ДИДЬЕ ВАН КОВЕЛЕР

   ПУТЬ В ОДИН КОНЕЦ

   Роман

   Перевод с французского Н. Мавлевич и Г. Зингера

   Моя жизнь началась с того,  что меня подобрали по ошибке. Вернее, ук-
рали  вместе  с машиной.  Мы были припаркованы в неположенном месте,  и,
помню,  Мамита долго грозила мне, маленькому, когда я плохо ел, что меня
заберут на штрафную стоянку.  Тогда я начинал торопиться,  глотать,  как
гусак,  и в конце концов меня выворачивало и я выдавал обратно все,  что
съел.  Впрочем,  оно и неплохо - я не жирел.  Вроде как знал свое место:
приемыш, он приемыш и есть.
   У цыган ребенок - это свято. Он должен быть упитанным, чем толще, тем
лучше.  До  четырех  лет  с ним носятся как с королем,  а дальше - пусть
встает на ноги и живет как хочет.  Со мной никто не носился,  я обошелся
без  королевского дебюта,  был тише воды,  ниже травы и не лез на рожон,
самый незаметный,  самый щуплый.  А когда стараешься не высовываться,  о
тебе никто и не вспоминает.
   Часто по  ночам мою стоящую не по правилам машину подцеплял полицейс-
кий автокран и тащил под пресс,  на металлолом. Хорошо, что в фургончике
Мамиты  всегда бывало полно сопливых королей - хоть один да заорет,  - и
сон обрывался,  прежде чем меня успевало раздавить в  лепешку.  Целый  и
невредимый,  я снова закрывал глаза. Пухлые цыганята ворочались в темно-
те,  бренча цепочками и медальонами,  и я знал:  здесь, в тепле и покое,
меня никто не тронет. Счастье, которое я умел ценить, тем более что, как
мне часто твердили, был обязан им одному-единственному человеку, старому
рому Вазилю.  Это он нечаянно украл меня,  не заметив на заднем сиденье,
среди вороха рождественских подарков, корзинку со спящим младенцем. И на
совете старейшин все решил его голос: он горячо воспротивился тому, что-
бы меня отдали в приют.  В "бардачке" не оказалось никаких документов, и
Вазиль решил,  что меня послало небо.  Ему не стали перечить: он и тогда
уже был совсем дряхлым,  а по нашим обычаям слово старца, пусть даже вы-
жившего из ума, - величайшая мудрость.
   Назвали меня Аметистом, потому что мой фамильный автомобиль принадле-
жал к семейству "аметист",  из рода "ситроенов". Все чин чином - имя со-
ответствовало происхождению. Со временем Аметист превратился в Амисиста,
потом в Амисиса и,  наконец, в Азиза, так удобнее. Мамите, румынской цы-
ганке, которую во время войны стерилизовали фашисты, такое сокращение не
нравилось:  она верила, что имя переиначивает человека на свой лад, а я,
маленький,  был самым настоящим французом. По мне, так все равно. Араб -
ну и пусть, даже хорошо, таких много, никто ко мне не цепляется. Когда я
встал  на ноги и занялся автомагнитолами,  пришлось обзавестись липовыми
документами - на случай ареста. С тех пор у меня есть и фамилия: Кемаль.
Почему так, не знаю. Может, в том году шла серия на "К".
   Я часто думал о своих настоящих родителях:  наверно, они объявили ро-
зыск сына, ждали, что похитители запросят выкуп, а поскольку тело не об-
наружено,  то все еще надеются. Я давно собирался дать как-нибудь объяв-
ление в "Провансаль":  "Ребенок,  похищенный под Рождество в  "ситроене"
модели "аметист", ищет родителей. Писать на имя Азиза Кемаля, синий поч-
товый ящик напротив "фольксвагена"  фургона-пиццерии  "У  Вазиля",  Вал-
лон-Флери,  Марсель-Северный". Но все откладывал. Раз уж тебя худо-бедно
приняли в одну семью, как-то не тянет делать вторую попытку. Лучше оста-
ваться в неизвестности и не разрушать мечту. Кто я по рождению - еще не-
известно, нынешнее же положение вполне сносно, а от добра добра не ищут.
   Иногда я воображал,  что моим отцом был нападающий из  команды  "Мар-
сель-Олимп",  который одолжил "аметист" у своего механика на время, пока
тот отремонтирует его "мерседес".  Иногда представлял  себя  наследником
Марсельских мыловарен.  А не то - младшим отпрыском безработного докера:
двенадцать душ на одно пособие. В дождливую же погоду и вовсе думал, что
родители давно обзавелись другим ребенком и думать обо мне забыли.
   Наконец, когда мне стукнуло восемнадцать,  я узнал правду. Оказалось,
все совсем не так, куда хуже или, может, куда проще, чем я мог предполо-
жить. Старый Вазиль вовсе не крал мой "ситроен", он врезался в него сво-
им фургоном-пиццерией на крутом повороте, когда тот пошел на запрещенный
обгон.  Мои  родители разбились насмерть.  А меня Вазиль успел вытащить,
пока машина не взорвалась. Ну а дальше - все известно. Вазиль тяжело пе-
режил  этот  случай,  с  тех пор он ни разу не сел за руль и не запустил
свою мини-пиццерию, вот почему, сколько я помню, его фургон всегда стоял
застопоренный кирпичами и заросший плющом, а в амбразуре печи была уста-
новлена статуэтка Богоматери.
   Я был тронут деликатностью,  с какой весь квартал так долго и  дружно
врал,  щадя  мои чувства,  хотя чем-то это меня задевало.  Нарядившись в
лучшую рубашку,  я отправился к Вазилю и церемонно поблагодарил  его  за
то,  что он не украл,  а спас меня. Он выпростал из-под пледа сморщенный
палец и проскрежетал:
   - Зачать - еще не создать по образу Отца  благим  Его  произволением,
все и вся сотворившим.
   Я принял его слова за загадку и не знал,  что надо ответить. Впрочем,
ни для кого не было секретом,  что старый Вазиль совсем спятил,  его вы-
таскивали  на свет Божий только по особо торжественным случаям,  так что
скорее всего никакого ответа на эту бессмыслицу и не требовалось.
   Конечно, участь родителей меня опечалила. Но оплакивать, кого не зна-
ешь,  не очень легко. И я скоро утешился мыслью, что они, по крайней ме-
ре,  не горевали обо мне. А вот чего мне действительно не хватало, и еще
долго,  так  это  заветного объявления:  я уже не мог по вечерам,  перед
сном,  составлять его в голове, переделывать так и этак, подбирать слова
поточнее и покрасивее.  Объявления,  которое я всегда носил при себе,  в
глубине души,  чтобы в любой момент достать и продиктовать.  Теперь  оно
теряло всякий смысл. Я был сиротой - окончательно и бесповоротно.
   Как бы то ни было,  но жизнь шла своим чередом. Официально я считался
марокканцем со временным видом на жительство в Марселе, подлежащим пери-
одическому возобновлению с оплатой. На мой взгляд, раз уж ксива все рав-
но липовая, так почему было не записать меня французом. Правда и то, что
это  обошлось  бы  дороже и я сам не пожелал бы разоряться.  У меня свои
принципы.  Деньги,  которые я зарабатываю на магнитолах,  должны идти  в
казну общины, чтобы возместить расходы на мое воспитание, а не изготови-
телям ксив из Панье.  Ну а вообще-то, по-моему, национальность не сдела-
ешь на заказ, это как цвет глаз или погода - такие вещи не выбирают, что
есть,  то есть. И потом, если кому-то, чтобы удостовериться, что я фран-
цуз, нужен липовый паспорт, лучше уж я останусь арабом. Из гордости.
   Нет, проблемы  такого  порядка  возникают у меня только на футбольной
площадке. Вот тут я разрываюсь надвое. Когда играю за цыган Валлон-Флери
против  арабов Роше-Мирабо,  то чувствую себя предателем.  И самозванцем
впридачу: я ведь знаю, что рома не считают меня за своего. А гаджо оста-
ется гаджо, каким бы классным центрфорвардом он ни был, хоть бы даже за-
бивал голы в ворота своих соплеменников.  Вот почему в  конце  концов  я
стал судьей.
   С Лилой  мы  ровесники,  ей тоже девятнадцать.  Мы знаем друг друга с
детства,  но теперь приходится соблюдать осторожность - из-за моего про-
исхождения.  Братья  прочат  ей  в  мужья такого же чистокровного мануш,
местного уроженца,  из паствы Святых Марий, как они сами, Ражко, специа-
листа  по "мерседесам".  Поэтому на улице мы с Лилой еле смотрим друг на
друга,  здрасьте - до свиданья,  и все.  Но раз в неделю она  садится  в
трамвай,  я - на мотороллер,  и мы встречаемся в бухте Ньолон, это самое
красивое место в мире;  по крайней мере, так я считал раньше, потому что
никогда еще не выезжал за пределы департамента Буш-дю-Рон.
   Лила научилась от матери гаданию по руке. На моей она прочитала толь-
ко,  что мой путь скоро прервется,  а потом, после пересечения, возобно-
вится. У Лилы черные волосы, жгучие глаза, от нее пахнет липовым цветом,
и носит она красные или синие юбки до  щиколоток,  которые  раздуваются,
когда она танцует,  но больше я ничего не скажу - при том, как все обер-
нулось, мне больно вспоминать о ней.
   Первое время она все донимала меня рассказами о стране своих предков,
в которой сама никогда не была,  - об Индии. О тамошних обычаях, священ-
ных коровах,  украшенных цветами погребальных кострах, куда бросают вдо-
ву, если усопший был чистых кровей, - я не особенно вслушивался. Слушать
я как-то вообще не привык,  разве что в школе приходилось,  а туда я уже
давно не хожу.  Но с того дня, как мы с ней первый раз любили друг друга
- я не раздеваясь, она спиной ко мне, чтобы соблюсти себя до свадьбы, ее
свадьбы,  разумеется!  - все это стало неважно. Она сказала мне на своем
языке:  "Я люблю тебя",  - у меня же своего,  то есть какого-то особого,
языка нет,  поэтому вслух я ничего не сказал,  но подумал то же самое. А
еще подумал, что после свадьбы можно будет уже не заботиться о приличиях
и любить друг друга, не отворачиваясь.
   Вечером, перед сном,  у нас любят поговорить о предках,  о краях, где
они жили, посетовать на то, что с появлением нержавейки закатилась слава
клана  Кэлдерары,  потомственных жестянщиков-лудильщиков,  вспомнить под
переборы гитары и трели губной гармошки о гонениях,  погромах и законах,
из-за  которых  все  и очутились здесь,  в Валлон-Флери,  в департаменте
Буш-дю-Рон, и сменили колеса фургонов на кирпичи, а странствия - на вос-
поминания. Я при этом сижу и молчу. Киваю для вида головой, но пропускаю
все мимо ушей.
   Меня огорчает не то, что у меня нет родины - если не считать "ситрое-
на", - это бы ладно, а то, что я один такой.
   Счастье я нашел в школе. Учиться - вот настоящее счастье. У меня поя-
вилась своя собственная семья, из слов и цифр, которые я мог тасовать по
своему усмотрению:  склонять и спрягать,  складывать и вычитать, - и все
меня понимали. Все слушали, когда я отвечал у доски о какой-нибудь битве
или реке,  как будто рассказывал о самом себе. Миллионы погибших: жертвы
войн,  наводнений,  заговоров - приносили мне хорошие отметки. Но лучшей
наградой была сама возможность изучать рельеф и климат любой страны,  не
потому что ты оттуда родом,  а потому что она есть на свете.  И ведь это
было только начало,  предстояло узнать еще столько нового - на всю жизнь
хватит!
   Но в шестом классе школу пришлось бросить - в Валлон-Флери  не  любят
дармоедов. В пять лет малец уже работает "кукушкой" - стоит на стреме; в
семь "стрижом" - стрижет первые кошельки;  а в одиннадцать дорастает  до
"голубка", разведчика на мопеде, и уходит из школы. Так заведено.
   Господин Жироди, наш учитель географии, очень жалел, что я ухожу, хо-
тя мы с ним не так уж много беседовали помимо уроков:  я не мастер вести
разговоры,  так трудно ухватить нужное слово, они все ускользают и отби-
ваются,  как рыбы,  когда пытаешься их вытащить из воды,  куда  приятнее
стоять и смотреть,  как они плавают. Господин Жироди сказал, что в жизни
все устроено несправедливо;  ему виднее: он прожил на свете уже полвека.
В Марселе, сказал он, в других кварталах, есть нормальные школы, где ни-
каких тебе каракулей на стенках,  никаких наркотиков,  драк и краж,  и я
заслуживаю  лучшего,  потому  что хочу учиться.  Он был такой печальный,
когда говорил все это,  я никогда не видел,  чтобы человек так расстраи-
вался,  и подумал: может, оно и неплохо, что я бросаю школу, раз школа -
это так печально.
   Господин Жироди пожелал мне счастья и подарил потрясную книгу,  трех-
килограммовый атлас "Легенды народов мира".  Я ничего не сказал - боялся
расплакаться,  мне ведь столько раз внушали:  "Араб должен быть гордым";
но подумал про себя: "Да хранит тебя Пророк на всех путях твоих". Просто
повторил, что слышал от других, без особой веры, но с чувством.
   Когда я украл свою первую автомагнитолу, "Грюндиг", то отослал ему по
почте в подарок и приложил записку: "От Азиза из 6 "Б", с благодарностью
за вашу доброту".  И решил про себя, что, когда вырасту, украду для гос-
подина Жироди машину,  чтобы он на ней ездил,  а то ему все приходится в
автобусе. А потом как-то забыл и не успел из-за приключений, которые по-
сыпались мне на голову.
   Так вот, пока все сидели у костра и рассказывали друг другу про Румы-
нию, Турцию, северную Индию и разные другие страны, откуда их выгнали, я
учил наизусть легенды народов мира, особенно арабские, раз я сам араб. А
поскольку неизвестно,  из какой именно я страны,  то было вернее изучать
сказки,  чем повседневную реальность,  ее было сколько угодно в газетах,
которыми я пользовался для упаковки моих магнитол на продажу.
   Краем глаза я посматривал сквозь языки пламени на  Лилу;  она  сидела
рядом с Ражко,  своим суженым, специалистом по "мерседесам", а он подыг-
рывал на гитаре рассказам о гонениях. Я же подыгрывал своей тоске, расс-
казывая сам себе историю о любовниках из Имильшиль: как юноша из племени
аит Брагим влюбился в девушку из враждебного племени, как из их слез по-
явилось два озера: Исли, озеро Жениха, и Тислит, озеро Невесты (см. стр.
143 моего атласа),  в которых сродники утопили их обоих,  порознь, чтобы
не допустить нежелательного брака.
   Как-то жарким  июльским  днем  в  нашей бухте,  когда мы с Лилой были
вместе,  а потом сидели на камнях, я тихонько нашептал ей на ухо историю
влюбленного Брагима. Лила решила, что я рассказываю про какого-то своего
приятеля из арабских кварталов,  послушала и пошла  нырять  за  морскими
ежами.
   Порой, когда я отправляюсь в другие,  французские,  кварталы Марселя,
чтобы поглядеть на новые модели автомагнитол и сориентироваться в ценах,
мне  попадаются  на глаза молодые пары и вдруг страшно хочется очутиться
на их месте.  Но это проходит. Пусть в Валлон-Флери мне не хватает тепла
и  ласки,  зато я принят в деловое братство.  Тут я такой же член клана,
как остальные: у меня широкая улыбка, ловкие руки и быстрые ноги.
   Одна из наших коронных штучек - это итальянский набег. Итальянцы, на-
оборот,  говорят "цыганский набег",  но они в меньшинстве.  Делается это
так: вы останавливаетесь у светофора, тут подъезжает мопед, и вам проты-
кают шину, а потом услужливо помогают сменить колесо и по ходу дела уго-
няют машину.  Полиция советует тем, кому никак не объехать наших кварта-
лов стороной, не останавливаться на красный свет. Чудесный совет, но кто
не останавливается,  тем устраивают  столкновение.  Дальше  составляется
протокол с обещанием заплатить по договоренности,  хозяин уходит пешком,
и по дороге его грабят.  Это другой способ атаки,  "бельгийский". Машину
уволакивают  в  поселок и разбирают по деталям,  каждая бригада получает
свою долю: одним достаются части двигателя, другим - покрышки, третьим -
всякие мелочи, а мне - автомагнитолы. Чаще всего мы имеем дело с "мерсе-
десами", причем мастер вроде Ражко, чтобы не копился лишний товар, рабо-
тает  только по предварительному заказу.  Вы говорите ему:  "Ражко,  мне
нужна прокладка головки цилиндра для пятисотки",  - и на другой день  вы
эту прокладку получаете.
   Когда остается один кузов,  его вытаскивают на окраину, чтобы забрали
мусорщики, иначе некуда будет деваться от рухляди. У нас тут не кладбище
машин.  Валлон-Флери - наша гордость,  мы даже посадили цветы, чтобы оп-
равдать название,так что Мамита права: со временем имя отпечатывается на
самой вещи.
   Вот и  я,  став Азизом Кемалем,  лет в пятнадцать ударился было в му-
сульманство.  Но увлечение было недолгим: мне слишком нравились губы Ли-
лы, чтобы я пожелал запрятать их под чадру. Я вернул Коран Саиду, сторо-
жу одного из арабских кварталов,  который поставил рекорд: целый год от-
важивал бейсбольной битой от своего участка торговцев травкой,  - и про-
должал болеть за "Марсель-Олимп".
   Жизнь у нас в Валлон-Флери мирная, облавы бывают редко. Надо сказать,
что, вздумай какой-нибудь страж порядка затеять проверку паспортов в се-
верных кварталах,  его для начала выперли бы оттуда, а потом префект еще
и намылил бы ему шею, потому что у него, у префекта то есть, свой способ
снижать преступность - делать вид,  что нас  не  существует.  Официально
Марсель-Северный превратился в пустыню. Даже на карте нет наших районов.
На двести тысяч как бы несуществующих жителей чисто символически остави-
ли три десятка полицейских, и мы взялись охранять их как исчезающий вид.
   Нет, кроме шуток,  префект оказался по-своему большим хитрецом:  всем
известно,  что если на полицейского нападут и он напишет жалобу, его на-
чальство  никогда  не передаст дело в суд,  чтобы не портить статистику;
ну, мы своих легавых пожалели и, вместо того чтобы на них нападать, пос-
тарались  установить самодисциплину.  Зная,  что патрульные бригады,  по
пять машин каждая, колесят по улицам одна с полудня до семи вечера, дру-
гая - с семи вечера до четырех утра, мы стараемся работать с четырех ут-
ра до полудня, когда они спят, так что все довольны. Они же, в благодар-
ность за нашу тактичность,  открыли у нас оптовый рынок; теперь мы можем
посылать туда своих пацанов отовариваться бесплатно,  вместо того  чтобы
обчищать "Леклерк" и "Казино", солидные лавочки, куда ходят местные ста-
рики,  которые за неимением лучшего способа вынуждены платить  в  кассу.
Этих старичков у нас все уважают. Тем более, что многие из них живут тут
по нескольку десятков лет в собственных квартирах, на три четверти обес-
ценившихся из-за соседства с нами.
   Нет, в целом в Марселе-Северном все идет неплохо. Иногда до нас дока-
тываются даже столичные фокусы.  Приезжают разные комиссии,  которые нас
изучают и вносят предложения,  как улучшить наш уровень жизни. В прошлом
году, например, у нас в Валлон-Флери здорово улучшили солнечную освещен-
ность:  взяли  и снесли старые многоэтажные башни - дескать,  на верхних
этажах гнездится преступность. Если так, то нам опасаться нечего: цыган,
даже такой приемыш,  как я, не переносит высоты. Жить в башнях мы просто
не смогли бы,  так же как в длинных, лежачих коробках, там, должно быть,
с  правонарушениями дело обстоит не лучше,  чем в стоячих.  Как только в
коробке освобождается квартира,  жилищное управление не сдает  ее  новым
жильцам, а замуровывает. Наверно, ремонт обошелся бы дороже.
   Когда одна  такая  комиссия заявилась в Валлон-Флери,  все получилось
замечательно. Мы их радушно встретили, угостили анисовкой, чтобы привес-
ти  в  чувство,  а  то  они  прибыли  только что от коморцев из квартала
Басс-Робьер,  где на них свалили из окна холодильник. Небольшой концерт:
цыганский  джаз,  фламенко,  джипси кингс - и нервы в порядке.  Комиссия
поблагодарила нас за теплый прием.  И унесла с собой  корзинки,  которые
протягивали детишки,  -решила, что это подарки. А потом в новостях зачи-
тали ее отчет: "цыганское население" не может приспособиться к городской
жизни,  потому что ютится в фургончиках, и из-за этого все его беды. Что
ж,  кто не знает,  так и подумает. И вот на месте старых развалюх, где у
нас  были  устроены механические мастерские,  нам отгрохали типовые дома
компании "Буйиг".
   Мы были очень довольны. Пока шло строительство, мы даже цемент не во-
ровали:  для нас же строят,  так пусть заканчивают поскорее. Наконец все
отделали и наступил торжественный день,  понаехало народу: вся та комис-
сия,  да еще префект,  представитель строительной фирмы,  телевидение, -
нам должны были вручать ключи.  И тут  обнаружилось,  что  ключи  некуда
вставлять: нет не только замков, но и дверей, а также оконных рам, рако-
вин и унитазов - все размонтировано и продано  в  розницу.  Черепицу  на
крыше не тронули - оставили до зимы, когда на нее выше цены. Господин от
фирмы "Буйиг" позеленел от злости, прогнал телевизионщиков; префект, ка-
жется, готов был сквозь землю провалиться. А что расстраиваться? Нам до-
мики очень даже понравились,  такие миленькие,  так приятно на них смот-
реть из окна фургончика.  Они создают среду - мы так им и сказали в уте-
шение. И поздравили их, и пригласили - милости просим, работает буфет.
   Они же не притронулись ни к вину,  ни к закускам,  а мы-то старались,
наготовили деликатесов из их родных продуктов, специально по такому слу-
чаю позаимствовали в аэропорту на складе Фошона.  Комиссия уехала,  а мы
остались,  как дураки, с целой горой заливных яиц и омлетов с лососиной.
Пришлось все это съесть самим, причем оказалось не так уж вкусно.
   Позднее пришел Пиньоль, чтобы мы подписали заявление: получалось, что
мы понесли убытки от самих себя. Он помог нам прикончить угощение.
   Мы с  Пиньолем  приятели с детства.  Познакомились в школе,  только я
ушел, а он остался учиться дальше, и иногда жалеет об этом, глядя на ме-
ня.  Сначала он хотел работать на железной дороге,  но не прошел по кон-
курсу в училище и тогда пошел по стопам отца. Вот когда порадуешься, что
ты  сирота.  Да еще полицейскую школу нарочно разместили на границе двух
неблагополучных кварталов,  чтобы ученики не  отрывались  от  населения.
Что-что, а это удалось в полной мере: бедняги занимаются за решетками, в
постоянной осаде и под обстрелом, в них швыряют камнями и пивными банка-
ми - отличная практика! Днем они сидят в школе, как в бункере - выходить
без охраны не разрешается, - а вечером их отвозят в общежитие в воронке,
и  все это называется "оставаться в лоне закона".  Общежитие находится в
другом горячем местечке,  в квартале Жан Жорес, там их всю ночь караулит
патруль, только тем и занимается, что защищает будущих полицейских от их
будущих жертв.  Естественно, в результате такого образования у воспитан-
ников копится ненависть, а поскольку у нас ей не дают выхода, то образу-
ется избыток невостребованных эмоций, которые находят применение в лион-
ских пригородах, где не так культурно, как здесь.
   По воскресеньям я обычно навещал Пиньоля,  мы с ним сидели в зале для
посетителей, и мне было не очень весело: разве не обидно, что он, делав-
ший такие успехи во французском,  вынужден теперь только стрелять в тире
да резаться в карты до полного отупения! Будущее, в обмен на загубленную
за решетками полицейской школы юность,  не сулило ему ничего хорошего, а
пока отец,  работавший там же инструктором, обзывал его олухом, слабаком
и тряпкой. Просто многим старым полицейским псам, когда-то командовавшим
в Марселе,  теперь не на ком отыграться,  кроме как на несчастных учени-
ках.
   Я всегда,  как мог, помогал Пиньолю. Когда он стажировался в патруль-
ной службе,  я предупреждал его, в какие места лучше не соваться, и даже
подстроил для него парочку мелких задержаний с поличным,  чтобы он полу-
чил свой диплом. Когда-то он мне давал списывать диктанты, а теперь нас-
тал мой черед выручать друга - все нормально.
   Как-то раз,  когда он с кислым видом тянул пиво, я рассказал ему одну
легенду из моего атласа.  Кубинскую, про Хосе Луиса, молодого парня, как
мы,  который  по ночам с помощью заклинаний "воду",  позволяющих перено-
ситься из сна в явь в любом образе, превращался в ягуара. И вот этот Хо-
се Луис много ночей подряд пытался обольстить ягуариху, а она его не хо-
тела.  Ему было так плохо, что он забросил все, что должен делать взрос-
лый ягуар, не охотился и не приносил пищу детенышам, а только предавался
отчаянию;  и то же самое творилось с ним днем: вместо того чтобы убирать
сахарный тростник, он вздыхал по чужой жене. В конце концов духам "воду"
это надоело,  и в одно прекрасное утро Хосе Луиса нашли в постели  мерт-
вым: его, человека, загрыз тот самый ягуар, которым он был во сне.
   Пиньоль только  пожал плечами и сказал,  что я утопист.  А я пожалел,
что он не понял смысла моей истории, такого, кажется, прозрачного: кто с
головой уходит в отчаяние,  того могут пожрать собственные химеры,  вне-
запно обратившиеся против него самого.
   Интереса ради я зашел в книжный магазин и посмотрел  в  словаре,  что
такое "утопист".  Оказалось, это слово придумал в 1516 году некий госпо-
дин Мор,  образовав его от греческих корней, и означает оно что-то вроде
"выходца ниоткуда". Что ж, неплохо.
   С того дня и до тех пор, пока на меня не свалилось мое приключение, я
больше никогда никому не рассказывал легенд. Держал их при себе, они бы-
ли  моим  миром,  не доступным ни Лиле,  ни Пиньолю.  Мало-помалу старый
красный с золотом фолиант, потрепанный, зачитанный до дыр, стал для меня
родной страной, землей предков. Была там одна сказка, австрийская, кото-
рую я особенно часто перечитывал.  В ней рассказывалось об одном челове-
ке, который однажды, купаясь в озере, залюбовался кувшинками и подплыл к
ним поближе. Они были так прекрасны, так безмятежны, с ними было так хо-
рошо,  не то что с людьми,  которые швыряли в него камни,  потому что он
еврей.  И вот он протянул руку,  чтобы потрогать цветок,  и тут  стебель
плотно обвился вокруг его ноги и утянул его на дно озера. А там он нашел
чудесное подводное царство,  где его окружали рыбы-красавицы и  водорос-
ли-друзья и где ему дышалось лучше, чем на земле.
   По ночам  я  лежал и мечтал прикоснуться к такой кувшинке,  причем не
только из-за людской жестокости.  Я ведь вырос среди кочевников,  хотя и
временно  осевших на одном месте,  и меня часто томило страстное желание
уйти в дальний путь,  но что толку идти одному - я и  здесь  один!  Лила
смогла  бы  отправиться со мной не прежде,  чем овдовеет,  а Ражко был в
добром здравии.
   Часто, читая легенду за легендой и не покидая своего прислоненного  к
столбу фургона без колес, я забывался и воображал себя на дне озера, ку-
да рано или поздно непременно попаду.  Когда-нибудь буду вот так переби-
рать слова,  и они увлекут меня в глубину, а над раскрытой книгой никого
не останется.
   Мы с Лилой искупались в зажатой меж холмов бухточке,  там была  прис-
тань, много лодок, наверху стоял старый вокзал с синими ставнями, полус-
тертой росписью по фризу и высоким гребнем крыши,  над  которым  сновали
ласточки.  Мы занимались любовью прямо в воде, под учебной скалой альпи-
нистов,  откуда ныряли бледнокожие студенты, и их вопли и смех заглушали
нашу возню.  Потом мы сидели на терраске кафе "У Франсиса", спокойно по-
пивали коктейль и любовались закатом над бухтой,  как вдруг Лила собрала
свои тяжелые волосы, скрутила в жгут и, энергично отжимая, сказала:
   - Ну вот.
   Таким тоном,  что я удивился. Как будто объявляла о чем-то неотврати-
мом. Поначалу я решил, что это относится к погоде: в самом деле, над ви-
адуком собирались тучи,  и мне на руку уже капнула капля.  Я сказал, что
на будущей неделе будет теплее.  Но она сказала "нет" еще  более  значи-
тельным  тоном.  Тогда я понял.  Последнее паломничество к Святым Мариям
они с Ражко совершили вместе,  и теперь дело было только за  тем,  чтобы
собрать Лиле приданое,  а ее братья вот-вот должны были провернуть круп-
ное дело: перепродать жилищному управлению партию в тысячу бронированных
дверей, которые были украдены в декабре. С одной стороны, все это причи-
няло мне боль, с другой - я уважал Ражко. Прекрасный механик, это он на-
учил меня справляться с сигнализацией на магнитолах и с секретным кодом.
Можно сказать,  Лиле повезло с женихом. Я знал, что она впустила его че-
рез парадный вход, но не ревновал. Я готов был удовольствоваться задним,
только бы меня не отлучили вовсе. В конце концов, любовь "не в том, что-
бы  смотреть друг другу в глаза,  а в том,  чтобы вместе смотреть в одну
сторону",  как было сказано в диктанте из Сент-Экзюпери,  который я ког-
да-то написал всего с тремя ошибками.
   - Значит, - сказал я, - твои братья продали двери.
   Она пожала точеными плечами; может, сегодня я в последний раз обнимал
их в воде.
   - Этого надо было ожидать, - сказала она.
   - Но мы все равно будем встречаться,  - проговорил я сдавленным голо-
сом.
   - Нет.  Ражко  узнал про нас с тобой.  Он не отказывается жениться на
мне,  но я поклялась, что между нами все кончено и ты для меня больше не
существуешь.
   Ну, раз так... Я проводил ее до станции. И наш роман оборвался на за-
литой солцем платформе:  вокруг счастливые парочки в мокрых купальниках,
с блестящей от морской соли кожей.  Она поднялась в вагон, а я глядел на
ее облепленные юбкой бедра и не мог представить себе,  что через  десять
лет она станет как мать, наберет те же сто десять килограммов - наследс-
твенность беспощадна.  Мы могли бы полнеть вместе,  так нет же - я так и
останусь тощим. Однако на самом донышке души во мне тлела смутная надеж-
да и не давала совсем отчаяться.  Предчувствие никогда не обманывало ме-
ня,  и  хоть я не умею читать по руке,  как Лила,  которая все говорила,
что,  судя по линиям,  я веду двойную жизнь,  а меня, при моей верности,
это бесило,  - но если почему-то несчастье не вызывает у меня бурю пере-
живаний, на то оказывается причина.
   Когда за десять дней до свадьбы во  время  ночной  вылазки  на  склад
"мерседесов"  Ражко  нарвался  на охранника и был убит,  я возблагодарил
Святых Марий,  Пресвятую Богородицу, Аллаха и "Марсель-Олимп" - всех бо-
гов  нашего града Марселя.  Во мне говорила не злоба,  а любовь:  я ведь
давно молился,  чтобы Лила овдовела да поскорее,  пока не успела слишком
раздобреть.
   Весь Валлон-Флери знал, что Ражко потребовал у Лилы залог супружеской
любви и получил его, выходило, что теперь она обесчещена, и мне это было
на руку. Я пошел к старшему брату Лилы Матео предложить себя взамен Раж-
ко.  В уплату за невесту готов был отдать дюжину лазерных  "Пионеров"  и
сорок "бозов". Лучшего претендента на товар б/у было не найти. Состоялся
совет старейшин, и дело было решено в мою пользу с перевесом в два голо-
са;  оба они принадлежали старому Вазилю: из уважения к возрасту его го-
лос считался за два,  хоть он уже не помнил, как его звать. Матео скрепя
сердце был вынужден согласиться. Чудные они иногда, эти мануш: предпочи-
тают оставить девушку на всю жизнь обесчещенной,  незамужней и пятнающей
честь семьи,  чем уступить ее со скидкой гаджо,  который покроет позор и
заберет ее из дома.
   Сама Лила не прыгала от восторга, когда узнала, что я добился своего.
Она печально улыбнулась и сказала:
   - Рано радоваться, Азиз.
   Я подумал,  что она просто хотела несколько осадить меня:  как-никак,
она еще носила траур. И только через месяц, когда пришел день помолвки и
оборвалась моя первая жизнь, понял, что она имела в виду.
   Я выбрал  кафе "Маршелли",  расположенное на границе нашего квартала,
на мосту через железную дорогу.  Там обычно велись все переговоры по по-
воду  наркотиков - на своей территории мы этим не занимаемся.  Принципи-
ально. Наша коммерция стимулирует производство: чем больше машин украде-
но, тем больше будет продано, героин - дело другое, это прямой вред пот-
ребителю,  не говоря уж о первоначальных затратах на первую, бесплатную,
дозу,  чтобы только посадить на иглу.  Лично я торговцев травкой беру на
таран своим фургончиком. А когда рискую схлопотать крупные неприятности,
перекрашиваю его.
   Так вот, я выбрал для банкета в честь помолвки "Маршелли", потому что
там настоящие скатерти на столах, приличное меню и можно украсить зал, к
тому же, это почти заграница, чем не свадебное путешествие.
   Я пригласил стодвадцатикилограммовую мамашу невесты, которую домашние
принесли вчетвером в плетеном кресле;  дюжину братьев с женами, кучу дя-
дюшек, и все они затарахтели на своем языке, синти. Я не понимал ни сло-
ва,  у Мамиты,  царствие ей небесное, если что, говорили на кэлдерары, а
вообще разные кланы общались между собой только по-французски. Обстанов-
ка была несколько напряженной,  к моей досаде,  потому что я постарался,
как мог. В смысле убранства получилось неплохо, а что касается остально-
го, я не успел ничего оценить - нагрянула полиция.
   Пиньоль был в отпуске,  и некому было  меня  предупредить.  Ворвались
четверо с пистолетами - и давай шуровать:  руки вверх,  лицом к стене! А
мы как раз подняли рюмки,  и первым  нашим  побуждением,  понятно,  было
пригласить их выпить с нами.  Но нас не поняли, схватили, скрутили, учи-
нили форменный цыганский погром - не говорю "арабский",  потому что ара-
бов,  кроме меня, не было. Я спросил, что мы такого сделали, мне ответи-
ли:  "Заткнись!" Не иначе как они хотели выслужиться перед временным на-
чальством - Пиньоля замещала какая-то тетка.  Устроили "примерную" обла-
ву, а поскольку в машине было только одно свободное место, забрали одно-
го человека - меня.  Видно,  рассудили,  что одним этническим конфликтом
станет меньше. И не ошиблись.
   Цыгане и не подумали за меня заступаться.  Матео даже влепил пощечину
Лиле,  когда она заголосила: "Азиз!" Маршелли, хозяин кафе, как ни в чем
не бывало протирал стаканчик - дескать,  все в  порядке,  дело  обычное.
Когда меня выводили,  я успел услышать, одновременно с дверным колоколь-
чиком, его вежливое: "До свидания, господа". Думаю, что гости умяли уго-
щение - за все уплачено, не пропадать же.
   Лила еще  пробежала  метров двести за полицейской "рено-19",  держа в
руках белые туфли и оглашая округу отборной руганью - чем-чем, а голосом
ее Бог не обидел, и проклинать она умела так, что небу жарко станет, - а
потом остановилась,  бессильно всплеснула руками и как-то  неопределенно
помахала мне вслед. Из заднего окошка я видел, что она вернулась в кафе,
где уже, должно быть, приступили к закускам. И, странное дело, я почувс-
твовал нутром,  что между нами все кончено. Лиле пришлось выбирать между
женихом,  которого увозят,  и ужином,  который остывает, - и она сделала
свой выбор.  Возможно, я несправедлив к ней - все-таки она бежала за ма-
шиной. Но я, как Астириос Македонский, греческий прорицатель со сто пят-
надцатой  страницы моего атласа,  который прочитал по печени жертвенного
цыпленка, что его хозяин Эпиранд убьет его, и тут же сказал ему об этом.
Я всегда знаю,  кто причинит мне зло,  хотя сам человек, может, еще и не
собирается.
   Меня заперли в клетку, где держат всех, кого загребли, пока не успеют
рассортировать.  Мне  было  неловко перед другими за свой прикид:  белый
костюм от Эштера,  брюки с отворотами, по моде, и классическая рубашка в
полоску с галстуком натурального шелка от Пьера Кардена, - но объяснить,
что меня забрали в день помолвки,  я не успел, меня сразу повели на раз-
бирательство. И тут меня ждал сюрприз.
   В кабинете комиссара я увидел Плас-Вандома, ювелира из Панье, у кото-
рого купил кольцо для Лилы,  потому что подарок для  невесты  порядочные
люди не крадут, - так вот этот самый ювелир сидел в кресле, сложив ручки
на брюхе. Я выбирал престижную фирму, а когда на красном кожаном футляре
белыми буквами вытеснено "Плас-Вандом,  Париж", - это солидно. "Садись!,
- приказывает мне комиссар.  - То есть садитесь". Видно, префект наказал
ему,  чтобы все было без сучка,  без задоринки. Я сел. И тут Плас-Вандом
меня как обухом по голове огрел: я, говорит, ограбил его лавку. Комиссар
спросил,  узнаю  ли я футляр.  Еще бы не узнать - они его нашли у меня в
кармане,  когда обыскивали в кафе,  я ведь не такой чурбан, чтобы дарить
невесте кольцо,  едва успели сесть за стол. Но я за него заплатил, выло-
жил восемь с лишним тысяч,  честь по чести!  А Плас-Вандом уперся:  цена
верная, но кольцо я у него, видите ли, украл.
   Комиссар спросил, есть ли у меня чек. Я пожал плечами - не стану же я
дарить кольцо,  завернутое в чек,  что я, приличий не знаю! Он предупре-
дил, что все, что я скажу, может быть использовано против меня, и я сна-
чала чуть не засмеялся - вот и будь после этого честным!  - а потом чуть
не заплакал,  когда вспомнил,  что чек-то я и не спросил, забыл - не так
часто что-нибудь покупаю.
   - Cпросите, - говорю, - у Плас-Вандома, чек у него.
   Хотя сам понимал:  сказать такое - все равно что ничего  не  сказать.
Плас-Вандом  вздохнул,  покачал головой и воздел глаза к потолку.  Тут я
вскочил и чуть ему не врезал,  но меня удержали и усадили,  разорвав по-
путно фирменный рукав,  так что больше уж я не рыпался,  спросил только,
когда вернется из отпуска Пиньоль,  да и это было не очень  удачно,  они
только обозлились на меня,  снова засунули в обезьянник, и там, в компа-
нии торчков,  я разрыдался,  как девочка,  потому что такая несправедли-
вость случалась со мной первый раз в жизни.
   Потом я  подумал про атлас:  он остался у меня в фургончике,  который
даже не закрывается;  если у меня его украдут,  это будет еще хуже,  чем
потеря Лилы;  ее я любил просто так, потому что мы вместе выросли, атлас
же - бескорыстный подарок человека,  который делился со мной знаниями, а
это самое главное на свете,  это мои корни, моя связь с миром, и вот те-
перь у меня все отнимут, а галстук отнимать не стали, чтоб я сам убедил-
ся, какой я трус: вешаться не пожелал, зачем-то еще хотел жить.
   День прошел,  как будто перелистнулась страничка, притом пустая стра-
ничка.  Обо мне все забыли, все, что у меня было, подошло к концу - хотя
и была-то самая малость. Впрочем, жаловаться не на что: девятнадцать лет
прожил и никому ничего плохого не сделал,  не считая Плас-Вандома, кото-
рому свернул-таки шею,  представив,  что вилка - это его голова. Поэтому
варево, которое мне принесли, пришлось есть пальцами, так я отметил свою
помолвку,  ну и ладно, пусть себе Лила станет шлюхой, пусть продается по
пять франков за кило живого веса,  я так любил ее, так долго и так силь-
но, любил только ее одну, жизнь была так прекрасна, когда мы с Лилой ку-
пались в море в Ньолоне,  и лучше бы старый Вазиль оставил меня гореть в
моем "аметисте" на фриунском повороте.
   Наступила ночь,  весь обезьянник дружно храпел, а я не мог глаз сомк-
нуть, перебирал в уме все, что случилось, что было и чего не было - лишь
бы не думать об атласе и совсем не упасть духом.
   На другой день меня перевели в одиночную камеру.  Явился какой-то тип
в темном костюме,  попросил меня встать,  повернуться, улыбнуться. Потом
облегченно вздохнул и сказал комиссару:
   - Ну вот, этот подойдет!
   Комиссар сказал мне "спасибо",  и они вышли из камеры.  От нечего де-
лать я подумал о Мамаду М'Ба,  герое эфиопской легенды, и стал представ-
лять,  как  меня  поведут продавать на рынок рабов,  но у меня ничего не
вышло.  Перед глазами стоял Ражко, его улыбка, его гитара, его проворные
пальцы.  Он  научил  меня  моему  ремеслу,  Лила наверняка была бы с ним
счастлива, а он умер ни за что ни про что. Я мысленно просил у него про-
щения.
   Наконец появился Пиньоль,  вышел из отпуска.  Я думал, он меня отпус-
тит,  но не тут-то было,  я сразу это понял по его кислой физиономии. Он
сказал, что дело не во мне лично, я должен понять. Я сказал, что все по-
нимаю,  кроме подлости Плас-Вандома.  А он сказал, что Плас-Вандом - это
только деталь. Вот как? Что ж, я согласился, главное - мой атлас. И поп-
росил его сходить ко мне, а он говорит: незачем, его коллеги уже ходили,
собирались сделать обыск, а там ничего нет.
   - Совсем ничего?
   Он положил руку мне на плечо. У меня уже кто-то "побывал", и по тому,
как он произнес это "побывал",  мне все стало  ясно...  Значит,  остался
только  фургончик,  пустой каркас.  Специально спрашивать про атлас я не
стал - зачем лишний раз расстраиваться.  У нас, как у зверей: пока ты со
всеми,  тебе  помогают,  но  если  ты ранен - тебя прикончат в интересах
стаи. Ничего не попишешь.
   Пиньоль добавил еще,  что документы у меня хуже некуда.  Такая грубая
фальшивка - прямое издевательство.  Я ничего не ответил, ведь получал-то
я их у Плас-Вандома,  скажешь - еще хуже будет,  что я докажу без  чека!
Ювелир работал на два фронта, это все знали, и краденым приторговывал, и
в полицию стучал.  У него небось была рука в префектуре,  куда мне с ним
тягаться!
   - Тебя отправят домой, Азиз.
   Я поблагодарил,  но отказался: никакого "дома" у меня больше не было,
Лилу я потерял, так что пусть лучше судят.
   - Да нет, Азиз. "Домой" - значит на родину.
   - На какую родину?
   - В Марокко.
   Сначала я ничего не понял,  но потом сообразил: действительно, в пас-
порте я значился марокканцем,  а мог бы с таким же успехом оказаться ту-
нисцем,  алжирцем или сирийцем,  было бы правдоподобно, а кто я на самом
деле - никто не знает.
   - Понимаешь, им нужен пример. И они обязаны выслать тебя на родину.
   Ну, это уж извините!  Послужить примером я готов, но хватит того, что
всю жизнь я считался иностранцем в своей стране, ехать в чужую, где меня
будут считать своим,  я не собирался. И так уже хлебнул лиха с цыганами.
Я, Азиз из "ситроена-аметиста", такой же марселец, как ты, какого черта,
Пиньоль! Это же видно и слышно!
   Но я и сам понимал, что мне нечего возразить: даже физиономия говори-
ла не в мою пользу, все, ну все против меня! Чтобы не расплакаться перед
Пиньолем, я попросил его поблагодарить префекта от моего имени.
   - Это  приказ сверху,  Азиз.  Правительство приняло меры против неле-
гальных переселенцев. Вернее... в их защиту. Это совместная акция комис-
сии по правам человека и ОММ, отдела международных миграций.
   И Пиньоль объяснил мне в общих чертах, что для искоренения фашизма во
Франции необходимо выслать всех эмигрантов в их страны.  Я выслушал мол-
ча,  но мне показалось странным,  что ради искоренения идеи ее применяют
на практике.  Пиньоль добавил,  что я улетаю завтра утром из Мариньяна и
что специальный служащий, так называемый гуманитарный атташе, будет соп-
ровождать меня в Марокко; его задача - все проконтролировать, помочь мне
освоиться, найти работу, жилье и, как говорилось в инструкции, "привезти
во Францию добрые вести о ее возвращенных на родину друзьях".
   Этот атташе, по словам Пиньоля, уже должен был быть здесь, но опоздал
на поезд и приедет следующим. Неплохое начало, съязвил я. Просто хорохо-
рился перед Пиньолем, дескать, ко всему надо относиться с юмором. На са-
мом деле я был страшно расстроен. Пиньоль тоже. Тут его кто-то позвал, и
он бессильно развел руками,  запер меня в моей клетке и  пошел  обедать.
Мне тоже принесли миску и вчерашнюю вилку,  которой я свернул шею вместо
Плас-Вандома,  так что пришлось опять есть руками,  и еда была та же са-
мая,  как будто время застыло.  Зато завтра я лечу на самолете, и я стал
ждать.
   Около пяти снова пришел Пиньоль.  Он избегал смотреть мне в глаза, но
я за это время успел подумать и успокоиться.
   - Приехал твой атташе, - уныло пробормотал Пиньоль.
   Я продолжал себе сидеть, скрестив ноги, с самым беспечным видом.
   - Ну и что, передали ему мои документы?
   - Да.
   - Отлично, он, значит, заметил, что они фальшивые?
   - Нет.
   Я перестал разглядывать ногти.
   - Он заметил только, что у тебя просрочен вид на жительство.
   Пиньоль уселся  на койку со мной рядом,  опустил голову и свесил руки
между колен. Меня снова охватила тревога.
   - Но вы ему сказали, что паспорт липовый?
   Он ответил не сразу.  Вытащил изо рта жвачку и стал скатывать пальца-
ми.  Только когда скатал гладкий шарик, изрек, что так или иначе, хочу я
или нет, но положение у меня незаконное. Я возмутился:
   - Да я нахожусь в нем с самого рождения!
   Он скорчил гримасу, чтобы я заткнулся:
   - Пойми, Азиз, вот уже три дня, как эти молодчики не дают жизни всему
полицейскому управлению.  Подавай им нелегально проживающих! Вынь да по-
ложь!  Прямо сбесились!  Перетрясли весь спецприемник, а того не могут в
толк взять,  что парни,  которые попадаются без документов, ни за что не
скажут, откуда они, чтобы их некуда было выгонять; все наши вопли им по-
фигу, отсидят неделю - и их отпустят, таков закон.
   - А я почему не имею права отсидеть неделю?
   - До  тебя единственный,  кого они нашли для выдворения,  был негр из
Басс-Терра.  Уже и билет ему взяли. Забыли на минуточку, что Гваделупа -
французская территория. Представляешь?
   Представить не трудно,  но это их проблемы.  Я-то марселец,  у меня и
душа,  и акцент коренного марсельца,  в любом случае сомнение должно ис-
толковываться  в  мою  пользу,  и если уж меня куда-то выдворять,  то не
дальше фриунского поворота. Моя родина - департамент Буш-дю-Рон, квартал
Валлон-Флери, моя команда - "Марсель-Олимп".
   Пиньоль испустил глубокий вздох, сводивший на нет все мои аргументы:
   - Ты,  Азиз,  первый иностранец,  задержанный с паспортом,  в котором
указано, из какой ты страны.
   - А если я скажу, что это неправда?
   - Ну и что это тебе даст? Отсидишь два года в "Бометте" за поддельные
документы и кражу кольца. Тебе что, так важно считаться французом?
   И он поднял на меня глаза, в которых я в последний раз увидел дружес-
кое участие.  Он явно был уверен,  что мне улыбнулась удача.  Здесь меня
ничто не удерживает, будущего у меня здесь никакого, оставаться бессмыс-
ленно. А там я начну новую жизнь с помощью квалифицированного специалис-
та. Пиньоль крепко сжал мое колено и сказал:
   - Мне будет тебя не хватать.
   Для него я уже уехал. Ужас, до чего быстро люди ко всему привыкают.
   Пиньоль встал и, не оборачиваясь, вышел. Шарик из резинки упал на пол
и покатился мне под ноги.
   Где-то рядом стучала пишущая машинка.  Чуть погодя мне принесли  рас-
ческу,  чтобы я привел себя в порядок для,  как они сказали,  "предвари-
тельного собеседования".  Расческа была такая грязная,  что я причесался
пальцами, да и какое это имело значение.
   Наконец я  предстал  перед долгожданным гуманитарным атташе.  Это был
блондин лет тридцати пяти,  бледный,  со впалыми щеками  и  воспаленными
красными глазами,  не то чтобы урод,  но какой-то недоделанный; поджатый
рот выдавал в нем человека,  считающего себя обиженным судьбой.  На  нем
был слишком теплый для здешней погоды серый костюм, похоронный галстук и
белая в зеленую полоску рубашка.  Он сунул мне руку не глядя и  предста-
вился:
   - Жан-Пьер Шнейдер.
   В ответ  я  только поздоровался - мое имя было указано в паспорте,  а
паспорт лежал прямо перед ним.  Он предложил мне сесть,  правда, стула в
комнате  не было,  но это его не смутило.  На столе была разложена карта
Марокко, ее-то он и разглядывал.
   - Где именно вы родились?  - спросил  атташе  с  таким  видом,  будто
страшно торопился, хотя наш самолет отлетал только завтра.
   Я заглянул в паспорт и прочитал вверх ногами название города, который
Плас-Вандому заблагорассудилось сделать местом моего рождения:
   - В Иргизе.
   - Знаю,  - говорит он,  - это я и сам прочитал, только не могу найти.
Где это?
   Тут я заметил,  что на карте лежит лупа, и понял, почему у него крас-
ные глаза.  Он изучил все названия, но нужного не нашел. Я чуть не посо-
ветовал ему обратиться к Плас-Вандому, но никакого Плас-Вандома более не
существовало,  я вычеркнул его из памяти, осталась только сломанная вил-
ка.  Да  и потом наверняка он этот "Иргиз" взял из головы,  чтобы нельзя
было проверить по метрическим книгам.  Каждые десять секунд атташе смот-
рел на часы, как будто после нашего разговора у него было назначено сви-
дание.  И,  судя по тому, как он поддергивал плечи пиджака, я понял, что
это свидание с женщиной. Сам помню это лихорадочное напряжение всех мус-
кулов перед встречей с Лилой на платформе в Ньолоне,  неизвестно  же,  в
каком настроении она приедет:  то ли будет ворчать и дуться,  то ли сме-
яться без причины - вот и пытаешься хоть как-нибудь успокоиться.
   Атташе упрямо допытывался:
   - Иргиз - это что: поселок, деревня?
   Я подумал о женщине,  которая где-то ждет его.  Везет же! Даже если у
них  не  все гладко - это было написано на его кислой физиономии,  - все
равно. Меня-то больше никто не ждал.
   - Так где же это, я вас спрашиваю?
   Я наугад ткнул в карту:
   - Вот здесь.
   - В Атласе? - в голосе его прозвучал ужас. - Вы уверены?
   - Еще бы! - оскорбился я.
   Смешно, но это вырвалось у меня само собой. Он произнес заветное сло-
во  "атлас",  как будто прочитал его у меня в мозгу,  для него оно имело
совсем не тот смысл, а для меня стало той самой кувшинкой, которая затя-
гивает на дно озера - так и меня засосало в его цветную карту. Много ча-
сов подряд я только о нем,  о моем атласе "Легенды народов мира",  и ду-
мал. Лила - конечно, ее я тоже потерял, но Лилу с таким же успехом будет
обнимать в море под скалой кто-нибудь еще,  а вот книжку мою загонят бу-
кинисту  за двадцать франков,  и никто никогда не будет относиться к ней
так, как я.
   - В какой области Атласа?  - спросил  гуманитарный  атташе,  еще  раз
нервно глянув на часы.
   Его голос нарушил ход моих мыслей, и я ответил довольно резко: увидим
на месте.  Он не рассердился. А я только тут с удивлением сообразил, что
как-никак, а он приставлен обслуживать меня.
   - Видите  ли,  - принялся объяснять свою настойчивость атташе,  - моя
задача вполне определенна и в то же время не совсем  ясна  для  меня.  Я
должен препроводить вас по месту первоначального жительства,  помочь вам
снова пустить корни в родную почву,  оказать содействие в устройстве  на
работу,  походатайствовать перед местными властями... Но дело в том, что
вообще-то я служу в пресс-центре Министерства  иностранных  дел  и  меня
оторвали от моих обычных обязанностей и назначили на эту, только что уч-
режденную,  должность.  Я,  можно сказать, еще только осваиваю ее, и мне
очень жаль, если вам придется от этого страдать.
   - Мне тоже, - сказал я.
   Просто из вежливости.  Я мало что понял из его объяснений, но почувс-
твовал к нему симпатию:  он, вроде меня, говорил одно, а думал о другом.
У  него  был  какой-то странный выговор,  совершенно не вязавшийся с его
официальным видом,  - такой глухой, рубленый, согласные так и отскакива-
ли, а гласные как будто зависали в горле. Позднее я узнал, что это лота-
рингский акцент, от которого, по его собственному мнению, он давно изба-
вился.
   Я стоял перед ним,  заложив руки за спину,  и пытался представить его
даму сердца,  просто так, чтобы не думать о предательнице Лиле - даже не
пришла навестить меня! Атташе спросил Пиньоля, можно ли от них позвонить
в Париж.  Пиньоль же ледяным тоном,  какого я за ним и не знал, уведомил
его, что в связи с ограниченным бюджетом вызывать абонентов за пределами
департамента запрещено,  но, если господин атташе напишет заявку с обос-
нованием,  поставит дату и подпись и назовет нужный номер,  он, Пиньоль,
может заказать разговор. Атташе пробормотал, что это неважно и несрочно,
хотя глаза его говорили об обратном,  а пальцы нервно барабанили по сто-
лу.  Он судорожно вздохнул, как будто захлопнул дверь, и снова склонился
над картой Марокко:
   - Так, значит, Атлас, но какой? Высокий, Средний или Сахарский?
   Я выбрал наобум или, может, из гордости:
   - Высокий.
   - Но  это же ни в какие ворота!  - возмутился он,  хлопнув ладонью по
складке карты. - У меня билеты в Рабат, а это на другом конце страны!
   - Это из-за макета,  - сказал тип, который стоял рядом с ним. - Утром
только один рейс - в Рабат,  остальные слишком поздно, не успеешь дать в
номер.
   Сначала я не обратил внимания на этого рыжего в кепке,  потому что он
был с фотоаппаратом.  А я каждый раз, как захожу к Пиньолю, натыкаюсь на
фотографов из "Провансаль" и "Меридиональ", двух главных марсельских га-
зет.  У  них разные политические направления,  но общий хозяин,  и драка
идет, по большей части, из-за снимков: кто первый успеет на место проис-
шествия,  на задержание преступников. Но этот рыжий был явно не местным,
он говорил на парижский манер,  как по телевизору.  Я смотрел на него  с
любопытством, и атташе представил мне его: Грег Тибодо из "Пари-Матч". Я
этот журнал иногда листал в поликлинике, когда ждал очереди к зубному.
   - Ему поручено осветить этот сюжет, - со вздохом прибавил атташе.
   Ого, видно,  мое дело приобретало размах, недаром легавые стали вдруг
такими вежливыми. Толстый полицейский с усами даже предложил мне сигаре-
ту,  и я, хоть не курю, взял ее и попускал дым, чтобы не нарушать теплую
дружескую обстановку.
   - Какой сюжет? - спросил я.
   Прежде чем  ответить,  атташе  сдвинул очки на темя,  прижав ими свои
светлые, слегка волнистые волосы, на секунду закрыл лицо ладонями, а по-
том набрал побольше воздуха и выпалил единым духом:
   - Франция считает своим долгом защищать права переселенцев, но, разу-
меется,  только работающих и проживающих на законных основаниях, в отно-
шении  же остальных,  вроде вас,  решено отказаться от таких недостойных
демократического государства мер,  как применение грубой силы и  высылка
за пределы страны. Я говорю все это, чтобы внести полную ясность, вы ме-
ня понимаете?
   - Конечно, - кивнул я.
   - Так вот,  не вдаваясь в детали, скажу, что правительство установило
порядок действий,  не только не ущемляющий ничье достоинство, но и наце-
ленный на положительные результаты,  поскольку цель его - не выгнать вас
с территории нашей страны, куда мы рады будем вас пригласить, если в том
будет надобность,  а приложить все силы, чтобы помочь вам убедиться, что
в настоящее время вы нужны вашей стране, ибо единственное средство оста-
новить эмиграцию из стран Магриба - это обеспечить вам будущее на  роди-
не,  проводя  в жизнь политику стимулирования не только в экономическом,
но и в общегуманитарном плане, и...
   Он осекся на полуслове, как будто в нем что-то сломалось. Отвернулся,
проглотил слюну, шумно вздохнул и первый раз посмотрел мне в глаза:
   - И  поскольку  в субботу передача "Марсель,  арабский город" собрала
тридцать процентов телезрителей,  именно отсюда решено начать акцию! - В
голосе его был вызов, как будто это все я виноват. - Я даже не успел оз-
накомиться с вашим досье! Даже не знаю, какая у вас специальность!
   - Автомагнитолы, - машинально сказал я.
   Минуту он смотрел на меня, стараясь подавить свой порыв, потом сделал
извиняющийся  жест в сторону карты Марокко и наконец выдал длинную тира-
ду:  что-то про точное приборостроение,  аудиовизуальную технику и новые
предприятия "Рено" в районе Касабланки. Я важно кивал головой. Впечатле-
ние было такое, что он сдает мне экзамен.
   - И вы хотели бы совершенствоваться в этой узкой области техники  или
получить другую профессию, более соответствующую вашим возможностям? Ес-
ли так,  говорите смело: я уполномочен Министерством иностранных дел хо-
датайствовать о вас перед вашим правительством, чтобы облегчить все фор-
мальности.
   - Свет готов, - вмешался фотограф.
   - Угу,  - отозвался атташе и нехотя встал из-за стола, подошел ко мне
и положил мне руку на плечо.  Но тут же убрал - видно,  счел, что это уж
слишком, и просто остался стоять рядом, заложив руки за спину, с застыв-
шей улыбкой на лице.  Фотограф велел мне смотреть не на атташе, а в объ-
ектив и тоже улыбаться.
   - Но не во весь же рот!
   Я притушил улыбку.
   - Нет,  улыбайся,  улыбайся,  только чуть-чуть и, если можешь, как бы
удивленно.
   Пожалуйста - я принял удивленный вид.
   - Теперь поменьше удивления,  побольше улыбки. Посердечнее! Но все же
с легким беспокойством.  Здорово! Замри! Вот так в самый раз - нет, зубы
убери, так... Да-да, руку оставь, так естественнее... хорошо... И карту,
карту...  о'кей, месье, отлично, берете карту и показываете ему какое-то
место,  а  ты  смотришь,  что-то говоришь в ответ,  классно,  гениально!
О'кей! Теперь еще разок на черно-белую, и все!
   Фотограф трещал без умолку, прыгал вокруг нас. Все это придавало про-
исходящему некоторую торжественность. Я вспомнил свою помолвку, банкет и
последние снимки - наверно,  получились грустноватыми.  Наконец фотограф
свернул свою технику,  простился до завтра и ушел.  Атташе сказал, что я
могу перестать улыбаться, и прибавил с виноватыми нотками в голосе:
   - Простите за все эти... издержки... но правительству важно сейчас...
Понимаете? Можно мне звать вас Ахмедом?
   Я сказал "пожалуйста",  мне уже было все равно,  но вмешался Пиньоль,
его так и трясло от негодования,  и резко возразил, что меня зовут Азиз.
Атташе извинился за рассеянность:  "Не понимаю, что со мной такое!" Я-то
понимал,  но мы были еще недостаточно знакомы, чтобы я мог спросить, как
зовут женщину,  которой заняты его мысли, и какая она из себя, - а жаль,
меня бы это поддержало. Не знаю почему, но этот парень мне нравился. Мо-
жет, под настроение пришлось. И потом, он был нездешний.
   Прощаться со мной за руку он не стал, видно, решил, что хватит одного
рукопожатия,  зато произнес на неизвестном мне языке - должно  быть,  на
моем родном - какое-то слово,  наверно, "до свидания". Он вышел и закрыл
дверь без особой поспешности, но я чувствовал, что он сильно запоздал, и
желал,  чтобы  та  женщина  дождалась его звонка и все у них уладилось к
завтрашнему дню, к нашему отлету.
   - Какая мерзость! - прорычал Пиньоль, провожая меня в камеру.
   - Что? - спросил я.
   - Да все! Эта... комедия, эти снимки - все мерзко! По-твоему, нет?
   Я сказал, что, по-моему, нет. По-моему, мерзость - история с кольцом.
Все остальное вполне сносно.
   - Но ты же не собираешься играть в эту дурацкую игру, Азиз?
   Я не мог понять,  почему он вдруг за какой-то час изменил мнение. Сам
же советовал мне уезжать, вот я уезжаю - так в чем дело?
   - Этот тип - полный кретин,  ты что, не видишь? И ты хочешь, чтобы он
нашел тебе в Марокко работу? Да он явился, чтобы покрасоваться перед фо-
тоаппаратом, и все, он же полное ничтожество!
   Интересное дело:  я прекрасно понимал,  что Пиньоль прав,  и в то  же
время мне хотелось защитить моего атташе. Нас уже что-то связывало, меня
и его, а Пиньоль здесь был ни при чем, может, от ревности он и бесился.
   - А мне он нравится. Мы с ним вполне поладили.
   - Да черт возьми, воспротивься хоть раз в жизни! Сделай что-нибудь!
   Странно слышать, чтобы полицейский, пусть даже мой приятель, призывал
воспротивиться закону, причем стоя по ту сторону решетки, которую сам же
только что за мной закрыл.
   - Знаешь,  почему они решили вывозить именно тебя? Неужели все еще не
понял? Из-за твоей смазливой физиономии, потому что ты фотогеничный, яс-
но? Фо-то-ге-ничный!
   Я не понимал, что его так злит. Это ведь скорее лестно для меня.
   - Перестань,  Азиз! Да меня тошнит от всего этого! Не знают, что сде-
лать с безработицей, как задобрить общественное мнение, вот и придумали:
взять одного араба и с помпой отправить его на родину,  да при  том  еще
вроде бы случайно этот араб больше смахивает на корсиканца,  так что ра-
сизм не так бросается в глаза! Но если ты и сам доволен...
   Сходство с корсиканцем нисколько не задело  бы  мою  "арабскую"  гор-
дость, но, по-моему, его нет и в помине; однако я промолчал - Пиньоль по
матери корсиканец, и в его устах это было чем-то почетным.
   - Ничего я не доволен, - сказал я, - просто мне плевать.
   - Плевать? Это же сплошное лицемерие, вранье, кто-то делает себе рек-
ламу, а ты отдуваешься - и тебе плевать?
   Я смиренно  пожал  плечами.  Пиньоль стал кричать,  что я тряпка,  но
быстро выдохся - уж очень это напоминало споры и ссоры на футбольном по-
ле в школьном дворе,  когда мы оба были сопливыми пацанами и играли сна-
чала за первый,  второй и, наконец, за шестой "Б" класс - от года к году
менялись только надписи на тетрадках...  Все это в прошлом, и теперь уже
окончательно, потому что на другой день я улетал.
   - Ты классный парень, Азиз.
   - Ты тоже.
   - Мне жаль, что ты уезжаешь.
   - Мне тоже.
   На самом деле,  может,  уже и не очень.  Пиньоль потупился,  повернул
ключ  и протянул мне через решетку пакетик жевательной резинки.  Но я не
взял,  только улыбнулся и помотал головой.  Старый друг - это хорошо.  С
ним не так больно расставаться,  как с любимой женщиной. Всегда есть на-
дежда, что вы останетесь друзьями и новая дружба не сотрет в памяти ста-
рую.
   Совсем под вечер все-таки явилась Лила вместе со своим братом Матео -
я как увидел его,  мне все стало ясно. Лила стояла, опустив глаза, а го-
ворил один Матео. Он сообщил мне, что я дохлый пес с обочины - это у них
такая манера ругаться,  - что подарить цыганке краденое кольцо -  неслы-
ханный позор, что я оскорбил Святых Марий и что он всегда говорил, что я
двуличный араб,  поганый гаджо без чести и совести.  А  Лилу  он  привел
только затем,  чтобы она как следует поняла свою ошибку. Ей, как он ска-
зал, повезло, что меня посадили, меньше срама будет, чем если бы я мозо-
лил всем глаза, и пусть это будет ей хорошим уроком на будущее.
   Я слушал  его,  а про себя думал,  что они с Плас-Вандомом недурно на
мне нажились: один оставит себе в возмещение ущерба дюжину лазерных пле-
йеров и сорок штук кассет, которые я ему дал, а другой снова продаст мое
кольцо, да к тому же полиция будет им благодарна, за то что они постави-
ли ей такой фотогеничный экземпляр.
   Лила вышла вслед за братцем,  так и не открыв рта. Понятно, что он ей
запретил, но могла бы хоть взглядом со мной попрощаться, как-никак мы не
один день знали друг друга.  Сердце мое было разбито вдребезги. Поскорее
бы уехать подальше; ради Бога, пусть возвращают меня туда, где я никогда
не был,  лишь бы началось что-то новое;  а с Валлон-Флери и цыганами по-
кончено раз и навсегда.  Мне даже не терпелось увидеться с моим  нервным
атташе,  он,  по крайней мере,  ничего против меня не имел и не сам меня
выбирал.  Мы с ним оба были жертвами, нас обоих посылали куда-то к черту
на рога, и, если на этой неделе будет нехватка войн, убийств или сканда-
лов с принцессами,  нас поместят на обложке "Матч",  но мне от этого  ни
холодно, ни жарко, все равно некому вырезать и хранить мою рожу.
   Матрас уже  не так сильно вонял - то ли я привык,  то ли мысленно был
уже не здесь, - я быстро заснул, и мне приснилось, что самолет снижается
над картинкой из моего атласа, и чем ниже он опускается, тем больше кар-
тинка похожа на реальность,  садится же он на самую настоящую  землю,  а
строчки легенд превращаются в длинные бараки аэропорта. И я говорю гума-
нитарному атташе:  "Добро пожаловать в мою страну!" А он улыбается и ки-
вает головой. Во сне он выглядел не таким нервным.
   В девять  часов утра мне принесли кофе с гренками,  а потом отвезли в
аэропорт. Гуманитарный атташе расхаживал взад-вперед у входа, по отгоро-
женному барьерами пространству.  Полицейские отгоняли от него зевак.  Не
успел я вылезти из машины,  как он вцепился в меня и куда-то  потянул  -
скорей,  скорей!  Уже на ходу спросил,  где мои вещи. Я ответил, что все
мое имущество растащили.  Тогда  он  посоветовал  мне  зайти  в  магазин
"Родье" и обновить гардероб. Я поблагодарил за внимание, но пояснил, что
у меня ни гроша. Оказалось, однако, что все расходы берет на себя минис-
терство,  поэтому  он  дал мне три тысячи франков казенных денег и велел
купить одежку на каждый день да поживее,  потому что возникли  некоторые
осложнения - я уже догадывался, что с ним они будут возникать постоянно.
   В примерочной  я  без малейшего сожаления снял свой белый костюм - он
навевал неприятные воспоминания, да к тому же изрядно запачкался в каме-
ре - и переоделся в новенький серенький костюмчик из чистого хлопка, по-
добрал к нему полосатую рубашку и галстук в  тон.  Атташе  ждал  меня  у
стеклянных  дверей магазина,  с ним рядом стоял еще какой-то тип в свет-
ло-бежевом костюме, по виду - важная шишка. Представитель префекта, ска-
зал мой атташе.  По тому,  как они на меня посмотрели,  я понял, что мой
прикид чересчур шикарный, не годится для фотографий, но я же хотел, что-
бы им было за меня не стыдно.  Ну да ничего:  "бежевый" сказал, что сни-
мать не будут,  из-за непредвиденных обстоятельств. И правда, в зале по-
чему-то пахло рыбой,  но поскольку я летел самолетом первый раз, то ста-
рался не выказывать удивления.
   - Достали с этим портом! - прошипел представитель префекта.
   - Мне надо позвонить, - сказал на это атташе. - Я быстро, на минутку.
   Он попросил чиновника покараулить меня и побежал к  автоматам.  Между
тем полицейские ставили ограждения,  чтобы отделить пассажиров от пикет-
чиков, которых становилось все больше.
   - Ма-ринь-ян с на-ми!  - скандировали рабочие рыбоконсервных заводов.
Они размахивали транспарантами и выливали на пол бидоны буйябеса.
   - Южный порт будет жить! - ревел мегафон.
   - Подходящее вы выбрали времечко! - желчно заметил "бежевый".
   Я ответил, что ничего не выбирал, и спросил, летают ли самолеты.
   - Летают,  летают!  -  раздраженно  огрызнулся он и повернулся ко мне
спиной.
   В толпе появились телекамеры, которые полиция тут же огородила своими
барьерчиками, я углядел там же фоторепортеров из "Провансаль" и "Мериди-
ональ",  они отпихивали друг друга локтями,  общелкивая одну и ту же ми-
шень:  лидера докеров, который вырывал микрофон у девушки из справочного
бюро. А рыжий фотограф из "Матч" улегся животом на регистрационную стой-
ку  и целился телеобъективом в полицейских с опущенным прозрачным забра-
лом перед витринами магазинов,  срочно прикрытыми железными шторками.  Я
понял,  что больше не котируюсь, репортаж о том, как меня заботливо выш-
выривают вон,  будет замещен материалом о разбушевавшихся докерах, кото-
рые захватили аэровокзал в знак протеста против закрытия морского порта.
Они были еще фотогеничнее, чем я.
   - Не работают,  - сказал Жан-Пьер Шнейдер, снова подхватывая меня под
руку. - Там дальше будут еще, попробую оттуда.
   Мы пошли к паспортному контролю. Со всех сторон орали мегафоны: "Пока
есть порт,  Марсель, ты горд!" Рабочие судоверфей пели хором гимн Южного
порта, наступая сомкнутыми рядами под развернутыми транспарантами на ше-
ренгу блюстителей порядка, а те ждали, пока уберутся журналисты.
   В зале для отлетающих пассажиров было спокойнее. Я сел на металличес-
кую скамейку, а атташе снова побежал звонить. Песня докеров засела у ме-
ня в голове и продолжала звучать,  как будто мысленно я был солидарен  с
ними: не отдадим наш порт! В то же время я не обольщался и прекрасно по-
нимал: даже если порт спасут, для меня он больше не будет "нашим". Порой
боль настигает,  когда не ждешь. Я не плакал, оттого что потерял Лилу, а
теперь вдруг защипало глаза,  как только я вспомнил старые доки, застыв-
шие портовые краны на фоне заката и стаи чаек над рейдом. Как знать, мо-
жет, по ту сторону моря и чаек-то не будет?
   Нас стали запускать порциями,  в порядке посадочных номеров,  в длин-
ный,  коленчатый коридор,  который вел на взлетное поле. Атташе так и не
удалось дозвониться,  и он шел,  нервно помахивая чемоданчиком,  я точно
так же помахивал сумкой фирмы "Родье", в которую все-таки запаковал свой
белый костюм - пусть лучше останется горькое воспоминание, чем никакого.
   Я надеялся напоследок набрать  полные  легкие  марсельского  воздуха,
пахнущего горячим маслом,  лавандой, чуть отдающего тухлыми яйцами - ими
тянет с Берского озера,  - но мы так и не вышли на летное поле,  коридор
впритык подходил к самолету.  Может,  это и к лучшему, зачем растягивать
прощание! Уезжать так уезжать, нечего оглядываться.
   И я переключил внимание на аэробус,  тут все для меня было ново и ин-
тересно, хотя залезать пришлось почти как в полицейский фургон. "Ваш но-
мер,  проходите в салон, вот ваше место, курить запрещается". Стюардессы
были  старые,  никаких тебе стройных ножек.  Я был зажат в тесном прост-
ранстве:  перед носом - спинка переднего сиденья, сзади - чужие коленки,
упирающиеся в мое кресло.  Это меня слегка разочаровало: в фильмах, нап-
ример в "Эмманюэле",  самолеты совсем не такие. Хотя, конечно, и полет у
меня не развлекательный.
   Едва усевшись,  атташе вскочил,  переступил через меня и сказал,  что
еще разок сбегает позвонить и сейчас вернется.  Хорошо бы,  потому что я
как-то плохо себе представлял, что буду делать на родине без него. Чтобы
отогнать эти мысли, я, пока его не было, поигрывал откидным столиком. Но
тут подошла стюардесса,  велела мне перестать и поднять спинку кресла на
время взлета.  На это кто-то с другого конца салона громко возразил, что
она перепутала самолет - в этом кресла не откидываются, и вообще ему на-
доело это безобразие, вечно опоздания и никаких объяснений. Стюардесса в
ответ потребовала,  чтобы он не курил, а он ей посоветовал заткнуться, и
другие пассажиры были за него, а она им сообщила, что она на работе - на
работе,  господа! - а они ей - что зато они на отдыхе и не желают, чтобы
с ними обращались как с быдлом. Я подумал про себя, что летать самолета-
ми "Эр Франс" не так уж и комфортно.
   Атташе вернулся  еще  более возбужденный и расстроенный,  чем прежде.
Наверно,  дозвонился. С несчастным видом он сел на свое место и понурил-
ся,  сжав зубы, потом вскинул голову и злобно велел мне смотреть в иллю-
минатор, потому что там интереснее. Из добрых чувств к нему я так и сде-
лал,  недоумевая,  однако,  чего ради он вдруг на меня напустился. Он же
достал какую-то электронную игрушку,  должно быть,  она заменяла ему за-
писную книжку,  и, чтобы забыть о моем присутствии, углубился в изучение
своего расписания день за днем в обратном порядке,  на месяцы  назад.  Я
мысленно торопил самолет, мне казалось, что моему спутнику будет полезно
на некоторое время потерять почву под ногами.
   Однако, когда мы наконец взлетели,  мне стало жутко,  хоть я не подал
виду. Я, конечно, понимал: пилот знает свое дело, но отрываться от земли
- как-то все же... а впрочем, инш'Алла! Восклицание вырвалось у меня са-
мо собой,  словно сработал какой-то рефлекс, и на губах остался странный
привкус. Вот что значит перемена климата.
   Я стал внимательно изучать инструкцию на случай аварии,  лишь  бы  не
смотреть на панораму Марселя с птичьего полета. Мне совсем не нужно было
этой картинки на прощанье.  Гораздо больше подходила к  моему  душевному
состоянию акция в зале аэропорта;  она прекрасно отражала все, что я ис-
пытывал:  предательство и равнодушие окружающих, отказ от иллюзий и про-
тест.  Начнется или нет для меня новая жизнь, но со старой покончено - и
то слава Богу!
   Когда прозвучал музыкальный сигнал  и  погасли  надписи,  призывающие
застегнуть ремни,  снова появилась стюардесса,  придерживая за веревочку
накинутый на шею спущенный спасательный круг.  Жан-Пьер Шнейдер  откинул
столик. Я не решился сказать ему, что это запрещено и что стюардесса бу-
дет ругаться.  В конце концов,  гуманитарный атташе фигура поважнее, чем
какая-то стюардесса. Он раскрыл мое досье и молча углубился в него. А я,
чтобы не мешать ему, закрыл глаза, как будто сплю.
   Когда я проснулся,  мы летели в облаках,  голос пилота объявил, что в
Рабате  ясно.  Я  взглянул на атташе:  он покончил с моим досье и теперь
крупным,  решительным почерком писал письмо.  Начиналось оно с обращения
"Клементина". Имя необыкновенно красивое, но я оставил это замечание при
себе - нехорошо соваться в чужие дела.  Однако, поскольку он писал и за-
черкивал,  я позволил себе полюбопытствовать.  Все равно он это выкинет,
так что ничего страшного. Прочел я следующее:
   "Клементина, я знаю,  что ты (дальше зачеркнуто) и все же  что-то  во
мне  (опять зачеркнуто) и твой голос (зачеркнуто) оставь мне возможность
(зачеркнуто) сказать тебе (зачеркнуто)".
   Атташе поймал мой взгляд и быстро спрятал листок:
   - Ну-ну, не стесняйтесь!
   - Извините, - сказал я. - Я не читал, а просто смотрел.
   - Смотрите лучше в окно!
   Я уткнулся в иллюминатор и стал созерцать небо,  но по звуку  опреде-
лил,  что он рвет листок и поднимает столик.  Глядя на облака, я пытался
представить лицо этой его Клементины.
   - Простите, Азиз, - сказал атташе. - Я сорвался.
   Я промолчал, а он чуть погодя прибавил:
   - Я развожусь с женой. Неприятно говорить об этом.
   Ладно, не важно,  сказал я, то есть, конечно, очень важно, но я пони-
маю,  это  дело личное.  В утешение ему я хотел было рассказать про свою
неудавшуюся помолвку,  но не стал:  он из другой среды,  и наверняка его
проблемы не имели с моими ничего общего.
   - Ее зовут Клементина, - со вздохом сказал атташе.
   Я изобразил удивление и восхитился:  красивое имя,  и ведь есть такие
фрукты, клементины, они как раз растут в Марокко. В этом я был не совсем
уверен,  но надо же было что-нибудь сказать.  Он вдруг ударил кулаком по
подлокотнику между нашими сиденьями, да так сильно, что из него выскочи-
ла пепельница и выплюнула мне на колени окурок. Как раз в это время мимо
проходила сердитая стюардесса,  я пояснил ей, что не курю: это просто из
пепельницы вылетело.
   - Не  понимаю,  просто  не понимаю,  что произошло и как вообще такое
могло случиться! - бедный атташе воздел руки, вопрошая переднее кресло.
   Должно быть,  он имел в виду свои отношения с Клементиной.  А я поду-
мал, что все происходит само собой и ничего нельзя поделать. Вот, напри-
мер, я: позавчера радостно садился за стол, накрытый по случаю моего об-
ручения,  а сегодня,  неповинно-уличенный, наглядно-выдворенный, лечу на
фальшивую родину в сопровождении человека,  не понимающего,  почему  его
разлюбила жена.  Нас свел друг с другом случай, однако мы были так похо-
жи. Что-то в этом проглядывало утешительное.
   Сидящая в ряду напротив пассажирка обнажила левую грудь, готовясь на-
кормить младенца, и я остро ощутил тоску по Лиле. Лила была самой краси-
вой девушкой из всех,  кого я знал,  не важно,  что знал я только ее.  Я
явственно ощутил под ладонями ее грудь, словно мы опять обнимаемся в во-
де,  у скалы, и мои руки скользят под ее купальник. Я быстро открыл гла-
за,  чтобы прогнать это видение.  Кормящая мать была хрупкой блондинкой,
примерно такой должна быть Клементина,  рядом сидел  ее  муж,  араб.  Он
улыбнулся мне - наверно,  решил,  что у нас с ним есть что-то общее: мой
Жан-Пьер Шнейдер такой же белокурый, как его красотка.
   - У вас есть дети, господин атташе?
   Он дернул плечом.  По выражению его глаз и выпяченной губе  я  понял,
что вид младенца смущает его так же,  как меня. Он достал сигарету, сос-
редоточенно оглядел ее и яростно затолкал назад в пачку. После чего рез-
ко повернулся ко мне и взорвался:
   - Они что думали, я закачу скандал, буду мешать им встречаться? Толь-
ко не говорите,  что они испугались! А я поступил просто: как только она
сказала,  что  у нее кто-то есть,  взял и ушел из дому!  Собрал чемодан,
взял свои бумаги и уехал в гостиницу. Вот и все! Что еще я мог сделать?
   - Не знаю, - сокрушенно отозвался я.
   - Ну да, я должен был бороться, ответить ударом на удар, нанять сыщи-
ка, вооружиться компрометирующими фотографиями, первым подать на развод,
швырнуть Лупиаку в лицо заявление об уходе? Так?
   Я ответил,  что в жизни бывает всяко: иногда не успеваешь сообразить,
что надо сделать, и потом есть ведь гордость.
   - Лупиак  - это ее любовник.  Замдиректора пресс-службы министерства.
Это он отослал меня в командировку,  чтобы быть спокойным. Видите, я вам
все рассказал.
   Я поблагодарил за доверие. Странно, до чего мы были похожи и в одина-
ковом положении, с той только разницей, что он думал, будто мы направля-
емся в какое-то определенное место.
   - Меня все это бесит, - тоскливо закончил он. - Ну, ладно.
   Он снова взял досье, на котором значилось мое имя, задом наперед, как
в школе:  Кемаль Азиз. И тут же мучительные воспоминания о теле Лилы вы-
теснились другими:  я вспомнил школьные запахи - чернил, тетрадных обло-
жек,  - которые когда-то так любил. Атташе с наигранной бодростью - так,
чтобы забыть о неприятностях, включают футбол по телевизору - произнес:
   - Займемся-ка твоими делами, Азиз.
   Он выговаривал мое имя непривычно коротко,  сухо,  отрывисто.  Цыгане
произносили его нараспев: "Ази-и-из". Марсель остался далеко позади. Ин-
тересно, как долго продержится у меня акцент?
   - Извини, что пристал к тебе со своим нытьем.
   - Не за что извиняться, - сказал я, - наоборот.
   Мне было  бы куда интереснее слушать его и воображать эту привыкшую к
роскоши женщину,  Клементину, теперь я видел ее совсем светлой, с корот-
кой  стрижкой - полная противоположность Лиле.  Но представить себе весь
их антураж я не мог - не хватало материала.
   - А где вы живете, господин атташе?
   - Можешь говорить мне "ты",  как принято у тебя на родине,  меня  это
нисколько не шокирует.
   Зато меня шокировало,  что он говорил мне "ты",  но я промолчал. В те
полгода,  что я проучился в шестом классе,  меня называли на "вы", и я с
таким удовольствием вспоминал об этом! Однако очень скоро он снова пере-
шел на "вы",  так ему явно было удобнее.  Но разрешил мне звать  его  не
господином  атташе,  а господином Шнейдером или просто Жан-Пьером.  А на
мой вопрос ответил,  что жил на бульваре Малерб,  то есть там они жили с
женой, но, поскольку квартира принадлежит ей, то он оказался бездомным.
   - В какой-то степени мы с вами в одинаковом положении, Азиз.
   Тут он смолк,  вероятно,  обдумывая,  в какой именно,  я тоже молчал,
чтобы не мешать его размышлениям.  От этого человека пахло школой - при-
ятный запах,  напоминавший коллеж Эмиль-Оливье,  где, что ни говори, моя
жизнь надломилась в первый раз - когда пришлось бросить учебу.  Теперь я
как будто возвращался после каникул, длинных-длинных, в целых шесть лет.
   Так прошла минута-другая. Потом он снова раскрыл мое досье, чтобы оз-
накомиться со всеми данными;  непонятно, зачем оно ему было нужно, раз я
сам, живьем, сидел с ним рядом. Он вздохнул:
   - Да,  но,  оставляя  в стороне мои личные проблемы и некоторые,  так
сказать,  аналогии... я не одобряю подобных методов. То есть я не спорю,
любая  гуманитарная миссия достойна уважения,  и я готов отнестись к ней
серьезно, но эта поспешность... Во-первых, я долгое время занимался иск-
лючительно  проблемой  распространения  французского языка и культуры во
Вьетнаме,  по заданию литературно-издательского отдела,  - а  потом  еще
удивляются, почему у нас, не примите на свой счет, постоянные провалы во
внешней политике.  Во-вторых,  я переживаю душевный кризис,  меня нельзя
было  никуда посылать,  кроме того,  безотносительно к моему состоянию -
еще раз прошу прощения за то, что докучаю вам, - так вот, я все равно не
могу устроить вас за два дня; если бы даже не вмешался Лупиак, вы же ви-
дите:  все делается с бухты-барахты; всем командует пресса - ну, о вас я
не  говорю...  Но мне даже не дали времени приготовиться.  А я совсем не
знаю Марокко.
   Как, и он тоже? Хорошенькое начало.
   - У вас есть фотография? - спросил я.
   - Какая фотография?
   - Фото госпожи Шнейдер.  А я вам покажу карточку Лилы. Это моя невес-
та, она меня бросила.
   Он вздернул бровь над очками,  поколебался, но все-таки достал из бу-
мажника маленькую,  как для паспорта,  фотографию, которая была засунута
между кредитных карточек,  и протянул мне ее,  неохотно,  как брезгливый
человек дает попить из своей бутылки.  Я взглянул и неприятно поразился,
но  не выдавать же разочарование:  Клементина оказалась довольно против-
ной, с холодными глазами, поджатым ртом, тяжелым подбородком и, главное,
чернявой. Нет, ему нужна была блондинка, и я еще разок взглянул на моло-
дую женщину напротив,  но с другим чувством:  она уже не служила мне мо-
делью  для  неведомой Клементины - смешное имечко,  все равно что Банана
или Апельсина.
   Блондинка перехватила мой взгляд.  Я вежливо улыбнулся ей, она - мне,
без всякой мысли,  улыбка передалась ей рефлекторно,  как зевота. Однако
ее супруг счел,  что довольно и этого, он забрал ребенка, чтобы подчерк-
нуть свои отцовские права,  и велел жене спрятать грудь. Тогда я вытащил
из кармана засунутого в сумку мятого белого костюма карточку Лилы. Атта-
ше  сказал,  что она тоже очень красивая,  и вернул мне фотографию,  а я
порвал ее.  Подчиняясь какому-то чувству солидарности,  медленно и глядя
атташе  прямо  в глаза.  Он смотрел на меня неуверенно,  потом со слабой
дрожащей улыбкой разорвал надвое Клементину;  но я видел,  что он сделал
это только ради меня,  потому что обе половинки аккуратно спрятал в кар-
ман.
   Затем сказал строго покровительственно,  как бы подчеркивая,  что  мы
переходим к мужским делам:
   - Ну, расскажите мне об Иргизе.
   Я повторил этот приказ вопросительным тоном, чтобы хоть немного оття-
нуть ответ,  но в самом деле, хоть мне и было приятнее обсуждать его де-
ла, летели-то мы все-таки по моим. И тут на меня накатило. Может, потому
что в голове все  время  мельтешились  обрывки  воспоминаний  о  коллеже
Эмиль-Оливье:  болтающиеся  двери,  размалеванные стены,  драки класс на
класс,  шприцы по углам и посреди всего этого господин Жироди, уже немо-
лодой и словно отгородившийся почтенной старостью от безобразия, в кото-
ром он очутился,  точно пришелец из другого мира,  - но я вдруг так живо
вспомнил  свой  полученный на прощанье атлас,  что заговорил,  не думая.
Сначала слова шли медленно и как бы с натугой,  но постепенно я  обретал
уверенность.  Это  была  легенда из двенадцатой главы о сероликих людях,
которые жили в недоступной долине, куда нет дороги и не проникла цивили-
зация,  на  зеленом  райском  острове с пышной доисторической раститель-
ностью,  отгороженном от мира голыми каменистыми горами. Только эти горы
и представали глазам путешественников,  о райской долине они и не подоз-
ревали,  ибо жители ее из поколения в поколение свято хранили тайну.  Да
никто из них оттуда и не выходил,  не считая стражей,  которые сбивали с
пути экспедиции, чтобы не дать им обнаружить нас. В общем, я позаимство-
вал сказание о Firdaws al m'fkoud,  потерянном рае, который открыл Маго-
мет на пути в Медину,  только моя неведомая долина называлась Иргиз, и я
был первым из сероликих, кто вышел за ее пределы и приехал в Марсель.
   Атташе слушал, и глаза его становились большими и круглыми, как блюд-
ца.
   - Но почему? - cиплым голосом спросил он, и я понял, что, будь он се-
роликим, он ни за что не покинул бы долину.
   Я уцепился за первое пришедшее в голову объяснение:
   - В горах прокладывают дорогу,  взрывают скалы,  и долину может зава-
лить, вот я и отправился искать помощь.
   Он даже не заметил стюардессу,  которая предлагала  ему  апельсиновый
сок.  Та пожала плечами и пошла дальше. Я-то выпил бы с удовольствием, у
меня пересохло в горле, но, может, сок давали только французским поддан-
ным, поскольку полет выполняла компания "Эр Франс". Закончил я тоном ос-
корбленного достоинства:
   - Мир не заботит судьба Иргиза. Ничего удивительного, ведь о нем ник-
то не знает.  Только поэтому он и остался прекраснейшим местом на свете,
но теперь его надо спасать.
   - Почему же вы ничего не сказали тому репортеру из "Матч"? - восклик-
нул Жан-Пьер.
   Я ответил,  что  это тайна и что я и так уже рассказал слишком много.
Легенда из атласа на этом заканчивалась.  Сам не знаю,  почему я  выбрал
эту,  а  не  другую.  Можно  было подобрать что-нибудь более практичное.
Правда,  она была на редкость захватывающая - на физиономию моего атташе
стоило посмотреть.
   - Так, значит... это туда я должен вас доставить?
   В голосе его звучал ужас, смешанный с детским восторгом - мне это бы-
ло приятно,  потому что,  когда мы с Лилой плескались в бухте,  я, среди
прочего,  мечтал о том,  как у нас - когда она овдовеет - будут дети и я
буду рассказывать им свои любимые легенды, а они будут в них верить; все
лучше,  чем то образование, которое получали у нас другие дети: с десяти
лет учиться обчищать карманы прохожих.  От жизни не спрячешься,  она все
равно покажет себя такой, как есть, но чем позже, тем лучше.
   - Постойте,  постойте,  - атташе судорожно оттянул узел галстука, - я
что-то не понимаю.  Почему вы отправились именно в Марсель? Вышли из ва-
шей затерянной долины - и прямиком в Марсель?
   Действительно, концы с концами сходились плохо. Но я тут же придумал:
один из наших старейшин был знаком с профессором Марсельского  универси-
тета господином Жироди,  который знал,  как избежать катастрофы,  и меня
послали уговорить его приехать к нам с отрядом спасателей.
   - Но каким образом этот старейшина мог познакомиться  с  профессором,
если он ни разу не выходил из долины? - спросил атташе.
   Он начинал раздражать меня.  К легенде не придираются,  ее слушают, и
все.  Я упускал из виду, что для него это была подлинная история. Удиви-
тельно,  как легко он мне поверил.  Возможно, ставил себя на мое место и
вообразить не мог,  чтобы разумный человек,  каким был он сам,  зачем-то
принялся сочинять небылицы, когда к нему специально приставили человека,
который должен его устроить в определенном месте.  Мне было выгодно  ис-
пользовать министерский престиж атташе, чтобы пробить себе дорогу, и со-
вершенно не было смысла морочить ему голову.
   - Профессор прилетел на вертолете, - сказал я.
   - На вертолете?
   - Да,  господин Жироди исследовал горы с вертолета и потерпел  аварию
над нашей долиной.  Мы вылечили его с помощью чудодейственных трав, и он
нам сказал: "Я профессор Марсельского университета, специалист по загад-
кам природы, и если вам что-нибудь понадобится, приходите ко мне, потому
что я обязан вам жизнью". А когда улетал, поклялся никому о нас не расс-
казывать.
   Я с  удовольствием  повысил статус господина Жироди,  старого учителя
географии,  и превратил его в этакого Indiana Jones - он это вполне зас-
лужил.
   - Но  теперь-то,  - вскинулся атташе,  - теперь наоборот надо,  чтобы
весь мир узнал о существовании сероликих, чтобы люди встали на их защиту
и долина была спасена!  Понимаете?  Нет, это уму непостижимо! Ведь у нас
под рукой был фотограф из "Матч",  можно было взять его с собой, сделать
сногсшибательный  репортаж,  я представил бы вас борцом за экологию,  за
спасение долины Иргиз,  а Франция,  таким образом, оказала бы помощь Ма-
рокко в сохранении археологических ценностей.  Но ничего, еще не поздно,
можно успеть к следующему номеру,  да еще я  подключу  телевидение.  Там
есть телефон?
   - Где?
   - В Иргизе?
   Мне стало  так  смешно,  что  он с ходу освоился в моей легенде,  так
смешно,  что я стал относиться к нему по-приятельски. И уже мысленно на-
зывал его просто Шнейдером,  так же как старину Пиньоля,  - что ж, это в
порядке вещей,  друзья меняются,  как и все остальное в жизни:  раньше я
химичил с автомагнитолами и оказывал поддержку полицейскому;  теперь ле-
тел в облаках в незнакомую страну,  где, вместо корней, обзавелся леген-
дой, и оказывал поддержку интеллигенту, который нуждался в сказке, чтобы
забыть жену.
   Отсмеявшись, я заметил,  что мой атташе расстроен.  Несмотря на каби-
нетный образ жизни и душевную травму,  он сохранил чистое сердце,  и ему
было стыдно за свой заскок насчет телефона.  Ведь я  описал  ему  земной
рай,  где людей связывали самые подлинные чувства и где он,  может быть,
не потерял бы свою Клементину,  если бы жил с ней в пещере у прозрачного
ручья, отрезанный от мира. Я понимал его нравственные терзания: что луч-
ше - спасти Иргиз, превратив его в курорт, или не нарушать первозданнос-
ти долины, но допустить ее гибель?
   Однажды я случайно видел один такой фильм. Мы с Лилой пришли смотреть
"Терминатора" и ошиблись залом - там были такие запутанные ходы, - вмес-
то своего,  попали в другой,  длинный, похожий на подвал, где показывали
документальный фильм про Рим.  Оказалось так любопытно,  что мы немножко
задержались. Там был такой эпизод: прорывая тоннель метро, рабочие натк-
нулись под землей на пещеру с первобытной наскальной живописью. Они сто-
яли  ошарашенные и смотрели,  а рисунки тем временем бледнели и исчезали
под действием кислорода,  который проник в пещеру.  Вот и Жан-Пьер чувс-
твовал  себя виноватым за то зло,  которое мог бы причинить моей долине,
хотя еще не успел ее увидеть.
   Я нажал на кнопку вентиляции над головой.  С ума сойти,  какой  силой
обладала легенда, стоило в нее искренне поверить. Мой атташе оказался не
таким уж нерасторопным.  Не прошло и часа, как он меня трудоустроил: оп-
ределил в арабские сказители.
   Жан-Пьер подтянул  галстук  -  дуло  слишком  сильно.  А когда я стал
уменьшать напор, он, нахмурившись и сев вполоборота ко мне, сказал:
   - Но, Азиз... Вы говорили, что делаете автомагнитолы...
   - Не делаю, а ворую.
   Это вырвалось у меня в каком-то безотчетном порыве искренности.  И  я
тут же пожалел об этой оплошности,  поскольку заметил, что моя откровен-
ность ничуть не поколебала легенду об Иргизе,  как я надеялся, а, наобо-
рот, придала ей достоверности. Во мне поистину проснулся талант недюжин-
ного сказочника.  После минутного шока Шнейдер отмахнулся от моего приз-
нания, как от назойливой мухи:
   - Это  меня не касается.  Знать не хочу,  что там у вас было и чем вы
занимались в Марселе; для меня все это не существует - я же не полицейс-
кий. Меня интересует только Иргиз. Ваше прошлое и ваше будущее.
   Я снова  уперся  взглядом  в  блондинку  напротив,  она опять кормила
грудью,  и вид сосущего младенца вогнал меня в тоску.  Вот она  действи-
тельно,  можно  сказать,  пестовала свое будущее,  а я вынашивал сказку,
причем выкидыш был неизбежен,  как  только  мы  высадимся  в  Марокко  и
Жан-Пьер спросит дорогу.  Не могу же я его таскать целый месяц по стране
в поисках мифической долины и навлекать на его голову  насмешки  местных
жителей  и недовольство начальства - деньги-то казенные!  Лучше спустить
все на тормозах. Улучить только подходящий момент.
   - Я должен вам сказать, месье...
   - Называйте меня Жан-Пьером.
   - Должен вам сказать, Жан-Пьер... На самом деле господин Жироди прос-
то учитель географии в коллеже Эмиль-Оливье.
   - Вот оно что, - воскликнул Жан-Пьер с горячим сочувствием. - Значит,
вы его отыскали в Марселе и, когда оказалось, что никакой он не археолог
и наврал вам с три короба,  были вынуждены... ну, понятно, жить-то не на
что. А возвращаться в Иргиз с пустыми руками не посмели.
   - Никакого Иргиза нет на свете, месье Шнейдер.
   - Да,  конечно,  понимаю:  тайна, клятва... Разумеется, я уважаю ваши
традиции, но надо же что-то делать. И мой долг - помочь вам.
   Похоже, я здорово влип. Оставалось надеяться, что, как только мы при-
землимся,  он забудет злосчастную долину и побежит звонить жене, а я тем
временем  улизну  и  скроюсь где-нибудь в глуши,  не разрушая его мечту;
ей-Богу, это был бы лучший выход для нас обоих. Моя участь, как говорит-
ся,  была предрешена:  я так и буду воровать магнитолы,  только в другой
стране,  а он вернется в свое министерство и помирится с женой. Я видел,
что своим рассказом пробил брешь в его модели мира, но не собирался упо-
добляться тем рабочим метро,  которые уничтожили древние рисунки,  обдав
их свежим ветерком.
   - Нет никакого Иргиза, - повторил я.
   - А чем вы занимались там, у себя, до отъезда?
   Чертов упрямец! Ну я взял да и выложил ему все чохом: что я природный
марселец,  что меня подобрали на дороге после аварии с "ситроеном" и от-
сюда  мое имя,  что долину сероликих я почерпнул из атласа,  который мне
подарил господин Жироди в тот день, когда я ушел из школы и стал промыш-
лять на улице.  Он слушал со скептической улыбкой, твердо уверенный, что
правдой был тот,  первый,  рассказ про Иргиз. А когда я замолчал, повто-
рил:
   - Так чем вы там занимались?
   В ответ я протяжно вздохнул. Не знаю уж, как он истолковал мое молча-
ние, но почему-то оно его подбодрило, и он принялся гадать:
   - Ремесленник... земледелец... пастух?
   Я понял,  что упорствовать бесполезно:  чем больше я  отпирался,  тем
прочнее  становилась его убежденность.  Раз уж он поверил в мою историю,
любые попытки пойти на попятный только увеличивали  притягательную  силу
тайны, которую я будто бы нечаянно выболтал.
   - В  Иргизе  никто не работает,  - обреченно сказал я.  - Мы собираем
фрукты, охотимся, воду берем из родника.
   - Так-так...  но поймите и простите меня. Я пристаю к вам с этими ду-
рацкими вопросами, потому что мое поручение только тогда будет считаться
выполненным, когда я привезу в Париж бумагу, подтверждающую, что вы наш-
ли работу у себя на родине.  Так что лично мне все равно: существует ваш
Иргиз или не существует,  спасут его или нет,  ради Бога, как хотите, но
что я скажу начальству? Положение безвыходное.
   Возразить было нечего:  действительно безвыходное,  и,  казалось, ему
это доставляло какое-то особое удовольствие.  Я зашел слишком далеко, но
видеть его довольным, воскресшим, полным идей было очень приятно. Ладно,
поживем - увидим.
   Cтюардесса разнесла всем пластмассовые подносы с корзиночками,  в ко-
торых было что-то съедобное, похожее на разноцветную пену. Жан-Пьер отк-
рыл корзиночку с желтой массой и высыпал в нее содержимое пакетика,  ко-
торый достал из чемоданчика.  Какой-то порошок, вроде опилок. Он заметил
мое любопытство и объяснил,  что это такое.  Я плохо расслышал, кажется,
"сушеные вибрионы". Жан-Пьер стал вытаскивать из бумажной упаковки вилку
и ложку,  а я откинулся к иллюминатору. Может, он готовится к химической
войне  и вырабатывает иммунитет,  принимая каждый день по маленькой дозе
бацилл.
   - У меня избыток свободных радикалов, - продолжил он. - Мне, при моей
депрессии, нужен селен. Хотите?
   Это было  предложено так радушно,  что я,  сам того не желая,  сказал
"да".  Вот уж поистине:  прежде чем судить о людях, нужно их как следует
узнать.  На  борт лайнера со мной поднялся какой-то придурковатый чинов-
ник, теперь же в нем обнаружился потенциальный спаситель народов и чело-
век будущего, пожирающий вибрионы.
   - Вот увидите, это восхитительно, и биологически сбалансированно. Се-
лен в чистом виде.
   Он открыл и мою желтую массу и посыпал ее  своим  порошком.  А  потом
энергично, как преисполненный надежды больной, приступил к еде. Я вспом-
нил, что говорилось в моем атласе о египетских мумиях: они при жизни ели
желуди, чтобы бальзамироваться заранее.
   - А это вибрионы чего, какой болезни? - спросил я, с опаской глядя на
него и не решаясь пустить в ход вилку.
   - Что-что?
   - Ну, это не опасно?
   - Опасно? Почему? Конечно нет. Это пшеница.
   Слегка разочарованный,  я стал есть. Жан-Пьер откупорил мою бутылочку
вина, наполнил мой бокал и вдруг, извинившись, выпил сам. А мне дал свой
стакан минеральной.  Я поблагодарил. Ничего, я подожду, пока он выйдет в
туалет,  и  попрошу у стюардессы еще вина.  Не следует шокировать людей,
открыто пренебрегая религиозными запретами.
   Доев желтую корзиночку, он перешел к коричневой и с полным ртом поды-
тожил:
   - Дело обстоит очень просто. Надо, чтобы люди узнали об Иргизе, тогда
Франция и ЮНЕСКО смогут выделить ассигнования для операции  по  спасению
археологически заповедной зоны, но при этом надо, чтобы селение не изга-
дили туристы.  Казалось бы,  одно исключает другое,  но выход, возможно,
есть.
   Тут он взял меня за плечо и, понизив голос, продолжал:
   - Понимаешь, Азиз, у меня в жизни все не так. И уже давно, Клементина
тут ни при чем.  Это еще серьезнее.  Именно по этой причине я женился на
такой женщине,  хотя знал, что она меня бросит. Я ведь тоже оторвался от
родной почвы.  Отрекся от среды,  в которой вырос, от своих предков. И с
тех пор начались мои несчастья.
   Я кивнул.  Что бы он о себе ни рассказал,  мне все равно уже было его
жалко; к тому же это отвлекало меня от моих собственных несчастий. И вот
срывающимся голосом он поведал мне,  что родился в Лотарингии, в Юканже,
где был крупный литейный завод.  Его отец и брат работали литейщиками, а
он  в  семнадцать лет решил уйти из дома,  но не просто так:  в тайне от
всех он написал роман о жизни своего отца и поехал в Париж,  чтобы напе-
чатать его.  Но в столице никому не было дела до Лотарингии, и ему приш-
лось долго учиться,  чтобы в конце концов стать рядовым служащим. Он не-
дурно зарабатывал, посылал домой чеки, но так ни разу и не решился прие-
хать в Лотарингию,  потому что с книгой, которая должна была представить
ее Парижу живой,  ничего не получилось. А теперь отец состарился, литей-
ный завод закрывали, лучший металлургический район Франции превращался в
какую-то детскую площадку,  и Клемантина уходила к другому: она выходила
замуж за будущего писателя, а он оказался неудачником.
   Может быть,  Иргиз был его последним шансом.  Пусть Лотарингия никого
не воодушевляла, зато здесь был сюжет для потрясающего романа. Но долина
сероликих - это моя собственная Лотарингия.  Что ж,  он поставит себя на
мое место,  будет говорить от моего лица и сумеет все "транспонировать",
выразить через мою судьбу то,  что наболело у него самого. Книга и будет
лучшим  средством рассказать миру о долине Иргиз,  не нарушая ее естест-
венной гармонии.  Жан-Пьер говорил,  что верит в Бога,  что не случай, а
само Провидение свели наши пути, что роман начинается прямо здесь, в аэ-
робусе,  и это чудесно,  и что, поскольку источник его вдохновения - моя
жизнь, мы, разумеется, поделим авторские права пополам, идет?
   Я молчал. Самолет шел на посадку и уже выпустил шасси. Может, было бы
лучше,  чтобы он разбился. Первый раз в жизни я почувствовал ответствен-
ность за другого человека. Если я, как собирался, слиняю и оставлю этого
белобрысого очкарика в клетчатом костюмчике одного в стране, которая для
него держится только на моей выдумке, он пропадет. При нынешнем его сос-
тоянии,  если он убедится, что я все наврал и его миссия провалилась, он
может запросто,  несмотря ни на какие антидепрессивные вибрионы,  покон-
чить с собой.
   А сияющий Жан-Пьер уже тряс мою руку:
   - Это будет что-то фантастическое!
   С этим я согласился.
   Рабатская толпа ничем не отличалась от марсельской, разве что мундиры
полицейских были другого цвета.  У меня возникли трудности с паспортом -
естественно, здесь липа оказалась более явной, чем во Франции. Я уже на-
чал надеяться, что нас отошлют обратно и таким образом честь моего атта-
ше не пострадает,  а роман можно написать и в Париже, но Жан-Пьер достал
из моего досье целую кипу бумаг с печатями,  которые доказывали,  что он
официально уполномочен препроводить меня в Марокко,  а раз его документы
в порядке,  то,  значит, и мои тоже. Его слова подтверждал факс с гербом
Королевства Марокко,  предписывавший всем органам власти  оказывать  со-
действие его предъявителю.  Мгновенно переменившись,  полицейский сказал
мне что-то по-арабски.  В ответ я неопределенно  улыбнулся,  но,  должно
быть,  не угадал тон его слов, потому что он посмотрел на меня с оскорб-
ленным видом.
   Атташе сразу потащил меня к телефонным кабинам.  В этом полном марок-
канцев зале я чувствовал себя бездарно замаскированным: весь маскарад не
стоил ломаного гроша, поскольку я не знал языка, а значит, был ненастоя-
щим. Но чем, в конце концов, я виноват, что родился в Марселе.
   - Нужен заголовок, - сказал Жан-Пьер.
   - Что?
   - Для нашей книги. Как она будет называться?
   - "Гуманитарный атташе", - предложил я.
   Во-первых, я  хотел проявить скромность,  во-вторых,  просто не знал,
как обозначить себя в заголовке. Но Жан-Пьер сказал "нет" и, с блестящи-
ми глазами, торжественно воздев палец, произнес:
   - "Груз под охраной".
   Он даже остановился,  не дойдя до телефонов, чтобы распробовать, пос-
маковать это название, и три раза одобрительно тряхнул головой.
   - Это про меня,  - пояснил он.  - Ну то есть про вас, это же я и есть
вы в романе.  "Груз под охраной". Название отражает весь комизм, всю не-
лепость и парадоксальность ситуации...
   Я тоже кивнул,  но, по правде говоря, не знал, как к этому отнестись.
Жан-Пьер  попытался  дозвониться Клементине и поделиться с ней радостной
новостью, но было все время занято. Тогда он посмотрел на часы, на табло
расписания полетов и спросил, как ближе добираться до Иргиза: через Мар-
ракеш или через Агадир.  Я выбрал Агадир, чтобы оттянуть время - это был
последний рейс.
   Четыре часа мы просидели в аэропорту, в ресторане. Жан-Пьер то и дело
бегал звонить, а в промежутках строчил, как сумасшедший, на обороте офи-
циальных бумаг из моего досье - лепил себе биографию из моей. Каждое мое
слово превращалось в три страницы, обрастая его собственными переживани-
ями,  и меня это как-то коробило. Выражаясь его языком, он "транспониро-
вал".  Он предложил мне перекусить,  и я съел бриошь, а он взял себе та-
релку  кускуса  с  белыми от застывшего жира ломтиками мергеза и обильно
полил все это гариссой,  чтобы,  как он сказал,  "влезть в мою шкуру"  и
"окунуться в среду".
   Я не знал,  как выпутаться из этой истории. Смыться от Жан-Пьера, как
я собирался сначала,  теперь,  когда он задумал написать по моей легенде
книгу,  было никак нельзя. Эта выдумка уже срослась со мной, стала слиш-
ком важной,  чтобы я мог бросить ее на Жан-Пьера.  Под его пером оживала
часть  меня самого.  Атташе весь преобразился.  Завороженный просящимися
наружу словами, он то прерывался, смотрел на меня горящим взором, благо-
дарил,  то снова уходил в работу,  что-то шептал,  мучительно вздыхал. Я
чувствовал себя так,  будто зачал ребенка и теперь присутствовал при ро-
дах.
   Наконец объявили  наш рейс,  Жан-Пьер сделал последнюю попытку дозво-
ниться Клементине.  И дозвонился. Вернулся он серьезный, печальный и вя-
лый. Минутный разговор с этой особой погасил пламя, пылавшее целых четы-
ре часа, пока он общался со мной. Хотя, с другой стороны, это давало мне
передышку.
   Самолет был поменьше,  поплоше, чем первый, на креслах - чехлы в цве-
точек, зато стюардесса - помоложе. Столиков не было. Атташе закинул ногу
на ногу,  положил на колено лист бумаги и снова принялся писать и зачер-
кивать слова,  сочиняя послание жене. Я понял, что перестал существовать
для него, даже в качестве груза, и закрыл глаза, чтобы помечтать о блон-
динке с обнаженной грудью,  которая сидела напротив в прошлый раз, - мне
ее не хватало.  Может, попросить Жан-Пьера, чтобы он в своем романе уст-
роил мне с ней любовную интригу?  Допустим,  муж бросит ее и заберет ре-
бенка,  а она,  одинокая и несчастная, отправится с нами в Иргиз - иначе
кто купит книгу, где нет героини. Дальше все будет развиваться как поло-
жено:  двое друзей,  одна женщина; ситуация непростая, тем более что она
любит нас обоих,  но это только укрепляет нашу дружбу,  а кончится  тем,
что в последней главе меня,  уснувшего у иллюминатора, уносит самолет, а
Жан-Пьер лежит,  заняв место младенца у груди блондинки, на берегу проз-
рачного ручья,  под сенью платанов и раскидистых сосен, перед освещенным
солнечными бликами гротом, стены которого покрыты рисунками, начертанны-
ми миллионы лет тому назад сероликими жителями долины Иргиз.
   Гостиница торчит  над городом огромной штуковиной в современном стиле
вроде марсельского "Софителя".  Здесь кишат потные французы  с  одышкой:
во-первых, жарко, а во-вторых - в рекламных проспектах все вообще выгля-
дело привлекательнее,  чем оказалось.  Мой атташе записывает нас в книгу
посетителей,  просит соединить его с Парижем, сует мне ключ от моей ком-
наты и во весь дух бросается в свой номер.
   Я упираюсь взглядом в затворившуюся за ним дверь лифта.  Сам  себе  я
кажусь  странным  расплывчатым  героем  из какой-то книги,  безразличным
всем, даже автору, который все тянет историю о нем и никак не удосужится
поставить точку. Марокканец-рассыльный по-французски предложил отнести в
номер мой полиэтиленовый пакет, но я смутился еще больше, чем в тот раз,
когда  полицейский  в Рабате заговорил со мной по-арабски,  отрицательно
замотал головой, быстро поднялся в свою комнату и заперся там.
   Комната - семь метров на шесть:  сам промерил ее шагами. В первый раз
у меня свой гостиничный номер - для начала уже неплохо. Я покрутил ручки
телевизора,  краны, пощупал маленькие брусочки туалетного мыла, какую-то
замысловатую фигню,  похожую на машинку для мытья собак, наконец сообра-
зил, что ею чистят ботинки, а затем мне стало скучно.
   Некоторое время я проболтался на террасе,  глазея на море, песок, лу-
ну,  звезды,  лепную балюстраду, плитки пола... Пахло чем-то непонятным,
хотя совсем не противным, воздух был легким, даже, пожалуй, слишком: не-
доставало машин,  и было непривычно тихо. Я говорил себе: "Быть может, я
на земле моих предков".  Впрочем,  не сказал бы,  чтобы меня это  сильно
волновало.  Главное:  была комната под номером 418 и в ней тип, ломавший
голову над моей историей.  Забавно,  что и меня занимала его Лотарингия,
семья,  заводик,  я не слишком представлял себе, что такое на самом деле
литейный завод,  по крайней мере,  мне бы не хотелось, чтобы он выглядел
как  парк  аттракционов для недоразвитых.  Я бы с удовольствием послушал
его рассказы о Лотарингии,  даже если бы они и не вошли потом в книгу. Я
тоже был бы не прочь что-нибудь "транспонировать" - хоть на бумагу, хоть
куда еще...  подделать себе детство по его образцу,  тем более что моего
собственного отныне не существовало.
   Я принял душ,  переоделся, снова повязал узел галстука и отправился в
418-й номер.  Постучал я не сразу,  так как не хотел ему мешать:  он как
раз говорил кому-то, что не ему самому взбрело смотаться на Юг, что идея
принадлежит Лупиаку.  Нет, он отправился с этим магрибским парнем, чтобы
бежать от ответственности, а потому, дескать, любовь моя (это он так го-
ворил),  она должна понять, как он ее любит, его жизнь без нее - пустыня
и что, говорят, вулкан, что давно погас, из остывших ран бьет огнем под-
час, и что, наконец, все сплошной бардак, гадость и дерьмо.
   После этих слов за дверью стало тихо. Но он снова затянул с того мес-
та, где вулкан бьет огнем, и я понял, что он говорит в автоответчик, ко-
торый прервал его тираду.  Поскольку показалась какая-то девица с тележ-
кой на колесиках,  я нагнулся,  делая вид,  что завязываю шнурки.  Он же
повторял,  что не по своей воле влип в это дурацкое дело,  а я,  сидя на
корточках под дверью,  чувствовал себя виноватым,  что его вынудили свя-
заться со мной, вместо того чтобы мирно улаживать семейные дела, раз для
него это так важно. Когда я выпрямился, он, однако, добавил, что все еще
пойдет на лад и он,  мол, уже начал работать над книгой. Ему снова стало
казаться,  что  старый вулкан в нем проснулся от спячки,  он еще не весь
порох растратил и завоюет ее, "вспомни, Клементина, как я читал тебе ру-
копись в том ресторанчике... "
   Дождавшись следующей паузы при переключении автоответчика, я помедлил
еще секунд тридцать и постучал.  Он крикнул:  "Войдите!",  я просунул  в
дверь голову и предупредил,  что пойду прогуляюсь, и пусть-де он не бес-
покоится.  Между нами говоря, если бы я вздумал смыться, всю ответствен-
ность возложили бы на него. По крайней мере, я так полагал.
   Он обернулся ко мне,  но его взгляд блуждал где-то далеко. Он стоял в
полосатой пижаме,  с всклокоченными волосами и походил  на  ювелира  под
прицелом грабителя.
   - Так я пройдусь немного.
   Он промямлил:  "Да-да,  хорошо..."  И вдруг кинулся к дорожной карте,
разложенной на мини-баре.
   - По какому маршруту мы двинемся завтра?
   Меня несколько утешило, что он все еще помнит о моей долине, несмотря
на все потухшие и проснувшиеся вулканы,  и я упер палец в то место Высо-
кого Атласа,  где ничего не было написано.  Казалось даже странным,  что
приходилось  делать какое-то усилие,  чтобы напомнить себе,  что Иргиз -
всего лишь плод моего воображения.
   - А как мы туда попадем?
   Поскольку я молчал,  он видоизменил вопрос, желая уточнить, каким ви-
дом транспорта я воспользовался,  когда покидал родные места. Я ответил,
что отправился на осле и потратил недели три на путь до города;  это по-
казалось  мне  одновременно вполне вероятным и совершенно не поддающимся
проверке. Он печально поглядел на меня, представив себе, сколько тягот я
перенес,  чтобы в конце концов оказаться ни с чем, и на губах его появи-
лось какое-то подобие улыбки,  потому что чужое  горе,  когда  страдаешь
сам,  хоть немного,  а утешает.  Он хлопнул меня по спине, чтобы подбод-
рить, и его голос вдруг зазвенел и обрел решительность:
   - Так.  Отъезд в восемь часов! Пожалуй, я возьму напрокат в агентстве
Герца джип,  вездеход или "лендровер",  идет? Интересно, какую машину мы
можем себе позволить?
   Я посоветовал ему модель с откидными столиками,  чтобы можно было пи-
сать по пути, он положил руку мне на плечо и взглядом поблагодарил меня.
Я вышел,  а он снова бросился к телефону. Но перед тем как снять трубку,
посоветовал мне далеко не уходить и быть повнимательней.  Может, для че-
ловека,  у которого были родители,  такие слова - дело скучное и житейс-
кое, но я-то их слышал впервые.
   Я вышел к бассейну глотнуть свежего воздуха.  Сперва мне там понрави-
лось,  поскольку все было хорошо прибрано на ночь: стулья в углу постав-
лены друг на дружку, купальные матрасы сложены горкой; затем я разглядел
несколько влюбленных парочек под деревьями и ретировался в холл.  Там  я
сел и стал изучать рекламные проспекты о Марокко, их была целая куча, но
сперва ничего не удавалось запомнить. Местный колорит, народные костюмы,
жилища, страна контрастов - все это не для меня: я-то приехал не на экс-
курсию. Я не узнавал Иргиз ни на одной из панорамных фотографий туристи-
ческих прогулок; укрытая от глаз долина, придуманная мной, смущала и уг-
нетала меня тем больше, чем меньше я понимал, куда ее пристроить: к веч-
ным снегам или в пески пустыни,  средь раскаленных камней или в прохладе
оазиса.  Она отступала, как мираж на горизонте. Я отпихнул от себя ката-
логи и вышел.
   Перед гостиницей служители из камеры хранения о чем-то с жаром болта-
ли,  но когда я проходил мимо, стали говорить тише, поглядывая на меня с
явной подозрительностью:  я в своем костюмчике, от которого так и разило
Францией, был из другого мира, турист и не более того.
   От отеля к городу тянулось длинное прямое шоссе с ветхим бетоном раз-
делительной полосы, осыпавшимся кучками гальки, проросшими пожухлой тра-
вой. Я долго шел по ней, заложив руки за спину. Меня обгоняли микроавто-
бусы,  отправлявшиеся  в Медину на ужин.  Я знал,  что "медина" означает
"центр города",  что рынок здесь называют "сук", а еще, что ислам запре-
щает пиво и свиную колбасу. Впрочем, есть пока не хотелось - просто идти
куда-нибудь, вот и все.
   Улочки на моем пути становились все оживленнее, с распахнутыми окнами
в каждом доме,  из которых звучала музыка, с цветными лампочками на вет-
вях деревьев и собратьями по бывшему моему ремеслу, продававшими на тро-
туаре приемники,  ковры, майки, бижутерию и сувениры. Клиенты из автобу-
сов вяло торговались, жуя пропитанные жиром пирожные и печенье. Посколь-
ку мне нечего было продать, я ни для кого как бы и не существовал.
   Меня охватила тоска, ощущение полного одиночества среди всех этих лю-
дей,  говоривших на другом французском,  без моего марсельского акцента.
Впервые  в  жизни  я почувствовал себя иммигрантом.  И чтобы не скиснуть
окончательно, я стал представлять себе, как одинок настоящий араб, когда
очутится во Франции,  особенно ежели в обход закона. Мне-то не Бог весть
как,  но повезло:  у меня есть гуманитарный атташе,  мой телохранитель с
королевской охранной грамотой,  чтобы никто ко мне не цеплялся.  Доволь-
но-таки славный парень,  не забывавший обо мне,  несмотря на собственные
проблемы, помнивший, что нужно снять номер в отеле, взять напрокат маши-
ну, и притом не требовавший от меня ничего, кроме лоскута моей собствен-
ной  мечты,  чтобы не чувствовать себя совсем покинутым.  Одновременно я
походил на того потерявшего память типа из многосерийного фильма: я бро-
дил по родным местам, не припоминая ничего, а при всем том в глубине ду-
ши ощущая какое-то волнение. А встречные прохожие толкали меня, не заме-
чая, потому что для них я был только частью пейзажа. О таком можно напи-
сать в романе,  знатный вышел бы кусок.  В конце концов, Жан-Пьер послал
меня на рынок для того, чтобы я принес ему свои впечатления, описания, в
которых не было бы фальши, местные запахи, колорит, а кроме того - внут-
ренние переживания, так сказать, состояния души.
   Я запихнул  в свою память две-три приметные местные черточки,  запахи
из харчевен, цвет домов, высоту деревьев и марки автомашин. И направился
назад,  весь поглощенный приобретенными знаниями, все по тому же прямому
как стрела шоссе.
   Перед отелем стояли два магазинчика, где продавалось все то же, что и
в городе,  но с расчетом на более тугие кошельки. Как раз подъехал авто-
бус с грязными стеклами,  измотанными пассажирами, чемоданами в багажни-
ке, которые нужно разнести по номерам, и всякими проблемами, неизбежными
при каждом прибытии. По виду что-то в роде экспресс-тура "Весь Магриб за
неделю", потому что каждый хотел заполучить сувениры перед тем, как отп-
равиться спать,  и все галдели, что завтра утром лавочки окажутся закры-
тыми.  Девица-гид обещала им,  что нет, но ее никто не слушал. К тому же
они все поголовно желали пойти в тот магазинчик,  что справа,  поскольку
там сумки "Виттон" продаются дешевле и притом со скидкой;  напрасно соп-
ровождающая девица твердила,  что, поскольку они на попечении фирмы "Ма-
рокко-тур", им продадут за ту же цену в левой лавчонке, - они все броси-
лись в правую,  чтобы обделать свои делишки в обход "Марокко-тур",  где,
понятно, только и норовят погреть руки за их счет.
   Тут прибыл автобус другой фирмы - "Оазис-трэвел", у которой был конт-
ракт с правым магазином;  люди из "Оазиса" стали исходить пеной,  решив,
что те, первые, расхватают их сумки. Их гид вступил в переговоры с деви-
цей от "Марокко",  пытавшейся вытурить своих подопечных из магазина нап-
раво, божась, что в другом такие же сумки за такую же цену, но те не же-
лали
   собственных задницах добрых шесть сотен километров, а потому и не по-
думают слушаться чьих бы то ни было приказов, а что до этих из "Оазиса",
так они могут и подождать своей очереди.
   Видя, что девица-гид начинает психовать,  они образовали  две  группы
сопротивления:  первая  вопила  нечленораздельное "Гы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!" ,  а
вторая  скандировала,  словно  на  демонстрации:  "Ги-да  до-лой!  Ги-да
до-лой!" И тут у нее вовсе сдали нервишки, она как заорет:
   - Да имела я вас всех с прибором!
   Надо же! Я тотчас сказал самому себе: вот была бы хорошая женушка для
Жан-Пьера.  Лет двадцати на вид, в джинсах с латками на довольно клуглом
и приятном на взгляд заду,  в тенниске от "Марокко-тур", откуда выгляды-
вал пляжный лифчик того же цвета, грудки ничего себе, волосы кое-как об-
резаны, грязные от пота и пыли, скорее всего натурального льняного цвета
(впрочем,  под неоновыми огнями все естественное  выглядит  поддельным),
солнечные очки торчат в волосах прямо на макушке.
   - Эй вы, банда извращенцев, покупайте где угодно ваши дерьмовые шмот-
ки и уматывайте восвояси! Мне обрыдли ваши морды, вы все равно не видите
ничего красивого,  сколько ни старайся,  а только пялитесь,  как бараны,
осиновые поленья, тыквы огородные! И с вашим занюханным автобусом разби-
райтесь сами, а с меня довольно!
   И она  бросилась  в  отель под радостные восклицания туристов из "Оа-
зис-трэвел", довольных, что людей из "Марокко-тур" так приложили, и щел-
кавших  фотоаппаратами,  целясь  в ошарашенные физиономии соперников (на
память об Агадире, будет о чем порассказать!), в то время как женщины из
"Марокко" орали,  требуя уполномоченного от компании,  какой-то тугоухий
тип все еще продолжал скандировать: "Ги-да до-лой!", а кое-кто под шумок
умыкал целые упаковки сумок "Виттон" по полтора десятка штук в каждой.
   Девицу-гида я обнаружил в гостиничном баре с белеными стенами, распи-
санном "под минарет" с гигантскими опахалами и плетеными табуретами. Она
заказала виски и, усевшись бочком на табурет, уперев локти в стойку, од-
ним глотком опорожнила стакан.  Я подсел рядом и велел гарсону повторить
для нее виски и налить мне кока-колы. Она ничего не сказала, даже не по-
вернула головы. Ладонями она зажимала уши, чтобы не слышать постороннего
шума,  у нее был длинный, чуть вздернутый носик, крутой лоб и тонкие гу-
бы.  Не слишком обходительна,  за это можно ручаться, но свое дело знает
круто.  О  моем существовании она заподозрила,  когда перед ней появился
полный стакан,  а я сказал бармену,  что это мое виски.  Она  отодвинула
виски в мою сторону,  но я прибавил,  что меня плохо поняли: виски ей, а
плачу я - вот что я имел в виду.  А затем я стал шарить в карманах и об-
наружил, что не имею при себе ни монеты. Она понаблюдала за моими телод-
вижениями и посоветовала оставить попытки выучить французский.
   - Барака Алла фик! - с этими словами она подняла стакан. - Тех чурба-
нов я послала, так что же мне теперь делать?
   Она спрашивала это у змеи,  обвившейся вокруг пальмы, вытатуированной
на ее предплечье. Потом заплатила за два виски, мою кока-колу и ушла.
   Я нагнал ее в холле,  чтобы узнать,  свободна ли она. И снова я выра-
зился так,  что меня не поняли:  она презрительно оглядела меня с ног до
головы и спросила,  неужто я мог принять ее за шлюху.  А,  значит,  нет?
Тогда чао! Я был задет и уточнил:
   - Да я не о том.
   - Ну и отстань.
   - Я,  конечно,  люблю девушек, но это вовсе не причина, чтобы из меня
вить веревки.  И потом я - не от фирмы "Марокко".  Вот что я ей  сказал,
крепко  взяв  ее за локти и развернув лицом к себе.  И уточнил,  что мой
друг и я,  мы нуждаемся в гиде,  притом мы отнюдь не бараны, сумки "Вит-
тон" нас не интересуют вовсе, мы - путешествующие писатели, направляемся
в сторону Высокого Атласа, имеем средства оплатить машину и персонально-
го проводника,  я выбрал ее,  так каков ее тариф?  Конечно,  если она не
предпочитает вернуться к толпе, которая не прочь ее линчевать. И вправду
шум за дверьми нарастал:  только что в холл принесли двух сильно помятых
женщин,  по всей видимости, подравшихся во время перепалки между автобу-
сами, и управляющий отеля уже спешил туда выяснять, что стряслось.
   - У тебя какой номер? - спросила девица.
   Я не смог вспомнить и спросил у дежурного; тот поглядел в книгу запи-
сей и положил передо мной ключ. Она тотчас зажала его в кулачок и напра-
вилась к лифту.  Ее наглость меня несколько обескуражила,  но я послушно
потопал следом.  Дверь лифта захлопнулась за нами как раз  тогда,  когда
раздались  чьи-то разъяренные голоса,  вопрошавшие,  куда подевалась гид
фирмы "Марокко-тур".
   Пока лифт поднимался, мы стояли неподвижно и смотрели в разные сторо-
ны.  На пятом этаже она осведомилась,  не стеснит ли меня, если я дам ей
приют на ночь. Я ответил, что нет. На это она заметила, что в таком слу-
чае я мог бы выказать больше энтузиазма.
   Телефон зазвонил,  едва я переступил порог своей комнаты. Управляющий
гостиницы желал поговорить с гидом.  Я сообщил ему,  что это невозможно:
девушка  реквизирована представителем французского правительства для вы-
полнения официальной миссии;  все детали будут ему сообщены утром госпо-
дином Шнейдером,  гуманитарным атташе, у которого на руках охранная гра-
мота самого короля Хусейна,  а теперь совсем не время нас беспокоить.  Я
бросил трубку, не дослушав его, и подобное нахальство меня самого удиви-
ло.  Потрясающе,  как это быстро приходит - уверенность  в  себе.  Стоит
только получить хоть немного власти.
   - Хусейн, господин литератор, это в Иордании. А здешнего короля зовут
Хасан. Тем не менее спасибо.
   Ее голос был мягок, она чуть насмешливо тянула слова. Когда она нача-
ла стаскивать с себя тенниску,  я сказал,  что это необязательно, потому
что у меня есть своя гордость. Я вполне мог оставить ее здесь, не затас-
кивая в кровать, и к тому же я уже предупреждал, что отнюдь не считаю ее
потаскухой.  Она снова натянула тенниску, и я опять, похоже, попал впро-
сак.  "Да нет,  все в порядке", - пробормотал я. Уж в который раз я, на-
верное, не так выразился. Она ответила довольно резко, что ей начхать на
собственное  тело,  она  никогда ничего не чувствует,  так что я могу им
располагать,  если мне хочется попытать удачи,  ведь все  парни  немного
сдвинуты на женщинах, которые не получают удовольствия, и лезут из кожи,
словно боятся упустить большой куш.  Как можно достойнее я отвечал, что,
прежде всего,  я обручен,  даже если... впрочем, в конце концов, это мои
проблемы... и потом, не моя вина, что она такая, а говорить со мной мож-
но  бы  и в другом тоне.  Она извинилась и сослалась на то,  что слишком
вздрючена.  Я заметил,  что нервы есть и у меня.  Тут она снова  стянула
свою майку со словами, что, по меньшей мере, это нас успокоит, а с таким
доводом согласился и я.
   Когда ее бордовые джинсы и все прочее спустились к щиколоткам,  я по-
думал:  если она не любит заниматься любовью, то только зря портит такой
стоящий товар.  Она красовалась на паласе нагишом,  а я старался открыть
мини-бар,  чтобы малость взбодриться.  Наконец, воспользовавшись связкой
ключей как фомкой,  я успешно взломал дверцу и начал  приготовлять  кок-
тейль  собственного изобретения.  Лежа поперек кровати с сигаретой в зу-
бах, она наблюдала, как я смешиваю напитки из миниатюрных бутылочек. Об-
ратив  мое внимание на то,  что обычный способ использовать ключ - вста-
вить его в замочную скважину,  она затем не без надежды в голосе спроси-
ла,  не страдаю ли я случайно бессилием. Я же был просто слишком заморо-
чен историями с Жан-Полем и Иргизом.  И к тому же,  ежели я сначала зай-
мусь любовью с этой девчонкой,  мне, как я себе представлял, потом будет
легче ей все объяснить.
   Когда я разделся и перевернул ее к себе спиной,  она забормотала, что
нет,  так не надо,  мы же еще не слишком знаем друг друга,  а я отвечал,
что именно поэтому я и желаю явить к ней уважение как к  незамужней  де-
вушке. Но тут мне стукнуло в голову, что она-то не цыганка, и я плюхнул-
ся ей на живот, и видел ее глаза, и это было тоже хорошо, несмотря на то
что  она вежливенько поглядывала на меня,  ожидая,  пока я уймусь.  Надо
сказать, чувствуешь себя при этом довольно странно. Я уж пускался во все
тяжкие,  елозил,  как мог, перемежал нежности с грубостью, но можно было
бы подумать,  что я мою ее машину, а она терпеливо пережидает, посматри-
вая на меня через лобовое стекло.
   - Если вам угодно, я могу и прекратить.
   - Ничего, это меня не беспокоит.
   - А меня вот как раз напротив.
   - Ну, если мы будем продолжать хамить, то не стоило и начинать.
   - Но начал-то не я первый или как?
   - А что за книжку вы пишете?
   Мне захотелось  выказать  свое  мужское превосходство классным уколом
шпаги.  Она же лишь хмыкнула,  что это не ответ.  Тогда я сказал ей, что
это разные истории о жизни человека.  Это ее немножко смутило,  и я смог
без помех заняться собственным удовольствием, думая о Лиле: она-то вкла-
дывала столько жара в это занятие, что теперь у меня даже выступили сле-
зы и закапали на грудь блондинки.
   - Ты что, плачешь или это пот?
   Я не ответил. Проглотил свои дурацкие слезы о потерянном прошлом, ко-
торое,  пусть теперь я изо всех сил и стараюсь о нем забыть, все же при-
несло мне немало счастья.  В некотором смысле я был доволен,  что  топлю
Лилу  в теле этой совершенно бесчувственной девицы.  Такова плата за то,
что меня предали.  Я спрашивал себя:  неужели мне по гроб жизни  суждено
остаться таким сентиментальным?  Но тут моя красавица вскрикнула: дело в
том,  что,  перепихиваясь с ней, я затолкал ее к самому изголовью, и она
стукнулась головой о стену.  Оттуда раздался голос сонного соседа-посто-
яльца: "Войдите!"
   Тут мы оба разом зашлись от хохота,  и сам не пойму, что дальше прои-
зошло: может быть, что-то там у нее в нутре содрогнулось или сдвинулось,
но голову могу прозакладывать - мы оба разом вознеслись на небеса.  Обх-
ватив друг дружку за бока,  мы катались по простыням, обоим стало как-то
сладко не по себе, было трудно дышать, но главное - все перегородки меж-
ду нами обрушились,  и мы посмотрели друг на друга, как старые приятели.
Получилось даже лучше,  чем когда просто любишь, и совершенно по-новому:
два  чужака,  двое отверженных,  на которых всем наплевать,  обрели друг
друга, и я был горд, что смогу увезти ее в Иргиз.
   - Поганец, - улыбнулась она. - Это какое-то жульничество.
   Я прошептал,  что меня зовут Азиз,  чтобы не  упустить  минуты  моего
скромного триумфа.  Она расщедрилась, заметив, что так даже неплохо, и я
по чести должен был бы принять ее слова за комплимент,  а потому  тотчас
сказал "спасибо" и что в следующий раз будет еще лучше.  Ну нет, следую-
щего раза не случится (это уже она сказала),  таков ее  принцип:  единс-
твенный  способ иметь нормальные отношения с мужчинами - тотчас ложиться
с ними в постель. Так они получают, что им нужно, и можно перейти к дру-
гим делам,  например к разговору.  Меня задело за живое, но я не показал
виду.  Наверняка она - девушка с высшим образованием.  О чем я и осведо-
мился. Ну да, она дипломированный специалист по массе таких вещей, о ко-
торых я даже не знал, как они называются. Имело смысл переменить тему.
   - Почему ты наколола себе дерево?
   Она едко обронила, что это меня не касается, мол, дела семейные. Нас-
таивать я не стал. Идя за ней в ванную, я спросил, как ее зовут.
   - Валери.
   Куда ни шло. Даже лучше, нормальнее, чем Клементина.
   - Валери, а дальше?
   - Д'Армере.
   - Валери, мне надо с тобой поговорить.
   Дальше мы замолчали. Она смотрела на меня, опершись на раковину. Пос-
кольку я все не решался,  она выпроводила меня из ванной, и я отправился
пить мой фирменный коктейль, который на вкус оказался еще хуже, чем аме-
риканская бурда из кафе "Маршелли". Через дверь она резко спросила:
   - Как там твое давешнее предложение?..  Что-то серьезное  или  только
предлог покататься на мне верхом?
   Я прокричал  ей,  что она действительно тронутая и что в жизни прихо-
дится заниматься не одной только любовью. Она открыла мне дверь, буркну-
ла, что я милашка, и я плюхнулся вместе с ней в ванну.
   - Тебе известны работы Конрада Лоренца о гусях?
   Конечно, я  усек,  что  дело здесь вовсе не в гусиной печенке,  но на
всякий случай промямлил что-то невразумительное.
   - Я пишу диссер по социологии. О групповой агрессивности. Работа гида
позволяет платить за курс и подбрасывает материал. И потом, ежу понятно:
коли хочешь зацепиться в Марокко,  выбор профессий совсем невелик.  Пены
прибавить?
   - Угу. А почему не вернешься во Францию?
   - Я отсюда родом.  Впрочем, не о том речь. К тому же у меня нет выбо-
ра. Но все путем, не бери в голову, с моими гусями я совсем неплохо уст-
роилась.  Обычно я никогда не даю промашки. Так что сегодняшний случай -
это что-то новенькое.
   Я кивнул. Для меня тоже в новинку прохлаждаться вдвоем в мыльной пене
после  постельной  баталии и вот так дружески болтать.  По-своему совсем
неплохо.  Я не позволял себе ее приласкать,  чтобы чего-нибудь не испор-
тить. Уперев голову мне в грудь, так что мой нос оказался в ее шевелюре,
рассеянно закручивая кончиком пальца волоски у меня на лодыжке, она выс-
лушала всю мою повесть: похищение из горящей машины, Валлон-Флери, арест
в кафе "Маршелли",  изгнание из страны, оказавшееся на руку "Пари-матч",
жена гуманитарного атташе,  требующая развода.  А закончил я собственной
легендой, придуманной в самолете. За все время она не произнесла ни сло-
ва.  Я трижды замолкал, проверяя, не спит ли, но каждый раз меня дергали
за волосок, чтобы продолжал.
   В конце моей исповеди я с комом у горла спросил, согласна ли она сыг-
рать роль в моей комедии с Жан-Пьером. Ответила не сразу. Что-то чертила
большим пальцем ноги на запотевших кафельных плитках.  Попросила в  точ-
ности повторить то описание Иргиза,  что пришло мне на язык в самолетном
кресле компании "Эр Франс".
   Я закрыл глаза,  чтобы припомнить точные слова: о долине, пещере, ос-
вещенной отблесками горных ледников, волшебном источнике и новой автост-
раде,  угрожающей нарушить сокровенную тайну жизни сероликих людей, убе-
регавших свои доисторические нравы и обычаи от нынешней цивилизации.
   - Я  устрою  тебе нечто похожее в горном массиве М'Гун.  Мы сунем ему
под нос местечко,  где в равных долях будут и кусочек пустыни,  и клочок
оазиса, и горные ледники. Тебе подойдет?
   Я сказал, что да.
   - А  когда мы доберемся до Айяши и поднимемся на половину его высоты,
ты скажешь,  что мы опоздали,  по-видимому,  горная лавина погребла  под
камнями Иргиз, и я привезу вас обратно. Как ты думаешь, он проглотит та-
кую байку?
   Я ответил,  что он сам ни о чем другом и не помышляет, особенно из-за
своей Лотарингии. До утренней зари мы обсуждали все подробности будущего
спектакля,  подбавляя в ванну горячей воды,  а потом  отправились  часок
вздремнуть.  Я чувствовал, что как раз вовремя попался на ее пути: чувс-
тво мести заставит ее повести моего бедолагу в несуществующий заповедный
край,  чтобы хоть немного отдохнуть от гусей,  привычных рекламированных
маршрутов,  обязательных красот,  безделушек и воспоминаний по сниженным
ценам.  Мы лежали голышом, прижавшись друг к другу под прохладными прос-
тынями, и у меня не появлялось никаких желаний; то, что я испытывал, по-
ходило  на  какую-то нежную доверчивость,  и я решил,  что,  может быть,
вот-вот влюблюсь по второму разу.
   - Знаешь, Валери...
   - Что?
   Я уткнулся носом в ложбинку ее плеча,  и запах ее тела  вытеснил  все
мысли.
   - Так.
   Она тихонько прижала к себе мою ладонь:
   - Не забивай себе голову. Спи.
   Без десяти восемь я нашел моего атташе в холле. По его лицу было вид-
но,  что он провел ночь без сна; для путешествия он напялил на себя кос-
тюм  геолога:  высокие башмаки и бежевую хлопчатобумажную курточку с ко-
роткими рукавами,  белый легионерский шарф и  бейсбольную  каскетку.  Он
достал себе радиотелефон и, сжимая его в руке, нервно мерил шагами холл.
   Завидев меня,  он бросился навстречу, волоча за рукав детину боксерс-
кого вида в джелабе,  и представил его как Омара, специалиста по Атласу,
согласившегося отвезти нас туда в своем джипе.  Я отвел Жан-Пьера в сто-
ронку и прошептал ему,  что этого не следовало делать. Так как он не мог
взять в толк,  почему я заупрямился,  пришлось объяснить ему, что Омар -
из народности разауи,  искони слывших заклятыми врагами сероликих  людей
из  Иргиза.  Довод попал в цель.  Жан-Пьер отправился улаживать вопрос с
боксером, и тот, получив отступного, ушел, довольный удачным дельцем.
   Тут я сообщил Жан-Пьеру,  что отыскал для нас идеального шофера:  де-
вушку  из почтенного бордоского семейства,  с фамилией,  начинающейся на
"де" (в общем, если говорить точно, не совсем на "де": на "д" с закорюч-
кой вверху).  Я убеждал его, что они быстро найдут общий язык, тем более
что эта особа знает Атласские горы назубок и даже слыхала о  существова-
нии сероликих людей,  хотя,  впрочем, не смогла бы сама отыскать тропы в
заповедную долину. Он оставался все таким же мрачным, и я под конец счел
нужным весело добавить, что нам достаточно лишь в нужный момент завязать
ей глаза. Он поинтересовался, где она сейчас, и я ответил, что на пляже.
Тогда он вдруг забубнил,  что телефонный номер занят. Я растерянно уста-
вился на него,  и он,  сложив телефонную антенну, пояснил: слышны только
гудки,  а значит, он израсходовал всю ленту Клементининого автоответчика
и теперь до него не доходит даже голос бывшей  жены,  просящий  передать
сообщение после звукового сигнала.  Хуже для него не придумаешь:  теперь
между ними все кончено - дальше тишина. Мне осталось просто прошептать:
   - Но я-то здесь.
   Он поглядел на меня странно  внимательным  взглядом,  словно  пытался
уяснить,  какую роль я играю в его сложных семейных отношениях,  а затем
снова вытянул антенну и сказал:
   - Я люблю ее.
   Да, как видно, ночь не поправила его дела, подумал я, а значит, самое
время шевелиться. И потащил его на террасу. Он покорно плелся, еле удер-
живая в повисших руках телефон с волочащейся по  полу  антенной,  словно
человек, прогуливающий по улицам поводок своего недавно умершего пса. Их
встречу я устроил под солнечным тентом,  после завтрака,  чтобы  он  мог
увидеть ее в купальном костюмчике,  служившем, по моему разумению, самым
весомым доводом в пользу Валери;  другой ее довод  -  обещание  блеснуть
изысканной добропорядочной манерой выражаться,  принятой в лучших семьях
Бордо - не внушал мне особого доверия.
   - Мадемуазель Валери д'Армере,  - представил я ее.  - А это  господин
Жан-Пьер Шнейдер, мой атташе по гуманитарным вопросам.
   - Как поживаете?  - спросила Валери,  протянув ему руку.  В эти слова
она чуток переложила рахат-лукума,  но мы так и договаривались,  так что
пока роль удавалась ей.
   Жан-Пьер несколько растерянно глянул на меня, потом переложил телефон
в левую руку, чтобы протянуть правую девице.
   - У вас есть на примете подходящий автомобиль? - спросил он.
   - Могу вам предложить настоящий корабль пустыни,  модель  разработана
для гонок Париж - Дакар. Восемь ведущих полуосей, триста пятьдесят лоша-
диных сил,  три тысячи пятьсот километров автономного пробега; кондицио-
нированный воздух, душ, туалет, кухонный блок. Ни дюны, ни солевые боло-
та,  ни снег, ни песок не способны его остановить, а вы сидите как дома,
в клубном кресле перед экраном телевизора.
   - Наши претензии скромнее, - только и выдавил из себя Жан-Пьер.
   - За шесть дней двадцать тысяч франков.  Незабываемые ощущения гаран-
тированы. К тому же платить будет ваше правительство. Кофе?
   Жан-Пьер уселся по-турецки на песок и застыл с прямой как палка  спи-
ной.  Нет,  спасибо,  он уже завтракал.  Увы, отпущенные ему средства не
беспредельны. Затем он принялся задавать ей вопросы по географии, прове-
ряя ее компетентность, и неожиданно показал себя весьма подкованным. На-
верное, прокорпел над картой всю ночь. Ветер сорвал с него каскетку, и я
отправился за ней вдогонку.
   Было уже тепло,  от песка шел жар, птички и коты дрались из-за остав-
ленных людьми крошек.  Какое-то время я не отрывал  глаз  от  воздушного
змея с трещоткой, парившего на нитке, которую сжимал в кулачке маленький
мальчик.  Малыш ревел,  уставясь на кончики своих сандалий. Нескончаемый
пляж с шеренгами людей, листавших "Вельт", "Монд", "Суар", "Матен", "Гуд
морнинг",  "Морген",  не имел запаха и был совершенно тих.  Ни рыбака  с
удочкой,  ни  паруса в море,  ни скалы на берегу,  ни радостного смеха -
гладь и безмолвие. Там, откуда я ушел, Валери отвечала на вопросы, глаза
ее блестели,  и она поднимала палец, как в школе. Я смотрел на нее и на-
чинал забывать об уютных марсельских  бухточках.  Каскетку  Жан-Пьера  я
принялся усердно отчищать от пыли, чтобы иметь какое-то занятие и не ме-
шать им как следует познакомиться.
   Когда я наконец к ним подошел, они сошлись на "лендровере" за девять-
сот дирхемов в неделю, не считая бензина. Жан-Пьер уже начинал понемногу
расслабляться.  Я позволил себе заметить, что со своей белой кожей севе-
рянина без каскетки он сожжет себе лицо. Валери тотчас схватила свой тю-
бик и,  не спрашивая у него разрешения,  намазала ему кремом лоб, щеки и
нос. Я же подметил, как он украдкой поглядывает на то, что у нее под ку-
пальником,  и это мне понравилось. А тут заверещал его телефон, он вско-
чил,  подняв вокруг себя кучу песка,  и отошел,  чтобы сделать вызов. На
сей раз он звонил не Клементине,  так как я расслышал  "господин  дирек-
тор",  и  сразу он перестал походить на маленького мальчика.  Стал почти
мужчиной,  хотя и из тех,  кто всегда не в своей тарелке. Ну да, на него
возложена ответственность, он отдает себе в этом отчет, но незачем его в
чем-то обвинять, ни его, ни выдворенного уроженца Марокко: им необходимы
время  и  средства,  чтобы выполнить взятую на себя миссию,  твердил он,
шлепая ногами по мелководью.  Таким он мне очень нравился.  Я  был  горд
тем,  что он пытается отбиться и защищает меня. Я даже обернулся к Вале-
ри,  призывая ее в свидетели.  Однако ее лицо не выражало особого вооду-
шевления.
   - Гнилой парень. Дырявая кастрюля.
   - Дырявая что? - переспросил я.
   - Кастрюля.
   Я поглядел  на  Жан-Пьера,  шлепавшего взад и вперед по кромке воды с
подвернутыми штанинами,  носками в одной руке и телефоном в  другой.  Он
уже  дал отбой и теперь снова пытался дозвониться до автоответчика своей
Клементины, и могу дать голову на отсечение - он снова превратился в со-
сунка.
   - Ему надо бы влюбиться в тебя, - сжав зубы, процедил я.
   - Что  ж,  влюбиться  так влюбиться!  - вздохнула она с чинной покор-
ностью уроженки Бордо и потянулась. - Ты не намажешь мне спину?
   Она перевернулась на живот и расстегнула лифчик.  Я втер  крем  ей  в
спину,  не отрывая глаз от Жан-Пьера. Волоча ноги по песку, тот печально
слушал гудки автоответчика.
   - Понимаю, он, наверное, кажется тебе странным...
   - Нет.
   - Да? А почему?
   - "Все характерные особенности поведения,  объективно  наблюдаемые  у
гусей, потерявших своего партнера, - зевая, прочитала она на память, - в
значительной мере проявляются среди людей, удрученных расставанием".
   Вдруг Жан-Пьер издал вопль,  выпустил телефон из рук прямо в  воду  и
прыжками помчался к нам, размахивая руками, словно ветряная мельница.
   - Конрад Лоренц, "Агрессивность", глава одиннадцатая. - закончила ци-
тировать Валери, перевернувшись на бок и опершись на локоть.
   С багровым,  искаженным от боли лицом он рухнул прямо на ее завтрак и
задрал ногу. Потом грубо сорвал с Валери лифчик и обвязал его тугим жгу-
том вокруг лодыжки. Я только хмыкнул: мне-то казалось, что я подам им на
блюдечке  неспешную  любовную историю,  роман при свете костра у горного
уступа, где они раскроют друг дружке свои разбитые сердца.
   - А трусы мои тебе не нужны,  господин Чурбан?  -  закричала  Валери,
отбросив прочь полотенце, которым я хотел было прикрыть ее грудь.
   - Морской дракон,  - запыхавшись, прохрипел Жан-Пьер. - Такое со мной
уже однажды было в Раматюэле. А я аллергик... Я... У меня в комнате есть
телефон моего врача...
   И он боком заполз на купальный матрасик,  его била дрожь. Да, в таком
путешествии подобный тип - отнюдь не подарок.
   Надув от ярости щеки, Валери вскочила на ноги, напялила свою тенниску
и не слишком вежливо заметила мне:
   - Как видишь, при прочих равных условиях мои гуси для меня предпочти-
тельнее.
   И она бросилась по узенькой дорожке, тянувшейся вдоль пляжа за шерен-
гой эвкалиптов.  Я уже начал было думать,  что на том наше путешествие и
закончится,  когда она возвратилась с симпатичным парнем и тот мне помог
дотащить нашего атташе до своего такси.
   - Мне больно, - стонал Жан-Пьер.
   - Пустяки, обойдется, - успокаивал я.
   На нашем  пути  курортники переставали играть в волейбол,  и мне было
стыдно нести,  как мешок, по пляжу моего недотепу в костюме льва пустыни
с лифчиком вокруг лодыжки. Я стыдился и переживал за него.
   - Тебе сейчас везти в поликлинику, мисью, - повторял шофер. - Там те-
бе лечить.
   Я злился и на него тоже - за его уродский выговор,  оскорблявший  мой
родной язык.  Я бы с удовольствием подрался с ним по-мужски,  как араб с
арабом,  в моем положении это был бы единственный способ нормально пооб-
щаться с кем бы то ни было,  потому что мне все обрыдло, обрыдло, обрыд-
ло. Жан-Пьера я бросил, как тюфяк, на сиденье старого "пежо", и он замы-
чал в истерике:
   - А... А мой телефон?
   - Дерьмовая жизнь! - подытожил я.
   Он снова  принялся клацать зубами,  а потом потерял сознание,  уронив
голову мне на плечо и трясясь в разъепанной  четырестачетверке  по  всем
ухабам проселочной дороги.  Валери права:  этот тип - кастрюля,  дырявая
кастрюля. Она перегнулась через атташе и схватила меня за руку, так мы и
доехали, пихая друг на дружку этого беднягу, которого мотало между нами.
То,  что она так же раздражена, как и я, меня немного успокоило, хотя мы
не проронили ни слова.  Меж нами действительно что-то происходило,  хотя
что именно,  не могу сказать, но ничего подобного я раньше не испытывал.
Ведь  мы  же встретились:  она,  после долгих лет бессмысленной зубрежки
кончившая гидом,  и я, потерявший годы и годы, ломая автомобили и скучая
до слез по оставленной школе. Мы дополняли друг друга: два неудачника по
бокам третьего - атташе-смертельный-номер,  которого  хотелось  отослать
назад  в  его  страну с письмецом для его жены.  Но я не умею долго быть
эгоистом, возможно, потому, что мне нечего защищать.
   Я выпустил руку Валери.  Одновременно со мной она сжала пальцами  ко-
ленку бредившего Жан-Пьера,  которого мучили кошмары, и этот жест заста-
вил меня полюбить ее еще сильнее. В конце концов именно чего-то подобно-
го  я  от нее и добивался:  чтобы она нянькалась с этим великовозрастным
младенцем вместе со мной, чтобы мне удалось хоть ненадолго почувствовать
себя отцом.  Может, такие желания приходят из детства, не знаю, но и она
тут сыграла не последнюю роль:  я чувствовал, что и ей, и мне необходимо
что-либо поосмысленнее передка, чтобы любить друг друга.
   Я взволнованно пялился на нее,  как вдруг заметил,  что нашего атташе
раздуло.  Да,  такая аллергия - отнюдь не шутка, его отек норовил засло-
нить  нам обзор,  и я отвел глаза (из осторожности,  чтобы не прыснуть).
Валери тоже,  должно быть, вообразила, что он будет раздуваться и разду-
ваться, пока не раздавит нас о бока машины. Послышался какой-то сдавлен-
ный кроличий писк:  она тоже пыталась подавить приступ смеха, и для моих
ушей он прозвучал как сладкая музыка - так хихикают подельщики.  Вероят-
но, в подобную минуту я не имел права чувствовать себя счастливым, одна-
ко никогда не знаешь, где несчастье подкарауливает тебя самого, а потому
счастье следует подбирать везде, где оно плохо лежит. Такова моя филосо-
фия, и хорошо, что теперь есть кто-то еще, кто ее разделяет...
   Поликлиника оказалась  новеньким зданием на холме и выглядела гораздо
роскошнее, чем диспансер Святого Иосифа в Марселе-Северном. Доктор в бе-
зукоризненно  белом халате принял от нас и погрузил пострадавшего на те-
лежку,  а затем возвратился,  чтобы спросить наши имена и заполнить кар-
точку.
   - Это мой приятель, случайный попутчик. - сказал я.
   - А вы кем ему приходитесь? - спросил он у Валери.
   - Я владелица лифчика.
   Он поднял голову и проворчал, что жгут из ее бюстгальтера слишком за-
тянут и пациент рисковал получить гангрену.  Валери  уточнила,  что  он,
кроме всего прочего,  аллергик,  но ей неизвестны противопоказания.  Ну,
укол-то ему уже сделали,  успокоил нас врач,  а дальше будет  видно.  Он
ушел, забыв прихватить заполненные нами бланки.
   Я шепнул Валери на ушко,  что нахожу его странноватым;  она заметила,
что сейчас, слава Богу, не рамадан, а то в прошлом году ее отцу опериро-
вали мочевой пузырь во время поста,  и хирург потерял сознание,  зашивая
разрез.  Чтобы немного отвлечься от дурных предчувствий,  я спросил  ее,
чем занимается ее отец.  Она отвечала, что он тоже врач, но бросил прак-
тику из-за пьянства.  А теперь занимается садоводством.  Нет, не для де-
нег,  а  от отчаяния:  после смерти жены мир для него перестал существо-
вать.
   Меня охватила страшная грусть, так как на ум взбрело, что умри сейчас
Жан-Пьер на своей каталке,  земля не прекратит вращаться. Его Клементина
станет вдовой, что гораздо престижнее развода, а лотарингская родня хоть
и погрустит - не без того, - но они-то помнят семнадцатилетнего будущего
писателя и совсем не знали атташе по гуманитарным проблемам, пентюха-не-
удачника с его чемоданчиком, радиотелефоном и бейсбольной каскеткой; вот
он-то станет моим личным усопшим, я единственный, кто не устанет оплаки-
вать его такого, какой он сейчас; но мне полезно было бы кого-нибудь оп-
лакивать.  На этого,  по крайней мере, я очень рассчитывал, и после него
осталась бы пустота, потому что он бы покинул меня не по своей воле.
  Через полчаса нам его вернули,  уже не раздутого, победно семенящего и
довольного,  что аллергия побеждена,  "между тем как тогда, в Раматюэле,
не поверите, я бредил три дня подряд с температурой под сорок". Потом он
попросил прощения за беспокойство и пожелал во что бы то ни стало  пода-
рить  Валери  новый купальный костюм,  как я заподозрил,  она начала ему
нравиться, и потому я намеренно не стал выходить из такси, когда они де-
лали покупки.  Видимо,  он даже огорчался, что я не разделяю его ликова-
ния,  но мне требовалось какое-то время,  чтобы избыть свою печаль: ведь
всего полчаса назад я его почти что похоронил.