Милан Кундера
Неспешность
Роман
Перевод с французского Ю.СТЕФАНОВА
1
Нам взбрело в голову провести вечер и ночь в каком-нибудь замке. Во
Франции многие из них стали гостиницами: лоскут зелени, затерянный
среди уродливых пространств, где ее нет и в помине; самая малость ал-
лей, деревьев и птиц, заплутавшихся в необозримой сетке автодорог. Я
сижу за баранкой и наблюдаю в ретровизор за идущей позади нас машиной.
Мигает огонек слева, машина прямо-таки захлебывается от нетерпения.
Водитель только и ждет случая, чтобы меня обогнать; он стережет этот
миг, как ястреб стережет воробья.
Вера, моя жена, говорит: "Каждые пятьдесят минут на автотрассах
Франции кто-нибудь да погибает. Ты только посмотри на придурков, что
снуют вокруг нас. А ведь те же самые люди осторожничают сверх меры,
когда у них на глазах грабят старушку в темном переулке. Отчего же им
совсем не страшно садиться за руль?"
Как ей ответить? Ну разве что так: человек, оседлавший мотоцикл,
может сконцентрироваться только на очередной секунде своей гонки; он
цепляется за клочок времени, оторванный и от прошлого, и от будущего;
он выдернут из непрерывности времени; он вне его; иначе говоря, он на-
ходится в состоянии экстаза, он ничего не знает ни о своем возрасте,
ни о своей жене, детях, заботах и, следовательно, ничего не боится,
ибо источник страха - в будущем, а он освобожден от будущего и ему не-
чего бояться.
Скорость - это разновидность экстаза, подаренная человеку техничес-
кой революцией. В противоположность мотоциклисту, бегун никуда не мо-
жет деться из собственного тела; ему хочешь не хочешь приходится ду-
мать о своих мозолях и одышке; на бегу он чувствует свой вес, свои го-
да, с особой остротой ощущает самого себя и время своей жизни. Все ме-
няется, когда человек передоверяет фактор скорости машине: тело его
тут же выходит из игры, и он целиком отдается внетелесной, нематери-
альной, чистой скорости, скорости как таковой, скорости-экстазу.
Странноватое сочетание: холодная обезличенность техники - и пламя
экстаза. Вспоминаю американку, которая лет тридцать назад со строгой и
восторженной миной - ни дать ни взять аппаратчик по части эротики -
читала мне ледовито-теоретическую лекцию о сексуальном раскрепощении;
самым частым словом в ее речах было слово "оргазм", она повторила его
сорок три раза, я не поленился подсчитать. Культ оргазма: пуританская
утилитарность, просочившаяся в половую жизнь; деловитость взамен
праздности, сведение полового акта к препятствию, которое надлежит как
можно скорей преодолеть, чтобы достичь экстатического взрыва, единс-
твенной цели любви, да и всей вселенной.
Почему исчезла услада неспешности? Где они теперь, праздношатающие-
ся былых времен? Где все эти ленивые герои народных песен, эти бродя-
ги, что брели от мельницы к мельнице и ночевали под открытым небом?
Неужели исчезли вместе с проселками, лугами и полянами, то есть вместе
с природой? Чешское присловье определяет их сладостную праздность та-
кой метафорой: они засмотрелись на окна Господа Бога. А кто засмотрел-
ся на них, тому нечего скучать: он счастлив. В нашем же мире празд-
ность обернулась бездельем, а это совсем разные вещи: бездельник по-
давлен, он томится от скуки, изматывает себя постоянными поисками дви-
жения, которого ему так не хватает.
Гляжу в ретровизор: все та же машина, что никак не может меня обог-
нать из-за встречного потока транспорта. Рядом с водителем сидит жен-
щина: почему бы ему не позабавить ее болтовней, не положить ей руку на
колено? Вместо этого он проклинает меня - я, видите ли, плетусь как
черепаха, - а женщина уж тем более не думает погладить его по плечу,
она мысленно ведет машину вместе с ним и тоже клянет меня последними
словами.
И тут я вспоминаю о другой поездке из Парижа в пригородный замок,
той поездке, что состоялась две с лишним сотни лет назад, а участвова-
ли в ней госпожа де Т. и сопровождавший ее молодой кавалер. Они в пер-
вый раз оказались так близко, и невыразимая атмосфера чувственности,
окружавшая их, рождалась как раз неспешностью езды: покачиваясь в такт
движению кареты, их тела стали соприкасаться, сперва безотчетно, потом
намеренно, а там начала завязываться их история.
2
Вот что рассказывается о ней в новелле Вивана Денона: некий двадца-
тилетний дворянин как-то вечером оказался в театре. (Ни имя, ни титул
не упомянуты, но я воображаю его дворянином.) В соседней ложе он видит
даму (новелла называет только первую букву ее фамилии: мадам де Т.);
это приятельница Графини, чьим любовником является молодой человек.
Она просит проводить ее после спектакля. Удивленный решительным пове-
дением госпожи де Т. и сбитый с толку тем обстоятельством, что он зна-
ком с ее фаворитом, неким Маркизом (его имени мы тоже не узнаем; мы
погрузились в мир тайн, где имена неуместны), молодой дворянин, ничего
не понимая, оказывается в карете рядом с прелестной дамой.
В завершение милой и приятной поездки экипаж останавливается у
подъезда замка, где их встречает мрачный супруг госпожи де Т. Они ужи-
нают втроем в молчаливой и зловещей обстановке, затем муж извиняется и
оставляет их одних.
В этот момент наступает ночь, слагающаяся, подобно триптиху из трех
створок, из трех этапов: сначала они гуляют по парку, затем занимаются
любовью в одном из павильонов и, наконец, продолжают то же занятие в
потайном покое замка.
Ранним утром они расстаются. Не сумев отыскать свою спальню в лаби-
ринте коридоров, молодой дворянин возвращается в парк, где, к своему
удивлению, сталкивается с Маркизом, тем самым, который известен как
любовник мадам де Т. Только что приехавший в замок Маркиз сердечно
приветствует его и объясняет причину таинственного приглашения: госпо-
жа де Т. использовала юного повесу в качестве своего рода ширмы, чтобы
он, Маркиз, оставался вне подозрений в глазах мужа. Радуясь тому, что
проделка удалась, он подтрунивает над молодым человеком, вынужденным
сыграть комичную роль псевдолюбовника. А тот, утомленный ночью любви,
возвращается в Париж в экипаже, предложенном ему признательным Марки-
зом.
Эта новелла под заглавием "Никакого завтра" была впервые опублико-
вана в 1777 году; имя автора заменяли (мы находимся в мире тайн) пять
загадочных заглавных букв: М.Д.П.К.К., которые при желании можно расс-
матривать как "Мсье Денон, Придворный Кавалер Короля". Потом, в том же
1777 году, она была переиздана крохотным тиражом и совершенно аноним-
но, а годом позже вышла под именем другого писателя. Новые издания
последовали в 1802 и 1812 годах, опять-таки без упоминания настоящего
автора; наконец, после полувекового забвения, ее выпустили в свет в
1866 году. Начиная с этого времени ее стали приписывать Вивану Денону,
в течение нынешнего века она стала пользоваться все возрастающей из-
вестностью. Сейчас она числится среди литературных произведений, наи-
более ярко отражающих искусство и дух XVIII столетия.
3
На повседневном языке понятие "гедонизм" означает аморальную склон-
ность к разгульной, а то и порочной жизни. Это, разумеется, неверно:
Эпикур, первый великий теоретик наслаждения, рассматривал счастливую
жизнь крайне скептически: наслаждение испытывает тот, кто не страдает.
Страдание, стало быть, является основным понятием гедонизма: мы счаст-
ливы в той мере, в какой можем избежать страданий; и потому наслажде-
ния приносят обычно больше горя, чем радости, Эпикур предписывает лишь
благоразумные и скромные удовольствия. У эпикурейской мудрости мелан-
холичный привкус: испытывающий мирские невзгоды человек приходит к вы-
воду, что единственной явной и подлинной ценностью является наслажде-
ние, сколь бы малым оно ни было, которое он может ощутить: поток све-
жей воды, взгляд, обращенный в окно (к Божьим окнам), ласка.
Скромные или нет, удовольствия принадлежат лишь тому, кто их испы-
тывает, и какой-нибудь философ мог бы, строго говоря, поставить в укор
гедонизму его эгоистическое основание. Однако с этой точки зрения
ахиллесова пята гедонизма - не эгоизм, а его (я был бы рад ошибиться!)
безнадежно утопический характер: в самом деле, я сомневаюсь в достижи-
мости гедонистического идеала, я боюсь, что рекомендуемая им жизнь не-
совместима с человеческой природой.
Искусство XVIII века вывело наслаждения из тумана моральных запре-
тов, оно породило атмосферу вольномыслия, царящего на полотнах Фраго-
нара и Ватто, на страницах де Сада, Кребийона-младшего или Дюкло. Вот
почему мой юный друг Венсан обожает этот век, вот почему, будь его во-
ля, он носил бы на отвороте лацкана своего пиджака профиль маркиза де
Сада. Я вполне разделяю его восхищение, но добавляю (без всякой надеж-
ды на понимание), что истинное величие этого искусства состоит не в
какой бы то ни было пропаганде гедонизма, а в его анализе: именно поэ-
тому я считаю "Опасные связи" Шодерло де Лакло одним из величайших ро-
манов всех времен.
Его персонажи занимаются не чем иным, как поисками наслаждений. И,
однако, до читателя мало-помалу доходит, что их интересуют не сами
наслаждения, а скорее их поиски. Что главную роль играет не страсть к
наслаждениям, а стремление к победе. И то, что выглядит сначала весе-
лой и бесстыдной игрой, незаметно и неотвратимо превращается в борьбу
не на жизнь, а на смерть. Но что общего у борьбы с гедонизмом? Вспом-
ним Эпикура, писавшего: "Мудрец не стремится ни к чему, связанному с
борьбой".
Эпистолярная форма "Опасных связей" не есть лишь простой техничес-
кий прием, который можно было бы заменить любым другим. Эта форма
красноречива сама по себе; суть ее в том, что все пережитое персонажа-
ми пережито лишь для того, чтобы стать рассказом, сообщением, испо-
ведью, записью. В подобном мире, где все рассказывается, самым доступ-
ным и самым смертельным оружием становится разглашение, разоблачение.
Вальмон, герой романа, адресует соблазненной им женщине письмо о раз-
рыве их связи, письмо, которое окажется для нее смертельным ударом;
пикантность положения в том, что послание это от начала до конца про-
диктовано его подругой, маркизой де Мертей. Чуть позже та же самая
маркиза показывает конфиденциальное письмо Вальмона его сопернику; тот
вызывает его на дуэль, оканчивающуюся гибелью Вальмона. После его
смерти интимная переписка между ним и маркизой де Мертей в свой черед
становится всеобщим достоянием, и маркиза кончает свои дни, окруженная
всеобщим презрением, затравленная, изгнанная из большого света.
