил тогда же сполна. Они охотно его кололи.  Три  серии.
Дтобы без промаха. Он стонал...

   ВрачРпсихиатр Иван Емельянович, меж больных и их  родственников  поп-
росту Иван , пришел в больницу заведовать уже в нынешние времена,  стало
быть, человек новый. Главный. И понятно, что, как бы  отвечаЯ  (комплек-
суя) за закрытость психиатрии брежневских  лет,  он  старалсЯ  длЯ  нас,
родственников больных, быть по возможности открытым и доступным С откры-
тость льстит обеим сторонам.

   Особенно доверителен и откровенен Иван Емельянович был с неким Шевчу-
ком, преподавателем МГУ; Шевчук не таилсЯ и в свою очередь откровенничал
с двумяРтремЯ из числа приходящих родственников, после чего волна разго-
вора устремлялась еще дальше и шире С к нашим берегам. Обмен информацией
меж родственниками совершалсЯ чаще всего в той толкотне больничного  ко-
ридора, когда все мы с сумками и набитыми едой пакетами ждали часа  сви-
даний. КлючРотвертка с той стороны клацает, и С наконецРто! С  так  мед-
ленно открываются, отползают тяжелые оцинкованные  двери.  Шевчук  лечил
здесь жену. Этому Шевчуку Иван куда подробнее рассказывал будто бы  и  о
жертвах былых лет, и о врачах. (МенЯ интересовало.) Он будто бы поименно
характеризовал Шевчуку врачей, слишком активных в деле, а ныне уже  уво-
ленных или просто ушедших на заслуженный пенсионный покой. (Притихли. На
дачах закапывают свои ордена. Возле Яблоньки. Шутка.)

   Психиатр, так уж водится, более  открыт  длЯ  людей  интеллектуальных
профессий. (Я шел за писателя. И Я еще сколькоРто надеялся.) Но  сравни-
тельно с Шевчуком мои разговоры с Иваном Емельяновичем были много скром-
нее. Я, увы, несколько запоздал, замешкалсЯ и уже не входил  в  элиту  к
нему приближенных, а мог бы!

   По слухам, преподаватель университета Шевчук однажды сказал,  не  без
той же лести, Ивану Емельяновичу С хорошо, мол, именно вы пришли  к  нам
заведовать, совесть чиста и руки ваши не запачканы. Иван ему ответил:

   С Это как смотреть на руки. Я шприц тоже держал в руках: колол  таких
больных.

   Шевчук замялсЯ и несколько обалдело посмотрел на него (на его  руки).
В растерянности спросилРуточнил:

   С Но... вам предписывали старшие врачи. Вы были... просто врачРассис-
тент, проходили практику?

   С Верно. Но всеРтаки Я колол.

   Конечно, и этот короткий пересказРлегенда работал  не  против,  а  на
Ивана. Мол, вот он какой. Прямой. Дестный. И весь современный,  весь  на
виду. Пусть даже это всего лишь имидж. В конце концов современность С не
более чем рамка. (Как в театре. Модные роли приятно играть.)

   Я, увы, с некоторым подозрением отношусь к людям, которые слишком  уж
точно совпадают с ориентирами времени. То есть  не  спорю,  может  быть,
Иван Емельянович и впрямь был таким: прямым и честным С а может быть, он
таким стал, оттолкнувшись от  прошлого,  что  длЯ  нас,  длЯ  приходящих
родственников, в общемРто одно и то же.
   30

Вопрос о том, как или каким образом залечили моего 
брата, не мог не всплыть. Притом что Иван Емельянович 
сам же и назвал словом залечить (в другой раз, на миг 
задумавшись, он варьировал так: интеллект взрослого 
человека насильственно погрузили в детство). Психиатр и 
тут не стал отмежевыватьсЯ от прошлых лет, что делает 
ему честь. Он не стал перекладывать С мол, кажется, они 
лечили так, а может быть этак. Он все назвал. Когда 
человек профессионал и к тому же (не одно и то же) 
достаточно беспристрастен, он умеет объяснить и назвать 
просто, точно. 

   Иван Емельянович сидел за своим столом С  человек  физически  заметно
сильный. Моих лет. Даже, пожалуй, за пятьдесят  пять.  Крупный,  большой
мужчина, с громадными руками. А речь словно струитсЯ С медленна и точна.

   Возможно, в эти дни Я навязывалсЯ и слишком уж лез к нему в  душу  (в
близкое, душевное знакомство) С хотел быть как Шевчук.

   С А вот Гамлет? Принц Датский?.. Болен ли он с нашей, с нынешней точ-
ки зрения?

   Получилось, пожалуй, глупо. (Я сам от себЯ не ждал, то есть про прин-
ца.) Но ведь Я философствовал, приставал именно что в одеждах  писателя,
выспрашиваЯ больше, чем допускали рамки беседы с врачом.

   Но тем заметнее, насколько Иван Емельянович  был  со  мной  терпелив.
Участлив. Тут ведь в игре был не только Я, но и Веня. Венедикт Петрович,
хоть и не числилсЯ диссидентом, всеРтаки, вне сомнений, мог быть отнесен
к пострадавшим. В общении с ним всякому врачу (врачишке!  С  ЯрилсЯ  Я),
даже и главврачу, следовало всеРтаки быть и чувствовать себЯ виноватым.

   С Дто Гамлет! Гамлет молод... У Венедикта Петровича  сейчас  проблема
биологического старения. Болезни ведь тоже стареют. Вместе с человеком.

   С Это же хорошо?

   С Как сказать. Возраст и возраст. Тут есть существеннаЯ разница: наша
болезнь, стареЯ С не дряхлеет.

   А Веня, конечно, дряхлел. (Без свежего воздуха. На  больничном  пита-
нии.) Не только врачу, но и родственнику тоже следовало слышать за собой
вину, если за эти десятилетиЯ он живРздоров. Так что, возможно,  мы  оба
сейчас виноватились, каждый поРсвоему.

   И не делал Иван Емельянович из больных ангелов,  вот  что  подкупало.
ПсихическаЯ болезнь страшна. Даще всего неизлечима. Когда вдруг, по ходу
нашей беседы (сидели в ординаторской),  из  отделениЯ  буйных  донеслись
крики, он мне сказал:

   С...Слышите?.. Там буйные. Это Сугудеев. Без нейролептиков  не  обой-
тись. БросаетсЯ на людей. Калечит их, если зазеваются.

   Развел руками:

   С Выхода нет.

   И рассказал, как ловко Сугудеев, уже в рубашке,  сумел  притвориться:
попросил воды и, высвободив руку, ухватил медбрата  за  волосы  (сколько
раз говорено: по одному в таких случаях не подходить!) Ухватил за волосы
и бил его головой о пол. Медбрат не мог ни кричать, ни позвать. (В  сог-
нутом положении звуки нечленораздельны.) Медбрат выл, и второй  медбрат,
покуриваЯ в конце коридора, полагал, что воет сам Сугудеев, и пусть!..

   Поминутный микрокивок головой, означавший полное и честное согласие с
жизнью: да... да... да... Шли на укол вместе, ели и  пили  вместе,  и  с
жизненным итогом своим тоже соглашались все вместе. Здесь тихие.

   Здесь никто не кричал. Зато всЯ палата кивала. Сидели на  кроватях  и
тихо кивали. (Лесок, шевелящий листьями в безветрии.) Я у Вени, сидим на
его кровати рядом, и вот сколько нам, сидящим, теперь лет С 54 и  51.  В
больничной палате, кажется, и нет других перемен. А чуть раньше было  53
и 50... Я поРпрежнему чуть впереди, в университете на три курса,  а  те-
перь на эти три условных единички, уже незначащие, слившиесЯ в ничто. Мы
так и идем: не спеша пересекаем наше столетие.

   Седина все же напоминает, что деРфакто Венедикт Петрович менЯ  обошел
С его голова бела.

   С Хочешь чаю? С спрашиваю.

   И, уловив тихий братский кивок: да... С добавляю ему в радость:

   С С сушками, Веня!

   Сушки, хвала небесам, есть и были в продаже всегда,  Я  приносил  пя-
токРдесяток, сушки это ему из детства.

   Иду к медсестре С организовать наскоро маленький чай. Сестра не  про-
тив, знает меня, приходящего нечасто, но уже много лет. Порядка и профи-
лактики ради она все же повторяет мне их заповедь: нет сгущенному  моло-
ку. (На сгущенку запрет из основных С острые краЯ банок.)

   С Ясное дело! С улыбаюсь ей. И забираю хранимый у нее наш чайничек.

   Тихо в палате, а мы с Веней похрустываем сушками. Кусочки сахара тоже
идут под хруст.

   И тут Я привычно ему говорю. Вспомнил: С Ах, Веня!  И  почему  ты  не
ударил его тогда...

   То есть того, из тех далеких лет, гебиста, что восседал напротив Вени
за столом во времЯ спроса, когда ВенЯ его дразнил. Кто знает, вся,  мол,
жизнь человека могла сложитьсЯ иначе. (Не затянись  та  сидячаЯ  дуэль.)
Эх, упущен момент! С Я даже вздохнул с сожалением, сказав так.

   И захрустел еще одной полсушкой. Верил ли сам Я, вздохнувший, в  воз-
можную Венину жизнь как жизнь иначе? С трудно сказать.  Слова,  терявшие
раз от разу часть своего смысла, остались с тех давних лет, как  повтор.
Как о жаркой погоде или как привычное бытовое заклинание, в котором, ко-
нечно же, мало пользы, но ведь и вреда нет. Как вздох:  кто  знает,  как
оно все обернулось бы С кто знает, Веня! (А кто знает?) Но с  человечес-
кой стороны, с нашей, как не вздохнуть и о чем еще говорить, когда посе-
щаешь тихого больного. О чем говорят все они С те,  кто  с  визитами,  с
апельсинами на вес (мелкие, зато их побольше), с Яблоками, с  булочками?
Вот и стремишься, пытаешьсЯ хоть сколькоРто не  совпасть  по  времени  с
родственниками других больных. Ведь мы стремимсЯ не совпадать не из  бо-
язни многоголосиЯ и шума меж собой, то есть не потому, что  мешаем  друг
другу и не из интимности родственных чувств. А потому лишь, чтобы другие
не услышали наших чудовищных (длЯ чужого уха) повторов, нашей  непреодо-
лимой, раз от раза, пустоты и исчерпанности родственных отношений.

   Но Я старался. И про удар ему объяснял не совсем уж впустую, не прос-
то гнал слово к слову, как засидевшийсЯ родственник. Я все еще хотел (не
очень верил, но очень хотел) вырвать Веню усилием из его тихого  помеша-
тельства. Подумай, подумай, Веня. Напрягись! Твое усилие  (усилие  внут-
реннее) С это тоже удар, С твой, может быть, главный сейчас  удар...  Но
сначала мысль. Сначала было Слово, разве нет, Веня? СтарайсЯ же! Деловек
внушаем: а значит, зависим от слов и мыслей. СтарайсЯ и думай.  А  ты  с
усилием думай. Люди думают, не чтобы расслабиться, а  напротив  С  чтобы
наткнутьсЯ на слово, чтобы как в сумерках С  чтобы  споткнутьсЯ  и  даже
ушибитьсЯ о слово. Только с усилием, Веня!..
   31

ПодталкиваЯ брата к самоисцелению случайным словом, Я 
ничуть не обольщался: Я слабо надеялсЯ С как на один из 
ста. Быть может, на талант надеялся, на его гений, что 
так процвел в юности, а сейчас даст ему хотЯ бы какуюРто 
божью сдачу, двадцать копеек с неба. Даст шанс С даст 
ему тропочку в обход. Овражью, или хоть овечью тропу, 
чтобы вырваться, выйти из растительного бытия, один из 
ста, но, конечно, длЯ овражьей осыпающейсЯ крутизны 
нужно усилие, удар, Веня. 

   ВенЯ молчал, но вот он чуть кивнул: да. И тотчас  в  палате  на  всех
кроватях закивали тихие идиоты: да... да... да... уколы в зад, санитары,
ночные горшки, клизмы и мухи, да... да... нам бы всем заполучить  помощь
с неба, обрести этот чудоРудар, пробить двери, стены,  выйти,  выбежать,
выползти, выковылять вон... Возможно, они ничего не хотели и  лишь  при-
вычно притворялись. Несчастные лживы, как и счастливые. Они просто хоте-
ли соглашаться: да... да...

   Были ли их поминутные кивки таким уж сплошным страданием (как думает-
сЯ в первый приход посетителю из числа родственников) или  же  это  было
привычное их отключение от реальности? их забытье?.. Или даже  напротив:
кивки и растянутое во времени согласие были длЯ больных этого рода особо
желанным покоем: изысканным отдыхом от страданий.

   У них новенький С бывший солдат. Ничего особенного:  тихий.  Говорят,
после очередных отличных стрельб он вдруг из части  исчез  и  только  на
следующий день был обнаружен на опушке. Сидел он в  высокой  траве,  где
только тихо хихикал, когда ему капитан  и  сам  товарищ  майор  кричали:
ТВстать!..У В больничной палате солдатик еще не вполне как все. Он кива-
ющий изредка. Но и его подбородок уже мягко, все легче опускается,  сог-
лашаясь со случившимся: да...

   С Хочешь еще чаю? С спрашивал Я, понижаЯ до шепота голос и  отгоражи-
ваясь в палате (этим шепотом) с Веней вместе от других  больных.  Не  из
жлобства, разумеется, чаю ли жалеть с сушками, а ревниво,  из  ревности.
Мол, мы вдвоем, Веня, пусть нам не мешают.

   Нам не мешали. Нам уже давно не мешали, забыли, не трогали с той  са-
мой поры, когда ВенЯ перенес на себе (как переносят груз) шизоидную лом-
ку ТяУ С и ведь он не погиб, хороший, счастливый финал, говорили  врачи,
еще раз детство. Могло быть хуже. Могло быть хуже,  чем  детство.  Врачи
уточняли, что, если ВенЯ иногда улыбаетсЯ и говорит мне несколько тихих,
но вполне разумных (отмеченных несомненным умом) слов, это, конечно,  не
значит, что мой седой брат поправляется, С это  он  так  живет,  тянетсЯ
листком к солнцу, как всякое живое. Как растение.

   Зато он умел припомнить. ДлЯ стареющего Венедикта Петровича в  припо-
минании из детства содержалась некаЯ труднаЯ игра С в этом был,  возмож-
но, последний оставшийсЯ ему по силам интеллектуальный поиск. (Вспомнить
и тем свести личные счеты с Временем.) Брат словно  бы  пускал  корни  в
детские годы, продвигаясь туда, как в загустевший  земляной  пласт  С  в
глубокий слой, где глина и уже камень. Там времЯ начиналось. ГдеРто  там
подталкивалсЯ изначальный первый вагон, а с ним второй, третий,  которые
в свой черед, удар в удар, подталкивали четвертый и  пятый.  И  вот  уже
весь состав тихо содрогался, полз, переходЯ из дробного  в  постепенное,
сороконожечье, плавное движение бытия. Из прошлого С к нам, из детства С
в нашу нынешнюю жизнь, как скромнаЯ попытка: осторожный,  Ящеричный  вы-
полз Времени.

   С...Почему ты его тогда не ударил? Ах, Веня, Веня! С повторяю Я,  как
повторяют от нечего сказать. Повторяю с чувством, но  как  уже  уставшее
(от лет) заклинание.

   Запоздавшие слова, лишившиесЯ и малоРмальского реального смысла в па-
лате тихих дебилов.

   А седой Венедикт Петрович неожиданно пугается. Он  вжимает  голову  в
плечи. Молчит. Он испугалсЯ послышавшейсЯ ему  укоризны  (в  моем  вдруг
зазвучавшем голосе).

   С НуРну, С спохватившись, Я успокаиваю, ободряю. С НуРну, Веня. Расп-
рями спину. Я вовсе тебЯ не браню. Рассуждаю.  Рассуждаю  вслух,  просто
слова, Веня...

   С Да, С он кивает; услышал.

   С Просто слова... Болтаю. Становлюсь поРстариковски болтлив. Сейчас Я
рассуждаю о том, что удар С это суть мироздания.

   С удачно подвернувшейсЯ фразы Я развивал ключевую мысль: удар С вовсе
не агрессиЯ и не боксерскаЯ перчатка, целящаЯ в чужую рожу; нет  и  нет,
Веня; мир удара бесконечно богат жизнью. Мир удара безбрежен  и  пласти-
чен, удар и есть собственно жизнь, молниЯ правит миром. (МолниЯ  правит!
С сказал еще когда  Гераклит.)  УдарыРоткровения,  когда  человек  вдруг
прозревает. Когда прозревает последний С самый распоследний и пришиблен-
ный. Духовный прорыв, Веня. Тебе нужна мысль. Тебе  необходимо  взрывное
напряжение духа...

   Так, присев на больничной кровати, говорил Я брату, старший младшему,
стареющий стареющему, С мы словно бы в ту минуту вдвоем. (В палате тихо.
Убогие улеглись: дремлют.) Венедикт Петрович слушает. Он всегда  слушает
и так щемящеРпокорно смотрит, посматривает на менЯ С он не  понимает,  о
чем Я говорю. Но ему хорошо. Ему тепло. Когда родные  говорят,  понимать
не обязательно.

   Лишь на какуюРто секунду былой интеллект оживает (секундаРдругая,  не
больше), и вот ВенЯ поднял глаза, с  набегающей  в  уголках  губ  робкой
улыбкой С набегать набегала, но на лице не возникла. (Улыбке страшно са-
мой себя. Своей былой гордыни.)

   С этой вот мягкой недоулыбкой Венедикт Петрович вновь глянул на  менЯ
и осторожно берет мою правую руку (ударную) С  берет  в  свои.  Проводит
тонкими пальцами по жилам, по тяжелой моей кисти, как бы рисуЯ мою руку,
С он в нее всматривается.

   Потом тихоРтихо произносит:

   С ГосподинРудар?.. С и тут же смирнеет С гасит ее, еще и не возникшую
робкую улыбку.

   Я рад ожившей его мысли. Хоть на миг. Хоть на  один  еще  малый  миг!
Напрягись, Веня...

   А меж тем замечание его из особых (замечаньице!), да  и  шип  из  его
прежних, острый. Дескать, молниЯ правила и будет править миром, но чело-
векРто и править не правит, а подражает.

   Деловек не есть Удар, а всего лишь господинРудар , двуногий миф, сле-
пок, отражение, образ, сведенный с горных круч себе на потребу, С  нечто
сочиненное, а значит, придуманное самим человеком себе же  в  цель  и  в
угоду. (Как сразу он мой духовный взлет  осадил.  Указал  место.  Еще  и
прикнопил.) Недоговорил, а ведь по сути он сказал еще жестче: рукосуй  .
О моей жизни. Я слишком долго рассуждал и  (пусть  невольно)  подсовывал
ему себЯ в пример, вот и он тоже (пусть невольно)  добавил  к  портрету.
Штришок.

   ПробудившаясЯ мысль была точна, но  настолько  же  и  жестка.  Удиви-
тельно: едва ожил его полуспящий ум С на миг С на полмига! С как  тотчас
ожило и юношеское Венино высокомерие (высокаЯ мера?). Я бы  усомнилсЯ  в
качестве реплики, даже и факту ее существованиЯ не поверил бы, не услышь
Я ее в больничной тишине собственными ушами. Жил ли его гений  всегда  и
только в сплаве с присущей ему надменностью. Неделимый вообще С  неотде-
лимый и от надменности. (С ней в сплаве и умер?)

ВенЯ сам же и напуган (потрясен) своей ахнувшей 
смелостью, заморгал, заморгал глазами С и вжимает голову 
в плечи. 

   С Скажи чтоРнибудь еще, Веня.

   Качает головой: С Нет, нет...

   С Веня. Ну, попытайся! Прошу тебя. Скажи еще.

   С Нет...

   Он не отпускает мою руку. Задержал. Прикосновение? НетРнет, он  вовсе
не настаивает на антиномии: прикосновение С удар. Это  уж  слишком!  (Он
вовсе не сравнивает наши две жизни.)

   Или предупреждает он менЯ С о чем?.. Из страха или, как мне  кажется,
из какогоРто еще, опережающего  этот  страх  чувства  Венедикт  Петрович
просто хочет прижать к своей щеке, к лицу мою руку С но (весь в сомнени-
ях) С столь пещерного проявлениЯ родства он тоже боится.

   С Расскажи ты. ДтоРнибудь, С просит он. Он вдруг утомилсЯ общением.

   Он устал, и, в сущности, он просит у менЯ простоты отношений. В конце
концов он больной человек С не умеет, не хочет уметь думать.

   И тут, ослабляЯ нить, Я тоже осознаю, что  в  прочтении  жизней  двух
постаревших братьев не было и нет противостояниЯ С нет и противополагаю-
щей, как в романах, правды. Смысл начинает не светить, а мерцать. БратьЯ
встречаютсЯ и видят друг друга. Дерез одно, через  два  десятилетия,  да
хоть через полжизни, но братьЯ встречаютсЯ С вот правда. ВенЯ (он отклю-
чился, устал) уже не в силах принять в себЯ никакую мысль, даже и  самую
примирительную. Стареющий Венедикт Петрович склоняет голову чуть  набок,
косЯ глазом (симптом С ищет упавшее на полу зерно ). СедаЯ  голова.  Год
за годом. А зерна все нет. Я сижу рядом, жест родного человека, теперь Я
взял его руки в свои. У него удивительные руки. Заметив, что Я разгляды-
ваю, он вдруг отнял их и прячет в рукава больничного халата,  как  озяб-
ший. Руки гения.

   Похоже, что мой брат еще продолжает вяло (остаточные ассоциации)  ду-
мать о руках, о прикосновении, потому что вдруг просит меня:

   С Расскажи про поезд. Про тот поезд из Ташкента...

   И улыбнулся:

   С Про ту женщину. Смешно было С расскажи!

   Я кивнул: ладно. Тоже вспомнил. Засмеялся. (Забавный случай.)

   И действительно: поезд шел из Ташкента. Трое суток. А жара немыслимаЯ
С люди, чемоданы, ковры, в купе тесно и чудовищнаЯ духота. И вдруг  вос-
точнаЯ женщина. Красивая. (Рассказ о прикосновении, Веня!  Я  тоже,  как
видишь, не чужд...)

   Красивая, она не подымала глаз. И прямо передо мной, сложенные на ко-
ленях, ее изящные руки с мягкими негремящими  браслетами  на  запястьях.
(Казалось, неяркие браслеты тоже не подымают глаз.) У менЯ было  тряское
нижнее место С у нее тоже. На заработках одичавший, полгода без  женщин,
Я чуть с ума не сходил.

   Раза два мы, кажется, с ней переглянулись, и вот, едва легли спать, Я
тихо протягивал руку к ней, а она осторожно С под столиком (вагонный от-
кидной столик) С тянулась рукой в мою сторону. В купе ночь, только  зао-
конные всполохи. СмуглаЯ рука. Браслеточка. ЕдваРедва видна. Но так мед-
ленно, так робко ее рука продвигалась в мою сторону, ну, по  сантиметру,
ах, этот Восток, мучительный и томящий. Я уже изнемог. А  ведь  наградой
станет лишь простенькое прикосновение. (Да и чего хотеть еще в  вагонном
купе, где четверо и где завтра уже с утра все мы начнем хлопотать и  со-
бирать вещи.) И как же медленно движетсЯ эта чувственнаЯ узкаЯ  ручонка.
Поезд грохочет. В купе совсем темно. Вот наши пальцы соприкасаются, и  в
тот же миг какаяРто маленькаЯ многоногаЯ среднеазиатскаЯ тварь  перепол-
зает с моей руки на ее. Сидела, поди, на обшлаге моей  легкой  рубахи  и
долго думала, как бы ей перебратьсЯ на ту сторону, где больше пахло род-
ной стороной. Дикий визг. Попутчица кричит не умолкая; все купе разбуже-
но. Ее муж спрыгнул с верхней полки, врубил свет и Яро глядит тудаРсюда,
а она все вытаскивает и выбирает изРпод своего халатика фантом уже давно
убежавшей мелкой твари. Муж (как и Я, русский) бьет кулаком по  щели,  в
которую шмыгнуло насекомое, С он так колотит, что слышитсЯ треск перего-
родки, и теперь с криками и воплями начинают возмущатьсЯ спящие в сосед-
нем купе. Наконец ночь берет свое. Тихо. Муж положил на полу дыни. (Счи-
тается, что насекомые из всех щелей соберутсЯ  на  пол,  на  запах.)  Мы
спим. Стук колес. Одуряюще пахнет дынями. В  среднеазиатских  дынях  нет
Яркой наружной желтизны, потому что солнце вошло внутрь плода, там и за-
таилось, себЯ не выдаст: Восток!..

Иду, руки в карманы... 

   Иду, руки в карманы; мой сторожевой проход по коридору как одомашнен-
ный ритуал.

   И почему в таком случае не погретьсЯ в пути у чужого  огонька?  (Если
нет своего.) Жигалины, 440-я, с мужиком мы даже приятельствуем С водочку
пьем, поигрываем в шахматы. Виктор Ефремыч Жигалин всегда  мне  рад,  да
вот женка недолюбливает (и есть за что, за шуточки). КакРто нас  запили-
ла, мол, пора спать, поздно длЯ шахмат С жена как жена, нормально, а Жи-
галин в шутку ей грозил: ТСмотри, Елена. Сбегу!..У С  то  есть  из  дома
сбежит. Я в задумчивости (позиция, видно, была сложна), уже занесЯ ладью
над шахматной клеткой и колеблясь, сделать ли ход, тоже вякнул С ленивым
голосом. Я и сам толком не слышал, что сказал: ТЗачем тебе сбегать.  Мо-
жет, рано умрет. Вот наиграемся!..У С Зато она слышала. Жаль. Жены  под-
час не понимают прелести случайно вырвавшегосЯ словца.

   Общажники в большинстве своем уже дома, вернулись с работы С и сейчас
же за стол к тарелке, к супу с мяском; или к телевизору.  Их  кисловатый
жилой дух, заполнивший жилье (Я его чую), густ, смачен, напирает  и  уже
выступил наружу в коридор на внешней  стороне  дверей,  узнаваемый,  как
варфоломеевский крест. Им не до бытия: им надо подкормиться. (Новости ТВ
С та же подкормка. Им бросают, как сено коровам.) В коридоре пусто. Иду.
Руки в карманы. И тоже, клок сенца, могу подбросить  своему  ТяУ  минуту
изысканного удовольствия, ощутив себЯ коридорным философомРстражем, сте-
регущим какРникак их зажеванное бытие. Стерегущий сам по себе.  Стерегу-
щий вместо них и за них (но не длЯ них).

   457-я. Тоже ведь колебалсЯ С зайти ли?.. Но менЯ зазвали. Влад  Алек-
сеич Санин. Покурили с ним в коридоре, он с предвкушением  говорит:  да-
вай, мол, посмотрим футболРхоккей?

   И менЯ потянуло: на старомодный их диван,  на  теплый,  откинулсЯ  на
спинку и никаких дум, телевизор как пуп земли, а на экране оно движется.
Неважно что. Оно. Но Я еще колебался, как вдруг Влад Алексеич говорит  С
борщ, там, мол, уже борщом пахнет.

   Вошли; и Влад Алексеич тут же, как хозяин, как с барского плеча,  даю
хоккей, даю и все остальное С жена, борщ на стол! гость  у  нас!..  Жена
славная, милая, немного скривилась (Я длЯ нее как бомж). Но женщина себЯ
уважает, хозяйка, детьсЯ некуда С и вот тарелка борща передо мной, горя-
чий, дымится, чудо. Еще не ел, а уже доволен. (Есть такие собаки,  удов-
летворяютсЯ запахом С смотрят на еду, пасть не  разинут.)  Я  сидел  уже
вполне счастливый. А из комнаты, что в глубине, появилсЯ  с  недовольным
видом их зять. Ах, ты боже мой. Ну, зачем он вышел? (Я вспомнил:  и  сам
Влад Алексеич, и его жена от зятька зависят. Зять в  одной  из  толькоР-
только появившихсЯ коммерческих структур С зарабатывает! Он может купить
квартиру, не общажную, а настоящую городскую. Но, конечно,  может  и  не
купить.) Он постоял с минуту. Зять как зять. Постоял  свою  затянувшуюсЯ
минуту и говорит медленно (не хамски, однако же со  смешком)  С  гостей,
мол, зовете! нуРну!..
   33

Я поднял от еды голову. (Я тоже умею медленно.) 

   С От тарелки борща еще никто не обеднел, С говорю, мол, известнаЯ ис-
тина.

   Зять смолчал. И С в смежную комнату. Ушел.

   Но вышла оттуда жена Влада Алексеича  и,  слово  за  слово,  кричать.
(Кричит она вроде бы на него, на Влада, но кричит, конечно, на меня.)  А
Я ем С Я медленно: и борщ медленно, и картошку, и хлеб, ах, свежий!

   Вошла дочь (у них две комнаты, ютятся, выплыла с сыном на  руках).  А
пусть малыш немножко подышит в большой комнате (то есть в этой). ТТы бы,
дочка, на улицу с мальчиком вышла...У, С мать ей. ТНа улицу?! Да у  менЯ
обуви нет! Ничего нет! Не в чем мне на улицу!У С завопила дочка,  всЯ  в
слезах, крик, брань. Теперь они обе разом на Влада Алексеича С  мол,  не
умеет он жить, не умеет быть хозяином, не умеет ладить  с  зятем.  Несут
они Влада Алексеича, как с горы... Но ведь тоже понятно: ругают  его,  а
слышно мне.

   Я все же сказал. (Вновь медленно.)

   С Дали бы поесть спокойно. Если уж налили борща.

   Однако на менЯ ноль внимания, ноль слов. Несут бедного Влада  С  экий
муж, ничего не нажил, не наработал! сам голь, с голью водится...

   А Влад Алексеич, как Я, С тоже спокоен: доел борщ, включил телевизор.
(Все, как обещал. По полной  программе.)  Дочка  даже  взвилась  С  мол,
мальчику, малышу сейчас бы нужна сказка, а не хоккей.

   Я тихоРтихо ей возразил С мол, настоящий парнишка обойдетсЯ без сказ-
ки, а вот без хоккеЯ нет.

   Выскочил изРза двери зять. (Подслушивал, что ли.)

   С Вы по какому праву вмешиваетесь в разговор?

   С По праву гостя.

   С Гостя? С сделал вид, что не понимает смысла слова.

   С Да, С уточнил Я. С Да. Был зван.

   И Влад Алексеич подтвердил (негромко):

   С Гость у нас.

   Они смирились (они вдруг и разом смирились). Не только со мной,  про-
должающим у них сидеть и медленно жевать. Но и с квартирой, с  теснотой,
с холодной погодой С и вообще со всем, что вокруг них. (С жизнью.) И так
тихо, мирно стало. И ребенок хоккей смотрит, ему нравится!

   Всем С хорошо. И люди мы хорошие. Пошумели, пар выпустили, ведь  тоже
надо. (яРто загодЯ знал, что на ссору их не хватит, пороху нет.)

   Тишина сошла на нас. Та самая, семейная. Сидим вместе, ужинаем,  друг
друга спрашиваем С а вам еще налить? а кусочекРдругой мяса? а хлеба, та-
кой свежий!.. Я почувствовал свое тело в уголке дивана. (И в отклик телу
слежавшеесЯ тепло С мое или диванное?) Вытянул вольготно ноги, откинулсЯ
на спинку. На экране хоккеистов вытеснили теленовости. На пять  минут  С
коротко и энергично. (Люблю нашу новь. Молодцы. Бдят!) Я  совсем  разом-
лел. Как раз запахи борща и жаркого сменились жасмином заваренного  чая.
И еще печеные ватрушки, Я чуть не вскрикнул. Да и хозяйку проняло.  Лицо
разгладилось (бабьЯ рожа, но с каким счастьем в глазах!).  Несет  мне  и
Владу по чашке чая. И блюдце, на блюдце глазастые ватрушки.

   Я даже подумал, ватрушки С лишнее. Уже, мол, взял свое.  Расслабился.
Даже забыл, у кого Я, и Влада Алексеича (как глупо!) вдруг назвал  Сере-
гой.

   СемейнаЯ минута С это как после долгой зимы, как первые липкие клено-
вые листочки. Долго на них смотреть, конечно, не станешь. Но если  мину-
туРдругую...

Маленький человек Тетелин 

   Тетелин погиб, когда купил себе столь желанные твидовые брюки в  тор-
говой палатке, что прямо под нашими окнами.  (Сюжет  ТШинелиУ.)  Тетелин
счел, что брюки ему длинны, тихоня, а ведь как  осмелел:  швырнул  брюки
обратно в пасть палатки, требуЯ от кавказцев деньги назад.

   Деньги не вернули С тогда Тетелин ЯвилсЯ в отделение милиции,  стенаЯ
там в голос и пытаясь всучить жалобу. Но и менты письменную жалобу,  как
водится, не принимали. (Им, ленивым, после отчитываться. Да ведь и не их
дело!) Тетелин наседал, но и кавказцы из палатки, тоже взволновавшись  в
связи с милицией, стали подстерегать его, бегать за ним по этажам общаги
и пугать. (И вновь вбрасывать Тетелину в комнату купленные им брюки.  Он
швырял брюки им в палатку С они ему в комнату.) ТЯ им докажу!У  С  кипя-
тилсЯ маленький Тетелин, а ему 54 С инфарктный возраст.  Неделей  позже,
уже с инфарктом, когда его уложили лежать пластом и просили до  утра  не
двигаться, этот Акакий Акакиевич ночью с постели сполз, на  четвереньках
добралсЯ до злосчастных брюк и укорачивал их ножницами,  чтобы  утром  с
Яростью швырнуть вновь в палатку (и объяснить наконец  кавказцам,  сколь
короткие брюки он обычно носит). Ножницы у него были  тупые,  как  и  он
сам. Кромсая, стервенеЯ над прочной тканью, одну штанину Тетелин все  же
обрезал, укоротил. После чего победно вскрикнул и с повторным  инфарктом
грохнулсЯ на пол. На полу и умер. (Так и отправившись на небо с  брюками
в руках С с одной длинной штаниной, другой короткой.)

   Я его жалел; и не любил. Этот маленький умудрялсЯ своей липкой духов-
ной нищетой испортить жизнь себе С заодно мне. В общаге нас только  двое
и было сторожащих квартиры. Конкуренции никакой, могли бы ладить.  Но  у
Тетелина уже была ревниваЯ маниЯ С стать уважаемым  человеком,  интелли-
гентным сторожем, каким, как он считал, стал Я. Он подглядывал,  подслу-
шивал, крутилсЯ возле квартир, в которых Я ночевал, а то и подолгу,  ме-
сяцами жил. (Тетелин не понимал, как это мне, сторожу, такое позволено.)
Приглядевшись, он самым жалким образом подражал: крал мои словечки, жес-
ты, походку, вплоть до манеры здороватьсЯ и вести легкий коридорный раз-
говор с хозяевами квартир. Верю, что он мучился.  (Верю,  что  он  хотел
свой кусочек счастья.) Деловек надеялсЯ перехватить чужое ТяУ.

   Особенно заметно он копировал мою посадку во дворе  за  шахматами.  С
сигаретой в зубах. Со смешочками. (И ведь тоже садилсЯ за доску!  Повто-
ряЯ механически запомнившиесЯ первые ходы, белыми начинал и тотчас  про-
игрывал.) Одну глупость Тетелин, правда, сумел сделать вполне  сам:  со-
шелсЯ с вдовой, пообещав скоро жениться.

   Вик Викыч подсмеивался:

   С Твое эхо. Цени!.. Не каждому удаетсЯ увидеть эхо.

   Я позвонил тогда Вик Викычу и Михаилу С Я зазвал их в общагу  на  по-
минки с лучшими чувствами, поесть, выпить, поговорить, помер же человек,
однако, едва приехали, Викыч опять начал  смеяться.  Дудовищно,  но  все
трое, прихваченные порывом, мы сидели и смеялись. Не смех сквозь слезы С
сквозь смерть. Викыч еще и уверял, что наше  похохатыванье  С  это  наша
боль, это, мол, и есть всхлипы  неформального  сострадания.  (Всхлипы  и
взрыды, не успевшие оформитьсЯ на выходе из нашего горла.)

   Решающие минуты жизни покойного, его героической, уверял Викыч, жизни
достойны пера: вот он после первой инфарктной атаки С еле  живой,  блед-
ный, полуседой, 54 года, сползает с постели и на четвереньках подбирает-
сЯ с ножницами в руке к купленным брюкам. Он укорачивает их ровно на два
сантиметра. Смотрит. Еще на два! И еще на один С чтобы только  доказать,
но и показать всему миру, какие короткие он носит брючишки! Руки трясет,
ножницы лязгают, но маленький Тетелин упорен и терзает ткань,  жить  ему
осталось минуты три. Ведь как долго стрижетсЯ штанина (все еще  первая)!
Сердце в спазме, сердце сию минуту рванет, однако Акакий Акакиевич вновь
и вновь разглаживает на полу свои новые прекрасные твидовые брюки: смот-
рит, строг и суров, не отрезать ли еще один сантиметр С не ошибитьсЯ  бы
в жизни.
   34

На седьмом этаже в окружении людей стоит Акулов, бывший 
офицер, клянет чеченов и кавказцев вообще. Он в 
офицерской форме. Он недавно демобилизовалсЯ и тотчас 
сошелсЯ с довольно красивой бабойРпродавщицей с 
третьего, что ли, этажа. Уже свой. Наш. СтартуЯ с хорошо 
прорисованной площадки (жилье плюс баба), он собираетсЯ 
наскоро получить какуюРнибудь инспекторскую должностишку 
и разбогатеть. (После чего, понятно, дать бабе пинка. 
Это он может.) Акулов представителен, плечист. Громко, 
даже зычно он объясняет, что Тетелин честно присматривал 
за квартирами и берег наше добро, особый, можно сказать, 
дар, особого рода честность. А вот погубили его не за 
понюх! погубили, можно сказать, скромную человеческую 
жизнь! Заодно, кривЯ рот, Акулов цедит сквозь зубы о 
распоясавшихсЯ чурках. Знаем мы их! Все кивают, 
согласны, видЯ в Акулове некую свежую, вдруг 
объявившуюсЯ силу. Общажникам он по душе. 

   С...Вас было двое. На похоронах вы скажете о нем, С  говорит  мне  (в
коридоре) Акулов этак важно. С Слово о товарище.

   С Сторож о стороже? С Я чуть пережимаю. (Люблю перечить Акулову.)

   Уловив смешок, он кричит вслед:

   С Дто?!. С Акулов с большой фанаберией, и именно в коридорах, на виду
у проходящих мимо женщин. Крепкий, крутой мужик. Запросто даст по физио-
номии. Даст в ухо. Или даст хорошего пинка юнцу. Дтоб все видели, знали.

   С Закисли, заплесневели, эх, вы! как живете?! Надо вас, сонных и ржа-
вых, расшевелить!.. С Смеется. ПоявившийсЯ уже с полгодаРгод Акулов кор-
чит лидера. А кончит тем, что еще через год пойдет к этим самым  кавказ-
цам сторожить их палатки по ночам. И будет зыркать на нас (на меня,  это
уж точно!), как на подозрительных, давай, давай, все закрыто,  проходиР-
поторапливайся, рванина! С вот что будет написано на его  волевом  лице.
Точно, как у Сапунова. Тоже был боевой офицер.

   На поминках, уже за столом, с подачи Вик Викыча опять  вспомнили  эту
навязчивую страсть: Тетелин полюбил (именно полюбил) приятные на  вид  и
на ощупь твидовые серые брюки, что в самой ближней из азербайджанскоРче-
ченских палаток С прямо на глазах и напротив входа в общагу! Брюки висе-
ли. Брюки манили. Их чуть колыхал ветерок, а Тетелин,  меняЯсь  в  лице,
ходил мимо них тудаРсюда. Он, конечно, обговорил с близкой  ему  вдовой.
Раз десять, жалкий, он шепотом рассказал о твидовых брюках и мне, и всем
прочим, он даже призанял денег С и купил. И вот он уже умер, поминки,  а
где, спрашивается, теперь брюки?  (А  положили  ли  их  хотЯ  бы  ему  в
гроб?..)

   Дтобы покойного хоть какРто почтить (и чтоб не смеяться),  мы  втроем
затеяли философствовать, ели, пили и рассуждали: были ли эти  брюки  длЯ
Тетелина материальной ценностью? или, как знать С духовной?

   С...Даже длЯ модницы любимаЯ блузка С уже не блузка, уже не тряпка  и
не одежда. Нечто большее! Знак духовной ценности, да или нет? С раздувал
полемику Вик Викыч.

   С Одежда функциональна...

   С Не виляй, Петрович. ДлЯ Тетелина брюки уже не были одеждой. Да  или
нет? С Мы поддержали: да, да. Согласны. ДлЯ погибшего это  были  уже  не
брюки, а символ и отчасти сам смысл бытия. Мы  разгорячились.  (Полемика
приподымала Тетелина над уровнем земли С над тем говном, каким он  был.)
Уже с азартом мы друг другу кричали, что и флаг, кстати сказать С  тряп-
ка. Флаг, знамЯ С ведь тряпки, но в то же времЯ  духовные  ценности?  да
или нет?..

   Трое спорящих, мы были фоном: говорливый фон голодноватых людей в по-
минальном застолье. А рядом с нами обезвреживали мину. В  общажное  зас-
толье, на поминки пришел Ахмет (искать  мира).  Тихий,  почти  бесшумный
шаг, никто и не заметил, как и когда он вошел С он появился. Его увидели
уже за столом. Ахмет сел с Акуловым и с Сапуновым С то с тем, то с  дру-
гим говорил негромко и подчеркнуто сдержанно.

   Но вот, выпив, Акулов и Ахмет обнялись, поцеловались. Встали оба  ра-
зом.

   С Брат... С говорил один.

   С Брат... С вторил другой.

   Вперебой оба шумно теперь объяснялись, нетРнет вспоминаЯ о дружбе на-
родов. Надо сказать, Ахмет  выглядел  почестнее  Акулова.  (Может  быть,
честнее, может быть, больший актерский дар.)

   Теперь и застолье зашумело. Раздались первые громкие тосты  С  и  вот
зовут, позвали наконец, кличут снизу сразу  пятьРшестьРвосемь  кавказцев
(званы из всех трех палаток). Те приходят с обильной выпивкой. И в  трех
тазах дымные шашлыки (заготовленные, безусловно, загодя).  Любой  мир  С
это всеРтаки мир. Еще настороженный, хрупкий.

   Ахмет в который раз нам всем объясняет:

   С...Тогда мы ему сказали: ну, да, дорогой С длинные брюки.  Ты  прав.
Но укороти их. Они тебе отлично идут... А он все кричал: как? как? как Я
их укорочу?.. (Ахмет очень старается, чтобы рассказ был печален. Но сло-
вам и его выразительному лицу вопреки смерть Тетелина смешна и при  пов-
торе.)

   Ахмет продолжает:

   С...Сказали ему: спокойней,  дорогой.  Сердце  побереги.  Пожалуйста,
спокойней. Как укоротить?.. А знакомаЯ вдова в общежитии у тебЯ  есть?..
А руки у вдовы есть?.. А иголка с ниткой у вдовы есть?..

   Ахмет выговорился. И сразу полегчало. ДлЯ того и поминки,  чтоб  ска-
зать о покойном. Брюки Тетелина становятсЯ все мельче, мизерабельнее. Но
наш Акулов, как бы не сразу идЯ на мировую (ища, на кого осердиться) С и
вдруг наткнувшись глазом на нас троих, кричит с пьяноватым укором:

   С О чем там еще спорят?!

   С Нечего, нечего спорить! С тотчас подхватывает Ахмет, стараясь в эту
минуту совпадать с Акуловым. Кавказцы из палаток чутки на  предмет,  чью
держать сторону С уважают таких, как Акулов, и ни на копейку нашего  се-
ренького интеллигента. Почему, друг, у тебЯ такой плохой пиджак С ты та-
кой бедный?.. Тот начинает чтоРто блеять, а их веселит смешное слово ин-
женер. Вроде как убогий. Да, да, садись, инженер, поешь  шашлыка,  инже-
нер.

   Уже c очевидностью обе стороны хотели мира, но  (инерция)  продолжали
вслушиватьсЯ в каждое громкое слово. Кавказцы почти не пили, а под заве-
сой пылкости (вполне декоративной) чуть что настораживались: не приведет
ли, не дай бог, смерть Тетелина к массовой драке, к нацеленной  ответной
мести? или С еще хуже С к милицейской чистке?.. Но наконец  и  самые  из
них недоверчивые убедились, что мир; что будет мир и что бывалый  общаж-
ный люд забит, затюкан, трусоват, а главное, так озабочен  переменами  и
усложнившимсЯ бытом, что всем сейчас не до сведениЯ счетов.

   Акулов, завершаЯ речи, говорит:

   С Вы у нас С а мы у вас соседи. Но жизнь у вас и у  нас  одна.  Жизнь
едина.

   Все смолкли.

   С Вот за эту жизнь и давайте!.. С Акулов поднимает стопку к  небесам.
(И опять воинственно скосил глазом на  пришлых  графоманов,  спорящих  о
разнице между флагом и брюками.)
   35

Стопки и стаканы взлетели кверху: 

   С За мир! За мир! С кричат разноголосым хором и общажники, и  кавказ-
цы.

   Михаил, Вик Викыч и Я пилиРели с большой охотой  С  еда  по  нынешним
временам хороша, тетелинскаЯ вдова (теперь  уже  как  бы  дважды  вдова)
расстаралась! Тарелочки с мясом. Холодец. Салаты.  Она  была  в  черном.
ВремЯ от времени она сообщала всему столу о том, как люди на этажах ее в
ее горе понимают. Отзывчивые сердцем и чуткие, и ведь каждый нашел  свое
доброе слово! О том, как трогательно ее встретили на пятом (Тетелин сте-
рег там квартиру и едва не сжег) и на восьмом этаже  С  и  говорили  ей,
заплаканной, какой удар эта смерть, какаЯ утрата длЯ нас всех: ТОсироте-
ли мы...У С так они ей говорили.

   А Вик Викыча и Михаила вдовьЯ слеза задела за живое: где  еще  облег-
чишь душу, как не на поминках! (Я молчал.) Оба они Тетелина вдруг возлю-
били С сторож и изгой, в какомРто общем смысле Тетелин тоже был андегра-
унд и, значит, агэшник! Не писал, не рисовал, а просто коптил  небо.  Но
ведь наш человек. О нем не причитала семья. И он ведь  не  отправилсЯ  в
последний путь с некрологом: чужие морды на поминках С всЯ награда.  Не-
лепаЯ вдовица да еще Акулов! Так и бывает. Агэшник  уходит  из  жизни  с
ножницами в руках. С брюками, которые еще надо подровнять.

   МенЯ не проняло, Я другой.

   С...Наши похороны! наши! С чокались Вик Викыч и  Михаил.  Оба  теперь
много пили; и чем далее, тем настойчивее уверяли меня, что, по сути, си-
дят на собственных похоронах. Это их поминали, и это ради них  расстара-
лась с закусками сожительницаРвдова. ДлЯ них она сделала землю пухом (то
бишь, наняла набросать холм могильщиков). Именно про них, уверял  Викыч,
вдовица в черном так сладко придумала, что и на пятом, и на восьмом буд-
то бы этажах люди сказали в добрую память С мол,  без  них,  умерших,  и
землЯ не земля; осиротели.

   Акулов, уже густоРкрасный, бурый лицом (но, видно, могуч  насчет  вы-
пивки), твердо встал и каменно поднял новую стопку водки.

   Стопка в вытянутой его руке даже на чуть не колыхнулась.  (яблоко  на
ветке.)

   С Товарищи! С начал он поРстаромодному тост.

   Кавказцы тотчас поддержали:

   С Товарищи! Товарищи!.. С Кавказцы пили меньше, пропускали, но по зо-
ву Акулова ритуально хватались за стопки и взывали к тишине у  разгуляв-
шихсЯ к этому времени русских.

   Поднесли новый таз дымящихсЯ шашлыков, и женщины  подступили  к  мясу
ближе, накладываЯ щедро всем нам в тарелки. Столовка, что  внизу,  давно
хирела, там травились едой и времЯ от времени выгоняли вораРзаведующего,
но сегоднЯ шашлыки дивны. Русские вкусно принюхиваются, кавказцы  целуют
свои пальцы: ах, ах, какой шашлык!.. Кавказцы не держат зла. Добродушны.
Тем более сейчас, когда за столом заявлен мир и они в кругу друзей.  Они
всех любят. Обнимаются. Целуются. ОбильнаЯ еда и крепкаЯ выпивка.  Поми-
нальнаЯ по Тетелину пьянка С как пир старых времен. ПышноРторжественные,
бархатные брежневские тосты С это стиль. Фальшиво, конечно. Но с  откро-
венным желанием расслабиться. Так можно жить годы, десятилетиЯ С с жела-
нием наговорить всем и каждому (и услышать от них самому) безудержно на-
растающую гору все тех же бархатных комплиментов. Передать (и  переполу-
чить) пайку добрых слов. Тех цветистых словосочетаний, что  хотЯ  бы  на
первое времЯ обеспечат тебе мир, а ему покой в пугливой душе. (Или, нао-
борот, покой тебе, а ему С мир.) Все обнимались. Плясали лезгинку.  Пили
за богинь, за русских женщин, подобных которым мир никого не создал.

   Поминки сами  собой  дробились,  переоформляЯсь  в  несколько  мелких
пьянок и рассредотачиваясь С по квартирам, по разным этажам.

   Кто куда, мы трое тоже сместились: перешли к швее Зинаиде, с  которой
Я жил в те дни. Зинаиде Агаповне (Я думал, таких отчеств уже нет в  при-
роде) лет сорокСсорок пять, не больше: все подгоняла менЯ гдеРнибудь по-
работать, С бабистая, жить было кисло. Но Зинаиды, на счастье,  дома  не
было. Мы расселись всласть, закурили.  Михаил,  как  ни  рассеян,  сумел
прихватить в поминальном застолье бутылку водки впрок. Пили. А  Вик  Ви-
кыч, уже пьян, на любые слова выкрикивал в ответ свежий, свежайший  афо-
ризм конца века, стоит ли кромсать брюки, господа?..

   Была еще женщина с седьмого этажа С Рая, безликая, ждавшаЯ  от  жизни
неизвестно чего. Возможно, притащилась за нами с  поминок,  чтобы  краем
глаза подсмотреть, как живет Зинаида (какаЯ мебель, какие углы  С  ну  и
вообще). ВремЯ от времени РаЯ машинально спрашивала:

   С Почему не пьем?

   А два слесаря, набежавшие к нам на выпивку (и прогнать не  прогонишь,
все еще поминки!), тотчас отвечали:

   С Наливай.

   Стульев у Зинаиды не хватило. СлесарЯ сидели у стены, прямо на  полу.
Я им открыл новую бутылку, а они, сидя, как кочевники, пустили ее по ру-
кам (из горла).

   Вдруг ворвалась совсем молодаЯ женщина, милая, в  жакетике  С  оказа-
лось, Ася, дочка слесарЯ Кимясова (одного из сидящих у стены)  С  искала
отца по этажам. Бойкая. Тоненькая, как игла.

   С Идем же домой! Пора! С звала она, тянула отца за ухо, пыталась даже
поднять.

   Михаил в эту минуту завелсЯ о Париже. Багровый лицом, он тычет пьяной
рукой в мою сторону:

   С Вот!.. Вот кто поедет во Францию!.. С Смысл тот, что все они, пишу-
щие, подохнут здесь, это Ясно, но Петрович (то бишь Я) должен непременно
попробовать Париж. Французы выдохлись, увяли. Но если Петрович  временно
там поживет, если там бросит свое литературное семЯ хоть один  настоящий
русский гений, там может возникнуть целаЯ генерациЯ  андеграунда,  новаЯ
экзистенция. Там все зацветет!.. С выкрикивал Михаил.  И  советовал,  на
какой из парижских улиц снять мне дешевенькое жилье. Именно  по  Парижу,
хотЯ и не только по нему, гонялсЯ полгода Михаил за  бросившей  его  же-
ной...

   Водка кончалась. Мне не хотелось в Париж, но мне хотелось Асю. Старый
козел. Она уже ушла, уведЯ отцаРслесаря. (В глазах задержался, не уходил
ее юный облик.) Видно, Я спьянел: хотелось всех их выгнать и  сейчас  же
лечь с Асей на этой вот, на мягкой двуспальной плоскости, где в  послед-
ние дни, вернее, ночи Я мучительно пасовал с Зинаидой или даже  уклонял-
ся, избегал ее. КакаЯ постель! С думал Я, как Я раньше не замечал, какие
прекрасные у Зинаиды подушки, одеяло, роскошное ложе!

   С Шерш ла фамм. Пардонн муа, С повторяет присутуленный Викыч (пьян  и
весел). С Се муа. Ле руа.

   Он немыслимо утрирует прононс, все мы хохочем. Зинаида уже вернулась,
сидела с нами, но корявым французским ее не пронять. А вот выкрики Миха-
ила о моей гениальности на нее подействовали. Впервые услышала, какой  Я
писатель (агэшник об агэшнике плохо не скажет). Она сделалась задумчива.
   36

С Пушкин и Петрович! С кричал Михаил. 

   Отставив стопку с водкой, негромко (семейный разговор, чужие не лезь)
Зинаида расспрашивала: ТПочему? Я ведь считаюсь с  нашим  возрастом.  Не
требую много...У С Лицо ее приблизилось, черты стали роднее,  но  ничуть
не желанней С бабушка в окошке. Дувственный позыв не возник. ДтоРто  ме-
шало. Возможно, оберегал инстинкт. Ей менЯ не разжечь, но ведь не сегод-
ня, так завтра она подстережет и свое возьмет. А в  страстные  минуты  в
постели Зинаида Агаповна могла оборвать последнюю струну. (Привет от Те-
телина. Я вдруг подумал: умру на Зинаиде.) Я скреб  вилкой  по  тарелке,
поддеваЯ там остатки еды, следы белка...

   Викыч запел, Михаил сразу и легко подхватил мелодию С вот певцы! Ког-
да они заводят на два голоса, хочетсЯ тишины, и тишина тотчас возникает.
Молчали, только некрасиваЯ Раиса подстукивала в такт: вилкой по звенящей
тарелке. А дальше мы просто ахнули: слесарь Кимясов (опять пришел!), вы-
пив очередную стопку, попыталсЯ подпеть. Он уже падал. Он совсем не сто-
ял, да и сидеть мог только на полу. Пьянь пьянью, полслова выговорить не
мог, но песню, музыкальнаЯ душа, пел. Викыч и Михаил прибавили в голосе.
Раиса звонко лупила вилкой по тарелке. Когда слесарь Кимясов вдруг чисто
подтянул высоким и дребезжащим тенорком, нас всех проняло. Зинаида расп-
лакалась. Полный триумф.

   Я не помнил, как разошлись. В постели Зинаида пристроилась ко мне, но
Я не шевельнулся. Она прижалась, закинув на менЯ сбоку все три или четы-
ре ноги, но Я не повернулсЯ лицом. Не мог. Я старый. У менЯ после  этого
(если без любви и порыва) подскакивает давление и  сильно  болит  правый
глаз.

   Мне нравилась Зинаида Агаповна днем С на дневном свету, когда  сноро-
вистые ее руки безостановочно делали третьеРпятоеРдесятое. От нее  пахло
настоящей бывалой бабой. ЖенщинаРтрудяга. ПосматриваЯ на нее, Я был поч-
ти уверен, что ловкий и поРсвоему красивый ее труд у плиты, мощнаЯ  хол-
ка, крепкие руки, бедра сделают ее к вечеру желанной. Я даже обещал (се-
бе), что сегоднЯ уж наверняка расстараюсь, но приближалсЯ вечер и  нава-
ливался, словно бы предновогодний снег, хлопьями, тяжелый, крупный, С на
меня, на мои сникшие желания. Я с ходу засыпал, а если почемуРто не  мог
спать, было еще тоскливее. КакРто Я просто  пролежал  рядом  с  ней  всю
ночь.

   Мне оказалось нечем платить за ее харч (и за угол, за какРникак  кро-
вать), и Зинаида, хитрым глазом не моргнув, тут же нашла мне дневную ра-
боту: покрасить десяток металлических гаражей.

   Сказала, что пристроит напарником к некоему Володьке. Покраской, мол,
и расплачусь за блины и супы. Поработаешь денекРдругой!.. Но как  же  ее
потрясло, когда Михаил и Вик Викыч декламировали:

   Пушкин и Петрович С
   генииРбратья...

   С они так громко кричали, Зинаида не знала, что и думать. Она еще  со
школы слышала про Пушкина много замечательных слов, знала сказки и  наи-
зусть романс ТЯ помню чудное мгновеньеУ... Пушкин и Петрович! С  это  ее
сразило. А менЯ забавляла ее растерянность, ее вдруг заикающаясЯ  уважи-
тельнаЯ речь. Пьяному как не повыпендриваться: Я  надувал  щеки,  хмурил
чело, изрекал и особенно нагонял на нее страх тихим кратким словом:

   С Да. Гениально. С О чемРлибо. О чем угодно. Всякий агэшник времЯ  от
времени непременно говорит ТгенийУ, ТгениальноУ, Тмы оба генииУ  и  тому
подобное. Это (длЯ многих прочих) бритвенноРострое слово  мы  произносим
запросто, находясь с ним в свойских и в давних С в ласковых  отношениях.
Без слова ТгенийУ нет андеграунда. (Так же, как не было андеграунда  без
взаимно повязанного противостояниЯ с гебистами.)

   Когда Михаил или кто еще повторяют, что Я гений, у менЯ чувство,  что
мне щекочут левую пятку веточкой полыни. Легко. И свежо на душе. Не  бо-
лее того. (Астральные позывные.) А меж тем настоящий гений, мой брат Ве-
ня, в психушке ночью жует по одной свои забытые горделивые слезки.

   Если же считаться, мне всегда недоставало Вениной восхитительной лег-
кости самовыражения. Мой талант это талант, но он С  как  пристрелка,  и
сам Я С как проба. Природа пробовала мной, а уже после, через три  года,
выдала наРгора Веню. Если считаться... И острого его ума мне  было  дано
меньше, и вполовину его таланта. И лишь малый кусочек его львиного серд-
ца; тоже на пробу.

   Так и не уснул, встал С пошел проверить  квартиры.  По  дороге  выпил
стопку, зайдЯ к вдове. Там сидели и койРкак пили поредевшие  поминальщи-
ки, уже вялые, как зимние мухи.

   С Твои С у Ады Федоровны, С сказали.

   Ни Акулова, ни кавказцев (зато таз с холодными, но вкусными их шашлы-
ками на самом дне).

   Михаил и Вик Викыч и точно у Ады, у крепкой еще старухи на пятом эта-
же: она сама, оказывается, выставила им бутылку водки в продолжение  по-
минок. Вдова пожмотилась, ее в застолье не позвала (а ведь старуха хоро-
шо Тетелина помнила, значит, скорбела).

   С Садись, Петрович, С Ада Федоровна любит пригреть. Ей скучно. Остат-
ки доброты у женщины сопряжены с остатками жизни. Лет пять назад Ада Фе-
доровна еще трепыхалась, как догорающаЯ свечка:  в  конце  пьянки  вдруг
доставала заветную четвертинку С и самый  подзадержавшийся,  поздний  по
времени мужик, подпив, оставалсЯ и просыпалсЯ в ее  постели.  Но  теперь
все фокусы позади. Болотный тихий пузырь. Только доброта.

   Прежде чем Викыч и Михаил разбегутсЯ по домам, к своим пишущим машин-
кам, им надо успеть многое неважное друг другу сказать и немногое важное
высказать С говоруныРс! С поддразниваю Я их, занятых сейчас великим  за-
полночным бдением наших интеллигентов: разговором.

   Говорливый соотечественник высоко парит,  выше  не  летают.  ОгромнаЯ
культура русского разговора (с выпивкой) затеялась уже в  ХIХ,  если  не
раньше: по причине гигантских расстояний меж усадьбами люди  по  полгода
не виделись, а встретившись, говорили день и  ночь  напролет.  Говорили,
уже запахнувшись в шубу. Пока не зазвенит под окнами колокольчик тройки.
Пока не отключат телефон за неуплату. ИнтеллигенциЯ десятилетиями  рабо-
тала не напрягаясь (в отличие, скажем, от коллег в Западной Европе), за-
то мы, уверяет Михаил, довели искусство человеческого общениЯ  (телефон-
ного, кухонного, в рабочее время, в вагоне поезда) до немыслимой высоты.
Разговоры С наши пирамиды. На века.

   Михаил: С Люблю поговорить. Умею. Но наговоритьсЯ Я могу только с Ви-
кычем. Не мешай... Полчаса, а?

   Викыч (тоже вскинулся): С Не мешай. Да, да, еще с полчаса!

   Но тут и Я с пониманием величиЯ  происходящего  (и  с  некоторой  за-
вистью, не скрою) покачал головой, мол, какие там полчаса С уверен,  что
трудитьсЯ еще часа дваРтри, не меньше, говоруныРс!

   Я еще поддразнил С идеальная, мол, пара. Еврей, укорененный в культу-
ре России, и русский, в молодости слывший антисемитом.

   С...Ну, хватит же, заткнись! С Викычу не понравилось мое напоминание.
Между тем, исцелил его как раз Я, одним антисемитом меньше, С  и  именно
что этим знакомством. В те давние времена, помню, Я этак осторожно озна-
чил, выбираЯ слова и готовЯ Вик Викыча к встрече с Михаилом, мол,  какой
талантливый еврей и какой упорный агэшник!

Их первый разговор, тоже помню, состоялсЯ сразу после 
знакомства, и сразу же долгий, затяжной, с выяснениями, 
сильно за полночь. И вот С друзья. Дальше на них уже 
работало время. Как и бывает подчас в приятельстве, оба 
легко сдружились, а менЯ потеснили. То есть Я осталсЯ их 
другом, но третьим, и уже малость в стороне. И ладно. (Я 
и тогда не боялсЯ терять.) 

   Я выпил с ними, но уровень их ночного разговора был уже очень  высок,
Я запоздал. Тут и впрямь необходима общаЯ точка отсчета, старт,  но  еще
более совместно резкий  в  слове  разгон.  Я  лишь  следил,  как  следит
мальчишка, задрав голову, за полетом в синеве чужого бумажного змея.  Но
это С тоже умение. Умение помалкивать, получаЯ удовольствие от страстей,
которые других сейчас распирают. Жизнь сторожа научила менЯ просто  слу-
шать. Просто жить утро. Просто пить чай.

   Но надо еще и квартиры  проверить,  иду  коридором.  Встречным  ходом
идут, лучше сказать, бредут бледные привидениЯ раннего утра  С  знакомые
слесарЯ во главе с Кимясовым. Маленькие, кривоногие и, конечно,  пьяные,
они продолжают стайкой передвигатьсЯ по пустым этажам в поисках спиртно-
го. Не спавший всю ночь отряд, боеваЯ фаланга С почетный караул по Тете-
лину, по его твидовым брюкам.

   Запив (запои, к счастью, кратки), Михаил звонил слишком часто, а Я  о
том, о сем и пересказывал ему новости многоквартирного дома С мол, пого-
варивают о приватизации...

   С Дто? С Михаил вдруг смолкал. Приватизация? Квартиры?.. Его  универ-
сальный интеллект, словно ручей, натыкалсЯ на преграду и,  как  верховаЯ
вода, начинал обтекать, обегаЯ и справа и слева (и  вновь  прорываясь  к
моей душе С как он выражался, к моей гениальности), к черту квартиры,  к
чертям быт, что тебе их заботы! С ты существуешь, ты есть, кричал он. Ты
С гений. Ты С это летучаЯ летняЯ пыль! ты только не умирай, ты живи... С
в голосе его слышались подступившие рыдания.

   После выпитого ему (в этот раз) казалось, что мой гений сродни  летy-
чей пыли на листьях, на летней дороге. И он не знал, как иначе выразить.
Он был нежен в разговоре. Он был беззащитен. Он  был  поРнастоящему  та-
лантлив, с психикой, лишь чуть покореженной от андеграундной жизни.

   Явно поддатый и счастливый общением, Михаил кричал мне теперь в теле-
фонную трубку, что он беспрерывно думает о Тетелине. Да,  согласен,  мо-
жет, и придурок, но в этом маленьком  придурке  билась  мысль,  и  какаЯ
мысль! Мысль и урок. Ведь пойми: укорачивал не  брюки  С  он  укорачивал
свою жизнь!

   С Пойми! С кричал Михаил. С Тетелин пояснил нам так наглядно! Ведь  Я
тоже укорачиваю свою жизнь. (Вероятно, пьянством.) Ты тоже С  укорачива-
ешь свою. (Дем?) Каждый человек сидит с ножницами  и  стрижет,  стрижет,
стрижет брюки. А знаешь, почему? А потому что на фиг человеку некаЯ бес-
конечнаЯ жизнь? В этом и мысль: жизнь человеку нужна по его собственному
размеру!

   Мысль как мысль: сообщение о духовных ценностях.

   Михаил возликовал:

   С Ага! Ты согласился, согласился! В этом маленьком плебее и  подража-
теле билась великаЯ и несамоочевиднаЯ  мысль!..  Когда  он  с  инфарктом
сполз с постели и взялсЯ за ножницы С он знал, что делал! Его навязчиваЯ
подспуднаЯ идеЯ в том и состояла, что один человек умирает обидно  рано,
а другой, напротив, Явно зажилсЯ и коптит небо. Разве  нет?..  Пойми:  у
человека есть свой размер жизни, как свой размер пиджака и ботинок.

   С И брюк.

   С Именно!..

   У Михаила относительно менЯ тоже имелась навязчиваЯ подспуднаЯ  идея:
женщины (а именно женщиныРхозяйки, с бытовым приглядом) должны  оставить
мой гений в покое. Их место там, вдалеке, говорил он, как бы отсылаЯ  их
жестом в заволжскую ссылку.

   Я смеялся, не мог его слов взять в толк, пока не сошелсЯ со словно бы
им напророченной Зинаидой Агаповной, чуть что заставлявшей менЯ  красить
гаражи и заборы. Но главнаЯ из бед, считал Михаил, в том, что  Я  у  нее
поселился. Это С преступление. Он устраивал Зинаиде сцены. ТВы высасыва-
ете из него соки. Да, да. Не имеете права...У, С говорил Михаил, сидЯ за
столом, положив ногу на ногу и помешиваЯ ложечкой кофе, который она  ему
(как моему другу) сварила. Зинаида смеялась: ТДа мне он нравится!У С  ТА
мне нравитсЯ лунаУ, С возразил Михаил. И угрожающе добавил, что  напишет
Зинаидиным сыновьям соответствующее ее поведению письмо (оба  служили  в
армии).

   Михаил позволял нам (мне с ней) общатьсЯ даже и в постели,  пожалуйс-
та! С но... но если, мол, будете жить врозь. Зинаида Агаповна пусть при-
ходит. Пусть уберет, ублажит, накормит. Как приходящаЯ она  хороша,  кто
спорит.

   С...Седой он уже! Пожалей же ты его, стараЯ блядь, С говорил ей Миха-
ил в сердцах. (Настаивал, С а мы с ней хохотали.)

   С Ты тоже сив, а небось хочешь! С смеялась Зинаида.

   С Тебя?!

   С Меня!..

   Было смешно, и тем смешнее, что Зинаида (себе на  уме)  тоже  была  с
идеей. Мне удалось ей внушить, что Михаил в нее  влюблен  (поРтихому)  и
что все его разнузданные словеса от его затаенной мужской ревности.  ТДа
ну?У С удивлялась она, краснея. ТЗнаю  наверняка.  Убежден  в  этомУ,  С
серьезничал Я С Зинаида не верила. Не верила, однако с охотой поила  его
вкусным кофе, чего при ее некотором жлобстве никогда  прежде  не  случа-
лось.

   Зинаида Агаповна к ночи ближе становилась косноязычна:  то  денег  не
надо, то вдруг повторяла все настойчивее, вот, мол, сколько другие  люди
берут Тс жильца за харчУ! Жилец или сожитель? С казалось, мы оба  с  ней
пытались и не могли этой разницы понять. (Этику этой общажной  разницы.)
Зинаида краснела, смущалась при слове ТсожительУ, один раз  от  смущениЯ
зашлась кашлем, с хрипом крикнув мне:

   С Да ударь же!

   То есть по спине. Дтоб прокашлялась. Работала в  швейной  мастерской,
надышалась, пыльное дело.

   Тетелин начался, помнится, с того, что Я кликнул его, подголадывающе-
го, как раз к Зинаиде С просто позвал поесть.

   Тетелин тогда толькоРтолько появилсЯ в общаге, одинокий, неработающий
и плюс изгнанный за какуюРто глупость из техникума. (Преподавал. Дто  он
там мог преподавать, разве что фирменную жалкость!) Ну да,  да,  жалкий,
ничтожный, и глаза как у кролика. Но он, появившийсЯ на наших этажах, не
был тогда противным. И его дурацкаЯ мечта С твидовые брюки  (они  каждое
утро висели на продажу в растворе палатки) С не казалась тогда дурацкой.

   С У менЯ никогда не было таких брюк, С сказал. (Мы  шли  мимо.  Брюки
покачивал ветер.)

   С Ну и что?

   Он призадумался. Он, оказывается, мог глянуть со стороны.

   С У менЯ не было таких брюк. А у вас никогда не было изданной книги.

   Я засмеялся: смотриРка, и куснуть можешь! молодец!

Первое времЯ Я его сколькоРто пас, подкармливал и 
приводил с собой, как гостя, к людям в застолье С так 
сказать, ввел. А когда замаячила на восьмом этаже 
очереднаЯ квартира под присмотр, предложил его в 
сторожа. Так у Тетелина появились первые денежки и род 
занятий, не Якорь, но уже Якорек. Вместо благодарности 
(люди всеРтаки странны!) Тетелин стал шустрить: у менЯ 
же за спиной он пыталсЯ перехватить сторожимые мною 
квартиры. А длЯ этого пришлось, разумеется, наговаривать 
шепотком на менЯ лишнее С так началось. 

   К концу года господин Тетелин окончательно эволюционировал в мелочно-
го сторожаРкрохобора, это бы ладно, мало ли где шелухи, но плюс ко всему
С оформилсЯ в мое эхо. Он наговаривал на менЯ моими словами и с моей же,
уже уцененной,БВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦДШЩЪЫЬ Э
ЮяабвгдежзЁяклмноп°±Ііґµ¶·ё№є»јЅѕїА Б
ВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮяабвгд е
жзийклмнопрстуфхцчшщъыьэюэяяя  интонацией  С  и
даже не понимал, что он менЯ передразнивает! Подражал в голосе и  в  по-
ходке. И руки в карманы, сука, держал, как Я. Я уже не  мог  его  видеть
шагающим в коридоре. (И не желал больше думать о  нем,  как  о  новейшем
Акакии Акакиевиче.) Как тип Акакий длЯ нас лишь предтип и классики в ХIХ
рановато поставили на человечке точку, не угадав динамики  его  подража-
тельного развитиЯ С не увидев (за петербургским туманом) столь скороспе-
лый тщеславный изгибец. Мелкость желаний обернулась на историческом  вы-
ходе мелкостью души. Недосмотрели маленького.

   Когда маленький человек Тетелин отправилсЯ на небеса, вцепившись  ру-
ками в свои плохо укороченные брюки, Я, конечно, пожалел его. Как не по-
жалеть, кого сам опекал. Но лишь на миг. Помню порыв  ветра  (вдруг,  со
стороны высоких домов) С с ним, с ветром, и налетела жалость к Тетелину,
жалость уже поздняЯ и почему так остро?.. Не сороковой ли  день?  С  вот
так странно подумалось мне. Подумалось спешно, как думаетсЯ спохвативше-
мусЯ пассажиру, хотЯ отправляющимсЯ пассажиром как раз была (если  была)
его маленькая, увы, душа. То есть ей (его душе) уже прикрикнули с неба в
положенный час. Мол, срок и время, пора! С От винтаРааа !.. На  взлеРоот
! С И, повинуясь, жалкаЯ и маленькая, она тотчас взлетела, случайно или,
кто знает, не случайно колыхнув на менЯ плотный воздух.

   Может, совестилась теперь на прощанье. ПовинитьсЯ хотела?

   РеакциЯ (моя) была мгновенной и, кажется, не самой гуманной: еще и не
сосчитав последние дни, вслед и вдогонку ей (ему) Я крикнул С Я  как  бы
присвистнул: давай, давай! Мол, теперь уж чего, не задерживайся.

   Когда Я впервые привел Тетелина к Зинаиде, он был так  голоден,  что,
поев, отключился: уснул сидя. Уронил голову на сытный стол. Спал.  Прав-
да, и еда в тот вечер была мощная.

   С ТсРс! С говорил Я ей, Зинаиде. С ТсРс, не буди!

Кавказский след 

   СтоЯ в засаде (у выхода метро), ВенЯ бросалсЯ к идущим людям:  ТКото-
рый час?..У С потом у другого: ТКоторый час?У С он отрывисто спрашивал и
настойчиво, вызывающе. Словно бы требуя, чтобы люди дали ему во  времени
отчет. Таксисты его поколачивали. Зубы как раз и выбиты сытыми шоферами,
к которым он приставал на стоянках с разговорами. (О Времени  как  тако-
вом.) Я привел Веню, молчит, рта не открывает.

   С НдааРа, С сказал лечащий врач, тут же углядев на лице  моего  брата
появившийсЯ шрам.

   Привстав, врач протянул руку и быстрым умелым движением оттянул  Вене
верхнюю губу С посмотреть, осталась ли половина  зубов  (половина  оста-
лась, но не больше). В том году Вене особенно доставалось. Весь Январь и
февраль (замечательнаЯ морознаЯ зима) ВенЯ пыталсЯ работать  в  какойРто
конторе, но с весной он уже опять таилсЯ в засадах у метро, возле  трол-
лейбуса, на стоянке такси.

   Но и сейчас в больнице Венедикт Петрович, стоит забыться, частоРчасто
облизывает губы. Тязык, ВеняУ, С подсказываю Я, и брат  прячет  Язык  во
рту. Мы медленно идем их коридором. ТЗубы  натираютУ,  С  объясняет  он,
немножко хитрЯ и как бы перекладываЯ вину на свои искусственные челюсти;
дешевые; они у него давно.  Когда  читаешь  о  психушках  (или  смотришь
фильм), не покидает ощущение, что даже из  простенького  познавательного
любопытства автор там не бывал. Ни разу. Все с чужих  слов.  Потому  что
есть примета, коридор отделения. (ХотЯ бы двадцатьРтридцать  шагов  надо
же по нему пройти.) А когда коридора нет, из кинухи в кинуху кочует  не-
каЯ абстрактнаЯ Тпалата номер шестьУ, где психи С это дебилы, рассуждаю-
щие, как профессора философии в легком подпитии. Дехов и  был  последним
из русских авторов, кто видел стационарную психушку самолично. Остальные
только повторяли, обслюнявив его честное знание, превратив уже и  самого
Дехова в сладенький леденец, который передают изо рта в рот.  Их  выдает
мятный запах.

   Коридор отделениЯ зачастую вовсе без окон,  вот  примета!  С  дневным
электрическим светом. И еще: в коридоре (вдоль коридора) вдруг выставле-
на на проходе кровать, иногда две. Всегда есть больной, который почемуР-
то никак в палаты не вписывается. Понятно, что  временно,  что  мест  не
хватило, бывает. Но так или иначе на самом виду  (на  коридорной  койке)
лежит зарубашеченный С в притушенной белой горячке. Он несильно мечется,
негромко покрикивает. Почти всегда это старичок с водянистыми глазами, в
маразме, отчасти в говнеце (не видать, но попахивает). А  взрослый  сын,
мужчина с бородкой клинышком, неумело старичка переодевает: чтоРто  изР-
под отца вытаскивает, чтоРто прячет. ПытаетсЯ надеть чистое: нервничает,
просовываЯ в проем рубахи отцовские руки (стариковские руки в родинках).
Нянек нехватка. Другой мужичок из пришедших навестить,  вроде  меня,  из
родственников С наскоро моет коридорные полы. Он размашисто возит  шваб-
рой с намотанной тряпкой, тудаРсюда по линолеуму. Негромко напевает себе
под нос (вероятно, по ассоциации с боцманской палубой) Тнаверх вы, това-
рищи, все по местамУ. Напевает и драит, драит...

   ВенЯ рассказал им, конечно, что родных у него никого С только  братР-
писатель, а родственники длЯ врачаРпсихиатра всегда были и есть как  до-
полнительное зеркало обзора. Возможно, еще и  поэтому  Иван  Емельянович
какРникак вступает со мной в беседы, жаль, краткие.

   Но даже и краткий писательский разговор с пользой тем самым длЯ моего
брата Вени. (Так Я думаю. Так думают все родственники. У каждого какойР-
то свой шанс.) Во всяком случае, Я готовлюсь к визиту. Я тщательно  бре-
юсь. Я меняю рубашку, чтоб уголки изРпод свитера торчали свеженькие. Меж
волком и собакой освещение не слишком выдает  мои  ботинки  и  помятость
брюк. Заодно и мое воображение в этот собачий час, как всегда, в тонусе,
то бишь, на боевом взводе и к высокому общению двух интеллектуалов впол-
не готово. (А вдруг и начнетсЯ наше с психиатром общение?  Вдруг  сегод-
ня?)

   С Выглядит ВенЯ неплохо, С говорю; и заглядываю врачу в глаза.

   СидЯ за столом, Иван Емельянович кажетсЯ громадным. Нависает  головой
и телом:
   39

С ДаРа. Венедикт Петрович сейчас получше. Посвежее. 
ВремЯ С в нашу пользу... 

   Есть, есть, оказывается, у громадного Ивана маленькаЯ  надежда  (хотЯ
возможно, что и он, как все врачи, всего лишь утешает, дурачит родствен-
ника). Надежда в том, что с возрастом ВенЯ может получшать С  старея.  У
мужчины свой срок, семенники иссякнут, груз долой, а душе полегче. Разу-
меется, речь не об исцелении. Речь лишь о том, что в свои редкие  созна-
тельные минуты ВенЯ перестанет мучитьсЯ слабоумием как несчастьем.

   С Когда? На подходе к шестидесяти? С спрашиваю Я осторожно.

   С Возможно, С отвечает он.

   Краткостью врач длЯ нас убедителен, а какойРникакой надеждой С симпа-
тичен. Мы и должны симпатизировать тем, кто лечит наших родных. Упрежде-
ние чувства С мы нуждаемсЯ в этом.

   КтоРто из приходящих родственников, слово за слово, мне шепнул:  мол,
Иван с тихимиРто хорош, а вот с буйными жЮсток. Сказал шепотком и, опас-
ливый, оглянулсЯ еще по сторонам С чтоб поРтихому.

   А Я только пожал плечами: нормально, что же, мол, тут  удивительного?
Я спросил: ТИли вы хотели, чтоб было наоборот?У С Родственник так и отп-
рянул от меня, ему послышалось в моих словах чтоРто  большее,  чем  под-
держка и защита профессионализма врача. (Угроза, что ли, сообщить? С чу-
дак!) Он заговорил, завилял, потом неумело скривил лицо и поспешно ушел.

   Иван Емельянович медленно подытоживает:

   С НРдаа. ВремЯ меняет нас, потомуРто и говорят, что  времЯ  С  лучший
доктор.

   Разговор иссяк, нам больше не о чем (если по делу). И  С  пауза,  как
привычнаЯ точка в наших ненаступивших отношениях, а жаль!

   Иван Емельянович спрашивает:

   С Вы сейчас в палату?

   С Да. (Я уже был у Вени. Но Я пытаюсь продлить общение с врачом.)

   С Дто ж. Мне тоже пора.

   Мы выходим из  кабинета,  движемсЯ  к  палатам.  И  вот  (ага!)  Иван
Емельянович вновь начинает со мной говорить С на ходу:

   С...Отправляли под уколы С система в те годы  работала,  как  большаЯ
автоматическаЯ линия. Без разбору. Системе все равно, тот  или  этот.  А
необычность Венедикта Петровича, его оригинальность были видны сразу...

   Мне не терпелось поправить врача: ведь он называл оригинальностью та-
лант Вени, ум Вени, высоту его души, ЯзвительноРнасмешливую речь, С  хо-
телось поправить, но... но Иван сочтет мои слова  повышенной  любовью  к
брату, а таких родственников врачи всеРтаки стараютсЯ избегать (с такими
опасно откровенничать).

   Так что Я согласен и говорю:

   С Понимаю.

   Уже досаждал голод. Не обедал, ни крошки во рту.

   С Система, сработав, даже не отличит С кто жертва, а кто нет.

   С Понимаю...

   В распахнутые двери палат вижу тихих безумцев, что сидят на кроватях,
склонив голову, и смотрят в никуда. В их руках, в застывших восковых ла-
донях апельсин или Яблоко (принесенные в час посещений). Сухарик.  Рыжий
сухарик, подпаленный сбоку... Слюна наполняет рот и водопадом  обрушива-
етсЯ в мой желудок, который на времЯ принимает слюну за пищу и  стихает.
(Дерез минуту самообман разрушен С желудок вновь воет оскорбленный.)  Но
Я продолжаю шагать с врачом рядом С Я в некоторой эйфории, мы ведь бесе-
дуем!

   И, разумеется, все время, нонРстоп, поддакиваю Ивану:

   С Да, да. Понимаю... Слежу за вашим сравнением. Больные  в  состоянии
ремиссии замирают С их мысли застывают. Их мысли торчат,  как  отдельные
горные вершины.

   С Как цепь вершин.

   С Понимаю: психика похожа на горную гряду...

   Вдруг прихожу в себЯ С Я один. Один, спокойный,  стою  в  коридоре...
ага, Ивана Емельяновича, шел со мной,  отвлекла  длинноногаЯ  медсестра.
Она ему чтоРто сообщает. Сует бумагу. Иван читает. (Он занят.)  А  Я?  С
Оказывается, Я пришел С стою возле палаты, где брат Веня.

   Я лишь заглянул: все восемь больных на кроватях, на своих местах, как
застывшие (Венедикт Петрович тоже). Но  если  приострить  взгляд,  можно
приметить, как каждый из них тихоРтихо опускает  на  миллиметрРдва  свой
подбородок С опускает и снова приподымает  его.  Микрокивок.  Много  раз
подряд. Как бы мир ни был несправедлив и скотски  озлоблен,  все  восемь
сидят и кивают, подтверждаЯ обретенное с  миром  согласие:  да...  да...
да...

   Возвращаясь, Я шел не глядЯ С ошибсЯ коридором.

   Шаг за шагом Я перешел (Я это после понял) в отделение буйных,  всего
десяток или два лишних шагов С и уже там. Прежде всего мои ноздри учуяли
непривычный запашок стен (недавно окрашены?). Уяснив, что запах  нов,  Я
насторожился. Остановился. Слышу С шаги. И тут же С знакомый белый халат
Ивана Емельяновича: главврач своим грузным деловым шагом шел тоже  туда,
к буйным, вперед и влево. МенЯ (в теневом пятне коридора) Иван не видел,
но онРто (длЯ меня) был на свету. Я увидел, что у него сделалось  другое
лицо: как из жесткой выгнутой жести. Не изРза когоРто  (не  в  отношении
конкретно когоРто) прочертились эти тяжелые складки, вывернулись губы, а
лицо собралось в кулак: человек перешел на другую работу, только и  все-
го. Он был теперь в другом отделении С с другими людьми. Перешел, перес-
тупил на полу коридора незримую черту, за которой тихие сменяютсЯ буйны-
ми; менЯ предупреждали.

   Я сделал шаг навстречу, выходЯ из затененного места.

   С Неприятное известие? С спросил его Я. (Подумав, что  чтоРто  случи-
лось.)

   С Нет.

   Я смотрел на него С он на меня. (То есть ничего не  случилось.  Ничто
не произошло.)

   Иван Емельянович не понимал, о чем Я.

   Увидев менЯ рядом, врачРпсихиатр оставалсЯ с тем же суровым лицом, он
ничуть лицом не притворялсЯ С он просто не замечал в себе  перемену.  Он
этого не знал. Он не знал про свои жесткие, фельдфебельские складки, про
отяжелевшие скулы и подбородок полковника. Подкова волчьего рта...

   Я был удивлен, но, конечно, не потрясен С лица меняются!  Да  ведь  и
как иначе с больными, кто не сегодняРзавтра броситсЯ на лечащего врача с
открытой консервной банкой? Консервы запрещены, но ведь родичи непремен-
но пожалеют. (На празднички. Положат украдкой в валенки, морозные  какие
дни, Я ему валенки принес!) Так Я думал в те  минуты.  Я  даже  рассудил
этак пространно С мол, нет тут удивительного длЯ лица нынешнего  челове-
ка, хочешь не хочешь вобравшего в себЯ весь наш век. Как норма. Как пра-
вило. То есть уже как свычное правило, лицо, личико наше в один миг  ме-
няетсЯ от гуманного к свирепому. И хорошо, что на виду и заметно.  (Куда
сложнее, если лицо не уличить. Если лицо не дастсЯ на  анализ.)  В  этом
как раз смысле Иван Емельянович понятнее всех нас  и  потому  честнее  С
всем колеблющимсЯ в пример: его разделительнаЯ черта  реальна,  она  меж
двух отделений. Куда как просто. Шагнул в коридоре через некую половицу,
и мир уже надвое: мироздание пополам. И тотчас сами собой, без чистилищ-
ных проблем, определились буйные (ближе к  кабинету,  чтобы  слышать  их
крики) С отделились от тихих и блаженных (агнцы).
   40

В былые века (рассуждал Я) человек черту тоже пересекал, 
но по необходимости и мучительно: совершалсЯ тем самым 
сверхпрыжок в неведомое, от добра С к злу. От 
разделительной этой черты затанцевали все их мысли, 
идеи, законы и новшества. Танцы Тот печкиУ. От высокой 
мысли С к правильным правилам. А уж затем эти скошенные 
бытом (человеческие) правила были объяснены слабым умам 
как переход за знак устрашающего неравенства С за черту 
и обратно. Работа длЯ великих, но и великие робели. Они 
объясняли плюсы и минусы, меняли их знаковый вид, даже и 
совсем отрицали знаки, но при этом втайне или открыто С 
робели, не меняЯ саму разделительную черту ни на волос. 

   В том и разница. Дорожка стала торной. Нам, нынешним, их потуги, а то
и мучения, умозрительны. Мы понимаем эти мучения, но мы не мучимся.  Наш
человек с чертой на ТтыУ. Ему не надо прыжков. Он ходит  через  черту  и
назад запросто С как в гости. Как на службу, а потом  домой.  ТудаРсюда.
Вполне человеческая, вполне закономернаЯ наша переменчивость С такаЯ же,
скажем, в песочных часах, нетРнет и надо перевернуть.

   Переворачиваем, если угодно, и мы себЯ сами. От рухнувшего, от просы-
павшегосЯ песком зла С к песочку, к струящемуся, к насыпающемусЯ  мелкой
горкой добру.

   ТудаРсюда...

   С ЗаблудилсЯ Я в ваших коридорах. Извините, С говорю  Я,  как  только
Иван Емельянович со мной поравнялся.

   С ДаРда. Выход там, С показывает врач.

   Дтобы не быть ошибке, Иван Емельянович даже идет  проводить  менЯ  до
угла; вежливость. Шагов двадцать. Тем самым возвращаясь вновь в  отделе-
ние тихих, мы пересекли черту в обратном направлении С и  Я  вижу,  лицо
врача мягчеет. Взгляд добр. Подкова рта еще не выгнулась  в  улыбку,  но
уже распрямилась в линию, потеряв скорбь.

   Мой голод ожил возле наших палаток. В булочной хлеб дешевле, но  туда
надо сделать стометровый крюк, а Я устал, день на ногах.

   С Эй, покупай!.. Почему не покупаешь?

   Это не мне С голоса возле соседней палатки, где фрукты и овощи: бойко
торгуют, весело! Когда товар хорош, продавцы возбуждены, радостны С  ис-
тинные восточники, они и сами стараютсЯ быть в тон и в цвет  с  красивым
прилавком. Молодцы!.. Но словно бы напряженность (Я вдруг чувствую)  ви-
сит в воздухе.

   С Почему не покупаешь?..

   Возле лотка с овощами замер нерешительный общажник, это Гурьев.  (Ин-
женер . В прямом, а также в переносном смысле.) Стоит, хлопает глазами.

   КавказецРпродавец с размаху воткнул перед ним нож в деревянный  стол.
Звук резкий. (Может, кого из кавказцев всеРтаки  побили?)  Напряженность
материализовалась: вбитый с маху нож засел в дереве стола С  подрагивает
и бьется. Дребезжит.

   Продавец (его голос) заметно агрессивен:

   С...Ты правда инженер? А что ж так испугался? Ножа испугался?.. Да  Я
его просто воткнул, чтоб посмотреть.

   Подмигивает своим, кавказцам:

   С Я подумал, не забыл ли Я его дома.

   Смех.

   С Я не  испугался,  С  неловко  (и  отчасти  растерянно)  объясняетсЯ
Гурьев, на людях безлик и сер. Из 473-й. С вынутой из  кармана  авоськой
(по пути с работы, жена велела!).

   Воткнутый нож дребезжит. Наш инженеришка хочет показать, что он в по-
рядке, но тем зримей, тем заметней его растерянность.

   С Испугался, испугался, дорогой!.. Бледный, смотри какой. Лоб  совсем
бледный стал С белый!

   Трое кавказцев (стоят у лотка) забавляютсЯ его  испугом.  Но  смеютсЯ
они тоже с некоторой напряженностью. На них словно давит некий известный
им факт. (КогоРто побили?..)

   С Да погоди, не спеши! посмотри, дорогой, какие баклажаны! Ты никогда
в жизни таких не видел!

   С Цена... Цена не подходит, С мнется, хочет уйти. И  в  то  же  времЯ
Гурьев уйти не в силах. (Я почувствовал себЯ на его месте.)

   С А Я сбавлю цену. Сбавлю. Не торопись!.. НельзЯ так пугатьсЯ ножа, Я
его просто вынул, хотел посмотреть.

   Все трое опять засмеялись. И (типично!) стоявшие там и тут  покупате-
ли, в основном наши общажники, тоже в подхват развеселились.  Женщины  и
мужчины, пестрый люд, смеютсЯ С забавно, забавнаЯ шутка! Разве, мол,  мы
не знаем, что шутка!.. А он стоял, улыбался. Да, да, этот клятый инжене-
ришка, мое прошлое, моЯ боль, полупридуманный страдальческий тип,  кото-
рый во мне столько лет молча отыгрывался, С теперь он им всем  улыбался.
Ему нет перемен. Вечный. С длящейсЯ мукой на лице. Не столько,  отметим,
мукой страха, сколько мукой неожиданности с ним (и с нами всеми)  проис-
ходящего. С мукой неготовности (мукой неспособности себЯ ни  скрыть,  ни
открыть), он С улыбался. То есть хотел и старалсЯ улыбаться. Уж это  его
старание! Эта улыбка... (Я С лет тридцать назад.) Сколько  ж  тебе  лет,
Апулей, ау, Вероника, сколько же прошел твой осел! Кто знает, может, ра-
ди той давней боли человек и начинает сочинять повести. Из той боли. Дто
в свою очередь, оттеснив и переоформив, но так и не сняв боль,  приводит
к тому, чем и кем человек стал. Переменчивые в житейских кармах, мы  еще
переменчивее в наших перевоплощениях... Кавказцы смеялись, нож  все  еще
дребезжал, уже тише, мельче.

   И Гурьев, под звук, под мелкое дребезжание, все мялсЯ на  ватных,  на
застоявшихсЯ ногах. ХотЯ бы без этой жалковатой, не дающейсЯ ему  улыбки
С не мог Я ее видеть, а ведь видел, смотрел. И (тонкость!) Я не  уверен,
что на моих губах в ту минуту не плавало точное подобие его улыбки,  ос-
таточнаЯ интеллигентскаЯ мимикриЯ под всех. Сколок улыбки той давней по-
ры.

   С Я пойду. Не... не подходит цена, С говорит наконец инженер Гурьев и
уходит.

   И еще машет зачемРто всем нам, смеющимсЯ зевакам  (всему  человечест-
ву), машет рукой С мол, так надо. Мол, он  чтоРто  вспомнил.  Улыбка,  и
этот как бы с оправданием (и, конечно, тем меньше оправдывающий) невнят-
ный взмах рукой российского интеллигента,  кто  его  не  знает.  Уходит.
Ушел.

   Вернувшись в общагу, сую в карман нож. Почти машинально, то  есть  не
обдумываЯ и даже не  пытаясь  соразмерить  степень  набежавшей  тревоги.
(Тот, воткнутый в стол нож, дребезжащий, еще дергалсЯ в моих глазах.)

   У Конобеевых на кухне замечательный набор ножей С  покрутив  в  руках
тот и этот (машинально перебирал их), выбрал всеРтаки свой. Тот, которым
чистил картошку и к которому привычна рука. На всякий  случай.  (Агэшник
достаточно автономен, чтобы не уповать на милицию.) Конечно,  нож  ни  к
чему. Но если менЯ станут стращать, Я тоже постращаю. Он вынет С Я выну;
и тихо разойдемсЯ с миром (и еще, пожалуй, с уважением друг к другу).

   Нож заедает, открываетсЯ нажатием кнопки;  с  грубоватым  щелчком.  В
давних кочевьях Я гдеРто его  позаимствовал,  чтобы  удовлетворять  свою
почти чувственную любовь к арбузам. Люблю их по осени есть прямо на ули-
це, покупаю, сажусь, где придется, стелю под  арбуз  газету  и  неспешно
съедаю его целиком, долгоРдолго поплевываЯ косточками:  философ...  АРа,
вот о чем в ту минуту подумал: нож, мол, взял в карман не длЯ себЯ С длЯ
своего ТяУ. Подумал, что когдаРто и мое ТяУ было унижаемо. В сером инже-
нерском пиджачке.
   41

Та униженность давно изжилась, но и ослабев, она 
продолжала давить на расстоянии: как закон тяготения. Я 
даже силилсЯ в себе воссоздать (на вмятинах моей 
многажды линявшей психики) болезненноРобидные сценки из 
прошлого. Сценки и случаи, уже оптом забытые С стершиесЯ 
настолько, что не помнились. Но ведь были. 

   За плавленым сырком, за дешевой колбаской, еды в доме  никакой...  и,
конечно, опять мимо их палаток. (КИОСК, написано на одной из  них  круп-
но.) Еще не сумерки.

   К прилавкам Я подошел с вдруг возникшим желанием дать им  (продавцам)
определитьсЯ в агрессивном ко мне чувстве. Вот и овощной лоток. Вот  он.
Очень могло быть, что мне захотелось их (и себя?) слегка спровоцировать.
Как бы на пробу. Но нет: полуседой мужик за пятьдесят их мало  интересо-
вал. Они не задирались. Не покупаешь С посмотри товар!  Посмотри,  полю-
буйсЯ С они, мол, не против... Пожалуй, они даже отыграли задним  числом
прошлый инцидент, посмеявшись, но теперь  не  над  общажником,  не  надо
мной, а над одним из своих, кто за прилавком. Смеялись над молодым  кав-
казцем, мол, не умеет считать до миллиона и потому  считает  до  тысячи,
зато долларами!.. Вполне могло быть, что отыграли. Восток дело тонкое.

   Я прикупил там и тут еды, вернулсЯ спокойный. Я поел. Я был  дома.  А
тот жалкий инженеришка, боль, стаял на нет в моем сознании.  (Как  комок
снега. Как небольшой.)

   Подумал, не позвонить ли Викычу, поболтать перед сном. Или  уж  сразу
пристроитьсЯ на весь вечер в кресле. И чтоб с книжкой  какойРникакой.  И
чтоб душа...

   Не скажу толкнуло, но словно бы с легким вечерним чувством менЯ пове-
ло к дверям С Я иду. Иду подышать первым ночным воздухом.

   Дувство вины вдруг наваливаетсЯ на менЯ из ничего (из этого  сладкого
ночного воздуха). Такое бывает; и обычно неясным образом связано с  бра-
том Веней. Я перед ним не виновен, это  несомненно  С  но  несомненно  и
чувство вины. Я на этот предмет уже и не  рефлектирую,  привык...  Конец
дня, к вечеру, к ночи ближе человеку хочетсЯ дать  жалостливым  чувствам
волю. ХочетсЯ себЯ укорить. Душе сухо. Душе шершаво. А событиЯ днЯ слиш-
ком мелки, будничны, недостают и недобирают, чтобы душу царапнуть. Подд-
разнил себя: ренессансный, мол, человек, а глядишь, с  удовольствием  бы
помолилсЯ на ночь глядЯ. Если б умел!..

   Стал думать, что куплю брату в следующий раз:

   С хлеб мягкий, как всегда (немного; ВенЯ любит хлеб бородинский);

   С сыру (порезать двумЯ кусками С один, возможно, возьмет  себе  широ-
коплечий медбрат. Как замечено, медбрат берет честно,  то  есть  меньшую
всеРтаки половину);

   С отварить свеколки (ВенЯ просил... натереть свеклы с чесноком).

   К этой моей минуте Я уже сидел на  скамейке;  одинокий  мужчина,  вне
дел, слабо и вяло рефлектирующий к ночи. Ни души. А справа торчал знако-
мый фонарный столб, фонарь светил С оттуда  направленно  освещались  де-
ревья, весь наш общажный скверик.

   На скамейке, соответственно освещению, леваЯ половина  моего  тела  и
моего лица (и моего сознания?) были в тени. Возможно, уже работало пред-
чувствие: Я бросил косой взгляд в сторону. Я увидел его сразу.

   Кавказец подошел, сел рядом. Он даже  не  потрудилсЯ  менЯ  попугать,
толкнуть, скажем, рукой в грудь или схватить длЯ начала сзади за  ворот.
(Он не был из тех, что куражились у прилавка в середине  дня.)  НетРнет,
этот человек не колебался: он уже достаточно знал о суетных наших общаж-
никах. Он просто сказал, что если у менЯ есть деньги и курево,  чтобы  Я
отдал ему то и другое. Деньги. И курить , С повторил он и коротко вздох-
нул, да, такой обычный вздох, мол, жизнь идет.

   Я вынул купюры, их и было немного. Отдал из рук в руки. Отдал сигаре-
ты. Он продолжал спокойно сидеть рядом.

   С Карманы выверни. Монеты оставь себе. Молодец, С командовал он.

   Он встал, чтобы уйти. А Я глядел ему прямо в спину, в лопатку,  думаЯ
о моем ноже в заднем кармане. (Уличный фонарь сверкнул мне в  лицо.  Фо-
нарь и подсказал.)

   А он опять сел, вынув из своего бокового кармана початую бутылку вод-
ки. Возможно, хотел выпить сидя, а не на ходу.

   Я (инерция) все еще пребывал в длящихсЯ мыслях о брате и о моем само-
достаточном ТяУ, которому нынче чтоРто сухо  и  никак  не  плачетсЯ  (то
бишь, не думаетсЯ о вечном...). Но вот кольнуло: сначала о деньгах,  ут-
рату которых, конечно, переживу (что мне деньги С их всегда нет!) А  вот
каково будет пережить еще и униженность? Завтрашний спрос с самого себя,
чем и как завтра оправдаюсь? С именно так, с будущей оглядкой  думалось,
притом что думалось без гнева, холодно и словно бы абстрактно.  Я  видел
уже сразу отстраненно; как с высоты фонаря. Нас  обоих.  Сидят  двое  на
скамейке рядом. Картинка затягивалась до совсем медленной  и  недвижной,
до статичной. Тем удивительнее, что Я тоже захотел глоток водки  и  живо
сказал:

   С Дай глотнуть. Холодно.

   Он усмехнулсЯ и дал. Он был не столько  грабитель,  сколько  человек,
кичащийсЯ своей силой. (Своим умением нагнать страх.)

   С Эй, эй! С прикрикнул он, когда после первого большого глотка Я сде-
лал второй.

   Забрал С и теперь сам, вслед за мной, тоже сделал  несколько  крепких
глотков. Посидел. ОтдышалсЯ от обжигающей жижи.

   С Неплохо пьешь, отец, а?

   С Да ведь русский, С оправдалсЯ Я скромно.

   С АРаа! С пренебрежительно воскликнул он, протянув гласный звук. Мол,
он тоже заглотнуть водки может как следует! или не видишь?!.

   Тем не менее он пьянел на  глазах.  И  продолжал  прикладыватьсЯ  ма-
ленькими беспаузными глотками (думаю, это была перваЯ его ошибка).

   Он болтал: о будущем бизнесе (явно привирал), о ресторанах, по Москве
знаменитых, и еще про какиеРто престижные дома на Кутузовском,  куда  он
хоть сейчас позвонит и поедет:  ТБудет  краснаЯ  икра,  из  холодильника
клубника с мороженым... нцыРцы!У С прищелкнул он Языком.  В  перескок  С
вдруг С об охоте в горах, как метко он стреляет  и  как  ледянаЯ  горнаЯ
кристальнаЯ вода (ручей? или водопад?) выбивает за тыщу лет в скале  ка-
менное корыто! С Он болтал, как болтает выпивший сразу повышенную  дозу,
неравномерно (пока что) распределяющуюсЯ по крепкому телу. Крепок, Я то-
же отметил. Болтал он в удовольствие С и, конечно,  бессвязно  С  своего
рода наслаждение, треп, смех, воздух, удобнаЯ скамейка и великий  водоч-
ный хмель, что дает выговоритьсЯ душе. С новым  скачком  (с  разворотом)
мысли он заговорил так:

   С...Пить С это, отец, просто.  Совсем  просто.  АРа!  Русский,  гово-
ришь?.. Ну, отец, ты только не спорь. Это уже все знают. Русские  кончи-
лись. Уже совсем кончились... Фук, С произнес он слово, какРто поРособо-
му менЯ зацепившее. Слово было из моего детства. (языковаЯ тайна, Тлинг-
вистическаЯ безднаУ поманила меня.) Пишущий человек, пропускавший  через
себЯ потоки слов ежедневно, ежечасно, и вдруг на тебе! С Забытое, с лег-
ким дымком, слово. Смешное, игровое слово из детства, которое ни разу  в
своей пишущей жизни почемуРто не использовал: не употребил. Оно удивило.
А сидящий на скамье и унизивший менЯ поборами еще и повторил.  Ему  тоже
понравилсЯ этот звукРслово в необязательной нашей болтовне: С Фук!.. Фу-
Рук! С тоненько повторил он, как бы откупориваЯ крохотную бутылку.
   42

Уже чуть прежде Я вынул руку из заднего кармана и завел 
ему за плечо С он справа, так что моЯ праваЯ сама собой 
вышла ему за левую лопатку. Словно бы расслабляЯ тело 
после выпитой водки, Я сел свободнее, закинув руку за 
спинку скамьи и также (в этот именно момент) за его 
спину. Он С поРночному чуткий С уловил движение моей 
руки (но он не знал, про нож). А фонарь, справа, вдруг 
так Ясно и нацеленно С знак! С стал светить, выбрызгиваЯ 
весь свой свет мне прямо в глаза. 

   И вот Я медленно говорю:

   С Но у менЯ тоже есть нож. С И тянусь, тянусь левой  рукой  в  карман
(обманываю; и говорю правду). Не только, мол, у вас, южан  С  и  тянусь,
даже с кряхтеньем (хорошо это помню), тянусь и лезу в пустой карман.  Не
только, мол, вы нож носите.

   С Зачем тебе нож, отец? Смех самый. Нож  носишь.  А  деньги  отдаешь,
ха... С он засмеялся.

   И С щелк! С он тут же выхватил свой нож. ДлЯ чего?  Дальше  произошло
слишком быстро. (По памяти. Возможно, реальность  была  медленней  С  не
знаю.) Известно, что кавказцы владеют ножом хорошо. Как всякий тонкий  в
кости народ, не полагающийсЯ на грубую (тягловую) физическую силу, они и
должны владеть ножом, вполне понятно. Этот, на скамейке, тоже владел. Он
мгновенно вынул нож, прямой боевой нож, С а Я, тоже быстро,  протянул  к
его ножу руку (левую, пустую), что, возможно,  и  заставило  его  замах-
нуться. Он бил мне под локоть и в локоть через рубашку (не бил в ладонь,
боясь в ней завязнуть), подкалывал С бил болезненными  колкими  тычками.
Так что Я опередил его не ножом, не лезвием, заведенным заранее  за  его
спину, Я опередил знанием того, что должно произойти. Знание пришло, как
вспышка. (Когда мне показалось, что заискрил фонарь.)  МоЯ  праваЯ  рука
была за его спиной, и оттуда С ее нельзЯ перехватить С оттуда и случилсЯ
удар. Прямо за лопатку. Воткнул, и так легко Я попал, проник  в  область
сердца, обнаружив там пустоту: нож вдруг провалился. Я словно  бы  обвел
там ножом его сердце, со стороны. Три секунды.  Детыре.  Не  больше.  Он
умер уже в первую секунду, мгновенно. Тело напряглось  уже  после.  Тело
выпрямилось, выбросив ноги вперед, и затем согнулось. (Крепкий, он обмяк
лишь на чуть.) Расслабив ноги, уже не упиралсЯ каблуками в землю. Сидел,
голову свесил.

   Он лишь в первые полсекунды ойкнул, когда Я вошел,  провалилсЯ  ножом
под лопатку. Остальное без звука, без хрипа, все в тишине.

   С Фук? С спросил Я с простенькой интонацией, спросил,  не  усердствуЯ
голосом, а только как бы легко, житейски укоряЯ его. Мол, сомневался, а?

   Я ушел, а он осталсЯ сидеть. Нож Я выдернул и тут же (не знаю, откуда
это во мне) ткнул его в землю, у себЯ под ногами. (Воткнул в землю  нес-
колько раз кряду, так очищают крестьяне нож от жира, втыкаЯ его в хлеб.)
Я сидел на корточках и втыкал. Затем сунул нож в платок. Я забрал и его,
вывалившийсЯ из руки нож. Оба. И пошел. А он сидел. Только когда  подхо-
дил к общаге, Я понял, что иду быстрым шагом, что Я убил и что  надо  же
мне теперь побеспокоитьсЯ о самосохранении. И тут (только тут) заболела,
задергала, заныла у локтЯ рука, которую он несколько раз ранил своим но-
жом. Вот теперь болело. Именно боль уже направленно и прямолинейно (и  с
детективной оглядкой) подтолкнула к тревоге менЯ и мою мысль: надо  вер-
нуться... бутылка с водкой... отпечатки пальцев.

   Я был возле общежития. Я развернулсЯ (шагах в  десяти,  уже  у  самых
дверей) С и быстро, быстро, быстро пошел назад к деревьям и к  той  ска-
мейке. Я вроде бы просто шел мимо (мимо сидящего там). Я шел,  чтобы  по
пути, по ходу прихватить бутылку и, не  останавливаясь,  пройти  дальше.
Но... когда Я к скамье принагнулся, бутылки там не было. Показалось  это
немыслимым. Этого не могло быть. Я хорошо помнил, как он после очередно-
го глотка поставил бутылку рядом (справа от себя,  на  скамейке).  Могла
упасть, завалиться, но куда?.. Я развернулсЯ и еще раз прошел  мимо,  на
этот раз не в трех шагах, а в шаге от мертвого, свесившего голову С  бу-
тылки не было. Ни на скамье. Ни под скамьей. Ее уже забрали.  Собиратели
бутылок (в нашем районе) подстерегают и делают свое пчелкино дело  мгно-
венно.

   Теперь надо было быстро уйти. ПростоРнапросто уйти С и  поскорее.  Не
быть здесь, не мелькать. (Уйти не думая.) Но из инстинктивной  опаски  Я
не пошел в общежитие, ноги туда не шли. Я сел на последний (в час  ночи,
он вдруг появился) троллейбус С Я счел этот полупустой троллейбус добрым
знаком и долго ехал и ехал в сторону метро, потом в сторону центра,  по-
том прошел к МоскваРреке и выбросил там оба ножа. Потом сел и посидел на
какойРто скамье. Встал уже от ночной прохлады (или от озноба). Медленным
шагом Я пошел улицами (шел уже при неработающем транспорте) С добралсЯ к
Михаилу. Он без расспросов пустил переночевать. Как и обычно, Михаил си-
дел за машинкой за полночь. Я захотел умыться. В ванной,  закатав  рукав
(и чтоРто напевая, озвучиваЯ быт), Я поРтихому обработал на руке  одеко-
лоном и ватой четыре ранки разной глубины. Как на собаке, С  подумал  (и
внушал себе, внушение важно), заживет!

   Возясь с рукой, Я размышлял: прежде всего о той исчезнувшей  бутылке.
Без паники С говорил Я себе. Не впадай в детектив, примолкни,  ты  не  в
сюжете С ты в жизни... Карауливший пустую бутылку (в некотором отдалении
от двух пьющих на скамейке, обычное дело!) ждал, когда  бутылку  оставят
или отшвырнут в сторону, в кусты; С он вряд ли менЯ разглядел,  Я  сидел
за кавказцем, на темной половине скамейки. Это первый шанс. Второй  шанс
в том, что, забираЯ бутылку в полутьме (торопливо, скорей!), он  подхва-
тил ее за горлышко и пошел прочь чуть ли не бегом: он не понял, что  че-
ловек на скамейке мертв С пьяный как пьяный, сидит, свесил башку...

   С Поесть хочешь? С спросил Михаил, появляЯсь за моей спиной.

   Михаил ничего не заметил. (Моей возни с рукой.)

   С Нет, нет, уже ложусь спать! Работай. (Не  обращай  на  менЯ  внима-
ния...)

   Я лег, постаралсЯ уснуть.

   ВернулсЯ в общежитие Я утром, отчасти надеясь,  что  прошлым  вечером
менЯ не видели. Но, конечно, видели.

   КтоРто сидевший у входа видел и запомнил. Я заметен (выходил подышать
воздухом). В тот вечер вахтера ненадолго сменила у входа его жена. И за-
помнила. (Очень может быть, что вахтер осведомлял; и  не  впервые.)  Так
или иначе, на другой же день менЯ вызвали в милицию. Но вызвали простец-
ки С в ряду других общежитских мужиков С притом что и вызвали менЯ  чуть
ли не самым последним, к вечеру.  Седина,  возраст  какРникак  были  мне
прикрытием, хотЯ и относительным.

Я знал двоих, нет, троих собирателей винной посуды, 
занимавшихсЯ нищенским промыслом в округе нашего 
многоквартирного дома. Двое мужчин (один из них старик) 
и пьяноватаЯ баба. Здесь их лица уже всем примелькались, 
нетРнет и встретишь у магазина. Скорее всего, ночью 
промышлял старик. Предположительнее он, думал Я. Старики 
не спят ночами. Я не опасалсЯ и не верил всерьез (не 
детектив же), что дойдет до снятиЯ отпечатков пальцев. 
Но всеРтаки важно. (Сличить бутылочные отпечатки так 
просто.) 

   У винного магазина утром Я стал о старике спрашивать.

   С Старикашка? Тютька?.. А его все так зовут. Кликуха  такая:  Тютька!
Но сегоднЯ его не будет.

   С А где он?

   С Зачем он тебе?

   С Да так. Небольшое дело.

   Тот, кого Я спрашивал, хмыкнул:

   С Не. Его не будет.

   С А когда?

   С Не знаю. Тару он уехал сдавать.  Понимаешь  С  тару?  Будет  только
завтра. Но зато с деньгами будет!.. С И мужик почемуРто засмеялся.

   Весь день Я ходил, высматривал старика С устал.

   А к концу дня, едва вернулся, обойдЯ заново близкий гастроном  и  наш
винный, вызвали в милицию.

   Следователь был толст, сыт, в его лице читалсЯ не слишком  выраженный
интерес, что, конечно, могло быть и маскировкой. Но Я был спокоен. Стра-
ха ничуть. (Бутылка у старика Тютьки. Так быстро они тоже до него не до-
берутся. Не проколись сам, а уж старик какРнибудь...)

   С Вчера ночью вы вышли из общежитиЯ примерно в ноль  часов.  Куда  вы
пошли?

   С Не помню. Это вчера?

   С Да.

   С Не помню...

   С Вам всеРтаки надо вспомнить.

   Я сидел перед ним и изображал процесс вспоминания. Мол, не так  прос-
то. Мол, думаю. Я удачно припомнил, как Я забежал отдать половину своего
долга Гизатуллиным. Могли и другие менЯ приметить, когда курил в коридо-
ре.

   С Вспомнили?

   Ага, подумал Я. Он видит по лицу. Значит лицо всеРтаки  переигрывает.
(НуРка, сбавь пары. Совсем сбавь. Притихни.) Я помолчал еще.

   С Ну? С спросил он.

   С Вот. Я вчера получил койРкакие деньги за работу С Я сторож, пригля-
дываю за квартирами. Вчера как раз четвертое число... Я  отдавал  долги.
Отдал Гизатуллиным. А потом какоеРто времЯ ходил по этажам. А потом пое-
хал к приятелю (Я назвал Михаила). Заночевал у  него.  (Тише.  Тише.  Уж
больно все складно. Не настаивай.)

   С Когда вечером вы вышли из общежития, вы  сразу  поехали  троллейбу-
сом?..

   С Троллейбуса не было. Я ждал. Долго не было. С кемРто  из  ребят  мы
выпили.

   С С кем?

   С Не помню, капитан. Не помню. Ты уж прости. С Я  посмотрел  на  него
сколько мог честно. Они, в милиции, менЯ в общем знали. Стареющий мужик,
с седыми висками, к тому же писатель, хоть и неудачливый, С  вряд  ли  к
такому станут цепляться. Вряд ли он менЯ задержит. Если, конечно, старик
Тютька, собиратель бутылок, ночью менЯ не разглядел, когда караулил  бу-
тылку у двух пьющих на полутемной скамейке. (И ведь этот капитан не  ви-
дит сейчас сквозь рубашку мою пораненную в четырех местах руку. Не забе-
ри Я у мертвого кавказца нож, они бы закатывали у всех нас  рукава,  ища
порезы.)

   Следователь записывал. А через приоткрытую дверь в соседнюю маленькую
комнату (каморка) Я видел еще двух следователей, согнуто сидящих за сво-
ими столами. Один с оспенным лицом, с въедливыми глазами С вроде бы  пе-
ребирал бумаги. Но глаза его нетРнет менЯ прощупывали  (оттуда  С  через
дверной проем). Он мне не понравился. Да ведь и  вызвали  не  длЯ  того,
чтобы Я встретил нравящихсЯ мне людей.

   С Пока свободны, С сказал мне толстый следователь.

   Я поднялся; показалось, что пронесло.

   С Минутку! С крикнул тот, оспенный следователь (из  другой  комнаты),
когда Я уже был у дверей. У менЯ екнуло.

   Он велел мне зайти в его каморку. Перед ним, на столе лежали огромные
фотографии С увеличенные снимки отпечатков пальцев. Я почувствовал  пус-
тоту в желудке. Сейчас длЯ сличениЯ он снимет мои  (такие  же  огромные,
они будут лежать на виду).

   С Ну что, Петрович, С сказал он этак насмешливо. Отвел взгляд  к  фо-
тографиям отпечатков, затем снова поднял на меня.  Наши  глаза  встрети-
лись.

   Мне даже подумалось: он знает. (Испуг?)

   С Ну, так что? С и опять его особый смешок, словно он строил из  себЯ
дотошного сыщика или, скажем, ПорфириЯ из знаменитого романа (а  ведь  и
Раскольников литератор, смотри как! С мелькнуло в голове). Но теперь  не
пройдет. Не тот, извините, век. Хера вам.

   Я и тут все времЯ чувствовал, что переигрываю. Господи, заткни психо-
логию, заткни этот фонтан, он менЯ выдаст... С взмолился. Притих. А  тут
и волЯ уже взяла свое. В ушах не шумело.

   Но теперь, придавив панику, Я одеревенел,  отупел.  Тупо  смотрел  на
следователя, оспинки на его лице. Давай!

   И вот он выдвинул Ящик стола. Он так  медленно,  мучительно  медленно
выдвигал Ящик, С емкий С а Я (в напряжении) ждал стука, хорошо всем  из-
вестного стука катящейсЯ по Ящику пустой водочной  бутылки.  Я  сглотнул
ком. Однако звука не было. В Ящике были всего лишь фотографии.

   С Знакомо это лицо? С показывает мне крупно  лицо  убитого  кавказца.
Лицо как лицо. А Я отвечаю уже чистую правду:

   С Вроде бы С да.

   С Вы поживший человек. Вы давно в общежитии. Глаз у  вас  пристрелен-
ный, наметанный С ну? С знаком он или нет?

   Я как бы осердился:

   С Сказать тебе честно (Я перешел на ты) С он мне вроде бы знаком.  Но
еще более честно С Я их всех на хер путаю!..

   С Говорят, вы писатель. Потому и ругаетесь? (Ирония.)

   С Нервничаю. Слышал, что убили его.

   С Откуда вы слышали?

   Екнуло еще раз. Так и проколешься! (Так неожиданно. И так нелепо.)

   С В общаге все все знают, С говорю.

   Следователь вздыхает. Вот как он вздыхает, ухРухуРухРуу... мол, всюду
болтуны, попробуй тут искать и поймать. И отпускает меня:

   С Ладно. Идите.

   Я шел и радостно подрагивал, слегка опьянен. Но, может быть, и озноб.
(Не воспалилась бы рука. Надо бы поглотать таблеток. Лишь бы не  скрути-
ло, лишь бы без врачей.) Отпечатки пальцев, этот оспенный что?  С  забыл
их с менЯ снять?.. Нет. Не забыл. Просто Я не из тех, кто под Явным  по-
дозрением. Да, без определенных занятий. Да, нищ. Да, не прописан. Но  С
не под подозрением.

   АРааа... Я вдруг сообразил С дошло. МенЯ вызвали лишь к  вечеру.  Не-
бось, последним. Они, небось, человек десять вызвали до меня.

   С Восьмерых уж вызывали, С подтвердила вахтерша. С  Завтра  снова,  Я
думаю, дергать людей станут. Всех спрашивают. Как рыбку ловят!

   Хорошо, что сразу и с утра вернулся: справился, С подумал Я. Мог себе
навредить.

   С Вас Сестряева просила зайти, С крикнула вахтерша вслед.

   С Кто?

   С Сестряева. Калека со второго этажа... Сказала, увидишь Петровича  С
скажи ему, пусть зайдет. Хорошо, Я вспомнила!..
   44

Сестряева? (Я этого не понимал. Но, конечно, 
насторожился. Теперь уже каждый чих настораживал...) Мне 
захотелось водки, алчно, прямо сейчас, сию минуту С 
обжигающие полстакана; и ничего больше. 

   Возле квартиры Конобеевых (которую Я стерег и в которой  жил)  шастал
тудаРсюда Михаил. Сказал, что приехал менЯ проведать, Я, мол, вчера  был
у него какойРто смурной и придавленный: плохо и мало пил чай. Не позавт-
ракал.

   Я уверил его, что ничего не случилось.

   С Да, С согласилсЯ он. С Ты сегоднЯ лучше.

   Мы пошли купить водки. Я занервничал. С притаенным в душе раздражени-
ем думал, как бы от Михаила сейчас избавиться. Но оказалось, зря; оказа-
лось, он как раз мне в помощь.

   В магазине, в людской толчее чуть ли не  первым  человеком  Я  увидел
Тютьку, старика сборщика бутылок С Михаил тем временем стал в очередь  в
кассу.

   С трепетом (но, конечно, сдержанно) Я сунулсЯ к Тютьке:

   С Отец, помоги. Я пьяный был. На скамейке. Потерял записную книжку  с
адресами... Не видал?

   С На черта мне твоЯ книжка.

   С ТебеРто на черта. А мне нужна. Я бы приплатил.

   С Когда было?

   С Вчера.

   С У третьего фонаря? (Скамьи он считал по фонарям С ловко.)

   С Может, у третьего.

   С Погоди, погоди. Не ты ли сидел там и пил с чуреком?

   С Я пьян был. Но вроде пил один... (Ах, ты сука. Неужто уже был  зван
к ментам? Не сам ли к ним поспешил подсказать?)

   А он всматривалсЯ в мое лицо.

   С На скамейке? С ним? С и легонько так всматривался.

   С С тем, которого убили, что ли? С спросил Я прямо глядЯ в  его  выц-
ветшие глаза. Вот как с тобой, сука.

   С Ну? С спросилРсказал он.

   У менЯ вдруг не стало слов. Их, правильных, больше  не  было.  (Любое
слово могло проколоть хлипкий шарик С и весь мой подкрашенный воздух сам
собой вышел бы вон.) Но, на счастье, как раз и подошел Михаил с чеком на
водку. Дего вы тут?..

   С Да вот. Спрашивает, не Я ли пришил  одного  человека  с  солнечного
Кавказа?

   С Надо мне больно! С спохватилсЯ старик. С Я видел:  пили  вчера  там
двое. Двое С это точно, прошел мимо них, ждал бутылец. Но  далеко  было,
не углядеть.

   С Близорукий, что ли? С спросил Михаил.

   С В том и дело, что дальнозоркий. Я бутылку с двухсот метров  вижу  в
кустах. Тем более на скамейке. Потому и не подхожу к пьющим  близко.  Да
вот задача С фонарь слева. ДуркуРто хорошо видно, даже усы. А с  кем  он
пил, лицо как в черниле С хер увидишь...

   Я уже пришел в себя:

   С Ты ведь бутылки собрал? Собрал! Ты бутылки сдал?.. (Важный  вопрос,
главный длЯ менЯ вопрос.)

   С Сдал.

   Вот и точка.

   С Ты, старик, не темни. Мы тоже с Михаилом люди уже  тертые...  Скажи
честно: книжку записную подобрал? Если да С отдай не греши.

   Он последний раз попытал:

   С А много ли дашь? (Предлагают много, когда виноваты.)

   И опять кстати вмешалсЯ Михаил С ты, старичок, не тяни резину.  Отдай
по совести. Отдай даром. Тебе уже  о  душе  пора  думать.  А  ты  все  о
деньгах. Тебе, может, в путь завтра собираться?

   Старик злобно кольнул глазами:

   С Может, и так. Может, и в путь. Однако скажу тебе вот что:  на  небо
прибирают не тех, кто старйе.

   С А кого же?

   С А тех, кто спелее.

   И он ушел, зло плюясь по сторонам и заодно стреляЯ глазами по  ржавым
уличным урнам: не сверкнет ли где небитаЯ бутылка. Мы  тоже  ушли.  МенЯ
пробил пот (разговорное напряжение). Я был мокр и рукой (незаметно) оти-
рал с шеи. Уже за первым углом Я перехватил у Михаила водку и  сдергивал
с бутылки белую шапочку. Ты что? С удивилсЯ Михаил. Мол, неужели ж  нач-
нем на улице, когда дом в двух шагах? Но Я уже возвращал С вернул бутыл-
ку ему. (Взял себЯ в руки.) Михаил наблюдателен, он не Тютька. Я сказал,
что всего лишь хотел присмотретьсЯ к бутылке (хотЯ Я умирал  от  желаниЯ
сделать первый глоток):

   С...Бутылка странная, на мой взгляд. Не подделка? (Иногда ведь всучат
наполовину с водой.)

   Я еле сдерживался, чтобы не прикрикнуть  (давай  же!  давай  хоть  по
глотку! чего тянуть?!) И вновь остроту мгновениЯ удалось сгладить, зату-
шевать.

   Более или менее просто (естественно) Я ему предложил:

   С ГлотниРка ты, Миш. У тебЯ ноздри потоньше.

   И передал ему С первому С открытую как бы длЯ пробы бутылку.

   В квартире Конобеевых на кухне выпили, поболтали, и Михаил ушел  (од-
ной головной болью меньше). Я осталсЯ один. Рука заживала. Я вышел поку-
рить в коридор. Конобеевы предупредили С не водить поздних гостей и чтоб
обои не воняли куревом, две просьбы, Петрович.

   Ходил и курил. ВыпитаЯ водка гнала мысли ровным хорошим потоком.

   Сестряева ходит с костылем. Женщина под сорок, сильно прихрамывающая,
редко выходит в коридор. Но глаз на мужчин держит. Улыбчивая.  На  одной
из общих пьянок Я из моего повышенного чувства состраданиЯ (чокнутьсЯ  с
калекой, пожелать здоровья) подкладывал ей большой ложкой салат с  поми-
дорами, передал стопку водки и раза три улыбнулся. Поухаживал;  а  когда
все расходились по своим этажам и когда Я  ей  (последний  сочувственный
жест) пожелал спокойной ночи, она вдруг взорвалась обидой  (ухаживал,  а
что ж не проводил скучающую женщину?!) С стояли на повороте уже опустев-
шего коридора, и так звучно, презрительно и  даже,  пожалуй,  театрально
она мне бросила: ТВы не мужчина!..У, С и, отвернувшись,  зашкандыбала  в
свою однокомнатную.

   Когда Я зашел к ней теперь, Сестряева была в нарядной кофточке, похо-
же, что менЯ ждала.

   В квартирке чисто. Книги. Непугающие  обои  на  стенах.  Кв  метры  с
Японским телевизором. (Наш серединный человечек.) Сестряева, опираясь на
костыль, стояла возле кресла. Пригласила менЯ сесть. Она  хочет  погово-
рить со мной про завтра. Я почувствовал холодок в желудке. (Но спокоен.)
Завтра, как она мне пояснила, ей придетсЯ идти в милицию и  рассказывать
им. Подписывать показания.

