А.Н.Житинский

   СНЮСЬ

   Я снюсь. Теперь это стало моим основным занятием. Дело дошло до того,
что меня так и называют - Снюсь. Я - Снюсь.
   Знакомые девушки обращаются ко мне более ласково  -  Снюсик.  Есть  в
этом что-то пошленькое, сюсюкающее. Какой я им Снюсик? Мне тридцать семь
лет.
   - Снюсик, сыграйте мне что-нибудь на скрипке в ночь на понедельник!
   И я играю.
   Началось это несколько лет назад. Мой приятель Эдик М.  однажды  ска-
зал, что я ему приснился. Я воспринял это известие без особого энтузиаз-
ма. Хотелось бы присниться кому-нибудь другому, а не Эдику. Не  знаю,  о
чем с ним разговаривать, - даже во сне.
   Однако он сообщил, что мы с ним ездили на автомобили, причем  вел  я.
Мы приехали на какую-то площадку. Там я стал носиться на машине  взад  и
вперед, а потом мы рвали и выбрасывали с балкона туалетную бумагу.  Эдик
сказал, что, уходя, я занял у него три рубля, чтобы купить новую  порцию
бумаги. Все это меня не обрадовало. Засыпая в тот день, я  подумал,  что
неплохо было бы отдать Эдику три рубля. Не люблю быть должником - ни  на
яву, ни во сне.
   Утром ко мне позвонил все тот же Эдик и закричал,  что  я  снова  ему
приснился. Мы скакали на зебрах, а потом я  отдал  ему  три  рубля,  за-
имствованные в прошлом сне. Я, мол, так и сказал: помнишь,  вчера  брал?
Эдик излагал это все, захлебываясь. Взволнован до предела.
   - Ну и чего ты хочешь? - спросил я.
   - Ты что - не понимаешь?! Это же редчайший случай!
   - Ничего подобного, - сказал я. - Я всегда возвращаю долги.
   - Идиот! - завопил он.
   - Истрать эту трешку с толком, - посоветовал я.
   Он повесил трубку.
   Случилось так, что как раз в тот деньу меня не было ни  копейки  И  я
даже пожалел, что отдал этому типу три рубля, которые  бы  мне  пригоди-
лись.
   На следующее утро он позвонил снова.
   - Слушай, кончай свои фокусы! - хрипло заорал он. - Ты снова  ко  мне
явился. Тебе не надоело?
   - Вообще надоело, - сказал я. - А что я делал?
   _ Выдувал мыльные пузыри величиною с автобус. В форме  куба  выдувал,
сволочь! А потом сказал, что хочешь есть. У тебя не было денег.
   - Это правда, - сказал я. - А что же сделал ты?
   - Накормил тебя, мерзавца. На трешку...
   - Спасибо, - сказал я. - Обед мне понравился.
   - Мы ужинали... - добрея, сказал он. - Слушай, не надо больше, ей-ей!
А то я буду просыпаться.
   "Ну его к Богу! - подумал я. - Зачем он мне нужен? Если уж  проводить
с кем-нибудь время во сне, то только не с ним". Но,  с  другой  стороны,
мне понравилась идея - шляться по ночам в мозгах окружающих, и, засыпая,
я уже сознательно наметил очередную жертву. Я решил присниться начальни-
ку нашей лаборатории и сказать ему, чтобы он сменил шляпу. У него исклю-
чительно дурацкая шляпа. Я подготовил убедительную речь, в которой срав-
нивал шляпу с денежным мешком Уолл-стрита и  говорил,  что  профсоюз  не
простит ему ношение такой шляпы. Для сна это было логично.
   Весь следующий день на службе начальник посматривал на меня  недруже-
любно. Пришелон в кепке. А еще через день он явился в новой  шляпе  типа
"котелок". Тоже глупая шляпа, но все же лучше прежней.
   - Как вам моя шляпа? - спросил он наших дам, а сам искоса  поглядывал
на меня.
   Я промолчал, но ночью уже совершенно нагло приснился ему снова и пох-
валил шляпу.
   Всю неделю начальник напевал под нос песни и  чуть-чуть  приближал  к
себе. Он намекнул, что в следующем квартале я могу рассчитывать на повы-
шение.
   Я понял, что обладаю неким даром. Откуда он взялся, я  не  размышлял.
Как всегда бывает при обнаружении дара, я немного растерялся. Что с  ним
делать? Но растерянность быстро сменилась упоением, этаким  ребячеством,
отчасти даже хулиганством. Я стал сниться всем без разбору,  торопясь  и
не вникая в технику. В то время я мало заботился о мастерстве. С  нетер-
пением ожидал я ночи, намечая днем нового клиента и обстоятельства,  при
которых я хотел бы присниться. В то время я мог регулировать сон близких
лишь в самых общих чертах. При этом сам я никаких снов не видел. Мне бы-
ло интересно на следующее утро узнавать - удалось или нет? Я летал,  как
пчелка, от цветка к цветку, собирая нектар сновидений.
   Я снился школьным приятелям, соседям, сослуживцам и родственникам. Не
все осмеливались наутро сказать мне, что я снился, но в их взглядах  чи-
тался интерес ко мне, любопытство, недоумение и прочее. Особенно часто в
ту пору я снился жене, потому что у нее можно было разузнать многие  де-
тали. Снясь жене, я оттачивал методику и вырабатывал стиль. Жена говори-
ла, что сны с моим участием отличаются неожиданностями и парадоксами.  Я
утомлял ее. Она привыкла к более логичным сновидениям.
   Иногда, шутки ради, я снился известным киноактерам, хоккеистам и меж-
дународным комментаторам. Утром я тихо посмеивался про  себя,  представ-
ляя, как они в эти часы изумленно припоминают неизвестного молодого  че-
ловека, который ночью пил с ними мартини, участвовал совместно в  ограб-
лении банка или пробирался сквозь джунгли. К сожалению, сам  я  пока  не
мог насладиться этими снами.
   В то время мне достаточно было знать человека в  лицо,  чтобы  суметь
ему присниться. Позже и этого не требовалось. Несколько раз я  проверял,
как действует моя способность на незнакомых людей. Я  осторожно  наводил
справки, через третьих лиц: не снилось ли чего такого?  И  почти  всегда
мой сон возвращался ко мне - правда, с некоторыми искажениями,  обуслов-
ленными пересказом.
   "О моем даре знала тогда лишь моя жена. Она приняла его спокойно, как
удар судьбы, но не более. Я был разочарован отсутствием энтузиазма с  ее
стороны. Во всяком случае, она даже не подумала предположить во мне  ге-
ния человечества. Для нее  способность  сниться  окружающим  значила  не
больше, чем умение вязать носки. Жена оказала мне посильную  техническую
помощь, добросовестно пересказав ряд снов с моим участием, а потом  поп-
росила больше ее не беспокоить.
   - Снись кому хочешь, только не мне.
   - Почему? - обиделся я.
   - Неужели ты думаешь, что способен заменить собою  все  на  свете?  -
сказала она. - Я достаточно общаюсь с тобою наяву. Учти, что твой бзик -
это посягательство на внутренний мир человека.
   Я очень обиделся на слово "бзик". Мне хотелось бы, чтобы она  вырази-
лась благороднее. А словам о внутреннем мире человека я тогда не  придал
значения.
   Однако сниться ей перестал.
   Охотнее всего я в ту пору снился дочери. Поначалу я  прибегал  к  за-
имствованиям, показывая ей "Алису в стране  чудес",  например,  при  чем
так, чтобы она была Аллисой. Сам же был Чеширским котом.  Мне  нравилось
растворяться в воздухе, оставляя вместо себя одну улыбку.
   Утром дочка вбегала в нашу комнату и кричала:
   - Папа, а ну улыбнись!
   Я улыбался.
   - Нет, не так, не так! Во сне ты улыбался лучше!
   Чужие сюжеты вскоре иссякли, и я стал придумывать свои. А потом, ког-
да дочь немного освоилась с моей манерой,  мы  придумывали  наши  ночные
приключения вместе, перед сном. Где мы только не побывали!
   Эти развлечения были милы, но хотелось чего-то большего.
   Некоторое время я снился совершенно бесцельно, не стараясь извлечь из
этого никакой пользы для себя и общества.  Затем  предпринял  энергичную
попытку путем сна решить расовую проблему в ЮАР, приснившись  президенту
Яну Смиту. Мне очень не хотелось ему сниться, но дело есть дело.  Предс-
тавляю его легкое потрясение ранним южноафриканским утром! Только потом,
когда проблема так и не разрешилась, я понял, что говрил с  ним  во  сне
по-русски, как и всегда говорю, по причине незнания других языков.
   Неудивительно, что он удивился! Является какой-то обормот  без  пере-
водчика и начинает трещать по-русски! Однако присниться снова с перевод-
чиком я почему-то недогадался.
   Я с сожалением понял, что мой дар не всесилен. Во всяком  случае,  он
не способен сколько-нибудь заметно влиять на международную обстановку.
   Извлекать материальную выгоду я стеснялся. А может быть, не знал, как
это делается. Оставалась единственная возможность - получать новые  жиз-
ненные впечатления и общаться. Вскоре я научился контролировать сны моих
клиентов. То есть я уже мог сам видеть сон  человека,  которому  снился.
Это избавило меня от необходимости расспрашивать его наутро.
   Поначалу меня увлекали чисто технические возможности. Я мог, к приме-
ру, присниться начальнику планово-производственного отдела на фоне  пер-
вобытного племени и участвовать с ним в охорте на мамонта. Тут же я чень
ненавязчиво вводил в сон какую-нибудь современную деталь. Будто бы я од-
новременно программирую охоту на вычислительной машине  и  предскаазываю
местонахождение мамонта. Позже мамонт оказывался представителем заказчи-
ка и, поверженный в яму, в предсмертных конвульсиях  выдавал  начальнику
ППО справку о финансировании.
   Я заметил, что приобретаю репутацию оригинального человека.  Несмотря
на то что на службе я являл собою образец благопристойности и  чинопочи-
тания, ко мне стали относиться с большим интересом как к товарищу,  спо-
собному на выверты мышления.
   Причем прямо никто не говорил. Я узнавал это по глазам.
   С другой стороны, ко мне перестали относиться серьезно.  Я  это  тоже
понимал. Невозможно серьезно относиться к человеку, с которым  по  ночам
охотишься на мамонтов, играешь в рулетку или долго и нудно  распиливаешь
телефон-автомат с целью извлечь из него двухкопеечную монетку.
   Некоторые, наиболее догадливые, стали подозревать, ято я умею сниться
специально. Я не подтверждал их догадок, но  и  не  отказывался.  "Может
быть", - говорил я, пожимая плечами, и этим приводил их в дополнительное
восхищение.
   Прошло два года и мне надоело фиглярство.
   Я уже успел присниться всем заслуживающим внимания знакомым женщинам,
успел соблазнить их во сне и разочароваться.  Господи,  какую  цветочную
пыльцу пускал я им в глаза! Я снился им в альпинистском снаряжении  и  в
старинном дилижансе, со шпагой в руках и гусиным пером поэта, на  Север-
ном полюсе и в пампасах. Я придумывал для них роли куртизанок  и  гетер,
наивных простушек и неверных жен. Рассматривая параллельно с ними  цвет-
ные сны о наших любовных приключениях, я удивлялся собственной  предпри-
имчивости и нахальству. Я один был  сценаристом,  режиссером  и  главным
действующим лицом, им же перепадала скромная участь статисток.
   Утром как правило мне, становилось стыдно.
   Внешне моя жизнь текла по-старому:  ежедневные  присутственные  часы,
бесконечная пикировка с нашими лабораторными дамами, которые  наконец-то
полностью уверились в моей потрясающей способности, и сложные  отношения
с начальством.
   Начальники меня любили и побпивались. Любили она меня за  тО,  что  я
давал им редкую возможность отдохновения в пикантных снах с моим участи-
ем. Такого им не снилось никогда. Побаивались же меня потому,  что  было
неизвестно - какой сон я мог выкинуть завтра.
   Дамы относились ко мне пренебрежительно. Снился я им редко, во  избе-
жание лишних раговоров. Однако они сгорали от  любопытства  и  ежедневно
встречали меня восторженно-осуждающим возгласом: "Ну, кому ты  приснился
сегодня?"
   Татьяна, самая острая на язык, и прозвала меня Снюсем. Прозвище  всем
жутко понравилось. Тепрь меня иначе не называли.
   - Снюсь, завта едем на овощную базу.
   - Это тебе не сниться, там работать надо!
   Я впадал в бешенство и в отместку снился им всем сразу  после  работы
на овощебазе. Я тогда начинал осваивать коллективные  сны  на  несколько
абонентов. Причем снился в обстановке той же овощебазы. Так сказать, от-
рабатывал с ними вторую смену, доводя до полного изнеможения. Наутро да-
мы выглядели усталыми и на время прекращали разговоры о моих проделках.
   Впрочем, они втайне гордились мною как  достопримечательностью,  хотя
полагаю, что способность шевелить ушами вызвала бы не меньший восторг.
   "Иногда ко мне подкатывались с личными просьбами, чтобы  я  приснился
тому или иному мужчине, чаще всего мне неизвестному, но не просто так, а
в компании с просителницей. Сон обсуждался  детальнейшим  образом.  Дамы
становились ласковыми.
   - Снюсь, надо присниться в театре оперы и балета, пожалуйста! Мы  бу-
дем сидеть в пятом ряду. Желательна "Травиата", Снюсь, что тебе стоит? Я
буду в центре, а вы с ним по бокам. Я тебе его покажу, он внашем  инсти-
туте работает... На мне будет голубое платье, ты выдел, я в нем была  на
Восьмое марта...
   - И что же ты будешь говорить? - сонно спрашивал я.
   - Я сама скажу! Ах да... Я скажу ему, чтобы он через неделю на инсти-
тутском вечере пригласил меня танцевать.
   - Сложный заказ, - говорил я. - Дорого обойдется.
   - Ну, Снюсик, милый!
   И я снился указанному лицу в театре оперы и белета. В перерыве мы пи-
ли коньяк в буфете, и я рассказывал ему о той, которая...
   Я работал добросовестно, хотя плата была чисто символической.  Позже,
на институтском вечере, я замечал, что сон оказался в руку, и  испытывал
некоторую гордость. Хоть так я мог быть полезен ближним.
   Должен сказать, что самым сложным в упомянутом сне было как  раз  ис-
полнение "Травиаты", а не сводничество. Я не жалел красок.  Обидно,  что
тираж сна в те времена был весьма ограничен.
   Вскоре моими сособностями заинтересовались всерьез. Мне  посоветовали
сходить к психиатру, но обследование ничего не дало. Выяснилось,  что  я
сугубо нормален. Врач был несколько разочарован, да и я тоже. Откровенно
говоря, мне хотелось бы иметь хоть какой-нибудь сдвиг, говорящий о  моей
исключительности. Но все тесты подтвердили мою полную заурядность.  Меня
просили быстро назвать фрукт, и я говорил: "яблоко"; поэта - и  я  гово-
рил: "Пушкин"; город - и я говорил: "Москва". Знаю, что многие  на  моем
месте попытались бы схитрить и придумать нечто нетривиальное. Но я  ста-
рался быть честным.
   В завершение сеансов обследования я приснился психиатру в виде полно-
ценного психа. Он совершенно обалдел.
   - Видите, ведь получается, получается! - говорил он  на  утро.  -  Вы
выглядели типичным параноиком. Значит что-то есть!
   - Я просто умею сниться.
   - Просто! - застонал он, хватаясь за голову.
   Убедившись, что я безвреден, мне понемногу стали  создавать  популяр-
ность. Я отнесся к этому легко. Пока мне было  интересно.  Я  летел  ку-
да-то, ни о чем не задумываясь, испытывал все новые  возможности  своего
дара.
   Меня пригласили выступить по телевидению в программе "Народное  твор-
чество". Очевидно, мою способность решили числить по  разряду  художест-
венной самодеятельности.
   Перед выступлением редактор долго говорил со мною. Я должен был отве-
тить перед телекамерой на ряд вопросов: кто я такой? Откуда взялся? -  а
затем пообещать телезрителям небольшой сон с моим участием.
   - А вы сможете присниться всем сразу? - тревожно спросил он.
   - Постараюсь, - пообещал я, не слишком задумываясь о дальнейшем.
   Он стал в деталях планировать предстоящий сон и умолял меня не делать
никаких отступлений. Он настаивал, чтобы я приснился у токарного  станка
под огромным плакатом.
   - Зачем? - спросил я.
   - Ну что вам стоит! Суть не в этом. Главное - это  продемонстрировать
ваше умение.
   - Я никогда в жизни не работал на станке, - сказал я.
   - Хорошо. Тогда у чертежной доски.
   После выступления я приснился телезрителям у чертежной доски в  белом
халате конструктора. Было немного боязно: впервые я снился такой  огром-
ной аудитории. Конечно, я не знал всех в лицо и перед сном просто предс-
тавил себе наш город с его каналами и проспектами, домами, старыми  ком-
мунальными и новыми кооперативными квартирами, в которых спали мои  нез-
накомые сограждане. Я в тот миг любил сограждан. Между прочим, это необ-
ходимое условие для того, чтобы сон дошел, но далеко недостаточное.
   Единственная вольность, которую я себе позволил,  -  это  рисунок  на
чертежной доске. Он был живым. Там я тоже показал себя, но одними  штри-
хами, как в мультфильме. Я носился по ватману и строил смешные рожи, ос-
таваясь в то же время рядом с доскою с рейсшиной в руках.
   На следующее утро я стал знаменит.
   Особенно трудно было ехать на эскалаторе метро. Пока я поднимался или
спускался в течение двух-трех минут, стоя неподвижно, как  истукан,  вся
проезжавшая навстречу по другому эскалатору вереница людей пялила на ме-
ня глаза и даже орала:
   - Вот он! Вот! Смотрите!
   - Кто? Где?
   - Ну этот... Вчера показывали, помните? Кувыркался на доске.
   - Который снился, что ли?..
   В лаборатории меня встретили как  героя.  Все  очень  интересовались,
сколько мне за это заплатили. Заплатили мне восемь рублей. Это был гоно-
рар за телевизионную передачу. Сон мой не оплачивался, потому что  таких
ставок не было.
   После этого меня стали возить по домам культуры и близлежащим  совхо-
зам. Я выступал, рассказывал о том, как я работаю над своими снами,  ка-
кую предпочитаю тематику и что хотел отобразить в будущих снах. В заклю-
чение я обещал собравшимся присниться в ту же ночь. Народ разбегался  из
залов очень быстро. Все спешили по домам и заваливались  спать.  Я  ехал
домой уставший и недовольный собой, пил на ночь пиво и  снился  зрителям
уже без выдумки и удовольствия в обстановке профсоюзного собрания или  в
очереди за бананами.
   Ничего парадоксального в моих снах не осталось.
   Собственно, от меня и не требовали парадоксов. Устроители вечеров бы-
ли довольны моим послушанием.
   В те несколько месяцев полупрофессиональной практики я много думал  о
своем побочном занятии и искал хоть какой-нибудь смысл в умении сниться.
Поучалось, что ничего, кроме развлечения, я не могу  предложить  спящим.
Это меня не устраивало. Мне хотелось стать если не властителем  дум,  то
властителем снов. Мне хотелось, чтобы окружающие как-то менялись от моих
сновидений, становились лучше, добрее, честнее. Короче говоря, я  жаждал
общественной полезности.
   Я попытался лечить алкоголиков во сне, но успеха это не принесло. За-
метного улучшения морального климата не наступало.  Более  того,  разные
люди, знакомые и незнакомые, стали считать своим  долгом  высказаться  о
моих снах, способностях и перспективах.
   Одни советовали уйти в область  чистого  абсурда,  другие,  наоборот,
настаивали на прагматических целях. Многие говорили  об  ответственности
перед спящими.
   Самое главное, что я не мог сам решить - чего  я  хочу.  Я  с  тоскою
вспоминал первые месяцы моих  сновидений,  чистое  и  бескорыстное  удо-
вольствие от нелепой беготни по ночам, от сюрпризов близким, от их  иск-
реннего удивления. Теперь уже никто не удивлялся. Все только требовали.
   - Снюсь, ты что-то давно не снился...
   - Знаешь, недавно вспоминала твой первый сон. Как хорошо!
   - Алло! Товарищ Снюсь? Очень просит присниться коллектив ватной  фаб-
рики.
   - Твои сны должны быть оптимистичней!
   И даже:
   - Снюсь, признайся - ты изоспался!
   Я действительно переживал явный кризис и не видел  никакого  из  него
выхода. Смутно брезжила мысль, что сниться надо очень выборочно,  немно-
гим. Тогда есть возможность получше сконцентрироваться, не распыляться и
не гнаться за дешевыми эффектами. Но все равно: получится художественный
развлекательный сон. Зачем он мне?
   Я оставил поиски и на некоторое время с головой окунулся в  служебную
деятельность. Этого настойчиво требовали новые обязанности  руководителя
группы. Лабораторные дамы стали забывать о моем втором "я".
   Как раз в это время в моей группе появилась новая  сотрудница,  некая
Яна, миловидное существо двадцати трех лет с широко распахнутыми  глаза-
ми. Глаза показались мне глупыми. Яну взяли по протекции, что сразу  оп-
ределило мое к ней отношение. Я не люблю протекций.
   Она быстро вписалась в наш дамский коллектив, потому что, не  стесня-
ясь, рассказывала о себе, а женщинам только этого нужно. Они любят  охо-
титься  за  чужими  судьбами.  Кроме  того,  Яна  была  намного   моложе
большинства, что позволяло остальным учить ее  жизни.  Одевалась  она  в
разные иностранные тряпки - в "фирму", как принято  теперь  говорить,  и
даже удостоилась прозвища "Яна - фирма".
   Я вводил Яну в курс обязанностей, слегка посмеиваясь над ее  нерасто-
ропностью и способностью запутать любое дело. Со мною она была тише воды
и ниже травы. Я приписывал это моей холодности и слабому  знанию  специ-
альности с ее стороны. Объяснив очередную задачу я спрашивал:
   - Все понятно?
   - Да, быстро говорила она, не глядя на меня.
   Меня раздражали ее импортные наряды, золотые украшения  и  косметика,
которой она надо отдать ей должное, пользовалась очень  умело.  Я  сразу
зачислил ее в разряд "золотой молодежи", которая ни черта не умеет и  не
хочет делать, пердпочитая жить за счет родителей. Мать  Яны  уже  долгое
время работала за границей, откуда присылала альбомы  репродукций.  Сот-
рудницы восхощенно рассматривали их и в тайне завидовали Яне. Год  назад
она успела выскочить замуж, у мужа были деньги и машина. В круглых серых
глазах Яны я не видел никаких проблем, за исключением скуки.
   Для меня полной неожиданностью было, когда  однажды  Татьяна  шепнула
мне:
   - Снюсь, ты еще Янке-фирме не снился?
   - Вот еще! - сказал я. - Зачем это?
   - А она ждет, - сказала Татьяна и многозначительно хихикнула.
   - Не дождется! - сказал я.
   Оказывается, они успели ей растрезвонить о моих  подвигах!  Сообщение
произвело на Яну большое впечатление. Ее непосредственный начальник  был
отмечен печатью неординарности!
   Несколько дней я ходил гордый, как петух, поглядывая на  свою  подчи-
ненную свысока. Мне было приятно, что эта молодая и цветущая  особа,  за
которой ходил хвост поклонников, клюнула на удочку моих снов. Как я  по-
нял потом, вела она себя абсолютно правильно, ничем не выдавая своих же-
ланий. Она покорно выполняла все мои поручения и ждала, когда зерно, за-
