ЛЮСИ КРАУН

                                    1

     В это время  суток  почти  во  всех  барах  и  ночных  клубах  города
распевали одну и ту же песню: " Люблю Париж в весеннем цвете и в опадающей
листве..." Было два часа жаркой июльской ночи, шампанское  продавалось  по
восемьсот франков, и певцы из кожи вон лезли, чтобы убедить туристов,  что
даже короткое пребывание в Париже того стоит.
     Певец был темнокожий, с широким лицом гарлемского труженика, и пел он
будто сам верил в эти наивные  слова.  Его  желтоватое  пианино  стояло  в
дальнем конце длинного узкого зала. Вошла женщина. Она помедлила в дверях,
оторопев  на  мгновение  от  гула  и   нескромных   взглядов   подвыпивших
посетителей у стойки бара возле двери. К ней, улыбаясь, направился хозяин,
потому что женщина была явно американкой, хорошо одетой и трезвой.
     - Добрый вечер,  -  обратился  он  к  ней  по-английски.  Он  говорил
по-английски, потому что его бар в восьмом  округе  и  большая  часть  его
посетителей, по крайней мере в летнее  время,  были  американцы.  -  Мадам
одна?
     - Да, - сказала женщина.
     - Желаете присесть у стойки или займете столик, мадам?
     Женщина бросила быстрый взгляд на стойку бара. За  ней  расположились
трое или четверо мужчин, двое из которых недвусмысленно рассматривали  ее,
рядом сидела девушка  с  длинными  светлыми  волосами  и  тягучим  голосом
гнусавила:
     - Шарли, даарааагой, я ж гааваарила тебе  сто  раз,  что  сегодня  из
Джорджиии.
     - Столик, пожалуйста, - ответила женщина.
     Хозяин провел ее в центр зала.  Ловко  лавируя  между  столиками,  он
быстрым профессиональным взглядом оценил незнакомку. Он решил посадить  ее
рядом с тремя другими американцами, двумя мужчинами  и  женщиной,  немного
шумливыми, но, в общем, довольно безобидными, которые  без  конца  просили
пианиста исполнить "Женщину из Сан-Луиз". Наверное, они предложат  женщине
что-то выпить, увидев что она одна в столь поздний час, при том  что  сами
по-французски не говорили.
     Она наверняка была когда-то красавицей. Даже сейчас. В тусклом ночном
свете волосы ее отливали естественной белизной, большие серые глаза  мягко
блестели. И почти никаких морщин.  И  она  умела  держаться  и  одеваться,
выгодно подчеркивая линию стройных  длинных  ног.  Обручальное  кольцо  на
руке, но мужа рядом нет. Вероятно, он, став жертвой туристического  отдыха
и переедания, свалился где-то в гостиничном номере, предоставив еще полной
сил жене, самостоятельно побродить по НАСТОЯЩЕМУ  Парижу,  и  может  быть,
найти себе какое-то приключение, которое  никогда  не  может  случиться  с
женщиной ее возраста дома - где-то на северо-западе Америки или  в  другом
месте.
     Хозяин придвинул  столик  к  посетительнице  и  поклонился,  оценивая
прямую линию плеч, гладкую шею  и  грудь,  нарядное  и  аккуратное  черное
платье и приятную, почти девичью улыбку благодарности,  мелькавшую  на  ее
лице, когда она занимала свое место за столиком. Он,  наверное,  ошибся  в
своей первоначальной оценке. Ей не более сорока трех, сорока  четырех,  по
крайней мере, с виду, подумал он. Мужа, может,  и  вовсе  нет  здесь.  Она
может быть одной из тех деловых женщин, которыми кишит  Америка,  -  вечно
путешествующих с места на место, выскакивающих из самолета, чтобы  сделать
официальное заявление в прессе и дать  распоряжения,  и  при  этом  всегда
безукоризненно причесаных, что бы ни случилось.
     - Полбутылки шампанского, мадам? - предложил хозяин.
     - Нет, спасибо. - Ее  голос  против  обыкновения  не  вызвал  у  него
содрогания. Он был очень чувствителен, а многие английские и  американские
голоса вызывали у него неприятный зуд под мышками. Но не  этот  -  низкий,
ровный и музыкальный, без всякой вычурности.  -  Мне  только  бутерброд  с
ветчиной и бутылку пива, пожалуйста.
     Хозяин сморщился, не скрывая своего удивления и легкого недовольства.
     - Видите ли, у нас минимальная плата  включает  стоимость  нескольких
напитков и я бы посоветовал...
     - Не нужно, спасибо, - твердо прервала его женщина. - Мне  сказали  в
гостинице, что здесь я смогу перекусить.
     - Конечно, конечно. У нас фирменное блюдо  -  луковый  суп,  гратине,
приготовленный...
     - Спасибо, просто бутерброд.
     Хозяин пожал плечами, слегка поклонился, отдал заказ официанту, а сам
вернулся на свое место к бару, думая про себя: "Бутерброд с ветчиной,  что
она делает здесь в этот час?"
     И он не упускал ее из виду все время, одновременно приветствуя  новых
посетителей и раскланиваясь с уходящими. Одинокая женщина в ночном клубе в
два часа ночи вовсе не редкость, и он почти всегда точно угадывал, что  им
нужно. Среди них были пьяницы, которые не могли сами купить  лишний  бокал
спиртного, были и взбалмошные американские девицы,  мотавшиеся  в  поисках
приключений, пока папаша не закрывал им чековую книжку и не сажал насильно
на пароход, везущий их домой. Встречались и голодные,  обычно  разведенные
дамы,  которые  каждую  минуту  болезненно  ощущали   мгновения   уходящей
молодости и старались как можно дольше растягивать получаемое  от  бывшего
мужа пособие. Они боялись, что покончат собой, если им  придется  провести
еще одну ночь в одиноком номере гостиницы. Конечно, клуб предназначен  для
увеселений, и хозяин делал все, чтобы поддерживать эту  видимость,  но  от
него ничего не скрывалось.
     Женщина, сидящая  за  своим  столиком  и  спокойно  евшая  бутерброд,
запивая его пивом, не относилась к сумасбродным американским девицам,  она
была абсолютно трезвой и, судя по дорогому наряду, явно  не  экономила  на
своем пособии. Даже если ей было одиноко, она никак этого не проявляла. Он
наблюдал, как американцы обратились к ней из-за соседнего столика,  как  и
следовало ожидать. Их голоса перекрывали грохот  музыки,  но  она  вежливо
улыбнувшись, покачала головой, отказываясь от их предложения. После  этого
они просто оставили ее в покое.
     Ночь проходила спокойно,  и  у  хозяина  было  время  поразмышлять  о
незнакомке. Он разглядывал ее сквозь пелену дыма. Она сидела,  откинувшись
в кресле и слушая негритянского пианиста. И хозяин подумал, что она  очень
похожа на тех двух или трех женщин, которых он встречал в своей  жизни,  с
первого взгляда определяя, что они слишком хороши для него. И женщины  это
тоже  понимали,  именно  поэтому   он   сохранил   о   них   романтические
воспоминания, и до сих пор посылал цветы к каждому дню рождения  одной  из
них, которая впоследствии вышла замуж за полковника французской авиации. И
в этой тоже было то редкое сочетание - мягкость и одновременно уверенность
в себе. Почему она не вошла в эту дверь десять лет тому назад?
     Потом его вызвали в кухню. Проходя мимо ее столика, он  улыбнулся  ей
и,  получив  ответную  улыбку,  отметил  про   себя   белизну   и   легкую
неравномерность  блеснувших  зубов,  и  здоровый  цвет  кожи.  Он  покачал
головой, переступая порог кухни  и  озадаченно  думая  о  том,  что  могло
привести такую женщину в его скромное заведение. И решил,  что  по  дороге
назад он остановится у  ее  столика,  предложит  что-то  выпить,  и  может
поразузнает что-то.
     Но, выйдя обратно в  зал,  он  увидел  двух  американских  студентов,
переместившихся из  дальнего  конца  комнаты  за  ее  столик.  Между  ними
завязалась оживленная беседа, женщина улыбалась по очереди каждому из них,
ее рука лежала на столе, и она, чуть  подавшись  вперед,  коснулась  плеча
того что был покрасивее своего друга, сказав ему что-то при этом.
     Хозяин не остановился возле их стола. Так вот как  все,  оказывается,
просто, подумал он. Молодые, на молодых ее  тянет.  И  он  ощутил  смутное
разочарование, будто предал память о тех женщинах, которых не был  никогда
достоин.
     Он вернулся на свое место  за  стойкой  и  больше  не  смотрел  в  ее
сторону. Студенты, думал он. Один из них к тому  же  еще  и  очкарик.  Для
хозяина все  американцы  до  тридцати  пяти  с  короткими  стрижками  были
студентами, но эти были настоящими, типичными высокими,  сутулыми,  тощими
типами с огромными руками и ногами - по крайней мере в два раза  большими,
чем у любого француза. Мягкая и уверенная в себе, не выходила  у  него  из
головы мысль о собственной ошибке и разочаровании. И не удивительно.
     Последовала суета очередных прибытий и прощаний, и где-то  с  полчаса
хозяин  был  занят.  Затем  последовало  небольшое  затишье  и  он   снова
повернулся в ее сторону. Она все еще сидела со своими студентами и они все
так же много болтали, но она, видно,  уже  не  особо  прислушивалась.  Она
оперлась на столик, сидя между мальчиками, и  не  спускала  глаз  с  бара.
Сначала хозяину показалось, что она глядит на него,  и  изобразил  подобие
улыбки, чтобы не показаться невежливым. Но на лице  женщины  не  мелькнуло
ответного приветствия, и он понял, что  она  смотрит  не  на  него,  а  на
мужчину, сидящего у бара через два места от него.
     Хозяин повернулся, посмотрел на мужчину и подумал с  легкой  горечью.
Ну, да, конечно.  Он  был  американец,  по  имени  Краун,  молодой,  около
тридцати, с пробивающейся проседью в волосах, высокий, но не слишком,  как
эти студенты. У него были большие серые,  настороженные  глаза  с  густыми
черными ресницами, и презрительно  изогнутая  линия  мягких  губ,  которые
смотрелись так, будто не раз втягивали его в разные  неприятности.  Хозяин
знал его как и сотню других таких же,  забегавших  сюда  несколько  раз  в
неделю пропустить стаканчик. Краун жил поблизости. Хозяин знал, что он уже
давно в Париже. Обычно он являлся поздно вечером и всегда один. Он не  пил
много, может, два виски за вечер, хорошо  говорил  по-французски,  и  его,
казалось,  всякий  раз  забавляло,  что  женщины  неизменно  и  настойчиво
поглядывают на него.
     Хозяин прошел вдоль стойки и поприветствовал Крауна, отметив что  тот
хорошо загорел.
     - Добрый вечер, - сказал он. - Что-то не видел вас  последнее  время.
Где вы были?
     - В Испании, - ответил Краун. - Только приехал три дня тому назад.
     - Ах, вот почему вы такой черный, - сказал хозяин. И, как бы сожалея,
он дотронулся до своего подбородка. - Я сам просто зеленый.
     - Самый подходящий цвет лица для владельца ночного  клуба.  Не  стоит
сожалеть, - серьезно отметил Краун. - Посетители бы чувствовали себя не  в
своей  тарелке,  если  бы  видели  перед  собой  розовощекого  и  пышущего
здоровьем хозяина. Они бы  заподозрили,  что  в  вашем  заведении,  что-то
неладно.
     Хозяин рассмеялся.
     - Наверное, вы правы. Разрешите угостить вас. - При  этом  он  позвал
бармена.
     - Но  здесь  действительно  как-то  зловеще,  -  продолжал  Краун.  -
Смотрите, как бы кто не донес в полицию,  что  вы  предлагаете  американцу
что-то бесплатно.
     Ага,  промелькнуло  у  хозяина,  сегодня  он  выпил  больше,  чем   я
предполагал, и он глазами сделал знак бармену побольше разбавить.
     - Ездили в Испанию по делам? - поинтересовался он.
     - Нет, - ответил Краун.
     - А. Для удовольствия.
     - Нет.
     Тогда хозяин заговорщически ухмыльнулся:
     - А... дама...
     Краун хихикнул.
     - Обожаю приходить сюда и болтать с вами, Жан, -  сказал  он.  -  Как
мудро вы разделяете женщин и удовольствие. - И он покачал головой. -  Нет,
не дама. Нет, просто поехал туда, потому что  не  знаю  языка.  Мне  нужно
расслабиться, и ничто не действует так расслабляюще,  как  место,  где  ты
никого не понимаешь, и никто не понимает тебя.
     - Все туда ездят, - ответил хозяин. - Все в наше время любят Испанию.
     -  Конечно,  -  сказал  Краун,  потягивая  из  бокала.  -  Там  сухо,
беспорядочно, мало народу. Как же можно не любить такую страну?
     - Вы сегодня в необычно приподнятом настроении, мистер Краун, не  так
ли?
     Краун мрачно кивнул:
     - В приподнятом, - сказал он. Он быстро допил свой  бокал  и  швырнул
пятисотфранковую бумажку за виски, выпитые до угощения хозяина. -  Если  у
меня когда-то будет свой бар, Жан, придете и я угощу ВАС, - сказал он.
     Пока Краун ждал  сдачи,  хозяин  посмотрел  вглубь  зала  -  женщина,
сидевшая между двумя студентами, продолжала смотреть мимо него на Крауна.
     Не про вас, мадам, подумал хозяин с горьким удовлетворением.  Сегодня
уж оставайтесь с вашими студентиками.
     Он провел Крауна до двери и вышел с  ним  на  улицу,  чтобы  вдохнуть
глоток свежего воздуха. Краун немного постоял, задрав  голову  на  высокие
небоскребы и усыпанное звездами небо.
     - Когда я учился в колледже, - вдруг произнес он. - Я не сомневался в
том, что Париж веселый. -  Он  повернулся  к  хозяину,  они  пожали  руки,
пожелав друг другу спокойной ночи.
     Улица была темной и пустынной, воздух  прохладным  и  хозяин  постоял
немного у двери, провожая взглядом медленно удаляющуюся фигуру.
     Его шаги гулко отдавались в тишине спящей улицы с плотно зашторенными
окнами. Краун казался нерешительным  и  почти  печальным.  Странное  время
суток,  подумалось  хозяину,  следившему  за  силуэтом,  растворяющимся  в
блеклом свете фонаря. Плохо сейчас оказаться одному. Интересно, так ли  он
выглядел бы на одной из американских улиц.
     Спустя несколько минут хозяин вернулся обратно в бар,  морща  нос  от
застоявшегося воздуха прокуренной комнаты. Дойдя до бара, он  увидел,  что
женщина встала. Она  быстрым  шагом  направилась  к  нему,  оставив  своих
студентов, которые застыли в удивленных позах привстав из-за столика за ее
спиной.
     - Вы не могли  бы  мне  помочь?  -  спросила  она.  Голос  ее  звучал
напряженно, будто она  с  трудом  сдерживала  свои  чувства,  на  лице  ее
появилось странное выражение истощенности и возбуждения, отмеченных ночью.
     Я опять ошибся, подумал хозяин, вежливо кланяясь в ее сторону. Ей уже
далеко за сорок пять.
     - Чем могу быть полезен, мадам? - спросил он.
     - Тот мужчина, который стоял вот здесь, - продолжала она.  -  Тот,  с
которым вы вышли на улицу...
     -  Да?  -  Хозяин  принял  свое  выжидательное,  полное   непонимания
выражение лица, подумав, Боже, в ее-то возрасте.
     - Вы знаете его имя?
     - Ну... дайте-ка припомнить... -  И  он  сделал  вид,  что  старается
вспомнить, дразня ее за  это  неприкрытое  и  непристойное  преследование,
наказывая за оскорбление памяти о тех женщинах, которых она ему  напомнила
всего несколько часов назад. - Да, кажется так, - сказал он. - Краун. Тони
Краун.
     Женщина закрыла глаза и оперлась  рукой  о  стойку  бара,  как  будто
пыталась сохранить равновесие. Поймав озадаченный взгляд  владельца  бара,
она открыла глаза и оттолкнулась немного поспешно от опоры. - Вы  случайно
не знаете, где он живет? - спросила она. Ее голос потускнел, и  у  мужчины
появилось мимолетное необъяснимое впечатление, что она  с  облегчением  бы
услышала отрицательный ответ.
     Он колебался. Затем пожав плечами, он дал  ей  адрес  Крауна.  В  его
задачи здесь не входило воспитание посетителей. Его дело  управлять  своим
баром, а значит ублажать клиентов. И даже  если  сюда  включались  нелепые
стареющие леди, спрашивающие адреса молодых людей, то это было их дело.
     - Вот, - сказал он. - Я напишу вам. - Он быстро  нацарапал  адрес  на
листке блокнота, оторвал его и протянул ей. Он твердо держал листок, и  по
его легкому шелесту он понял, что у нее дрожат руки.
     И тут он не смог отказать себе в удовольствии съязвить:
     - Осмелюсь посоветовать вам, мадам, предварительно позвонить. Или что
еще лучше написать.  Мистер  Краун  женат  на  красивой  и  очаровательной
женщине.
     Женщина бросила на него непонимающий взгляд, будто не поверила  своим
ушам. Затем она рассмеялась. Смех прозвучал естественно,  непринужденно  и
музыкально.
     - Да что вы, глупый вы человек, - произнесла она сквозь  смех.  -  Он
мой сын.
     Она сложила листок с адресом, предварительно тщательно прочитав  его,
и положила его в сумочку.
     - Спасибо, - поблагодарила она. - И спокойной ночи. Я уже заплатила.
     Он поклонился и взглядом провожал ее до самого выхода, чувствуя,  что
опростоволосился.
     Американцы, думал он. Самые загадочные люди в мире.

                                    2

     Оглядываясь назад, мы можем определить тот  момент  времени,  который
оказался решающим и поменял ход нашей жизни,  в  которой  мы  безвозвратно
выбрали свой новый  путь.  Этот  крутой  поворот  может  быть  результатом
тщательно обдуманного плана или же просто несчастного случая;  после  себя
мы оставляем либо счастье, либо разрушение, поворачиваясь лицом к  другому
счастью, или же к еще более страшной катастрофе; но пути  назад  нет.  Это
может быть момент в полном смысле слова - секундный  поворот  руля,  обмен
взглядами, брошенная фраза - или же это может быть  долгий  день,  неделя,
время года, в течение которого мучительно принимается  решение  -  за  это
время  сотни  раз  поворачивается   руль   вашей   машины,   накапливаются
незначительные запланированные неприятности.
     Для Люси Краун таким моментом было лето.

     Началось оно обычно, как и все предыдущие.
     В коттеджах вокруг озера раздавался стук молотков -  это  прибивались
навесы, готовились к спуску на воду плоты, ожидающие первых купальщиков. В
лагере для  мальчиков  на  дальнем  конце  озера  очищали  и  разравнивали
площадку для  бейсбола,  каноэ  устанавливались  на  рельсы,  на  верхушке
флагштока  перед  столовой  прикрепляли  новый  блестящий   золотом   шар.
Владельцы гостиниц перекрасили свои здания еще в мае, потому что  был  уже
1937 год и даже в Вермонте было похоже, что депрессия наконец позади.
     В конце июня, когда Крауны подъехали к коттеджу, снятому ими еще  год
назад, все трое - Оливер, Люси и Тони, которому в то лето было  тринадцать
лет, с удовольствием  вдыхали  парящее  в  воздухе  томное  предвосхищение
предстоящего отдыха. Это ощущение усиливалось воспоминанием того,  что  за
это время Тони чуть было не умер и чудом избежал смерти.
     Оливер мог провести здесь только две недели,  потом  ему  нужно  было
вернуться в Хэтфорт, и он большую  часть  времени  проводил  с  Тони,  они
вместе ходили на рыбалку, плавали, прогуливались в лесу, чтобы ненавязчиво
создать у Тони  впечатление,  что  он  ведет  активный  и  нормальный  для
тринадцатилетнего мальчишки образ жизни, и тем не менее  оградить  его  от
перенапряжения, от которого предостерегал  Сэм  Петтерсон  -  их  семейный
доктор.
     И вот прошло две недели, в  воскресенье  вечером  один  из  чемоданов
Оливера  стоял  упакованный  на  крыльце  коттеджа.  Вокруг  озера  царило
оживление и суета, было необычно много  машин  -  мужья  и  отцы  семейств
собирались в дорогу. Еще разморенные воскресным обедом и с шелушащейся  от
воскресного загара кожей, они забирались в свои машины  и  возвращались  в
город, где их ждала работа,  оставляя  свои  семьи  согласно  американской
традиции, по которой больше всего отдыхали те, кто  в  этом  меньше  всего
нуждается.
     Оливер и Петтерсон лежали в шезлонгах на лужайке под тополем лицом  к
озеру. У каждого в руке был бокал виски с содовой, и время от времени
     один из них взбалтывал  напиток,  наслаждаясь  тихим  стуком  люда  о
стенки бокала.
     Оба они были высокими мужчинами, приблизительно одного  возраста,  и,
вероятно, даже одного социального класса и образования, но явно отличались
темпераментом. Оливер сохранил тело и движения атлета: точные,  быстрые  и
энергичные. Петтерсон, казалось, немного запустил  себя.  Ему  свойственна
была сутулость, и  даже  когда  он  сидел,  создавалось  впечатление,  что
поднявшись  на  ноги,  он  непременно  чуть   сгорбится.   У   него   были
проницательные глаза, почти всегда прикрытые лениво полуопущенными веками,
возле которых кожа была изрезана сеточкой морщинок от частого смеха. Брови
его были густыми и торчали во все стороны,  нависая  над  глазами,  волосы
были жесткими, неровно подстриженными, с достаточным  количеством  седины.
Оливер, хорошо знавший Петтерсона, однажды  сказал  Люси,  что  Петтерсон,
вероятно, однажды взглянув на себя в зеркало, хладнокровно  решил,  что  у
него есть выбор между внешностью банального красавца, вроде кинозвезды  на
вторых ролях, или же интригующей небрежностью пробивающейся проседи. - Сэм
умный человек, - одобрительно  прокомментировал  Оливер,  -  и  он  выбрал
второе.
     Оливер был уже одет по-городскому. На нем  был  костюм  из  индийской
льняной полосатой ткани и голубая рубашка, волосы были немного длинноваты,
так как он не считал нужным появляться у  парикмахера  во  время  отпуска,
кожа носила ровный загар после часов, проведенных на берегу  озера.  Глядя
на него, Петтерсон отметил, что Оливер в тот момент  был  в  своей  лучшей
форме,  когда  явные  результаты  отдыха  в  оправе  городского   костюма,
придавали ему вид учтивого официоза. Ему бы  очень  пошли  усы,  Петтерсон
выглядел бы очень впечатляюще. Он похож на человека, занимавшегося  чем-то
очень сложным, важным и даже рискованным; он прямо как  сошел  с  портрета
молодого командира кавалерии конфедератов, которые можно найти в книгах по
истории Гражданской войны. При  такой  внешности,  если  бы  мне  пришлось
заниматься доставшимся от отца печатным делом, я был бы очень разочарован,
подумал он.
     На другом берегу озера, там где небольшая насыпь гранита спускалась к
самой воде, виднелись крохотные фигурки Люси и Тони, спокойно  плывущих  в
маленькой лодочке. Тони удил рыбу. Люси не хотела брать  его,  потому  что
это был последний день Оливера на озере, но Оливер настоял,  и  не  только
ради Тони, но  и  потому  что  чувствовал  в  Люси  чрезмерную  склонность
драматизировать приезды, расставания, юбилеи и праздники.
     Петтерсон носил вельветовые  брюки  и  рубашку  с  коротким  рукавом,
потому что ему еще  предстояло  вернуться  в  гостиницу,  которая  была  в
двухстах ярдах оттуда, чтобы упаковать чемодан и переодеться. Коттедж  был
слишком мал для гостей.
     Когда Петтерсон предложил приехать на следующие выходные и  осмотреть
Тони, тем самым спасая Люси и ребенка от поездки в Хатфорд в  конце  лета,
Оливер был тронут этим проявлением заботы  со  стороны  друга.  Но  увидев
затем Петтерсона с миссис Вейлс, тоже жившей в  гостинице,  он  переоценил
свою признательность. Миссис Вейлс была красивой  брюнеткой,  с  маленькой
круглой фигурой и жадными глазами.  Сама  она  была  из  Нью  Йорка,  куда
Петтерсон по крайней мере дважды в месяц под разными предлогами  ускользал
без жены. Миссис Вейлс, как выяснилось, приехала в  четверг,  за  день  до
того как Петтерсон сошел  с  поезда  и  должна  была  уехать  в  Нью  Йорк
незаметно  в  следующий  вторник.   Они   с   Петтерсоном   придерживались
официальной и корректной манеры общения, вплоть до того,  что  никогда  не
называли друг друга по имени. Но после двадцати лет знакомства  с  врачом,
который по выражению Оливера,  был  довольно  честолюбив  в  отношениях  с
женщинами, Оливера невозможно было обмануть. Он конечно  ничего  по  этому
поводу не сказал, но приправил  свое  выражение  благодарности  по  поводу
длительного  путешествия   Петтерсона   в   Вермонт   доброжелательным   и
одновременно циничным удивлением.
     Со стороны  лагеря  для  мальчиков,  на  противоположном  берегу,  на
расстоянии полумили от озера доносились слабые звуки горна. Друзья слушали
молча, потягивая из своих бокалов, до  тех  пор  пока  звуки  не  замерли,
оставляя легкое эхо, плывущее по поверхности воды.
     - Горн, - проговорил Оливер. - Такой старомодный звук, не правда  ли?
- Он сонно уставился на плывущую вдали лодку, где сидели его жена  и  сын,
готовые скрыться в тени гранитного шельфа.  -  Подъем.  Равняйсь.  Смирно.
Отбой. - Он покачал  головой.  -  Готовят  молодое  поколение  к  светлому
будущему.
     - Может им лучше  использовать  сирену,  -  ответил  Петтерсон.  -  В
укрытие. Враг в воздухе. Отбой тревоги.
     - Тебе очень весело? - добродушно заметил Оливер.
     Петтерсон ухмыльнулся.
     - Действительно весело. Просто доктор всегда кажется  более  умным  с
насупленным видом. Я просто не могу удержаться.
     Некоторое время они сидели молча, вспоминая  музыку  горна  и  лениво
думая о старых добрых военных годах. Телескоп Тони лежал на траве рядом  с
Оливером, и он сам не зная зачем поднял его. Он приложил телескоп к  глазу
и навел резкость на поверхность воды.  Далекая  лодочка  приобрела  четкие
очертания и выросла в размерах в кругляше линзы, и Оливер мог видеть,  как
Тони медленно сматывает свою удочку, а Люси поворачивает в  сторону  дома.
На Тони был красный свитер, хотя на солнце было довольно  жарко.  На  Люси
был купальник, открывавший ее спину темно-коричневую на фоне серо-голубого
гранита дальней скалы. Она равномерно и с силой налегала  на  весла,  лишь
изредка оставляя белый след пены на гладкой поверхности воды. Корабль  мой
возвращается  в  родную  гавань,  подумал  Оливер,  внутренне  улыбнувшись
напыщенности своего сравнения по отношению к этому скромному явлению.
     - Сэм, - произнес Оливер, не отрывая телескопа от  глаза.  -  Я  хочу
попросить тебя об одном одолжении.
     - Да?
     - Я хочу, чтобы ты сказал Люси и Тони именно то, что ты сказал мне.
     Петтерсон, казалось, уже совсем заснул. Он развалился в своем кресле,
уронив подбородок на грудь, полузакрыв глаза и вытянув свои длинные  ноги.
Раздалось кряхтение:
     - И Тони тоже?
     - Именно Тони прежде всего, - ответил Оливер.
     - Ты уверен?
     Оливер положил на землю телескоп и решительно кивнул.
     - Абсолютно, - сказал он. - Он полностью доверяет нам... пока что.
     - Сколько ему сейчас? - спросил Петтерсон.
     - Тринадцать.
     - Удивительно.
     - Что удивительно?
     Петтерсон ухмыльнулся.
     - В этом возрасте в наше-то время. Тринадцатилетний мальчик,  который
доверяет родителям.
     - Послушай, Сэм, - прервал его Оливер, -  ты  снова  изменяешь  своей
привычке говорить умные вещи.
     - Может быть, - согласился Петтерсон, сделав глоток из своего  бокала
и устремив взгляд на лодку, все еще маячившую  вдали  на  залитой  солнцем
поверхности воды. - Обычно люди просят докторов говорить правду, - ответил
он. - А когда они получают то, что хотели... уровень разочарования  всегда
очень высок, когда речь идет о правде, Оливер.
     - Скажи мне, Сэм, - парировал Оливер. - Ты  всегда  говоришь  правду,
когда тебя об этом просят?
     - Редко. Я исповедую другой принцип.
     - Какой же?
     - Принцип легкой успокоительной лжи.
     - Я не верю в существование такого понятия, как успокоительная  ложь,
- сказал Оливер.
     - Ты ведь родился на севере, - улыбнулся Петтерсон. - А  я,  если  ты
помнишь, в Вирджинии.
     - Ты имеешь такое же отношение к Вирджинии, как и я.
     - Ладно, - сдался Петтерсон. - Мой отец из Вирджинии. Это не проходит
бесследно.
     - Не важно откуда твой отец, - возразил  Оливер,  -  должен  ведь  ты
говорить правду хоть ИНОГДА, Сэм.
     - Да, - кивнул Петтерсон.
     - Когда?
     - Когда я считаю, что человек может переварить ее, - сказал Петтерсон
не покидая своего легкого почти шутливого тона.
     - Тони переварит, - сказал Оливер. - У него крепкое нутро.
     Петтерсон кивнул:
     - Да, это правда. А почему бы нет - ему уже тринадцать. -  Он  сделал
очередной глоток  и  поднял  бокал,  поворачивая  его  в  ладони,  как  бы
внимательно изучая. - А Люси? - спросил он.
     - О Люси не беспокойся, - жестко ответил Оливер.
     - Она согласна с тобой? - настаивал Петтерсон.
     - Нет, - Оливер нетерпеливо отмахнулся.  -  Ее  послушать,  так  Тони
должен дожить до тридцати лет с твердым убеждением, что  детей  находят  в
капусте, что никто никогда не умирает, что  Конституция  гарантирует,  что
Энтони Крауна все будут любить больше всего на свете, больше жизни самой.
     Петтерсон улыбнулся.
     - Смеешься, - сказал Оливер. - До рождения сына всегда  думаешь,  что
только и будешь воспитывать его и давать образование. На  самом  деле  это
последнее, что ты делаешь. Приходится вести непрерывную борьбу  за  каждую
крупинку его бессмертной души.
     - Тебе нужно  было  завести  еще  несколько  сыновей,  -  посоветовал
Петтерсон. - Тогда сомнения были бы менее мучительными.
     - Ну, нет еще нескольких, - категорично отреагировал Оливер. - Так ты
будешь говорить с Тони или нет?
     - Почему бы тебе самому не сказать ему все?
     - Мне хочется, чтобы это прозвучало официально, - пояснил Оливер. - Я
хочу, чтобы он воспринял это, как  приговор  авторитета,  не  подсказанный
любовью.
     - Не подсказанный любовью, -  тихо  и  задумчиво  произнес  Петтерсон
подумав при этом:  "Что  за  загадочный  человек?  Никто  другой  из  моих
знакомых не употребил бы такую фразу. Приговор авторитета. Мальчик мой,  и
не надейся дожить до зрелой старости." - Ладно, Оливер, -  вслух  произнес
он. - Под твою ответственность.
     - Под мою ответственность, - сказал Оливер.
     - Мистер Краун?..
     Оливер повернулся в кресле. Со стороны  дома  через  лужайку  к  нему
направлялся молодой человек.
     - Да? - ответил Оливер.
     Молодой человек подошел и остановился перед двумя собеседниками.
     - Меня зовут Джефри Баннер, - представился он. - Меня прислал  мистер
Майлс, управляющий гостиницей.
     - Да? - Оливер смотрел на него все еще ничего не понимая.
     - Он сказал, что  вы  подыскиваете  компаньона  для  вашего  сына  на
оставшуюся часть лета, - пояснил молодой человек.  -  Он  сказал,  что  вы
собираетесь уезжать сегодня вечером, так что я сразу и пришел.
     - А, ну да, - произнес Оливер, встав и пожав юноше руку, одновременно
окидывая его изучающим взглядом. Баннер был худощав, немного выше среднего
роста. У него были густые черные волосы,  уложенные  в  короткую  стрижку,
смуглая от природы кожа была покрыта загаром, что делало  его  похожим  на
уроженца Средиземноморья. Глаза его были глубокими, по-девичьи голубыми  с
оттенком фиолетового, и блестели с чистотой  детского  взгляда.  Лицо  его
было тонким и живым, что создавало  впечатление  бесконечной  молодости  и
энергии, лоб высокий, покрытый бронзовым загаром. В своем вылинявшем сером
свитерке, неглаженных простых  брюках  и  теннисных  тапочках,  измазанных
травой, он походил на гребца, отмеченного печатью природного интеллекта. В
самой непринужденности его позы раскованной и одновременно почтительной  -
было что-то от избалованного, но  прилично  воспитанного  сына  почтенного
семейства. Оливер, который при малейшей возможности  любил  окружать  себя
красивыми людьми (их темнокожая служанка в городском доме  была  одной  из
самых красивых  девушек  в  Хатфорде),  сразу  же  решил,  что  юноша  ему
понравился.
     - Это доктор Петтерсон, - представил Оливер своего друга.
     - Здравствуйте, сэр, - поприветствовал Баннер.
     Петтерсон ленивым жестом приподнял свой бокал.
     - Извините, что не встаю, - сказал он.  -  По  воскресеньям  я  редко
встаю на ноги.
     - Да, конечно, - согласился Баннер.
     - Хотите поговорить с юношей наедине? - спросил Петтерсон. - Тогда я,
наверное, смогу пошевелиться.
     - Нет, - сказал Оливер. -  Конечно,  если  мистер  Баннер  не  станет
возражать.
     - Нисколько, -  ответил  Баннер.  -  Никаких  секретов.  Если  что-то
деликатное, так я совру.
     Оливер усмехнулся.
     - Хорошее начало. Хотите сигарету? - И он протянул Баннеру пачку.
     - Нет, спасибо.
     Оливер взял себе сигарету, закурил и бросил пачку Петтерсону.
     - Вы не из тех молодых людей, которые курят трубку, не так ли?
     - Нет.
     - Хорошо, - сказал Оливер. - Сколько вам лет?
     - Двадцать, - ответил Баннер.
     - Когда я слышу слово "двадцать", - вставил Петтерсон, - мне  хочется
схватиться за пистолет.
     Оливер уставился на озеро. Люси  неустанно  гребла  и  лодка  заметно
увеличилась в размерах, красный свитер Тони стал ярче. - Скажите, - мистер
Баннер, - спросил он. - Вы когда-нибудь болели?
     - Простите его, юноша, - сказал Петтерсон. - Он из тех людей, которые
никогда в жизни сами не болели, и считают болезнь признаком слабости.
     - Он прав, - ответил Баннер. - Если бы я нанимал кого-то для  общения
со своим сыном, меня бы тоже интересовало здоровье этого  человека.  -  Он
повернулся к Оливеру. - Однажды был перелом ноги, - начал он. - Когда  мне
было девять лет поскользнулся играя в бары.
     Оливер кивнул, молодой человек ему нравился все больше и больше.
     - И все?
     - Да все.
     - Вы учитесь в колледже? - спросил Оливер.
     - В Дармуте, - уточнил Баннер. - Надеюсь вы ничего против Дармута  не
имеете.
     - К Дармуту я нейтрален, - сказал Оливер. - Где вы живете?
     - В Бостоне, - ответил за него Петтерсон.
     - Откуда ты знаешь? - Оливер удивленно посмотрел на Петтерсона.
     - У меня хороший слух, - пояснил Петтерсон.
     - Я и не знал, что так сразу выдаю себя, - ответил Баннер.
     - Все в порядке, - успокоил его Петтерсон. - Акцент  не  режет  слух.
Просто бостонский.
     - А почему вы не пошли в Гарвард? - спросил Оливер.
     - Я думаю, что ты слишком далеко зашел, - сказал Петтерсон.
     Баннер хихикнул. Ему казалось нравилось это интервью.
     - Отец сказал, что мне лучше уехать подальше от дома, - сказал он.  -
Для моего же блага. У меня две сестры, я младший в семье, и  отец  считал,
что на мою долю выпадет гораздо больше любви и внимания, чем  следует.  Он
хочет научить меня, что мир вовсе не то место,  где  пять  обожающих  тебя
женщин в любое время готовы броситься тебе на помощь.
     -  И  что  вы  намереваетесь  делать,  когда  закончите  колледж?   -
поинтересовался  Оливер.  Он  явно  симпатизировал  юноше,  но  вовсе   не
собирался из-за этого пропустить информацию, которая могла  бы  влиять  на
способности молодого человека.
     - Собираюсь работать в дипломатической службе, - сказал Баннер.
     - Почему? - удивился Оливер.
     - Путешествия, - объяснил Баннер. - Далекие страны.  Начитался  "Семь
столпов мудрости" в шестнадцать лет.
     - Сомневаюсь, что вас призовут на такие подвиги, - сказал  Петтерсон,
- как бы вам ни удалось выслужиться в департаменте.
     - Конечно, не в этом все дело,  -  сказал  Баннер.  -  У  меня  такое
чувство, что что-то должно произойти в  ближайшие  несколько  лет,  и  мне
хочется быть в курсе происходящего.  -  И  он  самокритично  засмеялся.  -
Трудно  рассуждать  о  том,  чему  собираешься  посвятить  свою  жизнь  не
становясь при этом  напыщенным,  правда?  Я  представляю  себя  сидящим  в
утреннем одеянии за столом собрания и говорящим: "Я  отказываюсь  отдавать
Венесуэлу".
     Оливер  посмотрел  на  часы  и  решил  перевести  разговор  на  более
практическую тему.
     - Скажите, мистер Баннер, - сказал он, - вы занимаетесь спортом?
     - Немного играю в теннис, плаваю, катаюсь на лыжах...
     - Я хотел спросить, вы в какой-то команде? - уточнил Оливер.
     - Нет.
     -  Хорошо,  -  прокомментировал  Оливер.  -  Спортсмены   так   много
занимаются собой, что никогда нельзя рассчитывать, что они проявят  заботы
о ком-то другом. А моему сыну нужна забота и много внимания...
     - Знаю, - сказал Баннер. - Я видел его.
     - О! - удивился Оливер. - Когда?
     - Я здесь уже несколько дней, - ответил  молодой  человек.  -  Я  был
здесь большую часть лета. Моя сестра живет  в  полумиле  отсюда,  вниз  по
озеру.
     - Вы сейчас живете у нее?
     - Да.
     - Почему вы согласились  на  эту  работу?  -  внезапно  задал  вопрос
Оливер.
     Баннер улыбнулся.
     - Причина обычная, - сказал он. - Да  еще  и  провести  все  лето  на
свежем воздухе.
     - Вы бедны?
     Юноша пожал плечами.
     - Отец пережил Депрессию, - ответил он. - Но все еще прихрамывает.
     Оливер и Петтерсон одновременно кивнули, вспомнив годы Депрессии.
     - Вы любите детей, мистер Баннер? - спросил Оливер.
     Молодой человек помедлил,  будто  ему  пришлось  тщательно  продумать
ответ.
     - Как всех  людей,  -  сказал  он.  -  Есть  дети,  которых  я  бы  с
удовольствием замуровал в стену.
     - И то правда, - согласился Оливер. - Но не думаю, что вам  захочется
замуровать Тони. Вы ведь знаете, что с ним?
     - Кажется,  мне  кто-то  говорил,  что  в  прошлом  году  он  перенес
ревматизм, - сказал Баннер.
     - Правильно, - подтвердил Оливер. - Это дало осложнение на  зрение  и
сердце. Боюсь, ему еще долго нужно будет беречь себя. - И Оливер  устремил
взгляд на озеро. Лодка уже была совсем близко к  берегу,  Люси  продолжала
безостановочно грести. - Из-за этого, - продолжил Оливер, -  ему  пришлось
пропустить целый  год  в  школе,  и  проводить  слишком  много  времени  с
матерью...
     - Все мы слишком много времени  проводили  с  матерью,  -  послышался
голос Петтерсона. - И я тоже. - И с этими словами он допил свой бокал.
     - Дело в том, что, - рассуждал Оливер, - надо  дать  ему  возможность
вести  себя  как  нормальный   ребенок,   насколько   это   возможно,   не
перенапрягаясь. Он не должен напрягаться или уставать  -  но  я  не  хочу,
чтобы он чувствовал себя инвалидом. Следующие год-другой будут решающими -
и мне не хотелось бы, чтобы он рос с чувством страха и неудачи...
     -  Бедный  мальчик,  -  тихо  произнес  Баннер,  не  сводя   глаз   с
приближающейся к берегу лодки.
     - Вот этого как раз и не надо, -  быстро  сказал  Оливер.  -  Никакой
жалости. Ни грамма жалости, пожалуйста. Это одна из причин, по  которой  я
не могу сам остаться здесь с Тони еще на несколько недель. Именно  поэтому
я не хочу оставлять его наедине с матерью, и поэтому ищу молодого человека
в качестве компаньона. Я хочу, чтобы он почувствовал какую-то  нормальную,
молодую, двадцатилетнюю безжалостность. Думаю, вам это под силу?..
     Баннер улыбнулся.
     - Вам нужны рекомендации?
     - У вас есть девушка? - спросил Оливер.
     - Ну вот еще, Оливер, - одернул Петтерсон.
     Оливер повернулся к Петтерсону.
     - Одна из самых важных вещей, которую нужно  знать  о  двадцатилетнем
молодом человеке, это имеет ли он девушку, - мягко возразил он.  -  Или  у
него была девушка когда-то, или же он сейчас на промежуточной стадии.
     - У меня есть девушка, - ответил Баннер и добавил: - Приблизительно.
     - Она здесь? - спросил Оливер.
     - Если бы я сказал, что здесь, вы бы дали мне эту работу?
     - Нет.
     - Она не здесь, - быстро выпалил Баннер.
     Оливер наклонился, пряча улыбку,  поднял  телескоп,  опустив  его  на
другую ладонь. Что вы знаете об астрономии?
     Петтерсон хмыкнул.
     - Чертовски подобранные вопросы, - сказал он.
     - Тони уверен, что  станет  астрономом,  когда  вырастет,  -  объявил
Оливер, вертя в руках телескоп. - И было бы неплохо если...
     - Ладно, - неуверенно сказал Баннер. - Я знаю немного...
     - И в какое же время сегодня ночью будет  по-вашему  видно  созвездие
Ориона? - задал вопрос Оливер тоном заправского учителя.
     Петтерсон покачал головой и с видимым усилием поднялся на ноги.
     - Я от души рад тому, что  мне  не  придется  наниматься  к  тебе  на
работу, - сказал он.
     Баннер улыбнулся Оливеру.
     - Вы очень хитры, правда ведь, мистер Краун?
     - Почему вы так решили? - с невинным видом спросил Оливер.
     - Потому что Орион не виден с Северного полушария до самого сентября,
- жизнерадостно сообщил Баннер, - и вы хотите, чтобы я опростоволосился.
     - Я плачу вам 30 долларов в неделю, - сказал Оливер.  -  Сюда  входит
обучение Тони плаванью, рыбалка вместе с ним, наблюдение  за  звездами,  и
как можно больше стараться ограждать его от слушанья этих глупых  сериалов
по радио. - Оливер помолчал в нерешительности, затем продолжил более тихим
и серьезным голосом. - Это подразумевает также дипломатичное  ненавязчивое
отвлечение его от матери, потому что их отношения в настоящее  время...  -
Он осекся, почувствовав что вот-вот сорвется на резкость, чего ему  бы  не
хотелось. - Я имею в виду, - пояснил он, - что для блага их обоих было  бы
лучше, если бы они не были настолько зависимы друг от друга. Так вы хотите
эту работу?
     - Да, - сказал Баннер.
     - Хорошо, - ответил Оливер. - Завтра можете приступить.
     Петтерсон вздохнул с притворным облегчением.
     - Устал, - сказал он и снова опустился в свое кресло.
     - Я уже отказал трем молодым  людям,  если  хочешь  знать,  -  сказал
Оливер.
     - Я слышал, - сказал Баннер.
     - Сегодняшние юноши кажутся либо вульгарными, либо циничными, или что
еще хуже и тем и другим одновременно, - сказал Оливер.
     - Вам нужно было раньше встретиться с кем-то из  Дармута,  -  пошутил
Баннер.
     - Думаю, что один из тех и был из Дармута, - ответил Оливер.
     Наверное с отделениями физкультуры.
     - Полагаю, что мой долг  предупредить  вас  об  одной  особенности...
характера Тони, - сказал Оливер. - Ведь, наверное, уже  можно  говорить  о
характере тринадцатилетнего мальчика, не правда ли? Когда он болел  и  ему
пришлось провести так много времени в постели, у него появилась привычка -
ну  -  мечтать.  Всякие  истории,  измышления,  вранье,  выдумки.   Ничего
серьезного. - Оливер говорил и Петтерсон заметил, с какой болью  его  друг
произносил это признание относительно собственного сына. - И мы с женой не
уделяли этому много внимания. Я поговорил с ним один раз  об  этом,  и  он
пообещал обуздать свое - воображение. В  любом  случае,  если  это  как-то
проявится, я хочу, чтобы вы не удивлялись - и в то же время, я  бы  хотел,
чтобы вы осуждали это, прежде чем это перерастет в привычку.
     Слушая Оливера, Петтерсон почувствовал, как холодок пробежал  по  его
спине от внезапного открытия. Он наверняка разочарован, подумал Петтерсон,
должно быть чувствует, что его жизнь пуста,  если  так  много  требует  от
своего сына. Но тут же отбросил в сторону эту мысль. Нет, возразил он  сам
себе, просто Оливер привык  всем  руководить.  Ему  легче  управлять,  чем
позволять людям делать что-то самим. Его сын - просто  очередной  предмет,
которым можно автоматически управлять.
     - О... - сказал Оливер. - И еще одна вещь... Секс.
     Петтерсон протестующе замахал руками.
     - Оливер, здесь ты действительно далеко зашел.
     - У Тони нет ни братьев, ни сестер, - объяснил  Оливер,  -  и  я  уже
сказал, что в силу  очень  естественных  обстоятельств  он  находился  под
избыточной опекой. И боюсь, что мы с его матерью  запустили  этот  вопрос.
Если все будет в порядке, он этой осенью пойдет в школу, и я бы предпочел,
чтобы он был просвещен в вопросах секса умным молодым  человеком,  который
собирается стать дипломатом, чем тринадцатилетним  молокососом  из  модной
частной школы.
     Баннер деловито подергал себя за кончик носа.
     - С чего вы хотите, чтобы я начал?
     - С чего начинали вы? - спросил Оливер.
     - Боюсь, что мне придется в данном случае начинать с  более  позднего
этапа, - сказал Баннер. - Помните,  я  говорил  вам,  что  у  меня  четыре
сестры.
     - Положитесь на свое собственное чувство меры, - посоветовал  Оливер.
- Недель через шесть я бы хотел, чтобы он получил... хм... представления о
теории без желания броситься...  ну...  незамедлительно  применить  ее  на
практике.
     - Я постараюсь быть как можно более  доступным  избегая  пошлости,  -
сказал юноша, - все в строго научном стиле. Как минимум трехсложные слова.
И затушевывать самые... ну... приятные аспекты?
     - Именно, - подтвердил Оливер. Он снова посмотрел  в  сторону  озера.
Теперь лодка была уже почти на самом берегу, Тони  стоял  на  корме,  маша
рукой отцу через плечо матери, солнце кидало блики  на  его  темные  очки.
Оливер помахал в ответ. Не отрывая глаз от сына и  жены,  он  обратился  к
Баннеру: -  Полагаю,  что  я  рискую  показаться  немного  старомодным  по
отношению к своему сыну,  но  мне  совершенно  не  нравится,  как  сегодня
воспитывают большинство детей. Им либо дают слишком много  свободы  и  они
превращаются в неуправляемых животных, либо во всем притесняют, тем  самым
делая их злыми и мстительными существами, которые отворачиваются от  своих
родителей, как только находят какой-то другой источник  существования.  Но
главное - я не хочу, чтобы он вырос запуганным...
     - А ты сам, Оливер? -  полюбопытствовал  Петтерсон.  -  Разве  ты  не
запуган?
     - Безумно, - ответил Оливер. - Привет, Тони, - обратился он  к  сыну,
направляясь к кромке воды, чтобы помочь вытащить лодку на берег.
     Петтерсон  встал  и  вместе  с  Баннером  наблюдал,  как  Люси  двумя
последними мощными гребками вытолкнула лодку  на  каменистый  берег.  Тони
покачнулся, чтобы сохранить равновесие,  затем  спрыгнул,  явно  игнорируя
помощь со стороны на мелководье.
     - Святое семейство, - пробормотал Петтерсон.
     -  Что  вы  сказали?  -  переспросил  Баннер  удивленно,  не   совсем
уверенный, что расслышал слова доктора.
     - Ничего, - ответил Петтерсон. -  Он  точно  знает,  чего  хочет,  не
правда ли?
     Баннер усмехнулся:
     - Наверняка.
     - Вы думаете, что какой-либо отец может получить от своего  сына  то,
чего хочет? - спросил Петтерсон.
     Баннер перевел взгляд на Петтерсона в ожидании ловушки.
     - Никогда не задумывался над этим, - осторожно ответил он.
     - А ваш отец получил от вас то, что хотел?
     Баннер почти улыбнулся:
     - Нет.
     Петтерсон кивнул.
     Они оба переключили внимание на Оливера, который приближался к ним  в
сопровождении Люси по одну сторону, и Тони, шагавшего  по  другую  сторону
отца с удочкой на плече. Люси на ходу натягивала  свободный  белый  свитер
поверх купальника. На ее верхней губе и на лбу поблескивали капельки  пота
от  долгой  гребли,  деревянные  колотушки  на  ее  босых  ногах  бесшумно
опускались на невысокую траву. Семейство миновало полосу солнечного  света
между деревьями, и стройные обнаженные ноги Люси коротко блеснули  золотом
загара, когда женщина выходила из тени  деревьев.  Она  шла  выпрямившись,
стараясь  не  покачивать   бедрами,   как   будто   скрывала   собственную
женственность. На момент она приостановилась и  оперлась  на  плечо  мужа,
чтобы вытряхнуть камешек из обуви,  и  вся  группа  застыла  на  мгновение
неподвижно в приглушенном листвой летнем солнечном свете.
     Когда они приблизились к Петтерсону и Баннеру, Тони оживленно болтал:
     - Всю рыбу отсюда выловили, - донеслись  его  слова.  Голос  мальчика
звучал четко и по-детски высоко, и хотя он был достаточно высок для своего
возраста, фигура его  показалась  Баннеру  хрупкой  и  неразвитой,  голова
непропорционально крупной. - Слишком близко от цивилизации. Нужно  поехать
в Норт Вудс. Правда, там комары и лось. Лоси могут быть  опасны.  И  нужно
нести каноэ в воду на голове. Берт сказал, что там так много рыбы, что они
просто разбивают весла.
     - Тони, - серьезно спросил Оливер. - Ты знаешь,  что  такое  крупинка
соли?
     - Конечно, - ответил мальчик.
     - Это то, что необходимо Берту.
     - Ты хочешь сказать, что он все врет? - спросил Тони.
     - Не совсем, - уточнил Оливер. - Просто  его  надо  употреблять  чуть
присоленным, как орешки.
     - Нужно ему сказать это, - подхватил Тони. - Как орешки.
     Они остановились перед Петтерсоном и Баннером.
     - Мистер Баннер, - представил Оливер. - Моя жена. А это Тони.
     - Здравствуйте,  -  поприветствовала  Люси.  Она  коротко  кивнула  и
доверху застегнула свитер.
     Тони подошел к Баннеру и вежливо пожал ему руку.
     - Привет, Тони, - сказал Баннер.
     - Привет, - ответил Тони. - У вас такие шершавые руки.
     - Все время играл в теннис.
     - Спорим, через четыре недели я у вас выиграю. Ну может через пять, -
сказал Тони.
     - Тони... - одернула его Люси.
     - Я что хвастаю? - Тони повернулся к матери.
     - Да.
     Тони пожал плечами и снова посмотрел на Баннера.
     - Мне не разрешают хвастать, - объяснил он. - У меня сильные передние
удары, а вот задние подводят.  Я  не  собираюсь  это  скрывать,  -  честно
признался он, - потому что вы все равно это поймете в первой же партии.  Я
однажды видел игру Элсворта Вайнса.
     - И как он тебе? - спросил Баннер.
     Тони скорчил презрительную гримасу.
     - Его  перехвалили,  -  небрежно  оценил  мальчик.  -  Просто  он  из
Калифорнии и может играть каждый день. Вы плаваете?
     - Да, - признался Баннер с удивлением. - А ты откуда знаешь?
     - Это просто. От вас пахнет озером.
     - Это его салонный фокус, - вмешался  Оливер,  потрепав  мальчика  по
голове. - Когда он болел, ему завязали глаза, и у  него  развился  собачий
нюх.
     - Я тоже умею плавать. Как рыба, - сказал Тони.
     - Тони... - снова предостерегающе осадила его мать.
     Тони улыбнулся, будто его словили на  горячем.  -  Но  только  десять
гребков, затем я тону. Я не умею дышать.
     - Мы это исправим, пообещал Баннер. - Можно прожить всю жизнь и так и
не научиться дышать.
     - Мне нужно будет уделить этому внимание, - рассудил Тони.
     - Джеф научит тебя, - сказал Оливер. - Он  будет  с  тобой  до  конца
лета.
     Люси резко бросила взгляд на мужа, сразу же опустив глаза. Тони  тоже
уставился на  Оливера  внимательным  недоверчиво  настороженным  взглядом,
вспоминая при этом врачей, лекарства, режим, боль, неподвижность.
     - А, - догадался он. - Так он будет присматривать за мной?
     - Не совсем, - уточнил Оливер. - Просто подправит кое-что.
     Тони  долго  и  внимательно  изучал  Оливера,   стараясь   определить
насколько искренним был отец в этот момент. Затем он  повернулся  и  молча
начал рассматривать Баннера, будто после  официального  провозглашения  их
отношений нужно было срочно вынести собственную оценку.
     - Джеф, - наконец решился сказать Тони. - А как ты по части рыбалки?
     - При одном моем появлении рыбы умирают со смеху, - сострил Баннер.
     Петтерсон посмотрел на часы.
     - Наверное, я  пойду,  Оливер.  Мне  только  оплатить  счет,  собрать
кое-какие вещи - и я готов.
     - Ты же хотел что-то сказать Тони, - напомнил ему Оливер.
     Люси недоверчиво перевела взгляд с мужа на лицо Петтерсона.
     - Да, - сказал Петтерсон. Теперь когда наступил этот момент,  он  уже
пожалел о данном Оливеру обещании. -  И  все  же,  -  сказал  он,  понимая
трусость своего поведения. - А разве нельзя подождать до следующего раза?
     - Мне кажется сейчас самый подходящий момент,  Сэм,  -  размеренно  и
четко произнес Оливер. - Ты уже не увидишься с Тони по  крайней  мере  еще
месяц, и Тони должен будет сам отвечать за себя, и мне кажется, что  будет
лучше, если он будет готов.
     - Оливер, - начала было Люси.
     - Мы с Сэмом уже обсудили все это, Люси, - сказал Оливер,  коснувшись
ее руки.
     - Что мне сейчас делать? - спросил Тони  недоверчиво  покосившись  на
Петтерсона.
     - Ничего тебе сейчас делать не нужно, Тони,  -  сказал  Петтерсон.  -
Просто я хочу объяснить тебе, что с тобой происходит.
     - Я себя прекрасно чувствую. - Голос Тони при этом прозвучал  грустно
и мальчик печально опустил глаза.
     - Конечно, - поддакнул Петтерсон. - И тебе будет еще лучше.
     - Я и так достаточно хорош, - упрямо повторил Тони. - Зачем мне  быть
еще лучше?
     Петтерсона и Оливера рассмешили эти слова, через  какое-то  мгновение
рассмеялся и Баннер.
     - Достаточно здоров, - поправила его Люси. - А не хорош.
     - Ладно, достаточно здоров, - покорно повторил Тони.
     - Конечно, ты здоров, - начал Петтерсон.
     - Я ничего не хочу прекращать, - предупредил Тони. - Я уже достаточно
много вещей прекратил в своей жизни.
     - Тони, -  сделал  ему  замечание  отец.  -  Дай  доктору  Петтерсону
договорить.
     - Да, сэр, - сказал Тони.
     - Все что я хочу тебе сказать, - продолжал Петтерсон, - это, что тебе
некоторое время нельзя еще читать, но кроме этого - ты можешь делать  все,
что хочешь - но умеренно. Ты ведь знаешь, что такое умеренность?
     - Это значит не требовать второй порции мороженного,  -  с  гордостью
отрапортовал Тони.
     Все рассмеялись, и Тони довольно огляделся, потому что именно на  это
он и рассчитывал.
     - Именно, - сказал Петтерсон. - Ты можешь  играть  в  теннис,  можешь
плавать и...
     - Хочу научиться играть в бары, -  вставил  Тони.  -  Хочу  научиться
попадать в дугу.
     - Можем попробовать, - сказал Баннер, - но ничего не могу обещать.  -
Мне еще ни разу не удавалось попасть в дугу, хотя я намного старше. С этим
нужно родиться.
     - Все это тебе можно, Тони, - продолжал Петтерсон, отметив  про  себя
однако, что Баннер пессимист. - Но при  одном  условии  -  как  только  ты
начнешь уставать, ты сразу же должен остановиться. Малейшее...
     - А если не остановиться? - резко оборвал его мальчик. - Что тогда?
     Петтерсон вопросительно посмотрел на Оливера.
     - Ну скажи же, - настаивал Оливер.
     Петтерсон повернулся к Тони.
     - Тогда тебе снова придется лечь в постель и  провести  там  довольно
долгое время. Тебе ведь не хотелось бы этого, правда?
     - То есть я могу умереть, - развивал мысль Тони, не обращая  внимания
на вопрос.
     - Тони! - воскликнула Люси. - Доктор Петтерсон не говорил этого.
     Тони огляделся вокруг себя и Петтерсону показалось, что для  мальчика
окружающие его люди были в настоящий момент не родителями  и  друзьями,  а
подстрекателями и представителями болезни самой.
     - Не волнуйтесь, - сказал Тони. Он улыбнулся и выражение враждебности
исчезло с его лица. - Я не умру.
     - Конечно же нет, - успокоил его Петтерсон, затаив злобу на  Оливера,
заставившего его участвовать в этой сцене. Он сделал шаг по направлению  к
ребенку, чуть склонившись, чтобы поравняться с ним.
     - Тони, - сказал он. - Я хочу поздравить тебя.
     - С чем?  -  спросил  Тони  с  некоторой  настороженностью,  видно  в
ожидании какой-то шутки.
     - Ты идеальный пациент, - начал Петтерсон. - Ты  выздоровел.  Спасибо
тебе.
     - Тогда я могу это все выкинуть? - спросил Тони и  быстрым  движением
руки снял с себя темные очки. Голос  его  внезапно  зазвучал  по-взрослому
горько. Без очков  глаза  его  были  глубоко  посаженными,  внимательными,
полными   меланхолии   и   одновременно    оценивающими,    что    вносило
настораживающую дисгармонию в его худенькое детское личико.
     - Может через год или два, - сказал Петтерсон.  -  Если  каждый  день
будешь делать упражнения. Час утром и час вечером. Не забудешь?
     - Нет, сэр, -  сказал  Тони.  Он  надел  и  снова  стал  обыкновенным
мальчишкой.
     - Мама знает, какие  упражнения,  -  продолжал  Петтерсон,  -  и  она
обещала, что не пропустит ни минуты...
     - Вы можете показать мне эти упражнения, - вступил в разговор Баннер.
- И не утруждать миссис Краун.
     - В этот нет никакой необходимости, - поспешила Люси. - Я буду делать
это.
     - Конечно, - согласился Джеф. - Как вам будет угодно.
     Тони вернулся к Оливеру.
     - Папа, тебе очень нужно возвращаться домой?
     - Боюсь, что  да,  -  сказал  Оливер.  -  Но  я  постараюсь  приехать
как-нибудь на выходные еще в этом месяце.
     - Отцу нужно вернуться в город и работать, - сказал Петтерсон, - так,
чтобы он мог позволить себе оплачивать мои счета, Тони.
     Оливер улыбнулся.
     - Думаю, ты мог бы позволить мне самому выдать эту шутку, Сэм.
     - Извини, - Петтерсон подошел и поцеловал Люси в щеку. -  Цветешь,  -
сказал он, - цветешь как дикая роза.
     - Я пойду мимо гостиницы, - сказал Баннер. - Не  возражаете,  если  я
присоединюсь к вам, доктор?
     - С удовольствием, - ответил Петтерсон. - Вы сможете  рассказать  мне
по дороге, что это такое, когда тебе двадцать.
     - Пока, Тони, - попрощался Баннер.  -  Когда  мне  прийти  завтра?  В
девять?
     - Пол одиннадцатого, - быстро вставила Люси. - Это достаточно рано.
     Баннер бросил взгляд на Оливера.
     - Тогда в пол одиннадцатого, - сказал он.
     И они с Петтерсоном направились по тропинке, ведущей  к  гостинице  -
большой, с достоинством ступающий, грузный мужчина  и  подвижный  стройный
темноволосый юноша в измазанных травой парусиновых тапочках. Люси и Оливер
некоторое время молча глядели им вслед.
     Мальчик  слишком  самоуверен,   подумала   Люси,   провожая   глазами
пластичную удаляющуюся фигурку.  Только  подумать,  прийти  наниматься  на
работу в свитере. Она даже хотела было повернуться к Оливеру  и  высказать
свое неудовольствие по отношению к Баннеру. По крайней мере, подумала она,
он мог бы позволить мне присутствовать при интервью. Но, в  конце  концов,
она решила не жаловаться. Все уже  решено,  и  она  слишком  хорошо  знала
Оливера, чтобы надеяться изменить его решение. Она постарается сама  взять
в руки этого молодого человека, по-своему.
     Она поежилась и потерла голые ноги.
     - Замерзла, - сказала Люси. - Пойду одену что-то. Ты уже уложил вещи,
Оливер?
     - Почти, - сказал он. - Надо еще кое-что взять. Я пойду с тобой.
     - Тони, - обратилась она к сыну. - Тебе тоже  лучше  надеть  брюки  и
что-то на ноги.
     - Ну, мама.
     - Тони, - одернула она сына, про себя отметив, что мальчик никогда не
противоречит отцу.
     - Ну, ладно, - сказал Тони и пошел  к  дому,  с  явным  удовольствием
волоча ноги по густой прохладной траве лужайки.

                                    3

     Оставшись в спальне наедине  с  Люси,  Оливер  продолжал  упаковывать
вещи. Он никогда не суетился и в тоже  время  не  медли,  и  уложенный  им
чемодан  всегда  выглядел  безупречно  аккуратным,  будто  только  что  из
упаковочной  машины.  Для   Люси,   которой   приходилось   складывать   и
перекладывать вещи по несколько раз в порыве кипучей деятельности,  Оливер
обладал каким-то ловким врожденным чувством порядка в  самих  руках.  Пока
муж был занят укладыванием вещей, она сняла свитер и  купальник  и  начала
рассматривать в зеркале свое обнаженное тело.  Старею,  подумала  она,  не
отрывая глаз от своего отражения. На коже бедер появляются  коварные  едва
заметные отметины времени. Нужно больше ходить.  Больше  спать.  И  нельзя
думать об этом. Тридцать пять.
     Люси расчесала волосы. Она носила распушенными  немного  ниже  плеча,
так нравилось Оливеру,  хотя  предпочла  бы  прическу  покороче,  особенно
летом.
     - Оливер, - сказала она, проводя щеткой по волосам и глядя в зеркало,
пока он быстрыми и четкими движениями укладывал конверт с  бумагами,  пару
тапочек и свитер в чемодан, раскрытый на кровати.
     - Да? - он хлопком закрыл крышку, резко и твердо, как будто затягивал
подпругу лошади.
     - Я так не хочу, чтобы ты уезжал.
     Оливер подошел к жене, остановился за ее спиной и  обнял.  Обнаженной
спинной она ощутила прикосновение рук, прохладную ткань его  костюма  и  с
трудом сдержала дрожь отвращения. Я и так принадлежу ему, не  стоит  вести
себя так, будто я его вещь. Оливер поцеловал ее в затылок, потом за ухом.
     - У тебя прекрасный живот, - сказал он проводя ладонью по ее  телу  и
целуя ее.
     Она повернулась в его объятиях и прижалась к нему.
     - Побудь еще недельку, - попросила она.
     - Ты же слышала, что сказал Сэм по поводу оплаты его счетов  -  нужно
много зарабатывать, - ответил Оливер. И он мягко погладил ее по  плечу.  -
Он не шутил.
     - Но все эти люди на заводе...
     - Все эти люди на заводе, они разбегутся при  первой  же  возможности
уже в два часа дня, если меня нет рядом, - добродушно сказал Оливер. -  Ты
становишься изумительного цвета.
     - Ненавижу оставаться одна, - продолжала Люси. - У меня не получается
быть одной. В одиночестве я становлюсь такой глупой.
     Оливер рассмеялся и крепче прижал ее к себе.
     - Ты вовсе не глупая.
     - Глупая, - настаивала она. - Ты не знаешь меня. Когда я одна у  меня
мозг как старая мочалка. Ненавижу лето. Летом я как в ссылке.
     - А мне нравится цвет твоей кожи летом, - сказал Оливер.
     Люси даже немного рассердила легкость его отношения.
     - Ссылка, - упрямо повторила она. - Лето - это моя Эльба.
     Оливер снова рассмеялся.
     - Вот видишь, - сказал он. - Ты не так глупа.  Какой  глупой  женщине
могла прийти в голову такая мысль.
     - Я не безграмотна, - уточнила Люси, - но я глупа. И  мне  будет  так
одиноко.
     - Ну, Люси... - Оливер отпустил ее  и  начал  ходить  взад-вперед  по
комнате, открывая ящики и заглядывая в шкафы, проверяя что ничего ли он не
забыл. - На озере сотни людей.
     - Сотни трагедий, - сказала  Люси.  -  Жены,  которых  не  терпят  их
собственные мужья. Смотришь,  как  они  собираются  у  входа  в  отель,  и
представляешь себе их мужей, наслаждающихся в городе жизнью.
     - Обещаю тебе не наслаждаться жизнью в городе, - ответил Оливер.
     - Или ты хочешь, чтобы я воспитала в себе миссис Уэльс, -  продолжала
Люси.  -  Расширяла  свой  кругозор,  собирала  интересные  факты,   чтобы
развлекать компанию за партией в бридж с Петтерсонами следующей зимой.
     Оливер помолчал.
     - Ну, - сказал он  с  легкостью,  -  я  бы  не  воспринимал  это  так
серьезно. Просто Сэм...
     - Я просто хотела дать тебе понять, что я знаю это,  -  перебила  его
Люси с каким-то необъяснимым желанием смутить Оливера.  -  И  мне  это  не
нравится. И можешь так и передать Сэму по  дороге  в  город,  раз  уж  все
решили быть столь чертовски откровенными сегодня.
     - Ладно, - сказал Оливер. - Скажу. Если ты так хочешь.
     Люси начала одеваться.
     - Мне бы хотелось поехать домой вместе с  тобой,  -  сказала  она.  -
Прямо сейчас.
     Оливер открыл дверь в ванную комнату и заглянул туда.
     - А как же Тони? - спросил он.
     - Возьмем его с собой.
     -  Но  ему  здесь  так  хорошо.  -   Оливер   вернулся   в   комнату,
удовлетворенный результатами своих  поисков  -  он  ничего  не  забыл.  Он
никогда ничего не забывал, нигде, но нигде и не пренебрегал этой последней
быстрой проверкой. - Озеро. Солнце.
     - Я уже знаю все это про  озеро  и  солнце,  -  возразила  Люси.  Она
наклонилась,  чтобы  надеть  мокасины,  прохладная  кожа  которых  приятно
обхватила ее босые ступни. - Я думаю, что его мать  и  отец,  оба  вместе,
могут принести ему гораздо больше пользы.
     - Дорогая, - мягко и тихо произнес Оливер. - Сделай мне одолжение.
     - Какое?
     - Не настаивай.
     Люси надела блузку, застегивавшуюся длинным рядом  пуговиц  сзади,  и
подошла  к  Оливеру,  повернувшись  к  нему  спиной,  чтобы  он  помог  ей
застегнуться. Автоматическими аккуратными и точными  движениями  он  начал
снизу.
     - Мне страшно думать о том, как ты болтаешься в одиночестве по  этому
огромному пустому дому. И ты всегда изнуряешь  себя  работой,  когда  меня
нет.
     - Обещаю тебе не переутомляться, - сказал Оливер. - И  знаешь  что...
Побудь-ка здесь недельку. Посмотри на свое самочувствие. Как пойдут дела у
Тони. Тогда если ты все еще будешь хотеть домой...
     - Так что?
     - Ну, тогда  посмотрим,  -  сказал  Оливер.  Он  застегнул  последнюю
пуговицу и нежно погладил ее по затылку.
     - Посмотрим, - повторила  Люси.  -  Всякий  раз,  когда  ты  говоришь
"посмотрим", это означает "нет". Я знаю тебя.
     Оливер рассмеялся и поцеловал ее в макушку.
     - На этот раз это значит "посмотрим".
     Люси сделала шаг назад и повернулась к зеркалу, чтобы накрасить губы.
     - Почему, - холодно произнесла она. - Почему мы всегда делаем то, что
хочешь ты?
     - Потому что я  старорежимный  муж  и  отец,  -  сказал  Оливер,  сам
удивившись своим словам.
     Люси густым слоем нанесла  помаду,  потому  что  знала,  как  это  не
нравится Оливеру, а ей так хотелось наказать его за этот отказ, хоть такой
мелочью.
     - А что если я в один прекрасный день стану старорежимной женой?
     - Не станешь, -  ответил  Оливер.  Он  закурил  сигарету,  и  заметив
помаду,  едва  заметно  нахмурил  брови,   что   было   признаком   явного
раздражения. - Не станешь, - повторил он,  стараясь  не  терять  игривости
тона. - Поэтому-то я и женился так рано. Поймал тебя, прежде чем ты успела
закоснеть в своих привычках.
     - Только не говори, что я  такая  податливая.  Это  оскорбительно,  -
сказала Люси.
     - Клянусь, - с наигранной серьезностью он продолжал игру, сознательно
уходя от спора. - Клянусь, что считаю  тебя  абсолютно  неподатливой.  Так
тебе больше нравится?
     - Нет, - сказала Люси.  Она  мизинцем  размазала  огромную  вызывающе
красную дугу на губах, недовольно скривив рот. Оливер никогда  не  выражал
всего недовольства при этом, но она знала, как он  не  любил  эти  минуты,
когда она застывала перед зеркалом в этой самодовольной позе с  красным  и
жирным от помады пальцем, и намеренно тянула время.
     - Мы знаем много современных семей, -  сказал  Оливер  и  отвернулся,
притворяясь, что ищет пепельницу, чтобы не видеть неприятного  зрелища,  -
которые позволяют друг другу принимать самостоятельные решения.  И  всякий
раз, когда я вижу женщину с недовольным выражением лица, я сразу  же  могу
сказать, что ее муж разрешает ей решать самой за себя.
     - Если бы я не была твоей женой, Оливер, - отметила  Люси.  -  Думаю,
что я ненавидела бы тебя.
     - Ну вспомни наших знакомых, - продолжал свою линию Оливер. - Я прав?
     - Прав, - сказала Люси. - Прав. Всегда прав. - Она  повернулась  и  с
издевкой поклонилась ему. - Склоняю голову перед твоей вечной правотой.
     Оливер рассмеялся и Люси пришлось рассмеяться тоже.
     - Смешно, - сказал Оливер, снова приблизившись к жене.
     - Что смешно?
     - Когда ты усмехаешься, -  уточнил  Оливер.  -  Даже  когда  ты  была
молоденькой девушкой. Будто здесь есть кто-то еще, - он погладил  ее  шею.
Будто кто-то смеется за тебя.
     - Кто-то другой, - сказала Люси. - Какая она - другая?
     - С хрипотцой в голосе, -  тихо  начал  Оливер.  -  С  покачивающейся
походкой и буйными рыжими волосами...
     - Может мне лучше перестать смеяться, - произнесла Люси.
     - Никогда, - запротестовал Оливер. - Я так люблю твой смех.
     - Я так долго ждала этого слова.
     - Любовь?
     - Да. Так долго не слышала этого,  -  Люси  схватилась  за  полы  его
пиджака и нежно притянула его к себе.
     - Ни один из современных писателей и не  подумал  бы  употребить  это
слово, - серьезно сказал Оливер.
     - Продолжай.
     - Продолжать что?
     Продолжать использовать его. Пока никто не видит.
     - Мама... паап... - Донесся из гостиной голос Тони. - Я уже одет.  Вы
готовы?
     - Еще минутку, Тони, - крикнул Оливер, стараясь высвободиться.  -  Мы
сейчас выйдем.
     - О, Оливер, - пробормотала Люси, продолжая цепко держать его. -  Это
все так ужасно.
     - Что ужасно? - спросил Оливер озадаченно.
     - Я так завишу от тебя.
     - Паап... - снова позвал  Тони  вежливо  не  осмеливаясь  заходить  в
спальню родителей.
     - Что, Тони?
     - Я пойду в отель и буду ждать тебя там. Я хочу доехать  с  тобой  до
ворот.
     - Ладно, Тони, - согласился Оливер. - Скажи доктору Петтерсону, что я
приду через пять минут.
     - Лады, - сказал Тони.
     Оливера передернуло.
     - Где он набрался таких слов? - прошептал он.
     Люси пожала плечами. Ее палец оставил небольшое красное пятно  помады
на плече пиджака Оливера, и она чувствуя себя виноватой решила ничего  ему
не говорить. Они слышали, как Тони вышел из дома,  как  его  шаги  наконец
замерли в конце гравиевой дорожки.
     - Ну... - Оливер еще раз оглядел комнату. - Вот наверное и все. -  Он
взял два чемодана. - Открой, пожалуйста, дверь, Люси, - попросил он.
     Люси открыла дверь, и они вышли на крыльцо через  гостиную.  Гостиная
была полна цветов, призванных скрыть неизгладимый отпечаток убогости чужой
мебели. Их запах сливался со свежим ароматом озера.
     На крыльце Люси остановилась.
     - Мне хочется пить, - сказала она.
     В действительности она не испытывала жажды, но это могло бы задержать
отъезд Оливера еще на 10 минут. Она знала, что Оливер разгадал ее  уловку,
и что он обычно бывал раздражен, или по крайней мере  нетерпеливо  удивлен
тем, что считал неоправданной задержкой, но она никак не могла примириться
с мыслью,  что  вскоре  гул  мотора  замрет  на  дороге  и  она  останется
совершенно одна.
     - Ладно, - сдался Оливер после небольшой паузы, опустив на  пол  свои
чемоданы. Он сам прощался очень по-деловому, сказав один раз "до свидания"
и сразу же уезжал. Он стоял вглядываясь в даль озера,  ожидая,  пока  Люси
подойдет к столу возле стены, нальет немного виски из бутылки  и  разведет
его в двух бокалах холодной водой.
     Ястреб взвился с одного из деревьев у озера и начал медленно кружить,
почти не двигая крыльями над водой,  а  с  противоположного  берега  снова
раздались  слабые  звуки   горна,   этот   солдатский   сигнал,   отдающий
воспоминаниями о стрельбе, победах и поражениях, которым детей  сзывали  в
бассейн или на игры. Ястреб мягко скользил по ветру,  в  поисках  малейших
признаков возможной поживы, оставленной трагедиями маленького мира  внизу,
в шелестящей траве, в сплетениях ветвей.
     - Оливер, - послышался голос Люси,  приблизившейся  к  нему  с  двумя
бокалами в руках.
     - Что?
     - Сколько ты платишь этому мальчику? Баннеру?
     Оливер покачал головой, прогоняя смутные образы, пробужденные  в  его
воображении птицей и горном и самой близостью отъезда.
     - Тридцать долларов в неделю, - сказал он, взяв один стакан.
     - Не много ли?
     - Много.
     - Разве мы можем себе это позволить? - спросила Люси.
     - Нет, - ответил Оливер, явно раздраженный ее вопросом.  Люси  обычно
была неаккуратна с деньгами и он  считал,  что  она  подвержена  приступам
расточительности, порожденными не столько жадностью или тягой  к  роскоши,
сколько отсутствием четкого представления о  ценности  денег,  о  том  как
тяжело они достаются. Но когда речь заходила о его желаниях, как и было  в
случае  с  Баннером,  она  становилась  скупой  и  мелочной,  как  обычная
домохозяйка.
     - Ты уверен, что он нам нужен? - спросила Люси,  стоя  рядом  с  ним,
наблюдая за плавным полетом ястреба над водой.
     - Да, - ответил Оливер. Он церемонно поднял бокал.  -  За  маленького
мальчика с телескопом.
     Люси подняла свой бокал тоже и почти с  отсутствующим  видом  сделала
маленький глоток.
     - Зачем?
     - Что зачем?
     - Зачем он нам нужен?
     Оливер нежно прикоснулся к ее руке.
     - Чтобы у тебя было время немного поразвлечься.
     - Мне нравится быть с Тони.
     - Знаю, - сказал Оливер. - Но, думаю, что если эти  несколько  недель
рядом с ним будет умный живой молодой  человек,  который  сможет  проявить
строгость по отношению к нему...
     - Ты считаешь, что я слишком потакаю ему, - подсказала Люси.
     - Не в этом дело.  Просто...  -  Оливер  пытался  подыскать  наиболее
мягкие и невинные причинны своего поведения. - Ну, только  дети,  особенно
которые перенесли серьезную болезнь, и которые много находились при  своей
матери... Когда они подрастают, они обычно идут в балет.
     Люси рассмеялась.
     - Как глупо.
     - Ты знаешь,  что  я  имею  в  виду,  -  сказал  Оливер,  раздражаясь
напыщенности собственных слов. - Разве  ты  не  видишь  в  этом  проблемы?
Почитай любую книгу по психоанализу.
     -  Не  нужно  мне  ничего  читать,  чтобы  знать,   как   воспитывать
собственного сына, - ответила Люси.
     - Просто с точки зрения здравого смысла, - начал Оливер.
     - Я вижу, что хочешь сказать, что я делаю все не  так,  -  с  горечью
отозвалась Люси. - Только скажи и...
     - Ну, Люси, - примирительно произнес Оливер. -  Я  не  хотел  сказать
ничего подобного. Просто я, наверное, вижу в этом другие проблемы, чем ты,
и что ты не признаешь некоторых вещей к которым я хочу подготовить Тони.
     - Например? - настаивала Люси.
     - Мы живем в хаотичном мире, Люси,  -  начал  Оливер,  чувствуя,  как
пусто и напыщенно звучали его слова, но не умея по-другому  выразить  свои
мысли. - Изменчивые, опасные времена. И нужно быть просто гигантом,  чтобы
выстоять.
     - И ты хочешь сделать гиганта из бедного  маленького  Тони,  -  голос
Люси звучал насмешливо.
     - Да, - защищался Оливер. - И не называй его бедным  маленьким  Тони.
Через семь-восемь лет он станет мужчиной.
     - Одно дело мужчина, другое дело гигант, - парировала Люси.
     - Сегодня это уже не так, - сказал Оливер. -  Сегодня  сначала  нужно
быть гигантом. А тогда, если получится можешь быть мужчиной.
     - Бедный маленький Тони,  -  сказала  Люси.  -  И  какой-то  задавака
первокурсник сможет сделать твоего сына гигантов, а мать не сможет.
     - Я не говорил этого, -  запротестовал  Оливер.  Он  чувствовал,  как
нарастает в нем злость, и сознательно сдерживался, потому что не  хотелось
расставаться на этой горькой ноте  семейного  разлада.  Он  заставил  себя
спокойно продолжать.  -  Прежде  всего  Баннер  не  задавака  студент.  Он
интеллигентен, с хорошими манерами, с чувством юмора...
     - А я, конечно, - продолжала его мысль Люси, - я скучная,  забитая  и
унылая. - Она сделала шаг в сторону от мужа по направлению к дому.
     - Люси, - Оливер пошел вслед за ней. - Я не говорил такого тоже.
     Люси остановилась, повернулась лицом к нему и гневно выпалила:
     - Тебе не надо этого  говорить.  Уже  несколько  месяцев  я  стараюсь
забыть об этом. И вдруг ты говоришь что-то... или  я  вижу  женщину  моего
возраста, которой удалось избежать...
     - Ради бога, Люси. - Его раздражение уже переросла  желание  избежать
ссоры. - Не начинай эту песню снова.
     - Пожалуйста, Оливер. - Она внезапно перешла к мольбе. - Оставь  Тони
со мной это лето. Всего еще на шесть недель. Я ведь согласилась на  школу,
а ты согласись на это. Он уедет  надолго,  будет  жить  в  окружении  этих
малолетних бандитов... Я не могу вынести разлуки с ним. После  всего,  что
нам пришлось пережить с ним. Даже теперь, когда я знаю, что он просто идет
в гостиницу, чтобы не броситься вслед и не убедиться6  что  с  ним  все  в
порядке.
     - Именно об этом я и говорил тебе, Люси, - сказал Оливер.
     Люси обратила на него внезапно полный холода  взгляд.  Она  поставила
бокал  на  траву  с  какой-то  неловкой  церемонностью.  Затем  встала   и
насмешливо чуть склонила голову.
     - Склоняю голову, - сказала она, - потому что ты во  всем  прав.  Как
всегда.
     Резким движением руки Оливер взял ее за подбородок и рывком поднял ей
голову. Люси не  пыталась  отстраниться.  Она  стояла  неподвижно,  злобно
ухмыляясь и гладя прямо ему в глаза.
     - Никогда больше не поступай так со мной, Люси, - сказал Оливер. -  Я
не шучу.
     Тогда она высвободила голову, повернулась и пошла  к  дому.  Дверь  с
шумам захлопнулась за ней. Оливер некоторое время смотрел ей вслед,  затем
осушил бокал, поднял чемоданы и пошел  за  дом,  где  под  деревом  стояла
машина. Он положил  чемоданы  в  багажник,  помедлил  минуту,  затем  едва
шевельнув губами сказал: "К черту". Он сел за руль и завел  мотор.  Машина
сдавала назад, когда Люси вышла из  дома  и  направилась  к  нему.  Оливер
заглушил мотор и подождал ее.
     - Прости меня, - тихо сказала она, прислонившись к машине  и  положив
руку на дверцу.
     Оливер взял ее руку и нежно погладил.
     - Забудем об этом, - нежно сказал он.
     Люси наклонилась и поцеловала его в щеку. Она легко провела рукой  по
его галстуку.
     - Купи себе пару новых галстуков, - сказала она. - Все твои  галстуки
выглядят как рождественские подарки с 1929 года. - Она посмотрела на мужа,
неуверенно улыбаясь, как бы умоляя. - Не злись на меня.
     - Конечно, нет, - ответил Оливер с облегчением, что весь этот день  и
сам отъезд были смягчены. Или почти смягчены.  Или,  по  крайней  мере,  с
виду.
     - Звони мне в течение недели, - попросила Люси. -  И  употребляй  это
запретное слово.
     - Обязательно. - Оливер наклонился и поцеловал ее. Затем снова  завел
мотор. Люси отошла в сторону. Они помахали друг другу, и  Оливер  направил
машину к отелю.