Ничто в этом романе не остается тайной, связывающей только два че-
ловеческих существа; весь мир оказывается внутри огромной гулкой рако-
вины, где каждое слово звучит все сильней, подхваченное бесчисленными
и бесконечными отзвуками. Когда я был маленьким, мне говорили, что в
раковине, поднесенной к уху, я могу услышать незапамятно древний шепот
моря. Вот так и каждое слово, произнесенное в лаклозапертом мире, ос-
тается слышимым навеки. И все это - XVIII век? И все это - парадиз
наслаждений? Или, может быть, человек, сам того не сознавая, издревле
живет в такой звучащей раковине? И уж, во всяком случае, гулкая рако-
вина не имеет ничего общего с миром Эпикура, велевшего своим ученикам:
"Живи втайне!"
4
Принимающий любезен, даже чересчур, любезнее, чем положено при
обычном приеме гостей в отелях. Вспомнив о том, что мы уже были здесь
года два назад, он предупреждает нас, что многое с тех пор перемени-
лось. Конференц-зал приспособили для разного рода лекций и семинаров,
был построен бассейн. Желая взглянуть на него, мы пересекли светлый
холл с огромными оконными проемами, выходящими в парк. В глубине холла
широкая лестница спускалась к большому квадратному бассейну под стек-
лянным потолком. "В тот раз, - напомнила мне Вера, - на этом месте был
маленький цветник роз".
Устроившись у себя в комнате, мы вышли в сад. Зеленые уступы спус-
кались вниз, к Сене. Это было обворожительно, мы приготовились к дол-
гой прогулке, но через несколько минут уткнулись в шоссе, по которому
сновали машины, и волей-неволей нам пришлось повернуть вспять.
Обед оказался изысканным, гости были разодеты так, словно хотели
отдать должное былым временам, воспоминания о которых зыбко мерцали
под потолком зала. Рядом с нами устроилась супружеская пара с двумя
детьми. Один из них все время что-то напевал высоким голоском. Подаю-
щий с подносом в руке склонился над их столиком. Мамаша вперилась в
него взглядом, как бы призывая рассыпаться в похвалах по адресу своего
отпрыска; польщенный вниманием, тот вскарабкался на стул и начал зали-
ваться соловьем. Лицо отца расплылось в счастливой улыбке.
Восхитительные бордоские вина, утка, десерт, составляющий секрет
местной кухни, - все это располагало нас, сытых и довольных, к безза-
ботному времяпрепровождению. Потом, вернувшись к себе в комнату, я на
минутку включил телевизор. На экране тоже были дети. Чернокожие и уми-
рающие. Наше пребывание в замке совпало с той порой, когда в течение
целых недель день за днем по телевизору показывали детишек из афри-
канских стран с уже успевшими позабыться названиями (все это происхо-
дило два-три года назад, как удержать в памяти всю эту экзотику!), -
стран, истерзанных гражданскими войнами и голодом. У детей, похожих на
скелетики, изможденных, истощенных, не было сил, чтобы отогнать мух,
что прогуливались по их лицам.
"А есть ли в этих странах умирающие старики?" - спросила у меня Ве-
ра.
В том-то все и дело, что нет; особенность этого голода, в противо-
положность прежним бесчисленным голодовкам, которые знала Земля, в том
и состоит, что он подкашивает только ребятишек. Мы ни разу не видели
на экранах ни одного изможденного взрослого, хотя смотрели хронику те-
кущих событий единственно для того, чтобы удостовериться в этом неви-
данном обстоятельстве.
Стало быть, нет ничего необычного в том, что не взрослые, а дети
взбунтовались против жестокости старших и со всей присущей им непос-
редственностью организовали знаменитую кампанию под лозунгом "Пусть
дети Европы пришлют хоть немного риса детям Сомали". Сомали! Вот оно,
это слово, забытое название страны! Знаменитый лозунг помог мне вспом-
нить выскочившее из головы имя. Ах, как жаль, что теперь все это снова
забылось! Дети купили рис, бесчисленное множество пакетов. Родители,
вдохновленные всемирной солидарностью, одушевлявшей их отпрысков, соб-
рали кучу денег, благотворительные организации предложили свою помощь;
рис по крупинке был собран в школах, перевезен в порты, погружен на
пароходы, держащие курс в Африку, весь мир стал свидетелем знаменитой
рисовой эпопеи.
Не успели исчезнуть с экрана умирающие дети, как его заполонили
девчушки лет шести-восьми, выряженные на манер взрослых, девчушки с
умилительными манерами старых кокеток, и это было так прелестно, так
трогательно - ну прямо глаз не оторвать, особенно когда эти детишки,
девочки и мальчики, подражая взрослым, начали целовать друг друга в
губы; потом появился мужчина, держащий на руках грудного младенца; по-
ка он втолковывал нам, как лучше всего отстирывать замаранные пеленки,
к нему подплыла молодая прелестница и, высунув чудовищно чувствитель-
ный язычок, всадила его в неимоверно любвеобильный рот мужчины с груд-
ным младенцем.
"Пойдем-ка спать", - сказала Вера и вырубила телевизор.
5
Французские дети, сломя голову бросающиеся на помощь своим афри-
канским сверстникам, неизменно вызывают у меня в памяти лицо интеллек-
туала Берка. Тогда он был в зените славы. Как это часто бывает со сла-
вой, его триумф был рожден неудачей. Припомним-ка: в восьмидесятые го-
ды нашего века мир был поражен эпидемией спида, болезни, передающейся
посредством любовных связей и попервоначалу свирепствовавшей особенно
среди гомосексуалистов. Восставая против фанатиков, видевших в этой
эпидемии справедливую кару Божью и бежавших от больных спидом, как от
зачумленных, более или менее терпимые люди относились к ним по-братски
и старались доказать, что контакт с ними не чреват никакой опасностью.
Претворяя в жизнь свои убеждения, депутат Дюберк вместе с интеллектуа-
лом Берком решили однажды отобедать в одном из знаменитых парижских
ресторанов в компании больных спидом; обед прошел в самой дружеской
атмосфере, и для того, чтобы подать добрый пример другим, депутат Дю-
берк пригласил к десерту фоторепортеров и киношников. Как только те
появились на пороге, он встал, подошел к одному из спидоносцев, поднял
его со стула и смачно поцеловал прямо в губы, еще лоснящиеся от шоко-
ладного мусса. Эта смелая выходка застала Берка врасплох. Он тут же
смекнул, что запечатленный на фото- и кинопленке поцелуй Дюберка имеет
шансы на бессмертие. Он тоже встал и принялся лихорадочно соображать,
не стоило ли бы и ему облобызаться со спидоносцем. Вначале он отверг
сие искушение, поскольку в глубине души не был полностью уверен, что
контакт со слизистой оболочкой больного полностью безопасен; затем ре-
шил побороть подозрение, полагая, что ради такой фотографии стоит
все-таки рискнуть; на третьей фазе размышлений и колебаний его порыв к
спидоносным устам был остановлен нижеследующей идеей: в свой черед
расцеловавшись с больным, он отнюдь не сравняется с Дюберком, скорее
наоборот - ему будет уготовлен ранг последователя, подражателя, а то и
пародиста, который своей поспешной и необдуманной выходкой лишь приба-
вит славы начинателю. И он, глупо улыбаясь, так и остался стоять стол-
бом. Но эти несколько минут нерешительности обошлись ему дорого, пото-
му что на него были нацелены кинокамеры, и вскоре в тележурнале вся
Франция смотрела на его лицо, на все три фазы замешательства, смотрела
- и ухмылялась. Ребятишки, собиравшие пакеты с рисом для Сомали, по-
доспели ему на помощь как раз вовремя. Он стал использовать каждый
удобный случай, чтобы ошарашить публику глубокомысленным изречением
"Только дети живут по правде!", а потом отправился в Африку, где снял-
ся рядом с умирающей чернокожей девчушкой с лицом, облепленным мухами.
Фотография прославилась на весь мир, прославилась куда сильнее, чем
тот снимок, на котором Дюберк лобызается со спидоносцем, ибо умирающий
ребенок имеет куда большую ценность, чем умирающий взрослый, - сия
непреложная истина в тот момент все еще ускользала от Дюберка. Тем не
менее он не чувствовал себя побежденным и несколько дней спустя поя-
вился на телеэкране; будучи ревностным христианином, он знал, что Берк
- атеист, что навело его на мысль прихватить с собой в телестудию
свечку, оружие, перед которым даже самые закоренелые безбожники не
преминут склонить головы; во время интервью с журналистом он выудил ее
из кармана и зажег; горя желанием коварно опорочить заботы Берка об
экзотических странах, он завел речь о горемычных детях деревень и
предместий Франции и призвал соотечественников со свечами в руках про-
дефилировать по улицам Парижа в знак солидарности с лишенными детства
ребятишками; вслед за тем с затаенным злорадством он пригласил не кого
иного, как Берка, возглавить эту демонстрацию. Перед Берком стал вы-
бор: либо участвовать в шествии со свечками, превратившись таким обра-
зом в церковного служку при Дюберке, либо как-то отвертеться от этой
затеи и стать мишенью для насмешек. То была искусно расставленная ло-
вушка, выбраться из которой можно было лишь способом столь же смелым,
сколь и неожиданным: он решил незамедлительно вылететь в одну из ази-
атских стран, где народ затеял революцию, и там во весь голос заявить
о своей поддержке угнетенных; но - увы! - география всегда была его
слабым местом; весь мир разделялся для него на Францию и не Францию с
множеством безвестных провинций, которые вечно путались у него в голо-
ве; посему немудрено, что его занесло совсем в другую, мирную до ску-
коты страну, чей расположенный в горах аэропорт продувался ледяными
ветрами и обслуживался из рук вон плохо; ему пришлось проторчать там
целую неделю, пока очередной самолет не доставил его в Париж; за это
время он оголодал и подцепил простуду.
"Берк - король-мученик плясунов", - прокомментировал это событие
Понтевен.
Понятие "плясун" известно лишь в узком кругу друзей Понтевена. Оно
является его великим изобретением, и можно только сожалеть о том, что
Понтевен не удосужился развить его в целой книге или использовать в
качестве темы для международной конференции. Но ему плевать на общест-
венное мнение. Ему достаточно друзей, выслушивающих его бредни с жи-
вейшим и неослабевающим интересом.
6
Всех теперешних политических деятелей, согласно Понтевену, можно в
известной мере считать плясунами, а все плясуны вмешиваются в полити-
ку, из чего, разумеется, не следует, что одних можно путать с другими.
Плясун отличается от заурядного политика тем, что он жаждет не власти,
а славы; он не стремится навязать миру то или иное социальное устройс-
тво (оно беспокоит его куда меньше, чем собственный провал), он жаждет
властвовать сценой, где могла бы вовсю развернуться его творческая
личность.