роненное Татьяной, прорастет.
   И оно проросло, черт меня дери!
   Однажды вечером, после какого-то очень бестолкового дня и  еще  более
бестолковой ссоры с женой, я лег спать. Сон не шел ко мне, я поднялся  с
постели и побрел к аптечке за таблеткой. В зеркале на стене прихожей от-
разилась моя фигура в трусах. Я приблизил лицо к зеркалу и с отвращением
вгляделся в себя. Лицо было мятым, опухшим, волосы сбились в  клочья,  а
тело выглядело белым и бесформенным, как кусок теста. Я увидел, что пос-
тарел.
   Проглотив таблетку, я снова упал на диван и завернулся  в  одеяло.  В
темноте тикал будильник, напоминая одновременно о вечности  и  печальной
необходимости вставать в семь утра. Настроение было мерзейшее.  Требова-
лись срочные меры, чтобы его поднять.
   "Присниться, присниться... - бормотал я. - Кому угодно, только не ле-
жать здесь, как в могиле. Но кому?"
   И тут перед моими глазами, как принято говорить,  всплыл  образ  Яны.
"Чушь! - мысленно воскликнул я, сердясь на  себя  все  больше.  -  Этого
только не хватало!" - продолжал я, в то время  как  предательская  мысль
уже бежала по окольным тропкам, перебирая варианты  сновидений.  Пока  я
боролся с собою, все было кончено. Я вздохнул и погрузился в сон.
   То, что последовало далее, иначе как гусарством не назовешь. Конечно,
я приснился ей на коне в сопровождении  целой  дивизии  цыган,  которрые
галдели, орали, ударяли по струнам и потряхивали плечами. Яну тоже  уса-
дил на коня, нарядив ее в шляпу  с  плюмажем.  Мы  наслаждались  бешеной
скачкой, а потом я для вящего эффекта дрался с двумя кавалергардами, за-
щищая ее честь.
   Под утро честь была защищена, цыгане охрипли, я проснулся и отправил-
ся на работу.
   Я вошел в лабораторию важный, как генерал. На Яну я не посмотрел. Сел
на шагом, ехали над морем.
   - Почему  ты  мне не снился? - спросила она.  - Я все ждала,  думала,
вот-вот приснишься. А ты почему-то все не снился и не снился, и меня это
начало немножко  злить. Отвечай,  почему ты мне не снился?  Разве трудно
было присниться хоть разок? Ведь я тебе снилась?
   - Да, и я благодарен тебе за это.
   - Вот, видишь! Я тебе старательно, добросовестно снилась, а ты мне  -
нет! И какие же были сны? Светлые, радостные?  Или  мрачные,  тревожные?
Или они были так себе, ни то и ни се?
   - Сны были разные. Один был радостным, другой - мрачным, а два  -  ни
то и ни се.
   - Что же было в мрачном сне?
   - О, это было страшно! Рассказывать даже неохота.
   - Ну расскажи, расскажи, миленький! Расскажи, я тебя прошу!
   - Пожалуйста, если так просишь. Ты превратилась в дерево. В сосну.  В
высокую стройную сосну. Ты росла на песке у самого моря. Кажется, где-то
у Куоккала или у Келломяк. Твои корни торчали из песка.  По  твоей  коре
бегали муравьи. На твои ветки садились птицы. Твою пышную крону раскачи-
вал ветер. Я пришел к морю, сел рядом с тобою на песок  и  стал  гладить
руками твои корни. Ты шумела под ветром и что-то мне говорила, но я  ни-
чего не понимал, и мне было очень горько. "Вот несчастье! - думал  я.  -
Как же мне теперь быть-то? Что же мне теперь делать? Не превратиться  ли
мне тоже в сосну и расти рядом с нею на песке у моря? Тогда я стану  по-
нимать, что она говорит мне, шумя под ветром". Я глядел снизу  вверх  на
твою хвою, и мне чудилось в ней твое лицо. И море шумело почти  так  же,
как сейчас. Только это было другое море.
   - Какой красивый, какой трогательный, какой поэтичный сон! -  сказала
Ксения. - Чего же в нем страшного?
   - Но разве не страшно, что ты превратилась в дерево?
   - Нет, ни капельки не страшно. В своей следующей жизни  я  бы  с  ра-
достью стала такой сосной. Как хорошо, наверное, расти у самого моря!  А
если бы ты и впрямь рос рядом со мною, большего счастья я бы не желала.
   Дорога шла вдоль обрыва.
   - Останови, любезный! - сказала Ксения извозчику.
   Вылезли из коляски. По сухой, пряно и горько пахнувшей колючей  траве
подошли к самому обрыву. Шум прибоя усилился. Далеко внизу огромные  зе-
леные волны с мрачным упорством бились о берег, пытаясь  его  расшатать,
расколоть, искромсать и раскрошить. Они разбивались  о  каменные  глыбы,
подымая тучи белых брызг, откатывались назад и снова кидались на мощную,
неколебимую отвесную стену, и снова разбивались,  превращаясь  в  мелкую
водяную пыль. Море сверкало под солнцем. Вблизи будто кипело расплавлен-
ное олово. Но, может быть, это было и серебро. А дальше, ближе  к  гори-
зонту, кипящий металл превращался в непереносимо яркую,  слепящую  белую
полосу.
   - Глазам больно! Невозможно смотреть! - сказала Ксения.
   Мы целовались, стоя над обрывом, на виду у моря и чаек, которые, про-
летая мимо, поглядывали на нас с интересом. Неподалеку сбегала вниз  вы-
рубленная в каменной стене лестница.
   - Я хочу вниз! - крикнула Ксения и бросилась к ступеням.
   Долго и осторожно спускались. Ксения то и дело вскрикивала от  страха
и прижималась ко мне, и нервно смеялась, и старалась не глядеть  в  про-
пасть. Внизу был крохотный, уютный галечный пляжик, окруженный  камнями.
На камнях неподвижно сидели чайки, повернув головы в одну сторону - про-
тив ветра. Вода бурлила, забираясь в  щели  между  камнями.  Выброшенный
волной маленький краб быстро-быстро, боком спешил к воде.  Острый  запах
водорослей ударял в нос.
   Ксения сбросила туфли и, приподняв юбку, стала бегать у  самой  воды,
играя с волнами. Откатывающуюся волну она преследовала, а от  набегающей
пускалась наутек, оглядываясь - не настигает ли?
   Я сидел на камне, следил за этой игрой и глядел, как мелькали розовые
пятки, как блестела влажная галька, как пузырилась стекавшая  по  гальке
вода. Ксения нагнулась, подобрала камушек и бросила его в меня. Он  уда-
рился о мое колено.
   - Ишь какой важный! - сказала она. - Сидит, молчит, наблюдает! Разул-
ся бы лучше и поиграл вместе со мною!
   В этот момент огромная волна обрушилась на пляж и окатила ноги Ксении
выше колен. Она с визгом кинулась ко мне и шлепнулась рядом со  мною  на
камень. Мокрый подол прилип к ее ногам, по ступням струилась вода.
   - Доигралась! - сказал я смеясь. - Теперь ты выглядишь чудесно!
   - Подумаешь! - сказала Ксения, отжимая подол руками. -  Платье  быст-
ренько высохнет. Зато я насладилась игрой с грозной морской  стихией.  А
что толку, что ты сухой?
   Тут она спихнула меня с камня и с хохотом повалила на гальку. Я  при-
тянул ее к себе. Соленые брызги долетали до нас. Любопытные чайки кружи-
лись над нами.
   - Ты с ума сошел! - шепнула Ксения, крепко сжав мою руку. - С  обрыва
нас могут увидеть!
   Она села и принялась поправлять волосы. Я тоже сел. Рядом с нами  ва-
лялись помятая шляпа и туфли, а зонтика не было.
   - Ну вот, - вздохнула Ксения, - мы наказаны за наше бесстыдство. Пока
мы обнимались, ветер унес зонтик в море. Следовало вести себя приличнее.
   Я встал и полез на камни искать зонтик. Он быстро нашелся. Слава  бо-
гу, ветер не унес его в море. Ветер спрятал его среди камней.
   - Поехали дальше, - сказал я, вернувшись с зонтиком. - Платье  высох-
нет, пока едем.
   Долго-долго подымались по страшной лестнице. И опять Ксения  вскрики-
вала и прижималась ко мне, и говорила: "Ой, упаду! Ой, ужас  какой!  Ой,
держи меня! Ой, не могу я больше!"
   Извозчик, заскучавший от безделья, хлестнул лошадь, и мы поехали ско-
рой рысью. За нами клубилась пыль.
   Слева из-за поворота показалась торчащая из  моря  острая  скала,  на
верхушке которой стоял маленький сказочный замок с круглой башней.
   - Что это? - удивилась Ксения. - Я никогда не видела  этой  крепости.
Ее построили генуэзцы?
   - Нет, - ответил я, - ее построили наши соотечественники, и к тому же
совсем недавно. Эффектная затея, надо сказать.
   В Мисхоре гуляли по парку. После сидели на скамейке под старым плата-
ном. Под вечер отправились в ресторан. Он был довольно паршивый и больше
смахивал на трактир средней руки. Однако он выглядел куда роскошнее, чем
ковыряхинский "чуланчик". Пели цыгане. Пели, в общем-то, плохо. Пытались
плясать, но и это у них не получалось. Мы совсем уж было собрались  ухо-
дить, но конферансье объявил, что сейчас выступит цыганка Глаша, которая
исполнит романсы из репертуара знаменитой Ксении Брянской.
   - Это забавно! - сказала Ксения, и мы остались.
   Вышла стройная, красивая цыганка с длинными  черными  косами,  вся  в
лентах, серьгах, перстнях и монистах. Гитарист заиграл, она запела. Ксе-
ния внимательно слушала, подперев щеку рукою. Слушала и улыбалась.
   У Глаши был приятный голосок, и пела она с чувством. Но голосок  нис-
колько не был поставлен, чувства было чрезмерно много, а  держалась  она
грубовато. Получалась пародия на Ксению. Притом, было очевидно,  что  по
наивности Глаша не ведает, что творит.
   Ксения перестала улыбаться и нахмурилась.
   - Пора домой! - сказала она и встала из-за стола.
   Ехали молча. Коляска катилась по темному шоссе между темных деревьев.
Кое-где тускло горели фонари и светились окна домов. Издалека  доносился
гул прибоя.
   - Не расстраивайся! - сказал я. - Она же не нарочно. Просто у нее так
получается, лучше она не умеет.
   - Да, - отозвалась Ксения, - глупо на нее  обижаться.  Но  я  не  без
пользы ее послушала. Поделом мне.
   Тут она всхлипнула.
   - Ну полно, полно! - сказал я. - Ты знаменитая певица. Все  тебя  лю-
бят, все по тебе с ума сходят, все пред тобою преклоняются,  а  ты  пла-
чешь, как девчонка, и щеки у тебя мокрые, и нос у тебя мокрый, и  подбо-
родок у тебя мокрый, и даже шея у тебя мокрая от глупых слез. Ну что  ты
плачешь? Тебе надоело петь цыганские романсы?  Тебе  опротивел  успех  у
столичного купечества и провинциального офицерства? Но кто же тебя нево-
лит? Расстанься с этим сомнительным жанром,  оставь  эстраду,  подготовь
несколько оперных партий и приучи публику к Брянской -  оперной  певице,
как приучила ты ее к Брянской - исполнительнице песен о нестерпимой  ро-
ковой страсти. Ведь у тебя настоящий голос и подлинный талант. Надо быть
смелее. Надо сделать решительный шаг. Надо прорваться  в  оперу.  Манера
пения изменится. Можно брать уроки у лучших учителей. Можно  отправиться
в Италию, наконец! Ты же богата! Богата и свободна! Делай что хочешь!  И
верь в свою победу! А в случае неудачи через два,  три  года  ты  можешь
вернуться на эстраду, и твои триумфы будут еще более шумными.
   - Да, да, милый, ты прав! Да, да, мне надо решиться!  Надо  решиться!
Надо набраться храбрости, зажмуриться и прыгнуть... с обрыва в  море.  С
того самого обрыва, по которому мы  с  тобою  карабкались.  Но...  скажи
честно - то, что я пою, это действительно пошлость?
   - Нет, радость моя, это не пошлость. Ты блестяще делаешь свое дело на
эстраде. Ты делаешь его  своеобразнее,  эффектнее,  изяшнее,  добротнее,
убедительнее, чем все прочие эстрадные певицы. В  своем  жанре  ты  выше
всех похвал. Ты уникальна. Ты просто чудо. Но само твое дело с изъянцем,
сам жанр чуточку легкомыслен, легковесен и от большого полноценного  ис-
кусства стоит на некотором расстоянии. Ты даришь публике то, что ей  хо-
рошо понятно, то, чего она ждет, то, что она предвкушает, заранее  обли-
зываясь. Ты доставляешь ей почти чувственное удовольствие, ты  развлека-
ешь ее, ты делаешь ее будничное существование более уютным. А  искусство
подлинное вырывает человека из привычности земного бытия и погружает его
в мир непривычный, в мир великих страстей, высоких помыслов и  возвышен-
ной красоты. Это искусство дарит нам радости, которым нет цены.  Оно  не
стареет и не умирает. Оно вечно.
   Мы замолчали. Стучали копыта. Поскрипывали колеса. В придорожных кус-
тах звенели цикады. Над дорогой с тревожным  криком  пролетела  какая-то
ночная птица. Шум моря стихал. Ветер угомонился. Вскоре показались  огни
Ялты. Они были непривычно тусклыми и редкими. Через полчаса Ксения  отк-
рыла железную калитку в каменной невысокой ограде, и мы пошли по усыпан-
ной гравием дорожке к освещенному неярким фонарем крыльцу ее дачи.  Под-
нявшись по изогнувшейся дугой деревянной лестнице  и  миновав  недлинный
коридор с обшитыми деревом стенами, мы оказались в небольшой  комнате  с
мягкой мебелью в стиле модерн и со множеством цветов в разнообразных ва-
зах. Цветы старательно благоухали, и было душно,  несмотря  на  открытую
стеклянную дверь, которая вела, по-видимому, на балкон.
   - Это мой будуар, - сказала Ксения, - а  рядом  моя  спальня.  А  вот
здесь нам приготовлен скромный холодный ужин. Ты, натурально, уже  успел
проголодаться? Да и я не прочь чуточку перекусить.
   Проснулся я от щекотки. Ксения щекотала мне ухо прядью своих волос.
   - Наконец-то ты открыл глаза! - сказала она. - Тебя не добудиться.  Я
уже решила потихоньку встать, одеться и отправиться гулять. А ты бы  так
и проспал здесь весь день, соня! Быстренько одевайся! Уже десять  часов!
На курорте преступно так долго спать!
   Я послушно встал, быстро умылся, оделся, причесался, подошел к посте-
ли, сказал: "Я готов!" - и поцеловал Ксению в голое плечо.
   - Молодец, - сказала она. - Давно бы так! А теперь буду одеваться  я.
Ступай в соседнюю комнату и не подсматривай. Я не  люблю,  когда  кто-то
наблюдает за мной исподтишка.
   Я вышел в будуар, не закрыв за собой дверь, и  сел  в  кресло  у  ма-
ленького, инкрустированного яшмой столика, на котором в беспорядке лежа-
ли иллюстрированные столичные журналы. Рядом была дверь на балкон,  отк-
рытая настежь и занавешенная тюлем.
   Легкий утренний ветерок осторожно  шевелил  занавеску,  приподымал  и
морщинил ее, надувал ее парусом, потом вдруг резко подбрасывал ее вверх,
а после затихал и вроде бы оставлял занавеску в покое, но вскоре, как бы
спохватившись, снова надувал тюль и снова его морщинил. Видимо, он любил
это развлечение, и оно ему не надоедало.
   Я увидел Ксению в дверном проеме. Она подошла к туалету. На  ней  был
полупрозрачный голубой пеньюар с глубокими прорезями на рукавах и на по-
доле. Солнечный зайчик, пробравшийся в спальню откуда-то из сада, дрожал
на ее спине.
   Ксения уселась на обитый синим шелком маленький пуф, закинула руки за
голову, сгребла волосы с плеч, высоко подняла их над головой,  подержала
их так, глядя на себя в зеркале, потам бросила волосы, и они снова  рас-
сыпались по плечам. Посидев с минуту  неподвижно,  она  начала  причесы-
ваться. Мне стало неловко, что я все же подглядываю, и  я  погрузился  в
журналы.
   Почему-то я читал одни рекламы. Они казались мне забавными и по-детс-
ки наивными. И, как во всем детском - в детских рисунках, в детском  ле-
пете, в детских ужимках, в детском озорстве, в детских капризах, - в них
было что-то приятное.
   КРАСИВЫЕ УСЫ мечта всякого юноши с пробивающимся пушком  над  верхней
губой Но при употреблении ПЕРУИНА-ПЕТО через удивительно короткое  время
вырастают длинные, пышные, роскошные усы Успех поразительный!
   Ксения колдовала над своими волосами. Она разделяла их на пряди, тща-
тельно расчесывала их гребнем, закручивала их, сплетала, укладывала, за-
вязывала узлом, закалывала шпильками. Руки ее танцевали какой-то  замыс-
ловатый, ритмически сложный танец. Здесь были прыжки, пробежки,  эффект-
ные наклоны и повороты, подрагивания, покачивания и мастерски  выполнен-
ные вращения на одном месте. "Какой балет!" - думал я, поглядывая все же
в соседнюю комнату.
   КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА МОЖЕТ СТАТЬ КРАСИВОЙ! К Р Е М Р Е Н Е С С А Н С созда-
ет, поддерживает и возвращает красоту б е р е г и т е с е б я о т о б  м
а н а появились подделки
   - Радость моя, тебе ведь еще придется надевать платье! - сказал я.  -
Ты испортишь это величественное сооружение из волос и шпилек!
   - Увы, дорогой мой, мне действительно придется надеть платье, и мысль
об этом меня угнетает, потому что на дворе невыносимая жара. А что, если
я выйду в пеньюаре? Он широкий, свободный.  В  нем  прохладно.  Клянусь,
многие не поймут, в чем дело. Решат, что это новейшая  мода  -  прогули-
ваться на курорте в пеньюаре.
   - Нет, Ксения, не согласен, - ответил я. -  Ты  надеваешь  платье,  -
кстати, интересно будет поглядеть, как у тебя это получится при такой-то
прическе, - и отправляешься со мною гулять в приличном виде. А  стихи  я
все равно тебе напишу, так и быть.
   - О! - воскликнула она и, повернув голову, взглянула на меня. - Ты не
лишен благородной способности к самопожертвованию! Но,  знаешь,  мне  не
нравится, что ты зовешь меня "Ксения". Слишком  сухо.  Как  в  паспорте.
Придумай, пожалуйста, что-либо интересное, какое-нибудь милое  прозвище.
Или хотя бы называй меня чуть поласковей. Поклонники,  из  тех,  которым
особенно повезло, которым не возбранялось целоватъ носки моих  туфель  и
край моего платья, называли меня Ксаной или Ксюшей. Первое  по-дворянски
слащаво. Второе по-крестьянски простовато. И  все  же  второе,  кажется,
приемлемо. Матушка зовет меня Ксенюшей. Этот вариант тоже неплох, хотя в
нем есть нечто чрезмерно родственное.
   - Хорошо, - заключил я, - остановимся на "Ксюше". Меня это  устраива-
ет.
   В РАССРОЧКУ без поручителей по всей Российской империи ЛУЧШИЕ ГРАММО-
ФОНЫ в 10 р. 20 р. 35 р. 65 р. 85 р. 125 р. и дороже  предлагает  торго-
во-промышленное товарищество ВИНОКУРОВ ЗЮЗИН и СИНИЦКИЙ
   - Что ты там затих? - спросила Ксюша сквозь зубы - в зубах была зажа-
та шпилька. - Ты отыскал в этих старых журналах нечто любопытное?
   - Тут написано, - отозвался я, - что можно в рассрочку  и,  представь
себе, даже без поручителей приобрести лучший в мире граммофон  ценою  от
десяти до ста двадцати пяти рублей и дороже.
   - Это хорошо, что без поручителей, - процедила Ксюша, - но, к сожале-
нию, у меня уже есть граммофон, даже два граммофона, и тоже лучших в ми-
ре. Правда, один из них, кажется, уже неисправен.
   - Еще сообщают, что чашка какао Ван-Гутена безусловно наилучший  удо-
боваримый завтрак и что из одного фунта получается сто чашек.
   - Пила я это какао. Оно действительно ничего себе, но не такое уж де-
шевое. А из одного фунта никак не получается сто чашек. Вранье.
   - Еще предлагают хороший побочный заработок, который можно иметь пос-
редством вязания на новой автоматической вязальной  машине  фирмы  Томас
Виттик и Кdeg.. Сбыт продукции гарантируется.
   - Вот это для меня! Скоро публике надоест крушить стулья на моих кон-
цертах, и тогда мне, бедняжке, придется прибегнуть к скромному побочному
заработку. Не так уж плохо вязать носки и варежки. А если научиться  вя-
зать шерстяные модные жакеты, то это вполне заменит профессию певицы.  К
старости все женщины начинают вязать. Хочешь, милый, я  свяжу  для  тебя
шикарные полосатые носки из оренбургской шерсти? Тебе будет в них  тепло
и удобно. Надевая и снимая их ежеутренне и ежевечерне,  ты  с  благодар-
ностью, а может быть, и с нежностью, а быть может, даже с любовью будешь
вспоминать обо мне. Хочешь? Сами носки будут белые, а  полосы  -  синие.
Или носки будут серые, а полосы я сделаю коричневые. Что тебе больше  по
душе? Или ты мечтаешь о желтых носках с красными полосами? А?
   - Да бог с тобою, Ксюша! - простонал я. - Такое пекло, а ты о шерстя-
ных носках!
   Отбросив тюлевую занавеску, я вышел на балкон. Совсем рядом, на уров-
не моей груди, торчали верхушки двух пальм. За ними зеленели  кроны  ка-
ких-то густых деревьев. Далее  возвышался  мавританский  купол  соседней
виллы, а за ним распахивалась панорама Ялты: черные пики кипарисов,  се-
рые каменные стены, красные черепичные крыши, башни и башенки,  шатры  и
купола, балконы и веранды, разноцветные маркизы. Далее простиралось  мо-
ре. Оно было таким, каким и положено ему быть, -  ярко-синим,  густо-си-
ним, безнадежно-синим, ошеломляюще-синим, одуряюще-синим. По синему морю
плыл знакомый белый пароход с двумя высокими наклонными трубами. Из труб
клубами валил черный дым. А еще дальше стояло небо. Его было очень  мно-
го. Его цвет был непонятен: то ли тускло-голубой,  то  ли  бледно-серый.
Словом, он был какой-то перламутровый.
   - Это пароход "Таврия", - услышал я голос Ксении за  своей  спиной  -
она тихонько вслед за мною вышла на балкон, - хороший, комфортабельный и
еще совсем новый пароход. На нем почти не качает.  Только  машины  очень
гудят. Я на нем плыла однажды из Севастополя в Одессу.  Всю  дорогу  нас
сопровождали дельфины. Всю дорогу они плыли рядом с нами, то и дело вып-
рыгивая из воды. Всю дорогу я ими любовалась.
   Тут я оглянулся и поглядел на Ксюшу. Она была в полном порядке.  При-
ческа выглядела блестяще - каждая прядь лежала на своем месте и  изгиба-
лась, как ей было положено, ни один волосок не торчал, уши были прикрыты
ровно на столько, на сколько требовалось, лоб был весь открыт и  удивлял
своей белизной. Одета она была не так,  как  вчера.  Белое  холстинковое
платье плотно облегало стан и бедра, а ниже колен внезапно  расширялось,
покрываясь многочисленными оборками. Руки почти до локтей  были  закрыты
тонкими нитиными перчатками. В одной руке был пока еще сложенный, белый,
тоже не вчерашний зонтик. К запястью другой на тонкой серебряной цепочке
был подвешен шелковый белый веер. Волосы слегка прикрывала плоская соло-
менная шляпа, украшенная букетом нежноголубых искусственных фиалок.
   - О-о-о! - сказал я.
   - Что, недурненькая девчушка? - спросила  Ксюша,  величаво  приподняв
подбородок и отставив в сторону руку с зонтиком.
   - Так себе, - ответил я, - разве что не замухрышка.
   - Ах вот ты как! - возмутилась Ксюша и ударила меня зонтиком по  пле-
чу. И опять, не удержавшись, я обнял ее за талию, а она  сопротивлялась,
а она кричала: "Преступник! Ты снова изуродуешь мою прическу!" А  после,
не бросая зонтика, она закинула руки мне за спину и нежно, спокойно  по-
целовала в губы. И я представил вдруг на секунду, как смешно  мы  сейчас
выглядим - у меня на спине болтаются зонтик и веер.