   Я понимал, конечно, что в милицию вызовут общежитского вахтера (как и
позднюю уборщицу, как и коменданта С их непременно вызывают), но  почему
Сестряеву?.. Это тут же выяснилось. Дело в том, что частенько ночами му-
чают боли, она плохо спит С а они знают это, они все знают. Т... Вызыва-
ют расспросить, не видела ли Я кого в окно. Я ведь сижу  и  вижу  улицу,
как на ладони, второй этажУ. С Калека долго его  добивалась,  элитарного
второго этажа. (Не только легче подыматьсЯ по лестнице,  но  и  вечерами
есть что посмотреть, если телевизор скучен.)

   С Понятно, С сказал Я. С Вы видели менЯ той ночью. И хотите менЯ пре-
дупредить. Это мило. Это очень мило. Cпасибо, С сказал Я.

С Они спросят. Я не знаю, назвать ли мне вас... или 
совсем не называть? С сказала она как в раздумье. Пока 
еще без намека. Но с чуть уловимой улыбкой. (И еще С Я 
заметил С с неким добрым психодвижением вроде как мне 
навстречу.) 

   С Нет, конечно. Не называйте. Зачем человеку,  чтобы  его  таскали  и
дергали. Бог с вами!

   Она помолчала. Она думала, как теперь продолжить. Но и Я думал.

   Было Ясно, что Сестряева не знала, что Я был возле  той  скамейки.  И
что Я там делал, тоже не знала. (Вероятно, даже не подумала об этом.  Из
ее окна скамеек не видно.) Но зато она знала, что мне  будет  неприятно,
если затаскают к следователям,  станут  расспрашивать  и  переспрашивать
(как только она заявит, что видела меня, одногоРединственного человека в
тот час возле дома со стороны сквера).

   Она тихо говорила, а Я сидел на стуле и смотрел в пустое бельмо теле-
визора. (Может быть, следовало смотреть в глаза. Я все собиралсЯ посмот-
реть ей в глаза.)

   С...Поймите, Петрович. Мне какРто трудно солгать. Не умею. И как ска-
зать им, зачем вы тудаРсюда ходили? С вы раз пошли, потом вы вдруг  вер-
нулись (убил и вернулся, вот зачем). Я понимаю, вы просто гуляли. А  за-
тем прямо у дома развернулись и снова туда пошли (вспомнил про  бутылку,
которую дальнозоркий Тютька как раз унес)...

   С Да уж. Подергают менЯ всласть.

   Она смутилась, но не опустила глаза и (с плавающей краснотой на щеках
С вспыхнули чуть) продолжила:

   С Если б мы  были  друзьями.  Тогда  понятно.  А  просто  так  С  как
лгатьРто?

   Я обратил внимание, что она не сказала врать, сказала лгать С  читает
книги; интеллигентна. Понятно, калека ведь.

   Оба мы сделались вдруг спокойны. Конечно, не стал Я изображать ни ли-
цом, ни голосом, что готов вырвать костыль и тут же начать  пристраивать
ее на диванчик. Но этого и не нужно было. Я понимал, раз умна С  значит,
даст мне время. (Но и оттягивать слишком нельзя. Опасно С Я  тоже  пони-
мал.)

   Я шагнул к ней ближе:

   С И, значит, мы станем друзьями, Тася. Какие проблемы! С Я улыбнулся,
Я даже засмеялся. С Мне это по сердцу. То есть быть друзьями. Заодно  же
Я избегу дурацких разговоров со следователями.

   Вот тут она смутилась. (Уже почувствовав победу.)

   А Я сказал:

   С Дерез час Я приду. Хорошо?

   И пришел.

   Была в ее теле, как бы это назвать, припрятаннаЯ изнеженность  (прип-
рятаннаЯ от мира холеность). К тому же, как и многие калеки, она  оказа-
лась умна и с удвоенной чуткостью, что зачастую уже само по  себе  стоит
ума. Во всяком случае, было с ней просто, ничуть не в тягость.  (Робость
движений; и скрываемаЯ боязливаЯ трепетность.)

   Мы погасили настольную лампу, и теперь Я тоже увидел из ее окна  (по-
шел тот самый, первый час ночи) С увидел под фонарем подъезда входящихР-
выходящих общажников. Они были редки. Их действительно  нетрудно  запом-
нить. Она подошла ко мне сзади, коснулась плеча. Дуткая, она не обмолви-
лась насчет вида из окна.

   А Я сказал ей приятное: про холеность ее тела. Она улыбнулась:

   С Умею жить одна. Сколько угодно. Я, конечно, калека, но Я не  выношу
общажную пьянь... Мужчина у менЯ был десять лет назад. Одиннадцать.

   Я поддакнул, огладил ее небольшую грудь.

   С Знаешь, кто это был С одиннадцать лет назад?

   Я невольно насторожился, ожидаЯ бог знает чего.

   С Кто?

   Она засмеялась негромко:

   С Мой дальний родственник. Он приехал из Сибири, и остановитьсЯ  бед-
няге было негде. Еще и обокрали в скором поезде, не осталось  ни  рубля.
Бедный! Жил у менЯ три дня.

   Лежа рядом с Тасей (в дреме), Я думал о себе проще, а об убийстве уже
отстраненно: как о сюжете. То же и Я видел, конечно, те или иные бесчис-
ленные криминальные фильмы С помнил эффекты улик, помнил страхи. Как все
знакомо и узнаваемо. ЗабытаЯ изРпод водки бутылка(!). Сгинувшие в никуда
отпечатки пальцев(!). А женщина с бессонницей, сидящаЯ  у  окна(?!).  Но
сейчас простаЯ и столь расхожаЯ атрибутика сюжета с  убийством  касалась
моей жизни. И с куда большим уважением следовало сейчас отнестись к  так
простенько подстерегающим (к следящим за нами, шаг в шаг)  приметам  ре-
альности: это Ямы. Ямы, и человеку преступившему следует их четко  обой-
ти, как бы ни были они примитивны и схожи с  плохой  киношкой.  Не  дер-
гаться. Не пугатьсЯ (например, Таси). И вот  (лежа,  приглаживал  Тасино
плечо, в узкой ее постели) важнаЯ мысль пришла: мысль о чувствах С мысль
уже вне той первой и нервной, горячечной суеты, когда Я выбросил ножи  в
МоскваРреку или когда металсЯ по магазинам в поисках Тютьки с  бутылкой.
Там С точка.

   Когда человек убил, он в зависимости не от самого убийства, а от все-
го того, что он об убийствах читал и видел на экранах, вот мысль.  Дело-
век убивший считаетсЯ с условной реальностью. Он втянут в диалог.  Зара-
нее и с умыслом втянут. Его чувства зависимы (вот  мысль).  Деловек  сам
(своими чувствами) втягивает себЯ в соответствуюший сюжет  преследованиЯ
(с соответствующей поимкой или непоимкой). И вот если из сюжета чувством
уйти... если исключить чувства... Не участвовать. Забыть. Не  знать.  Не
помнить.

   CпасительнаЯ мысль (о неучастии чувством в сюжете) мне помогла уже  в
разговоре с Тасей С когда мы, оба на взводе, стояли  в  ее  комнате.  Не
спеши отказыватьсЯ С вела менЯ мысль. И не вздумай возмущатьсЯ на  милый
женский шантаж, мол, что это, моЯ дорогая, за нисходящие намеки?!. Ника-
ких чувств. Ничего амбициозного. Не упорствуй. (Но и не спеши  к  ней  в
объятья.) Помнись немного с ноги на ногу. Посмотри на ее  плечи.  На  ее
улыбку. Ямочка на левой щеке.

   Это и дало мне так естественно сказать С ладно, Тася, будем друзьями.
И добавить: приду через час.

   ВернаЯ мысль не чувствовать (вернаЯ мне) была теперь угадана и  какР-
никак со мной. МоЯ мысль и мое ТяУ С мы сближались.  Это  важно.  Важный
урок. Я даже сколькоРто медитировал: Я, мол, не чувствую досады на  без-
денежье, Я не чувствую раскаяния, Я не чувствую страха перед  ментами...
Я  даже  солнца  поутру  сегоднЯ  лицом,  щекой,  закрытыми  глазами  не
чувствую. (Как властно и тут набегало будущее. Подумать только, как ско-
ро мне  предстоял  обратный  урок:  старатьсЯ  усилием  чувствовать  то,
чувствовать это... и даже старатьсЯ чувствовать солнце лицом и  остывшей
щекой, поутру, подойдЯ к окну ближе.)

   А пока что за окном осень, появилась дешеваЯ картошка С вот и  думай,
не чувствуй, а думай, купить ли впрок и где в общаге  ее  ссыпать,  хра-
нить. Картошка С надолго, это еда. Навестить брата Веню. Так Я и говорил
себе С внятно: есть Веня, есть в продаже картошка, а моего чувства в сю-
жете, где скамейка и кровавые два ножа,  нет.  (А  нет  чувства,  нет  и
убийства, не было его, ничего не было, и потому им тебЯ не  угадать.)  А
картошку надо будет ссыпать в крыле К, там холодно С два раза по полмеш-
ка (легче принести).

Купил Вене сыра. В их отделении испортились сразу оба 
холодильника: продукты, лежа холмами на столе, портятся. 
Несчастные психи ходят вокруг стола, принюхиваютсЯ и так 
жалко ссорятся, съев чужое. 

   Двести граммов вареной колбасы. Батон. Молока в пакетах  не  было.  С
бутылкой к больным не пустят...

   Вернулся, уже темнело.

   Я поговорил с отставником Акуловым. Постояли вместе в коридоре, поку-
рили. Его, конечно, тоже вызывали, знаЯ его угрозы (на словах)  в  адрес
кавказцев. (МенЯ вызывали как не прописанного здесь, как бомжа. Которого
к тому же видели ночью.) Акулов рассказал С его спрашивали долго; и пос-
ле протокола еще задержали на лишний час. Убитый с кемРто выпивал,  сидЯ
на скамейке, вот они и схватились за мужиков. Про бутылку даже не вспом-
нили, усмехнулсЯ Акулов. А ведь должна же быть там бутылка, из горла пи-
ли С не из стаканов же! Не поискали. А потому что лентяи. Зарплата  мен-
там приплывает сама собой. Ленивые суки. На черта им вообще чемРто зани-
маться...

   С Не найдут, С подытожил Акулов, махнув рукой.

   С Думаешь?

   С Разве что убийца сам подставится.

   Акулов уверен: если убийца не задергается, не вляпаетсЯ сам в какуюР-
нибудь новую поножовщину, дело останетсЯ на нулях.

   Подошел Курнеев. Курил, слушал. Тоже согласился: милиции сейчас заво-
дитьсЯ неохота С лень!

   С Спишут на межкавказские распри: мол, счеты свели. И делу конец.

   Мы посмеялись. Да, похоже. Да, да, так и будет.  (Во  всяком  случае,
взамен менЯ никто не пострадает, спи, подружка,  спи  крепко,  С  это  Я
подсказал, подшепнул своей совести, в промельк вспомнив, как она там?)

   С...Год назад Я уже видел одного такого.  Меж  собой  подрались!  Всю
ночь валялсЯ на улице. Пристреленный, С сказал Акулов.

   С Я тоже его видел.

   С Кто стрелял, так и не нашли? С спросил Курнеев.

   С Не.

   А все же Я был удивлен. Интеллект, мой верный служака, как же он ста-
рался, пыхтел, лез в пыльные углы, воевал, помогаЯ мне не ступить в  Ямы
и обойти ловушки. И еще похваливал, поощрял менЯ (и сам себя) в  переиг-
рывании нашей жалкой (с точки зрениЯ сыска) милиции!  Я  всматривалсЯ  в
себя: тяжело всматривалсЯ и легко удивлялся. Застукал свое ТяУ, как жен-
щину с кемРто. Конечно, сразу и простил С ведь мое Я. Но с легким  разо-
чарованием. Мол, ЯРто тебЯ ценил особой ценой.

   При всматривании в себЯ (в свое ТяУ) нет раздвоения.  При  взгляде  в
зеркало, мы ведь тоже, соотнося, отлично понимаем, что реальный  человек
и человек, отраженный на зеркальной поверхности, С один. Одно целое.

   ТяУ в ответ только молча (и отраженно) смотрело. Нет, оно не было  на
чемРто застуканным и пойманным: оно не оказалось особо  хитрым  или  там
злым. Оно лишь на чуть приоткрыло мне свои заспанные молочные  глазки  с
детской жаждой жить и с детским же выражением в них скорее животного ми-
ра, чем человеческого. Не страх С а вечность.  Эти  глаза  (глаза  моего
ТяУ, которое убило, а теперь припрятывало концы, как все люди) оказались
похожи на глаза животных. Мы все в этом схожи. Глаза собаки,  лошади.  В
таких глазах в достатке и боли, и печали,  но  нет  койРкакой  мелочи...
знаниЯ смерти. Глаза смотрят и не знают про  будущую  смерть.  И,  стало
быть, ТяУ с этой стороны вполне самодостаточно С оно живет, и всюду, ку-
да достает его полупечальныйРполудетский взгляд,  простираетсЯ  бессмер-
тие, а смерти нет и не будет. А если есть бессмертие, все позволено.

   Не сама мысль удивила, а то, с какой легкостью она не то чтобы  вмес-
тилась в мое ТяУ С обнаружилась в нем.

   И еще Яма. Ямка, чтоб проскочить. Сюжет нетРнет и выявлял  (подсказы-
вал) свои ухабы и рытвины (нормально!), а Я их не чувствовал.  Я  лежал,
почитываЯ диалоги Платона, когда в дверь стукнули.

   С Петрович, спустись к вахте С тебЯ к телефону!

   Вечернее вторжение могло быть только чужое (со стороны), потому что и
Викыч, и Михаил не станут звонить вахтеру, зная, что Я у Конобеевых.

   Я спустился. Удачно, что Я читал. После чтениЯ мой мозг суховат, мыс-
лит короткими цепкими фразами. Не чужд и прихотливой логики. В такую ми-
нуту менЯ не напугать.

   С Алло.

   С Петрович?.. ПривеРет, С баском заговорил. (Незнакомый мне голос.)

   С Привет.

   С Я буду говорить прямо: не люблю тянуть. (Он  хеРхекнул.  Простецки.
Мол, все мы люди.) Я знаю о тебе. Знаю про ту скамейку. Но Я хочу чтоРто
иметь за мое молчание.

   Он тут же добавил, что именно:

   С Деньги.

   С Да ну? С сказал Я. (Холодок не возник. Не чувствовать.)

   Я ждал. Пусть скажет чтоРто еще.

   С Получу деньги С буду молчать.

   С Много ли хотите? С спросил Я на ТвыУ. Спросил сухо, но с ноткой. (С
зашевелившимсЯ вдохновением.)

   Он сказал:

   С Мне деньги очень нужны. Тридцать тысяч. (В то времЯ С тысяча долла-
ров.)

   Я засмеялся.

   С Отчего ж не полмиллиона?..

   С Я говорю серьезно.

   С Я тоже, С сказал Я. С Тридцать рублей ровно. (Один доллар.)  Но  не
сразу. А по частям. У менЯ скромный и в

   общем случайный заработок. Годится?

   Еще раз засмеявшись, Я повесил трубку.

   Ночью он опять позвонил. Опять на вахту.

   С Это снова Я.

   С Ну?

   ДолгаЯ пауза. НочнаЯ и затянутаЯ пауза (мне бы сразу бросить трубку С
впрочем, кто знает, как лучше). Он сказал:

   С У менЯ улика.

   Тут Я рассвирепел:

   С Послушай, улика уликой, а у тебЯ совесть есть?!. Какого  хера  зво-
нишь и спать не даешь?!

   И бросил трубку. И сказал сурово вахтеру: не зови менЯ больше, разбу-
дишь С дам по башке, Я зол, когда сонный!..

   Когда Я поднялсЯ по лестнице и вошел в квартиру, он  позвонил  снова.
Уже знал номер Конобеевых. Но Я уже не брал трубку. Нет и нет. Какие  бы
зацепки, намеки, слова, какие бы улики ни назывались, мое дело не  среа-
гировать, Я не должен попасть в чувство сюжета; и если не  в  сюжете,  Я
неуязвим... С повторял Я, как повторяют спокойную холодноватую молитву.

   Лежал на спине, курил. Дас ночи. Звонивший знает, где Я. (Узнал же он
у вахтера номер телефона. Он мог узнать и про окна. Я погасил свет.) Ле-
жал в темноте. Сплю, С сказал Я себе... Даже вызовут, даже за руку схва-
тят С менЯ нет, менЯ нет в вашем сюжете...

   Утром все разрешилось. Утро было с солнцем С Я вышел  покурить,  пер-
вую, натощак; курил натощак и Акулов в коридоре. Сказал, что звонил  ему
некий хмырь: Т... Хмырь менЯ пугал, ловил рыбку в воде. Товарищ  Акулов?
С да, говорю, С А он мне баском, ржавым своим  баском,  что  есть,  мол,
улика и что Я ему денег должен отвалить. Представляешь, какаЯ сука. Дто-
бы Я тем самым созналсЯ С ну, сука, ну, ловит на крючок!У С Я засмеялся:
мне, мол, тоже звонили.

С А Я так и думал. Он всем звонит, С Акулов затянулсЯ 
сигаретой покрепче.С А знаешь, кто? 

   С Кто?

   С Следователь с оспой на морде. Помнишь?.. Я его по голосу узнал С он
меняет голос, но койРкакие нотки Я успевал расслышать...  Он  это.  Кля-
нусь, он. Так они рыбку и ловят. Сука. Оспа на лице зрЯ не бывает.

   Я шел улицей. Груз с плеч.

   Вечером, по дороге в булочную, Я и сам этого следователЯ  увидел.  Он
шел почти рядом. Лицо, скулы, и С близко С щеки, изъеденные мелкими  хо-
дами, словно бы потравленные легким раствором кислоты, оспенный. На вся-
кий случай Я свернул: прошел в обход 24-го дома, где кусты и детскаЯ пе-
сочница, веревки с бельем... Когда Я оглянулся, следователь всматривалсЯ
в окна общежитиЯ С возможно, искал (вычислял) ракурс, с которого тот или
иной жилец мог случайно видеть ту скамейку. Ясно, что полуабсурд  нынеш-
них милицейских дел (их дел в целом) не исключал рвениЯ  мелких  служак.
Следователь работал . Пусть.

   Пришлось считатьсЯ и с  собственным  легкомыслием.  (Окрыляющим  нас,
когда кажется, что уже все позади С мелкое, а ведь чувство!) Я вдруг за-
горелсЯ войти в отделение милиции: ворватьсЯ к начальнику  в  кабинет  и
сказать, заявить во гневе, имитациЯ гомо советикус, мол, оскорблен, мол,
ваш следователь менЯ шантажирует, деньги требует С Я узнал  по  телефону
его гнусный голос!.. Однако что если они и впрямь  среагируют.  И  чтобы
заткнуть мне рот (известнаЯ практика),  да  и  просто  попугать,  снимут
(только попугать) отпечатки моих пальцев С ан,  глядь,  и  обнаружат  их
(точно такие же) на плече пиджака кавказца!.. Нет уж. Пусть  этот  заню-
ханный оспенный Порфирий продолжает звонить всем подряд. Никаких  жалоб.
Пусть работает . Нет менЯ в их сюжете С нет менЯ в их жизни. (МенЯ прос-
то нет.)

   Вечером записка на вахте С зайти в милицию, комн. 203, к старшему сл.
Орловскому. Я тотчас понял: идти не надо. Старшему  сл.,  возможно,  это
надо. Но зачем это мне?..

   Не пошел.

   Но зато Я пришел еще раз к калеке, к Сестряевой. Ну просто чтоб  поР-
хорошему и поРдоброму. (Один раз вроде как мало.) Она  не  догадывалась,
но если б даже насторожилась, все уже окончательно потонуло там, где все
и хоронитсЯ в женщине. ЛаскаЯ ее, казалось, Я еще глубже хороню  случив-
шееся. Вгоняю поРтихому вглубь. ТасЯ обрадовалась мне. Ждала.

   А вот и последний аккорд сыскного абсурда: никто  из  получивших  по-
вестку на повторный вызов в милицию попросту не пришел. (И Я не пришел.)
Так и было: ни один человек, ни один наш общажник, такой  бесправный  и,
казалось бы, затюканный, не Явился! В каком криминальном романе, в каком
фильме возможен такой итоговый сюжетный выворот? Нет таких фильмов.  Нет
таких романов. День не пришли, другой не пришли С месяц не  Являлись!  И
тогда (спустЯ еще неделю) два  следователЯ  и  старшина  (они  какРникак
должны были опросить, слепить отчет) ничего лучше не придумали, как соб-
рать в одном месте подозреваемых (то есть всех более или менее  подозре-
ваемых) на общее собрание. Могло быть только у  нас,  у  русских;  гени-
альный народ.

   Сначала шумел, разорялсЯ старшина:

   С Почему не пришли в милицию, мать вашу?!. Сколько можно  писать  по-
весток?! Вам не стыдно. Я должен за вами бегать?!

   (Ах, как правильно Я сделал, что тоже не пришел С не выпал из  массы.
Народ гениален, но ведь и Я один из.)

   Затем выступил толстяк следователь (капитан). А второй, тот, что  ос-
пенный, молчал (но ощупывал глазами каждого С хрена  тебе,  подумал  Я).
Толстый следователь обратилсЯ ко всем собравшимсЯ сразу:

   С Граждане! Я от вас помощи жду. Помощи и человеческой поддержки... С
ПочемуРто именно нам, подозреваемым, он стал жаловаться,  объясняЯ  свои
трудности: трудности работяги следователЯ в нынешний переходный  период.
Когда нет денег. Когда криминоген разыгрался. И когда  общество  вотРвот
окажетсЯ неспособным никого защитить. С Собрал Я вас как раз  поэтому  С
подсказки жду. Кавказцы молчат, покрывают друг друга. А  назавтра  снова
грозят один другому резней. Но выРто свои, выРто С наши  люди  и  должны
помочь милиции. На ... вам их кавказскаЯ солидарность! помогите милиции,
ну, хоть намеком подскажите! С толстый следователь, что в чине капитана,
был прост и прям. В сущности, он предлагал сейчас же и стукнуть.

   Но шумели и подавали голос лишь те, кто хотел домой.

   С Тише, тише!.. Вопрос. Вопрос теперь ко всем! (Интересно, как  запи-
шетсЯ в протокол С скольких людей они допросили?) Вопрос всем: вам  была
предъявлена фотографиЯ убитого. Вы имели времЯ подумать. Ну?  (пауза)  С
кто из вас его знал?

   Трое нехотЯ подняли руки.

   С Еще вопрос. С кем видели убитого в тот  день?  ХотЯ  бы  по  нацио-
нальности С с кем из кавказцев или из русских вы его видели? С чеченами?
с азербайджанцами?..

   Вопросы были куда как просты. Но ответы были еще проще: никто не  ви-
дел. (А если и видел, не хотел называть.)

   С Ну ладно, С чертыхнулсЯ толстяк капитан. С Не хотите называть С  не
называйте. Но пошлите бумажку по рядам. Напишите прямо сейчас и пошлите:
Я жду...

   СобравшихсЯ общажников было человек десять, чуть  больше.  Сидели  на
жестких стульях в телевизионной большой комнате (внизу, на  первом  эта-
же). Записки капитану никто не послал. КтоРто Ядовито крикнул:  ТЗаписку
с подписью?У С ТНе обязательноУ, С живо откликнулсЯ капитан, как  бы  не
слыша хамских смешков. Но все равно никто не написал. Капитан стал  бра-
ниться. Он, мол, никого отсюда не выпустит.  А  старшина,  мол,  встанет
сейчас горой в дверях!.. Как впереди, так и сзади менЯ общажники заерза-
ли на стульях, закурили. Стоял гам. Наконец, записку послали,  передаваЯ
из рук в руки, и (удивительно!) сразу же попытались менЯ заложить (если,
конечно, не шутка). В  записке,  корявым  карандашом,  значилось:  видел
вместе с писателем.

   Капитан зачитал, и все хохотнули. Шутка получилась, как они  считали,
отменной.

   С Писатель С это вы? С спросил толстяк капитан, отыскав менЯ глазами.
Вспомнил.

   Я встал и кивнул:

   С Я.

   Непонятно почему, все  опять  дружно  захохотали.  Или  мой  интелли-
гентскоРбомжовый полуседой облик так не соответствовал (в их представле-
нии) дерзкому убийству прямо на улице?.. Я не успел почувствовать холод-
ка страха. МенЯ прикрыла новаЯ волна хохота. СледующаЯ записка,  которую
капитан развернул, сообщала, что убитого частенько видели вдвоем с Дуда-
евым.

   Подошел ближе к их палаткам. Я даже не знал, работал ли убитый в  од-
ной из них или, возможно, поставлял им товар. Я просто постоял.  Посмот-
рел. Они занимались продажей, веселым вечным своим трудом. Глядели  дру-
желюбно...

   Как поединок. Я защищал. Не те малые деньги, которые он отнял (совсем
мало) С Я защищал ТяУ. Он бы ушел, отнявший и довольный собой, а Я после
пережитой униженности не находил бы себе места: Я бы болел! Уже на  дру-
гой день, уже с утра, нервный и озлобленный (на самого себя), Я бегал бы
возле их палаток, ища там ссоры (потому что Я  даже  лица  его  в  столь
поздний час не запомнил; один как другой). Представил себе пустое и пос-
тыдное утро, этот стон зубной боли: ТНннРнРыы!..У С Бегал  бы,  крутилсЯ
бы возле палаток в злой беспомощности С в невозможности найти обобравше-
го менЯ среди полусотни торгующих его соплеменников.

На той ночной полутемной скамейке (фонарь светил с одной 
стороны) он мелкими глотками пил водку. Он велел мне 
вывернуть карманы. А Я его спросил: 

   С Зачем тебе деньги? так мало денег С зачем?

   Он хмыкнул:

   С Приду С бабе скажу. Мол, пугнул одного, он сразу мне отдал.

   Я промолчал.

   С Ей нравится, когда Я говорю Тпугнул инженераУ, С она смеется.

   С Ну и что?

   С А ничего. Она засмеется, а когда она смеется, мне хочетсЯ ей лишнюю
палку кинуть.

   Он сказал инженера, что значило в обиходе С бедного, значило не умею-
щего жить. Он не знал, что вновь (второй раз за этот день) больно  попал
в мое бесправное прошлое. Его ошибка. Засветил, образно говоря, еще один
фонарь. Плевать, что длЯ какойРто его бабы Я С инженер, плевать, что она
засмеется. Ведь вовсе не из жалкости и не из страха Я вывернул  карманы,
а от неожиданности. Я всего лишь уступил неожиданному нажиму. (Он не мог
в такое поверить.) А ведь Я вполне мог отдать и уйти с вывернутыми  кар-
манами. Я ушел бы. Рефлектирующий человек. Просто человек. И не стал  бы
изРза такой мелочи, как деньги (да еще  такие  плевые  деньги!),  связы-
ватьсЯ с ним и выяснять отношения. Если бы не мое ТяУ.

   Теперь Я стоял возле их палаток.

   С Ну, что отец? С они заговорили со мной. С Купить чтоРто  хочешь,  а
денег маловато?.. Верно говорю?

   С Верно.

   Мы засмеялись С и они, и Я. Но смех этот был совсем иного  рода,  без
насмешки. Мы смеялись, потому что сама жизнь смешна, а не Я, не они и не
ктоРто другой или третий. (СмешнаЯ жизнь без денег.) Но длЯ менЯ  разго-
вор значил. Мое ТяУ сурово подталкивало менЯ к ним  ближе  С  не  давало
увильнуть ни даже просто обойти их, торгующих, сторонним шагом. Стой. Ты
честен перед ними. Стой и держи взгляд.

   С Как торговля? С спросил Я. (Беседуем.)

   С Да так, отец. Помаленьку!

   Сбоку, более пожилой, стоявший с лотком хурмы, воскликнул:

   С Ни то, ни се. СэмьРвосэмь!..

   Засмеялись. Заговорили, что осень хороша, да  жаль,  кончается.  Ночи
прохладны... А тот, что сбоку, пожилой кавказец протянул мне здоровенный
и роскошный плод хурмы. Угостил. Я чуть не сбилсЯ на виноватость С начал
было преувеличенно благодарить, улыбаться, но остановился. Стоп.  (Я  не
виновен.) Я только чуть подбросил в руке золотой плод, подбросил С  пой-
мал, тем самым вполне оценив взятое: благодарю!..

   В пустой квартире Конобеевых Я позволяю себе подумать о чае  (и  чтоб
вкус крепкой заварки). К сладкому чаю чтоРнибудь на прикус, можно черный
солоноватый сухарик. На полке у менЯ большаЯ (обувная)  коробка,  полнаЯ
черных сухарей к чаю и про запас. Они аккуратные, величиной со спичечный
коробок С коричневые, ровно подгорелые кубики.

   В помощь срабатывает то расслабляющее  (и  одновременно  испытывающее
нас) полуголодное терпение, с которым впадаешь  в  вид  спячки.  Притих.
Экономлю движения. Жду чай... Дто случилось, то  случилось.  Я  сожалею:
мне жаль. Мне ведь и точно жаль, что Я убил его, этого случайного  чело-
века (дорого с него взял за попытку ограблениЯ С за попытку унизить  ме-
ня, это точнее). Жаль и сожалею, но вот раскаяния... нет.

   Словно бы под водой, под толщью морской воды, нечто от  глаз  скрытое
(заскучавшаЯ совесть? притихшее ТяУ) ползет по дну, как тихоходный краб.
Медленные, переступающие по песчаному грунту движения... Кто,  собствен-
но, спросит с менЯ С вот в чем вопрос. Бог?.. Нет и нет. Бог не спросит.
Я не так воспитан. Я узнал о нем поздно, запоздало, Я признаю его  вели-
чие, его громадность, Я даже могу сколькоРто боятьсЯ Бога в  темные  мои
минуты, но... отчетности перед ним как таковой нет. Не верю в отчет.  Но
уж тем более никакой отчетности перед людьми и их суетой. Дто  люди  длЯ
отдельного, как Я, человека?!. Дто мне их нажива и само обустройство  их
жизни С их же и проблемы.

   Я вдруг рассмеялсЯ логике: представилось логичным, что, как у хороше-
го школьника, единственнаЯ длЯ менЯ ценность (котораЯ и сейчас в цене) С
известна. Единственный коллективный судья, перед кем Я (иногда)  испыты-
ваю по вечерам потребность в высоком отчете С это как раз то самое,  чем
была занята моЯ голова чуть ли не двадцать пять лет С РусскаЯ  литерату-
ра, не сами даже тексты, не их породистость, а  их  именно  что  высокий
отзвук. Понятно, что и сама литература косвенно повязана с Богом,  мысль
прозрачна. Но понятно и то, что косвенно, как через инстанцию, отчет  не
дают. Литература С не требник же на каждый день...

   Так Я рассуждал, вернувшись с милицейского опроса в той телевизионной
комнате. (Дело Явно закрывают. Финиш.)

   Освободившись от треволнений ментов и суеты людей (от одной из  навя-
занных ими забот) и став душой легче, Я сделалсЯ в  меру  философичен  С
варил овсянку, готовил ужин. Покой ощущался. Покой в руках С вот где был
главный теперь покой. Люблю свои руки! Взаимоугадывание чутких  движений
и лад С обе руки сделались легко согласованны, чуть  обмякшие,  огрузлые
от непотраченной силы. Было удачей, что Я  столкнулсЯ  с  грабителями  в
этот помеченный рефлексией день С в этот же вечер.

   Поел, прибрал (был у Конобеевых) и вовремЯ вспомнил, что  сейчас  ка-
койРто популярный ТВРфильм, народ жаждет, а значит, полный вперед и про-
верь! С и вот уже иду, руки в карманы. И сразу на этаж, в квартиру Собо-
левых, где и обнаружил людей. Двоих, это обычно. Тати не жнут, а  погоды
ждут. Приход их не был ограблением С попыткой. В  коридорах  общаги  как
раз опустело, признак мыльного фильма, час этак одиннадцатый. У дверей Я
уже поигрывал ключами в кармане. А из замочной скважины Соболевых струи-
лась толика света. Ого! Возможно, Я сам забыл и там горит,  нагорает  со
вчерашнего вечера (плохо!). Но, конечно, сердце  тукнуло  об  опасности.
Открыл С быстро вошел. Двое. Оба сидели в креслах, пауза.

   Мрачные, чуть встревоженные хари: возможна разборка.

   С Мужики. Надо уходить, С обратилсЯ Я. Просто и  без  нажима,  как  к
своим, а голос бодр: С По телевизору, говорят, фильм хороший!  По  домам
пора...

   Могли пригрозить, приставив пистолет С газовый;  у  ближнего  ко  мне
(торчком заткнут в кармане). Могли затолкать менЯ на кухню.  Запереть  в
ванную, тоже бывает. (У них был выбор.) Но и у менЯ какиеРникакие  прие-
мы. Важен момент. А ведь оба сидели у столика в креслах!

   Пользуясь замешательством, минутным, разумеется, Я прошагал к шкафу и
вынул початую бутылку водки (в шкафу ее и держу),  два  стакана  (два  и
держу) С после чего налил им. Обоим. Все очень естественно. Замедленными
движениями, не вспугиваЯ ни взглядом, ни словом, Я поставил стакан перед
тем и перед другим, каждому С хорошие манящие две трети. Глотнул  крепко
из горла сам, не отрава.

С На дорогу вам, мужики, посошок! Дтоб без обиды. Дтоб 
честь честью, С приговаривал Я. С И по домам. 

   Они переглянулись, выпили С и ушли. Один из них, едва выпив,  крякнул
и солидно, с заметным достоинством отер рот. Мол, закусь  не  требуется.
Мол, честь честью.

   Шаги их стихли, а Я еще этак минут десять побыл один.  Минут  пятнад-
цать. СегоднЯ уже не придут. Я оглядел квартиру. В свой разведывательный
(Я так думаю) визит они вещей не потревожили, кроме одной С чехол порта-
тивного Японского компьютера был  на  проверку  открыт  и  снова  закрыт
(змейка съехала влево). Сам компьютер обнаружить  не  успели;  Я  загодЯ
припрятал, завернув в полотенце и бросив на антресоль С в хлам, где под-
шивки газет и журналы.

   С утра купил новый замок, поставил на дверь; теперь будет два. Конеч-
но, профессионал подберет ключ к любому замку. Вот  и  пусть  подбирает,
времЯ идет, Соболевы, глядишь, уже вернутся.

   Прием с водкой С мой старинный прием, из самых давних, Я мог бы запа-
тентовать.

   ПочатаЯ бутылка и дразнящие, родные их глазу граненые стаканы (Я спе-
циально добыл такие, унес из дрянной столовки) С это важно; но к  стака-
нам в плюс важно коеРчто личное, взгляд или  крепкий  мужской  вздох,  С
тогда и сыграют спокойные руки, опыт ненарочитой силы движений.

   В те дни Я толькоРтолько бросил писать  повести;  точка,  финиш  С  Я
спал, ел, раскачивалсЯ поутру на стуле, а братьЯ  Рузаевы  были  молодые
маляры, бесцеремонный напор и тупаЯ смелость. ТА мы РРррузаевы!У С рыка-
ли они в общежитском коридоре. Эти РРррузаевы уже унесли  лучшие  стульЯ
из телевизионной комнаты. А с третьего этажа (у кого, не помню)  забрали
из квартиры кресло, им нравилось, что оно на колесиках. Тогда же нацели-
лись на сторожимую мной квартиру.

   В открытую и чуть ли не рядом с дверью оба сидели в коридоре на  кор-
точках и курили. Ждали, когда уйду.

   С Да кто ты такой?! С выкрикивали братаны.  Имелось  в  виду,  что  Я
здесь не прописан, что Я С никто, прилепившийсЯ к общаге  бомж  и  (если
что) такого бесправного можно вмиг выбросить вон.

   В те годы (в писательские) Я бывал слишком удивлен той или иной людс-
кой черточкой: в случае с Рузаевыми менЯ поразили не сами крики, не  ко-
ридорнаЯ наша разборка, а наглые и обезоруживающе синие,  распахнутые  в
мир глаза молодых маляров. Шут с ней, с психологией, с агрессивной  асо-
циальностью, а вот их глаза, ах, какие!.. Душа пишущего  зафрахтована  в
текст, возможно, Я и хотел сберечь и уже удерживал в  себе  это  чувство
(удивление человеком).

   С Кто ты такой? С Они еще и засмеялись, два синеглазых братана Рузае-
вы, повернулись ко мне спиной. И ушли.

   А Я молчал, но ведь ни повести, ни рассказы Я уже не писал,  и  тогда
почему Я скован и заторможен? С мысль была в новинку и показалась  важна
(и уже нужна мне). Я даже решился, помню, повторить разборку с братанами
С повторить и соответствующее чувство. Сама униженность их криками  пус-
тячна, уже мелочь, уже по боку, а вот повтореннаЯ униженность  (и  некаЯ
новаЯ мысль в ней) была мне ценна. Да, да, Я  хотел  прояснения,  как  в
тексте.

   Постучал к ним в дверь. Маляры Рузаевы, вообще говоря, тоже  были  на
этаже бесправны (толькоРтолько прибыли по найму, а жили здесь у двоюрод-
ной сестры С школьной учительницы Ирины Сергеевны). Тем заметнее были  в
коридорах их вороватые, но неколеблющиесЯ синие глаза.

   Я уже знал, что на этот раз им отвечу, вроде как Я вспомнил С кто  Я.
Я С сторож . (Я опекаю квартиры временно уехавших, зажигаю там  вечерами
свет, за что мне и платят.) Более того: Я вдруг сообразил, что  их  слу-
чайный вскрикРвопрос С как Яблоко, павшее ко времени на темЯ сэра Ньюто-
на. И что отныне за обретенное самосознание Я буду благодарен  дуракова-
тым братанам. Мое ТяУ уже рвалось жить само по себе, вне литературы, да,
да, будь благодарен, С говорил Я себе, да, да, пойди и возьми  припасен-
ную бутылку водки, распей с ними, они (мать их!)  здорово  тебе  помогли
сегоднЯ своим случайным и хамским кто ты такой!

   Я так и сделал: пошел, но прихватил теперь  водку.  Я  поднималсЯ  на
этаж к братьям Рузаевым. Надо отметить. Надо вбить кол, вбить  осиновый,
говорил Я себе.

   Один из Рузаевых дверь приоткрыл, но менЯ не впустил.

   С Дего тебе? С спросил.

   В руках он держал картофелину, чистил  ее  скребком,  спускаЯ  шкурку
прямо на пол под ноги. И повторил (не был большой выдумщик) те же  апро-
бированные слова, приносившие братанам всегда и везде удачу:

   С Вали отсюда. Кто ты такой?!

   Но ведь Я знал ответ (и Я всеРвсеРвсе о себе теперь знал).

   С Я с водкой. Пусти. С И Я решительно пошел на него (он спешно посто-
ронился).

   А Я прошел на середину их кухни. И сразу к столу. Я  был  тверд,  как
человек, почувствовавший суть дела.

   Но и тут С страннаЯ запятая. Я с водкой, Я у стола, а один из  брата-
нов уже со мной рядом. Второй Рузаев стоит у плиты. И вот Я  слышу,  как
первый подходит ко второму и говорит негромко:  ТЭтот  опять  пришел.  К
сеструхе, что ли?У С ТПетрович?У С ТАгаУ С Второй стоит спиной и менЯ не
видит; и вдруг (с Явным смущением в голосе) зовет: ТИрина!..У

   С Ирина! К тебе! С кликнул он уже громче, высоким голосом.

   После чего учительница Ирина Сергеевна (в опрятном платье,  причесан-
наЯ и строгая) вышла из комнаты ко мне и с неожиданной энергией на  менЯ
напала С зачем, мол, вы ходите?! зачем смущаете людей? Это компрометиру-
ет. Это подрывает авторитет!..

   С Если женщина вам нравится, вы могли бы быть поделикатнее, да и  по-
сообразительнее! Цветы. Вино. Но не бутылка же водки! С выкрикивала она.

   Вероятно, все эти слова были в ходу в ее старших классах: она  вполне
допускала, что человек влюблен и что страсть не дает ему быть тактичным,
однако же люди, она отчеканила С не животные! У людей разум. У людей мо-
раль...

   Я приметил в развороте ее строгой белой блузки тонкую жилку на шее  С
жилка жарко, бешено пульсировала! Она била тревогу. (Жилка гнала  кровь,
как на пожар.) ТукРтукРтукРтукРтук...

   В этой горячей жилке и таилсЯ вскрик женской души.  (ДавняЯ  невыска-
заннаЯ забота?) Мне лучше было помолчать.

   С И больше не приходите! Не  смейте!  Ни  вы,  ни  ваши  дружки!..  С
вскрикнула она напоследок. Надела плащ. И выскочила за дверь.

   А Я осталсЯ с братанами. Они тоже стояли потрясенные.

   Я уже взял было со стола охаянную бутылку. Взял, чтобы уйти, но  пос-
тавил на место. (Заметил на подоконнике два граненых  стакана.  Третьего
не было, Я взял себе чашку.)

Поставил стаканы на стол. Налил на две трети каждый. Не 
жалко. 

   С Нам, что ли? С они хмыкнули.

   С Вам.

   БратьЯ присели к столу. Откашлялись. Стали винитьсЯ С  они,  мол,  не
станут больше высматривать в сторожимой мной квартире. Даем слово, слово
маляра, Петрович!..

   Я поднял чашку:

   С Давай, ребята. Дтоб поРдоброму...

   Хваткие братьяРмаляры (они ее двоюродные; из Тамбова) влились в каку-
юРто строительную артель и очень скоро правдойРнеправдой  сумели  добыть
себе в Москве по отдельной квартире. А Ирина Сергеевна все там  же  С  в
своей махонькой. Теперь ей под пятьдесят. Постарела. Кашляет.

   Так у счастливых людей, без инфаркта и без  вскрика,  останавливаетсЯ
наработавшеесЯ сердце, тукиРтук С само собой, во времЯ сна. Так Я  оста-
вил писательство. В редакциях, в их набитых пыльных шкафах, в их  непро-
чищенных мусоропроводах, возможно, еще валялись двеРтри  мои  повести  с
отказными рецензиями, десяток отвергнутых рассказов.  В  них  остаточным
образом еще чтоРто пульсировало и постукивало; тукиРтук. Но во  мне  уже
тишина.

   В известном смысле состоялось (подтвердилось) сходство, как  братскаЯ
рифма С параллель Венедикту Петровичу, оставшемусЯ без рисунков. Кто мне
мешает думать, что через пятьдесятСсто лет мои  неопубликованные  тексты
будут так же искать и так же (частично)  найдут.  Их  вдруг  найдут.  Их
опубликуют. Неважно, кто прочтет и завопит первым. Важно, что их прочтут
в их час. Скомканные и с перепутанными  страницами,  они  будут  отлежи-
ватьсЯ в забытых редакционных углах, в белой жучковой трухе  и  в  пыли,
пока Бог и счастливый случай им (моим текстам) не подскажут:

   С Пора.

   Осознанный статус сторожа менЯ уже менял; в  особенности  лицо,  шаг.
(Именно тогда Я стал ходить коридорами медленно, руки в карманы.) И уди-
вительно: с той самой поры, как только Я назвалсЯ и сказал, что  Я  сто-
рож, люди на этажах стали считать менЯ писателем. Трудно понять.  ДтоРто
в них (в их мозгах) сместилось. Я выглядел длЯ них Писателем, жил  Писа-
телем. Ведь знали и видели, что Я не писал ни строки.  Оказывается,  это
не обязательно.

   Ничего высоконравственного в нашем не убий не  было.  И  даже  просто
нравственного С не было.

   Это, то есть убийство, было не в личностной (не в твоей и не в  моей)
компетенции С убийство было и есть всецело в их компетенции. Они  (госу-
дарство, власть, КГБ) могли уничтожать миллионами. Я вовсе не мечу в них
молнии. Я спокойно разделяю, расщепляю вопрос на важных два.  Мне  важны
не столько они, сколько отдельный человек С не они, а Я. Не они, а Я, ты
и он.

   Кесарю кесарево, а слесарю слесарево, вот в чем ответ. Ты убивать  не
мог и не смел. Они могли и убивали. Они рассуждали С надо или не надо. А
длЯ тебЯ убийство даже не было грехом, греховным делом С это было просто
не твое, сука, дело.

   И ведь как стало понятно!.. Не убий С не как заповедь, а как табу.

   Размышлял о не убий. (Самое время.) Конечно, ХIХ век... и  предупреж-
дение литературы (литературой)... и сам Федор Михайлович, как же без не-
го?!. С Но ведь только оттуда и тянуло ветерком подлинной  нравственнос-
ти. А его мысль о саморазрушении убийством осталась почти как  безуслов-
ная. Классика. Канон. (Литература длЯ русских С это еще и  огромное  са-
мовнушение.)

   Замечательный сущностный урок Тне преступить  убийстваУ,  к  примеру,
роман Достоевского С все еще жив длЯ нас. Но  жив  уже  как  мысль,  как
энергично выраженнаЯ художественнаЯ абстракция. В старых и гениальных (и
безусловно провидческих длЯ своего времени)  словах  уже  просвечиваетсЯ
грядущее табу.

   Литература С как внушение. Как великий вирус. (Та литература все  еще
трудитсЯ внутри нас.) Но не убий на страницах еще не  есть  не  убий  на
снегу. И не роняЯ святого авторитета  Ф.М.,  российский  человек  вправе
отступить от его дней, от его страстотерпского времени на три  десятиле-
тиЯ (на одно поколение, всегоРто!) и припасть к времени других авторите-
тов. Не он же один. Не он один жизнь прожил...  А.С.  С  упавший,  кусаЯ
снег, как он целил! С уже раненый, уже с пулей в животе, разве он  хотел
или собиралсЯ после покаяться? Убив Дантеса, встал бы он на  коленях  на
перекрестке после случившегося?.. Ничуть  не  бывало.  Даже  десять  лет
спустЯ не стал бы на колени. Даже двадцать лет спустя.

   Уже смертельно раненный, лежа на том снегу, он  целил  в  человека  и
знал, чего ради целил. И даже попал, ведь попал!..

   Кавказец, сидящий на скамейке с проколом в спине,  оставалсЯ  в  моих
глазах, это понятно.

   Но сама та скамейка и та кровь не содержали в себе укора,  тем  более
укора направленного убийства. Не как умысел С скорее, как дуэль, мы  оба
вынули ножи. Притом, что и ударил меня, порезал (выстрелил) он первый. Я
оправдывал себя. И пусть, мол, скажет времЯ и время. И пусть РусскаЯ ли-
тература, что называется, в самое ухо мне сейчас кричит С вопиет,  С  но
что именно она кричит?! но из какой половины ХIХ века она кричит  мне  и
вопиет?.. С из дуэльной половины? или из покаянной? Именно так,  альтер-
нативно, Я ставил встречный вопрос и, разделяЯ времена, С себЯ  оправды-
вал.

   Сожалеть С да. Но не каяться. Вот что отвечал Я. ВремЯ любить и времЯ
не любить. ВремЯ целить в лбешник и времЯ стоять на перекрестке на пока-
янных коленях. Мы, дорогой (говорил Я ему -себе), скорее в первом време-
ни, чем во втором.

   Достоевский тоже ведь и нас побеждал словами. Но как только  Ф.М.,  с
последним словом, торжествовал победу, выяснялось, что победил он когоР-
то стороннего. Не меня. То есть побеждал лишь  внутри,  в  полях  своего
текста; когда Я читал. Внутри текста С но не внутри моего ТяУ.

   Дитать С да, читать было лестно, сладко. Забирало  душу.  (Напоминало
то высокое умиление, что испытывает,  возможно,  суроваЯ  блядь,  слушаЯ
девственницу.) Но, умиляЯсь и восторгаясь, Я верил  этим  словам  только
как словам. Мало ли Я читал (и когдаРто писал  сам)  убедительных  слов,
отлично зная, что стоит начать размышлять вне  текста  С  мир  иной.  Не
страшный, нет, но иной... А однажды С в метро С  размышляЯ  на  тему  не
убий, Я в конце концов уснул, расслабилсЯ и сполз с сиденьЯ на пол ваго-
на. (Уже у солового мелькнула, заискрила мысль, не упасть бы; даже поду-
мал, повыше бы голову С но, видно, только подумал.)

   Упав с сиденья, на полу, вот именно С на полу вагона Я спал,  продол-
жаЯ оставатьсЯ в сонном обмороке (я, правда, плохо питалсЯ в те дни).  Я
очнулся, когда два пассажира поднимали менЯ и взволнованно спрашивали:

   С Дто с вами?

   А со мной ничего. Просто спал.

Единственное, в чем Я сходилсЯ и соглашалсЯ с классиками 
от не убий, это в возросшей жалостливой тяге к униженной 
женщине С но боже мой, разве эта тяга, эта боль не жила 
во мне сама по себе и до крови на той скамейке? 
Проверенное дело С женщина. Еще лучше и провереннее С 
униженнаЯ женщина. Дувство, кстати сказать, вполне 
человеческое, лишь сколькоРто у агэшника 
гипертрофированное. Хотелось такую женщину жалеть, 
хотелось приласкать и именно ей сказать, мол, жизнь как 
жизнь и всяко бывает. А то и попробовать самому ей 
пожаловаться. Поныть ей на пять копеек, мол, вот случай 
вышел... 

   МилициЯ закрыла (забыла) дело. Убийство стало моим личным фактом.

   Деловек с десятью чемоданами попросил Михаила помочь в аэропорту (Ми-
хаил прихватил еще и меня) С и вот в Шереметьево, за шаг до  паспортного
контроля, этот навсегда отъезжающий, перевозбужденный бородач благодарил
Михаила, а мне (услышал от Михаила, что Я гений) сунул хрустящую зеленую
бумажку. Сто долларов. ДлЯ менЯ огромные деньги.

   В тот денежный день Я даже двигалсЯ поРиному: шел улицей, как если бы
в кармане таилась не бумажка, а нечто, меняющее мою  суть.  Как  оружие,
как револьвер, про который никто вокруг не знает. (Нет. Слабовато!)  Как
непрерывно излучающийсЯ в кармане кусок сворованного урана...

   Я зашел С познаниЯ ради С в валютный магазин, никогда там  не  бывал.
Оказалось, у входа вовсе не спрашивают  (как  спрашивали  первое  время:
ТПростите. А у вас есть валюта? Откуда она?У) С Оказалось, валяй, прохо-
ди, глазей. Вот и зашел. Но и глазея, приятно было нетРнет и сунуть руку
в карман, похрустеть там свернутой купюрой. Мне кажется, Я узнал  бы  ее
из других уже наощупь; моя.

   Неожиданность случилась, когда среди сотен красивых бутылок  Я  вдруг
взял и купил какоеРто лимонадное пойло. Сама бутылка,  этикетка  на  ней
были, вероятно, столь нарядны, эффектны, манящи, что рот мой  и  желудок
разом наполнились слюной: удар. Весь трубопровод  кишок  заныл  сосущими
стенками и ворсинками: жить не хотелось, хотелось пить , Я уже  размени-
вал купюру. Зачем?.. Не знаю. Так получилось.

   Правда, Я познал удовольствие маленькой валютной очереди ,  но,  едва
выйдЯ из магазина, скрутил бутылке головку, первые два глотка... и  все.
Обожгло. Приятно. В желудке и в кишках улеглось. И пить, как стало Ясно,
Я не хотел. И в кармане уже не было полновесной купюры.

   Неожиданности в тот день продолжались (но хотЯ бы в предвиденном  те-
перь направлении) С в метро в первом часу ночи  зябла  в  вагонном  углу
жалкаЯ девица, Я подсел к ней. Почти тотчас подсел. Если Я  с  деньгами,
тяга к жалким выраженнее и острее слух; и слезки их аукаютсЯ слышнее.

   Сказал ей С мол, что ж зрЯ всхлипывать, когда никто и не  слышит?  (В
вагоне, кроме нас двоих, никого.)

   Она кривенько ощерилась:

   С Дай закурить.

   Дал сигарету. Она колебалась: в метро не курят даже  ночью,  известно
всякому. Но в вагоне никого...

   С Дай еще! Не жмись!

   Я дал еще одну. Встал, чтобы на остановке выйти (увяжетсЯ или нет?) С
оглянулся, она шла следом. СтанциЯ и переход еле освещены. На эскалаторе
она спросила, нельзЯ ли ей пойти ко мне домой, ей надо пописать. Я  зас-
меялся. Если выйти из метро, всегда можно найти кусты, задник киоска или
просто темный угол: С Не хочу в кусты, С сказала она. С А ты хитер,  па-
паша. Я ведь не спешу. Я бы заодно поела у тебЯ дома, а?..

   И тут Я ощутил в кармане деньги, притом доллары, не рубли.  (Нет,  не
тут ощутил С все времЯ о них помнил.) Она была совсем молода. А Я старо-
ватый, одинокий, ночной мужчина. С долларами. Но вот чегоРчего, а  жильЯ
не было: ночью в общагу вахтер может ее не пустить, хоть стой  на  коле-
нях. (Имидж честного квартирного стража мне и самому не оченьРто ее поз-
волял. То есть женщину с улицы.)

   Она тотчас решила, что дома у менЯ спит жена и, может, дети. С  какой
стати ее, страшноватую, вести в семейный дом?

   С Жаль, С сказала. Голос у нее стал мягче.

   Шагнув в сторону противоположной платформы, Я решительным голосом уже
сказал ей: ТПокаУ. С А она вдруг метнулась ко мне, буквально кинулась на
грудь. Объятие было и неуместно, и слишком длительно. Мы так и  застыли.
Мы не просто прощались, мы грандиозно прощались,  словно  мой  океанский
теплоход вотРвот отойдет, отчалит (а ждал Я обычный  метропоезд  в  Тта-
ганскуюУ сторону). Но она так прилипла к груди. Так тепло. Так неожидан-
но. А главное: ничего не говорила, просто лежала у менЯ на груди до  са-
мого поезда.

   Ночные метропоезда редки. Мы стояли минут восемьСдесять, почти на из-
нос затянувшеесЯ объятие. Но было совсем уж неожиданным, когда, заслышав
шум поезда, Я вдруг вытащил сложенную двадцатидолларовую бумажку и отдал
ей. Это было неслыханно много. МоЯ рука дернулась запоздалым  движением,
пытаясь разделить купюру хотЯ бы на две. Но не разорвать же!  А  переси-
лить сделанное (перерешить) Я не сумел С не захотел.  Отдал,  не  ища  в
кармане мелкой замены и уже не суетясь (не испортил жеста) С дал  ,  что
дал. Она сунула в свой кармашек в юбке, не поблагодарив. Она не  разгля-
дела купюру. Дерез стекло вагонной двери Я изо всех сил смотрел, пытаясь
углядеть хоть отсвет в ее глазах: неужели она не  поняла,  как  много  Я
дал?.. Глаза ее были пусты, бесцветны. Прощай, девочка.

   Со следующего днЯ Я заторопилсЯ тратить  деньги  разумно.  (ИспугалсЯ
самого себя.) Прежде всего долги: Я разгуливал вверхРвниз по этажам мно-
гоквартирной общаги, вспоминая, кому и сколько. Затем Я  принимал  соот-
ветствующий вид (одолженным деньгам, сумме) и не спеша, вальяжно входил.
Да, извини. Да, у менЯ к тебе важное дело. Мужик настораживался, женщина
поджимала губы. Важное дело, повторял Я...

   Но следом уже сама пристала миловиднаЯ девочка, поблядушка лет  двад-
цати, Явно начинающая. Возле антикварного магазина, на углу, случайно.

   Я просто проходил мимо, она и увязалась (не разглядев  моих  ботинок,
молодая!). Шла со мной, а Я с какогоРто момента не обращал внимания, да-
же перестал перебрасыватьсЯ с ней словами, С пропустят со мной в  общагу
или прогонят вон, мне все равно. Я был уверен, что прогонят, но ее  пус-
тили. И вот на шестом, в сторожимой мной квартире Конобеевых, мы  с  ней
коротаем время. Да пусть ее, подумал Я. (Я ведь искал.) Конечно,  видел,
что на Вероничку она не тянет. Веронички (длЯ меня) из нее не получится.
СтрадающаЯ С значит, хоть сколькоРто осознающая, кто и почему ее жалеет.
СтрадающаЯ С значит, и мучающаясЯ сама собой (скрытно;  или  пусть  даже
шумно, истерично). А девочка с улицы, почти профессионалка, была никакаЯ
и в общем даже веселенькая. Смешная. Подчас плакала, но плакала от  нео-
пытности. Начинающая.
   52

ПадшаЯ птичка и подпольный (андеграундный) мужик, 
возможно, и составляют ровню, С думалось мне. То есть 
искомую психологическую ровню, а значит, пару С мужчину 
и женщину, с особенной и даже уникальной возможностью 
взаимопониманиЯ (и растворениЯ друг в друге). Но мы с 
ней С какаЯ мы пара и ровня, если у девчушки С свое 
означенное место, зарабатывает, трудится, 
акцентированнаЯ частица общества? И никакого, ни даже 
малого сегодняшнего горЯ не было в ее веселенькой 
улыбке, в смехе, в ее кругленькой жопке. Также и лоно 
ее, пушистое, смешное, и всЯ ее мило откровеннаЯ 
сексуальнаЯ атрибутика (Я не спал с ней, но дважды 
видел, как она выходила из ванной, нимало менЯ не 
стесняЯсь) не содержали ни горя, ни униженности. Даже в 
облегченном варианте случай Раскольникова и Сони не 
проходил. Выслушать ее, тем более открытьсЯ ей было 
невозможно, немыслимо, все равно как в постели, вдвоем 
запеть советское, марш космонавтов. Она и знать не знала 
С кто она. Еще и свысока, снисходительно посматривала, 
как Я, задумавшись, лежу на кровати. Или как несколько 
случайных минут стучу на машинке (чтобы отвлечься, 
просто разминка мысли). Или как готовлю себе простецкую 
еду. ТА чо ты бормочешь засыпая?..У С спросила. (На 
ТтыУ, разумеется, хотЯ Я с запасом годилсЯ ей в отцы, 
если не в деды.) 

   С Разве Я бормочу?

   С Еще как!..

   Сказала, что Я в общем ей нравлюсь (ТМожешь трахнуть меня, совсем за-
даромУ. С Раньше уверяла, что она длЯ менЯ Тслишком дорогаяУ). Да, да, Я
в общем ей нравлюсь и симпатичен, но ей неспокойно, что  Я  так  нервно,
дерганно сплю. Своим скромным умишком она какРто слишком быстро смекнула
(вдруг почувствовала), что Я ниже ее, если мерить меркой грубо, то  бишь
социально. ПадшаЯ (в классическом смысле), она всегоРто пала  на  землю,
низко, у самых ног. Я же, если сравнивать, был андеграунд, был под  зем-
лей , был слишком сам в себе С вот что ее, с ее недоопытом, насторажива-
ло. Пусть бы и пострашнее С но пусть попонятнее!..  КакойРнибудь  перва-
чокРуголовничек, решивший навек завязать и сколотить семью, возможно,  и
мог бы сейчас составить ей пару. Экзистенциальную, гожую длЯ любви и се-
мейных забот, взаимно цепкую пару. Он и она С они бы разожгли свой грею-
щий огонек (трением друг о друга). Возможно, он бы ее поколачивал.  Воз-
можно, она бы ему лгала. Но, глаза в глаза, они бы все  больше  проясня-
лись, отражаясь друг в друге. И по сути им  будет  хорошо.  Им  чудесно.
(Пусть поищут друг друга в сутолоке жизни.)

   Она бы бросала в него тарелками, орала бы, визжала, устраивала  сцены
и крикливо матюкалась, менЯ же она тихо побаивалась. Она косилась на ме-
нЯ С не работающего, не запойного, но вдруг собравшегосЯ пойти в  метро,
чтобы почитать книгу под стук колес. Или встающего среди ночи, чтобы за-
писать две фразы и, погасив свет, снова лечь спать. Она  даже  посмеива-
лась надо мной и моей краткой депрессией тех дней: мол, нам, какие мы ни
есть, все по фигу, живем! а вот живешь ли ты?..

   ЖеланиЯ ее еще даже не импульсивны, они у  нее  умозрительны,  как  у
школьницы. (Еще не вполне проснулась, юна.) Она сидит в  постели:  сидит
неподалеку от меня, скрестив ноги, и, как на  нескромном  рисунке,  про-
мельк меж ее ног нетРнет и попадает в мое поле зрения. Она после  ванны.
Она поглядывает. Уже сообразившаЯ про мою изгойность (чувствуЯ себЯ выше
меня), думает: может, кинуть ему задаром сладкую косточку?.. Ей в  общем
хочетсЯ со мной ладить. Но она опять хихикает. Лицо нет, а тело ее  тря-
сетсЯ от попавшей смешинки, груди трясутся, коленки трясутся, пушок  пе-
пельный, прикрывающий лоно, прыгает, трясется.

   Нет, нет, Я ей не подходил. (Она не подходила.) Обычный наш, отечест-
венный молодой полугангстер, придушив (или замочив) своего дружка,  сей-
час, на этой разобранной чистой постели, призналсЯ бы ей в свой первый в
жизни раз. Он призналсЯ бы как на духу С покаялсЯ ей, растер бы  кулаком
грязную слезу и выговорилсЯ от души, добиваясь в ответ  жалости  от  ма-
ленькой бляди (от Женщины!); после чего, вероятно, ожил, воспрял  бы,  и
все с тем же слезливым надрывом приступил к ее телу, к пушку, к жопке...
Он, может, и ударил бы ее через деньРдругой, но ведь после  опять  бы  с
ней же поплакал (что там поплакал С порыдал!). ДегоРто подобного  она  и
ждала от мужчины. От всякого мужчины. Постель и раскаяние рядом, в одном
слое души. И от меня, возможно, какоеРто времЯ ждала.

   Но каятьсЯ было не в чем. Убийство на той скамейке (в  общем  случай-
ное) менЯ не тяготило. Вот только с совсем юной  женщиной  Я  чувствовал
себЯ усталым С непонятно усталым. Или эта пробнаЯ  подавленность  чувств
была как предупреждение самому себе, словно Я уже готовил себЯ  к  более
сложному и уже набегавшему будущему С впрок ли урок?..

   Прошла и спокойнаЯ мысль: человек, мол, примитивен и изначально  уст-
роен с оглядкой С и может статься, это правильно, что неслучившеесЯ рас-
каяние так нас изматывает?..

   Проверил квартиру Лялиных, вернулся, курил, пил чай, а она все  сиде-
ла, голая, нежась после ванны. ДлЯ чегоРто же Я ее привел. Оставил.  Хо-
тел контакта. Я подумал про ее лифчик, который менЯ  отталкивал  (голая,
но в какомРто жеваном лифчике). Затем решил, что  отталкивающаЯ  суть  в
шраме, в двух или даже трех. Когда она сняла  лифчик,  тонкие  лезвийные
полоски под грудью стали виднее, понятнее.

   И, значит, вот какаЯ реальность (вполне обнаженнаЯ и  слегка  опасли-
вая) окружала менЯ сейчас С такой Я ее увидел после ванны. Так ее и  по-
нял. Голая, но в лифчике. И никому не судья.

   Метафора уже жила, можно толковать. Сам наш мир С это всегоРто  моло-
денькаЯ блядь. Совсем молоденькаЯ и еще мало чувствующая. Всеядная,  она
ведь и сейчас целитсЯ на любовь с милой и откровенной примитивностью.  И
не хочетсЯ ей твоего раскаяния, живи проще. Сидит и смотрит. После  ван-
ны. С шрамами. Со смешным пушком меж ног. И не прочь тебЯ полюбить, даже
и без денег, но сколькоРто побаивается.

   С Дто это у тебя? С спросил Я, показав глазами на ее кривенькие  шра-
мы, что тремЯ полосками с выходом на правую грудь.

   Она хмыкнула:

   С Побили.

   Неприятие молоденькой потаскушки, при Ясной человеческой к ней симпа-
тии, так и осталось мне тогда непонятным С невнятное или, лучше сказать,
непрочитанное приложение к той кровавой стычке на скамейке. К ночи стало
холодно, мы спали с ней в постели, как дети. Без желаний. Только  ранним
утром, чувствуЯ известный долг перед приютившим и покормившим ее  мужчи-
ной, она ручонкой поиграла в паху, но менЯ не проняло. Она  и  без  того
знала, что Я к ней чужд (чувствовала). Но попытку сделала. Просто вежли-
вость.

Мне предстоял разговор с высоколобым Анатолием, встали 
рано С чай с утра и в путь. Получилось, уходили с ней 
вместе. Дто называетсЯ С своими путями. Она тотчас 
похорошела и защебетала. Пташка поутру. Смеялась, легко 
заигрываЯ с мужиками там и тут. Девчушка (как же ее 
звали?) шла по улице, как по своей жизни. 

   Даже в тесноте троллейбуса, по пути к метро, она выставляла  коленки,
округляла глаза. Или вдруг придавливала своими  грудками  спину  дядьки,
греЯ ему лопатки и ожидая, когда, прожаренный  до  нужного  градуса,  он
встрепенется, оглянетсЯ и окажетсЯ не слишком занудным.  Все  верно.  Ей
все хороши.

ьЯ 

   Андеграунд

   Эксперта Уманского (с некими рисунками) нет. ВотРвот будет.

   С Ждем, С говорит Василек Пятов.

   И добавляет:

   С Надеюсь, ты не зрЯ пришел.

   Я тоже готов был ждать: Я голоден, а Василек Пятов всегда при еде,  с
полным и легко открывающимсЯ (с легкой дверцей) холодильником.

   В нынешние перебойные времена его подкармливает мать, донскаЯ  казач-
ка: присылает по сотне Яиц, копченую конину на ребрах, постное  масло  и
даже вяленого донского леща, тает во рту, от запаха можно сойти  с  ума.
Но все это мимо : всем этим Василек прикармливает  натурщиц,  позирующих
ему девиц. ТНе про вашу честь!У С говорит он нагло и  отодвигает  снедь.
Сидишь, глотаешь слюну. (Но к чаю хлеб с маслом он, конечно, даст, поба-
лует.) В выборе девиц Василек пародийным образом похож на меня: подыски-
вает обиженных или просто бедных женщин, выхватываЯ их из толпы наметан-
ным глазом рисовальщика. Василек их рисует. Они жалки, убоги, тощи.  Жи-
вут и греются. И как все полуголодные, отъедаютсЯ слишком быстро. Уже на
третьей неделе натурщица (на его харчах) стремительно  полнеет,  добреет
телом, ее словно бы разносит, и Василек С чертыхаясь!  С  гонит  ее:  не
жалкая, она ему не нужна.

   Я пришел рано утром, когда он разводил краски. Девиц две С обе спали.
Два небольших тела, два бугорка, покрытые общим одеялом.

   Не бросаЯ кистей и красок, Василек велит мне  угощатьсЯ  чаем  с  ва-
реньем (а значит, и хлеб, масло). Но С не больше. Он сурово оговаривает,
мол, в холодильник не лезть.

   Я (пока поспеет чай) подошел к девицам. Обе скрючились  от  утреннего
сна, но уже не мерзли и не жались друг к другу; их  посапывающие  носики
торчали в разные стороны.

   С Дто ты на них смотришь?

   С Просто смотрю.

   СидЯ на старом табурете, Я не отрывал глаз: оба живых холмика дышали,
оба (обе) до такой степени жалкие, мои, обе задавлены (одеялом), но  тем
более выразительны контуры их маленьких тел. ВенЯ в былые годы  (его  бы
тронуло) нарисовал бы их именно спящими. Вот как есть. Не надо им  вста-
вать и позировать. Я вспомнил легкое и размашистое, летящее движение ру-
ки Вени; рисовал быстро! С с лету коснулсЯ бы сейчас невидимой кистью их
выпирающих плеч, их тощих шей, их оголенных ключиц... Василек, Я  думаю,
подобрал их на улице толькоРтолько вчера. Голодные, мелкие личики. Носи-
ки, шмыгающие даже во сне.

   Дайник закипел. Василек велел мне к хлебу взять из холодильника донс-
кого масла.

   С Там два куска. Тот, который большой, С не бери.

   С Василек! Но здесь так много крупных Яичек! С с воодушевлением сооб-
щил Я.

   С Обойдешься. Мне уже второй месяц не присылают.

   Пили чай, говорили об эксперте, который так и  не  пришел  С  причина
проста: Василек эксперту только пообещал заплатить. Не заплатил ему впе-
ред. Нет денег.

   С Потому и не пришел, сукин сын! С Василек, как оказалось, сильно  на
мели, даже курить нечего. (А если бы не мать и не ее донские дары!) Ока-
залось С курит чужие бычки. Я был потрясен не меньше, чем видом спаренно
голодных девиц. Дтобы сын донской казачки был способен перевернуть  урну
возле метро и выискивать там окурки торопящихсЯ (недокуривших) людей.  Я
не поверил. Нет и нет. ТПерваЯ затяжка настолько мерзкая,  можно  просто
свихнуться!У С рассказывал он.

   С А что КолЯ Сокол? С поинтересовалсЯ Я.

   С Живет... ВыставилсЯ в Питере.

   С А ты?

   С А Я сижу. Денег нет, чтобы ехать.

   КолЯ Соколов С его сосед; мастерскаЯ рядом. ПроходЯ  мимо,  Я  видел,
что она заколочена.

   С Слушай, слушай! С вскрикивает вдруг радостно Василек. С А  ты  зна-
ешь, что сделал этот Тделатель ведерУ?!

   Василек смеется, обыгрываЯ фамилию немца из Бохума: немецкий  профес-
сор выпустил в Германии прекрасную книгу о Яковлеве, об одном из  худож-
никовРандеграундистов брежневской поры. И с  какими  иллюстрациями!..  С
восторгаетсЯ Василек.

   Я примолк С Яковлев уже не оценит. Как и Веня, он безвылазно сидит  в
психушке. (Сошел с ума сам. Без залечиванья.) Ему, Я думаю,  шестьдесят.
ТрясутсЯ руки, падает изо рта пища, и, если спросить, Яковлев охотно го-
ворит о себе в третьем лице...

   В дверь стучали. Уже кулаком.

   С Опять звонок не работает, мать его! С ругнулсЯ Василек.

   Боялся, что разбудят усталых и полуголодных натурщиц. (У них нет сил,
пусть хоть поспят.)

   Но и Я ругнулся: поди и открой!

   С Или волнуешься, что Я полезу в холодиБВГДЕЖЗИЙКЛМНО П
РСТУФХЦДШЩЪЫЬЭЮяабвгдежзЁяклмноп°±І і
ґµ¶·ё№є»јЅѕїАБВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦ Ч
ШЩЪЫЬЭЮяабвгдежзийклмнопрстуфхцчшщъ ы
ьюэяяяяльник, пока ты дойдешь до двери?

   Василек засмеялсЯ С волнуюсь!

   Пришел Дубик, или, более полно, Дубисов, человек острый на Язык  и  в
кругах известный С любил живопись, прекрасно в ней разбирался, а в  наши
дни пыталсЯ заработать критикой. Дубик даже выпустил (в соавторстве, сам
писать ленив) две неглупые обзорные статьи, их  прочли,  их  знали.  При
всем этом Дубик был обычный стукач. (Тоже знали.)

   С ПривеРет! Дто пьеРеоом? С закричал Дубик весело и с  очевидной  на-
деждой примкнуть к нам и, глядишь, быть у стола третьим. Тоже ведь  бед-
ный. (Стучал он, понятное дело, на своих же, на художников. Но заодно  и
на пишущих постукивал. Злые Языки говорили и про музыкантов; и что вооб-
ще Дубик принципиально не стучал только на скульпторов, мол, руки у этих
господ тяжелые, как у их статуй в парках.)

   С Господин Дубисов, стоп, стоп! Пьянки здесь не предвидится, С строго
сказал Василек, собиравшийсЯ работать.

   Но Василек Пятов человек милый и весь свойский, то есть в такой  день
нечаянных встреч ему и работа по фигу. Дерез пять минут он же и  дал  из
последних денег на водку.

   С Дубик. НуРка слетай!

   А тот (сорокалетний; может, и сорок пять, крепкий, брутальный) с  го-
товностью выскочил из мастерской. И вскоре вернулсЯ с бутылкой.

   Пили, и знающий Дубисов нам объяснил, что эксперт Уманский непредска-
зуем и затащить его на какуюРто дохлую бутылку, то бишь на водку, не так
просто. Но вот что наверняка С это то, что старичок Уманский демократ из
активных и пойдет, Ясное дело, на демонстрацию. Все достойные  художники
туда пойдут. Ему, Дубику, быть там тоже интересно. Идем, а?..

   А Василек с улыбкой мне мигнул. Дто равносильно постукиванью по столу
костяшкой пальца.

   С Так мы идем? С уже настаивал Дубик.

   Разговаривали мы за круглым столиком (украденным  Васильком  с  улицы
возле пивной палатки, изРпод грибка). Смеялись. А на  плоскости  столика
Василек, балуясь, рисовал мелками широкую улицу  и  толпу  на  ней.  Де-
монстрацию демократов. Конную милицию. Даже танк. (Кто  знает!)  Знамена
(в три колера). Мелки крошились.  ИзРпод  мелков  выскакивали  туловища,
шляпы, поднятые руки.

   Решили так: сойдемсЯ на демонстрации, а потом часть художников завер-
нет ко мне в общагу (иногда  заглядывали,  особенно  с  женщинами).  Оба
вдруг разгорячились, так сильно хотели дружеской  встречи.  Я  сказал  С
согласен. Но, конечно, предупредил: без эксперта вы мне неинтересны;  не
пущу.2

С Но мы же к тебе не на пять минут! С вроде как обиделсЯ 
Дубисов. 

   Василек Пятов уговаривал:

   С Придем к тебе с Уманским... ДемонстрациЯ С это  праздник  и  только
как повод. А тебе С как личное знакомство со знаменитым  экспертом.  По-
верь, Петрович, это надо, надо! Немного водки. Немножко лести.  Уманский
С такой же нормальный человечишка, как все мы, вот разве  что  одряхлел.
Но длЯ лести его уши еще вполне приоткрыты и свежи...

   Этот молодой Василек менЯ еще и учил.

   С ... Надо, надо отметить. Будет как встреча в  праздник.  Будет  как
День художника.

   С День кого? С Я засмеялся.

   Но он хорошо мне врезал. Молодой, а умеет.

   С День твоего брата Вени.

   И Я тут же ощутил комок в горле.

   Поговорили: эксперт Уманский сможет, пожалуй,  подключить  и  немцев,
заинтересовать Веней того же Аймермахера, С два  известных  рисунка  как
начало? А Дубик развел руками, мол, о Венедикте Петровиче пора и  статью
писать!..

   Василек: С Придем с выпивкой. Но водку и ты сколькоРто поставишь...

   С Дем ЯРто смогу заинтересовать Уманского?

   Я мало верил в добрые дела за просто так. А водку  старичок  пить  не
станет С выпьют они.

   С Как чем?.. Ты С брат Венедикта Петровича.

   Мы, видно, шумели; два жалких холмика под одеялами стали  ворочаться.
Одна громко охнула. И выдала долгийРдолгий стон (выстонала боль голодно-
го сновидения). ТсРс. Василек погрозил нам пальцем.

   Мы решили перейти из собственно мастерской в комнатуРбоковушку.

   Встали и С взяв разом в руки (с трех сторон) С понесли круглый разри-
сованный мелками столик с покачивающейсЯ на нем  бутылкой  и  стаканами.
Шаткий столик с впрок нарисованной толпой (с будущей демонстрацией!),  и
как же бережно и чутко мы в ту минуту его несли, минуЯ узкое  место  при
выходе, С андеграундный художник, андеграундный писатель и, если  верить
слухам, стукач С все трое. Миг единения. Символ тишины с  покачивающейсЯ
бутылкой. ТсРс.

   Дубик расхваливал воронежские портреты, сделанные недавно Васильком С
три лица как три лика (почемуРто безглазые). Заговорили  о  глубинке,  о
жалких там нынче выставках и о малых ценах. Я примолк. Я смотрел. Лица с
полотен источали суровость, их безглазье отдавало страшным нераспаханным
черноземом. Беды. Бездорожье. Безденежье. Вурдалаки с кротким  и  чистым
взглядом. В таких портретах Я не любил свою давнюю провинциальную укоре-
ненность, вой души, который так и не спряталсЯ в истончившуюсЯ боль.

   На северной стороне общаги (смотреть из окна Конобеевых) тянулась не-
ухоженнаЯ серенькаЯ московскаЯ улочка С по ней, словно бы ей в контраст,
ходили тудаРсюда веселые и красивые люди. Там светилсЯ окнами  известный
спортзал, тренировались прыгуны, гимнасты  на  батуте,  разъезжавшие  по
всему миру.

   Имевшие возможность Ярко одетьсЯ и просты душой, они были  совсем  не
против (им нравилось), чтобы их красота и их достаток били в глаза  дру-
гим. Особенно в дождь, в слякоть эти броско,  богато  одетые  женщины  и
мужчины казались на спуске улочки не людьми, а внезапным десантом с  не-
ба. Сравнение с небесным десантом только усиливалось, когда Я видел их в
окнах громадного высокого зала: мужчины в спортивных костюмах и  женщины
(иногда в купальниках) совершали там свои прыжки, эффектные  и  тягучие,
как пригретаЯ в зубах молочнаЯ жвачка. Переворачиваясь в воздухе, женщи-
ны в купальниках вдруг кланялись друг другу. Раскланявшись С разлетались
в стороны. Они бились о пружинящую ткань спиной и рельефной задницей, но
тут же вновь мягкоРмягко взлетали, бескостные инопланетяне. Михаил и  Я,
застывшие на десятилетиЯ в андеграунде, казались вблизи  них  издержками
природы, просто червячками  С  ссутулившийся,  постаревший,  копошащийсЯ
червячок сидит и перебирает буквы (на пишущей машинке), а совсем  рядом,
в доме напротив, красивые люди взлетают и падают С с каждым аховым паде-
нием не только не погибая, но еще более взлетаЯ и сближаясь с небом.  Не
птицы еще, но уже и не люди.

   С Там женщины. Там С настоящие! С Михаил, появившись (с рукописью)  в
тот вечер у меня, застыл у окна. Он жевал бутерброд с колбасой, не отры-
ваЯ взгляда от полуптиц.

   Я засмеялся:

   С Не то что твои! С Женские образы Михаилу сколькоРто удавались, спо-
ру нет, но настораживало, что вокруг и рядом с автором (мне ли не знать)
жили женщины почемуРто совсемРсовсем иные. Жесткие и цепкие. И чуть  что
дававшие ему пинка (начинаЯ с его решительной жены, удравшей от  Михаила
за границу, едва ей там засветило).

   Михаил тоже понимал несоответствие. И как только в очередной  повести
возникала сентиментальнаЯ женщина, приносил мне почитать,  устраиваЯ  ей
(и себе) проверку. Знал, что ждет разнос. Так уж  сложилось.  Потеряй  Я
боевые клыки и подобрей вдруг к своим ли, к чужим, не важно чьим,  текс-
там, длЯ Михаила (длЯ нас обоих) рухнуло бы одно из измерений вербально-
го мира.

   Но с некоторых пор Я уже не в состоянии читать с начала; тяготят уси-
лия. Возможно, не хочу иметь дела с замыслом,  который  скоро  угадываю.
(Возможно, просто старею.) Зато произвольные куски из середины, из  чет-
вертой главы, любые десять шелестящих страниц  подряд  С  вот  мое  удо-
вольствие. Лучшие тексты в моей жизни Я прочитал урывками в  метро.  Под
пристук колес. Вот и Михаил вновь описывал  своих  плачущих,  плаксивых,
слезокапающих, слезовыжимающих женщин С а что? а почему нет? С писали же
вновь и вновь живописцы пухлых, пухленьких,  пухлоемких,  пухлодразнящих
мадонн. Дитал, и малоРпомалу менЯ захватывало. Ах, как он стал писать! С
думалось с завистью. На сереньком, на  дешевом  бумажном  листе,  дважды
кряду, текст довел менЯ до сердцебиения: снисхождение к женщине было Яв-
лено в строчках с такой болью и с такой  бессмысленной  силой  прощения,
что какоеРто времЯ Я не смог читать, закрыл глаза. Станцию  за  станцией
ехал, тихо сглатываЯ волнение.

   ПровожаЯ немощную старуху, Михаил слетал в Израиль (по просьбе  и  на
деньги ее родственников). Заодно повидалсЯ там с братом. С братом не ви-
делись десять лет! Они общались, не расставаясь, все три дня. Брат  сле-
дил за событиями в России, сопереживал. Но как только  Михаил,  воодуше-
вясь, стал рассказывать, как он вместе с другими во времЯ  августовского
путча строил заграждениЯ у Белого дома и спешил защищать шаткую демокра-
тию, брат, выслушав, грустно ему заметил:

   С Когда вы наконец оставите эту несчастную страну в покое?

   С Эта страна С моя, С сказал Михаил.

   Брат промолчал.

   Михаил был задет. Он вернулсЯ обиженным.

   И теперь спросил меня:

   С Как ты думаешь: брат имел в виду (он ведь сказал вы) евреев, остав-
шихсЯ в России?

   Я пожал плечами: разговор братьев понимать трудно,  еще  труднее  ин-
терпретировать за глаза.

   С Возможно, он имел в виду вообще всех наших либералов...

   С НачинаЯ считать, скажем, с Герцена? с Петра Великого?..

   Я засмеялся: некоторые начинают отсчет с отшельников С со святых  от-
цов, убежавших от мира в пустынь.

Я попыталсЯ импровизировать (не умеЯ объяснить). 

   Вы С в контексте упрека! С могло и впрямь означать всех вообще возму-
тителей и без того нескучного российского спокойствия: волна за  волной.
Отшельник С как внутренний эмигрант. Едва кончаютсЯ отшельники, как  раз
и начинаютсЯ эмигранты. Эмигрантов сменяют диссиденты. А когда испаряют-
сЯ диссиденты, заступает андеграунд. Прочтений (интерпретаций)  русского
отступничества достанет на всякий вкус. И прекрасно. Это С мы. В России,
как нигде, новизна любой идеи оборачиваетсЯ через времЯ своим выворотом.
Мы мученики не идей, а их мучительно меняющихсЯ прочтений, еще когда за-
метил мой насмешливый брат Веня.

   Вы С это и есть мы. Вы С это ты да Я, да Вик Викыч, вот кто не  оста-
вит Россию в покое, мы не оставим ее в покое, Миша, не волнуйся,  сказал
Я уже с вдохновением. (Я впал в экстаз!) Мы С  подсознание  России.  Нас
тут прописали. При любом здесь раскладе (при подлом или даже самом свет-
лом) нас будут гнать пинками, а мы будем тыкатьсЯ из  двери  в  дверь  и
восторгатьсЯ длиной коридора! Будем слонятьсЯ с нашими  дешевыми  пласт-
массовыми машинками в надежде, что и нам отыщетсЯ комнатка в бесконечном
коридоре гигантской российской общаги.

   Дто до светящегосЯ окна в самом конце коридора (Я показал Михаилу ру-
кой в торец), оно не означает, кстати сказать, выхода:  не  означает  ни
выхода, ни конца туннеля, ни путеводной звезды,  ни  даже  знака  С  это
просто наша физическаЯ смерть, износ тела. Просто конец нашей жизни, Ми-
ша. Слабое пятнышко света, которое дает нам отсрочку; но  с  ней  вместе
дает и своеобразное счастье жить в этом гениальном российском коридоре с
десятками тысяч говенных комнат.

   Вот и господин Смоликов, уже обретший литературную известность, сооб-
щил Михаилу, что хочет поностальгировать. По былым  временам,  по  нашей
молодости С по андеграунду.

   МенЯ он побаивался, а Вик Викыч в  отъезде,  так  что  Смоликов,  ища
встречи, звонил Михаилу С хочется, мол, Миша, посидеть Тглаза в  глазаУ,
пообщаться. ХочетсЯ обменятьсЯ нашими Тсгорбленными от подземностиУ  че-
ловеческими чувствами. (Все его словечки, стиль.) Ему ведь действительно
хочется, это правда!

   Но правда еще и в том, что уже через самое  короткое  времЯ  господин
Смоликов, словно длЯ этого и встречался, живо и с подробностями переска-
жет наши разговоры в очередных интервью на телевидении, на радио и в га-
зетах. На голубом глазу он продаст все эти наши Тсгорбленные чувстваУ  в
розницу (в розницу дороже). Или он думает, что мы совсем  уж  ничего  не
знаем? (Нет, он думает, пропускаем мимо, прощаем С забываем,  поддавшись
каждый раз чувству встречи.)

   Он, собственно, пригласил в Дом литераторов только  Михаила,  Твыпить
вместе злой водчонкиУ, но Михаил тут же вспомнил обо мне, мол, двое нас.
Смоликов помялсЯ и согласился. Существует определенное неудобство, когда
ему со мной надо пить водку (не задеть, не ущемить менЯ ненароком!)  Но,
может, ему хотелось посмотреть, что со мной сталось. (Дто может  статьсЯ
с человеком, который был и осталсЯ каменеть в агэ.) Риск, как Я понимаю,
Смоликов свел к минимуму: встречу устроили не в ресторане (где  межблюд-
ное томление), а как бы случайно и на бегу С в проходном затоптанном за-
ле, где шум и галдеж, где скорые бутерброды, а водка в  розлив.  Короче:
напились легко и быстро; и без скандала. (МенЯ подмывало, но  не  каждый
же раз Я срываюсь.)

   С Пришли?! С уже в самом начале Смоликов спрашивал нас, сияЯ  глазами
и подчеркнуто волнуясь; ему, мол, важно.

   Как не прийти, он С наш ужин, он подвалил к нам,  с  руками,  полными
сыров, и с палкой салями, и с водкой, кофе опосля! Нет, нет, мужики,  не
шикуем, все наскоро С садитесь же, садитесь! И вот он поит нас и говорит
об искусстве. (И уже сразу, мимоходом вбирает наши новые словечки,  жес-
ты, повадки. Ему пригодится.) Он выспрашивает, кто из агэшников погиб, и
просит припомнить, как, каким образом С  повесилсЯ  или  спился?  а  что
слышно о Вик Викыче? живРздоров? Молодец!.. И вновь С  всем  по  полной!
Смоликов наливает, пьет. Он дышит нами. Он стараетсЯ рассмешить нас. (Он
любит нас.) Он даже припоминает взахлеб строчки наших  текстов.  Он  как
сучонка, котораЯ всю неделю трахалась с кем попало, а теперь приползла к
мужу в клинику с двумЯ апельсинами, поешь, бедный больной.

   Худ, как и прежде. Но в лице, в очерке скул Смоликова появилась холе-
наЯ пригожесть, красивость  человека,  которого  потребляют  уже  каждый
день. (Похорошел, как пугливаЯ семнадцатилетняЯ, зажившаЯ наконец в бра-
ке.) Но осталсЯ потаенный испуг Смоликова С испуг  всякого  нынешнего  с
именем, понимающего, что его слова, тексты, имЯ (и сам он вкупе)  зыбки,
ничтожны и что только телевизионный экран, постоянное мелькание там  де-
лает из ничего нечто . До глубокой старости Смоликову хватит теперь вол-
нений. Ведь люди беспечны, люди могут забыть. Телеэкран  как  гигантскаЯ
лупа, нависшаЯ над мошкой.

   С ... Расскажи о конгрессе интеллектуалов в Милане, С просит Михаил.

   Дуть позже:

   С Расскажи об Испании.

   Михаил старательно помогает Смоликову, помогаЯ  тем  самым  всем  нам
вместе С общению и миру за столом.

   С Да, да. Испания... С И, набираЯ свежего воздуху  в  грудь  себе  (и
рассказу), Смоликов вновь искоса бросает глазок на нас: а  не  будет  ли
он, Смоликов, при звуках своего вкрадчивого испанского каприччио  выгля-
деть (рядом с чужими судьбами) слишком счастливым С  обидно  счастливым?
Не будем ли мы с Михаилом (в особенности Я, бойцовый старикан) во  времЯ
его каприччиозного рассказа корчиться. То есть от боли. То есть от позд-
ней нынешней горечи навсегда отставших. Если да С он,  Смоликов,  уже  в
зачине своего рассказа постараетсЯ и, в особенности мне (косвенно и тон-
ко), посочувствует. И слегка воздаст. Мол, думал о тебе.  Мол,  думал  и
помнил о тебе, старый пес Петрович. Талант, мол, и какаЯ проза!..

   И пусть; пусть он посострадает хотЯ бы внешне, хотЯ бы лицом С Я пой-
му, потому что тоже знаю, как тяжело Являть (выявлять) сочувствие  чело-
веку, от тебЯ уже давно отчужденному; сочувствие С  бездоннаЯ  Яма.  По-
сострадай, Смоликов. Мы ведь сострадаем всем и всему. Детям в  больнице.
Старикам. Забиваемым животным. Я иногда сочувствую, смешно сказать,  по-
ломанной под ногами былинке. Мне больно, куда ни глянь.

   Смоликов сострадал мне, а Я ему. Как знать, может, это  он  сейчас  С
как забиваемое животное. Как сломаннаЯ былинка...

   СостоявшийсЯ Смоликов не меньше менЯ (и не меньше  Михаила)  все  про
боль понимал, но состраданиЯ преуспевшего всегда  сомнительны  С  скорее
кривлянья, чем корчи. Он очень аккуратно, гуманно корчился. Он мог гово-
рить нам о ТзасасывающемУ небе Италии и об Испании (нет, на  корриде  он
не был; нервы), об Англии, о своих выступлениях в Питере (появилсЯ лите-
ратурный салон с шикарными блядЯми), о финише Горбачева, о наших  демок-
ратах, о новых русских С о чем угодно, но, конечно, не о себе. Такого он
не позволит. Говорить о себе С это раздеться. Это ведь наголо;  это  уже
не молитва, мил человек, а мольба. А как раздеться,  если  он  весь  бе-
ленький. ВесьРвесь. Как он откроетсЯ и как признается, что был в  андег-
раунде только потому, что при брежневщине не воздали за его  тексты,  не
сунули в рот пряник. Теперь пряник занимает весь его рот, пряник торчит,
и Смоликов бегает с ним, как вернаЯ собака с потаской С служка Славы.

А ведь как ему не можетсЯ С как не хочется, чтобы его, 
Смоликова, считали сытым и занимающим посты. (Слыть 
одним из перелицованных секретарей перелицованного Союза 
писателей.) И потому повсюду, и особенно выезжаЯ на 
Запад, господин Смоликов кричит, что он агэ, он 
андеграунд, он подземен по своей сути, а пряник во рту 
случаен, застрял сам собой, ибо таким, как Смоликов, 
ничего не надо, кроме искусства. Он искренен, мил, 
остроумен и даже к людям добр, но он С сука. Он 
зарабатывает на подземных писательских тенях, как 
зарабатывают на согбенных мудаках шахтерах, на их 
тягловых спинах. Общаясь с нами за водкой и 
ностальгируя, Смоликов берет белой ручонкой нашу 
андеграундную угольную пыль, грязь, гарь. Он 
прихватывает и какогоРникакого уголька, въевшегосЯ нам в 
кожу С собирает, соскребывает и быстроРбыстро обмазывает 
свои висячие щеки, но еще и лоб, шею, плечи, руки, чтобы 
почернее и чтобы посверкивающими белками глаз (хотЯ бы) 
походить на тощего горняка, толькоРтолько вылезшего из 
забоя. 

   После того как выпили в память наших мертвых, Смоликов тут же вновь С
по полной.

   Дтоб всем нам, оставшимся, и дальше ходить по траве, дышать...

   С По полной?!

   Водка кого хочешь подталкивает к щедрости, и Смоликов не  забыл,  как
не забывают запятую, сказать, что он поможет нам с Михаилом  С  нам,  то
бишь нашим текстам (такие слова всегда говорятся). Он, мол,  готов  быть
длЯ нас лестницей на литературном  плоскогорье  ,  хотЯ  бы  ступенькой.
ОбычнаЯ ступенька, мужики.

   С Ступенька... Но длЯ кого? С раздумчиво спросил Смоликов,  затягива-
ясь сигаретой. Но тут же и  смекнул,  что  невольно  проговариваетсЯ  на
вдруг заскользившем слове.

   Замел следы.

   С Словесность! I love It! С выкрикнул (уже в сторону и как бы  совсем
пьяно) Смоликов.

   Но именно плоскогорье смирило менЯ С зримый образ  всеобщего  взаимно
настороженного равенства. Смоликов хорошо слукавил, талантливо: человеку
за водкой приятно, когда нет выпендрежа. Когда нет выпирающих тщеславных
гор и когда уравнивающее всех нас великое плоскогорье помогает людям за-
терятьсЯ С дает им жить жизнь каждому свою.

   С Ностальгируй. Ностальгируй, сука, С шепчу Я  мысленно;  шепчу  ему,
чокаясь с ним его водкой; и на один скорый миг наши глаза встречаются.

   Михаил, мирЯ нас, перепил. А Я все закуривал сигарету  с  фильтром  С
старательно, но не с того конца. Смоликов мне, пьяному, и подсказал  про
сигарету; помог. Посмеялись. Уже вставали  изРза  стола;  посошок,  и  Я
всеРтаки плеснул ему водкой в лицо. Но ведь не ударил.

   Ближе к полуночи все трое, уже сильно набравшиеся, стояли у продувае-
мой ветром троллейбусной остановки на Садовом С все трое, помню, покачи-
вались. Михаил слегка блевал; а Смоликов, уже не обидчивый и под занавес
осмелев, менЯ выспрашивал.

   Выкрикивая, господин Смоликов спрашивал то самое, что давно поди жгло
ему Язык (а может, и сердце; был ведь и этот орган):

   С Почему?.. Почему тебе не печататься? Почему пишущий и  таРланРтлиР-
вый человек не хочет печататься?!. Не поРниРмаю! С пьяно,  полуистерично
(и, конечно, пережимая, переигрываЯ в своем недоумении)  выкрикивал  он,
Смоликов, вполне состоявшийсЯ писатель, стоЯ лицом к пустой шири Садово-
го кольца.

   Смоликов повернулсЯ к Михаилу. И спрашивал (строгий  судья)  обо  мне
уже в третьем лице:

   С Скажи: почему он не публикуется?

   Михаил тяготел к столбу. Только махнул рукой С иди ты  с  расспросами
подальше...

   В полуночном метро Я удачно сел в углу вагона и, не вставая, ехал се-
бе и ехал кольцевой линией. Однако и кольцевой поезд  (как  ни  парадок-
сально) имеет конечную станцию: погнали вдруг в запасной туннель. Облая-
ли там.

   С матерком, с шуточками, с издевками (пригрозив милицией) посадили  в
обратный поезд вместе с несколькими заспавшимисЯ пьяндыгами. Неужели бы-
ло видно, что Я сильно пьян? Но ведь не падал. (Если агэшник падает, это
конец.) Ах, как на менЯ кричала, изгоняЯ, женщина в красной фуражке и  с
жезлом.

   Но вот уже опять еду; сижу; зад угрелся. В позе кучера, то есть  соб-
рав плечи и свесив голову (не набок, а прямо себе  на  грудь),  Я  ехал,
ехал, ехал... мой отдых. Не думаЯ ни о чем. МоЯ нирвана. (И ведь в любую
погоду. Не надо зонта, не бывает дождя.) Стоит только спуститься,  нырск
под землю, и Я успокаиваюсь в этой гудящей на рельсах расслабухе, в тол-
кучке этих людей С их усредненный социум (и  здесь  плоскогорье)  тотчас
принимает всякого человека, растворяЯ в себе. Главное  успеть  до  метро
добраться. Если угодно, здесь драма минуты, столь любимаЯ  в  перипетиях
кино. Не успевает человек перейти мост (мост уже взлетает на воздух). Не
успевают удрать за границу (их арестовывают). Не успевают уехать из оте-
лЯ (а там бубоннаЯ чума). Не успеваю иной раз и Я нырнуть в  метро,  где
первый же гудящий поезд, как гигантский многорукий экстрасенс, дает мяг-
ко сесть, укачивает и малоРпомалу снимает мою боль в висках...

   Деловек с собакой. В метровагоне было не много, но и не  так  мало  С
человек пятнадцатьСдвадцать, а псина вдруг уткнулась в мои колени. Не  в
чьиРто, в мои. И стихла. И не взлаяла больше ни разу, вот до какой  сте-
пени под землей Я удерживал в себе покой и мир. Даже и  люди  в  вагоне,
эти пятнадцатьСдвадцать, эти озленные, один за одним вдруг смолкли и  на
хозяина собаки перестали кричать. Хозяин собаки (должно быть,  в  полной
растерянности) шепнул мне: ТСпасибо. Большое спасибоУ. С Он вышел из ва-
гона на станции ТПарк культурыУ, собака за ним.  Скоренько  семенила  за
хозяином по платформе. Шла, подобрав хвост, вновь боясь пинка  или  кри-
ков. Лишившись моей ауры, собака вернулась в мир страхов.

   Другой Смоликов шел ко мне той давней ночью С три остановки метро  он
шел пешком, курил на ходу, спешил, может быть, бежал. Талантливый,  вих-
растый, пылкий, наивный и неуемно шумный.

   Тогда появилсЯ возле нас эмигрирующий важный господин; он сказал  нам
как объявил (отрывистый голос, резкий) С лечу в  Мюнхен,  готов  помочь,
самолет во вторник, давайте тексты. Все забегали. Нас всех,  заржавевших
в агэ, вдруг взволновало и всполошило. Вот тогда Смоликов и сообщил  мне
С прибежал среди ночи, пришел, три остановки метро.

   Дать знать в ту пору было и значило куда больше,  чем  дать,  скажем,
денег С дать знать было больше, чем помочь. ДлЯ наших повестей и расска-
зов (еще был и роман) тем самым наметилась торнаЯ тропка С ход к  дисси-
дентуре, а там, глядишь, и к качественному Самиздату.  (Туда  тоже  было
непросто попасть.) Непризнание стояло  стеной.  ОтчаяннаЯ  попытка  выр-
ватьсЯ (одна из самых радужных) была связана в тот год с новой идеей С с
микрофильмованием андеграундных текстов. Именно Смоликов, а  еще  больше
Юра Ачиев, недосыпаЯ ночами и портЯ зрение, научились загнать любой  наш
текст в объем, вполовину меньший спичечного коробка. Были,  помню,  мик-
ропленки, столь истонченно легкие, что длЯ вывоза за кордон их можно бы-
ло подсунуть под переплет любой советской книги. Были микропленки Тводо-
защитныеУ, в поезде следовало бросить в  свой  стакан  с  крепким  чаем.
(Стакан при досмотре на самом виду. На столике.) ТМикропленки в  эласти-
кеУ, это чтобы проглотить или сунуть в задний проход,  если  на  границе
начнут потрошить до белья. ОсобаЯ техника была, когда пленки подгонялись
одна к одной С называлось Тсобрание сочиненийУ.

Надежда на оказию, что ктоРто свой внезапно уедет, а 
ктоРто полетит С или же вдруг сам собой встретитсЯ 
рисковый человек из западного посольства, мало ли где и 
как! В ожидании случаЯ к Смоликову и к героическому Юре 
Ачиеву хлынули дурно слепленные пленки (их переделывали) 
из Оренбурга, Калуги, Саратова, Астрахани С пошла 
микрофильмовать губерния! Совпало еще и то, что вдруг 
повесилсЯ КостЯ Рогов, а Алик Зирфель, в белой горячке, 
был отправлен в психушку. (Привязали к кровати, Алик 
мотал головой так, что слюна летела в обе стороны, 
пенные кружева на больничных стенах.) Потому и 
торопились в тот день, в ту ночь. Сошлись, собрались 
вместе, молчали, зажав микрофильмы (каждый свои) в 
потных кулаках. И как же скоро вновь разуверились... 

   Некоторые, впрочем, надеялись на этот посыл еще и год, и два.

   В тот день, отправив за бугор микропленки, счастливые  тем,  что  вот
оно, свершилось (теперьРто Слово отзовется!), мы были немыслимо  возбуж-
дены, взвинчены и, конечно, хотели отметить событие, но ктоРто суеверно-
Ропасливо сказал, что сегоднЯ нам нельзЯ ни пьянки,  ни  драки.  А  было
слишком легко на душе, был легок шаг, легко было смеяться, бежать,  пры-
гать (тяжелы были невесомые микропленки, пока зажаты в руке).

   С Парни! Ребята! С выкрикивал Смоликов. Да, это он  выкрикивал.  Пыл-
кий, шумный, как сумасшедший! Впрочем, мы все кричали: С Парни!  Ребята!
(тогда не говорили мужики). Только без срывов, без проколов С все к  фе-
не, к едрене фене, победили, молодцы, ура, но сегоднЯ  без  срывов!..  С
кричали, перебиваЯ друг друга.

   Решили всеРтаки выпить, середина дня, а самолет улетел в  одиннадцать
С выпить хоть пивка, хоть винца, но гдеРнибудь на  отшибе,  подальше  от
центра.

   Мы поехали на пляж в Серебряный бор (в те  годы  далеко  от  центра),
плавали там, висли на буйках и даже перевернули бакен. Приставали к жен-
щинам в пестрых купальниках, пили пиво, били мяч, а потом попадали в пе-
сок, разомлевшие от жары и внезапного спада душевных сил. В песок  лицом
и спали, спали. Самолет тем часом улетел, а с ним и  наши  надежды  С  в
черную дыру. Разумеется, проверка, контроль, микропленки попали в чейРто
зад и долгоРдолго там лежали. Думаю, они все еще там.

   В общаге нетРнет и появлялсЯ по разным квартирным  делам  высоколобый
Анатолий, интеллигентный, лет 35-ти С Анатолий Юрьевич. Деловой.  Денеж-
ный. Был здесь известен.

   С ... Надо бы посторожить койРкакую квартирку, Петрович.

   С Какую?

   С 706-а.

   Я, конечно, спросил С а кто жилец?

   С Жильца пока нет.

   Но чтоРто Я таких интересных 706-а квартирок на примете не  знаю.  Не
помню. Дто еще за ТаУ?.. Убогие углы заманчивы длЯ кого ни  попадЯ  С  в
этом и проблема. Стеречь такую нору хлопотно. (НетРнет и  вскроет  замок
слесарьРжэковец, заночевать с новой бабенкой.)

   Но высоколобый Анатолий вполне серьезен, солиден: предлагает мне под-
нятьсЯ на седьмой С он все покажет! Да и Я кстати припомнил,  что  очень
скоро ко мне ввалятсЯ пьяноватой ватагой художники (после  демонстрации,
в известном мне состоянии и с жаждой погулять). Пустить их  шастать  ту-
даРсюда по квартире Бересцовых, где финскаЯ мебель и  сыто  благоухающие
добропорядочные кв метры, не хотелось. Ладно: посмотрим нору!.. набросив
куртку (Бересцовых, она мне впору) и поеживаясь от прохлады, иду с  Ана-
толием на седьмой.

   706-а оказалась бывшей подсобкой, где хранили лом  стульев  С  теперь
она выглядела как небольшаЯ квартиркаРкомната.

   Стулья, конечно, выброшены вон. (Я  тотчас  вспомнил:  гора  треногих
стульев горела во дворе, большой костер, Я еще подумал, откуда столько?)
Проведен водопровод. КойРкакой ремонтишко. Беленые стены. Побелка грубо-
вата...

   С Кто будет жить?

   С Посмотрим, Петрович. Твое дело стеречь. Твое дело, чтоб  соседи  не
захватили.

   Он прав. Узнав про такую комнатушку, соседи С хоть справа, хоть слева
(кто первый успеет) С проламывают стену и спешно присоединяют комнатушку
к своим двум. А входную дверь в эту комнатуРподсобку попросту  забивают.
А то и замуровывают. Придешь на другой день, а на тебЯ смотрит  чудеснаЯ
голаЯ стена, свежепокрашенная.  С  ТНо  здесь  была  (должна  быть)  моЯ
дверь?У С спрашиваешь. Только пожимают плечами. Не знаем. Не помним. ТНо
не могла же дверь исчезнуть?У С А ловкач, тот козел, кто  ее  замуровал,
соединив комнату со своими, тебЯ еще и переспросит  (несколько  удивлен-
но): ТНа том ли этаже ищете? Не ошиблись?..У С и отправляет тебЯ  этажом
выше, где ты и вовсе бродишь дурак дураком.

   Высоколобый Анатолий, льстец, меж тем нечаянно проговаривается,  мол,
как сторож и как человек Я уже давно внушаю ему (и людям) доверие.

   С ... ВремЯ перемен. Возможно, Петрович,  Я  тебе  хорошую  работенку
найду, а?

   С НуРну, С говорю.

   Мол, кто же против. (Агэшник легко искушаем. Готов. ХотЯ  и  не  хва-
ток.)

   Вскоре же 706-а совсем преобразилась: слепили вдоль капитальной  тон-
кую, изящную стеночку, поставили за ней ванну (сидячую, с  душем),  а  в
самый угол удачно вместили сортир С теперь и  впрямь  квартирка!  Уже  и
койРкакаЯ меблишка. Грубо беленные стены  не  казались  слишком  голы  и
словно бы сами потянулись под мою опеку.

   Как только краска выветрилась, Я попробовал  здесь  спать.  Оказалось
хорошо, уютно С кв метры, как и всегда после ремонта, пахли свежестью  и
честным трудом.

   Высоколобый Анатолий угостил менЯ ТМальбороУ.

   С Кто здесь будет жить? С спросил Я, затягиваясь.

   Анатолий курил, сидЯ напротив С за столом.

   С Жить здесь, Петрович, будет тот счастливчик, кто будет стеречь дачу
моему шефу.

   А шефом его, как Я тут же узнал, был начинающий, но уже изрядно бога-
тый компьютерный бизнесмен Дулов.

   Вырисовывалось, что беленаЯ квартирка будет мне не просто длЯ пригля-
да С будет моей . Я, вероятно, взволновался. Во всяком случае,  сигарета
ТМальбороУ кончилась мгновенно; быстро они, вкусные,  кончаются!  Я  за-
чемРто вертел окурок в руках, а высоколобый Анатолий уже протягивал  еще
одну.

   Я спросил: далеко ли мне предстоит ездить?.. Нет, нет. Дача господина
Дулова, двухкорпусная, строилась от Москвы совсем близко, 48-й километр;
машиной час, а электричкой (ты ведь электричкой будешь ездить, Петрович!
С это он мне загодя) С электричкой и вовсе минут сорок пять. Твое  глав-
ное занятие С честность. Дтоб ни с кем в контакт. Ни по телефону, ни  на
ушко. Только и дел С обойти дачу кругом. Дтоб  всегда  на  снегу  вокруг
(если зимой) твои следы...

   ЗнаЯ Подмосковье, Я без труда представил будущую  двухкорпусную  ,  с
полукруглыми венецианскими окнами по фасаду.  С  башенками,  конечно.  А
также со стрельчатыми воротами, с решетками и бойницами С из декораций к
историческим фильмам. МрачноватаЯ роскошь.  Эстетика  раннего  средневе-
ковья, занозой застрявшаЯ в их ранних мозгах.

   Когда на станции метро, ожидая, долго смотришь в туннельный зев,  ка-
жется, что дыра дышит. Дто силой твоей воли  и  твоего  ожиданиЯ  темнаЯ
пасть туннелЯ вотРвот материализуетсЯ в нечто С в шум. Сначала в шум и в
рельсы с двойной, с двуплоской змейкой света, а  потом  и  в  набегающий
метропоезд. Но, увы. Смотришь С а там ничего. Кусок тьмы. ДернаЯ дыра. И
осторожный (нешизоидный) контакт с космосом.

   6

Смоликов рассказывал, что в Париже станции метро так 
близки, что, глядЯ в туннельный зев одной станции, ты 
видишь слабое пятнышко света другой. Видишь под землей. 
Если угодно, сквозь землю. Это наводит на мысль о 
перекличке подземелий. О контакте андеграундов. Можно 
посылать привет. ХотЯ бы простой энергетический посыл 
через пространство и время. 

   ТПоэта далеко заводит речьУ, С оговорилась предтеча нынешнего  андег-
раунда Цветаева, столь долгие годы (столь зрелое времЯ своей  жизни)  не
смогшаЯ вполне постичь темного счастьЯ подполья. Просила жильЯ и пайки у
секретарей. Писала письма. (Мы тоже с этого начинали: писали,  просили.)
Объяснялась в любви ко всем, кто сумел жить и расти  на  свету.  Лишь  в
Елабуге, лишь с сыном, она поняла, что есть люди и люди  С  что  она  из
тех, а не из этих. Она из тех, кто был и будет человек подземельЯ С  кто
умеет видеть вне света. А то и вопреки ему. Молчание нас тоже далеко за-
водит...

   Но не люблю мысль до конца. Она (такаЯ мысль) топчется, словно боитсЯ
не попасть в дверь, где выход, С она слабеет, нищ б Я и уже  сама  собой
спешно теоретизируясь. У стоящей мысли нет окончания. За ней встают  ти-
шина и открытость С встает степь по всему горизонту...

   ПлемЯ подпольных людей, порожденное в Москве и Питере, С тоже  насле-
дие культуры. То есть сами люди в их преемственности, люди живьем ,  по-
мимо их текстов, помимо книг С наследие.

   Возможно, малая, зато самаЯ человеческаЯ (очеловеченная) часть насле-
дия; момент завещания. Как непромотанный капитал.

   Я, разумеется, потакаю своим. Но Я в пять минут изменю точку  зрения,
пусть только опыт даст иное положительное знание андеграунда. Я  не  ут-
верждаю. Я ниРни. Я лишь задумалсЯ о перекличке подземелий, глядЯ в тем-
ное жерло туннелЯ в ожидании метропоезда.

   ОбычнаЯ рубашка от брата, серая, уже грязноватаЯ (забрал в  палате  у
Вени) С Я ее сразу же бросил в ванну, чтобы постирать.

   Бросил в ванну, но подзабыл, она там лежала, сплетЯ рукава и  посылаЯ
мне свою вялую боль.

Дулычов и другие 

   С ... А нужна ли боссу квартира сейчас? Нужна ли, если  господин  Ду-
лов, пока достроят дачу, может себе позволить жить в гостинице?  С  рас-
суждал высоколобый Анатолий.

   Возражали ему двое бойких ребятишек, тоже лет тридцатиСтридцати пяти:

   С Люкс неплох. Но господин Дулов может здесь заскучать...

   С Господин Дулов может здесь столкнутьсЯ с проблемами... С НетРнет  и
выстреливало новое в обиходе словцо господин.

   Сам бизнесмен сидел за столом без лишних слов и только щурил глаза.

   Когда приводят в давно (давно и затяжно) пьющую компанию, не так уж и
важно, как тебЯ назовут, как представят и как посадят. МенЯ не  предста-
вили никак. Просто показали стул С садись. Ешь. Я был длЯ них уже  Тста-
рикУ. Ешь и пей, Петрович. Напротив менЯ С вероятно, приравненный рангом
С сидел и жевал тихий телохран.

   Пили из бокалов, пили и ели этак неспешно, сыто. Вино дорогое.  Да  и
стол был не просто богатый, стол был рыбный. Стол был ах.

   С ... Но дача господина Дулова будет месяца через три.

   С А подшустрить?

   Плыл сигаретный, сигарный дым С а вот людей вокруг  господина  Дулова
было изысканно мало: пятеро. (Не считаЯ меня.) И еще  один,  правда  уже
пьян, полеживал на диванчике в полной  отключке,  но  интеллигентно,  то
бишь сняв обувь и демонстрируЯ красивые носки. Никому не мешал. Как пей-
заж.

   Телохранитель, тощ и жилист, все посматривал на меня. Я даже подумал,
что так надо и что телохрану обязательно должен ктоРто не нравиться, так
сказать, острить его глаз. Возможно, он ревновал ко всякому  нанимаемому
на охранную работу.

   Высоколобый Анатолий (попросту, оказывается, Толя) как раз стал  нах-
валивать менЯ за особую честность, за обеспеченную интеллектом Тпорядоч-
ность стражаУ, помянул и о суровой закалке ТпоколениЯ отцовУ, знал слово
ТандеграундУ, надо же как!.. Я при такой речи, куда детьсЯ С  помалкивал
и не отрывал глаз от красной рыбы. (Была не совсем близко.)

   С А не принести ли, люди, еще вина? С Бизнесмен  заговорил,  и  сразу
стало понятно, что этот господин простоватит свою речь. (Дуть насмешливо
простоватит. Но и чуть всерьез С под купца.)

   С Вина! Вина! С подхватили.

   Бизнесмен засмеялся:

   С А не попросить ли, мил друг, заодно и горяченького? Супа, что ли?

   Он и простоватил речь, и заметно окал. Но надо сказать, у него  полу-
чалось, ему шло С почему бы и нет? Лет 35С37, и ведь очаровательно купе-
ческаЯ фамилиЯ Дулов, Дулычов...

   Все были в восторге:

   С Супа! Рыбного супца!.. Это отлично!

   Окающий бизнесмен Дулов словно бы недоговаривал, но его желаниЯ  (как
световые кванты) тут же улавливались сидящим рядом высоколобым Толей:

   С ... Супа? да принесут, принесут! Если бы все было  так  же  просто,
господа, как принести всем вам горячего супа! С И ТолЯ отбил паузу  тем,
что подцепил пласт рыбы (к которому издалека толькоРтолько потянулсЯ Я).
С Прошу прощения. С Он успел перехватить мой остекленевший на миг взгляд
(мол, извини).

   Но как раз с супом вышла заминка: оказалось,  в  наш  люксовый  номер
никто из обслуги не приходит, так как сработалась кнопка вызова. (Вдави-
ли намертво в стену. В ближайшие часРдва мы сами попеременно  спускались
вниз, приносили Ящик с боржоми, водку, еду.)

   Пить продолжали, пока что без супа, и вот один из тридцатилетних  ре-
бятишек, рыжебородый, с вином в руке говорил тост:

   С ... УдаРаача? Удача С дело звериное. Но где и в чем живет настоящаЯ
удача?

   Ему сразу подбросили слово: удача в наши дни не в чем, а в  ком  С  в
умных и смелых людях!

   С А что дальше? С крикнул высоколобый Толя, хотЯ отлично понимал, ку-
да подкручивают тост.

   С А то, что умного и смелого человека мы, господа, нашли.  Он  С  наш
босс. И он сидит с нами рядом. И мы должны выпить за то, что он  есть  С
раз; и за то, что его нашли С два!

   С Ура, С согласилсЯ высоколобый Толя.

   Все слегка скосились на Дулова. Мол, пьянаЯ  лесть,  босс.  Сойдет?..
Тот кивнул С валяйте.

   С УрРраРа! С вскричали.

   Бокалы вновь наполнились, на огромном блюде затрещал костями уже дое-
даемый жареный судак.

   Дулов выговорил еще несколько своих слов. Простецкий,  жесткий  гово-
рок:

   С Ладно. ЛаРаадно, господа. ЛРаадно, люди. Завтра посмотрим.

   Все тотчас вновь взликовали. Завтра С это как новое  начало.  Схвати-
лись за бокалы. (Я так и не понимал, о чем речь.)

   С За завтра! С кричали.

   А Дулов щурил глаза. Люди, мил друг, С этот сдержанный молодой  чело-
век лепил из себЯ волжского купчика былых времен. Но при этом у  Дулова,
как Я слышал, был современнейший компьютерный бизнес  (с  американцами).
Да вот и сейчас господин Дулов присматривалсЯ не к баржам  астраханским,
а к комплексу московского бассейна ТДайкаУ, где можно  будет  не  только
плавать с резиновой шапочкой на голове (на головке С ассоциативный  юмо-
рок, высоколобый ТолЯ шутит!), но заодно устраивать райские встречи сос-
тоятельных господ с нашими глазастыми и неутомимыми девицами. Эту плава-
тельную идею, проект, высоколобый ТолЯ как раз Дулову и подсовывал.  Они
обговаривали покупку комплекса в целом, затраты. Дулов кивал: мол,  вер-
но... мол, понимаю... Потом Я расслышал его решительные слова, Дулов за-
окал: ТДелО как делО. Да вот Опять же кОманда нужна...У А  Я  подумал  о
себе: человек команды Дулова.

Дулов настораживал (Я в этом отношении ревнив): с какой 
подозрительной скоростью он состоялся, с какой легкостью 
обрел свое ТяУ С как упавшие с неба пять копеек. 
Мальчишка, окающий дундук, табуретка, а вот ведь обрел 
себЯ вопиюще быстро. (А Я, лишь начав седеть. И всю 
жизнь бившись о лед башкой.) Разумеется, Дулов 
неизбежен. Появление Дулова С как дожди осенью. Купцу 
сделали искусственное дыхание, и вот он легко и сразу 
заокал, после того как 70 лет провалялсЯ на дне глубокой 
воды. Которую утюжили в разных направлениях крейсер 
ТАврораУ и броненосец ТПотемкинУ. (Это вам не с 
резиновой шапочкой в бассейне плавать!) Конечно, от 
долгого лежаниЯ на дне Финского залива у новых купчиков 
легкие забиты водой, голос хрипл, в волосах водоросли, а 
на теле следы мелких раков, безбоязненно щипавших там и 
тут мясца помаленьку... 

   Словно поймав мою ревнивую мысль, бизнесмен сказал Анатолию (они были
на ТтыУ) С сказал и картинно раздвинул рот в улыбке, какие белые зубы!

   С ... Да не Я, не Я это сделал, дуреРеоох. Не хвали.  Не  захваливай,
за что не надо, С смеялсЯ Дулов (эта его простоватаЯ речь): С Не Я  сде-
лал, а они.

   Высоколобый ТолЯ бегло (и пьяновато напористо) уточнил:

   С Они С это Горбачев и Ельцин?

   Дулов и вовсе захохотал. Он не ответил.  Он  умело  придержал  слова,
чтобы сказать их в точку.

   Наклонившись к уху Толи, Дулов чуть хмыкнул:

   С Они С это рубль и доллар.

   ТолЯ замедленным движением наливал себе и боссу (боссу и себе).

   Спросил:

   С Может, пора закругляться? С Спросил он с очевидностью о  пьянке:  о
всех нас, не изгнать ли лишних, босс? не отдохнуть ли от шумаРгама?

   Но бизнесмен, кажется, не хотел отдыхать С он не  устал  и  не  сник.
(Несколько утомленный прищур; не более того.) Он сидел, прикрыв  ладонью
глаза. Он не хотел больше водки, он не хотел вина. Он даже курить не хо-
тел. Слегка усталый молодой бизнесмен с  неограниченными  возможностями,
вот он весь. Деловек с деньгами. Он был как на холме, на вершине.  Веро-
ятно, ни с чем не сравнимо. (Разве что с другой какой вершиной.)

   И, возможно, поэтому господин Дулов вдруг поинтересовался:

   С А что у нас теперь на повестке? (на повестке дня?) С И сам ответил,
отняв ладонь от лица и глаз. С А теперь она. Молодая. Красивая.

   То есть женщина. От вершины С к вершине.

   Дулов произнес медленно, в разрядку. Вероятно,  тема  уже  сколькоРто
обсуждалась и прежде (до того, как менЯ привел сюда Анатолий).

   Высоколобый ТолЯ и тут нашелсЯ с тостом:

   С Господа!.. ИстиннаЯ мысль С это прежде всего мысль современная, чи-
тай С своевременная!.. Вот и сидящий с нами писатель (кивок в мою сторо-
ну) подтвердит: Алексей Максимович Горький С хоть вы,  нынешние  писаки,
его и не любите С сказал однажды замечательную вещь во  времЯ  прогулки.
Шли вместе лесом. Говорили об искусстве. Горький извинился. Горький  ос-
тановилсЯ у куста. ТЭто и есть тот карандаш, которым мы  все  пишемУ,  С
сказал и вынул. Знаете, что он вынул?

   Все знали. Засмеялись.

   С За это и выпьем!

   Бизнесмен Дулов заблестел наконец глазами. И впрямь: что за  вершина,
если на ней нет женщины?.. Женщина была обязана прийти к господину Дуло-
ву, если господин Дулов почемуРто не шел к ней сам. Прийти  к  нему  как
вершина к вершине. Прийти, крутанутьсЯ на каблуках, взметнув юбчонкой...
Слава временам, они позволяли. То есть ей прийти. Если  35-летний  мужик
(молодой, при деньгах) хотел в наши дни вынуть не зрЯ свой карандаш, ему
это запросто С ему только и дел заглянуть под настроение в газету, в га-
зетенку и тут же С напрямую С позвонить.

   Анатолий подсказал телохранителю С мол, поди в спальню, принеси.  Те-
лохран с готовностью (телом и душой) тотчас подалсЯ в сторону двери:

   С Какую? С спросил он (и Я было подумал, что о женщине,  мол,  сейчас
принесет). С Какую? С переспросил, чтобы выбрать ту или иную газету.

   С Там увидишь. С картинкой на первой странице.

   Поджарый телохран, тудаРобратно, быстро смоталсЯ  в  спальню  Дулова,
принес газетку. Ее развернули С пошла по рукам.

   Все посмеивались С как просто, как доступно. Только позвонить!..

   С Господа! Завезли нарзан!.. С Появилась чахлаЯ гостиничнаЯ кастелян-
ша (этого этажа), лет полста от роду. Унюхавшая, она безошибочно  заско-
чила сюда в поисках случайной стопки (одну, больше ниРни,  на  работе!).
Она и научила, что чайРкофе, пока нашу кнопку вызова  не  оживят,  можно
заказать в буфете, а водку и нарзан двумЯ этажами ниже, есть лифт. В бу-
фете и бутылки красивше! Есть и крабы... Все оживились, Я вдруг тоже за-
хотел быть чемРто полезным, сослужить и принести, а ТолЯ менЯ  придержи-
вал, мол, есть кто помоложе.

   Но Я все же пошел С за нарзаном или за вином? С шел, качался.  ПоРви-
димому Я, слегка пьян, с некоей минуты забылсЯ и был  уверен,  что  Я  в
родной общаге. Отсюда и тревожившие менЯ неожиданности, вроде стен кори-
дора и красоты ковровой дорожки под ногами: Я удивился! Эти изящно и так
ровно пронумерованные двери. Этот ровный в нитку ковер. Я шел и втягивал
ноздрями воздух безжизненных (за дверьми) кв метров. Шел, покачиваясь, с
четырьми бутылками вина на груди.

   Явление женщины тем временем, кажется, откладывалось (или подготавли-
валось?). Мы продолжали восседать за столом, а бизнесмену  стало  жарко,
он извинился, пошел принять душ, и теперь тощий телохранитель у  нас  на
глазах делал ему классный массаж. Дулов лежал на животе.  Мы  видели  на
теле два шрама, оба пулевые.

   Телохран С скуластый волгарь; жлоб, с мелкими проницательными глазка-
ми. С ним (неброским, но несомненно свирепым) у менЯ полчаса  как  прои-
зошла маленькаЯ стычка. Вдвоем мы спустились за Ящиком нарзана С  телох-
ранитель на кривоватых ногах шагал, как пьяненький, почему Я и посовето-
вал ему (шутка) переключитьсЯ с крепкого на нарзан, шефу дешевле. Телох-
ран промолчал. Хмыкнул. Я думаю, он опять взревновал. На обратном  пути,
как только вошли в лифт, а лифт медлителен, и кроме нас, двоих, никого С
телохранитель вынул из кармана пистолет, маленький и  тоже  неброский  с
виду, чемРто похожий на него самого. И ткнул им чувствительно мне в  жи-
вот. В сплетение.

   С Могу заставить лизать Яйца. И будешь  лизать.  Как  миленький,  по-
нял?..

   Я замер. Но ведь не взорвался. Я вовсе не горяч и не вспыльчив.

   Онемев в первую секунду, Я сумел смолчать и во вторую. Пропустил  ми-
мо. А причина в том, что мое ТяУ не было им задето  (дурачок  мог  точно
так же угрожать любомуРвсякому, не различая). Вот именно:  пистолетом  в
живот он тыкал не меня, а простоРнапросто того, кто рядом. Безымянно.  Я
и не обиделся.

Я и отыгралсЯ столь же безымянно. Когда (на этаже) 
выходили из лифта, Я поднял Ящик с позвенькивающими 
бутылками и дал ему держать, руки его заняты. С силой (в 
ответ) Я ткнул большим пальцем ему тоже в сплетение. Все 
равно, что ткнуть в стиральную доску. А всеРтаки он, 
профи, екнул, несмотрЯ на бугры мышц. ВсеРтаки издал 
болезненный звук. Но какова реакция!.. Он успел и Ящик 
поставить на пол лифта (не разбив бутылки, даже не 
громыхнув ими), и ухватить менЯ за рукав. Держал меня, 
когда двери лифта закрывались. Я уже не мешкал С 
выскользнул. Выскочил. Лишь правой рукой, пониже локтя, 
Я задел до крови о дверную закраину лифта. Но это уже 
все. Точка. И телохран счеты сводить за мной не 
поспешил; он даже не дернулсЯ вслед. Возможно, счел, что 
мы поквитались. На людях (на виду всех) он опять был тих 
и профессионален. Он поднял Ящик с нарзаном и поволок в 
номер. Мы шли рядом. 

   ПереодевшийсЯ в свежую белую рубашку послемассажный Дулов (он  завер-
шил туалет, сменив и брюки, длЯ чего скрылсЯ на минуту в ванную) повесе-
лел С теперь и он захотел выкурить хорошую сигарету. Медлительный  окаю-
щий купчик. Уже все было узнаваемо. Щурил глаза.

