Владимир Кунин Русские на Мариенплац Рождественский роман в 26 частях * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, * ЧАСТЬ ВТОРАЯ, * ЧАСЪЬ ТРЕТЬЯ * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, * ЧАСТЬ ПЯТАЯ * ЧАСТЬ ШЕСТАЯ, * ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ * ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ, * ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ, * ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ, * ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ * ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ, * ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ, * ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, * ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ, * ЧАСТЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ, * ЧАСТЬ СЕМНАДЦАТАЯ, * ЧАСТЬ ВОСЕМНАДЦАТАЯ, * ЧАСТЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, * ЧАСТЬ ДВАДЦАТАЯ * ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, * ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, * ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ, * ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, * ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ, * ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ, Часть Первая, рассказанная Автором, о том, что обычно говорят киносценаристы и как некоторые из них попадают в Мюнхен... ...Боже! Как я устал от кино! Как мне надоело сочинять киносцена- рии!.. Как осточертело мне это постоянное конструирование, перетасовыва- ние известных сюжетных схем и полная беспомощность, когда видишь, как твой сценарий, который ты считал умным, ироничным и многоплановым, рас- ползается по всем швам и принимает ублюдочное экранное выражение. Так я говорил себе двадцать семь раз в своей жизни и тупо садился со- чинять новый киносценарий. Лишь пять фильмов из тридцати двух, снятых по моим сценариям, не выз- вали во мне жгучего желания бросить все к чертовой матери, немедленно разбить голову о стену и, если боженька оставит меня после этого в жи- вых, заняться каким-нибудь совершенно другим ремеслом. Иногда удавалось напечатать сценарий в каком-нибудь зачуханном жур- нальчике или альманахе с мизерным тиражом. Я скупал сотни экземпляров и раздаривал их шоферам такси, водопроводчикам, сотрудникам дорожной мили- ции, соседям по дому и маленьким чиновникам, от которых зависело мое си- юсекундное маленькое благополучие. И, конечно, всем своим друзьям, от которых ждал только одной фразы: "Сценарий намного лучше фильма!.." Но однажды со мной произошел невероятный в нашей системе случай. В самом начале перестройки, когда будущее казалось радостно-та- инственно-светло-прекрасным, один мой сценарий произвел фурор и достиг такой скандальной известности, что был издан отдельными книжками только в пределах моей страны девять раз, с общим тиражом в два с половиной миллиона экземпляров! А усилиями одного западногерманского издателя - еще в двадцати трех странах на семнадцати языках, от Америки до Китая, включая практически все страны Западной Европы. Километровые очереди стояли у касс кинотеатров всей нашей страны, чтобы посмотреть довольно средний фильм, снятый по этому сценарию и три- умфально шагавший по экранам всей, тогда еще не рассыпавшейся, империи! Сорок два театра играли пьесу, наспех состряпанную мною по просьбе одного великого русского театрала. Когда на его предложение написать пьесу для театра по этому сценарию я ответил, что не умею писать пьес, он с ласковой снисходительностью маршала, на секунду заглянувшего в окоп к рядовому солдатику, сказал: - Ну, это же так просто, мой дорогой. Слева - кто говорит, справа - что говорит... Я стал богат и знаменит. Знаменит настолько, что об меня вытерли ноги почти все газеты и жур- налы Советского Союза. А самая главная газета нашего государства даже обозвала меня "порнорэкетиром". А богатым я стал настолько, что сумел отдать все старые долги и ку- пить новый автомобиль взамен сгнившего. Но была и еще одна грань моей внезапно вспыхнувшей популярности. Меня стали приглашать работать иностранные кинофирмы! За треть нормальной це- ны, но... Не хотите ли написать что-нибудь русско-японское? Или франко-российс- кое? А может быть, чего-нибудь российско-германского, а? Теснейшие связи Германии и России (забудем о войне) своими корнями уходят в такую глубь державных постелей и веков, что просто грех об этом не вспомнить!.. К тому времени перестройка уже перевалила через апогей своей привле- кательности, и я ухватился за спасительную мысль об историческом сюжете. И нашел такой сюжет. И даже сочинил сценарий. Усилиями трех переводчиков, рекомендованных мне иностранной комиссией Союза писателей, сценарий был переведен на немецкий язык и без промедле- ния выслан в Мюнхен, в кинофирму, которая была особо настойчива в своем желании пригласить автора российского бестселлера для работы на Западе. Сладкое, дурманящее иноземно-валютное облако будущего обволакивало отныне мое существование. Судя по тому, что немцы прислали мне даже аванс, им понравилась идея и общая благодушно-историческая направленность моего сценария. Однако они хотели бы, чтобы уважаемый автор на пару недель прилетел в Мюнхен для уточнения некоторых эпизодов. Естественно, что все расходы... И так далее. И я прилетел в Мюнхен. В аэропорту я был тепло встречен помощником президента фирмы, приве- зен в небольшой, но уютный отельчик, а спустя час - тщательно выбритый, умытый и приодетый, со сценарием подмышкой - предстал перед самим прези- дентом, который тут же потащил меня в какой-то невероятно дорогой ресто- ран. За столом с нами сидел переводчик - симпатичный бородатый толстяк лет тридцати пяти по имени Виктор. Он родился и вырос в Мюнхене и разговари- вал по-русски в забытой, старопетербургской аристократической манере академика Лихачева. Именно от этого толстяка-симпатяги я и узнал, что немцы почти ни од- ного слова не поняли в моем сценарии, так как по-немецки его прочесть было просто невозможно. Ибо немецкий язык, которым владели те три мос- ковских переводчика был языком челяди Франца Лефорта времен Кукуевской слободы при Петре Великом... - Нет ли у вас с собой русского варианта? - спросил президент. Я положил сценарий на стол между форелью в белом соусе и скампи с чесночной подливкой. - Прекрасно! - сказал президент. - Мы отдадим ваш манускрипт Виктору, он его сегодня ночью прочтет, завтра утром перескажет мне своими слова- ми, а потом сделаем нормальный перевод. А пока не хотите ли еще немного водки?.. На следующее утро позвонил Виктор, рассказал, как понравился прези- денту его устный пересказ моего сценария, и сообщил, что сегодня я могу быть свободен от всех кинематографических дел. Спросив, нет ли у меня каких-либо проблем, и получив бодрый отрицательный ответ, Виктор распро- щался со мной до завтра. Спустившись из номера, я выяснил, что живу в самом-самом центре Мюн- хена, на пешеходной зоне Шютценштрассе, в очаровательном отеле "Розен- гартен", и до Штахуса, Мариенплаца и Виктуалиенмаркта - центра междуна- родного туризма, куда стекаются зеваки со всех концов света - мне бук- вально рукой подать! Три минуты неторопливым шагом при достаточно дли- тельных остановках у магазинных витрин, поражающих российского обывателя сказочным изобилием. В кармане у меня лежал конверт с "тагесгельд", а по-нашему - просто суточными, в руках у меня был план центра города и фотоальбом "Мюнхен" с текстом на русском языке, любезно преподнесенный мне президентом во вре- мя вчерашнего обеда в ресторане. Несколько немецких слов и выражений из фронтового разговорника, заст- рявших в моем мозгу лет сорок пять тому назад, показались мне достаточ- ными для самостоятельной прогулки. Важно было только следить за собой и не пользоваться тем грозно-повелительным императивом, которым грешат все военные разговорники. Но тут я рассчитывал на собственное обаяние... В едином праздном течении я плыл среди сотен людей, болтающих по-не- мецки, по-французски, по-итальянски, по-английски... Маленькие дети хихикали по-польски, плакали по-арабски, перекрикива- лись по-испански и требовали мороженого по-сербски... Я шел мимо старика с длинной седой бородой. На голове у него была спортивная шапочка с козырьком и надписью "Я люблю Нью-Йорк". Старик ползал на коленях по площади и цветными мелками быстро рисовал на камен- ных плитах огромные картины на библейские сюжеты. Неподалеку от старика художника неопрятный маленький толстяк в свите- ре, с венчиком вьющихся волос вокруг внушительной лысины замечательно пел арию Каварадосси! Пел настоящим оперным голосом, но вдруг совсем по-раешному, в духе провинциального конферанса, неожиданно прерывал се- бя, чтобы потрепаться с публикой. А потом, также неожиданно, начинал петь... партию князя Игоря! Метрах в тридцати от Игоря-Каварадосси на костылях с подлокотниками стоял невысокий квадратный молодой парень восточного типа и безупречно жонглировал мячом, подбивая его головой, костылями, плечом, грудью. Ко- роткие, почти безжизненные ноги, пораженные, наверное, полиомиелитом еще в младенчестве, были широко расставлены и представляли собою слабую и ненадежную опору. Тем удивительнее было то, что он вытворял с простым детским резиновым мячом! Шел я мимо четверых живописных мексиканцев в ярких цветных пончо, певших по-испански четырьмя разными голосами... Мимо строгого, элегантного китайца с табличкой "Напишу ваше имя". За небольшую плату, тонкими палочками, макаемыми в тушь, он изображал на большом куске рисовой бумаги имя заказчика таинственными и красивыми ие- роглифами. Художники рисовали портреты тщеславных туристов, пожелавших увекове- чить свой образ. Рисовали по-нашему, по-арбатски, так же кичевато и сла- щаво-марципаново зализывая каждый штрих, с откровенной лестью натуре, чтобы этой натуре и в голову не пришло пожалеть об истраченных десяти марках. На минуту задержался у неподвижно замершего негра в костюме Чарли Чаплина. Все пытался заметить, когда, наконец, негр моргнет, когда дрог- нут его веки. Да так и не дождался. Ай, да негр! Ай, да молодец! Не успел я пройти и десяти шагов, как остановился, будто вкопанный! Сначала я даже не сообразил, что же такое выплеснуло меня из общего ту- ристского потока, что заставило меня буквально прилипнуть к каменным плитам Мариенплаца?! А спустя мгновение понял - где-то совсем-совсем рядом живым голосом пела живая Нани Брегвадзе! Пела один из любимейших мною старинных русс- ких романсов! Легкий, почти незаметный, ускользающий грузинский акцент придавал ро- мансу дополнительное очарование, а гитара, сопровождающая несравненную Нани, вела себя так мягко, так деликатно, что у меня и сомнения не оста- лось - здесь, рядом со мной, в Мюнхене, на Мариенплац, вот за этими раз- ноцветными спинами, стоит Нани Брегвадзе и поет: Лишь только вечер опустится синий, Лишь только звезды мелькнут в не- бесах, И черемух серебряный иней Жемчугами украсит роса... "Боже мой... - подумалось мне. - Неужели и она?!" Не веря самому себе, я рванулся на знакомый до боли голос. В добротной волевой манере военного разговорника давних лет, разбра- сывая направо и налево "Энтшульдиген! Энтшульдиген!", я врезался в тол- пу, окружавшую Нани Брегвадзе, и увидел... молоденькую, красивую девочку лет двадцати - двадцати двух, в джинсах и какой-то невзрачной курточке. Отвори потихоньку калитку И войди в тихий сад ты как тень, Не забудь потемнее накидку, Кружева на головку надень... - пела эта девочка голосом Нани Брегвадзе. Она легко перебирала гитарные струны, а у ног ее лежал старый облез- лый футляр от гитары, в котором поблескивали десятка полтора монеток. Я ошеломленно уставился на эту девчонку. В ней даже на грош не было ничего грузинского! Разве что большие, темные, широко расставленные глаза. Но такие глаза могли быть у любой русской, французской, украинской, еврейской девочки. Хотя и еврейского в ней тоже не было ничего. Тонкое породистое лицо с прямым носиком и четко очерченными губами, а под неказистой курточкой и стиранными-перестиранными джинсиками угадыва- лась прекрасная фигура. Аплодисменты, которыми наградила разноликая толпа эту девчонку, выз- вали у нее отчасти благодарную, но в большей степени ироничную улыбку. И мне это ужасно понравилось! А когда отзвенели еще с десяток монет, брошенных зрителями в старый гитарный футляр, девчонка недобро сдвинула брови, жестко рванула струны и вдруг, без малейшего намека на грузинский акцент, запела знаменитую песню Галича: Мы похоронены где-то под Нарвой, под Нарвой, под Нарвой. Мы похороне- ны где-то под Нарвой. Мы были - и нет... Так и лежим, как шагали - по- парно, попарно, попарно... Так и лежим, как шагали попарно - и общий привет!.. Я чуть не расплакался. Господи! Ну откуда, откуда у этой писюхи с ги- тарой, которая моложе меня лет на сорок, мой репертуар?! Почему она вместо рока, шлягеров и сегодняшних модных мелодий поет мои песни? Отку- да в ней это? ...Эй, поднимайтесь, такие-сякие! Такие-сякие... Эй, поднимайтесь, такие-сякие, ведь кровь - не вода! Если зовет своих мертвых Россия, Рос- сия, Россия... Если зовет своих мертвых Россия - так, значит, беда! - мысленно пел я вместе с ней, а потом горло у меня перехватило, глаза увлажнились, и я подумал, что настоящего российского интеллигента ничем не возьмешь! Ни хаосом, ни голодухой, ни беспросветной жестокой тупостью временщиков, взлетевших ввысь на мутных и смердящих революционных вол- нах... Попав за границу своей искореженной и изгаженной родины, наш интелли- гент с необычайной, всепрощенческой силой пронзается таким высоким гра- дусом сентиментального патриотизма, что вытравить из него это прекрасное заблуждение, наверное, невозможно до смерти. Дождался я конца песни, подошел поближе и положил в гитарный футляр двадцатимарковую бумажку. Девчонка удивленно посмотрела на меня, негром- ко сказала по-немецки: "Данке. Дас ист цу филль", - и тут же отвела гла- за в сторону. А я трусливо промолчал. Я испугался, что моя попытка заговорить с ней, да еще подкрепленная двадцатимарковой купюрой, будет воспринята ею, как пижонское поползновение сильно пожилого, напичканного деньгами гос- подинчика завести скоропалительный туристский романчик с бедной уличной артисточкой. Я отошел. Девушка запела "Последний троллейбус" Окуджавы. Кольцо слу- шателей сомкнулось за мной, и я побрел дальше. И за моей спиной, в синее мюнхенское небо медленно, как детские воздушные шарики, уплывали хресто- матийные строчки шестидесятых: ...Я в синий троллейбус сажусь на ходу, Последний, случайный... Через десять минут, в кафе, пытаясь заказать себе светлого пива, я устроил большую пантомимическую клоунаду с официантом, тщетно и безус- пешно старавшимся понять - чего я от него хочу. От наплыва чувств, навеянных на меня песнями этой девчонки с гитарой, я начисто позабыл все иностранные слова, и в тягостном общении с нервни- чающим официантом напоминал старого глухонемого, пораженного глубоким склерозом и "пляской святого Витта". Что, однако, не помешало мне, в конце концов, получить огромную лит- ровую кружку именно того пива, которое я так хотел. Еще минут через двадцать, с переполненным желудком и ватными, отяже- левшими от пива ногами, я продолжил свое плавание. И вышел прямо к... Момент!.. Вот тут я должен залезть в фотоальбом и попробовать сообра- зить - куда же это я вышел? Ага... Вот оно! А вышел я, оказывается, прямо к колонне Марии у нео- готической Новой ратуши. Так, так... Что там в тексте? "...в 1861 году в Мюнхене выросло число сотрудников городской адми- нистрации... Возникла необходимость в сооружении новой ратуши... 26 про- ектов... победитель - архитектор Георг Хауберрисер... В 1867 году, в присутствии короля Людвига II, ратуша была заложена... летом 1874 года - закончена". Я искренне порадовался за администрацию Мюнхена прошлого века и поду- мал, что наша сегодняшняя, до неприличия раздутая московская администра- ция, следуя принципам короля Людвига, просто обязана потребовать еще один новый Кремль! И гораздо большего размера, чем старый. У колонны Марии пульсировала большая толпа. Примерно каждые де- сять-двенадцать секунд толпа взрывалась восторженными аплодисментами. Вежливо и неторопливо (благотворное влияние литровой кружки светлого пива!) я протиснулся сквозь толпу и увидел отличнейшего циркового экви- либриста, которому ассистировал маленький, худенький, кривоногий японец в баварской шляпке с султанчиком. Когда-то я несколько месяцев проторчал в цирке - собирал материал для очередного сценария и вскоре наловчился понимать, что там хорошо, а что плохо. Так вот, этот эквилибрист был просто классным! Две метровые стальные трости со слегка наклонными отполированными де- ревянными колодками размером в ладонь были вставлены в невысокий, види- мо, складной металлический столик. То, что этот эквилибрист выделывал на этих тростях - как стоял в стойке на двух руках, на одной; как поочеред- но переходил то на левую руку, то на правую; как из стойки на одной руке медленно и элегантно опускал свое сильное тренированное тело в горизон- тальный "флажок"; как из этого "флажка" снова выходил в стойку на одной руке - могло, наверное, сделать честь любому цирку! Мне даже почудилось, что когда-то что-то очень похожее я видел на арене Московского цирка... И этот жест, и этот мягкий, непринужденный поклон, эту улыбку... Только тогда в Москве на арене стоял не столик, а какая-то высоченная конструкция, откуда выдвигалась длинная стальная штанга, уносившая того эквилибриста в стойке на одной руке чуть не под самый купол. А худенький японец, совершенно не обращая внимания на зрителей, про- ворно подавал этому немцу-виртуозу то одну трость, то другую. Принимал от него уже отработанный реквизит и протягивал новый. Когда же номер был закончен и эквилибрист сделал заднее сальто-морта- ле со столика прямо на каменные плиты Мариенплац и раздались оглуши- тельные аплодисменты, японец вытащил из-под столика обычную дорожную сумку, вынул оттуда дешевенький пластмассовый подносик и, строго глядя на зрителей, пошел с подносиком по кругу. Росла горка монет на подносике, но даже тени благодарной улыбки не промелькнуло на неподвижном и недобром лице кривоногого японца в баварс- кой шляпке. Циркач присел на свой рабочий столик и закурил сигарету. Японец подо- шел к нему, ссыпал монеты в дорожную сумку, спрятал туда подносик и мол- ча вынул из рук эквилибриста дымящуюся сигарету. Поплевал на нее, зага- сил и выбросил в стоящую неподалеку урну. И что-то жестко сказал экви- либристу. Тот хотел было резко ответить японцу, но тут нерасходившаяся толпа рассмеялась, и эквилибрист был вынужден только улыбнуться и беспомощно развести руками. И когда он еще раз улыбнулся, мне снова померещилось, что я его уже где-то видел... Потом я сидел под ярким полосатым тентом небольшой харчевни на Викту- алиенмаркт. Я макал жареную колбаску в нежную немецкую горчицу, прихле- бывал фантастическое пиво "Аугустинер", закусывал соленым баварским крендельком и примитивно вяло философствовал о несовершенстве человечес- ких судеб. Я думал о той красивой русской девочке с гитарой, которая примчалась сюда за легкой и изящной жизнью, а должна зарабатывать себе на хлеб сов- сем не так, как ей, по-видимому, грезилось, когда она уезжала из Рос- сии... Я размышлял об этом парне-эквилибристе, с четко выраженной запад- но-нордической внешностью, вынужденном работать почему-то на маленького злобного японца, который, наверняка, забирает себе львиную долю их улич- ных доходов... И, конечно, как всегда, я с легким привкусом сладковатой тоски думал о себе: о том, что жизнь уже почти прошла, что деньги и популярность принес мне очень средний сценарий, каких у меня было десятки... Но вот именно этот сценарий попал, как у нас говорят, "в жилу", и жизнь моя ок- расилась совсем иным светом. К сожалению, с опозданием лет на двад- цать... В отель я возвращался уже в сумерках. Я шел кривоватыми и коротенькими улочками, легко перетекавшими одна в другую, изменяя только названия и почти сохраняя единое направление - параллельное Мариенплацу и Кауфингерштрассе, этому Млечному Пути вечер- него Мюнхена. И вдруг в одном из переулков, под светом неяркого уличного фонаря, у сильно пожилого "фольксваген-пассата" с высоко поднятой задней дверью, я увидел девчонку с голосом Нани Брегвадзе, немца-эквилибриста и маленько- го японца в баварской шляпке с султанчиком. Японец и эквилибрист грузили в багажное отделение старого "фолькса" большой плоский чемодан, дорожную сумку и гитару в жестком потертом фут- ляре. - Жрать хочу, как семеро волков! - на чистом русском языке сказал японец в шляпке. - А мне сегодня один америкашка двадцатник отслюнил! - рассмеялась девочка. - Наверное, заклеить хотел, - ревниво заметил японец. - Да нет. Не похоже было... - А я сегодня одного чувака видел в толпе, - проговорил эквилибрист, закрывая заднюю дверь багажника. - Он у нас лет семь тому назад с полго- да в цирке ошивался. Чего-то там для кино делал. Я потом этот фильм пос- мотрел - мне чуть худо не стало!.. - Все бегут из вашей России! - зло сказал "японец". - Думают, что тут повсюду медом намазано. - Ребята... Поехали, а? - жалобно проныла девчонка. - Я уже еле на ногах стою... - Все, все! По коням, братцы! - Эквилибрист быстро сел за руль и за- вел двигатель. - Катька! Я там тебе подушку из дому захватил, - сказал "японец" и уселся рядом с эквилибристом. - Нет слов, Нартайчик... Что бы я без тебя делала, солнце ты мое?.. - устало проговорила девчонка и улеглась на заднее сиденье пикапа. Старый "фольксваген" аккуратно выбрался на свободную от машин проез- жую часть узенькой улочки и неторопливо покатил прочь, покачивая красным светом задних фонарей. Я пришел в отель, взял у портье ключ и поднялся в свой номер. Достал из чемодана бутылку "Столичной", налил полстакана, выпил и за- кусил одной из двух конфеток, лежавших у меня на подушке. Водка была теплая, конфетка - резиновая, с парфюмерным запахом. Ка- кая-то аптечная жвачка, а не конфета. Да, да, господа! Все правильно!.. Я именно тот самый "америкашка", который сегодня "отслюнил двадцатник" вашей подруге с Мариенплац. Мало того, я действительно тот самый "чувак", который "полгода ошивался в цирке", а потом получилось плохое кино. Тут - никаких сомнений. Это - я, и только - я! Но как я мог принять нашего обычного, среднеазиатского киргиза, или кто он там есть на самом деле, за японца - этого я себе простить не мог! И почему это я - старая стреляная ворона, углядел "западно-нордичес- кую внешность" в заурядном, простоватом, пусть достаточно приятном, но совершенно русском лице эквилибриста, - просто не укладывалось у меня в голове! Тем более, что я же с самого начала угадал в нем того парня из Московского цирка! А то, что я вокруг этого еще и насочинял себе черт знает что, - при- водило меня буквально в бешенство! Я налил себе еще полстакана водки и взял с подушки вторую конфетку. Нет, господин среднеазиатский эмигрант, не все бегут из России! Это ты, сукин кот, шустришь тут с подносиком по площади, а некоторые... Я залпом выпил водку и стал раздраженно зажевывать ее последней кон- феткой. Так в раздражении и заснул. И снились мне какие-то дурацкие и тревожные сны - будто бы бегаю я по Мариенплац с подносиком, всем раздаю свои визитные карточки, а неподале- ку от меня, совершенно голые, эквилибрист и певица с гитарой занимаются любовью на глазах у хохочущей толпы. Вокруг них на низкорослой, лохматой лошаденке скачет злобный киргиз в баварской шляпке с султанчиком и хле- щет, хлещет всех без разбора длинной сыромятной камчой, яростно стараясь добраться до меня... Ужас и ожидание обжигающего удара делают мои ноги вялыми, тяжелыми, сердце переполняет страх неотвратимости, дыхание рвет- ся из груди, и ясное, почти реальное ощущение такой беспомощности и оди- ночества, что... Тут я заставил себя проснуться. Уже светало. Пульс - сто двадцать, во рту пересохло. Я принял полтаблетки адельфана, напился в ванной холодной воды из-под крана и снова улегся. И проспал уже без всяких киргизов до самого теле- фонного звонка Виктора. Выяснилось, что я и сегодня свободен. И завтра. А вот послезавтра бу- дет готов перевод моего сценария, и тогда-то работа и начнется... Всю первую половину дня я шатался по Швабингу - по его Леопольдштрас- се, напоминавшей одновременно и петербургский Невский проспект, и мос- ковскую улицу Горького. Обедал в рыбном ресторанчике "Нордзее", где не нужно было выскребать из себя разные иностранные слова и вступать в мучительные объяснения с официантом. Достаточно было ткнуть пальцем в висящий прямо над буфетной стойкой большой, ярко подсвеченный диапозитив, аппетитно изображавший то или иное блюдо, и оплатить свои рыбные притязания в кассе. Но где бы я сегодня ни шлялся - по шумной, забитой машинами и людьми Леопольдштрассе, по ее строгому университетскому продолжению - Люд- вигштрассе, и дальше - по роскошной и элегантной Тиатинерштрассе с заоб- лачно-запредельными ценами в фантастически красивых маленьких магазинчи- ках, - меня тянуло на Мариенплац. Где русская девочка с гитарой поет мои песни, где на одной руке, вверх ногами, стоит акробат-эквилибрист из мо- ей Москвы, где ассистирует ему маленький, суровый потомок Чингиз-хана из моей Средней Азии, куда я был эвакуирован в сорок втором и откуда в со- рок четвертом шестнадцатилетним, голодным, завшивевшим уходил на фронт... - Добрый вечер, господа! - сказал я, когда отыскал их в том же пере- улке, что и вчера, во время погрузки реквизита в машину. - Добрый вечер, господа! - сказал я им, стараясь придать своему голо- су максимум легкости и ироничности. - Здравствуйте, здравствуйте, - улыбнулся мне эквилибрист. - Я вас на Мариенплац видел. - И не только на Мариенплац, - заметил я. - Верно, - рассмеялся он. - А я думала, вы - американец, - сказала девочка. - Двадцать марок - это уже что-то от графа Монте-Кристо... - Эмигрант? - строго спросил меня потомок Чингиз-хана. - Нет. - Давно здесь? - поинтересовалась девочка. - Третий день. Эквилибрист первым протянул мне руку: - Эдик. Эдуард Петров. Вы тоже москвич? - Да. - Замечательно... А это Катя Гуревич. Из Ленинграда. Вернее - из Из- раиля... Это Нартай. Нартай Сапаргалиев. Он из Алма-Аты. Я всем пожал руки и назвал себя. Втайне я надеялся, что когда они ус- лышат мою фамилию, кто-нибудь из них обязательно воскликнет: "Так это вы написали то-то и то-то?!" Но ничего подобного не произошло. Никто, никто не знает авторов даже очень известных фильмов!.. Хотя "вначале было слово". - Очень приятно, - вежливо сказал Эдик, переглянулся с Нартаем и Ка- тей и неожиданно предложил мне: - Не хотите ли где-нибудь пивка выпить? У нас сегодня был неплохой день и... мы приглашаем. - Идея превосходная, - немедленно согласился я. - Но у меня есть встречный вариант: вы ведете меня в ближайший симпатичный ресторанчик, а приглашаю всех я. И, пожалуйста, не возражайте. У вас сегодня был непло- хой день, а у меня была очень неплохая последняя пара лет... На четвертый день моего пребывания в Мюнхене сценарий был переведен на нормальный немецкий язык, и президент киностудии, наконец, смог его прочитать. После пышного комплиментарного вступления с обещаниями завоевать бу- дущим фильмом весь кинорынок мира, президент попросил внести в сценарий некоторые изменения: часть эпизодов, происходящих в дорогостоящих деко- рациях, вынести на так называемую натуру. То есть, предположим, сцену царского приема в дворцовых покоях снимать на какой-нибудь лесной или садовой лужайке, что при производстве фильма обойдется вдесятеро дешев- ле... Но самое серьезное требование президента касалось одного второстепен- ного, но очень забавно придуманного мною персонажа. В сценарии у меня действовал, смею надеяться, довольно смешной тип - международный наемный террорист прошлого века, с явным уклоном в пассивный гомосексуализм. Так вот, президент киностудии самым жестким образом потребовал убрать всю иронию в адрес этого террориста, заявив, что сегодня на Западе отно- шение к гомосексуализму - более чем серьезное, и при будущем прокате фильма ему совсем не хочется вступать в конфликт с широкими слоями за- падной гомосексуальной общественности! А чтобы я смог пережить президентские требования менее болезненно и более творчески, мне были вручены (на время) старая пишущая машинка с русским шрифтом и (навсегда!) пять тысяч марок в качестве второго аван- са. С раннего утра я трещал в своем гостиничном номере на машинке, внося необходимые поправки в сценарий, привычно ухитряясь сделать так, чтобы волки были сыты и овцы остались целы. У меня был тридцатилетний опыт по- добных поправок, и я не очень сетовал на свою судьбу. Вечерами же я встречался с Эдиком, Катей и Нартаем или с кем-нибудь одним из них, и до следующего дня начисто забывал о своем сценарии. Чего со мной раньше никогда не бывало... Поразмыслив, я и этому нашел объяснение. Милая, забавная история стопятидесятилетней давности, положенная в основу моего киносочинения, не шла ни в какое сравнение с историями моих сегодняшних новых знакомых. Она просто не стоила выеденного яйца! На один и тот же вопрос, который я в разное время задавал каждому из них - "Как ты сюда попал?", они отвечали настолько по-разному, настолько по-своему, так естественно и искренне соответствуя своему возрасту, сво- ей речи, своим оценкам происходящего вокруг них, что я просто не рискую сам пересказывать эти истории. Мне очень хочется, чтобы были услышаны именно их голоса... Часть Вторая, рассказанная акробатом-эквилибристом Эдуардом Петровым, - о том, как он вдруг понял, что пора менять цирк... ... Короче, когда я увидел, что они начали стрелять друг в друга, я понял, что начинается общегосударственный пиздец. И я сказал себе: "Эдик, когда свои начинают убивать своих только потому, что у одних член обрезан не под ту молитву, под которую он был обрезан у других, - из этой страны надо сваливать, как можно быстрее! Пока целы руки и ноги, пока есть голова на плечах, пока манеж во всех цирках мира - тринадцать метров в диаметре, и ты владеешь профессией, не требующей никакого язы- ка, - нужно линять, ни на что не оглядываясь!.." Тем более что в цирке я ни от кого не зависел. У меня, слава Богу, партнеров нет. Я выхожу в манеж один, работаю свой эквилибр и... общий привет! И если я сегодня не выйду на публику - от этого никто не постра- дает. Инспектор манежа сделает небольшую перестановку номеров в програм- ме, слегка изменит схему выхода коверных в паузах и вывесит дополни- тельное авизо за кулисами у форганга. Но инспектор почти всегда из старых цирковых и с ним запросто можно столковаться при помощи бутылки коньяка и липовой справки от циркового врача, который все равно не смыслит ни уха, ни рыла в нашем деле, да и в своем собственном. Их обычно берут на месяц из какой-нибудь местной по- ликлиники на время пребывания цирка в городе. Положен при цирке доктор - получите доктора! А кто он там - отоларинголог или гинеколог - это уже никого не колышет... Мы-то, цирковые, только рады этому. Уж если случится что-то серьезное - перелом, разрыв связок, сотрясение мозга, ну, что у нас обычно случа- ется, все равно вызовут "скорую", приедут нормальные травматологи, хи- рурги и с Божьей помощью сообразят, что с тобой делать. А с цирковым доктором, если ты хочешь "закосить", то есть получить освобождение от работы, разговаривать - одно удовольствие! Можешь вешать ему лапшу на уши, сколько твоей душе угодно. Заходишь к нему в медпункт вечерком после работы и говоришь: - Привет, доктор! Днем, на репетиции, когда все травмы основные и происходят, врача не бывает. Он в это время за свои жалкие копейки пашет в своей поликлинике, а во второй половине дня, как савраска, бегает по этажам на квартирные вызовы. И в цирк, к представлению, он приползает уже такой умудоханный, что ему все простить можно - и то, что от него за версту несет спиртягой с луковкой, и то, что его белый халат нужно было еще неделю тому назад от- дать в стирку, и то, что к вечеру он уже вообще ни хрена не соображает. Вот ты ему и говоришь: - Привет, доктор! - Эдик!.. - радостно восклицает доктор, что-то поспешно дожевывая и стараясь дышать в сторону. - Какими судьбами?! Что привело вас, Эдик, человека сильного, смелого, свободного, не обремененного женой и детьми, артиста цирка высшей категории, в мою скромную, очень среднеазиатскую обитель? Если это всего лишь триппер вульгарис, то с прискорбием предуп- реждаю заранее - с антибиотиками у нас просто катастрофа! Нам даже зап- ретили их выписывать... Я понимаю, что доктор уже успел с устатку засадить грамм триста не очень сильно разведенного спирта, и поэтому стараюсь попасть ему в тон. - Нет, Анатолий Рувимович, - говорю я ему. - Свой последний трепак я поймал десять лет тому назад, извините, на процедурной медицинской сест- ре кафедры полевой хирургии Военно-медицинской академии в колыбели трех революций - славном городе Ленинграде. - Боже мой! Какой кошмар... - всплескивает руками доктор. Он быстро запирает дверь медпункта на крючок и достает из обшарпанно- го шкафчика с лекарствами толстую медицинскую бутылку с узким горлышком и розовой резиновой пробкой. - Эдик! Многоуважаемый и прекрасный Эдик! - говорит доктор. - За этот прискорбный случай я обязан принести вам извинения от имени всего оте- чественного здравоохранения! И поэтому вы просто должны со мной выпить. Если же вы откажетесь, я буду считать, что мои извинения не приняты и расценю ваш отказ как грубое проявление антисемитизма. - Скорей наливайте, Анатолий Рувимович! - говорю я, хотя мне совер- шенно не хочется пить с ним спирт. Быстро и ловко доктор ополаскивает две медицинские банки, которые обычно ставят на спину и грудь при простуде - они не имеют плоского до- нышка - и сует мне в руки: - Держите! Очень удобная посуда для выпивки. Поставить недопитую не- возможно и поэтому всегда точно знаешь свою меру. - Ой ли? - сомневаюсь я. - Поверьте опыту. Мне сейчас пятьдесят четыре, а мой бесславный вра- чебный стаж насчитывает двадцать девять календарных лет. Можете себе во- образить, сколько я выпил из таких баночек? Я живо воображаю себе большую шестидесятитонную железнодорожную цис- терну с чистым медицинским спиртом и спрашиваю: - Занюхать хоть есть чем? Или мне в буфет смотаться? - Обижаете, сударь... - печально и гордо говорит доктор и вынимает из кармана халата завернутую в чистую марлевую салфетку четвертушку большой луковицы. - Соли, правда, нет, но она и не нужна. Это наш потрясающий узбекский сладкий лук. Вам в Москве такой и не снился! А я здесь живу всю жизнь и всю жизнь закусываю именно этим луком. Представляете? Тут я снова представляю себе цистерну со спиртом, но уже на фоне ги- гантской горы из узбекских луковиц. Вершина горы покрыта нетающими сне- гами и уходит в ярко-синее узбекское небо... И говорю: - Наливайте, доктор. Не затягивайте процесс. Доктор наливает в баночки чуть ли не до краев, бережно ставит бутылку на стол и осторожно берет у меня из руки баночку. - Вы мне всегда были очень симпатичны, Эдик. Будьте здоровы! - И, закрыв глаза, доктор медленно выцеживает всю баночку. Я свою опрокидываю залпом и тут же перестаю дышать. Доктор с грустным и слегка презрительным любопытством наблюдает за тем, как я судорожно пытаюсь вдохнуть, и кисло замечает: - Ну кто так пьет спирт? Какая-то чудовищная профанация! Наконец, я получаю возможность перевести дух и набрасываюсь на луко- вицу. - Кстати, - говорит доктор, закуривая сигарету. - А зачем вам, моск- вичу, нужно было ездить в Ленинград за гонореей? Да еще в Военно-меди- цинскую академию? Честно признаться, когда я с небрежной лихостью упомянул про "свой последний трепак", я сказал доктору всего лишь половину правды. "Послед- ний" триппер был у меня Первым и Единственным. - Ах, доктор... - туманно говорю я и подставляю свою баночку. - Нали- вайте! ...Сначала нас, девятнадцати- и двадцатилетних, истекающих кровью, продырявленных и искалеченных, волокли на "вертушках" до Кабула, а потом тех, кто остался в живых, грузили в транспортные самолеты ВВС и везли уже до Ташкента. А оттуда на специально оборудованном самолете гражданс- кой авиации - в Ленинград... Заканчивался первый год этой дерьмовой войны в Афганистане, и я, к счастью, был ранен всего на одиннадцатый месяц своего пребывания там. Недели через три-четыре, в Ленинграде, когда я уже начал вставать и даже мог доползти до туалета, где всегда пахло прокисшей мочой и стоял неистребимый запах анаши, мне прямо в академию пришла медаль "За отва- гу". Наверное, награждали всех, кто не сдох тогда под Джелалабадом. По- тому что лично я за собой никаких подвигов не помню и особой отваги ниг- де не проявлял. Днем меня поздравили с медалью врачи и сестры нашего отделения, а ночью вся наша палата - двое русских, один туркмен, один хохол и два "наших" афганца - в компании с дежурной сестрой, санитаркой из реанима- ции и процедурной сестрой устроили грандиозную пьянку и гуляли "под большое декольте" чуть ли не до утра. Вот именно в ту ночь я и схватил гонорею. Процедурная сестра была старше меня на семь лет - ей тогда уже было двадцать восемь, и это была первая Настоящая Женщина в моей жизни. Писюхи, с которыми я путался еще в цирковом училище и вообще до армии, не выдерживали с ней никакого сравнения! Даже сейчас, спустя одиннадцать лет, несмотря на триппер, которым она меня тогда наградила, я вспоминаю о ней с благодарной нежностью... - Мне нужна справка, доктор, - говорю я напрямую, потому что вдруг понимаю, что не имею права пудрить мозги доктору. Я пью его спирт и сожрал его луковку, и я не должен ему врать, как плохо я себя чувствую, только для того, чтобы выудить из него паршивое освобождение от работы, которое явится всего лишь первым, крохотным зве- ном в цепи моего дальнейшего глобального вранья и ухищрений... Этот длинный, тощий, вечно полутрезвый еврей, болтающий по-узбекски так же, как по-русски, и совершенно не знающий еврейского, - достоин правды. Хотя бы ее небольшой части. - Мне нужна справка, Анатолий Рувимович, что я не могу больше выхо- дить в манеж и работать свой номер. И что мне требуется длительное лече- ние. Для того, чтобы это выглядело правдоподобно, могу сообщить вам, что у меня под левой лопаткой, в полутора сантиметрах от десятого и одиннад- цатого позвонков, имеется замечательная, размером с половину куриного яйца, дырка от минометного осколка, вовремя извлеченного из меня умельцами кафедры полевой хирургии. Может быть, вам это поможет? Но мне, доктор, нужна такая справка, чтобы меня тут же отпустили из программы домой в Москву, потому что я не хочу быть здесь пристреленным каким-ни- будь кретином-узбеком или охуевшим от страха турком-месхетинцем! Я это уже все кушал в Афгане. С меня хватит... Несколько секунд доктор разглядывает меня поверх очков на удивление трезвыми глазами и, наконец, говорит: - Снимите рубашку. Короче, когда я прилетел в Москву, я увидел ту же самую сраную кар- тинку, что была здесь и три месяца назад, когда я улетал в Среднюю Азию. В аэропорту вовсю шустрили фарцманы и мажоры, только теперь числом поболее да понаглее. На выходе толпилась туча одинаковых молодцов разного возраста и вида в кожаных курточках с чужого плеча. Все они небрежно крутили на пальцах ключи от своих машин и, выискивая в толпе наиболее стоящего клиента, спрашивали: "Куда едем?". А потом заламывали такую цену, от которой пе- рехватывало дыхание и возникало испепеляющее желание стрелять, стрелять и стрелять! Длинными, нескончаемыми очередями! Таксисты стали совсем симпатяги - до Москвы только за доллары. На ху- дой конец - немецкие марки. Но вдвое больше... В некоторых такси сидели хорошенькие молоденькие проститутки с бутыл- кой коньяка, заряженной клофелином, чтобы после второй рюмки клиент, в лучшем случае, проснулся бы в мерзлом придорожном кустарнике без намека на портки, багаж и деньги, а в худшем - отыскался бы через недельку в ближайшем лесочке, припорошенный грязным обледенелым снежком... На вполне пристойных западных машинах тихонько патрулировали "боеви- ки" и рэкетиры, зорко вглядываясь в багаж прилетевших иностранцев, в фирменные коробки соотечественников, вернувшихся с видиками, телевизора- ми или компьютерами. И если такого счастливца никто не встречает, более чем вероятно, что как только его такси тронется к Москве - за ним сразу же последует одна-две машины "боевиков". Он и десяти километров не успе- ет проехать, как его тормознут, заставят съехать на боковой проселок, а там хорошо если только надают по мордам или вырубят полицейской дубинкой по башке. Будешь возникать и рыпаться - пристрелят запросто... Валить, валить надо к чертовой матери! Не от страха, не за хорошей жизнью - там своих заморочек хоть жопой ешь. Я поездил, на все насмот- релся. Сваливать надо от всех этих наших совковых рыл, от беспредела, от постоянного унизительного состояния собственной беспомощности, когда от тебя ни черта не зависит и ты ничего не можешь изменить. Надо отваливать, и как можно быстрее и четче. Никаких эмоций, никаких правозащитных лозунгов и вонючих диссидентских всхлипываний. Все надо делать тихо, аккуратно и в хорошем темпе. А манеж во всех цирках мира одинаковый - тринадцать метров. Я втиснулся в рейсовый автобус, благо у меня с собой кроме дорожной сумки не было ни хрена. Все мало-мальски стоящие шмотки я еще в Ташкенте запаковал в так называемый "Багаж срочной отправки "Союзгосцирка". Это такие деревянные ящики для транспортировки циркового реквизита. Приклеи- ваешь на ящик специальные бланки, вписываешь в них фломастером - "Отпра- витель: цирк Ташкентский", "Получатель: цирк Московский", "Багаж артиста такого-то"... и гори оно все синим пламенем! Через пару недель заскакиваешь на Цветной бульвар в старый цирк - твой багаж уже стоит на конюшне. ...А вокруг серый, с грязными проталинами снег на обочинах, и автомо- били на шоссе все бесцветные, серые, заляпанные по самую крышу, и авто- бус наш несется к Москве, вспарывая пелену мокрого серого тумана, и стекла изнутри потеют, и чтобы хоть что-то увидеть, нужно все время про- тирать их рукавом или перчаткой. А чего я там, мать их за ногу, не ви- дел?! Ах, дерьмо погода!.. И это через три часа после Ташкента! Где уже месяц - плюс восемнадцать-двадцать, где белое, слепящее солнце в синем высоченном небе. Не то, что здесь - черные облака, как потолок в новост- ройке - подними руку и достанешь. Ах! Пацана того, узбечонка, жалко до смерти! Или он не узбечонок был, а... Как его? Месхетинец, что ли? Да разве в этом дело?! Ему же лет че- тырнадцать-пятнадцать всего... И держал он в руках лишь старую армейскую ракетницу - из нее с десяти метров слону в задницу не попадешь, а они ему из автомата все кишки наружу выпустили! Это вместо того чтобы просто морду набить. И он ползет по теплой желтой азиатской пыли, тихо повизги- вает, как поросеночек, а за ним все это черно-красно-розовое-мокрое тя- нется... И это под таким солнцем, под таким небом! - А вы с Москвы? Вы - местный? Я поворачиваюсь. Рядом со мной сидит этакое юное создание с круглыми коленками и роскошными ляжками, выпирающими из-под кургузой кожаной юб- чонки - короче некуда, и разглядывает меня своими откровенно блядскими глазками. Рожица у нее разрисована неумело, косметика дешевенькая, зубки давно нечищены, лак с ногтей наполовину облупился, и от нее за версту разит потом и одеколоном "Кармен". - Местный, - отвечаю я. - Хорошо вам... - завистливо вздыхает она. - Чем же? - Счас домой приедете - жена встретит, ребеночек... Это она так пытается прояснить ситуацию. Дурочка ты моя родная, было бы тебе на пару лет больше, я бы тебя сейчас забрал к себе, выполоскал бы в ванне и трахал бы как жучку до завтрашнего утра. А потом бы дал денежку на таксярник и... Гуд бай, бэ- би! Чао, пупсик! Аривидерчи, киса! - А тебя никто не ждет? - Меня лично - нет. Я - человек свободный. - А что ты в аэропорту делала? - А мне сказали - там в стюардессы принимают. - И как? - А-а!.. Все только обещают, и каждый лезет и лезет. - Они, что же, не видят, что ты малолетка? - Почему я "малолетка"? Ничего я не "малолетка"! - Ну, ты мне мозги не пудри, - говорю я. - Тебе сколько? - А сколько вы дадите? - она трусливо косит по сторонам - не видит ли кто, придвигается поближе и как-то снизу, по-кошачьи, заглядывает мне в глаза. Хорошенькая, сучка, спасу нет! Помыть, причесать, накормить, воткнуть для ее образования в видеомагнитофон какую-нибудь порнушку и... понес- лась по проселочной. Взять ее с собой, что ли? Еле сдерживаюсь, чтобы не положить руку на ее пухлое колено, обтяну- тое плохо заштопанными колготками, и говорю: - Да у тебя, зайка, на роже написано - "статья сто семнадцатая, часть первая". - Ой, ну что это вы все так боитесь сто семнадцатой? - она презри- тельно кривит губки и слегка отодвигается. - В тюрьме скучища, кормят плохо, - говорю я. - А ты, я смотрю, все статьи знаешь? - А чего... Ну, так это же... Ну, как его? "С лицом, не достигшим по- ловой зрелости", да? - и она, лапочка моя, даже немного смущается. - Молодец! - говорю. - Умница. Пятерка с плюсом. Так сколько тебе? Четырнадцать - есть? - Почему четырнадцать? - обижается она. - Пятнадцать! Но все говорят, что я уже хорошо оформлена... - Правильно говорят. Оформлена ты, действительно, будьте-нате. Но без меня, ладно? - говорю я и отворачиваюсь к окну. Тому пацаненку, который скулил и полз в кровавой пыли, сжимая в кос- тенеющей руке свою дурацкую ракетницу, тоже было, наверное, не больше пятнадцати... Москва вообще умом сдвинулась. Какой-то пир во время чумы. Все в ком- мерцию бросились - рвут, хапают, валюту скупают, открывают счета в бан- ках - у нас, за границей. Шустрят так, что от каждого дым валит. СП - совместные с иностранцами предприятия - как грибы после дождя! Самые главные сейчас люди - те, которые смылись из "совка" лет десять тому на- зад. Сейчас они прилетают в наш зловонный распад героями, деловыми людьми. Они уже там, за бугром, знают, как напарить ближнего, и до сих пор помнят, как это делается здесь, у нас. Все они - "президенты", "ге- неральные директора", "менеджеры", у всех визитные карточки с факсами и телексами, бланки, штампы, печати! Наши только от одного вида этих печа- тей балдеют и в любое дерьмо с головой бросаются. Я-то знаю цену всем этим примочкам. Помню, года три-четыре тому назад мы работали в Стокгольме, и хозяин наших гастролей, отличный мужик, уже лет двадцать живущий в Швеции, наш бывший военный моряк, когда-то дрыс- нувший со своего эсминца, выплатил мне дополнительные шестьсот крон за несколько лишних выступлений. Я ему и говорю: - Иван, дай мне какую-нибудь справку. А то меня на таможне замучают. У всех одна сумма, а у меня больше на шестьсот крон... - Нет проблем, Эдик, - говорит Иван, пишет на своем бланке то, что требуется, и подает его мне. - А печать? - спрашиваю. Иван подводит меня к окну своего бюро, показывает на противоположную сторону улицы и говорит: - Эдик, вон там, в низочке, есть мастерская по изготовлению всяких печатей, штампов, бланков, визиток... Сходи туда и закажи себе любую пе- чать, какая тебе понравится. Хоть с гербом Советского Союза. Это недоро- го. А у меня никаких печатей нет. Мне тут верят на слово. Поэтому, когда через пару дней после прилета в Москву, в полуподвале на Стромынке, в роскошно отделанном помещении бывшей дворницкой я, нако- нец, нашел "офис" Женьки Овчаренко - главы какой-то околоцирковой конто- ры, я не очень-то клюнул на все эти факсы-телексы и на девочек-референ- тов, болтающих по разным телефонам на разных языках. Я Женьке просто сказал: - Жека, нет ли у тебя концов организовать мне гостевой вызов в Герма- нию? Хотя бы на месячишко. - И ты, Брут... - Женька нажал кнопку на телефоне, смахивающем на пульт управления космическими полетами, и когда оттуда раздалось: "Слу- шаю вас, Евгений Алексеевич!", сказал: - Меня ни с кем не соединять. Я занят. Из-под стола Женька достал бутылку семизвездочной "Метаксы" (я такой в жизни не видел!) и две рюмки. Мы выпили. И тогда Женька сказал: - Эдик, а почему ты хочешь именно правой ногой почесать левое ухо? Зачем ты так усложняешь ситуацию? Для того чтобы смылиться из "совка" сегодня существует масса других способов. - Я хочу смылиться?! Перекрестись, Женька! Мало мы с тобой поездили, мало у меня было возможностей остаться там, за бугром? Ты же знаешь - я потенциальный возвращенец... - Тогда зачем тебе гостевой вызов? Я могу воткнуть тебя в одну не- большую группу - в Америку на шесть недель, я как раз комплектую прог- рамму и ты можешь стать ее украшением. И обойдется тебе это гораздо де- шевле, чем гостевой вызов. Я беру всего тридцать процентов от того, что ты там заработаешь. А в Штатах, как тебе известно, существует цирк "Бар- нума и Бейли", и ты сможешь там запросто определиться на дальнейшее... И тут я подумал, что сегодняшнее наше смутное время - это время Женьки Овчаренко. И таких, как Женька. Он всю жизнь был очень средним жонглером и гениальным пронырой. Он не вылезал из зарубежных гастролей, куда отбирали лучших из лучших и где по гамбургскому счету - Женьке просто не было места. Поговаривали, что Женька слегка "постукивал" в КГБ, но у нас этим занимался почти каждый, кто хотел ездить за границу, не имея на это права. - Хорошо, Жека, - сказал я. - Сейчас я тебе честно обрисую ситуацию. Я вытащил все свои медицинские справки - от выписки из истории болез- ни Военно-медицинской академии до липовой бумажки ташкентского доктора Анатолия Рувимовича. - Если я буду работать в программе - в Америке, в Германии или еще где, у меня не будет свободной минутки. Сам знаешь - днем репетиция, ве- чером - представление... Если же я поеду по гостевому вызову - я смогу там хоть немного подлечиться. В Мюнхене, говорят, есть одна потрясающая клиника. А у меня от прошлых поездок скопилось немного валютки, и я хо- тел бы... - Эдик, у меня просто нет времени слушать всю эту херовину, - прервал меня Женька. - Хочешь темнить? Бога ради! Тебе так удобнее? Нет проблем. Я же тебя ни о чем не спрашиваю. А все эти справки можешь свернуть с трубочку и засунуть себе в жопу. Мне они - до фонаря. Итак? Он подвинул к себе блокнот и стал деловито записывать: - Значит, первое. Гостевой вызов в Мюнхен? - Да. Хотя бы на месяц. - На три. Можешь не успеть сориентироваться. Второе - паспорт. Третье - билет на самолет. Сейчас с этой позицией такая заморочка, тебе самому не осилить. Что еще? - Да все, вроде... - Нет, не все. - Женька открыл вделанный в стену небольшой сейф, вы- нул оттуда тоненькую брошюрку и бросил ее на стол. - Это тебе от меня на память. Бесплатно. Тут ты найдешь все, что тебе нужно. Я проглядел брошюрку. Это была подробнейшая инструкция о том, как просить в Германии политического убежища, куда нужно идти, что нужно го- ворить, как нужно держаться, перечень возможных вопросов, примеры пра- вильных ответов, адреса, телефоны и даже фамилии чиновников всех немец- ких учреждений, занимающихся приемом беженцев в основных крупных городах Германии. Включая и Мюнхен. - Мне-то это зачем? - фальшиво спросил я, не находя в себе сил выпус- тить эту брошюру из рук. - Эдик! Ты - классный акробат, - сказал Женька и налил еще по рюмке. - Сегодня - ты лучший эквилибрист в "совке". Но как драматический актер - ты полное говно! И глядя в твои лживые глаза, я могу ответить тебе только словами гения русской сцены Станиславского: "Не верю!". Я молча пожал плечами и сунул инструкцию в карман куртки. - Теперь о деле. - Женька жестко посмотрел на меня. - Как ты понима- ешь, все стоит денег. Я завязан на очень солидных людей во всех этих сферах... Он потыкал пальцем в список необходимых для меня бумаг. - Вызов - три тысячи, паспорт в ОВИРе - пятнадцать, консульская виза без очереди - пять, за билет в одну сторону - четырнадцать плюс две с половиной сверху. Инструкция, которая тебе так "не нужна", - полторы. Но это тебе приз за решительность, конспиратор хуев. И торопись! Цены рас- тут каждый день! Я быстро прикинул общую сумму - получалось что-то около сорока тысяч. У меня была заначка на черный день - тысяч двадцать, но я рассчитывал еще кое-что продать... Женька будто бы прочитал мои мысли: - Есть другой эквивалент расчета: вызов - пятьдесят долларов, паспорт - двести, виза - сто, билет - за рубли, сверху пятьдесят зеленых. Это немного не соответствует курсу, но такие ставки, старик, и я ничего не могу поделать. Если будешь распродавать свои видики-шмидики, "тачку" и хату - могу устроить серьезных клиентов. Платят любой валютой в разумных пределах. Двадцать пять процентов - мои. Но зато и я постараюсь выбить из них побольше. Так что ты ничего не теряешь. О'кей? - О'кей, - сказал я и выпил свою рюмку. - Давно бы так, - рассмеялся Женька. Он тоже поднял рюмку и только хотел выпить, как его невероятный теле- фон щелкнул, и голос референта произнес: - Евгений Алексеевич. Вашингтон на проводе. Мистер Саймонс. - Все, Эдик! Чеши по холодку. Я тебе через пару дней позвоню. Он отставил в сторону рюмку с коньяком и поднял телефонную трубку. И вдруг, неожиданно для меня, бойко заговорил по-английски. Вот это да! Кто бы мог подумать?! Все-таки я жутко беспринципный тип! Всю дорогу от Женькиного офиса до дома я говорил себе: какое счастье, что у меня есть старый приятель Женя Овчаренко! Какое счастье, что он может избавить меня от целого комплекса чудовищных предотъездных униже- ний, с которыми сталкиваются тысячи наших несчастных эмигрантов, не име- ющих такого Жени Овчаренко! А приехав домой, я понял, что если бы мне пришлось перечислить пунк- ты, по которым я хочу навсегда уехать из этой страны, то одним из таких пунктов был бы - Женька Овчаренко. Конечно, нельзя чтобы государством управляли кухарки, но нельзя это государство отдавать и Женьке Овчарен- ко. Или ему подобным. Даже если кто-то из них бойко говорит по-английс- ки. И вот это отсутствие четкой позиции и твердых, принципиальных убежде- ний во мне самом меня иногда очень и очень пугает... На следующий день я захватил с собой маленькую узбекскую дыньку, ко- торую привез из Ташкента, подъехал на Бородинскую в "валютник", купил за одиннадцать долларов большую бутылку шведского "Абсолюта" и помчался в район стадиона "Динамо" - в наши Центральные мастерские по изготовлению цирковой аппаратуры и реквизита - к Павлу Петровичу. На Пал Петровича нельзя жалеть денег - ни "деревянных", ни конвертируемых. Особенно, если ты хочешь смылиться и рассчитываешь там работать по своей профессии. Не потащишь же ты туда пьедестал, который в манеж выносили пятеро униформистов. В нем только механических премудростей да электрических моторов - килограмм на полтораста! Там мне нужно совершенно другое. Поэтому я и бросился к Пал Петровичу. Пал Петрович - механик Божьей милостью! Прозвище - "Кулибин", возраст - семьдесят, отличительная осо- бенность - пол-литра водки ежедневно при совершенной ясности творческого мышления и недельный запой один раз в три месяца с полным отключением от реальной жизни. - Не боись, Эдуард, - сказал мне Павел Петрович. - Я тебе сделаю та- кой аппаратик, что все уссутся от зависти! Он уже выпил стакан "Абсолюта" и теперь деликатно закусывал тоненько нарезанными ломтиками дыни. Потом вытер заскорузлые пальцы ветошью и стал набрасывать на клочке оберточной бумаги эскиз, сразу же проставляя предполагаемые размеры. - Вся эта хреновина будет вроде плоского чемодана... - комментировал он. - Вот тута кнопку нажал - он раскрывается, и уже не чемодан, а сто- лик с ножками. Тама же две трости с кубиками... Отработал на двух, вот отсюда выдернул их, а вот сюда - в центральную дырку - одну вставил. Та- ма будет вертушка с трещоткой и стопором. На этой трости - делаешь копфштейн, стоишь одну руку, как хочешь выгибаешься. И все это с враще- нием. Ты в какую сторону обычно вертишь? Я уж подзабыл малость... - По часовой стрелке. - Ага! Точно... Тады нет вопросов. Отработал номер, спрыгнул со сто- ла, вот на эту штуковинку нажимаешь, и твой столик обратно превращается в чемодан! Ну, как? - Замечательно! Я вспомнил, что в самолет по "бизнес-классу" принимают всего двадцать килограмм багажа, и спросил: - Он килограмм десять потянет? - Ты что, Эдуард? Куды тебе такую тяжесть? Пять - пять с половиной - не больше. Я тута в авиационном институте малость хагээс-тридцать дос- тал, так неужто я для тебя пожалею?! - Что это за "хагээс"? - Сталь такая. Только на космос идет. Тоненькая, легонькая, трех сло- нов выдержит. У тебя какой рабочий вес? Твой личный? - Семьдесят три - семьдесят четыре. - Вот и считай, что у тебя будет двадцатикратный запас прочности. Хватит тебе? - Хватит. Налить? - Не, рано пока. Я еще в обед стакан шлепну и будя. Вот я говорю - с таким портативным реквизитом можешь где хочешь работать - что в манеже, что на сцене в Кремлевском дворце, что на любой эстрадной халтуре! Я подумал о том, что если мне удастся продать квартиру, машину и все остальное барахло за валюту, то после расчета с Женькой Овчаренко у меня еще останутся кое-какие деньжата. И надо будет их как-нибудь вывозить за пределы нашей великой и необъятной. И я спросил: - А ножки будут трубчатые? - Трубчатые. И неразборные, - Пал Петрович внимательно посмотрел на меня поверх очков. - Но тебе я могу одну ножку сделать с хохмой. Запих- нешь туда - чего хочешь. Наварю фальшивые головки от винтов, а стыки за- полирую так, что никто сто лет не догадается! Сделать? - Да мне, вроде, как-то ни к чему... - Сделаю! Глядишь и пригодится, - Пал Петрович что-то пометил в эски- зе. - Слыхал - Левка Гаврилиди в Канаде остался? Пацан один из подкидных досок - в Египте. Я ему только-только ходули с амортизатором сотворил - он на них с подкидной доски тройной сальтоморталь с пируэтом делал... И на тебе! На хер ему там ходули? - А тебе неохота уехать, а, Пал Петрович? - осторожно спросил я. - Не, Эдик. Я там с голоду подохну. - С твоими-то руками?! - Хоть с руками, хоть без них. Я - человек пьющий. А тама этого не уважают. Это у нас чем больше закладываешь, тем больше с тобой нянькают- ся. А тама - извини-подвинься. Словно в подтверждение сказанного Пал Петрович налил себе полстакана "Абсолюта": - Эх, Эдуард, нарушаю я с тобой свой регламент! И выпил. Отрезал кусочек дыньки, понюхал его, но есть не стал. Отло- жил в сторонку и спросил меня тихо: - Как думаешь, Эдик, война будет? - Какая? - Гражданская. - Так она уже идет. Весь юг полыхает. Тебе этого мало? - Не, Эдуард... Я тебя про нас спрашиваю - про Россию. - Не знаю. Не думаю. - А вот я так полагаю - будет. Ты глянь чего творится! Это же уму не- постижимо! Не могут люди так долго выдерживать. Кака-никака отдушина, а должна произойти! Да и начальникам это на руку. Они под это дело чего хошь спишут. - Да Бог с тобой, Петрович! - Точно, Эдик, точно... По первости начнут, как всегда, жидов резать, а потом и брат на брата пойдет... Я готов был подписаться под всем этим, но на всякий случай трусливо промолчал. - Но мы с тобой уже свое отвоевали, - Петрович решительно завинтил пробку на "Абсолюте" и отставил бутылку в сторону. - И ты, и я. Хватит! Только мне жить с гулькин хер осталось, а у тебя еще лет сорок впереди. Уезжай, Эдуард, отсюда. А я тебе такой реквизитик заделаю - пальчики об- лижешь! С ним на любой манеж не стыдно будет выйти. Уезжай... Все, все! Пора вызванивать какую-нибудь бабу! А то мне уже которую ночь мерещится эта молоденькая автобусная поблядушка. Так и вижу ее круглые коленки в заштопанных колготках, ее потрясающие ляжки из-под ко- роткой кожаной юбочки... Конечно, можно раскрыть мой замечательный секс-блокнотик, сесть на телефон и начать планомерно обзванивать весь список одноразовых телок. Но мне нужен был четкий "верняк". И я позвонил Юльке. - На ловца и зверь бежит, - рассмеялась она. - Я уже даже в ваш воню- чий "Союзгосцирк" звонила, или как там он у вас теперь называется. Мне сказали, что ты в Ташкенте заболел и вот-вот должен появиться в Москве. Что с тобой? - Острый, очень болезненный приступ хронического желания увидеть тебя в своей койке. - Состояние тяжелое, температура повышена, дыхание частое и прерывис- тое? - Да, да, да! - Еду, - сказала Юлька. ...