   Потом мы долго спускались по длинной, длинной, длинной  лестнице.  По
бокам стояли кипарисы. Они источали изумительный, ни с чем не  сравнимый
запах Крыма. Я держал уже раскрытый зонтик. На сгибе  моей  руки  лежала
Ксюшина рука в нитяной перчатке. На ней висел, плавно покачиваясь, веер.
Другой рукой Ксюша поддерживала подол платья. "Вот так бы и идти по этой
бесконечной лестнице между этих кипарисов под этим кружевным зонтиком  с
этой женщиной! - думал я умиленно. - Вот так бы всю жизнь и спускаться с
нею к морю, которое синеет там, внизу! Вот так бы целую вечность!"
   - О чем ты думаешь? - спросила Ксения, заглянув мне в лицо.
   - Я думаю о том, что мне не будет обидно, если эта лестница  окажется
бесконечной, - ответил я.
   - Пожалуй, я тоже не стала бы обижаться, сказала Ксения.
   Мы шли по живописной узкой улочке, которая, извиваясь, тянулась вдоль
берега в сторону Массандры. Встречавшиеся пешеходы пропускали нас,  при-
жимаясь к стене. Или мы прижимались к стене, пропуская встречных пешехо-
дов. Над нами нависали деревянные резные балконы и полотняные тенты.  Из
открытых дверей татарских лавчонок тянуло запахом копченой рыбы. Крутые,
совсем узенькие лестницы сбегали вниз, в уютные маленькие дворики с  ве-
рандами, оплетенными виноградом, с непременным бельем на веревках. Крас-
ные черепичные крыши уплывали в бесконечную синеву моря. В тени акации у
серой каменной стены, поджав под себя ноги, сидел старик-татарин с  жид-
кой седой бороденкой. Он торговал раковинами. На  каждой  была  латунная
пластинка с выгравированной надписью: "Привет из Ялты!".
   "И сейчас ведь торгуют раковинами, - подумал я. -  Только  они  стали
помельче".
   Из обогнавшего нас автомобиля кто-то крикнул: "Ксения  Владимировна!"
Автомобиль остановился. Дверца открылась. Вышел уже немолодой господин в
светлом костюме свободного покроя. За ним выпорхнула  молодая  пикантная
дама в розовом платье, сплошь покрытом рюшами, лентами и  кружевами.  Мы
подошли к ним. Господин и дама радостно улыбались.
   - Позвольте представить вам, господа, петербургского поэта... -  Ксе-
ния назвала мое имя и мою фамилию.
   - Аделаида Павловна Корецкая! - сказала дама, наклонив голову и разг-
лядывая меня с нескрываемым любопытством.
   - Николай Адамович Корецкий! - произнес господин, подавая мне  мягкую
маленькую, почти женскую ладонь. - Судя по  всему,  вы  направляетесь  в
Массандру, - добавил он, поцеловав руку Ксении. - Мы будем счастливы вас
подвезти!
   - Благодарствуйте! - ответила Ксюша. - Нам хочется пройтись пешком  и
полюбоваться пейзажами старой Ялты. Но я буду рада, если вы нанесете мне
визит. Давно ли из Петербурга?
   - Всего лишь третий день блаженствуем в Крыму!  -  пропела  Корецкая,
слегка картавя. - Еще ни разу даже не купались. Николя не любит купаний.
   Корецкие снова уселись в автомобиль.  Николай  Адамович  помахал  нам
шляпой. Аделаида Павловна помахала платочком. Автомобиль  тронулся,  вы-
пустив облачко белого вонючего дыма.
   - Это мои петербургские друзья, - сказала Ксюша. - Корецкий  помогает
мне в моих финансовых делах. Неглупый, интеллигентный, приятный человек.
Адель глупышка, но добрая и, в общем-то, милая.
   Не заметили, как оказались в Массандровском парке. В нем было безлюд-
но и немножко запущенно. В нем стояли высокие, очень старые  кипарисы  с
толстыми, разветвленными, серебристыми стволами и не менее старые,  раз-
весистые крымские сосны с кривыми ветвями, опускавшимися до самой земли.
Порхали бабочки. Пели птицы. Воздух был сух и горяч. Над вершинами кипа-
рисов по тусклой от зноя голубизне неба скользили обрывки прозрачных бе-
лых облаков. Солнце светило неярко. По дорожке невдалеке от нас прополз-
ла толстая, длинная  светло-коричневая  змея  устрашающего  вида.  Ксюша
вскрикнула и прижалась ко мне.
   - Это желтопузик, он не кусается, он совсем безвреден, - сказал я.  -
Хочешь, я его поймаю?
   - Ты с ума сошел! - крикнула Ксения и прижалась ко мне еще крепче.
   В конце аллеи мелькнула высокая сутулая фигура в  белом,  нескладная,
длиннорукая фигура в белом. Ковыряхин? Неужто он? Стало быть, он тоже  в
Крыму? Или я обознался? Да, наверное, я обознался. А впрочем, отчего  бы
ему не съездить в Ялту? Отчего бы ему не поплескаться в море, не полако-
миться свежими фруктами, не посидеть в винных погребках и  ресторанах  и
не сфотографироваться на память рядом с самой красивой пальмой?  Трактир
он оставил на попечение Пафнутия. А то еще и нанял кого-нибудь  Пафнутию
в помощь...
   Сели на скамейку под деревом неизвестной мне породы.
   - А может быть, это и есть моя судьба - петь душещипательные  романсы
для столичного купечества и провинциального офицерства? Может быть,  для
этого я и на свет родилась? - сказала вдруг Ксения, ковыряя зонтиком пе-
сок. - В конце концов, какая разница, кому петь  -  петербургскому  при-
ват-доценту, окончившему два университета и владеющему четырьмя языками,
или армейскому прапорщику из захолустного гарнизона, окончившему с  гре-
хом пополам юнкерское училище и не прочитавшему за свою жизнь и двух де-
сятков книг? Люди мне рукоплещут, люди с жадностью  слушают  мое  пение,
людям нравится мой голос, люди обожают мои романсы, люди млеют  от  моей
улыбки. Не лучше ли петь игривые романсы для многих тысяч,  чем  оперные
арии для нескольких сотен? Не лучше ли делать то, что у тебя уже получа-
ется, чем мечтать о том, что, быть может, у тебя никогда  не  получится?
Не лучше ли быть хорошим матросом, чем дурным капитаном, хорошим  камен-
щиком, чем никуда не годным архитектором, хорошим суфлером, чем  бездар-
ным трагиком?
   - Ах, Ксюша! Ты точь-в-точь повторила слова одного знакомого мне  жи-
вописца! Он тоже убежден, что создан лишь  для  того,  чтобы  всю  жизнь
простоять у входа в настоящее искусство, что входить ему туда не  следу-
ет. Пусть, мол, другие входят, если желают, а я скромный, я и  тут  пос-
тою. Должен же кто-то стоять у входа! Я тебя с ним  познакомлю.  Кстати,
он любит мою живопись, хотя и не покупает у меня картин, как ты. Свои же
полотна он продает за приличную цену. А между тем все в  мире  стремится
от простейшего к сложному, от примитивного к совершенному, от хорошего к
наилучшему - это закон вселенной. Мой знакомый не уверен в себе. Он  бо-
ится, что не станет сложным, совершенным, наилучшим. Ты тоже в  себя  не
веришь? Ты тоже боишься? Ты тоже всю жизнь проторчишь  у  входа,  глядя,
как другие бесстрашно входят, спалив за собою  мосты?  Прекрасен  успех,
который дарует нам искусство. Но и успех в стороне от искусства до край-
ности соблазнителен. Чего же ты хочешь - искусства или  успеха?  Успехом
ты уже насытилась. Не пора ли вкусить искусства? Оно тебя ждет!
   Было душно. Воздух стал густым и с трудом пробирался в легкие. Ксения
вытерла лоб платочком.
   - Нечем дышать, - сказала она. - Кажется, будет гроза.
   Где-то далеко, над горами, глухо и как бы нерешительно, как бы  стес-
няясь, пророкотал гром. Стайка стрижей с криком пронеслась над вершинами
кипарисов. С севера на Тавриду надвигался мрак.
   Взявшись за руки, мы побежали по аллее вниз, туда, где у входа в парк
располагалось небольшое кафе. Первая капля упала мне на щеку и,  приятно
холодя кожу, потекла к подбородку. Где-то совсем рядом,  над  парком,  и
уже безо всякого стеснения ударил гром. Едва мы успели  спрятаться,  как
сверху полилась вода. В небе что-то взрывалось, разламывалось,  развали-
валось. В небе шло грандиозное побоище. Какие-то непримиримые противники
сошлись на небесном ристалище, стараясь одолеть друг друга. На земле то-
же творилось нечто невообразимое. Деревья  шумели  и  раскачивались  под
ветром. По дорогам неслись бурные мутные потоки. Две дамы, врасплох зас-
тигнутые дождем, в насквозь промокших, прилипших к телу платьях, припод-
няв безо всякой надобности юбки, вброд переходили дождевую реку.  Ксения
была в восторге.
   - Какой ливень! Какое дивное зрелище!  И  откуда  в  небесах  берется
столько водищи? Поразительно!
   Мимо кафе, накрывшись мешком и шлепая по лужам босыми ногами,  пробе-
жал какой-то парень. Проехала телега на двух высоких колесах. С возницы,
с лошади, с колес текли ручьи.
   - Сумасшедшие! - смеялась Ксюша. - Куда они торопятся? Подождали  бы!
Никогда в жизни не видывала такого дождя! Потоп! Конец света!
   Гроза уже бушевала над морем. Слепящие зигзаги молний вонзались в ки-
пящую серо-зеленую воду. На горизонте была  беспросветная  темень.  Туча
уходила на юг, за море, к Трапезунду, к минаретам Стамбула. Омытое  лив-
нем крымское побережье пахло свежей зеленью, цветами, мокрой землей.
   Дождь кончился так же внезапно, как  и  начался.  С  деревьев  падали
крупные капли. Дождевые реки мгновенно обмелели. В облаках появились го-
лубые просветы. Мы вышли из-под крыши кафе.
   - Какой аромат! - сказала Ксюша, нюхая воздух. Ноздри ее раздувались.
Я поцеловал ее ноздри - сначала одну, потом другую.  Она  легонько  меня
оттолкнула.
   - На нас смотрят!
   И действительно, на нас уже смотрели. Кажется, Ксению опять узнали.
   - Ты очень неудобная женщина, - сказал я. - С тобой нельзя показаться
на людях, с тобой нельзя гулять по улицам, с тобой нельзя ходить в  рес-
тораны, с тобой надо быть все время настороже.
   - Да, милый, - вздохнула Ксюша, - я тебе сочувствую, тебе не повезло.
   На другое утро мы опять встретилисъ у гостиницы Левандовского. Ксения
пришла не одна - она держала за руку хорошенькую девочку лет пяти в пыш-
ном светло-зеленом платьице и очень милой белой шляпке с длинными  свет-
ло-зелеными лентами. На плече у девочки висела белая шелковая сумочка, в
которой, как вскоре выяснилось, лежали шоколадные  конфеты.  Подойдя  ко
мне, она сделала глубокий книксен и сказала, что ее зовут  Аля.  В  свою
очередь я представился ребенку.
   - Аля - моя племянница, - пояснила Ксюша. - Она отдыхает  в  Ялте  со
своими родителями. У нас с нею преотличные, вполне дружеские отношения.
   - Я люблю тетю Ксану! - пролепетала Аля, обняв Ксению за талию и заг-
лядывая ей снизу в глаза.
   - А я люблю Алю! - произнесла Ксюша и, нагнувшись, поцеловала племян-
ницу в щечку.
   После мы гуляли по набережной, любовались морем, и Аля непрерывно ела
конфеты, доставая их одну за другой из своей сумочки.
   Я подозвал пробегавшего мимо мальчишку-газетчика, купил газету и под-
мигнул Але.
   - Сейчас мы сделаем бумажный корабль и пустим его в море!
   Аля запрыгала и захлопала в ладоши.
   - Сделаем, сделаем! Пустим, пустим!
   Я пробежал газету глазами. Существенных событий в мире не  происходи-
ло.  "Заседания  Государственной  думы...  Успех  Международной   строи-
тельно-художественной выставки в Петербурге... Принятие новых законов  в
германском рейхстаге... Британские суфражистки продолжают борьбу... Бес-
порядки в Персии... Северо-Американские Соединенные Штаты..."
   Корабль получился большой и красивый. На его борту оказалась фотогра-
фия, изображавшая стычку лондонских суфражисток с полицией, а  на  самом
носу пристроился один из павильонов петербургской выставки.  Мы  спусти-
лись по ступеням к воде, я поставил корабль на воду и оттолкнул его Ксю-
шиным зонтиком от берега.
   - Ура! Он поплыл! - закричала Аля.
   - Ну вот, - засмеялась Ксения, - ты, мой дружочек, ко всему прочему и
корабельный мастер!
   - А он вернется? - спросила Аля.
   - Разумеется! - ответил я. - Через год мы придем сюда, и наш корабль,
проплыв все моря и океаны, посетив далекие материки и архипелаги, одолев
все штормы и тайфуны, причалит к этим ступеням.
   Аля снова запрыгала от восторга.
   - Ура! Ура! Он к нам вернется. Он нас не забудет!
   Вытащив из сумочки очередную конфету, она развернула  серебряную  бу-
мажку. Конфета была отправлена в рот. Алина щека оттопырилась.
   - Господи, ты же подавишься! - испугалась Ксюша. - Разве  можно  гло-
тать конфеты не жуя?
   - Я жуу, - смиренно ответило дитя, - я не готау не жуа.
   - Поразительный ребенок! - продолжала Ксюша. -  Может  слопать  сотню
конфет за один час! Даже непонятно, как они в ней умещаются.
   Прощаясь, мы договорились о вечерней встрече у меня,  в  Доме  отдыха
писателей. Я объяснил, как проехать.
   - Жду тебя ровно в шесть, - сказал я, целуя Ксюшины  пальцы,  -  буду
встречать у входа. До свиданья! - улыбнулся я  девочке.  -  Ровно  через
год, Аля, мы торжественно встретим наш бумажный корабль. К тому  времени
ты постарайся подрасти, но не ешь слишком много конфет, будь благоразум-
на.
   В винном подвальчике у рынка покупаю бутылку новосветского шампанско-
го и бутылку массандровского муската. На рынке покупаю крупные яркокрас-
ные помидоры и маленькие, хрустящие на  зубах  свежепросольные  огурчики
особого, пряного, ялтинского посола, а также синий  сладкий  лук,  пучок
петрушки, нежную янтарно-желтую черешню, не менее нежные, покрытые свет-
лым пушком абрикосы и сочные,  полупрозрачные  сливы.  В  мясном  отделе
гастронома покупаю небольшую молодую курицу. Воротясь в Дом отдыха, нап-
равляюсь на кухню и прошу зажарить мне курицу поаппетитнее.
   В половине шестого мой пиршественный стол, то есть журнальный столик,
выглядит уже довольно внушительно. Посередине, на большой тарелке,  взя-
той из столовой, возлежит спинкой кверху подрумянившаяся, соблазнительно
пахнущая курица, обложенная помидорами, огурцами, луком и петрушкой. Ря-
дом, на другой тарелке, горкой возвышаются фрукты. Композицию  дополняет
уже открытая бутылка муската. Не хватает только  шампанского,  оно  пока
еще в холодильнике, который стоит в коридоре и предназначен  для  общего
пользования.
   Отойдя в дальний угол комнаты, я внимательно  разглядываю  натюрморт.
Он вполне меня удовлетворяет. После сажусь в кресло и начинаю потихоньку
нервничать, то и дело поглядывая на часы. В пять сорок  пять  выхожу  из
спального корпуса и усаживаюсь на скамейку поблизости от входа. Теперь я
нервничаю уже изрядно. Вдруг извозчик завезет ее  куда-нибудь  не  туда?
Вдруг что-нибудь помешает ей приехать? Вдруг... вообще все кончится -  я
очнусъ, проснусь, и уже никогда, никогда...
   В шесть часов три минуты из-за поворота дороги  показался  извозчичий
экипаж. Он подъехал к крыльцу и остановился. Серая, довольно  породистая
лошадка скребла копытом асфальт. Усатый извозчик был неподвижен, как ис-
тукан.
   На других скамейках сидели и дышали прохладным вечерним воздухом  мои
коллеги-писатели, имена которых я так и не удосужился узнать, а также  и
жены писателей, с которыми я и подавно не был знаком. При  виде  экипажа
они оживились.
   Проворно подскочив к пролетке, я подал руку безупречно одетой Ксении,
и она величественно сошла. Литераторы, а также их жены, а также случайно
оказавшиеся у крыльца посторонние граждане  взирали  на  этот  спектакль
ошеломленно.
   Ксюша знакомым жестом подхватила подол платья. Мы взошли на  крыльцо,
миновали портик ионического ордера и вступили в полумрак  вестибюля.  По
устланной ковровой дорожкой лестнице поднялись на третий этаж.
   - У вас тут неплохо, - заметила Ксюша. -  Чисто.  И  мебель  хорошая.
Всюду ковры. Пансион довольно богатый. А кому он принадлежит?
   - Обществу писателей, - ответил я.
   - Как много здесь вкусного! - воскликнула  моя  гостья,  поглядев  на
приготовленное угощение. - Накорми меня поскорее, я  страшно  проголода-
лась!
   Я сбегал за бутылкой шампанского, мы уселись и немедля  приступили  к
трапезе. Ксения неустанно восхищалась.
   - Прекрасное  шампанское!  Изумительный  мускат!  Чудесная  курица  -
ей-богу, никогда не пробовала такой! А огурчики! Где тебе  купили  такие
огурчики? На рынке? Неужели там продают нечто подобное? Завтра  же  сама
еду на рынок с огромнейшей корзиной! Но сливы, сливы!  Откуда  тебе  из-
вестно, что я люблю именно этот сорт? Про абрикосы не скажу ни слова. Их
и есть-то даже совестно.
   За окном стемнело. Я зажег свет.
   - Я совсем пьяная! - прошептала Ксюша, откинувшись на спинку  кресла.
- Мускат такой вкусный, такой ароматный... Я увлеклась и выпила лишнего.
У меня кружится голова... А почему ты меня не целуешь? Уже  разлюбил?  Я
тебе уже наскучила? Рядом с тобою сидит такая очаровательная и к тому же
такая хмельная женщина, а ты даже не пытаешься ее поцеловать! Безумец!
   - Уже целую! - сказал я, касаясь губами ее виска.
   - Ты меня вовсе не любишь, - говорила Ксюша, надув губы.  -  Ты  меня
соблазнил и скоро бросишь. Я знаю.
   - Да полно! - отвечал я, целуя ее волосы. - Да что ты такое говоришь!
Да как ты можешь! Да как у тебя язык-то поворачивается!
   - Ну, скажи, скажи, как ты меня любишь! - шептала Ксения. -  Ты  ведь
еще ни разу не говорил мне об этом. Ну, расскажи, расскажи мне, милый, о
своей любви! Какая она?
   - Она огромная. Она необозримая. Она безбрежная. Я пытался было  доб-
раться до ее берегов, но ничего не вышло.
   - А на чем ты плыл?
   - Куда?
   - К берегам любви.
   - Я плыл на легкой, но прочной яхте под высоким, острым,  треугольным
парусом.
   - И ты не боялся бури?
   - Боялся, конечно. Немножко боялся.
   - А какая она еще, твоя любовь?
   - Она нежная. Ее нежность не с чем сравнить.  Она  невиданно  нежная.
Разве ты этого не ощущаешь?
   - Ощущаю. А еще?
   - Она страстная. О, какая она страстная! Все во мне кипит и клокочет,
едва я увижу кончик твоей туфли или колечко волос на твоем затылке.
   - Какой кошмар! Я боюсь! Чего доброго, ты  загрызешь  меня  в  порыве
страсти!
   - Но тебе же хочется, чтобы любовь была страстная?
   - Натурально, хочется! А еще?
   - А еще она вечная. Она навсегда. Если я умру, я буду любить  тебя  и
после смерти. А если ты умрешь, я буду любить тебя мертвую, будто ты жи-
ва. Только уж ты не помирай, пожалуйста, окажи мне такую любезность!
   - На то будет Божья воля. Ежели Господу захочется взять меня к  себе,
я не посмею противиться.
   Около полуночи мы вышли из дверей спального корпуса. На  скамейках  у
крыльца еще сидели писатели. Завидя нас, они перестали  разговаривать  и
застыли в неподвижности. Потом они зашептались за нашими спинами.  Спус-
тившись по дорожкам парка на улицу, мы взяли извозчика и вскоре подъеха-
ли к калитке Ксюшиной дачи. Открытые окна гостиной были освещены. В  од-
ном из окон стоял человек. На его плечах поблескивали погоны.  Лицо  его
время от времени освещалось огоньком папиросы. На лице явственно обозна-
чались темные усы.
   - Явился! - жалобно вздохнула Ксения. - Теперь мне  не  будет  покоя.
Послезавтра ровно в полдень жди меня у входа на мол!
   Стоял у входа на мол. Как раз на том месте, где теперь стоит  морской
вокзал. К молу только что причалил пароход "Тирасполь". Он был не  очень
велик и не очень красив. У него была только одна высокая черная труба  с
белой полосой. На палубах толпилась публика. На верхних - почище,  пона-
ряднее, на нижней - попроще, погрязнее. Портовые рабочие катили по  молу
бочки. "Небось вино, - подумал я. - Небось из подвалов господина  Леван-
довского". Неподалеку от меня стояло десятка полтора извозчичьих колясок
и несколько автомобилей. Они поджидали прибывших на  "Тирасполе".  Из-за
ближайшего автомобиля появилась Ксения. Как и прежде, вся в белом. Как и
прежде, в большой шляпе. Приблизилась. Я поцеловал  ей  руку.  Отошли  в
сторонку, в тень, под деревья.
   - Думал обо мне?
   - Нелепый вопрос! О ком же мне еще думать, радость моя?
   - Женщины любят задавать нелепые вопросы, милый, и надо иметь  терпе-
ние на них отвечатъ.
   - Терпения у меня предостаточно. Спрашивай дальше.
   - И что же ты обо мне думал?
   - Я думал о загадочности твоего обаяния. Ты, разумеется, красива.  Ты
очень красива. Ты феноменально хороша. И еще от тебя исходит сияние сла-
вы. Оно опьяняет и ослепляет. Но это не все. В тебе есть нечто  непонят-
ное, неуловимое, не поддающееся осмыслению. Я немножко боюсь тебя.
   - Ха-ха-ха! Не бойся, миленький мой, не бойся! Я сама  тебя  побаива-
юсь. Иногда мне кажется, что ты послан мне Господом. А  иногда...  Ты  у
меня тоже чуточку таинственный.
   - Жду дальнейших вопросов и готов ответить на них с полнейшей  откро-
венностью.
   - Больше вопросов пока нет. Можешь и сам  о  чем-нибудь  спросить,  я
разрешаю.
   - Ну, что Одинцов?
   - Одинцов ужасен. Он кидается на меня, как смертельно раненный  носо-
рог. Я чудом жива. Кто-то из прислуги выследил нас с тобой,  и  ему  из-
вестно о твоем ночном визите. Он сказал, что мы все трое  погибнем,  что
участь наша уже решена. Сначала он убьет тебя, после меня, а  напоследок
и сам застрелится. Вчера утром он упражнялся в стрельбе -  продырявил  в
трех местах мою любимую картину. Как бы и впрямь не выкинул какую-нибудь
штуку. Кажется, нам будет полезно на время расстаться.  Через  неделю  я
уезжаю на гастроли по городам Поволжья: Астрахань, Царицын, Самара, Ниж-
ний. Натурально, буду писать тебе отовсюду. А ты не пиши мне  попусту  -
твоим письмам за мной не угнаться. В конце августа  вернусь  в  Питер  и
сразу же буду тебе телефонировать.
   Я погрустнел и умолк. Гастроли ей нужнее, чем я. Не увижу ее два  ме-
сяца!
   - Не печалься, милый! - Ксюша положила руку мне на грудь. - Так будет
лучше. У Одинцова есть серьезные основания для того, чтобы тебя убить. И
суд его оправдает: он совершит  преступление,  побуждаемый  жгучей  рев-
ностью. Но он может убить тебя и вовсе безнаказанно - на дуэли.
   - Ну, положим, на дуэли я и сам его застрелю.
   - Не храбрись, милый. Одинцов военный и стреляет лучше тебя. Его рука
не дрогнет, и он с наслаждением отправит тебя на тот свет.  Я  этого  не
перенесу. Пожалей меня ради Христа и пречистой Богородицы!
   После завтрака дежурная по спальному корпусу вручает мне конверт  без
марки и без адреса. На нем энергично, по-мужски написана лишь моя  фами-
лия в дательном падеже. В конце вместо точки стоит небольшая клякса. Пи-
савший был явно неспокоен. Писавший несомненно нервничал. Вскрываю  кон-
верт, читаю:

   "Милостивый государь!
   Известные Вам обстоятельства оскорбляют меня как мужа, как  дворянина
и как русского офицера. Возникшую коллизию может разрешить только дуэль.
   Завтра, двадцатого июня, ровно в пять утра я буду ждать Вас  с  Вашим
секундантом на Рыночной площади, откуда мы направимся к месту  поединка.
Мои дуэльные пистолеты к Вашим услугам.
   Подполковник Гвардии Е. И. В.
   А. Г. Одинцов".

   Ну вот, допрыгался. Не все коту масленица. Любишь  кататься,  люби  и
саночки возить. Как веревочка ни вейся... Умница А. Будто в воду глядел.
   Какое это красивое, легкое, певучее слово - дуэль! Его хочется произ-
носить нараспев: дуэ-э-эль! В нем есть что-то манящее, призывное,  неот-
разимо обольстительное и несказанно поэтичное.  Буква  "э"  придает  ему
аристократическую утонченность. Его хочется рифмовать со  словами  "сви-
рель" и "колыбель", которые столь же музыкальны. А сколько реминисценций
оно вызывает! И какая бездна романтики в нем заключена!  Для  поэта  так
естественно быть убитым на дуэли! Для поэта прямо-таки почетно погибнуть
на дуэли! Стало быть, он не бездарь, если кому-то  хочется  всадить  ему
пулю в живот. Значит, он чего-то добился, если кому-то не терпится  про-
дырявить ему голову. Ксения, конечно, будет рыдать и долго-долго  станет
носить траур. А после она будет говорить: "Из-за меня он стрелялся и был
убит наповал. Я любила его безумно". Или: "Я сделала все, чтобы дуэль не
состоялась. Но он был горд и упрям, а судьба была жестока". Или: "Я зна-
ла, что это должно случиться, и это случилось. О, как он любил меня! "
   Но где же мне взять секунданта? Как назло, в Ялте и на всем побережье
сейчас ни одного знакомого. Да и в Доме отдыха я ни с кем не успел сдру-
житься. Разве что Евграф Петрович? Но он испугается, но он, конечно, от-
кажется наотрез. Дело-то щекотливое. Если кто-нибудь будет серьезно  ра-
нен, придется воспользоваться услугами больницы. А рана-то окажется  пу-
левой - тут же сообщат в милицию. Но другой кандидатуры попросту нет.
   В столовой за моим столом кроме меня сидят еще двое. Один  из  сотра-
пезников отнюдь не литератор. Кто он, не  разберешь.  Мрачен,  молчалив.
Ест быстро, жадно, будто долго голодал и все никак не может  насытиться.
Все съев, тут же встает и уходит, буркнув: "Приятного аппетита!"  Второй
- Евграф Петрович. С ним мы потихоньку познакомились.
   Евграфу Петровичу за семьдесят, но выглядит он молодцом - не страдает
ожирением, не сутулится, не втягивает голову в плечи, не волочит ноги. К
тому же он не плешив, хотя две глубокие залысины несколько уменьшили его
волосяной покров, возымевший от легкой седины благородный платиновый от-
тенок. Даже мешки под глазами у  него  невелики  и  кажутся  не  столько
следствием старости, сколько печатью  весьма  распространенного,  но  не
смертельно опасного недуга почек. Словом, больше шестидесяти двух ему не
дашь. Когда он хмурится, когда он чем-то озабочен,  можно  предположить,
что ему шестьдесят четыре. Но не шестьдесят пять - упаси  бог!  Голос  у
него негромкий, мягкий, довольно высокий, но скорее баритон, нежели  те-
нор. Любит Евграф Петрович употреблять давно уже вышедшие из  употребле-
ния словечки. Говорит "дабы" вместо "чтобы", "понеже" вместо  "поэтому",
"зело" вместо "очень", "тем паче" вместо "тем более". И,  надо  сказать,
это не выглядит у него пошловатым кокетством, этакой ставшей ныне модной
игрой в старину. Обликом и повадками своими Евграф  Петрович  напоминает
скромного, небогатого помещика конца прошлого века из  какой-нибудь  там
Воронежской губернии или скромного же провинциального актера,  допустим,
из того же Воронежа.
   Из двух-трех бесед, которые были у нас с ним за столом, я  успел  по-
нять, что он недурно знает как старую, так и новую отечественную  прозу,
стихов не любит, а зарубежной литературой не интересуется вовсе. Некото-
рая узость литературных интересов Евграфа Петровича, а  также  полнейшее
его равнодушие к массандровским винам  ограничивают  возможности  нашего
общения. Встречаемся мы только в столовой. Он меня к себе не приглашает,
я его к себе - тоже. Однако несомненная порядочность и  несомненная  ин-
теллигентность его мне симпатичны.
   После ужина мы с Евграфом Петровичем медленно спускаемся по  лестнице
в парк.
   - Не хотите ли посидеть? - предлагаю я. - Здесь есть одно тихое, уют-
ное место.
   - Извольте! - с готовностью соглашается Евграф Петрович, и вскоре  мы
уже сидим на удобной скамейке в зарослях каких-то экзотических кустов.
   Поговорив для виду минут десять о только что прочитанном  мною  новом
романе популярного прозаика, я хватаю быка за рога.
   - У меня к вам большая просьба, Евграф Петрович. Только,  ради  бога,
не пугайтесь! Видите ли, в Ялте, кроме вас, у меня нет знакомых, а завт-
ра утром мне предстоит дуэль, мне придется стреляться, и... нужен секун-
дант.
   Евграф Петрович откидывается на спинку скамьи и смотрит на меня  при-
открыв рот.
   - Дуэль? Вы шутите! Какие же теперь дуэли? Не понимаю. Ничего не  по-
нимаю! Решительно ничего не понимаю! Зело странно!
   - Да что же тут понимать-то, милейший Евграф Петрович! Самая  обыкно-
венная, самая заурядная дуэль. На пистолетах. С пятнадцати шагов. Помни-
те: "Евгений Онегин", "Княжна Мери", "Отцы и дети", "Война и мир",  "Бе-
сы", "Поединок". Вся русская литература - сплошные дуэли,  беспрестанная
пальба.
   - Но ведь это же противозаконно! Пользоваться  огнестрельным  оружием
гражданским лицам запрещено! Да нас же посадят! Да вы с  ума  сошли!  Да
это же черт знает что такое!
   - Успокойтесь, успокойтесь, дорогой Евграф Петрович! - говорю я и бе-
ру старика за руку. - Нам с вами сейчас  необходимо  хладнокровие.  Я  и
сам, признаться, волнуюсь. Ведь завтра утром меня, быть может,  не  ста-
нет, и мне осталось жить меньше суток. Но положение безвыходное,  совер-
шенно безвыходное. Тут затронута честь прекрасной, удивительной, ослепи-
тельной женщины. О, если бы вы ее  видели!  Впрочем,  вы,  наверное,  ее
действительно видели на старых фотографиях.
   - Какая женщина? Какие фотографии? Или вы и на самом деле помешались,
или это я умом тронулся, или оба мы с вами  рехнулись!  -  не  унимается
Евграф Петрович.
   - История очень загадочная, - продолжаю я. - Очень запутанная,  очень
мудреная история. Я не могу вам всего объяснить, потому что и сам  почти
ничего не понимаю. Но, умоляю вас, войдите в мое положение! Уверен,  что
все обойдется, что никто не будет убит или серьезно ранен. Вас это  нис-
колько не обременит. Вы просто будете при этом присутствовать.  Не  могу
же я остаться без секунданта! Понимаете,  положен  секундант!  Необходим
секундант! Нет, право же, опасения ваши напрасны. Все останется в тайне,
все будет шито-крыто. Место уединенное. Никто ничего не увидит и не  ус-
лышит, никто ничего не узнает, никто ни о чем не догадается, никто нико-
му ничего не расскажет! Клянусь вам! И разве не  любопытно  хоть  раз  в
жизни принять участие в настоящей дуэли? И разве  не  заманчиво  увидеть
то, о чем вы читали у наших класиков? Это же так романтично: вы  подхва-
тываете меня на руки, вы прижимаете окровавленный платок к  моей  груди,
вы слышите мои последние предсмертные слова, вы закрываете мне  глаза...
Ах, да что я! Крови не будет! Мы выстрелим в воздух и  разойдемся.  Быть
может, после мы даже пожмем друг другу руки. Не будет удивительно,  если
после мы даже обнимем друг друга. Мой противник отнюдь не кровожаден, но
он щепетилен, самолюбив, мнителен  и,  пожалуй,  слишком  неукоснительно
чтит кодекс мужской чести. Если я первым выстрелю в воздух, он непремен-
но сделает то же самое и будет вполне  удовлетворен.  Но  ритуал  должен
быть выполнен, но выстрелы должны прозвучать во что бы то ни стало.  Ко-
роче говоря, дражайший Евграф Петрович, мы с вами встретимся завтра  ут-
ром без четверти пять здесь же, на этой скамейке. Я приду  чуть  раньше,
чтобы никто не увидел нас выходящими вместе из спального корпуса.  Неко-
торая конспирация не помешает.
   - Нет, погодите, погодите! - пытается еще сопротивляться Евграф  Пет-
рович.
   - Да полно! - говорю я. - Что вы так растревожились? Не стоит  прини-
мать все это всерьез. Нам предстоит всего лишь приятная утренняя прогул-
ка. Мы успеем вернуться к завтраку. Мы даже успеем забежать  на  пляж  и
искупаться. Захватите с собой полотенце. Я тоже захвачу.
   Успокаивая Евграфа Петровича, я и сам успокаиваюсь.  Легкое,  беспеч-
ное, даже веселое настроение завладевает мною. С десяти до половины две-
надцатого я сижу в холле перед телевизором. Показывают какую-то  смешную
чепуху. От души смеюсь, позабыв все на свете. Выйдя на крыльцо, гляжу на
небо. Оно, как всегда, полно звезд.
   - Попрощаемся, звезды! - говорю я вслух. - Не исключено, что  мы  ви-
димся в последний раз! Не забывайте меня! Я вас любил! Я вас воспевал! Я
ценил вашу красоту, вашу загадочность и ваше постоянство!
   И вдруг страх, поистине панический, необоримый, тяжкий страх  навали-
вается на меня. Добравшись до своей комнаты, вытаскиваю из тумбочки едва
начатую бутылку мадеры, наливаю целый стакан и выпиваю его залпом. Спох-
ватываюсь: перед дуэлью нельзя пить, ни в коем случае нельзя пить!  Рука
будет дрожать. Спрятав бутылку в тумбочку, я говорю себе: "Что за  исте-
рика? Возьми себя в руки! Немедленно  возьми  себя  в  руки!  Все  будет
о'кей, все будет чин чинарем! И вообще - все у тебя великолепно. До  сих
пор жил ты скучновато, пресновато, тускловато,  жил,  честно-то  говоря,
почти как обыватель. А теперь ты живешь как настоящий поэт. Какие  прик-
лючения! Какие волнения! Какие опасности! Какая женщина! Какая любовь! И
если завтра утречком этот бравый вояка метким выстрелом уложит  тебя  на
месте, смерть твоя будет не из худших".
   Что делают в ночь перед дуэлью? Маются. Мучаются неизвестностью.  Со-
жалеют о без толку прожитых годах.  Вспоминают  о  совершенных  ошибках.
Раскаиваются в неблаговидных поступках. Прощают незаслуженные  обиды.  С
нежностью думают  о  возлюбленной.  Жгут  кое-какие  бумаги,  уничтожают
кое-какие рукописи. Часами ходят из угла в угол по комнате или  валяются
одетыми на постели, глядя в потолок. Пишут завещание (если есть, что за-
вещать). Пишут последние письма (если есть, кому  писать).  Поэты  пишут
последние, предсмертные, стихи.
   Походив из угла в угол, я усаживаюсь за стол и пишу  краткое  завеща-
ние: "С моими рукописями и с моими картинами поступайте  как  знаете.  С
моим телом - тоже".
   Потом пишу записку матери: "Мамочка, прости меня! Я получился у  тебя
какой-то нескладный. И умер я как-то не так. Не плачь, не убивайся и жи-
ви долго".

   После я пишу Насте: "Прощай, Настасья! Я не виноват. Это было сильнее
меня. Это было сильнее всего на свете. Я не знаю, что это было".
   Еще немного пошагав по комнате, я пишу письмо Ксении. Написав, я  его
разрываю. Оно мне не нравится. Оно кажется мне слишком  сентиментальным.
Вместо письма я сочиняю маленькое, шутливое, но вместе с тем и печальное
стихотвореньице. Мол, только что встретились, а  уж  пора  расставаться.
Мол, так обидно, прямо до слез. Мол, плохо, конечно, но  было  бы  хуже,
если бы мы и вовсе не встретились. Чего уж тут сокрушаться. Так вышло.
   Еще в ночь перед дуэлью думают о тайне смерти, недоумевают,  ужасают-
ся, задают себе нелепые вопросы и предаются  банальнейшим  размышлениям.
Например: "Вот, сейчас я  мыслю,  чувствую,  что-то  вспоминаю,  пытаюсь
представить себе завтрашнее утро, гляжу на растревожившее меня  звездное
небо, на черные обелиски кипарисов, слушаю, как кошки возятся  в  кустах
под окном, как звенят цикады, как хихикает парочка где-то за  деревьями,
ощущаю запах олеандров, сосновой хвои и мокрой, только что политой  тра-
вы, - вот, сейчас я есть, а утром я исчезну, выпаду из  бытия,  оторвусь
от него, как сухая шишка отрывается от  ветки  кедра  и  падает  куда-то
вниз, вниз, вниз (а кажется, отчего бы ей еще не повисеть?), и вместе со
мною исчезнет мир, который простирался вокруг меня, который меня  восхи-
щал, пугал и развлекал, который вмещал меня в себя и сам же в меня  вме-
щался. В общем-то, все останется: и звезды, и кипарисы, и кошки,  и  па-
рочки. Все, все останется. Но это будут уже другие звезды, другие  кипа-
рисы, другие кошки и парочки. Это будет совсем  другой,  неведомый  мир.
Это будет мир без меня. Непостижимо!"
   "Мне бы не заснуть! - думаю я с беспокойством. Будильника  нет,  и  я
могу проспать. Вот будет конфуз!"
   "Он проспал дуэль! Хорош гусь!"
   "Да нет, он просто трус! Он притворился, что проспал!"
   "Ах, полно! У него не было будильника, и он не проснулся вовремя!"
   "Э, бросьте! Разве можно уснуть перед дуэлью?"
   А что подумает Ксения, когда узнает, что я позорно не явился на  пое-
динок?
   Сижу за столом. На столе предо мною лампа. Вокруг нее кружится ночная
бабочка. Три часа ночи. Мне уже не страшно. Мне  уже  надоело  думать  о
смерти. Ксения небось сладко спит. Волосы разбросаны по  подушке,  лежат
под щекой, опутывают голое плечо. Вот она вздохнула во сне,  повернулась
на другой бок, подложила ладонь под щеку и чмокнула губами. Она спокойно
спит и ничего не знает, и ни о  чем  не  догадывается,  и  дурные  пред-
чувствия ее не тревожат, и сон ей снится легкий, светлый. Утром ей  ска-
жут. Она закричит. Что она будет кричать? Что кричат женщины в  подобных
случаях? "Нет! Не верю! Это ложь! Не верю!" Она  бросится  на  Одинцова.
Она будет кусаться и царапаться. Она упадет без чувств. Бедная Ксюша!
   По-прежнему сижу за столом, подперев голову руками. В дверь  тихонько
стучат. "Кто это, - думаю, - кого это несет в три часа ночи?"
   - Да, да! Входите! - говорю.
   Дверь открывается. На пороге Ксения. Она в чем-то черном. Глаза у нее
испуганные. Она кидается мне на грудь, она обнимает меня, она плачет.
   - Ничего нельзя поделать, - говорю я, гладя ее  волосы.  -  Я  должен
стреляться. Моли Бога, чтобы он меня спас.
   Ксения исчезает. Я просыпаюсь - все-таки задремал. Предо  мною  горит
лампа. Около нее лежит мертвая бабочка с обгоревшими крылышками.  Смотрю
на часы - уже четыре. За окном светает. Из сада доносятся голоса пробуж-
дающихся птиц.

   Встаю из-за стола и иду умываться. Умываюсь долго, старательно. После
так же старательно подстригаю перед зеркалом  бороду.  Аккуратно  сложив
пляжное полотенце, беру его под мышку, выхожу из комнаты и запираю дверь
на ключ.
   Не слишком спеша, но все же достаточно быстро топаем с Евграфом  Пет-
ровичем по утренним, пустынным улицам Ялты. Стук наших шагов  разносится
над городом и затихает где-то над морем.  Дворники  подметают  тротуары.
Тощие беспризорные кошки то и дело перебегают  нам  дорогу.  Поливальные
машины, проезжая мимо, обдают нас фонтанами брызг. У Евграфа  Петровича,
как и у меня, под мышкой полотенце. У Евграфа Петровича, как и  у  меня,
сосредоточенное выражение лица.
   - Между прочим, - говорю, - мы с вами еще не  вполне  знакомы.  Какой
областью литературы вы, собственно, занимаетесь? Если я не ошибаюсь,  вы
прозаик?