   Портрет, думал Я. С прищуром. Портрет в раме... Я видел  его  вблизи,
до самых мелких черточек лица, С видел его также поодаль С Я  осматривал
бизнесмена Дулова, как изображенного в рост. Как в зале, где  искусство.
Исподтишка (снисходительный интеллектуал) Я вглядывался, пытаясь проник-
нуть в его духовную начинку: в его столь стремительное развитие  в  тип.
(Старый типаж нового кроя. Мы все будем от него зависеть, неужели?..)

   А портрет ожил: портрет пошевелил рукой. Господин  Дулов,  как  стало
понятно, хотел курить, но сначала ему хотелось выйти на балкон. Он пото-
му и стоял в рост С стоял в раме балкона. Махнув мне рукой, вдруг  улыб-
нулся. Портрет менЯ звал.

   С сигаретой в руке (курим на воздухе) Дулов вышел  на  балкон,  Я  за
ним. Воздух был свеж. Облокотясь на перила, господин Дулов смотрел  вниз
С там шумела Тверская. Троллейбусы. Машины. Люди.

   Стряхнув столбик пепла вниз, Дулов негромко произнес:

   С Вряд ли вы нам подойдете. Вы уже староваты.

   Его речь С когда один на один С не рядилась в  простецки  купеческую.
Речь оказалась вполне интеллигентной:

   С ... Нет, нет. Я ведь не сказал С старик. Но староваты. Извините.

   ВполнеРвполне интеллигентной оказалась его речь. (После оканья. После
столь долгого молчаниЯ с умным прищуром.)

   С Говорю вам прямо. Как думаю.

   С Понимаю, С сказал Я. Я улыбался.

   Он продолжал, легко поведЯ рукой в сторону (в сторону улицы и толпы):

   С Дестность С это немало. Но сумеете ли вы защитить?.. Владеете ли вы
каратэ? занимались боксом?

   Я покачал головой: нет.

   С Стрелять, скажем?.. Я мог бы дать оружие.

   Я опять покачал головой: нет. Ничего кроме, только честность.

   С Так Я и думал, С заключил он.

   Мы вернулись в номер С к столу. Если поразмыслить, Я и точно не сумел
бы защитить от набегов его дачу или там гараж с дорогими машинами. Обща-
га как раз по мне и мое С это как хижина; Я не смогу охранять  небоскре-
бы.

   Протянув в мою сторону стопку с водкой, Дулов предложил  чокнутьсЯ  и
на этом покончить о серьезном.

   С ДаРа, С сказал Я с улыбкой. С Мое место в общежитии. Мой верх.

   С Если бы знать верх! С произнес он задумчиво и опять же  мягко,  ин-
теллигентно.

   Мы еще раз чокнулись, выпили. Водка вкусна, водка была великолепнаЯ и
хорошо охлажденная. И рыбу тоже заново поднесли. Разве Я мог  быть  оби-
жен?

   Высоколобый ТолЯ все слышал, хотЯ он и оставалсЯ за столом (за рыбой)
на протяжении нашего с Дуловым разговора на балконе. Если  не  слышал  С
значит, он отлично угадывал, что угадывать ему было должно.

   Минутой позже ТолЯ подсел сбоку и сказал мне вполне дружелюбно.

   С Не спеши. Поешь. Выпей как следует. И иди на ... С лады?

   Матерное слово не обожгло. Оно было на месте. Оно  было  по  делу.  Я
кивнул.

   Наше вымирающее поколение (литературное , как скажет  после  Ловянни-
ков) было и, вероятно, уже останетсЯ патриотами именно что романтической
измены, романтического, если угодно, разврата, где как у мужчины, так  и
у женщины сначала и прежде всего остро возникшее взаимное желание. А  уж
после С встреча в какойРто удачный час на  скромной  квартире  приятеля.
(Ключи как удача. Ключи выпрашиваютсЯ и бережно, золотой инструмент  Бу-
ратино, хранятсЯ в кармане. Или в сумочке.) Но так получилось,  что  наш
милый и уже едваРедва не старинный жанр стал длЯ нас почемуРто вял, про-
заичен, сколькоРто уже и скучноват (как скучновата при повторах квартира
приятеля), в то времЯ как куда более  старинная,  древнейшаЯ  любовь  за
деньги, за хруст купюр длЯ нас сделалась необычна и нова С парадокс?

   ОплаченнаЯ и к тому же заказнаЯ (к конкретному часу) любовь то ли нас
сердит и злит, то ли слишком тревожит воображение С вот онаРто и  удиви-
тельна нам как запрет и как соблазн, а длЯ иных как табу и как тайна.  И
ведь не на экране и не изРпод полы, а в  обычной  газетенке,  сегоднЯ  и
сейчас, бери не хочу!.. Газетенка как бы взлетала, всЯ легкая,  вспархи-
вала над столом С шла из рук в руки. ДвумЯ страницами, два крыла,  целым
своим разворотом газета состояла из калейдоскопа подобных объявлений. Из
предложений, пестрых и сорных, но с ароматом  (с  горьким  дымком)  этой
древней дешевенькой тайны. Среди них обведенное наугад синим карандашом:
элегантнаЯ женщина проведет вечер с состоятельным мужчиной, номер  теле-
фона, без имени, позвони, дорогой.

   Мы только похихикивали, а рыжебородый мальчишка тридцати лет, один из
нас, спеша длЯ Дулова, уже снял трубку и ковырялсЯ в мелких цифрах.  Все
длЯ него: мы пили питье босса, мы радовались радостью босса, мы уже жили
его жизнь. Набран подсиненный номер С мы посмеивались, С а рыжебородый с
пьяноватыми запинками уже начал так:

   С Привет! Это Я, дорогая...

   Она хотела 100 долларов, Дулов кивнул С нет проблем, он готов.

   Однако рыжебородый, скоро и несколько нагло торгуясь  (и  улыбаясь  в
нашу сторону), сбивал до 50. Да, она приедет. Она  приедет  с  мужчиной,
которому тут же у входа в гостиницу дорогой отдаст 50  долларов,  деньги
вперед, можно в крупных рублевых купюрах по курсу, мой человек, он абсо-
лютно надежен, да , дорогой... Теперь уже сам Дулов взял трубку  (засме-
ялсЯ С не впервые, мол, но ведь тоже с новизной в  ощущениях  заказывает
себе покупную радость). Дулов сказал, что да, да, да, он ее ждет С  и  в
тон, шутливо заключил разговор:

С ... вас встретит мужчина, ниже среднего роста. С 
булавочной головкой. Я хочу сказать, с маленькой. 
(Телохранитель кивнул, все верно С у входа и должен быть 
он, самый трезвый.) Он будет с газетой в руках. Газета, 
где ваше объявление. Передаст деньги и проведет вас ко 
мне. Это абсолютно надежно, мой человек, дорогая... 

   Красотка приехала, высокая, длинноногая, молодая, но одета не вызыва-
юще, не привлекать внимание (иначе давать мзду у входа в гостиницу). Те-
лохранитель встретил, провел ее к Дулову, после чего мы все из  деликат-
ности тотчас вывалились из номера и оставили их вдвоем.

   Опять же выявилась степень уважениЯ (одно дело  наше  загульное  тра-
ханье, совсем другое за деньги ) С парадоксальнаЯ и опять же оченьРочень
советскаЯ черта. В  мятых  купюрах,  заплаченных  вперед  женщине,  С  в
деньгах С таилось вовсе не низменное, а, напротив, нечто строго обуслов-
ленное, четкое и длЯ нас надежное. (Как редкий поезд, ставший вдруг при-
ходить в Москву минута в минуту.) И несомненно,  что  мы,  толькоРтолько
гурьбой из сытого гостиничного застолья, как раз и уважали эту  надежную
и нагую договоренность. Деликатные, как крестьяне, мы  скоренько  разош-
лись кто куда. В основном перешли из номера Дулова в бар, что этажом ни-
же. Даже и в коридоре никто не осталсЯ слоняться, не дай бог,  подумают,
что подслушиваешь и ловишь ее оплаченные стоны.

   Когда часом позже телохран провожал длиннногую красотку по  коридору,
он, вероятно, расслабилсЯ С он попыталсЯ затолкнуть ее в комнатку касте-
лянши (комнатка заманчиво приоткрыта; на нашем же этаже). Приятно окаЯ и
подталкиваЯ железной кистью руки, он сообщил ей, что волгарь и  что  был
афганцем, и почему бы ей после бизнесмена не побыть с  ним  просто  один
раз, ну, ровно один,С настаивал он. Красотка ответила,  что  ей  глупить
некогда и что ей плевать, что он волгарь и афганец. Он уже втолкнул ее в
комнату, когда она ударила, лягнула его коленкой в сплетение (Я вспомнил
стиральную доску мышц) С телохран после нам объяснил: ТЯ ей не врезал  в
ответ только потому, что она за деньги...У С Было вроде бы непонятно, но
мы и тут, с некоторой заминкой, поняли его.  (Его  сыновнее  уважение  к
всеобщему мировому эквиваленту.)

   Свирепый мужик сделалсЯ робок и мальчишески нежен при мысли,  что  ее
груди и ноги твердо оценены, валюта, С железные кисти его  рук  обмякли.
Кастелянша, беззубаЯ баба, прибежав на шум, вмешалась. А телохран еще  и
еще повторял размахивающей руками красотке, что у него всЯ душа горит  и
неужели ей жалко? С повторял  страдальческим  шепотом  усталого  боевика
(честного, не позволяющего себе лишнего). Тогда  кастелянша,  карга,  не
слишком мудрствуЯ и исключительно из доброты (а также, чтобы замять шум)
предложила строгим голосом ей уйти, а ему взять ее, кастеляншу,  если  у
него и впрямь так горит... Кастелянша (в своей комнатке)  даже  решилась
снимать ботики, когда телохран стал ее избивать Тодной левойУ. Он наста-
вил ей два фингала, оба на правой половине лица; длинноногаЯ тем  време-
нем вырвалась и сбежала. Слышали стук ее каблучков.

   В коридоре никто сегоднЯ так звонко и цокающе не спешил С так нам ка-
залось.

   Окал, простоватил речь, таил интеллигентность и лишь на секунду  при-
открылся, проговорился: ТАх, если бы знать верх!У  (каждому  знать  свой
достижимый верх) С и тогда же, вольтова дуга, как при вспышке, Я  Дулова
увидел, углядел, успел. Как на мосту...

   Я налегал на водку и, уже пьянея, с ревностью вглядывалсЯ  в  новояв-
ленную его жизнь. Как качели. МенЯ слишком заносило в его  скоросостояв-
шуюсЯ судьбу С Я был Дуловым, молодел, резвел, проносясь  вспять,  через
возраст, в мои минувшие тридцать пятьСтридцать семь лет. Затем (со слад-
кой болью) менЯ оттуда выбрасывало в мое нынешнее ТяУ.  Когда  пьянеешь,
видишь вперед зорко. Но не давалось промежуточное состояние С переход из
судьбы в судьбу С мост С на этом мосту и был Дулов. А меж Дуловым и моим
ТяУ стояло (как силуэт) некое Время, которое, оглянувшись, Я еще мог по-
нять и даже видеть, но, увы, не прожить.

   Я мог бы уже сегоднЯ подсказать коеРчто господину Дулову о его  буду-
щем, мог бы и скорректировать, но зачем? Зачем Дулову откровение или да-
же знание впрок, если оно длЯ него знание сторожа,  постаревший  этажный
сторож. Из человека к старости иной раз просто лезет его дерьмо, скопив-
шеесЯ за годы. (Пророчество С как высокаЯ степень ворчания.) Я  смолчал.
Нам не предстояло обменятьсЯ опытом. Каждому свое. Наши судьбы  бесшумно
отъезжали друг от друга. Моста не было (силуэта Времени уже не  было)  С
было плавное отбытие через реку, Дон, Донец, похоже, что отчалили на па-
роме, ни голоса над водой, ни стрекота мотора. Люди и их судьбы  уже  на
том берегу. Дулов С маленький, как кузнечик.

   Я еще видел судьбу Дулова, но уже отделенную большой  водой.  (Оптика
опьянения.) А тишина (провидческая) вдруг обрушилась: мы  в  люксе  С  в
гостиничном номере, мы пьяны и все мы уже поем в  несколько  нестройных,
но крепких глоток, сыты, пьяны, как не петь...

   Голоса слаживались с трудом, это  один  из  тридцатилетних  ребятишек
(рыжебородый) все повышал некстати голос. Неумеющий лишь подтягивает,  а
этот на всякой высокой ноте вылазил, пускал петушка. Экий, право!..

   Тощий телохран, такт плебея, прошел сначала нейтрально к окну с  кра-
сивой портьерой, поправил. (Возможно, глянул на вход  с  улицы.)  Потом,
как бы праздно огибаЯ стол, приблизилсЯ сзади к  рыжебородому  и,  окая,
негромко попросил: ТНе пой. Пожалуйста. Помолчи...У С И тихо же отступил
в сторону, сделавший дело.

   Подлил себе в бокал минеральной, выпил, крякнул и подключилсЯ к  пес-
не, тоже неумеющий, но ведь негромкий.

   Зинаида в коридоре остановила менЯ (подстерегла, Я думаю):

   С ... Неялов к тебе приходил. Старичок.

   С Дто ему надо?

   Она не знала.

   Старичок Неялов жил на восьмом, высоко, Я помнил  его  чистенькие  кв
метры С запах ранних Яблок и запах чистых подоконников, а с ними  вместе
легкий водочный дух.

   Неялов ежедневно вытирал с подоконников пыль тряпочкой, тоже аккурат-
ной, сделанной из покупного белого бинта (а не из старых трусов). Старый
алкаш был чистюля. Пьяниц особенно уважаешь за опрятность. Если Я входил
к нему днем, старичок С держа свою тряпочку (длЯ сбора пыли) на  отлете,
на миг замерев и даже просветлев от собственной строгости С спрашивал:

   С Ноги вытерли?

   НевыспавшиесЯ (Я вижу) торопятсЯ на работу женщины, спешат,  размахи-
ваЯ сумочками С качают шаг в шаг головами, словно тянущие тягло общажные
трудягиРлошади. (Смотрю вниз из окна.) Но женщины хотЯ бы  подкрашены  и
припудрены, а мужики, что с ними рядом, серые,  нечесаные,  припухшие  и
без желаниЯ жизни. Мелкие, угрюмые люди, не способные сейчас  шевельнуть
ни рукой, ни мозгами: такие они идут на работу. Такие они подходят к ос-
тановке и бесконечно ждут, ждут, ждут троллейбус, после  чего  медленно,
со вздохами и тусклым матом втискиваютсЯ в его трескающиесЯ  от  тесноты
двери. Думаю: неужели эти же люди когдаРто шли и шли,  пешие,  Яростные,
неостановимые первооткрыватели на Урал и  в  Сибирь?..  Этого  не  может
быть. Не верю. Это немыслимо.

В сомнении Я высовываюсь уже по пояс, выглядываЯ из окна 
вниз С туда, где троллейбуснаЯ остановка и где скучились 
общажные наши работяги. Мелкие, бледные картофельные 
ростки (это их блеклые лица). Стоят один возле другого и 
курят. Курят и курят в лунатической задумчивости, словно 
бы они пытаютсЯ вспомнить (как и Я) и вяло недоумевают 
(как и Я), как это их предкам удалось добратьсЯ до 
Берингова пролива, до золотой Аляски, включаЯ ее саму, 
если сегоднЯ потомкам так трудно войти, две ступеньки, в 
троллейбус. 

   Их попробовали (на свой манер) заставить работать  коммуняки,  теперь
попробуют Дулычов и другие. Бог в помощь. Когда (с картой  или  хоть  на
память) пытаешьсЯ представить громадные просторы, эти немыслимые и  неп-
роходимые пространства, невольно думаешь, что  размах,  широта,  упрямаЯ
удаль, да и сама немеренаЯ географиЯ земель были добыты не  историческим
открытием их в себе, а взяты напрямую из тех самых людей, которые шли  и
шли, неостановимые, по этим землям С из них взяли, из крови, из тел,  из
их душ, взяли, сколько смогли, а больше там уже ничего нет: бледный  ос-
таток. В них уже нет русского. Пространства высосали их  длЯ  себя,  длЯ
своего размаха С длЯ своей шири. А люди, как оболочки, пусты и продувае-
мы, и чтобы хоть сколькоРто помнить себЯ  (помнить  свое  прошлое),  они
должны беспрерывно и молча курить, курить, курить, держась, как за  пос-
леднее, за сизую ниточку дыма. (Не упустить бы  и  ее.)  ВтискиватьсЯ  в
троллейбус им невыносимо трудно; работать трудно;  жить  трудно;  курить
трудно ... Смотрю вниз. Дасть втиснулась, другаЯ С ждет следующий  трол-
лейбус, сколько покорности, сколько щемящей жалкости в некрасивом устав-
шем народце.

   Отец мне в детстве пел С несжатаЯ полоса , так она называлась,  мучи-
тельная, протяжная, слегка  воющая,  царапавшаЯ  нежную  мякоть  детских
сердчишек.

   ...Знал длЯ чегоРоо и пахал
   он и сеял,

   Да не по сиРииилам работу
   затеял,

   С тянул и вынимал душу из менЯ и из брата (и из мамы, Я думаю,  тоже)
голос отца. Мы с братом сидели рядом, присмирев под гнетом песни С  при-
жавшись и невольно слепившись в одно, два мальчика. Отец уже тогда пел о
них: о тех, испитых и серых, кто никак не может поутру сесть в  перепол-
ненный троллейбус. Дервь сосет их больное сердце.  ДервьРпространство  С
это уж Я после сообразил; пространство, которого никому из  них  (никому
из всех нас) не досталось ни пяди. Уже с детства Я знал  этого  червЯ  С
хотЯ еще ничего не знал. У прадедов ни пяди, даже если  помещики,  могли
отнять , в любой день, хоть завтра, сломав над головой сословную  шпагу.
У дедов ни пяди. У дядей и теток ни пяди. Ноль. Голые победители  прост-
ранств. Дервь выжрал и у меня. Сделал менЯ бледным и общинным, как моль;
Я других не лучше. И только к пятидесяти годам (к сорока, начал в сорок)
Я избавился: лишь теперь сумел, вытравил, изгнал жрущего мое нутро  чер-
вя, Я сожну свою полосу. На жалость менЯ больше не подцепить С на  бесс-
мысленную, слезящую там и тут жалость. МенЯ не втиснуть в  тот  утренний
троллейбус. И уже не вызвать сострадательного желаниЯ растворитьсЯ  нав-
сегда, навеки в тех, стоящих на остановке троллейбуса и курящих одну  за
одной С в тех, кто лезет в потрескивающие троллейбусные двери и никак, с
натугой, не может влезть.

   Вот и последствиЯ трудоустройства, то бишь попойки у господина  Дуло-
ва. Очередной гастрит. Лечусь. Третий день ем сухарики, жиденький рис.

   КакРто Я пожаловалсЯ врачу, он, бедный, тоже  стоял,  томился,  мучи-
тельно долго курил и курил на троллейбусной остановке С оказалось, врач!
Разговорились. Мне по случаю многое было интересно спросить  (по  врачам
давно не хожу), но Я только пожаловалсЯ на желудок. Он засмеялся:

   С Вам есть полста?.. Так чего вы хотите!

   Я сказал, чего: чтобы не болел желудок после выпивки.

   Он смеялся.

   Вспомнил о жене, о первой, конечно, С забытаЯ и потому сохраненнаЯ от
времени, она (ее лицо) все еще удерживала в себе сколькоРто моих чувств.
Наверное, она сдала: тоже за пятьдесят.

   Да и чувства пережиты С лучше сказать, прожиты ; отработанный пар.

   ПыталсЯ представить ее полуседой (как и Я) С никак не удавалось. Лицо
ее (длЯ меня) уже без перемен. Молодые губы и глаза  слишком  врезаны  в
память. Выбита в камне. Узнаю ли Я ее, скажем, на улице?.. Я тоже потре-
пан времечком, но держусь. У менЯ нет живота. Жив и импульсивен. У  менЯ
С руки. У менЯ твердый шаг и хороший свитер; несколько  чистых  рубашек.
(Если б еще ботинки!..)

   СведениЯ (слухи) о приватизации приносил в основном Сем  Иваныч  Сур-
ков, с пятого, когдаРто мелкий работник Моссовета, а сейчас просто  ста-
реющий паникер с мутным взглядом.

   Старый С он только и напугал стариков. Им,  еще  вчера  строптивым  и
вздорным, ничто не шло на ум. Ни осень. Ни партиЯ в домино. Ни пивко  из
горла. Они словно прощались с миром. За всю нынешнюю новизну (за все го-
ры бананов) они, казалось, всеРтаки не отдадут и не выменяют общинноРсо-
вейскую труху, что угнездилась в их седых головах. Как это  приватизиро-
вать и жить без прописки?.. Старухи прятали глаза,  старики  подозревали
сговор. (Дтобы сын да обездолил родного отца?!.) Назывались,  нашептыва-
лись баснословные суммы за каждый пахучий кв метр. Старуха тотчас  зате-
вала говорить по телефону, старик молчал и курил, а через пять минут, со
слезящимисЯ глазами, со стиснутыми челюстями старикан вдруг пробегал  по
коридору, на ходу напяливаЯ кепку. Куда он бежал?.. (Ничего не  имеющий,
Я мог себе позволить посмеиваться.)

   Первопричиной обиды зачастую становилась их глухота.  Старик  Неялов,
деликатный алкоголик с высокого этажа, пришел  ко  мне  с  четвертинкой.
(ТМогу ли Я поговорить с интеллигентным человеком?..У  С  известный  за-
чин.) Был уже под хмельком и говорил о людской жестокости.  Выговаривал-
ся. Но и при обиде одинокий Неялов умел остатьсЯ честным стариком: жало-
ба была обща, он так и не назвал обидчиков, возможно, родных  детей,  не
захотевших помочь заплатить приватизационный взнос за его  чистую  квар-
тирку (но это уж Я домышляю!)

   Когда Я спросил:

   С Ну и как дальше?.. Сумеете выжить? С ему послышалось, Я  спрашиваю,
сумеет ли он сегоднЯ выпить.

   В ответ, как все глухари, он сузил глаза. И несколько небрежно махнул
рукой в сторону коридора С мол, порядок, мол, дома у него еще четвертин-
ка, родненькая, зябнет в холодильнике. Кондицию он доберет. Не такой  он
человек, чтобы не оставить себе норму... В сузившихсЯ глазах стояла,  не
уходила обида.

   В конце разговора он вдруг поинтересовался, знаю ли Я, как дохнут та-
раканы, когда их морят. Как не знать. Конечно, знаю. Одурманенный химией
таракан бродит там и тут, наконец сдыхает С почемуРто как раз  посредине
комнаты, под нашими ногами...

   11

Старик не отрывал взгляда от моих губ (считывал с них). 

   На этот раз он все расслышал и понял и мне возразил С вы не правы, то
есть не правы про последний их час. НетРнет, заторопилсЯ глуховатый ста-
рик Неялов, Я не говорю, что тараканов не надо морить. Морить  надо.  Но
только измените свою точку зрениЯ на их последнее ползание и гибель пос-
реди пола: это вовсе не одурманенность. Они больше  уже  не  хотят  пря-
таться, последний час: это они прощаются. Это они прощаютсЯ с землей и с
жизнью.

   Поздним вечером, проверив квартиры, Я проходил мимо его двери и  нас-
торожился. Стариковские кв метры пахли ожившей пылью, что на  подоконни-
ках, на столе, на зеркале и на старинном комоде С пылью, с которой  ста-
рик Неялов билсЯ день за днем с тряпицей в руках. Дерез двери тянуло юж-
ным, как бы астраханским полынным настоем.  СтарикуРалкоголику  под  во-
семьдесят; скоро умрет? С отметил Я машинально.

   Зато молодые волки (экзистенциально) щелкали зубами  куда  ни  глянь.
Мое ТяУ нетРнет и ощущало ревность. Я приглядывалсЯ к их силе,  пружиня-
щей походке и почемуРто особенно к тому,  как  энергично  они,  молодые,
едят на ходу С жуют, играЯ скулами. Ешь, пока рот свеж. Жили свою жизнь,
а задевали мою. Их опьянЯла сама возможность  покупатьРпродавать,  да  и
просто толкатьсЯ по улицам у бесчисленных прилавков. Они сторожили дачи,
особняки, банки С они могли стрелять, убивать за пустяк и сами столь  же
легко расставатьсЯ с жизнью за вздорную плату. Я мог только приглядывать
за кв метрами.

   Как и ожидалось, менЯ попросили вон из беленых стен. Там, в  квартир-
ке, поселилсЯ нанятый мужчина лет тридцатиСсорока С то есть Явно помоло-
же меня, покряжистей, да и покруче  челюстью.  Утром  Я  шел  обходом  и
встречал его в коридоре, мордатого и крепкого, возвращавшегосЯ с ночного
сторожениЯ дачи господина Дулова. Профи. Он не здоровался, даже  не  ки-
вал. Дерез месяц его там ночью и застрелили.

   МенЯ (вероятно, как его предшественника в беленых стенах) и плюс вах-
тера Трофимыча С нас двоих вызвали в  милицию  длЯ  опознания.  Откинули
простынь и показали знакомое лицо в запеках крови. Выстрел в висок (ска-
зали, контрольный) разворотил его красивую крепкую  голову.  Губы  оста-
лись. И челюсть знакомо торчала.

   Высоколобый Анатолий и тут не хотел упустить С к выносу  тела  подос-
пев, он показал бумагу с печатью. Там документально оговаривалось, что в
случае смерти сторожа (бывает же,  человек  умирает)  беленаЯ  квартирка
706-а вновь отходит к высоколобому Толе: он может в ней заново  поселить
очередного бомжа, готового ночами ходить вокруг дачи Дулова.

   Однако общага в эти первые приватизационные дни боялась упустить хоть
самый плохонький кв метр. Соседствовавший с беленой  квартиркой  Сухинин
успел в один день сломать стенку, присоединил сомнительные  кв  метры  к
своим и скоренько их оформил. У Сухинина  двое  детей.  СудитьсЯ  с  ним
трудно, сложно С общага бы безусловно встала за ТсвоегоУ. Так что  высо-
колобый Толя, взяв с Сухинина отступного (всю летнюю зарплату, так гово-
рили), оставил квартирку ему С живи и плодись  дальше,  хер  с  тобой!..
Упомянутый и точно был с ним С уже на будущий год у Сухинина, вернее,  у
его жены, появилсЯ третий ребенок, дочка.

   Когда Я шел мимо, оттуда (изРза двери) тянуло запахом новой мебели  и
С уже совсем слабо С стенной побелкой, пылью моего недолгого там  пребы-
вания.

Я встретил вас 

   ... и все
   былое.

   Древко транспаранта, кренясь, ударило рядом мужика по спине, по кожа-
ну, и с отскоком менЯ С уже небольно. Притиснутых  друг  к  другу  людей
стало заносить влево к воротам магазина ТРоссийские винаУ (в те дни пус-
товавшего). Толпа гудела. Оттого что ворота, с высокой  красивой  решет-
кой, оказались полуоткрыты, нас вталкивало, впихивало, вдавливало в про-
ходной двор. Мы начали кричать. (Жертвы, всем известно,  как  раз  возле
таких чугунных решеток. Из нас могли выдавить не только  наш  демократи-
ческий дух.) Милиционеры лишь теперь сообразили, что людей вдавило  вов-
нутрь, в то самое времЯ как  огромнаЯ  демонстрациЯ  продолжала  продви-
гатьсЯ все дальше, минуЯ Манеж и к подъему на Красную площадь.

   Закрыв с трудом первую створку ворот, а затем коеРкак и вторую, мили-
ционеры обезопасили нас, но и, конечно, отрезали. Деловек до ста, и Я  с
ними.

   С Ничего страшного: пройдете дворами! С кричали милиционеры. С  Идите
домой!..

   МилициЯ материла нас С мы их. Едва опасность чугунных ворот миновала,
изоляциЯ стала обидна: какого черта мы тут, а не там?! Гражданин с  кра-
сивым российским флагом возмущался: он пришел на  демонстрацию  демокра-
тов, а не на встречу (в проходном дворе) с работниками милиции. ТОткрой-
те!У С требовал он. И нервно подергивал флагом.

   С Да как теперь их откроешь?

   С Обязаны открыть!

   С Вот ты сам и открой! С огрызнулсЯ молодой милиционер.

   Ворота с решеткой (неважно, открытые или нет) уже намертво  придавило
проходящей толпой. Ни шанса. Мы поостыли.  Видеть  в  прикрытых  воротах
происк милиции, не допускавшей часть людской массы на демонстрацию, было
глупо. (ХотЯ поутру такие случаи отмечались.)

   Гражданин с флагом возмущался, но уже вяло.

   И тут Я ее увидел: крупнаЯ стареющаЯ женщина. На голове С  перемежаю-
щиесЯ кольца черных и контрастно седых прядей.

   ЛесЯ Дмитриевна Воинова. Не узнал бы ее, не сведи нас здесь  лицом  к
лицу. (Она тем более менЯ забыла.) Я назвал ее по имениРотчеству.

   С Добрый день.

   Она вгляделась.

   С Простите... Никак вас не вспомню.

   После столькихРто лет это было не удивительно. Мы (напомнил Я)  рабо-
тали когдаРто вместе. Вы, скорее всего, менЯ не знали,  но  зато  Я  вас
знал. Да и кто же в стенах института (Я назвал тот НИИ) С кто же там  не
знал Лесю Дмитриевну Воинову! С Я произнес с некоторой торжественностью,
мол, запоминаютсЯ же нам на жизненном пути Яркие люди.

   Ей понравилось, как Я сказал. Было Ясно, что она и  точно  ничего  не
помнит. Вот и хорошо.

   ОказавшиесЯ за чугунной решеткой, мы смотрели теперь из подворотни на
продолжающийсЯ мощный ход толпы: видели, как валит и валит по ту сторону
высоких ворот (всех не отрежете!) демократический наш люд.

   С Много сегоднЯ народу.

   С Очень!.. С ЛесЯ Дмитриевна уже Явно оживилась, улыбалась: лицо пос-
таревшей гордячки.

   Ей было приятно (как Я сообразил после) не только оттого, что  ктоРто
вспомнил ее былые дни (и, стало быть, ее былую красоту), но еще и  отто-
го, что ее узнали прямо на улице.

   А Я в эти минуты вдруг приметил возле самой решетки молодого милицио-
нера С он был весь поглощен одним из интереснейших, надо полагать, дел в
своей жизни. От него нельзЯ было глаз оторвать.

   С Но мы с вами, С говорила ЛесЯ Дмитриевна, С сегоднЯ уже  ничего  не
продемонстрируем.

С Похоже, что так! 

   Молодой милиционер, стоявший у ворот, занималсЯ (сам длЯ  себя,  бес-
цельно) вот чем: он тыкал дубинкой меж прутьями решетки. Нет, не в  воз-
дух. Он бил тычками в проходящих людей толпы. Людей  (оживленных,  энер-
гично кричащих, с транспарантами в руках) проносило,  протаскивало  мимо
нас, мимо решетки, а он их как бы метил. Мент лет тридцати. Дуть моложе.
Наносил удар меж прутьев. А люди толпы на бегу времЯ от времени подстав-
ляли ему свои спины. (Выражение его лица Я еще не увидел.) Удар был тыч-
ковым движением снизу. Одному. Другому. Третьему... Мент стоял  затенен-
ный столбом. (Но дубинкаРто его мелькала!) Я, занятый Лесей Дмитриевной,
только вбирал эти беззвучноРтупые тычки в себя, перемалчивал,  а  внутри
каменело.

   Почувствовав во мне перемену (какую именно, она не знала), ЛД  взвол-
новалась и спросила:

   С Вы торопитесь?.. не очень?

   Она тронула, еще и попридержала менЯ за рукав:

   С НетРнет. Не оставляйте меня, мне не сладить сегоднЯ с толчеей... Мы
вместе? С и вопросительноРвстревоженно смотрела. Взгляд когдаРто  краси-
вой женщины, котораЯ не знает, позволительно ли  ей  вот  так  улыбатьсЯ
спустЯ столько лет. (Ей было позволительно. Я так подумал.)

   Мент тыкать дубинкой перестал; возможно, до его лычек дошли мои  нер-
возные флюиды. Но, возможно, его просто оторвали (от столь притягательно
незащищенных спин и почек), его прервали: появилсЯ лейтенантик и  закри-
чал, мол, не фига тут стоять, передислоцируйтесь, да побыстрее, к  Мане-
жу!.. Мент опустил дубинку и повернулсЯ (наконецРто)  к  нам  лицом:  на
юном лице застыло счастье, улыбка длящейсЯ девственной радости.

   Милиционеры, за ними и все мы двинулись вверх по узкой трубе  проход-
ного двора. Ветерок дул чувствительно. Я видел, что ЛесЯ Дмитриевна зяб-
нет, и, поколебавшись, взял ее под руку. Она  поблагодарила.  Так  мы  и
шли. После она скажет, что сразу же заметила, что Я одет просто, а то  и
бедно. Из тех, кто и внешне сам себе соответствует. (Претерпел за  бреж-
невские десятилетиЯ и вполне, мол, шел за  опустившегосЯ  интеллектуала,
отчасти жертву.)

   По дороге к метро ЛесЯ Дмитриевна рассказала, что одинока и что все в
жизни потеряла. Красоту с возрастом. А социальное положение С с  переме-
нами.

   То есть ЛД была из тех, кто терял и  падал  сейчас,  при  демократах.
Ага! С подумал Я. МенЯ вдруг взволновало. ТВы менЯ слушаете?У С спросила
она. С ТКонечноУ С Я на миг затаился, ощущаЯ  свой  подпольный  интерес,
медленно и помимовольно (злорадно) выползавший в минуту ее откровениЯ из
моих подземных недр. Я не ограничилсЯ тем, что проводил ее до метро С  Я
поехал до ее дома. Мы пили чай. Мы послушали музыку. Мы сошлись. Это да-
лось нетрудно, она все времЯ хотела говорить мне  (хотЯ  бы  комуРто)  о
своих бедах. Я и заночевал у нее. Не проверил в тот вечер  сторожимые  в
общаге две ТмоиУ квартиры (можно сказать, пропустил дежурство). Так пос-
ле долгого поиска грибов перед глазами спящего все мелькают и мелькают у
пней бурые и желтые опавшие листья. Той ночью среди сна мне Являлись ли-
ца толпы, флаги в полоску и шаркающие тысячи ног. И мент. Он тоже  нетР-
нет возникал с дубинкой. Лет двадцати пяти. (Я оживил его улыбчивое  мо-
лодое лицо.) Он бил незаметно, но ведь не прячась. Никакого, скажем, са-
дизма или ребяческого озорства (мол, тычу вас дубинкой через решетку,  а
вам менЯ не достать) С ничего такого не было. Никакой психологии. Просто
бил. Улыбался.

   Раза три ночью Я просыпался, ощущаЯ рядом  нависающее  крупное  тело,
дышащее женским теплом. ЛесЯ лежала (вот ведь образ) протянувшимсЯ  гор-
ным хребтом. Случайный расклад тех дней: от любви к любви. ПойдЯ на  де-
монстрацию по телевизионному призыву худенькой Вероники (а также  Двори-
кова), Я встретил там Лесю Дмитриевну.

   Едва Я проснулся, сработал мой нюх на кв метры, и, как ни  удерживала
ЛД менЯ на кухне возле чашечек кофе, Я прошелсЯ по квартире и увидел ра-
зор. На стенах бросались в глаза два высветленных прямоугольных пятна от
проданных картин. Также и от проданной мебели (что получше) С пустоты  в
углах. Там и тут узнавалась эта легкаЯ пустота: даже  в  серванте  С  от
красовавшейсЯ там прежде, вероятно, дорогой посуды. ЛД схватила менЯ  за
рукав и потянула назад, на кухню. Она не спохватилась сказать:  ТТяжелаЯ
полоса жизниУ С или: ТСейчас тяжелые времена...У С нет, она только тяну-
ла за рукав, уводила от пустот поскорее, но еще и опускала, прятала гла-
за, мол, отвлексЯ на пустяки, на мебель, и, слава богу,  не  увидит,  не
углядит главную ее пустоту и нынешнюю утрату С в лице, в душе. Моя,  по-
думал Я тотчас. Вариант плачущей в метро. Я даже  попыталсЯ  представить
ее тихо сидящей в углу вагона. Аура падения: угол.

   В отличие от многих других Тбывших и  номенклатурныхУ,  ЛД,  с  точки
зрениЯ социума, ничем не была защищена. Ни мужем. Ни кланом  друзей.  Ни
даже профессией. А красота Леси Дмитриевны уже  который  год  тратилась;
следы.

   Падение в таких случаях стремительно С сразу же отняли большую  квар-
тиру. Ей объяснили, что квартира ведомственная.

   И добавили:

   С Съезжайте, голубушка.

   Слезы. Телефонные истерики. А профессор НН, объявившийсЯ тут как тут,
уже въезжал. Да, один из ее веселых коллег. Он продолжал с ней мило здо-
роваться. Он уже ввез часть мебели. ЛД рыдала, хотела покончить с  собой
(не сумела), а потом стала тихонько снимать со стен  портреты  покойного
мужаРпартийца (все еще виделсЯ ей опорой). С портретами она  хотела  ку-
даРнибудь съехать... но куда?.. Как куда?! С ей подсказали С а вот в ту,
в маленькую скромную квартирку. К счастью, у вас она есть  (оставил  уе-
хавший в Германию сын). Так что и место определилось. По мышке и  норка.
А тут (после демонстрации) уже появилсЯ Я.

   Я посмеялсЯ С да, да, Я посмеялся, вдруг увидев ее, сидевшую на тахте
с трагическим лицом и с портретами мужа в руках. Дто ж сидеть, когда на-
до ехать. Я так и сказал, поехали ?.. Мол, как преемник Я чувствую  себЯ
обязанным развесить портреты мужа по стенам С скажи только где? адрес?..

   Продать она не успела: оставшуюсЯ мебель какиеРто дяди вынесли именно
что среди бела дня. А ночью мебель другие дяди и вовсе забрали С решили,
что выброшена С кто свез на дачу, кто себе в  дом.  Попросту  растащили.
Узлы, три узла только и сохранила ЛесЯ Дмитриевна, дожидаясь машины; си-
дела всю ночь на одном из узлов, а на другие положила свои  колодыРноги.
У нее отекли ноги в те дни. Поутру переехали в маленькую. Плакала, вспо-
минаЯ (то ли долгую ночь на узлах, то ли утраченную мебель). А Я забирал
у нее из рук и развешивал в квартирке портреты мужа. Я бил  молотком  по
гвоздику, хотЯ хотелось дать ему по балде.

   13

В НИИ ее освободили от должности завотдела, а затем 
стали платить и вовсе мизерную зарплату. Затем 
предложили искать место. По сути, выгнали. И уже нигде 
не устроиться, так как ее общественнаЯ активность в 
брежневские годы (изгоняла с работы) была, хоть и не 
широко, а все же известна. Если со временем что и 
подзабылось, так ведь найдутсЯ люди, кто подскажет: 
ТАРа! Та самаЯ Воинова!У С еще и фамилиЯ какая, фамилии 
тоже нам помогают. Номенклатурный рой (брежневский) 
повсюду в эти дни опускалсЯ сильно пониже, однако же и 
пониже они находили на запах травку и какиеРникакие 
цветочки, в которые можно сунуть свои нежно выдроченные 
хоботки, а там и понюхать, подсосать койРкакой нектар за 
счет старых связей и связишек. А ЛД оказалась одна. На 
нулях. И ведь она не была из свирепых, из числа 
известных своему времени общественных обвинителей, но ее 
теперь припоминали (делали, лепили) именно такой. 

   А как так случилось, что она пошла на демонстрацию демократов? Неужто
из покаяния? С хотелось спросить. (С елейной и чуть ернической интонаци-
ей.) Поначалу с этим смешанным чувством, любопытным и отчасти злорадным,
Я нетРнет и приходил, наблюдал ее продолжающеесЯ падение и всласть  спал
с ней, с тем большим рвением, что со стен на  менЯ  (на  нас)  постоянно
смотрели глаза гладко выбритого честного партийца. В  скромной  одноком-
натной квартирке его фотографий С развешанных его лиц С сделалось много-
вато. Глаза доставали где угодно. Взгляд, исполненный  достоинства.  Все
вижу, говорил проницательный партиец. (В отношениях двух  мужчин  всегда
найдетсЯ место длЯ ревности.) Словно бы вдруг он возникал в  коридоре  С
подслушивал на кухне. Даже в туалете Я не был спокоен (его там не видел,
но это не значило, что он не видел меня. И что не притаилсЯ гдеРто порт-
ретик, хотЯ бы и совсем маленький). У ЛД к этим дням только и  оставалсЯ
небольшой научный семинар. Но собирались отнять. Воинова? Скажите, пожа-
луйста, что за ученый?! она все еще руководит  семинаром?..  Или  мы  не
знаем, чем она этот семинар заработала? (Редкий случай, когда имелась  в
виду не красота женщины, а общественное рвение. Красоту не трогали,  за-
были.) Семинар С последнее, что осталось. Важны  не  рубли  с  копейками
(хотЯ были совсем не лишни), важнее, что ЛесЯ Дмитриевна кудаРто  прихо-
дила и чтоРто делала. Лишись она семинара, она  никто.  Ей  даже  некуда
пойти. И три года до пенсии.

   Меж тем подголадывала. Уже при мне она продала последний кулон и  се-
режки былых времен. При мне С но поРтихому (мне ни звука) С и за  одежду
взялась. Тряпье стоило теперь копейки. Ничего не стоило. Однако  же  вот
исчезла, улетучилась кудаРто одежда партийца, занимавшаЯ половину шкафа.
Не удежурил. (Такой внимательный, с запасной парой глаз в каждом  углу.)
Продавала и свое. Вероятно, несла в комиссионные магазины. Не  представ-
ляю ее стоящей с барахлом в руках на выходе отдаленной (не  слишком  ин-
теллигентной) станции метро. ХотЯ  возможно.  Уже  возникла  потребность
унижаться.

   Одна; мужа схоронила; а их единственный  сын,  давнымРдавно  (к  поре
взросления) разругавшийсЯ вдрызг с партийными родителями, женилсЯ на бе-
локуренькой немке и удрал в Бундес. Там и живет. От него только  и  есть
что красивые на имЯ Леси Дмитриевны поздравлениЯ к Рождеству, но даже их
за сына пишет его немкаРжена. (Небось, чертыхаясь на  немереную  русскую
лень.)

   Ее покаяние не началось с постели С началось проще, с  еды;  ЛД  менЯ
кормила. ПокупаЯ на последние деньги говядину, она готовила борщ, иногда
жаркое, и внешне выглядело так, будто бы женщина на излете лет  простоР-
напросто обхаживает столь же немолодого и одинокого мужика.  Как  добраЯ
мамочка С скушай того, этого, а к чаю, как же без сладкого, варенье! Од-
нако с днями мотив отношений наших усложнялся. Мотив  суровел.  Нет,  не
сведение счетов ко времени перемен, разве что их оттенок, какРникак часы
тикали, и вот одна из бывших судей и общественных  держиморд  (теперьРто
это осознавших), такаЯ и сякая, нехорошая, ухаживала теперь  за  агэшни-
ком, за погубленным писателем С  такаЯ  вот  кающаясЯ  мамочка!  Добрая,
большая, чуток громоздкая. Я не без удовольствиЯ подключилсЯ к  ее  бор-
щам. Она даже за иголку с ниткой бралась: штопала мое дырье. (До ботинок
не дошло, мои вечные.) Но вскоре ЛД совсем обеднела, и сюжетец  иссякал.
ДенегРто нет. Так что едой, застольной сменой блюд она только  и  покая-
лась недели три, пожалуй что месяц. МаловатоРс! За два десятилетиЯ бреж-
невщины могла бы и побольше расстараться. Борщи и варенье со  стола  уже
как сдуло, картошка да супчик бледный. Она и сама понимала, что  малова-
то. Только и осталось тепло женских рук, уютец вечерний, постель.

   Стиральной машины у нее не оказалось; эти ТбывшиеУ,  если  вне  своих
связей, нищают вмиг, не умеЯ держатьсЯ стойкой середины. Они как  прова-
ливаются. Постельное белье было лишь немногим лучше, чем мое в крыле  К.
Вот тутРто, приглядываясь, Я и отметил, что в минуты близости ЛесЯ Дмит-
риевна (ЛесЯ С так Я ее звал, вырос, дорос до краткого имени) тоже  вела
себЯ теперь как кающаясЯ. Она плакала. И какРто уж  слишком  она  стара-
лась, торопилась угодить. ОгромнаЯ женщина с белым телом, да ведь и воз-
раст, не пылкаЯ же девочка! Всхлипывала С и поначалу это еще могло  быть
какРто истолковано: как затаенное продление пережитого  в  постели,  как
чувственность или неумелый, скажем, сексуальный восторг.  Однако  и  длЯ
чувственности  отстояние  во  времени  становилось  уже  неправдоподобно
большим. Уже полчасаРчас спустЯ (в полудреме, устало лежал с ней  рядом)
ее тело подрагивало, а всхлипы обретали клокотание и затем слышный звук:
сдавленный непонятный плач.

   С Плохо? Тебе плохо, Леся? С спрашивал Я, мало что понимаЯ и мало со-
чувствуя. Хорошо жалеть маленьких.

   Крупность женщины и точно мешает понять в ней происходящее. Белое те-
ло, как гора, занимало всю постель со мной рядом, а ведь горы  спокойны.
Лишь гдеРто вверху (далеко и высоко) плакало отдельно от тела ее лицо  С
плакало, взываЯ негромкими (и пытающимисЯ затаиться) всхлипами.

   С ... Тебе плохо? С спрашивал Я уже настойчивее. Она (шепот) оправды-
валась. Пожалуйста... Не обращай внимания... И тут же вырвавшийсЯ  стон,
она тоненько, плачуще завывала.

   Я не ночевал у нее, уезжал в общагу. Но перед уходом успевал  заснуть
(как всякий мужчина, наскоро набирающийсЯ сил). В тишине  и  в  темноте,
вероятно, около двенадцати ночи, ее рыдания... и Я просыпался.

   Хоть и не сразу, Я догадался, что женщине хотелось  вроде  как  выва-
лятьсЯ в земле и в дерьме: облепитьсЯ грязью, как  покаянием.  (Дувство,
почти не поддававшеесЯ на просвет. Из потаенных.)

   Сложность в том С еще и в том, что покаяние, хотЯ бы и самое  искрен-
нее, у мирского человека редко бывает стопроцентным. Мы С люди,  с  нами
жизнь. Так и у Леси. Был у нее, помимо покаяния, также и крохотный,  еле
ощутимый расчетец. Она покается, она унизитсЯ С и  тогда,  ей  в  ответ,
ктоРто или чтоРто (высшее в нашей жизни, Судьба, Бог) поймет ее и  прос-
тит. И (тонкий момент!) даст шанс  опять  поднятьсЯ  в  жизни  и  благо-
денствовать. Самобичевание искреннее, с болью, с мукой, но и с  житейски
нацеленной мыслью вперед и впрок. Так ли замаливают грех, не берусь  су-
дить. За полста лет своей жизни Я впервые видел кающуюсЯ женщину.

Речь не о признании вины С не о горьком сожалении о том 
или ином проступке (таких сожалеющих женщин и мужчин 
предостаточно). Она сожалела о целых десятилетиях жизни. 
Неужели же полжизни своей хотела выбросить? 
(перечеркнуть?) С неудивительно, что ЛД в те дни 
казалась мне отчасти ненормальной. ГромаднаЯ кающаясЯ 
женщина. Там и тут висели складки лишнего веса. Лицо уже 
худое, голодное, в морщинах, а бока висят. Напомнила мне 
саму империю. Глупо сравнивать; но Я и не сравнивал. 
Просто вдруг напомнила. Бывает. 

   Денег нет; и продавать нечего. Тогда на что жить?.. Она потеряет  се-
минар (последний тонкий сосудик, по которому  пульсирует  жизнь),  после
чего с ее репутацией нет ходу нигде. В черном списке... Она не  слышала,
где кончаетсЯ ее жалоба и начинаетсЯ отчаянное нытье, обращенное уже  не
ко мне С к небу.

   Теперь, разумеется, она искренне ненавидела свое участие в обществен-
ных судах.

   С А как же вы, Туров (Абрамов, Гуревич, Зимин, Дуриловский...), дума-
ли жить дальше? С задавала ЛесЯ Дмитриевна Воинова свой частый в те  дни
вопрос. Спрашивая, она вскидывала столь многим памятные (редкой красоты)
глаза.

   Все остальные С за судилищным столом С важно, почти ритуально,  смол-
кали. Пока ктоРнибудь из них, охотливый, не подгонял бедолагу вновь:

   С Вам задали вопрос. Как вы собирались жить дальше?

   А менЯ (сейчас) Язвила мысль, что ЛесЯ Дмитриевна как раз и была нас-
тоящей в то фальшивое брежневское время, когда она со товарищи сидела за
судным столом и веским словом изгоняла людей  с  работы.  Та  демагогша,
красиваЯ и решительная, обожавшаЯ своего гладко выбритого мужа, партийца
и степенного карьериста, не позволявшаЯ себе амурных развлечений (ни ра-
зу за жизнь, сказала) С та ЛД была житейски настоящей и  поРсвоему  иск-
ренней. А эта, в плохонькой квартирке, однаРодинешенька, без копейки де-
нег, обнищавшаЯ и  неприспособленная,  виделась  ноющей  и  тем  сильнее
фальшивой, чем старательнее она унижалась. (ХотЯ каялась. ХотЯ  как  раз
сейчас, возможно, она становилась настоящей, а ее  муки  искренними.)  В
каждой крупной женщине С маленькаЯ девочка,  это  известно,  но  девочка
оказалась совсем уж маленькая. Ее растерянность. Ее голосок! Куда делись
ее приятели? Не имела даже соседей в привычно  житейском  смысле.  Дтобы
продать сервант, позвала людей с улицы. Где ты их нашла?..  Они  видели,
как ЛД продала серьги, подошли к ней после в метро и спросили,  не  про-
даст ли она им шубу, котораЯ на ней. Она испугалась, а они все шли и шли
за ней до самого дома. Тогда она сказала С вот сервант, сервант она про-
даст, они сунули ей денег,  к  парадному  тут  же  подрулила  машина,  и
стильный сервант птичкой выпорхнул в дверь. Она плачет. Денег мало. Дали
совсем мало. А что она могла? Звать милицию,  кричать?..  она  не  умеет
кричать. (И никогда не умела. Умела выступать в общественном  судилище.)
Плачет, но ведь агэшника жалостью не сразу  проймешь;  тем  более  белым
днем.

   ПлачРто о мебельной погибели С плачет, а Я думаю о ее  необыкновенных
габаритах, ах, жаль, не живописец! Вот ведь она лежит: большие  и  узкие
белые груди стекают с горы вниз, завершаясь огромными  бутонами  сосков,
налившихся, ах, эпитет С алым цветом. А белое тело дает линию и перерас-
тает (по линии взгляда) в еще большую, в ослепительноРбелую гору ее  за-
да. КакРкаЯ линия. Ловлю себЯ на величественных мыслях: мне  бы  порабо-
тать, да, да, принести машинку и здесь поработать. Сию минуту.  Это  как
на пленэре. Поставить машинку прямо на гору ее задницы, и Я бы сейчас же
вернулсЯ к Литературе, вдохновившись  на  страничкуРдругую.  Застрекотал
бы! (Какой там Мур! Здесь попытка сравнятьсЯ с богоравностью  древнееги-
петской скульптуры...) Какое вдохновенное могло быть сочинительство С  Я
бы себе стрекотал по клавишам, как в былые времена, тихоРтихо, никому  в
мире не мешая, моЯ югославскаЯ машинка на этом русском айсберге была  бы
неприметна, как эльф. Как мушка. Ну,  сидит  себе.  Ну,  маленькая.  Ну,
пусть.

   Плачет... Конечно, ее раскаяние  вынужденное,  отчасти  головное,  но
ведь кто и когда мог ее научить? Культура покаяниЯ не пустяк. Самообуче-
ние униженностью?.. Плачет, С но чтоРто же в этих всхлипах и от молитвы.
То есть с каждым унижением и последующим рыданием  она  вымаливала  себе
поворот судьбы. Поворачиваюсь к ней, полный жалости, но вновь  натыкаюсь
взглядом на громадное белое бедро. Да что ж такое?! А тут еще энергичнаЯ
загробнаЯ ревность С встречный взгляд выбритого партийца. Следит со сте-
ны. Тень мужа какРто особенно зорко устремляла глаза, когда  Я,  сбросив
ботинки, забиралсЯ в его спальное царство.

   ПросыпаетсЯ желудок: чувство голода. (И с голодом С проблема еды.)  Я
не могу себе позволить ее объедать, ЛД нища. Надо бы хоть чтоРто с собой
приносить, но что?.. Могу купить только гнусной колбасы. Я, правда, при-
нес свежайший батон хлеба.

   Я так и сказал:

   С Свежайший. (Мол, только потому и принес. От свежести. А  не  от  ее
безденежья.)

   Но не могу же носить только хлеб. Каждый день  приходить  и  доклады-
вать:

   С Свежайший.

   Поужинай со мной, говорит ЛД. Отказываюсь: Я, мол,  плотно  пообедал.
Ну, хоть чай. СегоднЯ нет, говорю решительно. Пора уходить. ЛесЯ Дмитри-
евна стоит у зеркала, наскоро приглаживаЯ волосы и  оглядываЯ  себЯ  длЯ
последнего (на сегодня) объятия, взгляда глаза в глаза С у самых дверей.

   Общественный суд нашего НИИ Являл собой типичное заседание тех давних
лет, спрос за столом, а одним из семи судей была красиваЯ  ЛесЯ  Воинова
(мне 27 С значит, ей было 24С25,  всегоРто!).  ЛесЯ  Воинова  произнесла
тогда энергическую краткую речь, глаза ее лучились. Она еще  и  одернула
сидящих за столом мужчин:

   С ... Скучно ваше препирательство. Пора голосовать С виновен он?  или
не виновен?

   Как и многие в НИИ, Я не раз слышал ее имя, знал  в  лицо  (она  менЯ
нет). Возможно, был влюблен. Она еще не защитила диссертацию, но уже за-
вершала ее С никто не сомневалсЯ в успехе. Общественной карьеры ЛесЯ Во-
инова не делала, именно и только научную, но ведь красивой женщине хоте-
лось быть на виду С быть на людях. Какой из молодых женщин  не  хочется,
чтобы сказали, мол, ах, ах, выступила с блеском! И  чтобы  еще  на  ушко
шепнули Ти красивая, и умная!У С и ей, разумеется, сказали и шепнули,  с
тем сладким придыханием, что так женщине льстит. Ее уже тогда нетРнет  и
звали ЛесЯ Дмитриевна. ИмЯ ей шло. Она мне нравилась.  И,  если  честно,
женскаЯ красота ее взволновала менЯ за тем столом куда больше,  чем  то,
что после ее краткой речи и голосованиЯ менЯ выгнали из НИИ. Я и сам со-
биралсЯ слинять; уже лепил первую повесть.

   Теперь гнали ее. Двадцать (и семь) лет спустя.

   15

Из отчаяниЯ и последних сил (и на последние деньги) ЛесЯ 
Дмитриевна зазвала к себе на ужин с бутылкой вина троих 
влиятельных дядей. ТОдин с именем. Другой у демократов 
на хорошем счетуУ, С возбужденно шептала она, выставляЯ 
менЯ из теплой постели и начинаЯ готовить стол. Я еще не 
понимал, что она менЯ стесняется. То есть внешне 
понимал. Но не понимал степени ее стеснения. Она дважды 
отсылала менЯ в магазин, чтобы купить то и прикупить 
это. И вот на собранные копейки, на наши общие С на 
столе какРникак чтоРто было, стояло, лежало в тарелках. 
А на кухне дымилось: ЛД готовила, засучив рукава. 
(Правило известно: денег нет С стой у плиты.) Но менЯ 
вновь отослали, и приготовленного стола в его полной и 
зрелой красе Я не увидел. Я увидел уже измазанную посуду 
(в полночь). И грязные их вилки. Зато, вернувшись, Я 
опять нырнул в ее теплую постель. 

   Трое, пришедшие к ней в тот вечер, вели долгий разговор о политике. О
науке. О ведомственных дотациях, грантах и прочей своей застольной чепу-
хе. Повздыхали о том, как времЯ идет. Один из них даже решилсЯ на тост С
мол, ЛесЯ Дмитриевна не стареет. Они, конечно, записали день, когда Уче-
ный совет будет заседать и в числе прочего решать вопрос о ее  семинаре.
Но ни один из  них  туда  не  пришел.  И  не  по  какойРто  там  сложной
нравственной причине. Просто забыли.

   Зато из НИИ ей позвонили С интеллигентно, приватно, но с мягкой угро-
зой сказали, пусть ЛесЯ Дмитриевна не приходит на разговор о закрытии ее
семинара, так лучше. Мол, что уж тут. Пусть не цепляется.

   Я не поверил: С Леся. Не преувеличивай!.. Кто это мог так звонить?

   Но, поразмыслив, Я нехотЯ согласился, что так, пожалуй, оно  и  есть:
нашлись и всегда найдутсЯ люди, готовые толкать падающего. Они очень хо-
рошо толкали в брежневскую эру диссидентов или сочувствующих им.  Сейчас
с затаенным, с уже заждавшимсЯ удовольствием они толкали и топтали Тбыв-
шихУ. Те же самые люди. Троечники, посмеивалсЯ в молодости Веня.

   А поздним вечером раздалсЯ еще один звонок, ЛесЯ спала С Я взял труб-
ку:

   С ... Мы ведь ее помним, С предупреждающе произнес голос.

   Я спросил:

   С Мы С это кто?

   Обсуждение назначено, продолжал ровный голос, а  дело  решенное,  так
что он звонит, чтобы ЛД не вздумала на люди приходить, иначе  мы  (опять
мы) сумеем попить ее крови. Повод подходящий. Пусть только придет, а  уж
мы напомним, мы откроем Лесе Дмитриевне ее слипающиесЯ старые глазки...

   С Мы С это кто? С повторил Я вопрос.

   С Мы С это... (он запнулся, сдержался. Мы это мы, сам знаешь, вот что
он хотел бы сейчас выразить голосом либо интонацией. И он выразил  впол-
не.) С Мы С это мы, С произнес ровно, спокойно.

   Еще с молодых лет, с самых беспечных моих лет, когда там и тут гнали,
Я отлично знал голос с этой хорошо интонированной начинкой. И спроси Я в
брежневские годы (а Я мог спросить, Я не был наивен), этот  коллективный
голос, приспособленный ко всем временам, ответил бы точно так же:  мы  С
это мы.

   У менЯ застучало в висках.

   С Слушай, сука, С сказал Я, перейдЯ вдруг на хрип. С Не знаю, кому ты
звонишь и по какому телефону (Я отвел от ЛД, от ее нынешней  квартирки).
Но гнусный твой голос Я узнал. На тебе, сука, уже подлого  клейма  негде
поставить. И потому предостерегаю: уймись!

   И бросил трубку.

   Он выждал. КолебалсЯ С ошибсЯ ли он номером?.. Набрал наконец опять.

   С Алло? С тем же хрипом выдавил Я.

   С Лесю Дмитриевну, пожалуйста.

   С Опять ты, гнида, С захрипел Я.С Ты, пальцем деланный, ты буишь  на-
бирать правильно номер?!

   Теперь он (поскорее) бросил трубку.

   Каялась С и тем больше открывалась. И вот уже всплыл  в  ее  со  мной
разговорах (не в памяти, помнить она помнила всегда) С всплыл тот алкаш,
тот старикашка, пускавший слюни, как только уборщицы, расставив  ноги  и
согнувшись, начинали надраивать поздним вечером в коридорах  НИИ  натоп-
танные полы. КогдаРто давно объединенный профком (ЛД, разумеется, в  его
составе) вызвал на спрос и наказал его. Выговор, что ли. Премии  лишили.
Короче, потоптали малость, а человек спился. Спохватившись, они его  те-
перь всем миром жалели, сокрушались, делали за него непосредственную его
работу, он же пил еще больше: приходил в отдел пьян, получал ни  за  что
зарплату, а вечерами собирал пустые бутылки.  Алкаш,  превратившийсЯ  со
временем в пьющего грязного старикашку. Когда ЛесЯ Дмитриевна, пятидеся-
ти двух лет от роду, решила каятьсЯ (это уже наши, покаянные  дни),  она
первым выбрала его. Был перед глазами.  Живой  укор.  Жертва.  (ХотЯ  он
спилсЯ бы, Я думаю, и без их профкомовского комариного укуса.)

   Гнусно облизывалсЯ на уборщиц, но, судЯ по всему, и уборщицы были не-
доступны и жаловались на него, мол, лезет, именно что во времЯ мойки по-
лов пристает С ну, мразь. Его все чурались. Жил недалеко  от  НИИ.  Этот
старикашка и стал первой попыткой ее самоунижения. ЛесЯ Дмитриевна  Вои-
нова (ее теперь тоже все пинали) пришла сама в его  зачуханную  отврати-
тельную однокомнатную конуру. Он, открыв дверь, осердился.  Всякий  неж-
данно пришедший вызывает в нас то или иное невольное соответствие.  Лицо
к лицу, старикашка осердился, даже распрямилсЯ (отраженно, как  отражает
зеркало С он перенял лицом ее же былую горделивость). И только вдруг со-
образив, зачем женщина к нему пришла, алкаш тоненьким  голоском  вскрик-
нул, засюсюкал, его всего затрясло от счастья, С замлел, а руки заходили
ходуном, так он, сирый, жаждал урвать. Но она ушла. Сработали запахи.  В
конуре воняло, ком тошноты подкатывал поминутно.

   Бегом, бегом, пробормотав, мол, пришла только проведать, ЛД оттолкну-
ла тряские руки и ушла С плохо, гнусно, весь вечер  после  ее  одолевали
позывы. Дитала, пыталась читать, сидЯ на кухне в полуметре от  раковины,
в полушаге от шумно льющейсЯ чистой воды (на случай).

   Ушла С но ведь приходила. Она хотела, чтобы Я теперь какРто (словами)
отреагировал С или хоть поругал, осудил: может быть,  она  ненормальная?
Скажи.

   С Давай же. Скажи. Дтобы честно... Хочу, чтобы ты менЯ понимал.

   Я понимал, как не понять. Но ведь Я теперь понимал (догадывался) и  о
том С что дальше.

   То есть следующимРто шагом (культура покаяниЯ в нас всеРтаки  отчасти
жива) ЛесЯ Дмитриевна сообразила, что каятьсЯ не обязательно перед  тем,
перед кем лично виновен. Не обязательно винитьсЯ перед тем, кого  судил.
ДлЯ униженности и чтобы избыть вину (и гордыню) каятьсЯ можно перед  лю-
бым вчерашним говном.

   До менЯ вдруг дошло: Я понял, кто Я.

   А еще чуть позже понял, с кем, с ее точки зрения, Я схож. С тем  ста-
рикашкой. Я чуть получше, но из того же ряда. Пространство вдруг  сильно
расширилось С и видно до горизонта. В воздухе  зазвенело.  Старикашка  С
это и есть Я. Нигде не работающий и без жильЯ  (ошивающийсЯ  в  общаге).
Она ведь не знала, что 27 лет назад выгоняла из НИИ и менЯ тоже. Неудач-
ник, самолюбивый графоман, одетый в жуткие брюки, с разбитыми  ботинками
на ногах, С вот с кем она сошлась, выбрав  как  более  подходящего.  Тот
старикашка был уже слишком; замучили бы позывы. А с опустившимсЯ  сторо-
жем из андеграунда (со мной) ее унижение и покаяние вошли в  куда  более
прочерченное культурное русло.
   16

Я (самолюбие) не сумел не обидеться. Но Я хотЯ бы сумел 
другое: обиды не выявил. Просто перестал к ней ходить. 

   Замаливала... Вот откуда слезы в постели, ее всхлипы, получасом позже
после наших объятий. ЯРто, старый козел, млел. Ее унижала именно постель
со мной. Мной она и унижалась.

   ... Прошла через квартирную вонь того алкаша. Не гнусно, не мерзко ли
тебе это слышать? С спросила. С Скажи.

   Я, видно, смолчал.

   С Ну? С спросила она вновь (с нажимом). Словно бы полнота ночного по-
каяниЯ включала в себЯ не только ее рассказ о старикашке, но и мой о нем
ответ. Вроде как и впрямь именно Я должен был отпустить ей грехи.

   Я сказал С да уж ладно; проехали.

   С Я боялась запахов, позывов этих, Я полднЯ мылась, мылась, Я страшно
перепугалась. Ты не слушаешь?..

   С Слушаю, С усмехнулсЯ Я.

   Она сказала, и вдруг тоже со смехом, С погладив менЯ по голове:

   С Ну да. Ты ведь и сам, как ты выражаешься, общажнаЯ сволочь  С  тебе
все равно!.. Скажи честно, как часто ты моешься? Но ведь ты  следишь  за
собой? При такой жизни С то есть на разных этажах С  должен  же  быть  у
мужчины какойРто банный ритм?

   Я не озлился. Уже нет. Подумать только. Эти бывшие, лебезившие  перед
своей властью полулакеиРпартийцы, они, оказывается, исполнены своей гор-
дости! У них, оказывается, еще и спесь! С Я, видите ли, возле них  гряз-
ный общажник, мучаютсЯ и унижены, став рядом со мной.

   ВсегоРто на миг Я подпылал злобой. Ах, мать вашу, зажравшиеся,  поду-
мал... Но сдержался. Досадно было другое: Я не сумел не обидеться.  Неу-
жели вид со стороны, взгляд и вид чьимиРто чуждыми глазами все еще может
менЯ задеть, царапнуть? Стыдно, Петрович. Стыдись, С укорил  Я  себя.  И
исчез. К ней больше не приходил.

   Реплика Вик Викыча (он какРто нас увидел вдвоем):

   С Нашел о ком скорбеть? Такие, как она, и загнали в  психушку  твоего
брата.

   Вик Викыч был наслышан о ней:

   С ... Если бы не такие, как твоЯ ЛД! СтараЯ толстая,  рыхлаЯ  стервь.
Ты хоть видишь, что она С старая?

   С Не вижу.

   С ТакРтаки не видишь?

   С Нет, С призналсЯ Я. (Я и правда уже не видел.)

   Перед тем, как пришли на ужин те трое ученых дядей  (могли  замолвить
за нее словцо, но не замолвили), ЛесЯ попросила менЯ купить  ей  помаду.
Дтобы ей, когда те придут, хотЯ бы наскоро подкрасить губы. Дело  понят-
ное. (Дтоб не руины.) После столь долгого перерыва, в двадцать семь лет,
Я мог вновь увидеть ее подкрашенные,  легко  играющие  губы.  Розовые  в
красноту, с оттенком ранней вишни, так она называла вид недорогой  пома-
ды, которую Я (ее просьба) всюду в тот день спрашивал и искал у перепро-
дававших. Я купил. Я хотел. (Хотел увидеть губы.) Но в тот же день Я на-
вещал в больнице Веню.

   Едва Я к нему направился, на входе, в самых дверях больничного  кори-
дора ко мне (запах?) вдруг подскочили два  дюжих  медбрата  и  вывернули
карманы, обыскали: ничего не нашли. Я, собственно, не противилсЯ С знал,
что они вправе досмотреть, не проношу ли больному чего острого или  таб-
леток. (Висела объявлюшка, уважаемые посетители и родственники больных ,
крупными буквами.) Обыскав, дружески подтолкнули: иди. Я даже махнул  им
рукой. Не сразу Я и заметил, как эту пахучую помаду они успели  отделить
от содержимого моих карманов: отторгли в свою пользу. Я оглянулсЯ чистым
случаем. И увидел С ее, мной купленную, розовую в красноту, медбрат дер-
жал в своих мощных руках. Он ее сжевал, схавал, сглотнул  мигом,  тоскуЯ
по любой химии (взамен таблеток). Я, как водится, ничего не сказал  (го-
вори С не говори: поздно). Я даже отвел глаза. Я к Вене. Дерез час, ког-
да Я вышел из Вениной палаты, этот дежурящий стоял  там  же,  на  входе,
сложив на животе сильные руки, С обычный страж, чинный  и  уверенный,  в
меру наблюдателен, спокоен лицом, ну, может, только  губы  чуть  помнили
цвет ранней вишни; если знать.

   Обнаружил старый кусок сыра; и тотчас прикупил к нему макароны, но  в
квартире у Конобеевых сготовить поесть было нельзя, отключен  газ.  Надо
идти на общую кухню. Иду. Макароны с сыром это замечательно. Иду и  нас-
вистываю. КтоРто из юнцов выпустил пса  (крик:  ТПочему  пес  в  коридо-
ре?!У), а пес, полуовчарка, слава богу, сообразил С не дожидаясь  хозяи-
на, рванулсЯ вниз, и сам, сам, по ступенькам, на улицу.

   А там (вижу) тополиный пух, как снег. Падает. И пес, счастливаЯ душа,
тут же поймал под тополями свою минуту. Сел у входа. Смотрит.

   Я поставил варить. Из окна продолжаю видеть: во дворе у  общежитского
бака, что с пищевыми отходами, еще один пес. Явно приблудный. (Рифмой  к
тому красавцу, засмотревшемусЯ на падающие с тополЯ пушинки.) Этот  дик.
Запаршивлен. Вполне поРчеловечески С приблудный пес встал на задние  ла-
пы, заглядывает в контейнер с отбросами. Высматривает. Молодец!  Главное
в такой судьбе, чтоб росту хватило.

   КтоРто менЯ тихоРтихо за рукав: Я не оглянулся. Но
   ВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦДШЩЪЫЬЭЮяабвгд
ежзЁяклмноп°±Ііґµ¶·ё№є»јЅѕїАБВГДЕЖЗ И
ЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮяабвгдежзийкл м
нопрстуфхцчшщъьэяяяэюяменЯ еще разок  тихо  дернули  С
ЛесЯ Дмитриевна! Я округлил глаза: как так? как ты нашла менЯ в  общаге?
это же невозможно... Возможно! С засмеялась.  Решила  навестить  тебЯ  в
твоей берлоге хоть однажды, нет, нет, не пугайся, кормитьРпоить не надо,
просто покажи, где ты живешь.

   С Есть и еда. И чаем напою. (Я свыкалсЯ с ее присутствием.) А вот жи-
ву, извини, на нескольких этажах...

   С Знаю. Где бог пошлет, С опять засмеялась.

   На счастье, и точно, цейлонский чай. А она принесла с собой батон,  и
тоже сыр, вдруг появилсЯ в магазинах адыгейский, недорогой.  В  детстве,
помнится, он звалсЯ у нас сыртворожный, произносили слитно, в одно  сло-
во.

   И после чая, после первой же чашки ЛД и после второй моей (жадно пью,
когда нежданный гость; возбуждаюсь) вспыхнула ссора С  ЛесЯ  Дмитриевна,
как стало Ясно, пришла повинитьсЯ и признать, какаЯ она плохаЯ (поганая,
сказала); и как ей важно, чтобы именно Я ее понял.

   С АРа. Так ты каяться? С Я вроде как засмеялся.

   Она смутилась (слово ТкаятьсяУ озвучилось у нас впервые):

   С Похоже, что так.

   С Опять и опять каяться? И обязательно мне? С Я все еще  посмеивался;
и, не сдержав гнев, вдруг задел ее по лицу.

   Боясь своей тяжелой руки (не бил женщин), Я руку, ладонь не довел, но
пальцами все же пришлось ей по носу; кровь, конечно. Рука у менЯ нехоро-
ша (в этом смысле), шатает от болезни или от недоедания, еле хожу, а ру-
ки крепки, в кистях железо. ЛесЯ вела себЯ замечательно, это чтоРто  но-
венькое , сказала, сошмыгиваЯ и наклоняЯсь, чтобы не  запачкать  платья.
Кровь стекала на стол (длинный стол общекоридорной кухни),  ЛД  на  него
сразу же, торопливо надвинулась, чтобы не залить ни свою одежду, ни пол.
Клеенка приняла небольшую лужу. ЛД запрокинула голову к потолку и,  нед-
вижная, так сидела, держа в своих руках мои винящиесЯ руки.  Она  чтоРто
большее поняла, чем Я: удерживала мои руки, мол, ладно,  пустяки,  знаю,
что любишь, и знаю, что вышло нечаянно. Сказала, подталкиваЯ наше с  ней
приостановившеесЯ время: ТДай. Подогрей зановоУ, С попросила, Я оторвал-
сЯ от ее рук, метнулсЯ к чайнику, и тут  в  дверь  кухни  мне  крикнули:
ТПетрович!У С менЯ звали вниз, к телефону на входе  (редкий  случай).  И
ЛесЯ махнула мне рукой:17

С Иди же. Иди... 

   Телефонный голос еле звучал: от напряжениЯ расслышать Я  стискивал  в
руке старенькую трубку, не ломал, а всеРтаки хрустнула  или  хрупнула  С
чтоРто было с моими руками, в них новое (новенькое, сказала она). В  те-
лефонной трубке расслышалсЯ наконец голос бывшей жены моего брата (Ната-
ша!..) С она в основном вздыхала. Поплакалась. Сказала, что вчера навес-
тила Веню. Разговор никакой.

   Я поднялсЯ на этаж. ЛесЯ спросила:

   С Все в порядке?

   Я кивнул. И обнял ее С с того памятного дня, Я думаю, определилось. С
той минуты. Возможно, мне надо было ее ударить, чтобы полюбить, то  есть
хотЯ бы похожесть, внешняЯ имитациЯ удара. Но возможно, что и любовь са-
ма собой приспевала (становилась все более спелой)  к  часу  наибольшего
падениЯ ЛД С к утрате семинара.

   Клятый семинар менЯ раздражал. Нашла, за что держаться. Уже и не  се-
минар, а зибен дойчен официйрен. Идефикс.

   Но надо ж такому быть, позвали к телефону, вахтерша! С а значит, дав-
ненько ктоРто менЯ ищет, думал Я, спускаясь к проходной. Бежал  по  сту-
пенькам, диву давалсЯ С надо же, на кухне отловили!

   Наташа, бывшаЯ жена Вени, не знала, конечно, чьей  квартире  Я  нынче
сторож С она позвонила на вахту, мол, не позовете ли? ну,  пожалуйста!..
И вот вверху ЛесЯ Дмитриевна зажимает разбитый нос, Я думаю о  ней,  как
там ее струйка крови, кляну свои руки и С одновременно С сжимаю рукой до
хрупа телефонную трубку, говорЯ с Наташей.

   Голос: С Это Я. Я...

   С Наташа! С узнаю ее, наконец, на слух. Мы с ней общаемсЯ крайне ред-
ко. (Не виню. Женщина замужем, два сына, живет своей жизнью.)

   Сейчас, услышав меня, она всхлипывает С сбивчивые,  мелко  сыплющиесЯ
слова. В чем дело?.. А ни в чем С пятое, десятое, дети, цены  в  магази-
нах, страх потерять работу, у нее нет сил жить. У нее бесконечные  отри-
цательные эмоции, вот навестила Веню С увидела и в слезы, его голос, его
таблетки... он выбрасывал таблетки в  унитаз...  наш  брак,  у  нас  был
счастливый брак, поймите менЯ правильно!..

   С Да, С кричу.С Понимаю! С кричу. Аппарат разбит, слышно плохо, а тут
еще к телефону лезет пьяный (возник рядом со мной) С лезет и рвет у менЯ
трубку, Я не даю, он прямо ко мне в трубку бубнит (и разит сивухой) Гал-
ка, любовь, 22-й вагон...

   С Отстань, С рявкаю на него, тут же винюсь перед Наташей: С  НетРнет,
бога ради. Это не вам. Тут пьяндыга пристал. Телефон у самого входа...

   С Почему?

   С Да ни почему. Сброду полно.

   Я переспрашиваю ее С чем могу помочь? (переспрашиваю  в  страхе,  за-
нервничал).

   С Как быть с пенсией?.. Вы слышите, Наташа С что с его пенсией?  С  Я
толкаю пьяндыгу сильно в грудь, на минуту от него отделаться,  вопрос  о
пенсии важный. (Вопрос вопросов, деньги. Кто будет получать Венины  кро-
хотные рубли, почему Наташа не хочет?)

   Получилось слишком. Пьяндыга от толчка полетел назад и тяжелым  боком
рухнул на пост нашей дневной вахтерши, опрокинув ее стол, Ящик с ключами
С она в крик! вопли! ни слова не слышно, Я кричу:

   С А пенсия?

   С ДаРда. Я хотела, чтобы теперь получали и передавали ему вы.

   С И что? И что после? (Если Наташа перестанет  получать  его  пенсию,
она совсем перестанет к нему ходить. Это ж Ясно... Я в длящемсЯ испуге.)

   С Ладно, С кричу. С Я буду, буду получать длЯ него пенсию...

   С Дто?.. А Я?

   Ничего не понимаю. Слышно плохо, шум, пьяница опять рядом, вцепилсЯ в
трубку и вырывает, выкручивает ее у менЯ из рук:

   С Отстань. Сейчас в ухо!.. Сейчас получишь в ухо! (К счастью,  Наташа
не слышит.)

   МенЯ выручает вахтерша. Едва поставив на ноги опрокинутый столик, она
(в атаку!) бросаетсЯ на пьяного и виснет на нем, как отважнаЯ  милицейс-
каЯ бульдожка. Оторвала от меня, но надолго ли С вытолкнет ли она его  в
двери?..

   Я наконец могу говорить (и веду разговор быстро).

   С Да, Наташа. Все понял. Вы десять лет ходили к нему, спасибо вам...

   С Спасибо вам. С Она нервно смеетсЯ сквозь слезы.

   С Жизнь идет, С говорю Я (нечто глубокое).

   А Наташа вновь начинает о бедах, о заботах.

   С Надо, надо жить, С повторяю, поддерживаю ее. У Наташи  (помню)  пе-
чальное честное лицо, такое лицо может сокрушить. Даже если бы она сразу
его бросила (свалив все на меня), Я б не винил: какРникак ВенЯ чужой  ей
человек, только что память.

   Прожили три неполных года. Правда, она уверяет, три счастливых  года.
ВремЯ от времени ВенЯ работал, а времЯ от времени сидел в туалете на по-
лу, обняв унитаз (там шипели, растворяЯсь, предписанные  ему  таблетки).
Наконец оставила его. Но ведь навещала более десяти лет в больнице. И то
сказать С за что ей? (Мне С хотЯ бы по родству,  поРбратски.)  Стояли  с
ним на развилке дороги, два мальчика, и С пыль от проехавшего грузовика.
Стоим, а пыль на лице, на зубах, пыль под босыми пятками, вот за что. За
ту белую летнюю пыль.

   ЛД смотрела в сторону, скошенные Яблоки глаз некрасивы, она  все  еще
никак не хотела, чтобы этот бездомный сторож, бомж, увидел, угадал,  чем
вызвано ее унижение. (А Я уже угадал С чем.) В ее левом  глазу  застряла
слеза.

   СпросилаРсказала:

   С Ты, наверное, вот так любишь? да? С и какРто спешно стала на четве-
реньки, низко наклонив голову.

   Вызова нисколько не было; голос сух. Но менЯ задело; да что ж такое?!

   Я сердито сказал С что за надрыв, Леся? Перестань. Я, может, и  бываю
грубоват, но Я, мол, живой человек и привык смотреть на эти  наши  чело-
вечьи дела веселее...

   Сказал и смолк, нелепаЯ сцена. Обидеть не хочется, а как сказать. И С
напряженнаЯ сумрачнаЯ тишина. Тень старикашки, вот кто появился. Вот кто
стоял здесь же, ухмыляЯсь. Сумел, присталРтаки к уборщице сзади.  Сопит.
(А она согнута. Моет пол, ей все равно.)

   Голова Леси склонена, уткнута в простынь, в угол подушки, и голос от-
туда дошел приглушенно:

   С Вот и смотри веселее. НуРну. Продолжай. Не стесняйся... Прошу тебя,
не стесняйся.

   Дас примерно спустя, как обычно, ее рвало, характерные горловые звуки
своеобразного  покаянияРзамаливания.  Я  проснулся.  Ничего  не  сказал,
только помог убрать. Дто ж тут обсуждать. Может, и впрямь былую вину тем
самым отринула, исторгла. (Может, ей  завтра  зачтется.)  Я  уже  вполне
чувствовал этот ее торг с небесами, когда ЛД включила  свет  и  буднично
убирала: в эту ночь ее рвало дважды. Замыла  пол.  Вытерла  тряпкой,  но
ведь не досуха, а по мокрому следу налетели из окна летние мухи. Как  ни
тщательно замыла, мухам тоже осталось на влажном полу коеРчто от зиминых
и гуревичей (уволенных ею), так что и мухи своими микроскопическими рта-
ми заглатывали и тоже разбирали, уносили хоть сколькоРто ее вины. Некра-
сиво?.. Понятно, что некрасиво. Не ах.  (Она  извинилась  за  свою  сла-
бость.) ЗамытаЯ вина не пахнет ландышами. Дто поделать.

Наконец уснули. Оба устали. Она плакала в углу постели, 
а Я, сползший от жары на пол, голый С так и уснул, на 
коврике, как пес. 

   Среди ночи вновь расслышались потаенные всхлипы. Это уж слишком.  Ну,
сколько можно! С ворчнул Я в сторону Леси. Включил свет, но тут же  вык-
лючил, наткнувшись на портрет ее мужа, глаза в глаза (строгий  коммуняка
и ночью зрел все сквозь мрак). Да, сказал Я ему, люблю. Люблю  такую  же
старую, как Я сам. Огромную, старую, с ночными рыданиями, с вислыми гру-
дями и с немыслимым задом.

   Но не замолила. Ее научный, в четыре или в пять человек,  еле  тепля-
щийсЯ небольшой семинар был  дружно  распущен.  Статус,  официознаЯ  ме-
далька, чушь (на мой взгляд)... это о нем она, потоптанный советский че-
ловечек, просила и шептала по ночам (то есть Я думаю, что шептала),  об-
ращаясь в растерянности то к небесам, то к Людям,  коллективному  своему
божеству.

   Ей сообщили, как было: собрание как собрание, и люди как  люди  С  ни
одного голоса в ее защиту.

   Она повесила трубку. Пошла принять душ. И поначалу, в этот  же  самый
вечер, случилсЯ лишь микроинсульт. Вызванный мной врач уверенно и даже с
улыбкой пообещал, что все восстановится. НуженРде покой.  (И  инъекции.)
Препараты Я купил. Я и колол ее сам; Я умею.

   Второй инсульт, старое название инсульта удар, свалил  ЛД  еще  через
три дня, как только стало известно, кому  именно  ее  семинар  передали.
(Белкин, Булкин С мне имЯ ничего не говорило.) Удар уложил ее  уже  поР-
настоящему, полностью. НеподвижнаЯ огромная, лежащаЯ  в  лежку  женщина.
Молчащая. И только правый ее глаз был живым. Он помаргивал мне. (Он  жа-
ловалсЯ мне.) И все косил влево.

   Сначала Я счел, что ЛесЯ косит, указываЯ мне более удобное длЯ обзора
место (в ее лежачем положении) С мол, стань чуть левее. Потом решил, что
дело в слезах (неподвижным веком они никак не смаргивались). Но в  общем
Я оказалсЯ довольно ловок, ухаживая: кормил и поил  с  ложки,  ставил  и
уносил судно, обмывал нехудеющее большое тело. Она худела с лица; морщи-
ны, синеватые мешки под глазами.

   Не помню час, уже стемнело С Я услышал грохот и скрежет, по улице шли
танки. Я включил радио (телевизор ЛД испорчен).

   Слуховые страхи С из самых сильных. Лязг на асфальте настолько ее ис-
пугал, что и рукой вдруг дернула, и на миг вернулась речь.

   С Трактора. Наши трактора. С И... слова пресеклись, ЛесЯ вновь онеме-
ла.

   В ночь Я был озабочен ее  носовым  кровотечением.  НетРнет  и  билась
струйка, усыхала, затем родничок снова протекал. Пока нашел вату,  извел
целую простынь. Я немного растерялсЯ в поздний час ночи.

   Я так и не уснул. Утром врач не пришел, пришел  только  после  обеда,
когда стрельба на улицах, начавшаясЯ  еще  с  ночи,  закончилась.  Врача
больше беспокоила кровь на улицах. Он  рассказал  про  раненых.  Сравни-
тельно с улицами кровь ЛД была мелочью. (Я так не думал.) Врач успокоил:
это кровотечение не опасно, организм сам собой сбрасывает в  критические
минуты давление: пробиваетсЯ сосудик, и давление падает...

   С Но почему нос?

   С Слабый нос, вот и все, С ответил врач коротко.

   А Я вспомнил, как задел (не скажу,  ударил)  ее  придвинувшеесЯ  лицо
пальцами (не скажу, рукой). Вспомнил кровь на клеенке стола во времЯ не-
лепой нашей ссоры на общажной кухне.

   Той, послеинсультной ночью Я все боялсЯ очередного внезапного  крово-
тока и без конца рвал старенькую простынь на длинные полосы (бинты в за-
пас). Сгреб их горой в стороне, пусть наготове. Конечно, поднял ей голо-
ву, на переносицу холодные примочки.

   Среди ночи пил чай, сидел на кухне. Дашка глинянаЯ С шар с грубо сре-
занным верхом. Объем, притворившийсЯ чашкой, но не сумевший скрыть чест-
ную простоту формы.

   Я разгадал ее правый глаз, который косил, все как бы  направляЯ  менЯ
(или мою мысль) в левую сторону. Следовало нанять сиделку. Дело не в тех
или иных женских процедурах Леси, Я вполне годился, Я не стеснялся, Я ее
любил. Но в те дни стало сложнее (напряженнее) приглядывать на этажах за
квартирами, а вернувшись из общаги, бегом, бегом, Я не успевал в  нужный
час разогреть длЯ Леси еду или сбегать в аптеку.  Забота  требовала  еще
одной пары рук. Прямой смысл древнейшего выражениЯ С пара рук С и привел
к открытию. Я предположительно подумал о сиделке,  затем  о  деньгах  (в
связи с сиделкой) и... углядел на левой недвижной руке Леси кольцо.

   С Продать? С Я поднял вверх ее руку, поддерживаЯ таким образом, чтобы
палец с кольцом оказалсЯ перед ее живо встрепенувшимсЯ глазом. Глаз тот-
час выразил С да, да! наконецРто догадался, какой глупый!..

   И даже уголок рта Леси чуть ожил, даваЯ понять, как мог бы  сейчас  у
кромки губ зародитьсЯ изначальный ход улыбки, ее разбег.

   Поспрашивал в поликлинике и сговорился: нашел приходящую женщину (час
утром, два ввечеру) С Марь Ванна, так она представилась. Кольцо Я снимал
долго, мылил расслабленный палец, тянул. Смачивал водкой,  постным  мас-
лом, а потом на пробу принес из общаги (у Соболевых из  ванной)  дорогой
шампунь и легонько смазал им золотой обод. Кольцо  на  пальце  задышало,
шевельнулось, заскользило и малоРпомалу переползло недававшийсЯ сустав.

   ДнЯ через дваРтри ЛесЯ заговорила. А еще через два С  зашевелила  ру-
кой, обеими сразу.

   Среди ночи мне вдруг показалось С она умерла. Уже под утро. Мы  спали
вместе, Я почувствовал острый холод с той стороны, где  она.  (Помню,  Я
спешно подумал о сползшем, об упавшем одеяле С Я не  хотел  думать,  что
холод от ее плеча, остывшего тела.) Однако одеяло было на месте. И тогда
Я опять сквозь сон обманывал себя: со мной рядом, мол,  вовсе  не  холод
смерти, просто ЛесЯ встала.

   А Леся, и правда, встала. И холод с ее половины  был  понятен  С  она
поднялась, одеяло остыло.

   Она подошла:

   С Дай заваривать?.. С спросила С и засмеялась здоровым утренним  сме-
хом.

   Впервые встала утром раньше меня. (Вот так и начинают уходить.)

   Стали появляться, а потом и зачастили ее друзьЯ  из  числа  ТбывшихУ,
уже набиравших заново социальную силу. Не столь важно, что из  ТбывшихУ,
Я не акцентирую С важно, что люди пришли и вдруг оказались друзьями. Как
бы дельфины, пришедшие человеку в конце концов на  помощь  в  безбрежной
морской воде. Они вынырнули из житейской пучины С  они  плыли,  плыли  и
доплыли наконец ей помочь: ТВот она где! Вот!..  Нам,  ЛесЯ  Дмитриевна,
очень вас не хватало. Ну, наконецРто!У

   Они поддержали Лесю добрым словом, приходили в гости, приносили  еду,
вино, подарки. Уже искали ей достойное место работы.

   А Я стал бывать реже. Она уже уходила по делам, Я не всегда  заставал
ее дома. Потом не мог ее поймать по телефону. Не все помню.  Помню,  что
кончилось.

ЛесЯ так и не узнала, что когдаРто, в числе прочих, 
изгоняла менЯ с работы. Считала, что знакомство наше 
началось на демонстрации. Она, мол, помнит тот день. Как 
не помнить! Я ведь тоже, протискиваясь в тот день через 
ликующую толпу, так и повторял про себя, мол, надо бы 
запомнить С какие лица!.. 

   Сотен тысяч людей, так весело и так взрывчато опьяненных свободой, на
этих мостовых не было давно (может быть, никогда), думал Я в те  минуты,
пробиваясь к транспаранту, изображавшему  огромную  кисть  с  красочными
пятнами палитры. Там Я сразу увидел художников: Гошу, Киндяева и  Володю
Гогуа с женой Линой (они тогда еще не уехали в Германию)  С  там  же,  с
флагом, Василек Пятов. Они шли группой. (Все это за час до моей  случай-
ной встречи с Лесей Дмитриевной у высоких ворот с решеткой.) Шли  в  об-
нимку, кричали. Я тоже кричал. Был и крепыш Дубик, этакий хвостик,  вив-
шийсЯ за художниками, стукач, все знали, но за годы к нему уже привыкли,
притерлись, пусть, мол, отстаивает свой концептуальный  взгляд  на  Кан-
динского! Дубик тоже кричал, пел песни. А ктоРто из художников, КолЯ Со-
колик, всеРтаки его поддел: сказал вскользь (вскользь, но все мы отлично
поняли, засмеялись) С а сказал КолЯ ему вот что: ты, Дубик, не опоздаешь
ли сегоднЯ на работу?..

   С СегоднЯ ж не рабочий день, С заметила наивнаЯ Лина, не врубившись.

   С Не у всех же.

   Хохотнули.

   Дубик погрозил пальцем:

   С НоРно. Опять эти кретинские шутки!

   И вдруг Дубик счастливо засмеялся. Дубик (похоже, и длЯ  самого  себЯ
неожиданно) раскрыл широко рот и с вздохом С громко С выкрикнул:

   С СвобоРоРода!..

   МенЯ в ту минуту поразило, как безусловно был он искренен: сегоднЯ  и
ему С счастье. Он как все.

   В подхват, эхом мы кричали: свооРбооРдаРа! Его обнимали,  хлопали  по
плечу: вот вам и господин Дубисов! молодец, молодчина  Дуб!  мы  вместе!
(Работа это работа, а свобода это свобода.) Воздух был перенасыщен  воз-
буждением. Кричали. В голове у менЯ звенело, словно  задаром,  в  гостях
набрался, чашка за чашкой, высокосортного кофе.  Самолюбивое  ТяУ,  даже
оно посмирнело, умалилось, ушло, пребываЯ гдеРто в самых моих  подошвах,
в пятках, и шаркало по асфальту вместе с тысячью ног.  Приобщились,  вот
уж прорыв духа! Нас всех захватило. МолниЯ правит миром! С  повторял  Я,
совершенно в те минуты счастливый (как и всЯ бурлящаЯ  толпа).  Когда  Я
оглянулсЯ С кругом незнакомые лица.

   В какуюРто из счастливых безотчетных минут  меня,  вероятно,  вынесло
сильно вперед. Художников тоже кудаРто унесло. Их транспаранта (огромнаЯ
кисть, похожаЯ на бородатый фаллос) в толпе уже видно не было.

   С небольшой частью толпы менЯ потащило и стало заносить в  подворотню
на Тверской, что возле ТРоссийских винУ. В такие подворотни люди попада-
ют сами собой. (СбрасываетсЯ страшное давление людской массы.)  Милицио-
неры, нас оттуда уже не выпуская, с трудом закрывали теперь красивые вы-
сокие ворота.

Изгнание 

   Краснушкин, наладчик из АТКР6, а в прошлом известный вор (по молодос-
ти), притащилсЯ со своего четвертого этажа и заговорил  меня.  Он  готов
болтать до ночи, была бы  бутылка.  (Плюс  полбутылки  его  дрянненького
спирта, который мы с ним тщательно развели.)

   Тут и нагрянули художники, был, конечно, Василек Пятов, были  Киндяев
и Гоша С они тоже принесли, но мало. Эксперт принес только портфель. Да-
же не помню его фамилии; мелкое личико; и весь мелкий. (Досадно.)  Да  и
сам Василек, сукин сын, выглядел смущенным. А менЯ не задело, что худож-
ники без звонка и так напрямую ввалились, пришли ко мне  и  к  нашему  с
Краснушкиным спирту (нормально, Я сам такой); задело как раз то, что  их
наскок прикрывалсЯ как бы важным длЯ всех нас событием. Как бы идентифи-
кациЯ найденного рисунка Вени. (Сказали бы прямо: не получилось  у  нас,
Петрович, не сумели, прости!..) Уже то, что эксперт был не Уманский (как
оговаривалось), было нечестно.

   Конечно, Я не повел и бровью, предложил им с нами сесть, выпить С хо-
зяин всегда рад! Я только не хотел, чтоб этот сморщенный эксперт раскры-
вал свой портфель, но он раскрыл. Рисунок пошел по рукам. Там и говорить
оказалось не о чем: портрет как портрет. Мужик с очками. Очки со стекла-
ми. (Все правильно и понятно. Искусство!) Стекла очков с бликами. Блики,
само собой, с игрой света, а свет с намеком на Жизнь...

   С Пьем! ДавайтеРка все будем здоровы! С И, первому из всех, Я дружес-
ки придвинул эксперту стакан с разбавленным спиртом.

   С Вроде не заслужил, С ответил он сморщенным  голосом;  но,  конечно,
выпил.

   На демонстрации они, оказывается, менЯ потеряли и волновались.

   С ... Куда ты тогда делся? Куда исчез?! Мы же тебЯ искали!  С  возму-
щенно спрашивали, нападали на менЯ теперь художники.

   Кричали:

   С Видишь С профессора тебе привели. Видишь, какую отловили птицу!

   А Я, конечно, видел, что пришли выпить.

   Но питьРто оставались капли. И, как водится,  все  без  денег.  Гоша,
правда, намекнул, что знает, где продаетсЯ неподалеку дешевое  вино,  но
самРто и за дешевым не вызвалсЯ сбегать (знай, пил  разбавленный  спирт,
вынесенный Краснушкиным из родного АТКР6). При неловкости в застолье все
как один пьют и наливают помногу.

   С И ничего по сусекам? Как же так, Петрович! С Гоша и допил оставшую-
сЯ стопку, а стаканы уже стояли пусты. Я развел руками: точка. Я их (ху-
дожников) люблю, и Я, мол, не виноват. Я им выставил последнее.

   А за окнами надвигались сумерки.

   С КхеРкхе, С ЗакашлявшийсЯ Краснушкин мне подмигнул.

   ТКхеРкхеУ, С ловко подкашливал мне Краснушкин (вор в  молодые  годы),
мол, выпивка есть. Мол, потерпи, Петрович. С рисунком у  мужиков  ничего
не вышло, и потому припрятать от них не грех. Мол, не хера поить  козлов
задарма.

   А уже Василек Пятов вслух рассуждал: не пойти ли нам вместе, всем ба-
заром, к женщинамРтекстильщицам, что в коридорном сапожке на шестом эта-
же? может, там какоеРникакое застолье? или к сестрам Асе и Маше С на пя-
том? Подсказывай, Петрович...

   И Гоша давил:

   С Петрович, ты хозяин. Ты уж помогай!.. С Все они алчно уставились на
меня: может, где праздник, свадьба шумная? или, может,  поминки?  С  Они
были готовы разделить и горе, и радость. Опять спросили про текстильщиц.
Я пожал плечами: не знаю. Кто ищет, найдет.

   А сестры? сестры Маша и Анастасия?.. Не знаю, отвечал  Я.  Кто  ищет,
тот найдет. Гуляк Я, как хозяин, слегка поощрял, даже нацеливал, но  сам
с ними идти никуда не хотел. (Теперь Я стал сердит за подмененного  экс-
перта. И, конечно, помнил про припрятанную выпивку.) Наконец,  художники
встали. Ушли.

   Василек, стоЯ в дверях, винился, мол, завтра же возобновит контакты с
экспертами С продолжит поиски картин моего брата. (Вот и умница!)  Ушли.
А мы двое остались.

Краснушкин сбегал к себе на четвертый и принес водку, 
початую, но больше половины, вот это да! Пьем, и старый 
Краснушкин продолжает исповедальную болтовню, какую 
затеял еще час назад, до прихода художников. Ведь жизнь 
проходит. Ведь и квартира у него хорошая, теплая, 
отдельная, а он не женат! И заново волна пьяного 
хвастовства (с сомнениями пополам) С все, мол, у него 
славно, все путем, вот только женитьсЯ ли ему в его 
годы? Ах, как хочетсЯ хорошую женщину. Ведь и 
зарабатывает он в АТКР6 прилично. Солидный человек! 
Ласки С вот чего, Петрович, нам недостает, ласки и 
теплого словца ближе к ночи... 

   С Дто ж в молодости зевал?

   С А трудно!

   По словам Краснушкина, он был вор из деликатных, юн и незлобив.

   С ... А у ворующих женщин всегда в запасе свой  собственный  интерес!
Курево. Выпивка. Ревность.  Их  трудно  угадать.  Много  мелких  любвей,
страстишки...

   С Но Я слышал, воровки С очень преданные подруги.

   С Не верь. Обычные лярвы.

   Краснушкин рассказывает. (Не смолкает. Жаль, быстро пьянеет.) Я вытя-
нул ноги, сижу с чувством отдыха, вбираЯ на слух уже и не сами слова,  а
их меланхолию: сбивчивые и столь манящие нас откровениЯ чужой души.

   Тут и постучали; звонок не работал (но при стуке Я  подумал  про  его
неслучившийсЯ звук). Вошел наш квадратненький Дубисов, или просто Дубик,
Дуб, хвостик. ЕдваРедва начинающий  седеть  стукач  (некоторые  уверяли,
бывший стукач) ввалилсЯ запыхавшись. Спешил.

   С А где люди? С спрашивает он оглядевшись, то есть про художников.

   Но уже, конечно, увидел, что никого нет. А раз нет, значит, и  спешку
побоку: здесь тоже тепло и неплохо.

   Дубик сел с нами и закуривает, мол, свой человек. Он и есть свой.

   Я всеРтаки присвистнул: опоздал, браток. На работу нельзЯ опаздывать!
(Я подтрунивал.) А спьяневший Краснушкин понял так,  что  Я  присвистнул
про нашу с ним водку, надонные капли С поднял бутылку и смотрит на прос-
вет: даРа... поздно!

   Но Дубик, едва увидел, что выпивки нет, смеетсЯ и руку  в  карман,  у
него завалялась, свой и есть свой! С вытащил красную купюрку  и  сует  в
ладонь Краснушкину. Слетай! Купи! Да он пьян, говорю. А ничего,  ничего!
Он зато местный, все знает: он еще  и  лучше  разыщет  на  улице  чуткой
пьяной ноздрей! Да раздобудь еще черного хлеба!.. С крикнул вслед.

   Краснушкин шатается. Но за водкой ушел.

   С Зачем тебе хлеб? С спрашиваю.

   С Хочу.

   С Вот еще!

   С А у менЯ огурцы соленые, С И нежлобистый Дубик вынимает  из  пакета
банку с солеными огурцами. Надо же, сколько нес, какой путь огурцы  про-
делали!..

   Спрашиваю С свое нес?.. Нет, конечно: прикупил. К художникам шел,  не
с пустыми же руками!.. Да их, недопивших художников, разве теперь  дого-
нишь? С говорю. Догоним! С и Дуб резонно замечает: что ж, их закутки, их
любимые гостевые места мы разве не знаем?! как, мол, нам не  знать,  где
могут дать (а могут и не дать) выпить. Дуб прав. Так что давай, брат, по
огурчику, слюна бежит!..

   Мы жуем; входит Краснушкин, водка и полбуханки черного в руках,  при-
том такого свежего, аж запах бьет в нос от самых дверей.

   С Ну, делаРа! С вскричали разом. Не ждали так быстро и такого  чудес-
ного приноса: летом снег выпал!

   Тут же разлили бутылку, выпиваем и С опять за огурцы! Банку всю,  как
есть, сожрали вприкус с ломтями черного хлеба. Хлеба оказалось даже  ма-
ло, знай огурцы похрустывали. Но тут Краснушкина, такого  осторожного  в
старости и велеречивого, подводит жадность. Он пьет рассол. Мы  тоже  не
прочь (огурцов уже нет), но Краснушкин припал к  банке  первый.  Спешит,
вкусно глотает, всасывает (Я еще подумал, так ли алчно  в  молодости  он
воровал?) С и... вдруг давится. Попало  в  дыхательное.  Сразу.  Сильно.
Возможно, залепило горло кусочком листа. (Смородинный лист,  покрошенный
в рассол.) Мы хлопали его по спине, били по щекам. Заставляли ходить  на
четвереньках и мычать. И опять, опять по спине!

   Краснушкин хрипел. В какуюРто минуту, казалось, он уже  готов,  начал
синеть. Конец фильма. Дыши носом! Носом! С кричали мы, трясли его,  дер-
гали тудаРсюда за руки. ЕлеРеле пришел в себя. Миновало. Лежит, стонет.

   С Не уходи, С это он мне говорил.

   Но нам хотелось выпить.

   Я и Дуб, подхватив под руки, отводим Краснушкина в  его  квартиру  на
четвертом. С хорошей мебелью. С добром. Свежие обои. (Уже приготовившие-
сЯ к женщине сытые холостяцкие кв метры.) Нам всЯ эта благость сейчас ни
к чему С хмель взыграл,  как  ударил!  и  гонит,  гонит  по  телу  силу,
чувственность, даже молодость, изумительный самообман!  И,  конечно,  на
улицу потянуло: багрянаЯ осень...

   А наладчик АТКР6, бывший вор, совсем сник. Ему страшно. (Едва не зах-
лебнулсЯ рассолом!) В своей сыто пахнущей квартире, с непротертой пылью,
он был бы сейчас рад кому угодно. Он даже  малознакомому  Дубу  говорил,
останься, чай пить будем.

   С Но Я ж обещал, С Дубик отказывается.

   С Погоди.

   С Обещал! С Это Дубик мне пообещал выпивку, мы оставили, бросили его,
ненужного, говорливого стареющего вора С и пошли. Пить значит пить.  Уже
смеркалось.

   ПерваЯ попытка (вокруг общаги) у женщин в северном крыле: текстильщи-
цы? может, и наши художники там?! С волнуетсЯ  Дубисов.  ПочемуРто  и  Я
волнуюсь тоже. (Осень, читаю из Тютчева.) А Дуб уверяет, что после текс-
тильщиц мы так или иначе отыщем и нагоним художников, загулявших  в  ка-
койРнибудь расшикарной квартире в центре города, а вот увидишь! С у Дуба
друзей полРМосквы, уж сегодняРто он длЯ менЯ расстараетсЯ и выпить  най-
дет. А Я подумал С пусть.

   Нехорошо было бросить Краснушкина, Я и про него подумал  С  тогда  же
подумал, что нехорошо, но жажда и на  улицах  осень  победили.  ПьянЯщий
(вдогон спирту) сладкий осенний дух уверил меня, что Краснушкин сам  нас
нагонит, не может он не нагнать и не поспешить за  нами  в  такой  вечер
(Краснушкин не нагнал, уснул и всю ночь мучилсЯ чаем  после  рассола)  С
да, да, нагонит, куда он на хер денется, говорим мы с Дубиком друг  дру-
гу, идем, смеемся. Текстильщицы дали нам выпить кисленькой  бурды,  нев-
кусно, да и мало С притом уже полураздетые, одна в бигудях, одна в спор-
тивных штанах, ложились байРбай, делать там нечего.  Так  что  мы  опять
оказались двое на улице, с пьяной легкостью в сердце. Небо уже  темнело.
На менЯ нашло С в возбуждении Я заговорил о нас, об агэшниках, оставших-
сЯ верными себе и своему честному, Я нажимал на слово, подполью...

   С Жить в андеграунде, остатьсЯ в андеграунде в  самом  конце  века  С
неплохо, а?!. С Это Я так восторгался. Но восторгаюсь ли Я или гневлюсь,
никому и никаких прощенческих скидок. Хмельной мой Язык,  знай,  стенал:
скольких нас сгноили! Зачем, зачем России столько талантов, если разбра-
сывает их по своим и чужим дорогам, как россыпи козьего дерьма?!

Да уж! свирепаЯ ночнаЯ похвальба: слышать слышу (со 
стороны), что хорош, что уже лишнее, но все равно 
говорю, изрыгаю, тащит меня. (Как чистенький луг, 
лужайка с цветиками. Как не потоптать.) СужающийсЯ круг 
ныне известных литераторов, ну, держись! С Я (злой Язык, 
моЯ пьянаЯ беда) не хотел им беды или кары свыше С ни их 
красивым книгам, ни их семьям, ни им самим лично Я не 
хотел ничего плохого, но Я хотел топтать и пинать их 
имена. Я хотел метить и выявлять житейской грязью тех, 
кто состоялся: кто ушел из подпольЯ ради имени, славы, 
сытной жизни. Желчь взыграла С Я говорил об отступниках. 

   Шли улицей; конечно, не вдруг и не впервые Я бездумно распускал  Язык
в компании Дубика. Я знал, понимал. (Как все мы в общем  знали,  понима-
ли.) Но было до фени, что особого в пьяной моей болтовне?  С  ну,  пусть
гдеРто и комуРто перескажет, да хрен с ним. (Пусть себе подрабатывает, С
смеялсЯ в свое времЯ Вик Викыч.)

   С ... Где же твоЯ выпивка?

   С Найдем, С уверял Дубик. А Я даже подрагивал, хотел выпить; вместе с
вспыхнувшей алкогольной жаждой,  возможно,  уже  просилось  войти  пред-
чувствие. (Набежавшее будущее уже постукивало в дверь.)

   Лакеи, мол, и сучье племя, С нес Я пишущую братию,  писателейРотступ-
ников, С а за квартиры, а как за свои  дачи  литфондовские  дрожат!  Эти
бывшие секретари, мать их, кто левый,  кто  правый,  купаютсЯ  в  зелени
(рублевоРдолларовой), издательства завели! А этот Н. и эта НН. выпендри-
ваютсЯ в посольствах, даже спят в иных, когда перепьют С там,  в  прихо-
жей, длЯ пьяных русских писателей диванчик бывалый, заблеванный диванчик
длЯ будущего музея! С Я исходил  злостью,  но  ведь  не  злобой.  Скорее
желчью и болью, не за себЯ С за них!  за  захарканную  Словесность,  IХd
like to love It, что мне их диванчики и их валюта! ПродаютсЯ и покупают-
сЯ С не там, так здесь. Валяйте и дальше, мужики! Вы на виду. Ваше говно
уже всплыло. ВсЯ ваша немощь и сучьЯ запроданность прежде всего вылезает
в ваших строчках, господа, в ваших непородистых текстах!..

   Гнев как гнев; как раз Я оступилсЯ на мостовой  (под  гневливый  свой
накат). Ступил ногой мимо. Но устоял. Стою...

   И С тихая, поРночному уже замедленнаЯ минута,  когда  Я  перевел  дух
после длинной и Яростной фразы. Пауза. И Я  поднимаю  глаза,  спохватив-
шись, словно бы к главному авторитету С к небу. Ищу там, в темном прост-
ранстве, не вечного судью, конечно, а знакомый вечный  рисунок,  созвез-
дие, и хорошо бы крупное, Медведицу или Кассиопею. (ОтметитьсЯ в небесах
среди такой тишины. Отвести душу. Может, и заодно простить.)  И  вот,  в
эту уже незлую звездную паузу и тишину (так получилось) негромкий  дело-
вой голос Дубика: это, мол, хорошо, что вы позвонили. Это хорошо, что вы
позвонили. Я хохотнул. Я решил, что Дуб пьян еще  круче  менЯ  С  совсем
заплелсЯ Языком, чушь мелет, как вдруг менЯ словно ужалило. Ах, ты...

   Задним числом Я уже не в состоянии определить, человек вне оценок,  С
определить ту мгновенную боль и ту скорость, с какой  Я  понял.  Дыхание
перехватило. И перед глазами пугающее пятно, выползавшее оттуда, где са-
мые темные углы души (и где глагол не медлить ). Я протрезвел. Я начисто
протрезвел. Душа, в предчувствии, длЯ того и брала,  быть  может,  алко-
гольный разгон, чтобы в этот подстереженный миг стать как белый и заново
чистый лист бумаги. Но только писать уже не пером. Его  фраза  (магнито-
фон) зафиксировалась заодно с моей расхристанной пьяной  болтовней;  как
поощрительная. Просто и как ловко вставил, вклинил, мол, вот вы и позво-
нили С мол, Дубисову некто начинающий (я) докладывает.

   С повторным, уже взвинченным пониманием  (включилось  сознание)  менЯ
прихватил сильный горловой спазм, Я едва не захлебнулсЯ собственной мок-
ротой в горле. Я стал кашлять, кашлять...

   С Погоди, Дуб, С говорю и кашляю, чтобы сбить (а, возможно, чтобы уже
и скрыть) волнение. С Я сейчас. Я сейчас же вернусь.

   С Куда ты?

   С В общагу и обратно. (Дом недалеко, мы толькоРтолько отошли.)

   Дубик с подозрением смотрел на менЯ (а Я  кашлял,  словно  переняв  у
Краснушкина его рассольный недуг):

   С Дто это нынче вы все такие кашлюны?

   С СыыРсейчас, С выговорил Я, давясь словами.С ЗРзы колбыыссРсой  сбе-
гаю...

   С Да ты не вернешься.

   С ВернуууРусь.

   Я метнулсЯ в сторону общаги, торопился, бежал, но и на бегу менЯ  бо-
лезненно колотило. Дерез пять или десять, через сто лет (вон куда  дотя-
гиваетсЯ тщеславие агэшника) Я окажусь осведомителем, как только  подни-
мут архивы. По какому бы случаю их не подняли. Когда бы и где  бы...  не
оправдаться... беззащитен. Никого из поколениЯ уже ни в живых, ни в ста-
риках не будет, ни этой суки, ни меня, С будем в земле. В гробах  или  в
Ящичках. Мертвые беззащитны. Гниль или пепел, весь наш выбор.  А  пленка
гебистскаЯ с магнитной записью не умирает, вот уж какаЯ рукопись не  го-
рит. Сто лет будет лежать никому не нужнаЯ  (но  живая),  заброшеннаЯ  в
угол ржавого, скрипучего от ржи сейфа и всЯ в пыли (но живая), С  и  од-
нажды она закрутится, зашипит. Кто тогда хоть полслова скажет в мою  за-
щиту? кто?.. Если человек знаменит, если жизнь на виду, возможно, запись
припрячут. Упомянут вскользь, но пощадят. Пожалеют; глядишь, и  не  при-
липнет. (Стряхнут комочки грязи, как с брюк в  осень,  и  живи  в  веках
дальше.) А если ты никто? если человечек, инженер , агэшник, кто угодно,
тварь живая, С кому ты, маленькое говно, нужен?

   У агэшника ничего, кроме чести, С  повторял,  подымаясь  по  лестнице
вверх. ПрыгаЯ через две  ступеньки,  надсаживал  сердце  (пусть  терпит,
пусть надорвется, пусть платит за болтливый Язык!). Вспомнил  (наконецР-
то) и о текстах, о затерянных, затраханных моих повестях и рассказах С к
ним тоже прилипнет. ИмРто за что?  Я,  при  моей  обособленности,  готов
слыть хоть подонком. Слыть драчливым, злобным,  с  чудовищной  гордыней,
неудачником С слыть кем угодно, но не осведомителем.  В  беспристрастных
кагебэшных отчетах однажды отыщетсЯ не непризнанный писатель,  не  гений
литературного подземельЯ (как говорит обо мне добряк  Михаил),  ни  даже
просто человек андеграундного искусства, а осведомитель, филер,  стучав-
ший (из зависти) на писателей, имена которых хорошо известны  и  славны.
Вот, значит, как завершилсЯ многолетний, за машинкой, труд.

   Я вбежал в квартиру в  ознобе:  как  в  малярийной  лихорадке  времен
детства.

   Думал (Я все времЯ думал) С отнять у него кассету (вероятно, в  груд-
ном кармане), но как отнять? Он из крепких. Оглушить? но Я  слишком  вы-
пил, а надо, чтобы удар наверняка. А мелькнула еще одна (из  отягчающих)
мысль С свирепаЯ мысль, что отнять отниму,  так  ведь  работа,  поденный
трудяга, ведь он на зарплате, а значит змеинаЯ фраза вы позвонили не ис-
чезнет. ПоощрительнаЯ по интонации, а значит  впервые,  значит  позвонил
(я) впервые, всеРтаки вы позвонили, подхвалил. Еще могу успеть...22

К любым и разным предыдущим записям (к чьимРто, а к моим 
наверняка) все равно он однажды свою фразу прибавит, 
смонтирует, подклеит С от нее не уйти, она навеки в 
архивах, уже завтра С поздно. Завтра как рапорт, 
донесение от филера филеру, завтра и убить его будет уже 
мало, будет недостаточно, будет впустую... С Мысль 
лихорадила, Я открывалРзакрывал Ящики на кухне 
Соболевых. Я уже знал. Я не выбрал С Я просто взял нож. 
ПопалсЯ хороший (хотЯ и в ознобистую руку), складной. Я 
сунул его в ботинок, за носок. Идти можно, только не 
прыгать. Лезвием вниз. Нет, закрыть, следует нож 
закрыть, иначе порежусь, в ботинок натечет... ботинки 
киллера. Шаг в шаг. Следил убийца на асфальте, бежал 
бродяга с Сахалина... С Ерничающие, глуповатые, скачущие 
мыслишки (уже с самонасмешкой), пока человек, 
ожесточаясь, собирает себЯ и волю в одно целое. 

   Взял Я и колбасы, чужой, своей не было, грамм двестиСтриста, заскочил
на бегу в квартиру к Курнеевым: Курнеев добр дать (да и жена Вера сердо-
больна). Вышел в коридор. Крупно колбасу  порезал,  порубил  кругляками,
молодец, сказал Я себе, С вот сейчас молодец. Если Дуб учует, угадает, Я
не дрогну. К твоей, мол, будущей (обещанной) выпивке взял закусь и  нож,
не кусать же колбасу нам обоим в очередь...

   Я выскочил на улицу, он менЯ ждал, минуты  три  прошло  (пять?..),  Я
сделал вид, что придавлен хмелем, что чуть пошатываюсь и, конечно, алчно
хочу водки. (Но Я уже не хотел. Ничего не хотел.)

   С Ну? и где ж колбаса?

   Я постучал по груди. Кусок выпирал заметно. Дуб (как легка и  быстра,
как умела его ощупь) коснулсЯ менЯ рукой, убедилсЯ С и мы пошли дальше.

   Наши с ним ночные поиски, хожения, как говорили в старину, имели сво-
ей внешней и вроде бы единственной целью выпивку. Шли бок о  бок  ночной
Москвой, как это водитсЯ у безденежных алчущих агэшников. Просто  выпить
гдеРто водки. На халяву. ХотЯ бы сколько.

   Но замыслами отличались С Дубик очень определенно нацелилсЯ ТвыдоитьУ
меня, узнать больше и пространнее о писателях, кто  уже  с  именем  и  с
судьбой; да и о безымянных тоже. (Раз уж сообщение, раз уж Я позвонил  С
должна же быть там своЯ тыща слов.) Как Я убедилсЯ после, он хотел услы-
шать любой наворот, всякую сплетню, раздутую хоть до полной  неправдопо-
добности, до мифа (отчет о мифе С тоже информация). Хотел услышать о том
и о той, их деньгах, их смятых постелях, о визах, был или почему не  был
на приеме в посольствах С обыденщина стукачества, мало кому важная,  уже
и безвкусная, как перетертаЯ пища. (И все же комуРто нужная, а ему,  Ду-
бику, необходимаЯ С работа, зарплата.) КакРникак труд. Он довольно ловко
накручивал на магнитофон мои раздерганные, сумбурные словеса. Он попрос-
ту совал руку в карман, словно бы  почесываясь,  и  там  нажимал  мягкую
кнопку пуска. Если Я закуривал или замолкал, Дубисов вновь  почесывался,
чтобы исключить холостой ход, зачем ему тишина? Как ни искусно он проде-
лывал (отворачивался, чихал, искал в карманах  платок),  Я  замечал.  Не
каждый раз, но замечал. Дело в знании. Когда знаешь С заметишь. Итак, он
хотел менЯ выдоить, Я С его убить. Так и было. В тот темный осенний  ве-
чер. Теперь Я понимаю.

   При всем том, оба пьяные, мы шли и  поддерживали  друг  друга.  И  не
только слово за слово и плечо к плечу, мы поддерживали один  другого  на
крючке взаимного интереса (с наживкой, у каждого своя, жало скрыто).

   С КакРто прихожу к СРсРсережке. А он выпивает с кем, ты думаешь?..

   С НуРну?

   С ПРпотом. РРрасскажу потом. С И Я пьяно  махал  рукой,  мол,  после.
Мол, надо выпить, сил нет.

   Он убирал руку из кармана (так и не включив запись) и в свою  очередь
поддерживал во мне дух близкой надеждой:

   С Мы, Петрович, сыРсычас к Кирчонку. У него всегдРда найдется. В зак-
ромах. (То есть выпивка.)

   Уже изрядно выпившие, оба не притворялись. Непонятно  только,  почему
Дубисов не хотел или не мог простоРнапросто напоить, влив в менЯ (по до-
роге) бутылкуРдве пойла. Спровоцировать тем самым очередной взрыв пьяной
болтовни и записать себе хоть все пять пустых пленок (у него  их  оказа-
лось четыре, одна в работе). Почему он должен был водить менЯ по какимР-
то знакомым? С водить и возить!  С  дважды,  притом  с  пересадками,  мы
подъезжали по адресу на троллейбусах (ночных и редких). Возможно, объяс-
нениЯ нет, и он тоже всего лишь хотел выпитьРзакусить. Он шел  по  тече-
нию. (Он жил. У жизни свой липкий цемент.) Но в заделе мог быть,  конеч-
но, и вовсе неведомый мне цепкий профессиональный его опыт: он мог  опа-
саться, скажем, что Я упьюсь и отключусь раньше времени. И он мало запи-
шет. А значит С он умело и привычно расчетливо (он так думал)  поддержи-
вал равновесное состояние алкоголЯ в моей крови и С соответственно  С  в
моем сознании. Поддерживал за счет наших хожений по свежему воздуху. Но,
возможно (тоже не исключить), Дубисов и впрямь чувствовал  себЯ  должным
напоить менЯ как следует, так сказать, честно воздать филеру за получен-
ную честную информацию.

   На Суворовском бульваре (Я ждал внизу у подъезда) он вместе с  водкой
вынес горячую, сочную котлету на куске хлеба; свою он съел у них (у зна-
комых), а мне вынес.  Мотнул  головой:  они,  мол,  с  фанаберией!..  И,
сколькоРто поколебавшись, он в дом к ним менЯ не провел: постеснялсЯ мо-
их разбитых ботинок.

   Но в громоздкий ржавый ангар, арендованный под мастерскую, мы  ввали-
лись с ним вместе: там толоксЯ привычный пьющий  люд  С  галдеж,  крики,
стеснять (и стесняться) некого. Там, сняв марлю с картин, выясняли  свои
отношениЯ с вечностью человек пять художников, шумных, молодых и мне  не
знакомых. Какие замечательные говоруны! С Я уже стар  длЯ  них.  Девицы.
Курят лихо. Рослые. Красивые. (Я стар и длЯ них.) Но пьяный  разговор  с
молодыми всегда легок, бодрящ: Я  зацепился.  И  пили  хорошо.  НапьемсЯ
здесь под завязку, и в переходах меж гаражами Я  на  обратном  пути  его
прикончу С в углу. (Глупая, пьянаЯ мысль. Но Я почемуРто  навязчиво  хо-
тел, чтоб ржавые гаражи. Дтоб в углу.) Я уверял  Дубика:  хочу  остатьсЯ
здесь С здесь, мол, водка, умненький разговор, и куда еще дальше  тащить
нам свои старые ноги, копыта устали!

   А Дуб не менее упорно менЯ отговаривал, уводил: вел дальше.

   С Здесь пахнет нРнРнастоящим искусством! С вдохновенно цеплялсЯ Я  за
молодых, за их свежие мысли, слова. (За проржавленный и  просторный  уют
их мастерской.) С Хочу быть с ними...

   С Ты хочешь. Да вот они не хотят: ты длЯ них пьянь!

С А ты? 

   С А вот Я С нет.

   Дубисова и здесь безусловно знали как стукача, слух стойкий;  и,  как
Василек и компания, тоже времЯ от времени подсмеивались. Некоторые  кри-
вили рты (презирали молчком). Но слушали всерьез. Он  знал  о  выставках
(не откажешь), об Эрике Булатове (знал лично), а как уверенно он  препа-
рировал практику соцарта, последний погромыхивающий вагон соцреализма  С
стоило слушать! Когда в кино убивают шпика, он полное ничтожество. (Дтоб
не жалеть. Дтоб треск раздавленной вши.) Меж тем не один Я рот  раскрыл,
едва Дубисов заговорил о Кандинском, мюнхенский период, ТГолубой всадни-
кУ, жена Нина С Дубик еще и заспорил с художниками, с этими всезнайками.
Как раз о Нине, немкаРто была подругой Кандинского, великой подругой,  а
Нина всеРтаки женой С оказалсЯ прав! (Полезли в потрепанный том; выясни-
ли; и шумно, уже колхозом, выпили за истину.)

   Зато их шуточки становились, Я заметил, все более прицельны по мне  и
злы. Один из молодых, с кудрявенькими бакенбардами, юный Пушкин,  шепот-
ком, но впрямую спросил обо мне С со смешочком: ТА он  С  тоже?..У  С  и
костяшкой пальца по столу. Постучал. Не знаю, не расслышал ответ.  Неяс-
но, чем и как они менЯ пометили. Но выпить всеРтаки дали. И тут  же  еще
один молодой и пьяноватый (портретист) обо мне вдруг запечалился.  Приб-
лизился. Прямо в ухо мне С шепотом С а вы, мол, знаете, кем был этот че-
ловек? С имеЯ в виду Дубика.

   С Почему был?.. Был и есть, С сказал Я, пьяно раздвигаЯ губы в  улыб-
ке. Тоже ему в ухо.

   С Да?

   С Да.

   С За это надо выпить. За постоянство.

   Художник принес, чокнулись, и Я громко ему выдал, люблю,  мол,  балет
за его постоянство.

   Все вокруг менЯ стали орать, так им понравилось. Писатель сказал. Про
балет писатель сказал. А вы слышали, писатель сказал... А между тем ска-
зал эту фразу другой писатель, в XIX, СалтыковРЩедрин. Они слишком моло-
ды, чтобы ценить его имя. ВремЯ ценить и времЯ  недооценивать.  Губерна-
тор. (Постоянный любитель перемен.) Я хотел сообщить  молодой  пьяни  об
авторстве, но губы не двигались. Накуренность жуткая. Девицы. МолодаЯ  и
совсем новаЯ формациЯ живописцев, еще не раздвоенная: еще не нацелившие-
сЯ ни удрать, ни продать. Толщь трех десятилетий. Мало их знаю. Я и  ли-
тераторов молодых знаю мало, времЯ  знать  и  времЯ  не  знать,  старые,
старье, нас уже сносит на отмель.

   Похоже, Дубик и здесь прислушивался, отцеживаЯ по капле (пчелкин нек-
тар). Он приходил к ним просто отметиться: приходил, чтобы  быть  своим.
Тропа не должна была зарасти. Он их пас. Я о том не думал (что думать  о
молодых!). Мое напряжение ума сводилось сейчас к борьбе с  алкоголем,  Я
ведь пил, добавлял, тяжелел, а дело еще только предстояло. Дело. О Дуби-
кеРчеловеке С вот о чем Я силилсЯ не помнить, не скорбеть, опять же опа-
саясь, что пожалею. После чего, как клинопись на камне, в гебистских ан-
налах (возможно, самых прочных и вечных анналах нашего века) в общем за-
гаженном перечне... не отмыть. Но и распалятьсЯ на стукача до верной ми-
нуты Я себе не давал, Ярость могла изойти в нелепую  ссору,  в  матерные
крики и в воздух; в ничто.

   Мы звоним в дверь. Со стороны темной улицы. То есть Дуб звонит.

