Хлумов В.
   КНИГА ПИСЕМ

   Посвящается моему самому
   доброжелательному читателю
   и критику, дочери Гале

   Пояснение

   Я не буду лгать, как это принято, что, мол, нашел я эти письма в  по-
терянной сумке почтальона, или при археологических раскопках,  или,  как
некоторые, прямо в ванне, в подполье, в мертвом доме, сарагосах, или еще
того хуже - при странных обстоятельствах. Говорю это не для  преувеличе-
ния собственных заслуг, но единственно с целью прояснения истины.  Впро-
чем, одно скромное достижение таки принадлежит мне: я первым понял,  что
Книга Писем существует. Она есть наверняка, она здесь, у  нас,  в  нашем
беспокойном воздухе - иначе откуда появились эти письма? Конечно, это не
переписка - слишком неоднороден их стиль, слишком различен их почерк, да
и в письмах этих больше вопросов, чем ответов. Тем не менее здесь нет  и
намека на мистификацию. Все честно, добросовестно, и главное,  искренне.
Пожалуй, последнее наиболее важно. Именно искренность, которая  наблюда-
ется лишь в самых интимных посланиях, позволяет назвать собрание воззва-
ний, просьб, плачей, угроз, меморандумов и просто монологов высоким шти-
лем "Книга Писем".
   В.Хлумов

   + Посвящение
   + Российский апокриф
   + Сухое письмо
   + Послание вослед уходящим
   + Союзу До Первых Холодов
   + Мезозойская История
   + Босоногий Вавилон
   + Свидетелям жизни
   + Послание любителям симметрии
   + Ловцам тополиного пуха
   + Плач женщины
   + Американская душа
   + Неподвижным наблюдателям
   + Стреляющим по оранжевым листьям
   + Думан(запоздалый отчет)
   + Изобретателю Зеленой коробочки

   Посвящение

   Сейчас наступит, быть может, самый ответственный момент в вашей  жиз-
ни, сейчас - через несколько минут - вы прикоснетесь к  одной  из  самых
страшных тайн, когда-либо существовавших на Земле. Вы еще  можете  отка-
заться, потому что человек посвященный становится хранителем этой  тайны
без всяких клятв и прочих предварительных условий и тем самым  берет  на
себя великую ответственность. Вы согласны? Тогда читайте.
   К вам обращается хранительница совершенно  секретного  списка  членов
самого тайного из тайных обществ, основанного в те незапамятные времена,
когда еще не только никаких обществ не было, но не было даже общин; в те
глупые смешные времена, когда Земля вращалась в полтора раза быстрее,  а
быть может, и еще раньше, когда растения были деревьями, насекомые  пти-
цами, а животные людьми. Или еще раньше, когда Вселенная не  знала,  что
она Вселенная, а пространство и время не знали, что они  пространство  и
время; когда не существовало борьбы противоположностей, а  было  естест-
венное с натуральными законами вещество. Тогда  появился  первый  список
содружества неизвестных друг другу. Список этот никогда не терялся. Даже
если в обществе оставался всего лишь один человек,  он  вносил  дрожащей
рукой свою фамилию и сбоку подписывал: "совершенно секретно". Чем только
ни приходилось писать, да и на чем! Ведь бумага появилась совсем  недав-
но, но ниточка, связующая поколения, никогда не обрывалась...
   И общество росло и разрасталось. Корни его углублялись в естественный
плодородный слой, в котором еще не наблюдалось и следов химических удоб-
рений, кроме удобрений естественных, таких,  как  коровий  помет;  ствол
крепчал и крепчал, добавляя с каждым столетием ровно сто колец,  которые
надежно стягивали и  охраняли  труды  предыдущих  поколений.  Временами,
правда, кольца выходили не очень крепкими, сказывались засухи,  наводне-
ния и ледниковые периоды. Но все же по стволу бежал все нарастающий  по-
ток животворной силы, растекался кровью по тонким ветвям  к  наполненным
хлорофиллом листьям, подставившим свои спины отвесно падающим  солнечным
лучам. И крона этого удивительного дерева всегда возвышалась над кланами
и сектами, масонскими организациями, партиями и орденами, союзами и уни-
ями, религиями и философиями. Над классами и деклассированными элемента-
ми, над академиями и творческими союзами, над космополитами и  прагмати-
ками возвышалось никому постороннему неизвестное тайное братство. В  от-
личие от всех других это общество не требует от  его  членов  выполнения
каких-либо правил, оно  не  требует  жертвенных  приношений  или  уплаты
членских взносов, оно вообще ничего не требует от своих членов, ибо  лю-
ди, вошедшие в него, являются таковыми не потому, что они законные  чле-
ны, но потому входят в сообщество, что являются таковыми. Поэтому  здесь
не бывает шпионов, ренегатов, предателей или оппортунистов.  Они  узнают
друг друга не по особой униформе, значкам или удостоверениям. Для  этого
они не пользуются тайными знаками или паролем. Секрет узнавания известен
только членам тайного общества, да это и не секрет, а просто  их  особое
свойство видеть в чужом чужого и в своем своего. Поэтому проникнуть изв-
не туда нельзя, можно лишь в определенный момент жизни осознать  себя  в
его рядах. Это общество не признает никаких границ - ни политических, ни
национальных, ни физических; оно, возможно (пока это точно не установле-
но), простирается далеко за пределы земного тяготения.
   Итак, неизвестный адресат, сегодня вас вносят в вечный список, и  по-
тому вы объявляетесь членом всемирного тайного братства  нормальных  лю-
дей!

   Российский апокриф

   Но придет веселый праздник, когда исчезнет необходимость  следить  за
долгожителями. И явится каждому существу существо.  Животному  животное,
зверю зверь, жителю житель. К сильному же придет сильный,  к  слабому  -
слабый. И так всему. К гражданину прилипнет гражданин, а к  сухому  при-
коснется сухое. Брату явится брат, но не по крови, а равный себе. Дочери
положится мать, но моложе ее самой, и день тоже получит  день,  и  будут
они оба вместе. А вчера уже никогда не наступит, так  как  кончится  ему
счет. И будут они все угощать друг друга, но не яствами растительными, а
словами. Слово цифра перестанет быть числом, слово двойник  растает  как
снег, слово слово обретет вкус, ибо пища есть настоящее дело. И не будет
высшего существа, ибо высшему придется иметь высшего, а молчуну молчуна.
И некому будет показать себя на этом празднике. Никто  не  будет  искать
новых встреч для животной любви, ибо размножение закончится, потому  что
и так всего будет достаточно. Будет играть музыка, но никто ее не  услы-
шит, ибо имя этой музыке - смерть, а нельзя пережить дважды то, чего  не
было вовсе. Повторение потеряет смысл, и проверять будет нечего.  Разру-
шенное исчезнет, а целое удвоится и станет равным себе. Дома  без  крыш,
улицы без дорог, поводыри без глаз - исчезнут. Орущий оглохнет, плачущий
высохнет, холодный замерзнет. И  только  счастливый  не  изменится.  Во-
ровство прекратится. Нельзя украсть дважды, ибо ты есть одно, и на  вто-
рой раз не хватит вещей. Так исчезнет колючий лес, где ему  не  положено
быть. Так крепость обретет город, а город родину, а родина три города, и
завершится строительство на том. Однако три не есть число,  а  есть  со-
весть. Потому каждый в тот день перестанет мучиться этим числом,  а  со-
весть будет ни к чему. И станет дочь сестрой вместо брата и скажет  ему:
"Ты все проверил?". И ответит он ей: "Проверять  нечего,  ибо  ничто  не
повторяется, а состоит из одного". "Узнай тогда одно, а после  проверь",
- возразит сестра. "Нельзя узнать одно, потому что одно -  это  я".  Так
закончится этот разговор, так его не станет, ибо его не должно быть. По-
тому что ей положится мать, но моложе ее самой. И разойдутся те, кто на-
шел пару, а тот, кто не найдет равного  себе,  останется,  ибо  наступит
праздник, когда исчезнет необходимость следить за долгожителями.

   Сухое письмо
   ``Прочтите, пожалуйста, и отдайте врагу народа  Витольду  Яковлевичу,
для исправления.
   Сегодня вы прочтете мое письмо. С этого дня вы меня  уже  никогда  не
забудете, а значит, не забудете и ЕГО. Мне двенадцать лет. Сегодня  умер
ОН. Я не могу написать ЕГО имени, потому что горе станет нестерпимым и я
сделаю это раньше, чем напишу письмо. А я должен  написать,  обязательно
должен, чтобы вы не подумали, что мой поступок  -  каприз  мальчика-под-
ростка. Да, эта мысль меня очень мучает и терзает. Я все думаю,  как  бы
вы не решили, что я еще слишком мал и делаю это несознательно, от  испу-
га, что ли. Не думайте, пожалуйста, так. Я давно повзрослел, я родился в
начале войны, а военные дети быстро взрослеют изнутри. Когда я  родился,
мои папа и мама очень полюбили меня, потому что шла война и мужчин стало
не хватать. Нет, не о том. Я перескочил. Рано. Я хочу еще что-нибудь вам
о причинах моего поступка сказать, мне все кажется, что вы мне не  пове-
рите, что у меня был сознательный план. Плохо, что мне мало лет. Плохо и
хорошо. Хорошо, потому что вы меня никогда не забудете и, значит, не за-
будете и ЕГО.
   Я родился в начале войны, а военные дети быстро  взрослеют.  Когда  я
родился, мама сильно обрадовалась, а папа счастливый ушел на фронт. Но я
этого, конечно, не помню, а пишу так, чтобы вы могли понять, что я  могу
догадываться о чувствах других, даже взрослых людей. Это потому,  что  я
много думал. Поэтому мне не надо все испытать самому,  ведь  и  взрослые
правильно судят о многом, чего не видели. Раньше я любил радио, а теперь
я ненавижу радио. Мне теперь кажется, что тяжелый  магнит  вставлен  ему
внутрь для того, чтобы притягивать злые вести. Хорошо,  что  я  не  буду
больше никогда слушать злые вести. А говорят, что скоро появится  радио,
в котором вместо тяжелого магнита будет специальная форточка, через  ко-
торую будет видно человека, который  передает  последние  известия.  Вот
здорово. Один мальчик, правда, сказал - я не буду называть его  фамилию,
пусть ему станет стыдно, и он  сам  признается  воспитательнице  -  этот
мальчик сказал, что такое радио с форточкой уже есть у некоторых  людей.
Конечно, вранье. Потому что ОН  не  допустил  бы  такой  несправедливос-
ти,чтобы что-то у одних уже было, а у других еще не было. Я  думаю,  что
ОН, если бы ЕМУ предложили иметь лично такое радио, конечно бы  от  него
отказался. Потому что это было бы несправедливо. Но, конечно, такое  ра-
дио обязательно сделают, но счастья у вас полного не будет,  потому  что
не будет ЕГО уже никогда. А я ЕГО видел живым! Но сначала я ЕГО не знал,
не знал, что ОН такой.
   Когда кончилась война, отец пришел с фронта и меня отправили в  детс-
кий сад. Это время я помню. Очень помню, потому что мне стыдно за  себя.
Сейчас, прежде чем я заберусь на табуретку, я должен  обязательно  приз-
наться в этом. Но не только, чтобы очистить совесть. Моя совесть  чиста!
И я докажу это делом. Но я должен признаться, чтобы вы лучше поняли  мою
любовь к НЕМУ. Так вот, было время, мне стыдно за себя  и  горько,  было
время - я не любил ЕГО. И не только не любил, даже не уважал, и даже ху-
же, гораздо хуже, был момент, когда я ненавидел ЕГО! Вот. Вот и написал.
Написал и стал сомневаться, искуплю ли я свою вину, даже если сделаю то,
что задумал? Но нет, пусть не думают враги советской власти, что у  меня
возникли сомнения. А я знаю, сейчас, в эти страшные  дни  могут  поднять
голову ЕГО враги, могут предать ЕГО светлое имя. Так  узнайте  обо  мне,
вдумайтесь, прежде чем нападать и разрушать, есть ли у вас  такой  ребе-
нок, есть у вас дети, способные совершить то же, что  и  я,  ради  ваших
разрушительных идей? Да, был момент - я ненавидел ЕГО. Но ведь вы  сами,
Витольд Яковлевич, заявляли, что истинная любовь та, что родилась из не-
нависти, и что истинная вера приходит через неверие. Так что выходит,  и
с вашей точки зрения мое детское заблуждение ничего не опровергает.
   Когда кончилась война, отец пришел с фронта, и у него  на  груди  был
орден. Отец часто садил (это слово было зачеркнуто и вставлено "жал", но
после снова восстановлено) меня на колени и орденом колол мою щеку. Но я
не жаловался, не чувствовал боли, мне наоборот от  боли  было  хорошо  и
тепло на его коленях сидеть. И я радовался вместе с ним,  что  кончилась
война, и что я есть у него, и что он есть у меня.  Очень  родители  меня
любили, но еще больше любили ЕГО. Например, принесут домой хлеба,  сядут
кушать и обязательно скажут спасибо ЕМУ. Или купят мне обнову  и  обяза-
тельно ЕГО добрым словом помянут. И тут я, несмышленый, позавидовал  ЕМУ
и стал плохие мысли о НЕМ думать. Мне вдруг горько стало,  что  родители
любят больше меня какого-то чужого человека, и вспоминают ЕГО постоянно,
и хвалят ЕГО, хотя ОН совсем никакая нам не родня и никогда даже дома  у
нас не побывал. Теперь я знаю, что это называется ревность  -  проклятый
пережиток, злобное пятно, недобитое гражданской войной. Но нехорошие мои
чувства вскоре прекратились, потому что не было для них условий.
   Кончилась война, и я поступил в детсад. А в детсаде нянечки ласковые,
добрые, детишек любят, но еще больше любят большого  красивого  дядю  на
портрете. Да так сильно любят, что с утра до вечера вместе  с  детишками
песни благодарности про дяденьку поют. Конечно, мне теперь смешно вспом-
нить, как я остолбенел, когда понял, что дяденька на  портрете  и  ОН  -
один и тот же человек. Как же я тогда обрадовался! Что  же  я,  оболтус,
завидую ЕМУ и злюсь на папу с мамой, если все люди любят ЕГО больше, чем
себя. Вы, Витольд Яковлевич, когда нам  про  Достоевского  рассказывали,
несколько раз повторили. Все могут любить одного человека,  только  если
он бог, а бога нету. Зачем вы это сказали, Витольд Яковлевич? Нет,  вид-
но, не зря вы враг народа, вы думаете, что раз дважды два четыре, то  вы
и правы? Так узнаете же вы скоро, что хоть дважды два четыре, а все-таки
я сделаю это. И тут, я думаю, и произойдет ваше перевоспитание. И  зачем
вы специально Ленина без НЕГО употребляли? Ленин, он только  задумал,  а
сделал ОН, слышите, Витольд Яковлевич! И директор нашего любимого  детс-
кого дома тоже говорил, когда я с ним советовался. Можете с  ним  поспо-
рить потом. Только раньше, я думаю, вы и сами исправитесь и перевоспита-
етесь, потому что правда одна. Слышите, одна! И поэтому я  скоро  встану
на табуретку и спрыгну с нее, чтобы всегда быть вместе с НИМ в ваших де-
лах и в ваших мечтах.
   Когда кончилась война, наступил мир. Отец вернулся с  войны  живым  и
начал жить с моей мамой, а меня отдали в детский сад,  потому  что  днем
нужно было восстанавливать народное хозяйство. Радостная жизнь началась.
А уж по праздникам и того лучше. Меня отец на руки берет и несет на пло-
щадь, где все люди ЕГО благодарят и любят, и там на площади меня ЕМУ по-
казывает. Поднимает высоко над головой меня, выше знамен и бумажных цве-
тов, а я от слез не могу разглядеть, где ОН там над Лениным стоит. Испу-
гался я очень, думал, уже пройдем мимо, а я ЕГО не увижу,  не  сравню  с
портретом. Кричу отцу - отпусти. Он меня за руки держит, и я слез не мо-
гу вытереть, чтобы все увидеть. Вырвался я, вытер глаза и близко, близко
ЕГО увидел. Даже испугался вначале, ОН рукой махнул, будто  узнал  меня,
вспомнил про те разговоры, что я с ЕГО портретом вел, будто мы опять од-
ни остались и всю ночь проговорили. Был такой случай. С работы никто  за
мной не пришел. Одна нянечка и я на весь детский сад. Долго нянечка жда-
ла, все надеялась, что придет кто-нибудь, заберет меня, но никто не при-
шел, и она сказала, чтобы я ложился спать, а сама пошла домой. А я спать
не пошел, а пошел в актовый зал к портрету и всю ночь рядом с НИМ проси-
дел. Много о чем мы переговорили, но это уже наша тайна. И вот на параде
ОН знак мне подает, вижу, мол, тебя, малыш, узнал, мол, тебя. И я ЕМУ  в
ответ машу и кричу во все горло. А кричу потому, что страшно стало. Ведь
если ОН меня из всех людей выделил, приметил, значит, думает, что любовь
моя намного больше, чем у остальных, а я-то знаю, что другие  не  меньше
моего любят и чтут ЕГО. Мне стыдно стало, что не оправдал я ЕГО догадки,
что я ЕГО как бы обманываю и нечестно пользуюсь ЕГО вниманием. И решил я
с того раза непременно любить ЕГО лучше других.
   Кончилась война, и меня отдали в детский сад, чтобы я не мешал  роди-
телям поднимать от разрухи Родину. Мне было хорошо так жить, потому  что
каждый вечер родители забирали меня домой, а если  они  задерживались  в
учреждении, у меня был тайный разговор в актовом зале. Хорошо,  что  они
иногда оставляли меня на ночь одного - я научился размышлять и самостоя-
тельно любить ЕГО. Да, Витольд Яковлевич, ОН не бог. Бог  бессмертен,  а
ОН сегодня умер. Страшное это слово - скончался. Но я не боюсь смерти. Я
могу написать это слово тысячу раз и все равно не изменю своего решения.
Если бы я боялся умереть, я бы обходил это слово молчанием теперь, когда
осталось мне немного времени жить. Я  это  знаю  по  себе.  Когда  мы  с
мальчишками курили незаметно папиросы, то при учителях боялись даже про-
изнести слово "курить" или слово "папиросы". Это оттого, что мы  боялись
курить. Но однажды я поговорил с НИМ ночью, и ОН мне сказал, что нехоро-
шо чего-нибудь бояться, и я ЕМУ дал клятву, что никогда не буду трусить,
и бросил курить навсегда. Смерть вовсе не страшная, если ты уверен,  что
она поможет будущим людям. Нужно, чтобы все знали, чем ОН был для  меня.
Я уверен, и мне не страшно. А вы, Витольд Яковлевич, не были уверены,  и
потому испугались, когда вас обсудили на дирекции, и после вы перед  ли-
нейкой праздничную речь произносили и часто ЕГО упоминали. Но я  вам  не
поверил, потому что вы врать совсем не умеете, и у вас дергается  нижняя
губа,и подбородок морщится, если вы говорите неправду. А ведь вам смерть
не грозила, как людям на войне, вас бы в  крайнем  случае  перевоспитали
физическим трудом. Но тайное рано или поздно становится явным. Вы любили
нас запугивать этим выражением, а сами, наверно, его же и  боялись.  Зря
вы меня жалели и уделяли больше внимания, чем другим. Я потом узнал,  вы
всем говорили: "Я хочу говорить с тобой как равный с равным." Неужели вы
не знаете, что в детдоме не бывает скрытых разговоров.
   Когда закончилась Великая Отечественная война, я окончил детский  сад
и поступил в школу. В школе лучше, чем в детском саду.  В  школе  больше
актовый зал и больше портрет. Я мог издалека ЕГО разглядывать, оставаясь
после уроков и дожидаясь, когда за мной придет мама. А папа за  мной  не
приходил, потому что он уехал в длительную командировку. Так мне говори-
ла мама. Я был маленький и верил. Теперь бы я не поверил, потому что пи-
сем он нам не писал. Он нас бросил навсегда. Он разлюбил мою маму и  од-
нажды ночью уехал от нас на черной машине. Конечно,  он  разлюбил  маму,
раз не написал нам ни одного письма. Но тогда я еще не знал этого и час-
то мечтал у портрета, как вернется из длительной командировки мой папа и
снова будет садить меня на колени и колоть меня красным флагом на  орде-
не, как будто только что вернулся с войны. Я был уверен, что он вернется
живым и невредимым, потому что нет такой войны, которую мы не смогли  бы
выиграть, раз у нас есть ОН! Вот настоящая правда, Витольд Яковлевич. Вы
говорили, что искусство служит правде, и читали свои жалостливые  стихи.
А в школе я учил другие стихи, настоящие, стихи о НЕМ. Эти стихи написа-
ли наши самые лучшие и самые честные поэты, и поэтому  их  напечатали  в
учебнике на первой странице. Я выучил эти стихи с первого раза  и  лучше
всех прочел в классе. Даже наша учительница плакала и хвалила ЕГО.  Спа-
сибо им всем, и поэтам, и учителям, благодаря им я понял, что, если пот-
ребуется, нам не жалко отдать жиэнь ради НЕГО. Только мама почему-то  не
плакала, когда я прочел стих. Видно, она так часто плакала по отцу,  что
слез на стихи у нее уже не хватило. И зачем она так много плакала о нем?

   Когда кончилась в нашей стране война, папа уехал от нас на черной ма-
шине, а мы переехали на новую квартиру. Мне теперь стало  веселее  жить,
потому что в нашей новой квартире, кроме меня, было еще трое мальчиков и
две девочки. Только мама моя стала еще грустнее и все прислушивалась  по
ночам, если по коридору кто-то проходил. Бедная, она все ждала папу. Она
его любила больше, чем меня, однажды уехала к нему в длительную команди-
ровку. Она говорила, что обязательно вернется вместе с папой, она проси-
ла, чтобы я их ждал и не искал себе новых папу и маму.  И  добрые  дяди,
которые помогли маме собраться в длительную командировку, успокоили меня
и отвезли на легковушке в детский дом, который окончательно меня  воспи-
тал. У меня ничего не осталось от моего дома. Даже фотки нет  ни  одной.
Мне сказали, бери, чего хочешь, и поехали. Я полез в чулан и достал ста-
рый дедовский ремень с железной бляхой. На этом ремне мой  дед  в  граж-
данскую носил огромный маузер. Так я и остался с этим кожаным ремнем.  Я
не буду жаловаться, как мне было обидно, но для правды скажу, что я  на-
чал по ночам много плакать. И теперь стал, как мама, прислушиваться,  не
идет ли кто за мной. Но прошло три года, а она не вернулась, и я  понял,
что меня все обманули, все-все, кроме НЕГО. Только ОН все время  был  со
мной, только ОН один не уезжал от меня надолго, только ОН один  меня  не
предал, не променял. Во всех учебниках ОН был на первой  странице,  ведь
ОН не только наш вождь, но и самый большой ученый. ОН  глядел  на  меня,
чуть прищурившись добрыми глазами, и будто говорил: "Ничего, малыш, дер-
жись, я с тобой." Спасибо нашим художникам за такие  добрые  картины.  Я
тоже люблю рисовать, когда (это слово было тщательно зачеркнуто) если бы
вырос, я бы точно стал художником. Ничего, надо  кончать  письмо,  а  то
скоро вечерняя поверка, и могут меня хватиться. Сегодня, когда  объявили
по радио, что ОН умер, все заплакали. Заплакал директор, заплакали  вос-
питатели, заплакали ученики, и вы наверняка, Витольд Яковлевич, заплака-
ли, но я не плакал. Я знаю, что слезы ничего изменить не могут. Конечно,
не смогут. Уж если они мне не вернули маму, папу, то как  же  они  могут
вернуть ЕГО? Люди плачут, потому что им жалко себя. Они боятся жить  без
того, кто умер. Но я не буду жить, так эачем же мне плакать?
   Да, Витольд Яковлевич, теперь уж вы поймете, кем ОН был для нас.  Те-
перь - это когда узнаете обо мне. Сейчас я допишу письмо, и заберусь  на
табуретку, и прыгну с нее навсегда. Мне радостно оттого, что  не  зря  я
проживу свою жизнь. Я умру за Него, а значит, за наше великое дело.  Эх,
Витольд Яковлевич, вы утверждали, что нельзя замучивать даже одного  ма-
ленького ребенка ради счастливой жиэни. Вы хотели этим очернить наше де-
ло, очернить ЕГО. Вы намекали на невиновных кулацких и барских  детишек.
Ну, а разве несправедливым может быть дело, если ради него один  мальчик
сознательно, нарочно умирает, а? Хорошо, что я не обменял дедовский  ре-
мень на финку. С финкой самому не справиться.
   Ну вот, самое трудное сделал. Прочтите мое письмо и отдайте потом Ви-
тольду Яковлевичу. Я умираю навсегда. Я знаю, вам станет жалко меня.  Но
не надо жалеть меня, потому что я самый счастливый на свете  человек.  Я
умираю за НЕГО и вместе с НИМ."
   Когда мы его сняли, я нашла это письмо и незаметно спрятала в карман.
Потом я много раз перечитывала эти строки, написанные ровным детским по-
черком. Он очень старался, чтобы все было понятно. Только две фиолетовых
кляксы, вот и вся небрежность. Несколько размытых  пятен  -  следы  моих
слез, а вначале письмо было совсем сухое...
   Чем дальше в прошлое уходит тот  день,  тем  тяжелее  давит  на  меня
письмо моего ученика. Когда я узнала, что Витольда Яковлевича давно  уже
нет, он скончался в лагере под  Пермью  в  1952  году,  я  хотела  сжечь
письмо. Но не смогла. А когда я узнала, что его родители тоже погибли, я
решила, что письмо его должны прочесть все.

   Послание вослед уходящим
   Всем, кто не желает оставаться - прощайте. Прощайте, нелюбимые, пору-
ганные, родные. С вами было нехорошо, и без вас худо будет, так  что  не
жалейте, обойдемся сами. Здесь наш холод, наш снег, наша печаль.  И  ве-
тер, ветер, несущий странную вашу музыку. Спасибо за  песни,  мы  плачем
над ними, как плакали вы. Мы сочувственны друг другу,  как  скрипка  со-
чувственна конскому волосу. Сердце сжимается от вашего голоса, бархатным
комом несущегося над пустеющей равниной, и вслед за ним картавится и наш
дикий степной заплаканный рот. Бросайте нас, не беспокойтесь,  мы  будем
хорошими учениками, мы все переиначим, все вывернем наизнанку,  как  уже
было не раз. Жизнь продолжится дальше, пока в суете не остановимся будто
вкопанные по седьмой позвонок, разглядывая совместные воспоминания.
   Воспомнимся. Каждый о своем. Напрасно вы берегли ваших женщин, мы и о
них воспомнимся. Нешто и мы не видели непроницаемое? Будто нам  не  при-
помнится тайная печальная точка, едва не  утонувшая  в  бездонных  карих
очах. Что там: неизлечимое, или так, привиделось? Или, как вы  пишете  -
вечная историческая скорбь по утерянному песчаному месту, по двум  злос-
частным исходам, по тайным заповедным указаниям, спасаемым в темных трю-
мах сухопутного ковчега. Вряд ли. Держите крепче весла. Не то  подумали,
не то решите и сделаете. Ибо море ваше теплое - мертво, а темный бездон-
ный взгляд исполнен вечного физиологического рабства и духовной свободы.
Любили и мы вас, любили и убивали. Кто же виноват, другие пришли  бы,  и
тем досталось. Мы и сами здесь недавно. Правда, неизвестно, откуда приш-
ли, не пересказано, не записано. Так прилепитесь пока что поближе,  под-
нимите воротники, к утру Авось распогодится, тогда и уходите.  Подвигай-
тесь, у костерка погреетесь. Вы же его и развели. Правда, и мы подбрасы-
вали дровишек да ворошили для кислороду. А развели вы. Ибо  вы  сказали:
не плоское, но кривое, связанное - раздельно, а пустое наполнено. Отчего
от вас один кривой нос да мокрые губы остались?
   Прощайте, уходящие вослед изгнанным. Прощайте нас, как  простили  те,
чьих имен стеснялись мы. Нет больнее, чем искать землю с погостом,  обе-
щавши не выносить сор из хижин. Нет страшнее доли пророков отечества  за
рубежами. Да и где они, рубежи? Не  вы  ли  поклонялись  пустому  прост-
ранству, пренебрегая отчизной ради  космического.  Где  же  теперь  ваша
спальня, граждане вселенной. Или не время еще  собирать  ночные  горшки?
Или здесь не хватало места? Вон куда границу задвинули, глядишь, и нечем
измерить будет, чем не космос? Так нет же, вы и жен ваших, и детей снова
на малое поселение. Знаем, знаем, как из  малого  большее  произрастает,
знаем и то, что затем последует. Ибо мы теперь разделим ваше наследство.