   - В некоторой степени да, - отвечает мой секундант. -  Я  очеркист  и
немножко критик, пописываю статейки о современной русской прозе.  А  вы,
как я догадываюсь, стихотворец?
   - Верно. Стихотворец. Скоро выйдет из печати мой третий  сборник,  и,
если вы дадите свой адрес, я с радостью вам его пришлю.
   - Буду польщен! - говорит Евграф Петрович. На секунду  остановившись,
он вынимает из кармана маленькую визитную карточку на плотной  глянцевой
бумаге и протягивает ее мне.
   - Так вы из Воронежа!
   - Да, из Воронежа. А почему это вас удивляет?
   - А потому что, впервые увидев вас в столовой, я  почему-то  подумал,
что вы из Воронежа. И оказалось, что я не ошибся.
   - Интуиция! - улыбается Евграф Петрович. - Или  попросту,  по-русски,
нюх.

   На Рыночной площади нас уже поджидали. У закрытых ворот  рынка  стоял
громоздкий четырехместный тарантас, запряженный парой чистеньких,  сытых
буланых лошадок. На козлах сидел солдат в белой гимнастерке. У тарантаса
стояли двое - Одинцов и незнакомый мне высокий, узкоплечий офицер,  нем-
ного похожий на Ковыряхина. ("Всюду мне мерещится  этот  трактирщик!"  -
подумал я.) Оба были в белых длинных кителях с погонами и в высоких  бе-
лых фуражках. Незнакомый офицер был в пенсне.
   - Что это? - зашептал Евграф Петрович. - Форма начала века! И  экипаж
старинный!
   - Не удивляйтесь, ради бога, ничему не удивляйтесь! - шепнул я.
   Подошли к тарантасу.
   - Доброе утро, господа! - сказал Одинцов, приложив руку к фуражке.  -
Позвольте представить моего секунданта - полковой врач барон фон  Клюге-
нау!
   - Мой секундант - литератор Обрезков! - произнес я в ответ.
   Уселись в экипаж. Одинцов и Клюгенау на переднем сиденье, я и  Евграф
Петрович - на заднем. Ехали молча. Клюгенау пристально смотрел  на  меня
сквозь стекла пенсне. Одинцов глядел на носки  своих  хорошо  начищенных
хромовых сапог. Лошадки бежали резво. Их копыта весело цокали по  булыж-
ной мостовой. Ехали в сторону Симферопольского шоссе. Выехали из города.
Стали подыматься все выше и выше. Миновали Верхнюю Массандру и  свернули
на грунтовую дорогу, которая вела в горы. Дорога долго петляла между ры-
жих скал. Наконец она вырвалась на ровную открытую  площадку.  Останови-
лись.
   Вылезли из тарантаса.
   Площадка имела форму вытянутого прямоугольника. С одной стороны  воз-
вышалась отвесная серая скала, на вершине которой росли сосны. С  другой
стороны начинался крутой каменистый склон, кое-где поросший кустарником.
Далеко внизу лежало море. Оно было серым и сливалось с таким  же  серым,
бесцветным небом. В небе низко висел багровый диск уже взошедшего  солн-
ца. Одинцов сказал:
   - Если вы не возражаете, господа, то мы попросим барона вести дуэль.
   - Мы не возражаем, - ответил Евграф Петрович спокойным тоном завзято-
го секунданта.
   Длинноногий, похожий на аиста полковой врач отметил пятнадцать  широ-
ких шагов. После он направился к экипажу и вытащил из него ящик с писто-
летами. Один пистолет он подал мне.
   Пистолет был большой и тяжелый. Вороненая сталь отливала синевой.  На
длинном стволе серебряными буквами было выгравировано наименование  ору-
жейной фирмы.
   - Мне надо попробовать! - обратился я к барону. - Ни разу не  стрелял
из такого оружия.
   - Пробуйте! - сказал барон, поправив свое пенсне. При этом  обнаружи-
лось, что у него очень тонкий голос.
   Я выбрал цель - небольшой, почти круглый камень на краю площадки  ша-
гах в двадцати от себя. "Нельзя долго целиться, - вспомнил  я  наставле-
ния, которые давал мне когда-то в тире мой учитель - молоденький  лейте-
нантик, - рука должна быть прямая, но не напрягайте ее. Спокойненько по-
дымайте пистолет, ловите мушку и плавно нажимайте на спуск".
   Я выстрелил. От камня веером полетели осколки.  Клюгенау  перезарядил
мой пистолет.
   - Бросаем жребий, господа! - объявил барон.
   - Решка! - нервно кашлянув, поспешно сказал Одинцов.
   Я промолчал.
   - Почему вы молчите? - спросил барон.
   - Подполковник опередил меня, - ответил я,  натянуто  улыбнувшись.  -
Выбор уже состоялся. Если  ему  решка,  то  мне,  естественно,  остается
только орел. Надеюсь, что он не ошибся.
   Серебряный рубль, сверкнув, взлетел вверх и упал  к  ногам  Одинцова.
Выпала решка.
   В писклявом, детском голоске барона появилась торжественность.
   - Итак, господа, первый выстрел делает  подполковник  Одинцов!  Прошу
участников поединка занять свои позиции!
   "Занять свои позиции..." - отдалось в ближайших скалах.  "Свои  пози-
ции..." - отозвалось чуть подальше. "Иции... ицииии... иции..." - рассы-
палось по отдаленным горным склонам.
   "Все как у Лермонтова!" - подумал я и взглянул на  солнце.  Оно  было
уже не багровым, а оранжевым. И море уже отделилось от неба, которое за-
метно посветлело.
   - Начинаем! - пискнул барон и махнул платком.
   Одинцов,  державший  пистолет  вертикально,  стал  медленно  опускать
ствол.

   - Подождите! - остановил его Клюгенау. -  Еще  есть  время  закончить
по-хорошему, без пролития крови. Быть может, подполковник, вы удовлетво-
ритесь извинениями своего противника?
   - Какие там к черту извинения! - процедил Одинцов сквозь зубы. - Про-
должаем! - Он снова стал опускать ствол своего пистолета.  Рот  его  был
плотно сжат. Рука его не дрожала. Я зажмурился.
   Хлопнул выстрел. Что-то шаркнуло у меня над ухом. Запахло паленым.  Я
открыл глаза. Все было как прежде. Оранжевое солнце  по-прежнему  висело
над морем.
   "Вроде бы жив! - подумал я и потрогал висок. На моей  ладони  остался
клок волос. - Прямо в лоб метил! - догадался я.  -  Прямехонько  в  лоб,
скотина! Сантиметра бы три правее!.."
   Меня вдруг охватила злоба. "Ах ты сукин сын! Ах ты!.."
   Одинцов бросил пистолет на землю. Одинцов был бледен, как его китель,
как парное молоко, как морская пена, как первый  осенний  снег.  Одинцов
был страшно бледен.
   "Ах ты мерзавец!"
   Я поднял свой пистолет и, почти не целясь, выстрелил в  ноги  подпол-
ковнику Гвардии Его Императорского Величества Аркадию Георгиевичу  Один-
цову.
   Он вскрикнул, согнулся пополам, схватился обеими руками за  колено  и
грузно сел на землю. Клюгенау и Евграф Петрович бросились к нему.
   - Берите полотенце! Затягивайте потуже! Потуже! - суетился мой отваж-
ный секундант. ("Вот и полотенце пригодилось!" - подумал я.)
   - Не учите меня, милсдарь! - сердито попискивал барон.  -  Я  военный
медик и отлично знаю, что следует делать в подобных случаях!
   Сняв перчатки, он засучил рукава и  склонился  над  моим  поверженным
врагом.
   В половине седьмого мы уже были у ворот Ксюшиной дачи. Одинцова  вта-
щили в гостиную и уложили на диван. Он непрерывно стонал.
   - Рана неопасная, но болезненная, - сказал Клюгенау,  -  задет  нерв.
Заживать будет долго.
   Прибежала растрепанная, заспанная Ксения.
   - Что вы натворили! - закричала она. - Какой ужас!

   Через несколько дней Ксюша отправилась на гастроли. Я  уговаривал  ее
нанять автомобиль, чтобы поскорее добраться до Симферополя. Но напрасно.
Она упорно отказывалась пользоваться услугами техники.
   Ехали целый день. Ехали в довольно удобной, легкой, одноконной коляс-
ке, похожей на собственную Ксюшину, которая осталась в Петербурге.  Еха-
ли, спрятавшись от солнца в тени поднятого верха. У наших ног были расс-
тавлены и разложены чемоданы и шляпные коробки. Коляску трясло и качало.
Было душно и пыльно. Разомлевшая от жары Ксюша то  и  дело  задремывала,
положив голову мне на плечо. "Что ни говори, а техника все-таки  благо",
- думал я, вспоминая современные виды дорожного транспорта.
   Время от времени останавливались, выходили  размяться,  подкреплялись
бутербродами и ехали дальше по казавшемуся бесконечным, извилистому, уз-
кому, белому от пыли Симферопольскому шоссе. На окраине тихой,  малолюд-
ной Алушты наскоро пообедали в придорожном трактире. Дорога круто повер-
нула на север и стала забираться все выше и выше. В  отдалении  возвыша-
лась величественная и мрачная гора Обвальная. Из нее торчали причудливые
скалы.
   Солнце клонилось к закату. Въехали в лес. Тени от  деревьев  ложились
на дорогу. Жара стала спадать. Остановились у источника - из отверстия в
каменной стенке тоненькой струйкой сочилась чистая холодная вода. Ксения
подставила ладони под струю и плеснула воду себе на лицо.
   - Что может быть приятнее холодной воды!  -  сказала  она,  вытираясь
платком.
   Я продолжил:
   - Для утомленной долгой доругой путницы в полуденном краю и притом  в
середине лета.
   Уселись на траву, наблюдая, как возница поил лошадь и осматривал  ко-
леса нашей повозки.
   - Мне не хочется ехать дальше, я ужасно устала.  -  жалобным  голосом
произнесла Ксюша. - Давай заночуем здесь. Разожжем костер и будем  спать
под звездами.
   - А поезд? - отозвался я. - Он уйдет, и тебе придется ждать его завт-
ра целый день. К тому же наши съестные припасы кончаются, и  к  утру  мы
здорово проголодаемся.
   - Да, к несчастью, ты прав! - простонала Ксюша и легла на спину, гры-
зя травинку. Волосы ее разлохматились, платье было помято. У нее был ка-
кой-то домашний, очень милый вид. Широко раскрытые глаза ее были  устав-
лены в небо. Я нагнулся и стал внимательно разглядывать  светло-серую  с
желтоватыми крапинками радужную оболочку.
   - Ты меня изучаешь, как будто я какая-то диковина, - усмехнулась Ксю-
ша, вытащив изо рта травинку.
   - Ты и есть диковина, - ответил я, - некое удивительное существо, об-
ладающее сверхъестественной способностью воздействия на все живое и  до-
селе не встречавшееся на нашей планете.
   Ксюша крепко обняла меня за шею.
   - Попался, который кусался!
   - Попался, - послушно согласился я. - Давно уж попался. Можешь делать
со мною все, что взбредет тебе в голову.
   - Пока еще ничего не взбрело. Но скоро, натурально,  взбредет.  Бере-
гись!

   - Заранее трепещу.
   - Вот, вот, трепещи!
   Снова уселись в экипаж. Снова двинулись.  Отдохнувшая  лошадь  бежала
быстро. К тому же мы миновали перевал и катили под гору. Стало  темнеть.
Свернувшись калачиком, Ксюша крепко спала, положив голову мне на колени.
Я сидел не шевелясь, боясь ее побеспокоить.  Я  сидел  и  блаженствовал,
наслаждаясь близостью ее горячего тела и нежными детскими звуками, кото-
рые она время от времени издавала во сне. Я сидел и благоговел,  и  уми-
лялся, и недоумевал: на моих коленях лежала женщина, которую обожала вся
Россия, о которой мечтали генералы и владельцы золотых приисков, которой
бредили гимназисты старших классов и студенты университетов, на моих ко-
ленях, трогательно оттопырив пухлую нижнюю губку,  спала  обладательница
редкостного таланта и неслыханного женского обаяния - за что судьба наг-
радила меня этим сокровищем?
   К симферопольскому вокзалу приехали около  десяти.  Коляску  окружили
носильщики и мигом расхватали все вещи. Ксюша проснулась,  села,  сладко
зевнула и стала приводить в порядок свою прическу.
   - Доехали, слава тебе господи! Кажется, я отлежала тебе колени?
   Минут двадцать я просидел с нею в купе первого класса. На  столике  в
стеклянной вазе стоял букет красных роз, который я успел  приобрести  на
вокзале.
   - Мне грустно с тобой расставаться! - говорила Ксения, поглаживая мою
руку. - Ты слышишь? Мне очень, очень грустно с тобой  расставаться,  ми-
лый! Мне невыносимо грустно с тобой разлучаться!
   Я сидел как в воду опущенный.
   - Первое письмо ты получишь из Астрахани, продолжала Ксения. -  Боже,
как я смогу петь в такую жару! Единственное утешение - астраханские  ар-
бузы. Наверное, они уже поспели. Хочешь, милый, я пришлю тебе целую под-
воду астраханских арбузов, таких больших, круглых и полосатых? Нет, под-
воды будет мало. Я пришлю тебе целый вагон арбузов! Будешь  кормить  ими
своих писателей.
   - Спасибо, моя радость. Незачем баловать писателей. К тому же от  ар-
бузов у них пропадет творческая активность. Спасибо.
   Ударил вокзальный колокол. В купе заглянул проводник  и  сказал,  что
господ провожающих просят покинуть вагон. Мы  поцеловались  в  последний
раз. У Ксюши были мокрые глаза. У меня, кажется, тоже.
   - Требования прежние, - прошептала моя возлюбленная.  -  На  красивых
женщин не глядеть и писать обо мне стихи. Кстати, пора бы  уж  и  впрямь
подарить какие-нибудь опусы. Давно жду.
   - При первой же встрече в Питере, - пробормотал я, еще раз коснувшись
губами ее губ, и покинул купе.
   Выйдя из вагона, я подошел к открытому окну, около которого уже стоя-
ла улыбающаяся, заплаканная Ксюша. Я взял ее руки и стал торопливо цело-
вать их. Поезд тронулся. Я шел рядом с окном и все целовал, целовал, це-
ловал Ксюшины пальцы. Поезд набирал скорость. Я побежал вслед  за  ваго-
ном. Высунувшись из окна, Ксюша махала мне рукой.

   ГЛАВА ПЯТАЯ

   Две недели я томлюсь в Крыму без Ксении. С тоской гляжу на  море,  на
горы, на пинии и кипарисы. С грустью взираю на красоты Гурзуфа и Алупки.
Печально брожу по аллеям Ботанического сада. Мрачно  пью  массандровский
портвейн в винных погребках Ялты. Встречаясь со мною в столовой и в  пи-
сательском парке, Евграф Петрович заботливо справляется о здоровье Один-
цова.
   - Выздоравливает, - отвечаю я немногословно. - Скоро ему разрешат хо-
дить с костылем.
   Приходит письмо из Астрахани.

   "Ты меня погубил, мой милый!
   Целыми днями только о тебе и думаю. Даже на концертах тебя  не  забы-
ваю. О коварный обольститель!
   Астрахань страшно пыльная и провинциальная. Гостиница отвратительная.
В антракте умываюсь холодной водой, потом сажусь в кресло, и меня  долго
обмахивают полотенцами. Представляешь, каково мне на концертах?
   Но успех чудовищный. На сцене с трудом вылезаю из цветов. В номере от
цветов не повернуться - задыхаюсь от их аромата.
   Целую тебя, миленький мой. Следующее письмо жди из Царицына. Я напишу
его на твой петербургский адрес, потому что к тому времени ты уже будешь
дома. Не теряю надежды, что моя любезная публика выпустит меня из Астра-
хани живой.
   Еще раз целую, и довольно крепко. Не вздумай мне изменять.  Я  беспо-
щадна.
   Твоя К."

   Евграф Петрович провожает меня до троллейбусной станции.  У  нас  еще
есть в запасе пятнадцать минут. Садимся на скамейку. Я  ставлю  рядышком
свой чемодан. Молчим. Я жду. Сейчас он спросит меня. И  Евграф  Петрович
спрашивает.
   - И все же я так и не понял: с кем вы стрелялись, и почему все выгля-
дело так театрально? Сначала мне казалось, что это розыгрыш,  веселое  и
невинное озорство. После, когда я увидел этих офицеров в белом, я решил,
что вы затащили меня на киносъемку. Однако, как ни странно, юпитеров  не
было и кинокамеры тоже. И я недоумевал.  Когда  же  я  увидел  настоящую
кровь, я совершенно растерялся. А потом - эта богатая дача и эта  краси-
вая женщина, которая так испугалась... Из-за нее вы и стрелялись?
   - Из-за нее.
   - Вас вызвал на дуэль ее муж?
   - Да, ее муж.
   - И у него были для этого основания?
   - Были. Некоторые.
   - Но к чему весь этот маскарад? Откуда взяли костюмы и лошадей?  Дабы
их раздобыть, вам пришлось, наверное, попыхтеть. А пистолеты?  Ведь  это
были настоящие дуэльные пистолеты с настоящими пулями! Почему вы не  от-
вечаете?
   Начинается посадка на мой маршрут. Пассажиры с вещами устремляются  к
троллейбусу.
   - Дорогой Евграф Петрович, в детстве вы, наверное, слушали  пластинки
с романсами Ксении Брянской?
   - Конечно, слушал. Мои родители ее боготворили. Если не  ошибаюсь,  у
меня еще осталось несколько пластинок.
   - А вам не приходилось видеть фотографии этой певицы?
   - Нет, не приходилось. А почему вы меня об этом спрашиваете?
   Мы подходим к раскрытой двери троллейбуса.
   - Поторопитесь! - говорит кондукторша, взглянув на мой билет.
   - Спасибо вам, милый Евграф Петрович! - говорю я и целую  старика.  -
Спасибо за то, что в самые роковые минуты моей жизни вы оказались  рядом
со мною! Спасибо!
   Найдя свое место, высовываю голову из окна. Троллейбус медленно  тро-
гается. Кондукторша делает мне замечание:
   - Не высовывайтесь, гражданин! Высовываться из окон запрещено!
   Евграф Петрович машет мне соломенной шляпой, и я кричу ему,  приложив
ко рту ладонь:
   - Я стрелялся из-за нее, из-за Ксении Брянской!

   Поезд идет на север. Колеса мягко постукивают. Лежу на верхней  полке
и гляжу в окно. За окном грязно-желтые, мутные воды  Сиваша.  Кое-где  в
прибрежном тростнике - лодки. Кое-где на берегу - машины. Людей не  вид-
но. Поезд еле тащится. Сивашу нет конца. Засыпаю, просыпаюсь.  За  окном
все тот же Сиваш. Колеса мягко стучат на стыках.
   ...Ксения сейчас в Волгограде, то есть в Царицыне. Волга там широкая.
И вообще, там раздолье - дали неоглядные. По  Волге  плавают  теплоходы,
проносятся "метеоры". То есть "метеоров", конечно, нет, а вместо  тепло-
ходов - пароходы, старинные, колесные, неуклюжие, медлительные.  Буксиры
тянут баржи. Буксиры и баржи тоже старинные. Словом, сплошная старина.
   В купе духота, хотя окно и открыто. Вагон раскалился под солнцем.  На
лбу моем пот, руки у меня потные, и весь я в противном, липком поту.
   ...Я ждал Ксению. Я ждал ее много лет и дождался.  Она  явилась.  Она
пришла оттуда, из прошлого. Там утро века, а здесь его вечер. Она пришла
ко мне молодой, в расцвете красоты и славы. Она моложе  меня  на  восемь
лет и старше на шестьдесят семь. Она в прабабки мне годится.
   Из окна дует ветерок. К сожалению, он теплый. Но пахнет он неплохо  -
степными травами.
   ...Ксюша любит меня? Или ей только кажется, что она  любит  меня?  Но
если действительно любит, может и разлюбить. Я же толком  еще  не  знаю,
какая она. Быть может, она влюбчива - быстро влюбляется и быстро охладе-
вает? Быть может, она вообще ветреница? Быть может, в Царицыне  она  уже
завела шашни с каким-нибудь миллионером, владельцем пароходной  компании
или мукомольных фабрик? Что, если она разлюбит меня и  я  уже  не  смогу
пробиться к ней, в девятьсот восьмой?
   Сиваш наконец кончается. За окном желтая сухая степь.  Ее  пересекает
голубая полоса асфальтированного шоссе. По шоссе едут машины, грузовые и
легковые, разных цветов.
   ...К черту машины! Ксюша предпочитает лошадей. К черту  опасения!  Не
польстится она на миллионера. К черту пессимизм! Она меня  не  разлюбит.
Правда, она может умереть. Одинцов не успокоится. Да мало ли что может с
нею случиться. Нет, это немыслимо! Но ведь она давно уже умерла и  похо-
ронена на С...ком кладбище. Нет, это совершеннейшая нелепость! А если  я
умру раньше ее? Нет, я не должен ее огорчать!
   Колеса все стучат. За окном уже не безжизненная степь, а зеленые  по-
ля. Поезд прибавил ходу. Поезду осточертела южная жара.  Поезд  движется
на север, прямехонько на север.

   Дома меня ждет письмо из Царицына.

   "Милый, с Божьей помощью я продолжаю свое турне.
   Царицын смешной город. Он узкий и длинный, как змея. Волга так  широ-
ка, что другого берега и не видно почти. За мною вовсю ухаживает местный
предводитель дворянства, богатый степной помещик. Катал меня по Волге  в
старинной ладье под красным парусом и с цыганами. Упросил спеть.  Цыгане
мне подпевали. Получилось очень недурно. Солнце садилось. Волга была ти-
хая-тихая. И мой голос разносился над Волгой. А после в  мою  честь  был
устроен сказочный пир. Осетры на столе были громаднейшие, даже  смотреть
на них было боязно. Шампанское лилось рекой. Тут я не пела, пели  только
цыгане. Начали с величания. Я даже прослезилась.

   Ты меня ревнуешь? Поревнуй, поревнуй меня, милый. Это  тебе  полезно,
это отвлечет тебя от твоих юных поклонниц. Поревнуй меня немножечко.
   Вчера перед концертом вспомнила, как мы ездили с тобою  в  Мисхор,  и
так разволновалась, что плохо спела первые два романса. Но вовремя взяла
себя в руки, и публика, как всегда, бушевала.
   Едва покинула я Астрахань, как там началась эпидемия  холеры.  Задер-
жись я там на недельку... Бог меня хранит, - стало быть, я  ему  угодна,
стало быть, он мною доволен. Но жаль моих астраханских  почитателей.  За
что им такое несчастье?
   Целую тебя нежно, но и страстно, натурально. Ни одна поклонница  тебя
так не поцелует. Думай обо мне, обо мне, обо мне! Только обо мне!
   Верная тебе, любящая тебя К."