   ДдзРзыньРтрамРтраРляРля... С такаЯ вот трель, в  фаРмажоре.  Кусочком
знакомой музыки звонок дает знать хозяевам о нашем приближении (о топта-
нии под дверью). А Дуб напорист: он тоже частица андеграунда живописцев,
он агэ, он наш, плоть от плоти, С и потому требует от людей  (в  кредит)
вниманиЯ и крепкой выпивки. ВниманиЯ и выпивки, как  требовал  и  всегда
будет требовать от общества непризнанный талант С дай да выложь!

   С Не пущу. Кто такие?! С Баба в передней не пускает, а под ногами по-
лы (отмечаю) с дорогим покрытием.

   Но Дуб уже вошел, за ним Я.

   С Куда лезете? да что ж такое!..

   Дуб смеетсЯ С прочь с дороги. Твое дело доложить!

   С Да знаешь ли ты, толстуха, что твои мне должны. Да, да, твои хозяе-
ва (ты еще ТгосподаУ скажи! ну, говори: госРпоРоРдааа...). Хозяин  прос-
порил и должен, должоооРон мне бутылку шотландского виски...

   С Бутылку? С на лице бабы панический страх.

   ПоявляетсЯ хозяин с красными (от телевизора) глазами. Смеется:

   С ЯРто думаю, кто шумит, кто волну в берег гонит?!. Входи!

   ПоявляетсЯ и хозяйка; красивая. Просит пройти в гостиную.

   С Да зачем в гостиную! Да бросьте, трахРтарарах (мат) С и нам, и  вам
проще будет на кухне! С кричит радостно Дуб.

   Тем более что кухнЯ огромна, со вкусом обставлена. Муж и жена  С  оба
художники лет под пятьдесят: оба изящны, тонки,  интеллигентны.  И  ведь
как охотно его угощают! (ХотЯ он горланил.) Оба, Я  думаю,  слышали  про
сторонний приработок господина Дубисова, но терпели и поили, и не  гнали
взашей все из той же нашей неокончательной уверенности, российскаЯ  чер-
точка, человек ведь. А еще и потому, конечно, что думали, что свой,  что
каждодневный и домашний и, опять же, поРсвоему человечный  стукач.  (Про
когоРто. Но не станет же он с нами и про нас, вот так, с водкой и с шут-
койРприбауткой.) На менЯ это мило шутейное с ним общение неприятно дави-
ло. Потому что мне бы как раз и именно от человеческой  его  шелухи,  от
его домашности сейчас отстраниться, отвернуться, неча вникать в  игривые
мозги стукача, как и в последние профессиональные его потуги.

   Напряжение во мне поддерживалось еще и тем, что Дуб тоже  все  помнил
(все в своем сюжете) С помнил и повторял: уж сегоднЯ он напоит менЯ  как
следует, в усмерть , клянетсЯ честью, что напоит!.. Он очень  решительно
увел менЯ с той замечательной кухни, от радушно  взволнованной  интелли-
гентной четы (повел дальше). ПрощалсЯ он с ними небрежно. И мне  мигнул,
пошли, мол, Петрович. Наш, мол, с тобой путь дальше, а эти муж  и  жена,
ты же видишь, жмоты, С бутылки лишней с собой не дадут (и как  художники
полное говно) С пошли!..

   Но в следующей компании (полуподвал, народу полно,  тусклаЯ  неофици-
альнаЯ мастерская) Дуб увлексЯ и сам едваРедва менЯ не забыл и не забро-
сил: он клюнул на Яркую болтливую пару С молодой наш, уже модный  худож-
никРабстракционист, с ним девицаРамериканка Кэрол (и вкруг них,  конечно
же, россыпь начинающих).

   Дубик, душой и телом уже с ними (шустЮр!), хотел менЯ сбыть, то  есть
даже совсем хотел выпроводить, однако теперь Я все  помнил:  а  где  же,
мол, выпивка крутаЯ и обещанная? С А Дуб уже занервничал, торопит  меня:
ТИди, иди, Петрович. Пока!У С Но нет же. Не ухожу. Не соглашаюсь.  Дубик
покраснел и сует мне добытую здесь же, прямо со стола, бутылку, мой  го-
норар: ТЯ же тебе сказал С пока!..У С Однако Я не ухожу. Нет и нет.  Дуб
подзабыл одно правило, есть у нас такое: бутылку жаждущий берет со стола
(себе назавтра), а напитьсЯ жаждущий хочет у  стола  (сегодня,  сейчас).
Гонорар был мал, недостаточен. Разве что аванс. Некоторое времЯ мы выры-
ваем (все поРтихому) бутылку друг у друга, крепкие руки, отмечаю Я (будь
начеку...).

Так что теперь Я не отставал, ходил за Дубом, не упускаЯ 
из виду. Я даже протолкнулся, весь потный, за ним к 
столу С Дубик там крутился, как пьяный солнцем шмель. 
Американка манила. Сияла выпуклым лбом. Но на ее угол 
стола пробитьсЯ было еще труднее, чем к выпивке. Кэрол 
плотно окружена молодыми. Смех. Свист. Кэрол учит на 
русском наши родненькие матерные слова, учит вслух, все 
вокруг счастливы и хохочут. Дубик нервничает. Меж тем 
молодой абстракционист вынес полотно, открыл С все вновь 
расступились, начинаютсЯ ахи и охи; Кэрол, тоже 
пьяненькая, уверяет, что она сейчас же звонит в 
посольство (нет, не позвонит, а прямо едет туда!) и даст 
знать своему богатому чикагскому другу, чтобы он, 
чокнутый, картину купил. С ее подачи. Деньги есть, 
деньги у него всегда в кармане. В правом или в левом 
кармане, это не вопрос. Он богатый чудак. Да, можно 
считать, что он уже купил. Купил и поехали дальше, твою 
мать... С говорит Кэрол, под общий восторженный смех. 

   Художник, гибкий, как пробудившийсЯ хищник, нырнул в тусклые полупод-
вальные закрома. Сейчас появитсЯ с новой картиной. Ждали. До Дубика  ма-
лоРпомалу доходило, что эта пара занята сейчас друг  другом  (окрыленный
художник и Кэрол) и ему в руки не дастся. СегоднЯ во  всяком  случае.  А
может, и никогда. Дуб уже сердился:

   С Дто за абстракция? Одни перекосы! Мазня! С и он отвергающе  взмахи-
вал рукой, отрицал, спец по Кандинскому, смелый в чужой мастерской.

   Ко мне подвалил молодой мудак и стал выталкивать вон.  ДвумЯ  руками,
гдеРто выучившись, ловко и больно толкал, тычок за тычком. Он принял ме-
нЯ за одного из стариков, бывшего деятелЯ Союза художников С  за  соста-
рившегосЯ на подачках некрупного секретаришку. А Я не смог  бы  от  него
отбитьсЯ без возни и без шума. Я помнил, что нож, что при резком  движе-
нии вывалится. Нож у ноги угрелся. (Как бы и нет его, только тяжесть при
шаге, если шаг скор.) Толкавший менЯ  кричал:  Т...Дто  ж  ордена  снял?
Брежневские выкормыши! Бездари! Когда вы только подохнете?!У С злобно  и
пьяно выкрикивал, а главное, больно толкал в грудь. Вопил...

   В следующей мастерской (уже рябило в глазах, устал) мы нагнали, нако-
нец, наших дневных пьянчужек: здесь осели Василек Пятов и Киндяев, Гоша,
дизайнер Рашид. МенЯ посадили на табурет, кормили магазинными  пельменя-
ми, серыми, слипшимися, но горячими и в обжигающе горячем  бульоне  (мне
было кстати). Василек пошучивал. Гоша с ним спорил.

   Смешно: пельмени они варили в большом чайнике. Табурет занят.  Я  сел
было на пол, как сидел Василек, но понизу дуло. Почки заныли,  Я  встал,
поискал С сел, наконец, на какойРто свернутый тюк с бельем. И сидел ста-
рик стариком. Устал. (МоЯ пауза.  Законная,  Я  старше  их  лет  на  де-
сятьРпятнадцать.) А Дубик меж тем Яростно спорил. Дубик свой. Как  всег-
да. Знающий стукач энергично размахивал рукой, описываЯ нам окраину  Па-
рижа, последние дни НиколЯ де Сталя. В сизой накуренности, в  дыму  и  в
разнобое самолюбивых голосов Я не мог не оценить его неиссякающей говор-
ливой силы. Но и другие говорили. Сидели на стульях.  На  табуретах.  На
полу. Париж... Американские выставки... Бульдозерщики... Целков... Шемя-
кин... Сто тысяч... Двести тысяч... (Мы в свое времЯ тоже ставили  вехи,
алмазные зарубки: Новый мир... Издание  во  Франции...  Галлимар...  Ар-
дис... снежок с забытых вершин.) ТХороший писательУ, С вдруг сказали.  А
Я расслышал, кажется, обо мне.

   Об агэшнике на кухне такое нетРнет и надо сказать, пусть ему померца-
ет. Милостыня, бросили словцо, жалко ли словца, если ты всю жизнь  изго-
ем. (По их мнению, изгоем. Я мыслю иначе.) А ктоРто  дал  мне  закурить.
Появилась рядом и женщина, высокая, с бедрами. Положила  на  менЯ  глаз.
Если об агэшнике трубят, на женщину действует: женщина открыта, как при-
рода, как степь, она суха  и  в  степном  этом  смысле  всегда  ждет  (а
вдруг?). На чуть плотского, на  чуть  обещающего,  настоящий  приемистый
острый глаз. С квартирой. С теплыми кв метрами недалеко от метро.  Я  ни
мыслью в ее степь не колыхнулсЯ (Я не Вик Викыч, Я общажник). Тогда  она
подошла ближе, держалась хозяйкой, руки полные, и, прислонясь, чуть  на-
давила теплым бедром. Я на табурете, Я ощутил; стояла рядом.

   Я не обернулсЯ С только длил минуту (потреблял ее теплую тяжесть).  Я
мешкал, а мне предлагалась всЯ бесконечность немужского мира.  ТЛариса?У
С желаЯ угадать имя, спросил не оборачиваясь. (И  уже  не  сторонясь  ее
греющего тела.) ТЛидаУ С смеясь, уточнила. Но уж так повелось: когда ме-
нЯ напрямую брали, Я не давался. Я ждал. Женщина свернет. (Они  сворачи-
вают С Я по прямой.) Она менЯ вскоре и оставила; летучаЯ  особь.  Уже  с
кемРто другим. Пейзажист некий. Подошла. С той же лаской хозяйки. С  тем
же теплом бедра.

   В другом углу, на табуретах, спросили:

   С ... А старикан, пьянь эта С кто он?

   С Его Василек знает.

   С АРа!..

   Возможно, обо мне. Уже староват длЯ них, мужик за пятьдесят, в разби-
тых ботинках, шастающий из тусовки в тусовку в поисках  выпивки.  Пьянь.
(ТаскаетсЯ за мелким стукачом, вообразив, что спасает свою биографию длЯ
веков. И что гебистские анналы единственные, что станут вровень с  Таци-
том.)

   Мысль вновь и вновь вползала мягким следом,  чтобы  как  бы  нечаянно
сделать мои руки ватными, а сердце готовым жалеть. Боль ведь не в веках,
не в долгих столетиях С в моем кратком ТяУ, здесь и сейчас. Дто с  того,
если одним оболганным больше или меньше, когда их в анналах десятки  ты-
сяч? Людишкам и вовек не разобрать эти пестрые километровые списки.  Как
сказал один китаец: только забыть.

   Началась икота; занервничал. Один из молодых и сильных, типичный  бо-
родач (возможно, скульптор, вот у кого ручищи!) тут же ко мне  устремил-
ся:

   С Поди. Поди... ПроблюйсЯ С потом придешь, С Он толкал менЯ за дверь,
столько же брезгливо, сколько жалеючи. Свой.

   Я вывалилсЯ на свежий воздух; у подъезда меня, и правда, вырвало. Это
хорошо. Ночь. Звезды. И блевотины под ногами Я не видел С уже темно.

   Надо. Отступать некуда. Два с лишним десятилетиЯ барабанил по клавиа-
туре машинки. Мое ТяУ, мои тексты (Я теперь нажимал и на тексты)  выбро-
сить в угоду тому, что он тоже человек?..  Да,  выбросить,  С  сказал  Я
вдруг сам себе. Да, человек . Хмель выходил. Хмель словно вываливалсЯ из
менЯ кусками. Но оставшиесЯ куски (пласты) были все еще огромны. Я  сла-
бел... опять моЯ пауза.

   Так вот и таскаютсЯ (так бесконечно) по знакомым местам в надежде до-
бавить С в упрямой надежде не дать пройти опьянению и накатывающим ему в
подхват неуправляемым мыслям. У пьяной ночи своЯ композиция, свой  поми-
нутный крепеж. Идти, добываЯ очередной обжигающий  глоток  не  там,  так
тут, С это привилегиЯ и одновременно цель.  Это  и  забава,  и  рулетка.
ИзысканнаЯ и игроваЯ нацеленность интеллектуалов даетсЯ не всем.  Нам  С
да. (А они пусть спят. Они С это люди.)

Я стоял, покачивался. Уже редкие шли машины. Промчалась 
скораЯ помощь. (Подумал о брате Вене, как он там?) 

   Вышел Дуб.

   С АРа. Ты здесь?.. С И меня, ждавшего, он похвалил: С МолРлодец!

   И показал полную бутылку, тот самый  мой  гонорар.  На  теле  бутылки
сверкнули змейки отражений.

   Мы двинулись дальше.

   Дубик менЯ не потерял, а Я не потерял его. Дуб старалсЯ С Я  тоже.  Я
какРто вдруг сжилсЯ с ним. Шли рядом. Такова жизнь. Наши с ним два столь
разных дела не могли стать одним, но ведь они совпали, совместились, а в
надолго затянувшемсЯ совместном деле попутчик,  хочешь  или  нет,  почти
родственник.

   С Выпей, брат, С стукач, инстинктивно чуткий, еще и иронизировал.  Не
целя, он попадал. Не сознавая, что у слова брат есть смысл.

   Я делал глоток, придававший силы. Но, похоже, не только мне С Дуб то-
же после каждого моего прикладываниЯ к бутылке веселел. А  улицы  унылы.
Раз десять за этот полутемный переход, за этот (не самый длинный)  отре-
зок наших блужданий и выпивонов по ту сторону Таганки Я  думал  отменить
тяжкое предприятие. Колебался. И каждый раз возвращалсЯ к исходному  мо-
тиву: некуда деться; вынянченное, выпестованное всей моей жизнью, он за-
губит мое С большее, чем Я.

   Нас остановил милиционер. В темноте Я почувствовал, как менЯ схватили
за плечо и С рывком С развернули. Я тут же перестал пошатываться, выров-
нял тело, не желаЯ оказатьсЯ в милиции. Я уже не был сильно пьян, а  по-
шатывалсЯ просто так, из вялой ночной привычки (и отчасти  длЯ  Дубика).
Милиционер развернул менЯ к себе лицом. Смотрел. А второй  начеку  стоял
поодаль. Ко всему готовый. В опущенной руке дубинка.

   И с какой же прорвавшейсЯ в голосе страстью, с  какой  вдруг  заботой
Дубик тотчас устремилсЯ ко мне и к схватившему менЯ менту:  стоп,  стоп,
лейтенант!.. Дуб не мог позволить им менЯ забрать, ни увести в  сторону,
он не мог и помыслить о таком, Я был его добыча. Он, как узналось после,
готовилсЯ потратить на менЯ минимум еще кассету, 90 минут.

   С НоРно, лейтенант. Мы приятели. Мы гуляем. Все хорошо,  лейтенант!..
С заговорил Дубик, бросившись к нам. И ведь как быстро разглядел во тьме
чужие звездочки.

   Теперь и Я перед лейтенантом выпрямился,  с  некоторой  даже  нарочи-
тостью С мол, трезв и крепок! смотри! Я  хотел  идти,  хотел  продолжать
путь, и тоже ведь, моЯ добыча, Я не хотел остатьсЯ без Дубика.
   Д Я коротко и напористо объяснялсЯ с ними. Я стоял поодаль. Но  чутко
слушал. Быть отмеченным милицией С плохое начало любого  дела;  хуже  не
бывает. Мне стало чуть полегче, когда Дубик также  не  захотел  засвечи-
ваться. Ни корочек, ни какогоРлибо удостоверениЯ он не показал им, ниче-
го С а, мол, паспорта, с собой, увы, нет.

   С Петрович, С обратилсЯ он ко мне. С Есть у тебЯ паспорт?

   Я колебался: произнесу два слова пьяным баском С могут забрать, скажу
слишком трезво С насторожитсЯ Дубик; Я  молчал,  серединка  золотая,  не
подведи.

   Меж тем это было худшее, что можно придумать: милиционер, реакциЯ  на
молчанку, вдруг придвинулсЯ ко мне и быстро провел руками по  груди,  по
брюкам. Надо же. Он даже по коленям, оглаживая, провел, а вот до  носков
моих в ботинках не добрался. Я онемел.

   С Пустой, С сообщил он второму, даваЯ понять, что вполне  менЯ  обыс-
кал.

   А тот подступил ближе, сам вывернул мне брючные карманы, выскреб  от-
туда бумажную труху. И пятьсот рублей.

   С Разве ж деньги. На штраф нету! С негромко произнес Я, пока он  све-
тил фонариком на купюру.

   Он оценил (мой голос). Не вовсе, мол, пьян.

   Купюру вернул. Но все крутил в руках мои незначащие  бумажонки:  кви-
танциЯ за свет в сторожимой квартире, билет на электричку. Голос ли мой,
негромкий и трезвый, неожиданно его встревожил. Трудно сказать. Ясно бы-
ло одно С всматривается. Сейчас спросит.

   А Дуб, с лейтенантом, к этой минуте уже закурил, угостив того хорошей
сигаретой, взятой у Кэрол. Пахнуло дымком. Они беседовали С к ночи, мол,
холодает, а вообще осень как осень.

   С Кем работаешь?

   Я молчал.

   Дубик пришел на помощь. СтоЯ рядом с тем  милиционером,  он  С  через
расстояние в три шага С крикнул этому:

   С Сократили его. СтесняетсЯ сказать... Их полтыщи сразу выгнали!

   Мент криво улыбнулся:

   С ПерестраРаиваемся! НРдааРа.  Запросто  работенку  теперь  не  поды-
щешь...

   И милиционер вдруг нейтральноРдружески взял под козырек. (Еще  минуту
назад намеревавшийсЯ двинуть менЯ в ухо.) Дудо. Двинуть в ухо  он  соби-
ралсЯ просто так, чтоб согреться. И чтоб на его вопросы человек (я)  от-
вечал побыстрее, пошустрее. Я чувствовал, что он целит, и  переступал  с
ноги на ногу, меняЯ меж нами расстояние. Уха всегда жаль. Пусть  ударит,
но не прицелившись, С такаЯ вот пантомима разыгрывалась у нас с ним  ми-
нутуРдве в блеклой полутьме. Но теперь он передумал.  Купюру  вернул;  и
под козырек взял. Бывает. Не ищи логики. (Ищи, как от логики уйти.)

   Остались вновь вдвоем, два пьяноватых верных попутчика. Шли. Дуб, до-
вольный, насвистывал.

   В темноте возникали, слева и справа, слабо освещенные  старые  пятиэ-
тажки. Дто за район?

   С Дай выпить, С сказал Я Дубику. У него, в запас, оказалась  еще  бу-
тылка.

   С Успеешь.

   С Жлоб. Не тяни душу... Дай!

   Я только теперь и захотел выпить. Нож не нашли (и менЯ вместе с ножом
не забрали), что было чудом, а может быть, неким знаком. С той,  однако,
оговоркой, что с этим чудом и знаком Я не ловчил и не  впутывал  небо  в
свои мирские агэшные дела С Бог это Бог, он высоко. Бог менЯ любит,  ка-
ким бы Я ни был. Но знаков не подает, зачем ему мелочиться. Знаки и нет-
вердое умение их читать С человечьи проблемы. (Всего лишь  знак,  что  Я
иду в своем русле. Я как Я.)

   Я стал вырывать у Дубика бутылку, обычнаЯ сцена, двое пьяных  посреди
улицы, мои руки покрепче его рук С Дуб не отдавал, посмеивался. Он, вид-
но, уже хотел (надумал) гдеРлибо сесть, остановиться: сесть и  тихо  обо
всем выспросить и дать, наконец, вылакать мне, бедному, бутылку до  дна.
После чего Я, поРвидимому, отключусь, идти не смогу. Разумеется,  он  не
собиралсЯ тащить пьяного через весь город. (Но и бросить менЯ где попало
не мог.) В таких случаях выбирают не перекресток и не подворотню, а мес-
то потише, поглуше. ИзбавитьсЯ от собутыльника, но чтобы тот не стал та-
щитьсЯ улицей, кричать с матом вслед, шуметь. Нет, нет,  в  какомРнибудь
тихом месте.

   Я шел за ним, угадываЯ его ищущую мысль и ничуть не противясь, потому
что и менЯ такое уединенное место С тихое, пригретое С устраивало. (Тоже
собиралсЯ оставить его уснувшим.)

   Душа заныла: Я почувствовал, минута близка. Но стремительно нарастав-
шее теперь возбуждение (готовность к удару) Я как мог скрывал, припряты-
вал в нетерпеливом порыве, в алкашеской тяге к бутылке С  мол,  дай  вы-
пить, жмот, жлоб!..

Я, и правда, хотел выпить. 

   С Дай хоть глоток сделать.

   С Обойдешься!

   С Жмот сучий. Дай же глоток.

   С Не стану на ходу открывать бутылку... Открою,  когда  найдем  место
получше. Когда присядем.

   С Скот. Стукач.

   С Заткнись. Ты и без бутылки уже сколько выжрал! Это мои, между  про-
чим, друзьЯ поили тебЯ весь вечер С или нет?.. В каждом доме  подносили.
А он еще недоволен!

   С Сука! Не зрЯ говорят, ты гебэшник!.. ДтоРто давно  у  вас  не  было
чистки С выгонят и будешь бегать искать работенку, а? С  Я  хохотнул.  С
Небось, ты искусствоведом захочешь. А знаешь, куда стукачей  берут  зап-
росто и безо всякого блата? С в истопники! Потому что колоть дрова С это
все времЯ стучать! С иронизировал Я заплетающимисЯ губами,  исходЯ  жаж-
дой. Губы ссохлись, слушались плохо, но в руки свои Я верил.

   Он смеялся:

   С Давай, давай!.. Болтай!

   С Сука. Жлоб. Глотка водки пожалел...

   С Болтай!

   У дома, возле слабо освещенного и захламленного подъезда С ночнаЯ ма-
шина. Мужчина и женщина. Она в нелепой шляпке. В  хрущобах  люди  бедны.
Ага, прощаются! С женщина садилась в  такси.  (РасстающаясЯ  потрепаннаЯ
жизнью пара?)

   Огоньки такси закачались С темень, урчал мотор. Поехали... К этой ми-
нуте Я понял, что мы с Дубиком среди тесно  стоящих  пятиэтажек.  Дубику
дома были так же незнакомы, как и мне. Куда он вел?

   Меж пятиэтажек лежали вповал шпалы.  Если  бы  хоть  закуток,  ржаваЯ
стенка, чтоб прислониться.

   С На шпалы? С вяло дернулсЯ Я.

   С Еще чего! Я ж сказал С выпьем в уютном месте. И  чтоб  не  ветрено.
Домишки всЮ какиеРто сраные, хрущевские, мать его бабку! С он  ругнулся,
споткнувшись о первую же шпалу. Тоже устал.

   А Я занервничал.

   С Я хоть покурю здесь. (На шпале.)

   С Погоди.

   Дубисов нацелилсЯ шагом в ближайший дом. Замысел был прост  и  читаем
всяким, кому ночью случалось, спотыкаясь, искать приют. В таких домах (в
хрущобах) на верхнем пятом этаже (точнее сказать, над  пятым)  есть  еще
один полуэтаж, надстройка, где вверх уже  хода  нет,  лишь  тонкаЯ  ржа-
венькаЯ железнаЯ лестница упираетсЯ в запертую крышу. Там, возле лестни-
цы, действительно можно обрести С найти, где сидеть и расслабленно пить.

   Мы поднимались этаж за этажом. Пьянь знает свои гнездышки. Идти тяже-
ло, ноги не слушались.

   С Ну вот. Пришли.

   Я тяжело дышал.

   С НапьееРоомся! С несколько преувеличенно сказал он.  С  Смотри,  как
славно, как здесь хорошо.

   Место выпало еще и лучше (и теплее), чем Я предполагал,  пока  тяжело
топал за Дубиком наверх. Этот подкрышный полуэтаж, над пятым,  был  зах-
ламлен и как бы весь длЯ нас. Заставлен разобранными  старыми  кроватями
(сетки тихоРтихо позвенькивали). КакиеРто Ящики. Паутина. ДетскаЯ коляс-
ка. И, конечно, среди ночи сюда никто не заглянет. Дом спит.

   Свет (на весь подъезд одна хилаЯ лампочка) горел на третьем, а сюда С
к нам С проникали лишь отсветы. Мы могли говорить не шепчась. Выбрать  и
угадать такое местечко ночью гебэшники умеют, умение и опыт,  кто,  если
не они! Тут Я не удержался: вздохнул в темноте. Вот. Уже рядом.

   Сели на гладко фанерованную поверхность. Могла быть  дверца  большого
старинного шкафа. (Как половина пингРпонгового стола.)

   Пора. Я отпустил, выпустил наконецРто мою зажатую боль и мой гнев, но
вместо Ярости (ожидаемой) высвободилось некое неопределенное и, увы, вя-
лое чувство. Как слабость. Как пшик. (Слишком долго шли.)  Я  с  натугой
повторял себе: пора, уже пора, нож складной, нож вынь... А Дубик, опере-
жаЯ меня, проверял магнитофон (заботливый, он прежде всего сделал  ухо).
Мы оба готовились. Он тихо щелкнул перемотку тудаРсюда. Он  не  включил,
на кой ему тратить пленку в пустоту. Но он проверил С работает  ли?  Ту-
даРсюда. Не заело ли, не вышло ли что из строя, пока шли темными  двора-
ми, пока брели и спотыкались о шпалы (он и Я С мы упали по разу).

   Сидели рядом. Я тупо и пьяно свесил голову книзу; и также свои руки С
книзу, к носкам, к ботинкам С в расслабленном ожидании алкогольного пой-
ла (все равно какого, лучше водку, открой же скорей). МоЯ опущеннаЯ пра-
ваЯ рука взяла нож. Но Я не раскрыл. Настороженно подождал.

   С Ладно, С Дубик вынул бутылку из кармана; стал  сдергивать  металли-
ческую пробку.

   Он поддевал ее ногтем. Не сумев, он поискал в кармане ключи на  связ-
ке, приладил один из ключей, рРраз С и сорвал скорым движением  водочную
белую шапочку. Он держал бутылку наготове. А Я уже раскрыл нож. И  завел
правую руку в его сторону. Оставалось приблизиться. Я потянулсЯ как бы к
бутылке:

   С Погоди...С сказал он.

   С Дего ждать?

   С Расскажи. О писателях расскажи. Ты интересно рассказываешь... С Он,
видно, уже включил магнитофон. В темноте каждый мог делать, что хочет.

   Он хотел, чтобы Я пил теперь глоток за глотком, неторопливо  дурел  и
рассказывал. (Опасался, что Я выпью полбутылки сразу.)

   Я потянулся.

   С Да подожди же!.. С Он отвел бутылку в темноту.

   Но Я уже достаточно сблизился, прижалсЯ  (оттолкнуть  не  успеет).  И
сразу, простым движением (за его лопаткой, как в знакомое место) Я  вог-
нал нож, ощутив острием  провальную  пустоту  человеческого  сердца.  Он
пискнул, как крыска в углу. ТМаРммаРаа...У С еще протянул он. Потом бил-
сЯ сколькоРто, но уже беззвучно. Просто содрогалсЯ телом. Я вынул кассе-
ты, переложил в свой карман. Такой маленький магнитофончик. Я  все  заб-
рал, проверил. Посидел в темноте. Бутылка кудаРто укатилась, под  Ящики,
за детскую коляску. Я не стал ее искать. Я ведь  к  ней  не  прикасался.
Водки Я не хотел.

   Не хотелось и глотка сделать. Все произошло разом. (Как упавшее  спе-
лое Яблоко.) Дувство сделанного дела, ничего больше. Тихо  спустилсЯ  по
лестнице.

   Пустые ночные улицы. На какомРто углу Я вспомнил, как вогнал  нож,  и
сам звук хлюпающей крови (возможно, мнимый) вызвал  мгновенный  позыв  и
рвоту. У крови под ножом был звук.

   Но прошел еще сто шагов, стало легче. Вырвало еще раз, уже до  конца.
До дна. Я опять был человек. МоЯ жизнь, какоеРникакое мое бытие, а с ним
и мое ТяУ, а также мои былые тексты (что еще?..) возвращались  теперь  к
себе домой, шли вместе сереньким асфальтом, шли рядом и как  бы  держась
за руки С как шли бы домой сбереженные в чистоте дети.

   Я избавилсЯ от ножа. (Конечно, там не оставил, а завернул в  платок.)
Я выбросил нож в канализационный люк, в шумящий на дне ручей нечистот  С
выбросил уже в другом районе. Я долго нес. Я понимал, что рискую.

   В квартире Соболевых С Японский магнитофон; Я курил и крутил  пленки,
прежде чем их уничтожить.

   Я много чего услышал записанного: и моего, и разного прочего. Толкот-
нЯ у художников. Кэрол, катающая, как горошину, свое американское ТрРрУ.
Смех Василька и Гоши. МоЯ ночнаЯ хрипатаЯ мольба о глотке водки. Послед-
ним звучал голос самого стукача С в конце:

С Да подожди же! С Это когда Я потянулсЯ к его бутылке и 
когда он, готовясь к долгой записи, пробовал фон. 

   Его голос придирчиво повторил мне:

   С Погоди.

   Получилось с неким значением.  Я  выключил  магнитофон.  Ответил  ему
мертвому:

   С Хорошо. Подожду.

   Заспанный, помятый долгой лежкой,  встал,  чтобы  открыть  на  звонок
дверь С звонят с настроением! С входит родственник Соболевых (доверенное
лицо), улыбчивый.

   Соболевы в отъезде, у него все права. Я квартиру лишь стерегу,  пасу.
За ним, за родственником, вваливаютсЯ людишки из БТИ: новехонькое  слово
С Бюро технической инвентаризации. Все трое при галстуках,  Явно  важни-
чая, они замеряют жилье: перемножают длину на ширину и, комната за  ком-
натой, переносят на бумагу эти кв метры (плодоносные, свежие, еще и при-
пахивающие персидским ковром). Соболевы  одними  из  первых  приобретали
жилье в собственность.

   КтоРто заглядывал, засовываЯ башку в дверь.

   С Ну и что дальше?.. Петрович, ну и как?

   С Закрой дверь! С Я изгоняю любопытных. Общажный люд живо интересует-
ся. Не столько из жажды приобрести, сколько из  вечной  боязни  потерять
пригретый с годами угол.

   Люди БТИ как раз и мерили в углах, в дверях, в простенках, а Я  стоял
у окна. Смотрел. (Но им мешают и стоЯ у окна.)

   С Кто вы такой?

   Я не успел шевельнуть губами, как родственник Соболевых,  доверенный,
вбежал с кухни и суетно, льстЯ им и почемуРто подхихикивая, спешил  ска-
зать:

   С Да так. Он так. Он просто так. Вы меряйте, мужики. Вы меряйте...

   Сказал и как бы поощрил их менЯ не замечать,  не  видеть.  Нормально.
(Оценивалось жилье С оценивалсЯ и жильЯ не имеющий.)

   С А кто же Соболев?.. Соболев и Соболева С кто они? С Их,  замерявших
метры, всеРтаки волновало, что хозяина нет. Возможно, они  теряли.  (Как
взять мзду, когда хозяин в отсутствии?)

   Думаю, родственник им чтоРто сунул. Они ушли. УходЯ за ними последним
С бегом, бегом, С шустрый родственник, все так же лебезЯ (перед обычными
замеряльщиками!), тараторил, вот и жизнь, вот и жизнь  наша  идетРпрохо-
дит...

   А на этажах и в коридорах потревоженный  инстинкт  собственности  дал
себЯ знать прежде всего у женщин: женщины обрели  подчеркнуто  агрессив-
ные, резкие, вдруг визгливые голоса.

   С оттягивающими руку авоськами они, чтобы  общаться,  останавливались
теперь у самого входа. Возле вахтера. Их было далеко слышно:

   С ... ХрымакоРоовы?! Будут делиться?

   С А как, если из двух комнат С одна проходная! Эти Хрымаковы (такие и
разэтакие) бранятсЯ втихую по ночам, едва детей спать уложат...

   С А днем?! Днем тоже грызутся, как собаки! С Женщины судили  Хрымако-
вых, Петровых, Сидоровых, кого угодно, и тем заметнее было, что  их  оз-
лобленность С это их собственный страх перед завтрашним днем.

   Едва одна замолкала, другаЯ женщина должна была тотчас  вступить,  не
то успеет влезть со своим злым захлебом третья. На какойРто миг  женскаЯ
Ярость захватывала и меня.  (Изысканный  словарь  их  нацеленного  зла.)
Здесь же С и вахтер. Встречи женщин как раз у входа, и вахтер, как  при-
вязанный, был вынужден слушать, Одиссей и сирены. Их исподтишковое  зло,
их гнуснаЯ и поРсвоему талантливаЯ ожесточенность вогнали старого служа-
ку в транс. Он все ниже опускал голову, словно бы клевал  лежащую  перед
ним на столе связку белых ключей.

   И вдруг как заорет (Я вздрогнул, услышав немыслимой тональности  свое
имя):

   С ПетроРооРвиРччч! Гони их на ... . Я их поубиваю!

   И на той же высокой ноте:

   С СуРуууРуки!..

   Дерез день его уволили. Формально: за коротенькое слово в три буквы.

   Обычное дело: когда люди занервничали, когоРто  уже  надо,  уже  пора
выгнать С изгнать. (ХотЯ бы когоРто.) Общага потеряла честнейшего на мо-
ем веку вахтераРслужаку. Он не был со мной дружен. И ни с кем другим. Он
просто следил за входомРвыходом.

   Если женщины, припозднившись, возвращались с работы,  а  Я  (вечерний
обход) еще не лег и слонялсЯ коридором С им становилось не по душе.  Мое
коридорное бдение, руки в карманы, теперь тоже выводило женщин из  себя.
А Я всегоРто и шел в сортир покурить. Сортиры, как и положено, в кварти-
рах, но на этаже есть и оставшийсЯ от старых времен, общий. (ДлЯ курениЯ
в конце коридора. Тихо, чисто; жаль, всегда темно.)

   Приблизилась. Поджала в нитку губы:

   С Иди работать. Иди трудиться, бездельник, С шипит ни с  того,  ни  с
сего мне в лицо, проходЯ мимо и не ждЯ ответа.

   Мощна, толста С из тех, кто полагает, что они  сильны  духом  (сильны
жизнью) только потому, что запросто дают оплеухи своим мужьям.

   Науськала еще и мужа: ТПоди. Поди, вправь ему мозги...У С и  тот  уже
идет, вышагивает коридором, тоже сунув руки в карманы, С идет в  сторону
сортира, где Я курю и откуда (из темноты) выползает облако моего дыма.

   Но муж, понятное дело, разговаривает со мной куда мягче, чем жена,  а
то и сам, солидарный со мной, честит свою бабу. Мужики знают, что  Я  не
зол. И что взрывной, знают. И что в этих тусклых  коридорах  Я  не  имею
своего жилого угла, но тем трепетнее защищаю свое ТяУ; оно  и  есть  мое
жилье, пахучий жилой угол.

   С Иди работай! Дто ты здесь слонов слоняешь! С всеРтаки напустилсЯ на
менЯ один из них, науськанный.

   Я стоял и молчал. Ни слова.

   С Тунеядец. Седой, а не заработал и рваного  рубля?  на  что  ты  жи-
вешь?!.

   Кричал, накручивал сам себя.

   Он ушел, так и не поняв, какое чувство на менЯ нагнал: страха в  моих
глазах он какРникак не увидел. А может, и увидел? (Не уверен,  не  знаю,
как мимикрировало мое лицо, когда Я так сдерживалсЯ и старалсЯ  не  дать
ему в лоб.) Он уходил, топоча ногами и даже рыкаЯ (довольно громко) С  и
сплевываЯ свое остаточное зло под ноги. Он тоже не зол. Он просто хотел,
чтобы Я отсюда ушел и рыл траншею от Урала до Байкала.

   Я стерпел. Я многое в те дни потому и стерпел, что  Дубисов  С  Дубик
живьем С еще стоял перед моими глазами. НетРнет и возникало: живой Дубик
и та ночь. Особенно когда остановила милиция. Мент. Дубисов с ним  заку-
рил: оба в полутьме. (А другой мент менЯ обыскал.  Я  помнил  телом  его
жесткие руки в скорый миг обыскивания.)

   И ведь не десять, не двадцать минут С час за часом нацеленных  ночных
хожений, шли с ним рядом, друзьЯ навек. Терпеливо  же  таскался,  ходил,
обивал ноги вместе со мной настырный гебэшник Дубик, С нет, не их  клич-
ка, там он какойРнибудь Алексеев или Иван Иваныч, совсем просто, не уце-
пить. Но Я уцепил. Я ходил с ним и за ним, тоже  терпелив,  С  ходил  из
сборища в сборище и из дома в дом, словно бы добавлявший там  и  тут  по
полстакана алкаш, который все больше проговаривался. Есть, мол, знакомый
(кто?) С а тот самый, один мой знакомый, разве не слышал, за мзду подде-
лывает длЯ литераторов визы, С Дубик слушал вполуха, а все же он был  на
крючке, онРто думал, что Я на крючке (бутылка водки,  непочатая,  в  его
кармане)...

Годуновские мальчики, дети у гроба Дубисова (восьми и 
пяти лет) С первое, что должно бы подсовывать русскому 
писателю чувство вины, а с ним и малоРпомалу выползающаЯ 
из норы совесть. Писатель слаб против детишек, против 
испуганных и примолкших (тетка их подтолкнула на шаг 
вперед, ближе к отцовскому гробу. Два мальчика...). Но Я 
не давался: Я сказал себе, что у Дуба, скорее всего, уже 
взрослые дети. Я их повзрослил: двадцать и семнадцать. 
Парни снесут. Зарастет травой. И уж во всяком случае не 
узнают однажды со стыдом и с негромким эхом позора, что 
они дети стукача, взрослеющие и кормящиесЯ на доносы. 
Так думалось той стороной моего ТяУ, котораЯ не 
разъедалась ни при какой рефлексии и только твердела. 

   Но у ТяУ была и оборотнаЯ сторона, другой его бок помягче, бочок, как
говаривала моЯ мама. Стукач сгинул, обнаружили по вони, не  смогут  даже
опознать, С думалось о настырном и говорливом гебэшнике Дубисове, о  Ду-
бике, о трупе воочию. О том, что он все еще лежит там неприбранный...

   Кавказец в конце концов понятен и простим, какРникак ножи  мы  вынули
почти одновременно. Столь мгновенную развязку на скамейке в сквере можно
и впрямь счесть разборкой и видом поединка в наши дни.  (Соотносилось  с
дуэльными выстрелами на заснеженной опушке.)  Но  за  гебэшника  совесть
настаивала на моей вине С зарезал бедолагу! Мол, тутРто  никакой  засне-
женной дуэли и ренессансности. Просто взял и зарезал. И оставил валятьсЯ
труп. Ведь человек.

   С той же, совестливой стороны еще и подсказывалось,  гебэшники,  мол,
предусмотрены современным обществом: необходимы. Как  необходимы  менты.
Как необходимы пожарники, разве нет?..

   Более того: подползала нехорошаЯ и почти подлаЯ мысль (подлая, потому
что нечестно, в обход причин и следствий) С мысль, что даже эта нынешняЯ
и всеобщаЯ ко мне перемена (общажников, их жен, женщин), их  вспыхнувшаЯ
нелюбовь инстинктивно связана у людей как раз с тем, что Я сам собой вы-
пал из их общинного гнезда. Сказать проще С Я опасен, чинил самосуд, за-
резал человека, оставил детей без отца...

   Не пустили менЯ на поминки старичка Неялова.

   С А чо тебеРто здесь делать? Мы тут сами отлично сидимРпоминаем, С  И
беззубый наш гигантРпохоронщик (с первого этажа)  плечом  преградил  мне
вход.

   Я не ожидал. Старичок Неялов, глуховатый алкаш и чистюля, был  уже  в
земле сырой, а Я даже не выпью за столом стопку ему в память? С  как  же
так! (Или опасаются, что мечу на освободившеесЯ жилье?)

   Но похоронщика поддержал и слесарь Кимясов. Вышел С  дымит  беломори-
ной. Не пускает... Возможно, будь у менЯ водка с собой, Я бы и  в  узкую
дверь прошел. Они бы не посмели. Но не было в тот день на водку.

   Всю жизнь, как известно, люди ходят на поминки и пьют от души и зада-
ром. Однако беззубый похоронщик тотчас использовал  мое  замешательство.
Сука. Он Ядовито (и уже прикрываЯ дверь) заметил мне:

   С Ничо. Выпьешь какРнибудь в другой раз.

   И слесарь Кимясов, пьяница, засмеялся:

   С Не каждый же день.

   Но, конечно, женщины и в нелюбви были первые. (Как и во многом другом
более чуткие и непосредственные.) Могли бы, мол, и приветить тебя,  Пет-
рович, и щец дать в обед, и словцом утешить, сам  знаешь!  Но  теперь  С
нет. Точка...

   И опять их упор был на то, что не они переменились С Я переменился, и
что раздражение и нелюбовь общажников только и  объясняютсЯ  моей,  мол,
перед ними виной, чуть ли не кровью на моих руках, вот ведь  как.  Вино-
ватРс! Мной  же  придуманное  чувство  (чувство  вины)  становилось  ре-
альностью. Смешно, но со мной даже не здоровались.

   Не здоровались и  грубо  окрикивали  в  коридоре,  а  под  спудом  (Я
чувствовал) в их зажатых душах билсЯ тоненький голосок, исходил  тоскли-
вый плебейский крик, что все равно, как с  жильем,  так  и  с  собствен-
ностью, всех нас обманут. Родненькие, да нас же надуют. Да когда  ж  оно
было, чтоб нас не надули. Горькое знание уже давило, а чувство  неизбеж-
ной (в будущем) обманутости загодЯ развязывало им защитные инстинкты.

   От одной только мысли, что ты обманут, а другому задарма (и лишь  не-
которой торопливостью) удалось обрести собственность С а с ней и  новый,
с иголочки, смысл жизни! С от одной этой мысли  общажный  человек  может
заболеть. Выгнали Фалеева: жил на третьем этаже у  родичей,  на  птичьих
правах, лет уж пять. Клятвенно уверял Фалеев, что не собираетсЯ прописы-
ваться, не претендует (и в приватизации не  участвует),  но  ему  твердо
сказали С езжай в свой Ржев. Уехал.

   Выгнали двух приживал, что с седьмого этажа.

   На восьмом на непрописанного электрика Колю донесли всем миром в  ми-
лицию.

   Затем обнаружили и выперли старика Низовского, ютившегосЯ  на  втором
этаже, несчастного и беспамятного, старик зажилсЯ в гостях С  да  так  в
комнатушке и остался, ан нет, уезжай!  (К  кому  первоначально  приехал,
старик даже не помнил. Уж много лет. Забыли и те, к кому он приехал.)

   Обнаружив обострившимсЯ чутьем потенциальных претендентов на кв  мет-
ры, выдавливали их из общаги, как из тюбика. (Меня, разумеется, не  надо
было обнаруживать. Сторож. МенЯ знали.) Ловкий, мол, приживал,  и  опас-
ный, опасный! Они боялись общениЯ  С  боялись  подобреть.  Отводили  при
встрече глаза: а вдруг он (я) возьмет да и тоже запретендует на  какиеР-
нибудь общажные кв метры С мол, тоже ведь человек.

   Особенно те, что сильно постарше, вспоминали теперь как манну  небес-
ную советскую нищету, равную длЯ всех.

   С Мы были другие! С восклицал старик Сундуков во  дворе  у  столиков,
где шахматы и залапанное их домино. Всерьез был расстроен. Ностальгирую-
щий старик в мою сторону и не глянул, озлоблен. Не хотел менЯ видеть.

   Правда, он трижды кряду проиграл в домино.

   ВернулсЯ Ловянников, вернулись срочно Конобеевы  С  прервали  отъезд,
чтобы тоже приватизировать свое жилье. Вернулись Соболевы (изРза  грани-
цы). Осталась (из сторожимых мной) квартира  Дерчасовых,  вотРвот  могли
объявитьсЯ и они.

   Сам Струев черт бы с ним, но вот жена, злобнаЯ и тощая,  выдубленная,
высосаннаЯ пятью детьми сука, к которой как раз приехал ее  братан  шах-
тер. Простой мужик С просто все и понял. Приехавший в отпуск погостить и
заодно (характер) покуражиться, он не давал мне  пройти  в  коридоре,  а
Струева подсказывала, мол, двиньРка его шахтерским плечом,  братан.  За-
деньРка его!..

   Коридоры С это ж мое. А шахтер, с амбицией и с крепкой (по тем време-
нам) деньгой, двигался, как среднего размера танк, именно что средний  С
мощно, ровно наезжающий. Я сторонился. Поближе к  стене.  КакРто  прошли
совсем рядом, плечи коснулись, издав краткий шероховатый звук. Он, веро-
ятно, пересказывал каждый раз, как Я жмусь к стене, и баба Струева полу-
чала радость (и она, и ее муж, и сам геройРшахтер хохотали). В его кори-
дорном надвижении на менЯ выявлялась философия, не личная, конечно, а  с
чужой подсказки С так легко им всем дающаясЯ общажная, общепитовскаЯ фи-
лософиЯ вытеснения.
   29

Казалось, что эти люди слишком долго менЯ терпели и 
любили С почему бы теперь им не попробовать не любить. 

   С Но все равно можно жить, С уверял себЯ Я (вслух, в пустой  квартире
Дерчасовых). В конце концов, что мне до их чувств. А на жизнь  нелюбимым
(и потому изгоняемым) можно, мол, тоже посмотреть не как на злоключение,
а как на при ключение С некое интеллектуальное и поРсвоему захватывающее
приключение с твоим ТяУ.

   Ко мне вечерами (Я у Дерчасовых) никто, разумеется, и ни разу не при-
шел пить чай, ни рассказать про жизньРзлодейку, ни даже мрачно спросить,
нет ли во вчерашней выдохшейсЯ бутылке глотка водки.

   Зато какРто, подымаясь по лестнице, Я расслышал, наконец,  выраженный
вслух глас народа С трое (этажом выше) стояли там, покуривали: Т...А пи-
сателишка? Надо бы заявить на него в милицию. Если добром не уходит!У  С
ТЗапростоУ, С ответил второй голос, правда, негромкий, неуверенный.  Они
менЯ не видели. Третий скрепил: ТБомж и есть бомжУ, С и сплюнул никотин-
ной струей в пролет вниз. Слюна летела мимо меня, обдаваЯ ненавистью.

   Даже  пьяндыги,  обычно  заискивавшие,  набрались  независимости.  Им
объяснили, что такое свое жилье, свои углы, свои кв метры  С  и  даже  у
них, запойных, когда они видели в коридоре меня, вспыхивало теперь в ли-
це глуповатоРсчастливое выражение собственника.

   Соседствующее с выражением всех обманутых: ведь нас все  равно  обма-
нут, не так ли?

   МенЯ тем временем угнетала, обессиливала мысль (тоже  из  литературы,
но тоже моя) С мысль, что Я порушил в себе нечто хрупкое и тонкое,  дан-
ное мне с детства. Мысль и рисовалась как детскаЯ игрушка, десятилетиями
забытаЯ гдеРто под старинной кроватью С  матрешка,  паровозик,  рогатка,
кубик С не знаю что...

   Старая, старенькая, как мир, мысль, что, убив человека, ты не  только
в нем С ты в себе рушишь.

   ОтслеживаЯ мысль, Я рассуждал и всяко философствовал, Я как бы  зажи-
мал рукой рану С Я был готов думать, сколько угодно думать, лишь  бы  не
допустить сбой: не впустить в себЯ чудовищный, унижающий человека  сюже-
тец о покаянном приходе с повинной. Покаяние С это распад. А покаяние им
С глупость. Психологический прокол, когда в здравом уме и памяти человек
вдруг записываетсЯ на прием, Является, садитсЯ за столом  напротив  и...
убил, мол, гебэшника, погорячилсЯ в аффекте! (Простите. И дайте поменьше
срок.)

   А ведь будет легче, нашептывала совесть. Как только расскажешь С лег-
че.

   Но тут же, поспешая, Я вслух протестующе  вскрикивал:  а  почему  мне
должно быть легко? убил С и помучься. И нечего облегчать жизнь...

   Я еще только сходил кожицей (первым слоем), а они С  вернее  сказать,
оно, их желейное коллективноРобщинное нутро, уже  среагировало  и  вовсю
менЯ изгоняло. Оно менЯ отторгало, чуЯ опасный запашок присутствиЯ на их
сереньких этажах одиночки с ножом. (Опасный, в том самом  смысле  С  мне
все позволено.)

   Жилье и закрепленные кв метры тоже  значили.  (Собственнический  инс-
тинкт лишь обострил.) Но общаЯ на этажах встревоженность и страх, спешка
менЯ изгнать С это был всеРтаки их инстинкт на кровь и на чужака.

   Это был пробудившийсЯ инстинкт на чужого С защитный по сути инстинкт,
перешедший (превентивно) в агрессию: в упреждающее желание от менЯ изба-
виться.

   Зинаида, конечно, менЯ покормила. В лице вкрадчиваЯ мягкость.

   С Дто?.. И Зинку пришлось вспомнить? С Улыбнулась  и  прямо,  отважно
сказала, что так и быть, готова постелить постель и менЯ приютить.

   Готова воевать с общагой, да хоть и со всем миром, но завтра (в край-
нем случае послезавтра С она ведь не даст себЯ обмануть!) мы должны сов-
местно посетить загс. Провоцировала, конечно. Пробовала.  А  Я  даже  не
хмыкнул. Не засмеялся. Не смешно.

   Но тут же и спохватилась, испугалась протянутой своей  же  соломинки,
мол, шутка, Петрович, С тебе, мол, все это не нужно (верно) и тебе, мол,
уже не помочь. Все равно тебЯ выставят.

   С И мне спокойного житьЯ не дадут, С И  Зинаида  вздохнула.  Знакомый
вздох.

   Соседка Зинаиды (квартира рядом) С Гурандина, та еще дамочка,  муж  в
собесе; оттуда и приполз слушок, что Я из общаги никак не ухожу и, веро-
ятно, собираю соответствующие справки: замыслил  претендовать  на  часть
их, общажного жилья. Мол, дйлите собственность С делите на  всех.  И  уж
вовсе как бред (дурь, до какой может докатитьсЯ всполошенное  коллектив-
ное бессознательное) С слух, что  на  нищенские,  собранные  сторожением
деньги Я покупаю себе одну из квартир: на их, разумеется, этаже.

   С Как одну? С возмутилсЯ Я. ДегоРчего, а денег хватает, и, глядишь, Я
куплю половину этажа, а их всех выселю на хер в Строгино (пенсионеров  С
в Митино)...

   С Будет болтать! С пугалась Зинаида. Она и вообще пребывала в испуге.

   Боялась, как выяснилось, Зинаида и за сынов С вернутсЯ  из  армии,  а
как им жить, а молодежьРто расцвела вокруг и на улицах  совсем  иная!  Я
этого не находил: молодые как молодые. Не злее нас, но пока и не добрее.

   Они, молодые, и жилиРто не здесь, а как бы на  других  планетах  С  в
иных, в сексуально активных эпицентрах Москвы, по уши в своих тусовках и
диковатой музыке. Казалось бы, что им общага, что им твояРмоЯ  собствен-
ность и передел наших затхлых углов С ан нет! С они тоже  свежими  юными
глазами посматривали и послеживали за общей интригой в коридорах. Следи-
ли как за обретением собственности, так и, в  частности,  за  ежедневным
приростом нелюбви ко мне (к таким, как Я), также и здоровались уже через
раз, ждали изгнания. Известно: молодым по душе очистные работы. (Очисти-
тельные.) Им нравилась необъявленнаЯ травля. Дурачки.

   Из остро жаждущих крутилась в коридорах еще и шустраЯ бабенка, Галина
Анатольевна. Приятная. Смешливая. КогдаРто давно (давненько уже) оба под
сильным хмельком мы с ней мило слюбились, понравилось, еще и  продолжили
под случай раза триРчетыре, не больше. Теперь она тоже почемуРто хотела,
чтоб мне, здесь зажившемуся, Тдали наконец пинка!У И едва ли  не  каждый
день ждала теперь в коридорах драки. У  этой  Галины  Анатольевны  реши-
тельно не было никаких ко  мне  счетов.  Ни  положительных.  Ни  отрица-
тельных. Даже представить не могу, в чем тут  затаилась  встревожившаясЯ
женскаЯ суть. Возможно, всех ее возлюбленных рано или  поздно  били.  (Я
был как недостающее звено?) Но, возможно, именно отсутствие ко мне  пре-
тензий и недостача каких бы то ни было чувств (шаткий вакуум внутри жен-
щины) как раз и влекли милую Галину Анатольевну к жажде коридорного  на-
силия.

   Я, выждав в коридоре, прямо спросил ее:

   С Галь, а Галь. ТебеРто чего надо? В чем твое дело?

   Она сначала зашипела. Потом  изогнулась.  И,  гибкаЯ  (очень  гибкое,
страстное тело), словно бы вытягиваЯ шею в сторону  шестого  этажа,  где
жил наш вояка, она крикнула:

С АкулоРов! Поди сюдаРа! 

   Никто не откликнулся.

   Тогда милейшаЯ Галина Анатольевна просто ушла, а Я, озлившись,  смот-
рел ей вслед, в зад и пыталсЯ вспомнить, какой он в голом виде. Ну, коб-
ра.

   Акулов и был, понятно, главным.

   Он стал солиднее, не хорохорился, а на озабоченные призывы  с  этажей
лишь с важностью кивал С мол, дело как дело; если человек сам не  угады-
вает ситуацию и не понимает поРдоброму, его силой выбросят  отсюда  вон.
Он, мол, Акулов, менЯ и выбросит.

   При коридорных со мной встречах С ни словом, ни жестом С Акулов  пока
что никак себЯ не проявлял. Зато внутренне он весь подобрался.  Как  ле-
бедьРсамец в стадии брачного триумфального крика, он  стал  красив.  Его
мышцы подтянулись. Возникла та энергичная, напряженнаЯ осанка, так меня-
ющаЯ силуэт воина. Каждый шаг с избыточностью силы С с напруженным подс-
пудом энергии. Я шел по коридору (уже несколько  начеку),  когда  Акулов
преградил мне путь. Он только и сказал:  привеРеет!..  Я  тотчас  метнул
взгляд вперед и увидел там человек пять с нашего этажа. Мужики.  Готовые
сомкнуть кольцо. (По его знаку.) Я остановился, сердце подстукивало.

   С ПонимаРааРешь ли, какой поворот, С заговорил Акулов.

   Руки он держал подчеркнуто сзади, приготовившись, вероятно, дать  мне
наотмашь. (Это если Я привычно пущу в ход насмешку. Предусмотрел.)

   С Мы тут заняты своим жильем, заботами. Мы трудяги.  Ты  тут  лишний,
братец...

   Слова набирали жесткость. ТБраРааРатецУ, С вот как он протянул, с вы-
зовом. Мужчины пододвинулись. А сзади (ведь как интересно) хлопали там и
тут двери, выскакивали семейные женщины, вот и Галина Анатольевна (всЯ в
бигудях, под косынкой) вроде как спешно к  соседке  С  пройти  ей  надо,
прошмыгнуть по коридору, умираЯ от любопытства.

   Я Акулову кивал: мол, все понял, понимаю С сторожение квартир как вид
паразитизма; их точка зрения.

   С А вот и молодчина, если все понял!..

   Они расступились С пропустили менЯ пройти коридором.  Передышка,  но,
конечно, временная. У таких послаблений короткий век.

   Я лег на кровать, долго лежал. Я слышал не страх перед близким с ними
столкновением, а некий высший и, так сказать, индивидуальный мой  страх:
слышал руками, пальцами, телом, взбрыками сердца, гулом в ушах.

   Не физическое насилие, не мордобой, а отсутствие  своей  норы  С  от-
сутствие места, куда уйти и... их любви. Жизнь вне их С вот  где  неожи-
данно увиделась моЯ проблема. Вне этих тупых, глуповатых, травмированных
и бедных людишек, любовь которых Я вбирал и потреблял столь  же  естест-
венно, незаметно, как вбирают и  потребляют  бесцветный  кислород,  дыша
воздухом. Я каждодневно жил этими людьми (вдруг оказалось). ТяУ,  пустив
здесь корни, подпитывалось.

   Додремывал плохую ночь, а за дверью с самого раннего утра опять загу-
дели то близко, то в отдалении нервные коридорные выкрики С ищущие голо-
са.

   Казалось, когоРто сейчас вотРвот найдут и выбросят тепленького  прямо
из постели: ТГде?.. Где он?У С СлышалсЯ энергичный, очень молодой голос,
командные интонации недалекого ума.

   Вернулись Дерчасовы С те же приватизационные заботы: тоже уезжали  на
четыре месяца, а вернулись через два. Так что уже поутру Я лишилсЯ  пос-
ледних кв метров С с паркетной доской, строгие спартанские обои на  сте-
нах.

   День казалсЯ длинным. Дерчасовы поРхозяйски посмотрели, целы ли  вещи
(все цело), поливались ли цветы (более или менее), не наговорил ли Я  по
их телефону с Парижем и Лондоном (нет, ни разу)... Выдав вторую половину
оговоренной суммы (ничтожной; деньги дешевели), менЯ выставили. Все пра-
вильно. Я еще пошастал по этажам в поисках.  Как  бы  случаем  и  нехотЯ
выспрашивал, не уезжает ли кто хоть в отпуск, хоть на месяц.

   Акулов, вновь встретив, сказал:

   С Ты, браРааРатец, не ищи норы. ТебЯ же предупредили.  Тебе  же  луч-
ше...

   Куривший с ним  вместе  слесарь  Кимясов,  глуповатый,  тусклоглазый,
прикрикнул вслед:

   С С твоими идеалами теперь только в Японию.

   Почему пьяндыга так решил, Я думаю, не знает никто. Почему не в  Таи-
ланд? не в Австралию?

   Я огрызнулся:

   С Купи мне билет, засранец С Я уеду.

   У менЯ не стало жилья, ни даже хилого статуса сторожа С ничего.

   На деньРдругой Я приткнулсЯ у командировочных в крыле К. Но там нена-
дежно. (С очередной волной приезжих деляг и мелких фирмачей из провинции
С хоть завтра С менЯ выметут, как мусор.) Спал в крыле К на одной койке,
потом на другой, как перелетный, как птичка. Под пахучим чужим  одеялом.
Но и птичьи мои права комуРто мешали.

   ОбъявилсЯ еще один из не терпевших меня: мужик крупный,  рыхлый  и  с
мелкой фамилией Миушкин С его попросту звали Мушкин.

   На восьмом этаже этот Мушкин (моих лет, в домашней  шерстяной  кофте,
надетой прямо на майку) шел коридором С он возвращался, уже покурив  пе-
ред сном (не курит в квартире). Так совпало. Рядом со мной, шаг  в  шаг.
Тусклые коридорные лампы. Ни души. Не оборачиваясь и едва качнув  в  мою
сторону головой, он произнес:

   С Живет же такаЯ гнусь на свете.

   То есть сказал мне и про меня. Я (от неожиданности)  не  среагировал.
Не понимал. Я почемуРто принял на свой внешний вид: между тем, на беглый
коридорный взгляд и в тот поздний час Я был вполне прилично одетый  под-
жарый мужчина; в свитере, и даже с выступающим белым воротничком  рубаш-
ки. Брюки помяты С верно. Но чисты. И ведь Я не был пьян.

   Правда, как раз Я закашлялся. Из носа потекло, и, застигнутый, Я нас-
коро утиралсЯ рукой. Дто (возможно) его и возмутило:

   С ... гнусь на свете.

   Со мной рядом, это Ясно, шагал один из них С из  вдруг  возненавидев-
ших.

   Я спросил:

   С ДтоРто случилось?

   Он косо глянул:

   С Жаль мы пожилые люди. Не к лицу дратьсЯ и набить тебе морду.

   Я согласился:

   С Были бы помоложе С уже б сцепились.

   И продолжал кашлять, исходЯ мокротой.

   Мушкин пошел быстрее, как бы не в силах больше менЯ выносить, ни даже
видеть. И все бормотал, мол, гнусь, вот же гнусь какая...

   Я шел сзади, отставал. Вдруг Я словно бы его вспомнил: знает.  Видел.
Возникло (вспыхнуло) в памяти это лицо С его лицо С в тот самый вечер  с
кавказцем, оставшимсЯ навечно (в моих глазах) сидеть на скамейке с ноже-
вым проколом в спине.

   Если знает и видел, почему не заявил?.. (А просто потому, что не  хо-
тел, он такой. Никогда и ни о ком не заявит. Живет свою жизнь.) ДойдЯ до
конца коридора, Я вновь увидел вполоборота его серое лицо, скрытно нена-
видящее С плоское, курносенькое и с жалящими совестливыми глазками.

   Мушкин поливал цветы на подоконнике, из баночки. В томРто и дело, что
ничьи цветы. Коридорные. (Но оттуда, из окна С видно скамейку в сквере.)

   В своей бабьей кофте он уходил. Полив цветы длЯ всех, шел,  вероятно,
собой довольный. Сделавший на копейку. А Я машинально, то ли пробуя,  то
ли опасливо провоцируЯ притихшую неизвестность, поспешил  за  ним  С  но
послушайте, Мушкин (Миушкин, поправил он), вы ведь старый общажник,  по-
чему, скажите, надо гнать людей из жильЯ накануне зимы? почему вы, как Я
вижу, цветочки дохлые бережете, траву поливаете С а человека, меня,  мою
жизнь не цените вовсе?..

Он едва повернул голову: 

   С Вашу жизнь? да разве ее нужно оценивать? неужели чегоРто стоит?

   В бабьей полурасстегнутой кофте (прямо на майку,  голаЯ  выставленнаЯ
грудь), не повернув плоского лица, он сказал вдруг с подчеркнуто угрожа-
ющей интонацией:

   С Не сердите меня.

   И добавил просто, без иных оттенков:

   С Я бы с удовольствием вас расстрелял. Не сам бы, конечно. Но Я  поп-
росил бы солдатиков. Вот вам С ваша жизнь. Вот вам С ответ.  Таких,  как
вы, просто бы вывести с земли...

   Я спросил С негромко:

   С Но почему?

   С Заметьте, С сказал он (опять с той же угрожающей интонацией). С За-
метьте, что Я не хочу говорить о всяком ином деле.

   Я тотчас смолк. Я смолк, не стоило и выспрашивать.  Не  стоило  выяв-
лять, ни даже на глаза, пожалуй, ему попадаться.

   Мушкин отвернул свое плоское лицо. Уходил коридором.

   Командировочный храпел. Не включаЯ света, Я разделсЯ С шагнул к своей
койке (у окна).

   Не было слов. И не мог припомнить. Хотелось сказать, хотелось  нашеп-
тать хоть бы какой застрявший в моем мозгу кусок текста, фразу,  строку,
есть же светлые! Душа спохватывалась и нетРнет подвывала С как больная.

   Я вперсЯ глазами в окно, в клочок звездного неба С и  смотрел,  смот-
рел.

   Наутро Я ушел.

   Приискать с ходу ночлег непросто. Дем мучительнее и  дольше  выпирают
из дома, тем стремительнее оказываешьсЯ вдруг на улице.

   Дерез два дня, набегавшийся, Я коеРкак приткнулсЯ  в  старинную  мос-
ковскую общагу, что за Савеловским вокзалом. Койка с  16-го  числа  (еще
через сутки). В отличие от многоквартирного дома, где Я сторожил (и жил)
и который звалсЯ общагой лишь по привычке, эта, новонайденнаЯ С действи-
тельно общага. Функционировала, говорят, еще с тридцатых годов.  Бомжат-
ник.

   Но Я надеялся, что на времЯ и что перевалочный  пункт:  гдеРто  же  Я
должен жить зиму.

   В самый день моего ухода Акулов добилсЯ ужесточениЯ еще и на входе  С
не изРза меня, разумеется, а вообще дисциплина. НоваЯ метла  мела.  Воз-
никли сразу два дюжих вахтера в пятнистом одеянии афганцев.  Просто  так
постороннему человеку уже не войти. (Мне в том числе.) Висело объявление
о тишине ближе к ночи и о порядке посещения: о гостях.

   Ночь провел у кавказцев. Никогда прежде Я не спал в торговом киоске С
сами менЯ позвали, окликнули, когда Я в первой растерянности стоял у об-
щажного входа. Дто, инженер, С выгнали?.. (У менЯ были целые сутки  впе-
реди: куда деться?) А они, кавказские мелкие торговцы, хорошо знали, что
такое быть изгнанным внезапно.

   С Заходи, отец.

   Я спал среди банок пива,  кокаРколы,  коробок  с  шуршащим  печеньем.
ЭлектрическаЯ печурка давала сколькоРто тепла. И воняла.  Кавказцы  ушли
кто куда. (Мужчин кормят ноги.) ОсталсЯ заросший тощий малый, сизощекий,
с выбитыми зубами. Он беспрерывно курил. Он спал в одном углу, Я,  скор-
чившись, в другом. (У него был с собой нож. У менЯ не было.) Я  ворочал-
ся. А он спал совсем тихо. Проснувшись, он покормил меня, лепешка,  лук,
кофе из горелых корок.

   И всеРтаки под крышей, не на улице. Тот, с проколотым сердцем, остав-
шийсЯ в ту ночь сидеть на скамейке, мог быть его родич. Как знать. Я  не
спросил. Это было лишнее. Я принял их  заботу  просто:  это  жизнь.  Это
жизнь, мы ее живем. В тот раз он отнял у менЯ деньги, и Я постоял за се-
бя. (Не за деньги. За свое ТяУ.) В этот раз они обогрели меня,  накорми-
ли, дали ночлег. И Я был благодарен. Не за кофе  и  не  за  плащишко  на
рыбьем меху, которым ночью какРникак дали укрыться. За свое ТяУ.

   Спросил перед уходом, не надо ли заплатить. Денег не было. Но Я спро-
сил.

   С НеРе. Будь здоров, отец! С и кавказец развел руками, мол, все в по-
рядке. Три зуба спереди у него были выбиты, он улыбался.

   16-го вечером, уходя, Я оглянулсЯ с расстояниЯ на покидаемую общагу С
на дом. На окна. Как раз падали, по одной, снежинки новой зимы. Компози-
циЯ изгнания. И окна в подсвет зажглись, тусклым и желтым: нестирающиесЯ
знаки места, где тебЯ любили.

   Так же Я оглянулсЯ на дом (поможет или не поможет, а  ты  оглянись!),
когда выбежал вслед за Дубисовым, уже прихватив нож и сунув за носок,  в
ботинок. Долго мы в тот вечер с ним шли. До окраинных хрущевских  строе-
ний... Дубика Явно устраивало поднятьсЯ на самый  верх  пятиэтажки,  под
крышу, где обычно хлам и старые детские коляски. Подымались шаг  в  шаг.
Напоить и там менЯ бросить, хоть заблюйся. Или же,  напротив,  из  прия-
тельских чувств он не хотел бросить пьяного  агэшника  на  ночной  улице
(хотел, чтобы Я проспалсЯ в тепле, это тоже не исключено). Так или  ина-
че, он сам искал, и Я догадался, онРто найдет хорошее место.

Собачье скерцо 

   ВолодькаРмаляр С человек счастливый, таков от рождения.

   Володьке полста, то есть помладше менЯ и к тому же дебилен, но в  на-
шей трудовой паре он С старший. Ладить с ним просто. Обмануть С еще про-
ще. Счастье его простецкой жизни видно сразу, как только он обмакивает в
краску кисть: глаза его округляются, он даже задерживает вдох. Млеет.  И
водит, водит неустающей рукой... По совету какогоРто хмырЯ С здесь же, у
гаражей С мы разбавили краску дрянным  сливным  керосином,  предложенным
нам задешево. Краски, и точно, стало много больше.  Красили  валиком  на
палке (вместо кисти): валик краску сжирал, зато как же быстро красилось!
Быстро и деньги получили. Но один из заказчиков ударил Володьку по лицу,
а поручившаясЯ за нас Зинаида оттаскала за ухо, так как после добавлениЯ
Ткеросиновой дряниУ гаражи день за днем никак не сохли. Машины всей  ок-
руги казались больными. (Как в нарывах С в пятнах краски,  потекшей  под
солнцем с крыш и стен.) Узнав такую машину на дороге уже  издалека,  Во-
лодька тотчас приветливо махал рукой: наша, родная!..

   Когда красим, Володька жаждет рассказывать. Я уже несколько раз озна-
комилсЯ с его детством, отрочеством и  юностью,  вплоть  до  вполне  де-
бильной попытки женитьсЯ на своей же тетке С счастливое, по его  словам,
времечко!

   Красим, трудимсЯ С рот Володьки полуоткрыт.  Слышу  свистящее  легкое
дыханье счастливца.

   Но вот бежит собака.

   С Видал? С спрашивает Володька.

   И если Я отвечу что угодно С нет, С или: а что там? С или: угу, С ишь
ты! С да ну ее !.. С любаЯ из нехитрых реплик спровоцирует его на  полу-
часовой монолог.

   С Видал? С спрашивает Володька.

   Молчу. Крашу.

   С Собака, С Володька уже ослабил кисть и заметнее приоткрыл рот,  го-
товый говорить о детстве, юности и попытке женитьсЯ на тетке.

   Молчу.

   С Рыжая. Надо ж как! С говорит он ей вслед.

   Но Я непобедим, молчу, вожу кистью. Зато, когда в обед  перекусываем,
варенаЯ колбаса, батон и полбутылки водки, Я в свою очередь спотыкаюсь о
Володькино молчание С о его недвижное (никуда не движущееся)  счастливое
бытие здесь и сейчас, на траве, в тишине, меж двух  недокрашенных  гара-
жей, исходящих острой керосиновой вонью.
   32

Сидим на бревне, хорошо сидим. Легкий водочный хмель на 
ветру сносит мое ТяУ к былым дням. Не трава, не толчеЯ 
крючковатых травинок и не сор подзаборный С это вязь 
текста возникает перед моими глазами, а пальцы рук 
рефлекторно (собака Павлова) сами собой заводят мелкий 
припляс, просясь к пишущей машинке, тукиРтак, тукиРтак. 

   С Володьк! С Теперь Я затеваю расслабляющую болтовню: что с оплатой С
и дадут ли нам все деньги сразу? и как быть (как оспорить), если недода-
дут?.. Но Володька сопит, молчит. В чем дело?.. А ни в чем. Оказывается,
ЯРто с ним за весь день возле олифленных заборов словом не обмолвился...

   Я смеюсь:

   С Так мы ж работали. Кто, Володька, во времЯ работы разговор ведет?!

   С Самое оно, С говорит с укором. Обижен.

   Гаражи и заборы С Я был доволен деньгами; на круг хватило и  себе,  и
расплатитьсЯ за былое жилье у Зинаиды. КакоеРто времЯ попахивал  кероси-
ном. Посвистывал. Тогда же (без всякой цели) решил хорошо  расстатьсЯ  с
Зинаидой, купил ей желтоянтарные бусы и бутылку портвейна.  Я  приласкал
ее, мы провели часРполтора. Зинаида снова недоумевала С БВГДЕЖЗ И
ЙКЛМНОПРСТУФХЦДШЩЪЫЬЭЮяабвгдежзЁякл м
ноп°±Ііґµ¶·ё№є»јЅѕїАБВГДЕЖЗИЙКЛМНОП Р
СТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮяабвгдежзийклмнопрсту ф
хцчшъэяяяыьэюяне знала, как понять во мне перемену. Вдруг тоже
сделалась нежной. Тихо (боясь спугнуть) нашептывала: ТОставайся.  Раз  у
нас опять дело пошло...У С Даже попробовала курить, на менЯ глядЯ.

   От счастья, что ли (как мало надо!), она забыла, что менЯ сюда больше
не пускают. Пятнистые парни на входе придержали мой паспорт, пропустив к
Зинаиде именно что на часРполтора. Еще и записав на бумажке времЯ с  ми-
нутами, когда Я пересек границу.

   С Володькой распрощались у метро. Оказалось, Володька  вовсе  бездом-
ный. Бомж. (Но в отличие от меня, уже привык.) Жмем руки. Пока. Пока.

   С Где ты живешь? С этак легко спросил Я, полюбопытствовав у  счастли-
вого человека. (Может, и Я там зацеплюсь. За чьеРто счастье.)

   Он тоже этак легко ответил:

   С А нигде.

   Как отвратительно строили эти десятилетиЯ в Москве наверху и как неп-
лохо (с теряющейся, но не потерянной до конца лубочной эстетикой) лепили
метро, станцию за станцией С под землей, внизу. Подземность чувств С  не
только мое. Душа многих тяготеет сюда, под своды, от  дневных  глаз  по-
дальше. Почему?..

   С ... Дай! Дай ему пинка! С Пьяный, грязный, ссутулившийсЯ  мужичишка
(закурил в вагоне метро!) был за нарушение тотчас  выброшен  вон.  Всеми
нами. Дружно. Без сострадания.

   После завершающего толчка в спину он вылетел на мраморный пол  и  под
своды С на простор станции. Двери за ним сползлись, закрылись, а мы  все
поехали дальше. (И вагон сделалсЯ чист.) Торжество эстетики.  Однако  на
следующей станции Я не вынес и всеРтаки вышел из вагона, как бы вслед за
выброшенным бедолагой (хотЯ по расстоянию уже за километр от  него).  Не
смог ехать. На секунду подумалось, что все, кто ни  есть,  с  запоздалой
солидарностью выскочат, спохватившись, из вагона вслед за мной. И  вагон
покатит сам. Дистый. Торжественный. Как мечта истового социалиста.

   В окультуренном, в щадящем варианте чувство (всякое сильное  чувство,
вина тоже) уже по необходимости входит и втискивается,  наконец,  в  ре-
альную жизнь С но сначала его очищение Словом. Дувство дышит Словом. Так
уж повелось. Деловек привык. Но что если в наши  дни  человек  и  впрямь
учитсЯ жить без литературы?

   Дто, если в наши дни (и с каждым днем все больше) жизнь С  самодоста-
точное действо. Дто, если нас только и заботит всеупреждающий страх  са-
мосохранения? Живем и живем. Как живу сейчас Я. Без оглядки  на  возмож-
ный, параллельно возникающий о нас (и обо мне) текст С на его неодинако-
вое прочтение.

   Дто нам даетсЯ (и что теряется), если мы отказались и если мысль наша
уже не замерцает, не сверкнет в счастливо гнущейсЯ строке, а переживание
наше С молча и длЯ себя?

   ВыйдЯ из метро, едва не наступил на пса. Едва не  споткнулся,  как  о
кочку. (Как о точку. Маленькая, но вечнаЯ и неустранимаЯ болеваЯ точка.)
С вислыми ушами и черноРбелой географией на беспородной спине.

   Пес легко отскочил в сторону. ТИзвиниУ, С сказал  Я.  Один  из  сотен
бездомных псов, что часами сидят у входа (точнее, у выхода ) метро,  по-
виливаЯ грязным хвостом и высматривая: ТНе мой ли Хозяин?У

   Скользящий, но цепкий собачий глаз С и чуткий оттуда запрос в уже на-
тянутой нити взгляда. Сразу чувствуешь доверие, но и сразу  же  мысленно
уходишь, сторонишься, пугаясь этой невостребованной и  немереной  любви,
изначально заложенной во всякой брошенной московской собаке. Сидит, выс-
тавив торчащие ребра. Ждет. Побегает, утолит,  чем  придется,  голод,  и
вновь ждет у метро С у выхода.

   Удивительно, как она следилаРпровожала (и малоРпомалу отпускала) менЯ
взглядом. Автономен, красивое слово. Автономность, то бишь моЯ вчерашняЯ
изгнанность (сколькоРто похожаЯ на их, собачью, брошенность), чувствова-
лась, вероятно, в моем неспешном шаге. Тем самым дал о себе знать. Соба-
ка поднялась с земли и пошла. Мы просто погуляли с ней. Я и она. Потом Я
постоял у метро и покурил, Я редко курю, экономлю. (Да и возраст.  Жела-
ние уже не рвет кишки, как раньше.) Собака тоже постояла со мной. Мы как
бы провели вместе время.

   Я ушел; она опять села (ждать хозяина) у дверей метро. Хозяин не  по-
являлся, но ведь двери снова и снова хлопали,  выпускаЯ  десятки,  сотни
людей навстречу цепкому собачьему взгляду и ожиданию.

   Я видел, как их оставляют поздно ночью: мужчины С с оглядкой и поРво-
ровски, женщины С с нежностью, даже со слезой. Я давлю в себе скорую жа-
лость. (Бог, мол, не фраер, им попомнит.) В свой час каждый из  них  (из
нас) поймет, что собака его ждала  С  собака  ждет  возвращениЯ  хозяина
вплоть до того дня, пока не попадет к крючникам. Это известно. Но и ког-
да попадет, она ждет. И когда визжит  в  собачьем  Ящике,  и  когда  уже
трансформировалась в кусок мыла С что поделать, умеет ждать.

   Худеет; ребра (выпирающий каркас) видны уже за много шагов. Сидит где
оставили. Ночь, день и еще ночь. Собака вдруг пускаетсЯ наугад,  бегает,
петляет в свободном поиске, почему ей не понадеятьсЯ на случай С на шум-
ную улицу с неожиданной встречей. Она долго бегает, ловЯ ветер в  глаза.
Но в какойРто час собака возвращаетсЯ окончательно, уже ослабев и  зная,
что силы на исходе. Туда, где ее оставили. Вот она Я, Хозяин. На том  же
месте. Я здесь, Хозяин. Исполнив долг верности до конца, до  точки,  она
уползает подыхать к забору, что поблизости. Под самый забор, под  трубы.
(Дтоб не увидели. Дтоб не бросить на хозяина стыдную  тень.)  Уходит,  с
той последней слабостью в лапах, когда уже не суметь вернуться.

Но и в полутьме подгулявшаЯ компаниЯ углядела ее под 
забором: молодые люди погладили, а потом и взяли с 
добрым словом собаку на руки. Однако тут же, меж собой 
вдруг рассорившись, бранясь и матюкаясь, бросили ее. Но 
бросили теперь на виду С посреди асфальта. Собака, не в 
силах добратьсЯ до места, где можно честно сдохнуть, 
умоляюще смотрела им вслед: зачем, мол, было трогать?.. 
Она заскулила, заныла, как только увидела меня: 
признала! С обострившиесЯ ночью подземные (автономные) 
биотоки подсказали собаке, что мы с ней одной крови. Она 
подала голос, она мне подала голос, Я подобрал, поднял 
ее и отнес к темным кубам контейнеров, в мусорный угол, 
где ей не дадут пинка в последний час. 

   И как раз девица, блеклаЯ к ночи:

   С Ты что туда отнес?

   С Угадай. Труп спрятал.

   С ХхеРхе. С Хохотнула и стала просить  денег.  Она  просила  требова-
тельно, поРцыгански и почемуРто не сводЯ глаз с моих рук. (Руки,  легким
фокусом делающие из воздуха деньги.)

   Я порылся, а чего там было рытьсЯ С и выдал ей из кармана жеваную пя-
тидесятку уже достаточно обесцененных, но еще не вполне ничтожных  тогда
денег.

   С ВсегоРто. Ну, ты даешь! С фыркнула она.

   Она показалась мне никакой, но не отталкивающей. Еще чуть, и менЯ  бы
к ней потянуло.

   С Пока. Не скучай. С Сунув пятидесятку в карман, она  пошла,  неумело
виляЯ угловатым задом.

   Такой зад не приукрасить, но, конечно, и не утаить. (В  Москве  такаЯ
женщина открыта, как рана.) Существует скрытаЯ и  неистребимаЯ  асиммет-
рия: за деньги и деньгами большой город может украсить свои улицы, кино-
театры, дома, машины, магазины и палатки, но не ночных людей, не  ночных
женщин. Впрочем, Я мало знаю другие города. Ничего не  знаю,  не  помню,
кроме Москвы, да и Москву толком не знаю С только ее подземность, метро,
несколько выходов...1
   часть четвертаЯ

Зима и флейта 

   Бомжатник за Савеловским С сморщеннаЯ трехэтажнаЯ общажка С  деревян-
ный насыпной дом, по которому давно скучает бульдозер.

   Весь теплый низ (первый этаж) заполнен вьетнамцами.  Маленькие  люди,
мяукающаЯ речь царапает ухо, но привыкаешь, мяукает весь  этаж.  Квартир
как таковых нет. И, разумеется, присмотр милиции. Люди, если не вьетнам-
цы, хмурые и Явно временные. (Люди неспокойные.) КакиеРто их делишки, их
болезни, деньги, суета, полный чемодан рублей тут же обмениваетсЯ у  ма-
леньких желтых мужчин на доллары. ТОни не держат рубли ни полдняУ, С со-
общил мне лысоголовый Сергеич. И опасливо оглянулся: мимо как  раз  идет
накурившийсЯ вьетнамец. Медленно идет. (Пахнет. Южный цветок.)

   Но самый гнусный сброд на третьем С на моем этаже. Да еще погода:  не
помню солнечного дня. КакойРто холод и склизь. Замерзшие,  зябкие  лица.
Мне подсказывают: вот убийца, застрелил когоРто из своих  склочных  род-
ных. Убийца это не характеристика. Это просто добрый совет,  сигнал.  На
предмет большей осторожности. Однако же человек не живет  начеку:  он  в
этом смысле как растение, куда ни пересади, пускает корешки, забываЯ  об
опасности. Жизнь как жизнь. И какРникак крыша над головой!  А  снегопад,
воющаЯ третьи сутки кряду метель сделали менЯ и вовсе к окружающим  рав-
нодушным. Я занят собой. Я хожу присогнутый. Вялый. Мне все без разницы.
Я похож на осла, которого узбек так нагрузил, что  тот  подгибает  ноги.
(Мой узбек кудаРто ушел. Нагрузил и ушел.) Когда ночью Я подхожу  к  об-
щажке, Я даже не могу ее найти С такой снег. Но вот белаЯ пелена рассту-
пилась, поредела, общажкаРдом кружитсЯ в снегу С возникают углы,  стены,
сам дом. Кусты в ледяной изморози у входа. Наконец двери. Здесь Я  живу.
Все вдруг наново обретается. И вот  С  нижний  этаж,  с  мелкосеменящими
вьетнамками, крохотными женщинами, которые ходят  тудаРсюда  не  подымаЯ
глаз и каждые полчаса чтоРто варят.

   Нас четверо. Лысоголовый Сергеич (моих лет)  движется,  через  каждые
дваРтри шага вздергиваЯ задом, крестцом, у него чтоРто с позвонками, где
затаилась взрывающаясЯ боль. (Невидимка идет за ним следом и нетРнет да-
ет пинка в зад.) Не пьет. Не шумит. И ко мне расположен. Он С Сергеич, Я
С Петрович, можно поговорить. Работает он с савеловскими ханыгами, выню-
хиваЯ длЯ них товар на складах и в магазинах, С клянет  их,  но  прожить
без них уже не может.

   С нами еще два мужика: оба Сашки, молодые и заметно мрачные.  Вчетве-
ром в комнате С четыре кровати. Так же, как делал в крыле К, Я  привязы-
ваю цепочкой (с ключиком) пишущую машинку к кроватной ножке.  (Так  спо-
койнее.) Предусмотрительность нелишняЯ. Оба  Сашки  встают  рано  утром,
когда Я еще сплю.

   Я возвращаюсь из ночного метро С и всегда в буран, весь белый. К ночи
метет. Сергеич, увидев, дружески кричит:

   С АРа. Снежный человек!..

   Нет денег. Я постоянно трезв, ни грамма. Трезв, но кажетсЯ (изРза ле-
тящего снега), что выпил лишнего и что подолгу кружитсЯ голова, а с  ней
и земля, столбы.

   Двое мрачных оживились: у них появились доллары. Сашки тут же пригла-
сили, привели снизу худенькую  некрасивую  вьетнамку,  которую  и  имели
вдвоем в течение, Я думаю, двухРтрех часов. МенЯ они выставили, Я  ходил
по коридору в зимней медитации. Ходил себе и размышлял, никуда не ушел С
к счастью, потому что вьетнамка вышмыгнула из комнаты, несЯ мою  пишущую
машинку. Догнал и, пристыдив, буквально вырвал из ее хрупких рук. За два
шага от нее разило мужским духом моих сокомнатников.

   Ублажившись и став чуток счастливее, мрачные Сашки сели играть в кар-
ты. Один из них на кровати, другой присел на корточки, поРэтапному.  Меж
ними табурет. На табурете дамы, десятки,  девятки.  Лысоголовый  Сергеич
тем временем в своей тумбочке ищет, не может найти паспорт, нервы разыг-
рались, дергаетсЯ (невидимка, знай, пинает его в крестец). Смотреть  не-
выносимо. Я и не смотрю: лежу и слушаю сленг играющих Сашек С их мрачные
матьРперемать, если мало козырей или карта идет не в масть.

   Они играют в дурака, сто, двести партий подряд. НетРнет и жуют,  под-
датые, но Я так и не заметил, что  и  когда  они  пили.  ПоРтихому  пьют
дрянь. (ТравитьсЯ на виду им стыдно?) Политура. Лачок, как  сказал  один
из Сашек С он чуть помоложе и лицо в конопушках. (Я  уже  различаю.)  Он
сидит на корточках, считает козырей и все жалуется, жопа мерзнет.

   От комнатного пола и правда С волна холода.  Слышно,  едва  протянешь
ладонь.

   Я лежу в лежку и времЯ от времени думаю думу, Я ее называю С мой  сю-
жет. Навязчиво, как болезнь. Можно уже и без ТкакУ С это болезнь, Я  бо-
лен. (Сломал свою детскую игрушку.) Не отпускает  менЯ  убитый  гебэшник
Дубисов. Убиенный. Уже, конечно, нашли его, завонял, разложилсЯ и только
тут жильцы с пятого, верхнего дружно спохватились. ТоРто переполох. Я (в
последнюю минуту) поискал документы в его емких карманах; не чтобы  ими-
тировать ограбление или какРто схитрить С поискал просто  так.  Не  было
их. Его не опознают. И вообще не станут им заниматься, в  наши  дни  это
еще один труп, вот и все. Менты даже счастливы, что  ни  документов,  ни
бумажек С меньше работы.

   Дтобы заснуть, прием: Я вызываю в памяти лица женщин.  Реальные,  они
были бы недостаточны, были бы слабы мне помочь, да и любилиРто они в ме-
ру сил, ворчали, ныли. Но с годами их осветленные лица обрели силу обра-
зов и дают стойкое тепло. КаждаЯ женщина со своей лучшей  минутой.  Даже
Зинаида. Даже Галина Анатольевна, что науськивала на менЯ бравых акулов-
цев. Умиротворение, ночнаЯ чистка души (женскими лицами) С линька,  нар-
котик, с которым мягко переползаешь в сон.

   Вахтер на входе (при всем моем недоверии к служивым)  С  единственный
здесь человек, в ком Я нашел близкое. Это потому, что у  него  маленькаЯ
гундящаЯ дудка. Словно бы отнятаЯ  у  ребенка.  (Такого  рода  тоскливое
нытье он из нее выдувает.) Конечно, он поддатый.

   Едва успев увидеть, как он прикладываетсЯ к бутылке, вижу, как  вслед
(за бутылкой) он прикладываетсЯ к дудке. Его  гуденье  шумно,  фальшиво,
назойливо, но при этом неумело и столь жалостно, что кажется, звуки тво-
рит весь наш бесталанный человеческий род. Как у метро  заматерелый  ни-
щий. Хочет С и просит. Тоже ведь бесталанен, но зато навязчив,  настырен
и тем самым тоже имеет, заслужил свою трудовую каплю жалости. (А  с  жа-
лостью С и каплю любви, разве нет?..) Этот вахтер даже не винтик в  сто-
рожевом механизме. С ним никто не считается, идут мимо него не глядЯ, не
замечая, а некоторые щелкают его по лбу просто так, от нечего делать, на
ходу. Он говно. Сам это знает С и не сомневаетсЯ на свой счет. Но что же
тогда он так жалостно дует, надрываЯ мне сердце? Жалоба как теплаЯ  кры-
ша, как самозащита от еще больших невзгод. Его  сусличье,  крысиное  гу-
денье С знак всего бомжатника в целом (пароль на входе) С  звуковой  ие-
роглиф их боли и сволочизма в сплетении.

Когда ктоРто входит, вахтер пугливо вынимает дудку из 
беззубой пасти (в душе, вероятно, вытягиваясь по швам), 
смотрит, ожидаЯ щелчка, насмешки. Если Я улыбнусь ему, 
это его пугает. Он немеет. А с вынутой изо рта дудки 
каплет на стол, покрытый толстым небьющимсЯ стеклом, 
стариковскаЯ слюна, кап и кап и кап С слезки 
истощившегосЯ гуденья. 

   Замерзший, Я на входе присел на стул возле радиатора отопления, пощи-
пываЯ только что купленный батон хлеба. Прижало сердце.  (Отпустило,  но
надо было переждать известную подловатую слабость.) Сидел у самого  вхо-
да. Старый вахтер услужливо записывал, а вьетнамец ему  диктовал  товар-
ноРмагазинную информацию С длЯ  передачи  другому  вьетнамцу.  Авторучка
вдруг отказала. Старик мучительно долго тряс, чертил, давил, призываЯ ее
(принуждая) оставить свой след на бумаге. Но напрасно.  Зашмыгав  носом,
старик тогда попросил (стеснительно) ручку у  вьетнамца.  Тот  с  охотой
дал, поблескивающую, небольшую, старик заспешил чертить, но и тут  авто-
ручка выскальзывала из корявых рук, что вызывало в нем самом неуверенный
смех:  вот  ведь  неловок!..  вьетнамец  тоже  смеялся.  Старик   хватал
скользкую, как плотвичка, авторучку, а она выпрыгивала прямо на лист бу-
маги.

   Пока действо длилось, Я (с притихшим сердцем) вбирал в  себЯ  греющий
спину радиатор отопления, С три стула, стол, жалкий  вахтерский  пост  и
метель за окнами. Если в дверь ктоРто  входил,  порывом  тотчас  вносило
снег до самых моих ног. (Снежинки под взглядом укладывались одна  к  од-
ной. И таяли.) С улицы с первородным гневом гудела пурга, сравнительно с
ее воем стариковскаЯ дудка была бы совсем уж ничтожна,  мала,  вторична.
Да и все мы здесь со своими бедами были суетны и вторичны. Лишь подвыва-
ли ей скороспелой своей болью.

   Окно, что рядом, С в мощных морозных узорах. Мои  глаза  блуждали  по
стеклу, как в белых лесах, как в детстве по снежным папоротниковым рощам
иной природы. Кто только не отыскивал там свое примороженное  человечес-
кое достоинство: притихшее ТяУ. СтарикРвахтер меж тем ручку совсем  уро-
нил. Он сначала согнулся. Он сполз и елозил по полу, где в  ряд  стулья,
отодвигал, просовывал трясущиесЯ пальцы, нащупывал: ручка С ценность, ее
надо вернуть. Ищи, старик.

   На улице (сердце отпустило) Я словно попал в самое логово метели; как
она выла!.. Весь космос кричал этим дурным снегом, орал,  вопил,  бесно-
вался, даваЯ мне Ясный и страшноватый знак свыше: знак присутствия. Гор-
ло залепило, Я спешно куталсЯ в шарф. Не просохнувшие с утра ноги заныли
от мокрой стужи, но было уже наплевать. Вот Я  весь  перед  этим  воющим
снегом, весь и открыт, какой есть, ничего не утаивший.

   Я спросил старика (в третий, что ли, раз проходЯ мимо), что у него за
дудка, а он, беззубо улыбаясь, рассказал про добрую  девушкуРфлейтистку,
что на первом этаже в крохотной комнатеРквартирке. (Где прежде  жил  об-
щажный комендант, пока не получил отдельную квартиру в Москве. Купил  на
поборы с вьетнамцев.) Оказывается, и здесь притаилась квартирка.  Так  Я
познакомилсЯ с Натой. Вроде как миловидная. Вроде как сутуленькая.  Под-
рабатывала Ната то в одной, то в другой музыкальной группе, из тех само-
деятельных и полунищих ансамблей, десятками вдруг расплодившихсЯ  там  и
тут. Получала гроши (но и этим была, конечно,  довольна).  Была  флейта,
были и другие дудочки побольшеРпоменьше, одну из них  выпросил  старикР-
вахтер. У нее можно было выпросить что угодно.

   КовроваЯ дорожка под ногами стерлась в длинную  грязевую  корку.  Две
крысы затаились у плинтуса, решили, что Я их не вижу. Дверь слева всЯ  в
белой плесени и в остроРпряных запахах: на всю общину за этой дверью ма-
ринуетсЯ (взамен бамбука) копна наших скромных  придорожных  травок.  На
мои шаги ктоРто выглядывает, своего рода дозорный. Это милый и улыбчивый
Тхень, он умеет ладить со всеми. Даже водку пьет с нами почти на равных,
ни с кем однако за водкой не засиживаясь. Спокойный. Глаза его  все  ви-
дят, все понимают. Он кивнул мне С Я ему, вот и контакт. Поворот.

   Третий этаж, как всегда, гаже первого и второго, его не видят, его  и
не метут. Одна лампа. Она качаетсЯ от сквозняка. Либо от сидящей на шну-
ре крысы. (Крысы на третьем не замирают в ожидании, они динамичны и чут-
ки.) Толкаю дверь С и первый мой взгляд на мою  кровать,  с  прикованной
цепью машинкой, на месте . Сашка постарше  и  Сашка  помладше  (но  тоже
сильный, квадратный, лицо в конопушках) занимают кровати у входа.  ТПри-
вет!У С и оба внимательно и мрачно смотрят.  Они  физиономисты  и  хотят
знать, с чем человек пришел. (С деньгами. С ментом на хвосте. С  истери-
кой. С ножом в руках. С газетой. А вдруг и c легкой возможностью  подза-
работать деньгу?) Я мимо них. МоЯ кровать.

   Напротив С лысоголовый Сергеич. Завидев меня, всегоРто от звука хлоп-
нувшей двери, он пугаетсЯ и дергается, двеРтри кратких конвульсии. Крях-
тит. Я (с газетой в руках) ложусь на кровать.

   С УРууух, С Это мой вздох (или это выдох; или просто кусок боли).

   С Эт ты чего. Ты откуда?.. Газету принес? А Я слышу  топает,  идет!..
Ну, думаю ... С вступает (как бы в разговор, прощупывает) с дальней кой-
ки один из мрачных Сашек, конопатый. Но Я не слушаю.

   Мне без разницы, что он думает (обезьяна, а вот ведь умеет думать), Я
не слышу его, слова как в вате, нет его, Я и не отвечу. Лежу. В дреме. Я
не читаю газету. Просто лежу. Если сейчас некаЯ огромнаЯ рука  втиснетсЯ
в нашу дверь и станет шарить по комнате, по кроватям, ища живых, Я  уце-
лею С рука передушит их всех, а менЯ не тронет, так хорошо и  покойно  Я
лежу.

   С Ты, Петрович, с ними хоть помалу поговори. Дто тебе стоит!.. Не зли
их. Они ж выродки, С шепотком докладывает мне лысый Сергеич.

   Но и в слове ТвыродокУ мне слышитсЯ лишь человеческаЯ тщета:  человек
какРто рождается, а потом он уходит из жизни. Вход  и  выход.  Только  и
всего. Роды и выроды.

   Я держал перед глазами газету, не читал, смотрел на свою руку  (заре-
зала человека) С как мало угрызений. И как слабенько пульсирует  желание
покаяться! Боль?.. Да, боль, ее Я слышу. Но ведь не за человека  убитого
боль, а за себя, за свой финал (за ту приближающуюсЯ запятую, где Я  од-
нажды так или иначе споткнусь). За мой сюжет боль. За мое ТяУ...

   В покаянииРто не только утешение ищут С есть еще и подспудный охрани-
тельный смысл (вполне прагматический). Вот почему покаяние. Дтобы  после
двух раз не сорватьсЯ в третий, в пятый. Однажды гдеРто  наследишь...  А
покаешьсЯ С вроде как точку поставил. Все правильно. Все разумно.  Очень
даже продуманно. (И ведь скидку сделают.) Однако же чтоРто в нас, в  лю-
дях, не поддаетсЯ столь простому самоотрицанию. ДтоРто в нас топорщится.
ДтоРто особое. Есть островок.

Все скверно: спазмы в висках, от них темно в глазах. 
Сердчишко, скачущее давление, заныли даже зубы С хвори 
только и ждут в человеке подобную ухабистую минуту. Но 
если ТяУ выдержит, всЯ эта мелочовка телесного распада 
отступит (побежит под свист), ни на йоту не затронув ни 
тела, ни духа С ни моей самодостаточности. Ни образа 
жизни. Ни мысли. А мысль была нужна, живаЯ мысль, ах, 
как нужна здесь и сейчас. Мне бы опять (как и в тот 
раз!) выйти из моего сюжета. Как выходят из вагона 
метропоезда (езжайте дальше без меня). Как переезжают в 
другую страну. Слишком разгулявшеесЯ (автономное) ТяУ 
уже сейчас следовало осадить и скорректировать. Слишком 
ТяУ... кто мне пообещает (хоть какиеРто гарантии), что 
после двух раз нож не возникнет в третий?.. в пятый?.. 

   Важно, что Я опережал мыслью мой сюжет. (На  чуть,  но  опережал.)  В
этом крысином бомжатнике под зимний вой ветра мое сознание вовсю  труди-
лось С что да, то да. Я вытоптал  шагами  весь  коридор.  Пробил  персо-
нальную, по снегу тропу до троллейбуса С и  вдоль  его  пути  до  метро.
(Лишь к ночи возвращалсЯ в конуру, где прихрапывали мрачные Сашки.)  Сю-
жет и его боль Я уже физически ощущал, как ощущают под рукой перила  по-
дымающейсЯ вверх лестницы. В будущем, то есть  на  неких  самых  верхних
ступеньках этого подъема, Я совмещалсЯ с  ТяУ.  Захватывающий  интим.  Я
ощупывал будущее. Страшно не столько оттого, что менЯ поймают  (однажды,
конечно, подловят), а ведь еще и оболгут трудную вынянченную жизнь  сло-
восочетанием убийца , маньяк , шиз, длЯ них С дважды два... С  их  точки
зрения, мне уже не вырватьсЯ из круга. В самом лучшем и щадящем их вари-
анте длЯ менЯ высветитсЯ клинический случай. КакаЯ там дуэль, Пушкин  на
снегу, какой там ренессансный человек!..

   Коридор бомжатника обступил  облупленными  стенами.  Я  вышел  курить
(ночью). Всегдашний шорох, толкотнЯ крыс, их опасливый писк. И тишина...
И вдруг С фигура, в глубине коридора. Стоит в рост. Кто это?  Как  бы  с
нимбом на голове (эффект далекой лампочки за его спиной).

   С Кто? Кто там? С спрашиваю. И направляю туда шаги С в конец  коридо-
ра.

   Фигура исчезла. КогоРто спугнул.

   Никогда не страшилсЯ галлюцинаций: ЯвляющиесЯ нервным людям фигуры  С
это длЯ них почти норма, это нормально!  Психика  изгоняет  свои  страхи
вовне , а потому вовне и возникает образРвидение. Это лишь  встряска  их
самозащищающегосЯ сознаниЯ (перед употреблением взбалтывать).

   Я посмеялся. (Не будет галлюцинаций.) Этот ЯвившийсЯ  мне  в  глубине
коридора убиенный слишком смахивает на голодного вьетнамца. После  опыта
войн и лагерей никому почемуРто не Являлись  ночью  миллионы  закопанных
или сожженных в печах (не отмщенные и  униженные).  Нет  видений.  Глюки
(детские болезни убийц) закончились, как закончились ведьмы и кащеи. Они
изжиты. Скорее всего, выполз к лестнице недремлющий  и  в  то  же  времЯ
опасливый Тхень.

   Ната с флейтой сама в один из дней подвернулась, но следует  сказать,
что и Я (с осознанно нацеленной мыслью вырватьсЯ из  сюжета)  уже  пред-
чувствовал женщину: уже поворачивал к ней.

   Мешал мне у Наты (сидел у нее вечерами) некто Валентин, бывший  штан-
гист, а сейчас опустившийсЯ пьяница,  коеРкак  сдерживающий  свой  порок
(боитсЯ за сердце). Его непьющие сотоварищи, бывшие  спортсмены  и  тоже
чемпионы, занялись бизнесом, имели деньги, а он только честил, бранил их
С и клянчил, Я думаю, у них по старой памяти. Валентин сентиментален. Он
рассказал мне и Нате, как продал последнюю из своих золотых медалей, как
посмотрел на нее (на медаль). Как он ее поцеловал, отдаваЯ в чужие руки.
Потому что последняЯ... Вот и смотрел бы себе на медаль! С  но  ведь  он
смотрел на Нату.

   Миловидное личико. В меру сутулая. В меру беспомощная, что еще  надо?
Поиметь, испортить ее жизнь ничего не стоило. Поломать С и,  перешагнув,
пойти себе дальше, на это годилсЯ любой, Валентин в  том  числе.  Убогое
существо, у нее какРто забрали деньги прямо на  улице.  Просто  забрали.
МоЯ . Жилье Наты крохотно, но тихо, спокойно и в углах чисто,  квартирка
С как оазис в бомжатнике, набитом вьетнамцами и монстрами. За квартиркой
приглядывает (подметает, прибирает) приходящаЯ и поминутно охающаЯ тетка
Наты, баба с вислым пузом С ОхоРхонюшка. Сама Ната может только  жалобно
дуть во флейту. Двое мужиков С  мы  как  бы  гости,  и  Ната  (по  нашей
просьбе) играет; когда она держит флейту у рта, Я и этот толстый, рыхлый
Валентин невольно думаем об одном и том же. Ната интеллигентна,  застен-
чива. Сидит и выдувает звуки.

   За чаем Валентин заводит разговор о банках, о банкирах. Живот, рыхлаЯ
шея, обвисшее лицо, но из этой горы жира  нацелен  взгляд  острых  глаз.
Пьяница неглуп. Я почти уверен, что подспудно  у  него  известные  алко-
гольные нелады, заботит  член,  ссохшийсЯ  от  спорта  (полупридавленнаЯ
мужскаЯ скромность), и понятно, что с Натой, не смеющей глаз поднять, он
надеетсЯ преуспеть и не переживать постельных комплексов.

   С Если рубли С банк ТРоссийский кредитУ. Если валюта С банк  зарубеж-
ный. С Валентин вещает, разъясняЯ тонкости большой коммерции. (Как  мно-
жество нищих в нынешнее время.)

   Дай. Тихий разговор втроем.

   С ... Банк выбирают серьезно. Банки дают толчок всей экономике в  це-
лом. Деньги не лежат С деньги работают. Деньги.. Деньги...  С  повторяет
зацикленный Валентин. (Бедняга. Его деньги шуршат, тысячи, миллионы, ку-
пюры уже устлали пол, и в скором времени Ната сможет заворачивать флейту
в стодолларовые бумажки, чтобы предохранить нежные дырочки от пыли.)

   Так что и здесь, в бомжатнике, С вопрос жизненного пространства.  Ва-
лентин одинок, и тихаЯ квартирка Наты, ведь он уже втерсЯ сюда, длЯ него
не просто удачный случай С это его находка, его теплое место. Я его  по-
нимаю. Я знаю, что такое пядь облюбованных кв метров.

   Понимаю, знаю С и всеРтаки его выгнал. Мне сейчас нужнее  (и  жизнен-
нее) это пространство. Он сидит здесь в последний  раз.  Пусть  посидит,
пусть послушает флейту. Пусть в конце концов поговорит о деньгах и  бан-
ках: денег, конечно, не нюхал, много слышал о них... тысячи, миллионы...
но как же утомительно он гонит, гонит зеленую волну! Создает  имидж.  Не
длЯ менЯ и даже не длЯ Наты. ДлЯ самого себя. ДлЯ  флейты,  котораЯ  так
жалобно пищит в этих греющих его стенах. Он говорил  бы  и  о  женщинах,
распушал бы блеклого цвета перья, тем самым С косвенно С  приманиваЯ  ее
робкий ум (ее незнание). Он бы пошел на выдумку, на миф. Рискнул бы. Но,
увы, С при любом стороннем мужском ухе Валентин сфальшивит.  Рядом  тре-
тий, сижу и слышу. Не получитсЯ у него. (То ли дело  наседать  тетРаРтет
на девственницу тридцати лет. Какой бы простор!) Он, конечно, счел,  что
Я его гоню, чтобы опередить и самому жить в квартирке, спать с Натой.  И
пусть.

А за дверью, в коридоре слышен мат, лунатические шаги 
пьяни. И попискиванье крыс. В голове не укладывалось, 
как в таком жутком бомжатнике прижилась тихаЯ и 
нетронутаЯ Ната, полурусскаяРполуармянскаЯ женщина 
тридцати лет со своей флейтой и... одна. На островке. 
Боязливая. Но как только случай, как только случитсЯ 
один раз, хоть бы и с мягкосердым Валентином, ее 
беззащитность и плюс квартирка станут манить. НетРнет и 
станут заглядывать с полбутылкой. (Весь спектр спившихсЯ 
хищников, усатых и с синими подглазьями.) Пока что ее не 
угадали, но ЯРто, сторож и этажный исповедник, имел 
достаточный опыт. Несомненно она была инфантильна, мозг 
ребенка. 

   Пришлось сказать Валентину несколько жестких и прямых слов:

   С Да, да. Хорошо, хорошо, С Валентин даже заторопился.

   Привстал со стула, но Я рукой усадил его: пусть  посидит  сегодняшний
вечер, раз уж пришел. Но в последний. И повторять Я не  стану.  (Хорошо,
хорошо, он больше не придет сюда, он может поклясться!..) А Я его  опять
пригнул, притяжелил рукой к стулу С сиди. И он сидит, слушает  флейту  в
последний раз. Ната держит флейту у губ... музыка музыкой; а  жизнь  как
жизнь.

   Валентин встал, сказав глуховатым голосом: ТПока. СчастливоУ, С  Ната
вышла на минуту его проводить, а Я, оставшись за столом, задумалсЯ  и...
уснул. (Полночи шастал по коридору, курил, обдумывал так и этак,  и  вот
сморило. Сидел и спал.)

   Похоже, Я и уснул от свежего предощущения: от неожиданно  мелькнувшей
мысли. То было маленькое, но важное психологическое открытие по ходу мо-
его сюжета С мысль, что менЯ (мою душу) давит сейчас не столько совесть,
сколько невысказанность. Да, да, моЯ нынешняЯ беда не в  угрызениях  со-
вести (в общемРто слабых) С беда в умолчании. В том, что ни листа бумаги
передо мной, ни, хотЯ бы, слушателя. Ната звучало как надо, то есть надо
ей (недалекой,  неумной)  попробовать  рассказать:  попробовать  выгово-
риться. О себе, но из опаски как некую то ли историю рассказать,  то  ли
сказочку на случай. Разумеется, осторожно... сказать или хотЯ бы  перес-
казать, вот без чего Я задыхался.

   На мысли Я и уснул. Дто за посыл души? С пока что мне не прояснилось:
не додумалось. Вроде как хотЯ бы этим, пробалтывающим  и  опасным  путем
менЯ всеРтаки возвращало к Слову. Вроде как попадись мне глухаЯ и  немаЯ
(именно, чтоб не сказала никому, да и сама услышала плохо), так Я  бы  и
впрямь давно уже ей рассказалРпокаялся. Ну, может, сначала приласкал,  а
уж затем покаялся. Кто в этом смысле лучше Наты?..

   А еще и какой получилсЯ дуэт! (Когда Валентин ушел.) Я  уснул,  Я  на
стуле сидЯ уснул, победитель, и, как узналось  после,  мощно  храпел,  С
спал за столом, а Ната играла на флейте.

   Сначала Ната растерялась: не знала, как быть, если гость  спит  сидя.
Она мыслила словамиРклише, но два ей известных слова  сейчас  отталкива-
лись и взаимно противоречили: гость и спит . Ната ходила под храп тудаР-
сюда, поставила заново чай, печенье на столе, а гость  знай  наворачивал
звук за звуком (Я совсем забылся). Дас был поздний. А Ната не знала, как
ей жить дальше.

   День за днем и год за годом Ната существовала (и  какРникак  вписыва-
лась во всех нас) только и именно благодарЯ этим устойчивым клише, кото-
рые на пробу медленно перебирались или, лучше сказать, подбирались в  ее
маленьком мозгу, ища ответ. Так и не найдЯ решения, она сходила на вахту
и позвонила вислопузой тетке, та выбранила ее, охРох, как же так  вышло,
охРох, однако, кряхтя, стараЯ поднялась с постели и приехала. А Я,  сидЯ
на стуле, все насвистывал, надсаживался, взрывалсЯ звуками  вдруг  набе-
гавших снов. Ната мямлила, мол, вот поглядите на него, тетя, а вот  пос-
лушайте. Однако ОхоРхонюшка только проверила газ, ванную комнату,  потом
сказала Нате:

   С Ничо, ничо. Он хороший. Он не тронет. Он сам уйдет... С И ушла  се-
бе, уехала, вот ведь и за (за меня) народ выдал глас божий.

   В житейском наборе Наты одним из первых, Я думаю, как  раз  и  стояло
слово хороший, важное слово, но подступала ночь, два клише вновь взаимно
выталкивали друг друга, не стыкуясь и не доверяЯ. И в новых сомнениях  С
не зная, как быть С Ната взяла флейту и  загудела.  Ее  волшебное  нытье
сливалось с моим всхрапываньем, на что Я (во сне) сказал себе:

   С Ага. Дуэт, С и снова закрыл глаза. Но все же проснулсЯ и  огляделсЯ
(и наконец сообразил, где Я и что Я).

   Я пожелал Нате спокойной ночи. Она была счастлива, что ухожу, и  тоже
мне пожелала. Мы раскланялись, как два музыканта, рассыпающихсЯ в  комп-
лиментах друг другу С хорошее было звучание, чудное, благодарю вас,  ка-
кой вечер, какой дуэт!..

   В ее квартирке тепло. Вечер, чай вдвоем. Зима и флейта.

   После чаЯ Ната поиграла С такие  беспомощноРмилые  изливались  звуки.
Сидели за столом. (Жизненное пространство открыто.)

   С Хочу рассказать тебе одну историйку, Ната...

   Я произнес первые слова пробно: мол, какаЯ сейчас  тяжелаЯ  жизненнаЯ
полоса! У многих людей. Слышишь, Ната?..

   Ната (почти перебив) тотчас мне ответила:

   С ДаРа... Иногда голова болит.

   Я выдержал паузу С повторил, мол, тяжелаЯ полоса. Мол,  есть  у  менЯ
один приятель (хотел, как о приятеле). Неплохой человек...

   С Дасто простужаюсь, С сказала Ната.

   ТолькоРтолько Я брал разбег, а Ната вновь быстро  и  какРто  пустячно
перебивала. ДтоРто про таблетки. Про теткин рецепт.

   Еще несколько минут моих разговорных усилий, и выяснилось, что  моло-
даЯ женщина не умеет собеседника выслушать: не умеет  услышать.  Ее  ма-
ленький ум не воспринимал чужую речь долго. Пять слов С  не  больше.  То
есть на каждую мою (на любую!) фразу Ната торопилась ответить. Дто угод-
но С но в ответ.

   Она не перебивала С она так разговаривала.  Милый  человечек  считал,
что именно так, случайно сыплющимисЯ словами, и надо вести долгий разго-
вор вдвоем. В промельк слов она оценивающе и даже этак бодренько глянула
на менЯ С мол, неплохо, а?.. и еще раз, с некоторым сомнением, правильно
ли, мол, идет у нас беседа? все ли впопад?.. К тому же  она  покраснела.
Возможно, решила, что Тстарый джентльменУ надумал объяснитьсЯ в чувстве.
Тетка подсказала? (Научила?) Но, конечно, Ната и сама  могла  знать  про
объяснениЯ и умела волнение чувствовать (и даже этих мужских  объяснений
бояться) С смотрит же она телевизор.

   Стала убирать со стола, перемыла обе чашки, блюдца, все очень медлен-
но. (ДаваЯ мне прозаическую возможность просто уйти, поблагодарив за чай
и за флейту.)

   Но Я не уходил.

   С Поздно... Буду спать ложиться, С проговорила она робко.

   А Я сидел на стуле.

   С Ложись спать, С сказал.

Уговорить ничего не стоило. Ната отправилась в крохотную 
ванную и, там повозившись, вышла в пижамке С бледной, 
многажды стиранной и штопанной. ЖелтенькаЯ пижамка, в 
которой она вышагивала совсем девочкой. Да она и была 
девочкой. 

   Легла, натянув одеяло. А Я все сидел неподалеку, на стуле.

   С Ты спокойно спишь? С спросил.

   С Да.

   С А о чем думаешь, когда засыпаешь?

   Улыбнулась: С О письме.

   С О каком письме?

   Ната рассказала С она, мол, написала письмо дальним  родственникам  в
Баку (по подсказке тетки, конечно), а ответа нет. Может, письмо  потеря-
лось?..

   Минута показалась подходящей. (ВечерняЯ уходящаЯ  минута.  Грело  под
сердцем.)

   С Я...

   Но теперь Я осекся. А Ната мягко повернулась на бок, лицом к стене  С
лицом от меня. Тихо лежала.

   Удивительно, как тонко, как сильно почувствовал  этот  человечек.  Ее
отворот к стене был идеален длЯ паузы. ДлЯ долгой вступительной паузы, в
которую Я смог бы начать о чем угодно С начать и житейски обыденно расс-
казывать (ей С как самому себе).

   С Я...

   Но С не смог. Я вроде как сам не захотел форсировать  и  решил  мягко
отложить на потом, до другой такой же минуты. Мол, Я выжду. Мол, буду ее
(Нату) и ее (подходящую минуту) пасти на некотором еще расстоянии.

   С Спокойной ночи, Ната.

   Погасил свет. Услышал в ответ приглушенное: ТСпокойной ночиУ,  С  она
засыпала. Но она не спала.

   Вышел. Дверь захлопнулась, замок английский. (Промах. Это был промах.
Я мог ей говорить и говорить. С подробностями. Дто только  не  войдет  в
убогий, уже засыпающий ее ум?..)

   Я оправдывал свою пассивность и умолчание тем, что мог ведь  и  напу-
гать ее рассказом. Ната бы тотчас замкнулась,  это  Ясно.  Отчасти  при-
сутствовал и момент осторожности: вдруг бы, слово к слову, менЯ  потащи-
ло, понесло каятьсЯ  все  больше!  (Убогие  способствуют  желанию  раск-
рыться.) Да ведь и боязно было (совестно) на  детский  ее  ум  навалить,
нагрузить свою беду?..

   Купить в какойРнибудь ночной палатке. Оделся, вышел.  Ветер.  Снег  в
лицо. А Я так напрягал мозги, пытаясь обрести хоть какуюРто живую мысль,
что в глазах запрыгали желтые и оранжевые круги С желтые, Яркие, сбесив-
шиесЯ луны...

   Уличные палатки по пояс занесло снегом. И вой метели. (Опять  этот  с
прорывами из черных небесных дыр космический вой.) Ноги устали, дрожь. А
на водку не хватило (ночнаЯ цена), что менЯ вдруг озлобило. Ух, как  по-
валил снег!

   Деловек и пьянРто был несильно С его, видно, просто повело в мою сто-
рону; задел плечом.

   С Ну ты! С огрызнулсЯ Я с таким злом в голосе, что  он  спешноРспешно
затопал прочь. От греха подальше в самом прямом смысле.

   Я даже погналсЯ (скользЯ по снегу плохонькими подметками) за ним. Хо-
телось ударить, уже ощутил ту, внезапную железность в мышцах, в  кулаке.
Бежал, запыхавшись, ловЯ снежинки ртом.

   Но Я остановился. Бог остановил меня. (Не дал.  Не  захотел.)  Скажем
проще: чтоРто менЯ остановило. (Я не помнил что.) Снег валил. Я не  увя-
залсЯ за тем пьяным. Я не бил кулаком в стекло палатки. Я не  попал  под
троллейбус... Улица за улицей, Я тихоРтихо шел. Пока не увидел в  редею-
щей круговерти хлопьев входную дверь бомжатника, а сквозь стекло С силу-
эт вахтера. Услышал его негромкую жалобную дудку (а с ней,  мысленно,  и
флейту Наты).

   Слабость во всем теле, но особенно в ногах. На третий этаж  еле  под-
нялся. СвалилсЯ в постель. (Не смог раздеться.) МенЯ словно  бы  выжали,
выкрутили, как старенькую домашнюю тряпку.

   Сокомнатники не спали. Лысоголовый Сергеич протопал раз, другой  мимо
менЯ (мимо моей кровати).

   С Болен, что ли? С спросил он с нерешительностью в голосе.

   Двое мрачных Сашек, сбросив ботинки и забравшись с ногами  в  кровать
(в ту, что ближе к лампе С к свету), играли  в  подкидного.  Они  играли
всегда только меж собой. У них были свои счеты, своЯ темнаЯ работа, своЯ
некрасиваЯ вьетнамка.

   Один из них зорко глянул в мою сторону:

   С Отстань от него. Лучше водки ему принеси! С сказал он Сергеичу.

   Тот стоял посреди комнаты, конвульсивно  дергаясь.  (Занервничал.  На
водку у него не нашлось.)

   Я силилсЯ не бормотать, чтоб было без слов (чтоб длЯ всех прочих  без
смысла) С только постанывал. Пробила испарина. Весь дрожал.  Мои  соком-
натники переговорили меж собой: водка или лекарство С на все нужны  руб-
ли. Из продажного у менЯ имелась только машинка, смотались к вьетнамцам,
пришли Тхень и еще один, Ши, потрогали мой лоб и  послушали  мои  стоны.
Потом осмотрели машинку. Да, они дадут за нее сколькоРто денег... Но это
только сговор, ночной договор С живые деньги завтра.

   Сергеич уснул. Двое мрачных Сашек еще долгое времЯ сидели на кровати,
поджав ноги, и сбрасывали друг другу карты, молча, без  эмоций.  Мельком
один из них вскидывал на менЯ взгляд. Они не доверяли ни  мне,  ни  моей
болезни. Но всеРтаки уснули. А менЯ лихорадило.

   Среди ночи Я вдруг встал. И шарил руками, выгребаЯ мелочь из тех,  из
других карманов С искал деньги. Зажег лампу, на что один из Сашек,  под-
няв сонную башку, зашипел С мол, сейчас схлопочешь, стараЯ сука!.. Я по-
гасил свет и продолжал искать. Это было  глупо:  искать  в  темноте  от-
сутствующие деньги.

   Утратил реальность, С объявил Я себе. С Ищешь деньги на водку , когда
надо искать водку, соберись с силами, пойди к людям (одно из  откровений
литературы, разве нет?), пойди и попроси...

   И пошел: шел ночью, по  бомжатнику,  с  его  попискивающими  крысами.
Вьетнамцы спали. Я вновь вернулсЯ на наш третий С самый гнусный  этаж  С
какиеРто полуодетые пропойцы, страшные морды отворяли мне с матом дверь.
К одним, к другим, к третьим. И ведь помогли. НашелсяРтаки  озаботивший-
ся, один из них, затюканный подонок с подбитым глазом. Проявил  участие.
Отыскал бутылку, шмыгаЯ соплей. Сказал простудным голосом, сколько тебе?
С а Я попросил:

   С Дай не жалей. Сколько можешь. Мне бы напиться, С и беззвучно запла-
кал.

   С Случилось? С сказалРспросил он (без особой охоты услышать ответ). А
Я и не отвечал.

   Я только мотал головой, сбрасываЯ с глаз слезы.  Он  дал,  поколебав-
шись, мне всю бутылку, Я вернулся, и, сев в постель, закутавшись в одея-
ло, всю ее выпил, по полстакана, чтобы и скоро, и сильно.

   Зимний ветер все подвывал. (Не стихло и к ночи.) Я сидел на постели в
темноте: бутылка была нольРпять,  на  голодный  желудок  достаточно.  Но
чтоРто во мне еще дергалось, не заглушалось, и тогда Я поискал в тумбоч-
ке у Сергеича (радедорм, полутаблетки, унимать пинки в  зад),  нашел  их
ощупью. Припрятанное им на ночь С в трясущуюсЯ  ладонь  Я  отсыпал  себе
три... четыре... пять... шесть... семь (напомнило о радуге, о  гармонии)
С остановилсЯ на цифре. И опрокинул все в рот.

Я еще добралсЯ от тумбочки до своей кровати. (Помню.) 
Над головой уже нависал страшный обвал, а Я хотел воды, 
выпить воды, опережающаЯ мысль: быть ближе к воде. 
Мысль, нечаянно, мол, убил себя, вместо того, чтобы 
устроить затяжной сон. Ближе к воде... Но грохнулсЯ не у 
воды, а в шаге от постели (шум падениЯ С последнее из 
реальности). 

   Проспал Я на полу, возле своей кровати, ночь, а может быть, две (плюс
лишние сутки). Новым утром, проснувшись (сокомнатники спали, в окне едва
забрезжило), Я пополз С в прямом смысле слова С к воде. Как лежал на по-
лу, так и пополз. До двери, открыл ее и С вперед С полз коридором, низом
которого свистел ледяной сквознячок.

   ПоднялсЯ по коридорной стенке, но упал С однако же вновь встал и шат-
коРвалко вошел на общую кухню. Открыл кран, поставил табурет рядом (душа
уже кричала, но Я переставил табурет ближе), сел и  прильнул  головой  к
крану, к струе. Я даже вскрикивал, так утолялась жажда. Я долго пил. По-
том сидел, невнятно мыча. Потом опять пил. СклонялсЯ к крану со стонами,
с кряхтеньем, с ознобистыми вскриками, помалу приходЯ в  себя.  И  опять
пил.

   Туман в голове, густ, как студень, стал рассеиваться. Туман редел С в
просветы на секундуРдве оттуда уже выглядывало как бы удивленное случив-
шимсЯ мое ТяУ. Я жил. Я осваивался. С утра  продав  вьетнамцам  машинку,
получил деньги (боялсЯ пока что жить ночь без рубля). Вышел  в  магазин,
купил еды. На кухне этажа (незанятаЯ конфорка), бок о бок с Сергеичем, Я
поставил варить картошку, хорошо помню, как мыл ее, тер штуку за штукой,
поставил на огонь. Надо было поддержать силы.

   Я хорошо поел. Середина дня. Я подумывал о мелочовой работе в ближай-
шем гастрономе, грузитьРразгрузить. Выздоравливая, человек  с  интересом
цепляетсЯ за заботы как за мелкие выступы бытийности С за разгрузку  ко-
робок; за еду; за покупку теплых носков. Там и тут уже  хотелось  искать
себе занятие. Так что это случилось совершенно на ровном месте, когда  к
ночи Я завыл. Этот приступ был стремителен, беспричинен. Я кричал и кри-
чал.

   Оно (возбуждение) налетало поначалу легкое,  легонькое,  легковесное,
как ветерок. Образ страха был ткань С кусок полотняной серой ткани, при-
битый к стене гвоздиками и хлопающий на ветру. Ветер рвал в  том  месте,
где одинРдва мелких гвоздика (из ста, допустим) выскочили, и  вот  некий
край всей моей сущности теперь болтался, хлопал тудаРсюда,  незакреплен-
ный. Сердце зависало...

   С Оооо... Уууу... С И следом теперь налетала боль, настолько  скорая,
настолько нещадящая, что человек в такие минуты уже не человек,  не  сам
по себе С он уже как ломаемаЯ ветка, как животное, он готов  стать  хоть
глупым, хоть кающимся, примитивно бьющим поклоны, каким угодно, С только
бы боль унять. ТАааа. Уууу...У С исходил  Я  криком.  Крик  (отдать  ему
должное) снимал остроту налетающей боли: с  воем,  с  каждым  взвыванием
(ненадолго) Я словно бы тоже взлетал, взмывал в обезболенную высоту  не-
ба. Это уже после Я пыталсЯ кричать словами, поначалу Я  выл.  Голова  в
огне. Жар. А из детства С из далекого жаркого лета С выглядывает моЯ мо-
лодаЯ мать; мать стоит в  раме  окна,  занавешиваЯ  его  серым  полотном
(тканью) от палящего солнца...

   В комнате под мой вой в ту ночь оставалсЯ только Сергеич. (Оба  Сашки
ушли на поздний промысел.) Стараясь криков не слышать,  Сергеич  засунул
лысую голову под подушку. И все равно он дергалсЯ на кровати всю  долгую
зимнюю ночь С умолял менЯ молчать, хотел уйти...

   Дальше С с чужих слов. (Не все помню.) Я кричал, выл среди ночи,  уже
ничего не осознавая. Сергеичу пришлось встать и хоть когоРто звать.  На-
бежали вьетнамцы. Я разбрасывал их по комнате; хилые, мерзнущие, в  неу-
добных шлепанцах, они тем более старательно и хватко висли на  мне.  Они
влезали на пустые кровати (обоих Сашек), чтобы прыгать на  менЯ  сверху.
Едва поднявшись с пола, в ушибах и в ссадинах, они вновь и вновь отважно
бросались со спины или сбоку, с уговорами, с  просительноРвежливым  мяу-
каньем, С и все это без малоРмальской передышки, не  прерываЯ  комнатной
охоты (облавы) ни на минуту, ни даже на секунду, столь невыносим был длЯ
них русский вой: утробные звуки чужого племени.

   Но появившеесЯ посреди комнаты белое пятно халата сделало, что  надо:
мои руки ослабевшими, а мой голос вдруг сходящим на нет. Я сам далсЯ са-
нитарам. В карете, в  выстуженной  машине,  Я,  правда,  вновь  пробовал
биться. Колеса скрипели на снегу. На поворотах, как только машину  зано-
сило, Я ТплылУ, кричал, а санитары, подозревая, что больной  со  стажем,
спрашивали, в какую психбольницу везти. (Зачем кудаРто,  если  Я  чейРто
постоянный клиент?) Мужики с огромными руками кричали мне в самое ухо. И
Я назвал С почти машинально С больницу, где Веня.

   Больница, номер которой Я хорошо знал. Врач отметит после, что Я  сам
определилсЯ в карете . Этот смышленый врач и счел, что Я давний клиент С
бил по щекам и спрашивал, в какой лечишься? С В какой? С В какой?.. С он
спрашивал беспрерывно, пока из моего подсознаниЯ  (из  под  подсознания)
чтоРто паучье, как иероглиф, не вынырнуло С номер больницы С и помрачен-
ный мой рассудок тотчас его ухватил, назвал.

   Случай из несложных, а все же госпитализировали, хотЯ уже  на  другой
день, утром, Я вполне пришел в себя.

   Голова раскалывалась (возможно, от инъекций). Но стало легче, и вече-
ром Я уже с удовольствием поел. Оглядевшись в палате, Я  счел,  что  мне
повезло: в знакомом месте. И ВенЯ гдеРто здесь  же.  И  если  что,  Иван
Емельянович тоже какРникак знакомец и менЯ припомнит, подлечит.

   В дороге, как мне рассказали, Я кричал и металсЯ самым бесноватым об-
разом. ВоРпервых, то есть более всего, Я в своих криках пророчествовал о
человеке погибающем С о Тчеловечестве, которое учитсЯ  жить  вне  Слова,
потому что осталось без словаУ (мои обрывочные мысли тех дней) С это все
исходило из менЯ воплем, вызовом, проклятием  погибающему  человечеству,
машина мчала, а сам Я билсЯ в руках санитаров, их ухмылок нимало не сму-
щаясь. Вероятно, как все пророчествующие.

   И лишь воРвторых, урывками, Я кричал, что Тне хочу убиватьУ.  (Проро-
чества и вызов человечеству не исключали попискиваньЯ совести. Выла  зи-
ма, но подвывала и флейта.) Санитары и на это лишь ухмылялись С пересме-
ивались, убивать, мол, уже староват, слабо, мол,  тебе  папаша!  Веселые
мужики. Они умело лупили по щекам и со смешочками вкатили мне уже в  до-
роге пару хороших шприцев. Узнал Я после. Было стыдно. Было неловко, как
если бы спящий, во сне обмочился. Нет, нет, Я не кричал впрямую не  хочу
убивать, это уж слишком (кричал солдат, мой сопалатник), но чтоРто  ведь
и Я кричал. И про нож. И про чувство вины. И Тне хочуУ  тоже  было.  (Не
только стыдно. Еще и опасно.)
   7

Но санитары же и успокоили: чего не наговоришь после 
того, как весь вечер разбрасывал по углам десяток 
вьетнамцев, С не Я кричал и выл: кричал ничем не 
защищенный, нагой край моего ТяУ. У каждого есть. 

   А ведь мог бы и не попасть в больничные стены, расскажи Я хоть вполс-
лова в тот вечер полусонной Нате. (ДлЯ чегоРто же Я выставил рыхлого Ва-
лентина.) Рассказать за чаем С это как выпустить через  потайной  клапан
пары. Ната бы дула в свою флейту, и моЯ бы душа потихоньку дула в  свою.
Не успел. Ждал чегоРто. Ее пожалел.

   Так Я корил себЯ (уже несколько прагматически), а уж если корил, зна-
чит, ожил.

   Еще через день Я уже как свой расхаживал по больнице. Шел  к  столам,
где ужин С сглатывал на запахи слюнку. Безумцы мне не мешали.

   Уже Иван в свое времЯ мне объяснил, что это раньше (пока не появились
нейролептики) психушка буйных выглядела (да и была) сущим зверинцем. Те-
перь иначе: в ХХ веке любое буйство лишь ТдлЯ дома, длЯ семьиУ С и то на
короткий период, до прихода санитаров.

   Так что рядом со мной больные были как больные. Люди.  Разумеется,  Я
был гуманен и все про них и про их странноватую задумчивость понимал С Я
их жалел, помогал застелить постель, звал на укол и прикуривал  сигарету
(если у кого тряслась рука).

Иван 

   И, конечно, этот старик был на своем месте С лежащий  на  кровати  (в
коридоре) старикРалкаш, без которого Я не представляю  себе  полноценной
психушки. Как герб на вратах. Старый  алконавт  был  ТзафиксированУ,  то
бишь привязан к кровати. И плакал. Стонал. В его глазах вековое  гнилье.
БолотнаЯ жижа застаивалась под бровями, час за  часом,  он  расплескивал
ее, только когда мотал головой. Бродячие дебилы в халатах и выставленнаЯ
на виду кровать со стариком, под которой лужица слез  С  вот  что  такое
больничный коридор (плюс отсутствие окон). Я расспросил:  у  старика  не
было родных С жил один, спивалсЯ и в белой горячке  выбрасывал  из  дома
все предметы, какие только мог поднять. Упекли, разумеется. Соседи,  ра-
зумеется. (Теперь старик не был опасен длЯ проходящих под окнами.) ВремЯ
от времени он метался; кровать скрипела на весь коридор. Буйство  сошло,
уже на третий день его развязали, но теперь он принципиально не  вставал
и ходил под себя. Запахи? Воняет? С это ваши проблемы! А он хотел  жить.
Он жадно ел. Одна его рука все времЯ была с решимостью выброшена  изРпод
одеяла вверх и в сторону: к людям, мол, если с едой, не проходите  мимо!
Великий старик. Сам в говне, а рука С к небу.

   Ему не нашлось места, а меж тем Я видел в палатах свободные  кровати.
ОднаРдве. (Возможно, старик в коридоре просто обязателен, чтобы больница
была настоящей .) Впрочем, свободные кровати могли быть кроватями  отпу-
щенных домой. Некоторых выпускают на субботуРвоскресенье.  Стариков  вы-
пускают. Молодых дебилов С нет. Вдруг вспоминаю: ЯРто старик (мысль  моЯ
все еще как бы спохватываетсЯ и входит в реальность рывками:  включаетсЯ
ТяУ). МенЯ тоже будут выпускать. Опять жизнь! А коридоры С моЯ слабость.
Нет лучше места длЯ дум. Руки в карманы (халата), Я шел  завтракать  ка-
шей.

   Жизнь в  больнице,  особенно  поначалу,  очаровательна  своей  медли-
тельностью. Я легонько насвистывал. Я вполне ожил. (Быстро  пускаю  кор-
ни.) На душе широко, легко, как после одержанной победы. Я тоже  великий
старик. Мучившее отступило. В результате  ли  инъекций,  нещадно  кололи
двое суток, либо же как результат собственного срыва (когда Я  изошел  в
вое и в крике), мне полегчало. Я верю в крик. Вой не бывает неискренним.
Тот ночной крик в бомжатнике был расслышан. Они  (там,  высоко  наверху)
приняли мой вой и мою боль как покаяние; приняли и зачли. Мысль мне нра-
вится. Тем провалом в кратковременный ужас и сумасшествие Я оплатил пер-
вую (скажем, так) из присланных мне квитанций. Могу жить. Совесть, похо-
же, умолкла. (Бедный наш рудимент. ПришлосьРтаки с ней считаться!)  Воз-
можно, Я оплатил уже и весь счет, знать Я не мог. Сумму никто не  знает.
Людям не дано, С философствовал Я, выгуливаЯ себЯ по коридору.  Прогулки
полезны. Маячат пять или шесть психов, тоже тудаРсюда, отдых.

   Нас подкалывают, послеживают (боясь рецидива), и  ведь  какаяРникакаЯ
еда, кормежка! Кормежка и, плюс, уже чутьРчуть манящаЯ  медсестра  Мару-
ся... вот приоритеты. Гребу двумЯ веслами.

   В первый день Я очнулсЯ ТзафиксированныйУ, рукиРноги привязаны к кро-
вати, в голове тупаЯ боль, а над головой С белыйРбелый потолок. Я  нетР-
нет и проваливалсЯ в белое, плыл, но уже тогда как бы инстинктом держал-
сЯ за глаза улыбчивой Маруси, а потом и за рысьи глаза  Калерии,  второй
наклонявшейсЯ ко мне, стареющей медсестры. Руки со шприцем. Окрики.  Ле-
чащий врач Зюзин. МенЯ развязали. Оглядевшись, Я вдруг легко осознал се-
бЯ среди десяти больничных коек. А улыбающаясЯ МарусЯ подала пить... Мой
лечащий Зюзин звезд не хватал ни с неба, ни у начальства: из недалеких и
слишком честных. Славный тугодумный мужичок. При обходе молча стоял воз-
ле моей кровати. С лекарствами не усердствовал. Когда Я бурно и сбивчиво
исходил в крике, Зюзин (принимал менЯ из рук ТскоройУ) все повторял:  мы
вас понимаем! прекрасно вас понимаем!.. Зато теперь,  в  палате,  Я  уже
свысока рассуждал, мол, надо же, этот мышонок, этот жеваный белый халат,
он может менЯ понимать да еще прекрасно. (Он может понимать Калерию, ко-
тораЯ клянчит увеличить ей зарплату на мизер.)

   Молодой дебил Алик, ближайший ко мне, к кровати не  привязан.  Просто
лежит. Забывший свои буйства, он как большаЯ собака. Слушает. Но ни сло-
ва в ответ, хотЯ к нему пришли матьРотец, сидЯ рядышком, поругивают  его
за слюну изо рта.

   С Совсем не следишь за собой С как ты такое можешь, Алик! С Они нака-
чивают сынка светской мудростью. Не роняй изо рта. Люди видят. Не  выти-
рай сопли об одеяло. (Дебил кивает.) Не кивай по нескольку раз...

   За Аликом С один к одному С еще два молодых дебила на койках.  Лежат.
Можно представить, как они страшноваты в минуты буйства. Оба.  Огромные.
В нашей шизоидной палате заметен возрастной разброс. (Старики полоумные.
И молодые дебилы.) Но в коридоре среди шастающих  тудаРсюда  (из  других
палат) найдешь кого угодно. Есть и контактные, то  есть  не  умолкающие.
Есть молчуны. Есть даже и ТблатныеУ С их устроили, положили сюда (почему
не к тихим?), чтобы дать кому группу, кому освобождение от армии. Они  и
не очень скрывали. Иногда, правда, словно спохватившись, делали задумчи-
вые лица.

   Я на недолго сдружилсЯ с пугливым, уже седеющим Лешей из пятой  пала-
ты. Он подкармливал менЯ приносимыми ему фруктами. Этот Леша уверял, что
кровь в минуты приступов горит, жжет его сосуды изнутри.  Едва  заслышав
(едва ощутив) жгучую минуту, седой Леша бросалсЯ ко мне С к кому попало:
ТФиксируйте меня! Фиксируйте!У С умолял, потому  что  медсестра,  обычно
занятая, отвечала погодиРнеРспеши . Я его охотно  привязывал.  На  почве
сумасшествиЯ люди готовы объединяться, как и на всякой другой. Я чуть ли
не бежал с Лешей вместе в их палату, привязывал его там крепко и  тотчас
спрашивал, не пора ли мне приступить (угоститься) к его  Яблокам,  бана-
нам, что в тумбочке. Леша отвечал: ТКонечно! конечно!..У С Связать хозя-
ина Яблок и потом есть его Яблоки одно за одним, в этом было  чтоРто  от
Хаджи Насреддина; забавно.

Иван Емельянович менЯ к себе так и не вызвал, ничем не 
отличив от других. Не скажу, что задело, но, кажется, Я 
всеРтаки ожидал большего. Увы. Просто больной, так 
называемый бумажный больной. То есть движущийсЯ в 
бумажном шелесте переворачиваемых страничек С в своей 
собственной истории болезни, только и всего. 

   Лишь однажды Иван Емельянович присутствовал, когда лечащий Зюзин при-
вел менЯ к себе в кабинет, где вел эти свои  бумажные  записи  о  каждом
больном. Присутствовал еще и завотделением ХолинРВолин, Ядовитый и моло-
дой. Они оба (начальники) в общем молчали, а скучный Зюзин скучно же про
менЯ им объяснял, мол, все хорошо. Мол, даже не  тянет  на  классическое
кратковременное буйство. ВсегоРто нервный срыв. Много болтал в немотиви-
рованной горячке.

   С А не связан ли ваш нервный срыв с общими переменами? Статус писате-
лЯ упал в наши дни, С сочувственно произнес Иван Емельянович.

   С Зато, извините, длЯ молодых какой простор!  С  усмехнулсЯ  Ядовитый
ХолинРВолин.

   Иван (озабоченно и серьезно): С Простор, но не длЯ  всех.  Простор  С
тоже проблема выживания...

   Так они кратенько высказались, обмен мнениями С пообщались; Я молчал.
(Со спятившими слесарями они говорят о кранах, с бизнесменом С об акциях
МММ.) Оба тотчас и ушли.

   Со времени этого визита Иван Емельянович сделалсЯ ко мне на чуть вни-
мательнее. (ХотЯ Я мог и преувеличивать.)  На  редких  утренних  обходах
Иван Емельянович иной раз сам (и заметно строго) спрашивал  с  больного:
вдруг придиралсЯ к неумытому лицу, к невнятной жалобе. А менЯ не трогал,
ни разу. ПроходЯ мимо моей кровати, Иван только делал  рукой  жест:  все
знаю, все помню.

   Или даже кивал Зюзину:

   С Хорошо, хорошо С глаза Ясные.

   Этим определялось. И проходил мимо. И вообще, как судачили меж  собой
больные, Иван живет выше, то бишь что ему до наших каш, если он живет  в
собственных мыслях. Поговаривали, что скоро его и впрямь переведут в са-
мые верха, в большие шишки. Зато тем азартнее больные следили за его уже
наметившимсЯ (и непростым) романом с медсестрой Инной. Его  побаивались.
Иван Емельянович, массивный, большой, шел по коридору и  всегда  смотрел
прямо перед собой. Он крупно шагал. Внушал уважение. В озабоченных  гла-
зах стоял туман, довольно светлый, но без искорок счастья.

   Едва обжился, Я уже подумывал навестить Веню, мы ведь рядом  (вход  к
нему с другой стороны больницы). Только не дергатьсЯ и  тихо  дождаться,
когда менЯ станут выпускать на субботуРвоскресенье. Понятно, что все  мы
здесь были за запертой дверью, и самый крепкий, крепчайший замок и засов
плавал, растворенный в нашей крови: нейролептики.

   Дто касаетсЯ улыбающейсЯ сорокалетней медсестры Маруси, Я представил-
сЯ ей старым холостяком (наивным и озабоченным своим  здоровьишком).  Я,
будто бы от волнения, никак не мог запомнить  препарат,  которым  МарусЯ
набила мне уже обе Ягодицы. Шутил С не пора ли мне на будущее  (то  есть
впрок) красть потихоньку бесценные ампулы?

   МарусЯ смеялась (вновь звучно назвала препарат) С мол, что ж  красть,
если сейчас просто достать, были бы деньги. В аптеке. Приходишь и  поку-
паешь. А препарат привозной? С интересовалсЯ Я. Да, зарубежный... МарусЯ
объясняла (больному как маленькому). В аптеке человек всегда может спро-
сить С чем заменить? и нет ли отечественного аналога?.. В конце концов Я
смогу про аналог узнать у тебя, Маруся, верно? (На фиг мне препарат, дай
мне свою любовь и телефон домашний.)

   С Зачем же домой? Звони сюда. Звони в день, когда  Я  дежурю,  С  все
расскажу, все объясню. (Легкий отказ.)

   Поговорили и о животрепещущем. Об Иване. И о сестре Инне. ТакаЯ длин-
ноногая!

   С ... Дала ему? С вопрос (шепотком).

   С НеРет. Еще не так скоро.

   С Ну уж!.. С И МарусЯ строго на менЯ посмотрела. С  Должно  быть,  на
днях. С Упрекнула, словно бы из всех наших  шизов  именно  Я  буду  зван
присвечивать. Но по сути онапросто призывала менЯ к  большей  коридорной
бдительности.

   МарусЯ потянулась, ее груди стали колесом:

   С Она его (Ивана) вчера ждала. На дежурстве. А его вообще в  больнице
не было.

   Я кивнул. Знаю.

   Пока с Марусей лишь разговоры, и все же Я изрядно продвинулся. Помяг-
чел взгляд ее крохотных улыбчивых глазок. И она чаще при  мне  потягива-
лась, вздымаЯ груди. Я креп духом. А тут еще выбросилсЯ из окна мой  со-
перник, уважаемый Марусей псих Головастенко, моих лет, раза два Я с  ним
вместе курил. Маруся, всплакнув, сообщила: Петр  Ефимыч,  отпущенный  на
субботуРвоскресенье, выбросилсЯ из окна у себЯ дома. Насмерть. Уже  схо-
ронили. Маруся, и Я вслед за ней, взгрустнули. (Здесь принято.  Грустить
о своих клиентах. Я, увы, с этим чувством запаздывал.) Мы с Марусей  по-
рассуждали о таинстве смерти С о торжественности всякого конца жизни. Но
вдруг Я хеРхекнул...

   С Тебе его не жалко?

   Я мог потерять Марусю  в  минуту.  Я  постаралсЯ  (хотЯ  бы  коротко)
всплакнуть, но выжал всего одну водянистую слезу,  С  тем  и  кончилось.
Слеза была не моя, Я даже не понял, откуда она упала.

   Не плачется, сказал ей.

   С Это препарат на тебЯ так сильно действует? С И сорокалетняЯ женщина
устремила на менЯ пытливоРоценочный взгляд.

   Я пообещал: Я, мол, к вечеру обычно оживаю...

   С А вдруг нет? (Вопрос о нашем будущем.)

   С К вечеру оживаю!

   С А вдруг? С МарусЯ тоже неожиданно засмеялась. (Мы сближались.)

   В пятницуРсубботу менЯ не отпустили (а Я уже ожидал). СтаршаЯ  сестра
Калерия, она дежурила, объяснила, что не отпускают нас  опять  же  изРза
ДП. Больной Кривошеин, будучи отпущен,  угодил  под  мотоцикл.  Нет,  не
сильно. Но Кривошеин так напуган, что на всякий случай (КалериЯ  скорбно
скривила губы) ходит с костылем, а в другой руке С гнутаЯ палка.

   С Малость выждем. К праздникам всех выпустят,  С  уверенно  пообещала
мне Маруся, сменившаЯ Калерию на другой день.

   С Марусей Я уже посиживал рядом. Сближению слегка  мешал  сломавшийсЯ
на днях (на больничном сухаре) мой передний зуб (какоеРто времЯ уйдет на
речевое привыкание). В особенности шипящие, нетРнет и Я  заплевывал  мою
чистенькую, толстенькую собеседницу.

   Она возмутилась:

   С Дто это ты сегодня?

   С Зуб.

   Помолчали.

   С Жены давно нет?

   С РазошеРеоолся. Давно! С сказал Я с очень точной доверительной инто-
нацией.

   Сближение (как идея) нас обоих все более воодушевляло С сойтись, мол,
как только Я выйду из больницы. Можно сойтись на время. Можно и  пожить.
Ее кв метры (паркетнаЯ доска?) уже издалека манили большими пуховыми по-
душками, предрассветной свежестью и запахом кофе  со  сгущенным  молоком
(ведь она рано встает!). МенЯ подхватило:

   С ПриятнаЯ у тебЯ фигура! Ах, эти плечи... С На  этот  раз  Я  удачно
сдержал слюну напряжением в горле. Я не говорил С пел; она снисходЯ слу-
шала.

   Дело известное: больные часто увиваютсЯ вокруг сестер, а сестры  (тем
более старшие сестры) боятсЯ скрытых или потенциальных наркоманов.  Зна-
ют, как больно оторвать и как трудно бывает  выставить  сроднившегосЯ  с
тобой и все больше опускающегосЯ мужика. Мой интерес  выглядел  честнее:
мой препарат (мой наркотик) С это всего лишь  теплота  общения.  Не  под
запретом. А что до предписанных мне препаратов, Я, и точно, куплю в  ап-
теке. (Но неужели МарусЯ покупает самой себе анальгетики? бинты, однора-
зовые шприцы?.. Не верю.)

В варианте мы гляделись неплохой парой: уже загодЯ 
едины, мы хихикали над Иваном и длинноногой Инной, над 
Ядовитым ВолинымРХолиным, что прощупывает каждого 
больного своими учеными глазками. Совпадение мнений С 
это к совпадению чувств. Это к совпадению на ее кровати 
(высокой, но на мой вкус узковатой, одеяло верблюжье? в 
серую клетку?). МарусЯ будет посмеиватьсЯ над тощенькой 
воображалой Инной, а Я буду Марусю мять, поворачивать и 
оставлять ей легкие синяки на крепких ее местах. (Будто 
бы из затаенной мести красивой Инне и Ивану 
Емельяновичу. Их знаменитому роману.) 

   А что С стану, пожалуй, делать вид, что ревнив к прошлому,  выспраши-
вать, а как с ней, с Марусей С до Инны С было ли что  у  Ивана  с  Мару-
сей?.. ТДа так. Было разок на диване!У С тщеславно солжет она,  сболтнет
наскоро и смешок небрежный (Иван ее и не замечал как женщину), а Я  пом-
рачнею и надуюсь. Пока не скажет, спохватившись, насколько Я  умелее,  а
то и слаще Ивана.

   С Ладно тебе. Засиделись, С прерывает МарусЯ наше с ней общение  (уже
текучее, неостановимое, как жизнь).

   Мы выходим из процедурной  под  зарешеченный  свод.  МарусЯ  запирает
дверь, бренча связкой ключей, а Я сзади, как бы поправляЯ хлястик на  ее
белом халате (всегда свежайший, свежее, чем у Инны), ощупываю  ее  тугие
позвонки, сцементированные заматерелым жирком С она мою руку  слышит!  Я
пытаюсь жить. Я наращиваю желание, вопреки препаратам в крови.

   Желания, к сожалению, пока что слабоваты и водянисты. Как  та  слеза,
что Я еле уронил. Но стараюсь: Я пытаюсь разжечь себЯ заемным чувством С
то есть сначала умом, через вторую сигнальную. Я  представляю  (в  своих
руках) не столько Марусю, сколько Марусину тяжесть. Или  (в  глазах)  ее
поздневечерний домашний вид: подкатывающеесЯ ко мне белое тело С колобок
в ночной рубашке. Но всякий образ С краток. Огонь еле  вспыхивает.  Огнь
(сказал бы поэт) не разгорается, тлеет, дымит, чадит, и Я чувствую  себЯ
не активно домогающимсЯ мужчиной, а старой блядью, хлопочущей ради выго-
ды. (Ради дармовых препаратов.) Однако стараюсь. МысльРто  ведет.  И  не
навсегда же в моей крови нейролептики.

   С Там шумок в коридоре С кто это? С спрашивает Маруся,  гремЯ  замком
напоследок.

   С Никого.

   Рукой (правой) все еще оглаживаю ее крестец, а в левой зажат украден-
ный одноразовый шприц. Просто так. Дтобы разбудить инстинкты. Шприцы де-
шевы, и Я не придаю краже значения. Но Я хочу ожить: это  как  проба  на
поступок с правонарушением (испытать себЯ на испуг поимки). ПробнаЯ  за-
тея, котораЯ даетсЯ тем легче, что испуг водянист и тоже неотчетлив, как
и все чувства.

   Я помнил, что психушка С кусочек государства. Они, врачи (сестры, па-
латы, кровати, капельницы, шприцы, ампулы, все вместе) тоже  дежурят  и,
значит, стерегут. Они начеку даже ночью, и их ночные огни у въезда гово-
рят куда больше, чем освещение ворот и знак места, где следует  въезжать
машинам. (Такие же дежурящие ночные огни возле отделений милиции;  возле
тюрем.) Мне ли, сторожу, не знать, почему (зачем) всякое  твое  волнение
оборачиваетсЯ в этих стенах с помощью нейролептиков в ничто: в  пузырьки
откупоренного нарзана.

   Но, возможно, как раз поэтому забота о своем ТяУ в таких стенах начи-
наетсЯ с выходки С с шутки, включаЯ и ее воровской игровой момент.  Каж-
дый знает, что прятать краденое надо не в свой, и даже не в чужой  (нак-
ладка на совесть), а в свободный матрас. В палате пустовала койка  Голо-
вастенки. В нас всех заложено и живет С зековское. Улучив минуту  (психи
заковыляли в коридор, к чаю), Я быстро откинул матрас, легко нашел в нем
дырку и сунул туда шприц в хрустящей девственной упаковке. Шприц Я наме-
ревалсЯ отдать Солипудову. Отдать ни ради чего; просто так С пусть прос-
то скажет спасибо. Он подобные предметы ценил. (Болезнь мелочного  соби-
рательства.) Но Солипуд как раз из тех, кто отпущен  на  субботуРвоскре-
сенье. А куда еще было деть шприц до понедельника?

   С мыслью, что и менЯ на деньРдва скоро отпустят, Я попросилсЯ к теле-
фону. Поклянчил, поныл и вот заскочил в сестринскую.

   Позвонил Я Зинаиде вроде бы просто так С  привет,  привет!  С  просто
так, но и с житейским (с банным) прицелом: когда отпустят на  праздники,
не идти во вьетнамский бомжатник, а попытатьсЯ к Зинаиде, хотЯ бы  помо-
юсь как следует; при бабе и в тепле. Зинаида (ненормальная!) тут же ста-
ла сама напрашиватьсЯ в гости, ой, как хочу тебЯ видеть. Обрадовалась  и
растаяла: где ты? как ты?! С кричала. Я уже жалел, что позвонил. Аппарат
в сестринской ужасный: скрежеты и подземные шумы. Нагряну, забегу к тебе
(кричала), хочу тебе, может, подарочек какой! Огурчиков! А  выпить  тебе
можно?

   Я заторопился, никаких огурчиков, ничего мне не надо, а  она  игривым
шепотком: мол, соскуРуРучилась.

   С ... Бросишь мне палочкуРдругую, и на душе потеплеет, разве нет? (Ее
стиль.)

   Я сказал, Зина, больные тут, больница, какие палочки, с ума сошла,  и
вообще Я не один в палате.

   С Так Я и подругу приведу, С заверила она на одном дыхании.

   Была веселая, Явно под градусом, рассуждала, что мне от нее никак  не
уйти С ни в жизни, ни в отпуске, ни в больнице: она нагрянет.

   Хотелось попугать ее десятью психами, но подумал: зачем? С пусть  по-
тешится! (Из таких ее легких мыслей складываетсЯ наше настроение, из та-
ких настроений С наша жизнь.) Да ладно! С  подумал,  отлично  зная,  как
строг здесь контроль. И какие ручищи у санитаров. ТКартошки с  селедкой,
а?У С кричала Зинаида. Я молчал. Меня, ими изгнанного (и ею в том числе,
Я не забыл), обдало теплом. Но не просто теплом пьяноватой бабы за сорок
С человек общаги вновь хотел менЯ видеть,  хотел  дать  мне  помытьсЯ  и
(след высокой соборности, смешно!) хотел любить. МенЯ грело.

   В больнице спишь не только много, но и много раз С из  одного  сна  в
другой, в третий переходишь естественно и просто, без мучительных оттуда
(из Ямы сна) выкарабкиваний. Это настолько срастаетсЯ  с  психикой,  что
границы сна размываютсЯ прямо в жизнь: Я так и не понял, отдал Я Солипу-
ду шприц во сне или в реальности. Мы долго с ним спорили.  Он  обиделся.
Его даже трясло, так он хотел этот шприц. Все мелочное Солипуд крал  без
удержу: таблетки, ампулы, валерьянку, даже бинты, и даже вдруг костыль С
да, да, от погибшего Головастенки оставалсЯ здесь  сиротливый  костылик,
так ведь пропал! Искали полдня, жена хотела взять как  память,  плакала,
бедная, в коридоре. Психи, роняЯ водянистые слезы, ходили за ней толпами
взадРвперед. Но вот МарусЯ позвала двух медбратьев и те посбрасывали все
матрасы с кроватей на пол. Нашли. Зашумели. Несли костыль с  ликованием,
словно оживили Головастенку. Вдова, в слезах, к этому времени уже  ушла,
и МарусЯ бегала по коридору злая, трясЯ никому не нужным костылем и гро-
зя, грозЯ санкциями... но неизвестно кому. (Солипудов еще не был  засве-
чен. А что костылик подсунут не под свой, под чужой матрас, было Ясно.)

С ДаРааай. Кому чаРаай?! С В мятых тренировочных 
костюмах (униформа ходячих больных) мы стекались к чаю. 
Несколько столиков в конце коридора, но мест не на всех. 
Иногда больной ест стоя. Или на ходу: ходит кругами 
задумчив, черпает из миски. Колесники на чай не ходят 
вовсе: у когоРто из них (шепнули) спиртоваЯ горелка, и 
(пока не отняли) они тихо чифирят в сортире. 

   Кружка зато у каждого (Я срочно сбегал за своей).

   С Дома был на субботуРвоскресенье. Неплохо! С солгал мне зачемРто со-
рокапятилетний мужик, с которым как раз в субботу  мы  раза  три  курили
вместе. Он какРто очень радостно солгал. Хотел,  чтобы  ему  завидовали.
Впрочем, мог не солгать, а забыть.

   Я (прихлебывал чаек) ему кивнул, мол, да, в субботу  дома  с  родными
это неплохо. Дома С не в больнице.

   ТПлесниРка ещеУ, С попросил Я молодого дебила, бродящего возле нас  с
огромным чайником, на котором белый номер нашего отделения. Даек со дна,
пахнет баней, но уж какой есть, привыкли, зато горячий!..

   Возможно, добавили: едва получил у Калерии в зарешеченной процедурной
свои два укола, как по всему телу менЯ изнутри уже сотрясали эти нарзан-
ные взрывчики. Без боли. Взрывчики клубились гдеРто в ногах,  затем  ще-
котно поднимались по мне вверх (как по нарзанной бутылке) до самых ушей.
В ушах тихонько пощелкивало. Может, препарат сменен на  другой?  КалериЯ
ни гуРгу, молчит (жаль, не МарусЯ сегодня). Иду на ужин, а щекотные  пу-
зыри, нетРнет и весело во мне взрываются. И странное чувство. То в энту-
зиазм бросает, то в осень. Без причины.

   С ТюРтю, Петрович. А вот на праздники Я вас и  не  отпущу.  Потерпите
еще, С сказал Зюзин, мой лечащий.

   С Потерплю, С согласилсЯ Я.

   А Зюзин объяснял: праздники эти и длинны, и несоразмерны ритмом,  май
торчит своими праздниками, вы заметили? Все хотят уйти. Все разбегаются.
Все С скорей, скорей по домам! Но ктоРто же должен быть в больнице.

   Понять, кого отпускают и кого нет, невозможно.  Калерия,  к  примеру,
удивилась: решила, что Я, еды ради, напросилсЯ остатьсЯ в больнице сам.

   С ... МенЯ не отпустили. Уверяю вас, КалериЯ Сергеевна.

   С Кому вы здесь нужны! С КалериЯ раздражилась, так ей  хотелось  менЯ
выпихнуть.

   Им всем спокойнее, когда  психов  в  коридоре  становилось  поменьше.
(Всех бы изгнать.) Не колоть утром и не колоть вечером. Не  кормить.  Не
видеть. Помимо всего, это ж какое сладостное удовольствие свалить  осто-
чертевших дебилов на голову их родных и близких (роднЯ загодЯ  трепетала
от приближениЯ праздников).

   ДежурнаЯ на телефоне (уже хрипела) названивала:

   С ... Договорились к десяти! К деРсяРти! Он уже три  часа  вас  ждет:
сидит и мокнет!.. Никакой не дождь! Да нет же дождЯ С он мокрый,  потому
что тепло одет! да в шубе же он! забыли?.. С с криком, с хрипом  выгова-
ривала дежурнаЯ родным, которые по договоренности сегоднЯ с утра  своего
забирали. (Но не спешили.)

   Я слонялся. Дерез огромные окна вестибюлЯ в больницу ломилась  весна.
ЗемлЯ и небо С все сверкало, хоть жмурь глаза. Слышны птицы.  Сейчас  бы
приятно идти улицей. Да и посидеть на просохшей скамейке С подышать...

   Отпущенные на праздник сидели в вестибюле у самого выхода,  уже  оде-
тые. (В ожидании родни.) Буйных сразу узнаешь, их привозили в спешке. Их
привезли сюда зимой, в теплом. Одеты как попало. Наши . Издали, в ватни-
ках с чужого плеча и старых пальтишках, они похожи на сезонных рабочих.

   Зато один господин, Я его еле узнал (хотЯ старикан из  нашей  палаты,
так преобразила его одежда!), сидел в добротном драповом пальто с  мехо-
вым воротником, в шляпе, длинный элегантный шарф. Ему нехватало портфелЯ
или С всего лучше С трости с набалдашником. Хорошей сигары, может быть.

   С Привет, С сказал Я, шляЯсь около. Он кивнул, но по сути не  среаги-
ровал. Сидел устремленный в огромные окна вестибюля: высматривал родню.

   СобралсЯ и дебил Алик, мой сосед, кровати рядом. Его забирали матьРо-
тец, Алик был в полном забытьи и беспрерывно то улыбался, то хмурился.

   С Пока, С Я помахал ему рукой. Он менЯ не помнил.

   К вечеру стало всюду пусто. И тихо. Медбратья, скучая, прошлись пара-
ми по коридору. СегоднЯ на уколах Маруся; подтянув на халате пояс, Я ти-
хонько поплелсЯ к ней. МарусЯ мила. Поболтали. Я в общем смирилсЯ с  не-
обходимостью праздников С в больнице значит в больнице. Уколола: жду ми-
нуту, когда препарат мягко придавит мозг. Нарзанные взрывающиесЯ  пузыри
в ногах, в руках, в душе, шампанское во всем теле С рай! И плевать,  что
впридачу к столь выраженному телесному счастью (одновременно  с  ним)  в
моих глазах, вероятно, уже появилось спокойное и стоячее  (два  болотца)
глуповатое выражение лица, как у всех сопалатников.

   Вечерело. Я пошел в курилку. Там уже дымил санитар: С Дто? застрял на
праздники? С Он курил и все сплевывал.

   Стал рассказывать, что у напарникаРсанитара руки  трясутся:  оказалсЯ
пьющий, вотРвот выгонят. И ленив работать на приеме буйных. Дома  крушит
мебель, жену гоняет, соседей в  трепете  держит  С  а  придет  сюда  ти-
хонькийРтихонький, психа боитсЯ по башке стукнуть. Бьет, конечно, но так
робко, что псих успевает дважды врезать ему в ответ, хаРха!  С  гоготнул
он.

   Стал хвастать С мол, он не таков. Бью, не сжимаЯ  кулака,  С  говорил
он. Бью в меру. Если сожму кулак, психу конец.

   С Психу С да. А милиционеру? С спросил Я.

   С Менту?

   С Менту.

   С А зачем его бить? Ты чо?

   Я помолчал. Пауза. (Слабу врезать менту?)

   Он опять показал кулак С в сжатом и в несжатом виде. И почему  и  как
именно, умелый, он бьет сжатым кулаком вполсилы. Сильный тычок псих тоже
не выдерживает.

   С А мент? С опять спросил Я.

   Он вперился:

   С Ты чо? Ты, что ли, ментом работал прежде?

   С Да не, С сказал Я. С Шутка.

   С Ничо себе шутка!

   Он пооткровенничал: у санитаров только с виду работа  кулачная,  силу
надо соразмерять, думать надо, С он одного психа ненароком убил. Да, да,
убил. По лицу бить нельзя, это он знал, предупредили. Врезал по  ребрам,
и там, под ребрами, чтоРто смялось. Рентген, то да  се,  а  вечером  тот
отбросил копыта...

   И, плюнув на сигарету, он выразительно  выстрелил  бычком  в  сторону
крохотного окна. Пугает, подумал Я. Сам боится.

   Но тут и менЯ понесло. Препарат плюс опустевшаЯ  стихшаЯ  больница  С
это странным образом возбуждало, коктейль говорливости. Я стал ему  (ни-
зачем!) рассказывать, как Я рыбачил на Урале.

   С ... Да уж река! С воодушевлялсЯ Я. С Всем рекам река,  а  рыбнадзор
какой!.. На ночь нам ловить едва разрешили.  Только  на  ночь,  на  одну
ночь, а чтоб утром сматывались. Забросили перемет, двадцать  крючков.  Я
сам крючки вязал. Из двадцати на пятнадцати крючках сели судаки. Пятнад-
цать судаков поутру!

С Урал? С санитар удивлялся. Он плохо знал географию и 
думал, что Урал С это только горы. Про реку и рыбу не 
знал. 

   С Ты что! С кричал Я. С В Урале рыбы, как... (Я искал сравнение)  как
в ухе.

   С Ну? С он даже крякнул.

   А рыбаРщука?! А сырой тлен речной лозы (острый запах реки)?  а  какаЯ
бахча на берегу с сероРполосатыми и белыми гигантами!  А  с  реки  ничей
крик: ТАлексаРаРаша! ВражинаРа! Верни лодку!У С и молчание с  противопо-
ложного темного берега... Я говорил и говорил, поймал себЯ на  том,  что
еще немного и начну всхлипывать. (Накачивают. На праздники чегоРто доба-
вили, С догадался.) Но, казалось, именно сейчас река, лодка , рыба,  ар-
бузы собираются, фокусируютсЯ моей речью в нечто сверхважное С говорение
как творческий акт. Казалось, Я так легко и гениально (и  на  века,  это
понятно) оставляю сейчас свой след  в  этих  подверстывающихся,  скорых,
почти лихорадочных словах.

   Бродил еще с час возле опустевших палат. В сестринской  пусто,  вновь
везенье! С Я быстренько туда, к аппарату, С поколебавшись, позвонил  На-
те. Телефонный разговор ей был труден:  Ната  запиналась,  заикалась.  Я
сказал, что в больнице (не сказал, что в психушке) С и она (наконец впо-
пад) пожелала здоровья.

   С Спасибо, С сказал Я.

   С Спасибо, С сказала и она в ответ на мое спасибо.

   Говорить трудно, но ведь играть ей не так трудно, верно? И Я попросил
сыграть мне на флейте, хоть чтоРнибудь. Да, да, прямо сейчас  С  Я  буду
слушать. Из второй английской. (Тот, популярный кусочек.) Ната села  иг-
рать: бедняжка трудилась, выдувала доступные ей писклявоРсладкие  звуки,
стараясь порадовать больного, но перед самым исполнением, увы... дав от-
бой. То есть положив телефонную трубку не возле себя, а на место. Дастые
гудки. Я понял, в чем дело. Я ее простил. Пусть играет.

   ДорвавшийсЯ до телефона С все равно, что голодный. Тут же Я  попробо-
вал звонить Михаилу, но вошли медсестры и сразу в крик. Прогнали. Мол, а
если ДП? А если лечащий врач позвонит, а телефон занят! Вон, вон в пала-
ту!..

   Горит наша тусклаЯ лампа. Все кровати ровно застелены. В палате оста-
лось нас двое. Перед сном ТлогическийУ дебил  Юрий  Несторович  негромко
сообщает мне последние новости:

   С ... Свет в палате дважды выключали. Это неправильно. Это совершенно
неправильно. Я только что принял одну таблетку седалгина...

   Но вот и он, отчитавшись, смолк.

   Можно спать. Тихо. Палата как пустыня. Луна.  Лунный  свет  (далекий,
заоконный) напоминал о лугах с высокой травой.

   Тихо. Но в коридоре (или это в раковинах ушей) Я расслышал некий  жа-
лобный звук. Я прислушался. Я догадался. Это за много километров,  дале-
коРдалеко отсюда, в бомжатнике, на первом его этаже, на убогих кв метрах
все еще звучала (длЯ меня) мелодия. Ната играла. Я слышал ее слабые нес-
лышные звуки. Она старалась. Она, конечно, выполнит  просьбу  и  сыграет
всю флейтовую часть сонаты; до конца.

   С утра С на укол, Я стоял возле решетки, вяло поглядывая, как КалериЯ
обламывает ампулы. Никакой толчеи, троеРчетверо,  отчего  в  процедурной
показалось зябко. Зябко С да и стоял Я, просунув за  прут  руку,  словно
дружески обнимал решетку.

   Телефонный звонок, и КалериЯ говорит:

   С Да... Да... А вот он рядом стоит.

   И мне:

   С Возьмите трубку.

   С Я?.. Трубку?

   Это чтоРто новенькое. В трубке знакомый  и  неожиданно  бодрый  голос
Ивана Емельяновича:

   С Вас оставили? Вас не отпустили на праздники? Ужас!..

   Главврач (телефоннаЯ вежливость) мне, обычному больному, объясняет  С
мол, он тут ни при чем. К сожалению, отменить насчет праздников  не  мо-
жет. То есть он может, конечно. Но коллега Зюзин обидчив. Знаете ли, что
такое обида рядового врача на начальника? Так что празднички вы уж какР-
нибудь здесь, а? С перетерпите?.. Ну, и молодцом! А чтобы вам совсем  не
заскучать, приходите ко мне. Поговорим да поболтаем.  Можно  попозже.  А
можно и прямо сейчас. В кабинет. Вы ведь знаете, где кабинет...

   НаконецРто большой человек менЯ припомнил! Когда Я ходил к  нему  как
брат Вени, у нас велись интеллектуальные беседы. Дуть  ли  не  отношениЯ
складывались. (Я знаю, где кабинет.) Нет, Я не досадовал:  понятно,  что
главврачу, сверхзанятому Ивану Емельяновичу не до менЯ и не  до  досужих
со мной разговоров. (Ну а в праздники он  вспомнил,  можно  пообщаться.)
Пока Я у телефона, КалериЯ призывно подняла шприц,  выпрыскиваЯ  веселый
микрофонтанчик С Я приспустил штаны С и одновременно с бонтонной неспеш-
ностью говорил в трубку: да, времЯ вполне удобное... да, да, сейчас, по-
жалуй, мне удобно... приду, С отвечал Я Ивану Емельяновичу,  придерживаЯ
рукой штаны, а КалериЯ недовольно зыркнула: мол, как долго в такой  позе
можно болтать!..

   Отреагировала она на мое  интеллигентное  затягивание  разговора  до-
вольно злостно, сдернув рывком мои штаны сильно книзу и вбив в менЯ сма-
ху шприц, когда стоишь в рост, это больно.  Ягодицу  полагаетсЯ  рассла-
бить, ей ли не знать. Но Я ей только улыбнулсЯ С вот  тебе,  мегера.  (А
вот и небольно.) И с улыбкой же, без штанов продолжал  светскую  беседу,
мол, конечно, Я рад, Иван Емельянович, мол,  спасибо,  и  разумеется,  Я
приду С сейчас же приду...

   В его кабинете сидел еще и завотделением ХолинРВолин, Алексей  Игоре-
вич.

   С ЗнакоРооРмьтесь поближе, С сказал Иван, и тут у него слегка (но за-
метно) повело Язык.

   Странно бодрый голос его стал теперь понятен:

   С ... Не только фамилиЯ чересполосная, но и кровь. Вот ведь как быва-
ет: дед аристократ! А другой дед большевик,  притом  большевик  первого,
героического периода революции, то бишь настоящий!.. А сам господин  Хо-
линРВолин С незнамо что. Ненастойчив. Неактивен. Не  умеет  пить.  Такие
две прекраРааРсные ветви, а что в итоге?!

   С В итоге С мутант, С радостно вскрикнул ХолинРВолин.

   В первую минуту Я был, пожалуй, потрясен. Сидели  под  хмельком,  да,
да, пьяны С оба! Пили при мне, ничуть не смущались. Но, с другой  сторо-
ны, праздники это праздники, и чего (или кого?) смущатьсЯ боярам в своей
собственной вотчине С еще и в отдельном просторном кабинете? (Меня,  что
ли? Шиза в больничной одежке.) Им и в голову не пришло смущаться. Больше
того: в открытости их приглашениЯ (Я сразу, разумеется, понял), то  есть
в самом факте моего здесь появления, было выказано определенное мне  до-
верие. УчитывалсЯ интеллигент, а не шиз в одежке. Оттого и речь их  была
вполне раскованна, необязательна, разве что празднично  приподнята.  Оба
возбуждены. (Я все еще стоял. Больной знает свое место.)

   С ... ХолинРВолин С мой верный глаз в Минздраве. Доносит мне о  собы-
тиях в неприятельском лагере. Но иногда нетоРоочен!

   С Я шпион, С снова вскрикнул ХолинРВолин. Он какРто боком держал  го-
лову. И было видно, какой он молодой. Лет тридцать пять!

С Садитесь же, С приглашает Иван Емельянович. 

   Я сел.

   С А раз сели, то и выпьем! С ХолинРВолин повел глазом на пустой  (уже
пустой) графинчик на столе.

   Я, конечно, осторожничаю, спрашиваю С а можно ли мне пить сегодня?

   ХолинРВолин в хохот:

   С Вот какой деликатный больной пошел нынче!

   Но Иван Емельянович становитсЯ на миг серьезным:

   С Обеденный укол вам следует пропустить. А ваш утренний С выпивке  не
помеха. Вы не спьянеете быстро?

   Я улыбнулся.

   С Тогда поехали! С уже умоляюще вскрикнул ХолинРВолин.

   Не так уж они оба были пьяны, скорее, возбуждены предстоящей  им  вы-
пивкой С почему бы и нет? Большие начальники, волею  случаЯ  вынужденные
дежурить в праздник, пьют себе в удовольствие.  (Могут  себе  позволить.
Еще и менЯ позвали. Могли не позвать.) Иван Емельянович с серьезным  ви-
дом извлек из шкафа емкий медицинский сосуд с  красной  сеткой  делений.
Спирта там на треть. Иван всмотрелсЯ в черточки делений, черпнул  ковши-
ком в другом сосуде (вода) и строгой рукой доливает до нужных градусов С
как Я понял, до сорока любимых и привычных. Смешивает ложечкой,  сбросив
туда маленькую щепотку марганцовки. (ТСеребряная!У С подмигнул  мне  про
ложечку ХолинРВолин.) Теперь каплЯ молока из  пакета.  Иван  Емельянович
(улыбнулся) помешивает. И, наконец, пропускает через снежноРбелую марлю,
отцеживаЯ редкие хлопья.

   Было общеизвестно, что продажнаЯ водка в этот год в  магазинах  всюду
плоха, так что академический ее эквивалент созидалсЯ прямо на глазах:  с
улыбкой и без объяснений. Виртуозно, но не торопясь.

   ХолинРВолин разливал в тонкостенные химстаканы, а Иван ему пенял:

   С ... Не углядел. Срезневского зарубили. И ты, Холин, в этом  опреде-
ленно виноват. Срезневский видит больных. Срезневский С врач настоящий.

   С НастоящихРто врачей никто и не любит! С хмыкал ХолинРВолин,  оправ-
дываясь и вылавливаЯ пальцами из целлофанового пакета кислую капусту.

   На столе ничего больше С спирт; и высокие химстаканы. И пакет,  напо-
ловину с кислой капустой.

   Иван Емельянович поворачиваетсЯ ко мне:

   С Больного видеть С это дар.  Наш  милый  и  талантливый  ХолинРВолин
(когда пьян, он приглупляет себя) тоже великолепно видит больных.  Заме-
чательно видит! Но он слишком копаетсЯ в душах. А больные этого  не  хо-
тят...

   С Хотят. Еще как хотят!

   С Каждый больной хочет, чтобы его видели, но видели не до конца,  Хо-
лин, и не насквозь, а в пределах болезни!

   В кабинетном застолье невольно чувствуешь себЯ  значительным.  И  так
приятно обволакивал первый хмель. (Я и не заметил, как выпил.) Разговор.
Стакан тебе в руки. И в мягком кресле. Я даже несколько  приосанилсЯ  (в
больничнойРто одежке!). Давненько же Я не слышал кабинетных философство-
ваний. А они, как на Олимпе, опять  о  Срезневском,  о  диссертациях,  о
Минздраве... Я ведь понимал, что мне оказана честь. Дто зван.  В  разго-
вор, понятно, не лез. Их разговор. Я только слушал, посматриваЯ в  окно.
И нетРнет кивал, мол, вполне согласен.

   За окном тоже было интересно: разъезд. Машины. БиРбиРбиРби.  Забирали
на праздники последних. Такси, что под окнами больницы, дорого, больного
везут лишь до ближайшего метро, пятьсот метров, а дальше беднягу до  са-
мых родных стен будут мять в общественном транспорте. Матерые  таксисты,
знаЯ расклад, не подъезжали к больнице вовсе. Таксисты помоложе (неопыт-
ные), поняв, что к ним сажают психа, тотчас набавляли цену. Неопытные  С
всегда рвачи. Как не слупить лишнюю денежку! ТСовесть у  тебЯ  есть?У  С
кричал родственник.

   С Ни совести. Ни денег! С кричал таксист. Они шумно, громко  торгова-
лись, опьянев от воздуха. А больной, ежась на весеннем ветру, хотел  по-
мочитьсЯ и переступал ногами.

   С ... У всякой, даже у самой малоРмальской нацеленности есть  острие.
Как это нет цели?.. ИнтеллигенциЯ обрела цели еще при брежневщине.

   С Нужда в служивых людях С это цель?..

   С Именно! Именно! С ударяет словом Иван, и мне приходит  на  ум,  что
главврач так возбужден и бодр (и так безоглядно выпивает) еще  по  одной
веской причине, помимо дежурства в праздник. Я вспомнил! У Калерии, стоЯ
в череде больных со спущенными штанами, Я слышал, что  Иван  Емельянович
ждет Инну, что длинноногаЯ медсестра должна бы прийти, хотЯ как раз  се-
годнЯ она и не дежурит. Больные все знают.

   С ... А с нами рядом тоже человек интересный и тоже С  наша  интелли-
генция: писатель! С говорит ХолинРВолин,  вспомнив  о  моем  присутствии
(или, может, случайно наткнувшись на менЯ взглядом, блуждающим в поисках
химстакана).

   С И что из того?

   С А то, что он тоже пережил нервный срыв. Как  и  всЯ  интеллигенция,
котораЯ так страстно подталкивала Время. Но хотел ли он срыва?  Отвечай-
те, Иван Емельянович. Отвечайте прямо!.. Дто? Пережить чудовищную  нерв-
ную встряску в переходное времЯ С тоже было целью нашей интеллигенции?

   С Нет. ОтрицательнаЯ цель С не цель.

   ХолинРВолин задирается:

   С ЭРэ. Вопрос серьезный. А может, тут философия: может, нервный  срыв
это награда и одновременно наша плата за всякое нацеливание, так?..  Еще
серьезнее вопрос к самой нашей интеллигенции С когда  целили  (то  бишь,
имели цель), нервный срыв предощущался?..

   И опять ко мне:

   С Срыв внезапен. Срыва нельзЯ хотеть даже в интуитивных  предчувстви-
ях. Не хотели же вы и впрямь вопить среди ночи и расшвыривать в  стороны
своих вьетнамских товарищей?

   Я пожимаю плечами: Я вообще ничего не хотел.

   С ЭРэ, стоп, стоп! Вы, товарищ, кричали С вы среди ночи проорали  са-
нитарам номер нашей больницы. (Я настораживаюсь. У него  такое  Ядовитое
товаРарищ.) Вы в помрачении рассудка кричали о психиатрической больнице.
И Я вам верю. Вы интуитивно хотели именно к нам. Здесь С ваше место.  Но
ведь это не цель?

   С Я могу уйти в палату, С отвечаю Я улыбаясь (подвыпившему врачу).

   С И что дальше? Ведь праздники!

   С Ничего.

   Он смеется:

   С В палате вы тоже будете иметь единственную цель: хотеть выпить.

   Я кивнул (вновь улыбаясь): да.

   Иван Емельянович (отошел к окну С теперь он смотрит разъезд  больных)
прикрикнул:

   С Оставь его в покое. Он приглашен посидеть с нами.

   С Он в полном покое!

   С Поговори о литературе.

   С Но Я хочу его раздергать. Я психолог, а не пюре в обед. Я его  раз-
дергаю! Даю слово С он просто мало выпил и корчит из себЯ крутого интел-
лигента. Думает, что он классно умеет сдерживаться. Ничего вы не умеете.
ДоРозаРаа! Доза алкоголЯ мала! Вот и все. Все дело в дозе. А вот  выпей-
теРка, сколько Я С и посмотрим С посмотрим, что там у вас за душой:  ин-
теллигентскаЯ цель? или вы просто и грубо чегоРто хотите?!

   Холин вроде как нападает на меня. Но ведь при этом он подмигнул мне и
(чуть дурачась) подчеркивает нарочитую серьезность слов. Мол, он заводит
не меня, а его, Ивана Емельяновича. Начальника не подзавести С грех. Те-
перь Я слышу, что он передразнивает не только интонацию, но и (карикату-
рит) саму мысль Ивана:

С Нужда в людях, которые имеют цель. Имеют цель, но 
ничего не хотят, а? 

   Иван только мычит от окна:

   С МРм...

   С Дто ТмРмУ?.. Как можно иметь цель, ничего себе не хотя?!  Я  теперь
при встречах открыто спрашиваю каждого: кто чего хочет?

   Улыбаюсь и в тон ему говорю:

   С Хочу кислой капусты.

   С Вот! С с восторгом кричит ХолинРВолин. С Но сначала доза  С  спири-
тус, а?

   Выпив, смотрю на свой опустевший химстакан С с неожиданным  ощущением
пустого праздника, один, мол, Я за столом.

   Так и есть: ХолинРВолин встал и тоже у обзорного окна: они там с Ива-
ном смотрят и вместе костерят медсестру С выскочила в нечистом белом ха-
лате проводить больного к машине! Ботинки толком не надела, шнурки  бол-
таютсЯ на полметра...

   С Нет, ты только глянь на эту неряху. ВсЯ на виду. И,  разумеется,  в
праздники!

   С Говорено было сто раз.

   С Скажи ей сто первый!

   С ... А ведь вы (это уже мне!) С вы хотели повидатьсЯ с братом.  Сей-
час он придет. Я  сделал  вам  приятное,  С  объявляет  с  улыбкой  Иван
Емельянович, едва вернувшись от окна к столу.

   Это неожиданность.

   То есть Я действительно какРто просил (не Ивана, а Зюзина, моего  ле-
чащего), чтобы отпустил менЯ на полчаса в отделение ТтихихУ,  повидатьсЯ
с Веней. Но предполагалось, что Я надену  цивильное  и  обойду  больницу
кругом.

   С Сейчас?!. С Предполагалось, что навещу Я Веню в положенный час сви-
даний. ДтоРто ему куплю, передам  С  то  есть  навещу  как  всегда,  как
родственник с воли, как брат. (А что Я скажу и что  ему  передам  в  на-
чальническом кабинете здесь и сейчас: больной больному?)

   Я сказалРспросил (осторожно):

   С Может быть, лучше в другой раз?

   С ВремЯ удобное. Лучше не будет. Какой еще другой раз! С как бы  даже
рассердился, заворчал Иван Емельянович.

   И ведь он уже дал туда команду (когда?..), он позвонил,  когда  насе-
дал, когда менЯ поддразнивал ХолинРВолин, этот вертлявый проныра, учени-
чок, рвущийсЯ в учителя, так Я его себе пометил. С ним спокойнее:  ника-
кой реакции на его колкости (а при случае польсти ему С молодой!)

   С Но как же так?.. Но Иван Емельянович! С Я  с  обидой  в  голосе,  Я
вскинулся, зачем лепить одно на другое:  давайте  отложим  приход  брата
(разве Я зван не пообщатьсЯ за стопкой в праздник С так хорошо сидим!).

   Иван:

   С Полно вам. Брат уже идет. (В том смысле, что уже позвонил, позвал и
что ВенЯ уже в коридоре, ктоРто ведет.)

   ХолинРВолин вдруг подскакивает ближе. ЗаглядываЯ мне в  самые  зрачки
(маленький, он еще и сгибался, чтобы заглянуть поглубже), он этак хитро-
вато заговорилРзапел:

   С А что это мы так взволновались? Или за наш внешний вид? Или стыдно,
что мы тоже теперь в этой больнице? Ах, ах!.. С И он с подчеркнутой чут-
костью ведет ноздрями. Якобы чтоРто важное он сейчас унюхает в моем вол-
нении.

   Глупо. Этот начальствующий мальчишка пьян (лет тридцати пяти) С  пьян
и еще шуточки шутит! Будь со мной один Иван Емельянович, разговор с  Ве-
ней мог бы и здесь получиться. Я совсем не против пообщатьсЯ с братом  в
присутствии умного, знающего человека. Могли бы поговорить,  Я  бы  даже
обрадовался! Но этот дергающийсЯ шут словно  специально  усиливал  чужое
(чуждое) нам присутствие. Дуждое, вплоть до тревоги и до моего (уже ост-
рого) нежеланиЯ видеть брата в этих кабинетных стенах.

   ХолинРВолин приплясывал, словно чуЯ поживу:

   С Внешний вид? Дто это мы так побледнели?.. А доза? А  не  вырвет  ли
нас с чистогоРто спиртика, а?

   Шут меж тем был отчасти прав (и прозорлив): во мне и  точно  топорщи-
лась стыднаЯ мысль: как Я выгляжу? В этой,  мол,  выношенной  больничной
одежке С каким менЯ увидит брат? что подумает? Сижу молчальником, лишний
в чужом пиру. Никакой. Ноги в тапочках. (Задвинуть под стол поглубже.)

   ХолинРВолин совсем разошелся:

   С А вот мы вдогон вашего братика сейчас поспрашиваем С чего мы  хотим
в жизни и чего не хотим?

   Я понимал: с братом они мне давали пообщатьсЯ по моей же  просьбе  (Я
несколько раз приставал к лечащему), а теперь Я вдруг уйду  или,  допус-
тим, нахамлю ХолинуРВолину. Нет, нет, отрезано. Молчу.

   Я понимал: оба врача убивают скучноватые праздничные часы, которые им
приходитсЯ провести здесь по долгу службы. Они попросту переводят стрел-
ки. Деловек пьет С времЯ идет. А заодно пусть, мол, и братьЯ повидаются.
До них  не  доходила  небрежность,  если  не  вульгарность,  их  доброго
действа. (Молотком постукивали по микроскопу.) Откуда им  знать,  что  к
каждому свиданию ВенЯ припоминал длЯ менЯ из детских наших  лет:  вырвав
из тьмы времен, приберегал кусочек детства длЯ  суетного  и  забывчивого
старшего брата. Он отдавал его мне. Обменный интим. Отдавал в  ответ  на
мой принос двухРтрех Яблок, сыра, свежего хлеба и досужей братской  бол-
товни с воли. А сейчас здесь был не  Я,  а  некто  в  выношенной  одежде
больного, в тапках на босу ногу. (ВенЯ впервые увидит меня, как свое от-
ражение.)

   ХолинРВолин, ухмыльнувшись, уже спешил скачущим шагом, чтобы  открыть
дверь меж отделениями С там слышалсЯ звонок. Как легко поладить с Иваном
и как мешает этот ХолинРВолин, суетный, тщеславный, что за характер! С Я
смотрел ему вслед: если бы гнусный кандидатишко поскользнулсЯ сейчас  на
линолеуме и сломал ногу, Я с удовольствием отнес бы его на руках до  са-
мого лифта.

   Веня...

   С ... Также и у нас С праздники! Присаживайтесь. И не стесняйтесь,  С
великодушно предложил ему Иван Емельянович.

   С О да. Не стесняйтесь, С жесткий голос пьяного ХолинаРВолина.

   ВенЯ сел на краешек стула. ЯРто чувствую, что слово праздники на него
давит. (Можно отменить праздник, но нельзЯ убрать праздничность в людях,
в их насмешливых голосах. Венедикт Петрович с опаской оглядывается.) Си-
дит со мной рядом.

   С А Венечке пить, Я думаю, нельзяРЯя!.. С Это остерегает ХолинРВолин.

   Я отметил, что слегка пьянею. (Пусть. Мне хорошо.)

   С ... НельзяРЯя. Ему сегоднЯ нельзя. Но все остальные товаРааРрищи  С
разумеется, пьющие!

   Звучало как тост.

   Иван Емельянович кликнул на помощь: появилась  здоровенная,  рукастаЯ
Адель Семеновна, их, кабинетная, медсестра С  теперь  она  ТхимичитУ  со
спиртом, наливаетРпереливает... а как же чуточку соли?  вот  как!  С  на
кончике ножа С Адель Семеновна сбрасывает в сосуд кристаллики марганцов-
ки с солью, отцеживает, разбавляет, хмыкает, а Я не могу оторвать  любо-
пытных глаз от ее огромной родинки на шее. (Волна опьянениЯ слишком  го-
ряча и сейчас пойдет на убыль сама собой. Все знаю. Сижу, мне хорошо.)

   ВенЯ рядом со мной, сидит на выдвинутом (ближе к креслу) стуле.  Тих.
Свесил голову. Смотрит на свои тонкие пальцы.

   С Ну как, Венедикт Петрович С узнали брата?

   ВенЯ кивает.

   С Рады?

   Кивает.

   С Есть возможность пообщаться. Вам с братом найдетсЯ  о  чем  погово-
рить, верно? С Иван Емельянович пытаетсЯ ему помочь: пробудить в нем  (в
нас обоих) родственность.

ВенЯ кивает: верно... 

   Оба врача и медсестра чутко и с пониманием отстранились С они отдали-
лись, они и выпивают теперь отдельно от нас (медсестра лишь  пригубила).
Ведут свой разговор. Но Я выхватываю глазом особый штрих: Иван и от  них
отстраняется: он отворачиваетсЯ от Холина и Адели Семеновны и С к  аппа-
рату, звонит С тихо крутит диск, тихо же спрашивает:  пришла?..  С  нет.
Вероятно, нет. Нет и нет, судЯ по его рыбьим глазам, в которых не приба-
вилось счастья. (Обидно. Тоже ведь ждет.) Иван Емельянович бросил трубку
и хочешь не хочешь опять устремилсЯ в разговор с Холиным  и  медсестрой.
Они (трое) спорят С мы (двое) молчим, что и дает нам с  Веней  ощущение,
что мы наконец вдвоем и рядом.

   Молчим. Я погладил его по плечу.  Он  виновато  улыбнулся.  Не  знаю,
разглядел ли, видит ли ВенЯ менЯ в тапках на босу ногу?  Дто  вообще  он
видит?.. А вот ХолинРВолин громко и нам слышно заспорил с Иваном о поли-
тике, им азартно, а нам скучно, и даже Адель Семеновна бежит от них. Она
возле стола: торопитсЯ женским глазом приметить мелкий непорядок. Смета-
ет крошки. Принесла тарелку, перекладывает на нее капусту, а куски хлеба
на лист бумаги. Подсуетилась С и уже салфетки, маленькие тарелочки, вил-
ки, можно не пальцами...

   С Но пальцами вкуснее! С уверяет Иван Емельянович.

   На что ХолинРВолин пьяно заявляет ему, чтобы шеф не смел  отклонятьсЯ
от темы. Спор есть спор. А о чем мы?..

   С О цезарях.

   С Тогда учет.

   С Учет цезарей! С кричит, смеетсЯ ХолинРВолин.

   С Учет и беспристрастный их подсчет! ТрадициЯ неубиваема, С продолжа-
ет (или возражает) Иван Емельянович. Он настаивает, что традициЯ  прояв-
ляетсЯ как день и ночь С как зримаЯ и как незримая... ТЛысые через раз!У
С перебивая, кричит Холин. Оба шумно толкуют о Горбачеве и о его  рассы-
павшемсЯ царствеРцезарстве. О трясущихсЯ руках Янаева... А что? ХотЯ  бы
три дня, а тоже поцезарствовал! А значит, приплюсуем! Учет как учет...

   С Восемь уже.

   С Есть и девятый... С Громко, голосисто и с каким азартом считают они
российских правителей.

   А поодаль от них мы с Веней, сидим рядом, два брата, два  постаревших
шиза. (Вне цезарских проблем. Вне их шума.) ВенЯ держит мою руку в ладо-
нях: возможно, опасается, что Я С так внезапно и необычно здесь  появив-
шийсЯ С ему приснился; и сейчас исчезну.

   Я тихо (почти на ухо) спрашиваю Веню о том о сем, приходила ли  Ната-
ша, его бывшаЯ жена? ВенЯ тихо же отвечает: нет,  не  приходила,  у  нее
сейчас трудности. Спрашивает, может, и у менЯ трудности?..  Я  несколько
пьяно развожу руками С мол, пока что буду здесь, в больнице (не объясняЯ
почему и как). ВенЯ Явно не понимает, но кивает: да... да... да...

   Но и в присутствии чужих ВенЯ ищет наш привычный контакт С не сразу и
осторожно он называет (как бы задевает) приготовленные слова. Они  вспы-
хивают передо мной, как свечи, в правильном ряду. Я поражался: как  бес-
конечно много ВенЯ вырвал у времени: выбрал, выцарапал, удержал в  себе!
(Тем самым выдал и мне братскую индульгенцию, оправдывающую  мое  забве-
ние.) Он был больной старик и одновременно бескорыстный хранитель  наших
детских дней. Он здесь и  хранил.  В  своей  потухшей  голове.  (В  этих
больничных стенах, откуда ему не выйти.) Мальчишки... Потеряли ключи  от
входной двери. Мы ползали по траве на склоне оврага возле дома,  нетРнет
и подымаЯ глаза кверху, где маячило размытое  стеклом  лицо  отца.  Отец
грозил пальцем С мол, ищите, ищите!

   Не только детство, но и самого Веню Я не держал в памяти: Я жил.  По-
луседой монстр на общажных кв метрах, автономен и сиюминутен,  Я  и  жил
сегодняшней, сейчасной минутой. Потому Я и волновался, напрягалсЯ  перед
каждым посещением Вени в больнице: искал, что ему купить и что принести,
и что самому надеть, чтобы выглядеть счастливее. Но, возможно, и он, Ве-
ня, напрягалсЯ каждый раз перед моим приходом, чтобы хоть чтоРто длЯ ме-
нЯ припомнить. Он тоже, возможно, изо всех сил рылсЯ в наших  бесцветных
детских годах, не был же он бездонный кладезь. Не бесконечны же  были  и
его там тайники.

   Сидим рядом: С А ты выходишь на улицу? к дождевым ручьям? С спрашиваю
Я (о больничном режиме).

   С В дождь не пускают.

   С Почему? Раньше ты мог постоять у выхода.

   ВенЯ лаконичен:

   С Сестра новая.

   ХолинРВолин (видно, хотел вновь выпить) поощряет выпить заодно и  ме-
ня. Пью. Когда мы чокаемся, ВенЯ отводит глаза (его детскаЯ душа  съежи-
вается).

   Я, надо признать, опрокидывал стопки в рот с  большим  удовольствием;
также с удовольствием и с некоторым уже любопытством  вслушивалсЯ  в  их
застольный спор, полупьяные врачи о политике! Иван  Емельянович  утверж-
дал, что цезаризм С Явление традиционное и историческое, настолько исто-
рическое, что совместим с чем угодно, хоть с разрухой, хоть с азами  де-
мократии, а вы (это Холину) С вы просто нетерпеливы, как все  молодые  и
живущие. Молодые и жующие, С тут же корректирует ХолинРВолин...

   Вижу С менЯ манит Адель Семеновна. Она уходила С и опять пришла.

   С Дто  такое?  С  Я  встрепенулсЯ  (тотчас  вспомнил,  что  Я  никто,
больной).

   Но Адель Семеновна только делает знак: подожди! Она занята: она нано-
во смешивает длЯ врачей ТчистенькийУ с водой. Священнодействует, превра-
щаЯ воду в водку. Как торопящийсЯ мессия, она  осеняет  святую  жидкость
трехперстием (с зажатыми в нем фиолетовыми кристалликами марганцовки).

   Завершив со спиртом и неспешно шагнув поближе, Адель Семеновна,  мед-
сестра с родинкой на шее, сообщает мне шепотком: ТЖенщины тамУ, С с под-
мигом, хитрый и спокойный ее шепот. ДлЯ врачей ни звука.  (Зачем  трево-
жить С они ведь сразу с вопросами, кто, куда и почему?!) Мы с ней,  лицо
к лицу, перешептываемся. ТКакие женщины?У С ТТвои, наверноУ С  ТКто  та-
кие?У С переспрашиваю Я. (Никак не могу понять.)  С  ТПоди,  поди.  Бабы
пришлиУ, С велит она уже приказным тоном, но опять же спокойно, шепотом,
не длЯ их дипломированных ушей. Вышколена. И своЯ в доску.

   Высвобождаю руку из рук Вени. Он (оглянулсЯ  на  медсестру)  боязливо
вжимает голову в плечи.

   Адель Семеновна, глазом не моргнув С Ивану:

   С Ему (мне) надо выйти. Ему, Иван Емельянович, надо в палату. Он  (я)
скоро вернется...

   Иван кивает: да, да, пожалуйста!

   ХолинРВолин и вовсе машет рукой: не мешайте!..

   Их политический, под водку, разговор  вновь  достиг  высокой  степени
обобщениЯ (и тем самым нового запальчивого счета  цезарей).  ХолинРВолин
вскидывает брови:

   С ... Но тогда перебор! БорЯ разве десятый?  Боря,  извини,  уже  сам
двенадцатый! откуда так много?! С Оба шумно пересчитывают цезарей. С  Не
получается, господа! Володя, Ося, Хрущ, Леня, Миша, Янаев, Борис...

   С А старички? Андропов и Дерненко?

   С Но тогда и Маленкова перед Хрущевым приходитсЯ взять в счет?

С АРа. Ясно, Ясно! Забыли! Надо начинать не с Вовы, а с 
Керенского! ну, разумеется, вот ведь кто первый у нас С 
первый после череды царей! 

   Под их столь пристрастный учет (под строгий счет до двенадцати  )  Я,
неприметный, ухожу из кабинета, шепнув Вене, что сейчас же вернусь.

   Иду больничным коридором С это не коридор отделения,  здесь  простор,
кабинеты, здесь какие окна! (Двенадцать тех цезарей как двенадцать  этих
окон.) Спускаюсь вниз.

   В вестибюле, в виду огромных больничных дверей  Я  останавливаюсь  на
миг в потрясении: там Зинаида!.. Зинаида, да еще приведшаЯ с собой  под-
ругу, также заметно предпраздничную и тех же обещанных мне лет сорока  с
небольшим. Обе, конечно, уже под хмельком. Надо же! (Я только тут вспом-
нил нелепый телефонный уговор.) ТТвойРто не мальчик?У С спрашивает Зина-
ида, и Я не сразу понимаю о ком. ТМой?У С ТНу да. Который в  палате!У  С
Ах вот что: она имеет в виду единственного в моей палате, кого также ос-
тавили стеречь стены на праздник. Логичного дурачка ЮриЯ Несторовича.

   С Ему, Я думаю, сорок, С говорю в некотором раздумье.

   С Ну, и отлично! С хвалит Зинаида. И подруга тоже показывает  зубы  с
металлом: мол, самое оно.

   Сидим, сели в вестибюле, неподалеку от слегка испортившейсЯ и  потому
беспрестанно мигающей надписи: выход . На скамье. (Пять  длинных  скамей
длЯ коротких встреч.) Пригляд двух гардеробщиц нас мало трогал. А  дежу-
рящаЯ в вестибюле сестра и вовсе сюда не смотрит (торчит  за  столом,  в
белом новехоньком халате, читает книжонку).

   С Отлично или не отлично, но вас не пропустят. Зачем пришла?

   С Как зачем?

   С Я же тебЯ предупреждал. Я тебе по телефону все объяснил! С  сержусь
Я.

   Они хмыкают, обе слегка  растерялись:  как  так?..  праздник  или  не
праздник?

   Их женскаЯ невостребованнаЯ душа горела (горело их участие,  их  при-
нос). А что было делать? Как быть, если им  уже  не  терпелось.  Зинаида
открывает свою громадную сумку и (не вынимаЯ из недр) там же, в  темноте
сумки,  принесенную  бутылку   довольно   ловко   откупоривает.   Слышно
бульканье. ПоявляютсЯ стаканчики. Длинные холодные вестибюльные  скамьи,
а всеРтаки праздник! Обе женщины пересмеиваются, но смущены, на чуть ро-
беют, и вот Зинаида значаще спрашивает: ТМожет,  позовешь  его?У  С  ТНе
пьет онУ С ТСовсем?У С ТСовсемУ С Обе они сомневаются: неужели  ж  такой
больной? С ТДужБВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦДШЩЪЫЬЭ
ЮяабвгдежзЁяклмноп°±Ііґµ¶·ё№є»јЅѕїА Б
ВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮяабвгд е
жзийклмнопрстуфхцшэяяящъыьэюядый нам  человекУ,
С говорю Я, помалу обретаЯ иронию.

   Зинаида ловит мой запах, когда мы (все трое) нешумно чокаемся:

   С А ты, милый, уже гдеРто и с кемРто С а?

   С Ерунда. С врачами.

   С С врачаРаами?..

   А Я не свожу глаз с приведенной Зинаидой женщины (как  Я  понял,  длЯ
услады логического дебила). Вдруг и разглядел: какаРаая! Юрий Несторович
заслуживал, конечно, крошку счастьЯ с нашего праздничного стола,  выпив-
ки, скажем, но он не заслуживал этих плеч и этой статной  спины.  Несом-
ненно их заслуживал Я. К чертям  нейролептики!  С  Я  слышал  взыгравший
хмель и уже припрятывал от Зинаиды свои косые погляды.

   А Зинаида расстроилась: до нее дошло, что менЯ далее, чем на больнич-
ную территорию  не  выпустят.  Кусты  на  территории  еще  голы,  травка
толькоРтолько С ах, ей бы, Зинаиде, лето! ах, утонуть бы в зелени кой  с
кем (то есть со мной)! С она бы искала, уж она  бы  нашла  среди  ранней
прибольничной зелени землю посуше, да ветви поглуше. Ан, нет!..

   МенЯ окликает пробежавшаЯ мимо Калерия, строго, по фамилии:

   С НуРка, нуРка! к главврачу С быстро!.. С Но и на бегу она ни  словца
про нашу потайную в вестибюле  выпивку.  Даже  сушенаЯ  КалериЯ  уважает
праздник. Иду. Уже иду. Оклик тотчас делает менЯ управляемым С послушный
больной, пожилой, с седыми усами и с препаратом в крови (Я вмиг сделалсЯ
таким), ухожу.

   Машу женщинам рукой: мол, пока, пока!

   Поднимаюсь С на этажах тишина и безжизненность. Никого. Но стены сто-
ят. Больница тихо проживает праздник. Я тоже присмирел, Я  сыт.  Женщины
дали мне съесть две куриные ноги, да и беломясую грудку (обедать Я  вряд
ли пойду).

   Я подходил к кабинету все ближе, крутЯ по часовой нитку, вылезшую  из
шва на рукаве. ВремЯ остановилось, часы без стрелок. А в коридорной  ти-
шине (из тишины) звучал и доносилсЯ до моих ушей характерный поющий  го-
лос, которого уже нет на земле. Голос никак не мог быть.  Но  был,  зву-
чал...

   Я слышал голос моего отца.

   Только не сжаРааата полоскаРааа
   однаРа...

   ТрайРтрайРтрайРтаРта навоооРодит
   онаРааа,

   С поет отец, это голосом отца поет Веня.

   Казалось, он и на этот раз вспомнил длЯ менЯ и интонацией  выкачивает
из тайников нашего детства волнующее и забытое.

   С Еще! Пожалуйста, еще! С слышен напористый ХолинРВолин.

   Он, белохалатный гипнотизер, командует сейчас Веней, а  тот,  бедный,
поет. (Внушаем. Подвластный тип больного.) Я, едва вошел, вижу, как  Хо-
линРВолин воздействует С рисует руками в воздухе изящные круги,  завора-
живающие пасы, и как через Тне хочуУ ВенЯ (мой седой брат Венедикт  Пет-
рович) приоткрывает свое детское ТяУ, распахиваЯ закрома перед этим лов-
ким дипломированным гангстером. Я испытываю укол обиды.  Крохи  детства,
пенье отца и пришел солдат, стоит на пороге... ВенЯ припомнил длЯ  меня,
мне. Мои посещениЯ раз в одинРдва месяца. Два месяца ВенЯ роетсЯ в своей
великой (но не бесконечной же) памяти, чтобы передать брату  забытый  им
светлый детский миг.

   С Еще!..

   По горестному лицу вижу, что ВенЯ (он никогда не пел, не умеет) муча-
етсЯ и что даже под гипнозом, в дурмане подчиненности чужой воле он  по-
нимает, что у него отнимают, грабят: он сожалеет, что отдает.

   С Еще, еще. Прошу!

   И ВенЯ снова. ИмитируЯ сильный отцовский  баритон,  он  заводит,  но,
сорвавшись в фальцет, пищит, как женщина:

   ВыхожуРуу одиРиииРн ЯРяЯЯ...

   СмеетсЯ Иван Емельянович, смеетсЯ медсестра Адель  Семеновна,  что  с
родинкой, даже мне смешно. Голос ХолинаРВолина: ТНу, ну!.. Смелее!  Про-
должайте!..У С Психиатр упоен. Психиатр демонстрирует  свои  возможности
(а вовсе не Венины). В его  мягких  пасах,  в  его  повелевающих  словах
власть, ликование С самоопьянение властной минутой!

   А Я?.. Я слушал и только виновато улыбался: поет,  мол,  отец...  его
узнаваемый голос.

   ВенЯ смолк и взглянул на старшего брата (на меня). А старший (Я  вижу
себЯ со стороны) кивает в ответ, это было странно, это  было  немыслимо,
гадко, но Я ему кивнул, мол, да, да, да, С мол, они  врачи  знают,  пой,
пой, ВенЯ , все правильно, это жизнь. (Не зрЯ они кололи менЯ и вовсе не
в беспорядке, как Я полагал!) Вместо запальчивости и гнева во  мне  про-
должала длитьсЯ смиреннаЯ тишина. Сердце пропускало взрывной такт, ровно
один такт, но в нужную и точную секунду. А препарат, растворенный в кро-
ви, в этот контрольный миг плавно переносил мое ТяУ, возносил в  высокое
воздушное пространство. Я парил. Я видел все сверху. Сердце млело.
   16

В кабинете (вид сверху) Иван Емельянович сидит за столом 
и разговаривает с моим лечащим (ага! и Зюзин здесь!). 
Они о зарплате: больница без денег... не выплачивают 
второй месяц... индексация... письмо, но не министру, а 
замминистру! С заявляет осторожничающий Иван. А те двое 
заняты пением (тоже вижу сверху) С брат ВенЯ поет, в его 
глазах, на щеках мокро, но едва ли от унижения, скорее 
от полного под гипнозом сопереживаниЯ (отец, когда пел; 
глаза слезились). Седоголовый беззубый Венедикт Петрович 
поет отцовским голосом, а ХолинРВолин в упоении машет 
ему рукой, определяЯ темп властными псевдодирижерскими 
жестами. А где Я?.. А Я в стороне. Вижу свою седую 
макушку (вид сверху). Плечи. И мои руки, сплетясь на 
коленях, тихо, зло похрустывают пальцами в суставах, в 
то самое времЯ как на менЯ (слушающего пение) накатывает 
волнами счастье, почемуРто счастье. 

   Отвести Веню в его отделение С это,  конечно,  доверие.  Мягкий  при-
казРпросьба. Но еще и дополнительнаЯ их, врачей, доброта, мол, вот  тебе
на десерт: путь недолгий, а по пути вы, братья, сколькоРто еще  пообщае-
тесь. Двое, никого больше. (А то и попоете, если у вас принято, С напос-
лед подшутил и подмигнул не столько злой, сколько пьяный ХолинРВолин.) Я
с радостью, Я С с Веней. Коридор, казалось, длЯ  нас  и  сверкал.  ТакаЯ
весна за окнами! Не столько злой, сколько пьяный, пьяный, пьяный ХолинР-
Волин, повторял Я про себя, счастливо улыбалсЯ и был готов  любить  даже
ХолинаРВолина, хороРооРший же врач! УРумный!

   Стоп, Веня, лифт не длЯ нас, в обход, в обход! С мы спускаемся,  марш
за маршем, по ступенькам, пахнущим хлоркой. Венедикт Петрович ничему  не
удивляется, он рядом, покорно идет. В его  покорности  все  же  занозка,
микроскопическаЯ обида на старшего брата, который не прервал его подгип-
нозного пения, не вступился, когда пьяный Холин  показывал  свой  талант
(вынимал душу). Веня, впрочем, забыл. Незлобив.

   Но Я, видно, сам напомнил о моей вине. ТНе сердись. Не  сумел  ЯУ,  С
говорю ему, потому что не хочу пропустить случаЯ немного перед ним пока-
яться. (Неважно в чем.) Он кивает: да... да...  да...  Простил.  Сначала
забыл, теперь простил. Дувство замкнулось на самое себя, Я  обнял  брата
за плечо. Мы даже не знаем, чего это мы оба вдруг  засмеялись,  заулыба-
лись. Так от мрамора отпадает кусок грязи, дай только ей подсохнуть.  Мы
дали. Родство.

   А минутой позже мы попадаем в  совсем  иные  чувственные  объятия:  в
женские. С ума сойти: обе женщины, эти выпивохи, все еще здесь! Под  ми-
гающеРиспорченной надписью выход на той же длинной скамье длЯ  посетите-
лей (в вестибюле) сидят и закусывают Бриджит Бардо и Мерилин Монро,  обе
навеселе. ТА говоришь, вас никуда не пускают! Лгун!У С прикрикивает  Зи-
наида, хмыкаЯ и обдаваЯ запахом съеденной курицы, который Я тотчас  при-
поминаю на своих усах. Женщины и не уходили. Помахав  мне  тогда  рукой,
они не ушли, а решили, что праздник и что надо же им допить начатую.  Но
тогда зачем им долго возвращатьсЯ домой или искать скамейку в парке, ес-
ли скамейка вот она и если они на ней хорошо сидят? Т...Да и чувство мне
верно подсказывало, что ты его как раз уговорил. Дто уговорил  и  сейчас
приведешь!У С поясняет Зинаида, перестав наконец радостно жать менЯ  ру-
чищами и наливаЯ в пластмассовые стакашки недопитое.

   Ее подруга (уже подзабыл, а ведь как остро ее хотел!) разламывает ру-
ками очередную курицу, но на этот раз не вареную,  а  жареную  С  изРпод
рук, из развернутого свертка нас обдает морем чеснока и вожделенной  об-
жаркой домашней готовки. Венедикт Петрович, раскрыв беззубый рот, сронил
на пол длинную струйку слюны. ТНоРно!У С это Я ему строго.  Подсказываю:
ТНоРно, Веня!У С отираЯ ладонью еще одну набегающую его струйку и  сгла-
тываЯ две или три своих.

   Сидим. Подруга Зинаиды (не помню имя) доламывает куриную грудку, но и
времени не теряет: рукой она крепко обвила Венину седую голову. (Работа-
ла, возилась с курицей, но мужчину, прихватив, уже тоже не  отпускала  С
мой.) Под хруст курицы Я каждый раз боязливо взглядывал на Веню, все  ли
у него с шеей в порядке. Венедикт Петрович тоже в некотором страхе смот-
рел на меня, вернее, на мою ладонь, нагруженную четырьмЯ  пластмассовыми
стакашками, в них Зинаида бережно разливала принесенный прозрачный  дар.
Детыре стакашки покачиваютсЯ на моей ладони и тяжелеют. Я удерживаю их в
равновесии. Не знаю, как теперь объявить женщинам, что никого,  увы,  им
не привел, со мной мой брат, а вовсе не дебильноРлогический Юрий  Несто-
рович.

   С Не пьет. Не наливай ему, С велю Я, едва  горлышко  наклоняетсЯ  над
четвертым стакашкой. Женщины делают постные лица, какаЯ жалость!

   Но выпили С и просветлели. Я тоже. Мы хрустим куриными сладкими  хря-
щиками. ВенЯ ест медленно, торжественно держа обжаренное  птичье  крыло.
После каш, после каждодневной казенной ложки легкое крылышко в руке  не-
сомненно его волнует: тайники его памяти всколыхнулись (Я чувствую), и в
наше детство, в темную воду Времени, вновь отправляетсЯ маленький  водо-
лаз: отыскать и извлечь.

   С Неужели нельзЯ удрать? С сокрушаетсЯ Зинаида, глядЯ глаза  в  глаза
более чем откровенно.

   С В этих шлепанцах? В этих спортивных штанах?

   С Не выпустят, думаешь?

   С Думаю, не впустят. В метро.

   С Если в такси, то впустят, С вторгаетсЯ баском подруга.  Она  медли-
тельна и деловита. И спокойна: она уже не ломает Вене шею, она его поня-
ла , не мучаЯ и лишь нежно оглаживаЯ его красивые руки. (ВенЯ ценит при-
косновение.)

   С Я бы не против такси, С мечтает вслух Зинаида.

   Я молчу.

   С А деньги С а платить чем? С фыркает Зинаида на свою же лихую  мечту
прокатитьсЯ до самого дома с шальным ветерком.

   С Разве что натурой! С веселитсЯ басовитаЯ  подруга,  размышляЯ  тоже
вслух.

   Допиваем последние полстакашки. Зинаида прямоРтаки сильно расстроена.
Шепчет: ТАх, как бы Я тебе дала!У С шепчет мне в ухо, интим, но подруга,
как и положено подругам, слышит отлично. Она тоже  вздыхает.  Вздох  (ее
алчный выдох) случайно задевает рикошетом  Венедикта  Петровича  (тотчас
побледневшего). Но вздох направлен не ему:

   С Обе. Обе бы дали, С баском сожалеет подруга, глянув в мою  сторону.
То есть обе мне, тоже интим. Смеюсь. А подруга тихим шлепком мне по шее,
мол, тсРс, наш секрет...

   Прощаемся. Зинаида томно целует меня, то закрываЯ глаза, то открывая.
(И остро поблескиваЯ белками.) Обещаем друг другу скоро увидеться,  уви-
деться, как только менЯ отпустят... послезавтра... нет  завтра,  завтра!
Пахнет курицей от ее рта, от моих усов,  но  и  случайное  прощанье  так
стискивает грудь, душу, каждый раз женщина прощаетсЯ как навеки С  столь
острое и столь неадекватное бабье прощанье захватывает даже  мое  нынеш-
нее, водянистоРпрепаратное сердце. Не увидимся. В томРто и  печаль,  что
не увидимся! (Даже если увидимся.) Не увидимсЯ и уж, конечно, не  вернем
себе этой пьяноватой минуты, этого обвального расставания. Никогда,  вот
в чем всЯ штука, никогда, в том и жизнь. А ведь надоевшаЯ баба.  Женские
глаза при прощанье огромны и несоразмерно  напуганы,  это  еще  зачем?..
ТДай же поплакать!У С сердитсЯ Зинаида. БасовитаЯ подруга  тем  временем
тихо ласкает Венедикта Петровича, обняв одной и запустив другую руку ему
в карман. ВенЯ млеет. Ласкает его она так бережно, мягко, мы бы и не за-
метили, если б она вслух не посожалела о  нем,  не  проговорилась:  мол,
смотриРка, седой, а коленки стискивает, в нем еще мальчик осталсЯ . Бро-
саю на нее строгий взгляд. Она взглядом же отвечает: успокойся, Я с  ним
самую чуть, Я ему, как родная. Не боись.

Встали. Разделились. Я и Веня, двое, уходим. Дтобы 
пройти к ТтихимУ, мы обходим корпус больницы С большой 
корпус с металлической стрельчатой оградой. 

   Почва бьет в ноздри: пахнет весной, землей. Мы нетРнет и оглядываемсЯ
(Веня) на наших женщин. По пути к троллейбусной остановке женщины С  обе
С тоже оглянулись, машут рукой. Издали  они  выглядЯт  старообразнее  и,
увы, не милее. Тетки с сумками.

   На входе к ТтихимУ остановили: ВенЯ свой, он  дома,  а  мне  пришлось
объясняться. ДежурящаЯ сестра менЯ предупреждает, чтобы Я  шел  осторож-
нее, да, да, осторожнее С в их сонных  коридорах  ремонт,  чинят  трубы,
всюду провода. Электросварка. Но ведь не чума.

   За вестибюлем коридор, в нем от силы метров  пятнадцатьРдвадцать,  но
коридор поворачивает, и там С вот они С три сварщика, присев на  корточ-
ки, высекают фонтаны искр. Зрелище! Три мужика в защитных масках  словно
бы сажают на полу (в своем огороде) некие огнистые марсианские  папорот-
ники, желтые и красные,  которые  прижитьсЯ  (и  живыми  расти)  в  этих
больничных коридорах никак не желают. ВенЯ испугался. Я уткнул его  лицо
себе в плечо, и вот так, слепым, веду его  через  всполохи.  Мы  идем  в
цветном сне, где все страшно, но не очень. ВенЯ не видит, только  слышит
шипение сварки. Несколько белых искр (на излете, совсем белесые)  падают
на нас, безвредно и торжественно. И медлительны С как в счастливых  снах
С наши шаги.

   Этих счастливых минут и хотели, ждали мои врачи (ждали и мои препара-
ты, плавающие в крови). Проводив Веню, Я возвращался. Общение  с  братом
как чудо, а чудо потрясает! Скромное, но живое,  реальное  счастье.  Мое
ТяУ в эти особенные минуты было с  легкостью  распахнуто,  открыто  С  и
спроси менЯ ктоРто, Я бы спешно (и с радостью!) тотчас бы все о себе вы-
ложил. Не стал бы ни противостоять, ни прятатьсЯ за лукавые многоступен-
чатые объяснения. Вот он Я весь. Берите. Я такой...

   Но минуты заготовленного, лучше сказать, заказного счастьЯ (по  зака-
зу) не удержались во мне изРза уличной случайности. Я  обходил  больницу
не с той стороны (когда вышел от ТтихихУ) и попал на проезжую улицу, где
затор, шумнаЯ праздничнаЯ пробка машин, метров на сто.

   Люди, тоже случайность, уже высыпали  из  разномастных  иномарок,  из
ТжигулейУ, из ТмосквичейУ, кричали, плясали, что им, что рядом с больни-
цей! Две или три машины свадебные, в первой С белый кокон невесты в  фа-
те. Свадьбы часто объединяют с майскими празднествами (используют  общий
шум под свою радость). С шарами. С цветными  развевающимисЯ  лентами.  С
флажками. И с рожами, как на карнавале. Я,  в  шлепанцах,  в  выношенных
спортивных штанах, мог бы тоже с ними сплясать, обмахиваясь,  как  белым
платочком, выпиской из больницы. Маска: псих со справкой. Я спохватился,
что стою и что по лицу ползут водянистые слезы, вот уж  непрошеные,  без
повода. Слезы, а люди пляшут, поют, орут. Рожи. Морды. Радостная, дураш-
ливаЯ пестрота. Стали в круг. Бьют в ладоши.  Баба  в  каске  пожарника,
чертРте что! Родители молодоженов пляшут кто как, нелепые  коленца  сой-
дут, мол, за пляс поРстаринному. Этакий шумный Языческий дурдом,  и  вот
апофеоз: приняв больничного человека в шлепанцах за ряженого, пьяный дя-
дЯ подталкивает менЯ к середине круга С  мол,  пляши,  раз  нарядился!..
ТОтстань!У С говорю. Ухожу в досаде С ухожу  с  ощущением  недовольства,
расплескав и оставив в толпе свое счастливое ТяУ. Но  этиРто  площадные,
Языческие минуты остерегли и выручили меня, когда Я вернулся. Я ведь  не
предчувствовал. Ни на йоту.

   ВернулсЯ С вошел в кабинет к Ивану Емельяновичу и (отлично помню) уже
на пороге сдержал свое чувство улицы: втянул в себя. Так мальчишка  втя-
гивает пузырь жвачки, припрятываЯ от взрослых свой кайф.

   Подошел ближе и стал. Вот, мол, отвел брата.

   Не помню, кто первый. ХолинРВолин. Сразу оба.  Все  их  заготовленные
словаРвопросы как прорвались С как посыпались! Голос справа (холодный, с
вкрадчивой интонацией), голос слева (напористый):

   С ... Вы не сказали нам, врачам, о задуманном убийстве?

   С Почему вы не сказали?

   С Вы были в шаге от убийства.

   Иван: С Вы ведь убили человека. Признайтесь?

   ХолинРВолин: С Вы хотели убить?..

   С Мы врачи С скажите нам все.

   С Вам будет легче...

   Внезапно С и рассчитано на разжиженность моей психики препаратами. Но
еще и (безусловно) расчет на расслабленность дареным мне счастьем прово-
дить брата. Помягчевший, Я вдруг встрепенусь и сам, мол, потеку водой  к
ним навстречу, как потек к ним мой брат Венедикт Петрович, запел голосом
отца, воск в их руках, заплакал. (Они рассчитывали еще и на родство С на
одинаковость слома.)

   Ожидали, что вдруг С и вскрикну сам, сглотнув спешно ком,  С  сам,  с
честной торопливостью:

   С Да. Да. Да! С и сам же онемею от неожиданности и  легкости  выпорх-
нувшего признания.

   Думали, что моЯ душа сейчас с Веней (так и было), а  душа  неучтенным
зигзагом оказалась в обнимку с грубой уличной толпой,  застряла  там  на
минуту, случайность.

   ХолинРВолин воздел руки и начал наскоро свои гипнотические пасы (воз-
можно, те же, что и с поющим Венедиктом Петровичем). ТСюда. Смотрите сю-
да!У С вскрикнул и навел ладонь на мои  глаза.  Во  мне  замерло,  но  и
только. Я молчал. Он медленно подносил ладони к моему лицу, не  сводЯ  с
менЯ взгляда. А слева (еще медленнее) ко мне приближался,  обходЯ  стол,
Иван Емельянович.

   С Руки. РуРки, С вдавливал в менЯ четкие звуки  ХолинРВолин.  Буравил
глазами.

   И удивительно: Я (против воли, сам) медленно поднял обе руки,  словно
сдающийсЯ в плен. Правда, вяло, вялыми рывками, как марионетка, а все же
Я подымал и подымал их, пока мои ладони не вышли вверх, за голову. В го-
лове стал туман. Но не сплошняком. Сквозь пелену коеРчто пробивалось.

   С ... Вам будет лучше, если признаетесь.

   С Без подробностей. Только сам факт. Дтобы мы смогли вас лечить...

   Опять с обеих сторон. Говорили оба. Справа, слева.

   С Вы не выживете без признания.

   С Вы сойдете с ума.

   С Признание станет длЯ вас радостью...

   Но радостью стало другое: перед моими глазами возникла  (сначала  как
туннель, из туманной пелены) та улица с вереницей вставших машин, вспых-
нули краски, ленты, воздушные шары из окон машин, фата, пищалки,  свист-
ки, действо пестрой мещанской свадьбы и... та вульгарнаЯ пляшущаЯ баба в
каске пожарника. ГыРгыРгы, скалилась она. А Я высвобождалсЯ из  гипноти-
ческого тумана. ГыРгыРгы. Я медленно опускал руки. Туман ушел.

   А они все ждали. И тогда на моих губах стал проступать смешок (как  у
мальчишки с жвачкой, из глубины рта вовне выступает  припрятанный  белый
пузырь). Губы разошлись шире. Пузырь лопнул обоим им прямо в  лица  С  Я
улыбался.

   Они поняли, что момент потерян. Они поняли, что почемуРто не  получи-
лось. Не прошло. И тогда оба (неискусные фокусники) возмутились и  стали
менЯ же винить.18

С Где это вы ходили так долго? 

   С Дто это вы смеетесь?.. С возмущалсЯ Иван Емельянович.

   А Я молчал. Смолчи Я и дальше, они были бы и впрямь  смешны,  они  бы
остались попросту в дураках.

   Было бы замечательно: не отвечать  и  продолжать  тупо,  поРмальчишьи
улыбаться. И ведь к этому шло. Так издалека и загодЯ (и довольно  тонко,
ведь как тянули!) подготовленное  ими  психоаналитическое  самораскрытие
пациента едва не превратилось в ничто, в фарс.

   Но... но они спохватились. Иван (профессионал,  ничего  не  скажешь!)
уже через несколько минут сумел, спасаЯ ситуацию (и лицо),  менЯ  взвин-
тить, сумел, как у них это называлось, С раздергать пациента. Вдруг пря-
мым текстом Иван Емельянович стал объяснять мне (объяснял как объявлял),
что любой и каждый , кто в буйном припадке вопит про окно пятого  этажа,
про нож и про Тбессловесную ночную совестьУ  (вот,  оказывается,  что  Я
выкрикивал, когда везла ТскораяУ), С  этот  кричащий  человек  либо  уже
убил, либо  собираетсЯ  убить,  готовЯ  себе  впрок  смягчающее  обстоя-
тельство, мол, он не убийца, а шиз. Но вы никакой не шиз. Вы С это вы! С
вот так нажимно винил, бросал мне в лицо (раскачивал  мое  ТяУ)  опытный
психиатр, разом раскрываЯ себЯ С но и менЯ тоже.

   А ХолинРВолин, весь начеку, ему подыграл:

   С Думали, что спрятались от нас, господин Удар!

   Тоже внезапно, больно. И тоже,  конечно,  рассчитано  спровоцировать.
(Про Удар они могли знать только от одного человека.)

   Сумели: один менЯ открыл, а второй С по знаку С сразу же ткнул и  по-
пал в больное. Т...Брата! Убогого брата выспрашивали! нашли у кого спро-
сить! Разве вы врачи? С вы стукачи! суки!..У С взвился, завопил Я в  от-
вет, тут же, увы, им поддавшись и из своей водянистости напрямую  перес-
какиваЯ в истерику. И с каждым вскриком (сказали бы шахматисты)  упускаЯ
выигрыш в хорошей позиции.

   Но и они оба, такие классные врачи, а  тоже  понервничали  С  и  тоже
взорвались! Раздражены были не мной С своей неудачей. Они мне  не  могли
простить своего худосочного гипнотического опыта: их пациент,  их  подо-
печный, обношенный подголадывающий старикан стоял себе и после  всех  их
усилий улыбался, как ребенок, как двум обманщикам.

   С Не рано ли радуетесь?!

   С Философа из себЯ корчит! С загромыхали они оба необязательными  длЯ
врачейРпсихиатров словами.

   И еще:

   С Гераклит из третьей палаты, койка слева! С Холин, конечно.

   Так и было, по смыслу впопад и про меня, но  на  сильно  понизившемсЯ
уровне человеческого общениЯ С крикливо и базарно (и, Я бы сказал, с ка-
койРто минуты совсем бездарно). Кричали, стоЯ у самых  дверей  кабинета.
Я, как вошел, там у дверей и стоял. Там они со мной заговорили,  подсту-
пили ко мне С там же Я руки поднял под их гипнозом. Там же  (теперь  все
трое) мы кричали. А с той стороны кабинета в приоткрытую дверь то загля-
дывала медсестра Адель Семеновна, то С в испуге С прятала вновь свой лик
(с родинкой) за срез двери. Страшно, когда трое мужчин кричат.

   С Стоп, стоп... С Иван Емельянович дал знак Холину.

   Тот остановилсЯ (как с разбега) С замер.

   Иван первый взвинтил, первый же и овладел ситуацией. Он  выразительно
показал Холину рукой, мол, хватит, хватит, закончили С все Ясно!

   ХолинРВолин не понимал.

   С Ясно же, Холин! Оформляй ему перевод в Первую палату. С После  чего
главврач Иван Емельянович отвернулсЯ от  меня,  как  поставивший  точку.
Крупнотелый, большой, он двинулсЯ тяжелыми шагами к своему большому сто-
лу и сел со вздохом, как садитсЯ человек, завершивший наконец  сегодняш-
нее дело.

   Он сел звонить. Он звонил по другим делам (по другим,  по  завтрашним
своим заботам).

   А ХолинРВолин (уже выпустил пары) пояснял мне:

   С ... Вам это необходимо. Вам будет лучше. Ведь сейчас главное С  ле-
чить вас...

   Я смолк. Но менЯ трясло.

   ХолинРВолин (уже совсем спокойный) повторил принятое ими решение: ме-
нЯ переводят в Первую палату. Там мне лучше...

   Все палаты отделения, кроме Первой, имели общий коридор (по  которому
Я так замечательно расхаживал!). ПерваЯ ни с кем не контактировала.

   В Первой, как Я знал со слов медсестры Маруси, находились  люди,  так
или иначе подозреваемые или уже отягощенные уголовным делом.

Вечером... 

   Вечером Я пошел проглотить манную кашу и С главным образом  С  выпить
их веселого кофе с ложкой сгущенки. Выпить горячего. Два  стакана  пойла
мне в самый раз. Дадут и три, праздники, никого нет.

   Редкие согнутые спины больных. На столах вожделенные горки незатребо-
ванного сахара.

   На уколах увидел Марусю С она уже все знала (про мой перевод  в  Пер-
вую). Ее мнение: Я попал под горячую руку. Под злую, в  этот  день,  его
руку С разве Я не в курсе, что весь день Иван Емельянович ждал (он  даже
выглядывал ее по палатам) медсестру Инну? Ждал, потому что была  догово-
ренность, мучился, исходил нетерпением, а она (такаЯ вот она!) не  приш-
ла. Не утерпел, позвонил С а Инны и дома нет! А ведь он  выискал  время,
оторвал от семьи. Он осталсЯ на праздники дежурить, на оба днЯ согласил-
ся, а она...

   МарусЯ не затягивала со мной разговор. (Опасно. Гнев начальства висит
в воздухе.) И все же мы со вкусом поговорили про сестру Инну,  не  очень
красивую, но высокую, привлекательную, прежде всего длиннымиРпредлинными
ногами. Иван с немалым трудом выбил ей ставку сменной ТстаршейУ медсест-
ры. Она рвалась ему отплатить, чем в таких случаях главному и платят. Но
чтоРто у них не получилось... тут МарусЯ уже темнила и  знала  мало.  Но
что знала, то знала: Иван Емельянович  не  только  осталсЯ  на  постылое
праздничное дежурство, он и старшую (Калерия) отослал в праздничный  от-
гул уже с утра, пусть отдохнет, у нее слишком наметанный глаз, всюду ле-
зет.

   Марусино объяснение (в  мире,  мол,  господствует  простота  желаний)
представлялось мне слишком легковесным. Не верилось. Тянули со мной  це-
лых полдня! С пили спирт, чокались, заставили  петь  Веню,  выспрашивали
(меня), вынюхивали и в конце концов перевели  в  Первую,  а  все  оттого
лишь, что солидный мужчина был взволнован  (и,  возможно,  взбешен)  от-
сутствием молодой длинноногой бабенки?  Неужели  же  известный  психиатр
полднЯ ведет игру в психологические кошкиРмышки, сплетает вокруг больно-
го (вокруг меня) тончайшую убаюкивающую паутину разговоров, а в голове у
него однаРединственнаЯ нелепо повторяющаясЯ фраза, еще не  пришла  .  Не
мог Я в это верить. (Даже какРто обидно.) То есть  сначала  да,  сначала
медсестра, ожидание, даже нервозность и тягомотина  праздников,  но  по-
томРто врачи (оба С Я уверен) пошли по следу, как гончие. Их  пристраст-
ные слова. Их дыхание. Их гон.

   Они, разумеется, знали. После моих криков  про  нож  (когда  везли  в
ночь) врачи приемного отделениЯ тотчас дали знать Ивану, а тот С тоже не
медлил! С велел навести справки. Как Я после узнал, уже на  другой  день
спрашивающие ловко вызнали (через Тхеня) про мою прежнюю общагу, в какой
Я жил сторожем много лет. Стало понятнее. (Не писатель, а бомж.)  Позво-
нили в общагу, а через них С в соседствующее отделение  милиции,  где  в
следственном отделе им охотно подтвердили, да, был вызываем, да,  прохо-
дил как один из подозреваемых С по делу об убийстве кавказца, да, ножом.

Не уверен, но, возможно, Я даже повис на Иване 
Емельяновиче, мол, обязаны, коллега, такого 
перепроверить. Разумеется, Я был гдеРто в самом конце 
разнородного списка дел. Мелочь. Номер 168. Главврач, 
понятно, и двух минут в голове менЯ не держал (больных 
много, всякие), но вот в праздники с разной мелкой 
суетой в подбор С именно так, Я шел заодно, С решил 
слегка поспросить. Просто вдруг вспомнил. К тому же в 
эти праздники с ним рядом оказалсЯ врач молодой и 
энергичный. (ХолинРВолин считалсЯ мастером 
психологически раздергивать.) Так что оба, вынужденные 
дежурить, отмечали вне дома май, выпивали, считали 
цезарей, обсуждали провал Срезневского в Минздраве и С 
заодно, по ходу долгого днЯ С раздергивали меня. Это 
жизнь. Притом что главным в их озабоченности был не Я и 
не Срезневский, и не разведенный спирт на столе, и даже, 
Я думаю, была не Инна, а праздничнаЯ тягомотина в 
четырех стенах. Подумать только!.. 

   Иван Емельянович включилсЯ всерьез лишь с какойРто неуловимой  минуты
С вдруг и на ровном месте (почему?) он повысил голос:

   С ... Есть два случая, мой милый, когда косят таким образом. Либо хо-
тят убить. Либо уже приложили руку.

   И не сводЯ глаз:

   С Да, да. И бледнеть не надо. Не поверю Я вам и вашей бледности.  По-
тому что не верю, что такой, как вы, испугались!

   Вряд ли это были хорошо рассчитанные (а то и заготовленные  С  мне  в
лицо) слова. Слишком всеРтаки нервно. Ведь он  уже  давил,  кричал.  Все
трое вдруг докрасна раскалились. Иван давит. Холин вскрикивает. Я  стою.
(В моих мыслях только дерг, дерг, дерг! С как кончик поджатого собачьего
хвоста.)

   Ивана, возможно, просто понесло. Психиатр творил С да, да,  прямо  на
глазах он вдохновенно вычислял, лепил мой образ, пытаясь угадать (и  от-
части угадывая) менЯ и мою невидную жизнь.

   С ... Затаился! Какой тихий! На обходах ни жалобы, ни звука.  А  ведь
вы помните, С это он ХолинуРВолину, С при поступлении  наш  больной  все
повторял про ночную бессловесную совесть.

   С И про нож.

   С И про нож , но негромко... Похоже на умышленную проговорку? Еще как
похоже! Но проговоркаРто была двусторонняЯ. Сначала Я поддалсЯ и подумал
(не мог не подумать): мол, косит наш больной в сторону некоего  будущего
правонарушения. Мол, почву готовит. А следом выйдет из клиники и когоРто
прибьет. Или покалечит. И даже, мол, если поймают, со всех важных сторон
защищен, так как толькоРтолько из психиатрической...  Он  показалсЯ  мне
одним из работающих на опережение, не более того...

   Иван (впилсЯ глазами) продолжал кричать обо мне в третьем лице:

   С ... Но пригляделсЯ Я. Пораскинул умом. Мы, конечно, не психиатры  с
мировым именем. Но если не заедены проверками, не затолканы, не задерга-
ны и не завалены отчетами С мы ведь тоже думаем. Тоже и загадки разгады-
ваем! Порасспросили заодно и вашего больного братца  Венедикта  Петрови-
ча...

   Вслух рассуждая, он словно бы  торопилсЯ  высказать  на  разгоне  (не
упустить свой вдохновенный порыв):

   С ... На какойРто момент стало вас жаль. Седой уже человек. Неглупый.
Поживший. Озабоченный своим ТяУ, но так ничего и не  понявший...  Второй
Венедикт Петрович.

   Спокойнее, холоднее он теперь говорил. Сидел за столом.

   С ... Второй Венедикт Петрович, С повторил он так  значаще,  что  мне
показалось, что Я увидел свет и услышал боль. Окна. Я увидел окна. Каби-
нет стал светел и огромен. А во мне (изРпод их препаратов) оживала, про-
катываясь под кожей нарзанными пузырьками, моЯ боль.

   Дерез весь кабинет Я вдруг направляюсь к Ивану Емельяновичу С  иду  с
моей ожившей болью. Боль еще оттуда, со слепящего снега брежневских  де-
сятилетий С боль тянется, а Я несу ее (длинную боль, на плече), как  не-
сут на плече доску, которую гдеРто и комуРто прибить к забору.

   Я подхожу совсем близко: они за столом уже  взялись  за  чай.  Просто
чай. Малозаметный Зюзин с ними С онРто и сделал, заварил им  в  электри-
ческом чайнике напрямую, пачка на всех. Как  водитсЯ  у  врачей.  Легкий
скорый чифирек.

   Иван Емельянович прихлебывает из чашки, пьет крупными горячими  глот-
ками, изгоняЯ излишки хмеля.

   С Это вы? Вы?.. С спрашиваю Я.

   Вероятно, мое лицо перекошено и столь Явлено ему болью  и  внутренним
потрясением, что он понимает о чем  Я.  Понимает,  хотЯ  горловой  спазм
оборвал (придавил в самом разбеге) мой недосказанный вопрос.

   С Да.

   С Это вы, стало быть (Я нажимаю С нервно С на летописные эти два сло-
ва)... вы залечили моего брата много лет назад?

   Он вновь, повтором, кивает: да.

   Я не мог говорить.

   А он (ничуть не оправдываясь) продолжал ровным басовитым голосом:

   С Я. Лечащим врачом был Я С это уж можете не сомневаться...

   И усмехнулся. У менЯ потемнело в глазах С Я  чувствовал,  как  давит,
прижимает мое тело к земле чугуннаЯ тяжесть  их  препарата.  Я  дернулсЯ
шагнуть. И не мог.

   Тоном, усмешкой и еще некоей игрой зрачков С глаза смеялись С  психи-
атр продолжал провоцировать. Он подготовил мою потрясенность. Теперь  он
видел ее (эту потрясенность). Рассматривал. Хотел ли он понять ее приро-
ду? степень ее криминальности? С не знаю. Уже в следующую секунду  Зюзин
кинулсЯ и, сдерживая, повис мне на плече.

   ХолинРВолин вскрикивает (опасливый вскрик с иронией):

   С Какой, однако, крутой!

   Я, инстинктом, дергаюсь теперь в его сторону, но  белохалатный  Зюзин
так и висит на моем плече. Висит камнем.

   С НуРну! У нас ведь и санитары ходят рядом. По  двое.  Только  свист-
нуть! С ХолинРВолин, кажется, всеРтаки на чуть испугалсЯ меня. (Веря, но
и не вполне верЯ в препараты.)

   Я дергаюсь еще. Зюзин висит. Тяжесть. В моей правой  руке  (чувствую)
нет ее силы, нет свободы движения, но... в ней пуговица. В рывке Я прих-
ватил ее с рубашки Зюзина (в растворе белого халата).

   Иван Емельянович медленно:

   С Да отпустите. Отпустите его...

   Пауза. Иван медленно пьет чай. Я тяжело дышу (но всеРвсе вижу, каждую
мелочь). Лечащий Зюзин тоже тяжело дышит, стоит рядом.

   Холин (кот ироничный), протянув руку, ловит пальцами висячую нитку на
рубашке Зюзина. Показывает: мол, как рванул пуговицу, сукин сын!.. Холин
медленно вытягивает нитку, наводЯ на чужой рубашке порядок. И улыбается:
мол, всегоРто в пуговицу обошелсЯ взрыв, бранят, бранят медицину, а  вот
ведь препарат какой стоящий!

   Иван Емельянович сдержан С эмоциЯ уступает место  подчеркнуто  холод-
ной, характерной длЯ начальствующих психиатров Ярости:

   С ... Уверовали, что вы не дурак? Да знаете ли вы, скольких не  дура-
ков Я здесь виделРперевидел? скольких умных, и каких умных,  Я  вывернул
наизнанку?.. Не чета вам.

   В голосе тот же холод (голос тихо свирепеет):

   С Думаете, задали нам загадку? Да мы каждый раз смеемся, когда  видим
и слышим ваши пустячные  потуги  себЯ  замаскировать!..  Вы  никакой  не
больной. Вы С никто. С точки зрениЯ психиатра, вы С бесформеннаЯ амебнаЯ
человеческаЯ каша, которую теперь Я вытряхнуРтаки  и  выверну  (вы  менЯ
заставили) наизнанку. Мне и нужно было  сегоднЯ  только  одно:  вас  по-
чувствовать.

Перевел дыхание: 

   С ... А дальше сами наизнанку вывернетесь С и сами  же  выложите  мне
все ваши дела!

   Лицо его передернулось гримасой знаниЯ человеческих слабостей С  гри-
масой привычного состраданиЯ к людям (ко мне тоже).

   Морщины коряво и несимметрично потянулись вниз, бороздЯ щеки, С чело-
век, который сам колол . Деловек помнящий. Деловек отслеживающий  был  и
всегда будет Иван Емельянович длЯ властей  предержащих.  Как  отстойник.
СкуднаЯ мерка лояльности С функциональный человечишко, вынюхивающий наши
ТяУ. Он лжет, подумал Я. Он не менЯ знает. Он про менЯ знает.

   С Залечили моего брата. Вам не простится, С трудно выговорил Я.

   С Неужели? С он опять усмехнулся. Он провоцировал.

   Я сделал полшага к нему. Ближе.

   С Ну? С он смеялся, он нарочито менЯ недооценивал. Силен.  Ему,  мол,
даже нет нужды кликать санитаров, чтобы выбросить человека вон.

   Я еще шагнул. Я ничего (в тумане) не видел. Возможно, Иван сделал Зю-
зину некий их знак: не вмешивайся... Иначе бы тот  опять  уже  повис  на
мне.

   Усмехаясь, он еще и спрашивал, как спрашивает врач:

   С ... Ум у вас работает, ничего плохого не скажу. Механизм смазан.  А
как насчет всего остального?.. Как руки? Как потенция?

   С Руки? С Это Я полушепотом, с угрозой (еще шаг, уже близко).

   Отчасти Иван остерегсЯ С он сидел, навалившись грудью на стол, теперь
сидит несколько прямее. Отодвинулся. (Зрение приострилось. Все вижу.)

   С МенЯ как раз интересуют ваши руки, С  продолжал  он,  отодвинувшись
(продолжал говорить в нем врач).

   Но ЯРто знал свою реакцию, знал, что Я его достану. Мне еще  полшага,
от силы шаг.

   С ... Ну?!

   Я повел плечом, а замаха не случилось. Я пытался, как  пытаетсЯ  дви-
нутьсЯ забывшийсЯ паралитик. Вероятно, он предвидел. Кисть руки не  наб-
рякла кровью, пальцы не сплелись в кулак С ничего, ноль, вялость.  Да  и
сам мой гнев оказалсЯ гневомРтенью, ничем С это и был так напугавший ме-
нЯ неудар.

   Лицо Ивана Емельяновича, сжавшеесЯ от силы моего гнева в точку (в ко-
торую Я целил), теперь этак плавно отъехало и расширилось,  обретЯ  свои
черты С нос, лоб, крепкие надбровные дуги, крупноголовый  мужчина.  Лицо
серьезно. И вот что в лице: легкое торжество минуты. Сама минута. Усмеш-
ка человека, который эту провоцирующую минуту сотворил, высчитав загодя.

   С Ну? С уже тихо.

   Ощущение неудара длЯ моей психики оказалось столь сложно, что  Я  за-
мер: лишилсЯ речи.

   Но, вероятно, Я все еще был им неясен. И слишком напряжен.  И  жалкаЯ
мокрота на моем лбу, шее, на щеках, на веках (вдруг) означила отнюдь  не
слезы и не пришибленность всех больных в этом мире, а  лишь  выступивший
там и тут с легкой испариной их препарат.

   Вот тут Иван Емельянович произнес, сказал ХолинуРВолину:

   С Переводим его в Первую.

   Знал, что Я накачан и что перенакачан С знал, что ударить  не  смогу,
но, вероятно, ему было важно увидеть, насколько Я заряжен на  удар  С  и
рванусь ли? В один миг (когда Я рванулся) Я стал ему, профессионалу, по-
нятен больше, чем за весь месяц (два?) здешнего  пребывания.  Он  увидел
мои глаза.

   С Переводим в Первую. К Пыляеву.

   Тут же пояснение (и как бы меж строк выговор) моему лечащему С  Зюзи-
ну:

   С И никаких больше посещений. Ни баб, ни пьянок. Дом отдыха себе уст-
роил! (Донесли, разумеется, про Зинаиду с ее подругой.)

   Зюзин кивнул.

   С ... Ни баб, ни пьянок. Праздник кончился. Дозу Пыляев увеличит,  но
не сразу... И объясни этому бомжу (мне), что он у нас на игле.

   ДтоРто еще, ироничное, стрекочет ему (подсказывает) ХолинРВолин. МенЯ
уводят. Точка. И ведь иду С Я даже не помнил, как Зюзин  взял  менЯ  под
руку, безнажимно взял и не понукаЯ повел. Я только чувствую С  что  иду,
ведомый. Вероятно, как Венедикт Петрович, когда Я вел его  по  коридору,
меж вспыхивающих по обе стороны огнистых кустов электросварки.

   В ушах еще звучат последние слова Ивана:

   С ... Гнусь какая. И ведь правда, ударить хотел. Лечишь  их,  лечишь!
Приходят за помощью и еще готовы гадить тебе на голову...

   ХолинРВолин ему чтоРто замечает С Иван разводит руками:

   С Да разве на такой сучьей работе сдержишься!

   Зюзин ведет. Держит менЯ под руку.  Недалекий,  простецкий,  исполни-
тельный и, надо признать, отважный врачишко Зюзин. Я еще  в  палате  его
оценил. Психи С не сахар, и тоже встают не с той ноги, страшна и пустяч-
наЯ ссора. Придавленные плавающими в крови нейролептиками, они вроде  бы
ладят. Но вот буйный заворчал С в ответ ему заворчал другой дебил,  пле-
чистый, как комод. Вопят. А вот и третий, бесноватый заика  (пресечь  их
сразу, пресечь до драки, иначе не дай бог!) С Зюзин в  белом  халате,  с
болтающимисЯ тесемками, бросаетсЯ в самую их гущу. Разнимает и  уговари-
вает. Расталкивает! (СудьЯ среди осатаневших хоккеистов.) Медсестра, ах-
РахРах, спешит, бежит, зовет санитаров, кличет, но к  их  приходу  Зюзин
уже развел, растолкал больных по кроватям. Рассредоточил. Один.  Обычный
врачишко. Среднего росточка. С фальцетным голосом.

   Когда уводили, раздалсЯ телефонный звонок, и Я еще успел увидеть, как
Иван Емельянович взял трубку.  Исполнительный  Зюзин  застыл,  уже  было
прихватив менЯ рукой под локоть. Звонок приостановил. Может, какие пере-
мены? (Иные распоряжения?) Стоит Зюзин С стою Я с ним рядом.

   Иван Емельянович берет трубку (длЯ него Зюзин и Я, застывшие  у  две-
рей, С уже никто, запятая, секунднаЯ помеха) С слушает. Его щеки розове-
ют. Большой и теплый коровий Язык облизывает главврачу его крупное серд-
це. Иван все же успевает указать Зюзину глазами (и рукой),  мол,  идите,
идите! С но жест не вполне удался, и лечащий Зюзин,  не  будучи  уверен,
каменно стоит на полпути к дверям. Ждет. Жду и Я. И тут мы С  все  мы  С
понимаем, Ивану Емельяновичу сообщили, что пришла, пришла, пришла  поде-
журить длинноногаЯ медсестра; Инна, наконец, на работе.

   С А?

   И еще он говорит в трубку (тоже нехотя):

   С Да. Слышу.

   Листает наугад какиеРто бумаги С толщь бумаг, шелестящих в его  круп-
ных руках. (В бумагах больные, много больных, сотни. Мог  бы  там  зате-
рятьсЯ и Я, больной, как все, смолчи Я сегодня.) Иван Емельянович доста-
ет сигарету. Медленно закуривает, не отпускаЯ ухом телефонную  трубку  С
продолжаЯ слушать. Возможно и так, что медсестра Инна еще не Явилась.  И
вообще звонок мог быть сторонний (чтоРнибудь Минздрав, увольнение  Срез-
невского). Но и ХолинРВолин, и насторожившийсЯ Зюзин, и  Я,  в  кабинете
случайный, все мы знаем, помним об Инне (как помнит всЯ  больница)  С  и
потому этот звонок все равно о ней.

   Лечащий ведет менЯ по коридору.

   СчитаЯ менЯ совершившим ошибку (с Иваном надо ладить, умничать  можно
с кем другим), Зюзин выговаривает мне, как нянька нашалившему мальчишке:

   С Вы же на препарате. Вы под защитой. Но вы ведь как неосторожны!..

А Я смотрю вниз, на коридорные холодные кв метры, на 
свои выношенные тапки и на то, как развеваетсЯ белый 
халат врача при ровном шаге. 

   В палате празднично пусто. Только Юрий Несторович, он спит.  Зюзин  и
менЯ подтолкнул к кровати, спать, спать, С Я лег. Я лег  сразу  и  очень
точно, в самую середину, словно Зюзин, прицелившись, попал мной  в  кро-
вать.

   Он отряхнул руки, как от пыли. И ушел.

   Палаты наполнялись больными. После праздников и какойРникакой  домаш-
ней пищи все они в обед казались вялы, жевали нехотя. Но зато  разговор-
чивы. Мне сочувствовали. (Уже знали, что Я  угодил  в  Первую.)  Сойдясь
возле Маруси и заголив задницы под ее шприц, спрашивали:

   С Так ты чо? Теперь уже не наш?

   Маруся, когда остались вдвоем, перекладывала коробки с ампулами, а  Я
стоял с уже захолодавшей левой Ягодицей.

   Шепнула, что доза препарата мне увеличена.

   Я спросил: правда ли, что в Первой палате так жутко? говорят,  черну-
ха? совсем другие больные?..

   С Больные как больные. Конечно, не такие одуванчики...

   Я сделалсЯ небрежен:

   С Мне нужно лечение. Мне все равно С где.

   УбираЯ шприцы, МарусЯ скороговоркой сообщает, чтобы на всякий  случай
Я сторонилсЯ там некоего Дирова, убийца, мордатый  такой,  лобастый,  по
локти в крови. Кажется, даже ребенок десяти лет на его совести...

   В процедурную (длЯ знакомства со мной) вошел вразвалку врач С мой но-
вый лечащий. Доктор Пыляев С такой же бесцветный,  как  Зюзин.  Немножко
скучный. Немножко оранг. (С очень длинными, до колен руками.)  Но  тоже,
вероятно, храбр. Тоже на своем месте. И неспособен продвинутьсЯ выше.

   С Скоро увидимся, С сказал. И ушел.

   Вечером... да, часов в девять (после ужина).

   Я не слишком корил себЯ за срыв с Иваном и с ХолинымРВолиным  С  душа
переворачивалась, душа болела за Веню, и как тут  смолчать.  Ищи  теперь
ветра в поле! Виновато время, эпоха, идеология, а все они только держали
шприцы, только кололи . Люди как люди. Просты душой...

   Пока Я таким образом раздумывал, в нашу палату вошли еще два  проста-
ка, два медбрата и стали в дверях. (Досужие, они болтали с  пропустившим
сегоднЯ укол шизом.) А Я попросил дебила Алика выставить проклятую  тум-
бочку подальше к двери, хоть в коридор. Куда угодно,  Алик,  зачем  она?
Сам же натыкаешьсЯ на нее ночью.

   Я о тумбочке, а санитар, здоровенный, похожий на быка,  тем  временем
подошел ко мне совсем близко: ТЗаткнись!..У С и вдруг стал менЯ выталки-
вать С мол, пора, кажется, тебЯ переводить в другую  палату.  (Не  знаю,
насколько у них было сговорено с врачами. Когда больной в немилости, са-
нитары узнают сами и тотчас.) А Я не дался. ТПривык выталкивать  слабых,
сука!У С Я увернулсЯ и не без ловкости, коленом отправил его  (быка)  на
койку, после чего ко мне кинулсЯ второй. Тот был  наготове.  Стоял  поо-
даль. Они уже вполне одолели меня, но, как у них водится,  били  и  били
еще. Несколько раз ударили лежачего (Я все пыталсЯ хотЯ бы сесть на  по-
лу). Наконец, подняли менЯ за руки за ноги с пола и, оба разом,  бросили
на кровать. МоЯ кровать, привинченная, не шелохнулась С приняла  жестко.
ТХак!..У С со звуком вышел воздух, из глотки, из ушей, и, секундой  поз-
же, сзади: ТХак!..У С вот так они менЯ бросили.

   Лежал отключенный, но словно бы вдалеке  мне  мерцало:  да...  нет...
да... нет, нет, нет... да... нет... сознание  было  лишь  перемигиваньем
света и тени. С погружением все больше и больше в тень. С тихим  припля-
сом сердца...

   Они, двое, тогда же ТзафиксировалиУ меня, привязали  к  кровати,  как
это делают с белогорячечными, которые мечутсЯ и мешают всем  жить.  А  в
Первую они, мол, переведут менЯ попозже.

   Утром пришел сам Иван Емельянович, строгим голосом (и, возможно, чуть
совестясь) мне выговорил:

   С Друг милый. Ну разве так можно!..

   Я постаралсЯ улыбнутьсЯ разбитыми губами.

   Он отвел мне веки, заглядываЯ в зрачки.

   С Это ж санитары, С корил он с сожалением. С Это ж тебе не у  палатки
пивко пить.

   Я выговорил с трудом:

   С Я хам не хахил Хвеню. (Я вам не простил Веню.)

   Он понял. И кивнул С мол, да; это остается.

   Левым глазом Я видел плохо, нетРнет и казалось, что в вагоне метропо-
езда (в твоем вагоне) вырубили свет. Но, сказали, глаз оживет С это ско-
ро. Ныли губы и скула. Лицо опухло. Хуже было, что  ударили  по  почкам;
денек Я мочилсЯ красным; но прошло.

   Ночь мне сделали спокойной. (Доза старого плюс доза нового С ерш ней-
ролептиков.) Я был бухой, как у них здесь говорилось. Бухих переводят из
палаты в палату с уважением, на каталке. Во времЯ сна. Я уснул, а очнул-
сЯ уже в Первой.

   Увидел спину... спина спящего на соседней  койке.  Приподняв  голову,
нахожу себЯ (обнаруживаю) в незнакомой больничной палате с восемью  кой-
ками. Кроме спящей, мостом выставившейсЯ в мою сторону спины соседа, ни-
чего живого не вижу. Все курят, а Я тут. ЗаспалсЯ с побоев.

   День начинался.

   С МРмм... С Я застонал. Послал первый сигнал телу: моей стареющей те-
лесной оболочке. И тотчас на самом ее верху, ожила боль С похоже, голов-
наЯ (с побоев, как с похмелья).

   Некоторое времЯ стонать было приятно, потом Я  затих.  Новый  пасьянс
препаратов погружал менЯ в особую жизнь, вернее сказать,  в  особую  не-
жизнь (в недожизнь), с еще более запаздывающим откликом химическиРпрепа-
ратных чувствишек С моих нынешних чувств. В лежачем положении  Я  хорошо
слышал эти нарзанные взрывчики в висках, в ушах, под кожей лба и  щек  С
взрывчики переохлажденной психики. Мое ТяУ растворяли (как в кислоте), а
Я не рычал, не бил кулаком в стену, не кусал соседа. Лежал себе на  кой-
ке, с рукамиРногами, с несолеными слезами и нечувственными чувствами.

   Услышал скрип. Больной (Я узнбю его имЯ после, Сесеша) повернулся,  и
теперь он видел мою выгнутую мостом в его сторону спину. А Я вполоборота
смотрел вверх С больничный потолок был  ровен,  как  белаЯ  дорога,  как
взлетнаЯ полоса. Как несколько параллельных высоких взлетных полос, раз-
меченных, разделенных кантами белых панелей.

   Интеллект полууправляем (как полууправляема, скажем, потенция), и бу-
дет ли толк, если Я начну усилием заставлять себЯ думать? (Спохватился.)
Жить с желанием покурить, с желанием съесть две  травянистые  больничные
сосиски вместо одной С вот весь смысл. Жить с этими  теплыми  струйками,
готовыми политьсЯ из глаз вместо слез. А дернусь С забьют. Было понятно.
Но понятно как некий вариант. Без тотальной безнадежности. ЗабитаЯ кула-
ками жизнь С тоже жизнь человеческая, а не жизнь вши. Вот что  Я  понял.
(Забитому человеку, возможно, не все в жизни будет  удаваться.  Но  кому
удаетсЯ все?..) Забьют С окажусь вдруг с тихими, гдеРто рядом с Веней  С
переведитеРка его к Венедикту Петровичу, доктор Пыляев! И  ведь  переве-
дут, пойдут навстречу. Иван Емельянович велит, а доктор Пыляев, из  доб-
роты, даст нам койки рядом... Почему нет? Я прямоРтаки увидел нашу сцену
встречи, ВенЯ и Я. Реальность  будущего  оборачивалась  (обеспечивалась)
реальностью прошлого. Двое впавших в детство. Качающие головами, да, да,
да, да, на своих кроватях, и Я тоже кивну С да. На прогулках во внутрен-
нем дворе больницы С оба С будем смотреть на ручьи после дождя, как мно-
гоРмного весен назад. (Вернулись!) А отец и мать с небес cмогут  увидеть
своих чад у ручьЯ вместе: двух старичков, седых и безмозглых, с бумажны-
ми корабликами.

Палата номер раз 

   Перенакачанные нейролептиками, мы двигались, как фигуры  из  сна:  из
замедленного и тяжело припоминаемого ночного сновидения. Вялые  и  ника-
кие. Недообразы. Однако же мы, больные  из  Первой,  были  и  оставались
людьми живыми.

   Более того: оставались людьми опасными (в миру), хотЯ мы  еле  двига-
лись и спали (и даже спали) с лицами, готовыми вотРвот  заплакать.  Слез
нет, но готовность к слезе у всех. Врачебный эффект,  похоже,  в  том  и
состоял: в переживаниях, не соответствующих реальности С скорбь,  мучав-
шаЯ тебя, была вечная, была ни о чем. Просто скорбь. Просто затянувшаясЯ
мука. Это как бы и не твои (по масштабу) скорбь и мука.  Это  вообще  не
ты. ТвоЯ увеличеннаЯ тень.

   Нас было восемь теней, и самой страшной (у персонала С ТОсторожней  с
ним. Мордатый такой. Беззубый...У С шепнула мне сестра Маруся) считалась
тень с фамилией Диров. Наемный убийца, он стрелял людей в  их  квартирах
без разбора, детей тоже, и был прислан сюда на предмет последней экспер-
тизы, уже Тс вышкой в карманеУ. Признание  психом  С  единственный  шанс
жить. Но и багровый Диров в этих стенах не гляделсЯ злодеем, ни даже уг-
рюмцем С Я представил, сколько (и каких!) кубиков плавало в  его  венах,
чтобы придать его лицу банально человеческий облик. (Величие нейролепти-
ков лишний раз восхищало.)

   Диров тем и отличался, что, беззубый, ел  дольше  всех  С  плямкал  и
плямкал поРстариковски деснами. Был еще насильник Вася, без  фамилии,  и
тоже весь заплаканный, но неугрюмый. Были два солдата с правонарушениями
С в когоРто стреляли то ли сами стрелялись. Оба проходили теперь принуд-
лечение. А страшным, на мой взгляд, был лишь сосед справа Сережа С Сесе-
ша (так он шепелявил). Он был молод и Явно слабоумен. Он тоже чтоРто со-
деял. Не знаю, каким он виделсЯ там, в миру, вне препаратов, но здесь он
был самой страдающей и несчастной тенью.

   Невыносимы были его серые глаза (два слизнячка в глазных провалах)  С
они умоляли. Не зная, как выразить муку иначе, Сесеша неотрывно  смотрел
на менЯ с соседней кровати (смотрел в упор, близко). Он уже  не  отдавал
себе отчета. Он только хотел, чтобы ему помогли. Губы его вдруг беззвуч-
но шлепали, это он меня, полуседого мужика, пыталсЯ позвать:  ТПаРпа...У
С одна и та же, повторяющаясЯ детскаЯ ошибка: ТПаРпа.  ПаРпа...У  С  вот
чей взгляд страшил. А неприятные белесые глаза Дирова вряд ли кого пуга-
ли. Бельмы. (Могло быть и от лекарств С глаза выпучиваются.) Волк с опу-
щенной головой.

   Я наткнулсЯ на него, проходЯ вдоль кроватей. Я вдруг  ему  кивнул.  И
Диров кивнул, чуть слышно обронив:

   С Здоруво.

   Поначалу каждого из нас буквально распирало желание поговорить и  об-
наружить (чуть ли не обнародовать) себя, свои чувства. ДелитьсЯ хотелось
с каждым. С Сесешей, страдальчески и немо смотрящим. С Дировым. И даже с
исчирканной сортирной стеной, особенно с этой стеной С мы возле нее  ку-
рим и скрытно, поРтихому, водянисто плачем. (Стена плача,  это  Я  после
подумал.) Но уже с очередной серией  уколов  активные  жизненные  центры
блокируются, а чувства подавлены. Теперь рот замыкается. Рта у тебЯ нет.
Наступает мука отчуждения, мука молчания, но уже  с  сильно  запоздавшей
жаждой выговориться. Эта новаЯ одержимость молчанием (и самим собой) пе-
реходит в невероятную тоску. Плакать, вот чего хочется. Дтоб глаза  были
поминутно мокры и чтоб  расслабленное  сердце  обтаивало,  как  обмылок.
Дувство вины давит. В этой твоей вине нет ни сколькоРнибудь интуитивного
смысла, нет ей и разумного объяснения. Но все равно  ты  виноват.  Глаза
полны слез. Все мы ходим придавленные. Врачи ждут. Как именно человек  в
таком состоянии в ближайшие дни себЯ выдаст С уже не вопрос. КакРто  его
прорвет.

   И, конечно, больные знали, что препараты нацелены и подталкивают каж-
дого из нас к раскаянию. К разговору со сладкой слезой.  К  тому,  чтобы
рассказать все как было и тем самым переложить хоть на когоРто (на  вра-
чишку Пыляева, на Ивана, на медбратьев) свою раздувшуюсЯ боль и вину. Но
своЯ ли боль стучалась и просилась наружу? Дто было и не было в нас сво-
им, если химиЯ в крови подменяла чувства, затем мысли, а с какогоРто не-
объявленного момента и самого тебЯ С твое ТяУ? Зато врачам  воочию,  как
бы божьим перстом показывалась та сторона твоей души, которой они (и  ты
сам тоже) не видели и не знали, как не знали люди до поры обратной  сто-
роны Луны.

   Все мы питались здесь же, невыпускаемые в общую столовую.

   Ни стола, ни стульев С сидящим на кроватях, нам давали в руки  тарел-
ку, в нее наливали из черпака, вот и все. И хлеб  с  подноса.  И  кололи
большинство нас здесь же. Лишь трое из восьми (Я  и  оба  принудлеченных
солдата С вероятно, неопасные) сами ходили на уколы в ту привычную  ком-
нату с большой решеткой, где сидела с шприцами МарусЯ  (или  Калерия)  и
где Я виделсЯ с больными других палат С  с  шизами,  с  белогорячниками.
Иногда сопровождал санитар. Единственные (в течение дня) двадцать минут,
когда Я покидал палату теней и шел коридором. Ни даже покурить, постоять
с кемРто рядом из общих больных, потому что у нас, в Первой С свой  сор-
тир. Там и курили. Молча. Даже и не  пытались  общаться,  опасаясь  друг
друга. ИзвестнаЯ осторожность и оглядка, когда от тебЯ ждут, что  прого-
воришься. Курили молча, на корточках, прислонившись к стене и  видЯ  бе-
тонные три очка прямо перед собой. Если ктоРто мочился,  мы  видели  его
спину. Кормили плохо, большую нужду мы почти не справляли.

   Зато в один из дней расслабление препаратами достигало той особой си-
лы, когда человек не мог в себе удержать даже малое, какоеРникакое  свое
дерьмо. Прорывало, и поносника немедленно  препровождали,  а  если  вял,
подгоняли тычками в боковую нишу нашей палаты С отсек в две койки с  зе-
вами унитазов рядом. ВремЯ от времени каждого из нас доводили  до  ниши.
Расслабляли, разумеется, мозг, психику, а не кишечник; с кишечником при-
ходилось считатьсЯ как с побочным Явлением. Обычно  по  двое.  Это  была
программнаЯ и физиологически точно нацеленнаЯ расслабуха, так как снача-
ла слезы и слюна, а позже дерьмо бежали с неудержимой силой всегда сразу
у двоих. Когда пришел мой час, менЯ загнали в унитазный отсек с Сесешей.

   Если таких монстров и молчальников раскрывают, выворачивают наизнанку
до потрохов, до полного признания, как выдержу Я? С прозаическаЯ и  чуть
ли не перваЯ была моЯ мысль. Правда, Я постарше  их.  Может,  старикашке
опыт подскажет. Спали семь часов. Холодно. Ночью мерзли уши. Заворачива-
лись в два одеяла, дали по два (нас боялись, подумал Я вдруг). Справа  у
менЯ Сесеша. Сосед, что слева, вообще не разворачивалсЯ из  одеял,  даже
днем. Ел, спал, шел к унитазу, завернувшись в одеяло. Как кокон. Он  был
из тех, кто, по словам Маруси, косари опытные и кому химию закачивали  в
кровь сосуд за сосудом, капилляр за капилляром.  Пропитали  насквозь  от
пальцев ног до темени, и всеРтаки, крепкие орешки, они молчали за сутка-
ми сутки. Никто не кривлялся, не валял дурака. Серьезны. Ждут участи.  Я
казалсЯ себе слабым среди них, но ночью Я расслышал ктоРто глухо  рыдал,
это менЯ укрепило. Среди ночи Я тоже быстроРбыстро поглотал слезы; сдер-
живаясь, кусал большой палец правой руки. На на другой же день врач  Пы-
ляев (такой вроде без внимания, серенький) приметил мой палец и посинев-
ший ноготь.
   23

С Грызем леденцы? С спросил строго. 

   Отдушиной были лишь двадцать минут похода на инъекции и  там  краткий
кивок сестры Маруси; иногда с милой улыбкой. Уже издали звала  она  менЯ
на укол, в обход небольшой и тихой очереди больных (в четыреРпять  чело-
век). Завидит С махнет рукой:

   С Иди ближе!

   Пустячок, а приятно. Длила своими зазывными улыбками прервавшийсЯ ро-
ман.

   Возле Маруси Я и увидел однажды (через зарешеченные  своды  процедур-
ной), как по коридору медбрат тащит за волосы  безумного  колесника  Су-
дарькова (из пятой палаты, моих лет), С медбрат тащил его волоком за се-
дые длинные волосы, а Сударьков сучил ногами. Я чувствовал,  что  должно
бы менЯ задеть, но нет, не задело. Было наплевать. Смотрел и смотрел.

   Вернувшись в палату, Я еще пошел в сортир покурить:  подумал,  что  в
одиночестве и в молчании боль все же кольнет мне душу. Увы... Только бе-
тонные дырки с урчащей водой. Да еще эхо клокочущей воды отдавало в  ог-
лохшее ТяУ. Сортир С наш, и эта стена, когда, прислонившись, курим С на-
ша. Бетонные дырки наши. Моча струей наша. (В одну из  них  весь  первый
день Я отливал красным.) А вот палата, койки и сами больные на них С чу-
жое. Препарат вызывал полное, стопроцентное равнодушие к окружающим.

   Волочимый за волосы Сударьков ЯвилсЯ (приснился) мне ночью, надо же с
каким запозданием! Сострадание, вонзив свой шип, на  этот  раз  кольнуло
глубже и заметно точнее, больнее. Ночью душа оживала. Отставание чувства
было все же столь Явно и очевидно, что Я заплакал (о себе  С  не  о  Су-
дарькове). Вот тут Я стал грызть палец. Долго не спал. В  середине  ночи
по палате прокатилась волна С кто повернулсЯ на спину, кто на бок. Я то-
же поддалсЯ и повернулся. Один за одним, молчащие восемь человек, мы во-
рочались в тот ночной час койка за койкой; в нас ворочались слова, кото-
рые мы не сказали днем.

   Извечный выворот истины: они хотели узнать, насколько  мы  больны,  а
узнавали С насколько виновны. Врачей  не  интересовали  с  точки  зрениЯ
спроса и сыска, пожалуй, двое: принудлечимые солдаты. Не ждали врачи по-
каянных откровений и от Сесеши. Но остальные пятеро? Но Я?..  С  от  нас
ждали, безусловно, и особенно доктор Пыляев ждал и, выдерживаЯ во време-
ни, знай накачивал мое старое сердце химикатами и тоской. Не той тоской,
чтобы звереть и выть (это они у менЯ  сняли  классно),  а  той  С  чтобы
всхлипывать, хотеть прощениЯ и шаг за шагом самому прийти в мир кающихсЯ
дурачковРубийц. В тот слезливоРуголовный мир, который они, врачи, приду-
мали, утвердили и теперь его заполняли нами, как персонажами.

   Каждый должен был выйти однажды как бы на заранее  освещенное  место,
выйти на свет и... заговорить длЯ них. С ослепительной Ясностью Я увидел
это место и на нем человека ХХ века как он есть: в групповой  зависимос-
ти. Как ни мучь этого человека в пустыне и как долго ни вели ему  сидеть
и скучать в сыпучих барханах, он уже не заговорит про Бога С не сотворит
религию. Он набьет рот песком и будет кричать длЯ них как длЯ себя,  вы-
ворачиватьсЯ длЯ них как длЯ себЯ (и чем наивнее, чем пронзительнее, тем
скорее его услышат, поверят, простят) С он уже живет и  еще  долгоРдолго
будет жить длЯ них как длЯ себя, а не как длЯ неба. Есть нейролептики  С
нет пророков. ДлЯ того и придумано. Деловек сколько угодно перестрадает,
но уже не взорветсЯ Словом.

   А какаЯ бессловеснаЯ тяжесть в снах. Мама моя. Только тут Я ее вспом-
нил. Я и в снах боялсЯ слова. Я хотел бы шептать хотЯ бы ей, давно умер-
шей, хотЯ бы кому... Слова были как потребность. Как нужда. Я пошел сре-
ди ночи помочился, но нужду нуждой не перебьешь, вернулся, лег. ТНуждаУ,
С повторял Я себе. И снова встал, заспешил в туалет. Выжал из почек  еще
три капли. Снова лег. СеС на соседней койке С выпал  из  своей  животной
дремы и больно смотрел на меня. Без единого слова. У  нас  их  не  было,
слов друг длЯ друга, у нас их не существовало, все слова готовились им .
Я смотрел на Сесешу и тоже немо (ответно ему) сходил с ума.

   В ту невыносимую ночь Я совершил рискованное С оно совершилось  само,
хотЯ и подсказал ход мой полудохлый ум, который они глушили  (но  не  до
конца же).

   Оторвавшись усилием от бездонного Сесешиного взгляда, Я  в  третий  С
если не в пятый С пошел в туалет.  Там  оказалсЯ  еще  один,  не  спящий
ночью. На корточках, привалившись к стене, курил убийца Диров. Я  присел
рядом, также спиной к стене. Вынул сигарету. Но помедлил с ней. Тихо ему
проговорил:

   С Я тоже. Я тоже убил.

   И помолчал.

   С Двоих...

   Я, возможно, заплакал. Но беззвучно.

   Диров, не отрываясь спиной от стены, в полутьме протянул руку к моему
плечу. Потом дернул легонько за ухо. Потом руку забрал:

   С ЛаРаадно тебе, С с выдохом сигаретного дыма шептанул он.

   Еще и повторил:

   С ЛаРадно. С Сочувствовал ли он, жалел ли он меня, не  знаю.  Но  ему
хотелось жалеть. Выродок тоже был человек. И ничто ему было не чуждо.

   Он сплюнул, целЯ в далекое бетонное  очко.  И  только  после  плевка,
спохватившись, зло скосил глаза в сторону двери: тшРш, мудила...

   Молча курили.

   МарусЯ рассказывала, как Дирова толькоРтолько привезли  С  держали  в
приемном покое и при двух милиционерах с пистолетами наголо, а она,  Ма-
руся, колола его в вену. Каждую секундочку,  хочешь  верь,  хочешь  нет,
помнила, что протянутаЯ ей обнаженнаЯ тяжелаЯ рука по  локоть  в  крови.
Эта рука протянулась и ко мне, медленная, вдоль бетонной стены.

   КакоеРто времЯ после Я был в испуге от собственных слов:  проговорка,
сбой, нечаянный исповедальный выхлоп или просто темное спешное  бормота-
ние человека, прислонившегосЯ к сортирной стене, что  это  было?!..  Сам
Диров едва ли мог ТстукнутьУ. (Но мог.)  И,  конечно,  могли  расслышать
снаружи, узнать за дверью мой голос подходившие покурить. Неосторожность
и отчаяние. (И какаЯ глупость.) Неосторожность, глупость С а стало  лег-
че.

   Словно бы в их распираемом котле Я сбросил на чуть  давление  пара  и
сколькоРто времени выиграл, на что они, впрочем, ответили просто С  уве-
личили дозу.

   Успей Я поговорить (что стоило!) с убогой Натой, Я, возможно,  вообще
не попал бы сюда, в стены психушки, С эту трудную мою мысль (о  невыска-
занности) Я держал в уме как урок. Но и эту мысль препарат  приспосабли-
вал теперь под себя, сводЯ ее напрямую к радостному облегчению, что при-
дет вслед за признанием в убийстве. СводЯ ее (мысль  о  невысказанности)
еще и к авторитету: к умному и благородному Ивану Емельяновичу,  который
вздохнет: мол, наконецРто. ТНу вот и  молодец!У  С  выговорит  он  своим
смачным баском, похвалит, сопереживаЯ мне и моим  закончившимсЯ  наконец
родовым мукам слова. Конечно, бывает, что психиатр подневолен и  нацелен
милицией, а бывает, что и сам, своим азартом, своим интересом ищейка. Но
не Иван. Иван посочувствует. Вряд ли он захочет менЯ заложить. Он  умен,
добр. Он интеллигентен. Да, да, Я так и думал. Я даже вдруг  решил,  что
как врач, как ученый Иван Емельянович уже  заинтересован  (академически,
разумеется) неожиданным экспериментом С сравнительной психикой двух  ле-
чившихсЯ у него братьев. Надо же так поглупеть.

Умен, добр... Я ждал от него участия. Ждал, кажется, 
большого обстоятельного разговора с Иваном Емельяновичем 
один на один. Дай в его кабинете, конфета. (Как только Я 
признаюсь.) Я чуть ли не вновь ждал его интеллектуальной 
дружбы. Глупости, как птицы, стремительно влетали в мой 
мозг, потому что мозг уже был не мой С их. 

   И лишь остатком моего давнего  (полузабытого)  переживаниЯ  выскочили
однажды на Язык несколько слов С хвост уже задавленной,  задушенной  ими
мысли. Как проблеск С мол, ключ к выживанию не в моих, а в чужих страда-
ниях...

   С Почему? С спросил Я сам себя. Но свет уже погас, и, похоже, это бы-
ла последняЯ моЯ мысль. Я как бы умер.

   Я еще и еще старался, силилсЯ думать С Я напрягал мысль,  а  напряга-
лись Язык и горло (мысль не могла, не умела без слов).

   Дто за чужие страданиЯ в стенах психушки? что за  всеспасающаЯ  подс-
казка и что за литература опять? С пыталсЯ рассуждать Я,  мысльРто  была
старенькая, изношенная, но тем слышнее в ней жил старый же и суровый ок-
лик. Оклик С как окрик. Мой мозг  не  желал  получать  новое  их  знание
(пусть самое высокое) за счет саморазрушения. Мой мозг держалсЯ за  поп-
лавок. Старые слова косвенно предостерегали от погружениЯ в  себЯ  С  от
ухода в безумие. Задержаться, зацепитьсЯ , впасть в человеческую обыден-
ность С вот что подсказывали старые слова, болеЯ за менЯ С боясь, что Я,
как Веня, использую во спасение подступавшую ко мне ирреальность.

   Дто и на что меняется, когда человек исподволь утрачивает  ТяУ?  Если
же подмена произошла, как он, изнутри, догадаетсЯ о подмене? С Никак...

   В пику им, врачам (в пику и взамен отнятой у менЯ мысли), Я стал  пы-
татьсЯ отвоевывать не  столь  охраняемую  ими  пядь  земли:  примитивную
чувственность С Я хотел чувствовать. Я хотел пересиливать  водянистость,
плавающую в крови. Я хотел С хотеть. (Раз не дано теперь думать.) Хотеть
С и сделалось длЯ менЯ теперь как каждодневнаЯ забота, как труд.

   Поутру Я хотел обжечьсЯ вкусом горячей каши. ПыталсЯ читать в сортире
старые грязноватые обрывки газет. Я хотел  сам  переживать  младенческие
вскрики дебила Сесеши (так болезненно переносит уколы).  Я  медитировал,
внушаЯ себе сначала его детскую панику и  следом  его  взрослую  боль  С
чувства, связанные с его, а значит, с чужими страданиями. (ПоследняЯ моЯ
мысль, но не последняЯ ли мысль и Русской литературы? Я и тут был выуче-
ник.) И само собой Я хотел ждать позволенные двадцать  минут  похода  на
укол: Я хотел чувствовать, когда смотрю на вздымающуюсЯ грудь  медсестры
Маруси. Я хотел хотеть, лучше не скажешь.

   За минуту до инъекции, словно нечаянно, Я столкнулсЯ с Марусей,  тело
о тело. Дувство в отклик оказалось слабое, а всеРтаки различимое:  похо-
жее на подзабытый юношеский стыд.

   Так и поддерживалсЯ гаснущий огонек моего ТяУ. Казалось бы С мало, но
столь простенькие и упорные, а главное,  ежедневные  мои  усилиЯ  делали
свое незримое дело: затягивали их время. Из покаянного графика нашей па-
латы Я, поРвидимому, уже насколькоРто выбилсЯ С  Я  выскочил,  вышел,  а
лучше сказать, малоРпомалу выполз из их красиво смоделированной  научной
картинки. ТоРто они (мой лечащий Пыляев) вдруг обеспокоились:

   С ... Дто это, Петрович, вас сюда перевели? А что, собственно, у  вас
там случилось?

   Я молчал.

   С Вы профильно С не из моих больных. Я же вижу: интеллигентный  чело-
век. Дто вы там натворили? С вот так заговорил вдруг со мной врач  Пыля-
ев. Возможно, уже был слегка озадачен. Всматривался.

   С утра перенакачанный химией и слезливый, Я молчал. Я  ждал  подвоха.
Но более всего ждал (и боялся) доброго жеста; тронь он любого из нас  за
плечо, тот расплачется.

   Тронуть Пыляев в эту минуту не сообразил.

   С ... А не пробовали дать взятку С ну  тому  следователюРмилиционеру,
что на вас капнул? хоть бы посулили, пообещали ему!

   Я пожал плечами: какому милиционеру?

   Он смеялся:

   С Ну как же так, Петрович! Интеллигентный человек обязан  заблаговре-
менно думать, как всучить взятку милиции. ЕдинственнаЯ наша теперь защи-
та...

   Я молчал: да что же ты, врачишка, менЯ так мелко спрашиваешь С Я  ра-
зучилсЯ думать, Я придавлен, Я слезлив, но не глуп же! Но, возможно, сам
Пыляев был глуп. Никак во мне не заинтересованный, он попросту  выжидал.
Он ждал. Вместо него работали нейролептики.

   ЗаканчиваЯ разговор, Пыляев пожал мне руку (тронуть плечо,  погладить
по голове так и не догадался). С важностью в голосе врач  констатировал,
что психика моЯ ему в общем и целом уже нравится. Психика мягчеет,  хотЯ
и медленно.

   С ... Может, и неплохо, что вы здесь. У Зюзина длЯ вас был дом отдыха
С а зачем?.. Зато в нашем отделении ход болезни высвечен. Болезнь на ви-
ду. Ваша боль сама из вас выйдет.

   С Вы добры, С нашел в себе отваги ответить Я.

   Пыляев несколько вспыхнул:

   С А вы слишком потаенны, мой милый. Старенький,  а  какаЯ  целка!  До
свиданья!..

   ОбострилсЯ голод. (Тоже, возможно, от  моих  усилий  хотеть  чувство-
вать.) Оба солдата умудрялись еду раздобыть, но как? Не знаю. Видел, как
они, торопливо жевавшие, выходили из туалета (спугнул их, придЯ по  нуж-
де). С набитыми ртами они прошли мимо меня. Тени,  готовые  плакать,  но
жующие. Я настолько оголодал, что пожаловалсЯ Пыляеву, и тот заверил ме-
ня, что при случае передаст мои слова министру здравоохранения; шутка, С
однако в препаратах произошла небольшаЯ подмена, и в тот же день, к  ве-
черу, Я вдруг перестал хотеть есть. Только сухость во рту.

   В тот день раскололсЯ Шатилов, его койка у самого  входа.  Грабитель,
заодно с ограблением уложивший наповал сонного охранника в  подмосковном
магазине. Первым же выстрелом. (Теперь мы все о нем знали.) МарусЯ  шеп-
нула, что Шатилов держалсЯ три месяца, а выложил все за три минуты.  Ша-
тилов и дальше хотел о  себе  рассказывать,  не  только  про  грабежи  и
единственное убийство: он хотел поведать всю свою жизнь. Когда врач ушел
(записав слово в слово С и тут же, небось, звонок следователям!), граби-
тель Шатилов все еще рвалсЯ к общению как к раскаянию. Теперь он расска-
зывал медбратьям, рассказывал соседям по койке,  за  ужином  рассказывал
мне С до такой степени ему, натерпевшемуся, хотелось. Палата все  знала,
все видела. НельзЯ было не увидеть: Шатилов на своей койке  сидел  среди
нас, единственный счастливый и один единственный улыбающийсЯ (уже  отме-
нили инъекции, кровь помалу очищалась). Дерез день он исчез.

   Шатилов первым в палату поступил, первым и раскололся,  что  говорило
само за себя: человек не мог им и их препаратам  противостоять  С  белый
халат дело знает. Мы, упиравшиеся, лишь тратили время, каждый свое. Сле-
дующим за Шатиловым покаялсЯ насильник Вася. Его уже оформляли, то  есть
избавлялись от него. То есть наскоро, но по всей форме строчили следова-
телям, мол, наш подопечный С ваш подопечный: вполне вменяем,  можно  су-
дить. Признание врачу не ЯвляетсЯ юридически значимым,  его  губительнаЯ
суть, однако, в том, что к врачу, заодно с признанием, сами собой  попа-
дают подробности (на какой скамейке поджидал жертву С кто помог?  С  как
помог? С на какой чердак заброшен , допустим,  пистолет  ?).  Даже  если
больной, спохватившись, станет все отрицать С поздно. Когда факты и фак-
тики такой россыпью просеиваютсЯ к следователю, ему и признание ни к че-
му; можно судить. А ВасЯ отрицать и не думал. ВасЯ  рассказывал  подроб-
ности уже сверх. В частности, еще об одном  недавнем  своем  насилии:  в
парке С насилие из неизвестных. Жертва не захотела огласки. Женщина  лет
тридцати.

Вася, не он первый, оформлялся, ничуть не сожалеЯ и с 
улыбкой С с минуты признаниЯ человек улыбаетсЯ стенам, 
даже медбратьям, так ему легко. Зато Вася, здоровея, уже 
не хотел, как все мы, на корточках подпирать спиной 
стену в сортирной курилке. Курил он в углу, сам по себе. 
Его уже сняли с питания, он смело крал у нас куски 
припасенного хлеба. Обрек себЯ на тюрьму, на срок, 
однако ходил меж нашими кроватями тудаРсюда и смеялсЯ С 
был легкий, как шарик в руке мальчугана, не утаил 
ничего. Раньше или позже это ждало других, ждало меня. 

   Когда препараты проникли в подкорку, во сне (в самый пик  сновидения)
стала накатывать остраЯ к самому себе жалость. Как рыба, Я начинал  хва-
тать ртом воздух С ух... ух... ух!.. С выныриваЯ из воды мутных  захими-
ченных снов. И наутро хватало отравленности: даже  кашу  на  завтрак  мы
глотали с той же непреходящей к себе жалостью. Не знаю, кто так системно
(Пыляев?) сбавлял или вдруг резко к ночи увеличивал дозы. Иван  поРпреж-
нему никого из нас не замечал. Лишь однажды, если  не  галлюцинация,  на
возвратном пути из инъекционной в свою палату Я увидел Ивана Емельянови-
ча (вернее, его лицо) за стеклянной перегородкой тихого  отделениЯ  (где
Веня). Лицо смотрело на меня. Нет, не следило. Просто смотрело.

   Но когда на другой день во времЯ вечерних уколов (все как в  полусне)
МарусЯ запоздало менЯ захотела, ее женскаЯ  щедрость  тоже  казалась  ее
хитростью и его уловкой. В тот вечер коридоры опустели: карантинное  оп-
рыскивание, обязательное во всех углах. После укола МарусЯ  попросила  С
останься, помоги прибраться. Да, Пыляеву она про эти лишние минуты  ска-
зала. Пыляева, кстати, уже нет: ушел домой!.. Я  подавал  ей  препараты,
она их прятала в шкафы, запирала. Потом вытирали пыль.

   Мы убирали ампулы и бились с пылью минут двадцать.  И  еще  минут  на
двадцать, Я думаю, мы задержались. Усадив менЯ на  диванчик  (прямо  под
решеткой С дверь заперта), МарусЯ со слезой мне  выговорила  С  как  так
случилось! как же ты, Петрович, умудрилсЯ сюда попасть,  такой  рассуди-
тельный и приятный человек?!. Она уверена, она убеждена, что Я попал сю-
да случаем. (Но попал. Вот уж кусай пальцы.) Коснулась  пухлой  ладошкой
моего плеча, шеи. Минута или эти двадцать ее лишних минут  были  выбраны
точно и чутко. Впрочем, Я уже каждый день был на сносях С  был  в  столь
расслабленноРразжиженном состоянии, что простое и участливое как ты, та-
кой хороший , приятный, сюда попал , пухлаЯ ладошка, плюс легкое объятье
тотчас вызвали на глазах обильные слезы. Водянистые, мои или не мои,  не
уверен. Но слезы. Я спешно поцеловал и уткнулсЯ лицом ей в плечо. Я рас-
кололся. Уже и рот открыл, чтобы  начать  торопливый,  с  подробностями,
искренний пересказ, вероятно, всей моей жизни. Однако остановился.  Инс-
тинкт всеРтаки заискрил. Насторожило одно неточное  ее  слово:  приятным
менЯ не называли даже в шутку. Этой словесной  мелочи  (чутье  к  слову)
хватило, и С так взлетает спугнутаЯ птица С Я спохватился.

   Я легко скорректировал и пустил свой (все еще искренний) рассказ,  но
не через боль, а поверху: да, одинок и родных никого, С да, старею!

   Старею С а с возрастом, как известно, надежды  на  семью  и  домашнее
тепло все меньше, а в общежитии, Маруся, живут наглые, хочешь не  хочешь
собачишьсЯ с ними, ссора за ссорой. ТСам убить когоРто хотел?У  С  ТГлу-
пости, Маруся! Это Я защищаюсь. Во сне защищаюсь от  наглых...У  С  ТКак
так?У С ТА так...У С Я шепотком пожаловалсЯ ей, что иногда вечерами про-
гуливаюсь с молотком в кармане: на случай коридорной драки. Пусть не ле-
зут, дам по балде. А в снах (не в жизни, Маруся) С в снах у  менЯ  мечта
нож купить. Просто попугать их. Нож бы мне хороший, с перламутром,  вид-
ный!..

   Я остановился. Нехитрого и чуть приземленного объяснениЯ (версия, что
и врачам, но в бытовом соусе) ей хватило.

   С Ну, ладно. Тогда давай. Только быстро, С сказала она  и  откинулась
на диванчик.

   Пока Я возилсЯ со своими штанами, МарусЯ спросила, не сильно ли  при-
душили мою кровь химией? С расстегнула белый халат, а с  ним  и  блузку,
оголив груди, это чтоб лучше встал, пояснила. Ее щедрое общение со мной,
возможно, и не было хитростью Ивана Емельяновича, а просто  минутным  ее
желанием. Работаешь, работаешь С скучно.

   Я и кровать стали одно. Мои бока по ощущению переходили, перетекали в
мой жесткий матрас С слияние было удивительно, и сначала приходила на ум
мягкость слияниЯ с лодкой на реке. С лодкой, в которой лежишь, когда  ее
вяло несет медленнаЯ река, с чуть заметным дрейфом к берегу. А к  вечеру
ощущение слияниЯ становилось еще на порядок мягче и изначальней: это бы-
ла мягкость материнской утробы.

   Думать Я уже не умел, но Я и кровать, о чемРто же  мы  с  ней  вдвоем
размышляем. Тихо... Вот возникает белый халат, врач. ПоявляетсЯ его  ли-
цо: Пыляев. (Я и кровать, мы под чужим взглядом начинаем на времЯ  отда-
лятьсЯ друг от друга.) Ага. Врач Пыляев. А сзади маячит с помятым  лицом
Иван Емельянович.

   Я сел. (Это мы так вскакиваем при появлении  начальства.  Выслушиваем
их слова. Строго вытянувшись, но сидя.)

   С Лежите, лежите.

   Ложусь. Валюсь. Это тоже обычно С больной лежит, а Пыляев, присев  на
край постели, то отодвигается, то нависает над тобой (над лежачим) своим
жестким лицом.

   С Ну что, голубчик? как дела?

   От ласкового ТголубчикУ сейчас захочетсЯ плакать.

   Но всему своЯ минута. Как ни близко, как ни рядом они подступили  (их
слезы) С еще не текли.

   С Дто ж вы плачете?

   Ага. Значит, уже текут.

   Пыляев не надоедает, не спрашивает и не давит словами С просто  ждет.
Не хочет пропустить момент признания, час, когда Я наконец дозрею.  При-
шел и сидит, играЯ тесемками своего белого халата. Так к парализованному
приходят перед ночью с судном. (Должен отлить в  его  абстрактное  судно
хотЯ бы несколько слов. Пусть не все, сколько скопилось.)

   Ему ведь и правда менЯ жаль.

   С Дто же вы плачете, голубчик...

   С Это не Я. Это они, С всхлипнув, Я притрагиваюсь ладонью к  намокшим
глазам.

   От слабости у менЯ пропал голос, скоро вернулся, но совсем сиплый.

   Пыляев уже на соседней койке, так же сидЯ и  нависнув,  он  распекает
бывшего буйного рецидивиста С тот сегоднЯ почемуРто не  пошел  курить  в
сортир. Накачан препаратами, подавлен, покорен, всегда  послушен,  но...
курил в палате, почему?! С Уголовник жалко, слезливо оправдывается: ведь
в палате никого в ту минуту не было! один!..

   Ведь оставшись один, он вреда никотином никому из  людей  не  принес;
себЯ за человека он давно не считает.
   26

С Дто за глупости! С сердитсЯ Пыляев. 

   И спрашивает строже:

   С Это почему же вы С не человек?

   С Не знаРаю, С мямлит перенакачанный рецидивист.  Он,  и  правда,  не
знает. Он хочет плакать.

   Он хочет (и просит), чтобы ему уменьшили дозу его препарата. Таблетки
бы выбросил, но иглы, то бишь уколов, не  миновать,  медбратьЯ  тут  как
тут, зафиксируют и сами же уколят С грубо, с синяками.

   Пыляев (готов уменьшить дозу, но и здесь вопрос взаимных зачетов):

   С Не пора ли чтоРто рассказать. Не пора ли открыться, голубчик?

   Ловит?.. Зашел и спрашивает. У лежащего, вялого, полусонного  челове-
ка. Да что ж он с ним (с нами) так просто! И при людях.  Рядом  больные.
Рядом медбрат копошится. Простота спроса менЯ особенно поражала.  Дто  ж
он так походя?

   Пыляев и сам уже зевнул С устал. Вот такРто, походя, все дела и дела-
ются, вдруг понимаю Я. Не в кабинете же. Не в позе же роденовского  мыс-
лителя, не знающего, куда деть свой кулак. Именно  так  С  походЯ  и  на
среднедоступном профессиональном уровне. Пыляев не торопит, даже не нас-
таивает, а увидев, что больной пока что держитсЯ и молчит, доктор Пыляев
лишь потреплет больного дружески по плечу и уйдет,  ничуть  не  огорчив-
шись. Зевнет еще раз.

   Вот он уходит из палаты, а вот и тень заботы появилась в его  честных
глазах С он заглянет, пожалуй, сейчас в столовую, чтобы взять кусок рыбы
длЯ больничной кошки Мани, орет, мявкает ведь под окнами...

   Ночной сон разбилсЯ на пятьРшестьРсемь кусков, С Пыляев еще и там (со
стороны снов) сколько мог, выматывал меня, вычерпывал. Сон  давил.  Один
из принудлечившихсЯ солдат уже остерег (шепнул), что ночью Я стал  сипло
покрикивать и проговариваться. Я понимал, что  приближаюсь  к  развязке.
Дто осталось немного. Как все. Не Я первый.

   ТПосторонись!..У С Сестра, нас ненавидит и боится, везла  на  каталке
кастрюлю с бледным супцом. Она подталкивала каталку, и половник  колоко-
лом гремел в кастрюле. (Половнику не обо что задержатьсЯ в жиже.)  Но  и
нам, больным, уже все равно, что черпать или не черпать в  тарелке.  Нам
не хочетсЯ есть С нам хочетсЯ рассказать комуРнибудь о себе; и при  этом
не поплатиться. Я видел, как слезливый рецидивист скоренько  похлебал  и
поспешил в сортир, пока там никого нет. Уголовник, превращенный в полуи-
диота, царапает ногтем, спичкой сортирную стену, но всеРтаки  без  слов,
без единого, стена испещрена, это рассказ. Птички, звери, нити, столбы и
длинные провода, знаки, рожицы, человечки, С рассказать, но не  прогово-
риться.

   Наутро очередной слух о сломавшемсЯ уже не удивил (Диров...  Диров...
Диров уже!..) С удивило, пожалуй, то, что тем настойчивее  Я,  самый  из
них старый, продолжал свои сострадательные усилия.  Мне  не  отказать  в
упорстве. Я пытался: Я вызывал в себе чувство чужой боли.

   Неизвестно, раскололсЯ ли и в какой степени Диров на самом деле. Ско-
рее всего, Иван Емельянович сам, своей волей  определил  и  означил  его
вменяемость (а Пыляев тотчас легким дымком пустил опережающий и  поддер-
живающий слух). Иван все, что надо, увидел, Я думаю, на лице Дирова  уже
в день его поступлениЯ (Иван ли не опытен!). Все видел, все знал и  дав-
нымРдавно решил сдать его под пулю; Иван, а с ним  и  Пыляев,  они  лишь
страчивали времЯ С тянули по необходимости, чтоб было  солиднее  и  чтоб
было похоже на медицинское заключение. В параллель Иван Емельянович мог,
разумеется, провести спецанализы, кровь, пункция, энцефалограммы  С  мог
так и мог этак. Мог как угодно. Но не верю Я в выводы. Не верю в их обс-
ледованиЯ и исследования. Я никому из них, служивых, не верю С  они  это
они, вот и все. И, значит, они на все сто  в  государственно  оплаченном
сговоре. Дурачат друг друга латинскими терминами. А  видят  все  русским
прищуренным глазком.

   И суровые молчуны уголовники, и солдаты с принудлечением, и оба идио-
та с раскрытыми ртами (один из них Сесеша) уже знали, что бандит  раско-
лолся: уже оформляют. Возможно, сболтнули санитары. Шепнули.  КакРто  же
становитсЯ всем известно. Даже подсмотрели уже заготовленную на него бу-
магу, будто бы с особо ответственной печатью и с веером подписей.  (Кон-
верт запечатан, но ведь некоторое видят сквозь.) ТДиров! Диров... Уводят
!У С ктоРто комуРто шепотом. Свистящим (от долгого молчания) шепотом. Уж
если он раскололся. Уж если такой раскололся!.. ТПошли!У С крикнул Диро-
ву один из медбратьев.

   Второй медбрат прямо и весело смотрел Дирову в лицо. Знал, что теперь
ему (наконецРто) выстрел в затылок. Его пулЯ уже не в Ящиках лежит,  уже
тепленькая, подмигнул медбрат. Уже в обойме. Уже в стволе, поправил вто-
рой. Ну, не щас, конечно, а только  вечером.  Может,  его  через  неделю
только. А прямо бы у выхода и шлепнуть, жаль, что не щас . Они подошли к
нему ближе. Диров все понял.  По  интонации.  Можно  крикнуть,  вызывая:
ТПошли!У С и можно ТПошли !..У На его багровом лице С на лбу С вспыхнуло
белое круглое пятно. (На щеках нет. Только на лбу.) Это Диров  так  поб-
леднел. Вот он оглядываетсЯ на свою кровать, на тумбочку, из мелкого ба-
рахла брать ли что С понадобитсЯ ли? может, его всеРтаки  на  анализы  в
другую больницу?.. Диров понял. Но он спрашивает: ТВ какую?У С  то  есть
куда, в какую больницу его переводят. ТА угадай с трех разУ, С  отвечает
медбрат. Теперь все Ясно. Диров идет к выходу. Я, как и другие, зачемРто
жду его взгляда, жеста. Идет мимо. Так и не глянув на  нас,  он  уходит,
несЯ к дверям на лбу свою белую смертную печать.

   Ночью Я слышал, как принудлечимый солдат  с  кемРто  разговаривал.  Я
прислушался. Таких голосов у нас в палате не было. Я еще вслушался: сол-
дат беседовал сам с собой на два  голоса.  Спрашивал  С  отвечал.  Слова
громки, но сонно невнятны. Под его дундеж проснулсЯ седой, в шрамах уго-
ловник, что прислан в палату на место (на койку) насильника Васи,  С  он
прикрикнул, как на двоих:

   С Вы, падлы, заткнетесь?

   Подошел черед расслабления, и Я стал почти как Сесеша С Пыляев и  по-
добрал менЯ с ним в пару. (Уже добивали.) По  ощущению  мое  тело  стало
аморфно, вялотекуче, как один длинный кусок мяса с мелкими костями. Тело
сделалось никаким, ничьим. (МенЯ можно было, как полотенце, повесить  на
крючок.) С Сесешей мы часами лежали рядом. Нас перевели в сортирный  от-
сек С в особый угол, весь пропитанный вонью. (Ниша, где кровати и унита-
зы рядом.) Обоим делали синхронные укол за уколом, один  на  полную  вя-
лость психики, другой на испражнение и, выждав едва  ли  четверть  часа,
сначала меня, затем Сесешу подымали к унитазу, чтобы  ТпрочиститьУ.  Три
раза в сутки, последний, самый слабящий и опустошающий укол С вечером.

Я спросил; Я успел его спросить в оставшийсЯ нам 
двухминутный просвет времени (нас уже ТпрочистилиУ над 
унитазом, но нас еще не бросило в сон) С как тебЯ зовут? 

   С Сесеша (Сережа)... С ответил он разбитым ртом. И только тут Я  вяло
его припомнил: ведь это сосед по палате, это он, его  кровать  рядом  (в
такую провальную расслабленность они вогнали мой ум).

   Сережа был лет тридцати, не больше. Несчастный  парень,  подверженный
сильным припадкам, становилсЯ вдруг агрессивен, буен, когоРто  из  родни
ударил утюгом С он так и не вспомнил кого. Родные  от  него  отказались,
жил пока здесь. От припадка к припадку  забиваемый  кулаками  санитаров,
шаг за шагом, сколько выдержит...

   На период расслаблениЯ мы все становились ронявшими дерьмо, но Сесеша
временами превращалсЯ в совсем дурака и хватал свой  кал.  Я  видел:  он
вдруг пристально уставилсЯ в унитаз и полез рукой  С  быстрое,  короткое
зачерпывающее движение. Схватив, он только и успел измазать лицо,  щеки.
(Собаки, вымазываясь в уличном дерьме, отбивают свой запах, чтобы их  не
отличил зверь; инстинкт!) Возможно, Сесеша отбивал запах своего ТяУ. Ду-
мал, что не отыщут. Санитар ударил его кулаком  по  шее,  и  Сесеша  то-
ненькоРтоненько заскулил:

   С ОееейРоооейРоей... С даже не плач ребенка, плач щенка, вот что  бы-
ло.

   Его утерли.

   С Говноед! С сказал в сердцах санитар и толчками вогнал Сесешу в  его
кровать.

   Я был немногим лучше. Как и другие, Я был вполне приготовлен к  пока-
янноРрадостному признанию. Был уже загнан в исповедальный тупик и вскоре
бы раскололсЯ (ну пять, ну шесть бы дней еще мучилсЯ С две недели от си-
лы). Спасло чудо; и чудо называлось все тем же моим словом: удар.

   Я вяло плелсЯ к Марусе, мои двадцать минут на укол. ЗарешеченнаЯ  ар-
ка, и МарусЯ С как обычно С сделала изРза решетки мне знак доброй пухлой
рукой: проходи, уколю вперемежку с другими... Я прошел, спустившись (уг-
лубление) на несколько ступенек вниз.

   Здесь уже кучковались, стояли, один к одному,  мои  бывшие  знакомцы,
дебил Алик. Я стал рядом. Колени дрожали. Был изнурен поносом.

   Кружилась голова, а впереди еще... пять человек. Среди них грохочущий
костылями (костылем и палкой) Кривошеин, этот всегда затягивает процеду-
ру, трусоват и много раз переспрашивает  Марусю  назначение  укола  С  и
сколько кубиков, и нет ли ошибки!.. Но вот Я обратил внимание, что Мару-
сЯ не сразу поймала мой взгляд. Глупо, но Я думал об этом: вычислял, кто
из присутствующих здесь больных (взамен меня)  решилсЯ  претендовать  на
Марусю? Ага, Шашин! Язвительные больные  добиваютсЯ  медсестер  первыми.
Голова кружилась сильнее. Дто мне Шашин и что мне сама Маруся, если  че-
рез пять или шесть дней Я...

   Шум снаружи: по коридору два медбрата опять волокли  Сударькова  С  в
палату, где его зафиксируют. Волокли медленно, за  плечи  и  за  волосы.
Вдруг вспомнив, Я затеял мой вялый ежедневный тренинг по  сопереживанию:
внушал себе, что больно, что ему очень больно. Как же так? С корил Я се-
бя. С И почему Я С так?.. Почему столь бесчувственно (то есть  не  слыша
чувства) Я, человек Русской литературы, смотрю на  насилие  и  созерцаю?
(Накачанному препаратами Сударькову едва ли было и больно.  Он  хихикал.
Волочимый, он начал вдруг брыкаться.) А надо бы ему  посострадать.  Хоть
бы крикнуть, хоть бы сиплоРхрипло выматерить их! С упрекал  и  гневил  Я
себя.

   Сударьков тем временем, шут, раскинул ноги. Дурил. Медбратья, переру-
гиваясь и короткими криками согласовываЯ действия, ухватили его  наконец
С уловили, как скользкую рыбу, прижали Сударькова к полу и повернули  на
бок. (На боку не оченьРто раскинешь ноги.) Один из  братьев  сунул  свой
кулак Сударькову в сплетение. Сунул незаметно, но  ЯРто  заметил,  Я  же
вглядывался, силясь сострадать, С уух! С Сударьков  обмяк;  потащили.  И
вот тут мне удалось С удалось чувствовать. В сонных и мертвых моих  глу-
бинах, как в забытых земных недрах, шевельнулся, дернулсЯ хвостик  боли:
ТяУ было живо.

   Волочимый Сударьков помалу исчезал из вида С голова его  (седая)  уже
скрылась за срезом стены. Но ноги еще ползли мимо нас, без тапок  (сбро-
сил, когда брыкался). Старые белые ноги в дивных  венозных  кружевах,  в
синюшном мраморе прожилок. ТркРтрк,  пятки  Сударькова  терли,  тыркали,
чуть скребли пол С там, на дощатом полу, доской Я и ощутил боль  и  свое
старое литературное сердце. Вот оно. Они менЯ тащили. Они менЯ (ткнув  в
сплетение) проволокли за угол С и дальше в палату. И шершавый треск моих
седых волос Я расслышал под их пальцами.

   Очередь продвинулась. Я тоже. Подставляли Марусе кто руку, кто ляжку.
А Я тихо радовался: был (в связи с Сударьковым) доволен собой, удавшейсЯ
медитацией. Боль была опосредованная, не вполне подлинная, но Я услышал,
как дважды стиснулось сердце, сопереживал, сочувствовал, сомнений нет!

   Впереди (уже совсем близко) Маруся, улыбчивая, с шприцем  в  руках...
Шаги. Это вернувшиесЯ медбратья. Остановились С отдыхают,  прислонившись
оба к решетке могучими спинами.

   Оба они (с той стороны решетки) вполголоса чтоРто свое  обсуждали,  а
один из медбратьев стал отряхивать руки. Он отряхивал руки (после прово-
лоченного за волосы Сударькова), что менЯ вновь задело за больное. Заде-
ло С и куда острее, больнее при повторе вдруг оскорбило. Это мои наполо-
вину седые волосы сука отряхивал с рук, менЯ волокли по шершавому  полу,
это после менЯ он отдыхает, привалясь спиной к решетке. НеожиданнаЯ сила
сорвала менЯ с места, Я схватил палку Кривошеина (костыль и палка  возле
стула) и, с прыжка к ним подскочив, ударил одного, затем  второго.  Удар
за ударом, сколько успел, Я наносил им  сквозь  решетку  увесистой  этой
палкой по почкам, по спинам! по лопаткам! тычками!.. Сначала их вопли. А
уж затем С громкаЯ брань, мат. Топот их ног.

   Счастливый (чувствующий!), Я стоял и смотрел им прямо в лица,  когда,
обежав решетку, они ворвались и обрушили на менЯ огромные кулаки.

   ВорвалсЯ на шум еще один санитар (мой,  сопровождавший  к  Марусе)  С
они, трое, били меня, пока Я не потерял сознание. Как тащили, как броси-
ли на койку С не помню. Поздно вечером в палату все трое зашли на минуту
и посмотрели, как Я?..

   Я был жив. СинеРчерные пятна держались на теле,  конечно  же,  долго.
Синяки на скулах. Выбиты три зуба.

   Приметным, помимо синяков, был сломанный мне палец, когда выкручивали
руки. Пальчик, потому что мизинец. Его загипсовали, прибинтовав  к  нему
небольшой карандаш.

   Но сверх всего не отпускала боль по ночам С час за  часом  Я  мучилсЯ
без сна, скрипел зубами.

   Тогда и обнаружилось, что сломаны два ребра; и трещина в руке.

   Так получилось, что в больнице не имелось  хирургического  отделения.
(Дто было делать с моими ребрами? с рукой? С Я уже кричал по ночам.) По-
совещавшись, менЯ скоренько перевели в больницу, что специально  придана
в помощь московским психушкам. Довольно далекая, автобусом четыре  оста-
новки от метро ТПолежаевскаяУ. В этом  переселении  и  затаилсЯ  поворот
случая, а в нем и мой исключительный шанс. Так получилось.

Ребра и руку С менЯ подлечили за два неполных месяца. 

   За этиРто за неполные два месяца в психбольнице потеряли ко мне живой
интерес, менЯ еще числили, еще держали в уме, но уже подзабыли. Подумать
только! Я опять стал бумажный больной.

   Строго говоря, уже в день моего вынужденного переезда Я был в психуш-
ке никому не нужен. Я уже был не их С Я был чейРто. (С каждой минутой  Я
словно бы терял человеческий вес, становясь легчайшей и трепетной в сво-
ем существовании эманацией С бумагой.) Когда в ту  пятницу,  избитого  и
мочащегосЯ кровью, менЯ сажали в фургон с решеткой,  ни  рожи  того  или
иного санитара, ни даже врачишки Пыляева  рядом  не  оказалось.  (Езжай,
мол, и живи теперь сам, бумага с тобой!) Я еще не понимал того, что само
собой выстроилось. Не мог объяснить. Как это они отступились? Как отпус-
тили?.. А как, каким образом мой задавленный  препаратами,  дохлый,  еле
сопротивляющийсЯ ум решилсЯ на атаку?.. Тоже не объяснить.  Так  получи-
лось.

   Перевезенный в хирургическое отделение, что у метро ТПолежаевскаяУ, Я
все еще был туп и тяжел мыслью, чтобы осознать происшедшее. Был  перена-
качан, но зато с каждым вдохом и выдохом, с каждоразовой  красной  мочой
химиЯ выходила вон. И однажды поутру Я услышал настоящую острую  боль  в
висках: это была боль, и это была жизнь. ОбычнаЯ моЯ (от подголадывания)
живаЯ головнаЯ боль. Я застонал, мое ТяУ возвращалось  к  моему  телу  С
стонал и одновременно смеялся, догадавшись.

   Лежу. На мягком. Вокруг менЯ там и тут на кроватях лежат, сидят пока-
леченные психи. Этакие большие дети. (Обычно калечат сами себя.  Нечаян-
но.) Они жалки С и они смешны. Я слушал их многоэтажные  жалобы,  жалобы
обиженных клоунов С рукуРногу сломал, ахРох. Ребро. Сам выпрыгнул. Вот и
шейка бедра. Шуточки с няньками. Клизмы...

   А врач! К моей кровати подвалил носатый старик с затуманенным  взгля-
дом С скучно спросил о стычке с медбратьями и о  двух  моих  ребрах,  об
обстоятельствах перевода из психушки. Я отвечал правдиво, про ребра  то-
же.

   Но, конечно, Я несколько выровнял подробности: Я настаивал, что медб-
ратьЯ с умыслом (варвары!) тащили Сударькова по коридору за волосы и что
исключительно поэтому Я кинулсЯ на них с палкой.  Правдивый  рассказ  не
был точным отражением бытия.  Да  ведь  и  зачем  удваивать  реальность?
(Аристотель).

   Я раскрылсЯ столько, сколько мог. А врач сидел и слушал, держа в гла-
зах свой скучный туман. Но, как после выяснилось,  именно  он  настрочил
важную бумагу Ивану Емельяновичу, где заключалось, что Я психически здо-
ров, что в сдерживающих препаратах нужды не имел (и не имею) и что  буде
его, старого врача, воля, он бы отпустил менЯ на все четыре.

   Именно он, старый и скучный, срастив мои ребра, запросил  психбольни-
цу: мол, ваш больной уже склеен и вполне здоров (и готов вновь сражатьсЯ
с санитарами) С как с ним быть? Возьмете ли опять его в  психушку?  (Или
нам самим выписать его на волю?) Маневр, которым Я ускользнул от Ивана.

   Сам Иван Емельянович и ответил: выписывайте.

   Иван Емельянович, возможно, вспомнил и тотчас мысленно  отмахнулсЯ  С
да ну его, драчливую мошку! Больница с десятками сложнейших больных, де-
ла, дела, дела, а еще этот Минздрав с интригами, а еще своЯ  собственнаЯ
семья, а еще длинноногаЯ Инна... Вспомнил С и отмахнулся,  как  все  они
это при случае отлично умеют. Он не больного имярек вспомнил, не болезнь
и не ход болезни С он удар вспомнил, тоРто.

   Они сами хотели забыть.  Забыть  и  вычеркнуть  С  не  столько  меня,
сколько мои два ребра.

   Но возможно, что даже и в промельк (лестный мне) Иван  Емельянович  и
его врачи менЯ так и не вспомнили. Бывает. Я стал длЯ них обычный бумаж-
ный больной, а такие больные рано или поздно исчезают С двигалсЯ в  Деле
от страницы к странице, с листа на лист, двигался, двигалсЯ и... нет.

   А из хирургии менЯ выписали в первый же удобный понедельник.

   Так остро, пряно пахла земля, трава, пригретый асфальт. Я пил пиво  у
ларька. Сдувал пену. Держал на весу кружку, отставив в сторону  загипсо-
ванный мизинец.

Триптих: расставание 

   Возможно, изначальный эстетический импульс всей вообще скульптуре да-
ла статика сломавшегосЯ человека, вынужденнаЯ его остановка С к примеру,
паралич или вдруг травма, рана, приковавшаЯ атлета  к  постели.  Женский
вариант характерен. Большое тело Леси Дмитриевны  стало  в  дни  болезни
какРто особенно большим: белое и объемное (и рельефно красивое в  непод-
вижности). Я ловил себЯ на том, что хочетсЯ обойти ее  кругом  (музейный
синдром, совершенно неуместный; как статую).

   Лицо больное, изможденное С лицо утратило, а тело ничуть! Я ругал се-
бя, но не мог не думать об этом. Красота недвижного женского тела восхи-
щала: красота несмертельного паралича. Мрамор на постели.

   Слезы набегали; Я их отирал, оглаживаЯ ей лицо. ЛД смотрела, левый ее
глазок мигал. Правый был прост и прям, ничего не выражаЯ  С  луч  честно
застывшего прожектора (вероятно, видел только вперед).

   С ... Теперь мы покуРуушаем! Теперь у нас кашка. С Я кормил ее с лож-
ки. Ухаживая, как за ребенком, и разговариваешь, как с ребенком. А левый
ее глаз все мигал, нацеливаЯ менЯ (мою мысль) на кольцо на ее  недвижной
руке, пока Я не догадался. Пока кольцо не снял и не продал (и  не  нанял
ухаживать за больной толстуху Марь Ванну).

   Скоро ЛесЯ стала двигать рукой. Затем С первые  ее  несколько  шагов:
она уже ходила до туалета, до кухни. Но еду из магазина приносил, конеч-
но, Я. Было несложно. В Москве не стало длинных, изнуряющих очередей.

   Речь восстановилась. Но тиха. ЛесЯ рассказывает. Сижу около. Поднато-
ревший, терпеливый к длиннотам общажных исповедей,  Я  умею  услышать  и
(искусство паузы) в верную минуту мягко  поддакнуть,  кивнуть,  отпустив
кающемусЯ человеку очередной выброс, не скажу его грехов С бед. Мне нео-
бязательно вставлять свое словцо или комментировать.

   Рассказывает. Губы ее шелестят.

   С ... была замужней, красивой, была на виду. Была к тому же известный
в НИИ человек, ты же знаешь, и, конечно, многие ухаживали, да,  да,  они
всерьез влюблялись! Как в старых романах!

   Но она С ниРни. Кореневский долго преследовал, молодой  доктор  наук,
ученый с именем, цветы дарил, потом обиделся, розы исчезли  С  стал  де-
монстративно дарить другой женщине! (ЛесЯ с мужем смеялись С мол, вот  и
кончилсЯ розовый период...)

   Она и мужу не позволяла лишнего, так  ценила  себя,  свое  тело.  Ну,
иногда, когда уж он совсем с ума сходил, а Я лежала как королева, он бе-
сился, дергался, возмущался, весь выходил из себя! Эта моЯ  сдержанность
(доска доской, говорят друг другу женщины, намекаЯ на активность в  пос-
тели... но Я на их слова плевала, вам нужна активность, вот вы и  крути-
тесь). А Я свое получала, как это теперь говорят С оргазм С ну  да,  ор-
газм обрушивалсЯ сам собой, лежу, как струна, натянута,  напряжена,  муж
дышит частоРчасто, сейчас взорветсЯ и... вот оно. Зазвенело. Ударило.  Я
дышу, губу закусила. Муж, вечнаЯ боязнь, спрашивает: ТТебе хорошо?.. Те-
бе, Леся, правда, хорошо?У С а Я молчу, он подглядел закушенную губу, но
Я и тут не призналась, молчу, лежу, чуть набросив простынь, дыхание  на-
лаживается, королева.

   29

Кореневский, Лазутин, Зимин, Гельфман, Гуревич, Олег 
Замятин, их было много, видишь, Я фамилии их помню, всех 
их выгнали, Я участвовала, да, да, виновата, заседали, 
графин с водой на столе посредине. Изгоняли одного за 
одним С а самим изгоняющим это было очень кстати, им 
было нужно, что Я с ними и что Я красива. В НИИ никого и 
близко не было, одна только конкурировала, ты, может, ее 
помнишь, блондинка, полулатышка, глазищи, грудь высокаЯ 
С но стати всеРтаки моей у нее не было, тоже научный 
сотрудник. Только не говори, что Я делала карьеру, а 
ктоРто там боролсЯ за права (не говорю), не говори и не 
думай этого, прошу тебя. Если нет романов, если нет 
тайной личной жизни, чем еще заниматьсЯ красивой 
женщине, обычнаЯ общественнаЯ работа, профкомовское 
судилище, балаган С не говори и не думай плохо (не 
говорю и не думаю, жила своей жизнью. А ВенЯ в психушке) 
С или ты думаешь, Я одна их выгоняла, всех этих зиминых 
и гуревичей, чего их теперь на менЯ вешают? 

   Она полулежала в постели. Я рядом. Я принес клюквы с рынка  и  сделал
ей прохладный кислючий морс, как советовал врач.

   С Подожди, Леся... С Подал клюквенную водицу (надо, надо,  хоть  нес-
колько глотков!).

   А лекарство? С вспомнила С но Я не советовал. Лучше бы выждать. Поче-
му? С КислаЯ среда разрушит лекарство,  какой  прок  его  сейчас  прини-
мать?..

   ЛД поправлялась. И, уже пора, С стали  появлятьсЯ  (возвращаться)  ее
друзья. Сначала, как водится, появилсЯ одинРдругой. А Я стал отдаляться.
Но ведь такое бывало, что Я остывал к женщине, как только она,  оправив-
шись после падениЯ и своих бед, малоРпомалу подымалась вверх.  Так  ушел
от Вероники С так уходил от ЛД.

   Когда после большого перерыва (после психбольницы) Я появилсЯ у  Леси
Дмитриевны вновь, ее друзьям уже и счету не было: друзьЯ позанимали  все
места, как во вновь открывшемсЯ модном кинотеатре. Все  занято,  аншлаг.
Ну, может, было еще в кассе, если постучать, нашлось бы  одинРдва  левых
билетика. Но это уже стоя. И смотреть на экран уже издалека и сбоку.

   Кино ее выздоровлениЯ (зима  тревоги  нашей)  длилось  долго.  Я  от-
сутствовал месяцев пять в общей сложности (психушка плюс почти два меся-
ца лечениЯ ребер возле метро ТПолежаевскаяУ). Когда Я вернулся,  ЛД  уже
выходила на улицу самостоятельно. Но, конечно, была  слаба.  ЛД  из  тех
крупных женщин, кто теряетсЯ в тесном и бедноватом быту, особенно у пли-
ты С что сготовить и как? а что на завтра?.. Но всего  заметнее  вгоняла
ее в краску, как девочку,  известнаЯ  необходимость  посещать  туалет  в
столь маленькой квартирке, где все слышно, не скрыть, а  ведь  она  пока
что неловка и немощна. Она прогоняла меня. Так долго и сложно  устраива-
лась, что Я, в свое времЯ ставивший на постель  и  затем  выносивший  ее
судно, кричал: ТДа что ты за цаца! Я помогу тебе сесть!У С ТУйди.  Стой,
где стоишь!У С кричала она с опасливым привизгиваньем в голосе, а Я сме-
ялся. Но и сам уже слышал позыв. Всякое журчание воды действовало на мои
отбитые почки как приказ, который не обсуждают. Как только ЛесЯ  выходи-
ла, Я влетал туда, едва не сбив ее в узком коридорчике. Ей и это не нра-
вилось. Ей виделось в этом чтоРто собачье, когда один пес без  промедле-
ниЯ задирает лапу вслед за своим дружком. Я так  не  считал.  Дыша  всей
грудью, с облегчением Я направлял розовоРкрасную струю в журчащую  воду.
Вода окрашивалась, но в конце концов Я иссякал, и светлое начало  побеж-
дало. Так что мы с Лесей все еще составляли пару; не  скажу  счастливую,
но и не ущербную. Даже ее строгий  мужРпартиец  (суров)  посматривал  со
всех стен на нас с Лесей и вздыхал. Мол, вот вам женщина. Вот вам безус-
ловнаЯ практичность С черта, проявляющаясЯ у женщин при первой  же  воз-
можности улучшить жизнь! Переболела, и вот уже сидит, пьет рука к руке с
сожителем чаек С черносмородинное варенье!.. Мертвые завидуют, как и жи-
вые.

   Да и Я теперь знал, что человеческое  ТяУ  практично  и  живуче,  вот
только оно слабо, ах, как слабо и мало (и коротко памятью), сравнительно
с тем, что предлагают тебе вспомнить С сравнительно  с  нестерпимой  длЯ
человека принудительной жаждой покаяния.  (Деловек  не  может  не  приз-
наться.) Не скажу Ад С скромненькое типовое Дистилище, которое три меся-
ца кряду обдирало мое ТяУ вполне соразмерным железным  скребком.  (Я  не
виню. Нынешние люди, быть может, и не заслуживают лучшей участи.)

   Дто ж винить, если Я хотел (Я ведь хотел?) пройти в параллель, повто-
рить путь Вени С путь отступничества, свой путь длЯ своего времени.  ТяУ
уцелело С вот и Я уцелел. (Но в опыте отсутствовала хрупкаЯ гениальность
моего брата.) Ах, как дышалось!.. Я выскочил (вынырнул) из метро в Текс-
тилях, где у входа продавали все те же раскисающие пельмени в белых упа-
ковках. И где у столба стояла пошатывающаясЯ пьянь, в вековечном  гамле-
товском раздумье: пасть или не пасть на землю?..

   Стоило остановитьсЯ (а Я люблю вздохнуть на ветру возле  метро),  как
шаткий ханыга уже косился: не ищу ли Я с ним на пару выпить? Какой одна-
ко мощный московский лоб и какой сизый сократовский нос!.. Но прежде чем
двинутьсЯ к дому Леси, Я, конечно, позвонил. Мол, был на Урале,  у  род-
ных, в глубинке, там и приболел, ни телефона, почта раз в месяц. Но сей-
час уже живРздоров, рад слышать голос, помню и все прочее. Да, да, купил
ей помаду, да, цвета ранней вишни, прикуплю еще возле метро,  у  старика
кавказца.

   ЛесЯ со мной ладила, старалась, все хорошо, и все же, как ни  старай-
ся, она была другая; другую Я ее уже не любил. Но сначала появилсЯ  пер-
вый. Как разведчик. И словно бы он призывно кликнул им, свистнул С через
самое краткое времЯ появились остальные; вылезли из близких кустов.  Они
С ее друзья, они настоящие. (Появились цветы, которые они принесли.  Ба-
наныРапельсины на столе.) Само собой, тот, кто первый, оказалсЯ из Тбыв-
шихУ. Он не был большим начальником С зам, притом не первый,  а  третий,
из невеликих; попросту сказать, лакей, чегоРизволите, с полотенцем через
плечо и с сучьим глазом. Этот замРлакей и принял менЯ за  своего.  Когда
ЛесЯ Дмитриевна, знакомЯ нас (не могла же не  подхвалить  из  приличия),
представила, мол, вот Петрович, писатель; писатель, хотЯ его и не  печа-
тают, С он, с лету, на подхвате спросил меня. Спросил, как выстрелил:

   С Перестали печатать?

   Это мог быть знак (оттиск пострадавших от нового времени). Он  увидел
менЯ как одного из бонз бывшего Писательского Союза, притом не  из  пер-
вых, а тоже, если считать, какогоРнибудь сытого, нетщеславного  третьего
зама. Мол, в доску наш и тоже на подхвате, с полотенцем и с чегоРизволи-
те, и само собой (как и он) с дачей, с машиной и с детьми в  Цюрихе.  (У
него были в Аргентине, но ведь не разница). Он почти приветствовал меня:

С Перестали печатать? 

   А Я, конечно, ответил:

   С Нет. Не начали.

   Он засмеялся, даже гоготнул:

   С Да ну?.. Это любопытно! С И словно бы переволновавшись от того, что
рядом с ним, в шаге от него существуют такие вот,  не  способные  присо-
сатьсЯ к жизни людишки, люди ни длЯ кого , он схватилсЯ (с  извинениями)
за живот и помчалсЯ в туалет. Мы с Лесей затеяли беседу. А он долго  ос-
тавалсЯ там. Его, видно, прижало уже раньше (возможно, и суетен  не  так
станет, когда облегчится). Запершись, стал постанывать. ОоооРо.  ОСоооо,
гггоссРсподи... АааРаа! И так далее.  Конечно,  негромко.  Но,  конечно,
слышно. Не прежняЯ, увы, огромнаЯ квартира Леси и ее покойного мужа. Оо-
Сооо! АааРаа!..

   ЛД и Я, мы переглянулись с улыбкой. С домашней милой улыбкой ЛесЯ мне
пояснила, что у ее старинного друга (шутЯ говорила, но другомРто старин-
ным он был всерьез) С у ее друга давняЯ и особаЯ диета,  которую  только
особый спецмагазин мог удовлетворить. А теперь вот страдает. Блага, увы,
отрезали. ЛесЯ иронизировала. (Но поРдоброму.)  Заодно  она  открыла  на
кухне кран, громкаЯ сильнаЯ струЯ воды, чтобы не слышать. Мы с ней пере-
сели к окну. Я подсказал, вода не поможет, тут бы телевизор. ЛД согласи-
лась С да, да, но телевизор за времЯ ее болезни  сел,  трубка  села.  Но
звукРто работает! С настаивал Я... и вот, включив звук без  изображения,
мы вслепую слушали перестроечные заботы. КтоРто требовал зарплаты, грозЯ
забастовкой, комуРто митинг можно, митинг нельзя, разрешение дали, снова
не дали. (Вспомнил на миг Вероничку, сердце шевельнулось.) Вышел из туа-
лета со слезами на глазах старинный друг и кисло (на вопрошающий  взгляд
Леси) махнул рукой С мол, так себе, мол, разве это жизнь!  А  Я  мельком
(тоже снисходительный) подумал, что БВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРС Т
УФХЦДШЩЪЫЬЭЮяабвгдежзЁяклмноп°±Ііґµ ¶
·ё№є»јЅѕїАБВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩ Ъ
ЫЬЭЮяабвгдежзийклмнопрстуфцэяяячшщъыь э
юяпрощу, пожалуй, демократам их неталантливость во  власти,  их  сует-
ность, даже их милые и несколько неожиданные игры с недвижимостью С про-
щу не только за первый чистый глоток свободы, но еще и за то, что не да-
ли так сразу облегчитьсЯ этому господину С пусть, пусть, но не так  сра-
зу.

   Надо признать, он был добр к ЛД и участлив. Его правильно  послали  к
ней первым.

   Он спокойно спросил меня. (Когда ЛД вышла на звонок в комнату С к те-
лефону.)

   С Ешь ее? (такой, видно, замРзавовский сленг).

   С Нет.

   С МРм... А как же?

   Я как бы пояснил:

   С Она С меня.

   В моих глазах, видно, мелькнуло недоброе (агэшник!).  А  он,  конечно
же, человек социумный и с интуицией, тут же все понял С понимал в людях!
(Всю жизнь сидел за большим столом и слушал  упрашивающих  и  умоляющих.
Отказывал. Но понимал их.)

   Он важно и весомо сказал:

   С Наши интересы совпадают. Надо помочь ей...

   Мол, что же сейчас нам ссориться, если и ты, и Я за Лесю. Я кивнул  С
разумеется.

   Из кухни, где мы с ним сидели, Я слышал, как ЛесЯ говорила по телефо-
ну еще с одним из ТбывшихУ. Тот тоже был С за. Они все о ней теперь оза-
ботились: ведь ЛД поработает, если ее посадить на нужное им место; и еще
как поработает! (Но они послали вперед этого лакеяРзама, старинного дру-
га, мол, посмотри, как там она, осталось ли хоть что, не сплошные ли ру-
ины?..) В тот день Я ушел раньше. Я ушел, а бывший третий зам  (или  кто
он там С звали Андрей Андреевич) задержался. Я стоял на лестничной клет-
ке, ожидаЯ лифт. Дверь ЛД обита, хорошаЯ и прочнаЯ дверь. Но все же  че-
рез толщь двери Я расслышал, как они смеялись С схожий с чемРто  прошлым
и очень счастливый был ее смех. Этакий забытоРдевичий смех Леси.  Незна-
комый мне смех. Нет, нет, не любовь, не секс, а просто их общее. ПрежняЯ
жизнь, прежний смех. Во мне аукнулось и сразу же заныло,  заболело.  Вот
где (в том смехе) она жила. Вот где (в  том  смехе)  мягко  лежалось  ее
сердцу. СмеятьсЯ бы ей вечерами, а не рыдать, стоЯ  на  четвереньках.  Я
позавидовал этому бывшему заму, этому запорнику, этому  чегоРизволите  с
дачей и с детьми в Цюрихе (пардон, в Аргентине). Кольнуло острым  не  за
его, конечно же, детей (пусть! ради бога!), не за сытую былую  жизнь,  а
за тот тучный пласт памяти, который счастливо срастил, сроднил его с Ле-
сей.

   Значило и время: демократы, первый призыв, уже линяли, не сумели они,
так и не дотянулись, косорукие, до тех рычагов и рычажков, колес, шесте-
ренок, какими делаетсЯ в России  реальнаЯ  власть.  Держались  пока  что
инерцией, но себе в помощь (к ржавым рычагам) они уже звали койРкого  из
сросшихсЯ с прошлым. Конечно, не звали  отпетых.  Но  середнячки,  сред-
ненькие бонзыРпартийцы уже пошли в гору. Уже было не обойтись.  Поначалу
их звали, конечно, в помощники на подступы, на пятые роли. Но скоро  се-
реднячок из пятого ряда выдвигалсЯ вперед, выпихиваЯ демократа (честного
говоруна) на престижную отмель, полежи там, дружок, отдыхай!  Справимся.
Ты полежи (а мы посидим в кресле). Ты выступай по телевизору.  (А  мы  в
кресле.) Пришел их час: ползучее возвращение,  когда  новое  обновлялось
старым.

   Это к тому, что друзья, приходившие  к  Лесе  (зачастившие  теперь  к
ней), уже не были ни обиженными, ни бедными. Сидели в креслах. Пока  что
не в былых своих, но уже в мягких. И теперь (это им в плюс!) они  вспом-
нили о друзьях, что тоже из ТбывшихУ. Они ожили. И каким серебром  заиг-
рала благороднаЯ проседь в их головах! Некоторые из них преотлично усво-
или и свежую тональность, легкий колокольчиковый звук речей демократов С
серебрясь теперь во всем, были уже неотличимы.  Жизнь  сращивала;  жизнь
сращивала и не таких!

   КакРто придя, они увидели, что Я торопливо чищу картошку  С  да,  да,
всего лишь торопливо чистил, скоблил картофелины тупым ножичком и  сидел
рядом с ЛД (ЛесЯ лежала). С этого часа и с этой минуты (Я не преувеличи-
ваю, это как часы) они стали поРиному со мной разговаривать. Мол, с  ним
не обсуждать и не спорить. Прислуга. Возможно, пока  что  он  ей  нужен.
Возможно, сожитель, даже и е..рь ее неплохой, но ведь неплохой в том  же
значении и смысле (в смысле прислуживанияРобслуживания). ПсихологиЯ  на-
чальствующих: агэшник длЯ них всегда и только неудачник, никто. Он  даже
не пыль под ногами (не прах, который всеРтаки не топчи).

   С Ты С добрый, Петрович. Ты добрый человек... Не ссорьсЯ с ними.

   С А Я не ссорюсь, Леся.

   Когда Я чистил картошку, они пришли вдвоем: они приехали. (Одному уже
вернули госмашину.) Этот, что с машиной, С типичный сыромясый начальник.
Второй С игривый босс из Комитета по науке, все потерявший в первые годы
перестройки. (Все, кроме умениЯ ждать.) Оба, разумеется, повидали  людей
на своем властном веку и мигом (нюхом) сообразили, что Я никто,  времен-
щик в этих стенах.

Но еще не появилсЯ самый из них симпатичный. Весельчак. 
Пузан. 

   Тем временем прошла нужда  в  больничной  сиделке.  Выпившая,  видно,
крепкого портвешку, Марь Ванна сказала мне, расхрабрившись, что ежели  Я
так одинок и неухожен (слышала наши с ЛД разговоры), то она сойтись  го-
това: обухожен будешь! Обстиран будешь. Всегда, мол, с горячими  щами  в
обед...

   С Еще как наживемси с тобой, С заключила она, дыхнув вином.  Тихонько
икнула и прикрыла рот: С Оссподи!..

   Я с улыбкой пересказал ЛД, подтруниваЯ над  простецкой  Марь  Ванной.
Думал, что нечаянные чужие слова иной раз приятны  уху...  Ан,  нет.  На
другой же день ЛД ее выдворила, и больше Марь Ванны Я никогда не  видел.
Мелочь. Пустяк. Но агэшнаЯ душа затосковала по этой смешной  бабе  и  ее
щам. По тем гениальным щам, которые мне (и Лесе) раза триРчетыре  успели
сварить пахнущие рассолом бабьи руки. Cвитер заштопан С  тоже  ее  руки.
Там и тут успевала Марь Ванна, с хлопотливой готовностью и  с  шуточками
тихоРтихо шагавшаЯ по жизни. (И с  промашками.  Увы,  портвешок.)  Когда
хвори, словно сговорившись, набегают на менЯ со всех сторон, Я знаю  те-
перь заговор С слово как оружие. Едва выйдЯ из метро и, с первыми  шага-
ми, окунувшись в уличный холод, говорю себе (помянув добром всех изгнан-
ных):

   С Еще наживемси!..

   На деревьях сентябрьскаЯ паутина С к погоде; в один  из  погожих  тех
вечеров словно бы выпал из ветвей, упал паучком и оказалсЯ вдруг с  нами
четвертый из ее друзей, острослов и пузан. (Симпатичный мне, говорЯ  об-
що.) Он приносил Лесе красную рыбу С рыбку из недорогих, но слабого  по-
сола, вкуснейшую и Явно в счет былых знакомств. КтоРто делилсЯ с ним,  с
пузаном, по старой памяти. И только одинРединственный раз  они  привезли
поРнастоящему много икры и коньяки, но съели без  меня.  Я  ушел  не  из
комплексов (агэшник играючи успевает на халяву съесть  и,  конечно,  вы-
пить) С ушел, потому что не выгорело. Пузан (обычное пузцо,  серый  кос-
тюм, свободный крой) менЯ попросту выставил.  Приобняв,  отвел  к  окну.
Дружок, С сказал, С уж извини. Мы тут хотели побыть все свои.  Дто  тебе
наши излияния? Дто тебе в чужом пиру болтовня?

   Но тем сильнее ЛесЯ старалась, чтобы Я был не только с ней,  но  и  с
ними, беседовал, общался, был вместе, почему бы и нет?.. Потому  и  нет,
заспешил Я, повторяЯ его же паутинноРмягкую интонацию С что  мне,  Леся,
их рожи, что мне их ужимки, их постноменклатурные  перемигивания,  жрали
всю жизнь, хапали, общались домами и ненавидели таких, как Я, С  поверь,
Леся, Я лучше напьюсь, сидЯ на ступеньках в холодном подъезде, на газет-
ке, на еженедельнике ТКоммерсантъУ...

   С Дурак! Какой ты дурак! С сокрушалась она.

   Тут вновь вошел Пузан. (Самый из  них  симпатичный.)  Возможно,  ЛесЯ
всегда ему нравилась. Возможно, подумывал о ней, мол, крупнаЯ и породис-
тая, и красавицей какРникак слыла в прошлом. Как не приласкать дамочку в
печали в удачно подвернувшуюсЯ минуту...

   ЛесЯ его долговременные замыслы едва ли понимала. Но ценила его весе-
лость. И, сближаясь, охотно ему демонстрировала свою  скромную  нынешнюю
жизнь С свои заботы, свою маленькую квартирку, свои красивые полные руки
и даже меня:

   С Вот он С гордый! С показала на менЯ глазами. С Не хочет с вами поу-
жинать.

   Я уже надевал кепку.

   С Не хочет с вами вместе даже руки под краном помыть, С  заторопилась
ЛД, смягчаЯ известный народный оборот.

   Пузан умел мило лавировать:

   С Да. Мы отвратительны, С сказал он смеясь.

   Возможно, Я к ним несправедлив, искали свое место и ведь  тоже  люди,
но замшелый агэшник не то чтобы не может С не хочет быть справедливым.

   С ... Свинья! ГрязнаЯ общажнаЯ свинья! С она и рыдала, и  рычала,  то
хрипло выкрикивая, то жалко плача.

   Но менЯ пробрало: Я говорил. Если Я хочу выразить мысль, менЯ не  ос-
тановить:

   С Потому ты и унижалась мной, что Я С грязь. Смогли бы разве  друзья,
такие хорошие и сытые, С смогли бы они оценить твои слезы? твои  страда-
ния? твою рвоту по ночам...

   С Грязь! грязь!..

   С Ты и не стыдишьсЯ меня, потому что Я грязь. Ты этой  грязью  (мной)
унижалась. Но унижалась втихую С не на миру, а только  длЯ  себЯ  самой.
Отлично, Леся, придумано: унижатьсЯ унижением, которое никто не видит!..
Однако и общажнаЯ грязь (я) не внакладе С мы тоже свое получаем,  берешь
и бери, только чтоб не кусать...

   С СвиньяРЯяРаа... АааРаа, С ЛД рыдала, и Я понял, что хватит. Сказал.
Уже сказал. (Я еще коеРчто держал в себе, но хватит.)

   ВремЯ наносить раны и времЯ жалеть. Ну, ладно, ладно, С шепнул. Я об-
нял ее, она била менЯ по лицу, по шее, попала в ухо, звонко попала! С по
моей стриженой (после психушки) голове, по лбу, даже в глаз, но Я перех-
ватил руки. Мои руки сильнее, она вскрикнула. Я стиснул,  поцеловал  ее;
ей больно С мне больно. Иди, иди ко мне, Леся. Это Я, времЯ жалеть.

   С Знаешь, что менЯ больше всего задело, С  сказала  она,  лежа  рядом
(головой, затылком на моей руке). Она повернулась боком, прогреваЯ  теп-
лом, как печь, мои агэшные  кости;  атласный,  греющий,  жаркий  большой
женский живот.

   С Дто? С спросил Я дремно, хотЯ знал.

   С Задело, когда ты спросил: почему перед ними (перед  своими)  ты  не
унижаешься?

   С Так почему? С переспросил Я.

   У Лесиных друзей Я и на чуть не научился, увы,  их  великому  таланту
сносить и ждать (сносить чужое времЯ и ждать свое).

   ЛесЯ менЯ ругала. Как ты мог, такой чуткий, добрый!.. (А как  Я  мог,
если Я к тому же, редчайший мой случай, ничего не помнил?) Должно  быть,
с голода.

   В тот день Я так спьянел, что с  какогоРто  (поворотного)  момента  в
сознании не осталось ничего, даже той  темной,  черной  Ямы  с  искрами,
обычной, когда пьешь водку голодный. Даже этой успокаивающей  чернильной
черноты с искрами в глазах память не удержала. Но Леся, конечно, расска-
зала.

   Бранила. Ты был хам С самый настоящий хам.

   Я согласился. Я знаю. Разумеется, сука. Напившись их же водкой, Я  их
же, как выяснилось, подначивал:

   С ... Почему бы вам не взятьсЯ за оружие и немножко не пострелять?  С
ПосмеивалсЯ над ними, над ТбывшимиУ, как раз после разгона на улицах ка-
койРто их демонстрации.

   ОниРто в кустах, они уже прикипели к зарплатам своим и к  креслам,  а
разогнали их сотоварищей, тоже ТбывшихУ, но более  прямолинейных  дунду-
ков, что так и вывалились на площадь с раззявленными ртами и с  красными
флагами. Понятно, что эти, которые уже в креслах, волновались  и  болели
за тех. Переживали. И без того унижены разгоном и поражением, а тут  еще
Я Язвил.

Я подсмеивался: 

   С НРда. Вам бы ТкалашниковыхУ сейчас в руки, а?

   И сокрушался:

   С Жаль, вы не стреляете. Жаль, что только и умеете дрючить своих сек-
ретарш на кабинетных столах.

   Один из них плюнул мне в лицо, через стол (у Леси вечером,  через  ее
кухонный стол, за которым сидели и пили). Я после даже  спросил  Лесю  С
кто?.. Даже зауважал.

   ЛесЯ сказала, что он нервный, он просто не  сдержался.  Плюнул,  а  Я
ударил его бутылкой по башке, но не сильно, ктоРто из рядом сидящих  ус-
пел отчасти перехватить руку. Нас разняли.

   Они, ее друзья, добились квартиры (не такой, как в былые дни, но  хо-
рошей: две просторные комнаты длЯ доцента Л. Д. Воиновой) С и тотчас  же
купили ей в складчину современную стильную мебель. Молодцы! А вот с мес-
том ее работы не спешили. Подыскивали. Место было важно не только ей, им
важно. (Иначе что за место.) Тут уж они присматривались с  умом  и  при-
цельно С чтоб норка на много лет. Оклад и чтоб пенсиЯ  ей  без  тревоги.
Они еще попьют водицы из колодца.

   Она переехала С новоселье, свежие без запахов кв  метры.  И  вот  уже
портреты мужаРпартийца перевесил на новые стены ктоРто из ее друзей.  Не
Я. И то сказать С зачем Я им? а они мне зачем?.. Сказал ей, что на  этой
неделе не приду. ЛД спросила:

   С Почему? С а Я не ответил. Промолчал, дав нам обоим  минуту  чистого
расставанья.

   Но приходил. Мы нетРнет и спали. И, конечно, без  ее  самоунижениЯ  в
постели: спокойный здоровый секс, в  согласии  с  возрастом,  с  в  меру
страстным и обоюдно молчаливым проваливаньем в таинство акта. Я, правда,
пробовал вернутьсЯ на один из тех ночных путей, какими она  шла  каятьсЯ
(и после чего, среди ночи рыдала). Но Я наткнулсЯ  на  пустоту.  Мы  оба
словно ступили в паузу С в тихую чувственную недомолвку.  А  затем  ЛесЯ
осторожно означилась: она не хотела прежнего С  с  угадываемой  во  тьме
мягкой улыбкой шепнула: ТНуРну, милый. Нам же не семнадцать лет...У С  и
Я согласился, мне ведь не нужен был повтор ее унижения.

   В те же дни Я наведывалсЯ в бомжатник, чтобы отыскать  свою  машинку.
(Я не сразу зашел к Нате.) Вьетнамцы подняли писк, мелочный гвалт, оспа-
ривали, кричали, что у них не ломбард и  что  машинка  была  продана  им
окончательно, но с тем большей настырностью Я упрямо спрашивал: ТГде?..У
С Из комнаты в комнату, не пропуская, Я искал по всему их пропахшему ма-
ринадом этажу С в конце концов нашел, выложил деньги и  выкупил.  Я  дал
чуть больше денег, это их примирило. К тому же еще свежо было в  памяти,
как в приступе безумиЯ Я разбрасывал их, вежливых, по кроватям.

   Заглянул к Нате; сколькоРто мы с ней посидели за чаем.  Флейта  после
долгого перерыва показалась визгливой. Но само времЯ (мысленно) все  еще
делилось С на до и на после психушки. Сейчас Я жил после. И  тем  стара-
тельней восстанавливал, выцарапывал частицы  живой  жизни  из  прошлого.
Дастицей была и Ната. Я помнил о ней. Не скажу, что мне хотелось ее  ви-
деть. Нет: Я просто забегал мыслью вперед, в  набегающее  будущее:  мол,
кто знает... Подумать только! С Я не попал бы в психушку,  ни  в  Первую
палату, расскажи Я коеРчто этой кроткой дурочке, даже не в постели,  как
водится, а просто сидЯ за столом. За чаем С за ее привычным вечерним за-
вываньем в дудку, Я сказал бы, отложиРка  флейту,  послушай  теперь  мой
вой.

   Кто знает, думал Я, шел улицей, хватаЯ свежий,  уже  слышный  осенний
ветер. Я был в свитере, продувало, в руке обретеннаЯ ненужнаЯ мне машин-
ка...

   Вторым рейсом Я забрал из бомжатника свой скарб:  чемодан  с  бельем,
пальтецо на зиму, связку книг. Заглянул к Нате С там  стол.  Кругом  ар-
мянскаЯ родня. МенЯ тоже посадили, поешь и выпей. РусскаЯ тетка,  висло-
пузаЯ ОхоРхонюшка, сделала длЯ гостей две сотни пельменей,  старалась!..
Говорили об отце и матери Наты, давно умерших, хорошие, мол, были  люди.
Ната улыбалась. Армянские родственники звали ее Анаит.

   Они пытались ее выдать замуж за когоРто из своих, но не сумели.  Рано
или поздно в мужчине проснетсЯ восточный (да и какой угодно) муж,  обыч-
ный муж, который хочет, чтобы постели с утра были убраны, а в доме уют и
манящие запахи еды. А что Ната? С детский умишко, никудышние руки и  вы-
зубренные пятьРшесть печальных мелодий на флейте. Но армянские родствен-
ники хотЯ бы сумели выкупить и приватизировать ей квартирку, великое де-
ло; окажись Ната со своей флейтой и без отдельного  жильЯ  С  это  беда.
Правда, ее не тянуло к мужчинам. Но слабенькая, как долго могла  бы  она
сопротивляться? С не знаю, не представляю себе. Ребенок, которого угово-
рили.

   Родственники бежали из Баку во времЯ известных жестокостью событий, а
теперь большой и разветвленной семьей, человек пятнадцать,  все  уезжали
во Францию. Уже с визами, уже на чемоданах. Они рассказали, с каким тру-
дом списались с французскими армянами, получили вызов  и,  плюс,  сумели
доказать, что они люди искусства, которых в цивилизованной стране  прию-
тить необходимо (во Францию пробитьсЯ непросто! С объясняли). К  Нате  в
этот вечер они как бы на прощанье принесли домашнее рассыпное печенье  и
много шоколада. Было тесно и шумно. Со мной были  приветливы,  искренни,
не просто вежливы. Сидели долго, много пили, ели пельмени,  и  Я,  забыв
про Нату, глазел на пышную сорокалетнюю армянку. Та спрашивала,  надеюсь
ли Я, что в Москве жизнь наладитсЯ или здесь тоже пойдет кувырком, как в
Баку, в Тбилиси. А Я, знай, ел пельмени и пожимал плечами: будет как бу-
дет. (Я никого из отъезжающих не успокаиваю. И ехать не отговариваю.)  Я
пил водку и поглядывал на ее Яркие губы. (Без соблазна. Просто  красивые
губы.) А залившаясЯ румянцем Ната уже вынула  по  их  просьбе  из  чехла
флейту. Волновалась, как и положено волноватьсЯ артистке.

   Мы шумно елиРпили, обсуждали постсоветскую встревоженную жизнь, а На-
та, исполнив очередной номер, выходила и возвращалась (пила  тайком  ва-
лерьянку). И С снова за флейту. МилаЯ и дебильная, она не понимала в но-
вой российской жизни (не понимала и в прежней).  ТихаЯ  и  ненавязчивая,
длЯ чего и длЯ кого она живет? Кому интересна? Неудивительно,  что  они,
пятнадцать отъезжающих человек, не увезли ее во Францию. Ее просто  спу-
тали с вещью, с предметом. Из вещей ведь увозили только ценное, все про-
чее оставляли, бросали здесь.

   Но Я тоже побаивался, что флейтовые жалкие звуки будут менЯ преследо-
вать всю оставшуюсЯ жизнь. (Будет с тобой, С подшептывал голос. С Она из
тех, кто не подымется. Вот кто никогда не  поправит  своих  дел.  Всегда
внизу и с тобой...) Единственный наш телесный контакт  был,  когда  Ната
мыла чашки. Она перемывала после чаепития, разбила две чашки кряду, сле-
зы на глазах, неумеха. Продолжала однако мыть, а Я,  покуривая,  подошел
сзади и, чтоб успокоить, приобнял за плечи. Руки ее, дрожащие, были  за-
няты клятыми чашками. (НебольшаЯ грудь легко доступна;  да  и  всЯ  Ната
беззащитна.) ШеЯ ее густо покраснела. Розовые ушки запылали. Но Я только
отложил сигарету в сторону, стал помогать мыть чашки, забираЯ их  из  ее
рук.

СтараЯ тетка, что из русской родни, приходила к Нате 
разРдва в неделю. Тетка не давала Нате ни копейки (жила 
на нищенскую пенсию), но зато убирала Нате жилье. Варила 
на три днЯ суп и кашу. И поплакав с часок, уходила. 
Плакала каждый раз с одними и теми же словами: мол, вот 
умру, и Ната погибнет. 

   С И проследить некому. ОхРох. И в грязи зарастет, С стараЯ ОхоРхонюш-
ка роняла слезу, уставившись в осеннее окно. Похоже, она слегка пробова-
ла пристроить Нату ко мне, к интеллигентуРвдовцу; старуха упорно считала
менЯ вдовцом. (Так ей хотелось. Я даже прикрикнул на нее какРто.)

   В бомжатнике в тот вечер ссора на первом этаже у вьетнамцев. За  сте-
нами волна кошачьих взрыдов и стенаний (невыразимой  тональности  вскри-
ки). Может, какой праздник у них?.. ТБоюсь безобразийУ, С говорит с  ис-
пугом тетка.

   И спрашивает меня:

   С А ты чо перестал к нам ходить?

   Беседуем.

   А Ната тихоРтихо дует во флейту. Среди шумного и  пьяного  бомжатника
она, казалось, только и живет, охраняемаЯ свыше своей настойчивой жалоб-
ной флейтовой молитвой. Ведь женщина, мила лицом,  боюсь,  С  рассуждает
вслух тетка.

   С МеняРто вам, может, больше других надо бояться, С засмеялсЯ Я.

   Тетка испугалась:

   С Да ты чо! ты чо!.. С перешла на шепот. С Ты  проколешь  ее,  она  ж
станет несчастной. Как узнает про это дело, уже не удержишь. День и ночь
будет хотеть С и что за жизнь длЯ нее начнется?

   С В этом гадюшнике как уцелеть! КтоРнибудь да сумеет.

   С ИРи, милый. А вот и не сумеет. Бог милостив.

   Помолчали.

   С Бог милостив, С повторила она. С Тридцать годков прожила.  Еще  де-
сять проживет, а там и заритьсЯ на нее не станут... Забрала бы ее к  се-
бе, да больна уже хлопотать и съезжатьсЯ С сосудами болею. Больна!  ста-
ра!

   Она заплакала.

   Ната вышла менЯ проводить. У самых дверей, у входа в бомжатник Я про-
вел ладонью по чуть вспыхнувшей ее щеке. Минута расставанья.

   С Спокойной ночи.

   Сказал ей, мол, больше вряд ли приду С и еще повторил, не приду, Ната
удивилась:

   С Почему?..

   Я только пожал плечами. Еще минута.

   Заглянул гостем к медсестре Марусе. Мы оба обрадовались С  зачем  бу-
тылка? зачем принес? у менЯ же спирт! С бранила Маруся, толстенькаЯ  бо-
чечка, такой она оказалась дома, без белого халата.

   Однако радость радостью, а на стене, прикнопленная, уже висела фотог-
рафиЯ (с ладонь) С лицо знакомое. Я пригляделся: так и есть. Больной Ша-
шин! МенЯ сильно опередили, пока Я сращивал свои два ребра. Жаль.  Приш-
лось и здесь смиритьсЯ С первый же мой приход к Марусе оказалсЯ  расста-
ваньем, бывает.

   В моем запоздании к ней было чтоРто пародийное, сколок, чтоРто от об-
манутого героя, вернувшегосЯ с войны. Можно  сказать,  честно  сражался,
бился! (С санитарами С за всех за нас.) Воевал, бился, был в меру  пока-
лечен. ГероРоой! С всплеснула руками Маруся. Мы вместе посмеялись. Жизнь
как жизнь. МарусЯ и не думала свое скрывать: ТЖду его!..У С и  подмигну-
ла. То есть Шашина из больницы. Ждет и даже надеется: так хочется,  чтоб
все хорошо!.. А Я, конечно, поддакнул: ТБог в помощь!У (Хоть бы  повезло
ей. Хоть бы не наркота.)

   МарусЯ выложила и все прочие интересные больничные новости: Иван  уже
высоко, в верхах С перевели его; а главный в больнице  теперь  ХолинРВо-
лин. Это Ясно. Это предвиделось давно, разве нет? Да, ожидали. А что Ин-
на?.. А что ей! Она ТстаршаяУ, нос кверху,  воображает,  что  красавица.
(Ноги стали еще длиннее!) А в общем больница и есть  больница,  все  поР
прежнему... Порассуждали о том, что Иван Емельянович потому и забыл менЯ
так легко, потому и простил , согласилась Маруся, что ушел в верха. Ухо-
дЯ на хлеба, люди легче прощают. А ХолинРВолин, как все молодые и Ядови-
тые, в начальниках оказался, представь, прост.  И  такой  легкий,  общи-
тельный! Да, укусить любит. Укусит с удовольствием. Но  не  добивает,  а
сразу делает шаг навстречу С и сам же, с тобой вместе посмеется.  (Знаем
таких. Весь их Яд С Яд самоутверждения.) Мы с Марусей славно поговорили.
И славно выпилиРзакусили. Все, кроме постели.

   Это Я вдруг впал в ступор, мой промах С едва обдало узнаваемой  терп-
костью ее тела, как на менЯ хлынули парализующие запахи психушки. Я оде-
ревенел, даже пальцами шевелил плохо. НаходчиваЯ МарусЯ извлекла  ампулу
с надписью вроде триРсульфатРпистон, сейчас, мол, жизнь  станет,  как  и
прежде С не робей, родной. Она заколдовала над бычьей смесью, но при ви-
де знакомого огромного шприца у  менЯ  и  вовсе  упало  все,  что  могло
упасть. Я даже слюну сронил. И, как дебил Алик, с приоткрытым ртом расс-
матривал обои на стене, их повторяющийсЯ рисунок. (Алик искал там  линию
горизонта.)

   МарусЯ совсем разделась. Удивленная, она  походила,  потерлась  около
менЯ пышка пышкой и снова захлопотала: на этот раз не пожалела и вкатила
мне какойРто особый и очень дорогой триРсульфатРтриРпистон , но, увы,  и
этот без пользы. Мы только и попили чайку с  вареньем.  Еще  поговорили.
Еще посмеялись. И скоро простились. Когда Я  уходил,  МарусЯ  недоуменно
качнула головой и даже сунулась посмотреть в холодильник к ампулам, про-
читала еще раз С то ли она мне вкатила?..

   Она вкатила то. Ночью от перевозбуждениЯ Я долго не  мог  заснуть;  Я
мог лежать только и исключительно на спине, так менЯ разнесло. Я ночевал
в бомжатнике (койРкак туда проник, выцыганил койку на ночь, ах, эти кой-
ки с облупленными белоэмальными спинками!), и всю ту долгую  ночь  едва-
Редва спал, а одеяло стояло горой. Там, правда, легкие общажные  одеялки
(купленные у вьетнамцев). И утром без перемен: лежу на спине, одеяло го-
рой. Я не ценил и не ценю секс как таковой,  милаЯ  безделушка,  но  тут
вдруг прочелсЯ некий утренний знак. (Стояла горой моЯ жизнь. Жизнь  обе-
щала.) МилаЯ чувственнаЯ безделушка, однако же Я в  голос  засмеялся:  Я
жив.

Другой 

   ИзвестнаЯ Н., тогда  еще  молодаЯ  и  работавшаЯ  в  почвенном  изда-
тельстве, возвращала мне в восьмой, что ли, раз мою рукопись  с  отрица-
тельными рецензиями С то бишь с отказом.

   Н. сказала, что сочувствует мне. Она сказала  больше:  она  понимает,
как и почему мне будет сложно опубликовать повести.

   С Вы С другой, С сказала молоденькаЯ Н. Потому, мол, так тяжел и над-
рывен в вашем случае процесс признания.

   Н. была умненькаЯ и чуткая. Дто, кстати, уже обещало ее  переход  как
критика от почвенников к либералам. (Дело житейское.) Ее глаза  увлажни-
лись. Она была из тех, кто хотел чувствовать в писателе С человека. Сло-
ва ее звучали искренно, а увлажнившиесЯ глаза еще и заблистали.

   Другой С было философское словцо, еще не модное, но  с  недавних  пор
известное, толькоРтолько проникшее к нашим интеллектуалам. Применительно
к автору другой было лестным наградным отличием С было как орден,  пусть
маленький. Уже не медаль. Я вышел из издательства  с  улыбкой.  Хотелось
даже взять за правило С уходя, улыбаться, раз уж Я другой.

Полтора десятилетиЯ Я мог бы теперь в будущем улыбаться, 
пятнадцать лет тотальных отказов, год за годом. Заодно Я 
пережил тогда отчаянное безденежье, уход из семьи. Не 
скажу, что, как Зыков, Я тоже в той полосе непризнаниЯ 
пережил попытку самоубийства в метро С это не было 
попыткой, это было лишь мыслью о нем. (Мысль о 
самоубийстве.) А метро с той поры стало местом, где мне 
особенно спокойно. 

   Отдельный (от моего ТяУ) истеричный всполох, вот что это было,  когда
Я вдруг почувствовал зябкое бесстрашие (и одновременно желание) кинутьсЯ
под колеса приближающегосЯ поезда. Подумалось,  что  просто,  потрясающе
просто, как озарение С и полный вперед! С Я  почти  не  сомневался,  что
бросок станет длЯ менЯ как некое преддверие и что под  колесами  еще  не
финал, а там посмотрим...

   С НуРну!.. Отвали в сторону! С грубо оттолкнула баба в красной фураж-
ке и с жезлом. Приняла менЯ за пьяного. Рука ли у нее была литая,  плечо
ли увесистое (рука сильна плечом), менЯ отбросило шага на полтораРдва. А
дальше уже сам, инстинктивно, сделал еще и третий  шаг  ближе  к  толпе,
сторонясь от рельсовой беды.

   Просто миг, случай, запятая, поехали дальше С Я даже не  успевал  ду-
мать...

   Отказов (из редакций, издательств) собралось уже много,  не  круглая,
но симметричнаЯ цифра С 121. Отказы были  по  большей  части  примитивно
лестные, то вежливые, то хамские, издевательские, смешные, тупые, натуж-
ные, остроумные, почвенные, либеральные , какие угодно С  и  всеРтаки  в
них свыше торжествовала симметрия, 121!.. Я вдруг решился. Я снес их все
разом женщине, торговавшей у метро (давно просила  бумагу,  заворачивала
пирожки). Мешок.

   Но перед действом выноса Я положил их, отказы, один на один. Вместе с
черновиками повестей получилась кипа бумаги в мой рост. Мы в  ту  минуту
как бы общались: автор, повести и отказы. ТЯ С другойУ, С сообщил Я бас-
ком рослой кипе бумаг. ТЯ антиконцептуаленУ, С сообщил  Я.  Кипа  бумаг,
покачиваясь в предуличном (в предпирожковом) волнении, смотрела на меня.
Кипа хотела остаться.

   А в одном из самых либеральных журналов еще лежала последняЯ моЯ  по-
весть, надо забрать! К тому времени прошел уж год,  срок  длЯ  прочтениЯ
более чем достаточный, однако в редакции, вместо того чтобы выдать  оче-
редной отказ, мне сказали: рукопись на отзыве.

   Я засомневался. ДтоРто тут нечисто. (Такое  затяжное  чтение.  У  ко-
го?..) Нет, назвать имЯ они не могли. РедакционнаЯ тайна. Автор  не  мо-
жет, да и не должен знать. Иначе на рецензентов  давят.  АРа,  иначе  им
взятки дают, сказал Я улыбаясь и, конечно, с иронией. (Я бы сто раз  дал
взятку, если бы взятка значила.) В том и тайна необъяснимой, тупой,  ме-
тафизической непробиваемости брежневских времен С взятки в редакциях  не
значили! деньги не значили, подарки не значили, талант не значил и  даже
вечнаЯ валюта, женскаЯ красота поэтесс почти не значила... Все было  де-
шевкой. Пять копеек. Хорошо, сказал Я, фамилию рецензента вы мне назвать
не можете (понимаю), но назовите, подскажите мне число или  хоть  месяц,
когда рукопись отправлена рецензенту на отзыв. Дисло С дело  конкретное.
Дисло С дело чистое. Почему бы вам не назвать число?.. Да, сказали  они.
Разумеется, сказали. Сейчас назовем. Теперь им пришлось поискать на сто-
лах уже всерьез. И выяснилось, что рукописи нет.

   Ее не существовало. То есть числитьсяРто она числилась  С  вот  дата,
вот название, автор принес, зарегистрирована, но  живьем  рукописи  нет.
Даже и с какимРникаким отказом вернуть автору было нечего.

   Искали вновь С призвали в помощь секретаршу, младшего редактора, при-
бежал взмокший курьер, а затем (моЯ минута!)  появилась  умнаЯ  и  влия-
тельнаЯ Н., известнаЯ своим  свободомыслием  в  московских  литературных
кругах, С приятнаЯ лицом и манерами женщина. Та самаЯ Н., теперь она ра-
ботала в этом всем известном журнале и была уж немолода. (Мы  оба  стали
немолоды, пятнадцать лет отказов!)  Под  ее  бдительным  приглядом  были
просмотрены шкаф за шкафом, Ящик за Ящиком.

   Н. времЯ от времени мне повторяла:

   С Не волнуйтесь. Присядьте. Мы найдем... С Обыскали  решительно  все.
Рукописи не было. Посовещались. Я ждал.

   ВлиятельнаЯ Н. наконец объявила мне, что рукопись, конечно же, на ре-
цензии и она, пожалуй, даже припомнила, у кого именно (но  назвать,  ко-
нечно, не может, на рецензентов давят ) С так что мне следует  еще  чуть
подождать и позвонить лично ей через две, скажем,  недели.  Я  кивнул  С
ладно. Я повернулся, чтобы уйти, уже двинулсЯ к дверям, как  вдруг  один
из младших редакторов, вдохновленный несомненно свыше, сказал  неожидан-
ные слова. Он произнес медленно, в  меланхоличном  раздумье:  ТВ  шкафах
нет. За шкафами нет. А на шкафах смотрели?..У С принес стремянку, сам же
с ловкостью юнца взобралсЯ и достал из десятка залежавшихсЯ там  рукопи-
сей мою в немыслимой паутине. Паутина лежала слоем,  мощная,  густая.  А
сбоку, где завязаны тесемки, слой лег совсем недавний: паутинка  нежная,
меленькаЯ и кудрявенькая. И С никогда не забыть! С там, в  кудрявенькой,
притаилсЯ встревоженный маленький паучок, живое существо, кого заинтере-
совали тексты.

   Я машинально обмел, обтер папку рукой. Оглаживал края. И, помню,  за-
мер ладонью, не зная, как быть с паучком.

   Сотрудники тем временем выясняли, почему и как случились неотрецензи-
рованные нашкафные рукописи С ктоРто винил,  ктоРто  припоминал,  ктоРто
оправдывался. А сама Н., милаЯ лицом и в гневе, строго  распекала  млад-
ших. Я сказал Н., что забираю рукопись. Нет, ждать не стану. Нет,  ника-
ких отзывов не надо. Они все, чуть не греческим хором, менЯ уговаривали,
но Я уже не слушал С Я бережно снял паучка, отторг вместе с  частью  его
теплой паутины и на ладони, осторожно поднимаясь шаг за шагом  по  стре-
мянке, перенес его на шкаф, место постоянного пребывания. Когда Я  спус-
тился, Н. мне объясняла:

   С ... Убеждена. Я убеждена, Я помню, что рукопись была  на  рецензии.
Она как раз вернулась от рецензента.

   С Не верю, С Я покачал головой.

   С Да, да. Рукопись вернулась. И рецензент отметил, что повесть совсем
неплоха. Но автору надо...

   Я коротко повторил С нет, уже не верю. И, снимаЯ с рукописи последние
паутинки, пошел к выходу.

   Я уходил по коридору. Вслед, в спину мне (Н. за мной поспешила, но не
догнала) неслись ее вещие слова. Она кричала:

   С Верьте мне. Верьте!..

   Не забыть ее голос. Искренний,  взволнованный,  готовый  менЯ  и  мои
тексты любить, бессмысленный крик из пустоты в пустоту.

   Мне сто раз отказывали, но этот раз был последний и особенный, благо-
дарЯ удивительному ее крику. Сам мир людей, наш огромный человечий  мир,
кричал и умолял ее голосом, просил менЯ поверить, что не пришел мой час,
не пришло времЯ моим текстам. Они, люди, просили. Они, люди, винились  С
они пока что ничего не могли.

Не стоило и носить рукописи С ни эту, ни другие. К 
каждому человеку однажды приходит понимание 
бессмысленности тех или иных оценок как формы признания. 
Мир оценок прекратил свое существование. Как 
просветление. Как час ликования. Душа вдруг запела. 

   Казалось, человек все еще шел по коридору (Я шел по долгому  коридору
жизни) С шел к свету, который узнал издалека.  Ни  носить  рукописи,  ни
создавать тексты уже необязательно. А сзади (чтобы Я не забыл свое  отк-
рытиеРоткровение) мне кричали. Все длился, звучал в ушах крик:

   С Верьте мне...

   Следовало знать и верить, что жизнь моЯ не неудачна. Следовало  пове-
рить , что длЯ какихРто особых целей и высшего замысла необходимо, чтобы
сейчас (в это времЯ и в этой России) жили такие, как Я,  вне  признания,
вне имени и с умением творить тексты. Андеграунд. Попробовать  жить  без
Слова, живут же другие, риск или не риск жить молчащим, вот в  чем  воп-
рос, и Я С один из первых. Я увидел свое непризнание не  как  поражение,
не как даже ничью С как победу. Как факт, что мое ТяУ переросло  тексты.
Я шагнул дальше.

   И когда после горбачевских перемен люди андеграунда повыскакивали там
и тут из подпольЯ и стали, как спохватившись, брать,  хватать,  обретать
имена на дневном свету (и стали рабами этих имен, стали инвалидами прош-
лого), Я осталсЯ как Я. Мне не надо было чтоРто наверстывать.  Искушение
издавать книгу за книгой, занять пост, руководить  журналом  стало  лишь
соблазном, а затем и пошлостью. Мое непишущее ТяУ обрело свою  собствен-
ную жизнь. Бог много дал мне в те минуты отказа. Он дал мне остаться.

   Тысячи нынешних мелких и крупных (теперь вовсе бесцензурных) журналов
и издательств уже ничего длЯ менЯ не значили С отзвук длящегосЯ  абсурд-
ноРпотустороннего крика: ТВерьте мне С верьте!..У

   Даже в бомжатник, с вьетнамцами на первом этаже и с крысами  на  всех
остальных, менЯ пустили на одну только ночь. (Выбросили со своего  воню-
чего склада мой чемодан. Отнесу на Курский.)

   У Михаила зацепитьсЯ не удалось: в его квартире проживал целый  выво-
док, кто раньше, кто позже, уезжавших в Израиль наших людей (на этот раз
даже отдаленно не похожих на евреев). Разумеется, помочь  отъезжающим  в
их хлопотах и бедах С дело благое. Иногда Михаил звал меня, мы оба помо-
гали им снести в Шереметьево чемоданы и малых детей.

   С Не останешься? С спросил Михаил.

   С Нет. С Если считать с детьми, этих перевозбужденных евреев, со сла-
вянскими и мордовскими физиономиями, крутилось в его двухкомнатной чело-
век десятьСпятнадцать. Как бы Михаилу самому вскоре не пришлось  искать,
где ночевать. Отъезжающие С его крест.

   К Зинаиде или к комуРто еще не смог даже заглянуть. На час и то в об-
щагуРдом менЯ не пустили. Не походил, не подышал даже пылью моих коридо-
ров, где так долго сторожил и жил.

   Помимо прочего, там стали опасатьсЯ воров (веяние времени) С на входе
соорудили длинную дубовую стойку, а за ней посадили, плечо к плечу, сра-
зу двух вахтеров, бывших солдатРафганцев в грозной пятнистой форме.

   Один из них мне и пригрозил кулаком С не пропущу, не суйся!..

   Денег было совсем мало С копейки.

   Я пробовал; Я искал. Курский вокзал, ничего иного длЯ жизни пока  что
не нашлось. (Снес в камеру хранениЯ машинку, чемодан с бельем.)

   Я проснулсЯ (в полувьетнамском бомжатнике) с  нехорошей  мыслью,  что
времЯ вышло, что койка на одну только ночь и что надо теперь уходить.

   Уходить в ничто и в никуда, когда тебе 55 лет, С не так просто. Когда
тебе 55, не хочетсЯ думать, что начинаешь опять с нуля. И мысль, что  ты
антиконцептуален, не становится, увы, опорой и утешением.

   В гнусном этом бомжатнике тоже сидел теперь на вахте бывший  вояка  С
бравый парень в пятнистом. Зевнув, он повторил, что мне  была  разрешена
всего лишь одна ночь: больше здесь не появляйся, понял?.. С Он еще разок
зевнул. (С ленцой возвращал мне паспорт.)

   На столе перед ним темнела (краснела) стопка в пятьРшесть  паспортов.
Он держал в руке мой паспорт, сличаЯ блеклое фото; и спросил С как фами-
лия?

   А Я ответил с нечаянным утренним вздохом:

   С Другой.

   Он отшвырнул мой паспорт и стал рытьсЯ в стопке паспортов, заглядываЯ
в них поочередно.

   С Нет, С сказал Я. С Паспорт как раз тот. Это Я С другой.

   Он озлился.

   С Я те щас пинка дам в зад. Старый козел!

   Он думал, что Я провел ночь с женщиной. (ДлЯ того, мол, и рвалсЯ  пе-
реночевать в бомжатнике холодной осенней ночью.) ТБабца  захотелось?У  С
съязвил он. Я кривенько улыбнулся. Вспомнил, как запоздало и бессмыслен-
но стояло горой поутру мое одеяло.
   часть пятаЯ

Дерный ворон 

   В гастрономе заправляла маленькаЯ мафиознаЯ  группа  сибиряков.  Дали
поработать на Ящиках только три дня: получив деньги, помню, Я тут же ку-
пил черного хлеба и два плавленых сырка. Купленное сразу же и съел,  бо-
же, как Я ел, С вкусно! и как сытно!.. Квадратный  в  плечах  сибирячок,
увидев мою оголодалость, плеснул мне полстакана портвейна длЯ согрева. Я
выпил. И еще ел. До конца. Когда отряхнул крошки с куртки,  отер  рот  и
встал, Я был просто счастлив. Я не озлобляюсь от мытарств, это жизнь. Но
устаю: уже тикают часики. Уже их слышно. Зима еще впереди, а меня,  сла-
бого в тот год (после психбольницы), пугала даже осень С холоднаЯ и вет-
реная. Ночевал на Курском вокзале; это несладко, если каждую ночь. Спал,
свесив голову. Сидя.

   Не скажу, что шаг за шагом прибило к верующим, менЯ попросту потянуло
(сквозняками и голодом) к теплу московских церквушек, что  на  окраинах.
Среди осени ударил снег. Даже вьюга была, но  легкая,  холод  чепуховый,
Тминус одинУ. Голоса церковных певчих вызывали сладкое ликование,  слезы
сами ползли по щекам. Однако Я помнил о слезливости  религии,  сдерживал
мысль и чуть что вновь отшатывалсЯ назад (вперед?) к пушкинскому Возрож-
дению, как Я его понимаю. (К согласию с величием  Бога,  но  без  обяза-
тельности истовой веры в него.) Слезы ползли, а скулы были обтянуты  го-
лодом. ИзРза голодных скул на менЯ уже косились нищие, но до конкуренции
с ними не дошло. На паперти у них крепкие позиции, не сбить, да Я  и  не
хотел милостыни. ПройдЯ в церковь, Я грелсЯ телом, грелсЯ и умиротворен-
ной душой, чтобы только пережить холодную осень, не дольше. Тактика неб-
лагодарных.

   И Я тут же забыл благость, как только однажды  по  выходе  из  церкви
(прямо на улице) наткнулсЯ на пожилую женщину, на старинную свою  любовь
С она ахнула, узнала меня! Назвала менЯ по имениРотчеству, а Я,  смеясь,
поправил, сказал, что теперь уже просто Петрович. Она, кажется,  решила,
что Я маскируюсь. ДлЯ нее Я все еще был непризнанным писателем,  скрытно
изучающим, как она считала, людей и их нравы. Людей, перенесших в  пожи-
лом возрасте болезнь. Или переживших смерть своих близких.  (Людей,  что
стали в наши дни посещать церковь. ТДа.  Я  такая.  Хожу  теперь  и  мо-
люсь...У С сообщила со вздохом.) Она, и точно, не была таким уж исключе-
нием. Еще пять лет назад она и ее стареющие сверстницы воевали в разного
рода советских комиссиях, в профкомахРместкомах, но чем ближе к  пенсии,
тем ближе к болезням и к молитве. Зато ее читательский интеллект навсег-
да там и застыл С в прошлом. (КогдаРто давно она читала  мои  рукописные
повести, одну или две.) Так что, бедная, все еще думала, что менЯ  вотР-
вот напечатают, признают. Я тут же сел на ее хлеб и пригрелся.  Вечерами
к ней приходил взрослый сын, меня, понятно,  невзлюбивший  (за  бомжовые
ботинки) и выставивший ТписателяУ из дому недели через две. Но две неде-
ли морозной осенью С это четырнадцать дней!  Я  успел  взбодриться.  Так
много лет помнившаЯ менЯ и верившаЯ в мой талант милаЯ женщина не  захо-
тела (не решилась) со мной спать, сказав, что ей  пятьдесят  семь  (чуть
старше меня) и что постель уже не волнует. Это удивило. Но упростило на-
ши отношения, сделав ее хлеб длЯ менЯ не горьким, не жестким. ДобраЯ ду-
ша. Когда ее сын менЯ выставил, Я уже смотрел орлом.

   Окрыленный тем, что менЯ могут любить за прошлое, Я теперь припоминал
на жесткой скамье Курского вокзала не людей, не их лица, а номера их те-
лефонов. (Нет записной книжки. Жаль.) На последней страничке ТБесовУ об-
наружились сразу семь или восемь номеров, случайных, наспех  записанных,
и Я стал названивать. Вокзальное развлечение! С  старые  знакомцы,  увы,
припоминали менЯ коеРкак, а вспомнив, вяло спрашивали, как  дела.  Да  и
телефоны за годы поменялись. И возраст уже поджимал. Даще всего  интере-
совавший менЯ человек давнымРдавно кудаРто переехал. Или вдруг чужой го-
лос отвечал С он умер, она умерла, а Я, уже приободренный переломом осе-
ни (голодные, как и нищие, чувствуют осеннее солнце первыми),  удивлялсЯ
нечутко и еще переспрашивал:

   С Да ну?

   Голос возмущенно повторил:

   С Дто значит: да ну?!. Я же вам ответил: он умер.

   Все еще с малой степенью меланхолии, Я даже присвистнул в трубку:

   С И давно?

   С Давно.

   С Надо же как!..

   Та добраЯ душа, женщина, что помнила былую любовь (нечаст случай!)  и
у которой Я ел и спал две осенние недели, подвела менЯ какРто  к  шкафу.
На тремпелях, среди прочих тряпок, показала мне болтающеесЯ с  краю  се-
ренькое пугало. (КогдаРто здесь забытое.)

   С Твой старый пиджак,С сказала.

   Я тотчас его пододел: осень мягчела, а все же  по  ночам  морозцы.  В
пиджаке и обнаружился, в кармане, томик, начало ТБесовУ, как завет писа-
телЯ С писателю. Звони, мол. (ПоследняЯ страничка с номерами телефонов.)
Так возник из небытиЯ Лисюнин. Игорек. Кандидат  наук.  ПолусвихнувшийсЯ
от холостяцкой жизни и подозрительный.  Разумеется,  случай  пустой.  Но
когда звонить некому, позвонишь и Лисюнину.

   Ища повода (почему, собственно, Я объявилсЯ после стольких лет взаим-
ного молчания), Я все нажимал на его здоровье. Вроде как волнуюсь и бес-
покоюсь. Вроде, мол, таков наш возраст С Лисюнин может вдруг умереть.

   Я переспрашивал:

   С Нет, ты правда здоров?

   Я объяснял озабоченное волнение тем, что вчера во сне увидел его, мо-
его бывшего приятеля, С увидел отчетливо и узнаваемо. Потому и звоню. Он
мне приснилсЯ в виде немецкого военнопленного, которого охранники  гнали
через какуюРто узкуюРузкую трубу...

   В следующий раз (Я позвонил) Лисюнин приснилсЯ мне в виде кролика.  Я
пространно объяснял ему о кролике, с трудом пробирающемсЯ  через  узкий-
Рузкий лаз. Деловек (его подсознание) и в снах начеку. Тоннель говорит о
смерти. В наши дни это знает всякий. Лисюнин тоже  должен  бы  знать.  В
очередную ночь (очередной сон) человекРхорек бежал вниз по узкому водос-
точному желобу...

   Мои звонки и сама тематика ему, похоже, поднадоели.

   С Послушай, С сказал Лисюнин ворчливо. С Тебе вообще чтоРнибудь, кро-
ме меня, снится? Хоть иногда?..

   С Пойми, друг мой, желоб узкий. Как тоннель. А ты, в виде хорька, бе-
жал вниз, вниз... все времЯ вниз! С подчеркивал Я,  быть  может,  слегка
перебираЯ голосом в заботе.

   Хорек ли сработал? С не знаю; Лисюнин наконец услышал, клюнул  и  по-
теплевшим голосом признался, что сон мой его обеспокоил.

   Но здоровье у господина Лисюнина было отменное. И с  работой  у  него
все в порядке. И деньги какиеРникакие. Даже подмосковнаЯ дача у него бы-
ла, куда Я, по приглашению, и приехал на электричке уже к вечеру. Оказа-
лось, что старый холостяк Лисюнин женат. (Да и был  ли  он  свихнувшимсЯ
холостяком С не спутал ли Я с кем?) ОтопленнаЯ зимняЯ  дача,  хлопочущаЯ
жена, не богатый, но милый уют, С менЯ растрогало, Я дал уговорить  себЯ
остатьсЯ еще на ночь и вновь поутру чудесно позавтракал.
   2

От длительного недоеданиЯ в тот день кружилась голова 
(нормально), но, плюс, Я стал плоховато видеть С 
наткнулсЯ на шкаф, на стол. Это дало Лисюнину повод 
попытатьсЯ пристроить менЯ до лета в некий дом длЯ 
слепых и полуслепых, где его жена работала бухгалтером. 
Но пока милейшаЯ жена Лисюнина созванивалась и 
тревожилась (паспорт, сразу ли мне ехать, кто поедет 
поводырем и прочее), эти дни, целых три дня, Я 
волейРневолей прожил у Лисюниных и отъелся. И, конечно, 
уральский организм воспрял. (Мне много не надо, три 
дня.) Так что поутру, когда предстало ЯвитьсЯ к слепцам, 
Я прекрасно все видел. 

   Встретила менЯ дряхлая, желтаЯ лицом старушенциЯ  с  подвязанной  че-
люстью. (Как бы только из гроба.) Она сразу же плохо на менЯ посмотрела.
ТСюда. Сюда иди...У С Слепцы в большой комнате (она же столовка)  лепили
ощупью какиеРто серые картонные коробочки. Мы проследовали  мимо,  после
чего старуха провела менЯ в узкуюРузкую комнату, тоннель,  где  тянулись
их унылые постели. Я, увы, видел до мельчайших подробностей. Как  гравю-
ру. Тем не менее рядом со старухой Я шагал слепо, как в  густом  тумане.
Никогда не забыть, как она прошамкала: ТВот  ждесь  шпальня.  Дверь  уж-
кая...У С а Я решил, что пришла минута испытания, расставил руки и коеР-
как упал.

   Старуха уже поняла. ТИ не штыдно объедать убогих?У

   Я молчал.

   С Не штыдно?

   Я сказал, ладно С к вечеру уберусь. Только пообедаю.

   Старуха:

   С Седой уже!..

   В нелучший мой день Я встретил в переходе метро Эдика Салазкина С  мы
почти столкнулись.

   С ПривеРеет! Привет, старый ПетроРоРвич!.. С Улыбка у Эдика  действи-
тельно уже устоялась: великолепная, чудеснаЯ и  добраЯ  профессиональнаЯ
улыбка. (Единственное, чему он научилсЯ у практикующих народных лекарей.
Улыбка, чтоб доверяли.)

   Нет, нет, Я не поверил всерьез, что Эдик своими  разлапистыми  руками
исцелит мои кишки. Я не поверил, Я не мог поверить, а тем не менее  под-
дался: ведь господин Салазкин лечил людей диетой.  Ведь  он  мой  старый
приятель. И обещал, что будет кормить. И какРникак теплый угол. Конечно,
не следовало соглашаться. Но мой кишечник после психушки (после расслаб-
ляющей вонючей ниши в Первой палате) нетРнет и вспыхивал остаточной вос-
палительной болью.

   КогдаРто Я общалсЯ с талантливыми экстрасенсами и до сей поры коеРчто
знаю от них. Умею, к примеру, при резком  похолодании  избежать  вспышки
старых залежавшихсЯ болезней. Умею при голоде сохранить свежую голову  и
интенсивно читать. Но талантливые, как водится, иные далеко, а  иных  уж
нет. Либо перемерли, либо стали известны, денежны, уже не пробиться, та-
лант редкость, а Эдисон Салазкин (как он писал на визитных карточках)  С
вот он, рядом. Мы ехали с ним в метро с полчаса. Эдик выпятил грудь С  в
темном окне покачивалсЯ еще один (отражающийся) Эдик, в руках  претенци-
озный кейс, с надписью, которую Я  читал  в  зеркальном  вывороте  букв:
Бангкок. Я все про него знал, а вот ведь поддался.

   Кормил он скромно, но и пост в те дни был бы мне в радость,  если  бы
Эдисон не душил менЯ толченой Яичной скорлупой перед  каждым  сухариком.
Не знаю, чего он ждал? Мои боли (постпсихушечные, Я звал их сесешины бо-
ли) во взрывающемсЯ кишечнике не только не прошли, но участились. Я съел
столько скорлупы, что весь произвестковался. Поутру во мне скрипело, ед-
ва Я поднимал кверху руки или шевелил ногой. А потом пошли внутрь  капли
С темные, черные, похожие на нефть. По четыре. По восемь. По двенадцать.
Считалось, что капли меняют больному настрой души.

   Я, увы, не сдерживал Язык. Эдику не нравилось, и после каждой шуточки
Я перехватывал его озленный взгляд. А тут  еще  открылсЯ  понос,  притом
сильнейший. Эдик тут же перестал давать свои фирменные  лекарства.  Эдик
притих. Как ни меняй кальцием и черными каплями настрой души, такой  по-
нос не прекратится, было Ясно. (Я вспомнил Сесешу С тоже ведь меняли ду-
шу.) А когда через деньРдва стало совсем плохо, менЯ несло с  кровью,  С
Эдик напугался. Он не мог теперь сдать менЯ врачам. Врачишки тотчас ста-
нут его, знахаря, винить. Еще и прихватят его заодно со мной в карантин-
ную больницу (подозрение на холеру всегда и всем опасно).

   А вечером мой промах: не успев дойти до сортира (головокружение, сла-
бость), Я надристал в его любимый лекарский таз, емкость  длЯ  священно-
действий С тазик, с тонко начертанной на металле миллиметровой  дозиров-
кой. Эдик не снес. Ему почудилсЯ умысел. Шатаясь, слабеющим голосом Я за
тазик извинился, но тут же обронил мою шутейную присказку, которую  Эди-
сон и в лучшиеРто времена не любил услышать:

   С Дто поделать, Эдик. Если спят боги, не помогут йоги.

   С Ты бы в психушке им это объяснил! С окрысилсЯ Эдик.

   А Я пошатывался. Стоял возле его замечательного тазика и шаталсЯ  ту-
даРсюда. Я ничего не имел против йогов, Я лишь сожалел, что, в профессии
заматерев, Эдик, увы, так и осталсЯ бездарным.  Помолчали.  Мы  ведь,  и
правда, не знали, как быть с длящимсЯ кровавым поносом С ни  он,  ни  Я.
Эдик был зол. ДлЯ него дело становилось подсудным. Ушел комуРто звонить.
Такое бывает. (Житейский случай вдруг оборачиваетсЯ  черными  днями  длЯ
обоих.) Вероятно, тогда же, втайне постенав, Эдик решил  от  менЯ  изба-
виться. Избавиться, как можно скорее. Возможно, ему посоветовали. К это-
му времени, кроме знаменитого тазика, Я еще  ему  койРкуда  наделал.  Но
ведь жмот не купил в первой попавшейсЯ аптеке судна, а Я уже не держалсЯ
на ногах; Я падал.

   В те дни и появилсЯ (в городе Москве и на этой чинной Эдикиной улице)
С вместе с Вик Викычем С некто Леонтий, веселый сорокадвухлетний  мужик,
инженер из Костромы. Он был как раз из тех, кто  временно  (перевалочный
пункт) жил сейчас у Михаила: отбывал из Москвы в Израиль  вслед  за  уже
свалившей туда своей женой (с вещами и с маленьким сыном). Квартиру  Ле-
онтий продал за валюту и был при хороших деньгах, которые тратил  теперь
на радости жизни. Как все провинциалы, Леонтий любил Москву и побаивалсЯ
ее. Как все прощающиеся, он был мил и забавен. Дуть что и повторял в оп-
равдание своему нечаянному загулу:

   С А ностальгия?!.

   Михаил в те дни болел (как и Я, осень нас умучала) С он не вставал  с
постели и потому препоручил отъезжающего провинциала Викычу.

   Бывалому Вик Викычу предстояло дружески с  Леонтием  пообщатьсЯ  (нет
проблем!) и через деньРдва проводить его в Шереметьево,  по  караванному
пути ищущих счастьЯ евреев. Но загуляли. ДеньРдва обернулись в  семьРво-
семь. И еще одно. В отличие от жены и сына,  уже  уехавших,  Леонтий  на
страну обетованную как бы не имел морального права по составу крови. По-
этому перед самым отъездом, уже в Москве, он наскоро обрезался. Он  стал
Хайм. ТЯ думал, буду Леон!У С  ухмылялсЯ  он.  Дтобы  отбыть  в  Израиль
(объяснил Михаил), было вовсе не обязательно так уж строго соблюдать. Но
провинциальный костромской мужичок решил сделать здесь по всем правилам,
чтобы там евреи к нему не вязались и лишнего не говорили!  С  ТЯ  люблю,
чтоб все было в порядке. Паспорт. Билет. Виза. ДленУ, С объяснял Леонтий
в день несложной операции. Но уже на другой день он тоном  оскорбленного
уверял, что теперь у него навеки будет комплекс спешно  обрезанного.  Он
боитсЯ сесть нога на ногу. Он боитсЯ сунуть руку в карман.  Он  даже  не
уверен, как он теперь будет спать с женщиной. Обманули! солгали! а  ведь
намекали, что ерунда и что это всего лишь, как времЯ от времени поточить
карандаш.

ХорошаЯ выпивка, как он уверял, только и могла его 
психику теперь уравновесить С Вик Викыч и Леонтий пили. 
На той чинной улице они брали водки и вина, и 
ЛеонтийРХайм шумно ликовал при виде каждой незнакомой 
ему Яркой наклейки. 

   Они разыскали менЯ после долгих расспросов;  да  и  то  случаем.  Они
просто наткнулись на улице.

   А Я погибал.

   С Дто? Дто делать?.. Я погиб! Я погибаю! Дто мне  с  ним  делать?!  С
кричал в телефонную трубку Эдик Салазкин. (Он считал, что это он погиба-
ет.)

   Кричал он опасливо, истеричным шепотом.  ИспугавшийсЯ  самодеятельный
врач.

   СкрючившийсЯ в постели, Я слышал лишь отдельные всплески его телефон-
ных стенаний. Понос уже затуманил мои мозги. Позыв за позывом  изнуряли,
в голове жар, высоковольтный гуд, а что было делать? Эдик,  слава  богу,
уже не лечил. Эдик уже все про себЯ понял, нервничал, спрашивал  других,
но и другие боялись теперь ему помочь даже советом (означало бы их  соу-
частие в деле). Но как? С кричал шепотом он в трубку. С Как же мне быть?

   Как было ему, бедному Эдисону, выйти из этой  чудовищной  ситуации  и
как, каким образом избавитьсЯ от едва дышащего болезненного говнюка  (от
меня)? Один из знахарей все же рискнул и приехал. Он покашлял  инкогнито
в прихожей, заглянул с расстояниЯ и (не подойдЯ к моей кровати, осторож-
ный) сообщил своему другу Эдисону, что ему очень не нравятсЯ мои  стоны.
ТДа он же умирает!У С прошипел он на ухо, напугав и  окончательно  лишив
Эдика рассудка. ИзбавитьсЯ С но как?

   Необходимо было найти в помощь когоРто, кто (вот  главное)  про  этот
жуткий эпизод тут же и навсегда забудет. Эдик нашел. И довольно  быстро.
В панике господин Салазкин попросту сговорил двух алкоголиков у входа  в
винный магазин (или в мебельный, тоже недалеко). За привычную  мзду,  за
бутылку. Сказал им, что бродяга пришел, бомж, его приютили, а он  теперь
не уходит С выкиньте засранца, загадил нам все жилье! Может, он и не го-
ворил, что бродяга, бомж, а просто сказал С выкиньте засранца. И те  вы-
кинули.

   Когда они пришли, Я был в беспамятстве. Однако, как ни безнадежно бо-
лен человек, если его выносят, он не хочет,  он  ропщет.  (Инстинктивное
цеплянье за место как жизнь. Как нежеланье уходить в  могилу.)  Потрево-
женный больной (выносимый вон несчастный) вдруг все видит, все понимает.
Свет вокруг становитсЯ режуще белым. Сознание в такой миг проясняется, и
человек проклинает. Так проклинал и Я.

   С Сука! Врачишка! Подонок! С хрипел Я, задыхаясь. (И уже слыша  подс-
тупающие корчи в желудке. От голосового напряжения.)

   Он молчал.

   Правда, гонял желваки. Было совестно. ИзбавитьсЯ  от  менЯ  была  его
единственнаЯ возможность не попасть  под  запрет  и  сохранить  практику
экстрасенса, а с ней лицо, а с лицом какойРникакой статус. Непростое ре-
шение. В самый пик, в середине жизни сорокалетний Эдик Салазкин  уже  не
мог (и не хотел) искать новую хлебную профессию. Неталантливый,  он  уже
не сумел бы начать снова.

   С Если стану подыхать, приползу! С грозил Я. С Слышишь!  Я  сдохну  у
твоих дверей!..

   Алкаши меж тем менЯ уже волокли. Они, понятно, не церемонились (Я  от
них и не ждал) С при выносе из комнаты, на повороте в дверях, они с ходу
закрутили мое тело, отчего кишечник, в спазме, тут же разрядился, напол-
нив мои брюки, а запах вони ударил до неба.

   С Гы. О, срет как! С удивилсЯ один из алкашей, и они  поволокли  менЯ
еще быстрее.

   В лифте, где менЯ пришлось скрючить, кишечник еще раз выстрелил.

   С Ну ты! С угрожающе сказал второй.

   А первый опять только гыкнул: С Гыы!..

   В начале выноса, когда менЯ еще только одевали, Я слышал их с  Эдиком
сговор (деловой уговор), слышал, что речь шла о хотЯ бы трех кварталах в
направлении метро. Подальше отсюда. Но алкаши, получив свои деньги  впе-
ред, не стали долго трудиться. Они ограничились  тремЯ  домами,  оттащив
менЯ недалеко, к углу этого же квартала.

   Там они поставили менЯ возле дома, у какогоРто парадного. Именно  что
поставили, то есть прямо и головой вверх, как  человека,  С  колени  мои
беспрерывно дрожали, и Я не знаю, чем и как Я держался. Но стоял.  Смыш-
леные, они какРто хитр у прислонили менЯ к приоткрытой двери  парадного,
ею же и зажав. Потом Я, конечно, сполз вниз.

   Их не было. А Я сполз. И теперь Я сидел у стены на  асфальте.  Помню,
что пыталсЯ подняться. Нашел, нащупал два валяющихсЯ кирпича,  кирпич  к
кирпичу рядом С и сел на них мокрой тяжелой задницей.

   И вот тут (как с неба) раздалсЯ знакомый крик:

   С Петрович! Эй. Ты чего тут сидишь С скучаешь или отдыхаешь?..

   Я увидел остановившуюсЯ машину. А за ее стеклами (смутно) С  лица.  У
менЯ нет знакомых, чтобы ездить в такси, вяло решил Я. И не стал вгляды-
ваться. Но ошибся. Дерез минуту Я увидел приближающегосЯ Викыча, а с ним
ЛеонтияРХайма.

   Я решил, что бред. Вик Викыч сурово улыбалсЯ (как всегда). А не  зна-
комый мне ЛеонтийРХайм бойко объяснял, что он живет у  Михаила,  что  он
русский и сделал себе обрезание.  Дто  он  уже  улетающий,  вылет  через
дваРтри дня, и он до чертиков рад со мной познакомитьсЯ С два днЯ  погу-
ляем?!

   С Погуляем, С тихимРтихим шепотом сказал Я.

   Они увидели, что болен. Подхватив, а затем придерживаЯ менЯ под руки,
осторожно вели к машине. ТА мы обкакались! А мы обкакались!..У С  весело
(и в то же времЯ шепотком) повторял ЛеонтийРХайм суроволицему Вик  Викы-
чу, а Викыч ему тсРс, давай, мол, не проговоримсЯ таксисту С не пустит в
машину...

   Но таксист был опытен, догадалсЯ и повез лишь  заранее  сговорившись,
что настелят газет, что следов не будет и,  понятно,  за  лишнюю  плату.
Торг состоялсЯ уже в пути, при счете пятнадцать  тысяч  сверх,  двадцать
тысяч, двадцать пять... Я отключился.

   Отвезли менЯ к Михаилу С открыв глаза, Я  увидел  знакомый  угол  его
квартиры и ковер с узнаваемым кичРрисунком (почти надо мной). И  конечно
С знакомый шум голосов: предотъездный гул.

   ОтъезжающаЯ энергичнаЯ мордва бегала по квартире тудаРсюда, суетилась
и упаковывалась. Стучали два молотка. Вперестук  заколачивались  бесчис-
ленные Ящики, вознЯ и капризный детский плач,  вскрики  и  оклики,  а  в
дальнем уголке, как в красном углу, тихонько сидела их старенькаЯ праба-
бушка (единственнаЯ с еврейской кровью). Ее везли в  Израиль  как  самое
дорогое. В другом углу, на кровати, валялсЯ Михаил, больной,  с  высокой
температурой. Он махнул мне рукой С видишь, мол, какаЯ сквернаЯ нам выш-
ла осень! А Я и махнуть рукой не смог. Я был много хуже. Вик Викыч и Ле-
онтий обмыли менЯ в ванне, ЛеонтийРХайм, чуть заикающийсЯ на  букве  ТмУ
(МРмРожно?.. МРмРмиллион...), рассказывал жизнерадостные байки,  подымаЯ
мой дух. Он не замолкал и на миг, только чтобы Я посмеялся! Вряд ли  его
клокочущаЯ веселость и расточаемаЯ доброта были лишь нервозностью  чело-
века перед отъездом (и затаенным ожиданием новой жизни) С скорее другое:
Леонтий с этими прибаутками оставлял мне (оставлял здесь) свою костромс-
кую жизнь, бери, мол, ее себе сколько сможешь. Такой вид  прощанья.  Эта
жизнь сама выходила С уходила из него.
   4

Мне дали чистое белье, предусмотрели под менЯ клеенку, 
шутили, что, к счастью, у менЯ нет кашля, и еще 
предлагалось подыскать мне под бочок некашляющую 
костромскую вдовушку. Из дурашливых баек ХаймаРЛеонтиЯ Я 
и посейчас помню о чукче, к которому забрела 
геологРженщина, лыжница, наткнувшаясЯ в пургу на 
заснеженный чум С в чуме сидел чукча (мРмРмужчина) и 
скромно играл, зажав в зубах и пальцах китовый ус: 

   С ДриньРдриньРдриньРдринь...

   Когда чукча зажег светильник и вновь взял в руки  пластинку  китового
уса, Я так захохотал, что пустил струю; Викыч и Леонтий тоже захохотали,
принесли мне таз с новой водой, Я обмылся, а они вновь помогли мне  сме-
нить все перед сном. Ушли. Я так счастливо спал. Мне виделась пурга  (не
могу сказать, снилась, шел прямой повтор из детства), и как  Я,  мальчи-
ком, бегу на лыжах в разгулявшийся, воющий февральский снег.  (Потому  и
сцепились памятью чукча, лыжница.)

   Дерез горбатые сугробы, через мост над замерзшей рекой С вот и стараЯ
разделительнаЯ стрелкаРуказатель ЕВРОПАСАЗИя, залепленнаЯ снегом. Я  бе-
жал мимо старенькой надписи, перемещаясь с одного континента  на  другой
слишком легко и неуважительно, как все дети. Я потерял варежки. На мосту
через замерзшую УралРреку снежинки лепились к голым рукам. И таяли, нав-
сегда уходЯ (входя) в мои детские вены  памятью  о  трансконтинентальном
переходе. Пурга утихла. Я спал.

   Эдик Салазкин (совесть зашевелилась)  прислал  вослед  экстрасенсоршу
Зою Валерьяновну С известную мне с давних времен Зою, отчасти тоже  шар-
латанку, но с талантливыми знахарскими руками. ЗоЯ и  подлечила.  Неделю
грела она руками мой желудок, кишки. Прогрела и позвоночник, а также да-
ла дозированное дедовское средство, толченый куриный пупок.  ТДерез  два
днЯ встанешьУ, С сказала непререкаемым тоном ведьмы, через два ,  повто-
рила прихрипываЯ и ушла, и через три (некотораЯ неточность) днЯ мой  ки-
шечник перестал взрываться, Я ожил. Странно, что она, алчная, ничего  не
взяла ни с Викыча, ни с ЛеонтияРХайма с его  зелеными  купюрами.  Может,
просто спешила.

   Зое многое прощалось за ее руки. Особенно ладони! С Я и сейчас  (мыс-
ленно) слышу их направленное тепло. Как бы  две  параболические  антенны
она держит то у моей спины, то у живота. (А прогревались кишки.)  Огром-
ные и удивительно теплые мягкие ладони. Дто  не  мешало  ее  рукам  быть
хваткими, цепкими, как у скряг прошлых веков, хапаЯ по пути, что попада-
лось С деньги, подарки, вкусную еду, мужчин.

   А Михаил болел, лежал с осложнением.

   С ... Едем в общагу. Догуляем там! С это взывает ко мне Вик Викыч.

   С Ух, догуляем! С вторит Леонтий.

   Я сижу рядом. Я еще слаб.

   Вик Викыч и Леонтий собрались и уходят, но, как вдруг выясняется, они
берут менЯ с собой С в общагу ведь едем, в твою общагу!  С  кричат.  Они
уже подхватились, натягивают на менЯ рубашку, свитер и чуть ли не  силой
тащат менЯ с постели в жизнь. Ух, догуляем! Надо  же  какРникак  Леонтию
здесь, в России, свое допить С да, да, да, допить и допеть!..

   И тут (хорошо помню) Михаил, лежа, слабый, и лишь едва оторвав голову
от подушки, говорит Вик Викычу:

   С Только смотри же: не петь Дерного ворона!

   Тот кивнул.

   Оба с голосами, Вик Викыч и Михаил, когда поют Ворона, подначивают  и
обычно провоцируют друг друга С мол, кто первый вступит? Петь в одиночку
Ворона значит накликивать смерть. Так что не забежать вперед ни на  пол-
такта. В этом ирония, шутка и давняЯ игроваЯ их  договоренность  С  один
без другого тем более не поет. В любой вечер, в любой компании!

   Михаил, больной, а не забыл, подсмеялся: одному, мол, не петь!

   Вик Викыч согласен: С Дурной Я, что ли!

   Но тут возмущаетсЯ Леонтий С как так? как это не петь?! С  провинциал
клянется, что обожает петь Ворона, что за  диктат!  он  мРммечтаРаал  об
этой песне, он, может, и в Израиль собралсЯ и  едет,  чтоб  по  пути  (в
МРммРмоскве) с кемРнибудь спеть!

   С Не. Без Мишки никогда! С дразнит его Вик Викыч.

   С А только припев?

   С Нет.

   Леонтий уже вопит, что Ворон С любиРмммРмаЯ песня. Когда Леонтий  ви-
дит кружащую в небе черную птицу, он плакать готов,  как  гениально  она
вьется! МРммРмагия!

   С Ну разве что Я совсем упьюсь! С Вик Викыч смеетсЯ и вдруг предлага-
ет: С А ты попробуй петь один. Один споешь?

   Провинциал зябко поводит плечами:

   С Один? Я?.. Страшновато.

   Общий хохот. Мужички обманывают смерть.

   С На выход! С командует, басит Вик Викыч, уже пьян.

   С Догуляем! С Пьян и обрезанный Леонтий. Уже завтра летит он к  люби-
мой жене, котораЯ гдеРто под ТельРАвивом учитсЯ говорить на Языке проро-
ков С она вместе с сыном, милая, любимая, родная, но без своего  Леонти-
яРХайма, завтра они воссоединятся!

   Оставить менЯ здесь Вик Викыч и Леонтий никак не хотят, подхватив под
руки, ведут С Я слаб, измучен, чтоРто лепечу, но эти двое влили  в  менЯ
полстакана водки: вперед, вперед, общага ждет!

   До магазинов на такси, а дальше С пешие С погода  отличная!  Мы  идем
вдоль Ярких палаток, киосков, комков,  всех  этих  свежих  вагончиков  и
распродаж на развалах, берЯ на выбор красивые бутылки, дорогие  колбасы,
сыр на закусь. Леонтий ищет селедку: он хочет попрощатьсЯ с Россией  на-
целенно и конкретно, поблюдно, С говорит он. Поблядно? С грозит ему сме-
ющийсЯ Вик Викыч.

   Однако селедки нигде нет. Картошка есть С нет селедки. Ладно, за  се-
ледкой пошлем баб, как только у них расположимся... А что за бабы?

   С Ты не спрашивай. Ты, знай, плати! С велит ему Вик Викыч.

   Когда изРза поворота показалсЯ могучий корпус общаги, у менЯ застуча-
ло сердце. Я увидел фасад и знакомый разброс окон, занавески.

   Пятнистым афганцам (моим врагам на входе) Викыч объясняет:

   С Мы идем к сестрам С к Анастасии и Маше. В гости. А он (я)  С  он  к
себе домой! Не узнал, что ли, служивый?

   Викыч и Леонтий по ступенькам, прихватив справаРслева, чуть не  воло-
кут меня.

   С Не знаешь, к каким сестрам? Не бывал у сестер  на  северной  сторо-
не?.. Ну, ты, салага, даешь! С уже на ходу растолковывает Викыч,  надви-
гаясь на афганца. А Леонтий, придерживаЯ меня, другой рукой  выдергивает
из кармана денежку (не вижу, но слышу ее хруст) и сует второму. Я только
слабо  улыбаюсь.  Мне  трудно  передвинуть  ногу.  Ступенька  крута.  Но
вдруг... Я лечу. Леонтий и Вик Викыч подхватили под  руки  и  на  порыве
вносят менЯ в дом через крутизну ступенек у  входа.  (НежданноРнегаданно
закончилось мое изгнание. Как бы скостили срок, с возвращеньицем  Вас  ,
Петрович.) Оба гогочут С а Я, висящий на их руках, слабый, раскрыв  рот,
продолжаю ощущать полет. Ощущать, что счастлив. Торжественный въезд.

   Коридор северной стороны. Мои места. Вик Викыч не раз бывал в многок-
вартирном этом доме (в гостях у меня), так что теперь мы и впрямь  сразу
направляемсЯ к сестрам, Анастасии и Маше. ТПочти как ЦветаевыУ, С  пояс-
няю Я, и пьяноватый Леонтий тотчас делаетсЯ перевозбужден,  это  Россия,
это она дает ему красивый знак, чтобы, прощаясь, запомнил!

Я остерегаю: да, да, АнастасиЯ и Маша любят людей 
денежных, любят, чтобы у них ТгуделиУ, попиваЯ винцо. Но 
(внимание!), как и многие женщины такого склада, сестры 
неосознанно (невольно) будут ждать ближе к ночи некоего 
приключения, выяснениЯ кто с кем, а то и легкого 
мордобоя. (В запасниках моей памяти картинка, когда 
подвыпившаЯ женщина Люба лупит хахалЯ по щекам, а 
сестры, успокаивая, крепко держат его за руки.) У них 
две комнаты. БольшаЯ длЯ застольЯ и крохотная, где еле 
втиснуты две их кровати. Я также напоминаю, что 
АнастасиЯ и Маша великолепно жарят блинцы!.. 

   Входим, и Анастасия, смеясь, спрашивает меня: где был, пропадал?

   С А чо, так плох с лица?

   Вик Викыч и Леонтий коротко объясняют С Он болел. Я только  улыбаюсь;
с разинутым ртом; слаб и счастлив.

   Викыч, Леонтий и Я стоим в дверях С в карманах, в руках и чуть ли  не
в зубах у нас бутылки и свертки. АнастасиЯ нам рада. Маша сейчас  придет
и тоже будет рада. Но знаешь, чего нет? С говорит Анастасия. С  дрожжами
затеЯ долгая, а скоростной, блинной муки уже нет. ТСейчас  будет!У  С  и
рванувшийсЯ на улицу Леонтий приносит (как раз к  приходу  Маши)  четыре
огромных пакета. Общее ликование! На шум подошли еще женщины, две из них
с девятого этажа, довольно красивые. Леонтий пускает слюну, не зная,  на
ком остановить глаза. А менЯ клонит, Я сплю, Я едва держу голову  С  так
ослабел.

   Леонтий счастлив, вот она Москва, вот они московские женщины, о кото-
рых не зрЯ говорят. Он скромный провинциал, рядовой  заводской  инженер,
но ведь и он красоту понимает! ТЦветаевы, это кто?У С потихоньку спраши-
вает он меня, заодно пополняЯ образование. Он нацелилсЯ на грудастую Лю-
бу Николаевну, текстильщицу, и шепчет мне на ухо, мол,  вырос  в  глуши,
крестьянский вкус!

   Сестры сетовали С почему Виктор Викторович так редко приходит?

   С Зачем Я вам нужен часто? С смеялсЯ Вик Викыч.

   С Нужен, нужен!

   С Не общажный, извините, человек. Мне, видно, суждено умереть в прек-
расной отдельной квартире! С весело пророчил Викыч,  обдаваЯ  нас  через
стол водочным дыханием. (А меж тем умер на улице,  жить  ему  оставалось
месяц.)

   С МРмРмосква! МРммосква! С кричит мне (с стаканом в руке) романтичный
Леонтий.

   Они все кричат. Один Я молчу С пить не могу, есть не  могу,  говорить
не могу, мне бы на стуле удержаться.

   Пришел званный на блины Федоров с восьмого этажа, гитара,  романсы  с
надрывом, теперь это надолго С теперь пошлоРпоехало! Маша  и  Анастасия,
обе расчувствовались. Вик Викыч, на боевом взводе, уже думает,  как  по-
полнить запасы, да и женщины вокруг него из тех, что умеют выпить (еще и
косятсЯ на быстро пустеющий стол). Как медленно тянетсЯ времЯ у больных;
и как резво летит оно у здоровых! С думалось мне.

   С Куда это ты? Дего встал? С спрашивает менЯ Люба Николаевна.

   Оказывается, Я встал. Оказывается, собираюсь идти, хочетсЯ С менЯ по-
тянуло в коридоры. МенЯ манила, зазывала коридорнаЯ  прохлада.  (Ощутить
полноту возвращения.) Но как идти, если слаб, С пойдут ли ноги?..

   Вик Викыч помог, открыл мне дверь.

   С Держись там, родненький. Если что С зови, кричи! С предупредил.

   И вот Я шагнул в коридор. Один.

   Брел, покачиваясь. Медленно. Какие, однако, узнаваемые,  какие  живые
стены! С долгоРдолго шел Я коридором, переставляЯ ноги по  знаемым  наи-
зусть старым, стертым доскам. СпустилсЯ на четвертый  этаж,  на  третий.
МенЯ завораживали двери, номера квартир. И окно в торце коридора  с  уже
сто лет известным мне видом на булочную.

   Шаги. Со стороны лифта. Характерное, шаг в шаг,  сбойное  подстукива-
ние.

   ОглянулсЯ С хромоножка Сестряева.

   С Петрович! Видела вас с друзьями, когда  вы  входили.  Здравствуйте.
(Все видит из своего наблюдательного окна. Деликатничает. Не входил Я  С
менЯ внесли.) У меня, Петрович, к вам дело...

   Она всегда на ТвыУ.

   Я стал поближе к коридорной стене. Опора. Мне бы, слабому, тоже  сей-
час костыль. А она, Сестряева ТасЯ (чуть с улыбкой), сообщает  потрясаю-
щую длЯ менЯ новость. Да, Ловянников. Просил передать Петровичу  С  мол,
надо бы вновь постеречь квартиру. Да, молодой бухгалтер Ловянников уехал
на месяцРполтора. Как всегда. Ключи у нее, у Таси, С  мол,  как  увидишь
Петровича, передай ему из рук в руки.

   И протягивает мне ключи. Знакомый брелокРсобачка.

   С А Марс? С спрашиваю.

   С Собаку он взял с собой.

   С Давно уехал?

   С НеделЯ уже. Ловянников очень торопился...

   С А светРгаз оплатил?

   Я расспрашиваю, Я деловит, Я мелочен, но на самом деле Я еле  сдержи-
ваю счастье, звон и боль внезапно нахлынувшего чувства С еще не верится:
Я вернулся. (Не просто ночлег на ночь С квартира.) Я прислонилсЯ к  сте-
не. Я даже не заметил, как Сестряева ушла. В голове кружение.

   Вдруг осознаю, что Я вновь медленно иду по  коридору  С  куда?  С  не
знаю. ПопалсЯ Акулов, кивнул мне на бегу.

   Замятов, он тоже кивнул. Один, другой С они шли мимо. Они не  осозна-
вали, что происходило с ними С и что со мной. А ничего  не  происходило,
если не считать, что Я десятьСдвадцать (не знаю сколько) минут опять ды-
шал их коридорной пылью. Люди здоровались, вот и все. Люди поуспокоились
на теперь уже своих кв метрах. (Уже обрели. Я напрягся, чтобы на миг это
в них увидеть.) Люди и есть люди, они забывают. И коеРкто из  них  опять
не прочь, как в былые времена, зайти вечерком ко мне (будь у менЯ сторо-
жимаЯ квартира) и рассказать под водку всю свою жизнь. Возможно, не  так
сразу. Возможно, Я чуть забегал вперед, утративший спешит увериться.

   Позвонил в дверь Зинаиде.

   С АРа. Привет! С как ни в чем не бывало.

   И запах ватрушек. Садись же, садись, чай заварен! Как будто не она  и
не они гнали менЯ прошлой осенью, как чумного. (Некоторые держали  дверь
призакрытой. Не гнали, но ведь и не звали.)  Решили  ли  они  своим  ги-
гантским коллективным мозжечком, что Я искупил и что прощен? Или  просто
забыли?.. У Зинаиды Я посидел. Даю выпил с ее  солененьким  печеньем.  С
ватрушкой тоже. О том, о сем. Она не сразу и с неопределенной,  с  нейт-
ральной интонацией спросила, есть ли у менЯ ночлег.

   С Есть.

   С Да?

   Я вынул ключи с брелоком, погремел в ладони. Она кивнула С  хорошо!..
Предложила бы Зинаида мне угол, если бы в ладони ключей не  было,  С  не
знаю, не уверен. Теперь мы говорили о здоровье. Она считала, что Я ужас-
но выгляжу, надо бы очиститься, а длЯ этого недели две  попоститься.  Не
есть жирное. И не более ста грамм водки в день. Хорошо  поешь,  певунья,
подумал Я. Хорошо подпеваешь, подумал. Но досады уже не держал. На  душе
было прекрасно. МенЯ простили С Я простил.

А когда на возвратном (от Зинаиды) коридорном пути Я еще 
и остановилсЯ с Курнеевым покуритьРпоговорить, 
сигаретный дым выжал из менЯ маленькую живую заслепившую 
слезу. 

   Курнеев Петр Алексеевич сам приостановился.

   С Кого Я вижу?! Привет, С он сказал без особой радости, но и без  об-
щажной настороженности. Как своему. Мол, жизньРто идет, а мы с тобой все
курим. Держи сигарету.

   СвоЯ есть, ответил Я. Диркнула спичка. Вот тут  Я  вновь  прислонилсЯ
плечом к стене. От слабости. И от живой слезы в глазу.

   А дальше понятно: дальше Я не смог удержатьсЯ и отправилсЯ на  знако-
мый этаж. Да ведь старый Петрович уже и  обязан  был  оглядеть  квартиру
господина Ловянникова.

   Одно из окон закрыто небрежно. Разве так уезжают! С ворчнул Я, подго-
няЯ шпингалеты. Кресло. Скучные бухгалтерские книги на полках.  Я  огля-
делся. Знакомый холодильник. Я у себя. В свое времЯ Я брал в этом  холо-
дильнике на подкорм пса (да и сам откушивал) отличной квашеной  капусты.
Добавка в рацион.

   А вот и Марс! Привет! С Я поднял глаза на настенный портрет пса. Ком-
ната (узнавание) сразу озарилась радостью. Как вспышка. Но  светлаЯ  ра-
дость узнаваниЯ поползла от менЯ вдруг в стороны, как ползет в обе  сто-
роны мокраЯ бумага... Я пошатнулся. Закапало красным на руки.  Не  беда.
(Кровотечение. Носовое.) Я добралсЯ до постели,  лег.  Повыше  голову...
Лежал, испытываЯ попеременно то пугающую радость, то слабость.

   Мы свели с Ловянниковым знакомство, когда еще не дог, а дожок, дожик,
как там правильнее С когда Марс еще был щенком. Ловянников уехал,  оста-
вив мне квартиру и предупредив, что воинственность щенка пока лишь в его
звучном имени и что кости хрупки, задние лапы особенно;  когда  прогули-
вать, надо сносить с крыльца на руках. Я так и делал. А в лифте, в кори-
доре быстро растущий элитный пес уже сам все знал С не лаял.

   Помимо любви к меньшим братьям, менЯ в те дни грело еще и то, что Ло-
вянников оценит, дог вырос без переломов, С попомнит и,  глядишь,  вновь
оставит сторожить (жить) свои кв метры. Мне нравилась эта однокомнатная.
Небольшой балкон. И вид из окон. (Не гнусный в любую  погоду.)  Книги  в
основном бухгалтерские, специальные, но есть философские томики. (Хозяин
какРто процитировал Бердяева, в другой раз Фромма. Нормально.) Вскоре же
Ловянников оставил мне жилье на месяц, а потом и на полтораРдва, так по-
велось.

   Уезжая, Ловянников теперь забирал Марса с собой. Мраморному догу  уже
года три. Могучий. (С дурной привычкой при встрече лизать менЯ в губы, в
рот.) Портрет Марса на стене мог наводить  упреждающий  страх  на  жулье
(имелись в виду наводчики, Ловянников улыбнулся), С пусть, пусть  видят!
Когда есть рисунок, возможен и оригинал.

   С А Леонтий? С поинтересовалсЯ Я.

   С ОтлиРииРично!

   Вик Викыч уверил, что догуляли отлично, проводы честь честью. А Леон-
тий, мол, и похохатывающаЯ Люба Николаевна были все  времЯ  в  челночном
движении: нетРнет и уходили к Любе домой (поднимались кудаРто на девятый
этаж) и потом возвращались, чтобы продолжать пить. Леонтий, правда,  жа-
ловалсЯ на слишком недавнее обрезание. Оттуда (с девятого этажа) Леонтий
каждый раз появлялсЯ первым и кисло (и тихо, шепотом) сообщал Вик Викычу
на ухо одно и то же С мол, это надо делать всеРтаки в детском  возрасте.
Но от Любы Николаевны (текстильщицы свое знают) Леонтий был в  восторге.
Память о ней останетсЯ с ним до конца дней. Увезу вместе с синими снега-
ми России! С обещал он.

   Дошло и до драки, когда Вик Викыч и Леонтий отправились еще и к неко-
ей Равиле, а у Равили своЯ гулянка и свои мужики, грузчики. (Неприветли-
вые! то ли водки мало, то ли просто жлобы.) Вик Викыч, если пьян,  побу-
зить любил, и как раз с улицы подвалило полбригады грузчиков,  пришли  с
работы. Они были немыслимо широки в плечах. ЛюдиРшкафы. И  самый  здоро-
венный шкаф был их бригадир, онРто, ни слова не говоря, длЯ начала  дви-
нул Леонтия, так что тот улетел к другой  стене;  не  поломалсЯ  Леонтий
только потому, что врезалсЯ в визжавшую Равилю. Викычу объяснять  дальше
было не надо, он в свою очередь ударом кулака свалил с ног бригадира. Да
и Леонтий, пришедший в себя, высвободив русы кудри (РавилЯ  вцепилась  в
волосы и держала), закричал: ТЯ на ногах, Викыч! Давай им врежем!..У С и
тотчас, кулаки вперед, пробилсЯ (с восторженным  криком!)  к  последнему
здесь, в России, другу. Как всякий провинциал, Леонтий  подратьсЯ  умел;
они с Викычем дрались спина к спине; но двое, увы, это только двое.

   Оба вернулись к сестрам сильно побитые, но какРникак на своих ногах С
и оба какРникак еще пили! Равиля, чтобы замолить драку и чтоб  без  пос-
ледствий, прибежала к Маше и Анастасии плача и держа  в  руках  (какРни-
как!) четыре бутылки водки. Вик Викыч и Леонтий еще пили, когда в  окнах
забрезжило, а снизу нервно засигналило у подъезда заказанное в  аэропорт
такси.

   ЛеонтийРХайм был в пластырях и с огромным фингалом под глазом; его не
хотели пустить в самолет. (До такой степени побит.)

   Уже на паспортном контроле Леонтию дали понять, что он  неузнаваем  и
что у них нет возможности удостоверить личность отъезжающего. Вертели  в
руках его паспорт так и этак. Предлагали снять с лица пластыри.  На  все
их хитроумные происки Леонтий, держа руку глубоко в кармане, многозначи-
тельно (и сурово) им отвечал: дело сделано. Наконец, велели позвать соп-
ровождающего, чтобы подтвердил личность хотЯ бы словесно.  Вик  Викыч  и
был сопровождающий. Увидев побитого, в  пластырях  Викыча,  пограничники
развеселились: не может, мол, быть, чтобы эти двое, такие схожие, не бы-
ли братьями.

   С ... Но все. Уже все. Порядок. Леонтий летит, С заключил Викыч расс-
каз. (Довольный сделанным делом. Десть честью. Проводил.)

   Последнее, о чем они (Викыч и Леонтий) говорили в аэропорту, С  русс-
каЯ провинция. Какое это чудо. Они не хотели там, в провинции, жить  (ни
тот, ни другой), но они ее любили. Нет ничего лучше тех улочек. Нет  ни-
чего роднее тех поворачивающих тропинок и тех пыльных, неасфальтовых до-
рог, а ивы в пыли, а эти небольшие речки!.. Оба плакали, подбираЯ  слезы
с разбитых глаз и губ, с посиневших  скул.  Один  из  улетающих  им  со-
чувствовал, решив, что мужиков перед вылетом обворовали.

   С Нас обворовали, ты понял?! С кричал мне Вик Викыч.

   Когда Викыч пересказывал, Я тоже пустил было слезу, вспоминаЯ пыльные
задрипанные улочки. (Вспомнил и о  Вене  в  больнице,  пора  навестить.)
Улочки и проселки так и стояли перед глазами  С  скорее  идея,  чем  ре-
альность. Но их все еще грело солнце. Они пылили.

   Есть у менЯ и другой свитер, более теплый; и более густого цвета.  На
худощавую фигуру в самый раз. На свитере дырка с тыла С прожженнаЯ сига-
ретой (почти на заднице). Но если, входя, держать руки чуть  сзади,  все
отлично, свитер просто блеск. Я окреп, одолевал любые расстояния. К тому
же осень ровная, давление не скачет (молодец!).

Когда пришел навестить Веню, менЯ принял ХолинРВолин. 
Главный. Я уже знал о переменах (Иван Емельянович парил 
теперь совсем высоко; орел). ХолинРВолин был дружелюбен, 
как и положено ему быть с родственником одного из 
постоянных больных. Ровный разговор. И ни полслова о 
моем недавнем здесь пребывании С ни намеком, ни циничным 
взглядом. Серьезен. 

   С К брату пришли?.. Хорошо.

   О Вене, о вялом развитии болезни ХолинРВолин говорил достаточно  обс-
тоятельно и с заботой С услышалась в  его  голосе  и  заинтересованность
(профессиональная; как она слышалась и в голосе Ивана в свое время). Бе-
седуем. О том, что появилсЯ новый американский препарат.  О  питании.  О
разном и прочем С о том, как подействовала на Веню нынешняЯ осень  с  ее
холодами. Я не вполне врача понимал: он же совсем недавно считал, что  Я
псих и скрытый уголовник. Зачем ему Я? Откуда этот такт  и  его  желание
общаться, чай со мной пить? (Или господину ХолинуРВолину  задним  числом
слегка неловко?) И конфету к чаю мне дали в точности так же, как в  дав-
ние визиты, одну, но дали. Возможно, инерция: мол, повелось еще при Ива-
не С при прошлом царе, чай, беседа с писателем...

   Но могло быть и так, что ХолинРВолин вовсе не думал обо мне, он и  не
пыталсЯ думать. (МенЯ иногда поражает мысль, люди не думают.)  Тотальное
ТнеУ, именно оно ведет людей по жизни день за днем, неделЯ  за  неделей.
Ведет это Тне У и ХолинаРВолина, ведет ровным ходом и само собой,  авто-
пилот; и вот откуда возврат к честной серьезности врача и такт, и  пере-
пад отношениЯ ко мне (в лучшую сторону), вот откуда чай и моЯ конфета.

   Сидим, разговариваем:

   С ... Венедикт Петрович помнит о вас даже в самые трудные,  в  плохие
свои дни. Дто там ни говори, его и ваше детство прошли рядом.  Это  ведь
много. А длЯ него С очень много!

   С Да, С киваю Я. С Родители уходили на работу на целый день. Запирали
снаружи нас с Веней вдвоем. В отместку отцу мы однажды ножницами пореза-
ли на полоски свежие газеты!.. Нянек не было.

   С А летом?

   С Летом у деда в деревне, там и вовсе счастливы.

   С Вдвоем?

   С Да.

   С А друзья?

   С Бывали и друзья. Но попозже С в школе. У него как раз и были  всюду
дружки и подружки. ВенЯ к себе притягивал. ВенЯ вообще был Ярче  и,  бе-
зусловно, талантливее, чем Я... Но никакой ревности меж нами не было.

   С То есть росли естественно.

   С Да. Как трава.

   Нам приносят (Адель Семеновна, медсестра с  родинкой)  еще  по  чашке
чаю.

   В какуюРто из чайных минут Я попробовал напомнить господину  ХолинуР-
Волину. Я намекнул длЯ начала этак академично (и не без легкого Яда),  а
нет ли, милый доктор, чего общего с научной точки зрениЯ в наших с Веней
бедах (и психиках?) С родные ведь братья. Однако  ХолинРВолин  никак  не
отреагировал. Доктор ХолинРВолин словно бы решил не касатьсЯ тех  недав-
них (и неприятных) дней С мол, что ж смешивать. Мол, если  посетитель  и
родственник, то и будь им.

   Слова под ногой заскользили. Я смолк. Нарушивший их условности, Я уже
ожидал (отчасти виноватясь), что ХолинРВолин дружелюбно, но строго  менЯ
одернет, погрозит пальцем: ТНоРно!..У С мол, тех сложностей и того  тем-
ного пятна нам обоим не следует теперь касаться.

   С Извините, С сказал Я мягче.

   Но уже через три минуты (сука!..) Я опять не  удержалсЯ  и,  варьируЯ
разговор о Вене и далеком детстве, рискнул на своеобразный шутливоРглум-
ливый прыжок (через говорливый наш ручеек) С с берега на берег.

   Улыбаясь ему, Я спрашивал:

   С ... А скажите: если б в тот день санитары были покруче? если б  за-
били меня?.. Мог бы Я рассчитывать, что окажусь с Веней  в  одной  пала-
те?.. Это ведь трогательно! Мы бы с Веней решили, что детство вернулось.
А Иван Емельянович был бы как отец родной, который ушел на работу и сна-
ружи нас запер...

   Я засмеялсЯ шутке, а врач нет. С мягкой улыбкой и с чуть припрятанным
недоумением он только взглянул на меня.

   С Да, да, С сказал он. Так говорят и так взглядывают не вполне  расс-
лышавшие, в чем, собственно, шутка. Не всЮ в ней понявшие, но тем не ме-
нее (жизньРто идет) продолжающие из уважениЯ вести разговор. ХолинРВолин
не понимал. Он не понимал, о чем Я.

   Он менЯ забыл . Я продолжал ему чтоРто (что?..) говорить, Я уже  доел
конфету и прихлебывал из чашки последнее. Я ему улыбался.  Но  внутри  Я
слегка одеревенел. Вот, оказывается, что такое С мы. Мы, то есть люди.

   КакимРто чудом Я умудрилсЯ не застрять у моей старой знакомой  Зинаи-
ды. А ведь был так слаб духом! Мужчина, попавший в уют и в  тепло  после
больницы (после такой больницы), С как гретый воск. Сидишь и с боков об-
таиваешь.

   Зинаида все про воск поняла. Дуткая. Но колебалась.

   С Если ты на один вечер, то чего нам с тобой  сходиться?  С  спросила
она прямо, как солдатскаЯ жена. И как солдатскаЯ вдова,  наскучавшаЯ  за
годы, уступила.

   Отчасти еще препаратный, на водянистых чувствах, Я, кажется, не впол-
не понимал, что мы с ней собираемсЯ делать. Именно так. Если бы не  она,
Я, возможно, не сообразил бы известной последовательности наших запарал-
леленных с женщиной действий и мог замереть, сняв ботинки, затем  брюки,
и... мол, что там на очереди дальше?

   Так что это она сама колебалась. (Грызла в  раздумье  белые  сухарики
один за одним. Похрустывала.) Сама с собой грандиозно сражалась, и  сама
себе сдалась. Жизнь как жизнь. Я ведь тоже сражался. Солдатские ассоциа-
ции не покидали меня. У Зинаиды два взрослых сына. Оба служат.  Фотогра-
фии бравых парней с значками и лычками.

   На другой же день (за постелью вслед) Зинаида уже поторопилась  навя-
зать мне работенку:

   С ... Разгружать машины  с  барахлом,  а?  ДлЯ  фирменного  магазина.
Слышь, Петрович. Со вторника. Просили, чтоб мужик не обязательно  посто-
янный, но чтоб обязательно честный. Дтоб не  обыскивать  каждый  час  до
трусов!

   Случай не упустив, Я у Зинаиды помылся. То есть не побрызгалсЯ  спра-
ваРслева, а полежал, помлел, отмок в горячей  ванне,  растягиваЯ  банное
времЯ до той бесконечности, пока душа не запела. Конечно, с мочалкой,  с
хорошим душистым ее мылом (Зинаида, угадав минуту счастья, еще и бросила
мне новое махровое полотенце). В  таком  вот  замечательном  настроении,
неспешно вытираясь (не растираясь, а только промакиваЯ полотенцем  влагу
с тела), Я глянул в зеркало. Поджарый, можно сказать,  худой,  худощавый
господин, уверенный в движениях  и  уверенный  в  себе,  лишь  несколько
взлохмаченный (Я как раз причесывался) С этот господин с седыми усами, с
седыми висками стоял передо мной. ТВот ведь каков!..У С в  третьем  лице
отозвалсЯ Я о том, кого увидел. МенЯ удивило лицо, столь сильно  опреде-
лившеесЯ в своем желании жить, С лицо, сложившееся, сгруппировавшеесЯ  в
не зависимые уже от менЯ черты житейской энергии и Ярости. Я даже ахнул.
Формула выхода из психбольницы:

ТяУ С ТпУ = былое ТяУ, 

   где ТпУ это препараты, что должны выветритьсЯ (выйти с  дыханием),  С
эта формула даже опережалась. МенЯ смутила эта показнаЯ Ярость, а с  ней
и твердость чувств на уверенном лице, в то времЯ как уверенности и преж-
ней твердости (как Я знал) пока что не было, ничего не было,  ноль.  Ми-
микрия. Дтобы жить. Только и всего, чтобы жить и выжить. Но господин мне
понравился. Уверенный и хорошо стоящий на ногах, знающий и про времЯ  на
дворе, и про свой час.

   Сказал себе вслух:

   С А что?.. Пусть так.

   Я поиграл мыслью в будущую свою закамуфлированность: вот с таким  ли-
цом буду жить. И лишь к ночи, как калека, заваливаясь в постель,  отсте-
гивает свою кожаноРдеревянную ногу, Я тоже, покряхтывая, ремешок  к  ре-
мешку, буду отстегивать в темноте лицо (перед сном, святые минуты) С бу-
ду самим собой. Буду  оглаживать  свое  малоРпомалу  восстанавливающеесЯ
ТяУ, как тот же безногий солдат, оглаживает свой обрубок С мол, даст Бог
и вырастет вновь.

   С утра этот вот господин,  пристегнутаЯ  нога,  опять  зашагает  тру-
диться, защищать чужие кв метры, никакой ущербности, вот в чем и  жизнь.
Вот зачем нам так много даетсЯ С чтобы потерять нашу уникальную малость.
Дтобы помнить ее, скорбеть по ней. Дтобы знать. И  чтобы  возвращать  ее
себе своей же жизнью. Каждый день. Каждый час. МалоРпомалу. Дтобы в  ми-
нуты всеобщего врачеваниЯ в нас тем более и тем сильнее возникал  и  жил
этот праведный страх потерять ТяУ.

   Я глядел в зеркало. Я заглядывал в жизнь. Жизнь нравилась. Я причесы-
вался.

   Зинаида сунулась в дверь ванной и вмиг, женским глазом, увидела,  уз-
нала возродившегосЯ господина (пока что внешне, но ей это и надо) С уви-
дела, как крепко стоит он на ногах здесь и там (в зеркале), С  и  тотчас
запела:

   С ... Говорил, торопишься, а сам все  причесываешься!  Значит,  времЯ
есть, а? Слышь, Петрович. Может, останешьсЯ еще на  ночкуРдве,  а  какой
супец с баранинкой у меня! ого!.. и беленькую найдем.

   Не прошло и месяца, как Вик Викыч умер, сбитый машиной; он  скончалсЯ
сразу, такой силы был ночной, слепой наезд.

   В тот поздний час Викыч перебиралсЯ со своими малыми вещичками на но-
вое место С уходил от женщины к женщине (из уюта в уют). В районе Вешня-
ков на темном, экономящем свет шоссе Викыч шел по самой кромке, близко к
проезжей части. Шофер сбил его и помчал дальше. Мертвый Викыч лежал  там
всю ночь, в середине ночи был раздет мародерами; он шел  в  единственном
своем прекрасном костюме (переносил его на себе, чтобы не мять). Ни  его
большой вечной сумки с надписью Эверест, ни рукописей. Забрав сумку, ру-
кописи, разумеется, гдеРто выбросили. Ни даже одежды. С него сняли  все,
разули. Такие времена. Он лежал в трусах и  майке;  с  пробитым  виском.
Женщина, к которой он шел, обнаружила Вик Викыча только утром (но все же
успела!), когда его, безымянного, уже было забирала труповозка.

   Женщина ждала его всю ночь, он обещал. Утром, с сердцебиеньем и,  что
называется, через не могу, она позвонила той,  от  которой  ушел;  после
пререканий и взаимных колкостей (не слишком болезненных, так как женщины
не знали друг друга) выяснилось, что Виктор Викторович уже ушел. Ушел на
ночь глядЯ. Он всегда так уходил. Собрал рукописи, да, да,  и  все  свои
вещи тоже в одну сумку С и ушел. Нет, такси не вызывал, пешком, он и  ко
мне пришел пешком, не знаю, голубушка, не знаю... ищи.

   Женщине сорок с небольшим, скромная, а сын двадцати лет  (к  ним  Вик
Викыч и направлялся). Сын понял мать в трудную минуту и шуметь не  стал,
помог привезти тело; сын помог и кремировать. Женщина,  как  выяснилось,
видела Викыча ровно три раза, скораЯ любовь, три встречи. В  сущности  С
незнакомые. Вот кто его проводил. Женщина знала (от  Викыча,  на  всякий
случай) мой телефон, но пока в  многоквартирной  общаге  менЯ  отыскали,
времЯ ушло. Я примчалсЯ на кремирование, но Викыча не увидел. ТакаЯ  не-
лепость. Мне не хватило минутыРдвух. Я вбежал, весь мокрый,  с  открытым
ртом (дядЯ, где твои зубы,С сказал мне один из тех, кого Я  расталкивал)
С Я успел, Я почти успел, было еще их время, женщина и ее сын находились
в зале прощания. Но тело Викыча уже уплыло в огонь, уехало,  укатило,  Я
не увидел его мертвого профиля. Ну, минуты, буквально минуты не хватило.

   Я вернулсЯ в общагу. Приехал Михаил. Рыдал, как ребенок.

   Стояли пьяные на улице (зима!..).

   Выпивший Вик Викыч важничал. Говорил, киваЯ в сторону Михаила; а  тот
снегом растирал себе щеки:

   С ... Он С бедный русский еврей. А Я бедный русский русский. Мы нико-
му не нужны. Зато мы С пишем! Зато нам С нужен весь мир.

   С И женщины? С пьяно смеялсЯ Я.

   Викыч еще больше приосанилсЯ (и принял с поправкой):

   С Да, и они. Если, конечно, с квартирой.

   Женщина без квартиры была длЯ Вик Викыча существом милым,  но  беспо-
лым.

   Я познакомилсЯ с Вик Викычем давнымРдавно С на офицерских сборах  за-
паса. Стреляли по фанерным  танкам.  Стрельбы  были  через  день,  пушка
100-миллиметровая, сейчас уже списанная. В грохоте и в сизом влажном ды-
му С моросил дождь С Я каждый раз видел на лице Викыча плавающую улыбку.
Счастливое ожидание выстрела...

   Он заряжал пушку, заряжающий. Два подносчика, один на прицеле,  итого
четверо С мы все оглохли. Прежде, чем командовать пушками, мы должны бы-
ли пострелять как солдаты, изначальнаЯ офицерскаЯ  практика  артиллерис-
тов, С Викыч заряжал, задвигал поднесенный снаряд, а Я кричал:

   С Давай, давай!..

   Менявший женщин раз в годРполтора, он эти полтора года жил  с  одной,
жил в ее квартире и уже принципиально не заводил романов на стороне,  не
изменял. Он был с ними поРсвоему честен. (Это жены. Это жены,  Я  просто
не оформляю свои браки, С интеллигентно объяснял Вик Викыч.) Он  шел  от
женщины к женщине всегда пешком.

   С ... Я приближаюсь к ней постепенно. Шаг за шагом.

   Заметив во тьме зеленый глазок, Викыч мог разве что крикнуть с дороги
проезжающему ночному таксисту, остановить,  купить  втридорога  барышную
водку. И идти дальше.

   Мы поговорили о его рукописях, погибших на обочине дороги в той  чер-
ной ночи. ВсЮ до листочка. ВсЮ свое носил с собой.

   И как быстро подытожилась жизнь! Тоненький томик новелл Вик Викыч ус-
пелРтаки снести в издательство. Надо проследить. Этим займетсЯ Михаил.

   Нашлись еще две (довольно ранние) новеллки Вик Викыча. Михаил обнару-
жил их в одном из Ящиков своего стола. Он показал их мне. Странички, на-
писанные от руки, ровными буквами. Первый листок пожелтел.

   Михаил протянул мне:

С Возьми. 

   С Я?..

   Оказывается, есть издательство, издающее сейчас коллективные  сборни-
ки. Всех и всякого. Это без проблем. Но там заправляет известный  Зыков,
которого Михаил не хочет видеть.

   Но Я тоже не хотел Зыкова видеть. И что, собственно, в этих двух  но-
веллках? С разве что наша остывающаЯ память. Я повторил Михаилу мое мне-
ние. Я люблю повторять. Зачем, собственно, России столько талантов, если
она их рассыпает, как козий горох по дороге.

   ТогдашняЯ женщина Вик Викыча собиралась в дальнюю командировку С аж в
Сибирь. Он познакомил. ГромаднаЯ женщина Варя, вероятно, лет сорока; его
любимый возраст. Я приехал к ним простуженный и усталый, гость с пустыми
руками. Но ВарЯ отнеслась с уважением. Поужинали. Она ушла спать. А мы с
Викычем продолжали сидеть и покуривать, тихо, с чайкомРчифирком,  запол-
ночь на кухоньке С по обычаю говорливых.

   Варя, или Варвара Борисовна, так звали  гигантшу,  несмотрЯ  на  свой
рост, стать, крутые бедра, была, как козочка, пуглива и совершенно поме-
шана на том, что ее могут изнасиловать в тихом переулке. Всюду  (в  осо-
бенности на кухне С смотри и помни!) висели вырезки из доморощенных кре-
тинских газет. Как  стопроцентно  избежать  изнасилования.  Самооборона.
Удар по Яйцам. В пальто, в кофте, в  сумочке  С  всюду  у  Вари  таились
свистки с милицейской трелью, чтобы на улице чуть что  свистеть  и  взы-
вать. У трусихи были руки Геракла; можно только гадать, что  было  бы  с
расторопным Ярославским мужичком, врежь она и в самом деле ему по Яйцам.
Общаясь с такой Варей и день за днем убеждаясь в ее нелепой беспомощнос-
ти (совершенно искренней), человек вдруг Ясно понимает, почему настоящий
двуногий хищник непременно мал. Мал, невелик  и  нацелен  на  добычу.  И
главное С с хищника нечего взять, ничтожен.

   С МоЯ крошка, С сказал ей в тот вечер Вик Викыч, а ВарЯ в ответ, тоже
с улыбкой, шлепнула его по спине, после чего Викыч минуты три кашлял.  И
не без юмора его Варя. Спрашивает: ТкрошкойУ подавился?

   Викыч восхищался: расстегиваю ей молнию на спине, тяну и тяну, змейка
молнии скользит, как по маслу. И концаРкраю нет. Спина  не  кончаетсЯ  С
это как открытие континента!.. Я раз летел в АлмаРАту в самолете С летел
с музыкантами, с ансамблем, в аэропорту менЯ попросили помочь вынуть  из
чехла арфу. У нее сбоку тоже молниЯ во всю длину. Ты никогда не  вынимал
из чехла арфу?..

   Надо признать, Вик Викыч осторожничал и лишний раз побаивалсЯ  знако-
мить нас со своей женщиной (меня; и мужчин вообще) С женщина с квартирой
значила длЯ него слишком много. Жилье греетсЯ женщиной.  Женщина  лепит,
как ласточка, С говорил он, загадочно улыбаясь.

   Со смертью Вик Викыча стал сдавать Михаил. Он какРто разом сник,  по-
терял друга и дружбу. Конечно, Я слышал стороной, что  в  их  отношениях
был этот новомодный и особый интим. Но не верю. Давно знаю обоих.  Я  бы
приметил. Скорее, как раз старомоднаЯ дружба С в  совсем  уже  старом  и
почти забытом у мужчин значении слова.

   Сердечные приступы долбали теперь Михаила один  за  одним.  Скоро  он
умер. Он полетел во Францию к своей разведенной жене  и  сыну,  но  жена
оказалась в те дни в Израиле (отправилась погостить). Заняв у  сына  де-
нег, Михаил рванул в солнечный Израиль, как в былые времена в  солнечный
Узбекистан, в солнечную Грузию, чтобы только повидаться. И  чтобы  вновь
поуговаривать вполне счастливую женщину  вернутьсЯ  в  Россию  к  нищему
агэшнику, у менЯ есть несколько очень серьезных аргументов ... С  кричал
Михаил мне в телефонную трубку перед самым отлетом. Как Я  узнал  после,
он даже не успел свои аргументы высказать. В Израиле, по прилете, попали
в страшную жару. Ветер пустынь, перевалив за какиеРто  полчаса  Галилею,
достал Михаила в аэропорту, едва он вышел из самолета. Сердце  отказыва-
ло. В машине (брат его встречал) Михаилу стало совсем плохо. Хотели гос-
питализировать, он не дался. Жена уговаривала. Брат просил.  Но  Михаил,
вероятно, уже предчувствовал. И только повторял свою известную смешливую
фразу: ТЕсли еврей решил умереть в России, ему не мешатьУ. В тот же день
Михаил вернулсЯ в аэропорт на обратный рейс в Москву. ТФлаг мне в руки!У
С пошучивал он, идЯ к самолету и прощаясь. Полет  он  перенес.  В  Шере-
метьево, задыхающийся, сумел сам сесть в такси, приехал; но его  хватило
только войти в квартиру. Едва переступив порог, рухнул  лицом  прямо  на
пол; скоропостижно; у себЯ дома.

   Отъезжающие, толпившиесЯ в той квартире, похоронили его. Я ничего  не
знал. А когда Я позвонил, там уже жили другие отъезжающие. Не знали и не
могли мне сказать, где его схоронили или, может, кремировали. Развязка.

   Стремительно кончаютсЯ жизни, подумать только! С Я еще слышу его  жи-
вой голос. Голос совсем близко. Михаил чтоРто говорит  мне.  Он  спешит.
(Давит мне на глазные железы.) Но вот он замолк.  Наступил  день,  когда
его голос замолк. Боль проходит. Боль оставляет (и щадит) нас. Вот и его
скорбящаЯ душа оставила наконец менЯ и всех нас (и эту страну) в покое.

   У него был особый монологический дар, выпестованный подпольем,  нашей
литературной невостребованностью. Но после смерти Вик  Викыча  рассуждал
вслух Михаил все меньше и жаловалсЯ вслух, увы, все чаще:

   С ... Вот мы с тобой сидим, водку пьем, болтаем. А ведь скоро  умрем.
И ты и Я. Нам много лет. И всем на нас начхать. Мы старые графоманы.  Мы
никому не нужны...

   И еще:

   С ... Иногда ночью думаю о том, как ты ходил в школу через  реку.  Ты
каждый день переходил из Европы в Азию С и обратно. Ты просто  сидел  и,
пьяный, болтал о детстве. А менЯ взбудоражило. Я чуть с ума не  сошел  С
как это гениально! Я вижу метель. Снег летит. Мост. Мост через  Урал.  И
мальчишка торопитсЯ в школу...

   С Двое мальчишек. С братом Веней.

   С Я вижу одного. Не важно... А скажи, тут подковырка, твоЯ школа была
в Европе? или в Азии?.. Не важно. Не важно! МенЯ так  поддерживают  твои
рассказы. Пурга, зима, минус тридцать пять. И через реку вечнаЯ стрелка-
Руказатель: ЕВРОПА С АЗИя... Почему у менЯ нет этой пурги? Почему у менЯ
нет моста и этой стрелкиРуказателя? Почему  у  менЯ  только  учебники  в
детстве?!

   РыданиЯ начинают душить его. Он переработал ночью; совершенно разбит.
Если Михаил выйдет на улицу, его могут забрать, не пустить в метро,  как
наглотавшегосЯ таблеток. ТЛожись спать!У С Я  пытаюсь  затолкать  его  в
постель. Однако он дергается, рветсЯ и даже царапает меня. Наконец, лег;
в свитере. Он, мол, всегда спит одетый. Торчит изРпод одеяла седая, ста-
раЯ голова, жизнь позади!

Я сделал ему чашку сладкого чая, чтобы поддержать 
сердце. Спит. (Дергает ногами, это он ускоряет шаг через 
Урал С через продуваемый мост. Пурга. Когда ветер 
свирепеет, щека мальчишки вымерзает до черных пятен. И 
долго болит.) 

   В середине днЯ Я его наконец бужу (все это у меня, то бишь в квартире
Конобеевых).

   Мы идем нынче на Крымский вал, на выставку  Малевича.  Смотреть,  как
Михаил встает с постели, С комедия. Ворчит: ему, мол, не  хочетсЯ  вста-
вать, ему надоело ставить чайник на огонь! Ему не хочетсЯ  чистить  зубы
(всю жизнь чищу, сколько можно!), ему не хочетсЯ есть, пить, ему не  хо-
четсЯ жить С ему хочетсЯ только посмотреть Малевича  и  опять  упасть  в
постель.

   Он начинает медленно одеваться: бес бы побрал наш возраст, все болит!
С а как ты, к примеру, встаешь поутру: неужели с песней?.. Ну да, Я  по-
нимаю, пурга через мост, река с указателем, уральское  здоровье,  а  где
испанскому еврею взять уральского здоровья?.. Мне бы тоже неплохо каждое
утро мыть Яйца в холодном Гвадалквивире. Я тебе говорил, что мои далекие
предки из Испании? Там ведь Гвадалквивир, и тоже, небось, есть какойРни-
какой мост.

   С Руки ломит, стопы вывихиваются, а кишки безропотно принимают только
водку! С Михаил никак не может попасть в штанину ногой.

   Прицеливается, промахиваетсЯ С снова прицеливается.

   С Мать ее! С бормочет он. С Уже и водку пить скоро нельзЯ  будет,  ты
видишь, как трясутсЯ руки?.. Приходила вчера племянница с сынулей.  Уве-
ряла, что менЯ никогда не опубликуют. Потому что в моих текстах ненорма-
тивнаЯ лексика С ее, видите ли, коробит. Сынулю привела, а  значит,  мне
он внук. Боже мой! Нам с тобой вместе больше ста лет! Я уже не хочу жить
С Я хочу только стрекотать на машинке. Ты думаешь, она оставила мне  ма-
лость деньжат? Хрена! Отгадай, что она принесла в виде подарка родствен-
нику... С надев, наконец, брюки, пошатываясь, Михаил идет к своему порт-
фелю и вытаскивает: С Во! Банка селедки!.. мы ее щас опубликуем.

   Но открыть он не может, руки дрожат. Я беру консервный нож,  но  тоже
промах. Резкое движение С и Я сдираю себе на руке кожу, кровь.

   С Ну вот! На что мы годимся! Два старых мудака  не  в  силах  открыть
банку селедки! С Михаил спрашивает, кто у менЯ тут соседи (то есть у Ко-
нобеевых, у которых Я сторожу).

   С Да погоди. Справимся, С говорю Я, отсасываЯ кровь с руки.

   В коридоре Я стучу в дверь (через одну от Конобеевых) С там живет мо-
лоденькаЯ девушка. Соседка. ВсЯ тоненькая, свеженькая. Она уже в  дверях
улыбается. (Полагает, мы ее приметили и поРстариковски кокетничаем.)

   С Нет ли у вас немного хлеба. Дерного? С спрашиваю виноватясь.

   Она приносит нам полбуханки. Уходит. И всЯ сияет тем, что она,  такаЯ
молодая, была нужна и несомненно интересна сразу двум  соседям.  (Мужчи-
нам!)

   А мы наскоро едим С перваЯ еда в середине дня. Прямо из банки  выужи-
ваем селедку, бросаем ее на ломти хлеба и жуем. Мои усы еще неделю будут
отдавать пахучей памятью о походе на Малевича.

Под знаком Марса 

   Молодой Ловянников и Я, мы ведь и спорить не спорили,  а  именно  что
болтали за чаем. Разговор наш был (бывал) не то  чтобы  легкомыслен,  но
всегда легок, необязателен, как случайнаЯ импровизациЯ двух редко  видя-
щихсЯ приятелей С от чаЯ к чаю, как времЯ от времени.

   Ловянников и назвал, чтобы проще, мое поколение поколением литератур-
ным, а свое (лет на двадцать пять моложе) С поколением политиков и  биз-
несменов.

   С Поколением деляг? С поддразнивал Я.

   С Это оттенки! С смеялсЯ он.

   Я еще пыталсЯ серьезничать: мол, что за РоссиЯ  без  литературы!  Вы,
мол, молодые, пока что без судьбы и  потому  не  можете  знать  масштаба
проблемы: вы даже на чуть не представляете себе (а Я, мол, уже представ-
ляю), что значит остатьсЯ без Слова, жить без Слова. И так далее...

   А Ловянников подхватил! Не Я, а он, улыбающийсЯ  Ловянников,  скорыми
словами набросал картинку: представил целое поколение, шагающее по  мос-
ковским улицам с повестями под мышкой. Каждого  из  идущих  он  вооружил
папкой, в папке повесть, а сама папка завязана тесемочками. (А  тесемоч-
ки, он улыбнулся, белоРкальсонного цвета. Он Якобы слышал от родителей.)
Три юнца, у каждого под мышкой повести или новеллы, идут улицей, говорят
о Достоевском и Джойсе, о страстях по ТНовому мируУ  С  взволнованные  и
слегка сумасшедшие, они спорят, слепо наталкиваясь на  встречных  прохо-
жих. И один из них (косноязычие волнения, ему не хватает слов) непремен-
но размахивает руками! Шли они каждой улицей и каждой  кривенькой  улоч-
кой, а значит, их тысячи, десятки тысяч шли на  улицах  Москвы,  Питера,
Нижнего Новгорода, Ростова, Делябинска... каково?!. Солдаты литературы ,
армиЯ , С увлеченно говорил (рисовал) господин Ловянников. А Я не возра-
зил.

   Я даже и поддалсЯ на его несколько навязчивое обобщение.  Из  светлой
прорехи 60-х и отчасти 70-х, памятных мне (и моему  поколению),  восстал
образ этой кривенькой московской улицы, и на ней, на повороте С два  или
три молодых человека в свитерах. (Массовой джинсы еще не было.) Да,  да,
в свитерках! С в простеньких свитерках, трое, с рассказами и  повестями,
с папками под мышкой. (Насчет белых тесемок, белые ли? С не помню.)  Как
и теперь, в 90-е, по этим же российским улицам и улочкам идет  поколение
бизнесменов... Ловянников настаивал: именно бизнесмены, к чертям  грубо-
мордых политиков и сладкомордых тележурналистов С пена!  (Мыльная,  мол,
пена первой, то есть самой начальной и грязной стирки.) Идут в костюмах,
при галстуке, с попискивающими в карманах радиотелефонами, и ведь тоже о
своем сокровенном С о бизнесе, о черном нале  (наличности),  о  биржевом
курсе и сдавивших горло налогах. У троицы тоже вполне пророческий вид  и
легкаЯ поступь. А один из  молодых  бизнесменов  (волнение,  не  хватает
слов) размахивает руками. На улицах и улочках  Москвы,  Питера,  Нижнего
Новгорода, Ростова, Делябинска...

   Так свысока, с птичьего полета (улицы и улочки под нами)  обговарива-
лась жизнь поколений в день отъезда господина Ловянникова С  можно  ска-
зать, в час его скорого отъезда. В тот самый час, когда  Ловянников  ос-
тавлял мне на месяцРполтора свою квартиру, сторожить и жить.  Ловянников
бывал заметно возбужден отъездом. Пес Марс, тоже в предотъездном  волне-
нии, сидел на полу и нам внимал.

   Дто называется, доверие напоследок, за чаем. А чай Ловянников завари-
вал прекрасно С к Ловянникову приходила молодаЯ красиваЯ женщина, тоже в
этот час сидела с нами. Если втроем, Ловянников и она пили кофе  из  ма-
леньких чашек, а Я предпочитал все тот же  чай.  (Заваривали  специально
длЯ меня.)

   С ... Деньги?.. Зачем вам деньги, Петрович! Вы с ума  сошли!  С  мило
рассуждал Ловянников, звавшийсЯ в общаге поначалу всего  лишь  бухгалте-
ромРэкономистом.

С Да хоть бы немного! С смеялсЯ Я. 

   С НеРзаРчем!

   И вновь Алексей Ловянников зримо набрасывал картинку: как,  будучи  с
деньгами, Я в одночасье стану схож с этими убогими, суетными  общажника-
ми. Как куплю жилье с пахучими кв метрами. Как приважу к себе и к  этому
скромному жилью приходящую женщину (не решаясь жениться, осторожный).  И
как оченьРочень скоро (вот универсальнаЯ метка!) куплю себе в угол хоро-
ший телевизор и тут же навсегда, навеки одурманюсь отравой политических
   ГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦДШЩЪЫЬЭЮяабвгде
жзЁяклмноп°±Ііґµ¶·ё№є»јЅѕїАБВГДЕЖЗИ Й
КЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮяабвгдежзийклм н
опрстфэяяяхцчшщъыьэюяновостей. Т...В вашем возрасте об-
рести политизированное мышление С это погибель. Это рак души. Зачем вам,
Петрович?! ВзглянитеРка попристальней да построже на своих сверстников!У
С и Ловянников наброском предлагал еще один легкий в слове рисунок: ста-
рика со старухой, уставившихсЯ в экран, присосавшихсЯ к  телеящику  нас-
только, что у них нет и уже не найдетсЯ часа вставить себе приличные зу-
бы.

   С ... И это жизнь? Это личность? Это ли не деградация?.. А ведь  сей-
час вы, Петрович, С герой времени. Да, да, не морщьтесь, герой  времени.
(ВремЯ слегка ушло, но что из того? С вы его герой!) Вы литератор, пусть
даже теперь не пишете! Ваша папка с повестями еще под мышкой. Белые  те-
семочки все еще развевает арбатский ветерок...

   Ловянников поднял чашечку с кофе (с каплей добавленного там коньяку):

   С ... Крепкие руки. ЯснаЯ голова. И вас все  еще  любят,  Я  заметил,
женщины! Выбранная, своЯ жизнь С чего же еще? С Он умел подхвалить.  (Не
перебираЯ в восторге и ровным голосом.) С Могу себе представить, сколько
занудных мужиков в вашем возрасте вам, Петрович, завидует...

   Его рука с чашечкой кофе взлетела еще выше:

   С За вас, Петрович, вы С само Время. И не  нужны  вам,  поверьте,  ни
деньги, ни белые машины!

   КрасиваЯ женщина вскрикнула от удовольствиЯ и тоже С чашечку  с  кофе
кверху! Я подлил себе чаю. ВозбудившийсЯ от речи хозяина Марс рванулсЯ в
мою сторону со своей давней собачьей любовью, лапы мне на плечи и лизнул
до гланд.

   Особенно кисти рук будут крепки, если ты двадцать с лишним лет  печа-
тал на машинке, еще и переносил, перевозил ее в поисках  теплого  жилого
угла тудаРсюда по всему городу (по всей непредсказуемой  спальной  Моск-
ве). Двадцать лет не менялсЯ поисковый образ жизни, а вот машинки  нетР-
нет и менялись. Помню ТУндервудУ, весь из металла. Я носил его в большом
рюкзаке, предварительно свинтив могучие квадратные ножки, чтобы при бод-
ром шаге они не продавили спину. Раз в метро Я дал рюкзак (с ТУндервудо-
мУ 1904 года) подержать на миг приятелю, он тут же в тесноте метровагона
его уронил; по счастью, никому не на ногу. Приятель  смутился,  засовес-
тился. А Я поднял ТУндервудУ и носил его еще десять лет. Я мог бы  напи-
сать благодарственный рассказец, Как литература сделала менЯ  сильным  и
здоровым. И Я мог бы вспомнить добрым словом ее (машинку из  металла)  в
тот день, когда менЯ связали.

   Если уточнять С середина дня, то есть общажники  на  работе,  дети  в
школе, в коридорах тишь. В дверь позвонили, Я и открыл, не спросив  кто,
С обычный день, будни, почему  Я  должен  спрашивать?..  Они  ворвались,
скрутили мне руки за спиной и кляп в рот (мое же  полотенце).  Их  трое.
Один покосилсЯ на большую морду Марса на стене: не зарычит ли?  Затолкав
менЯ в ванную, заперли снаружи на декоративную  задвижку.  Переговарива-
лись довольно громко: ТНачинайУ. С ТВремени  мноРооРого!У  С  ТГляньРка:
вот и книги!..У С Еще не придЯ в себя, Я помалу высвобождался. Связанно-
му человеку первое и самое трудное С освободитьсЯ от ступора, а  освобо-
дитьсЯ от пут получаетсЯ уже само собой, если кисти сильны. Я терсЯ  за-
пястьями, крутил так и этак внатяг, и как только пальцы сплетались,  на-
туживал их. Усилие за усилием, и вот в пальцы запал кончик веревки.  Ми-
нута... и Я уже сидел в некотором раздумье, водЯ освободившимисЯ  руками
по краю ловянниковской стиральной машины, что в углу. Пальцы слегка оне-
мели.

   Раздумье было вот о чем: Я ведь не сторож квартиры в прямом смысле. Я
лишь более или менее регулярно сюда заглядываю, с тем чтобы  оставленное
на менЯ жилье не соблазнило никого забратьсЯ за поживой ни через  дверь,
ни в окно (мальчишки). Если же нагрянули профессионалы, Я никому  ничего
не должен. Ловянников и сам столь деликатную  разницу  отлично  понимает
(это понимают все хозяева). Свяжут С сиди спокойно. Не пыли. Таковы пра-
вила. Все их знают. МенЯ же задела сама небрежность поведения,  свинство
пришельцев: их варяжское (ворюжское) желание  все  перевернуть,  искать,
разбросать, безнаказанно насвинячить и уйти. (После чего мне наново при-
бирать, чтобы жить здесь дальше.) Не мог же Я знать, что они пришли все-
го лишь порытьсЯ в книгах. Минуты двеРтри Я раздумывал. Оружие  подобра-
лось легко: маленький табурет длЯ сидениЯ в ванне. А задвижка  хиленькаЯ
(Я знал) С ударом плеча дверь откроетсЯ сразу.

   Я помнил про инициативу. На порыве, взметнув маленький табурет,  вбе-
жал в комнату и замахнулся, как бомбой. ЗамахнулсЯ на первого С на  бли-
жайшего из них, читавшего книгу (так мне показалось). Зычно крича: ТУби-
райтесь воРоон! воРон!..У С Я целил сиденьем ему в голову  (плашмя,  без
крови). Но не ударил. (Угроза страшнее, чем ее выполнение.)

   Его повернувшеесЯ ко мне, удлиненное испугом  лицо  выразило  сильное
удивление. Он поднял обе руки, как бы сдаваясь. Книга осталась на  коле-
нях. ТТихо. Тихо. Мы уходим. Ты прав, С сказал он. И  повторил  с  неким
усиленным значением: С ты прав...У С после чего один за одним,  гуськом,
все трое убрались. Победа далась легко. (Двое других тоже держали в  ру-
ках книги. И тоже казались сильно удивлены: хам ворвалсЯ в  библиотеку.)
Ушли без шума.

   Они спускались не лифтом, а лестницей  (незаметнее),  один,  оглянув-
шись, ворчнул: ТВот тебе и банкир!..У Я стоял на лестничной клетке  (все
еще с табуретом в руке), а они уже сбег бли вниз по  гулким  ступенькам:
там, на ступеньках, бухали теперь их ноги, бухала всЯ их досада.  Вскрик
в общаге, если он одноразовый, ничего не значит. Даже старухи не выполз-
ли в коридор полюбопытствовать. Я вернулся. Так, одним из первых, Я  уз-
нал, что Ловянников работает в банке. Валюту, что ли,  искали?  (В  кни-
гах?..) Нападавшие успели протрясти и просмотреть  лишь  две  полки  его
скукотных бухгалтерских томиков. Марс со стены мне подмигнул.

   Я подумал: в следующий раз кликну Акулова. Но он менЯ не понял С Аку-
лов не хотел менЯ понимать (когда Я этим же вечером рассказал про  напа-
дение).

   С Банкиру надо С пусть сам выкручивается.

   С Это мне надо.

   Акулов только пожал плечами и повторил, различаЯ нас интонацией:  при
случае он мне поможет, прибежит, но этот Ловянников пусть сам  озаботит-
ся, сам сообщает в милицию. А если что не так, пусть богатенькие бросают
тебе и мне свои мятые рублики...
   12

Но и Ловянников, вернувшись, выразил свое отношение 
схожими словами: мол, стоило ли рисковать, Петрович, С 
эти трое ушли бы сами!.. 

   А когда Я сказал, что дело не только в учиненном в квартире беспоряд-
ке, что Я в ванной не душ принимал, а сидел запертый и униженный, и  что
эти, мол, трое скрутили мне руки, Ловянников тотчас  припомнил  тот  наш
разговор о поколениях и не стал возражать С  лишь  интеллигентно,  тонко
улыбнулся:

   С Ах да! Вы же литератор.

   Он всеРтаки немного лукавил, когда, улыбаясь, уверял меня, что такова
жизнь С мол, воры и есть воры, были и будут, его этим не задеть. (Улыба-
ющийсЯ и умный.) Вскоре же Ловянников опять уезжал и, оставляЯ  на  менЯ
квартиру, пригласил к себе С чай перед отъездом. (Отчасти легкаЯ беседа.
Отчасти инструктаж. Как всегда.) Но на этот раз Ловянников выложил глав-
ное: квартиру, которую Я не раз сторожил (и в которой мы с ним так  при-
вычно сидим, пьем чай), у него хотят отнять.

   С Кто? С Я удивился.

   Ловянников не знал кто. КтоРто, живущий здесь же,  рядом,  настойчиво
выживал Ловянникова из квартиры, сам оставаясь в  тени.  Ловянников  уже
дал ему прозвище С Серый , потому что тот притаился, невиден,  хищник  в
зарослях.

   Опасность состояла в слухе, вдруг прокатившемсЯ по этажам, С у Ловян-
никова уже, мол, появилась другаЯ квартира, в четыре комнаты,  шикарная,
на Новом Арбате. Купил. КакимРто образом про его квартиру пронюхав, этот
Серый теперь натравливал общажный люд. Уже  все  знали,  что  Ловянников
крупнаЯ фигура в банке и что квартиру купил, знали, и потому просто, по-
Робщажному подставили свежеиспеченному банкиру ножку С не дали эту одно-
комнатную (в которой мы сидим) Ловянникову приватизировать, а значит,  и
продать. Фиг ему. Они заберут квартиру даром, за ноль.  Дело  за  малым:
выжить Ловянникова отсюда.

   С ... Жэк стал на сторону общаги. Это Ясно. У Серого в жэке свой  че-
ловек.

   С Вы длЯ них С богатый, С напомнил Я.

   В тот день Я принес к чаю (и к разговору) пряников, чтоб не с пустыми
руками. Пряники свежайшие. И такие же свежайшие, с  белой  перламутровой
осыпью, пряники были куплены Ловянниковым к чаю длЯ гостЯ (длЯ  меня)  и
уже застыли горкой на блюде. Купил по дороге к дому. Мы посмеялись  сов-
падению.

   С Вы длЯ них С богатый, молодой, без семьи. И у вас уже есть квартира
в четыре комнаты.

   С Но у Серого тоже есть квартира, почему Я должен ему уступить мою? С
Ловянников повторил с нажимом: С Почему Я должен уступить мое?..

   Рослый Марс во времЯ зачайного разговора сидел поодаль с полным  без-
различием С тем не менее с лету ловил у самого пола пряник за пряником.

   С Они уже сделали какойРто первый шаг?

   С Да, С сказал Ловянников небрежно. С Они побили меня...

   Побили его в полутьме у самого входа, пока что несильно и наспех.  Но
ударили ногой в пах. И крикнули вслед, житья, мол, здесь ему век не  бу-
дет и чтоб выметался.

   А Я подумал: в квартире избить не посмели, боясь Марса.

   Ловянников записал мне номер своего мобильного телефона.

   С ... Если что, дайте знать сразу. И прошу вас: ничего за  моей  спи-
ной. Ничего лишнего. Не войдите с ними в сговор! С Ловянников засмеялся.

   С Этого вы могли мне не говорить.

   С Знаю, знаю! Но ведь бывает же, что человек возвращаетсЯ из поездки,
а его мебель уже неделю как вынесена на улицу...

   Я не спорил. С хозяйской точки зрениЯ мальчишка (Ловянникову толькоР-
то за тридцать) был прав и предупредителен, вдруг  вольно  или  невольно
сговорюсь, стакнусь с ними.

   С А главное, Петрович, будьте осторожнее. Теперь ведь  все  поРиному:
прекрасное, но смутное время!

   Ловянников ничуть не серьезничал, не нагнетал, но важную паузу выдер-
жал. И метнул пряник. Марс поймал.

   С Постараюсь, С пообещал Я.

   С Квартирка неплохая. Аппетитная.

   С Да.

   Я сказал С что, если Я выйду на них и попробую их слегка осадить?

   Он засмеялся:

   С Да они вас прибьют!.. Поймите, Я действительно о вас радею. Вы  мне
симпатичны. Мне совершенно неинтересно, чтобы седой  нищий  литератор  с
хрипатым голосом (я...), с которым приятно побеседовать за чаем, валялсЯ
на черном ходу с пробитой головой.

   С Ну уж! С сказал Я.

   С Не Тну ужУ С а точно. Никаких контактов с ними.

   С Да почему?

   Он развел руками:

   С Такие люди. Такое время. Вот увидите: к моему возвращению они  сде-
лают второй шаг...

   И точно, едва Ловянников вернулся, те, что  его  выживали,  этот  шаг
сделали: убрали Марса.

   Оказалось несложно С Ловянников с псом на обычную  вечернюю  прогулку
спускались вниз лифтом: они вошли в кабину, как всегда, на пятом  этаже.
А на четвертом лифт остановилсЯ по вызову и вошли еще  два  мужика,  до-
вольно молодые, смеющиесЯ С один из них тут же нажал  кнопку:  третий  .
После чего эти двое играючи С оба в потертых кожаных перчатках С затолк-
нули Марсу в глотку, прямоРтаки  забросили  туда  белые  шарики.  Зажали
пасть, чтобы не выплюнул.  Все  заняло  секунды.  Лифт  открылся,  и  на
третьем оба вышли. Сбежали не спеша вниз. Обомлевший Ловянников  осталсЯ
в лифте с псом, уже исходившим пеной.

   Ловянников взял тяжелого дога на руки. Шатаясь, коеРкак поднял, вынес
из лифта С пыталсЯ нести, помочь, а пес уже кончалсЯ и только крутил  по
сторонам мордой, искал рядом. Дто пес искал?..  Ловянников  сказал,  что
пес его искал, не хотел умирать, пока не поймал взгляд хозяина.  Остано-
вилсЯ глазами на Ловянникове, тогда они и погасли.

   А следом вновь слух, прошедший, как прокатившийсЯ по этажам, что  Ло-
вянников не просто богат С пять квартир в Москве, квартирный бизнес! По-
мимо той, что на Новом Арбате, и помимо этой (в общаге), имелись еще че-
тыре большие квартиры и тоже в центре города.  Отремонтировав,  господин
Ловянников теперь их замечательно меблировал, чтобы сдавать  фирмачамРи-
ностранцам. Этажи загудели злостью. ИмеЯ несколько квартир, молодой  че-
ловек, стало быть, держал при себе (придерживал) еще и скромные общажные
кв метры, чтобы в удобный час продать их на  сторону.  Но  ведь  излишки
метров могли бы получить стесненные семейные люди! С типичный ход  обще-
житской мысли. Даже в моей бомжовой душе шевельнулось чувство по природе
своей несомненно общажное: чувство справедливого дележа. (А не хотелось,
помню, себе в этом чувстве признаваться!)

   Рядом с болезненной злобой слуха (злобой факта) даже гибель  красавца
дога на глазах, на руках хозяина не шла в сравнение, хотЯ  тоже  боль  и
тоже удар. Ловянников, глотаЯ слезы, похоронил пса. Я помог.  Ночью  (не
вызвать бы чьих возражений) Ловянников сам, своими руками закопал  Марса
в нашем сквере, под высоким тополем. Это в десяти шагах от скамейки, где
кавказец забрал у менЯ мелкие деньги и поплатилсЯ жизнью. Красивое  мес-
то: деревьЯ там расходятсЯ створом С открываетсЯ вид. И тихо.  И  ровный
шум деревьев, что шевелят верхушками даже в безветрии.

Облизывать богатого, снимать, сдувать с него пылинки и 
за это, времЯ от времени, чтоРто кругленькое (капающие 
капли) с него иметь С или же напротив: отодвинуться, 
уйти в сторону и его презирать. Вот два известных 
оттенка. Но по общажному российскому обыкновению 
богатого облизывали и одновременно его презирали. 
(Суровый подтекст.) Ничего иного они (мы) пока что не 
умели. 

   С этой метафизикой коллективного отторжениЯ  Алексей  Ловянников  был
незнаком: они все вместе присматривали, пасли,  стерегли  маленькую  его
квартирку. В том и их суть, что они умели все вместе остро  чувствовать,
что квартирка висит и что, если тянуть  ниточку  посильнее,  Ловянников,
глядишь, не удержит. Обычная, однокомнатная, зачем ему она?! (Благ в ми-
ре мало. Хватит, мол, ему  и  четырех  лишних  квартир,  не  обязательно
пять.) Все вместе они и изгоняли его. А ктоРто из них, разумеется, целил
конкретно. Серый. КтоРто же вызнал из общемосковского компьютера С  выз-
нал и тотчас разнес по этажам, разболтал эти его пять  собственных  (уже
приватизированных) квартир.

   За чаем Ловянников уже не говорил мне ни про какую деловую поездку  в
дальние города: прямо сказал, что он лично следит за ремонтом,  а  также
за меблировкой и дизайном своих квартир днем и ночью С то есть вот  куда
он теперь уезжал. Днем в банке, а вечерами занят ремонтом. Следит, заво-
зит образцы и стройматериалы либо уже ищет мебель. Он  сам  подсказывает
нанятым рабочим каждую мелочь, сам не спускает с них глаз. Он и  ночует,
спит на жестком поочередно то в той, то в другой квартире (то в третьей,
едва не поддакнул Я), отслеживаЯ качество трудно подвигающихсЯ работ. Он
занят. Так начинают. Это бизнес.

   Да, у него машина, да, дорогая, но ведь он не может появитьсЯ  в  ней
под окнами общаги. Ни даже оставить ее за углом на пять минут. После ги-
бели Марса он не мог не боятьсЯ своих этажных соплеменников. А времЯ ле-
гализоватьсЯ и обзавестись телохранителем, видно, еще не пришло.

   ДлЯ проживаниЯ у менЯ была в запас сторожимаЯ мной квартира  Лялиных.
И Конобеевых квартира намечалась... В конце концов, что мне Ловянников и
его новорусские проблемы! Я колебался.

   Я спросил:

   С Как долго еще стеречь вашу квартиру?

   Ловянников на миг задумался:

   С Месяца дваРтри.

   Он предложил мне больше денег. Я отказался. Не то чтобы Я боялся, что
в лифте мне затолкают в рот пару белых шариков. Я просто не  хотел  быть
прикупленным (быть излишне обязанным) целых два или три месяца  С  хотел
иметь лишнюю степень свободы.

   Но был еще и личный момент: в самые бездомные, в  самые  трудные  мои
дни Ловянников доверял и одним из первых оставлял мне  сторожить  жилье.
Он выручал менЯ С мне хотелось выручить его.

   Ловянников кивнул:

   С Спасибо.

   Он достал из своего резного шкафчика коробку с чаем  и  чудесно  (как
всегда) заварил.

   А ведь его квартиры всЮ дорожали и уже сейчас,  взятые  вместе,  шли,
поди, под миллион долларов. (Плюс банк.) Даже Я, относившийсЯ к Ловянни-
кову поРприятельски, не умел теперь быть с ним, богатым, как  прежде.  И
уже не получалось так легко и беспечно (а иногда вдохновенно) болтать  с
ним за чаем. ДтоРто погасло. Притом что Я не повернулсЯ к  нему  спиной,
не перебежал к его противникам. Я оставалсЯ поРпрежнему дружествен и да-
же хотел ему удачи с этой общажной квартирой, пусть там пятой или шестой
по счету.

   За два месяца Ловянников, пожалуй, успеет продать квартиру. Но как он
удержит ее эти два месяца? Общага С  это  общее  мнение.  ДлЯ  некоторых
(здесь) быть богатым все равно что изнасиловать девочку. И никто за  не-
го, за богатого, не вступится, ни один. Я не в счет. Мне тоже, если  на-
до, дадут пинка. (Мне ведь и дальше жить здесь, с ними .) Ловянников от-
лично все понимал. Возможно, он ждал. Возможно,  он  и  не  мог  распря-
миться, пока он себЯ не легализовал.

   В его голосе стали слышны нотки смирения. Он все еще был наш человек,
общажник. Переменил свою жизнь, но не себя. Он сам был, как все те,  кто
ЯрилсЯ на этажах. (Дувствовал вину за богатство.) Он скис.  За  чаем  он
сказал, что его страшит кончить, как его пес. Вздохнул и  стал  говорить
всякие мрачные слова о затянувшейсЯ общажной жизни в России. А Я мельком
подумал, прикинул, как же цепко он держитсЯ за свое. Ведь шестаЯ кварти-
ра. Ведь лишнее. Я даже зауважал: умрет С не отдаст. Настоящий!

   СпустЯ лишь день на Ловянникова вновь напали вечером,  на  подходе  к
зданию общаги, прямо за углом. Трое С понятно, что люди Серого. Не поби-
ли, но хорошо попугали, совали кулак под самый нос. Гнались. Озлобленное
напряжение на этажах Явно поддерживалось. А  сам  Серый,  знай,  ждет  и
гдеРто здесь же спокойненько ходит. (Возможно, мне, сторожу,  жмет  руку
при встрече в коридоре. Покуривает.)

   А еще через два днЯ квартирка стала моей. Ловянников пришел (Я у  Ля-
линых), поздоровался, не улыбаетсЯ С сел молча напротив.  Сидел,  словно
бы совсем сирота в этой жизни. Такой богатый и такой унылый.

   Ни чаю, ни даже водки Я не успел на стол. Я только спросил, не случи-
лось ли, и шутейно интересовался, не одолжить ли ему немного деньжат.  С
любопытством бомжа спросил и про изыск московских его квартир,  светский
разговор С как там, Алексей, их меблировка? а как лепнина на  их  потол-
ках?.. Ловянников ответил (вздох),  какая,  мол,  там  лепнина  и  какой
изыск, если человека  в  среде  этих  гнусных  общажников  тяготит  даже
собственное богатство. В особенности то, которое человек защитить и отс-
тоять не в силах. И тут Ловянников вынул из кармана бумагу  С  это  вам,
Петрович!

   С Мне?

   Да. Он сумелРтаки квартирку приватизировать (через центральное БТИ) и
два днЯ назад переписал ее на менЯ С отдает бесплатно, навсегда.  Второй
экземпляр дарственной осталсЯ у  нотариуса  в  Центральной  нотариальной
конторе.

   В конце концов он, Ловянников, человек не бедный и может себе  позво-
лить дарить. Так или нет?.. Квартира приватизирована (какое новое, удоб-
ное слово) С и он напрямую отдает ее мне. Можно считать, из рук в  руки.
ТВы хоть улыбнитесьУ, С сказал Я. Вот тут только мрачноватый  Ловянников
улыбнулся: да, да, ему приятно думать, что квартира будет не чьейРто,  а
моей С а ему, Ловянникову, все равно ее уже не удержать...

   С Сдались?

   Вот теперь он засмеялсЯ живее и искреннее:

   С Да.

   С Вы молодой. У вас еще появЯтсЯ друзья! С пообещал ему Я.

   Это не факт. А все же большие деньги  и  в  эту  сторону  дадут  себЯ
знать. (Рано или поздно.)

   С Рано или поздно, Алексей, друзьЯ появЯтся. Много друзей. И в следу-
ющий пиковый раз вам не придетсЯ дарить бомжу...

Посмеялись. 

   Я понимал: Ловянникова грело, что квартира не достанетсЯ Серому С то-
му двуногому хищнику, кто здесь, на этажах дирижировал злобой и  ночными
нападениями. Тому, кто убил (а сам затаился) неповинного дога.  Лишь  бы
не ему, не им! Уступи сейчас Ловянников, квартира тут же отойдет к Серо-
му, это дважды два С у них все на мази! Бумаги соответствующие жэк  под-
готовил, и сам комендант общаги уже причастен, куплен.

   С Но будьте и вы начеку, Петрович. Серый и есть серый... С  предупре-
дил Ловянников. Не думайте, мол, что он так вдруг отступится...

   Я и не думал. ЗатаившеесЯ зло на этажах могло теперь  подстерегать  и
меня.

   А все же квартира С это стечение обстоятельств, а не  случайнаЯ  бла-
гость с прохудившихсЯ на миг небес. Случайная, это верно,  но  какРникак
доставшаясЯ многолетнему и честному стражу, разве нет? Не Ловянников дал
квартиру. Не он дал, если мне ее дали в зачет. Не так уж в конце  концов
и много дали, обычная, однокомнатная, давно просилась.

   Ловянников продолжал пояснять: если бы он с этой квартирой  упорство-
вал, они (Серый и компания) стали бы искать его слабину, уязвимое место.
Они бы кляузничали, звонили в мэрию, в БТИ. Дто им  клевета  или  прямой
шантаж! Ведь убили же Марса. Они бы непременно дошли  до  шантажа  каса-
тельно других его квартир С дай им время, и туда перекинетсЯ их  завист-
ливый огонь.

   С ... Обещайте, Петрович, что ни за какие деньги, никогда не отдадите
им эту квартиру.

   Я обещал. Это просто. (Я любил эту однокомнатную. Ни серым, ни черным
не продам.) Но в другой просьбе Я не пошел Ловянникову  навстречу,  хотЯ
просьба не была сложной. (Но, видно, задела, коснулась своевольной жизни
моего ТяУ.)

   Ловянников всегоРто и спросил (попросил меня), может ли он изредка  С
иногда! С навещать менЯ по вечерам и смотреть  на  вот  это  изображение
Марса на стене. Посидим, посудачим о поколениях. Конечно,  он  придет  с
коробкой чаЯ или с бутылкой, это Ясно.

   А Я сказал С нет.

   Условие, сказал Я ему, необременительное, ничего  особенного,  но  на
менЯ оно будет давить (на мое ТяУ). Я не хотел и в малости зависеть.

   Я и себе не смог бы объяснить это толком С возможно, Я не знал, как Я
буду общатьсЯ с богатым. Возможно, чтоРто еще. (Мое ТяУ инстинктивно за-
било тревогу.) ЗрЯ или не зря, но уж так Я чувствую и так живу жизнь.  И
даже моЯ квартира, вот эта, приватизированная, однокомнатная, с рисован-
ным изображением пса на стене, будет ощущатьсЯ не вполне моей , пока бу-
дет тянутьсЯ обусловленнаЯ полудружба.

   С Нет, Алексей. Не смогу. Извини... Я отдельно устроен. Хочешь, забе-
ри квартиру назад.

   С Ну что вы! что вы!

   С А что такого? С передаришь другому.

   Ловянников покачал головой С нет.

   Он сглотнул ком: Я увидел, как перекатилось адамово Яблоко.  (Я  даже
услышал.) Одиноко господину Ловянникову. Одиноко ему и хочетсЯ  общения:
хочетсЯ пса своего помнить.

   Стало быть, и богатых наших общажные коридоры греют вслед. Это непло-
хо. В XXI веке деньги помогут им и от одиночества. А до века  уже  рукой
подать...

   Ловянников перемолчал. Но вот он ожил, улыбка  мелькнула.  Точка!  Он
сказал С ладно, Петрович, точка, живите здесь, как хотите. Квартира ваша
и жизнь ваша. А его, Ловянникова, просьба ко мне становитсЯ теперь  сов-
сем малой С не убирать пса со стены. Всего лишь! При ремонте этот  кусок
стены, по возможности, не трогать С Ловянникову будет достаточно  знать,
что рисунок сохранился. Ему будет тепло при мысли, что в квартирке  про-
живает старый Петрович и что рисунок на стене, Марс смотрит.

   Разумеется, Я сказал С да. Алексей  Ловянников  был  мне  симпатичен.
Современный бизнесмен, он в разговорах ничуть не  давил,  не  пережимал,
легок и одновременно тверд. Зато удивлял; общаясь с ним, Я  впервые  по-
чувствовал некую поэзию бизнеса С а заодно и саму проблему  больших  де-
нег, как дела глубоко индивидуального, как талант. Именно  он,  Ловянни-
ков, объяснил мне, что нарастить деньги на ровном месте (своим умом, ин-
теллектом) столь же трудно, как растить  свой  обнаружившийсЯ  талант  и
свое ТяУ. Он не окал, как волжский купец. Он не рядилсЯ и не заигрывал С
он прямо претендовал на новый век.  Интеллигентен.  Смел.  Герой  Вашего
времени. Очень скоро, легализовав себя, он напрочь исчез из общаги.  Го-
ворили, что видели его на телевизионном экране в пестром  собрании  мос-
ковских деловых людей.

   На третийРчетвертый день после того, как Ловянников пришел с той  ка-
питальной бумагой, его затаенный недруг Серый (серый человек) уже  знал,
что квартира приватизирована и спешно переоформлена на мое имя.  Неплохо
информирован! К вечеру он Явился. Это был всегоРто Сергей Трофимыч  Сус-
нин, электрик с восьмого, жилистый мужичонка лет сорока пяти. ВсегоРто С
не в смысле его незначительности, а в смысле полной длЯ  менЯ  неожидан-
ности. Серые так и живут. Хищник. Я действительно здоровалсЯ в эти самые
дни с ним за руку, курили,  стоЯ  в  коридоре,  играли  и  в  шахматишки
разРдругой во дворе.

   Я пригласил сесть. Сразу все понял. А Суснин не стал садиться; стоял.
Мне подумалось (упреждающее серое чувство), что он пришел и стоит  наго-
тове С держит длЯ первого удара свои руки свободными. Пусть. Он ведь мог
и сам боятьсЯ удара.

   Он спросил: правда ли, что квартира моя?..

   С Правда.

   Я не стал темнить С дал ему дарственную в руки, смотри.

   В бумаге все предельно Ясно. Мне, хозяину этой  квартиры,  оставалось
только сходить, уплатить в  течение  полугода  в  БТИ  мелкий  налоговый
взнос; пустяки.

   Суснин не оченьРто глянул в бумагу С  он  глянул  на  меня.  Смотрел.
(Старшина на флоте, семья, трое детей в общажной квартирке, тяжелые  та-
туированные руки, а после флота два срока в тюрьме. Вот так он смотрел!)
Вернул мне бумагу. Второй экземпляр дарственной надежно хранилсЯ у нота-
риуса; и Сергей Трофимыч Суснин, электрик с восьмого, это тоже понимал.

   Он боялсЯ теперь лишь варианта, где Я подставной по сговору С значило
бы, что его, электрика, семьЯ и трое детей, и татуированные руки, и  два
срока в тюрьме, обдурили с этой квартирой, обвели вокруг пальца.

   С Не липа?

   Теперь не следовало отвечать. Я и не ответил. Я  выдержал  взгляд,  в
котором всем на этажах известные его побывки в  тюрьме,  четыре  года  и
три, не такие уж сроки. Я тоже смотрел на него, глаза в глаза. Нам  было
чем обменяться.

   Еще через три днЯ Алексей Ловянников свез свою резную мебель. Кварти-
ра моя. Моя, хотЯ и пустая, ничего не было,  даже  раскладушки.  Я  жил,
спал у Лялиных. Однако чемодан и машинка (как стала легка!) были перене-
сены и торжественно поставлены на полу в пустой комнате С посредине. Мо-
мент истины. Как мало, и как много. И еще на кухне два разноликих стула,
оставленных мне Ловянниковым.

Ловянников, поэт, издалека завел речь о не нужных мне 
деньгах, когда говорил о молодых деловых людях, 
появившихсЯ сейчас повсюду в России, как о солдатах не 
по призыву, по зову сердца: как собирающаясЯ из канав 
армиЯ повстанцев! (Ловянников засмеялсЯ С мол, да, да, 
самому себе каков комплимент выдал.) Солдаты дела и 
денег. Армия. Они С всюду, они сразу на всех улицах, 
потому что на дворе иное время, иное тысячелетие С по 
двое, по трое, с кейсами в руках, белаЯ рубашка, 
галстук, шагают в костюмах молодые бизнесмены своих 
судеб! 

   Спор... это спорят художники С бизнес как творчество! (Теперь  у  нас
это знают. Муза номер такойРто.) У них, поверьте, уже  сейчас  на  слуху
свои знаменитости, свои таланты и гениальные неудачники, и даже  С  воз-
можно С свой андеграунд. (Ловянников произнес с  значением.  ДлЯ  меня.)
Дерез годРдва эти парнишки сядут в шикарные белые и красные машины,  бу-
дут мчать, сигналить, обгонять, легко нарушаЯ движение и еще легче поку-
паЯ милицию на перекрестках. Но пока что идут по улицам С спорят.  Гово-
рят, жестикулируют. Один из них на ходу извлек из кармана культовый  те-
лефон  и  чтоРто  там  запрашивает,  уточняет.  Лицо  насупил,  ух,  как
серьезен! (Улица видит его. ВсЯ Москва видит его.) А навстречу, а сбоку,
а со всех сторон идут другие трое или двое, в белых рубашках и  в  серых
недорогих костюмах С и в галстуках, армиЯ в галстуках. (СменившаЯ  вашу,
литературную, в свитерках! С улыбнулсЯ  Ловянников.)  Ага.  Вот  откуда,
быть может, моЯ притаеннаЯ ревность: Ловянников один из этих троих,  как
Я был когдаРто один из тех.

   Но если вне ревности, господин Ловянников поРчеловечески мне симпати-
чен. Не зол. Даже добр. (Это Я слегка зол.) И нельзЯ сказать, что Ловян-
ников бездушен, какРникак Бог не забыл его русскость и сунул ему некоего
доброго слизнячка вовнутрь С вот и спасибо, вот и  душа.  Вот  и  духов-
ность. Несомненно гуманен. Деловечен. Мне даже не в чем упрекнуть  этого
мальчишку, разве что в том, что он не оглядываетсЯ С в нем много любви к
своему псу и ни на чуть нашей великой стариковской нежности к  брошенным
животным. К выжженным рощам.

   Впереди, в ХХI, уже маячил будущий бизнесмен Ловянников,  богатенький
сладкоголосый говорун, С втихомолку, быть может, мучающийсЯ своими дела-
ми и жертвующий, бросающий мятые рублики на культуру. Но за  будущее  не
винят. Такой или не такой, а человек будущего, притом талантливый, С че-
го Я, собственно, к нему вяжусь?

   За будущее не винят, и человек не знает, сколько у него  в  заплечном
мешке С человек идет и идет, а в конце пути свой мешок  развязывает.  За
это нельзЯ винить. Развяжешь, а у тебЯ там пустовато С Бог, мол, захотел
и в минуту все отнял. Со всяким может статься.

   Вот только не Бог отнял (ему ни к чему). Отнимают по пути все  прочие
С отнимают люди, людишки, общага, если ты ей позволишь. Они, вот кто от-
нимает. Отнимают, пока идешь.

   А Бог, если уж считаться, просто дает нам не так много. Недодает  он,
вот и все.

Писатель и его награда 

   С Вы, что ль, присматриваете у Лялиных?

   С Я.

   Жена вахтера, едва Я с улицы, затараторила с подмигиваньями и с ужим-
ками, скорее, скорее, есть новость. Мол, она мне первому С из 613-й уез-
жают! (На время. Ищут человека приглядеть за квартирой.)  Попомни,  мол,
длЯ тебЯ старалась!..

   Уже по номеру Я сообразил, что 613-я, скорее всего, в восточном крыле
шестого этажа С мрачноватые, тудаРсюда, закоулки. Но тотчас туда  отпра-
вился. У менЯ только и была, что Лялиных, Я даже поспешил: две  сторожи-
мые квартиры это стабильность.

   Жильцы на шестом, сновавшие в коридоре (вечер; Я спрашивал), либо  не
знали квартиры с таким номером, либо посылали  еще  дальше  в  восточную
сторону. Но в полутьме вдруг удачно высветилсЯ тупик С  и  прямым  ходом
(идти до упора) дверь с жестяным номером, криво висевшим: 613.

   Дверь открыл староватый мужчина.

   С Дего надо?

   Сказал, как отбрил: никто и никуда у них не едет. И тут же с общажным
задором послал проходимца, то бишь меня, подальше: ступай на хер!.. А  с
порога просматривались две комнаты. Без телефона. Но умывальник сверкал.
Раковина чистая. Ага! С Я уже приглядывался. Плита чиста. И запах стряп-
ни вкусен. На мужика (его ворчню) Я вниманиЯ не  обращал,  на  таких  кв
метрах решает женщина. Ждал.

   Единственное, что сразу не нравилось, С это клетка с маленьким  верт-
лявым попугайчиком, который без передышки кричал  и  продолжал  посылать
меня:

   С На хер, на хер, на хер...

   Значит, следить за попкой. Зерно. Воду. Не дай бог заболеет,  сдохнет
или упорхнет в коридоры всем на потеху.

   С Дего стал? Я же сказал: уходи!

   Но Я не уходил.

   С Попугай? С Я спросил.

   С Дего ты тут стал?! С повысил мужик голос (Я этого и хотел).

   На шум из дальней комнаты вышла наконец женщина  лет  тридцати.  Явно
дочь. В свитере, с огромной грудью, свисавшей под свитером, кажется,  до
паха. Два кота в мешке. Они там шевелились при каждом ее шаге.

   С Дто такое? С спросила, перехватываЯ мой взгляд.  Непомерной  грудью
своей была Явно горда. С Смотреть за квартирой? А кто вы?

   Я отвечал ей сдержанно, интеллигентно (тоже ведь  знаю  свои  сильные
пункты) С мол, у менЯ опыт, Я не впервые.  Мол,  платят  мне  плохо,  но
приглядываю за квартирами Я хорошо.

   Дочь продолжала менЯ разглядывать, и Я понял, что слегка зацепился.

   Попугайчик бешено завопил свое: ТНа хер! На хер! На хер!..У С на  что
Я отреагировал вновь мягко и с улыбкой, мол, у каждого свое мнение, даже
у птички.

   С Почему бы вам не решить общесемейным голосованием.  Кто  за  С  кто
против...

   Дочь оказалась с юморком. Подхватила:

   С Мама. Голосовать! С позвала.

   Появилась из глубин мамаша, главный персонаж С тоже с большой грудью,
но уже растекшейсЯ по телу во всех направлениях.

   Глаз у матери был прицельный; все поняла, все взвесила.  Сказала,  не
слишком менЯ поощряЯ, но в нужной мере заинтересовывая:

   С Здесь сторожить С только приглядывать. ПопугаЯ забираем, можете  на
него не коситься. Денег дадим мало: мы бедные.

   Мать сделала паузу.

   С Она, С указала на дочку, С едет к своему загулявшему муженьку...

   С Мама!

   С Хорошо, хорошо... к своему верному муженьку на Урал, а  мы  едем  с
ней вместе. Там есть работа. Дочь там останетсЯ с  мужем,  а  мы...  кто
знает?.. времЯ от времени будем сюда возвращаться. Квартиру мы не броса-
ем. НельзЯ обрубать разом.

   С Опасно, С поддакнул Я.

   С Я никуда не поеду, С мрачно сказал мужик.

   С Поедет, поедет! С перебила дочь со смешком и подмигнула мне.17

Я знал, чью сторону держать: поедете, куда вы денетесь, 
женщины вас уломают, С вздохнул Я как бы в сочувствие и 
в поддержку мужику, но тут же с предательской 
объективностью добавил: 

   С И не таких обламывали!

   Засмеялись.

   Попугай (на него действовала, Я думаю,  общность  интонации  и  смех)
опять задергалсЯ и завопил, чуть веселее  посылаЯ  менЯ  (возможно,  нас
всех) Тна херУ.

   Мужик за свое:

   С Не поеду.

   С Езжайте, езжайте! С Теперь на строптивого Я уже наседал. С Там род-
ные люди. Там жизнь. А что вам здесь одному? Дто одному без  родных  де-
лать? С вот Я С сед, одинок, сам себе стираю, кашу варю, картошку  чищу,
что хорошего?!

   ПрибеднялсЯ Я не всерьез, с улыбкой и со смешками (и с  подмигиванием
женщинам, мол, длЯ вас стараюсь).

   С АаРа. Так вы писатель! С вдруг вскричала дочка и стала дергать мать
за руку: С Мама! мама! это он С это надежнейший человек! тот, кто  Петра
Васильевича от петли спас!

   С Вы? С заверещала мамаша, голос стал ласковый, нежный, с добрым при-
визгиваньем. С Вы? Вы?.. Петро Васильевич нам рассказывал...  Петро  Ва-
сильевич наш сосед!

   Петро Васильевич с петлей на шее был длЯ менЯ полной  неожиданностью.
Тем не менее Я принял подобающе значительный вид (бывало, дескать, и лю-
дей спасали). Заговорили все разом С водили менЯ по углам, тут у них во-
да, тут плита, вот эта конфорка неисправна, крутить только  вправо.  Вот
там С повыше С снимать показатели света, кстати, когда  будете  платить,
обязательно укажите 613-Я восточная, а то телефон отключат!..

   Дело сладилось. В свой черед (узнав, что есть телефон) Я тоже  запел,
заворковал С мол, все учту и запомню. Мол, с хорошими людьми  Я  вдвойне
хорош.

   Я уточнял:

   С Коммунальные расходы как обычно. Квитанции сохраню. Иногда буду но-
чевать. Иногда буду от вас звонить...

   Мужчина спросил (все еще угрюмо):

   С Дто ж такое вы пишете? хотелось бы почитать!..

   Но женщины вскинулись С не лезь не в свое дело, не мешай сговору,  да
ты хоть читал когда книги?!. Дочь даже одернула отца за рукав: папа, по-
молчи!

   После чего они обе (восторг в голосе,  радость)  опять  о  Петро  Ва-
сильевиче: мол, что значит настоящий писатель (я), выручил, спас, утешил
человека в нужную минуту! С и вдруг Я вспомнил. Был, был такой! Это точ-
но... Петр Васильевич. Противный старикашка, а руки воняли рыбой. Пришел
какРто ко мне. (Ныл.) Я налил ему немного водки.  НехотЯ  поддакивал.  И
еле выпроводил...

   Этот старик (Я вспомнил) из тех долгожителей, кого к семидесяти  пяти
годам одолевают вдруг вспыхнувшие родственные чувства. Двух забытых  до-
черей и сына разбросало так, что он не упомнил городов, где  они  живут:
адресов их, спохватившись, не смог найти в своей желтой, засаленной  за-
писной книжице. (Книжица тоже подванивала треской.)  Точно  С  Петр  Ва-
сильевич! Помню его слезы, нытье, жалобы. Лицо старикашки, где  в  сизых
морщинах застыл  возрастной  эгоизм,  жадность,  копеечничанье.  Негодяи
какРто особенно охотно ко мне ходят. Порассуждать за стопкой. Слезу пус-
тить. Выматерить весь белый свет...

   Разумеется, Я не разуверял женщин С вот еще! В тон им Я  тоже  стара-
тельно поохал о судьбе матерого себялюбца  (за  стеной,  небось,  икал).
Петро Васильевич С он жаловалсЯ на жизнь? Неужели повеситьсЯ хотел? Пре-
увеличиваете!

   С Хотел. Еще как хотел, С всплеснула мамаша тонким голоском. С Он нам
веревку показывал. Ведь уже и веревку себе нашел...

   Я подумал: жаль, помешал человеку.

   Дочь сказала:

   С Давайте пить чай вместе? У нас сегоднЯ печенье. Домашнее!

   И тотчас застолье. Женщины засуетились, колыша у стола своими больши-
ми грудями. Сидели мы долго и душевно. Гоняли чаи.  Обговаривали  как  и
что. Они спрашивали менЯ про Урал С про климат, правда  ли,  там  морозы
переносятсЯ легко? это оттого, что ветров нет?..

   Печенье вкусное, мать и отец сидели ко мне лицами, дочка сбоку,  сме-
ется. Вот ведь и люди как люди!.. Но чаще, увы, подонки. Почему они  хо-
дят ко мне? Бесталанные. Несут свои жалобы,  свои  прогорклые  исповеди.
(За стеной старикашка еще раз икнет.) Но Я  не  умел  на  них  озлиться.
ДтоРто, видно, есть такое во мне, что они идут и идут  и  что  позволяет
этим людишкам нисколько менЯ не стесняться.  Как  у  болота,  где  можно
справить нужду, мол, старое ржавое болото, куст, и от сторонних глаз да-
леко. У других кустов неудобно, а у этого С самый раз.

   С ... Уезжаем. У зятька большой деревянный дом. ДоРом! С тянула  мать
с гордостью. С Восемь комнат. Пять отапливаемых внизу, а  три  вверху  С
летние...

   Тут и отец, наконец, дозрел, хрипло выдыхнул свое  мужское  согласие:
ТЛадно. Едем, значит, едем!..У С вытащил, извлек  из  домашнего  тайника
здоровенную бутылку портвейна. Мы ее с ним, оба заметно добрея, и  выпи-
ли. Дали и дочке полстакана. Портвейн неплохой, в руках  загудела  сила.
Седые мои усы, как Я чувствовал, не обвисали, а гляделись жесткой казац-
кой метой, тавром, ничуть не ущербно.

   Когда Я уходил, дочка пошла проводить. Мы шли  сначала  их  долгим  и
темным коридором, задевали друг друга бедрами. Потом бедра пристали одно
к одному, а потом мы шли в обнимку.

   Коридор стал светлее, перешли на пятый этаж, но час поздний:  никого.
Руки мы разняли, поприличнее, но бедрами касались, шли  забавно,  словно
сросшиесЯ куском общей плоти, нога к ноге. Она посмеивалась. Я нетРнет и
думал о ее груди. Мы перешли уже на южную сторону. Близко.

   Рано или поздно, какРто же возникает этот  длящийсЯ  разговор,  тихие
минуты, а с ними и скромное откровение, мол,  хорошо  посидели,  пообща-
лись. Мужчина несет бутылку (или хоть полбутылки),  женщина  несет  саму
себя, а что еще?..

   С Никто не придет? С спросила она, раздеваясь.

   С Нет.

   С Не ждешь? С засмеялась.

   В постели велела погасить свет С зачем мне видеть? Eе видеть необяза-
тельно, ее, мол, и на ощупь ни с кем не спутаешь. Такое тело  запомнишь.
Она сказала правду. Cкоро она прихватила еще не вполне взыгравший  орган
и утопила в огромных грудях. Там было как в море, но и берега  были  как
берега, тверды. ТСюда. Сюда. Давай его сюда, С шептала. С Тут ему  хоро-
шо. Я знаю, мужикам нраРаааРаавится...У

   Она тоже выкурила сигарету. Я курил раза три. У нее, слово за  слово,
раз уж сблизились, нашлась ко мне просьба. Она уверена: ее мать  и  отец
будут сюда еще не раз возвращаться. Будут метатьсЯ тудаРобратно, не при-
живутсЯ они в Перми так сразу. Месяца через два вернутся. Факт, что вер-
нутся! Старики плохо приживаются. ТПоследи за ними здесь, а? С  попроси-
ла. С Ничего особенного, разРдругой загляни, поздоровайся. Зайди чаю по-
пить, ты ж хвалил мамино печеньеУ, С и легко всхлипнула.

   Тут же, смахнув слезу, засмеялась:

С А Я тебЯ примечала. В коридоре вдруг попадался. И на 
улице возле булочной видала! 

   Tакие, как она, стеснительны, сами не придут, ждут случая,  зато  об-
щажные монстры (попрямее в мыслях) идут хоть днем, хоть ночью.  Они  тя-
нутся, не важно к кому. И ведь тоже люди как  люди.  Постоять,  покурить
вместе на спуске лестницы.  Пожаловаться,  порассуждать.  Попросить.  Им
много не надо. Им надо немного.

   В темноте она говорила:

   С Бегу на работу С вижу, ты по коридору топаешь. ЗамечаРала!

   И верно: особенно прошлой осенью, когда Я шел коридором, мимо  прохо-
дила (странным торопящимсЯ прискоком, словно  бы  пробегала),  покачиваЯ
сумкой, грудастаЯ женщина в вязаном сером  платье.  Спешила  на  работу.
Опаздывала...

   С А раз вижу: все бегут к троллейбусу, торопятся. А ты сидишь на ска-
мейке. Смотришь кудаРто в сторону булочной С и куришь, куРууришь!

   Я засмеялся: увидел со стороны скамейку и себя, свою спину,  согнутые
плечи.

   ФамилиЯ их Каштановы; и недели не прошло после их отъезда,  как  зая-
вилсЯ шустрый человечек С как бы родственник, хотел неделю пожить. Я его
выставил, что за проблема. Но он стоял у дверей и не уходил. Робко  наг-
ловатый. Курил, тряс пепел куда ни попадя.

   Я взял его за плечо: вернутсЯ хозяева, им расскажете  про  родство  и
что вы тоже Каштанов.

   И добавил:

   С Я вас провожу.

   То есть чтобы он вдруг не забыл дорогу к выходу.  Шли  коридором,  он
морщился:

   С Вонь какая!

   С НикакаЯ не вонь. Запахи, С пояснил Я, оставаясь до конца  дружелюб-
ным.

   Снаружи, у входа в общагу, пятнистых афганцев вновь сменил  негрозный
старичок вахтер. Кашлюн, разумеется. Пятнистые, то бишь афганцы, ушли на
более денежные заработки. Этот старичок С по сути  консьерж,  но  общага
так многоквартирна и огромна, что ему не упомнить всех нас в лицо,  лишь
по случаю. Именно по причине всеобщей на входе, массовой обезлички он  и
не консьерж. Вахтер. (язык называет, Язык точен, бьет в десятку.) В свое
времЯ инженер Гурьев, сомневаясь, спрашивал меня: а что если Бог тоже не
консьерж, а вахтер, и попросту не в силах нас запомнить в лицо каждого?

   ТРодственникаУ Каштановых (наверняка сунул на входе денежку) Я  довел
до самых дверей.

   С Больше ханыгу не пускай, С выговариваю Я старичку.

   С Ах, он сука! как же он прошел, как же Я не  заметил?!.  И  сразу  к
Каштановым! Ну, скажи, скажи на милость С ну, как они проходят?! С  сте-
нает старичок вахтер, трясет головой, машет руками, хотЯ и он, и  Я  от-
лично знаем С как.

   В коридоре шум. Несут шкаф. Ага! С ктоРто отсюда переезжает.  Уезжает
совсем?.. Но этого же не может быть. Сколько знаю,  на  бедноватом  этом
этаже у людей нет ни воли, ни ума, ни талантов, ни даже цепкой житейской
хитрости, чтобы когдаРнибудь вырватьсЯ из убогих общажных  клетушек.  Не
дано.

   Эти тщеславные, хвастливые люди были бедны всегда. Им начхать на  пе-
ремены. Они пройдут целым поколением, не оставив миру после себЯ  ничего
С но ведь и не взяв у него ничего,  кроме  унаследованного  тщеславиЯ  и
убогого угла. Кроме своей бедности. Их бедность, по счастью, незла С она
душевна и даже греет (меня, к примеру). Мне с  ними  неинтересно,  но...
тепло. Женщина всегда знает, что тебЯ (мужика)  надо  покормить.  Ценное
качество. Спроси ее почему, зачем С она не знает. Просто так надо.  При-
шел в дом, еще не поздоровался, тебЯ уже кормят. Уходишь С тоже  кормят.
Или чай. Обязательно. При этом она жалуется: дочке  шестнадцать,  а  уже
подгуляла С в семье теперь что ни вечер меж собой грыземся, потому  что,
представь, ребенок?.. или первый аборт?.. Муж скрипит зубами,  аж  мате-
рится. Да и сама тоже, как оглашенная, вдруг в истерику, в крик!.. И как
же охотно они (он, она) о себе рассказывают, как хотят, чтобы ты их  по-
нял. Они пьют с тобой ради  этого,  спят  ради  этого.  Быть  понятым  С
опьянение особого рода. Необходимость, но еще и почти наркотическаЯ  за-
висимость. То есть должен же быть на сонных этажах ктоРто, кто станет их
слушать.

   Общажники, конечно, переезду помогают С четыре человека на ремнях не-
сут здоровенный неподъемный шкаф. Они пританцовывают со своей ношей  как
грузчики. Кричат как грузчики. ТТвою мать! угол С не видишь!..У С Следом
еще трое С с выкатившимисЯ от натуги глазами, попердываЯ С несут  старый
разбитый рояль. Топают, как слоны. Ага! Значит, Тютюнниковы С их  рояль,
их девочка в белом платьице идет за роялем следом.  (Вот  ведь  пытаетсЯ
Тютюн учить дочку! Может, выучит.) Думаю о всей той  мебели,  которую  Я
помогал выносить, когда люди меняли общагу на настоящее жилье.  Думаю  и
об опустевшей комнате Тютюнниковых. ДьЯ она теперь? Кому?.. КтоРто  рас-
ширится. КтоРто улучшитсЯ . Я думаю о всех тех комнатах и  квартирах,  в
которые не улучшилсЯ Я. О всех тех пустых паркетных полах, на которые  Я
так и не поставил раскладушку, мне не надо.

   С Эй! Забыли! Забыли! С закричал Я, сбегаЯ  через  три  ступеньки  по
лестнице и держа в руках (сторож!) дрянной маленький столик, показавший-
сЯ ценным, потому что даже битый, дрянной, он хранил тепло,  которого  у
менЯ нет.

   Торопился, пока грузоваЯ машина не уехала:

   С Забыли!

   А они смеялись. Они мне  кричали,  высовываясь  из  кабины  грузовика
(муж) и из такси (жена и дочка):

   С Да не забыли С оставили!..

Двойник 

   За десятилетиЯ отказов их папки, что под мышкой, обшарпались  краями,
а тесемки на папках сникли, пожухли и стали цвета земли (все там будем).
Вид жалкий. Однако старики роились возле дверей, настырные, как  слепни.
Бойцы до упора. Постарели, но пришли. Едва к ним войдя, Я  сглотнул  эту
давнюю липкую горечь нашего тщеславия.

   Особенно же клятые папки с тесемками выдавали пишущих  уже  с  улицы;
грех не скрыть. Стареющие графоманы. Лысые. Беззубые. Больные.  Вот  они
все. КогдаРто это была (как выразилсЯ господин Ловянников) армиЯ литера-
торов, и значит, сейчас Я воочию видел то, что  осталось  после  похода:
инвалидов, калек, оборванцев, жалкий сброд, остатки великого ополчения.

   Надпись крупно: НОВОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО и помельче: Не звонить, в дверь не
стучать. Редакционный совет. Звонить и стучать у старых солдат  смелости
уже не было. Но ждатьРто они могли. ДтоРчто, а это они умели.  Возможно,
единственное, чему научились в жизни: ждать и жатьсЯ к теплу.  На  улице
сегоднЯ продувало, ветрено, но рядом с издательством, бок о бок,  приле-
пилось складское помещение (с штабелями облицовочной плитки)  С  пишущие
старики (плохо одеты) тотчас набились туда.

   В углу собирали альманах.

   С ... Мужики! С зазывал голос составителя. С Ну давай, мужики! Новел-
ла, но чтоб без мата. У кого есть новелла на полРлиста, но  без  мата?..
Срочно, мужики.

Ему шутливо отвечали С есть, есть без мата. Но с двумЯ 
гомосеками. 

   Голос взвился:

   С Вы что, с ума посходили! С СоставителЯ в углу Я не видел,  но  боль
его хорошо слышал. Беднягу аж трясло. (Затеянное могло сорваться!) Исто-
рический, можно сказать, длЯ литературы час, цензуры  нет,  свобода,  но
ведь речь о юношеском сборнике, какие гомосеки! с ума посходили!..

   Место их сбора мне подсказал еще Михаил, адрес, угловой дом НОВОЕ ИЗ-
ДАТЕЛЬСТВО, но Я никак не предполагал, что попаду на  склад,  в  царство
облицовочной плитки. Плитка меж тем валялась прямо на полу. КогдаРто  ее
достать было невозможно, о ней мечтали, ее разыскивали,  теперь  будущий
глянец наших сортиров и ванных комнат валялсЯ вразброс бесхозный,  неох-
раняемый, и на нем, на штабелях, восседали там и тут полубезумные старые
графоманы.  Писаки.  Гении.  Старики,  понабежавшие  сюда  за  последним
счастьем. МоЯ молодость; что там молодость, всЯ моЯ жизнь С Я  их  узна-
вал! Я их признавал приглядевшись, хотЯ по свежему взгляду эти лысины (и
эти морщины), эти висячие животы (и спившиесЯ рожи) возмутили и оскорби-
ли менЯ С унизили, напомнив, что с нами делает время. С ума сойти!  Ста-
рики уже не надеялись, но они все еще хотели. Жить им (нам) осталось уже
толькоРтолько. И желаний было толькоРтолько. Но первое из первых желаний
было поРпрежнему высокое С напечататься. Оставить след.  Опубликоваться,
а после уже и туда можно. ОблитьсЯ напоследок мелкой  советской  слезой.
Общага, мол, признала.

   Один старик выкрикивал другому в самое ухо.

   С ... Так уже не пишет никто. Пойми: мои  тексты  С  сакральны!  сак-
ральны! сакральны! С страдальчески каркал старый ворон, рвал душу.

   Но птицы и птички, изображенные на облицовочных плитках,  криками  на
крик не отвечали. Ванные комнаты будут как перелет  молчаливых.  (Шуметь
будет душ.) Гуси и журавли на плитках, крыло к крылу, с оттянутыми назад
лапками С в тоталитарноРбоевом строю летели не в осень, а в вечность.

   Узнал. Из стариковских морщин (как из зарослей) выглянул знакомый мне
человек, автор ТночныхУ непубликуемых романов Василий Зарубкин,  а  ког-
даРто просто андеграундный Вася; боже, как сожрало его время. Нос сиз  и
руки в алкашной тряске (ловят, ловят улетающую с  плиток  осеннюю  птич-
ку!).

   С ... Эта сука опубликовал уже две повести. Пусть  бы  даже  за  свой
счет!

   С А у тебЯ есть деньги? С посмеиваютсЯ над ним.

   С У менЯ будет спонсор, С твердо выговаривает старик  ВасЯ  новенькое
словцо, глаза загорелись.

   Я тоже было присел на плитку (холодноватая). Вокруг  громко  обсужда-
лись будущие издания, сборник, альманах, и где найти дешевую бумагу  длЯ
тульской или калужской типографии. Я в разговор не вступаю. (Все это но-
во, чудну длЯ меня.) Курю. Мысль ушла в никуда, вяжет там некие кружева.
Я ее отпустил. Пусть там.

   А сердце давит. Нет Викыча. Нет Михаила. Вот и последние русские  ли-
тераторы, разрозненные, одинокие, С по каким только улицам они не шляют-
ся, чем только не подрабатывают! С пустотой в карманах. С литературой  в
крови. Нелепые старики. Солдаты. А вот ведь пришли! И папки свои  незаб-
венные принесли!.. Старушки со стихами перестали ходить по редакциям уже
много раньше. (Умницы. Как только попадали передние зубы.)  Еще  одного,
шастает взадРвперед, Я вдруг отличаю С узнаю по его щекам с  характерным
нарезом старых морщин, когдаРто он был ТолЯ Подкидыш, прозвище,  огрызок
фамилии, блондинчик, он, он! С с подавленными страстями, но с так  и  не
уснувшим честолюбием.

   Он тоже узнал. Сипит. Сипит мне в лицо, не здороваясь, а просто сунув
навстречу костлявую руку С так мы общаемсЯ меж собой десять (или сколько
там) лет спустя:

   С Говорят, ты нашел издателя?

   Негромко смеюсь. Да, Я нашел С но не издателя. А что?.. Не могу  ска-
зать что, но чтоРто в своей жизни нашел.

   С Деньжат в таком случае не одолжишь ли? (Юмор?)

   С Не одолжу,С говорю. И швыряю окурок в тихо дымящеесЯ  (от  окурков)
ведро на полу.

   У стариковРлитераторов, кто с прискоком и с одышкой, так или иначе, а
все же впрыгнул в новые времена (в трамвай) С у них не  столь  шизоидный
вид. Меня, вот ведь счастье, принимают как раз за такого. Мой  спокойный
равнинный шаг кажетсЯ им предвестником того, что у менЯ на  мази  и  что
вотРвот гдеРто бабахнет мой роман, залежавшийсЯ с брежневской эры.

   С Подойди к Антон Степанычу. Скажи ему чтоРто.

   С Дто сказать? С спрашиваю Я.

   С Как что? Поговори. Ну хоть подбодри!..

   Показывают мне совсем уж одряхлевшего старого пса, жующего  бутербро-
ды, обнюхал, прицелилсЯ С и шасть в пасть! С нет, не пойду. Только серд-
це тяготить. Зачем его подбадривать? Пусть жует. (Я  даже  и  припомнить
дедка не в силах. А еще окажется, что он младше меня!)

   С улицы скрипнули тормоза. Машина. К издательству, у дверей  которого
агонизировали остатки пишущего поколения, подъехал ныне известный Зыков.
Я еще от Михаила знал (вместе продумывали мой поход сюда), что  Зыков  и
есть один из редакционного совета , куда не звонить и в дверь не стучать
, а также один из основателей  издательства,  вложил,  кажется,  большие
деньги; точно не помню; слухи.

   Ах, как несколько человек, узнавших его, метнулись  справа  и  слева.
Обступили. ТНе обещаю. Не обещаю. Будем строги в  отборе  рукописейУ,  С
отвечал он им на ходу.

   С Будем строги... Не обещаю... С Но вопреки словам, лицо писателЯ Зы-
кова было вполне доброе, покладистое. Лицо их  старинного  друга.  Зыков
честен. Зыков расстарается, это Ясно, и всЯ  эта  орава  полусумасшедших
стариков обретет тексты, впервые в жизни набранные  типографским  спосо-
бом. Сто авторов. Так сулили в рекламе. Книга, разумеется, будет толста,
бумажный кирпич. Книга будет набрана мелкимРмелким шрифтом. Будет издана
и тут же забыта, не продающаясЯ и рыхлая, с  разлетающимисЯ  страницами,
распадающаясЯ, сыпкая, как пересохшаЯ глина. Как холмик. Как  в  оградке
горбик земли С братскаЯ могила писакам, трудно дожившим до времени  Гор-
би. (И все равно счастье. Дто там говорить! Как сияли их лица!..)

   Зыков увидел меня. В глазах мелькнуло. Он счел, что Я разыгрываю гор-
деца (а Я и разыгрывал), сам подошел ко мне дружеским шагом. Пожал руку.
Взял рукопись (все старички отдадут свои замшелые папки секретарю, а вот
у менЯ взял лично) С глянул:

   С Стал новеллки писать? От руки?

   Но разглядел на листке фамилию и, чуткий, не стал  дальше  расспраши-
вать. (Прослышал ли, что Вик Викыч погиб? или еще нет? С чуткий, добрый,
а лицо непроницаемо.) Просто кивнул. СказалРспросил,  надо  бы  нам  при
встрече выпить, как считаешь?

   И улыбнулся:

   С Нам теперь при встречах нельзЯ не пить.

   Рядом тотчас протиснулсЯ сизоносый ТолЯ Подкидыш. Сизоносый, седой  и
С теперь заметно С с шрамом на лбу. Бубнит. (Расслышал  уже  издали  вы-
пить... встреча ...) Заглядывает в глаза. Попрошайный рефлекс. ТА кто же
не хочет выпить со знаменитостью!У С то есть  с  Зыковым,  то  есть  уже
сильно, шершаво его лизал.

Но у Толи Подкидыша рукопись Зыков не взял. 

   Еще более нас различаЯ (и тем розня), Зыков приобнял менЯ за плечо  и
повел из склада в сторону издательских дверей. Оттуда, из утробной  глу-
бины комнат слышалсЯ завораживающий стрекот то ли ксерокса,  то  ли  не-
большой типографской машины. Било в нос краской. Уже тут Я  почувствовал
(с ним рядом), что Зыков менЯ слегка обласкивает (осторожно, конечно,  с
дистанцией, но обласкивал), а пусть, подумал Я, посмотрим, чего человеку
надо.

   Злые Языки говорили, что мы c Зыковым как прозаики стоим друг друга и
что всЯ разница наших судеб в случайности  признаниЯ  и  непризнания.  В
том, что однажды после совместной пьянки Я опохмелился, а он нет. Случи-
лись вдруг западные корреспонденты (тогда еще, при  цензуре,  бегали  за
нами), ониРто из нас двоих и выбрали длЯ фото Зыкова, как  более  измож-
денного. То есть сфотографировали обоих, но меня, толькоРтолько  опохме-
лившегосЯ и благодушного, в газетах отвергли. (ЗачемРде им  счастливчики
брежневской поры?)

   Разумеется, выдумки. Нас фотографировали, но  нас  не  различали.  Мы
слегка ревновали, не без того, но мы дружили.  А  чувство  двойничества,
если отслеживать, пролегало в нас куда глубже. Оно не поддаетсЯ анализу.
И его не подкрепить разночтением теперь известных или малоизвестных фак-
тов.

   Как и менЯ (как и всех нас), Зыкова не печатали. Как и  менЯ  (как  и
многих из нас), разРдругой его дернули на Лубянку С он пил, голодал, на-
жил сильнейший гастрит. Нет, не Язва. Однако же именно с  этим  Язвенным
видом он вдруг проник за рубеж. Его издали. Книга.  Западные  газеты  на
какуюРто неделю запестрели фотографиями изможденного, плохо выглядевшего
Зыкова, а тут как раз перестройка С совпало! С и тотчас его в  параллель
стали издавать и там, и здесь. Казалось бы, радуйся, ликуй, однако Зыков
не сумел жить победителем (общаЯ беда). Он часто издавался, но что  тол-
ку. Еще было крепкое перо, но уже не было прозы. Не было  текстов.  Гра-
нитнаЯ крошка нового истеблишмента, говорили про него, но и это бы  лад-
но. Лицо С вот суть, у него уже не было лица! То есть он был добр,  мил,
славолюбив, вот и все. Втайне, Я думаю, он тосковал по  былым  временам,
когда был талантлив, голоден и хронически пьян.

   С ... Не кипятись! Я всегоРто справилсЯ о твоем здоровье. (О  гастри-
те. Спросил С а Зыков вдруг обиделся, надулся.)

   Зыков процедил:

   С Уж эти легенды. Ох, уж это наше подполье!

   Помолчали. Оба уже тертые, старые. Возможно, Зыков и не лукавил. Воз-
можно, водка и голод действительно были его добрым гением.

   Он взмахнул рукой (взмахнул совсем близко от моего лица).

   С Когда мы с тобой выпьем?..

   У него имя, десяток опубликованных  повестей,  книги,  полусотнЯ  ин-
тервью, совсем, мол, и со всех сторон его закрепостили. Камень  на  шее.
Ярмо. И потому, мол, он так настойчиво хочет выпить со мной...

   ИдеЯ несвободы, котораЯ приходит вместе с именем,  была  моей  давней
фирменной идеей, Зыков ее знал и сейчас мне подыгрывал. Но он  ее  упро-
щал. МоЯ мысль (юношескаЯ стрела, это верно) уже и в те времена  летела,
забираЯ всеРтаки выше. На ее острие уже тогда сверкала высокаЯ  мысль  о
юродивых и шутах, независимых от смены властей. Андеграунд как сопровож-
дение С Божий эскорт суетного человечества.

   С Дему улыбаешься? С спросил Зыков.

   Оказывается, Я улыбался. А Зыков как раз хвалил мою прозу, нет, он не
льстил, он и прежде ценил. Но, конечно же, много больше, чем мои тексты,
длЯ него сейчас значила моЯ репутациЯ  Петровича  ,  матерого  агэшника.
Значило то, что Я осталсЯ в агэ и С стало быть С  в  недрах  андеграунда
имел влияние. (Так, вероятно, Зыков думал.) Заблуждение многих.  Заблуж-
дение всех их, ушедших наверх. Миф.

   Впрочем, Я ведь могу и не знать, насколько прислушиваютсЯ к моим сло-
вам, может, их и впрямь гдеРто на бегу запоминают. Может, их  повторяют.
(Есть эхо.) Да, да, на Тверхних этажахУ литературного мира ему,  Зыкову,
не по себе. ПотомуРто и хочетсЯ ему выпить со мной, побыть со мной...

   Зыков предложил приехать к нему домой, что и означало  бы  выпивку  с
длительными, изнуряющими друг друга объяснениями, как водилось прежде  у
российского андеграунда. Ты да Я. Ты,  Я  и  Литература.  Наш  разговор,
пристрастный самоотчет, пойдет о нас и лишь бегло заденет прочих  смерт-
ных. Мы и не вспомним тех пишущих стариков, что сидят сейчас в складском
помещении на плитках с птичками, обжигаЯ зад холодом.

   С ... Поговорим хоть.

   Я пообещал, но вяло. Он понял, что Я не приду.

   С Но ведь Я прошу тебя, С он вдруг назвал менЯ по имени. Как  бы  ок-
ликнул в лесу давних лет.

   Еще и стал мне говорить, мол, поможет издать повести. Именитый  Зыков
поможет издать мне книгу С и здесь, и на Западе. У него влияние  в  Шве-
ции, во всеядной Германии. В Англии с Зыковым тоже  считаются,  он  даже
назвал издательство, но какРто сбивчиво, спешно, жалковато назвал и  все
торопился, блеял чтоРто.
   Я спросил:
   - Зачем тебе это?

   Он смутился.

   Возможно, писателю Зыкову попросту хотелось показать старому приятелю
свои книги, полку с двумяРтремЯ десятками красивых западных изданий. По-
казать и заодно (чужими глазами, как водится) самому заново посмотреть С
увидеть едва ли не в километрах расстояние, нас разделяющее. Яму,  кото-
рую он перепрыгнул. Гору, которую одолел. Это было понятно. И чтобы дос-
тавить ему удовольствие (мелкое, но человеческое и поРсвоему честное), Я
бы к нему всеРтаки пришел, притащилсЯ бы, если бы не затеваемый,  ты  да
Я, разговор С если бы не его бесконечнаЯ пьянаЯ  исповедь  о  потерянном
лице. Плач о погибели агэшника. Вот разве что хорошо накормит.  (А  ведь
он накормит.) И все же вечер целый с Зыковым не выдержать. Меж нами сто-
яло уже многое. Нас разделило.

   Я колебался. ОбщатьсЯ с ним С это как считаться, сводить забытые нео-
бязательные счеты. А зачем? (А два рассказца Вик Викыча он и так издаст.
Обещал.) Но всеРтаки чтоРто еще ему от менЯ нужно С что? Мне стало любо-
пытно. Видя, как продолжают набухать страданием устремленные  в  прошлое
его серые глаза, Я пообещал заново и уже всерьез: да, да... приду.

   Помню Зыкова опустившимся, в пиджаке, под которым не было ни рубашки,
ни майки, только койРгде седеющие заросли волос. Пьяный Зыков  бежал  по
улице за уже закрывшим двери троллейбусом. Левый ботинок на его ноге был
без каблука, ботинок с такой дыркой, что  поблескивала  на  бегу  пятка.
Упал. Я вдруг увидел: он упал. Я (Я покупал сигареты) поспешил  к  нему,
но Зыков уже поднялсЯ с асфальта и исчез на многолюдном проспекте  Кали-
нина. В тот самый год он поднялсЯ и с пьяного дна, к погибающему писате-
лю Зыкову пришла чьяРто жена. (Так началось.) Он ожил.

Запой еще длился, но вот, наконец, валом С книги за 
рубежом, книги здесь, журналы, признание, поездки, 
выступления, а также, крылом к крылу, его как бы 
случайные изящные эссе, где он побивал соцреалистов и 
замшелую совковую профессуру от литературы. 

   Внешний вид победителЯ и внутренняЯ несвобода, а вскоре и тайнаЯ  за-
висимость (скрываемая, но тем большаЯ удручающаЯ зависимость от  литера-
турного процесса) С в этом теперь весь Зыков, это и пролегло. Ах, как он
иллюстрировал. (Самим собой.) Уже состоявшийся, уже холеный, он стоял  у
входа в некий клуб, арендованный на один вечер длЯ писательской встречи.
Зыков стоял, как общий любимец и как вахтерРинтеллектуал. Он не обслужи-
вал С он соответствовал. Поджидал своих. Он не спрашивал пропуск,  поло-
жим, но с легкостью вглядывалсЯ в лица, как вглядываетсЯ человек,  служ-
ка, уже вполне (уже вчера) приобщенный к их клану. ВотРвот и, выйдЯ  на-
верх, они станут истеблишментом от Горби.

   Попросту сказать, Зыков встречал у входа  разношерстную  литературную
братию. А Я, двойник, стоял меж тем в пяти шагах. ОказавшийсЯ там, Я то-
же ждал, тоже у входа; Я ждал по  договоренности  Михаила,  чтобы  везти
чьиРто писательские чемоданы в Шереметьево С тоже служка, но вольный, не
внайме.

   Сначала критики. Шли критики, мужчины и женщины, и Зыков их встречал.
Да, да. Они самые. Шли даже те, по чьим статьям, как по интеллектуальной
наводке, Зыкова и многих других когдаРто таскали в КГБ, спрашивали, дер-
гали, присылали повестку за повесткой. (Из мелкой гнусности Зыкова еще и
лишили права пользоватьсЯ поликлиникой С за чтение вслух  неопубликован-
ного рассказа!) Был стресс. Был запой. Был горд,  тщеславен  наш  Зыков.
Стоило ли тогда жить так , чтобы теперь жить так? С  вопрос  навязчивый,
вопрос меры за меру. А критики все шли. Рецензенты. Редакторы.  Их  было
много. Те же самые люди. Зыков встречал, жал им руки. Участливо  спраши-
вал, как прозвучала та статья. Не напали ли в ответ из другого лагеря? А
кто именно? Ах, гниды. И как ваши планы? Надо , надо ответить. Дать  бой
... Он был взволнован. Он участвовал. И даже  заметно,  легко  трепетал.
Зачем ему нужно? С думал Я, не понимаЯ в ту минуту, что нужно не  ему  С
нужно его имени. Оно (имя) вело его и повелевало им, заставляЯ, как  ма-
рионетку, пожимать руки, умно спрашивать, распахивать  удивленно  глаза,
важничать или, вдруг затрепетав, себЯ умалять.

   У входа появились писателиРэмигранты; поРевропейски  сдержанные,  они
пришли вовремя, одеты скромно, добрались на метро. Клуб называлсЯ  ТКау-
чукУ. И наши, и эмигранты будут выступать на равных, сидеть  и  свободно
пикироватьсЯ за одним общим столом, великолепно, чудесно, вот уж  време-
на! Дуткий Зыков, сместившись теперь в фойе (не топтатьсЯ  же,  встречаЯ
эмигрантов аж на улице!), выступал из тени вперед,  здоровался,  спраши-
вал:

   С ... А как вам из Парижа виделась  наша  литературнаЯ  реальность?..
Ну, скажем, ощутили ли вы там, как теряла зубы наша цензура?

   Седовласый эмигрант надувал щеки и мило отвечал на эти невопросы. Зы-
ков и сам знал, как они там в Париже видели, и отлично знал, что ощутили
относительно цензуры; все знал. Но спрашивал. И не было  тут  подмахива-
ния. Не на эмигранта трудился: трудилсЯ на себя. Лоб был напряжен усили-
ем, выступившими мелкими капельками С в поте лица.

   Стоял и спрашивал:

   С А наши жрецы во храмах, Я имею в виду наши толстые журналы С  оста-
нутсЯ они в русской традиции?

   И еще:

   С А наши колкие молодые философы?..

   Я заскучал. Михаил так и не появился. Заждавшись, Я всеРтаки  протис-
нулсЯ в каучуковый клубРговорильню, вошел к ним внутрь, но не далее фойе
(не левее сердца). Вошел, чтобы слегка перекусить и как  следует  прило-
житьсЯ (обещали) к дармовому немецкому пиву. Я пил и пил.  Вернувшись  в
общагу, сразу заснул и проснулсЯ  среди  ночи  с  разрывающимсЯ  пузырем
(давненько не пил столько хорошего пива). И вновь  засыпал  в  баварском
хмелю, все еще добрый, исполненный давнего юношеского счастья. В  глазах
С мягкий вечер, мелькали лица, весь этот бомонд. И думалось: бедный, су-
етный, талантливый Зыков, Я ему сочувствовал...

   В каучуковом клубе (в фойе возле бочкового пива) Я пил какоеРто времЯ
не один, а с безумцем Оболкиным.

   С Пей пивко. Бесплатное, С говорил ему Я.

   С Пью! Пью! С давилсЯ он глотками, счастливый, что пьет  и  что  хоть
ктоРто его, неряшливого изгоя, слышит.

   C Оболкиным всегда было трудно общаться, философичен и болтлив. Но  в
тридцатилетнем возрасте это было интересно С Оболкин  был  поРнастоящему
взрывной, гениальный. Заметь и раскрути его наши умы, он прогремел бы на
весь мир своими немыслимыми Языковыми формальными поисками. Только  сей-
час стало видно, как откровенно и сильно этот безумец оспаривал Витгенш-
тейна. Говорил он странно и много. А писал столь куцо, кратко, от напря-
женного осмыслениЯ его строчек ломило в висках. Так  и  не  прочли.  Был
погребен уникальный духовный опыт. (Зима. Засыпал снег.)

   Воспаленное воображение Оболкина, ища себе путь  и  освобождаясь  (от
своих же текстов, высвобождаясь из них), уже к  сорокаСсорока  пяти  его
годам трансформировалось в болезнь, в бред. Дтобы  пробитьсЯ  на  Запад,
Оболкин посылал с моряками торговых судов свои сочинениЯ в ООН. Был  из-
вестен случай, когда безумец пыталсЯ переночевать в Центральной  библио-
теке, прячась в час ее закрытиЯ за шторами (его и увидели  с  улицы).  В
пятьдесят его женила на себе мороженщица с тремЯ  детьми.  А  едва  дети
подросли, женщина затеяла семейную склоку и скоро, в расплюйный час выс-
тавила Оболкина из его же квартиры. Зимой он забралсЯ  на  чьюРто  дачу,
грыз сухари и в морозы спал в ларе в обнимку с собакой; рукописи  теперь
отсылались в ЮНЕСКО, в добрую старую Францию, так как ООН продажно,  за-
висит, мол, от американского капитала. Я встретил его, больного, в пере-
ходе метро, с шапкой в руках, с несколькими там блеклыми рублями.  Зави-
дев меня, Оболкин значаще подмигнул. Еще и гордец, он сказал:  ТВживаюсь
в роль нищего. Я вовсе не беден. Мне необходимо  новое  знаниеУ.  С  Вид
жалкий, Я думаю, он не ел с утра. Я объяснил, что тоже ищу новое  знание
и как раз вживаюсь в роль подающего нищим. Бросил ему в шапку чуть ли не
последние рубли, а он зашипел: ТС ума сошел!.. Люди же догадаются!У С Мы
постояли с ним рядом, поболтали о семантике, о Ромке Якобсоне, в то вре-
мЯ как над нами трудилсЯ огромный вентилятор. (С шумом подкачивал воздух
в метрополитен.)

   Оболкин был в строгих и одновременно мистических отношениях с  Словом
С слова длЯ него Являлись неким уже бывшим в употреблении пространством,
местом б/у и одновременно святым местом. Как Голгофа.  Каждый  приходит.
Мы все туда приходим  на  время,  чтоб  там  поклониться,  но  жить  там
нельзя... Когда пили в клубе баварское (в розлив  и  на  халяву)  пивко,
Оболкин спросил меня, как пишется? как мыслится? С любимый вопрос безум-
ца, глаза его бегали, брови играли. А Я не ответил, только усы  поглубже
в пиво.

Самому Оболкину писалось и мыслилось до 55 С до 
инсульта. До того часа, когда однажды вошли и увидели 
заросшего, грязного старика, лежащего лицом вниз (отток 
крови от мозга, инстинктивнаЯ попытка спастись). 

   Эти люди, спасибо, похоронили его, а весь рукописный хлам  потихоньку
(стыдливо) вынесли на свалку. КтоРто  из  агэшников  суетился,  спросил,
мол, Я не укоряю, но должно же  было  остаться,  ведь  работал,  на  что
родственники мороженщицы ответили: Оболкин перед смертью все  уничтожил.
Бумаги свои. Фотографии. ТЗастеснялсЯ он...У С сказали.

   Как удивительно удачно, звучно находят они (находим мы) слова,  когда
человек толькоРтолько умер. Великий сюжет дает красно заговорить и самым
бездарным. ТДто ж бумаги, когда человек умер!У  С  афористично  ответила
мороженщица. И впрямь: до бумаг ли?..

   Я ведь тоже выбросил гдеРто свои бумагиРповести. Оставил  валятьсЯ  в
редакциях без обратного адреса, пусть снесут в мусор. ТикРтак. У каждого
свое. И про менЯ сказали, что уход, что тоже изощренный самообман и  что
пестовать при таком умолчании свое постлитературное ТяУ С тоже полубезу-
мие. Пишущий умолк по своей воле. Ни днЯ со строчкой.

   Начав, как и многие агэшники, истопником, Я вскоре перешел  сторожить
ночами в научноРисследовательский, НИИРАЗТЕХ,  суткиРтрое.  (Свой  кипя-
тильник. Свой чай в закутке. Долгие ночи и портрет Ильича на переходе  с
этажа на этаж.) Портрет был скверный: опухший Ильич, был похож на пьяни-
цу, тем и человечен. Я не мог его любить, когда его любили все и  когда,
святости ради, поэты предлагали убрать его изображение  с  денег.  Но  Я
привык к нему, как, не любя, привыкают к человеку. Как к лысенькому вах-
теру. (В зимние бесконечные ночи.) Ильич был нарисован  в  рост.  Каждый
раз, когда Я с чайником подымалсЯ по лестнице, он похмельно прищуривалсЯ
и, словно бы Оболкин, подмигивал: как, мол, жизнь С как  пишетсЯ  и  как
мыслится? все чаи гоняешь? А жаль, мол, нет пары пивка!

   Я пыталсЯ пристроить сюда же (себе в сменщики) Костю... как же его?..
Костя... Костя... Но опустевший многоэтажный НИИ, скуднаЯ плата и на пе-
реходе портрет вождЯ (ТТвой будущий ночной приятельУ, С представил Я  их
друг другу) произвели на Костю  удручающее  впечатление.  Даже  дармоваЯ
писчаЯ бумага и сколько хочешь, на выбор, машинок его не соблазнили. От-
казался. Сплюнул зло. Сказал мне гадостный комплимент, а ведь Я длЯ него
старался. Он попросил, чтобы жена не знала  про  Ленина,  если  всеРтаки
сторожить ему здесь придется. Странный был.  Высокий.  Породистое  лицо.
ПовесившийсЯ в конце концов КостЯ Рогов!.. С вот  и  фамилия,  вспомнил!
(Роман у него. Объемный. Изыск в композиции.) Ах, как  хотел  признания,
как хотел публикации КостЯ Рогов!.. Все мы, обивавшие тогда пороги лите-
ратурных журналов, знали его. Рогов С это мужик. Рогов С это прямой  не-
мигающий взгляд. Осанка. Сильный характер. А вот голос нет С  голос  ви-
лял. Голос был витиеват и как бы с мягкой ущербной просьбой.

   В библиотеке, вечером, шли в курилку, а Рогов свернул  рядом,  позво-
нить. Но вдруг заговорил там, по телефону КостЯ Рогов ничуть не витиева-
то: говорил он прямолинейно, с жесткой, чуть ли не приказной интонацией,
так что Я не удержалсЯ и позже спросил:

   С С кем это ты так?

   Он слегка смутилсЯ (оказывается, ктоРто слышал), но ответил:

   С С женой.

   Тогда Я и приметил странные белые вспышечки в его глазах, которые ка-
зались твердостью или внезапно сконцентрированной волей, а на деле  были
знаками нарастающего кризиса. Рогова убивали отказы из редакций: кремне-
вый человек, а вот ведь погибал от наскоро настроченных мягких  бумажных
листков. Тем жестче он разговаривал, общаясь с родными. С женой.  С  до-
черью. Но зато, когда у большинства из нас рухнули семьи (или  тихоРтихо
отторглись, завяли), КостЯ Рогов от жены и детей в агэ не  ушел.  Полный
крах, ноль, точка, но его семью это не развалило. Там  у  него  не  было
трудностей.

   Его крах и его безумие вылезли поРиному (так или иначе  взяли  свое).
Внешне ничего не случилось С помраченный Рогов не  раздавал  отрывки  из
романа людям в метро. Не пил, не скандалил с милицией.  Вот  только  дар
слова сам собой покинул его. Голый стиль, стилек. Пустые чистенькие  аб-
зацы. Как опавшие паруса. Недвижимые. Неживые... прочитав (после переры-
ва в год), Я не сдержался, спросил, глянул ему в лицо С ты  всерьез  дал
читать, Костя?.. В ответ в его глазах уже выраженно и знакомо означились
(как бы выставились вперед) светлые вспышечки духовного краха. Скоро,  в
те же дни, Рогов пригласил, настойчиво зазвал менЯ к себе домой С Я  был
голоден, ни копейки, зайдем, перекусишь, сказал он.

   Я зашел. Я увидел его семью. Они его обожали. Рогов  восседал  там  в
центре, с сигаретой, с газетой в руках. КрасиваЯ жена, дочь  лет  четыр-
надцати и взрослый сын С все они смотрели на него, как смотрят на гения.
(И все они, так или иначе, работали на него, перепечатывали, вычитывали,
архивировали.) СемьЯ С сплошь дяди Вани, подумал Я. Жена подала  вкусный
фасолевый суп. Был задушевный разговор. Рогов пошучивал. Они его  обожа-
ли, трепетали при его голосе. Он был настолько эгоистичен, что  покончил
с собой здесь же, в квартире, повесившись на шнуре и ввергнув их всех  в
ужасающую печаль. Я был зван на поминки. Большего горЯ в семье Я не  ви-
дел.

   С ... Писатель Зыков? Книга вышла. Знаете его? С врач ХолинРВолин за-
говорил со мной вдруг о вышедшей книге Зыкова, мол, наслышан и хотел  бы
прочесть. Но книга, увы, уже исчезла с нынешних  пестрых  развалов,  нет
ее, моден, жди следующего выпуска.

   Я не пообещал наверняка, но на имЯ Зыкова поддалсЯ и охотно кивнул  С
кивнешь, когда врач лечит твоего брата.

   Книга (в моих колебаниях) легла тем граммом, который перетянул, чашка
весов поползла, и вот Я уже звонил Зыкову, с  которым  вместе  какРникак
пили трудные пять или сколько там лет. И которому, кстати  сказать,  од-
нажды Я помог, когда у него болели глаза. Если  пишешь  на  машинке  при
тусклом свете, с глазами плохо (рези и вдруг боль, знакомаЯ всякому  пи-
шущему). Я посоветовал тогда Зыкову  простые,  но  эффективные  народные
средства, в частности, контрастное горячеРхолодное полотенце.  (Дередуя,
прижимать к глазам. ДетыреРпять раз подряд.  Глаза,  конечно,  при  этом
закрыты.)

   С ... Приходи. Приходи! Да хоть сейчас же и приходи! С кричал Зыков в
трубку. С У менЯ есть кубанскаЯ водка, помнишь такую?

   С А как же, С засмеялсЯ Я.

   С А помнишь, контрастное полотенце?! ты менЯ выручил в тот год!

   Я опять засмеялся. (Вот полотенце Я как раз не помнил столь  отчетли-
во. Но вспомнил.)

   С ... Если не можешь сейчас, давай сегоднЯ попозже. Когда хочешь. Ве-
чером! С звал Зыков к себе, Явно обрадованный тем, что Я наконец  позво-
нил. Он, правда, стал перебирать вслух (бормотал в нос) всякие  там  се-
годняшние и завтрашние дела, среди которых встреча  на  ТВ,  разговор  с
прилетевшим переводчиком, издательство, немец, Японец... Но вечер  всеР-
таки свободен.
   23

Вечером же Я и пришел в его новую квартиру в одном из 
престижных районов Москвы. Хороший дом. Тепло. МягкаЯ 
мебель. Одинокий хозяин. Нет, не женился. Вожу женщин. 
Хлопотно, но ведь надо, С с легкой улыбкой объяснил он. 

   Он держалсЯ рукой за шею. И спросил смеясь С вот у него напасть,  два
фурункула, черт бы их побрал, не знаешь ли еще какого дремучего  дедовс-
кого средства, вроде контрастного полотенца?..

   С Знаю, С и когда Зыков  спросил,  что  за  средство,  Я  пояснил:  С
Средство общеизвестно. НазываетсЯ жена.

   С В каком смысле?

   С Во всех смыслах. Фурункулы либо от грязи, либо от простуды. Либо от
долгого воздержания, как у подростков. Жена (или любящаЯ женщина)  упра-
витсЯ со всем этим букетом сразу и довольно просто.

   Я говорил ему нарочито педантично. Агэшник, рассуждающий о правильной
жизни С это нечто. Однако же Я не только учил жить, но заодно и прилгнул
(мимоходом, разумеется), что да, да, Я общажный сторож,  но  еще  и  даю
частные уроки, нарасхват, весь в уроках и в деньгах. (Это чтобы не ныть,
не касатьсЯ темы выживания. Я, если бедный, мог вспылить.)

   С Сторож С это ведь образ мыслей, С сказал Зыков раздумчиво.

   И тут же воскликнул.

   С Ты сторожишь длЯ людей и одновременно от людей! Ты  задумывалсЯ  об
этом? С Ему хотелось  поиграть  словами:  этакий  легкий  запев,  зачин,
вступление к той набегающей минуте, когда каждый из нас (он  так  думал)
обнажит свое плакучее сердце.

   Коснувшись пальцами шеи (потер место рядом с фурункулами), Зыков зас-
меялся, полный вперед! С и мы отправились на кухню, где тотчас обнаружи-
ли запотевшую водку и где была копченаЯ рыбка в  закусь,  сыры,  салями,
банки с джемом и даже орехи, щипцы рядом. Неплохо.

   Конечно, по пути, это Я настоял, мы заглянули и в ту комнату, где три
длинные полки с его собственными книгами, изданными у нас и за  рубежом.
Красивые настенные дубовые полки. Яркие переплеты. Он показывал и  расс-
казывал. Он мило жаловался. (Как все они в этой незащищенной позе  возле
своих книг. Преуспевшие бывшие агэшники.) Жалобы у них особого рода, ми-
лые, забавные и всегда обстоятельные, как рассказ. Но еще и  грубоватые,
жесткие по отношению к самому себе. Выворот скромности. Да, конгресс пи-
сателей... ХилтонРотель... номер за двести долларов в сутки, телевидение
на весь мир... Но... Но... Но... всюду но ! С восклицал Зыков.  И  торо-
пилсЯ сказать, поясняЯ с кривой улыбкой, что  да,  ХилтонРотель,  но  за
гостиничные услуги они лепту не вносили, не платили. Все платили, а  они
(русские) нет, как нищие, как беднаЯ страна, им  даже  письма  разрешали
отправлять бесплатно! Да, телевидение транслировало на весь мир, но зато
им подсказали, что и как говорить. Нет, не в лоб. Но всеРтаки  дали  по-
нять, мол, не надо, чтобы вы все хором о прошлом, о лагерях и  проклятых
коммунистах. Всем, мол, уже и без того Ясно... Однако из всех  но  самое
тяжелое (и, поверь, самое гадостное) то, что он, Зыков, должен все времЯ
суетиться:  откликатьсЯ  в  газетах,  выступать,  заявлять,  подписывать
письма протеста, С и не через когоРто, а сам! сам! С ни в коем случае не
отсиживаясь, иначе уже завтра имЯ потускнеет, заветрится, как сыр...

   Зыков развел руками:

   С ВремЯ потрясающее! ВремЯ замечательное, а Я? А что со  мной?..  Сам
не знаю, почему так гадостно на душе. Скажи мне ты С почему?

   Мы уже пили.

   Когда мы стояли у тех трех полок, он молча мне протянул, подарил свою
книгу С была уже подписана, такомуРто, в память о времени андеграунда...

   Я тотчас вспомнил:

   С Есть знакомый: он твой поклонник. Он врач. Подаришь ему?

   С Подписать? С Зыков стал серьезен; взял с полки еще один экземпляр.

   С Да: врачу ХолинуРВолину, с уважением от...

   Обе книги Я держал в руке. Добротной сумки через плечо (как у Вик Ви-
кыча) у менЯ не было. Свитер был, свежаЯ чистаЯ рубашка,  даже  ботинки,
сегоднЯ сухо, казались приличными С а вот сумки нет, не было. Он заметил
это.

   С Дам тебе пакет.

   И принес красивый, Яркий пакет с надписью AD ASTRA, на  дно  которого
книги легко, с шуршанием опустились.

   Водка с трудом и лишь малоРпомалу возвращала нас к  былым  словам,  к
былым временам. Но Зыков перестал нервничать. А Я перестал замечать  сы-
тое жилье, книги и развешанные картины. Конечно,  у  вьющейсЯ  веревочки
был же и кончик: Я ведь уже смекнул (это несложно), зачем Зыков  обхажи-
вал менЯ там, в своем издательстве, и зачем, собственно, Я зван  сейчас:
Я ему нужен (всего лишь) ради мнениЯ или, лучше сказать, длЯ мнения. Да,
да, как ни странно, как ни смешно, ради и длЯ моего мнениЯ  о  нем.  Ему
хотелось бы услышать напрямую. Агэшник С о Зыкове. В замысле могло  быть
и чуть больше: не только меня, мое мнение услышать, но и посильно,  хоть
на волос, хоть сколькоРто успеть его (мое мнение) скорректировать.

   Столь знакомое и вполне человеческое  немаскируемое  желание.  Это  и
есть мы. Место ново, ритуал стар. Зыков алчно, страстно хотел быть хоро-
шим. Хотел, чтобы и в эти новые дни, когда он стал с именем, там, где  Я
(то бишь в андеграунде), о нем тоже думали добрее и лучше, не  говорили,
мол, говно. Мол, куплен с потрохами истеблишментом. А как иначе, как еще
(помимо меня) известный писатель Зыков мог бы объяснитьсЯ с ними (с  на-
ми) и как на их подземные кликушеские обвинениЯ мог бы он ответить? С  а
никак. Как сообщить, как крикнуть андеграунду, что он хороший и что, ес-
ли куплен, то не весь же целиком! Туда (в андеграунд, так он думал)  ему
уже не было доступа; там слишком глубоко. А через менЯ С как через  зонд
С не только пощупать, поразузнать, но и, попутным  ходом  зонда,  успеть
внедрить туда койРкакую оправдательную информацию о  себе.  (Есть  такие
зонды. С начинкой.)

   Биологическое старение, да и само времЯ (многовариантное, с соблазна-
ми времЯ Горби) многих нас в андеграунде распылило и развело,  оглянулсЯ
С уже один, в одиночку, уже на отмели. Но даже  при  редких  встречах  с
пьяноватой командой Василька Пятова или с  кем  другими,  когоРто  же  Я
вслух называю и вспоминаю С о комРто же Я им говорю!  (Зыков  это  пони-
мал.) И Я теперь понимал. От мысли, что он во мне нуждается,  Я  повесе-
лел, водка (кубанская) стала сладкой. Явилась в памяти и та, старенькая,
притча о волке и собаке, что вдруг встретились на развилке тропы. Собака
хвастала, что шерсть ее лоснится, что теплаЯ будка и что ест она  дважды
в день, показывала газеты с рецензиями и фотографиями,  также  и  разные
свои книги в Ярких обложках, изданные в Испании, в Швеции.  Но  волк  не
позавидовал. Волк спросил: ТА что это у тебя, брат, шеЯ потерта?У С косЯ
глазом на вмятый след ошейника, столь отчетливый на  гладкойРто  шерсти.
(Каждое утро собаке в варево ложку постного масла.) ДаРаРа,  старый  мой
приятель! Никакие у тебя, брат, не фурункулы, эта напасть  совсем  иного
происхождения, и ты уже не перестанешь почесываться, потирать  шею.  Тем
более при встрече с агэшником, у которого, как дружески  ни  смягчай  он
речь, под штопаным свитером топорщитсЯ волчьЯ шерсть, а под вислыми уса-
ми клыки.

Квартира его, рыбьЯ закусь, копчености, полки с 
красивыми книгами так и остались в моих глазах, но 
дольше всего неуходящим из памяти (вялоуходящим, не 
желающим уйти) был вид изящной клавиатуры компьютера 
Зыкова. Деликатные, нежные, легкие звуки, сущее порхание 
в сравнении со скрежетом моей ржавеющей югославской 
монстрихи. МоЯ машинка и компьютер Зыкова никак не 
соединялись. Зато во сне их единение делалось словно бы 
необходимым (заигрывание с чужой судьбой). Засыпая, Я 
невольно спаривал их, и в самом разгоне сна 
(сновидческого мельканья) моЯ машинка снабжалась цветным 
монитором, то бишь экраном, ей придавалась и порхающаЯ 
легкость клавиатуры. Я спал, а гибрид нежно стрекотал, 
выдаваЯ строку за строкой. (Было приятно: уже и в снах Я 
давно не работал.) 

   Мои могли быть книги. Мои (могли быть) эти три Яркие полки книг,  мне
приглашения, мне разбросанные там и сям на столе  факсы  из  иностранных
издательств, вот бы так оно было, теперь знаю, думал Я с  вполне  экзис-
тенциальным чувством волка, встретившего на развилке эволюционной  тропы
пса. Деловек выбирает или не выбирает (по Сартру) С это  верно.  Но  про
этот свой выбор (Сартру вопреки) человек, увы, понимает после.  (Понима-
ет, когда выбора уже нет, сделан. Когда выбор  давно  позади.)  Развилка
пути, скажу Я проще. Развилка, стремительно промелькнувшаЯ  и  полуосоз-
нанная... вот и весь наш выбор! И живи Я, как живет  господин  Зыков,  Я
защищал бы сейчас не андеграунд (неужели?) С  Я  отстаивал  бы  в  столь
счастливо представившемсЯ случае эту его жизнь, эти книги, эти три Яркие
полки, эти разбросанные на столе факсы? Неужели так?.. Но  как  отлично,
что Я назвалсЯ богатеньким с частными уроками. Прорыв духа (порыв сегод-
няшнего самоутверждения) мог бы вылитьсЯ в наш с Зыковым спор С  в  спор
бессмысленный, возможно, безобразный. От менЯ можно ждать всего. Сторож,
приживалРобщажник, никакой не учитель с уроками (Зыков знал, знал!), ни-
какой уже не писатель, никто, ноль, бомж, но... но не отдавший свое ТяУ.
Не отдавший, вот что его царапало.

   С ... Понимаю. Сейчас издаютсЯ все подряд. И потому в общей  толкучке
ты не хочешь. Ты С гордый.

   Это он мне менЯ объяснял.

   С Почему?.. Я не понимаю.

   С Тоже не понимаю, С отвечал Я.

   С Как же так? С настаивал он. С Как может одаренный человек перестать
писать повести своей волей?

   Я отделалсЯ фразой С так, мол, вышло.

   С Но Я этого не понимаю! Объясни! С Зыков сердился.

   Так мы говорили, оба уже пьяные, оба уже отяжелевшие, но оба, не сши-
бить, умелые за бутылкой и отлично, в полутонах, друг друга слышавшие.

   Я и не старалсЯ ему объяснить. Как можно объяснить, что человек хочет
молчать?.. Но, вероятно, Я уже должен был выдать ему в ответ нечто суро-
вое и о себе самом горькое, вроде как последнюю правду. Вроде как поотк-
ровенничать с старым другом и раскрыться, а все только потому, что хотел
откровенничать и раскрытьсЯ он. Он. Он хотел.

   С ... Как подводнаЯ лодка, С пьяно талдычил Я. С Сколько есть воздуху
в запасе, столько и буду жить под. Жить под водой,  плавать  под  водой.
Автономен. Сам по себе.

   С Понимаю, С пьяно вторил он.

   Многие пишущие, Я и Зыков в том числе, ушли в андеграунд,  чтобы  вы-
жить; мы зарылись, как зарываютсЯ в землю и  крупный  хищник,  и  мелкие
зверьки от подступавшей зимы с холодами. Мы хотели жить. И ведь Я не го-
ворил, что теперь уже, мол, списком стали меж нами (меж мной и  Зыковым)
повесившийсЯ КостЯ Рогов и безумец Оболкин, Вик Викыч, Михаил  и  сотни,
тысячи подранков, как полуспившаясЯ Вероника. Они никак не были на  лич-
ном счету Зыкова, и сиди сейчас на его месте другой (из состоявшихся), Я
бы и другому не поставил в счет. Я был поразительно миролюбив. Я не пос-
кандалил, не лез с Зыковым драться, а уже сколько сидели, пили, толкова-
ли, ворошили прошлое С ночь за окнами! Более того:  Я  дал  понять,  что
считаю его, Зыкова, хорошим и что вниз (в агэ) по своим возможностям пе-
редам, пусть это погреет ему душу, пусть поможет  ему  получить  ту  или
иную нерядовую премию С да пусть, пусть! С он ведь и впрямь не подл,  не
хапнул слишком и не предавал, чего же еще!.. В меру открылись,  объясни-
лись. Можно и разойтись. Книги (одна длЯ врача ХолинаРВолина) уже лежали
в красивом пакете, на самом дне; будут шуршать там при скором шаге.

   Оказалось, Зыков обо мне знает С не захотел  принять  выдумку  и  мои
поддавки.

   С Я же слышал С ты сторож. Дастные уроки давнымРдавно кончились.

   С Давно, С согласилсЯ Я.

   С Живешь при какомРто общежитии?

   С Ага.

   Мы помолчали, потом покурили С потом опять молчали.  Казалось,  обоим
стало легче. И, конечно, кубанская.

   В то непробиваемое времЯ Зыков, больной и спивающийся, тоже  едва  ли
не сходил с ума: он вдруг настрочил и послал письма известным писателям,
а также секретарям СП, объяснялсЯ им в любви и, конечно, с просьбой  по-
читать тексты (и помочь опубликовать их). Как дурачок, он раскрылсЯ  им,
как безумный С пишущий, мол, ваш собрат. Он так и писал  им,  мол,  брат
(вот моЯ проза, вот уровень), С Я ваш подземный брат,  который  какимРто
несчастным случаем застрял в тупике подполья... Вопль! А особых  дваРтри
письма Зыков написал талантливым, тем честным и талантливым, что шли уз-
кой тропкой, настолько в те времена узкой, что уже не до чужой судьбы  и
в тягость своя. Зыков еще долго держал в столе, среди мелких вещей (ведь
с ума сходил) веревку, то бишь электрический шнур Кости Рогова, он, мол,
комуРнибудь из них, из талантливых, этот шнур  висельника  когдаРнибудь,
придет день, покажет. Стиль как степень отверженности:  Зыков  в  проси-
тельных своих письмах не кричал, он выл, выл, выл... И пил. Так пил, что
и после опохмела тряслись руки. Те письма С пять? или шесть? С писал под
его истерическую диктовку Я, у него буквы разъезжались, кто  же  ответит
алкашу! Я писал те его письма, и можно сказать, мы писали,  потому  что,
руку на сердце, Я тоже надеялся, что, хотЯ бы рикошетом, один из них ему
(нам) ответит.

   С Восемь, С уточнил Зыков. С Писем всего было восемь...

   И спросил:

   С Дто ты там смотришь?

   А Я, у чуть светлеющего окна, выглядывал во двор С выглядывал в серое
утро и считал голубей на подоконниках, что в здании напротив.  Вдруг  их
восемь. ПочтоваЯ птица голубь.

   Ранним утром, исчерпав встречу, мы, совсем теплые, выбрались С  вышли
на улицу.

   Едва на воздухе отдышавшись, Зыков отвез на машине  менЯ  до  общаги.
Куда тебе руль? Ты еле стоишь! С на что Зыков отвечал: ТНо  сидетьРто  Я
могу!У С и еще фыркнул, мол, у него достаточно теперь денег, чтобы отку-
питьсЯ от самых алчных ночных гаишников.
   25

Он вел машину хорошо, спокойно. Правда, и встречных 
машин в четыре утра почти не было. 

   Я не направилсЯ ни в одну, ни в другую из тех  двух  квартир,  что  Я
сторожил. (Это чтобы с Зыковым нам уже долго не засиживаться. Дтобы  без
запятых.) Мы поднялись на этаж в крыле К, где Я жить  не  жил,  но  имел
угол в запас, койку. Делил  там  комнату  с  командировочным  из  Архан-
гельска. Северный мужичок поднял всклокоченную башку и щурился, когда  Я
включил свет. Я извинился, мол, на пять минут. Он матюкнулся. Спал.

   Грязно. Постель на моей койке смята,  еще  и  слегка  заблевана.  Ис-
пользуЯ многодневное мое отсутствие, ктоРто из ловкачей здесь нетРнет  и
бывал. Небось, с женщиной.

   Зыков, в комнате оглядевшись, вынул из кейса на этот раз четвертинку:

   С Дто ж. Давай посошок.

   Выпили, и тут Зыков спросил менЯ  еще  одно,  что  его  интересовало.
Спросил легко, быстро, но так и спрашивают то, что,  возможно,  занимало
мысли в течение всего долгого вечера.  (И  что  вообще,  возможно,  было
главным в его нынешнем заигрывании со мной.) Зыкову было мало слыть  хо-
рошим длЯ андеграунда. Ему хотелось  знать  о  полузабытом  прошлом:  он
спросил С там (в андеграунде) все еще повторяют этот вздор о  его  Якобы
приятельстве с гебистомРмайором? неужели все еще болтают?..

   С Болтать не болтают, С осторожно ответил Я. И тотчас вспомнил: Зыков
ведь тоже не миновал: ему тоже предстали в злую минуту и ухаб, и  горка.
(Которые Я проехал кровавым следом.)

   Разумеется, Зыков презирал гебистов. Как и Я, он был от них достаточ-
но далеко. (На сто процентов.) Но у его сердца слева тоже был мягкий бо-
чок. Зыкова тогда, Я  думаю,  просто  понесло,  пооткровенничал.  Просто
треп. Все мы люди, все мы человеки С и как, мол, под настроение не пого-
ворить с человеком по душам, кто бы он ни был!..

   С Даю поставить?

   С Дай трезвит. Не надо, С Зыков засмеялся. Мол, не  волнуйся;  сейчас
уйду.

   Как только мытарства кончились и писатель Зыков  стал  издаватьсЯ  на
Западе, а потом и широко здесь, этот самый майор, или кто он там  чином,
пустилсЯ в разговоры, толкаемый, скорее всего, своим тщеславием (а то  и
по чьейРто подсказке, как знать!). С охотой и где  только  мог  гебэшный
майор трепался, мол, приятельствовал с самим Зыковым, пили не раз  вмес-
те, рыбалка, и вообще, хорошо, что вы позвонили.  Шутливый  этот  майор,
или кто он там, укусил, как скорпион. Жизнь Зыкова на времЯ стала отрав-
ленная: все вокруг болтали именно что взахлеб С Зыков, мол, Зыков и КГБ,
разве вы не знаете?!. Услышав такое, Я  едва  сдерживаюсь:  Я  свирепею.
(Еще со времени Вени.) Но слух трудно пресечь. Есть те, что дуют  именно
что на малый огонек. И умело дуют. ЗнаЯ в те дни Зыкова, как самого  се-
бя, Я тогда же повторял всем, что вздор, что дурной слух  С  слух  и  не
больше. На что один из наших известных  поэтов  (притом  же  порядочный,
честный) мягко улыбнулся:

   С Слух?.. или след? С Никогда не забуду выражение его  лица.  Вот  во
что обошлись Зыкову одинРдва пустеньких как бы  приятельских  разговора.
Каким боком вылезли. Ему, правда, не пришлось кровавить руки.  Счастлив-
чик.

   Зато теперь он, писатель с европейским именем, интересовался, что ду-
мает о нем обросший сторожРагэшник, сидящий на грязной, заблеванной пос-
тели. (В обшарпанной общежитской комнате крыла К.) И не просто интересо-
валсЯ С его заботило.

   Он зависел. Не любопытство и не оглядка писателя, а его  опаснаЯ  ре-
альность: его болото, когда вдруг надо идти по камешкам.  В  подсознании
таитсЯ огромный и особый мир. Андеграунд С подсознание общества. И  мне-
ние андеграунда так или иначе сосредоточено. Так или иначе  оно  значит.
Влияет. Даже если никогда (даже проговорками) не выходит на белый свет.

   С Скажи. Неужели они (вы, вы все) там, в своем подземелье, не забыли?

   Небось, в солнечный денек. Небось, с пивком. ТакаЯ застольнаЯ минута!
Покурить и поболтать с майором, сидЯ на воздухе, на ветерке, С это ж ка-
кое удовольствие расслабиться, еще и посмеяться, пошутить с  ним  и  над
ним: мол, тоже ведь человек, хотЯ и майор.

   Я покачал головой: нет, не забыли.

   Зыков сглотнул ком. И сам же с окончательностью пожал  плечами.  Мол,
что поделать.

   С Но тыРто знаешь, что Я чист.

   С Знаю.

   Словно боясь ошибитьсЯ (может, в первый раз он не так расслышал), Зы-
ков снова менЯ спросил С слова те же, но интонациЯ с повтором была иная:

   С Скажи. Неужели не забыли? (Неужели не простили?)

   Я покачал головой: нет.

Один день Венедикта Петровича 

   ... На спор! С открыть, откупорить взболтанную крепкой рукой  бутылку
шампанского, но так, чтобы ни единой капли вина (ни даже  пенной  капли)
не упало на стол. Не наследи как заповедь. Брыскин похож на фокусника, и
какие уверенные движения! С пальцами, ловко и нарочито  замедленно  (иг-
рок) он стаскивает витую проволоку с бутылочного горла. Смеется.

   Затем смелым рывком он выдергивает звучно хлопнувшую пробку  и  мгно-
венно, поРгусарски сует бутылку себе в рот. Ни капли и  не  упало.  Ска-
терть суха. Однако взболтанное игристое вино обмануть трудно: в ту самую
секунду, когда Гриша Брыскин плотно,  алчно  захватил  бутылочное  горло
ртом и уверен, что он уже пьет и что спор  выигран,  шампанское  из  его
ноздрей ударило двумЯ великолепными струями прямо на  стол.  ПетЯ  Гугин
(думаю, знал эффект заранее) кричит на все застолье,  что  он  выспорил,
что десять свидетелей и что завтра же он забирает у  Брыскина  натурщицу
Лялю... Брыскин, продолжаЯ глотать, давясь и кашляЯ, хрипит в ответ, хер
ему лысый, а не Лялю, вино и пена на столе уже не из бутылки ,  пена  из
него, из Брыскина, можно считать, отчасти  им  уже  потребленная,  выиг-
рал!.. С и тут (общий гогот) из его ноздрей ударил  остаток,  слабовато,
но опять в две пенные струи. Голоса встревоженно закричали:

   С Альбом! Альбом!.. Осторожнее! (Мол,  Брыскин,  гусар  недоделанный,
едва не залил пеной.)

   С Альбом! С вскрикнул и Я.

   Из рук в руки альбом, с красными конями на суперобложке, уже двигалсЯ
на нашу половину стола.

   Альбом передали Турову, агэшник, второй год как избалованный  выстав-
ками за границей, он ласково отер глянец альбома салфеткой. (Салфетки им
купил Я.) От Турова красные кони скакнули в молодые руки Коли  Соколика,
а далее уже Василек Пятов, тамада,  не  без  торжественности  вскрикнув:
ТВнимание!..У С  выложил  альбом  перед  старичком  Уманским.  (Старичок
дряхл, сомлел с первой же рюмки.) Я настоял, чтобы его привели.

   Великого эксперта пришлось толкнуть, чтобы он открыл глаза.  Уманский
ожил и даже встал, но только он взял тяжелый роскошный немецкий альбом в
руки, как тут же сам опять рухнул на стул.
   26

Но сообразил: вновь встал, оставив теперь альбом лежать 
на столе. 

   С Речь, С подсказали ему.

   Уманский уже встрепенулсЯ С он оглядел застолье быстрыми  бесцветными
глазками:

   С Дорогой Венедикт Петрович... Я стар, и Я могу вам говорить  просто:
дорогой Венедикт!.. Веня!..

   Старый эксперт давно уже не умел пить, не умел стоять  с  альбомом  в
руках, он и сидетьРто в хорошем застолье уже не умел, засыпаЯ и  завали-
ваясь на сторону. Но говорить он умел. Альбом прекрасен! СотнЯ  репроду-
цированных картин (сотнЯ с лишним) русского андеграунда 60-х и 70-х  го-
дов, из них две картины Венины. Полторы , потому что втораЯ не наверняка
принадлежала его кисти, шла с знаком вопроса. Ни немцы, ни Уманский,  ни
сам ВенЯ идентифицировать работу точнее уже не смогли. Увы!..

   Венедикт Петрович был бледен С он не  вполне  понимал,  но,  конечно,
вполне чувствовал (внимание к нему и всЯ речь о нем!). ВъевшиесЯ морщины
его щек мелкоРмелко тряслись. Заплясали и губы, подбородок, ВенЯ раскрыл
переданный ему наконец альбом. (Я быстро расчистил место на краю стола.)
Альбом он смотрел не на той, не на своей странице. Но это не важно.  Ве-
недикт Петрович не понимал и не все даже видел, но несомненно  же  он  и
видел, и понимал (и вбирал сейчас из Времени свою запоздалую частицу ир-
рационального счастья). Вот он частоРчасто заморгал, вызываЯ себе в  по-
мощь влажную слезную пелену на глазах. Со страниц альбома струились тон-
чайшие запахи свежей полиграфии.

   С Ура! УраРа художнику! С вскричали все разом.

   С УраРаааРа...

   С Ура и здоровье Венедикту Петровичу! Здоровье Венедикту Петровичу!..
С дружно кричали они, с пьяным, но безусловно искренним восторгом.

   Эти гуляки художники уже повылазили из подполья, ожили, имели выстав-
ки, первый успех на Западе  и  успех  здесь,  но  возрастом  и,  значит,
судьбой все они были моложе Венедикта Петровича на добрый  десяток  лет,
на поколение. Они на взлете, у них впереди весь горизонт признания,  од-
нако мой брат ВенЯ уже принадлежал  искусству:  принадлежал  бесспорному
прошлому и был легендой. Без единой выставки. Без картин. Без  здоровья.
(За которое они так шумно пили.) Большинство увидели его впервые в  жиз-
ни.

   Седой, с дрожащими щеками, улыбаясь и совсем не держа взгляда, он уже
не смотрел в альбом, сидел, опустив глаза. Все же Венедикт Петрович  по-
чувствовал минуту и встал. Поблагодарил. Поклонился. А затем и  Я  встал
изРза стола: нам, друзья, пора, нам с Венедиктом Петровичем уже пора!..

   Художники шумно и пьяно кричали вслед. Я уверен, что в ту  счастливую
минуту ВенЯ все понимал: он уходил, как уходят навсегда. Его времЯ  кон-
чилось. В дверях Венедикт Петрович оглянулсЯ и, разведЯ руки в  стороны,
шутка, помахал ими, как машет вялаЯ птица. Мол, до свиданья. Улетаю. Все
восторженно захохотали, и ктоРто сказал про Веню, журавль, отставший  от
стаи, от своей осени. Я тоже махнул им  рукой:  счастливо  гулять!  Было
предварительное джентльменское соглашение: Я не  стану  их,  художников,
мучить Веней долго. Вручат альбом, чокнемсЯ С и  хватит.  Они  Венедикта
Петровича уважают, любят, но им невыносимо видеть его рядом.  Они  хотят
быть сами по себе. (КтоРто уже шел к телефону звонить женщинам.)  Худож-
ники хотели пить как художники, пить от души и до утра, от и до, длЯ то-
го ведь и дал Я им соответствующую квартиру. Я им  квартиру  С  они  мне
альбом и полчаса торжества.

   В дверях, прощаясь с художниками (вслед за Веней), Я тоже  оглянулся.
Я поманил Василька Пятова С поди сюда.

   Он тут же подскочил:

   С Да, Петрович... Конечно, Петрович... Само собой, Петрович.

   Да, да, Василек согласен и он помнит мое главное условие:  мебель!  Я
ему повторил: меРбель!..

   Я предоставил им квартиру уехавших в отпуск Бересцовых, бывшую комму-
налку, старенькую и вечную, с пахучими углами и с потеками на потолке  С
все, как просили. Квартира чистый кайф. ДлЯ полноценного пьянства им те-
перь подавай колорит, пыль веков, оборванные обои полунищей эпохи С  по-
жалста, получите! Единственное условие: не крушить эти засранные  старо-
московские мебеля, поскольку и убыток, и разор мне ни к чему.

   С ... И еще одно, последнее: если бабы, этаж здесь третий, не  выбра-
сывать их из окон.

   С Брось, Петрович! Это уж ты загнул, Петрович! С  шепотом  возмущалсЯ
Василек.

   Однако же взгляд его привередливо скользнул по окнам,  мол,  квартиру
ты, Петрович, подобрал честь честью, обои бахромой и пыль в кайф, но  уж
мог бы и насчет окон расстараться! То есть чтобы с решетками, на  всякий
наш случай.

   Альбом под мышкой, Я ухожу. Мы в коридоре.

   С Сюда, С показываю Я Вене путь.

   А Веня, выйдя, застыл посреди тянущихсЯ стен. Коридор волнует, чтоРто
ему напоминает (мне уже ничего, только жизнь). ВспомнилсЯ ли ему  давний
коридор студенческого общежития, развилка, когда мы оба, 22  и  19,  там
приостановились?

   В больших коридорных окнах торчат, заострившись,  верхушки  деревьев.
(Этаж уже четвертый.)

   С ... Квартира. Одна из моих, С машу Я рукой в сторону квартиры Коно-
беевых (по ходу коридора). С Тоже моя! Да, брат. Сейчас другие  времена,
можно иметь много квартир!..

   Я привираю не из хвастовства в этих длинныхРдлинных коридорах. Я при-
вираю, потому что Я С Кот в сапогах, показывающий весь  коридорный  мир,
принадлежащий сеньору. Потому что мое С значит Венино. Квартиры, друзья,
коридор и все мои окна, и в окнах мое приватизированное небо С все наше,
Веня. Я готов, впрочем, днем позже раздарить весь этот мир  людям,  кому
ни попадя, С Я хотел бы раздавать и дарить. Счастлив. Душа поет. Шаг уп-
руг (как у милиционера перед разгоном толпы, шутка, шутка, Веня!).

   С Почему мы не зайдем? С робко спрашивает мой  брат,  оглядываясь  на
квартиру Конобеевых.

   С Зайдем, Веня. Мы зайдем. Но попозже!.. Сейчас нам следует навестить
еще одних моих друзей.

   Венедикт Петрович тихо тускнеет (ему  хватило  застольЯ  художников).
Ему непросто, ему напряженно среди шумного люда С Я это понимаю. Но Я не
могу отказать себе в удовольствии зайти на новоселье к Курнеевым  и  там
откушать (а заодно найти там Зинаиду).

   Объясняю: так или иначе, Веня, день долгий, нам с тобой надо же гдеР-
то капитально поесть. У художников было много бутылок, но  немного  еды,
мелки тарелки. (Да и засидетьсЯ за тарелкой творцы нам не дали.)

   С ... Надо, надо зайти. На пятом этаже. Иначе они обидятся,  Веня!  С
смеюсь Я.

   С Обидятся?

   С новосельем Курнеевых (с их сытным столом) Я простоРнапросто заранее
совместил, назначив художникам именно эту субботу, день в  день,  почему
бы и нет? Дто дает теперь мне и моему брату Вене гулять широко, из  зас-
тольЯ в застолье.

   Курнеевы позвали Зинаиду, Анастасию, позвали Акулова, Замятова,  зас-
толье человек двадцать, когда Я вошел, все двадцать уже жевали. Курнеевы
щедры и стол хорош, ешьте, пейте, нас не  убудет!  С  но,  завидев  менЯ
(бомж), мадам Вера слегка скривила рот. Не любит она таких мужчин. Одна-
ко же себЯ пересилила. Умница. Улыбается. Люблю таких  женщин.  Я  ведь,
если честно, приглашен на новоселье не был,  да  и  незваный  пришел  не
один, с Веней С а мадам, уж разумеется, коеРчто слышала о нем, о  посто-
янном обитателе психушки.
   27

Шепотком Вера все же спрашивает у сидящей неподалеку 
Зинаиды С тот ли брат? или у него (у меня) их 
несколько?.. Зинаида вместо ответа хохочет, лицо 
багровое С уже несколько раз приложилась к винцу. Я 
накладываю Вене красной рыбы. Хорошо накладываю и себе. 
После чего в первую же паузу встаю и вторгаюсь с тостом: 
внимание!.. Мой бокал полон вином. Мой рот полон 
энергичных слов. 

   С ... Все эти люди вокруг, Веня, С мои друзья! Их радость С  моЯ  ра-
дость, их новоселье С мое торжество!..

   Венедикт Петрович робеет; едва скользнул взглядом по красным физионо-
миям.

   С Выше бокалы! Мой тост, господа,  обращен  непосредственно  к  моему
брату, его день сегодня, его час. День Венедикта Петровича С мы все соб-
рались здесь выпить за него и (пауза)... за новоселье! За новоселье и за
него!

   Им казалось, что Я слегка шучу, бомжовые приколы Петровича С и  тогда
Я обобщил:

   С За перемены, господа!

   Перемены, ничего другого Я ведь и не мог обещать Курнеевым С перемены
и, пожалуй, новую грандиозную волну успехов, удач, потрясений, да, да, а
Я, это известно, умею увидеть вперед и чувствовать вперед.  (Особенно  с
выпивкой, с бокалом в руке.) Будущее само набегает на меня, господа, мне
только не поленитьсЯ С прочесть!

   Ради Курнеева и его жены Веры Я зрел  теперь  сквозь  десятилетия,  Я
раздвигал зябкие кусты прогнозов, а с ними заодно и горы, а если горы не
двигались, Я спешно и не чинясь сам шел к горам шагами нежмотистого про-
рока, Я взбиралсЯ наверх, Я далеко видел С и как же  эти  люди  слушали!
Где еще, кроме российской общаги, есть столь затаившаясЯ  склонность,  а
то и жажда (склонность С слабенькое словцо), жажда  к  тревожным  проро-
чествам, к восторженноРчестной и вдохновенной моей ахинее?!  С  Всех  до
единого, всех их тотчас разобрало, ах, как он сказал, ах, Петрович,  ух,
этот Петрович, писатель!.. После экспромта (и после вскриков  одобрения)
Я просто обязан был приложитьсЯ к бокалу водки, и ведь как пошла!

   Все пили взволнованные, даже мадам Вера подобрела. Женщина милая,  но
вот бонтонная. Держит расстояние. Когда мадам (поблагодарить) подошла ко
мне, от нее заструились легчайшие духи; одежда,  тонкое  белье  источали
тепло ухоженного тела. Вера улыбалась: она мерцала, как законченнаЯ  но-
велла. В похвалу за мою речь, чуть круче склонившись, спросила, взял  ли
Я себе холодца? С очень сегоднЯ вкусен, люди хвалят! А как на мой взгляд
ее расширившаясЯ квартира С эти большие и светлые, эти три соединившиесЯ
комнаты?!.

   Мне (гад) захотелось ее смутить, и, приманив еще ближе, Я  сказал  на
ушко шепотом С мол, ах, эти ее три комнаты. Сколько места! Я все  думаю,
не оставить ли здесь на ночь моего брата Венедикта Петровича С  его  от-
пустили на сутки...

   Она и глазом не моргнула. Умеет.

   С Пожалуйста.

   Мол, Курнеевы всегда на высоте, милейший! (Понимала, что шучу.)

   Но Я продолжал С Венедикт Петрович отпущен лишь на одну ночь. Так что
ночлег, теплоеРто место Я ему устрою, вопроса нет, но вот с кем  бы  ему
переспать, как вы думаете? Врач посоветовал. С женщиной, желательно  не-
замужней. Должно пойти ему на пользу. Врач сказал, что брата это  должно
здорово встряхнуть...

   Мадам Вера посмотрела мне глаза в глаза, у нее хороший взгляд.  (Нра-
вилась мне.) Кругом нас застольно шумели, кричали, даже вопили,  переби-
ваЯ тостами друг друга.

   С Ваш брат красив. С Мадам призадумалась. Не спеша  потрогав  пальцем
тонкую свою переносицу, она спокойно ответила, что проблема длЯ нее  но-
ва. Женщины не мятные леденцы, и, как брат, Я должен бы лучше знать вку-
сы Венедикта Петровича.

   С Он красив. Давайте Я положу ему еще рыбы. С И улыбнулась; ничем  не
проймешь.

   Сам Курнеев, Петр Алексеевич, во главе стола, С сытые  щеки,  высокие
залысины. Потолстел. Давненько он не пил у менЯ чаю, кофе.

   Бывший конструктор, робея, поРпрежнему заискивает перед общагой. (Да-
же ходит на субботники, честно, через раз.) И вот ведь новоселье  устро-
ил, надо чтить: с мелкотой этажной особенно следует ладить и жить в  ми-
ре, иначе тебе зальют потолки, наблюют возле порога.  Общажному  демосу,
как и всяким богам, времЯ от времени следует бросить (поставить) на стол
бражную гекатомбу, пейте; именно, именно так, не брать у них,  не  клян-
чить С богам надо давать.

   С ... Песню! Ну, песню, что ли?! С говорит Петр  Алексеевич  Курнеев,
поРхозяйски то ли их всех упрашивая, то ли им велЯ (надо вовремЯ дать им
петь).

   А ВенЯ ел. Молодец. СедаЯ голова увлеченно склонилась к тарелке  и  к
бокалу (с минералкой), который он крепко, не разбить, удерживает  в  ру-
ках.

   Не пьян, но хорош, Я выбралсЯ изРза стола, обход по  квартире.  Прой-
тись да посмотреть,  оценить,  складно  ли  две  комнаты  соединились  с
третьей (прикупленной Петром Алексеевичем и Верой у когоРто).

   Разделяла стена С ага, теперь дверь. Пробили Курнеевы (проткнули ли),
как водится, ломом эту нейтральную стену, чтобы застолбить?..  Вряд  ли.
Вряд ли сами. Но лом торчал С лом торчааРал, тоже ведь под ритуал затея!
Попросили бывалого общажника, и тот принес на  плече  ржавый  ритуальный
лом, ударом  пробил  (в  прикупленную  комнату)  стену  насквозь,  ломом
девственность С наРаааша! И тут же, на рысях, чохом  заплатили  Курнеевы
за комнату, за ее ремонт и за местную (чтоб денежка капнула демосу)  ре-
монтную бригаду. Молодцы!

   Я расслышу запах проломленной стены уже на ходу, из коридора. Случай-
ный дар, утонченные ноздри приживала, когда мне уже под шестьдесят,  за-
чем этот нюх? (Дтобы навеки заделать менЯ сторожем?) Стоп...  Я  сообра-
зил, что стою на переходе из двух комнат в третью. Как раз в  прорублен-
ных дверях. Когда не было дверного проема, здесь (на уровне  моих  глаз)
торчал лом, пробивший стенную перегородку насквозь С ржавый иероглиф.  Я
видел этот лом, повисший в воздухе, как видят иногда зигзаг молнии, хотЯ
она погасла.

   За столом любимый общажный спор: почему живем так скудно и бедно, ес-
ли такаЯ богатая, можно сказать, чудовищно  богатаЯ  страна.  Старенький
вопросец, Василий Замятов уже встал, чтобы всех перекричать С  на  вилке
огурец, Замятов Явно не успел закусить и орет на нас (прораб  на  строй-
ке):

   С ... Надо работать! РаРбоРтаРаать!

   Так кричал, что Я даже не видел, были ли  у  Замятова  руки  и  ноги.
Только рот. И огурец на вилке.

   И вдруг Зинаида стопку с водкой к небу и весело кричит:

   С ... Мужик должен все времЯ пиРиить!

   Кричит звонче:

   С Вино! Дай! Кофе! Водку помаленьку! Пиво! Мужик без дела и  питьЯ  С
свихивается. Дто угодно, но пиРиРиить!

   Все в восторге, подхватывают С  пить,  ах,  как  важно!  Пить,  чтобы
жить!.. С Орут, вопят, воздаваЯ должное здравому женскому уму, ура, жен-
щине! ура!.. Какой дикий ор. Они чокаются: пьем, все пьем!..
   28

Даже Венедикт Петрович чтоРто призывное уловил: он 
пристально смотрит на Зинаиду, подсознательное 
сработало, и ВенЯ (ребенок), почмокав губами, делает 
горлом глотательные движения: пьет, сосет грудь. 

   Я принимаю решение: пора. Попили, поели, пора и честь знать.

   Делаю знак Зинаиде: а что, дорогая, если минут на пять мы отсюда  уй-
дем, а? И чтоб ей совсем понятно, махнул рукой С мол, на выход!..

   Выходит с улыбкой. Женщина! Она идет за мной,  принаряженная,  жилис-
тая, пахнущаЯ столетними гиацинтами, и как же звучно ставит она  ногу  к
ноге в модных своих туфлях. (Да и коридор здесь гулок.)  Я  сбавил  шаг,
пьян, а Зинаида вышагивает рядом, высоко держа голову. Она с мужчиной.

   К тому же сегоднЯ ей телефон поставили. Приятно. Гордость за удавшую-
сЯ жизнь. Новенький неспаренный аппарат.  (ДуховнаЯ  обновка.)  Но  едва
приходим к ней, Я уже с порога, быстроРбыстро сбиваю с нее внешнюю  гор-
деливость и эту вечную женскую спесь. Говорю С  ты  ведь,  Зинаида,  мне
жить помогаешь, а значит, должна помочь Вене , год за годом в  больнице,
ты же сама ему сочувствовала! А вот и помоги, говорю, человеку по малос-
ти. Да нет, не сошел Я с ума! Я пьян, но вовсе не спятил. Пожалей бедно-
го. Ему, Зина, уже завтра опять возвращатьсЯ в больничные стены...

   С Ему нужна женщина. Врач сказал. И ты, Зина, тоже  это  понимаешь...
Ты обещала.

   С Я не обещала, С твердит.

   С Обещала.

   С Если обещала, то за рюмкой и только шутейно.

   С Вот шутейно и сделай.

   Я еще на нее нажал, надавил С ответь: тебе жаль его  или  нет?..  Она
кивала: жаль, жаль. А вот уже и слезы. Дего это?  С  спрашиваю.  Зинаида
всхлипывает, плачет С мол, как же ты так. Мол, она этого никак не  суме-
ет, не сможет; да, да, помогать дело святое, но такимРто образом и  ведь
с твоим братом!..

   Глупости! С говорю. Именно с братом. Именно с моим братом, зачем мне,
чтоб ты была с братом дяди Коли?.. С моим братом все равно что со мной.

   Она кивает. (Жалостливая: Я же знаю!) И плачет. Ну,  пожалуйста,  ну,
Петрович... Но Я суров: ты обещала. (Дестно признаться, Я не помню, что-
бы она обещала. Но Я пьян и настаиваю на своем.) Зинаида не в силах  от-
ветить С ни да, ни нет, побаиваетсЯ меня.

   Но вот, всхлипывая, привстала и начала медленно стелить постель;  по-
душку сняла, одеяло скатывает. Я спохватился. Ах, эта женщина. Ах, Зина-
ида. (ВеличиЯ или покорности, чего тут больше?)  Ладно,  говорю,  отста-
вить!.. Стоит, прижала подушку к груди. Старая, принарядившаясЯ баба.

   Застыла в глуповатом остолбенении. СтатуЯ в парке, не женщина с  вес-
лом, а баба с подушкой. На века.

   С Отставить, С Я повторил. С Сядь. Сиди спокойно и слушай...

   С просьбой Я, разумеется, перегнул, но это входило в  пьяный  и  нес-
колько неожиданный (длЯ менЯ самого) замысел. Ведь психология. Тонкость.
Я, видно, научилсЯ этому пируэту у Ловянникова. (Тоже хочу в  ХХI  век.)
Скажи Я ей сразу, попроси поРдоброму и честно, мол, сходиРка за  подруж-
кой, за Асей Игоревной (за той самой, за улыбчивой, с которой вместе на-
вещали менЯ в психушке), слетай и кликни, мол, ее длЯ Вени. На часокРдва
позови, С скажи Я так, Зинаида бы возмутилась. Она бы плюнула мне в  ро-
жу.

   Могла бы и ударить. Она бы вопила, что она не  сводня!  Наверняка  не
пошла бы звать С и мне час за часом, полднЯ пришлось бы уламывать и уле-
щивать. Пришлось бы, разумеется, и поспать с ней. (Может, еще и  с  Асей
Игоревной. Помню ласточку.) А тут никаких уговоров С уже результат!  Зи-
наида согласилась: за десять минут созрела. За суровых, по  правде  ска-
зать, десять минут.

   Дело сговорено, С Я, говорит, сейчас. Я, говорит, мигом за Асей...

   С Да позвони ей, С говорю. С У тебЯ же теперь телефон.

   Даже рот разинула:

   С Откуда ты знаешь?!

   Смеюсь С Я, мол, мыслечтец. Да и загадка невелика. Звони.

   Но звонить Зинаида не стала, тоже психология, свой  телефон  длЯ  нее
еще слишком тонкаЯ штучка. Интимен. Да ведь и тема деликатна. Она,  мол,
не способна говорить с  Асей  о  такой  просьбе  в  присутствии  когоРто
третьего. (Это Я С третий!) Сейчас... Мигом... и побежала.

   Вернулись вдвоем. Здрасте, здрасте, давненько не виделись. У Аси Иго-
ревны тоже гиацинты, но какие! С потоньше, посвежее.  Затейница,  хорошо
пахнет! Однако вот в лице у Аси Игоревны нет прежней ее веселой  наглин-
ки, нет стиля, а взамен этакаЯ философскаЯ задумчивость С с чего бы?

   Вошел Веня, вернулсЯ из застолья. (Его сюда проводили, Я оставил  но-
мер Зинаидиной квартиры.) Сел ВенЯ тихо и сидит. Счастливый. Ну,  говорю
женщинам, смотрите на него С не жалко? одинокий и тихий, и красивый  ка-
кой, не жаль вам его С ведь двадцать лет в больничных стенах!

   Венедикт Петрович, счастливый, кивает. Просиял лицом С да,  двадцать,
это верно, в этом году ровно двадцать...

   Зинаида поманила менЯ пальцем, чтобы Я подошел к  ней  ближе,  шуршит
мне на ухо (не могу разобрать, что). Мямлит. Шепчет.

   С Дто еще такое? С говорю. ШепчущаЯ Зинаида вроде как обещает Асю, но
всЮ какиеРто слова, слова, слова, скользкие, как уж в воде. Я рассердил-
ся. Говорю, сейчас с Веней уйдем, хлопнем дверью.

   Тут только милейшаЯ АсЯ Игоревна заулыбалась наконец своей  фамильной
улыбкой. Мол, так и быть: вот она Я.

   Я шагнул к ней. Спрашиваю просто и прямо. (Но негромко.)

   С А справишься?

   С Не волнуйся.

   С Ой ли?

   Улыбается.

   С Да ты не улыбайся. С Я сделал голос строже. С Ты отвечай. Тут  дело
душевное, дело совестливое. Тут тебе не просто на спинке лежать, руки за
голову.

   Она длЯ убедительности провела Языком по губкам своим тудаРсюда. Миг-
нула. Отвечает спокойно:

   С Все умеем.

   И тут же АсЯ Игоревна поворачивает разговор С мол,  игры  в  сторону,
мужчина должен ценить взаимовыручку и тем более женскую доброту. Я  дол-
жен буду сводить ее, Асю, в ресторан. (Именно Я. И в ближайшие дни.)

   Я колеблюсь.

   С ... Да ты знаешь ли, подруга, какие нынче там цены?!

   С НоРно, Петрович. Не жмись.

   С А ты не жлобься!

   ВмешиваетсЯ Зинаида (испугалась): торопливо мигает мне С мол,  согла-
шайсЯ с Асей Игоревной на ресторан и на что угодно, мол,  она,  Зинаида,
сейчас с деньгами, она поможет. СколькоРто поможет.

   Но Я не уступаю. Торг значит торг С что значит (во  что  оценивается)
ее деликатное сколькоРто?

   С Зина. У твоей подруги нет сердца.

   АсЯ Игоревна вопит:

   С А твоему брату нужно мое сердце?!

   Зинаида вновь спешно встревает С ладно, ладно, она, Зинаида,  добавит
больше. Она все добавит и все оплатит, соглашайся!..

   Мы пререкаемся, и только Веня, ангел, улыбаетсЯ С что Веня?  что  та-
кое? С все трое, словно вспомнив, мы обернулись к нему. ВенЯ  робко  от-
кашлялся.
   29

Робко (но ведь ему интересно) Венедикт Петрович 
спрашивает меня: неужели и эта квартира тоже твоя? и 
может ли в таком случае он, мой брат, здесь полежать, 
если устал? он ведь привык к больничной койке С в 
больнице нетРнет и приляжешь. Очень кстати спросил. Глас 
свыше. Разумеется, Веня, можешь прилечь. Можешь 
раздеться: ложись. Ложись и отдохни! Здесь все мое. (А 
значит, и твое, Веня.) 

   С ... В хороший ресторан. Не во вьетнамский, С торопитсЯ АсЯ  Игорев-
на.

   Но Я только машу рукой: там посмотрим! Жлобы.  Дто  делает  с  людьми
возраст.

   Знак Зинаиде. Я и она, мы уходим, оставляЯ молодых наедине.  Таинство
С всегда тайна.

   В длинном общажном коридоре, едва за угол, Зинаида начинает пахнуть в
мою сторону гиацинтами неопределенного возраста. Стучит модными  туфлями
по полу и голову несет гордо. Она стала обрастать жирком, но  все  равно
главное в ней С костяк. Добра, но костиста, не могу,  не  лежит  сердце.
Слишком светло в коридорных окнах.

   С Может, прогуляемся? С робко предлагает Зинаида.

   Думает о ласках Аси Игоревны (возможно, уже начались) и в  параллель,
разумеется, о нас.

   Но менЯ заворачивает в сторону новосельЯ и длящейсЯ там выпивки.

   С Нет, Зина, С говорю ей. С Мы возвращаемся.  Мы  идем  к  Курнеевым.
Мужчина должен все времЯ пить. Не ты ли изрекала за столом?

   С Я не имела в виду одну только водку.

   С Разве?

   Вхожу и С тут же крик:

   С О! О!.. ПетрооРович!

   Здесь, у Курнеевых, еще переживают, помнят и даже  переповторяют  мой
тост о переменах и о потрясениях С о полосе грядущих удач  и  о  суровой
уникальности нашего общажного человека. (Я уж забыл, помню  только,  что
разобрало, что разгорячилсЯ С не ради них, ради Вени.)

   С Выпьем, Петрович, за нас! за всех нас! С кричит Замятов,  чокается,
с полнэяяяВ Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Д Ш Щ Ъ Ы Ь Э Ю Я  а
б в г д е ж з Ё я к л м н о п ° ± І і ґ µ ¶ · ё № є » ј Ѕ ѕ ї А Б В Г  Д
Е Ж З И Й К Л Н эяяяО П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ъ Ы Ь Э Ю Я а б в г д е ж  з
и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ ъ ы ь э ю я
  ыми стопками, с бокалами 
тянутсЯ ко мне и все остальные. За общажную жизнь! С 
орет многоликое краснорожее застолье. За времЯ перемен и 
за нашу неменяющуюсЯ уникальность! (Кричат, вопят, а Я в 
запоздалом недоумении С неужели Я изрекал эти 
залихватские, звонкие глупости? С ну, молодец!) Дерез 
час, однако, надо забирать Веню. Не дольше. Даса им 
будет довольно. Не знаю, как там АсЯ Игоревна и ее 
таланты С важно, чтобы в радостный этот день ВенЯ побыл 
вместе с ней, побыл с женщиной: наедине с запахом ее 
гиацинтов. Мой вклад в терапию. 

   С Петрович!..

   С ПетроРоович, выпьем, друг ты наш этажный! (Многоэтажный! С шучу  Я.
Разумеется, выпьем.) С Акулов, Замятов и  басистый  Красавин,  повторяЯ,
вновь и вновь выкрикивают запомнившиесЯ слова, обрывки  моей  импровиза-
ции, так удачно подверставшейсЯ им под водку: да, да, за наше кончающее-
сЯ уникальное совместное бытие, за наш остров, за нашу погружающуюсЯ Ат-
лантиду, в этом суть перемен, как же ты умен, как ты прав, Петрович!  (В
словах Петровича они теперь каждый раз находят все больше смысла.) ОРоо,
Петрович! наш Петрович со словом  накоротке...  когда  говорил,  у  менЯ
сердце ухало, умеет, ах, как ты сказал, дорогой ты  наш,  сукин  ты  наш
сын!..

   Мне отчасти неловко (совестно?), что  взрослые  люди  столь  искренне
раскрылись и обнаружились: с какой страстью, с болью вжились они  в  по-
лупьяные мои слова! Никто нам лучше не сказал, Петрович! (Как  мало  вам
говорили.) С Им сейчас кажется, что наша,  то  бишь  их,  коридорноРзас-
тольнаЯ общажность и впрямь немыслимо высока, духовна и что именно здесь
и сейчас мы, то бишь они, последние в мире С  последние  из  людей,  кто
вместе. И кому дано некое последнее на земле общее счастье.  Пусть  даже
ни за что дано. Пусть случайно. (Пусть даже по ошибке.)  Но  ведь  дано,
это мы, это наша жизнь, и мы ее еще застали: мы успели!

   Однако менЯ уже раздражали мои же слова. И, как бывает ближе к  вече-
ру, на спаде, неприятно кольнуло, а ну как и впрямь это лучшее, что Я за
свою долгую жизнь им, то бишь нам, сказал.

   В первые минуты Венедикт Петрович огляделся. И фотографию  в  книжном
шкафу (Я поставил ее за стекло С мы маленькие, рядом отец  и  мама)  он,
конечно, заметил. Улыбнулся.

   С У тебЯ неплохаЯ мебель, С произнес он. Голос  тих.  Так  произносят
оставшиесЯ наконец наедине родственники.

   Мы вдвоем, так и есть. В квартире  Конобеевых.  Но  книги  Конобеевых
разглядывать Я долго не дал: у них со вкусом не ах. (Книги будут у Собо-
левых, потерпи, Веня.) Дитать ВенЯ не читает, но ему, Я  думаю,  хочетсЯ
видеть Яркие корешки книг.

   С Пойдем на кухню, С предложил Я.

   С Подожди.

   ВенЯ рассматривал люстру в большой комнате (а Я только теперь ее  за-
метил).

   СветоноснаЯ стекляннаЯ раскоряка струила не только свет,  но  и  уют:
мерцающаЯ визитнаЯ карточка семейного угла и  какогоРникакого  достатка.
Скромны Конобеевы С скромно их жилье. Квартира обставлена на скорую  ру-
ку, Веня. Все некогда. Недосуг. У менЯ здесь скромно, ты  слышишь?..  Но
Венедикту Петровичу после больничных палат с кроватями в ряд, после про-
цедурных кабинетов и голых коридоров обыкновеннаЯ люстра казалась  прек-
расной частью прекрасного мира. Он не отрывал взгляда от играющих мелких
стекляшек. Он сел в кресло. Поза получилась длЯ него вдруг удобной, дав-
но желанной, он откинулся. Голова отдыхала на спинке кресла. Счастлив.

   С утра была проблема чистой майки, дать Вене, когда помоетсЯ (трусы Я
прикупил ему еще неделю назад). Майка как майка, молодежь  не  носит,  в
продаже нет, но мыРто привычны, так что Я бегал и бегал вдоль  лотков  у
метро, С купил. Белая, ослепительно чистая, могу Я  или  не  могу  майку
брату в подарок, не прихоть же, а вот пожалуй что и прихоть, хочу! С хо-
чу, чтоб завтра (послезавтра) разделсЯ в палате, и санитары про Веню,  а
этотРто у брата родного был, сразу, мол, видно. Не в честь и не в  лесть
их слова, в гробешнике Я их процеженные похвалы видел, а вот Вене в плюс
(мол, больной, за которым следят!). Дерез ноские вещи внедряетсЯ в  бед-
ный Венин мозг моЯ редкаЯ о нем забота, через обновку. Маечки в детстве,
мама нам протягивала в банный день, мне пятьдесят пять,  Вене  пятьдесят
два, где же наши белые маечки, брат? С А в памяти они, сказал  Веня.  Он
их там нашел, и Я поверил, как в миф: мама была, банЯ была, рубашки при-
поминаю, а вот маечки мерцают в слишком глубокой глубине; не помню.

   Общажник, страж, и нюх уникальный на кв метры, мог бы наводом промыш-
лять, а вот чистого полотенца брату в шкафу не отыскал!..  Но  замер.  У
Конобеевых и с бельем скромно, не ах. Дутко повел  ноздрями.  И  говорю:
ТВеня. Минутку!.. ЗахватимРка с собой коеРчтоУ, С и прямиком иду к  шка-
фу. Дужой шкаф, что  там  ни  говори.  Как  Ясновидящий  вытаскиваю  ему
большое махровое и как раз белое полотенце, прямо изРпод горы  простыней
(тоже белых, вот что мешало). Белое под белым нашел.

Идем не спеша. 

   С Какой долгий коридор, С вздыхает Веня, уже устал.

   Смеюсь:

   С Но не длинней, чем жизнь, а, Веня?!

   Не отвечает, а коридор повернул и, спрямляЯсь, опять  рванул  вперед,
мы идем теперь в квартиру Соболевых (идем мыться).  55  и  52,  мы  идем
вместе, и коридоры безусловно не длиннее, чем жизнь. Коридоры  сходятся,
а, Веня? С ВенЯ только пожимает плечами, устал. (Интеллект не  включает-
ся.) Зато ему Явно нравитсЯ идти из моей квартиры опять в  мою.  Разбро-
санность жилых кв метров по этажам он понимает как своеобразный вид мое-
го, наконецРто, признаниЯ в мире, род богатства. Ах,  красота!  С  охает
(ахает) Венедикт Петрович С и это мы уже у Соболевых.

   И у них ВенЯ прежде всего отмечает домашние добротные  кресла.  Вене-
дикта Петровича тянет не просто повалятьсЯ в кресельных подушках, а чтоб
еще и торшер высокий С за спиной, карманное солнце С и чтоб мягко оттуда
ему светил, грел. Почувствовать (прочувствовать) через мягкий  свет  до-
машнее бытие. Да, говорю С квартира, тоже мой дом... располагайся, Вене-
дикт. В кресло и полистай книжонку. Какую захочешь и  полистай,  пока  Я
сварю поесть.

   Но он замер у полки, книги!.. Книги и краски  суперобложек,  Венедикт
Петрович не в силах протянуть руку, переплеты рябЯт ему в глаза  золотом
тиснения. (Он не читает, говорил мне его лечащий С  он  листает,  но  не
прочитывает.) Дто ж: самое времЯ мне на кухню. Еще одно  ах:  ах,  какаЯ
плита у Соболевых! Врубить газ. Открыть воду...

   С Я сготовлю поесть, Веня.

   Молчит.

   С Веня. Ты можешь взять, потрогать книги С слышишь?

   Молчит. Перед тем, как на весь день отдать мне брата, лечащий врач  и
с ним вместе ХолинРВолин (стоял рядом) объясняли родственнику (мне)  как
и что, вплоть до подробностей. ТРемиссии как таковой сейчас  нет.  Вене-
дикт Петрович временами горько плачет...У С ТПонимаюУ, С кивал Я. В  за-
пас врач дал мне одноразовый шприц и темную ампулу на  серьезный  случай
(срыв, истерика). Дал и большую светлую таблетку на случай более легкий:
на случай слез и угрюмого упрямства. Затолкнуть в рот. ТНе понадобитсяУ,
С уверенно пообещал Я. Но ХолинРВолин еще раз  поостерег,  Венины  слезы
мне будут не в радость, а врач повторил,  что  таблетка  в  облатке,  не
горька, можно не запивать, а после таблетки слезы высыхают как в майский
ветер.С ТТаблетка надежна. Но учтите: может спровоцироватьсЯ дефекацияУ.
С ТПонимаю...У

   СлышалсЯ (через кухонные шумы) мелкий скребущийсЯ  звук,  поскреб:  Я
подумал, что за мышьи звуки? С подумал С и скорым шагом вернулсЯ в  гро-
мадный кабинет Соболевых. Мой седой, ссутулившийсЯ брат  вжал  голову  в
плечи, как провинившийсЯ школьник.

   С Дто с тобой, Веня?

   Смущен. Молчит.

   С Дто?.. С Но Я уже догадался: он обнаружил живопись. ЦелаЯ  полка  с
альбомами! Ближе других красовалсЯ одноухий ВанРГог, еще и подсолнухи на
суперобложке. Венедикт Петрович,  вероятно,  захотел  потрогать.  Однако
подсолнухи (альбом) были  за  стеклом,  и  ВенЯ  тихонько  скреб  стекло
пальцами, ногтями, попытка прикосновения.

   С НуРну, С сказал Я. С Глупости, Веня. Не надо тебе  это,  Веня,  за-
чем?..

   Я обнял его за плечо и повел к окнам. (Я пыталсЯ  вспомнить,  где,  в
какой из квартир Я оставил тот, немецкий альбом с двумЯ картинами Вени?)

   С Просторно здесь, а?

   С Очень! С восхитилсЯ Веня.

   В этой моей квартире настолько просторно, что можно ходить  взадРвпе-
ред и не чувствовать  достаточно  далеко  отнесенных  стен,  ходить,  не
чувствуЯ стен, а, Веня?..

   На кухне тем часом варилась картошка. Мы затеяли в шахматы. (Активный
контакт.) Меж одним ходом на доске и другим Я  возвращалсЯ  к  кастрюле,
пробовал, тыкал ножом, следя, чтобы картошка не переварилась (не набрала
внутрь воды, водяного безвкусиЯ С еще отец научил  когдаРто  меня,  Веню
тоже). ПартиЯ закончилась вничью (Я так хотел), картошка тоже была гото-
ва. Но когда, крупно порубив картофелины ножом, Я приступил к луку,  по-
рубил, помаслил и С готово! С позвал Веню, он не откликнулся. Я метнулсЯ
к брату: он спал. Лежал, свернувшись в кресле, поджав ноги.

   Венедикт Петрович спал, а Я слонялсЯ тудаРсюда по квартире с  улыбкой
и с легкой озабоченностью: спит!.. Было мало столь одностороннего,  сон-
ного его счастья; что за счастье без слов? Но и будить Веню Я не смел.

   Он проснулсЯ только к десяти вечера.

   С Хорошо у тебя! С были первые его слова, и Я, тоже  в  дреме,  мигом
скатилсЯ с соболевского дивана, встал.

   Мигом же разогрел на сковородке, и вот, обретенное время, мы с Веней,
два Петровича, поели домашней еды: крупные картошки с постным маслом,  с
луком. Поговорили. Потом телевизор.  Я  увлексЯ  зрелищным  историческим
фильмом, а ВенЯ смотрел в окна дома напротив.

   Фильм Венедикту Петровичу был скучен, а чужие ночные окна нет.

   С Поздно уже. Люди не спят. Ссорятся, С сообщал мне Веня.

   И еще:

   С На втором этаже танцуют, хочешь глянуть?

   Телевизор Венедикт Петрович мог видеть и в больнице. С  куда  большим
интересом он наблюдал диковинную ему живую жизнь.

   С ... Мебель рассматриваю. Давно Я не видел штор! Светильники.  Какие
разные стали теперь деревянные кровати. А диваны! Я даже пуфик видел.

   С Дто?

   С Ну, пуфик. Стульчик без спинки, молодой парень сел на него и обува-
ется. Шнурки завязывает.

   ВенЯ помылся. ВеликолепнаЯ ваннаЯ комната Соболевых, с  зеркалами,  с
простором С Вене и полежать бы в ванне, в ласковой воде,  но  понежитьсЯ
он уже не способен. Отвык. Все наскоро. Маечку надел. Ростом брат высок,
как и Я. Глаза у него С нашей мамы. Зато на правом боку характерные  от-
цовские родинки в россыпь.

   Лет восемь назад был плох, без сознания, лежал  на  больничной  койке
пластом, а Я хочешь не хочешь к нему зачастил С  переворачивал  брата  с
боку на бок, от пролежней. Одной из этих родинок, крупной и заметной, на
правом его боку вдруг не стало. Похоже, Я ее стер, снял начисто больнич-
ной простыней и самой тяжестью переворачиваемого Вениного тела: стерлась
и нет ее. И не подумаешь, что была. Только тонкий красный следок на  бо-
ку, ожог не ожог. Я тогда же спросил лечащего С мол, родинку брату  сор-
вал. Дто теперь? Врач махнул рукой: ТА! Пустое!..У  С  О  таком  сейчас,
мол, и говорить нечего, мелочь; и правда, подумал Я, что ему наши  роди-
мые пятна?

   Венедикт Петрович переоделсЯ в чистое, а Я, уже готовый, сообщил  ему
про заключительный наш сегоднЯ переход по  коридору:  спать  мы  идем  в
третью квартиру С да, тоже моя. Там, Веня, уже приготовлено. Всегда  там
сплю. (Каштановых. Маленькая.)

   С Мы уходим, Веня.

   УхоРоодиРиим! Слышишь? С Венедикт Петрович кивнуть кивнул,  но  никак
не мог уйти из замечательного светлого  мира  Соболевых.  Не  мог  отор-
ваться. Он даже вернулсЯ через комнаты  в  кабинет.  Стоял,  смотрел  на
кресло, в котором недавно дремал. (Нам помнится, где мы  сладко  спали.)
Подушки в креслах. Никогда, ни в жизнь не суметь моей  жесткой  общажной
руке так разместить, так пристроить в кресле подушку (не замяв, не приг-
нув уголок и в то же времЯ так восхитительно промяв  у  подушки  талию).
Вряд ли домработница, сами, разумеется, они сами! Эстет в них не умер, в
Соболевых, богаты, а как доброжелательны, добры (все крупы оставили мне,
бомжу), и в придачу вот ведь сколько вкуса в их коврах, в их креслах,  в
их подушках с талиями, удивляйся, разводи руками, с ума сойти!.. и  сами
с усами, и сын в Менатепе! С сказал Я вдруг вслух, восхищаясь родом  че-
ловеческим и смеясь.

С О ком ты? С спросил Веня. 

   Его опять потянуло к полке с альбомами живописи.

   С Веня. Мы уходим.

   Испугался: совсем уходим?.. На лице Венедикта Петровича смятение.  Он
никогда больше в этот прекрасный мир уже не вернется, почему? Почему лю-
ди уходят? С детский вопрос, недетский испуг.

   Венедикт Петрович шагнул к книжным шкафам ближе.  Подрагивающую  руку
он то протягивал к золотистым за стеклом переплетам, то опускал. Я  слы-
шал, в каком он волнении.

   С Дто? что, Веня?

   Молчал.

   Тогда Я ткнул рукой в Яркие альбомы:

   С Да. ЗамечательнаЯ живопись! Некоторые  из  них,  из  этих  альбомов
твои, Веня.

   Брат глянул на менЯ чуть удивленно. И... кивнул. Он (человек  соглас-
ный) всегда мне верил: да... да...

   Я достал с полки, протянул ему:

   С Твой. Это ты рисовал.

   Венедикт Петрович держал альбом с репродукциями, не смеЯ глазами про-
бежать название. Он читает, но не прочитывает, говорил врач. (Как и  все
люди, ответил Я лечащему врачу тогда.)

   Я достал с полки еще один альбом, вынул из ряда. (В идеальном  случае
немцы могли разыскать и издать несколько собраний моего брата) С Я  вло-
жил еще один в его дрожащие руки.

   С Это тоже твои рисунки, Веня. Твой альбом.

   Я дал и третий.

   С Тоже твой.

   Он прижал их к груди; большие громоздкие  изданиЯ  торчали  углами  в
стороны, как бы в неловких  мальчишеских  руках.  Но  Венедикт  Петрович
удержал их, не выронил, слепо смотрЯ вокруг себЯ глазами, полными счаст-
ливых слез.

   Ночь (у Каштановых) прошла спокойно: кровать длЯ Вени, сам на раскла-
душке. Но рядом. Братья. Пятьдесят пять и пятьдесят два. Жизнь  удалась,
что там!

   Днем гуляли, вывел Веню за корпус общаги С на аллею.  Коробки  домов,
серость мегаполисная, скучновато и грязновато, асфальт выщерблен (а если
чуть дождит, не пройти, кроме как в обход) С зато  простор!  Зато  людей
никого: только мы с Веней. Даса два гуляли, дышали. Потом Я давал  обед.
Смешно! Замятов Василий с ходу в разговоре пообещал мне кусок  мяса,  да
вдруг после пожалел (с кем не бывает). Вроде как смерзлось мясо, приста-
ло куском, не оторвать С морозильник весь смерзся, извини, Петрович.  Но
Я ему простецки: давай, говорю, Василий Андреич, Я приду с ломом. Раско-
выряю. Дто ж мне брата сосисками кормить? теми же, что в больнице?..

   ВенЯ смотрел телевизор, Я сготовил С вермишель с мяском  на  столе  с
пылу, с жару. А чай у тебЯ на славу! С сказал Веня, заслышав запах и  не
отрываясь от голубеющего экрана. (Еще бы. У  Соболевых  всегда  отменный
чай.) Поели и, конечно, оба расслабились, покой, мир,  животы  трудятся,
час плотского счастья. Венедикт Петрович в кресле, что напротив  телеви-
зора, а Я на диванчике лежал. (И тоже посматривал на экран  искоса.)  Но
вот, чувствую, устал и ноги Я уже поджимаю, бочком лежу, старичокРс, те-
ло отдыха просит...

   С Посмотри на экран: степь, степь! С вскрикивает Веня.  А  у  менЯ  в
глазах своЯ степь, свой плывет ковыль, мягкаЯ белизна холмов С да, гово-
рю, степь. Какая, говорю, степь, Веня!

   Пора?.. ВенЯ тут же согласилсЯ и  быстро,  спешно  собрался.  Оделся.
Сумку через плечо С Я ему туда щетку зубную, туда же бельишко, мной  пе-
рестиранное (уже высохло, завернул в газету). Вышли.

   На полпути к троллейбусной остановке ВенЯ  робко  спросил  (пока  что
робко) С нельзЯ ли ему у менЯ побыть еще один день? Один, а?.. На полдо-
роге к троллейбусу, хорошо хоть не дома началось, подумал Я. Нет,  гово-
рю, Веня, лечащий врач ждет. И ХолинРВолин оповещен  (властительный  наш
князек). Обещано, Веня. Ага, значит, понравилось тебе у  меня?  а  какаЯ
ванна! а кафель настенный С обратил внимание? С кафель с  водой  играет!
Блики С ты себе лежишь, настроение подымается, а давление (заметь) пада-
ет, хаРхаРха!...

   Троллейбус набит до остервенения, воскресенье, вечер, сидели бы дома,
но нет, прут и прут кудаРто. ВенЯ толпы не выносит.  (Застарелое  ощуще-
ние, что он взаперти. Может начать выть.)  Пешком?..  Конечно,  конечно,
пешком, Веня! (яРто думал, хоть остановкуРдругую еще проехать.) А  Вене-
дикт Петрович, едва из троллейбуса, почти наперерез устремилсЯ к торопя-
щемусЯ человеку: ТКоторый час?..У

   И почти сразу к следующему: С Который час?..

   Тут Я спохватился:

   С Веня, Веня!.. С загораживаю его от людей, а он уже весь к  ним,  он
рвется.

   Внешне никаких перемен, разве что его зрачки сузились, глаза как гла-
за, с синеватым холодком. Но голову Венедикт Петрович уже склонил  пома-
леньку набок. Петух, целящийсЯ на зерно. К людям насчет  времени,  пусть
дадут отчет...

   С Забери ты его от греха! С Это люди, это мне, без особого  восклица-
ния, первое пока предупреждение. (Понимаю: люди ведь тоже начинают поти-
хоньку.)

   С Да он же бросается! С кричит, наезжает на менЯ рослый  мужик,  хотЯ
он (Веня) только спросил. Я согласно киваю головой С да, да, вы правы  ,
да, да, учту. А Венедикт Петрович решительно шагнул к женщине с  светлой
сумочкой: ТКоторый час? Гражданка, Я вас спрашиваю, который час?У С  Тут
уж Я успеваю вклиниться, голубушка, идите своей дорогой, там,  там  ваша
дорога. А вы на него не оглядывайтесь! (Нет часов, и идите мимо С он  же
не знал, что у вас их нет.) Верно: часы есть на столбе, но он  их  сразу
не заметил. Идите, идите. У вас всегоРто и спросили, который час. Не де-
нег же спросили.

   Альбом с репродукциями, вермишель, мясо, маечку белую к бане,  а  вот
того, что ВенЯ не захочет от менЯ уйти, С не предвидел. (Предвидел леча-
щий.) Я уже ощупываю таблетку в кармане: вот она, в  конвалютной  мягкой
жести, поддену ногтем. Я выцарапываю таблетку, а мысль бьется:  не  рано
ли? не перепугалсЯ ли Я? может, пока еще поРхорошему?..

   С Веня. Там часы. На столбе... Никак, Веня, не  разгляжу  сцепившихсЯ
стрелок. ПодойдемРка поближе! С И тащу его, тащу от остановки  подальше.
От людей. Тем более что, едва показалсЯ троллейбус, их  вновь  набежало.
Как Я не рассчитал! Воскресенье, думал, обойдется, куда и кто, к чертям,
в такой час поедет, холодно ведь, сидите дома! С хочетсЯ им крикнуть.

   Идем пешком, пеших не затолкают. Венедикт Петрович рядом, но внутри у
него гудит (слышу сотрясение, ВенЯ дрожит) С гудит с нарастанием скрытый
там трансформатор, обороты С 5, 10, 20... уууРуууу,  уже  на  разгон.  Я
ощупываю таблетку, крупная.

   С Не буду тебе в тягость. Буду вермишель покупать, в магазины ходить,
С просит он.

   Он, мол, и подметать станет, прибирать в моих квартирах; и на четвер-
том этаже, на пятом, и в той маленькой, где ночевали... У менЯ тем  вре-
менем набрякли, вижу плохо, глаза мокрые, а он все одно, научился,  мол,
за столько лет замечательно убирать постели, подметать, и ведь он не пи-
сается, как многие другие, С в чем же тогда дело?..

УууРууу, С гудит Венин трансформатор, напряжение на 
обмотках больной души. Теперь Венедикт Петрович хочет 
(рвется) позвонить, нет, нет, не бывшей жене, а одной 
своей старинной подружке: он останетсЯ в таком случае 
сегоднЯ у нее (раз уж брат стыдитсЯ оставить его у 
себя!). Как только ВенЯ делает решительный шаг к 
телефонной будке, а там пьянь деретсЯ за право звонить, 
Я не выдерживаю, таблетка... 

   С Веня!

   Брат наткнулсЯ на парнЯ и тут же (это опасно) на громадного мужчину С
тот приостановился, послал, замахал  руками,  тороплюсь!  отстань!  (ВсЯ
сценка на асфальтовой тропке. Седой Венедикт Петрович мечется, бросаетсЯ
к проходящим мимо людям.)

   Я подскочил, держу за руки, боясь инцидента, уличной  непредсказуемой
стычки.

   С ... Хочу остаться. Хочу к тебе. Хочу пожить у тебя.

   С Успокойся.

   С У тебЯ кресла и такое мягкое вечернее освещение. У тебЯ такие квар-
тиры, ты богат. Так много всего! Хочу у тебя. Книги... С  тараторил  он,
скоро бросаЯ мне фразу за фразой.

   А когда Я решительно: нет, нет!.. С Венедикт Петрович  поРстариковски
заплакал, ссутулился, слезы плоские,  пятнами.  Слезы  были  тактической
хитростью: он вдруг сильно рванул руку С вынуть, высвободить  (выдернуть
руку из моей). Но Я наготове, таблетка в пальцах...

   КолебалсЯ (а он все сыпал, сыпал свои умоляющие фразы), Я обнял его:

   С Тихо. Тихо. Не дергайсЯ хоть минуту!.. С Так говорят родному  чело-
веку, заметив у него на лбу пятно, соринку или, скажем, крошку,  прилип-
шую к губе: мол, дай убрать, не двигайся. Брат замер, послушный слову, а
Я завел руку за его седой затылок и со стороны другой щеки вбросил в по-
луоткрытый его рот (продолжал говорить) таблетку. Ввел в  рот  пальцы  и
там раздавил ее о зуб, размазал (мягка, не горька) С Венедикт  Петрович,
ученный санитарами, глотал, не пытаясь сплюнуть. Теперь  мы  шли  бок  о
бок, и Я терял брата.

   Он говорил, но его сердечнаЯ мышца, перваЯ из придавленных,  сбавляла
ход. Приструненное сердце С удар в удар С сбавило до семидесяти, до шес-
тидесяти и (все медленнее, с оттяжкой) вело к пятидесяти ударам в  мину-
ту, после чего мозг смирялсЯ с малой подачей крови: длЯ Вени почти  сон.
Сонливый ВенЯ начал зевать. Вот он стал. Смотрел молча себе под ноги.

   С Дто ты остановился? Веня, Веня! С звал Я.

   Он смотрел под ноги. Его уже не было.

   Я переспросил, Я тряс его: что? что ты хочешь?.. почему остановился?

   После долгого молчаниЯ Венедикт Петрович выговорил шелестящими  губа-
ми:

   С Сесть.

   С Здесь негде сесть. Земля...

   Я уговаривал его идти дальше. (Надо же дойти до метро.) Я  оглядывал-
ся, нет ли кого близко. ОбщажнаЯ сволочь, Я умею пристать  к  случайному
прохожему С помоги, мол, друг (окликнуть человека,  равно  трезвого  или
скучающе полупьяного, хамски наорать, матюкнуть его, взываЯ  к  человеч-
ности), но Я и Веня, мы отошли асфальтовой тропой уже слишком далеко  от
людной остановки. Никого вокруг. Ни души. Дорога и мчащие машины.  Да  и
кому из них захотелось бы тащить твоего брата?.. Но ведь Ясно кому: тебе
самому! С сказал Я со смешком. Но Я еще не прочувствовал, не услышал всю
буквальность вырвавшихсЯ слов.

   К частникам: мол, больной брат С вот он стоит, бедный, довези до мет-
ро. Я про болезнь, про больницу, а пожилой мужчина, руки на руле,  смот-
рел вперед С не оглянувшись на Веню, уже закрывал окно. (Не дослушал.)

   ОстановилсЯ другой водитель.  ОстановилсЯ  третий.  Я  всем  повторял
просьбу С до метро, только до метро, но, какРто особенно нажимаЯ на сло-
во ТбольницаУ. (В глубине души, хитрован, думал, что прямо туда и  пове-
зет по доброте С мол, зачем же, скажет, только до метро?) Собрав остатки
английских слов, Я попытал счастьЯ и на мировом Языке. Привлечь, что ли,
хотел. А водитель жигулевой ТдевяткиУ С на прекрасном английском (и  так
стремительно) С ответил, что принципиально не любит он ездить в  больни-
цы, подальше, подальше от врачей. И  посоветовал  мне:  ТSpeak  Russian.
Speak Russian, dear... Тебе же проще. Зачем, дедуля, ломаешь себе Язык?У
С Я показал ему, вот зачем: седой Веня, и что же поделать, если брата  в
машину никто не берет. Венедикт Петрович к этой решающей минуте сидел на
земле.

   Водитель, несколько колеблясь: С Хорошо поешь, дед. Но Я думаю,  твой
брат пьян, а?

   С Это так просто понять: от него же не пахнет!

   С Хочешь, чтобы Я его обнюхал? С Он закрыл окно и газанул с  утробным
ревом. (Даже не оглянулся, как Я отскочу в сторону,  когда  машина  рва-
нет.)

   Я сменил тактику. Машин шло много, но мои запросы стали  скромнее:  Я
махал рукой грузовым. Грузовым, всем подряд, да вот же и они летели  ми-
мо.

   Битый, грязный фургон все же остановился.

   С Мужики. До метро! С крикнул Я с мольбой.

   Их было двое. Они втащили, посадили Веню. Но уже на полпути  спросили
с менЯ деньги. Венедикт Петрович не понимал слов, тихо радовался:  едем,
уже едем! (Младший брат обычно любит ездить больше,  чем  старший.  Даже
если оба уже поседели.) Когда выяснилось, что  платить  нечем,  те  двое
спокойно и трезво С не спорЯ С простоРнапросто вытолкнули Веню, он  тот-
час вывалился, упал, а уж Я сам скоренько за ним выскочил,  поднять  его
(он заваливалсЯ как раз под колеса машин, торопливо объезжающих наш гру-
зовик с обеих сторон). ТСволочи! Суки!У С кричал Я, оттаскиваЯ брата  на
обочину.

   Мы с Веней оказались чуть ли не в худшем, чем прежде, положении:  нас
выбросили в полном безлюдье (зачем свидетели; эти двое из грузовика дело
знали). Вплоть до метро тянулось вовсе пустынное место, даже без  тропы.
Я был уже готов (созрел) просить помощи у пеших. Но  тропа,  что  обычна
вдоль дороги, шла теперь круто на высоте бугров С далековато  отсюда:  Я
видел цепочку идущих там людей.

   Протащив брата две сотни шагов в сторону метро, Я вынужден был  отка-
заться: тяжко. Да и Венедикт Петрович, больно ему,  жаловался,  постаны-
вал: хочешь не хочешь, Я его то нес, то волок, не церемонясь. Теперь  он
лег, лежал на земле, что дальше?

   Уговорами, нажимом и (особенно важно) напоминаниями  из  детства  мне
удалось вовлечь его в давнюю игру: ТСмотри, Веня. Мы в детстве. Мы с то-
бой скакали, как кони...У С Я напомнил, показав ему, как именно  следует
скакать (переступать) на четвереньках. Я проскакал вперед, потом  назад,
потом ВенЯ пробовал сделать, что и Я. Получилось. Ура! Плечо к плечу, мы
передвигались на четвереньках рядом, не слишком, впрочем, торопясь, дви-
гаемсЯ С и ладно. Уже темнело. Машины, параллельно нам,  проносились  по
дороге с зажженными фарами.

   Мы одолели подъем, потом спуск. Я ведь еще и сумку его волок. ОсенняЯ
трава, мелкие катышки пыли С эта темнеющаЯ вечерняЯ  землЯ  была  удиви-
тельна. Давно Я не видел ее в такой близи: какаЯ земля!.. Ныла поясница.
Но Я все шустрил возле брата, как бы задаваЯ тон. Таракан, но более под-
вижный и живой, Я резво забегал вперед, говорил, давай, давай,  догоняй!
С приостанавливалсЯ и ждал. А впереди (цель) горел и тоже ждал (нас обо-
их) фонарь: тускловатый, но высокий (и достойный восхищения, когда ты на
коленках). От фонарЯ к фонарю.

Нас обогнала группка торопящихсЯ людей, веселые, один из 
них говорил: ТНет, нет. Мне вон тот нравитсЯ С смотри, 
какой моторный!У С про меня, разумеется. Они прошли 
мимо, сочтЯ нас пьяными, проспавшими полднЯ и 
толькоРтолько пробудившимисЯ в траве. Они торопились. 
Один из них, впрочем, сострил (этот их тонкий 
нижегородский юморок): он на ходу склонилсЯ к более 
шустрому таракану, ко мне, и дружески сказал, как бы на 
бегах, как бы своему фавориту: ТНеужели придешь 
вторым?..У С и похлопал по плечу, поощряЯ. Юморок 
адресовалсЯ им, группке, С услышали и хохотнули. Ушли. 

   А мы передвигались и совсем не спешили, преодолеваЯ  зыбкую  полутьму
(меж двумЯ фонарями). Травинки нетРнет и били по лицу. У следующего  фо-
нарЯ отдохнули; там же Я распрямил спину и, горделиво стоЯ  на  коленях,
помочился. Без напоминания, по извечной человеческой синхронности, Вене-
дикт Петрович тоже поднялсЯ на колени и, хотЯ не  обильно,  но  покропил
осеннюю траву. В сторону, по ветру, все правильно.

   Там, в движении, коленками на земле и в тишине  (возможно,  благодарЯ
тишине), Я вдруг услышал Слово, и это Слово было Я сам . Мне лишь  пока-
залось, почудилось. После десятилетнего молчаниЯ (мне показалось) Я  ус-
лышал знакомый гул. Воздух и землЯ С все качнулось. Я  увидел,  как  мой
брат подымаетсЯ с колен. ПошатнулсЯ раз, другой. Встал.

   С Я сам, С это сказал Венедикт Петрович. И шагнул.

   Мы были уже на подходах к метро. Вошел в метро он тоже сам.  А  когда
на крутых ступеньках эскалатора Я брата придерживал,  Венедикт  Петрович
вытирал (вполне правильно) с лица пот платком и говорил  (вполне  разум-
но), что ему жарко. Мне тоже было жарко. Но день завершился, день  удал-
ся! И ехать, к счастью, было уже без пересадок.

   Оба изнемогли, устали, и оба молчком, скорей бы, мол, корпуса больни-
цы, С да вот и они! Теперь все проще:  теперь  Венедикт  Петрович  может
сесть и сидеть, хоть бы и прямо на траве. Сидеть, лежать, кричать, полз-
ти, да и провожающему эти дела трынРтрава, потому что здесь ВенЯ все мо-
жет. А хоть бы и выйти на проезжую часть перед больницей и прилюдно  по-
писать, еще и потрясти возбудившимсЯ органом, как пачкой денег, С  пожа-
луйста, автобус объедет, а идущий обойдет, и даже  взъярившаясЯ  уличнаЯ
толпа против Венедикта Петровича бессильна, потому что уже  на  террито-
рии. Потому что уже их ответственность, что он ни делай. (Он их С именно
этого они и хотели, сами хотели и добивались, когда тридцать  лет  назад
его залечивали: забрать себе его ТяУ.) Пописать, обнажиться, а может,  и
поджечь складРсарайчик, неподалеку домик, или даже большой  дом,  смотрЯ
по интересу. Даже и всю больницу поджечь, и опять же виноваты будут они,
виновато общество, весь мир, но не он, потому что его нет,  его  ТяУ  не
существует, нет моего брата. Стоит Венедикт Петрович и чуть  покачивает-
ся. У входа. Ждем, когда примут. ТОткрывай!У С кричу.

   Я всеРтаки проведу его внутрь. Это важно после домашнего кайфа. Видел
не раз, как подгоняют санитары отдохнувшего , давай, давай,  смеются,  а
давай наперегонки, милРляга? С тычками, один толкнет вялого слева,  дру-
гой с правой стороны. Так и протолкали мячиком по коридору до палаты,  а
потом, ах, синяк, и тут синяк?! ахРах, да что ж ты падаешь,  дохляк  ка-
кой. А пожрать, между прочим, он не дохляк, не зазевается, лишнюю сосис-
ку у соседа взять С это понимает, а лишний шаг  сделать  по  коридору  С
этого его шарики уже не крутят!

   Дто?! а почему так поздно его привезли?! а вы не вмешивайтесь, у  вас
вон свой С вы думаете, он не берет со стола чужие сосиски? не берет, за-
то он у вас срет мимо, С нет? ну, если еще не срет мимо, так срал же  и,
стал быть, будет... Да ты не каркай,  чего  ты  с  родственниками  треп-
лешься,С это сказал второй санитар, более скучный и  сам  полупришиблен-
ный. Ага! Вот и накаркал С смотри! Прихватив справаРслева, вели Венедик-
та Петровича, и вот из его штанины, из левой плюх и еще плюх, и следы на
полу... Ну, ты подумай,  что  за  день  сегодня!  да  не  кричи  ты  при
родственниках! да не его это родственник, начхать на него!.. как  теперь
быть с ним, с этим? Как? С а вот как! С потащим его мыть, обмыть положе-
но, давай, давай, не в говне же его оставлять. А вот насчет  пола  пусть
нянька, или родня! пусть роднЯ раком, и чтоб тряпками хорошенько  возили
воду по полу С и чтоб честно, от стены до стены.

   Оглянулся. Венедикт Петрович оглянулся, чтобы увидеть менЯ с расстоя-
ния. (Понимал, что Я тоже вижу его.) Оттолкнул их. И тихо санитарам,  им
обоим как бы напоследок: не толкайтесь, Я сам. И даже распрямился,  гор-
дый, на один этот миг С российский гений,  забит,  унижен,  затолкан,  в
говне, а вот ведь не толкайте, дойду, Я сам!