     Люси осталась в тени  дерева,  наблюдая  за  машиной,  исчезающей  за
поворотом, скрытым от глаза небольшой  чащей.  Она  тяжело  опустилась  на
темный деревянный стул и огляделась, подумав:
     - Сколько бы сюда не принести цветов, комната все равно ужасна.
     Она сидела удерживая в памяти звук машины,  катящей  вверх  по  узкой
песчаной дороге. Она сидела в уродливой благоухающей  комнате,  размышляя.
Поражение.  Поражение.  Я  всегда  проигрываю.  Именно  я  всегда   говорю
"прости".

                                    4

     Сидя  рядом  с  Оливером  в  "бьюике"  по  дороге,   ведущей   сквозь
белокаменные городишки, Петтерсон удобно откинулся  на  переднем  сидении,
явно довольный всем, довольный погодой, выходными, воспоминаниями о миссис
Уэльс,  своей  дружбой  с   Краунами,   выздоровлением   Тони,   довольный
воспоминаниями Люси,  с  обнаженными  ногами,  белым  свободным  свитером,
накинутым на купальный  костюм,  ее  фигурой,  задержавшейся  в  солнечном
свете, чтобы опереться на плечо Оливера и вытряхнуть камушек, попавший  на
подошву ее колотушек.
     Он краем глаза взглянул на  Оливера,  комфортно  расположившегося  за
рулем со строгим и умным выражением лица, с легким  следами  разочарования
бесполезностью усилий и почти военной  бесшабашностью,  которую  Петтерсон
заметил, когда они пили виски на лужайке. Бог мой, подумалось  Петтерсону,
если бы его интересовали другие женщины,  выстроилась  бы  целая  очередь!
Будь у  меня  его  внешность...  И  он  улыбнулся  про  себя  этой  мысли.
Полузакрыв глаза, он снова подумал о Люси, захваченной солнечным лучом  на
тропинке, ведущей к озеру, с упавшей  на  лицо  прядью  волос,  когда  она
склонилась к длинной стройной ноге.
     Ну, подумал он, если бы Люси Краун была бы моей женой, я бы  тоже  ни
на кого больше не смотрел.
     Иногда, когда случалось выпить лишнего или когда наплывала грусть, он
говорил себе, что если бы он дал волю своим чувствам, он мог бы  влюбиться
в Люси Краун, которая тогда была еще Люси  Хэммонд,  в  тот  самый  первый
вечер, когда он увидел ее, за месяц до их свадьбы с Оливером. И  еще  была
одна ночь, на танцах в деревенском клубе, когда он чуть не признался ей  в
этом. Или может, действительно признался. Все это было в  таком  смущении,
скороговоркой, и оркестр играл так громко, а  Люси  была  в  его  объятиях
всего мгновение, тут же выпорхнув, и в  ту  ночь  он  выпил  действительно
много.

     Первый раз Петтерсон встретил Люси в начале двадцатых,  когда  Оливер
привез ее в Хартфорд, чтобы представить своей семье. Петтерсон был  старше
Оливера, и в то время был уже больше года женат и начинал  практиковать  в
Хартфорде. Четыре поколения Краунов жили в Хартфорде,  старый  Краун  имел
свое печатное дело, которое  переходило  из  поколения  в  поколение,  что
позволяло им жить в достатке последние пятьдесят лет.  В  семье  было  две
дочери, обе старше Оливера и обе уже замужем,  был  еще  и  брат,  который
погиб в авиакатастрофе во время  войны.  Оливер  тоже  получил  подготовку
пилота, но поздно прибыл во Францию  и  так  и  не  участвовал  в  военных
действиях.
     После войны и после Франции, Оливер поселился в  Нью  Йорке  и  начал
свое небольшое экспериментальное дело по производству аэропланов  с  двумя
другими ветеранами. Старый Краун выдал Оливеру его  долю,  и  три  молодых
человека основали заводик в Джерси-сити и  несколько  лет  они  почти  все
делили поровну.
     Петтерсон  знал  Оливера   с   того   самого   времени,   когда   тот
первокурсником стремился попасть в бейсбольную  команду.  Петтерсон  в  те
годы   уже   заканчивал   школу.   Даже   тогда,   когда   Оливеру    было
четырнадцать-пятнадцать лет,  Петтерсон  завидовал  высокому,  утонченному
юноше,   его   чувству   собственного   достоинства    и    уравновешенной
самоуверенности, которой было пронизано все его поведение, и той легкости,
с которой он получал самые высокие  оценки  в  классе,  выступал  в  самых
разных командах и покорял  сердца  самых  красивых  девушек  школы.  Потом
Петтерсон  завидовал  его  войне,  его  Франции,  Нью  Йорку,  самолетному
бизнесу, тем огромным вечно пьяным веселым молодым людям, которые были его
партнерами, а когда он  встретил  Люси,  то  и  она  стала  предметом  его
зависти.  Если  бы  кто-то  спросил  у  Петтерсона  или  у  Крауна  об  их
взаимоотношениях, они бы оба не задумываясь ответили, что являются лучшими
друзьями.  Краун,  насколько  Петтерсон  мог  судить,  никому  никогда  не
завидовал.
     Люси в то время было около двадцати лет, и  с  того  самого  момента,
когда Оливер представил  ее,  Петтерсон  начал  ощущать  смутное  грустное
чувство утраты. Она была высокой девушкой с мягкими белокурыми волосами  и
большими серыми глазами, в которых сверкали мелкие черные точки. В ее лице
было что-то неуловимо восточное. Нос был плоским и  безупречно  прямым,  с
переносицей плавно переходящей  в  широкий  узкий  лоб.  Глаза  были  чуть
раскосыми, а  верхняя  губа  была  странным  образом  подернута  кверху  и
казалась резко и четко очерченной в углах. Пытаясь  описать  ее  внешность
после долгих лет их знакомства, Петтерсон  сравнил  ее  с  потоком  многих
поколений блондинов, среди которых случайно, может,  секретно,  только  на
одну ночь, проскользнула бабушка полинезийской  танцовщицы.  У  Люси  были
пухлые, неуверенные губы и запыхавшаяся, низкоголосая, несколько сбивчивая
манера разговора, будто она  никогда  не  была  уверена,  что  люди  хотят
выслушать то, что она спешила сказать. Она никогда не  одевалась  стильно,
но поскольку мода в те времена была сама  по  себе  ужасна,  то  это  было
только к лучшему. Казалось, что  она  всегда  стремится  к  неподвижности,
особенно ее руки, которые она складывала на  коленях,  когда  сидела,  или
держала строго по швам, когда стояла, как хорошо выдрессированный ребенок.
Оба ее родителя умерли, и у нее осталась какая-то  легендарная  тетушка  в
Чикаго, о которой Петтерсону удалось узнать  только  то,  что  она  носила
примерно тот же размер, что и Люси, и поэтому пересылала Люси свои  жуткие
наряды, когда те ей надоедали.  Став  уже  намного  старше  и  поподробнее
поразмыслив над этим, Петтерсон обнаружил,  что  это  немного  чудаковатое
пристрастие   к   кричащим   вещам   тетушки    лишь    прибавляли    Люси
привлекательности, делая ее непохожей на других девушек, среди которых она
была самой красивой, приобретая при  этом  нежный  мотив  беззащитности  и
бедности в трогательном сочетании с юной угловатостью.
     В то время Люси работала ассистентом ученого-биолога из Колумбийского
университета, который, по словам Оливера, был полностью поглощен проблемой
одноклеточных морских растений. Девушке с  такой  внешностью  было  как-то
несвойственно заниматься подобной деятельностью, но что еще более странно,
она  сразу  заявила  Оливеру,  что  собирается  продолжать  независимо  от
замужества, она намеревалась получить ученую степень и добиться  должности
преподавателя, но  уже  со  своим  собственным  научным  проектом.  Оливер
проявил терпимость, смешанную  с  искренним  удивлением  по  поводу  жены,
которая упорно занимается наукой и возится целыми  днями  с  тем,  что  он
неизменно называл  водорослями,  но  поскольку  она  была  так  красива  и
поскольку ее занятия задерживали ее в Нью Йорке рядом с ним, он решил пока
не возражать.
     Насколько Петтерсон понимал, они были без ума  друг  от  друга,  хотя
Люси была скромна и не привлекала внимания в обществе, и в этом напоминала
вежливого ребенка, которому вбили в голову, что выделяться неприлично. Что
касается  Оливера,  он  всегда   становился   ироничным,   раскованным   и
одновременно  сдержанным,  что   особенно   усиливалось   его   пилотскими
привычками, и только потому что Петтерсон хорошо знал своего друга, он мог
разглядеть в его поведении с Люси неугасающую нежность и восторг.
     В общем, оба они были высокими, сияющими и еще неискушенными молодыми
людьми, а впрочем, оглядываясь назад, выясняется, что  не  такими  уж  они
были  сияющими  и  еще  неискушенными  молодыми  людьми,  когда  стояли  с
серьезным видом у алтаря. Это была в Нью Йорке, потому что Оливер  заявил,
что не собирается портить свою семейную жизнь,  начиная  ее  в  Хартфорде.
Сцена  у  алтаря  наводила  Петтерсона  на  мысль,  что  из  всех  браков,
заключенных в этой стране в тот июньский день,  этот,  без  сомнения,  был
одним из самых справедливых.
     На  свадебном  приеме  Петтерсон,  немного  опьянев  от  шампанского,
отложенного  стариком  Крауном  еще  во  время  сухого   закона,   сказал,
недоброжелательным взглядом охватив толпу: "Чертовски  необычная  свадьба.
Среди гостей нет ни одного, кто бы спал с невестой". Те, кто услышал  его,
рассмеялись,  что  укрепило  его  репутацию  острослова,  и   одновременно
человека, которому опасно слишком много доверять.
     Возвращаясь домой в Хартфорд поездом вместе со  своей  женой  Катрин,
Петтерсон сидел, уронив голову на оконное стекло,  с  чувством  тяжести  в
голове и осознанием ошибочности собственного брака, которому  в  то  время
было уже тринадцать месяцев. Но уже ничего нельзя было сделать и Катрин не
была  виновата,  да  и  сам  Петтерсон  знал,  что  не  собирается  ничего
предпринимать, просто  постарается  доставлять  Катрин  как  можно  меньше
страданий.  Сидя  вот  так,  пряча  под  закрытыми  веками  остатки  паров
свадебного шампанского, он знал, что жизнь его  будет  долгой,  спокойной,
глубоко спрятанной от посторонних взглядов ошибкой.  В  то  время  он  был
циником и пессимистом, и считал, что  совершенно  нормально,  обнаружив  в
возрасте двадцати семи лет ошибку, понимать, что с этим  придется  прожить
всю оставшуюся жизнь.
     Вернувшись из свадебного путешествия, Оливер и Люси Крауны  некоторое
время жили именно так, как планировали. У них была квартира на Мюрей  Хилл
с  большой  гостиной,   которая   довольно   часто   была   полна   самыми
разнообразными представителями честолюбивой  молодежи,  стекавшейся  в  то
время в Нью Йорк. Каждое утро Оливер отправлялся на небольшой заводик  под
Джерси, иногда летал над лугами и  солончаками  в  самолетах,  которые  он
выпускал со своими партнерами. Люси пять раз в неделю ездила на подземке в
лабораторию к своим водорослям на  Морнингсайд  Хайз,  затем  возвращалась
домой, чтобы  приготовить  обед,  организовать  вечеринку,  отправиться  в
театр,  или,  что  случалось   гораздо   реже,   поработать   над   своими
исследованиями на  ученую  степень.  Она  больше  не  надевала  тетушкиных
нарядов,  и  тут  выяснилось,  что  ее  собственный  вкус   был   довольно
неопределенным, или же преднамеренно упрощенным,  продиктованным  каким-то
подростковым понятием скромности, так что она  никогда  не  выглядела  как
настоящая жительница Нью Йорка.
     Петтерсон приезжал в  город  как  можно  чаще.  Когда  удавалось,  он
приезжал без Катрин, и  всякий  раз  превращал  квартиру  Краунов  в  свою
штаб-квартиру, вписав в длинный список своих завистей к Оливеру его  жилье
и друзей. И Петтерсону в то  время  приходило  в  голову,  что  хотя  Люси
выглядела вполне счастливой, она производила впечатление скорее  гостьи  в
собственной семейной жизни, чем полноправного участника. Это было  отчасти
следствием ее застенчивости, от которой ей еще  не  удавалось  избавиться,
отчасти с манерой Оливера всем управлять и доминировать,  весело,  учтиво,
без всяких усилий, иногда даже ненамеренно, над любой компанией, в которой
бы он ни оказался.
     После одного из визитов Петтерсона в Нью Йорк  Катрин  спросила  его,
счастлива ли Люси по его мнению.  Он  задумался  и  сказал  наконец:  "Да,
полагаю, что  счастлива.  Или  почти  счастлива.  Но  она  надеется  стать
счастливой потом..."
     Отец Оливера утонул в Вотч Хил, в тот же  год  Люси  родила  ребенка.
Оливер съездил в Хартфорд, посмотрел все документы типографии, поговорил с
матерью и управляющим заводом, затем вернулся домой и приказал Люси начать
паковаться. Они переедут жить в Хартфорд надолго. Как бы он не сожалел  об
оставленном  самолетном  бизнесе,  о  покинутом  Нью  Йорке,  ему  удалось
подавить это в поезде на пути в Хартфорд и никогда не упоминать об этом ни
Люси, ни Петтерсону, и (насколько знал  Петтерсон)  никому  другому.  Люси
уложила материалы, собранные для работы, которую ей так и не суждено  было
написать, дала прощальный обед исследователю одноклеточной морской  жизни,
закрыла квартиру и последовала за своим мужем в  огромный  дом  Краунов  в
Хартфорде, где Краун родился,  где  вырос  и  который  так  долго  пытался
покинуть навсегда.
     Петтерсон был эгоистично доволен тем, что теперь Люси с Оливером жили
через несколько улиц от него. Они стали центром веселья и жизни, чем так и
не смогла стать чета Петтерсонов. И в качестве старого друга,  а  затем  и
семейного доктора Петтерсон забегал в этот дом три-четыре раза  в  неделю,
участвуя в неофициальных семейных обедах, в приемах, становясь  не  только
врачом маленького сынишки Краунов, но  и  названным  дядюшкой,  доверенным
лицом, советчиком (только для Люси,  так  как  Оливер  никогда  не  просил
советов), он планировал им отпуска и выходные, играл в бридж и выступал  в
роли привелегированного философа  у  семейного  камина.  Дом  Крауна  стал
центром большого количества привлекательных женатых молодых людей  города,
и именно за их обеденным столом Петтерсоны в разное время познакомились  с
двумя красивыми женщинами,  с  которыми  у  Петтерсона  впоследствии  были
романы.
     Знали ли Оливер с Люси об этих двух женщинах или же других его тайных
и нетайных связях, что было неизбежно в таком узком кругу  в  конце  20-ых
начале 30-ых, этого  Петтерсон  так  и  не  смог  понять.  Однако  они  не
сплетничали и не поощряли разговоры, и никто из них за все то время ни  на
минуту не  проявлял  посторонних  интересов.  Это  казалось  несвойственно
Оливеру, который до женитьбы легко и на равных вращался в среде летчиков и
других жизнерадостных гуляк, с которыми познакомился во время войны. Но  с
каждым прожитым годом он казалось, становился все более  удовлетворенно  и
счастливо привязанным к своей жене, без всякой при том сентиментальности и
навязчивости, а даже с открытой мужественностью и  уверенностью,  на  фоне
которых семейная жизнь Петтерсона начинала казаться пустой  и  бесцельной,
стоило ему только задуматься о ней, что он старался делать как можно реже.
     Что касается Люси переезд в маленький  городок  и  заботы  о  ребенке
делали ее более взрослой и раскованной,  и  только  в  редких  случаях  на
какой-то большой вечеринке Оливер мог оказаться в центре внимания, оставив
Люси скучать в уголке, и тогда-то к Петтерсону  возвращался  старый  образ
гостьи в собственной семейной жизни, а не совладельца общего счастья.
     У них  был  только  один  ребенок.  Тони  рос  смышленым  и  красивым
мальчишкой, послушным и воспитанным. Единственным последствием  отсутствия
братьев и сестер стала его несколько нервная привязанность к матери. Когда
Люси не оказывалось дома после его возвращения  из  школы,  или  если  она
задерживалась в магазине, мальчик начинал  ждать  ее  сидя  на  кровати  и
обзванивая по телефону, стоящему  на  ночном  столике,  всех  знакомых,  у
которых по его предположению могла оказаться мама. Серьезным тихим голосом
он говорил в трубку: "Здравствуйте, это Тони Краун. Я хотел узнать, нет  у
вас случайно мамы. Спасибо. Нет ничего не  случилось".  Этот  диалог  стал
обычным  для  десятка   друзей   семейства   Краунов.   Оливер,   который,
естественно, был крайне недоволен этой привычкой, называл сына с любовью и
некоторым раздражением "телефонист".
     Как говорил Петтерсон, ребенок не был болен  ничем  таким  серьезным,
что не могли бы излечить братик или сестричка. Но почему-то Люси так и  не
забеременела снова, и когда Тони исполнилось  десять  лет,  Крауны  просто
оставили надежду на то, что у них будут еще дети.
     Эти годы Петтерсон считал самыми счастливыми в своей жизни.  И  не  в
Краунах дело, или не только в Краунах. Это  был  период,  когда  Петтерсон
утверждался, расцветал, видел новые горизонты, открывающиеся ему.  Но  все
его успехи были оттенены фоном домашнего  очага  Краунов,  с  их  открытой
дверью, непринужденной раскованностью общения, дружбой Оливера, теплотой и
преданностью Люси и малыша, которую он ценил вдвойне, так как сам детей не
имел. И называл любовью, но только про себя да  и  то  с  легкой  иронией,
придавало его ощущениям оттенок ожидания  и  тайного  удовольствия  всякий
раз, когда он стоял у ее двери с замиранием сердца нажимая кнопку звонка.

     Сидя в "бьюике", идущим по вечерним воскресным  дорогам  на  приятной
скорости пятьдесят километров в час, он снова искоса  глянул  на  Оливера.
Интересно, что бы он сказал, хитро подумал  Петтерсон,  если  бы  прочитал
сейчас мои мысли. Как чудесно, что мы не обладаем способностью заглянуть в
души своих друзей.
     - Сэм... - начал Оливер не отрывая глаз от дороги.
     - Да?
     - Ты рассчитываешь еще вернуться на озеро этим летом?
     - Постараюсь, - ответил Петтерсон.
     - Сделай мне одолжение.
     - Какое?
     - Оставь миссис Уэльс дома, - решился наконец Оливер.
     - Не понимаю, о чем  ты...  -  начал  было  Петтерсон  изо  всех  сил
стараясь изобразить удивление.
     Оливер заулыбался.
     - Брось, Сэм... - примирительно сказал он.
     Петтерсон засмеялся.
     - Ладно, - ответил он. - Прощай, миссис Уэльс.
     - Мне-то все равно, - оправдывался Оливер. - Это подача Люси.
     - Люси, - повторил Петтерсон. - О, - и он ощутил,  что  покраснел  от
смущения, и тут же понял, что больше не приедет на  озеро  этим  летом,  с
миссис Уэльс или без нее.
     - Добровольная ассоциация верных жен, - сострил Оливер, -  на  страже
интересов своих членов.
     Несколько миль они проехали в полном  молчании.  Затем  Оливер  снова
заговорил.
     - Сэм, что ты думаешь об этом мальчике? Баннере?
     - Нормальный парень, - проговорил Петтерсон. -  Думаю,  вполне  хорош
для Тони.
     - Если удержится, - сказал Оливер.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Люси ему устроит веселую жизнь, - усмехнулся Оливер. - Держу  пари,
что через неделю я получу письмо с жалобой, что он чуть не утопил Тони или
же научил его ругательствам и что ей пришлось уволить его.
     Оливер покачал головой.
     - Господи, как трудно воспитывать единственного ребенка. И  ко  всему
еще не совсем здорового. Иногда я гляжу на него и дрожь берет при мысли  о
том, что из него может получиться.
     - Все с ним будет в порядке, - сказал Петтерсон, не только  в  защиту
Тони, но и глубоко веря в это. - Ты чересчур нервничаешь.
     Оливер только хмыкнул в ответ.
     - Чего ты хочешь? - спросил Петтерсон.  -  Хочешь  гарантии,  что  он
станет правителем штата или выиграет мировой чемпионат штангистов? Чего ты
добиваешься от него?
     Оливер задумчиво сгорбился за рулем.
     - Ну, - начал он, снижая скорость. - Ничего особенного я от  него  не
хочу. - Он ухмыльнулся. - Просто хочу, чтобы ему везло.
     - Не волнуйся, - успокаивал его Петтерсон. - С такими родителями  ему
обязательно повезет. Это у вас семейное.
     Оливер улыбнулся, и Петтерсон был почти уверен,  что  в  этой  улыбке
было достаточно иронии и горечи.
     - Я рад, что ты так считаешь, - сказал Оливер.
     И что ты знаешь об этом, подумал Петтерсон,  внезапно  вспомнив  свое
невольное открытие, сделанное у озера несколько часов тому назад, - Оливер
разочарованный человек. При всем, что у него  есть,  он  не  считает  себя
удачливым. Чего еще он ждет от этой жизни?

                                    5

     Через неделю Люси написала Оливеру, что Баннер прекрасно  справляется
со своими обязанностями и что ему  удалось  завоевать  расположение  Тони,
расчетливо позволяя ему общаться  с  ним  в  свободное  от  работы  время.
Молодой человек был жизнерадостен, писала она,  и  очень  изобретателен  в
своих стараниях  не  допускать  переутомления  Тони.  Ему  даже  удавалось
развлекать Тони в дождливые дни, писала она.
     В конце следующей недели, Люси долго сомневалась,  стоит  ли  писать,
что Джеф признался ей в любви.
     Вначале она посмеялась над юношей, не совсем сознательно  играя  роль
очень  удивленной  старшей  по  возрасту  женщины,  чего  ей  никогда   не
представлялось случая  сделать  раньше.  Она  решила  написать  Оливеру  и
спросить, как ей вести себя в этой ситуации, но  отложила  это,  опасаясь,
что Оливер засмеет ее, узнав, что она  всерьез  восприняла  такую  чепуху.
Затем почти покровительственно она позволила Джефу поцеловать себя, только
чтобы показать, что это ничего не значило ни для кого из них. После  этого
она поняла, что чтобы ни случилось, она не напишет Оливеру ни  строчки  об
этом.
     Три дня она избегала оставаться с Джефом наедине и десять раз за  эти
три дня она была близка к тому, чтобы попросить его уехать, но и этого она
не решилась сделать.
     Люси принадлежала к тому типу женщин, которые в  замужестве  обретают
невинность. При всем ее очаровании она никогда не осознавала своей красоты
и того впечатления, которое она неизменно производила на мужчин, она  была
настолько явно неприступной,  что  ее  действительно  редко  кто  рисковал
подступиться.
     Единственным исключением был Сэм Петтерсон, который  одной  ночью  на
танцах в сельском клубе  выпил  лишнего  и  оставшись  наедине  с  ней  на
террасе, обнял ее и она позволила это ему, приняв на мгновение  влюбленный
пыл за дружеские объятия.
     - Люси, дорогая, - прошептал он, - я хочу сказать тебе, что...
     Она насторожилась, поняв по тону его голоса, что ей лучше не слушать,
что именно он собирался сказать.
     Она вывернулась и добродушно рассмеялась:
     - Сэм, сколько ты сегодня выпил?
     Он застыл на  месте,  пристыженный,  одновременно  вызывающий,  почти
трагическая фигура.
     - Дело не в этом, - ответил он.
     Потом повернулся и быстро пошел обратно в клуб, и Люси подумала: "Сэм
есть  Сэм,  его  похождения  известны  всем".  И  вернувшись  в  зал,  она
развлекалась тем, что пересчитывала женщин, с которыми у  Сэма  Петтерсона
были романы. Были три дамы, по поводу которых не  было  никаких  сомнений,
еще две, насчет которых она была почти уверена, и  одна,  о  которой  Люси
догадывалась. Она никогда ничего не говорила об этом  Оливеру,  да  и  что
проку - он просто рассердится и перестанет видеться с Петтерсоном, и никто
от этого не выиграет. Петтерсон никогда не напоминал ей об  этой  ночи  на
террасе, она тоже не возвращалась к этому, да и было это так давно,  когда
они с Оливером были женаты всего  пять  лет,  и  теперь  у  нее  уже  было
чувство, что этого никогда и не было.
     Ее верность мужу была не столько результатом высокой морали,  сколько
смесью любви, благодарности и страха перед Оливером.  Она  была  убеждена,
что Оливер спас ее от неопределенности и мучений молодости,  и  память  об
этом избавлении, каковым она считала свое замужество, заставляла ее  почти
автоматически отвергать всякие мимолетные желания по  отношению  к  другим
мужчинам, которые ей случалось испытывать за все эти годы.
     Несмотря на свои уверенные  манеры,  Джеф  был  достаточно  неопытен,
чтобы считать всех женщин одинаково доступными или  недоступными.  И  чего
вовсе  нельзя  было  сказать  по  его  привлекательности,  он  был   очень
застенчив, и свое признание просто выпалил однажды днем, когда они  сидели
на лужайке после обеда. Они остались наедине на час, пока  Тони  вздремнул
после еды, что составляло обязательную часть его режима.
     На озере царило затишье, утренний ветерок уже стих, и  казалось,  что
даже насекомые дремлют от жары. Люси в цветастом легком  платьице  сидела,
облокотившись о дерево, вытянув вперед ноги, скрестив лодыжки и положив на
колени перевернутую открытую книгу. Джеф присел  на  колено  в  нескольких
футах от нее, как футболист во время тайм аута. Зажав травинку во рту,  он
опустил глаза и время от времени срывал стебелек клевера, рассматривал его
внимательно и отбрасывал в сторону. В тени дерева было прохладно,  и  сидя
там Люси еще хранила на теле воспоминания об утреннем купании в  озере,  о
мягком прикосновении  воды,  почувствовала,  что  это  было  одно  из  тех
прекрасных спокойных мгновений жизни, которые хочется растянуть навечно.
     На Джефе были выцветшие голубые джинсы и белая футболка  с  короткими
рукавами. В мерцающем свете солнца, пробивающемся сквозь дрожь листвы, его
тело отливало красным деревом на фоне белизны  рубашки.  Руки  юноши  были
гладкими, но мускулистыми, и когда  он  срывал  очередной  стебелек,  Люси
заметила жилистое движение под темной кожей запястья. Он был босиком, ноги
его казались угловатыми и совсем незагорелыми по сравнению со всем  телом,
и Люси увидела в  них  что-то  по-детски  уязвимое.  Как-то  между  делом,
подумалось Люси, я совсем позабыла, как выглядят молодые мужчины.
     Джеф покосился на лист, который вертел в руке.
     - Всю жизнь, - сказал он, - я ищу и не нахожу.
     - Что не находите? - спросила Люси.
     - Четырехлиственный клевер,  -  и  он  отбросил  в  сторону  лист.  -
Думаете, что это важно?
     - Чрезвычайно, - ответила Люси.
     - И я так считаю,  -  сказал  он  и  присел  на  землю  аккуратным  и
экономным движением, сложившись и скрестив колени.
     Какая у юношей тонкая и гибкая талия, отметила  про  себя  Люси.  Она
тряхнула головой, взяла книгу и уставилась в нее.  "Все  складывалось  как
нельзя хуже, - прочитала она. - В Арле были комары, а когда они прибыли  в
Каркасонне, то обнаружили, что воду отключили на день".
     - Я хочу знать ваши условия, - начал Джеф.
     - Я читаю, - отрезала Люси.
     - Почему вы избегаете меня последние три дня? - спросил Джеф.
     - Мне не терпится узнать, чем закончится книга, - сказала Люси. - Они
богаты, молоды и красивы, они путешествуют  по  всей  Европе,  а  брак  их
рушится на глазах.
     - Я задал вам вопрос.
     - Вы когда-нибудь были в Арле? - спросила Люси.
     - Нет, - ответил Джеф. - Я нигде не был. Хотите  поехать  в  Арле  со
мной?
     Люси перевернула страницу.
     - Именно поэтому я избегала вас три дня, - пояснила она.  -  Если  вы
продолжаете говорить подобные вещи, я действительно считаю, что вам  лучше
уехать отсюда. - Но даже произнося эти слова, она словила себя  на  мысли:
"А разве не приятно сидеть вот так под деревом и слушать молодого человека
болтающего такие глупости. Хотите поехать в Арле со мной?"
     - Я хочу вам рассказать кое-что о вас, - сказал Джеф.
     - Я пытаюсь читать, - перебила Люси. - Будьте повежливее.
     - Вы даете себя задавить, - не обращал внимания Джеф.
     - Что? - Люси с удивленным видом отложила в сторону книгу.
     - Ваш муж, - продолжал Джеф. Он встал и  обращался  к  ней  с  высоты
своего  роста.  -  Он  запер  вас,   подавил,   оттеснил,   приговорил   к
заключению...
     - Вы сами не знаете, что говорите, -  запротестовала  Люси  с  особой
настойчивостью, потому что то же  самое  она  время  от  времени  говорила
Оливеру, почти слово в слово. - Вы ведь совсем не знаете его.
     - Я знаю его, - ответил Джеф. - Даже если бы я не знал его лично, мне
знаком этот тип мужчин. У моего отца было десяток  таких  друзей,  которые
толклись в нашем доме с самого моего  рождения.  Святые,  непревзойденные,
тихоголосые, всезнающие властелины мира.
     - Вы не имеете ни малейшего понятия о том, что говорите, -  возражала
Люси.
     - Разве? -  Джеф  беспокойно  зашагал  взад-вперед  перед  ней.  -  Я
наблюдал за вами прошлым августом. Я занимал место за вами  в  кинотеатре,
задерживался в книжном магазине, притворяясь, что выбираю книгу, когда  вы
входили в библиотеку. Я проезжал здесь в лодке  три  раза  в  день.  Я  не
спускал с вас глаз, - возбужденно продолжал он. - И почему как вы думаете,
я вернулся сюда этим летом?
     - Шшш, - осадила его Люси. - Вы слишком громко говорите.
     - От меня ничего не ускользнуло, - мелодраматично  заключил  Джеф.  -
Ничего. Вы ведь даже не заметили меня.
     - Нет, - подтвердила она.
     - Вот видите! - прокричал Джеф, будто забил гол. - Он  надел  на  вас
шоры! Ослепил вас! Вы  ничего  вокруг  не  видите,  кроме  этих  холодных,
чиновничьих глаз.
     - Ладно, ладно, - урезонивала его Люси, надеясь, что он успокоится. -
Не думаю, что есть что-то странное  в  том,  что  замужняя  женщина  моего
возраста не обращает внимания в ларьках на девятнадцатилетних мальчиков.
     -  Не  называйте  меня  девятнадцатилетним  мальчиком,   -   обиженно
воскликнул Джеф. - И не называйте себя замужней женщиной в вашем возрасте.
     - А вы и есть очень непослушный мальчик, -  заключила  Люси  и  снова
взялась за книгу. - Я буду читать, - настойчиво и твердо сообщила она.
     - Давайте, читайте, - Джеф скрестив на груди руки смотрел на  нее.  -
Мне все равно будете ли вы слушать то, что скажу, или нет. Но я все  равно
выскажусь. Я наблюдал за вами, потому что считаю вас самой  необыкновенной
женщиной, которую мне когда-либо доводилось встречать...
     - После Каркассоне, - вслух читала Люси четким и мелодичным  голосом,
- их путь остановили дожди и они  решили,  что  Испания  все  равно  будет
скучна и неинтересна, и решили повернуть на север по направлению к...
     Буквально задохнувшись от злости, Джеф наклонился и  вырвал  книгу  у
нее из рук. Он швырнул ее со всей силы через всю лужайку.
     - Ладно, - Люси встала. - Достаточно. Одно дело быть безответственным
и  беспечным  мальчиком.  Другое  дело  вести  себя  как   распущенный   и
самоуверенный грубиян... Так вот, уезжайте, пожалуйста.
     Джеф смотрел прямо ей в глаза, поджав губы.
     - Простите меня, - хрипло произнес он. - Я самый неуверенный  в  себе
человек в мире. Я помню ваш поцелуй и я...
     - Вы должны забыть это, - резко сказала Люси. - Я позволила вам  этот
поцелуй, потому что вы как щенок молили меня,  и  я  поцеловала  вас,  как
целуют племянника, желая ему спокойной ночи. - При  этом  она  была  очень
довольна собой, той тонкой интеллигентной манерой, с которой  она  осадила
его.
     - Не лгите, - прошептал он. - Что бы вы не делали при этом, только не
лгите.
     - Я попросила вас уехать, - повторила Люси.
     Джеф уставился на нее. Если бы  нас  кто-то  сейчас  видел,  подумала
Люси, то  наверняка  подумал  бы,  что  он  ненавидит  меня.  И  вдруг  он
повернулся и побрел босиком с упрямо поднятой головой через лужайку к тому
месту, где лежала брошенная  книга.  Он  поднял  ее,  разгладил  смявшуюся
страницу и вернулся назад к Люси, стоявшей под деревом.
     - Я признаю, что был глупцом. Я признаю все. - При этом он вопрошающе
улыбнулся.  -  Я  могу  даже  признать,  что  прошлым   летом   мне   было
девятнадцать. Я не помню ничего,  кроме  того,  что  вы  хотите,  чтобы  я
помнил. Я не помню, что говорил вам, что вы необыкновенная женщина,  я  не
помню, что говорил что-то кроме слов восторга в  адрес  Оливера  Крауна  -
самого образцового мужчины на земле. Я не помню, что когда-то целовал вас.
Я презренный в самом восточном смысле этого слова и  я  обещаю  оставаться
таковым отныне и вплоть до самого Дня труда.
     Он ожидал, что она улыбнется, но Люси оставалась серьезной. Она нашла
в книге место, на котором остановилась.
     - Я тих как мышь, - продолжал Джеф, внимательно наблюдая за ней. -  Я
почтителен как швейцар миллионера и беспол, как семидесятилетний  евнух  в
доме для престарелых турков... ну вот, - с победным видом сказал он, - вот
вы и засмеялись.
     -  Ладно,  -  смягчилась  Люси,  снова  садясь  на  траву.  -  Можете
оставаться. Но с одним условием.
     - Каким? - он подозрительно смотрел на жнее сверху вниз.
     - Вы должны обещать, что не будете так серьезны.
     - Буду вести себя так беспечно, что дети будут с порицанием  смотреть
мне вслед, - с напускной серьезностью произнес Джеф.
     С другой стороны озера из лагеря для мальчиков донесся звук горна,  и
как будто  по  этому  сигналу  юноша  отдал  четкий  размашистый  салют  и
повернувшись с солдатской выправкой на пятках, отрапортовал:
     -  Теперь  покидаю  вас.  Я  иду   посвятить   свою   жизнь   поискам
четырехлиственного клевера.
     И он пошел медленно, понурив голову, уставившись в землю, методично и
внимательно  обходя  лужайку,  время  от  времени  останавливаясь,   чтобы
наклониться и поднять какую-то травинку. Люси осталась сидеть под деревом,
полуприкрыв  глаза,  чувствуя  присутствие  фигурки  в   белой   футболке,
передвигающейся по залитой солнцем траве на фоне сверкающей глади озера  и
бледной голубизны разомлевших на полуденном зное горных вершин. "Он следил
за мной все лето, - сонно думала она, ну и что теперь?"

                                    6

     - Послушай, Люси, ты  должна  вспомнить,  куда  ты  положила  его,  -
слышался голос Оливера из телефонной трубки. В нем  читалось  старательное
терпение, которое так хорошо знала Люси, и  которое  пугало  ее  почти  до
потери памяти, потому что хорошо понимала, какое  раздраженное  нетерпение
за ним скрывалось. - Подумай хорошенько.
     - Я думаю хорошенько, - сказала Люси, чувствуя, что слова  ее  звучат
по-детски обиженно, но не умея при этом скрыть своих чувств. - Я  уверена,
что оставила все счета на своем столе.
     Она стояла в гостиной коттеджа, наблюдая, как Тони с Джефом играли  в
шахматы при свете лампы на большом столе посреди  комнаты.  Они  были  оба
сосредоточены, их склоненные над доской головы почти  соприкасались.  Тони
был решительно  настроен  на  победу,  а  просто  из  вежливости  старался
показать, что не слушает телефонный разговор, который происходит  в  шести
футах от него.
     - Люси, дорогая, - теперь в голосе  Оливера  звучали  и  усталость  и
терпимость. - Я дважды просмотрел твой стол. Его там  нет.  Там  счета  за
1932 год, рецепты рыбного супа и приглашения на свадьбу двух пар,  которые
уже три года как развелись. Но счета из гаража там нет. Повторяю еще  раз,
- сказал он медленным раздражающимся тоном: - Счета из гаража там нет.
     Люси захотелось разреветься. Как только Оливер начинал упрекать ее  в
безалаберном отношении к домашней бухгалтерии, у нее  появилось  отчаянное
трагичество, что современный мир слишком сложен для  нее,  что  незнакомые
люди зашли к ней в комнату в ее отсутствие и  рылись  в  ее  бумагах,  что
Оливер не сомневается в ее глупости и жалеет, что женился на ней. Если  бы
в комнате не было бы Тони и Джефа, она бы расплакалась, что разжалобило бы
Оливера и он сказал бы: "К черту его. Это не столь важно, я все улажу сам"
     Но даже при том, что Тони и Джеф не смотрели в  ее  сторону,  она  не
могла позволить себе расплакаться. Она только смогла сказать:
     - Я уверена, что оплатила его. Я абсолютно уверена.
     - Дженкинс говорит, что не оплатила, - ответил Оливер.  Дженкинс  был
хозяин гаража и Люси презирала его за эту способность резко переходить  от
теплейшей доброжелательности к истеричным  скандалам,  если  его  клиенты,
задерживали оплату после пятого числа каждого месяца.
     - Так кому ты веришь? - спросила Люси. - Дженкинсу или мне?
     - Но его нет в чековой книжке, -  настаивал  Оливер,  и  ей  хотелось
заорать от этого тихого настоятельного тона в трубке, - я  не  могу  найти
квитанции, и он был чрезвычайно груб сегодня, когда я  остановился,  чтобы
заправиться. Очень  неудобно,  Люси,  когда  человек  подходит  к  тебе  и
заявляет, что ты должен ему семьдесят долларов за три месяца, когда  ты  в
полной уверенности, что все оплачено.
     - Мы действительно оплатили все, - упрямо стояла на  своем  Люси,  на
самом деле не помня ничего определенного по этому поводу.
     - Люси, я повторяю, - сказал Оливер, - мы должны найти счет.
     - Что я должна по-твоему сделать? - закричала  она,  несдержавшись  и
повысив тон. - Приехать и поискать самой? Если тебе так угодно,  я  завтра
сяду на утренний поезд.
     Джеф при этих словах резко вскинул глаза, и сразу же вернулся к игре.
     - Осторожно королева в опасности, - предупредил он Тони.
     - У меня смертельный план, - заявил Тони. - Смотри.
     - Нет, нет, - устало сдался Оливер. - Я сам поговорю с  ним.  Забудем
этот разговор.
     Когда он говорил "забудем", Люси знала, что это  приговор,  небольшой
очередной карательный приговор.
     - Ну как там у вас? - спросил Оливер холодно,  как  бы  дисциплинируя
жену. - Как Тони?
     - Играет в шахматы с Джефом, - отчиталась Люси. - Хочешь поговорить с
ним?
     - Да, если можно.
     Люси положила трубку на стол.
     - Отец хочет поговорить с тобой, Тони, - сказала она сыну. И не успел
Тони поздороваться "Привет, пап", как она вышла из комнаты.
     Она чувствовала, что Джеф наблюдает за ней, и выйдя на  крыльцо,  она
не понимала, что выглядела униженной и неестественно напряженной.
     - Мы сегодня видели оленя, - рассказывал Тони. -  Он  вышел  к  озеру
попить.
     Люси пошла через лужайку на берегу озера, потому что не хотела больше
возвращаться к разговору с мужем. Луна была полной,  ночь  теплой,  и  над
озером  струилась  легкая  молочная  дымка.  С   противоположного   берега
слышались звуки  горна.  Каждую  ночь  там  в  лагере,  горнист  устраивал
небольшой концерт. Сегодня он играл французский боевой  клич,  и  странная
быстрая мелодия делала весь пейзаж каким-то неузнаваемым и  меланхоличным,
размывая очертания озерных берегов и скрывая все в поднимающемся тумане.
     Люси остановилась, обнимая свои обнаженные плечи, так как у воды было
уже прохладно, ее раздражение  постепенно  успокаивалось  и  под  влиянием
лунного света и звуков горна перерастало в острую жалость к себе самой.
     Позади послышались шаги. Она не обернулась, и когда Джеф обнял ее, он
почувствовал  себя  не  взрослой  женщиной,  преследуемой  подростком,   а
ребенком, которого хотят защитить. Она повернулась и  встретив  его  губы,
ответила на поцелуй, и как будто боль  от  только  что  нанесенного  удара
начинала уходить. Его руки нежные и сильные скользили по обнаженной  спине
Люси, мягко, осторожно и одновременно настойчиво. Она отвела голову, и  не
уходя от объятий, уткнулась лицом в его плечо.
     - О, боже, - прошептал Джеф. Он взял ее  за  подбородок  и  попытался
поднять ее голову, но она сопротивлялась, все сильнее прижимаясь  лицом  к
плотной ткани его рубашки.
     - Нет, - просила она. - Нет, больше не надо...
     - Потом, - шептал он. - В моем распоряжении маленький  домик.  Сестра
уехала на неделю в город.
     - Прекрати.
     - Я так примерно себя вел, - сказал Джеф. - Больше не могу. Люси...
     - Маа... - Это был голос Тони, высокий, детский голосок,  звучащий  с
другого края лужайки у дома. - Мама...
     Люси вырвалась из рук и поспешила к крыльцу.
     - Да, Тони, - откликнулась она, добежав до крыльца.
     - Папа спрашивает, хочешь ли ты еще что-то ему сказать.
     Люси  остановилась,  облокотившись   о   перила   крыльца,   стараясь
восстановить  дыхание.  -  Нет,  если  он  не  хочет  сам  сказать  что-то
определенное, - ответила она через открытое окно.
     - Мама сказала, что нет, если ты сам не хочешь сказать ей  что-то,  -
повторил Тони в трубку.
     Она прислушалась. Последовала тишина, затем Тони сказал:
     - Хорошо. Скажу. Пока. - И раздался  щелчок,  трубка  была  повешена.
Мальчик высунул голову из окна, приподняв портьеру.
     - Мама, - позвал он.
     - Я здесь, - откликнулась Люси из темноты крыльца.
     - Папа сказал, что не сможет приехать на  выходные.  Должен  приехать
человек из Детройта и он должен с ним встретиться.
     - Хорошо, Тони, - ответила Люси, наблюдая за Джефом, который медленно
приближался к дому по лунной дорожке. - Теперь, если ты собираешься  спать
здесь, то уже готовься ко сну.
     - Мы еще не доиграли в шахматы, - возразил Тони. -  Я  загнал  его  в
угол.
     - Закончите завтра, - сказала Люси. - Он все еще  будет  загнанным  в
угол.
     - Лады, - сказал Тони и спрятался в комнате, с шумом опустив штору.
     Джеф подошел к крыльцу и остановился прямо перед Люси. Он протянул  к
ней руки, но она отстранилась, включила свет  на  столике  возле  большого
гамака, в котором намеревался спать Тони в эту ночь.
     - Люси, - прошептал Джеф, следуя за ней. - Не убегай.
     - Ничего не было,  -  сказала  она  и  нервным  движением  затолкнула
рубашку Тони, к которой днем  пришивала  пуговицы,  в  корзину  с  шитьем,
стоявшую на столе. -  Ничего  не  было.  Забудьте  все  это.  Умоляю  вас.
Забудьте.
     - Ни за что, - он приблизился к ней, протянул руку и коснулся ее губ.
- Твои губы...
     Она услышала свой стон будто звук со стороны, который удивил  ее.  Ей
казалось, что она теряет контроль  над  собой,  не  справляется  с  самыми
простыми жестами,  движениями  рук,  голосом.  -  Нет,  -  сказала  она  и
оттолкнув Джефа отошла в сторону, с силой вытирая губы ладонью.
     Из дома вышел Тони, навьюченный постельными принадлежностями, которые
он свалил в гамак.
     - Послушай, Джеф, -  сказал  он.  -  Чур  не  смотреть  на  доску  до
завтрашнего утра.
     - Что? Ты о чем? - Джеф медленно повернулся к мальчику.
     - Никаких нечестных преимуществ, - предупредил Тони. - Обещаешь?
     - Обещаю, - произнес Джеф и  натянуто  улыбнулся  ребенку,  затем  он
наклонился, поднял с пола  телескоп,  валявшийся  под  стулом  и  казалось
полностью углубился в полирование линз рукавом своей рубашки.
     Люси наблюдала за Тони, который начал раскладывать простыни и  одеяла
на гамаке.
     - Ты уверен, что хочешь спать именно здесь сегодня? -  спросила  она,
при этом думая, что проявление материнской заботы приведет ее в чувства. -
Тебе не будет холодно?
     - Да ведь не холодно, - весело ответил Тони. - Миллионы людей спят на
улице летом, правда, Джеф?
     - Миллионы, - подтвердил Джеф, продолжая протирать  линзы  телескопа.
Он сидел согнувшись, и Люси не могла видеть его лица.
     - Солдаты, охотники, альпинисты, - перечислял Тони. - Я напишу папе и
попрошу его привезти мне спальный мешок. Тогда я смогу спать и на снегу.
     - Еще успеешь, - отозвался Джеф. Он встал и Люси, наблюдавшая за ним,
увидела выражение  его  лица  -  спокойное,  обычное,  снова  говорящее  о
дружеской и скептической заинтересованности, которую он всегда проявлял  к
Тони.
     Нужно остерегаться его, подумала Люси. Он слишком упорен для меня. Не
только талии молодых людей бывают гибкими.
     - У тебя много времени, - беззаботно повторил Джеф. -  В  двенадцатой
мировой войне.
     - Не смешно, - взорвалась Люси. Она  подошла  к  гамаку  и  принялась
помогать Тони стелить.
     - Извините, - поправился Джеф. - В пятнадцатой мировой войне.
     - Не злись на него, мамочка, - вступился за друга Тони. - У нас с ним
договор, что он будет разговаривать со мной как с двадцатилетним.
     - Не будет никакой двенадцатой, пятнадцатой - вообще никакой  мировой
войны, - сказала Люси. Ее пугала сама  мысль  о  войне  и  она  не  читала
новостей из Италии, где уже год шла гражданская война, и ей  удавалось  не
разрешать Оливеру покупать для Тони  оловянных  солдатиков  или  воздушные
винтовки, даже когда ребенок был младше. По правде говоря, ее  не  столько
беспокоил бы этот вопрос, если бы она могла быть  уверена,  что  какая  бы
война не разразилась, это произойдет либо, когда Тони  слишком  мал,  либо
слишком стар, чтобы принимать в  ней  участие.  И  если  бы  ее  заставили
высказать свое мнение, то она бы заявила, что патриотизм существует только
для людей с большими семьями. - Поговорите о чем-то другом,  -  предложила
она.
     - Поговори о чем-то другом, - предложила она.
     - Ты смотрел на луну сегодня, Джеф?  -  спросил  Тони.  -  Она  почти
полная. Практически все видно.
     - Луна, - повторил Джеф. Он лег на спину на пол крыльца и, перевернув
один из деревянных стульев, прочно зажав  его  между  коленями.  Установив
телескоп на перекладине стула, он направил его на небо.
     -  Что  вы  там   делаете?   -   поинтересовалась   Люси   с   легкой
подозрительностью в голосе.
     - Тони научил меня этому, -  объяснил  Джеф,  поправляя  телескоп.  -
Нужно иметь прочную опору, правда, Тони?
     - Иначе  звезды  будут  сливаться,  -  продолжил  мысль  мальчик,  не
отрываясь от своего занятия у гамака.
     - А расплывшиеся звезды это как раз то, что нам меньше всего нужно. -
Он сделал последний поворот трубы. - Посмотрим  на  расплывшуюся  луну,  -
начал он менторским тоном. - Интересно было бы побывать там.  Проплыть  на
каменной лодке по Маре Кризиум... Как это по-английски, Тони?
     - Море Кризиса, - выпалил Тони не задумываясь.
     Не может быть, чтобы он действительно думал то, что  говорил  мне,  с
сожалением подумала Люси, он просто пробовал смутить меня, если  он  может
вот так сейчас играть с Тони...
     - А к югу,  -  рассказывал  Джеф,  -  более  приятное  место  -  Маре
Фекундитас.
     - Море Плодородия, - быстро перевел Тони.
     - Мы тебя окунем в него два-три раза, просто чтобы убедиться, -  Джеф
усмехнулся, лежа на спине, удерживая телескоп, устремленный в небо.
     - Джеф, - предупредила Люси.
     - Море Спокойствия, Топи Сна, Озеро Мечты, - продолжал Джеф, будто не
слышал ее. Его низкий юношеский голос  придавал  словам  приятный  оттенок
бостонской  учености,  извлекая  завораживающую  мелодию  из   вымышленных
названий. - Может в наш век надо переселяться именно  на  Луну.  Когда  ты
родился, Тони?
     - Двадцать шестого марта, - ответил Тони. Он по больничному аккуратно
подгибал по углам простыни и одеяла под нижний край матраса.
     - Овен, - определил Джеф. Он положил телескоп  и  откинул  голову  на
деревянный пол крыльца. Его глаза  теперь  были  закрыты,  будто  он  ждал
каких-то видений, прислушиваясь к неземным голосам,  предвидя  знамения  с
небес. - Знак тельца, чудовища с рогами на небесах. Ты знаешь,  как  телец
попал туда, Тони?
     - Ты веришь в эту ерунду? - Тони прекратил трудиться над  постелью  и
посмотрел на Джефа.
     - Я верю во все, - сказал Джеф, не открывая глаз, слова  его  звучали
замедленно и сонно. - Я верю в Зодиака и удачу, в  перевоплощение  душ,  в
жертвенность и секретную дипломатию, достигнутую скрытыми путями.
     - Человеческая жертвенность, - недоверчиво сказал Тони. - И что такое
действительно существовало?
     - Конечно, - сказал Джеф.
     - До каких времен? - скептически поинтересовался Тони.
     -   До   трех   пятнадцати   вчерашнего   дня.    Это    единственное
самопожертвование, которое когда-либо приносило пользу, - сказал  Джеф.  -
Просто попробуй это два-три раза сам - и поймешь, что я имею в виду.
     - Ладно, Джеф, достаточно,  -  сказала  Люси,  думая  при  этом:  "Он
намеренно провоцирует меня, мстит мне". - Тони, обрати на это внимание.
     - Фрикс и Гелле, - Джеф продолжал, будто Люси ничего и не говорила, -
сыновья царя Тессалия. Их третировала мачеха...
     - Это так важно для образования? - спросила Люси, решив  не  подавать
виду.
     - Чрезвычайно, - ответил Джеф.
     - Как ее имя? - спросил Тони.
     - Чье?
     - Мачехи.
     - Это будет на следующем уроке, - сказал Джеф. - И  Меркурий  пожалел
мальчиков и послал тельца с золотыми рогами, чтобы он  помог  им  сбежать.
Телец на спине своей вознес мальчиков высоко над землей и все шло  хорошо,
пока они не добрались до пролива, отделяющего Европу от  Азии.  Тут  Гелле
упал и утонул. И пролив этот называется Геллесопонтом до сегодняшнего дня.
А Фрикс, достигнув  Колхиды,  которая  была  прекрасным  городом  в  ясную
погоду, принес тельца в жертву в знак благодарности и Юпитер пустил бедное
мертвое животное парить по небесам среди звезд в знак  признательности  за
услугу, оказанную царским сыновьям...
     Люси с любопытством посмотрела на лежащего на полу Джефа.
     - Вы знали все это до того, как познакомились с Тони? - спросила она.
     - Ничего подобного, - ответил Джеф. - Я прихожу домой и  каждую  ночь
занимаюсь, чтобы Тони считал меня самым умным человеком  на  земле.  -  Он
улыбнулся. - Я хочу, чтобы его разочаровывал каждый учитель,  которого  он
встретит после меня, чтобы он испытывал отвращение к образованию и никогда
не слушал своих наставников. Это  самое  меньшее,  что  я  могу  для  него
сделать. - Он резко сел, лицо его было открытым и наивным, глаза при свете
лампы горели по-детски чисто и доверчиво. - Тони, - добавил он.  -  Покажи
маме, как ты дышишь, когда плаваешь.
     - Вот так, - сказал Тони, кивая головой и делая плавательные движения
руками. - Бросок, раз два три четыре, вдох!" - Он наклонил голову набок  и
широко раскрыл угол рта, будто он  был  наполовину  под  водой,  и  сделал
громкий вдох, подражая шуму воды.
     -  А  нет  ли  какого-то  более  благородного   способа   дышать?   -
поинтересовалась Люси, подумав: "Опасность миновала, все пришло в норму".
     - Нет, - ответил Джеф. - И этому я его тоже научил. -  Сидя  скрестив
ноги на полу, он обратился к Тони. - Думаешь отец не даром тратит на  меня
деньги?
     - Ну, - дразня потянул Тони. - Почти.
     - Солги немного в своем следующем письме, -  попросил  Джеф.  -  Ради
дружбы. - Он встал, подняв с  земли  телескоп,  приложил  его  к  глазу  и
посмотрел на Тони через линзы прибора с расстояния десяти фунтов.  -  Тебе
нужно будет побриться, - торжественно заявил он. - Точно через  три  года,
два месяца и четырнадцать дней.
     Тони рассмеялся и потер подбородок.
     - У меня к тебе вопрос, молодой человек, - Джеф подошел  к  гамаку  и
облокотился о цепь, вызвав легкое покачивание. - Не думаешь ли ты, что мне
лучше было бы поехать с тобой домой этой зимой после Дня труда и побыть  с
тобой всю зиму, чтобы еще немного поднатаскать тебя?
     - А ты действительно сможешь? - Люси почувствовала, что Тони эта идея
очень пришлась по вкусу.
     - Прекрати, Тони, - резко оборвала Люси.  -  Джеф  шутит.  Ему  нужно
вернуться в колледж и остепениться до  следующего  лета.  Не  раскачивайте
гамак, пожалуйста, Джеф, его и так достаточно тяжело стелить.
     - Одна вещь не нравится мне в лете, - сказал Тони. - Под конец  время
летит так быстро. А мы увидимся этой зимой, Джеф?
     - Конечно, - пообещал Джеф. - Пусть мама привезет тебя в  Дартмут  на
футбол и на зимний карнавал.
     - Мам, мы поедем?
     - Может быть, - сказала Люси, потому что не хотела заострять на  этом
внимания. - Если Джеф не забудет пригласить нас.
     - Завтра, Тони, - сказал Джеф. - Я проколю себе руку и кровью  напишу
приглашение, это  будет  заключением  соглашения.  Мы  будем  перетягивать
канат, мы изберем твою  маму  королевой  карнавала,  и  ее  сфотографируют
сидящей на большом снежном шаре и все  будут  говорить:  "Черт  побери,  в
Новом Хэмпшире еще ничего подобного не было".
     Люси беспокойно поглядела на Тони.  "Будь  он  хоть  на  год  старше,
подумала она, - он бы все сразу понял. Может, даже сейчас..."
     - Прекратите, - прервала она Джефа, рискуя привлечь внимание Тони.  -
Не смейтесь надо мной.
     - Я не смеюсь над вами, - медленно  проговорил  Джеф.  Он  подошел  к
самому краю крыльца и еще раз направил телескоп на небо. - Марс, -  сказал
он. Голос его звучал гортанно и драматично. - Зловещая,  близкая,  красная
немигающая планета. Это твоя  планета,  Тони,  потому  что  ты  Телец.  Он
покровительствует убийству и искусству войн. Становись солдатом,  Тони,  и
ты покоришь сотни городов  и  станешь  не  менее  чем  полковником  уже  в
двадцать три года.
     - Да ладно вам, Джеф, - остановила его Люси. - Хватит этой ерунды.
     - Ерунды? - удивился Джеф. - Тони, ты считаешь, что это ерунда?
     - Да, - рассудительно отозвался Тони. - Но зато интересно.
     - Пять тысячелетий люди сверяли свою жизнь  со  звездами.  Египетские
цари... - и тут Джеф прервался: - Люси, -  при  этом  его  голос  приобрел
нотки шаловливого ребенка, - когда вы родились?
     - Давно.
     - Тони, когда у мамы день рождения?
     - Двадцать пятого августа, - Тони нравилась эта игра и он обратился к
Люси. - В этом нет ничего страшного.
     - Двадцать пятого августа, - повторил Джеф. - Знак Девы. Дева...
     - Мама... - Тони вопросительно посмотрел на Люси.
     - Я тебе объясню как-нибудь в другой раз.
     - Вблизи Евфрата, - продолжал Джеф,  теперь  входя  в  роль  учителя,
говорящего быстрым монотонным голосом,  -  знак  связывался  с  Венерой  -
печальной и великолепной богиней  влюбленных.  Ведущей  планетой  является
Меркурий, самая яркая звезда, которая всегда поворачивается к солнцу одной
и той же стороной, поэтому остается холодной с одной стороны и раскаленной
- с другой. Все Девы застенчивы и боятся выделиться...
     - Хватит, - Люси показалось, что он слишком далеко зашел.  -  Где  вы
нахватались всей этой глупости?
     - Книга Звезд, написанная мадам Виеча, -  улыбаясь  ответил  Джеф.  -
Тридцать пять центов в любом книжном ларьке  или  в  аптеке.  Девы  боятся
грязи и беспорядка и склонны к  язве  желудка.  В  любви  они  страстны  и
главное значение придают верности...
     - А вы? - перебила Люси с явной враждебностью в голосе, на  мгновение
забыв даже о присутствии Тони. Она  бросала  Джефу  вызов.  -  Как  насчет
вашего гороскопа?
     - АА... - Джеф отложил в сторону телескоп и покачал  головой.  -  Моя
история довольно печальная. Я пошел против своих звезд. И вот они  там,  -
он махнул рукой по направлению к небу, - они подмигивают мне,  угрожают  и
предупреждают: Не выйдет, не выйдет... Я хочу идти впереди, а они советуют
следовать позади. Я хочу быть отважным, а они призывают к осторожности.  Я
хочу стать великим, а они говорят: "Наверное, в другой  жизни".  Я  говорю
Любовь, а они - Крах. Я герой обратной стороны Зодиака.
     На гравии возле крыльца заскрипели чьи-то  шаги,  и  через  некоторое
время Люси разглядела молодую девушку в свободном свитере.  Она  не  сразу
узнала дочь миссис Никресон, с которой  она  познакомилась  этим  утром  в
гостинице. Тони бросил свои труды возле гамака и уставился на нее.
     - Привет, - сказала девушка, ступая на  крыльцо.  Это  была  плотного
сложения и рано сформировавшаяся девочка, синие джинсы плотно облегали  ее
внушительные формы.  Волосы  ее  были  распущены  и  Люси  с  неодобрением
отметила про себя, что они были слегка подкрашены.
     - Привет, - повторила гостья. Она  стояла  широко  расставив  ноги  и
держа  руки  в  кармане  джинсов,  оглядываясь  вокруг  с  невозмутимостью
дрессировщика. - Меня зовут Сюзан Никерсон, - представилась она, ее  голос
звучал, как у искушенной и не  очень  приятной  взрослой  женщины.  -  Нас
познакомили сегодня утром.
     - Да, Сюзан, - подтвердила Люси. - Это мой сын Тони.
     - Очень приятно, - сухо ответила Сюзан. - Наслышана  о  вас.  -  Джеф
скорчил недовольную гримасу.
     - Мама прислала меня узнать, миссис Краун, не присоединитесь ли вы  к
нам на партию в бридж.
     Джеф бросил быстрый взгляд на Люси, потом наклонился и  поднял  стул,
который он перевернул, чтобы наблюдать звезды.
     Люси  помедлила  с  ответом.  Она  представила  себе  веранду  отеля,
заполненную летними вдовами.  -  Не  сегодня,  Сюзан,  -  сказала  она.  -
Поблагодари маму, но я устала и хочу пораньше лечь спать.
     - Хорошо, - недовольно ответила девочка.
     - Бридж, - прокомментировал Джеф, - отбросил  эту  страну  назад  еще
сильнее, чем Сухой Закон.
     Сюзанна смерила его холодным  взглядом.  Глаза  у  нее  были  яркими,
холодными, голубыми и очень походили на монеты.
     - Я знаю про вас, - произнесла  она.  Девочка  умела  говорить  самые
простые вещи так, что они звучали обвинением. Это ей  очень  пригодится  в
будущем, если она станет женщиной-полицейским, отметила про себя Люси.
     Джеф рассмеялся.
     - Может, вы лучше оставите это при себе, Сюзанна, - сказал он.
     - Вы из Дармута, - сказала Сюзанна. -  Моя  мама  считает  вас  очень
привлекательным.
     Джеф кивнул серьезно, как бы соглашаясь. - А вы как думаете?
     - Вы в порядке. - Девочка пожала плечами. Это было  быстрое  движение
полными плечами под свободным  свитером.  -  Хотя  вас  никогда  не  будут
снимать в кино.
     - Да, этого то я и боялся, - сказал иронично Джеф. - И сколько вы еще
здесь пробудете?
     - Надеюсь, что недолго, - ответила девочка.  -  Мне  больше  нравится
Невада.
     - Почему? - поинтересовался Джеф.
     - Там больше жизни, - объяснила Сюзанна. - Здесь мертвое место. Не те
возрастные группы. Здесь нет даже кино, кроме суббот и воскресений. Что вы
здесь делаете по вечерам?
     - Смотрим на звезды, - сказал Тони, который  зачарованно  смотрел  на
гостью.
     - Хм, - Сюзан, видно, это не впечатлило.
     Люси отметила про себя, что девочке должно быть не более четырнадцати
лет, но казалось, что только крайние проявления порока могут  удержать  ее
внимание более пяти минут подряд.
     Тони подошел к девочке и протянул ей телескоп.
     - Хотите взглянуть?
     Сюзан снова пожала плечами.
     - Мне не интересно. - Но тем не менее она  взяла  телескоп  и  лениво
поднесла к глазу.
     - Вы когда-нибудь смотрели через такую штуку? - спросил Тони.
     - Нет, - ответила Сюзанна.
     - Через нее можно видеть горы на Луне, - продолжал Тони.
     Сюзан критично и без всякого интереса посмотрела на Луну.
     - Вам нравится? - спросил Тони, чувствовавший себя владельцем Луны.
     - Нормально, - процедила Сюзанна и вернула ему телескоп. - Это Луна.
     Джеф коротко хихикнул и Сюзанна  смерила  его  своим  надзирательским
взглядом.
     - Ну, - заключила она. - Мне пора идти. Надо сказать маме про  бридж.
- И она подняла руку с  тщательно  продуманной  грацией,  будто  милостиво
отклоняя благословение. - Спасибо, - сказала она.
     - До завтра, - ответил  Тони,  его  старания  прозвучать  небрежно  и
беззаботно вызвали у Люси мучительное сострадание.
     - Возможно, - нехотя произнесла Сюзанна.
     Бедный Тони, подумала Люси. Это первая девочка, которая попалась  ему
на глаза.
     - Рада была с вами всеми познакомиться, - повторила  Сюзанна.  -  Еще
раз спасибо.
     Они наблюдали как она пошла по тропинке,  ее  плотно  сбитые  ягодицы
перекатывались под натянутой тканью джинсов как перекачанные пляжные мячи.
     Джеф демонстративно содрогнулся, когда она исчезла за углом дома.
     - Держу пари, у нее мама еще та, - сказал он. - Даю вам  три  попытки
угадать, почему юная леди была прошлым летом в Неваде.
     - Бросьте сплетничать, - сказала Люси. - Тони, поторопись.
     Тони неспешно вернулся к своим взрослым обязанностям
     - Она смешная в джинсах. Как из комочков.
     - Чем дальше, тем больше комочков ты будешь  находить,  когда  они  в
брюках, - сострил Джеф.
     Этот эпизод, с шутливым намеком  на  запретные  темы  и  воспоминание
сухого и небрежного отказа девушки в  ответ  на  доброжелательность  сына,
взволновала Люси. В другое время, подумала Люси, обвиняя во всем Джефа,  я
бы рассмеялась. Но не сегодня.
     - Тони, - приказала она. - В дом за пижамой. И  не  забудь  почистить
зубы.
     Тони медленно двинулся с места.
     - Джеф, - попросил он. - Ты мне почитаешь, когда я лягу в постель?
     - Конечно.
     - Я почитаю тебе сегодня, - почти не задумываясь выпалила Люси.
     - Мне больше нравится как читает Джеф. - Тони остановился в дверях. -
Он пропускает описания.
     - У Джефа  был  трудный  день,  -  настаивала  Люси,  уже  сожалея  о
сказанном, но не желая уступать. - У него может быть свидание  или  другие
дела.
     - Нет, - начал было Джеф. - Я...
     - В любом случае, Тони, - сказала Люси приказным тоном, которого  она
никогда не допускала раньше. - Пойди и надень пижаму. И быстро.
     - Хорошо, - обиженно согласился Тони. - Я не хотел...
     - Давай! - Люси уже почти кричала.
     Удивленный и даже немного испуганный, Тони пошел в дом.  Люси  быстро
зашагала по крыльцу, короткими  отрывистыми  движениями  собирая  журналы,
захлопнув шкатулку с шитьем, укладывая телескоп на стул рядом с гамаком, и
чувствуя на себе внимательный взгляд Джефа, который  стоял  рядом,  что-то
бормоча про себя.
     Она остановилась перед ним. Он облокотился на колонну крыльца, голова
его была в тени, только глаза слабо блестели в темноте.
     - Это вы! - сказала Люси. - Мне не нравится  как  вы  ведете  себя  с
Тони.
     - С Тони? - удивился Джеф и выпрямился. Он вышел на освещенную  часть
веранды. - Почему? Я как раз веду себя очень естественно.
     - С детьми себя не ведут естественно, - ответила Люси, чувствуя,  как
напряженно и наигранно звучит ее голос. - Нет такой вещи. Все  эти  хитрые
шутки. Все это притворство...
     - Какое притворство?
     - Что вы любите его, - сказала она. - Что вы будто  одного  возраста.
Что хотите быть с ним и после лета...
     - Но это действительно так, - возразил Джеф.
     - Не лгите мне. Ко Дню Благодарения вы и имени его не  вспомните.  Вы
заставите его надеяться... и  все  что  его  ожидает,  это  долгая  осень,
проведенная в ожидании и разочаровании. Выполняйте свою работу. И все.
     - Насколько я понял, - возразил Джеф. - Моя работа и состоит  в  том,
чтобы заставить его чувствовать себя нормальным здоровым ребенком.
     - Вы привязали его к себе.
     - Ну, Люси... - рассердился Джеф.
     - Зачем? К чему? - Она уже перешла  на  крик.  -  Из  тщеславия?  Что
такого  лестного  в  том,  чтобы  заставить  страдать  и  скучать  бедного
одинокого больного ребенка? Почему на это  надо  тратить  столько  усилий?
Знак Тельца, море  Плодородия,  человеческая  жертвенность,  Дева,  зимний
Карнавал... - Она задыхалась от волнения, будто  бежала  долгое  время,  и
слова выскакивали наружу вместе с рыданиями. - Почему вы не  едете  домой?
Почему вы вам не оставить нас обоих в покое?
     Джеф взял ее руки и крепко сжал их. Она не делала попыток вырваться.
     - Вы этого хотите? - спросил он.
     - Да, - настаивала Люси. - Вы не того возраста.  Вы  слишком  взрослы
для  него  и  слишком  молоды  для   меня.   Найдите   себе   какую-нибудь
двадцатилетнюю.  -  И  резким  движением  она  вырвалась  из  его  рук.  -
Кого-нибудь  другого,  кого  можно  обидеть.  Кого-нибудь  на  одно  лето,
которого можно забыть в сентябре, как вы забудете нас.
     - Люси, - прошептал он. - Прекратите.
     - Уходите. - Она уже почти рыдала. Но он снова взял ее  за  руки,  на
этот раз повыше локтя, крепко вцепившись в плечо пальцами.
     - Думаешь это для меня что? -  настойчиво  требовал  он,  не  повышая
голоса, стараясь, чтобы Тони не услышал его. - Быть рядом с тобой день  за
днем? Возвращаться домой и всю  ночь  не  спать,  вспоминая  прикосновение
твоей руки, когда я помогал тебе выйти из лодки,  вспоминая  шорох  твоего
платья, когда ты проходила мимо меня к обеду. Вспоминать твой смех... И не
в состоянии прикоснуться к тебе, не сказать... Обидеть! - резко  прошептал
он. Не говори мне об обиде!
     - Пожалуйста, - взмолилась она. - Если вы так говорите со всеми, если
это ваша выработанная тактика, если так вы покоряете  девушек...  избавьте
меня. Пощадите.
     Он на мгновение крепко сжал ее руки, ей даже показалось, что он хочет
встряхнуть ее. Но он отпустил ее. Они стояли так близко друг к  другу,  он
говорил устало, не повышая голоса.
     - У тебя в прошлом году была большая соломенная шляпа, -  говорил  он
монотонно. - Когда ты выходила в ней на солнце, твое лицо было  розовым  и
нежным. И сейчас, стоит мне увидеть женщину в красной шляпе  как  твоя,  у
меня перехватывает дыхание...
     - Пожалуйста, - попросила Люси. - В  последний  раз...  найдите  себе
какую-то  молоденькую  девушку.  Таких  десятки.  Молодых,  непривязчивых,
которым не перед кем отчитываться, когда кончается лето.
     Он не сводил с ее внимательного взгляда, будто соглашаясь.
     - Я тебе что-то скажу, но обещай, что не будешь смеяться.
     - Хорошо, - заинтриговано сказала Люси. - Не буду.
     Джеф сделал глубокий вдох.
     - Нет других девушек, - сказал он. - И никогда не было.
     Люси опустила голову. Она заметила, что одна из средних пуговиц на ее
блузке расстегнулась. Она аккуратно застегнула ее.  И  тут  же  беспомощно
рассмеялась.
     - Ты же обещала, - обиделся Джеф.
     - Простите, - Люси подняла  глаза,  стараясь  сдержать  улыбку.  -  Я
смеюсь не над вами. Я смеюсь над собой.
     - Почему? - подозрительно спросил молодой человек.
     - Потому что мы оба такие неуклюжие, такие беспомощные. И ни один  из
нас не знает как это сделать. - И после прямого и серьезного  взгляда  она
добавила. - Потому что мы сделаем это.
     Не  меняя  позы  они  стояли   некоторое   мгновение.   Джеф   сделал
неопределенный жест руками. Она подошла к нему и крепко поцеловала его.
     - Люси, - прошептал он и легко провел ладонью по ее затылку.
     - Теперь, малыш, - сказала Люси материнским чуть  шутливым  тоном,  -
иди в свой маленький домик, садись на крыльцо, смотри на Луну  и  думай  о
всех тех более молодых и красивый женщинах, которые могли бы быть в  твоей
постели сегодня - и жди меня.
     Джеф не шелохнулся.
     - Ты... ты придешь туда? - недоверчиво спросил он, настороженный этой
внезапно произошедшей в ней переменой. - Ты не шутишь? Это не розыгрыш?
     - Не розыгрыш, - весело сказала Люси. - Я приду, не бойся.
     Джеф  попытался  снова  поцеловать  ее,  но   она   оттолкнула   его,
улыбнувшись и покачав головой. Он быстро повернулся и зашагал по  лужайке,
бесшумно ступая по мокрой от росы траве. Люси смотрела ему вслед, пока его
фигура не скрылась из виду. Потом она снова покачала головой и задумавшись
подошла к гамаку.  Там  она  присела,  покорно  сложив  руки  на  коленях,
устремила взгляд на затянутое пеленой тумана озеро. Через несколько  минут
появился Тони в пижаме и банном халате, с книгой в руках.
     - Я принес книгу, - сказал он, появившись на пороге.
     - Хорошо, - Люси встала. - Иди в постель.
     Тони огляделся и снял халат.
     - А где Джеф?
     Люси взяла книгу и села рядом с гамаком, на самом освещенном месте.
     - Ему нужно было уйти, - сказала она.  -  Он  вспомнил,  что  у  него
свидание.
     - А, - разочарованно протянул Тони. Он забрался в постель,  придвинув
к себе телескоп так, чтобы он мог дотянуться до него. -  Странно,  он  мне
ничего об этом не говорил.
     - Он не обязан все тебе рассказывать, -  спокойно  возразила  Люси  и
открыла книгу. Это был "Гекельбери Финн. - Оливер  составил  список  книг,
которые нужно было прочитать Тони за лето. Эта книга шла третьим  номером.
Следующей должна быть прочитана биография Авраама Линкольна.  -  Ты  здесь
остановился? - спросила Люси.
     -  Там  где  вложен  лист,  -  подсказал  Тони.  Вместо  закладки  он
использовал лист клена.
     - Нашла.
     И Люси молча  прочитала  первые  строки,  чтобы  сориентироваться,  и
последовали  несколько  мгновений  тишины,  нарушаемой  только   суетливым
стрекотом сверчков где-то близко в лесу.
     Тони снял очки и положил их на пол рядом с телескопом. Он поерзал под
одеялом и сладко потянулся.
     - Разве не чудесно? - сказал он. - Хорошо если бы  круглый  год  было
лето.
     - Да, Тони, - согласилась Люси и начала читать. - И  мы  пошли  туда,
где стояла каноэ. Пока он разводил  костер  на  траве  среди  деревьев,  я
принес еду - бекон и кофе, прихватив кофейник  и  сковороду.  Нигерро  все
время настороженно  сидел  в  стороне,  потому  что  думал,  что  все  это
колдовство...

                                    7

     Люси лежала на узкой кровати, его голова покоилась на ее груди. Нежно
обняв спящего юношу, она разглядывала его. Перед тем, как устало  опустить
веки, он сказал: "Разве могу я уснуть в такую ночь? Потом  он  вздохнул  и
осторожно положил голову ей на грудь, тут же погрузившись в сон.  На  лице
его было выражение  торжества,  как  у  маленького  мальчика,  которому  в
присутствии взрослых удалось совершить что-то сложное и достойное похвалы.
Это вызвало ее улыбку и она легко провела кончиками пальцев по его лбу.
     Он успел прошептать "навсегда", щекоча губами ее шею.  Вспомнив  это,
она  подумала  о  том,  насколько  молодым  нужно  быть,   чтобы   сказать
"навсегда".
     Он  был  очень  неуверен  и  нерешителен  вначале,  но  он  преодолел
мучительную неловкость,  будто  только  и  ждал  ее  прикосновения,  чтобы
высвободить из самых тайников своей души нежность  и  тепло,  которые  так
глубоко тронули Люси, как ничего не трогало ее до тех пор.
     Теперь, лежа рядом со спящим мальчиком, тесно прижавшимся к ней,  она
ощущала легкость и силу своих рук и  думала  о  моментах  страсти,  как  о
чем-то далеком, давно ушедшим в прошлое, о чем-то, происшедшим однажды,  и
чему не суждено больше повториться.  Наверное,  они  еще  будут  время  от
времени заниматься любовью, но это будет уже по-другому.
     Знак Деву вспомнила она. Вблизи Евфрата (она  почти  слышала  молодой
игривый голос Джефа) этот знак отождествлялся с Венерой... Девы застенчивы
и боятся выделиться. Они не принимают грязи и беспорядка, склонны к язве.
     Она тихо засмеялась и молодой человек зашевелился в ее объятиях. Лицо
его чуть нахмурилось и он откинулся на подушки, отпрянув,  будто  опасаясь
удара. Люси погладила его по плечу, сухому и  теплому,  которое  казалось,
продолжало излучать жар солнечных лучей, упавших на него за  день.  Легкое
выражение страха постепенно исчезло с его лица,  губы  расслабились  и  он
снова крепко заснул.
     Время, подумала Люси. Нужно встать и посмотреть  который  час.  Скоро
рассвет. Но она продолжала спокойно лежать, чувствуя,  что  сама  мысль  о
времени была чем-то вроде предательства  по  отношению  к  лежащему  рядом
мальчику.
     Ей не хотелось спать. Она боялась, что сон разорвет целостность  этой
ночи. Ей хотелось безмятежно лежать,  ощущая  всем  телом  каждый  звук  -
ровное дыхание Джефа, кваканье лягушат на мелководье озера,  крик  совы  в
сосновом лесу, редкий шорох ветра, теребившего занавески  пустой  комнаты,
далекий отзвук автомобильного гудка с трассы, ведущей в горы.  Она  хотела
лежать и ощущать прежде всего себя. Ее пронзила мысль о том, что сейчас  в
три часа утра она чувствовала себя более ценной,  чем  десять  ночей  тому
назад или вообще когда-либо в своей жизни.  Ценной.  Она  сама  улыбнулась
пришедшему ей в голову слову.
     Рассматривая себя в зеркале с  критичным  женским  удовольствием  она
почувствовала, что именно в эту ночь она наконец  повзрослела.  Будто  всю
свою долгую жизнь она занималась тем, что может делать маленький  ребенок,
если ему захочется притворяться  взрослым.  И  всегда  это  сопровождалось
тревогой от опасности,  что  этот  маскарад  в  любой  момент  может  быть
разоблачен. Она вспомнила свою мать, умирающую в возрасте шестидесяти лет.
Она  знала,  что  умирает,  лежа  в  постели,  пожелтевшая  и  истощенная,
прожившая жизнь, полную боли, тревог, нищеты и разочарований, она сказала:
"Не могу поверить. Самое сложное - это поверить,  что  я  старая  женщина.
Почему-то, если я не смотрю на себя в зеркало, я чувствую себя  точно  так
же, как и в шестнадцать. И даже теперь,  когда  приходит  доктор,  у  него
вытягивается лицо, потому что он знает, что я не  протяну  и  месяца,  мне
хочется сказать ему: "Нет, это просто ошибка. Смерть слишком мудрая  штука
для того, кто чувствует себя шестнадцатилетним.
     Оливер ничем не помог ей, подумала  Люси.  Уверенный  в  своей  силе,
прощающий, даже одобряющий ее покорность, он сам принимал решения, защищал
ее, на своих плечах выносил все неприятности, только изредка журя ее, и то
вскользь, по-отечески за такие пустяки, как утерянный  счет  за  гараж.  В
гостях, вспоминала она, он  всегда  чувствовал  себя  в  своей  стихии,  с
легкостью и церемонностью, никогда не смущаясь, он  всегда  был  в  центре
общества, когда вдруг замечал, что на где-то в укромном уголке, потерянная
в  водовороте  общения  или  прижатая  к  стенке  каким-то   занудой   или
старательно изображающую интерес к развешенным  по  стенам  картинам,  или
книгам на полках,  и  с  нетерпением  ожидающей  момента,  когда  все  это
кончится и можно будет уйти. Тогда он прерывал свой разговор, с кем бы  он
не общался и приближался к ней с заботливой улыбкой и умело и  ненавязчиво
вводил ее с собой в самую гущу событий.
     Она была признательна ему  за  все  это  многие  годы.  А  теперь  ей
казалось, что наверное,  не  стоило  быть  благодарной.  Теперь  она  была
уверена, что никому больше не нужно будет ее защищать, потому  что  в  эту
ночь она совершила то, чего не делала никогда в жизни  и  все,  что  будет
потом, тоже будет не так как раньше.
     Интересно, чтобы сделал Оливер,  если  бы  все  узнал.  Наверное,  он
простил бы ее с  той  же  манерной  и  подавляющей  снисходительностью,  с
которой он сейчас без сомнения прощал ей потерянный счет. Думая  это,  она
заранее  затаила  на  него  обиду,  и  при  этом  не  могла  не  удивиться
противоречию собственных чувств.
     Ей пришел на ум разговор, в котором  они  с  Оливером  и  Петтерсоном
обсуждали их  общую  знакомую,  которая  завела  роман  с  полковником  на
Губернаторском острове.
     - Это, - вынес приговор Сэм, - непростительный адъюлтер.
     - Минутку, Сэм, - поинтересовался Оливер. - А что по твоему  является
простительным адъюлтером?
     Сэм надел свою обычную  маску  торжественности  с  поджатыми  губами,
которая всегда означала, что он собирается сказать что-то очень умное и, и
изрек: "Простительный адъюлтер - это когда ты получаешь удовольствие".
     Это заставило Оливера от души расхохотаться. Интересно, засмеялся  ли
бы он теперь. Люси же и в  голову  никогда  не  приходило,  что  он  может
изменять ей, точно так же она была уверенна в том, что он ни на минуту  не
сомневается в ее верности. Может, именно этого  и  не  доставало  в  нашем
браке, подумала она.
     И все же не было  никакой  необходимости  ничего  менять.  И  Оливеру
ничего не надо было знать. Она так привыкла к своей невинности,  что  даже
теперь, когда согрешила, инерция и привычка долгих лет будут  поддерживать
ее в этой лжи. Ей время от времени приходилось  лгать  Оливеру,  и  всегда
успешно. Все это мелкие обманы, что-то насчет отсрочек в банке,  намеренно
спрятанных приглашений на вечера, которые она не хотела посещать,  забытые
встречи.  Но  большие  или  маленькие,  эти  хитрости  всегда   оставались
нераскрытыми, и Люси прощала их сама себе и оправдывалась тем, что все это
часть смазки, необходимой для того6 чтобы  семейная  жизнь  текла  гладко.
Теперь же, когда речь шла о более серьезных вещах, она  не  сомневалась  в
том, что сможет лгать не смущаясь, и что в этом  случае  обман  будет  как
нельзя более оправданным. Сегодня она чувствовала, упиваясь  своей  силой,
что может справиться со всем.
     Это не будет слишком сложным. В конце концов,  миллионам  женщин  это
удается. Миссис Уэльс, например, проводит свои тайные  выходные  в  горах,
или же урывает два-три дня в неделю в Нью Йорке. Клаудила Ларкин со  своим
профессиональным тренером в гольф, который каждую субботу обучает ее мужа.
Эдит Браун, глупее женщины и не придумаешь, но и ей удается спокойно лгать
мужу,  хотя  уже  всем,  кроме  этого  бедняги,  известна  ее  история   с
преподавателем химии в Нью Гаверне.
     И единственное, в чем она была уверена, это то, что никогда и  ни  за
что на свете, она  не  подвергнет  Оливера  подобному  позору.  Она  будет
непогрешимо аккуратна, и, конечно же, заставит молчать Джефа.  Что  бы  ни
произошло, Оливер не пострадает - ни явным, ни скрытым  образом.  В  любом
случае она считала, что станет Оливеру еще лучшей женой,  чем  когда-либо,
хотя сама не могла убедительно  объяснить  себе  основания  для  подобного
вывода. Ну, успокаивала  себя  Люси,  нечего  делать  из  этого  трагедию.
Пятнадцать лет - большой срок.  Да  и  нет,  наверняка,  ни  единой  пары,
которая бы не пережила подобного со стороны одного из супругов...
     Что касается Джефа... Она перевела взгляд вниз на копну черных  волос
разбросанных на ее груди. "Навсегда", подумала она.  Ладно,  примирительно
сказала она себе, время все рассудит.
     Она лежала неподвижно,  довольная  собой.  Никогда  не  случалось  ей
рассуждать так целостно и разумно. Никогда я еще  так  не  владела  собой,
подумала она.
     И в следующий раз, пришла ей в голову радостная озорная  мысль,  если
молодой человек будет наблюдать за мной все лето, я уж обязательно  обращу
на него внимание.
     Джеф шевельнулся в ее объятиях, напрягся  и  по  его  телу  пробежала
томная дрожь. Голова его потянулась  к  ее  лицу,  губы  открылись,  будто
готовясь издать крик. Она поцеловала его в щеку, разбудив его.
     - Что случилось? - прошептала она. - В чем дело?
     Он внимательно посмотрел на Люси, не  сразу  понимая  где  он,  и  не
узнавая ее.
     - Что с тобой, Малыш? - тихо повторила она,  крепче  прижимая  его  к
себе.
     И юноша расслабился.
     - Ничего. - Он улыбнулся, подвинулся и улегся  на  подушку,  устремив
взгляд в потолок. - Кажется, мне что-то снилось.
     - Что?
     Он не сразу ответил:
     - Так, ничего, - и провел пальцами по ее волосам. - В  любом  случае,
спасибо, что ты меня разбудила.
     - Так что снилось? - с любопытством настаивала Люси.
     - Война, - сказал он, снова подняв глаза к потолку.
     - Какая война? - спросила Люси, озадаченно, потому что Джефу было  не
больше двух лет, когда кончилась война.
     - Война, на которой меня убьют, - спокойно ответил Джеф.
     - О, нет, - воскликнула Люси, подумав: "Так вот  что  снится  сегодня
молодым людям. А я тут лежала и поздравляла себя с победой.
     - Повторяется один и тот же проклятый  сон,  -  сказал  Джеф.  -  Все
происходит в городе, в котором я никогда не бывал, и вывески магазинов  на
непонятном языке, а я бегу, бегу по улице и не могу понять,  откуда  летят
пули, а они все ближе и ближе, и я знаю, что если не проснусь  сейчас  же,
то меня убьют.
     - Ужасно... - прошептала Люси.
     - Да не так уж все и плохо, - сказал  юноша.  -  Мне  всегда  удается
вовремя проснуться. - И в темноте сверкнула его улыбка.
     Вдруг  вся  ночь,  казалось,  изменилась  для  Люси,  приобрела  вкус
предчувствия, окуталась туманом снов, и мальчик, лежащий рядом с ней, стал
внезапно  чужим  и  одновременно  печально  желанным.  Она  наклонилась  и
поцеловала его.
     - Не нужно больше видеть снов, - попросила она  и  дальше  последовал
первый упрек. - Это нечестно.
     Он засмеялся и хоть на этот миг, по крайней мере, она  почувствовала,
что спасла его.
     - Ты права, - сказал он. - Буду воздерживаться от сновидений.
     Она села.
     - Нужно посмотреть, который час, - сказала она. - Где твои часы?
     - На столе, - сказал Джеф, - возле окна.
     Она встала с постели и  босиком  пошла  по  деревянному  полу  сквозь
рассеянный лунный свет. Нащупав часы, она поднесла их к глазам. Светящийся
циферблат показывал почти четыре.
     - Мне пора, - сказала Люси, наклоняясь, чтобы надеть туфли.
     Юноша сел на кровати, наблюдая за ней.
     - Еще рано, - попросил он. - Не уходи еще.
     - Пора, - сказала Люси.
     - Какое? - она встала в напряженном ожидании.
     - Пройдись еще раз, - тихо сказал он. - По лунному свету.
     Люси бесшумно сняла туфли, неподвижно постояла и медленно  пошла,  ее
высокое обнаженное тело матово блестело на фоне темной комнаты.

                                    8

     Тони разбудил крик совы. Он скинул во сне  одеяло,  потому  что  спал
очень беспокойно и ему было холодно. Он нагнулся и поднял одеяло обратно в
гамак, так и оставшись лежать с  кипой  покрывал,  нагроможденных  сверху,
дрожа согреваясь и прислушиваясь к крикам совы. Теперь сов было  уже  две.
Одна рядом, прямо за домом, другая где-то возле  озера,  приблизительно  в
ста пятидесяти ярдах от крыльца. Они перекликались друг с другом, снова  и
снова, в темноте  ночи,  монотонно  и  угрожающе,  как  индейцы,  подающие
последний предупредительный сигнал перед тем, как начать осаду жилища.
     Он не любил сов. Он не любил все, что  издает  громкие  звуки  ночью.
Если им так уж нужно поговорить, то почему бы не слетать друг к другу и не
договориться? Но не тут то было. Они просто сидели, спрятавшись  в  кронах
деревьев, трусливо подавая друг другу голоса. Тони не нравилось  даже  как
они летали. Как-то тяжеловесно неуклюже и  подозрительно,  и  мальчик  был
уверен, что и пахнут они отвратительно, если подойти к ним поближе.
     Луна опустилась ниже и стало очень темно. Он уже немного даже  жалел,
что не остался спать в доме, в своей комнате. И  не  то  чтобы  он  боялся
темноты. Если бы не совы, никаких сомнений бы не было. Просто  жутко  было
лежать в  кромешной  темноте  и  слушать  эти  звуки,  будто  предвещающие
какую-то беду.
     Он уже думал было встать и вернуться в дом, посмотреть  который  час.
Должно быть уже четыре часа, потому что он знал, что в ту ночь Луна должна
была зайти в три пятьдесят семь. Тони мог с уверенностью сказать,  что  ни
один мальчишка во всем лагере, который бы знал, что Луна в ту ночь  должна
зайти именно в три пятьдесят семь.
     Зайдя в дом, он может заглянуть к маме. Но она  может  проснуться,  и
что он скажет? Что испугался сов? Или что боится темноты?  Она-то  ничего,
но она обязательно напишет отцу, и папа пришлет длинное письмо, подшучивая
над его детскими страхами. Тони не был против шуток как таковых,  но  были
некоторые вещи, над которыми он предпочитал бы не смеяться.
     Конечно, мама может и не проснуться. Однажды он зашел к ней в комнату
в середине ночи и застал ее спящей так глубоко, что даже дыхания  не  было
слышно. Она просто лежала неподвижно  и  даже  одеяло  не  вздымалось  при
вдохе. Его пронзила страшная мысль. Он подумал, что она не спит,  что  она
умерла. Это было невыносимо и Тони не  удержался  и,  подойдя  к  кровати,
склонился над матерью и пальчиком приподнял ей  одно  веко.  Она  даже  не
шелохнулась. Она продолжала лежать и глаз казался чужим. Это был вовсе  не
глаз, а что-то пустое. Он ничего не видел, он не светился. Ничего страшнее
в своей жизни  Тони  еще  не  видел.  Глаз  был  мертв  как  сама  смерть.
Испуганный,  мальчик  опустил  веко,  оно  опустилось,   мама   при   этом
зашевелилась и начала дышать глубже. Это снова была его мать. Он ничего не
сказал ей об этом происшествии. Много было вещей, о которых Тони никому не
говорил. Например, сама мысль  о  смерти.  Когда  ему  случалось  зайти  в
комнату в момент подобного разговора, как было  после  похорон  их  соседа
Уоткинса, взрослые замолкали и меняли тему на обсуждение погоды, школы или
прочей чепухи. Он притворялся,  что  ничего  не  понял,  но  до  него  все
прекрасно доходило. Когда ему было четыре года, в доме тетки в  Хаверфорде
умерла его бабушка. Его повезли туда попрощаться с ней в ее большом старом
доме, позади которого была теплица. Он запомнил запахи этого дома.  Запах,
царивший здесь при жизни  бабушки  -  смесь  всех  яблочных,  тыквенных  и
ананасовых пирогов, которые постоянно пеклись бабушкой, и запах  умирающей
- лекарства, дым сигарет, которые  курили  внизу  печальные  и  испуганные
люди. В самый последний момент, бабушка решила  поспешить,  и  ребенка  не
успели отвезти в гостиницу. Дом заполнился людьми,  и  Тони  затолкнули  в
крошечную комнатушку, примыкающую к прихожей, и он слышал,  как  всю  ночь
ходили люди, они шептались и плакали, и он  запомнил  чьи-то  слова:  "Она
обрела покой".
     Мальчик много размышлял над этим, хотя никому ни  слова  не  говорил,
потому что знал, что взрослые не одобрят его разговоров на эту тему. И  он
самостоятельно пришел к выводу, что бабушка решила умереть  ночью,  потому
что днем люди увидели бы это и ей было бы стыдно. И долгое время он хранил
убеждение, что люди умирают, когда решают, что пора уйти  из  жизни.  Если
решить не умирать, то будешь жить. Это ты сам, думал  он,  сам  делаешь  с
собой  все,  что  хочешь.  И  только  случай  помог  ему   изменить   свое
представление. Пытаясь словить бейсбольный мяч, он сломал палец. Тогда ему
было около восьми лет. После этого палец так  и  остался  кривым.  Верхний
сустав причудливо изогнулся. Через некоторое время палец перестал  болеть,
но не выравнялся. Тони мог выпрямить его, прижать к столу, но потом  палец
упрямо принимал свою уродливую форму. Мальчик смотрел на него,  и  говорил
сам себе: "Это мой палец, и если я скажу  "выровняйся",  он  должен  будет
выровняться. Но ничего подобного. И тогда ребенок начал понимать, что если
приказать своему организму "не умирай",  это  ничего  не  изменит,  смерть
придет все равно.
     Много есть вещей, о которых никому не скажешь. Например, школа.  Отец
спрашивал Тони, хочет ли он пойти в школу следующей осенью, и сказал,  что
хочет, потому что знал, что это желание отца и он не хотел  разочаровывать
его. Когда отец был разочарован, он ничего не говорил, но это было  и  так
очевидно, как  запах  или  шепот  в  соседней  комнате,  когда  не  слышно
отдельных слов, но смысл понятен. Лучше бы уж отец что-то говорил в  таких
случаях. Мальчик и так сожалел, что своей болезнью расстроил  отца.  И  он
чувствовал это, когда наблюдал за отцом, бросающим завистливые взгляды  на
других мальчиков его возраста.
     Тони знал, что отец хочет видеть его кем-то большим  и  значительным,
когда он вырастет. Поэтому, когда его спрашивали кем он хочет стать, когда
вырастет, он отвечал: "Астрономом", потому что эта мысль никогда никому не
приходила в голову. Другие дети хотят стать докторами, юристами,  игроками
в бейсбол, и отец всегда посмеивался над  этим.  Тони  понимал,  что  отец
считает его мечту оригинальной, хотя и не принимал ее всерьез. Поэтому  не
стоило и прилагать усилий,  не  стоило  заниматься  чем-то  или  стараться
получать хорошие оценки в школе, чтобы стремиться поступить в Гарвард.
     Хотя после школы нужно будет что-то делать. Тони ничего против  школы
не имел, но ему не хотелось расставаться с матерью. И если он  скажет  это
отцу, его лицо снова примет это знакомое выражение и начнется  разговор  о
том, что когда люди вырастают, они не цепляются за юбку  матери.  Но  Тони
тайком думал, что где-то к концу лета, когда уже поздно  будет  укладывать
его в постель здесь, у него может быть приступ. Небольшой. Я могу сказать,
что задыхаюсь, что у меня мушки перед глазами. И если я побуду  на  солнце
целый день, то могу нагреться так, что это будет как температура.
     Болеть в общем-то не так плохо, если не считать самого начала,  когда
все болит, и тебе на  глаза  накладывают  повязку,  и  приходят  проверять
каждые десять минут. А потом мама  рядом  весь  день,  каждый  день  читая
вслух, играя в слова, напевая песенки и даже обедая с  ним  вместе  в  его
комнате. И когда другие дети приходили навещать его, он  все  рассказывал,
сообщая с гордостью, что он чуть не умер, ведь никто из них  не  находился
так близко к смерти.
     Альберт Баркер взамен на рассказы о смерти просветил  его  в  вопросе
рождения детей. По его словам женщина и  мужчина  ложатся  в  постель  без
одежды и мужчина забирается сверху на женщину и говорит: "Раздвинь ноги" и
женщина издает странный звук (Альберт Баркер даже пытался изобразить его -
нечто похожее на глухой стон, как когда поднимаешь тяжелый ящик). А  потом
женщина становится такой громадной - и рождается ребенок. Тони был уверен,
что Альберт выдумал  большую  часть  всей  этой  истории,  но  он  не  мог
поподробнее расспросить его, потому что в этот момент в комнату вошла мама
с молоком и печеньем, и он понял, что как и  смерть,  это  была  еще  одна
тема, на которую не говорят в присутствии взрослых.
     Альберт Баркер больше не пришел  навестить  Тони.  Дети  приходили  к
больному Тони раз или два, потом исчезали, потому что делать было  нечего,
кроме как просто сидеть в комнате. Но мама говорила,  что  все  они  ждут,
когда Тони поправится и сможет выйти на улицу и  снова  участвовать  в  их
играх, и они снова станут друзьями как было раньше.
     Мальчик не очень огорчался тем, что его не навещали, потому что  мама
была всегда рядом, но Альберта Баркера хотелось повидать  еще  раз,  чтобы
все это окончательно выяснить.
     Интересно, знала ли об этом Сюзанна Никерсон. Похоже, что она  многое
знает. Только она совсем не обращала на него внимания. Иногда она  плавала
с ним или приходила поболтать, но все время она, казалось,  искала  что-то
другое, или ждала телефонного звонка, и если кто-то появлялся,  она  сразу
же уходила.
     Жаль, что лето такое короткое. А то  он  придумал  бы,  как  привлечь
внимание Сюзанны Никерсон, если бы у него  было  чуть  больше  времени.  А
зимой все спешат. Зимой все живут своей жизнью и становятся рассеянными.
     Джеф пойдет в свой колледж и они не будут видеться несколько месяцев.
А может не увидятся никогда. Плохое слово, но иногда приходится смириться.
Но даже если бы они с Джефом часто встречались, то все равно это  было  бы
не то. Одно дело, когда проводишь с человеком каждый день,  совсем  другое
дело, когда встречаешься с ним раз в несколько месяцев. Через такое долгое
время люди уже думают о чем-то другом.
     Это была одна из причин, по которой ему не хотелось уезжать в  школу\
- когда он приедет обратно домой, мама тоже будет думать о чем-то  другом.
Взрослые не придают этому большого значения. Они  при  расставании  просто
говорят "до свидания", жмут друг другу руки и думают о том, что  может  не
увидят друг друга долгое время  -  месяцы,  годы  -  может  они  прощаются
навсегда. Взрослые  не  умеют  дружить.  Даже  когда  умерла  бабушка,  ее
похоронили, но отец почти не изменился. На следующее утро он как всегда за
завтраком читал газеты и через день после похорон, как обычно,  отправился
на работу, а через неделю уже играл  вечером  в  бридж,  будто  ничего  не
произошло.
     Тони задрожал и поплотнее закутался в одеяло. Он уже жалел, что начал
думать о подобных вещах. Но все равно, если умрет его мама, он-то уж точно
не сядет играть в бридж через неделю.
     Наверное,  стоит  стать  врачом,  ученым.   Тогда   можно   изобрести
сыворотку, от которой люди будут  жить  вечно.  Можно  начать  с  обезьян.
Сначала работать в полной тайне, а потом в один прекрасный день,  привести
в аудиторию колледжа обезьяну, и все будут сидеть и ждать, что ты скажешь,
а ты подведешь животное к кафедре и  скажешь:  "Господа,  сорок  лет  тому
назад я привил этой обезьяне свою секретную сыворотку номер Кью ноль семь.
Вы можете заметить, что у нее нет седых волос и она может прыгать с  самых
высоких деревьев".
     Потом нужно будет очень строго следить  за  тем,  кому  выдается  это
средство. Сначала маме и папе, Джефу и доктору Петтерсону, но будет  много
людей, которым ты скажешь: "Нет, извините, но ее слишком мало для всех". И
пусть предлагают взамен все что угодно. И ты не будешь  ничего  объяснять,
хотя у тебя будет каждый раз своя причина.
     Он усмехнулся про себя, лежа под кучей одеял и воображая,  как  будут
выглядеть люди, услышавшие: "Нет, ее слишком мало для всех".
     Он повернулся на бок и хотел уж было закрыть глаза и предаться мечтам
о бессмертной обезьяне, когда вдруг заметил фигуру человека,  пересекающую
лужайку и направляющуюся к дому. Он на мгновение затаил дыхание и стараясь
не шевелиться, наблюдал.  И  тут  он  узнал  мать,  шагавшую  по  траве  в
свободном не застегнутом пальто. Был легкий туман, стелившийся по земле, и
казалось, что мама плывет ему навстречу по серому озеру. Он  молчал,  пока
она не дошла до  самого  крыльца.  Тут  она  остановилась,  повернулась  и
несколько секунд напряженно  вглядывалась  в  туман.  Было  темно,  только
слабый свет лампы пробивался через занавесы из глубины  дома,  но  мальчик
различил улыбку на губах матери.
     - Мамочка, - прошептал он тихо, потому что было очень поздно и темно.
     Но даже этот приглушенный звук его голоса заставил  Люси  вздрогнуть.
Она подошла к нему, склонилась над постелью и поцеловала его в лоб.
     - Почему ты не спишь? - спросила она.
     - Я слушал сов, - ответил Тони. - А ты где была?
     - Аа, - сказала мать. - Просто прогуливалась.
     - А знаешь, кем я стану, когда вырасту? - вдруг спросил ребенок.
     - Кем, родной?
     - Доктором. Я буду ставить эксперименты над обезьянами.
     Мама рассмеялась и провела пальцами по его волосам.
     - И когда ты это решил?
     - Сегодня ночью, - но он не объяснил почему. Это потом.
     - Ну, - сказала Люси. - Тогда это очень важная ночь, правда?
     - Да, согласился мальчик.
     Она склонилась и поцеловала  его.  От  нее  пахло  теплом,  а  пальто
издавало аромат хвои, будто она терлась о стволы молодых сосен в лесу.
     - Спокойной ночи, доктор. Спи крепко, - попрощалась она.
     Люси пошла в дом и Тони  закрыл  глаза.  Он  слышал,  как  мать  тихо
двигалась по  дому,  потом  свет  погас  и  все  затихло.  Хорошо,  что  я
проснувшись не пошел в дом к маме. Я бы не застал ее в спальне и испугался
бы.
     Совы перестали ухать, потому что приближался рассвет. И Тони заснул.

                                    9

     Тони вернулся домой после полудня, намного  раньше  чем  предполагал.
Поход намечался на весь день, вместе с пикником на Лукаут  Рок  на  другом
берегу озера и посещение пещер. Обед был,  и  они  ненадолго  заглянули  в
пещеры, но Тони даже обрадовался, когда начало моросить, и  Берт,  который
возглавлял всю компанию, в два часа повернул  назад  и  пошел  в  обратном
направлении. Все остальные дети были намного младше Тони, и вся эта  толпа
мамочек и  нянек  заставляла  Тони  весь  день  одиноко  чувствовать  себя
старшим. Он бы и не пошел в поход, если бы Джеф  не  взял  себе  выходной,
чтобы поехать к зубному врачу в Рутленд. Мама сказала, что будет занята  и
он понял, что она хочет, чтобы он ушел. И теперь всего четыре  часа  и  он
вернулся в коттедж. Обойдя весь дом, он не нашел там мамы, только на кухне
была записка, адресованная ему. Она писала, что поехала в город в  кино  и
что вернется к пяти часам.
     Мальчик взял яблоко и вышел на крыльцо. День  был  холодным  и  озеро
выглядело серым и враждебным. Так хотелось,  чтобы  выглянуло  солнышко  и
можно было поплавать. Дожевав яблоко, Тони развернулся и запустил кочан  в
крону дерева. Не попал. Кочерыжка была слишком легкой для точного прицела,
решил он. И тут же подумал было  отправиться  на  гостиничном  автобусе  в
город, чтобы там поискать маму. Но потом передумал. Когда он  идет  искать
ее, она всегда сначала улыбается и  кажется  рада  видеть  его,  но  потом
обычно говорит: "Тони, ты не должен все время хвостиком бегать за мной".
     Тони вернулся в дом и посмотрел на часы в гостиной.  Вряд  ли  стоило
ехать за мамой в город, если к пяти она уже будет  дома.  Да  и  денег  на
поездку у него не было, и дороги в кинотеатр он не знал. Он еще ни разу не
было в кино. Во-первых, он еще слишком мал, как говорил отец. А потом, это
плохо для зрения. Папа не одобрял кино. Папа многое не одобрял.  Он  часто
повторял: "Когда вырастешь, Тони. Когда вырастешь". У Тони  было  чувство,
что когда ему будет двадцать лет, ему придется наверстывать столько вещей,
которых не одобрял его отец, что у него не будет времени даже для сна.
     Мальчик вернулся на крыльцо и поставил на грамофон пластинку, которую
одолжил ему Джеф. Пластинка  называлась:  "Схожу  с  ума  от  тебя".  Тони
критично вслушивался в слова, потом включил звук на полную громкость,  так
чтобы казалось, что в доме  идет  настоящее  веселье.  Затем  он  пошел  в
комнату матери и взял большое зеркало с ножкой,  которое  мама  ставила  у
стены, и вынес его на крыльцо. Когда он был младше, не заставая маму дома,
он садился на ее кровать и ждал ее, отказываясь двигаться до тех пор, пока
на пороге не  раздавались  ее  шаги.  Но  теперь  он  был  уже  достаточно
взрослым.
     На веранде возле стены он обнаружил бейсбольную биту,  и  подняв  ее,
начал потирать ее  поверхность  ладонью.  Потом  он  сделал  стойку  перед
зеркалом, выставив вперед левую ногу, как показывал  ему  Джеф,  и  далеко
отставив назад правую. Он мягко, но угрожающе повел битой над  плечом,  не
сводя холодного и напряженного взгляда со своего отражения  в  зеркале.  И
сделав точное аккуратное движение, как учил его Джеф, он сделал бросок  по
низкому  мячу,  немного  пригнув  колени,  внимательно  следя  за   своими
действиями в зеркале. Он пропустил два мяча,  поигрывая  битой.  Потом  он
покачался четыре-пять раз, не забывая стряхивать кистями  и  идти  плечами
вслед за мячом, при этом стараясь не наступить  на  ведро.  Наигравшись  с
битой, он взялся за мяч и перчатку. У них с Джефом была  такая  игра.  Они
делали друг другу прямые и задние броски, и тот, кто пропускал первые  три
удара, проигрывал. Счет отмечался  карандашом  на  крыльце.  Джеф  выиграл
двадцать партий, Тони только две. Тони перед зеркалом отрабатывал прямые и
задние удары мячом, и еще тот хитрый захват, когда перчатка прижимается  к
животу для высокого удара,  который  Джеф  назвал  корзинным  захватом,  и
который по его словам был  коньком  игрока  по  кличке  Кролик  Маранвиль,
игравшего за Бостон. Трюк был сложнее, чем казался с виду.  Особенно  если
при этом надо было следить за собой в зеркале. И в самый разгар тренировки
Тони услышал сзади чьи-то шаги.  Он  не  сразу  повернулся,  потом  увидел
Сюзанну Никерсон. Она была в тех же джинсах и  свитере,  которые  казалось
были ее форменной одеждой. Он уже видел ее сегодня утром в отеле, как  раз
перед походом. Он спросил идет ли она тоже. Но она гордо  ответила:  "Нет,
это для детей".
     Он бросил мяч еще два-три раза, не  слишком  сильно,  чтобы  он  смог
словить его под наблюдательным взглядом Сюзанны. Наконец, она заговорила.
     - Привет, - сказала девушка,  и  для  Тони  это  было  его  маленькой
победой.
     - Привет, - ответил он, продолжая подбрасывать и ловить мяч.
     Сюзанна подошла поближе и подозрительно посмотрела на мальчика.
     - Что ты делаешь?
     - Тренирую руки, - объяснил Тони. -  Для  игрока  очень  важно  иметь
твердую руку.
     - А зеркало для чего? - полюбопытствовала Сюзанна. Она посмотрела  на
свое отражение через плечо Тони и легонько взбила рукой волосы. Она носила
волосы длиннее, чем девочки ее  возраста,  но  сама  прическа  сделала  ее
намного старше.
     - Чтобы поправлять себя, - сказал  Тони.  -  Все  звезды  работают  с
зеркалом.
     Сюзанна вздохнула, показывая что эта тема,  как  и  все  другие,  при
ближайшем рассмотрении оказалась такой же скучной. Несколько мгновений она
неотрывно смотрела на Тони своим  обычным  взглядом  дрессировщицы,  будто
размышляя, как ей справиться именно с этим экземпляром в данной  ситуации.
Потом она начала  медленно  слоняться  по  веранде,  беря  в  руки  книги,
небрежно  разглядываясь  перед  грамофоном  и  с   явным   неудовольствием
прислушиваясь к музыке, доносившейся из динамика.
     - Ты один? - спросила она.
     - Да.
     - Совершенно мертвое место, - сказала Сюзанна. - Правда?
     Тони пожал плечами и отвернулся от зеркала, делая в перчатке  вмятину
кулаком другой руки.
     - Не знаю, - пробормотал он. - Для девочек, может, и да.
     - Где Джеф? - бесстрастно спросила Сюзанна.
     - Поехал в Рутленд, - ответил мальчик. - У него болит зуб.
     - Ага, - в голосе девушки послышались характерные жандармские  нотки.
- Значит, в Рутленд. - Она приглушила звук грамофона. - А где твоя мама? -
продолжала  она  тоном   хозяйки,   которой   из   вежливости   приходится
поддерживать разговор на тему, которая ее вовсе не интересует, но  спасает
гостя от неловкой ситуации.
     - Она поехала в кино, - ответил Тони. - Через месяц  я  и  сам  смогу
ездить в кино.
     - Она поехала в кино, - повторила Сюзанна, придав  высказыванию  едва
заметную вопросительную интонацию.
     - Да.
     - Что там идет?
     - Не знаю, - признался Тони.
     - Спроси ее, когда она вернется. - Сюзанна сделал грамофон еще тише.
     - Зачем?
     - Просто интересно, - сказала Сюзанна. - может я попрошу маму повести
меня в кино сегодня вечером. Ты где взял этот грамофон?
     - Это Джефа. Ему тетя подарила, когда  он  поступил  в  колледж.  Она
богатая и всегда дарит ему что-то. У него коллекция - восемьсот сорок пять
пластинок. Он знаток свинга.
     - Он о себе много воображает, - съязвила Сюзанна. - Правда?
     - Он прав, - сказал Тони.
     - Он разговаривает как будто ему лет пятьдесят, - по  ее  тону  можно
было понять, что для нее это  было  самым  серьезным  обвинением  в  адрес
мужчины.
     - Тебе вряд ли встретится кто-то умнее его, - Тони  не  настроен  был
сдаваться.
     - Это ты так думаешь, - парировала Сюзанна.
     Тони хотел сказать что-то сокрушительное  и  неоспоримое.  Но  ничего
такого не приходило в голову.
     - Ну да, - пробормотал он неубедительно, зная что именно  так  оно  и
звучит. - Именно так и думаю.
     Сюзанна подошла  к  грамофону  и  выключила  его.  Музыка  оборвалась
жалобным неприятным скрипом.
     - Зачем ты это сделала? - спросил Тони.
     - Ненавижу джаз, - ответила она. - Я слушаю только классику.  Я  сама
играю на трех музыкальных инструментах.
     Тони подошел к грамофону и снова включил его со словами:
     - А мне это нравится. И это мой дом.
     - Это дом твоего отца, - поправила  Сюзанна  тоном  законника.  -  Он
платит за него.
     - Если это дом моего отца, - возразил мальчик, - значит и мой тоже.
     - Вовсе необязательно, - изрекла девушка. - Но если ты так  считаешь6
что я ухожу.
     - Давай уходи, - сказал Тони без всякой убежденности в голосе.
     - Ладно, - Сюзанна будто покорилась. - Я пришла  только  потому,  что
здесь так скучно. - Она медленно начала  спускаться  со  ступенек  крыльца
своей мелкой походкой, подскакивая на ходу как пляжный мячик. Тони  мрачно
со смутным чувством смотрел на нее. И вдруг резким движением он снял  иглу
с пластинки и выключил грамофон.
     - Ааа, - объяснил  он.  -  Мне  эта  пластинка  все  равно  не  очень
нравится.
     По лицу гостьи пробежала мимолетная легкая улыбка удовольствия, как у
полицейского, добившегося признания.
     - Так-то лучше, - одобрила она и вернулась на крыльцо.
     - На каких трех инструментах ты играешь? - задал вопрос Тони.
     - Пианино, тромбон и виолончель.
     Испытав  невольное  восхищение  ее  талантами  и  стараясь  этого  не
показать,  Тони  сделал  ответный  шаг,  он  поднял  телескоп   и   жестом
профессионала направил его на небо.
     - Небо, - сказал он, - полно  облаков  типа  циррус  кумулюс.  Высота
где-то тысяча футов, видимость меньше мили.
     - И кому нужна эта чушь?
     - В Монт Вильсон, это в  Калифорнии,  есть  телескоп,  через  который
можно видеть звезды днем, такой он сильный. Спорим, ты об этом тоже ничего
не знала.
     - А кому все это нужно?
     И тут спокойно с чувством торжества Тони захлопнул ловушку. - А  кому
нужно уметь играть на виолончели? - спросил он.
     - Мне, - ответила Сюзанна. - Я подаю большие надежды.
     - Это кто сказал? - скептически  произнес  Тони.  Он  обнаружил,  что
подобная смесь скепсиса и враждебности  помогала  ему  преодолеть  разницу
пола и возраста между ним самим и девушкой, и хотя бы на минуту  поставить
его приблизительно в равное положение с ней.
     - Мистер Бредли сказал,  -  похвастала  Сюзанна.  -  Он  мой  учитель
музыки. Он руководит оркестром и ансамблем. Я играю на тромбоне в ансамбле
на футбольных матчах, потому что виолончель с собой  не  понесешь.  Мистер
Бредли говорит, что у меня отличные природные данные.  Он  даже  попытался
поцеловать меня в классе прошлой зимой. Он целует всех девочек. В  прошлом
году он целовался с тремя скрипачками.
     - И зачем он хотел это сделать? - спросил Тони, стараясь не  выдавать
своей крайней заинтересованности в разговоре.
     Сюзанна повела плечами:
     - Ему нравится.
     - А ты что сделала, когда он попытался поцеловать тебя?
     - Я разрешила ему, - без всякого выражения сказала Сюзанна.
     - Почему?
     - А почему бы и нет? Но когда он начал лапать меня,  я  сказала,  что
пожалуюсь директору и он прекратил. Он очень художественная натура, мистер
Бредли. Когда он играет на скрипке, он закрывает глаза. А  в  кино,  когда
целуются, тоже закрывают глаза. Твоя мама, она ведь сейчас в кино?
     - Я же говорил тебе.
     - Я просто хотела убедиться, - ответила  Сюзанна  и  прошлась  вокруг
крыльца  старательной  походкой  балетной  танцовщицы,  приподнимаясь   на
цыпочки на каждом шагу.
     - Ты когда-нибудь целовался с девочкой? - спросила она.
     - Я... я... конечно, - промямлил Тони.
     - Сколько раз?
     Мальчик помедлил, подбирая какое-то правдоподобное число.
     - Семнадцать, - наконец выпалил он.
     Сюзанна подошла к нему и остановилась напротив.  И  он  со  смущением
отметил про себя, что она была по крайней мере на два дюйма выше его.
     - Давай-ка посмотрим, - холодным тоном приказала она.
     - Ты о чем? - Тони намеренно тянул  время,  стараясь  придать  своему
голосу низкий грубый тембр.
     - Покажи мне. - Намек на усталую улыбку промелькнул по лицу  Сюзанны,
изменив холодный металлический взгляд  ее  недоверчивых  голубых  глаз.  -
Спорим, - начала она, - ты в жизни не целовался.
     - Целовался, - защищался Тони, чувствуя, что его  загнали  в  угол  и
жалея, что ему не хватает хотя бы этих двух дюймов роста.
     - Ну давай, - дразнила Сюзанна.
     - Ладно, - сказал Тони. Он был как в горячке и больше всего на  свете
ему хотелось, чтобы  сейчас  кто-то  вошел  и  помешал  им.  Но  никто  не
появился. Он осторожно подошел к Сюзанне и поцеловал ее. Но на первый  раз
он промахнулся и угодил куда-то в область подбородка. Она пригнула  колени
и на этот раз он нашел ее губы. Он поцеловал ее быстро, но  не  настолько,
чтобы она поняла, как он этого боится. - Ну вот, - сказал  Тони,  все  еще
обнимая ее.
     - Сними очки, - приказала девочка.
     Тони снял очки и осторожно положил их на  грамофон.  потом  он  снова
поцеловал ее. От нее приятно пахло мятной жвачкой и он  начал  входить  во
вкус.
     Довольная проведенным экспериментом, Сюзанна сделала шаг назад.
     - Это мертвое место, - сказала она. При  этом  она  вынула  из  своих
джинсов карманное зеркальце  и  помаду  и  подкрасил  губы.  Тони  же  тем
временем старался сдержать дрожь и от всей души желал, чтобы ему было хотя
бы на пять лет больше.
     - Если бы здесь были  мальчики  моей  возрастной  группы,  -  наконец
произнесла Сюзанна. - Я бы даже и не подумала прийти к тебе.
     Мальчик озадаченно уставился на нее. Он знал, что его обидели, но  не
понял, каким именно образом. Он  рассеянно  взялся  за  телескоп  и  начал
разглядывать небо.
     - Высота растет, - сказал он.
     Сюзанна мрачно изучала его, как дрессировщица, обдумывающая последний
трюк перед тем, как закрыть клетку на ночь.
     - Ты знаешь, что делают взрослые, когда спят вместе? - спросила она.
     - Конечно, - солгал Тони.
     - И что же?
     Тони вспомнил, что говорил ему на эту тему юный Баркер.  Но  все  это
так перепуталось у него в голове и Баркер так обошел основные детали,  что
Тони опасался повторять Сюзанне все услышанное, чтобы не  обнаружить  свое
непроходимое невежество.
     - Ну, - смущенно начал он. - Я только знаю, что-то вроде...
     - Так знаешь или не знаешь? - неумолимо настаивала Сюзанна.
     Тони протянул руку, взял очки, надел их, стараясь растянуть время.
     - Джеф начал объяснять мне когда-то, - бормотал он. - Он сказал,  что
это мой отец настаивал. Что-то насчет... семян.
     - Семян, - Сюзанна презрительно хмыкнула. - Понятно  теперь,  что  ты
знаешь.
     - А что знаешь ты? - спросил Тони, надеясь найти защиту в нападении.
     - Я подглядывала  за  своими  родителями  однажды  ночью,  -  сказала
Сюзанна. - Это мой второй отец. Они как-то вернулись очень поздно,  думали
что я сплю и не закрыли дверь. А ты никогда не наблюдал за своими мамой  и
папой?
     - Нет, - ответил Тони. - Они никогда ничего не делают.
     - Конечно же делают, - возразила девочка.
     - Нет, не делают.
     - Не будь ребенком, - устало произнесла Сюзанна. - Все делают.
     - А мои родители нет. - Здесь Тони повысил голос, он не знал,  почему
ему хотелось так яростно отрицать  это,  но  чувствовал,  что  это  как-то
связано с тем животным стоном, который пытался изобразить Альберт Баркер.
     - И не говори даже этого, - настаивала на своем Сюзанна.
     Он чувствовал6 что вот-вот расплачется, и уже  ненавидел  непрошенную
гостью с ее разговорами.
     - Ты грязная, - вырвалось у него, - грязная девчонка.
     - Не обзывайся, - предупредила она.
     - Ты грязная девчонка, - повторил Тони.
     - Можешь пойти посмотреть сам, - сказала Сюзанна. - Но на этот раз не
с твоим папой.
     - Ты врешь, - сопротивлялся Тони.
     - Кино! - Сюзанна  пренебрежительно  махнула  рукой.  -  Кино  бывает
только по выходным. Они могут говорить тебе что угодно, правда ведь, и  ты
поверишь. Ну и младенец! - И она резким  жестом  показала  куда-то  позади
себя. - Пойди к домику его сестры и посмотри через окно, как я это  делаю,
и сам увидишь, вру я или нет.
     Тони неловко замахнулся на нее телескопом, но девочка была  проворной
и сильнее его. Они некоторое время вырывали друг у друга телескоп. Сюзанне
удалось выхватить прибор из его рук и бросить его на пол. Они остановились
лицом друг к другу, стараясь отдышаться.
     - Не  смей  трогать  меня,  -  предупредила  Сюзанна  и  презрительно
оттолкнула Тони. - Ребенок, - сказала она. - Глупый маленький  ребенок.  И
не забудь свои очки. - И развернувшись на каблуках,  она  зашагала  прочь,
покачивая бедрами в тугих джинсах.
     Тони отвернулся, стараясь сдержать слезы. И сам  не  зная,  зачем  он
направился в дом, в мамину комнату и  сел  на  ее  кровать.  Комната  была
наполнена запахом ее духов и специальным мылом, которое она заказывала  из
Нью Йорка. Потом он вскочил и снова вышел  на  веранду.  Было  спокойно  и
тихо, облака спустились  еще  ниже,  и  озеро  стало  еще  более  серым  и
зловещим. Он стоял там в тишине некоторое время, потом соскочил с  крыльца
и побежал через лес, вдоль берега озера к дому сестры Джефа.

                                    10

     Когда Люси с Джефом подошли к коттеджу, было уже почти совсем  темно.
Сквозь просвет между облаками проглядывало солнце, садившееся  за  вершины
гор, его холодные прямые лучи, придавая озеру свинцово-розовый оттенок.  С
противоположного  берега  доносились  звуки  горна.  Они  казались   более
далекими, чем обычно, дрожащие и приглушенные плотным  туманным  воздухом.
На Люси был плащ, наброшенный  как  накидка  на  плечи,  которая  жесткими
старомодными складками окутывал ее фигуру, Джеф шел немного  позади.  Люси
взошла на две ступеньки крыльца и остановилась, прислушиваясь к горну. Она
начала снимать плащ и Джеф поспешил помочь ей избавиться от жесткой брони,
повесив плащ не стул и не торопясь повернув женщину  к  себе.  Она  слегка
кивнула, улыбнулась ему, склонив голову набок. В  неясном  закатном  свете
лицо его казалось выражало четыре-пять различных эмоций, будто он  так  до
конца и не понимал, кем был в тот момент -  победителем  или  побежденным,
был ли он счастлив событиями сегодняшнего дня или  огорчен  тем,  что  все
закончилось. Медные звуки с другой стороны озера замерли, и Люси подойдя к
столику, взяла лежащую там пачку сигарет.
     - Где бы я ни находился, - сказал Джеф, давая ей прикурить, - с этого
времени горн всегда будет будить во мне воспоминания.
     - Шшш, - сказала Люси.
     Джеф отбросил в сторону  спичку  и  внимательно  посмотрел  на  Люси,
вглядываясь в миндалевидные серые полузакрытые  глаза,  таившие  улыбку  и
неразгаданную тайну Востока, хранящие секрет, который  никогда  никому  не
раскрыть, он разглядывал ее полные нежные губы, которые без  помады  почти
сливались с ее загорелым лицом.
     - О, Боже, - тихо прошептал он. Не обнимая ее, юноша медленно и нежно
провел рукой по ее бедру, ласково погладил живот. -  Прекрасное  место,  -
прошептал он.
     Люси засмеялась.
     - Шшш, - еще раз напомнила она.
     Она словила его руку, поднесла к губам и поцеловала его ладонь.
     - Сегодня ночью, - начал Джеф.
     Люси целовала кончики его пальцев легкими  короткими  прикосновениями
губ, как целуют руку ребенка.
     - Вот и все, - сказала она. - Тони, - позвала она. - Тони, ты где?  -
Ответа не было и она повернулась к Джефу. Он уже схватил перчатку  и  мяч,
которые час тому назад были небрежно брошены Тони и увлекся подбрасыванием
мяча и отработкой задних ударов.
     - Он, наверное, еще не вернулся из похода, - предположил Джеф.  -  Не
волнуйся. Он придет к обеду.
     - Я пойду в дом и переоденусь, - сказала Люси.
     Джеф положил перчатку и мяч на пол.
     - Пожалуйста, не уходи. Останься здесь. Не нужно  переодеваться.  Мне
очень нравится это платье. - Он прикоснулся к легкой ткани  в  том,  месте
где она облегала ее стройное бедро. - Я безумно привязан к этому платью.
     - Ладно, - согласилась Люси. -  Будем  делать  все,  что  ты  хочешь,
потому что... - Она запнулась.
     - Почему? - спросил Джеф.
     - Потому что тебе двадцать лет, - сказала Люси.
     - Чертовски уважительная причина, - пошутил Джеф.
     - Ничего лучше не могу придумать, малыш, - легко ответила она и легла
в гамак, откинувшись на подушки и свесив ноги на пол. Джеф  не  спускал  с
нее глаз, следя за движением ее откинутой головы, за полузакрытыми от дыма
глазами.
     - О, Боже, - пробормотал молодой человек.
     - Прекрати повторять все время "О, Боже", - попросила Люси.
     - Почему?
     - Это все меняет. Ты добьешься того, что  я  начну  чувствовать  себя
виноватой. И сядь, пожалуйста. Не нужно. Не нужно  призраком  стоять  надо
мной.
     Джеф сел на пол, опершись спиной на стойку гамака, склонив  голову  к
ее животу.
     - Мне нравится быть твоим призраком.
     - Только в определенные часы дня, - уточнила Люси. Она погладила  его
по голове кончиками пальцев, потом опустила руку на его затылок.  -  Какая
прелесть, ты не должен отпускать длинные волосы.
     - Хорошо, - согласился Джеф.
     Люси провела рукой по голове юноши.
     - У тебя четкая упрямая форма головы, - сказала она.
     - Правильно.
     - И волосы у тебя пахнут как у Тони, - продолжала она.  -  Как  запах
самого лета. Сухо и солнечно. Когда мужчины взрослеют,  их  волосы  пахнут
совсем по-другому. Сигаретами, заботами, усталостью, парикмахерской.
     - Как пахнет усталость? - поинтересовался Джеф.
     Люси задумалась.
     - Так же как аспирин на вкус, - наконец  определила  она.  -  Будь  я
мужчиной, я занималась бы любовью только  с  семнадцатилетними  девочками,
блестящими, пухленькими, совсем новенькими.
     - Если бы я был мужчиной, - возразил Джеф. - Я бы  занимался  любовью
только с тобой.
     Люси усмехнулась.
     - У тебя прекрасные манеры! Признавайся, сколько у тебя было девочек?
     - Одна.
     - О, - удивилась Люси. - Значит две, если считать меня.
     - Нет, одна, если считать тебя.
     - У тебя действительно прекрасные манеры.  Но  я,  конечно,  тебе  не
верю.
     - Ладно, - сказал Джеф. - Признаюсь. Я соблазнитель. Полдюжины женщин
покончили собой из-за меня, с тех пор как мне  исполнилось  пятнадцать.  Я
многоженец.  Меня  разыскивают  в  десяти  разных  штатах  под  различными
именами. В возрасте четырех лет я совратил лучшую подругу моей бабушки,  и
с тех пор ни на минуту не останавливался. Меня не допускают на  территории
общежитий женских колледжей Востока. Моя книга  "Как  завоевать,  удержать
женщину, и как избавиться от нее" напечатана уже в десятке стран,  включая
те, где говорят на языках объявленных мертвыми два тысячелетия назад.
     - Достаточно. Мне уже все  ясно,  -  рассмеялась  Люси.  -  Ты  очень
забавный. Я думала, что сегодняшние молодые люди страшно... ну,  распущены
что ли.
     - Я полная противоположность распущенности, - признался Джеф.
     Люси подняла голову и с любопытством начала разглядывать его.  Он  не
повернул головы.
     - Я верю тебе, - сказала она.
     - Я ждал.
     - Чего?
     - Тебя, - сказал Джеф.
     - Не надо шутить.
     - Я не шучу, - возразил юноша. - Я ждал чего-то, -  он  задумался,  -
чего-то всепоглощающего. Я не верю ни во  что  беспечное,  маловажное  или
несовершенное. Мои  знакомые  девчонки.  Они  были  хорошенькими,  умными,
иногда забавными. Но никогда не захватывали меня всего.
     - Боже, - воскликнула женщина. - Да ты романтик.
     - Любовь -  это  либо  романтика,  либо  то  же  самое,  что  обычная
гимназия, - назидательно сказал Джеф.
     Люси опять засмеялась.
     - Ты действительно необычен, -  она  села  и  произнесла  уже  совсем
серьезно: - Так ты считаешь чувство ко мне всепоглощающим?
     - Да.
     - Мне впервые в жизни говорят такие вещи, - призналась Люси.
     - А твой муж?
     - Не знаю, - осторожно ответила Люси. - Думаю, ему со мной удобно.
     - Этого ведь недостаточно, - возразил Джеф.
     - Разве? - теперь голос ее звучал настороженно. -  До  сих  пор  было
достаточным.
     - А сейчас?
     Отбросив  в  сторону  сигарету,  Люси   разгладила   складки   платья
несколькими тщательными движениями ладони.
     - А теперь, - сказала она, - думаю, что лучше пойти в  бар  и  выпить
чего-нибудь.
     Она встала.
     Не оборачиваясь, Джеф протянул руку, чтобы задержать ее на месте.
     - Что такое твой брак?
     - Зачем тебе это знать?
     - Мне нужно это знать, - начал Джеф. - Мне нужно знать о тебе все.  Я
хочу посмотреть твои  детские  фотографии.  Хочу  знать  твою  фамилию  до
замужества.
     - Хаммонд.
     - Хаммонд, - повторил Джеф. - Люси Хаммонд. Прекрасно  звучит.  Какие
книги ты читала, когда тебе было четырнадцать?
     - "Вершины", "Дас Капиталь" и "Маленькие Женщины".
     - Прекрасно, - сказал Джеф. - А теперь скажи, какой  ты  видела  свою
будущую жизнь до замужества. Я хочу знать, о чем вы с мужем говорите  дома
за обедом.
     - Зачем? - спросила она.
     - Потому что я хочу владеть тобой. Хочу, чтобы мне принадлежало  твое
прошлое, все то время, которое ты проводишь не со мной, твое будущее.
     - Осторожнее, - предупредила Люси.
     - Я не хочу осторожничать, - упрямо возразил молодой человек. - Каков
твой брак? Твой нерушимый брак?
     - Мне всегда казалось, - задумчиво начала Люси, -  что  моя  семейная
жизнь меня удовлетворяет.
     - А теперь?
     - С середины сентября я опять буду так считать.
     Джеф встал и подошел к краю крыльца, прислонился к опоре  и  устремил
взгляд на озеро.
     - Люси, - сказал он.
     - Да?
     - Когда он приедет сюда, - тихо начал он. - Краун, я имею в виду.  Ты
будешь спать с ним? - Он повернулся и прямо взглянул ей в глаза.
     Люси резко встала и подняла со стула свой плащ.
     Думаю, нам пора пойти чего-нибудь выпить, - сказала она.
     - Ответь на мой вопрос, - настаивал Джеф.
     - Не глупи. - В ее голосе снова послышалась угрожающая нотка.
     - Ответь на мой вопрос.
     Это не имеет никакого отношения к нам. - С этими словами  она  надела
свой плащ и начала одну за другой застегивать пуговицы.
     - Я хочу, чтобы ты мне что-то пообещала, - продолжал Джеф,  не  делая
шагу с края крыльца, по-прежнему опираясь на деревянный столб.
     - Что именно?
     - Я хочу, чтобы ты пообещала мне ничего не иметь с мужем, пока мы...
     - Пока что? - подталкивала его Люси.
     - Пока мы вместе.
     Люси  застегнула  последнюю  пуговицу  плаща,   поставила   воротник,
прикрывающий ей уши.
     - И как долго это будет?
     Джеф драматично сглотнул.
     - Не знаю, - ответил он.
     - Назови срок, -  настаивала  Люси.  -  Два  дня?  Неделя?  Несколько
месяцев? Пять лет?
     Джеф приблизился к ней, но не дотронулся до нее.
     - Не злись. - Он говорил подавленно и  уныло.  -  Я  просто  не  могу
вынести мысли о том, что... Послушай, мы можем  встречаться  постоянно.  Я
могу приезжать в город раз в месяц. И на праздники  -  день  Благодарения,
Рождество. Могу приезжать в Бостон почти на каждые выходные.
     Люси кивнула, как будто воспринимала все это всерьез.
     - Ага в Бостон. И  в  каких  гостиницах  мне  останавливаться?  Ритц?
Копли? Или же в какой-то дыре для комивояжеров? Турин? Стетлер? И нужно ли
мне при этом носить обручальное кольцо?
     Джеф поднял руки, как бы защищаясь от ударов.
     - Люси6 - взмолился он голосом мученика. - Не надо.
     - И как мне представлять тебя в  Бостоне?  -  безжалостно  продолжала
она. - Как моего сына? племянника? Старого друга?
     - Не рисуй это в таких страшных красках, - начал злиться Джеф.
     - И что по-твоему я должна говорить своему мужу? Некто,  чьего  имени
нельзя называть, имеет причины возражать против...
     - Прекрати,  -  сказал  Джеф.  -  Существует  много  способов  делать
подобные вещи.
     -  Неужели?  -  иронично  отозвалась  Люси  изображая  тон  приятного
удивления. - Может, запишешь их все для  меня.  Как  начинающий  дипломат.
будет прекрасной практикой  для  тебя,  когда  тебе  нужно  будет  заявить
протест Премьер министру Ирана или послать ноту в министерство Иностранных
Дел Венгрии. Дорогой сэр! Довожу до вашего сведения,  что  на  тело  вашей
жены были предъявлены претензии...
     - Не издевайся надо мной, - прервал Джеф,  теперь  уже  с  угрозой  в
голосе. - И что по-твоему я должен сделать? - теперь он молил о пощаде.  -
Люси, дорогая, все было так хорошо до этого разговора.  Ты  что  обвиняешь
меня в том, что я хочу сохранить это все?
     - Так хорошо. - Люси кивнула в знак ироничного согласия.  -  Они  так
хорошо любили друг друга - на каникулах, в дешевых гостиницах  -  и  юноша
всегда успевал на первую лекцию в  понедельник  утром.  так  ты  понимаешь
слово "хорошо"?
     - О, Боже, - Джежф сник. - Я чувствую себя в западне. Если бы  я  был
старше, стоял на ногах, имел свои собственные средства...
     - И что тогда? - нападал Люси.
     - Тогда мы могли бы уехать вместе, пожениться, жить.
     Люси ответила не сразу. Затем прозвучал ее тихий успокаивающий голос.
- Ты должен радоваться, - сказала она, - что ты молод, не стоишь на ногах,
и что у тебя нет собственных средств.
     - Почему?
     - Потому что я не уехала бы с тобой.
     - Не говори так.
     - И потом, - не унималась Люси. - Тогда ты винил бы себя, а  не  свою
молодость и бедность. А это гораздо мучительнее. А как ты сможешь  осенью,
вернувшись в  колледж,  холодными  вечерами  рассказывать  в  общежитии  о
прекрасном времени, которые ты летом провел в домике своей сестры в горах.
Я просто слышу твой рассказ, и заранее прощаю тебе, и даже немного завидую
тому удовольствию, которое ты будешь при этом  испытывать.  Ты,  наверное,
скажешь:  "Даже  не  знаю,  что  во  мне  такого,  но   замужние   женщины
определенного возраста, просто кидались мне на шею.
     - Что ты пытаешься сейчас сделать? - спросил Джеф.
     - Пытаюсь  объяснить  тебе,  что  лето  -  это  лето.  Что  гостиницы
закрываются. Коттеджи забивают досками от снега.  Озеро  замерзает.  Птицы
улетают на юг. Дети возвращаются в школу, а взрослые  к...  к  заботам  по
хозяйству, к бриджу по вечерам, к несовершенству, к надежной реальности.
     Теперь лицо Джефа  в  прощальных  лучах  холодного  солнца  выглядело
просто ошарашенным.
     - Ты не любишь меня, - сказал он.
     Люси подошла к нему, нежно улыбаясь. - И даже в этом ты  не  прав,  -
сказала она. Она осторожно взяла его подбородок в свою ладонь и поцеловала
его. Отпустив его, Люси отвернулась со словами:
     - Не печалься, малыш. Осталось еще две недели лета.
     Джеф шагнул вслед за ней, потом остановился, увидев  Тони  выходящего
из тени деревьев, и медленно бредущего  через  лужайку  по  направлению  к
дому. Люси тоже увидела ребенка и сбежала с крыльца  навстречу  ему.  Тони
остановился и без всякого выражения посмотрел на мать  и  Джефа.  В  сером
свете он казался усталым и бледным.
     - Привет, Тони, - сказала первой Люси. - Где ты был до сих пор?
     - Так нигде, -  ответил  Тони.  Он  старался  избежать  прикосновения
матери, когда взбирался на крыльцо.
     - Как поход? - спросил Джеф.
     - Нормально, -  ответил  Тони.  Он  прислонился  к  стене  веранды  и
посмотрел на Джефа. - Как твой зуб?
     - Нормально, - в тон ему сказал Джеф.
     - Тебе понравилось кино сегодня? - обратился Тони к матери. - Что там
шло?
     - Я... я не ходила в кино, - сказала Люси.  -  Оказывается,  они  уже
показывали этот фильм на прошлые выходные.
     - А, - сдержанно и вежливо отреагировал  мальчик.  -  А  куда  же  ты
ходила?
     - Прошлась по магазинам, - сказала Люси. - Смотрела антиквариат.
     - Ты что-то купила? - поинтересовался Тони.
     - Нет. Все очень дорогое. Я просто посмотрела. Мы с Джефом  пойдем  в
отель чего-нибудь выпить. Пойдешь с нами? Ты можешь взять Колу.
     - Мне не хочется пить, - сказал Тони.
     - Ну и что? Пойдем все равно, - предложила она еще раз.
     - Я не хочу пить, - повторил Тони.
     Люси подошла к нему и пощупала лоб.
     - Ты здоров?
     Мальчик увернулся.
     - Со мной все в порядке, - ответил он.  -  Я  просто  немного  устал,
уклончиво объяснил он. - Поход ведь. Я не спал  днем.  Наверное,  я  пойду
прилягу на  пятнадцать  минут.  -  Потом,  испугавшись,  что  мать  начнет
суетиться вокруг него, он широко и бесхитростно улыбнулся ей. - Эти походы
такие тяжелые, - сказал он. - Увидимся позже. - Он пошел в дом  и  лег  на
кровать. Так он и лежал неподвижно, с открытыми  глазами,  потом  услышав,
как мама с Джефом прошли под окном его  спальни,  направляясь  в  бар,  он
медленно досчитал до пяти, пошел в гостиную и набрал номер телефона отца в
Хартфорде.

                                    11

     Машина, подъехавшая к  коттеджу,  была  забрызгана  грязью  с  серыми
разводами на ветровом стекле, которое матово отражало свет  фар  и  мокрый
блеск стволов. Оливер остановил машину и некоторое время замер  за  рулем,
отдыхая после долгой езды по  мокрой  дороге.  В  домике  горел  свет,  но
никакого движения внутри не было заметно. Оливер вышел из машины, захватив
с собой дождевик и небольшую сумку с походными  принадлежностями,  которую
он перед отъездом бросил на заднее сиденье машины. Он вошел через крыльцо.
Комнаты были пустыми. Слышался только стук дождя,  стекавшего  с  тополей,
разросшихся над домом. На столе в центре комнаты были  разбросаны  газеты,
на диванчике лежала перевернутая открытая  книга.  На  шахматной  доске  в
беспорядке стояли фигуры, две-три из них упали на пол. Ваза с  пионами  на
камине роняла лепестки, которые плавно опускались на каминный коврик.
     Стоя на пороге и осматривая пустую комнату, Оливер подумал, что стоит
Люси появиться где-то хоть на пять минут, она  неизменно  оставляла  после
себя  легкий  незначительный  беспорядок.  Иногда   зрелище   вот   такого
беспорядка,  оставленного  Люси,  доставляло  ему  удовольствие,   чувство
близости и заботливого понимания. Но сегодня, после  долгой  поездки,  это
вызвало у него лишь раздражение.
     Он снял шляпу  и  потер  руки,  стараясь  согреть  их  после  уличной
прохлады. Камин не горел. Часы на полке показывали  две  минуты  девятого.
Как обычно, Оливер прибыл без всякого опоздания. Он направился в кухню  за
бутылкой виски, которая обычно стояла в шкафу для  посуды.  В  мойке  было
несколько тарелок, оставшихся после  чаепития.  Три  чашки,  три  тарелки,
отметил он про себя, несколько тарелок с крошками  шоколадного  торта.  Он
взял виски и налил себе бокал. Даже не разбавив напиток водой, он вернулся
в гостиную и устало присел, в ожидании потягивая виски.  Через  минуту  на
крыльце послышались шаги. Дверь  открылась  и  вошел  Тони.  На  нем  была
бейсбольная кепочка. Он остановился прямо на пороге, и, казалось не  хотел
заходить в комнату.
     - Привет, Тони, - Оливер улыбнулся сыну.
     - Пап, -  ответил  мальчик  и  приблизился  к  Оливеру,  будто  хотел
поцеловать его, но остановился на полдороге.
     Оливер снял с ребенка кепочку и  нежно  потрепал  его  волосы  легким
любящим жестом.
     - Ты так загадочно говорил, Тони, - сказал ему Оливер шутливым тоном.
- Даже не сказал по телефону, в чем дело.  И  требовал,  чтобы  я  приехал
ровно в восемь. Просил меня не говорить с матерью.
     - Ты точно не звонил ей? - подозрительно спросил Тони.
     - Я не звонил ей, - заверил Оливер. Тони не стоило сообщать,  что  он
пытался связаться с ней по телефону по дороге из Уотбери, но  из-за  дождя
был обрыв на линии и ему не удалось пробиться.
     - Она не знает, что ты здесь? - настаивал Тони.
     - Нет, - подтвердил отец. - Я подъехал сзади, как ты и  просил,  и  в
обеденное время.  -  Затем  Оливер  осторожно  добавил:  "Тони,  может  ты
начитался комиксов?
     - Я не читаю комиксы, - ответил ребенок.
     - Ты так испугал меня, - тихо сказал Оливер.
     - Извини.
     - Иди сюда, присядь. - Оливер кивнул на  стул,  стоящий  рядом.  Тони
медленно приблизился  к  стулу  и  осторожно  опустился  на  него.  Оливер
потягивал виски из своего бокала. - Ну - в чем дело?
     - Пап, - тихо начал Тони. - Я хочу домой.
     - А, - Оливер задумчиво разглядывал бокал. - Почему?
     Тони нервно развел руками:
     - Мне надоело это место.
     - Но это так полезно для твоего здоровья, Тони, - увещевал Оливер.  -
Ты так хорошо выглядишь, загорел, и мама пишет мне...
     - Я хочу домой, - категорично заявил Тони.
     Оливер вздохнул.
     - Ты маме об этом говорил?
     - Нет, - сказал Тони. - С ней бесполезно разговаривать.
     Оливер понимающе кивнул.
     - А, - догадался он. - Так вы тут немного повздорили.
     - Нет.
     - Оливер сделал очередной глоток.
     - Так с Джефом?
     Тони ответил не сразу.
     - Ни с кем, - отрезал он. - Разве нельзя хотеть когда-нибудь  поехать
домой с собственным отцом и чтобы никто не нападал на тебя?
     - никто на тебя не нападает,  Тони,  -  ободряюще  сказал  Оливер.  -
Только вполне естественно  ожидать,  что  придется  ответить  на  какие-то
мистические указания. Будь умницей, Тони.
     - Я умница, - казалось Тони загнан в угол. - Я хочу домой, потому что
не желаю находиться под одной крышей с мамой и Джефом.
     Оливер поставил бокал и заговорил намеренно тихо.
     - Что ты сказал, Тони?
     - Не хочу быть под одной крышей с мамой и Джефом.
     - Почему?
     - Не скажу.
     Оливер бросил на ребенка резкий  неодобрительный  взгляд.  Тот  сидел
понурив голову, уставившись на носки  туфель,  всем  своим  видом  выражая
обиду и смущение.
     - Тони, - сказал Оливер,  -  мы  всегда  были  с  тобой  в  дружеских
отношениях, правда?
     - Да.
     - Я всегда говорил тебе, что волнует меня, ты всегда делился со  мной
своими бедами, - продолжал Оливер. - Правда ведь?
     - Да.
     - Разве я когда-то обещал тебе что-то,  чего  не  смог  выполнить?  -
спросил Оливер.
     - Нет, - признал Тони.
     - Разве я когда-то не давал тебе правдивых и честных ответов на  твои
вопросы?
     - Нет.
     - Когда ты прошлым летом начал рассказывать  твои  истории,  что  ты,
например, переплыл озеро, когда ты вовсе не умел еще плавать, или говорил,
что мистер Нортон пригласил тебя на свое ранчо в Уайоминг на месяц  и  что
он собирался дать тебе свою собственную лошадь...
     - Но это все детская болтовня, - перебил Тони.
     - Знаю, - рассудительно кивнул Оливер. - И разве я не  говорил  тебе,
что знал и понимал это? И ты правильно делал, что рассказывал  именно  мне
все свои выдумки, потому что я знал, что ты просто развлекаешься, развивая
свое воображение. Но люди, которые не знали тебя так хорошо как  я,  могли
бы подумать, что ты лгунишка и что тебе нельзя доверять.
     - Но я больше не фантазирую, - оправдывался Тони. - Ни для кого.
     - Конечно, - сказал Оливер. - И когда у тебя это случилось с  глазами
- были моменты в самом начале, когда тебе было очень  непросто  объяснить,
что происходит, и чем все может кончиться. Когда ты станешь  отцом,  Тони,
ты поймешь, чего мне это стоило. - Он сделал паузу. -  Но  я  сделал  это.
Разве не так? - закончил он.
     - Так, - покорно подтвердил мальчик.
     - И знаешь, почему я сделал это?
     - наверное, знаю, - Тони понизил голос почти до шепота.
     - Потому что я хотел, чтобы между нами  было  все  четко  и  ясно,  -
объяснил Оливер. - Для того, чтобы через многие годы, когда  ты  будешь  в
моем возрасте, что бы не произошло в твоей жизни, ты бы смог сказать:  "Мы
с отцом уважали друг друга".  -  Оливер  наклонился  и  похлопал  Тони  по
коленке. Затем он встал, прошелся до двери и выглянул в дождливую темноту.
     Тони поднял голову и не отрываясь смотрел  на  отцовскую  спину,  его
губы задрожали. Он ждал, что Оливер скажет еще что-то, но отец  молчал,  и
Тони тоже поднялся, подошел к двери и остановился рядом  с  ним.  -  Я  не
знаю, как это объяснить, - прошептал он.  -  Мама  и  Джеф...  Они  делают
плохое. Они делают то, что делают все  взрослые,  когда  женятся.  Я  хочу
домой.
     Оливер на мгновение закрыл глаза.  Он  недоумевал  по  поводу  звонка
Тони, но этого  никак  не  предвидел.  Сидя  за  рулем  и  всматриваясь  в
дождливую ночь, он уговаривал себя, что все это детская блажь, и  что  все
наверняка будет позади уже ко времени его приезда. Да он и не  поехал  бы,
если на заводе не было временного затишья. Теперь он уже так не думал. Это
будто ты слышишь крики из детской и направляешься туда в уверенности,  что
нужно разнять детей, дерущихся подушками или  игрушкой,  а  вместо  этого,
открыв дверь комнаты находишь одного из детей в  луже  крови  на  полу,  а
другого стоящего над ним с ножом в руке.
     - Кто тебе это сказал, Тони? - спросил он.
     - Сюзанна, - ответил он.
     - Кто такая Сюзанна?
     - Она здесь отдыхает со своей мамой в  отеле.  Сюзанна  Никерсон.  Ей
четырнадцать. У нее три папы. Ее мама  два  раза  разводилась.  Она  знает
много всего.
     - И поэтому ты попросил меня приехать, Тони? -  настаивал  Оливер.  -
Это единственная причина?
     Тони помедлил.
     - Да, наконец сказал он.
     - Тони, - Оливер говорил тщательно подбирая слова. - В  таких  местах
отдыха есть летом много беззаботных скучающих женщин, женщин  со  скверным
характером, которым нечего больше делать,  кроме  как  играть  в  бридж  и
сочинять истории о своих соседях,  всякие  сплетни,  которые  не  достойно
слушать порядочным людям. И часто маленькие девочки, которые уже  начинают
проявлять интерес  к  мальчикам,  слышат  какие-то  урывки  разговора,  не
предназначенные для их ушей,  и  сочиняют...  ну...  замысловатые  сказки.
Особенно девочка, у которой мать меняет мужей.
     - Я ударил ее, - сказал Тони. - Я ударил Сюзанну, когда она  мне  это
сказала.
     Оливер улыбнулся:
     - ну, не думаю, что стоило ударять ее.  Но,  наверное,  не  стоило  и
слушать ее. Тони, сделай мне одолжение.
     - Какое? - в голосе ребенка звучало недоверие.
     - Ничего не говори об этом матери, - сказал Оливер. - И Джефу.  Мы  с
тобой просто сделаем вид, что у меня неожиданно появилось время, и я сел в
машину и приехал проведать вас. Как по-твоему, неплохая мысль?
     Тони отпрянул, как от внезапного приступа боли.
     - Нет.
     - Почему нет? - спросил Оливер.
     - Потому что Сюзанна была не единственной.
     Оливер обнял мальчика за плечи.
     - Но даже если, два, три или  сто  человек  сплетничают,  -  возразил
отец. - Это совсем не означает, что все это правда. Ты знаешь,  что  такое
сплетни?
     - Да, - сказал Тони.
     - Это одна из самых плохих вещей на земле, - уточнил  Оливер.  -  Это
болезнь взрослых.  И  в  одном  только  смысле  порядочный  человек  может
оставаться ребенком всю свою жизнь -  это  не  сплетничать  и  не  слушать
сплетен.
     Внезапно Тони вырвался из объятий отца,
     - Это я!.. Я сам! Я вчера сам пошел к  дому  ее  сестры  и  посмотрел
через окно и видел все собственными глазами. - Мальчик отвернулся и  почти
бегом бросился через всю комнату и свалился в плетеное кресло, пряча  свое
лицо от Оливера под подлокотник. Он плакал, стараясь одновременно изо всех
сил не показать этого.
     Оливер устало провел ладонью по глазам, подошел к креслу и присел  на
подлокотник.
     - Ладно, ладно, ну будет тебе. - И он  погладил  сына  по  голове.  -
Тони, мне неприятно самому. Но просто не знаю, что делать. Ты очень молод.
Ты еще не знаешь, что ты знаешь, а чего не знаешь. Ты мог увидеть  что-то,
что тебе показалось плохим, и что на  самом  деле  было  вполне  невинным.
Тони, - заключил он, - ты должен  точно  рассказать  мне,  что  именно  ты
видел.
     Тони заговорил в спинку кресла, не поворачивая головы.
     - Она сказала, что поехала в кино. Но Сюзанна была права. Она не была
в кино. Я пошел к дому его сестры. Сестра уехала  и  на  этой  неделе  там
никто не жил. На окнах были жалюзи. Но они не  закрывали  окна  до  конца.
Внизу была щелка, через которую все было видно. Они лежали рядом в кровати
и... на них ничего не было. Мама целовала... -  Тони  резко  повернулся  и
посмотрел в лицо отцу. - Я хочу домой... Я хочу домой. - Теперь он  рыдал,
безутешно и открыто.
     Оливер сидел на подлокотнике, не шевельнувшись, натянутый как струна,
и смотрел на рыдающего сына.
     - Прекрати плакать, тони,  -  сказал  он  хриплым  шепотом.  -  Ты  в
последний раз плакал, когда был совсем маленьким. -  Он  встал  и  вытащил
Тони из глубины кресла. - Теперь пойди, умойся, - приказал  он  бесцветным
голосом.
     - Что ты собираешься делать? - спросил Тони.
     Оливер покачал головой:
     - Не знаю, - сказал он.
     - Ты ведь не уедешь, правда?
     - Нет, - сказал Оливер. - Я посижу здесь немного. А ты иди,  Тони.  У
тебя глаза совсем красные.
     Медленно, волоча ноги  по  полу,  Тони  направился  в  ванну.  Оливер
смотрел ему вслед, неопределенно покачивая головой.  Он  тяжелой  походкой
начал мерить шагами прохладную комнату. На  стуле  валялась  забытая  Люси
соломенная сумочка с ярко оранжевым  шарфом,  небрежно  брошенным  сверху.
Оливер остановился возле стула и взял в руки шарф. Он приложил его к  лицу
и вдохнул аромат ее  духов.  Снова  склонившись  над  стулом,  он  раскрыл
сумочку  и  начал  рассматривать  ее  содержимое.   Маленькая   компактная
пудреница попалась ему в руки  первой,  он  открыл  ее,  пудра  припорошил
маленькое зеркальце. Он осторожно положил пудреницу на стол, и начал  одну
за другой вынимать предметы из сумочки и в педантичном порядке расставлять
их на столе. Крошечный пузырек духов,  связка  ключей,  расческа,  рецепт,
вырезанный из газеты - рецепты пирога "Ангел". Потом  он  вынул  небольшой
кошелек для мелочи. Затем так же педантично одно за другим он  уложил  все
это  обратно  в  сумочку.  И  тут  послышались  голоса   Люси   и   Джефа,
приближавшихся к домику, затем их шаги на крыльце, и надев на  лицо  маску
спокойствия, Оливер повернулся к двери, распахнувшейся перед Люси. За  ней
следовал Джеф. Она смеялась. Увидев Оливера, замершего в  центре  комнаты,
Люси слегка  нахмурилась,  потом  с  радостью  и  удивлением  воскликнула:
"Оливер!" - и бросилась через комнату  ему  навстречу,  раскрыв  руки  для
объятий  и  поцелуя.  Джеф  тактично  ждал  на  пороге,  пока   закончится
приветствие.
     Оливер поцеловал жену в щеку.
     - Привет, Люси, - доброжелательно сказал он.
     - Что ты здесь делаешь? - пробормотала Люси. - Почему ты не позвонил?
Сколько ты будешь с нами? Ты уже обедал? Какой приятный  сюрприз!  Ты  уже
видел Тони?
     - Оливер усмехнулся,
     - не спеши, - сказал он. - Всему своя очередь. Привет, Баннер.
     -  Добро  пожаловать,  мистер  Краун,  -  ответил  Джеф   с   детской
вежливостью, вытянувшись при этом по струнке.
     Люси взяла Оливера за руку и подвела его к диванчику.
     - Пойдем присядем, - предложила она. -  Ты  выглядишь  усталым.  Тебе
что-то принести? Что-нибудь выпить? Бутерброд?
     - Ничего, - отказался Оливер. - Я поел по дороге.
     Джеф глянул на часы.
     - Уже поздно, - сказал он. - Наверное, мне пора.
     - О! Нет, останьтесь, пожалуйста, - попросил  Оливер.  Он  был  почти
уверен, что Люси бросила на него тревожный взгляд. - Я бы хотел с вами кое
о чем поговорить. Если вы не очень спешите, конечно.
     - Нет, - сказал Джеф. - Я не спешу.
     - Ты уже видел Тони? - спросила Люси.
     - Да, - ответил Оливер. - Он в ванной.
     - Он прекрасно выглядит, правда?
     - Прекрасно, - согласился Оливер.
     - Я говорила тебе, что на этой неделе  он  проплыл  сто  ярдов?  -  с
гордостью сообщила Люси.
     Оливеру показалось, что она говорит быстрее, чем обычно, как пианист,
который нервничает в присутствии аудитории и старается скрыть  это  быстро
проигрывая наиболее сложные пассажи.
     - Он заплывал далеко-далеко на озере, - продолжала  Люси.  -  А  Джеф
плыл за ним в лодке. У меня сердце было в пятках и...
     - Я уже имел с ним небольшую беседу,  -  сказал  Оливер.  Он  любезно
повернулся к Джефу.
     - Вы сейчас обедаете в гостинице?
     - На этой неделе, - поспешно вставила Люси,  прежде  чем  Джеф  успел
открыть рот.
     - Его сестра уехала, и бедный мальчик остался с двумя банками  рыбных
консервов, и мы сжалились над ним.
     - А, понятно, - улыбнулся Оливер. - Вы оба прекрасно выглядите,  лето
пошло вам на пользу.
     - Да лето выдалось неплохим, -  ответила  Люси.  -  Хотя  было  много
дождей. А ты как? Как тебе удалось вырваться? Что все  твои  замечательные
работники на заводе забастовали?
     - Все гораздо прозаичнее, - объяснил муж. - Просто удалось улизнуть.
     - В городе ужасно, правда? - спросила Люси.
     - Ну, не так уж ужасно.
     Люси погладила его по руке.
     - Мы так скучали по  тебе.  Тони  все  спрашивал,  когда  ты  наконец
приедешь. Ты побудешь с нами, да?
     - Не знаю, - сказал Оливер. - Посмотрим.
     - А, - пробормотала она. - Посмотрим.
     И Люси  направилась  к  небольшому  коридорчику,  ведущему  в  ванную
комнату и крикнула:
     - Тони! Тони!
     - Оставь его пожалуйста, - попросил Оливер. - Мне нужно поговорить  с
тобой, Люси.
     Джеф, который все еще стоял на пороге, смущенно кашлянул.
     - В таком случае, - начал он, - мне лучше...
     - И с  вами,  Джеф,  тоже,  если  не  возражаете.  -  Оливер  говорил
подчеркнуто любезно. - Вы не сочтете  за  грубость,  если  я  попрошу  вас
подождать возле озера несколько минут? По-моему, дождь уже прекратился.  Я
бы хотел поговорить с женой наедине - если вы не против - а потом я позову
вас.
     - Конечно, - с легкостью согласился Джеф. - Располагайте временем,  я
подожду.
     - Благодарю вас, - сказал Оливер в спину уходящему Джефу.
     Люси почувствовала, как у нее пересохло горло, ей хотелось  закричать
юноше:
     - Не уходи! Останься! Дай мне время!
     Но она молча смотрела ему вслед, затем, сглотнув, пытаясь  избавиться
от сухости во рту, она приблизилась к мужу. Она была почти уверена, что ей
удавалось изображать улыбку, обнимая  его  за  плечи.  Она  понимала,  что
главное в этот момент вести себя естественно. Хотя, что такое естественно?
Тут ее охватила паника  при  мысли,  что  она  уже  не  может  определить,
насколько естественно ее поведение.
     - Как я рада видеть тебя,  -  попыталась  она.  -  Так  много  прошло
времени.
     Кажется, естественно.
     Чтобы  чем-то  заняться  и  выиграть  время,  Люси  решила   заняться
пристальным изучением лица мужа. Продолговатое,  жесткое,  такое  знакомое
лицо, бледные, умные, знающие глаза, четкие бледные очертания рта, который
становился таким удивительно мягким, когда он целовал  ее,  мягкая  нежная
кожа. Она кончиками пальцев провела по усталым морщинкам под его глазами.
     - Ты выглядишь очень усталым.
     - Прекрати повторять все время, что я плохо выгляжу, - Оливер впервые
позволил себе проявить легкое раздражение.
     Люси отстранилась от него, подумав, что все, что она не  сделала  бы,
будет раздражать его.
     - Извини, -  сказала  она  покорно.  -  Ты  сказал,  что  посмотришь,
останешься ли ты с нами - посмотришь на что?
     - На тебя!
     - О, - Люси невольно сцепила кулаки, больно сжав пальцы. - На меня?
     Вдруг свет в комнате показался  ей  невыносимо  ярким,  все  предметы
приобрели слишком  четкие,  острые  уродливые  очертания  -  стол,  желтые
занавески,  потертые  подлокотники  плетеного  кресла.  Все   это   больно
впивалось  краями  в  ее  сознание,  время  летело   быстро,   как   поезд
спускающийся с горы в туннель. Как  было  прекрасно,  если  бы  она  могла
упасть в обморок, отлежаться в темноте, в теплом убежище  бессознательного
тумана, подготовиться к предстоящему ей тяжелому разговору. Несправедливо,
думалось ей, что в самый важный момент в моей жизни, у меня нет времени на
размышление.
     - Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось, - легко  произнесла  она,  все
еще надеясь, что ей удается сохранить улыбку, - хочется выпить и...
     Оливер потянулся к ней и взял ее за руку.
     - Подойди сюда, Люси. - Он подвел ее к дивану. - Присядь.
     Они сели рядом.
     Люси рассмеялась - пусть все идет само собой, плывешь по  течению  не
сопротивляясь.
     - Ну ты и серьезный, - сказала она.
     - Очень серьезный, - сказал Оливер.
     - О,  -  голос  Люси  звучал  робко,  по-домашнему,  с  извиняющимися
нотками. - Я что много потратила? Снова превысила свой банковский лимит?
     Ну, вот, это неплохо сказано,  отметила  она  про  себя.  Пусть,  все
произойдет само собой.
     - Люси! - начал Оливер. - У тебя роман?
     Пусть это  произойдет.  Скажи  что-то  естественное.  Он  сидел,  как
школьный учитель, задавая вопросы, оценивая. И вдруг она поняла,  что  все
пятнадцать лет она каждую минуту боялась его.
     - Что? - спросила она, гордясь естественности удивления и возмущения,
которые ей удалось изобразить. Это временно, подумала она. Попозже,  когда
у нас будет больше времени, мы поговорим серьезно. Попозже мы доберемся до
вечной истины.
     - Роман, - повторил Оливер.
     Люси сморщила лоб, всем своим видом  выражая  недоумение,  как  будто
Оливер задал ей загадку, которая должна ей  неизменно  понравиться,  стоит
только понять ее суть.
     - С кем? - спросила она.
     - С Баннером, - ответил Оливер.
     Некоторое время Люси замерла. Затем начала смеяться. При этом  ее  не
оставляла мысль, что где-то в глубине  ее  сидит  модель  идеальной  жены,
которая подсказывает, когда нужно издать определенный звук, как  правильно
отвечать  на  вопросы.  И  все,  что  ей  самой  оставалось  делать,   это
автоматически воспроизводить все это.
     - О боже, - возмутилась она. - С этим ребенком?
     Оливер  пристально  наблюдал  за  ней,  уже  почти  убежденный  в  ее
невинности, потому что ему так этого хотелось.
     - Ты должна избавиться от своей привычки считать детьми всех  мужчин,
которым еще нет пятидесяти, - тихо отметил он.
     - Бедный Джеф, - Люси все еще смеялась. - Он бы возгордился, если  бы
услышал это. А что, -  продолжала  она,  чувствуя,  что  ее  лицо  сковала
жесткая маска смеха, и начиная импровизировать наудачу, без всякого плана:
"А что, всю прошлую зиму, он ходил на танцы с девчонкой  -  школьницей  из
Бостона. Она главный болельщик. Носит такую коротенькую юбку,  что-то  там
изображает на футбольных матчах по субботам, и их даже в бары не  пускают,
потому  что   бармены   отказываются   их   обслуживать.   -   Внимательно
прислушиваясь к себе  внутренним  слухом,  она  искала  и  аходила  нужные
интонации для выражения искреннего шутливого удивления. Это как  прыжок  в
воду, сравнила она. Начав, уже не можешь вернуться назад, как бы ни пугала
высота, как бы глубоко не было, как бы ты ни пугался, как бы ни сожалел, о
том на что уже решился. - И  поэтому  ты  приехал  сюда  так  внезапно?  -
спросила она.
     - Да, - признался муж.
     - Такой далекий, далекий путь, ты проехал один, - сочувствующим тоном
произнесла Люси. Это  была  самая  середина  прыжка  -  полет,  парение  в
воздухе. - Бедный мой  Оливер.  И  все  же,  если  это  единственный  путь
заполучить тебя сюда, я довольна. - Потом она заговорила  более  серьезным
тоном. - И как же тебе в голову пришла подобная идея?  Что  случилось?  Ты
получил анонимное письмо, пропитанное ядом,  от  одной  из  этих  клуш  из
гостиницы? Я с ними не общаюсь, и полагаю, это их  раздражает.  Они  видят
нас всякий раз вместе с Тони и Джефом, и им же нужно о чем-то  поговорить,
обсудить какой-то скандал...
     - Я не получал анонимных писем, - перебил Оливер.
     - Нет? - с вызовом бросила Люси. - Тогда что же?
     - Это Тони, - начал Оливер. - Он позвони мне вчера вечером. Он просил
меня срочно приехать.
     - О, - ответила она. - И ты не перезвонил мне?
     Он просил меня не делать этого, - сказал Оливер.
     - Так вот почему он улизнул так рано  с  обеда.  Так  вот  почему  ты
приехал в столь необычное время, - с иронией в голосе произнесла  Люси.  -
Тайная встреча мужской части нашей семьи.
     - Ну, по правде говоря, - начал было защищаться Оливер. -  Я  пытался
дозвониться тебе из Уотебери, но линия была повреждена весь день.  Он  мне
ничего не сказал по телефону. Он просто был в истерике.  И  повторял,  что
хочет видеть только меня.
     - Я...  мне  стыдно,  -  Люси  вторила  шепоту  безупречной  супруги,
звучащему внутри нее. - За тебя. За Тони. За себя. За наш брак.
     - А что бы сделала ты? - удрученно сказал  Оливер.  -  Если  бы  Тони
позвонил тебе и сказал, что я...
     - Ты хочешь сказать, что я все время делала? - быстро спросила она.
     - Но со мной ничего такого не было, - оправдывался он. - Ты ведь сама
знаешь.
     - Не было? Может, и не было, - иронизировала жена. - Кто знает? Я  не
спрашивала. Это что единственная проблема, с  которой  сталкиваются  люди,
живущие вместе пятнадцать лет? Разве я когда-то лгала тебе? Разве скрывала
что-то от тебя?
     - Нет, - устало согласился Оливер, и Люси почувствовала, что  он  уже
готов забыть всю эту историю.
     - Вдруг, - Люси старалась закрепить свои позиции и говорила быстро  и
напористо:  -  Вдруг  все  меняется.  И  всплывают   заговоры,   секретные
посещения, слежка, детские показания. К чему все это?
     - Ладно, - сдался Оливер. - Признаю - я должен был позвонить. Но  это
не объяснение. Все же, почему Тони сказал то, что сказал?
     - Откуда мне знать? - спросила Люси. - Я даже не знаю, что именно  он
сказал тебе.
     - Люси, - тихо сказал он. - Тони сказал, что видел  тебя  и  молодого
человека в доме его сестры.
     Конец прыжка.
     Люси захватила дыхание долгим и шумным вздохом.
     - О. Так он и сказал?
     - Да.
     Она говорила безучастным мертвым голосом.
     - И что именно он, по его словам, видел?
     - Я не могу повторить этого, Люси.
     - Ты не можешь повторить, - отозвалась она голосом, лишенным  всякого
тембра.
     - Не могу, - подтвердил он. - Но, к сожалению, все это  очень  похоже
на правду.
     - О... мне так жаль. - Люси наклонила голову, и он не мог  видеть  ее
лица, и на мгновение ему показалось, что она уже собирается признаться.  -
Жаль главным образом Тони, - сказала  она.  Ошибка.  Прыжок  не  закончен.
Потому что это был не сам прыжок.  Это  было  парение  во  сне,  кружение,
хватание руками за воздух. - Послушай, Оливер, - трезво обратилась к  мужу
Люси. - Ты должен кое-что знать о своем сыне. Это е  слишком  приятно.  Ты
ведь знаешь, как он  способен  выдумывать  разные  истории?  назовем  вещи
своими именами. Лгать. Сколько раз мы уговаривали его.
     - Он уже не делает этого, - возразил Оливер.
     - Это ты так думаешь, - сказала Люси.  -  Просто  истории  его  стали
более  замысловатыми,  когда  он  подрос,  более  правдоподобными,   менее
невинными.
     - А я думал, он уже избавляется от этого, - ответил Оливер.
     - Потому что ты не знаешь его. Ты видишься с ним раз в неделю,  когда
он становится паинькой. Ты не знаешь его так, как знаю я.  Потому  что  ты
уже много лет не проводил с ним подряд целые сутки. -  Поджог,  ужаснулась
Люси собственной мысли. Чиркнув  спичкой,  уже  ничего  не  остается,  как
отойти в сторону  и  наблюдать  за  тем,  как  горит  дом.  Все  отрицать,
настаивать на алиби. - Вот почему, все это произошло,  -  сказала  она.  -
Дело в том, что он ведет себя со мной не  как  ребенок.  А  как  ревнивый,
властный любовник. Ты же сам это говорил.
     - Не совсем, - возразил Оливер. - Я пошутил...
     - Это не шутка, - сказал Люси. - Ты же знаешь, что он  делает,  когда
приходит домой и не застает меня. Он  обыскивает  весь  дом,  звонит  всем
друзьям. Он идет ко мне  в  спальню  и  ждет  возле  окна,  ни  с  кем  не
разговаривает. Ты же сам видел это сотни раз, правда?
     - Да, и мне это никогда не нравилось, - угрюмо произнес Оливер. - Мне
казалось, что ты это слишком поощряешь.  Это  было  одной  из  причин,  по
которой я нанял Баннера.
     - И еще ты советовал мне побольше  оставлять  его  одного,  -  быстро
заговорила Люси. -  Давать  побольше  времени  проводить  с  самим  собой.
Заставить его быть независимым. То же самое ты говорил  Джефу.  Ну,  мы  и
следовали твоему указу. Твоему указу. Вот тебе и результат.
     - Что ты хочешь этим сказать?  -  Оливер  был  в  замешательстве.  Мы
оставляли его одного время от времени, - пояснила  Люси.  -  Мы  тщательно
избегали того, чтобы он чувствовал себя постоянно в центре внимания. И ему
это очень не понравилось. И вот его месть. Эта жуткая грязная история.
     Оливер покачал головой.
     - Маленький мальчик не может придумать такое.
     - Почему? - спросила Люси. - Особенно теперь. Ведь среди прочих твоих
наставлений ему был прописан курс сексуальных отношений.
     - И что в этом плохого? Уже пора...
     - Уже пора  ему  подстегнуть  свою  ревность  этой  новой  интересной
информацией и уничтожить нас этим.
     - Люси, - задал вопрос Оливер, - Ты говоришь правду?
     Люси сделала глубокий вдох, подняла голову и посмотрела мужу прямо  в
глаза.
     - Клянусь, - солгала она.
     Оливер повернулся, подошел к двери и открыл ее. - Баннер, - позвал он
юношу, - Баннер.
     - Что ты собираешься делать? - поинтересовалась Люси.
     - Хочу поговорить с ним. - Оливер вернулся в комнату.
     - Ты не можешь... - попробовала возразить она.
     - Придется, - мягко настаивал Оливер.
     - Ты не можешь так опозорить меня. Ты не можешь так  опозорить  меня.
Ты не имеешь права унижать меня перед этим мальчишкой.
     - Я бы хотел поговорить с ним наедине, - попросил Оливер.
     - Если ты сделаешь это, - пригрозила Люси. - Я никогда не прощу тебя.
- Она произнесла эти слова не потому что  действительно  так  думала.  Она
повторяла то, что сказала бы невинная автоматическая идеальная жена.
     Оливер резко отмахнулся.
     - Будь добра, Люси.
     Так их и застал вошедший в комнату Баннер -  стоящими  друг  напротив
друга и напряженно сцепившимися глазами. Наконец Оливер заметил юношу.
     - О, да, - сказал он, - вы уже здесь. - Он повернулся к жене. - Люси,
- выжидательно напомнил он. Не глядя на Джефа, она  быстро  направилась  к
двери и вышла. Через  некоторое  время,  Оливер  сделав  над  собой  явное
усилие, вежливо кивнул Джефу. - Присядьте, - предложил он.
     Джеф помедлил, потом  присел  на  деревянный  стул.  Оливер  принялся
медленно расхаживать взад-вперед перед ним:
     - Для начала, я бы хотел поблагодарить вас за те письма, в которых вы
докладывали мне каждую неделю об успехах моего сына.
     - Ну, - ответил Джеф. - Поскольку вы сами не могли приехать  сюда,  я
посчитал,  что  будет  лучше  информировать  вас  о  том,  чем  мы   здесь
занимаемся.
     -  Мне  очень  нравились  ваши  письма,  -  похвалил  Оливер.  -  Они
чрезвычайно  тонки  и  проницательны.  Вы  по  всей  видимости,  прекрасно
понимаете что происходит с Тони, и у меня создалось  впечатление,  что  вы
его действительно полюбили.
     - Он очень достойный мальчик, - сказал Джеф.
     - Достойный? - Оливер с неопределенной интонацией повторил это слово,
будто это понятие было по его мнению неприложимо к его сыну. - Неужели? Но
вот письма у меня сложилось о вас довольно четкое впечатление.
     Джеф засмеялся немного смущенно.
     - Правда? Надеюсь, я не выдал себя чем-то?
     -  Наоборот,  -  сказал  Оливер.   -   Я   представляю   себе   очень
интеллигентного, умного и порядочного  молодого  человека.  Я  даже  начал
подумывать о том, что когда вы окончите колледж, и если вы перемените свое
решение стать дипломатом, я мог бы найти вам место в моем деле.
     - Рад слышать это, сэр, - смущенно сказал Джеф. - Буду иметь в виду.
     -  Между  прочим,  -  добавил  Оливер,  будто   посчитал   невежливым
преждевременно приступать к основному вопросу и  перебирал  разные  мелкие
темы, - та девушка, о которой вы говорили в день нашего знакомства. я даже
запомнил точно ваши слова. Я спросил  вас,  есть  ли  у  вас  девушка,  вы
ответили: "Приблизительно". Она что все еще учится в школе в Бостоне?
     - В школе? - изумлено переспросил Джеф.
     - Да, -  подтвердил  Оливер.  -  Главная  болельщица  вашей  школьной
футбольной команды?
     Джеф смущенно рассмеялся.
     - Нет,  -  сказал  он.  -  Я  не  встречался  никогда  с  бостонскими
школьницами. И ни с какими главными болельщиками.  Девушка,  о  которой  я
говорил, на первом курсе колледжа Вассар, а в общем, я тут больше хвастал.
Я вижусь с ней от силы пять-шесть раз в год. А почему вы спрашиваете?
     - Ну, я наверное, что-то перепутал,  -  небрежно  ответил  Оливер.  -
Может, что-то проскользнуло в одном из писем Тони.  Его  почерк  оставляет
много места воображению получателя. - Он повел плечами. - Неважно. Итак  -
никаких болельщиц.
     - Ни единой, - подтвердил Джеф.
     Оливер выждал некоторое время.
     - А как насчет женщин постарше? - ровным тоном спросил он. - Замужних
женщин?
     Джеф опустил глаза.
     - Вы что действительно ожидаете, что я отвечу вам, мистер Краун.
     - Нет, наверное, нет, - Оливер вынул из кармана свою чековую книжку и
ручку. - Миссис Краун платила вам аккуратно каждую неделю?
     - Да, - ответил Джеф.
     - Но она еще не расплатилась с вами за эту неделю? - спросил  Оливер,
держа чековую книжку открытой.
     - Нет, - сказал Джеф. - Минуточку, сэр.
     - Сегодня пятница, - спокойно продолжал Оливер, -  мы  договаривались
на тридцать долларов за семидневную рабочую неделю, правда? Так это  будет
пять седьмых от тридцати - ну, грубо говоря округлим до  двадцати  одного.
Если вы не против, я выпишу чек. У меня сейчас мало наличности.
     Джеф встал.
     - Мне не нужны деньги, - сказал он.
     Оливер поднял в удивлении брови.
     - Почему? - спросил он. - Вы же брали деньги каждую неделю  у  миссис
Краун, не так ли?
     - Да. Но...
     - Что случилось на этой неделе? - Оливер произносил слова  размеренно
и рассудительно. - Ну разве что эта неделя на два дня короче.
     - Мне не нужны деньги, - настаивал Джеф.
     Оливер упорно не желал понимать его.
     - При таком положении вещей, - сказал он, - вы ведь не  думаете,  что
вам следует оставаться здесь, не правда ли?
     - Правда, - пробормотал Джеф так тихо, что Оливер едва расслышал  его
слова.
     - Конечно нет,  -  по-отечески  снисходительно  подтвердил  Оливер  и
протянул Джефу чек. - Вот, возьмите. Вы честно заработали их. Помню,  я  в
вашем возрасте, всегда мог найти применение двадцати  долларам.  Не  может
быть, чтобы все так изменилось с тех пор.
     Джеф печально посмотрел на чек в руке и направился к двери. Затем  он
повернулся:
     - Наверное, я должен сказать, что  я  сожалею,  что  мне  стыдно  или
что-то в этом роде. Наверное, вам так будет легче.
     Оливер добродушно улыбнулся:
     - Не обязательно, - сказал он.
     - Но ничего подобного, - с вызовом бросил юноша. - Это самое  лучшее,
что у меня было в жизни.
     Оливер кивнул.
     - Так всегда бывает, - прокомментировал он. - В двадцать лет.
     - Вам этого не понять, - без всякой связи с предыдущей мыслью  сказал
Джеф. - Вы не знаете ее.
     - Может быть, - согласился Оливер.
     - Она чистая, нежная. Вы не имеете права обвинять ее. Это все я.  Это
моя вина.
     - Я и не собираюсь лишать вас каких-то  заслуг,  -  угодливо  ответил
Оливер. - Но должен вам  сказать,  что  когда  тридцатипятилетняя  женщина
начинает путаться с двадцатилетним  мальчишкой,  его  заслуга  состоит  не
более чем в его присутствии.
     - Вы... - с горечью  в  голосе  начал  Джеф,  решительно  нападая  на
стоящего перед ним мужчину. - Вы так уверены в себе. Вы все о себе знаете.
Она говорила мне. Отсиживаетесь.  Даете  всем  указания,  кто  что  должен
делать. Что думать. Люди работают на вас.  Ваш  ребенок.  Ваша  жена.  Все
должно быть по-вашему. Вы вежливы, холодны, беспощадны. Боже, даже  сейчас
вы не соизволите рассердиться. Вы приезжаете и узнаете, что я  люблю  вашу
жену, и что же вы делаете? Вы выписываете чек. - Мелодраматичным жестом он
скомкал чек и бросил его на пол.
     Оливер не сменил своего вида заинтересованного изумления.
     - Это один из аргументов, который часто  доводится  слышать  в  адрес
сыновей богатых семей, - сказал он.  -  У  них  нет  должного  уважения  к
деньгам.
     - Надеюсь, она  уйдет  от  вас,  -  продолжал  Джеф.  -  И  если  это
произойдет, я женюсь на ней.
     - Баннер, - Оливер подавил улыбку, - простите6 что я так  говорю,  но
вы ведете себя как последний дурак. Вы сентиментальны. Вы говорите  слова,
типа  любовь,  брак,  нежность,  чистота,  и  я  понимаю  почему,  и  даже
восхищаюсь вами. Вы не хам, и хотите быть о себе высокого  мнения.  Хотите
видеть себя страстным, исключительным. Ну, это довольно естественно,  и  я
вас не могу винить - но должен вам сказать, что это не вяжется с фактами.
     - Что вы можете знать о фактах? - с горечью спросил Джеф.
     - Вот что я знаю, - ответил Оливер. - Никакого романа у вас не  было.
Вы все это себе придумали. Вы придумали женщину,  которой  не  существует,
чувство, которого нет.
     - Не говорите этого, - перебил Джеф.
     - Будьте добры, дайте мне закончить, -  Оливер  махнул  рукой.  -  Вы
ухватились за нечто обыденное  и  незначительное  и  приукрасили  все  это
розами и лунным светом. Вы приняли бессовестность по-детски глупой женщины
за страсть, и в результате вы пострадаете от этого больше всех.
     - Если вы о ней именно такого мнения, - Джеф почти заикался от злости
и смущения, - вы не имеете права вообще говорить о ней. Вы ее не уважаете,
не любите ее, не восхищаетесь.
     Оливер вздохнул.
     - Когда вы подрастете, - ответил он, - вы поймете, что  любовь  очень
часто не имеет ничего общего с уважением и восхищением. В любом случае,  я
не затем проехал столько километров, чтобы  поговорить  о  себе.  Джеф,  -
продолжал он, - позвольте мне попросить вас  сделать  нечто  действительно
непостижимое - посмотреть на реальность, какая она  есть  на  самом  деле.
Посмотрите на это лето. На все  эти  отели.  На  эти  картонные  дворцы  с
тонкими стенками и паршивым танцевальным ансамблем, с картинными озерами и
ленивыми, безмозглыми отдыхающими здесь женщинами, которые  расстаются  со
своими мужьями на все эти жаркие месяцы. Они валяются на солнце весь  день
напролет, скучающие, беспокойные, пьющие слишком много виски, шатающиеся в
поисках приключений с проезжими комивояжерами, с  официантами,  тренерами,
музыкантами и студентами. Это целое племя дешевых доступных самцов, что  и
является их основным качеством. Это да еще то, что они бесследно исчезают,
при наступлении зимних холодов. Между прочим, - беззаботно добавил Оливер,
- вы говорили с миссис Краун на тему замужества?
     - Да, говорил.
     - И что она сказала?
     - Она рассмеялась, - признал Джеф.
     - Разумеется, - Оливер старался говорить как можно более дружелюбно и
сочувственно. - Со мной было  то  же  самое,  как  раз  когда  мне  только
исполнилось  двадцать.  Только  это  произошло  на  пароходе,   во   время
путешествия во Францию. И все было значительно романтичнее, чем у вас... -
И он махнул рукой в сторону коттеджа, озера, леса.  -  Пароходы  были  уже
таким же как сегодня, а Франция была послевоенной Францией.  И  даме  моей
хватило ума оставить детей дома,  так  как  она  была  намного  искушеннее
миссис Краун. Это было чистое безумие. Была даже двухнедельная  поездка  в
Италию в смежных каютах старого "Шаплена", и я делал ей признания на корме
судна на обратном пути в Америку, наверняка, вы говорили то же самое этими
лунными ночами. Но нам повезло больше. Муж  так  ничего  и  не  узнал.  Он
появился только когда мы  причалили.  И  все  равно,  -  Оливер  задумчиво
рассмеялся: - Ей потребовалось  только  несколько  часов,  потраченных  на
багаж и таможню, чтобы начисто забыть мое имя.
     - Зачем вы все так уродуете? - сказал Джеф. - Вам так легче?
     - Я не уродую, -  поправил  Оливер,  -  просто  называю  вещи  своими
именами. Это приятно - я имею в виду то лето в  Европе,  которое  украшает
мои воспоминания - но все  равно  все  было  как  это  обычно  бывает.  Не
расстраивайтесь, потому  что  в  определенном  возрасте  вы  поймете,  что
пережили то, что уже проходили сотни молодых людей до вас. - Он  склонился
и поднял с пола скомканный чек. - Вы уверены, что чек вам не нужен?  -  Он
протянул бумажку юноше.
     - Уверен, - отрезал Джеф.
     -  Как  вам  будет  угодно.  Когда  вы  повзрослеете,  вы   научитесь
осторожнее обращаться с деньгами. - Он разгладил чек, рассеянно  посмотрел
на него и внезапным резким движением швырнул его в камин. - Кстати, это не
ваш грамофон?
     - Мой, - подтвердил молодой человек.
     - Вам лучше забрать его, - продолжил Оливер. - Здесь есть  еще  вещи,
принадлежащие вам?
     - Нет, больше ничего, - сказал Джеф.
     Оливер подошел к грамофону и выдернул  вилку  из  розетки.  Аккуратно
завернув шнур вокруг аппарата и плотно закрепил вилку под шнуром. - И  вам
лучше отныне держаться подальше отсюда, не так ли?
     - ничего не обещаю.
     Оливер пожал плечами.
     - Мне-то все равно. Я забочусь о вашем душевном покое. - Он  похлопал
по инструменту. - Ну вот и все. - И  застыл  с  выжидательной  улыбкой  на
лице. Джеф с каменным лицом подошел к грамофону,  взял  его  под  мышку  и
направился к выходу. Открыв дверь, он столкнулся  лицом  к  лицу  с  Люси,
появившейся на пороге.
     После того, как Люси вышла из дома, она  не  видя  дороги  побрела  к
озеру. Остановившись у кромки воды, она застыла не сводя глаз с  блестящей
поверхности. Облака  немного  рассеялись,  и  верхушки  деревьев  отражали
бледный лунный свет, который слабо освещал кипы  ящиков  на  заднем  дворе
гостиницы, мачту маленькой лодочки, пришвартованной в нескольких футах  от
края пристани.
     Возле воды было прохладно, Люси пробирала дрожь. Она не надела свитер
и не решалась вернуться в дом за чем-то теплым.
     Она пыталась представить себе, что говорили  друг  другу  те  двое  в
гостиной, но воображение изменяло ей. В другие времена  в  других  странах
мужчины убивали друг друга в подобных ситуациях.  И  не  только  в  другие
времена. Ей вспомнилась история, прочитанная в газете где-то месяц  назад.
Моряк неожиданно вернулся домой и, застав жену с другим, застрелил  обоих.
Потом он покончил собой. Эта драма не сходила с  первых  страниц  газет  в
течение двух дней.
     Но здесь никто никого не собирается убивать. Может, в этом-то  вся  и
беда, подобные вещи стоят внимания и сил, только если  люди  готовы  убить
друг друга за это.
     Она повернулась и посмотрела в сторону дома. Ничего не  изменилось  в
нем ни с прошлого лета, ни с прошлой  ночи.  Свет  мирно  струился  сквозь
занавесы гостиной, заставляя блестеть  мокрую  траву  перед  домом.  Через
несколько окон был виден затемненный свет настольной лампы в комнате Тони.
Интересно,  что  делает  Тони.  Читает?  Рисует  лошадей,  кораблики   или
мускулистых спортсменов? А может, укладывает вещи, чтобы  сбежать  отсюда?
Может, подслушивает?
     Она содрогнулась при этой  мысли.  И  вдруг  она  поняла,  что  самое
страшное - это посмотреть сейчас сыну в глаза - не важно,  слушает  ли  он
сейчас разговор в гостиной или нет. Люси отвернулась от дома и  посмотрела
на озеро. Как легко было  сейчас  пойти  вперед  и  идти,  идти  вперед  в
бездонную темноту... Но  она  знала,  что  этого  она  тоже  не  осмелится
сделать...
     С доков доносился плеск воды, тихий монотонный и такой знакомый,  как
прошлым летом, как все предыдущие годы. Жаль, что сейчас не прошлое  лето.
Жаль, что не любая другая ночь, кроме этой, когда все можно  было  бы  еще
изменить,  сделать  лучше,  мудрее,  без   всякой   безумной,   мгновенной
импровизации, без механической покорности полета в бездну. Или  пусть  это
будет следующее лето, когда все уладится, забудется, будет отмщено.
     Она даже была бы согласна вернуться на полчаса назад, когда она вошла
в гостиную и увидела Оливера и поняла, что все  кончится  плохо,  что  она
боится его, и в то же время ощутила ту знакомую радость и теплоту, которые
охватывали  ее  после  долгой  разлуки  с   мужем.   Это   было   ощущение
стабильности, глубокой  близкой  привязанности,  налагаемой  одиночеством.
Интересно, может ли когда-либо Оливер понять это чувство, можно  ли  будет
объяснить ему, что чувство это может сосуществовать с ее изменой, с ложью,
с ее притворным негодованием и наигранной невинностью.
     Когда Оливер попросил Джефа выйти и бросил ей в лицо  обвинение,  она
должна была сказать: "Пожалуйста, оставь меня на  пятнадцать  минут  одну.
Мне нужно все разложить по полочкам, упорядочить в голове, потому что  все
это слишком серьезно, чтобы выносить поспешные решения".  Затем  ей  нужно
было пойти к себе в комнату и  наедине  с  собой  обдумать  все  спокойно,
вернуться к мужу и попросить прощения.
     Но она не сделала  этого.  Она  пошла  на  поводу  у  инстинкта,  как
виноватый ребенок, в порыве бездумной женской изворотливости, думая только
о собственном спасении,  не  заботясь  о  последующих  потерях.  Инстинкт,
думала она. Да, никуда мои инстинкты не годятся.
     И возвращаясь в дом, она была  настроена  исправить  все.  Она  будет
спокойной и рассудительной, она скажет:  "Пожалуйста  забудь  все,  что  я
наговорила сегодня. Я расскажу тебе все, как было...
     И она поклянется никогда больше не видеться с Джефом.  И  обязательно
сдержит свое слово. Это будет так легко сделать,  она  поняла  это  сразу,
когда  увидела  Оливера  и  Джефа  рядом  в  одной  комнате,  когда   Джеф
растворился, исчез, превратился снова в того славного мальчишку,  которого
она наняла, чтобы научить сына плавать и  чтобы  отвлечь  его  от  всякого
баловства на эти несколько летних недель.
     Если бы только Оливер не был таким  упрямым,  думала  она,  с  легкой
злостью, если бы он забрал ее домой, когда она умоляла его об этом,  тогда
в июле, этого бы не случилось. Если бы он не затеял эту ссору по  телефону
из-за пропавшего счета. Пусть он тоже признает свою ошибку, пусть  поймет,
что нельзя безнаказанно заставлять людей делать всегда только то,  что  он
хочет, пусть увидит, что она тоже живой человек, а не  материал,  которому
можно придать какую угодно форму, что ее  чувства  -  это  знаки,  сигналы
опасности, с которыми придется считаться.
     А может, все это  к  лучшему,  подумала  Люси,  -  это  событие,  эта
неприятность. Может, оптимистично заключила она, это встряхнет их, придаст
их браку окончательно совершенную форму. Может, начиная с  этого  момента,
все права, привилегии и решения будут распределяться более справедливо.
     За шторами гостиной были видны  движущиеся  тени,  и  ей  было  очень
интересно узнать, что эти двое говорили о ней  сейчас,  кто  обвинял,  кто
защищал ее, к какому выводу они пришли, какие  там  рождались  откровения,
критика, планы, которые изменят ее будущее. И вдруг  ей  стало  невыносимо
больно при мысли о том, что они сейчас вдвоем обсуждают ее, разоблачают  и
решают ее судьбу. Что бы ни происходило, наконец, решила она,  это  должно
происходить в моем присутствии.
     По мокрой лужайке она поспешила к дому.
     Открыв дверь, она  увидела  Джефа,  стоящего  в  середине  комнаты  с
грамофоном под мышкой, готового к отступлению. Он казался таким маленьким,
проигравшим и утратившим всю свою важность,  что  сразу  было  видно,  что
Оливер получил все, чего добивался.
     Оливер  стоял  в  другом  конце  комнаты,  бесстрастный  и  неизменно
вежливый.
     Люси бросила короткий взгляд на Джефа и повернулась к Оливеру:
     - Уже все?
     - Полагаю, что да, - ответил он.
     - Люси... - начал Джеф.
     - Иди, Джеф, - сказала она, намеренно не закрывая за собой дверь.
     Подавленный с покорным видом Джеф вышел, неуклюже ступая  от  тяжести
грамофона.
     Оливер смотрел ему вслед. Затем он  неспеша  размеренными  движениями
закурил сигарету, ощущая присутствие жены, которая  застыла  возле  двери,
наблюдая за каждым его жестом.
     - Приятнейший молодой человек, - наконец нарушил молчание  Оливер.  -
Очень даже.
     Я не справлюсь, поняла Люси. Не сегодня. Не под этим его  насмешливым
взглядом. Не перед лицом такой снисходительности  и  самоуверенности.  Она
ощутила дрожь и уже даже не могла вспомнить, что намеревалась  делать  там
стоя у озера. Все чего она хотела сейчас - это как-то  пережить  ближайшие
несколько минут, перетерпеть.
     - Ну? - спросила Люси.
     Оливер устало улыбнулся в ответ:
     - Он кажется... слишком привязался к тебе.
     - Что он сказал? - настаивала она.
     - О... ну что обычно говорят, -  иронизировал  Оливер.  -  Что  я  не
понимаю тебя, что ты чистая и хрупкая. Что во всем виноват он сам. Что  он
хочет жениться на тебе. Что ничего подобного с ним еще не случалось. Очень
рыцарский поступок. Но ничего нового.
     - Он лжет, - сказала Люси.
     - Ну, Люси, - Оливер сделал усталый едва заметный жест рукой.
     - Он лжет, - упрямо повторила Люси. - Он безумный мальчишка.  Он  был
здесь все прошлое  лето.  Я  его  не  встречала,  но  он  следил  за  мной
из-подтишка, следовал за мной повсюду. Никогда ни словом  не  обмолвившись
со мной, он просто  наблюдал.  Все  лето.  -  Она  затараторила,  стараясь
потоком слов захлестнуть мужа, не дать ему вставить слово. - И теперь этим
летом он приехал, только потому что узнал, что я буду здесь. И  однажды  я
совершила  ошибку.  Я  признаю  это.  Это  было  глупо.  Я  позволила  ему
поцеловать себя. И все вылезло наружу. Как он влюбился в  меня  с  первого
взгляда. Как преследовал меня. Как всю зиму писал мне десятками  письма  и
не отправлял их. Как невыносимо ему  не  видеть  меня.  И  прочие  детские
глупости. Я хотела позвонить тебе и все рассказать. Но я  думала,  что  ты
будешь нервничать. Или устроишь сцену. Или подумаешь, что это моя  уловка,
чтобы избавиться от него. Или посмеешься надо мной за то, что  я  сама  не
могу справиться с таким мальчишкой. Или еще скажешь - ну вот  как  всегда,
она нуждается в помощи и не  может  сама  о  себе  позаботиться,  как  все
взрослые люди. Я уговаривала себя, это всего на  шесть  недель,  всего  на
шесть недель. Я старалась не подпускать его  к  себе.  Чего  я  только  не
придумывала. Я высмеивала его. Я не скрывала  свою  скуку,  я  злилась,  я
предлагала ему обратить внимание на других девушек.  Но  он  настаивал  на
свое. И возвращался со словами  "И  все  равно...".  Но  ничего  не  было.
Ничего.
     - У него совсем другая версия, Люси, - спокойно возразил Оливер.
     - Естественно. Он хочет скандала. Он сам сказал мне. Однажды он  даже
пригрозил, что напишет тебе и скажет, что мы любовники, чтобы ты вышвырнул
меня из дома и чтобы я осталась с ним. Что мне сделать, чтобы ты поверил?
     - Ничего, - сказал Оливер. - Потому что ты лгунья.
     - Нет, - сказала Люси. - Не смей говорить такие вещи.
     - Ты лжешь, - повторил Оливер. - И ты мне противна.
     Все  ее  сопротивление  было  мгновенно  сломлено,  все   притворство
улетучилось, и она вытянув вперед руки как слепая шагнула вперед:
     - Не надо... пожалуйста, Оливер.
     - Не подходи ко мне, - отрезал Оливер. -  Это  еще  хуже.  Ложь.  Это
непростительно. Со временем,  я  наверное,  смогу  забыть  твоего  летнего
студентика. Но ложь! Особенно ложь по  отношению  к  Тони.  Боже,  что  ты
пыталась сделать? Что ты за женщина?
     Люси опустилась на стул, уронив на грудь голову.
     - Я сама не знала, что я делаю, - почти беззвучно произнесла  она.  -
Мне страшно, Оливер. Мне так страшно. Мне  так  хочется  спасти  нас,  нас
обоих, нашу семью.
     - К черту такую семью, - сказал Оливер. - Ты лежала в  его  объятиях,
смеялась надо мной, жаловалась, А твой сын стоя снаружи наблюдал  за  вами
через окно, потому что вам так не терпелось прыгнуть  в  постель,  что  не
заботились даже о том, чтобы плотно задернуть шторы.
     Люси застонала:
     - Все было совсем не так.
     Оливер стоял над жней, яростно выкрикивая:
     - Так это нашу семью ты собиралась спасать?
     - Я люблю тебя, - прошептала она, не поднимая голову и  не  глядя  на
Оливера. - Я люблю тебя.
     - Предполагается, что здесь я должен растаять? - спросил Оливер. - Ты
ожидаешь, что я скажу, что все в порядке, что это нормально, что лгала мне
все пятнадцать лет, и что  собираешься  лгать  еще  пятнадцать?  И  только
потому что когда обман раскрылся, у тебя хватило наглости сказать, что  ты
любишь меня?
     - Это первый раз, - без всякой надежды в голосе  сказала  Люси.  -  Я
никогда раньше не лгала тебе. Клянусь. Не знаю просто, что на меня  нашло.
Мне нельзя было оставаться одной. Я же умоляла тебя. Ты обещал приехать  и
так и не приехал. Я сказала ему, что больше не  хочу  видеть  его.  Можешь
спросить у него.
     Оливер резко взял в руки свою шляпу, пальто  и  походный  чемоданчик.
Люси испуганно подняла глаза.
     - Ты куда?
     - Не знаю, - ответил он. - Подальше отсюда.
     Люси встала, протягивая ему руку.
     - Я пообещаю тебе все, что захочешь. Я  сделаю  все,  что  угодно,  -
взмолилась она. Только не уходи. Не уходи. Не оставляй меня, пожалуйста.
     - Я еще не оставляю тебя. Мне просто нужно побыть  одному  и  решить,
что делать дальше.
     - Ты позвонишь? - спросила она. - Ты вернешься?
     Оливер сделал глубокий вдох будто ужасно устал.
     - Посмотрим, -  сказал  он  и  вышел.  Через  несколько  секунд  Люси
услышала, как завелся мотор. Она так и осталась  стоять  посреди  комнаты,
без слез,  опустошенно  прислушиваясь  к  реву  мотора.  Дверь  в  коридор
распахнулась и на пороге появился Тони.
     - Где папа? - резко спросил он. - Я слышал шум машины. Куда он уехал?
     - Не знаю, - сказала Люси. Она протянула руку, чтобы  дотронуться  до
плеча сына, но он отпрянул и бросился на  крыльцо.  Она  слышала,  как  он
побежал по дороге, зовя отца, голос его  все  удалялся  и  удалялся  вслед
исчезающему шуму мотора, который наконец полностью растворился в ночи.

                                    12

     Следующие десять суток Оливер  старался  как  можно  больше  избегать
всяческого общения, он мало появлялся на  работе,  сторонился  друзей.  Он
отпустил темнокожую прислугу, сказав6 что собирается  питаться  в  кафе  и
ресторанах, и она отправилась в Вирджинию  к  своим  родным,  оставив  его
одного в пустом доме.
     Каждый вечер, прийдя домой из офиса, Оливер сам готовил обед и съедал
его в столовой его с суровой  ритуальной  безучасностью.  Потом  тщательно
вымыв посуду он отправлялся в гостиную и садился перед камином и замирал в
этом положении до часу или двух часов ночи, не открывая книгу, не  включая
радио, просто  сидел  не  сводя  глаз  с  холодного  пустого  очага,  пока
усталость не брала верх и не заставляла его лечь.
     Он не звонил Люси и не писал ей. Перед тем, как наконец встретиться с
ней, он хотел точно определить, что именно он  собирается  делать  дальше.
Всю жизнь решения давались ему нелегко, после  длительного  и  тщательного
обдумывания. Он не был тщеславен, но не отличался и излишней  скромностью.
Он верил в свой разум  и  умение  прийти  к  правильному  выводу,  который
выдержит  испытание  временем.  Теперь  ему  предстояло  принять   решение
относительно своей жены и сына и себя самого, и он не спеша в  одиночестве
предавался раздумьям.
     Принятие решения на этот раз оказалось  более  длительным  и  трудным
процессом, чем  он  ожидал,  потому  что  вместо  того,  чтобы  обдумывать
проблему, он то и дело представлял себе Люси в объятиях Джефа,  слышал  их
шепот, тихий смех в темноте комнаты  и  невыносимые  жесты  любви.  В  эти
мгновения, одиночество и пустота дома подталкивали  его  написать  Люси  и
сказать, что между ними все кончено, что он больше не желает видеть ее. Но
он  не  поддавался  соблазну.  Может  через  неделю  другую  письмо  будет
написано, но оно должно  быть  результатом  серьезных  размышлений,  а  не
самоистязания. Он дал себе передышку, чтобы прийти в себя; и только  когда
он полностью овладеет собой и своими чувствами, он будет действовать.
     Ревность, если это была ревность, принесла ему  больше  мучений,  чем
любому другому  мужчине,  привыкшему  постоянно  испытывать  это  чувство.
Ревнивец всегда рассчитывает на то,  что  его  предадут.  Он  находится  в
состоянии осады, он убежден, рано или поздно  в  его  крепости  образуется
брешь, и нужно заранее подготовиться к поражению. Оливеру никогда в  жизни
не приходила в голову мысль о возможной измене, он был не  готов  к  этому
удару и почувствовал себя беззащитным и безоружным.
     Он с любопытством пытался представить себе,  что  делают  в  подобных
случаях другие мужчины. В  конце  концов,  это  довольно  распространенное
явление. Как это там у Леонти?

     "И были из покон веков и есть,
     Немало рогоносцев, женами своими обманутыми бесчестно,
     И в час сей с нами рядом немало ходят простаков наивных и доверчивых.
     Слова мои тем  самым  подтверждая,  они  сейчас  своих  неблаговерных
лобызают,
     И думают, что жены их все время верность сохраняли..."

     Дальше  он  не  помнил,  но  знал,  что  эти  строки   весьма   точно
соответствуют его собственной  ситуации.  Оливер  встал,  достал  с  полки
толстый том Шекспира и открыл "Зимнюю сказку", и  пролистав  страницы,  он
нашел это место.

     "И если все мужья неверных жен
     Отчаянию безумства предадутся,
     Из человечества уйдут мильоны человек,
     Покончив счеты с жизнью. И нет лекарства от болезни сей;
     В развратном похотливом мире", - читал он.

     Оливер захлопнул книгу.  Шекспир  почему-то  принес  ему  облегчение.
"Развратная похотливая планета", как сказал поэт. Звучит  высокопарно,  но
вполне убедительно. Оливеру пришло в голову,  что  за  пятнадцать  лет  их
совместной жизни, он так и не понял  Люси.  Он  пытался  разобраться,  что
именно он думал о своей жене. Она сдержана, предана, умерена  в  желаниях,
перечислял он, и всеми силами старается годить ему, получить  одобрение  с
его стороны. И в целом, она довольно покорна. При  этой  мысли  он  горько
ухмыльнулся, вспоминая далекое эхо их свадебного марша. Ну, есть  конечно,
незначительные  недостатки   -   сентиментальность,   некоторая   лень   и
застенчивость.
     Она нужна ему.
     После десятидневных размышлений,  мрачно  подумалось  ему,  именно  к
этому выводу я и пришел. Она нужна мне.
     Я слишком легко к ней относился, вспоминал он как об  умершем  друге,
значение которого в своей жизни начинаешь понимать только после его ухода.
Я не был достаточно внимателен к ней.
     И он представил себе, какова будет его жизнь, если  они  останутся  в
доме вдвоем с Тони. Тони, с глазами матери, с такими же как  у  нее  мягко
выдающимися скулами, со множеством жестов, таящих черты сходства с ней, но
в то же время уже по  мужски  грубоватые  и  немного  комичные  из-за  его
юношеской неуклюжести. Что бы не случилось, этого я не перенесу.
     И он рисовал себе их жизнь сейчас там на озере. Тони и  Люси  день  и
ночь вместе ведут скрытую войну с той самой  дождливой  ночи  десять  дней
назад. Оливера не покидала мысль о том, что ему  следовало  взять  Тони  с
собой, ради самого же Тони.  Если  бы  он  не  обратился  в  бегство,  как
раненный торреодором бык, он, конечно, бы именно так и поступил. Только  в
этом случае еще сложнее  было  бы  прийти  к  правильном  решению.  Ладно,
успокаивал он себя, пусть потерпит недельку-другую - в конце  концов,  это
время, отведенное мне на спокойное размышление, не пропадет даром для всех
нас.
     Оливер встал, решив наконец идти спать. Он выключил свет  и  поднялся
наверх в спальню, которую всегда делил с Люси. Это была  довольно  большая
комната с широким окном на всю стену, из которого была видна листва дубов,
растущих внизу на улице. Оливер каждое утро застилал  постель  так,  чтобы
вечерние приготовления ко сну не  занимали  много  времени.  Комната  была
аккуратнее, чем когда здесь хозяйничала  Люси,  и  именно  поэтому  она  и
казалась Оливеру чужой и неестественной.
     Люси всегда оставляла на туалетном столике свой набор  с  серебряными
ручками, и начав в одиночестве убирать дом, Оливер первым  делом  разложил
все эти мелочи - щетки, расчески, пилочки для ногтей, зеркальце  с  резной
ручкой -  в  строгом  геометрическом  порядке  на  стеклянной  поверхности
столика. Теперь это было похоже на витрину магазина,  хозяин  которого  не
отличался особым воображением. Оливер  подошел  к  столу  и  взял  в  руки
зеркальце. Оно было довольно тяжелое, и серебряная ручка отдавала  холодом
металла, и сразу вспомнились минуты, когда  он  не  сводил  глаз  с  жены,
которая собираясь в гости, держала перед собой это зеркальце  и,  повернув
голову, рассматривала прическу, мягкими женственными движениями  поправляя
непослушные пряди. Он вспоминал то, что испытывал  в  эти  мгновения.  Это
было смешанное чувство нежности и раздражения. Он одновременно  восхищался
ее красотой и негодовал, что она так долго возится и заставляет их  всякий
раз  опаздывать,  при  этом   ничего   не   меняя   этими   нерешительными
медлительными движениями руки.
     Оливер небрежно опустил зеркальце,  нарушив  педантичный  порядок  на
столике. Выключив лампу, он еще долго сидел в темноте на краю кровати.
     Сдержана, предана, неприхотлива, снова перечислял он про себя. Это \я
так думал. Шекспир, несомненно, был бы совсем другого мнения.  А  она  как
оценивала себя? Лежа с ним в одной постели все эти  годы  она  затаившись,
выжидала и  насмехалась  над  его  наивностью,  у  нее  были  совсем  иные
ценности, и закрыв глаза, она отворачивалась от него в этой самой постели,
эта изворотливая упрямая обитательница похотливой планеты.
     Будь я другим человеком, устало думал он, не раздеваясь сидя на  краю
кровати в темной комнате, я бы не сидел здесь  в  одиночестве,  страдая  и
мучаясь.  Я  бы  запил  или  нашел  другую  женщину,  или  то   и   другое
одновременно. И тогда, насытившийся и раскрепощенный, я  бы  безболезненно
пришел к какому-то решению. На  мгновение  его  захватила  мысль  сесть  в
машину и поехать в Нью Йорк, поселиться там в гостинице. Женщины в большом
городе не проблема, он и сам знал парочку таких, которые  давно  намекали,
что ему стоит только поманить пальцем. Но не успела мысль рассеяться в его
голове, он уже понял, что не сделает этого. Он никому не станет звонить, и
вообще вряд ли его удовлетворит близость  с  какой-либо  другой  женщиной.
Будучи страстным мужчиной и осознавая при этом,  что  превосходит  в  этом
многих мужчин своего возраста, он до сих  пор  все  отдавал  ей.  Вот  что
значит быть верным мужем, грустно подумал Оливер.
     Она необходима.
     Что за проклятое лето! Это была его последняя мысль  перед  тем,  как
встать, раздеться не зажигая света и лечь в постель.

     На следующее утро Оливер нашел в почтовом ящике письмо  от  Люси.  Он
уже выходил из дома, когда пришел почтальон. Остановившись у  двери  дома,
Оливер окунулся в теплые лучи утреннего солнца. Он вертел конверт в руках,
болезненно ощущая текущую вокруг утреннюю жизнь - соседей собирающихся  на
работу, прощающихся с детьми, торопящихся на поезда и автобусы,  семенящих
через зеленые лужайки. Оливер отметил про себя, что  на  фоне  деревьев  и
цветов таких ярких в это солнечное утро люди, казалось, уже несут на  себе
отпечаток серости ждущих их контор и фабрик.
     Оливер не сразу осмелился открыть  письмо.  Он  разглядывал  знакомую
надпись на конверте - нестройные  детские  буквы,  которые,  казалось,  не
всегда подчинялись руке и которые часто трудно было прочитать.  Где-то  он
слышал, что почерк с уклоном влево говорил  о  сдержанности,  лицемерии  и
неудовлетворенности собой. Он так и не мог припомнить, откуда это.  Может,
речь шла совсем о другом почерке и он просто  перепутал.  Когда-нибудь  он
найдет какую-то книгу на эту тему проверит.
     Он вскрыл конверт и начал читать. Послание было коротким и без всяких
извинений. Она только  сообщала  ему,  что  уходит  от  него,  потому  что
дальнейшая жизнь в одном доме с ним  и  Тони  кажется  ей  невыносимой.  И
подпись - без всяких там "С любовью". Просто "Люси".
     И ни слова о Тони, ни одного вопроса о том, что решил он сам, никаких
сомнений или предложений. Никогда раньше она не писала подобных  писем.  И
если бы не почерк, он ни за что бы не поверил, что писала Люси.
     В тот же день он позвонил Сэму Петтерсону и пригласил  его  на  ужин.
Что ему очень нравилось в Сэме, - это то, что с ним в любой  момент  можно
было встретиться с глазу на глаз.  Сэму  только  нужно  было  предупредить
жену, что он не будет ужинать дома, и вопрос был решен. Может,  Сэм  знает
какой-то секрет, может, именно он может рассказать ему что-то  о  семейной
жизни.
     Они ужинали в гостинице, взяв бутылку вина. Оливер ел с  наслаждением
и аппетитом после десяти дней самостоятельного ведения хозяйства. За  едой
они непринужденно болтали на своем полном недомолвок и  сокращений  языке,
который обычно является результатом многолетней  дружбы.  И  только  когда
стол был убран и подали кофе, Оливер сказал:
     - Сэм, я пригласил тебя на этот  ужин,  потому  что  мне  нужен  твой
совет. У меня  неприятности,  мне  нужно  принять  важное  решение  и  ты,
наверное, можешь помочь мне...
     После этого не спеша отпивая кофе и не глядя  на  Петтерсона,  Оливер
рассказал ему все с самого начала - с того самого телефонного звонка Тони,
- свой  приезд  на  озеро,  состояние  ребенка,  поведение  Люси,  наотрез
отрицающей обвинения сына, признание Баннера, ну в общем  все  подробности
этой драмы.
     Оливер  четко  и  размеренно  произносил  слова,  методично   излагая
Петтерсону факты без всяких эмоций и оценок, как главный свидетель, дающий
показания  после  аварии,  как  доктор,  описывающий  симптомы  загадочной
болезни специалисту, к которому обращается за консультацией.
     Петтерсон слушал внимательно, лицо его было непроницаемо. Про себя он
думал,  что  никогда  еще  ему  не  доводилось  встречать  человека,   так
педантично и скурпулезно продуманно излагающего такой  драматичный  период
своей жизни. Оливер говорил о любви, желании и  измене  как  докладчик  на
историческом  семинаре  по  истории  восемнадцатого  века.  И   при   этом
Петтерсон, бесстрастно слушающий друга,  вдруг  почувствовал  острый  укол
ревности при мысли о том, что  если  уже  Люси  в  конце  концов,  выбрала
кого-то, почему не его.
     И ко  всему  этому  примешивалось  ощущение  легкого  удовлетворения.
Оливер, который никогда не обращался ни к кому за советом,  Оливер,  самый
самостоятельный и скрытый из его друзей, обращается к нему  за  помощью  в
момент терзаний и раздумий. Это придавало Петтерсону сознание  собственной
значимости, какого ему еще не доводилось испытывать в присутствии Оливера.
И в то же время это откровение порождало совершенно новое чувство любви  и
сострадания к другу. Петтерсон отметил про себя,  что  никакая  дружба  не
может считаться полноценной, пока друг не обратится к тебе  за  помощью  в
трудную минуту.
     Сидя  в  укромном  углу  ресторана,  вдали  от  других   посетителей,
Петтерсон внимательно вслушивался в размеренный и четкий голос Оливера. Он
хотел и сам все разложить по полочкам, как будто  стоял  на  пороге  своей
операционной, где малейшее сомнение или непонимание могут разделять  жизнь
и смерь; это был еще один случай, когда нельзя было ошибиться.
     - ...Я никогда и не думал, что с нами может произойти нечто подобное.
Это просто не укладывается в голове, - говорил Оливер.
     Петтерсон усмехнулся про себя, не меняя при этом выражения лица. Друг
мой, подумал он, нет в мире ничего невероятного.
     - И как  именно  это  произошло,  -  продолжал  Оливер.  -  Чертовски
банально.  С  двадцатилетним  гувернером!  Это  просто  как  в   анекдоте,
услышанном в курилке!
     Петтерсон иронично решил про сея, что  надо  посоветовать  Люси  быть
пооригинальнее в следующий раз. Выбрать, скажем, горбуна, или  губернатора
Южноафриканской провинции, или может негра, играющего на  барабане.  У  ее
мужа просто отвращение к очевидным вещам.
     - Когда женщина хочет найти любовника, - вслух резюмировал Петтерсон,
- она выбирает из подручного материала. И литературные ссылки здесь не при
чем. Никто в  такие  мгновения  не  изображает  из  себя  героиню  старого
анекдота.
     - Что значит найти себе любовника? - резко отреагировал Оливер. -  Ты
хочешь сказать, что Люси искала любовника?
     - Нет, - честно признался Петтерсон. - По крайней мере раньше.
     - А теперь...
     - После всего случившегося, это неудивительно.
     - Что ты имеешь в  виду?  -  в  голосе  Оливера  проскользнули  нотки
враждебности.
     - Измена, - тихо пояснил Петтерсон, - это форма самовыражения средней
американки.
     Некоторое время Оливер, старался подавить злость и раздражение. Затем
он рассмеялся.
     - Видно, я обратился как  раз  по  адресу,  -  сказал  он.  -  Ладно,
философ. Продолжай.
     - Ну давай на минутку посмотрим на все это  ее  глазами,  -  развивал
мысль Петтерсон. - Что ты для нее делал со дня вашей свадьбы?..
     - Очень многое, - перебил Оливер. - Я заботился о ней  каждую  минуту
все эти пятнадцать лет. Может, это звучит самонадеянно,  и  я  никогда  не
скажу ей это в глаза, но она слишком хорошо жила все это время, без всяких
забот и хлопот, и как бы мне туго не приходилось временами, я и словом  ей
об этом не обмолвился. Господи, да она единственная женщина в этой стране,
которая понятия не имеет о том, что мы пережили Депрессию. Она по сей день
не может толком заполнить чековую книжку и не помнит, когда нужно  платить
за электричество. Я скажу тебе, что я сделал для нее - снял с  нее  всякую
ответственность, - рассержено заключил он, будто Петтерсон защищал  против
него интересы Люси в суде. - Ей тридцать пять  лет,  и  она  не  имеет  ни
малейшего представления о тяготах жизни двадцатого  века.  Пятнадцать  лет
она вела образ жизни школьницы на каникулах. И не спрашивай, что я  сделал
для нее. Чему это ты так киваешь?..
     - Именно, - подтвердил Петтерсон. - Именно это я и говорил.
     - Что значит, ты это и говорил? - Оливер начал повышать голос.
     - Ну на меня-то нечего сердиться, - добродушно  сказал  Петтерсон.  -
Это же не я сплю со студентами.
     - Неудачная шутка, - обиделся Оливер.
     - Послушай, - начал Петтерсон. - Ты обратился ко мне за  помощью,  не
так ли?
     - наверное так, - сказал Оливер. - Конечно.
     - И единственное чем я могу помочь, это попытаться  выяснить,  почему
она сделала это.
     - Я знаю почему, - злобно ответил Оливер. -  Она...  -  Он  осекся  и
покачал головой. Потом вздохнув закончил: -  Нет,  она  совсем  не  такая.
Продолжай. Я буду молчать.
     - Ты всегда принимал все решения, - говорил Петтерсон. - Ты лишил  ее
работы...
     - Ее работа,  -  презрительно  хмыкнул  Оливер.  -  Возня  в  грязной
лаборатории с каким-то идиотом по имени Стабс. Слышал о нем?
     - Нет.
     - И никто больше о нем не слышал. Если бы она проработала бы  у  него
лет двадцать, то может быть, им удалось бы  написать  какую-то  статеечку,
неоспоримо подтверждающую, что водоросли зеленого цвета.
     Петтерсон ухмыльнулся.
     - Тебе смешно, - сказал Оливер. - Но так и есть. Что это меняет,  это
же не Галилей с его микроскопом. Человечество все равно выживет, даже если
она не будет приходить каждое утро в свою лабораторию пять дней в  неделю.
Она ничем не отличалась от других девушек. Суетилась  просто,  делая  вид,
что занимается карьерой, а на самом деле  искала  случай  поудачнее  выйти
замуж. Город просто кишит такими.
     - Не в этом дело, - возразил  Петтерсон.  -  Я  говорил  с  ней.  Она
ненавидит Нью Йорк.
     - Если бы каждая женщина, которая не может жить в Нью Йорке, изменяла
бы своему мужу из-за этого... - начал Оливер. Он негодующе покачал головой
и допил остаток вина в стакане. - А  я?  -  спросил  он.  -  Думаешь,  мне
хочется жить здесь? Думаешь, мне  нравится  этот  печатный  бизнес?  Самый
несчастный день в моей жизни был, когда я приехал сюда после смерти  отца,
посмотреть на все эти книги, и понял, что все это дело погибнет, если я не
возьму все в свои руки. В течение десяти лет  всякий  раз,  проходя  через
ворота фабрики, я чувствовал, как все внутри сжимается от этой нестерпимой
скуки. Но я не вымещал это на своей жене...
     - Разница в том, - осторожно вставил Петтерсон, - что решение  принял
ты. А ей пришлось подчиниться.
     - Боже, но это было более десяти лет назад!
     - За десять лет можно столько накопить в себе. За  десять  лет  можно
почувствовать свою бесполезность.
     - Бесполезность!  -  Оливер  скатывал  маленькие  хлебные  шарики  из
оставшихся на столе крошек и щелчком направлял их, целясь в бутылку  вина.
- Она заботилась о сыне, о доме...
     - А тебя бы устроило только и делать, что воспитывать  сына  и  вести
хозяйство всю жизнь? - спросил Петтерсон.
     - но я не женщина.
     Петтерсон усмехнулся.
     - А что полагается делать мужчине? - сострил Оливер.  -  Организовать
женский клуб? Интересный проект для женщин, которым  нечего  делать  между
тремя и пятью часами дня. - И он подозрительно посмотрел на Петтерсона.  -
А ты откуда все это знаешь? - спросил он. - Она с тобой откровенничала?
     - Нет, - ответил Петтерсон. - Зачем?
     - А твоя жена? - перешел в наступление Оливер. - Как насчет Катрин?
     После момента нерешительности Петтерсон ответил:
     - Катрин потерянная покорная душа. Она  оставила  все  свои  надежды,
когда ей было девятнадцать. А может и не оставила. Может, я вовсе не  знаю
ее. Может, она забирается на чердак и пишет  порнографические  романы  или
имеет толпу любовников как отсюда до Лонг Айленда. Мы так редко  общаемся,
что я не успел определить. У  нас  совсем  другой  брак,  -  с  сожалением
заключил он. - Не существует поступка с моей или ее стороны,  который  мог
бы вывести из равновесия кого-то из нас. - Он горько улыбнулся. - Или даже
просто взволновать.
     - Почему же тогда ты так долго терпишь? - настойчиво спросил  Оливер.
- Почему ты не ушел?
     Петтерсон пожал плечами и почти откровенно признался:
     - Не стоит утруждать себя.
     - Бог мой, - сокрушался Оливер. - Вот тебе и семейная жизнь.
     С минуту они сидели в тишине, подавленные, погруженные в  раздумья  о
сложности,  бесцельности  и  запутанности  жизни.  Петтерсон  отвлекся  от
Оливера и задумался о других проблемах, которые ждали  его  на  работе,  в
офисе. Миссис Саерс, которой всего тридцать три  года,  страдала  анемией,
постоянно чувствовала усталость, такую усталость, что, по ее словам, когда
она встает в полседьмого утра, чтобы приготовить завтрак и позаботиться  о
детях, она будто несет крест, и  это  была  правда.  И  ничего,  насколько
Петтерсон понимал, в этом случае сделать нельзя. Мистер  Линдси,  механик,
уже не мог держать инструмент в изуродованных артритом руках, и от усилий,
которые  требовались,  чтобы  скрыть  это  от  начальника,  у  него   лицо
покрывалось потом с того  момента,  как  он  входил  в  цех  и  до  самого
возвращения домой. И здесь ничем нельзя помочь. А та женщина, обратившаяся
за помощью на третьем месяце беременности, в то время как ее муж  уехал  в
Панаму шесть месяцев назад. Все  это  было  обыденное,  случайное  горе  и
болезни, с которыми человечество приходит к докторам каждый день. А дальше
- газеты полные трагедий - мужчины, идущие воевать в Испанию, завтра  они,
наверное, будут  уже  мертвы  и  покалечены,  люди  которых  преследуют  и
уничтожают в Европе...
     По этой объективной  шкале,  оценивал  Петтерсон,  боль  и  несчастье
Оливера не так уж велики. Только никто не измеряет свою боль в объективных
единицах, и  тысячи  смертей  на  другом  континенте  не  перевесят  твоей
собственной зубной боли.
     Нет, поправил себя Петтерсон. Это не так. Нужно еще учесть  и  вопрос
терпимости. Болевой порог может так различаться -  кто-то  может  пережить
ампутацию, издав только стоический вздох, а другой человек получит болевой
шок только ушибив палец. Наверное,  Оливер  -  человек  с  низким  порогом
чувствительности, когда речь идет о супружеской измене.
     - Самовыражение, - задумчиво повторил Оливер, разглядывая свои  руки,
лежащие на скатерти.
     - Что? - переспросил Петтерсон возвращаясь к действительности.
     - Твоя теория, - напомнил Оливер.
     - А, да, - улыбнулся Петтерсон. - Но ты должен учесть, что это  всего
лишь теория, не подтвержденная научными опытами.
     - Продолжай, - настаивал Оливер.
     - Ну, у таких как ты, которые настаивают на собственных решениях...
     - Но это не моя прихоть, - протестовал Оливер.  -  Я  бы  с  радостью
переложил ответственность на кого-то другого. Но люди  вокруг  ведут  себя
беспечно...
     Петтерсон улыбнулся.
     - Вот именно. После нескольких лет такой жизни, мне кажется,  женщине
больше всего на свете должно захотеться принять одно очень важное  решение
самостоятельно. А ты перекрыл ей все пути - ты указывал ей, где  ей  жить,
как жить, как воспитывать сына. Господи, да вспомни, ты даже указывал  ей,
что готовить на обед.
     - У меня особые требования к еде, - оправдывался Оливер. -  И  почему
бы мне не кушать то, что мне хочется в собственном доме.
     Петтерсон рассмеялся и через мгновение к нему присоединился Оливер.
     - Хороша должна быть моя репутация в этом городе.
     - Что правда, то правда, ты слывешь человеком,  который  знает,  чего
хочет.
     - Но если она была не согласна, почему  она  молчала?  В  нашем  доме
никто не давал обет молчания и покорности.
     - Может, она боялась, а может, не знала, что  не  согласна  до  этого
самого лета.
     - Пока не появился двадцатилетний мальчик, - угрюмо продолжил Оливер,
- которому нужно бриться не более  двух  раз  в  неделю,  которому  больше
нечего делать, только болтаться у озера все лето и заигрывать с  замужними
женщинами.
     - Может и так, - согласился Петтерсон.
     - По крайней мере, - продолжал Оливер, - если бы  это  была  страсть,
если бы она влюбилась в него, если бы готова была  пойти  на  жертву  ради
него! Но он  сам  сказал,  что  она  расхохоталась,  когда  он  сделал  ей
предложение! Просто легкомыслие!
     - Здесь я тебе ничем не могу помочь, - сказал Петтерсон. - Думаю, что
через некоторое время, ты сам будешь рад, что это всего лишь легкомыслие.
     Оливер нетерпеливо постукивал по столу.
     - И в довершение всего, она еще и проявила такую неосторожность -  не
сумела скрыть это от ребенка.
     - О, - сказал  Петтерсон,  -  детям  приходится  иногда  видеть  вещи
похуже.  Они  видят  трусость,  или   жестокость,   или   подлость   своих
родителей...
     - Тебе легко говорить, - сказал Оливер. - У тебя нет сына.
     - Пошли его на пару лет в школу,  -  ответил  Петтерсон,  не  обращая
внимания на замечание Оливера, - и он все забудет. Дети легко забывают.
     - Ты думаешь?
     - Уверен, - с наигранной легкостью ответил Петтерсон.
     - И мне тоже придется многое забывать, - вздохнул Оливер.
     - И взрослые тоже все забывают, - пообещал советчик.
     - Ты сам знаешь, что лжешь.
     Друг улыбнулся в ответ:
     - Да.
     - Тогда зачем ты это говоришь?
     - Потому что ты мой друг, - трезво рассудил Петтерсон, -  и  я  знаю,
что ты хочешь принять ее обратно, и моя задача дать тебе как можно  больше
на то оправданий, какими бы глупыми они ни были.
     - Когда ты попадешь в беду, обязательно обращайся за советом ко  мне,
- проиронизировал Оливер.
     - Непременно, - сказал Петтерсон.
     -  Итак,  что  мне  по-твоему  делать?  -  задал  вопрос  Оливер.   -
Практически?
     - Отправляйся туда завтра и будь  великодушен,  -  быстро  проговорил
Петтерсон. - Прости ее. Обними ее и скажи, что с этого  момента  ей  будут
завидовать все жены, что ты позволишь ей самой  решать,  что  готовить  на
обед.
     - Оставь свои шуточки, - прервал друга Оливер.
     - И больше не оставляй ее летом одну вдали от себя.
     - Да, она не хотела оставаться там,  -  вспомнилось  Оливеру.  -  Она
умоляла меня взять ее с собой. И если бы я сделал это, она болталась бы  у
меня на шее двадцать четыре часа в сутки.
     - Ну вот видишь, - подхватил Петтерсон.
     - Это все так сложно. И что я скажу Тони?
     - Скажи, что это был несчастный случай, -  посоветовал  Петтерсон.  -
Несчастный случай - это бывает у  взрослых.  Он  еще  слишком  мал,  чтобы
понять это. Пообещай, что все объяснишь ему, когда ему исполнится двадцать
один год. Накажи ему хорошо  вести  себя  в  школе  и  никогда  больше  не
подглядывать в окна.
     - Он возненавидит нас, - сказал Оливер, глядя в пустую чашку.  -  Все
закончится тем, что он возненавидит нас обоих.
     На это нечего было возразить, да Петтерсон и не пытался. Они  недолго
сидели молча, затем Оливер попросил счет.
     - Я плачу,  -  сказал  он,  когда  Петтерсон  потянулся  к  счету.  -
Оплачиваю ваши профессиональные услуги.
     По дороге из гостиницы Оливер послал  телеграмму  Люси,  попросив  ее
собрать вещи и быть готовой. Он приедет за ней завтра.

                                    13

     В телеграмме было: "Буду завтра около трех. Пожалуйста,  упакуй  все,
чтобы сразу уехать. Хочу проехать как можно больше днем. Оливер".
     Люси перечитала телеграмму раз десять. Она хотела позвонить  Оливеру,
но решила этого не делать. Пусть приедет, подумала она. Пусть поставит все
точки раз и навсегда.
     После приезда Оливера в  ту  памятную  ночь  Люси  осталась  в  доме,
заставляя себя механически выполнять ежедневные обязанности с Тони, ожидая
вначале, что должно что-то произойти, какое-то письмо или  событие  должны
были направить ее по тому или иному пути,  довести  до  высшей  точки  это
страшное  время,  событие  -  пусть  ужасное,  если  уж  так  суждено,  но
отмечающее веху в ее жизни,  отмечающее  конец  одного  и  начало  другого
периода.
     Но ничего не происходило. Оливер не писал и не  звонил;  Джеф  исчез,
дни тянулись - солнечные, длиные, совершенно одинаковые. Она ела  с  Тони,
занималась с ним упражнениями, укрепляющими зрение, плавала с ним,  читала
ему, чувствуя при этом, что все это не то, что  все  это  делается  не  из
сознания полезности, а по привычке, как банкрот, который идет в свой  офис
работать над счетами, которые уже давно  закрыты,  только  потому  что  он
привык делать это годами, и он просто не придумал  себе  другого  занятия,
чтобы убить время.
     Она жадно вглядывалась в  ребенка,  но  с  каждым  днем  под  внешней
обыденностью и родственной близостью она все больше и больше ощущала,  что
не знает своего сына. Если бы он вдруг вскочил и бросил ей в лицо страшные
обвинения тогда в гостиной, если бы она проснулась и увидела  его  стоящим
над ее кроватью с ножом в руке, если бы он сбежал в лес,  она  бы  сказала
себе: "Конечно, именно этого можно было ожидать".
     Но он был вежлив и непроницаем, и Люси чувствовала как с каждым  днем
нарастает напряжение. Каждый вечер, когда она выключала свет в его комнате
и желала ему спокойной ночи, ей, казалось, что кто-то где-то  поворачивает
стержень, на который наматывается нить ее жизни, все туже и туже затягивая
узел.
     Прошло десять дней. Постояльцы  покидали  отель  и  ночи  становились
холоднее. Оркестранты упаковали свои инструменты и уехали в  город.  Тони,
казалось,  не  был  ни  счастлив,  ни  несчастлив.   Он   предупредительно
придерживал перед матерью дверь, когда они шли на обед, он  беспрекословно
выходил из воды по первому  же  ее  приказу.  И  когда  она  говорил:  "Ты
замерзнешь, лучше  вытрись  полотенцем",  он  не  задавал  вопросов  и  не
возражал.
     Когда Люси ловила на себе взгляд мальчика, ей казалось, что это глаза
взрослого мужчины, упрямого, беспощадного,  обвиняющего.  И  через  десять
дней она уже с трудом напрягая память, могла вспомнить, каким был ее сын в
начале лета. Ей трудно было  представить  себе,  что  совсем  недавно  она
относилась  к  нему  как  к  маленькому  мальчику,   любящему,   по-детски
доверчивому и послушному. А теперь, сидя  с  ним  на  лужайке,  напряженно
изображая семейный отдых, она чувствовала тревогу и неловкость,  день  ото
дня тая на сына все большую обиду. Они  были  как  два  чужих  друг  другу
человека, спасшихся на плоте после кораблекрушения и плывущие через океан,
жалеющие друг другу каждый глоток  свежей  воды,  подозрительно  следя  за
каждым движением попутчика. И вскоре его  отчужденность  уже  казалась  ей
открытой враждой, его холодная вежливость - злобой и изощренной местью.  В
конце концов,  думала  Люси,  какое  право  он  имеет  сидеть  вот  так  с
осуждающим видом? Она безотчетно относилась к сыну не как к ребенку, а как
к зрелому и беспощадному противнику, задавая себе один и тот же вопрос: "В
конце концов, что я ему сделала?"
     И ко всему этому примешивалась растущая обида на Оливера за  то,  что
он оставил ее одну с глазу на глаз с Тони на десять дней. Ей казалось, что
каждый из них использовал другого для сведения счетов с ней.
     Наконец, Люси написала Оливеру, что уходит от него.  Она  писала  без
боли, без оправданий, никак не объясняя своих планов на будущее.
     Да у нее и  не  было  никаких  планов.  Вся  ее  энергия,  все  силы,
казалось, уходили на то, чтобы каждое утро, открыв глаза  приготовиться  к
следующему дню наедине с сыном.
     Отправляя письмо мужу, Люси пыталась заставить себя  определить  свое
будущее. Но строя планы, она не могла избавиться от чувства, что  все  это
недолговечно - одна улыбка Тони, одно слово Оливера могут все  переменить.
"Я должна уйти от тебя", - написала она. "Мы с  Тони  не  можем  жить  под
одной крышей", и здесь она не кривила душой, но со  временем  она  уже  не
верила  в  написанное  ею  самой,  как  приговоренный  к  смерти,  проведя
несколько месяцев в своей камере привыкает к неизменности решеток, к лицам
охранников, к регулярному однообразному питанию, к прогулкам и верит в них
больше, чем в слова приговора,  которые  несут  ему  смерть  в  далеком  и
неопределенном будущем.
     Потом пришла эта телеграмма, разрушив мучительную и привычную рутину,
этот бессмысленный дрейф,  ощущение  замедленности  времени,  чувство  что
можно все  отложить  на  неопределенное  время,  что  можно  не  принимать
решений, которые изменят твою жизнь.
     Она сказала Тони собираться и помогла ему уложить его вещи.  Чемоданы
с его вещами были аккуратно расставлены на крыльце - телескоп, бейсбольная
бита, удочка, эти уцелевшие атрибуты ушедшего детства и минувшего  лета  -
были сложены в углу. Люси не сложила свои вещи, и Тони  заметил  это.  Она
знала, что это не ускользнет от его внимания. Но он  как  всегда  смолчал.
Было уже почти три часа. Люси спокойно сидела на крыльце в ожидании  мужа.
Ее взгляд скользил по вещам сына. Стоял  ясный  солнечный  день  с  легким
запахом надвигающейся осени,  озеро  приобретало  более  холодный  оттенок
голубизны, как бы готовясь к предстоящей зиме.
     Тони вышел на крыльцо. На нем был костюм, который он носил, когда они
направлялись сюда и который теперь казался мал на него.  В  руках  он  нес
небольшой чемоданчик, который он поставил на пол рядом с другими вещами.
     - Это все? - спросила Люси.
     - Да, - ответил мальчик.
     - Ты все проверил? В твоей комнате ничего не осталось?
     - Ничего не осталось.
     Люси чуть задержала на нем взгляд,  затем  снова  перевела  глаза  на
спокойную гладь озера и на далекие покрытые дымкой горы.
     - Уже почти осень, - сказала она и чуть вздрогнула. -  Я  никогда  не
любила осень. Странно не слышать больше горна, - продолжала Люси, стараясь
поддержать разговор с Тони хотя бы таким, не совсем удачным способом.
     Тони не ответил. Он посмотрел на часы.
     - Когда приедет папа? - спросил он.
     - С минуты на минуту, - Люси  снова  ощутила  свое  поражение.  -  Он
обещал приехать в три часа.
     - Я, наверное, пойду встречу его у ворот.
     И Тони направился прочь от дома.
     - Тони, - позвала Люси.
     Он послушно остановился.
     - Что? - спокойно спросил он.
     - Подойди сюда, - ее тон был почти кокетливым. - Пожалуйста.
     Тони неохотно вернулся и остановился перед матерью.
     - Что ты хотела? - спросил он.
     - Хочу посмотреть на тебя в твоей городской одежде, - ответила  Люси.
- Ты выглядишь таким взрослым. Рукава слишком коротки. - Она  прикоснулась
к руке сына. - И в плечах тесно, правда? ты вырос на несколько  дюймов  за
лето. Как только приедешь домой, тебе нужно будет купить новую одежду  для
школы.
     - Я пойду к воротам, - прервал ее мальчик.
     Люси сделала последнюю попытку.
     - Тони,  -  она  несмело  улыбнулась,  чувствуя,  что  это  последняя
возможность быть с ним наедине, когда никого  уже  нет  в  округе,  только
озеро и холмы, постепенно погружающиеся в осень. - Тони, поцелуй меня.
     Он стоял совершенно безмолвно, но без всякой злобы вглядываясь в лицо
матери. Потом он повернулся и равнодушно пошел к воротам.
     Люси покраснела.
     - Тони, - резко выкрикнула она.  Он  снова  остановился  и  терпеливо
ждал.
     - Что ты хочешь?
     Люси помедлила, потом сказала:
     - Ничего.
     Из-за дома донеслись шаги и появился Джеф. На нем тоже была городская
одежда - коричневый твидовый костюм и тщательно  завязанный  галстук.  Под
мышкой он нес грамофон. Этот мальчишка все свои выходу на  сцену  и  уходы
совершает с грамофоном,  подумала  Люси,  испытывая  истерическое  желание
расхохотаться. Джеф нерешительно приблизился к крыльцу.  Он  был  бледнее,
чем две недели назад, как будто все это время безвыходно  сидел  дома.  Он
остановился, не поднимаясь на крыльцо.
     - Привет, Тони, - сказал он. - Люси.
     Тони не  ответил.  Люси  растерялась.  Она  усилием  воли  уже  давно
вычеркнула Джефа  из  всех  своих  планов.  Теперь,  глядя  на  него,  она
испытывала смешанное чувство - воспоминание  о  восхитительных  мгновениях
прошлого и раздражение. Она  замаскировала  свое  недовольство  наигранной
небрежностью интонаций.
     - Привет, Джеф, - легко сказала Люси. - Я и не знала, что ты  еще  не
уехал.
     - Я снова приехал, - смущенно  начал  Джеф,  -  чтобы  помочь  сестре
упаковать вещи. Я узнал, что вы еще здесь и подумал...
     Он посмотрел на вещи расставленные на крыльце.
     - Вы сегодня уезжаете?
     - Что тебе надо? - обратился к нему  Тони,  не  обращая  внимания  на
заданный вопрос.
     - Просто пришел попрощаться, -  ответил  Джеф.  Аккуратный  городской
костюм и очевидное замешательство делали его таким маленьким и по-юношески
неуклюжим. Если бы он так одевался  все  лето,  отметила  про  себя  Люси,
вспоминая его футболу, босые ноги, я бы ни за что не прикоснулась к  нему.
Джеф поставил грамофон на край крыльца. Он заискивающе улыбнулся Тони.
     - Я подумал, что тебе  это  может  пригодиться.  Это  подарок.  Очень
хороший грамофон. Я знаю, что ты любишь слушать музыку, и я  подумал...  -
Он осекся под угрожающим взглядом немигающих глаз.
     Люси вмешалась, тронутая смущением Джефа.
     - Это так мило с твоей стороны, - ее слова  звучали  неестественно  с
наигранной гостеприимностью. - Но это слишком. Что ты будешь делать в  эти
холодные вечера в Нью Хэмпшире, когда воет ветер и метет  снег?  -  Она  с
преувеличенным восторгом  посмотрела  на  грамофон.  -  Это  действительно
превосходная вещица, правда, Тони?
     Тони не шелохнулся. Он стоял, широко расставив  ноги,  чувствуя  свою
власть над ними обоими.
     - Ты мне даришь его? - переспросил он у Джефа.
     - Да, - ответил тот.
     - Зачем?
     - Зачем? - Джеф удрученно повторил вопрос. - Не знаю. Просто  мы  так
хорошо проводили время вместе этим летом. Я хочу подарить тебе  что-то  на
память.
     - Ты может скажешь наконец "Спасибо"? - подсказала Люси.
     - И что он теперь совсем мой? - продолжал Тонни6 не обращая  внимания
на мать и обращаясь прямо к Джефу.
     - Конечно, - заверил Джеф. - Ты можешь взять его с собой  в  школу  и
поставить в своей комнате. Когда вы будете  собираться,  можете  танцевать
под музыку и... - Джеф остановился и напряженно наблюдал за Тони,  который
сделал шаг к грамофону не сводя с него глаз  и  бесстрастно  прикасаясь  к
блестящей поверхности. Затем он подошел к углу, где стояла прислоненная  к
стене бейсбольная бита, и взяв ее вернулся к грамофону. Свободной рукой он
сбросил его с крыльца и с тщательным расчетом начал направлять удары.
     - Тони! - закричала Люси. Она бросилась вперед, чтобы остановить его,
но Джеф схватил ее за руку. - Оставь его в покое, - резко приказал  он.  И
они молча наблюдали, как Тони хладнокровно и методично уничтожал машину.
     Через минуту-другую Тони остановился, тяжело дыша.  Он  повернулся  и
посмотрел на  мать  и  Джефа  тяжелым  взрослым  взглядом  победителя.  Он
театрально опустил на землю биту.
     - Ну вот, - сказал он.
     - Это была бесполезная дикость, - сказала Люси. - Мне стыдно за тебя.
- И она повернулась к Джефу. - Я прошу прощения за него.
     - Не извиняйся за меня, - возразил мальчик. - Никогда. И ни за что.
     - Все в порядке, Тони, - тихо ответил Джеф. - Если  тебе  так  легче,
мне все равно.
     Тони перевел взгляд с обломков сначала на мать, потом на Джефа.
     - Нет, - сказал он. - Мне так не легче. Кажется, вам нужно поговорить
до приезда папы. Я обещал Берту, что приду попрощаться.  Я  вернусь  через
пять минут, - угрожающе произнес он и направился к докам.
     Люси и Джеф смотрели ему вслед, пока маленькая фигурка не скрылась из
виду. Потом Джеф пнул носком ботинка обломки грамофона:
     - Вот удивилась бы тетушка, узнав, что случилось  с  ее  подарком.  -
Шагнув на крыльцо он подошел к Люси. - Эти три недели были  такие  убогие,
правда?
     Убогие, отметила про себя Люси. Это что так сейчас модно  говорить  в
Дартмунде? Она не сразу ответила. Не буду поддаваться, решила она. Я порву
с ним навсегда. Она усмехнулась.
     - Почему ты смеешься? - подозрительно спросил Джеф.
     - Просто вспомнила, что  пришло  мне  в  голову,  когда  Тони  громил
несчастный грамофон, - ответила Люси.
     - Что же?
     - Я вспомнила, как ты настойчиво работал с ним, обучая его  правильно
наносить удары, - и она передразнила: - "Не ставь ногу туда, не ставь ногу
сюда". Он несомненно усвоил уроки, правда?
     - Не смешно, - сказал Джеф.
     - Ну, не так все страшно. Скажешь тете, что  грамофон  украли  и  она
подарит тебе другой на следующее Рождество.
     - Не в этом дело, - возразил Джеф. - Он ненавидит меня.
     - Многие ненавидят нас за всю нашу жизнь. Что с того?
     - А ты? - спросил Джеф.
     - Конечно же, нет, - ответила Люси.
     - Прости, - сказал юноша, опустив руки в карманы. Теперь  он  казался
еще меньше. - Наверное, мне лучше было не появляться.
     - Нет, - ответила Люси. - Я рада, что  ты  пришел.  Это  даже  где-то
храбрый поступок. - Она говорила по матерински успокаивающе. - И  не  надо
так расстраиваться. Это был всего лишь поучительный эксперимент для  тебя.
Летний курс для студентов  третьего  года  обучения  -  короткий  семестр,
обязателен   для   получения   степени   бакалавра   -   свободный   выбор
преподавателя.
     - И ты так легко к этому относишься? - Лицо  Джефа  выражало  крайнее
удивление и боль.
     - Преподаватель... - озадаченно продолжала Люси. - Как это в  женском
роде? Преподавательница? Как-то не очень звучит, правда?
     - Я причинил много неприятностей, так?
     Люси скорчила гримасу, давая понять,  что  юноша  переоценивает  свою
значимость. - Нужно быть готовым платить за развлечения, - пояснила она.
     - Развлечения? - Джеф был потрясен.
     - Что ты так оскорбился? Это было настоящее развлечение, не так ли? И
мне было бы очень неприятно узнать, что тебе это не  понравилось.  Или  ты
делал это из чувства долга?
     -  Это  было  прекрасно,  -  торжественно  заявил  Джеф.   -   Просто
захватывало дух... как землетрясение.
     - О боже, - Люси замахала руками суетливым  девичьим  жестом.  -  Уже
поздно так серьезно говорить об этом снова.
     На лице Джефа опять появилось выражение боли.
     - Ты сегодня совсем другая? Почему?
     -  Другое  время  года.  -  Люси  подошла  к  чемоданам  и  принялась
разглядывать их, нахмурившись, как бы сверяя  наличие  вещей  со  списком,
который держала в памяти.
     - Ты возвращаешься? К нему? - спросил Джеф.
     Люси притворилась удивленной.
     - К кому?
     - К твоему мужу, - сказал Джеф.
     - Думаю, что да, - беззаботно произнесла Люси и повернулась к  Джефу.
Какой смысл было говорить ему о ее письме мужу. - Обычно все  возвращаются
к своим мужьям. Это одна из главных причин, по  которой  выходят  замуж  -
иметь куда возвращаться.
     - Люси, - взмолился юноша, - что случилось с тобой?
     - Люси подошла к краю крыльца и посмотрела на другой берег озера.
     - Наверное, я наконец, стала взрослой женщиной, - пояснила она.
     - Ты издеваешься надо мной, - обиделся Джеф. - И я не  виню  тебя.  Я
вел себя как трус. Выдал все в первый же момент. И ушел с  грамофоном  под
мышкой, как ребенок, которого выгнали из школы за курение.
     - На твоем месте я бы не волновалась из-за таких пустяков.  На  самом
деле я рада, что он все узнал.
     - Рада? - недоверчиво переспросил Джеф.
     - Да, - подтвердила Люси. - Я не  умею  лгать.  Это  слишком  большая
нагрузка на мои скромные  мозги.  -  И  тут  же  она  поменяла  тон,  став
серьезной, почти угрожая. - Я поняла, что это не для меня.  Ни  за  что  в
жизни.
     - Люси, - Джеф пытался спасти остатки летних иллюзий. - Если  мы  еще
когда-нибудь встретимся, что ты подумаешь?
     Люси  повернулась  и  задумчиво  посмотрела  на  него.  Но  голос  ее
прозвучал еще более игриво.
     - Подумаю: "Какой трогательный  молодой  человек.  Странно,  что  мне
когда-то показалось, что влюблена в него.
     Они стояли и смотрели в глаза друг другу - Люси наигранно беспечно  и
Джеф по-детски обиженно,  когда  незаметно  для  них  из-за  угла  крыльца
появился Оливер. Он был одет  по-дорожному  и  после  долгого  путешествия
выглядел измятым и уставшим.  Он  шел  медленно,  будто  делая  над  собой
усилие. Остановившись перед Люси и Джефом, он сказал:
     - Привет.
     Они повернулись и увидели его.
     - Привет, Оливер, - без  особой  теплоты  в  голосе  поприветствовала
Люси. - Я не слышала, как подъехала машина.
     - Я просто пришел попрощаться, - смущенно сказал Джеф.
     Оливер выждал:
     - Ну?
     - Я хочу извиниться, - продолжил Джеф.
     Оливер кивнул.
     - Хм... - неопределенно ответил он. -  Неужели?  -  Он  прошел  через
крыльцо, глядя на поломанный грамофон.
     - Что здесь произошло?
     - Тони... - начал было Джеф.
     - Просто поломался, - перебила Люси.
     Оливер не проявил интереса.
     - Поломался? - без всякого любопытства спросил он.  -  Джеф,  у  тебя
все?
     - Да все, - ответила за него Люси. - Он уже собирался уходить. -  Она
протянула руку Джефу. - Прощайте, - сказала она, заставляя его  пожать  ей
руку. - Идите своей пружинистой  походкой.  И  учитесь  хорошо,  получайте
хорошие отметки в школе.
     Джеф попытался что-то сказать, но не  смог.  Он  вырвал  руку,  резко
развернулся и  скрылся  за  углом  дома.  Глядя  на  него,  Люси  чуть  не
разрыдалась. И не потому что он уходил, и она  никогда  больше  не  увидит
его, и не потому что какое-то время они были близки, и теперь все это было
перечеркнуто. Она хотела зарыдать, потому что он выглядел таким неуклюжим,
потому что она знала, как больно он ранен, и что это ее вина.

                                    14

     Когда Джеф ушел, Оливер повернулся к Люси:
     - Где Тони? - спросил он.
     - Он вернется через несколько минут, - ответила Люси.
     - О, - Оливер окинул взглядом вещи расставленные на крыльце. - А  где
твои вещи? - спросил он. - В доме?
     - Я не укладывала вещи, - сказала Люси.
     - Но я же предупредил в телеграмме, - Оливер  произнес  эти  слова  с
прежним обычным раздражением, вызванным  нерасторопностью  жены,  -  я  же
сказал быть готовой к трем часам. Мне хочется всю дорогу ехать в темноте.
     - Я не могу ехать домой, - ответила она. - Ты разве  не  получил  мое
письмо?
     - Получил, - Оливер не скрывал своего нетерпения. - Ты  сказала,  что
нам нужно многое обсудить. Мы можем поговорить дома, а не  здесь.  Мне  не
хочется здесь задерживаться. Иди и уложи вещи.
     - Не так-то все просто, - не сдавалась Люси.
     Оливер вздохнул.
     - Люси, - начал он.  -  Я  все  обдумал.  Я  решил  забыть  все,  что
произошло этим летом.
     - Действительно? - в  ее  словах  проскользнули  непривычные  жесткие
нотки.
     - Я приму твое обещание, что это больше не повторится.
     - Действительно? - теперь твердость ее голоса перешла  в  беспощадный
металл. - И ты поверишь мне на слово?
     - Да.
     - Две недели назад ты не верил ни одному моему слову.
     - Потому что ты лгала, - ответил Оливер.
     - Почему ты думаешь, что я не солгу снова? - спросила Люси.
     Оливер присел, лицо его выражало крайнюю усталость. Голова  бессильно
опустилась на грудь.
     - Не мучай меня, Люси.
     - Ответь мне, - беспощадно настаивала Люси. - Откуда ты знаешь, что я
снова не солгу?
     - Потому что я ВЫНУЖДЕН  верить  тебе,  -  почти  беззвучно  произнес
Оливер. - Я все это время просидел один в нашем доме и пытался представить
себе свою жизнь без тебя... и я понял, что не смогу вынести этого.
     - Даже если я лгу, а ты ненавидишь лжецов? - Люси стояла над Оливером
и беспощадно продолжала: - Даже если я вызываю у тебя отвращение?
     - Я стараюсь забыть все, что я говорил, - отвечал Оливер.
     -  А  я  не  могу  забыть,  -  сказала  Люси.  -  Ты  был  прав.  Это
действительно отвратительно. Я сама себе противна.
     Оливер поднял голову и посмотрел на нее.
     - Но ты изменишься теперь?
     - Изменюсь? - переспросила Люси. - Да, изменюсь. Но наверное, не  так
как ты думаешь.
     - Люси, разве ты не любишь меня? - Он задал  этот  вопрос  впервые  в
жизни.
     Люси задумчиво посмотрела на мужа.
     - Да, - медленно произнесла она. - Да, люблю. Я все последние  десять
лет думала о тебе. О том чем я тебе обязана.  О  том  как  ты  нужен  мне.
Сколько ты сделал для меня. Как ты прочно стоишь на ногах. Как ты надежен.
     - Люси, - ответил Оливер, - мне приятно слышать это.
     - Погоди, - перебила она. - Не спеши. Но ты сделал и кое-что  другое,
Оливер. Ты воспитал меня. Ты обратил меня в иную веру.
     - Обратил в другую веру? - непонимающе переспросил Оливер. -  Что  ты
имеешь в виду?
     - Ты всегда так много говорил о принципах, о правде, о  том,  что  на
все нужно смотреть трезво, не обманывать себя. Ты даже написал письмо Тони
на эту тему этим летом, когда ты волновался о его зрении.
     - Да, написал, - подтвердил Оливер. - Ну и что?
     - Я всего лишь твоя ученица, -  объяснила  Люси.  -  Я  самая  плохая
ученица, потому что первый человек, на котором я испытала свою новую  веру
- это ты.
     - О чем ты? - не понимал Оливер.
     - Ложь ранит тебя, правда,  Оливер?  Люси  говорила  спокойно,  будто
втолковывала математическую проблему.
     - Да, - согласился Оливер, но голос его при этом  звучал  устало,  он
будто защищался.
     - Обман любой, чей угодно вызывает  в  тебе  отвращение,  -  Люси  не
оставляла своего учительского назидательного тона.
     - Да, конечно, - опять согласился Оливер.
     - И ты веришь в это? - спросила Люси.
     - Да.
     - Тогда ты лжешь, - сделал вывод она.
     Оливер раздраженно вскинул голову. - Не смей так говорить.
     - Ты лжешь мне, - сказала Люси. - Но больше всего ты лжешь себе.
     - Я не лгу, - напряженно произнес он.
     - Мне доказать это? - Люси говорила дружеским бесстрастным  тоном.  -
Мне доказать, что большая часть твоей жизни основана на лжи?
     - Ты не сможешь этого сделать, потому что это неправда.
     - Не правда? Давай отвлечемся от нас самих на минуту. Кто твой лучший
друг?
     - К чему ты клонишь? - спросил Оливер.
     - Я о Сэме. Добрый доктор Петтерсон. Вы с ним  знакомы  уже  двадцать
лет. Он с женой каждый день бывают у нас. Ты играешь с  ним  в  гольф.  Ты
делишься с ним.  Не  удивлюсь,  если  ты  уже  рассказал  ему  об  этой...
неприятности у нас с тобой.
     - Кстати говоря, действительно рассказал, - подтвердил Оливер. -  Мне
нужно было поговорить с кем-то. Он и твой друг тоже.  Он  посоветовал  мне
вернуться к тебе.
     Люси кивнула.
     - Мой друг, - повторила она. - И твой друг. А что ты знаешь о докторе
Петтерсоне, нашем близком друге?
     - Он умен и объективен, - ответил  Оливер.  -  Он  еще  и  прекрасный
доктор. Это он вытащил Тони.
     Люси снова кивнула.
     - Все это так. Но кроме этого есть еще кое-что, правда?  Например,  о
его отношениях с другими женщинами.
     - Ну, нельзя быть полностью уверенным.
     - И вот ты опять лжешь, - мягко вставила Люси. - Теперь понятно,  что
я имею в виду? Ты ведь знаешь, что у них с миссис Вейлс. Ты  знаешь  и  об
Эвелин Стивенс. ты знаешь, что было между ним и Шарлоттой Стивенс,  потому
что все это началось в нашем доме два года назад. И с тех пор эта  история
обсуждалась нашими гостями прямо за столом.
     - Ладно, - сдался Оливер. - Я знаю.
     - А теперь я скажу тебе еще кое-что, - спокойно продолжала Люси. - Он
делал попытки и в мою сторону. Потому что именно такой он человек.  Потому
что он не может посмотреть на женщину  дважды,  не  проявив  этого.  И  ты
должен был это знать тоже.
     - Я не верю в это.
     - Веришь. Ты бывал у него сотни раз, ты приглашал его к нам.  И  этих
тоже.   Мужья   и   жены.   Преданных,   разведенных,   неудовлетворенных,
любопытствующих, развязных... ты всех их знал. И ты был с ним обходителен,
дружелюбен, а  когда  шли  сплетни  или  начинался  газетный  скандал,  ты
смеялся. Но когда удар пришелся в твои ворота, ты  не  смеялся.  Вся  твоя
терпимость,  цивилизованность,   юмор   оказались   не   для   внутреннего
пользования.
     - Прекрати, - вырвалось у Оливера.
     Но Люси была неумолима.
     - Я все время думала над этим, Оливер. Все эти последние десять дней.
И я поняла, что ты прав. По крайней мере, то что говорил, все верно.  Даже
если ты сам не можешь соблюдать эти правила.
     - Мы будем жить  как  ты  пожелаешь,  -  начал  он.  -  Мы  не  будем
приглашать тех, кого ты не захочешь видеть  в  нашем  доме.  У  нас  будут
совсем другие друзья.
     - Я не это хотела сказать.  Мне  нравятся  наши  друзья.  То,  что  я
чувствовала себя счастливой все эти годы, было частично благодаря им.  Мне
и думать не хочется о том, что я их больше не увижу.
     Оливер встал, его щеки горели.
     - Что же ты тогда, черт побери, хочешь? - закричал он.
     - Я хочу жить, - спокойно ответила  Люси,  -  жить  так,  чтобы  меня
больше никто никогда не сумел обвинить во лжи. Так, чтобы я сама не  могла
обвинить себя во лжи.
     - Ладно, - низким голосом ответил Оливер. - Если так, то я рада,  что
все это произошло.
     - Не торопись. Как всегда, ты спешишь остановиться на пол-истины.  На
самой привлекательной ее половине.  Той,  где  ты  выглядишь  благородным,
которая устраивает тебя. Но та  скрытая  часть  -  секретная,  неприятная,
унизительная - она тоже существует, Оливер. С этого момента тебе  придется
принимать обе половины...
     -  Если  ты  собираешься  исповедоваться  насчет  кого-то  другого  -
студентов всяких, докторов, гостей к обеду или попутчиков в поезде, избавь
меня от этого. Меня не  интересует  твое  прошлое.  Я  не  желаю  об  этом
слушать.
     - Я не собираюсь исповедоваться о прошлом, Оливер, -  тихо  возразила
Люси. - Потому что там ничего нет.
     - Тогда что? - спросил Оливер.
     - Я хочу исповедовать о будущем, - ответила она.
     Оливер обратил на жену ошеломленный и одновременно сердитый взгляд. -
Ты угрожаешь?
     - Нет. Просто хочу вернуться в наш дом чистой,  если  мне  суждено  в
него вернуться. Если я возвращаюсь домой, у нас начинается новая жизнь,  и
я хочу, чтобы ты это понял.
     - Нельзя начать новую жизнь после пятнадцати лет  брака,  -  возразил
Оливер.
     - Действительно, - покорно кивнула Люси. - Может и нельзя. тогда  это
будет просто другая жизнь. До сих пор ты  обращался  со  мной  как  с  той
девочкой, которую ты встретил много лет  назад.  Как  будто  мне  все  еще
двадцать лет, будто меня нужно оберегать, охранять, опекать.  А  в  важных
делах, со мной просто не нужно считаться. И до сих пор  я  принимала  это,
потому что... Кто знает, почему я принимала это? Потому что  была  ленива.
Потому что  так  было  легче.  Потому  что  боялась  рассердить  тебя.  Но
теперь... теперь ты уже так  зол,  что  мне  уже  нечего  опасаться.  Наша
семейная жизнь поломана. Может все еще поправится, может, нет. Но  что  бы
не случилось, я обязательно постараюсь это  пережить.  Итак,  теперь  -  я
больше не принимаю тебя.
     - Что это значит? - спросил Оливер.
     - Когда я соглашаюсь с тобой - значит я принимаю твое решение. Если я
не согласна с твоим решением - я поступаю по-своему.
     - Как мерзко, - ответил Оливер. - Ты ведешь себя как шлюха...
     Люси предостерегающе подняла голову.
     - Не надо употреблять такие слова, Оливер.
     -  Называй  это  как  хочешь,  но  ты  совершаешь  преступление,   ты
совершаешь грех... Господи, ну как это красиво назвать? И почему-то именно
ты выбираешь определения.
     - Да, Оливер, - подтвердила Люси. - Потому что твои  определения  уже
не годятся. За эти дни я пыталась объяснить  себе  почему  я  сделала  это
после такого долгого...
     - Почему? - не вытерпел Оливер.
     - Тебе это не понравится, Оливер, - предостерегла она.
     - Давай, выкладывай, - резко настаивал Оливер. - Давай выплеснем  всю
эту гадость сегодня и по дороге домой начнет забывать.
     - Мы не можем забыть. Ни ты,  ни  я.  Ты  во  многих  отношениях  был
хорошим мужем. Ты был великодушен по отношению  ко  мне.  Я  была  согрета
зимой, сыта, ты не забывал мой день рождения, ты подарил  мне  прекрасного
сына, которого я очень любила...
     - А сейчас? - резко бросил Оливер. - Что ты собираешься мне сказать?
     - Ты так долго обращался со мной как с ребенком, - не спеша  говорила
Люси, - что когда ты вдруг начинал видеть во мне женщину в  моменты  нашей
близости,  я  реагировала  по-детски.  Мне  было  скучно,   я   смущалась,
чувствовала отвращение и неудовлетворенность.
     - Ты лжешь, - протестовал Оливер.
     - Я предупреждала тебя, что никто  никогда  не  назовет  меня  больше
лгуньей.
     - Но мне всегда казалось, что ты...
     - Чаще всего я просто хорошо притворялась, Оливер, - мягко  возразила
Люси. - Не всегда - но чаще всего.
     - Столько лет? - голос его звучал подавленно и недоверчиво.
     - Да.
     - Почему? Почему ты делала это? Почему ты ничего мне не сказала?
     - Потому что мне  казалось,  что  я  не  вынесу  этого  признания,  -
ответила она.
     - А теперь?
     - А теперь я больше думаю о себе, чем о тебе.  Вот  что  ты  со  мной
сделал в тот вечер десять дней тому назад, Оливер.
     - Я не желаю больше слушать тебя! - Оливер пришел в  ярость.  -  Пять
тысячелетий  женщины  оправдывали  все  свои   легкомысленные   похождения
возрастом, занятостью или физической слабостью  своих  мужей,  которые  не
могли  удовлетворить  их   похоть.   Сделай   милость,   придумай   что-то
пооригинальнее.
     - Не думай только, что я пытаюсь всю вину возложить на  тебя.  Может,
если бы ты был другим, если бы мы оба были другими, этого бы не случилось.
Но, - честно призналась она, - не только это. Я хотела его. Долгое время я
даже себе не признавалась в этом.  Но  когда  все  закончилось,  я  только
сожалею, что так долго оттягивала эти мгновения.
     - Что  именно  ты  хочешь  этим  сказать?  -  спросил  Оливер.  -  Ты
собираешься снова встречаться с ним?
     - О  нет,  -  с  легкостью  сказала  Люси.  -  У  него  есть  свой...
недостаток. Он слишком молод. Он совершенно  неперспективен  на  ближайшие
десять лет. Он сослужил хорошую службу, но теперь это все детские забавы.
     - Хорошую службу? - насмешливо повторил Оливер.
     - Да, он дал мне почувствовать, как прекрасно  быть  снова  женщиной.
Ничего в нем нет особенного, но в мои тридцать пять он показал мне,  какое
удовольствие может доставить мужчина.
     - Философия проститутки, - сказал Оливер.
     - Неужели? - Люси пожала плечами. - Я так не считаю, и думаю, что  ты
тоже так не думаешь. Но что бы это ни было, я так чувствую,  и  ты  должен
это знать.
     - На что ты намекаешь?
     - Я намекаю на то, что это может повториться.
     - Но ты лжешь. Ты просто говоришь так, чтобы отомстить мне.
     - Нет, я не лгу, - ответила Люси.
     - Посмотрим, - в отчаянии проговорил Оливер. - Посмотрим.
     - Нет не посмотрим, - настаивала она. - Почему это тебя так шокирует?
ты же бывал в раздевалках, барах, курилках. Разве не к этому сводятся  там
все разговоры? А если бы тебе довелось услышать женскую болтовню на всяких
там обедах и приемах... Разница только в том, что за  пятнадцать  лет  мой
муж приучил меня говорить правду себе и о себе.
     - Такая семейная жизнь долго не продлится, Люси, - возразил Оливер.
     - Может и нет, - согласилась она. - Это плохо.
     - Ты останешься одинокой, всеми забытой.
     - Может быть. Но сейчас мне кажется, что это того стоит.
     - Не могу поверить, - сказал Оливер. - Ты так изменилась.  Ты  совсем
не такая, как даже две недели назад.
     - Ты прав. Я действительно изменилась, - согласилась Люси. - И  не  к
лучшему. Честно говоря. Я стала намного хуже. Но теперь это я, а  не  твое
отражение. Я не второстепенная,  покорная,  блеклая,  предсказуемая  пятая
часть твоей жизни.  Это  я,  в  своей  наготе.  Я  сама  себе  хозяйка.  Я
самостоятельный человек.
     - Ладно, - резко оборвал Оливер. - Иди, сложи  свои  вещи  и  поехали
домой. Я пойду за Тони и скажу ему, что ты готова.
     Люси вздохнула. И совершенно неожиданно она рассмеялась.
     - Оливер, дорогой, да ты  настолько  не  привык  слушать  то,  что  я
говорю, что даже если я скажу, что на  тебе  горит  рубашка,  до  тебя  не
дойдет, пока ты не сгоришь.
     - Ну, а это ты к чему говоришь?
     Люси перешла на серьезный тон.
     - Я писала тебе, что не собираюсь возвращаться домой с Тони. Ты разве
не прочел мое письмо?
     Оливер раздраженно отмахнулся.
     - Прочел. Прочел. Чушь  какая-то.  Ты  наверное,  была  взбудоражена,
когда писала его и...
     - Оливер, - опять предостерегла Люси.
     - В любом случае это всего несколько дней. Он уедет в школу  в  конце
месяца, и ты сможешь успокоиться, прийти в себя.  И  вы  не  увидитесь  до
самого Дня Благодарения. И...
     - Я не собираюсь оставаться с ним эти несколько дней. Я  не  поеду  к
нему на День Благодарения. Я не поеду к нему на Рождество. Я не...
     - Люси, прекрати  это  дурацкое  причитание,  -  грубо  остановил  ее
Оливер. - Не глупи.
     Люси устало закрыла глаза и легко отмахнулась:
     - Почему бы вам вдвоем не поехать домой и не оставить меня в покое?
     - Но мне казалось, что мы все уладили, - сказал Оливер.
     - Ничего мы не уладили. Ты сказал, что хочешь, чтобы я  вернулась.  Я
сказала, что хочу вернуться, но на определенных условиях. Одно  из  них  -
это то, что я никогда больше не увижу Тони.
     - Как долго вы не будете видеться? - угрожающе низким голосом спросил
Оливер.
     - Никогда.
     - Это дешевая мелодрама. Это просто бессмыслица.
     - А теперь послушай внимательно, -  Люси  шагала  вперед-назад  перед
Оливером, с трудом контролируя свой голос. - Я полностью отдаю себе  отчет
в том что сказала и в том, что собираюсь сказать. Он  ненавидит  меня.  ОН
мой враг...
     - Ему всего тринадцать лет...
     - Он свидетель обвинения, и он никогда не забудет этого,  и  я  тоже.
Всякий раз, когда он смотрит на меня, он  смотрит  через  то  окно  в  тот
злополучный дождливый день. Он смотрит на  меня  осуждающе,  он  обвиняет,
выносит приговор.
     - Не  устраивай  истерик,  Люси,  -  Оливер  схватил  ее  за  руку  и
успокаивающе погладил. - Он все забудет.
     - Он не забудет. Сам спроси его. Спроси. Я не  могу  жить  под  одной
крышей со своим судьей! Не могу ощущать чувство вины двадцать раз на день!
- Голос ее надрывался и она уже почти рыдала.
     - Ты должна попробовать, - настаивал Оливер.
     - Я пробовала, - прошептала Люси. - Я делала все  что  только  могла,
чтобы примирить нас. Даже когда я писала тебе, что не смогу жить с  ним  в
одном доме, я все еще надеялась... Я не  верила,  даже  когда  писала  эти
слова. А потом, сегодня, он сделал вот это... - Она отняла у него  руку  и
показала на разбитый грамофон. - Бейсбольной  битой.  Но  он  разрушал  не
машину. Он уничтожал меня.  Он  УБИВАЛ  меня!  -  Тут  Люси  сорвалась  на
безумный вопль. - Убийство!
     Оливер схватил ее за плечи и резко встряхнул:
     - Прекрати! Возьми себя в руки!
     Рыдая и не пытаясь высвободиться из его рук, она сказала:
     - Он отравит всю нашу жизнь. Что будет с  нами  после  пяти  лет  вот
такого существования? И что станет с ним в конце концов?
     Оливер опустил руки.  Они  стояли  друг  перед  другом,  не  двигаясь
некоторое время. Затем Оливер покачал головой.
     - Не могу, - сказал он.
     Люси громко вздохнула. Она склонила голову и скрестила на груди руки,
поглаживая плечи, которые только что крепко держал Оливер. Она  заговорила
глухим голосом:
     - Тогда оставь меня. Забери его и оставь меня. Навсегда.
     - И этого я не могу сделать, - сказал Оливер.
     Таким же бесцветным и глухим голосом, все еще поглаживая плечи,  Люси
произнесла:
     - Придется выбрать одно из двух, Оливер.
     Оливер отвернулся и  подошел  к  краю  крыльца.  Спиной  к  Люси,  он
облокотился о перила и направил взгляд на озеро. А  я-то  думал,  что  все
понял, подумал он. Он понимал, что потерпел поражение, и  чувствовал,  что
больше никогда не сможет принимать решения и строить планы. Наверное, надо
было заставить их уложить вещи в ту самую ночь и увезти домой.  А  так,  у
всех было время для самокопания, подумал он.
     Он услышал движение за спиной и резко повернулся. Люси открыла  дверь
дома, чтобы уйти вовнутрь.
     - Ты куда? - подозрительно спросил он.
     - Тони идет. - Она показала в сторону гостиницы и Оливер увидел  Тони
быстро шагающего по направлению  к  дому.  -  Думаю,  тебе  не  мешало  бы
поговорить с ним.
     Люси вошла в дом,  легкая  дверь  тихо  захлопнулась  за  ней.  Через
матовое стекло Оливер смотрел, как растворялись ее размытые очертания.
     Он покачал головой и заставил себя улыбнуться сыну.  Мальчик  шел  по
лужайке  навстречу  отцу.  Приблизившись,  он  настороженно   и   серьезно
посмотрел на Оливера. Потом он остановился прежде  чем  сделать  последний
шаг.
     - Привет, папа, - сказал он выжидающе.
     Оливер подошел к Тони, положил руку на плечо  мальчика,  и  поцеловал
его.
     - Привет, Тони, - ответил он. Не снимая руки  с  плеча  сына,  Оливер
направился обратно к крыльцу.
     - Я готов, - сказал Тони, показывая  на  чемоданы,  расставленные  на
крыльце. - Можно нести багаж в машину?
     Оливер промолчал. Он снял руку  с  плеча  Тони  и  медленно  пошел  к
плетеному креслу. Тяжело, по-старчески, опустившись  в  него,  он  обратил
взгляд на ребенка.
     - Я думал, что мы должны были уехать еще в три, - сказал Тони.
     - Подойди ко мне, Тони.
     Нерешительно, будто в ожидании  наказания,  Тони  пересек  веранду  и
остановился перед креслом отца.
     - Ты злишься на меня, папочка? - тихо спросил он.
     - Нет. Конечно же нет. С чего бы мне злиться на тебя?
     - За то, что я позвонил тебе тогда, - Тони глядел в пол. - За то6 что
я рассказал тебе... что я видел...
     Оливер вздохнул.
     - Нет, - сказал он. - Ты не виноват.
     - Я ведь должен был сказать тебе, правда? - молящим  голосом  говорил
Тонги.
     - Да, - не сразу ответил Оливер. Он не сводил глаз  с  сына,  задавая
себе вопрос, что именно  из  виденного  мальчик  запомнит  навсегда.  Дети
забывают все, говорил Петтерсон. он сказал также, что и взрослые  забывают
все. Но ни то, ни другое не правда. Тони запомнит все, четко, подробно,  с
мучительными деталями, и вся его жизнь будет  построена  на  этой  памяти.
Было бы гораздо проще замять этот  разговор,  придумать  любое  оправдание
тому, что придется ребенку уехать без мамы и самому подготовиться к школе.
Было бы гораздо легче временно отложить все разговоры о Люси, уклончиво  и
хитроумно отвечать на детские вопросы, на письма из  школы  о  предстоящих
каникулах, дать ребенку самому сделать это болезненное открытие, медленно,
со временем, осознать, что он изгнан из  семьи.  Было  бы  проще,  не  так
болезненно, и в конце концов, совершенно справедливо, став взрослым,  Тони
стал бы презирать отца за это.
     Оливер протянул руку и обнял мальчика, усадил  его  себе  на  колени,
прижав голову ребенка к своему плечу, как в те далекие времена, когда Тони
был совсем еще маленьким.
     - Тони, - сказал Оливер. Ему было легче говорить вот так, ощущая  вес
сына на коленях, его по-детски худые ноги на своих ногах.  Сердце  Оливера
сжалось, когда он произнес то, что хотел сказать:
     - Выслушай меня внимательно. Мне очень жаль, что все  это  произошло.
Мне жаль, что ты узнал об этом, если уж этому суждено было  случиться.  Но
все уже произошло. И ты все знаешь. И ты обязательно должен  был  сообщить
мне.
     Тони молчал. Он напрягся в объятиях отца.
     - Тони, - продолжал Оливер. - Я бы хотел задать тебе один вопрос.  Ты
ненавидишь свою мать?
     Оливер почувствовал, как детское тело сжалось.
     - Почему? - спросил Тони. - Что она тебе сказала?
     - Ответь на мой вопрос, - настаивал Оливер.
     Тони неожиданно резко вывернулся из рук отца, встал перед ним, сжимая
и разжимая кулаки.
     - Да, - яростно бросил он. - Я ненавижу ее.
     - Тони... - Оливер не мог скрыть своей боли.
     - Я не собираюсь разговаривать с ней. - Тони  спешил  высказать  свою
обиду, его скороговорка звучала по-ребячески громко и  беспощадно.  -  Она
может говорить все, что хочет. Может, я и буду отвечать ей "да" или  "нет"
когда придется, но разговаривать с ней я больше никогда не буду.
     - А что если ты никогда больше не увидишь  ее?  -  осторожно  спросил
Оливер.
     - Прекрасно! -  Мальчик  стоял  понурив  голову,  челюсть  настойчиво
выдвинута вперед, как драчун смотрящий на соперника через  проведенную  на
земле линию.
     - Она не испытывает ненависти к тебе, - тихо возразил Оливер.  -  Она
очень любит тебя.
     - Мне безразлично, что она говорит.
     - Но она боится тебя...
     - Не верь ей. Не верь ни одному ее слову. - Его слова  звучали  очень
по-взрослому.
     - И только потому, что она боится тебя, - Оливер говорил  без  всякой
надежды, стараясь исчерпать все возможные аргументы, - именно поэтому  она
не хочет, чтобы ты ехал с нами домой. Она не хочет жить с  тобой  в  одном
доме.
     На несколько мгновений Оливеру  казалось,  что  сын  разрыдается.  Он
склонил голову и отрывистыми движениями тер руки о  колени.  Но  потом  он
поднял глаза и прямо посмотрел на Оливера.
     - Ладно, - наконец сказал он. - Я все равно еду в школу.
     - Дело не в этом, - настаивал Оливер. - Она вообще  не  хочет  видеть
тебя, никогда. Она не хочет, чтобы ты приезжал в наш дом. Ни на Рождество.
Ни на праздники. Никогда.
     - О, - голос ребенка прозвучал так слабо, что Оливер,  не  мог  точно
сказать, действительно ли Тони произнес что-то. -  А  почему  бы  тебе  не
сказать: "Это мой дом. И я буду принимать кого захочу".
     - Тогда она уйдет от  меня,  -  поникшим  голосом  сказал  Оливер.  -
Сегодня же.
     - О, - Тони испытующе глядел на отца. - А ты  не  хочешь,  чтобы  она
ушла?
     - Думаю, что нет.
     - Почему?
     Оливер вздохнул, произнося эти слова он не глядел на Тони, его  глаза
были устремлены на голубое небо, в котором  витало  холодное  предчувствие
осени.
     -  Непросто  объяснить  тринадцатилетнему  мальчику,   что   такое...
семейная жизнь. Насколько мужчина и женщина становятся зависимыми друг  от
друга. Я просчитался, недооценил это сам. Ты понимаешь, что это значит?
     Тони задумался, потом кивнул.
     - Да, ты считал, что это так, а оказалось, что все наоборот.
     - Что-то в этом роде,  -  подтвердил  Оливер.  -  Выяснилось,  что  я
ошибался.
     - Ладно, - глухим  дерзким  тоном  сказал  мальчик.  -  Что  от  меня
требуется?
     - Решай сам, Тони. Скажи только слово, и я позову маму сюда и объявлю
ей, что ты остаешься со мной. Мы попрощаемся с ней и положим  конец  всему
этому.
     Губы Тони задрожали.
     - И как ты потом будешь жить?
     - Я... я буду умирать, Тони, - сказал Оливер откровенно.
     - А если я скажу, что ухожу из дому.
     - Я повезу тебя домой, подготовлю к  школе  и  вернусь  за  мамой.  -
Оливер не отрывал глаз от холодного  неба  над  головой  сына.  -  Я  буду
навещать тебя на каникулах, летом мы сможем путешествовать вместе в  горы,
в Канаду, может даже в Европу.
     - Но я никогда не смогу приехать домой? - спросил Тони  как  человек,
заглядывающий в окошко кассы, задавая самые разнообразные  вопросы,  чтобы
наверняка убедиться в том, что он садится на правильный поезд.
     - Не сможешь, - прошептал Оливер. - По крайней мере долгое время.
     - Никогда? - резко переспросил Тони.
     - Ну, год или два... - нерешительно отвечал отец. - Сейчас твоя  мать
в истерике, но со временем, я уверен...
     - Ладно! - Тони повернулся спиной к отцу. - Мне наплевать.
     - Что ты имеешь в виду? - Оливер встал и подошел к ребенку сзади,  но
не осмеливался прикоснуться к нему.
     - Позови ее сюда. Скажи, что ты возвратишься за ней.
     - Ты уверен?
     Тони резким движением повернулся к отцу и  устремил  на  него  взгляд
полный горечи.
     - Разве не этого ты добиваешься?
     - Это только тебе решать, Тони.
     Тони потерял контроль над собой и сорвался на крик.
     - Разве не этого ты добиваешься?
     - Да, Тони, - прошептал Оливер. - Этого я добиваюсь.
     - Хорошо, - отчаянно сдался Тони. - Так чего мы ждем? - Он подбежал к
двери, распахнул ее рывком и крикнул в пустоту дома:
     - Мамочка! Мамочка! - Затем, повернувшись к отцу, он  бросил:  -  Сам
говори с ней. - Быстрыми суетливыми движениями,  трясущимися  руками  Тони
начал собирать свои чемоданы и сумки. - Я хочу отнести это в машину!
     - Подожди. - Оливер протянул руку, чтобы задержать его. -  Ты  должен
попрощаться. Ты  не  можешь  так  уйти.  Может,  в  последнюю  минуту  она
передумает...
     - Я не желаю, чтобы кто-то передумывал, - крикнул  Тони.  -  Где  мой
телескоп?
     Дверь отворилась, и Люси появилась на крыльце.  Она  выглядела  очень
бледной, но совершенно спокойной, она переводила взгляд с мужа на  сына  и
обратно.
     - Оливер... - начала она.
     - Я увожу сейчас Тони, - Оливер пытался говорить небрежно, как  будто
о чем-то само собой разумеющемся. - Я позвоню  тебе.  Я  приеду  за  тобой
где-то на следующей неделе.
     Люси кивнула не спуская глаз с Тони.
     -  А  теперь  можем  отправляться,  -  сказал  Оливер   с   напускной
веселостью. - Теперь уже достаточно поздно. Тони, это твои вещи?  -  И  он
кивнул в сторону двух чемоданов.
     - Да, - ответил мальчик. Он старательно избегал встречаться глазами с
матерью, собирая по крыльцу свои вещи - биту, телескоп, удочку.  -  Я  сам
понесу это.
     Оливер поднял два чемодана.
     - Я жду тебя в машине. - Слова получились скомканными и  сдавленными.
Он попытался что-то сказать Люси, но не смог. Быстрым шагом он  устремился
к машине, неся чемоданы.
     Тони чуть задержал взгляд на удаляющейся фигуре отца,  затем  все  же
стараясь не смотреть на мать, огляделся, будто желая убедиться, что ничего
не забыл.
     Люси подошла к ребенку.  В  глазах  ее  блестели  слезы,  но  она  не
расплакалась.
     - Ты не собираешься разве попрощаться со мной? - тихо произнесла она.
     Тони пытался скрыть дрожание губ.
     - Конечно, - грубо ответил Тони. - Прощай.
     - Тони, - Люси стояла очень близко, но боялась прикоснуться к нему. -
Я хочу, чтобы ты стал замечательным человеком.
     С детским криком боли и отчаяния Тони бросил все на пол и  укрылся  в
объятиях Люси. Они долго стояли прижавшись друг к другу. Но оба знали, что
это прощание и что ничто уже не поможет.  И  наконец,  Люси  усилием  воли
сделала шаг назад.
     - Наверное, тебе пора, - сказала она.
     Лицо мальчика напряглось.
     - Да, - ответил он и склонился,  чтобы  поднять  уроненные  им  биту,
телескоп и удочку. Затем он нерешительно отправился  вслед  за  отцом.  На
самом краю веранды он остановился, и Люси почувствовала, что именно  таким
она запомнит сына на всю свою жизнь - мальчик в костюме,  из  которого  он
успел вырасти за  лето,  с  окаменевшим  лицом,  с  последними  атрибутами
уходящего детства в руках, детская фигурка на фоне  встревоженного  ветром
голубого озера.
     - Если доведется просто встретиться, случайно, как чужим  людям  -  в
поезде или на улице, например, что мы скажем друг другу? - спросил он.
     Люси несмело улыбнулась.
     - Я... думаю, мы скажем друг другу "Привет".
     Тони кивнул.
     - Привет, - повторил он задумчиво. Он снова кивнул, будто был доволен
ответом, и скрылся за углом дома, догоняя отца.
     Люси замерла. Через несколько минут донесся гул мотора. Она  все  еще
не шевелилась. Она стояла, не сводя глаз с озера, под ее  ногами  валялись
обломки грамофона.
     Было все то же лето.

                                    15

     - Ну, Мистер Краун, - говорил директор, -  о  мальчике  его  возраста
всегда есть что сказать.
     Директор  вопросительным  жестом  поднял  бутылку  шерри,  но  Оливер
отрицательно покачал головой, отметив про себя,  что  когда  он  учился  в
школе, директора вряд ли угощали  родителей  своих  учеников  шерри.  Это,
наверное, было признаком либерализации образования по сравнению  с  годами
его детства, но в то же время он понимал, что  второй  бокал  шерри  может
заронить где-то в глубине сознания директора зерно недоверия  к  семейству
Краунов.
     Директор церемонно поставил бутылку на стол. Его фамилия была Холлис?
и  он  был  удивительно  молод  для  своего  положения.  Он  осторожно   и
неторопливо передвигался по своему светлому кабинету,  очень  похожему  на
библиотеку. Всеми своими жестами  он  как  бы  пытался  убедить  родителей
вверенных ему мальчиков, что юные  души  не  будут  травмированы  каким-то
непродуманным движением с его стороны.
     - Я хочу сказать, - продолжал Холлис с мальчишеской улыбкой, при этом
очень ловко смягчая суждение. - То есть у него есть проблемы,  ну,  как  у
всех нас в этом возрасте.
     - Когда я был таким как  он,  -  начал  Оливер,  стараясь  прозвучать
беспечно, чтобы  не  превратить  этот  разговор  в  сухую  нотацию,  "моей
единственной проблемой было то,  что  я  мог  подтянуться  на  перекладине
только сорок три раза. И только в шестнадцать я дошел до пятидесяти.
     Холлис счел своим долгом  улыбнуться.  Он  повидал  разные  поколения
отцов. - Конечно, - подтвердил он.
     - Физическое развитие нельзя совсем сбрасывать со счетов. Потому  что
он не участвует в играх, в соревнованиях, хотя я слышал,  что  он  неплохо
играет в теннис. Вероятно, его  склонность  к  уединению,  к  одиночеству,
несколько  преувеличена.  Хотя   школьный   доктор   вполне   удовлетворен
состоянием здоровья мальчика - мы  ведь  проводим  тщательные  медицинские
осмотры раз в месяц. Доктор даже выразил свое частное мнение, что Тони при
желании мог бы больше участовать в коллективных спортивных играх,  чем  он
это делает сейчас.
     - Может ему не нравятся дети его  группы,  -  предположил  Оливер.  -
Может, если бы группа была другой, он бы увлекся общением.
     - Может быть, - согласился Холлис. Его тон был мягким и вежливым,  но
в открытом умном взгляде его голубых глаз сверкнул холодный огонек. - Хотя
у  нас  здесь  неплохой  подбор  учеников,  с  моей  точки  зрения.  Очень
представительный.
     -  Извинитие,  -  Оливер  понял,  что  задел  этого   безвредного   и
добропорядочного человека, потому что ничего не мог  объяснить  ему.  -  Я
уверен, что это вина самого Тони.
     - Ну, - Холлис  мирно  развел  руками.  -  Вина  это  слишком  сильно
сказано. Это скорее его вкусы. Он несомненно изменится с возрастом.  Хотя,
если росток все время гнуть... - Тут он пожал плечами и  улыбнулся.  -  Но
есть кое-что, в чем  он  выделяется.  -  Холлис  говорил  так,  будто  сам
несказнно  обрадовался  этому  открытию.   -   Он   делает   остроумнейшие
иллюстрации в  школьной  газете.  У  нас  уже  много  лет  не  было  столь
художественно одаренного мальчика. Его рисунки удивительно  зрелые.  Я  бы
даже сказал, резкие... - И снова эта милая извиняющаяся улыбка, которой он
старался прикрыть неприятную правду. - Я сам слышал кое-какие  недовольные
высказывания по поводу резкости его карикатур. Но он,  наверняка,  посылал
вам свои рисунки, и вы видели их сами...
     - Нет, - сказал Оливер. - Я не видел их. Я даже  ничего  не  знал  об
этом.
     - А, - Холлис с любопытством глянул  на  Оливера.  -  Неужели.  -  Он
склонился над бумагами на столе, ища что-то, затем добавил  скороговоркой.
стараясь тактично уйти от этой темы. - Он хорошо успевает  по  биологии  и
химии. Что очень  радует,  конечно,  учитывая,  что  он  собирается  взять
подготовительный медицинский курс. Мальчик... хм.... пренебрегает  другими
дисциплинам, хотя я знаю, что он много читает сам. К сожалению, - и  опять
отработанная маска снисходительного понимания, - все его чтение  не  имеет
никакого отношения к учебе. И когда он захочет поступить в хороший колледж
через два года...
     Холлис не закончил фразу, спокойно и многозначительно  замолчав,  что
показалось Оливеру скрытой угрозой, как легкий порыв ветерка,  нарушившего
покой ненастного дня.
     - Я поговорю с ним, - пообещал Оливер, поднявшись. - Спасибо.
     Холлис встал тоже. Его силуэт вырисовывался на фоне оконного  проема,
в котором на фоне осеннего неба тускло блестело  серое  готическое  здание
учебного корпуса. Он протянул Оливеру  руку.  Этот  проницательный,  умный
молодой человек в светло-голубой рубашке с полным знанием дела представлял
вековую твердыню из серого мрамора, которую незаметно  меняло  время.  Они
пожали друг другу руки, и Холлис сказал:
     - Полагаю, вы приехали, чтобы забрать Тони в Хартфорд на каникулы?
     - Мы не живем в Хартфорде, - ответил Олиер.
     - Да? - удивился Холлис. - Мне казалось, что...
     - Мы переехали где-то год назад, - пояснил Оливер.
     - Теперь мы живем в Нью Джерси. В Оранже. Мне  удалось  продать  свое
дело в Хартфорде и купить бизнес покрупнее и посовременнее в Нью Джерси, -
лгал он.
     - Вам больше нравится в Нью Джерси, - вежливо осведомился Холлис.
     - Намного больше, - сказал Оливер.
     Не мог же он сказать, что любое место в мире для него было бы  лучше,
чем Хартфорд, что им лучше было жить  чужаками,  без  знакомых  и  друзей,
задающих  любопытные  вопросы  и  настороженно  замолкающих,  как   только
заходила речь о детях. Не мог  же  рассказать,  что  все  последние  шесть
месяцев их  жизни  в  Хартфорде  Люси  отказывалась  видеться  со  старыми
друзьями, за исключением Сэма Пэттерсона. Сэм Пэттерсон знал даже  больше,
чем можно было рассказать, и с ним не нужно было притворяться.  С  другими
же тяжесть невысказанного в общении была невыносима.
     - Бесполезно, все напрасно, - сказала Люси однажды. -  Каждый  вечер,
проведенный с нашими приятелями - это как общение с группой  криптографов,
которые изо всех сил стараются разгадать секретный код, которым являюсь  я
сама. С меня достаточно. Если хочешь общаться с ними, иди сам.
     - Ну вобщем-то, Орандж не так далеко. Вы  заберете  Тони  сегодня?  -
вернул его действительности голос Холлиса.
     - Нет, - ответил Оливер. - На этот день благодарения мы с женой  едем
в Южную Каролину, Это мой единственный шанс поиграть еще немного  в  гольф
перед наступлением зимы. Я просто приехал пообедать с Тони.
     - А, - Холлис сморгнул, чтобы не выдать своих чувств.  -  Я  приглашу
Тони к себе на праздничный обед. Надо будет предупредить миссис Холлис.
     - Спасибо, - поблагодарил Оливер. - Там еще будут мальчики?
     - Да, будет несколько человек. У нас есть ребенок, родители  которого
сейчас в Индии, и всегда находится один-два из.... хм... разбитых семей...
- Он осуждающе покачал головой и улыбнулся, сетуя на современные нравы.  -
Хотя большинство мальчиков, которые далеко живут или просто не едут  домой
по той или иной причине, обычно принимают приглашение  друзей.  -  Тут  он
сделал паузу, достаточную для  того,  чтобы  дать  отцу  понять,  что  его
ребенок  не  из  тех,  кого  приглашают  друзья.  -   Не   волнуйтесь,   -
добросердечно заверил он. - Мы Тони хорошо накормим.
     Директор провел Оливера к двери и  остался  стоять  там  на  холодном
ветру, трепавшем его яркий галстук, и провожал глазами своего  посетителя,
который садился в машину, чтобы направиться в отель на встречу с сыном.
     Оливер направился в бар отеля, где должен был ждать Тони. Он  заказал
виски, чтобы смыть оставшийся в горле академический вкус шерри. У него  из
головы  не  выходили  слова  директора,  его  осторжные  намеки,   скрытые
предупреждения, нелестные выводы и деликатное умолчание  по  поводу  того,
что мать Тони за все два года учебы мальчика ни разу не навестила его.  Но
в этом и заключается одна из  задач  учителя  -  представить  тебе  твоего
ребенка таким, каким его видят другие, подготовить родителей к тому,  чего
можно ожидать от сына в будущем.
     Угрюмо уставившись в свой бокал, Оливер думал о том, что директор изо
всех сил старался смягчить свой неблагоприятный прогноз  -  Тони  вырастет
одиноким  и  необщительным  человеком  без  особого  стремления  и  умения
трудиться, он будет  вызывать  неприязнь  и  насмешки  окружающих.  Оливер
сделал глоток  виски,  стараясь  заглушить  обиду  на  директора,  на  его
самонадеянность и попытки заглянуть в будущее. Все  эти  люди,  оправдывал
себя Оливер, часто ошибаются. Именно поэтому они и становились  учителями.
Самому ему, в возрасте Тони, учителя предрекали блестещее будущее. Он  был
высоким  красивым  и  общительным  мальчиком,  которому   практически   не
приходилось прилагать  усилий,  чтобы  получать  самые  высокие  оценки  в
классе, который был заводилой во всех играх, капитаном команд, президентом
всяких клубов и ассоциаций, и к тому же любезным и обходительным  любимцем
всех девушек.
     Ну вот, надо було бы им видеть меня сейчас,  мрачно  подумал  Оливер,
склонившись над своим виски.
     Вернувшись  мыслями  к  Холлису,  он  вдруг  задался  вопросом,   что
заставляет этого человека так верить в свою безупречную правоту. То что  у
него была мелкая, совершенно определнная и легко достижимая цель,  которую
ему удалось достичь довольно быстро?  Или  общество  седовласых,  лишенных
амбиций неудачников, которыми изобилуют  маленькие  провинциальный  школы?
Может быть, это право с отеческой строгостью управлять сотнями  мальчишек,
которые проходят через его жизнь, прежде  чем  они  становятся  достаточно
взрослыми, чтобы сопротивляться его влиянию, и чье более зрелое  мнение  о
нем никогда  не  станет  ему  известным?  Не  исключено,  что  это  просто
размеренная жизнь по  определенному  расписанию,  которое  практически  не
меняется из года  в  год  -  столько-то  часов  латыни,  столько-то  часов
физкультуры, столько-то на  аккуратное  юношеское  поклонение  богу  и  на
соблюдение правил и божественных законов? Чти отца и мать своих,  постигай
аблятивус абсолютус,  не  списывай  на  экзаменах,  готовься  поступать  в
Гарвард. И к этому солидному и прочному основанию, у этим безопасным путям
прилагается хорошенькая грудастая жена,  которая  принесла  ему  небольшое
состояние, которая беспрекословно подчиняется  и  помогает  ему  в  работе
ежедневно  и  даже  ежечасно,  чтобы  сделать   их   существование   более
независимым, уютным и полезным. Может, в следующий  раз  переступая  порог
этого светлого  офиса  и  пожимая  руку  добродушному  молодому  человеку,
следует напомнить ему: "Вспомни Леонтио... Все в порядке, Учитель?"
     Оливер сам улыбнулся своему цинизму. Пусть пошлет свою жену в горы на
лето.
     Он хотел было уже заказать еще виски, когда через  приоткрытую  дверь
бара увидел Тони, входящего в холл отеля.
     Тони еще не заметил отца, и  Оливер  несколько  секунд,  как  мальчик
близоруко осматривал сквозь очки холл. Он был без пальто, рукава твидового
пиджака были явно коротки, под мышкой довольно  неуклюже  торчала  большая
чертежная доска. Он стал выше с тех пор, как Оливер видел его в  последний
раз, хотя это было всего шесть недель назад, и выглядел худым,  истощенным
и замерзшим от резкого ноябрьского ветра. Волосы мальчика были длинными  и
красивыми, в отличие от коротких причесок других студентов, которых Оливер
видел в учебном корпусе, и все поведение Тони было каким-то нервным и даже
вызывающим. Голова его казалась большой для  худеньких  плеч,  черты  лица
стали тоньше, а нос казался слишком длинным  на  истощенном  лице.  Оливер
невольно сравнил сына  с  какой-то  странной,  запуганной  и  одновременно
опасной птицей, одинокой, взъерошенной и не знающей  нападать  ли  ей  или
спасаться бегством.
     Разглядывая мальчика,  Оливер  ощущал  раздвоенность  его  образа.  В
длинном носе, в светлых волосах и огромных серых  глазах  он  видел  черты
Люси, а широкий, слегка выпяченный лоб, большой  упрямый  рот,  напоминали
ему собственные школьные фотографии. Но все это существовало  как-то  само
по себе. И вызов и подозрительность, которые просто  излучал  мальчик  при
своем появлении, не давали всем его чертам слиться в нечто единое.
     И тут Тони увидел отца. Десять минут они просто  болтали,  обсуждали,
что заказать, Оливер задавал обычные вопросы о здоровье сына,  о  школьных
делах, спрашивал Тони, что ему привезти. Тони отвечал без интереса,  паузы
становились, как обычно, все длительнее и невыносимее для обих. Оливер был
уверен, что для них обих было бы лучше, если  бы  они  больше  никогда  не
виделись. Но это исключено, хотя трудно сказать почему именно.
     Глядя на Тони через стол, Оливер отметил про себя почтительные манеры
сына, его аккуратность, точность движений рук, которые перемещались  ловко
и четко, ничего не проливая и не роняя. Мальчик не поднимал глаз, но  один
или два раза,  когда  Оливер  отворачивался,  а  потом  резко  возвращался
взглядом к сыну,  то  ловил  наблюдательные  и  задумчивые  взгляды  Тони,
смотревшего на него без злости и без любви. Встретившись взглядом с отцом,
он опускал глаза и неспеша, спокойно  и  тихо  продолжал  есть.  И  только
перейдя к дессерту, Оливер понял, что что-то во внешности ребенка не давло
ему покоя с того самого момента, как они пожали друг  другу  руки.  Густой
длинный светлый пушок покрывал верхнюю губу и подбородок Тони, и на скулах
неравномерно  блестели  светлые  тонкие  волоски.   Это   придавало   Тони
неопрятный и взъерошенный вид, как у щенка, который только что выбрался из
лужи.
     Оливер не сразу решился завести этот  разговор,  он  некоторое  время
разглядывал неравномерную  тонкую  поросль  на  лице  сына,  Ну,  конечно,
подумал он, Ему ведь уже почти шестнадцать.
     - Мистер Холлис сказал мне, что собирается пригласить тебя на обед  в
День Благодарения.
     Тони кивнул, не выказав ни малейшего удовольствия.
     - Если будет время, я пойду, - ответил Тони.
     - Он неплохой парень, этот мистер Холлис, - доброжелательно продолжал
Оливер, радуясь тому, что нашел тему для разговора, которая позволяла ему,
несмотря  на  угрызения  совести,  избежать  обсуждения  планов  Тони   на
предстоящие каникулы.  -  Он  очень  внимательно  наблюдал  за  тобой.  Он
говорит, что у тебя много  талантов.  Я  имею  в  виду  твои  рисунки  для
газеты...
     - Я их рисую чаще всего в классе, - сказал  Тони,  аккуратно  набирая
ложечкой шоколадное мороженное. - Чтобы не заснуть на уроке.
     -  А  что  он  преподает?  -  спросил   Оливер,   стараясь   избегать
напрашивающегося вопроса об отношении Тони к мистеру Холлису.
     - Историю Европы. Он помешан на Наполеоне. Сам он ростом в пять футов
и четыре дюйма, но с ума сходит по Наполеону.
     А я  сам  был  таким  злым,  таким  наблюдательным,  когда  мне  было
пятнадцать?
     - Мне бы хотелось взглянуть на твои  рисунки,  если  ты  прихватил  с
собой кое-что, - попросил Оливер.
     - Да ничего в них нет. - Тони поковырялся в своем мороженном. -  Если
бы в  школе  появился  кто-то  по-настоящему  талантливый,  они  бы  и  не
взглянули бы на мои рисунки.
     Что этому мальчишке действительно  удается,  так  это  отбить  всякое
желание к разговору, с горечью подумал Оливер.  Он  оглядел  зал,  избегая
смотреть на пробивающуюся бородку сына, которая непонятно почему  начинала
раздражать его. В зале было несколько детей,  которые  обедали  со  своими
родителями. Прямо напротив их столика, за которым сидели  Оливер  с  Тони,
сидела красивая блондинка, которой на вид было не более тридцати пяти.  Ее
руки были унизаны золотыми браслетами, которые звенели  на  весь  зал  при
малейшем движении. Она сидела рядом  с  высоким  ширококостным  мальчиком,
вероятно сыном, с таким же как у нее  прямым  носом,  с  таким  же  прямым
счастливым взглядом, выдающим здоровье и любовь к собственной  персоне.  У
сына были светлые  очень  коротко  подстриденные  волосы,  красивой  формы
голова была посажена на крепкую толстую шею,  растущую  из  широких  плеч.
Оливер заметил, что мальчик был очень вежлив с матерью, часто  улыбался  и
внимательно слушал ее, быстро подавал ей масло, подливал воды, не смущаясь
поглаживал ее руку, лежащую на столе.  Их  голоса  сливались  в  спокойной
дружеской беседе. Прямо рекламная картинка - Амриканская молодежь, подумал
Оливер.
     И он тут же болезненно ощутил, какой контраст этой паре  они  с  Тони
должны были представлять -  Тони  с  длинной  немодной  прической,  хилыми
плечами, в очках, с худенькой шеей и этим смешным пушком на  подбородке  и
щеках, да  и  сам  Оливер,  такой  неловкий,  явно  не  в  своей  тарелке,
пытающийся (и это наверняка  всем  понятно)  завязать  разговор  со  своим
замкнутым и недружелюбно настроенным сыном. Словив на себе взгляд Оливера,
женщина в другом конце зала приветливо улыбнулась ему,  как  члену  некоей
родительской ассоциации, к  которой  они  оба  принадлежали.  У  нее  были
белоснежные сверкающие зубы, и эта улыбка делала ее моложе.
     Оливер ответил улыбкой  и  кивком  головы.  Он  снова  кивнул,  когда
мальчик, вслед за молчаливым приветствием матери,  повернулся  к  Оливеру,
привстал и сдержанно, но почтительно поклонился.
     - Кто это? - полюбопытствовал Оливер.
     Тони бросил взгляд на соседний столик.
     Сандерс  и  его  мама.  Он  капитан  хоккейной  команды,  но  страшно
дрейфливый.
     - Зачем ты так? - Оливер чувствовал, что должен протестовать, хотя не
был уверен, был ли это протест мальчика или его мамы.
     - Я видел его игру, - объяснил Тони. - Он дрейфит. Все это знают.  Но
он самый богатый в школе.
     - Да? - Оливер еще раз взглянул  на  парочку  за  соседним  столиком,
пристальнее  приматриваясь  к  увешанным  золотом  рукам  женщины.  А  чем
занимается его отец?
     - Увиливает за хористками, - сказал Тони.
     - Тони!
     - Да это всем известно. -  Тони  методично  очищал  свою  тарелку  от
остатков мороженного. - Его отец не так уж богат. Не в этом дело.  Сандерс
сам зарабатывает деньги.
     - Неужели? - Оливер обратил на красавчика взгляд полный уважения. - И
как же?
     - Он дает в долг под проценты, - сказал Тони. - И  у  него  есть  еще
копия последней главы "Улисса" и он дает ее почитать за доллар на ночь. Он
президент шестого класса.
     Оливер не сразу ответил. Он со смущением вспоминал, как он читал Тони
"Алису в стране чудес" и "Вот такие истории", когда сыну было  шесть  лет.
По главе каждый вечер. Когда Тони выходил из ванны после ужина, в тапочках
и халатике, готовый ко сну,  пахнущий  мылом,  он  усаживался  на  краюшке
кресла, положив ноги на колени Оливера, так чтобы  при  свете  лампы  были
видны иллюстрации.
     - Что такле последняя глава?" спросил Оливер  в  полной  уверенности,
что речь идет о каких-то детстких секретах или желании шокировать старших.
     - Сам знаешь, - терпеливо объяснял Тони. - Миссис Блум в  постели,  а
ее тенор и солдат на Гибралтаре. Да,да,да. Все эта ерунда.
     - И ты читал это?
     - Конечно, - признался Тони. - Всего один доллар.
     - Что за чертова школа, - Оливер на мгновение забыл впервые  за  весь
обед то напряжение, с которым ему давался этот разговор.  -  Может,  лучше
поставить в известность мистера Холлиса?
     - Ну и что с того? - пожал плечами Тони. - Все равно  вся  школа  уже
прочитала это.
     Оливер ошарашенно уставился на сына, который сидел в  двух  футах  от
него - неопрятный, с юношеским пушком  и  прыщами,  усыпавшими  все  лицо.
Мальчик смотрел холодным безраличным взглядом, оценивая отца отчужденными,
полными загадочности и нахальства глазами.
     - Ну, - произнес Оливер даже громче, чем намеревался, - первое что мы
сделаем, перед тем как я уеду - это сбреем эту нелепую бородку.
     Когда они покидали зал, миссис Сандерс снова улыбнулась  и  блестнула
своими золотыми  браслетами.  Сам  Сандерс-младший,  огромный  с  гладкими
щеками и  бычьей  шеей  одарил  их  улыбкой  юного  сенатора,  привстал  и
церемонно серьезно поклонился.
     Отце  с  сыном  направились  в  аптеку,  где  Оливер  купил  тяжелую,
золотистого металла, безопасную бритву, самую дорогую в магазине,  и  пену
для бритья. Тони безразлично  наблюдал  за  отцом,  ничего  не  спрашивая,
просто неуклюже держа рисовальную доску под мышкой и,  время  от  времени,
поглядывая на обложки журналов, разложенных у автоматов с  содовой.  Потом
они шли в комнату Тони, шагая плечо к пелечу как другие отцы с  сыновьями.
Они ступали по умирющей осенней траве, влагу и холод которой Оливер ощущал
через  тонкую  подошву  своих   городских   туфель.   Некоторые   родители
приветствовали их легким поднятием шляпы, на что Оливер отвечал тем же, но
он при этом отметил про себя, что приветствия  Тони,  адресованные  другим
детям - с родителями или без - всегда  были  сухими  и  безразличными.  О,
Боже, подумал Оливер, следуя за сыном по узкой лестнице дома, что я  здесь
делаю?
     У Тони была собственная комната, походившая на мрачный куб с зелеными
стенами, одним  окном,  узкой  кроватью,  маленьким  письменным  столом  и
истрепанным деревянным шкафчиком. Комната была аскетически чистой.
     На письменном столе  стояла  открытая  деревянная  коробка  с  пачкой
педантично скрепленных бумаг. Книги  на  столе  были  расставлены  ровными
рядами на двух гранитных подставках.На кровати не  было  ни  морщинки.  Ни
одной вещички не было на виду. Оливер автоматически заметил про себя,  что
стоило бы прислать сюда Люси поучиться ведению хозяйства.
     Над кроватью на стене висела большая карта мира, в которую там и  сям
были вколоты маленькие цветные булавочки. Прямо  перед  шкафом  с  потолка
свисал  на  веревке  пожелтевший  скелет  без  некоторых  важных   костей,
остальные  части  которого  были  скреплены  проволокой.  На  столе  лежал
телескоп Тони.
     Это был первых визит Оливера в комнату сына, и вид скелета  несколько
шокировал его. Но он не решился сразу заговорить об этом, уговаривая  себя
с  некоторым  раздражением,  что  это  должно  свидетельствовать  лишь   о
похвальном стремлении мальчика изучать медицину.
     - Я думал, что здесь все живут по два человека в  комнате,  -  сказал
Оливер распечатывая бритву и вставляя в нее лезвие.
     - По идее да, - ответил Тони стоя  в  середине  комнаты  и  задумчиво
разглядывая карту на стене. - У меня тоже был сосед,  но  он  не  выдержал
моего кашля.
     - Кашля? - удивился Оливер. - Я не знал, что ты кашляешь.
     - Я не кашляю, -  ухмыльнулся  Тони.  -  Но  он  мне  надоел,  и  мне
захотелось пожить одному. Ну я начал просыпаться в два часа ночи и по часу
кашлять. Он продержался немного больше месяца.
     О, Господи, в отчаянии подумал Оливер, и Холлис  зарабатывае  деньги,
воспитывая ЭТОГО МАЛЬЧИКА.
     - Сними рубашку, а то намочишь ее, - приказал он Тони, открывая тюбик
крема для бритья.
     Не отрывая глаз от карты, Тони начал медленно  расстегивать  рубашку.
Оливер повнимательнее присмотрелся  к  карте.  Булавочками  были  отмечены
Париж, Сингапур, Иерусалим, Константинополь, Калькутта, Авиньон и Бейрут.
     - Что это за булавочки? - полюбопытствовал он.
     - Я собраюсь прожить в каждом из этих городов по  три  месяца,  после
того как закончу медицинский колледж, спокойно объяснил  мальчик.  Я  хочу
десять лет поработать судовым врачом. - Он снял рубашку, подошел к шкафу и
приоткрыл дверцу. При этом скелет  закачался  и  кости  издали  неприятный
мертвенный звук. Тони аккуратно повесил рубашку и закрыл дверцу.
     Судовой доктор, подумал Оливер. Что за идея! Он старался не  смотреть
на сына, сосоредоточенно разглядывая карту - Париж, Калькутта, Бейрут.
     Ну и расстояния, подумал он.
     - А гда ты раздобыл скелет? - спросил Оливер.
     - В ломбарде на Восьмой Авеню, - ответил Тони. - В Нью-Йорке.
     - И вам разрешают самим ездить в Нью-Йорк? - спросил Оливер, чувствуя
при  этом,  что  ему  не  уследить  за  всеми  планами  и   передвижениями
собственного сына.
     - Нет, - сказал Тони и задумчиво погладил скелет. - Я всегда  говорю,
что еду домой на выходные.
     - О, - невпопад ответил Оливер. - Понятно.
     И на мгновение перед его глазми предстала картина:  его  жена  и  сын
стоят на перкрестке, не узнавая друг друга, стоят на противоположных углах
одной улицы и ждут, когда переключится светофор, а потом переходят  улицу,
проходя мимо так близко, что вот-вот прикоснутся  друг  другу,  но  так  и
продолжая идти каждый своей дорогой. И с чувством отвращения он  посмотрел
на Тони, раздетого до пояса, задумчивыми движениями трогающего скелет.
     - Сколько же он стоил? - спросил Оливер.
     - Восемьдесят долларов.
     - Что? - Оливер не мог скрыть своего удивления. - Где ты взял деньги?
     - Выиграл в бридж, - спокойно ответил Тони. - Мы играем каждый  день.
Я выигрываю три раза из четырех.
     - И мистер Холлис знает об этом?
     Тони холодно засмеялся.
     - Он ничего ни о чем не знает.
     При этом мальчик поднял  руку  и  коснулся  основания  черепа  своего
скелета. - Оципитальная кость, - произнес  он.  -  Я  знаю  название  всех
костей.
     Нормальный отец, имеющий нормального сына, похвалил бы его  за  такое
усердие.  Но  вид  этого  голого  ровного  юношеского  торса,  слабого   и
уязвимого, аккуратной и пропорциональной формы на фоне пожелтевших  костей
ломбардного скелета вызвал у Оливера острое чувство боли.
     - Подойди сюда, - резко сказал он, направляясь к умывальнику в  конце
комнаты. - И давай покнчим с этим. Мне нужно быть в Нью-Йорке к шести.
     Тони в последний раз нежно погладил скелет, на что тот ответил  сухим
стуком костей. Потом он послушно подошел к умывальнику и остановился перед
Оливером.
     - Сначала умой лицо, - сказал Оливер.
     Тони снял очки и включил воду. Он все делал  тщательно  и  методично.
Потом вытерев руки полотенцем, он повернулся к отцу. Пушок  на  его  щеках
потемнел от влаги и прилип к коже.
     Оливер осторожно нанес пенку на  юнощеские  щеки,  кончиками  пальцев
ощущая угловатость и нежность молодых скул. Тони терпеливо стоял, не мигая
и не двигаясь. Как старая лошадь, безропотно подставляющая  ногу  кузнецу,
невольно сравнил про себя Оливер.
     Оливер несколько неуверенно мелкими осоторжными  движениями  проводил
бритвой по лицу мальчика. Никогда раньше ему не приходилось брить кого-то,
а это оказалось совсем не то, что бриться самому. При этом он  вдруг  явно
вспомнил тот дель, когда его впервые в жизни брил  его  собственный  отец.
Это было лето, когда ему исполнилось  четырнадцать.  Он  отдыхал  тогда  в
большом дому на Уотч Хилз, из окон которого было видно море. Отец  приехал
на выходные. Сначала он несколько часов  бросал  на  сына  косые  взгляды,
точно так же, как сам Оливер разглядывал Тони за обедом.  И  только  потом
его отец разразился громким смехом и грубо потрепав Оливера  по  юношеской
щетине, повел его наверх  в  старую  ванную  комнату,  отделанную  красным
деревом, по дороге призывая всех членов  семьи  понаблюдать  за  тем,  что
должно было произойти.
     Старший брат Оливера не приехал на эти выходный, но его  мать  и  две
сестры - двенадцати и десяти лет, встревоженные необычной веселостью отца,
немедленно появились в дверях ванной комнаты, где стоял смущенный  Оливер,
раздетый до пояса  с  застенчивой  улыбкой  на  лице.  Отец  в  это  время
методично затачивал свою бритву  с  ручкой  из  слоновой  кости  и  прямым
лезвием.
     Оливер осторожно проводил узкие полосы на покрытом пеной лице Тони  и
в  ушах  его  четкуо   звучал   тихий   успокаивающий   ритмичный   шорох,
сопровождавший каждое движение лезвия, которым отец проводил  по  кожаному
ремню, висевшему рядом с мраморным умывальником в той  далекой  ванной  на
побережье в 1912 году.  Он  также  вспоминал  сухой  запах  мыльной  пены,
ощущение жесткой щеточки на щеках, смесь запаха отцовского рома с  маминой
лавандой,  которая  придавала  ванной  комнате  вечный   неуловимо   токий
загадочный запах. Ему вспоминалась  также  океанская  соль  на  его  голых
плечах после утреннего плавания, матьмать в легком голубом платье,  сестры
стоявшие на пороге ванны босые с серьезным выражением лиц.
     - Входите, входите, - сказал  тогда  отец.  -  Вы  присутствуете  при
посвящении в мужчины, дорогие дамы.
     Мать и сестры так и оставались у двери,  пока  отце  трудился  нанося
пену на его щеки, но когда он взял бритву и стряхнул ее три-четыре раза  о
ладонь, мать похлопала девочек по плечу и сказала:
     - Здесь нам не  место,  девочки.  Это  только  для  мужской  половины
племени.
     Она улыбалась, но очень  странной  улыбкой,  которую  Оливер  никогда
раньше не видел на ее  лице.  Мама  решительно  вывела  девочек  и  плотно
прикрыла дверь, прежде чем отец первый раз успел провести бритвой по  лицу
Оливера. Отец Оливера  молча  с  самым  серьезным  видом  разглядвал  сына
несколько мгновений, потом взял в руку его подбородок приступил  к  бритью
быстрыми точными уверенными движениями.
     Оливер все еще хранил в памяти ощущуние отцовских пальцев на щеках  -
это были сильные, твердые и вместе с тем нежные  прикосновения.  И  только
гораздо позже - после смерти отца, он поняли сколько в них  было  любви  и
сожаления.
     Сейчас его рука лежала на подбородке  его  собственного  сына,  и  он
понимал, что ему не достает отцовской уверенности для проведения  того  же
самого ритуала. Оливера смутно подавляло ощущение  повторяемости  событий,
которые совершенно по-разному были окрашены любовью и счастьем.  Вспоминая
впрервые за долгие годы все минувшие летние каникулы, полузабытые имена  и
лица друзей, заброшенные комнаты летнего дома, пышущего здоровьем отца,  с
его уверенными руками, отца которого уже давно нет в живых, Оливеру пришло
в голову, что у сына наверняка будет повод обижаться на своего отца, когда
Тони в свою очередь оглянется назад с вершины собственной зрелости на этот
полукомичный, полуторжественный эпизод, происходящий в неуютной до предела
аккуратной комнате общежития с  нелепо  свисающим  с  потолка  скелетом  и
картой мира, утыканной отметками будущих убежищ.
     Но Оливер был уверен, что его лицо не выдавало его чувств  и  мыслей,
пока он обыденно соскабливал слой  пены  с  подбородка  и  скул  Тони.  Он
закончил, сняв последний пучок волос с верхней губы мальчика, и сделал шаг
назад. - Ну вот, - заключил он. - Теперь умойся.
     Тони склонился над умывальником, и набирая  ладонями  воду  энергично
плескался, в то время как Оливер наблюдал  за  согнувшейся  голой  спиной,
такой худеноькой,  но  выдающей  жилистый  рельеф  мышц,  который  скрывал
мешкованый пиджак. Коже, как внезапно заметил Оливер, была такой же, как и
у Люси  -  нежной,  гладкой,  белоснежной  со  здоровым  розовым  оттенком
просвечивающихся сосудов.
     Когда Тони выпрямился и вытер лицо,  он  впревый  раз  за  все  время
посмотрел в зеркало над умывальником. Разглядывая  себя,  он  одной  рукой
провел по непривычно гладким щекам. Оливер,  стоявший  позади,  встретился
глазами с зеркальным изображением сына. Без очков это были  глаза  Люси  -
огромные, темно-серые, умные. Вдруг, рассматривая в зеркале чистое гладкое
худощавое  лицо  юноши,  Оливер  понял,  что  Тони   будет   по-настоящему
привлекательным мужчиной.
     Как будто прочитав мысли отца, Тони улыбнулся Оливеру в зеркале.
     - Черт, - сказал он, одновременно смущенный и довольный собой. -  Они
все просто умрут.
     И оба усмехнулись. И Оливер понял, что не  сможет  оставить  Тони  на
день Благодарения у Холлисов, на их попечение и добросердечное  оплаченное
гостеприимство, не сможет оставить Тони под  сочувственными  и  плаксивыми
взглядами грудастой женушки Холлиса, которая будет предсказывать печальное
будущее молодого Крауна и всех брошенных мальчиков, чьи  родители  были  в
Индии, или же тех, у кого родители  развелись,  и  кто  не  смог  получить
приглашение от семейств, еще не пострадавших от развода.
     - Складывай вещи, Тони, - резко и сухо приказал Оливер. - Ты едешь со
мной на выходные.
     Секунду Тони оставался неподвижным, стараясь в зеркале поймать взгляд
отца. Потом, без всякой улыбки он кивнул, надел рубашку и  неспеша,  очень
тщательно начал укладывать чемоданы.
     По пути в Нью Йорк уже почти на въезже в город Тони задал вопрос:
     - Как мама?
     - Прекрасно, - ответил Оливер.
     Впервые за эти два года они упомянули Люси.
     Люси прибыла в бар отеля Пенсильвания без пяти  шесть.  Придерживаясь
какой-то несформулированной неясной клятве, которую она  дала  себе  сама,
она теперь никогда не опаздывала и никогда не  заставляла  Оливера  ждать,
когда они собирались куда-то вместе или назначали встречу друг другу.  Бар
был полон мужчин, зашедших пропустить поледний стаканчик по дороге  домой,
перед тем как сесть на поезд в Нью-Джерси или  Лонг-Айленд.  В  баре  была
вывеска, что женщины без сопровождения мужчин не обслуживаются.
     Она села за столик и заказала виски.
     Она скромно сидела в углу в ожидании мужа и  без  всякой  стыдливости
разглядывала  мужчин  в  баре,  не  опуская  глаз,  когда  ей  приходилось
встречаться взглядом с одним из них. Все они выглядели серыми и  уставшими
за день, они жадно глотали  виски,  будто  не  могли  бы  иначе  выдержать
поездку домой и вечер в кругу семьи. Сама же она,  только  что  из  ванны,
нарядно одетая  и  готовая  к  предстоящему  отдыху,  смотрела  на  них  с
некоторым сожалением и  презрением,  разглядывая  их  поношенные  отдающие
офисной  скукой  одежды.  Она  мысленно  предвкушала  обед  с  Оливером  в
итальянском ресторане неподалеку, который они оба очень  любили.  А  потом
ночь вдвоем в поезде. Она по-детски обожала  поезда,  и  чувствовала  себя
очень уютно и благопристойно, когда спала в купе под  стук  колес.  Оливер
был  прекрасным  спутником  -  внимательным,  заботливым,  гораздо   более
разговорчивым и веселым, чем дома.
     И тут она увидела направляющегося к ней  Оливера.  Она  улыбнулась  и
помахала ему. Он не улыбнулся в ответ, только  остановился  на  мгновение,
поджидая кого-то, идущего позади. Оба стояли в тридцати  футах  от  нее  в
узком проходе между столиками, в густом облаке сигаретного дыма.
     Люси сморгнула и потрясла головой. Не может быть, подумала она.
     И вот две фигуры напрвились к ней, и сама не понимая, что происходит,
Люси встала. Увидеть его здесь, подумала она. В этом баре.
     Оливер и Тони остановились по другую сторону столика. Они стояли так,
молча глядя друг другу в лицо.
     - Привет, мама, - сказал Тони , и  она  услышала  как  изменился  его
голос.
     - Привет, Тони, - ответила она.
     Она переводила взгляд с одного лица на другое. Тони казался  усталым,
но нисколько не смущенным или неловким.
     Оливер внимательно следил за  Люси  изучающим  и  немного  угрожающим
взглядом.
     Люси тихо вздохнула. Потом она вышла из-за  столика,  обняла  Тони  и
поцеловала его в щеку. Он стоял держа руки по швам, безропотно давая  себя
поцеловать.
     Он выглядит слишком высоким и взрослым для моего сына, подумала Люси,
чувствую взгляды окружающих, наблюдавших семейную сцену.
     - Мы не едем на Юг, - заявил Оливер. - Мы едем домой на выходные.
     Это было не просто заявление, и она поняла это. Это было  требование,
вопрос, признание перемен и предупреждение.
     Люси ненадолго замялась, потом сказала:
     - Конечно.
     - Вы оствайтесь здесь, а  я  пойду  напротив  и  сдам  билеты.  Скоро
вернусь.
     - Нет, - сказал Люси, испугавшись при мысли о том,  что  ей  придется
так внезапно остаться наедине с Тони. - Здесь так  накурено  и  шумно.  Мы
пойдем с тобой.
     Оливер кивнул.
     - Как скажешь.
     На вокзале она старалась стать поближе к Оливеру у окошка кассы, пока
он говорил с клерком. Она не пересавая болтала. Ее голос казался ей  самой
высоким и неестественно возбужденным.
     - Ну, это все меняет,  правда?  Тогда  нам  нужно  многое  продумать.
Во-первых, нужно посмотреть, есть ли  у  нас  запасы  еды  в  доме,  чтобы
приготовить праздничный обед. Знаешь, что мы сделаем... мы поедем  в  один
из этих замечательных итальянских магазенчиков на  восьмой  Авеню,  потому
что завтра все магазины будут закрыты, мы  купим  там  индейку  ,  сладкий
картофель и черничный соус с орехами для приправы...
     - Ну что вы, - спорил Оливер с мужчиной в окошке.  -  Я  предупреждаю
вас за целый час. Это считается  достаточным  на  железной  дороге.  Когда
покупаешь билет, ты ведь не подписываешь пожизненный контракт, правда?
     Клерк ворчливо заявил, что должен спросить у начальника ночной смены,
и удалился. В глубине окошка было видно, как он разговаривал,  склонившись
над седым человеком, который, сидя за своим столом время от времени бросал
мрачные взгляды на стойку, у которой стоял Оливер.
     Тони молчал, слушая мать и рассеянно просматривая толпу, идущую через
здание вокзала.
     - И еще мы поедем в Шрафтс, - не умолкала Люси, произнося слова своим
высоким нервным голосом. - Мы купим тыквенный пирог и пирог  с  мясом,  да
еще хлеба для бутербродов с индейкой на завтра. И  еще  знаешь,  что  надо
сделать, Оливер... - Она сделала паузу, давая  возможность  мужу  вставить
слово, но он наблюдал за кассиром и его начальников и  не  ответил  ей.  -
Сегодня  вечером,  давай  пообедаем  у  Луиджи  с  Тони.  Тебе   наравится
итальянская кухня, Тони?
     Тони  медленно  повернулся  и  посмотрел  на  мать  через  два  года,
разделявших их, через ту пропасть,  в  которой  исчезло  всякое  знание  о
вкусах, пристрастиях и манерах друг друга.
     - Да вполне, - сказал он,  выговаривая  слова  немного  медленне  чем
обычно, как быдто он понимал, что  мать  разговаривает  в  непривычной  ей
тоне, с необычной скоростью, и он будто своей  собственной  размеренностью
голоса надеялся успокоить ее.
     - Хорошо! - сказала Люси с каким-то неестественным энтузиазмом. - Это
наш с отцом любимый ресторан. - Она  предлагала  ему  этот  ресторан,  она
предлагала полный набор общих семейных вкусов,  гармонии  и  дружбы.  -  А
потом, Оливер, ты знаешь, что мы с Тони сделаем потом?
     - Сразу бы так, - сказал Оливер клерку, который уже вернулся к  своей
стойке и начал отсчитывать деньги за возврат билетов.
     - Мы все вместе должны пойти в театр, - продолжала Люси. - Ты  любишь
театр, Тони?
     - Да, - сказал мальчик.
     - Ты часто ходишь в театр?
     - Иногда.
     - Может нам удасться попасть в музыкальную комедию. Как ты  считаешь,
Оливер?
     Оливер повернулся к ней от окошка  кассы,  высказав  свое  прощальное
неудовольствие клерку.
     - Ты о чем? - спросил он.
     - Я говорила, - она  тараторила  так,  будто  стремилась  бесконечным
потоком своей болтовни не дать этим двоим погрузиться в себя или  заняться
друг другом. - Я говорила,  что  мы  сможем  повести  Тони  в  музыкальную
комедию. Сегодня праздничный вечер и мы вместе в городе и...
     - Ну что, Тони? - обратился Оливер к сыну. - Хочешь пойти в театр?
     - Да, спасибо, - ответил Тони. - Но если вам все равно, то лучше не в
музыкальную комедию. Есть пьеса, о которой я слышал ... "Раскаты грома"  Я
бы хотел посмотреть ее, если можно будет купить билеты.
     - "Раскаты грома"- Люси скорчила гримасу. -  Мне  говорили,  что  она
немного мрачновата.
     - Нет смысла тратить время на музыкальную комедию,  -  твердо  заявил
Тони. - Может, если бы я жил в Нью-Йорке и все время  ходил  в  театр,  то
думал бы иначе.
     - Оливер... - с сомнением в голосе произнесла Люси. Она боялась,  что
мрачная пьеса может повлиять на  них,  она  боялась  того  момента,  когда
покидая театр они почувствуют, что устали друг  от  друга,  что  два  часа
тяжелых  эмоций  утомили  их.  Музыкальная  комедия,  непритязательная   и
беззаботная, окрасит все в радужные тона.
     - Пусть Тони решает, - постановил Оливер,  когда  они  спускались  по
лестнице вокзала. - Но мы сначала поедем в гостиницу и спросим, смогут  ли
они заказть нам билеты.
     Люси замолчала, продолжая идти между мужем и сыном. Ну вот  он  опять
начинает все за всех решать, с обидой подумала она.

     Люси руководила покупками, пробивая себе  дорогу  сквозь  праздничную
толпу магазинов, забрасывая Тони и Оливера  кипами  коробок,  которые  она
скупала с расточительностью и даже какой-то истеричной жадностью.  Она  не
переставала говорить, постоянно расширяя праздничное меню, обводя взглядом
ряды  инющек,  развешанных  над  прилавками,  пирамиды  апельсин,   яблок,
мандарин, грейпфрутов, витрины,  заваленные  южно-американскими  дынями  и
ананасами, корзины картофеля и орехов. Потом они начали опаздывать, и  все
покупки  были  свалены  в  багажник  машины.  Все  семейство  поспешило  в
ресторан, где Люси выпила не в меру и не помнила  уже,  что  происходит  и
когда надо завершить обед, чтобы успеть  в  театр.  Когда  она  бегала  по
магазинами, когда истерично ела и пила, они  ощущала  только  единственное
желание - отложить, отсрочить что-то.  Ошеломленная  внезапным  появлением
Тони, Люси не могла сразу понять, была  ли  это  угроза  или  же  необорот
подтверждение ее счастья, она была слишком смущена, чтобы присмотреться  к
поведению Тони и Оливера и мучительно старалась не принимать  собственного
решения в эти первые часы и одновременно дать возможность  другим  сделать
это за нее.
     В театре, она задремала и только время от времени до  нее  доносились
реплики актеров на сцене. В перерывах она заявляла, что слишком устала,  и
оставалась сидеть одна, пока  Оливер  с  Тони  отправлялись  через  дорогу
выпить кока-колы. По дороге домой она сидела на заднем сидении, в полусне,
и даже не прислушивалась к тому, о чем говорили Тони и  Оливер  в  темноте
впереди нее.  Приехав  домой,  Люси  с  трудом  взобралась  на  крыльцо  и
совершенно честно заявила, что засыпает по дороге. Она поцеловала Тони  на
прощанье, пожелала ему спокойной ночи поспешно и без особой  теплоты,  как
будто не было этих двух лет, и ушла, предоставив  Оливеру  все  заботы  по
размещению мальчика в комнате для гостей.
     Это было бегство, и Люси понимала это.  Она  была  уверена,  что  сам
Оливер уж наверняка, а может и сам Тони, понимают это, но усталость мешала
ей думать. Улегшись в  постель  и  выключив  свет,  Люси  ощутила  смутное
чувство победы. Я справилась с этим  вечером,  думала  она,  и  ничего  не
произошло. Завтра я буду снова полна сил, снова смогу действовать.
     Сквозь обволакивающий ее сон, она  слышала  доносящиеся  из  соседней
комнаты голоса Оливера и Тони - тихие, дружеские,  заговорщические.  Затем
послышались тяжелые мужские  шаги  вниз  по  коридору,  по  направлению  к
комнате для гостей. Они так громко топают, подумала Люси. Оба.
     Люси было интересно, прийдет ли Оливер к ней  в  спальню  сегодня.  И
если да, то ради кого? Ради себя? Ради нее? Ради Тони?
     Она скрестила руки на груди и обняла себя за плечи, почувствовав  как
дрожит от холода.
     Люси  уже  спала,  когда  Оливер  вошел  в  темноту  комнаты.  Тихими
осторожными движениями он разделся, чтобы не разбудить жену.

     Обычно Люси вставала  рано,  но  в  это  утро  Дня  Благодарения  она
проснулась после десяти и сразу почувствовала тяжесть в голове от выпитого
вчера . Она  медленно  двигалась,  умывалась,  причесывалась  и  одевалась
тщательнее чем обычно. Что бы он обо мне не думал, по  крайней  мере,  ему
придется признать, что его мать хороша собой.
     В доме не было слышно ни звука,и Люси подумала, что Оливер с  Тони  в
гостинной, либо завтракают внизу, рядом  с  кухней.  Но  спустившись,  она
обнаружила, что дом пуст. Комнаты сверкали утренним светом, в кухне  возле
мойки сохли два чисто вымытых прибора.
     На столе лежала записка, написанная рукой Оливера, и  Люси  не  сразу
решилась взять ее и прочитать. Ее мучил смутный страх, что ей сообщают  об
отъезде, о какой-то плохой новости, об отречении. Но она все же  заставила
себя взять в руки листок и прочитать. Они просто решили  не  будить  ее  и
позавтракать вдвоем, и так как утро было такое красивое, они отправились в
город на школьный футбольный матч, который начаинался в одиннадцать часов.
Четкой и властной рукой Оливера сообщалось, что они  вернутся  не  позднее
половины второго, и  с  удовольствием  съедят  индейку.  "Целую,  Оливер,"
стояло внизу.
     Люси даже  обрадовалась  передышке  и  засуетилась  на  кухне,  чистя
индейку, готовя соус, поджаривая и очищая  орехи.  Она  двигалась  быстро,
механичекси, радуясь тому, что прислуга была в этот день  выходная  и  что
она в доме одна.
     Когда после утренней работы, раскрасневшись  от  жара  духовки,  Люси
подумала о Тони, мысли эта  уже  не  шокировала  ее.  Все  было  настолько
естественно - в стольких домах по всей стране сыновья приезжают  домой  на
каникулы  и  идут  с  отцами  на  футбольный  матч,  пока  матери  готовят
празничный обед. И если Тони не был безмерно ласков и внимателен накануне,
то этого можно было ожидать. Он не был и агрессивен. Его  отношение,  если
это можно было назвать отношением, было  скорее  нейтральным.  Ну,  может,
чуть теплее, чуть лучше, поправила она себя, поворачивая птицу в  жаровне.
Люси весело напевала в залитой солнцем кухне. В конце концов, два  года  -
это достаточно долго,  думала  она,  особенно  в  жизни  мальчика.  Многое
забывается за два года - или по крайней мере, смягчается,  затушевывается.
Сама она, спокойно размышляла Люси, накрывая на стол, уже не  могла  четко
припомнить, что произошло два года назад. Все это потеряло свою значимость
и уже не причиняло оли. На таком расстоянии было трудно вспомнить,  почему
все сделали из этого такую трагедию.
     Гдядя на стол с белой скатертью, со  сверкающими  бокалами,  Люси  на
мгновение пожелалела, что их будет только трое. Было бы неплохо пригласить
другие семьи с детьми возраста Тони, Люси  представляла  себе,  как  будет
выглядеть стол, за которым с одной стороны будут сидеть взрослые, с другой
- пять или шесть мальчиков и  девочек,  читсеньких,  нарядных,  девочки  в
прекрасном цветущем возрасте, когда они то и  дело  балансируют  на  грани
детства и пробуждающейся женственности.
     На Рождество, решила Люси, я устрою что-то грандиозное.  Стоя  так  и
любуясь сверкающим столом, мечтая о Рождестве, она чувствовала себя  такой
счастливой, какой не была уже многие годы.
     Посмотрев на часы, Люси отправилась на кухню присмотреть за индейкой,
вдохнуть теплый и дразнящий аромат обеда. Затем  она  поднялась  наверх  и
долго перебирала наряды в гардеробе, не зная на чем остановить свой выбор,
никак не решаясь определить, что больше всего может понравиться Тони.  Она
выбрала наконец нежно-голубое платье с широкой юбкой и длинными  рукавами.
Сегодня, думала она, ему наверное захочется видеть во мне мать.
     Оливер и Тони вернулись в четверть  второго,  оба  раскрасневшиеся  с
мороза и захваченные увиденной игрой. Люси ждала их в гостинной,  в  своем
"материнском" платье, гордая, что все было тщательно подготовлено заранее,
за пятнадцать минут до их прихода, что они  застали  ее  сидящей  в  чисто
убранной светлой комнате, спокойно ожидающей их  возвращения.  Люси  сразу
услышала шаги у входной двери и приятный гул мужских голосов, и когда  они
вошли в комнату, она встретила их улыбкой, отметив про себя, что Тони  был
так похож на Оливера - широкие брови,  продолговатые  серые  глаза,  токие
светлые волосы и общее впечатление силы, исходившее от них обоих.
     - Вкусно пахнет, - сказал Оливер. Он вероятно наслаждался этим утром,
улыбался, источал  энергию,  некоторое  беспокойство  и  вся  его  суровая
наблюдательность предыдущего дня исчезла. Оливер посмотрел на жену,  и  по
его взгляду Люси поняла, что он остался доволен ею. Наверное, все  это  не
совсем реально, все подготовлено, разыграно, отрепетировано,  но  по  лицу
Оливера было видно, что сделано все это хорошо.
     - Мы встретили Фреда Коллинза с дочкой на матче,  -  сообщил  Оливер,
стоя напротив камина. - Я пригласил их зайти к нам по  дороге  домой.  Они
будут с минуты на минуту. Лед в холодильнике?
     Он бросил взгляд на серебрянное ведерко со льдом, стоявшее на буфете,
который служил им баром.
     - Да, - Люси было приятно, что эта мысль  приходила  в  голову  и  ей
тоже, потому что сегодня она продумала все.
     Она улыбнулась им  обоим,  стоявшим  рядом  у  камина  в  твидовых  и
фланелевых брюках, сын почти одного роста с отцом. От них веяло празничным
морозным утренним воздухом. Тони смотрел на  все  вокруг,  как  будто  жил
здесь все время, как будто мог без всякого смущения и неловкости ходить по
этому дому.
     - Понравился матч? - спросила Люси.
     - Да, Это была довольно хорошая игра, -  сказал  Тони.  -  Их  задний
нападающий наверняка займет в колледже первое место, если ему до этого  не
свернут шею.
     - Ты любишь футбол? - поинтересовалась Люси.
     - Угу, - ответил Тони. - Когда мне не нужно болеть за кого-то.
     Оливер бросил на Тони быстрый вопросительный взгляд, и Люси подумала,
что больше не стоит задавать сыну прямых вопросов о нем самом. Все  ответы
звучали несколько странно,  не  совсем  так,  какие  хотелось  бы  слышать
родителям. Встревоженная, Люси встала и, подойдя к бару, начала  доставать
бокалы, не поворачиваясь лицом к  Оливеру  и  Тони.  Звонок  в  дверь  был
облечением. Оливер пошел открывать и встречать Фреда Коллинза с дочерью.
     У двери послышался рев. Фред Коллинз не умел говорить по-другому.  Он
был из Орегона и считал, что орать изо всех сил  было  одним  из  способов
продемонстрировать преимущества простоты  и  открытости  Запада.  Это  был
огромный мужчина с сильным как тиски руковпожатием.  Он  все  еще  отдавал
предпочтение фетровой шляпе, отдаленно  напоминающей  техасскую  моду.  Он
много пил, устраивал игры в покре и вечно уговаривал Оливера поехать с ним
на оленя или дичь. Два раза в год он открывал  для  себя  бойцов,  которые
могли заставить публику забыть имя Джо Луиса. И однажды он повез Оливера в
Кливленд посмотреть на его очередное открытие, которое было  нокаутировано
в третьем раунде  каким-то  пуэрториканцем.  Хотя  Люси  и  не  доводилось
убедиться в каких-то достоинствах Коллинза, но считала его великодушным  и
добрым. Она была благодарна Фреду за то , что он частенько увозил  Оливера
в свои длительные охотничье эскапады и на далекие борцовские арены.
     У него была  довольно  хорошенькая,  но  несколько  бесцветная  жена,
которую  он  называл  Дорогуша  и  с  которой  обращался  с   галантностью
зоопаркового медведя. Его дочери Бетти было  всего  пятнадцать,  она  была
маленькой  неяркой,  но  очень  самоуверенной  и  презрительно  кокетливой
девочкой, которая, как считала Люси, цвела ядовитыми цветами. Даже Оливер,
считавшийся абсолютно невоспримчивым  к  чужому  влиянию,  признавал,  что
присутствие Бетти в комнате вызывало у него острое чувтсво дискомфорта.
     - Скажу тебе, Олли, - говорил Коллинз, так что его слова  разносились
по всей гостинной. -  Этот  мальчик  просто  находка.  Ты  видел,  как  он
подрезал, когда они его блокировали? Он самородок. - Осенью Коллинз обычно
пополнял свои списки борцов, который должны были заставить публику  забыть
Джо Луиса, именами задних нападающих, которые были призваны  затмить  Реда
Гренджа. - Я  обязательно  напишу  своему  старому  тренеру  в  Орегоне  и
рааскажу ему об этом мальчишке, и могу даже  ему  кое-что  предложить.  Мы
можем заработать на нем там.
     Коллинз закончил колледж более двадцати лет назад, и ни разу не был в
Орегоне за последнии десять лет, но его патриотизм  оставался  неизменным.
Он также хранил верность Американскому  легиону  в  котором  когда-то  был
офицером, нескольким тайным обществам, а  также  Комитету  республиканской
партии штата Нью-Джерси, которая в тот момент качалась под сокрушительными
ударами династии Рузвельтов.
     - Ты не согласен со мной, Олли? - орал Колинз из другой комнаты. - Он
будет просто сенсацией в Орегоне, правда?
     - Ты совершенно прав, Фред, -  услышала  Люси  тихий  голос  Оливера,
приближающийся по коридору. Коллинз  был  единственным,  кто  называл  его
Олли. Люси передергивало всякий раз, когда он произносил  это,  но  Оливер
никогда не возражал.
     Мужчины вошли в комнату, пропуская  вперед  Бетти.  Бетти  улыбнулась
Люси и сказала:
     - Здравствуйте, миссис Краун.
     Голос, так же как и весь ее  облик,  звучал  так,  что  даже  мужчины
чувствовали себя не в своей тарелке в ее присутствии.
     Коллинз остановился у двери в мелодраматической позе.
     -  Бог  мой!  -  прорычал  он,  расставив  руки,  как  боец,  который
собирается захватить противника. -  Что  за  зрелище!  Вот  за  что  нужно
ДЕЙСТВИТЕЛЬНО сказать спасибо. Олли, если бы я был набожным  человеком,  я
бы сегодны же отправился в церковь, чтобы воздать хвалу Господу  за  такую
красивую жену. - И он напрвился к Люси, громко растягивая слова: - Не могу
устоять перед Вами, мэм. Не могу устоять.
     Он грохотал и сжимал Люси в объятиях.
     - Вы хорошеете с каждым днем. Сын, - обратился он к Тони, стоявшему в
дверях и внимательно наблюдавшему за происходящим: - с твоего разрешения я
поцелую твою мать, потому что сегодня праздник  и  потому  что  она  самая
красивая женщина на этом берегу Миссиссипи.
     Не дожидаясь ответа Тони, Коллинз крепко стиснул Люси,  как  борец  в
ближнем бою, и громко чмокнул ее в щеку.  Чуть  не  задохнувшись  в  руках
этого громилы, Люси чуть смущенно засмеялась и позволила поцеловать  себя,
потому что раз пустив в дом Коллинза, нужно было примириться со всем  этим
гамом и с его деревенской грубой галантностью. Она  бросила  взгляд  через
голову Коллинза на Тони. Тот не смотрел на мать, он наблюдал за Оливером с
любопытством ученого, следящего за ходом эксперимента.
     Люси не видела Оливера. Коллинз снова прижал ее к своей бочкообразной
груди, и не замечая, что происходит вокруг, продолжал выкрикивать от  всей
души:
     - Венера, Венера.
     Затем выразительно подмигивая и  раскачивая  головой,  он  театрально
прошептал:
     - Крошка, машина ждет, мотор работает. Одно твое слово и мы  умчимся.
Это первая ночь новолуния. Олли, мальчик мой,  держи  меня  за  руки.  Она
будит во мне зверя.
     Тут он разразился громогласным смехом и отпустил Люси.
     -  Ну  все,  довольно,  Фред,  -  сказала   Люси,   зная,   насколько
неубедительно прозвучали ее слова после всех этих лобызаний и  подвываний.
Она посмотрела снова на Тони, но тот не  сводил  холодного  выжидательного
взгляда с отца.
     Хотя Оливер, казалось, ничего не замечал.  Он  так  много  общался  с
Коллинзом за послений  год,  что  этот  шум  и  смятение,  которые  всегда
сопровождали этого великана, казались ему естественными, подобно тому, как
шум водопада становится незаметным для людей, которые живут рядом с ним.
     Коллинз наконец-то оставил Люси и разселся на диванчике, усадив  свою
дочь рядом и начал поглаживать ее руку.
     - Да, удобные подушечки, - сказал он. - После этих жестких скамеек на
стадионе, которые просто отдавили мне  заднюю  часть.  -  И  он  с  грубой
развязностью посмотрел на Тони. - Он  у  вас  красавчик,  Люси.  Пока  еще
немного тощ, но сын мой, это такой возраст. Когда я был таким как  ты,  ты
конечно не поверишь, но я весил всего сто тридцать пять фунтов,  в  мокром
костюме. - И он громко расхохотался, будто  рассказал  невероятно  смешной
анекдот. - Мы так рады,  что  наконец  познакомились  с  принцем  Крауном,
правда, лапочка? - Он с обожанием заглянул в глаза дочери.
     Бетти оценивающе посмотрела на Тони сквозь ресницы.
     - Да, папочка, - сказала она.
     - Да, папочка, - передразнил ее Коллинз срывающимся фальцетом.  -  О,
что за глубины скрываются под этими двумя простыми словами. Да, папочка.
     Он наклонился и поцеловал девочку  в  щеку,  очарованный  собственным
видением своего чада.
     - Берегись этой девушки, Сын мой, -  сказал  он.  -  Она  заприметила
тебя. Я знаю все эти признаки. Ты счастливчик, но  берегись!  Все  старшие
классы школы отказались бы  от  стипендии  на  следующий  год  ради  этого
скромного - Да, папочка.
     - Ну, папуля, хватит...
     Бетти неодобрительно похлопала отца по руке.
     - Когда мы проходили по трибуне сегодня утром, - рычал Коллинз, -  вы
должны были только слышать какой сладострастный вздох  пробежал  по  рядам
болельщиков, подобно ветерку колыхавшему колсья пшеницы.
     Он засмеялся, с любовью, гордостью, открыто и простодушно.
     Оливер, который теперь занял  место  у  камина  рядом  с  Тони,  тоже
засмеялся. Тони посмотрел на отца без улыбки, с холодным удивлением.
     - Скажи-ка, Бетти, - продолжал Коллинз. -  Ты  собираешься  танцевать
сегодня?
     - Да, - отввветила девушка.
     - Почему бы тебе не взять с собой Тони? - предложил Коллинз.  -  Если
он хотя бы наполовину такой мужчина, как его отец, бьюсь об заклад, что он
сможет тебя кое-чем удивить.
     Люси беспокойно посмотрела  на  сына.  Тони  уставился  на  Коллинза,
изучая его, как животное, которое видел впервые в жизни  и  которое  нужно
было подвести под определнную известную ему категорию.
     - Да, я не против, - Бетти улыбнулась Тони,  введя  в  бой  артилерию
средней дальности. - Честно говоря, я за. Но я  дала  обещание  Крису.  Он
должен за мной зайти и...
     - Крис! Крис! - нетерпеливым жестом отмахнулся Коллинз. - Он тебе  не
нужен. Не можем же мы оставить Тони в компании стариков на весь  праздник.
Пойди с ними обоими.
     - Ну, конечно, это было бы прекрасно, -  согласилась  Бетти,  и  Люси
представила себе, как эта  девчонка  рисует  себе  сейчас  картину  своего
появления на  тацплощадке  с  двумя  мальчиками  под  руку.  -  Если  Тони
захочет...
     - Конечно же Тони захочет, - сказал Коллинз. -  Будь  дома  в  девять
сегодня вечером, Сынок, и...
     - Извините, сэр, - перебил Тони. - Я занят сегодня вечером.
     Мальчик  говорил  спокойно,  его  слова  врезались  в  мощный   поток
рокочущей  речи  Коллинза  холодно  почтительным,   бесстрастным   отпором
грубоватому и простоватому отцу с его кокетливой высокомерной  дочерью.  В
его тоне не было ни  тени  мальчишества  или  неуверенности.  Это  был  по
взрослому холодный щелчок, нанесенный точной и беспощадной рукой. И  Бетти
поняла это. Она задумчиво посмотрела на Тони, с раздражением и  интересом,
лицо ее на мгновение показалось открытым, даже незащищенным. Но она  сразу
опустила глаза, скрывая свои чувства.
     Где он научился этому, подумала Люси. Что за отношения были у него  с
девочками все эти два года, за которые он приобрел столько  уверенности  в
себе? И глядя на Коллинза глазами Тони, она с болью  осознала,  что  всего
год тому назад, Оливер не пустил бы на порог  ни  этого  мужчину,  ни  его
дочь.
     Коллинз тоже не пропустил укол мимо  ушей.  Его  глаза  сузились,  он
смерил Тони взглядом,  понимая,  что  это  вражда.  В  комнате  воцарилось
неловкое молчание, атмосфера накалилась. И, как  показалось  Люси,  только
Тони  из  всех  присутствующих  был  абсолютно  спокоен.   Тогда   Коллинз
утешительно погладил руку дочери.
     - Ну, ладно, -  сказал  он.  -  Мы  давали  тебе  шанс,  Сынок,  -  И
повернувшись к Оливеру добавил: - Ты говорил, есть что выпить, Олли?
     - О, простите, - извинился Оливер. - Что будете пить?
     - Мартини, - сказал Коллинз.  -  Это  именно  то,  что  пьют  в  День
Благодарения.
     Оливер начал накладыват лед в  шейкер  и  откупоривать  бутылку.  Все
наблюдали за его движениями с преувеличенным вниманием, стараясь не думать
о раладе, который Тони посеял между ними.
     - Нет, нет, нет, - сказал Коллинз, вкакивая  на  ноги.  -  Ты  просто
заливаешь все вермутом, парень. - Он подошел к бару  и  забрал  у  Оливера
бутылку. - Ты испортишь нам праздник, Олли!  Дай-ка  я  сам,  доверь  дело
старому мастеру по приготовлению мартини.
     - Как пожелаете, - Оливер послушно отпустил бутылку. - Мы обычно пьем
виски и я...
     - Все дело в шляпе, все дело в шляпе, мальчик мой, -  сказал  Коллинз
тщательно отмеривая жидкость, прищурив один глаз. -  Я  научился  этому  у
старого индейца в большом лесу...
     - Я сам сделаю. - Это был Тони. Он медленно шагнул и стал между двумя
мужчинами и решительно забрал шейкер из рук Коллинза.
     Коллинз стоял глупым выражением лица, приоткрыв рот, его рука  так  и
застыла в том положении, как будто он продолжал держать шейкер.
     - В этом доме, мистер  Коллинз,  мы  имеем  собственных  барменов,  -
заявил он.
     Тони спокойно смешал джин с вермутом и начал встряхивать  шейкер,  не
спуская взгляда с Оливера, который молча но беспощадно осуждал сына.
     - Конечно, конечно... - пробормотал Коллинз. Он пожал плечами, как-то
присмирел, было видно, что он хочет как-то отреагировать, только не  знает
как. Он вернулся на свое место на диванчике и присел с униженным видом.
     Тони стоял возле бара, занимаясь приготовлением напитка и не  обращая
никакого внимания на Коллинза, но при этом  не  выпуская  из  поля  зрения
отца, глядя на него с нескрываемым презрением. Оливер на миг встретился  с
сыном глазами, смущенно улыбнулся и отошел в сторону.
     - Ну, - сказал он немного громче, чем надо, - вот что  значит  отдать
сына в хорошую школу. Там уж научат, как готовить мартини.
     Он  засмеялся,  и  Люси  поняла,  что  ни  минуты  больше  не  сможет
оставаться в комнате. Она соскочила со своего кресла.
     - Простите, пожалуйста, - сказала она. - Я пойду гляну,  не  подгорел
ли обед.
     Она спаслась бегсством на кухню, при этом плотно  затворив  за  собой
дверь, чтобы не слышать, что происходит в гостинной. Она делала рассеянные
бесполезные движения, не обращая внимания на то,  что  делает.  Ей  только
хотелось, чтобы день поскорее закончился, чтобы закончились эти  выходные,
этот год... О, Боже, подумала  она,  что  за  случайности!  Ну  зачем  они
повстречали Коллинза на этом матче? Почему не пошел проливной дождь, чтобы
они не смогли выйти из дому? Зачем Оливер пригласил  их  сюда?  Почему  он
позволил ему поцеловать меня? Почему он позволяет называть себя Олли?
     Она положила индюшку на поднос срели  картофельного  гарнира,  налила
подливу в пиалу и соус в соусницу. Потом присела возле  окна  и  устремила
взгляд в холодный серый день за окном, руки ее были беспомощно сложены  на
коленях, она подождала, когда утихнут голоса в комнате и  машина  Коллинза
исчезнет в глубине улицы.
     Только тогда она появилась  в  комнате  с  подносом  в  руках,  почти
гостеприимно улыбаясь и объявляя.
     - Обед, обед.
     Но она  уже  не  сомневалась  в  том,  что  в  этот  день  все  будет
складываться из рук вон плохо.
     Тони почти не разговаривал за едой, Оливер же говорил слишком  много,
он выпил целую бутылку вина и закатил громоздкую речь  на  тему  политики,
налогов и вероятности военных действий. Он говорил с полным ртом, не глядя
никому в глаза и не дожидаясь ответов на свои вопросы.
     После обеда Оливер заявил, что пообещал Коллинзу зайти на бренди.  Он
поинтересмовался, не хотят ли Тони и Люси составить  ему  компанию,  и  не
смог скрыть чувства облегчения, когда Тони ответил "Нет", а Люси сослалась
на усталость и выразила желание вздремнуть.
     Оливер вышел из дому, напевая громко мелодию, которую играл  школьный
оркестр в промежутках между таймами матча. Cначала, оказавшись  наедине  с
Тони  за  столом,  Люси  подумала,  что  наступил  удачный  момент,  чтобы
поговорить с сыном, и каким-то точным правильным словом спасти их всех. Но
лицо Тони сохраняло неподвижность и отчужденность, и она  в  конце  концов
встала из-за стола и сказала:
     - Оставь все как есть. Я уберу позже.
     С этими словами она  удалилась  в  спальню,  не  оглядываясь  на  его
реакцию.
     Люси прилегла и немного вздремнула. Ей  что-то  снилось.  Сквозь  сон
доносились звуки  открывающейся  и  закрывающейся  двери,  шаги  в  темном
далеком коридоре и наконец как  точка  в  конце  романа  финальный  хлопок
двери, закрытой где-то далеко.
     Когда она проснулась, измученная, а не отдухновшая,  и  спустилась  в
гостинную, ее вовсе не удивила записка найденная на столе. Она  вынула  ее
из конверта и прочитала, все  так  же  без  волнения,  строки,  написанные
почерком Тони.
     Он сообщал, что ему лучше вернуться в школу.
     - Я презираю тебя за то, что ты сделала с моим отцом, - писал  он,  -
во что ты превратила его, я не желаю больше видеть его в этом доме с тобой
и теми, с кем ты заставила его общаться.
     В конце письма было что-то тщательно зачеркнутое,  и  в  этот  момент
Люси даже не старалась разобрать что именно. Она  устало  сидела  в  свете
тусклого ноябрьского  вечера  держа  в  руке  письмо,  раздавленная  этими
непредвиденными событиями и полным своим крахом.
     Потом она  нашла  в  себе  силы  включить  лампу  и  присмотреться  к
последней старательно зарисованной фразе. Она всматривалась в буквы  держа
письмо против света лампы, и вскоре разобрала:
     "Я отрекаюсь от тебя."
     Прочитав это Люси так и не поняла, зачем ему понадобилось вычеркивать
этот приговор.

                                    16

     И в следующий раз им довелось стретиться в прокуренном  баре  Парижа,
позади Люси бренчал рояль и негр с ярко выраженным гарлемским напевал  "Ля
пьяно де повр", и какой-то студент держал ее руку, лежавшую на столе среди
бокалов с пивом.
     Сколько лет отделяют тот ненастный ноябрьскрий день и эту ночь, когда
владелец бара осторожно предупредил:
     - Лучше я дав вам номер телефона, мадам. Мистер Краун женат. Его жена
красивая и очаровательная женщина.
     Прошло шестнадцать лет. Война выиграна и проиграна.  Смерть  Оливера.
Возраст, с которым пришлось смириться или почти смириться. Все передумано,
переоценено. Боль потерь затуманилась обыденностью  привычки,  стерлась  в
памяти и, кажется, уже не способна причинить вреда.
     Она мало спала той ночью в старомодном гостиничном номере с  высокими
потолками, в широкой неудобной кровати, прижатой к стене  огромным  темным
шкафом, который не закрывался и тихо предупреждающе поскрипывал в  темноте
от ветра, проникающего в комнату сквозь щель  между  двумя  металлическими
ставнями на окне.
     Она лежала и думала, прислушиваясь к неясным жалобам дверцы шкафа.  В
полусне она десятки раз  меняла  свое  решение,  то  собираясь  уехать  на
следующий же день, то намереваясь направится по адресу, который ей дали  в
баре, то возращаясь к первоначальному плану, она уже отправлялась смотреть
Лувр и Версаль,  как  будто  так  и  не  встретилась  с  Тони.  Или  может
прогуляться вдоль реки, или немедленно позвонить ему и сказать... что?
     "Это твоя мать. Ты все еще ненавидишь меня" или "Я случайно заглянула
в ночной клув пару часов тому назад и мне показалось, что  я  видела  тебя
возле бара..."
     Она заснула, припоминая его лицо, такое похожее на то другое,  теперь
уже мертвое и полузабытое лицо. В памяти всплывало детское личико -  узкое
нежное с серыми глазами, которые так напоминали ее собственные.
     Было еще рано, чуть позднее восьми  часов.  Она  проснулась  от  шума
мотоциклов и грузовиков, доносящегося с улицы. Лежа  в  постели,  смятенно
прислушиваясь, не сразу понимая, где она, но чувствуя  какую-то  перемену.
Она была уже не путешественницей, а жертвой в этой чужой темной комнате.
     И ту она вспомнила и поняла, откуда было это ощущение. Она  заставила
себя встать с кровати и посмотреть на часы. Жаль, что не  удалось  прспать
дольше, тогда она могла бы сказать себе, что сейчас слишком поздно, что он
уже должно быть, ушел на работу, что его нет дома...
     Приняв прохладную ванну, она попыталась окончально проснуться,  потом
поспешно механическими движениями оделась, с тревогой поглядывая на  часы,
как женщина, опаздывающая на поезд. Выходя из комнаты, она бросила  взгляд
в зеркало, Люси попыталась оценить себя его глазами. Ей пришлось  признать
без  всякой  лести  самой  себе,  что  даже  при   дневном   свете,   даже
невыспавшись, она выглядела совсем  не  плохо.  Глаза  были  ясными,  кожа
гладкой, ей не нужно было много  косметики  -  обычно  она  только  слегка
красила губы, чтобы выделить их на фоне загорелого лица и  светлых  волос,
которые выгорали как солома на летнем солнце.
     Надев шляпу, Люси собралась выходить, но остановилась, сняла шляпу  и
бросила ее на кровать. Она носила шляпу только по торжественным случаям, и
ей не хотелось, чтобы сегодняшний день был торжественным. Еще раз  нервным
жестом пригладив волосы и повнуясь внезапному порыву подошла к чемодану  и
опустила руку в кармашек на верхней крышке. Оттуда  она  извелкла  измятый
потертый конверт. Осторожным движением Люси положила его в сумочку и вышла
из комнаты.
     Спустившись по лестнице, она вызвала такси и  со  второй  попытки  ей
удалось объяснить водителю, куда нужно ехать. Усевшись на  заднее  сидение
машинны, едущей по холодным  усаженным  деревьями  улицам,  Люси  испытала
победное чувство. Может, это предзнаменование, подумала она. Может сегодня
мне удасться найти общий язык со всеми.
     Покачиваясь на жестких пружинах автомобиля, она мучительно решала для
себя вопрос, хочет ли она видеть сына. Было трудно даже определить, почему
она решила сделать это и что ожидала от этой встречи.  Она  просто  знала,
что должна это сделать. Это  было  похоже  на  дверь  в  длинный  коридор,
который видишь во сне и чувствуешь, что по какой-то причине, которая так и
не откроется до самого пробуждения, что обязан успеть пройти этот коридор.
     Такси остановилось перед домом на какой-то тихой улочке. Люси вышла и
расплатилась с водителем, стараясь сдержать  дрожь  в  руках.  Прежде  чем
войти в дом, она посмотрела на  фасад.  Безликий  серый  камень,  довольно
старый и потертый, это было одно из тех зданий, которые малопривлекательны
сами по себе,  но  в  сочетании  с  другими  себе  подобными  они  создают
неповторимый строгий, но приятный архитектурный узор Парижа, повторяющийся
из улицы в улицу.
     У них в стране, подумалось ей, люди живущие в таких домах,  стремятся
как можно скорее перехать в другое место.
     Она вошла в подъезд и  четко  сказала  тучной  блонднке,  сидевшей  в
каморке консьержки:
     - Мсье Краун, силь ву пле.
     - Третий этаж, слева, - ответила та, пристально смерив посетительницу
подозрительным взглядом.
     Люси напряженно и старательно перевела  услышанное  на  английский  и
нажала кнопку лифта с цифрой три. Коридор был темным, и выйдя из лифта  ей
пришлось некоторое время идти на ощупь, прежде чем она нашла кнопку звонка
слева от лифта. В глубине квартиры раздался звонок, прорезавший глухой гул
пылесоса, назойливо проникавшего из какой-то другой квартиры.
     Дверь не открывали и Люси позвонила снова, с вглубине  души  надеясь,
что никого нет дома, и что она  может  с  чистой  совестью  спуститься  по
темной  лестнице  и  пойти  прочь  подальше  от  этого  дома,  без  всякой
необходимости встречаться с сыном. Она уже было повернулась и  направилась
к лифту, когда послышались шаги и дверь отворилась.
     На  пороге  стояла  молодая  женщина  в  розовой  накидке.  Она  была
невысокого роста с коротко подстриженными темными волосами, которые  четко
вырисовывались на фоне льющегося из коридора  квартиры  солнечного  света.
Люси не  могла  разглядеть  ее  лица,  только  небольшой  хрупкий  силуэт,
очерченный в проеме двери.
     - Миссис Краун? - спросила Люси.
     - Да. - Женщина продолжала стоять в беспечно распахнутой двери.
     - Мистер Краун дома? - спросила Люси.
     - Нет. - Женщина сделала быстрое  воспросительное  движение  головой,
будто хотела получше разглядеть гостью.
     - Он скоро приедет? - продолжала Люси.
     - Не знаю, - ответила женщина. Голос звучал холодно и недружелюбно. -
Я не знаю, когда он прийдет. Что ему передать?
     - Меня зовут Краун, произнося  это  Люси  чувствовала  смехотворность
ситуации. - Я его мать.
     Несколько мгновений обе стояли молча, глядя в глаза друг другу. Затем
девушка рассмеялась.
     - Входите, пригласила она, беря Люси за руку. - Давно нам  пора  было
познакомиться.
     Она провела Люси через большой  коридор  в  гостинную.  Комната  была
неприбрана, на маленьком столике перед диванчиком стоял поднос с завтраком
- недопитое кофе, дымящаяся сигарета, да  еще  европейский  выпуск  газеты
"Трибьюн", раскрытый на редакторской странице.
     - Ну, вот, - сказала хозяйка поворачиваясь к Люси. - Добро пожаловать
в Париж.
     Трудно было сказать, было ли презрение в этой улыбке и в этих словах,
Люси стояла выжидая, напряженная, неловкая, смущенная чужой и  непривычной
обстановкой.
     - Сначала, - начала  молодая  женщина,  прямо  гладя  на  Люси.  -  Я
полагаю, мне нужно представиться или вы знаете, как меня зовуть?
     - Нет, - ответила Люси. - Боюсь, что не знаю....
     - Дора, - представилась  девушка.  -  Ваше  имя  я  знаю.  Присядьте,
пожалуйста. Хотите кофе?
     - Ну, - сказала гостья. - Если Тони нет дома... я наверное, не  стану
вам мешать так рано утром.
     - У меня нет дел на сегодняшнее утро, - сказала девушка.  -  Я  пойду
принесу еще одну чашку.
     Она вышла легкой походкой, розовая накидка развевалась вслед, горя  в
ярком утреннем свете, льющемся из окон. Люси присела на стул и огляделась.
Эта комната видала и лучшие времена. Краска потускнела и облупилась, ковер
на полу был протерт почти до  дыр.  Создавалось  впечатление,  что  мебель
взята на прокат, что вещи эти когда-то чинили. Все дышало непостоянством и
безлаберностью.
     Они, должно быть, бедные,  или  на  грани  нищеты.  Куда  они  тратят
деньги?
     Дора вернулась с чашкой и блюдцем.  Пока  она  разливала  кофе,  Люси
искоса наблюдала за ней. Она была очень юной  с  темно-черными  глазами  и
густой гривой темных волос, с очаровательной строгостью забранных со  лба.
Лицо ее было маленьким, заостренным  с  широким  полным  ртом,  чувственно
подчеркнутым и вызывающим на фоне бледности  ее  кожи.  Зажав  сигарету  в
зубах и немного  кося  в  сторону  новой  знакомой,  Дора  склонилась  над
столиком и разливала кофе. Ее лицо при этом носило выражение  решимости  и
постоянного недовольства.
     Может, это  так  модно  среди  молодоженов  сегодня,  подумала  Люси,
принимая из рук Дора блюдце и чашку с кофе. Може,  в  этом  году  они  все
решили выглядеть недовольныи.
     - Ну, вот, наконец, - сказала Дора, усаживаясь прямо напротив Люси. -
Жаль, что Тони нет, чтобы выразить свое почтение.
     - Он уже ушел? - спросила Люси.
     - Нет, - ответила юная особа. - Он еще не пришел.
     - Он что работает по ночам? - смущенно спросила Люси.
     - Нет, - ответила Дора.
     - Я хотела сказать... Я видела его в два часа, в баре...
     Люси осеклась.
     - Неужели? - переспросила девушка  без  всякого  интереса.  -  И  как
прошло воссоединение семьи?
     - Я не говорила с ним. Когда он ушел, я взяла ваш адрес и бармена.
     - Он был там один? - Дора откинула  назад  голову  допивая  последний
глоток кофе.
     - Да.
     - Надо  же.  -  Она  продолжала  говорить  бесстрастный  голосом  как
автомат.
     - Простите, - сказала  Люси.  -  Я  не  хотела  бы  вмешиваться.  Мне
наверное, лучше уйти. Если захотите, скажите ему, когда он вернется, что я
в Париже, я оставлю свой номер телефона и если он...
     - Не уходите, не уходите, - остановила ее девушка. - Вы нисколько  не
вмешиваетесь. Он должен прийти с минуты на минуту. Или с недели на неделю.
- Она сухо рассмеялась. - Все не так плохо, как вам кажется. сказала  она.
- Или же я просто стараюсь уговорить себя, что все не так  плохо.  У  него
мастерская, и иногда, когда много работы или когда  он  не  может  вынести
домашнюю обстановку, он остается там. Но если вы видели его в баре  ночью,
то наверное, работы у него сегодня было не так много.
     - Мастерская? - удивилась Люси. - И что он делает в мастерской?!
     - А вы разве не зщнаете? - Голос Доры звучал не менее удивленно.
     - Нет. В послений раз я получала от него  известия  во  вермя  войны,
когда он узнал, что его отец погиб, - ответила  Люси.  -  Он  прислал  мне
телеграмму, что не собирается приехать на похороны.
     - Это в его духе. - Девушка выглядела довольно оживленной.  -  Он  не
переносит никаких церемоний. Если бы наша свадьба продлилась  бы  на  пять
минут дольше, он сбежал бы как заяц.
     Она помолчала, скорчила милую гримаску, зажгла очередную  сигарету  и
посмотрела на потолок над головой гостьи, будто  вновь  переживая  моменты
брачной церемонии.
     - Я полагаю, что вы и не знали, что он женился, правда?
     - Нет, не знала.
     - Ну, вот, он женат, - заявила Дора. - За все его грехи. В  настоящее
время он женат. Но товар продается без всяких гарантий.
     При этом она коротко хихикнула.
     Она не  настолько  цинична,  какой  хочет  казаться,  подумала  Люси,
вглядываясь в бледное юное личико, носившее печать горчи  и  боли.  Может,
это просто ее стиль. Или  же  она  научилась  надевать  эту  маску,  чтобы
ужиться со своим мужем.
     - Вы спрашивали, что он делает в своей мастерской, продолжала Дора. -
Он рисует карикатуры. Смешные картинки для  журналов.  Вы  этого  тоже  не
знали?
     - Нет, - подвредила Люси. Это казалось ей невероятной профессией  для
ее  сына.  Как-то   примитивно,   но   в   ее   представлении   карикатуры
ассоциировались с клоунами, с комедиантами в смешных шляпах, с  простаками
и легкомыслеными юнцами. То, каким она видела Тони этой  ночью,  никак  не
вязалось со всем этим. И когда он был  еще  ребенком,  он  был  достаточно
серьезным.
     - Да, он изрисовывал все свои школьные учебники  всякими  картинками.
Но они были не особенно хорошими.
     - Мне кажется, он немного  отточил  свое  мастерство  с  тех  пор,  -
сказала девушка. - По крайней мере в этой области.
     - Но я никогда не видела его имени в ...
     - Он не подписывается своим именем. Думаю, он стыдится его.  Если  бы
он мог делать что-то другое, он бы бросил это занятие.
     - А что он хочет делать?
     - Ничего. Или по крайней мере он мне так говорит.
     - И он зарабатывает? - спросила Люси.
     - Достаточно, - ответила Дора. - Хватает на еду. Если бы мы вернулись
в Америку, там он, наверное, заработал бы кучу денег.  Но  он  не  слишком
стремится к этому. У него простые вкусы. Ужасные, но незатейливые,  -  она
грустно улыбнылась. - И он никогда не проявлял ни малейшего желания  одеть
свою жены в меха.
     - А почему он не хочет вернуться в Америку?  -  задала  вопрос  Люси,
надеясь, что не услышит в ответ ничего обидного.
     Дора обдала ее холодным взглядом.
     - Он говорит, что привык находиться в ссылке с юных  лет,  и  ему  не
очень с руки менять свой образ жизни. Да и к  тому  же,  он  говорит,  что
больше всего  ему  нравиться  жить  во  Франции,  потому  что  французы  в
отчаяньи, и это его восхищает.
     Какие разговоры должно  быть  слышали  эти  стены,  какие  горькие  и
бесплодные пререкания, подумала Люси.
     - Почему он говорит так? - поинтересовалась она.
     Девушка открыто посмотрела на Люси.
     - Это вы мне должны сказать, - ответила она.
     Люси не сразу нашла что сказать.
     - Как-нибудь в другой раз, - сказала  она.  -  По  вашим  словам,  он
ужасно тяжелый человек.
     Дора рсхохоталась. Но смех казалось давался ей с усилием.
     - Мэм, - прокоментировала она. - Увас просто писательский дар  давать
определения.
     Она не на моей стороне, отметила про себя Люси. Кто бы она  не  была,
она не со мной.
     - Ах, мне не  стоило  говорить  этого,  -  сказала  наконец  Дора.  -
Послушать меня, так он просто чудовище. Мы  женаты  уже  пять  лет,  и  он
иногда давал мне жизни, и в любой день он  может  прийти  и  сказать,  что
между нами все кончено - то есть, я даже уверена, что рано или поздно  это
произойдет. И все равно я  ничего  бы  не  поменяла.  Это  стоит  того,  -
заключила она как будто бросала вызов  Люси,  предупреждая,  чтобы  та  не
вздумала возражать. - Не важно, как это все закончится, этого стоит  того.
- И с явным усилием она взяла себя в руки. - Ну, вы все сами увидите, -  с
легкостью произнесла она. - Когда поговорите с ним. Через несколько  минут
общения он своим обаянием заставит вас поверить, что он самы  преданный  и
любящий сын, который когда-либо рождался на этой земле. Если  он  захочет,
он сможет убедить вас в том, что никак не мог дозвониться до вас  все  эти
двадцать лет, что всякий раз когда он звонил, вас почему-то не оказывалось
дома....
     - Не думаю, что  это  так,  -  сказала  Люси.  Она  чувсвтовала,  что
нервничает, что она несчастна, и ей пришлось сцепить руки, чтобы не делать
нееовных бессмыленных движений. Не повезло, не повезло, повторяла оне  про
себя. Тони не оказалось дома, когда она наконец-то подготовила себя к этой
встрече  -  вместо  него  перед  ней  сидит  эта  враждебно   настроенная,
несчастная циничная взбудораженная девочка и один за другим бросает  ей  в
лицо эти страшные откровения со  своими  намеками  на  афоризамы  мужа  по
поводу ссылки и отчаяния, со своей  вызывающей  и  открытой  преданностью,
столкнувшейся с прнебрежением со тороны близкого человека, или чем-то  еще
более страшным.
     - О, - девушка вдруг сменила тон на вежливый и  гостиприимный.  -  Ну
хватит обо мне.  Я  бы  хотела  услышать  что-то  о  вас.  Вы  так  молодо
выглядите.
     - Я не так молода как кажусь, - ответила Люси.
     - Я знала, что вы красивы, Тони рассказывал мне,  -  сказала  девушка
довольно искренне и безыскусно, ее глаза улыбались, она смотрела прямо  на
Люси с неожиданным одобрением, как  будто  хотела  объективно  оценить  ее
безотносительно к предыстории их встречи, не  задумываясь,  что  стоит  за
этой элегантной темно-русой прической,  за  широкопоставленными  глубокими
глазами, большим и юным краивым ртом. - Но я никогда не предполагала,  что
вы можете выглядеть вот так - и что когда я увижу вас, все произойдет  вот
так...
     - Это вовсе еще не так, как должно было быть, - поправила ее Люси.
     - Вы должны познакомиться с моей мамой, - Дора задорно  хихикнула.  -
Садово-клубный стиль. Самый легкий из тяжелой категории. Когда она  решила
дать себе волю, она сразу же отправилась в самый длительный круиз, который
ей предложили.
     Обе женщины засмеялись заговорщическим, незлобным смехом.
     - Вы должны остаться и научить меня, как вам это удалось.  Я  никогда
не  смогу  примириться  с  мыслью,  что  нужно  стареть.  Когда  мне  было
шестнадцать, я поклялась себе покончить собой в день, когда мне исполнится
сорок. Может, вам удастся спасти меня, - сказала Дора.
     Научить,  подумала  Люси,  глядя  на  свою  невестку  с  улыбкой,  но
испытывая  при  этом  чувство  тяжести.  Весь  секрет   в   страданиях   и
одиночестве, в неуверенности в каком-либо малейшем  успехе,  в  постоянном
ожидании нападения. Секрет, если хочешь знать, в постоянной борьбе.
     - Жаль, что только утро, - сказала Дора. - Мы должны бы выпить, чтобы
отметить нашу встречу после стольких лет.
     И девушка бросила на Люси вопросительный взгляд.
     - Вы думаете это большой грех выпить в такой ранний час?
     Люси посмотрела на часы. Девять тридцать пять.
     - Ну... - неуверенно начала она. Она  знала  немало  женщин,  которые
искали повод выпить в любое время дня  и  ночи.  Может,  это  тот  случай?
Может, именно поэтому Тони старается держаться подальше от этого дома...
     Девушка хихикнула.
     - Не смотрите на меня так, - сказала она, как бы читая мысли Люси.  -
Я еще ни разу в жизни не пила утром.
     Люси снова засмеялась. Ей понравилась догадливость девушки.
     - Мне кажется это нелохая идея, - сказала она.
     Дора встала и  подошла  к  маленькому  столику  с  мраморным  верхом,
который стоял у стены. На нем было несколько бокалов и бутылок. Она налила
в два бокала  скотч  и  добавила  содовой.  Ее  движения  были  точными  и
грациозными, она была похожа на  серьезного  и  хрупкого  ребенка,  когда,
склонив голову старательно отливала и размешивала  жидкости.  Наблюдая  за
ней, Люси ощутила даже неприязнь к сыну за то, что он причиняет боль такой
девушке, которая  благодаря  своей  красоте  имеет  право  претендовать  с
первого же взгляда на себя в  зеркало  на  любовь  и  восхищение,  который
должны стать естественным климатом всей ее жизни.
     Дора протянула Люси бокал.
     - На французских фестивалях в  маленьких  городках,  -  оправдывалась
она. - Часто пьют по  утрам.  Приглашают  много  гостей  и  рекламируют  в
газетах вина - "Вер дАмитье" или "Суп дОнер". Это значит кубок  дружбы,  -
перевела она, - или почетный кубок. А мы как назовем это?
     - Ну, давай подумаем, сказала Люси. - Может назовем и так, и так.
     - И так и так. - Дора кивнула и подняла бокал, они  выпили.  Дора  не
сразу проглотила, смакуя жидкость. - Теперь мне понятно, почему люди  пьют
по утрам. Утром это приобретает особую значимость, правда?
     - А теперь, - сказала Дора между глоками.  -  Я  уже  достаточно  тут
наболтала о себе и Тони. А как вы? Что вы здесь делаете? Путешествуете?
     - Отчасти да, - ответила Люси. - Я  работаю  в  одной  организации  в
Нью-Йорке, которая более или менее неофициально  связана  с  Объединенными
Нациями. Они работают с детьми. Мы как бы вмешиваемся  в  дела  политиков,
заставляя их краснеть за неправильное отношение к вопросам детского  труда
или кредитования образования  или  же  обеспечения  малышей  прививками  и
несколькими пинтами бесплатного молока в год.  И  мы  очень  настойчивы  в
борьбе за права  незаконнорожденных  детей.  Ну  и  всякой  такое.  -  Она
говорила легко, но в ее словах  чувствовалась  гордость  за  свое  дело  и
нескрываемая заинтересованность в успехе.
     - И много платят нам из Америки,  и  мы  сейчас  думаем,  на  что  их
потратить. Я уже пять недель езжу по Европе, с торжественным видом посещаю
собрания, делаю записи и глажу  маленькие  черные  головки  детей  Греции,
Югославии  и  Сицилии.  Прошлой  ночью  я  была  на  конференции,  которую
переводили на три языка и мы закончили в час ночи,  я  умирала  с  голоду,
когда наконец добралась до гостиницы, потому что так и не успела пообедать
в тот день. Вот так я попала в тот бар и увидела Тони...
     - По вашим словам вы очень важная персона, - сказала Дора с юношеским
восторгом. - Вы даете пресс-конференции и так далее?
     - Иногда, - улыбнулась Люси. - Я занимаюсь контролью рождаемости.
     - А я никогда ничем не занималась, - рассеянно сказала Дора, вертя  в
руках бокал. - Я даже не окончила колледж. Я приехала сюда на  каникулы  и
встретила Тони, ну и забыла про  свой  колледж...  Должны  быть,  это  так
прекрасно, чувствовать себя полезной.
     - Да, действительно, - серьезно сказала Люси, от  души  соглашаясь  с
девушкой.
     - Может, когда Тони  наконец  оставит  меня,  -  совершенно  обыденно
предположила Дора, - я буду что-то предпринимать, чтобы стать полезной.
     Дверь столовой  медленно  отворилась  и  в  проеме  показалась  глова
маленького мальчика.
     - Мамочка, - сказал он. - Ивон говорит, что сегодня у нее выходной, и
если ты не против, она возьмет  меня  с  собой  к  своей  невестке.  У  ее
невестки есть клетка с тремя птичками.
     - Зайди, Бобби, и поздоровайся, - приказала Дора сыну.
     - Мне нужно дать ответ Ивонн, - сказал мальчик. - Прямо сейчас.
     Но он все равно послушно вошел в комнату, застенчиво обходя вниманием
Люси. Он держался прямо, скованно. У него были задумчивые  серые  глаза  и
высокий покатый лоб. Волосы были коротко подстрижены, носил он  шортики  и
вязанную рубашку, которые обнажали  его  голые  ручки  и  ножки,  покрытые
шрамами и ссадинами - обычными свидетельствами детских шалостей.  В  общем
ребенок выглядел крепким и подтянутым.
     Люси посмотрела на него ошарашенно, даже забыв надеть обычную улыбку,
вспоминая как выглядел Тони в этом возрасте. Почему она  не  сказала  мне,
что у них сын, подумала Люси, снова возвращаяясь к своему  первоначальному
недоверию и  настороженности.  Ей  казалось,  что  Дора  преднамеренно,  с
каким-то неизвестным ей внутренним мотивом скрыла от нее эту очень  важную
информацию.
     - Это твоя бабушка, - сказала Дора, мягко поглживая волосы  мальчика.
- Поздоровайся, Бобби.
     Не произнося ни слова, по-прежнему глядя в сторону, мальчик подошел к
Люси  и  протянул  руку.  Они  торжественно   поздоровались.   Затем,   не
сдержавшись и понимая, что рискует  испугать  или  обидеть  ребенка,  Люси
взяла его на руки и поцеловала. Бобби  вежливо  стоял  и  терпеливо  ждал,
когда его отпустят.
     Люси прижимала ребенка к себе, не потому что хотела  продлить  момент
нежности, а потому что боялась, что он заметит слезы в ее  глазах.  В  эти
мгновения обнимая худые плечики ребенка, ощущая  пальцами  нежную  упругую
детскую кожу, Люси почувствовала, как на нее сразу навалились и  приобрела
реальность острая боль потерь и ушедших лет, которы до  сих  пор  казалось
существовали только теоретически. Она прониклась этим острым  печальным  и
так внезапно материализовавшим чувством.
     Склонив голову, Люси  поцеловала  ежик  мальчуковых  волос,  пахнущих
сухим свежим запахом забытого детсва.
     Она чувствовала на себя пристальный взгляд Доры.
     Глубоко вздохнув, она сдержала слезы и отпустила  мальчика,  заставив
себя улыбнуться.
     - Роберт, - сказала она. - Какое прелестное имя! Сколько тебе лет?
     Мальчик вернулся к матери и молча остановился.
     - Скажи бабушке, сколько тебе лет, - настаивала Дора.
     - Моя бабушка толстая, - ответил ребенок.
     - Это та, которая приезжала в прошлом году.
     - Четыре, - наконец сказал он. - Мой день рождения зимой.
     В двери послышался звук открываемого замка, затем шаги в коридоре.  В
комнату вошел Тони. Он  остановился,  увидев  Люси,  сначала  он  выглядел
удивленно, вежливо старясь припомнить, кто  это  может  быть,  и  переводя
вопросительные взгляды с матери на Дору. Он был в том же  костюме.  что  и
ночью, однако таком измятом, будто спал в одежде.  Он  выглядел  уставшим,
был небрит, и часто моргал, стараясь  привыкнуть  к  свету  после  темноты
лифта. В руке он держал очки с темными стеклами.
     - Папочка, - сказал мальчик. - Мама сказала, что я могу пойти с Ивонн
к ее сестре. У нее есть клетка с тремя птичками.
     - Привет, Тони, - сказала Люси вставая.
     Тони быстро раза два-три покачал головой.
     - Ну вот, - тихо произнес он не улыбаясь.
     - Мы тут с твоей матерью общаемся.
     Тони перевел взгляд с их лиц на бокалы с виски, стоявшие на  столике.
- Вижу, - сказал он и на этот раз улыбнулся. Но улыбка  вышла  холодной  и
чужой. - Что за чудная мысль,  -  сказал  он.  Он  протянул  руку  и  Люси
скованно официально пожала ее. Потом он повернулся  к  ребенку.  Некоторое
время стоял молча, будто изучая своего сына, с  изумлением  и  невыразимым
обожанием, как бы  стараясь  найти  маленький  скрытый  секрет  на  нежном
радостном личике ребенка.
     И вот еще, что она не удосужилась мне сказать - как сильно  он  любит
сына.
     - Роберт, - серьезно сказал Тони. -  Ты  не  смог  бы  сегодня  стать
курьером?
     - Смотря для чего, - осторожно ответил мальчик, чувствуя, что от него
хотят избавиться.
     - Как насчет того, чтобьы сходить к Ивон и сказать, что папа не прочь
съесть немного ветчины с яичницей и запить большим кофейником кофе?
     - И тогда я смогу вернуться сюда? - торговался ребенок.
     Тони посмотрел на жену, затем на Люси.
     - Конечно, ответил он. - Мы даже настаиваем, чтобы ты вернулся к нам.
     - Это я и скажу Ивонн. Что вы настаиваете.
     - Правильно, - подтвердил Тони.
     Мальчик выскочил из комнаты и  направился  в  кухню.  Тони  без  тени
улыбки наблюдал за ним, пока ребенок и скрылся за дверью, затем он перевел
взгляд на женщин.
     - Ну, - начал он. - С чего начнем?
     - Послушайте, - сказал Дора. -  Думаю,  мне  лучше  выйти  отсюда.  Я
оденусь, возьму Бобби и...
     - Нет, - голос Люси прозвучал громче, чем она того хотела. Сама мысль
остаться наедине  с  Тони  в  этой  потрепанной,  по-вокзальному  неуютной
комнате в ожидании, пока не уйдут Дора с ребенком,  была  невыносимой  для
нее. Ей нужно было вермя и нейтральная почва.
     - Думаю, что если ты хочешь повидаться со мной,  Тони,  то  мы  лучше
встретимся в другой раз.
     - Как хочешь, - покорно согласился Тони.
     - Не хочу нарушать ваши планы...
     - Мои планы на сегодня, - легко и непринужденно сказал Тони,  любезно
кивая в сторону матери, - это и есть развлекать собственную  мать.  И  все
же... - Он осмотрелся. - Я не могу винить тебя за то, что ты  хочешь  уйти
отсюда. Я тебе вот что скажу. На углу  есть  бистро.  Если  ты  не  против
подождать с пол часа...
     - Хорошо, - поспешно приняла его предложение  Люси.  -  Это  было  бы
прекрасно. - И повернувшись к Доре, она сказала, - Прощайте, дорогая.
     Ей  хотелось  поцеловать  девушку  на  прощанье,  но  она  не   могла
пошевелиться под проницательным взглядом Тони.
     - Спасибо вам.
     - Я провожу вас до двери." сказала девушка.
     Неуклюже, чувствуя себя как никогда по-девичьи смущенной, Люси  взяла
свою сумку и перчатки, и оставив Тони все в той же позе посреди комнаты  с
выражением  глубокой  усталости  и  холодного  изумления  на  лице,   Люси
последовала вслед за Дорой в коридор.
     Дора открыла перед гостьей дверь и Люси, уже было сделав шаг  наружу,
помедлила.
     - Вы хотите не что-то сказать? - прошептала она.
     Дора на мгновение задумалась.
     - Будьте осторожны, сказала она. -  Берегите  себя.  Может,  было  бы
лучше вам не ждать своего сына в бистро, куда он заявится через полчаса.
     Повинуясь мимолетному порыву, Люси склонилась и поцеловала девушку  в
щеку. Дора не пошевельнулась. Она стояла неподвижно, выжидая  чего-то,  от
ее былого дружелюбия не осталось и следа.
     Люси отпрянула и начала нервными движениями натягивать перчатки.
     - Вниз вам прийдется идти пешком.  Это  французский  лифт.  Он  везет
пассажиров только наверх.
     Люси кинула и направилась вниз по лестнице. Она  услышала  за  спиной
стук закрывающейся двери и, осторожно  ступая  по  неосвещенной  лестнице,
прислушивалась с холодному стуку собственных каблуков о каменные ступении.
Откуда-то  все  еще  доносился  гул  пылесоса.  Он  походил   на   нервный
захлебывающийся гул, который как гигантское насекомое  преследовал  ее  до
самой улицы.

                                    17

     Пятнадцать  минут  Люси  бесцельно   бродила,   разглядывая   витрины
магазинов и ничего не видя, затем она опять  поспешно  вернулась  на  угол
улицу, на которой жил Тони. Она  сразу  же  нашла  бистро,  о  котором  он
говорил. Это были несколько столиков, стоявших  на  террасе  под  навесом,
Люси присела и заказала кофе, чтобы просто скоротать время ожидания.
     Сцена происшедшая в квартире сына взволновала ее. В течение всех этих
лет, она то и дело возвращалась к мысли повидаться  с  Тони,  но  в  своем
воображении она рисовала себе драматические сцены их воссоединения -  вот,
например, она умирает и Тони вызывают к ее смертному одру, и он  приезжает
- молодой,  нежный,  с  прощальным  выражением  прощения  на  лице.  Потом
последнее проявление любви, прощальный поцелуй (хотя в ее вображении  лицо
подставленное для поцелую все то же тринадцатилетнее мальчишеское  личико,
потемневшее  от  загара  того  далекого  лета).   -   и   потом   чудесное
выздоровление и долгое выяснение  отношений,  примирение,  заканчивающееся
крепкой дружбой. Был еще один повторяющийся сон,  который  снился  немного
реже в последние гооды, - Тони стоит над ее постелью и,  глядя  на  спящую
мать, шепчет "Умри!Умри!". Но все, что произошло на самом деле, было  хуже
этого страшного сна и ее наивных мелодраматических фантазий. Все случилось
так внезапно, скомканно и безнадежно. Она действительно не  была  уверена,
что видела именно его в баре. И при этом испытвала смущения, что сидела  в
ночном бере с двумя студентами, которым позволила, пусть без задней мысли,
заигрывать с ней. Затем это нездоровое впечателние от неуютной  комнаты  и
разочарованной жены, с ее печальной исповедью и неуверенностью в  будущем.
И эта неожиданная боль при  виде  маленького  мальчика  с  таким  знакомым
лицом, застенчивым, серьезным взглядом отца, который через поколения снова
бросал ей свозь все эти годы упрек,  снова  взваливая  на  нее  еще  более
тяжелый груз ответственности. Да и сам Тони -  преждевременно  поседевший,
не по годам усталый, так неприятно отчужденный и  невнимательный  к  своей
жене, и отстраннено вежливый и непроницаемо холодный к матери. Это правда,
предупреждала сама себя Люси, что ее мнение могло быть результатом влияния
неблагоприятных и наверное не  совсем  справедливых  картин,  нарисованных
Дорой до его появления. Очень вероятно, что Дора накапливая  свои  женские
обдиды всю ночь, когда отсутствовал муж, могла полностью исказить все.  Но
при всем этом,
     #даже делая скидку на возможные преувеличения со стороны  Доры,  Тони
произвел на Люси весьма странное впечатление.
     И ко всему этому примешивался образ внука, на что-то  надеявшегося  и
уязвимого, застрявшего в клубке неудач и непониманий  своих  родителей,  и
еще настолько юного, что ему  недоступны  были  мрачные  течения,  которые
коверкали жизнь взрослых и которые неизбежно  влияли  на  его  собственную
судьбу. Боже, подумала Люси, а что из  него-то  получится?  Сколько  будет
продолжаться эта кара?
     И вдруг ее  напугало  воспоминание  об  улыбке  сына  в  неприглядной
гостинной, когда он стояла между женой и матерью, скривив рот в  цинничном
недоумении. Вся сцена была ей противна.  Улыбка  казалось  издевается  над
ней, унижает  ее  и  ставит  под  угрозу  все,  что  она  так  старательно
созадавала  все  эти  послевоенные  годы   -   чувство   осмысленности   и
наполненности своей работой, ощущуение  собственной  запоздалой  зрелости,
согласия с самой собой,  гордости  за  преодоленные  трудности,  стойкость
перед лицом собственных ошибок, вступление в шестой  десяток  своей  жизни
целостным здоровым и полезным человеком. Теперь одна мысль об улыбке  Тони
наносило удар всему этому, и снова Люси чувствовала, как из-под ног уходит
почва, как в конце далекого лета на далеком озере. Она была  неуверенна  в
себе, пристыжена, полна нелюбви. Как-то, как-то нужно отучить его от  этой
улыбки.
     Люси чувствовала, что суетится,  делает  ненужные  вещи,  потому  что
боится предстоящей встречи. Что она надеется добиться здесь  за  несколько
минут за чашкой кофе? Ведь надо объяснит целую жизнь, построить мост через
огромную пропасть, а это не делается за полчаса за столиком в  бистро.  Ей
нужно было время, как можно больше времени, и при этом должна быть  совсем
другая обстановка, а  не  это  ужасное  кафе  с  неопрятными  официантами,
грохочущими стаканами где-то за  спиной  и  с  каким-то  небритым  молодым
человеком, за которым наверное охотится полиция и который сейчас  спокойно
изучает таблицу бегов в нескольких столиках от не.
     Она нервно открыла сумочку и вынула  маленькое  зеркальце,  тщательно
изучая свое лицо. Она показалась сама себе взволнованной и неестественной,
это не ее лицо, оно не соответствует  ситуации.  Она  отложила  в  сторону
зеркальце и хотела уже было закрыть сумочку, как вдруг ей на глаза попался
конверт, который она взяла из чемодана в гостинице. Люси вынула письмо  из
сумочки и в голове ее начал медленно зреть план.
     Из конверта Люси достала письмо  -  четыре  листочка  тонкой  бумаги,
которая протерлась и была почти прозрачной на сгибах. Уже много лет она не
перечитывала его, она захватила его с собой в последний момент, уезжая  из
Америки, даже не отдавая себе отчет в том, какие чувства руководили  ею  в
тот момент, просто подумав:"Ну уж раз я собираюсь побывать в Европе..."
     Она открыла письмо и начала читать.
     "Дорогая миссис Краун,  я  пишу  вам  из  госпиталя  и  сожалею,  что
вынужден сообщить вам о вашей утрате."
     На  листке  стояла  печать  Красного  Креста,  почерк  был   корявым,
полуграмотным, выдающим страдания и физическую боль автора.

     "Полагаю, что Военный Департамент уже сообщил вам о майоре, но я  был
там с майором, и знаю, что людям легче, когда они узнают, как  именно  все
произошло, от тех был рядом. Городок назывался Озьер, если  только  цензор
не вычеркнет его, но никогда нельзя знать, что они могут  разрешить,  и  я
надолго запомню это название, потому что меня там ранили тоже. Только  мне
повезло, потому что я небольшого роста,  а  майор,  как  вы  помните,  был
высоким, а автомат должно быть косил только по одной высоте, и мне угодило
в плечо и шею (две 30-калибровки), а майор - он повыше -  получил  пулю  в
легкие. Если это может быть утешением, он  так  и  не  узнал,  что  с  ним
произошло. Там еще был француз, но он быстро бросился в канаву и его  даже
не  царапнуло.  Я  начал  читать  газеты,  когда  вернулся  домой,  и  они
изображают этот прорыв как парад, но поверьте  мне,  я  был  там,  это  не
парад. Я был в батальоне разведки при основных силах, у нас было несколько
самоходок, но в основном джипы, и мы были разросаны по местности  и  никто
не знал, где остальные, можно было нарваться на немцев, некоторые  из  них
атаковали, некоторые группы просто искали случая  самим  сдаться  в  плен.
Никогда нельзя было знать наверняка, на что попадешь, пока не  откроют  по
тебе огонь. Тогда нужно было бежать и  звать  на  помощь  по  радио,  если
повезет конечно. Вот такая у нас была рабюота. Я не жалуюсь, потому  иначе
воевать нельзя, это я понимаю. Как  вы  наверное  знаете,  майор  был  при
подразделении Г2 основных сил, и  при  нормальном  положении  вещей  более
безопасной и удобной работы и придумать нельзя, но майор был не такой  как
остальные офицеры, хотя я уверен, что и они не сидят там без дела и делают
все как можно лучше. Но он всегда высматривал, где  труднее,  везде  ездил
сам, и его джип уже знали, он сам несколько раз участовал с нами в боях, и
мне  приятно  отметить,  что  для  своего  возраста  он  был  так  смел  и
бесстрашен. И если и был у  него  один  недостаток,  так  это  то  что  он
подставлял себя там, где в этом не было необходимости. В тот  день,  когда
его убили, мы были расположены на нескольких
     #фермах в пяти милях от Озьера, никаких действий не было и мы  просто
отдыхали. Какой-то фермер француз подошел к нам и сказал, что он живет  за
Озьером и что там приячутся 18-20 немцев, которые хотят сдаться.  И  майор
взял француза с собой, сел в машину  и  взял  еще  один  джип  с  четырьмя
парнями и мы поехали. Если вы когда-то будете  во  Франции  и  попадете  в
Озьер, вы увидите, что в 200 ярдах  к  северу  от  городка  есть  развилка
дорог, и когда мы подъехали к ней, майор остановил машины  и  сказал,  что
дальше лучше идти пешком. Он  отломал  от  изгороди  ветку,  достал  белое
полотенце из  своего  джипа,  привязал  его  к  палке  и  сказал  французу
по-французски: "Ты следуй за мной", а мне добавил "Вы, сержант,  идите  со
мной". Другим он приказал развернуть джипы на случай, если  что  случится.
Город просто закрылся на все замки. Во Франции на окнах ставни, и все  они
были закрыты и нигде никаких признаков  жизни,  тишь  и  благодать,  можно
подумать, что ты снова в Айове. Француз, майор и я с ними вместе пошли  по
дороге. Майор шел посредине, и ничто не предвещало  беды,  француз  болтал
по-французски и майор отвечал ему. Он говорил, что был во Франции когда-то
давно, до войны, тогда и выучил язык.
     Как вдруг на самой развилке, ни стого ни с сего, раздалась автоматная
очередь. И как я уже писал в начале, меня ранило в плечо, но  мне  удалось
откатиться в канаву возле дороги, а француз сделал  то  же,  но  в  другую
сторону. И если вы думаете, что француз не совсем чист, то  я  вам  скажу,
что все произошло настолько неожиданно, что он испугался так же, как  и  я
сам, и я слышал, как он плакал и клялся по-французски все  время,  что  мы
пролежали в яме.
     Майор остался посреди дороги, и когда я выглянул из канавы,  ему  уже
ничем нельзя было помочь. После этой первой атаки немцы заглохли и  больше
ни звука не было слышно. Всех, кто будет утверждать, что немцы вели себя в
соответствии с Женевской Конвенцией, отправлейте их всех ко мне и я покажу
им две раны на плече и на груди. Хотя кто может знать,  они  действительно
могли намереваться сдаться  в  плен,  и  вдруг  какой-то  безумный  офицер
появился в городе и переубедил их. В любом случае наши мальчики  в  джипах
дали пару очередей поверх наших голов, чтобы показать немцам,  что  им  не
поздоровится, если они вздумают преследовать нас, потом  один  из  них  на
одной из машин отправился на фермы и вернулся просто  в  рекордное  время,
забрал нас прямо так в открытую, не обращая  внимания  на  то,  что  немцы
могут опять открыть огонь в любой момент. И я слышал как лейтенант сказал:
"Он так и не понял, что с ним произошло." Он посмотрел на майора и  сказал
эти слова, которые я уже писал. Меня наскоро перевязали и  быстро  отвезли
назад, и дали мне такое лечение, что лучше не придумаешь. Если  вы  хотите
написать лейтенанту, то его зовут лейтенант Чарльз Дрейпер и он был так же
близок с вашим мужем, как отец и сын, правда я слышал слухи, что лейтенант
попал в засаду в Люксембурге, но это может только слухи.
     Искренне ваш
                                            Сржнт. Джек МакКардл.
     P.S. Меня обещают комиссовать по состоянию здоровья и дать пенсию  по
частичной нетрудоспособности.

     Люси аккуратно сложила письмо  и  положила  его  в  конверт,  опустив
обратно в сумочку. Затем  она  увидела  Тони,  направляющегося  к  ней  по
тенистой стороне улицы.  По  крайней  мере,  из  него  получился  красивый
мужчина, подумала она, глядя на него со стороны. Хотя бы это. Он шел очень
старательно, как будто планировал каждый свой шаг. В его походке  не  было
никакой жизнерадостности или безотчетной грации  спортсмена,  он  создавал
впечатление городского человека, который  давно  и  сознательно  пришел  к
решению оставаться наедине с самим собой и не  поддаваться  влиянию  толпы
вокруг. Он носил свои темные  очки  и  они  казались  вызовом  прохладному
мрачному дню.
     Они казались еще одним сознательно  созданным  барьером,  которым  он
отгораживался от внешнего мира, это была театральная бутафория,  тщательно
сохраняемая и беспощадно постоянная.
     Он остановился возле ее столика и Люси  заметила,  что  он  побрился,
надел свежую рубашку и отгладил костюм - строгий , безупречно скроенный  и
по  всей  видимости  дорогой,  что  сразу  же  напомнило  Люси,  с   какой
аккуратностью и тщательностью всегда одевался Оливер. Тони носил выражение
вежливой улыки, но при этом в уголке рта таилась едва уловимая  загадочная
гримаса.
     Люси  улыбнулась  ему,  при  этом  стараясь  не   вызывать   его   на
фамильярность.
     - Ты сразу нашла? - спросил Тони, усаживаясь рядом  с  матерью.  -  Я
имею в виду бистро.
     - Без проблем, - сказала Люси,  отмечая  про  себя,  что  голос  Тони
звучал тише и более низко, чем голос Оливера.
     Тони   кивнул,   позвао   официанта   и   заказал   два   кофе,    не
поинтересовавшись, хочет ли она еще кофе. - Дора сказала, что вчера  ночью
ты видела маня в баре, - сказал Тони. - Нужно было подойти ко мне.
     - Мне хотелось все обдумать, - ответила Люси, решив не говорить  ему,
что она сомневалась в том, что это был именно он.
     - Мы могли бы  выпить  шампанского,  чтобы  отметить  встречу.  Такое
воссоединение больше уместно среди ночи. - Он говрил  тихо  с  амриканским
акцкентом и еще какой-то примесью, которую трудно было определить. Люси не
могла понять, смеется ли он  над  ней  или  нет.  -  Ну,  ладно,  придется
довольствовать кофе. Дора рассказала мне о твоей деятельности во  Франции.
Звучит очень впечатляюще.
     - На самом деле, это не так впечатляюще, -  ответила  Люси,  стараясь
отыскать насмешку в его словах и смягчить ее, если она не была  плодом  ее
воображения.
     - Опекаешь молодое поколение всего мира, - сказал Тони. - Они  смогут
воспользоваться вашим вниманием, не так ли? Как тебе Бобби?
     - Очаровательный малыш.
     - Правда? - Тони отреагировал  сухо,  просто  признавая  факт.  -  Он
изменится, и очень скоро.  -  Он  улыбнулся.  -  Когда  ты  ушла,  он  все
спрашивал, где ты была все это время.
     - И что ты сказал ему?
     - Ну, просто, что ты была занята, -  легко  ответил  Тони.  -  И  это
кажется устроило его. Знаешь, нельзя перегружать ребенка правдой, я  точно
знаю. Надо говорить правду, но  не  больше,  чем  ребенок  хочет  знать  в
настоящий момент. В книга пишут, что в четыре года нельзя говорить ребенку
слишком много правды.
     Подошел официант  с  кофе,  Люси  с  интересом  наблюдала,  как  Тони
размешивает сахар в чашке. У  него  были  длинные  пальцы  с  неухоженными
ногтями. Она вспомнила, что в возрасте восьми лет  Тони  так  сильно  грыз
ногти, что кончики пальцев были в крови. Теперь психологи утверждают,  что
это признак неуверенности, боязни остаться одному, быть нелюбимым.  И  что
же за опасность он чувствовал в восемь лет? -  подумала  она.  Может,  мне
тоже начать грызть ногти сегодня.
     Она поднесла к губам чашку и попробовала кофе.
     - На удивление хороший кофе, - прокомментировала  она,  как  вежливый
гость, приглашенный в любимый ресторан хозяина. - Особенно после всго, что
говорят о вкусе французского кофе.
     - Когда приезжаешь в страну, - сказала Тони. - Обнаруживаешь,  что  о
ней никогда никто не говорил правду.
     Он снял очки и осторожно протер глаза, жестом  который  показался  ей
привычным движением усталости. Без очков его  глаза  в  обрамлении  густых
черных ресниц казались задумчивыми  и  нежными,  выражение  скованности  и
суровости сразу исчезло с его лица.
     - Тебе все еще нужно носить эти очки? - поинтересовалась Люси.
     - Почти все время.
     - Глаза так и не вылечились?
     - Нет.
     - А ты пытался что-либо предпринять?
     - Уже давно, - ответил Тони надевая  очки  снова,  и  Люси  сразу  же
почувствовала, как между ними выросла плотная  непроницаемая  стена.  -  Я
устал от всех этих докторских штучек, - продолжал он. Прислушиваясь к  его
медленному  невыразительному  низкому  голосу,  в  котором  явно  сквозили
усталость и скепсис, Люси вспомнила ту поспешную  сбивчивую  скороговорку,
которой он говорил в детстве. - Мы видели оленя, - звучал  у  нее  в  ушах
высокий ломкий юношеский голос. - Он пришел на озеро на водопой...
     - Тони, в чем дело? Что с тобой? - порывисто спросила Люси.
     Тони был  явно  удивлен.  Он  некоторое  время  помедлил  с  ответом,
поворачивая чашку кофе на блюдце.
     - А, - догадался он. - Вижу, Дора не теряла времени даром.
     - Дело не только в Доре. Глядя на тебя сразу можно заметить, что...
     - Со мной все в порядке, - резко перебил ее Тони. Он покачал  головой
и продолжал официально почтительным тоном. - Между прочим, что  думаешь  о
ней? О Доре...
     - Она красива.
     - Да?! - угодливо согласился Тони.
     - И очень несчастна.
     - Ну, так уж бывает, - сказал он сухо.
     - И она боится.
     - Сегодня все чего-то боятся,  -  ответил  Тони.  Теперь  он  говорил
быстро и нетерпеливо, и Люси показалось, что он готов встать из-за столика
и убежать.
     - Она боится, что ты  оставишь  ее,  -  настойчиво  продолжала  Люси,
надеясь, что задев его, заставив его  отвечать,  причинив  ему  боль,  она
сможет восстановить утерянную между ними связь.
     - Наверное, это лучшее, что можно для нее сделать, - улыбнулся  Тони.
- Но все не так серьезно. Не знаем мы таких людей, которые бы  кого-то  не
оставляли все время.
     - Тони, - Люси поспешила переключиться на другую тему.  -  Почему  ты
живешь в Европе?
     Тони озадаченно посмотрел на мать.
     - Ты настоящая  американка.  Они  все  считают,  что  жить  в  Европе
аморально.
     -  Не  в  этом  дело,  -  сказала  Люси,  вспоминая  неуютную,  бедно
обставленную безликую  квартирку,  которая  была  явно  предназначена  для
временного жилья - которотких визитов или для людей без всяких  корней.  -
Просто - здесь твой дом... и твоя жена, ребенок...
     Тони кивнул.
     - Именно, - ответил он. - Это же самое важное.  Это  снимает  с  тебя
чувство ответственности.
     - И сколько же времени ты уже не бывал дома?
     Тони казалось задумался. Он склонил набок голову и полузакрыл  глаза,
солнце блестело на стеклах его очков.
     - Восемнадцать лет, - ответил он наконец.
     Люси почувствовала, что краснеет.
     - Я не об этом. Я имела в виду с тех пор, как ты вернулся в Штаты.
     - Пять-шесть лет, - небрежно бросил  он,  наклоняя  вперед  голову  и
задумчтво отодвигая чашку подальше от  себя  на  столике,  как  шахматист,
делающий ход.
     - Ты собираешься когда-нибудь вернуться?
     Тони пожал плечами.
     - Может быть, кто знает?
     - Дело в деньгах?
     Тони усмехнулся.
     - А, - сказал он, - так ты успела заметить, что мы не  самая  богатая
америкаская молодая пара в Европе?
     - А где те деньги, которые ты  получил  по  завещанию  после  продажи
дела? - спросила Люси.
     Тони снова пожал плечами.
     - Как это бывает, - сказал он. - Ложные друзья, беспорядочная  жизнь,
неудачные капиталовложения. Бог дал, бог взял. Я и не  очень  держался  за
них. Они создавали у меня чувство неловкости. - Он внимательно вглядывался
в лицо Люси, произнося эти слова. - А у тебе как с деньгами?
     Тон его звучал строго, как на допросе.
     Люси решила не отвечать на этот вопрос.
     - Если тебе когда-нибудь понадобятся деньги.... - начала она.
     Тони движением руки остановил ее.
     - Осторожнее, - предупредил он, - это может тебе обойтись недешево.
     - Я вполне серьезно.
     - Запомню, - мрачно пообещал Тони.
     - Дора сказала, что ты не очень доволен своей работой...
     - Что прямо так и сказала? - удивленно спросил Тони.
     - Ну, не точно этими словами. Но она говорила, что ты  подписываешься
не свооим именем и...
     - Я еще не такой мастер, чтобы это имело смысл. - Тони  произнес  эти
слова задумчиво, будто обращался к себе самому, а не к ней.  -  И  вообще,
это рутина, бесполезная, гнетущая рутина.
     - И почему же ты не занимаешься  чем-то  другим?  -  поинтересовалась
Люси.
     - Ну прямо как моя жена, - улыбнылся Тони. - Это  должно  быть  общая
женская точка зрения - если тебе не нравится то, что ты делаешь,  закрывай
лавку и завтра же начинай что-то другое.
     - А медицинская школа? - спросила Люси. - Я  слышала,  что  ты  делал
успехи, пока не бросил...
     - Я два года возился с трупами, - ответил Тони. - У меня была  легкая
рука на мертвых и мои учителя были обо мне высокого мнения...
     - Я знаю, - перебила Люси. - Я знаю одного человека из Колумбии ,  он
рассказывал мне. И почему же ты бросил?
     - Ну, когда получено наследство, кажется безумно глупо  вкалывать  по
четырнадцать часов в сутки, имея  столько  денег  на  счету,  да  и  вдруг
захотелось попутешествовать. Кроме того, - добавил Тони. - Я понял, что не
хочу никого лечить.
     - Тони... - голос Люси звучал приглушенно, напряженно отдаваясь в  ее
мозгу.
     - Да?
     - Ты действительно такой, Тони? Или просто хочешь таким казаться?
     Тони откинулся на спинку стула и  проводил  глазами  двух  девушек  в
черных платьях, которые переходили улицу перед кафе. - Я сам не знаю. Жду,
пока кто-то не скажет мне.
     - Тони, ты хочешь, чтобы я уехала и оставила тебя одного?
     Он не сразу ответил. Он неспеша снял очки и осторожно положил  их  на
столик перед  собой.  Потом  сурово  посмотрел  на  мать,  его  лицо  было
неприкрыто,  незащищено,  глубокие  знакомые  глаза  смотрели  печально  и
изучающе.
     - Нет, - наконец произнес он и протянув  руку,  нежно  прикоснулся  к
Люси. - Я этого не вынесу.
     - Сделай для меня одну вещь.
     - Что именно?  -  в  его  голос  снова  вернулась  настороженность  и
недоверие.
     - Поедем со мной в Нормандию сегодня. Я хочу  посетить  городок,  где
погиб твой отец, пойти на кладбище, где  он  похоронен.  У  меня  с  собой
письмо от человека, который был с  ним,  когда  это  случилось  и  я  знаю
называние городка... Озьер.
     - Озьер, - повторил Тони, снова надевая очки и восстанавливая  барьер
между ними, будто он уже пожалел о своей мимолетной слабости. - Я проезжал
там.  Я  не  видел  никаких  мемориальных  табличек.  -  Он  саркастически
засмеялся. - Что за место для героической смерти!
     - А ты разве не знал?
     Тони отрицательно покачал головой.
     - Нет. Ты прислала мне телеграмму с собщением о его смерти. И все.
     - Ты знал, как это произошло?
     - Нет.
     - Он узнал, что там была группа немцев, которые хотели сдаться в плен
и пошел к ним под белым флагом. - Через пять минут его убили.
     - Он был слишком стар для этих вещей.
     - Он хотел, чтобы его убили, - сказала Люси.
     - Читай повнимательнее газеты, - ответил  Тони.  -  Мир  полон  людей
желающих быть убитыми.
     - Ты не почувствовал этого, когда виделся с ним во время войны?
     - Я недолго общался с ним, - сказал Тони, глядя  куда-то  мимо  Люси,
видимо не желлая говорить на эту тему. - Когда я увидел его,  единственное
что я почувствовал, это то что ему стыдно, что я не ношу форму.
     - Тони! - перебила Люси. - Это не правда.
     - Нет? А может и нет. Может его прсто смущало то, что я жив.
     - Не смей так говорить!
     - Почему? - резко бросил в ответ Тони. - Я решил много лет назад, что
никогда не буду врать по поводу наших отношений с отцом.
     - Он любил тебя, - сказала Люси.
     - Под белым флагом, - продолжал Тони как будто не слышал ее  слов.  -
Думаю, что есть и более страшные варианты  смерти  для  отцов.  Скажи  мне
кое-что...
     - Да?
     - Ты действительно случайно увидела меня вчера в баре или ты приехала
в  Париж,  зная,  что  будешь  разыскивать  меня?  -  Он  выжидательно   и
вопросительно смотрел на мать, на его лице читалась готовность не поверить
ей.
     - Я не знала, что ты в Европе, - сказал она. - И когда  ты  вышел  из
бара, я спросила бармена, знает ли он твой адрес, я думаю,  что  мне  даже
хотелось не узнать, не найти тебя.
     Тони кивнул.
     - Да, - сказал он. - Этого я не могу понять.
     - Я знала, что однажды нам придется встретиться, - ответила она.
     - Наверное, - согласился Тони. - Наверное, если у тебя есть  сын,  ты
рано или поздно должен увидеть его...
     - Я бы устроила  все  по-другому,  -  сказала  Люси,  вспоминая  свои
фантазии, сны о смерти, прощальный поцелуй. - Если бы я могла это все сама
устроить.
     - И все же, придется примириться с этим. Теперь ты  хочешь  навестить
могилу... Ну, это естественно. Не могу сказать,  что  нам  следует  делать
это, но это вполне естественное желание. Скажи мне,  -  продолжал  болтать
он. - Ты заметила каким вульгарным он стал в последнее время?
     - Нет, - ответила Люси.
     - О мертвых плохо не говорят, - неприятно улыбнулося Тони. - Конечно.
Он был шумным  и  пустым,  полным  офицерских  шуточек  и  патириотических
лозунгов, и рассждал о хористках. Он всегда спрашивал меня, достаточно  ли
у меня денег на развлечения. И при этом он всегда подмигивал.  Я  отвечал,
что лишняя сотня не помешает.
     - Он был щедрым, - сказала Люси.
     - Может, именно это и произошло с ним, - Тони посмотрел на небо.  Оно
было ясным и голубым с былым свечением где-то на юге. - Хорошая погода для
поездки за город. У  меня  назначена  встреча  за  обедом,  но  думаю  мне
удасться рассказать о мертвых отцах и вернувшихся матерях и о всяком таком
прочем. Я скажу, что мне нужно отправиться  на  поле  сражения  под  белым
флагом.
     - Не надо, - с трудом произнесла Люси, вставая. - Не  надо  ехать  со
мной, если ты так относишься к этому.
     - Скажи мне, - произнес ТОни не двигаясь с места и продолжая смотреть
на раскаленное небо. - Зачем тебе это?
     Люси  оперлась  на  столик,  чтобы  не   потерять   равновесия.   Она
почувствовала, насколько устала. Она посмотрела сверху вниз на напряженное
запрокинутое лицо сына, с темной тенью очков на осунувшихся скулах.
     - Потому что мы погубили его, - подавлено произнесла она. - Ты  и  я.
Потому что мы не должны забыть его.
     И тут она увидела, что Тони плачет. Она смотрела на него, и не верила
своимм глазам, сжимая в руках перчатки. Слезы катились по его щекам из-под
темных очков. Он внезапно наклонился вперед и закрыл лицо руками.
     Он плачет, подумала она. Еще есть надежда. Он плачет.

                                    18

     Они ехали молча сквозь яркий лунный свет ночи в маленьком двухместном
автомобиле Тони. Верх был приспущен , и ветер, изо всех сил бьющий в  лицо
не давал им говорить, да они и сами этого не хотели. Тони вел машину очень
небрежно, слишком быстро. Цыплята бросались прочь от дороги  почти  из-под
самых колес автомобиля, когда они проезжали  старые  каменные  домишки,  в
городках люди глядели на них, как бы упрекая в том, что они  американцы  и
что так быстро едут. Черные и  белые  коровы  паслись  на  зеленых  полях,
дорога долго виляла в  коридоре  высоких  тополей,  которые  отражали  гул
мотора тихим монотонным звуком, как приглушеннй бой барабана,  на  котором
отбивают какой-то нервный, но навязчивый ритм в соседней комнате.
     Некуда так спешить, хотелось сказать Люси, которая сидела  поеживаясь
на ветру, укутав голову шарфом и чувствуя, что она слишком стара для такой
езды, для таких машин. Некуда спешить. Он не  был  здесь  одинадцать  лет,
теперь можно и потерпеть один час.
     Они проезжали семейные группы, расположившиеся на пикник на обочинах,
рассевшихся на стульях за покосившимися столиками со скатертью, на которой
были расставлены бутылки вина и крошечные вазы с цветами рядом с  длинными
буханками хлеба. Иногда они проезжали деревни помеченные взрывами  военных
снарядов, с разрушенными домами, которые  так  долго  стояли  на  ветру  и
непогоде, что казались  вековыми  реликвиями.  Люси  пыталась  представить
себе, как выглядели эти домишки до того, как пострадали от снарядов, и как
все это было в момент взрыва, как летели в стороны  камни,  как  вздымался
ввысь дым, как кричали и звали друг друга люди, погибающие под  обломками.
Но воображение изменяло ей. Руины смотрелись такими вечными, мирными и эти
отдыхающие с бутылками вина и цветами на столиках -  все  это  производило
впечатление будто так происходило каждое лето из покон веков. А где я была
в тот момент, когда бомба угодила в этот каменный квадрат? Я готовила обед
в кухне в трех  тысячах  милях  отсюда.  Я  шла  по  линолиумному  полу  к
электрическому тостеру, открывала дверцу холодильника, чтобы  достать  два
помидора и баночку майонеза.
     Она посмотрела на сына. Его  лицо  ничего  не  выражало,  глаза  были
устремлены на дорогу. Он не обращал внимания ни на пикники, ни  на  руины.
Если живешь в Европе, наверное, привыкаешь к виду руин.
     Люси почувствовала усталость. Лоб болел от бесконечных влажных ударов
ветра, веки бессильно опускались. Желудок свернулся болезненным  комком  и
тесьма белья впивалась в кожу,  на  крошечном  кожанном  сиденьи  не  было
достаточно места, чтобы распрямиться и снять напряжение. Время от  времени
к гролу подступала тошнота от усталости, и когда она  поднимала  глаза  на
Тони, его образ казалось расплывался за рулем.
     Должны же быть какие-то слова, которыми я могла бы превратить  его  в
своего сына, подумала она, но я так устала, что не могу об этом думать.
     Она закрыла глаза и задремала, машина мчалась между свежими  зелеными
лугами и обломками домов.

     Ну, вот, ну, вот, думал Тони, ну вот, она наконец здесь. Если у  тебя
есть мать, то нельзя слишком уж надеяться, что она никогда не появимться.
     Он  посмотрел  на  Люси.  Спит  себе  спокойно,  подумал  он,   мирно
переваривает впечатления минувшего дня, безмятежно  размышляет  о  смерти,
воссоединении семьи, о слезах и чувстве вины. И по-прежнему красива,  даже
в этом шарфе, при резком свете, ей всего -  пятьдесят  три  или  пятьдесят
четыру? - она сохранила этот намек на  сексуальность  и  некоторый  вызов,
которые он не мог почувствовать когда был ребенком, но признаки которых он
так хорошо знал, вспоминая все что было и познав столько женщин.  Она  все
еще цветет - прямые плечи и красивая грудь, гладкая кожа и эти дьявольские
по-восточному раскосые серые глаза. И сколько она пробудет  здесь,  прежде
чем решит снова вернуться домой?  Неделю,  две?  Достаточно  долго,  чтобы
причинить ему боль и чтобы попробовать свои силы с французами, для которых
пятидесятилетние женщины, особенно с ее  внешностью,  представляли  особый
интерес.  Достаточно  долго,  чтобы  открывать  старые   раны,   требовать
страданий,  претендовать  на   родственные   чувства,   посещать   могилы,
демонстрировать свои слезы, нарушать покой, флиртовать на  новом  для  нее
языке, испытывать иностранные постели...
     Мы сидели на могиле моего отца и слушали истории,  навеваемые  летним
ветерком, облетавшим молчаливые  кресты.  Мы  остановили  нашу  спортивную
машину на том месте, где пуля сразила его, и вспомнили, что он глупо  себя
вел. Был  пик  туристического  сезона  и  по  всему  континету  Мамочки  и
Мамочкины сынки навещали могилы.  Слева  от  нас  была  гора  Сент-Мишель.
Справа - следы трагедии. По диагонали у нормандской церкви  четырнадцатого
века, которую так неудачно повредил боевой снаряд, была канава, в  которую
упал отец, подкошенный автоматной очередью. Он твердо  верил  в  Женевскую
Конвенцию, папе следовало бы уже знать больше о разных там конвенциях.
     Посмотрите на мамочкиного сыночка за рулем. Красивая машина,  хотя  и
недорогая, такие машины часто фотографируют для типичных картинок  отдыха.
Это подходит и для сцен  похорон,  если  похороны  происходили  достаточно
давно, в прошлом. Выражение лица мамочкиного сыночка тоже приятное, хотя в
отличие от автомобиля, оно
     досталось не такой малой ценой.
     Люси открыла глаза.
     - Ну что мы уже приехали? - спросила она.
     - Еще два часа, - сказал Тони. - Спи еще.
     Люси неуверенно  улыбнулась,  еще  не  совсем  проснувшись,  и  снова
закрыла глаза. Тони бросил на нее короткий  взгляд,  потом  снова  перевел
глаза на дорогу. Она была узкой, с массой  кочек  посредине,  ее  вероятно
много раз на скорую руку ремонтировали.  Машину  подбрасывало  на  ухабах.
Воздух отдавал смолой, клейко растекающейся на солнце по обочине дороге.
     Как легко это можно  было  бы  сделать,  думал  он,  щурясь  от  волн
горячего воздуха, поднимающихся впереди, легко было бы чуть прибавить газу
и небольшим поворотом руля направить автомобиль в  дерево.  Как  легко.  И
наверняка.
     Тони ухмыльнулся, думая о матери, доверчиво спящей рядом. Это  научит
ее не садиться в машину к незнакомым мужчинам. Он продолжал вглядываться в
волны пара, расплывающегося на каждомповороте дорог, и растворяющихся  как
туман, когда машина прибавляла скорость.
     Могила ждет, подумал Тони. Место гибели в двух часах  езды  маленькой
машиной. На этом месте был убит мой отец... А может и нет? Может его убили
задолго до того, как он попал на эту развилку дорог, его убили  на  другом
континенте, и это было сделано тихо, спокойно и никто из действующих  лиц,
включая саму жертву, не признавал это очень долго? Не так все просто,  как
кажется, подумал Тони, не так легко установить время и  место,  где  погиб
твой отец.
     Не сводя глаз с дороги впереди, Тони  думал  о  последней  встрече  с
отцом.

     Ему было тогда двадцать лет, и дело было в Нью-Йорке. Вечер начался в
бара возле Мэдисон  Авеню.  Отец  стоял  с  бокалом  в  руке,  стройный  и
подтянутый в  своей  форменной  форме,  на  котором  красовалась  почетная
ленточка участника Первой мировой войны.
     Было около семи часов вечера. Комната была  полна  народу,  там  были
военные и хорошо одетые женщины в  мехах,  которые  выглядели  так.  будто
война пошла им на пользу. Было холодно и дождливо, люди  входили,  потирая
руки суетливыми движениями, показывая как  они  счастливы,  что  попали  в
теплое место, в то  время  как  идет  война,  а  у  них  есть  возможность
пропустить стаканчить и согреться. В углу сидел пианист, наигрывая песенки
из "Оклахомы":
     "Бидни Джуд умииир," тихо напевал он.
     Оливер позвонил Тони в общежитие  где-то  час  тому  назад  и  сказал
веселым и немного загадочным тоном:
     - Тони, думаю тебе стоит бросить все и пообедать со  своим  стариком.
Может это посленяя возможность.
     Тони не знал, что отец где-то поблизости Нью Йорка. Последнии новости
от отца  он  получил  откуда-то  с  юга.  Получив  освобождение  в  службе
разведки, так как единственное что ему могли предложить  в  авиации,  было
место за письменным столом в Вашингтоне, Оливер два  года  ездил  по  всем
тренировочным  базам,  появляясь  неожиданно  в  отпуска  в  Нью-Йорке,  и
пообедав раз другой с родственниками и знакомыми, снова исчезал в каком-то
новом направлении. Думая об этом, Тони был уверен,  что  отец  никогда  не
выберется за пределы страны и встретит  перемирие  глупо  и  бесполезно  в
каком-то офицерском клубе в Каролине или в военном поезде,  направляющемся
в Запад.
     Тони вошел и они поздоровались за руки. Оливер вложил  слишком  много
усилия в это рукопожатие, будто в те времена он не отдавая себе отчета, во
всех ситуациях чувствовал  необходимость  доказывать  каждый  раз,  что  в
военной форме он был моложе и сильнее, чем выглядел. В  армии  он  немного
похудел, и ремень его гимнастерки плотно прилегал  к  подтянутому  животу.
Темные волосы, подернутые сединой, были коротко подстрижены. На расстоянии
его обветренное лицо и жесткие короткие волосы, в  сочетании  со  стройной
талией гимнастерки, делали  его  похожим  на  портреты  старших  офицеров,
которые наполняли рекламные страницы журналов. Однако он  не  был  старшим
офицером. Он носил нашивки  майора  (с  момента  комиссования  он  получил
только одно  повышение)  и  приблизившись  к  нему,  можно  было  заметить
сероватые мешки под глазами с нездоровым желтым отливом. Сами глаза нервно
бегали, как у человка, стеснявшегося носить  очки  или  боявшегося,  чтобы
начальство заподозрило, что  зрение  у  него  уже  не  то.  Лицо  его,  на
расстоянии казавшееся здоровым  и  холеным,  при  ближаейшем  рассмотрении
оказывалось скорее изможденным, чем  мускулистым,  и  сама  кожа  выдавала
скрытый намек на смертельную усталость.
     Он широко улыбнулся Тони, пожимая ему руку.
     - Ну, - сказал он. - Рад тебя видеть. Что ты будеь пить?
     Тони предпочел бы отказаться, потому что не любил  спиртного.  Но  он
подумал, я не армии и это еденственное, что я могу  для  него  сделать.  И
посмотрев на бокал отца, он спросил:
     - Что ты пьешь?
     - Бурбон. Старый добрый бурбон "кентукки", ответил Оливер.
     - Бурбон, - заказал Тони у бармена.
     - Это лучший напиток в этом  заведении,  -  сказал  Оливер  и  сделал
бармену веселый неопределенный знак рукой, так что Тони сразу же  подумал,
что отец пьет уже давно.
     - Да, сэр, - ответил бармен.
     - Выглядишь ты прекрасно, сын, - начал Оливер. - Просто прекрасно.
     - У меня все в порядке, - ответил Тони, которого покоробило обращение
"сын".
     До армии Оливер всегда обращался к нему по имени.  Тони  хотелось  бы
знать, какая именно военная привычка вызвала в отце эту перемену.
     - Немного похудел, - оценивающе обратился к Тони  Оливер.  -  Немного
побледнел. И ты по всей видимости не занимаешься никаким спортом.
     - Я хорошо себя чувствую, - оправдывался Тони.
     - Ты просто не  поверишь,  -  продолжал  Оливер,  -  сколько  молодых
мальчиков не проходят комиссию. Юношей. Можно было бы подумать, что они  в
самом отличном состоянии, а на деле просто букет болячек. Городская жизнь.
Беспечность. Белый хлеб. Отсутствие физического труда.
     - Даже если бы я имел сдложение Джо Люиса, меня бы не взяли в  армию,
- спокойно возразил Тони, стараясь уйти от этой темы.
     - Конечно, конечно, - поспешно согласился Оливер. - Я не имел в  виду
тебя.  Я  говорил  вообще.  Я  не  беру  особые   случаи   -   последствия
автокатастроф и тому подобное.
     Оливер смутился, и Тони  испытал  настоящее  облегчение,  когда  отец
поставил свой бокал на стойку бара и можно было  сменить  тему  разговора.
Тони поднял бокал.
     - За победу, - торжественно произнес Оливер.
     Тони предпочел бы, чтобы отец пил за что-то  другое,  но  он  все  же
чокнулся  с  ним,  ощущая  всю  мелодраматичность  своего  положения  -  в
гражданском костюме в этом полуосвещенном баре, полном красивых  женщин  в
мехах и с пианистом в углу.
     - Слышао здесь есть одно местечко, где  подают  бифштексы,  -  сказал
Оливер. - На Третьей Авеню. Ближе к черному рынку. - Он осклабился. - Но к
черту! Для армии самое лучшее! Там, куда куда я собираюсь, будет чертовски
мало бифштексов.
     - Ты едешь за океан? - спросил Тони.
     Оливер застенчиво огляделся.
     - Не могу сказать ни да ни  нет.  -  Он  похлопал  сына  по  плечу  и
рассмеялся. - Во всяком случае, могу намекнуть тебе.  Посмотри  на  своего
старика повнимательнее. Ты его еще очень долго не увидишь.
     Он не был таким, подумал тогда Тони устало. Как бы молод я ни был, не
мог я настолько ошибаться.
     - Может скоро все закончится, - сказал Тони.
     - Не тешь себя иллюзиями, сынок, - ответил Оливер. Голос его упал  до
шепота и он поближе склонился к Тони. Его дыхание сильно отдавало виски. -
Это долгое, долгое дело, сын. Ты не видел  того,  что  видел  я.  Если  ты
кое-что слышал... - Он многозначительно покачал головой с явной гордостью,
что он владеет такой  секретной  информацией  о  длительности  и  грядущих
тяготах войны. - Официант, - крикнул он. - Еще два.
     - Один, пожалуйста, - обратился Тони к бармену. - Я еще буду допивать
вот это.
     - Когда я был в колледже, -  сказал  Оливер,  -  мы  отказывались  от
выпивки только когда, уже валились о стойку бара.
     - У меня много работы на завтра.
     - Конечно, конечно, - Оливер нервным движением  вытер  губы  ладонью,
вдруг смутившись от запаха своего дыхания. - Я  пошутил.  Я  рад,  что  ты
такой серьезный. Серьезно говорю. Я думаю, что при всех своих  ошибках,  я
не так-то плохо воспитал тебя. Слишком многие молодые люди в наши дни....
     Тут Оливер остановился, потому  что  Тони  наклонил  голову  и  начал
вертеть в руках бокал.
     - Я хотел сказать, что слишком многие молодые люди в наши дни...  Ну,
они только и думают, что о  выпивке,  бабах  и  развлечениях,  и  к  черту
будущее.
     Каждый раз, когда мы встречаемся, он произносит  это  слово,  подумал
Тони. Если он еще раз повторит его, я встану и уйду. И мне наплевать, куда
он отправляется.
     - Я ничего против не имею, пойми, - продолжал Оливер, - делая широкий
жест рукой. - Более того. Это приносит мальчикам  пользу.  В  своем  роде.
Надо же отгулять свое.
     Он рассмеялся  и  залпом  выпил  свой  бокал,  бармен  тут  же  подал
следующий. - Я в свое время  был  одним  из  главных  гуляк.  Можешь  себе
представить. Молодой лейтенант во Франции после перемирия.  -  Он  покачал
головой  и  захихикал.  Потом   вдруг   стал   серьезным,   будто   где-то
подсознательно, сквозь пары виски в голове, сквозь настоящую реальность  и
воспоминания о барраках, мелькнул проблеск. - Но скажу одну вещь - о  себе
лично. Большинство мужчин отгуляют пока молодые, и привыкают  к  этому,  а
потом уже умирая, не приминут ущипнуть сиделку. Я не такой. Я все  прошел,
не буду  отрицать,  и  не  стану  утверждать,  что  стыжусь  этого.  Но  я
остановился. - И он щелкнул пальцами. - Запросто. Раз и навсегда.
     Оливер опустил глаза и уставился на свой бокал, не  выпуская  его  из
рук, держа его двумя ладонями, глаза его были задумчивыми, серьезными  без
всякой клоунады, щеки его были впавшими и совсем  не  соответствовали  его
бравой выправке.
     Пианист затянул другую песню: "Я много  мест  других  увижу  и  много
новых ..."- тихо напевал он.
     - Твоя  мать,  -  продолжал  Оливер,  вертя  хрупкий  бокал  в  своих
огрубевших руках. - Ты получал от нее известия?
     - Нет, - сказал Тони.
     - Она сейчас занимается важным делом...
     -  Правда?  -  вежливо  отреагировал  Тони,  желая  прекратить   этот
разговор.
     - Она работает  в  лаборатории  госпиталя  в  Форт-Диксе,  -  пояснил
Оливер. "Разные анализы крови и работа с тропическими лихорадками  и  тому
подобное. Когда началась война, она  решила,  что  его  образование  может
пригодится, и я поддержал ее. Она многое подзабыла, и ей пришлось работать
круглосуточно, чтобы восстановить это, но она  справилась,  теперь  у  нее
шесть ассистентов. Ты мог бы гордиться ею.
     - Конечно, - согласился Тони.
     - Знаешь, - сказал Оливер, - мы пожем позвонить ей и она приедет сюда
через два-три часа...
     - Нет, - отрезал Тони.
     - В такой вечер, - продолжал Оливер, не глядя на сына. - Я знаю,  она
была бы очень рада.
     - Почему бы нам не пойти поесть эти бифштексы? - спросил Тони.
     Оливер бросил на него короткий взгляд и отхлабнул свой бурбон.
     - Я еще не допил, - ответил он. - Не надо спешить. - Затем  он  снова
посмотрел на Тони. - Ты жестокий мальчик, не правда ли? - тихо сказал  он.
- Ты выглядишь как подросток  с  четырнадцатым  размером  вовротничка,  но
наверное, ты самый жестокий в нашей семье. - И он едва заметно усмехнулся.
- Ну, - сказал он. - В каждой семье есть такой человек. Кстати, я  говорил
тебе, что случайно встретился с Джефом во время своего последнего  приезда
в Нью-Йорк?
     - Нет, - сказал Тони.
     - Он лейтенант флота, - сказал Оливер. -  Прямо  с  Гвадалканала  или
Филипсвиля или что-то соленое в этом роде. Я увидел его в баре, и подумал,
какого черта, мы сели и выпили с ним вместе. Он спрашивал, как твои глаза.
     - Правда? - О, Боже, подумал Тони, это будет  самый  страшный  вечер,
действительно самый.
     - Да, я даже подумал, что у него  все  хорошо  получилось.  Успокойся
немного. Мы решили - кто старое помянет тому глаз вон. И пожали друг другу
руки. В конце концов, все это было так давно. А мы вместе воюем  на  одной
войне.
     - Кроме меня, - сказал Тони. - Пойдем, отец, нам  действительно  пора
пойти перекусить.
     - Конечно. Конечно. - Оливер вытащил свой кошелек и положил на стойку
бара пятидолларовую бумажку. - Так давно. - Он  рассмеялся  своим  словам.
- Кто помнит? С тех пор рухнуло  десять  держав.  Ладно,  ладно.  -  И  он
успокаивающим жестом сдержал руку Тони. - Я же должен получить сдачу.
     Но они не успели уйти, так как два лейтенанта  со  своими  девушками,
вошедшие в бар, оказалось, служили в  том  же  штабе  в  Виржинии,  что  и
Оливер, и они были отличныыми парнями, по словам Оливера, самыми  лучшими,
которых он только встречал, и с ними нужно было  выпить,  потом  еще  раз,
потому что они были самыми лучшими, которых только можно было найти, и все
разъезжались по разным засекреченным направлениям, потом вспомнили Свонни,
который был переведен в другую часть и который по слухам пропал без  вести
на Сицилии, и надо было выпить за Свонни, и к этому моменту Тони словил на
себе прямой и недвусмысленный взгляд одной из  девушек,  которая,  положив
руку ему на плечо, сказала:
     - Посмотри-ка, какой гражданский, - и  Оливер,  как  обычно  бросился
раасказывать всем о больных глазах сына и о  его  шумах  в  сердце,  потом
Тони, которого заставили выпить еще один бокал в порыве  общего  братания,
сказал в сердцах:
     - Я нарисую табличку и повешу себе на грудь  "Не  презирайте  бедного
больного. Он отправлял добровольцем своего отца на все войны."
     Все рассмеялись, хотя смех Олливера  не  звучал  таким  искренним,  и
через минуту он сказал:
     - Я обещал угостить мальчика бифштексом.
     Он оставил еще пять долларов и они ушли.
     Ресторан был заполнен, и им пришлось ждать у бара и Оливер выпил еще,
в взгляд у него стал тупой и неосмысленный, но он уже ничего  не  говорил,
только пробормотал, глядя на обедающих:
     - Проклятые спекулянты.
     Перед тем, как они заняли места за  столиком,  Тони  увидел  девушку,
которую несколько раз приглашал  на  свидания.  Она  вошла  в  ресторан  с
сержантом авиации в очках. Ее  звали  Элизабет  Бартлет,  она  была  очень
красива,  ей  было  не  более  восемнадцати  лет,  родителли  ее  жили   в
Сент-Луисе.  Она  работала  на  какой-то  не  слишком  тяжелой  работе   в
Нью-Йорке. Она извлекала из войны как можно больше удовольствий. И  каждый
раз свидания с ней заканчивались, когда  солнце  начинало  освещать  крыши
небоскребов, потому что ее основным времепровождение в военные  годы  было
ночный развлечение четыре-пять раз в неделю. Сержант был не очень молод  и
производил впечатление человека, который неплохо преуспевал  до  войны,  и
который искренне страдал всякий раз,  когда  склонив  голову  видел  перед
глазами армейские нашивки на рукаве.
     Тони пришлось представить девушку отцу. Элизабет гортанно сказала:
     - Майор Краун, - и пожала ему  руку.  Затем  она  представила  своего
сержанта, который просто поприветствовал их: "Привет", явно намекая на то,
что он не на службе сейчас. Оливер  настоял  на  том,  чтобы  угостить  их
напитками, говоря при этом девушке по-отечески:
     - Вы чертовски очаровательная девушка,  -  и  бросив  сержанту:  -  Я
признаю, сержант, что именно сержанты - душа армии.
     Сержант не слишком лююбезно ответил:
     - А я думаю, что идиоты - душа армии.
     Оливер демократично засмеялся, а Элизабет сказала.
     - Он был промышленным химиком, а попал в авиацию.
     - Ненавижу самолеты, - вставил  сержант.  Он  мрачно  оглядел  зал  и
сказал: - Мы здесь не дождемся свободного столика, пойдем куда-то в другое
место.
     - Я весь день мечтала о бифштексе, - возразила Элизабет.
     - Ладно, - мрачно кивнул сержант. - Если уж ты  мечтала  о  бифштексе
весь день.
     Потом подошел официант и сказал Оливеру,  что  освободился  столик  в
углу. Оливер пригласил сержанта и Элизабет, отчего у сержанта  еще  больше
исказилось лицо.
     Но оказалось, что столик слишком мал для  четверых.  Тогда  Оливер  и
Тони, взяв свои бокалы, оставили парочку у бара. Уходя  Тони  слышал,  как
Элизабет сказала своему спутнику:
     - Боже, Сидни, ты действительно зануда.
     Усевшись за стол, Тони пожалал, что они  с  отцом  остались  один  на
один. Не то чтобы его интересовало общество сержанта или Элизабет, но  ему
не хотелось оставаться наедине с отцом весь вечер. Позади было  так  много
лет, отмеченных этими  отрывочными  и  неуютными  обедами  с  Оливером,  в
гостиничных столовых маленьких городов  во  время  каникул,  когда  Оливер
повинуясь родительскому долгу возил сына по заповедникам,  потом  здесь  в
городе, когда Оливер приезжал  в  отпуск.  Иногда  были  совсем  неудачные
встречи, особенно когда Оливер выпивал, но не было  ни  одной  встречи,  о
которой у Тони сохранились бы приятные воспоминания. А в этот  раз  Оливер
основательно выпил. Он настаивал на том, чтобы заказать виски к обеду.
     - Я понимаю, что и Черчиль так обедает, - оправдывался он,  предлагая
Тони вина. - А что хорошо для Черчиля, то  хорошо  для  меня.  -  И  он  с
гордостью посмотрел на Тони взглядом исполненным этой мимолетной связью  с
великим мира сего.
     В этот вечер Оливер пил как-то странно. Он не был алкоголиком,  и  те
несколько раз, когда он казалось хватал лишнего,  были  просто  единичными
случаями.  Но  в  тот  вечер  он   хватался   за   бокал   с   настойчивой
целенапрвленностью, будто что-то должно произойти до конца этого вечера, и
это что-то зависит от количества выпитого. Тони, который  переключился  на
воду, устало смотрел на него, надеясь, что сможет ускользнуть до того, как
Оливер окончательно свалится. Деуторономия, вспомнил он,  это  когда  отцы
боятся появиться обнаженными перед своими сыновьями. Но это было  до  того
как изобрели бурбон.
     Отец шумно жевал, заглатывая слишком большие куски, спешил куда-то.
     - Это лучший бифштекс во всем городе, - сказал он. - Они жарят его на
оливковом масле. И не верь тому, что говорят об итальянцах. Они прекрасные
ребята. - Он уронил салат на форму и небрежно смахнул его  рукой,  оставив
жирный след. Когда он был мальчиком, когда еще жил дома, припоминал  Тони,
его злила придирчивая аккуратность отца за столом.
     Оливер  ел  молча  некоторое  время,  одобрительно  кивая,  жевал   с
конвульсивной поспешностью, заглатывая целые бокалы виски, смешивая еду  и
алкоголь во рту. Он энергично двигал челюстями, издавая  щелкающие  звуки.
Внезапно, он опустил вилку.
     - Прекрати смотреть на меня так, - резко бросил он.  -  Я  никому  не
позволил бы так смотреть на меня.
     - Я не смотрел на тебя, - смутился Тони.
     - Не ври, - сказал Оливер. - Ты осуждаешь  меня,  можешь  осуждать  -
только не сейчас. Не сегодня. Понял?
     - Да, отец, - покорно ответил Тони.
     - Низкая раболепная тварь, - непонятно к чему сказал Оливер, - тварь,
пожирающая свои кости. - Он  посмотрел  на  Тони  долгим  взглядом,  потом
легким движением руки коснулся его. - Прости, - сказал он. - Я не  в  себе
сегодня. Не обращай внимания. Последняя ночь... - И он замолк, не докончив
фразу. - Может когда-то тебе неплохо было бы написать "Мои воспоминания об
отце". - Он улыбнулся. - Отец пьяный, трезвый и заблудший. Что-то  в  этом
роде. И ничего не пропускай. Это может быть полезно нам  обоим.  Тогда  ты
избавишься от этого напряженного выражения лица. Боже, ты выглядишь  таким
несчастливым. Даже если бы у тебя было хорошее зрение, тебя все  равно  не
взяли бы в армию из-за твоего пессимизма. Ты можешь  заразить  меланхолией
целый полк. Что это? Что это? А, не надо говорить. Кому это надо знать?  -
Он мутным взглядом обвел зал. - Нужно было  пойти  в  музыкальную  комедию
сегодня. Покинуть  страну  поющей  и  танцующей.  Только  вот  все  билеты
проданы. Ты хочешь что-то мне сказать?
     - Нет, - ответил Тони,  надеясь,  что  их  не  слушают  за  соседними
столиками.
     - Тебе никогда нечего сказать, - сказал Оливер. -  Ты  произнес  одну
большую речь в возрасте тринадцати лет, поразил слушателей  своим  умом  и
зрелостью мысли и закрыл рот до конца своей жизни. Эта девушка не спускает
с тебя глаз, она улыбается тебе...
     - Что? - смущенно переспросил Тони.
     Оливер широким жестом показал на дверь.
     - Девушка сержанта, - пояснил он. - Она направляется в гальюн и машет
тебе как юнга с мачты.
     Элизабет стояла в двери зала и делала Тони знак пальчиком.  Зал  имел
Г-оразную форму, и сержант сидевший  за  углом,  не  мог  видеть  ее.  Он,
сгорбившись, сидел на своем месте, упорно доедая свой бифштекс.
     - Прости, - сказал Тони, обрадовавшись предлогу выйти из-за стола.  -
Я сейчас.
     - Из-за меня можешь не спешить, - сказал Оливер, когда Тони встал.  -
Мы не отчалим, пока не поменяется ветер.
     Тони пересек комнату и подошел к Элизабет. Она рассмеялась и  утащила
его в вестибюль.
     - Ты готов пошалить? - спросила девушка.
     - А сержант?
     - У него  увольнение  только  до  одиннадцати,  -  беспечно  ответила
Элизабет. - Ты можешь избавиться от папаши?
     - Если удасться уйти живым, - мрачно пошутил Тони.
     Элизабет снова хихикнула.
     - Они просто восторг. Наши отцы.
     - Восторг, - согласился Тони.
     - Но он у тебя ничего, - признала Элизабет. - В этой военной форме.
     - Точно, - сказал Тони.
     - Ну что, в Деревушке? - спросила Элизабет.
     - Ладно.
     - Я буду в первом баре в четверть двенадцатого, - сказала  она.  -  И
будем праздновать.
     - Что именно?
     - Мы будем праздновать  то,  что  оба  гражданские  люди,  -  сказала
Элизабет, улыбнулась и вытолкнула его обратно в зал. - Иди к папочке.
     Тони вернулся за столик в более приподнятом  настроении.  По  крайней
мере, не весь вечер потерян.
     - Когда ты встречаешься с ней? - спросил Оливер. Он открыто улыбнулся
в сторону двери, за которой исчезла девушка. - Сколько ей? Двадцать?
     - Восемнадцать.
     - Они начинают рано  сейчас,  правда?  -  сказал  Оливер.  -  Бедняга
сержант.
     Оливер посмотрел на сержанта, который, ничего не подозревая, сидел за
углом, и беспощадно расхохотался. - Заплатить пять долларов за бифштекс  и
отдать девушку молодому красавчику у двери туалета. - Оливер откинулся  на
стлу и серьезно начал изучать лицо сына, в то время  как  Тони  предвкушал
встречу в четверть двенадцатого.  -  Тебе  это  легко  дается,  правда?  -
спросил Оливер. - Держу пари, они так и липнут к тебе.
     - Пожалуйста, отец, - остановил его Тони.
     - Может, красота  лучшее  что  есть  в  мире.  Это  половина  успеха.
Несправедливо, но это не твоя вина, и ты должен  воспользоваться  этим.  Я
тоже был красив в молодости, но у меня не было чего-то, что есть  у  тебя.
Женщины могли сдержать себя в  моем  присутствии.  Когда  станешь  старше,
напиши мне об этом. Мне всегда было интересно, как это будет.
     - Ты много выпил, - сказал Тони.
     - Конечно, - кивнул головой Оливер. - Хотя это не  совем  вежливо  по
отношению к отцу, который отправлется на войну. Когда я был молодым,  отцы
никогда не напивались. Это было до сухого  закона,  конечно.  Совсем  иной
мир. Да... - неожиданно продолжил он. -  У  тебя  есть  то,  что  у  твоей
матери....
     - Пожайлуйста, отец, не надо, - сказал Тони. - Выпей кофе.
     -  Она  была  красивой  женщиной,  -  театрально   произнес   Оливер,
употребляя прошедшее время, как будто говорил о  человеке,  которого  знал
пятьдесят лет назад. - Когда она входила в комнату, все  на  нее  обращали
внимание. У нее была какая-то извиняющаяся манера входить. Потому что  она
была испугана, старалась не обращать на себя внимания, но  получалось  все
наоборот. Она привлекала. Испуг... - Он уставился на  Тони.  -  Правда?  -
спросил он с вызовом.
     - Я не знаю.
     - Она была запугана. Многие годы. Долгие, долгие годы... - Оливер уже
почти распевал во весь голос.  Люди  за  соседними  столика  приумолкли  и
слушали его. - Долгие, долгие гооды. Я бывало смеялся над этим. Я  говорил
ей, какая она красивая, чтобы вселить в нее немного уверенности в себе.  Я
думал, что у меня ее столько, что я могу поделиться с кем-то.  Уверенность
в себе... Никто не может тебе это дать. У тебя она есть, и я  счастлив  за
тебя. У тебя она есть, и знаешь, как ты получил ее?  -  Оливер  агрессивно
наклонился вперед. - Потому что ненавидишь всех. И это хорошо, - сделал он
неожиданный вывод. - Это тебе повезло - уметь ненавидеть всех  в  возрасте
двадцати лет. Ты далеко пойдешь. Если не будут бомбить Нью-Йорк.
     Он яростным взглядом обвел зал, людей за столиками, которые все время
слушали их разговор, но  поймав  его  полный  ненависти  взгляд,  внезапно
возобновили громкие разговоры.
     - Вот было бы смеху, - сказал он. - Все эти толстяки, сидящие  здесь,
вдруг услышат свист снаряда и на на них  обваливается  потолок.  Бог  мой,
хотел бы я видеть это.
     Он оттолкнул от себя тарелку.
     - Хочешь сыру?
     - Нет.
     - А я хочу, сказал Оливер. - Хочу все, что только могу получить. - Он
помахал официанту, но не стал заказывать кофе. Он настаивал еще на виски.
     - Папа... - протестовал Тони. - Остановись.
     Оливер отмахнулся с добродушным нетерпением.
     - Спокойно, спокойно, - сказал он. - Я стал скромнее в своих  вкусах.
Вся эта ерунда по поводу коктейлей перед обедом, двух сортов  вина,  потом
бренди...  Мы  живем  при  чрезвычайном  положении.  Обтекаемость  -   это
требование дня. Даже в армии так. Обтекаемая дивизия. Треугольная. Бригады
отменили, так как я отменил ликеры и вина. Большой шаг вперед к победе. Не
смотри так осуждающе. Это.. это пошло.
     По его лицо расплылось выражения удовлетворения и  довольства  собой,
потому что он вспомнил слово.
     -  Ты  слишком  умен  для  этого   всего.   Нужно   попытаться   быть
оригинальным. Любить своего отца. Что может быть оригинальнее этого в наши
дни и в твоем возрасте? О тебе  будут  говрить  все  ученые  круги.  Новое
явление  в  психологической  науке.  Самое  великое  событие  после  Вены.
Комплекс Корделии, - он рассмеялся, довольный своей остротой.
     Тони сидел разглядывая скатерть, и ожидая конца этого неожиданного  и
безумного  монолога.  Он  вдруг  захотел  вернуться  к   старым   неловким
молчаливым встречам прошлых лет, когда отец  всегда  вежливый  и  смущенно
сдержанный, искал темы для разговора с Тони два-три раза в месяц,  которые
они проводили вместе.
     - Мой отец, например, - разглагольствовал Оливер,  -  покончил  жизнь
самоубийством. Это было в тот год, когда ты родился. Он пошел  купаться  в
море на Вотч Хилз, просто пошел  и  утонул.  Это  было  модное  место  для
самоубийств в те времена. Конечно, никто тогда не говорил  о  самоубийстве
тогда, считалось, что это судорога. Может, он словил на себе мой взгляд  в
то утро и сказал: "Вот и все - день наступил." Мы так и не нашли его тело.
Отнесло куда-то в Гольфстрим, наверное. Страховка была довольно приличной.
Было ветренно и штормило. Мой отец всегда продумывал детали. Это фамильная
черта, и я вижу, что она и тебе передалась. Ты знаешь  какие-то  версии  о
том, как утонул твой делушка в Вотч Хилз в 1924?
     Тони вздохнул.
     - Отец, мне завтра рано вставать, и тебя наверное, завтра ждет  много
дел... Почему бы нам не закруглиться и не поехать по домам?
     - Домой, - повторил Оливер. - Мой дом  -  это  комната  934  в  отеле
"Шелтон" на Ленгсингтон Авеню, но я поеду туда, только если ты поедешь  со
мной.
     - Я отвезу тебя на такси, - сказал Тони. - И оставлю тебя там.
     - О, нет, - Оливер застенчивым жестом дотронулся пальцем до  носа.  -
Ничего  подобного.  Я  этого  не  приму.  Мне  обо  многом  надо  с  тобой
поговорить, молодой человек. Я может, уезжаю на тридцать лет, и нам многое
нужно продумать, спланировать. Последнее завещание Улисса Теле.. Телемаху.
Люби свою мать и веди счет гостям. - Он  ухмыльнулся.  -  Видишь  ли  -  я
простой солдат - но, но есть еще останки бывшей и более изящной жизни,  до
отеля "Шелтон".
     Тони посмотрел на свои часы.  Уже  было  четверть  одиннадцатого.  Он
бросил взгляд в сторону Элизабет. Они с сержантом уже пили кофе.
     - Не волнуйся, - сказал Оливер. - Она подождет. Пошли.
     Он встал. Стул позади него пошатнулся, но  он  этого  не  заметил,  и
стул, немного покачавшись, стал на место.
     Элизабет улыбнулась им, когда они выходили из зала,  после  того  как
Оливер оплатил счет. Тони  попытался  изобразить  на  своем  лице  твердую
решительность прийти в первый бар как можно ближе к четверти двенадцатого.

     Когда они вышли из лифта на девятом этаже, Тони открыл дверь,  потому
что Оливер не мог попасть ключом в скважину. Они зашли в  комнату  и  Тони
включил свет.
     Комната была маленькой, вещи были беспорядочно разбросаны повсюду, на
полу был разложен вещмешок, на кровати дождевик, на туалетном столике были
свалены выстиранные мятые военные рубашки, на столе  пачка  газет,  наспех
сложенные прислугой.
     - Дом, - сказал Оливер. - Располагайся. - Не снимая кепки  и  шинели,
он подошел  к  столику,  открыл  ящик  и  вытащил  бутылку  виски.  -  Это
удивительная гостиница, - сказал  он  рассматьривая,  сколько  осталось  в
бутылке. - Прислуга не пьет.
     Оливер отправился в ванну, и Тони слышал, как он напевал  там  "Бидни
Джуд умиир", набирая воду в стакан.
     Тони подошел к окну и отдернул занавеску. Комната выходила во дворик,
со всех сторон на него  смотрели  темные  окна.  Темное  небо  нависло  на
неопределнном расстоянии.
     Оливер вышел, вертя в руках и налили туда немного виски.  Все  еще  в
фуражке и шинели, он опустился на складной стул.
     Так он сидел, развалившись на стуле,  размякнув  в  своей  шинели,  с
фуражкой на голове, держа бокал обеими руками. Он был похож на  стареющего
солдата, который только что потерпел поражение, и был застигнут врасплох в
момент усталости и отчаяния.
     - О, Боже, О, Боже, - повторял он.
     За дверью в глубине коридора слышалось мягкое шуршание лифта, зловеше
неровное, разрезающее ночную тишину большого города.
     - Сын, - пробормотал Оливер. - Зачем люди имеют сыновей? Обычно такие
вопросы не задают. Если ведешь нормальную жизнь, если садишься  с  ним  за
один стол каждый день, если даешь ему затрещину время от  времени,  потому
что он докучает тебе, ты все это принимаешь как должное. Что за черт,  все
имеют сыновей. Но если все разорвано, разрушено,  ушло,  -  он  растягивал
слова расставания с траурным наслаждением. - Ты спрашиваешь себя -  почему
я сделал это? Что это значит для  меня?  Ты  хочешь  услышать?  Ты  хочешь
узнать, что я решил?
     Тони  отвернулся  от  окна  и  сделал  несколько   шагов   к   стулу,
остановивишись перед отцом.
     - Хочешь я помогу тебе лечь в постель? - спросил он.
     - Я не хочу ложиться в постель, - сказал ОливерЯ хочу рассказать тебе
про сыновей. Кто знает - может, когда у тебя будут свои  сыновья,  и  тебе
это будет интересно самому. Сын возрождает твой  оптимизм.  Ты  достигаешь
определенного возраста, скажем, двадцать пять, тридцать, в зависимости  от
твоего интеллекта, и ты говоришь: -  Все  это  ни  к  чему.  Ты  начинаешь
понимать, что все это повторение одного и того же. Только  с  каждым  днем
все хуже и хуже. Если ты веришь в бога, то наверное,  говоришь  сам  себе.
"Моя цель - смерть. Алилуйя, я слышу золотые арфы, моя душа  настраивается
на благодать." Но если ты не религиозен - если ты говоришь: "Это все  одно
и то же, только есть еще и воскресенья." Что ты тогда  имеешь?  Банковскую
книжку, неоплаченные счета, хладнокровие, что  там  у  нас  на  обед,  кто
приглашен - то же меню, что и на прошлой неделе, те  же  гости,  что  и  в
прошлом году. Сядь на пригородный поезд в шесть часов вечера в любой  день
недели, и ты увидишь этих людей, едущих с работы. Всю скуку мира собранную
в одном месте. Ее столько, что можно стереть огромный город с лица  земли.
Скука. Начало и конец пессимизма. И  вот  тут  появляется  ребенок.  Малыш
ничего не знает о пессимизме. Ты  наблюдаешь  за  ним,  слушаешь  его,  он
цветет с каждым своим вздохом. Он цветет в своем росте, в своих ощущениях,
в познании. В нем есть что-то, что  говорит  ему,  что  стоит  становиться
старше, учиться  кушать,  ходиться  в  туалет,  учиться  читать,  драться,
любить... Он на гребне огромной волны, которая несет его вперед  -  и  ему
никогда не приходит в голову оглянуться  и  спросить:  "Кто  толкает  меня
вперед? Куда  я  иду?"  Ты  смотришь  на  своего  сына  и  видишь,  что  у
человечества есть нечто, что заставляет автоматически  верить  в  ценность
жизни. Если бы у тебя был отец, который вошел в волны Вотч Хилз, это  было
бы очень важным рассуждением. Когда тебе было три года, я бывало наблюдал,
как ты сидишь на полу  и  пытаешься  самостоятельно  натянуть  башмачки  и
носки, так старательно, и я смеялся. И пока я сидел в комнате среди  детей
и хохотал, как крестьянин в цирке,
     #то был на вершине волны с тобой. Я  впитывал  оптимизм  детства  для
своих взрослых целей. Я был благодарен тебе и  обожал  тебя.  Теперь...  -
Оливер сделал глоток и хитро посмотрел  на  сына  поверх  края  бокала.  -
Теперь  я  не  обожаю  тебя.   Все   то   же   самое.   Молодой   человек,
неудовлетворенный, как я  сам  был  в  молодости,  он  напоминает  мне  ту
красивую женщину, на которой я когда-то женился, который напоминает мне  ,
что мы пустили к чертям все...
     - Отец, - с болью в голосе произнес Тони, - не надо этого.
     - Конечно, - бормотал Оливер в бокал. - Конечно  же  надо.  Последняя
воля, последний завет. Оправляясь на войну. Войны  помогают  тоже.  Нельзя
иметь сына, иметь войну. Это уже другая волна. Нет времени остановиться  и
спросить, кто толкает меня вперед, куда я иду. Иллюзия  цели,  достижения.
Взять город. Не важно какой город, не важно, кто в нем  живет.  Не  важно,
что они будут делать, после того, как войска уйдут. Не важно,  почему  его
нужно взять. Просто надо надеяться, что война продлится достаточно  долго,
и что городов хватит, и что ты не вернешься с войны...
     - Ты бы не говорил так, если бы не выпил, - сказал Тони.
     - Нет? Может, и нет, - хмыкнул Оливер.  -  Но  это  хорошая  причина,
чтобы напиться. Ты не помнишь, потому что ты был очень мал, но я  когда-то
был высокго мнения о себе. Я думал, что я очень самобытное сочетание  ума,
чести, усердия и смекалки. Спроси меня что-то тогда, и я быстро, как  Папа
Римский,  как  электронный  мозг  выдавал  ответ.  Я  был   незыблем   как
Республика, не было никаких сомнений, уверенность была частью моего имени.
Я был уверен в работе, в семейной жизни, в преданности,  в  образованности
детей, и мне было наплевать, кто  знает  это.  Я  смотрел  на  мир  ясными
глазами сумасшедшего. Я был из прочной семьи, я был  сын  отца-самоубийцы.
За моей спиной была обеспеченность, колледж и отличный портной, и меня  не
поразила бы даже молния, ударившая мне в лоб четвертого  июля.  И  тут  за
пятнадцать минут, на  маленьком  вонючем  курорте  возле  озера,  все  это
рухнуло.  Я  принял  неправильное  решение,  конечное.  Но   может   быть,
единственное правильное решение было бы взять тебя за  ноги  и  утопить  в
озере, но мое положение в обществе,  конечно,  не  позволили  бы  мне  так
сделать. Авраам и Исаак никогда не поехали бы  в  Вермонт,  какие  бы  там
ангелы их не ждали. Произошло то, что я направил орудие против себя,  хотя
уверен, что ты думаешь иначе. Ну и к черту, - воинственно заключил он. - А
тебе - то что? Ты просто  покинул  дом  рашьше,  чем  другие  и  несколько
праздников провел в одиночестве, вот и все.
     - Конечно, - с горечью согласился Тони, вспоминая все эти семь лет. -
Вот и все.
     - А я просто умер, - продолжал Оливер, не обращая внимания на сына. -
Потом, оглядываясь назад, я знал, что виноват, я говорил, что все  дело  в
чувственности. Может, так оно и было.  Только  через  некоторое  время  не
осталось никакой чувственности. Конечно, мы  притворялись,  потому  что  в
семейной жизни есть некоторые обязательства в  этой  области,  но  к  тому
времени было столько всего другого,  что  мы  почти  совсем  оставили  эту
сторону жизни.
     - Я не желаю об этом слышать.
     - Почему бы и нет? Тебе уже двадцать лет, - сказал Оливер. - Я  знаю,
что ты восходящая звезда в этой области. Я не оскверняю ушки девственницы.
Познай Отца и Мать своих. Если ты не можешь почитать их,  то  хоть  познай
их. Это не  самое  лучшее,  но  другого  нет.  Война  снова  сделала  меня
мужчиной. У меня был роман с официанткой в  городишке  Колумбия,  Северная
Каролина. Я отбил ее у офицера и двух капитанов из адъютансткого  штаба  в
самую последнюю неделю. Это были ужасно жаркие выходные дни и все  девушки
ходили без чулок. Если бы я был католиком, я бы серьезно подумал, стоит ли
подчиняться приказам. Ты мой священник, -  сказал  он,  -  и  моя  любимая
исповедальня находится на девятом этаже отеля "Шелтон".
     - Я пошел, - Тони направился к двери. - Сам поухаживай  за  собой,  и
напиши мне свой адрес и...
     - На прощание, - сказал Оливер. - Три бурбона. Где бутылка? - Спросил
он заплетющимся языком. - Где проклятая бутылка?
     Он оглядел пол вокруг стула и нашел  бутулку.  Он  налил  себе  треть
рюмки виски. Снова поставив бутылку на пол,  он  прикрыл  один  глаз,  как
стрелок, и швырнул пробку через всю комнату в мусорную корзину.
     - Два очка, - удовлетворенно сказал он. - Ты знаешь, что в  молодости
я был спортсменом? Я мог бегать целый день, был  ловок  в  бейсболе,  хотя
лучшие нападающие все левши.  Я  давал  длинные  подачи,  хотя  не  всегда
достаточные, чтобы стать действительно  первым.  У  меня  были  задатки  и
большого военного деятеля, мой двоюродный дядя  погиб  в  Вилдернессе,  но
Первая мировая война излечила меня. Я провел  шесть  месяцев  в  Бордо  во
Франции,  и  единстсвенный  выстрел,  который  я   услышал,   был   сделан
разъяренным полицейским по двум  синегальцам,  которые  пытались  взломать
витрину винного магазина. Не уходи еще, -  взмолился  он.  -  Когда-нибудь
твой сын спорсит тебя: "Какие героические события были  в  нашей  семейной
истории?" и у тебя сожмется сердце потому, что ты  не  задержался  еще  на
пять минут и не впитал в себя старые семейные традиции. На нашем щите  три
великих слова  -  Самоубийство,  Неудача  и  Измена.  И  пусть  хоть  одна
американская семья скажет, что у них лучше.
     - Ты уже бредишь, - сказал Тони оставаясь  у  двери.  -  Ты  болтаешь
несуразицу.
     - Это подсудно трибуналу, сын, - серьезно  сказал  Оливер  со  своего
стула. - Своя рубашка ближе к отелю "Шелтон".
     Тони открыл дверь.
     -  Не  надо,  -  вскричал  Оливер.  Он  с  трудом  встал  со   стула,
покачиваясь, но бережно держа бокал. - У меня есть что-то для тебя. Закрой
дверь.Только на пять минут. - Его лицо мучительно исказилось. - Прости.  У
меня был тяжелый день. Закрой дверь. Я не буду больше пить. Видишь...
     Он неуверенно поставил бокал на столик.
     - Последняя жертва. Подойди сюда, Тони,  -  упрашивал  он,  покачивая
головой. - Закрой дверь. Не оставляй меня одной пока. Я завтра покидаю эту
страну, и ты будешь свободен от меня бог  знает  сколько  лет.  Ты  можешь
подарить мне еще пять минут. Пожалуйста, Тони. Я еще  не  хочу  оставаться
один.
     Неохотно Тони закрыл дверь. Он вернулся в комнату и  скованно  уселся
на кровати.
     - Ну, вот, - сказал Оливер.  -  Хороший  мальчик.  Дело  в  том,  что
сегодня я пил ради тебя. Не смейся. Ты меня знаешь - я не пьяница.  Просто
я так много хотел сказать тебе - я не мог общаться с  тобой  так  долго...
Эти проклятые обеды... - При этом он покачал головой. -  Прежде  всего,  я
хочу попросить прощения.
     "О, Боже," Тони закрыл лицо руками. "Не сейчас."
     Оливер стоял над сыном, слегка покачиваясь.
     - Мы отдали  тебя  в  жертву.  Я  признаю  это.  Тогда  это  казалось
оправданным. Откуда нам было знать, что из этого ничего не выйдет? Если ты
хочешь отомстить, посмотри на меня - это и есть твоя месть.
     - Я ничего не хочу, - сказал Тони. - Меня не интересует месть.
     - Ты говоришь правду?
     - Да.
     - Спасибо, сын, - внезапно Оливер потянулся вперед,  взял  руку  Тони
двумя ладонями и с силой потряс ее. - Спасибо, спасибо.
     - И это все, что хотел сказать? - Тони поднял голову и  посмотрел  на
отца, стоявшего над ним полусогнувшись, шатающегося, с мутным взглядом.
     - Нет, нет. - Оливер опустил руки и быстро заговорил,  будто  боялся,
что отсановись он хоть на мгновение, он останется один в этой комнате. - Я
сказал, что у меня есть что-то для тебя.
     Он подошел к своему вещь мешку, с глухим стуком опустился на колени и
начал рыться в нем.
     - Я давно собирался дать тебе  это.  Боюсь,  больше  не  представится
удобного случая и... Вот...
     Он вытащил маленький пакетик, завернутый  в  пергамент,  перевязанный
резинкой. Стоя на коленях, он неловкими движениями срывал  бумагу.  Бросив
на пол обрывки, Оливер вытащил старомодные золотые часы.
     - Часы моего отца, - сказал он. - Чистое злото. Я всегда носил их  на
счастье, хотя всегда предпочитал наручный часы. Он подарил их мне  за  две
недели до своей смерти. Чистое золото, - сказал Оливер, щурясь на часы при
свете лампы, медленно дрожащими руками поворачивая  их  перед  глазами.  -
Старый Уалтэм. Им более сорока лет, но идут великолепно.
     Он встал и подошел к Тони, не спуская восторженного взгляда с часов.
     - Конечно, ты не будешь носить их, они очень старомодны, но ты можешь
держать их на своем столе или что-то в этом роде...
     Он протянул часы Тони, но тот не взял их.
     - Почему ты отдаешь их? - спросил Тони, боясь,  что  это  может  быть
дурным предзнаменованием. - Если они приносят счастье.
     - Счастье. - Оливер горько ухмыльнулся. - Храни их  за  меня.  Может,
так будет больше счастья. Пожалуйста.
     Тони медленно протянул руку, и Оливер опустил часы в его ладонь. Часы
были  на  удивление  тяжелыми.  Они  были  массивными  и  на  крышке  была
замысловатая гравировка, циферблат немного пожелтел  от  времени,  на  нем
были нанесены маленькие староможные римские цифры. Тони посмотрел на  часы
- было уже одиннадцать. Черт, подумал он, я упущу Элизабет. Она не  станет
ждать.
     - Спасибо, - сказал он. - Я  отдам  их  своему  сыну,  когда  прийдет
вермя.
     Оливер взволнованно улыбнулся.
     - Вот именно, - сказал он. - Это хорошая мысль.
     Тони положил часы в карман и встал.
     - Ну... - начал он.
     - Не уходи еще, - попросил Оллиевр. - Еще не время. Есть еще кое-что.
     - Что еще? - в своем голосе Тони старался сдержать  свое  раздражение
отцом, всем этим вечером, этой печальной и неопрятной комнатой.
     - Подожди, просто подожди, - Оливер сделал широкий неопределнный жест
рукой и подошел к телефону. Он сел на кровать, все еще в фуражке и шинели,
и поднял телефонную трубку. Он в нетерпении  постучал  по  рычагу.  -  Мне
нужен Оранж 7654, - сказал он в трубку. - Это Нью Джерси.
     - Кому ты звонишь? - подозрительно спросил Тони.
     - Да, - ответил Оливер оператору. - Оранж. - И он повернулся к  Тони,
прижимая трубку к уху. - Знаешь, мы переехали в Нью-Джерси  несколько  лет
назад.
     - Да, - ответил Тони.
     - Конечно. Ты же был там. Счастливый  День  Благодарения.  Оказалось,
что не больше неудобно жить в Хартфорде, - пояснил Оливер. - И в  каком-то
смысле, все было к лучшему. Завод устарел в любом случае, а  у  меня  была
возможность купить дело в Нью-Джерси И мы стали быстро расширяться. Так  я
стал  богатым  человеком.  -  Он  рассмеялся.  -  Романтика   бизнеса,   -
неопределенно заключил он. - Я даже смог позволить себе стать патриотом  и
вступить в армию по зову  отечества.  Оператор,  оператор!  -  нетерпеливо
крикнул он в трубку.
     - Кому ты звонишь? - спросил Тони.
     -  Твоей  матери,  -  Лицо  Оливера  напряглось  будто  он  собирался
заплакать, хотя это было наверняка от виски, но глаза молили.
     - О, ну вот еще, - начал Тони. - Зачем?
     - Только один раз, - попросил отец. - Только в эту последнюю ночь. Мы
только  вдвоем  поздороваемся  с  ней.  Что  в  этом  плохого   -   просто
поздороваться?
     Тони колебался, потом он пожал плечами.
     - Ладно, устало сдался он.
     - Вот и прекрасно, - радостно ответил Оливер. - Заметано.
     Заметано, отметил про себя Тони. Ну и жаргон у отца.
     - Подойди сюда. - Оливер отчаянно махал сыну рукой. - Возьми  трубку.
Начни говорить с ней. Давай, давай.
     Тони подошел, взял трубку и приложил  ее  к  уху.  Оттуда  доносились
далекие повторяющриеся звуки. Отец стоял рядом, от  него  неприятно  пахло
виски, он часто дышал, как будто долго бежал. Телефон продолжал звонить.
     - Наверное, она спит, - волновался Оливер.  -  Она  еще  не  услышала
звонка.
     Тони молчал, прислушиваясь к гудкам.
     - Может, она принимает ванну, - предположил Оливер.  -  Может,  бежит
вода и она не слушит...
     - Не отвечает, - сказал Тони. Он уже хотел было положить  трубку,  но
Оливер выхватил ее, приложил к уху, как будто не доверял сыну.
     Они оба застыли на месте. Повторяющийся монотонный  гудок  неожиданно
громко зазавучал в комнате.
     - Я думаю, она пошла в кино, - сказал Оливер, - или играает в  бридж.
Она часто играет в бридж. Или ей пришлось задержаться на работе. Она много
работает и...
     - Повесь трубку, - настаивал Тони, - ее нет дома.
     - Еще пять звонков, - молил Оливер.
     После пяти гудков он повесил трубку.  Оба  стояли  над  телефоном  на
убогом  столике,  изуродованном  следами  сигаретных  окурскоы  и   мокрых
стаканов.
     - Ну, как обидно? - сказал Оливер тихо, покачивая головой  и  несводя
глаз с телефона. - Как обидно.
     - Спокойной ночи, папа, - сказал Тони.
     Оливер не шелохнулся. Он  стоял,  глядя  на  телефон  с  серьезным  и
задумчивым  выражением  лица,  не  слишком   печальным,   но   далеким   и
отвлеченным.
     - Я сказал, спокойной ночи, папа, - повторил Тони.
     Оливер поднял глаза.
     - Да, - ровно произнес он и протянул  руку.  Тони  пожал  ее.  В  его
пожатии не было силы.
     - Ну... - Тони колебался, внезапно ощутив всю  тяжесть  и  неловкость
прощания с неродным членом семьи, который отправляется на войну. - Удачи.
     - Конечно, конечно, сын, - Оливер улыбнулся с отсутствующим видом.  -
Это был прекрасный вечер.
     Тони сурово посмотрел на отца, но тому явно нечего было  сказать.  Он
будто исчерпал весь свой интерес. Тони вышел, оставив отца возле телефона.
     Он взял такси и направился в первый бар, надеясь, что Элизабет еще не
ушла.
     В баре ее не было, и Тони решил, что выпьет что-то и  подождет  минут
пятнадцать, если она не появится, он пойдет домой.
     Заказав себе виски, Тони опусти руку в  карман  и  нащупал  часы.  Он
вынул их и начал разглядывать. Казалось, что в его  руках  был  весь  1900
год. В луче света возле пианино стоял толстяк и пел песню о любви к жизни.
     Тони перевернул часы. В баре было довольно  темно,  он  опустил  руку
пониже в луч света, льющийся от  маленькой  лампы  возле  бутылок.  Золото
блестнуло гравировкой. На одной стороне часов был замочек, и Тони нажал на
кнопку. Крышка со  щелчком  открылась.  Внутри  была  фотография,  и  Тони
склонился, чтобы разглядеть ее.  Это  был  портрет  матери  в  очень  юном
возрасте. Волосы собраны в смешной узел, но все равно она была красива. Со
старой фотографии смотрели  широко  поставленные,  открытые,  но  довольно
застенчивые глаза, на которые падал слабый свет со стойки бара, где бармен
готовил коктейли во время выступления певца.
     "О, Боже," подумал Тони. "Зачем он сделал это?"
     Тони огляделся, ища глазами, куда бы бросить фотографию,  но  в  этот
момент  увидел  Элизабет,  пробирающуюся  к  нему  между  столиками.  Тони
захлопнул крышку часов и положил их обратно  в  карман,  подумав:  "Сделаю
это, когда прийду домой,"
     - Шалун, шалун, - прошептала Элизабет и сжала  его  руку.  -  Папочка
спокойно спит?
     - Да, - ответил Тони. - Жив-здоров папочка.

                                    19

     Дорога мягко убегала из-под колес, машина  мчалась  между  мерцающими
лентами теней деревьев, растущих по обочинам дороги. Придорожные  знаки  с
нормандскими  названиями  мелькали  мимо.  Тони  сидел  за  рулем   прямо,
вспоминая Нью-Йорк, понимая, что  многие  годы  он  только  и  делал,  что
старался забыть эту последнюю встречу.
     Когда видишь отца в последний раз перед его смертью, - подумал  Тони.
Нужно знать это, нужно, чтобы был какой-то знак, предупреждение, некое  "в
последний раз", так чтобы успеть сказать нужное слово,  чтобы  не  рваться
прочь из гостиничного номера,  боясь  опоздать  на  свидание  с  девушкой,
которая приехала в восемнадцать лет в город, чтобы  получить  удовольствие
от войны.
     Он помнил, что рядом сидит мать, ее  глаза  прикрыты,  ветер  теребит
концы шарфа. А что было бы, думал он, что изменилось бы, если бы она  была
дома в ту ночь, если бы взяля трубку и если бы он услышал ее голос,  после
того как Оливер сказал: "Вот и хорошо. Заметано."
     Люси сидела на неудобном маленьком кресле, в полудрме, ветер  свистел
в ушах, она мчалась к могиле, которую  никогда  не  видела,  и  значимость
которой она так до конца и не осознавала. Люси  тоже  размышляла  о  своей
последней встрече с Оливером. Было три часа ночи, и она знала, что  Оливер
до этого виделся с Тони, и что пытался дозвониться ей, потому что  он  сам
рассказал ей об этом потом, в холодном, пустом доме  в  Нью-Джерси,  после
того как она вернулась, усталая и неудовлетворенная, расставшись  у  двери
дома с молодым солдатом...
     - Нет, - сказала она лейтенанту, преграждая ему  путь  и  поворачивая
ключ в замке. - Вы не можете  зайти.  Слишком  поздно.  И  не  отправляйти
такси. Идите домой. Будьте паинькой. Завтра новый день.
     - Я люблю вас, - сказал юноша.
     О, Боже, подумала она. Он кажется искренне  говрит  это.  Это  война.
пара печальных часов в тесном  убогом  гостиночном  номере,  просто  чтобы
утешить раненого, и он сразу же признается в любви. Зачем я это все делаю?
думала она устало вспоминая, что завтра надо быть в лаборатории  в  девять
утра. Я должна и себя пожелеть тоже.
     - Не надо так говорить, - попросила Люси.
     - Почему? - мальчик обнял ее и попытался поцеловать.
     - Потому что это все осложняет.
     Люси позволила ему легко поцеловать себя и тут же оттолкнула его.
     - Завтра вечером? - спросил он.
     - Позвоните завтра после обеда, - сказал Люси.
     - Я уезжаю через три дня, - умолял молодой человек. - Пожалуйста...
     - Ладно, - сдалась Люси.
     - Это было великолепно," прошептал он.
     Расплата, безжалостно подумала Люси. Вежливый воспитанный  юноша,  не
растерявший своих благородных манер даже во время войны.
     - Вы уверены, что не хотите, чтобы я вошел?
     Она рассмеялась и махнула  рукой,  он  ответил  печальной  улыбкой  и
спустился с крыльца, туда  где  у  обочины  ждало  такси.  Юноша  выглядел
подавленным и одиноким,  довольно  хрупким  и  слабым  даже  в  шинели,  и
слишкоми молодым для того, что ждало его впереди. Наблюдая  за  ним,  Люси
чувствовала смятение и неуверенность, стоило ли делать то,  что  произошло
этой  ночью,  и  что  до  настоящего  момента  она  считала  только  актом
великодушия и  сочувствия.  Может,  думала  она,  это  только  еще  больше
расстроит его.
     Люси включила свет в прихожей и направилась к лестнице, спеша лечь  в
постель. Тут ее остановил неожиданно сильный  запах  сигаретного  дыма  из
гостинной. Нужно поговорить с прислугой, подумала она раздраженно.  Нельзя
курить на работе. Потом она вспомнила, что прислуга приходила два  раза  в
неделю - в понедельник и четверг, сегодня был не понедельник и не четверг.
     Люси помедлила, потом вошла в  гостинную.  С  самого  порога,  сквозь
темноту комнаты она заметила огонек сигареты и силуэт человека, сидящего в
кресле, которое было выдвинуто на середину ковра. Люси включила свет.
     Оливер сидел в кресле, в шинели. Он курил, сгорбившись и развалившись
на стуле. Он сидел лицом к  ней.  Люси  не  видела  мужа  пять  месяцев  и
заметила, что за это время он похудел и постарел. Его  глаза  запали,  рот
исказило выражение усталости.
     - Оливер, - сказала она.
     - Привет, Люси.
     Он не встал ей навстречу, только  склонил  голову  набок  и  облизнул
губы. И Люси поняла, что он много выпил.
     - Ты здесь давно? - спросила она, снимая пальто и бросая его на стул.
Она была смущена, даже немного  напугана.  Это  так  непохоже  на  него  -
появляться без предупреждения, сильно выпившим и сидеть вот так - не  сняв
пальто, размышляя с видом неясной угрозы, в  темноте,  на  стуле,  который
казалось не случайно был поставлен перед дверью.
     - Уже несколько часов, - сказал Оливер. - Точно не знаю. - Он говорил
медленно, напряженно растягивая слова. - Я звонил из  Нью-Йорка,  тебя  не
было дома.
     - Тебе что-то дать? - спросила Люси. - Пить? Бутерброд?
     - Не хочу ничего, - ответил Оливер.
     - Ты в отпуске? - спросила она. - Сколько у тебя времени?
     - Завтра уезжаю. За океан.
     - О, - сказала Люси и подумала:  Все  уезжают  на  этой  неделе.  Вся
армия. Если бы я не была  такой  усталой,  я  бы  наверняка  почувствовала
что-то другое.
     Люси вздрогнула.
     - Холодно здесь. Надо было включить отопление.
     - Я и не заметил, - сказа Оливер.
     Люси подошла в термостату на  стене  и  повернула  ручку  на  отметку
восемьдесят градусов. Летняя жара. Она делала это не потому, что  ожидала,
что температура в комнате быстро поднимется, она просто должна была делать
что-то, чтобы не отвечать на прямой испытующий взгляд мужа.
     - Я голодна, - сказал Люси. - Пойду гляну, что есть  в  холодильнике.
Ты действительно ничего не хочешь?
     - Действително, - подтвердил Оливер. Он опустил окурок в пепльницу на
подлокотнике и взглядом проводил ее из комнаты.
     В кухне она мешкала, разглядывая содержимое холодильника - ей  ничего
не хотелось, но она не могла заставить себя  вернуть  в  комнату  и  снова
увидеть Оливера. Она злилась на себя за то, что боится его после  стольких
лет, прожитых вместе. Интересно, если он останется здесь в  эту  ночь,  то
наверное, захочет лечь со мной в постель. До его ухода в армию у них  были
отдельные спальни и иногда он довольно долго не прикасался к ней. А  потом
внезапно без всякой видимой причины или стимула он входил в ее  комнату  и
оставался с ней три -  четыре  ночи  подряд.  И  был  при  этом  столь  же
страстным,  как  и  в  первые  годы  их  супружеской  жизни.  Только  Люси
чувствовала, что его  голод  и  наслаждение  имели  привкус  меланхолии  и
горечи.
     Когда он ушел в армию, Люси несколько раз выражала желание  навестить
его в разных лагерях, где его размещали, но он не  разрешал  ей  приезжать
под предлогом того,  что  она  выполняет  важную  работу,  которую  нельзя
оставлять. Писал Оливер регулярно раз в неделю. Письма его  были  теплыми,
он снова казался тем же учтивым и уверенным в себе человеком, каким был  в
первые годы их брака, в отличие от загнанного усталого бизнесмена, которым
он стал после перезда из Хартфорда.
     Время от времени после того Дня Благодарения, когда он  привез  домой
Тони, она думала, что уйдет от Оливера. Если бы среди знакомых  ей  мухчин
был бы кто-то, кого она смогла бы  полюбить,  развод  с  мужем  был  делом
решенным.
     Потом началась война, и Оливер уехал. Он был слишком стар для  армии,
и Люси была  уверена,  что  он  просто  хотел  уехать  от  нее  и  от  той
неразрешимой  и  длительной  проблемы,   которую   она   создавала   своим
присутствием. И она пустила все на самотек, убеждая себя, что после  войны
будет принято окончательное решение.
     Стоя перед холодильником и глядя на полупустые полки,  Люси  вздыхала
размышляя над своей жизнью. Не слишком удачный брак, подумала она, но  все
же какая-никакая семейная жизнь, наверное, не хуже чем у других.
     В холодильнике было несколько бутылок пива и кусок швейцарского сыра,
но Люси решила не брать пива, хотя очень хотелось пить. Она взяла  бутылку
молока, стакан, затем достала пачку крекеров и вместе с молоком понесла  в
комнату. Пусть он увезет с собой на войну этот последний  домашний  образ,
подумала Люси, сама поражаясь собственной  хитрости  и  с  невинным  видом
по-девичьи отпивая молоко в гостинной в три часа ночи.
     Оливер  не  поменял  позы.  Он  продолжал  сидеть  неподвижно,  низко
опустившись на стуле, уставившись взглядом  в  ковер,  очередная  сигарета
свисала с его нижней губы, ворот шинели был поднят до ушей.
     Люси села на кушетку и  поставила  молоко  и  крекеры  на  журнальный
столик перед собой. С этого места она видела Оливера в профиль, черты  его
лицо необычно заострились и были подчеркнуты усталостью.
     - Ты должен был предупредить о своем приезде, - сказал она  .  сделав
глоток.
     - Я и сам не ожидал, - ответил Оливер. - У меня была всего одна  ночь
в Нью-Йорке и я решил провести ее с Тони.
     Голос его звучал тихо и хрипло,  будто  ему  приходилось  кричать  на
ветру.
     - Как он? - спросила Люси, потому что знала, что  Оливер  ждет  этого
вопроса.
     - Плохо, - ответил он. - Очень плохо.
     Она промолчала, не найдя что сказать. Сидя напряженно на краю  дивана
и разглядывая профиль мужа, усталый, острый, врезавшийся в память на  фоне
света лампы, Люси чувствовала в его слова двойной упрек - в ее адрес  и  в
свой собственный.
     Оливер  медленно  повернул  голову  и  уставился  на  Люси  с  пьяной
наигранной нсерьезностью.
     - Красивое платье, - неожиданно сказал он. - Я уже видел его?
     - Да.
     - Ты сама выбирала его?
     - Да.
     Он одобрительно кивнул.
     - Ты всегда была великолепной женщиной, но  не  умела  одеваться.  Ты
недооценивала себя. Теперь ты умеешь одеваться. Мне это  нравтся.  Правда,
это уже не имеет значения, но мне это нравится.
     Оливер снова повернул голову и откинулся на спинку стула. С минуту он
молчал. Дыхание его было ровным, так что Люси подумала, что он заснул.
     - Мы звнонили тебе из Нью-Йорка, я и Тони, - вдруг произнес он, так и
не нарушая свою неподвижность. - Тони хотел  поговорить  с  тобой.  Он  бы
приехал со мной, мне кажется, если бы застал тебя дома.
     - Жаль, - сказала Люси тихим голосом.
     - Только одна  ночь,  -  продолжал  Оливер.  -  Почему  ты  не  могла
оказаться дому в эту единственную ночь.
     Оливер встал и посмотрел в глаза жене - большая бесформенная фигура в
измятой шинели с расстегнутым ремнем.
     - Где ты была? - спросил он сухим и ровным голосом.
     Наконец-то, подумала Люси, заставляя себя прямо смотреть ему в глаза.
     - У меня было свидание.
     - Свидание, - кивнул Оливер, пьяно соглашаясь. - Какое свидание?
     - Ну, Оливер, перестань, - сказала Люси. - Если бы я  знала,  что  вы
позвоните, я бы конечнон не уходила бы из дому. Просто не повезло...
     - Просто не повезло, - повторил он, опуская руки в  карманы,  понурив
голову, так что подбородок его уперся в грудь. - Я устал  от  невезения  -
какое свидание?
     - Обед, - спокойно произнесла Люси. - С военным, молодым лейтенантом,
с которым я познакомилась в госпитале. Он летчик.
     - Обед с летчиком, - сказал Оливер. -  Долго  же  вы  ели.  Было  пол
четвертого утра, когда вы расстались у двери дома. Что еще вы делали?
     - Ну, Оливер, - начала было Люси, вставая.
     - Что еще вы делали?  -  повторил  Оливер  тем  же  монотонным  сухим
голосом. - Вы занимались любовью?
     Люси вздохнула:
     - Ты действительно хочешь знать?
     - Да.
     - Да. Мы занимались любовью.
     Оливер кивнул все так же соглашаясь.
     - Это был первый раз?
     Люси ответила не сразу, ей хотелось  солгать.  Затем  она  решила  не
делать этого.
     - Нет, - сказала она.
     - Ты любишь его?
     - Нет.
     - Но тебе нравится спать с ним?
     - Честно говоря нет.
     - Честно говоря нет, - серьезно повторил Оливер. - Зачем же ты  тогда
сделала это?
     Люси пожала плечами.
     - Он был ранен в Африке. Сильно ранен. Он очень  боится  возвращаться
туда на Тихий океан...
     - А, понятно, - рассудительно  ответил  Оливер.  -  Это  своего  рода
проявление патриотизма.
     - Не смейся надо мной, Оливер, - сказала Люси. - Мне было  жаль  его.
Это можно понять, правда? Он молод и испуган, он ранен. И  для  него  это,
кажется много значит...
     - Конечно, я понимаю, - согласился Оливер тихим голосом. - Конечно, в
наше время  в  госпиталях  лежат  сотни  мальчиков,  молодых,  испуганных,
ранненых. Я, конечно, не молод, я не испуган. Но я думаю, что  меня  можно
считать раненным. Хочешь лечь в постель со мной?
     - Оливер... - Люси направилась к двери. - Ты не в состоянии  говорить
сейчас. Я иду спать. Если ты действительно хочешь копаться во  всем  этом,
то я готова ответить на все твои вопросы утром.
     Оливер остановил ее жестом руки.
     - Утром меня здесь не будет. И я в  прекрасном  состоянии  сейчас.  Я
пьян, я не сплю и я собираюсь уезжать. Завещание, память и  точный  статус
своей собственной жены. Скажи мне, - небрежным тоном продолжил он. -  Ведь
были и другие, правда?
     Люси вздохнула.
     - Уже давно, - ответила она, - я говорила тебе, Оливер, что больше не
собираюсь лгать.
     - Именно поэтому я и спрашиваю, - сказал  Оливер.  -  Хочу  увезти  с
собой истинный счет.
     - Да, были другие. И что?
     - Когда ты оставалась ночевать в городе после театра, это  не  только
потому, что тебе не хотелось  возращаться  домой  одной  ночным  поездом?"
спросил он.
     - Да.
     - Ты любила кого-то из них? - Оливер всматривался в ее лицо. потом он
шагнул вперед.
     - Нет.
     - Это правда?
     - К сожалению, да.
     - Почему не любила?
     - Может, потому что вообще не способна никого любить. Не знаю.
     - Зачем же ты тогда делала это? - спросил он еще раз, стоя перед Люси
и преграждая ей путь к двери. - Какого черта ты делала это?
     - Может потому что это придавало мне значимость в собственных глазах,
а я с детства чувствовала себя такой незначительной. Может, потому  что  я
чувствовала внутри пустоту. Может, потому что каждый раз мне  на  нескольк
минут казалось, что из этого может получиться что-то серьезное, как  будто
я  находила  решение   какой-то   головоломке.   Может,   потому   что   я
разочаровалась в себе, в тебе, в Тони. Может, потому что я  никчемна,  что
моя мать оставляла меня одну, когда  мне  было  два  года.  -  Она  пожала
плечами. - Может потому, что так  сейчас  модно.  Я  не  знаю,  но  я  иду
спать...
     Люси сделала шаг к двери.
     - Еще  один  вопрос,  -  остановил  ее  Оливер,  не  повышая  голоса,
поникшего от усталости. - Ты собираешься продолжать?
     - Думаю, что да, - устало  произнесла  Люси.  -  Где-то  должна  быть
разгадка.
     Они стояли лицом лицом к лицу. Люси застыла в вызывающей позе. Оливер
стоял  сгорбившись  немного,  задумчиво,  вопросительно  и  жалко  в  свое
болтающейся грязной шинели.
     - Скажи, Люси, - голос его взучал тихо, почти как элегия с прощальной
темой. - Ты счастлива?
     - Нет, - ответила она.
     Оливер кивнул.
     - Вот этого простить нельзя. Нельзя не быть счастливым.
     Он подошел к жене, руки его беспомощно болтались, глазами он впился в
ее лицо, словно ища что-то.
     - Ты пошлая распутная женщина, - спокойно сказал Оливер.
     И ударил ее, сильно, сжатым кулаком, как бьют мужчину.
     Люси отшатнулась, ударилась о стену, но не заплакала, и не попыталась
защитить себя. Она выровнялась, облокотившись о стену, не мигая глядела  в
глаза мужу. Он вздохнул и сделал еще один  шаг  к  ней.  И  снова  ударил,
сильно, вынося приговор и ей, и самому себе.
     Люси почувствовала кровь на губах и свет ламп поплыл в красной пелене
перед глазами. Но она по-прежнему не делала  попыток  защищаться.  Стоя  с
запрокинутой головой, тупо глядя на  Оливера,  глотая  кровь,  Люси  ждала
следующего удара. Он никогда  не  бил  ее,  но  то,  что  происходило,  не
казалось ей странным или несправедливым. Даже под  его  тяжелыми  трезвыми
ударами, наносиыми с неизбежной  регулярностью  приводимого  в  исполнение
приговора, она продолжала смотреть ему прямо в глаза, прощая и понимая.
     Это неизбежно должно было  когда-то  случиться,  думала  Люси  сквозь
отупляющую боль ударов, все это давно запланировано.
     Когда она сползла на пол по стене, красивое  черное  платье  залилось
кровью и треснуло на коленях. Оливер постоял над ней, глядя сверху вниз  с
нежным  и  растерянным  выражением  лица,  обрамленного  поднятым  воротом
шинели.
     Потом он повернулся и вышел. Люси лежала долго после того, как за ним
закрылась входная дверь. Потом она встала и с  хозяйственной  экономностью
выключила свет в гостинной и отопление, прежде чем отправиться в спальню.
     Люси не выходила из дому десять дней, потому что раны заживали долго.

                                    20

     Вечерело,  до  Озьера  оставался  час  езды,  и  Тони  решил  сделать
остановку и поесть.  Могилы  нелюбимых  отцов  лучше  навещать  на  полный
желудок, подумал он.
     Притормозив машину у подъезда к небольшой гостинице, одиноко стоявшей
на открытой местности. В густой тени деревьев стояли столики,  у  входа  в
отель  был  обычный  набор  знаков,  рекламирующих   разные   организации,
заверяющих, что все гурманы Франции отметили своим посещением  и  одобрили
этот ресторан.
     Тони остановил мотор и некоторое время сидел, устав от  долгой  езды,
лоб горел от жаркого солнца и порывов ветра. Он смотрел на  Люси  и  ждал,
пока она откроет глаза. Ее лицо было безмятежно, на губах  витала  неясная
улыбка, как будто ей снились счастливые  вечера,  когда  она  танцевала  с
молодыми людьми, как будто она вновь переживала все удовольствия прошлого.
Тони почувствовал невольное раздражение. Она не имеет права так выглядеть,
подумал он. В такой день она должна носить хотя бы легкий отпечаток печали
и страданий. Стойкость - это характерная черта Краунов, которая передается
только по женской линии, подумал он.
     Люси открыла глаза.
     - Обед, - объявил Тони.
     Она посмотрела в сторону отеля и на островок  ресторана,  за  которым
виднелся яблочный сад.
     - Прелестное местечко, - сказала она, чувствуя себя туристкой.
     Они пошли в сад, Люси попросила:
     - Закажи что-то для меня. Я пойду освежусь немного.
     Тони занял место за столиком, провожая глазами мать, которая пошла по
гравиевой дорожке между столами. Он отметил про себя, что она  по-прежнему
стройна и держа ровно спину и уверенно  ступая  все  такими  же  красивыми
ногами. На ней были нарядные туфли на  высоком  каблуке,  потому  что  она
вышла из гостиницы утром, еще не зная, что ее ожидает поездка за город. За
другим столиком сидели двое мужчин и ели лангуста. Тони заметил,  как  они
прекратили жевать и не сводили с Люси восхищенных взглядов,  пока  она  не
исчезла в дверях гостиницы. И сколько же мужчины смотрели на нее вот  так,
подумал Тони? Более тридцати лет? И что это значит для нее?
     Подошла официантка, Тони заказал форель  и  салат  для  них  обоих  и
бутылку белого вина. По крайней мере, я хорошо пообедаю сегодня.
     Он уже жалел, что поехал. Его просто  застигли  врасплох,  ему  стало
любопытно, да и эта его природная склонность к  вежливому  обращению,  его
стремление угодить  и  делать  то,  что  его  просят.  Но  теперь  он  был
встревожен и растерян, и  воспоминания,  которые  принесла  с  собой  мать
причиняли ему боль и заставляли испытывать острое чувство стыда. И  она  в
то же время почему то давала ему почувствовать, что он стар,  что  в  свои
тридцать лет он даром прожил большую часть  своей  жизни.  Они  ничего  не
обсуждали, но создавалось впечатление, что они отправились  вместе  в  это
бессмысленное путешествие в Нормандию,  чтобы  оценить  его  достижения  в
зрелом возрасте по сравнению с теми возможностями, которые он  обещал  еще
будучи мальчиком, когда они виделись в последний раз.
     Она отправилсяь в такой далекий путь только чтобы причинить мне боль,
подумал Тони.
     Тут он понял, что в матери больше  всего  его  взволновало  выражение
лица, которое он заметил в тот момент, когда они подъехали к  гостинице  и
она начала просыпаться. Это была  нежная  скрытная  женская  улыбка,  даже
скорее намек на улыбку. В памяти всплыл эпизод детства, когда мальчиком он
сквозь просвет в шторах увидел мать в объятиях Джефа. Он запомнил ее  лицо
повернутое к окну, закрытые  глаза,  слегка  приоткрытые  губы  и  улыбку,
которую он никогда еще  ни  у  кого  не  видел  -  самодовольную,  жадную,
отвергающую  все,  кроме  собственного  удовольствия,   шокирующую   силой
нескрываемого наслаждения и эгоизма.  Эта  улыбка  преследовала  его,  она
стала для него сигналом опасности всего женского пола. И когда  бы  он  не
оставался один на один с женщиной, он искал признаки этой улыбки, намек на
нее, как азартный игрок, выискивающий крапленую карту или солдат в поисках
мины. Это делало его замкнутым и холодным,  превращало  его  из  участника
событий в наблюдателя и мешало ему всей душой отдаваться чувству. Женщины,
которых он знал, чувствовали его напряженную наблюдательность. Ни одна  из
них так и поняла, что это такое и что скрывается за этим, но его его часто
обвиняли в разгар самых  разнообразных  женских  истерик  в  том,  что  он
подозрителен, холоден  и  неспособен  любить.  Оглядваясь  назад  на  свои
отношения с женщинами, Тони  думал  об  этом  как  об  одном  долгом  ряде
упреков, в котором  время  от  времени  только  менялись  авторы,  а  сами
обвинения, серьезные, угрожающие и неоспоримые, оставались теми же.
     Ни одна из женщин, с которыми он был когда-то близок, не  становилась
впоследствии его другом, и он уже привык к напряженным и мстительным лицам
бывших любовниц, которых ему доводилось  случайно  встретить  потом.  Тони
покинул Америку в 1947 году, потому что девушка, которую он любил, как  он
считал, безумно, отказалась выйти за него замуж.
     - Я люблю тебя, - сказала девушка, - но боюсь.  Ты  не  со  мной  все
время. Даже когда ты целуешься, ты будто оцениваешь меня. Бывало я  ловила
твой взгляд и иногда от него у меня мурашки бегали по  спине.  Я  не  могу
избавиться от чувства, что ты в  любой  момент  можешь  уйти.  Я  не  могу
удержать тебя, и я уверена в глубине души, что, проснувшись однажды утром,
я не найду тебя рядом. Ты беглец, и не только от меня или от любой  другой
женщины. Я видела, как ты ведешь себя с другими мужчинами,  я  говорила  с
ними о тебе, и у всех то же впечатление. Нет среди них  человека,  который
мог бы признать тебя своим другом...
     Ее звали Эдит, у нее были длинные белые волосы,  и  она  потом  вышла
замуж за человека, который жил в Детройте, родила двоих детей и потом  еще
два раза разводилась.
     Беглец. Он тогда яростно отрицал обвинение Эдит, хотя все равно знал,
что она права. Он сбежал от любви своей  матери  и  от  жалости  отца,  он
избежал войны, женской любви  и  мужской  дружбы.  Он  покинул  профессию,
которую почти уже получил, и страну, в  которой  родился.  Его  жена  была
уверена, что  он  собирается  уйти  от  нее,  и  где-то  она  права.  Имею
мастерскую в другом конце города, без конца разъезжая и проводя  ночи  вне
дома, он уже почти расстался с ней. Тони женился на ней вскоре, после того
как была расторгнута помолвка с Эдит. Он женился на  ней  главным  образом
потому, что она была молода, жизнерадостна, невинна и  настойчива,  и  ему
тогда казалось, что женитьба не будет особенно обременять  его.  Но  потом
родился сын и вся жизнерадостность и невинность исчезли,  осталась  только
настойчивость, и бывали долгие периоды, когда только привязанность к  сыну
поддерживала эту видимость неустойчивого брака.
     И на каком же году своей жизни, задавал  он  себе  вопрос,  я  решусь
сбежать от собственного сына?
     Поверх бутылки холодного вина, принесенной официанткой,  Тони  увидел
Люси, выходившую их отеля,  с  идеально  уложенной  прической,  с  шарфом,
свисающем с руки. Он заметил, что мужчины снова обратили на нее  внимание,
автоматически заинтересовавшись высокой, красивой, хорошо одетой женщиной,
причесанной, свежей и притворно молодой в  благотворном  летнем  солнечном
свете, проникающем в ресторан. Она шла к столику в дальнем конце сада,  за
которым  ее  ждал  молодой  человек.  С  нимбом  сладострастия  и  шлейфом
неизбывного желания приближается моя мать, иронично подумал Тони.
     Он встал и подвинул  ей  стул,  налив  обоим  по  стакану  вина.  Они
чокнулись и сделали первый глоток.
     - Ну, вот, теперь полегче, - сказала Люси с жажадой проглатывая вино,
которое смывало вкус дорожной пыли с пересохшего горла. Она посмотрела  на
Тони и  снова  уловила  выражение  удивления  на  его  лице,  ироничную  и
отрицающую складку ггуб, которая так глубоко поразила ее еще  в  гостинной
его дома в то утро. Она чувствовала себя  скованно  и  не  могла  говорить
естественно,  и  теперь  уже  ей  казался   наивным   и   безнадежным   ее
первоначальный план вести себя  легко  ,  по-матерински  и  вместе  с  тем
ненавязчиво и ждать  знака  сосотрадания  или  привязанности,  прежде  чем
делать первые шаги к сближению с сыноом.
     Она быстро и смущенно ела, не говоря ни слова и даже не замечая,  что
лежит в тарелке. Нервничая, Люси выпила сама большую половину бутылки,  не
замечая, что Тони все время подливает ей вина с заботливой  и  насмешливой
хитрецой развратника, совращающего ребенка.
     Вино было холодным и сухим, Люси  никак  не  могла  утолить  жажду  и
обрадовалась, когда Тони заказал еще  бутылку.  Вино  было  не  крепким  и
казалось не производило  на  нее  никакого  впечаления,  кроме  того,  что
предметы вокруг начали выступать с приятной четкостью очертаний.
     К тому времени, как вторая бутылка была почти наполовину выпита, Люси
начало казаться, что она отдалилась от  действительности  и  наблюдала  за
происходящим со стороны, хладнокровно созерцая мать и сына, похожих  своей
красотой и сидящих с холодной вежливостью за одним столиком в  нормандском
саду,   наслаждаясь   обществом   друг   друга   скованно   и   молчаливо,
направляющихся отдать дань погибшему  через  много  лет,  после  того  как
отгремели последние взрувы войны. И только если  немного  сморгнуть,  если
отставить в сторону вино и присмотреться, в этой сцене можно было заметить
некую неестественность. Напряженная улыбка на  лице  мужчины,  которая  на
расстоянии можно было принять за выражение заботы  и  сыновнего  внимания,
при ближайшем рассмотрении больше походила на ухмылку,  которая  открывала
пропасть, отрицала любовь и была лишь оскалом страдания из темноты бездны.
     - Невыносимо, - сказала Люси, опуская на  столик  бокал  и  глядя  на
сына.
     - Что именно? - удивился ТОни.
     - Скажи мне, что ты обо мне думаешь? - спросила она.
     -  Ну,  у  меня  даже  не  было   времени   сформулировать   какое-то
впечатление, - возразил он.
     - Было время, - ее язык заплетался и не слушался после выпитого вина.
- По лицу твоему вижу, что у тебя сложилось большое, интересное мнение обо
мне и мне хочется услышать его.
     - Ну... - Тони  откунулся  на  спинку  стула,  решил  посмеяться  над
матерью. - Должен сказать, я восхищаюсь тобой весь день сегодня.
     - Восхищаешься? - разко спросила Люси. - Почему?
     - Ты осталась все такой же юной, красивой и живой, улыбался он ей.  -
Очень разумно с твоей стороны.
     - Разумно, - повторила она, зная,  что  он  хотел  задеть  ее  словом
"разумно" и признавая, что удар достиг цели.
     - Не могу только представить себе, как  тебе  это  удалось,  -  легко
произнес он.
     - Твоя жена задала мне тот же вопрос.
     - Я спрошу ее, что ты ответила, - пообещал он.
     - Я ничего не сказала ей, - ответила Люси. - Объяснишь ей все сам,  я
уверена, что у тебя есть теория на этот счет.
     - Может быть, - сказал Тони. Они смотрели друг на друга через столик,
враждебные, готовые нанести удар.
     - Скажи МНЕ, - настаивала Люсию - Может, правильный ответ поможет мне
в ближайшие двадцать лет.
     - Ну, -  начал  Тони,  размышляя.  Она  сама  напросилась,  она  сама
приехала сюда, начала снова копаться в этом, она хотела  посетить  могилу,
так  пусть  знает.  -  Ну,  боюсь  я  рассуждал  немного  старомодно.  Зло
процветает, думал я. Юность задерживается в жестоких сердцах,  в  грехе  и
разврате. Оставайся неизменным, тогда вокруг тебя  будут  рушиться  семьи,
империи, а на твоей голове ни один волос не подернется сединой.
     - Неизменным, - Люси сонно  покачала  головой.  -  Так  вот,  как  вы
рассуждаете в наши дни.
     - Ну, конечно в фигуральном смысле, - сказал Тони.
     Некоторое время за столиком царило молчание, оба вслушивались  в  эхо
удара, нанесенного Тони.
     - Ты  не  знаешь  себя,  Тони.  Ты  видишь  себя  злым  и  неприятным
человеком, и ты хочешь оправдать перед собой  свое  собственное  мнение  о
себе. А я не верю, что ты такой. Я помню, каким ты был в  детстве,  и  тот
мальчик не мог исчезнуть бесследно, что бы ни случилось. Я знаю, что такое
самообман, потому  что  последние  десять  лет  своей  жизни  я  только  и
занималась тем, что залечивала раны, нанесенные самой собой. Все  не  так.
Все неправильно... Несчастные случаи и ошибки, - сказала  она,  растягивая
слова, борясь с непослушным языком. Если бы несносная  маленькая  девчонка
не попала бы на озеро тем летом, если бы ей не наскучил серый день  и  она
не пошла бы прогуляться по лесу, если бы выглянуло солнце и она  пошла  бы
купаться, или если бы ты пришел всего на пол часа  позже,  у  нас  бы  все
сегодня было бы иначе. Если бы ты не заболел и чуть  не  умер,  твой  отец
никогда бы не нанял молодого человка, чтобы присматривать за тобой... Если
бы он не пришел в гараж однажды утром и не выяснял бы, что я  не  оплатила
счет, который я думала уже был оплачен, он бы не позвонил мне по  телефону
и не ругал бы меня, не вызвал бы во мне дух протеста и чувство унижения...
Ничего бы не произошло. Ничего. - Она покачала головой, удивляясь  сложным
и злым поворотам судьбы,  которые  переврнули  всю  ее  жизнь.  -  Но  был
ненастный день, и БЫЛА несносная девчонка, и БЫЛ молодой человек, и ты  не
пришел на полчаса позже. И то что могло остаться одиночной глупостью,  тем
что случается с миллионами женщин, что  потом  превращается  в  безобидную
тайну, которую они смакуют в старости -  все  это  вылилосьт  в  трагедию.
Водораздел. Между моей жизнью и твоей, и между жизнью твоего отца.
     - Это слишком просто, - сказал Тони, ненавидя мать за то, что она все
так четко помнит. - Ты слишком благосклонна к себе.
     - О, нет, - возразила Люси. - Не думай так. Никогда так не думай. Все
несут ответственность за свои катастрофы, и  я  отвечаю  за  свои.  Только
никто не избегает трагедий, тех или иных. Ты не должен  думать,  что  тебя
минет эта учать. Дело ведь  в  том,  как  ты  выходишь  из  ситуации,  как
справляешься с ней, как залечиваешь раны, вот ведь что важно. А я  сделала
самое худшее, что могла. Я сделала свою трагедию постоянной. Я сделала все
возможные ошибки. После пятнадцати лет супружеской  жизни  мне  понравился
молодой человек на пару летних недель,  и  я  решила,  что  я  чувственная
женщина. Оказалось, что это не так. Я боялась твоего отца, лгала ему, ложь
была отвратительна и я попалась на ней, мне было стыдно, и я решила, что с
этих пор можно выжить только  говоря  правду.  Но  я  не  выжила.  Ты  был
свидетелем тому, ты пострадал сам,  ты  причинил  боль  нам,  и  я  решила
сделать боль неизлечимой. Твои свидетельства невыносимо было слушать, и  я
избавилась от тебя. Твое отстутствие выносило нам приговор, с каждым годом
все более суровый....
     - Ты думаешь, что было бы лучше оставать  меня  при  вас?  -  спросил
Тони, заранее не веря ее ответу.
     - Да, - сказала Люси. - Мы бы вынесли это. Семья - это  как  плоть  и
кровь.  Если  она  ранена,  и  у  нее  есть  шанс,  рана  затягивается   и
залечивается. Но  она  никогда  не  перестанет  кровоточить,  если  ее  не
закрыть. Мы создали целый институт болезни, мы построили наш брак на  ней,
нашу жизнь, и мы заплатили за это дорогой ценой.
     - Заплатили дорогой ценой, - поникшим голосом  повторил  Тони,  глядя
через стол на красивую  цветущую  женщину,  хорошо  сохранившуюся,  на  ее
гладкой, без единой морщинки лицо, на молодой рот,  на  нежную  и  красиво
зарумянившуюся от солнца и вина кожу. - Кто заплатил?
     - Я знаю, что ты думаешь, - сказала Люси, кивая. - Ты думаешь, что ты
заплатил за все. Что твой отец заплатил. И что я вышла сухой из  воды.  Но
ты ошибаешься. Я тоже заплатила свою цены.
     - Представляю себе, как ты  расплачивалась,  -  безжалостно  наступал
Тони.
     - Да, ты прав, - устало сказала ЛюсиЯ платила во многих постелях.  Но
это было так давно, и в одну ночь я остановилась.  Это  было,  когда  твой
отец пришел домой попрощаться перед уходом на войну. - Она закрыла  глаза,
выключая из сознания образ сына и  вспоминая  себя,  в  крови,  униженную,
лежащую на полу в четыре часа утра того холодного  зимнего  утра,  и  звук
двери, закрывающейся за мужем, которого она больше никогда не увидит. - Но
я платила не только так. Я расплачивалась  чувством  вины,  одиночества  и
зависти. - Люси открыла глаза и посмотрела на  ТониИ  я  думала,  что  все
долги розданы, но вижу, что ошибалась. Еще не все. И что бы ты обо мне  не
думал, я думаю, что ты можешь поверить в вину и одиночество. Но  наверное,
хуже всего это  зависть.  Потому  что  я  завидовала  всем.  Я  завидовала
женщинам, которые вели размеренную  спокойную  бессодержательную  семейную
жизнь, женщинам, которые  распутствовали,  дрались,  разводились  и  снова
возвращались к мужьям. Я завидовала женщинам, которые безрассудно гуляли и
могли переспать с семью мужчинами в одну неделю, легко встречаясь и так же
легко забывая их. Я завидовала женщинам, которые хотели  хранить  верность
своим мужьям все годы войны,  и  которым  удавалось  устоять  против  всех
соблазнов, и завидовала тем, кого уносила  страсть  или  сладострастие,  и
которые могли отдать все, вступить в  бой  с  кем  угодно,  против  любого
оружия за своего избранника. Я завидовала женщинам, которые принимали  все
всерьез и тем, кто ко всему относились легко, потому что я не  знала,  как
самой относиться к жизни. В госпитале было много женщин, и у них была одна
шутка. Они говорили, что принадлежат к клубу,основанному в Англиии, потому
что именно там началась война.  Клуб  назывался  СМОЩ  -  Сделай  молодого
офицера щасливым, и эта шутка вызывала неизменный смех во  всех  кругах  с
1940 по 1945. Я смеялась вместе с ними и завидовала им. А больше  всего  я
завидовала самой себе. Той себе, которой когда-то была, той  своей  жизни,
которой я жила до лета на озере. Не то чтобы я сентиментально смотрела  на
себя, или идеализировала
     #свой брак. В нем многое было не так, и если отец никогда не  говорил
тебе об этом, то можешь послушать меня, я расскажу  тебе.  Твой  отец  был
увлеченным и разочарованным человеком.  В  молодости  он  готовил  себя  к
высоким целям. Он любил самолеты и тех, кто делает их, и дело, которое  он
начал,  было  многообещающим,  и   думаю,   он   считал   себя   пионером,
экспериментатором и авторитетом в области. Потом  умер  его  отец,  и  ему
пришлось вернуться к печатному делу, в тот город, которой он изо всех  сил
избегал все десять лет. И он почувствовал себя  неудачником,  поэтому  вся
его страсть и разочарование в  жизни  сосредоточились  на  мне.  Но  я  не
годилась же для этой роли, я это знала и не могла простить ему, за  что  и
заставляла его страдать. Я боялась Оливера, он  слишком  многого  ждал  от
меня, он руководил каждым моим шагом, и очень долгое время наши отношениея
не удовлетворяли меня. Но  я  любила  его,  и  оглядываясь  в  прошлое,  я
понимаю,что наш брак был уравновешен, хотя тогда я этого не знала. Я  была
покорна и неуверена, я мстила ему и недооценивала себя,  потому  и  начала
искать самоутверждения в объятиях других мужчин. Сначала я говорила  себе,
что ищу любви, но это было не так. Я не нашла любви, не обрела уверенности
в себе. Я испытала все.
     Она остановилась и покачнулась на стуле. Затем,  склонившись  вперед,
Люси оперлась локтями  на  стол,  положив  подбородк  на  тыльную  сторону
сркрещенных ладоней. Она смотрела поверх головы  сына  на  расплывшиеся  в
неясном освещении  лица.  Казалось  по  всему  саду  разносились  шепчущие
мужские голоса, смеющиеся, зовущие,  вздыхающие,  рыдающие:  "Люси,  Люси,
Любимая. Я люблю тебя. Это было так прекрасно. Пиши  мне  каждый  день.  Я
никогда не  забуду  тебя."  И  сквозь  темноту  прожитых  спален  неслось:
"Спокойной ночи, спокойной ночи..."
     - Разные были мужчины, - тихо и монотонно продолжала Люси. - Был один
юрист, который хотел бросить жену и троих детей, чтобы  жениться  на  мне,
потому что, по его словам, он не мог жить без меня, но он довольно неплохо
справился без меня и теперь у  него  пятеро  детей.  Был  веселый  молодой
тренер футбольной команды из Принстона. Он пил старомодный эпл-джек,  и  я
даже подарила ему на свадьбу серебряный поднос.  Потом  антиквар,  который
водил меня на концерты камерной музыки по всему Нью-Йорку, и хотел,  чтобы
я жила с ним и не дала ему стать гомосексуалистом, но я не  стала  жить  с
ним, и он сейчас с каким-то  мексиканцем.  В  поезде  я  познакомилась  со
сценаристом и переспала с ним только потому, что  была  пьяна,  а  мы  все
равно прибывали только на следующий день. Был даже мальчик, с  которым  ты
ходил в один класс в Колумбии, он говорил мне, что ты гениален, но у  тебя
нет друзей, и что ты, в конце концов, так ничего и не добьешься.  Моряк  с
судна, делавшего рейсы в Карибском море зимой, у него было тело танцора, и
он многому научился у леди, которые развлекались в теплых водах. И однажды
в постели с ним мне даже показалось, что я нашла то, что  искала  все  это
время... Но когда он встал и собрался уходить, я заметила, как он любуется
собой,  надевая  перед  зеркалами   галстук,   я   посмотрела   на   него,
насвистывающего, улыбающегося, курносого и потного после  дешевой  мужской
победы, и поняла, что больше мы не встретимся, потому что он унизил  меня.
Это был не любовник перед  расставанием  с  женщиной,  а  профессиональный
спортсмен, салютующий  толпе,  проходя  мимо  трибун.  И  после  этого,  -
подавлено сказал Люси. - Я поняла, что все это не для меня.  Чувственность
для чувственных, и здесь я переоценила себя.
     - Потом, конечно, - безжалостно продолжала она, - потом пошли  армия,
флот,  авиация.  Только   я   уже   ничего   не   искала,   я   занималась
благотворительностью, но и для этого нужно  иметь  талант,  и  в  конечном
итоге, как и следовало ожидать, моя любительская доброта  принесла  больше
вреда,  чем  пользы...  Я   ранила   раненных   и   оставляла   безутешных
неутешенными. Я была продажной девкой  из  жалости  и  оскорбляла  мужчин,
которые шли на смерть, потому что им не нужны были  продажные  девки.  Они
искали нежности и поддережки, а  я  могла  им  предложить  только  быстрое
профессиональное удовольстие. Я унижала и себя,  потому  что  это  не  мое
призвание, и я стала ненавидеть себя. Я стала жестокой, хитрой, я лгала по
телефону и кокетничала в постели. Я как  фальшивомонетчик  подменяла  свои
истинные ценности фальшивыми чеками, которые никогда кто не примет.
     - И наконец, -  Люси  не  давала  возможности  Тони  вставить  слово,
перебить ее. Они как будто складывала длинную  колонку  цифр,  намереваясь
вывести сумму, прежде чем перейти к дургим делам. - Наконец, пришло  время
принять важное решение, спасительное решение, которое могло спасти  твоего
отца и  меня  саму  только  одним  словом.  И  этот  шаг  я  тоже  сделала
неправильно. Да и неудивительно. Нужно  готовить  себя  годами,  познавать
себя, чтобы в кризисную минуту найти нужное слово. А я не знала чего хочу,
я была неготова. Он ждал меня в темной комнате, чтобы попрощаться и уехать
в Англию. Было три часа ночи, и он только  что  приехал  после  встречи  с
тобой, и должно быть, слышал часть моего разговора с  молодым  лейтенантом
на крыльце, не все, но кое-что наверняка услышал. И он задал  мне  вопрос,
занималась ли я любовью с этим мальчиком, и я сказала  "Да".  Он  спросил,
были ли у меня другие, и я сказала "Да". Он спросил, будут ли другие, и  я
сказала "Да." Я была так горда собой, потому что считала  себя  достаточно
сильной, чтобы говорить правду. Но это была не правда, это  была  месть  и
самоутверждение. Во всяком случае, нам с твоим отцом тогда нужно  было  не
честное "да", а благотворительное "нет". Но только к тому времени  у  меня
уже закончилась вся доброта, и твой отец избил меня, и  правильно  сделал.
Он уехал и не вернулся.
     Люси замолчала и на несколько секунд на веранде ресторана было слышно
только жужжание пчелы, отчаяно кружившей над сливами во фруктовой корзине,
стоявшей на столике. Люси облизнула губы, взяла свой бокал и допила вино.
     - Ну, вот, - заключила она. - Вот так твоя мать стала свободной.  Мне
пришлось долго размышлять над всем этим, и никому никогда  я  об  этом  не
говорила, ты первый. И если хочешь знать, с того самого  утра  ко  мне  не
прикоснулся ни один мужчина. Это далось довольно легко, потому что  только
один раз я испытала соблазн, но и то слишком слабый.
     Люси салфеткой отогнала пчелу, которая метнулась от слив к солнечному
свету, просачивающемуся сквозь листву.
     - Когда я получила известие  о  гибели  твоего  отца,  и  ты  прислал
телеграмму, что не приедешь на похороны, я сама прошла все  это.  И  после
похорон я сидела одна в том проклятом доме в Нью-Джерси, где  мы  с  отцом
довели себя до состояния крайней  ненависти  и  отчаяния,  и  решила,  что
должна восстановить себя, обязана суметь найти себе прощение. Единственным
способом сделать это было через полезность и любовь. Но  я  была  уверена,
что не смогу полюбить мужчину, я устала от этого, поэтому  сосредоточилась
на мыслях о детях. Может, это было и ради тебя. Я не справилась с тобой, и
мне хотелось доказать себе, что смогу исправить и  эту  ошибку.  Я  решила
взять на воспитание двоих детей - мальчика и дувочку, и пока я ждала своей
очереди, то бродила по паркам, заглядывалась на детей, играла с ними, если
позволяли их мамы или няни. Я строила планы, как  следующие  двадцать  лет
своей жизни посвящу воспитанию великолепных, жизнерадостных людей, любящих
жизнь, и никогда не совершающих ошибки, которые всю свою зрелость  пройдут
с великодушием, отвагой и мудростью, которые не  изменят  им  ни  в  какой
ситуации. Но те, кто решал вопросы усыновления, думали иначе. Им не так  -
то уж и понравилась мысль о том, что одинокая женщина, которой уже  далеко
за сорок, возьмет двоих детей, обо мне навели справки, и  кое-что  узнали,
не все, но этого оказалось достаточно.  Мне  отказали.  В  день,  когда  я
получила ответ, я побрела по аллеям центрального  парка,  Я  наблюдала  за
маленькими мальчиками, бегающими  по  траве,  за  девочками,  играющими  с
воздушными шариками. Я почувствовала, что должно быть испытывают те бедные
женщины, которые крадут чужих детей из колясок на улице. Я не таила зла на
работников комитета. События последних десяти  лет  моей  жизни  не  могли
пройти беследно.  Нельзя  надеяться,  что  тебе  сразу  же  поверят,  если
прийдешь и скажешь: "Я изменилась. Я другая женщина.  Со  дня  на  день  я
стану святой." Им есть о чем думать, кроме  вдовы,  которой  нужно  помочь
исправить свою репутацию и простить себя.
     Люси протянула руку и взяла бутылку, вылив остатки вина в свой бокал.
Вина было мало, и она не сразу выпила его, а некоторое время сидела  глядя
на клетчатую скатерть.  Люси  не  хотела  и  не  ждала  ответа  Тони,  она
использовала его просто ради горького и мучительного удовольствия  вовлечь
слушателя в свой монолог самооотречения.
     - И все же, - задумчиво размышляла  она,  поворачивая  в  руке  ножку
бокала,  -  именно  тогда  у  меня  появилась  надежда.  Ты  помнишь  Сэма
Пэттерсона? - вдруг спросила она.
     - Да, - ответил Тони, - конечно.
     - Я не видела его много лет, прежде чем  он  приехал  на  похороны  и
после этого он, время от времени, навещал меня, приглашал на  обед,  когда
бывал в Нью-Йорке. Он развелся с  женой  еще  до  начала  войны,  они  оба
опоздали с этим разводом лет на пятнадцать. Мне с ним было  легко,  потому
что он знал обо мне все, и не  нужно  было  притворяться.  Однажды,  очень
давно, на какой-то вечеринке он обнял меня и  чуть  было  не  признался  в
любвипри этих словах на губах Люси мелькнула печальная улыбка. -  Это  был
субботний вечер в сельском клубе. Но выяснилось, что это было серьезно.  И
когда я рассказала ему о том, что мне отказали с детьми, он предложил  мне
выйти за него замуж. Он сказал, что нам  как  супружеской  паре  наверняка
разрешат взять на воспитание детей. И сказал, что с  самого  начала  любил
меня, хотя только один раз проговорился... И я уже  было  согласилась.  Он
был мне верным другом, наверное, даже единственным  моим  другом,  мне  он
нравился, я восхищалась им с нашей самой первой встречи. И дело не  только
в детях. Это была надежда на избавление от одиночества. Ты не знаешь,  что
такое одиночество стареющей женщины, без мужа, без семьи,  в  таком  город
как  Нью-Йорк.  Может  это  и  есть  настоящее  одиночество,  неприкрытое,
обнаженное и страшное одиночество двадцатого века.  Но  я  отказала  Сэму.
Отказала потому, что он любил меня, а я  чувствовала,  что  могу  полюбить
только ребенка, и мне хотелось быть одной, кроме того за всю свою жизнь  я
принесла разочарование стольким мужчинам. Когда я сказала  нет,  он  ушел.
Вот тогда я поняла, что наконец смогу  простить  себя.  Не  думай,  что  я
пожалела об этом, что я дестяки раз не собиралась позвонить ему в  течение
следующих месяцев, чтобы сказать, что я передумала, но я не сделала этого.
Один раз, правильно рассудила я, мне удалось  сдержать  свое  слово  перед
собой. И все равно получилось, что спас  меня  именно  Сэм  Пэттерсон.  Он
прослышал, что при ООН организуют  комиссию  для  оказания  помощи  детям,
оставшимся без крова и родителей после  войны,  и  Сэм  добился  для  меня
интервью и похлопотал, чтобы меня взяли, потом
     он заставил меня остаться, не уйти с этой работы,  когда  я  потеряла
веру и перестала видеть смысл в том, что делаю.  Ведь  это  совсем  разные
вещи - заботиться о миллионах детей, которых никогда не увидишь, хлопотать
о тоннах пшеницы и упаковках пеницилина и сухом молоке, и  видеть,  как  у
тебя на глазах растет ребенок. Все твои победы  в  первом  случае  кажутся
мертвыми и абстрактными. А я  не  абстрактная  женщина.  Но  я  продолжала
работать по двенадцать часов в сутки и вложила немало своих денег, и  если
я  по-прежнему  не  находила  удовлетворения,  если  все  еще   испытывала
одиночество и душевный глод, ну  что  можно  сделать?  Но  есть  и  другие
радости. Я не удовлетворена, но я приношу пользу. Для одного года это  уже
не мало. Я благодарна миллионам неизвестных детей, которых я  не  люблю  и
которые не любят меня.
     Люси подняла бутылку и критически посмотрела на нее.
     - Боюсь, уже поздно заказывать еще одну, - сказала она.
     Тони посмотрел на часы.
     - Да,-ответил он. Он был ошеломлен и уже не находил в себе сил судить
женщину, которая выплеснула перед ним столько  своей  боли  за  этот  час.
Потом, он знал наверняка, ему придется судить ее,  потому  что  теперь  он
знает все. Но сейчас это невозможно. Ему только остается взглянуть на часы
и сказать: - Мы не вернемся в Париж сегодня, если не отправимся сейчас же.
     Она кивнула и накинула на  голову  шарф,  чтобы  ветер  не  растрепал
волосы, и в тени ресторана ее черты казались мягкими и спокойными.  Теперь
мать напомнила Тони тех девушек, которых он подвозил на пляж летом в своих
открытых машинах, Тони вытащил бумажник и  потянулся  к  счету,  лежавшему
перед ним на подносе, но Люси наклонилась и взяла листок.  Чуть  близоруко
прищурившись она вгляделась в цифры и сказала:
     - Я заплачу. Спасибо за приятно проведенное время.

                                    21

     Они ехали молча сквозь длинные послеполуденные тени. Машина  мчалась,
огибая повороты ухабистой дороги, на которых жалобно скрипели  шины.  Тони
напряженно вел ее, а Люси казалось, что он  специально  так  гонит,  чтобы
сосредоточиться полностью на летящих мимо автомобилях и опасных  поворотах
и не думать ни о чем другом.
     Люси не пыталась заговорить с сыном. Я вывывернула себя  на  изнанку,
устало подумала она. Больше мне нечего сказать.
     Они приближались к поселку. Оставалось еще где-то  четверть  мили  до
небольшой долины, где вокруг церковного купола сгрудились  серые  каменные
домики с голубоватыми крышами.
     - Вот, - сказал Тони.
     Люси посмотрела вперед.  Городок  спокойно  раскинулся  на  солнце  в
окружении зеленых полей с дорогой, врезавшейся прямо в самое  его  сердце.
Он был похожж на  десятки  других  гоородков,  которые  они  проезжали  по
дороге.
     - Ну, - сказал Тони, - что ты собираешься делать?
     - Это случилось на перекрестке дорог, - сказал  Люси.  -  Я  получила
письмо от человека, который был с ним. Он писал, что они шли  с  севера  и
прямо у входя в город было пересечение дорог.
     - Север с другой стороны, - сказал Тони.
     Они молча проехали поселок. Улочка  была  узкой  и  извилистой,  дома
стояли вплотную к дороге и под  окнами  можно  было  разглядеть  горшки  с
геранью. Ставни на всех окнах были закрыты, и Люси  сразу  же  представила
себе жителей городка,  спрятавшихся  в  своих  домах,  тайно  наблюдая  за
пришельцами,  мчащимися  через  город  в  грохочущем  автомобиле,  нарушая
вековой покой этого местечка, лишний раз напоминая обитателям об их нищете
и трудной крестьянской жизни.
     Люси вспоминала письмо сержанта и как-то нестати подумала:
     - Он пересек океан, чтобы занять этот пустынный городок, до  которого
ему и не суждено было дойти.
     Машина пересекла почти весь городок, но по дороге не  встретилось  ни
души. Покосившиеся ставни окон поглошали солнечный  свет,  и  единственная
заправочная станция в самом конце поселка была  закрыта  и  безлюдна.  Как
будто ради нее самой город принял именно тот облик - сонный и затаившийся,
в котором он был одиннадцать лет назад, когда ее муж появился на дороге  с
белым полотенцем на ветке, отломанной от изгороди.
     Проезжая через город, Тони хмурился, будто не одобрял это  место.  Но
это может быть просто из-за солнца, отражавшегося от  каменных  стен.  Они
медленно  приблизились  к  другому  концу  поселения,   и   Люси   увидела
перекресток. Глядя на две узенькие деревенские  дороги,  покрытые  толстым
слоем пыли, пересекающиеся крошечных бессмысленным  узлом,  чуть  шире  их
самих, Люси ощутила почти приятное чувство узнавания, будто  нашла  что-то
давно утерянное, мучившее ее много лет.
     - Вот, - сказала она. - Останови здесь.
     Тони подъехал к обочине поближе к перекрестку, хотя он все  равно  не
смог бы больше  съехать  с  дороги  из-за  придорожного  рва  фута  в  три
глубиной, заросшего травой и заполненного придорожной пылью.  Деревьев  не
было, только ряд живой изгороди в нескольких ярдах от дороги.
     Тони откинулся на сиденье, потягиваясь и расправляя плечи.
     - Вот это место, - сказала Люси и вышла из машины. Ноги  ее  затекли.
Нещадно  палило  солнце,  и  теперь,  когда  машина  остановилась,   стало
по-настоящему жарко. Люси сняла шарф  и  провела  рукой  по  волосам.  Она
направилась к перекрестку, вздымая каблуками  крошечные  фонтанчики  пыли.
Вокруг простиралась земля - пустая,  безкрайняя,  безликая,  бесстрастная,
издающая тонкий аромат зеленой травы.
     Вдалеке виднелись гроздья крыш  с  церковными  куполами  посредине  -
другие городки, затерянные под открытым небом. И только  к  северу  пейзаж
прерывался. В сотне футах от дороги местность вздымалась и  сверху  полого
спускались покрытые деревьями склоны, и Люси сразу же представила себе  из
письма сержанта, как джиипы были повернуты в  другом  направлении,  именно
под этим пригорком, и четыре  человека  в  шлемах  лежали  там  с  ружьями
наготове, не  сводя  глаз  с  вершины,  наблюдая  за  городком,  за  тремя
фигурами, идущими по раскаленной залитой солнцем пыльной дороге,  Вот  они
приблизились к перекрестку, их силуэты на мгновенье четко вырисовались  на
пустой  возвышенности,  потом  они  пошли  по  направлению  к  затаившимся
стенам...
     Люси медленно подошла к середине дороги, думая:
     "Я ступаю по этому месту. Именно этого он искал, сюда  он  стремился.
Зачем я приехала  сюда?  Обычное  место,  каких  много.  Сельская  дорога,
изрытая следами повозок,  такую  дорогу  можно  увидеть  где  угодно  -  в
Мериленда, в Мейне, в Делавере. До самого горизонта не видно следов войны,
ничто не говорит о произошедшей здесь трагедии.
     Люси покачала головой. Она ощутила пустоту и  горечь  утраты.  Нечего
почтить памятью на этой невыразительной, пустынной земле, нет ничего,  что
соответствовало бы значимости момента. Ни знаков, ни обелисков, просто две
бессмысленные тропинки без всякой  истории.  Люси  чувствовала  за  спиной
присутствие сына, хмурого и неумолимого, и вдруг  он  стал  лишним  здесь.
Будь она  одна,  или  с  кем-то  другим,  подумалось  ей,  можно  было  бы
прочувствовать это, дать волю своей тоске,  найти  облегчение.  Не  с  ним
нужно было ехать сюда, думала она.
     И невольно ей в голову пришел вопрос: И сколько же я  должна  пробыть
здесь? Прилично ли будет уехать через десять минут?  А  через  пятнадцать?
Оставить цветок, проронить слезу, нацарапать имя на камне?
     Она оглянулась на Тони. Он по-прежнему сидел за  рулем,  надвинув  на
лоб шляпу, чтобы защитить глаза от солнца.  Он  не  смотрел  на  мать,  он
безразлично оглядывал местность. Люси пришло в голову,  что  он  похож  на
шофера, ждущего свою хозяйку у двери магазина, безучастный к тому, что она
покупает, сколько пробудет там, и  куда  они  поедут  дальше.  Он  ждал  с
отчужденным оплаченным  безликим  терпением,  отрабатывая  свою  зарплату,
мечтая о конце рабочего дня, когда он будет наконец свободен.
     Люси подошла к автомобилю. Тони повернулся к ней лицом.
     - Ну, и местечко для смерти, - сказал он.
     Люси не ответила. Она подошла к машине с другой  стороны,  осторожно,
чтобы не упасть в ров. Открыв сумочку, лежавшую  на  сиденье,  она  вынула
письмо  сержанта  и  аккуратно  извлекла  его  из  конверта.  Края  листка
потрескались и истрепались, развернув  письмо,  она  заметила  ,  что  оно
начачло рваться на сгибах.
     - Вот, - сказала она. - Может, тебе захочется прочитать.
     Тони бросил  на  нее  подозрительный  взгляд.  Водителю  не  хотелось
вникать в тайны господ. Но он взял письмо, разложив его на руле,  и  начал
читать.
     Люси подошла к автомобилю сзади и облокотилась  на  багажник.  Ей  не
хотелось видеть, как Тони  читает,  не  стоило  заставлять  его  ради  нее
изображать на лице жалость, недоумение по  поводу  неграмотности  сержанта
или горе по поводу событий  далекого  прошлого.  Люси  болезненно  ощущала
тишину, которая так отличалась от  шумной  толкотни  американских  сел.  И
вдруг она поняла, что  не  хватает  пения  птиц.  Ну  да,  вспомнила  она,
французы все убивают - птиц либо перестреляли, лиюо научили молчать.
     Она слышала шелест бумаги - Тони складывал  письмо  в  конверт,  Люси
повернулась . Он бережно обращался с хрупким листком, аккуратно  заправляя
края. Потом Тони задумчиво похлопал несколько  раз  конвертом  по  рулю  и
молча устремил взгляд на дорогу. Положив письмо  в  карман,  он  вышел  из
машины и направился к середине дороги.  Остановившись  он  начал  ковырять
носком туфля дорожную пыль.
     - Он делал ошибки до последней минуты, да? - сказал Тони, разрыхляя и
потом разравнивая землю ногой. - Он всегда был уверен,  что  другой  готов
сдасться.
     - Это все, что ты можешь сказать?
     - А чего ты ждала от меня? Мне нужно произнести  речь  о  героической
смерти? Он просто прогуливался. - Тони вернулся к матери. - Ему нужно было
оставаться в части, как писал сержант.
     - Сержант этого не писал.
     - Но имел в виду. Все остальные, те, что поумнее - остались.  Они  не
были бесстрашными оптимистами и демократами, - мрачно  сказал  Тони.  -  И
вернулись домой.
     Он рывком повернулся и посмотрел  на  перекресток.  Потом  подойдя  к
багажнику, порылся под брезентовым покрытием и  вытащил  тонкий  перочиный
ножик, открыл его и закрепил лезвие. Оно имело загнутый конец  и  походило
не палочку в его руках. Тони снова наклонился и на этот раз извлек бутылку
в соломенном футляре, под которым оказалось запечатанное бренди.
     - На случай холодных ночей и жажады в  пути,  -  пояснил  он,  бросая
соломенный футляр в канаву. - У тебя есть штопор?
     - Нет, - Люси наблюдала за сыном удивленным и недоумевающим взглядом.
     - Это неправильно с твоей стороны, - сказал Тони. - Во Франции всегда
нужно иметь при себе штопор. - Он вернулся к середине дороги и внимательно
посмотрел под ноги. Затем ножиком начал медленно  и  старательно  выводить
что-то на земле. Люси заинтересовавшись подошла к нему сзади и посмотрела,
что он делает.
     - ОЛИВЕР КРАУН, - писал Тони широкими и ровными печатными буквами.  -
МУЖ* ОТЕЦ.
     Он помедлил, держа навесу нож и добавил "ТОРГОВЕЦ".  Закончив  работу
Тони немного отступил, склонив голову набок, как художник любующийся своим
произведением. Потом сделал шаг вперед и рамкой очертил надпись.
     - Вот, так лучше, - сказал он, подошел к обочине и  ударом  о  камень
снес горлышко бутылки, потом вернулся  к  надписи  и  аккуратно  обрисовал
пыльные букву струей жидкости.
     - Чтобы осталось навека и чтобы все видели, - прокомментировал он.
     Бренди сильно и приторно пахло на солнце. Закончив  с  буквами,  Тони
принялся за рамку.  Некоторое  время  этот  памятник  смотрелся  вечным  и
основательным, темным отпечатком на блестящей от солнца пыли.
     Седлав это, Тони выпрямился, как от мучительной боли.
     -  Надо  что-то  делать,  -  сказал  он,  стоя  постреди   дороги   с
изуродованной пустой бутылкойю в руке.

     И тут Люси услышала шаги, топот  многих  ног,  ступающих  в  неровном
шаркающем ритме. Гул  нарастал.  Она  подняла  глаза,  на  краю  пригоркаа
показалось знамя, небольшой  треугольник  на  флагштоке.  Через  несколько
секунд наверху появились вооруженные люди, марширующие в колонне  по  два,
быстро наступающие  из  тени  деревьев.  Люси  сморгнула.  Мне  мерещится,
подумала она, они уже давно остановили свой марш.
     Колонна приблизилась  и  Люси  рассмеялась.  Люди  в  военной  форме,
спускающиеся со знаменем с горы, были бойскауты в рубашках хаки, в шортах,
с рюкзаками. Впереди шел главный скаут в берете. Люси  подошла  к  машине,
склонилась над ней и начала безудержно хохотать.
     - В чем дело? - Тони шагнул вслед за Люси , не сводя с нее глаз.
     Люси остановилась и устремила взгляд на приближающуюся колонну.
     - Не знаю, - сказала она.
     Когда мальчики подошли, Люси с Тони прижались к машине. Детям было от
тринадцати до шестнадцати  лет,  краснощекие  и  худые,  длинноволосые,  с
выпирающими коленками, важно несущие свои рюкзаки. Они походили на сыновей
парикмахеров и музыкантов. Не обращая внимания на землю  под  ногами,  они
ступали  по  буквам,  на  которых  уже  успело  высохнуть  бренди.  Подняв
небольшое облако  пыли,  они  проследовали  дальше,  пыль  оседала  на  их
башмаках  и  носках.  На  потных   еще   неоформившихся   лицах   читалось
нескрываемое  восхищение  красивым  маленьким  автомобилем.   Дети   важно
улыбались иностранцам. Главный скаут торжественно салютовал и поздоровался
"Бонжур", бросив любопытный взгляд на бутылку в руках Тони.
     Тони  ответил  "Бонжур",  и  мальчики  отозвались  хором.  Их  голоса
заглушили топот башмаков по дороге.
     Группа торжественным маршем прошла мимо. Отдалившись по белой дороге,
они перестали быть детьми, они  снова  превратились  в  усталых,  одиноких
солдат, которые, несмотря на усталость, сильно и  решительно  ступают  под
раскаленным солнцем, неся на плечах  тяжелые  вещмешки,  гордо  следуя  за
развевающимся знаменем. Тони и Люси молча смотрели им вслед, пока  они  не
скрылись в городе, который поглотил их все с тем же безмолвием.
     Тогда Тони отбросил бутылку в сторону, к изгороди.
     - Ну, - сказал он. - Думаю, мы здесь все сделали.
     - Да, - ответила Люси, испытывая крайнюю усталость, и волоча ноги  по
пыли, она направилась на свое место в машине. У края  рва  было  несколько
шатких булыжников,  и  ступив  высоким  каблуком  на  один  из  них,  Люси
споткнулась и упала, тяжело опустившись на руки и колени в дорожную  пыль.
Оглушенная болью в коленях и на ладонях, Люси чувствовала,  как  отголоски
удара  пронизывают  позвоночник,  добираются  до  самого  мозга.  Она   не
двигалась, не пыталась встать, волосы упали на лоб, и она задыхалась,  как
истощенное усталое животное.
     Какое-то мгновение Тони недоуменно смотрел на мать сверху  вниз.  Она
лежала у его ног в несуразной позе, скорчившись от боли. Потом он нагнулся
и обнял ее за плечо, помогая встать.
     - Не трогай меня, - резко сказала она, не гляля в его  сторону  и  не
поднимая головы.
     Тони отступил, услышав сухие бесслезные всхлипывания. Через несколько
минут она  оперлась  рукой  на  бампер  автомобиля  и  медленно  с  трудом
поднялась на ноги. Ладони были все в крови, и Люси вытерла  их  о  платье,
оставляя на нем грязно-кровавые разводы. Чулки  порвались  и  капли  крови
сочились  из  ссадин  на  коленях.  Она  поднималась  неуклюжими   слепыми
движениями, и вдруг перед  Тони  оказалась  старая,  обездоленная,  жалкая
женщина, мучительно цепляющаяся за обломки собственного мужества  и  былой
силы.
     Тони не пытался помочь  ей,  он  продолжал  наблюдать  с  напряженным
выражением лица, впитывая новый образ матери -  поверженной,  уязвимой,  в
пятнах крови и пыли.
     Глядя  как  она  расправляет   платье   неловкимии,   неженственными,
лишенными всякой сексуальности  движениями,  как  тяжело  она  склоняется,
чтобы вытереть кровь с колен, Тони увидел картину ее старости и смерти,  и
охваченный жалостью к ним обоим, он вспоминал ту ночь, когда в гамаке  под
звездами он мальчишкой слушал уханье  совы  и  задумал  изобрести  эликсир
бессмертия. Взгляд Тони затуманили слезы, он снова  услышал  зов  совы,  и
вспомнил бессмертную обезьяну и своих кандидатов на вечность - мать, отец,
Джеф и он сам. В каком-то смешении памяти и наложившихся на нее  последних
событий он увидел, как к мальчику в гамаке присоединился  его  собственный
сын, которому вдруг стало тринадцать, и этот близнец тоже начал  раздавать
бессмертие в соответствие с неумолимыми законами любви, и он  наблюдал  за
молодой мамой, легкой нежной и любимой,  идущей  через  окутанную  туманом
лужайку из постели своего любовника, чтобы поцеловать сына и пожелать  ему
спокойной ночи.
     Тони медленно приблизился к матери, взял  ее  руки  в  свои,  сначала
одну, потом другую, и осторожно вытер грязь с окровавленных ран. Потом  он
поднял ее волосы со лба и платком снял капли пота с усталого  постаревшего
лица. Тони повел мать к машине и помог ей сесть. Немного постояв рядом, он
лоймал взгляд ее поднятых глаз, из которого постепенно уходила боль.
     Тони нежно кончиками пальцев коснулся ее  щеки,  как  она  это  часто
делала, когда он был ребенком, и сказал:
     - Больше не нужно будет ездить на могилу, да?
     Его пальцы ощутили легкий трепет ее  кожи.  И  она  с  благодарностью
кивнула.
     - Да, - ответила Люси.

     Когда они вернулись в Париж, была  почти  полночь.  Тони  отвез  мать
прямо в отель. Он помог ей выйти из машины  и  повел  ко  входу.  Они  шли
подавленные предстоящим расставанием.
     - Тони, - сказала Люси. - Я буду здесь еще один день. Можно прийти  к
тебе завтра. Я хочу что-то подарить твоему сыну - игрушку.
     - Конечно, - сказал Тони.
     - Если не хочешь, можешь на это время уйти  из  дому,  -  с  болью  в
голосе произнесла Люси. - Твое присутствие необязательно.
     - Знаю.
     - Хорошо, - быстро ответила она. - Я прийду  после  обеда.  Когда  он
просыпается днем?
     - В три часа.
     - Я прийду в три.
     И тут он понял, что не может расстаться с ней вот так. Со  сдавленным
детским всхлипом он обнял мать и прижал ее к  себе.  Груз  последних  лет,
тяжесть памяти и совершенных ошибок постепенно спадали с его  плеч,  когда
он держал ее в руках, прощая и молча моля о прощении, цепляясь за нее, как
за обломки того, что осталось от ими самими разрушенной любви.
     Люси прижимала сына к себе, утешая, поглаживая  его  плечи,  забыв  о
прохожих, с любопытством оглядывающихся на них, проходя по  темным  улицам
чужого города.
     - Мама, - сказал Тони. - Помнишь я спросил тебя, когда уезжал в конце
того  лета,  что  бы  мы  сказали  друг  другу,  если  бы  нам   случилось
когда-нибудь встретиться - ты помнишь, что ты ответила?
     Люси кинула, возвращаясь памятью  в  тихий  осенний  день,  к  темной
голубизне горного озера, к мальчику, за лето выросшего из своего  детского
костюмчика.
     - Я сказала: Наверное, мы скажем друг другу "Привет".
     Тони осторожно освободился из объятий матери и заглянул ей в глаза. -
Привет, - серьезно сказал он. - Привет, привет.
     И они улыбнулись друг другу, как могли  бы  улыбнуться  любые  другие
мать и взрослый сын, мирно прощаясь после дня, проведенного за городом.
     Люси посмотрела на свое порванное и измятой платье, на дырявые  чулки
и разбитые колени.
     - Боже, ну и вид у меня!  Что  могут  подумать  в  гостинице!  -  она
рассмеялась и наклонившись, спокойно поцеловала  его  в  щеку,  как  будто
именно так желала ему спокойной ночи все эти двадцать лет. - Спи крепко, -
сказала Люси, повернулась и пошла в гостиницу.
     Некоторое время Тони смотрел ей вслед, как она прошла  через  холл  к
стойке портье - высокая, усталая женщина, одинокая и не скрывающая  своего
возраста, цельная и примирившаяся со всем, лишенная всяких  иллюзий.  Тони
сел в машину и поехал домой.
     В квартире было темно, он вошел и направился в детскую,  оастановился
над кроваткой ребенка и прислушался к его дыханию. Вскоре малыш  проснулся
и сел не кровати.
     - Папочка, - сказал он.
     - Я  просто  пришел  пожелать  тебе  спокойной  ночи.  Я  только  что
расстался с твоей  бабушкой.  Они  прийдет  завтра  навестить  тебя  после
дневного сна.
     -  После  сна,  -  сонно  пробормотал  мальчик,   страясь   запомнить
услышанное.
     - Она принесет тебе игрушку, - прошетал Тони в темноте детской.
     - Я хочу трактор, - сказал мальчик. - Нет, корабль.
     - Я позвоню ей утром, и скажу, чтобы она принесла корабль, - пообещал
Тони.
     - Большой, - сказал малыш и положил головку на подушку, - для больштй
путешествий.
     Тони кивнул.
     - Большой корабль для долгих больших путешествий, - повторил он.
     Но сын уже спал.
     Тони пошел в спальню к жене. Дора тоже уже спала, лежа на спине.  Она
равномерно дышала, закинув  голову  назад  и  закрыв  руками  лицо,  будто
защищалась от удара. Тони тихо разделся в темноте и скользнул под одеяло.
     Несколько минут он лежал неподвижно, думая: "Вот еще один  день  моей
жизни."
     Потом он повернулся на бок, осторожно отнял руки Доры от лица,  обнял
жену и безмятежно заснул.