   Спрашиваю матушку, звонил ли кто. Сразу не отвечает, мнется,  отводит
глаза. " Нет, - говорит, - никто не звонил".
   Открываю ящик письменного стола, отыскиваю в нем Ксюшину булавку, бе-
ру ее осторожно за острый кончик, кладу на ладонь,  легонько  подкидываю
ее и радуюсь, как ребенок, вспышкам бриллианта, напоминающим мне о ново-
годней елке. Через четыре месяца я буду встречать с Ксенией  новый  1909
год. Впрочем, много всяких событий может  произойти  за  четыре  месяца,
непредвиденных роковых событий... Вообще, я, кажется, начинаю забываться
и к подаркам судьбы отношусь как к чему-то должному, как к чему-то тако-
му, чего я вполне достоин. Но достоин ли я?
   Звонит Хорошо знакомый литератор.
   - Прочитал твою книжку. Неплохо. Зря ты прибеднялся. Очень неплохо.
   - А разве... - начинаю я.
   - Да, да, уже вышла! - перебивает меня Хорошо знакомый. - Уже три дня
продается! Беги, покупай. Да побольше бери. Расхватают, после  нигде  не
найдешь. Особенно понравился "Шорох песка". Шедевр! Читал я его в  маши-
нописном виде и слышал, как ты сам его читаешь, неоднократно. Но отпеча-
танный типографским способом он бьет наповал. Слава первопечатнику Ивану
Федорову! Что бы мы, сочинители, делали, кабы не он?  Ну  и  Гутенбергу,
конечно, тоже низкий поклон. Словом, поздравляю!
   В первом же книжном магазине я вижу на витрине свою книжицу. С минуту
смотрю на обложку затаив дыхание. После выпускаю воздух из легких и  об-
ращаюсь к продавщице:
   - У вас найдется сто экземпляров этого сборника стихов?
   Внимательный, долгий взгляд продавщицы, подозрительное долгое ее мол-
чание.
   - А зачем вам столько?
   - Видите ли, я обожаю стихи этого поэта и несколько лет с  нетерпени-
ем, с огромным нетерпением, с прямо-таки  жутким  нетерпением  ждал  его
третью книгу. И у меня есть много друзей, которые тоже любят стихи этого
поэта, а у них есть знакомые, которые тоже...
   - Вот и прекрасно! - ехидно улыбается продавщица. - Пусть ваши много-
численные друзья, а также знакомые ваших друзей, а также знакомые знако-
мых ваших друзей, если таковые имеются, приходят в наш  магазин  и  сами
покупают эту книжку. У нас не оптовая торговля книгами, а розничная. Бог
вас знает, может быть, вы спекулянт? Скупаете дефицитные издания и после
торгуете ими на черном рынке!
   - Вам кажется, что я похож на спекулянта?
   - Сразу не разберешь. Может, и похожи.
   - Но неужели эти стихи - дефицитная литература?
   - А кто знает, вдруг дефицитная?
   - Вы перестраховщица! Полистайте сборник -  разве  такое  может  нра-
виться всем?
   Продавщица послушно листает.
   - Да, действительно, чушь какая-то! Даже рифмы нет. Так и я напишу. И
зачем только издают всякую ерунду, бумагу изводят? Но все равно, сто эк-
земпляров я вам не продам. Не имею права.
   - Тогда позовите, пожалуйста, директора.
   Появляется директор - хорошо одетый, хорошо причесанный и гладко выб-
ритый человек с немножко испуганными глазами. Я спрашиваю его,  есть  ли
какие-нибудь законодательные акты, ограничивающие продажу печатной  про-
дукции в государственных магазинах.
   - Законодательных актов нет, - отвечает директор, - но указания  име-
ются.

   - Ну, а если книгу покупает сам автор?
   - Тогда другое дело.
   - Я и есть автор этой книжки стихов.
   - А как вы это докажете?
   - Там есть моя фотография, посмотрите.
   Директор открывает первую страницу и рассматривает мой портрет.
   - На фотографии вы в шляпе и вас трудно узнать. Предъявите паспорт!
   Предъявляю.
   - Ладно, - сдается наконец директор, - я продам вам пятьдесят экземп-
ляров. Больше у нас попросту нет.
   Продавщица, брезгливо кривя ярко накрашенные губы, долго заворачивает
в бумагу мои пятьдесят экземпляров. Потом она так же долго  перевязывает
пакет бечевкой.
   - Зачем вы такое пишете? - спрашивает она, поглядев на меня с презре-
нием.
   - Сам не знаю! - отвечаю я вполне чистосердечно.
   Выходя из магазина, я оглядываюсь.  Продавщица  не  спускает  с  меня
уничтожающего взгляда прищуренных глаз.
   Звонит Знобишин.
   - Поздравляю тебя, дружище! Книга на пять с плюсом, на большой палец!
Опять ты утер нос всем этим рифмоплетам! Ты уж меня извини, я давеча был
не в духе - картину мою забраковали, не  приняли  на  осеннюю  выставку.
Плохой у нас  с  тобой  получился  разговор.  Больше  всего  понравилось
"Счастье младенца". Ты, брат, гигант!
   Звонит Настя.
   - Надеюсь, ты простишь меня за назойливость, но я купила  твой  сбор-
ник. Ты негодяй, но ты гений. Я тебе тыщу раз говорила и еще раз  говорю
- ты гений!
   "Хорошая все же Настя, - думаю. - Я ее бросил, а она все равно звонит
и все равно твердит, что я гений. Верная все же Настасья".
   - С тебя причитается, - продолжает Настя. -  Пригласил  бы  меня  ку-
да-нибудь посидеть по старой дружбе.
   "А почему бы и нет? - думаю. -  Ксения  где-то  на  Волге  объедается
осетриной, утопает в цветах и строит глазки каким-то  там  предводителям
дворянства. Отчего же я не могу провести вечер с женщиной, которая  меня
любит, которая мне предана и которая ни с кем не кокетничает?"
   - Хорошо, Настасья. Я приглашаю тебя в ресторан. Выбирай любой.
   Посылаю свою книжку в Воронеж с такой дарственной надписью:

   "Евграфу Петровичу Обрезкову,
   моему обаятельному сотрапезнику
   и отважному секунданту
   с пожеланием творческих удач
   и с надеждой на понимание".

   К книжке прилагаю записку.

   "Милый Евграф Петрович!
   Никогда не забуду оказанную Вами услугу. Я оценил Вашу смелость и Ва-
ше благородство. Если окажетесь в моем городе, непременно позвоните. Вот
Вам телефон - ... Буду счастлив узнать Ваше мнение о стихах.
   Навеки и целиком Ваш ..."

   Письмо из Самары.

   "Милый, я жалею, что запретила тебе писать. С какой радостью я  полу-
чила бы конверт с моим адресом, написанным твоею рукой! С какой осторож-
ностью я бы его разорвала! С каким волнением я бы вытащила  из  конверта
твое письмо, развернула бы его, повертела бы его в руках,  подержала  бы
его на ладони, понюхала бы его; уселась бы поудобнее в кресле  и  приня-
лась читать! Сколько ласковых слов написал бы ты мне!  Сколько  поцелуев
послал бы вместе с клочком бумаги!
   Самара - город богатый и живописный. Она мне больше нравится, чем Ца-
рицын. Но очень боюсь самарских жуликов. Когда выхожу гулять,  снимаю  с
себя все драгоценности. Остаюсь в одних сережках. Не  будут  же,  думаю,
отрывать у меня серьги вместе с ушами? Местный полицмейстер приставил ко
мне для охраны двух громадных, до зубов вооруженных  усачей.  Но  я  все
равно побаиваюсь. Вот если бы ты был со мною!
   Самарские купцы совсем ненормальные. Давеча, после концерта, они нес-
ли меня на руках по всему городу до гостиницы. А впереди шли музыканты и
играли мелодии моих романсов. Движение  на  улицах  прекратилось.  Всюду
стоял народ и таращил на меня глаза.
   Уже устала от волжского раздолья и своих гастролей. Утомляют  бесчис-
ленные переезды, тесные железнодорожные купе и унылые  номера  в  убогих
провинциальных гостиницах. Мне посоветовали заиметь свой собственный ва-
гон и разъезжать по Российской империи в доме на колесах. А не купить ли
мне, действительно, небольшой вагончик со спаленкой,  с  будуарчиком,  с
кухонькой, с комнаткой для прислуги и чистеньким удобным  туалетом?  Как
ты думаешь?
   Однако холера бежит за мною по пятам - она уже достигла Царицына! Ей,
натурально, хочется меня догнать и погубить. Говорят, что жертв довольно
много и медицина почти бессильна. А народ волнуется, и  еще  неизвестно,
чем все это кончится. Упаси нас, Господи, от всех этих ужасов!
   Напиши мне письмо, одно-единственное, но хорошее, очень, очень  хоро-
шее письмо. В нем еще разочек расскажи мне, как ты меня любишь.  Словом,
красиво, как это делают поэты, в письменном виде объяснись мне в  любви.
Начни как-нибудь так: "Впервые я встретил тебя в вагоне пригородного по-
езда, который направлялся от станции Токсово в Петербург. Ты  сидела  ко
мне спиной, и лица твоего я не видел. Но  я  сразу  догадался,  что  это
ты..." И так далее. Адрес простой: Нижний  Новгород,  гостиница  "Вена".
Когда я доберусь до Нижнего, письмо уже будет ждать меня.
   Целую тебя сдержанно, чтобы остались силы целовать при встрече.

   Навсегда твоя К. "

   Буфет Клуба литераторов. Народу немного. Сезон едва начался.  Литера-
торы еще нежатся на берегах покинутого мною лазурного моря или  сидят  в
глухих деревнях, пьют самогон и наслаждаются ароматом подлинной Руси.
   Сижу в уголке, что-то ем, что-то пью, о чем-то думаю, что-то припоми-
наю, ни на кого не гляжу, ни с кем не заговариваю - сижу скромно. Ко мне
кто-то подходит. Не вижу кто, потому что сижу не подымая глаз. И не  хо-
чется мне подымать глаза, не хочется мне сейчас никого видеть, и досадно
мне, что кто-то подходит.

   - Салют! - произносит подошедший хриплым, лающим, не предвещающим ни-
чего хорошего и, увы, довольно знакомым голосом. Это Просто знакомый ли-
тератор. Он вечно торчит в этом буфете. Сначала сидит один. После к  ко-
му-нибудь подсаживается. Затем к ним присоединяются  третий,  четвертый,
пятый... И так они сидят, пьют, рассказывают анекдоты, и снова  пьют,  и
опять рассказывают анекдоты. А потом кто-нибудь  из  них  идет  занимать
деньги у буфетчика, и они все сидят и уже очень громко  рассказывают  не
очень пристойные анекдоты, и кто-то затягивает "Виноградную  косточку  в
теплую землю зарою", и буфетчик выходит из-за стойки, чтобы сообщить им,
что "у нас не поют", и поющий, устыдясь, замолкает, но вскоре они  начи-
нают петь хором "В далеких степях Забайкалья", и буфетчик им уже не  вы-
говаривает, потому что это бесполезно.
   - Привет! - отвечаю я Просто знакомому, попрежнему на него не  глядя,
а он садится напротив меня и кладет локти на стол.
   - Что за дрянь ты лакаешь, старик? У тебя печень или сердце?  Или  ты
не при деньгах? Брось ты жаться! Ты же именинник, триумфатор, миллионер!
Третья книга - это не семечки. Ты уже матерый стихотворец. Ты уже мемуа-
ры можешь писать, старик. Можешь вспоминать о своих творческих порывах и
делиться опытом с литературными щенками. Давай коньячку хлопнем за  твою
очередную победу!

   Я встаю, направляюсь к стойке, беру бутылку коньяку и возвращаюсь  на
место. Просто знакомый наливает коньяк в рюмки. Пьем. Он снова наливает.
Пьем. Он опять наливает. Пьем. Он произносит длинный  и  очень  содержа-
тельный монолог.
   - Знаешь, старик, я давно хотел тебе сказать. Ты вроде не дурак и пи-
сать умеешь. Но не то ты что-то пишешь, не туда тебя все  заносит.  Муд-
ришь ты, куролесишь, колесом ходишь, на голове стоишь. Хочешь всем  уте-
реть нос - вот, мол, какой я своеобычный! А зачем тебе это, старик?  По-
чему ты норовишь всех оттолкнуть и от всех отколоться? Почему ты на всех
глядишь свысока? Почему ты никого не признаешь, никого в  грош  не  ста-
вишь? Вечно ты в сторонке, вечно сам по себе - ни с кем ты не пьешь,  ни
с кем ты не дружишь, ни с кем ты даже и поругаться не желаешь. Не скучно
ли тебе, старик, одному-то? Не боязно? Не тоскливо?  Пред  тобою  прямая
дорога, первоклассное шоссе со всеми указательными знаками,  с  раздели-
тельной полосой и километровыми столбами. Нажми на педали и дуй  вперед!
Ты же можешь, я знаю. А тебя все тянет на грязные  проселки,  а  ты  все
трясешься по ухабам, все ищешь чего-то в  чащобах  и  на  болотах.  Зря!
Выпьем еще, старик! Я же тебе друг, я тебя люблю! Честное слово,  люблю!
И я вижу, как тебе плохо. Тебя почти не печатают, тебя почти не знают, о
тебе почти не пишут. У тебя небось и баб-то стоящих нет! Ради чего стра-
даешь? А вдруг не выйдет это у тебя, не утрешь ты всем нос, не обставишь
ты всех и не прорвешься в дамки? Шансы у тебя, конечно, есть  некоторые.
Но риск-то, риск-то какой! Я понимаю твой принцип - пан или пропал. Кра-
сивый принцип, старик, гордый, благородный принцип. Но страшный,  страш-
ный он, этот твой принцип! Ведь можешь остаться и без журавля, и без си-
ницы. Ведь можешь остаться с носом, старик, со своим собственным носом и
больше ни с чем! Нальем еще по одной! Слышал я, что хочешь ты взяться за
роман об этой ... о Бронской.
   - О Брянской, - поправляю я.
   - Извини, о Брянской. Похвально, похвально, старина. Пора попробовать
тебе силенки и в прозе. Вдруг выйдет! Вдруг  пойдет  у  тебя  это  дело!
Вдруг обрушишь ты на нас бесценные шедевры! Пиши, старик,  пиши!  А  кто
она была, эта Брянская? Она, кажется, пела? Романсы вроде  бы  пела  цы-
ганские? А почему ее позабыли, ты не знаешь?
   К нашему столику подсаживается третий.
   - Познакомьтесь! - говорит Просто знакомый.
   - Мы уже знакомы, - говорю я и удаляюсь.
   - Ты неисправим, старик! - кричит мне вслед Просто знакомый. - А  мо-
жет, тебе не стоит браться за роман? А, старик?

   Я на службе. Сегодня у меня лекция о Древнем Египте, о начале  Нового
царства, о времени правления великой Хатшепсут. Всякий раз, когда я  чи-
таю эту лекцию, на меня находит странное волнение. Почему? Царица жила в
пятнадцатом веке до нашей эры. Нас разделяют тридцать пять веков. В  об-
щем, конечно, пустяк, но однако... Волнение немножко  мешает  мне  гово-
рить.
   - Хатшепсут была умна и красива. Она не любила войны. Ее царствование
было мирным и счастливым. На Египет никто не нападал,  Египту  никто  не
угрожал, Египет благоденствовал. Строились храмы, воздвигались обелиски,
вырубались в скалах обширные гробницы, высекались из  гранита  величест-
венные  статуи.  Искусство  процветало.  Его  цветы  были  утонченны   и
женственны, как сама Хатшепсут. Царица послала корабли  в  страну  Пунт.
Корабли вернулись и привезли неведомые благовония, невиданные  бесценные
каменья, неслыханных диковинных животных, а также  священные  деревья  в
кадках. Деревья посадили у храма, самого удивительного  из  всех  храмов
Египта. Его построил для царицы зодчий Сен-Мут. Он почитал ее, как боги-
ню, и любил, как женщину. Вот этот храм. Плоские его террасы  подымаются
к подножию грандиозных отвесных скал, как бы являясь для  них  пьедеста-
лом. А вот и сама Хатшепсут! Поглядите, какие у нее глаза - они  доходят
до висков! Поглядите, какой красивый у нее нос - с легкой  горбинкой!  А
какой у нее рот - вы только поглядите! Ее пасынок Тутмос Третий  ненави-
дел свою мачеху. Он рвался к власти, он мечтал о войнах, он жаждал крови
и славы полководца. Когда царица умерла, он повелел разбить все ее  ста-
туи и стереть ее имя со всех обелисков. Но не все удалось разбить и сте-
реть.
   После лекции меня окружают студенты.
   - Скажите, пожалуйста, почему она стала властительницей Египта?  Ведь
по закону трон должен был занять Тутмос?
   - Это тайна, которую поглотило время.
   - А правда ли, что Хатшепсут была единственной женщиной-фараоном?
   - Да, это правда. За три тысячи лет  только  этой  женщине  воздавали
царские почести, только ей не смели глядеть в глаза, только ее одну боя-
лись называть по имени. Позже была еще Клеопатра, но  тогда  Египет  был
уже иным.
   - А гробница ее сохранилась?
   - Сохранилась. Но останки царицы исчезли бесследно.
   - А гробница Сен-Мута?
   - И гробница Сен-Мута найдена, но его мумии в ней не оказалось.
   - А Хатшепсут умерла молодой?
   - Да, молодой. Но обстоятельства ее смерти не выяснены.
   Выйдя из лекционной аудитории, я встречаю Л.
   - Почему у вас сегодня такое необычное лицо? - спрашивает она с  тре-
вогой. - Вы здоровы?
   - Не вполне, - признаюсь я. - Когда я читаю одну из лекций о  Древнем
Египте, мне почему-то всегда нездоровится.
   - А, понимаю! - улыбается Л. - Это ваша  божественная  Хатшепсут!  Вы
смешной. Влюбились в покойницу. А кругом столько живых красавиц!
   ...Ночью мне снится Древний Египет. Сон яркий,  четкий,  цветной.  Он
запоминается целиком, со всеми подробностями.
   Я бос. Идти трудно. Ноги по щиколотку утопают в мелком песке. Он  еще
негорячий - солнце едва взошло и круглой оранжевой дыней лежит на кромке
пустыни. Предо мною движется длинный синий треугольник моей тени.  Своим
острием он устремлен на Запад. Там, впереди, на западе,  розовеет  гряда
невысоких гор. Останавливаюсь. В пяти шагах от меня у самого  края  тени
лежит желтовато-серый диск размером с тарелку для супа. Делаю  шаг  впе-
ред. Диск подпрыгивает и, распрямившись, как пружина, превращается в по-
лутораметровую змею. Подняв голову, змея смотрит на меня. В ее маленьких
желтых глазках угроза и решимость. Ее хвост, извиваясь, зарывается в пе-
сок. Из ее полуоткрытого рта высовывается красный, раздвоенный на конце,
трепещущий язычок. "Это не желтопузик, а кое-что похуже!" - думаю  я  и,
отскочив в сторону, бросаюсь бежать. Но бежать еще труднее, чем идти,  и
вскоре я снова перехожу на шаг. Горы приближаются. Перед ними появляется
зеленая полоса. Она становится все шире, и я уже замечаю, что это не од-
на, а две зеленых полосы, разделенных третьей, цвета дымчатого хрусталя.
Хрусталь мерцает под светло-голубым, огромным и пустым небом.  Тень  моя
укорачивается. Солнце уже припекает спину и  икры  ног.  Взобравшись  на
песчаный холм, я гляжу на широкую реку,  которая  спокойно  течет  между
низкими зелеными берегами и пропадает в бесконечности на юге и на  севе-
ре. Горы уже близко. У их подножия виднеется какое-то невысокое  ступен-
чатое строение со множеством колонн. Упав на колени,  я  склоняю  голову
перед великой рекой, которая по воле богов тысячелетьями орошает  своими
прохладными водами раскаленный песок пустыни. Откуда-то оттуда,  из  Ну-
бии, из таинственных южных стран, где живут черные люди и где нет  горо-
дов и храмов, откуда-то оттуда, из беспредельности, все  текут  и  текут
эти благодатные воды, дарящие жизнь рыбам и птицам, крокодилам и бегемо-
там, землепашцам и воинам, всемогущим жрецам  и  самому  Богу,  живущему
среди людей, имя которого не смеет произносить ни один смертный. У  моих
ног на берегу реки лежит большой город.  Плоские  крыши  прячутся  среди
пальм. Слева, невдалеке, возвышаются освещенные утренним солнцем массив-
ные пилоны храма. Сбегаю с холма и иду по узкой затененной улочке  между
глухими, лишенными окон, глиняными стенами. Тощая пятнистая кошка  нето-
ропливо переходит дорогу. Навстречу мне шагает смуглый почти голый чело-
век в короткой белой юбочке на бедрах. Он гонит перед собою красную  ко-
рову, пошлепывая ее тонким прутиком по костлявому заду. У коровы на  шее
медный колокольчик. Он мелодично позвякивает. За коровой на дороге оста-
ются широкие зеленоватые лепешки. Улица кончается, и  я  вижу  священную
дорогу сфинксов, уходящую к пилонам храма. По краям дороги, за  сфинкса-
ми, толпится народ. Бегу вдоль дороги к храму.  Мелькают  отполированные
до блеска крупы гранитных чудовищ. Что-то больно колет мою ногу.  Сажусь
на камень и вытаскиваю из подошвы острую колючку. Из ранки  идет  кровь.
Она каплет на песок и свертывается в коричневые  шарики.  Прихрамывая  и
стараясь ступать на пятку, бегу дальше, пока меня не останавливает сгус-
тившаяся толпа. Из распахнутых гигантских ворот храма  стройными  рядами
выходят воины. За ними шествуют жрецы в белых одеждах. Их гладко  выбри-
тые головы сияют на солнце. Они что-то поют, громко  и  торжественно.  В
конце процессии показываются высоко поднятые золотые носилки с полупроз-
рачным, колеблемым ветром балдахином. Они приближаются. На них стоит зо-
лотое кресло. В кресле сидит Бог.
   Я падаю вниз лицом на сухую колючую траву и не  шевелюсь.  Полежав  с
минуту и чуть осмелев, осторожно приподымаю голову. Бог  совсем  близко.
Он сидит прямо и неподвижно. Концы его полосатого головного платка  спа-
дают ему на ключицы. На лбу, свернувшись в клубок, лежит золотая  кобра.
Плечи бога узки и покаты. Руки тонки и нежны. На груди под белой  тканью
две выпуклости... Бог - женщина! Ее лицо пронзительно, беспощадно краси-
во. Черные брови круто взлетают вверх и плавно опускаются к вискам, поч-
ти достигая маленьких розовых ушей. Светлые  миндалины  глаз  оконтурены
сине-зеленой краской и выглядят огромными. Нос прямой,  с  еле  заметной
горбинкой. Рот небольшой, с пухлой нижней губкой... Божество  глядит  на
меня, скосив глаза. "Ксюша!" - кричу я и просыпаюсь.

   Полежав немножко в темноте, я включаю свет, подхожу к книжной  полке,
беру альбом "Сокровища Каирского музея" и пристально разглядываю уцелев-
шие головы каменных статуй Хатшепсут, найденные среди развалин ее знаме-
нитого храма. Потом я сажусь за письменный стол, придвигаю к  себе  лист
бумаги и начинаю писать письмо в Нижний Новгород.

   "Радость моя!
   Какое наслаждение писать тебе так - "радость моя"! Эти два слова  мне
хочется написать сто раз  подряд:  радость  моя!  радость  моя!  радость
моя!.. Эти два  слова  мне  хочется  шептать  еле  слышно:  ра-а-а-дость
моя-а-а! Эти два слова мне хочется прокричать во все горло: РАДОСТЬ МОЯ!
   Знал я радость творчества. Она была велика. Случалось, что я тонул  в
ней, захлебывался ею. Хватит мне радости, думал я, не нужно мне больше.

   И вот пришла радость любви. О, какая это свежая, терпкая, жаркая  ра-
дость!
   Я гляжу на тебя, изнемогая от изумления.
   Кто придумал тебя? Из каких немыслимых отдаленностей ты явилась?  Кем
ты подарена мне столь внезапно? И за что?
   Я люблю в тебе все. Я люблю тебя всю, без остатка.
   Я люблю твои жесты, твой смех и твою привычку подергивать плечами.  Я
люблю, как шевелишь ты пальцами, сложенными на колене, и как ставишь  ты
ступни при ходьбе. Я люблю, как, удивляясь, приподымаешь ты брови, и при
этом тоненькая складочка появляется у тебя на лбу. Я люблю изгибы  твоих
локтей, когда, подняв руки, ты вынимаешь шпильки из своих волос. Я  люб-
лю, как ты чихаешь и сморкаешься в платочек. Я люблю слизывать  с  твоих
щек соленые теплые слезы и касаться губами твоих ноздрей.
   Счастья нет! - вздыхают все. Счастья нет! - твердит все  человечество
вот уже пять тысяч лет. "И правда, - думал я.  -  Какое  там,  к  черту,
счастье! Это всего лишь призрак,  мираж,  хитроумная  приманка  -  вроде
блесны, на которую ловят щук. Приходится лишь довольствоваться  надеждой
на счастье, ожиданием счастья, тоской по счастью". Бывали минуты,  когда
мне чудилось, что оно, это коварное, неуловимое счастье,  где-то  совсем
рядышком - стоит лишь протянуть руну и я схвачу его за крыло. И,  протя-
нув руку, я хватал пустоту.
   Я любил тебя еще до своего рождения.  Моя  любовь  появилась  в  мире
раньше меня, и она останется в нем после меня, она никогда не  исчезнет.
Священны камни, по которым ты ступаешь. Священен воздух, которым ты  ды-
шишь. Священна пылинка, которая садится тебе на плечо. Священно  облако,
проплывшее над тобою.
   Но все же удивительно! Как ухитрилась ты разыскать меня в этих  безд-
нах пространства, в этих безмерностях времени? Но непонятно: как удалось
мне встретить тебя в неразберихе истории?
   Поздравь меня, моя радость. Вышел из печати третий сборник моих  сти-
хов. Я буду счастлив подарить тебе экземпляр с дарственной надписью.
   Не слишком ли много поешь ты для обитателей волжских  берегов?  Питер
уже давно по тебе скучает. Красив ли Нижний? Я никогда в нем не был,  но
слышал, что красив. Какие почести воздают тебе жители града сего?  Много
ли мебели попорчено нижегородцами на твоих концертах? С кем ты  кокетни-
чаешь на званых обедах и ужинах? Кто преследует  тебя  своим  назойливым
вниманием? И, наконец, когда мне встречать тебя на Московском вокзале?
   Целую тебя целомудренно в щеку у самого уха. Здесь растут мои любимые
тонкие, светлые, еле заметные волоски".
   Стихи о Ксении не пишутся, не даются, ускользают от меня. Я чувствую,
что они где-то поблизости. Я даже вижу  их  расплывчатые  контуры,  даже
слышу их неясные звуки, их тихую, приглушенную музыку. Притаившись, что-
бы их не вспугнуть, я жду подходящего момента, чтобы вскочить, схватить,
овладеть... Вот, кажется, момент удобный. Вскакиваю  -  и  никакого  ре-
зультата. И снова маячат предо мною силуэты несозданных творений, и сно-
ва звучит в ушах их невнятная мелодия. Но почему, почему они не пишутся?
   Я хитрю. Притворяюсь, что забыл о них, что они мне  надоели,  что  не
намерен больше за ними охотиться.
   А сам потихоньку собираюсь с силами и тщательно обдумываю план  напа-
дения, чтобы уж без промаха...
   Ясным солнечным утром, хорошо выспавшись и плотно позавтракав, я  ос-
торожно, почти не дыша, сажусь за машинку,  стараясь  не  делатъ  лишних
движений, вставляю чистый лист  бумаги  и,  подождав  с  минуту,  ударяю
пальцами по клавишам.
   На бумаге появляются первые две строчки.
   Нет, это банально. И приторно. И примитивно. И вообще  не  то.  Давно
уже не писал подобной дряни.
   Появляются еще четыре строки.
   Это вроде бы получше, но все же не совсем то. К тому же нечто похожее
я уже писал когда-то. Повторяюсь. Топчусь на месте. Мне уже  не  хватает
силенок. Я устал. Я уже ни на что не способен. Поэзия с усмешкой отходит
от меня в сторону. Ей скучно со мною. Она зевает.
   Вот еще шесть строк.
   Это почти сносно. Даже красиво. Но хотелось бы чего-то  другого,  че-
го-то посвежее, поярче, посильнее.
   Просидев с полчаса, бессмысленно уставившись на  бумагу,  я  встаю  и
долго хожу по комнате, засунув руки в карманы домашней куртки.
   Что за чертовщина? О ком же мне еще писать-то, как не о  ней?  И  где
мне еще искать вдохновения? Сейчас дверь откроется, и она войдет,  шурша
юбками. Войдет и спросит, прямо и строго взглянув мне  в  глаза:  "Когда
же, наконец? Я ждала так долго! Мне надоело ждать!  Вы  притворщик,  су-
дарь! Вы обманшик! О, как я в вас ошиблась! О, как я наказана за  довер-
чивость! О, как не везет мне в любви! О, как я несчастна!"  И  упадет  в
кресло, прижимая к лицу платочек, одуряя меня дьявольским запахом  своих
духов.
   Но отчего, отчего, отчего стихи о Ксюше так упорно противятся мне? Не
оттого ли, что я слишком ее люблю? Но разве это возможно - любить женщи-
ну слишком, разве существует норма любви? Глупость какая! Сколько бы  ни
любил, можно любить и больше. Да, да, свою избранницу следует любить как
можно больше, любить безмерно, безоглядно, безудержно,  любить  во  весь
дух! А как же иначе? И разве такая великая любовь не вдохновляет на  ве-
ликие творения? Или, быть может, истинная любовь и  истинное  творчество
несовместимы и одно из них непременно вытесняет другое? И в этом  прояв-
ляется некий закон бытия,  нарушать  который  опасно?  Воистину,  экстаз
творчества и любовный экстаз, слившись воедино, переполнят сердце, и оно
не выдержит! А может быть, дело в том, что я счастлив  в  любви,  что  я
пользуюсь взаимностью, что любимая женщина мне принадлежит? Да, не в том
ли дело, что любовь моя такая земная: всю энергию души поглощает страсть
и на творчество ничего не остается?
   Не оттого ли тот, увенчанный лаврами  на  Капитолии,  и  создал  свое
бессмертное, что Лаура всегда была от него вдалеке? Вполне возможно, что
он и не стремился к сближению, понимая, что ревнивые музы тут же  отвер-
нутся от него, едва лишь это случится.  Поговаривают  также,  что  любви
попросту не было. Была лишь мечта о любви. И на эту красивую мечту  клю-
нуло простодушное человечество. Ну да бог с ним, с  увенчанным  лаврами.
Просто я исписался, и все. Настя права - пора браться за прозу.

   Письмо из Нижнего.

   "Милый мой, бесценный мой, счастье мое!
   Какое письмо ты мне написал! О, какое письмо! О, какое! Никто никогда
не писал мне ничего подобного!
   И в книгах я ничего похожего не читала! Вижу, вижу, что любишь  меня!
И любовь твоя светлая, высокая, настоящая. Когда прочитала, расплакалась
от радости, от нежности к тебе, милый.
   И правда - какая это удача, что мы нашли друг друга! Что, если бы  не
нашли? Что, если бы ты родился позднее и я встретила бы тебя случайно на
улице маленьким мальчиком в коротких штанишках и сказала бы себе: "Какой
очаровательный мальчик!" - и не знала бы, что это ты? А ты, заметив  ме-
ня, подумал бы: "Какая красивая тетенька!" - и тоже не понял бы, что это
я. Понимаешь, как это было бы страшно? Иу оставь эту мысль до  пенсии  и
ищи что-нибудь другое. Запомни: твой сон должен быть масштабным!
   Масштабным! Это надо же такое придумать! Какого масштаба? Один к  од-
ному? Один к десяти?.. Это же не географическая карта!
   Я не послушал Регину и продолжал разрабатывать программу с наводнени-
ем. Там были интересные находки, и главное - сама атмосфера тревоги, по-
рождаемая балтийским ветром и пляской хмурых, будто раздраженных  чем-то
волн.
   Наконец все было готово. Регина  назначила  предварительный  просмотр
моей части работы для членов худсовета. Договорились, что я покажу  свой
сон ночью, не пользуясь услугами Петрова.
   - Что ты решил показывать? - спросила Регина.
   - Наводнение.
   - Дурак!.. Ну, ничего. Есть еще время поправить.
   Вечером я пришел в гостиницу, опустил в стакан с водою никелированный
кипятильник и приготовил кипяток. Заварил чай с мятой, выпил, растянулся
на койке.
   Чтец-декламатор вернулся с концерта, напевая. Он  вернулся  не  один.
Вместе с ним напевала какая-то дама.
   Я достал из портфеля список членов худсовета и пробежал его  глазами.
Подумав, взял карандаш и приписал Петрова и Яну. Подумав еще, добавил  к
списку жену и дочь.
   Это были те, кто должен был увидеть.
   Затем я разделся, залез под одеяло, выключил свет и закрыл глаза.
   Сначала не было ничего. Я проваливался в сон, как в  пропасть.  Ветер
свистел в ушах. Потом я услышал плеск волн и успокоился. Начиналась экс-
позиция наводнения. Ветер гнал низкие облака и срывал с волн шапки пены.
   Однако обстановка была незнакомой. Вдруг я понял, что вижу берег Чер-
ного моря неподалеку от Аю-Дага. Шел теплый дождь, смеркалось. Я стоял у
входа в какую-то пещеру, в глубине которой мерцал огонь. Из пещеры доно-
силась песня.
   Я пошел туда и увидел костер, вокруг которого сидели человек  двенад-
цать молодых людей - юношей и девушек. Многие в обнимку.  Они  задумчиво
смотрели на огонь и пели.
   Я увидел дочь. Она сидела, положив голову на плечо юноше. Это был тот
самый курсант, но уже не в военной форме, как тогда  на  моем  концерте.
Дочь сделала мне знак рукой: подходи. Я подошел ближе и сел у костра.
   Я вглядывался в огонь. По другую сторону костра, за горячим  маревом,
я видел улыбающееся лицо дочери. В огне полыхали странные какие-то вещи,
вовсе не предназначенные для костра: ружья, телевизоры, полированная ме-
бель, замки, лопаты, таблички "Вход воспрещен!",  ошейники,  бронетранс-
портеры, сердечные капли, фуражки, пивные  кружки,  учебники,  кастрюли,
афиши и многое другое.
   Пылали лица, обращенные к огню. Горячий воздух искажал  их,  колебля,
так что я уже не узнавал никого, и вдруг почувствовал, что меня  с  ними
нет, хотя я прекрасно вижу все, что происходит. Круг  постепенно  расши-
рялся, будто огонь оплавлял ближние лица, и  они  таяли,  уступая  место
другим, более многочисленным.
   В этих новых кругах виделись другие молодые люди, их было значительно
больше, и одеты они были иначе.
   Какое-то лицо там, за маревом, напомнило  мне  своими  чертами  жену,
другое, мальчишеское - меня самого. Кто они были - наши внуки, правнуки?
Огонь оплавлял их, освобождая место новому поколению. Теперь  это  стало
напоминать огромный стадион, как в Лужниках, в центре которого, на  фут-
больном поле, пылал костер. Пространство вокруг было безгранично  и  на-
полнено лицами, желавшими попасть к огню.
   Вдруг мне удалось отодвинуться от этой картины на какое-то  космичес-
кое расстояние, и я увидел, что она похожа на фитилек свечи,  выжигающий
вокруг себя прозрачный воск. Он стекал вниз, на другую  сторону  земного
шара и там застывал в виде горных гряд и ущелий.
   А здесь, на освободившейся стороне Земли, росла ровная мягкая  трава,
и по ней шли двое совсем молодых людей. Это были мы с женой. Мы  толкали
перед собой коляску, в которой, как капитан на мостике, стояла наша  го-
довалая дочь, держась за поднятый верх коляски, - стояла  еще  непрочно,
чуть покачиваясь, - и указывала пальчиком дорогу.
   Меня разбудил телефонный звонок. Я машинально взглянул на часы.  Было
семь часов утра. Я схватил трубку, успев с ужасом подумать о том, что не
имею понятия об увиденном ночью сне. Откуда он взялся?
   Звонила Регина.
   - Доброе утро, - сказала она. Голос был ласковый и грустный. - Ну что
мне с тобою делать?.. Дурашка, это же не для худсовета!
   - Что - "это"? - спросил я.
   - Ну, эти мальчики, девочки, символические костры, песенки под  гита-
ру... Мне очень понравилось, очень! Ты здесь какой-то новый, юный... По-
чему мне ничего не сказал? Я обижусь... - Голос стал слегка  кокетливым,
но Регина быстро взяла себя в руки. - Я постараюсь сделать на  худсовете
все возможное, но ты сам понимаешь...
   - Значит, ты видела?
   - Ты еще не проснулся? Конечно, видела? Четкость, цветопередача  пот-
рясающие! Видишь, а ты боялся!
   Никогда я не чувствовал такой неуверенности. Откровенно  говоря,  сон
мне тоже понравился. Что-то в нем было такое...
   Но какое отношение к нему имел я? Неужели он возник на уровне подсоз-
нания и вытеснил рационально придуманный сон? Такого  раньше  не  случа-
лось. Как быть дальше, если мои творения мне уже не подчиняются?
   Объяснение оказалось гораздо проще, чем я думал.
   Я вышел из подъезда гостиницы, направляясь на худсовет. На противопо-
ложной стороне улицы стояла дочь. Она почему-то сияла. Увидев меня,  она
бросилась через дорогу, не обращая внимания на машины. Она подбежала  ко
мне и неожиданно поцеловала.
   - Ну? Ну? Ты видел? - возбужденно восклицала она.
   - Видел, - мрачно кивнул я.
   - И как? Тебе понравилось? - спросила она уже осторожнее.
   - Знаешь, я честно тебе скажу: это не мой сон. Я не знаю,  откуда  он
взялся. Что-то там было мое, но в целом... Да, сейчас я понял -  это  не
мой сон.
   - Конечно, не твой! - радостно закричала она. - Папа, это же  я  сни-
лась! Это я тебе снилась специально! Мы тогда были в Крыму... -  затара-
торила она.
   - Погоди, погоди... Это сделала ты?!
   - Ну да! Что тут такого! В конце концов, есть во мне  твои  гены  или
нет?.. Летом я научилась сниться. Сначала Витьке, потом  маме,  а  вчера
решила показать тебе. Мы в этой пещере часто собирались,  это  вся  наша
компания. Я думала, тебе будет интересно.
   - Еще бы! А дальше, когда круг расширялся?
   - Это я немного фантазировала, - смутилась она. - А что, плохо?
   "Господи, этого только не хватало! - подумал я. - За что ей такое на-
казание?" Она стояла восторженная, глаза сияли, она даже подпрыгивала на
носочках, не в силах скрыть возбуждения.
   Ее сон оказался сильнее моего. А я был, так  сказать,  ретранслятором
для Регины и членов худсовета. Через полчаса худсовет обсудит творчество
моей дочери и вынесет приговор.
   "Совсем недурно, сизый нос!" - как сказала бы Регина.
   - Спасибо, - сказал я и поцеловал ее в щеку. -  Только  не  увлекайся
этим. Тебе надо учиться.
   - Вот еще! - дернула она плечиком. - Я сама знаю. Это  я  так,  между
делом.
   - Ну вот и хорошо. Мама рада?
   - Не очень.
   - Вот и правильно. Она умная женщина, - сказал я, и вдруг губы у меня
запрыгали, кровь ударила в голову, я совершенно потерял контроль над со-
бой. - Это фигня! Это чертовня! Это хреновина! - кричал  я.  -  Она  уже
разлучила нас с нею! Теперь она потеряет и тебя!
   - Что ты? Что ты? - испугалась она. На глазах появились слезы. -  Ка-
кой ты нервный стал, папа...
   Как я и предполагал, худсовет не принял сна моей дочери. Сделано  это
было в очень вежливой, прямо-таки доброжелательной манере. Много говори-
ли о поисках, трудностях, инерции зрительского  мышления  и  кассовости.
Регина предложила считать сон внеплановой  работой.  Его  разрешили  де-
монстрировать на студенческих вечерах.
   Кому разрешили?..
   Кончилось тем, что худсовет предложил мне в соавторы сценариста.  Это
был профессиональный эстрадный драматург по фамилии Рытиков.  Оказалось,
что у него уже готов план сценария. У Рытикова был костюм со  множеством
карманов. В каждом из них лежало по сценарию, скетчу, репризе или тексту
песенки. Рытиков напоминал человекообразную обезьянку. Когда искал  сце-
нарий в карманах, было похоже, что он чешется.
   В сценарии у него все что-то строили и пели.
   После худсовета Регина повела меня к себе в кабинет. Она шла  впереди
по коридору, сухо кивая встречным артистам и режиссерам. Я понуро плелся
за нею. Проходя мимо, встречные изображали на лице сочувственную улыбку,
в которой сквозило заметное удовлетворение. Решение худсовета  уже  раз-
неслось по этажам.
   Регина вошла в кабинет, пропустила меня и заперла дверь на ключ.
   - Ты должен согласиться, - сказала она тоном, не допускающим возраже-
ний. - Звание лауреата у тебя в кармане. Год  будешь  катать  программу,
потом получишь заслуженного. Пойми, что тебе нужно  добиться  положения,
чтобы сниться так, как ты хочешь!
   - Да-да, - сказал я. - У меня была такая иллюзия. Только я уже  снил-
ся, как хочу и кому хочу, семь лет назад.
   - Ну зачем я с тобой вожусь? Зачем? - прошептала она, прикрывая  лицо
ладонями.
   - Я не прошу, - сказал я.
   - Как же! Мы гордые! - обозлилась она. - Ты  хочешь  пополнить  толпу
непризнанных гениев? Ненавижу!.. Ходят, кривят губы,  устало  улыбаются,
ни черта не де-ла-ют! Ненавижу!
   - Хорошо. Я скажу... Худсовет видел сон  моей  дочери.  Я  ничего  не
смог. По-видимому, у меня это прошло.
   - Что? Что? - спросила она, округляя глаза.
   - Это. Как болезнь проходит...
   - Господи! - выдохнула она. - Прости, я не знала. Как же это я не по-
чувствовала?.. Тогда немедленно отдыхать, лечиться, немедленно! Это вре-
менно, я уверена, так бывает. Я все организую.
   - Не надо, - сказал я.
   Регина засуетилась, раскрывая и листая записные книжки, шаря в ящиках
письменного стола. Она вдруг стала похожа на старушку. Нашла телефон ка-
кого-то врача, стала звонить...
   Я вышел из кабинета.
   У подъезда меня поджидала Яна.
   - Поговорим? - сказала она.
   - Поговорим, - пожал я плечами.
   Мы молча пошли рядом. Яна зябко куталась в воротник шубки. Еще не бы-
ло сказано ни слова, а я ощущал себя виноватым. Она всегда умела сделать
так, что я ощущал вину.
   - Это ведь не ты сделал? - наконец спросила она.
   - Что?
   - Сегодня ночью.
   - Не я.
   - А кто?
   - Дочь.
   Яна, усмехнувшись, выглянула из-за высокого воротника.
   - Не стыдно? - спросила она.
   Я снова пожал плечами.
   - Я ведь чувствовала, - покачала головою она. - Зачем ты так?
   - Я не хотел.
   - Врешь, - холодно сказала она.
   - Я! Я! Я!.. Я это сделал! - закричал я. - От начала и до конца! При-
думал, исполнил и передал!
   Она внимательно посмотрела мне в глаза.
   - Врешь... А жаль.
   В тот же вечер, не сказав никому ни слова, я уехал в Москву.
   Я малодушно сбежал. Мне надоело все: сны, концерты, филармония, Реги-
на и раздирающие душу сомнения. Я хотел побыть в одиночестве.
   Где можно быть более одиноким, чем в огромном городе,  в  котором  ты
никому не нужен?
   Я устроился у старого приятеля, с которым когда-то  вместе  учился  в
институте. У него была двухкомнатная квартира. В пору нашей молодости он
тянулся ко мне, мы почти дружили. Потом он уехал работать  в  Москву,  и
наше общение прекратилось. Он встретил меня  так,  будто  мы  расстались
вчера. Я туманно объяснил, что мне необходимо развеяться после жизненных
невзгод. Он тактично не о чем не расспрашивал.
   Денег у меня было примерно на год разумной жизни.
   Приятель ничего не знал о моих сновидениях. После того как он убедил-
ся, что я потерял связь с бывшими однокашниками и ничего не могу  о  них
сообщить, он стал рассказывать о себе.
   Он был убежденным холостяком и жил в свое удовольствие. Пять лет  на-
зад он получил двухкомнатную квартиру, для чего  ему  пришлось  временно
фиктивно жениться. Теперь он возглавлял большой отдел в  научно-исследо-
вательском институте. Нечего и говорить, что у него было все, что  необ-
ходимо холостяку примерно сорока лет для счастливой жизни:  машина,  ме-
бель, горные лыжи, японский магнитофон, бар, книги и пишущая машинка.
   "Было у него и хобби. Он коллекционировал любовные сувениры. Это были
различные безделушки, украшения,  косметические  принадлежности  и  даже
предметы туалета, подаренные ему многочисленными возлюбленными, а  то  и
просто потихоньку заимствованные. Они находились  в  специальном  шкафу,
рассортированные по ящикам. На каждом ящике стоял порядковый номер года.
Приятель увлекался этим хобби уже четырнадцать лет.
   Сувениры были упакованы в специальные целлофановые пакеты. Кроме  са-
мого сувенира в пакете находилась этикетка, на которой  было  напечатано
имя бывшей владелицы и стояла дата приобретения экспоната. В самом  пер-
вом ящике лежал всего один пакет с перламутровой пуговицей. Дальше коли-
чество пакетов нарастало по экспоненциальной кривой, имелось  пятилетнее
плато с количеством сувениров около пятидесяти в год,  а  последние  два
года наметился небольшой спад.
   Когда я к нему приехал, в ванной комнате сушился очередной  выстиран-
ный экспонат. Этикетка была уже заготовлена на пишущей машинке. Экспонат
звали "Екатерина".
   - Екатерина Семнадцатая, - сказал приятель.
   Впоследствии я имел честь познакомиться с некоторыми дарительницами.
   Я увидел, что многие жизненные удовольствия, включая коллекционирова-
ние, безвозвратно прошли мимо меня. Зависти к ценностям  приятеля  я  не
испытывал, но охотно поменялся бы с ним расположением  духа.  Мне  каза-
лось, что он непрерывно пребывает в уравновешенном, деятельном и  бодром
состоянии. Меня же одолевала рефлексия.
   По  натуре  он  был  спортсмен.  Он  стремился  к  удовольствию,  как
спортсмен стремится к рекорду. Подобно спортсмену, он проводил  огромную
и целенаправленную предварительную работу, чтобы достичь желаемого. Если
ему чего-нибудь хотелось, например, колумбийского  кофе,  он  с  видимым
удовольствием организовывал цепочку связей, приводящую его в конце  кон-
цов к желанному пакетику кофе. Чем длиннее и  изощреннее  была  цепочка,
тем большее удовлетворение он испытывал. Он не торопился. Для того чтобы
достать кофе, ему приходилось сначала вести в театр сестру зубного  тех-
ника, затем направлять к нему заведующего магазином меховых  изделий,  у
которого, в свою очередь, приобретал несколько каракулевых шкурок  улич-
ный сапожник. И вот у этого сапожника  совершенно  случайно  оказывалось
некоторое количество иностранной валюты, позарез нужной  продавцу  бака-
лейного отдела фирменного магазина, где изредка бывал колумбийский кофе.
Таким образом, если исключить промежуточные звенья, кофе обменивался  на
билет в театр. Иногда цепочки разветвлялись. Многие из них  функциониро-
вали постоянно.
   Естественно, это требовало много сил и времени. Если желаемое  возни-
кало случайно, в то время когда машина уже была пущена в  ход,  приятель
делал вид, что не замечает этого. Ему не нужны  были  неоплаченные  удо-
вольствия. Зато, получив то, к чему стремился, он умел  выжать  из  него
максимум удовлетворения.
   Как он приносил этот кофе! Как нюхал, заваривал, разливал в маленькие
чашечки! Покупался коньяк, приглашалась новая  обладательница  сувенира,
зажигались свечи...
   На месте пакетика кофе могли быть: вентилятор для автомобиля, баночка
итальянского крема для обуви, полкило воблы, оправа для очков и  многое,
многое другое.
   Жизнь моего приятеля была заполнена до предела.
   Я бродил по Москве, посещал выставки, обедал в чебуречных  и  покупал
билеты "Спортлото", на которых вычеркивал одни и те же номера - не помню
какие.
   Никому не снился.
   Через месяц я увидел первый сон. Похоже, он возник естественно, как у
других людей, потому что был обрывочен и невнятен. Но я уже стал  подоз-
рителен и мысленно искал источник. Может быть, дочь пробивается  ко  мне
за сотни километров? Может быть, кто-нибудь еще?
   Неужели я кому-нибудь нужен?..
   Безделье утомило меня. Я сказал приятелю, что хочу устроиться на  ра-
боту. Тоска по простому прошлому внезапно нахлынула на меня;  захотелось
регламентированной жизни, ежедневных поездок на работу  в  переполненных
автобусах, неторопливой работы за чертежной доской от звонка до  звонка;
захотелось служебных отношений, собраний, выездов на овощебазу,  коллек-
тивных походов и застолий.
   - Не вижу проблемы, - сказал приятель. - Я прописываю тебя временно и
устраиваю в свой отдел. За твою голову я спокоен, она всегда была не ху-
же моей. А там посмотрим...
   И он обнадеживающе подмигнул мне. По-моему,  перед  его  глазами  уже
блеснула ослепительная цепочка связей, приводящая меня к постоянной про-
писке в Москве.
   Для начала он пригласил меня в НИИ, чтобы я на  месте  ознакомился  с
характером будущей работы. Я был вручен молоденькому  пареньку  в  синем
халате. Мы пошли к кульману.
   Паренек, захлебываясь, рассказал о новом узле, которым занимался  от-
дел. Часть этого узла была передо мною на ватмане. Я вглядывался в  мел-
кую тщательную штриховку, в разрезы и сечения - и ничего не  понимал.  Я
старался вникнуть в проблему, но слова паренька толклись где-то рядом  с
сознанием, лишь изредка вспыхивая блестками полузабытых  словосочетаний:
"гидродинамическая система", "плунжерный насос", "рабочий цикл".
   Это было прожито когда-то, а теперь неинтересно. Будто я обманным пу-
тем старался вернуть молодость, оставив при  себе  приобретенный  годами
опыт.
   Я вернулся к столу приятеля. Он оторвался от бумаг и посмотрел на ме-
ня.
   - Старую собаку не научишь новым фокусам, - сказал я.
   - Ну, как знаешь... - развел руками он.
   После этого случая приятель стал относиться ко мне несколько  снисхо-
дительно. Сам он был человеком энергичным и деловым, а я  в  его  глазах
выглядел вялым неудачником.
   Он тоже стал раздражать меня своей вечной гонкой по жизни.
   Наконец я ему приснился. Сюжет был дидактический.
   Я показал его одиноким стариком с  трясущимися  руками,  перебирающим
огромную коллекцию целлофановых пакетов. Он выдвигал ящики один за  дру-
гим, вглядывался в этикетки, близко поднося их к глазам, с  хрустом  мял
пакетики. С губ капала слюна. Кучки пакетиков  уменьшались  от  ящика  к
ящику. Последние ящики были пусты. Он шарил в них слепыми пальцами, нак-
лонялся, разглядывал на ящике номер, так что редкие седые пряди  свисали
на слезящиеся красные глазки. В туалете непрерывно шумел испорченный ба-
чок.
   Утром он хмуро брился в ванной, разглядывая свое  лицо  и  растягивая
языком щеки.
   - Какая-то пакость снилась всю ночь, - сообщил он.
   - Одинокая старость? Завершенная коллекция сувениров?  -  спросил  я,
как врач, ставящий диагноз.
   - А ты откуда знаешь?
   - Видишь ли, это сделал я. Я показал тебе этот сон.  Это  моя  специ-
альность.
   - Телепатия, что ли? - ошалело произнес он, прерывая бритье.
   - Если угодно...
   - Ну ты и скотина! - радостно взревел он. - А я-то думал! Это надо же
- какой мерзавец! Вот чем ты занимаешься!
   Он смахнул бритвой последние клочья пены со щек и потащил меня в кух-
ню.
   - Рассказывай! - потребовал он.
   Он выслушал меня молча. Изредка усмехался. Под конец заметно разнерв-
ничался и закурил. Когда я замолчал, он вскочил на ноги и  принялся  хо-
дить по маленькой кухне, выдвигая энергичные возражения. Три шага  туда,
три шага назад. Он сразу же объединил меня с другими, подобными  мне,  и
повел с нами яростный спор.
   - Вам, конечно, наплевать на мнение технаря. Но вот  простой  вопрос:
зачем все это? Зачем нам ваши сны, книги, картины, фильмы, если они  ме-
шают жить? Сами мучаетесь - так не мучайте других! - выкрикнул он,  вне-
запно останавливаясь. - Я честно работаю и зарабатываю  свои  деньги.  Я
полезен обществу, да-да! Как я провожу досуг - это мое  личное  дело.  Я
должен отдыхать, набираться положительных эмоций, чтобы каждый день  ра-
ботать. Вкалывать!.. И тут являетесь вы и начинаете  пробуждать  во  мне
совесть. А я, между прочим, ни в чем не виноват!
   Мы перешли в его комнату. Там было просторнее.
   - Вы присвоили себе право говорить от имени господа Бога. Вы упрекае-
те других в том, что они мало думают о душе. А у нас нет времени! Просто
элементарно нет времени. Нам нужно работать и отдыхать.  Вы  же  маетесь
дурью, но вместо того чтобы честно идти и разгружать вагоны  или  подме-
тать улицы - на большее вы не способны! - начинаете кричать на всех  уг-
лах о падении нравов, бесхозяйственности и вырождении. Вы окружили  свою
деятельность таинственной сетью оговорок и недомолвок. То вам не  пишет-
ся, то вам не спится! А мы должны каждое утро - заметь, каждое!  -  идти
на работу, где никто не интересуется, работается ли нам сегодня. Почему?
   - Я не хочу вас зачеркивать, но будьте скромнее. Ради Бога, чуть-чуть
скромнее! Не считайте нас чернью. Еще Пушкин!..  "В  разврате  каменейте
смело, не оживит вас лиры глас!" Ах-ах-ах!.. А сам?.. Ваша тоскующая ли-
ра, ваша так называемая любовь в тысячу раз лживей моего невинного  хоб-
би. - Он с грохотом выдернул ящик из своей коллекции и высыпал  содержи-
мое на ковер. Пакеты заскользили один по другому, приятно шурша. Он ука-
зал на эту кучу широким жестом и продолжал: - Ни одна из них не чувство-
вала себя оскорбленной или обманутой! Ни одна! Потому что  я  не  обещал
вечную любовь, как это принято у вас, чтобы через две  недели  разочаро-
ваться и сбежать. Я давал то, что мог, и брал, что давали.  Поверь,  все
они довольны! Все! - И он пнул ногой шевелящуюся кучу пакетов.
   - А ведь вы могли быть действительно полезны. Ну скажи: чего  ты  до-
бился своим дурацким сном? Испортил мне настроение, только  и  всего!  и
каждый раз, когда кто-нибудь из вашей компании тычет мне в нос  смертью,
одиночеством, старостью, болезнями, угрызениями совести, - у  меня  лишь
портится настроение. Ненадолго, конечно, потому  что  надо  работать!  А
старость, смерть и одиночество остаются себе, как были, в целости и сох-
ранности. Тогда зачем этот мазохизм?.. Не лучше ли способствовать нашему
отдыху, развлекать нас, расширять наш  кругозор,  давать  недостающие  и
приятные ощущения? Тебе не будет цены! Хочешь жить, как король? С  твоим
даром ты можешь устроиться так, что любой мясник тебе позавидует.  Любой
официант, любой парикмахер! Я сейчас могу дать тебе телефоны людей,  ко-
торых по ночам мучают кошмары. Играй им колыбельные - и  ты  будешь  как
сыр в масле кататься!
   - Ты думаешь, что от тебя останется больше, чем это? - Он сгреб паке-
ты с ковра и подбросил их в воздух. Они снова упали. - От тебя  и  этого
не останется! Так, какой-то мираж, воспоминание, несколько удачных снов.
То ли дождик, то ли снег, то ли было, то ли нет...
   А одинок ты будешь в старости не меньше меня. Я хоть  почитаю  этике-
точки да вспомню каждую, все прелести. Вон их сколько! До смерти хватит,
слышишь?! - крикнул он.
   Я был раздавлен и уничтожен.
   Приятеля моего нельзя было назвать дураком. В том-то и дело, что сло-
ва его были во многом справедливы. Получалось, что я - со  всеми  своими
идеями и идеалами, болью и тоской - не нужен людям.  Мне  еще  раз  было
предложено "шевелить листики", только другими словами: то  есть  развле-
кать, смешить, сглаживать углы, вызывать приятные эмоции...
   Но как же мне быть? Ведь я только что убедился, что этот  путь  -  по
крайней мере, для меня - ведет в никуда, к потере моей проклятой и нежно
любимой способности сниться.
   Я знал, что ничем другим заняться уже не смогу. Я умел только это.  Я
листал записные книжки, перебирая имена старых друзей и приятелей, и ду-
мал - кому бы присниться? И как, черт побери?!
   Несколько дней я чувствовал жуткое одиночество.
   Одиночество - страшная штука.
   Всю жизнь мы боремся с ним самыми разными способами, временами Богот-
ворим, считая плодотворным, когда слишком устаем от суеты. Суета,  между
прочим, - один из способов борьбы с одиночеством, самый неверный способ.
   Лишь потом начинаешь понимать, что одиночество  кончается  не  тогда,
когда ты кому-то нужен, кто-то любит тебя, кому-то  не  лень  вникать  в
твою жизнь, а только если ты сам кого-то любишь.
   Попробуйте рассказать о себе тысячу раз всем подряд, начиная от  жены
и кончая случайным попутчиком в поезде, - и  вы  поймете,  насколько  вы
одиноки. Но выслушайте кого-нибудь  однажды,  выслушайте  по-настоящему,
как себя самого, полюбите его, хоть  ненадолго,  -  и  ваше  одиночество
пройдет.
   Она ворвалась ко мне, как фурия, напомнив какую-то  давнюю  сцену  из
детективного сна с ее участием. Как она разыскала меня в Москве - до сих
пор не понимаю!
   - Предатель! - крикнула она, распахнув дверь и вырастая на  пороге  в
длинном кожаном пальто и с сумочкой на ремешке.
   Я лежал на тахте - небритый, голодный и равнодушный.
   "Регина... - только и успел подумать я. - Господи, Регина!"
   Она шагнула в комнату (за ее спиной в полумраке прихожей я  разглядел
испуганное лицо моего приятеля) и хлопнула  дверью  так,  что  вздрогнул
воздух.
   - Встань! - заорала она голосом фельдфебеля. - Встань! К тебе  пришла
женщина, ренегат!
   Я вяло поднялся с тахты и предстал перед нею в сером свалявшемся сви-
тере, трикотажных тренировочных брюках и шлепанцах. Регина обошла  меня,
как музейный экспонат, как какую-нибудь скульптуру, удовлетворенно огля-
дывая с ног до головы.
   - Хорош! - заключила она. - Можешь сесть.
   Я так же вяло опустился обратно на тахту.
   Робко приоткрылась дверь, из-за нее показалась голова приятеля.
   - Может быть, желаете кофе? - спросил он,  с  любопытством  оглядывая
Регину.
   - Я желаю, чтобы вы оставили нас в покое! - отрезала она.
   Голова исчезла.
   Не знаю - почему, но во мне есть нечто такое, что позволяет  окружаю-
щим учить меня жить. Всем кажется, что  без  надлежащего  руководства  я
просто пропаду. Виною тут моя привычка сомневаться в себе, а также в не-
которых истинах, которые считаются непогрешимыми. Однако сомнение и  не-
самостоятельность - разные вещи. И я не понимаю, по  какому  праву  меня
все время поучают.
   Вот и сейчас, едва опомнившись  от  воспитательного  монолога  своего
приятеля, я попал под критику Регины.
   - Ну, конечно! - говорила она с сарказмом. - Нам подай все  на  таре-
лочке с голубой каемочкой. Сначала создай условия,  а  потом  мы,  может
быть, потворим. Только чтоб нам непременно сказали спасибо, чтобы  дыха-
ние у всех перехватывало от благодарности. Как же! Маэстро  снизошел!  А
этого вот не хочешь! - Она вдруг резко выбросила вперед фигу, из которой
торчал острый рубиновый ноготь большого пальца. - Таких слюнтяев я пере-
видала достаточно, будь спокоен! Если ты не умеешь донести свой  дар  до
людей - через не могу, через борьбу, непонимание, непризнание,  зависть,
клевету, через стиснув зубы, - у тебя нет таланта.
   Твоя свобода, и творческая в том числе, - говорила она, - зависит  от
того, как скоро ты поймешь, что талант не принадлежит тебе. Твоему даро-
ванию досталась не лучшая человеческая оболочка. Она ленива, слабохарак-
терна и слабонервна. Чем скорее ты подчинишь всего себя своему делу, тем
свободнее и счастливее будешь жить. Ведь ты не живешь,  а  мучаешься!  А
все потому, что еще не осознал себя инструментом, дудкой господа Бога!
   - Вы уж скажете - "господа Бога"... - возразил я.
   - Да-да! Ты ни разу не осмелился назвать себя художником.  Не  вслух,
упаси боже, я сама не терплю эту неопрятную  шушеру  -  "художников"  на
словах. "В моей творческой лаборатории!" - передразнила она кого-то, не-
известного мне. - Ты не осмелился назвать себя  художником  внутри.  Про
себя. А знаешь - почему? Думаешь, я скажу - от скромности?.. Нет. От бо-
язни ответственности. Осознать себя художником - это значит осознать от-
ветственность. Значит, халтурить уже нельзя, лениться нельзя, кое-как  -
нельзя, бездумно - нельзя! Понял?! А ты хотел так - играючи, шутя.  Мол,
я не я, и песня не моя!
   Я разозлился. Она попала в самую точку.
   - Почему же вы тогда ставили мне палки в колеса? Почему не давали де-
лать то, что мне хотелось? Почему запрещали сюжеты? - закричал я,  вска-
кивая.
   - Дурашка... - улыбнулась она.  -  Тебя  нужно  разозлить.  Все  пра-
вильно... Я тридцать лет отдала искусству, - значительно произнесла  Ре-
гина, - и понимаю, что хорошо и что плохо.
   Она рассказала, что Петров с Яной нашли себе нового партнера, из  мо-
лодых. Он основательно изучил мою методику, его сны эффектны и прекрасно
выстроены. Они показывают программу, посвященную спорту.
   - Это красиво, но... - Регина пошевелила пальцами и скривила губы.  -
Если хочешь, я дам тебе несколько студий, будешь учить молодежь, ставить
с ними коллективные сны...
   - Не знаю... - пожал плечами я.
   - Ну, как хочешь! - снова рассердилась Регина. - Я сказала все.  Вот,
возьми...
   С этими словами она вынула из сумочки пакет и положила на стол. Затем
сухо кивнула мне и вышла из комнаты. Я слышал, как она обменялась  двумя
словами с хозяином квартиры, потом хлопнула дверь.
   В пакете оказалась ее брошюра обо мне, изданная в серии "В помощь ху-
дожественной самодеятельности", с дарственной надписью на титульном лис-
те: "Герою от автора. Презираю!!!" - а также письмо в областную филармо-
нию.
   В конверте я нашел два листка. На бланке кондитерской фабрики с круг-
лой печатью, за подписью директора, секретаря  парткома  и  председателя
месткома, было напечатано:
   "Уважаемые товарищи!
   Руководство предприятия внимательно ознакомилось с критическим  мате-
риалом, содержавшимся в выступлении артиста тов. Снюсь. Критика признана
правильной. Тов. Мартынюк О.С. обеспечена материальной помощью из дирек-
торского фонда, ей предоставлена отдельная жилплощадь.  Комсомольско-мо-
лодежная бригада шоколадного цеха взяла шефство  над  пенсионеркой  тов.
Мартынюк О.С.".
   - Бред какой-то... - пробормотал я.
   На втором листке, вырванном из ученической тетради, крупным  дрожащим
почерком было написано несколько слов: "Сыночку артист спасибо  тоби  за
комнату справна светла дай Бог тоби здоровья и  дитяткам  твоим.  Оксана
Сидоровна Мартынюк".
   И тут я вспомнил.
   Собственно, эта записка с корявыми буквами и была тем толчком,  кото-
рый вывел меня из оцепенения. Через день я уже летел домой в вагоне ско-
рого поезда. Четкого плана у меня не было,  но  решимость  начать  новый
этап профессиональной деятельности, злость на себя - этакая плодотворная
сухая злость - подстегивали мое воображение, рисуя студию,  мою  студию,
где я мог бы не только учить технике, но и делиться опытом - печальным и
предостерегающим.
   Предстояло начать все сначала.
   Никакого умиления  по поводу того, что старушка уборщица с кондитерс-
кой фабрики  получила  комнату благодаря моему сну,  я не испытывал. Это
чистая случайность,  что  сон  дал эффект фельетона в газете. Я понимал,
что исправление  отдельных недостатков не может быть целью моего сущест-
вования. И все же сознание того,  что эфемерная, в сущности, вещь, мимо-
летное наблюдение, облаченное  в форму сна,  мои жалость и сострадание -
превратились в  несколько  квадратных  метров  жилплощади для несчастной
старушки... - нет, в этом что-то было!
   Я ехал домой, и весенний ветер, гуляющий по коридору вагона,  выдувал
из меня последние остатки снобизма.
   Каждый должен пройти путь, который ему назначен. На этом  пути  неиз-
бежны потери. Может показаться, что я потерял слишком много, а  приобрел
маловато. Но лишь тот, кто когда-нибудь - пускай слабо и случайно -  ис-
пытал удивительное чувство доверия, которое возникает в общем сне с дру-
гим человеком, - может понять меня.
   В моем купе ехали полковник, девушка-студентка и бородатый дед с бен-
зопилой, замотанной в старое, перевязанное веревками одеяло. Запах  бен-
зина приятно щекотал ноздри. Я дождался, когда мои попутчики улягутся  и
заснут, потом взобрался на верхнюю полку  и,  улыбаясь,  прикрыл  глаза,
предвкушая сюрприз для трех незнакомых людей, которых свела вместе доро-
га, как всех сводит и разводит жизнь, и которые  никогда  не  узнали  бы
друг друга, если бы не тот сон, где мы вчетвером летали на бензопиле  по
небу, производя дым и грохот, а столпившиеся внизу люди, задрав  головы,
повторяли с укоризненным одобрением:
   - Ишь куды их занесло! Озорники известные...
   И звездочки на погонах полковника сияли, как два равноправных созвез-
дия.