После ранения я год не работал в цирке. Тогда еще была жива мама, и мы вдвоем ютились в нашей однокомнатной квартирке на Усиевича. Мама потихоньку пропивала обе наши пенсии - и свою цирковую, и мою военкома- товскую. Жить было почти не на что, и когда мне за какие-то небольшие деньги предложили вести кружок акробатики в Доме пионеров и школьников в Подлипках, в тридцати километрах от Москвы, я с радостью согласился. И мотался на электричке три раза в неделю туда и обратно почти восемь ме- сяцев. Там у меня была группа ребятишек - в основном дети сотрудников известного всему миру и совершенно секретного в нашей стране ракет- но-космического завода. Вот в этой группе у меня занималась и Юлька. Ей тогда было, кажется, лет тринадцать. Она обладала безрассудной смелостью, абсолютной бездарностью к акробатике и фантастической ко- шачьей грациозностью. По-моему, уже в то время она вовсю трахалась с мальчишками-старшек- лассниками, и каждый раз после занятий у выхода из спортивного зала ее ожидали несколько юных подлипкинских пижонов, которые беспрестанно кури- ли, длинно сплевывали и переговаривались с искусственной приблатненной хрипотцой. Пять лет спустя я работал в международной программе артистов цирка социалистических стран в Варшаве. Цирк стоял в паршивом, жлобском райо- не, на Товаровой улице, реклама была слабенькая, но народ валил как на пожар, и это было единственным нашим утешением. Платили нам, советским, такие жалкие гроши, что покупка лишней пачки сигарет становилась гло- бальной финансовой проблемой. Жили мы в "Доме хлопа" - что-то типа наше- го "Дома колхозника", по два-три человека в комнате, и не могли дож- даться окончания этих нищенских "заграничных" гастролей. И вот, когда до закрытия сезона оставалось три дня, за кулисами вдруг появилась почти взрослая, элегантная и очень красивая Юлька. И сказала: - Я увидела вашу фамилию в афише и подумала... - Ох, черт побери! Какое счастье, что ты увидела афишу!.. - прервал я ее, и последние трое суток в Варшаве мы провели с этой Юлькой в каком-то загородном доме какого-то ужасно важного поляка, который вывез Юльку в Варшаву на месяц, а теперь в силу каких-то своих служебных обязанностей был вынужден покинуть ее на неделю и улететь в Италию. Трое суток мы не вылезали из широченной постели этого поляка. Три оставшихся представления, на которые меня привозила Юлька, я от- работал из рук вон плохо. Обессиленный и вымотанный, я заваливал трюк за трюком, а на последнем, заключительном, представлении чуть не грохнулся с шестиметровой высоты, куда меня в стойке на одной руке поднимала меха- ническая штанга моего тяжеленного аппарата. Но Бог миловал, и я остался цел и невредим для того, чтобы последнюю ночь с этой проклятой Юлькой вообще не сомкнуть глаз... Теперь мы с Юлькой - друзья-приятели. Сегодня Юлька - одна из самых дорогих и роскошных валютных проститу- ток Москвы. Сегодня у Юльки свои массажисты и парикмахеры, свои тренеры на корте и в бассейне, свои автомеханики и свои люди во всех нужных дыр- ках Москвы. И квартирка у нее в Каретном обставлена своими комиссионщи- ками. И своя постоянная, не случайная, клиентура из-за бугра. Юльку за- казывают по телефону из Стокгольма и Мадрида, из Парижа и Нью-Йорка. И все по высшему классу, по самому дорогому разряду! И Юлькины дни и ночи расписаны по минутам, а это требует жесточайшей дисциплины... Но раз в три-четыре месяца в Москве появляюсь я, и Юлькина железобе- тонная система деловых встреч и свиданий, весь Юлькин математически вы- веренный график существования летит к чертям собачьим! Я много раз пытался понять - почему это так происходит? Любви между нами нет никакой, считать себя лучшим сексуальным партнером для Юльки вряд ли я имею право. Думаю, что ей встречались мужчины покрепче и пои- зощреннее... А у меня мало ли было девочек, к которым я относился значи- тельно нежнее и трепетнее, чем к Юльке. Как-то я попытался поговорить с ней об этом, но она весело послала меня к чертовой матери и посоветовала не разлагать гармонию алгеброй. Когда же год тому назад я заговорил об этом вторично, она уже раздражен- но предложила мне обратить внимание на родство наших душ и профессий и там поискать ответы на мои идиотские вопросы. - Мы с тобой оба - эквилибристы! - нервно сказала она. - Мы каждый день рискуем жизнью и здоровьем только для того, чтобы понравиться пуб- лике, которая платит нам за наше мастерство! Мы в одинаковой степени торгуем собой, своим телом - и ты, и я. К нам каждый вечер приковано восторженное внимание десятков и сотен наших покупателей, а мы остаемся чудовищно одинокими... Неужели ты этого сам не понимаешь?! Из окна я увидел, как к моему дому подкатил чистенький белый "мерсе- дес", и из-за руля вылез Юлькин телохранитель Витя - амбал килограмм в сто двадцать, бывший призер первенства Европы по боксу в тяжелом весе. Он помог Юльке выйти из машины, взял у нее из рук большую сумку, ак- куратно запер "мерседес" и пошел за Юлькой к парадной. Витя всегда про- вожает Юльку до самых дверей моей квартиры. В прихожей Юлька расцеловала меня в обе щеки: - При всей тяжести недомогания ты прекрасно выглядишь! - сказала она, взяла у Вити сумку и по-хозяйски пошла в кухню. - Я тут кое-какой жратвы привезла, чтобы нам с тобой потом не дергаться. - Да есть у меня все, напрасно ты... Привет, Витя! - Здорово, Эдик!- Витя протянул мне ладонь величиной с саперную лопа- ту. - Проходи в комнату, выпьем по рюмке, - сказал я. - Обойдется! - крикнула из кухни Юлька. - У него еще дел - невпрово- рот. Витя подмигнул мне и испуганно замахал руками - дескать, он и в кори- доре постоит... И шепотом спросил меня: - Ты не скоро за границу выступать поедешь? - Не знаю. А что? - Привез бы мне "цыплят" штук сто... - Каких еще цыплят?! - Девятимиллиметровых, - Витя расстегнул кожаную куртку и достал из наплечной кобуры большой пистолет. - Газовый? - спросил я. - Что ты, Эдик! Кто же сейчас с газовыми ходит? - Витя вынул из пис- толета обойму и выщелкнул мне в руку один патрон. - Вот такие. Возьми себе один, как образец. Но в это время из кухни выскочила Юлька, забрала у меня патрон, суну- ла его Вите и резко сказала: - Совсем сдурел?! Чтобы Эдика прихватили на таможне? - Люди же возят... - пролепетал Витя. - Мало ли кто что возит! В Москве не можешь достать?! - Здесь дорого, - понурился Витя. - Я тебе двадцать тысяч в месяц плачу. И еще надбавку за инфляцию, куркуль несчастный! Куда ты деньги деваешь?! - Ну чего вы так нервничаете, Юлия Александровна? Ну, нет - так нет. Я же только спросил... - Витя заправил патрон в обойму, вставил ее в ру- коять пистолета, а пистолет спрятал в кобуру. И куртку застегнул. - Мне идти, Юлия Александровна? - Заедешь в прачечную - получишь белье из стирки. Квитанции в машине, в "бардачке". Потом поезжай на Беговую в комиссионку к Серафиме - забери там для меня пакет. И найди ты, черт бы тебя побрал, наконец, водопро- водчика! Четвертый день в ванной кран течет, а ты и ухом не ведешь. Я говорю, говорю - как в стену!.. - Будет сделано, Юлия Александровна. Нет вопросов. За вами когда при- ехать? - Я позвоню. Иди. - Слушаюсь, Юлия Александровна. - Витя несмело пожал мне руку и уже в дверях сказал: - Я у Юлии Александровны - как Золушка... - Иди, иди, Золушка! - Юлька вытолкнула Витю на лестничную площадку и захлопнула за ним дверь. ...Ночью - голый, в липком поту, измочаленный и опустошенный - я ле- жал на животе в скомканных простынях, уткнувшись носом в подушку, а Юлька нежно целовала мою уродливую афганскую отметину под левой лопаткой и тоскливо шептала: - Не уезжай, Эдька... Не уезжай!.. Она была единственным человеком, кому я рассказывал все - и про себя, и про Ташкент, и даже про того маленького узбекского дурачка с ракетни- цей, ползущего по собственным окровавленным кишкам. К четырем часам утра дико захотелось есть! Я принял душ и уселся в халате за небольшой столик в своей крохотной кухоньке, а Юлька шустрила у плиты - варила цветную капусту и жарила ко- ротенькие белесые "нюрнбергские" сосиски, которые привезла с собой. - Не уезжай, Эдик, - говорила она. - Глупо сейчас уезжать из самой свободной и бесконтрольной страны в любую другую, где все давно регла- ментировано и разграничено, и где жизнь подчинена такому количеству ус- ловностей, что только от этого хочется повеситься... Не уезжай, Эдик. Не делай глупостей! - Не забудь потом капусту обвалять в сухарях, - сказал я ей. - Кажет- ся, остался еще пакетик на верхней полке... - Сегодня в России можно добиться чего угодно! Стоит только захотеть. Сколько ты получаешь в своем цирке? - В этом ли дело, Юлька? - Сколько ты сейчас получаешь в своем засраном цирке? Я тебя спраши- ваю! - Ну, раз в двадцать меньше того, что ты платишь своему Вите, - расс- меялся я. Юлька пристально посмотрела мне в глаза и негромко спросила: - А хочешь получать ровно в десять раз больше, чем Витя? - Хочу, - сказал я. - Только захочет ли этого мой цирк? - При чем здесь твой цирк?! Я буду тебе платить двести тысяч рублей в месяц! Устраивает? - Нет, - ответил я. - Ты же знаешь, что альфонсизм такого масштаба мне не свойственен. Одно дело - "нюрнбергские" сосиски - так я их вроде бы уже отработал, а двести тысяч... Нет, Юлька, на двести тысяч у меня просто здоровья не хватит. - Успокойся! Мне тоже не нужен такой дорогой кобель. Мне нужен парт- нер, на которого я всегда смогу положиться. Мне нужен партнер и помощ- ник, которому я буду верить, как самой себе, и до конца своих дней буду знать, что он меня никогда не предаст!.. Кроме тебя - у меня нет другой кандидатуры. Полить тебе капусту маслом? - Только немного, а то у меня потом будет изжога. Ты что-нибудь выпьешь? - Чуточку джина со швепсом. Достань там у меня из сумки... Юлька разложила сосиски и капусту по тарелкам, я сотворил ей джин со швепсом, и мы сели друг против друга. - Жри, - сказала она. - Жри и, как говорят в Одессе, - слушай сюда. Я резко меняю свой бизнес. Я создаю большое коммерческое предприятие. Сей- час я подыскиваю солидного коопродуцента на Западе с реальным добротным банковским счетом, а не какое-нибудь эмигрантское фуфло с липовыми кси- вами. У меня накоплен огромный опыт общения с иностранными делашами. В общей массе - они довольно скучные, но толковые ребята. И если вести се- бя с ними расчетливо и осторожно, если юридически оговорить все еще, как говорится, на берегу - с ними можно пускаться в плавание... Я могу и са- ма, без всяких иностранных инвесторов открыть этот новый бизнес. В Моск- ве есть банки, которые под мое дело дадут мне любые кредиты. Но если за мной не будет стоять западная фирма - наши, при любой перемене ветра, смогут меня прихлопнуть в одну секунду. Если же будет совместное предп- риятие - наши еще сто раз почешут в затылке... Отчисления в живой валюте не захочет терять никто! Скажу тебе больше: у меня уже есть даже помеще- ние под офис и предприятие! И не одно, а два. Любое - на выбор!.. Это стоило больших денег, но это уже есть. И помещения классные! Одно в Лав- рушинском переулке напротив Третьяковской галереи. Это - ВААП. Всерос- сийское агентство по авторским правам. Их должны вот-вот упразднить, по- тому что наших писателей все равно уже никто не читает. А второе - зда- ние Совпартактива при бывшем Замоскворецком райкоме партии. Там можно будет вообще весь комплекс разместить плюс врачебный кабинет, массажный салон, косметический, сауну с бассейном... И я, наверняка, заберу оба эти помещения. В одном сделаю головное предприятие, в другом - филиал. - Погоди, погоди, Юлька! Я ни черта не понимаю... Ты, что, собира- ешься возглавить какой-то оздоровительный центр? Юлька посмотрела на меня, как на полного идиота: - Псих! Я собираюсь создать первый в России грандиозный международный публичный дом! - О, Боже... - я чуть не упал со стула. - И только за свободно конвертируемую валюту! У меня будут работать лучшие девки Москвы и Петербурга, отобранные по жесточайшему конкурсу! Я буду приглашать на гастроли француженок, итальянок, японок... У меня бу- дет ресторан, стриптиз, секс-шоу, эротический театр... Медицинский конт- роль - не ниже профессора, доктора наук! Круглосуточно - дежурный сексо- лог! Вооруженная охрана из настоящей милицейской спецслужбы "Метрополя", "Космоса" и "Националя"!.. - А по улицам курьеры, курьеры, курьеры... - усмехнулся я. - Дурак ты, Эдька, и уши у тебя холодные. Если бы ты знал, какие люди сегодня стоят за этой моей идеей - ты бы ахнул! Я не хочу называть фами- лии, но, поверь, их имена ты каждый день встречаешь в газетах и на теле- видении, когда они сшибаются в непримиримой борьбе за власть. И пожалуй, единственное, что их объединяет, что делает их партнерами, - это моя идея! Может быть, хотя бы это сотрудничество когда-нибудь их примирит окончательно, и наша страна, наконец, заживет по-человечески?! Я подумал, что в ближайшие тридцать-сорок лет нашей стране вряд ли что-нибудь поможет. Даже если покровителями и акционерами Юлькиного меж- дународного публичного дома станут все бывшие члены Политбюро и секрета- ри ЦК КПСС, сегодня называющиеся президентами независимых государств. Наверное, нужно, чтобы пара поколений вымерли естественным образом, а уж тогда - третье-четвертое, - освобожденные от всех наших сегодняшних заморочек, может быть, действительно, начнут жить по-человечески. При- чем, первые два поколения - ни в коем случае нельзя убивать! Они должны сами состариться и умереть, состариться и умереть... А если их убивать - нам на эту эволюцию и нескольких столетий не хватит. А еще я подумал, что если я все-таки когда-нибудь начну составлять список причин, заставивших меня уехать из этой страны, - я включу туда и Юлькино Совместное Международно-Трахательное Предприятие, опекаемое людьми, которые подставили того маленького ташкентского пацана под авто- матную очередь... Но я ничего этого Юльке не сказал. Я просто встал из-за стола, поднял ее на руки, понес в комнату. А она мне все шептала: - Не уезжай, Эдинька... Не уезжай... Я проснулся от голоса, усиленного динамиком: - Внимание! Уважаемые пассажиры, через двадцать минут наш самолет произведет посадку в аэропорту города Мюнхена. Просьба прекратить курить и застегнуть привязные ремни. Температура в Мюнхене - плюс четырнадцать градусов. При выходе из самолета, пожалуйста, не забывайте свою ручную кладь. Командир корабля и экипаж прощаются с вами и благодарят за внима- ние. И то же самое - по-немецки. - Ну, порррядок! - сказал мой сосед - толстомордый парень в кроссов- ках и ярком тренировочном костюме, с удовольствием раскатывая букву "р" в слове "порядок". - Теперь попьем настоящего пивка!.. Вы первый раз ле- тите в Мюнхен? - Первый, - ответил я. Часть Третья (очень коротенькая), рассказанная Автором, - о том, как мы с Катей ходили в Ленбаххауз на выставку Габриеллы Мюнтер и Василия Кандинско- го... Эдик и Нартай были в тот день чем-то заняты, и Катя предложила мне посмотреть эту выставку. - Я уже была там один раз со своим приятелем, но мы там все время ссорились, и я от злости уже почти ничего не помню, - сказала Катя. - Помню только, что эта Мюнтер - потрясающая тетка! Мы доехали на метро до К[cedilla]нигсплац, протопали совсем немного пешком, и оказались на Луизенштрассе у Ленбаххауза. - Можно было конечно дождаться халявы. В воскресенье здесь все музеи - бесплатные, - сказала Катя. - Но в воскресенье мы вкалываем и... Пос- тойте здесь. Я возьму билеты. - Ну, уж дудки! - возразил я. - Ты еще будешь оплачивать мою интел- лектуальную программу... Билеты беру я. Дедушка приглашает. - Ладно, ладно, - рассмеялась Катя. - Чего это вы вдруг раскокетнича- лись? "Дедушка"! Вы что думаете, я не заметила, как вы только что разг- лядывали вон ту американку? Настоящие дедушки таким живым глазом на баб не смотрят. - Польщен, спасибо, и закрыли тему, - сказал я. - Как попросить два билета? - Скажите просто: "Цвай картен, битте". Я заплатил шестнадцать марок, получил "цвай картен", и мы с Катей пошли смотреть картины Мюнтер и Кандинского. Катя быстро устала и, виновато глядя на меня, все чаще и чаще приса- живалась в тех залах, где были диванчики для отдыха. - А из-за чего вы ссорились здесь со своим приятелем? - спросил я. - Пыталась ему доказать, что не Кандинский сделал Мюнтер, а Мюнтер - Кандинского. Сами посмотрите - насколько она сильнее и самостоя- тельней!.. В отличие от Катиного приятеля, мне совсем не хотелось с ней ссо- риться. Да и в живописи я разбирался не бог весть как, поэтому решил из- менить тему разговора: - Катя, ты есть хочешь? Она удивленно вскинула на меня глаза: - Хочу. А вы? - Как семеро волков. Так говорит Нартай? - Генау! - подтвердила Катя. - Точно! Неподалеку от выставки, в итальянском ресторанчике "У Марио" нам по- дали по полуметровой пицце с ветчиной, шампиньонами и сыром. Я пил пиво, Катя - минеральную воду. - В последнее время я стала быстро уставать, - сказала Катя. - И есть постоянно хочется... Но мне одна знакомая тетка сказала, что потом это пройдет. А сейчас, в моем положении - это нормально. - В каком "положении"? - не понял я. - В том самом. На четвертом месяце. Или уже пятый?.. Ни фига не пом- ню. - О, Господи... - только и смог сказать я. - Все будет хорошо! - ободряюще улыбнулась мне Катя. - Вы знаете, та- кую огромную пиццу я в жизни не видела. Вообще-то, мы немножко поторопи- лись. Тут рядом есть одна очень приличная забегаловка. Там, наверняка, раза в три дешевле. - Плюнь, - сказал я. - Расскажи мне лучше, как ты попала сюда, в Мюн- хен. Она задумалась, ковыряя вилкой остывшую пиццу. Потом подняла на меня глаза и спросила: - А можно я начну почти с конца?.. Часть Четвертая, рассказанная Катей Гуревич, - о том, как она была вынуждена уйти от мамы, а потом поссорилась с папой. Но, помирившись с ним, покинула и его... ... И тут он мне как дал по физиономии!.. Я кувыркнулась и чуть на заднице в коридор не выехала! Вот это да!.. Откуда у него и силы-то взя- лись?! Такой худенький, пугливый, интеллигентный... - Дурак!!! - завопила я от неожиданности и боли. Первый раз в жизни я крикнула ему - "дурак". Но я ничего не могла с собой поделать - в левом ухе звон, как с колокольни, щека огнем горит, обидно до смерти!.. - Правильно!.. Правильно, папочка! Бей своих, чтоб чужие боялись, да?! - ору я ему, а сама вижу, что на глазах у него слезы, руки трясут- ся, и он вот-вот рухнет передо мной на колени и начнет меня облизывать и просить прощения. И тогда, чтобы этого не произошло, чтобы я сама не рассоплилась и не простила его, я сознательно распаляю в себе злобную обиду и задавливаю нарастающую жалость к нему: - Ты же ничтожество! Бездарность!.. Тебя хватило только на то, чтобы защитить диссертацию и уехать в Израиль!.. Кому ты нужен здесь?! Ты же сгниешь в этой идиотской Беэр-Шеве! Тебе на роду написано раз в неделю мыть полы в синагоге за сто пятьдесят шекелей в месяц! Ты, кандидат сво- их кретинских наук!.. Папа смотрел на меня широко раскрытыми от ужаса глазами, протягивал ко мне трясущиеся руки и тупо, на одной ноте, бормотал: - Катенька... Что ты говоришь, Катенька?!.. Господи! Боже мой!.. Что же я, действительно-то, говорю? Да как у ме- ня язык поворачивается?! И по морде он мне дал - абсолютно справедливо. Нечего мне было кричать ему: "Алкоголик! Импотент! Правильно, что мама послала тебя подальше!" Ну, что я за сука такая?! Это же мой отец! Единственный в мире близкий мне человек... Тем более что в истории с ма- мой папа вел себя, как ангел. История примитивная, банальная. Но когда она коснулась меня, когда я невольно стала ее участником, я напрочь забыла о том, что мне уже давно известны десятки таких историй. Мне вдруг стало казаться, что наша исто- рия - уникальна, и ни с кем, никогда, ничего подобного не происходило. Мама - красивая, сексапильная баба с редкостно хорошей фигурой для своего сороковника и без явных внешних признаков еврейства, что в Рос- сии, как известно, немаловажно. Поэтому мама - главный администратор са- мого большого кинотеатра на Невском проспекте в Ленинграде. Папа - милый, слегка замухрышистый еврей-технарь с неуемной тягой к разговорам об искусстве и претензиями на глубокое понимание во всех его областях. Поэтому папа до сорока пяти лет - младший научный сотрудник какой-то исследовательской шараги, без каких-либо перспектив на повыше- ние в должности и окладе. Я с детства очень прилично играю на гитаре (папа заставил!) и неплохо пою. - Еврейский ребенок, поющий старинные русские романсы с грузинским акцентом, - это что-то невероятное! Гиньоль какой-то... - сказал папа, когда впервые услышал меня со сцены на нашем школьном выпускном вечере. Вероятно, мама перепутала "гиньоль" с "гениальностью" и приняла эту фразу как руководство к действию: тут же через своих блатных знакомых устроила меня в Институт культуры. Там, в течение полутора лет, я очень неплохо себя чувствовала. А бла- годаря гитаре и Нани Брегвадзе стала достаточно популярна и любима луч- шими представителями мужской половины этого института. Не скрою, многим из них с удовольствием отвечала чувством на чувство, как говорится, на всю катушку... Пока не произошла эта сволочная история, из-за которой мы с папой, может быть, и оказались на другом конце света - в этой задроченной Бе- эр-Шеве. И хотя это все случилось в той, прошлой жизни, куда мне уже никогда не вернуться, я вспоминаю об этой истории и по сей день с омерзением. Однажды зимой, под самый-самый Новый год, мама приводит к нам в дом Митю - бармена из маминого кинотеатра, который всегда снабжал нас разны- ми дефицитами - от копченой колбасы до французских колготок. И заявляет, что с сегодняшнего дня Митя будет жить у нас. Они, дескать, уже дав- ным-давно любят друг друга неземной любовью, и мама, наконец, решила расставить все точки над "i". Она, мама, понимает, что век ее короток, и остаток жизни ей хочется прожить с Митей в любви, спокойствии и уверенности в будущем, а не с па- пой - в душной безысходности, нищете и тоскливом ожидании неопрятной старости. Свои лучшие годы она отдала мне и папе - она, только она, дала воз- можность папе защитить диссертацию, вскормила и вспоила меня до моих де- вятнадцати лет, довела меня до второго курса института - короче, поста- вила на ноги. И теперь хочет хоть немножко пожить для себя... Она никого не собирается выгонять из этой квартиры, кстати, получен- ной тоже ею от Управления кинофикации, а не папой, не умеющим забить гвоздь в стену. Но они с Митей обязаны начать свою новую жизнь со спра- ведливых и великодушных решений. Итак: ребенок (это я) может, если хочет, оставаться с матерью, а Ми- тя, несмотря на то, что он старше этого ребенка всего на десять лет, постарается быть этому ребенку превосходным отцом. Папа же, в ожидании размена квартиры, может переехать к своей обожае- мой тете Хесе. Она недавно похоронила своего мужа - дядю Йосю, и теперь роскошествует одна в двухкомнатной квартире на улице Бутлерова. Там не- подалеку есть метро "Академическая", и папе будет очень удобно ездить к себе на работу - всего тридцать пять минут в один конец. Мы с папой так и присели на задние ноги! Я знала, что мама не носит "пояс верности" и путается направо и нале- во. Мы, женщины, такие вещи очень хорошо понимаем друг про друга. Иног- да, к сожалению, даже лучше, чем нам этого бы хотелось. Но что это будет - Митя и что это примет именно такие формы - мне и в голову не могло прийти! - Подожди, деточка... - растерянно сказал папа маме. - Но я же люблю тебя... Ведь двадцать один год прожито!.. Разве это можно вычеркнуть?.. - Вам же объяснили, Саша, - с усталой снисходительностью произнес Ми- тя. - Не смейте называть меня "Саша"!!! - тоненько прокричал папа и взмахнул над головой кулачком. - Ну давайте, я буду называть вас - Александр Моисеевич. Вам от этого будет лучше? - усмехнулся Митя. И мама, стерва этакая, тоже усмехнулась! В этот же вечер папа переехал к тете Хесе. А я, идиотка, почему-то осталась с мамой и Митей. Но ненадолго. Через две недели мама уехала в Москву на трехдневный семинар работни- ков кинофикации. И Митя решил не терять времени. Ночью он пришел в мою комнату с бутылкой шампанского и после двух-трех вежливых и нежных фраз в клочья разодрал на мне ночную рубашку и, стаскивая с меня трусики, заговорил вдруг нормальным языком советско- го бармена из кинотеатра: - Ты чо, падла, кочевряжишься?! Или я не знаю, что тебя уже пол-инс- титута переимело!.. Ах, ты, сучонок!.. Да я тебя сейчас во все дырки ха- рить буду, жидовочка ты моя! Он был очень здоровый - этот мамин Митя... Но я, с прокушенной губой и длиннющей царапиной на груди, все-таки вывернулась из-под него, ухва- тила со столика бутылку с шампанским и со всего размаха шарахнула ею Ми- тю по башке. Кровь даже стену забрызгала!.. Митя тут же отключился, а бутылка, как ни странно, осталась целе- хонькой. Так что Митя был не в убытке... Я оделась, собрала вещи, взяла гитару и уехала на улицу Бутлерова к тете Хесе и папе. Новый год мы встречали с папой на кухне у тети Хеси. Я лениво перебирала гитарные струны, разглядывала ледяное кружево на оконном стекле, чтобы не видеть, как плачет пьяненький папа, и слушала монотонный голос тети Хеси с неистребимым местечковым акцентом: - Что такое настоящая еврейская жена? Что такое настоящая еврейская мать? Это - настоящая еврейская мать и жена! Это - я! И если бы дядя Йо- ся был жив и сейчас сидел бы с нами за этим столом - он бы вам все ска- зал... А ты, Муля (папа в паспорте - Самуил Моисеевич), знаешь, дядя Йо- ся никогда не говорил неправды. Большего вруна, чем папин покойный дядя Йося, я вообще не встречала! - А когда еврейская мать и жена приводит в дом какого-то Фоню-квас, какого-то грязного шейгица, у которого только и есть, что огромный... Не хочу при Катеньке говорить что. Так это уже не еврейская мать и жена, а, дико извиняюсь, - просто блядь! И если ты, Муля, думаешь, что это не бы- ло видно с самого начала, так ты так ошибаешься, как не дай Бог тебе ошибиться еще раз! Я еще тогда сказала твоей матери, своей сестре Сонеч- ке, пусть земля ей будет пухом: "Соня! Мне сдается, что Муля уходит не в те руки..." А кто меня тогда слушал? Потом родилась Катенька, дай ей Бог здоровья и счастья! И я замолчала. Теперь мы все втроем кушаем один и тот же червивый компот... Я по-тихому тренькала на гитаре и думала, что это первый Новый год в моей жизни, когда я не рвусь в компанию, в шум, трепотню, пляски, поце- луи и тисканья по темным углам и парадным подъездам. Вот так - сижу себе спокойненько на кухне, тренькаю какую-то муру собачью и слушаю старую семидесятипятилетнюю тетю Хесю... - Раньше я думала - нет выхода, - бубнила тетя Хеся. - Раньше я дума- ла - надо ждать своего часа и потом сразу же лечь рядом с Йосей на ев- рейском кладбище, если вы сумеете там достать для меня место. Теперь, когда у меня есть вы - я думаю немножко иначе. И Йося бы меня понял и простил. Тем более что недавно в нашем продуктовом магазине один такой хорошо одетый, представительный мужчина мне сказал: "А вы-то чего здесь стоите, мадам? Ехали бы в свой Израиль. Там, говорят, очередей нет". И весь магазин так смеялся, как будто это Райкин сказал. И я подумала - почему бы мне, действительно, не умереть там - среди евреев и тепла, а не здесь - в холодной очереди за колбасой? А?.. ...Мы похоронили тетю Хесю в сорокаградусную жару, когда раскаленные ветры пустыни Негева исхлестывали нашу тоскливую Беэр-Шеву. И были шушукающиеся евреи в кипах, и был раввин, и прекрасно пел кан- тор, и два маленьких мальчика - синагогальные служки с важным и пе- чальным видом на лукавых мордочках перелистывали страницы Торы... Все было, как хотела того тетя Хеся. Единственное, что могло бы ей не понравиться - то, что папа надрался до изумления и заблевал всю ванную. Но кроме меня, этого, слава Богу, никто не видел. Да и тетя Хеся за последние несколько месяцев могла бы уже к этому привыкнуть. Как это там у певца колониализма мистера Редьярда Киплинга? "Запад - есть Запад, Восток - есть Восток..." Так вот - никакого Запада. Сплошной Восток. А наша серая от пыли как- тусно-пальмовая Беэр-Шева вообще помесь Вышнего Волочка с окрестностями Сухуми, как сказала однажды тетя Хеся. Но у нее были свои довоенные представления о Сухуми, и она могла ошибаться. Мы - нищие. По "совковым" понятиям - ужасно богатые нищие. У нас есть телевизор "Панасоник", огромный американский холодильник и фантастичес- кая стиральная машина с программным управлением. Все это папа купил сра- зу же после приезда, когда мы получили от министерства абсорбции специ- альные деньги на электротовары. Тогда еще папа вовсю "гулял по буфе- ту"... Тогда ему еще казалось, что в один прекрасный день в наших дверях по- явится Некто и скажет: "Шолом, Самуил Моисеевич! Вы же кандидат техни- ческих наук! А не возглавить ли вам небольшой отдел в нашем исследова- тельском институте?" И папа снисходительно согласится. Но шло время, иллюзии таяли, изучение иврита в ульпане оказалось нам- ного труднее, а водка в Израиле намного дешевле, чем папа мог предпола- гать, и папа резко понизил планку своих претензий к жизни. Теперь он каждую неделю моет полы в синагоге за сто пятьдесят шекелей в месяц - спасибо тете Хесе, это она его туда пристроила, - смотрит две программы советского телевидения и почти ежедневно пьет со своими новыми приятелями - соседями по дому. Дом - дерьмо. Даже у нас в "совке" таких уже сто лет не строят. Об- шарпанная четырехэтажная коробка с маленькими отвратительными квартирка- ми, где зимой от стен несет промозглой сыростью и согреться можно только при помощи трех электрических каминов. После чего в конце месяца прихо- дит такой счет за электричество, что хочешь тут же повеситься! А летом нет спасения от обморочной духоты. У нас в квартире две комнаты - восемь и двенадцать метров. Через че- тыре месяца кончается контракт и нас отсюда выпрут. Уже несколько раз приходил хозяин квартиры - сабр лет сорока - и предупреждал нас об этом. В меру своих познаний я пыталась переводить папе все, что на иврите говорил хозяин квартиры, а папа, жалко улыбаясь хозяину, с пугливой на- деждой смотрел на меня и поминутно спрашивал: "Что он сказал?.. А ты что сказала?.." Уходя, хозяин каждый раз спрашивал меня уже в дверях: - Отец совсем не понимает иврит? - Да, - говорила я, точно зная, что за этим последует. - Завтра приезжай ко мне в Юд-Алеф. Улица Моше Шарет, четыре. Будем делать секс. Тебе будет хорошо и мне будет хорошо. И твоему отцу тоже будет хорошо: продлю контракт еще на полгода, - с неандертальской прямо- той говорил хозяин и уходил в святой убежденности, что уж завтра-то я, безусловно, буду лежать в его постели. Секс, говоришь, обезьяна израильская? Секс - это хорошо. Секс был бы сейчас очень ко времени, а то ведь я с Ленинграда, как говорится, на просушке... Если, конечно, не считать того молоденького солдатика, которого я са- ма заклеила на арабском шуке в наш первый беэр-шевский месяц. Но он, бедненький, так боялся опоздать из увольнения, ему так мешал автомат и так больно упирались мне в бок спаренные автоматные рожки, нафарширован- ные боевыми патронами, что у нас с ним ничего не получилось. Хотя, Бог свидетель, я ему старалась помочь изо всех сил! И натягивая свои форменные брючки, отряхивая колени от грязной земли нашего пустыря, мой первый израильский неумеха, солдат непобедимой армии ЦАХАЛа, плакал навзрыд и что-то стыдливо причитал на непонятном мне тог- да иврите. Через два дня его отправили на юг, в Эйлат, и я его с тех пор больше никогда не видела. Так что секс мне был бы сейчас - в самый раз. Но не с этой же сво- лочью, которой мы платим триста пятьдесят долларов в месяц за говенную квартиру. Ей в базарный день красная цена - двести, а он мне еще секс предлагает, засранец! Мы - нищие. Поэтому мы все время что-нибудь делим или умножаем на два сорок. Это средняя цена доллара в шекелях. Мы отнимаем от пособия по безработице (в шекелях) стоимость квартиры (в долларах), прибавляем оп- лату счетов за свет, газ и воду, вычитаем это из остатков пособия и в конце своих нехитрых арифметических упражнений выясняем, что денег у нас осталось ровно на пятнадцать автобусных билетов. О "прожить" - не может быть и речи. При тете Хесе - она получала вполне приличную пенсию - мы еще как-то сводили концы с концами, а теперь... Теперь папа берет у нашего дворника Наума Лифшица - бывшего московс- кого врача-офтальмолога (тоже кандидата наук) небольшую тачку для мусора и катит ее к пяти часам вечера через полгорода на базар. К этому времени арабы заканчивают торговлю овощами и фруктами и оставшееся, нераспродан- ное бесплатно раздают таким, как мой папа. Меня уже тошнит от одного взгляда на эти бананы и апельсины. Кстати, и на папу тоже... Я же беру гитару и пешком, чтобы не платить полтора шекеля за авто- бус, иду напрямик через огромный захламленный и загаженный пустырь в центр, к "Кеньону". Это такой роскошный торговый дом с кафешками, ресто- раном, кинотеатром и подземным паркингом для автомобилей. Там у меня уже есть "свое" местечко. Я вынимаю гитару из облезлого футляра, оставляю алчно раскрытый футляр на белых каменных плитах и... Да здравствует великая Нани Брегвадзе!.. Да здравствует дорогой товарищ Окуджава, уважаемый Булат Шалвович!.. Низкий поклон и пусть земля вам будет пухом, как говорила наша тетя Хеся, незабвенный (простите, не знаю отчества!) Александр Галич! Спасибо вам, родные мои. Уж минимум двадцать пять-тридцать шекелей я унесу с вашей легкой руки в своем клюве в этот вечер. А утром в большом и недорогом беэр-шевском супермаркете "Гринберг" они превратятся в замечательный кусок индюшачьего мяса, отличную пачку макарон, божественную израильскую селедку, в газету "Время" для папы. Не исключено, что если за покупками пойдет папа, он еще на эти деньги на- шустрит и бутылку дешевой водки. Только не нужно думать, что я вот так стою у "Кеньона", как на эстра- де, пою, предположим, "Последний троллейбус" Окуджавы или "Мы похоронены где-то под Нарвой..." Галича, а вокруг благоговейно замерла благодарная толпа, потрясенная моей гитарой, моей песней, моей красотой. И с послед- ним аккордом в гром аплодисментов вливается сладкий тугой звон сыплющих- ся монет... Все совсем не так. Иногда я пою в пустоту. Иногда для двух-трех зе- вак-израильтян, которые ни хрена не понимают ни одного русского слова и, восхищенно цокая языком, с удовольствием разглядывают мои ноги в корот- ких шортах - точно так же, как это делают наши восточно-рыночные люди. Иногда собирается человек пятнадцать-двадцать. Платят из них, в луч- шем случае, - пять. И я начинаю новую песню... Но самое противное - наши недавние местечковые эмигранты. Не потому, что никогда не платят. Большинство из них - такие же нищие, как и мы с папой. А потому, что они все время мне что-нибудь советуют: строить дома для прибывающих евреев, взять в руки автомат и защищать их от арабских террористов, на худой конец, ухаживать за маленькими детьми и больными стариками... Петь все умеют, а вот заняться делом... Они привезли из своих Черновцов и Мелитополей стойкий воинствующий провинциализм и наглую безапелляционность: - Ну, таки - не Алла Пугачева... - Шо вы говорите?! Шо вы говорите!.. Это же позор всей нашей алие!.. Куда смотрит абсорбция?! - Бедные родители! Привезли доченьку... - Был бы это мой ребенок, я бы ей такое показала, шо она три дня си- деть бы не смогла! - Не, вы смотрите! Она еще улыбается!.. - А шо она плакать должна? Стоит, бесстыжая, как на паперти с протя- нутой рукой... И тогда я не выдерживаю и говорю: - Все вы тут - на паперти с протянутой рукой. Когда же я, голодная, вымотанная и осипшая, вернусь в первом часу но- чи домой, я застану привычную картинку: доктор-дворник Лифшиц, папа и еще один наш сосед с третьего этажа - Захар, бывший гомельский жулик и пройдоха, лишенный возможности жульничать из-за недавнего инсульта, си- дят у телевизора, смотрят первую московскую программу, пьют водку и ре- шают судьбу России с достаточно безопасного расстояния в несколько морей и тысяч километров. Обычно я помалкиваю. Ну, сидят и сидят, черт с ними... Но в этот раз - то ли оттого, что я схлестнулась с нашими бесформен- ными, визгливыми кретинками, обещавшими, абсолютно по-советски, написать на меня "телегу" в управление абсорбции, то ли от того, что я заработала всего семнадцать шекелей и полтора втюхала в автобусный билет (просто уже ноги не волокли), то ли мужика у меня не было целую вечность, а мо- жет быть, оттого, что во мне после смерти тети Хеси вообще что-то слома- лось, - но в этот раз я выступила по большой программе! - Все, детки, - сказала я ледяным голосом и выключила телевизор. - Встали, сделали дяде и тете ручкой и по домам. Быстренько. - Бунт на корабле, - усмехнулся Лифшиц. - Чтобы ребенок так разговаривал?.. - одной стороной рта прошамкал кривомордый инсультник Захар. А папа, растерянно улыбаясь, еще не веря в то, что он слышит, в сла- бой надежде, что я только шучу, неуверенно проговорил: - Катенька... Деточка, это же мои друзья... - Таких друзей - раком до Москвы не переставить, - сказала я, отобрав у папы последнюю надежду на мое остроумие. - Кому я сказала?! Ну-ка, быстро все марш отсюда! - Что происходит, Муля? - спросил Захар у папы. - Идемте, Захар, - осторожный Лифшиц помог встать Захару и повел его к выходу. - Они сами разберутся. Когда за ними закрылась дверь, ошеломленный папа спросил: - Что с тобой, Катенька?.. Вот тогда-то я ему и сказала все, что о нем думала. Но, конечно, я не имела никакого права кричать ему: "Правильно, что мама тебя послала подальше!.." Наверное, защищаясь именно от этой фразы, он инстинктивно взмахнул рукой и дал мне по физиономии. После чего и разразилась та бездарная, безобразная, грубая сцена, о которой я уже говорила. Два с половиной месяца я прожила в Тель-Авиве на улице Шломо-а-Мелех в доме для бездомных. На его фасаде, между вторым и третьим этажами, так и было написано по-английски и по-русски: ДОМ ДЛЯ БЕЗДОМНЫХ Попала я туда совершенно случайно. Наутро после того отвратительного скандала с папой я взяла из домаш- них денег еще тридцать шекелей и поперлась на тахану-мерказит - междуго- роднюю автобусную станцию. Там я купила за восемнадцать шекелей билет до Тель-Авива и обратно - на четыре шекеля дешевле, чем если покупать биле- ты отдельно. С собой у меня была зубная щетка, кое-какие шмоточки из расчета на два дня, парфюмерные мазилки, документы и гитара. Уж худо-бедно, а пару дней она меня прокормит. Переночевать же я смогу и на вокзале. Ничего страшного. Я не собиралась задерживаться в Тель-Авиве. Мне просто нужно было хоть на день-два сменить обстановку, остаться наедине с собой и попы- таться понять - что же со мной такое происходит?.. Уж больно мерзко я вела себя вчера вечером! Я втиснулась со своей бандурой в роскошный двухэтажный рейсовый авто- бус (все-таки гитара в футляре занимает ужасно много места!), с трудом пролезла по узенькой лестничке на второй этаж и стала пристраивать гита- ру так, чтобы она никому не сверзилась на голову. - Тебе помочь? - услышала я чистый иврит и обернулась. Ох, и хорош был этот сукин сын! Морда - глаз не оторвать... Стройный, широкоплечий. Рукава закатаны по локоть, рубаха до пупа расстегнута, на загорелой шее - золотой могендовид на тоненькой элегантной цепочке. Ну, прямо - еврейский Ален Делон! - Да, пожалуйста, - ответила я на иврите. - Если не трудно... Он удивленно посмотрел на меня и по-русски сказал: - Какой прелестный, интеллигентный московско-ленинградский акцент! Откуда? Черт побери... Лучше бы он рот не раскрывал! Не перевариваю я эти мягкие невытравляемые украинизмы, которыми заражен весь юг России - от Горбачева до вчерашних теток у "Кеньона"... Они сегодня, наверное, стро- чат на меня донос и спрашивают друг у друга: "Ривочка, детка, "абсорб- ция" пишется с большой буквы или с маленькой?" И стокилограммовая детка Ривочка отвечает: "Конечно, с большой! Как Политбюро..." - А вы, несомненно, из Киева, да? - говорю я. - Из Одессы. Гриша из Одессы. А вы? - Ленинград. Катя... Через полчала, к Кирьят-Гату, я уже многое о нем знала. Он приехал сюда один, на разведку, сообразить "что почем" и только потом вызвать родителей. А теперь он уже второй год звонит и пишет в Одессу, умоляя отца и мать повременить с отъездом. - Им по пятьдесят два. До пенсии отцу - тринадцать лет, матери - во- семь. А кому здесь нужен учитель ботаники из Одессы? И как прожить до пенсии? На пособие можно только умереть. И то тихо. Без особых претен- зий. Одному мне их не вытянуть. Я им все это объясняю, а они мне не ве- рят... - Ты кто по профессии? - спрашиваю я и, кажется, перестаю обращать внимание на его черноморский выговор. - Никто. Педагогический институт, факультет английского... Потом учи- тель в школе рабочей молодежи. Ученики все на учете в милиции. Ты им про "Past Indefinite", а они тебе ножички показывают, объясняют, как лучше кастетом пользоваться. Принес в школу магнитофон, произношение у них ставить, - сперли... Ушел в кооператив, лепил чебуреки. Продукты исчезли - кооператив накрылся. Грузчиком был, переводчиком на корабле, осветите- лем в театре... - Сам-то какого черта приехал? - жестко спросила я. Он пожал плечами и грустно улыбнулся: - А что оставалось делать? Одесса, которую я любил, стала просто грязным портовым городом... Друзья разъехались, невеста бросила... - Такого мужика?! - Такого еврея. Она честно сказала: "Я очень люблю тебя, Гриша, но я боюсь, что скоро вас опять начнут убивать, а у меня от тебя будут дети. Я не хочу жить в постоянном страхе за них". - Молодец! Четкая девушка. Ты работаешь? - Да. На бензоколонке. Излюбленное место работы олим. Кстати, я там иврит здорово улучшил. Иногда даже думаю на иврите. Пять лет зубрил анг- лийский, а такого не было... - А где ты живешь? Он мне все больше и больше нравился - этот одесский Гриша! - О-о! Где я живу - это картинка маслом! - рассмеялся он. - В самом центре Тель-Авива!.. Если тебе негде остановиться, можешь пожить у меня. Даже без секса. - Это еще почему?! - возмутилась я. - Ты болен? - Нет, здоров. Просто боялся тебя отпугнуть. - Уже отпугнул. - Жаль... - А когда приглашал, надеялся и на секс? - спросила я. - Конечно! - Тогда повтори приглашение в нормальной редакции. Он взял мою руку в свои огромные загорелые лапищи и негромко повто- рил: - Если тебе негде остановиться в Тель-Авиве - можешь пожить у меня. Комната без удобств, но с сексом. Устраивает? - Очень!.. - и я поцеловала его чуть выше могендовида. Да, этот дом был, действительно, - картинка маслом! Ничего подобного по величию и убожеству я не встречала и по сей день. Снаружи - огромный заброшенный дворец с фонтаном и зияющими черными провалами мертвых окон. Внутри - полуразрушенная, грязная, чудовищная ночлежка. И жуткий запах нищеты. Говорят, когда-то дом был просто великолепен! Витражи, мозаичные по- лы, синагога, соединяющая два высоченных здания, лифты, мусоропроводы, центральное отопление - все, все это когда-то было. - Идем к хозяину. Это ритуал. Что не поймешь - я переведу, - сказал мне Гриша. - Улыбайся и помалкивай. Зовут его Яков. Яков, красивый израильтянин с седой бородой, истошно орал на одну из своих маленьких дочерей и раздраженно тыкал пальцем в строчки Торы. Как только Гриша представил меня, он тут же выставил дочь за дверь и стал вещать хорошо отрепетированный текст: - Этот дом построил мой отец и организовал в нем "Агудат Рафаель" - общество для бездомных. Я беру с жильцов минимальную плату. Но если у человека нет денег - он может здесь жить и так. - Врет, - по-русски заметил Гриша. - Бездомный - это человек, у которого нет родных, нет друзей, нет протекции. Ему некуда идти, кроме нашего дома. Здесь его семья. Здесь живут израильтяне, эфиопы, русские... - Русские - это мы с тобой. В Союзе мы были евреи, а здесь мы - русс- кие, - Гриша сделал вид, что переводит мне слова Якова. - Никаких контрактов о найме жилища, - продолжал Яков. - Ты можешь вылететь отсюда в любой момент - за ссору с соседями, за пьянство, за что угодно. Но и я не требую никаких документов. Вот я сейчас просто за- пишу тебя в свою книгу - и все! Это не гостиница - это дом для бездом- ных. Хочешь вселиться - сам приведи комнату в порядок. Не сливается вода в туалете - почини. Нет воды ни в бачке, ни в раковине? Сходи на первый этаж, там еще, кажется, есть вода. Набери и смой свой горшок. Наберешь побольше - заодно и помоешься. Ах, у тебя нет такой большой посуды? Это уже твои проблемы. Вместо стекла в окне фанерка, а на полу лужи после дождя? Заделай дыру в потолке, купи стекло, вставь его, и тебе покажет- ся, что ты уже член кнессета. И всего за четыреста шекелей! Делим на два сорок и получаем сто шестьдесят шесть долларов. Где ты еще в Израиле найдешь крышу над головой за сто шестьдесят шесть долларов?! - Вот тут он прав, - по-русски сказал мне Гриша. Вскоре я стала своим человеком и в доме (двух старших дочерей Якова я учила играть на гитаре), и среди тучи уличных музыкантов. Я пела на Алленби, пела на Дизенгофе, в парке Яркон... Мои песни от- лично звучали в подземном переходе напротив рынка Кармаль, где я неожи- данно обнаружила спасительную прохладу и превосходную акустику. Моталась я со своей гитарой и в Яффу, и в Рамат-Ган, и в Бат-Ям, и в Петах-Тикву... Меня гоняли с места на место хозяева лавочек и магазинчиков - одному я мешала разговаривать по телефону, второму загораживала рекламу... Но я не сдавалась. Я насобачилась весело огрызаться на добротном иврите и продолжала вкалывать как папа Карло! День на день не приходился, но минимум сто-сто двадцать шекелей я каждый вечер приносила в нашу конуру, в "Дом для бездомных". А однажды я была вынуждена позвонить на бензоколонку и попросить Гришку приехать после работы за мной к фонтану Дизенгоф. Мне просто не под силу было та- щить домой и гитару, и пластиковый мешок с четырьмя килограммами медя- ков! Единственное, что примиряло меня с весом этого мешка, что медяков там было шекелей на полтораста! К ночи у меня садился голос, я начинала сипеть и хрипеть, и мой бед- ный одесский Ромео, вместо обещанного секса, вынужден был варить мне ка- кие-то полоскания, чтобы на следующий день я снова была в форме. Он сопротивлялся, но я настояла на том, что вхожу в половинную долю оплаты за комнату. Но и он потребовал, чтобы пятьдесят шекелей в день я откладывала и хранила бы их у Якова. - Нашу комнату может открыть любой байстрюк, - сказал он. - А у Яко- ва, как в швейцарском банке. Тем более что он тебя нежно полюбил и уго- варивает меня жениться на тебе. - Почему бы тебе не внять разумному совету пожилого человека? - спро- сила я. - А правда, почему бы?.. - рассмеялся он. Но я знала, что этого не произойдет. К тому времени мой Гришаня нашел одну русскоязычную хитрую адвокатс- кую контору, занимавшуюся незаконной репатриацией новых переселенцев. Я даже несколько раз съездила вместе с ним на улицу Ха-Негев в эту конто- ру. Просто так, за компанию. Дело в том, что ни один вновь прибывший олим хадаши не имеет права покинуть Израиль, не выплатив долга банку "Идуд". Это те деньги, которые мы получаем на обзаведение при первых шагах по земле предков. Задача этой конторы - ликвидировать твой долг банку, примерно в де- сять тысяч шекелей, и всего за две тысячи получить для тебя заграничный паспорт через своих людей в Министерстве внутренних дел. Охотнее всего такие конторы переправляли желающих смылиться из Израи- ля в южно-африканские края. Там требовался английский язык, что и прив- лекло моего Гришечку. А по заверениям хозяев конторы, Иоганнесбург и его окрестности буквально рыли копытом землю от нетерпения увидеть вас в числе своих счастливых сограждан. Гришка сразу же предложил мне поехать с ним, но в глазах моих вдруг возник мой слабый, одинокий, обиженный мною, несчастный папа и, помнится мне, я нашла какую-то непринужденную и веселую форму отказа. Дней за десять до того я позвонила Лифшицу в Беэр-Шеву. В нашем доме телефон был только у него. Я извинилась перед Лифшицем за тот вечер, уз- нала, что папа жив-здоров, и попросила передать ему, что у меня все, все в порядке... Через два с половиной месяца после того, как я на беэр-шевской таха- не-мерказит купила автобусный билет в Тель-Авив и обратно, я возвраща- лась домой, к папе. По тому же билету! Я везла с собой (страшно сказать!) три тысячи двести шекелей, упако- ванных в специальную полотняную сумочку с пояском, которую мне сшила же- на Якова - хозяина "Дома для бездомных". Поясок застегивался на талии, прямо на голое тело, и сумочка плотно прилегала к животу под майкой, под джемпером, под курткой. Так что обокрасть меня можно было только при по- пытке склонения к греху. За время пребывания в Тель-Авиве я слегка обросла барахлишком, а кро- ме всего прочего, я везла папе бутылку настоящего "Баллантайна" и ка- кие-то дурацкие, смешные подарочки для Захара и Лифшица. Во искупление нанесенных обид, мне - богатой, счастливой и раскаяв- шейся - так хотелось устроить им небольшой семейный фестиваль с дорогой едой, с благородными напитками и двумя очаровательными израильскими пес- нями на иврите, которые я специально выучила для этой встречи. С Гришкой мы договорились, что через неделю я на пару дней подскочу в Тель-Авив, проводить его в Южную Африку. ...У дверей нашей квартиры я опустила на каменный пол лестничной пло- щадки гитару и тяжелую сумку, размяла занемевшие пальцы и достала из кармана куртки свои ключи. Из-за тонкой входной двери слышно было, как Миткова читала новости по московскому телевидению. Я всунула ключ в замочную скважину и попыталась открыть дверь. Не тут-то было - ключ даже не поворачивался в скважине. На всякий случай я еще раз глянула на табличку с квартирным номером - не ошиблась ли я в запарке, не проскочила ли я на радостях этажом выше, не ломлюсь ли я в чужую квартиру? Нет, ошибки не было. Я снова попробовала открыть дверь - безрезультатно. И тогда я нажала на кнопку звонка. Послышались шлепающие шаги, дважды щелкнул замок, дверь распахнулась, и передо мной возникла пьяная, красивая, но сильно потасканная баба лет тридцати пяти, в моем старом махровом халате. Она недобро оглядела меня осоловелым глазом и хрипло спросила: - Вам кого? - Мне? Папу... Самуила Моисеевича... - растерялась я. - Муля! К тебе! - крикнула эта баба и ушла в комнату, оставив меня стоять на лестничной площадке. - Видишь ли, Екатерина... - замороженным голосом сказал сильно под- давший папа, когда мы уже втроем сидели за столом. Не "Катя", не "Катюшка", не "деточка", как он обычно называл меня всю жизнь, а "Екатерина". - Видишь ли, Екатерина, мы с Лилечкой решили сменить замок. Тот, если помнишь, можно было шпилькой открыть. А с тех пор, как Лилечке удалось продлить контракт на нашу квартиру еще на год... Я усмехнулась и живо представила себе, каким образом ей это удалось. Интересно, сколько же раз пришлось ездить бедной Лилечке в Юд-Алеф, на улицу Моше Шарет к этому вонючему сабру, чтобы продлить наш контракт еще на целый год? От напряженной ситуации Лилечка слегка протрезвела, и я вдруг увиде- ла, что она превосходно сечет, что я про нее все понимаю! И с этой се- кунды я становилась для нее - "врагом номер один". Наверное, я и раньше, когда жила в Тель-Авиве, была для нее врагом - возможным разрушителем того, что она создала здесь за последние два месяца. Но тогда я была для нее врагом мифическим, неясным, - некоей юной взбалмошной особой, кото- рую при необходимости можно будет в два счета поставить на место. А те- перь она увидела меня воочию и поняла, что это будет не так просто... - Лилечка - киевлянка, она уже здесь пять лет и замечательно говорит на иврите, - услышала я папу. - Мы с Лилечкой люди одинокие, и ты, Ека- терина, должна понять... - Конечно, конечно!.. - я поторопилась улыбнуться как можно доброже- лательней. - А где Захар? Лифшиц?.. Я им тут кое-чего привезла... Лилечка выпила неразбавленного "Баллантайна", закурила и демонстра- тивно уставилась в экран выключенного телевизора. - Захар в больнице. Второй инсульт, - сказал папа. - Лифшица я не ви- дел уже больше месяца. По-моему, он готовится к каким-то своим врачебным экзаменам. - Вы работаете? - спросила я Лилечку. - А на что бы мы жили? - ответила она и налила себе еще виски. - Лилечка сотрудничает с отделом культуры при нашей абсорбции, - пос- пешил пояснить папа. - Экскурсии, консультации, самодеятельность... У нее там прекрасное положение! - Не ой-ой-ой, не ай-ай-ай, но жить можно, - хрипло сказала Лилечка и пустила первый пробный шар. - Кстати, Катя... Вы разрешите мне вас так называть? - Да, да, пожалуйста! А мне вас называть "Лилечка" или "мама"? - Екатерина! - папа испуганно посмотрел на Лилечку. - Все, все. Молчу! - быстро сказала я и повернулась к Лилечке. - Вы что-то хотели мне посоветовать? Она нервно растерла окурок в пепельнице: - Боже меня сохрани! Ничего особенного. Просто мне сдается, что все эти ваши блям-блям на гитаре и песни на улицах уже пора кончать. Вы - человек взрослый, и о дальнейшей жизни нужно очень серьезно подумать. - Конечно, конечно! - снова согласилась я. - Ближайшее время я только об этом и буду думать... Ночью, когда Лилечка спала глубоким пьяным сном в большой комнате - то всхрапывая басом, то подвывая тоненько и визгливо, мы с папой, с моим папой, полуодетые, обнявшись сидели на кухне и ревели в три ручья. - Прости меня, Катюшечка... Прости меня, солнышко... Деточка, прости меня!.. - захлебывался в рыданиях папа. - Что ты, папочка... Дорогой мой, любименький!.. Ну, что ты?! - шеп- тала я ему сквозь слезы и целовала его руки. - Успокойся, миленький! Это я, я во всем виновата, сучка я этакая!.. Не надо было мне уезжать! Не надо... - Она хорошая... Только выпивает немножко. Вы еще обязательно подру- житесь! А то ведь я все один и один. А вокруг все чужое. Все чужое... Пойми меня, умоляю тебя, Катюня!.. - Конечно, конечно, папулечка... Успокойся. Трясущимися руками я накапала в рюмку корвалол, разбавила водой и да- ла ему выпить. Он залпом опрокинул рюмку, уронил голову на кухонный стол и снова безутешно зарыдал, приговаривая: - Господи, Боже милостивый! Что же я делаю?! Что же я делаю, Ка- тенька?.. А я целовала его лысеющую макушку, гладила его мокрое от слез лицо, и шептала ему: - Ничего, все образуется... Все будет хорошо... Для себя я решила все. Решила твердо и бесповоротно. Я съездила в "Сороку", нашу беэр-шевскую больницу, - к Захару. Поси- дела у него часа полтора, помогла санитаркам перестелить под ним изга- женные простыни, сама перевернула его на живот и протерла ему спину и задницу какой-то пахучей жидкостью, чтобы не было пролежней. Все пыта- лась понять, что он хочет мне сказать. Но так и не поняла, как ни всмат- ривалась в его глаза, оставшиеся живыми в этом большом и уже мертвом те- ле. И на прощание сказала Захару то же самое, что шептала тогда папе ночью на кухне: - Ничего, все образуется... Все будет хорошо... Один вечер я просидела в семействе Лифшица, где все деликатно говори- ли о чем угодно, только не о папе и Лилечке, и дворник Лифшиц показывал мне горы учебников и вопросников по офтальмологии, фармакологии и общей медицине на иврите, которые ему нужно выучить, чтобы подтвердить свой советский врачебный диплом. Уходя, я и Лифшицу почему-то сказала: - Ничего, все образуется... Все будет хорошо... За четыре дня я провернула гору дел - я получила все необходимые бу- маги в банке, в управлении абсорбции и еще в двух-трех конторах. В роскошном и дорогом "Суперфарме", неподалеку от нашего дома, я ку- пила для папы самый модный бритвенный станок "Жиллет-Сенсор", две пачки запасных лезвий, пену для бритья и большой флакон мужского одеколона "Boss". Заплатила кучу денег и оставила весь этот пижонско-миллионерский набор прямо на телевизоре, когда папы и киевской Лилечки не было дома. Собрала свои вещи в одну огромную сумку, принадлежавшую когда-то тете Хесе, поднялась к Лифшицам и вызвала по их телефону такси. Сволокла тя- желенную сумку и гитару со второго этажа, села в такси и уехала в Тель-Авив, повторяя про себя засевшие в мозгу дурацкие, успокоительные слова: - Ничего, все образуется... Все будет хорошо!.. Оформим мы с Гришкой у этих жуликов с улицы Ха-Негев заграничный пас- порт для меня за две тысячи шекелей, купим на оставшиеся деньги еще один билет и умотаем вместе с моим одесситом в Южную Африку, в Иоганнес- бург... То-то Гришаня будет счастлив! Он так уговаривал меня ехать с ним! Выучу там английский и... Все образуется! Все будет хорошо!.. - Он только вчера улетел, - сказал мне хозяин "Дома для бездомных" Яков. - Подвернулся горящий льготный билет - на сто долларов дешевле нормального... Когда устроится, обещал прислать для тебя адрес. Не огор- чайся. Иди в свою комнату. Живи. Денег не надо. Жди... Сутки я пролежала на нашем топчане, тупо уставившись в собственноруч- но побеленный потолок... Приходила жена Якова - приносила какую-то еду. Молча посидела рядом со мной и ушла. Рано утром пришел Яков с младшей дочерью. Отдал ей нет- ронутую тарелку и велел идти домой. Говорил сам, не нуждаясь ни в моих ответах, ни в возражениях: - В тебе нет любви. Тебе не нужно лететь за Гершеле в Иоганнесбург потому, что ты не любишь его. Это он тебя любил, а ты только принимала его любовь. Тебе не нужно возвращаться в Беэр-Шеву. Если бы ты там ко- го-нибудь очень сильно любила - ты не примчалась бы сюда через четыре дня. Тебе не нужно оставаться в Израиле. Ты не знаешь и не любишь его. Но это не твоя вина. К счастью, катастрофа мирового еврейства прошла ми- мо тебя. Но ты хорошая девочка, и тебе сейчас очень плохо. Иди к этим гангстерам, которые делали паспорт твоему другу. Скажи, что ты хочешь в Мюнхен, в Германию. Наври им что угодно, но только в Мюнхен. Там живет мой старший двоюродный брат. Я не видел его двадцать семь лет, но знаю, что он большой человек в Мюнхенской еврейской общине. Купи паспорт, а я напишу ему письмо. И улетай в Мюнхен. Может быть, там ты обретешь лю- бовь. Потому, что без любви нельзя жить ни в одной стране. - Считаем бабки! - сказала я себе, когда с огромной высоты увидела под собой Средиземное море. Заграничный паспорт мне обошелся всего в полторы тысячи шекелей, так как я клятвенно заверила главу этой конторы, что по возвращении в Изра- иль обязательно пересплю с ним. А пока, дескать, у меня - месячные, и ему придется подождать, как бы мы оба ни мечтали это сделать сейчас же - на полу, на столе, на люстре - где угодно! Итак, я сэкономила пятьсот шекелей. Зато билет на "Люфтганзу" мне этот бандит приобрел не за триста сорок долларов в один конец, а за пятьсот восемьдесят четыре - туда и обратно. Он хотел быть точно уверен- ным, что я через две недели вернусь и буду трахаться с ним до посинения. Множим пятьсот восемьдесят четыре на два сорок... Тысяча четыреста один шекель. Плюсуем полторы тысячи за паспорт... Получаем - две тысячи девятьсот шекелей. А у меня после покупок в беэр-шевском "Суперфарме" и оплаты ста тридцати шекелей за такси до Тель-Авива, плюс расходы на жратву и разную мелочевку оставалось всего две с половиной тысячи... Хо- рошо еще, что всю последнюю неделю в Тель-Авиве я со своей гитарой моло- тила на Дизенгофе как умалишенная и сумела заработать еще семьсот пятьдесят шекелей!.. После того как я расплатилась за "Люфтганзу" и паспорт, у меня оста- валось триста пятьдесят шекелей. Яков обменял мне их на доллары, дал письмо своему двоюродному мюнхенскому брату и погладил меня по голове. В аэропорту Бен-Гурион в ченч-кассе я получила за свои сто семьдесят пять долларов - двести семьдесят четыре немецкие марки, подверглась тща- тельному досмотру всего моего багажа (особенно обнюхивали гитару!) и вежливому, настырному допросу на русском языке сотрудницы службы безо- пасности. А затем, ровно в пятнадцать ноль-ноль по израильскому времени, наш самолет мощно и коротко промчался по взлетной полосе и взмыл в воздух... Теперь подо мной Средиземное море. Ничего, все образуется... Все будет хорошо!.. Часть Пятая (тоже коротенькая), рассказанная Автором, - о том, как теоретические размышления Нартая о правде в кинематографе привели его самого к необхо- димости говорить правду, правду и ничего, кроме правды... В отличие от Кати и Эдика, знавших по три-четыре фильма, снятых по моим сценариям, Нартай, оказывается, видел десятка полтора моих картин. Хотя тот фильм, сценарий которого удостоился быть изданным отдельной книгой чуть ли не во всем мире, в разное время, в разных городах нашей страны смотрели все трое. Это обстоятельство достаточно успешно сбалансировало мой неприкрытый интерес к этим ребятам. Я тоже стал в какой-то степени им интересен, как и любой человек, работающий в кинематографе или еще какой-нибудь облас- ти, закулисная сторона которой подчас занятнее конечной продукции. А уж после того, как я каждому из них подарил по экземпляру своей книжки на русском языке, отношения наши стали совсем доверительными. Нартай - тот просто устраивал мне допросы с пристрастием. - Нет, вы скажите, - строго говорил он, глядя мне прямо в глаза. - Вы это писали из головы или из жизни? Я как мог, путано и, наверное, не очень вразумительно, пытался ему объяснить механику возникновения сюжета, систему поиска материала, пог- ружения в тему, использования уже накопленных знаний, отстаивал право сочинителя на домысел, и так далее, и так далее... То есть я пытался объяснить Нартаю то, чего никогда не мог толком объяснить самому себе. Почувствовав в нем явную неприязнь к историям "из головы" и беспре- дельную доверчивость к сюжетам "из жизни", я иногда лукавил и обманывал его, говоря, что тот или иной мой сценарий - ну, просто копия реального происшествия!.. - Я так и думал. Потому, что там все очень жизненно, - удовлетворенно говорил Нартай и длинно сплевывал. - А вот в этом кино - про летчиков? Не про тех пацанов во время войны, а про гражданских... Ну, где один старик прямо в воздухе, за штурвалом слепнет, помните? Это вы сами при- думали или так было? - Кое-что было, кое-что я додумал, что-то представил себе - как бы это могло быть... - говорил я. - Вот это вы напрасно, - обрывал меня в таких случаях Нартай. - Я там сразу туфту просек. Уж если писать - так только правду! - Ты мне уже немножко надоел со своими вопросами, - однажды сказал я ему во время такого разговора. - Все проверяешь и проверяешь меня - правду я написал или выдумал... А вот ты сам лучше расскажи мне - как ты-то попал сюда?.. Он усмехнулся. Глаза его совсем превратились в щелочки: - Это, как говорят немцы, ланге гешихте. Длинная история. Причем - в двух сериях. - Ну, расскажи хотя бы первую... - Правду? - спросил он. - Послушай, Нартай! - возмутился я. - Кто из нас отстаивает право на фантазию, домысел и сочинение, а кто упрямо требует правду, правду и ни- чего, кроме правды! Я, что ли? - Нет, я, - гордо сказал он. - Тогда чего же ты спрашиваешь? Вот правду и валяй!.. Часть Шестая, рассказанная старшим сержантом Нартаем Сапаргалиевым, - о том, как он получил от командира полка очень важное и ужасно секретное задание... - Копыта коней моих предков триста лет топтали весь мир! А уж таких, как ты, они усмиряли одним взмахом камчи! - сказал я. Когда-то, еще пацаном, в Алма-Ате, я в каком-то кино услышал это, и мне так понравилось, что теперь я иногда думаю, что это я сам сочинил... "Копыта коней моих предков..." - хотел я повторить, но не удержался и засадил ему сапогом в живот. Хорошо, что в самом начале толковища, когда он заявил, что всех не- русских - жидов, татар, узбеков, эстонруками оказалась четырехкилограм- мовая "серьга" для соединения буксирных танковых тросов, и я успел ею засветить ему по балде. А то он бы меня, наверное, по стенке размазал, сука... Самый здоровый в дивизии, сволочь! Сто десять кило веса, рост - метр девяносто. Ручищи - как бревна, и наглый, как бронепоезд! А я в обмундировании - пятьдесят четыре кэгэ и сто шестьдесят санти- метров вместе со шлемофоном... Есть разница? Причем, выпили мы перед этим - ерунду сущую! Всего полторы бутылки "Корна" по ноль семьдесят пять. А она всего-то - тридцать два градуса... Причем, кто платил? Кто платил?! Он, что ли? Да он за пфенниг удавится, куркуль вологодский! Это я же ему за ремонт фрикциона водку ставил!.. А он... Счастье, что я его за один раз вырубил. А то бы мне потом по всей ре- монтной зоне пришлось бы пятый угол искать! Он, конечно, сразу отключил- ся, когда я его этой "серьгой" огулял. Лежит, скучает... Я слазил в танк, достал из-за сидения механика-водителя здоровенный моток веревки - он у меня в инструментальном ящике был спрятан, вылез из танка и связал его. Толково связал. Так только казахи и уйгуры вяжут. Руки вяжешь за спи- ной, потом ноги, а потом как можно сильнее стягиваешь руки и ноги вмес- те. Тогда он сразу перестает быть человеком, выгибается и становится по- хожим на пресс-папье. Смотрю, очухался. Хрипит, пузыри пускает. - Развяжи, - говорит. - Блядь косорылая! Развяжи сейчас же, а то убью, падла! - Лежи, гад, - говорю. - И не чирикай, а то хуже будет. - Ах, так?! - кричит. - Чучмек кривоногий! Выблядок казахский!.. Сука узкоглазая!.. Тварь ты нерусская!!! Вонючка черножопая!.. Да я твою ма- му... И тут он такое сказал, что я даже сразу протрезвел! Выпил стакан "Корна", утерся рукавом комбинезона и пошел к воротам ремзоны. Аккуратненько закрыл ворота, чтобы никто его криков не слышал, и вернулся к нему. Вынул я из кармана нож, нажал на кнопку, и как только лезвие выщелк- нулось из рукоятки - он как завизжит, как забьется... Пена на губах от страха. А я ему говорю: - Не боись, Вася. Я тебя резать не буду. Я тебя просто повешу. Таким гадам, как ты, нельзя жить на земле. Отрезал я у него за спиной остаток веревки метров в пятнадцать, сде- лал хорошую петлю, смазал ее солидолом - благо у нас этого дерьма в рем- зоне навалом - и накинул ему петлю на шею. А второй конец веревки завя- зал на крюк электрического тельфера. Это такое приспособление для подня- тия разных тяжестей - двигатель из танка вынуть, орудийную башню снять... Взял я в руки тельферную пусковую колодку - там кнопки: красная - вверх, голубая - вниз. И слегка нажал на красную. Тельфер загудел, петля затянулась на его бычьей шее, а он как заво- пит, как задергается!.. Хотя еще на полу лежит. Я отпустил кнопку, выпил еще грамм сто и говорю: - Ты не волнуйся, Вася. Не нервничай. Никто и не узнает, что я тебя повесил. Когда ты в петле сдохнешь, я тебе руки-ноги развяжу, и тебя спишут, как самоубийцу. А я потом всем расскажу, как мы с тобой дружили, как тебе опротивела эта Германии и как ты тосковал по своей родной Воло- годчине. Замполит туда напишет, что ты "погиб при исполнении служебных обязанностей", так что тебе еще, может быть, в Вологде и памятник поста- вят! Я снова чуть-чуть нажал красную кнопку, и тельфер поднял его еще сан- тиметров на десять. Он как заблажит, захрипит, заплачет: - Нартайчик!.. Родненький... Не буду больше... Не буду!.. Смотрю, у него между ног по комбинезону темное пятно расплывается, по сапогам течет и на цементный пол капает. - Врешь, - говорю. - Будешь. Это ты сейчас от страха обоссался, а ос- тавь тебя в живых - ты хрен знает что натворить можешь. Из-за таких, как ты, миллионы могут погибнуть! Отхлебнул я еще прямо из бутылки, врубил красную кнопку, законтрил ее шплинтом, чтобы не отключалась, и пошел к воротам. Гудит у меня за спи- ной тельфер, хрипит Васька. Видать, кончается. А в это время - крик, шум, ворота настежь, и влетают зампотех капитан Мелешко и дежурный по штабу дивизии. И орут как ненормальные: - Сапаргалиев!!! Сапаргалиев тут?! Старший сержант Сапаргалиев!.. - Тут я, тут, - говорю. - Вот он я... - К генералу - живо! Ищешь его, ищешь!.. - орет зампотех. - А чего меня искать? - говорю. - Сами знаете - я на ремонте. - Батюшки!!! - кричит дежурный по штабу. - Что это?! Что это?! И показывает в глубину ремзоны. Я тоже обернулся, а там Васька уже в метре над полом висит, а все еще дергается. Они как бросились к нему со всех ног, а я сплюнул и пошел к генера- лу... Да, я кривоногий. Да, я узкоглазый. И еще черт-те какой, как меня об- лаивал этот жлоб с деревянной мордой - бригадир ремонтников прапорщик Васька. Интересно, сдох он уже или нет?.. Я действительно узкоглазый и кривоногий. Узкоглазый - потому что я казах, и это совершенно нормально и даже красиво. А кривоногость у нас семейная. Наверное, от предков-кочевников, которые с коня не слезали. У меня и отец кривоногий, и дядьки по отцовской линии, и оба дедушки. И ничего страшного! Их повсюду уважали, где бы они ни жили - в Алма-Ате, Джамбуле, Кзыл-Орде, Каскелене!.. Хотя у нас в семье, кроме одного кас- келенского дедушки, коней никто близко не видел. А косорылости во мне никакой нет. Пусть не врет. Какая еще "косоры- лость"? Что же я не заметил бы? Каждое утро бреюсь перед зеркалом. Ника- кой косорылости! Да, я маленький, узкоглазый и кривоногий! Зато я самый лучший танковый механик-водитель во всей Западной группе Советских войск, стоящих на территории Германской Демократической Рес- публики! Тьфу, никак не отвыкнуть... На территории Германии. И если какие-нибудь маневры, учения, смотры, инспекторские проверки или просто так начальство прилетает к нам из Москвы - попьянствовать и прибарахлиться на халяву, кого показывают высоким кремлевским гостям? Меня показывают! Меня - старшего сержанта Нартая Сапаргалиева!.. А главное, на чем? Не на современной машине Т-80 с турбореактивными двигателями, а на Т-62 - старой дизельной лохматке, которая уже почти списана с вооружения! Но это тоже - особый трюк. Цирк - в чистом виде! - Вот, пожалуйста, - говорит наш генерал своим гостям, - посмотрите, что может сделать мой механик-водитель на старом, отжившем танке! На самом же деле, моя "шестьдесят вторая" - это же форменный "Карл - призрак шоссе"! Как в "Трех товарищах" у Ремарка. Ходовая часть отлажена - будьте-нате! Двигун у меня стоит - зашибись! Такой, что я все ограничительные инструкции в гробу и в белых тапочках видел! Я им цирк и показываю... Тут тебе и рвы, и уступы, и колейный мост на подъеме и на спуске, и преодоление воронок, и надолбы, и узкости разные на "минном поле"! И все на время, на скорость преодоления! А уж по под- водному вождению - мне вообще равных нет! Правда, надо отдать должное и генералу - нашему комдиву. Он еще в начале прошлого года вызвал к себе командира полка моего, командира роты материального обеспечения, замполита, заместителя по тех- нической части капитана Мелешко и в присутствии начальника штаба и кучи разных холуев приказал: - На машину Сапаргалиева - давать все! Любые дефициты, любые запасные части со склада. Лучших ремонтников. Заправка топливом без ограничения! Нужен ему танкодром - давать танкодром! Пусть тренируется день и ночь, раз ихний казахский бог наградил его таким талантом!.. - Выпивает он, товарищ генерал, - говорит командир полка. - А ты - трезвенник, да?- спрашивает генерал. - Неудобно, товарищ генерал, - говорит замполит. - Армия русская, а ставку мы делаем на казаха... Хорошо бы нашего паренька подготовить. Тем более в зарубежном окружении. - Пошел ты со своим зарубежным окружением знаешь куда? - говорит ге- нерал. - Через две недели комиссия по проверке боевой и политической подготовки из министерства прилетает! Я, что, ей твою идеологию буду на учениях показывать?! Мне нужно, чтобы мои танки чудеса делали! Тогда и звания пойдут, и оклады, и все что хочешь под это дело получить можно будет! Мозгами лень пошевелить? - Так точно, товарищ генерал!.. - То-то! - говорит генерал. - Узнаю, что приказ не выполнен, всем яй- ца оторву и в двадцать четыре часа в Советский Союз вышвырну! А для нашего офицерья это - нож острый! Они только-только стали зарп- лату в настоящих бундесмарках получать, и так быстро привыкли к этому! Как в компании - так все про тоску по Родине, а как домой придут - так молятся, чтобы их отсюда никуда не отправили. Ну, все, конечно, тут же по стойке "смирно" и... - Будет исполнено, товарищ генерал!.. - Как скажете, товарищ генерал!.. Я ничего этого сам не слышал. Но генеральский вестовой за пять марок и две пачки "Кэмела" мне весь их разговор слово в слово пересказал. Да так здорово, что я будто даже голоса их слышал. Такой талантливый парень этот вестовой! Просто артист!.. Ему заплати побольше - он тебе что хо- чешь расскажет. Значит, иду я к генералу, а сам чувствую - развозить меня начало. По- ка этого бугая Ваську вешал - вроде бы в норме был. Нервы, что ли? А сейчас, когда успокоился, забухел со страшной силой! Мотает меня из сто- роны в сторону, ноги не идут, вот-вот, думаю, шваркнусь где-нибудь... Ищу местечко поукромнее, чтобы проблеваться хотя бы, а мимо меня "са- нитарка" чешет. Такой зеленый фургон на ГАЗ-63 с красным крестом. И пря- мым ходом к танковому парку, к ремонтной зоне. А за "санитаркой" бегут несколько первогодков из ремонтного взвода. Я одного тормознул, спрашиваю: - Эй, салага! Куда чапаешь? Он увидел меня, вытянулся. Они меня как огня боятся. Хотя я никогда молодых не напрягаю. Потому что хорошо помню, как первые месяцы в "учеб- ке" меня старослужащие под нары загоняли, пока я одного "деда" керосином не облил и не поджег. Его, конечно, потушили, но зато и меня перестали гонять, как жучку. - Чего молчишь?! - говорю. - Докладывай, сучий потрох! - Говорят, вы, товарищ старший сержант, там в ремзоне нашего товарища прапорщика повесили!.. А у самого рожа веселая, прямо счастьем светится. Ну, не может чело- век сдержать радости. Уж как этот Васька-прапор над молодыми изгалялся - не передать. Один татарчонок из Казани даже застрелился. Пошел в караул и из автомата себе полчерепушки снес. - Это правда, товарищ старший сержант? - И с такой надеждой спрашива- ет, что с меня даже похмелюга слетела. - Врут, - говорю. - Он такой здоровый, а я такой маленький. Разве я смог бы? А он смотрит на меня и так тихо, завистливо говорит: - Вы бы смогли... Я как рявкну: - Кру-гом!!! Марш отсюда, малолетка необученная! А он всего-то на полтора года младше меня... Но порядок есть порядок: угнетать его не обязательно, а место свое ему знать положено. А то, что это будет за армия? И потом - кто он и кто я!.. Тоже понимать надо. Солдатик побежал к ремзоне, а я потихоньку потрюхал к казарме - по- мыться, переодеться. Не идти же в штаб в таком виде! И надо пожрать хоть что-нибудь... А то после первого стакана этот пердила-прапорщик сожрал всю закусь, и остальное мне пришлось пить "под рукавок". Шлепнул и утер- ся, шлепнул и утерся. Это же никакого здоровья не хватит. Подождет генерал. Я ему нужнее, чем он мне. Ему в армии еще сто лет трубить. А у меня дембель на носу, и в гробу и в белых тапочках видал я вашу армию! Тем более что нас отсюда вообще скоро попрут в Союз нерушимый. Уже есть даже точный график вывода войск с территории Германии. Я только не знаю, когда нашу дивизию начнут грузить. Но судя по похоронным рылам на- шего офицерского состава - нам недолго тут осталось отсвечивать... Тем более что мы всего-то в семи километрах от бывшей границы с ФРГ стоим. От нас до Мюнхена - рукой подать. Километров триста всего... Американцы с той стороны, фээргэшной, уже вовсю уходят! Их, говорят, там с музыкой, с цветами провожают. Бургомистры речи толкают, вручают америкашкам символические ключи от своих городов - возвращайтесь, когда нужно, ребята!.. До свидания... "Ауфвидерзеен" по-ихнему. Глюклихе райзен! Значит - "счастливого пути!". И вообще - херцлихе филен данк! Что-то вроде нашего - "спасибо сердечное!" Мы-то на своей бывшей ГДР ни ключей, ни цветов не дождемся. Мы места своего расположения на ихней земле так засрали, так изгадили, что им после нас еще лет десять наше говно разгребать придется! Хорошо, если в спину не стрельнут. Хотя "нашим" немцам, гэдээровским, тоже грех жаловаться. Некоторые особо шустрые на нас руки погрели - будьте-нате! Начиная с Военторга. Пихнут кому надо из начальства в лапу, и пожалуйста, - военторговские склады открыты! Они там по нашим заниженным ценам скупают почти весь ал- коголь, шоколад, сигареты, почти всю радиотехнику, а потом в своих гаш- тетах (ну, это у немцев лавки такие) продают их втрое дороже. Но это так, по мелочевке. А самые умные, те списанное оборудование - станки, машины, бэтээры, черт-те что, вплоть до танков, покупают! А списать в нашей армии можно что угодно. Даже новье любое. Собирается липовая комиссия, составляется дефектная и выбраковочная ведомость: так, мол, и так, напортачил за- вод-изготовитель. Претензии такие-то. При транспортировке произошло то-то и то-то. Списать и уничтожить! Печати, подписи... И списывают. Только не уничтожают... А продают немцам как металлолом по три тысячи марок за тонну! Это по минимуму. Вот и считай, сколько "капусты" нашим начальничкам в карман идет?! Если один завалящий танк - не меньше сорока тонн! Они все думают, что срочная служба - солдатики, сержантики - мудаки такие лопоухие. Ничего не видят, ничего не понимают. А мы все в лучшем виде сечем! Мы только помалкиваем, потому что никому неохота искать себе на жопу приключения... Помылся, переоделся, и только собрался в столовую, как влетает в ка- зарму наш командир роты, а с ним два перепуганных первогодка из комен- дантского взвода. С автоматами. - Сапаргалиев! - орет командир роты. - Не двигаться! Лицом к стене, руки вверх, ноги на ширину плеч! Насмотрелся, раздолбай, полицейских фильмов по телевизору. Повернулся я к стене, спиной к нему, поднял руки. Мне-то еще лучше - дышу в стенку, а не ему в лицо. Может, не разберет, что я уже сильно вдетый. А он меня так обшарил, как в кино - от подмышек до сапог, и кричит: - Оружие есть? Я так удивился. Повернулся к нему и говорю: - Вы, что, чокнулись, товарищ капитан? Какое у меня оружие? Ну и конечно, нечаянно дыхнул на него. А он как заблажит: - А-а! Так ты еще и пьяный, мерзавец! Убийца!.. Это он меня так при салажатах из комендантского взвода! Меня - лучше- го из лучших, на которого вся дивизия молиться должна! Меня - старшего сержанта, механика-водителя первого класса - так обозвать при солда- тах-новичках?! Но я ему ничего не ответил, а только сказал: - Пошел вы на хуй, товарищ капитан! Что с ним стало!.. Он аж посинел весь, затрясся и как закричит своим автоматчикам: - Глаз с него не спускать! Шаг вправо, шаг влево - считать побегом!!! Стрелять без предупреждения!!! Сгною-у-у!!! И выскочил из казармы. А я жрать хочу, как семеро волков! У меня всегда так, я с похмелюги могу один целого барана схавать. - Мне, чего, так и стоять? - спрашиваю я этих пацанов с автоматами. - Что вы, товарищ старший сержант... Садитесь, конечно, - говорит один, а второй предлагает: - Может, сигаретку хотите? Знают Нартая Сапаргалиева! Уважают! - Не курю, ребятки, - говорю. - А у вас пожрать нечего? Руками разводят. Да и правда, откуда у них? Им самим-то в первый год службы ни черта не хватает. Вечно голодные ходят. Они только ко второму году наедаться начинают. Подходит дневальный по роте, наш старослужащий, протягивает мне пол- ную алюминиевую миску перловой каши с мясом, кусок белого хлеба с маслом и говорит: - Кушай, Нартайчик. А то я уже эту перловку в упор видеть не могу. Я сейчас кого-нибудь из салажат отловлю и за компотом пошлю... Ты чего там учудил в ремзоне? А я и ответить не могу - у меня уже полный рот каши. Дневальный расс- меялся и пошел. Пареньки эти из комендантского взвода тоже улыбаются, но автоматы не опускают. Так и лопаю под двумя стволами... Не успел я и полмиски оприходовать, как входят в роту зампотех капи- тан Мелешко, командир комендантского взвода, наш бывший замполит - они теперь как-то иначе называются - и наш комроты, который меня сгноить обещал. И вид у них у всех такой, будто по ним асфальтовым катком прошлись. Никто не кричит, не топает. Серьезные такие, тихие... Смотрят на меня и молчат. Только командир комендантского взвода тихонько говорит своим ав- томатчикам: - Свободны. Марш в расположение. Тех словно ветром сдуло. Потом капитан Мелешко так негромко спрашива- ет у меня: - Что с фрикционом? - Порядок, - говорю. - Все сладили. - Машина на ходу? - Так точно! И опять все молча меня разглядывают. Кроме нашего командира роты. Он выдержки из уставов на стенке читает. Это, чтобы на меня не смотреть. - М-да... - говорит Мелешко, переглядывается с остальными офицерами и добавляет: - Ну ладно... - Все, товарищи? - спрашивает замполит. - Вроде бы... - говорят остальные. Тогда замполит смотрит на меня и говорит: - Из расположения роты никуда не отлучаться до особого распоряжения. Понятно, товарищ Сапаргалиев? Тамбовский волк тебе товарищ, думаю я. Бездельник, болтун ты хре- нов... Но встаю по стойке "смирно" и громко отвечаю: - Так точно, товарищ майор! И они уходят. Все. А я сажусь доедать перловку с мясом. Тут дневальный и компот прита- щил. Запиваю. И чувствую, меня в сон начинает клонить. Сейчас, думаю, доем и придавлю часика полтора. Но тут в казарму заскакивает этот артист - генеральский вестовой и после небольшой торговли за семь марок выдает мне свежайшую информацию из высших сфер. Ваську-прапора из петли вынули, откачали, и теперь он в медсанбате. Доктора сказали, что у него в мозгах что-то сдвинулось и он вполне может на всю жизнь дурачком остаться. И его, наверное, комиссуют... Генерал по тревоге собрал всех, кому стало известно, что механик-во- дитель в ремонтной зоне повесил командира взвода технического обслужива- ния, и приказал всем забыть об этом, как о кошмарном сне. В дивизию вот-вот должна прилететь объединенная комиссия из ГИМО - Главной инспекции Министерства обороны и ЦБТУ - Центрального бронетанко- вого управления, и он, командир дивизии - генерал, не собирается встре- чать своих московских друзей докладом о таком ЧП! Тем более что он и сам не верит в то, что маленький Сапаргалиев мог так уделать такого бугая, как этот прапорщик... - Так что, поздравляю тебя! - говорит вестовой. - Ты опять просквозил мимо трибунала... С тебя причитается!.. Отслюнил я ему семь марок, как договаривались, и он ушел. Все, думаю, теперь в койку! Начал уже сапоги стаскивать, но не тут-то было. Откуда ни возьмись возникает передо мной наш полковой придурок и спрашивает: - Сапаргалиев! Ты деньги сдавал? Таких придурков в армии - тьма-тьмущая! В каждом подразделении. Рот- ные придурки, батальонные, полковые... В наряды они не ходят, в караулах не стоят, крутятся около командова- ния и горят на общественной работе. "Боевые листки" выпускают, оформляют стенгазеты, разные взносы собирают... Общий подъем по утрам их не каса- ется, в столовку они ходят не в строю, а поодиночке; где танкодром, где стрельбище - они слыхом не слыхивали, и бронетранспортер от танка отли- чить не могут! Зато в увольнение - первыми, в отпуска - раньше всех. Ну, и стучат, конечно, кому надо и про кого угодно. Не жизнь, а малина! Таким армия - мать родная... - Сдавал, - говорю. - Только за последние три месяца два раза сдавал. - А-а... Так это ты на обелиск советским солдатам, павшим во второй мировой войне, сдавал и на детей Чернобыля, - говорит придурок. - А сей- час третий раз - на День поминовения погибших в Афганистане. - Понял, - говорю. - Сколько нужно? - У тебя - шестьдесят плюс восемь бронетанковых? - Да, - говорю. - Тогда не меньше червонца. Я штаны расстегнул, запустил туда руку - у меня там карман специ- альный для денег вшит, достал десять марок и даю их придурку, а сам ду- маю: "Интересно, мне к дембелю на двухкассетник для каселенского дедушки хватит?" Вообще-то, если сильно не поддавать - должно хватить... Придурок дал мне расписаться в ведомости, повертел мои десять марок перед своим носом и спрашивает: - Это что здесь за чернильные закорючки? А я обычно каждую бумажную купюру маленькими такими буквами по-ка- захски надписываю - "Это деньги мои. Н.С.". На всякий случай. А то вору- ют, собаки. - Не твоего ума дело, придурок хренов! - говорю. Он прячет мои десять марок, сворачивает ведомость и головой качает: - И чего ты такой грубый, Сапаргалиев? Чего ты, вообще, такой - не как все?! Я второй сапог снял, встал с койки и говорю: - А между глаз этим сапогом хочешь? - Нет, - говорит придурок и смывается. А я ремень сблочил, завалился прямо на одеяло и голову подушкой нак- рыл. Когда-то я так хотел быть, "как все"!.. Когда-то, еще в школе, а потом в автодорожном техникуме, я просто мечтал быть таким, "как все" - нормального роста, а не самым маленьким в классе, на курсе, в компании... Чтобы в одно прекрасное утро мои ноги оказались бы стройными и прямыми, волосы мягко зачесывались бы на про- бор, а не торчали бы черным, прямым ежом только вверх и вперед... В десять лет я придумал себе целую систему упражнений для выпрямления ног и увеличения роста. Но система оказалась несовершенной. В одиннадцать я перепробовал все мамины шампуни и кремы своих сестер, но волосы оставались жесткими, как стальная проволока. В двенадцать лет я стал курить. И, по-моему, блевал до тринадцати. В четырнадцать я, как и все, попробовал "косуху" с "планом". Это те- перь "план" называется анашой. А тогда это был просто "план". Нормальный среднеазиатский наркотик из конопляного семени. Одурел, хохотал, как бе- зумный, орал всякие глупости, дико хотел жрать!.. И опять блевал до об- морока. Когда стал постарше, заметил странную штуку - любая моя попытка стать таким, как все, - кончалась жуткой рвотой. Но самые чудовищные и стыдные желания быть, как все, меня посещали ночами... Начиная с шестого класса школы, а потом в техникуме я за день выслу- шивал уйму хвастливо-победных историй, рассказанных такими же говнюками, как и я, только чуть выше ростом и с более прямыми ногами. Я понимал, что половина этих историй - наглое вранье. Сами онанизмом занимаются, а брешут, как собаки! И они ничем не отличаются от меня, кроме наглости и бесстыдства! Но были и такие, которые правду рассказывали. Вот это мне не давало спать по ночам, сводило меня с ума, заставляло делать то, за что я потом презирал себя, как последнюю тварь! Дважды я видел это своими глазами. Один раз на чердаке нашего дома, когда мой брат Маратик затащил туда какую-то пьяную девку, а второй раз - в горах, в урочище Медео, когда мы с классом были там на экскурсии. Это, вообще, жуть, что было!.. Двое мужиков, один - казах, другой - русский, такое вытворяли с одной теткой, что меня потом при одном воспо- минании наизнанку выворачивало. Ну, и конечно, к концу третьего курса я стал поддавать. Как все. То, что я лучше всех учился, то, что я получил права на вождение ав- томобиля и трактора раньше всех в техникуме, то, что я петрил в ремонте и мог в минуту разобраться в любой незнакомой схеме - всем было до лам- почки! А вот то, что я стал выпивать наравне со старшекурсниками, инструкто- рами и преподавателями - меня железно приподняло! Тут я вдруг оказался - как все! Правда, до поры, до времени... Мы еще дипломов не получили, а нам уже повестки из военкомата - пос- лужите-ка в армии, товарищи специалисты колесных машин! На хрена нас бы- ло так долго учить?! До сих пор не понимаю. Мама плачет, сестры плачут, отец какие-то деревянные слова лепечет: - Стоять на страже... Быть верным присяге... Честь семьи... - И еще лабуду какую-то несет, а у самого глаза на мокром месте. Марат - он свое уже отслужил - ржет, заливается: - Ну, все, Нартайчик! Там тебя научат свободу любить!.. Навертели боурсаков - такие катышки из теста, вареные в кипящем сале, мама дунганскую лапшу сделала, сестры лепешек напекли, отец такой беш- бармак сотворил, что он мне по сей день снится! Народу набежало - видимо-невидимо! Двое суток гуляли, а на третьи, последние перед отправкой в армию, ребята забрали меня в один дом, напо- или как следует и подложили под меня Флорку - нашу лаборантку из техни- кума. А я - пьяный в драбадан - увидел ее голую, почувствовал запах ее те- ла, и как затрясет меня, сердце как заколошматит, дыхание прерывается, слова не могу вымолвить! Чувствую - теряю сознание. А за стеной - музы- ка, пацаны мои пляшут, хохочут: - Нартай! Флорка тебе уже целку сломала? А Флорка прижимается ко мне, шепчет в ухо: - Не слушай, не слушай их, дураков... Успокойся. Все будет в ажуре!.. И берет меня - там... Между ног... Руками... И... Меня как подбросит! Как тряханет!.. Будто всего насквозь пронзило!.. И я отключился... Открываю глаза - стоит одетая Флорка и говорит: - Ты, Нартайчик, видать, не по этому делу. А может, перепил. Тоже бы- вает. Ну, ничего... Вернешься из армии, я тебя так натренирую - все бля- ди Алма-Аты за тобой бегать будут! Все, думаю, раз у меня в самом главном, в мужском деле, не получи- лось, как у всех, - пора подводить итоги! Пройду курс молодого солдата в армии, получу боевое оружие и застрелюсь к чертовой матери! Скорее бы только до спускового крючка добраться... ...Через полтора месяца в Карелии, в учебном полку, в сорокаградусный мороз, когда руки к танковой броне в секунду примерзают - только с кожей оторвать можно, когда офицеры орут, сержанты матерят и пинают, старослу- жащие "деды" из тебя веревки вьют и рыло тебе чуть не каждый день чис- тят, и наши новобранцы от всех этих мучений стали себе самострелы устра- ивать, вешаться, травиться и вены резать - я стреляться раздумал. Первый раз в жизни мне не захотелось быть, как все! Во мне вдруг та- кая злоба стала нарастать, что, казалось, башка от ненависти лопнет! Копыта коней моих предков триста лет топтали эту землю! И я - потомок великого Чингиз-хана - не имею никакого права быть таким, как все!!! И когда я в столовой в очередной раз получил по сопатке от одного "деда" (а он меня еще и "чукчей" назвал), я пошел в танковый парк, наб- рал котелок керосина, вернулся в столовую, облил этого гада и поджег. Меня, конечно, на "губу". На гарнизонную гауптвахту, на десять суток "строгача". В записке об арестовании было смешно написано: "Нарушение Устава внутренней службы, выразившееся в облитии керосином своего това- рища и поджоге вышеупомянутого". Этого "вышеупомянутого", конечно, потушили. Только морда у него обго- рела слегка. А я за эти десять суток на гарнизонной губе выработал себе железобетонную схему своей дальнейшей жизни. Бросаться с котелком керосина на каждого больше ни в коем случае нельзя. Один раз это прошло, ошарашило... Повторишь такое - уничтожат запросто! Хочешь жить нормально в армии - значит, за тобой должно стоять еще что-то такое мощное, против чего ни одна сука не попрет! А раз я - маленький и кривоногий, раз у меня даже с Флоркой не полу- чилось, то у меня должен быть такой могучий союзник, чтоб на меня никто пасть не мог разинуть. И этим союзником, этим другом, партнером и братом должен стать для меня танк! В нем сорок тонн, он с пушкой, он с пулеме- тами, он с гусеницами. Он меня защитит от кого угодно! Но и я должен быть с этим танком - не как все! Я должен быть лучшим! Самым лучшим... Вот когда я вберу в себя силу и прямолинейность своего танка, сольюсь с ним воедино - я стану свободным! И я им стал. По закону "компенсаторного замещения", как объяснил мне один младший лейтенант. Его из университета с философского факультета выперли и заг- ребли в Омскую бронетанковую школу. Он у меня командиром взвода был уже здесь, в ГДР. Недолго, правда. Разлаялся с замполитом и сбежал в ФРГ. Я его недавно по "Немецкой волне" слушал. Рассказывал про нашу житу- ху, передавал приветы всем своим бывшим сослуживцам. Значит, и мне то- же... Ну мог я нашему полковому придурку - высокому, с кукольной лакейской мордой, вьющимися волосиками, с длинными, прямыми ногами, этому штабному шустриле, хитрому и пронырливому рабу, - объяснить, почему я не такой, как все?! Когда-то копыта коней моих предков... Улетели очередные московские проверяющие, перекормленные грохотом танковых двигателей, визгом гусеничных траков, пушечной и пулеметной пальбой и всем тем, что "бог послал" на генеральский стол. Я устроил на своем "шестьдесят втором" такую клоунаду с акробатикой, что у всех московских генералов глаза на лоб полезли. А наш комдив даже вручил мне премию из своего фонда - сто марок! И моему командиру полка, полковнику Сергееву, - тысячу. За то, что он в своем подразделении "вос- питал и вскормил" такого механика-водителя, как я. Лучше бы наоборот. Полковнику - сто, а мне - тысячу. Так было бы справедливей... Хотя, честно говоря, грех жаловаться. Денежная премия у нас, вообще, случай исключительный. Я, например, за два года службы пер- вый раз такое увидел. Помаленьку дивизия очухивалась от двухнедельной инспекционной лихо- радки и нервотрепки, и жизнь стала входить в свою привычную колею. Ваську-прапора, действительно, комиссовали и отправили на гражданку, в его любимую Вологду. По дивизии была пущена параша, что его чем-то придавило в ремонтной зоне. Наверное, за то, что мы с танком заработали тысчонку для полковника Сергеева, он теперь каждый раз, когда я попадался ему на глаза, внима- тельно смотрел на меня, пожимал мне руку и спрашивал - не хочу ли я ос- таться на сверхсрочную службу инструктором. Обещал присвоить мне прапор- щика и звание "Мастер вождения". Как же, держи карман шире! Нужно мне твое звание, как рыбке зонтик. Я и без звания больше мастер, чем твой любой инструктор. Тут минуты до дембеля считаешь, а он мне сверхсрочную предлагает... Нашел дурака! Но с ним я не залупался. Он мне чем-то даже нравился, этот полкаш. Во-первых, он и сам довольно прилично водит танк, а во-вторых, что мне особенно симпатично в нем, что, когда бы ты его ни встретил - в шесть утра, в три часа дня, в десять вечера, - от него всегда так вкусно коньячком тянет, что аж закусить хочется! И это в то время, когда все наше офицерье от страха только под одея- лом водку жрет, чтобы их за пьянку в Союз не выперли. Поэтому я с ним всегда, как могу, вежливо: спасибо за доверие, това- рищ полковник, но - мама-папа, братья-сестры, дедушки-бабушки, родной Казахстан, Алма-Ата - "отец яблок", - все меня так ждут... Не могу! И он отваливает. До следующего раза. В последние дней десять к нам немцы зачастили. Им даже въезд на тер- риторию городка разрешили, чего раньше никогда не бывало. Правда, потом они из своих машин пересаживались в наши зеленые "коз- лы" - ГАЗ-69, и начальники КЭЧ - коммунально-эксплуатационной части, АХЧ - административно-хозяйственной части, начальник финансовой части и ко- мандир ОРСБ - отдельного ремонтно-строительного батальона, возили их по всему расположению дивизии. Осматривали казармы, мастерские, жилые до- ма... Видимо, толкать все это будут немцам. Значит, и мы скоро погрузимся в эшелоны и... Ту-ту, привет, Германия! Ауфвидерзеен! Гутен таг, родина моя!.. Как-то, уже в первом часу ночи, после отбоя, сидим мы со старшиной роты, запершись в его каптерке, и давим бутылочку "Корна" под здоровен- ного копченого леща. И я ему рассказываю историю казахского народа от древнего Отрара до наших дней. И только я дохожу до своего любимого "Когда-то копыта коней моих предков триста лет топтали весь мир...", раздается тихий стук в дверь. Кого еще черт принес? Быстренько спрятали бутылек, стаканы. Открываем. На пороге - водила командира полка. Такой неплохой паренек из Москвы. И говорит: - Нартайчик, карета подана. Хозяин вызывает. - Ночь на дворе, - говорю. - Он что, совсем "на кочерге"? - Да нет, - говорит водила. - В своей обычной норме. Они там с начфи- ном тебя ждут. - Ничего себе уха! - говорю. - Граммульку примешь? - Но только действительно граммульку, - говорит водила. - А то еще неизвестно, когда он меня отпустит. Может, еще ездить до самого утра придется. Старшина роты вытащил пузырь с остатками "Корна", разлили мы на тро- их, шлепнули, а половину леща отдали этому москвичу. Старшина спать за- валился, а мы с водилой поехали в штаб полка. - Товарищ полковник! По вашему приказанию старший сержант Сапаргали- ев... - Ладно, ладно, Сапаргалиев... Присаживайся, - прерывает он меня и глазами показывает начфину на дверь. У того - рожа красная, глаза налитые и дух от него коньячный, как из выхлопной трубы. По Сергееву ничего такого не скажешь. Хотя он, наверня- ка, не меньше начфина принял. Тренированный мужик наш полковник! Начфин встает, надевает фуражку и берет под козырек: - Вроде бы все вопросы решили, товарищ полковник... Разрешите быть свободным? - Идите, товарищ майор, - говорит Сергеев. - Спокойной ночи. - Спокойной ночи, товарищ полковник, - и преувеличенно твердыми шага- ми начфин выходит из кабинета. "Товарищ майор"... "Товарищ полковник"... Это они передо мной такую комедию ломали. Будто неизвестно, что они кореша - водой не разольешь! Говорят, они даже подрались один раз по пьянке, и наш полковник так отметелил своего друга-начфина, что тот пять дней на службе не появлялся. А может, и врут. Про начальство всегда такие сплетни среди солдатни ходят, что уши вянут. Сидим друг против друга. Я к его коньячному выхлопу принюхиваюсь, дым его "Мальборо" тихонько от своей морды отгоняю. Жду. Он помолчал малость и вдруг говорит: - Не хочешь стопочку выпить? На хрен, думаю, мне это нужно?! Что мне, выпить не с кем, что ли? Ну уж нет, думаю. Береженого Бог бережет. И говорю: - Спасибо, товарищ полковник. Я коньяк не пью. Он даже дымом поперхнулся: - А ты почем знаешь, что у меня коньяк?! Я даже обиделся. Пожал плечами и говорю: - Что же я - пальцем деланный, товарищ полковник? А он посмотрел на меня так задумчиво и говорит: - Да, нет... Тебя хорошо сделали. Как надо... Вот поэтому-то я и хочу тебе поручить одно важное и совершенно секретное задание. - Слушаюсь, товарищ полковник! - Сиди, сиди... - Полковник сам встал из-за стола, выдернул из нас- тенных и настольных розеток все телефонные вилки и штеккеры и снова сел напротив меня. - Все, что я сейчас скажу - военная тайна. И за стены этого кабинета не должно просочиться ни звука. Понял? - Так точно, товарищ полковник. Он надолго замолчал. Разглядывал меня, словно прикидывал - доверять мне эту тайну или нет. - Ну, слушай, - наконец, сказал он. - Скоро начнем отправлять полк в Россию. Ты уйдешь с последним эшелоном. Погрузим твою "шестьдесят вто- рую" на замыкающую платформу. Закамуфлируем. Но сам ты поедешь не в обычном вагоне с личным составом, а в самом танке. То, что ты внутри танка - знать об этом никто не должен. Продукты, питье, все тебе там бу- дет обеспечено. Носа из танка не высовывать. Естественные надобности - через нижний люк. Ночами. Повезешь небольшой железный ящик. Вот такой... И полковник показал на стоящий на подоконнике маленький стальной сейф, размером с обычную почтовую посылку. - Он будет заперт и опечатан. В нем будут лежать сверхсекретные доку- менты стратегического значения. Другой возможности отправить эти бумаги к нам на Родину у нас нет. Слишком велика ответственность. Пересечешь советскую границу - я лично тебя встречу, приму от тебя этот ящик и... Тебе сколько до демобилизации? - Шестьдесят три дня, товарищ полковник. Сергеев посмотрел на потолок, что-то подсчитал, шевеля губами и ска- зал: - Успеваем... А я тебя за этот подвиг на месяц раньше демобилизую. Так что, считай, - в армии тебе осталось служить не шестьдесят три дня, а всего тридцать два. Вот это подарочек! За такое я бы и неделю в танке продрых. - Но, учти, - строго сказал полковник. - Ящик этот охранять до пос- леднй капли крови! Не дай Бог, что-нибудь... Помни, по каким недружест- венным дорогам мы возвращаемся домой. Люки должны быть все изнутри зад- раены и законтрены. А если... - Товарищ полковник, я так понял, мне перед отправкой танковый бое- комплект не сдавать? - спросил я. - Ну, сорок пушечных снарядов тебе ни к чему... А пулеметный комп- лект, гранаты, автомат можешь оставить. Мало ли что. Тут ты прав... - А с экипажем как быть? Что я им должен сказать? - Экипаж - не твоя забота, - глухо проговорил полковник и мне вдруг причудилось, что он меня люто ненавидит за то, что ему пришлось доверять свою тайну мне. Но это мне, наверное, только причудилось, потому что полковник встал из-за стола, протянул мне руку и сказал: - И помни, Сапаргалиев. Родина тебе оказывает высочайшее доверие! Ну, не звучит это уже... Не звучит! Неужели не понимает? Ведь неглу- пый мужик, а несет черт-те что... Однако, я тоже встал и ответил, как и положено по Уставу: - Служу Советскому Союзу! В одну игру играем... Других-то слов на такие случаи не придумано, вот мы, как попугаи, и повторяем разную муру собачью. Хотя дело и сек- ретное, но самое обычное: начальник дает нормальное рабочее задание под- чиненному, а тот обещает это задание выполнить. И все. А мы клянемся по любому поводу!.. Прощай, Германия! Здравствуйте, майне либе дамен унд херрен товарищи казахи! А также - херцлихе гратулирен унд гутен морген мои либлинг казахские мама и папа, братья и сестры, дедушки и бабушки, дядьки и тетки, разбро- санные по всему нашему Казахстану! Позвольте принять ваши херцлихе гра- тулирен с моим возвращением в лоно замечательного и древнего рода огром- ной семьи Сапаргалиевых! И пошла она, эта армия, к... аккенаузен сегейн!.. Извините за казахское выражение. - Вот и все, - сказал мне Нартай. - Пока все. - Погоди, погоди, Нартай!.. - заволновался я. - Ты же не ответил на мой самый главный вопрос: как ты попал сюда, в Мюнхен?! - Ну, вы даете! Я же говорил вам, что это длинная история в двух се- риях, - удивился Нартай. - Вы сказали "расскажи хотя бы первую". Я вам и рассказал. - А вторую?.. - взмолился я. - А вторую мы вам расскажем как-нибудь вместе с Эдькой. Это он, гад ползучий, меня украл. - О, Боже!.. - только и смог вымолвить я. Но прежде чем я услышал вторую часть рассказа о том, как вместо Ка- захстана Нартай оказался в Мюнхене, мне довелось узнать еще очень и очень многое... Часть Седьмая (очень короткая), рассказанная Автором, - о том, как два самолета из очень разных стран прилетели в Мюнхен... За несколько месяцев до того, как слегка выпившего Нартая Сапаргалие- ва - старшего сержанта Советской армии, лучшего механика-водителя во всей Западной группе войск, темной и глубокой ночью вызвал к себе почти трезвый командир полка и в условиях строжайшей конфиденциальности пору- чил ему чрезвычайно ответственное и совершенно секретное задание, в ста- рый, уютный Мюнхенский аэропорт из разных концов света почти одновремен- но прилетели два очень разных самолета. Один, принадлежащий "Аэрофлоту" ТУ-154, из Москвы, второй - ДС-10 компании "Люфтганза", из Тель-Авива. Почти одновременно, с разницей в сорок минут, на землю Южной Баварии с трапов этих разных самолетов сошли два разных человека с абсолютно одинаковым желанием - больше никогда не возвращаться туда, откуда они только что прилетели. Один пассажир на пограничном контроле предъявил паспорт гражданина Советского Союза на имя Эдуарда Петрова, второй... Виноват! Вторая - вы- ложила перед пограничником паспорт гражданки государства Израиль на имя Екатерины Гуревич. Пограничникам было глубоко наплевать - кто прилетел к ним в страну. Лишь бы предъявитель паспорта не числился в розыске как террорист или торговец наркотиками или еще какой-нибудь нежелательный для Германии тип. Подлинность паспорта мгновенно определялась хитренькой электронной машинкой, а компьютер тут же проглатывал все сведения о владельце. Если с его, компьютерной, точки зрения на предъявителя не было никакого комп- ромата, пограничник шлепал в паспорт квадратный штемпель с датой прибы- тия в "Бундесрепублик Дойчланд" и возвращал паспорт его владельцу. Зани- мало это от трех до семи секунд. В отличие от советских пограничников, долго и подозрительно высверли- вающих чугунным взглядом приехавших, приплывших и прилетевших, по нес- кольку раз томительно сличающих фотографию в паспорте с физиономией уже до смерти напуганного пассажира, готового признаться во всем, чего ни- когда не совершал, немецкий пограничник, принимая паспорт, говорил "дан- ке", а возвращая - "битте" и "ауфвидерзеен". В буквальном переводе - "спасибо", "пожалуйста" и "до свидания". Чего ни от одного советского пограничника никто никогда не слышал. И гражданину Советского Союза Эдуарду Петрову, и гражданке госу- дарства Израиль Екатерине Гуревич проштемпелеванные паспорта были возв- ращены в течение пяти секунд, что пока свидетельствовало о их несомнен- ной благонадежности. Каждый из них получил свой немудреный багаж, и тут их пути коренным образом разошлись на три с половиной месяца. Часть Девятая, рассказанная Автором, - о том, каким образом старый потомственный ба- варец, не знающий никаких других языков, кроме немецкого, так прекрасно овладел русским матом... Петер Китцингер родился в семнадцати километрах от Мюнхена, в "Кит- цингер-хофе", в большом, крепком и чистом доме, построенном еще прадедом Петера. Это событие произошло шестого октября в одна тысяча девятьсот двад- цать первом году. Спустя еще двадцать два года, тоже шестого октября, но уже в одна ты- сяча девятьсот сорок третьем году, на подступах к одной крохотной русс- кой деревушке, чем-то напоминавшей далекий "Китцингер-хоф", русские пре- поднесли Петеру ко дню его рождения замечательный подарок - жизнь! Они сожгли его танк вместе с экипажем, а механика-водителя ефрейтора Петера Китцингера чудом оставили в живых. Правда, надо отдать должное и Петеру. Он сделал все, чтобы русские смогли так трогательно отметить его день рождения: он был единственным, кто смог вылезти из горящего танка, и в спасительных клубах едкого дыма, воняющего соляркой и горелым человеческим мясом, сумел отползти к придо- рожному кустарнику. К счастью, его взяли в плен только к вечеру, когда измученный голодом Петер неосторожно выскребся из своего укрытия. Если бы это произошло раньше - его, наверняка, прихлопнули бы. Но этот маленький, по сути ничтожный и бессмысленный бой за маленькую, нич- тожную и бессмысленную деревеньку - кончился победой русских. А каждая такая победа в цепи двухлетних кровавых и трагических поражений для русских была праздником! И когда к вечеру двое восемнадцатилетних мальчишек в русской солдатс- кой форме со старыми "трехлинейками" образца 1891/1930 года, пьяненько и фальшиво распевая непристойные частушки, наткнулись на голодного Петера - они не стали стрелять. Со страхом и любопытством они разглядывали дол- говязого немца, и длинные четырехгранные штыки их нелепых винтовок были нацелены в его тощий живот. Именно от этих мальчишек Петер Китцингер впервые в своей жизни услы- шал настоящий русский мат. Но тогда он еще не знал, что это такое. Потом было три года плена... Были вши, грязь, холод, сплетни и скандалы среди своих, воровство, мелкие предательства, доносы... И маленькие радости в виде лишнего куска хлеба, украденной пачки моршанской махорки и пары чистых штопанных нос- ков, тайком сунутых в руки пленного какой-то сердобольной русской стару- хой. К концу сорок четвертого Петера привезли в Москву - строить двухэтаж- ные коттеджи на Хорошевском шоссе. Война миновала свою переломную стадию и к месту постройки коттеджей часто приходили русские - уже отвоевавшие, без рук, без ног, с орденами и медалями, и простой народ из окрестных плохоньких домишек. С удивлением смотрели они на аккуратно сложенные кирпичи, на тща- тельно укрытый цемент для раствора, на бережное, скупердяйское отношение немцев к каждому гвоздю, к каждой скобе, к каждой пустяковой дощечке. Русские смотрели и незлобливо матерились, приговаривая: - Во, бля, гляди!.. Фриц - мать его так-перетак, в рот ему дышло, - а понимает, что кирпич денег стоит!.. Что его, мать-перемать, так в кучу бросать нельзя - поколется, мать-перемать... А наш брат Иван, - ему все по херу, тяп-ляп и в дамки! А чего, мать в бога, в душу перемать, страна большая - не обеднеет!.. Мать их совсем насквозь и глыбже... - Отойти от пленных, мать-перемать!!! - кричали молоденькие конвой- ные, не нюхавшие фронта. - А ну, прими в сторону, мать вашу! А то стре- лять буду!.. - Я те, бля, стрельну!.. Я те стрельну, поганец! - огрызались зрите- ли. - Враз ноги из жопы повыдергаем!.. Ишь, стрелок, мать твою так, на- шелся! Ты, мудила, лучше гляди, учись как работать надо, губошлеп хре- нов!.. Русский мат со всех сторон сам настойчиво заползал в немецкие уши, становился самостоятельным средством общения, выражением самых различных эмоций - от лютой ненависти до горячих симпатий, от категорических отри- цаний до безоговорочных согласий. Многогранность российского мата была беспредельна! Ругательства могли служить синонимами любой технической терминологии, названиями самых раз- личных областей человеческой деятельности. - Ну-ка, въебачь сюда эту хуевину! А теперь ебни сверху и закрепи ее на хуй! - говорил русский бригадир строителей Петеру, что в переводе на любой нормальный язык должно было означать: "Ну-ка, вставь сюда эту де- таль! А теперь ударь ее сверху и плотно закрепи!". И Петер вставлял, ударял и закреплял. Поэтому, когда спустя полтора года после окончания войны Аденауэр все-таки кое о чем договорился с Булганиным и пленных немцев, наконец, стали отправлять по домам, двадцатипятилетний Петер Китцингер вернулся в Мюнхен с полупустым русским вещевым мешком, очень скромным запасом нор- мальных русских слов и обширными познаниями в чудовищных российских ма- тюгах, этимология которых, в большинстве своем, уходила в глубь веков - во времена татаро-монгольского трехсотлетного ига. Но уже этот филологический изыск был совершенно неизвестен Петеру Китцингеру. Как, впрочем, он и по сей день неизвестен большинству русс- ких, с такой легкостью пользующихся своим родным и любимым матом. Со смятением и горечью пробрался Петер через руины Зонненштрассе, сквозь стертый с лица земли Штахус, постоял у Богом сбереженных башен Фрауэнкирхе, пошлялся по уничтоженному Виктуаленмаркту и к вечеру на по- путных телегах и грузовиках добрался до отчего дома - до своего "Китцин- гер-хофа". После родительских поцелуев, слез и объятий Петер с удивлением обна- ружил в доме еще одного обитателя "Китцингер-хофа" - небольшого роста девятнадцатилетнюю хорошенькую украинскую девочку Наташу. История ее появления в "Китцингер-хофе" была препростейшей. Таких ис- торий сотни. Если не тысячи. Вся ее родня погибла под Киевом еще при бомбежке сорок первого года, а уже в сорок втором - пятнадцатилетняя На- таша вместе с эшелоном таких же мальчишек и девчонок была отправлена не- мецким военным командованием на работы в Германию. Узнав о том, что под Мюнхен прибыл состав из Украины с живой рабочей силой, папаша Китцингер подсуетился в местном ратхаузе и заполучил в свое хозяйство работницу с Востока. Отцу фронтовика отказать не могли. Правда, сделал он это позже всех, и поэтому ему досталась только ма- ленькая, худенькая и простуженная Наташа. Но мама Китцингер в первые же два месяца откормила Наташу и вылечила, и уже через полгода родители Пе- тера не могли и мечтать о лучшей помощнице. К моменту возвращения Петера из Москвы Наташа уже четвертый год жила в "Китцингер-хофе". Она свободно говорила по-немецки, вместе со старика- ми Китцингерами по воскресеньям ходила в кирху, а по будням с пяти часов утра и до позднего вечера крутилась по хозяйству наравне со старыми Кит- цингерами. Кое в чем даже превосходя их в скорости, аккуратности и вы- думке. Жила она за домом, в небольшой комнатке, встроенной в огромный теплый сарай, где у старика Китцингера стоял маленький древний трактор и храни- лись сенокосилка, выгребная машина, бочки для силоса, так называемая "хольцшпальте" - гидравлическая машина для рубки дров, "крайсельшвадер" - для рыхления почвы, приспособление для переворачивания и сушки сена, прессовочное устройство и "хольцельхаксель" - машина для обрубания не- больших сучьев. На зиму туда же ставился огромный ленточный транспортер. В первую же ночь своего пребывания под материнским кровом пьяненький Петер пробрался за дом в комнатку Наташи, и после недолгой и молчаливой борьбы лишил и ее, и себя невинности. Спустя два года умер старый Китцингер. А еще через год, в сорок девя- том, скончалась и мать Петера. К тому времени Наташа была уже "фрау Китцингер", а Петер - полноправ- ным хозяином "Китцингер-хофа" со всеми прилегающими службами и землями площадью в восемнадцать гектаров. Детей у них не было. Еще тогда, когда в промерзшем товарном вагоне Наташу везли в Германию, она простудилась и... К каким только врачам Петер потом не возил Наташу!.. К кому только не обращался!.. Сколько ни молилась Наташа, сколько раз ни напивался от от- чаяния Петер - ничего не помогало. В конце концов, они решили, что на то воля Божья, смирились и стали жить друг для друга. И ведь что удивительно! Украинская девочка Наташа за пятьдесят лет жизни в Германии стала истинной баварской немкой - расчетливой и береж- ливой до скупости, со слегка ханжескими представлениями о правилах при- личия, с неукоснительным соблюдением всех католических праздников, с бо- лезненной чистоплотностью и поразительной энергией при ведении своего хозяйства! Петер же, несмотря на то, что пробыл когда-то в России всего три го- да, на всю оставшуюся жизнь сохранил в себе некоторое чисто российское, мягко скажем, разгильдяйство и постоянную готовность выпить в любой мо- мент по любому подходящему и не очень подходящему случаю. Итак, старая толстенькая Наташа Китцингер села за руль своего голубо- го "форда" (оказалось, что это их машину видел Эдик из окна своей ком- натки!), усадила рядом с собой Эдика, а огромного пьяного Петера заста- вила скрючиться на заднем сидении, заявив, что когда она ведет машину - она не выносит запаха алкоголя... По дороге Петер орал старые баварские песни и даже пытался что-то спеть с тирольскими переливами. Изредка он наваливался сзади на Эдика, обнимал его за плечи и кричал по-русски: - Давай, давай!!! Мать твоя!.. Здравствуй! Катьюша!.. Наташа сердилась, Эдик смеялся, а Петер до самого "Китцингер-хофа" выступал по большой программе и даже вспомнил еще несколько приличных русских слов и пару забытых матерных. Потом допоздна сидели у дома под уютным деревянным навесом, пытались разговаривать на смеси немецко-украинско-русско-матерного, и Петер с Эдиком выпили три бутылки легкого белого вина под салями собственного китцингеровского изготовления и под мгновенно испеченный Наташей ап- фельштрудель - знаменитый немецкий яблочный пирог. Наташа прихлебывала минеральную воду с соком и все подкладывала и подкладывала Эдику новые куски апфельштруделя. К полуночи Петер сломался и заснул прямо за столом, уронив седую го- лову на свои огромные, изуродованные тяжким крестьянским трудом руки. Эдик помог Наташе втащить Петера в дом и вышел на свежий воздух поку- рить. Совсем рядом, в конюшне, всхрапывали и переминались с ноги на ногу лошади, похрюкивали и возились в своей загородке свиньи, из-за дома вре- мя от времени слышалось робкое блеяние и перестук тоненьких овечьих ко- пыт. Пахло деревней, навозом и теплым ночным весенним ветром... Эдик вдруг почувствовал себя таким вымотанным, таким усталым - от се- годняшней нервотрепки на Мариенплац, от репетиций на пустыре, от вонхай- ма с его обитателями, от ежесекундного ожидания неведомых перемен, от постоянной необходимости вслушиваться в чужой язык, от каждодневного по- давления самых простых и естественных желаний, от одиночества... "А нужно ли все это было?.." - впервые подумалось Эдику. И захотелось ему лечь на эту теплую землю тихого баварского хуторка и по-детски заплакать - о себе, о маме, в спешке похороненной на самом дальнем подмосковном кладбище... О ребятах, ни за что, ни про что погиб- ших в Афганистане и нигде, нигде не похороненных... О том ташкентском мальчишке, которому вспороли живот автоматной очередью... Но тут из дому вышла старая Наташа Китцингер и сказала: - Тоби трэба видпочыты. Отдыхать, Эдди. Комм мит... Она привела Эдика за дом, во встроенную в огромный сарай небольшую чистенькую комнатку и включила свет. Комната была вся из свежего желтого дерева: и пол, и стены, и потолок. Из комнатки вела дверь в душевую с туалетом. Широкая деревянная кровать застелена свежайшим бельем с весе- ленькими цветочками и громадным пуховиком. Рядом с кроватью на маленьком столике стояла бутылка минеральной воды и стакан с баварским гербом. - Это наша гастциммер, - уходя сказала Наташа. - Когда-то, фор филе яр, я здесь жила... Спи. Морген фрю отвезу тебя ин Мюнхен. Гуте нахт. - Данке, - поблагодарил ее Эдик. - Спокойной ночи. Гуте нахт. Под утро у Петера Китцингера поднялась высокая температура - он рас- чихался, рассопливился, раскашлялся. Наташа запихала в него уйму разных таблеток, напоила горячим отваром из каких-то ведомых только ей трав и как символ постельного режима поставила у кровати Петера большой старин- ный фаянсовый ночной горшок с крышкой. Затем пошла в сарай к Эдику и сказала ему на русско-украинско-немец- ком языке: - Эдди, ты не мог бы у нас пожить дня три, пока не поправится мой Пе- тер? Очень много работы - швайны, пферды, хирши... Все хотят кушать. Нужно везти салями в гешефт. У нас контракт... А кисты очень тяжелые! Я теперь не могу поднимать. Я уже говорила с Руди по телефону. Он сказал - битте... Собственно говоря, на этом и закончилось пребывание Эдика в общежитии для беглых иностранцев. Неделю спустя, когда старый Петер Китцингер снова обрел возможность ходить в нормальный туалет, а не пользоваться ночным горшком, они оста- вили Наташу дома, а сами смотались в Мюнхен на голубом "форде" и, уже навсегда, перевезли вещи Эдика в "Китцингер-хоф"... Часть Десятая, рассказанная Катей, - о том, как она встретила "настоящего еврея" и поняла, что вторично эмигрировать - практически невозможно... Мое прибытие в Мюнхен было совсем не таким стройным и благостным, как у Эдика. У меня никаких инструкций и шпаргалок не было, да и если бы они были - я не смогла бы ими воспользоваться. У меня совершенно другой ха- рактер. Эдька у нас мужик тренированный. Он умеет и сказать вовремя, он умеет вовремя и промолчать. А я сначала раззявлю рот, а потом семьдесят семь раз подумаю - зачем я это сделала?! Не было случая, чтобы я на ров- ном месте в какое-нибудь дерьмо не вляпалась!.. У меня, как говорила те- тя Хеся, "в поле - ветер, в жопе - дым". Выползла я со своей гитарой и сумкой из аэропорта, стою как дура. В кармане у меня письмо Якова его брату, которого он не видел двадцать семь лет, но от разных людей слышал, что тот большой человек в Мюнхенс- кой еврейской общине. Адреса брата он тоже не знал. Подозреваю, что двадцать семь лет тому назад между ними пробежала черная кошка - что-то они, наверное, не поделили. Может быть, даже тот "Дом для бездомных", который строил их отец. Не знаю, не знаю... Помню, как Яков все звонил куда-то, узнавал, где находится община в Мюнхене. Конверт надписал на иврите, а я уже позже приписала по-русски: "Райхенбахштрассе, 27". Короче, "на деревню дедушке Константину Макарычу". И все. И три де- сятка английских слов, унаследованных от моего южно-африканского одесси- та Гришеньки. И абсолютный ноль в немецком языке. И вообще, я первый раз за нормальной границей! Куда ехать, на чем ехать, сколько нужно платить - понятия не имею. Пустили Дуньку в Европу... И вдруг откуда-то сверху слышу: - Хелло! Поднимаю голову - негр! Такого роста, будто сбежал из Национальной баскетбольной лиги, из команды "Глоб троттерс". Минимум два с лишним метра!.. И морда у него такая цивилизованная, и улыбается во все свои сто тридцать два зуба, и снова говорит: - Хелло! Ну, совершенно рекламный негр! - Хелло... - говорю. А он вдруг как затараторит по-немецки. И размахивает своими розовыми ладошками величиной с пластмассовый поднос из столовой самообслуживания. - Айм сори, - говорю. - Айм ноу спик дойч... Тут негр вдруг так обрадовался, что даже пританцовывать стал. И без всякой паузы перешел на английский. И молотит, и молотит... Я опять свое: - Экскьюз ми... Айм ноу спик инглиш. Негр остановился, как вкопанный. На морде - горе, отчаяние, трагедия, будто он только что всех родственников похоронил. И спрашивает по-анг- лийски: - А на каком языке мы можем разговаривать? - На иврите, - говорю я. Негр чуть не заплакал. Мне его даже жалко стало. И чтобы не пока- заться уж совсем безграмотной кретинкой, говорю без малейшей надежды на успех: - Айм спик рашен. И тогда эта дылда, эта верста коломенская, расплывается от счастья, бацает чечетку и говорит на отличном русском языке: - Тогда у нас вообще не будет проблем! Я сразу почувствовал, что мы нужны друг другу, как воздух!!! Вот это да! Я чуть в обморок не хлопнулась... И говорю: - Вы из университета Патриса Лумумбы? Он как заржет на весь аэропорт. Вытащил из заднего кармана джинсов спортивную шапочку с козырьком, напялил ее на башку, встал по стойке "смирно" и отдал мне честь: - Сэм Робинсон - капитан армии Соединенных Штатов Америки. Мюнхен. Институт военных переводчиков. - Катя... - говорю. - Катя Гуревич. Из Ленинграда. То есть, сейчас из Израиля... А он не понял меня и говорит: - Я тоже здесь теперь ненадолго. Скоро мы вернемся в Америку, и я бу- ду жить дома в Нью-Йорке. У меня там мама и папа. "Тебе хорошо... - думаю, - а у меня мама на одном конце света, папа на другом, а я на третьем. И жить мы вместе уже, наверное, никогда не будем..." - А я думала - вы баскетболист, - говорю. - Я тоже так думал, пока играл в баскетбол, - снова заржал Сэм. - Ка- тя! Я встречаю своего лучшего друга - лейтенанта Джеффри Келли. Он при- летает к нам на полтора месяца на стажировку и языковую практику. Ког- да-то мы вместе кончали институт военных переводчиков в Монтерее. Он неплохо говорит по-русски. И если ты не очень торопишься, мы вместе от- везем тебя в Мюнхен. Самолет уже сел. Он минут через десять-пятнадцать появится. О'кей? - О'кей, Сэм, - говорю. - Большое спасибо! Это как раз то, что мне нужно. Но мне нужно еще и заглянуть в туалет. Ты пока пригляди за моими шмотками. Всем своим длинным телом, ногами, руками, лицом Сэм изобразил бешеную работу мысли и сказал: - За "шмотками"... Молчи! Сейчас сам вспомню!.. Шмотки... Шмотки - вещи! Правильно? - Молодец! - похвалила я его и пошла в туалет. Этот аэропортовский писсуар своей чистотой и вылизанностью напоминал операционную, где можно было делать трепанацию черепа без дополнительной дезинфекции. Небольшая косметичка со всеми мазилками у меня была в кармане куртки, и я быстренько привела себя в порядок - подмазалась, подкрасилась, по- пудрилась и причесалась. И вышла из туалета малость посвежевшая и слегка взвинченная. Но такое со мной происходит всегда, когда я чувствую, что начинаю кому-то нравиться. Покойная тетя Хеся считала, что это во мне не в полный голос, но дос- таточно слышно, позвякивают блядские гены моей мамы. Вылезаю из-под крыши аэропорта на свет Божий, а Сэм уже стоит со сво- им приятелем, хлопает его по спине и хохочет, как сумасшедший. Приятель - ростом пониже, в плечах пошире, в какой-то хипповой пятнистой куртке и таких же штанах - тоже лупит Сэма по спине и чуть не помирает со смеху. Рядом с моими вещами - вещи приятеля. Огромная зеленая сумка, в кото- рой можно лето прожить небольшой семье с двумя детьми, и чемодан, стои- мостью в половину подержанного автомобиля по израильским ценам. - Катя! - орет Сэм на весь аэропорт. - Иди сюда скорей! Джефф приле- тел!.. И всем своим видом приглашает меня радоваться вместе с ним, будто я с этим Джеффом в одном детском саду выросла. Я подхожу. - Здравствуйте, Катя, - медленно говорит этот Джефф. - Извините, я теперь буду немножко плохо говорить по-русски, но потом хорошо. У меня полгода не было практики. Я работал с документа- ми, а разговаривать было не с кем... - Не прибедняйтесь. Прекрасно вы говорите по-русски, - сказала я. - Если бы я так говорила по-английски... - Это не так трудно. Я вас научу, - улыбается Джефф. - Начинай! А я пока подгоню машину, - говорит ему Сэм и убегает на автостоянку. Мы с Джеффом рассмеялись. Я сразу же, а Джефф - через небольшую пау- зу, когда сообразил, что Сэм шутит. Я стала его разглядывать. А он смущенно улыбается и отводит глаза в сторону. Ничего в нем такого "американского" не было. Просто здоровый парень с абсолютно рязанской рожей. Такой классический персонаж из русской народ- ной сказки - не то Иванушка-дурачок, не то Емеля пополам с Алешей Попо- вичем. Тут Сэм подкатил на "ауди-80" - мечте любого израильского пижона, от вновь прибывшего олим-ходаши до коренного тель-авивского плейбоя. Вместе с Джеффом они загрузили наши вещи в багажник, и мы поехали в Мюнхен. Едем, едем, едем, а вокруг меня, слава тебе Господи, все такое евро- пейское, такое чистое, такое ухоженное... И автомобили все словно только что вымытые, и трамваи, которых я с Ленинграда не видела... И никакого Востока! Ну, просто глаз отдыхает... - Сейчас мы приедем ко мне, положим вещи и пойдем куда-нибудь обе- дать, - сказал Сэм. - Я приглашаю! - Нет, Сэм. Спасибо, - возразила я. - Мне сначала нужно определиться, устроиться, привести себя в порядок, и вообще, понять, на каком я свете. А уже потом - все остальное. Так что, если вам не трудно, ребята, отве- зите меня пока на... Я вынула письмо Якова с адресом и прочла: - ...на Райхенбахштрассе, двадцать семь. - О, черт побери! - обрадовался Сэм. - Райхенбахштрассе!.. Это же совсем рядом с моей квартирой!.. А что там за отель? - Там не отель. Там еврейская община Мюнхена. Джефф повернулся и удивленно посмотрел на меня: - Ты будешь для них петь? Я видел у тебя гитару... - Нет. Я надеюсь, что петь мне не придется. Мне нужно встретить одно- го человека. У меня к нему рекомендательное письмо из Израиля. - О'кей! О'кей!.. - тут же легко согласился Сэм. - Ты передашь письмо и сразу позвонишь мне. Мы будем тебя ждать... Джефф! Ты видишь, что у меня заняты руки? Запиши Кате мой телефон и адрес. Ты не разучился еще писать по-русски? Он быстро по-английски продиктовал номер своего телефона и адрес. Джефф записал, вырвал листок из блокнота и протянул его мне. Стараясь правильно выстроить русскую фразу, он медленно проговорил: - Но, пожалуйста, обязательно позвони. Ты мне очень нравишься, Катя. "Ай-да Иванушка-дурачок! Ай-да Алеша Попович!.. - подумала я. - Ниче- го себе напор?!.. Вот так Емеля..." - Эй, Джефф!!! - возмутился Сэм. - Что такое?! Я уже считал, что Катя - моя девушка!.. - Нет, Сэм, - спокойно произнес этот американский Емеля. - У тебя всегда есть в запасе сто девушек, которые от тебя без ума. А у меня бу- дет только одна - Катя. О'кей? - Лейтенант Келли! Вы просто - сукин сын!!! - завопил Сэм и мы чуть не врезались в стоящий на остановке автобус. - Вы - паршивый и грязный койот!!! Вы... - Капитан Робинсон, пожалуйста, выбирайте выражения. С нами дама, - невозмутимо прервал его Джефф. - Эй, эй, ребята!.. - сказала я. - А вы не хотели бы посоветоваться еще и со мной?! - Нет, - сказали они оба в один голос. И тут мы подъехали к этому дому на Райхенбахштрассе. Оказалось, что аэропорт был совсем близко от центра Мюнхена. Наглухо закрытые ворота, вверху по углам арки - глазки телекамер, на стене кнопка звонка. Жму на кнопку. Пауза. Еще раз нажимаю... Открывается дверь и в ее проеме появляется крепенький паренек абсолютно израильского типа. Заго- раживает своими широченными плечами вход, оглядывает мою огромную сумку и гитару в чехле и что-то не очень любезно спрашивает меня по-немецки. - Айм ноу спик дойч, - говорю я. - Говори по-английски, - предлагает он мне. - Айм ноу спик инглиш... - тупо признаюсь я. И чего дура не учила язык?! С моим Гришкой это можно было делать, не вылезая из постели. Кретинка ленивая! А паренек на меня так и смотрит - как на кретинку и дуру. Тогда я вы- таскиваю из кармана куртки письмо Якова и свой паспорт и протягиваю его пареньку. Тот открывает мой израильский паспорт, сверяет фотографию с сильно усталым и лохматым оригиналом и говорит на чистом иврите: - Почему же ты не говоришь на иврите? - Я говорю. Но не очень хорошо... - Но это же лучше, чем молчать. Что тебе нужно? - Передать вот это письмо вот этому человеку, - и тычу пальцем в ад- рес и фамилию на конверте. - У нас такого человека нет. - Этого не может быть!.. - я чуть не расплакалась. - Хорошо, - говорит паренек. - Проходи сюда. Он даже не помог мне втащить вещи, этот раздолбай! Он просто посторо- нился и впустил меня под арку, в глубине которой стояла немецкая поли- цейская машина. Когда он распахивал передо мной дверь, я увидела у него под курткой большой пистолет в кобуре. Меня этим, правда, не удивишь. У нас в Израи- ле чуть ли не каждый третий носит оружие. Конечно, кроме олимов... За воротами оказались еще два таких же бычка, словно с плаката, рек- ламирующего занятия боди-билдингом. - Хальт! - сказал мне один из них, а второй взялся внимательно разг- лядывать мой паспорт. Первый охранник быстро обшарил меня металлоискателем, затем то же са- мое проделал с моей сумкой, а потом с гитарой. Но если мы с сумкой вели себя тихо и безропотно, то моя гитара пока- зала себя во всем блеске! От прикосновения к ней металлоискатель пря- мо-таки заверещал дурным голосом! Охранники настороженно переглянулись. Один спросил: - Что там? - Гитара, - сказала я. - Вынь ее из чехла. - О, черт вас побери!.. - выругалась я по-русски и стала вытаскивать гитару на свет Божий. Я уже еле стояла на ногах от усталости. Мне хотелось есть, спать и писать, а мне тут еще шмон и допрос устраивают! - Ты говоришь по-русски? - усмехнулся один. - Да. Ты тоже? - Нет. Но у нас есть человек с русским языком. Эйтан! Ты не знаешь, Абрам еще не ушел? - Кажется, нет. Мне вернули письмо и паспорт, приказали оставить вещи и послали на третий этаж - к "Абраму с русским языком", сказав, что у Абрама нет сво- его места - его нужно ловить. Но чаще всего он бывает на третьем эта- же... Я не стала пользоваться лифтом и вверх по лестнице пошла пешком. И вдруг, на свое счастье, услышала откуда-то сверху негромкую русскую речь. Женский голос слегка раздраженно говорил: - Что ты дергаешься?! Что ты все время ищешь возможность понервни- чать?.. Ну, так сломался протез! Ай-ай-ай! Большое дело!.. Так пойдешь к цанарцу и починишь. - И выложу ему двести марок... - уныло отвечал мужской голос. - Таки выложишь. Ничего страшного. Лейбовичам за их паршивые зубы страховка оплатила пять тысяч! А у тебя двести. Тьфу! Заплатят, как ми- ленькие! - А если не заплатят?.. - Так тогда и будешь нервничать! Почему надо убивать себя раньше вре- мени?! Я мигом взлетела наверх и между вторым и третьим этажами на лестнич- ной площадке увидела старика и старуху. Старуха была чем-то похожа на тетю Хесю. - Здравствуйте! - сказала я им. - Здравствуй, деточка, - ответила мне старуха, а старик только кивнул головой и прикрыл беззубый рот ладонью. - Ради Бога, извините меня, но я услышала русскую речь и... - я пос- мотрела на старика: - Вы - не Абрам? - Боже его упаси! - сказала старуха. - Я бы сразу же удавилась! Через три минуты мы со старухой знали все. Она про меня, я - про Аб- рама. Никакой он не "Абрам". Он - обычный еврей Виталий из Ленинграда, где был каким-то доктором, а сбежав полтора года тому назад в Мюнхен, здесь переименовался в "Абрама" и сразу же заговорил на русском языке с еврейским акцентом, которого у него никогда не было и быть не могло, по- тому что он совсем еще молодой человек - ему не больше пятидесяти, а у молодых людей, родившихся и выросших в Ленинграде и Москве, акцента не бывает! Он уже говорит по-немецки и состоит в "Юдишегемайндшафт" на об- щественных началах, как промежуточное звено между начальством общины и русскими евреями. И все русские евреи от него буквально плачут, потому что он может сделать столько гадостей!.. А начальство в нем души не ча- ет!.. Несколько раз старик пытался прервать старуху, подавал ей всякие зна- ки, чтобы она заткнулась, но та не обращала не него никакого внимания. А один раз прервала себя и сказала ему: - Нам с тобой осталось три-четыре года жизни. Я устала всех бояться. Я там боялась, я и здесь должна бояться?! Девочка будет знать - к кому она идет! Я выслушала старуху, сказала ей, что таких перевертышей я и в Израиле встречала навалом, и мне с ним детей не крестить, мне нужно только пере- дать письмо вот этому человеку, который здесь большой начальник. Старуха посмотрела на конверт и пожала плечами. Она никогда не слыша- ла о таком человеке в Мюнхенской еврейской общине. - Но если этот, так называемый "Абрам", - сказала старуха, - этот шейгиц, этот байстрюк, этот аид-а-моцер сможет тебе помочь, это будет первое доброе дело в его жизни! Иди на третий этаж. Он там вечно крутит- ся. Ты его сразу узнаешь по его гнусной роже. Дай Бог тебе удачи!.. - У нас в общине нет человека с такой фамилией, - сказал мне этот Ви- талий-Абрам. - А я, слава Богу, знаю, что говорю. Рожа у него была не такая уж гнусная. Я бы даже сказала - вполне ин- теллигентного вида. Небольшого росточка, рубашечка с галстуком, пиджа- чок, черные туфельки... Ни дать, ни взять - маленький чиновник бе- эр-шевского отдела абсорбции. Мы стояли на третьем этаже в симпатичном и уютном холле, куда выходи- ли двери трех или четырех служебных кабинетов. На стульях и диванчиках для посетителей в ожидании приема сидело несколько человек. Осторожно переговаривались шепотом и время от времени испуганно поглядывали то на закрытые двери кабинетов, то на этого Виталия-Абрама. А он, сукин кот, всем своим видом, тоном, манерой не смотреть на со- беседника, выказывая ему полное презрение, изо всех сил старался произ- вести впечатление "особы, приближенной к императору", которой известно что-то такое, чего другим знать не положено. И чудовищный, наигранный, мерзейший псевдоеврейский акцент, с которым даже в Жмеринке никто не разговаривает! - И не надо мне ваше письмо! Заберите его! Я не знаю, кто это писал и кому оно адресовано. Я знаю только, что вы пришли не по адресу. Я вообще не понимаю, как вас сюда пропустили! За какие такие ваши прелести? - он поглядывал на сидящих, словно хотел показать им, как надо разговаривать с такими, как я. Но я решила, что вытерплю все! Обратной дороги у меня не было. - Ну, пожалуйста... - говорила я, не обращая внимания на его хамский тон. - Может быть, вы проконсультируетесь с кем-нибудь?.. Человек, кото- рый писал это письмо... - Я не собираюсь ни с кем консультироваться! Если я сказал, что тако- го человека здесь нет - значит, нет!!! В это время дверь одного из кабинетов открылась и оттуда вышла очень хорошо одетая дама средних лет. Посетители тут же почтительно встали. Абрам сразу же стал меньше ростом. Дама заперла свой кабинет на ключ и вопросительно подняла брови, гля- дя на бывшего ленинградского Виталия - ныне мюнхенского Абрама. Совсем другим тоном, совсем другим голосом, заискивающе улыбаясь, по- жимая плечами и беспомощно разводя руками, Абрам-Виталий показал этой даме на меня, на мое письмо и стал что-то ей говорить. Она молча выслушала его, взяла письмо в руки, прочитала написанное на конверте, грустно улыбнулась и вскрыла конверт. Письмо было написано на иврите. Она прочла его, печально покачала го- ловой и вернула письмо Абраму, сказав несколько фраз. Тот, как китайский болванчик, мелко и часто кивал головой. Затем дама сочувственно улыбну- лась мне и с легким поклоном попрощалась со стоящими посетителями. И пошла к лифту. Я же видела, как она легко прочла письмо! Какого же черта я не заго- ворила с ней на иврите - до сих пор понять не могу... Абрам подождал, когда за дамой закроются створки лифта, и мгновенно снова обрел начальственный тон: - А я что говорил?! Нет такого человека! Он умер одиннадцать лет тому назад. И ваш покровитель, который писал ему, мог бы об этом знать, а не писать письма на тот свет! И потом, оказывается, он просит, чтобы вам помогли устроиться в Мюнхене! Так вы же уже один раз эмигрировали?! Что же вы еще хотите? Еще раз эмигрировать? Теперь уже из Израиля в Мюнхен?! От чего вы теперь бежите? От антисемитизма? Или, может быть, вы ищете политических свобод?.. Не смешите людей и не морочьте им голову! Заби- райте свое письмо и возвращайтесь к маме в Израиль. Германия вам не про- ходной двор! Это раз. А во-вторых, настоящая еврейская девушка не должна покидать землю предков! Другое дело, может быть, вы вообще не еврейка? Тогда, кто вам позволил придти в еврейскую общину?.. Что вы здесь делае- те? Кто вас сюда к нам подослал?.. Как вы посмели здесь появиться?! Ме- ня, как настоящего еврея, это просто-таки возмущает! И тут во мне что-то сломалось. Даже в глазах темно стало. - Кто-кто "настоящий еврей"? - спросила я. - Вы? Вы - "настоящий еврей"?! - Да! Да! Да! - закричал он. - И горжусь этим! И попрошу очистить по- мещение! - Нет, - сказала я с улыбочкой. - Вы не еврей. Вы - персонаж из чер- носотенного анекдота. Вы приволокли с собой из "совка" все самое худшее, самое отвратительное, и на этом пытаетесь теперь выстроить свою ма- ленькую вшивую карьерку!.. И не смейте налегать на еврейский акцент, бездарность! Так разговаривают антисемиты, когда пытаются изобразить ев- рея. Ничтожество... Шесть миллионов погибших евреев должны в гробах пе- реворачиваться только потому, что такая дешевка, как вы, представляет их сегодня среди оставшихся в живых! - Я сейчас же вызываю полицию, хулиганка! - завизжал он. Вот тогда я совсем перестала себя сдерживать! - Что-о-о?! - рявкнула я. - Ты где находишься, эмигрант хуев? На Ва- сильевском острове или в Мюнхене?! Кто ты такой, дерьмо беспаспортное?! Я - гражданка государства Израиль, а ты кто такой, шестерка вонючая?! И, клянусь вам, я вдруг, совершенно неожиданно для себя, сказала это с такой искренней гордостью, что сама чуть в обморок не упала! На ногах меня удержала только ненависть к этой сволочи. - Стоит, сучка, на задних лапах, да еще и тявкает: кто - еврей, кто - не еврей... Нацист засраный!.. - сказала я ему на- последок и пошла к лифту. Спустилась вниз к этим трем вооруженным раздолбаям, взяла свою сумку, свою гитару и направилась к воротам. - Тебе помочь? - спросил один на иврите. - Пошел ты, знаешь куда!.. - ответила я ему по-русски и вышла на ули- цу. Бреду по этой чертовой Райхенбахштрассе, чтоб она провалилась, волоку тяжеленную сумку, тащу гитару, ничего не соображаю. Переставляю ноги, как курица с отрезанной головой. Господи, думаю, что же делать, что же делать?.. А вокруг меня - такой красивый, такой уютный и такой чужой город! И никого, никого - перед кем можно было бы просто расплакаться... В проститутки пойти, что ли?.. Остановилась передохнуть, сунула руку в карман за сигаретами (я тогда еще курила) и наткнулась на какую-то бумажку. Вытащила ее, а там телефон и адрес Сэма. Стою и думаю - позвонить, не возвонить?.. А, плевать, ду- маю! Позвоню. Ну, нет у меня сегодня другого выхода! А завтра я что-ни- будь придумаю. Совсем рядом со мной две желтые телефонные будки. Шарю, шарю по кар- манам - ни одной немецкой монетки! А вторая будка вообще только по кар- точкам. Как разменять бумажку в десять марок? Кого спросить? И такое от- чаяние на меня навалилось, что и не высказать. Потом, слава Богу, вспомнила, как однажды в Тель-Авиве Гришке на ра- боту из кафе звонила. Дотащила свои бебехи до ближайшей забегаловки, ввалилась туда, смотрю - на буфетной стойке у бармена телефон стоит. Подхожу, а он ко мне сразу с улыбкой: "Вас мехтен зи, битте?..". Это я сейчас понимаю, а тогда - ни в зуб ногой! Тычу пальцем в теле- фон и протягиваю ему десять марок. А он мне телефон пододвигает и денег моих не берет. И так внимательно смотрит на меня. Видно, морда у меня была совсем опрокинутая. Я набираю номер Сэма и чувствую, что силы у меня кончаются. Слышу длинные гудки, щелчок и голос Сэма: - Робинсон... - и дальше что-то по-английски. - Сэм... - говорю я. - Сэм!.. И как зареву навзрыд на все кафе! Люди даже пиво пить перестали. - Катя! - кричит Сэм. - Что с тобой, Катя? Где ты? А я слова вымолвить не могу. Реву в три ручья, захлебываюсь, задыха- юсь... Бармен перепугался, выскочил из-за стойки, обнял меня за плечи, официантка с водой прибежала. А меня трясет всю, но трубку не отпускаю. - Там есть кто-нибудь? - кричит Сэм. - Передай кому-нибудь телефон! Я протянула трубку бармену. Тот поговорил немножко с Сэмом и снова приложил трубку к моему уху. А оттуда уже голос Джеффа: - Катя! Катя!.. Мы сейчас приедем за тобой! Три минуты! Всего три ми- нуты!.. Жди! Не помню, у кого-то из писателей несколько рассказов - разных по сю- жетам, но совершенно одинаковых по авантюрно-романтическому складу - за- канчивались одной и той же фразой: "...они жили долго, счастливо и умер- ли в один день..." Мы с Джеффом прожили совсем не долго, всего лишь полтора месяца его стажировки и еще две недели, которые Сэм выхлопотал для Джеффа у своего командования. Но зато - так счастливо, что мне, действительно, иногда хотелось уме- реть с ним в один день! Спустя неделю после моего истерического звонка из кафе, Сэм переехал в казармы американского института военных переводчиков, в комнату, пред- назначенную для Джеффа, а мы с Джеффом остались на Гер- цог-Вильгельмштрассе в квартирке Сэма Робинсона. Это была очень смешная квартира. Вход в спальню был в ней через ван- ную. Нет, действительно! Вы входили в квартиру и оказывались в прихожей. С левой стороны - туалет и кухня, с правой - вход в маленькую гостиную. Перед вами оставалась четвертая дверь. Она прямиком вела в ванную комна- ту. И ванная оказывалась - проходной! В ней была еще одна дверь - в спальню. Туда можно было попасть только через ванную. Выйти из спальни - тоже только пройдя ванную... Что постоянно держало Сэма и всех его деву- шек в состоянии высокого гигиенического тонуса. Во всяком случае, так говорил Сэм. Уже вовсю выводились из Германии советские и американские войска, и окончание стажировки моего лейтенанта Джеффри Келли должно было совпасть с окончанием пребывания института военных переводчиков США в Мюнхене. А так как к обычному учебному процессу теперь добавилась еще и подготовка к передислокации в Америку, Сэм заявил, что ему - помощнику начальника курса, - лучше всего оставшиеся полтора-два месяца пожить в расположении института, ибо, в связи с уходом американцев из Европы, работы навали- лась такая куча, что не хватает и двадцати четырех часов в сутки!.. Тем более, что за последнее время из его обширного дамского окружения откристаллизовались три более или менее постоянные девицы со своими квартирами, без пап и мам, а следовательно, без риска, что в самый не- подходящий момент кто-то из родителей может войти в комнату и спросить: "Вам что - чай или кофе?". "Ауди-80" Сэму тоже совершенно ни к чему! Ему там ездить некуда, а вот Джеффу машина просто необходима. Пусть этот сукин сын теперь хоть раз попробует опоздать на занятия! Он, Сэм, не посмотрит, что Джефф его лучший друг. Он с Джеффа три шкуры спустит! Поэтому он оставляет Джеффу документы и ключи от машины и все расходы, связанные с содержанием авто- мобиля. Так что Сэм еще и выгадывал на этом сотни полторы долларов! И чтобы я не вздумала покупать продукты и сигареты в городских мага- зинах! У Джеффа теперь есть машина и он будет привозить в дом все, что нужно, из лавки на территории американской базы. Там это вдвое дешевле! А он, Сэм, в выходные дни будет приезжать к нам в гости с какой-нибудь из трех своих постоянных девушек. О'кей?.. А через несколько дней я вышла с гитарой на Мариенплац. Благо от на- шей квартиры это находилось буквально в трех шагах. У меня был добротный беэр-шевский и тель-авивский опыт, и я быст- ренько сообразила, что мне лучше всего не лезть в центр Мариенплац, где чуть ли не на каждом углу поют на разных языках и играют на гитарах, на банджо, на скрипках, на флейтах... Решила остановиться в преддверии Мариенплац, на Кауфингерштрассе, и вклиниться между китайским фокусником и английским жонглером, который свои трюки комментировал веселой трепотней. И фокусник, и жонглер будут стоять со "своими" зрителями: один - мет- рах в сорока от меня влево к Мариенплац, второй - на таком же расстоянии вправо, в сторону Штахуса. Наша разножанровость никому из нас не создаст опасной конкуренции, и негласные законы уличного исполнительства будут строго соблюдены. Я тут же нашла себе симпатичное местечко у бывшей августинской церк- ви, где теперь помещался охотничий музей. Мне почему-то показалось, что огромный бронзовый кабан, стоящий у входа в музей, должен принести мне удачу. Огляделась, привычно разложила гитарный футляр на каменных плитах, повесила гитару на шею, трижды сплюнула через левое плечо, как говорят немцы - "той-той-той" - дескать, "ни пуха, ни пера", взяла первый аккорд и негромко запела: ...Вечером, когда Джефф приехал с занятий, я высыпала перед ним на стол сто тридцать семь марок мелочью, два бумажных доллара и один метал- лический рубль (уж не знаю, кто это мне такой сувенир бросил в футляр!) и гордо сказала: - Отныне Соединенные Штаты Америки могут быть за тебя совершенно спо- койны! Я тебя прокормлю, Джеффри Келли. Он с ужасом уставился на кучу монет и опасливо покачал головой: - Нет, ты не Катя Гуревич... Ты - Родион Раскольников. Ты убила ста- руху-процентщицу и ограбила ее! Признавайся, где ты взяла топор?! Как Сэм Робинсон нам распланировал - так мы и прожили два месяца. Три раза в неделю, с десяти часов утра и до часу дня, я работала на Мариенплац. Два раза по официальному разрешению "Бауреферата" и один раз - контрабандно. Напротив Хауптанхофа - по-нашему, Главного вокзала, на почте я сдавала всю мелочевку и получала десяти-, двадцати- и пятидеся- тимарковые бумажки - столько, сколько зарабатывала в этот день: сто - сто двадцать марок... Потом я мчалась домой, вылизывала квартиру, перестирывала мелкое ба- рахлишко Джеффа и начинала заниматься приготовлением обеда из тех про- дуктов, которые Джефф накануне привозил из "Пиекса" или "Комиссерии" - своих американских магазинов. Там было все, действительно, в два раза дешевле. Приготовление обеда занимало минимум времени, но я старалась как можно дольше растянуть этот процесс. Когда обед был готов, я остав- ляла все на плите - на малом огне и садилась за английский. В пять обычно приезжал Джефф. К этому времени я уже висела в окне, как обезьяна, зацепившись хвостом за лиану, чтобы не пропустить момента его приезда. Из окна я видела, как Джефф тычется со своим "ауди" в поис- ках паркинга, и ужасно злилась, когда перед ним кто-нибудь занимал вне- запно освободившееся место. А потом был обед... И было столько любви - в тарелке обычных щей, в примитивных котлетах, в щелканье тостера, в свисте закипающего чайни- ка!.. Мне вдруг открылось, что можно любить в человеке все! Даже то, что тебя раньше раздражало в других людях... Ох, черт подери! Какие это были два месяца!.. Но они прошли. И наступил день, когда Мюнхен устроил торжественные проводы первых американцев, покидающих Германию. На Мариенплац... В Мюнхене от Мариенплац - никуда не денешься! На Мариенплац на большом помосте играл американский военный оркестр. Американцы были все в военной форме - то, чего мюнхенцы никогда не виде- ли, потому что в форме американцы ходили только по территории своей ба- зы. Американцы пели немецкие песни, немцы - а их на Мариенплац собралось несколько тысяч - горланили американские песни и размахивали транспаран- тами: "Не уходите!", "Не покидайте нас!". Тут, конечно, дело было не просто в людских симпатиях. В этих транс- парантиках был еще и плач о рухнувших надеждах. Как-никак, а масса нем- цев, которые работали на огромную американскую армию, теряли работу. Вместе с уходом американцев от немцев уплывали рабочие места, деньги... А это не Советский Союз, не Россия, где, помню, на каждом заборе объяв- ление - "Требуются, требуются, требуются..." Здесь никто никому не тре- буется. Каждый крутится сам, как может. Здесь найти работу - как в лоте- рею сто тысяч выиграть! Мне рассказывали, что раньше, пока немцы не рас- чухали, что для них значат американцы в Европе, они все другими лозунга- ми размахивали: "Американцы - вон из Германии!" И по-человечески их мож- но было понять... Меня бы тоже тошнило, если бы в моем доме поселился посторонний мне человек, и я постоянно чувствовала бы его присутствие. А вот теперь, когда американцы, действительно, стали "...вон из Германии", - транспарантики стали совсем-совсем другими. Но это все, так сказать, глобалка. И не мое это собачье дело зани- маться "большой политикой" и чужой экономикой! Лично меня это стукнуло, может быть, сильнее, чем кого бы то ни было. Хотя, кто знает? Каждый судит со своей колокольни. Я знала только одно - моя колокольня подо мной рушится, и я лечу с нее кувырком на очень-очень твердую землю. Институт военных переводчиков сокращали чуть ли не вдвое. Одна его часть возвращалась в Штаты, вторая переводилась за сто километров от Мюнхена - в Гармиш. На мое несчастье и Джефф, и Сэм попали в первую по- ловину. - Джефф... - сказала я ему в последнюю ночь. - Возьми меня, пожалуйс- та, с собой. Не хотела, а получилась прямо цитата из моего репертуара: Миленький ты мой, возьми меня с собой, Там, в краю далеком, буду тебе женой... Хорошо, что он мне еще не спел: "Милая моя, взял бы я тебя... Там, в стране далекой, есть у меня жена". Но что-то в этом роде он мне ответил: - Катюшка... Девочка моя любимая! Потерпи три месяца. Мы с Сэмом уже все, все рассчитали!.. Конечно, можно было бы сейчас съездить в Голлан- дию - там бы нас поженили без всяких условностей. Это не Германия. Там регистрируют браки даже между гомосексуалистами. - Хочу в Голландию! - рассмеялась я сквозь слезы. - Хочу в страну подлинной свободы и демократии!.. - Нет, нет! Не надо шутить, - Джефф крепко прижал меня к себе. - Если мы это сделаем сейчас - я навсегда потеряю клиренс... - Что?! - Клиренс. Это вроде, как у вас - допуск. Допуск к работе. А потерять клиренс в нашей армии - значит потерять работу. Меня даже на год могут уволить из армии. И нет никаких гарантий, что через год меня снова возьмут на службу. Тогда со своим филологическим образованием я в лучшем случае смогу мыть автомобили. И нам будет очень трудно жить... - Наплевать! А то я не жила трудно... - Нет, - твердо сказал Джефф. - Если ты будешь моей женой... - Буду, буду! - закричала я. - Я очень хочу быть твоей женой! Джефф! Миленький Джефф! Не оставляй меня здесь одну, пожалуйста!.. - Катя! Катенька... Я осенью прилечу за тобой... Я уже оплатил для тебя эту квартиру за три месяца вперед и, пожалуйста, подожди меня здесь!.. Я не могу сейчас сказать своим начальникам: "Я женился!" Я могу только сказать: "Я хочу жениться..." За эти три месяца наши специальные службы проверят и тебя, и меня... И если я даже потеряю клиренс, то меня не уволят из армии. Может быть, понизят в должности и переведут куда-ни- будь в далекий гарнизон, и по-русски я там смогу разговаривать только с тобой. - А если тебе не разрешат меня?.. - прошептала я, уткнувшись носом в его подушку. - Тогда я пошлю армию ко всем чертям, и мы с тобой будем жить трудно! Я буду мыть автомобили... - А я - петь и играть на гитаре... - А ты - петь и играть на гитаре, - сказал Джефф и поцеловал меня в нос. Сэма Робинсона в аэропорту провожали все его три постоянные немецкие подружки. Они по-приятельски щебетали между собой и висели на длинном Сэме, как макаки на пальме. В последнюю секунду я спросила у Джеффа: - А что если у нас будет ребенок, Джефф? - Ох, черт побери!.. Тогда я буду самым счастливым отцом на свете, - шепнул мне Джефф и улетел в Америку. "Они жили долго, счастливо, и умерли в один день..." До сих пор не могу понять, почему я ему тогда не сказала, что уже второй месяц беременна?.. Прошло два тоскливых дня. Возвращаюсь с Мариенплац, бросаю гитару, подсчитываю выручку, принимаю душ и сажусь писать первое письмо папе в Беэр-Шеву. Только дохожу до описания мюнхенской квартирки на Гер- цог-Вильгельм-штрассе, - как мне в ней хорошо и уютно, и вообще, папоч- ка, жизнь моя прекрасна и удивительна, - как вдруг раздается звонок в дверь. Открываю. На пороге стоит мымра лет шестидесяти, одетая в какие-то чудовищные по безвкусице тряпки и стоптанные туфли. Рожа - Баба-Яга из мультяшки в передаче "Спокойной ночи, малыши!", после которой дети от ужаса не могут заснуть, а родители пишут на телевидение слезные письма, умоляя не пока- зывать детям на ночь такие фильмы. Полагая, что эта страшила хочет попросить у меня пару марок на бед- ность, я начинаю спешно рыться в своем кошельке в поисках мелочи, а она неожиданно отстраняет меня своей костлявой лапой и бесцеремонно входит в квартиру. Теперь, когда мое ухо уже привыкло к немецкому языку, когда я и сама могу составить немудреную фразу, понять такой же ответ и объясниться с прохожим на улице или с продавцом в магазине, - я, вспоминая сейчас от- дельные слова этой тетки, могу примерно реконструировать почти все, что она мне говорила. Сейчас я могу ошибиться только в незначительных мело- чах, но интонации этой старой суки я просекла безошибочно! Однако тогда наш диалог напоминал игру в одни ворота. Выглядело это примерно так: - Что вам нужно? - испуганно говорю я без малейшей надежды понять от- вет. - Я знаю, что мне нужно. Вы говорите по-немецки? - Нет. - По-английски? - Нет. Немножко... Она, сразу переходя на английский: - Кто вы такая? Я, с величайшими муками: - Хозяйка этой квартиры... В ответ - презрительный смех и сразу жесткий немецкий: - Это ложь! Я хозяйка всего этого дома. Я сдавала эту квартиру амери- канской армии!.. Вы не имеете права здесь жить. Немедленно убирайтесь отсюда!!! Зная почтительное отношение немцев к деньгам, я в панике собираю в одну кучу огрызки разных английских слов и, как мне кажется, говорю: - Но мой друг заплатил за эту квартиру за три месяца вперед... - Он заплатил за себя! Я завтра же верну эти деньги американской ар- мии, но никаких иностранцев в своем доме не потерплю! Откуда вы? Польша, Болгария, Югославия, Албания? - Я русская... То есть, сейчас я из Израиля... - лепечу я и протяги- ваю ей свой израильский паспорт. Она даже не прикасается к моему паспорту, только смотрит в него брезгливо и вдруг разражается истерическим хохотом. Да таким, что у нее даже пена на губах выступает. Она начинает метаться по комнате и орать примерно следующее: - Из Израиля!.. Еврейка!!! В доме, построенном моим отцом - генералом абвера, одним из первых членов национал-социалистической партии Герма- нии, не хватает еще и еврейки!!! Вон! Немедленно вон отсюда!!! И запом- ните раз и навсегда: Германия только для немцев! А вы все - русские, турки, арабы, евреи... Вы - раковая опухоль на теле нашей несчастной Германии!.. Вы сосете кровь немецкого народа! И мы, немцы, еще должны из своих налогов оплачивать здесь вашу жизнь?! Вон отсюда!!! Вон к свиньям собачьим! Из моего дома! Из моего Мюнхена! Из моей Германии! Шайзе!... Я сейчас же звоню в полицию!.. Она хватается за телефон, дергается словно в припадке эпилепсии, брызгает слюной, глаза у нее становятся уже совершенно безумными, и она продолжает вопить свои тексты в добротном митинговом стиле нашего заме- чательного общества "Память". И я - через полчаса, со своей гитарой, огромной сумкой тети Хеси, с недописанным письмом папе, оставив десятки милых моему сердцу собствен- ных мелочей в этой сволочной нацистской квартире, - оказываюсь на Хаупт- банхофе. На главном железнодорожном вокзале Мюнхена - последнем прибежи- ще нищих бездомных азилянтов. - Где мы на четвертые сутки ее и нашли, - сказал Нартай. - На третьи, на третьи, - поправила его Катя. - Не драматизируй. Я переночевала там всего лишь трижды. - Тоже вполне достаточно, - заметил Эдик и повернулся ко мне: - По- мойка! Настоящая человеческая помойка в центре такого потрясающего горо- да!.. Часть Одиннадцатая (коротенькая), рассказанная Автором, - о том, что в жаркую погоду в мюнхенских бассейнах можно не только выкупаться, попить пива и отдохнуть на лужайке, но и узнать почти детективную историю, не имеющую никакого политического значения... - Стойте! Стойте!.. - всполошился я. - Вы меня совсем, к чертовой ба- бушке, запутали! А откуда же тогда появился Нартай? При чем здесь Нар- тай?.. - То есть, как это "при чем"?! - возмутился Нартай. - Я ее первый за- метил! "Смотри, говорю, Эдька! Эта девка, которая на Мариенплац русские песни поет, сидит со шмотками и рожа у нее какая-то опрокинутая. Может, заболела?.." А Эдька мне и говорит... - Да подожди ты, Нартайчик! - безжалостно прервал его Эдик. - Тебя не о том спрашивают. Тебя спрашивают - как ты сам появился в Мюнхене. Мо- жет, про тебя потом кино сделают. Верно? - Не исключено, - осторожно сказал я. Нартай прямо взвился! - Ну, Эдик!.. Ну, гад ползучий! Это про вас с Катькой надо кино де- лать! Разоблачительное! Это вы сюда, за бугор, рвались, как умалишенные, диссиденты вшивые!.. А я, наоборот, отсюда хотел только домой - в Алма- ты! Я и сейчас хочу... И если бы не ты!.. Вот и расскажи, расскажи, как я сюда попал!.. - О'кей, о'кей... - примирительно сказал Эдик. - Не вопи, люди обора- чиваются. - Имел я в виду всех этих людей, - сказал Нартай и встал. Мы валялись на зеленой лужайке "Зюдбада" - одного из десятков мюн- хенских бассейнов, на открытом солнце, и только Катя была заботливо уса- жена в шезлонг под огромным полосатым зонтом. - Катька, нагреби мне немного деньжишек - пойду мужикам еще пива возьму, - сказал Нартай. - И следи, чтобы Эдька тут ничего не врал. Катя порылась в сумке и протянула Нартаю кошелек: - Мне тоже пива, Нартайчик. - Обойдешься. Тебе - оранж-сафт, - безапеляционно сказал Нартай. - Мне уже осточертел твой сафт. Я хочу пива! - Ты хочешь, чтобы ребенок родился алкоголиком, да? Фиг тебе! И Нартай в одних плавках пошел на своих смуглых крепеньких кривоватых ногах в буфет. - Он, конечно, прав, - задумчиво проговорил Эдик, глядя в след Нар- таю. - В том, что он оказался здесь, наверное, виноват я... Часть Тринадцатая, рассказанная Автором, - о том, что произошло дальше... Тут я вынужден прервать Эдика. К этому моменту его рассказ уже совер- шенно потерял былую стройность - Нартай все время вклинивался со своими подробностями этой истории, перегружал ее техницизмами и специальной танковой терминологией, понятной лишь ему одному, и, в конце концов, все свелось к ожесточенной перепалке со взаимными упреками в неточности, за- бывчивости и полном искажении действительности. Во-первых, Нартай заявил, что морда у него никакая не "среднеазиатс- кая", а исконно казахская, ибо казахи никогда не причисляли себя к Сред- ней Азии, а всегда были абсолютно самостоятельной и великой нацией! Это раз. Второе, что очень сильно возмутило Нартая, - дышал он тогда на Эдика не дешевым шнапсом, а прекрасным и настоящим "Вайцен-Корном", который почти на две марки дороже той гадости, которую приписал ему Эдик!.. И в третьих, - когда он приказал Эдику выбросить пистолет, то сказал не "на хер", а совершенно другое слово. Тоже из трех букв и тоже на "х", но совершенно другое!.. Он, Нартай, конечно, понимает, что в тот момент у Эдика были полные штаны от страха и он мог кое-что подзабыть, но всему же есть предел!.. Нельзя же все время перекраивать Историю!!! Претензии Нартая к Эдику были мелочны и, казалось бы, незначительны, но очень мешали восприятию дальнейшего хода событий. Поэтому, с трудом узнав всю историю целиком, я решил вторую половину пересказать сам, решительно очистив ее от препирательств Нартая и Эди- ка... ...Нартай втащил Эдика в танк, мгновенно задраил люк и откинул от внутренней стенки орудийной башни сиденье заряжающего. - Садись сюда и держись за что-нибудь! - он метнулся вниз на свое место механика-водителя. - И ничего там не трогай!.. Это твоя машина? "Опель" твой, я тебя спрашиваю?! - Нет? - прокричал ему Эдик. - Это их "опель"!.. - Очень, очень хорошо! - мстительно пропел Нартай и резким броском двинул танк вперед прямо на ни в чем не повинный автомобиль. - Сейчас я ему устрою техническое обслуживание по первому разряду!!! Держись креп- че, мужик!.. И прокричал загадочную в то время для Эдика фразу: - Э-э-эх! Когда-то копыта коней моих предков... Раздался удар, треск, скрежет разрывающегося металла. Танк несильно, но ощутимо тряхнуло, и Эдик услышал чей-то истошный крик, отчаянную ав- томатную очередь и звонкий цокот пуль по танковой броне. - Давай, давай, стреляй, гад!!! - злобно закричал Нартай, сдавая танк назад и снова бросая его на уже искалеченный "опель". - Ничего, пешочком пройдетесь! Для здоровья полезно!.. Танк с ходу взлетел на то, что еще несколько секунд назад было "опе- лем-омегой", застопорил одну гусеницу и закрутился на месте, перемалывая остатки автомобиля в некую маслянисто-металло-пластмассовую кашу. Нартай еще что-то кричал, но двигатель танка ревел так, что Эдик не мог разобрать ни единого слова. Эдика мотало из стороны в сторону и он судорожно цеплялся за какие-то выступы, приборы, кронштейны, пока чуть было не ухватился за два пушечных снаряда, укрепленных за его спиной. Тут он в панике отдернул руки и намертво приклеился к казенной части спаренного пулемета. ...Когда все кончилось, когда Яцек Шарейко и Саня Анциферов исчезли неведомо куда, а от "опеля-омеги" осталось лишь слабое воспоминание, танк на малых оборотах, негромко фырча двигателем, отполз в ближайший лесочек и схоронился там от рассветных лучей утреннего солнца. Нартай внимательно и осторожно оглядел все вокруг через призменный прибор наблюдения, убедился в том, что рядом нет ни одной живой души, выключил мотор и открыл свой верхний люк. В танк ворвалась свежая прох- лада начинающегося дня. Нартай встал из водительского кресла, пролез в боевое отделение башни и настежь распахнул второй люк над головой ошалевшего Эдика. - Открыть окна и двери - проветрить помещение! - сказал Нартай голо- сом матроса Железняка после разгона Учредительного собрания. Он стащил с головы шлемофон, бросил его на свое кресло и уставился на Эдика: - Жрать хочешь? Выпили почти по стакану "Вайцен-Корна", вскрыли две банки говяжьей тушенки, поели сыру, хлеба с маргарином. Съели большой безвкусный немец- кий огурец, две завядшие помидорки и еще чуть-чуть выпили. Потом Нартай вытащил большой термос, две пиалы и маленький пакетик конденсированных сливок. Налил из термоса уже изрядно остывший, но со- вершенно черный и убийственно крепкий чай в пиалы, плеснул туда сливок и спросил: - Пил когда-нибудь чай по-казахски? - Нет, - ответил Эдик. - Пей. Пей и рассказывай. Но рассказывай все, как есть. Ничего не ври. Больше всего на свете я ненавижу вранье!.. И Эдик Петров рассказал Нартаю Сапаргалиеву все. Нартай слушал молча - не осуждая, не сочувствуя. Только смотрел на Эдика своими немигающими узкими глазами поверх пиалы с чаем по-казахски. А потом брезгливо сказал: - Дурак ты, Эдик. У тебя в твоем доме начался пожар. Ты же не бежишь в чужой дом к соседям - переждать, пока огонь не потухнет или твой дом совсем не сгорит? Ты же сам как-то стараешься потушить пожар в своем собственном доме... На кой тебе хрен нужна была эта Германия? Помесь восточной орнаментальности с жестокой прямолинейностью в сло- вах Нартая не помешали Эдику расслышать то, в чем он так боялся приз- наться самому себе еще с первых шагов по Унтербергсштрассе... И Нартай это понял. - Ладно, - сказал он. - Твое дело. Где у вас тут ближайшая Советская власть? Ближайшая Советская власть была только в Мюнхене. Генеральное консульство Союза Советских Социалистических Республик размещалось на углу Зайдельбергштрассе и Карлштрассе, и Эдик уже давно, на всякий случай, держал в памяти адрес этого русского оазиса. Мало ли?.. Чем черт не шутит! Все в жизни может быть. Пути эмигрантские, как и Господни, неисповедимы... - В Мюнхене?.. - задумчиво переспросил Нартай. - Триста верст. Ну, что ж, значит, нужно добираться до Мюнхена. - Зачем?! - У меня на руках боевая техника - собственность моего государства, - жестко проговорил Нартай. - И уж если с ней произошло такое, то мое го- сударство обязано позаботиться о том, чтобы эта техника была возвращена туда, где ей и положено быть. Вместе со мной! Не бойся, Эдька, тебя я не продам. Можешь хоть сейчас вылезти на волю и идти на все четыре сторо- ны... Мне с тобой спорить некогда - у меня дембель на носу. Я еду в Мюн- хен! - Ты в своем уме?! Да нас с твоим танком на первом же перекрестке по- лиция за жопу возьмет!.. Нартай улыбнулся и разлил остатки "Вайцен-Корна" по кружкам: - А мы с тобой, как партизаны - потихонечку, ночами и огородами. Будь здоров! Открыть еще банку тушенки? - Не надо. - Эдик выпил, закусил ломтиком огурца. - У нас даже карты нету! - Как это нету?! - возмутился Нартай. - Я тебе что, пальцем делан- ный?! Он достал дерматиновый портфель с картами, выбрал листы всех дорог Плауэн-Мюнхен и разложил их перед Эдиком: - У любого уважающего себя механика-водителя должны быть карты терри- торий предполагаемого противника! Такую карту ни за какие деньги не ку- пишь. - Здесь на заправке или в газетном киоске за несколько марок можешь купить любую карту со всеми обозначениями. Нартай презрительно усмехнулся: - Правильно! Где поссать, где пожрать, где заправиться - там все обозначено! А ты на мою посмотри... Эдик стал просматривать карты Нартая. На них были нанесены все глуби- ны водных преград, все высоты даже малейших подъемов, государственные учреждения самых крохотных городков и деревень, расположения всех воинс- ких частей бундесвера - с обозначением родов войск, вероятной числен- ностью боевых технических средств и личного состава, скрупулезно рассчи- таны пути обхода наиболее опасных участков, возможные подходы для нане- сения первого удара... Но больше всего поразило Эдика, что на последнем листе под Мюнхеном он неожиданно обнаружил даже "Китцингер-хоф"! - Наши шпионы даром хлеб не едят! - сказал Нартай. - Жаль только, что чаще всего они на мудаков работают... День провели в танке. Только еще глубже проползли в лес и затаились там в небольшой ложбинке у ручья. Дремали после бессонной боевой ночи, доедали остатки сухого пайка Нартая, болтали о цирке, о военной службе, о Москве, об Алма-Ате, о родственниках, которых у Нартая было великое множество, а у Эдика не бы- ло вообще... С помощью замечательных карт Нартая, по времени отхода эшелона и вре- мени отцепления платформы нехитрым способом определили собственное мес- тонахождение и остаток дня провели в прокладке наиболее безопасного ноч- ного маршрута на Мюнхен. Потом Нартай достал еще один, изрядно засаленный шлемофон, надел его Эдику на голову и подключил шлемофон к внутреннему танковому переговор- ному устройству - ТПУ Р-124. И научил Эдика пользоваться призменным при- бором наблюдения с коротким и таинственным названием - МК-4. Затем Нартай установил и подключил прибор ночного видения для себя, с еще более таинственным названием - ТВНО-2. Вместе с прибором для вожде- ния танка в полной темноте Нартай укрепил вторую, специальную, фару - ФГ-125 в башенном кронштейне прожектора А-2Г. Я совершенно сознательно повторяю за Нартаем все технические обозна- чения того или иного танкового оборудования. Он так яростно настаивал на точности названий, что если бы я этого не сделал и попытался бы дока- зать, что все эти буквы и цифры могут быть понятны только узкому кругу специалистов, - мы никогда бы не выбрались из споров о преимуществе конкретных и реальных деталей над свободным полетом фантазии "безот- ветственных художников". - Задача искусства - отражать правду жизни, как она есть, а не пуд- рить мозги читателям и зрителям. Я поэтому всяких там Жюль Вернов не пе- ревариваю! - безапелляционно заявил Нартай. Почти всю первую ночь шли со скоростью двадцать-двадцать пять кило- метров в час. Старательно обходили деревеньки и городки, маленькие мелкие речушки пересекали вброд, благо их примерные глубины были четко обозначены на картах Нартая. Только однажды остановились. Уже в четвертом часу утра, когда начало светать, выбрали укромное местечко неподалеку от Амберга, в полутора ки- лометрах от автобана, и Эдик, захватив с собой термос Нартая, пошел пеш- ком к бензозаправочной станции - купить какой-нибудь еды и наполнить термос горячим чаем. Когда он вернулся к танку, то увидел сидящего за картой Нартая - све- жеумытого, выбритого, одетого в дешевый попугайской расцветки трениро- вочный костюм, толстые белые носки и новенькие кроссовки. - Сто двадцать пять верст отмахали! - сказал Нартай. - Чего принес? - Чай, пицца и сэндвичи с ветчиной, сыром и салатом. - Здорово! Я здесь за два года так пиццы и не попробовал. Как дума- ешь, Эдик, у вас там в Мюнхене, в нашем посольстве... - Посольство в Бонне. В Мюнхене только консульство. - Один черт! Они меня там на какое-нибудь довольствие поставят? Нас- чет жилья, жратвы... Они же обязаны, да? Я ж все-таки советский чело- век!.. Припомнив несколько встреч с нашими бойцами дипломатического фронта в прошлых зарубежных гастролях, Эдик сильно усомнился в этом, но сказал: - Конечно, конечно, Нартай! Да и я тебя не брошу. В конце концов, что ты оказался здесь - моя вина. Поели, попили и завалились спать: Нартай в своем водительском кресле, только спинку откинул подальше, а Эдик в башне, на каких-то брезентовых чехлах, которые выдал ему Нартай. Проснулся Эдик часов в двенадцать от птичьего щебета и еле слышной возни. Открыл глаза, заглянул в отделение механика-водителя и увидел, что Нартай быстро и осторожно прячет небольшой железный ящик, прикрывает его разным шмотьем и заставляет своим огромным чемоданом, туго набитым немецкими подарками для всей казахской родни. - Ты чего там, Нартай?.. - сонно спросил Эдик. - Да так... Прибираюсь помаленьку... - фальшивым голосом ответил Нар- тай. - Ты спи, спи! День прошел в полудреме и вялой болтовне. Взбодрились только под вечер. Нартай даже потребовал, чтобы Эдик по- казал ему что-нибудь "цирковое". Эдик влез на танк и на крышке коман- дирского люка выжал стойку на одной руке. А потом сделал задний сальто-мортале с танка на землю. Нартай сокрушенно сплюнул: - Господи! Ну, что ты за дурак, Эдька?! Ну, на кой хрен тебе эта Гер- мания?! С наступлением темноты снова двинулись на Мюнхен. До середины ночи шли ходко - километров по тридцать в час, а потом сильно заколдобило. Около часа мыкались, искали пути возможного пересе- чения автобана Регенсбург - Мюнхен, по которому нескончаемым потоком неслись автомобильные фары; еще час искали брод или какой-нибудь подхо- дящий мост через Дунай. Нартай матерился по-казахски, по-русски причитал: - Так все горючее сожжем!.. Аккенаузен сегейн!.. Эх, знать бы... Я бы две дополнительные бочки установил и горя б мы не ведали! - У тебя канистры есть? - спросил Эдик. - Толку-то что? Есть парочка... - Подгребай к автобану поближе. Я там на танкштелле куплю солярку. - Для моей ласточки две канистры - как слону дробина в жопу! Я по грунтовой дороге каждые сто километров триста литров сжигаю. А уж у меня двигун отлажен - будьте-нате!.. Еще затемно и автобан пересекли так, что их никто не заметил, и мост через Дунай нашли - крепкий, бетонный и, самое главное, почти безлюдный. Правда, пришлось лишние полчаса ждать с выключенным двигателем, пока из-под этого моста не уедет автомобиль, в котором парень с девицей шумно занимались любовью, а потом голые плескались в прибрежной дунайской во- де. Стоны, смех, всхлипывания вползали через приоткрытые люки и заполняли танковое чрево душной нервной похотью. - Нам бы ее сюда, да?.. - шумно дыша, прошептал Нартай. - Неплохо бы. Я уже черт-те сколько на просушке... - А я... Не будешь смеяться? - Нет, что ты. - А я вообще так ни разу и не... То есть, один раз было, но не полу- чилось. - Жаль, - серьезно сказал Эдик, и ему почему-то вспомнилась не Юлька, с которой у него было все, а та кельнерша с Мариенплац, с которой у него не было ничего. - Жаль... Это прекрасная сторона жизни, Нартайчик. - Фу, черт!.. Я даже вспотел весь, - признался Нартай и приподнялся из своего кресла. - Иди сюда скорей! Погляди, погляди в мой прибор... Что делают, что делают!.. Ну, чистая порнуха!!! Эдик спустился в водительское отделение и прильнул к налобнику прибо- ра ночного видения. И увидел в искрящемся серо-зеленом экране, что деви- ца лежит на капоте старого "фолькса", широко раскинув ноги, а парень стоит на земле со стороны переднего бампера и, хрипло рыча, доказывает девице все, на что он способен. От наслаждения девица стонет и мотает головой из стороны в сторону... К счастью, это был последний, завершающий акт их ночной прогулки, и они вскоре уехали. Отдуваясь от пережитого, Нартай завел двигатель и танк въехал на мост. Эдик вернулся в башню на место заряжающего. Чтобы как-то скрыть смущение, Нартай нервно хихикнул: - Надо было врубить громкую связь, да как гаркнуть на них! У него, наверное, месяца два потом не стоял бы... - Да, кстати, - сказал Эдик. - Я помню по Афгану, что у наших танков никакой громкой связи не было. А теперь это на всех танках? - Как же, "на всех"!.. - тщеславно рассмеялся Нартай. - Мне эту гром- кую связь за две бутылки водки наши радисты заделали, а когда генерал узнал, то всем своим шавкам сказал: "У вас есть еще такой второй Сапар- галиев? Нет? Вот и оставьте его в покое!!.." Ну, я под это дело еще и дистанционные электропуски пулеметов провел - уже бесплатно. Где ты слы- шал, чтоб танковый механик-водитель мог на ходу стрелять из пулеметов? А я могу! Ты сам видел... Не очень-то прицельно, но могу. Но знаешь, Эдик, в чем наше с тобой спасение? В том, что я будто бы знал, что ты меня ук- радешь! - Ну, ты даешь, Нартай!.. Я этого сам не знал. - Точно, точно, Эдик... Ведь как крепится танк на платформе? С внеш- ней стороны, спереди и сзади - клиновидные стопора под гусеницы, а с внутренней - распоры между ведущими колесами. И тут ты хоть усрись со своим двигателем, хоть дотла его сожги, а танк с места даже не сдвинет- ся!.. А я еще при погрузке на всякий случай эти распоры кувалдой вышиб, чтоб не терять власть над машиной. Словно знал, что мне за Советской властью придется в Мюнхен ехать! Через некоторое время Нартай выкатился на какую-то совершенно пустын- ную проселочную дорогу, воткнул пятую передачу, включил мощную фару и откинул свой верхний люк. Теперь он мог не пользоваться прибором ночного видения и в свете про- жектора, безжалостно рассекающего темноту германской ночи, обдуваемый притоком прохладного воздуха, врывающегося в танк через открытый люк, без передышки гнал свою машину вперед почти с максимальной скоростью - километров пятьдесят в час. Казалось, что выносливости этого маленького и тщедушного человечка в шлемофоне в уже испачканном детском тренировочном костюме и кроссовках не было предела! Эдика нещадно мотало по всему боевому отделению башни. Изнуряющая волна тошноты неумолимо поднималась к горлу, он судорожно цеплялся за какие-то кронштейны и выступы и молился, чтобы Нартай хоть немного сбро- сил скорость... - Куда ты гонишь?! Куда ты так гонишь, чертова кукла?!. - наконец простонал Эдик в ларингофоны. - Ладно, заткнись! - зло ответил ему Нартай. - Тебе этого не по- нять!.. Ты слинял из своего дома - тебе торопиться некуда. А я линять не собираюсь! Меня, знаешь, сколько людей в Алма-Ате ждут? В пять часов сорок пять минут утра, когда в танковых баках не оста- лось и капли горючего, Нартай выключил двигатель в семнадцати километрах от столицы Баварии - Мюнхена, у проволочного ограждения дальней стороны огромного оленьего загона, в трехстах метрах от "Китцингер-хофа"... - Здесь? - сиплым от усталости голосом спросил Нартай и стащил с мок- рой головы шлемофон. - Да, - ответил ему Эдик. Еле живые они вылезли из танка. Ноги не держали, руки одеревенели. Потрескивание остывающего двигателя в утренней хуторской тишине казалось неестественно громким. Стайка китцингеровских оленей увидела Эдика и наперегонки бросилась к нему. Тянулись влажными бархатистыми мордочками через проволочное ограж- дение к Эдику. От Нартая пугливо отскакивали в сторону и снова тянулись к Эдику. - Узнали тебя, что ли? - спросил Нартай. - Я же кормлю их. - Какие маленькие!.. Я думал, олени - большие. - Это порода такая. - Как я, - криво усмехнулся Нартай. Эдик обнял Нартая за плечи, на мгновение притянул его к себе, но ни- чего не сказал. Подошел вплотную к ограждению загона и погладил по морде самого ма- ленького олененка, который бесстрашно тыкался носом в его ладони. - Извини меня, Эдька, - тихо сказал ему в спину Нартай. - Я не хотел тебя обидеть. Мне, действительно, очень, очень нужно домой. Ты даже себе не представляешь - как нужно!.. Эдик ласково щелкнул по носу олененка и повернулся к Нартаю: - Не волнуйся, Нартай. Мы сегодня же будем в нашем консульстве. Только необходимо пока куда-нибудь припрятать твою машину. А для этого нужны мои старики... То, что я пишу сейчас - практически, никакого отношения к литературе не имеет. Это всего лишь запись событий, о которых я узнал уже тогда, когда они совершились. Может быть, когда-нибудь, если у меня хватит сил и времени, я попытаюсь сделать из этого киносценарий. В конце концов, это моя профессия. Хотя боюсь, что к моменту окончания этой истории, ее привлека- тельность начисто померкнет под воздействием нового витка событий, уже сегодня волнующих мир значительно сильнее, чем частные судьбы отдельных персонажей. И уж тогда ни один продюсер не рискнет вложить деньги в та- кой фильм... К чести стариков Китцингеров нужно сказать, что появление абсолютно советского танка на своем очень западногерманском хуторе они восприняли достаточно мужественно и тактично. Только Наташа слегка растерянно спро- сила: - Боже мой, Эдик! Ты же хотел купить себе недорогой автомобиль. Зачем тебе танк? Да еще и вместе с этим китайцем?! А Петер, с видом знатока, обошел танк вокруг, словно добрую кобылу, похлопал его по лобовой броне и заметил: - Мне очень жаль, но боюсь, что полиция не разрешит тебе ездить на нем в Мюнхен... Хотя здесь, в хозяйстве, эта машина могла бы и очень пригодиться! Если, предположим, снять с него башню, пушку и пулеметы... - Нет, - сказал Эдик. - Этого делать нельзя. И, как мог, рассказал Наташе и Петеру заранее, еще прошлой ночью сфабрикованную историю о том, как по пути домой, в Россию, этот бедный и несчастный танк отстал от своих, заблудился, но на свое счастье встретил возвращавшегося из гостей Эдика и попросил его показать дорогу на Мюн- хен, где есть Генеральное консульство Советского Союза, которое уже се- годня же примет все меры по отправке этого танка и его водителя - ника- кого не китайца, а обыкновенного советского казаха старшего сержанта Нартая Сапаргалиева обратно на Родину. Так что, если можно, неплохо было бы пока поставить танк в какое-ни- будь укрытие, а они с Нартаем помоются, часок отдохнут и на электричке поедут в Мюнхен, в Советское консульство... Из китцингеровского трактора сцедили два ведра дизельного топлива, и на этом скудном, но спасительном рационе Нартай мягко и элегантно, без каких-либо лишних торможений, поправок и разворотов загнал свой танк под крышу огромного сарая с сельскохозяйственной техникой, внутри которого было пристроено и жилище Эдика. Нартай снайперски втиснул танк между трактором и электротранспорте- ром, и от этого соседства громадный транспортер и внушительный трактор сразу стали казаться маленькими и беззащитными. - Прима! - сказал Петер Наташе и Эдику и восхищенно добавил чудовищ- ное русское ругательство. - Вельтмайстер!.. Даже я не мог бы этого сде- лать лучше! Мы должны с ним немедленно выпить!.. Но тут, опередив Наташу, Эдик первым восстал против предложения Пете- ра, заявив, что советским дипломатам вряд ли понравится, если Нартай бу- дет дышать на них парами алкоголя. - Хорошо, - тут же согласился Петер. - Мы это сделаем вечером, когда вы вернетесь из Мюнхена! - Надеюсь, что к вечеру его здесь уже не будет, - шепнула Наташа Пе- теру. - Не надейся, - тихо ответил ей Петер. - Дипломаты никогда ничего быстро не делают. Вспомни Париж, когда нас обчистили во время нашего первого отпуска и мы обратились за помощью к своим дипломатам... - О, Боже! Сколько лет тому назад это было?! - Ты думаешь, с тех пор что-нибудь изменилось?.. На тусклой медной доске, укрепленной на стене дома номер двадцать во- семь по Зайдельбергштрассе, черными вдавленными буквами было написано: "Генеральное консульство Союза Советских Социалистических Республик в Мюнхене". С правой стороны наглухо запертой входной двери - небольшое перего- ворное устройство с двумя кнопками - красной и черной. - На какую кнопку давить? - спросил Нартай у Эдика. - А черт его знает... Я тут впервые. Дави на красную. Все-таки у нас - экстренный случай! Нартай сильно нажал на красную кнопку. - Слушаю вас, - раздалось из переговорного устройства. - С консулом надо поговорить, - сказал в микрофон Нартай. - О чем? - спросило переговорное устройство. - Откройте дверь, не бойтесь, - сказал Нартай. - Мы русские... - Я вижу. Представьтесь. - Старший сержант Сапаргалиев. Войсковая часть сто пятьдесят шесть двести пятьдесят четыре. А это мой друг - артист цирка Эдуард Петров. - Если вы русские, то могли бы прочитать на дверях, что у нас сегодня неприемный день. Там на двух языках написано. - Но у нас действительно экстренный случай! - сказал Эдик. - Говорите. Слушаю вас, граждане, - с тоскливой вежливостью сказало переговорное устройство. - Что ж, мы так и будем на всю улицу кричать?! - разозлился Нартай. - У нас дело государственной важности!.. И тут переговорное устройство словно выключилось. Эдик нервно закурил сигарету. Уже вконец обозленный Нартай прильнул к стеклянной двери консульства и увидел, что в маленькой приемной нет ни одной живой души. - Да, куда же они запропастились, бляха-муха?! - злобно прошипел Нар- тай. - Ведите себя приличнее. Вы не в казарме, - вдруг посоветовало ему переговорное устройство. - А вы, гражданин Петров, загасите сигарету. У нас не курят. Приготовьте документы и входите после сигнала. Когда Нартай вытащил свою солдатскую книжку, водительское удостовере- ние и объемистый танковый формуляр, а Эдик достал старую книжечку члена ВТО - Всероссийского Театрального Общества, где было написано, что он "Заслуженный артист РСФСР" (аусвайс он решил, на всякий случай, пока не показывать), в переговорном устройстве раздался дребезжащий зуммер и дверь негромко щелкнула. Нартай и Эдик вошли в пустую приемную и растерянно огляделись. - Ну, слушаю, слушаю вас, граждане, - слегка раздраженно произнес тот же голос, но уже из какого-то другого динамика. И тут Эдик заметил, что часть противоположной от входной двери стены состоит из черно-коричневого толстого стекла, за которым ничего не вид- но, но из-за которого, наверное, видно все. Такое большое горизонтальное окно - абсолютно слепое для одних и совершенно зрячее для других. У нижнего края темного стекла, в середине деревянного подоконника бы- ла прорезана узкая щель, позволяющая, во-первых, просунуть за стекло па- кеты, бумаги или документы толщиною не больше трех сантиметров, а во-вторых, убедиться в том, что стекло, разделяющее "два мира, две сис- темы", такое толстое, что любая попытка коварно преодолеть эту преграду обречена на полный провал. Однако стекло было не без изъяна: вглядевшись в него, Нартай и Эдик все-таки сумели различить за ним чей-то неясный, тоже черно-коричневый, силуэт. - Документы, - сказал им силуэт. Нартай и Эдик просунули свои документы в узкую щель. После нескольких томительных минут их документы выползли обратно на свет Божий и из-за черно-коричневого стекла снова раздался голос, начисто лишенный интереса к хозяевам документов: - И что вы хотите? Нартай коротко рассказал толстому черно-коричневому стеклу о попытке похищения танка, о трогательной и случайной встрече с артистом Петровым, благородно согласившимся показать ему дорогу на Мюнхен к ближайшим офи- циальным представителям Советской власти в Германии. Теперь он просит предоставить ему, старшему сержанту Сапаргалиеву, и его танку временное жилище и укрытие. Кроме того, танку - четыреста лит- ров дизельного топлива "ДЛ" и пятьдесят пять литров моторного масла, ибо расход масла при движении по грунтовым дорогам составляет до трех литров в час. А так как они в поисках Советской власти двигались именно по та- ким дорогам не менее пятнадцати часов, то в танке этого масла осталось только на то, чтобы смазать им швейную машину... Хорошо бы еще перед обратной дорогой домой, в Россию, заменить топ- ливные и масляные фильтры, но тут он, старший сержант Сапаргалиев, и сам понимает, что в Генеральном консульстве СССР в Мюнхене может не ока- заться таких фильтров, тем более что его танк Т-62 - конструкции уста- ревшей и давно снят с производства. Так что этой просьбой он не будет обременять наших советских дипломатов и попробует сам промыть эти фильтры. Ну, и естественно, обеспечить его, механика-водителя этого танка, старшего сержанта Нартая Сапаргалиева, нормальным пищевым довольствием, как и положено любому военнослужащему Советской Армии. В динамике послышался усталый вздох и черно-коричневое стекло спокой- но и рассудительно сказало: - Вы куда пришли, граждане? В ясли? В детский сад? Или в первый класс начальной школы для дефективных детей? Вы что тут нам сказки рассказыва- ете? Да если бы в Западной группе войск произошло такое ЧП, мы уже через два часа получили бы из Бонна информацию от нашего военного атташе! А вы заявляете, что это было двое суток тому назад... Не смешите, граждане! Уж если, как вы говорите, вы - русские, то я вам, извините, по-русски и посоветую: не надо нам вешать лапшу на уши. Мы здесь не для этого сидим. У нас и без ваших фан- тазий дел хватает. - Но у меня же боевая машина на руках! - крикнул Нартай. - Вот форму- ляр, технический паспорт!.. И Нартай стал просовывать в щель между стеклом и подоконником толстый танковый формуляр. - Уберите, уберите, - невидимка вытолкнул формуляр обратно. - Мы здесь видели документы и почище сделанные. И на якобы угнанные самолеты, и на продажу урана, и на тонны наркотиков... Всякое бывало. Чего только ваш брат не придумает. - Но у меня же демобилизация через двадцать один день! - вскричал Нартай. - Судя по вашему виду, вы себя уже давно сами демобилизовали, - нас- мешливо проговорило коричневое стекло и сурово добавило: - А теперь хо- тите обратно домой, к маме. Не получилось в Германии, давай, дескать, попробую вернуться обратно в Союз... Вы будете бегать туда-сюда, а мы должны ставить вас на довольствие и отправлять в Советский Союз за госу- дарственный счет? Не выйдет, граждане. Наше государство - не дойная ко- рова. Мутная волна ненависти к этому еле различимому темно-коричневому си- луэту за стеклом захлестнула до сих пор молчавшего Эдика: - Но вы хоть потрудитесь проверить факты, о которых вам говорит това- рищ Сапаргалиев! - Это он для вас "товарищ", а для нас он - "гражданин неясной ориен- тации". Как, впрочем, и вы тоже, гражданин Петров. - Вот и выясните эту самую "ориентацию", черт бы вас всех побрал!.. - рявкнул Эдик. И тут непроницаемое коричневое стекло металлическим голосом произнес- ло классическую российскую фразу, обычно венчающую любой спор на разно- высоких уровнях: - Па-апрашу очистить помещение, граждане!!! - А что если у меня в танке секретные документы стратегического зна- чения?! - в отчаянии прокричал Нартай. Но тут за стеклом зазвонил телефон. Нартай и Эдик услышали, как ко- ричневый силуэт поднял трубку: - Генеральное консульство Советского Союза... - и тут же перешел на немецкий язык с вологодским акцентом: - Яа-а... Генау! Момент маль... Битте, вартен! И снова по-русски, уже к Эдику и Нартаю: - Я кому сказал, граждане? Прошу покинуть помещение. - Но вы хоть проверьте! - взмолился Нартай. - Это же все-таки - танк!!! - Проверим, проверим. Будет ли только вам от этого лучше? - Адрес хоть запишите, куда сообщить!.. - сказал Эдик. - Надо будет - под землей найдем, - раздраженно проговорило толстое черно-коричневое стекло. - А пока прошу немедленно выйти. Я занят! Ошеломленные, раздавленные и растерянные, Нартай и Эдик оказались на улице. Еще не веря в происшедшее, тупо смотрели друг на друга. Потом Эдик закурил сигарету, глухо сказал Нартаю: - Я всякий раз пытаюсь понять причины - почему я уехал... И всякий раз, когда об этом задумываюсь, мне становится не по себе. А вдруг я ошибся? Вдруг за этими обидными мелочами не заметил главного, настояще- го? Ради которого стоило... Ну, в общем, ты понимаешь. А эти мелочи все громоздятся и громоздятся и вырастают в какую-то огромную, непробиваемую стену, за которой уже ничего не видно - ни главного, ни настоящего. И ты сам под этой стеной становишься таким маленьким, таким беззащитным... Эдик нервно затянулся, показал глазами на дверь консульства: - Вот эта стена еще на один метр выросла... - Тут я тебя, пожалуй, понимаю, - сказал Нартай. - А знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? - Знаю. Оказаться в Алма-Ате. - Нет, Эдька!!! - В узких глазах Нартая сверкнули бешеные огоньки. - Сейчас больше всего на свете мне хотелось бы подогнать сюда мою "шестьдесят вторую", да как жахнуть по ихнему черному стеклу из пушки БК-четвертым кумулятивным снарядом, чтобы хоть на секунду увидеть рыло того мудака, который сейчас с нами разговаривал!.. Эдик взял Нартая за руку, повел его за угол, на Карлштрассе: - Развоевался... Господи! Да разве в этом дело, Нартайчик?! Однако, чтобы не компрометировать свое государство, еще на обратном пути в "Китцингер-хоф", в электричке, было решено сказать старикам Кит- цингерам, что в консульстве приняли их хорошо, отнеслись с пониманием и сочувствием, обещали в самое ближайшее время все выяснить и помочь танку вернуться на родину. К сожалению (и все дипломаты были этим очень огор- чены!), у них в Советском консульстве крайне мало места и пока негде разместить ни Нартая, ни его танк. И, если можно, некоторое время Нартай с танком побудут в "Китцингер-хофе". Спать Нартай может или в танке, или в комнатке у Эдика. А за пользование сараем как укрытием для танка они, конечно, заплатят столько, сколько скажут фрау и герр Китцингеры. Тут - никаких проблем! Выслушав все это без особого восторга, Наташа сухо сказала: - Идите мойте руки и садитесь обедать. А старый Петер трусливо промолчал. Даже по-русски не выругался. Когда выпили по стакану легкого белого вина и Наташа стала расклады- вать салат по тарелкам, она увидела узкие диковатые остановившиеся глаза Нартая и сердце ее переполнилось жалостью к этому кривоногому малышу, так похожему на китайца. Она неумело погладила его по голове и негромко произнесла: - Кушай, сыночку... Кушай. И то ли от прикосновения старухиной руки, то ли от неожиданно спавше- го напряжения и внезапно навалившейся усталости, то ли от всего этого вместе взятого, но лучший механик-водитель танка Т-62 во всей Западной группе войск, старший сержант Советской армии Нартай Сапаргалиев, двад- цати одного года от роду, о котором новобранцы дивизии слагали легенды и сказки, а старослужащие и командиры всех рангов до генерала включительно относились с опасливым почтением, вдруг уронил коротко стриженную голову на руки и горько-горько, по-детски, заплакал... Часть Четырнадцатая, рассказанная Катей, - о том, как Нартай и Эдик нашли ее на мюнхенском Хауптбанхофе... ...Когда они подошли ко мне - я их сразу узнала. Поэтому и не шарах- нулась от них. А то на этом Хауптбанхофе, за те три ночи, что я там про- вела, я такого навидалась и наслушалась, что в пору было бежать оттуда без оглядки. А только куда?.. Вот и приходилось выслушивать... От пред- ложения тут же, за углом, стоя "переспать" за чашку кофе и брецель - та- кой баварский кренделек с солью, до роскошной возможности отдаться од- новременно троим в их автомобиле за сумасшедшую сумму в десять марок!.. Про Эдика я уже знала, что он русский, из Московского цирка, и мы с Джеффом как-то пару раз смотрели его номер на Мариенплац. Джефф, помню, был в восторге!.. Потом у Эдика вдруг появился вот этот тип - Нартай. Раскладывал реквизит, собирал деньги, короче - ассистировал... Я еще тогда сказала Джеффу: конечно, с такими сборами, которые делает этот московский циркач, можно позволить себе и ассистента! Бегает такой не- большой, узкоглазенький, в настоящем баварском костюмчике... Знаете, та- кие штанишки короткие замшевые на лямочках - "ледерхозе" называются, жи- леточка расшитая, шляпка с султанчиком, "штрюмпфе" - носки такие высокие до колена, башмаки... Ну, вы сами видели. Здесь даже старики в таких хо- дят. - Это мне тетя Наташа и дядя Петя Китцингеры на день рождения подари- ли, - с удовольствием вставил Нартай. - Ладно, помолчи. Ты свое отговорил, - прервала его Катя. - Ну, коро- че, подходят они ко мне... Надо сказать, подходят они ко мне жутко не вовремя! Я, может, придатки немного застудила, может, так всегда при бе- ременности бывает, не знаю, но я через каждые полчаса в туалет бегала. Причем каждый раз с огромной сумкой тети Хеси и гитарой. Оставить нельзя ничего даже на секунду! И вот они подходят ко мне именно в тот момент, когда мне только впору до писсуара добежать. И говорят, нормально, по-русски: - Привет! Тебе помочь? - Ага... - говорю. - Постерегите вещи, а то я сейчас описаюсь! Бросаю им сумку, гитару и ходу в туалет! Возвращаюсь, стоят над моими шмотками. Эдька покуривает, Нартай в од- ной руке держит пакет, наверное, с едой, второй рукой от дыма отмахива- ется. - Ну, не люблю я этого, не люблю! - снова влез Нартай. - Он же одну за другой смолит!.. Лучше бы выпивал, как я. - Господи! Да уймись ты... Дай досказать-то! - снова оборвала его Ка- тя. - Ну, познакомились... Я их уже видела, они - меня. Рассказала я им в трех словах про себя, про Джеффа. Они так поглядели друг на друга, поглядели и говорят: - Ладно, Катерина. Поехали с нами. Сегодня переночуешь у нас, а завт- ра что-нибудь придумаем. Здесь тебе, конечно, оставаться нельзя. - А вы-то чего сюда забрели? - спрашиваю. - Мы после работы пришли сюда какой-нибудь жратвы на ужин купить. А отсюда прямо на метро и домой... Тут, что есть - то есть... В субботу и воскресенье или после шести часов вечера, когда все магазины закрыты, на Хауптбанхофе можно купить все, что твоей душе угодно. Раза в полтора-два дороже, но - никаких проблем. - А где же твой реквизит? - спрашиваю. - Я видела ты всегда с чемода- ном на Мариенплац приезжал... - А чемодан и есть мой реквизит. Я его теперь в одном ресторанчике оставляю. У меня там кельнерша знакомая появилась, вот она и договори- лась с хозяином этого кабачка. - Пять марок хозяину - и все дела, - говорит Нартай. - Зато не надо его с собой таскать семнадцать километров туда и семнадцать обратно. - Это вы так далеко живете? - удивилась я. - Что ты!.. - говорит Эдик. - Разве это далеко? Двадцать пять минут на С-бане... - И там два с небольшим километра от станции, - добавляет Нартай и говорит так строго: - Все! Кончаем чирикать. Поехали. Ты, Екатерина, держи пакет с харчем, мне давай гитару, а свою сумку - Эдику. Он у нас лось здоровый!.. Сели в электричку, покатили. Разговорились помаленьку. Оказалось, что мы с Эдиком в один день в Мюнхен прилетели. Только он из Москвы, а я из Израиля. - И на кой тебе черт Израиль нужен был? - спрашивает меня Нартай. - Чего тебе в Ленинграде не сиделось?! - А тебе зачем Германия понадобилась? - спрашиваю я его. - Мне Германия была совершенно ни к чему! Я здесь - случайно. - А я там была случайно... - отвечаю я ему. Ну, не вступать же в длинные объяснения, оправдания, споры? - Хорошо поговорили, содержательно, - смеется Эдик. Я обращаю внимание на руки Нартая - грязные-прегрязные, какие-то пот- рескавшиеся, со ссадинами, с чернотой вокруг ногтей. - Что у тебя с руками? - Не отмываются. - А ты с мылом пробовал? - Довольно старая хохмочка, - говорит Нартай. - Это руки труженика и пролетария, - вступается за него Эдик. - В ра- диусе десяти километров от нашего хутора Нартайчик известен, как великий механик по всем сельхозмашинам и тракторам любой конструкции! Кулибин, Ползунов, Вестингауз, а также Томас Альва Эдиссон в сравнении с ним - просто маленькие дети. ...Когда шли уже от станции по лесной тропинке, я сказала Эдику: - Слушай, ты же неплохо зарабатываешь. Вокруг тебя всегда толпа, ка- кая мне и не снилась! Неужели ты не можешь заработать на старенький ав- томобиль? Вы же так далеко живете... Эдик рассмеялся и сказал загадочную для меня тогда фразу: - Я тут подрядился было на одно дельце, чтобы заработать на машину, но в качестве гонорара получил Нартая. По лесной тропинке Эдик шел впереди, за ним я, за мною - Нартай. Темень, треск сухих веточек под ногами, луна еле-еле голубовато посверкивает сквозь кроны деревьев... - На меня нечего бочку катить, - сказал Нартай. - Я здесь ненадолго. Так что тебе все равно о машине надо думать... Кстати, не грех бы еще разок в консульство наведаться. Мы завтра не работаем на Мариенплац? - Нет. - Ш[cedilla]н гут! Я тогда завтра с утра возьму твой велосипед и уеду к Зергельхуберам на озеро. Я им еще на прошлой неделе обещал перебрать их дизелек на сейнере. А то он у них совсем не тянет. Зергельхубер уже купил весь ремонтный комплект - вкладыши, поршни, кольца. Лишь бы там коленчатый вал не пришлось растачивать... Я до обеда там поработаю, а к трем часам двинем в город. О'кей? - О'кей, о'кей... - говорит ему Эдик. - А как ты договорился с этим капиталистом от рыбного промысла? - Он обещал сто пятьдесят марок. - А такой ремонт стоит около тысячи. Если не больше. - Ну, и плевать! Я же по-черному вкалываю, без налогов! И потом, мне это самому просто в охотку! - Ох, нерасчетливый ты тип, Сапаргалиев! - вздохнул Эдик. - Не быть тебе богатым и зажиточным. - Ты у нас очень расчетливый. Нормальные люди покупают в Кауфмаркте мясо за шесть марок и живут неделю, горя не знают. А артист Петров поку- пает скампи в чесночном соусе по десять марок за сто грамм. Знаешь, Ка- тя, когда Эдька первый раз привез полкило этих скампи в "Китцингер-хоф" и выставил их на стол вместе с куском копченого угря марок за сорок, на- ши старики чуть сознание не потеряли! Тетя Наташа, бедная, молитвы шеп- чет, а дядя Петя от изумления так надрался, что мы его потом полночи от- качивали! - Ну, есть грех, есть грех... Люблю я скампи! Но это мой единственный недостаток, Катя. Скажи ей, Нартай! - Как же, единственный... Слушай его больше. И эти два представителя нашего родного российского дурачья - не умею- щего ни экономить, ни по достоинству оценивать свой труд, ни воспринять уклады чужой жизни, даже когда они чрезвычайно полезны и разумны, - вдруг стали мне так симпатичны, что просто комок в горле застрял... Иду между ними по лесной тропинке, слушаю их трепотню, понимаю, что они немного передо мной выдрючиваются, а все равно, не могу сдержаться - слезы так и катятся, так и катятся. Хорошо, что темно и ни черта не вид- но. - А эти ваши "дядя Петя" и "тетя Наташа" - они, что, русские? - спра- шиваю, чтобы не молчать. - Что ты! - говорит Нартай. - Натуральные немцы. Баварцы... - Правда, Наташа, когда-то, лет пятьдесят тому назад, была украинкой, - говорит Эдик. - Но сейчас... Тут Нартай прав - они натуральные бавар- цы. Пока я принимала душ, ребята соорудили ужин. Даже с выпивкой. Спать они меня уложили в комнатке Эдика. Сами улеглись у Нартая, в пристройке, которую соорудили всего лишь три недели тому назад. Чис- тенько, уютно... Я в три секунды отключилась. Проснулась - ни свет, ни заря. Слышу за стенкой шепот Эдика: - Да подождет этот твой... Как его? - Зергельхубер! - шипит Нартай. - Но я же обещал ему... - Подождет этот Зергельхубер до завтра! Не сдохнет. А то ты сейчас уедешь, а я, как дурак, буду один со стариками разговаривать. Мало ли что они подумают... Неохота каким-то козлом выглядеть и девку в дурацкое положение ставить. - Тихо ты! Услышит же... - Да дрыхнет она без задних ног!.. Не уезжай, Нартайчик, прошу тебя. Останься. Ты же знаешь Наташу! Она губки подожмет и станет смотреть в сторону. И будет делать вид, что ничего не понимает. За старика-то я не боюсь. Он свой мужик... - А ты сразу скажи ей: "Не волнуйтесь, тетя Наташа, мы и за нее будем вам платить двести марок в месяц. И с троих у вас уже будет получаться - шестьсот!" А она каждый пфенниг считает... Я уже обещал, что приеду. Он ждет, понимаешь? - У тебя телефон его есть? - Кого? - Ну, этого... Как его?! - Зергельхубера? - Да. - Есть. - Ну, пойди к старикам, позвони ему сейчас от них. Скажи: "Эндшульди- ген зи, битте, герр... Как его?.. Битте, вартен зи бис морген. Хойте их нихт канн арбайтен. Их бин хойте кранк..." Или еще что-нибудь придумай. Сходи, позвони. Все-таки вдвоем разговаривать всегда легче... А, Нартай- чик? - Ладно... - шипит Нартай. - Черт с тобой. Пойду звонить... А ты не грохочи здесь, дай ей хоть отоспаться. Она вчера шла по лесу и плакала. Я видел, просто говорить не хотел. - Ну вот... А ты собираешься уехать. - Ладно. Повтори-ка, как мне сказать по-немецки... Погоди! Я лучше запишу русскими буквами. И слышу через тоненькую деревянную стенку, как Эдик начинает дикто- вать Нартаю, что сказать этому Зергельхуберу. Как они уломали стариков Китцингеров оставить меня пожить в их сарае - я до сих пор толком не знаю! Но они умудрились дотолковаться с Наташей и Петером - при том, что Эдик тогда по-немецки говорил примерно так же, как Наташа по-русски, а Нартай со старым Петером общался лишь при помощи русских матюгов, техни- ческой терминологии и откровенной симпатии друг к другу. Когда они в "Китцингер-хофе" вдвоем - их водой не разольешь! Вот приедете к нам - сами увидите. Короче, слышу - ушли... Я вскочила, физиономию ополоснула, собрала свою сумку, сделала, на всякий случай, "морду лица" - глаза чуть подма- зала, губы припудрила. И сижу. И жду. И ни одной мысли в голове. Где се- годня ночевать?.. Как жить дальше?.. Почему Джефф не отвечает?.. Сижу в состоянии какого-то утреннего отупения, и только одно желание чуть шевелится в башке: вот сейчас снова прилечь, заснуть тихонечко, и больше уже никогда не просыпаться. Нет, думаю, не годится. Найдут мой труп в этой каморке - кто вино- ват?! Сразу же возьмут за шкирку Эдика и Нартая. А они тут ни при чем. Покойница сама хотела тихого конца... Но ведь это еще доказать надо! У покойницы не спросишь. "Бедная, бедная девочка... Такая была молодая, такая красивая... Ну-ка, ну-ка, что нам тут вскрытие покажет?.. Ах, она была еще и беременна?! Даже на третьем месяце?.." И обвинят ни в чем не повинных Нартая и Эдика черт-те в чем и сошлют их ни за что, ни про что в какую-нибудь ихнюю германскую Воркуту лет на десять-пятнадцать... Нет! Тут сдохнуть я просто не имею права! С моей стороны по отношению к этим ребятам - это было бы колоссальным свинством. Часа через полтора приходит Эдик и говорит: - Пошли. Я сумку на плечо, гитару в руку, а Эдик мне и говорит: - Нет, это ты все оставь. Это тебе сейчас ни к чему. Паспорт захвати на всякий случай. Он у тебя с собой? - А где же еще? - говорю. И показываю ему свой паспорт. Он покрутил его в руках и так удивленно спрашивает: - Что за паспорт-то? - Обыкновенный, - говорю. - Израильский. - У тебя даже паспорт израильский?.. - удивляется Эдик. - А ты что думал? Что я на экскурсию туда ездила? - Ну и дела! - говорит Эдик. - Пошли... Выходим мы из его комнатки и оказываемся в огромном сарае. Я вчера с вечера, в темноте и не сообразила, где мы. Думала - дом, как дом... А в этом сарае - чего только нет! И сеялки, и веялки, и... Батюшки!.. Танк стоит!!! Стоит себе настоящий танк, с пушкой и пуле- метами, со всякими гусеницами. А я до этого танки только на постаментах и на картинках видела. - Ой, - говорю. - Это что же такое? - Это памятник моему идиотизму, - говорит Эдик. - Пошли! Я немного очухалась и спрашиваю: - А мы сейчас куда идем, Эдик? - Завтракать, - говорит он. - Знакомиться и завтракать. Вот с тех пор мы вместе и завтракаем... Обедаем чаще всего в городе. В "Мак-Дональдсе" или "Бюргер-Кинге". Когда "набрасывают" побольше - в "Виннервальде" или "Нордзее". Там слег- ка подороже, но вкуснее, разнообразней... А ужинаем почти всегда в "Китцингер-хофе". Если возвращаемся по- раньше, то со стариками. Если поздно, когда старики уже спят (а они рано ложатся), то тогда у меня в "келлере". "Келлер" - это такой подвал под основным домом. "Подвал" - одно название. На самом деле, это такой низ- кий-низкий первый этаж по-нашему. Там у них прачечная расположена, и ав- томатическая система отопления стоит, и так называемая "гастциммер" - гостевая комната с душем, с горячей водой, с туалетом... Даже кухонька маленькая с электрической плитой и холодильником. Нам бы в России такие подвалы! Там я живу. Петер, правда, поначалу хотел в сарае мне пристроить ком- натку, рядом с ребятами. Но тут Наташа встала на дыбы! Как это девушка, да еще беременная, будет жить практически под одной крышей с двумя моло- дыми мужиками?! Во-первых, это неприлично. Во-вторых, мало ли что может вдруг понадо- биться беременной девушке, чего мужикам знать не положено? А в-третьих, это вполне может не понравиться Джеффу, если он, конечно, когда-нибудь приедет за своей беременной девушкой... Так что пусть Катя лучше живет в "келлере" и чувствует себя там хо- зяйкой, а не стоит по утрам в одной очереди с мужчинами в сарайный туа- лет. И вообще, женщине не место рядом с танком, трактором и разным желе- зом! Тем более что Наташа очень хорошо помнит, как во время войны, когда немцы взяли их Тетеревку, они с матерью почти в таком же подвале прятали целую соседскую семью евреев - и старого Арона, и его дочку Цилю - мами- ну подругу, и Цилиных детей - Мишку и Сонечку. Конечно, в том подвале не было ни кухни, ни отопления, а "ходить" по-большому и по-маленькому нужно было в обыкновенное ведро, но ниче- го... Прекрасно уживались! И если бы потом их дом не сожгли вместе со старым Ароном, Цилей, Миш- кой и Сонечкой, а Наташу не отправили бы в Германию - так все, вообще, было бы очень даже хорошо!.. И Наташа об этом всегда помнила. Поэтому уже здесь, в "Китцингер-хофе", в пятьдесят третьем году, ког- да они с Петером были еще совсем молодыми, а цены на строительные мате- риалы - смешно сказать, какие маленькие! - и они тогда еще надеялись, что у них появятся дети, и Петер взялся перестраивать старый роди- тельский дом, - это она, Наташа, настояла на том, чтобы подвал был впол- не пригоден для обитания. Часть Пятнадцатая, рассказанная Автором, - о том, как иногда при отборе материала для будущего киносценария сценариста вдруг начинают посещать размышления о самом себе, очень мешающие работе, а также тормозящие полет авторской фантазии, столь необходимой для избранного им ремесла... Теперь, когда я достаточно подробно узнал все три истории героев (а я уже привык считать их Своими Героями, ибо каждый из них мне оказался глубоко симпатичным) и наконец добрался до момента, когда лохматая эмиг- рантская судьба причудливо свела их воедино под одной крышей, мне нужно было серьезно подумать, что со всем этим делать дальше? Если бы я все-таки взялся про все это писать киносценарий, я уже мог бы попытаться подвести предварительные итоги. Подчеркиваю - предвари- тельные. Чтобы понять, какие реальные события, произошедшие с этими ре- бятами, могут пойти в дело, какими можно безжалостно пожертвовать и что я могу присочинить к финалу, чтобы из всей этой истории не торчали воле- вые авторские уши. Итак, что же у нас есть под руками? Мы имеем троих Героев с четко очерченными характерами, со своими, абсолютно различными путями в эмиг- рацию, и довольно неясный и расплывчатый образ изрядно пожилого и време- нами излишне сентиментального Автора, который в сценарии никому не ну- жен. Разве что при очень вычурном построении сюжета. Так как Автор - профессиональный киносценарист, привыкший писать ко- ротко и сжато (сценарий почти никогда не превышает семидесяти страниц на пишущей машинке через два интервала), то, судя по тому, сколько места у Автора заняла экспозиция и представление Героев читателям, - Автор явно не силен в построении композиции романа. Он даже в своих рабочих записях воспользовался украденным у сэра Артура Конан Дойла приемом. То и дело Автор, словно доктор Ватсон, задает идиотские вопросы своим Героям, что- бы они, подобно Шерлоку Холмсу, могли на них интересно и квалифицирован- но отвечать. Но тут уж, как говорится в старом американском анекдоте: "Не стреляй- те в пианиста - он лучше не умеет". Так вот, если бы я все-таки решился написать об этом киносценарий, сейчас было бы самое время подумать, как выстраивать сюжет дальше. Это я - по прошлому опыту... Однако, даже при беглом прочтении пухлой стопки своих предварительных записей, я вдруг понял, что мне очень многое еще не известно и не ясно. И вообще, какого черта я во все это ввязываюсь? Пару лет тому назад, когда на экраны вышел тот мой скандальный фильм, а в продажу несколько изданий моего сценария отдельными книжками, - пик моей популярности достиг того, что у меня стали брать интервью начинаю- щие молоденькие журналистки. И я на страницах одного тонкого, не очень уважаемого, но обладающего миллионными тиражами еженедельника заявил, что современный реализм мне осточертел и отныне я буду писать для кино только сказочные фантасмагории с нагромождением веселых глупостей и не- вероятных приключений. Ибо, пояснил я, сегодня у нас все только тем и занимаются, что разоб- лачают, обвиняют и раздевают Историю догола. Произошло то, о чем маркиз Де-Кюстин написал еще полтораста лет тому назад: "Когда солнце Гласнос- ти, наконец, взойдет над Россией, оно высветит такую кучу мерзостей, что весь мир содрогнется..." Вот, заявил я, мне и не хочется петь в этом хоре имени Настоящей Правды, как бы это ни было заманчиво и выгодно. Наверное, в моем заявлении была доля некоторого кокетства, но сказал я это совершенно искренне. Единственное, в чем я мог бы себя упрекнуть - только лишь в том, что не сказал этого раньше. После чего я сочинил комедийный сценарий и по нему, к счастью, был снят очень хороший фильм. Он получил кучу наград на разных международных кинофестивалях. Меня почему-то ни на один из этих фестивалей не послали. Даже на тот, в Италию, где мне был присужден Главный золотой приз как "лучшему сцена- ристу года". О своем награждении я узнал от кого-то в коридоре "Мос- фильма" спустя месяца два, а еще через полтора месяца получил и приз. Его привезла милейшая женщина и прекрасная актриса - исполнительница главной роли в этом фильме. Позвонить мне сразу по приезде из Италии она почему-то не смогла, а потом уехала с театром на гастроли. Когда я спросил у одного большого киноначальника - бывшего хорошего сценариста и моего доброго приятеля, - почему меня не послали хотя бы на этот фестиваль, он посмотрел на меня сочувственно, как на больного за- паршивевшего кота, и сказал: - Откровенно? Ты не в тусовке, старик. А сегодня нужно быть обяза- тельно в тусовке. Тогда будешь иметь все! Он был моложе меня лет на десять и клубился во всех возможных и не- возможных тусовках. Правда, уже года три ни черта не писал. А жаль... Он был хорошим сценаристом. К тому времени я заканчивал следующий сценарий - забавный, ироничес- кий, авантюрный анекдот полуторавековой давности из истории государства Российского. Теперь, благодаря этому сценарию, я сижу в Мюнхене на Шютценштрассе, в отеле "Розенгартен", и по утрам с тоской убираю из рукописи все свои хиханьки и хаханьки в адрес одного из персонажей с гомосексуальными нак- лонностями, потому что, как сказал президент фирмы, сегодня на Западе к педерастии отношение серьезное и он не хотел бы потерять значительную часть зрителей той же половой ориентации. Потому что зрители - это деньги, а деньги... И так далее. Когда-то, много-много лет тому назад, когда я только начинал работать в кинематографе, у меня над письменным столом висел небольшой плакатик: РАБОТА - ДЕНЬГИ! ДЕНЬГИ - СЧАСТЬЕ! СЧАСТЬЕ - ОТСУТСТВИЕ ДОЛГОВ! Помню, мы с женой очень веселились, когда придумали этот плакатик. Она, бедняга, так и не дожила до счастливого отсутствия долгов. Она утонула, оставив мне семилетнего сына, горечь воспоминаний и непонятно откуда вкравшееся жгучее, постыдное чувство высвобождения. Сейчас сыну уже тридцать пять лет. Я давно перестал огорчаться, что он никогда не читает того, что я сочиняю. Подозреваю, что из трех десят- ков фильмов, снятых по моим сценариям, он видел пять или шесть. Я ему явно неинтересен. Хотя мы, кажется, любим друг друга. "Кажется" - потому что чаще всего бываем друг другом раздражены. Я - оттого что вижу в нем все свои слабости и недостатки. Он - потому что ощущает это мое понима- ние. Временами я скорблю о своем неполучившемся отцовстве. И когда разоча- рование и вина начинают меня переполнять, я инстинктивно сажусь сочинять милых и веселых героев - умных и находчивых, смелых и предприимчивых, решительных и нежных. Я наделяю их всеми теми чертами, которые мне так хотелось бы видеть в моем сыне! И тогда вся моя любовь, не востребованная собственным сыном, отдается этим, мною же придуманным персонажам. Рядом с молодыми героями сами по себе сочиняются герои и моего воз- раста. Слегка помоложе, немного постарше - как того потребует сюжет. Волей-неволей я вживляю в них свои пороки и пристрастия, но одновре- менно заставляю их совершать то, чего мне в жизни совершить не удалось. Я погружаю их в прошлый век, иногда расселяю их в начале двадцатого, иногда они у меня воюют и погибают, иногда трудно и лихо живут в первую послевоенную пору... Мне лишь бы не связываться с днем сегодняшним - с его гнусными проб- лемками, искалеченной нравственностью, с уродливыми смертельными схват- ками в борьбе за доходное кресло, когда даже записные остряки и насмеш- ники теряют свою отточенную, профессиональную иронию и чувство юмора, присущее им, наверное, с детства. Если сценарий у меня вытанцовывается, то к тридцать пятой-сороковой странице мои герои начинают действовать уже почти самостоятельно, и мне остается только следить, чтобы они не вылезли за жесткие рамки семидеся- ти страниц кинематографического сценария. Когда же я ставлю точку... О, это ощущение не сравнимо ни с чем!.. Я до сих пор не могу привык- нуть к этому моменту и спокойно отложить законченную рукопись в сторону, как ложку после съеденной тарелки супа. Я перечитываю сценарий несметное количество раз, что-то поправляю, что-то вычеркиваю, но каждый удачный драматургический поворот, каждая ловко написанная сцена, каждая неожиданная, остроумная реплика или легко и непринужденно сочиненный диалог вдруг начинают освобождать меня от постоянно тлеющего во мне чувства Вины. Перед моим Сыном - для которого я так и не стал Настоящим Отцом; перед многими женщинами, когда-то лю- бившими меня больше, чем любил их я; перед одной Женщиной, которую я двадцать лет боготворил и с жестокой трусостью не дал ей родить ребенка из боязни лишить Своего Сына всей меры положенной ему Отцовской любви... Хорошо сделанный сценарий на какое-то время освобождает меня от комп- лексов, и я ненадолго становлюсь раскованным, светским, деловитым. У ме- ня налаживаются отношения с сыном, спонтанно возникают не очень отчетли- вые и необременительные связи с "лицами противоположного пола", значи- тельно уступающими мне в возрасте. За последние несколько лет я с грустью заметил в себе еще один явственный признак старости - чем старше становлюсь я, тем моложе мне нравятся женщины... Но именно это сохраняет меня на плаву, заставляет быть хорошо одетым, любить свой автомобиль, постоянно удерживать пристойную физическую фор- му, так чтобы живот не нависал над брюками, а походка была, хотя бы внешне, упругой и легкой. Это же дает мне право иногда сказать своему не в меру располневшему сыну: - Ну, нельзя же так распускаться, сынок. Все-таки надо как-то следить за собой... Однако проходит время и бесследно исчезает все - искусственно вздер- нутое удовлетворение самим собой. Тогда снова наваливаются метания, реф- лексии, вспоминаются покойные друзья, которым было меньше лет, чем мне, а в мозг все чаще и чаще вползает мысль: "Жизнь кончена... Жизнь конче- на..." К счастью, проходит и это. Проходит тогда, когда вдруг, неизвестно откуда, возникает новая забавная тема для киносценария, по которому мож- но снять веселый, лихой, едко-ироничный фильм... Может быть, сейчас со мной это как раз и происходит? Может быть, Катя Гуревич, Эдик Петров и Нартай Сапаргалиев, вопреки моим клятвенным заверениям - не касаться сегодняшних тем, и есть будущие герои моего нового будущего сценария? Тем более что про них ничего не нужно сочинять. Они есть! Они действительно существуют. А приключений, которые им уже пришлось пере- жить, хватит и на пять фильмов! Вот только срок моего пребывания в Мюнхене заканчивается. Я сделал все поправки, требуемые немецкой кинопродукцией. Я искоренил иронию в адрес террориста-педераста, часть эпизодов переписал более прямолинейно, чтобы при переводе не было ошибок и затруднений, и сильно удешевил дальнейшее производство фильма, выведя несколько сцен из дорогостоящих интерьеров и декораций на свежий воздух природы. Теперь мне нужно было возвращаться в Москву, так и не узнав, что про- изойдет с моими новыми героями дальше. Конечно, можно было бы всю эту историю досочинить уже в Москве. Сде- лать ее смешной, трогательной и слегка фантастичной. Например, придумать Нартаю забавный роман с местной немецкой девицей, продажу танка на металлолом - как символ всеобщего разоружения... Приезд многочисленной казахской родни Нартая в "Китцингер-хоф" - как показатель единения народов мира... А там уж сама по себе напрашивается клоунада со старым баварцем Петером и казахским дедушкой Нартая... И так далее. Эдику и Кате тоже можно легковесно и забавно придумать, черт знает что, раздать "всем сестрам по серьгам", привычно свести концы с концами, сочинить мягкий, грустновато-веселый, слегка буффонадный финал - и пред- ложить этот сценарий любой киностудии. Но что-то меня останавливало от такого слишком профессионального под- хода к "сценарному материалу". Сейчас на это просто рука на поднималась. Наверное, во мне по сей день сохранился спасительный дилетантизм. Так и не достиг я добротного ремесленнического цинизма, столь необходимого человеку, много лет работающему в кинематографе... - Я полагаю, что съемки мы начнем еще до Рождества, и мне хотелось бы иметь вас под руками в самом начале съемочного периода, - сказал мне президент фирмы на прощальном ужине в китайском ресторанчике "Тай-Тунг" на Принцрегентенштрассе. Толстый симпатяга-переводчик Виктор переводил легко и непринужденно, отставая от президента всего на полслова. - Что-то сократить, что-то переписать... Автор есть автор. Кстати, вы когда-нибудь бывали на Западе во время рождественских каникул? - Да. Бывал, - сказал я к неудовольствию президента. - Где? - кисло спросил он. - В Швеции. В Стокгольме. - Ну, а в декабре посмотрите, как это происходит у нас в Мюнхене. И тут я вдруг понял, что не могу ждать до Рождества. Я просто не имею права сейчас уезжать в Москву. Мне нужна подлинная история Эдика, Кати и Нартая. Хотя бы до момента нашего знакомства... Не стану же я, сидя в Москве у себя на Драгомиловской набережной, между Киевским вокзалом и гостиницей "Украина", натужно выдумывать, ЧТО МОГЛО БЫ ПРОИЗОЙТИ С НИМИ ЗДЕСЬ, В ГЕРМАНИИ, ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОНИ ПОСЕЛИ- ЛИСЬ ПОД ОДНОЙ КРЫШЕЙ. Да и не сочинить мне этого никогда! Не годится, не годится эта история для ловких домыслов и милых фантазий... - Вы знаете... Нельзя ли мне продлить мое пребывание в Мюнхене хотя бы на недельку? - спросил я президента, уже по-советски готовый к тому, что мне сейчас откажут. - Я тут набрел на одну забавную тему... А виза у меня вообще на год - многократная. Виктор, переведите ему это поточнее и скажите, что вполне вероятно - я потом смог бы по этой теме написать для него сценарий... - Мне пока сценарии больше не нужны, - ответил президент. - Хорошо бы с этим не вылететь в трубу. Но вы - свободный человек в свободной стра- не! Пожалуйста, оставайтесь сколько вам угодно. Однако вы должны знать, что с завтрашнего дня мы не сможем оплачивать ваш отель по сто шестьде- сят марок в сутки и выдавать вам по пятьдесят две марки каждый день. Се- годня они кончились. Если вас это не смущает - милости просим! У вас об- ратный билет на самолет с открытой датой? - Да, - сказал я. - Тогда - никаких проблем! - и президент попросил у кельнера счет. Часть Шестнадцатая, рассказанная Автором, - о том, как он лишний раз убедился, что даже временная перемена условий жизни и тесное соприкосновение с ее реалиями обогащает литератора недостававшими ему знаниями... - Да вы, что, с ума сошли?! - закричал на меня Эдик по телефону, ког- да я рассказал ему о вчерашнем разговоре с президентом. - Самому платить за отель по сто шестьдесят марок в день!.. Так вы, извините, без штанов останетесь! - Эдик... Эдик!.. Но мне же надо где-то жить эту неделю, - сказал я ему. - И потом, у меня есть деньги. - У вас их, что, не меряно? Сидите в отеле и никуда не выходите! Сей- час мы приедем. Через сорок минут раздался стук в дверь, и в моем маленьком, уютном номеришке появились Нартай и Эдик. - Катька просит прощения. Она неважно себя чувствует и поэтому не могла приехать с нами, - вместо приветствия сказал Эдик. Нартай презрительно окинул своим узким глазом мою чистенькую, эле- гантную комнатку, деловито заглянул в туалет и сказал с прямотой степня- ка-кочевника: - И вот за это говно - сто шестьдесят марок в сутки? Ну, вы даете!.. Как говорят в Одессе - мне с вас смешно. Собирайтесь. Поехали. Мы пробирались по Миттлерер-рингу в медленно плетущейся автомобильной тесноте. Эдик легко и уверенно, по-московски, вел машину, используя лю- бую возможность вырваться из гигантского автостада, и, уже совершенно по-мюнхенски, поднимал руку в благодарственном жесте, когда ему уступали дорогу... - Что с Катей? - спросил я. - Что может быть с женщиной, когда она уже четыре месяца того... - пожал плечами Эдик. - Беременна, - безжалостно уточнил Нартай. - А этот американский раз- долбай даже письма ей написать не может, сука!.. Дескать, "наше дело не рожать - сунул, вынул и бежать". - Нартай! Ты не в казарме и не на танкодроме. Прикуси язык! - строго проговорил Эдик. - Может, его сейчас загнали в какую-нибудь глубинку, где ни почты, ни хрена... - Так любую подлость оправдать можно, - оборвал его Нартай. - А она его любит - этого засранца! - Тем более, ты не имеешь права так про него говорить! - Все, все! - поторопился сказать я. - Нартай, Эдик!.. Объясните мне, наконец, куда вы меня везете. - Как это "куда"? К нам, в "Китцингер-хоф", конечно! - удивился Эдик. - У стариков, в их флигеле под крышей, есть специальная комната - верх- няя гастциммер... В нижней - Катька, в верхней - вы. - В три раза больше, чем ваша гостиничная конура, - влез Нартай. - Они эту комнату держат для Руди. Помните, мы вам рассказывали про хаузляйтера из вонхайма для азилянтов? Ну, бывший горнолыжник... Он им дальний родственник, но они его очень любят. Знаете, детей нету... Вот они на этого Руди и не надышатся. А Руди на две недели уехал с женой и детьми в отпуск, в Италию, и комната совершенно свободна... - И в пять раз дешевле, чем ваша, в гостинице! С завтраком и ужином - всего тридцать марок. Есть разница? - спросил Нартай. - Наташа и с Руди берет эти тридцать марок, когда тот приезжает с но- чевкой, - рассмеялся Эдик. - С Руди она берет тридцать пять марок, - поправил его Нартай. - Он же еще обедает у них. А мы сказали Наташе, что вы обедать будете навер- няка с нами, в городе. Правильно? - Наверное... - растерянно ответил я. - А чего? Пять марок на дороге не валяются, - рассудительно сказал Нартай. - "Экономика должна быть экономной", как говорил Леонид Ильич Брежнев. - Бредовая фразочка, да? Как с точки зрения литератора? - повернулся ко мне Эдик. - Ох, черт подери! Кстати, о литературе... У вас есть хоть один экземпляр той вашей книжки на немецком языке? По которой тогда это убойное кино сделали... - То, что вы нам по-русски подарили, - сказал Нартай. - Есть, - ответил я. - Полчемодана забито. И на немецком, и на анг- лийском, и на французском, и на итальянском. Даже на китайском есть. - Нет, нужно только на немецком, - рассмеялся Эдик. - Для стариков Китцингеров. Когда мы сказали, что привезем к ним живого русского писа- теля... - Они чуть на уши не встали! - закончил за Эдика Нартай. - Точно, точно... - подтвердил Эдик. - Это не у нас в "совке". Здесь писатель, врач, адвокат - величина чуть ли не космическая. Тут к таким людям отношение - будьте-нате!.. Вы им потом подпишите книжечку, ладно? А я им переведу. - Надо, надо, - убежденно сказал Нартай. - Они старики классные. Со своими тараканами, конечно, но, дай Бог, побольше бы таких. - Нет вопросов, братцы. О чем разговор? С удовольствием... Мы уже мчались по автобану со скоростью сто тридцать километров в час, а я все никак не мог отделаться от мысли, что сейчас мне придется пожимать руку человеку, против которого я семнадцатилетним мальчишкой воевал не на жизнь, а на смерть. И то, что мы с ним оба тогда, в той ги- бельной военной круговерти, остались живы, это просто случайность. Было десять часов утра. По случаю появления московского писателя в "Китцингер-хофе" и вруче- ния хозяевам хутора его книжки - на немецком языке, с фотографией и пом- пезным жизнеописанием автора - в саду был устроен праздничный завтрак с водкой, пивом и белым вином, сильно смахивающий на привычные российские кухонные посиделки. Часам к пяти вечера, мы все четверо - Петер, Эдик, Нартай и я - прек- расно отоспались и, к величайшей радости Кати и Наташи, абсолютно прот- резвели. Я уже так много знал о "Китцингер-хофе" и его хозяевах, что на ка- кое-то мгновение мне показалось, будто я здесь уже когда-то бывал. Почти все было узнаваемым. И только одно обстоятельство, о котором я знал за- ранее и даже много раз пытался представить себе, как это выглядит, пора- зило меня до глубины души. Ведь знал же я, что танк Нартая стоит в сарае среди разного деревенс- ко-крестьянского инвентаря. Я даже находил в этом соседстве нечто симпа- тичное, мультипликационное. Так и подмывало сочинить забавную детскую сказку про большой, тяжелый и уже никому не нужный танк, который по но- чам грустно рассказывает маленькому трактору и всяким сеялкам-веялкам про свою бывшую военную лихость... И сеялки с трактором вежливо слушают, поддакивают старому, печальному танку, но, кажется, не верят ни одному его слову. Ибо, несмотря на то, что они стоят совсем рядом, чуть ли не касаясь друг друга своими железными боками, а над ними одна крыша на всех, - между танком и мирными сельскими машиненками лежит глубокая про- пасть, полная взаимных непониманий... Я даже припомнил одного своего приятеля - режиссера-мультипликатора, который в мелкофилософской и псевдоглубинной манере сделал бы такой фильмик, а потом объездил бы с ним минимум пяток международных фестива- лей. Глядишь, с какого-нибудь фестивальчика и приз привез бы! Однако, когда я воочию увидел в баварском сарае наш русский танк Т-62 с торчащими из него пулеметами и огромной пушкой - мне стало не по себе. Какая тут мультипликация?! Какое кино?! В замкнутом пространстве сарая, среди действительно не очень больших сельскохозяйственных агрегатов танк казался громадным и страшным до жу- ти... Я примерно так и сказал Эдику: - Жутковатое зрелище, а? - Да я уж как-то привык к этой картинке, - ответил Эдик. - Поначалу тоже пугался. Черт-то что в голову лезло... Мы с Эдиком крошили яблоки для оленей. Катя с Наташей приводили в порядок маленький колбасный цех по другую сторону дома. Нартай со старым Петером в четыре руки колдовали в сарае над прицеп- ным механизмом широкозахватного многолемешного плуга - пытались закре- пить его на танковом буксирном устройстве. Из полутьмы сарая слышался раздраженный голос Нартая: - Да, вартен зи, дядя Петя! Ну, нихт пассирт дизе шток!.. Вас нихт гезеен, что ли?! Хабен зи этвас бремзфлюссихкайт? Ну, обычной тормозу- хи!.. Одер бисхен моторойль? Смазать здесь надо... И в ответ невнятное бормотание Петера, вперемежку с благодушным от- четливым русским матом. - Чего они там возятся? - спросил я у Эдика. - А черт их знает!.. Они каждый день что-нибудь новенькое придумыва- ют... Они как зациклятся на чем-нибудь - их поленом не разогнать. Хотят попробовать танком вспахать одно небольшое поле. Тракторишко у них сла- бенький, а земля в том месте тяжелая, каменистая... Вот они сегодня ночью и будут пытаться вспахать ее танком. - А почему ночью?! - Да, вы что?! Кто-нибудь из соседей увидит танк - донесут в одну ми- нуту! У немцев это железно. Орднунг - ист орднунг! Ближайший друг насту- чит в лучшем виде. А там такое начнется!.. Представляете себе? - О, черт побери... Вы в консульство-то наше еще раз обращались? - А как же?! - воскликнул Эдик. - Мы вам разве не говорили? Часть Семнадцатая, рассказанная Эдиком, - о том, как они с Нартаем вторично посетили Ге- неральное консульство СССР в Мюнхене и убедились в отлаженной работе со- ветских бойцов дипломатического фронта и Вооруженных Сил Советского Сою- за, совместно и беззаветно охраняющих интересы и доброе имя своего госу- дарства... ...Короче, мы как только перетащили Катьку с вокзала в "Китцин- гер-хоф", так сразу же, на второй или на третий день (сейчас уже не пом- ню), поехали в Мюнхен, в наше консульство... - Я смотрю, ты до сих пор говоришь "наше консульство", - прервал я Эдика. - Да, "наше", "наше"... Какое же еще! Я, наверное, даже если в Австралию перееду и там состарюсь, все равно буду до смерти говорить - "наше". Никуда от этого не денешься... Хотя я и раньше, в зарубежных гастролях, да и здесь уже встречал десятки наших эмигрантов, которые че- рез три месяца после того, как смылятся из "совка", начинают поднимать глаза к небу и так задумчиво говорить: "Как это по-русски?..." Дескать, он уже такой стал западный, что у него все русские слова из головы выс- кочили! Так иногда охота рыло начистить! Ну, ладно... Бог им судья. Зна- чит, едем мы с Нартаем в электричке, и я с ним потихоньку репетирую - как вести себя в консульстве. А то... Вы же знаете, он чуть что, сразу же - морда злобная, глаза щелочками и - свое любимое: "Когда-то копыта коней моих предков..." Или: "Да ты кто такой, салага необученная!.. А я - Нартай Сапаргалиев!!! В гробу я тебя видел, пидор дешевый!!!" Ну, и так далее. А кому это может понравиться? Ну, я ему еще по дороге и гово- рю: - Ты, Нартайчик, слишком уж в консульстве не ерепенься и в бутылку не лезь. Как-нибудь старайся повежливей... Помни, не ты им нужен, а они те- бе. - А я, лучший механик-водитель во всей Западной группе войск, им, значит, не нужен?! - рявкает Нартай, да так громко, что на нас уже весь вагон начинает внимание обращать. - А то, что у меня в танке с десяток бронебойно-подкалиберных, кумулятивных и осколочно-фугасных снарядов к моей пушечке - им неважно?! А то, что у меня там две с половиной тысячи патронов к пулеметам, автомат с полным боекомплектом и с пяток гранат Ф-1 - это их тоже не касается?!! А вдруг у меня по пьянке крыша поедет и я одним своим танком третью мировую войну развяжу - об этом они могут подумать?! - Да тихо ты!.. - говорю я ему, а сам думаю, пронеси Господи! Не дай Бог, тут, в вагоне, кто-нибудь по-русски сечет... - Ты тише можешь? А он сгреб меня за отвороты моей куртки, притянул к себе и шипит мне в ухо, как змея: - А может, у меня в танке секретнейшие стратегические документы хра- нятся? И попади они в чужие руки... Это им тоже неважно?! Какого хера они здесь поставлены? Мы - для них или они - для нас?!! Тут я вспоминаю по прошлым загранпоездкам все свои встречи с ребятами из разных наших консульств и посольств, когда они к нам в цирк приходили "подышать воздухом Родины" или когда мы к ним в ихние лавки бегали - отовариться по сниженным ценам, и говорю Нартаю: - Они - сами для себя. И только. И отпусти меня сейчас же, псих не- нормальный, люди смотрят!.. Приперлись в консульство, звоним. Оттуда спрашивают через матюгальник - кто такие и что нужно. - Старший сержант Сапаргалиев и заслуженный артист РСФСР Петров! - говорит в мегафон Нартай. Дверь открылась, мы зашли. Из-за темно-коричневого стекла наш советс- кий силуэт спрашивает по динамику: - По какому делу, граждане? - Мы тут у вас были некоторое время тому назад, - говорю. - Товарищ, который с нами тогда разговаривал, сказал, что выяснит обстоятельства нашего дела и сообщит нам о результатах. Но время идет, а... - Значит, не пришло время сообщать, - прервал меня силуэт за стеклом. - А что за дело? - По поводу танка Т-62. Меня вместе с танком украли. Может, слышали? - говорит Нартай. - А-а-а... - сказал темно-коричневый силуэт. - Ждите. Силуэт набирает чей-то номер, что-то бурчит в трубку. Ни хрена не ра- зобрать, кроме слова - не то "артист", не то "танкист", а потом говорит нам в свой микрофон: - Присядьте. Сейчас к вам выйдут. Минут через десять из боковой двери выходит к нам здоровенный лось лет сорока - в очках, галстуке, пиджак на все три пуговицы застегнут и с папкой в руках. И тебе ни "здравствуй", ни "до свидания", сразу же таким ментовским тоном: - Документики попрошу. Нартай свои документы подает, я - свою книжечку ВТО. - Паспорт! - говорит мне сохатый. - Я здесь по приглашению, - объясняю. - Паспорт мой у людей, которые меня здесь принимают. Не буду же я ему свой немецкий аусвайс показывать! А этот мужик вчи- тывается в мою членскую книжечку и говорит: - Непорядок. Хоть вы и "заслуженный артист", но должны знать, что со- ветский человек обязан всегда иметь паспорт при себе. Особенно за грани- цей. "А не пошел бы ты..." - думаю я, а сам покорно говорю: - В следующий раз обязательно захвачу с собой паспорт. Глянул на Нартая, а у того уже глаза сузились. Ну, думаю, сейчас он рот откроет и такое понесет!.. Я ему аккуратненько на ногу наступил и так вежливо спрашиваю у этого консульского: - Что-нибудь выяснилось по поводу товарища Сапаргалиева? - Все, все выяснилось, - отвечает этот лось и открывает свою папку. - Вы, что же думаете, мы тут зря сидим вдалеке от Родины? - Ну, что вы! - вдруг говорит Нартай. - Этого мы не думаем. Зря бы вы тут не сидели. Тут хоть колбасы навалом... - Вот вы сюда за колбасой и бежите, - спокойненько так отвечает ему этот лось. - А мы здесь призваны защищать интересы нашего Советского го- сударства, оберегать его имя от всяких ваших легенд и фантазий. - Каких еще "наших фантазий"?! - взвился Нартай. А этот сохатый - все-таки молодец! Сразу видно - тренированный чувак, - так опять спокойненько говорит Нартаю: - Гражданин Сапаргалиев, вы уж свой голосок здесь не поднимайте. Пом- ните, где находитесь. Мне же ничего не стоит вызвать прямо сейчас предс- тавителей немецкой полиции и передать вас в ее руки вместе с вашими сказками. В ваше прошлое посещение дежурный по консульству не просто с вами разговаривал, а еще и записал на магнитофон все, что вы ему там на- сочиняли - про танк, про мафию и про все остальное. А немецкая полиция с вами церемониться не будет. Она вас в один момент раскрутит, и вы поне- сете строжайшую ответственность за нелегальный переход границы ФРГ. И вы, гражданин Петров, за соучастие в этой, извините, авантюре. - Позвольте... - говорю я. - Не позволю, - отвечает этот тип и вынимает из папки один лист. - Вот ответ военного атташе нашего посольства в Бонне, которому ничего не известно об отцеплении платформы с танком от нашего воинского эшелона. Тип вынимает из папки второй лист и сует его нам под нос: - Мало того, наше посольство запросило командование Западной группы войск, которое ответило, что танки Т-62 давным-давно сняты с произ- водства и вооружения Советской армии, и ни одного такого танка на терри- тории бывшей Германской Демократической Республики нет и никогда не бы- ло! Тут он вынимает из папки третий лист и снова показывает его нам с Нартаем. - А вот и подтверждение командования якобы вашей воинской части, в которой вы якобы когда-то служили, гражданин Сапаргалиев. Читайте. Чи- тайте, читайте! Вот отсюда читайте: "...войсковая часть 156254 укомплек- тована боевыми танками марки Т-80 и ни одной машины образца Т-62 в своем парке не имеет". - То есть, как это?!! - завопил Нартай, а у меня чуть ноги не подог- нулись. - А очень просто, - отвечает этот консульский лось. Видите? Написано: "В/ч 156254 пересекла границу Союза Советских Социалистических Республик и прибыла на конечный пункт своего назначения согласно графика вывода Советских войск с территории ГДР в точном соответствии со списком лично- го состава войсковой части и вверенной ей боевой техники. За время пере- дислокации в в/ч 156254 от пункта отправления из ГДР до пункта назначе- ния в СССР никаких происшествий не было". Прочли, граждане? - Ну, суки! Ну, бляди!!! - Нартай даже за голову схватился. - Нет, кажется, все-таки придется вызвать полицию, - качает головой этот боец дипфронта. Я Нартая облапил двумя руками, прижал к себе и давай хвостом махать изо всех сил: - Ну, что вы... Он больше не будет... Извините, ради Бога!.. Тогда этот лось в очках вынимает из папки последнюю бумажку, вполови- ну меньше первых трех, и говорит: - И последний документик по вашему делу. Справка отдела кадров диви- зии, в состав которой входит в/ч 156254. Читайте! А я чувствую, что сейчас мне Нартая ни в коем случае нельзя из рук выпускать, а то мы потом дерьмо лопатой хлебать будем, и говорю так веж- ливо, что самого чуть блевать не потянуло: - Не откажите в любезности, если вам нетрудно, прочтите нам сами, по- жалуйста... Мужик просек нашу слабинку и даже помягчел малость: - Если бы вы свой адрес оставили, мы бы копии этих документов вам уже давно переслали. Они у нас уже второй месяц лежат... - Но нам же обещали нас под землей найти!.. - выкрикнул Нартай и весь затрясся у меня в руках. - Вы, что думаете, вы у нас здесь одни такие? - обиделся этот соха- тый. - Да у нас... - Вы нам справочку эту прочесть обещали, - говорю я ему, а сам еще сильнее прижимаю Нартая к себе. - Тут и читать-то нечего, - говорит этот дипломатический лось. - Вот, смотрите: "На ваш запрос настоящим сообщаем, что механик-водитель стар- ший сержант Н.Сапаргалиев в списках личного состава в/ч 156254 никогда не числился". - Что-о-о?.. - прошептал Нартай и потерял сознание. Из консульства я его чуть ли не на руках вынес... Когда за нами закрывалась дверь единственного крошечного советского островка в центре Мюнхена, мне вдруг на мгновение показалось, что в гла- зах этого наглухо застегнутого лося в очках промелькнуло что-то челове- ческое. Жалость, что ли?.. А может быть, чувство вины за то, что ему приходится участвовать в этом трусливом, гнусном и нелепом спектакле?.. Скорее всего, мне это только показалось. ...Уже в Английском парке, в полупустом биргартене, когда мы засадили с Нартайчиком бутылку водки с пивом и малость перекусили, он ненадолго пришел в себя. Стал негромко и бессвязно выкрикивать, что сейчас же должен послать телеграмму в Казахстан - Назарбаеву и в Москву - Горбачеву. Что сегодня же ночью он пригонит свой танк к дверям Советского консульства... Что ему бы только сменить топливные и масляные фильтры и достать необходимый запас горючего - он на своем танке пересечет все границы и до Кремля до- едет!.. И вот когда он остановится перед Спасскими воротами, поводя сво- ей пушечкой справа налево и слева направо, - пусть тогда попробуют ска- зать, что механика-водителя старшего сержанта Нартая Сапаргалиева не су- ществует!.. А потом он снова впал в какой-то полубессознательный транс. Сидит за столом, качается, как китайский фарфоровый болванчик и шепчет: "Когда-то копыта коней моих предков..." И все. И ни на что не реагирует... Боже мой, думаю, что же делать?.. Надо же его как-то выводить из это- го шокового состояния! Он же вполне чокнуться может. Хорошенькое дело! Жил-был человек, все вокруг него выплясывали, цац- кались с ним из-за его танкового таланта, хвастались им, предъявляли как визитную карточку разным заезжим начальникам, наверняка под восторги на- чальников обделывали свои делишки, а теперь, для того чтобы не выносить сор из избы и спрятать концы в воду, попросту отказались от него, будто его в природе не существовало! Да так глупо, так прямолинейно, неизобре- тательно, что я только диву давался. Что значит "в списках личного состава никогда не числился"?! А если поднять эти списки? Да почитать их внимательно? Ну, предположим, из вся- ких там ведомостей, документов убрали его фамилию, что тоже весьма сом- нительно. В любом армейском подразделении такое количество разного бу- мажного мусора, что передать всю документацию даже за полгода практичес- ки невозможно... Ну, пускай со страху они это преодолели - нет Нартайчика ни в одном списке. Но в дивизии же почти десять тысяч человек! Неужели хотя бы один из десяти тысяч не вспомнит этого маленького, узкоглазого и кривоногого казаха и не скажет: "Елки-палки, да ведь это старший сержант Нартай Са- паргалиев - лучший механик-водитель всей Западной группы войск!!! Он на своем Т-62 такое выделывал!.. А за месяц до отправки в Россию он коман- дира ремонтного взвода, эту сволочь, прапорщика повесил! А того, к сожа- лению, откачали..." Ведь, наверняка, найдутся в дивизии нормальные ребя- та. И накрылись вы, господа большие начальнички! Что вы теперь скаже- те?.. Конечно, нужно только этим заниматься. А пока мы с кем-нибудь спишем- ся и кто-нибудь на это согласится - времени пройдет черт-те сколько... А пока надо же как-то жить! Как-то приводить в чувство этого маленького "подпоручика Киже". Помните, был такой классный рассказ? Только фамилия писателя у меня из головы выскочила... - Юрий Тынянов, - напомнил я Эдику. - Может быть, - согласился он. - Я уж сейчас не помню. Вот я и решил - клин нужно вышибать клином! Часть Восемнадцатая, рассказанная Автором, - о том, как клин вышибают клином... - Все, Нартайчик! Все... - сказал Эдик. - Аллес кляр. Теперь все ясно и мы точно знаем, что нужно делать. Сегодня же сядем вместе с Катькой - она девка башковитая - и начнем писать во все концы! И твоему... Это- му... Как его? Главному казаху... - Назарбаеву, - прошептал Нартай. - Назарбаеву! - бодро повторил Эдик. - И Горбачеву! И министру оборо- ны! И всем, всем, всем!!! А чтобы быть точно уверенными, что наши письма дойдут, я отвезу их в аэропорт, найду наших летунов или каких-нибудь нормальных мужиков-пассажиров, и эти письма уже из Союза отправят. А то если посылать отсюда, да еще с немецкой почтовой маркой - хрен они дос- тигнут адресата. Их у нас там тормознут, прочтут, и хорошо если только выбросят, а не потащат в КГБ. А мы еще сто лет будем ждать ответа. Ты меня слышишь, Нартай?.. Окаменевший Нартай, не поднимая глаз, с трудом спросил хриплым шепо- том: - А мама?.. Папа?.. А сестры?.. Дедушки ждут... - Им напишем в первую очередь! Будто ты задержался здесь немного... Вроде бы тебя оставили как классного специалиста помочь обучать но- веньких, и ты никак не мог отказаться... А сейчас!.. Что "сейчас" Эдик смутно себе представлял. Знал только, что Нартая нужно немедленно приводить в нормальное состояние. А для этого необходим еще один стресс, но теперь уже со знаком плюс. - А сейчас... - повторил Эдик, и решение неожиданно, в последнюю се- кунду, само пришло ему в голову! - А сейчас мы едем покупать автомобиль! Решение было единственно верным, точным и действенным. Сработал комплекс неистребимых инстинктов советского человека, для которого получение квартиры или покупка автомобиля - такая знамена- тельная веха в его вечно ограниченном существовании, что счастливое раз- решение как первой, так и второй проблемы может привести к легкому поме- шательству. Здесь, на этом тоскливом, упрощенном Западе, есть деньги - купи себе дом, квартиру, найми ее на год, на три, на пять. Нужен тебе автомобиль - пойди, заплати и получи соответственно твоим деньгам любую модель любого года, с любым пробегом... Хочешь новую машину? Плати втрое, впятеро до- роже - получи новую. Ни борьбы, ни метаний - скукота зеленая... И не надо никого умолять, упрашивать, писать сотни заявлений. Ждать решения собрания своего профсоюза, которому гораздо лучше, чем тебе, из- вестно - нужна тебе квартира или ты еще лет пять можешь пожить в комму- налке вчетвером на пятнадцати квадратных метрах. А уж что касается авто- мобиля... Тут интриги почище, чем при дворе короля Людовика Четырнадца- того! Поэтому, когда у нас в Советском Союзе, ценой чудовищных усилий и унижений, за свои собственные, тяжким трудом заработанные деньги, ты все-таки счастливо получал просимое - это был стресс, приводивший к лег- ким, а иногда и к тяжелым психическим последствиям, позволяющим забыть обо всем остальном. Но это - стресс со знаком плюс!!! - Вставай, поехали! - сказал Эдик Нартаю. Нартай даже не пошевелился. Он только впервые за полтора часа поднял на Эдика осмысленные глаза. Эдик несказанно обрадовался этому слабому проявлению возвращающегося к Нартаю сознания. Заговорил быстро, выдавая только что возникшую мысль за давно созревшую: - Сейчас мы едем на Ландсбергерштрассе - там этих автомарктов пруд пруди... И в течение получаса покупаем себе приличный, недорогой автомо- биль. Вместительный, сильный гебраухтваген. Желательно с меньшим коли- чеством километров пробега. Чтобы не мы потом работали на него, а он на нас! Теперь, когда у нас на руках беременная Катька, мы просто обязаны иметь машину. Не таскать же ее каждый день по два километра до электрич- ки и обратно?! А велосипед у нас один на троих... Нет, Нартайчик, нам теперь без машины не обойтись! Мой реквизит, Катькина гитара, костюмы для работы на Мариенплац... Я вообще не понимаю, как мы управлялись без машины до сих пор!.. А когда Катька совсем затяжелеет и, не дай Бог, ее нужно будет срочно везти к врачу? Мало ли, что может случиться... Все, Нартай! Вставай. Поехали. В этом деле мне без тебя не обойтись. Ну, кто лучше тебя разберется в автомобиле, чтобы нас не напарили? Тут тебе и карты в руки. - А деньги? - спросил Нартай. - А это что?! И Эдик вытащил из бумажника кредитную карточку своего банка. - Даром я, что ли, платил сорок марок за вот эту "Сервис-карт"? По этой хреновинке мы с тобой в три секунды в любом отделении "Хипо-Банка" получим столько, сколько нам надо! Это мне еще месяц назад старики Кит- цингеры устроили. "Мало ли, - говорят, - тебе неожиданно деньги потребу- ются в городе..." - А на машину хватит? - спросил Нартай. - Должно хватить. У меня там вместе с тем, что я из Москвы привез, уже тысяч девять марок... Я все на зиму собирал. Думал, зимой туристов меньше, работы не будет, а жить на что-то надо... Не садиться же стари- кам на шею. - Давай, еще по сто грамм закажем? - сказал Нартай. - Нет вопросов! - радостно ответил Эдик и побежал к буфетной стойке. Спустя четыре с половиной часа светло-зеленый "фольксваген-пас- сат"-комби выпуска одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года, про- бежавший за свою десятилетнюю жизнь (если верить спидометру, документам и клятвенным заверениям хозяина автомаркта) сто шесть тысяч километров, уже зарегистрированный в полиции на имя герра Эдуарда Петрова, с закон- ными мюнхенскими номерами спереди и сзади, оберегаемый от любых автослу- чайностей оплаченной страховкой фирмы АДиАЦе, обутый в новенькие шины, неторопливо катился по автобану к "Китцингер-хофу". После долгой и яростной торговли с хозяином автомаркта счет герра Э.Петрова в "Хипо-Банке" уменьшился всего на три тысячи четыреста двад- цать семь марок, включая в эту сумму оплату регистрации, страховки и со- рока литров самого дешевого бензина под названием "Блайфрай". Из четырех с половиной часов, проведенных непосредственно в автомарк- те, четыре часа были посвящены выбору машины. Перебрав больше тридцати автомобилей, Нартай проявил себя так выпукло и значительно, обнаружил такие сокрытые от рядового автомобилиста зна- ния, что был вынужден даже отклонить предложение совершенно измученного им хозяина автомаркта - поработать у него хотя бы полгода дежурным авто- механиком. Три раза в неделю, по восемь часов в день. Из расчета - двад- цать марок в час... При выезде из города в магазине "Альди" была куплена бутылка тридца- тидвухградусного любимого Нартаем "Корна", пара бутылок хорошего итальянского белого вина для Петера, бутылка яичного ликера для Наташи и Кати и ящик с двадцатью бутылками пива "Аугустинер-Гольд" для всех, кто захочет просто пива. Столь широкий ассортимент алкоголя увеличил стоимость основной покуп- ки на пятьдесят две марки, но, как сказал новый владелец старого автомо- биля герр Эдуард Петров: "Это - святое!.." Но главное было достигнуто! Как верно рассчитал Эдик, покупка зелено- го "фольксвагена" создала ту положительную нервно-стрессовую ситуацию, которая вывела Нартая из состояния черной меланхолии и растительной прострации. Нет, нет!.. Приобретение автомобиля вовсе не затмило впечатление от посещения Генерального консульства СССР, но целительно перевело Нартая в качественно иное расположение духа. - Я думаю, Эдька, если Назарбаев с Горбачевым будут тянуть с ответом, надо будет написать в Организацию Объединенных Наций и в Комиссию по правам человека, да? Только адрес где-то узнать... - говорил Нартай, развалившись на пассажирском сиденье и потягивая пиво из бутылки. - Узнаем! - Эдик вел машину привычно, ловко и уверенно. - Мы этим сволочам такое заделаем!.. - Ты не гони, не гони, - говорил Нартай. - Привыкни сначала к двига- телю, сцеплению, тормозам... Они, суки, думают, что мы вот так схаваем этот их фокус!.. А вот хрен им в грызло! Обгадились со страху, бараны... Ты подумай, Эдик, они же не только танк - эту потрясную машину списа- ли... Не только меня - как кролика заложили, будто Нартая Сапаргалиева и в природе не существовало... Они же, для спасения своих вонючих шкур и погон все наше государство, всю нашу страну предали, дешевки!!! - Страна-то тут при чем? - не понял Эдик. - Да ты что?! Чокнутый?! Ты дальше своего носа что-нибудь видишь? Ну, ты даешь!.. А если я вроде них сблядану, и этот сейфик с секретнейшими документами стратегического значения попадет в чьи-нибудь иностранные руки?! Что тогда? - А ты уверен, что там действительно документы? - Эдька! Ты бы видел в обстановке какой секретности меня тогда на платформу грузили!.. Такого и Штирлицу не снилось! Ты почему думаешь, я этот башенный ключ всегда с собой ношу, даже на ночь не снимаю?.. Нартай расстегнул рубашку и вытащил из-под нее теплый, согретый его худеньким тельцем, большой специальный ключ от башенного люка. Ключ ви- сел у него на шее, на тоненьком сыромятном пропотевшем ремешке. - Я от тебя танк закрываю, думаешь? От Катьки? От Наташи с Петером?.. Я его даже от себя закрываю! А ну, не приведи Господь, кто-нибудь ском- муниздит эти документы?.. Раз мне доверено... Тут Эдик не выдержал. Наверное, сказалось нервное напряжение послед- них нескольких часов и он просто устал держать себя в узде. - Кем доверено-то?!! - в бешенстве закричал он и "фольксваген" опасно вильнул в сторону. - Подонками, которые ради своей безнаказанности пре- дали и танк, и тебя, и твои гребанные документы?! Которые заставляли нас подыхать в Афганистане, а потом стравливали узбеков с турками-месхетин- цами, киргизов еще с кем-то, таджиков друг с другом?! Которые забили ла- геря, тюрьмы и психушки инакомыслящими?! Только потому, что человек ду- мает по-своему - его за жопу и в кутузку? А может, сразу на плаху?! Кем доверено?!! - Останови машину! - решительно потребовал Нартай. - Останови машину немедленно, гад ползучий, диссидент вшивый!.. Я кому говорю? Эдик затормозил, съехал на обочину и обессиленно выключил зажигание. Прикрыл глаза, чтобы не видеть, как трясутся руки. - Вылезай из-за руля к чертовой матери! - зло сказал Нартай. - Пере- саживайся на мое место, истерик сраный! Не выходя из машины, Нартай протиснулся на водительское сиденье, по- додвинул его ближе к рулю. Подождал, пока Эдик обошел "фольксваген" и сел на пассажирское кресло, и только после этого завел двигатель. Аккуратно и мягко выехал на автобан, вписался в общий поток и негром- ко сказал Эдику: - Когда я говорил про страну и про то, что мне доверено, я чего имел в виду, Эдик? Я думал про людей, которые живут в этой стране... А их почти двести восемьдесят миллионов. А я - один. И у меня в руках, ети их мать, секретные военные документы. Да еще стратегические! Они, может, этим двумстам восьмидесяти миллионам такой беды наделают, что тебе твой Афган воскресной прогулкой покажется. Так что теперь я это дело сам себе доверил. Вот о чем я, Эдик. А ты мне политинформацию толкать взялся... Эдик замолчал. Сидел, закрыв глаза, пытался унять дрожь, проглотить застрявший в горле комок. - И еще... - ухмыльнулся Нартай. - Мне кажется, ты слишком много ре- петируешь и работаешь. Считай, несколько часов в день вверх ногами и вниз головой стоишь... Малость глупеешь. А может, у тебя это от курева? Ты бы поберегся, Эдик, а? ...В "Китценгер-хофе" светло-зеленый "фольксваген-пассат" был тор- жественно обмыт "Корном", белым итальянским вином, несколькими рюмочками яичного ликера, а также отполирован "Аугустинером-Гольд" и уже со следу- ющего дня стал незаменимым и полноправным членом семьи всего китцин- гер-хофского народонаселения. Даже старая Наташа Китцингер, известная своим упрямым баварским кон- серватизмом, убедившись в том, что "фольксваген" чуть ли не вдвое вмес- тительнее ее голубого "форда", раз в неделю загружала "пассат" картонны- ми коробками с изготовленными Петером колбасами, садилась за руль "фольксвагена" и уезжала на нем сдавать свою продукцию в магазин. К концу месяца Наташа вооружалась очками и электронным калькулятором и по своим предварительным записям производила скрупулезнейший расчет проеханных ею километров и истраченного на эти километры бензина. Стои- мость бензина она вычитала из общей суммы квартирной платы Эдика и нас- тойчиво заставляла всех проверять ее записи. Со второй половины дня "фольксваген-пассат" грузился Катиной гитарой, сумкой с костюмами для выступления и чудо-столиком Эдика. Эдик садился за руль, Нартай рядом, Катя сзади, и они ехали в Мюнхен на работу. Парковались обычно в каком-нибудь переулочке рядом с Мариенп- лац, переодевались прямо в машине и выходили на Кауфингерштрассе, чтобы, отработав несколько часов до изнеможения, поздним вечером, а то и ночью голодными, осипшими, вымотанными возвратиться в "Китцингер-хоф". С появлением "фольксвагена" отпала необходимость оставлять реквизит в кнайпе, где работала та самая кельнерша Хайди - с потрясающей попочкой и титечками, как говорил Эдик, - а следовательно, отпала необходимость платить ежедневные пять марок хозяину кнайпы. Правда, исчезла и частая возможность видеть Хайди, которой, кажется, уже был вполне достаточен словарный запас Эдика, чтобы в постели с ним обходиться без переводчи- ка... - Эта Хайди на тебя так дышит, так дышит, что я не могу на это без смеха смотреть! - завистливо говорил Нартай. - А ты не смотри, - отвечал ему Эдик. - Кстати! Когда работаем на Ма- риенплац, когда ты ассистируешь, когда вокруг стоит толпа зрителей - че- го ты ходишь с похоронной мордой? Ты можешь хоть раз улыбнуться? - Нет, - говорил Нартай. - Почему?! - Я не улыбаюсь посторонним людям, - говорил Нартай. - И прекрати ку- рить в машине. Дышать нечем! Катька, скажи ему!.. - Пусть курит. Оставь его в покое, Нартайчик, - хриплым, усталым го- лосом говорила Катя. - Тебе хочется, чтобы твой ребенок родился сразу же с прокуренными легкими?! - возмущался Нартай. - Слушай! Когда вы с Петером начинаете жрать водку - мы с Катькой те- бе что-нибудь говорим? - спрашивал Эдик Нартая. - А ты, что - не пьешь?! В сторонке стоишь? - Я выпил рюмку-другую - и в койку. А вы со стариком, пока пузырь не прикончите, не можете оторваться друг от друга. - Ну и что тут такого?! Я ему уважение оказываю, а он - мне... - Черт побери! Откуда в тебе-то это чисто российско-ханыжное: "Ты ме- ня уважаешь?.." - удивлялся Эдик. - "Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь!.." - пел в таких случаях Нартай. - Нартайчик, солнце мое, объясни мне, дуре малограмотной, а вот, ког- да вы со стариком надираетесь своим "Корном", о чем вы потом полночи ля- лякаете? - поинтересовалась Катя. - Как это "о чем"?.. Он - танкист, и я - танкист. Что же нам и пого- ворить не о чем? - пожимал плечами Нартай. - Иногда я ему рассказываю историю казахского народа... Ждали ответа от Горбачева. Ждали ответа от Назарбаева. От министра обороны. От Прокуратуры Советского Союза. И все письма отправляли в Союз правильно - то через русских туристов, то через деловых людей, которых сюда хлынуло видимо-невидимо. Одно время чуть ли не каждый день в аэропорт мотались. А ответов все не было и не было... Часть Девятнадцатая, рассказанная Автором, - о том, как, к сожалению, полиция обратила из- лишне серьезное внимание на некоторых обитателей "Китцингер-хофа"... - А от Джеффа не было никакого ответа... - грустно сказала мне Катя. Мы сидели с ней у обочины китцингеровских владений, на краю большого поля, взгромоздившись на огромный силосный бурт - метров сорока в длину, десяти в ширину и не меньше двух в высоту. От дождей бурт был укрыт широкими полотнищами толстой полиэтиленовой пленки, а чтобы ветер не разметал их в разные стороны, полотнища были придавлены отбегавшими свой срок автомобильными колесами. Их там, на этом бурте, было штук сто! По невзыскательным советским параметрам в этих выброшенных колесах жизни было не меньше, чем на десять-пятнадцать тысяч километров. Попади они в руки нашего нищего и затравленного российского автовладельца - они бы еще года три служили ему верой и правдой. Ночь была теплая и лунная, и с высоты силосного бурта нам с Катей бы- ло хорошо видно, как, негромко урча двигателем и мерно покачивая пушкой, танк быстро и ловко тащил за собой здоровенный многолемешный плуг, вспа- хивая поле с какой-то невероятной, рекордной скоростью! Эдик и старый Петер стояли на запятках широкозахватного плуга - сле- дили за тем, чтобы лемехи не выскакивали из земли. На головах у Петера и Эдика были надеты шлемофоны, подключенные к переговорному устройству танка. Нартай еще с вечера удлинил соединительные колодки этих шлемофо- нов пятнадцатиметровым тонким кабелем, и теперь Нартай, сидящий внутри танка, и Петер с Эдиком, едущие на плуге, могли разговаривать между со- бой и корректировать действия друг друга. В голубом лунном свете Петер и Эдик в своих шлемофонах казались пер- сонажами из какого-то фантастического фильма Спилберга. - Этот проклятый Джефф исчез, будто его никогда и в природе не су- ществовало, - сказала Катя. - Хотя вот уже несколько месяцев я с каждым днем все сильнее и явственнее ощущаю в себе его присутствие. Не просто воображаю что-то этакое, а ощущаю чисто физически... Вы понимаете, о чем я?.. - Понимаю, - ответил я. - Я беременна, как по учебнику, - усмехнулась Катя. - Меня уже и под- ташнивает, и запахи я стала чувствовать острее, и ноги к вечеру отека- ют... Постоишь на Мариенплац, побренчишь на гитаре несколько часов - к вечеру шнурки от кроссовок так в лапы врежутся, что хоть разувайся и до- мой босиком шлепай! Хорошо, у Эдика есть машина... А тут еще мною полиция заинтересовалась. К нам сюда, в "Китцин- гер-хоф", наезжать стала. Эдьке-то ничего, он по закону здесь. А мы с Нартайчиком - не пришей кобыле хвост. Кто мы такие? Почему здесь? Да еще и с танком!.. Я еще - куда ни шло, у меня паспорт израильский, мне виза не нужна. А вот с Нартайчиком совсем дело худо. Да и Наташу с Петером подставлять неохота. Не дай Бог, кто-нибудь из соседей стукнет на наших героических стариков. Правда, поначалу, когда мы все трое у них поселились, я однажды слу- чайно услышала их разговор в свинарнике. Они думали, что я ушла кормить оленей, а я припозднилась со стиркой и только стала собираться в загон, слышу разговор в свинарнике. Наташа говорит: - Мы обязаны сообщить, что у нас живут иностранцы. И что в нашем са- рае стоит их танк. А Петер ей отвечает: - Ничего и никому мы не обязаны. А уж если обязаны, то этим самым иностранцам - они с нас половину забот по хозяйству сняли. И в доме в сто раз веселее! Ты посмотри на себя в зеркало - ты же на десять лет мо- ложе стала выглядеть!.. И, наверное, там, в свинарнике, стал лапать Наташу, потому что она как рявкнет на него: - Убери руки, кобель старый! Нашел время под юбку лезть! Ты обязан пойти и сообщить! - Никуда я не пойду, - говорит Петер и, видимо, продолжает тискать Наташу, потому что она, слышу, чуть ли не криком кричит: - Да отцепись ты! Насмотрелся голых девок по телевизору... У нас по пятницам, субботам и воскресеньям по двум программам - по РТЛ и Сат-один - разную эротическую хреновину показывают... - Не хочешь ты, сообщу я, - говорит Наташа. - Потому что я, как чест- ная немка... И вдруг слышу, в свинарнике повисла тишина. Даже поросята перестали хрюкать. А потом - голос Петера. Такой тихий, такой чугунный, что даже мне не по себе стало. - Это я тебя сделал немкой. И ты никому ничего никогда сообщать не будешь. Аллес кляр? Дескать, "тебе все ясно?" - Хорошо, хорошо... Конечно! - торопливо и испуганно говорит Наташа. - Как ты скажешь - так и будет. Я просто подумала, что если создаются какие-то законы и правила, то... - То они не должны никому приносить вреда, - заканчивает за нее Пе- тер, и Наташа замолкает. Думаю, что эта тема у них больше не возникала. Освещая себе путь мощной фарой, танк безостановочно тащил за собой широкий плуг с Петером и Эдиком в шлемофонах, слегка замедлял ход на разворотах и по прямой снова набирал скорость. Вспахана была уже полови- на поля... - Ты говорила про полицию, - напомнил я Кате. Она усмехнулась, покачала головой. - В первый раз мы очень испугались. Сидим, ужинаем - Наташа, Петер, Эдик и я. Нартая не было. Он еще с утра уехал на озеро к Зергельхуберам - чинил им какой-то мотор на их сейнере. Он у них там постоянно пасется. Клиентуры у него - хоть отбавляй! И Моосгруберы, и Рингсайсы, и Бирбих- леры... Кому трактор наладить, кому мотор исправить, кому еще что-ни- будь. Он у нас нарасхват... Одним словом, сидим ужинаем, ждем Нартая. И вдруг неожиданно подкаты- вает желто-зеленый полицейский "БМВ". Мы с Эдькой перетрусили. Я уже хо- тела юркнуть к себе в "келлер" - с глаз долой, но в это время из поли- цейской машины выскакивает Нартай, а из-за руля вылезает такой квадрат- ненький полицейский лет двадцати пяти и говорит: - Грюсготт! Гутен абенд... Добрый вечер. Оказывается, это сын Зергельхубера - Клаус. Нартай уже слегка "на кочерге" - они там со старым Зергельхубером по паре стаканчиков приняли, и этот Клаус решил отвезти Нартая домой. Наташа тут же заюлила, начала ставить для них тарелки на стол: - Ах, Клаус... Как ты вырос! Как повзрослел! Как тебе идет эта форма, Клаус! Я же тебя совсем маленьким помню... Выпили по рюмочке, а потом Петер попросил меня спеть и поиграть на гитаре... Мы в тот день на Мариенплац не работали, глотка у меня малость передохнула и с голосом было все в порядке. Эдик притащил гитару и я по- пела для них немножко. Вот с тех пор этот полицейский, Клаус, к нам и стал ездить минимум три раза в неделю. То шоколадку привезет, то цветочки, то еще что-ни- будь... Уже через неделю Нартай его просто возненавидел! Он вообще не перева- ривает, когда за мной кто-то начинает ухаживать. А о Джеффе он даже слы- шать не хочет!.. Хотя, когда недавно Наташа заговорила о том, что у Зер- гельхуберов на озере два замечательных дома, что они очень богатые люди, потому что рыбный промысел приносит им солидный доход, и Клаус - единственный наследник всего этого, и стала многозначительно на меня поглядывать, Нартай просто взбеленился: - Тетя Наташа! Вы кончайте Катьку сватать! У нее есть Джефф Келли и... - Нет у нее никакого Джеффа! - закричала Наташа. - И ты это знаешь не хуже меня! Где этот Джефф?! А всю жизнь одной, да еще с ребенком... Надо думать о завтрашнем дне! А Зергельхуберы согласны. В прошлое воскресенье в кирхе мне старый Зергельхубер так и сказал: "Пожалуйста! Пусть будет ребенок... Мой Клаус ей еще столько детей наделает, что уже через год их никто и не различит. Все они будут "Зергельхуберы"!.. - Успокойтесь, - говорю. - Не спорьте. Мои дети будут только "Келли" или, на худой конец, "Гуревичи". Третьего не дано. А Клаус все ездит и ездит к нам. Такой упорный баварский крестьянин! Но очень неплохо говорит по-английски. И вообще, вполне приличный и нег- лупый паренек. Нам что главное? Нам важно, чтобы он про танк не пронюхал. Про нас-то, я полагаю, он уже все давно понял. Хотя Петер с Наташей всем наплели, что мы с Нартайчиком ненадолго приехали к Эдику в гости и слегка задержались... Все это, конечно, шито белыми нитками, но поли- цейский - всегда полицейский. Особенно влюбленный полицейский. В нем же все обострено, он все воспринимает с повышенной подозрительностью. Правда, Петер, на всякий случай, уже заготовил версию, будто он этот танк купил в ГДР, и не как боевое оружие, а просто как тягловую силу. Вроде как трактор повышенной мощности. А то, что этот трактор с пушкой - так ему, пожилому человеку, ее никак самому не отпилить, а кроме всего прочего, эта пушка ему совершенно не мешает. Пушка и пушка - подумаешь! Он же стрелять из нее не собирается... Тоже, конечно, абсолютная липа, но если кто-то увидит танк - надо же будет что-то говорить. Огромное поле Китцингеров было вспахано еще до рассвета, и танк вмес- те с плугом водворены в сарай. - Если бы половину наших танков пустить у нас в Союзе на поля - нам Канада с ее валютной пшеницей нужна была бы, как рыбке - зонтик! - ска- зал мне Нартай, стягивая с головы шлемофон. - А уж если все танки бро- сить на это дело - мы бы весь мир зерном завалили! Да? На следующий день, когда мы с Эдиком, Катей и Нартаем вечером верну- лись из Мюнхена в "Китцингер-хоф", у дома, под навесом нас ждали - ужин, Наташа, чуть хмельной Петер и тот самый полицейский - Клаус Зергельху- бер, безнадежно влюбленный в Катю. Он был без формы - в обычных джинсах, майке и короткой кожаной куртке, но я сразу узнал его по описаниям Кати и Эдика. - Гутен абенд, - неприветливо буркнул ему Нартай и стал вытаскивать из машины реквизит Эдика, Катину гитару и сумку с костюмами. Эдик и Катя пошли принять душ перед ужином, а Петер познакомил меня с Клаусом. Пере- межая непонятную для меня немецкую речь отчетливыми русскими матюгами, Петер сказал: - Это Клаус - сын моего старого приятеля. Они тут на озере живут. Он брал у нас читать вашу книжку и теперь захотел познакомиться с писате- лем. Что будем пить - водку, вино, пиво? - Пиво, - ответил я, поняв только последний вопрос. В середине ужина Наташа вдруг спохватилась. - О, Наташа!.. Совсем старая стала! - с досадой сказала она о себе в третьем лице. - Ничего не помню... Катя! Тебе пришло письмо из Америки! - Давай, давай!.. - крикнул по-русски Петер. Я видел, как Катя неожиданно растерялась и умоляюще посмотрела на На- ташу. Наташа быстро сбегала в дом и вернулась с большим красивым конвер- том учрежденческого типа. - Вот! - она подала конверт Кате. У Кати мелко тряслись пальцы - она никак не могла вскрыть это письмо. Эдик взял конверт из ее рук и вскрыл сам. И подал письмо Кате. Из конверта она вытащила плотный лист с типографски напечатанным гри- фом, и текстом, набранным на компьютере. - Это не от Джеффа... - упавшим голосом тихо сказала Катя. - Из Пентагона? - тут же спросил Нартай. Катя всмотрелась в английский текст и удивленно произнесла: - Да... А откуда ты знаешь? - Что написано? - Нартай злорадно покосился в сторону Клауса. - А я откуда знаю... - совсем расстроилась Катя и по-немецки сказала: - Клаус, пожалуйста, переведи мне хотя бы на немецкий! - Найн проблем! - улыбнулся ей Клаус и бегло прочитал по-немецки анг- лийский текст. Эдик довольно толково перевел с немецкого на русский: "Почтенная мисстрис Катерина Гуревич. На Ваш запрос сообщаем Вам, что Вашего племянника лейтенанта Джеффри Р.Келли в настоящее время в США нет. Уже несколько месяцев он находится в служебной командировке в Рос- сии, в качестве переводчика американской экспертной группы при Комиссии по разоружению ООН. Возвращение лейтенанта Дж.Р.Келли в Соединенные Шта- ты планируется на сентябрь месяц этого года." - Ну вот! Теперь у нас есть хоть четкая информация! - удовлетворенно произнес Нартай. - Ничего не понимаю... - Катя ошеломленно оглядела всех сидящих за столом. - Какой "племянник"?!.. Почему "почтенная мисстрис"? И потом, я никогда не писала в Пентагон!.. - Насчет "племянника" и "почтенной мисстрис" Клаус свободно мог оши- биться при переводе, - сказал Эдик и спросил Клауса по-немецки: - Клаус, там так и написано - "Вашего племянника"? Ты не ошибся? - Найн! Ганц генау! - рассмеялся Клаус. - Странно... - Катя удивленно вертела в руках письмо из Америки. - Какой-то идиотизм! Что-то вроде "на деревню - бабушке..." - Не "бабушке", а одинокой родной старенькой тете, которая сейчас временно живет в Германии и очень хотела бы увидеть своего племянника, - спокойно сказал Нартай. - Так это твоих рук дело?! - ахнул Эдик. - Не только моих, - со скромным достоинством ответил Нартай. - Я на- писал письмо по-русски, дал его тому чеху... Помнишь, аккордеониста Тони Мареша? Он перевел письмо на немецкий, и мы вместе попросили этого жонг- лера из Лондона - Стива Дэвиса переписать наше письмо по-английски. А когда я ему заслал бутылку "Корна", он и адрес точный узнал, и конверт сам надписал... Я только отправил. Наташа в меру своих сил пыталась переводить Петеру и Клаусу историю появления американского письма в "Китцингер-хофе". Все смотрели на Нартая. Наступила его звездная минута! - Но почему я - "тетя"?!! - закричала Катя. - Зачем тебе нужно было врать в этом письме от моего имени?! Тут Нартай не на шутку разозлился! Он посмотрел на Катю в упор и зло проговорил: - Елки-палки! Чтоб не сказать хуже... Да, если бы я написал всю прав- ду, разве они ответили бы?! Мало ли у них америкашек, которые делают де- тей по всему миру, а потом их только и видели?! Представляешь, сколько таких правдивых писем от этих несчастных дурочек идет в Пентагон? А если приходит письмо от пожилой, одинокой тети, которая всего лишь скучает по своему американскому племяннику, - тут просто грех не ответить. Это ты можешь понять своими куриными мозгами?! Катя обняла Нартая, прижала его к себе и тихо спросила: - Я надеюсь, ты не написал в этом письме, что к тому же старенькая европейская тетя уже пятый месяц беременна от своего американского пле- мянничка? И поцеловала Нартая в нос. Часть Двадцатая (очень коротенькая), рассказанная Автором, - о том, как ему совсем не захотелось описывать события, которые потрясли весь мир... Через два дня, восемнадцатого числа, теплым августовским вечером я улетал в Москву, увозя с собой собственноручно изготовленное Наташей и Петером салями, десяток писем Нартая во все советские инстанции, два письма Эдика, просьбу Кати попытаться узнать местопребывание Джеффа в России и, заранее заготовленный, официальный вызов немецкой киностудии, где меня просили "прибыть в Мюнхен для дальнейшего продолжения работы над фильмом в любое удобное для Вас время, начиная с 15 декабря этого года". А ночью в Москву вошли танки... Они шли мимо моего дома, по бывшей Дорогомиловской набережной, и гро- хот их двигателей и лязг гусениц рождали в моем спящем и усталом мозгу жуткие, вязкие и душные кошмары - Катя с мертвым младенцем на руках... Окровавленные Нартай и Эдик... И сам я отчего-то куда-то бегу, бегу, бе- гу... Наутро нам были предложены - Новый Президент и Новая Чрезвычайная жизнь. .............................................................. ! ! ! "Короли и капуста"... "Короли и капуста"... Помните, как у О'Генри в "Королях и капусте"? Только у нас это было совсем не смешно и намного страшнее. Часть Двадцать Первая, расcказанная Автором, - о том, как ему жилось в новой Москве... Пять писем Нартая со своими комментариями я разослал по нужным адми- нистративным адресам, а пять - из рук в руки вручил самым большим в стране (на то время) военным и дипломатическим начальникам. Теперь они запросто крутились в моем родном Доме кино, куда я десятки лет, чуть ли не ежедневно, заскакивал пообедать или поужинать, потре- паться с приятелями, а потом посмотреть зарубежный фильмик, не предназ- наченный для широкого показа здоровому советскому зрителю. Дом кино неожиданно стал желанным местом околополитических тусовок. Президенты, министры, левые депутаты и юные миллионеры снисходительно и инфантильно рассуждали о необходимом сегодня искусстве, а представители этого искусства, почуяв слабое звено в цепи новой нарождающейся власти, также неквалифицированно, но чрезвычайно энергично рвались в политичес- кие и деловые сферы. Журналисты радио "Свобода", которых прошлая власть сорок лет обливала помоями и общение с которыми могло стоить жизни, сегодня числились в безгрешных героях, заложивших свой краеугольный камень в фундамент новой русской демократии. Такие тусовки напоминали заседания "Общества взаимного восхищения", с изредка прорывающимися склочными выяснениями типа "А ты где был в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое августа?!" Время от времени выяснялось, что тот или иной сегодняшний руководи- тель страны в ту ночь был действительно по другую сторону баррикад и да- же участвовал в подготовке переворота. Тогда он тихо исчезал с глаз ту- сующихся верных служителей новой волны, а на его месте возникал другой - с детства ненавидящий старый строй и до кончиков ногтей преданный ново- му. Так у меня пропали четыре письма Нартая. Они исчезли вместе с людьми, клятвенно обещавшими мне разобраться в этом столь странном и некрасивом деле. И только одно письмо, переданное мною одному очень большому воена- чальнику, который когда-то был консультантом на трех фильмах, снимавших- ся по моим сценариям, в какой-то мере вселяло в меня надежду. Мы с ним пили коньяк в ресторане того же Дома кино, и я рассказал ему всю историю похищения танка вместе с механиком-водителем, а затем все, что этому механику-водителю сказали в Генеральном консульстве Советского Союза в Мюнхене. - Ну, сволочи! - возмутился мой старый знакомый. - Ну, что за трусли- вые сволочи?! Давай, давай письмо этого паренька! Пусть у меня будет. Но надо немножко подождать. Сейчас еще не время! Необходимо дождаться абсо- лютно полной смены всех кабинетов, а уж тогда!.. Тогда мы этим письмецом кое-кому так по шапке дадим, что, глядишь, и голова вместе с шапкой уле- тит! Я отдал ему письмо Нартая и попросил выяснить, где сейчас может нахо- диться американская экспертная Комиссия по разоружению, чтобы я мог най- ти там одного лейтенанта-переводчика. Мой военный знакомый посмотрел на меня ласково и удивленно, как на пукнувшего ребенка, и с прощающей улыбкой сказал: - Ну, кто же это тебе скажет?! Ты же понимаешь, что любой открытости - есть предел. Да, "холодная война" закончилась, но секретность еще ник- то не отменял. Будь здоров, старина! Лучше расскажи мне, над чем ты сей- час работаешь? Что сочиняешь? Чем в ближайшее время нас порадуешь?.. А я ни над чем не работал, ни черта не сочинял и не собирался никого ничем радовать. Несколько раз звонили знакомые режиссеры, говорили: - Давай, тряхнем стариной! Ты напишешь, я поставлю. Сейчас все можно! Ты даже не представляешь себе - какие открылись перспективы! Тут одно совместное, не помню с кем, предприятие - миллионы дает!!! Они на чем-то их заработали, а может, просто украли, и сейчас очень хотят вложить эти деньги в кино. Они тебе только за сценарий заплатят больше, чем ты за всю свою жизнь получил. И я буду в порядке... Они все оплачивают! И экс- педицию, и съемочную технику, и актеров, и пленку... Когда я сказал, что хорошо бы получить на картину валютный "Кодак" или на худой конец "Фуд- жи" - они только спросили: "Сколько? Десять тысяч метров? Двадцать? Тридцать?" Какая-то новая генерация, у которой нет проблем!.. Ты пом- нишь, как надо было кровавыми слезами выплакивать каждые триста метров "Кодака" у нашего ожиревшего Госкино?! А тут - пожалуйста!.. - На кой черт им наше кино? - недоумевал я. - Не проще ли, как это делают сейчас все деловые люди - купить по дешевке десяток американских картин двадцатилетней давности, пустить их в прокат и заработать тучу денег, которых они никогда не соберут от нашего фильма? - О, черт побери! - досадливо восклицали на том конце провода. - Они и не собираются зарабатывать на нашем фильме! Они его, может быть, вооб- ще на экраны не выпустят. Им важно "отмыть" свои деньги! Так сказать - легализовать их... Чтобы потом, при случае, на вопрос - откуда у них деньги, они всегда могли бы сказать, что это доход от фильма, который они субсидировали. Нам-то с тобой что?! Ну, не впишем мы новую страницу в историю отечественного кинематографа. Но хоть выживем как-то в этой чудовищной ситуации. И учти, такие вещи надо решать как можно быстрее. Потому что эти ребята очень скоро найдут другой способ для отстирывания своих грязных миллионов, и мы окажемся не нужны никому. Наше кино поп- росту умрет!.. Мы с тобой сейчас не имеем права упускать свой шанс! По- думай! Умоляю, подумай... - Хорошо, хорошо... - вяло отвечал я. - Обязательно подумаю. - Для тебя как для сценариста сегодня вообще полная лафа! Ни цензуры, ни художественных советов, ни нашей тоскливой студийной редактуры, ни этих бандитских поправок Госкино! Сидят три милых, полуинтеллигентных мальчика, которым на все наплевать и которым все нравится, и на каждый твой чих отстегивают дикие деньги! Когда я назвал твою фамилию... - Так они и фамилию мою знают!.. - польщенно хихикал я. - Действительно, фамилию твою они не помнили, но я назвал им два тво- их последних сценария, и они сказали: "Годится!" Сядь, старик, за машин- ку, напиши для меня чего-нибудь этакого! С кровью! С сексом! С чем хо- чешь!.. Ну что тебе стоит? Тут я начинал искать пристойную причину закончить разговор. Это "Ну что тебе стоит?" я слышал от режиссеров столько раз в своей долгой киножизни, что одно время, когда был полон сил и тщеславия, даже сумел привыкнуть к этой фразе и не обращать на нее внимания. А вот те- перь, когда стал старше, когда сочинять стал намного медленнее и мучи- тельнее, когда с каждым годом все меньше и меньше нравилось то, что я делаю, эта фраза - "Ну что тебе стоит?" стала раздражать меня до черти- ков. - Хорошо, хорошо... - говорил я. - Подумаю. Подумаю и позвоню. Но не звонил и не думал. Потому что голова моя была занята Мюнхеном. Вернее - Катей Гуревич, Эдиком Петровым и Нартаем Сапаргалиевым в Мюнхене... Думал я и о маленькой, толстенькой бывшей украинке, ныне истинно ба- варской немке Наташе, о ее муже - громадном, могучем и легкомысленном семидесятилетнем Петере, о сельском полицейском Клаусе Зербельхубере, полюбившем беременную ленинградско-еврейскую девочку из Израиля, об отце ее будущего ребенка - американском лейтенанте Джеффри Келли, о искале- ченном бывшем горнолыжнике Руди Китцингере, о Николае Ивановиче - води- теле электрокара с Волжского автомобильного завода, по пьянке оказавшем- ся в эмиграции... Я несколько раз дозванивался в Алма-Ату - к родителям Нартая, и его мама не могла говорить со мной, потому что все время захлебывалась от слез, а отец разговаривал странным, сдавленным голосом. И я, по просьбе Нартая, выдумывал для них историю, что их сына коман- дировали в Федеративную Республику Германии, в бундесвер - обучать пре- мудростям артистического вождения танка немецких механиков-водителей. Но пока это военная тайна, и Нартай все им сам расскажет, когда к Новому году вернется домой... На что я рассчитывал - понятия не имею! Знал только, что это была святая ложь. А потом долго, по буквам диктовал им адрес "Китцингер-хофа", с вели- чайшими муками объясняя, как пишется та или иная латинская буква. Вечерами я садился за пишущую машинку и писал во все концы - Прези- денту России, Президенту Казахстана, министру обороны, министру иност- ранных дел... Я подписывал эти письма всеми своими лауреатскими и другими званиями. Я понимал, что сегодня моим званиям - цена три копейки в базарный день. Сегодня все они - бывшие... Но и большие сегодняшние руководители, кото- рым я писал, - тоже из бывших. Когда-то они сами раздавали нам эти зва- ния по степени нужности и полезности, и может быть, прочтение моих титу- лов хоть на секунду ностальгически вернет их память к сладким застойным временам, когда им не надо было рядиться в тесные демократические одеж- ды, когда они жили вольно и безнаказанно. И поэтому я рассчитывал на их некоторое внимание к моим посланиям. В одном из писем, уже не помню кому, я даже пошел на прямой шантаж. Я пригрозил, что соберу иностранных журналистов, аккредитованных в Москве, и устрою пресс-конференцию, где расскажу правду об исчезновении танка Т-62 и его механика-водителя. А также, о реакции командования Западной группы войск на это чрезвычайное происшествие. Но потом я подумал, что и сегодня во власти этих людей не выпустить меня к Рождеству в Германию, несмотря ни на какие мои прошлые звания и многократную визу. Я перетрусил и выбросил этот угрожающий абзац. В отличие от Пентагона, который сразу ответил Нартаю на его липовое письмо от имени европейской старенькой тети доблестного лейтенанта США, на мои письма ответов не было. Мои телефонные звонки разбивались об начальников отделов, об помощни- ков заместителей, максимум - об самих заместителей. Несмотря на адресную конкретность - пути моих писем проследить было невозможно, и только однажды мне пришло роскошное извещение из секрета- риата Президента Казахстана, в котором мне желали дальнейших творческих побед и благодарили за "...внимательное отношение к воинам Советской Ар- мии казахской национальности". Попытки прозвониться в Германию, в "Китцингер-хоф", тоже не имели ус- пеха. Вряд ли можно было бы назвать успешным мой единственный звонок, прорвавшийся туда с невероятным трудом. Трубку в "Китцингер-хофе" поднял Петер, и когда я назвал свое имя, он счастливо расхохотался и минут де- сять что-то рассказывал мне по-немецки. Из его радостного монолога я ра- зобрал только несколько слов - "Катя", "Наташа", "Эдик" и "Нартай". И несколько русских матерных выражений, которые я и сам знал неплохо. В начале промозглого и слякотного декабря я заехал в доживающее пос- ледние дни Госкино бывшего СССР. Милая, давно знакомая мне сотрудница Управления внешних сношений, с которой лет пятнадцать тому назад у меня даже наклевывался веселый и не- обременительный романчик, смоталась в Министерство иностранных дел и в обмен на просьбу Госкино и вызов немецкой киностудии получила в мой пас- порт роскошную печать, разрешающую мне выезд из моей страны сроком на один месяц. С момента моего первого - августовского - посещения Мюнхена цены на самолетные билеты "Аэрофлота" подскочили втрое и теперь стоили какие-то невообразимые тысячи рублей! Взятка же, необходимая для получения такого билета, выросла ровно в пять раз и уже составляла почти половину офици- альной стоимости билета. Обновленная республика булыжными шагами топала по головам своих под- данных в светлое рыночное будущее. Моя приятельница дала в Германию факс с точным указанием числа и вре- мени моего прилета в Мюнхен и на прощание тихо сказала: - Боже мой... Как бы мне хотелось тоже улететь отсюда к чертовой ма- тери! Хоть на всю жизнь, хоть на месяц, хоть на недельку... Я промолчал и нежно погладил ее по седеющей голове. Пятнадцать лет тому назад она была поразительно красива! Возвращаясь домой, я заехал в валютный магазин гостиницы "Украина" и за двадцать три доллара купил для Наташи Китцингер прелестно вышитое большое украинское декоративное полотенце ручной работы. Так называемый рушник. А для Петера, надеюсь, никогда не виданную и не питую им "Горил- ку с перчиком". Потом поставил машину в гараж, отнес рушник и "Горилку" домой и пеш- ком отправился на Старый Арбат, благо он от моего дома совсем рядом - только Бородинский мост перейти. Там за пять немецких марок я приобрел внушительную матрешку с лицом Горбачева и уже дома поместил "Горилку" для старого Петера в эту самую матрешку. Да простит меня Михаил Сергеевич... А наутро улетел в Мюнхен. Часть Двадцать Вторая, расказанная Автором, - о том, как он узнал, что не только в России, но и во всем мире, после длительного застоя, в очень короткое время мо- жет произойти много волнующих событий... К моему неописуемому удивлению и, надо сказать, к великой радости, в Мюнхенском аэропорту меня встретил Эдик Петров! Мы бросились навстречу друг другу, обнялись, какое-то время стыдливо промедлили, а потом по русскому обычаю трижды расцеловались. - Черт возьми, Эдик! Вы кого-то провожаете?! - Нет. Я вас встречаю. Давайте, давайте свой чемодан сюда! И сумку давайте... А это что? Пишущая машинка? Ну, ее можете тащить сами... Идемте, идемте! А то я там запарковался немножко через задницу - а это тридцать марок штрафа! Мы сели в "фольксваген-пассат" Эдика и быстро укатили от штрафного места. Навстречу нам мчался сухой, прохладный Мюнхен. - Как Нартай, Катя?.. Как старики Китцингеры? - нетерпеливо спрашивал я. - Все в порядке, не волнуйтесь. Вам все кланяются. Я вам потом все, все расскажу!.. Не торопитесь. В Москве снег? - Нет. Слякоть... - Тогда, в августе, мы за вас так переволновались! Все телевизионные программы были забиты репортажами из Москвы - танки, самоходки, люди на броню лезут!.. Баррикады! Кошмар какой-то! Евтушенко из этого Белого до- ма выступает... Немцы по трем программам передают, австрийцы по двум... Швейцарцы по своему каналу, французы по своему! Английское Би-Би-Си, американское Си-эН-эН!.. Итальянцы на весь мир вопят - Горбачева уби- ли!... Вроде бы даже списки деятелей культуры уже составлены - кого нуж- но уничтожать в первую очередь, кого во вторую... Ребята - Катька с Нар- тайчиком - все вас у того Белого дома высматривали. Режиссеров каких-то, писателей видели, а вас так и не разглядели. - Немудрено. Меня там не было, - сказал я. - Хотя все это происходило в трех шагах от моего дома. - Ну?! А я что им сказал?! Я так им и заявил с первого дня - не ищи- те! Кто хоть один раз в своей жизни отвоевал... Ну, и так далее. Пра- вильно? - Наверное... Я вдруг почувствовал себя таким старым и таким усталым, что даже не сумел найти плавного перехода к другой теме. Я просто сказал: - Эдик, а мы не могли бы заехать куда-нибудь выпить? - Ну, конечно... - слегка растерялся Эдик. - Только я, к сожалению, не смогу составить вам компанию. У меня вечером работа... Но посидеть с вами, перекусить - запросто! - Тогда не надо, - сказал я. - Тогда лучше объясни, как ты узнал, что я прилетаю. А то все это выглядит чуточку фантастически. - Никакой фантастики! Вчера вечером позвонил Виктор - помните, тот толстый переводчик из кинофирмы? Вы меня еще в последний день с ним поз- накомили... - Помню. - А мы потом несколько раз встречались... Он нам кое-какие документы и справки на немецкий переводил. Он мне и сказал: "А ты знаешь, кто завтра прилетает?" Я говорю: "Не может быть!" А он говорит: "Точно! Факс получен". И сообщает мне номер вашего рейса и отель, где вы будете жить. Ну, я ему и говорю: "Витя! Ты скажи там в этой фирме, чтобы они свою ма- шину не гоняли на аэродром". Я, дескать, сам встречу. Вот и все... Отельчик находился на Терезиенштрассе. Он был подешевле и похуже "Ро- зенгартена", в котором я жил в августе, но это был все-таки почти самый центр мюнхенского Швабинга. Эдик затащил мои чемоданы в крохотную комнатку с узенькой постелью, телефоном и душем, и деловито посмотрел на часы: - Значит так... Виктор просил передать, что до пяти часов вечера вы свободны. А потом за вами заедут из фирмы, повезут знакомить с режиссе- ром и смотреть уже отснятый материал. Вечером у вас ужин с их на- чальством. Сейчас ровно десять часов. По-мюнхенски. Так что времени у вас - навалом! - Эдик! - не выдержал я. - Все-таки ты жуткий сукин сын, Эдик! Почему ты мне не говоришь, что с Нартаем, с Катей, с этими вашими стариками - Наташей и Петером? Здоров ли ваш танк?.. - Я же сказал вам, что все в порядке, - рассмеялся Эдик. - И я вам потом все подробно расскажу. Не торопитесь. - Но хоть какой-нибудь ответ из Союза пришел?.. Появился ли, наконец, Джефф Келли?.. И вообще, что у вас здесь происходит?! Я слышал, что ка- кие-то подонки - неонацисты, бритоголовое хулиганье, вроде наших "любе- ров", - громят общежития иностранцев, жгут дома!.. - Ну, вы даете! - чуточку более нервно, чем я ожидал, сказал мне Эдик. - Вам было бы приятно, если бы я ваш сценарий или вашу книжку стал бы читать с конца? А потом кусочек из середины. А уж потом заглянул бы в начало!.. Наверное, вы бы меня послали куда подальше... А мне вы поче- му-то хотите весь кайф сломать?! Идемте, пожрем где-нибудь. У меня с ут- ра маковой росинки во рту не было. Я вас приглашаю. О'кей? Мы сидели неподалеку от моего нового отеля, на этой же улице, в почти пустом еврейском ресторанчике "Манон". Я ел, конечно же, фаршированную рыбу и пил дикой крепости водку "Пей- саховку". Эдик заказал себе салат и отварную говядину с хреном. Пил только ми- неральную воду. - Эдик, - сказал я, прикончив свою "Пейсаховку". - Попроси принести мне еще этой водки. И пусть сразу тащат двойную порцию. Эдик обеспокоенно посмотрел на меня: - Успеете оклематься до вечера? - Во сколько, ты сказал, они приедут за мной? - В пять. - Наверное, успею. - Вы перевели часы? - Да. - Ну, смотрите... - и Эдик заказал мне еще "доппель-водку". По нашим понятиям, этот "доппель" был смехотворен и, отхлебнув сразу половину, я сказал Эдику: - Давай дальше. - А дальше... - продолжил Эдик, - возвращаемся мы как-то поздно вече- ром, часам к двенадцати, с Мариенплац в "Китцингер-хоф", а нас встречают Наташа с Петером. Не спят! Обычно они в это время уже пятый сон видят. Встают-то в пять утра... А тут - не спят. И оба какие-то смурные. И Пе- тер - трезвый, как стеклышко! - Эдик, - говорит мне Наташа. - Тут к тебе недавно приезжали два тво- их друга. - На девятьсот сорок четвертом "порше", - мрачно так добавляет Петер. - Белого цвета... А "порш" - это один из самых дорогих автомобилей здесь. Тысяч на пол- тораста марок... Тем более девятьсот сорок четвертый! - И оставили тебе это письмо, - говорит Наташа и протягивает мне сло- женный вчетверо листок без конверта. Я разворачиваю этот листок и читаю: "Не забывай друзей, Эдик!" И под- пись - "Саня и Яцек". - Один из них, такой лысый с круглым лицом, хорошо разговаривает по-немецки. Но с каким-то восточным акцентом. Как поляк, - говорит Ната- ша. - Он и есть поляк, - говорю. - А второй? - А второй только смеялся и говорил с поляком по-русски. Мои - Катька с Нартайчиком - стоят, ни гу-гу. Они уже все просекли, кто это к нам приезжал, и теперь стоят и молчат в тряпочку. Катька у нас уже в курсе была... Мы друг с другом никогда не темним. Ну, я улыбаюсь, вроде - все прекрасно, и спрашиваю: - Наташа, а ты хоть немного поняла, что тот говорил по-русски? - Почему "немного"? - обиделась Наташа. - Я теперь все понимаю. Он сказал: "Эдик получит это письмо - очень обрадуется!" Ты, действительно, рад, Эдик? - Я просто в восторге, - отвечаю. - Не похоже, - говорит Петер и уходит спать. Тут Наташа, которая понимает все буквально, поджимает губки, как всегда, когда ей что-то не по душе, и говорит: - А мне они не понравились. - И со значением добавляет: - И Петеру тоже! У них были лживые глаза. Она так и сказала - "лживые глаза". И вслед за Петером отправляется спать. А мы остаемся втроем. И идем в сарай, в мою комнатку ужинать. Как го- ворится, "у нас с собой было". Вскипятив воду в электрическом чайнике, сотворили себе чайку. Катька бутербродов наделала. Сидим, ужинаем. Тут же письмецо это лежит, в одну строчечку. - Это те самые? - спрашивает Катька. - Они, родимые... - говорю. Нартай молчит, чай прихлебывает. Выискал какую-то щербинку на столе и так внимательно ее разглядывает. - Может быть, рассказать все Клаусу? - спрашивает Катя. - Он все-таки полицейский. Пусть они примут какие-то меры... Тут Нартай поднимает голову. Глаз не видно - одни щелочки! А там та- кая злоба, что даже не по себе становится. И говорит: - Советский человек - он повсюду советский! Наверное, это уже не выт- равить. Куда угодно побежит жаловаться - в профком, в партком, в мили- цию. Лишь бы самому ни хрена не делать! Ты же столько времени прожила в Израиле, который сам себя прекрасно защищает и никому не жалуется... Что же ты там ничему не научилась?! Нужен нам твой Клаус, как рыбке - зон- тик! Клаус - полицейский. Ему скажешь пять слов, а он из тебя еще пятьдесят вытащит... Узнают про танк и нашим старикам так жопу намылят, что они помрут на десять лет раньше времени. Этого ты хочешь? Или, чтобы твой Клаус здесь, в "Китцингер-хофе", круглосуточный пост установил? - Ладно, не выступай, - говорит ему Катька. - Я сказала первое, что пришло в голову. Твои предложения? Тут Нартайчик малость сник, но злости в нем не убавилось: - Нет у меня сейчас никаких предложений... Я только одно знаю: мы са- ми себя должны защитить! И стариков наших сберечь... Я за этих стариков кому хочешь глотку перегрызу! - Погодите, погодите!.. - говорю я им. - Вы-то тут при чем? Ни Саня, ни Яцек тебя, Нартай, никогда не видели. Они видели только танк. А куда этот танк подевался - они понятия не имеют. Про тебя, Катька, они даже не слышали... Значит, остаюсь один я, кому они могут предъявить счет... - Во дурак! - говорит Катька. - А "ты" - это не "мы", что ли? - Ну, человек вверх ногами стоит, Катя! Несколько часов в день! - го- ворит Нартай. - Это же никакие мозги не выдержат!.. Я ему сколько раз говорил: "Не перегружайся, Эдик..." Ему же никак не дотумкать, что на Мариенплац мы приезжаем втроем, уезжаем втроем, а когда он работает, я вообще кручусь вокруг него, как вошь на гребешке! То-то нас так трудно всех троих вычислить... - Да, - говорю. - Я об этом не подумал. Извините, ребята... - Ладно! Что-нибудь сообразим, - говорит Нартай. - Иди, Катька, спать. Нет, подожди... Я тебя провожу. А ты, Эдик, не ложись пока. Я сейчас... Он уходит провожать Катерину, а я начинаю мыть посуду. А его все нет и нет. Я уже начинаю было волноваться, но тут дверь распахивается и на пороге возникает Нартай. - Ну-ка, помоги мне, Эдик. На одном плече у него автомат АК-47 - родной товарищ Калашников, на другом - солдатский вещевой мешок. В левой руке ракетница, в правой - цинковая коробка с патронами. Я снимаю у него с плеча вещмешок, а он тяжеленный, килограмм на двад- цать! Беру у него из рук коробку с патронами и спрашиваю: - Ты чего это сюда весь арсенал из танка притащил? А он вместо ответа говорит: - Ты с вещмешком поосторожнее! Не бросай на пол. Положи на кровать. Освобождается от автомата, кладет ракетницу на стол и начинает разг- ружать вещмешок. Вытаскивает оттуда четыре снаряженных рожка для автома- та, картонную коробку с сигнальными ракетами и пять осколочных гранат Ф-1. - Ты в своем уме?! - спрашиваю. А он не отвечает, сопит и в мешке роется. И вдруг вытаскивает оттуда здоровенный пушечный снаряд! И говорит: - Хорошо, что я парочку холостых зарядов захватил. Глядишь, и приго- дятся... Я там на всякий случай орудие уже расчехлил и разблокировал. А один снаряд уже и в патронник заслал. С ним можно будет такой шухер уст- роить, что все "Сани" и "Яцеки" обосрутся от страха!.. А второй вот сюда приволок. Надо нам, Эдька, подумать с тобой, как из него мину сделать. И установить ее на подъезде к "Китцингер-хофу". С дистанционным управлени- ем. И запрограммировать ее только на тот белый "порш". На девятьсот со- рок четвертый. Сам понимаешь, я при Катьке не хотел... Одно дело - раз- говоры всякие, а другое - когда она реально увидит оружие. Начнет дер- гаться, нервничать. А в ее положении сейчас это категорически противопо- казано! Я помню, когда моя старшая сестра была беременна... А я чуть не плачу от отчаяния! Вы знаете, у него даже на полсекунды сомнения не возникли - можно это делать или нельзя!.. Этот героический казахский малыш даже на мгновение не вспомнил - где мы, кто мы и что будет дальше. Он знал только одно - своих надо защищать любой ценой!!! И понял я, что от глобальной беды нас теперь может спасти только мое волевое решение. Я как заору на него: - А ну, неси это все обратно к чертовой матери, джигит хуев! Не хва- тает еще, чтобы ты тут, в центре Баварии, в девяносто первом году из пушки палил и дороги минировал!.. Ишь, партизан казахский выискался! И только попробуй сейчас вякнуть мне про "копыта коней моих предков"!.. А на следующий день приезжает к нам Клаус Зергельхубер - тот поли- цейский, который сохнет по нашей Катьке, несмотря на уже довольно замет- ный ее животик, и рассказывает, что на севере Германии, в бывшей ГДР, молодые нацисты жгут и громят азилянтские вонхаймы - общежития для бе- женцев из Турции, из Румынии, из Союза, из Албании.... Ну, короче, отов- сюду, откуда обычно бегут. И уже есть жертвы. И даже женщины и дети. А на такие акции полиции оружие не выдают. Запрещено. Только дубинки и водометы. Ну, еще каски и щиты прозрачные. У нацистов же - пистолеты, ножи, кастеты!.. Поэтому уже семьдесят четыре полицейских по кранкенхаузам валяются. По больницам, значит... А один полицейский - совсем пацан - уже умер. Его нацисты це- пями забили. Но самое главное оружие у бритоголовых - бутылки с зажигательной смесью. И у этой смеси русское название - "Молотов-коктейль". Поэтому, думает Клаус, фашизм и коммунизм растут в одном огороде, на одной гряд- ке. - Какое счастье, что у нас в Баварии этого произойти не может! - восклицает Наташа. И смотрит на Петера. Она хоть и хозяйка в доме, хоть и орет на Петера, и постоянно пытает- ся им руководить, но в серьезных делах для нее Петер - царь, и бог, и воинский начальник. Как Петер скажет, так и будет. А Петер машет рукой и говорит: - Может! Эта зараза родилась в Баварии в тридцать третьем году, так почему бы ей не вернуться сюда в девяносто первом? И Клаус подтверждает: - К сожалению, может. Я поэтому сегодня и заехал к вам. У нас есть информация, что в Мюнхен прибыли представители северных нацистских груп- пировок и ведут свою вонючую пропаганду среди наших идиотов. Смотрит так виновато на Катьку, на Нартайчика, на меня и говорит: - Может, посидите недельку в "Китцингер-хофе"? Не будете мотаться в Мюнхен? Мало ли что... А когда напряжение спадет, я вам первым скажу об этом. Хорошо? Здесь у нас тоже, конечно, не безопасно... Нас очень вол- нует новый вонхайм у нашей станции С-банн... - У станции? - удивились мы. - Где это? Мы давно на электричке не ез- дили. Как машину купили... - Его только две недели как построили на месте бывшего фломаркта. И уже заселили беженцами из Югославии. А там - одни старики, женщины и де- ти... Сто десять человек. И от "Китцингер-хофа" это всего два километра. Мало ли что наци в голову придет?.. Нартай дергает меня сзади за рубашку, шипит в ухо: - Ну, что, миротворец сраный? Пацифист хренов!.. Дождался?! Так и бу- дем сидеть, дерьма в рот набравши?! А я уже и не слышу его. У меня в глазах - слепящее ферганское солнце... ...автоматная очередь по ушам хлещет... ...и тот узбечонок с ракетницей, ползущий в пыли по собственным кро- вавым кишкам... Господи, думаю, да что же это?! Да куда же от этого спрятаться?! Ну, есть хоть какой-нибудь тихий уголок в этом чудовищном мире?.. Потом слышу Клаус говорит: - Половина этих страстей подогревается со стороны. Отвлечь немецкую полицию на беспорядки, а самим в это время делать свой бизнес. Наркоти- ки, автомобили, оружие, сигареты... И вроде бы это дело рук румынс- ко-чешской и, извините, ребята, русско-польской мафии. Наши подонки прекрасно работают в контакте с вашими. Несмотря на основной нацистский лозунг - "Германия - только для немцев!". И в это время в кармане у Петера раздался телефонный звонок. Мы еще в первых числах октября с Катькой и Нартаем сбросились по сто марок и к семидесятилетию Петера, к шестому октября - ко дню его рожде- ния, купили ему в подарок радиотелефон. А то, мало ли, - он в коровнике, или в загоне для оленей, или колбасу свою делает, или на тракторе где-то неподалеку от дома шурует, - а ему звонят! И обычный телефон, который в доме, он, конечно, не слышит. Вот мы ему и подарили классный радиотелефон со складной трубкой. Ее можно запросто в верхнем кармане куртки носить - такая она небольшая, плоская и удобная. Этот телефон в обычном магазине не меньше тысячи марок стоит! А Нар- тай как-то случайно познакомился с одним старым семипалатинским казахом, который тут, в Мюнхене, уже лет сорок пять ошивается - из бывшего му- сульманского корпуса СС. Казах оказался хозяином небольшого радиомагазинчика у Хауптбанхофа. В таких магазинчиках все раза в полтора дешевле... Так после того, как Нартай с ним потрепался по-казахски, бывший эсэсовец нам еще процентов тридцать скинул. Нам телефон обошелся всего в двести восемьдесят ма- рок... И наш старый Петруша так влюбился в этот телефон, что теперь ни на секунду с ним не расстается. Вот этот телефон у него в кармане и зазво- нил. Петер вытаскивает трубку, раскладывает ее, и отвечает, как обычно: - Китцингер. Я-а! Битте... Слушает, что ему там в трубке говорят, смотрит в упор на Катьку и кричит: - О, шайзе!.. Момент! Момент маль, еби твою мать!!! Катя!.. Это те- бя!.. Америка. И протягивает Катьке трубку. Катька вцепляется в нее двумя руками и орет благим матом на весь "Китцингер-хоф": - Да! Да!.. Слушаю!!! - И вдруг совсем-совсем тихо говорит: - Это ты, Джефф?.. Часть Двадцать Третья, рассказанная Автором, - о том, как он лишний раз убедился, что даже хорошо придуманное кино не идет ни в какое сравнение с реальной жизнью... Несколько "доппель-"Пейсаховок" сделали свое черное дело, но уже к пяти часам вечера я был почти трезв и, как мне казалось, совершенно го- тов к знакомству с режиссером и просмотру отснятого материала. И в этот вечер мне все положительно нравилось! И молодой долговязый режиссер в джинсах, с дорогой кубинской сигарой, чуточку провинциально играющий в Голливуд... И то, что он успел снять. И превосходный актер какого-то гамбургского театра, исполняющий роль не- мецкого инженера в далекой царской России... И современные ухоженные германские пейзажи, выдаваемые за русские просторы прошлого века... И крохотный просмотровый зальчик. И то, что в этом зальчике не было президента киностудии... И даже то, что его помощник перед просмотром вручил мне конверт с "тагесгельд" и шепотом извинился за то, что в связи с запуском моего сценария в производство, для фирмы наступили трудные времена и я буду получать не пятьдесят две марки в сутки, как в прошлый приезд, а только сорок пять... Оттого, дескать, и отельчик - не "Розенгартен". Даже это не смогло испортить мне настроения! Может быть, сказалось благотворное и сказочное действие старой ев- рейской шестидесятиградусной "Пейсаховки", помогающей евреям, несмотря ни на что, сохранять неистребимый оптимизм, оставаться ироничными и та- лантливыми, умеющими на пустом месте нафантазировать себе рай и выжить в кошмарном, реальном аду. Наверное, мне давно надо было начать пить "Пейсаховку". Да, где ее у нас в России достанешь? У нас и евреев-то почти не оста- лось. Только и слышно - уехал, уехал, уехал... - Каждый час аренды интерьера, в котором мы будем снимать эпизод при- езда нашего героя к царю, стоит огромных денег! Поэтому нам надо его сократить до минимума. Но для этого мне будет необходима новая монтажная связочка к следующей сцене, - сказал мне режиссер при помощи верного толстого Виктора. О, сколько раз в жизни я это слышал!.. И как мне не хотелось кромсать один из лучших эпизодов сценария, а потом еще и подбирать этому мутанту монтажные костыли. - Нет проблем! - тем не менее легко ответил я. - Тогда давайте еще раз посмотрим последний ролик, - предложил режис- сер. - Или вы хотите сразу начать разговор по эпизоду? - Нет, нет... Витенька, переведи ему, что я с удовольствием посмотрю еще раз последний ролик! - поторопился ответить я. А потом по рабской привычке понизил голос и тихо спросил у Виктора: - У вас здесь немножко выпить негде? Буфет какой-нибудь или... - Здесь - нет, - тихо и с сожалением ответил мне Виктор. - Но после просмотра запланирован ужин с президентом. - Ага... Очень хорошо! Тогда скажи им - пусть гасят свет поскорее и дают последний ролик на экран. Джеффри Келли прилетел в Мюнхен на следующий день после звонка в "Китцингер-хоф". Было еще совсем тепло, и в аэропорту Катя встречала его в праздничном просторном баварском платье старой Наташи Китцингер. Платье слегка скры- вало достаточно заметный Катин живот, на котором уже месяц не сходились ни одни джинсы. Последнее время Катя даже на Мариенплац работала в этом платье. И преуспевала, как никогда! Хотя выглядело это, наверное, более, чем странно - стоит этакая, явно беременная, красивая, молоденькая баварочка в бабушкином, абсолютно фольклорном платье с жилеточкой и расшитым фартуком и поет русские ро- мансы голосом грузинской певицы Нани Брегвадзе! Похудевший и осунувшийся Джефф сначала даже не узнал Катю. Он стоял со своей огромной сумкой в руке и растерянно оглядывался, пока Катя не подошла к нему вплотную и не сказала: - Джефф... Черт тебя подери, я тебя так долго ждала!.. Джефф охнул, выронил сумку, увидел Катины глаза, Катин живот, и осто- рожно обнял ее. Так они стояли долго-долго. А потом Джефф слегка отстранился вбок, положил руку Кате на живот и тихо спросил: - Это мое? - Это - наше, - ответила Катя. Джефф понравился Эдику еще в аэропорту. Нартаю - только ко второй по- ловине дороги на "Китцингер-хоф". В машине Катя с Джеффом сидели сзади. Эдик впереди - за рулем. Нартай - рядом с ним, по-казахски поджав под себя скрещенные ноги. Он упрямо смотрел только вперед и методично прикладывался к бутылочному горлышку своего любимого "Аугустинер-гольд". - Из писем Кати я про вас знаю все, - сказал Джефф Нартаю и Эдику. Катя положила голову на широкое плечо Джеффа и промурлыкала: - Еще бы... Я написала их, наверное, штук сто! - Одиннадцать, - уточнил Джефф. - И ты все их получил?! - поразился Эдик. - Конечно, - сказал Джефф. - Мы всю корреспонденцию получали по дип- ломатическим каналам нашего посольства в Москве. - Но я же писала в Америку! - удивилась Катя. - Но меня же в Америке не было! Одно письмо мне переслал Сэм Робинсон - он сейчас в Калифорнии, преподает в Сан-Диего, два письма - моя мама, а остальные письма уже автоматически пересылались мне в Россию. У нас для этого существует специальная служба. Нартай впервые повернулся назад, уставился на Джеффа злобными щелоч- ками своих узких глаз: - Так какого же... хрена ты не отвечал на эти письма, гад ползучий?! - "Гад ползучий"... - с интересом повторил Джефф. - Это "змея", да? - Хуже! - мрачно сказал Нартай. - Мы тут, понимаешь, нервничаем! Мож- но сказать, на говно исходим, а он... Ну, кто ты после этого, раздолбай американский?!! - Так! - решительно сказал Джефф. - Потом ты мне все объяснишь - и что такое "раздолбай", и как можно "исходить на говно". Для меня это очень важно. Это как раз те языковые нюансы, которых мне очень не хвата- ет. А сейчас я вам расскажу, что мне объяснил один наш сотрудник развед- ки из Вашингтона, когда я сказал ему, что, судя по Катиным письмам, она ни одного моего письма не получила... А с этим парнем мы когда-то служи- ли в Монтрее. "Сколько ты послал писем из России в Германию?", - спросил он. "Столько, сколько и получил - одиннадцать", - говорю я. - "Ты посы- лал их через нашу службу?" - спросил этот парень. - "Нет, - говорю, - я вас боялся. Я посылал все мои письма нормальной советской почтой". - "Что-нибудь вкладывал в эти письма - фотографии, открытки?" - спрашивает он. - "Нет, - говорю. - Ничего я не вкладывал, кроме ста долларов в каж- дом письме"... - О, Боже... - простонала Катя и даже зажмурилась. Эдик захохотал так, что чуть было руль из рук не выпустил. - Тебе сейчас объяснить, что такое "раздолбай", или ты подождешь до "Китцингер-хофа"? - спросил Нартай. - Как тебе удобнее, - вежливо ответил Джефф. - Но когда мы прилетели уже в Вашингтон, этот парень из разведки показал мне копию письма из Германии от моей тети. И очень долго меня расспрашивал о ней. Я сразу созвонился и с Чикаго, и с Хьюстоном, и с Атлантик-Сити - со всеми тремя моими тетями, - а они сказали, что никогда в Германии не были... - Ладно, заткнись. - Нартай аккуратно обтер рукавом горлышко наполо- вину опорожненной бутылки "Аугустинера", протянул ее назад Джеффу и бе- запелляционно заявил: - Такого пива ты во всей своей Америке не найдешь. Держи! К этому времени "фольксваген-пассат" проехал ровно половину дороги до "Китцингер-хофа". В маленьком французском ресторанчике нас было четверо - глава кинос- тудии, долговязый режиссер, Виктор и я. - Что у вас там сейчас происходит в Москве? - спросил меня глава. - Не знаю, - честно ответил я. - Но хоть что-то стабилизировалось?! - Понятия не имею. - А как долго продлится такая неопределенность? - Ну, откуда же мне знать?.. - Но вы все это время, с конца августа, были в Москве? - Конечно. - И так ничего и не поняли, что будет дальше?! - искренне удивился он. - Я и не старался понять. Глава и режиссер переглянулись и уставились на меня, как на слабоум- ного. Потом глава рассмеялся: - Если бы я не читал ваши книги и не видел ваши фильмы, я подумал бы, что вы агент КГБ, которому запрещено касаться этой темы. - Одно другому не мешает, - сказал я. - Во всяком случае, у нас. А у вас? - Не знаю... - смутился глава студии. - Не думаю. - Вот видите, и вы чего-то не знаете в своей стране... Но я вас успо- кою - даже если бы с вами сейчас за этим столом сидел настоящий и много- опытный агент КГБ, которому было бы разрешено отвечать на все ваши воп- росы о сегодняшнем положении в России, вряд ли он смог бы ответить вам более толково, чем я. И, пожалуйста, Виктор, постарайся перевести ему это как можно точнее. Глава киностудии выслушал Виктора и натянуто улыбнулся мне: - Что-нибудь еще выпьете? - Да, - сказал я. - "Пейсаховки". Это такая еврейская водка. - Не думаю, что во французском ресторане есть еврейская водка. Может быть, что-нибудь другое? - глядя в сторону, сказал глава студии. Несмотря на то, что я был изрядно пьян, я вдруг отчетливо увидел, как он пожалел о том, что вторично вызвал меня в Мюнхен. Но мне было уже на это абсолютно наплевать! - Хорошо, - сказал я. - Пусть это будет любая водка. Но только - "доппель"! Уж очень мне нравятся ваши "доппели". Они такие симпатичные, маленькие... По случаю неожиданного возникновения живого, реального Джеффри Келли, негласно считавшегося Наташей Китцингер и обширным семейством Зергельху- беров фигурой чисто мифической, вечером в "Китцингер-хофе" собралась большая компания. С бутылкой виски и огромным, еще горячим, яблочным пирогом - ап- фельштруделем, с женой и двумя детьми приехал из Мюнхена Руди Китцин- гер... С двумя метровыми копчеными угрями и полупудовым лососем собственного засола, с женой Сузи и младшей дочерью восемнадцатилетней Лори - сестрой Клауса, со своих озерно-рыбных плантаций, на старом, большом и мощном "мерседесе" прикатил пятидесятилетний Уве Зергельхубер... Кряжистый, с иссеченными руками, изуродованными рыбацкой каторгой, дочерна загоревший герр Зергельхубер сгорал от обиды и любопытства. Уж очень ему хотелось понять, почему эта беременная иностраночка предпочла какого-то, наверняка, нищего американского лейтенанта его сыну. А следо- вательно, всему тому, чем сегодня владел сам Уве!.. В бескорыстную лю- бовь Уве Зергельхубер, как человек практичный, не верил даже на один пфенниг. Когда уже все сидели за садовым столом под огромным ореховым деревом, приехал и сам Клаус. Приехал в форме, на желто-зеленом полицейском "БМВ". Поставил машину недалеко от стола, водительскую дверцу оставил рас- пахнутой и включил радиостанцию на постоянный прием. Фрау Зергельхубер, воспитанная в домашних традициях здоровой эконо- мии, перехватила недовольный взгляд своего мужа, брошенный на полицейс- кую машину сына с потрескивающей рацией, и укоризненно сказала: - Клаус! Ты расходуешь аккумуляторную батарею. Ты сам говорил, что при неработающем моторе... - Так нужно, мама, - ответил ей Клаус. - Меня могут вызвать в любую минуту. Пусть рация работает. А вдруг она заговорит?.. Через час рация заговорила. Она заговорила тогда, когда Руди Китцингер и Клаус Зергельхубер на вполне сносном английском языке болтали с Джеффом Келли уже настолько по-приятельски, что, казалось, все трое были выпускниками одного детско- го сада... ...когда Лори многообещающе и откровенно строила глазки Нартаю и кап- ризно упрашивала его сходить с ней посмотреть на маленьких оленят. И Нартай испуганно шептал Эдику, что эта Лори достает его уже второй ме- сяц... ...а Эдик, помогая Наташе сменить грязную посуду на чистую, тихо, на ухо советовал Нартаю пойти и незамедлительно трахнуть эту Лори, где угодно - может быть, даже в загоне для оленей, если Лори не представляет себе для этого другого места... Полицейская рация ожила именно тогда, когда бедной Кате чуть худо не стало от обилия советов по поведению женщины в последний месяц беремен- ности и дальнейшему уходу за новорожденным, которыми наперебой атаковали ее Сузи Зергельхубер и жена Руди Китцингера... ...а хмельной, раскрасневшийся Петер, сыпля русскими матюгами направо и налево, в сотый раз рассказывал мрачному и еще обиженному Уве Зер- гельхуберу, о своей жизни в московском плену... Рация включилась в тот момент, когда младшему двухлетнему сыну Руди срочно потребовалось на горшок, а старший - четырехлетний, вытащил из свинарника трехнедельного поросенка и теперь с визгом гонялся за ним по всему "Китцингер-хофу"... - Внимание! Внимание!!! - вдруг громко сказала полицейская рация. - Срочно вызываю на связь седьмого, десятого и двадцать первого! Седьмой, десятый и двадцать первый - на связь!.. Джефф как раз в это время пытался объяснить Руди и Клаусу, почему его начальство сначала не разрешало ему жениться на Кате, а потом, за то, что Джефф так хорошо провел командировку в Россию, разрешило жениться, но с небольшим понижением в должности. - Прости, Джефф! .. - Клаус выскочил из-за стола, метнулся к машине, схватил микрофон: - Седьмой на связи! Седьмой на связи!.. Быстро глянул на женщин, на детей, сел в машину и захлопнул дверцу. Над "Китцингер-хофом" повисла тревожная тишина. Все взоры были уст- ремлены на сидящего в машине Клауса. Было видно, как он напряженно слу- шает рацию, что-то коротко отвечает в микрофон и снова слушает. Поросенок изловчился, шмыгнул мимо растопыренных рук старшего сына Руди и юркнул в спасительный свинарник. Клаус бросил микрофон на сиденье, выскочил из машины и открыл багаж- ник. - Тебя вызывают, Клаус? - крикнул Уве Зергельхубер. Клаус не ответил, рылся в багажнике. - До сих пор не могу привыкнуть, что мальчик работает в полиции... - тихо сказала Сузи Зергельхубер Наташе. - Что случилось, я тебя спрашиваю?! - повысил голос Уве. Клаус уже надевал бронежилет и напяливал каску с прозрачным забралом. - У станции горит вонхайм для азилянтов... - сказал он. - Нацистов - человек пятьдесят, а нас по всему району - всего девять. И три пат- рульные машины... Но уже вызваны наряды из Мюнхена! - А мы, что, не в счет?!. - заревел Петер Китцингер и встал во весь свой почти двухметровый рост. - Что происходит, Руди? - по-английски спросил Джефф. Руди только покачал головой, махнул рукой... - Что происходит?! - по-русски спросил Джефф у Кати. Катя зябко повела плечами. Ответила, стараясь сдержать дрожь в голо- се: - Нацисты, Джефф... Нацисты подожгли общежитие иностранных беженцев. А там - старики, женщины, дети... - О, черт!.. То же самое, что было у нас в Алабаме в прошлом году!.. Нужно немедленно ехать туда! Где это, Эдди?.. Нартай, мы должны быть там!.. - А то мы не знаем, где нам надо быть, - зло, сквозь зубы проговорил Нартай. - Ни в коем случае! - испугалась Наташа. - Эдику, Нартаю и Кате нельзя ни во что вмешиваться в Германии! Эдик!.. Подожди!.. Но Эдик уже бросился под гаражный навес, где стоял его "фольксва- ген-пассат", прыгнул за руль и мгновенно выкатился из-под навеса. Резко затормозил и крикнул Нартаю и Джеффу: - Ребята! Садитесь в машину!.. Джефф! Нартай!.. Ты едешь? - Нет, - сказал Нартай. - Я - сам по себе!.. До Эдика сразу дошло, чего хочет Нартай, и он тревожно закричал: - Не сходи с ума, идиот!!! Клаус же сказал, что из Мюнхена уже выеха- ла полиция!.. Не вздумай светиться со своей бандурой! - Там семнадцать километров, а здесь всего два! - крикнул Нартай, но все еще продолжал стоять в нерешительности. По странному совпадению Уве Зергельхубер сказал то же самое по-немец- ки. - Там семнадцать километров, а здесь всего лишь два... - пробормотал Уве. Он подошел к тоненькой молоденькой яблоньке, заботливо привязанной к толстому деревянному колу, выдернул этот кол из земли и направился к своему "мерседесу". - Ох, шайзе!.. Там же дети, дети, дети... - простонал Руди Китцингер и, сильно припадая на искалеченную ногу, побежал к своему "гольфу". - Папа! Руди!.. Эдуард!.. - закричал Клаус, садясь за руль полицейс- кого "БМВ". - Оставьте свои автомобили! Если хотите помочь, садитесь ко мне!.. Нацисты все равно никому не дают подъехать к вонхайму!.. Они пе- реворачивают и жгут все машины, которые пытаются приблизиться!.. - Мою машину не перевернешь, - криво усмехнулся Нартай и, судя по то- му, как сузились его глаза, Катя поняла, что Нартай принял окончательное решение. - Кишка у них тонка, Катерина, - перевернуть мою машину! Сжечь меня можно, а перевернуть?! Как говорят в Одессе - мне с них смешно! И Нартай побежал к огромному сараю. Молниеносно протрезвевший Петер выскочил из дому с винтовкой "манли- хер" и коробкой патронов в руках. Он сунул Наташе винтовку и быстро спросил: - Ты еще помнишь, как с этим нужно обращаться? Старая, толстенькая Наташа взяла "манлихер", умело зарядила его, пос- тавила на предохранитель. - О'кей, беби! - похвалил ее Петер. - Уведи детей и Катю в "келлер". Я скоро... - Ты надолго? - глуповато-растерянно, по привычке, спросила его Ната- ша. - Как управлюсь, - так же привычно, по-крестьянски ответил ей Петер. - Петер! - крикнул ему Клаус. - Останьтесь с женщинами!.. - С ними Наташа. Этого хватит... - ответил Петер. И в это время все услышали, как за домом загрохотал танковый двига- тель! Лязгнули танковые гусеницы и через две секунды из-за дома появился русский танк Т-62, грозно покачивая длинной пушкой. Двигатель был еще холодным и танк изрыгал удушливые, синие клубы ди- зельного дыма. Люк механика-водителя был открыт настежь, и все увидели злобно-ра- достное лицо Нартая. На голове Нартая был уже надет старый, видавший ви- ды шлемофон. Нартай включил свою "персональную" громкую связь и, перекрывая все звуки, включая рев собственного двигателя, в ночное небо "Китцингер-хо- фа" рванулся его голос, усиленный мощными динамиками: - Меня не перевернешь!!! Дядя Петя, давай ко мне! Ком цу мир, дядя Петя!.. Ду мус хельфен мит! Мне одному с башней не справиться!.. Альзо лос!!! Через верхний люк... Абер шнель, дядя Петя!!! Словно и не было ему семидесяти, Петер в одно мгновение вскарабкался на башню, с трудом протиснулся в открытый башенный люк и исчез в танке. - Лос, лос, Клаус!!! Нихт вартен мих!.. - гремел голос Нартая над "Китцингер-хофом". - Их фарен гераде аус дурх вальд! Я пойду напрямик через лес, говорю!.. Двигай, едрена вошь! Форвертс!!! Жена Руди Китцингера и Сузи Зергельхубер, открыв рот, смотрели на На- ташу, ждали хоть каких-нибудь объяснений. Наташа фальшиво улыбнулась, попыталась сказать легко и непринужденно, как это и было условлено заранее: - Ах, мой Петер - такой чудак!.. Поехал в бывшую ГДР, купил там на фломаркте у кого-то эту машину... Зачем? Понятия не имею... Джефф Келли, Руди Китцингер и Уве Зергельхубер, уже сидевшие в поли- цейском "БМВ", тоже были потрясены появлением танка не меньше, чем сооб- щением о поджоге вонхайма. Клаус тяжело вздохнул, посмотрел на Эдика. Эдик пожал плечами, отвел глаза в сторону. - О, майн Готт... - сквозь зубы сказал Клаус и погнал желто-зеленый "БМВ" к станции. Двигатель танка взревел большими оборотами, вспыхнул могучий прожек- тор на башне, и танк рванулся в черноту узкой лесной тропы, сокрушая на своем пути все, что мешало его движению. И уж совсем дико прозвучало в ночном баварском лесу из мчавшегося и грохочущего танка: - Когда-то копыта коней моих предков... Давненько я так не надирался! Как говорится, - не по силам и не по возрасту. Эти маленькие, симпатичные, сорокаграммовые "доппели" - днем в ев- рейском ресторанчике, а вечером - во французском - вконец доклевали ме- ня. Укатали сивку крутые горки... В отель я вернулся уже такой пьяный, что ночной портье, протягивая мне ключ, увидел мое лицо и тихо простонал: - О, найн!.. Он быстро вышел из-за своей конторки, крепко взял меня под руку и трогательно проводил до самых дверей моего номера. Какое-то время он терпеливо наблюдал за тем, как я пытаюсь попасть ключом в замочную скважину, а затем решительно отобрал у меня ключ и сделал это сам. Только убедившись в том, что я плотно сижу в кресле и улыбаюсь ему бессмысленно и приветливо, портье пожелал мне спокойной ночи и ушел, ти- хо притворив за собой дверь. В кресле я подремал минут десять, а потом проснулся. Сна - ни в одном глазу! Мало того, меня обуяла жажда немедленной творческой деятельности. Я придвинул кресло к туалетному столику, разложил перед собой сценарий. Я решил, что именно сейчас, когда я пьян и раскован, когда во мне резко притуплено излишне бережливое отношение к тому сценарному эпизоду, кото- рый необходимо безжалостно сократить, я сумею отыскать наиболее безбо- лезненный и элегантный способ кастрировать свое детище так, чтобы оно хотя бы внешне сохранило вид мужественный и бравый. Для начала операции нужно было найти очки и шариковую ручку. Не сту- чать же на пишущей машинке глубокой ночью! Но для того, чтобы найти очки и ручку, мне самому необходимо было чу- точку протрезветь. Буквально самую малость. Я выполз из кресла, доскребся до туалета, и старым, проверенным спо- собом облегчил себе поиски очков и моего любимого "паркера". Почистил зубы, умылся холодной водой и сел за сценарий. Тэк-с... Ну-ка, ну-ка, где у нас эта сцена приезда немецкого инженера к русскому царю?.. Ага!.. Вот она... Ну какого черта они со своими камерами, актерами и осветительными приборами полезли в этот дорогостоящий, чисто баварский интерьер?! Кли- нические идиоты! Согласились бы снимать русские эпизоды в России, о чем я их умолял еще в прошлый свой приезд, - и липы не было бы, и обошлось бы им это раз в десять дешевле!.. Наши сейчас за валюту, как говорит Нартай, на уши встанут и еще хвос- том помахивать будут! Плати свободноконвертируемую, и снимай хоть в Зим- нем дворце, хоть в Грановитых палатах!.. А я теперь должен перелопачивать хорошо написанный эпизод. Делать из него какой-то информационный огрызок... Да, я - профессионал. Да, я делал такое сотни раз в своей жизни. Я переписывал диалоги прямо на съемочной площадке, я вносил поправки в уже отснятый материал при озвучании, когда недреманное око цензуры углядыва- ло в моих текстах некоторое "сомнительное" вольтерьянство, а потом бе- зуспешно пытался доказать бдительной редактуре Госкино СССР, что ничего плохого про Советскую власть сказать не хотел! Что я не меньший защитник и ревнитель нашей идеологии, чем они! В конце концов, я воевал за эту страну! И кому, как не мне... Ну, и так далее. Не менее постыдное, хитренькое и унизительное. А по- том возвращался после таких обсуждений домой, на студию, и все равно - переписывал, перепридумывал, сглаживал углы. Лишь бы спасти сценарий, спасти фильм... Спасти себя. Но это было тогда. Там. В то время... Сейчас-то мы чихать хотели на всю идеологию. Сейчас важно, чтобы спонсору понравилось. Вали, ребята, кто во что горазд! Побольше крови, максимум голых титек и задниц, и обязательно пусть Он Ее употребит в ванной или бассейне! И хорошо бы это снять из-под воды! Очень эффектно может быть! О-о-очччень!!! Я залез в сумку и вытащил теплую бутылку джина "Бефитер" и отначенное от аэрофлотовского пайка яблочко. Выпил, закусил и снова сел за свой сценарий. И вдруг он мне так не понравился, таким показался скучненьким, ме- леньким и никчемушненьким, что я чуть не заплакал. Боже ты мой!.. Ну, кому сегодня нужно такое кино?! Кому может быть интересной история полуторавековой давности, смахивающая на позавчераш- ний день? Возможно, что позавчера это и было бы симпатичным и забавным, но сегодня... Я снова отхлебнул из бутылки "Бефитера" и откусил от мучнистого яб- лочка. А не пошли бы вы все с вашим кинематографом к такой-то маме?! Как можно вообще серьезно думать о кино, всерьез сопереживать ка- ким-то выдуманным персонажам, которых играют знакомые тебе актеры, когда рядом с тобой, со своими настоящими судьбами существуют Эдик Петров, Нартай Сапаргалиев, Катя Гуревич, старики Китцингеры, Джеффри Келли, по- лицейские и рыбаки Зергельхуберы и бывшие искалеченные горнолыжники... Когда в мире есть реальный "Китцингер-хоф", в двух километрах от ко- торого еще совсем недавно горел дом югославских беженцев! А вокруг него бесновались молодые бритоголовые нацисты - сытые, глу- пые и жестокие мальчишки, жаждущие крови только потому, что никогда не видели настоящей войны. Вот о чем писать надо. Писать коротко, сухо, ибо сама экстремальность происходившего и мгно- венные смены ситуаций не предполагали ни логического хода развития собы- тий, ни пространных эффектно-художественных описаний. Может быть, так: ...Новенький, трехэтажный вонхайм, собранный из готовых жилых блоков контейнерного типа, давший кров и приют ста десяти беженцам из Югосла- вии, горел темным, малиновым дымным пламенем. Звонко лопались раскаленные оконные стекла. И тогда наружу, на стены дома выплескивался светло-рыжий огонь, и его отсвет истерически плясал на окнах соседних домов, на крышах автомобилей, на лицах людей... - Вон!!! Долой!.. Ра-ус! Ра-ус! Ра-ус!.. - скандировали несколько де- сятков бритоголовых парней. Лица почти у всех были закрыты шарфами и платками, словно паранджой. Они угрожающе размахивали факелами, дубинками, цепями, нунчаками и нико- го не подпускали к горящему дому. Двое из них держали древки красных знамен, на одном из которых полос- калась черная свастика в белом круге, а на втором - тоже в белом круге - эсэсовская символика. Точно такая же символика красовалась на борту огромного черного авто- буса, стоящего поодаль. Именно на этом автобусе нацисты прибыли сюда для совершения своей акции. Из окон полыхающего дома летели наспех собранные узлы, сумки, старые чемоданы. Они разбивались о землю, рассыпались, и оттуда разлеталось не- мудрящее, нищенское барахлишко - от мятого алюминиевого кофейника до стоптанных дамских туфелек. - Вон из нашей Германии!!! - ревели бритоголовые. - Германия - только для немцев!.. Раус!!! Горела перевернутая полицейская машина. Догорал местный небольшой ав- тобусик, не успевший закончить свой последний вечерний рейс от электрич- ки до озера. Местная пожарная машина стояла без действия, без движения. Она была блокирована нацистами. Страшно кричали югославские женщины. Плакали испуганные дети. Восьмидесятилетний серб ползал на коленях перед парнями, вооруженными бутылками с горючей смесью, - умолял пощадить детей. Двух молоденьких полицейских вытащили из горящей перевернутой машины, бросили на землю, били ногами. В луже крови валялся здоровенный сорокалетний немец - хаузляйтер го- рящего вонхайма... Примчалась еще одна машина с полицией. Ее просто перевернули - наки- нулись, как стая бешеных волков. Выволокли оттуда троих полицейских, отшвырнули в сторону. Один из них, совсем еще мальчишка, - окровавленный, с перебитой левой рукой, вытащил пистолет, выстрелил в воздух для острастки. Но никого не напугал, а тут же был сбит с ног и погребен под грудой разъяренных бри- тоголовых. В окнах горящего дома метались в дикой панике люди с детьми на руках. Кричали, просили выпустить их, спасти... Одна девушка отчаялась и выпрыгнула из окна второго этажа. Но так и осталась лежать на цементных плитах у самого входа в вонхайм. Напротив входа в осажденный дом рос огромный вековой каштан. Перед началом возведения дома, строители пожалели это старое дерево и оставили его жить на радость будущим обитателям вонхайма. Сейчас на этом дереве, в его ветвях сидели двое парней со спортивными винтовками. Каждый раз, когда кто-то пытался выскочить из дверей дома - с дерева раздавался выстрел. Не в человека - в дверь. Но этого было достаточно, чтобы дверь момен- тально захлопнулась, и человек оставался в горящем доме. И вдруг, вся эта трагическая какофония звуков - выстрелы из ветвей старого каштана, треск горящего дома, крики женщин, плач детей и вопли нацистов - буквально потонули в истошном лае полицейской сирены жел- то-зеленого "БМВ" Клауса Зергельхубера и грохоте танкового двигателя ме- ханика-водителя Нартая Сапаргалиева и башенного заряжающего Петера Кит- цингера. Т-62 и "БМВ" подлетели к вонхайму с двух сторон одновременно. Распах- нулись все четыре дверцы автомобиля и из машины выскочили Уве с колом наперевес, Клаус, Руди и Джефф. А танк без всякого предупреждения хлестнул оглушительной очередью из крупнокалиберного зенитного пулемета поверх бритых голов. На какое-то мгновение все застыло, как на фотографии... И тогда из танка, по "громкой связи" прозвучал голос Петера: - Всем стоять!!! Не двигаться!!! Кто шевельнется - по земле разма- жу!... - и для убедительности Петер добавил по-русски: - На хуй! - Эдька! - раздался голос Нартая из танка. - На третьем этаже люди горят!!! Бери Джеффа и по пожарной лестнице наверх, через чердак! Мы прикроем!.. Джефф и Эдик рванулись к торцу дома, к пожарной лестнице. Первое ошеломление среди нацистов прошло, и фотография, к сожалению, ожила. Они бросились сразу и на Джеффа с Эдиком, и на Руди с Уве Зергельху- бером. Несмотря на свою хромоту Руди орудовал кулаками, как заправский ку- лачный боец, а Уве укладывал своим колом одного нациста за другим. Эдик и Джефф все-таки прорвались к пожарной лестнице и быстро полезли наверх, к открытому чердачному окну. У Джеффа под глазом уже расплывался огромный синяк, у Эдика лилась кровь из рассеченной губы. Клаус свалил двоих крепеньких юнцов и вместе с отцом и Руди бросился на выручку к пожарным. Те увидели, что к ним подоспела помощь, воодуше- вились, очнулись от сковывавшего их страха и тоже вступили в бой!.. Танк застопорил одну гусеницу и стал поворачиваться на одном месте, грозно поводя пушкой. Луч фары на башне выхватывал из темноты искаженные страхом и ненавистью лица нацистов. - Не подпускать их к дому!!! - кричал главарь. - И никого не выпус- кать из дома!.. - Разворачивайте шланги, мудаки!.. - гремел голос Нартая из танка. - Скажи им по-своему, дядя Петя! Мешая родную немецкую речь с российским матом, Петер заорал по "гром- кой" танковой связи: - Пожарные!!! Мать вашу так-перетак, в рот вам... - тут он забыл, как это говорится дальше и перешел на чистый немецкий: - Давайте воду!!! Од- ним шлангом на дом, вторым - по этим свиньям собачьим! На мгновение Клаусу, Уве и Руди вместе с пожарными удалось отшвырнуть нацистов от пожарной машины. Но этого хватило, чтобы заработали двигате- ли насосов, и две тугие, мощные струи, наконец, вырвались из брандспой- тов! Задыхаясь в дыму, изнемогая от нестерпимого жара, Эдик и Джефф проб- рались по горящему чердаку к внутренней лестнице, спустились и оказались в коридоре третьего этажа. Где-то рядом стонала женщина, обессиленно скулил детский голосок... Из коридора несся животный старческий крик: - Ратуйте!.. Ратуйте!.. Ратуйте-е-е!!! Однако, когда Джефф и Эдик, обожженные, надрывно кашляющие, в тлеющей одежде, почти теряя сознание, попытались вытащить из дома двух маленьких детей, старуху и молодую женщину и распахнули дверь на свежий воздух, с дерева сразу раздалось несколько выстрелов... Увидев, что дверь дома захлопнулась и Джефф с Эдиком не могут вывести людей из горящего дома и через полторы-две минуты они все вместе заживо сгорят в этом несчастном вонхайме, танк Т-62 мгновенно оказался у дере- ва. Его орудийная башня медленно повернулась и отвела ствол пушки в сто- рону. А затем быстро развернулась в обратном направлении и пушкой, слов- но гигантской дубиной, со страшной силой ударила по вековому каштану!.. Сквозь увядшую листву, обламывая на своем пути ветки, с дерева на землю кувырком полетели два бритоголовых стрелка. Посыпались вниз и их винтовки. - Молодец, дядя Петя! - прогремел голос Нартая. - Зер гут!!! Эдик и Джефф еще раз попытались открыть дверь, но тут же были забро- саны градом увесистых камней. Тогда танк развернулся на одной гусенице и почти вплотную подъехал к дверям вонхайма, перекрыв собою выход из дома. Камни застучали по броне... - Выходите, Джефф, Эдик! - громко, на всю станцию сказал танк. - Я перекрыл вас. Только держитесь поближе ко мне!.. Под защитой танка Эдик и Джефф вынесли из дома детей и старуху. Жен- щина вышла сама. И в этот момент, сверкая проблесковыми вертушками, разрывая воздух воем четырех сирен, у вонхайма резко затормозили четыре специальных по- лицейских фургона из Мюнхена. Из каждого фургона молниеносно появилось человек по тридцать поли- цейских - в бронежилетах, касках, с прозрачными щитами, дубинками и гра- натометами со слезоточивым газом. Сильные прожекторы фургонов добавили света к огню горящего вонхайма. На какое-то мгновение полиция замешкалась. Не сориентировались - кто есть кто. Нацисты этим моментально воспользовались. Было видно, что они превосходно организованы и натасканы на любые из- менения ситуаций! Они бросились к своему мощному, быстроходному черному автобусу с эсэсовским знаком на борту и в две секунды, по головам друг друга, заполнили его до отказа. Черный автобус рванул было с места, но сорокатонный, большой, каза- лось бы, неуклюжий и неповоротливый танк оказался проворнее! Танк буквально прыгнул наперерез уходящему черному автобусу. Он не успел преградить ему путь своим бронированным телом. Он просто, как шпа- гу, вонзил свою длинную пушку в самую середину нацистского автобуса! Пушка прошила автобус насквозь и вышла своим стволом с другой сторо- ны, точно над эсэсовский бортовой эмблемой... - Кайне бевегунг!!! Всем в автобусе лечь на пол!!! - прогремел танк голосом Петера Китцингера. Но пригвожденный черный автобус сдаваться не хотел! Колеса его безус- пешно рыли землю на одном месте, двери были открыты, и из него уже успе- ли выскочить трое бритоголовых и броситься в спасительную темноту... - Я же сказал - всем лечь!!! - снова рявкнул танк и... И черное небо, испещренное золотыми искрами пожара, раскололось от громового орудийного выстрела холостого заряда! Вот тут легли все - и нацисты, и полиция, и югославы, и даже Уве Зер- гельхубер со своим колом в руках... Часть Двадцать Четвертая, рассказанная Эдиком, - о том, как сугубо военные и совершенно секрет- ные документы могут получить абсолютно иное стратегическое направле- ние... А наутро началось такое, что нам всем небо с овчинку показалось! Бедных наших стариков - Наташу и Петера, мюнхенский отдел по борьбе с терроризмом и организованной преступностью, или как он у них называется, совершенно заколебал! Приехали к нам в "Китцингер-хоф" три хмыря в штатском, двое моего возраста, один постарше, и как взяли Петера и Наташу в перекрестный доп- рос - откуда у них русский танк?! Где купили? Когда купили? У кого купи- ли? На каком фломаркте? Как его использовали до случая с "вонхаймом"? Кто в вашем доме живет, кроме вас? Кто такие? Почему? Ну, и так далее... Причем, все так вежливо, любезно, со своими профессиональными подхо- дами - дескать, вы, конечно, очень помогли полиции! Не будь вас с вашим танком, все могло кончиться гораздо хуже. И правительство Баварии уже знает обо всем этом, и даже, насколько нам известно, уже готовится к официальным благодарственным торжествам, где вас будут чествовать, как одних из самых героических граждан Баварии... И все-таки, откуда у вас русский танк? Но наши ребята - Наташа и Петер, тоже, как говорит Нартай, - не пальцем деланные. Уперлись рогом в свою версию, которую мы когда-то вместе сочинили, и хрен их с этого места сдвинешь! Наташу Петер вообще сразу из этого дела исключил. Он нам потом по-ти- хому объяснил - почему. Потому, что Наташа, несмотря на то, что была рождена украинкой, сегодня - типичная религиозная баварская немка, уже пятьдесят лет воспитанная в честности и уважении к порядку и ко всяким законам, и она может расколоться в любую минуту. Или ляпнуть что-нибудь такое, от чего потом не открестишься. А он, Петер, понимает, что все порядки и законы устанавливают и пишут обыкновенные люди. И иногда они очень даже могут ошибаться. Поэтому не меньше половины этих законов - дурацкие! Которые только мешают людям нормально жить. А то откуда бы появился тот самый знаменитый немецкий бюрократизм, от которого люди чуть ли не во всем мире стонут? Вот Петер и заявил этим хмырям, что Наташа ничего не знает и к русс- кому танку никакого отношения не имеет. Он один, без всякой Наташи, не- давно ездил в Эрфурт хоронить старого товарища, с которым был когда-то вместе в русском плену (а он, действительно, был недавно в Эрфурте на похоронах) и на обратном пути, уже когда возвращался домой, прямо на до- роге у какого-то русского танкиста за две тысячи марок купил этот танк. Но купил его не в качестве боевого оружия, а как обыкновенный трак- тор. Для работы в поле. Потому что нормальный новый трактор стоит не меньше двадцати тысяч марок, а старому трактору Петера, который у него уже восемнадцать лет, пришел полный пиздец. Это слово Петер сказал по-русски, и тогда старший из отдела по борьбе с терроризмом вдруг неожиданно рассмеялся! Оказалось, он по-русски че- шет, как дай нам Бог говорить по-немецки... На вопрос, как звали русского танкиста, Петер ответил, что был пьян и имени его не запомнил. Помнит только, что они с ним выпили еще немножко, и русский ушел к себе в Советскую Россию. А Петер целый день отсыпался в танке, а потом ночью, чтобы никого не пугать, пригнал танк в "Китцин- гер-хоф". На то он, слава Богу, и танкист! Вот документы, пожалуйста!.. А то, что там в пушке оказался холостой заряд, он об этом даже и не знал. Он со дня на день собирался снять с танка вооружение и выкинуть его к чертям собачьим, но все как-то руки не доходили. Свиньи, олени, куры - хозяйство большое, работы уйма... Я-то думаю, что эти ребята не поверили ни одному слову Петера. Но де- ваться им было некуда, других доказательств у них в этот момент не было, а танк, по словам Петера, был его частной собственностью. А здесь к частной собственности относятся с уважением. Не то, что у нас... Вот им и оставалось только попросить Петера показать им танк изнутри. Но тут Петер поскреб в затылке и заявил, что сейчас это сделать не- возможно. После боя у вонхайма он задраил все люки, крепко выпил и ку- да-то по пьянке задевал основной башенный ключ и теперь сам найти не мо- жет. Так что, майне либер херрен, приезжайте через пару дней, он отыщет этот чертов ключ и непременно покажет все, что есть внутри его танка. То есть - трактора... Что же касается того, что в его доме живут посторонние люди, так это никакие не посторонние. Господин Эдуард Петров официально снимает у них комнату. Вот его анмельдунг (прописка), его аусвайс, его лицензии на право выступать на Мариенплац, вот его счет в банке, страховки... Тут все в порядке! А то, что к нему приехали на пару дней его друзья - лей- тенант американской армии мистер Джеффри Келли и его невеста госпожа Ка- терина Гуревич, подданная государства Израиль, вообще никого волновать не должно. Вот их документы, а вот и они сами! Познакомьтесь, пожалуйс- та! Заодно можете и попрощаться. Они завтра улетают в Штаты. А больше в "Китцингер-хофе" не живет никто. Нартайчик в это время отсиживался на озере у Зергельхуберов. Клаус и Уве еще с ночи забрали его к себе, строго-настрого приказав о нем ничего не говорить. Это после того, как мы им все как на духу выложили. Не бу- дешь же таким людям, как Клаус и Уве, лапшу на уши вешать?! - Но из танка по "громкой связи", говорят, звучало два голоса, - за- метил старший. - Один - ваш, а второй - русский... Тут наш Петер такой цирк развел, что мы просто в осадок выпали! Он и расхохотался, и закашлялся, и руками замахал, и давай глаза вытирать - вроде у него от смеха слезы выступили, артист старый! - Да что вы?! - говорит. - Откуда?! Один я был в танке! Это уж ко- му-то со страху два голоса почудились. Это просто я по-русски выражался! А то у нас только "шайзе" и "шайзе"... А кого сейчас этим "шайзе" уди- вишь, когда его и дети произносят, и телевидение им пользуется? Вот я и кричал всякие русские слова. Даже сейчас могу их повторить. Вот, напри- мер... - Нет, нет, не надо, - говорит старший. - Я знаю эти слова. - А нам стало известно, что это были совершенно разные голоса, - мило так говорит один из его помощников. - Ну, конечно! - улыбается Петер. - Я уже давно заметил, что в этом русском тракторе неисправен усилитель. Вот он и искажает звучание!.. То на высоких частотах, то на низких работает. Отсюда и кажется, что там два разных голоса. А может, контакт в ларингофонах?.. Кстати, у вас нет знакомого специалиста - исправить мне этот усилитель? Только, чтобы он с меня три шкуры не содрал за ремонт... - Нет у нас знакомого специалиста, - сухо отвечает старший. - А вот белый "порш" девятьсот сорок четвертой модели с двумя молодыми людьми вы здесь ни разу не встречали за последнее время? Тут мы все так и присели, как говорится, на задние лапы! Что делать? Говорить? Не говорить?.. Наташа понимает, что для нее, наконец, наступила долгожданная возмож- ность прорваться на манеж со своим сольным номером, и так радостно воск- лицает: - Встречали, встречали! Мало того... - Мало того, - тут же прерывает ее Петер. - Они у нас спрашивали, не сдаем ли мы комнаты с пансионом. А мы с женой ответили - нет. Они и уе- хали. Уж больно быстро прервал Петер Наташу!.. Старший задумчиво так смот- рит на Петера, на Наташу, на нас с Джеффом и Катькой, и по его физионо- мии видно, что он и сейчас не поверил ни одному слову. Но он улыбается, желает Катьке и Джеффу счастливого пути, а нам с уг- рожающей вежливостью говорит по-немецки и по-русски: - Ну, а с вами я прощаюсь ненадолго. Думаю, что мы встретимся в бли- жайшее время. И они уезжают. Мы звоним к Зергельхуберам на озеро, говорим, что гроза миновала и Нартай может вернуться в "Китцингер-хоф". А Сузи Зергельхубер отвечает, что Нартай сейчас вернуться не может, потому что Уве на сейнере, Клаус на службе, а Лори забрала "мерседес" и увезла Нартая за пятнадцать километров от дома на другую сторону озера, где у них есть летнее бунгало. Там у Лори стоит ее неисправный мотоцикл и, может быть, Нартай сумеет его починить... Наташа с отвращением вешает трубку, ханжески поджимает губки: - Ох, эта Лори!.. Мало ей старшего сына Моосгрубера, мало ей племян- ника Бирбихлеров, мало этой сучке того студента из Мюнхена - Себастьяна, мало ей младшего Пентенриддера! Теперь этой потаскушке еще и наш Нартай- чик понадобился! Бедный мальчик!.. - Хотел бы я быть таким бедным! - ржет Петер. - Не знаю, починит ли наш Нартай ее мотоцикл, но то, что он вернется из этого бунгало настоя- щим мужчиной - за это я ручаюсь! - Тьфу, козел старый! - сплевывает Наташа. - У тебя всю жизнь только одно на уме. При Кате бы постеснялся... - Но это же надо ценить, Наташа! Это же прекрасно! - говорит ей Катька. - Что же тут прекрасного?! - возмущается Наташа. - Я сорок лет подряд ни одной ночи не могла провести по-человечески! Я же только два года хоть немного начала отдыхать от него!.. И то - лезет! Мы с Джеффом с большим уважением посмотрели на старого, ржущего Пете- ра, а Наташа, отплевываясь, посадила Катьку в свой "форд" и увезла ее в банк. Снимать деньги с Катькиного счета к завтрашнему отъезду. У Катьки там после всех платежей: кранкенферзихирунг - это страховка по болезни, за квартиру, на питание (тут мы обычно сбрасывались поровну) - еще оставалось марок восемьсот пятьдесят. Она последнее время меньше работала на Мариенплац. Уже тяжеловато ей было... Ну, а билет на самолет Джефф ей из Америки привез. Там у него какие-то военные льготы, да и во- обще, билет туда и обратно иногда стоит меньше, чем в одну сторону. Надо сказать, что за эти пару дней Катька изменилась до неузнаваемос- ти! Раньше, вы же знаете, ей палец в рот не клади. Она кого угодно в се- кунду отошьет. А тут... Другой человек! Абсолютно! Носит свой живот по "Китцингер-хофу" в состоянии полной прострации, смотрит сквозь тебя в никуда, отвечает не сразу - через паузу, со всем соглашается, не хохмит, даже гитару в руки не берет! Только, время от времени, очнется и начинает так тревожно огляды- ваться - здесь ли Джефф?.. Увидит его, вздохнет так судорожно, на глазах слезы. Шмыгнет носом и снова уплывет куда-то. Ну, не в себе человек!.. Мы с Джеффом, как двое ханыг после пьяного толковища у нашей московс- кой пивной, - у него фингал под глазом величиной с блюдце, у меня губа верхняя вздулась так, что про Мариенплац на неделю забыть нужно. А это минус почти пятьсот марок... Через час вернулись Наташа с Катькой, привезли "Абендцайтунг" - газе- та такая вечерняя. Там на первой странице про вчерашнее нападение на наш вонхайм всякие страсти были написаны. И что в отражении атаки нацистов приняли участие широкие слои местного населения. Фамилии наши были не названы, и про танк, слава Богу, упомянуто тоже не было. Наверно, ихние спецслужбы газете хвост прижали. Поздно вечером, когда уже все легли спать, слышу подъехала машина, хлопнула дверца, и машина сразу же укатила. А через полминуты - тихий стук в мою дверь. Я как раз лежал, читал "Абендцайтунг". - Войдите, - говорю. Дверь осторожно открывается и на пороге стоит Нартай. Бледный, щеки ввалились, скулы торчат, весь дрожит и за косяк держит- ся. Вот-вот упадет! Но глаз у него сверкает, и весь он какой-то почти незнакомый. Я с койки вскочил, подхватил его под руки, усадил, спрашиваю: - Господи! Нартайчик, что с тобой?! Где это тебя мордовали? - Меня Лори привезла... - отвечает, а сам еле шевелит губами. - У те- бя выпить нечего? А то я сейчас на пол брякнусь... Оставалось у меня граммов сто пятьдесят коньяку в бутылке, я ему все и вылил в чайную чашку. Он засадил эти сто пятьдесят, посидел, уставив- шись в одну точку, отдышался и говорит мне: - Она хочет, чтобы я здесь навсегда остался... Она говорит, что у нее никого лучше меня не было. - Сколько раз ты ее трахнул? - спрашиваю я его напрямик. А он поднимает глаза к потолку и начинает считать про себя, шевеля губами и загибая пальцы. Я как завороженный смотрю на его руки и в ужас прихожу! - Восемь раз... - говорит Нартай. - Нет, девять!.. Последний раз сей- час по дороге, в машине. - Ну, ты - гигант!!! - искренне восхитился я. - Она говорит, что теперь любит только меня... - Еще бы! А ты? - А я молчу. - Ну и дурак! Говорил бы ей тоже. Бабам всегда это приятно. - Не могу, Эдик... Это же будет неправда. Я же не люблю ее. Я ее только хочу, понимаешь?.. - Понимаю. - Я ее теперь все время хочу! - говорит Нартай и встает. - Ну, хорошо же! - Чего хорошего?! Я ее и сейчас хочу! Не видишь, что ли?! Я посмотрел и увидел. Хочет. Жутко хочет! - Кошмар какой-то! - говорит Нартай. - Мне же в таком состоянии даже к людям не выйти... - Успокойся. Все уже спят. Пойди, прими холодный душ и ложись. Тебе отдохнуть надо. - Я хотел в танке прибраться... - говорит Нартай. - После вчерашней катавасии там бардак жуткий - и гильзы стреляные, и что-то там во время гонки грохнулось, я даже не посмотрел - что, и потом, когда мы тот авто- бус тормознули, тоже что-то разлетелось... - Хорошо, - говорю. - Иди, богатырь ты наш половой, приберись, а душ примешь потом. Тебе помочь? - Нет, нет, я сам справлюсь, - отвечает он и на слабых своих ножонках идет к двери. Останавливается в проеме и так сконфуженно спрашивает: - Ты человек опытный в этом деле, Эдик... Ты мне честно скажи, девять раз - это нормально или мало?.. Потому что я еще не знаю - сколько надо, и поэтому... - Ты - сексуальный маньяк, половой психопат, сорвавшийся с цепи ебарь-террорист - вот, что я тебе скажу!!! Девять раз - это на троих баб за глаза и за уши хватит, кобель необузданный! - заорал я. - Спасибо, Эдик, - говорит Нартай. - Я уж думал, что после Флорки, помнишь, я тебе рассказывал, я вообще никуда не гожусь... И уходит к своему танку, оставив дверь моей комнаты открытой. А я снова ложусь читать "Абендцайтунг". Слышу, как он там открывает башенный люк, как по-стариковски кряхтя и охая, залезает в танк, как возится там... Не успеваю я осилить и пяти строк, как слышу его голос, приглушенный броней: - Эдик!!! Эдик!.. Скорее!!! Я - газету в сторону, ноги в тапочки, и к танку! Одним махом взлетаю на башню, заглядываю в люк, кричу: - Что случилось, Нартайчик?! - Тихо ты! - слышу из танка сдавленный, совершенно изменившийся голос Нартая. - Тебе что, яйца прищемили? Чего ты орешь? Залезай в танк быст- ро! И люк за собой закрой... Слово даю, я у него такого голоса еще ни разу не слышал. Ну, думаю, совсем перетрахался малый... Ныряю в танк, а там горят все светильники, и на полу боевого отделе- ния, сразу за креслом механика-водителя, между стеллажом с аккумулятора- ми и оторванной от охраняющего щитка коробки для запасных лент спаренно- го пулемета, на днище корпуса, открыв рот, сидит помертвевший Нартай в огромной, рыхлой куче немецких денег!.. Будто кто-то сгреб со всего "Китцингер-хофа" опавшие осенние листья и вывалил их в наш танк. А там и десятки, и двадцатки, и пятидесятимарковые купюры, и ноги Нартая просто тонут в этой куче, а руки он держит перед собой, словно на него ствол наставили. Так боится притронуться к этим деньгам. А их там тысячи и тысячи марок! - Мамочка родная!!! - ахаю я. - Что же это?! Что же это такое? Нартай поднимает на меня потрясенные глаза и шепотом говорит: - Это... документы, Эдик... Секретные... Стратегические... - Что-о-о?! - Вот... - Нартай разгребает денежную кучу и вытаскивает из-под нее небольшой металлический ящик с распахнутой крышкой и сломанным замком. Такой маленький обычный канцелярский сейфик. - Я его в коробку для за- пасных пулеметных лент спрятал, а кронштейн коробки сломался... Видишь? И показывает мне оторвавшуюся от щитка пустую коробку для лент. - Он из нее и выпал... А потом его, наверное, мотало по всему днищу, било по броне, замок и не выдержал... - Как же ты вчера ночью не увидел? - спрашиваю. - Когда уже домой вернулись... - Я светильник не включал. Старик через башенный люк вылез, я - через свой, лобовой... Эдик! Эдик!.. - и неожиданно, со слезами на глазах, на- чинает говорить на казахском языке! Я только разбираю, что он все время повторяет - "Эдик!", "Эдик!". - Нартайчик, миленький... Я ничего не понимаю! - говорю. - Я тоже... - шепчет Нартай. Сидим, как два оглушенных идиота в этой ужасной куче денег, смотрим друг на друга и слова сказать не можем. И тут я начинаю все, все понимать про эти деньги! Только боюсь Нартаю сказать. Он же столько времени охранял этот вонючий канцелярский ящик! Так хотел уберечь эти "Военные", "Стратегические", "Совершенно Секрет- ные", чтобы они никому, никогда не причинили вреда!.. Он так хотел спас- ти мир. Стянул я с себя рубашку, застегнул на все пуговицы, завязал на горло- вине рукавами - получился мешок. Сгребли туда эти бундесмарки, утрамбо- вали, выключили светильники, задраили люки и поволокли мешок в его ком- нату. Вывалили эти воровские бабки на кровать, и он, с таким отрешенным ви- дом, в совершенно сомнамбулическом состоянии, медленно так ворошит эту кучу... Ну, все, думаю, чокнулся паренек... А он вдруг застыл на месте, словно его парализовало, а потом как подпрыгнет, как заблажит: - Ах, суки грязные!!! Дешевки позорные!!! Говна кусок, мать вашу в гроб, в душу!.. Сволота немытая, пьянь подзаборная!.. Стрелять их, стре- лять!.. На куски рвать!.. Гады-ы-ы!.. И тычет мне в нос десятимарковую бумажку, и кричит не своим голосом: - Читай!!! Читай, что здесь написано!.. А там, на этой купюре, что-то чернилами накарябано. - Тихо, Нартайчик, тихо, родненький... Успокойся, дружочек ты мой, - говорю. - Не могу я прочитать. Здесь не по-нашему написано. - Здесь по-моему написано! - хрипит Нартай. - По-казахски!.. Здесь написано: "Это деньги мои. Н.С." Нартай Сапаргалиев! Видишь?! И тяжело дыша, начинает рыться в этой чудовищной денежной куче. Ну, абсолютно, как собака, когда кротовую нору разрывает! Достает еще одну десятимарковую бумажку со своей подписью, потом еще... Скомкал в кулаке свои тридцать марок, выбросил их в общую кучу и опустился на пол рядом с кроватью. И так горестно спрашивает: - Как?.. Как они могли?.. Слава Богу, думаю, сам догадался. Не я ему нож в спину всадил. Заварил я кофейку, набухал побольше сахару, чтобы поддержать его си- лы, заставил выпить чашечку. Успокоился немного... - Как жить, Эдик, после всего этого? - спрашивает. - На эти деньги должны были построить памятник нашим ребятам, которые во вторую мировую погибли и в вашем сраном Афганистане... Святое дело. А они... - Пей, пей кофеек, - говорю. - Прихлебывай. Жаль, водки нет! - Нет, - говорит Нартай. - Хорошо, что кофе, а не водка... Я, как вспомню эту постоянно налитую рожу нашего полкового начфина, так мне блевать охота. У него по харе было видно, что на нем клейма негде ста- вить!.. А вот, что наш полкаш... Сергеев... В жизни бы не поверил! Такой мужик был - танк хорошо водил, не шустрил ни перед кем... Точно, этот жлобяра-начфин его по пьянке огулял! Е-мое, чтоб не сказать хуже, в кого теперь верить?.. Потом взялись считать деньги. Часа полтора считали, все сбивались, начинали заново считать... Ну, не держали мы в руках никогда столько де- нег! Их там, в конце концов, оказалось семьдесят четыре тысячи триста сорок марок. - Весь полк обокрал... - говорит Нартай и так аккуратно складывает десятки к десяткам, двадцатки к двадцаткам, пятидесятки к пятидесяткам. - Почти сто танковых экипажей! А нам еще был ракетный дивизион придан, автобат, строители, ремонтники... Три тысячи живых людей обманули! И ме- ня, бляди, соучастником сделали. Лишь бы я им в своем танке эти деньги через границу перевез... А я, как мудак, трясусь над этим ящиком! Как же - "Документы"! "Совершенно секретные"! "Служу Советскому Союзу"!.. А когда вы нас с танком спиз... Когда мы с танком границу не прошли, они обгадились со страху, и нас заложили... Это после того, что мы на всех смотрах, на всех инспекторских проверках, маневрах для них же уродова- лись! Мы с танком корячимся, а им, сукам рваным, ворюгам дешевым, - зва- ния, оклады, должности!.. То он слова вымолвить не мог, то его теперь было не остановить. Лад- но, думаю, пусть выговаривается. Молчать хуже. Я и стараюсь в нем эту болтовню поддержать: - Что же ты теперь с этими деньгами делать будешь? - спрашиваю. А он достает из-под кровати большую картонную коробку - он неделю на- зад своей старшей сестре какие-то фасонистые сапоги на осенней распрода- же в магазине "Дайхманн" купил, выкидывает эти сапоги из коробки и начи- нает укладывать туда пачки денег. - Что-нибудь придумаю, - говорит. Я смотался к себе в комнатку, захватил сегодняшний "Абендцайтунг", вернулся к нему и показываю: - Гляди, что написано... Новое Российское министерство иностранных дел все свое посольство в Бонне и все консульства в полном составе поме- няло! И вот уже фотография новой вывески у нашего мюнхенского консула- та... Смотри: "Генеральное консульство России в Мюнхене". Понял? Не "Со- юза Советских Социалистических Республик", а России! Может быть, хоть что-то переменилось?.. Может, сдать эти бабки нашим новым официальным властям? А? - А вот на-ко, выкуси! - говорит Нартай и сует мне в нос маленькую, смуглую фигу. - Ты эти новые власти видел?! Ты про них что-нибудь зна- ешь?! А может, они хуже прежних?! Нет уж, хрен вам! Раз я теперь один за эти деньги отвечаю, я сам и решу, что с ними делать! ...А наутро сидим, завтракаем вшестером - Петер, Наташа, Катька, Джефф, Нартайчик и я. Самолет у Катьки с Джеффом только в шесть часов вечера, времени у нас еще навалом, сидим, треплемся про будущее Катькино житье-бытье в Амери- ке. Петер все похмелиться порывается - он с вечера перекушал малость, и клянчит у Наташи хотя бы бутылку пива. А она ему не дает. Ну, как обыч- но... И вдруг Нартай спрашивает: - Джефф! У тебя бабки есть? - Нет, - говорит Джефф. - Они уже умерли. Но с ребенком нам будет по- могать моя мама. - Вот бестолочь! - говорит Нартай. - Я тебя спрашиваю - у тебя деньги есть? - Сколько тебе? - и Джефф тут же с готовностью лезет в карман. - Тьфу ты! - начинает злиться Нартай. - Я тебя спрашиваю - в Америке у тебя есть деньги? На что вы собираетесь ребенка воспитывать? - А-а-а... - наконец врубается Джефф, обнимает Катьку за плечи и улы- бается. - Нет, Нартай. В Америке у меня денег нет. Только ежемесячное жалование. И сейчас, в связи с женитьбой на Кате, оно у меня станет дол- ларов на двести меньше. Но я думаю, что нам его хватит. Первые два или три года будет немножко трудно, но потом... - Потом - суп с котом, - обрывает его Нартай. - Для ребенка первые три года - самое главное! Это я по своим сестрам знаю. Ладно... Он наклоняется, достает из-под стола большую обувную коробку фирмы "Дайхманн" и ставит ее на стол. - Вот вам с Катькой свадебный подарок от всего личного состава бывшей советской воинской части сто пятьдесят шесть двести пятьдесят четыре. Даже не столько вам, сколько вашему будущему ребенку. И чтобы ему ни в чем никакого отказа! Ребенок - есть ребенок... И снимает крышку с коробки. А там... Знаете, в телевизионных американских боевиках почти всегда действует такой деловой чемоданчик - атташе-кейс. С миллионом долларов. Кто-то обязательно открывает его, а там - пачки, пачки... И вот, сколько бы раз ни смотрел, все равно - производит впечатление! Хоть нас всю жизнь и воспитывали в презрении к деньгам и почтении к идее. Так вот, когда Нартай снял крышку с обувной коробки, когда все увиде- ли, что там такое - так все обалдели! Настоящий шок. Немая сцена из "Ре- визора". Уж на что я был подготовлен... Не к поступку Нартая - к виду этих де- нег. Сам ночью помогал складывать их по сотне штук в пачку. И точно пом- ню, что офицерских пятидесяток была одна пачка и шесть пачек двадцати- марковых купюр. А десятимарковых - явно солдатских, ровно пятьдесят семь пачек. Оставшиеся триста сорок марок лежали сверху, россыпью. Так вот, я и говорю, уж на что я был подготовлен, и то сижу, не могу слова вымолвить... Наташа побледнела, уцепилась за стол руками, чтобы со стула не упасть... Ну, совсем плохо старухе! У Петера нижняя челюсть отвисла - вот-вот протез выпадет! Замер, как истукан. Джефф, как улыбался до того, как Нартай открыл коробку, - так и улы- бается. Только теперь - тупо и бессмысленно. Будто эта улыбка примерзла к нему. И только одна наша Катька, железная наша подружка, смотрит на эту ту- чу денег своим красивым и печальным глазом, отрицательно качает головой и тихонько отодвигает эту коробку от себя. Тогда Нартай берет ее ладони в свои руки и тихо говорит только ей од- ной: - Катюшка... Когда-то копыта коней моих предков... Ты знаешь, как там дальше. Так вот, я тебе клянусь, эти деньги - чистые. На них должны были купить памятник ребятам, погибшим ни за что, ни про что... Но разве мож- но купить память о мертвых? О них или помнят, или забывают. И тогда не помогают никакие памятники. Возьми эти деньги для своего ребенка. Научи его помнить о хороших людях, которым не удалось дожить до светлого часа. Сделай из своего ребенка доброго, настоящего человека, и это будет самым лучшим памятником тем мертвым ребятам... Отпускает Катькины руки, встает из-за стола и уже всем говорит: - Остальное вам Эдька расскажет. А мне нужно звонить на озеро. Там Лори ждет моего звонка. Я обещал... Через час пришедшая в себя старая, толстенькая Наташа на всех доступ- ных ей языках орала, что никуда не отпустит "свою" беременную девочку с такими огромными наличными деньгами! Что никто в мире не возит с собой деньги в карманах!.. Наконец, когда она объяснила всем нам, что мы дикие люди, она посадила Катьку в машину, забрала коробку с деньгами и помча- лась в наш местный банк. Там она обменяла Катькины марки на доллары, доллары на именной чек, заставила Катьку расписаться в сотне банковских бумаг, и вместе с чеком на имя фрау Катерины Гуревич привезла Катьку обратно в "Китцингер-хоф". К их возвращению мы, все четверо мужиков - Петер, Джефф, Нартай и я, были уже такие пьяные, мы успели уже так накушаться, что даже, когда во второй половине дня пришла пора ехать в аэропорт, выяснилось, что кроме Наташи никто за рулем сидеть не может. А нам нужны были две машины. И пришлось вызывать Уве Зергельхубера с его "мерседесом"... А потом, перед отлетом, было море слез, трепотни и разных криков и обещаний, и к нам даже подошли двое полицейских и спросили - все ли у нас в порядке?.. Эти засранцы - Катька и Джефф, позвонили нам из Нью-Йорка, прямо из аэропорта Кеннеди, как только приземлились и получили багаж. Им даже в голову не пришло учесть разницу во времени! Ну, Джефф - пьяный был... Хотя за семь часов полета, если не добавлять, тоже можно было немного протрезветь. Но Катька-то, существо четкое и на редкость деликатное, могла бы сообразить, что если у них в Нью-Йорке сейчас вечер только начинается, то у нас в "Китцингер-хофе" уже очень глубокая ночь! Тем более что эти счастливые говнюки обязательно хотели поговорить с каждым из нас... Часть Двадцать Пятая, рассказанная Автором, - о том, как приход Новой Власти и возникнове- ние Новой Жизни в одной, отдельно взятой стране, резко меняет судьбы своих граждан, находящихся даже в других государствах... - Если бы вы видели, как старикам Китцингерам понравились ваши мос- ковские подарки! - сказал мне Эдик. - Наташа полдня ходила с мокрыми глазами, а потом позвала к себе все семейство Зергельхуберов, торжест- венно показывала им рушник и рассказывала про Украину. Конечно, то, что она помнит... А Петер всем налил по десять граммов вашей "Горилки", а остальное спрятал куда-то. Он заявил, что "Горилку" ему привез самый главный русский писатель к Рождеству. Что, правда, потом не помешало ему нализаться обыкновенным "Корном". - Как была воспринята матрешка с лицом Горбачева!? - Ох, черт... Не хотел говорить, но раз уж вы сами... Матрешка произ- вела чуточку обратный эффект, - смущенно сказал Эдик. - Мне хотелось, чтобы это выглядело посмешнее, - огорчился я. - Я ду- мал, что у него хватит чувства юмора... - Юмора у него почти всегда хватает, - сказал Эдик. - Это вам не На- таша, которая все воспринимает в масштабе один к одному. И все понимает буквально. Но с горбачевской матрешкой мы, конечно, с вами завалили ухо... Дело в том, что немцы обожают Горбачева! Раз он разрушил Берлинс- кую стену - он для них уже святой!.. А когда у него отобрали прези- дентство - они вообще возвели его в ранг великомученика... Вы-то этого могли не знать, а я должен был помнить. И старик жутко обиделся за Миха- ила Сергеевича! - Жаль. Не следовало мне дарить эту матрешку... - сказал я. - Я на- чисто не верю в святость Горбачева и уж совсем не считаю его великомуче- ником, но человек, сумевший развалить эту кровавую стену в Берлине и прекратить войну в Афганистане, достоин уважения. Тут твой Петер прав! А я, старый дурак... - Вот, кстати! - перебил меня Эдик. - Никогда не говорите при бавар- цах о себе - "старый дурак". Или - "ах, я недотепа!" Они это воспринима- ют точно так же, как наша дорогая Наташа Китцингер. Раз человек сам о себе говорит "старый дурак" или "недотепа", значит, он и есть - дурак и недотепа. Так к нему и нужно относиться. - Очень мило, - пробормотал я. - Но вы не огорчайтесь. Старики ждут не дождутся, когда вы приедете к ним в гости. Я им рассказал, что вы заняты на съемках фильма, а Наташа просила передать, что вы даже можете жить в "Китцингер-хофе". И заметьте себе - бесплатно! А для Наташи такое решение равносильно подвигу. - Спасибо. - Они вообще хотят пригласить вас на Рождество. Здесь к Рождеству от- носятся очень серьезно. Вы уже видели, как преобразился Мюнхен? - Потрясающе!.. - искренне восхитился я. - То ли еще будет! - пообещал Эдик. - Эдик! Ты все-таки - мерзавец! Ты заговариваешь мне зубы, вместо то- го чтобы рассказать, что было после отлета Кати и Джеффа. Мне всегда нужно из тебя вытягивать в час по чайной ложке. Тебе так нужны унижения пожилого человека? - Нет, нет, что вы?! - быстро возразил Эдик. - Никаких унижений! Ос- тавайтесь гордым и неприступным!.. Унижения в любом возрасте ужасно вредны. ...Сразу после отлета Кати и Джеффа наворот событий принял какие-то стремительные темпы. Уже на следующий день в "Китцингер-хофе" раздался телефонный звонок. Женский голос по-английски и по-русски попросил господина Эдуарда Петро- ва. Петер ни черта не понял, кроме "Эдуарда Петрова", и заорал на весь олений загон: - Эдди! Ком цу мир! Абель шнель!.. Телефон! Наташа и Нартай уехали в гешефт сдавать салями и подкупить кое-какие продукты для дома. Петер таскал в олений загон корм для молодняка, поил молоком из соски только что народившихся оленят... А Эдик - в грязных резиновых сапогах, в старом комбинезоне Петера и заскорузлых рукавицах - чистил коровник. На голове у него по уши и брови была натянута древняя спортивная вязаная шапочка Наташи - чтобы волосы не пропахли навозом, как сказала Наташа. Верхняя губа Эдика была еще вздута после той ночи у югославского вон- хайма, и поэтому о работе на Мариенплац в ближайшую неделю не могло быть и речи. - Эдди! Телефон фюр дих!.. Мать-перемать, тра-та-та-та!.. - орал Пе- тер, расцвечивая немецкую фразу русским матом. Чтобы не идти к домашнему аппарату в грязных сапогах, Эдик бросил ви- лы, стянул рукавицы и побежал в олений загон к Петеру. Петер протянул Эдику маленькую трубку своего любимого радиотелефона, и Эдик привычно и машинально сказал по-немецки: - Петров. Я-а, битте! - Господин Петров? Здравствуйте. С вами говорят из Мюнхенского отде- ления Московского бюро добрых услуг. Выполняем заказ по вашей письменной заявке, присланной нам в Москву еще в августе этого года. Просим проще- ния, но если учесть события последних месяцев в нашей стране... - Простите... - сказал Эдик в полной растерянности. - Вы не ошиблись? Какая заявка!.. Какой заказ?.. - Бабу из Москвы заказывали? - впрямую спросил женский голос. Вот тут Эдику, стоящему посредине раскисшего от осенних дождей оленьего загона - в резиновых сапогах, перемазанных коровьей навозной жижей, в грязном огромном комбинезоне Петера, с дурацкой Наташиной ша- почкой на голове, - вдруг показалось, что он узнает почти забытые инто- нации этого женского голоса. Еще не веря самому себе, он неуверенно спросил: - Юлька?.. Ты? - Я прошу прощения, господин Петров, - холодно произнес женский голос в трубке. - Вы не ответили, вам бабу прислать на дом или вы за ней сами заедете? И тогда Эдик закричал так, что все олени бросились врассыпную! - Сам! Сам!!! И сейчас же!.. Где ты, Юлька?! Юлька ждала Эдика у входа в отель "Парк-Хилтон". Для мюнхенского октября было довольно прохладно, и Юлька надела шерс- тяные клетчатые брючки, уличные башмачки и неброский свитерок. На плечи накинула серую, искрящегося материала, "парку" с болтающимся сзади капю- шоном. Откинутый на спину капюшон и распахнутые полы "парки" являли миру ис- тинную ценность этой, казалось бы, скромной осенне-спортивной одежды - изнутри "парка" была вся на чистокровной серебристой норке, стоимостью в четыре тысячи долларов. Подкатывали тяжелые, мощные машины последних марок. Владельцы отдава- ли ключи от своих автомонстров двум молодым людям в малиновой униформе с эмблемами "Парк-Хилтона", и те угоняли эти баснословно дорогие автомоби- ли в подземно-гаражное чрево отеля. А потом выскакивали снова ко входу в отель и замирали в ожидании сле- дующего счастливого обладателя чуда автомобильной техники. Отель жил своей, отдельной от всего остального города, жизнью. И лю- бое прикосновение к этой жизни - стоило очень дорого! Когда к отелю подъехал Эдик на своем чистеньком, но уж больно древнем "фольксваген-пассате", малиновые мальчики недоуменно переглянулись, и один решительно было направился к сидящему за рулем Эдику, чтобы по воз- можности мягче объяснить ему, что этой машине здесь совсем-совсем не место. Но и Юлька уже заметила Эдика и его автомобиль. Она негромко по-анг- лийски окликнула решительного мальчика, дала ему пятьдесят марок и пока- зала на "фольксваген-пассат". Пятьдесят марок сразу превратили строгого хранителя отельного прести- жа в ласкового, ручного котенка. Паренек чуть ли не на руках вынес Эдика из-за руля, юркнул в машину и с лучезарной улыбкой исчез вместе с непрезентабельным "фольксвагеном" Эдика. - Эдька! Лапочка моя! Пуся!.. - наплевав на все приличия, завизжала Юлька и бросилась Эдику на шею. "Парка" соскользнула с ее плеч и серебристой бесценной норкой упала на влажные мраморные плиты отельного подъезда. Второй малиновый паренек молнией метнулся к "парке", поднял ее и поч- тительно застыл за спиной у Юльки. А Юлька, не обращая на него никакого внимания, зацеловывала растерянного, глуповато улыбающегося Эдика и кри- чала: - Эдичка!.. Кисанька моя! Сколько же я тебя не видела, акробатик ты мой любименький?! Идем скорее! Идем ко мне, Эдька! Сейчас я тебя буду кормить, любить, холить и лелеять!.. Черт возьми, что у тебя с губой?! Юлька жила в так называемом "экзекьюти-флор" - номере-люкс с от- дельным входом, своим лифтом, спальней, кабинетом и столовой, которая в одно мгновение превращалась в небольшой конференц-зал для совещаний и деловых встреч. Ужин был уже заказан, стол сервирован, и Юлька пошла в спальню перео- деться. Эдик огляделся и крикнул ей: - Сколько стоит такой номеришко? - В мертвый сезон, как теперь, - пятьсот девяносто пять марок в сут- ки! - прокричала ему Юлька из спальни. - В напряженный, деловой или ту- ристический - шестьсот семьдесят! - Не слабо... - Нужно, Эдик! В моем сегодняшнем положении - нужно постоянно держать хвост морковкой! Она вышла из спальни в столовую в простеньком, но очень дорогом платье, в элегантнейших мягчайших туфельках на низких каблуках. В ушах тускло посверкивали маленькие старинные бриллиантовые сережки. - Так я тебе нравлюсь? - спросила Юлька. - И так тоже... - ответил Эдик. - Ты мне всегда нравилась - начиная с той минуты, когда в Варшаве ты появилась у меня в цирке за кулисами. - Господи, как приятно это слышать! - А то ты никогда ни от кого этого не слышала... - Слышала! Иногда по десять раз в день и по двадцать в ночь! Но ты - единственный человек, которому я верю, - она поцеловала Эдика и подняла телефонную трубку. - Погоди, Эдинька... Позовем халдеев - пусть жратву тащат. А ты пошуруй в баре - возьми то, что тебе нравится. А мне... - Чуточку джина и много тоника? - Точно! - закричала радостно Юлька. - Ты и это помнишь?! По телефону Юлька говорила на хорошем английском языке. - По-моему, ты сильно улучшила свой английский, - заметил Эдик. - Естественно! Раньше у меня была достаточно узкая постельная специа- лизация, а сейчас в руках огромное дело с черт знает каким количеством зарубежных партнеров, и мне необходим твердый и разносторонний английс- кий... Два часа в день - не греши, отдай! С лучшими репетиторами анг- лийского или американского происхождения. С подлинными носителями языка, а не с нашими выпускниками иняза... Приплыли два официанта с тележками, расставили холодные закуски на столе, а горячие блюда поместили в специальный электрический шкафчик с подогревом, который привезли с собой. Юлька дала им сто марок и официанты исчезли. - Так дешево? - искренне удивился Эдик. - Это же очень дорогой отель!.. - Это только чаевые, Эдик. Ужин они включат в общий счет. Садись. Я буду за тобой ухаживать, а ты отвечать на мои вопросы. А то я лопну от любопытства! Но, во-первых, я кладу тебе твои любимые скампи в чесночном соусе... - Юлька! Откуда ты знаешь о моей любви к скампи?! - Сумасшедший тип! Из твоего же письма, где ты сообщил мне, что отк- рыл здесь для себя скампи, которые изредка скрашивают твою не всегда ве- селую жизнь. - Ах, да... Верно! - Кстати! С кем ты пересылал письмо? Там стоял московский штемпель отправления... - С одним киносценаристом. Он здесь был в командировке... - Будь здоров, Эдька! - Спасибо, родная. Удачи тебе. Ты в порядке? - Более чем, - сказала Юлька. - В двух словах... Мое дело выросло до гигантских размеров! В Мюнхене я проездом из Лондона, Парижа и Мадри- да... Я открываю здесь филиалы нашего предприятия, отсматриваю и отбираю кандидатуры девок, занимаюсь точным графиком смены команд. Отработали девки, скажем, в Израиле полгода, - пожалте, в Голландию. Голландки - в Италию. Итальянки - в Москву. Наши русские девки - в Париж, испанки - в Лондон... Ну, и так далее. Девки не должны примелькаться! Клиентура обя- зана иметь постоянную новизну ощущений. Американцы же меняют своих пре- зидентов каждые четыре года? А бабы - товар приедающийся, скоропортящий- ся. Нас надо менять почаще... Ну, и кроме всего - чисто административные заморочки... Наем и ремонт помещений, финансово-налоговая деятельность, утряска всяких неурядиц с полицией, властями, договора с порнофильмопро- дукциями, сексуальными и эротическими изданиями... Контракты с адвоката- ми, медиками, дизайнерами... Короче, Эдька, дел по горло! Конечно, у ме- ня огромный штат сотрудников, которые всем этим занимаются. Но время от времени я сама должна положить свой глаз на все это, и тогда я предпри- нимаю вот такой вояж... То есть, практически осуществилось все то, о чем мы с тобой говорили в ту последнюю ночь в Москве. И не только сверши- лось, но и переросло все ожидания!.. В начале будущего года я открываю в центре Москвы свой собственный банк с о-о-очень серьезным уставным капи- талом, и тогда мне вообще - сам черт не брат! Учти, Эдик, на всякий слу- чай, скоро я стану самой богатой невестой в этом полушарии. Хотя, как ты понимаешь, мне и сейчас грех жаловаться. Сделай мне еще немного джина с тоником... И, пожалуйста, расскажи все о себе. И Эдик рассказал Юльке все. Он рассказал Юльке о танке и о Нартае, о Кате и Джеффри Келли, о ста- риках Китцингерах и их племяннике Руди, о Мариенплац и Кауфингерштрассе, об оленьем загоне, свинарнике и коровнике в "Китцингер-хофе"... О том, как военные предали лучшего механика-водителя Западной группы войск, об украденных ими солдатских деньгах, предназначенных для памятника мертвым и отданных на благо вновь нарождающегося Человека... Рассказал он и про пылающее общежитие югославских беженцев, и про семью Зергельхуберов... Рассказал даже, что совсем недавно, на белом, девятьсот сорок четвер- том "порше" его пытались навестить Саня Анциферов и Яцек Шарейко... - Это очень опасно, - серьезно и строго произнесла Юлька. - По роду своей деятельности я вынуждена иногда контактировать с людьми, которые держат все эти ниточки в своих руках, и поэтому знаю, насколько это опасно. Пожалуйста, Эдик, сходи в кабинет, принеси мне чистую бумагу и какой-нибудь карандаш. И захвати телефон. Эдик принес Юльке бумагу и шариковую ручку с отельными эмблемами "Парк-Хилтона", а телефон поставил перед ней прямо на обеденный стол. - Как ты сказал их зовут? - Александр Анциферов и Яцек Шарейко. Юлька записала имена на бумаге и положила ее перед собой. Потом под- няла телефонную трубку и деловито сказала: - Сначала наберем Стокгольм. Концы, наверняка, в Швеции. Она на память набрала номер, подождала несколько секунд и, улыбаясь невидимому собеседнику, заговорила по-английски. Кроме имен Сани и Яцека и своего собственного, Эдик ничего не разобрал. Юлька положила трубку и ласково сказала Эдику: - Ты ешь, ешь, Эдинька... Сейчас я подам горячее. И, Эдька, кисанька, попробуй этот соус! Он тебе обязательно понравится... Я его обожаю! - Кому ты звонила? - Кому надо. Сейчас они соединятся с Гданьском и Москвой, а те перез- вонят нам. Через пятнадцать минут телефон зазвонил. - Москва... - сказала Юлька и подняла трубку: - Алло! А-а-а... Очень рада! Записывайте... Записывайте, черт бы вас побрал! Первый персонаж - Александр Анциферов. Еще раз... Александр Анциферов. Записали? Второй персонаж - Яцек Шарейко. Яцек Шарейко... Правильно. Польская линия. За- писали? А теперь, возьмите в руки тяжелый молоток и зубило и на граните вырубите имя моего человека! Большими-большими буквами! Чтобы у вас оно никогда из головы не выскочило, ясно?! Пишите: Эдуард Петров - артист цирка. Мюнхен. Не важно! Москва, Мюнхен... Где бы он ни был! Все понят- но? Ей что-то говорили, она слушала с каменным лицом, изредка поднимая глаза на Эдика. - Не знаю, не знаю... Сейчас спрошу, - она прикрыла рукой микрофон трубки: - Эдик, они предлагают их убрать. Чтобы ты был совсем спокоен. - То есть, как?.. Из Германии? - Нет. Вообще убрать. С этого света, - и Юлька в упор посмотрела на Эдика. До него, наконец, дошел страшный смысл Юлькиных слов, и он в ужасе замотал головой: - Нет, нет, что ты!.. Просто пусть не лезут, пусть оставят нас в по- кое... Нет, ну, что ты!.. У них же дети!.. У Сашки в Рязани - бабушка... Какое-то время Юлька еще смотрела в глаза Эдику, потом вздохнула и сняла ладонь с микрофона: - Алло! Слушаете? Ну, то-то... Нет, этого делать не следует. Просто переведите их из Германии куда-нибудь подальше... Вообще, из Европы! Вот и подумайте!.. У вас же во всех регионах есть дела. Вот и пошевелите мозгами... Предположим, в Китай! Насколько я знаю, у вас там большой плацдарм... Вот и хорошо! И, пожалуйста, будьте любезны, запомните раз и навсегда, если с головы моего человека упадет хоть один волос... Вы же знаете, я слов на ветер не бросаю! Ну, ладно, ладно... Я очень рада, что вы меня так хорошо поняли. И вам творческих успехов! До встречи... Она положила трубку и устало перевела дыхание. Впервые Эдик увидел, что у нее появились горькие складки у рта. - Боже мой, Эдинька... Если бы ты только знал, с каким дерьмом и нич- тожеством иногда приходится иметь дело! А ведь они страной руководят... И какой страной!.. Эдик встал из-за стола, подошел сзади к сидящей Юльке, обнял ее за плечи и прошептал: - Спасибо тебе... Ангел-хранитель ты мой. - Ну, что ты... - тихо сказала Юлька. - Я же тебя всю свою жизнь люб- лю!.. С моих тринадцати лет... Еще с тех подмосковных Подлипок, когда я приходила на этот твой дурацкий кружок в Дом пионеров и школьников... Ты думаешь, мне акробатика была нужна? Ты мне был нужен! Я же спать ложи- лась с мыслью, что завтра ты приедешь из Москвы к нам в Подлипки на эти кретинские занятия акробатикой, которую я не перевариваю до сих пор... Родной мой, любимый дурачок! Ну, как же мне тебя не защитить?! Я же этим защищаю свою любовь к тебе - единственное в моей жизни, что не изгажено и неистребимо! Вечером Эдик позвонил от Юльки в "Китцингер-хоф". Трубку подняла нас- мерть перепуганная Наташа. Оказывается, Петер представил звонок Юльки в олений загон в жуткова- то-таинственно-мрачных тонах, сообщив, что Эдик спешно сорвался из дому и уехал в Мюнхен, в отель "Парк-Хилтон", к какой-то женщине, якобы своей старой подруге, но это вполне может быть и враньем - вероятнее всего, его выманили из дому те самые мафиози, которые приезжали на белом де- вятьсот сорок четвертом "порше"... Нартай и Наташа бросились звонить в "Парк-Хилтон", но там по телефону не дают сведений о людях, живущих в отеле. Тогда они созвонились с Клау- сом Зергельхубером, и тот по своим полицейским каналам выяснил, что одна русская женщина из Москвы, действительно, живет в "Парк-Хилтоне", но она занимает, не больше, не меньше, - "экзекьюти-флор", числится под индек- сом VIP - "особо важная персона", а телефоны таких постояльцев отеля держатся в строжайшем секрете и выдаются только по официальным запросам криминальной полиции или Интерпола. А Клаус всего лишь сельский поли- цейский, но он все-таки что-нибудь попробует сделать... И Нартай орет, что он сейчас же помчится в Мюнхен и расчехвостит весь этот "Парк-Хил- тон", а Наташа и Петер умоляют его подождать еще немного, может быть, Клаусу удасться навести более подробные справки... Потом трубку схватил Нартай и закричал так, будто хотел, чтобы его голос был услышан в Мюнхене без помощи телефона: - Эдька!!! С тобой все в порядке?! - Да, да... Успокойтесь вы там! И ради Бога, дайте отбой Клаусу!.. Что вы там за панику устроили?.. - С тобой, действительно, все в ажуре? Или ты не можешь говорить?! - Да, могу, могу, Нартайчик... - А может, они тебя там на мушке держат?! - Вы что, с ума сошли?! Никто меня не держит на мушке... Успокойтесь немедленно! Я утром приеду домой и все расскажу. - А позвонить раньше ты не мог, мудила?!! - прокричал Нартай так, что Эдику и в самом деле показалось, что он слышит голос Нартая из "Китцин- гер-хофа" вне всякой телефонной связи. - Мы, понимаешь, тут на нервной почве по потолку ходим, а он... Засранец! - Ну, все, все... Спускайтесь на пол и не дергайтесь. Я жив-здоров, чего и вам желаю. Утром буду дома. - Пошел ты, знаешь куда?! - крикнул Нартай и бросил трубку. Ночью с Юлькой было, как всегда, удивительно хорошо и нежно... И, как во все прошлые московские ночи с Эдиком, с Юльки напрочь сле- тел стойкий налет профессионализма, куда-то спрятался, а может быть, и вовсе исчез отточенный техницизм квалифицированной и многоопытной валют- ной проститутки самого дорогого и высокого класса. И не было в эти ночи с Эдиком в ней никакого актерства, никакого желания поразить партнера широчайшим и разнообразнейшим ассортиментом приемов, которыми она пос- ледние годы так успешно пользовалась в общении со всеми своими клиента- ми. С Эдиком Юлька становилась совершенно иной. Нежной, ласковой, порой даже чуть стыдливой молодой влюбленной женщиной, счастливой от близости именно с ним, только с ним, будто кроме Эдика у нее вообще никогда нико- го не было. - Женись на мне, Эдька, - полушутя-полусерьезно сказала Юлька, когда мышиный серенький октябрьский рассвет стал медленно просачиваться в спальню сквозь неплотно задернутые шторы. - Живи, где хочешь - в Мюнхе- не, в Париже, в Москве... Я буду приезжать, прилетать к тебе, приплывать морем... Когда ты захочешь. Когда позовешь. А я буду знать, что у меня есть ты. Захочешь - войдешь в мой бизнес, не захочешь... Эдичка! Гени- альная идея! А хочешь быть хозяином цирка?! Директором и хозяином!.. Да- вай, я тебе здесь куплю цирк!!! Ты наберешь труппу из шикарных артистов, начнешь ездить на гастроли по всему миру!.. Я буду прилетать к тебе, где бы ты ни был!.. А ты будешь изредка стараться делать вид, что очень меня ждал. А? Мне главное знать, что ты есть... А когда ты станешь старенький и больше не сможешь стоять на одной руке, мы с тобой купим несколько слонов и ты будешь выходить с ними на манеж, как укротитель... - Это у львов и тигров укротители, - грустно поправил ее Эдик. - У слонов - дрессировщик. - Ну, дрессировщик, какая разница!.. - раздраженно выкрикнула Юлька и в ее голосе послышались слезы. - А я буду тебе ассистенткой! Лишь бы не располнеть к тому времени... Она рассмеялась, чтобы иметь возможность в любую секунду обратить все сказанное в веселую шутку, а потом вдруг совсем тихо добавила: - Я ведь уже почти год, как завязала. Ну, ты понимаешь?.. Я теперь только в бизнесе. И я, наверное, смогла бы стать хорошей женой... В этом Эдик никогда не сомневался ни одной секунды. И кто знает, предложи ему это Юлька пять лет, три, даже два года тому назад, может быть, сейчас вместо Нартая она бы ему ассистировала. Вот уж, действительно, было бы "украшение номера"! Так всегда в цирке назы- вали жен артистов, выходящих на манеж вместе с мужем. Это носило нес- колько ироничную окраску, но здесь не было бы никакой иронии. Красивая, пластичная, грациозная, с детства умудрявшаяся носить любую простую тряпку так, будто она из коллекции Ива Сен-Лорана, от Кардена, от Нины Риччи... Может, и жизнь его иначе бы повернулась. Правда, не было бы в этой жизни ни Катьки Гуревич, ни Нартайчика Сапаргалиева, ни "Китцингер-хо- фа", ни толстенькой старой Наташи, ни огромного, шумного Петера. И Гер- мания была бы только на гастролях или проездом. Но была бы Юлька - а это тоже многого стоит! Тут надо быть справедли- вым. А насчет того, чем раньше промышляла Юлька - плевать на это с высокой колокольни! Важно, кем бы она стала, когда вышла бы вместе с Эдиком в цирковой манеж под одной фамилией. В конце концов, кем был сам Эдик Петров в Афганистане? Таким же бан- дитом и убийцей, как и Саня Анциферов. Ну, не было, не было другого вы- хода!.. Важно, кем ты потом стал, когда вернулся на свою землю, Саня... Ах, припозднилась Юлька с этим разговором!.. Все уже не то, все уже не так, как еще недавно было в Москве. Что-то ушло, растворилось, ку- да-то исчезло. Всплыли другие ценности, другое понимание, иные открытия. Возникли люди, ставшие всего за один год такими близкими, словно в этот год были впрессованы десятилетия... - Ладно, - усмехнулась Юлька. - Молчи. Можешь ничего не говорить, не отвечать. Прости меня. Это я уж так - от тоски, от одиночества... Давай поспим, Эдька! У нас есть еще чистых три часа. В десять тридцать у меня здесь совещание с австрийскими и баварскими коллегами, в четырнадцать запись интервью на радио "Свобода" с неслабой темкой - "Сексуальная ре- волюция в обновленной России", в программе "После империи", а в шестнад- цать сорок у меня уже самолет на Москву. - Тебя отвезти в аэропорт? - спросил Эдик. - Ну, что ты! Меня такой кортеж поедет провожать, что принцессе Диане не снился! Давай спать, родной мой, любимый, единственный дурачок-экви- либрист... Мне нужно хоть чуточку отдохнуть. К совещанию я должна хорошо выглядеть. - Вы знаете, - сказал мне Эдик, - в то утро, когда я садился в свою колымагу у "Парк-Хилтона", я вдруг понял, что не могу сразу сейчас, сло- мя голову, мчаться в "Китцингер-хоф", а потом целый Божий день быть на людях, как бы они ни были мне симпатичны! Мне показалось, что я обяза- тельно должен побыть наедине с самим собой. Я машинально доехал до района Мариенплац и Виктуалиенмаркта, покру- тился немножко в поисках свободного халявного места для своего "фолькса", а потом плюнул на все надежды сэкономить несколько марок и въехал в платный подземный паркинг-гараж при заправочной станции "Бритиш Петролеум" у Якобсплац. Запомнил номер стоянки, сел на лифт и выехал на- верх, на свежий воздух. Позвонил из автомата в "Китцингер-хоф", наврал своим, что мне нужно побывать в "Бауреферате Ландсхауптштата" - похлопотать о лицензиях на будущую неделю, и сказал, что приеду попозже. И чтобы они больше никакой паники не устраивали по поводу моего отсутствия. И спросил, что привезти к обеду. Наташа категорически заявила, чтобы я не вздумал перекусывать в горо- де - неизвестно еще, какой гадостью меня накормят, а к обеду привозить ничего не надо, потому что они с Нартаем вчера купили все необходимое. И чтобы я побыстрее возвращался домой, так как совсем недавно звонили из Мюнхена. Тут она позвала к телефону Нартая, потому что забыла, как по-русски называется то, откуда звонили. Нартай взял трубку: - Снова какие-то заморочки с властями, Эдька! Только что звонили из нашего консульства, просили всех с двух часов дня не отлучаться из дому. И спрашивали, как к нам проехать. А потом позвонили из нашей районной мэрии, или как там оно у них называется - фервальтунг, что ли... И тут уже Петер разговаривал, тоже требовали, чтобы мы сидели дома и не рыпа- лись. Какой-то шухер там у них! Наверное, из-за этого югославского вон- хайма... Ты будешь к двум дома? - Постараюсь, - ответил я. - Может, мне опять на озеро смылиться? От греха подальше... - Сиди дома. Не бросай стариков. Что нам, соли на хвост насыплют?! Пошли они все подальше! Надоело темнить... - Тоже правильно, - согласился Нартай. - Но ты все-таки к двум подг- ребай. Хорошо? - Хорошо, хорошо, - и я повесил трубку. Прошелся по Зендлингенштрассе, выполз на Мариенплац, поздоровался с одним хорошим пареньком - голландским жонглером на моноцикле, немного потрепался с чехом Иржи, художником-моменталистом, а потом пошел по Кау- фингерштрассе и дальше, по Нойехаузерштрассе к Штахусу. По пути встретил Пашу Кучина - классного балалаечника из Ленинграда. Он посмотрел на мою опухшую губу, заржал, мерзавец: - Не ожидал, Эдик!.. А мы все думаем, чего Петров не работает, чего он мимо денег ходит? Где это тебя так? - А-а... - говорю. - Трюк один новый репетировал, вот и... - Рассказывай! - ржет Паша. - Не иначе, как кто-то преподнес тебе! - Как дела? - спрашиваю и показываю на его открытый футляр от бала- лайки, куда он сам набросал мелочь, чтобы люди видели, что за игру надо платить. - Хреново, - говорит Паша. - Холодает, туриста мало, немцы, сам зна- ешь, неохотно кидают. Все, Эдик! Выходим, выходим мы из моды - русские, я имею в виду... То ли дело было еще год тому назад! Помнишь? А где твои кореша? - Катька улетела рожать в Америку. Нартай дома, - говорю. - Ну, будь здоров, Паша. Удачи тебе. Дошел до Штахуса, а там рядом с оружейным магазином отделение моего "Хюпо-банка". Дай, думаю, зайду. А то и машину заправить надо, и в дом чего-нибудь привезти... Взял в банке двести марок по своей кредитной карточке, спустился в подземный переход под Карлсплацем, вышел на другую сторону Зонненштрассе и думаю, куда идти? Вспомнил, что наврал своим про "Бауреферат". А чего, думаю, врать? Зайду, действительно... Свернул направо по Шванталлерштрассе и побрел в самый ее конец до этого "Бауреферата". Опоздал, конечно. Они только до десяти лицензии вы- дают. Но я уговорил. Наплел про пробки на автобане, что живу далеко, ну и так далее... Получил лицензии на будущую неделю - и на себя, и на Нар- тайчика, и пошел обратно. Еле-еле иду, нога за ногу... Ну, неохота мне ехать в "Китцингер-хоф", и все тут! Ничего не понимаю, что со мной происходит?! А время идет, мне к двум надо дома быть. Вернулся на Мариенплац, постоял в жиденькой толпе туристов, подождал, когда затанцуют фигурки в музыкальных часах Новой ратуши. Поглазел, буд- то не видел этого десятки раз, а потом уселся в самый дальний уголок ка- фешки под названием "У ратхауза" и заказал себе кофе с молоком. Сижу, прихлебываю кофеек, а в ушах Юлькин голос, а в глазах Юлькино тело - грудь, плечи, бедра, руки ее... А в башке такая сумятица! Все представляю себе, как Юлька заканчивает совещание своего трахательного концерна, как выходит из отеля, идет Английским парком до Тиволи... Как подходит к белой ограде радио "Free Europe" и "Свобода", - там это сов- сем рядом, - как кто-то ее встречает... И одна мысль не дает покоя - почему, почему оттолкнул девку?! Лучшую девку в своей жизни!.. Почему не повел себя, как настоящий мужик? Почему не сказал: "О'кей, Юлька. Бросай к чертовой матери свое вонючее предприятие, уходи из этого блядского бизнеса, не боись - проживем! На первое время у меня есть - вот здесь, на этом Мариенплац заработанное, - а к Рождеству вернется из Южной Америки цирк "Ронкалли", может, они меня еще по Москве помнят?.. А там... Я уже узна- вал, - триста-четыреста марок за выступление при двадцати гарантийных выходах на манеж в месяц... А я еще лет семь-восемь свой эквилибр отра- ботаю, а потом подкопим деньжишек, может и вправду, купим какое-нибудь смешное животное и будем работать дрессуру. Этим можно заниматься до смерти. Ты хотела слона? Вот слона и купим! А хочешь, Юлька, в Москву уедем?.. Там что-нибудь вместе придумаем... Я, знаешь как по Москве ску- чаю?!" - Что-нибудь еще принести? - спросил меня кельнер. Я очнулся, посмотрел на часы. Батюшки! Половина второго!.. - Нет, нет, спасибо! - говорю. Расплачиваюсь, и ходу к "Бритиш Петролеум" за машиной. По дороге зас- кочил в "Кауфхоф", купил для Наташи большой торт "Каппучино" - она его обожает, и, короче, пока из города на автобан выбрался - еще минут сорок потерял... Как пролетел семнадцать километров по автобану - не помню. Очухался только, когда съехал на наш проселок, ведущий к "Китцин- гер-хофу". "Проселок" - только название, а так - нормальная асфальтиро- ванная дорога среди полей. Нам бы в России побольше таких "проселков"! Когда до хутора оставалось примерно с километр, я всегда ремень безо- пасности отстегивал и свое стекло опускал - деревней пахнет, спасу нет! А после города это так приятно... Я и сейчас ремень отстегнул, стекло опустил и вдруг слышу со стороны нашего "Китцингер-хофа" какой-то мощный двигатель молотит! Прислушался, мама родная!.. Да это же танковый мотор работает! А времени на часах - без пяти три! Что они там, думаю, умом тронулись?! На кой черт они светлым днем танк из сарая выгнали?! Я - по газам, подлетаю к "Китцингер-хофу" и вижу такую картину маслом. Машин - видимо-невидимо, людей - тьма! И все в таких официальных кос- тюмах, а двое даже в военной форме! Один, наш родимый генерал, примерно моего возраста, ну, может, лет тридцать пять, не больше, а второй - в форме какого-то большого чина германского бундесвера. Я в их званиях ни фига не петрю... А среди официальных костюмов полно наших, с окрестных хуторов. Попро- ще одетых. Тут и Зергельхуберы всем семейством, и Пентенриддеры, и Мо- осгруберы, и Рингсайсы, и Бирбихлеры... Я-то с ними не больно знаком, я, кроме Зергельхуберов, ни с кем так, нос к носу, особо не сталкивался, как-то не приходилось, а вот Нартай их всех как облупленных знает. Он - кому трактор чинил, кому автомобиль, кому сеялку, кому веялку... И стоит огромный армейский грузовой "мерседес"-тягач с длиннющим низ- ким прицепом-платформой на шестнадцати сдвоенных толщенных колесах - по восемь с каждой стороны, для перевозки особо тяжелых грузов. А на крыше его кабины полощутся три флага - немецкий, российский и еще какой-то. В жизни такого не видел! Потом-то мне объяснили, что это новый флаг Ка- захстана... Вокруг этого "мерседеса" с прицепом бегают фотокорреспонденты, киноо- ператоры с камерами, и диктор баварского телевидения, которого я уже сотни раз на экране видел, ведет репортаж. На прицепе, спиной к тягачу, лицом к танку топчется наш старый Петер Китцингер и руками манит на себя танк, с уже зачехленными орудием и пу- леметами. Люк механика-водителя настежь открыт, оттуда торчит морда Нартая, ко- торый с Петера глаз не спускает и медленно и точно въезжает по откинутой аппарели со своим танком на платформу. А рядом с платформой мечется наша старая, толстенькая Наташа и кричит не своим голосом: - Форзихт, Нартайчик!!! Ахтунг, Петер!!! Форзихт, Петер!.. Ахтунг, Нартайчик!.. И все-все смотрят, как танк заползает на платформу. Но вот танк уже влез туда, и Петер поднял над головой скрещенные руки. Это у них, у тан- кистов, команда такая - "Глуши мотор!" Нартай выключил двигатель, закрыл наглухо изнутри свой водительский люк. Потом на орудийной башне откинулся верхний командирский люк и отту- да стал вылезать наш Нартайчик. Но в каком виде?! В форменных брючках со стрелочками, в кительке с погонами старшего сержанта и сверкающими танковыми эмблемами, в зеленой рубашечке с галс- тучком, в сверкающих черных ботиночках! А в руке фуражечка форменная... Все как зааплодировали! А Нартай, сукин кот, ноль внимания на эти ап- лодисменты, надевает фуражечку на голову, обстоятельно, по-хозяйски зак- рывает башенным ключом командирский люк и, прямо с башни, отдает честь всем присутствующим. И вижу - явно на камеры фотокорреспондентов и кино- операторов работает! Ну, артист, сукин сын!.. Вот уж никогда бы не поду- мал! Где это он так насобачился?! Не иначе, как на разных войсковых смотрах и учениях, когда начальство им, как визитной карточкой, размахи- вало! Ну, и конечно, - новая волна аплодисментов!.. Тут он меня с башни увидел и как заорет на всю округу: - Эдька, гад ползучий!!! Где же ты был, чтоб тебе повылазило! Тут без тебя такое!.. Спрыгнул с танка на платформу - прямо в руки Петера, вырвался от него и с платформы прямо ко мне!.. Схватил меня за руку и тащит к нашему мо- лоденькому генералу: - Товарищ генерал! Товарищ генерал!.. Вот он, этот Петров, который меня вместе с танком у тех бандитов отбил!.. Вот он!.. Эдуард Александ- рович Петров - заслуженный артист республики!.. Эдик! Познакомься - это наш новый военный атташе из Бонна. А рядом с генералом стоит небольшого роста мужичок в строгом костюме и болтает по-немецки с тем чином из бундесвера. Как услышал мою фамилию, так сразу извинился перед тем, бундесверовским, повернулся ко мне, про- тянул руку и говорит: - Здравствуйте, Эдуард Александрович. Я - Федор Николаевич Грибов - новый Генеральный консул России в Мюнхене. Очень рад с вами познако- миться. И рожа у него такая открытая, умная, симпатичная - ну ничего в ней партийно-кагэбэшно-дипломатического нет, к чему я привык в свое время, когда мотался с цирком по заграницам. Обыкновенный интеллигентный дядеч- ка с отчетливым московским говорком. - У вас как с немецким? - спрашивает. - Да так... - говорю. - Серединка на половинку. Объяснюсь. - Сейчас я вам Алексея Борисовича дам в помощь. Он у нас двуязычный. Подзывает паренька в пиджачке и галстучке и говорит ему: - Алексей Борисович, будьте любезны, помогите Эдуарду Александровичу с переводом, если ему будет что-нибудь не ясно. - С удовольствием, - говорит этот паренек. Держу я этот торт "Каппучино", понимаю, что выгляжу сейчас с ним бо- лее чем нелепо, и не знаю, как от него избавиться. Дурак-дураком, не мог в машине оставить!.. Но тут тортик, слава богу, перехватывает у меня Наташа, а сверху на нас с Нартаем наваливается стодвадцатикилограммовый Петер и, дыша нам в затылки своим "Корном", говорит Генеральному консулу, переводчику и этим двум военным - русскому и немецкому: - Ну, вы видите, какие у меня ребята?! Как сыновья! Эдди - старший, Нартай - младший... А чтобы показать, что русский язык и ему не чужд, добавляет такую российско-матерную тираду, что Генерального консула и моего переводчика чуть удар не хватил! Наш военный атташе - видать, человек, закаленный армейской службой, - только рассмеялся и спрашивает Петера на хорошем немецком языке: - Откуда у вас такие познания в русской филологии, герр Китцингер? - Как это "откуда"?! - удивляется Петер. - Из Москвы, конечно! Когда вас, герр генерал, еще и на свете не было, я уже на Хорошевском шоссе дом строил! Кстати, господа! Не хотите ли выпить? И показывает в сторону нашего дома. А там, оказывается, под навесом, где мы обычно ужинаем в хорошую теплую погоду, вытянувшись метров на де- сять, стоят такие пластмассово-алюминиевые столики. И на них штук сто бутылок с пивом, бокалы, рюмочки,"Корн" стоит и блюда с разными закусоч- ками! Я и не заметил всего этого в запарке. - С величайшим удовольствием! - говорит наш пацанистый генерал и смотрит на часы: - Но только немного позже, герр Китцингер. Генеральный консул тоже смотрит на часы и добавляет: - Надеюсь, у нас останется час свободного времени, и тогда мы с ра- достью поднимем рюмку за ваше здоровье и за здоровье фрау Китцингер. Тут предводитель нашей сельской гемайнды, бургомистр, или мэр, или как там он у них называется, что-то вроде нашего председателя райиспол- кома, тоже смотрит на часы и начинает хлопать в ладоши, призывая всех к тишине. Ну, немцы - народ дисциплинированный, сразу притихли. Физиономии у всех серьезные, ответственные. Тишина. Слышно только, как Лори Зер- гельхубер всхлипывает на плече у своей матери Сузи. Я прихватил Нартая сзади за китель, оттянул его за широкую спину Пе- тера, шепчу ему: - Что происходит, можешь объяснить?!.. - Ты бы еще позже приехал, раздолбай! Герои мы! Герои районного масш- таба. И Петер, и Клаус, и Уве... Только Руди звонили, дома не застали. А так, все мы жуткие герои за тот югославский вонхайм!.. И вообще у меня через два часа погрузка в железнодорожный спецрейс Мюнхен - Варшава - Москва. Вместе с танком, конечно! Только танк теперь пойдет в середине состава, а я в отдельном вагоне с сопровождающим... Объединенный указ Президента России и Президента Казахстана! И вообще, я уже демобилизован приказом министра обороны!.. Это меня наш атташе попросил форму надеть - для порядка... Так что можешь начинать лить слезы. Да!.. Совсем забыл!.. А вы с Петером - главные герои России и Казахстана! Ты - за то, что по- мог отбить советский танк у международных бандитов, а Петер - за то, что сохранил этот танк и пригрел его бедненького казахского механика-водите- ля. Слушай, Эдька, ты, действительно, у девахи ночевал? - Действительно. - И как?.. - а у самого глаза блестят бесовским огнем. - Елки-палки, чтоб не сказать хуже! - рассвирипел я. - Кретин зацик- ленный! Половой психопат!.. Как ты можешь сейчас даже думать об этом?!! Нартай вздохнул, сдвинул фуражку на нос, обреченно сказал: - Я, Эдик, теперь, после Лори, как в том анекдоте - только об этом и думаю... Но тут ко мне пододвигается Алексей Борисович и спрашивает: - Бургомистра переводить? А мне этот бургомистр - до лампочки!.. Если все, наконец, выяснилось, если все встало на свои места, какого хрена они тогда так торопятся из- бавиться от Нартая?! Почему надо с места в карьер его отправлять?! Что за дела?.. Я об этом и спрашиваю у Алексея Борисовича. Он мнется, что-то лепечет про "присутствие нашего танка на чужой территории", про указ президен- тов, про приказ министра обороны... В это время начинает говорить наш военный атташе - по-немецки. - Переводи, Леша, - говорю я этому пареньку в галстучке. Какой он мне "Алексей Борисович", если я старше его лет на восемь? В гробу и в белых тапочках имел я в виду это чинопочитание! Ну, этот Леша - бог в немецком языке! - переводил так классно, что мне казалось, будто наш генерал говорит по-русски... - ...Люди, ответственные за лживую информацию об исчезновении боевого танка и его механика-водителя, изгнаны из армии, и дело их уже рассмат- ривается военной прокуратурой. Их ждет заслуженное наказание! Старшему сержанту Нартаю Сапаргалиеву министром обороны России объявляется благо- дарность за сохранение боевой техники и участие в спасении общежития иностранных беженцев. Кроме того, старший сержант Сапаргалиев увольняет- ся из армии с присвоением ему звания "прапорщик" и квалификации "Мастер вождения танка"! Ему возмещаются все суммы из расчета оклада прапорщика за месяцы, проведенные на территории Германии не по своей воле. Рад собственноручно передать эти деньги нашему товарищу Сапаргалиеву! Сапар- галиев!.. Где вы?.. И вынимает из кожаной папки большой конверт. А Сапаргалиева - нигде нет! Когда он успел смыться?.. И происходит неловкая заминка. Генерал держит конверт с деньгами, Ге- неральный консул глазами ищет героя сборища, Петер с Наташей перегляды- ваются, и только я один замечаю, что нет и Лори... Я, как сумасшедший, срываюсь с места, бегу за дом к нашему сараю, влетаю туда, и сразу к двери его каморки! А оттуда - такие стоны, такие вздохи, такие ахи - словно из порнушно- го фильма!.. - Нартай! - кричу. - Ты в своем уме?! Нашел время! Генерал вызыва- ет!!! Он, естественно, дверь не открывает и отвечает мне задыхающимся голо- сом: - А хер с ним, с генералом! Подождет... Я его дольше ждал!.. Я теперь вообще - гражданский человек! И Лори мне кричит по-немецки: - Я так счастлива, Эдди!.. Тьфу, думаю, да пошли вы к чертовой матери! Кричу ему: - Ты хоть переоденься! Мне будет что сказать... - Ладно! - хрипит Нартай. - Иди отсюда! Я прибегаю обратно, говорю генералу: - Он переодевается... Сейчас будет! А тут уже наш Генеральный консул выступает. Наташа мне шепчет: - Ваш консул так говорит по-немецки, что нашим баварцам у него учиться надо. Я к этому Алексею Борисовичу: - Переводи, Леша. Я интеллигентный язык с трудом понимаю... - Нет вопросов! - говорит Леша. - Федор Николаевич говорит, что се- годня, когда все европейские народы собираются в единую семью, я имею честь представлять здесь - в прекрасном Мюнхене, на замечательной земле Баварии, горячо любимую мною Россию. Новую Россию! Которая, смею наде- яться, в будущем займет свое достойное место в европейском сообществе и партнерстве. Нам, новому составу дипломатических работников нового ми- нистерства иностранных дел России, обязательно нужно учесть все ошибки работников старого консульства и сделать все возможное, чтобы они никог- да не могли быть повторены! И так пристально смотрит на меня. Вроде бы извиняется за тех жлобов, на которых мы уже два раза напарывались. Ну, я улыбаюсь ему, дескать, тоже надеемся. А в голове одна мысль - через два часа Нартайчика здесь уже не будет... - В благополучном и счастливом исходе этого запутанного дела очень помогли письма и заявления в различные инстанции одного московского пи- сателя, который, оказывается, был знаком с истинным положением вещей... Это он о вас так... А фамилию не называет. Ну, да плевать, правда?.. Мы-то знаем - кто есть кто! Не успевает Генеральный консул закончить свою речь - появляется Нар- тай в баварском костюме, который подарили ему Наташа и Петер ко дню рож- дения еще черт-те когда!.. Мокрый, взъерошенный, шляпка на одном ухе, тяжело дышит и тихо спра- шивает меня, наглец этакий: - Ну, что у вас здесь происходит? Когда можно будет уже выпить? Только хотел я ему ответить, как берет слово этот чин из бундесвера, и при помощи Леши-переводчика я слышу: - Я - человек военный. Буду краток. Счет ничейный. Один-один. Наш Маттиас Руст пролетел на спортивной "Сессне" сквозь все военные кордоны бывшего Советского Союза и посадил свой самолет на Красной площади в центре Москвы. Очень много советских генералов из-за этого сразу стали пенсионерами. Несколько месяцев тому назад русский танк прошел через всю Баварию в Мюнхен и не был засечен ни одним из множества военных постов, которые обязаны были бы знать об этом. Не будем повторять ошибок Советс- кого Союза и увольнять своих генералов. Воздадим должное мастерству ва- шего танкиста и пожелаем себе иметь таких же механиков-водителей, как ваш господин Нартай! Мы вручаем господину Нартаю официальное приглашение посетить Германию вместе со всей своей семьей в любое удобное для него время. Все расходы за счет бундесвера! И вручает Нартайчику это приглашение. И так с улыбкой спрашивает: - У вас большая семья? Наш Нартайчик сделал глаза щелочками, ухмыльнулся, сукин кот, и по-немецки отвечает: - По казахским понятиям - не очень. Подскакивает к ним консульский Леша, начинает помогать... - А все же? - интересуется бундесверовец. - Второго дедушку тоже считать? Он не с нами живет, - спрашивает Нар- тай. Бундесверовец широко улыбнулся, по-купечески развел руками: - Конечно, конечно, считайте! - Если считать и второго дедушку - то четырнадцать человек, - говорит Нартай. Этот бундесверовский генерал, или кто он там есть, чуть в обморок не упал! Но, мужик крепкий, с трудом справился с собой, даже сострить попы- тался: - Что же... Наверное, бундестагу придется сильно сократить расходы на вооружение. На что Нартай ему тут же отвечает: - Это было бы самое лучшее. Тогда я смог бы захватить и этого дедуш- ку. Он, правда, уже один раз был в Германии, но это было очень давно... На этот раз, когда провожали Нартая, все были трезвые, как стеклышко. Конечно, выпили по рюмке-другой, но на нормальную поддачу не было ни времени, ни, честно сказать, желания. Уж слишком все это было обставлено по-государственному, слишком офи- циально, рассчитано по минутам с военной четкостью. Без панической спеш- ки, но в таком ритме, что не оставалось времени ни вздохнуть, ни огля- деться. И это было самое грустное. Мы - Наташа, Петер, Нартайчик и я, вообще, пришли в себя, когда танк уже стоял на железнодорожной платформе, когда катки его были раскрепле- ны, гусеницы заблокированы, а сам он укутан плотными, непромокаемыми тентами. Мы сидели в салоне штабного вагона, прицепленного к платформе с тан- ком, и маневровый локомотив тоскливо мотал нас взад и вперед, выбираясь из лабиринта рельс и путей военно-грузового отделения Мюнхенской желез- ной дороги. Когда же, наконец, нас прицепили к короткому пассажирскому составу, в вагоне появились еще три человека - Леша-переводчик из нашего кон- сульства и те два мужика из отдела по борьбе с терроризмом и организо- ванной преступностью. Которые приезжали к нам тогда в "Китцингер-хоф". Выяснилось, что они все трое будут сопровождать Нартайчика до Бреста, а там произойдет официальная передача танка представителям нового Рос- сийского военного командования. Там же, в Бресте, Нартайчика будет ждать самолет Президента Казахста- на, который завтра уже прилетит туда вместе с матерью и отцом Нартая. И в их присутствии будет организована торжественная встреча и митинг по случаю "возвращения прапорщика Н.Сапаргалиева из длительной зарубежной командировки". - Вот митинга только не надо, ладно?! - с унылой злобой говорит Нар- тай. - Папа, мама и я. И все! Имел я в виду ваши торжественные встре- чи... Потом показывает на меня, Наташу и Петера и говорит: - А нельзя, чтобы и они со мной до Бреста поехали? Я вижу, у вас тут места - хоть отбавляй... Но все трое восприняли это, как шутку, рассмеялись, а старший немец говорит Петеру: - Вот видите, герр Китцингер, как хорошо, что мы тогда не очень пове- рили в вашу легенду о покупке танка в Эрфурте! Вот и наш русский коллега вам это подтвердит. Да, Алексей? Тут наш Леша так смутился, пожал плечами, а мы с Нартаем только пе- реглянулись и ничего не сказали. Кто бы мог подумать, что Леша - их коллега?! Ай, да Леша, ай, да мо- лодец!.. А с виду такой милый паренек, по-немецки чешет, как Бог... Бедная Наташа так плакала, что ей даже с сердцем нехорошо стало. Проглотила пару таблеток - у нее всегда с собой целая аптека для Петера, - полегчало. Тут нам и пришло время выметаться из вагона. Нартай бросился на стариков, целует их, висит на Петере, тоже плачет и только одно твердит: - Я приеду, тетя Наташа... я приеду, дядя Петя... я приеду... Наташа ревет в голос, Петер сопит, матюгается, а у меня комок в глот- ке - молчу, как задавленный, слова не могу вымолвить... Выползли на станционную платформу, стоим, поддерживаем друг друга. Нартайчик, в ледерхозах с лямочками, в жилетке, в шляпке с перышком - висит на вагонных поручнях, смотрит на нас заплаканными глазами и уже ничего не говорит. И поезд уходит... На следующий день мы с Петером посадили Наташу в машину, и Петер по- вез ее к врачу. Так ей было плохо всю ночь. Особенно, после того, как мы посмотрели последние известия нашей Баварской программы по телевизору, где увидели и себя, и танк, и Нартайчика. И отъезд они, оказывается, снимали, а мы тогда на платформе этого и не заметили!.. Вот после всего этого старуха и вовсе поплохела - давление, сердцеби- ение, дышать нечем... всю ночь с ней провозились. Здесь не как в России. Здесь врача на дом не вызывают. Едут к врачу, даже если у вас температура за сорок! Конечно, если вы совсем загибае- тесь, то тогда к вам приедет "Нотартц" - вроде нашей "Скорой помощи", и отвезет вас в больницу. А так, извольте сами ехать к доктору... Вот Петер и повез Наташу в наш районный центр. К доктору Ляйтелю - они всегда у него лечатся. Перед отъездом Петер сунул мне в карман трубку своего ненаглядного радиотелефона и сказал: - Обязательно позавтракай. Булочки еще совсем теплые... Животных я уже всех накормил, а ты, если у тебя до репетиции останется время, пого- няй лошадь на корде по кругу. Пока не пропотеет. Совсем застоялась... А потом я привезу Наташу домой, и мы с тобой вместе приготовим обед. А она пусть отдыхает. О'кей? - О'кей! - говорю. - Все сделаю. Не волнуйся. Сейчас главное - Ната- ша. Не думай больше ни о чем. - Не могу не думать, - говорит Петер без всякого русского мата, и я, оказывается, его очень хорошо понимаю! Может, были на одну волну настроены?.. - Здоровье моей Наташи очень связано с тем, о чем я теперь все время думаю, - говорит Петер. - Я знаю, что вся жизнь состоит из приобретений и потерь. Но наступает старость, когда приобретать уже ничего не надо - поздно. Но и терять нельзя ни за что! Особенно страшно, когда потери вдруг начинают быстро идти одна за другой. Сначала - Катя, вчера - Нар- тай... Наступит время - и ты уйдешь. И жизнь кончится. - О, черт тебя подери, Петер! - кричу я ему. - Да поезжай ты к докто- ру Ляйтелю! Наташа ведь в машине ждет!.. Они уезжают, а я иду на конюшню. Накинул уздечку на теплую лошадиную морду, защелкнул на уздечке кара- бин длинной корды, вывел конягу на свежий воздух. Гоняю кобылку по кругу, и все мне кажется, что сейчас вот-вот из са- рая выйдет перемазанный Нартайчик с разводным ключом или отверткой в ру- ке, так скептически посмотрит на меня и нахально заявит: - Ну кто так гоняет лошадей, Эдька?! Ты же понятия не имеешь, как это делается! Чему тебя только в цирке твоем учили? Вот когда копыта коней моих предков... А в это время, со стороны дома, покажется Катька и скажет ему со сво- ей ироничной улыбочкой: - Нартайчик, солнце мое, не морочь Эдику голову и, пожалуйста, нап- равь копыта коней своих предков в мою комнату. На гитаре опять разбол- тался басовый колок - совсем струну не держит. Сделай что-нибудь, Кули- бин ты наш казахский... Только на тебя и надежда - армейский ты наш То- мас-Альва Эдиссон! Ты же - тормоз Вестингауза... Помоги бедной еврейской девочке из местечка "Китцингер-хоф". ...Бежит кобылка по кругу, всхрапывает, что-то у нее под брюхом ека- ет, и ее короткая шерстка пошла уже темными потными пятнами. И стою я один в центре взрыхленного круга, словно на цирковом манеже, намотал на руку конец сыромятной корды, а вокруг меня бегает лошадка... И нет никакой Катьки, и Нартая нет... Наверное, уже к Варшаве подъезжает. Тут у меня в кармане телефонная трубка зазуммерила. Не останавливая лошадь, вынул я трубочку, нажал на кнопку. - Я-а, битте! - говорю. - Грюссготт, герр Китцингер!.. - слышу. - Ентшульдиген зи битте, - говорю. - Герр Китцингер ист нихт цу хау- зе. Дескать, "извините, господина Китцингера нет дома..." А из трубки по-русски: - Эдуард Александрович? - Да, - говорю, а сам кручусь за лошадью на одном месте с кордой в руке. - Здравствуйте, Эдуард Александрович. Это Федор Николаевич Грибов - Генеральный консул России в Мюнхене. - Здравствуйте, Федор Николаевич, - говорю. - Секундочку! Извините, я только лошадь остановлю, а то она меня совсем замотала. - Что-о-о?! - удивляется консул. - Я говорю - лошадь остановлю! Я ее по кругу гоняю, а то застоялась, бедняга... Тпр-р-ру!!! Стоять, кому говорят, холера! А кобыла развеселилась, прыгает дурища. Еле-еле утихомирил. Подошла ко мне и давай меня за воротник куртки зубами прихватывать! Всю шею мне обслюнила. - Иди отсюда! - говорю. - Извините, Федор Николаевич... Разыгралась, дура такая! - Ничего, ничего, - говорит Федор Николаевич. - Я подожду. Наконец, отогнал я лошадь, говорю в трубку: - Слушаю вас, Федор Николаевич. - Эдуард Александрович, я еще вчера кое-что хотел вам сказать, но время, если помните, было так уплотнено... - Уж и не знаю, чего было так торопиться! - разозлился я. - К чему нужна была такая спешка?! Просто до неприличия!.. - Верно, - вздыхает Федор Николаевич. - Верно, Эдуард Александрович. Но тут мы уже не могли ничего поделать. Это была прерогатива военных - и наших, и немецкой стороны, и они по своим соображениям составили такой плотный график. - Черт бы побрал их график! - говорю. - Но звоню я вам, Эдуард Александрович, совсем по другому поводу. Я примерно представляю схему вашего пребывания в Германии. Частный вызов, просьба об убежище, ауслендербехерде... И так далее. Так? - Что-то в этом роде, - осторожно говорю я. - Так вот, я еще вчера хотел вам сказать - если вы надумаете вер- нуться в Москву, - милости просим. Поможем во всех направлениях. Тем бо- лее, вы - заслуженный артист РСФСР, лауреат многих международных конкур- сов артистов цирка, воевали в Афганистане... А за границу сможете ездить с цирком и из России. Санкций к вам никаких не будет - это я вам гаран- тирую. Подумайте... Сегодня и Солженицын, и Ростропович, и даже ваш тез- ка Эдуард Лимонов собираются вернуться на Родину. Так что, подумайте, Эдуард Александрович. И звоните мне в любое время. Хорошо? Хотел я было сказать этому симпатичному мужику: "Хорошо, Федор Нико- лаевич. Обязательно подумаю и позвоню...", а потом вдруг понял, что раз он ко мне с открытой душой, то и я не должен вилять хвостом и вешать ему лапшу на уши! Вот уж, как в кино - сразу и Афган вспомнился, и тот узбечонок с вы- вернутыми на землю кишками, и Юлька, и все, все, все... - Спасибо вам, Федор Николаевич, - говорю. - Очень я вам благодарен за этот звонок. Только, наверное, в Москву я уже не вернусь. Нет у меня там никого. А здесь - два старых, не очень здоровых человека, которым я могу понадобиться в любую минуту. Они теперь совсем одни остались... На том и распрощались. А я снова погнал кобылу по кругу... Часть Двадцать Шестая, рассказанная Автором,- о том, как однажды рождественским вечером... Очевидно, прежде, чем я доберусь до того, что же произошло однажды рождественским вечером, мне придется рассказать со слов Эдика, что этому вечеру предшествовало. Наташа проболела шесть дней. Доктор Ляйтель прописал ей полный покой и постельный режим, и Петер с Эдиком, с утра и до позднего вечера, колготились по "Китцингер-хофу", разрываясь между приготовлением обеда, кормлением свиней и оленей, чист- кой овечьего загона, уходом за развеселой лошадью и утренними поездками к станции за теплыми булочками. Справедливости ради нужно заметить, что и Петер, и Эдик все эти дни пребывали в искреннем изумлении - как это старая, толстенькая Наташа обычно умудрялась делать все то же самое гораздо быстрее, аккуратней и лучше?! На седьмой день Наташа проснулась в шесть утра, сделала зарядку, при- няла душ, завела "форд" и сама поехала за теплыми булочками. И жизнь в "Китцингер-хофе" вошла в свою постоянную, привычную колею. Ассистировать Эдику теперь было некому, и он раз за разом прогонял свой номер, меняя очередность трюков и комбинаций так, чтобы можно было снова выйти на Мариенплац, но уже без ассистента. Репетировал он в сарае, на том месте, где еще совсем недавно по-хо- зяйски стоял танк Нартая и отчего огромный сарай казался тесным и неп- риспособленным ни для чего другого, кроме танкового жилья. Теперь не было ни Нартая, ни танка. И сарай снова стал большим и просторным... Как только Наташа встала на ноги, Эдик на следующий же день внима- тельно посмотрел на себя в зеркало, убедился в том, что его верхняя губа вернулась в свои первоначальные размеры, погрузил в "фольксваген" чу- до-столик и сумку с костюмом для выступления и поехал в Мюнхен. У него были две действующие лицензии на эту неделю, и, несмотря на "нетуристскую" погоду, он все-таки рассчитывал кое-что заработать. Народу на Мариенплац и Кауфингерштрассе было мало - всех отпугнул то и дело возникавший мелкий осенний дождь и холодный ветер. Лучшее место для работы уличного артиста - под двумя деревьями между сексшопом и интераптекой - к счастью, было свободно, и Эдик с удо- вольствием его занял. Переоделся он еще в машине и теперь расставлял свой столик и подсовы- вал под ножки небольшие деревянные клинышки, добиваясь абсолютно гори- зонтальной столешницы. Потом вставил в отверстия стола трости с кубиками, выложил прямо на каменные плиты пластмассовый голубой подносик для денег, приветливо улыбнулся трем-четырем остановившимся зевакам и положил кисти рук на ку- бики, которые теперь были намного выше его головы. И медленно, только за счет силы рук, его тело начало всплывать на- верх, так же медленно переворачиваться в стойку на двух руках, а потом плавно уходить вправо, переводя Эдика в стойку на одной руке. Номер начался. Когда он закончил первую комбинацию и встал на столик ногами, чтобы сменить две трости на одну с вертушкой, раздались аплодисменты. Эдик благодарно поклонился. Вокруг него уже стояло человек тридцать, а в го- лубой пластмассовый подносик с глухим стуком стали падать первые монет- ки. К концу второй комбинации в толпе было уже человек шестьдесят. Когда же, после третьей, самой тяжелой комбинации, номер закончился - голубой подносик был почти покрыт монетками самых разных достоинств. Эдик сделал задний сальто-мортале со стола на плиты Кауфингерштрассе, раскланялся и стал ссыпать монеты с подносика в сумку. "Совсем неплохо... Марок восемьдесят. Лишь бы дождь опять не начался. Тогда успею еще пару раз отработать..." - подумал он. - Хелло! - услышал он над своей головой. Эдик поднял глаза и увидел седого элегантного человека лет пятидеся- ти, в длинной, чуть выше колен кожаной осенней куртке и ярком, пижонском шелковом шарфике на шее. - Хелло, - ответил ему Эдик и выпрямился. - Герр Эдвард Петров? - улыбнулся седой. - Да... - машинально по-русски ответил Эдик и на всякий случай вынул из сумки лицензию. Мало ли, кто-то еще, кроме полиции, хочет проверить у него разрешение на сегодняшнюю работу. - Нет, нет! Мне это не нужно, - рассмеялся седой. - Вы говорите по-немецки? - Немного... - И вы не узнаете меня? - Нет, - смутился Эдик. - Извините... - Что было в Брюсселе в восемьдесят четвертом году и в Париже в во- семьдесят седьмом? - спросил седой, глядя Эдику прямо в глаза. - В восемьдесят четвертом в Брюсселе - фестиваль цирков Европы, а в восемьдесят седьмом в Париже - международный конкурс артистов эстрады и цирка, - сразу ответил Эдик. - Правильно! - обрадовался седой человек в ярком легкомысленном шар- фике. - Абсолютно верно!.. Теперь вы меня узнаете? На какое-то мгновение Эдику показалось, что он знает этого человека, и уж точно где-то видел его! Но сколько ни вглядывался в моложавое, чуть жестковатое, улыбающееся лицо седого - память ему отказывала... - Нет... Простите меня, пожалуйста! - О'кей, о'кей... ничего страшного! Судя по тому, что вы сейчас рабо- таете на Мариенплац, в вашей жизни за последнее время, наверное, было много событий, - сказал седой и протянул Эдику руку. - Я - Рихард Крау- зе. В Брюсселе я был одним из организаторов фестиваля, а в Париже - председателем жюри конкурса! Теперь вспомнили? Вот теперь Эдик вспомнил этого седого! На всех конкурсных просмотрах в Париже этот Краузе сидел в белом смокинге в центре стола, предназна- ченного для жюри, и его боялись, как огня. В семидесятых годах Рихард Краузе был лучшим жонглером мира, и о его технике жонглирования и рез- кости суждений ходили легенды. Это он, Рихард Краузе, в своем неизменном белом смокинге потом вручал в Париже русскому эквилибристу Эдуарду Петрову Главный приз по разряду "акробаты-эквилибристы" и что-то долго, дольше, чем кому бы то ни было из награжденных, говорил Эдику со своей жесткой улыбкой, внимательно глядя на него холодными голубыми глазами... - Вы были тогда в белом смокинге, - сказал Эдик и пожал руку Рихарду Краузе. - Ну, наконец-то! - радостно воскликнул Краузе. Это произошло первого декабря. Все остальное - в порядке хронологии. Третьего декабря рано утром из Алма-Аты в "Китцингер-хоф" позвонил Нартай. - Эдька! - кричал он истошно. - Ты знаешь, откуда я звоню?! Из прием- ной Президента! Это мне его помощник устроил - Равиль Мухамеджанов, а так - хрен бы я дозвонился!.. Мы с ним когда-то в техникуме учились, только он был на два курса старше... И моя мама здесь! Она с тетей Ната- шей поговорить хочет... Дай ей трубочку! А потом дашь мне дядю Петю, я с ним по-немецки поговорю, а то Равиль, гад ползучий, не верит, что я не- мецкий знаю!.. Я после Нового года на подготовительные курсы в авто-до- рожный институт иду!.. Как ты там, Эдик?! По второй телефонной трубке Эдик с Петером слышали, как плакала мама Нартая в Алма-Ате и все время говорила Наташе только одно: - Спасибо... спасибо... спасибо... А Наташа плакала в "Китцингер-хофе" и отвечала ей тоже только одним русским словом: - Спасибо... спасибо... спасибо!.. - Содержательный разговорчик, да?! - орал Нартай. - Не вопи, - сказал ему Эдик. - Мы тебя очень хорошо слышим. - Я вас тоже, - тихо сказал Нартай. - Это я кричу на нервной почве... Дай дядю Петю! И Нартай долго болтал на своем ужасающем немецком языке с Петером, явно демонстрируя маме и помощнику Президента свое знание немецкого, а потом неожиданно скис и дрогнувшим голосом негромко сказал по-русски: - Все... Больше не могу... - и всхлипнул. Подбородок у Петера затрясся, он громко откашлялся и закричал из "Китцингер-хофа" в Алма-Ату: - Приезжай, малыш!!! Мы ждем тебя!.. Седьмого декабря господин Эдуард Петров получил по почте официальное приглашение из цирка "Кроне". Приглашение было напечатано на роскошном бланке с большой золотой ко- роной, сквозь которую выглядывали морды льва, слона, лошади и тигра. На- верху короны было написано "Circus Krone", а внизу по короне шла надпись "Eure Gunst unser Streben". Под золотой короной, через весь бланк вилась голубая лента с впечатанными в нее золотыми буквами: DER CIRCUS DEN DIE "KRONE" GANZE WELT KENNT Причем слово "Кроне" было выдавлено на бумаге большими рельефными буквами. В письме господин Эдуард Петров приглашался на работу в цирк "Кроне" с оплатой в пятьсот марок за каждое выступление при гарантированных двадцати шести выходах на манеж в месяц. Выплата - каждую пятницу. Рек- визит и костюмы за счет артиста, проживание на гастролях - в цирковых вагончиках со всеми удобствами, оборудованных по последнему слову техни- ки. Если условия устраивают господина Эдуарда Петрова, то дирекция цирка приглашает его на дальнейшие переговоры и подписание контракта по адресу - Циркус-Кронештрассе, 1-6, Мюнхен, телефон... И так далее. В конце письма сообщалось, что обычное приглашение артиста в цирк "Кроне" происходит иначе - артист должен представить фотографии и видео- запись своего номера или пройти предварительный просмотр перед специ- альной комиссией. Господину Петрову ничего этого делать не надо по двум причинам: во-первых, он достаточно известен в цирковом мире как один из лучших эк- вилибристов последних лет, а во-вторых, Генеральный директор Управления всеми цирками Баварии господин Рихард Краузе уже имел честь просмотреть номер господина Петрова и дал этому номеру самые высокие аттестации. Десятого декабря, когда я еще болтался по Москве в ожидании разреше- ния на командировку в Германию, здесь, в Мюнхене, между цирком "Кроне" и артистом в жанре "эквилибр" Эдуардом Петровым был заключен контракт с таким длинным перечнем прав и обязанностей, как "цирка", так и "артис- та", что, не дочитав и до середины, Эдик плюнул на оставшуюся часть и расписался повсюду, где было проставлено - "унтершрифт". "Подпись", по-нашему... Открытие зимнего сезона цирка "Кроне" совпадало с началом Рождест- венских праздников, и до премьеры у Эдика оставалось не так много време- ни - всего две недели. А нужно было срепетировать номер с оркестром, расставить музыкальные акценты в началах и концах комбинаций, вместе с дирижером подумать, ка- кие трюки потребуют оркестровых пауз, что давать на первый выход Эдика в манеж, какая музыка пойдет на финальный уход с манежа, и многое дру- гое... Кроме оркестра, номер нужно было увязать с коверными клоунами, поис- кать вместе с ними симпатичные и не отвлекающие от основного номера реп- ризы в коротких перерывах между комбинациями. Чтобы репризы эти не выг- лядели самодовлеющими и в то же время давали бы Эдику возможность пере- дохнуть. Срочно пришлось заказать цирковым реквизиторам твердый пол - полтора метра на полтора - для столика, чтобы его тоненькие ножки не увязали бы в мягком ковре покрывающих манеж опилок. И это обошлось Эдику в такую сумму, что он только охнул и с нежностью вспомнил Пал Петровича - союз- госцирковского умельца, изобретателя, творца и запойного бессребреника. Нужно было многократно прогнать номер с униформистами - чтобы вынос и унос реквизита происходил в хорошем темпе, четко и слаженно. Прорепетировать со шпрехшталмейстром финальные поклоны, или, как го- ворят в цирке, "комплименты". Короче говоря, дел было по горло! Четырнадцатого декабря, к тому же, в Мюнхен прилетел я, и несчастный Эдик, ни слова не говоря мне о своей занятости в цирке, а уж тем более и о контракте, вынужден был разрываться между "Китцингер-хофом", цирком и моим отельчиком на Терезиенштрассе!.. А я еще, старый толстокожий дуралей (не дай Бог, баварцы услышат!), въедался в него со своими дотошными расспросами, и он самоотверженно от- вечал мне на все мои дурацкие вопросы и без устали рассказывал мне, рассказывал, рассказывал... Двадцать четвертого декабря он приехал ко мне рано утром и, наконец, поведал мне то, о чем я написал выше. И про цирк, и про все остальное. - Что же ты мне про цирк "Кроне" ничего не говорил?! - возмутился я. - Что же ты молчал, что у тебя нет ни одной свободной минутки?.. - Ну что я буду талмудить вам голову своими проблемами? Вы приехали по делам своего кино - смотреть отснятый материал, работать с режиссе- ром, что-то, наверное, переделывать. Я вот смотрю, у вас в пишущей ма- шинке лист вставлен... - Да плевать на эту пишущую машинку! - закричал я. - И на все это кино мне тоже наплевать! Кино - это только повод... Я к вам приехал, пойми ты это!.. Ну нет у нас еще свободного выезда! Не было у меня другой легальной возможности прилететь... А буду я работать с режиссером или нет, переделаю какую-нибудь сцену или напишу новую - грош цена всем моим усилиям... И сколько бы я ни надувал щеки и ни ста- рался бы играть в мэтра от кино, у которого больше тридцати фильмов за плечами, - все равно будет так, как того захотят продюсер и режиссер!.. Мне ли этого не знать?.. И поэтому, заявляю тебе совершенно ответствен- но, я приехал к вам! К тебе, к Нартаю, к Кате... Ко многому я опоздал, но не моя в том вина... А ты мне еще с цирком темнить взялся! Ну надо же?! - Честно говоря, с цирком я просто боялся сглазить... - тихо прогово- рил Эдик. - А вот вчера увидел афиши своего номера, взял в руки прог- раммку для зрителей со своей фамилией и понял - обратного хода нет. Лад- но, не казнитесь... На мою премьеру вы не опоздали. Он вытащил из куртки три очень красивых больших пригласительных биле- та с золотыми коронами, вьющимися голубыми лентами и выдавленными на картоне рельефными буквами. Отложил два билета в сторону и сказал: - Так... Эти два приглашения для моих стариков - Наташи и Петера, а вот это - вам. Так что вы никуда не опоздали. - А когда эта твоя чертова премьера?! - снова закричал я. - Завтра, - улыбнулся Эдик. - Завтра, двадцать пятого декабря - в первый день Рождества. А вот и ваша фамилия. Видите? Они ее как-то на компьютере впечатали. Здорово, правда?.. Кстати! Вчера из Америки звонил Джефф. Катька родила мальчика - девять фунтов. Это сколько же по-нашему в килограммах будет, не знаете?.. Пятого января я вернулся домой, в Москву.