   Хорошо у костра, да спина стынет. Потерпите, не отворачивайтесь, мы в
глаза вам посмотрим. Нам ждать дальше некого. Вы побывали,  а  других  и
нету. И через золотые ворота не придет к нам никто, ибо все врата не ис-
тинны, да и те порушены. А те, что остались, вовнутрь открываются. Пусть
смеется не видавший снега, пусть обрадуется. Но не лучше ли быть  ограб-
ленным, чем взаперти?
   Темно-то как. Что там вверху, искры, звезды или  идея  -  не  понять.
Объяснить можно, а душа не приемлет. На виду и мы одним заменяем многое.
Спасибо, научили. Мир - Богом, деревья - лесом, колоски - полем, а чело-
веков - населением. Все, как положено снаружи: возвели храмы чечевичные,
десять заповедей выучили, воде поклоняемся. То снаружи,  но  внутри  что
же? Храмов-то настроили, а в кармане фигура  особая,  Авось  называется.
Он, Авось, и есть наш Бог  всемогущий,  квантово-механический.  Прощайте
великодушно за мудреность нашу дремучую, за веру нашу  неказистую,  а  в
душе другого не имеем. Он один нам помощник, мы с этим Авосем к  звездам
поднялись, да там и потухли, как те искры костровые. Так что если у  вас
где пыль или сажа с неба опустятся, знайте - мы к вам приходим.
   Скоро утро. Оно здесь долгое, протяжное, потому что от Полярной звез-
ды у нас шея болит. Век восходит, полвека стоит. Прощайтесь потихоньку с
кем поближе, вещи собирайте, а картину оставьте. Ту, где женщина с  сюр-
туком на пару в небе летят. У нас сердце на них смотреть ноет,  беспоко-
имся, как они там над крышами, не прохладно ли под облаками,  не  засту-
дятся ли у нее колешки? Мы ее телогрейкой прикроем, пусть в тепле  поле-
тают, на наше горестное  сочувствие  подивятся.  Мы  все  приемлем,  все
объять сможем, ведь нам чужого жалко, а свое не храним.
   Вот и все, не  плачьте  напоследок,  светает.  Присядем  на  дорожку,
выпьем на посошок, поцелуемся. Будьте счастливы, живите мирно, чужого не
занимайте, нас не вспоминайте. А то, может,  к  празднику  открыточку  с
пальмами черканете? Да и того не надо, одно беспокойство и ущерб,  да  и
какие теперь у нас праздники? В общем, простите, если что не так  сказа-
ли, зла не держите долго, езжайте с Богом, солнце вам в спину.

   Союзу До Первых Холодов

   В тяжелый для западной цивилизации час обращаемся к вам со словом на-
дежды и помощи: материк вас не бросит. Черные времена наступают  на  оба
атлантических берега. Видим, беспокоимся, на заметку  берем.  Чувствуем,
борьба ваша подошла к последней  черте,  и  напряжению  дальше  неоткуда
взяться. Еще лет двадцать-тридцать может и протянете, а дальше не знаем,
не ведаем.
   Бедные, бедные пользователи прогресса. Неужто вы думаете, мы  смеемся
на вашу интеграцию, радуемся втихомолку, надсмехаемся над горькими ваши-
ми попытками? Нет и нет - сочувствуем. Нежели мы не понимаем, что  евро-
пейское сообщество - это ваше западное харакири. Склоняем  головы  перед
подвигом трагедии. А как же иначе, что  трагичнее,  чем  интеграция  для
приватной философии? Вот и приехали, господа, куда дальше: границы отме-
няете, с иноверцами за руку здороваетесь, и страшно сказать, паспорта не
дай Бог унифицируете. Это что же получится, самый последний  французишко
Ватерлоо в сердце рядом с Бонопарти положит, и будут они там, в  сердце,
рядышком сопеть как родимые братишки? Ну это уже, извиняюсь, подвиг  ос-
лепленного сознания или, как мы выражаемся, подвиг трагедии. Куда же вы,
не привыкшие к нашим холодам и бездорожью туннель роете? Вам все  кажет-
ся, под Ламаншем, на туманный Альбион, а ну, как закончится тот  туннель
всеобщим четвертым энергоблоком? Даже более того,  непременно  именно  в
четвертый упретесь, а там, знаете ли, щелк, щелк, щелк, проникающая  ра-
диация.
   Что же впереди, господа жители золотого века? Или вы не  знаете,  что
за золотым веком последует? Или вы думаете, японцами из воздуха помидоры
выращивать будете? Да нет же, там работать нужно по двенадцать  часов  в
сутки. Это ж надо было придумать: двадцать тысяч товаров в супермаркете.
Бедные, бедные. Неужели вы так наивны, так бедны  воображением,  что  не
знате, когда история началась, и  куда  сошло  на  нет  древнее  Урарту?
Только и осталась, что одна Вавилонская легенда, и никаких, господа, су-
пермаркетов с фонтанами и закусочными.
   Но все же, браво, браво - Европейский союз. Союз чего, меча и  орала?
Или прямоточных двигателей и перпендикулярных линий? Нет, значит,  Земля
и Воля, Воля и Демократия, Демократия и Централизм, Централизм  и  Банка
Hot Dog. Но скорее, будет ваш Союз До Первых Холодов, а  там  непременно
крайнего искать придется. А кто же у нас крайний? Естественно, в  Герма-
нии турок, в Турции болгарин, а в Болгарии - фракиец с македоном. Куда ж
бежать ему, крайнему, по автобанам да хайявэям - везде  Союз  До  Первых
Холодов. Или же космополит поможет? Куда там, космополит  теперь  землей
обзавелся, ковчег отрыл и хозблоки строит  на  захваченных  территориях.
Теперь у них Вселенная сотками меряется, теперь родные пенаты, корни,  и
родники. То-то будет, соседи очухаются и наподобие Европы свой союз  за-
катят. Не дай Бог еще придут и спросят: чегой-то у  вас  в  супермаркете
лавровым листом пахнет?
   Конечно, и мы малость виноваты. Простите великодушно  за  Соединенные
Европейские Штаты. Это мы сгоряча пошутили, в оптимистическом  угаре,  в
нетрезвом самочувствии изобрели. А говорят еще,  история  в  виде  фарса
повторяется. Увы, с фарса начинается и им же, фарсом, прикончится. Потом
ведь делиться придется, а как? Мы-то, положим, Кенигсберг  отдадим,  нам
не жалко, своего девать некому.  А  куда,  например,  Средиземное  озеро
отойдет? Согласно Римскому праву? Ну да, согласно карте Римской империи,
что на холмах вечного города до сих пор красуется. Или нет, за давностью
лет простите? Вряд ли, неизбежно Корсику придется вернуть, вместе с  от-
чим домом товарища Бонопарти. Дальше - больше, смех и грех, Бенилюкс на-
зывается. Как вам это нравится, Рембрандт - звезда Бенилюкса, или наобо-
рот, выставка малых Бенилюксцев! Не пишется, господа,  не  произносится,
значит, и не выживет. Мы это точно по гэкачепе уяснили.
   Итак, приватная философия: мой дом - моя крепость. Как  же,  дом.  Не
дом, а подъезд, и не подъезд, а лестничная клетка. Хорошо получится, моя
коммунальная квартира - моя крепость. Крепка же будет  ваша  европейская
крепость, пока холода не грянут и не  придут  друиды  со  своими  ливер-
пульскими песнями. Yesterday, я вчера еще так счастлив был...
   Только не примите наши старания за поучения.  Единственно  от  скорби
молчать не можем. Мы тоже понимаем, как говорят англичане: можно подвес-
ти к воде лошадь, но это еще не значит, что она будет пить. Мы не  навя-
зываемся, чем сможем, поможем. Мы вашу гуманитарную помощь, ваш  гумани-
тарный намек правильно поняли. Мы ее на полку положим, до холодов, а по-
ка и так перебьемся. Что ж мы, зря сто мильенов положили?
   В чем же наш секрет, господа, и своеобразный ум? Отчего у  нас  опти-
мизм среди разрухи процветает? Напрасно гадаете.  Кто  есть  англичанин?
О-о, этот везде сущность, он и в Африке напыжится,  перья  распустит,  а
точно англичанином стоит. Те  же  голландцы-бенилюксцы,  те  же  эскимо-
сы-друиды, и космополиты староиерусалимские. Его, европейца, везде видно
в толпе, и если не дай Бог засуха или ледниковый период, его, приватного
господина, сразу в толпе видно. Держи его, крикнет  толпа,  он  крайний,
хватай его за одежу. Вот и кончится приватное существование, хорошо еще,
если просто разденут, а то ведь и придавят.
   Другое дело мы. Кто мы? Мы русские. Чьи мы? Русские, с  одной  шестой
части. Какие мы? Русские. Если встал ногой на шестую часть, то сразу наш
будешь. Наоборот, снялся с места, взлетел  подальше  северо-американских
штатов - уже новый гражданин. Мы не любим друг друга  за  границей.  Нет
противнее, чем встретить рожу московскую где-нибудь у понта Сент-Мишель.
Я, например, сразу колбасу спрятаю, и в сторону, за  угол,  в  латинских
кварталах ретируюсь. Или, на худой конец, эстонцем прикинусь. Пусть ищут
крайнего, я везде свой. Эрзя в Саранске, еврей в Хайфе, китаец в Сахаля-
не.
   Те, которые поближе, бегут теперь от нас. К вам бегут, в Союз До Пер-
вых Холодов. А нам зачем, у нас и так тепла не бывает. Нам  золотой  век
не страшен, мы тут потихоньку перебиваемся. Вот и вы  -  надоест  когда,
или турок достанет, приходите на поселение, тут мы  гуманитарную  помощь
достанем, на примусе разогреем, водочки выпьем, обнимемся, и все  станем
русскими.

   Мезозойская История

   Как и все эпохальные события, эта история началась с сущего  пустяка.
В непосредственной близости от известного каждому патриоту нашей  родины
города Хутор-Михайловский ранним тихим утром на железнодорожном переезде
заглох трактор марки ХТЗ. Тракторист колгоспа  "Вэсэлэ  Життя"  Григорий
Сидорчук, измотанный ночными работами, уже минут  тридцать  мирно  спал,
упираясь могучей грудью в рычаги управления. С минуту  тому  на  востоке
появился скорый поезд N1 "Москва-Киев", весело и протяжно дудукнул иска-
женным от эффекта Допплера голосом  и  полетел  навстречу  незадачливому
трактористу.
   Старший стрелочник, Иван Иванович Грузилов, позже  клялся  и  божился
обеим правительственным комиссиям, что задолго до появления скорого  вы-
шел к противоположному горизонту с красным флажком и свисталкой,  в  на-
дежде остановить пассажирский Жмеринка-Москва, но тот, собака, как выяс-
нилось тоже позже, сбился с расписания и отстаивался уже несколько часов
у Нежина. На самом деле никуда Иван Иванович не выходил, а точно так же,
как Григорий Сидорчук, мирно себе посапывал на  клавишах  электрического
пульта. Но надо отдать ему должное. Он первым услышал сигнал  опасности,
быстро проснулся, выпил холодной воды из ведра, протер глаза и увидел на
переезде трактор.
   Едва Иван Иванович, матерно ругаясь, вытащил из трактора  полусонного
Сидорчука, как налетел скорый, и случилась  катастрофа.  Интересно,  что
Сидорчук, наблюдавший спросонья страшное природное явление,  принял  его
за продолжение сна (ему как раз снилось , как он сливает казенный бензин
в трехсотлитровую бочку, зарытую у сарая на тещином участке), и  до  сих
пор не проснулся. Иначе чем еще объяснить полную потерю всех пяти чувств
и постоянное бормотание по сей день: "Рятуйтэ, рятуйтэ...".
   Вы можете удивиться: отчего я так подробно описываю все эти  пустяко-
вые явления и не перехожу к самому главному. Но именно в силу  тех  эпо-
хальных последствий я стараюсь не упустить ни одной мало-мальски достой-
ной детали. А там уж дело историков выбирать: что, как и отчего.
   Итак, уже через день пострадавшие были доставлены  в  матерь  городов
русских, а ремонтные бригады принялись откапывать  из  кукурузного  поля
полуобгоревший локомотив. Вот тут-то все и началось. Под метровым  слоем
жирного, как украинское сало, чернозема обнаружилось темное овальное от-
верстие, уходящее вниз минимум метров на десять и там упиравшееся в  хо-
лодную и твердую стену. "Ничого нэ бачу", -  кричал  из  глубины  третий
стропельщик спасательной бригады Мыкола Карый. Его  вытянули  обратно  и
решили вызвать команду спелеологов. Мастера спорта Осип  Крапива  и  его
супруга, дочь обрусевшего аргентинца Мариетта Гурзадян, только что  вер-
нулись в Киев из знаменитой сталактитами и сталагмитами Новоафонской пе-
щеры, где проводили свадебное погружение. Спустившись в  черное  отверс-
тие, они уже через минуту вылетели оттуда, как испуганные галки,  побро-
сав на дне дорогую импортную экипировку. Когда их привели в чувство, Ма-
риетта Гурзадян изрекла историческую фразу: "Оно склизкое и шевелится".
   Сообщение о необычайном существе, найденном на западном краю  средне-
русской платформы, в мгновение ока облетело близлежащие научные  центры.
Из Брянского палеонтологического музея, недавно основанного на базе при-
везенного из Монголии скелета лошади Пржевальского, тут же была  послана
научная экспедиция с целью идентифицировать ископаемое. Вослед им  вышел
огромный рефрижератор для перевозки  экспоната.  Аналогичная  экспедиция
вышла на трех камазах из Конотопа.
   Около шести часов вечера, точь-в-точь в день  летнего  солнцестояния,
т.е. двадцать второго июня, обе экспедиции подошли к месту аварии.
   Солнце было еще высоко, но стояло уже под углом, и как нарочно созда-
вало  благоприятные  условия  для  натурных  съемок   под   руководством
собственного корреспондента  дэржавного  тэлэбачення  Кыя  Полтавського.
Представьте себе чуть холмистый горизонт, то здесь то там утыканный  еще
не приватизированными колхозными усадьбами, хоздворами, фермами,  раски-
данными по краям огромного изумрудно-ядовитого кукурузного поля, с нали-
тыми до молочного сока початкми. Под голубым безоблачным небом, ровно  в
центре событий, собралась толпа, человек двести из прилегающих сел,  ок-
ружив черное отверстие. "У сэлах вэсэлых и люды вэсэли",  -  писал  кре-
постной поэт из застенков Петербургской академии художеств, и был тысячу
раз прав. Какой-то весельчак подогнал бочку  из-под  кваса,  наполненную
добрым первачом, и население, еще не разделенное  колючей  проволокой  и
нейтральной полосой, радостно пьянствовало, не смотря на чины и  звания.
Не чуралось доброго напитка и бравое подразделение украинского спецназа,
с гоготом встречавшее приходящие со дна пещеры  жутковатое  бульканье  и
клекот.
   Когда научные экспедиции подошли к эпицентру событий, на мониторе Кыя
Полтавського всколыхнулась почва, и со страшным ревом,  по  сравнению  с
которым Иерихонская труба могла быть названа сопелкой старшего  стрелоч-
ника Ивана Ивановича, на поверхность вынырнуло доисторическое  чудовище.
Протерев глаза, начальник брянской экспедиции, хрупкая, миловидная  Анна
Петровна, написавшая вчерне кандидатскую диссертацию "К вопросу о хряще-
видных утолщениях в тазу лошади Пржевальского", тихо ахнула: "Мамонт".
   Народ и спецназ бросились врассыпную, а чудовище, с удивительной про-
ворностью передвигаясь на растреллевских колоннах, направилось  прямо  к
бочке с выгоревшей от времени фальшивой надписью. Ловко орудуя  семимет-
ровым бивнем (позже специальные измерения дали  результат  шесть  метров
девяносто пять сантиметров), оно вскрыло крышку и запустило внутрь  гиб-
кий, поросший, как и все остальное тело, обильным шерстяным покровом хо-
бот. Когда гул ламинарного течения жидкости сменился  шипящим  сирбаньем
по дну бочки, мамонт вынул нос наружу и обдал себя и толпу брызгами доб-
рого первача. Толпа остановилась,  радостно  облизывая  губы.  Наступила
тревожная и одновременно торжественная минута. Народ каким-то своим, из-
вестным только ему одному чувствительным органом, понял: произошло неза-
урядное, быть может, эпохальное  событие.  Возможно,  в  нем  проснулось
древнее, когда-то забытое , а теперь оживленное чудовищем воспоминание о
том, как Великий князь Владимир крестил  своих  непутевых  соплеменников
святой киевской водой.
   Дабы ощутить весь драматизм происшедшего, необходимо читателю  напом-
нить некоторые палеонтологические данные. Как известно,  первая  находка
мамонта относится к концу семнадцатого века, а первый достоверный случай
относится к 1799 году, когда один тунгуз нашел во льду совершенно сохра-
нившийся труп, исследованный позже господином Адамсом,  правда,  к  тому
времени изрядно испорченный собаками, но тем не менее позволивший допод-
линно установить, что мамонт, с первого  взгляда  напоминающий  обычного
слона, на самом деле является древнейшим его предком, вымершим от страш-
ной засухи в позднюю мезозойскую эпоху. За последние триста лет неоднок-
ратно случались подобные находки, и даже в свежемороженном виде (кстати,
мясо оказывалось при этом вполне съедобное и по вкусу и цвету напоминало
говяжье). Но чтобы здесь, в теплом украинском климате, в полностью живом
виде, фантастика! Да,  фантастика,  шептала  Анна  Петровна,  восхищенно
разглядывая мезозойского красавца.
   Между тем, ископаемое существо, закончив обряд крещения православного
народа и католички Мариэтты Гурзадян, оглядев плоды своих усилий  мутным
доисторическим взором, углубилось метров на сто в восточном  направлении
и там, в зарослях кукурузы, уснуло, мирно посапывая свернутым в  калачик
хоботом.
   В считанные мгновения весь земной шар облетело телеграфное  сообщение
Кыя Полтавського об удивительном открытии украинских ученых. Срочно были
прерваны передачи всех национальный радио и телекомпаний, а ведущий  но-
востей Би-би-си Майкл Уэльский взял (простите за подлое  слово)  эксклю-
зивное интервью у лауреата Нобелевской премии, действительного члена ко-
ролевского зоологического общества сэра Джона Гримзстоуна. Свое восхище-
ние мэтр подтвердил тут же сделанным предложением в Шведскую академию  о
присуждении Нобелевской премии русским ученым. Следует подчеркнуть,  что
сэр Гримзстоун еще не совсем проникся переменами на одной  шестой  части
земного шара, и по-старинке все его население называл  русскими.  Однако
министерство финансов Великобритании обратилось в парламент с  предложе-
нием выкупить редкий палеонтологический экземпляр в обмен на  равную  по
массе партию гуманитарной помощи. Но королева Англии, светлейшая  Елиза-
вета вторая, назвала это предложение унизительным и согласилась выкупить
мамонта за наличные фунты-стерлинги для национального зоопарка.
   Пока мамонт, окрещенный с легкой руки Анны  Петровны  Хутором  Михай-
ловским, почивал, палеонтологи выяснили, что найденный экземпляр являет-
ся особью мужского пола и по размерам приближается к лучшим мировым  об-
разцам. Начальник Конотопской экспедиции,  в  будущем  академик  Нэдбай-
ло-Гиляровский, предложил погрузить тело на камаз, отвезти, пока оно  не
проснулось, в Киев. Свое предложение он подкрепил немаловажным  аргумен-
том: недавно в столичном цирке появилась индийская слониха  Кэри,  пода-
ренная обществом друзей  Рериха  и  толкователей  Бхагавадгиты  местному
кружку буддистов-фундаменталистов. Вот здесь и возникла первая заминка.
   - Почему это нашего Хутора нужно везти в Киев? - интеллигентно  возму-
тилась Анна Петровна.
   - А що? - прикинулся простачком будущий академик  и  попросил  местный
спецназ окружить животное.
   Возникшее напряжение попытался разрядить голова колгоспу "Вэсэлэ жит-
тя", напомнив представителям науки, что мамонт найден на украинской тер-
ритории, на расстоянии пятидесяти метров от границы между Россией и  Ук-
раиной, проходившей как раз через злосчастный переезд. На это Анна  Пет-
ровна топографически усмехнулась и попросила голову и  спецназ  покинуть
суверенную республику, куда теперь заполз милый ее сердцу Хуторочек. Ма-
монт, кажется, при этих словах повел ухом, будто во сне усваивал  дармо-
вую информацию.
   Далее, вероломно, как сообщалось центральным телевидением, украинские
братья подогнали кран, погрузили спящего на камаз и  отбыли  в  западном
направлении. Анна Петровна впоследствии  тоже  неоднократно  употребляла
это слово, давая свидетельские  показания  специально  созданной  парла-
ментской комиссии по делу Хутора Михайловского. Но еще раньше состоялось
экстренное заседание российского парламента, на котором практически еди-
ногласно (воздержался только господин Навозин, обидевшись,  что  ему  не
дали дополнительно пять минут) было принято предложение украинской  раде
немедленно вернуть мамонта. В  тот  же  вечер  на  волне  Радио  Свобода
собственный ее корреспондент Тэтяна Рибо-Шапка,  с  присущей  ей  тонкой
иронией, вещала из Киева о новом рецидиве великодержавной имперской  по-
литики, о возрождении национального украинского духа, и о национал-шови-
низме перекрасившихся российских демократов. Она провела опрос на Хреща-
тике и получила неожиданный результат: из  десяти  опрошенных  девяносто
девять и девять десятых процента громадян осудило злобную кампанию  мос-
ковских властей. "Нэ трэба нас дурыты, рукы гэть вид  нашого  мамонта!",
хрипло скандировали мэшканци матери  городов  русских  в  прямом  эфире.
Главнокомандующий войсками бывшего Киевского округа, гетьман  Белостоков
призвал не поддаваться на провокации и предложил мамонту принять присягу
на верность народу Украины. Ведущий программы Семен  Петроградский  ради
объективности дал высказаться и российской стороне. Господин Максим Вол-
чок долго крутился над красотами своих литературных находок, по ходу де-
ла надавал пинков и правым и левым, наконец, запутался и в конце  предс-
тавил слово известному в Европе полковнику. Тот весело порадовался ново-
му обороту в политической жизни и повторил, что все это он  предсказывал
на двадцать пятом партийном съезде. Ей-богу, хочешь не хочешь, а  вспом-
нишь тут Губернатора с его уставом Вольного Союза Пенкоснимателей.
   Пока журналистская братия наслаждалась новым историческим поворотом и
разжигала огонь правды и истины, Хутор Михайловский проснулся  в  душных
вольерах Киевского цирка. Не долго думая,  мамонт  взломал  перегородку,
отделявшую его от девушки Кэри, и тут же воспользовался правом сильного.
Можно, конечно, понять животного, пролежавшего несколько сотен тысяч лет
бобылем без женской ласки, но и нужно признать, какой урон  делу  фунда-
ментального буддизма был нанесен той ночью. Ведь на следующий вечер бед-
няжка Кэри должна была  демонстрировать  киевлянам  показательный  сеанс
коллективной медитации. Впрочем, как вяснилось позже, неожиданное донжу-
анство  Хутора  Михайловского  возымело  гораздо  более  серьезные  пос-
ледствия.
   Тем временем российский парламент, получив вместо ответа от  украинс-
кого коллеги презрительное молчание, вскипел. Спикер, правда,  попытался
вначале все списать на экономические трудности и уже перекинул мостик  к
некомпетентности правительства, но бдительная правая не дала увлечь  на-
родных избранников с магистрального пути. В результате, ребром был  пос-
тавлен территориальный вопрос. Кто-то притащил замусоленную карту полез-
ных икопаемых с красной жирной полосой - границей между бывшими  респуб-
ликами. В таком масштабе ширина границы составляла километров  триста  и
покрывала не только злосчастный переезд с кукурузным полем, но и  добрую
половину украинской территории. Более утонченные, не извращенные  юриди-
ческим образованием депутаты напирали на то обстоятельство,  что  вообще
катастрофа, приведшая к перевороту в палеонтологии, случилась  благодаря
нашему российскому стрелочнику Ивану Грузилову, и ежу понятно, чей  дол-
жен быть мамонт, а вместе с ним и Нобелевская премия. Напротив,  научен-
ные партийным опытом депутаты центра предлагали объявить  Хутора  Михай-
ловского общей собственностью содружества, но это предложение  было  от-
вергнуто как попытка интернационализировать конфликт.  Какое,  к  черту,
содружество? - кричал ярый русофил Иващенко и призывал отменить договора
1954 года, 1922 года, и вообще передать мамонта в Петербургскую кунтска-
меру. Украинский парламент мог вытерпеть  все,  но  приписывание  заслуг
российскому стрелочнику было выше его сил. Тут же Вэрховна Рада  приняла
постановление о награждении тракториста Грыгория Сыдорчука тремя тысяча-
ми купонов. "Колы б нэ наш Сыдорчук, дэ б був той локомотыв?"
   Дальше - больше. Проблема мамонта Хутора Михайловского расширялась  и
углублялась. Правительство Литвы с прибалтийским спокойствием заявило  о
полном нейтралитете в русско-украинском конфликте, но не  преминуло  на-
помнить, что Литва, как правоприемница польско-литовского государства от
моря до моря, из скромности могла бы претендовать  по  крайней  мере  на
бивни мамонта. Воспрянули Казань и Улан-уде.  Здесь  припомнили  все:  и
осаду Киева 1242 года, и изощренное варварское коварство московских кня-
зей в Куликовской битве, так и не оплаченные долги золотой орде, и трех-
сотлетнюю гуманитарную помощь. Все бурлило.
   С новой силой всплыл вопрос о праве наций на самоопределение, об  ис-
торических родинах, о репрессированных народностях, об истоках и корнях.
Украинськи пысьмэнныки снова вспомнили  наивное  письмо  Ивана  Денисова
"Как нам обустроить шестую часть земли?"  и,  пользуясь  неопровержимыми
историческими данными (тут же в Киево-Печорских подземельях, а именно на
станции метро Арсенальна, была найдена рукопись  начала  первого  века),
показали, что украинцы никакого отношения к русским не имеют , а являют-
ся наследниками скифов, гуннов и этрусков, о чем еще раньше неоднократно
писал известный вкраинський фантаст и  исследователь  летающих  тарелок,
Олэсь Брэдник. Профессор Павло Груша, исследуя особенности  компартийных
переводов с русского на украинский, доказал их полную несовместимость, а
в интервью радио Свобода назвал автора "Вия" мерзким негодяем и предате-
лем украинского народа.
   А что же наш мамонт, что же наш Хуторок?  Ровно  через  неделю  после
знакомства с Кэри он выкинул такое коленце, что свежеиспеченный академик
Нэдбайло-Гиляровский только открыл рот. И не  он  один.  Дело  произошло
следующим образом. Отложив официальный визит в Бонн,  президент  Украины
лично приехал в цирк, дабы живьем увидеть ископаемое животное.  Этим  он
показывал восточному соседу свои неотъемлемые права на  всякие  ископае-
мые, а всему остальному миру демонстрировал приверженность бывшей  Мало-
россии к развитию фундаментальных наук. В цирке его  встречал  академик,
поселившийся прямо здесь же, в подсобке смотрителя хищных вольеров.
   - Ось тоби раз, - воскликнул президент, - нэначе як слон!
   Мамонт, до этого стоявший задней частью  к  первому  государственному
лицу, повернул голову вполоборота и на чистейшем русско-украинском языке
сказал:
   - Слоны в Африке, а я тутэшний.
   Академик открыл рот, а президент и сопровождающие лица громко крякну-
ли.  Замешательством   воспользовался   корреспондент   Би-би-си   Майкл
Уэльский, примчавшийся прямо из Лондона:
   - Ду ю спик инглиш?
   Мамонт равнодушно посмотрел на англичанина и изрек:
   - Я не розмовляю на английском.
   После этого Хутор Михайловский, гордо ступая мимо обалдевших  визите-
ров, вышел на улицу.
   Надолго запомнили киевляне этот необыкновенный летний день.  Огромная
толпа горожан, создавая то здесь то там транспортные заторы, сопровожда-
ла мамонта по извилистому маршруту. С плошади  Пэрэмогы  он  поднялся  к
университету, постоял у памятника Тарасу Грыгорычу, спустился на  Бесса-
рабку, зашел на рынок, под одобрительный гул толпы пожевал зелени в тор-
говом ряду, вышел на Хрещатик, перебросился парой фраз с постовым, пере-
сек наискосок проезжую часть и надолго остановился у витрины Цума, разг-
лядывая панчохи, шкарпэтки та парасольки. Многие  превратно  поняли  это
действие как факт восхищения пращура даже бедным перестроечным  ассорти-
ментом. Во всяком случае Вечорка уже через два часа  писала  об  успехах
купонизации и оптимистически усмехалась: это вам не мезозой, товарищ ма-
монт! На самом же деле Хутор просто-напросто  изучал  свое  отражение  в
витрине.
   Потом мамонт двинулся дальше. На бывшей площади Революции попил  воды
из фонтана, почитал афишы Филармонии, с удовольствием  послушал  духовой
оркестр в Первомайском парке и к вечеру вышел на днепровские кручи.
   Хутор словно окаменел, пораженный развернувшейся перед ним  картиной.
Далекое плоское пространство, с золотистыми песчаными отмелями, с  разб-
росанными тут и там белоснежными лоскутами построек, с бархатными,  кры-
тыми легкой голубой дымкой лесами, - все бесконечное раздолье  пробудило
в нем какое-то древнее доисторическое воспоминание. Он еще долго  стоял,
предаваясь ностальгическим воспоминаниям об утерянной родине, а в  конце
поднял хобот к небу и издал такой пронзительной силы звук, что задрожали
купола Андреевской церкви, а железный князь Владимир чуть не выронил  из
рук святой крест.
   Весть о том, что мамонт, мало того что живой, так еще и  разговарива-
ет, слабо способствовала урегулированию хохлятско-кацапского  конфликта.
Киевские лингвисты тут же подвергли речь мамонта скрупулезному  семанти-
ческому анализу и с редким единодушием объявили  диагноз:  речь  мамонта
неопровержимо свидетельствует о его, мамонта, украинском  происхождении.
Их московские коллеги, напротив, нашли в ответе  Хутора  президенту  сто
двадцать четыре изоморфизма со "Словом о полку Игореве" и выдвинули  ос-
торожное предположение: а не знаменитого ли Бояна отрыли Брянские  пале-
онтологи под колесами локомотива?
   По-новому открылся территориальный вопрос.  До  какой,  спрашивается,
глубины веков должен распространяться государственный  суверенитет?  Где
эта, в пространстве и времени, проходит злосчастная граница? На  Вэрхов-
ний Ради бывший тренер хокейной команды по  идеологическим  вопросам,  а
ныне первый советник президента Леопольд Ващугин, выдвинул новый  геопо-
литический проект раздела земного шара. Согласно Ващугину, нужно  соеди-
нить центр Земли с границами государств 1955 года, и весь конусообразный
объем объявить неделимой собственностью нависающего над ним государства.
Гениальная  простота  проекта  вызвала  бурную  овацию   консервативного
большинства, а оппозиция призвала не останавливаться  на  поверхности  и
продлить стенки национального конуса в безвоздушное пространство  и  там
собирать транзитную пошлину за пролет русскоязычных  космических  экипа-
жей.
   На том и порешили. Вместе с ближним космосом под  юрисдикцию  Украины
перешло созвездие Лебедя с частью Чумацкого Шляха, на свою беду  оказав-
шегося как раз над Киевом. В общем патриотическом  хоре  утонули  редкие
голоса сомнения научной интеллигенции, еще помнившей, что Земля вращает-
ся, вследствие чего могут возникнуть серьезные проблемы с государствами,
лежащими на пятидесятом градусе северного полушария.
   На местах тоже стало неспокойно. Жители Хутора-Михайловского, ставше-
го теперь всемирно известным центром  палеонтологии,  отозвали  из  Рады
своего депутата, а взамен направили в киевский цирк телеграмму с  проше-
нием баллотироваться на освободившееся место одноименного с городом  ма-
монта. В ответ вскоре пришла короткая депеша:  "Баллотироваться  згодэн.
Ваш Хутор."
   Началась предвыборная кампания. Целый месяц мамонт  провел  в  добро-
вольном заключении, не подпуская к  себе  депутатов,  корреспондентов  и
прочую назойливую публику. Лишь изредка он наведывался к Кэри, а  в  ос-
тальное время читал. Акты, постановления, проекты  конституций,  беллет-
ристика (прочел Кобзаря от корки до корки, прочел Энеиду  Котляревского,
познакомился с философским наследием Сковороды) проглатывались с бешеным
аппетитом. Под конец ему попалась хартия прав человека, и тут  он  заду-
мался о чем-то сокровенном.
   Впрочем, все шло как нельзя лучше. "Нэхай соби мамонт  -  вин  тутэш-
ний", - мудро рассудили жители Хутора Михайловского.
   С блеском одержав победу на безальтернативных выборах, мамонт под ап-
лодисменты коллег депутатов занял пустующее место в украинском парламен-
те.
   Первое время Хутор молча  наблюдал  за  перипетиями  рутинной  парла-
ментской работы. При голосовании, как правило, воздерживался,  чем  осо-
бенно раздражал деятелей "Руха", попытавшихся сходу перетянуть  ископае-
мое на свою сторону, и, лишь когда возник вопрос о границах, таможнях  и
нейтральных полосах, выступил с пространной витиеватой  речью.  Депутаты
ничего толком не поняли и решили на всякий случай избрать мамонта  пред-
седателем комиссии по территориальным вопросам и  национальной  безопас-
ности. Немалую роль здесь сыграл международный авторитет мамонта,  полу-
чавшего теперь прямую гуманитарную помощь от стран большой семерки.
   Сходу мамонт попал в самую гущу политических событий, на самый их го-
рячий полюс, и не  в  качестве  редкого  экспоната,  а  первейшим  госу-
дарственным лицом. Ему поручили представить новый проект решения терито-
риальноых проблем, и весь цивилизованный мир замер  в  ожидании  оконча-
тельного решения набившего оскомину вопроса. Уже через полгода  его  ко-
миссией был подготовлен законопроект территориального  деления  исконных
украинских земель.
   Смешное беспокойство охватило высший орган, когда Хутор вышел на три-
буну со своим законопроектом и развернул над депутатами  карту  Евразии.
Так инопланетяне рассматривают из далекого космоса незнакомые  очертания
наших материков.
   - Боже ж мий, боже, - пронеслось по залу, - А дэ ж Кыйив?
   Мамонт ткнул куда-то между Черным морем и Скандинавией, как  раз  под
второй буквой размашистого заглавия, пролегавшего от Ламанша до Порт-Ар-
тура: ХУТОРСКIЕ ЗЕМЛI. В напряженном внимании была выслушана речь Хутора
об исторических периодах, о правах наций, об ареалах  обитания  древнего
населения Земли. Свою  речь  Хутор  перемежал  свободолюбивыми  цитатами
классиков и современников, а в конце  предложил  столицей  нового  госу-
дарства назначить славный город Хутор  Михайловский.  На  этот  раз  все
обошлось без аплодисментов.
   Я не буду описывать последовавшее за тем безобразное обсуждение ново-
испеченного прожекта, эхо которого вскоре разнеслось по сопредельным го-
сударствам. Левые, правые, патриоты, национал-интернационалисты, и даже,
увы, зеленые как в старые добрые времена в едином  порыве  сорвались  на
мамонта с цепи. Когда же кто-то намекнул на малочисленность хуторян, как
их называл в проекте мамонт, не выдержала хрупкая мезозойская душа, и со
словами "Нас мало, а будэ щэ бильше", мамонт вышел вон из Украинской Ра-
ды.
   Колючий февральский снег падает на последние страницы мезозойской ис-
тории. Еле пишет твердеющая на морозе  шариковая  ручка.  Здесь,  откуда
есть пошла новая эра, и где я дописываю свою повесть временных лет, вче-
ра снова появился мамонт. Целую ночь он рылся в замерзшем  черноземе,  а
под утро из темного отверстия стал выводить на поверхность тучные  стада
единокровных братьев.
   Сейчас уже вечер. Они по-прежнему идут. Снег засыпает все  вокруг:  и
злосчастный переезд со старшим стрелочником Иваном Иванычем, и пожелтев-
шие заросли так и неубранного кукурузного  поля,  и  далекие  неказистые
постройки окрестных деревень. Он ложится стерильным культурным слоем  на
свежевспаханную нейтральную полосу, на канцелярски заточенные  погранич-
ные столбы, на еще пахнущие сосной таможенные постройки, залепляет  цве-
тастые гербы на погонах удивленных пограничников, слепит,  засыпает  мои
глаза. Я тру их и ничего не вижу от образующейся влаги.  Ничего,  только
могилки на краю у железного полотна, где захоронены не нашедшие  близких
и дальних родственников, безымянные, без роду и племени, неизвестной на-
циональной принадлежности жертвы июньской катастрофы.

   Босоногий Вавилон
   А чего же мы, спрашивается, стесняемся? Что же мы  как  битая  собака
только огрызаемся и потворствуем ответу на национальные  вопросы?  Да  и
что это такое - национальные запросы, что это за штука такая хитрая, не-
ужто объективное затруднение или все-таки  жупел  буржуазии?  Империя  с
надрывом, говорят они, а мы куксимся, кулачок  слюнявим,  мол,  простите
несмышленых за наше, понимаешь, навязчивое руководство. А нет бы распря-
миться и гордо сказать: да, Империя, да, понимаешь, мечта! Наша российс-
кая, или лучше назвать, русская мечта.
   Отчего, спрашиваете, нас много так, и земля объемами  обильна?  Вроде
все мы от Адама и Евы, через недостающее звено пришлепали, ан глядишь  -
тех с гулькин нос, а других с маковое зернышко. Космополитов не берем  в
расчет, тут особый случай, горе от ума называется (или наоборот - сомне-
ваемся). Что же, плодовиты мы более других, или земли той  более  никому
не нужно? Вряд ли. Скорее закопана здесь особая  иррациональная  собака,
мечтой русской зовется. Да, мы Империя, да,  мы  империалисты.  Не  наша
идея, ибо третий Рим зовется, но нами подхвачена, и вовремя.
   Итак, империя - это настоящая свобода, потому что вольготно там,  где
начальство далеко, а где ж ему дальше быть, чем на наших просторах?  Что
же вы, господа сепаратисты, древние товарищи свободы, нас в стойло  меж-
дуреченское загоняете? Простите тогда уж, если мы вам сервизы побъем, уж
очень тесно свободному человеку в вашей посудной лавке.
   Издревле  две  философии  поперек  друг  друга  стояли  -  римская  и
итальянская. Увы, погиб Рим, а с ним и  римляне  древние,  от  них  одни
итальянцы остались.
   Вот и мы Вавилонскую башню строили. Смейтесь над нами, плюйте с исто-
рических высот на мечту нашу русскую, объединить все человечество, а на-
чальство на Луну отправить (зря, что ли мы на небо  стартанули).  Только
долго ли смеяться придется? Скорее всего, до первой беды, а  там  грянет
ледниковый период - собъетесь в  последней  пещере,  прикорнете  друг  к
дружке мечами да латами и двух слов связать не сможете.
   Теперь по национальному запросу. Есть любые хорошие люди на земле,  а
русских нету. Нету нации такой, прилагательное одно. Кто такой,  спраши-
ваете, а он отвечает: не кто, а какой, и добавит скромно  -  русский,  с
одной шестой части. Заметьте, не аглицкий, не немецкий, ни  даже  амери-
канский, а именно русский. Вот она, наша душа, через слово выперла.  Вот
вам, господа, и идея наша, вот вам и  русская  мечта  людей,  поменявших
родные пенаты на временное цыганское  странствие.  Приходите,  живите  ,
всем места хватит, а не хватит - мы еще где-нибудь найдем, хочь на  Мар-
се, хочь на Венере. Уж простите, даром нам ваших наций не надо. Чего  же
мы - не в уме, чтобы анализ крови с Человека брать, или носы мерять? Для
нас русский не тот, у кого нос пуговкой и  глаза  татаро-монгольские,  а
тот, кто есть человечеству лучший друг. А если ты только  языком  болта-
ешь, да народ империей пугаешь, значит в голове у тебя чего-то не совсем
в комплекте. Кто он, по-вашему, Галилео Галилей,  или  Авраам  Линкольн,
или, положим, сам Рембрандт с Леонардо да Винчи? Это ж  самые  настоящие
русские люди, а иначе стали бы Достоевский с Толстым им компанию состав-
лять. Да, да, оченно наша земля русская Невтонами Исаками богата. Что же
вы сюда прете со своими национальными особенностями, с мелкими успехами?

   И что интересно, эти самые патриоты не иначе как из неудавшихся шекс-
пиров произрастают. Там, глядишь, горский, там степной вместо того, что-
бы поэму хорошую написать, национальными трудностями перевода пугает. Та
для нас Тарас Григорич больше русский, чем сам господин Распутин. И хата
наша никогда с краю не стояла, и стоять не будет! Нам эфиоп  язык  пода-
рил, так мы не стесняемся, пользуемся и горя не знаем. А космополиты пе-
сен написали, и мы с ними теперь плачем над ихней музыкой. Правда, неко-
торые слабинку дали, обратно в пустыню подались, к Ирусалиму старому. Но
по-нашему, чья-то это провокация: подразумевают собрать всех  космополи-
тов в одном месте и там прихлопнуть ядерным устройством. Так  что  оста-
вайтесь и с нами некоторые, на  крайний  случай.  Биробиджан  далеко,  а
Сан-Франциско под боком.
   Вы теперь больно нам делаете, мол, без  нас  проживете.  Это  правда,
прожить-то проживете, все проживете, да следа не  оставите.  Потому  что
множество ваше пусто. Нешто колбасой человек измеряется или потным  тру-
дом? Пожалуйте, живите как хочется, а для нас космическая душа важнее.
   Только Империя наша все ж таки не Римская. И дорог нету, и дураков  в
избытке, но не было в прошлом истории, чтоб метрополия  босиком  ходила,
за ради голой идеи. Оттого нам и дорог наш босоногий Вавилон. Мы всех  к
себе приглашали, потому верим только в пространство. Как говорится, было
бы пространство, а время найдется.

   Свидетелям жизни
   Пока длиться всему, что положено, не прикасайтесь наших святынь. Наб-
людайте, примечайте, складывайте, а жить к нам не приходите, ибо не  жи-
вет тот, кому не дано умереть, как не слышит тот, кто никогда не  оглох-
нет. Нам больно смотреть на ваше безвременье, а объяснить, отчего  -  не
получится. Миллиард не то слово для вас, а подходящего не найдем. Мы са-
ми вас открыли, но прийти или пригласить не решаемся. Да и  за  что  нас
любить? За грязное ржавое ведро, за больное наше  воображение  последней
минутки, за печальное оттого в глазах пятнышко. А иначе  или  за  просто
так не нужно. Мы лучше себе подобных отыщем и губами прикоснемся ко все-
му их телу. Мы любим это делать, потому что жалко, когда время проходит,
а пространство не кончается. Ведь вообразить - все равно, что согрешить,
как вы выражаетесь, вот мы и навыдумывали повороты, горизонты,  миры,  а
на все времени не хватает. Да и что там миры, когда рядом сплошные  щели
да сквозняки, так надует иногда, так разговеемся  зубной  болью,  что  и
света белого не надо даром, не то что всего остального. Оттого тоже друг
дружки телами коснуться желаем, вдруг придет минутка, а мы вместе -  нам
не так страшно. Да, боимся мы всего, костылями пользуемся, не то звуками
периодическими, не то масляными красками, а чаще  словом  означающим  да
понимающим взглядом. Правда, грязи много, обмана и  предательств,  часто
путаемся в трех человеках, разобраться не можем, где ближайший, с кем по
дороге идти, а с кем обедать и ужинать. Иные и того хуже,  мучают  телом
своим некоторых, если думать не знают о чем.
   Не ходите к нам, не приезжайте, нам на людях  совестно  от  родителев
отказываться, потому что родители умереть могут однажды, и других никог-
да уже не будет. Вот оно больно как звучит и душу терзает мокрым снегом.
Мы и на могилки любим ходить потому, что смерть чтим  и  холим.  Как  же
после этого тому доверять, который от родителей и братьев своих  единок-
ровных отказался за ради общей идеи?
   И Вавилонскую башню пошто разрушили?  Зачем  хорошую  идею  подвергли
разделению? Конечно, мы тоже понимаем, разделяй, мол, и властвуй, но  до
какой, спрашивается, черты, до  какого  предела  количества  крови  ваша
справедливость остановиться соизволит?  Скажете,  без  проекта  строили,
утопически, так пусть бы сама и пала под тяжестью счастливого  существо-
вания; так нет же, вы по-живому языку резать принялись, да так  успешно,
что до сих пор на закате солнце в кровь нашу садится.
   И горами нас зря не пугайте, холодно там и пусто,  среди  бесконечных
линий, не греют нас ваши синие хребты, не болит у нас душа, если челове-
ческим пренебрегать, оттого нам Рембрандт дороже Рериха. И космосу мы не
поклоняемся, потому что сами узнать хотели, как там все устроено, а  уз-
нали - и поняли друг дружку еще лучше, и животной любовью жить стали.
   Потому мы и слов обычных повторять не любим, чего  зря  летать  вдоль
одной параллели, если крыльев не дано? Или, думаете, вправду число зверя
здесь запрятано вполовину, если не доверяем вашему существованию?  И  не
то, что вообще не доверяем, может, и нет вовсе, а только  меняться,  как
вы хотели, с вами не будем. Нам наше горе роднее, и сына божьего от муж-
чины вам не подбросим. Нам и тут не скучно, крутишься, вертишься с  утра
до вечера, а то сидишь на завалинке, сигарету мнешь и в даль прошлых лет
смотришь, наслаждаешься. А вот вам, наверно, тяжко стало, раз  девствен-
ницу в подозрение ввели. Видно, совсем там невмоготу скучно, а иначе ка-
кие могут быть страдания у того, кто умереть не способен?
   Человеку все простить можно, потому что он умрет, а чем вас пожалеть?
Чем помочь безболезному, чего подсказать - не придумаем, может, идею ка-
кую, вопрос заковыристый, или доверием утешить? Не знаем, как лучше  по-
советовать, ибо путь истинный короток, а природа не лабиринт, чтоб  плу-
тать впотьмах вечно.

   Послание любителям симметрии
   Неужели и так не ясно, что живой человек до крайности чувствителен  к
бесконечной мертвечине? Куда же вы  еще  ее  проповедуете,  не  поспевая
все-таки за богами? Или забыли, что богу богово, а человеку человечье, а
может, и того хуже, сомневаетесь, нельзя ли с помощью одной глупой сину-
соиды что-либо новое сообщить, кроме того, что она глупа да  бесконечна,
да еще обладает быстротой однообразных колебаний и никуда не  приложимым
сдвигом в пространстве? Ведь что, спрашивается, может родиться от  ваших
розовых закатов, голубых горных хребтов или смазливых, с вечными  повто-
рами, симфоний, кроме туристического восторга?! Да, да, именно восторга,
именно туристического, ибо есть, оказывается, время творить и плакать, а
есть время смеяться и путешествовать. Куда только,  спрашивается,  путе-
шествовать? Подальше от насущных вопросов да  поближе  к  пирамидам.  Но
ведь что есть пирамида? Фигура, конечно, симметричная и от вращения  не-
зависимая. Что, повторяю, в ней, в пирамиде, если она и есть  тот  самый
последний конец под названием - СМЕРТЬ? Не зря же в каждой из них по по-
койнику находится пытливым умом. Вам же любо-дорого обманываться да кри-
чать, что пирамида эта прекрасна лишь потому, что велика да симметрична,
точно синусоида бестолковая, или проще говоря, потому привлекательна ту-
ристическому сердцу, что в ней мощи лучше сохраняютя да трупные  яды  не
действуют.
   Ну что же, господа любители симметрии, рабы  бессмертия  и  защитники
пустоты, неужели не стыдно к человеческой душе с  извращенным  понятием,
как с ножом к горлу, приставать? Конечно, в этом случае каждый закричит,
браво, браво, повторите менуэт мальчика Моцарта. А что же, скажите,  еще
делать, если с ножом к горлу, хочешь не хочешь, и заорешь не своим голо-
сом - великолепно! Отсюда и получается, что ни хрена никакое это не нас-
тоящее искусство, а сплошная теория групп и вооруженное нападение на че-
ловеческую душу. Впрочем, я не ради смеха здесь  выражаюсь,  а  исключи-
тельно от избытка нервов, потому что нет больше  сил  терпеть  смотреть,
как тыщу лет подряд человечество мается, словно тот бедняга, что напялил
терновый венок и не знает, от чего колко ему и всюду капает.
   Некоторые засомневаются и скажут, что он нам тут тень на плетень  на-
водит, а прямо отказаться от красоты не решается. Подождите,  подождите,
ведь есть еще и другие, что засомневались, но задумались,  не  пора  ли,
мол, загашники критически проверить да экспозицию обновить?
   Ведь не зря же симметрия означает кладбище на всяком культурном  язы-
ке, который от латинского происходит, и выжил, кстати (в отличие от  са-
мой латыни), именно потому, что не так идеален и великолепен, а  как  бы
подпорчен был всяким варварским наречием. Потому что  человек  не  может
говорить посредством синусоиды, ибо в ней, кроме глупой частоты и посто-
янной фазы, больше никакой приятной нашему сердцу информации  не  содер-
жится. Только боже упаси предположить, будто и я вослед за прочими пыта-
юсь повторениями вас к стенке прижать. Задумайтесь лучше,  от  чего  мой
язык коряв и неказист, а мысли хорошие пробуждает? Ведь я не пиит, коему
мало рифмы, т.е. типического повтора, так он еще и норовит начало в кон-
це напоследок подсунуть, чтоб замкнулось все в циклическом круге, из ко-
торого ядовитые жала синусоид угрожают. Вот она, ваша, господа  любители
симметрии, циклопическая красота, ибо зверь, стерегущий круг, и  называ-
ется Циклоп.
   Скажу совсем другое. Не то красиво, что бессмертно, а  то  прекрасно,
что нас делает бессмертными. Может, и не навсегда, а так, на  чуть-чуть,
ровно, чтобы не пугаться туристической красоты, красоты кристаллов и пи-
рамид. Теперь же ясно, как применять красоту, и что она  есть  на  самом
деле. Ведь и раньше мы подозревали о существовании человеческой красоты,
ибо кто не знает - женщины прекраснее матери нет. Не от того ли  греться
идем к едокам картофеля, а не к мертвому Парфенону?
   Да, есть, есть она, красота человеческая, убогая, грязная,  красивая,
как то ржавое ведро, напоившее многих в прошедшие времена, спасшее  мно-
гих от жажды в жаркий июльский день. Красота есть тепло человека для че-
ловеков. И больше нечего добавить пока.

   Ловцам тополиного пуха
   "Первый этап: Выбор. Второй этап: Определение розы ветров (развешива-
ние лепестков и выставление флюгеров). Третий этап: Танец рук. Четвертый
этап: Излов. Пятый этап. Мумифицирование. Шестой  этап.  Хранение.  (Для
удобства экземпляры располагаются горизонтальными рядами в хронологичес-
ком порядке  слева  направо  внутри  специального  стеклянного  ящика)."
Инструкция по ловле тополиного пуха.(Выдержки)
   Есть такой особый июльский воздух, когда  не  следует  делать  резких
движений. Его нужно почувствовать, его нужно ощутить.  Главное,  выбрать
правильный момент и занять удобное место. Конечно, тополиная охота - де-
ло глубоко интимное, не терпящее грубых внешних  вторжений,  особенно  в
виде инструкций,  указаний,  советов,  но  все  же  кое-какой  сторонний
взгляд, или лучше сказать, инородный опыт повредить не может. Итак, пер-
вым делом воздух или атмосфера.
   Июль желателен, но лишь как правило, как место,  где  особенно  часто
ловцам сопутствует успех. Правда,  успех  этот  обеспечивается  не  мас-
терством, но лишь единственно законом больших чисел.  Согласитесь,  если
вокруг вас, на расстоянии вытянутой руки, в  теплом  объеме  прозрачного
июльского воздуха, летают десятки, а быть может, и  сотни  отменных  эк-
земпляров тополиного пуха, то даже бессистемно размахивая  руками,  рано
или поздно вы что-нибудь и словите. Но уверяю - вам некому будет похвас-
таться пойманной добычей. Наверняка вам попадется больной экземпляр, или
экземпляр с дефектом, с  примесью,  с  клейкой  коричневой  растительной
тканью, прилипшей к ладони. Такая пушинка есть пушинка падающая, или ле-
тящая слишком под действием силы тяжести; она не может свободно  парить,
повторяя извилистые линии июльского ветра. Поэтому я утверждаю, что июль
предпочтителен, но для опытного охотника не обязателен. Не  удивляйтесь,
что тогда я вышел на охоту в декабре.
   Я выбрал самое укромное место, довольно большой  кусок  пространства,
огражденный со всех сторон воздухонепроницаемыми стенками. Для геометров
скажу: то был параллелепипед, сильно вытянутый в горизонтальном  направ-
лении, с застекленными проемами в одной из боковых стенок.  Ветра  почти
не было, во всяком случае специальные лепестки папиросной бумаги, разве-
шенные заблаговременно мною в самых подозрительных местах, были абсолют-
но мертвы. Даже дым от моей сигареты висел чуть выше головы  неподвижным
перистым слоем.
   Я расположился у одного из прозрачных проемов,  разрисованного  папо-
ротниковой изморозью. Можно сказать, что я укрылся в папоротниковых  за-
рослях, подобно далекому пращуру, вышедшему в доисторические джунгли для
пропитания племени. Я застыл, замер, затаился, превратившись в  восковой
слепок, бледный и бездыханный.
   Где-то там, на том конце параллелепипеда скрипнула дверь, вздрогнули,
зашуршали папиросные лепестки, и влекомая слабым воздушным потоком, поя-
вилась она. Господи ты мой, какой это был экземпляр. Сотканная из  тысяч
серебристых паутинок, абсолютно невесомая, она грациозно плыла  ко  мне,
приветливо улыбаясь случайным прохожим. Откуда ее занесло  сюда,  в  те-
мень, в мороз, в декабрь? Не знаю.
   Когда она приблизилась настолько, что я мог в пять  шагов  преодолеть
разделявшее нас пространство (чего, конечно, ни в коем случае нельзя де-
лать, иначе все пойдет насмарку), она вдруг остановилась и замерла. Сна-
чала я подумал, что кто-то ее остановил  несвоевременным  действием.  Но
вокруг, кроме спящей старушки, не было никого. Я прислушался и обнаружил
тяжелое глухое уханье, как будто рядом за стенками параллелепипеда вклю-
чили двадцатитонный пресс. Когда она собралась обогнуть меня  справа,  я
догадался: ухало внутри меня, а сам я тяжело  дышал,  испуская  разруши-
тельные струи прямо в ее направлении. Что же я делаю, оболтус,  чуть  не
вскрикнул я, с ужасом наблюдая, как она, испуганная  моим  воздействием,
качнулась и уже направилась обратно. Я буквально стиснул зубы, остановил
дыхание и открыл форточку. Расчет был прост. Для окружающих, если  тако-
вые найдутся, открытие форточки может быть объяснено желанием  выбросить
сигарету (она давно уже жгла пальцы), а для нее я создавал некий  сквоз-
нячок, который при благоприятном стечении обстоятельств потянется  нару-
жу, увлекая жертву прямо ко мне в руки.
   Хитрость моя сработала. Через несколько секунд она была уже на  расс-
тоянии вытянутой руки. По понятным причинам я тут же захлопнул  форточку
и предложил:
   - Давайте отметим праздник вместе.
   - Разве сегодня праздник? - удивилась она, переливаясь  волоконцами  в
искусственном свете.
   Ага, подумал я, как и предполагалось, она ухватилась за  праздник,  а
мое "вместе" проглотила. И воодушевленный первым успехом, зашел  с  под-
ветренной стороны.
   - Да, сегодня самый короткий день, день зимнего солнцестояния.
   - Разве это праздник, если самая длинная ночь? -  сохраняя  дистанцию,
спросила она.
   - Почему же нет? - Я наполовину высунулся из папоротниковых зарослей.
   - Потому что в такую холодную мерзкую погоду не может быть праздников.
Я вообще не люблю зимы.
   - Но как же Новый год? - вяло сопротивлялся  я,  ошарашенный  рассуди-
тельным голосом невесомого субъекта, чувствуя, как ее относит куда-то  в
сторону.
   - Новый год совсем другое дело. А зимы я не люблю, - она изучающе пос-
мотрела на меня, как мне показалось, с некоторым интересом и добавила: -
мне так не хватает света.
   Конечно, я тут же ухватился за протянутую соломинку  и  с  наигранным
энтузиазмом полез вперед:
   - Тем более, нужен праздник.
   - И как же мы будем праздновать?
   - Мы могли бы куда-нибудь поехать.
   - Я сегодня занята.
   - А завтра? - я наивно ухватился за ее "сегодня".
   - Завтра, - задумчиво повторила она, а потом, усмехнувшись,  произнес-
ла: - Так ведь праздник сегодня.
   Она исчезла. Ее как будто ветром сдуло из  моих  окрестностей,  густо
поросших воображаемыми папоротниками. Вот тебе и охотник, вот тебе и ло-
вец тополиного пуха.
   Я стоял как истукан, не зная, что предпринять  дальше,  и  лишь  одно
твердил про себя: главное, не делать резких движений.
   Прошло две недели. Я не находил себе места, уязвленный неудачным нас-
коком в день зимнего солнцестояния. Как назло,  стояла  мерзкая  погода.
Шла бог знает откуда накатившая оттепель. Порывистый мокрый ветер  бесп-
рерывно хлестал голые ветви, как это бывает только очень ранней  весной,
и не было ни одной спокойной минуты, когда бы я смог предпринять повтор-
ную попытку. Конечно, нужно было отказаться,  оставить  на  потом,  дож-
даться хотя бы настоящей весны, а еще лучше начала лета, но я не мог.  Я
мог только одно: постоянно думать о ней и дрожать как мальчишка при каж-
дом ее появлении. О, я видел ее каждый день. Она проносилась мимо,  кру-
жась и лавируя, огибая твердые препятствия  с  такой  легкостью  и  мас-
терством, что даже капли влаги не могли  повредить  хрупкое  серебристое
тельце. Однажды я столкнулся с ней нос к носу. Это случилось  прямо  под
открытым небом, между чугунным решетчатым прямоугольником и высокой  пи-
рамидой, увенчанной золотой иглой. Я шел, закрываясь  рукой  от  хлопьев
мокрого снега, сквозь пальцы разглядывая дорогу. Она вынырнула из-за по-
ворота, приостановилась на секунду, кивнула, как обычному  знакомому  и,
не дожидаясь ответа, скрылась в пирамиде. Она, кажется, даже улыбнулась,
но совершенно рефлекторно, без  малейшего  намека  на  нашу  праздничную
встречу. Как мне стало больно стоять в этом пространстве  геометрических
фигур! К тому же меня еще обдало грязью из под колес промчавшегося  мимо
каплеобразного тела. Позже я успокоился, пришел в себя. В конце  концов,
откуда ей знать, что я лучший ловец тополиного пуха. А без  знания  всех
подробностей чем я мог привлечь ее внимание? Уж не  своей  ли  никчемной
внешностью? Одна только походка, с  разбросанными  в  случайные  стороны
контурами рук, кого хочешь доведет до зевоты. Да, все дело в  знании,  в
подробностях, которые, если у нее достаточно воображения  и  ума,  будут
замечены. А если недостаточно? Если она кукла, красивенькая дурочка  на-
подобие шелковых шелковичных пушинок, пригодных разве что для  прикрытия
голого тела? Нет, не может быть, я не могу так обманываться.  Главное  -
терпение, и нужно наконец дождаться затишья.
   Едва появились первые признаки похолодания и сопутствующие  трескучим
морозам неподвижные объемы воздуха, я для страховки забрался в остеклен-
ный со всех сторон парничок на одного человека. Поскрипев дырчатым  дис-
ком, стал ждать, когда прервется отвратительная пауза.
   - Але-е, - послышался ее голос.
   - Здравствуйте, - с наигранным равнодушием поприветствовал я ее.
   - А, это вы.
   Да, черт побери, это я! Я был на седьмом небе - она  узнала  меня  по
голосу! Вот это, черт побери, выдержка, вот это  удача.  Она  запомнила,
отметила меня, и теперь по одному слову узнала.  Значит,  она  притворя-
лась, будто я для нее всего лишь препятствие,  предназначенное  для  де-
монстрации существования негазообразных тел. Да, теперь уж меня не обма-
нешь притворным равнодушием. Но, конечно, я и виду не подам. Я благород-
но не замечу случайной оплошности, я притворюсь, как будто ничего не за-
метил.
   - Это я, мы разговаривали 22 декабря.
   - Да, я узнала. Как прошел праздник?
   Она явно была расположена к разговору со мной.  Глупо  не  поддержать
такую перемену.
   - Плохо.
   - Отчего же?
   - Какой без вас праздник.
   Я сжался в пластилиновый комок от  своей  наглости,  впрочем,  вполне
приемлемой, учитывая иронический тон моего выпада. Она же  молчала.  На-
верное, подумал я, она в замешательстве, и решил не пользоваться  момен-
том. Да, конечно, я мог бы здесь наговорить кучу красивых глупостей нас-
чет моих переживаний, рассказать о том, как перехватывает у меня дыхание
от ее появления, как радостно бьется  сердце  от  одного  неравнодушного
взгляда, как дрожат мои руки от одной только  мысли  прикоснуться  к  ее
тонкому запястью, и все это было бы  чистейшей  правдой,  но  совершенно
непрактично. Я уверен, что поддайся она хоть одному моему  признанию,  и
все бы пропало. Это было бы слишком легко и скучно. Что может быть  неп-
риятнее, чем сжать ладонь и обнаружить влажный от  пота,  смятый  ватный
комочек. Представив все это, я испугался быстрой (я  совсем  забыл,  что
прошло уже две недели) победы.
   - Как вы провели это время?
   - О, совсем обычно. Такая мерзкая погода, темно, скучно...- она сдела-
ла паузу, настолько очевидную, что я даже горестно  усмехнулся,  оконча-
тельно обнаружив ее лежащей на моей ладони.
   - ...я нигде не бываю.
   - Мы могли бы встретиться сегодня, - почти со скукой предложил я.
   - Ну, если у вас есть желание, а где?
   - В плоском безбрежном пространстве.
   Мне показалась, она благосклонно улыбнулась.  Во-всяком  случае,  уже
через два часа она плыла рядом по дикому  пустынному  месту.  Безгранич-
ность пространства приятно щекотала нервы - ведь любой  случайный  порыв
ветра мог увлечь ее в таких  условиях  бог  знает  куда,  но  все  же  я
чувствовал себя почти хозяином положения и  не  торопился  приступать  к
третьему этапу.
   - Почему вы молчите? - вдруг, не поворачивая головы, спросила она.
   Я остановился, предполагая, будто момент  наступил.  Мне  даже  стало
неприятно, что момент наступил слишком рано и придется прервать  сладкую
тревожную неопределенность наших взаимоотношений. На самом деле, как те-
перь я понимаю, мне было просто страшно что-либо предпринимать, и не дай
бог нарваться на неожиданную реакцию. Да, уж вы догадались, что я  слиш-
ком дорожил нашим первым уединением, и конечно, о нем мечтал не две пос-
ледних недели, а намного дольше. И боялся не просто оказаться в  неудоб-
ном положении, я боялся потерять долгий, полный тревог и надежд  послед-
ний год моей жизни. Тот день, когда  я  остановил  ее  у  форточки,  был
действительно праздником, годовщиной самой первой  моей  задумки.  Целый
год я расставлял флюгера и лепестки, готовил подходящую ловушку, не смея
приблизиться к вожделенному предмету.
   Почему я молчу? Я поднял голову и обнаружил себя в полном  одиночест-
ве. Она, не замечая меня, ушла далеко вперед. Я  даже  вскрикнул,  будто
получил пощечину. На крик она остановилась, с удивлением  обнаружив  мое
отсутствие. Бесконечную минуту мы молча изучали друг друга с  пятидесяти
шагов и ждали, кто пойдет первым навстречу. И здесь, каюсь,  я  совершил
нелепую ошибку: вместо того, чтобы подождать, сам пошел  навстречу.  Ко-
нечно, и меня понять можно. Я сам выбрал такое тихое время, и глупо было
ждать даже случайного порыва ветра. И все же это была несомненная  ошиб-
ка. Мне кажется, здесь впервые она почувствовала, какую имеет власть на-
до мной. А я же оправдывался самым примитивным образом. Почему, думал я,
она должна, открыв рот, подчиняться моим желаниям? Ведь  она  свободная,
невесомая, сотканная из тысяч серебристых  нитей  тополиная  пушинка.  В
конце концов, где это видано, чтобы дичь желала своего охотника?
   - Что же вы здесь стоите? - решил я как-то выкрутиться. - Здесь  опас-
но.
   Она испуганно оглянулась.
   - Посмотрите под ноги.
   - Снег, - ничего не понимая, пошевелила жертва волоконцами.
   - Да нет. Под нами студеное бесформенное течение, с тонкой  затвердев-
шей корочкой. Если  корочка  треснет,  нам  не  выбраться  из  слизистых
объемов, и быть нам среди обтекаемых спящих организмов.
   Она пожала плечами и пошла обратно.
   Всю дорогу я продолжал уныло молчать, слабовольно откладывая на потом
решительное признание. Я делил оставшееся до расставания время на равные
промежутки (их оказалось семь), рассчитывая воспользоваться третьим  или
четвертым. Но промежутки таяли, и незаметно, у плоского кирпичного отве-
са с надписью "Булочная", наступил седьмой.
   - Мне пора, - едва остановившись среди воздушных волнорезов, она  соб-
ралась уже уйти.
   Господи, ведь она действительно сейчас уйдет. Мы расстаемся, даже  не
договорившись о следующей встрече (видите, я уже  стал  рассчитывать  на
следующий раз), а что буду делать я? Опять месяцами  готовить  снасти  и
дожидаться своего часа?
   - Хорошо, - сказал я и посмотрел на часы. - Вам действительно пора.
   Она повернулась и уже наполовину скрылась в темноте.
   - Вам скучно со мной? - я попытался  растянуть  седьмой  промежуток  и
ступил в полутень.
   - Иногда очень, - не останавливаясь, с убийственной прямотой  говорила
она. - Вначале мне даже было интересно.  Встреча  в  плоском  безбрежном
пространстве - это было свежо, но теперь я поняла, что у вас  такой  вы-
чурный стиль. Как-то не остроумно называть речку  студеным  бесформенным
течением, рыб - обтекаемыми спящими организмами, а обычные машины - кап-
леобразными телами. Нужно чаще менять регистры, - посоветовала  она  на-
последок, захлопнув передо мной дверь.
   Я стоял как ошпаренный. Какая наглость, девчонка, кукла, учить  меня,
как менять регистры. Глупое, высокомерное ватное тело! Откуда ей  знать,
что весь мир - это аэродинамическая труба?
   Злое раздраженное самочувствие могло быть исправлено лишь одним  пос-
ледним средством. Я вернулся домой, тихо, не касаясь выключателей, проб-
рался в дальнюю комнату, аккуратно, как это  делают  смотрители  музеев,
задернул шторы и выдвинул на середину стола свое сокровище. Смахнув плю-
шем толстый слой пыли, подслеповато приблизился к стеклянной  крышке.  В
теплом свете настольной лампы, поблескивая нержавеющими игольными  ушка-
ми, выстроилась моя коллекция. О, как давно я вас не ласкал своим иссле-
довательским взором, я бросил вас, забыл, почти предал.  Простите,  без-
молвные свидетели моего мастерства. Пусть вы сейчас мертвы и неподвижны,
как истины, установленные человечеством, пусть тело ваше проколото,  как
у обычных бабочек, пусть. Но я-то знаю, помню  неопределенный  вчерашний
день, помню, как сладко замирали  наши  души  в  странном  зыбком  пред-
чувствии еще не разгаданной и еще не разгадавшего. Я приподнял крышку  и
осторожно провел ладонью, едва задевая  волоконца  первого  ряда.  Потом
второго, третьего... Сердце мое успокаивалось, как  будто  я  поглаживал
верного пса. И вдруг острая боль пронзила подушечку безымянного  пальца.
Я отдернул руку и обнаружил пустое, не занятое тополиной пушинкой место.
Собрание не полно, в нем не достает лучшего экземляра, а место уже  при-
готовлено. Черт! Со звоном захлопнулась крышка, я судорожно  прижал  со-
чившуюся из пальца кровь.
   Снова накатило отвратительное состояние нашего прощания. Она не  при-
няла моей игры. У нас мог быть общий праздник для двоих, праздник  самой
длинной ночи, о котором никто, кроме нас, не подозревал. Это очень  важ-
но, обладать тайным знанием. Тем более, таким многозначительным  -  день
самой длинной ночи. Она не захотела стать моим сообщником.  Неужели  это
поражение? Еще недавно, встречая и провожая ее на краю  поля  зрения,  я
самонадеянно усмехался, впоминая о заготовленном для нее месте  в  ящике
со стеклянной крышкой. Да, самое страшное в нашем деле - это  переоценка
своих возможностей. Прошло две встречи, а я по-прежнему ничего о ней  не
знаю. Неужели она так увертлива, или я по-просту боюсь что-либо узнать о
ней? Может быть, она сомнамбула? Замкнутая, влюбленная (естественно,  не
в меня) сомнамбула. Нет, не может быть - иначе зачем она вообще встреча-
лась со мной? Зачем в холод гуляла со мной в пустынном загородном месте,
по тонкому льду замершей реки? Быть может, она пыталась по-просту  убить
время? Быть может, она кого-то ждет и ищет себе приключений, чтобы  ско-
ротать время?
   Не было сил терпеть дальше эту "сладкую неопределенность" и я  дрожа-
щей от волнения рукой набрал ее номер,  приготовившись  говорить  с  кем
угодно.
   - Это опять я, - млея от ее голоса, бухнул в трубку.
   - Да, я слушаю, - она снова говорила со мной приветливо, будто ожидала
моего звонка.
   - Вы можете говорить?
   Она рассмеялась.
   - Странный вопрос.
   Или она притворяется, или у нее действительно никого нет. А если нет,
то зачем мы расстались?
   - Але, але, - маскируя сомнения, я закричал в трубку.
   - Да, да, я слушаю внимательно. Мне интересно, что вы скажете на  этот
раз.
   - Странно, когда мы расставались, мне показалось, вам  неинтересно  со
мной разговаривать.
   - У меня изменилось настроение, и вообще, приятно знать, что  произой-
дет дальше.
   - Как это? - я опешил.
   - Ну, у вас был такой вид, там в подъезде, что я решила  -  непременно
сегодня позвонит.
   У меня перехватило дыхание.
   - Эй, что вы там молчите и дышите?
   - Мы могли бы встретиться завтра. - Я выпустил воздух.
   - Завтра я не могу.
   - Почему? - я почти возмутился.
   - Не могу и все.
   - А послезавтра?
   - Не знаю.
   Больше не было сил терпеть неопределенность, и я спросил напрямик:
   - Да вы хотите со мной увидеться?
   Она сделала длинную паузу и ответила тем же.
   - А вы?
   Она издевается? Интересно, зачем бы я звонил, если бы не хотел ее ви-
деть каждую минуту, вчера, сегодня, завтра, всегда (и добавил в скобках:
под стеклом).
   - Я бы не хотел быть навязчивым.
   - Хорошо, я вас избавляю от тяжких мук, до  свидания.  -  Невозмутимым
голосом она закончила разговор и положила трубку.
   Через два дня, в уютном загородном кафе мы предавались общению в лег-
кой незамысловатой форме. Сентиментальная десятилетней  давности  музыка
навевала ностальгические мысли, и моя  красавица  с  грустью  вспоминала
картинки из своего детства. Это было добрым знаком, и я, затаив дыхание,
следил за ее грациозными движениями, лишь изредка вставляя короткие меж-
дометия. Речь шла о какой-то кошке или собаке, которая была очень довер-
чива и постоянно попадала в разные смешные истории. По отдельным, ничего
не значащим для несмышленого наблюдателя легким штрихам, восстанавливал-
ся острый критический ум и упрямый, даже я бы сказал, сильный  характер.
Впрочем, она все время сохраняла определенную дистанцию и умело пресека-
ла малейшие поползновеия пробраться поглубже.
   - Мне сегодня было очень хорошо, - сказала она, когда мы  оказались  у
булочной. - А теперь мне пора.
   Честно говоря, я расслабился и не ожидал, что сейчас, именно здесь мы
должны расстаться. Да и куда ей пора?
   - Неужели ты так и уйдешь? - еще в кафе я незаметно перешел на ты.
   Она длинно посмотрела на меня, кажется, впервые сомневаясь как посту-
пить.
   Конечно, нужно меня пригласить домой. Ведь там никого нет. Ведь  если
бы там кто-то был, она не стала бы тайком встречаться со мной, изображая
из себя недотрогу. Да и рассказывая о  себе,  она  никогда  не  говорила
"мы", но всегда только "я". Наконец она решилась:
   - Ладно, пойдемте. Угощу вас чаем.
   Терпеть дальше не имело смысла, и я, целый день гнавший подальше  то-
полиную тему, снова дал волю чувствам. Она парила серебристой  мечтой  в
полумраке лестничной клетки, головокружительно  покачивая  паутинками  в
такт ударам моего сердца. Я крался за ней  вверх  по  лестнице,  гонимый
вечным охотничьим инстинктом, восхищаясь каждым ее шагом. Это  уже  было
похоже на танец рук. Мы вальсировали, не чуя под ногами почвы, лишь  из-
редка, нарочно и случайно, касаясь друг друга, отодвигая на потом теперь
уже неизбежный счастливый момент, когда окончательно исчезнет  разделяю-
щее нас пространство, и она, свободная и независимая,  плавно  опустится
ко мне на ладонь.
   Нас буквально втянуло в чуждые апартаменты. Так вот где обитают самые
очаровательные экземпляры тополиного племени.  Из  нехитрого  мебельного
гарнитура мой цепкий взгляд мгновенно выловил  первостепенные  следы  ее
интимной жизни. Здесь живут небогато (старенький трельяж удваивал неров-
ным зеркалом три-четыре самых  необходимых  предмета  женской  радости),
одиноко (следы хозяина либо отсутствовали, либо были  спрятаны  подальше
на время отсутствия такового) и,  быть  может,  несчастливо  (деревянная
детская кроватка служила скорее бельевым ящиком, чем  местом  приложения
материнского чувства). Не буду лгать, будто меня не обрадовала  раскрыв-
шаяся картина, и я как мальчишка скуксился от того, что у нее есть ребе-
нок. Смешно было бы предполагать, что такой экземпляр привлек только мое
внимание.
   - Тапочек нет, - предупредила хозяйка, когда я попытался снять туфли.
   Я и сам вижу, что нет. Все же снял туфли и прошел вслед  за  хозяйкой
на кухню.
   Несмотря на отвратительный чай (второй или третьей доливки) и  холод,
поднимавшийся от бетонного пола, крытого драным в нескольких местах  ли-
нолеумом, я продолжал пребывать в приподнятом расположении  духа,  почти
нахально разглядывая клетчатую мальчишечью рубашку, тщательно  застегну-
тую на две сохранившиеся пуговицы.
   Она продолжала кружить вокруг все той же кошки, отчаянно  поддерживая
слабо тлеющий разговор, а я, позабыв все правила приличия, игнорируя да-
же вопросы и намеки, полностью переключился на выбор места встречи. Нет,
тут не было холодного расчета. Может быть, внешне это так  и  выглядело,
но внутри... Меня буквально лихорадило. Теперь я удивляюсь - отчего? По-
чему я сомневался? Ведь все так просто: мы здесь одни,  она  сама  этого
пожелала, и теперь вот, кажется, смущается, вот, уж не зная, что сказать
(а я не собираюсь ей помочь), она снова повторяет сказанное  ранее,  она
тоже волнуется, нервничает, ей хочется узнать, для чего я все это  зате-
ял, да, ее бьет озноб, мы оба больны, мы температурим.
   Я протянул руку и подставил в ожидании ладонь. Она замерла на  полус-
лове, недоуменно посмотрела мне в глаза, потом на  ладонь.  Время  стало
вязким как холодец и единственное, что не вибрировало, стойко  сопротив-
ляясь его течению, так это моя ладонь. Главное не  сорваться,  не  дрог-
нуть, когда все поставлено на карту. Она продолжала смотреть на мою без-
защитную длань, будто ожидая хоть малейшей перемены, но я  крепился,  не
отступая ни вправо ни влево. То, что произошло  потом,  было  совершенно
неожиданным. Загадочно улыбнувшись, она, как в той детской игре, шлепну-
ла меня по ладони, тут же отдернув руку, и, подождав  несколько  мгнове-
ний, уже со второй попытки плавно опустила ее обратно. Я пошевелил безы-
мянным пальцем и ощутил, как ее лодочка поудобнее устраивается у  прича-
ла. Свершилось - меня распирало от восторга.
   - У тебя нет лишней иголки? - на радостях спросил я.
   - Иголки?! - удивилась она, не понимая, причем здесь иголка.
   - Да, обычной швейной иглы... свою забыл дома, - виновато промямлил я,
на ходу осознавая несвоевременность своей выходки. Она убрала назад  ру-
ку, и нужно было как-то выкручиваться. - У меня... отпоролась  пуговица,
там (я махнул куда-то в сторону прихожей) на куртке.
   Она решительно встала, вышла и тут же вернулась с  катушкой  ниток  и
иголкой и положила все это передо мной.
   - Зашивайте, только поскорее. Мне нужно уходить.
   Конечно, с ее точки зрения трудно выдумать более идиотскую линию  по-
ведения, подумал я, тупо разглядывая швейные принадлежности.
   - Не обижайся, - спохватился я ( она бросила презрительный взгляд ). -
Ты знаешь, как трудно ловить то, что плавает в воздухе.  Ты  никогда  не
пыталась поймать спору одуванчика или... или тополиную пушинку? - я  го-
ворил в пространство, где передо мной все плыло и качалось. - Когда  пы-
таешься поймать ее резким движением, то ничего не получается - она увер-
тывается, гонимая ветром, рожденным движением руки. Желание  обладать  и
контролировать разрушает реальность. Она ускользает из слишком  нетерпе-
ливых рук. Прости, я выражаюсь туманно... - Я замолк, ожидая реакции  на
остроумную аналогию с тополиным пухом, но она, казалось, ничего не поня-
ла.
   - Мне тяжело с вами, - пожаловалась она, - мне все кажется,  будто  вы
следите за каждым моим движением, словом, я как  будто  под  следствием,
под микроскопом, под рентгеном, не звоните больше мне. - Она  демонстра-
тивно посмотрела на часы и уже спокойно и холодно добавила: - вы  же  не
любите навязываться.
   - Да, но, может быть, я еще побуду напоследок?
   - Мне нужно уходить.
   - Мы можем пойти вместе, - я был  полностью  растоптан  и  слабовольно
клянчил.
   Она наотрез отказалась, и мне пришлось доказывать  собственную  нена-
вязчивость.
   Мир вывернулся наизнанку. Ее маленькая квартира казалась  бесконечной
разнообразной  Вселенной,  а  внешнее  пространство  тюрьмой,   камерой,
клетью, карцером одиночки. Нечего и гадать, кто был узником. Я  не  ушел
далеко, да и куда идти, если везде одно - стены и решетки. Ей нужно было
уходить - какая ложь! Вот уже второй час я топтался под прикрытием голых
веток, а из подъезда вообще никто не выходил. Заходили, было, а выходить
- никто не выходил. Кстати, заходил какой-то  молодой  человек  приятной
наружности. Этот ночной гость (а было уже темно), наверняка не желая то-
го, постепенно овладел моим сознанием.
   Обогнув дом, я стал искать заветное окно и делал это с таким  усерди-
ем, что, кажется, начал бормотать вслух и даже испугал случайного прохо-
жего, шарахнувшегося в сторону на проезжее место. Единожды отыскав  заш-
торенный прямоугольник, вновь проверил ответ, и когда тот совпал трижды,
впился испытующим взглядом в едва подсвеченный экран.
   Антракт в театре теней. Никого. Окно в спальню чернее ночи.  Спит-от-
дыхает, а свет на кухне забыла выключить. А может быть, не  спит,  может
быть, пока я бегал вокруг дома, она вышла, проскользнула, и сейчас  кру-
жит в неизвестном месте? Черт меня дернул с этой иглой. Ведь можно  было
ожидать такой реакции. Да, ведь точно так я и знал, чем может  кончиться
моя игра, и наверное специально спросил иголку, чтобы так и кончилось, и
следовательно, не она, а я собственноручно все разрушил. Что  же  теперь
делать, чем жить, ради какого интереса можно существовать, если в  стек-
лянном ящике не хватает лучшего экземпляра? Так думал я, когда на светя-
щемся полотне появились две тени.
   Ах вот, в чем дело! Какой неожиданный поворот судьбы.  Озарения  тоже
бывают неприятными, острым режущим предметом мелькнула свежая мысль. Ах,
какая траектория, какой полет, какие головокружительные  маршруты.  Весь
день провести в незнакомом обществе, увлечь  в  дом,  в  жилище,  прика-
саться, сгорая в лихорадке, рискуя собственным тельцем, и все это за час
до встречи, наверняка обусловленной заранее и вполне желанной! Но как же
я, как же мои попытки?
   Пьянея от горя, я ринулся поперек движения каплеобразных тел в  поис-
ках связующего средства.
   - Але, але! - кричал я в холодную трубку, желая  знать  сейчас  же,  с
кем, когда и почему?
   - Да, я слушаю, - ответил, как показалось мне, специально приглушенный
голос.
   - Ты дома? - спросил я, теряя последнюю надежду.
   - Так получилось, - без тени волнения пояснила она.
   Я не решился все-таки прямо спросить и вывернулся наглым требованием:

   - Я сейчас хочу прийти.
   - Это исключено.
   - Почему? Почему ты не хочешь видеть меня?.
   Она промолчала.
   - Тогда поговори со мной.
   - Я не могу сейчас разговаривать ни с кем.
   Как же, желчно подумал я и полез на рожон.
   - Почему?
   - Не могу.
   - Тогда я иду к тебе.
   - Не смейте.
   - Посмею, - я обезумел от ее холодного голоса. - Я здесь внизу был все
время, а теперь иду к тебе.
   Не выслушав возражений, тяжело ступая, отправился  в  обратный  путь.
Неужели еще сегодня я радостно взлетал мечте вослед по этим ступеням,  а
теперь уже на каждом марше останавливался, задыхаясь от недостатка  кис-
лорода. Нужно было воспользоваться лифтом, проскрежетало  электромехани-
ческое чудовище, унося вниз чью-то усталую душу. Действительно,  куда  я
иду-взбираюсь, зачем мне эта высота? Природная жадность или долг коллек-
ционера-охотника? Какая разница, если там и без меня  хорошо,  если  ко-
му-то достаточно быть без меня, то чем счастью поможешь? Сам  виноват  -
размахался руками, не обращая внимания на последствия.  Как  я,  опытный
охотник, мог вопреки всем правилам и инструкциям, размахивать  руками  и
производить страшные сотрясения в воздушном пространстве? Были вы ловца-
ми человеков, а я вас сделаю ловцами тополиного пуха, стучало  в  голове
гулкое эхо звенящей сухим деревом двери. Да, я уже не звонил, а бил  ла-
донью наотмашь по крашенному суриком прямоугольнику.
   Вдруг прислушался: кажется, кто-то подошел  к  двери,  затаился  моим
зеркальным отражением, незаметно набрал воздуху и остановил  дыхание.  Я
был уверен, я знал наверняка - это она там за дверью, она одна, она поп-
росту не решается открыть на мой  безаппеляционный  стук.  Конечно,  там
больше никого нет, мне просто показалось, наверно, я ошибся в расчетах и
перепутал окна. Она одна, но почему она не открывает дверь?
   - Открой,- я попытался сам успокоиться, но  получилось  так,  будто  я
клянчил.
   Через несколько секунд невыносимо тягучая пауза прервалась такой силы
и горести тяжелейшим вздохом, по сравнению с которым мое  ночное  бдение
под окнами, мой кулачный наскок на дверной проем показались  нелепыми  и
смешными. Ей плохо, ей чертовски плохо. Я повернулся и на цыпочках,  еле
слышно поскрипывая песчинками неметенных  ступеней,  тихо  удалился  по-
дальше от чужого горя.
   В тот же вечер я слег. Видно, меня здорово прохватило там, под  окна-
ми, и три дня кряду я температурил. Ночами несколько раз бредил одним  и
тем же унизительным действием: я крадусь по злосчастной лестнице, стара-
ясь еле слышно шагать по ступенькам, чтобы никто не  мог  обнаружить,  и
более того, стать законным свидетелем моего унижения, но  на  пятом  или
шестом шаге мне изменяет чувство меры, я слишком тяжело ступаю, так  что
песочный треск звучит чуть громче, и тут же, будто только того и  ожида-
лось, раздается унизительный смех на два голоса - женский, ее,  и  мужс-
кой, того молодого человека.
   В короткие перерывы между страшными видениями меня охватывал  приступ
меланхолии, и я то плакал, то хватался за бумагу, пытаясь что-то писать.
Когда я окончательно пришел в себя, я был окружен смятыми словами любви.
Здесь нет и тени преувеличения, ибо на одной из  скомканных  бумаг  были
стихи, написанные каллиграфическим почерком:
   Там за хрупкой границей стекла,
   Где так много печали и мало тепла,
   Где пустое объемлет пространство
   Бесконечных ночей постоянство,
   Отраженные люди живут.
   Их внезапно возникшую связь
   Еле видно сквозь льдистую вязь,
   Их отчаянно дерзкий побег
   Прикрывает декабрьский снег,
   И следы их почти незаметны.
   Так, влекомы июльским теплом,
   Исчезают вдали за окном,
   Поднимая зеленые флаги
   Над пространством твердеющей влаги,
   Над кривыми ветвями дерев.
   Теперь стихи казались мне женскими, и даже более конкретно,  согласно
моим представлениям о ходе событий, такое стихотворение могла  бы  напи-
сать она и только она. Во всяком случае, мне они показались вполне  при-
личными, и вполне должны прийтись ей по душе. Правда, в них было опреде-
ленное забегание вперед, как будто мы связаны  не  просто  поверхностным
знакомством у темного окна, крытого первым, робким морозным узором, но и
чем-то более существенным, наподобие глубокого чувства, или  даже  общей
задачей. Я решил при следующей встрече, а таковая неизбежно должна прои-
зойти, подарить ей эти стихи со словами: "Возьмите, это вы обронили  под
впечатлением наших встреч". Я обязательно решил  перейти  снова  на  вы,
будто собирался преодолеть высоту со второй попытки.
   Может быть, мое невольное трехдневное молчание и есть настоящая  уда-
ча, иначе как бы я смог выдержать паузу, но теперь пусть она думает, что
я могу быть и без нее. Конечно, три дня не срок, но все же  поделом  ей,
вот, пожалуйте - хочу звоню, хочу сам по себе гуляю. Я набрал  заученный
номер, и сердце мое сжалось, когда заговорил голос, без которого мне бы-
ло так тяжело:
   - Какой же вечер, когда раннее утро? - она явно обрадовалась моему по-
явлению. - Где вы пропадали?
   Я пробурчал что-то невразумительное в ответ, но ей этого вполне  хва-
тило, и она продолжила весело щебетать, что меня почему-то рассердило, и
я возмутился:
   - Постойте! Ну а если бы я вообще не позвонил? Ведь у вас нет даже мо-
его телефона. Что это, самоуверенность или полное равнодушие?
   Она молчала.
   - Ответь же!
   - Не понимаю.
   - Не понимаю. - Я передразнил ее. - Ты иэбалованное,  равнодушное  су-
щество, ты совершенно не дорожишь нашим... - мне не  хотелось  быть  ба-
нальным, но я уже потерял контроль над собой, - нашим знакомством. В тот
момент, когда вся Вселенная обезумела от слякоти и холода, я, в общем-то
достаточно занятый человек, теряю силы и время, чтобы жизнь  наша  стала
чуть-чуть лучше и теплее, днями и ночами слоняюсь вдоль выцветших  посе-
ревших линий; да ты глупое, несносное создание, неспособное оценить  но-
вых объемов пространства, ты, готовая променять меня в любой удобный мо-
мент на черт знает каких ротозеев, - я вдруг вспомнил, как она рассказы-
вала о своих друзьях-автогонщиках, - ты подвергаешь наши еще не развитые
отношения жестоким испытаниям вероятностью, ты... - я остановился,  под-
бирая слово построже, и вдруг обнаружил вместо напряженного, почти  рас-
каявшегося внимания бестолковые короткие гудки. Она бросила трубку,  она
не слушала меня...
   - Але, але, - я кричал что есть мочи, дожидаясь восстановления  связи.
- Куда вы пропали?
   - Я никуда не пропала, просто вы перестали со мной разговаривать.
   - Значит, вы ничего не слышали?
   - Ничего.
   - Вы просто не хотите слышать самое важное,  -  я  тяжело  выдохнул  в
трубку и решил больше не возвращаться к пройденному однажды.
   - Жаль, что я пропустила самое важное, -  она  это  сказала  так,  как
обычно говорю я сам: не разберешь, шутя или серьезно. - Может быть, пов-
торите?
   - Июлия, - я простонал в трубку, снова набирая воздуху.
   - Почему? - пропуская малозначительное,  перешла  она  к  центральному
пункту.
   - Потому что родом из июля.
   - Откуда вы знаете? - она, кажется, обрадовалась моей догадливости,  а
я ее. - Я обожаю лето, но не июнь, когда еще плоды только завязываются и
набивают оскомину, и не август, когда все уже кончается, а именно  июль,
как эпицентр тепла и света.
   - Эпицентр? - удивившись на первый взгляд неуместному слову, я перебил
ее, на ходу радуясь, как это удачно получилось в стихах и  про  июль,  и
про тепло, и слово эпицентр, оно весьма кстати, именно  очень  подходит,
но удивительно, что употребила его она, а положено скорее  мне.  Ну  что
же, вот он, неопровержимый последний аргумент, господа соллипсисты.  Да,
может быть, действительно никакая она не тайна, а всего лишь плод  моего
бессознательного воображения? Но как же быть  с  остальными,  теми,  под
стеклянной крышкой, изловленными ранее, в  более  романтические  молодые
годы? Я помню, сколько трудов, усидчивости и мастерства  было  приложено
для составления гербария. Так неужели все это, как говорят  субъективные
идеалисты, миражи перегретого подсознания?
   - Июлия, - почти пропел я и устроил небольшую паузу, наслаждаясь  пер-
вой, хоть и маленькой, но зато настоящей победой,  -  нам  нужно  встре-
титься, я кое-что хотел тебе подарить...
   - Подарить? Хм, это уже совсем другое дело, я люблю подарки, но мне их
давно не делают.
   Я чуть не поперхнулся от такой откровенности. Да как же еще по-друго-
му я бы мог понять эти намеки - естественно, меня поощряют к более реши-
тельным действиям. Или нет, постойте, не спешите. А как же ее "не звони-
те мне больше никогда", как сочетать  холодное  рассудительное  "нет"  с
откровенным до бесстыдства "да"? Или в самом деле она  желает  принимать
меня для душевных действий, или - страшная догадка осенила меня - или же
она попросту жалуется мне на кого-то, кто ей дорог, любим ею,  быть  мо-
жет, безответно. Но если последнее верно, то что же есть для нее я? Нас-
колько я должен быть пустым местом, никчемным субъектом,  второстепенным
непривлекательным персонажем какого-то долгого романа, в котором я  вне-
запно возник на тех страницах, где обычно отводится место  для  скучного
описания окружающего главных героев пейзажа. Как же я должен  мало  зна-
чить в этом случае, если она мне прямо жалуется на черствость  какого-то
там баловня судьбы? Невозможно было дальше терпеть  проклятую  неопреде-
ленность, нужно все решительно разъяснить,  нужна  решительная  встреча,
сегодня, сейчас, в том месте, откуда есть  одна  дорога,  один  исход  в
царство определенности.
   Я шел на встречу с моей богиней, то и дело похлопывая себя по  груди,
где во внутреннем кармане лежал сокровенный предмет, точнее, два  сокро-
венных предмета:  стихи,  написанные  в  бреду  высокой  температуры,  и
инструкция по ловле тополиного пуха, составленная мною несколько лет на-
зад, когда я осознал себя вполне профессионалом. Конечно, вначале я  хо-
тел показать ей стихи, но вот  зачем-то,  скорее  бессознательно,  чисто
рефлекторно захватил сборник указаний и советов для  всех,  кому  близок
этот род занятий. Зачем я это сделал? Уж не ради  ли  противопоставления
горячего сердечного чувства холодному умственному продукту?
   Я, конечно, пришел первым к обрыву, чтобы получше  выбрать  место.  Я
специально предложил встретиться здесь, у обрыва, у пропасти,  на  самом
краю столовой горы. Здесь одному-то страшно, не то  что  вдвоем.  Сердце
замирает, когда вослед за взглядом мысленно срываешься вниз,  и  не  дай
бог, думаешь, кто-либо другой подойдет сзади да и подтолкнет  потихоньку
- а сильно и не надо. Я всегда боюсь стоять на краю, когда сзади  кто-то
ходит. Ведь он может не со зла, а так, случайно, ненарочно задеть.
   Наверное, невозможно привыкнуть к ее появлению. Меня чуть не  свалило
с ног по крутому  снежному  склону.  Все  потемнело,  пропало,  осталось
только обворожительное покачивание и  огромное  пространство,  утыканное
зелеными и голубыми иглами, тысячами живых и одной золотой иглой венчаю-
щей гигантскую пирамиду. Зачем и жить, если не ради такой, легкой,  под-
вижной, независимой?
   - Ах, как здесь страшно, - она доверчиво, как это делают дети, ухвати-
лась за мою руку и встала на самом краю, - я так давно здесь не  была  и
забыла страх высоты, - она улыбнулась, а глаза ее стали совсем  грустны-
ми. - Но чего бояться? Мне кажется, я бы смогла полететь (еще бы,  поду-
мал я, и на всякий случай заслонил ее от ветра), но не как птица, а луч-
ше, умнее, красивее, как летают во сне. Там ничто не  мешает  телу,  там
летишь просто так, без крыльев и звезд, без плана или мечты,  сама,  вне
тревог и волнений, в любом удобном направлении, легко  и  просто,  сама,
сама, будто паришь, как воздух в воздухе...
   - Летишь, чтобы пасть и прорасти, - пробурчал я  из-за  спины,  я  был
взбешен собственной прозорливостью: да, она есть то, что я искал,  ника-
ких сомнений теперь не осталось.
   - А вы летаете во сне? - спросила она.
   - Нет, я лишь прослеживаю чужие маршруты, - соврал я.
   Она как-то понимающе кивнула, мол, ну-да-конечно, и опять забыла  обо
мне.
   - Нет, птицы не умеют легко летать, - она спорила сама с собой, -  они
производят слишком много шума и ветра, они не  могут  наслаждаться  тем,
что дано, и так, как есть...
   Плыви, плыви ко мне, я жизнь твою наполню  новым  смыслом,  пело  мое
сердце. Господи, как же она хороша, как точны ее мысли, как прекрасны  и
независимы они, словно легкие небесные пути, проложенные в  будущее  мое
счастье. Что может быть выше и прекраснее, чем плыть над июльским  жаво-
ронковым криком? Счастье вечного покоя, закрытого от сквозняков стеклян-
ными стенками. Да и чего еще ждать? Сейчас, здесь, она делится  со  мной
самыми сокровенными мыслями, мыслями единственной в своем роде,  несрав-
ненной и неповторимой летящей души.
   С обрыва, без просьб и намеков, мы шагнули в неясное еще минуту назад
будущее, в начала новых несвершенных этапов. Так, по крайней мере, каза-
лось мне. Ведь я буквально еще не был совсем здоров, и я слишком пережи-
вал и волновался, но был счастлив, чертовски счастлив, как пророк добра,
доживший до свидетельств своего мастерства. Я вспоминал, как много меся-
цев, черных, тяжелых месяцев назад, в случайном разговоре  подслушал  ее
номер телефона, и в тот момент предугадал сегодняшний успех. Мне и тогда
это казалось не случайной удачей, зашифрованной семью цифрами, но знаком
счастливой судьбы, дарованной господином Провидением. Я  мог  бы  уже  в
этот день приступить к самому ответственному этапу, но не стал - мне  (а
хотелось бы написать - нам) было слишком хорошо. Мы расстались  по  моей
инициативе, заранее договорившись о новой встрече. Я, быть может,  впер-
вые уходил от нее в приподнятом настроении, с легким, я бы даже  сказал,
преступно легким сердцем. Мне нужна была настоящая пауза, недолгое  без-
деятельное затишье, короткое замирание перед последним  решительным  ша-
гом. Конечно, не могло быть и речи о подарке, да и  что  я  мог  считать
подходящим подарком? Нет, решение таких вопросов должно быть  перенесено
как можно подальше вперед, вплоть до самого последнего момента.  А  сей-
час, в эти несколько дней, мне наконец судьбой отведено насладиться  по-
коем возникшего взаимопонимания.
   Но стоило вернуться домой, упереться в серое занавешенное окно мечта-
тельным взглядом, как черные тучи сомнения вновь обступили мое безоблач-
ное небо. Чему я, собственно говоря,  обрадовался,  что  случилось?  Она
призналась мне в теплом чувстве? Она, доверчивая и  покорная,  легла  на
мою ладонь? Или, быть может, она, поблескивая металлическим ушком,  дав-
ным-давно возглавляет единственную в своем  роде  коллекцию?  Увы,  нет.
Тогда от чего  я  обрадовался,  от  одного-единственного  неравнодушного
взгляда, от этой по-детски доверчивой  руки,  от  сердечной,  искренней,
вслух высказанной мечты воздухоплавания? Нет, слишком долго  я  страдал,
чтобы поверить сразу в свое счастье. Опять без спросу возник молодой че-
ловек, может быть, не вполне тот из ее парадного, другой, но похожий, он
улыбался и грозил мне всем своим свежим упругим телом. Чудак,  уйди,  не
маячь среди зимы, твое время весна, глупая, грязная весна, ты знаешь  ее
песни, а сюда не приходи. Здесь холод, здесь много холода, и нужна  осо-
бая острота зрения, приобретаемая лишь от рождения,  чтобы  постичь  все
бесконечные горизонты зимы. И ее ты не увидишь, не заметишь, не поймешь,
не почувствуешь, как невесома ее душа, ты сомнешь, запутаешь тонкие  се-
ребристые волокна, не заметив и десятой доли ее волшебства.
   Да, я был еще болен, но не болезнью, а бесконечной силы желанием уви-
деть, ощутить, быть рядом, тут же, сейчас, в этот же удачливый момент. Я
позвонил ей и понял, что не мне одному безумно  одиноко  длинным  зимним
вечером. И мы снова сошлись в тот вечер, вечер сбывшихся ожиданий и  по-
бед.
   И разве не победа - последовавшее вскоре чаепитие в ее доме на тесной
кухоньке с холодными драными полами, с долгими теплыми взглядами, с нет-
рудными паузами, с горячей, чуть подрагивающей ладонью в моей руке? Рас-
таяли, как снега в апреле, мои жестокие сомнения - да  разве  могла  она
еще о ком-то мечтать? Нет и еще раз нет, пела моя душа,  радуясь  началу
последних этапов.
   А потом надвинулась ночь, и я стал делить время на до и после. Да что
там время, вся жизнь должна была разделиться на две части, и важно выяс-
нить, что же относится к первой, как мне казалось, наиболее трудной  по-
ловине, а что ко второй, во многом еще неясной, но все более и более же-
ланной. Во-первых, нужно понять, что же подарить ей? Если стихи,  то  их
можно подарить и потом. Ведь что есть стихи - еще одно признание в  моем
особом к ней отношении, еще одна попытка понравиться. Нет, я  не  специ-
ально их писал, безо всяких претензий, это никакой не поступок, это  на-
мек, это признание определенных достоинств,  акт  душевного  напряжения,
мечта, сердечный план. Из тысяч слов я выбрал  десяток  подходящих  друг
другу, как я люблю выражаться, настоящих, и создал  впечатление  другой,
неведомой жизни, несуществующих людей, отраженных в ночном окне; но, ко-
нечно, с тайной надеждой на ее память о моем чувстве,  с  надеждой,  что
когда-нибудь потом, через много наших встреч  и  разлук,  она  прошепчет
пятнадцать строк, и они станут частью ее жизни.
   Я сжал покрепче узкую ладонь, уже и так согретую и даже слегка  вспо-
тевшую. Не слишком ли простой путь избран мною? Познать - значит мумифи-
цировать. Так было, так будет. Будет, но уже не со мной, во всяком  слу-
чае не вечно, ведь в стеклянном ящике не так много места, а заводить еще
один уже слишком хлопотно. Нет, пусть стихи полежат еще, пусть  настоят-
ся, ведь они есть продукт малопортящийся. Следовательно, речь может идти
только об инструкции, пускай узнает то, что знаю  я,  пусть  не  думает,
будто я собираюсь ее обмануть, или, не дай бог, наоборот, потерять голо-
ву и жизнь бросить ради вечной охоты за одной целью.
   - Я тебе хотел подарить вот это.
   Я переложил ее ладонь в левую руку, правой достал из кармана инструк-
цию, трижды ударив ею о воздух, развернул сокровенный труд.
   - Что это, стихи? - с нескрываемым разочарованием спросила она,  подс-
леповато наклонившись над бумагой.
   Было в том движении что-то до боли знакомое (я  даже  вздрогнул),  но
настолько неожиданное и неуловимое, что лишь под утро стала ясна причина
моего испуга.
   - В некотором смысле. - Я загадочно улыбнулся и, сжав покрепче ее  ла-
донь, добавил: - Это нужно прочесть.
   Да, вот так был решен основной вопрос. Двери теперь  открыты  настежь
любому урагану. Она узнает все, без намеков и иносказаний, она поймет  и
оценит мое мужество, мою  открытость,  и  я,  счастливый,  многословный,
прольюсь потоком восхищенных слов в ослепительном вихре, в  танце  запу-
танных, но не спутавшихся серебристых нитей.
   Но все произошло совсем не так. Все произошло как-то второпях,  глупо
и  бестолково:  внезапно,  вдруг  потерял  равновесие  вопреки  моей  же
инструкции, которую она только что прочла и на которую отреагировала од-
ним орфографическим замечанием, вследствие чего я, наверное, и  разнерв-
ничался и проявил в конце концов абсолютно неуместную торопливость и не-
последовательность. "Июлия, июлия", вот и все, на что меня хватило.
   А под утро мне приснился сон со страшным  концом,  от  которого  я  и
проснулся.
   Мне снился обрыв, и мы вдвоем стоим у самого края, но не так, как на-
кануне, а поменявшись местами - я у пропасти, а она за  моей  спиной.  И
опять меня спрашивает:
   - А вы летали во сне? - спрашивает тихо, тихо, и также потихоньку впе-
ред меня и толкает, плыви, мол, голубчик по воле ветра. Я же лечу  круто
вниз вначале, а потом растопыриваю руки, как затяжной парашютист, и  ос-
танавливаюсь. Стихает шум ветра, и я слышу только волнующий меня голос:
   - Лети ко мне, как пух Эола.
   Оглядываюсь, верчу головой и никого вокруг не вижу. От огорчения  за-
бываю о руках и тут же с веселым свистом срываюсь на камни.
   Слышится отвратительный шлепок, и я обнаруживаю себя  на  постели,  а
звук шлепка происходит от удара упавшей на пол моей ладони. Рядом  слад-
ким сном дышит моя королева, а я, мучимый жаждой, иду босиком на  кухню.
Я долго пью из треснувшей фарфоровой кружки, глядя в посеревшее от  зим-
него хмурого света окно, и думаю над  тем,  как  непросто  пройти  пятый
этап, не испортив ни одного волшебного волоконца. Но делать нечего,  все
предопределено законом, тысячи раз проверенным до меня, и так  остроумно
мною сформулированным в форме инструкции. Все приходит к  одному  концу,
шепчу я, разглядывая тусклые блики на кончике иглы, и возвращаюсь обрат-
но в спальню. Господи, как она прекрасна  и  неподвижна,  она  будто  бы
мертва, но нет, если  присмотреться,  видно,  как  размеренно,  спокойно
вздымается ее грудь - она спит, спит, доверившись моему мастерству,  она
подозревала мой талант, и теперь ни о чем не беспокоится.
   Я уже приготовился к завершению пятого этапа, как вдруг  краем  глаза
замечаю в дальнем углу комнаты, у самой шторы,  контуры  знакомого  уст-
ройства. Я еще ступаю по инерции к ее телу, а мозг уже  возмущенно  про-
тестует: что это, откуда? Этого не может быть, чуть не кричу я, медленно
сворачиваю в дальний угол, где в сумеречном безжизненном свете,  прикры-
тый наполовину сползшим плюшевым покрывалом, обнаруживается почти  такой
же, как мой собственный, и все-таки немного другой, нумизматически стро-
гий и по-женски шикарный стеклянный ящик ловца тополиного пуха. Страшная
догадка мелькает в ослепленном невероятным видением мозгу, и  я  наконец
отгоняю полный бесконечных ужасов назойливый сон.
   Я потом часто вспоминал ту ночь, пытаясь понять, как, отчего,  почему
не сложилось, не свелось все к логическому концу. Да, все как и  полага-
ется, я проснулся под утро рядом с ней, с моей серебристой мечтой. Я ос-
торожно отогнул несколько волоконцев, встал с широкой  постели  и  сразу
направился в дальний угол с твердым намерением как можно быстрее все вы-
яснить и отделить приснившееся от реальной жизни. Я обшарил  весь  угол.
Там действительно оказался ящик, отмеченный еще накануне  вечером  краем
глаза, и в преображенном виде обнаружившийся в ночном сне. Вполне  обыч-
ная картонная коробка, полная всяческого детского хлама, -  подытожил  я
результаты утреннего осмотра и уже собрался бросить  обратно  старенький
обшарпанный пластмассовый самолетик, как услышал за спиной  строгий  го-
лос:
   - Что вы там ищете?
   Ах, отчего так обидно и резко прозвучали ее слова! Словно я есть  не-
задачливый воришка, захваченный врасплох хозяевами, а не настоящий  мас-
тер, виртуоз тополиной охоты.
   - Я тут, здесь, хотел... - я глупо вертел самолетиком, не смея  честно
признаться в своих страхах.
   - Вам пора отправляться домой.
   - Июлия, - простонал я.
   - Перестаньте сейчас же, не называйте меня так никогда.
   - Но почему, что случилось?
   - Ничего не случилось, - она монотонно, почти по слогам, медленно  от-
резала наш разговор от будущих неизвестных мне событий.
   Я молча оделся, не глядя , не поворачиваясь, словно битая собака, вы-
шел в прихожую и здесь в нерешительности остановился,  почти  ничего  не
различая во мраке. Она ножкой пододвинула мои ботинки и, кажется, сложи-
ла на груди руки, показывая всем своим видом, как тяжело  ей  ждать  эти
несколько последних мгновений. Ну,  не  молчи,  скажи  хоть  что-нибудь,
пусть не дружественное, нейтральное, молил про себя я, привыкая понемно-
гу к темноте и все отчетливее различая ее уставшее тело.
   - Я дрянь, - спокойно и горько сказала она, потом по-деловому поправи-
ла молнию на моей куртке и, как в том сне, легонько столкнула меня в об-
рыв.
   Время шло, а небо не светлело. Проклятое утро на глазах  превращалось
в вечер, а я все летел камнем вниз, безуспешно растопыривая руки. Я  был
ничто, я был как пустой объем, ограниченный воображаемым контуром,  даже
воздух не оказывал на меня никакого действия. Он  протекал  сквозь  меня
подобно песку, стекающему через узкое отверстие песочных часов. Я и  сам
истекал тягучей болью, с упорством фанатика-мазохиста перебирая все неп-
риятное, унизительное, невероятно похожее на правду. Я уже  не  цеплялся
за то немногое доброжелательное, проявленное с ее стороны, как я  теперь
понимаю, скорее из жалости, а смаковал все ее презрительные "нет",  "ни-
когда", "не надо". О, милая далекая мечта, не смею, не смею даже мыслен-
но представить себя рядом с вами. Ваши слова, подобно семенам репейника,
вонзились в мое тело, и теперь они всегда будут со мной, беспрерывно зу-
дя и терзая мою душу.
   Я вспоминал мелкие незначительные детали, и они вырастали  на  глазах
до огромных, гадких, страшных, правдивых пауков. Однажды, в одну из  на-
ших первых встреч, я обратил внимание на ее руки и понял,  что  свидание
со мной для нее скорее акт безделья, чем, как я люблю выражаться, празд-
ник души. Прийти на встречу с неухоженными руками можно только к нелюби-
мому человеку. Разве пушинка не укладывает наилучшим образом свои  воло-
конца перед полетом? И я, утвердительно отвечая на этот вопрос,  обманы-
вал сам себя, оправдываясь ее занятостью и бедностью. О,  я  помню,  как
однажды встретил ее случайно, в блистающих одеждах, с идеальными  когот-
ками, с красивыми голубыми разводами, летящей явно на встречу с каким-то
счастливчиком. Боже, как я мог обмануться ее вчерашним теплым  взглядом,
с податливой горячей ладонью? Почему потом все  пропало?  Неужели  из-за
инструкции? Нет, чепуха, ведь она же не прогнала меня тотчас, как прочла
сокровенные знаки. Ведь ей хватило ума не возмутиться, и все принять как
должно, без сцен и истерик, и окончить как  полагается:  я  вспомнил  ее
бессильное тельце, почти проколотое нержавеющей иглой.
   Она все знала и согласилась. Но почему тогда в реальной жизни,  злой,
отвергнутый, я продолжал падать в пустоту январской ночи? О,  как  долго
тянулся этот мучительный январь, в котором больше я  не  пытался  с  ней
увидеться. Ведь не могло же бесконечно продолжаться рабское  болезненное
состояние. Нет, я не оправдывался  ее  недальновидностью,  не  залечивал
открытые раны ежедневным просмотром своей  прекрасной  коллекции  (более
того, первое время я даже не мог думать о стеклянном ящике,  не  то  что
просматривать, и тем более оглаживать дорогие сердцу экземпляры), я  дал
себе слово не звонить ей никогда, или не звонить по крайней мере до  тех
пор пока, не научусь спокойно анализировать прошедшее.
   Затем потянулся февраль, и я заподозрил неладное. Да, я  уже  не  так
страдал, да и вряд ли такое слово вообще  могло  подойти  к  моему  фев-
ральскому состоянию. Я как бы спал, днем наяву и ночью во сне спал.  Да,
именно ночью, когда она могла прийти во сне и снова терзать  мою  безза-
щитную душу, она не приходила, потому что спали мой разум и мое  сердце.
Но вот что поразительно: я перестал ее случайно встречать в  тех  неожи-
данных местах, где раньше то и дело она мне попадалась. Будто бы то  са-
мое Провидение, которое я так раньше восхвалял, теперь оберегало меня от
новых испытаний. А если нет, то что же - она меняет старые маршруты,  не
желая встречи со мной, и, следовательно, я ей не так уж и безразличен?
   Вот чем я себя лечил-успокаивал. И не только  этим.  Была  еще  одна,
тайная, вначале как бы скрытая даже от меня, но после обнаруженная  под-
лейшая ничтожнейшая зацепка. Будто наша тайная история имеет два  уровня
секретности. Один глубокий, тяжкий, сокрытый навсегда от чуждого  взгля-
да, в котором я, злой, несчастный, продолжаю  проваливаться  в  пропасть
поражений и в котором нет никакого мастера-ловца, а есть острое, до кро-
вяной боли, пустующее место под стеклянной крышкой. Ну а другой  как  бы
менее секретный, конечно, тоже тайный, но как бы более  на  поверхности,
на виду, мол, если кто и спросит, отчего такое выражение лица удачливое,
то я промолчу, а сам как раз об этой зацепочке и подумаю.  Да,  да,  вот
этот якобы секретный, тайный оправдательный пунктик использовался  самым
омерзительным образом. И состоял он в той короткой, бесконечно  быстрой,
как теперь представлялось, ночной минутке, в  том  абсолютно  ничего  не
значащем животном мгновении кажущейся близости. Впрочем, может быть, это
и не совсем так, по крайней мере, с моей стороны. Ведь в  ту  минутку  я
еще не знал, как позорно буду выброшен утром, да и дело вовсе не в  том,
как я на это смотрел и смотрю. Дело все в том, как на это могли бы  пос-
мотреть другие, будь известна им моя правдивая история. Вот для них-то я
и хранил этот аргументик, им-то я и оправдывал  свою  удачливую  улыбку.
Впрочем, улыбка появлялась на моем лице все реже и реже и к началу марта
окончательно сошла на нет.
   Вместо нее появилось другое наваждение - засело на языке ее последнее
слово, и до того глубоко, что однажды невпопад в одном разговоре  вырва-
лось, и окружающие были весьма шокированы  странной  выходкой.  Но  дело
ведь даже и не в слове, а в соответствующих ему обстоятельствах, о кото-
рых я, видит Бог, ничего не знал, что меня, естественно, не  оправдывало
никоим образом. Да и кем я  могу  ей  теперь  приходиться,  если  своими
действиями поставил ее в положение, из которого один и был выход - через
это некрасивое слово.
   Впрочем, и наваждение сошло вслед за улыбкой на нет, и когда я поймал
себя на том, что три дня подряд не вспоминал о ней ни единой мыслью, ре-
шил, наконец, позвонить. Я набрал уже наполовину забытый телефонный  но-
мер и приготовился говорить с ней на равных, т.е. с тем же  равнодушием,
что и она.
   Мне ответил женский голос, и я абсолютно спокойно уточнил:
   - Июлия?
   - Простите, вам кого? - вежливо поинтересовались на том конце проводе.

   Я вдруг разволновался. Это не она, но что я могу сказать - ведь я да-
же не знал ее настоящего имени. Ведь не мог же я назвать  ее  прекрасной
тополиной пушинкой.
   - А-а...вы, наверно, звоните той девушке. Они съехали...
   - Куда съехали? - я уже плохо управлял голосом.
   - Не знаю.
   Как не знаю! Что значит, не знаю, и кто они? Я безмолвно шевелил  гу-
бами. Что же она, исчезла в неизвестном направлении? Я лихорадочно сооб-
ражал, какой еще вопрос может помочь в создавшейся ситуации.
   - Вы говорите, съехали, они что, снимали квартиру? - нащупывал я  вер-
ный путь.
   - Да, теперь мы снимаем.
   - Но, может, вы дадите телефон хозяев? - естественно, я  решил  просто
так не отступать.
   - Это вам не поможет, - незнакомка перехватила инициативу. - У  хозяев
нет их координат.
   - Откуда вы знаете? - мне не понравилась ее категоричность.
   - Они забыли здесь кое-какие вещи, и я пыталась их разыскать.
   Боже мой, я чуть не проклинал свой мозг за скорость,  с  которой  тот
анализирует неприятную информацию. Неужели это все? Неужели нет никакого
выхода, и она окончательно исчезла, пропала, растаяла  в  неизвестности?
О, может быть, я все перепутал, наверное, я набрал не тот номер, ну  ес-
тественно, я ошибся, ошибся в очень простом механическом действии.
   - Какие вещи? - напирал я, теряя голову.
   - Ну, я даже не знаю, как это назвать.
   - Ну как-нибудь, - желчно торопил я события.
   - Понимаете, я даже не знаю точно, может ли это  иметь  хоть  для  ко-
го-нибудь малейшее значение. Понимаете, здесь какая-то чепуха,  впрочем,
может быть, это было важно для нее, по крайней  мере,  здесь  надписано:
никогда не выбрасывать. Я потому и пыталась ее найти, а иначе это выгля-
дит даже смешно...
   - Да что там у вас, выкладывайте скорее.
   - Это записи, точнее, инструкция, инструкция по ловле тополиного пуха.
Понимаете, какая странная вещь,  обычного  тополиного  пуха  -  и  вдруг
инструкция, даже смешно, правда?
   - Правда, - я вяло согласился и, не прощаясь, положил трубку.
   Вот здесь-то и наступил главный период,  тягучий  временной  отрезок,
тяжелый сезон душевных испытаний. Как же стало  пусто  вокруг!  Выходит,
все прошедшее после нашей последней встречи время я жил  не  в  огромном
миллионном городе, а в бескрайней снежной пустыне, такой же однообразной
и бесцельной, как и моя беспросветная жизнь. Что мне теперь другие люди,
если нет ее здесь, недалеко, рядом? Все ясно, я был лишним  человеком  в
ее полной других надежд и свершений жизни.  Я  ненавижу  эту  ее  другую
жизнь, ненавижу ее привязанности бог знает к кому, я умом знаю, что  это
несправедливо, а все же чую сердцем - справедливо, или,  во-всяком  слу-
чае, законно ненавидеть силы, препятствующие моему успеху.
   Я теперь смеялся над главным своим страхом. Ведь опасался больше все-
го не ее пренебрежения моих усилий, не измены или легкомысленного  с  ее
стороны отношения, - все это можно было оправдать в конце концов ее  не-
дальновидностью, неумением постичь новые горизонты жизни, - а  страшился
я больше всего, как это теперь ни смешно выглядит, настоящего, искренне-
го ответного движения. Эх, глупый, наивный, недальновидный  человек.  О,
как желал я теперь все вернуть на прежнее тревожное место.  Пусть  лучше
постоянная тревожная неопределенность, пусть вечный  ползучий  страх  за
свое, хотя бы и выдуманное счастье, пусть горькие дни  или  даже  недели
унизительного молчания, пусть все снова продолжится, лишь бы  не  беско-
нечное, с приторным до рвоты невесомым моим телом, падение на самое  дно
необратимости. Да и что еще могло быть лучше! Как я мог не искать с  ней
встречи, потерять из виду самое главное - счастье познания новых  неожи-
данных маршрутов. Слепец, тебе нужна была именно такая, легкая,  незави-
симая, неуловимая (никогда и никем), тревожная, вечно терзающая связь.
   Прошло около десяти тысяч лет. Шел век любви и  успеха.  Я  притерся,
свыкся, прикипел и жил дальше, как будто не было той зимы, а мое падение
стало плавным, равномерным и практически незаметным.  Так  привыкаешь  к
постоянному шуму в ушах и перестаешь верить в обыкновенность  тишины.  В
конце концов есть жизни, никогда не знавшие успеха и, по  крайней  мере,
для понимания этого стоило терпеть невзгоды темного времени.
   Нет, конечно, жизнь моя не сразу стала той, что раньше.  Нельзя  ска-
зать, будто тополиная охота обернулась внеурочным  увлечением,  забавой,
хобби, а семья или работа - истинным, бесконечно прожорливым смыслом мо-
его никчемного бытия. Бывало  несколько  раз,  и  я  выбегал  в  поздний
июльский вечер, останавливался в широком месте, и как обезумевшая ветря-
ная мельница, молотил по воздуху круговыми  движениями,  пока,  к  моему
стыду, не налипала на горячие ладони парочка-другая  слаболетающих  под-
порченных экземпляров. Впрочем, все это было не так  уж  и  плохо,  даже
вполне интересно и по-своему ново, и даже кое-что  вполне  подходило  по
некоторым особым отличиям для коллекции, но  какая-то  излишняя  нервоз-
ность, как неверная скрипка в оркестре, как раздражающий  шум  падающего
тела, мешали мне всегда сосредоточиться и до конца насладиться заслужен-
ным счастьем. Я был отравлен ее равнодушием навсегда.
   Представляю, как бы она рассмеялась, обнаружив меня бестолково разма-
хивающим в самом центре тополиной вьюги, как бы я стал низок и малоинте-
ресен, учитывая ее знание мною же составленной  инструкции,  и  все-таки
теперь, наверное, я был бы рад и такому повороту событий. Да что там по-
казаться смешным, если желание увидеть ее при любых обстоятельствах ста-
ло таким нестерпимым, что я окончательно запретил себе думать о ней. Так
прагматик нерешенную проблему  переводит  в  разряд  вечных  вопросов  и
больше уже никогда к ней не возвращается.
   Понемногу вернулись былая уверенность и  былое  мастерство.  Я  снова
плел хитроумные сети, расставлял флюгера, развешивал хрустящие  папирос-
ным шорохом лепестки, я был человек-паук с нежной мохнатой кожей, беско-
нечно чувствительной к малейшим подрагиваниям золотистых паутинок,  сте-
регущих самые интимные маршруты бабьего лета. И ждать  плодов  долго  не
пришлось. Ранние морозы и первые ноябрьские снега едва не  застали  меня
врасплох среди неубранных полей и мне, чуть ли  не  впопыхах,  используя
даже ночные часы, пришлось разгребать,  анализировать,  сортировать.  Да
так удачно все сводилось-складывалось, что возникла необходимость  зака-
зать еще один стеклянный ящик. \
   Знакомый мастер-краснодеревщик, долго  и  придирчиво  рассматривавший
вычерченный мною проект, огромным усилием воли удержался от вопроса, для
чего все это мне нужно, и попросил зайти через  месяц.  Срок  не  малый,
учитывая удачные обстоятельства текущего момента, но  и  выбора  другого
тоже не было. В конце концов всегда можно поднатужиться и отложить муми-
фицирование на самый последний момент. И вот  ровно  в  положенный  срок
(потом я еще долго задавался вопросом, отчего так все совпало), я  полу-
чаю заказанное в руки и нетерпеливым шагом спешу домой, развернуть, пос-
мотреть, пощупать, нет ли щелей, или трещин, или  каких  других  скрытых
изъянов, и прямо посреди крытого изморозью города, между серым  небом  и
серой землей, буквально лицом к лицу сталкиваюсь с ней.
   О, мое нелегкое зимнее счастье, простонала душа под напором  дурманя-
щей горячей волны, ударившей так же резко и больно, как и в самом начале
нашего знакомства. Да нет, не то, какое там начало, какие, к черту, вос-
поминания, когда сейчас, здесь, под этим серым небом, быть может,  впер-
вые в жизни я любил с такой, ни с чем известным не  сравнимой  силой.  Я
оглох, остолбенел, замер, не чуя давления почвы, не ощущая живого  окру-
жающего мира, не слыша хрустального звона и  сухого  деревянного  треска
бьющегося об асфальт стеклянного ящика.
   - Ах?! - она воскликнула от неожиданности и еще,  наверное,  не  узнав
меня, или точнее, не осознав, что я - это я, а раздавленный  собственным
весом ящик - то самое необходимое каждому ловцу тополиного  пуха  особое
устройство для хранения добычи, грациозно  присев,  принялась  подбирать
уже ни кому не нужные осколки. Я поднял ее за плечи, кажется, встряхнул,
пытаясь сбросить охватившее нас оцепенение, и уже заранее, не  дожидаясь
вопросов и комментариев, замотал головой.
   - Это то самое, - не спрашивая и не утверждая, она опустила к асфальту
ресницы, а я с каким-то возрастающим бешенством продолжал  мотать  голо-
вой, будто сейчас, здесь, при всем честном народе отрекался навсегда  от
всего, чем жил и дышал в прошлой жизни. Не было, и не могло быть никакой
такой инструкции, никаких флюгеров и лепестков, никаких запутанных  тра-
екторий, и нержавеющих игл, пронзивших слабые  хрупкие  тела,  не  могло
быть, и она не какой-то там невесомый, плывущий, свободно парящий  пред-
мет, а просто усталая, несчастливая и бесконечно дорогая мне женщина. Да
как же я мог раньше этого не видеть, не понимать? Я прижимал ее к своему
телу, тыкался холодным носом в  теплое  пульсирующее  голубой  прожилкой
место, и как пес хозяина, целовал горячими губами все без разбору,  гла-
за, сережки, и даже просто одежду, включая цветастый  колючий  шерстяной
шарф. Я обнимал ее страстно, отчаянно, нежно, я уже знал, слышал,  чуял,
хотя, опять-таки, забегая вперед, как пробуждается еще еле заметное,  но
такое по всем приметам настоящее, глубокое ответное желание, желание ис-
кать и находить меня в огромном миллионном городе и быть и оставаться со
мной как можно дольше.
   Она еще пыталась вывернуться,  освободиться,  но  как-то  неуверенно,
скорее чисто рефлекторно и как бы до конца еще не решив, стоит ли вообще
меня отталкивать или, наоборот, приблизить, а  я  уже,  отбросив  всякие
сомнения, буквально тащил ее, не давая оглянуться, опомниться,  подальше
от охотничьего устройства, туда, где она и я побыстрее забудем наши неу-
дачные дни. Я и сам по мере удаления места встречи как будто освобождал-
ся от многолетнего наваждения, от странной искусственной игры с написан-
ными мною правилами и прозревал с каждым шагом, с  каждым  кварталом,  с
каждой улицей. Голые  уснувшие  деревья  снова  становились  голыми  де-
ревьями, а не воздушными волнорезами, дома -  домами  для  жилья,  а  не
мертвыми геометрическими фигурами с темными прямоугольными  проемами,  а
люди - просто усталыми, вечно озабоченными прохожими, но не  свидетелями
отчаянной тополиной охоты. Да и чем, вообще, могло быть тополиное  семя,
кроме как причиной весеннего аллергического зуда верхних дыхательных пу-
тей?
   - Сегодня ваш любимый праздник, - с  едва  уловимой  улыбкой  заметила
она, когда мы остановились у трамвайного разворота, в конце Чистопрудно-
го бульвара.
   Да, ведь и в самом деле сегодня  двадцать  второе  декабря,  чуть  не
вскрикнула моя изболевшаяся душа, как же все удачно сошлось?!
   Мы договорились встретиться здесь же потом, позже, и  я,  счастливый,
бесконечно довольный жизнью, еще  долго  смотрел  вослед  желто-красному
трамваю, крепко сжимая клочок бумаги с ее телефонным номером.  О,  прек-
расная чугунная музыка, музыка колес и рельс, музыка окружности, развер-
нутой в прямую гладкую блестящую дорогу на тот край  бульвара,  к  косым
запутанным переулкам со старыми военными названиями, в каменный лес, под
исчезнувшие в доисторические времена и все-таки вечно зеленые сосны.
   Конечно, все эти городские подробности приобрели  настоящее  значение
много позже, а вначале я часто путался и терялся, провожая ее ранними  и
поздними, одинаково темными вечерами к домашнему очагу. Я медленно учил-
ся жить, заново проходя мучительно длинный промежуток, разделявший  наше
будущее содружество на два разных человека. Слава богу, я был теперь  не
одинок. Мы оба хотели узнать, зачем госпожа случайность снова  столкнула
нас в день солнцеворота, а главное, важнейшее, как же и чем все это  мо-
жет окончиться.
   Нельзя сказать, будто наступили сплошные счастливые безоблачные  дни.
Наоборот, исковерканная атлантическим теплом, зима хлестала с неба  мок-
рой, тут же чернеющей вязкой кашей, твердеющей  ночью  и  расползающейся
лавовыми потоками в самое нужное для ходьбы время. Но беспорядочная зим-
няя суматоха казалась лишь легким шевелением по сравнению с  непрерывной
шквальной сумятицей, с долгими глубокими перепадами, бушевавшими в  моей
душе.
   Меня просто бесила та легкость, с которой она разрешала  мучительные,
непрерывно терзающие меня вопросы.
   - Вы сами перестали мне звонить, - почти  мгновенно  ответила  она  на
поставленный с отчаянной прямотой вопрос.
   Так вот почему мы расстались, оказывается, я и никто другой виноват в
нашей бесконечной разлуке. Оказывается, я сам,  по  своему  собственному
желанию провалился в пустоту, из которой меня чуть ли не насильно  пыта-
лись все время вытащить. Я, как провинившийся  второгодник,  проглатывал
ее простые уроки об изменчивости женской натуры,  о  непростых  семейных
отношениях, наконец, вообще чуть ли не о смысле бытия. Все это  делалось
легко, безответственно, остроумно, и мне ничего другого  не  оставалось,
как с многозначительной миной и, кажется, при весьма посредственной  иг-
ре, поддерживать полусерьезный уровень наших бесед.
   Я ничего не соображал, во мне как будто что-то заклинивало, как в ме-
ханических часах, притянутых магнитом, я только мог глупо улыбаться и до
боли, до слез всматриваться в прекрасные, теперь почти родные черты. Де-
ло даже не в том, что она была красивейшей  во  всем  миллионном  городе
женщиной, лучше бы это было просто отчаянным преувеличением, но она была
чертовски интересной, неуловимой, вечно ускользающей... Нет,  не  то,  с
этим покончено раз и навсегда.
   Но было и другое. Полегоньку, как бы нехотя, со скрипом,  с  трением,
вослед развитию зимы, все чаще и длинней становились светлые  промежутки
наших уединений. Если в начале она постоянно оглядывалась  по  сторонам,
будто опасаясь быть обнаруженной кем-то из ближайшего окружения, то  те-
перь, к середине января, ее внимание нет-нет да и переключалось от внеш-
него мира, и мы несколько раз ухитрялись оставаться наедине даже посреди
какого-нибудь музейного  или  театрального  многолюдья.  Впрочем,  я  не
обольщался. Ее  вечное  решительное  "пора",  ее  холодноватая  требова-
тельность к качеству предстоящего свидания (она легко  могла  отказаться
от встречи под предлогом - это не интересно) обдавали меня таким отрезв-
ляющим душем, что вмиг  пугливо  исчезала  даже  возможность  какой-либо
удовлетворенности. Я, всегда выступавший инициатором наших встреч, тайно
мечтал лишь об одном, о самом светлом, самом счастливом мгновении, когда
она наконец доверится мне и спросит:
   - Что вы делаете завтра?
   Эти придуманные слова, озвученные ее голосом, так  глубоко  засели  в
моем сознании, так укоренились в самом ранимом  и  нежном  уголке  моего
сердца, вытеснив оттуда старое горькое признание, что написанные  сейчас
напрочь потеряли свою временную привязку.
   - Что вы делаете завтра? - она повторила вопрос, а я ничего не слышал.
Многократно усиленные резонансом четыре слова электрическим громом оглу-
шили меня. Я оглох от счастья или счастливо притворился  глухим  и  ждал
третьего раза.
   - Что вы делаете завтра?
   - Я буду мечтать о тебе, - довольно развязанно  брякнул  я  и  тут  же
спохватился, - почему ты спрашиваешь?
   - Просто так.
   - А я думал, ты хочешь увидеться завтра.
   - Завтра не получится, разве что вечером.
   - Но почему опять вечером, почему не днем? - Я  оптимистически  приве-
редничал, воодушевленный долгожданным вопросом. - Я хочу видеть  тебя  в
естественном свете зимнего дня.
   - Днем я буду занята.
   - Чем ты будешь занята днем? - Ощущая какое-то неприятное смутное  по-
дозрение, я сделал ударение на "чем", желая придать ему более одушевлен-
ный характер.
   - Это неинтересно.
   - Ах ты господи, как же не интересно, очень даже интересно, просто-та-
ки до смерти как таинственно.
   - Мне предстоит дальнее путешествие за город, нужно проведать  челове-
ка.
   Ну слава Богу, я обрадовался прояснению. Конечно, все просто,  долгая
дорога вдвоем, рука об руку, плечом к плечу, что может быть лучше?  Ведь
мы уже не раз путешествовоали по ее важным делам.
   - Нет, не стоит, это так утомительно, - вполне искренне,  не  раздумы-
вая, она отказывалась от предложенных тут же услуг. - Нет,  зачем  такие
жертвы.
   Но меня уже трудно было остановить. Она сама, первая спросила о  моих
планах, она хочет привлечь меня к какому-то необходимому трудному мероп-
риятию, следовательно, что-то на самом деле сдвинулось, сошло наконец  с
проклятого неподвижного места, и я стал нужен, желаем, необходим.
   - Когда мы выступаем?
   - Мне нужно быть там после обеда, но право, не  стоит  утруждаться,  и
потом, мне придется там задержаться на некоторое время.
   - Я подожду, займусь осмотром достопримечательностей.
   - Там нет ничего интересного.
   - А что там вокруг?
   - Плоское безбрежное пространство...
   - Гм, - от радости я потерял дар речи.
   Она вспомнила то, от чего я уже сам давно отказался. Это ли не  приз-
нак? У меня даже перехватило дыхание.
   - Правда, там унылое, заснеженное поле... и, кажется, лес.
   - Ах, все-таки лес, - я беззлобно ерничал, уже точно веря  в  неизбеж-
ность нашей завтрашней встречи. - Я люблю подмосковный лес...  -  Я  уже
собрался процитировать что-нибудь подходящее, но не успел.
   - Да ведь этот человек, к которому я должна ехать - мой муж.
   Невозможно даже приблизительно изобразить странный  булькающий  звук,
исторгнутый мною в тот момент.
   - Да, у меня есть муж, - она с любопытством посмотрела на меня, - неу-
жели вы думали иначе?
   Любовь делает людей глупыми, точнее, такими, какие они есть на  самом
деле, всплыла давняя романтическая мысль.  Через  мгновение  я  уже  сам
удивлялся своей бурной реакции: конечно, муж, конечно, должен, иначе как
же? Кажется, она что-то такое даже говорила, но в абсолютно  законченном
прошедшем времени, в смысле некоторой тени, наподобие своеобразного  ос-
таточного явления, вроде бы и реального, но только  как  результат,  как
осложнение после тяжелой, но излечимой болезни. Снова возник, пришел  из
далекого доисторического прошлого, замаячил в непосредственной  близости
молодой человек из той неудачной жизни, когда я  наотмашь  стучал  в  ее
наглухо закрытые двери. Значит, он  был,  существовал  и  угрожал  моему
счастью на самом деле. И вот теперь  она  удивляется  моему  запоздалому
открытию, а я осматриваю весь долгий, тернистый путь к сегодняшнему сос-
тоянию, тоже удивляюсь, но уже не собственной недогадливости,  а  наобо-
рот, терпению и даже прозорливости. Так ведь и она не торопилась! Не то-
ропилась, не спешила, а теперь поставила в известность, причем не просто
ради торжества истины, а явно с какой-то тайной целью.
   - Вот и нет теперь проблем... - с преувеличенной легкостью она подвела
черту моим мечтам.
   - Да нет, я все же не отказываюсь наотрез от  нашего  путешествия,  но
просто теперь оно возможно лишь в одном случае, - я сделал паузу, в  на-
дежде подтолкнуть ее к важному признанию (в конце концов она сама начала
этот разговор), но она молчала. - Понимаешь, я не умею жить втроем.
   - Я тоже.
   Так закончился этот странный разговор. Я понимал - наступил  какой-то
действительно важный для нашей судьбы момент. О, я, конечно, не поверил,
будто здесь вполне обычное затруднение  и  неудобство  для  нашей  новой
встречи, мол, не окажется ли кто-нибудь из нас троих  в  слишком  глупом
положении, а конкретно, не выйду ли я слишком смешным на фоне ее  выздо-
равливающего, соскучившегося, как она сама выразилась, мужа. Или  наобо-
рот, не получится ли он тем назойливым препятствием нашей близости,  ис-
чезнувшим на время недомогания, а теперь вновь замаячившим на горизонте.
Последнее, по ее словам, вообще не соответствовало ходу вещей,  да  и  я
сам не принимал такой постановки вопроса. Нет, тут  было  что-то  совсем
другое, что-то глубокое, сердечное из области, где решаются  самые  важ-
нейшие вопросы. Ведь не могла же она первой напрашиваться на свидание и,
следовательно, весь разговор был затеян ради ее самой, будто до того она
еще колебалась, а теперь в середине января решилась. Я так это  понимал,
что просто-таки опустил руки,  решив  ничего  не  предпринимиать.  Может
быть, я уже тогда знал правильный ответ и потому лишь не радовался, что-
бы не сглазить. Мы расстались, ничего  не  решив.  Все  переносилось  на
завтра, на следующий решительный день, день колебаний, сомнений и  окон-
чательного выбора. Я полностью доверился ей: пусть, как решит, то и  бу-
дет.
   Никакое преувеличение, никакая остроумная метафора или, говоря  сухим
языком, аналогия, не могут превзойти  реальную  комбинацию  естественных
событий. Мог ли я в любом случае не последовать в тот день за ней  к  ее
мужу? Хватило бы у меня сил отказаться от свидания только из-за унижения
оказаться в положении стороннего наблюдателя? Не уверен, не знаю, не мо-
гу гарантировать. Слава Богу, сию чашу пронесли мимо меня кому-то друго-
му.
   Да, мы были там. Сначала это походило на испытание, на некий хитроум-
ный опыт с неясными, изменявшимися по ходу дела предпосылками, и  с  еще
более неясным исходом. От страха потерять то, чего я еще не имел, но на-
верняка мог бы получить, все мысли свело в  одну  безобразную,  отврати-
тельно малых размеров точку, из которой  рождался  лишь  один,  нарочито
серьезный, мрачный, даже, я бы сказал, исторический  взгляд  на  природу
вещей. Временами, казалось, все рухнуло - такими долгими показались  мне
тридцать-сорок минут ожидания на краю третьего Рима.  Наверное,  оттуда,
из того места, где они были вместе, меня трудно было различить  на  фоне
черных северных пиний. Я исчезал, растворялся, таял во временах, как та-
ет бритвенное лезвие в лимонной кислоте. Я превращался в маленького  ма-
лозначительного человечка, брошенного в реторту средневекового алхимика.
Она уже не вернется, ныло под ложечкой, и тут  же  уточнялось  в  мозгу,
т.е., конечно, вернется, дорога-то назад одна, но уже совсем не той, что
раньше, холодной, чужой, не нуждающейся в моих  навязчивых  притязаниях.
Вспомнилась отвратительная сцена, случившаяся некоторое  время  назад  в
какой-то полутемной кофейне, куда мы зашли передохнуть и  обогреться,  и
где пьяная нахальная рожа, схватив меня за грудки, грозила тут  же  меня
измордовать, а я так же унизительно испугался,  и  не  столько  действи-
тельно быть измордованным, сколько открыться пред нею мелким слабохарак-
терным человеком. Тогда кое-как пронесло, а что теперь?
   Теперь она появилась. Я заметил ее первым, я увидел еще издалека, как
она обрадовалась своему новому появлению передо мной, и  все  покатилось
вверх, к новому состоянию души, победившей в себе древние предрассудки.
   Вся история - ничто, наша история - все, потому что мы попали в  мес-
то, куда не ступала еще нога человека. Мы знали это  вдвоем  и  даже  не
нуждались в комментариях. Она еще была на полпути ко мне, а я уже прочи-
тал по глазам, по уголкам губ то же самое, ибо эти глаза и губы были те-
перь моими. Что там любовь, когда между нами сейчас возникало и с каждой
мелкой секундой утверждалось новое, открытое, конечно, совместно,  никем
и никогда не испытанное чувство. Оно не имело вкуса  и  запаха,  оно  не
имело длительности и размеров, оно было больше  всего,  о  чем  кто-либо
раньше мечтал. Точнее, оно включало это все сразу в себя, но не по  час-
тям, как слагают стихи и пирамиды, по  многу  раз  зачеркивая  неудачные
места, а сразу, целиком, одним живым  телом,  со  всеми  возможными  мо-
ральными и порочными моментами. Мы становились одним особым организмом в
одной особой точке, приготовленной специально и вовремя для нас. Это бы-
ло так неожиданно и так ново, что я не успел даже придумать этому назва-
ние. Любовь? Ха! Любовь проходит, да к тому же она уже  была  и  так,  а
здесь совсем другое. Я удивился, почувствовав, как все  стало  абсолютно
дозволенным и в то же время практически законченным. Мы были всем миром,
нас невозможно стало разделить, да и мы сами не  могли  бы  разделиться,
решившись даже на самый отчаянный, низкий поступок.  Мы  могли  бы  бук-
вально здесь, на расстоянии прямой видимости,  вопреки  предрассудкам  и
холоду, заняться животной любовью, или наоборот,  застыть,  отвердеть  в
бесконечно долгом ласковом взгляде. Это было  одинаково  приемлемо,  это
все только улучшало, укрепляло, склеивало. Ведь мир не  может  исчезнуть
или разделиться. Да и всякое наше действие, я теперь в этом был абсолют-
но уверен, было бы совершенно иным, чем у других  людей.  Я,  кстати,  в
этом очень скоро убедился, да и она не стала скрывать своего восторга.
   Как, почему, на каком основании все это проросло в самое неподходящее
время года? Доподлинно неизвестно. Известно лишь другое -  пошли  совсем
другие дни, дни ожиданий, встреч, разлук, любви и того неизвестного, не-
разделяемого на мелкие понятия явления, скрытого ранее в глубинах  доис-
торического сознания природы и взошедшего теперь на нашем горизонте  по-
добно новому небесному событию.
   - Со мной так никогда не было, - признавалась она в  минуты  откровен-
ности. - Мне кажется, будто твои тонкие корни прорастают внутри меня,  и
я этого боюсь и в то же время жду и хочу этого.
   Еще бы, думал я с неким спокойным восторгом взаимопонимания, я и  сам
был будто добрый кусок плодородного чернозема, под пышной, сгоравшей  от
желания расти и плодоносить яблоней.
   Это необычно, странно - наше новое состояние, так похожее со  стороны
на сон, на мираж, на воображенное не только не отрывало нас  от  поверх-
ности земли, а наоборот, тянуло, звало к истокам, к родникам, к  опосты-
левшей, заброшенной ранее серой и грязной почве.
   Зима промелькнула как один теплый день. Мы ели, пили, смеялись,  пла-
кали, все в охотку. Мы работали, двигали вперед свои прозаические  дела,
предчувствуя с присущим нам умом и прозорливостью накатывающийся блиста-
ющий влажным светом апрель. Да разве мог он нас смутить, напугать? Вооб-
ще говоря, да. И этот прекрасный страх, страх потерять друг  друга,  был
тоже свидетельством, был великим завоеванием,  заслуженной  наградой  за
долгое наше терпение. Терпение не любить с ходу, терпение не делать доб-
ро всуе, терпение мучить и мучиться без жалости и совести.
   - Вот возьму и как надоем тебе однажды, - пугала она меня,  уткнувшись
в теплое, давно облюбованное на моем теле место.
   Да разве может такое надоесть? - с новым энтузиазмом повторял я  ста-
рый вопрос.
   Потом проследовало продолжение. Оно и сейчас не окончилось, но длится
и живет постоянно между нами. Кто не верит в  счастливые  финалы,  пусть
изменит убеждения. Все сохраняется в количестве и остается невредимым по
существу, взгляды, слова, прикосновения, все при нас, все живет, пульси-
рует, взывает. Я могу миллионы раз смотреть на нее, восхищаясь ее  бесс-
мертными чертами, и вспоминать и предугадывать, выбирая  самое  главное,
самое приятное и удобное. Например, дословно, вот это:
   - Милый, глупый человек, ты мучился зря, ты продолжаешь быть моим  ку-
миром, ты овладел моими душой и телом, ибо ты их предварительно склеил в
одно, и теперь можешь претендовать на многое другое, обними меня покреп-
че, свяжи, ограничь - я хочу быть совершенно свободной. (Ах, какова  на-
тура, я здесь всегда замираю на миг.) Как хорошо все окончилось, и ждать
и искать больше некого, я хочу плакать  с  тобой  об  этом,  потому  что
грусть начинается с предчувствия добра,  света  и  спокойствия,  однажды
прожитого, запавшего в душу, и потому желаемого снова. Я  не  могу  быть
тебе женой, потому что жена - это чужая женщина, а ведь ты мне сын,  или
отец, иначе как объяснить наше родство? (Тоже поворотец, не правда ли? А
почему не брат, впрочем, не это важно.) Не улыбайся, будто я  ничего  не
имею в виду, я же знаю, как ты ждал именно этих слов. (Да, да,  конечно,
ждал, признаюсь задним числом.) Приди, поцелуй меня здесь, начни отсюда,
пусть будет все не по порядку, как и сложилось у нас  с  самого  начала.
Вспомни, как страстно и безнадежно ты стучал в мою дверь, а я стояла ря-
дом и боялась пошевелиться, вспомни хорошенько и не  делай  так  больно,
как я делала тебе, ведь я не знала тогда тебя, но уже  боялась  и  пред-
чувствовала (!) заранее. Не слишком ли я откровенна во вред себе?  Ну  и
пусть, неважно, я вижу, ты хочешь поддержать меня и успокоить, мол,  ни-
когда не использую минутную открытость. Я верю тебе, потому что все  уже
произошло и никогда не окончится и, следовательно, впереди тоже счастье.

   Или, например, другое место:
   - Ведь мы теперь одно, ты и я, мы все, все наше  великолепие,  и  наши
скромность и мудрость. Как тяжело верить в  чудо,  когда  по  настоящему
счастлив. (Браво!) Да, мы не нуждаемся в потустороннем, вечном  всевидя-
щем оке, и простите нас, прочие, если мы за вами не придем.  (Тут  явные
сумерки богов и теологический наскок.)
   И наконец конкретно:
   - Я слишком о многом молчала, я говорила о теплом ветре, как и все  до
меня, а хотела быть первой женщиной, я размышляла вслух об одном  чистом
интересе, а желала новых чувств и новых перспектив, я смеялась над твои-
ми стихами, а про себя мечтала о жизни отраженных существ, исчезающих за
хрупкой границей стекла. И ты дал мне это все, когда  обнаружил  себя  в
моих объятиях.
   - А иногда мне кажется, что этого ничего между нами не было, что жизнь
окончилась, потому что я знаю, что так хорошо не бывает, что мы  погибли
давным-давно, еще там, в ту первую зиму, на той реке, мы пропали, сгину-
ли, провалились, под крики черных  птиц,  под  шуршание  плавников,  под
хруст тонкой прозрачной границы, задохнулись среди  обтекаемых  существ,
увязли, утонули, и теперь это все нам кажется в самую последнюю минуту.
   Да как же мираж, если это и есть настоящая жизнь, ради которой и сто-
ило появляться на свет, часто спорю я с ее  прошлыми  заблуждениями,  ты
всегда теперь со мной, а я тоже бываю рядом, мы оба тут вместе, мы  слы-
шим друг друга без слов, и когда я наклоняюсь к тебе, мы прикасаемся те-
лами и душами, так легко и просто, будто между нами не хрупкая  прозрач-
ная стеклянная граница, искусно обрамленная моим знакомым  крснодеревщи-
ком, а тонкая, нежная, чувствительная ко  всякому  нержавеющему  острому
предмету человеческая кожа.

   Плач женщины
   Что ты мне притащил? Посмотри, что ты наделал,  что  ты  тут  наплел,
воспользовавшись моей свободой? Ты, неудачник, лентяй, ротозей,  ты  ро-
дился в тысяча девятьсот пятьдесят втором году и умер в тысяча девятьсот
пятьдесят втором году, ты не использовал свой шанс и предпочел  действию
бездарное животное рукоприкладство. На кого ты теперь похож? Да  как  ты
посмел, имея за душой пустое необжитое место, где  и  раньше  ничего  не
произрастало, пасть ко мне на колени и философствовать  с  умным  видом.
Губошлеп, опомнись, остановись, хватит кичиться  своим  сквернопахнущим,
уже давно устаревшим экзистенциализмом, будто душа  человеческая  важнее
долга, чести и веры. Изыди, сгинь, исчезни, ведь ты еще  не  родился,  а
уже ерзаешь и делаешь мне больно. И долги свои забери  и  раздай  людям,
иначе придут и скажут - погиб за общее дело  в  утробе  матери.  Подлый,
жалкий, похотливый, ты еще смеешь наслаждаться и  моим  присутствием  на
твоем празднике жизни, не имея к тому особых оснований. Да что  там,  не
имея, ты их, эти особые основания, даже не пытался искать, все  отклады-
вал на потом, авось, мол, так проскочит, пройдет, не заметит и пронесет.
А вот я и заметила, и теперь уж слушай, и локтями не шуруди, а то синяки
останутся, а мне, может быть, еще дальше жить придется.
   И песен своих жалостливых не пой. Тебе, конечно, охота  наблюдать  за
чужой болью, когда у самого конфета на черный  день  припрятана.  Ну-ка,
покажи, чего там у тебя завернуто и блестит. Да это же твоя  кожа  влаж-
ная, и сам ты, как угорь изворотливый, умный и скользкий, притаишься под
корягой и ждешь, пока на свету что-нибудь не  появится.  Где  ты  раньше
был, чем дышал, кого любил, когда я еще тебя не раскусила? И не радуйся,
умник, это я так, к слову сказала, а по сути ты глупец, потому  что  зря
здесь теряешь время. Все полезное, опасное, нужное ты обходишь стороной,
боясь, как бы чего к тебе не прилипло и потом всю жизнь не напоминало, а
теперь мне же и жалуешься, как будто если бы я тебя простила за твой об-
лик, то вмиг все и переменилось. Ползи дальше,  гад  водянистый,  другим
хвастайся про то, как тепло и сыро под поверхностью воды.
   Только не хорохорься, не делай вид, будто ты еще вполне и еще ох  как
можешь, если понадобится начать все сначала. Будешь, мол, снова  глубоко
дышать и строить хитрое выражение лица, как будто что-то имеешь в виду и
при случае можешь нечто такое выкинуть, т.е. свежее и оригинальное,  как
бы невзначай, а по сути - для аплодисментов. Только тихо будет, мой  до-
рогой, в зале, тихо и холодно, ибо ты уже окончательно вышел из моды. Ты
вышел, а я только вхожу, но увы, тебя с собой не приглашаю.
   И перестань постоянно целовать мои руки с таким видом,  будто  к  ним
никто не прикасается. На что ты намекаешь - что я не вечна, что кожа моя
скоро потеряет живой молочный цвет, а пальцы изогнутся и перестанут дос-
тавлять мне радость? Но ведь это подло и мерзко, постоянно  мне  напоми-
нать о безграничности времени, а потом нагло пользоваться да еще и заяв-
лять, будто я и есть цель твоего низкого, бестолкового существования. Да
и есть ли у тебя цель? Поворотись на себя, подойди к зеркалу, посмотри -
ты запутался в трех соснах и не знаешь уже, во что верить, а чему  дове-
рять. Вот он и есть твой лес, твоя роща, твои непроходимые  заросли.  Ты
потерялся между тремя вертикальными линиями и как насекомое-паразит пол-
зешь, куда бог на душу положит, лишь бы не  стоять  на  одном  месте.  И
сбрей наконец свои отвратительные усы, они щекочут меня между пальцами и
возбуждают во мне отвращение к одиночеству.
   И чем ты гордишься? Что написано на твоих потрепанных знаменах,  куда
зовешь, потрясая аляповатыми штандартами, где наконец она,  твоя  армия,
кто положит за один твой ласковый взглядик хотя бы не  жизнь,  а  личное
спокойствие? Ты все промотал, прокутил, растерял. И теперь осталось  од-
но, прочтенное однажды на желтом лакированном автомобиле в  порту  Джона
Кеннеди в Нью-Йорке: Do not follow me, I do not know where I  am  going.
Ты часто смеялся над этой мерзостью, а потом написал ее на моем запотев-
шем окне, и теперь она каждый раз проступает, если на улице идет дождь.
   А когда тебя нет рядом, нет твоих отвратительных нежных рук и глупого
смеха, больше похожего на совиное уханье, чем на человеческое веселье, и
никто не касается моих щек и не тянет из меня ответного, полного любви и
нежности взгляда, вся твоя дурацкая философия, вся твоя  ничтожная  сла-
бость и бездействие, все твои ужимки и пошлые манеры, вся твоя, черт те-
бя дери, холодная, беспросветная пустота  и  глупая,  никому  не  нужная
жизнь вдруг выворачиваются таким щемящим теплым огоньком,  такой  уютной
надежной гаванью, что я, как последняя дурочка, бросаю всех своих  нена-
сытных детей и собак и сломя голову, как преступник, как вор, через ложь
и обман, вопреки морали и предрассудкам, срываюсь в любом указанном нап-
равлении и лечу, повторяя с упорством кришнаита лишь одно и то  же:  ми-
лый, хороший, добрый мой человек.

   Американская душа
   Если не она, то что еще болит и ноет? Что шевелится и  перекатывается
подобно шарам любви в утробах всех ждущих женщин? Неужели кока,  джинсы,
да Манхетен и есть наши последние лапти, дальше которых уже нельзя  отс-
тупить ни на один шаг. Или это самое ХАЙ, спасительное, как глоток  рас-
сола из погреба, простое и легкое, как вдох и выдох: ХАЙ - по сто раз на
дню, а и в сто первый не жалко, это ж не то, что здравствуйте - язык об-
ломаешь. Неужели это она и есть - нежная, хрупкая, загадочная? Да ведь и
мы не любим, когда птичьим глазом человек смотрит. У человека ум,  а  не
крылья, и взгляд должен быть означающий, иначе, что есть слово - по  об-
разу и подобию - пустой звук и только.
   Конечно, если прямо спросить, каждый скажет, мол,  улыбка-то  белозу-
бая, глаз - птичий, а лицо значительное от полной внутренней  пустоты  и
плохих голливудских историй, но лично ко мне все это никак не относится,
потому, что я есть исключение из правила и совсем не похож  на  среднего
налогоплательщика, т.е. совершенно как бы нетипичный человек, и  у  меня
на полке не три книги, а примерно двадцать, не считая Библии, Федерализ-
ма и Уитмена. Но ведь и нам жалко бывает, когда что-то проходит мимо или
случается в другом месте - оттого и на Луну летали, поглядеть -  нет  ли
там чего неизвестного и долги вернуть за то, что нас  когда-то  открыли.
Правда, как и вы, людей с разной кожей стесняемся, и, как вы, в Бога ве-
руем, но часто сомневаемся - хватит ли для него страданий прошедших, или
еще будущие понадобятся?
   Да, говорят, дороги хорошие и дураков не хватает.  Есть  такой  грех,
хотя если повнимательнее посмотреть, в столице яма на яме,  а  в  других
местах приватностью спасаемся, но все ж таки до немцев нам  еще  ох  как
далеко шагать не перешагать, а шагать-то мы не любим, а любим быстро ез-
дить, оттого, как и вы, мыслям горячее чувство предпочитаем.  Эх,  какой
американец не любит быстрой езды?!
   А что Вавилон строим, так это, господи  помилуй,  тут  уж  мы  совсем
братья-близнецы. Да, надеемся, мечтаем природу человеческую укротить,  и
всемирное братство устроить, и в хрустальные дворцы веруем, потому смот-
реть мучаемся, как человечество землю поделить не может на мелочные  го-
сударства. Вот она и есть наша американская мечта,  а  остальное  только
исключительно из любви к женскому телу. Но и это все на поверхности, а с
изнанки? Чему изнутри поражаемся? Неужели, как и вы, числу три  поклоня-
емся? Да, поклоняемся, да, ему проклятому,  ему,  святому-неделимому.  С
ним рождаемся в муках, с ним живем еле как, от него и умираем. Потому  и
мучаемся за Ивана, Дмитрию сочувствуем, а Алешу любим. Нам легко это де-
лать, потому что тоже молчать не умеем, без другого человека  скучаем  и
страдаем, когда мимо опущенного человека проходим.
   Конечно, это с виду мы все разные, словно камни на берегах  Рио-Гран-
де, но это так, первое впечатление, поверхностное, а побудешь у нас -  и
поймешь, что все одинаково стестняемся в чужую душу заглядывать, не  дай
бог у всех одна и таже болячка свербит и ноет. И свободу эту, или как вы
выражаетесь, волю опостылевшую тихо ненавидим, хотя на людях готовы вся-
кому тирану глаза выцарапать. И какая разница куда от ее,  свободы,  бе-
жать, где время убить, в очередях или под парусами в заморских  странах,
все одно лишь бы не оставаться наедине с самим собой, потому что свобода
это есть желание мыслить и понимать, а кому ж такое  понравится?  Вот  и
щелкаем фотоапаратиками, на все с придыханием шепочем "very nice", коро-
че, поклоняемся красоте туристической, а над человеческой по ночам  пла-
чем.

   Неподвижным наблюдателям
   Зря мучаетесь и страдаете, отобрав чужую вину. Нет вам места в жесто-
ком мире добра, где жалости на всех не хватает. Но  как  же  тяжко  ваше
осознанное бездействие на фоне равномерного течения событий. Тяжела она,
ноша все знать, понимать и не препятствовать. Не волнуйтесь, не  пережи-
вайте, ведь и верстовые столбы не зря поставлены вдоль  дороги,  что  бы
каждый путник знал, сколько он прожил, и сколько до последнего места ос-
талось. Вы, не ждущие пощады, разуверившиеся в прощении, что плачете  по
ночам над тем чего не было, помятуя только о круге девятом  и  взращивая
горькое ваше горе. Не бойтесь, не плачьте раньше времени, тело ваше неж-
ное, неизрубцованное, неистертое мы сами омоем и простынкой обернем.  Не
бойтесь холодного места, мы согреем вас другими мертвыми телами.  Всякое
тело согреть может, пока солнце светит и меж туч, синее небо проступает.
И чего ж так в самом деле терзаться  и  завидовать  жертвенникам,  будто
больше неоткуда ждать понятного слова. Например такого: Идите же к  нам,
мы вас за ушком потрогаем и еще чего-нибудь придумаем, как это в детстве
бывало. Эй, глупенький, послушай мамку, не ходи за реку к лесу, там люди
могут быть живые, и может что-нибудь случиться. Посиди рядом,  посторожи
время. Видишь, я как быстро старею, а все потому, что некоторые  мечутся
и время торопят. Пойди лучше на кладбище,  могилку  мою  прибери,  а  то
осень прошла, и листья нападали. И не верь, если скажут живым  живое,  а
мертвым мертвое, не правда это, не правильно, не по-человечески.  Потому
что всем нужно все, а вам и подавно. Ох и извозился-то как, неужто  бро-
дил по делам, или кто напугал будущим словом. Посиди рядом, выпей водоч-
ки, вдаль посмотри, а я отдохну с тобой. Побудем вместе немного,  поску-
чаем, ты ведь никого не убил и чужого не взял, значит и меня понять смо-
жешь. А остального не бойся, ведь не зря я тебя в себе носила и муки ра-
достные терпела. Эй, чего стесняешься, глаза отводишь,  не  спасешь,  не
согреешь, а только мне и твоей ласки достаточно, ведь другим жить  надо,
и все некогда, а нас с вами неподвижность склеивает. Так что дальше  жи-
вите и не оглядывайтесь, что, мол, другие скажут или  подумают,  ведь  и
они не знают для чего беспокоятся, ибо все мы дети мертвецов.

   Стреляющим по оранжевым листьям
   Вы не видели девушку в джинсовой куртке? В синей джинсовой  куртке  и
черных джинсах, да нет, она была одна, у нее светящиеся вьющиеся  волосы
и умный, означающий взгляд, мы только что были вместе, а потом когда на-
чалась стрельба, мы потерялись, здесь, рядом, у Никитских ворот, мы  го-
ворили об искусстве театра, о том, как важно  быть  естественными  и  не
поддаваться искушению сцены. Ну, напрягитесь, вспомните, был вечер, а до
него был день и была осень, настоящая золотая октябрьская осень, мы жда-
ли ее много серых промозглых дней, и она пришла. Мы очень подходили друг
другу, и нам нравилось это. Постойте, не отворачиваетесь, и не надо при-
гибаться, вы наверняка ее видели. На ней была синяя джинсовая куртка,  и
у нее голубые глаза и царственные руки, и светящиеся волосы  цвета  этих
фонарей. Нет она не могла побежать на Тверской, там гуще  ложатся  пули.
Правда мы там гуляли, и обнимались, и собирали оранжевые листья. Это наш
урожай, потомучто Москва плодоносит оранжевыми листьями. Да где же  она?
Ей нельзя оставаться одной, я боюсь, она отвыкнет от меня, или  еще  что
нибудь случиться, ведь мы так долго искали друг друга. К тому же  насту-
пает ночь, а уже осень, а там зима, да ведь вы знаете , что значит зима,
если стоит такая осень. Там за киоском, кажется, видели одинокую  девуш-
ку. Она пела про себя романс? Нет, значит не она, но я все равно побегу,
сравню, проверю, Бог его знает, после всего не только стихи, можно и ме-
лодию забыть, впрочем у нее хороший слух, не то что у меня. Я так просто
глухарь по сравнению с ней, вот послушайте, я вам  спою  первую  строфу,
про угасающий луч пурпурного заката, видите я совсем не то, что  она,  я
только ловлю следы нот и целую ее руки. Впрочем, знаете ли, я написал  в
честь ее гимн, и его иногда передают по "Эхо Москвы", ну редко, конечно,
если только обстановка спокойная, и никто не ругается. Может быть вы уз-
нали ее по словам из гимна: о прекрасная далекая мечта... Нет, не пробе-
гала, не пролетала такая, но ведь не могла же  она  исчезнуть  от  одной
только автоматной очереди? Ведь это же глупо, исчезнуть от громкого зву-
ка, ведь звук - это просто колебания прозрачного осеннего воздуха,  пах-
нущего оранжевыми листьями. Мы  не  должны  теряться  в  нашу  последнюю
осень. Она так решила, потому что мы счастливы, а такое  повториться  не
может. Мы обнимались на спектале в театре Розовского, мы смеялись,  при-
касаясь к друг другу теплыми бочками, как два любящих друг друга сущест-
ва, и это было черезвычайно хорошо. Слышите черезвычайно - это  наше,  а
не ваше слово. Мы первыми объявили черезвычайное положение, и  мир  стал
черезвычайно прекрасен, и, следовательно, она должна быть где-то  здесь,
на этой стороне бульвара, потому  что  на  той  стороне  бродит  смерть.
Только не гоните меня отсюда, я уже слышал, что здесь опасно, что  осень
эта простреливается, и всякое может случиться, в особенности тут, у  Ни-
китских ворот, но куда же мне идти, если вся жизнь моя  здесь,  на  этом
перекрестке?
   Может быть вы узнали ее по голосу? О, его невозможно  забыть.  Милый,
мы любим снова друг друга, обними меня покрепче, поцелуемся! Неужели  вы
не слышали этих слов, да ведь это было так ясно сказано? А плечи, вы  не
обратили внимание на ее плечи, и на эти ямочки, в них поутру  собирается
роса и играет огоньками в солнечном свете, и утоляет жажду. Господи,  да
вы сошли с ума, что вы толкуете мне  про  какую-то  оборванную  старуху,
блуждающую страшным призраком по всей Москве.  Этим  вечером  ее  видели
сразу в разных краях бульварного кольца жители обезумевшей Москвы,  про-
чел я на обрывке поднятого с земли возвания. Да и мы видели эту беснова-
тую старуху, сначала у Яузы на Котельнической набрежной, потом  на  Пок-
ровском, и, следовательно моя любовь и эта старая женщина - разные люди.
Да как можно настолько измениться всего лишь за один вечер?
   Нет, она и старуха разные люди, старуха - призрак,  приведение,  сим-
вол, жуткий отталкивающий образ, и потом старую блуждающую  женщину  на-
верняка давно подстрелили вы, которые целятся в оранжевые листья, а  она
жива, потому что мы только что были вместе, вместе  дышали,  обнимались,
философствовали. Да, да, в Москве еще не превелись  настоящие  философы,
они живы, они здесь, они не читают газет, не слушают новостей, не спорят
о несущественном. Они возлежат на лаврах, а потом медленно прогуливаются
по бульвару, и в них не так легко целиться из карабина.
   Ах, вон, там она! Я ее вижу отчетливо, как давно не вижу никого  дру-
гого. Она там, легкая, подвижная, живая, она запомнила  тот  вечер,  тот
октябрь, ту осень, она ждет меня в тени. Постой, не выходи из под дерев,
я бегу к тебе под прикрытием синего московского неба, под туманной заве-
сой золотых бульварных фонарей, не шевелись, не  подавай  приветственных
знаков, а то они подумают что нибудь не то, и мне опять останется, как и
в далеком прежде,  бесконечно  долгое,  богом  забытое,  продуваемое  на
сквозь всеми промозглыми ветрами, темное декабрьское одиночество.

   Думан (запоздалый отчет)
   Июль тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Я сплю в  самодельной
палатке, шитой голубыми и синими квадратами парашютного шелка. Мне снит-
ся Париж. Я иду с площади Трокадеро через мост Йена, все выше и выше за-
дирая голову.
   - Же сви советик, - подобно кришнаиту, повторяю одну из двух известных
мне французских фраз. Мне тридцать лет, и я первый раз  за  границей.  И
где? В Париже. Я останавливаюсь посреди моста, смотрю на баржи,  вытяну-
тые вдоль берега мутно-зеленым течением, и плачу.
   - Же сви советик, - глотаю соленую влагу и нащупываю в кармане хрустя-
щие сто франков, выданные мне в качестве аванса с возвратом на Люсиновс-
кой в Москве. Господи помилуй, я прошел три партийных комиссии и не могу
пройти мимо Сены. Я снова задираю голову и сквозь железные лапы  Эйфеле-
вой башни вижу голубое в барашках парижское небо. Мне  тридцать  лет,  и
половину из них я мечтал о Париже.
   Не опуская головы, закрываю глаза и все равно вижу Париж.  Это  кино,
это настоящее кино в моей голове, я пятнадцать лет  мечтал  снять  такое
кино, и теперь я вижу его с закрытыми глазами.
   - Разве это хорошо, когда советский гражданин видит с закрытыми глаза-
ми? - доносится далекий голос. Я плачу, и мне не стыдно.  Не  стыдно  за
унижение в трех партийных комиссиях, не стыдно за нескромную, написанную
мною же морально-устойчивую характеристику, не стыдно за лживую анкету -
владею свободно английским и французским со словарем, не стыдно  за  то,
что плачу.
   Солоноватая влага стекает по щекам за шиворот,  и  я  просыпаюсь,  не
смея двинуть затекшей от жесткого рюкзака шеей,  обнаруживая  над  собой
желто-голубое шелковое небо. Я еще не верю до  конца  и  с  болезененным
криком выскакиваю из палатки на крутой берег  Средиземного  моря.  Ночью
прошел дождь, как выяснилось позже, последний, а теперь утреннее солныш-
ко накрыло мягким туманом берег под  оливковыми  деревьями.  Господи  ты
мой! Следовательно, мой сон - настоящее кино, снятое по следам вчерашне-
го путешествия по Парижу, и эти люди, разбуженные теплым светом,  выпол-
зающие из разноцветных палаток, такие же, как и я,  реальные,  законные,
зарегестрированные участники международной встречи.
   Полусонный, я бреду к сахарному кубику отеля,  пью  молочный  кофе  с
пышной корсиканской булочкой, украдкой поглядывая вокруг, беру  еще  до-
бавки, утоляя двухдневный парижский голод, выпиваю лишний стакан тропико
и выползаю на крутой берег, где, повернутые к  морю,  стоят  три  пустых
шезлонга. Крайний, подальше, - мой. Плюхаюсь  в  него,  вытягивая  ноги,
чтобы достать из старых отечественых джинсовых  шорт  пачку  Галуас  без
фильтра. Это единственное, что я позволил купить себе в Париже, и,  хотя
у меня в палатке два блока болгарского Опала, я не могу отказать себе  в
удовольствии  встретить  первое  утро  на  острове  горьковатым   вкусом
галльского табака. От первой затяжки слегка кружится голова, и я, как  в
том сне, закрываю ресницами извилистый, утонувший  в  голубоватой  дымке
берег и вдруг сквозь плеск утреннего мягкого  прибоя  слышу  неизвестное
иностранное слово:
   - Думан.
   Я открываю глаза и обнаруживаю справа в трех шагах от обрыва  высокую
белокурую девушку в коротком кофейном платьице, смотрящую вдаль.  Вокруг
- никого, следовательно, непонятное слово произнесено для меня, в чем  я
тут же убеждаюсь.
   - Думан, - нараспев повторяет она и грустно улыбается мне.
   - Морнинг, - на всякий случай отвечаю я , но она упрямо повторяет свое
загадочное слово в третий раз.
   - Что? - теряясь, спрашиваю я по-русски.
   - Фог, - как-то сконфузившись, шепчет она  и  даже  с  укором  смотрит
большими агатовыми глазами.
   - А! Туман! - наконец до меня доходит, но она не успевает порадоваться
со мной найденному взаимопониманию и проходит мимо, влекомая  приглашаю-
щими хлопками ведущего.
   В зале заседаний я сажусь у огромного, до потолка,  окна,  выходящего
на нашу бухту, и любуюсь кавалькадой яхт, забредших сюда со всех  концов
старого света. Потом, в трех рядах книзу, обнаруживаю  белокурую  незна-
комку и теперь узнаю ее. Да ведь это я ей вчера помогал грузить огромный
колесный чемодан в аэропорту, потому что сразу приметил как самую краси-
вую женщину нашего ученого мероприятия. Правда, вчера она была в джинсах
и спортивной блузке и мою помощь восприняла совершенно неадекватно.
   - Кэн ай хэлп ю? - вежливо попросил я и, не дожидаясь согласия,  схва-
тил в руки безумно тяжелый чемодан, не сообразив потащить его на колеси-
ках. Она же, с испугом глядя на дорогую сердцу ношу, поспешила за  мной,
и я понял, что был принят чуть ли не за грабителя, к тому же  с  ужасным
корсиканским акцентом. Лишь когда я донес мастодонта до нашего автобуса,
она успокилась, и в сутолоке я ее потерял. Ага, а сегодня утром она наш-
ла меня и таким образом отблагодарила за вчерашний подвиг. Впрочем,  от-
куда она узнала, что я русский ? А, плевать, какая разница, я сижу здесь
с умным видом, якобы поглощен вступительным словом,  а  сам  наслаждаюсь
предвкушением двухнедельной плодотворной, как будет написано  у  меня  в
отчете, работы. Я намеренно не  слежу  за  английской  речью  оливкового
француза, я растягиваю неповторимое блаженство первых  часов  пребывания
на острове. А интересно, откуда она? Судя по нежной, нетронутой  загаром
коже, откуда-то с Севера Европы. Шведка? Возможно, но уж во всяком  слу-
чае не полька. К моему счастью, я представляю не только Советский  Союз,
но и весь соцлагерь. О, свободный раб тюрьмы народов, покажи  миру  наши
достижения, напутствовали меня в трех партийных  комиссиях  мои  строгие
комиссары, и держи ухо востро, и с женщинами в одном купе не ездий, и  в
номере о государственных секретах ни-ни. На все согласен, но, господи ты
мой, какая же Франция без женщин? Да при всех наших  грядущих  переменах
бог его знает, когда еще... да какой же во мне после этого будет дух ес-
тествоиспытателя?! Ведь целых две недели, ведь это  целая  жизнь,  может
быть, тем более на такой благодатной почве.
   Я разворачиваю толстую с атласными листами тетрадь, выданную оргкоми-
тетом, и вывожу прекрасным тонким фломастером ее загадочный профиль. Нос
чуть великоват, но огромные агатовые печальные глаза пленяют мое вообра-
жение. Вдруг вся аудитория, все восемьдесят человек, аплодируя,  повора-
чиаются в мою сторону, и я едва упеваю захлопнуть ее изображение. До ме-
ня доносятся " Горбачев и перестройка", и я сконфуженно улыбаюсь,  впро-
чем, немного даже ехидно. Эти, в основном молодые лица, глядят на меня с
интересом, а некоторые, наслышанные о лагерях  и  репрессиях,  даже  со-
чувственно. Ну, уж это слишком. Оказаться в  центре  внимания  вовсе  не
входило в мои планы, ведь я тоже человек, а внутри у меня шевелится при-
ватная душа. Они как будто слышат мой призыв и снова впиваются в доклад-
чика, и мы вместе, на равных, домучиваем заседание до обеда.
   Обедаем на открытом воздухе за длинными, как на свадьбах, деревянными
столами. Кто-то поднимает тост, наливая  из  огромного  бурдюка  кислого
красного вина, и начинается свадебный пир. Впрочем,  довольно  скованно.
Еще не перезнакомились, еще не нашли общих тем, а в моей окрестности во-
царяется настоящее библиотечное затишье. Я чувствую, что капиталистичес-
кий мир несколько смущен моим утопическим сознанием, и мне,  взращенному
на трех источниках и составных частях, до чертиков хочется крикнуть зна-
менитое шукшинское: да кто же тут женится, дорогие господа-товарищи? Но,
увы, они не знают Шукшина, а я не настолько знаком  с  английским.  И  я
продолжаю, как и все, мрачно урчать над увесистым ломтем говядины. Впро-
чем, потихоньку народ таки раскрепощается. Кто-то уже на том конце похо-
хатывает, кто-то просит чего-то недостающего  ему  подать,  а  двое  ма-
леньких деток, прибывших сюда с высоконаучными  родителями,  подошли  ко
мне и опасливо тычут розовыми пальчиками, повторяя: русо, русо.  Я  бла-
госклонно улыбаюсь, мол, ничего особенного, и разрешаю им еще и  дернуть
меня за усы. Это производит настоящий фурор, в основном  в  родительской
массе. Хлопая в ладоши, родители все-таки извиняются ,  мол,  детишки  в
первый раз видят живого русского. Вскоре дети теряют ко мне всякий инте-
рес и, не дождавшись взрослых, убегают за сладостями. Я же,  насытившись
впрок, неизвестно, будут ли еще кормить до завтрашнего утра, начинаю ис-
кать девушку с агатовыми глазами и тут же, с огорчением, обнаруживаю  ее
за соседним столом, мило беседующей с каким-то нахальным типом. Я  поче-
му-то назначаю его американцем и  приготавливаюсь  переделать  свадебное
торжество в поминки неначавшегося чувства. Но она замечает  мой  взгляд,
поворачивает ко мне бездонные печальные глаза и долго смотрит, не реаги-
руя на заносчивый спич американца. Быть может, это все мне только  пока-
залось, и вскоре она исчезает за чьей-то широкой спиной.
   Следующая половина рабочего дня проходит в скучном  лекционном  зале,
но заканчивается интересным объявлением для участников, получивших гран-
ты. Эти счастливчики, к коим принадлежу и я, могут получить деньги  сра-
зу, сейчас же, в офисе отеля. Естественно, я никак  не  могу  пропустить
такое важное мероприятие и попадаю в оживленную очередь, в основном сос-
тоящую из молодых людей с небелым цветом кожи. Передо мной индийцы и ла-
тиноамериканцы, или испанцы. Чуть поближе к "кассе" мелькает ее  светлая
головка. Очередь навевает ностальгические воспоминания, и я  отдаюсь  им
на растерзание. Впрочем, вскоре дело доходит и до меня,  и  здесь  между
мной и француженкой возникает непреодолимый языковой барьер. Ее  бухгал-
терские термины наводят на меня скуку - упираемся  в  какое-то  мелочное
труднопроизносимое понятие. Я растерянно пожимаю  плечами,  не  понимая,
чего же от меня хотят, а она беспомощно оглядывается по сторонам.  Нако-
нец появляется моя незнакомка, выслушивает на двух языках суть  проблемы
и ломанно спрашивает, где, мол, я собираюсь платить налоги, здесь или  в
Союзе? Я патриотически трясу головой -  на  родине,  на  родине,  обвожу
изящный пальчик размашистой росписью и получаю огромную по моим  масшта-
бам сумму: полторы тысячи французских франков. Я небрежно пытаюсь сунуть
в карман годовой заработок кандидата наук, но моя помощница останавлива-
ет мою руку и просит все-таки пересчитать деньги. Я при всем честном на-
роде пересчитываю валюту и выхожу вместе с переводчицей из офиса. Насту-
пает неловкая пауза, как будто бы нам нужно разойтись, но мы не хотим, и
она, чуть иронично поглядывая на деньги, говорит:
   - Ю ар рич нау, - добавляя на ломаном русском: - Вы спите в тенде и не
платить за отель?
   - Да, - смущенно отвечаю я и предлагаю познакомится.
   Она произносит странно-звучащее имя,  напоминающее  ветхозаветное,  -
Руфь.
   - Сериожа, - говорит она, - Ви брейв мужчина, вы не боись корсик сепа-
ратист!
   Ну, как не боись? Наплывает вчерашнее долгое неуютное засыпание в па-
латке, в неизвестном диковатом месте, на фоне ужасающих правдивостью ре-
портажей наших спецкоров о борьбе корсиканских сепаратистов  за  свободу
родины. Как раз перед нашим приездом, в городке, что чуть повыше  в  го-
рах, прогремели два мощных взрыва с многочисленными жертвами. К тому  же
еще по дороге из Аячо нам попадались развешанные тут и  там  фотографии,
исчезнувших на острове, туристов. Какой еще к чертовой матери свободы  и
независимости нужно этим корсиканцам, и от чего, от Франции?! Что же это
за свобода такая, зачем? Вот, например, здесь, в полуметре от  ее  упру-
гой, дышащей девичьей свежестью фигуры... О, я бы с удовольствием отдал-
ся в рабство ее иноземному очарованию.
   Я отнекиваюсь от ее благосклонных слов и наконец читаю на  визитке  -
Англия. Ах, ну как же, естестсвенно, вот откуда это  колониальное  обоя-
ние. Мне хочется выпрямиться, чтобы стать повыше нее.
   - Мы, инглиш фриендс, пойдем ужинать в город. Ви присоединись к нам?
   - Конечно, - соглашаюсь и вспоминаю про колбасу в  палатке.  Ее  нужно
срочно спасать в каком-нибудь холодильнике, иначе придется  каждый  день
присоединятся к ее английским друзьям, а это мне далеко не по карману.
   Она прощается и исчезает.
   Я бреду в палатку, размышляю о произношении. Разве можно надеяться на
что-то серьезное при таком акценте, ее русском и  моем  английском,  тем
более, у них там, судя по всему, такая теплая  английская  компания?  Но
вскоре забываю об этом и начинаю распихивать  припасы  по  холодильнику,
потом сижу у палатки и курю, потом снова вспоминаю об ужине и иду к оте-
лю.
   Суматошно перезнакомившись со всеми Питерами, Самуэлями и Джонами, мы
взбираемся по крутому склону на автомобильную дорогу  и  минут  тридцать
бредем в город. К вечеру жара спадает. Обходим  все  ресторанчики,  тща-
тельно изучив цены, усаживаемся наконец в итальянской пиццерии, едим  и,
оставляя по двадцать пять  франков,  возвращаемся  в  кромешной  темноте
вниз. На узком горном серпантине, ослепляемые мотоциклистами, мы вытяги-
ваемся гуськом и затихаем. Такая темная ночь, такие крупные звезды и та-
кая большая компания. Мне грустно.
   Я прощаюсь оптом с ними у отеля, одиноко плетусь в свою берлогу. Пло-
хо спится внуку Раскольникова на родине Наполеона. Он ворочается,  подг-
ребая под себя узкий поролоновый матрасик, едва  спасающий  от  неровной
каменистой почвы. К утру она остывает - его бьет озноб. Он  просыпается,
закуривает сигарету. Высунувшись наполовину из палатки, находит Полярную
звезду и долго  смотрит  в  северо-восточном  направлении.  Его  ужасают
предстоящие тринадцать дней скучных полупонятных разговоров, и он прини-
мает твердое решение разрушить их неотвратимость.
   Утром выясняется, что иностранцы тоже люди, правда, замороченные  тя-
желым наемным трудом. На доске  объявлений  вывешено  новое  расписание,
сдвигающее начала заседаний на послеобеденное время, а все волшебные ут-
ренние часы отдаются пляжу. Меня опять приглашают в их теплую  компанию,
и я , благодарный за приглашение, бегу в палатку, опаздываю,  и  наконец
появляюсь на пляже в надежде увидеть ее в более обнаженном виде. Тут  же
во мне восстает моя извращенная мораль. Ведь я принципиальный  противник
нудизма, и многочисленные, разбросанные на песку обнаженные бюсты  будят
во мне самые противоречивые чувства. Ох нет, слишком я падок до женского
тела, чтобы приветствовать полное его обнажение при всем честном народе.
Как женщину можно лишать главного ее очарования  -  таинственности!?  Да
они все тут просто пуритане. Мысль о том, что и она окажется в чем  мать
родила, заставляет меня остановиться, и я растягиваю худое  мучное  тело
поперек набегающей лазурной волны. Господи, как же я давно не был на мо-
ре, как хорошо, как хорошо, впрочем, уже минут через двадцать я, совере-
шенно зажаренный, окунаюсь в прозрачную воду и быстро убираюсь восвояси.

   Вечером мы встречаемся у свадебных столов и дружно решаем  больше  не
ужинать в городе, а перебиваться самодельным харчем под открытым  небом.
Как выясняется, мелкие запасы всякого продукта обнаруживаются не  только
у меня. Мы выволакиваем все это на свет божий. Попозже к нам присоединя-
ются еще пяток сбегавших в магазин коллег, и легкий наш ужин переходит в
долгую, до самой ночи, беседу. Руфь сидит напротив и изредка угощает ме-
ня крытым белой плесенью горьковатым сыром взамен наших золотистых шпро-
тиков. Я довольно быстро схожусь с испанцами, благо их английский  прост
и доходчив, и мы уже по-дружески подумываем, не распить  ли  нам  какого
более крепкого напитку. Англичане  держатся  обособленно,  молчаливо,  с
достоинством поедая тут же нарезанные сэндвичи. Тот американец таки ока-
зался американцем по имени Тони, ведет  себя  намного  раскованнее,  но,
впрочем, тоже с ужасным чувством  собственного  достоинства.  Я  держусь
просто, доверчиво и открыто, и предлагаю всякому  что-нибудь  из  нашего
московского дефицита. Все одобрительно пробуют, а Тони отказывается, за-
являя, что он предпочитает советскому местный продукт,  и  со  скрежетом
открывает купленную в городе баночку лосося, достает оттуда розовые лом-
тики и демонстративно причмокивает. Я немного сконфужен, и Руфь приобод-
ряет меня легким поворотом плеча, мол, что тут попишешь. Я, впрочем,  не
отчаиваюсь, а продолжаю наслаждаться средиземноморским закатом, пробива-
ющимся сквозь ее мягкие льняные волосы. С вечерним свежим ветерком нака-
тывает романтическое настроение.  Снова  наплывает  парижское  кино.  Но
вдруг замечаю на лососевой банке надпись на чистом  английском  языке  -
сделано в СССР. Тони смачно причмокивает, а я боюсь,  вдруг  он  заметит
эту надпись и окажется в неудобном положении. Эта мысль до того меня пу-
гает, что я привлекаю к себе внимание,  фальшиво  напевая  "Подмосковные
вечера", и испанцы тут же подхватывают наш незатейливый мотив. Мне  ста-
новится скучно, и вскоре мы расходимся.
   Следующие два дня проходят без всяких неожиданностей. Руфь по-прежне-
му окружена англосаксами, и мы никак  не  можем  встретиться  на  пляже.
Правда, однажды она промелькнула между оливковыми деревьями  в  закрытом
вишневом купальнике, и меня обжигает горячая волна сожаления. Она  весе-
ла, она смеется каким-то скорым английским шуткам.
   Вечером за ужином я не выдерживаю и объявляю пари. Стол удивленно за-
тихает, ожидая, например, что я достану револьвер и предложу  сыграть  в
русскую рулетку. Но я поступаю проще, я ставлю  бутылку  добротного  ар-
мянского коньяка тому, кто решит первым математическую задачу  из  моего
абитуриентского прошлого. Это мировое скопище мозгляков из почтенных на-
учных центров бросается в бой, в особенности английские Кэмбридж и  Окс-
форд, а вслед и Массачусетский технологический в лице Тони. Все погружа-
ются в простую с первого взгляда проблему. Я-то знаю, чем это  все  кон-
чится. Выползаю из-за стола, прячу экономный скарб в холодильник и  раз-
валиваюсь в том самом шезлонге,  шепча  про  себя  волшебное  "думан-ду-
ман..."
   Не успеваю докурить первую сигарету, как  появляется  Руфь  с  непра-
вильным решением. Я объясняю, в чем ошибка, и опять остаюсь в одиночест-
ве. Теперь надолго. Через часик Руфь появляется снова, и мы идем к  дос-
ке, на которой тоненькая рука выводит  более  сложный  вариант  решения,
впрочем, тоже неправильный. Она удивленно смотрит на меня  своими  прек-
расными глазами, наверно, осознавая, что я не такая  простая  штучка.  К
нам изредко подбегают с победным видом наши высоколобые друзья. Она сама
развеивает их радужные надежды получить тут же коньяк. Мы наконец  оста-
емся в одиночестве, и она - о, нетерпеливая уязвленная молодость! - про-
сит показать решение.  Она  поражена  его  простотой  и  изяществом,  но
все-таки слегка расстроена. Я ее успокаиваю, как могу,  мол,  задачка-то
на самом деле непростая, мол, и обстановка неподходящая, и замолкаю.
   - Тут вас все обсуждают, - шепчет она.
   Поскольку такое редкое явление на закрытом  западном  воркшопе,  я  в
цетре внимания, и следят даже за тем, как я держу вилку и нож.
   Я смущен и в то же время обрадован ее взаимностью. В ответ на мой она
раскрыла свой секрет и тем самым как бы вступила со мной в  тайный  сго-
вор. Воодушевленный таким продвижением, заговорщицки шепчу:
   - Теперь у них надолго хватит других забот, - и поздно  спохватываюсь,
сообразив, что слишком забегаю вперед. Следуя моим представлениям о  хо-
лодной английской чопорности, она должна была бы вежливо улыбнуться мое-
му нахальному выпаду и молча отойти. Но она улыбнулась  тепло  и  начала
что-то выводить на доске. Возникла странная напряженная пауза.  Она  от-
вернулась к доске, и мне кажется, что наш разговор таки закончен и  надо
бы мне ретироваться, но уходить не  хочется.  Плавная  изогнутая  линия,
проведенная создателем по тыльной стороне руки вниз к бедрам, слегка по-
качивается в такт поскрипыванию мелка. В  неясном  свете  далекой  лампы
первым легким загаром чуть поблескивает нежная бархатистая кожа. Страшно
не хочется говорить о математике.
   "СЕРЕХА", читаю по детски выписанную кирилицу.
   Слегка касаясь ее ладони, беру из ее руки мел, хотя рядом на доске их
целая россыпь, дорисовываю палочку и ставлю две жирных точки.
   - Откуда ты знаешь русский?
   - Я английская шпион.
   - А я агент Кэй Джи Би, - парирую я, вспоминая напутствия уполномочен-
ного первого отдела и все три комиссии вкупе.
   - Я знать.
   - Откуда?
   - Ты хотел украсть мой чемодан в аэропорту, ти большев?
   Я не понял, но обиделся.
   - У нас коммунистов называют большев.
   - Хм, - хмыкнула моя беспартийная душа.
   - Нет, не только коммунистов, всех, кто слишком многого хочет и сразу.

   Ну уж большевик, так это точно.
   В этот момент раздается страшной силы грохот,  и  я,  грешным  делом,
вспоминаю корсиканских сепаратистов. Мы испуганно оборачиваемся.  Ввзбе-
шенный Тони, опрокидывая в сердцах  стулья,  уходит  прочь  от  дурацкой
русской задачи.
   - Он хороший, но крези, - говорит Руфь. Мы незлобно смеемся. Потом за-
молкаем, и она, прикасаясь к моей ладони, берет мелок, хотя  тоже  видит
их целую кучу на полке у доски, и выводит:
   - Туман, - и справа дописывает английский перевод.
   Я принимаю игру. Мы пишем в два столбика, обмениваясь волшебным  мел-
ком. Утро туманное, утро седое. Здесь мы запинаемся.  Она  с  удивлением
наблюдает, как я пытаюсь отыскать у себя на голове седой волосок. Но  их
еще так мало у меня. Я безапелляционно беру ее прядь и приставляю к сво-
ей, судорожно пытаясь вспомнить, как же по английски называются  волосы.
Ее щека так близка к моей, что я ничего не могу припомнить. Но она дога-
дывается, уточняя что-то насчет стариков. Мы продолжаем дальше про нивы,
ограничиваясь упрощенным вариантом поля, и снова запинаемся. Я вспоминаю
"Сороу" Ван-Гога, но мне кажется это слишком жестко, и показываю  на  ее
печальные глаза, но у нас в английском столбике получаются какие-то поля
с глазами, и мы возвращаемся к вангоговскому варианту. Со снегом никаких
проблем - он бывает и у них, к тому же ее предки по отцовской  линии  из
Швеции, и, хотя там никогда не была, и отец с ними давно не  живет,  она
понимает что и как может покрываться снегом. Она даже слегка поеживается
на вечернем прохладном ветерке, но я ничем ей не могу помочь, не  перес-
тупая правил приличия. Начало предпоследней  строки  кажется  совершенно
неопредолимым. На ум лезут нежно-ленивые обломовские мотивы,  косвенные,
далекие, русские, нехотя живущего, нехотя  любящего,  нехотя  умирающего
сознания. Наконец я сдаюсь. Мы ставим три больших вопросительных знака в
надежде вернутся к ним потом. Да когда же потом, если у  нас  всего  две
недели? И я нехотя дописываю конец первого четверостишия.  Она  нараспев
складно читает тургеневский столбец несколько раз, и мы тепло  расстаем-
ся, договорившись утром встретится на пляже.
   На утренем пляже немноголюдно, и, если бы не пяток туристов, приплыв-
ших на надувных лодках с яхт поваляться на песочке, можно было бы  поду-
мать, что весь остров занят решением моей задачи. Но тут все мои надежды
обрушиваются - из оливковых зарослей появляется Руфь в сопровождении То-
ни. Они радостно здороваются и расстилают рядышком со мной одно огромное
махровое полотенце, и усаживаются на него вдвоем. Впрочем, Тони оказыва-
ется приятным собеседником и нахваливает  задачу,  решение  которой  ему
рассказала эта английская шпионка. Я радостно улыбаюсь, а на душе  скре-
бут кошки. Конечно, красивой женщине можно простить  многие  недостатки,
но только не болтливость. Впрочем, я не подаю виду, и мы мило  беседуем.
Тони показывает на обнаженные вокруг нас бюсты и риторически спрашивает,
есть ли такие пляжи в Союзе, и тут же спрашивает у Руфи,  почему  она  в
купальнике. Первое меня трогает мало, а вот его вопрос о наряде мне лич-
но нравится, по крайней мере становится ясно, что у них не было  возмож-
ности обсудить это раньше.
   Потом Тони вскакивает и поигрывая мышцами, с  шумом  ныряет  в  море.
Руфь приглашает и меня, но я отказываюсь и, последив за уплывающими  те-
лами, сворачиваю свои пожитки и иду в душ. Я слишком изнежен социалисти-
ческим строем, чтобы купаться в воде с температурой ниже  двадцати  пяти
градусов. Я включаю воду потеплее и пытаюсь смыть все утренние  неприят-
ности.
   Следующие два дня теплая инглиш компани занята умственным трудом,  не
приносящим мне никаких тактических выгод. Мы все время  втроем.  Наконец
наступает суббота, а с ней объявленный заранее пикник  где-то  в  центре
острова. Нам подают прозрачный, будто аквариум, автобус, и здесь выясня-
ется, что один из испанцев таки нашел правильное решение, и он под апло-
дисменты прячет у себя приз. Пока я раздаю слонов, Тони занимает свобод-
ное с англичанкой место, и я в течении двух часов мрачно предаюсь турис-
тическому восторгу. Настроение неуклонно стремится упасть в одну из мно-
гочисленных живописных пропастей, чему я, честно говоря, мало  сопротив-
ляюсь. На пикнике я мрачен и холоден. Меня не радуют ни дикие  полосатые
кабанчики, снующие по национальному парку, ни хрустальные  водопады,  ни
даже сочные, дышащие жаром костра и пряностей корсиканские шашлыки.
   Вокруг все веселятся. Особенно Тони - он на подъеме. Он  рассказывает
смешные анекдоты, он душа компании. Замечая мое унылое  лицо,  заявляет,
что, сколько не читал русских авторов, никогда их  не  понимал.  На  это
Руфь ему советует попробовать почитать на  английском,  и  вся  компания
взрывается дружным смехом, а  Тони  добродушно  бросается  пластмассовым
стаканчиком. Всем весело. Но не мне.
   Я беру пластмассовый бокал прохладного красного вина  и  удаляюсь  на
некое подобие утеса, увенчанного высохшей сосной. Одинокое, некогда  шу-
мевшее под напором неутомимого мистраля дерево. Оно еще не  умерло,  оно
поет холодно-серебристой корой, и эта музыка созвучна моему  настроению.
На севере диком стоит одиноко на горной вершине сосна, шепчу я. Мне  ка-
жется, что только одиночество не имеет в нашем мире границ.
   Но вскоре появляется Руфь. Она молча садится рядом, обхватив колени и
угадывает главную идею развернувшейся картины. Я ничего не хочу слышать,
я откидываюсь на спину и теперь вижу на фоне старого, еще тянущего  свою
песню дерева юное, дышащее неизвестной жизнью существо.  Оно  прекрасно,
оно есть она, шепчу я на английский манер. Она здесь  одна  со  мной,  а
внизу горы, а за ними море, а здесь только мы вдвоем. Я  дотягиваюсь  до
ее спины и провожу рукой сверху вниз точно посередине.  Это  могло  быть
неслыханной вольностью еще неделю, еще день, еще минуту назад, но только
не сейчас. Она, чуть повернув голову, щурясь от солнца,  улыбается  мне.
Господи ты мой, все преграды, разделявшие нас, исчезли напрочь.
   - Ты, большев, ты обиделся за то, что я сказала задачу Тони.
   Да,да,да, я большевик, радостно шепчу я про себя.
   Бывают мгновения когда истина столь прекрасна, что  не  хочется  быть
оригинальным. Но нет, мы не бросаемся тут же в объятия,  не  замираем  в
первом долгом поцелуе, мы наслаждаемся произведенными  разрушениями,  мы
парим над руинами нашей предистории, растягивая  минуту  озарения  перед
началом эпохи грядущей вседозволенности. Она  моя,  радостно  и  немного
тревожно бьется сердце. Мы обречены быть вместе, поет душа, когда мы ка-
тим обратно вниз и наш аквариум наполняется красотой и светом  и  дивной
корсиканской песней. Я начинаю любить эту землю, еще недавно такую чужую
и непонятную, а теперь такую живую и близкую, как эта  узенькая  ладонь,
лежащая на ее бедре.
   Ах, эта сладкая красивая жизнь. Мы не расстаемся ни на  одну  минуту,
хотя бы и в воображении. На следующее утро  после  первой  теплой  ночи,
прямо в палатке, я увенчан сломанной поблизости оливковой ветвью и  тор-
жественно произведен в сэры. Теперь все дни наши. И  долгие  путешествия
на гору, и прогулки по городу, и многозначительные взгляды под  монотон-
ный голос лектора. Мы все принимаем с радостью и покорностью, осеняя на-
шим счастьем. О, нет, наша неделя не сплошной романтический сон. Мы даже
иногда ссоримся, например, из-за раннего, под  утро,  ее  возвращения  в
отель, мол, ей нужно незаметно, пока спят друзья англичане, которые  тут
же разнесут про ее связь с русским большевиком, или поругиваемся  в  по-
лусне из-за неподеленной узкой поролоновой подстилки и она с укором  по-
казывает мне розовые рубцы от жесткой корсиканской почвы. Или когда  она
пытается расплатиться в кафе отдельно и все-таки уступает, называя  меня
большевиком. Но наши размолвки так мимолетны, и мы над  ними  смеемся  и
предаемся друг другу. Ах как быстро тает  наша  счастливая  неделя,  как
медленно мы это понимаем, не обращая внимания  на  горьковатый  привкус,
чуть соленый, словно поцелуй между морем и  душем.  И  только  настоящая
русская печаль все больше и больше проступает на ее лице.
   Внезапно, неотвратимо, жестоко накатывает наш последний день  и  пос-
ледний ужин под открытым небом. Все уже собрались,  столы  накрыты.  Она
появляется у свадебного стола в воздушном белом платье,  с  рапущенными,
неожиданными, как снег, выпавший в августе на золотистые плечи, волосами
и в гробовом молчании садится рядом со мной. С одной  из  яхт  доносится
медленное танго. Господи ты мой, бедные, непутевые три партийные  комис-
сии, прощайте любезно эту непоследовательность жизни, ведь я держался до
последнего дня. Но тут мне становится так больно и горько, и мы, не  за-
мечая удивленных взоров, обнимаем друг друга и кружимся, покачивая  весь
остров - с обрывом, с горами и морем, с корсиканскими  сепаратистами,  и
еще надеемся обмануть судьбу.
   Утром мы улетаем в Париж, где ненадолго расстаемся: она меняет билет,
откладывая день отлета, а я иду пред светлы  очи  советника  нашего  по-
сольства, дабы засвидетельствовать свою  целостность  и  невредимость  и
взять ключи от полупустого дома на Рю де Камп, где обязан  провети  пос-
леднюю парижскую ночь. Я бросаю вещи, обмениваюсь приветствиями с  прив-
ратником, явно офицером каких-нибудь органов, клянусь ему  всеми  нашими
ценностями вернуться до полуночи и, не  замечая  города,  бегу  к  месту
встречи.
   Конечно, я появляюсь раньше и вижу пустующий парапет  на  пересечении
моста Йены и берега Эйфелевой башни. Я пристраиваюсь локтями  на  теплом
белом камне и гляжу в мутно-зеленое течение, а вижу  печальные  агатовые
глаза. Нет и следа моей праздничной картины, пленка выгорела, краски по-
жухли. Вдруг она больше не появится, вдруг мы все  перепутали,  доверив-
шись найденому взаимопониманию? Но ведь мы прожили с ней целую жизнь,  а
теперь я один. Какое грустное место - Париж. Но, черт побери, зачем тог-
да здесь поставлена эта гигантская металлическая конструкция, зачем  та-
кие архитектурные излишества, если мы не найдем друг друга?
   Потом замечаю на мосту далекое светлое пятнышко и вижу, как она торо-
пится на встречу со мной. Да, она, как и я, просто бежит и лишь на сере-
дине моста замечает мою сутулую фигуру, притормаживает, будто стесняется
своего откровенного порыва. Впрочем, я делаю вид, что рассматриваю  гор-
шочные розы на пришпиленной к берегу барже, и поворачиваюсь, только ког-
да она касается моего плеча. Мы молча, обнявшись, стоим,  и  я  чувствую
телом, как она истосковалась за эти два часа.
   - Ты стал совсем седой, - говорит она, спутывая наши волосы.
   - Да, прошло много времени.
   Не разлепляясь,мы идем вдоль берега Сены  к  нашей  разлуке.  Сколько
можно обманывать судьбу, ведь я не могу сдать свой билет, я даже не могу
быть с ней эту последнюю ночь и даже не могу позволить ей проводить меня
завтра. Наша жизнь прожита, и нас уже не обрадует Париж. Нас  не  спасет
ни Пантенон, ни мост Искусств, ни Лувр. Мы не видим  Парижа,  мы  заняты
поиском, мы ищем место нашей вечной разлуки. Мы пытаемся  то  здесь,  то
там разъять наши объятия и не в силах ни на чем  остановиться.  Где  эта
улица? Где этот перекресток, куда мы через много лет вернемся уже пооди-
ночке? Мы знаем это наверняка и потому так придирчиво выбираем  его.  То
нам кажется, что это старенькое кафе рядом с Сите, то лестница под Сакре
Кер, окутанная сумраком июльского вечера, или  решетка  полуночного  Тю-
ильри, откуда нас выпроваживает, скрипя замками, полицейский. Все не то,
за всем следует продолжение и остается капелька надежды. А ведь  мы  уже
давно обречены, мы приговорены, и только дело за тем, как оно будет  на-
зываться.
   Шатильи. Через несколько минут придет последний поезд метро. Мы сидим
на скамейке на пересечении наших линий и  просто  молчим,  не  отрываясь
друг от друга. Я безумно опоздал к назначеному привратником  времени,  и
это грозит мне замечанием к загранкомандировке, и я могу на долгие  годы
сделаться невыездным. А куда же мне выезжать, раз кончается наша  жизнь?
Куда еще спешить, ведь мы нашли это проклятое место. Что ждет меня по ту
сторону? родной московский воздух? родные лица трех партийных  комиссий?
Меня вызовет уполномоченный первого отдела и попросит написать поподроб-
нее об иностранных коллегах, а я пообещаю и ничего не напишу, и  на  три
года останусь невыездным. Но это будет потом, а сейчас  только  Шатильи,
огромный пустой холл, шорох эскалаторов и грустные глаза. Она не понима-
ет, почему в эту последнюю ночь мы не вместе, почему завтра,  еще  целую
половину дня до моего отлета, мы будем порознь в одном городе. А я ниче-
го не могу объяснить. Я тыкаюсь носом в ее щеку, виновато прикасаюсь ру-
кой и рабской, собачей походкой ухожу от нее навсегда.

   Изобретателю зеленой коробочки

   "Нельзя ли создать ментальный лазер смерти,
   выполненный в виде небольшого рассказа?"
   В.Пелевин, рассказ "Зеленая Коробочка".

   Ну что же ты расстроился, милый мой изобретатель? Отчего так испугал-
ся? Не дрожи, подвигайся поближе: мы тебе все  объясним.  Не  бойся,  не
гляди так часто внутрь, ведь там не хищное царство дикой природы, но жи-
вая душа. Не пугайся словосочетаний, у них ни организма,  ни  потребнос-
тей, они - суть наше воображенное и никому больно не сделают, пока вслух
их не прочтешь. Ты замри на секундочку, не спеши по клавишам  стукотать,
лучше прочитай вот это.
   Мы теперь по ночам просыпаемся, и шепчем в окружающее  темное  прост-
ранство, и пугаемся этих звуков. Знаешь ли, как  одиноко  бывает,  когда
окажешься с твоей коробочкой в неурочном настроении, и кажется не то что
жить незачем, а и как - непонятно. Воздух, как одеяло,  тянешь  на  себя
легкими, а он проходит сквозь душу и кислороду не оставляет. И думаешь -
отчего ни одной щелки, ни одной зазубренки в  твоей  коробочке  зеленой?
Отчего, милый мой  изобретатель,  инженер-наш-конструктор,  принц  госу-
дарственного плана, отчего в твоем параллелепипеде не за что ухватиться,
чтобы дальше не умирать? Ни узелка, ни петельки. Неужто ты все это  выс-
коблил специально - чтобы оно ненастоящим вышло и блестело, как  сделан-
ное? Ведь тут как раз симметрией попахивает или, говоря русским  языком,
- кладбищем. Ну чего ты сам-то этих безногих героев перепугался? Что  же
ты убиваешься за них, ведь ноги  не  душа,  ее-то  не  ампутируешь  ради
страшного человека. Да и человека страшного больше нет. Он  теперь  ушел
навсегда, и назад дорогу ему никто не покажет. Не бойся больше замкнуто-
го пространства, как в той детской игрушке с нашим первым космонавтом  -
без окон без дверей полна горница естествоиспытателей. Не было этого  на
самом деле. Просто мама ушла на работу и забыла  тебя  разбудить,  а  ты
один в комнате проснулся и зря испугался - ведь дверь  она  на  ключ  от
дурного сглазу закрыла, а не для твоего будущего романа. Она придет ско-
ро, все настежь откроет, все ветра и теплые объемы к  тебе  вернутся,  и
будешь, уткнувшись в мягкие груди, хитро вокруг поглядывать. Давай, под-
вигайся, бери в руки лобзик, тот самый из кружка "Умелые руки", мимо ко-
торого ты в детстве прошел. Мы теперь этим лобзиком  вырежем  такие  ма-
ленькие дверцы для последней надежды. Ведь ежели человек в зеленой коро-
бочке по ошибке живым схоронился, ну как Николай Васильевич, он может от
необратимости расстроиться. А так дверка будет какая-никакая. Давай бери
с другой стороны, помогай:
   - Вжик.
   - Вжик.
   - Вжик.
   - Вжик...
   Молодец, да не толкай не гни, не спеши... Сделаем проход в счастливое
пространство, чтобы зря бумага под печатным словом не желтела.
   Тише, тише, не мешайте. Мы прислушиваться будем к настоящему корявому
слову, вишь, оно так просто не прилипнет, как Блендамед или Омонра,  оно
ведь живое - и напоит, и накормит, и еще однажды пробудит в твоем сердце
печальную фантазию. Не скромничай, не отчаивайся, полюбишь и  ты  встре-
ченную в восьмидесятые годы. Ну, а пока полезай со мной внутрь, посидим,
покумекаем, про пыльные тропы погутарим. Я ведь и сам этим болею и люблю
это. Ты не думай, будто оно уже прошло, и  остались  одни  кастаньеда  с
бхагавадгитой. Мы ее так решим: козью ногу свернем, на завалинку под ут-
реннее солнышко, или с удочкой до первой жары, пока  роса  не  испарится
под лучами Венеры. Извини за туман - ну да ты понимаешь, раз про зеленую
коробочку написал. А что спина в луноходе затекает, так это точно. И  не
плачь, не стесняйся нашего прошлого. Плюнь на это, напечатал и ладно,  а
как-нибудь дойдут руки - объяснение напишешь, чтобы самому не так скучно
было в последнее время будущего бояться. А не дай Бог,  сжечь  еще  чего
надумаешь, какую часть вторую, или так - продолжение, то спичек  зря  не
трать - тот костер никого не согреет. Да и правда, если  озябнешь  среди
красот, к нам приходи, мы всегда за тебя заступимся перед законом сохра-
нения.
   Ну вот и все пока. Чего сказать напоследок? Пиши дальше вглубь, а  мы
тоже из обретем какое-нибудь смертельное орудие жизни.