Чтобы завладеть сценой, нужно вытолкать с нее всех соперников. Для
этого требуется специальная техника борьбы. Борьбу, которую ведет пля-
сун, Понтевен именует моральным дзюдо; плясун бросает перчатку всему
миру: кто способен выказать себя более моральным (храбрым, порядочным,
искренним, предрасположенным к жертве, правдивым), чем он? И он без
зазрения совести использует все дозволенные и недозволенные приемы,
разрешающие ему поставить противника в морально низшую позицию.
Если у плясуна появляется возможность затесаться в политическую иг-
ру, он подчеркнуто отказывается от любых тайных переговоров (которые
испокон веков служат полем игры истинной политики), объявляя их лживы-
ми, бесчестными, лицемерными, грязными; он будет выдвигать свои пред-
ложения прилюдно, с эстрады, напевая и пританцовывая и призывая других
последовать его примеру; я настаиваю: не сдержанно и скромно (давая
оппоненту время поразмыслить, сформулировать контрпредложения), а пуб-
лично и по возможности нахрапом: "Готовы ли вы (подобно мне) пожертво-
вать своим жалованьем за март месяц, чтобы помочь голодающим детям Со-
мали?" У ошарашенных оппонентов остаются всего две возможности: либо
отказаться и тем самым выставить себя в роли детоненавистников, либо
сказать "да", пребывая в чудовищном замешательстве, которое тут же бу-
дет запечатлено коварными кинокамерами, как они запечатлели колебания
бедного Берка в конце обеда с носителями спида. "Как вы можете мол-
чать, доктор N., если права человека попираются в вашей собственной
стране?" Этот вопрос был задан доктору N. как раз в тот момент, когда
он оперировал больного и не имел никакой возможности ответить; но, на-
ложив швы на вскрытый живот, он тут же проникся таким стыдом за свое
молчание, что начал городить всю ту галиматью, которую от него хотели
услышать, и даже больше; после чего обращающийся к нему плясун (это
еще один приемчик морального дзюдо, особенно жестокий) процедил: "Ну
наконец-то. Лучше поздно, чем никогда..."
Бывают ситуации (при диктаторских режимах, например), когда прилюд-
ное заявление о своей позиции опасно; впрочем, для плясуна эта опас-
ность не столь велика, как для других, ибо, пританцовывая в свете про-
жекторов, видимый отовсюду, он защищен вниманием всего мира, кроме то-
го, у него есть масса анонимных обожателей, которые, повинуясь столь
же похвальному, сколь и необдуманному порыву, подписывают воззвания,
участвуют в запрещенных собраниях, проводят манифестации на улицах;
их, разумеется, ждет беспощадная расправа, но плясун никогда не усту-
пит сентиментальному искушению обвинить самого себя в том, что он стал
причиной их невзгод, отлично зная, что благородная цель куда весомей,
чем жизнь такого-то или такого-то человечишки.
Венсан возражал Понтевену: "Ни для кого не секрет, что ты терпеть
не можешь Берка, а мы следуем твоему примеру. И тем не менее, будь он
хоть дурак дураком, ему случалось поддерживать положения, которые и мы
считаем справедливыми; если тебе угодно, можешь считать, что поддержи-
вало их его тщеславие. И вот что я хочу у тебя спросить: если ты счи-
таешь необходимым вмешаться в общественный конфликт, привлечь всеобщее
внимание к какому-нибудь безобразию, вступиться за гонимого, то как
тебе, в наше-то время, не стать плясуном или, по крайней мере, не вы-
давать себя за такового?"
На что таинственный Понтевен отвечал: "Ты ошибаешься, полагая, буд-
то я хочу их опорочить. Я на их стороне, я их защищаю. Тот, кто испы-
тывает отвращение к плясунам и стремится их опорочить, неизменно на-
талкивается на непреодолимое препятствие: их личную порядочность; ибо,
постоянно пребывая на глазах публики, плясун обрекает себя на репута-
цию существа во всех отношениях безупречного; Фауст заключил пакт с
Дьяволом, плясун - с Ангелом: он хочет превратить собственную жизнь в
произведение искусства, и в этой работе ему помогает Ангел; ибо не за-
бывай, что пляска - это искусство! В том наваждении, которое заставля-
ет плясуна видеть в собственной жизни лишь сырье для произведения ис-
кусства, и состоит суть и сущность плясуна; он не проповедует мораль,
он танцует. Он хочет взволновать и ослепить весь мир красотой своей
жизни! Он влюблен в свою жизнь, как ваятель может быть влюблен в ста-
тую, которую он лепит".
7
Я часто задаюсь вопросом: отчего Понтевен так и не вынес на суд
публики столь интересные идеи? А ведь ему, историку и доктору филоло-
гических наук, томящемуся от скуки в своем кабинете Национальной биб-
лиотеки, было бы проще простого это сделать. Мало сказать, что ему
наплевать на обнародование своих теорий: одна мысль об этом внушает
ему омерзение. Тот, кто выносит свои идеи на суд публики, как-никак
рискует убедить других в собственной правоте, повлиять на них и таким
образом оказаться в числе тех, которые силятся изменить мир. Изменить
мир! С точки зрения Понтевена - это чудовищное намерение! Не потому,
что мир, такой, какой он есть, представляется чем-то восхитительным,
но потому, что всякое изменение в нем неизбежно ведет к худшему. И еще
потому, что с точки зрения более эгоистической всякая идея, ставшая
достоянием гласности, рано или поздно оборачивается против своего ав-
тора и лишает его того удовольствия, которое он испытывал, мысленно
вынашивая ее. Ибо Понтевен принадлежит к числу виднейших учеников Эпи-
кура: он порождает и развивает свои идеи единственно потому, что это
доставляет ему наслаждение. Он не презирает человечество, которое слу-
жит для него неиссякаемым источником добродушно-насмешливых наблюде-
ний, но и не испытывает ни малейшего желания войти с ним в более тес-
ный контакт. Он окружен компанией дружков, собирающихся в "Гасконском
кафе"; этой малой крупицы человечества ему вполне достаточно.
Среди этих дружков Венсан - самый безобидный и трогательный. Ему я
отдаю всю мою симпатию и могу упрекнуть его (с привкусом ревности, что
верно, то верно) лишь в том полумальчишеском и, на мой взгляд, преуве-
личенном обожании, которое он питает к Понтевену. Но даже в такой
дружбе есть нечто душещипательное. Поскольку беседуют они о множестве
вещей, которые их интересуют - о философии, политике, книгах, - Венсан
счастлив быть наедине со своим учителем; любопытных и соблазнительных
идей у него хоть отбавляй, и Понтевен, завороженный ими не меньше, чем
его ученик, поправляет его, вдохновляет, одобряет. Но стоит появиться
кому-то третьему, как Венсан тут же скисает, потому что Понтевен мигом
преображается, начинает говорить слишком громко, становится занима-
тельным, даже чересчур занимательным, с точки зрения Венсана.
Вот вам пример: они сидят вдвоем в кафе, и Венсан спрашивает: "Что
ты думаешь на самом деле о событиях в Сомали?" Понтевен, набравшись
терпения, читает ему целую лекцию о положении в Африке. Венсан находит
возражения, они начинают спорить, пересмешничать, но не стараясь выка-
зать себя с самой блестящей стороны, а только для того, чтобы не упус-
тить нескольких мгновений разрядки в беседе по столь серьезному вопро-
су.
И тут появляется Машу в сопровождении прелестной незнакомки. Венсан
рвется продолжать дискуссию: "Но скажи мне, Понтевен, не ошибаешься ли
ты, утверждая, что..." - и он бросается в блестящую полемику с теория-
ми своего друга.
Понтевен делает долгую паузу. В этом деле он мастак. Ему ли не
знать, что только робкие, неуверенные в себе люди боятся пауз и, не
зная, что ответить, начинают запутываться в бессвязных фразах, тем са-
мым выставляя самих себя на смех. Что же касается Понтевена, то он
умеет молчать столь царственно и властно, что даже сам Млечный Путь
застывает от нетерпения, ожидая его ответа. Не проронив ни слова, он
вперяет взор в Венсана, который, сам не зная почему, стыдливо опускает
глаза, потом, улыбаясь, начинает пялиться на даму и наконец снова об-
ращается к Венсану, причем взгляд его таит наигранную просьбу: "Твоя
манера в присутствии дамы настаивать на преувеличенно блестящих мыслях
свидетельствует лишь о тревожном приливе твоего либидо".
На лице Машу появляется его знаменитая идиотская улыбочка, очарова-
тельная дама обводит Венсана снисходительным и любопытствующим взгля-
дом, Венсан краснеет как рак; он чувствует себя уязвленным: его друг,
всего какую-нибудь минуту назад преисполненный к нему всяческого вни-
мания, вдруг ни с того ни с сего окатывает его ушатом холодной воды
только затем, чтобы позабавить какую-то незнакомку.
Потом появляются другие друзья, рассаживаются, затевают болтовню;
Машу травит анекдоты, Гужар в коротких сухих репликах выставляет напо-
каз свою книжную эрудицию, раздается женский смех. Понтевен молчит,
словно воды в рот набрал; он выжидает; когда его молчание достигает
достаточной зрелости, он изрекает: "Моя малышка вечно требует от меня
некоторой грубости в поведении".
Боже ты мой, каким тоном он умеет произносить подобные фразы! Даже
посетители за соседними столиками смолкают и навостряют уши; в воздухе
трепещет нетерпеливое хихиканье. Да что же забавного в том факте, что
подружка Понтевена требует от него грубых замашек? Все дело, должно
быть, в магии голоса, и Венсан тут же начинает мучиться от зависти,
понимая, что его собственные голосовые данные в сравнении с данными
Понтевена все равно что какая-нибудь простецкая дудка, дерзнувшая со-
перничать с виолончелью. Понтевен говорит негромко, никогда не повышая
голоса, который, однако, наполняет весь зал и перекрывает все осталь-
ные звуки.
Он продолжает: "Грубое поведение... Но я не способен на такое! Я
вовсе не груб! Я - сама утонченность!"
Хихиканье продолжает трепетать в воздухе, и, чтобы как следует им
насладиться, Понтевен делает очередную паузу.
Потом говорит: "Время от времени ко мне забегает молоденькая маши-
нистка. И вот однажды во время диктовки я схватил ее за волосы, стащил
со стула и поволок в постель. Но на полпути отпустил и покатился со
смеху: "Ах, какое недоразумение, ведь это не вы хотели от меня грубос-
ти. Ах, простите меня, мадемуазель!"
Все кафе разражается хохотом, даже Венсан, который снова полюбил
своего учителя.
8
И, однако, на следующий день он сказал ему тоном упрека: "Понтевен,
ты не только теоретик плясунов, но и сам великий плясун".
Понтевен (в легком замешательстве): "Ты валишь в одну кучу разные
понятия".
Венсан: "Когда мы вместе, ты и я, и к нам присоединяется кто-то
третий, пространство, в котором мы находимся, тут же разделяется на
две части: вновь прибывший и я оказываемся в партере, а ты - ты выде-
лываешь свои пируэты на сцене".
