Хлумов В.
  Пьесы

  ДЕТИ ЗВЕЗД
  НОЧНОЙ ДОЗОР
  СТАРАЯ ПЕСНЯ
  Мезозойская История

  Хлумов В.
  Повести

  Старая дева Мария
  Театр одного зрителя
  Восьмое дело Максимова

  Хлумов В.
  ДЕТИ ЗВЕЗД

   Действующие лица

   Николай Константинович Богданов - инженер, около пятидесяти лет.
   Елена Разгледяева - молодая красивая женщина.
   Анатолий Ермолаев - молодой ученый.
   Доктор - друг Богданова, доктор.
   Гоголь-Моголь - друг Богданова, машинист метрополитена.
   Марк Васильевич Разгледяев - муж Елены, философ.
   Михаил Федорович Мозговой - сотрудник профессора Суровягина.
   Виталий Витальевич Калябин -  нестареющий  кандидат  наук,  сотрудник
профессора Суровягина.
   Катерина Ивановна - вахтер, в прошлом боевая медсестра  отечественной
войны.
   Лейтенант Чернопятов - следователь милиции.
   Мужчина с воздушным шариком.
   Прохожие с детскими колясками.

Картина первая
   Одна тысяча девятьсот шестьдесят шестой год. Март. Научный институт,
занимающийся космическими проблемами. Отдел профессора Суровягина.  Вок-
руг терпимый творческий беспорядок. Столы, стулья, в  окнах  заснеженные
кусты сирени. На стене большая  фотография  планеты  Сатурн.  В  комнате
двое: Ермолаев и Калябин, работают, наклонившись над своими столами. Ка-
лябин чертит тушью график. Входит Михаил Федорович Мозговой.
   Мозговой ( подходит к своему столу, берет большой  охристый  конверт,
зачем-то  обнюхивает  его,  вздыхает).  Творчество  масс  -  графомания.
(Брезгливо вынимает из конверта рукопись, громко, с  наигранным  пафосом
читает). Эн эс Богданов. Гм. К единой теории физических полей.  (Коллеги
не реагируют.) Коллеги, гляньте, интересная штучка.
   Коллеги не обращают внимания и продолжают работать. Мозговому  ничего
не остается, как читать самому. Но уже после первой страницы лицо Мозго-
вого озаряется радостью.
   Мозговой (сочувственно обращаетя к Калябину). Виталий Витальевич, тут
и конкретно для вас есть кое-что.(Зачитывает место из рукописи) "На  ос-
новании построенной универсальной теории  предсказывается  существование
десятого спутника Сатурна."
   Анатолий (не выдерживает и проявляет любопытство, встает, подходит  к
Мозговому). Ну, что тут у вас?  (Читает.)  Виталий  Витальевич,  а  ведь
действительно здесь по вашей части.
   Калябин. Ну, Толя, от вас я не ожидал. (Говорит с таким видом,  будто
в комнате нет никого, кроме них с Анатолием.) Ладно, этот  хмырь  Мозго-
вой, он только и норовит на кого-нибудь сбросить свою работу.  Но  вы-то
чего? Эх, Толя,  я  вас  считал  интеллигентным  человеком  (закончил  с
грустью).
   Мозговой. Да-с, десятый спутник! Подкоп под теорию Суровягина-Калябя-
на, под знаменитую теорию двух девяток. Только почему П.С.  спустил  это
мне, а, Виталий Витальевич? Не означает ли сей жест желание нашего доро-
гого профессора сменить лошадку? А что? Будет теория Суровягина-Мозгово-
го. Неплохо звучит?!
   Калябин синеет от злости.
   Мозговой. Ну-ну, не волнуйтесь, дорогой коллега. Я не такой  человек,
чтоб отбирать кусок у ближнего, я не гад какой-нибудь.
   Калябин (подходит, колеблясь). Я полистаю. (Протягивает руку к  руко-
писи.)
   Мозговой (поиграв, отдает рукопись). На здоровье.
   Калябин, не отрывая глаз от рукописи,  возвращается  на  свое  место.
Мозговой, проводив его взглядом, подходит к окну. Задумчиво ковыряется в
стекле. Тем временем Калябин с озабоченным видом выходит. Через  некото-
рое время Мозговой поворачивается.
   Мозговой (к Анатолию). А где Калябин?
   Анатолий. Наверно, пошел к профессору посоветоваться.
   Мозговой. Да-да, конечно, дело серьезное.(Подмигнул Анатолию, и разом
переменившись, многозначительно добавил.) Очень  серьезное.  (Пауза.)  А
вы, Толя, не заметили - рукопись пахла сиренью?
   Анатолий с недоумением смотрит на Мозгового.
   Мозговой. Да, именно сиренью. Я вам открою секрет - наш профессор си-
рени не переносит. Поэтому в мае-июне он всегда старается в командировку
куда-нибудь подальше. (Мечтательно.) Эх, май, июнь! Это наша  весна.  Ну
ладно, не будем отвлекаться. Ситуация очень серьезная. Надвигается  юби-
лей Петра Семеновича, не за горами выборы в академию,  и  вдруг  -  этот
изобретатель. Тут все может быть испорчено. Так бывает, Толя: все  вроде
нормально, все катится как по накатанной дорожке, и вдруг маленькое пре-
пятствие, щепка на дороге, и пошло все под откос со свистом.
   Анатолий (в недоумении). Не понимаю.
   Мозговой. Как же вы не понимаете. Ведь  вся  теория  нашего  дорогого
профессора основана на том общеизвестном факте,  что  у  Сатурна  девять
спутников, улавливаете, не восемь, не десять, а именно девять! А тут по-
является народный умелец и предсказывает десятый.
   Анатолий. Господи, да это ж все не серьезно - графомания.
   Мозговой. Э-э-э, зря вы так легкомысленно. Я вам случай один  расска-
жу. Было это несколько лет назад. Тоже появилась рукопись,  сначала  она
ходила по институтам, ее, естественно, шпыняли туда-сюда, в конце концов
изобретателю это надоело и он подался в высшие инстанции, прямо в прези-
диум Академии наук. Ну, люди там серьезные, занятые, не выдержали  да  и
послали его ко всем чертям, в письменной форме, конечно,  интеллигентно.
Вроде все и утихло. Прошло некоторое время, появляется в президиуме  че-
ловек и спрашивает на вахте, где, мол, такой-то секретарь академии  при-
нимает. У него, естественно, спросили, вы, мол, по личному  вопросу  или
по служебному? Тот отвечает - по личному. Как раз в этот день по  личным
вопросам и принимал секретарь. Посмотрели на него, вроде  выглядит  нор-
мально, в руке скрипку держит, ну и пропустили. Посетитель очередь  спо-
койно выстоял, зашел в кабинет и спрашивает: вы, мол,  такой-то,  письмо
подписывали? Академик-секретарь (кстати, смешно как звучит, будто  птица
секретарь), да, вот, значит, эта птица, ничего не подозревая, и  призна-
ется, что мол, да - я подписывал, и приглашает гостя садиться.  А  гость
не  садится,  кладет  на  стол  ящик,  открывает  его,  достает   оттуда
двухстволку и, не обращая никакого внимания на возражения  секретаря,  в
него из двух стволов и пуляет. Заряд кабаний и, конечно,  насмерть.  Вот
какой поворотец, Толя. Вот какие люди нервные пошли.
   Анатолий. Неужели убил?
   Мозговой. Натурально. С тех пор специальное распоряжение вышло - всех
графоманов на психучет ставить. (Подмигивает Анатолию, и уже многозначи-
тельно.) Дело очень серьезное, очень, не дай бог, если что!

Картина вторая
   Прошло несколько дней. Проходная института. У входа за столиком кема-
рит вахтер, Катерина Ивановна. Позади бюсты знаменитых  русских  ученых.
На проходной появляется инженер Богданов. У него небритое лицо,  лихора-
дочные глаза.
   Богданов (пытается пройти, но Катерина Ивановна преграждает путь).  Я
к профессору Суровягину.
   Катерина Ивановна. Петра Семеновича нет в институте, но я могу позво-
нить в отдел, может, кто-нибудь из сотрудников спустится на вахту.
   Богданов. Черт побери, что за порядки!? Я пришел по очень важному де-
лу. Да, да, по очень важному, именно для профессора. Сообщите профессору
сейчас же или я сам... (пытается пройти).
   Катерина Ивановна (всем своим видом показывает, что будет стоять нас-
мерть). Я вызову милицию, если не прекратите.
   Богданов. Ах, так!?
   Богданов попытался протиснуться между стойкой и  вахтершей.  Он  сжал
кулаки, и, кажется, вот-вот произойдет хулиганская сцена, но  вдруг  все
меняется. Ноги у него подкашиваются, голова запрокидывается назад, и  он
валится в объятия Катерины Ивановны. Та его ловко подхватывает и, прота-
щив буквально два шага, осторожно усаживает на стул. Она профессионально
похлопывает незнакомца по щекам, поднимает веко и определяет легкий  об-
морок.
   Катерина Ивановна. Что ж с тобой делать, болезный?
   Вахтерша дает попить Богданову воды из графина и звонит в отдел Сыро-
вягина. Вскоре появляется Анатолий.
   Ермолаев (чуть наклонившись к Богданову). Вы к профессору?
   Богданов (испуганно). Нет, нет. У вас не найдется два рубля?
   Ермолаев. Собственно... (Анатолий запнулся) у  меня,  конечно,  есть,
но...
   Богданов (встает). Вы не могли бы помочь мне, у меня, кажется, темпе-
ратура. Отвезите меня домой на такси. Деньги я верну.
   Анатолий. Но я на работе. (Богданов бледнеет и снова падает. Анатолий
подхватывает незнакомца.) Ладно, я вас отвезу. (Уводит Богданова.)

Картина третья
   Квартира Богданова. Стеллажи книг. Появляются Анатолий и Богданов.
   Анатолий. Так вы и есть Богданов?
   Богданов. Да, Николай Степанович. Проходите в комнату, я сейчас  чаек
поставлю, надеюсь, не откажетесь? Да и деньги, деньги...
   Богданов уходит, а Анатолий осматривает стеллажи.
   Богданов. Интересуетесь?
   Анатолий вздрагивает от неожиданности.
   Богданов. У меня такой беспорядок, все некогда... Вас как зовут?
   Анатолий. Толя.
   Богданов. Анатолий - а по отчеству?
   Анатолий. Можно просто Толя. Богданов. Как хотите, Анатолий. Вот  два
рубля, и давайте чай пить.
   Богданов разгребает бумаги, ставит чайник. Внезапно дверь между стел-
лажами медленно, со скрипом приоткрывается, и Толя успевает увидеть  со-
вершенно пустую комнату и на одной из стен гигантский рисунок -  изобра-
жение мальчика.
   Богданов (резко бросается к двери, закрывает,  вырастая  перед  лицом
Ермолаева). Ах, сейчас она придет. Вы уж, Анатолий, не говорите,  что  я
там в институте... в общем, что со мной плохо было. Вы скажите, что про-
фессора не было, в командировке он. Да, или нет, скажите -  заболел,  а,
черт, нет - заболел не то, пусть лучше в командировке. А  вы  специально
приехали со мной поподробнее, так сказать, обсудить... Пойдемте, пойдем-
те, будто мы разговариваем. (Проходят к столу. Богданов усаживает Анато-
лия за стол, сует ему в руки пустую чашку.) Кладите сахар, мешайте,  ме-
шайте (нервно).
   Появляется Елена.
   Елена (не обращая внимания на Анатолия, проходит к Богданову). Ты был
в институте?
   Богданов (виновато). Видишь ли...
   Елена. Вижу. Не решился, значит.
   Богданов. Да нет, Лена, я был, но профессор... профессора...  (трясет
головой и разводит руками). Да вот, познакомься  (показывает  на  Анато-
лия).
   Елена (пренебрежительно). Это профессор?
   Богданов. Нет, это не профессор, это Анатолий, познакомься.
   Елена (равнодушно). Очень приятно. Ну, так где же профессор?
   Богданов. Лена, Анатолий - научный сотрудник, ученый из интститута.
   Елена. Ах, вот как. Значит, они тебе подсунули вот этого  молокососа,
а профессор не соизволил даже выслушать.
   Богданов. Нет, вовсе не так, профессор  в  командировке.  Правда.  (С
мольбой смотрит на Анатолия.) Спроси у Анатолия.
   Анатолий. Да, в командировке.
   Елена. В командиро-овке (растягивая "о"). А может, заболел, а? (През-
рительно смотрит на Анатолия.)
   Анатолий (вращая ложкой в пустой чашке, фальшиво). В командировке,  в
местной.
   Елена (глядя на Анатолия). Ну и фрукт, где ты его  нашел?  Да  перес-
таньте вы скоблить чашку! Так, с этим говорить бесполезно.  (Поворачива-
ется к инженеру, ждет правды. Инженер молчит.)
   Анатолий (ему надоело врать). Я, пожалуй, пойду.
   Богданов. Да нет, постойте, попьем чайку. (К Анатолию.) Вы  обиделись
зря. Лена просто очень взволнована, но это  совершенно  сейчас  пройдет.
(Поворачивается к Елене, берет за руку.)  Лена,  Анатолий  действительно
научный сотрудник, да он просто-таки работает в отделе Суровягина.
   Елена. Так может быть, это он...
   Богданов (нервно). Что ты, молчи, молчи. Садись же, выпьем, ей-богу.
   Усаживает Елену напротив Анатолия, наливает чай.
   Елена (испытующе смотрит на Анатолия). Так вы прочли рукопись?
   Анатолий. Можно сказать, что нет. Я  только  прочел  насчет  десятого
спутника и больше не видал рукописи. Понимаете, это все далеко  от  моих
научных интересов. Рукописью занимается Калябин.
   Елена и Богданов многозначительно переглянулись.
   Елена. А вас все это не волнует? У вас, наверно, серьезная работа,  а
не чепуха какая-нибудь. Подумаешь, спутник, у вас,  поди,  интереснейшие
расчеты поправок к сто двадцать первому  члену?  Подумаешь,  там  кто-то
почти целую планету вычислил...
   Анатолий (краснея). Нет, десятый спутник - это  очень  интересно,  но
Калябин куда-то пропал с рукописью.
   Елена. Ага, рукопись уже пропала! Вы что, собираетесь ее  уничтожить,
сжечь? Бесполезно, я в трех экземплярах печатала. Так и передайте вашему
начальству.
   Анатолий (теряя равновесие). Никуда не пропала ваша рукопись. Извини-
те, я, пожалуй, действительно пойду. (встает).
   Елена. Держать не станем (тоже встает).
   Богданов (встает между Анатолием и Еленой). Что  же,  мне  вас  водой
разливать? Что вы, право.
   Анатолий. Я не обижаюсь. Мне действительно пора.
   Елена. Коля, не держи его, пусть идет. Пусть только рукопись найдут.
   Богданов. Ну как же так, Анатолий, мы же с вами  должны  были  многое
обсудить. Ну, побудьте хоть четверть часика.
   Елена. Ладно, обсуждайте, только без меня. Мне все это вранье  надое-
ло. Я ухожу. (Уходит, оставив в комнате тонкий запах сирени.)
   Богданов. Не обижайтесь на нее (глубоко вздыхает). Ей сейчас  трудно.
Вы садитесь, я у вас много времени не отниму. Понимаете, все так наложи-
лось - и суд, и работа, и тут еще я со своим  изобретением,  вот  она  и
нервничает. А ведь какая она удивительная, скажите же, ведь она вам пон-
равилась? (Толя смущен.) Понравилась, я знаю. Она нравится  молодым.  Но
ведь, что вы могли понять  почувствовать?  (Принюхивается.  )  Духи  си-
рень ?! Это же она с виду такая красивая и холодная, это  же,  так  ска-
зать, кожа человеческая, одежда души. Вы бы знали, до чего она умна.  Не
в смысле обычном, но по доброте своей умна... Я путаюсь, не могу сформу-
лировать, потому что я сам перед ней виноват. Ах, как виноват, от  этого
очень муторно мне. Я все время сомневаюсь теперь, что же  я  делаю,  но,
видно, такая судьба... (Последние слова говорит куда-то в пространство.)
Вы знаете, меня любить глупо и невозможно. Я неудачник,  у  меня  ничего
нет и все кувырком. Вот квартира, правда, есть, да и то  не  моя  заслу-
га... Если бы не мама... А я ведь инженер, Анатолий,  не  улыбайтесь.  Я
хороший инженер, у меня десятки авторских свидетельств. Но дело даже  не
в этом, все это в прошлом. Теперь у меня другое, теперь она для  меня  -
все. Мне бы только свою работу довести, без нее я бы не смог. Я уже дав-
но, лет двадцать задумал это, но сделать, довести - вот в чем  проблема.
Ведь отчего мы страдаем - то за одно, то за другое хватаемся, а  довести
до ума никак терпения не достает. Здесь уж нужно  от  всего  отказаться,
жить только одним и понимать только одно. Только трудно все это,  потому
что все спешат вокруг, толкаются и суетятся, и стоишь как  на  проспекте
белой вороной в час пик. Того и гляди, столкнут или наступят, потому что
никто не понимает, зачем надо останавливаться. А она понимает, она  одна
и поняла.
   Анатолий. А кто она вам?
   Богданов. Я же говорю, она все для меня.
   Анатолий. Нет, я конкретно имею в виду.
   Богданов. Да она соседка моя. Живет напротив. Вы, Анатолий, еще очень
молоды и вам кажется, что жизнь так же велика, как окружающий мир, в ко-
тором она будет развиваться. Нет, я не в тривиальном смысле  говорю.  Вы
это поймете, я знаю - потом. Жизнь коротка не потому, что мы мало живем,
а потому, что мы многое можем. Однажды вы поймете, что  в  голове  вашей
столько вызревает всего, и все это вполне реально и в принципе  воплоти-
мо, но только времени для всего нет. Это  очень  неприятно  осознать,  и
первое, что хочется - все бросить, плюнуть на все... А  Елена,  что  же,
если бы не она, может быть, так и сделал. Опять пошел бы в КБ.  Ну,  те-
перь уж нет, теперь я доведу. Лишь бы мне  одно  преодолеть  (становится
особенно печальным). Очень это важно. И сегодня в институте  все  потому
так глупо получилось, оттого, что я опять поверил... но сейчас  не  надо
об этом. Я знаю, Елена мне здесь поможет, только ей ничего не надо гово-
рить. Анатолий, я ее уже пять лет знаю. С тех пор, как они с мужем посе-
лились в нашем доме, да, пожалуй, пять лет и  будет.  Как  они  подходят
друг другу, то есть, теперь уже надо говорить - подходили.  Ей-богу,  он
красавец, высокий, вот почти как вы, Анатолий, да, только в плечах  чуть
пошире. Честно говоря, я раньше внимания на них не обращал, как-то не до
этого было. Но и то я их приметил и даже, знаете, зависть просто  взяла,
до чего люди ладно живут... (виновато улыбается). Теперь вот  разводятся
через суд. Он ни в какую не хочет, ходит  все,  уговаривает  ее,  а  она
нервничает. Кстати, вот и завтра обещал придти. Ох, плохо это  кончится,
скандал может быть. Ей сейчас нельзя нервничать. Я это знаю, так бывает,
если в тебе что-то поселилось и грызет тебя  вроде  как  нарыв.  Тут  бы
прогреть его, терапию применить, все, глядишь, и рассосется, а не то по-
теряешь контроль над собой. Ей нужно обязательно все это пережить, пере-
болеть, а не то... (Опять прерывается, кажется, воздуху набирает. Анато-
лий тоже перестает дышать.) Я знаю, это может быть смешно, и тем  более,
вы совершенно как бы ни при чем, и вы можете, конечно,  послать  меня  к
черту. Но у меня к вам одна просьба. Не отказывайтесь сразу, не подумав,
потому что это очень важно, и не для меня, за себя я бы не стал просить,
но для нее... Поверьте, не часто я так прошу, но тут уж выхода  никакого
нет. Понимаете, у них послезавтра суд, а завтра - придет уговаривать, он
очень предупредительный и обязательный, и если он сказал, что придет, то
уж, поверьте, придет. Это у него последний шанс. Он  даже  время  всегда
скажет, и точно придет. Но я боюсь, что она завтра не выдержит и что-ни-
будь сотворит. В общем, поверьте, мне больше не к кому обратиться,  зна-
комых таких нет, да знакомые здесь как раз ни к чему. Вы только побудете
там, пока они говорить будут, ну, чтобы все мирно, по-людски...
   Анатолий. Не понял, что же, вы мне предлагаете придти? Мне? Не  пони-
маю.
   Богданов. Вот я так и думал, что вы удивитесь. Но скажите, что же де-
лать? Не мне же, в самом деле, при разговоре их присутствовать. Ведь все
из-за меня. Прошу вас, согласитесь. Вы не думайте, что раз  она  с  вами
так говорила, то уж вы и не поладите. Я с ней поговорю,и она все поймет.
Вам всего-то часик побыть, и уж совершенно обязуюсь впредь вас ничем  не
беспокоить. Я вижу, вы можете все понять, вы добрый, Толя. Вот и  сейчас
терпите, потому что вы добрый... И не стесняйтесь этого.
   Анатолий (после колебаний). Хорошо, я приду. Куда и когда?
   Богданов. Завтра в шесть приходите прямо к ней. Квартира напротив.  И
поверьте, вы меня, то есть нет, не меня - ее, ее спасаете.  Да,  хоть  и
громко звучит. Всего лишь одно одолжение, я вам за него,  я,  что  хоти-
те... (оглядывается по сторонам).
   Анатолий. Нет, нет, ничего не надо. Что вы. Теперь я ухожу.
   Богданов (семенит за Анатолием, потом громко кричит вослед  уходящему
гостю). Завтра в шесть!

Картина четвертая
   Квартира Разгледяевых. Гостиная. Роскошная обстановка. Мягкая мебель,
журнальный столик. На диване сидит, подобрав под себя  ноги,  Елена.  На
ней красивый, с глубоким вырезом халат. Она  задумчиво  перебирает  оже-
рельем. Часы бьют шесть. Звонят. Елена открывает дверь - на пороге  Ана-
толий.
   Елена (удивлена). Вы! Вы пришли?! (Анатолий виновато пожимает  плеча-
ми.) Вот это фрукт! Ну, проходите же (Анатолий деревянной походкой  нап-
равляется в гостиную). Эй, постойте, может,  разденетесь  все-таки?  Ну,
какой же вы смешной! (Анатолий  возвращается,  позволяет  снять  с  себя
пальто, разувается и вовремя влезает в подставленные тапочки.)  Пойдемте
(берет за руку, усаживает в кресло).
   Анатолий (озирается по сторонам). А где...
   Елена. Мой муж? Коля все перепутал, муж мой должен придти в  семь,  а
не в шесть. Но вы-то какой? Не ожидала, честно  скажу,  не  думала,  что
придете. (Смотрит изучающе.) Ох, молодец, Анатолий, ведь  вас  Анатолием
зовут? (Анатолий кивает головой.) Боже, какая прелесть, какой экземпляр,
а стеснительный какой! Прелесть, прелесть. Нет, не думайте, я не каждому
такое говорю, не каждый ведь так сподобится. Ой, что за слова у меня ле-
зут (прижимает руку к груди). Вы ведь мне не понравились вчера. Ох,  ду-
маю, крысенок научный, такой, думаю, бумажный червячок. А вы вот  какой,
пришли совершенно незнакомому человеку помочь, будете теперь меня  охра-
нять. Нет, все-таки Коля удивительно чувствует людей. Говорит мне:  при-
дет, обязательно придет. Я даже с ним поспорила, коньяк проиграла. Фран-
цузский. Разгледяев из Парижа привез. Вам проиграла. Мы так и  договори-
лись: если придете, то я вас коньяком угощать буду. А что, и буду. (Дос-
тает из бара бутылку роскошного "Наполеона" и хрустальные рюмки. Налива-
ет, режет дольками лимон.) Ну что, за вас? Давайте выпьем.
   Чокаются, Толя варварским залпом выпивает.
   Елена. Браво, к чему эти  западные  штучки  (выпивает  залпом).  Есть
все-таки польза от Разгледяева.
   Анатолий. Разгледяев - это кто?
   Елена. Муж.
   Анатолий давится лимонной долькой.
   Елена (смеясь, стучит по спине). Ну, муж, ну что же, не пропадать  же
продукту. Коньяк отличный, душу согревает, почти как водка. Ну, что  вы,
защитник мой, молчите? Не волнуйтесь, мой муж очень интеллигентный чело-
век, все будет в лучшем виде. Драться вам не придется, может, так, слег-
ка постреляете друг дружку да и разойдетесь. Вон у меня  и  ружье  есть,
охотничье, так что не волнуйтесь.
   Анатолий. Двухстволка?
   Елена. Что? А, ружье. Да, два таких огромных жерла (складывает ладош-
ки биноклем). Ой, опять я вас пугаю. А следовало бы  честно  признаться:
ваш приход - это выдумка Коли. Он все переживает за меня, а я совершенно
спокойна, только Разгледяева видеть не хочу. Не знаю, как  я  докатилась
до такой жизни... Вы уж не уходите теперь, может быть, так лучше  будет.
Я его послушаю и даже ничего говорить не буду, и спорить не буду. Давай-
те еще коньячку, а, для храбрости?
   Анатолий. Нет, спасибо, пока не хочу.
   Елена. Ну ладно, выпьем еще. Анатолий, сколько вам лет?
   Анатолий. Двадцать четыре.
   Елена (удивлена). Да-а, так вы старше меня, а с виду просто  студент,
второкурсник. Все равно еще очень молодой. А я вот  уже  развожусь.  Но,
знаете, Анатолий, жить только начинаю сейчас, только понимать стала, что
значит - жить, и от этого себя увидела. Боже, что я была! Отвратительная
девчонка, как я могла столько лет с ним?! Я  теперь  себя  ненавижу,  но
счастлива ужасно, что все наконец кончается. Ведь я существо конкретное,
но об этом долго не знала, то есть думала, что знала. Нет, вы  не  поду-
майте, что я бездельница какая нибудь. О нет, я очень деловая женщина, я
столько уже успела добрых дел осуществить (усмехается). Боже, сколько  я
бегала, уговаривала, сколько бумаги  извела.  (Встает,  потрясая  рукой,
зверски вопит.) Даешь высокие показатели в труде и учебе! Хороша кукла?!
И это в наше просвещенное тысячелетие! Не понимаете вы меня, Анатолий.
   Анатолий. Не понимаю.
   Елена. Да, это понять трудно. А все получилось совершенно неожиданно.
Ведь в сущности у меня с Разгледяевым было все совершенно в норме. Я  не
говорю о том, что мне, глупой девчонке, сразу все досталось: по углам мы
не мыкались, как многие, деньги не считали, хотя я в институте  училась.
Не в этом дело. Не с жиру я взбесилась, все сложнее.  Просто  все  стало
терять свой блеск. То есть блеску как раз было больше чем достаточно,  и
на работе, и дома - всегда шумно, весело, я же выдумщица отчаянная, гос-
тей страшно люблю. Ах, сколько их  было  -  маститых,  заслуженных,  от-
ветственных, всегда придут - руки целуют, вокруг меня вертятся,  обхажи-
вают, намекают. В общем, чего еще  желать,  казалось  бы?  Не  жизнь,  а
сплошной хоровод, с песней, под оркестр духовой, и музыка веселая такая,
зажигательная, и все громче и громче, и казалось, вот-вот наступит  пол-
ный апофеоз, полное счастье красивой женщины. Ан нет, внутри что-то зае-
дать стало, как в пластинке, которую ставят по десять раз на дню, зашур-
шало что-то, захрипело. Но портиться все стало как-то хитро, не целиком,
не разом. Будто в хоре все поют чисто, в лад, а один сорвался и  потянул
куда-то в сторону, сначала потихоньку, еле-еле, его  и  не  слышно  было
вначале. Я даже подумала: ну, попоет себе, попоет,  да  и  утихомирится,
мало ли кто срывается, хор ведь не перекричишь. Но  нет,  он  продолжает
все громче, натужнее, и вот орет уже во все горло, хрипло так, с  надры-
вом, будто зовет за собой куда-то. Ну, думаю, кричи, кричи, меня не спу-
таешь, я видала крикунов, балагуров, бездельников. Хор не собьешь с пра-
вильной ноты, не может ведь один сотню заглушить. Нет, смог, чуток  под-
бавил и воспарил так, что на галерке все рты открыли, и я рот как дуроч-
ка открыла да так и хожу теперь с открытым ртом. Сломался стройный  хор,
не стала его я слышать, как ни старалась. И знаю даже, почему  все  так,
почему хор сконфузился. Меня вдруг осенило. Как это так точно все  поют,
нигде не сфальшивят, ведь в хоре сотня человек, такая пропасть народу, и
ни один не ошибется - ведь это же не естественно?  И  закралась  у  меня
мыслишка: может быть, они все разом врут-то, вместе с  дирижером?  (пау-
за). Заглянула я в себя, туда, где заныло, и потеряла  я  свою  ниточку.
Тут Коля и возник. Я раньше встречу его в парадном случайно или в булоч-
ной, поздороваемся вежливо, соседи все-таки, да и забуду тут же. Будто и
нету этого серенького человечка. Но и то  сказать,  одевался  он  всегда
как-то уныло, да и вроде возраст почтенный. А тут стала я к нему пригля-
дываться, задумываться, чем это серое существо живет. На меня все мужчи-
ны обращают внимание, а этот абсолютно равнодушен. Что  же  у  него  там
внутри, ведь что-то должно быть особенное, раз он не как все? И  вправду
- лицо умное, и глаза такие, будто он вот только что придумал что-то.  А
то, наоборот, печальный ходит некстати. Да еще все время песню какую-ни-
будь мычит. Именно (она будто сейчас сообразила), я никогда  не  видела,
чтобы человек ходил и песни мычал: грустные, если грустно, веселые, если
весело. Забавно, правда?
   Бьют часы. Раздается звонок. Елена встает и решительной походкой идет
открывать. Появляется Разгледяев. В пыжиковой шапке, в зимнем пальто.
   Разгледяев. Добрый вечер, Лена.
   Елена. Проходи, если не надолго, у меня гости. Разгледяев. Он?
   Елена. Проходи, проходи. (Разгледяев снимает туфли и остается в  нос-
ках.) Познакомься, это Анатолий, мой старинный друг.
   Анатолий с достоинством кивает головой.
   Разгледяев (бросает пронзительный взгляд, поворачивается к Елене). Но
я бы хотел без посторонних, может быть, пойдем в спальню или  на  кухню,
наконец?
   Елена. Нет, Разгледяев, я буду разговаривать здесь, при нем.  Разгле-
дяев. Но...
   Елена решительно садится в кресло.
   Разгледяев. Хорошо, Елена, ты взволнована и...  (замечает  коньяк  на
журнальном столике) ... не в себе, но я готов говорить даже в таких  ус-
ловиях (кивает в сторону Анатолия).
   Елена. Это очень благородно, так ближе к делу.
   Разгледяев (мнет шапку). Елена, все, что происходит - ужасная, траги-
ческая ошибка. Я не обвиняю тебя, может быть, мы оба виноваты,  наверное
даже. Но я не понимаю, в чем моя вина, что я сделал не так. Объясни мне,
и я обязательно найду какой-нибудь выход, и  ты  простишь  меня,  как  я
простил тебя. Но только не говори так, как раньше. Я не  понимаю  такого
разговора. Ты говоришь о том, чего нет и  никогда  не  было  в  действи-
тельности, а лишь в больном воображении этого...  (замечает,  как  Елена
крепко сжимает ручки кресла, и подбирает слово)... безответственного че-
ловека. Вот ты опять нервничаешь, но я же не прошу прямо сейчас все вер-
нуть на прежние рельсы, я прошу просто подождать хоть полгода, хоть  ме-
сяц. Поживем отдельно, подумаем, а потом решим. Но завтра...завтра ни  в
коем случае не нужно ничего решать. Скаже же свое слово.  Елена.  Ничего
нового я тебе не скажу и, наверное, ничего нового  от  тебя  не  услышу.
(Встает.) Вот ты его назвал безответственным человеком,  а  известно  ли
тебе, Разгледяев, что это оскорбительно мне слышать, и не только потому,
что слово плохое, а потому неприятно мне тебя слушать, что  ты  дорогого
мне человека одним словом обозначить хочешь. А известно ли тебе,  слышал
ли ты когда-нибудь, или читал в своих схоластических книгах о  том,  что
нельзя человека одним словом обозначать? Нет, не слыхал ты этого  и  нет
этого в твоих книгах, ведь они все насквозь - солянка сборная  из  ярлы-
ков.
   Разгледяев. Но почему, зачем ты придираешься к словам? Ну, пусть Бог-
данов ответственный, пусть я ошибаюсь, но давай посмотрим под другим уг-
лом зрения (ему жарко, расстегивает пальто, ослабляет галстук). Чем пло-
хо мы жили? Вспомни, ты училась, я работал, может быть, я не  очень  был
внимателен, ну, ты же знаешь, сколько разных обязанностей у меня.  Да  и
книга - кстати, на прошлой неделе сдал в издательство. Это не только для
меня событие. Но и ты, твой труд... Частичка тебя в ней...
   Елена. А вот этого вообще не надо. Только не надо, пожалуйста, меня к
твоей книге примешивать. Даже если бы ты сжег ее,  я  бы  все  равно  не
смогла уважать тебя, потому что, я думаю, по большому счету ты сам пони-
маешь, какую вредную галиматью ты написал. И спешил ты ее написать,  по-
тому что знал, найдется другой прохвост, который учуял  протухший  ветер
перемен и уже строчит, убирая из предыдущих изданий глаголы и  существи-
тельные и подновляя прилагательные. Но я сыта всем этим по горло,  и  не
примешивай сюда свою дрянную книжку. Я не  хочу  говорить  о  том,  чего
нельзя проверить, за что, по крайней мере, сейчас розог не назначат,  да
и никогда не назначат, потому что понять невозможно, о чем вы там  пише-
те. Видишь, какая я стала, зачем я тебе  такая  зрячая,  Разгледяев?  (к
Анатолию). Вот, Анатолий, посмотрите на него, довел все-таки до  дискус-
сий. (Наливает себе коньяк и выпивает разом.) Я вам расскажу, какой  ши-
рокой души этот человек. (Странно усмехается.) Я и на суде завтра так  и
скажу: не могу я с ним жить, потому что развратная я девка. Знай  (пово-
рачивается к Разгледяеву), все расскажу, если против  развода  выступать
будешь. Скажу, с соседом спуталась и конкретно все опишу. Как сама к не-
му пришла ночью. Представляете, Анатолий, как-то мы разругались с  Разг-
ледяевым. Ха, разругались - это только так называется, а  ругалась  одна
я, потому что товарищ Разгледяев удивительно  спокойный  человек.  Скала
гранитная, утес силы воли над безбрежной равниной моей разнузданной сла-
бости. Его же ничего смутить не может. Он забыл! Он все забыл. Так я на-
помню, как я от него ночью к соседу ушла. Я даже его предупредила - сей-
час вот пойду к Богданову и останусь до утра. А он: "Ты никогда этого не
сделаешь, потому что так не делают." Что же, не делают, так я сделаю.  И
пошла, позвонила в дверь. Коля открыл, смешной такой, смотрит  на  меня,
ничего понять не может. А я ему с места в карьер и говорю - пришла к те-
бе жить. Он и не понял ничего, только целовал меня, да  так  часто,  как
школьник...
   Разгледяев. Елена, прекрати! При посторонних!...
   Елена. Никак заволновался? Философ ты наш, схоласт. А то, что  посто-
ронние в тапочках твоих сидят и коньяк твой пьют - это ничего? (Анатолий
заерзал в кресле.) Да, целовал, всю меня, здесь, здесь и здесь  (показы-
вает на себе).
   Разгледяев (почти кричит). Елена!
   Елена. О! Не нравится тебе? Я знаю, тебе не нравится вовсе не то, что
я тебе с кем-то изменила и при посторонних говорю. Нет,  вовсе  не  это.
Тебе именно не нравится то, что я от тебя такого умного, такого преуспе-
вающего, ушла к этому чудаку неудачнику, к - смешно сказать -  инженеру.
Вот что тебя злит, и не делай тут из себя отчаянного ревнивца.  Да  если
бы я ушла к твоему начальнику, ты бы немного, конечно, поскучал, но  по-
том сказал бы: все-таки умная женщина, все ж я толк в женщинах  знаю.  И
еще бы в гости к нам с  начальником  приходил  и  дефицитные  подарки  к
праздникам дарил. Да, мои любимые духи французские с запахом сирени при-
носил бы. А!? Разгледяев. Ты с ума сошла. Это какая-то заразная болезнь,
вы помешались вместе со своим инженером. Я таким языком говорить не  мо-
гу.
   Елена. Чем же тебе мой язык не нравится?Ана вашем языке я больше  го-
ворить не хочу, не могу и не буду. Вы же все там пачкуны,  прихлебатели,
зубрилы, выдумали себе игру, так играйте  сами  и  не  заставляйте  нор-
мальных людей всем этим восторгаться. Что вы их тянете, дергаете? О, вам
скучно друг другу в ваши сытые рожи постоянно глядеть, вам  изредка  хо-
чется чего-нибудь свеженького, да покрасивее, поостроумнее, чтобы возвы-
сить вашу серость над серостью, чтобы ваша тупость могла сказать: гляди-
те, безумцы, и истина с нами, потому что даже истина похожа на продажную
девку. Но нет с вами любви и не будет, хорошие  женщины  вас  не  любят,
пусть хоть и спят с вами.
   Разгледяев (усмехается). Мы, конечно серость, а  вы  гении,  особенно
твой инженер.
   Елена (уже спокойно). Да, ты прав, не гений он. Но не потому, что  не
достоин, а потому, что гениев нет вообще. Не усмехайся, Разгледяев:  ге-
нии, вожди, творцы - это ваши изобретения; вот  и  все,  что  вы  смогли
изобрести своими паршивыми мозгами и своей нечистой совестью. Вы для то-
го придумали гениев, чтобы самим быть людьми! Иначе всем станет ясно ва-
ше скудоумие. Запомни, Разгледяев, нет гениев, но есть нормальные  люди,
и они меж собой не стремятся возвыситься или возвысить, но, впрочем, те-
бе этого уже не понять. (Отвернулась, показывая,что разговор окончен, но
внезапно опять поворачивается к Разгледяеву и холодным спокойным голосом
говорит.) А ведь я поняла, почему ты пришел! Я догадалась, почему  ты  с
разводом тянешь. Я сейчас скажу почему, и если правда, то сейчас  же  ты
уйдешь, немедленно. Только не лги,  не  вздумай;  проверить  тебя  очень
просто, достаточно снять трубку и позвонить (поправляет халат на груди).
У тебя загранкомандировка горит? Боишься, что с таким пятном в анкете не
пустят?
   Разгледяев (бледнеет). Я ухожу, и теперь навсегда, с тобой бесполезно
говорить.
   Елена. Так и есть, ах ты, бедненький, как же ты без Европы и Европа -
без тебя? Ай-яй-яй, бедная Европа. Ничего, переживет Европа, найдут дру-
гого кретина, будет там с каменным лицом Россию представлять. Да,  прав-
да, у них там своих достаточно. А вдруг хоть нормальный попадется? Мало-
вероятно, вы же сами из себя выбираете. Вот только  за  державу  обидно,
что по таким идиотам о всех людях судят. Уходишь?  Уходи,  извини  -  не
провожаю. До скорого на суде. Следующий раз в Европу поедешь.
   Разгледяев уходит.
   Елена. Спасибо вам, Анатолий, видите, как все быстро окончилось.
   Анатолий. А я-то тут причем?
   Елена. Вы? Анатолий, давайте на "ты", а?
   Анатолий. Я, собственно, никогда не возражал.
   Елена. Давайте выпьем.
   Анатолий, спохватившись, разливает.
   Елена. Итак, сейчас я произнесу тост, даже не тост, а  тронную  речь.
Ваша фамилия?
   Анатолий. Ермолаев.
   Елена. Ах, черт, Ермолаев, Разгледяев, - ну ничего, не в фамилии  де-
ло. Так вот, слушайте внимательно и ничему не удивляйтесь. Анатолий  Ер-
молаев, двадцати четырех лет от роду. Сейчас наступит, быть может, самый
важный момент в вашей жизни, сейчас - через несколько минут - вы прикос-
нетесь к одной из самых страшных тайн, какие существовали когда-либо  на
Земле. Вы еще можете отказаться, потому что человек  посвященный  стано-
вится хранителем этой тайны без всяких клятв  и  прочих  предварительных
условий и тем самым берет на себя великую ответственность. Вы согласны?
   Анатолий (подыгрывает). Согласен.
   Елена (встает и поднимает вверх руку, говорит серьезно). Я, Елена, по
закону Разгледяева, а по существу ничья, являюсь  хранительницей  совер-
шенно секретного списка членов самого тайного из тайных  обществ,  осно-
ванного в те незапамятные времена, когда еще не только  никаких  обществ
не было, но не было даже общин; в те глупые смешные времена, когда Земля
вращалась в полтора раза быстрее, а быть может, и еще раньше, когда рас-
тения были деревьями, насекомые птицами,  а  животные  людьми.  Или  еще
раньше, когда Вселенная не знала, что она Вселенная,  а  пространство  и
время не знали, что они пространство  и  время;  когда  не  существовало
борьбы противоположностей, а было естественное с  натуральными  законами
вещество. Тогда появился первый список содружества неизвестных друг дру-
гу. Список этот никогда не терялся. Даже если в обществе оставался всего
лишь один человек, он вносил дрожащей рукой свою фамилию и сбоку  подпи-
сывал: "совершенно секретно". Чем только не приходилось писать, да и  на
чем! Ведь бумага появилась совсем недавно, но ниточка, связующая поколе-
ния, никогда не обрывалась... И общество росло и разрасталось. Корни его
углублялись в естественный плодородный слой, в котором еще  не  наблюда-
лось и следов химических удобрений, кроме удобрений естественных, таких,
как коровий помет; ствол крепчал и крепчал, добавляя с каждым  столетием
ровно сто колец, которые надежно стягивали и охраняли  труды  предыдущих
поколений. Временами, правда, кольца выходили не очень крепкими,  сказы-
вались засухи, наводнения и ледниковые периоды. Но все же по стволу  бе-
жал нарастающий поток животворной силы, растекался кровью по тонким вет-
вям к наполненным хлорофиллом листьям, подставившим свои  спины  отвесно
падающим солнечным лучам. И крона этого удивительного дерева всегда воз-
вышалась над кланами и сектами, масонскими организациями, партиями и ор-
денами, союзами и униями, религиями и философиями. Над классами  и  дек-
лассированными элементами, над академиями  и  творческими  союзами,  над
космополитами и прагматиками возвышалось никому постороннему не  извест-
ное тайное братство. В отличие от всех других это общество не требует от
его членов выполнения каких-либо правил, оно не требует жертвенных  при-
ношений или уплаты членских взносов, оно вообще  ничего  не  требует  от
своих членов, ибо люди, вошедшие в него, являются  таковыми  не  потому,
что они законные члены, но потому входят в сообщество, что являются  та-
ковыми. Поэтому здесь не бывает шпионов, ренегатов, предателей  или  оп-
портунистов. Они узнают друг друга не по особой  униформе,  значкам  или
удостоверениям. Для этого они не пользуются тайными знаками или паролем.
Секрет узнавания известен только членам тайного общества, да  это  и  не
секрет, а просто их особое свойство видеть в чужом чужого и в своем сво-
его. Поэтому проникнуть извне туда нельзя, можно лишь в определенный мо-
мент жизни осознать себя в его рядах. Это общество не  признает  никаких
границ - ни политических, ни национальных, ни физических; оно,  возможно
(пока это точно не установлено), простирается далеко за пределы  земного
тяготения.
   Итак, Анатолий Ермолаев, двадцати четырех лет  от  роду,  сегодня,  в
конце второго тысячелетия, вас вносят  в  вечный  список,  и  потому  вы
объявляетесь членом всемирного тайного братства нормальных людей!
   Елена подходит к совершенно обалдевшему Анатолию,  приглашает  жестом
подняться, вдохновенно ударяет по неподвижной рюмке нового члена тайного
общества, и выпивает. Как только Анатолий делает то же самое, целует его
в губы.
   Анатолий (ошарашен, но пытается шутить). Скажите, а Богданов  -  что,
тоже член всемирного общества?
   Елена (абсолютно серьезно). Во-первых, мы теперь на "ты", а во-  вто-
рых, ты забыл, что общество тайное и ты сам должен решать, кто  является
его членом, а кто нет (устало опускается в кресло).
   Анатолий. Пожалуй, я пойду.
   Елена. Да, хорошо. Я что-то устала. Спасибо, Анатолий. Мне нужно  по-
быть одной (закрывает глаза). Нет, постой, я тебе хотела что-то сказать.
Ах, вспомнила. Приходи к нам, к Коле завтра, хорошо?
   Анатолий. Я не знаю..., я, наверно, не смогу...
   Елена. Нет, нет, приходи, вечером, будут Колины друзья,  очень  инте-
ресные люди. (Анатолий неуверенно пожимает плечами.) Приходи, не  обижай
хранительницу тайного списка. Хорошо?
   Анатолий кивает и уходит.

Картина пятая
   Квартира инженера Богданова. Приподнятая праздничная атмосфера. Игра-
ет музыка: изрядно потрепанная грамофонная пластинка нежным голосом поет
"Санта Лючия". За выдвинутым на середину комнаты столом веселая компания
из четырех человек. Во главе стола в роскошном платье царственно  воссе-
дает Елена. По правую руку двое мужчин лет  сорока,  это  Доктор  и  Го-
голь-Моголь, друзья инженера. По левую руку сидит сам хозяин.  Звонят  в
дверь.
   Елена. Это он! (Встает, открывает  дверь,  возвращается,  подталкивая
впереди себя Анатолия.) Знакомьтесь, это мой герой  Анатолий.  (Анатолий
жмет руки.) Это самый душевный человек - Доктор, а это Гоголь-Моголь, он
философ-утопист.
   Анатолия усаживают за стол, подвигают тарелку, наливают шампанского.
   Доктор (поднимается, в руке фужер шампанского). У меня есть тост. Ко-
ля, знакомы мы не первый год, я бы даже сказал, близко знакомы,  но  все
как-то не было случая сказать, что думаешь. То есть говорить-то мы гово-
рили, и до хрипоты, и до ссоры, но все о делах, о проблемах. Теперь же я
хочу сказать о тебе. Ты извини, Коля, если с перебором, но уж от чистого
сердца. (Набирает воздуху.) Тяжело жить без друзей, но еще тяжелее  жить
без товарищей, без людей, с которыми можно обо  всем  говорить,  которым
можно довериться, без боязни, что они тебя  будут  чем-нибудь  попрекать
или, не дай бог, над чем-нибудь твоим  сокровенным  будут  надсмехаться.
Человек не может жить один, даже если он очень умный. Всех не обхитришь,
всегда найдется такой хитрец, что его не обойдешь, и этот самый  главный
хитрец - ты сам. Но с самим собой долго не поспоришь, вот и начинаем  мы
искать вокруг себя родную душу, и не для того даже,  чтоб  излиться,  но
чтобы самому услышать из чужих уст свои собственные мысли. Нужно  обяза-
тельно знать, что не зря ты волнуешься, что есть еще люди, и не только в
книжках, а живые, рядышком, у которых болит и ноет от того же, что  и  у
тебя. А иначе - с ума сойти от пустоты  и  от  окружающей  радости.  Го-
голь-Моголь. Эка ты завернул...
   Доктор. Подожди, я серьезно (с волнением). Я же о главном.  Не  знаю,
как кому, но мне было очень тяжело, пока я тебя, Коля, не встретил.  Ох,
тяжело, кричать криком хотелось: где же вы, люди, куда исчезли, ведь бы-
ли же, я же читал, господи, еще сто лет назад были, с мыслями нормальны-
ми, с разговором человеческим, с моими болячками. Все, конечно,  кричат:
время другое, стрессы, экология, не справляемся  с  потоком  информации.
Чепуха какая - во-первых, где она, информация? Во-вторых, дело же  не  в
информации, дело же в идеях - а где они, новые идеи? По пальцам пересчи-
тать можно - раз, два, и обчелся, но и это еще не беда; старое  забываем
или за новое выдаем, кукиш в кармане - и тот в прошлом  веке  предрекли.
(Вдруг прерывается, усмехается.) Вы можете сказать, что я  для  Анатолия
говорю, но, ей-богу, нет. Я потому говорю, что грустно человеку,  тяжело
без людей. И это даже мне, который, можно сказать, в тепличных  условиях
жил. А каково же тебе, Коля, было, как же ты превозмог с твоей бедой?  Я
знал, конечно, что много таких, с бедой - по слухам, правда. Думал,  что
люди оттуда должны быть желчны и злы, я думал, что они  должны  нас  тут
всех ненавидеть, и не только функционеров, но и нас - добрых и  честных,
но молчаливых. А вот ты меня опроверг, исцелил тем, что за равного  при-
нял, но я лично с этим никогда не соглашусь. (Богданов  пытается  возра-
зить.) Да, да, не спорь, мы все здесь не согласимся. Я следил за  тобой,
как ты начал среди нас жить, и удивлялся, с какой жаждой ты  это  делал,
жаждой и интересом. Вот скажи, откуда интерес после всего остается?  От-
куда горение - ведь работать начал как бешеный, я же  знаю,  слышал  про
твои успехи. Но тут - опять испытание. Мы-то все не так живем, мы  поти-
хоньку, по зарплате; выдумывать хлопотно, внедрять - специальным законом
запрещено. И начались тут новые мытарства, слишком сильно ты рванул.  На
дворе одна тысяча шестьдесят шестой год, а у нас ведь жизнь не по Ньюто-
ну; у нас механика Аристотеля: если силу не прикладываешь, так все и ос-
тановилось, застыло. Ну, думаю, завязнешь ты, все в трение уйдет необра-
тимо, на повышение энтропии ближнего космоса. Так и произошло.  Что  же,
думаю, беспросветная штука эта жизнь, несправедливая;  надрывался  чело-
век, и все коту под хвост? И вдруг - на тебе, просвет забрезжил,  разош-
лись три тучи, и в проеме кусок неба вывалился. Нет, есть все-таки спра-
ведливость, есть признание; посветлело в твоем доме, теплее стало на ду-
ше, пришла любовь. Как же она чертовски хороша! (Тянется фужером к  Еле-
не.) За тебя, Елена, за твой талант быть такой, как ты есть.  Ты  теперь
всю его жизнь оправдала, с тобой теперь поднимется. За тебя.
   Все встают, чокаются с Еленой.
   Гоголь-Моголь (с облегчением). Ну, думаю, куда он клонит? Ну  хитрец,
безропотно присоединяюсь, ибо для чего  еще  жить,  как  не  для  такого
чувства?! Только женщины такие раз в тыщу лет являются миру. Да-да, а вы
думали, почему великих изобретений мало, что, у нас некому  творить?  Э,
навалом, а вот стимулов, причин, натуры, так сказать, - вот  чего  дефи-
цит! За тебя, Елена!
   Елена. Ладно, ладно. Спасибо тебе, Доктор, и тебе спасибо, Гоголь-Мо-
голь.
   Еще раз чокаются, выпивают. Закусывают нехитрым ужином.
   Гоголь-Моголь (глядя на Доктора). А что вы, Анатолий, думаете  насчет
развития транспортных коммуникаций в нашей стране? (Анатолий в  недоуме-
нии.) Я в смысле социального развития в духе высшей справедливости?
   Анатолий. В духе высшей справедливости?
   Гоголь-Моголь. Да, в этом самом духе (смотрит по-прежнему  на  Докто-
ра).
   Анатолий. Ничего не думаю.
   Гоголь-Моголь. Э, молодой человек, не пойдет. Вы - представитель нау-
ки и не должны так отвечать. Ну вот, к примеру, дирижабль - как по-ваше-
му, разве не подойдет для бескрайних просторов России?
   Анатолий. Дирижабль неповоротлив и к тому же  не  надежен,  поскольку
сгореть может.
   Гоголь-Моголь. Нет, это не аргумент, я же не говорю о допотопных  мо-
делях, я же имею в виду - с учетом современной технологии.
   Анатолий (неуверенно). Ну. не знаю, может быть, и окажутся полезными.

   Гоголь-Моголь (радостно). А вот и нет!  Глубокое  заблуждение.  Дири-
жабль - утопия, и здесь никакие технологии не помогут. Понимаете, Анато-
лий, дело не в конструкции, дело в идее. Ведь идея изначально мертворож-
денная. Ведь что есть свободное воздухоплавание? (подмигивает  Доктору).
Это парение огромных предметов легче воздуха.  Представляете,  Анатолий,
идет в колхозе жатва, мужики на комбайнах овсы жнут, и вдруг над  ихними
головами появляются гигантские парящие предметы. Ведь это неприлично...
   Богданов. Слушай, Гоголь-Моголь, что ты к человеку пристал.  Анатолий
пришел отдохнуть, а ты... Ты бы по делу.
   Гоголь-Моголь. Нет, Коля, погоди. Разве русский мужик приемлет в небе
парящие предметы? Ведь это же огромные сигарообразные махины! Чепуха по-
лучается. Разве можно таким путем осуществить всеобщее равнодействие?
   Анатолий оглядывается по сторонам, будто ищет  поддержки.  Инженер  и
Доктор, наклонив головы, ковыряются в тарелках. Елена изо всех сил пыта-
ется сдержаться от смеха.
   Гоголь-Моголь. Или представьте, Анатолий, что тот же самый  колхозник
решил в город за промтоварами смотаться. Берет он в карман  свои  честно
заработанные трудодни, выводит из сарая свой личный цеппелин, садится  в
гондолу и прямехонько плывет в райцентр, сутки туда и  двое  обратно,  с
учетом направления ветра. Опять же чепуха получается. Как же быть?  (На-
конец смотрит на Анатолия. Тот в  полном  замешательстве.)  Вот  именно,
Анатолий, надо отбросить эту пагубную идею с дирижаблями! А что же оста-
ется? Как транспортную систему разрешить при  нашем  бездорожье?  Тупик?
(выдерживает паузу). Нет! Есть гениальный план (берет бутылку шампанско-
го в руки). Вот пусть здесь будет столица  (рассчищает  место  в  центре
стола и устанавливает бутылку). А вот (двигает стаканами и другими пред-
метами) остальные города. Вот, к примеру, Урюпинск (показывает на  кусок
черного хлеба). Как все это объединить в единую систему, чтобы  по  всем
параграфам было равнодействие? Ха! Очень просто, ничего нового не  нужно
выдумывать. Зародыш, как говорится, давно в утробе. (Встает,  наклоняет-
ся, как ястреб над птицефермой, вращает в  воздухе  руками.)  Продлеваем
все существующие радиусы метрополитена по наикратчайшей прямой от города
к городу, от поселка к поселку, от села к селу, от усадьбы к усадьбе, до
самых дальних, некогда отсталых приграничных районов, осуществляя, нако-
нец, на практике великое социальное объединение. Осторожно, двери закры-
ваются. Следующая станция - Урюпинск. И помчали голубые составы за  пять
копеек население из города в деревню с продукцией  министерства  тяжелой
промышленности, а из деревни непрерывным потоком, минуя всякие  промежу-
точные инстанции, пошел натуральный продукт из мяса, молока и  яиц!  Ис-
чезла, наконец, постылая провинция, мы все  теперь  граждане,  столичные
жители...
   Доктор. Не выйдет.
   Гоголь-Моголь (опешив). Это почему же?
   Доктор (настаивает). Не получится.
   Гоголь-Моголь. Да отчего не получится?
   Доктор. Мрамору не хватит.
   Гоголь-Моголь (соображает на ходу). А мы заменитель искусственный ис-
пользовать будем.
   Доктор. Ну, а как же тогда всеобщее равнодействие  и  справедливость?
Что же, одним - натуральное, а другим - суррогат?
   Гоголь-Моголь глубоко задумывается. Продолжает крутиться забытая все-
ми грамофонная пластинка. Анатолий пытается по  лицам  восстановить  ре-
альную картину происходящего. Елена наклоняется к инженеру и что-то шеп-
чет. Потом оба встают.
   Елена (выключает проигрыватель). Мы скоро. (Уходят с инженером.)
   Доктор (глядя на задумчивое лицо Анатолия).  Анатолий,  не  грустите.
Гоголь-Моголь у нас утопист, но он не вредный.
   Гоголь-Моголь (дружелюбно улыбается). Да, я не вредный.
   Доктор. Нам Коля рассказывал про вас. Он говорил, что если бы  все  в
вашем институте были такие, то он был бы спокоен за свою теорию. Длу не-
го это очень важно, он много сил здесь положил. Он говорит: "Пусть  кри-
тикуют, только честно". Ей-богу, он заслужил, всей своей жизнью. Иначе я
просто не представляю, что произойдет. Кстати, правда, что завтра у него
доклад в интституте?
   Анатолий. Да, в десять утра.
   Гоголь-Моголь. Но вы-то сами, что думаете?
   Анатолий. Я, я, честно говоря, не читал... (Виновато  отводит  глаза.
Потом вспоминает и обращается к доктору.) Вы говорили... Что за  беда  с
ним случилась?
   Гоголь-Моголь (с ожесточением). Не знают, никто ничего не знает...
   Доктор. Подожди. Так вы не знаете, что он отбывал срок?
   Анатолий. Какой срок?
   Доктор. Коля был репрессирован. Семнадцать лет без права переписки.
   Анатолий. Как семнадцать? За что? Гоголь-Моголь (зло). Ни за что,  за
так, бесплатно.
   Возвращаются Елена и Богданов. Богданов несет огромный  магнитофон  -
последнее слово техники шестидесятых  годов.  Включает.  Все  собираются
вокруг аппарата. Пододвигают стулья. Сквозь шум и треск пробивается пес-
ня Высоцкого "Протопи ты мне баньку,  хозяюшка...".  Упиваясь,  слушают,
цокают языками, перемигиваются.
   Богданов (отзывает Анатолия, подводит к книжным полкам). Я почему во-
обще астрономией увлекся? Я ведь техник по образованию.  Это  меня  один
очень хороший человек научил. Познакомились мы с ним... В общем, в одном
месте...
   Анатолий. На севере?
   Богданов (не очень сердясь). Понарассказали уже. Грустная история,  и
неинтересная. Но как бывает? Я ведь про десятый спутник там задумался. А
потом уже, позже вспомнил. Формулы кое-какие  набросал.  И  понадобились
мне параметры Сатурна. Беру я вот этот самый пятидесятый  том  (берет  с
полки красный том первого издания советской  энциклопедии,  раскрывает),
нахожу Сатурн, и читаю: "Сатурн имеет десять спутников. Диаметры их зак-
лючены между двумястами и четырьмя тысячами километров"
   Анатолий. Не может быть! У Сатурна девять спутников.
   Богданов. Смотрите.
   Анатолий (читает про себя). Опечатка.
   Богданов. Да, опечатка! Но гениальная опечатка (поднимает кверху ука-
зательный палец)! Меня как будто ударило: а вдруг и вправду есть десятый
спутник? Вдруг это не мираж, не издательская ошибка, а действительно ги-
гантская глыба вещества? Ведь она же, эта  глыба,  черт  побери,  должна
как-то проявлять себя?! Так и загорелся этой идеей, года два считал, пе-
ресчитывал, и на тебе - должен быть спутник. Вот ведь  комбинация  какая
получилась. Анатолий, должен быть, нужно искать, да побыстрее, а то  как
бы на западе не обошли.
   Между тем на столе появился торт и чай. Богданов поставил  книгу  об-
ратно и они вернулись к столу.
   Гоголь-Моголь (запальчиво). Врешь, Доктор, будет равнодействие!
   Доктор. Нет, не будет, поскольку утопия и выверт. Да и никто не  пой-
дет на это.
   Гоголь-Моголь. Но тогда пусть сами на себя потом пеняют, тогда я руки
умываю...
   Богданов. Вы чего? Опять про метро?
   Доктор. Да нет, этот умник формулу придумал.
   Богданов. Какую формулу?
   Гоголь-Моголь. Вот, предположим, кто-либо решил всеобщее счастье  ус-
тановить на свой манер. Что же необходимо для успеха мероприятия?  Како-
вы, я спрашиваю, достаточные условия? Конечно,  речь  идет  о  приличном
проекте, чтобы счастье сделать гуманно, но  система  установления  пусть
будет специфическая. Естественно, первым  делом  нужны  единомышленники.
Ведь у каждого своя система благополучия, одним, положим, ваше счастье -
так себе, ничего, а другим - вообще поперек горла. Следовательно,  нужны
какие-то правила, нужна формула объединения - причем,  заметьте,  добро-
вольного объединения, иначе что же это за счастье по принуждению? (Дела-
ет паузу.)
   Доктор. Ну, не томи.
   Гоголь-Моголь (не обращая внимания). Ведь отчего глупые  мероприятия?
Кому-то что-то в голову придет, и он от этого так возбудится, что непре-
менно хочет своей радостью со всеми поделиться.  Этакий  Сен-Симон,  Жан
Жак Руссо. И не дай бог, если на пути мероприятия какой-нибудь  нигилист
найдется, которому все побоку. Ну, не хочет он чужих идей, у него  своих
навалом. Естественно, наш Сен-Симон очень злиться начинает и -  к  ногтю
нигилиста. Вот тебе демократия, вот тебе социальный прогресс, кто  не  с
нами - тот против нас! А я предлагаю так: кто не с нами, тот  пусть  сам
во поле гуляет.
   Богданов (усмехнувшись). Это и есть твоя формула?
   Гоголь-Моголь. Почти.
   Доктор. Но обществом-то кто управлять будет?
   Гоголь-Моголь. Кто, говоришь населением управлять будет?  А  само  же
население и будет управлять.
   Елена. Нет на тебя Разгледяева. Тебя бы быстро в анархисты записал.
   Гоголь-Моголь. Не анархизм, но демократия меньшинства. Кто какие  за-
коны принимает, тот по ним и живет, а других не трогает.
   Богданов. Не понимаю, как же твоя формула работать будет?
   Гоголь-Моголь. Очень просто. Вот, к примеру, Анатолий решил  осущест-
вить всеобщее равнодействие посредством дирижаблей.  (Анатолий  пытается
возразить.) Не обижайтесь, Анатолий. Я же к примеру. Итак,  у  вас  есть
конкретная программа. Одному эту воздушную целину не поднять и вы  нахо-
дите единомышленников и организуете общество любителей  воздухоплавания.
Для начала необходимо построить флотилию. Предложение о создании  флоти-
лии выносится на общее собрание и тайным голосованием  принимается.  Кто
же строит флотилию? А тот, кто голосовал "за". Далее, общество воздухоп-
лавателей принимает решение об использовании дирижаблей на междугородних
трассах. Кто же пользуется этим ненадежным транспортом? Опять же те, кто
голосовал "за". Ведь это естественно, это нормально.  Странно  было  бы,
если бы кто-либо издал указ о сооружении дирижаблей и заставлял  населе-
ние ими пользоваться, а сам ездил бы в автомобиле...
   Елена.Другими словами, да здравствует метрополитен!  Давайте  выпьем,
выпьем за свободу, ведь у меня сегодня первый день свободы!
   Гоголь-Моголь хлопает себя по лбу, все чокаются.
   Елена. И за завтрашний успех (выпивают).
   Доктор. Да, дорогие гости, у хозяина завтра  ответственный  день.  Не
пора ли и честь знать? (Подталкивает Гоголя-Моголя, который больше  всех
говорил и не успел выпить чаю, а теперь  тянется  за  чайником.  Встают.
Прощаются.)
   Гоголь-Моголь (трясет руку инженера). Держись, Коля!
   Доктор (целует руку Елене). Я так рад за вас.
   Анатолий, молча пожав руку Богданову и Елене, выходит с новыми знако-
мыми. Опускается занавес. На улице идет снег. Возле дома  Богданова  все
расходятся, простившись, и Анатолий остается один. Бредет на  остановку.
Внезапно перед ним вырастает Разгледяев.
   Разгледяев. Здрасьте.
   Анатолий. Разгледяев?
   Разгледяев. Да-с, Марк Васильевич.
   Анатолий. Но как же вы здесь?
   Разгледяев. Ай-яй-яй, как же я - здесь, как же меня так угораздило? А
вот так-с, стою, променаж вроде как совершаю. Не желаете присоединиться?

   Анатолий. Вы пьяны!
   Разгледяев. Да-с, допустил послабление, слегка-с  пьян,  но  зато  на
свои. Не то, что некоторые.
   Анатолий делает попытку обойти Разгледяева, но тот хватает его за ру-
кав.
   Разгледяев. Куда же вы? Брезгуете, значит-с. Ну, конечно, где уж  нам
равняться по тонкости ощущений. Мы же кто? Плебеи мысли, схоласты, мы же
не можем понять горения души, с нами говорить не о чем. Да-с,  мы  любим
систему и система-с нас любит.
   Анатолий. Вы пьяны.
   Разгледяев. Ну, пьян. Что вы заладили? Да постойте, подарите мне хоть
минутку, ученейший мой друг, меня же тоже понять надо-с.
   Анатолий. Перестаньте кривляться.
   Разгледяев. Это вы-с на мой рабский стиль намекаете, вроде как я спе-
циально кривляюсь? А я не специально-с, я только  подчеркиваю  всю  свою
низость. (Снимает шапку, шутовски кланяется.) С этим сумасшедшим  разго-
воры умные ведете, а со мной двух слов сказать не желаете-с.  Все  вверх
ногами поставлено! Постойте, ведь они все там вокруг  инженера  -  того,
ведь среди всей этой банды мы с вами и есть нормальные люди. Что же  вы,
со мной и знаться не хотите-с? Анатолий. Да зачем я вам?
   Разгледяев. О, очень, очень зачем-с, ведь вы же -  посторонний  чело-
век, вы же нас рассудить можете с Еленой. Ведь она мне сейчас не  верит,
она верит ему, но и вам она верит. Объясните ей все...
   Анатолий. Какой же теперь смысл?
   Разгледяев. Вы имеете в виду развод-с? Это ничего-с, это даже как  на
пользу-с, пусть она почувствует свободу. А потом, потом... я  этого  так
не оставлю, ведь должна же она понять, что все эти люди просто спятили.
   Анатолий. Как же я это объясню?
   Разгледяев. Ах, какие мы беспомощные, ой-ой-ой! Ничего-с не можем. Но
ведь изобретение-то он к вам направил, по нему же все ясно, что у него в
голове?!
   Анатолий. Рукопись я не читал, и вообще этим я не занимаюсь. Рецензию
пишет профессор Суровягин.
   Разгледяев. Петр Семенович? Лично-с?
   Анатолий. Да... Не совсем. В общем, завтра будет публичное обсуждение
в институте.
   Разгледяев. Не много ли чести для графомана?
   Анатолий. Почему вы решили, что он графоман?
   Разгледяев. Ну как же, чистой воды графоман! Да вы посмотрите, как он
живет, как ходит, как дышит. Это же очевидно. Все  признаки  налицо:  за
собой не следит, по ночам не спит, на службу не ходит и свои изобретения
нигде пристроить не может. А почему не может? Не нужны  его  изобретения
никому.
   Анатолий. Мало ли кто чего пристроить не может.
   Разгледяев. Вы, наверное, намекаете на гениальных мучеников, якобы не
признанных современниками? Эх, молодой человек, плохо вас учили  в  уни-
верситете. Вы с диалектикой не в ладах. Кто же вас учил так? (Ждет отве-
та.) Молчите, храбрый студент? Нужно и диалектически мыслить - раз эпоха
не нуждается в личности, значит, и личность эта в данный текущий  момент
вовсе никакая не личность, а так, сумасброд, кривляка, балласт общества,
гра-фо-ман! Да, только так. А вы говорите - публичное обсуждение.  Впро-
чем, это даже к лучшему. Отлично-с, вот и выяснится,  кто  есть  мыльный
пузырь.
   Анатолий. Извините, мне нужно идти.
   Разгледяев. Конечно-с, я вас провожу. Видите-с, я  как  собачонка  за
вами, только хвостиком не виляю. Но, ей богу, был бы хвост, уж я бы  всю
дорогу перед вами подмел...
   Анатолий. Оденьте шапку, простудитесь.
   Разгледяев. Ну-с, обрадовали меня, то-то завтра будет праздник! (Идет
за Анатолием.) Вишь какой, легкой жизни-с захотел за мой счет - не  вый-
дет-с! Много таких любителей чужим счастьем попользоваться, вечно  везет
таким бездельникам...
   Анатолий. Вот это вы зря сказали. Что же вы, не знаете, какое горе он
пережил?
   Разгледяев. Вы насчет лагерей? Ну, что ж лагеря, я тоже раньше думал,
что здесь досадная ошибка. Ну, перегиб, что ли. Люди, мол, зазря постра-
дали. Наверное, наверное. Только много я над этим думал, размышлял, мно-
го соображал, и знаете, мыслишка у меня закралась одна.
   Анатолий (останавливается). Какая мыслишка?
   Разгледяев. Вот все кричали - несправедливо, жестоко, но ведь история
штука такая, что не спрашивает - справедливо или нет. Я даже больше стал
думать:(делает паузу, а после наблюдает реакцию) а так ли  уж  невиновны
эти жертвы культа личности?
   Анатолий (в недоумении). То есть?
   Разгледяев. Елена тоже  так  удивилась,  когда  я  сформулировал.  Ну
возьмем хоть инженера. Сколько такой человек вреда  может  принести!  Да
что может - он и приносит. Целый научный институт,  вместо  того,  чтобы
делом заниматься на благо отечества, вынужден копаться в чепухе.
   Анатолий. Нет, все не так. Причем тут изобретение? Мало ли кто в нау-
ке ошибается? Что же, из-за этого...
   Разгледяев. Да, именно из-за этого. Сегодня в науке перекос, а  завт-
ра, глядишь, и похлеще что-нибудь придумает. Так не лучше ли вовремя из-
бавиться от таких людей?
   Анатолий забеспокоился.
   Разгледяев. Ладно, вон и ваш  троллейбус,  последний,  случайный.  До
скорого, отважный студент, мы еще встретимся, и вы убедитесь, где  исти-
на. Я так думаю, мы еще с вами очень сойдемся. (Расходятся в разные сто-
роны.)

Картина шестая
   На следующий день. Занавес опущен. Где-то рядом с институтом.  Только
что закончилось обсуждение доклада Богданова. Пробегает Богданов. Он  не
в себе. Потом проходит Елена. Появляются Мозговой и Анатолий.
   Мозговой. Хлюпик оказался ваш инженер, какой хлюпик! Он, наверно, ду-
мал, что ему сюда оркестр духовой пригонят, думал, цветами забросают, на
руках носить будут?! Нет, хлюпик, слабоват оказался. Я,  честно  говоря,
не ожидал. Нет, не боец.
   Анатолий. Не боец? А что ему было защищать?
   Мозговой. Ничего себе, шуточки. Да ему нужно было  свою  жизнь  защи-
щать, свою позицию, свой взгляд на вещи, а он - "извините", и был таков.
Нет, не боец, хлюпик. Вы что - думаете,  теория  ошибочная?  Ха-ха!  Да,
ошибочная, чепуховая теория. Но я спрошу - у кого она здесь  не  ошибоч-
ная? Нет, вы скажите, у кого здесь теория не  ошибочная?  У  Калябина  с
профессором, что ли? Ха! И что же, страдает хоть чем-то наш дорогой Петр
Семенович? Ничуть! А почему? Потому, что профессор - нормальный человек,
а не псих какой-нибудь.
   Анатолий. Зачем вы так?
   Мозговой. Что - зачем?
   Анатолий. Зачем вы оскорбляете инженера?
   Мозговой. Я не оскорбляю. Я констатирую факт!
   Анатолий. Какой факт?
   Мозговой. Медицинский. Он псих, нервнобольной, я диагноз читал.
   Анатолий. Как? Где? (Вдруг догадывается.) Он что, на учете состоит?
   Мозговой. Да.
   Анатолий. Почему же вы скрыли? Ничего не понимаю.
   Мозговой. Не понимаете, потому что по верхам скачете. Размышлять  на-
до. Я же вас предупреждал, умный человек всегда много размышляет, прежде
чем подумать.
   Анатолий. Так нужно же предупредить Еле... (замолкает). Мозговой (ух-
мыляется). Ее обязательно. А что ж, действительно хороша. (Анатолий весь
напрягается.) Ладно, молчу. Я же понимаю, есть темы, так  сказать,  зап-
ретные, всякого рода тайники, подвалы и потемки чужой души. То есть, ко-
нечно, наоборот - чистые и светлые порывы, не нуждающиеся в  свидетелях.
Не смею прикасаться. Вот только я эту женщину не понимаю, куда же она от
мужа ушла? Ведь у женщины нет более горя, чем крах любимого подопечного.

   Анатолий. Мне нужно идти.
   Мозговой (вослед, иронически удыбаясь). Не подставляй шею,  но  подс-
тавляй зад! (Уходит.)

Картина седьмая
   Вечер того же дня. Квартира Разгледяевых. Сумрак. У дверей стоит Бог-
данов - будто ждет кого. Звонок. На пороге Анатолий.
   Анатолий. А где Елена?
   Богданов. Она скоро будет.
   Анатолий. Надо включить свет.
   Богданов. Незачем, я и так все вижу.
   Анатолий. Вы ждали кого-то?
   Богданов. Почему вы так решили?
   Анатолий. Ну, вы так быстро открыли дверь.
   Богданов. Да, я ждал. (Замолкает.)
   Анатолий (после паузы). Вы что, стояли здесь в темноте и ждали?
   Богданов. Здесь не темно.
   Анатолий. Но ведь лампочка даже не горит.
   Богданов. Не горит.
   Анатолий. И все равно светло?
   Богданов (тихо, но уверенно). Да.
   Анатолий (задает контрольный вопрос). А на улице темно?
   Богданов. Ночью темно, днем светло.
   Анатолий (пытается разгадать странную игру). А в институте было  тем-
но?
   Богданов (задумчиво). В институте? (Вдруг нервно, шепотом.) А вы  за-
метили, институт очень похож на наш дом?
   Анатолий. В каком смысле?
   Богданов. В архитектурном. Вам не кажется, что этот  дом  и  институт
построены по проекту одного и того же архитектора?
   Анатолий. Не знаю. Может быть. Оба здания строились в одну эпоху.
   Богданов. Может быть (задумчиво). Эпоха. Странно - похоже на эхо, вам
не кажется?
   Анатолий (чувствует возросшее возбуждение собеседника). Вы не волнуй-
тесь. Может, мне уйти?
   Богданов. Нет,нет. Постойте, вот я сейчас... тапочки... здесь  (наги-
бается). Ах, черт, куда же они подевались?
   Анатолий. Не надо тапочек (помогает Богданову распрямиться).
   Богданов. Вы, наверное, думаете, что я сошел с ума? Не надо мне отве-
чать, не надо лгать. Я знаю, что вы думаете. Нет, я еще не  сумасшедший.
Не смейтесь, не смейтесь там, внутри себя. Вы думаете - сумасшедший  ни-
когда не знает, что он сошел с ума? Это не так. Я раньше тоже так думал.
Понимаете, самое страшное, что человек знает и чувствует, как  сходит  с
ума. Так природа устроена. Все происходит не сразу, а рывками. Поэтому я
и могу сказать, что я еще не совсем, я только отправился  в  этот  путь.
(Делает паузу.) Ай-яй, как же без тапочек? Ну, да ничего - все-таки вы в
некотором смысле здесь хозяин, Марк Васильевич.
   Анатолий. Я не Марк Васильевич.
   Богданов. Вы не Марк Васильевич, а я - не инженер Богданов.
   Анатолий. Нет, нет, вы инженер.
   Богданов. Не надо волноваться, Марк Васильевич. Я знаю, вы в обиде на
меня за Елену. Все это очень обидно, но поверьте, бывает  и  хуже.  Есть
вещи пострашнее. (Переходит на шепот.) Страшно совсем другое. Страшно не
то, что кто-то от нас уходит и мы остаемся в одиночестве. Быть покинутым
- это счастье, ибо вы знаете, что с вами кто-то был раньше. А это уже не
одиночество. Вы верите, что с вами раньше кое-что происходило в действи-
тельности, что возле вас был живой человек. Живой, а не как бы живой!  А
если никогда - вдумайтесь, никогда! - рядом с вами не было, нет и не бу-
дет никого, если вы один с начала и до конца?!
   Анатолий (тоже шепотом). Не понимаю.
   Богданов. Хорошо, я поясню. Только  вы  помогите  мне  -  о  нет,  не
действием, только памятью. Припомните, бывало ли с вами так: общаешься с
человеком каждый день, живешь, работаешь бок о бок и  вдруг  выясняется,
что он вовсе не тот, за кого себя выдавал?
   Анатолий (тревожно). Да, было.
   Богданов. Во! Так и есть, и с вами тоже, Марк Васильевич. Так  я  вам
сейчас сообщу, в чем тут дело. Я много очень думал  над  этим  и  теперь
скажу, только вам как близкому человеку скажу. Но вы не смейтесь.
   Анатолий. Я не смеюсь вовсе.
   Богданов. Знайте: все вокруг - дома, деревья, люди, тучи, сама земля,
звезды, и даже звездные конгломераты - это все сплошная мистификация.
   Анатолий. То есть как?
   Богданов. Да, да, мистификация, глобальная, ужасная мистификация. Все
это бутафория. (Сжимает Толину руку.) А знаете, Марк Васильевич, зачем я
вас спросил, не бывает ли и с вами так? Ведь если все вокруг  меня  суть
сплошная мистификация, то что же такое вы? А я вас спросил  -  будто  вы
тоже, как и я, обманутый, причислил вас  к  человекам,  а  не  явлениям,
пригласил вас - давайте, мол, поразмышляем над странностями  окружающего
мира, словно мы оба дотошные исследователи. Какой же  вы  исследователь,
Марк Васильевич, вы даже и в малой степени не охвачены, как говорит про-
фессор, высшим и средним образованием. Вы же и не нюхали этой самой  ма-
терии. А я естествоиспытатель, чувствуете - испытатель естества.  Я  эту
самую материю на собственном горбу ощущал, обонял, фотографировал.  Пре-
интереснейшая штучка, скажу я вам! (Хихикает.) Ну, ладно, бог с ней. Хо-
рохорюсь, а самому страшно - вдруг и правда эти детские  страхи  возьмут
ни с того ни с сего да и подтвердятся? Иногда до того припрет - боюсь из
дому выходить, вдруг все разом перестанут притворяться, будто они просто
по делам идут или так гуляют, возьмут и начнут тыкать в меня пальцем и в
глаза смеяться, мол, "эка мы тебя, голубчик, провели". Но  теперь  я  не
боюсь, надоело бояться. Хватит, нужно все выяснить раз и навсегда,  чтоб
никаких вопросов. Я почему к вам, Марк Васильевич, к вам именно  обраща-
юсь - ведь я мог и у Елены спросить, или у Гоголя-Моголя. В  конце  кон-
цов, мог бы и у Доктора выяснить. Но они добрые - могут соврать. Скажите
же мне прямо сейчас.
   Анатолий (мягко, успокаивающе). Что же я вам скажу?
   Богданов. Признайтесь, что все вокруг, весь мир - это сплошная инсце-
нировка, пьеса.
   Анатолий. Почему инсценировка, да и чья?
   Богданов. Вот это я не знаю - почему да чья. Но чувствую - определен-
но спектакль. Потому что естественная жизнь в таком виде невозможна.
   Анатолий. Не понимаю, что вас не устраивает.
   Богданов. Не хотите, значит, прямо сказать. Я знал, что  прямо  никто
не скажет, потому и не спрашивал никогда. Я даже метод разработал специ-
альный. Думаю, выберу человечка прямо из толпы,  любого  наугад,  прижму
где-нибудь - он и признается. А один раз, даже стыдно  сказать,  идея  у
меня появилась. Остроумная, но ужасная. Мысль мелькнула: раз они  живыми
существами прикидываются, то, значит, они на самом деле и не живые, зна-
чит, и смерти для них нет. Как бы, думаю, проверить такое предположение?
(Анатолий отшатнулся.) Не бойтесь, Марк Васильевич, это я  так  -  чисто
теоретически. Я ведь знаю, что и мертвым уготована своя роль. Так что  с
них взятки гладки. Но вы-то будете утверждать, что небо - потому что си-
нее, что вода - потому что влажная, и весна - потому что март. И отсюда,
мол, все, чему положено, то и  происходит  естественным  ходом  событий,
следовательно, и существует. Так как же: существует или ангажировано?
   Анатолий. Существует.
   Богданов. Ага, не прижал я вас, значит. Вы поймите,  насколько  важно
знать правду - иначе ведь трагедия может случиться. Я вам  одну  историю
расскажу, про  мальчика  и  дяденьку.  В  одной  хорошей  семье  родился
мальчик. Очень обрадовались  родители  ребенку,  а  особенно  тому,  что
мальчик. Дело в том, что шла  война  и  мужчин  стало  не  хватать.  Рос
мальчик ни быстро ни медленно, а так - в соответствии с питанием.  Роди-
тели очень любили сына, но еще больше они любили одного дяденьку. А  по-
чему дяденьку любили - не знаю, но хвалили и очень  почитали.  Например,
принесут домой хлеба, сядут кушать и обязательно скажут спасибо тому дя-
деньке, что хлеб вкусный. Или купят мальчику обнову  и  обязательно  дя-
деньку добрым словом помянут. Рос и рос мальчик, пошел в детский сад.  А
там нянечки добрые, ласковые. Очень детишек любят, но еще  больше  любят
того самого дяденьку, да так сильно любят, что прямо с утра вместе с де-
тишками песни благодарности дяденьке поют. А уж по праздникам  -  вообще
радость. Родители мальчика на руки берут и напоказ дяденьке несут.  Уви-
дел мальчик дяденьку и тут же убедился,  какой  он  сильный  и  могучий,
словно орел степной, в погонах и с усами. А после - знакомые дома  собе-
рутся, еды принесут и все вместе этого дяденьку за столом любят и  чтут.
Вырос мальчик, пошел в школу, совсем стал  самостоятельный.  Лучше  всех
стих про дяденьку выучил и громко прочел. Учительница от радости плакала
и хвалила дяденьку. Полюбил мальчик дяденьку, как своих папу и  маму,  и
даже больше. И еще лучше стал расти-подрастать. Но тут  случилась  беда.
Шел мальчику восьмой год, и вдруг умер дяденька.  Черным-черно  от  горя
стало. Заплакали папа и мама, заплакали знакомые, заплакала учительница.
Но мальчик не заплакал, а пошел в чулан, отыскал там  дедовский  кожаный
ремень, завязал его вокруг шеи и повесился. Вот такая грустная  история,
Марк Васильевич. Теперь отвечайте мне: могло ли такое  произойти  в  ес-
тественном мире?
   Анатолий. Нет.
   Богданов. Именно, не могло! Ведь это же бред, фарс,  игра.  Какой  уж
тут свет?! Ну, зажжем свет, Марк Васильевич, и что? Все прояснится?  Что
же, давайте попробуем. Но я боюсь, вы мне какой-нибудь фортель  пригото-
вили.
   Анатолий. Какой фортель?
   Богданов. Делает вид, будто не понимает.
   Анатолий. Не понимаю.
   Богданов. Хитро! А вдруг при свете выяснится, что вы  вовсе  не  Марк
Васильевич?! Я даже точно думаю - так и будет.  Да,  да  (ищет  впотьмах
выключатель). Сейчас проверим, существует или ангажировано.
   Инженер в поисках выключателя забирается на вешалку и там запутывает-
ся среди одежды. В этот момент открывается дверь и  появляются  Елена  и
Доктор.
   Елена (бросается к Богданову). Что же ты, Коленька? (Вместе с  Докто-
ром стаскивают инженера с вешалки и укладывают на диван).
   Доктор (дает таблетку инженеру и возвращается к  Анатолию).  Отойдем.
(Закуривает.) Вы откуда здесь?
   Анатолий. Понимаете, я хотел предупредить Елену...
   Доктор. О чем?
   Анатолий. Ну... что Богданов... что он не совсем здоров.
   Доктор. И как же он не здоров?
   Анатолий. У него... Он сумасшедший.
   Доктор. Откуда же такой диагноз?
   Анатолий. Он состоит на учете в психдиспансере, у него какой-то синд-
ром.
   Доктор. Синдром - это правильно. Но почему вы решили, что  он  сумас-
шедший?
   Анатолий. Извините, я, может быть, слишком резко выразился.
   Доктор. Не то слово.
   Анатолий. Вы бы послушали, что он мне здесь говорил.
   Доктор (заинтересованно). Так-так-так. (Анатолий колеблется.) Это хо-
рошо, что вы не решаетесь сходу о таких личных вещах. Но вы не  стесняй-
тесь, мне можно. Я ведь ему добра желаю.
   Анатолий. Он сказал, что все, то есть  абсолютно  все  вокруг  -  это
сплошная...
   Доктор. Мистификация.
   Анатолий. Да. У него страшная мысль, что все вокруг  его  обманывают.
Понимаете, ему кажется, что окружающие что-то знают такое, чего  ему  не
рассказывают. Я даже представил себе, и мне стало страшно... И  еще,  он
рассказал историю, горькую. Я не знаю, могло ли такое быть?
   Доктор. Про дядю и мальчика?
   Анатолий. Выходит, вы тоже знаете!
   Доктор. Знаю, я же работаю в психиатрической больнице. Там я и позна-
комился с Колей.
   Анатолий. Когда?
   Доктор. Восемь лет назад.
   Анатолий (возмущенно). Вы все знали? Знали и не могли предотвратить!
   Доктор. Что предотвратить?
   Анатолий. Да ведь ему не надо было выступать совсем, ведь это же крах
для него, провал!
   Доктор. Провал. (Глубоко затягивается,  тушит  сигарету.)  Понимаете,
это был у него шанс. Ему так нужно было победить, для него самого  же  в
первую очередь. Это лучше всяких лекарств. Кто же знал, что  у  вас  там
такое зверье? Я и вас, Анатолий, специально тогда изучал. Смотрю - мужик
вроде нормальный, не заторможенный. Да и Коля все повторял: "У  них  там
профессионалы, обязательно разберутся". Разобрались. (Затушил сигарету.)
Ладно, я пойду к ним. А вы уходите. Елена очень не в себе и черт те чего
может вам наговорить. А это будет несправедливо - вы, Анатолий,  человек
хороший, только молодой. Прощайте.

Картина восьмая
   Институт. Отдел профессора Сыровягина. В комнате Анатолий и  Калябин.
Работают. Входит Мозговой.
   Мозговой (прямо подходит к Калябину). Здравствуйте,  дорогой  Виталий
Витальевич.
   Калябин (после разгромного обсуждения Богданова  у  него  приподнятое
настроение). А, Михаил Федорович! Здрасьте, здрасьте. Где это вы гуляете
в рабочее время?
   Мозговой (трагически). Я, Виталий Витальевич, не гуляю, я радио  слу-
шаю.
   Эти слова привлекают внимание Анатолия, и он с интересом  поворачива-
ется к коллегам.
   Калябин. Странная мысль.
   Мозговой. Чего же тут странного? Радио - важнейший источник правдивой
информации. Более того, я бы сказал, радио  -  это  в  некотором  смысле
инструмент исследования наподобие микроскопа или телескопа, и  даже  еще
мощнее. Спасибо Попову за прекрасное изобретение.  Сколько  открытий  мы
сделали с помощью его, а сколько предстоит сделать?! Голова кругом идет.
А вот, представьте себе, наверно товарищу Попову - ох, как мешали, палки
в колеса совали, рогатки там разные бюрократические расставляли.  (Начи-
нает коверкать слова.) "Не могет быть",-  возражали  оппоненты,  -  "как
это, понимаешь, передача слов на расстояние без всякой проволоки?  Не-е,
без проволоки - никак, беспроволочный телеграф - енто ж утопия,  к  тому
же и вредная для российской промышленности. Куды ж мы  проволоку  девать
будем?" - кричала царская профессура, купленная с потрохами руководящими
классами. Так бы, глядишь, все и прикрыли, да  тут,  к  несчастью,  этот
паршивенький итальяшка выискался,  да-с,  Макарони.  Заграница  подвела.
(Калябин насторожился.) Да (притворно), Виталий Витальевич, просто обид-
но, что так происходит. Работаешь, не покладая рук, живешь делом,  жизнь
тратишь на него, и вдруг - бац, на тебе. А все эти средства  информации.
Завалили нас, понимаешь, фактами, не успеваешь разгребать. Я вот  думаю,
как было бы полезно все заграничные журналы собрать да  и  сжечь.  И  не
только журналы, все уничтожить: коммуникации, связь, телексы эти, и  те-
левидение. Вот тогда бы жизнь эпикурейская пошла: возлегай себе на  мра-
море, сочиняй трактаты, законы, уложения.
   Калябин. Вы так говорите, будто что-то подразумеваете.
   Мозговой. К несчастью, к великому сожалению, должен признаться -  да,
подразумеваю, очень многое подразумеваю, а говорю так  непонятно,  чтобы
мозги ваши напрячь, оживить. А то с размягченными мозгами вы и не пойме-
те, какое слово зачем употребляется. Представьте - приду я и  скажу  вам
прямо в лоб: десятый спутник Сатурна открыли. Вы же  скажете:  "Чепуха",
"не могет быть", и факту никакого значения не придадите. Да и что  такое
- голый факт? Его как хочешь можно понять и вывернуть, да он  никому  не
нужен, этот голый факт, с ним ничего и не сделаешь...
   Калябин. Подождите, что за выдумки? Какой десятый спутник?
   Мозговой. Вот именно, что выдумки. Выдумки - если  бы  я  просто  вам
сказал, что французы спутник открыли. А я ведь не зря про беспроволочный
телеграф. Историю не только знать надо, ее надо и любить. А вы,  Виталий
Витальевич, не любите историю, чувствую, не любите.
   Калябин (вскакивает со стула). Шутки у вас дурацкие!
   Мозговой. Какие уж тут шутки. Да вы сами можете  убедиться.  (Смотрит
на часы.) Сейчас будут последние известия, сходите к профессору, у  него
транзистор есть. Кстати, ему тоже будет интересно.
   Калябин выскакивает из комнаты.
   Анатолий. Неужели спутник открыли? (Мозговой утвердительно кивает го-
ловой.) Тот самый, десятый?
   Мозговой. Тот самый, Богдановский!
   Анатолий. Но это же какой-то бред!
   Мозговой. Вы еще скажите, происки темных сил или чья-то злая воля.
   Анатолий. Нелепо, как нелепо.
   Мозговой. Полная и окончательная победа инженера! А мы хороши -  гра-
фоман, сумасшедший, дилетант. Вот вам и дилетант. Нет,  земля  наша  еще
очень плодовита гениями-самоучками. Не зря я за него душой болел,  пере-
живал. Да, да, очень переживал. Даже факт болезни скрыл. Получается, что
и я за правое дело посильно боролся... Анатолий. Перестаньте, вы же  по-
нимаете, что это совпадение. Мозговой. Да, совпадение, ну и что? Кто до-
кажет? Кто разберется? Калябин? Профессор? Безграмотны. Только мы с вами
(переходит на шепот). Но ведь мы никому не скажем!
   Стук в дверь. Не дожидаясь ответа, дверь открывает и появляется  офи-
цер милиции.
   Чернопятов (вежливо). Отдел профессора Сыровягина?
   Мозговой. Суровягина, а что угодно?
   Чернопятов (протягивает красную книжицу). Лейтенант Чернопятов. Я  бы
хотел задать несколько вопросов.
   Мозговой (легкомысленно). Но в какой связи?
   Чернопятов. Можно все-таки я задам вопросы?  (Проходит  к  свободному
столу, кладет папку.) Вы когда видели профессора в последний раз?
   Анатолий и Мозговой переглядываются
   Анатолий. Вчера.
   Чернопятов. У вас паспорта с собой? Давайте-ка я перепишу  ваши  дан-
ные. Так, значит, вчера. (Берет документы, переписывает  и  одновременно
спрашивает.) А вы (к Мозговому)?
   Мозговой. Вчера видел, а сегодня - кажется, утром, впрочем, я ему  не
сторож. Вам бы лучше на вахте спросить.
   Чернопятов. Да, да, спросим. Ну, а как он был вчера? Вы ничего стран-
ного не заметили в его поведении?
   Мозговой. Вообще-то в последние дни мы были все взволнованы. Впрочем,
это все наши научные дела, кометы, планеты...
   Чернопятов. Хорошо, науку пока оставим. Вы не удивляйтесь,  пожалуйс-
та, моему вопросу, но это очень важно. Что может означать для профессора
слово "сирень"?
   Мозговой (в замешательстве). Сирень? Но причем здесь сирень?
   Чернопятов. Значит, не знаете?
   Мозговой. Да нет, это всем известно, у профессора аллергия на сирень.
Но что случилось?
   Чернопятов (что-то записывает в блокнот, потом долго, изучающе  смот-
рит на ученых, и наконец сообщает). Два часа назад  профессор  Сыровягин
скончался от тяжелого увечья. Умирая, профессор повторял  одно  слово  -
"Сирень".
   Мозговой присвистывает.
   Анатолий. Как же так - увечья? Отчего? Где?
   Чернопятов. В метро. Обстоятельства гибели не ясны. Не  удержался  на
платформе и упал под поезд. Его слегка протянуло по платформе. Возможно,
кто-то случайно толкнул. В общем, пока ничего не ясно. Я бы хотел осмот-
реть его рабочее место.
   Появляется Калябин. В руках у него разбитый всмятку  транзистор  про-
фессора. Вопреки нанесенным повреждениям из транзистора сквозь потрески-
вания слышится веселая музыка. Все застывают в недоумении.

Картина девятая
   Квартира Богданова. Из репродуктора доносится та же музыка, что и  из
разбитого профессорского транзистора. На диване лежит  хозяин.  Он  спит
нераздетый, накрытый пледом. Сон инженера удивительным образом переходит
в свою противоположность. Ему зябко, он встает, закутываясь пледом.  Вы-
ходит на улицу. Здесь для него приготовлен сюрприз. Огромный,  с  рыжими
космами, раскаленный шар парит в высоком, покрытом редкими барашками не-
бе. Под синим сводом раскинулся огромный город с изнывающими  от  зелени
бульварами и проспектами. Он задирает голову вверх, подставив бледное от
долгой зимы лицо светлым потокам солнечных лучей. Они пробираются в мор-
щинки, протискиваются сквозь красноватую двухдневную щетину, приятно ще-
кочут кожу. Богданов улыбается и  сквозь  ресницы  разглядывает  Солнце.
Багровыми кругами в глазах лопаются колбочки и палочки, а  после  Солнце
превращается в темную синюю дырку на белесом небе.
   Богданов (шепчет). Как хорошо.
   Он долго стоит, как мальчуган, удивляясь благородству  системы  мира.
Он ощущуает ее разом, всю, от центральных магматических слоев  до  самых
дальних горизонтов Вселенной. Он принимает ее законы уже потому, что сам
является ее неотъемлемой частью. Здесь хорошо, здесь стоит  жить.  Здесь
миллион лет кажутся вечностью.
   Богданов. Интересно, а разумна ли Вселенная, которая хочет понять са-
мое себя?
   Вдруг его задевают за плечо. Он оглядывается и видит вокруг множество
прохожих. Некоторые катят впереди себя детские коляски и не замечают ин-
женера.
   Богданов (кричит). Постойте! Посмотрите вокруг себя, вон  трава,  вон
деревья, а вон черные умные птицы.
   Богданов подбегает к прохожим, пытается обратить внимание на открытое
им чудо, но они по-прежнему его не  замечают.  Вдруг  он  заглядывает  в
детские коляски и обнаруживает, что в них пусто.
   Богданов. А где же ваши дети? (Подбегает к другим.) Где ваши дети?
   Мужчина с воздушным шариком ( выходит вперед). В чулане.
   Богданов (вскрикивает, будто что-то вспоминая). Как?!
   Страшная догадка мелькает в воспаленном мозгу инженера. Он зашатался,
и чтобы не упасть, хватается за дерево. Но дерево  не  держит  его,  оно
сгибается, как свернутый рулон картона. Богданов смотрит на свои  ладони
- они перепачканы коричневой гуашью. Люди обступают инженера и с интере-
сом разглядывают его действия.
   Богданов. Смотрите! Это все не настоящее.  Все  ангажировано!  (Снова
что-то вспоминает.) Вы что же, думаете, и ремни  в  чуланах  из  бумаги?
Пустите меня! (Пытается выбраться из круга.) Мне нужно  домой,  пока  не
поздно, я должен спасти его! И вы идите скорее домой, я вас уверяю,  они
настоящие, из свиной кожи! (Мечется, не находит просвета, останавливает-
ся.) Я знаю - вы тоже не настоящие! (кидается прямо на живую изгородь).
   В последний момент люди расступаются и он убегает.  От  скорости  все
смазывается: дома, улицы, машины - все проносится, как декорации  в  ог-
ромном павильоне под синим куполом неба. За спиной раздаются голоса.
   Голос из толпы. Не-е, не успеет, у нас с общественным транспортом пе-
ребои.
   Другой голос. А может, успеет? Вишь, как быстро бежит.
   Наконец он добрался до своего дома, вбегает в  квартиру,  исчезает  в
кладовке. Потом появляется с кожаным ремнем. Растягивает его, пробуя  на
прочность. Появляется Гоголь-Моголь.
   Богданов (без удивления). На, возьми - он настоящий. Или нет, я лучше
выброшу сам. (Исчезает, появляется с пустыми руками.) Ты как здесь  ока-
зался?
   Гоголь-Моголь. Дверь открыта.
   Богданов. Ну, ну.
   Гоголь-Моголь. Мне Елена сказала: зайди, мол, проведай. Вот  витамин-
чиков принес (протягивает сетку с яблоками), яблоки антоновские.
   Богданов. Зачем тратился, Гоголь? Спасибо, конечно, но при  моей  бо-
лезни разве яблоками вылечишься? (Берет яблоко, нюхает.)
   Гоголь-Моголь. Да брось - какая твоя болезнь, так,  переутомление.  А
отчего переутомление? Как раз от недостатка витаминов. Ты  не  нюхай,  а
ешь, в них железа много. Нам как раз железа  не  хватает.  Размягчаемся,
нервничаем, на всякие второстепенные факты здоровье гробим... Ох и  слу-
чай у нас сегодня произошел! Сколько работаю в метро, а такого  не  при-
помню. Въезжаем мы с моста на станцию. Смотрю  -  мужик  на  самом  краю
платформы стоит. Мне еще помощник говорит: "Глянь - чудило как  стоит!".
Я, конечно, просигналил на всякий случай.  Мне  даже  показалось,  мужик
отступил. Когда пролетали мимо, я ему рукой показал, чего и где  у  него
не хватает. А когда остановились, слышу -  шум,  гам,  дежурная  красный
подняла. Представляешь, Коля, этот мужик таки свалился. А чего,  спраши-
вается, подлез? И народу-то было так себе. Чего спешить? Вот тебе и пос-
пешил. Ну, скажи, Коля, как с такими людьми всеобщее равнодействие  осу-
ществить?
   Богданов. Так что - погиб он или нет?
   Гоголь-Моголь. Убился насмерть.
   Богданов (заинтересованно). А как он выглядел?
   Гоголь-Моголь. Ничего особенного, интеллигент.
   Богданов. Нет, я имею в виду -там, на платформе - как он?
   Гоголь-Моголь (удивленно смотрит на инженера). Я не рассматривал. Во-
обще не люблю таких картин.
   Богданов. Умер, говоришь?
   Гоголь-Моголь. Умер, умер. Хватит об этом. (Взял себе яблоко,  громко
надкусывает.) Коля, ты не знаешь, когда эта проклятая зима кончится?
   Богданов. Зима? Разве на улице зима?
   Гоголь-Моголь. Я в переносном смысле. Ну, чем наша весна не зима?
   Богданов. Тяжело мне, Гоголь. Ты не уходи, ладно?
   Гоголь-Моголь. Я и не собирался. Не беспокойся. Вот  чайку  поставим.
Ты не грусти, черт с ним, с этим выступлением. Ты свое  дело  сделал,  а
истина рано или поздно сторонников найдет себе. Главное, знай себе рабо-
тай дальше на благо отечества  -  ведь  ты  талант,  Коля,  пойми,  про-
чувствуй. (Инженер протестует.) Знаю, знаю, начнешь сейчас  скромничать,
отказываться, мол, какой я гений. А я и спорить не буду,  меня  агитиро-
вать не надо, я уж пожил среди людей, разобрался, что к чему.  Меня  те-
перь не проведешь. А то распишут - и такой, и сякой. И все он предвидел,
и все понимал по особому, и в детстве на скрипке играл, и черт-те как не
по-нашему мозги у него устроены. Чепуха. Просто  мужик  был  нормальный,
понимал все как надо, не  приспосабливался,  и  сам  не  навязывался,  и
взглядов своих не навязывал. Жаль - немного таких людей. А почему? Пото-
му что не верят себе, думают, чего бы такого на себя напялить, какую та-
кую физиономию состроить, чтоб остальные в  нем  необычные  преимущества
заподозрили. Вот и ходят в масках с каменными лицами. Так и  разыгрывают
театр. Тот певец вылезет на сцену, глаза выпучит, щеки раздует, ручонка-
ми машет, ля-ля-ля - одним словом, стальное горло. А копни его глубже  -
все в себе поломал, жалко даже. Потом  и  придумывают:  стили,  течения,
жанры. Чтоб каждому зверьку свою клеть. Ан нет - сказать просто, что все
это дрянь, чепуха, выверт. Ты понимаешь, Коля, не верят в себя.  Обидно.
Я не знаю, кто это придумал, зачем? Наверно, энергетически выгодно.  По-
нимаешь? Серость - это выгодно, потому что надежно. Другие из зала смот-
рят и думают: "Да и я могу так, даже еще лучше, раздувать щеки и к  тому
же еще ушами двигать".
   Богданов. Уж больно ты строг к людям.
   Гоголь-Моголь. Время такое строгое пришло, контрольный опыт  начался,
эпоха проверяемости. Еще пару сотен таких лет - и баста, поезд дальше не
пойдет, просим освободить вагоны.
   Богданов (настороженно). Кто опыт ставит?
   Гоголь-Моголь. Кто? Ты, например, я, все мы. Вот пришел бы, например,
тысячу лет назад кто-нибудь и объявил, что все  вокруг  есть  субстанция
воды и пламени. Поди его опровергни. Ведь он на слова наплюет, на  аргу-
менты только хмыкнет, мол, верую и все тут. Еще и школу философскую  ор-
ганизует, последышей читать-писать по-своему научит. Они  ж  еще  тысячу
лет процветать будут, потому что проверить некому. Сейчас,  конечно,  по
такому простому вопросу сомнений нет. Сейчас ему бы  в  двадцать  четыре
часа указали, где вода, а где пламень. Конечно, теперь с водой и  пламе-
нем никто и не суется. Сейчас посложнее накручивают. Какая-нибудь  клас-
сификация населения годков сто продержаться может, а потом розог  пропи-
шут. А вот наступит полная проверяемость, тогда в реальном времени  мыс-
лить придется. Тогда уж двигай ушами, не двигай - без толку,  катись  на
свалку истории. Здесь и выйдут наперед нормальные люди, которым прикиды-
ваться противно.
   Богданов (улыбаясь). Ох, не знаю, как тысячу лет назад, а сейчас вода
и пламень очень злободневны.
   Гоголь-Моголь. Что ты имеешь в виду?
   Богданов. Я имею в виду, что чайник поставить надо.
   Гоголь-Моголь спохватывается, замечая в руках чайник. Уходит и  через
некоторое время возвращается.
   Богданов. Как твой трактат о всеобщем равнодействии?
   Гоголь-Моголь. О, это бомба! Только тяжело идет, информации не хвата-
ет.
   Богданов. Но ты давай, поспешай.
   Гоголь-Моголь. А чего спешить? Я уж опоздал,  теперь  лет  через  сто
только и напечатают.
   Появляется Доктор. Он очень возбужден.
   Доктор (размахивает газетой). Есть, есть  спутник,  десятый  спутник!
Вот смотрите, читайте. (Читает, пропуская неважное.) Так, вот, французс-
кий астроном Одуэн Дольфюс открыл десятый спутник Сатурна. Спутник  наз-
ван именем древнегреческого бога Януса.
   Гоголь-Моголь выхватывает газету, читает.
   Богданов (спокойно). Так и должно было случиться.
   Гоголь-Моголь (подбегает к инженеру, обнимает, целует).  Люди,  люди!
Все-таки есть правда на свете, а! Есть высшая справедливость, туды ее  в
качель! Нет, ну как же так, вот судьба - злодейка, чертовка: еще вчера в
грязи, растоптан, унижен, во второй сорт зачислен, чуть ли не графоманом
назван, и на тебе - вдруг такой взлет, ай-яй-яй, высоко же  ты  взлетел,
нас, наверно, маленьких человечков, оттуда и не разглядеть? Ну, ну, я же
шучу, это я так, для образности, для пространственного восприятия твоего
научного подвига, я же знаю тебя - ты наш, Коля, наш полностью, что  там
медные трубы, понимаешь, мы и не такое стерпим, дай я тебя  еще  поцелую
(лобызается). А эти, горе-ученые, официальные апологеты, как  они  в  ту
самую лужу и сели! (Делает овратительную гримасу.) Захватили власть, су-
кины дети, ни тебе в журнал, ни тебе докладов, сидят по редакциям, толс-
тые зады наедают под покровом научной тайны, мнят себя благоустроителями
Вселенной; вот они-то и есть дети своих отцов-теоретиков,  непроверенных
научным опытом гениев и пророков, самых что ни на есть кровавых графома-
нов...
   Появляется Елена. Гоголь-Моголь бросается к ней, дает газету.
   Гоголь-Моголь. Царица наша, прочти и возрадуйся.
   Елена читает. Но из глаз ее не исчезает какая-то глубокая непреодоли-
мая печаль. Она садится на диван и молчаливо наблюдает, как гости накры-
вают на стол. Приносят чайник. Инженер достает бутылку шампанского.  Го-
голь-Моголь вываливает из сетки яблоки на стол. Ее  опять  усаживают  во
главе. Чокаются, выпивают за победу.
   Богданов (к Гоголю-Моголю). Вот ты говоришь, железа много в  яблоках.
А откуда это железо?
   Гоголь-Моголь. Как откуда? Из почвы, естественно, корнями вытягивает-
ся, по стволу, по веткам в яблоко попадает. А после я его откусываю (от-
кусывает яблоко), и внутрь заглатываю, и все в себе растворяю  (довольно
улыбается).
   Богданов. Все правильно, растворяешь. Ну, а в почве откуда железо?
   Гоголь-Моголь. Накапливается от времени, из отходов разных,  металло-
лома (смеется). Вон трубопровод, знаешь, как гниет, ржавеет. У  нас  не-
давно прорвало, неделю воды горячей не было...
   Богданов. Подожди насчет воды. Ну а раньше, когда трубопровода не бы-
ло?
   Гоголь-Моголь. Это что же, до римской империи?
   Богданов. Ну, например.
   Гоголь-Моголь. Хм, в земле залегало, в природном  состоянии.  Но  ты,
конечно, спросишь, откуда в земле? Так я тебе отвечу, я читал, ты не ду-
май, что я совсем темный, крот подземный. Вся Земля наша образовалась из
протопланетного облака первичного вещества. (Задумывается.) Хм, а откуда
оно появилось в первичном веществе?
   Богданов. В том-то и дело, что вещество это не первичное, а уже  быв-
шее в употреблении!
   Гоголь-Моголь. Как так?
   Богданов. Сейчас доподлинно известно, что в первичном веществе  ника-
кого железа не было. А железо  может  получаться  только  внутри  звезд.
Звезды сгорают, потом взрываются, и железо попадает  в  допланетное  ве-
щество, а из него уже и Земля сотворилась. Выходит, это железо,  которое
мы с яблоком глотаем и которое в нас содержится, прежде обязательно было
в какой-нибудь звезде.
   Доктор. Следовательно, мы состоим из звездного вещества!
   Гоголь-Моголь. Ура, мы - звездные люди, дети звезд!
   Елена (грустно). Неужели это правда? И я, и Гоголь-Моголь, и Доктор -
все мы дети звезд? Правда, Коля?
   Богданов. Да, истинная правда.
   Елена. И все остальные люди тоже?
   Богданов. Да.
   Гоголь-Моголь. Друзья, как здорово много знать, я люблю много  знать.
Знать - это почти что любить. Да, да, я не верю  в  любовь  без  знания.
Черт возьми, хитро получается. Ведь мы же, получается, все  как  братья.
(Задумывается.) Я представляю, как тут лирически все можно вывернуть.  Я
раньше думал, почему люди с такой тоской смотрят на звезды?  Теперь  по-
нял: это в нас внутри атомы шевелятся по своей родине, по  своим  родным
краям. (Цокает языком.) Красиво. Нет, каково, скажи, Доктор - красиво?
   Доктор. Конечно, красиво. Я теперь понял, почему ты  тоску  навеваешь
на меня.
   Гоголь-Моголь. Ладно, не задирайся. (Смотрит на Елену.) Елена вот се-
годня почему-то грустная. Что с тобой, чего теперь грустить? Вам  теперь
с Колей прямо вперед смотреть надо. Жизнь устраивать на новый лад.
   Елена (пытается улыбнуться). Что ты, разве я грущу? Мне ужасно  весе-
ло.
   Гоголь-Моголь. Нет, я вижу, тебя что-то гнетет.
   Доктор. Не приставай к человеку. Видишь, человек устал. И как тут  не
устать - столько всего навалилось. Эх, вам бы, ребята, сейчас  отдохнуть
деньков двадцать в пансионате. Правда, поехать бы куда-нибудь, обстанов-
ку сменить. А то, видишь, радость уже не в радость.
   Елена (меняется, встает). А что, поедем, Коля,  куда-нибудь  к  морю,
прямо завтра же. Все бросим, я целый год моря не видела. Море и  звезды,
и мы одни, чтоб никого не видеть, а только вспоминать. Нет, и вспоминать
никого не будем. Будем одни с нашим железом и звездами.
   Богданов. Но как же рукопись? Нужно довести теперь до конца.
   Гоголь-Моголь. Да брось, теперь чего волноваться,  теперь  пусть  они
там сами волнуются. Представляю, как этот профессор приползет, - прости-
те, мол, извините, ошибочка вышла, не разобрались  по  темноте  нашей...
(Доктор и инженер смеются.)
   Елена (серьезно). Не приползет.
   Гоголь-Моголь. А я говорю - приползет, если не дурак, а ведь  не  ду-
рак, раз профессор. Он еще в соавторы к Коленьке  напрашиваться  станет.
Слушай, Коля, ну возьми ты его в соавторы, что тебе, жалко? Ты  еще  де-
сять таких теорий изобретешь. Да и этого паренька,  Анатолия,  очень  он
мне понравился. Очень мы с ним тогда  душевно,  насчет  равнодействия...
Нет, впрочем, его не бери. Он вроде сам мужик умный. Из него может  толк
выйти, если рутина не засосет.
   Елена не принимает возражений Гоголя-Моголя.  Она  чем-то  озабочена,
будто постоянно что-то там внутри себя ищет, перебирает, но никак не на-
ходит. Это видно хотя бы по тому, как нервно блуждают  ее  руки,  словно
ищут  какого-то  равновесного  удобного  состояния.  Она  то  одергивает
платье, то потирает висок, поправляет прическу, то вдруг сильно  сжимает
руки. Раздается звонок. Елена вздрагивает. Гоголь-Моголь идет  встречать
и возвращается с вытянутым лицом.
   Гоголь-Моголь. Там... Этот...
   Елена (не выдерживает). Да кто там?
   Гоголь-Моголь. Призрак.
   Появляется Марк Васильевич Разгледяев.
   Елена (удивлена, будто ждала кого-то другого). Ты?
   Разгледяев. Я низменно прошу прощения. У вас праздник.
   Воцаряется неловкое молчание. Наконец  сам  Богданов  первым  сбросил
оцепенение и вопреки условностям пошел навстречу гостю.
   Богданов. Ничего  особенного.  Проходите,  у  нас  тут  действительно
что-то вроде...
   Разгледяев. Знаю, знаю, чего там. Конечно, такое событие нужно  отме-
тить. Разрешите пожать руку (трясет Богдановскую руку).  От  всей  души.
Конечно, получается, как это вдруг: я - и от всей души. Ну  уж,  знаете,
такой факт. Как говорится, перед наукой все тлен. И такое открытие,  что
ей-богу!
   Богданов. Конечно, конечно. Ну что ты, Елена, так смотришь  на  меня?
Вот, право же, не знаем мы еще человека, не ведаем, в чем  его  сила.  А
сила, может быть, и есть в том, чтобы признать свою слабость, суть  свои
заблуждения.
   Разгледяев. Абсолютно здесь признаюсь. Растоптан совершенно, и  поде-
лом мне. Да, да, растоптан вашим великим предсказанием.
   Елена (зло). Что тебе надо?
   Богданов. Ну что ты, Елена, зачем так? Человек сам  пришел.  Присажи-
вайтесь, здесь есть что выпить.
   Разгледяев (берет бокал, подставляет под шампанское, но не  садится).
Да, официально заявляю, заблуждался. Конечно, я мог бы  себя  оправдать,
хоть отчасти. Большое, как говорится, видится апостериори. Да и  вообще,
что я? Разве специалист? Смешно сказать, гуманитарий, мог ли предвидеть,
если сами профессионалы маху дали. Нет, ей-богу, сами  судите,  приходит
совершенно неизвестный научному миру человек, абсолютно аматор, и предс-
казывает десятый спутник Сатурна. Да как я могу судить,  если  абсолютно
профан? Ну, положим, что звезда такая, Сатурн, есть - я  слышал,  и  то,
кстати, не обязан, а так, в силу общей культуры. Да,  что  такая  комета
есть, положим, я знаю, но отчего я должен знать, что у нее  должны  быть
какие-то там спутники? Вы говорите - десятый. Да по мне -  хоть  двадца-
тый. Я, извиняюсь, специалист в другом роде. Конечно,  не  скрою,  Нико-
лай... извиняюсь...
   Богданов. Степанович.
   Разгледяев. Дорогой Николай Степанович, конечно, была у меня  опреде-
ленная антипатия. Ну, тут меня понять можно, все-таки личные мотивы нуж-
но тоже учитывать. Теперь-то я понимаю, что низок был, нелеп.  Примитив-
ный эгоизм проявлял. Со своей несчастной любовишкой вознамерился  сопро-
тивляться, извиняюсь, даже соперничать с таким человеческим светочем,  с
возвышенной духовной связью между вами, Николай Степанович, и моей  суп-
ругой...
   Елена. Коля, прогони его! Он какую-то гадость задумал.
   Разгледяев. Конечно, теперь меня как собачонку  прогнать  можно.  Что
же, гоните, хотя я - из лучших  побуждений,  только  засвидетельствовать
свою полную низость. Но, ей-богу, искренне каюсь, вот даже обнять  могу,
если позволите. Совершенно ведь зла не таю. Зло -  оно  откуда  берется?
Зло от невежества, а теперь я прозрел. Не сам,  конечно,  под  действием
обстоятельств, посредством, так сказать,  всесоюзного  радио.  (Выпивает
шампанское и приготовился обнять инженера.) Позвольте,  в  знак  полного
примирения...
   Елена (кричит). Коля, не смей!
   Разгледяев. Да что здесь такого?
   Богданов (нерешительно к Елене). Действительно, Елена.
   Гоголь-Моголь и Доктор в полной растерянности наблюдают за всей  этой
каруселью. Разгледяев обнимает инженера. Елену передергивает.
   Разгледяев. И ничего страшного. Теперь и мне легче на душе.  В  такой
день и меня удостоили. А ты, Елена, говоришь, я гадость задумал. А  чего
теперь вам бояться? Вам теперь все трын-трава. Вы победители. Вон  какая
у вас славная компания. Вы теперь кого угодно раздавите.  Конечно,  я  в
переносном смысле. Что же ты сердишься, Елена? Каково мне  стоять  здесь
перед вами и признаваться в своей глупости? Ты же хотела меня  осрамить,
вот я и исполняю свой долг и торжественно заявляю в соответствии с нашим
уговором.
   Богданов. Каким уговором (оглядывается)?
   Разгледяев. Право, Николай Степанович, совершенно  маленький  вопрос.
Даже не знаю, стоит ли, такая мелочь. Да и Елена вот уже совершенно  за-
была.
   Богданов. Нет, объясните, пожалуйста.
   Разгледяев.  Раз  вы  настаиваете,  -  но,  право,  такая  мелочь,  я
единственно, чтобы объяснился мой приход и все эти признания. Тут,  пра-
во, один лишь долг чести и не более  того.  Правда,  разве  этого  мало?
(Смотрит на Елену, потом на инженера. ) Не надо волноваться, вы еще,  не
дай бог, подумаете, что здесь заговор или, хуже того, спор.  Просто  это
мы с Леночкой договорились послать вашу рукопись в институт...
   Елена. Нет, этого не было!
   Разгледяев. Ну как же, вспомни, ты еще сказала: "Если Колю  признают,
ты за свои слова перед ним извинишься".
   Богданов (к Елене). Правда?
   Елена. Все было не так. