Юрий Кувалдин
   Рассказы

   Штангель
   ВОРОНА

   Штангель

   Теперь он вернулся в Москву из Караганды, то есть как бы из-за грани-
цы, из другого государства, из Казахстана: ему  -  государству  этому  -
свой стул в ООН дали. Начальник исправительного учреждения Симаков, пол-
ковник, вернулся, одним словом, в Москву. С большими трудами.  Дочь  по-
могла деньгами, купила отцу с матерью квартиру в Бутово, в  новом  доме,
кухня - 10 метров и две комнаты с холлом.
   Сухощавый, с впалыми щеками, Симаков ходил теперь по Москве и умилял-
ся памятникам архитектуры и новому строительству, с удовольствием  заку-
сывал в "Макдоналдсе", пил пиво в ирландских барах и постоянно вспоминал
детство и юность. Родился Симаков в Останкино, на Кашенкином лугу. Сразу
съездил туда.
   Конечно, бараков нет уже, и место изменилось, но дух  уловил.  Вспом-
нил, как играл в расшибалочку у серого дома, потом вспомнил, как  копали
котлован под фундамент Останкинской телебашни в конце пятидесятых годов.
   Симаков походил у пруда, полюбовался башней и  корпусами  телецентра.
Отвык, конечно, он от Москвы, ходил, как экскурсант по музею, сдерживал-
ся от критики, разговаривал в транспорте и в магазинах вежливо, не как с
заключенными. Хотя никак не мог отказаться от мысли, что все вокруг зак-
люченные.
   Потом на автобусе доехал до метро "Алексеевская" на проспекте Мира. И
сердце забилось от волнения. Но и здесь все  изменилось.  Вместо  низких
домов стояли высокие. Симаков постоял у магазина "Океан" и пошел на ули-
цу Годовикова, где раньше помещался кинотеатр "Титан", а у линии  желез-
ной дороги располагался завод "Калибр". В 1961 году Симаков после  семи-
летки поступил в ремесленное училище при этом заводе.
   Поглядывая острыми глазами по сторонам, Симаков шел по улице  Годови-
кова и ничего не узнавал: справа торцами стояли из красного кирпича  жи-
лые дома (прежде их не было). Симаков вышел  к  перпендикулярной  улице,
хорошо заасфальтированной, с новыми  бортовыми  камнями,  с  молоденькой
травкой на газонах. Это была Большая Марьинская улица. И тут Симаков ни-
чего не узнавал, как ни напрягал память. Столько лет  прошло.  И  здания
училища не находил.
   Подумав, Симаков перешел на другую сторону и взял немного левее.  Вы-
шел к производственному зданию новой планировки, а за ним - ликуя - уви-
дел родное серое старое здание ремеслухи. Симаков даже остановился. Ногу
занес для другого шага, но остановил шаг, не поставил ногу. Перенесся на
тридцать с лишком лет назад, на без малого сорок лет назад.  Справа  шел
бетонный забор с воротами. В глубине у дверей грузилась машина.  Симаков
догадался, что там склад, сдали, видимо, в аренду какой-нибудь фирме.  А
раньше там была учебная мастерская, стояли станки,  зеленые,  скрипящие,
старые, немецкие, на которых учился работе Симаков.
   Он перевел взгляд на вход и обомлел: над входом висел транспарант:
   Международный славянский университет им. Г. Р. Державина.
   - Ничего себе! - прошептал восторженно Симаков и  подумал:  разве  он
мог знать тогда, в юности, что в его ремеслухе разместится  университет,
да еще международный, да еще славянский, да еще имени Державина!
   Очень славян любил Симаков, особенно теперь, когда славян  уж  совсем
заобижали и вытеснили из телевизора и от всех денег оттеснили. С  полит-
руком, бывало, выпив, разговорятся, и Симаков ему  скажет  знающе:  "Вот
смотри, как нужно определять,  где  деньги".  "Как?"  -  заинтересованно
спрашивал политрук, майор. "А так, - говорил раскрасневшийся Симаков,  -
деньги крутятся там, где евреи! Вот как увидишь, где евреи, там, значит,
и деньги".
   Теперь Симаков понял, что тут денег нет, в этом международном, в этом
славянском, коли в нищенском здании бывшей ремеслухи расположился. Двери
были распахнуты, поскольку светило солнце и было жарко. Симаков  нереши-
тельно двинулся в подъезд. Справа сидел за стеклом вахтер, что-то  читал
и на Симакова не обратил никакого внимания.
   Прямо и направо был цех раньше. А сейчас туда прохода не было, стояла
железная стена и замок амбарный на воротцах. Симаков, разглядывая ступе-
ни, поднялся на второй этаж. Ступени были теми же, старыми,  стершимися,
родными, почти что тюремными, какими-то засаленными, цементными, от  ко-
торых пахло то ли сортиром, то ли столовой. Хотелось зажать нос и бежать
на свежий воздух.
   За перила держаться было неприятно, они были такими же сальными,  как
ступени. По этой лестнице давным-давно бегали подростки, такие  же,  как
Симаков.
   Он вошел в коридор второго этажа. Тут было более или менее  подкраше-
но.
   Краска, конечно, не понравилась Симакову сразу: то ли желтая,  то  ли
зеленая, не поймешь. Смесь какая-то. Коридор неуютный.  Но  раньше  было
еще мрачнее.
   Тут располагались классы. Чего уж учил Симаков? Помнится - технологию
металлов и еще что-то. Прямо перед входом Симаков увидел стенд с  объяв-
лениями. Мелькнуло: актерский факультет. Зачем актерский? Потом:
   юридический. Зачем юридический? Повернул голову налево Симаков,  уви-
дел двух женщин за двумя столами. Подошел к ним, спросил:
   - А что, извините, дипломы государственного образца здесь выдаются?
   Женщины взглянули на седовласого невысокого человека в тенниске, одна
из них сказала:
   - Мы аттестацию сейчас проходим.
   Симаков не совсем понял. Посопел, оглядывая столы, на которых  лежала
наглядная агитация.
   - Значит, не государственные дипломы, - сказал он.
   - Пока нет, - сказала толстощекая, моложавая.
   Симаков потрогал целлофанированные проспекты.  Все  походило  на  ка-
кую-то клубную агитацию.
   - А почему "международный"? - спросил Симаков.
   - Не знаю, - сказала женщина. - Это у учредителей нужно спросить.
   - А кто у вас учредители? - спросил Симаков.
   Женщина пальчиком с маникюром указала на стену сзади себя,  где  была
приклеена бумажка с компьютерным набором: земская община.
   - Что, земская община учредитель?
   - Да.
   Симаков опять помялся, полистал справочник, посмотрел на  стенд,  где
были выставлены образцы дипломных корок,  походящие  на  какие-то  само-
дельные корки, которые теперь может делать каждый.
   Розовая, с будто бы водяными знаками бумага внутренностей корок похо-
дила на почетные грамоты того  исправительного  учреждения,  начальником
которого был Симаков. Он посопел своим длинным острым носом, опять подо-
шел к столу, посмотрел другие бумаги. На одной сообщалось, что  аккреди-
тацию университет будет проходить в  Министерстве  общего  и  профессио-
нального образования, а не высшего.
   - Почему общего? - пожимая плечами, спросил Симаков.
   - Молчим, - сказала женщина и замолчала.
   И другая замолчала.
   Помолчали. По их лицам Симаков догадался, что они сами толком не зна-
ли, где работали. Но во всем чувствовалась если  не  липа,  то  какая-то
махровая художественная самодеятельность.
   - А вы хотите кого-то к нам устроить? - спросила одна.
   Симаков взглядом, смешанным с презрительной усмешкой, оглядел женщину
и неспеша сказал:
   - Мои дети уже давно с высшим образованием.
   И прошелся от стенда с дипломами к двери и обратно.
   - Так что же вы хотите?
   Симаков шумно вздохнул, усмехнулся и промолвил:
   - Да так. Учился я здесь в начале шестидесятых годов. Тут ремесленное
училище помещалось при заводе "Калибр".
   - Хорошие кадры училище, значит, готовило! - воскликнула одна из  си-
дящих.
   Симаков некоторое время помолчал, подошел  к  объявлениям  на  стене,
прочитал среди прочего, что за семестр здесь  берут  со  студентов  4238
рублей.
   - Это что же, - только тут сообразил Симаков,  -  у  вас  университет
коммерческий?
   - Конечно.
   Заложив руки за спину, Симаков пошел в даль коридора строевым  шагом,
как по бараку в зоне. В конце коридора он развернулся, пошел назад. Жен-
щины с некоторым недоумением смотрели на непонятного посетителя.
   - Что вы, собственно, хотите? - спросили.
   - Воспоминания нахлынули, - сказал нервно Симаков, и один глаз у него
дернулся. - Вы знаете, что такое ремеслуха тех лет?
   - Кадры готовили.
   - Бандитов! - выкрикнул визгливо Симаков. - Какие кадры! Шпана.  Весь
район здесь трепетал, когда мы кодлой шли по улице! В черных  гимнастер-
ках, подпоясанные широкими ремнями с бляхами, в черных фуражках, в  бут-
сах из кирзы. Водку пили прямо из горла! Это в пятнадцать-то лет. Мы би-
ли всех встречных-поперечных. Останкино и Сокольники трепетали, когда мы
всем училищем, а это кодла рыл в сто, приезжали на танцплощадку.
   Женщины переглянулись. Лица их посерьезнели.
   - И я был главарем. Удар с правой у меня был нокаутирующий,  несмотря
на то, что я выступал в полулегком весе. "Трудовые резервы".
   - Ну и что?
   - Да позакрывать нужно было эти рассадники уголовщины.
   - А вы уголовником стали?
   - Я-то как раз не стал. Я стал полковником. Закончил военное училище,
потом академию. После ремеслухи поработал год на заводе, и меня взяли  в
армию.
   Попал в роту охраны. Тюрьму охранял.  В  ужасе  выводил  заключенных:
разных душегубов, воров, насильников. И все думал,  как  меня  пронесло,
как я на их месте не оказался. Ведь я же убил, наверно, человек  десять,
а то и больше.
   Женщины совсем побледнели, съежились. А Симаков ходил перед  столами,
корчил жуткую физиономию, размахивал руками и распространялся:
   - С правой по сусалам, с левой финкой в пах - и готово дело! И  ногой
так это в кусты затолкаешь, и идешь дальше. Бычок в углу рта дымит,  ке-
почка на брови сдвинута, брюки клеш, походочка морская,  и  сзади  кодла
моя, банда моя ремесленная человек в пятьдесят! Вот как было.
   - Страшно!
   - Не то слово!  -  поддержал  Симаков.  -  Душил  бы  таких,  как  я,
собственными руками. Не нужны эти РУ,  ПТУ!  Нужно  давать  обязательное
среднее образование и только!
   Одна из женщин шевельнулась, увидев в дверях робкую девушку.  Та  по-
дошла к столу. Симаков заметил у нее в руках аттестат зрелости.  Девушка
пришла поступать. Присела возле одной из женщин на стул. А  Симаков,  не
обращая на нее внимания, продолжал:
   - Все эти ПТУ позакрывал бы!
   - А как же готовить кадры? - спросила свободная женщина.
   - Не нужны такие кадры! У всех кроме меня - страшная судьба. Наверно,
и в живых-то уже никого нет. Спились, подохли, некоторых поубивали.
   Он остановился, исподлобья оглядывая коридор, столы, сидящих. Походил
некоторое время. Потом как крикнет:
   - Встать, сволочи! Какое вы имеете право деньги брать с людей, а?!
   Женщины и абитуриентка испуганно вжались в стулья.
   - Вы же не университет, а хуже, чем наша ремеслуха!  Где  у  вас  тут
славянские дисциплины? Кто учредитель? Какое еще такое земство?
   - Но Дума же есть? - робко возразила одна.
   - Дума записана в конституции. А земства никакого нет. Кто ваш  учре-
дитель?
   - Не знаем.
   - А я знаю, кто! - воскликнул Симаков, и вены синие надулись  у  него
на шее.
   - Это мне известно, кто вокруг денег крутится! Я вас всех закрою!
   Он размахнулся и ударил кулаком по столу, так что некоторые  предметы
попадали на пол. Женщины в страхе вскочили и вместе с абитуриенткой  по-
бежали по коридору, и скрылись в конце в одной из комнат.
   Негодующий Симаков, сжимая кулаки, пошел к лестнице. Пока  спускался,
негодование все больше охватывало его: ну надо же, аферисты устроились в
моем родном училище! В деньги играют. Клуб сельский университетом  назы-
вается. Проходимцы. Раньше хоть честно было - ремеслуха так ремеслуха. А
теперь ремеслуха университетом назвалась. Да еще славянским, да еще име-
ни Г.
   Р. Державина. А факультеты юридический, менеджерский и актерский. По-
чему актерский-то? Это просто невыносимо! Клуб!
   Симаков шел к метро, вспоминал ужас своей  молодости,  черную  форму,
пьянки, драки, убийства, и ему хотелось навести порядок во всей  стране,
чтобы покончить со всеми этими деньгодралами, аферистами, монетаристами,
но Симаков не знал, с чего начать.
   Ненависть его была абстрактна и быстро гасла. Около  метро  он  купил
мороженое и с удовольствием его съел.
   Когда уже спускался по лестнице, вспомнил, что кличка  у  него  в  то
время была
   - Штангель. Симаков все любил измерять, оценивать. И сразу хорошо ос-
воил штангенциркуль, с нониусом работал, с микрометром. Ребята подносили
к Симакову болванки, а он их измерял с умным  видом.  Ребята  были  нас-
только тупы, что так и не научились работе с измерительными инструмента-
ми, которые, собственно, ребят и готовили делать на заводе "Калибр".
   Симаков от этих воспоминаний улыбнулся. И ему послышалось, что кто-то
закричал на всю станцию:
   - Атас, Штангель идет с кодлой!
   И станция "Алексеевская" тут же опустела.
   Хризантема Дождь застучал по отливу, в комнате  стало  темно,  собака
подняла уши, уставилась на окно, затем встала и застыла в ожидании. Чего
ждала собака?
   - Лежать! - подал нестрогую команду Матвеев, зная свою собаку, не лю-
бящую всякую непогоду.
   То у собаки давление подскакивало, то аппетит пропадал, то она на ра-
боту не ходила, врача вызывала, то отказывалась от кофе, то от  первого,
то от второго. Матвеев, лысый в тридцать два года, очень худой, выполнил
команду и лег на место: под стол, где лежала собачья  подстилка.  Лег  и
положил голову на лапы, то есть на передние ноги, то есть на руки. Лежал
и смотрел на окно.
   По стеклам растекались струйки воды. Дождь усилился. Вдали, на совер-
шенно свинцовом небе, вспыхнула молния, и все застыло в ожидании. Матве-
ев навострил острые уши и задрожал. Он так сильно задрожал, что  не  мог
даже стакан в руке держать. В одной руке, правой, не мог держать стакан.
В страхе он зажмурился и поставил стакан на стол. И тут ударило, да  так
сильно, что сорвалась с потолка люстра и упала на стол, под которым  ле-
жал Матвеев.
   Заскулив по-волчьи от бессилия перед стихией, Матвеев сел за  стол  и
включил телевизор пультом дистанционного управления. Как обычно, по  те-
левизору показывали грозу, сверкали молнии и освещали дворовых  лохматых
и злобных собак, сгрудившихся у покосившегося забора городской  столовой
ь 2, где работала Валентина Михайловна, соседка Матвеева. Она  позвонила
в дверь, звонок в прихожей музыкально исполнил короткую детскую мелодию,
Матвеев вылез из-под стола, всем телом отряхнулся, от гривы до мохнатого
хвоста, и пошел открывать. Разумеется, для порядку  сначала  взглянул  в
"волчок" и остановился. Там стояла не Валентина Михайловна, а другая со-
бачка, с бантиком, беленькая, с белым цветочком на длинном стебле в  ру-
ке, в лапе.
   - Кто? - через дверь спросил Матвеев.
   - Ромбикова. Я от главного режиссера Зухенмахера, - через  дверь  до-
несся приятный женский голос.
   Это штамп, подумал Матвеев и переиначил авторскую  фразу  так:  голос
женщины с хризантемой. Зачем эти стершиеся эпитеты? Ведь правильно  Ста-
ниславский говорил Матвееву: исключайте, сударь, из речи все эти  эпите-
ты, все эти не достойные мужчин прилагательные, все эти сопливые опреде-
ления. Итак, сказала собачка с хризантемой, что она от Герки  Зухенмахе-
ра, кореша и начальника Матвеева. Матвеев лизнул себя под хвостом,  бро-
сив быстренько зад на коврик, тут же вскочил и открыл дверь.
   Родинка у Ромбиковой была на левой щеке, и, когда  Ромбикова  улыбну-
лась, обнажив клыки, Матвеев определил по клыкам ее  возраст  -  полтора
года. Под белой маечкой виднелась мраморная грудь,  а  сама  маечка  под
грудью оканчивалась: белый живот с пупочком  сразу  хотелось  потрогать.
Матвеев, конечно, не стал трогать живот, опустил глаза на в меру широкие
бедра, обтянутые белыми джинсами. Опустил до босоножек на платформе,  до
малинового маникюра на ровных ноготках.
   Но Ромбикова сама для начала вильнула хвостом, обежала Матвеева и по-
нюхала у него сначала под хвостом, а потом под брюхом.
   Матвеев поднял заднюю левую ногу и окропил угол столовой ь 2. И побе-
жал. Так это резво рванул с места. Ветер гладил его  шерсть,  а  Матвеев
все бежал, приоткрыв рот и свесив малиновый язык. Бежал вдоль линии  же-
лезной дороги по травке. Он бежал, не оглядываясь, зная,  что  Ромбикова
бежит за ним.
   - Это вам, - протянула Ромбикова длинный цветок.
   Матвеев взглянул на ромашковую белость хризантемы,  на  темно-зеленый
каскад листьев на голенастом стебле, поднес хризантему к носу,  понюхал.
Хризантема пахла полынью. Или так Матвееву показалось. А там, за холмом,
куда он выбежал, сопровождаемый Ромбиковой, было море и  широкая  полоса
пляжа, на котором не было людей, но были только собаки, которые бежали в
даль пляжа к скалам, за которыми начинался конец света.  Туда,  в  Новый
Свет, ни разу не бегал Матвеев. Да и стоит ли бегать в конец света?  За-
чем собаке конец света или смена вех? Ну, скажите на милость. Зачем?
   Он стоял в прихожей с хризантемой, а за Ромбиковой вошел  в  дубленке
до пят (не свой размер схватил) Пилькин, иностранец русского происхожде-
ния (на самом деле он был еврей). Пилькин был маленького роста,  поэтому
самая маленькая дубленка, которая ему досталась на распродаже, была  ему
до пят.
   Дубленка на белом меху была распахнута, чтобы был виден красный галс-
тук и белый пиджак. Из кармана Пилькин достал рулончик, раскатал его пе-
ред лежащим под столом Матвеевым и сказал:
   - Это подлинник Пикассо.
   Матвеев вгляделся в рисунок: три красные  полосы  пересекались  тремя
черными.
   Конечно, это был не Пикассо, но Матвеев спорить не  стал,  тем  более
что Пилькин жил с Ромбиковой. Сошлись они сразу же, как Пилькин вернулся
на родину из Америки. Из-под стола Матвееву вылезать не хотелось, тем не
менее он вылез, хотя у него было повышенное давление, потому что за  ок-
ном шел дождь, сильный, не желавший  останавливаться,  и,  если  прислу-
шаться, за голосами гостей, все время усиливающимися, можно было  разоб-
рать стук дождя об оцинкованное железо отлива.
   Неся хризантему перед собой, Матвеев встретился в широком коридоре  с
женою, она воскликнула:
   - Какая роскошная хризантема!
   И Матвеев знал, что это не обычная хризантема, а  роскошная:  стебель
метра в два, а сам белый цветок размером с поднос, на котором жена  про-
несла в комнату вымытые хрустальные рюмки для водки. У  Матвеева  всегда
было по-простому несмотря на то, что его  позавчера  на  общем  собрании
избрали академиком. Матвеев пил только водку и только водку, если бы  он
пил, скажем, портвейн, то он никогда бы не стал академиком, и нос у него
не был бы в его тридцать с небольшим лет таким бордовым. У Матвеева  был
солидный круглый большой бордовый нос. В  сочетании  с  лысиной  Матвеев
выглядел не на свои тридцать с небольшим, а на  все  пятьдесят.  Поэтому
всем своим ученикам Матвеев после  лекции  говорил,  чтобы  пили  только
русскую водку и как можно чаще. Некоторые аспиранты и студенты  возража-
ли. Но Матвеев настаивал на своем:
   - Кто не пьет по-русски водку запоем, тот  ничего  в  этой  жизни  не
добьется!
   Так произнес Матвеев, этот лохматый пес, и лег на бок под своим  сто-
лом, вытянувшись во всю длину. Только кончиком пушистого хвоста шевелил.
Хвост у него вместо третьего глаза был, с тылу. А то сзади враги  всегда
окружат и ударят. Матвеев же этот тактический просчет учел и заимел  пу-
шистый хвост.
   Конечно, и у Пилькина был хвост. Иначе бы он не был на хорошем  счету
в центре имени Эспозито в Калифорнии (а там неплохой коллектив математи-
ков, в который входил Пилькин).
   Матвеев вылез из-под стола и сел за стол рядом с  Пилькиным.  Пилькин
был с кудрявыми бакенбардами и курил трубку. Единственно, что его родни-
ло с Матвеевым, - это лысина. Белый блин и черные кудри вокруг. Пилькин,
конечно, сразу стал анекдоты рассказывать. А что еще ждать от евреев, на
большее они не способны. Подавай им еврейский треп. Матвеев все время по
долгу службы вился с евреями. Но иногда вскидывался на них, потом  отхо-
дил, правда.
   Хризантему в вазе поставили в центре стола, между салатом из крабов и
свежими огурцами. Ромбикова сразу запьянела, потому  что  выпила  подряд
три рюмки водки. За окном в это время громыхнуло, и  Матвеев  не  усидел
под столом, выскочил, уши навострил и в окно уставился. А там, за  стек-
лом, как еще полыхнет, черное небо сразу газосварочным  стало,  так  что
Матвеев задрожал пуще прежнего, так задрожал, как еще  никогда  в  своей
жизни не дрожал, до сотрясания внутренностей, даже сердце на язык дрожа-
щее выкатилось, он насилу его втолкнул на место, а встать не может  и  к
Ромбиковой обратиться не может, чтобы она ему  похмелиться  водки  дала.
Сердце опять на языке оказалось и дрожит, нет сил  языком  шевельнуть  и
сказать Ромбиковой или Пилькину на худой конец, чтобы принесли и налили.
Но где там!
   Подыхай под столом один во время грозы. Герка Зухенмахер догадался бы
позвонить. Дождь еще больше усилился, колотил по стеклам, как град, а по
небу уже листовое железо летало вместе с рекламными щитами и деревьями.
   В это время Матвеев заметил, что хризантема на  глазах  стала  расти:
пошли боковые побеги, а в воде длинные корни. Просто Матвеев не заметил,
как проскочило в пьянках полгода. Отмечал все свое избрание в академики.
А хризантема росла. Причем до Матвеева дошло, что Зухенмахер  Герка  ра-
зозлился на него и снял с роли академика,  и  вообще  собирался  уволить
Матвеева из театра. Сволочь, конечно, между нами говоря, Герка  Зухенма-
хер. Когда Матвеев шарашил ему роль Валентина в "Валентине и  Валентине"
(как это?), правда, один раз упал во время действия со сцены в оркестро-
вую яму, но какой артист не падал?
   Ромбикова эмигрировала в Израиль. А Пилькин спился к чертовой  матери
в России. В Америке он не смог спиться, надо ему было  в  Россию  приез-
жать, чтобы тут спиться. Последний раз его видели в пивной на  Разгуляе.
А хризантема все растет. Из воды жена Матвеева пересадила ее в землю. За
три месяца она вымахала до потолка, пришлось секатором срезать побеги, а
она новые по бокам выпустила. Какая-то бессмертная оказалась хризантема.
Жена ее побеги по всем подоконникам растащила,  и  на  даче  теперь  две
клумбы этих осенних цветов.
   Вот что значит от всего сердца подарила Ромбикова. Любила она Матвее-
ва, под хвостом нюхала. А он? Хоть бы разок у нее под  хвостом  понюхал!
Нет же.
   Упрямый. Вот и укатила барышня в Израиль. А что  говорил  Станиславс-
кий?
   Станиславский говорил: "Искусство создают не века, народы и  история,
а отдельные гении и таланты, которые родятся в веках,  народах  и  исто-
рии".
   Такие гении, как Матвеев.
   Есть ли артисты сильнее Матвеева, который был однофамильцем того Мат-
веева, а потом спился и умер на сцене в детском спектакле, исполняя  не-
похмеленным роль собаки?!
   Нет ответа. Нет ответа.

ЮРИЙ КУВАЛДИН
ВОРОНА

                                     Повесть

   Занавес, на котором была изображена ворона, открылся. В зале скрип-
нуло кресло. Солнце только что зашло, но было еще светло. В углу у за-
бора Миша жарил шашлык, и острый запах разливался по всему парку. Парк
принадлежал когда-то советскому писателю Н.,  а теперь был продан вла-
дельцу инвестиционного фонда Абдуллаеву,  который за полгода возвел на
месте  старого  дома  трехэтажный коттедж по американскому проекту,  с
застекленной, как витрина супермаркета, террасой, с которой открывался
роскошный вид на реку.
   Миша писал рассказы, хотел быть знаменитым, искал славы, но расска-
зы никто не печатал. Он работал у Абдуллаева за пятьсот долларов в ме-
сяц и занимался рекламой.  Еще Миша написал пьесу, и сегодня она будет
разыграна.  Он ждал героиню, удачливую Машу, которая тоже сочиняла, но
в отличие от Миши вовсю печаталась и переводила каких-то англичан, да-
же в Лондоне побывала.
   Книги советского писателя Н. лежали в туалете и расходились по лис-
точку довольно-таки быстро, бумага была мягкая.
   Наконец приехала Маша, как послание от какой-нибудь Хлои или Глике-
ры. Она была в черных джинсах и черной водолазке.
   - Почему ты всегда ходишь в черном? - спросил Миша.
   - Это в память о матери, - ответила Маша.
   - В черном переплете книга выглядит дороже, - сказал Миша.
   - С золотым тиснением.
   - Сократ, Иисус, Шекспир. Мне хочется быть умнее себя, - сказал Ми-
ша  и продолжил:  - Я знаком с тобою полгода и только теперь осмелился
спросить о черном.
   - Надо быть смелее, - сказала Маша. - А где сцена?
   - Там, - махнул в сторону реки Миша.
   Маша села на скамейку и, подумав, сказала:
   - Вчера на ночь читала Борхеса. У нас так никто не пишет. Художест-
венное литературоведение на безумном вдохновении.
   - Я  люблю  авторов за имена,  - сказал Миша.  - В этом особая пре-
лесть.  Послушай:  Бо-о-р-хес!  Не обязательно читать!  Но обязательно
знать имена! Нужно знать как можно больше имен и повторять их в разго-
воре как можно чаще,  чтобы тебя слушали  с  открытыми  ртами!  Пруст,
Джойс, Барт! Бо-о-р-хес!
   - А  еще - я утром проснулась в страхе от грозы.  Бедная моя собака
влетела с грохотом в комнату и дрожала так, что кровать моя ходила хо-
дуном. Моя собака очень боится грозы.
   - Я тоже боюсь грозы,  - сказал Миша.  - Однажды она застала меня в
поле. Ты представляешь, вокруг меня огненные гвозди молний, а укрыться
негде! Я дрожал, как твоя собака.
   Скрипнула калитка.  Это  вернулись  с прогулки экономист Соловьев и
старый киноартист Александр Сергеевич.
   Миша представил Машу.
   - Ага! - рассмеялся лысый, с бородкой и в очках, Соловьев.
   - Александр Сергеевич, но не Пушкин, - усмехнулся артист.
   - Маша, - сказала Маша.
   Артист закашлялся и сел на скамейку, затем закурил папиросу.
   - Что вы все курите! - недовольно сказал Соловьев.
   - Если брошу,  то помру,  - сказал Александр Сергеевич и  пригладил
львиную гриву седых волос.
   Соловьев засунул руки в карманы брюк, заходил насупившись туда-сюда
перед скамейкой.
   - Все плохо!  - воскликнул он. - Экономика зашла в тупик, народ об-
нищал!
   - Это вы-то обнищали?! - спросил Миша.
   - Обо мне речь не идет.  Кругом грязь, нищие! Заводы останавливают-
ся, шахтеры бастуют!
   Миша улыбнулся, отодвинулся от огня и сказал:
   - Я понимаю, что у вас душа болит за отечество, но вы-то богаты!
   - Да, мне хватает. Но я не о себе.
   Артист Александр Сергеевич спросил, указывая на стену:
   - А чьи эти великолепные пейзажи?
   - Это Левитан, - сказал Миша. - Подлинники.
   Из правой кулисы появился Абдуллаев,  молодой человек лет  двадцати
пяти, в белом костюме, изящный, с тонкой ниткой усов.
   - Очаровательные мои! - воскликнул он. - Сегодня я купил одного Ма-
левича и двух Недбайло.
   - Малевича знаю, а Недбайло нет, - сказал Соловьев.
   - Узнаете, - сказал Абдуллаев. - У вас все готово?
   - Как у Шекспира, любая улица - сцена! - сказал Миша.
   Следом за Абдуллаевым из правой кулисы показались Ильинская, старая
актриса,  подруга Александра Сергеевича, и хромой Алексей, бывший врач
кремлевки.
   - Подмосковье лучше Швейцарии! - с чувством сказала Ильинская, рас-
кинув руки в стороны, на пальцах блеснули кольца и перстни. - Кажется,
я никуда и никогда не уезжала.  Сын Геннадий теперь тоже в Москве. Что
мы в Швейцарии,  что мы в Нью-Йорке? А здесь... Одним словом - родина!
Таких пейзажей нет нигде!
   Раздался шлепок.  Это Александр Сергеевич убил комара у себя на ще-
ке.
   - Я  не видел более грязной страны,  чем наша!  - возмущенно сказал
Соловьев.  - Помойные кучи кругом, улицы грязны, дороги разбиты, архи-
тектура убога! Черт знает что!
   - Застрелю, - усмехнулся Абдуллаев.
   Врач кремлевки Алексей подхромал к скамейке, сел и сказал:
   - Я сухое не могу пить. Водку подадут когда-нибудь?
   Все сели за стол. Занавес поднялся. Маша стояла на авансцене, голо-
ва приподнята,  тонкая, в черном. Скрипка где-то взвизгнула. Маша ска-
зала:
   - И теперь лишь слабенький свет начинает проникать во мрак вопроса,
который мы хотели задать вечности.
   В паузе скрипка взвизгнула еще раз.  Все ели шашлык и  смотрели  на
сцену, лишь бывший врач кремлевки уже закосел от фужера водки и что-то
мычал себе под нос.
   Маша продолжила:
   - Как же это вообще может произойти,  чтобы люди  убили  Бога?  Но,
увы,  Бог мертв.  Солнце,  небо, море. Все мертво, и только я, ворона,
летаю над свалкой человечества. Полагание ценностей подобрало под себя
все  сущее как сущее для себя - тем самым оно убрало его,  покончило с
ним,  убило его. Я - метафизика черной вороны - обволакиваю пространс-
тва слова, во мне все, потому что все живое стремится к смерти, что-то
еще сопротивляется мне,  пытается жить,  но я, взмахивая черным крылом
рояля  моцартовского  реквиема,  гашу  стремление  к  обмену  веществ.
Смерть, смерть правит миром. Будущего нет. Это только наше представле-
ние.  Я останавливаю представление,  предстоящее останавливаю.  Потому
что предстоящее - это то,  что остановлено представлением.  Устранение
сущего самого по себе,  убиение Бога - все это совершается в обеспече-
нии постоянного состояния, заручаясь которым человек обеспечивает себе
уверенность в бессмертии,  чтобы соответствовать бытию сущего - воле к
власти.  А власть только у меня, вороны, и она выражается в безгранич-
ном безвластии,  когда можно уничтожать все,  что попадается под руку!
Крыло мое черное,  Моцарт мой черный,  всех чаек я перекрашу в черное!
Слава вороне!
   Ильинская склонилась к Александру Сергеевичу:
   - Как это непонятно и скучно!
   - А  вы  бросьте,  не вслушивайтесь,  - сказал добродушно Александр
Сергеевич,  - пусть журчат!  Они хотят самоутверждения.  Мы же в  свое
время тоже хотели этого.
   Миша горящим взором следил за Машей и упивался своим текстом.
   Соловьев сказал:
   - Какая чушь.  И здесь - помойка.  Помойка уже вышла на сцену!  Что
делать, как противостоять американизации?!
   - Сейчас бы нашу,  русскую спеть,  - промычал Алексей и без предуп-
реждения громко затянул:
   Ой, цветет калина в поле у ручья,  Парня молодого полюбила я, Парня
полюбила на свою беду: Не могу открыться - слова не найду!
   - То-то и видно, что слов не найдешь, совсем оскотинились! - возму-
тился Соловьев.
   Миша ушел с Машей в кулису.
   - Как здорово ты прочитала этот монолог! - воскликнул Миша.
   - Я рада, что тебе понравилось, но...
   - Что "но"?
   - Мне  это не нравится.  И - это видно по глазам - публика скучает.
Я, пожалуй, после твоего выхода прочитаю свой текст.
   - Читай, - обиженно сказал Миша и пошел на сцену.
   Ильинская подала реплику:
   - Миша, вы знаете, что вороны и чайки - это одно и то же?
   - Да, я знаю. Белые - над морем, черные - над полем. Но взрыв бого-
ненавистничества  перетасовал  карты:  вороны теперь над морем летают,
падаль с поверхности подбирают,  а чайки - над свалками кружатся  и...
Вороны белеют, а чайки чернеют!
   Соловьев прошелся  перед рампой,  руки по-прежнему в карманах брюк,
он сказал:
   - Доллар мелкими шажками растет каждый день, людям уже нечего есть.
Сидят  на картошке и макаронах,  пухнут с голоду,  какое потомство нас
ожидает?!
   Абдуллаев подошел к своему черному "мерседесу" и достал из него бу-
кет великолепных роз на очень длинных ногах.
   - Это вам, - сказал он, преподнося букет Маше.
   - Ой! - вскрикнула Маша. - Укололась!
   Александр Сергеевич сказал:
   - Роза с шипами.
   - Это банально,  - сказала Ильинская. - Я всю жизнь мечтала сыграть
Заречную, но сволочи режиссеры не дали!
   - Это печально, - сказал Соловьев. - Искусство в упадке, кинотеатры
закрыты, торгуют в них машинами, видеотехникой, мебелью. А кто все это
покупает? Ворье!
   Миша вставил:
   - И вы воруете?
   - Я зарабатываю.
   - Позвольте спросить: каким образом?
   - Это коммерческая тайна,  - отмахнулся Соловьев и ушел  в  кулису.
Там скрипнула половица.
   Хромой врач  кремлевки Алексей вышел с балалайкой и сел на табурет.
Он запел:
   Услышь меня,  хорошая,  Услышь меня, красивая, - Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая...
   Ильинская захлопала  в ладоши.  Миша улыбнулся.  На сцене появилась
Маша. В руках у нее была тонкая книжечка собственных рассказов.
   - Синие,  синие,  синие шеи в розовых,  розовых,  розовых чулках из
лоснящегося,  переливающегося,  утонченного китайского шелка,  легким,
нежным, изысканным ветерком ласкаемые, просили великолепного, красиво-
го,  живописного, картинного, блестящего, блистательного поглаживания,
которое вызывает горячую, беззаветную, бескорыстную, страстную любовь,
смешанную с влечением,  увлечением,  привязанностью, склонностью, нак-
лонностью,  слабостью, страстью, пристрастием, преданностью, тяготени-
ем,  манией,  симпатией, верностью, благоволением, благорасположением,
благосклонностью,  подхватываемую высоким, возвышенным эротизмом, лег-
кокрылым Эросом. Любите, любите, любите!
   - Браво! - крикнул Миша.
   Ильинская отщипнула  от грозди черного винограда маленькую веточку,
положила ягоду на язык, склонилась к Александру Сергеевичу и спросила:
   - Что это?
   - Да так,  - неопределенно махнул рукой Александр Сергеевич. - Сло-
веса.  Помню,  во время войны я снимался в роли комбрига. Входит капи-
тан,  а я ему: "Как стоите перед комбригом?!" Да... Вот были роли! Вот
были тексты!  А теперь...  Одно недоразумение. Не могут о простом ска-
зать просто... Я всю жизнь играл в эпизодах, но! - Александр Сергеевич
поднял палец. - Играл генералов. Фактура у меня генеральская. Запуска-
ют фильм про войну,  так режиссеры уже знают,  кто генерала будет  иг-
рать,  звонят,  страничку с текстом на дом привозят. У меня там десять
слов,  но каких!  Например: "Вторая армия ударяет в направлении Киев -
Житомир!" А я стою у огромной карты,  указкой вожу по ней, подчиненные
мне командиры смотрят на меня во все глаза,  каждое слово  ловят!  Вот
было время, вот были фильмы!
   Ветер шевельнул  занавеску на окне.  Где-то в кустах запел соловей.
Затем вступила скрипка, поддержанная виолончелью.
   - Маша, что вы хотели сказать этим отрывком? - спросила Ильинская.
   - Им сказано то,  что я хотела сказать,  - сказала Маша.  -  Сейчас
нельзя  писать  так,  как писали раньше.  Русский язык в каноническом,
правильном употреблении умер.  Нужны новые формы. Постмодернизм, аван-
гардизм, одним словом, андерграунд.
   - Но нам это не понятно!  - с чувством сказала Ильинская.  - Почему
вы не хотите сказать прямо: "Я вас люблю!" - и все! Все! Больше ничего
не нужно.
   Маша огорченно  вздохнула,  провела руками по бедрам в черных джин-
сах, сказала:
   - Это не искусство.
   Виолончель звучала со скрипкой.
   Абдуллаев внимательно слушал и нарезал тонкие дольки ананаса.
   Маша продолжила с некоторым возбуждением:
   - Жизнь - это одно, а искусство - совершенно другое. Всякий раз как
я  пытаюсь вязать текст,  доставляющий мне удовольствие,  я обретаю не
свою субъективность,  а свою индивидуальность -  фактор,  определяющий
отграниченность  моего тела от всех прочих тел и позволяющий ему испы-
тывать чувство страдания или удовлетворения:  я обретаю свое тело-нас-
лаждение, которое к тому же оказывается и моим историческим субъектом.
Ведь именно сообразуясь с тончайшими комбинациями ушедших от жизненных
понятий слов, я и управляю противоречивым взаимодействием удовольствия
и наслаждения,  одновременно оказываясь субъектом, неуютно чувствующим
себя в своей современности. Тайнопись. Слушайте:
   Безмолвно-дружелюбная луна  (почти что по Вергилию) с тобою,  как в
тот,  исчезнувший во мгле времен вечерний миг,  когда неверным зреньем
ты наконец нашел ее навек в саду или дворе, истлевших прахом. Навек? Я
знаю, будет некий день и чей-то голос мне откроет въяве: "Ты больше не
посмотришь на луну. Исчерпана отпущенная сумма секунд, отмеренных тебе
судьбой. Хоть в целом мире окна с этих пор открой. Повсюду мрак. Ее не
будет".  Живем  то находя,  то забывая луну,  счастливый амулет ночей.
Вглядись позорче. Каждый раз - последний".
   Ильинская вышла к рампе. Она сказала:
   - Маша,  вы только начинаете череду ошибок, которые я заканчиваю. Я
это понимаю так.  Мы рождаемся бессознательно. Входим медленно в жизнь
и думаем,  что до нас ничего не было. А если и было, то враждебно нам.
Человек жесток.  Он хочет бороться с тем, что создано до него и не им.
Даже не пытаясь понять то,  что создано не им.  Понимание  приходит  к
тридцати - сорока годам. Не нужно новых форм и новых содержаний! Нужно
просто понять,  что ты сама стара как мир, что ты - и Мария Магдалина,
и я,  и он, и она. Ты - старая форма и старое содержание. Не обижайся,
но ты, как и я, как и все люди, всего лишь экземпляр немыслимого тира-
жа человечества, а оригинал - Бог! Вот и все.
   Ильинская села  рядом с Александром Сергеевичем и продолжила поеда-
ние черного винограда.
   Маша огорчилась, но из чувства противоречия воскликнула:
   - Пусть я буду вороной,  но не буду экземпляром тиража. Я хочу быть
оригиналом!
   - Хотеть не запрещается, - сказала Ильинская. - Но это уже было.
   - Вороны не было!
   - Деточка,  на  этом  свете уже все было,  - мягко сказал Александр
Сергеевич.  - Только вы об этом пока не знаете. Жизнь дана вам как раз
для того, чтобы к концу ее вы узнали, что все уже было.
   - Как вы скучны!  - сказала Маша.  - Если бы все так рассуждали, то
жизнь давно бы кончилась.
   - К сожалению, желания злых гениев человечества о прекращении жизни
на земле неосуществимы.  Одного желания мало.  Вы говорили о любви так
сложно, а она-то, любовь, и не даст покончить с жизнью. Вас родили, не
спрашивая  вас об этом.  Вы не захотите жить - родят других,  десятых,
миллионных.  Вы затаптываете траву подошвами в одном  месте,  убиваете
траву,  торите тропинки,  а она прет в другом месте. Пойдете проклады-
вать тропу там, а прежняя тропинка зарастет. Вот вам и человечество, -
сказала Ильинская.
   - Вы хотите сказать, что я - трава?! - возмутилась Маша.
   - Я этого не сказала,  но дала понять в принципе, - сказала Ильинс-
кая. - Я-то уж точно - трава. А каковы были мечты? Я родилась на Урале
и все время мечтала:  в Москву,  в Москву!  На сцену! И что же получи-
лось?  Я в Москве. Ну и что? Играла горничных, мечтая о Заречной. Ско-
лачивала  параллельно  свой театр в подвале,  но он быстро развалился.
Время шло.  Я смирилась. И работала на сцене, как люди работают везде.
Что такое слава? Это когда о тебе знают миллионы. Но все умрут, и сла-
ва исчезнет.  Актеры быстро забываются. Кто такой Давыдов? Один звук и
остался. А как гремел в свое время. А ножка о ножку балерин пушкинских
времен?  Как они танцевали?  Должно быть,  хуже Улановой.  Кто об этом
знает.  Конечно, Пушкину можно поверить, что хорошо тогда танцевали. А
если не поверить? Он ведь был влюбчивый, и оценки его завышенны.
   - Есть судьба - и от нее не уйдешь,  - сказал Александр Сергеевич и
опрокинул рюмку водки.
   Миша молча доел свой шашлык, пригладил светлые волосы, он был высок
и худощав, и сказал:
   - Жаль,  что все вы устали от жизни.  Нет полета  воображения,  нет
стремления к идеалу. Очень жаль. Вы нашли удобные оправдания своих не-
удач и успокоились.
   Соловьев появился из правой кулисы с диапроектором  в  руках.  Свет
погас. На экране появился первый цветной слайд. Соловьев сказал:
   - Это икона шестнадцатого века.
   Все смотрели на икону.
   Слайд сменился на Вологодский кремль.
   - Это Вологодский кремль, - сказал Соловьев.
   Слайд сменился.  Затем следующий,  следующий и т. д. Соловьев пере-
числял то иконы, то церкви.
   - Русская живопись,  русская архитектура говорят  мне  о  том,  что
русский народ никогда не был религиозным, - сказал Соловьев. - Русский
народ - художник.  И только.  Ему никакого дела до Бога не было. Икона
украшала  жилище.  В  церквах укрывались от врагов.  Бог - это выдумка
хитрых людей.  Эти хитрецы и теперь завели нас  в  тупик.  Все  плохо.
Только что по радио сообщили,  что забастовали работники "Скорой помо-
щи".
   - Это бывшие коммунисты,  - сказал врач Алексей, очнувшийся от дре-
моты.  - Они теперь там под видом радетелей профсоюз независимый учре-
дили.  Их травят дустом в одном месте, так они быстро в другое перебе-
гают.  Запрети  профсоюз  - они организуют общество с ограниченной от-
ветственностью. Лишь бы руководить и не работать.
   Соловьев сурово взглянул на него, сказал:
   - Руководители - это главные работники.  Как хорошо работал наш НИИ
в советское время! Зарплату выдавали вовремя, у каждого был библиотеч-
ный день.  Я разработал схему функционирования всего народного хозяйс-
тва.  И тут эти демократы пожаловали. НИИ сдох за год. Хорошо, что Аб-
дуллаев поверил в меня.
   Абдуллаев молча кивнул в знак одобрения.
   - Но где нам набраться абдуллаевых? - вопросил Соловьев.
   - А почему вы не могли вместо Абдуллаева организовать  инвестицион-
ный фонд?  - спросил Миша и тут же продолжил с некоторой злостью в го-
лосе:  - Да потому что вы бездарны.  Я отработал у вас в НИИ год и по-
нял,  что это - всемирно-историческая липа. Вы, - ткнул пальцем Миша в
Соловьева, - появлялись на работе раз в неделю, давали указания по вы-
черчиванию ваших схем и удалялись. А все сотрудники смеялись над этими
вшивыми схемами,  потому что это была липа,  и весь институт был липо-
вым,  и вы липовый доктор экономических наук, потому что Советы и эко-
номика - две вещи несовместные.  А вы ездили по своим церквам и дерев-
ням, снимали на слайды иконы и кресты, будучи безбожником. Вы из шкур-
ных интересов вступили в партию,  затем стали секретарем  парткома.  И
все ради могучего оклада.  Да вы зарабатывали столько, что всем прочим
сотрудникам было завидно.  И все это - липа. Теперь же вы опять на ко-
не! Я не понимаю, за что вас держит Абдуллаев.
   Абдуллаев улыбнулся и по-отечески добро сказал:
   - За то, что он русский.
   - Я тоже русский! - вскричал Миша.
   - Ты - молодой русский.  А он солидный русский.  Вы, русские, хоро-
шие, как дети маленькие, мы вам всем работу найдем. Конечно, вы ничего
не понимаете в экономике,  даже самые ведущие ваши экономисты не пони-
мают ничего, но это не беда. Мы пришли и вас тихо-тихо покорим. Раньше
мы на вас с огнем и мечом ходили.  И напрасно. Вас нужно брать по-дру-
гому.  Не обижайтесь, но русская нация исчерпала себя. Смертность опе-
режает  рождаемость,  вы находитесь у последней черты.  Мне всего лишь
двадцать пять лет, но у меня уже трое детей. А у брата в Агдаме - три-
надцать.  Вы  не обижайтесь,  я очень добрый,  я люблю,  чтобы на меня
русские работали,  вы хорошие исполнители, но идей у вас нет. Вы всту-
пили в полосу интеллектуальной деградации.  Поэтому не любите нас, об-
зываете нас чурками, черными, чеченцами, азерами. А это - от бессилия.
Мы скупаем ваши города и села, мы двигаем производство, мы гоним нефть
на Запад, мы устанавливаем курс валют на бирже, мы ездим на лучших ав-
томобилях. А вы все ругаетесь. Да мы ваши благодетели. Я люблю все на-
ции,  я люблю русских,  обожаю евреев, люблю таджиков, негров, украин-
цев.  Я всех люблю,  потому что ислам любвеобильнее православия. Ислам
укроет вас своим божественным крылом,  спасет вас и сохранит.  Я люблю
живопись,  люблю театр.  Маша, вы прекрасны. Миша, вы очаровательны. Я
всех вас люблю.
   - Хоть правда глаза колет, но Абдуллаев прав, - сказал Соловьев.
   Почти что всех присутствующих кольнула речь Абдуллаева, но никто не
осмелился высказаться против.
   Алексей вышел к рампе с балалайкой, запел:
   В огне труда и в пламени сражений Сердца героев Сталин закалил. Как
светлый луч, его могучий гений Нам в коммунизм дорогу осветил...
   - Да...  Россия не может жить умом, - вздохнул Александр Сергеевич.
-  Мы живем только мышцами.  Поэтому генералы просят увеличить бюджет.
Коли нет мозгов, то нужны танки. Вы посмотрите на наш генералитет! Ту-
пые, колхозные физиономии! Что от них можно ждать? Ровным счетом ниче-
го, кроме требований: дайте, дайте, дайте...
   - А мы им больше давать не будем,  - сказал Абдуллаев. - Мы их пос-
тепенно научим подчиняться и работать.
   - Я всегда старался изображать генералов умными, - сказал Александр
Сергеевич и состроил умудренную опытом физиономию полководца.
   - Вы прекрасный, изумительный актер! - похвалил Абдуллаев.
   - По системе Станиславского работал, - сказал Александр Сергеевич.
   Алексей вновь ударил по струнам балалайки, пропел:
   Мы строим счастье волей непреклонной,  Дорога нам  указана  вождем.
Подняв высоко красные знамена, Мы в коммунизм за Сталиным идем...
   Ильинская подошла к Алексею,  положила руку ему на плечо и не своим
голосом воскликнула:
   - "Люди,  львы,  орлы и куропатки...  Тела живых существ исчезли  в
прахе, и вечная материя обратила их в камни..."
   Наступило молчание.  Свет погас. Взвизгнула скрипка и тут же смолк-
ла.  Резкий луч прожектора выхватил лицо Абдуллаева, профиль отразился
на белом экране,  где недавно Соловьев показывал слайды, профиль в бе-
лом диске, похожем на полную луну.
   Миша, сложив руки на груди, подошел к Абдуллаеву и сказал:
   - Вы критикуете Россию с истинно российских позиций.  Вся наша  ин-
теллигенция только тем и занимается что самобичеванием. Вы, однако, не
учитываете одну поразительно загадочную вещь:  иностранец, приезжающий
в Россию с целью покорить ее изнутри или научить ее чему-то, сам прев-
ращается против собственной воли в русского.  Это доказано веками.  За
примерами далеко ходить не приходится, стоит вспомнить Лермунтов, Ган-
нибалов... Россия - это космическое болото, зашедшему в него - возвра-
та нет, он заболачивается, то есть, как я уже сказал, становится русс-
ким.  У нас и Пастернак - русский, и Мандельштам - русский, и Ландау -
русский,  и Хачатурян - русский! Вот в чем дело. И не вы, господин Аб-
дуллаев, нас покоряете, а мы вас! И делаем это с потрясающей хитростью
и непревзойденным умом.
   Абдуллаев пораженно смотрел на Мишу, который между тем продолжал:
   - В этом и есть загадка России. Посудите, вы же говорите на русском
языке и думаете,  наверное, на русском. Согласно Далю, человек, думаю-
щий на русском языке, считается русским. Так что поздравляю вас с тем,
что вы русский!
   - История нас рассудит, - нашелся Абдуллаев.
   Ильинская предложила Александру Сергеевичу прогуляться к реке. Ког-
да они подошли к тихой заводи, Ильинская сказала:
   - Я  не терплю этих кавказцев,  но отдаю себе отчет в том,  что они
очень ловкие.
   Из кустов выскочил мальчишка с рыжей крупной собакой и тут же швыр-
нул палку в воду, за которой опрометью, с громким лаем бросилась соба-
ка и поплыла. Она плыла и повизгивала от предвкушения удовольствия ов-
ладеть палкой.
   - Я тоже не очень счастлив их видеть, - сказал Александр Сергеевич.
- Но что делать?  Если бы не шефство над нами Абдуллаева, мы бы грызли
сухари с водой от безденежья. Хо-хо, - вздохнул он.
   Собака с палкой выскочила на берег и,  улыбаясь, не выпуская из зу-
бов палки,  принялась отряхиваться от воды. Брызги долетели до Ильинс-
кой с Александром Сергеевичем, так что им пришлось довольно-таки резво
отойти от берега.
   - А Миша дельно ему возразил, - сказал Александр Сергеевич.
   Из кустов послышался голос хромого Алексея:
   - А-а... Вот вы где!
   - Да вот смотрим на реку. Чудесный вид! - воскликнула Ильинская.
   - Давайте прогуляемся по берегу к Благовещенью,  - предложил  Алек-
сей. - А то как-то разморило меня, надо встряхнуться!
   - Вам не тяжело будет? - спросил Александр Сергеевич.
   - Нет.  Я привык.  На работе всегда на ногах. В нашей реанимации не
посидишь.  То один умирает, то второй. Одного сдашь в морг, нового ве-
зут.
   - Вы об этом говорите так,  как будто на складе товар передвигаете!
- слегка возмутилась Ильинская.
   - А мы и есть товар, - сказал с долей шутки Алексей и похромал впе-
реди по тропинке вдоль реки.
   С неба  послышалось тяжелое гудение.  Все подняли головы.  То летел
пассажирский самолет, мигая бортовыми огнями.
   - Иной раз режешь человека и забываешь,  что режешь себя.  Отложишь
скальпель,  подойдешь к столу в другой комнате, колбаски отрежешь, по-
ешь. Пьем, едим и режем. Все рядом. Ко всему привыкли. Я и на себе ис-
пытания проводил для космонавтов. Зонд на шнуре по сосудам мне в серд-
це загоняли.  Заплатили хорошо. Тогда я машину купил, потом развелся и
машину продал,  так и не поездив. Наше дело врачебное - самое потусто-
роннее. Для меня что свинья, что человек. И там и там органы пищеваре-
ния, дыхания, кровообращения. Все очень просто. Сконструировано по од-
ной мерке.  Только наш мозг душу генерирует и передает  информацию,  а
свиньи информацию не передают, ну, ту, которую мы считаем информацией.
Радио там, телевидение и прочие человеческие премудрости.
   - А теперь вы на Абдуллаева работаете? - спросила Ильинская.
   - Чего ж не работать?  Благодать. На всем готовом. Квартиру мне но-
вую купил. Ту я дочери оставил.
   - Для каких целей он вас держит? - спросила Ильинская.
   - На всякий случай,  говорит. Чтоб врач под рукой был. Медикаменты,
оборудование - все есть.  Да он всем этим,  наряду с  другими  делами,
торгует оптом.  Склады огромные,  раньше там книги складывали,  забиты
германским и прочим товаром медицинским.  Талантливый  человек,  одним
словом!
   С колосников опустился второй задник и закрыл реку. На сцене появи-
лась Маша все в тех же черных джинсах и черной водолазке. Следом вышел
Миша.
   - Когда я увижу тебя в юбке? - спросил он.
   - Увидишь.
   - Зимой  я  видел из окна,  как ворона схватила оброненную девочкой
сушку, взлетела на крышу, села на край трубы, положила сушку на теплые
кирпичи и стала ждать,  пока сушка согреется. Из трубы шел дымок, печь
топилась.
   - Вороны способны к сложным формам поведения, - сказала Маша.
   Миша смущенно вздохнул и посмотрел в зрительный зал. Наступила пау-
за.  Было слышно поскрипывание кресел в партере, кто-то сдавленно каш-
лянул.
   - А что случилось с твоей матерью? - спросил Миша.
   - У нее была очень тяжелая смерть.  Она знала, что умирает. Полгода
мучилась. И это в сорок три года! Я до сих пор вижу ее лицо! Что такое
смерть?
   - Я не знаю, - тихо сказал Миша.
   - Исчезновение,  - сказала Маша. - Какие страшные слова: мама умер-
ла.
   - В этом случае слова обрели свою изначальную сущность.
   - Я не хочу этой сущности!  - воскликнула Маша. - До чего же прими-
тивна классика! Я жизни своей не пожалею, чтобы бороться с этим прими-
тивизмом. Их время кончилось!
   Миша осторожно  положил руку ей на плечо,  но Маша тут же отстрани-
лась.
   - Не надо, - сказала она.
   - Ты какая-то дикая.
   - Я - ворона!  Способна к сложным формам поведения, поэтому настоя-
щую  жизнь я не пускаю в свои рассказы,  поскольку настоящая эта жизнь
чужда искусству,  надсмехается над искусством,  убивает искусство. Не-
посредственная жизнь,  составляющая, собственно, суть классической ли-
тературы,  все эти историйки чичиковых, обломовых, гуровых, - примити-
вы, чтиво для плебса.
   Из правой  двери  появилась Ильинская.  Она слышала последние слова
Маши. Ильинская сказала:
   - Извините, что вмешиваюсь, но плебс книг не читает.
   Миша сложил руки на груди, сказал:
   - В общем, это так. Зачем плебсу читать книги?
   Следом за Ильинской вошли Александр Сергеевич и Алексей.
   - О чем витийствуем? - спросил Александр Сергеевич.
   Ильинская с улыбкой взглянула на него, сказала:
   - О плебсе.
   - Тема,  достойная подробного рассмотрения, - сказал Александр Сер-
геевич и протянул Ильинской еловую шишку.  - Посмотрите,  какая краси-
вая!
   Ильинская взяла шишку, стала ее рассматривать, нюхать.
   - Как выразительно пахнет смолой, лесом и даже Новым годом!
   - А ведь в этой шишке закодировано несколько жизней, - сказал Алек-
сандр Сергеевич. - Жаль, что елки не читают книг и относятся к плебсу!
Вся природа относится к низколобому плебсу!
   Маша подошла к нему и,  глядя в лицо, с некоторым раздражением ска-
зала:
   - Вы этим хотите укорить меня, но я не обижаюсь. Я не обижаюсь! Ва-
ше время прошло!  Вам не дано проникнуть в запредельность моей словес-
ной вязи!
   - А я и не собираюсь проникать,  - отшутился Александр Сергеевич. -
Мне Чехова достаточно: "Дуплет в угол... Круазе в середину..."
   Из левой двери появились Абдуллаев с Соловьевым.  У Соловьева в ру-
ках был пухлый скоросшиватель с квартальной отчетностью.
   - Налоги режут без ножа! - фыркнул Соловьев.
   - Загоняйте все в производство, - сказал Абдуллаев. - Прибыль пока-
жите самую минимальную.
   - Все плохо!  - воскликнул Соловьев.  - Государство  грабительскими
способами хочет сколотить бюджет.  Но это у него не получается.  Никто
не хочет отдавать девяносто процентов честно заработанных  средств  на
всех этих бывших коммунистов, номенклатуру.
   - И это говорит бывший коммунист?! - усмехнулся Миша.
   - Все мы - бывшие, - сказала Ильинская.
   - А я - будущая! - из чувства противоречия сказала Маша.
   - Бог в помощь, - сказал Александр Сергеевич.
   Алексей вышел к рампе, нагнулся, взял балалайку, заиграл и запел:
   Строем движется единым Большевистской рати мощь.  Лётом сталинским,
орлиным Всё ведет нас мудрый вождь...
   Миша подошел к Александру Сергеевичу, спросил:
   - Вы читали Пруста?
   - Кто это?
   - Понятно, - сказал Миша.
   - А мы чай будем пить? - спросила Ильинская.
   - Да, я распорядился, - сказал Абдуллаев. - На террасе.
   - Сегодня хорошая погода, - сказала Ильинская и села на скамейку.
   - Я бы об этом сказала иначе, - начала Маша. - Примерно так: возды-
хать о воздушном воздухе воздушных замков,  парить,  не падая духом, в
розовых,  розовых, розовых лепестках утренней зари, в умысле намерения
постичь непостижимое из ничего,  поскольку из наличного и обычного ни-
когда не вычитать розовой, розовой, розовой истины зари!
   - Вы прелестны,  очаровательны!  - с чувством сказал Абдуллаев. - И
чем непонятнее вы говорите, тем вы прекраснее!
   - Я бы все это запретил, - сказал Соловьев.
   Алексей тренькнул струнами балалайки и сказал:
   - Ну что вы,  господин Соловьев! Зачем запрещать человечеству разм-
ножаться? Нам нравится песня соловья? Нравится! А он от половозрелости
поет!  Так и молодежь. Она во все века пела без смысла. Ну, вот, посу-
дите,  я сейчас сыграю на этом отеческом инструменте  хорошо  знакомую
вам мелодию...
   Играет "Не корите меня, не браните".
   - Что эта мелодия выражает? Да ровным счетом ничего.
   - Мелодия многое выражает, - заметила Ильинская.
   - Слово дано для слова,  а мелодия дана для мелодии, - вполне опре-
деленно выразился Соловьев.
   Маша села на скамейку рядом с Ильинской, сказала:
   - И пространство мое широко, оно распахнуто шире широкого.
   - Маша права, - сказал Миша.
   - В чем? - спросил Соловьев.
   - В том, что наше пространство шире широкого.
   - Мне Чехова достаточно:  "От трех бортов в середину..."  -  сказал
Александр Сергеевич.
   - Мы будем пить чай? - спросила Ильинская.
   - Необлагаемая  часть прибыли могла бы пойти на развитие искусства,
но этой части нет, - сказал Абдуллаев.
   - Все обложили! - прошипел Соловьев. - Эта армия меня сведет с ума.
У соседа ночью забрали сына.  Наряд милиции приехал! Сволочи! Крепост-
ное право, да и только!
   Алексей еще раз тренькнул струнами, сказал:
   - В развитии общества нет никакой логики.  Все происходит стихийно.
А этот Маркс - просто дурак!
   - Смело! - сказал Абдуллаев. - Раньше бы вас за эти слова...
   - Эти слова в кремлевке я слышал каждый день,  - сказал Алексей,  -
да еще вперемешку с матом!  Вот тебе и незаменимые правители коммуниз-
ма!
   - Можно мне бросить стихотворную реплику? - спросила Маша.
   - Бросай, - разрешил Миша.
   Маша вышла  на  авансцену,  свет погас,  луч прожектора выхватил из
темноты ее лицо.
   Когда, с бичом в руке над дышлом наклонен,  Он держит на вожжах по-
лет четверки дикий,  - Знай,  варвар, в этот миг он, гордый и великий,
Стократ искуснее, чем сам Автомедон...
   - Вы чэдная! Очаровательная! - воскликнул Абдуллаев, и на его смуг-
лом кавказском лице с тонкой ниткой усов отразился восторг.
   - Можно  и  мне  бросить стихотворную реплику?  - спросил Александр
Сергеевич.
   Откуда-то с небес мощно прозвучало божественно-режиссерское:
   - Валяйте!
   В свете прожектора старый актер бархатным голосом прочитал:
   Веселое время!..  Ордынка... Таганка... Страна отдыхала, как пьяный
шахтер,  И голубь садился на вывеску банка, И был безмятежен имперский
шатер. И мир, подустав от всемирных пожарищ, Смеялся и розы воскресные
стриг,  И  вместо привычного слова "товарищ" Тебя окликали:  "Здорово,
старик!" И пух тополиный,  не зная причала,  Парил, застревая в пустой
кобуре,  И  пеньем  заморской  сирены  звучало:  Фиеста...  коррида...
крупье... кабаре...
   А что еще надо для нищей свободы?  - Бутылка вина,  разговор до ут-
ра... И помнятся шестидесятые годы - Железной страны золотая пора.
   - Как это хорошо, Александр Сергеевич! - сказала с придыханием Иль-
инская. - Какие были годы!
   - Было время! - сказал Александр Сергеевич.
   - Были люди! - сказал Алексей.
   - Не знаю, не знаю, - сказала Маша. - Эти шестидесятники просто ны-
тики какие-то!  Шли прямо на предмет,  забыв об искусстве. Да, Борхеса
среди вас не было.
   - Но и Борхес для компании Гоголя и Чехова,  думаю, маловат, - ска-
зала Ильинская.
   - Вы читали Борхеса? - спросил Миша.
   - Просматривала.
   - Пойдемте пить чай, - сказал Абдуллаев.
   Медленно, под звуки виолончели,  опустился занавес. Актеры вышли на
улицу покурить.  В парке пели птицы.  Было по-июньски светло. У забора
еще  тлели  угли от шашлыка.  Миша как бы впервые посмотрел на высокую
ель и заметил на кончиках ветвей светло-зеленые молодые наросты. Выше,
над елью, было небо, синее, с белыми облаками. Когда долго смотришь на
небо,  то голова начинает кружиться. Миша опустил голову и посмотрел в
даль липовой аллеи,  ведущей к новому дому Абдуллаева. А в дом идти не
хотелось, так хорошо было на улице.
   Между первым и вторым действием прошло два года.  Поднялся  занавес
под взвизги скрипки.  На сцене - одна из комнат в доме Абдуллаева.  На
кровати лежит сильно исхудавший Соловьев.  Возле него сидит старый ар-
тист Александр Сергеевич.
   - Полегчает, - сказал Александр Сергеевич.
   - Не  умирать же в пятьдесят лет!  - шутливо,  но тихо,  с одышкой,
сказал Соловьев.
   Помолчали.
   - Надо было раньше Алексею показаться, - сказал Соловьев.
   - У тебя сразу шишка на спине выросла?
   - Год назад почувствовал вдруг - растет и болит.  Начал вспоминать.
Вспомнил, что зимой, у гастронома, поскользнулся и упал на спину. Уда-
рился.
   - Пройдет,  - сказал Александр Сергеевич,  хотя не верил в то,  что
говорил.
   - Вспоминаю свое счастливое детство, - еще тише прежнего сказал Со-
ловьев.  - Я ведь деревенский,  родился в Воронежской области. Деревня
наша замечательная была.  Босиком по траве бегал.  Кнут сам себе плел,
был подпаском.  Хорошо.  Молоко из-под коровы пил.  Зачем мы в  Москву
приехали?  Не понимаю. Учиться, учиться! В Москву, в Москву! Оглядыва-
ясь назад,  вижу,  что все куда-то провалилось...  Шампанского бы  те-
перь...
   Соловьев затих. Александр Сергеевич в испуге встал. Свет погас. По-
тянула свою волынку виолончель.  Когда свет зажегся -  на  скамейке  в
парке сидела Ильинская с книгой в руках.
   Александр Сергеевич с Алексеем подошли к ней.
   - Соловьев умер, - сказал Александр Сергеевич.
   Ильинская уронила книгу на колени, вскрикнула.
   - А Абдуллаева все нет, - сказал Алексей. - Поехал за Машей.
   Через полчаса к дому подъехала "скорая".  Санитары вынесли тело Со-
ловьева на носилках, погрузили в машину и повезли в морг.
   Перед гробом Соловьева в зале прощания стояли: Абдуллаев, Миша, Ма-
ша, Ильинская, Александр Сергеевич, Алексей, родственники, бывшие сос-
луживцы из НИИ.
   - Кому теперь ругать жизнь? - вздохнул Александр Сергеевич.
   - Некому, - сказала Ильинская и пошла по липовой аллее к дому.
   На застекленной террасе с видом на реку играли в  карты  Абдуллаев,
Алексей, Миша и Маша.
   - Надоело играть,  - сказала Маша,  отбрасывая карты. - Да и статью
мне надо заканчивать.
   Маша работала уже год у Абдуллаева,  в его газете, главным редакто-
ром.
   - Я и не думала прежде,  что мне так будет нравиться работать в га-
зете. Ведь вот что удивительно: слова для меня приобрели другое значе-
ние. Каждое слово на вес золота.
   - Например? - спросил Миша.
   - Да вот - первая полоса. На ней должно быть не менее шести матери-
алов,  чтобы глаз бежал у читателя,  было что посмотреть.  А я  должна
этот глаз каким-то приемом остановить. Я сигналю: "Анатолий Чубайс ре-
шил,  что чековая приватизация увенчалась полным успехом".  Крупно так
это,  черным,  то есть полужирным шрифтом. И все! Понимаешь? Это целое
искусство!  Я понимаю, Миша, что ты меня можешь назвать изменницей, но
книжка  моих  рассказов,  выпущенная два с лишним года назад тиражом в
тысячу экземпляров,  до сих пор не распродана.  И все в той  книжке  -
детский лепет. Эти, извини, сопли в сахаре: "Розовые, розовые, розовые
лепестки утренней зари..." А тут  в  номер:  "Американская  финансовая
группа  20-20 рассматривает возможности инвестиций в России".  Понима-
ешь?
   Бывший врач кремлевки Алексей,  хромая, вышел к рампе с балалайкой,
пропел:
   Долго в цепях нас держали,  Долго нас голод томил. Черные дни мино-
вали, Час искупленья пробил...
   - Почему ты не ходишь в черном?  - спросил Миша. - Тебе очень был к
лицу черный цвет.  Твои короткие,  ершистые черные волосы, черные бро-
ви...
   - У меня есть черное вечернее платье. Когда-нибудь увидишь.
   - Маша, ты прекрасна, изумительна, великолепна! - сказал Абдуллаев.
- С тобою мы завоюем не только Россию, но и весь мир!
   Миша вышел на авансцену и проговорил в зал:
   - Вороны способны к сложным формам поведения.
   На террасе была плетеная мебель.  Кресла-качалки,  стулья,  круглый
стол - все сплетено из белых прутьев хорошего дерева.
   Александр Сергеевич сидел в кресле-качалке.  Миша сел возле артиста
на стул. Миша спросил:
   - Вы прочитали мой последний рассказ?
   - Да. С удовольствием. Вы в архивах работали?
   - Нет. Но о многом из эпохи Грозного вычитал в книгах.
   - Сильный и страшный рассказ!  - воскликнул Александр Сергеевич.  -
Как там у вас живых баграми заталкивают под лед в Новгороде!  А пьяный
царь девок щупает.  Очень сильно! Вы взяли прекрасный сюжет из русской
истории.  Так и нужно.  Обязательно художественное произведение должно
выражать серьезную,  большую мысль. Как говорил Чехов, только то прек-
расно, что серьезно. Продолжайте писать, вы талантливый человек!
   Миша от смущения покраснел.
   - Пора и обедать, наверное, - сказал Алексей.
   - Я распорядился, - сказал Абдуллаев. - Через полчаса все будет го-
тово.
   - Какой чудесный вид с террасы на реку!  - со вздохом умиления ска-
зала Ильинская.  - Живу здесь два года и никак не привыкну к этой кра-
соте. Такое впечатление, что паришь над рекой!
   - Красиво, - согласился Алексей.
   - Очень красиво! - усилил оценку Александр Сергеевич.
   Свет на сцене медленно погас, затем луч прожектора выхватил из тьмы
восторженное лицо Маши.
   - В заголовки новостей субботнего номера!  - начала она и продолжи-
ла: - Банкиры России не склонны преувеличивать проблему оттока капита-
лов на Запад. АО "Пермские моторы" получило заказ на изготовление дви-
гателей для правительственного авиаотряда.  Конфликт Вила Мирзаянова с
генпрокуратурой и контрразведкой завершился победой ученого.
   Дали общий свет. Александр Сергеевич беседовал с Мишей.
   - Вот некоторые субъекты говорят, что раньше было лучше, жизнь была
спокойнее,  -  сказал Александр Сергеевич.  - Но это не так,  и вы это
здорово показали.  Культурный прогресс человечества идет очень медлен-
но.  Мы живем в лучшее время,  по сравнению с прошлыми временами, хотя
дикости еще много, но значительно меньше, чем прежде. И вы пишете луч-
ше,  чем прежде...  Тогда вы плели,  как вон Маша,  - кивнул Александр
Сергеевич в ее сторону, - непроницаемую словесную ткань, и только. Хо-
тя тканью то плетение назвать нельзя. Ткань - вещественна и имеет свое
предназначение,  а то было нечто...  бессмысленное.  Когда нечего ска-
зать,  я думаю, когда пуста душа, то начинается плетение, объемы, гла-
вы, как роман на голову, вместо снега! Мертвые слова, фанерное искусс-
тво.  А у слов есть душа!  Вот в чем дело. Эту душу слов нужно почувс-
твовать и познакомить слово со словом. А это могут делать единицы.
   Ильинская, сидевшая рядом с Алексеем, шепотом спросила у него:
   - Как вы думаете, Маша живет с Абдуллаевым?
   - Разумеется, - прошептал Алексей.
   - А как же Миша?
   - Миша ее никогда не любил.  Он прежде видел в ней коллегу по худо-
жественной прозе, а теперь... Инерция знакомств, работы. Абдуллаев те-
перь ему платит тысячу долларов.
   - Пойдемте обедать, - сказал Абдуллаев.
   Свет погас. Прожектор выхватил крупно руки Маши. Алексей из темноты
бодро запел:
   Пройдут года,  настанут  дни такие,  Когда советский трудовой народ
Вот эти руки, руки молодые, Руками золотыми назовет.
   Повсюду будем первыми по праву.  И говорим от сердца от всего,  Что
не уроним трудовую славу Своей страны, народа своего!
   После этого луч прожектора осветил сидящую в кресле Ильинскую.  Она
задумчиво смотрела в зрительный зал.
   - Муж оставил меня в пятьдесят шестом году.  Я играла  горничных  и
воспитывала сына.  Когда сыну исполнилось двадцать лет, он начал зани-
маться штангой.  За год накачался до неузнаваемости.  Стал победителем
первенства страны, и умер скоропостижно. Я думаю, он совершал ежеднев-
ное насилие над своим организмом ради дурацкой победы,  о которой  те-
перь никто не помнит.  И я,  сознаюсь,  совершила насилие над собой, с
горя родила от главрежа Гену.  То было в шестьдесят шестом году. И вот
Гена вырос,  стал гражданином США,  я пожила у него в Нью-Йорке, а те-
перь он здесь,  устроил представительство своей фирмы,  торгует компь-
ютерами. И жизнь теперь кажется лирикой, которую можно читать, а можно
и не...
   Пошел дождь. По стеклам террасы потекли струйки.
   После обеда Абдуллаев сказал:
   - Я с Мишей съезжу на переговоры. К восьми часам вернемся.
   Они ушли.
   И дождь кончился.  Выглянуло солнце. На улице было жарко, даже душ-
но.
   - Пойдемте купаться, - сказала Маша.
   - Я останусь, почитаю, - сказала Ильинская.
   - Что вы читаете? - спросила Маша.
   - Борхеса.
   - А я к нему охладела, - сказала Маша. - Вообще охладела к прозе.
   - Может быть, и я охладею, - сказала Ильинская.
   Александр Сергеевич поднялся, сказал:
   - Да, нужно прогуляться к реке, ноги помочить.
   - Идемте, - сказал Алексей. - Я удочку возьму.
   - Днем, говорят, плохо клюет, - сказал Александр Сергеевич.
   - А я так с ней посижу.
   Они вышли на крыльцо и по асфальтированной дорожке,  по обе стороны
которой цвели пионы,  спустились к реке. Тут был устроен пляж, насыпан
желтый мелкий песок, врыты скамейки.
   Маша разделась.  На  ней  был белый купальник.  Александр Сергеевич
увидел ее загорелые плечи и худенькие, как крылья, лопатки. Маша стоя-
ла лицом к реке и размахивала руками.
   - У вас красивая фигура, - сказал Алексей.
   - Я об этом никогда не заботилась, - сказала Маша.
   Алексей молча пошел вдоль берега к кустам.  Там он размотал удочку,
бросил крючок в воду и сел на траву, затем стащил с себя рубашку.
   Александр Сергеевич не спеша разделся и, опережая Машу, пошел в во-
ду.  Он шел медленно, ощупывая ступнями дно, и когда вода стала ему по
грудь,  поплыл саженками на тот берег.  Маша поплыла за  ним  подобием
брасса. Они вылезли на том берегу и принялись загорать.
   - Я хотел вас спросить об Абдуллаеве, - сказал Александр Сергеевич.
   - Что?
   - Спрашиваю об Абдуллаеве. Что он за человек?
   - Талантливый человек.
   - Вы любите его?
   - Нет. Я просто с ним сплю, - лениво сказала Маша.
   - Собственно, это я и хотел узнать.
   - Узнали?
   - Узнал.
   - А вы что тут делаете? - спросила Маша.
   - Спасаюсь от нищенства, - усмехнулся Александр Сергеевич.
   - Спасибо за откровенность.
   - У меня комната в коммуналке. В любую минуту я могу уехать отсюда.
А зачем? Здесь я сыт, обласкан. Имею хороших собеседников, не беспоко-
юсь о куске. И мне Абдуллаев нравится.
   - Чем?
   - Никогда не задает вопросов.
   - Вон кто-то на лодке плывет, - сказала Маша.
   - Я  бы сейчас поел окрошки,  да чтобы квас был похолоднее и свежих
огурчиков побольше...  У вас,  Маша,  есть цель жизни? - вдруг спросил
Александр Сергеевич.
   Маша недоуменно посмотрела на него.
   - Это про жизнь? Что ее нужно прожить так, чтобы не было мучительно
больно за бесцельно прожитые годы?  - усмехнулась Маша и  добавила:  -
"Как закалялась сталь"...
   - При чем здесь "Как закалялась сталь"!  Это Чехов. У него бригада,
писавшая эту "Сталь",  списала.  Я хорошо помню этот кусок.  Слушайте:
"Жизнь дается один раз, и хочется прожить ее бодро, осмысленно, краси-
во.  Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется
делать историю,  чтобы те же поколения не имели права сказать про каж-
дого из нас: то было ничтожество или еще хуже того"... Но Чехов не был
бы Чеховым, если бы не довел эту мысль до логического конца: "Я верю и
в целесообразность,  и в необходимость того, что происходит вокруг, но
какое мне дело до этой необходимости,  зачем пропадать моему "я"?" Вот
в чем дело.  В "Стали" человек стада дан, а у Чехова индивидуальности,
жизнь каждого - бесценна, божественна.
   Маша долгим взглядом следила за лодкой, затем сказала:
   - У меня какие-то провалы в душе. Ничего не понимаю, что вы говори-
те.  Со мной часто так бывает,  смотрю,  слушаю, но ничего не понимаю.
Все куда-то проваливается.  Но каждый отдельный момент кажется важным,
самым важным!  Я с какой-то исступленностью сочиняла рассказы, стреми-
лась к оригинальности...  И все провалилось,  затянулось,  забылось. К
чему? Зачем? Неизвестно.
   - Искусство требует каждодневной работы в течение всей  жизни,  бе-
зоглядного служения, и тогда, когда тебя печатают, и тогда, когда тебя
не печатают. Каждый день!
   - Мне скучно каждый день заниматься одним и тем же, - сказала Маша.
- Я хочу разнообразия, полноты впечатлений!
   - Значит,  вы  не художник,  - мягко сказал Александр Сергеевич.  -
Ведь художник - это от слова "худо". Ему хуже всех на свете, но он тя-
нет свою лямку. А вы... Так, обыкновенная женщина. Через год вам надо-
ест газета.  Вы найдете что-нибудь другое.  Например,  будете  снимать
фильмы...
   Маша оживилась:
   - Я об этом еще не думала.  А ведь снимать фильмы - это самое заме-
чательное, что может быть. Абдуллаев купит камеру и все необходимое, а
вы, милый Александр Сергеевич, будете играть главную роль!
   - Мне главную не надо,  - сказал Александр Сергеевич. - Я вам гене-
рала сыграю, но такого... В сценарии это нужно учесть!
   - Честно говоря,  я сейчас,  глядя на вас,  подумала, что старики в
тысячу раз интереснее молодых.  Жаль, что вы не молодой, а то бы я вас
полюбила.
   - Отчего это вам вдруг захотелось любви? Вам ее не хватает?
   - Вам я могу сказать.  Очень не хватает.  То есть она у меня бывает
почти что каждый день, но мне этого мало. Я какая-то ненасытная.
   Александр Сергеевич погладил ладонью ее спину, потом быстро встал и
пошел в воду.
   Алексей задремал у куста, удочка выпала из рук.
   - Клюет! - крикнул Александр Сергеевич, выбредая освеженным, в кап-
лях, из воды.
   Алексей встрепенулся, медленно вытянул леску из воды и начал сматы-
вать удочку. Маша переплыла реку, вышла на берег, сказала:
   - Чей выход?
   Сверху послышался голос режиссера:
   - Вороны!
   - Я поменяю все свои жизненные устои ради свободного перемещения  в
пространстве истории,  до истории и после истории, я невольница свобо-
ды,  выброшенная из небытия биологическим мутным  плевком  кодирования
осмысленной природы. Что это? Насмешка! Надо мной смеются! Минута люб-
ви и - вот тебе, пожалуйста, появляется человек, с его гуманизмом, ис-
торизмом,  философизмом...  Я не понимаю.  Отказываюсь понимать плевое
дело создания человека и такой огромный трагизм в конце:  он умер! Его
плюнули  самым банальным образом,  даже стыдливым образом,  потому что
все люди стесняются этих тем, так вот, его выплюнули - мгновение-жизнь
- и конец.  Играйте Рихарда Штрауса!  Вот в чем вся бессмыслица нашего
существования - в нашем неволии в плевом деле жизни!
   Вошли в калитку.  Сначала Маша,  затем Алексей, следом, замыкающим,
Александр Сергеевич.
   - Что-то  я раздумался,  и мне хорошо от этого состояния,  - сказал
Александр Сергеевич и продолжил: - Вот калитка скрипит, петли заржаве-
ли, хотят быть смазанными. Нужно смазать. Вообще нужно работать, рабо-
тать... Работать над собой.
   - Это ваша профессия - работать над собой, - сказал Алексей.
   - Это дело всех и каждого, - сказал Александр Сергеевич. - Обратите
внимание, что калитка при входе разных людей скрипит по-разному, слов-
но вживается в наши характеры,  и чем хуже человек,  тем противнее она
скрипит.  Так как калитка скрипит в той или иной мере всегда, то я де-
лаю вывод, что все мы по-своему плохие, нам только кажется, что мы хо-
рошие.
   - Александр Сергеевич, вы прекрасны в измерении лета! - воскликнула
Маша.  - Утром я проснулась и увидела в трехлитровой стеклянной  банке
букет свежесломанной сирени. Солнечный свет падал с тыльной стороны, и
вода в банке источала золотое сияние.  Я смотрела на это чудо и как бы
окидывала взором всю свою "плевую" жизнь, и она - жизнь - казалась мне
в эти минуты содержательной и даже счастливой.
   Алексей почесал затылок и тоже поддержал тему:
   - Знаете,  когда светлые густые ветви березы  при  дуновении  ветра
отстраняются,  то открывают в глубине растущую сосну, темные ветви ко-
торой напоминают выглядывающего из окошка старика. Если бы человек был
столь же непосредствен,  как природа, то он бы не гонялся за счастьем,
а просто был бы счастлив всегда.
   - Среди молодой крапивы пробились садовые крупные ландыши, - сказал
Александр  Сергеевич  и  после паузы добавил:  - Если бы ландыши цвели
круглый год, то жить было бы скучно. Русский человек непостоянен пото-
му,  что  живет  в  непостоянном климате.  Зима и лето - суть перепады
настроения русского человека, точнее: от добра ко злу.
   Ильинская дремала в кресле-качалке.
   - Абдуллаев молодец! - продолжил Александр Сергеевич. - Как ему все
ловко удается. Я представить себе не могу, чтобы я мог придумать нечто
подобное.
   - Мало придумать,  - сказал Алексей.  - Придумщиков у нас  хватает.
Осуществить придуманное! Это да!
   - И  у  меня где-то на донышке души - волнение,  - сказал Александр
Сергеевич. - Вдруг да вся эта наша райская жизнь кончится. Ну, случит-
ся что-нибудь с Абдуллаевым.
   - Случиться может с каждым,  - сказал Алексей. - Генеральные секре-
тари хоть и казались вечными, но...
   - Это вы правы, - согласился Александр Сергеевич. - Ничего нет веч-
ного... И тем не менее живешь и волнуешься.
   - Жизнь - это и есть волнение,  - сказал Алексей. - Волнение закан-
чивается со смертью.
   - Эта мысль,  мысль о смерти, говорит мне о том, что я живу, - ска-
зал Александр Сергеевич.  - То есть я хочу сказать, что смерть подчер-
кивает жизнь!
   Приехали Миша и Абдуллаев.  Они шли от калитки улыбаясь и о  чем-то
разговаривая. Голосов не было слышно. Абдуллаев нес дыню, а Миша - ог-
ромный арбуз.  На площадке перед домом стояла корзина, Миша не заметил
ее, споткнулся и выронил арбуз. Арбуз раскололся с хрустом и забрызгал
красными пятнами белый костюм Абдуллаева.
   - Ух, черт! - воскликнул Миша.
   - Ничего, очаровательные мои! - сказал Абдуллаев.
   - Бывает, - сказал Александр Сергеевич.
   - Какой вы неловкий, - сказала Ильинская.
   - Арбуз-то был спелый! - огорчился Алексей.
   - А я все равно попробую, - сказала Маша, нагибаясь к красной саха-
ристой мякоти.
   Она упала на колени и стала жадно есть арбуз.
   - Когда бы здесь никого не было,  - сказал Миша,  - с ели слетела б
ворона прямо на расколовшийся арбуз.  А услышав, что кто-то выходит из
дому, схватила бы, как и ты, Маша, огромный кусок и как-то боком взле-
тела на дерево, и под ней закачалась бы ветка. Маша, взлети на дерево!
   Маша рассмеялась, но с колен не встала, продолжая есть арбуз.
   Миша указал рукой куда-то в правую кулису и задумчиво сказал:
   - Этот старый дуб еще неделю назад стоял,  как больной, без листьев
среди уже вовсю зазеленевших деревьев,  стоял как усыхающий, но, пере-
жив вызванные,  по народным поверьям, собственным пробуждением холода,
разом ударил всею своей кудрявой мощью.
   Все посмотрели на предполагаемый дуб в правой кулисе.
   На террасе сели обедать. Подали утиную шейку фаршированную, форшмак
в булке, борщ, телятину, запеченную в молочном соусе.
   - Если сегодня не будет дождя, - сказала Ильинская, - то его не бу-
дет сорок дней.
   - Помню,  месяц  не могли снимать,  потому что шел дождь,  - сказал
Александр Сергеевич.  - Я тогда играл комиссара с четырьмя ромбами.  С
самим по прямому проводу должен был в кадре говорить!
   - Никак не пойму,  почему в мире происходит соподчинение?  - сказал
Алексей. - Все люди одним и тем же образом рождаются, но затем выстра-
иваются в соподчиненную цепь.
   - Иначе нельзя, - сказала Ильинская. - Хаос будет.
   - Вкусен же борщ! - сказал вспотевший Александр Сергеевич.
   - Кушайте, очаровательные мои! - сказал Абдуллаев.
   - Оказывается, крапива - очень красивое растение. Я читала в саду и
время от времени любовалась ею, - сказала Ильинская.
   - Каждое растение - полезное и бесполезное с точки зрения  человека
- по-своему красиво,  - сказал Миша. - Каждое имя по-своему тоже очень
красиво. Петр, Грозный, Скуратов!
   - Да. Это любопытно. Каждая божья тварь имеет свое название, - ска-
зал Александр Сергеевич. - Ползет гусеница, а у нее есть название.
   - Человек придумал, - сказал Алексей.
   - Да уж! Человек - он такой! Любопытен до безумия. Всему-то он дает
названия и имена, - сказала Ильинская.
   - Как мне приятно с вами,  очаровательные мои!  - сказал с  улыбкой
Абдуллаев. - Что вы за прелестные люди!
   Потом все  с  большим  аппетитом ели шоколадное желе с измельченным
миндалем. И наконец закончили обед клюквенным киселем с мороженым.
   - Вычитал в газете, что на одной литературной конференции докладчик
умудрился  два  часа говорить о роли щегла в русской поэзии,  - сказал
Александр Сергеевич.
   - Все хотят красивых птиц,  - сказал Алексей и с некоторым  лукавс-
твом посмотрел на Машу.
   Маша усмехнулась, сказала:
   - Теперь после нашей пьесы все будут говорить о роли вороны в русс-
кой поэзии!
   - Но у нас же проза, - сказала Ильинская.
   - А мы ее зарифмуем, - сказала Маша.
   Алексей поддержал на балалайке и спел:
   Летят перелетные птицы В осенней дали голубой,  Летят они в  жаркие
страны,  А я остаюся с тобой. А я остаюся с тобою, Родная навеки стра-
на! Не нужен мне берег турецкий, И Африка мне не нужна.
   - Браво!  - крикнул Миша.  - Вот гимн вороны. Как я этого раньше не
ухватил. Ведь ворона - птица неперелетная!
   - А я не могу долго находиться на одном месте, - сказал Абдуллаев.
   - Вы - перелетная птица? - спросила Ильинская.
   - Возможно.  У меня внутри всегда как-то неспокойно. Я сижу с вами,
очаровательные мои, а думаю о других местах. Приезжаю в другие места -
думаю о вас и хочу к вам скорее.  Попадаю к вам - и уже хочу в следую-
щее место.
   - Это пройдет,  - сказал Алексей. - Когда человек готовится к смер-
ти...
   - Бог с вами! - сказала Ильинская.
   - Так вот, когда человек готовится к смерти, я это вам как врач го-
ворю,  ему уже не хочется никаких других мест.  Он вдруг понимает, что
все места в нем.  И спокойно покидает сей мир, потому что ничего инте-
ресного в этих местах нет.
   - Вы так это говорите, как будто сами готовитесь к смерти, - сказал
Александр Сергеевич.
   - Рано или поздно каждый человек начинает готовиться к смерти. Под-
готовленных не так жалко.  Мы говорим  в  подобном  случае  -  хорошая
смерть,  - сказал Алексей.  - Сожалеем о неподготовленных,  которые не
все еще места осмотрели и не пришли к выводу,  что все места -  в  нем
самом.
   - Умно! - воскликнул Александр Сергеевич.
   На авансцену в свете прожектора вышел Миша. Он сказал:
   - Хорошо умирать тогда,  когда ты знаешь,  что знаменит!  Прекрасно
быть знаменитым.  Это поднимает ввысь. Надо иметь многочисленные архи-
вы, трястись над каждой рукописью. Писать нужно с холодным сердцем, не
отдавая всего себя творчеству.  Пусть читатель трепещет над твоим про-
изведением.  Если и есть какая-нибудь цель у творчества,  то это - ус-
пех,  шумиха. Пусть ты сам как человек обыкновенен, в глазах сограждан
ты  вырастаешь  до небес.  Сограждане не читают книг,  исключения лишь
подтверждают правила,  но как они произносят  знаменитые  имена!  Надо
быть самозванцем в искусстве, потому что без самозванства никому ты не
нужен и под лежачий камень вода не подтекает! В конце концов, тебя лю-
бит  не  абстрактное  пространство,  не какого-то мифического будущего
зов,  тебя любят Иваны Ивановичи и Елены Сергеевны.  В своей судьбе не
нужно  оставлять никаких пробелов,  твою судьбу должны знать наизусть.
Пробелы надо оставлять в своих произведениях,  держать себя в узде, не
распускать нюни,  не потакать вкусам читающей публики, она - публика -
ждет,  что после поцелуя и легких намеков еще что-то будет, а ты ему с
холодным сердцем - пробел,  и переход к другой сцене!  Не надо очерчи-
вать на полях целые главы своей жизни - она в пробелах произведений  и
в подробнейшей биографии.  Ты постоянно должен быть на виду, буквально
окунаться в известность, чтобы злые языки говорили: "Когда же он рабо-
тает?!" Твои шаги должны звучать,  как шаги Командора!  Туман на мест-
ность нагоняют от неуверенности в своих силах.  А ты в  них  уверен  и
прямо смотришь на солнце.  Никто не пойдет по твоему следу, потому что
никогда не поймут,  как ты шел.  У тебя должен  быть  профессиональный
глаз,  и  победу  от  пораженья ты обязан отличать с ходу,  при беглом
прочтении чужой ли,  своей ли рукописи.  Ни в коем  случае  не  должно
проступать твое лицо в твоих произведениях, ты, по определению, много-
лик.  Тогда тебя ждет посмертная слава,  и никому в голову  не  придет
мысль, что ты уже давно умер. И более живым ты становишься после смер-
ти!
   У правой кулисы высветилась дверь, в которую быстрым шагом ушел Ми-
ша.  Уже при общем свете, в тишине, нарушаемой покашливаниями зала, из
точно такой же двери слева показались Алексей и  Александр  Сергеевич,
который курил папиросу.
   - Странное  впечатление  у  меня от Абдуллаева,  - сказал Александр
Сергеевич. - Он все время называет нас очаровательными, а я не верю!
   - Бывает,  - сказал Алексей. - Для чего-то он нас держит, а для че-
го, сам не пойму.
   - То-то и оно! У меня в душе не прекращается волнение, вдруг да все
это кончится!
   - Кончится так кончится!  - сказал Алексей. - В жизни нужно быть ко
всему готовым!  Не нужно думать об этом. Что будет, то и будет. А мно-
гие мысли - от безделья, от скуки.
   - Да,  нам создал Абдуллаев мирок,  и мы живем в нем.  Но мне, надо
сказать, не скучно. Я как-то привык сам с собою разговаривать, думать,
с вами общаться.  А что еще есть в жизни? Только общение. Вот вы врач,
а ничем человечеству помочь не можете.
   - Я человечеству не смог бы помочь, даже если бы очень захотел сде-
лать это.  Человечество - это такая же фикция, как коммунизм. Человеку
конкретному кое-чем я еще могу служить.  Да и то в случаях понятных. А
так медицина - видимость одна. Ну, разрежу, вырежу, зашью... И что же,
я стану умнее?  Нет.  Все известно:  анатомия,  физиология... И ничего
ровным счетом не известно! Направляющего момента ухватить не могу. Бог
- это выдумка писателей древности. Не скрою, хорошо писали. Но религия
- это чистая политика,  связывающая стадо человеческое в  государство.
Направляющая более загадочна, чем Бог. Направляющая сама создала Бога.
Вот в чем дело.
   Александр Сергеевич ходил по авансцене и курил.
   - Как вы сказали? "Направляющая"?
   - Да, направляющая.
   - Хм... А направляющую кто направляет?
   - Никто.
   - Так не бывает.  Вот играл я генерала армии. В преотличнейшем эпи-
зоде.  Зритель видел,  что я решил исход нашей победы.  Но это не так!
Зритель не видел процесса съемки. А там сценарист задал тему, режиссер
ее поставил,  мне сказал:  "Ты тут,  Саша, построже!" Так и мы - видим
готовый фильм.
   - И сами в нем участвуем!
   - Так точно.
   Из левой двери появилась Ильинская.
   - Ах, вот вы где!
   - Да вот, беседуем о вечности.
   - И что же вы о ней думаете?
   - Интересную мысль высказал Алексей,  - сказал Александр Сергеевич,
- он считает, что существует некая направляющая, которая и самого Бога
создала.
   - Любопытно, - сказала Ильинская. - Не хотите сыграть в лото?
   - С удовольствием! - воскликнул Алексей.
   - Давно не играли, - сказал Александр Сергеевич.
   Отдохнув после обеда,  Ильинская выглядела свежо. На ней было белое
платье,  которое  несколько  полнило ее.  На высокой груди поблескивал
крестик с изумрудом.
   Из правой двери показался Миша с лейкой в руках.
   - Пойду полью пионы, - сказал Миша.
   - Юноша и цветы...  Это прекрасно!  - задумчиво сказала Ильинская и
добавила: - Нарежьте мне букет.
   - Хорошо, - сказал Миша.
   - А  мы в лото собираемся играть,  - сказал Александр Сергеевич.  -
Составите потом компанию?
   - Я не люблю играть в лото, - сказал Миша. - Я пишу, вышел додумать
мысль.
   - О чем же вы сейчас пишете? - с придыханием спросила Ильинская.
   - О времени Петра.
   - Любопытно, - сказала Ильинская.
   Миша удалился в левую дверь со своей лейкой.
   - Право, он мне нравится, - сказала Ильинская.
   - Поухаживайте за ним, - сказал Александр Сергеевич.
   - Придется,  - сказала Ильинская.  - Странно,  что он не увлекается
женщинами. Во всяком случае, я его ни разу с ними не видела.
   - Его женщина - писанина! - сказал Алексей и спел под балалайку:
   Хороши весной в саду цветочки,  Еще лучше девушки весной. Встретишь
вечерочком Милую в садочке - Сразу жизнь становится иной.
   На лице у Алексея было торжествующее выражение, как будто он что-то
доказал этой песней и будто радовался,  что в его репертуаре на каждый
случай есть песня.
   - Россия - зона рискованного земледелия, - сказал Александр Сергее-
вич.
   - Согласен,  - сказал Алексей.  - Еще бы на Северном полюсе  Москву
заложили! Несчастная страна! Но с великим будущим!
   - Вы верите в будущее России? - спросила Ильинская.
   - Без всякого сомнения, - сказал Алексей.
   - И я верю! - твердо сказал Александр Сергеевич.
   - Придется и мне поверить, - сказала Ильинская. - Пойдемте играть в
лото.
   Уходят.
   Прошла неделя.
   На сцену въехал "мерседес".
   Абдуллаев и Миша вышли из машины. Абдуллаев сказал:
   - Я не ожидал,  что они все разом нахлынут за дивидендами. Еще чего
придумали, платить им! Перебьются!
   - Что делать? - спросил Миша. - Их же сотни тысяч!
   Абдуллаев некоторое время смотрел в зал, затем сказал:
   - Буду думать.
   Миша развел руки в стороны.
   Свет погас,  а  когда зажегся - на террасе сидели за столом Ильинс-
кая, Маша, Александр Сергеевич и Алексей.
   - Сорок один, - сказал Алексей.
   - Какой сегодня грустный день, - сказала Ильинская. - Пасмурно.
   - Тридцать семь, - сказал Алексей.
   - У меня "квартира", - сказал Александр Сергеевич. - Русское лето -
сплошное мучение. Нет твердой перспективы хорошести погоды. Прямо-таки
издевка какая-то над населением!
   - Одна страсть угасает, на смену приходит другая, - сказала Ильинс-
кая, время от времени поглядывая на дверь.
   Вошел Миша. Вид у него был печальный. Миша сел к столу, сказал:
   - Мне кажется, Абдуллаев собирается сматываться.
   Все застыли на пятнадцать секунд.
   Актеры в этом месте хорошо продержали паузу.
   Тишину нарушил Александр Сергеевич:
   - Как говорил Гоголь, философия торжествует над печалями прошлого и
будущего, но печаль настоящего торжествует над философией.
   - Что же произошло? - спросила Маша.
   - Ничего особенного,  - сказал Миша. - Просто валом повалили акцио-
неры,  а денег на дивиденды у Абдуллаева нет, или он просто не хочет с
ними расставаться.
   - Но он же богат! - вскричала Маша.
   - Чем богаче человек,  тем он жаднее, - философски заметил Алексей.
- В погоне за пустяками мы упустили существенное:  не поинтересовались
у Абдуллаева, каковы его намерения.
   Маша встала из-за стола и нервно заходила по террасе.
   - Я его сейчас приведу, - сказала она наконец.
   Уходит.
   - Вот вам и фокус!  - сказал Алексей,  тоже поднялся и захромал  за
балалайкой, потом запел:
   Над страной весенний ветер веет.  С каждым днем все радостнее жить.
И никто на свете не умеет Лучше нас смеяться и любить. Но сурово брови
мы насупим,  Если враг захочет нас сломать, Как невесту, Родину мы лю-
бим, Бережем, как ласковую мать.
   Абдуллаев появился как ни в чем не бывало под конвоем Маши.
   - Очаровательные мои,  в чем дело? Что за волнения, прелестные мои?
Маша  говорит,  что я куда-то собираюсь исчезать.  Это просто домыслы.
Да, в данный момент я не могу выплатить дивиденды. Но я расплачусь ак-
циями.  Этих акций у меня на век хватит. Так что нет никаких оснований
для волнений.  Что касается исчезновения, то я действительно собираюсь
в командировку в Аргентину.  Но Миша прекрасно об этом знает. Почему я
еду один? Да потому что я так хочу. Я захотел из ничего создать инвес-
тиционный свой фонд.  И что же? Создал! Я же не упрекаю вас, мои заме-
чательные, что никто из вас ничего подобного не создал!
   - Значит, вы все-таки уезжаете? - спросила Ильинская.
   - Уезжаю. В командировку. На три недели.
   - И в такое время ты можешь уехать? - вскричала Маша.
   - В какое время?
   - Когда по радио уже кричат, что Абдуллаев проходимец! - с чувством
сказала Маша.
   - Это  могут  говорить  невежественные  люди,  - сказал Абдуллаев и
улыбнулся. - Очаровательные мои, нет никаких оснований для подозрений.
А  чтобы вы поверили мне окончательно,  я выплачу до командировки всем
вам по тысяче долларов.
   - Неплохо! - сказал Алексей.
   - Дешево же вы нас оцениваете! - твердо сказал Александр Сергеевич.
   Абдуллаев, ничего не ответив, развернулся и ушел.
   После некоторого молчания Ильинская сказала:
   - Говорил что-то,  а что,  я так и не поняла. Почему ему приспичило
ехать в эту Аргентину?  Он нам не ответил. Умные люди в двух-трех сло-
вах умеют выразить свою мысль, а глупцы могут говорить часами и ничего
не сказать! Он, мне кажется, неумен!
   - Ну,  это вы уж слишком,  - сказал Миша. - Чего-чего, а ума у него
навалом.  Только ум у него другой,  не наш. Он думает, что может обой-
тись без нас.  В этом он сильно ошибается. Но если мы подумаем, что мы
обойдемся без него, то ошибаемся вдвойне.
   - Я его не пущу! - крикнула Маша и убежала к себе.
   - Абдуллаев сразу же стал мне  малоинтересен,  -  сказал  Александр
Сергеевич. - Он похож на песенку "Листья желтые", которая быстро вышла
из моды.
   - Ладно,  это все так, - начал Алексей. - Но что нам делать? Предс-
тавьте себе - он исчезает.  Придут органы,  опишут дом и нам соучастие
припишут!
   - Точно! - согласилась Ильинская.
   - Скажут, что мы - мафиози! - определеннее сформулировал Миша.
   - Коррупционеры! - заострил Александр Сергеевич.
   - А то и пойдем на скамью подсудимых,  как одна банда!  - испуганно
произнесла Ильинская.
   Все погрузились  в глубокую задумчивость,  как это случается с каж-
дым,  даже самым легкомысленным человеком,  в  минуту  непредвиденного
происшествия.  Хотя происшествие предвидеть нельзя.  Оно грядет всегда
без предвидения.
   Появился Абдуллаев с желтым дорогим чемоданом, следом Маша с черной
сумкой под мышкой.
   - Он берет меня с собой, - сказала Маша.
   - Я этого не говорил, очаровательная моя! - изумился Абдуллаев.
   Маша подошла к столу и стала копаться в своей сумке.
   - Что-то вы поспешно собрались! - сказал с волнением Александр Сер-
геевич.
   - Навещу семью, очаровательные мои! - сказал Абдуллаев.
   - Поздно! - воскликнула Маша, направляя на Абдуллаева пистолет.
   Раздался выстрел, затем второй, пятый.
   Белый костюм Абдуллаева покрылся красными пятнами.  Абдуллаев  кач-
нулся и упал.
   - За что, очаровательные мои? - простонал он и затих.
   Тихо заиграла музыка: виолончель со скрипкой.
   Ильинская направилась к рампе.  Свет погас,  лишь прожектор осветил
лицо Ильинской.
   - Все пройдет,  все успокоится...  Вспомним тех,  которые жили сто,
двести  лет  до нас,  которые пробивали для нас дорогу.  Вспомним их с
благодарностью,  помянем их добрым словом...  Придут новые поколения и
будут жить и работать,  работать.  Но все мы, как ни крути, сольемся в
едином потоке и с теми, кто был до нас, и с теми, кто будет после нас.
Мы сольемся в едином благородном порыве - добром,  честном,  красивом.
Мы услышим ангелов и увидим небо в алмазах.
   Занавес медленно закрывается.