Понтевен: "Говорят же тебе, что ты валишь в одну кучу разные поня-
тия. Термин "плясун" приложим исключительно к эксгибиционистам общест-
венной жизни. А у меня она не вызывает ничего, кроме отвращения".
Венсан: "Ты вел себя перед этой дамой точь-в-точь как Берк перед
кинокамерой. Ты хотел выглядеть самым лучшим, самым умным. А по отно-
шению ко мне не погнушался применить вульгарнейший прием дзюдо эксги-
биционистов".
Понтевен: "Быть может, это было дзюдо эксгибиционистов, но не мо-
ральное дзюдо! Лишний довод в пользу того, что ты ошибаешься, причис-
ляя меня к плясунам. Ибо плясун хочет выглядеть более высокоморальным,
чем все остальные. А я хочу казаться хуже, чем ты".
Понтевен (внезапно меняя прежний выспренний тон на самый что ни на
есть искренний): "Если я задел тебя, Венсан, прости меня".
Венсан (мгновенно растроганный извинением Понтевена): "Мне не за
что тебя прощать. Я знаю, что все это было шуткой".
То, что они встречались в "Гасконском кафе", не было случайностью.
Среди их святых покровителей д'Артаньян был самым великим: покровите-
лем дружбы, единственной ценности, которую они чтили как святыню.
Понтевен продолжает: "В самом широком смысле слова (и здесь ты, без
сомнения, прав) плясун, конечно же, таится в каждом из нас, и я не мо-
гу с тобой не согласиться: когда на горизонте появляется женщина, я
становлюсь плясуном в десять раз более ретивым, чем все другие. Что с
этим поделаешь? Эта штука сильнее меня".
Растроганный до глубины души, Венсан дружески смеется, а Понтевен
продолжает гнуть свое покаянным тоном: "Впрочем, поскольку я, как ты
только что признал, являюсь великим теоретиком плясунов, между ними и
мной должна существовать хоть малая малость общего, без которой я не
смог бы их понять. В этом я с тобой согласен, Венсан".
На этой стадии раскаявшегося друга Понтевен и впрямь становится те-
оретиком: "Но только самая малая малость, потому что в точном смысле,
какой я вкладываю в это понятие, у меня нет ничего общего с плясуном.
Я считаю не только возможным, но и вероятным, что истинный плясун, ка-
кой-нибудь Берк или Дюберк, оказавшись рядом с женщиной, не испытывает
ни малейшего желания выставляться и соблазнять ее. Ему и в голову не
придет плести ей ахинею про машинистку, которую он будто бы потащил за
волосы в постель, спутав с другой барышней. Он горит желанием соблаз-
нить публику, а это ведь не та или другая женщина, вполне конкретная и
зримая, а несметная толпа невидимок. Послушай, да это же еще одна не-
разработанная глава из теории плясунов: публика-невидимка! Плясун за-
голяется не передо мной и не перед тобой, а перед всем миром. А что
такое этот пресловутый "весь мир"? Безликая бесконечность! Чистая абс-
тракция!"
В разгар их беседы появляется Гужар в компании с Машу, который пря-
мо с порога обращается к Венсану: "Ты, помнится, говорил мне, будто
тебя пригласили на крупный конгресс энтомологов. Так вот, у меня но-
вость: Берк тоже там будет".
Понтевен: "Опять он? Ну прямо какой-то вездесущий тип!"
Венсан: "Да что ему, черт возьми, там делать?"
Машу: "Ты сам энтомолог, тебе виднее".
Гужар: "Будучи студентом, он целый год занимался в школе высшей эн-
томологии. А теперь, наверно, надеется, что на этом конгрессе ему при-
судят звание почетного энтомолога".
"Нужно заявиться туда, - заключает Понтевен, - и устроить там фор-
менный бордель. - И, оборачиваясь к Венсану: - А твоя задача - провес-
ти нас всех туда тайком, с черного входа!"
9
Вера уже спит; я открываю окно, выходящее в парк, и думаю о прогул-
ке, которую когда-то совершили в нем мадам де Т. и ее юный кавалер,
выйдя ночью из парка, об этой незабываемой прогулке в три этапа.
Первый этап: они гуляют рука об руку, беседуют, потом находят ска-
мейку на лужайке, садятся на нее, не расплетая рук, продолжая беседо-
вать. Стоит лунная ночь, сад террасами спускается к Сене, чье журчание
сливается с шелестом деревьев. Попробуем уловить обрывки их разговора.
Кавалер молит о поцелуе. Мадам де Т. отвечает: "Я бы не прочь, вы
слишком возгордитесь, натолкнувшись на отказ. Ваше самолюбие внушит
вам, будто я вас боюсь".
Все, что говорит мадам де Т., - это плод искусства, искусства бесе-
ды, не оставляющего ни один поступок без комментариев и постоянно ра-
ботающего над его осмыслением; на сей раз, например, мадам де Т. наг-
раждает кавалера поцелуем, которого он у нее домогается, но перед этим
предлагает своему согласию собственную интерпретацию: она позволяет
себя поцеловать, но лишь для того, чтобы удержать гордыню кавалера в
границах благопристойности.
Когда, в результате умственной игры, она превращает поцелуй в акт
сопротивления, никто не остается внакладе, и менее всего - сам кава-
лер; он должен принимать эти условия всерьез, ибо они составляют часть
духовного демарша, на который ему надлежит реагировать другим духовным
демаршем. Беседа - это не пустое времяпрепровождение, совсем наоборот:
именно она-то и организует время, управляет им и диктует ему законы,
которые то обязано соблюдать.
Конец первого этапа их ночи: за поцелуем, который она подарила ка-
валеру, чтобы он не слишком возгордился, следует другой, поцелуи "спе-
шат, толпятся, прерывают беседу, занимают ее место...". Но вот дама
встает и решает вернуться в замок.
Какое искусство мизансцены! После первого смятения чувств нужно бы-
ло показать, что наслаждение любви еще не стало зрелым ее плодом; нуж-
но было набить ему цену, сделать его более желанным, нужно было соз-
дать перипетию, обстановку напряжения и волнующего ожидания. Возвраща-
ясь к замку вместе с кавалером, мадам де Т. разыгрывает возврат к ну-
левой точке их отношений, прекрасно сознавая, что в последний момент
она будет в силах изменить ситуацию и продолжить их свидание. Для это-
го довольно всего одной фразы, одной краткой формулы, которых вековое
искусство беседы накопило десятки. Но как бы в силу неожиданного заго-
вора, непредвиденной нехватки вдохновения она не может вспомнить ни
одной. Она оказывается в положении актрисы, внезапно позабывшей свою
роль. Ведь ей нужно знать ее назубок: те времена совсем не похожи на
наши, когда девице достаточно сказать: ты хочешь, я хочу, так чего же
нам терять время! Для мадам де Т. и ее кавалера подобная откровенность
была запретным барьером, преодолеть который они не могли, несмотря на
все свои вольнодумные убеждения. Если же ни одному, ни другому не при-
ходит вовремя в голову никакой подходящей мысли, если они не могут
найти никакого повода для продолжения прогулки, им остается, в силу
простой логики их взаимного молчания, вернуться в замок и разойтись по
своим покоям. Чем настойчивей оба они ищут предлог, чтобы остановиться
и заговорить вслух, тем сильнее ощущают, что их уста скованы: все сло-
ва, которые могли бы прийти им на помощь, попрятались кто куда, и обо-
им осталось только безнадежно взывать к ним о помощи. Вот почему, дой-
дя до ворот замка, "словно повинуясь безмолвному сговору, мы замедлили
шаги".
К счастью, в последний момент в сознании дамы словно бы проснулся
некий внутренний суфлер и она вспомнила свою роль, обратившись к спут-
нику с упреком: "Я не очень-то довольна вами..." Наконец-то, наконец!
Еще одно усилие - и все будет спасено! Она сердится! Она отыскала по-
вод надуманного раздражения, которое позволит продолжить их прогулку;
она была искренна с ним, так отчего же он не сказал ей ни слова о Гра-
фине, своей возлюбленной? Скорей, скорей, нужно объясниться! Нужно
хоть что-нибудь сказать! Беседа завязывается вновь, и они вновь удаля-
ются от замка той дорогой, которая, на сей раз безо всяких препятствий
и ловушек, приведет их в объятия любви.
10
Беседуя, мадам де Т. нащупывает почву, подготавливает ближайшую фа-
зу событий, намекает своему партнеру на то, что он должен думать и как
действовать. Все это она проделывает с такой тонкостью, с такой эле-
гантностью и так отстраненно, словно речь идет совсем о других вещах.
Она говорит ему об эгоистичной холодности Графини, чтобы освободить
его от долга верности и как следует встряхнуть в предчувствии готовя-
щегося ею ночного приключения. Она организует не только непосредствен-
ное будущее и будущее более отдаленное, давая понять кавалеру, что она
ни в коем случае не хочет стать конкуренткой Графини, с которой он не
должен расставаться. Она преподает ему краткий курс сентиментального
воспитания, преподает свою практическую философию любви, которую долж-
но избавить от тирании моральных правил и уберечь посредством соблюде-
ния тайны, скрытности, которые изо всех добродетелей являются наивыс-
шими. И, вполне естественно, она объясняет ему, как именно он должен
будет наутро вести себя с ее мужем.
Вы удивляетесь: где в этом пространстве, столь разумно организован-
ном, обихоженном, расчерченном, просчитанном и вымеренном, может отыс-
каться местечко для порыва, безумства, ослепленности страстью, для
"сумасшедшей любви", которую так боготворят сюрреалисты, где может
сыскаться там пристанище для самозабвения? Куда подевались они, все
эти добродетели безрассудства, составляющие суть нашего понимания люб-
ви? Им нет здесь места. Ибо мадам де Т. - это владычица разума. Не той
безжалостной рассудочности, которой наделена маркиза де Мертей, а ра-
зума кроткого и нежного, чье наивысшее назначение состоит в покрови-
тельстве любви.
Я вижу, как она ведет своего кавалера в лунной ночи. Вот она оста-
навливается и указывает ему на очертания кровли, вырисовывающейся пе-
ред ними в полумраке; ах, скольких сладостных мигов был свидетелем
этот кров, этот павильон, жаль только, шепчет она кавалеру, что у нее
нет ключа от этой обители. Они подходят к дверям и - о чудо, о неожи-
данность! - павильон оказывается незапертым.
Почему она сказала ему, что у нее нет ключа? Почему сразу же не со-
общила, что павильон давно уже не запирается? Все было заранее подго-
товлено, улажено, инсценировано, сфабриковано; здесь нет ни грана
простодушия, здесь все дышит искусством, в данном случае - искусством
продления напряженного ожидания или, точнее говоря, искусством сколь
можно долгого сохранения возбуждения.
11
Хотя никакого описания внешности мадам де Т. у Денона не приводит-
ся, одно мне кажется несомненным: она не может быть худенькой; я пред-
полагаю, что она обладает "станом плотным и гибким" (именно этими сло-
вами Лакло характеризует самое желанное женское тело в "Опасных свя-
зях") и что телесная округлость порождает закругленность и неспешность
движений и жестов. От нее исходит аура сладостной лени. Она владеет
мудростью медлительности и заправляет всей техникой замедления. Все
это особенно отчетливо доказывается в описании второго этапа ночи,
проведенного в павильоне: они входят, обнимаются, падают на кушетку,
предаются любви. Но "все это было чуточку резковато. Мы чувствуем
здесь нашу вину (...) Кто чересчур пылок, от того нельзя требовать из-
лишней деликатности. Мы спешим к наивысшему наслаждению, пренебрегая
иными радостями, что ему предшествуют".
Поспешность, послужившая причиной утраты сладостной медлительности,
с самого начала ощущалась ими как некая вина или промах, но я не ду-
маю, что мадам де Т. была слишком уж ею удивлена; мне представляется,
что эта ошибка казалась ей неотвратимой, фатальной, что она внутренне
была к ней готова и что именно по сей причине предусмотрела интермедию
в павильоне как некое ritardando, чтобы с наступлением третьего этапа,
который должен разыграться в новых декорациях, их приключение могло
расцвести во всей своей роскошной неспешности.
Она прерывает любовь в павильоне, выходит вместе с кавалером, снова
прогуливается рука об руку с ним, усаживается на скамью посреди газо-
на, возобновляет беседу, а потом ведет его в замок, в потайной каби-
нет, примыкающий к ее покоям, который некогда был обустроен ее мужем
как волшебный храм любви. Переступив порог, кавалер застывает в изум-
лении: зеркала, сплошь покрывающие стены, множат их образ, так что ка-
жется, будто вокруг обнимается бесконечное скопище влюбленных пар. Но
предаваться любви они будут не здесь; судя по всему, мадам де Т. хоте-
ла избежать слишком бурного взрыва чувств, и, чтобы елико возможно
продлить миги возбуждения, она ведет кавалера в смежное помещение,
нечто вроде грота, погруженного в полумрак и выложенного подушками;
именно там они занимаются любовью, занимаются долго и неспешно, вплоть
до раннего утра.
Замедляя течение этой ночи, разделив ее на отдельные, не связанные
один с другим этапы, мадам де Т. сумела превратить кратчайший из пре-
доставленных им отрезков времени в своего рода крохотное архитектурное
чудо, в некую совершенную форму. Запечатлеть форму во времени - вот
основное требование как красоты, так и памяти. Ибо то, что бесформен-
но, - неуловимо и незапоминаемо. Представить их свидание как форму бы-
ло особенно ценным для них обоих, поскольку этой ночи не суждено было
иметь продолжение, она могла повториться лишь в воспоминаниях.
Есть таинственная связь между медлительностью и памятью, между
спешкой и забвением. Напомним самую что ни на есть банальную ситуацию.
Человек идет по улице. Ни с того ни с сего он пытается вспомнить о
чем-то, но воспоминание ускользает от него. В этот момент он машиналь-
но замедляет шаги. И наоборот, некто, пытающийся забыть недавнее неп-
риятное происшествие, помимо собственной воли ускоряет шаги, словно
пытаясь убежать от того, что находится слишком близко от него во вре-
мени.
В экзистенциальной математике этот опыт принимает форму двух эле-
ментарных уравнений: степень медлительности прямо пропорциональна ин-
тенсивности памяти; степень спешки прямо пропорциональна силе забве-
ния.
12
Возможно, что при жизни Вивана Денона только узкий круг посвященных
знал, что он - автор новеллы "Никакого завтра"; завеса тайны была при-
поднята для всех и (возможно) раз и навсегда лишь спустя много лет
после его смерти. Судьба новеллы, стало быть, странным образом схожа с
рассказанной в ней историей: она погружена в полумрак тайны, умолча-
ния, мистификации, анонимности.
Гравер, рисовальщик, дипломат, путешественник, знаток искусств, са-
лонный чаровник, человек примечательной судьбы, Денон никогда не пре-
тендовал на эту новеллу как на свою художественную собственность. Не
то чтобы он отказывался от славы, просто она в те времена значила неч-
то другое, чем теперь; я воображаю, что публика, которая была ему не-
безразлична, которую он хотел бы соблазнить, была не безымянной тол-
пой, к какой вожделеет современный писатель, а узкой компанией тех лю-
дей, которых он мог лично знать и уважать. Удовлетворение от успеха
среди читателей почти не отличалось от того удовольствия, которое он
мог испытывать в кругу нескольких слушателей, собравшихся в каком-ни-
будь салоне, где он блистал.
Есть разница между славой до изобретения фотографии и славой в те
времена, когда она уже существовала. Чешский король Вацлав, живший в
XIV веке, любил посещать харчевни и, сохраняя инкогнито, беседовать с
простонародьем. Английский принц Чарльз, не обладающий ни властью, ни
свободой, пользуется немыслимой славой: ни в девственном лесу, ни в
ванной комнате, устроенной на семнадцатом уровне подземного бункера,
он не может уберечься от чужих взоров, которые повсюду преследуют его.
Слава пожрала всю его свободу, и теперь он знает: только пустопорожние
умы могут сегодня согласиться добровольно волочить за собой звонкую
жестянку известности.
Вы скажете, что если характер славы претерпевает изменения, то это
касается лишь немногих привилегированных персон. Вы ошибаетесь. Ибо
слава имеет касательство не только к знаменитостям, она задевает всех
и каждого. Сегодня знаменитости заполонили экраны телевизоров, страни-
цы иллюстрированных журналов, завладели воображением всего света. И
весь свет, пусть лишь в своих грезах, только и мечтает о том, чтобы
стать объектом подобной славы (не славы короля Вацлава, таскавшегося
по пивнушкам, а славы принца Чарльза, прячущегося в ванной на семнад-
цатом подземном уровне). Эта возможность подобно тени преследует всех
и каждого, изменяя жизнь людей целиком; ибо (и это еще одно общеиз-
вестное определение экзистенциальной математики) всякая новая экзис-
тенциальная возможность, будь она самой маловероятной, коренным обра-
зом изменяет существование.
13
Понтевен, может статься, был бы менее жесток по отношению к Берку,
знай он, сколько лиха пришлось совсем недавно хлебнуть этому интеллек-
туалу от некой Иммакулаты, своей прежней одноклассницы, которую он,
будучи еще школьником, (безуспешно) домогался.
Лет через двадцать, в один прекрасный день Иммакулата увидела на
телеэкране Берка, сгоняющего мух с личика чернокожей девочки; это по-
действовало на нее как своего рода озарение. До нее сразу же дошло,
что она всегда его любила. В тот же день она настрочила ему письмо,
где напомнила об их тогдашней "невинной любви". Но Берк отлично пом-
нил, что его любовь, не имея ничего общего с невинностью, была чер-
товски похотливой; помнил он и то, каким униженным он себя чувствовал,
когда Иммакулата безжалостно оттолкнула его. Этот отказ, между прочим,
послужил причиной того, что он, воспользовавшись несколько комичным
именем португальской служанки ее родителей, дал своей даме сердца од-
новременно сатирическую и меланхолическую кличку "Иммакулата", то есть
"Непорочная". На ее письмо он отреагировал более чем прохладно и не
ответил на него (забавно, что ему не хватило и двадцати лет, чтобы
полностью переварить старую обиду).
Его молчание взволновало ее сверх меры, и в следующем послании она
напомнила ему об огромном количестве любовных записочек, которые он ей
когда-то посылал. В одной из них он называл ее "ночной певуньей, тре-
вожащей мои сны". Эта фраза, давным-давно забытая, показалась ему те-
перь невыносимо дурацкой, и он подумал, как невежливо с ее стороны на-
поминать ему подобные перлы. Позже, судя по доходившим до него слухам,
он понял, что всякий раз, когда ему случалось появляться на телеэкра-
не, эта женщина, которую он никогда и ничем не опорочил, начинала бол-
тать на очередном званом обеде о невинной любви знаменитого Берка, ко-
торый в свое время страдал бессонницей, оттого что она тревожила его
сны. Он почувствовал себя нагим и беззащитным. Впервые в жизни он ис-
пытал сильнейшее влечение к анонимности.
В третьем письме она попросила его об одной услуге; не для себя са-
мой, разумеется, а для своей соседки, бедной женщины, за которой из
рук вон плохо присматривали в больнице; она не только чуть не умерла
от плохо сделанной анестезии, но ей было отказано в малейшем возмеще-
нии убытков от этой халатности. Если Берк так трогательно заботится об
африканских детях, пусть он докажет, что ему небезразлична и судьба
его простых соотечественников, хотя они не могут дать ему повод покра-
соваться перед телекамерой.
Потом эта женщина написала ему собственноручно, называя себя Имма-
кулатой: "... вы ведь помните, сударь, ту девушку, которую вы называли
своей непорочной девой, тревожащей ваши ночи". Нет, вы только подумай-
те, возможно ли такое? Возможно ли? Мечась из угла в угол своей квар-
тиры, Берк стонал и изрыгал проклятья. Он разорвал письмо, плюнул на
обрывки и выкинул их на помойку.
Как-то он узнал от директора одного из телеканалов, что некая пос-
тановщица хочет сделать о нем передачу. С раздражением вспомнил он
ироническую ремарку о своей страсти красоваться перед телекамерой, ибо
постановщицей, затеявшей эту передачу, оказалась не кто иная, как пе-
вунья его ночей, Иммакулата собственной персоной! Ситуация довольно
неприятная: в принципе ему льстило предложение снять о нем фильм, по-
тому что он всегда хотел превратить свою жизнь в произведение искусс-
тва; но до сей поры ему и в голову не приходило, что это может быть
произведение комического жанра! Внезапно оказавшись лицом к лицу с по-
добной опасностью, он решил держать Иммакулату подальше от своей жизни
и попросил директора (тот был удивлен его скромностью) отложить этот
проект, слишком преждевременный для столь молодого и малозначительного
человека, как он.
14
Эта история напоминает мне другую, с которой мне посчастливилось
познакомиться благодаря книжным шкафам, которыми заставлена вся квар-
тира Гужара. Однажды, когда я пожаловался ему на свой сплин, он подвел
меня к этажерке с надписью, сделанной его рукою: "Шедевры непредумыш-
ленного юмора", и выудил из нее книжку, написанную в 1972 году некой
парижской журналисткой, в которой она распинается о своей любви к Кис-
синджеру, если вам еще памятно имя знаменитого политического деятеля
той эпохи, советника президента Никсона, устроителя мира между Амери-
кой и Вьетнамом.
Вот эта история: журналистка прибывает к Киссинджеру в Вашингтон,
чтобы провести с ним интервью - сначала для журнала, потом для телеви-
дения. Они встречались неоднократно, ни разу не переступив рамок чисто
профессиональных отношений: один или два обеда для подготовки телепе-
редачи, несколько визитов в его кабинет в Белом доме, в его частную
резиденцию, сперва в одиночку, потом в сопровождении бригады киношни-
ков, и т.д. Мало-помалу она осточертела Киссинджеру. Он не дурак, он
понимает, чего, в сущности, ей от него надо, и, чтобы держать ее на
расстоянии, делает ей красноречивые замечания насчет притягательности
власти для женщин и о своем положении, обязывающем его отказаться от
личной жизни.
Она с трогательной искренностью сообщает обо всех этих увертках,
которые, впрочем, нисколько ее не обескураживают ввиду ее неколебимой
уверенности в том, что они созданы друг для друга. А то, что он осто-
рожен и недоверчив по отношению к ней, это ее не удивляет: она отлично
понимает, что нужно думать о тех стервах, с которыми он имел дело
раньше; она уверена, что в тот миг, когда до него дойдет, как она его
любит, все его страхи рассеются, он забудет обо всех своих опасениях.
Ах, она так уверена в чистоте своей собственной любви! Она могла бы
поклясться: речь ни в коем случае не может идти об эротическом наваж-
дении с ее стороны, "в сексуальном отношении он оставлял меня равно-
душной", - пишет она и многократно повторяет (с забавным материнским
садизмом): он небрежно одевается, он некрасив, у него дурной вкус в
отношении женщин; "каким же никчемным должен он быть любовником", -
заявляет она, сообщая при этом, что все более и более в него влюблена.
У нее двое детей, у него тоже, она планирует, не заручаясь его согла-
сием, провести отпуск совместно на Лазурном берегу и заранее радуется,
что оба младших Киссинджера смогут, кстати, как следует подучить фран-
цузский.
Однажды она посылает своих киношников заснять резиденцию Киссиндже-
ра, который, не в силах сдерживаться, выгоняет их, словно банду докуч-
ливых наглецов. В другой раз он приглашает ее к себе в кабинет и сооб-
щает ей исключительно строгим и холодным тоном, что он не собирается
более терпеть ее двусмысленное поведение. Поначалу она приходит в под-
линное отчаянье. Но тут же берет себя в руки и начинает рассуждать
так: ее наверняка считают политически опасной, и Киссинджер получил от
контрразведки предписания, запрещающие ему все контакты с ней; каби-
нет, где они сейчас беседуют, буквально напичкан микрофонами, и ему
это известно; стало быть, его невероятно жестокие фразы обращены не к
ней, а к невидимым агентам, которые их подслушивают. Она смотрит на
него с понимающей и меланхолической улыбкой; сцена в ее глазах кажется
озаренной отсветом трагической красоты (она часто употребляет это при-
лагательное): он старается нанести ей удар за ударом, и в то же время
его взгляд свидетельствует о любви.
Гужар смеется, но я говорю ему: очевидная истина о реальной ситуа-
ции, сквозящая в грезах влюбленной женщины, не столь важна, как это
представляется; это истина мелочная, приземленная, бледнеющая в срав-
нении с другой, более возвышенной, которой суждено устоять под напором
времени, - истиной Книги. Уже во время первой встречи с ее кумиром эта
книга незримо властвовала в кабинете, на маленьком столике между собе-
седниками, будучи с данного момента невысказанной и бессознательной
целью всего этого приключения. Книга? Зачем она? Чтобы нарисовать
портрет Киссинджера? Да нет, ей абсолютно нечего сказать о нем. Ее
сердце томила одна забота - высказать собственную истину, истину о се-
бе самой. Она не вожделела к Киссинджеру и меньше всего - к его телу
("каким же никчемным должен он быть любовником"); она стремилась к
расширению собственного "я", жаждала вывести его за пределы узкого
круга своей жизни, облечь сиянием и блеском, преобразить в луч света.
Киссинджер был для нее всего лишь мифологическим верховым животным,
крылатым конем, на котором ее "я" должно совершить великий полет к не-
бесам.
"Она была просто дурой", - сухо заключает Гужар, насмехаясь над мо-
ими прекраснодушными объяснениями.
"Ну уж нет, - говорю я, - свидетели подтверждают, что она была ум-
на. Речь идет вовсе не о глупости. Она была уверена в своем избранни-
честве".
15
Избранничество - понятие теологическое; оно означает, что, не имея
никаких заслуг, посредством сверхъестественного решения, свободной
или, вернее, своевольной волей Божьей ты избран для чего-то исключи-
тельного, из ряда вон выходящего. Святые черпали в этом убеждении си-
лу, помогавшую им претерпевать самые жестокие пытки. Теологические по-
нятия отражаются как самопародия в тривиальности наших жизней; каждый
из нас страдает (более или менее) от низости своей слишком заурядной
жизни и хочет вырваться за ее пределы, воспарить над ними. Каждый из
нас питает иллюзию (более или менее стойкую), что он достоин такого
воспарения, что он избран и предназначен для него.
Чувство избранничества присутствует, например, во всех любовных от-
ношениях. Ибо любовь, по определению, это ничем не заслуженный дар;
незаслуженная любовь - это само доказательство ее подлинности. Если
женщина говорит мне: я люблю тебя, потому что ты умен и честен, потому
что ты покупаешь мне подарки, потому что не волочишься за другими, по-
тому что ты моешь посуду, - я испытываю разочарование: такая любовь
отдает корыстью. Куда приятней услышать: я без ума от тебя, хотя ты не
умен и не порядочен, хотя ты лгун, эгоист и мерзавец.
Быть может, человек впервые проникается иллюзией избранничества,
будучи еще грудным младенцем, проникается благодаря материнским забо-
там, которых он ничем не заслужил и оттого требует их с особенной нас-
тырностью. Воспитание призвано избавить его от этой иллюзии, дав по-
нять, что за все в жизни надо расплачиваться. Но зачастую эти уроки
бывают слишком запоздалыми. Вам наверняка приходилось видеть девчонку
лет десяти, которая, горя желанием навязать свою волю подружкам, за
неимением более веских аргументов повторяет как можно громче с необъ-
яснимой гордыней: "Потому что это я тебе говорю" или "Потому что я так
хочу". Она чувствует себя избранницей. Но придет день, когда она в
очередной раз воскликнет: "Потому что я так хочу", а все вокруг только
прыснут со смеху. Что может сделать тот, кто чувствует себя избранным,
чтобы доказать свое избранничество, чтобы внушить самому себе и дру-
гим, что он не принадлежит к заурядному большинству?
Вот тут-то эпоха, основанная на изобретении фотографии, и приходит
к нему на помощь вместе со всеми своими кинозвездами, танцовщиками и
прочими знаменитостями, чьи образы, спроецированные на огромный экран,
видимы всеми издалека, вызывают восхищение у всех и в то же время ос-
таются для всех недостижимыми. Не сводя восхищенного взгляда с этих
знаменитостей, тот, кто возомнил себя избранным, публично проявляет
свою причастность к необыкновенному и одновременно отстраненность от
обыденного, конкретным образом воплощенного в его соседях, коллегах,
партнерах, с которыми ему (ей) приходится жить.
Таким образом, знаменитости превратились в некий общественный инс-
титут, подобный санитарной службе, органам социального обеспечения,
страховым агентствам или приютам для слабоумных. Но этот институт по-
лезен лишь при условии собственной недосягаемости. Когда кто-нибудь
хочет подтвердить свое избранничество посредством прямого, личного
контакта с той или иной знаменитостью, он рискует быть выставленным за
порог, как несостоявшаяся любовница Киссинджера. Эта отставка на языке
теологии называется грехопадением. Вот почему влюбившаяся в Киссиндже-
ра журналистка открыто и вполне справедливо называет свою любовь тра-
гической, ибо падение, как бы там ни насмехался над ним Гужар, трагич-
но по определению.
До того момента, когда она поняла, что влюблена в Берка, Иммакулата
жила жизнью большинства женщин: несколько браков, несколько разводов,
несколько любовников, приносивших ей разочарование столь же постоян-
ное, сколь мирное и почти приятное. Последний из этих кавалеров пря-
мо-таки обожал ее; она переносила его легче, чем других, не только
из-за его покорности, но и по причине его полезности: это был опытный
киношник, который очень помог ей в ту пору, когда она начала работать
на телевидении. Он был немногим старше ее, но казался вечным студен-
том, втюрившимся в нее по уши; он считал ее самой красивой, самой ум-
ной и (особенно) самой чувствительной из всех женщин.
Чувствительность его возлюбленной представлялась ему чем-то вроде
пейзажа немецкого живописца-романтика: деревья с невообразимо узлова-
тыми стволами, а над ними, вверху, далекое голубое небо, обиталище Бо-
га; всякий раз, когда он входил в этот пейзаж, его охватывало неодоли-
мое желание пасть на колени и остаться там лицом к лицу с божественным
чудом.
16
Холл мало-помалу заполнялся, прибыло много французских энтомологов,
были и иностранцы, в том числе один чех лет шестидесяти, о котором го-
ворили, что это важная персона нового режима, быть может, министр, или
президент академии наук, или уж, по крайней мере, ученый, числящийся в
членах этой самой академии. Во всяком случае, хотя бы с точки зрения
простого любопытства, то был самый интересный персонаж данного собра-
ния (он представлял собой новую историческую эпоху, пришедшую на смену
коммунизму, который канул в ночь времен); однако среди говорливой тол-
пы он казался совсем одиноким - прямой, высоченный, неуклюжий. Все
участники конференции считали своим долгом пожать ему руку и задать
несколько вопросов, но обмен мнениями обрывался гораздо раньше, чем
они ожидали, и после трех-четырех первых фраз никто уже не знал, о чем
с ним можно говорить. Потому что в конце концов у них не оказывалось
общих тем для разговора. Французы поспешно возвращались к своим собс-
твенным проблемам, он пытался было последовать их примеру, время от
времени повторяя "а вот у нас, напротив...", но вскоре сообразил, что
никому нет дела до того, что происходит "у нас, напротив", и отошел в
сторонку; лицо его было подернуто дымкой меланхолии, но не горькой или
мучительной, а ясной и почти снисходительной.
Пока все прочие шумно заполняли холл и находящийся в нем бар, он
проходит в пустой зал, где четыре длинных стола, составленные квадра-
том, ожидают открытия конференции. Возле двери стоит маленький столик
со списком приглашенных, за которым томится барышня, такая же неприка-
янная, как и он сам. Он кланяется ей и представляется. Она просит его
повторить свое имя еще дважды. На третью попытку она не отваживается и
принимается наугад искать в списке имя, хоть чем-то напоминающее услы-
шанные звуки. Исполненный отеческой любезности, чешский ученый склоня-
ется над списком, находит свое имя и тычет в него указательным паль-
цем:
- ЧЕХОРЖИПСКИ.
- Ах, мсье Сешорипи? - переспрашивает она.
- Нужно произносить: Tche-kho-rjips-qui.
- Ох, это не так-то легко.
- Нет ничего легче! К тому же моя фамилия неправильно написана. -
Он берет лежащую на столике ручку и пририсовывает над буквами "с" и
"r" маленькие значки, нечто вроде перевернутого вверх ногами французс-
кого аксан сирконфлекса.
Барышня смотрит на значки, смотрит на ученого и вздыхает:
- Это очень сложно.
- Напротив, это проще простого. Вы знаете Яна Гуса?
Секретарша быстро пробегает взглядом список приглашенных, а чешский
ученый спешит объяснить ей суть дела:
- Как вам известно, это был великий реформатор Церкви в XIV веке.
Предшественник Лютера. Профессор Карлова университета, который, как вы
знаете, был первым университетом, основанным в Священной Римской импе-
рии. Но вы наверняка не слыхали, что Ян Гус был в то же время великим
реформатором орфографии. Он умудрился упростить ее до крайности. Чтобы
написать то, что вы произносите как "ч", вам приходится употреблять
три буквы: t, с, h. А немцы нуждаются в четырех буквах: t, s, c, h. А
вот нам, благодаря Яну Гусу, достаточно всего одной буквы "с" с вот
таким маленьким значком над ней.
Профессор снова склоняется над столиком секретарши и пишет на полях
очень большую букву "с" с опрокинутым аксан сирконфлексом над ней:
"С"; потом он смотрит ей прямо в глаза и произносит громким и внятным
голосом:
- Tch!
Секретарша тоже смотрит ему в глаза и повторяет:
- Tch.
- Вот так. Великолепно!
- Да, это и в самом деле очень практично. Жаль, что реформа Лютера
известна только у вас.
- Реформа Яна Гуса, - говорит ученый, делая вид, что не заметил
бестактности француженки, - не осталась полностью неизвестной. Есть
еще одна страна, где она нашла употребление; вы, конечно, знаете, о
какой стране я говорю.
- Нет.
- О Литве!
- О Литве? - повторяет секретарша, тщетно напрягая память, чтобы
сообразить, в каком краю Земли расположена эта страна.
- И в Латвии тоже. Теперь вам понятно, почему мы, чехи, так гордим-
ся этими крохотными значками. (С улыбкой.) Мы готовы предать все на
свете. Но за эти закорючки будем биться до последней капли крови.
Он кланяется барышне и направляется к прямоугольнику, состоящему из
столов. Перед каждым креслом лежит карточка с фамилией. Он отыскивает
свою, внимательно смотрит на нее, потом берет двумя пальцами и с
грустноватой, но прощающей улыбкой идет показывать секретарше.
Тем временем у столика возле двери останавливается другой энтомо-
лог, ожидая, когда она поставит крестик против его фамилии. Завидев
направляющегося к ней чешского ученого, она спешит извиниться:
- Минуточку, мсье Чипики!
Тот великодушно кивает, как бы говоря: не беспокойтесь, барышня, я
никуда не спешу. Терпеливо и не без трогательной скромности он стано-
вится возле столика (в это время в зал входят еще два энтомолога) и,
когда секретарша наконец освобождается, протягивает ей карточку:
- Посмотрите, как это забавно, не правда ли?
Она глядит на карточку, так ничего толком и не понимая:
- Но это же, мсье Шенипики, просто-напросто аксаны.
- Да, но аксаны обычные. Их забыли перевернуть вверх ногами. И об-
ратите внимание, куда их поместили. Над буквами "е" и "о": Cechorips-
ky!
- Да, да, вы правы! - возмущается секретарша.
- Хотелось бы мне знать, - продолжает чешский ученый, все больше и
больше грустнея, - почему об этих значках всегда забывают. А ведь они
так поэтичны, эти повернутые вверх ногами аксаны! Как вам кажется? Ни
дать ни взять птицы в воздухе. Голуби с расправленными крыльями! (Неж-
нейшим голосом.) Или, если вам угодно, бабочки.
И он в который раз склоняется над столиком, чтобы, взяв ручку, исп-
равить на карточке орфографию своей фамилии. Он проделывает эту опера-
цию скромно, словно извиняясь, затем, ни слова не говоря, удаляется.
Глядя вслед его крупной, забавной, бесформенной фигуре, секретарша
внезапно ощущает прилив материнской нежности. Она воображает себе пе-
ревернутый аксан сирконфлекс, который наподобие мотылька порхает вок-
руг ученого и в конце концов садится на его седую гриву.
Подходя к своему креслу, чешский ученый оборачивается и видит уми-
ленную улыбку секретарши. В ответ он посылает ей одну за другой целых
три улыбки, меланхоличных и в то же время гордых. Меланхоличная гор-
дость - вот как можно было бы определить натуру чешского ученого.
17
То, что он поддался меланхолии, увидев неправильно расставленные
значки над своей фамилией, - это понятно всякому. Но откуда взялась
его гордость?
Вот основной факт его биографии: вскоре после русского вторжения
1968 года он был выставлен из энтомологического института и ему приш-
лось стать строительным рабочим; такое положение продолжалось до конца
оккупации в 1989 году, то есть почти двадцать лет.
Но разве в Америке, во Франции, в Испании, да мало ли где еще сотни
и тысячи людей постоянно не теряют своих постов? Им это, разумеется,
не в радость, но никакой гордости от этого они не испытывают. Почему
же чешский ученый превратил свою отставку в источник гордости?
Потому что его выгнали с работы не по экономическим, а по полити-
ческим мотивам.
Ладно, пусть будет так. Но в этом случае требуется объяснить, поче-
му же беда, вызванная экономическими причинами, считается менее серь-
езной и менее трагичной? Дипломированный специалист, не угодивший сво-
ему начальству, должен испытывать стыд, а тот, кто потерял пост по
причине своих политических взглядов, имеет право этим гордиться. Поче-
му?
Потому что при увольнении по экономическим причинам уволенный игра-
ет пассивную роль, в его позиции нет элемента бунтарства, которым мож-
но было бы восхищаться.
Это кажется очевидным, но таковым не является. Ибо чешский ученый,
выгнанный с работы после событий 1968 года, когда русская армия уста-
новила в стране ненавистный режим, тоже не совершил ничего храброго и
мужественного. Будучи руководителем одного из отделов энтомологическо-
го института, наш герой не интересовался ничем, кроме своих мушек. И
вот в один прекрасный день совершенно неожиданно в его кабинет врыва-
ется десяток влиятельных противников режима, которые просят предоста-
вить одну из аудиторий для своих полуподпольных собраний. Они действу-
ют согласно правилу морального дзюдо: застать человека врасплох, выс-
тупив в роли небольшой кучки наблюдателей. Неожиданное противостояние
повергает ученого в полное замешательство. Сказать "да" - значит пойти
на большой риск: он может тут же потерять свой пост, трое его детей не
смогут поступить в университет. Но сказать "нет" этой кучке наблюдате-
лей, заранее насмехающихся над его трусостью, он тоже не смог: не хва-
тило мужества. В конце концов он согласился и запрезирал себя за свою
робость, слабость, неспособность противиться чужой воле. Стало быть,
если выражаться как можно более точно, именно благодаря своей трусости
он был выгнан с работы, а его дети - из школы.
Так чем же, черт побери, здесь гордиться?
Дело в том, что чем больше проходило времени, тем больше он забывал
свое первоначальное отвращение к оппозиционерам, тем больше привыкал
видеть в своем "да" сознательный и добровольный акт, выражение его
личного протеста против ненавистного режима. Таким образом, он причис-
лил себя к тем, кому было суждено взойти на великие подмостки Истории,
и в этой уверенности черпал свою гордость.
Но разве не правда, что из века в век бесчисленное множество людей
вмешиваются в бесчисленные политические конфликты и, стало быть, могут
гордиться своим присутствием на сцене Истории?
Мне следовало бы уточнить мое положение: гордость чешского ученого
обусловлена тем фактором, что он вышел на сцену Истории не когда-ни-
будь, а именно в тот момент, когда она была ярко освещена. Ярко осве-
щенная историческая сцена называется Всемирно-Исторической Актуаль-
ностью. Прага 1968 года, озаренная прожекторами и простреливаемая ки-
нокамерами, была наитипичнейшей Всемирно-Исторической Актуальностью, и
чешский ученый был горд тем, что до сих пор ощущает ее поцелуй на сво-
ем челе.
Но вдумаемся в тот факт, что важные торговые переговоры или встречи
на высшем уровне сильных мира сего тоже освещены, засняты на киноплен-
ку, откомментированы; отчего же они не пробуждают у действующих лиц
того же волнующего чувства гордости?
Спешу внести последнее уточнение: чешский ученый помимо своей воли
оказался причастным не к какой-нибудь Всемирно-Исторической Актуаль-
ности, а к той, которую именуют Наивысшей. Актуальность становится На-
ивысшей, когда человек, находящийся на авансцене, страдает, слыша за
кулисами треск перестрелки и видя, как над подмостками витает Архангел
смерти.
Итак, вот вам окончательная формулировка: чешский ученый горд тем,
что по милости Господней стал причастным к Наивысшей Всемирно-Истори-
ческой Актуальности. И он прекрасно понимает, что именно эта милость
отличает его от всех норвежцев и датчан, французов и англичан, при-
сутствующих в зале.
18
За столом президиума есть место, на котором сменяют друг друга выс-
тупающие, но он не слушает их. Он ждет своей очереди, время от времени
ощупывая карман с пятью листками небольшого доклада, который, как он
понимает, не представляет собой ничего особенного: будучи отстранен от
научной работы на целых двадцать лет, он мог лишь резюмировать тот ма-
териал, который был опубликован в ту пору, когда он, молодой исследо-
ватель, открыл и описал неизвестный вид мух, названный им musca pra-
gensis. И вот наконец, услышав, как председательствующий произносит
нечто похожее на его имя, он встает и направляется к месту, предназна-
ченному для выступающих.
В течение двадцати секунд, необходимых для его перемещения, с ним
происходит нечто неожиданное: он чуть не падает в обморок от волнения.
Боже мой, после стольких лет, проведенных впустую, он снова находится
среди людей, которых он уважает и которые уважают его, среди ученых,
из чьей дружеской среды вырвала его судьба; добравшись до предназна-
чавшегося ему свободного кресла, он не садится в него; на этот раз он
решает подчиняться только собственным чувствам, действовать раскованно
и поведать своим незнакомым коллегам о том, что он переживает.
- Прошу прощения, уважаемые дамы и господа, но я хотел бы поделить-
ся с вами моим волнением, которого я не ожидал и которое застало меня
врасплох. После почти двадцатилетнего отсутствия я снова имею возмож-
ность обратиться к собранию людей, которые заняты теми же проблемами,
воодушевлены той же страстью, что и я. Я прибыл из страны, где человек
мог быть лишен смысла всей своей жизни только за то, что открыто гово-
рил, о чем он думает, ведь весь смысл жизни ученого заключается в его
науке. Как вам известно, десятки тысяч людей, все достойнейшие предс-
тавители интеллигенции моей страны, были сняты со своих постов после
трагического лета 1968 года. Еще полгода назад я был простым строи-
тельным рабочим. Ничего унизительного в этом нет; за это время я узнал
много нового, удостоился дружбы простых и замечательных людей, а еще я
понял, что мы, люди науки, - существа привилегированные, ибо занимать-
ся работой, которая в то же время является нашей страстью, это и есть,
друзья мои, привилегия, которой никогда не удостаивались мои колле-
ги-строители, потому что нельзя со страстью таскать кирпичи и балки.
Теперь я обладаю этой привилегией, которой был лишен в течение двадца-
ти лет, и она кружит мне голову почище любого хмеля. Этим и объясняет-
ся, дорогие друзья, что я переживаю сегодняшний день как подлинный
праздник, хотя он и остается для меня чуть-чуть грустноватым.
Произнося последние слова, он почувствовал, что к его глазам подс-
тупают слезы. Это несколько смутило его, он вспомнил своего отца, ко-
торый в старости волновался и плакал по любому пустяку, но тут же по-
думал, почему бы и ему разок не расчувствоваться: все эти люди должны
быть тронуты его волнением; это нечто вроде небольшого подарка, приве-
зенного им из Праги.
Он не ошибся. Аудитория тоже была взволнована. Не успел он произ-
нести последнее слово, как Берк вскочил и принялся аплодировать. Тут
же невесть откуда появилась кинокамера, наведенная на чешского учено-
го. Весь зал медленно или поспешно поднялся, мелькали улыбающиеся или
серьезные лица, все аплодировали, и это настолько увлекло людей, что
они никак не могли остановиться; чешский ученый стоял среди них -
крупный, очень высокий, нескладно высоченный, и чем большей неуклю-
жестью веяло от его фигуры, тем более трогательным он казался другим и
все более растроганным ощущал себя сам, так что слезы уже не копились
у него на глазах, а торжественно текли вдоль носа, ко рту, к подбород-
ку, на виду у всех собратьев, которые принялись рукоплескать еще силь-
нее. Наконец овации мало-помалу утихли, присутствующие расселись по
местам, и чешский ученый произнес дрожащим голосом:
- Благодарю вас, друзья мои, благодарю от всего сердца. - Он покло-
нился и направился к своему креслу.
- Он сознавал, что переживает один из величайших моментов своей
жизни, миг славы, да-да, славы, почему бы не воспользоваться этим сло-
вом; он чувствовал себя великим и прекрасным, он чувствовал себя зна-
менитым и от всей души желал одного: чтобы его путь к креслу был как
можно более долгим, чтобы ему не было конца.
19
Когда он шел к своему месту, в зале царила тишина. Быть может, было
бы вернее сказать, что то была не единая тишина, а множество ее разно-
видностей. Ученый различал только одну из них: тишину волнения. Он не
отдавал себе отчета в том, что мало-помалу, подобно тончайшим модуля-
циям в сонате, переводящим ее из одного тона в другой, взволнованная
тишина превратилась в тишину неловкую. Все понимали, что этот господин
с непроизносимым именем до того переволновался, что забыл прочесть
свой доклад насчет открытия нового вида мушек. И сознавали, что было
бы бестактным напомнить ему об этом. После долгих колебаний председа-
тельствующий прокашлялся и сказал:
- Я благодарю господина Чекошипи... - он немного помолчал, давая
приглашенному последнюю возможность вспомнить о докладе, - и прошу к
столу президиума следующего выступающего.
Как раз в этот момент тишина была прервана сдавленным смешком в
глубине зала.
Погрузившись в свои мысли, чешский ученый не слышал ни этого смеха,
ни выступления своего коллеги. Ораторы сменяли друг друга, пока нако-
нец очередь не дошла до бельгийского специалиста, тоже занимающегося
мушками, который вывел его из оцепенения: Боже мой, да он же забыл
произнести свой доклад! Он сунул руку в карман, пять листков были на
месте, как бы в подтверждение того, что все это ему не пригрезилось.
Щеки его пылали. Он чувствовал, как он смешон. Можно ли хоть
что-нибудь поправить? Нет, поправить уже ничего было нельзя.
Промучившись несколько мгновений от стыда, он вдруг подумал, что
пусть он выглядит смешным, но в этом нет ничего нехорошего, позорного
или обидного; смехотворное положение, свалившееся ему как снег на го-
лову, только усиливало его привычную меланхолию, придавало его судьбе
еще более печальный оттенок и, следовательно, делало ее еще более ве-
личественной и прекрасной.
Гордость и грусть будут навеки неразлучны в душе чешского ученого.
20
В каждом собрании находятся дезертиры, ускользающие в соседнее по-
мещение, чтобы там выпить. Устав слушать энтомологов и не позабавив-
шись как следует курьезным выступлением чешского ученого, Венсан вмес-
те с другими беглецами оказывается в холле, за длинным столом возле
бара.
После долгого молчания он рискует завязать разговор с неизвестными
ему людьми:
- А моя подружка требует некоторой грубости в поведении.
Произнося такую фразу, Понтевен выдерживал небольшую паузу, застав-
лявшую окружающих погрузиться в напряженное молчание. Венсан попытался
последовать его примеру, но вместо молчания со всех сторон раздается
смех, громкий смех; это придает ему храбрости, глаза его загораются,
он машет рукой, чтобы успокоить своих слушателей, но в этот момент со-
ображает, что все смотрят в другой конец стола, привлеченные стычкой
двух господ, осыпавших друг друга бранью.
Через пару минут ему удается еще раз привлечь внимание к своей осо-
бе:
- Да говорят же вам, что моя подружка требует, чтобы я обращался с
ней по-скотски.
На сей раз все его выслушивают, и Венсан не делает промаха с пау-
зой; он тараторит все быстрей и быстрей, словно опасаясь кого-то, кто
мог бы его перебить:
- А я на такое не способен, я человек слишком утонченный, правда
ведь? - и хохочет над собственными словами. Но никто не отзывается на
его смех, и он спешит продолжить свою исповедь, все время наращивая ее
темп: - Ко мне часто приходит молоденькая машинистка, я ей диктую...
- Она печатает на компьютере? - спрашивает у него какой-то тип, не-
ожиданно заинтересовавшийся его речами.
- Да, - отвечает Венсан.
- А какой марки компьютер?
Венсан называет марку. У его собеседника марка была другая, и он
принимается травить истории про свой компьютер и жаловаться, что тот
взял моду подкладывать ему всякие подлянки. Все вокруг веселятся и то
и дело покатываются со смеху.
А Венсан, ни с того ни с сего загрустив, вспомнил одну свою старую
идею. Принято думать, что успех человека более или менее определяется
его внешностью, красотой или безобразием его лица, его фигурой, шеве-
люрой или отсутствием таковой. Какое заблуждение! Все решает голос. А
у Венсана голосок слабый и чересчур высокий; когда он вступал в разго-
вор, никто не обращал на него внимания, так что ему приходилось гово-
рить все громче, и тогда всем казалось, будто он кричит. А вот Понте-
вен говорит совсем негромко, но голос у него такой звучный, приятный и
мощный, что все вокруг слушают только его.
Ах этот чертов Понтевен! Он же обещал Венсану явиться на конферен-
цию вместе со всей своей шайкой, но потом потерял к этому мероприятию
всякий интерес - такова уж была его натура, нацеленная больше на сло-
ва, чем на дела. С одной стороны, Венсан был раздосадован, а с другой
- чувствовал себя еще более обязанным исполнить наказ своего мэтра,
который сказал ему накануне отъезда: "Ты будешь выступать в роли наше-
го представителя. Я даю тебе полное право действовать от нашего имени,
ради нашего общего дела". Напутствие это было, разумеется, шутовским,
но шайка-лейка из "Гасконского кафе" была уверена, что в нашем ничтож-
ном мире только шутовские приказания и заслуживают того, чтобы их ис-
полняли. Перед глазами Венсана проплыли сначала тонкое лицо Понтевена,
потом здоровенная пасть Машу: он одобрительно улыбался. Поддержанный
этими видениями и особенно этой улыбкой, Венсан решил действовать: он
осмотрелся по сторонам и среди группы людей, осаждавших бар, заприме-
тил девицу, которая очень ему приглянулась.
21
Чудной народ эти энтомологи: даже не взглянут на хорошенькую девуш-
ку, хотя она смотрит им в рот, готовая когда надо посмеяться, а когда
надо - напустить на себя серьезный вид. Было ясно, что она не знакома
ни с одним из окружающих ее мужчин и что под ее напускной раскован-
ностью скрывается робкая душа. Венсан поднимается из-за стола, подхо-
дит к той группе, в которую втерлась девушка, и заговаривает с ней.
Вскоре они отстранились от остальных и завязали беседу, которая с са-
мого начала обещает быть непринужденной и долгой. Ее звали Юлией, она
была машинисткой, на конгрессе исполняла мелкие поручения президента
энтомологов; освободившись после полудня, она воспользовалась случаем,
чтобы провести вечер в этом знаменитом замке, среди людей, которые хо-
тя и внушали ей трепет, но в то же время возбуждали любопытство, пото-
му что до вчерашнего дня она в глаза не видела ни одного энтомолога.
Венсан чувствует себя с ней легко, ему не нужно повышать голос, совсем
наоборот: он старается говорить потише, чтобы не слышали другие. Потом
он тащит ее к маленькому столику, где они усаживаются друг против дру-
га и он кладет свою ладонь на ее руку.
- Ты знаешь, - сказал он, - все зависит от силы голоса. Это важнее,
чем иметь хорошенькое личико.
- У тебя потрясающий голос.
- В самом деле?
- Да, мне так кажется.
- Но слабый.
- В этом-то вся его прелесть. А вот у меня голос противный, скуч-
ный, скрипучий; я каркаю как старая ворона - ты не находишь?
- Нет, - возразил Венсан с оттенком нежности, - мне нравится твой
голос, он такой вызывающий, непочтительный.
- Уж ты скажешь.
- Твой голос - это отражение тебя самой. Ты тоже особа непочтитель-
ная и вызывающая!
Юлия, которой пришлись по вкусу речи Венсана, говорит:
- Так оно, наверно, и есть.
- А эти людишки - сплошная погань, - замечает Венсан.
- Разумеется, - соглашается она.
- Типа "ты - мне, я - тебе". Буржуйчики. Ты видела Берка? Ну и кре-
тин.
Она целиком и полностью согласна. Эти люди вели себя с нею так,
словно она была невидимкой, и все, что можно было услышать о них дур-
ного, доставляло ей удовольствие, она чувствовала себя отмщенной. Вен-
сан казался ей все более и более привлекательным: что за милый парень,
простой и веселый, не то что эти буржуйчики.
- Я горю желанием, - заявляет Венсан, - устроить здесь настоящий
бардак...
Это звучит внушительно, как призыв к бунту. Юлия улыбается, ее так
и подмывает захлопать в ладоши.
- Пойду принесу тебе виски, - говорит он, направляясь в другой ко-
нец холла, где находится бар.
* * *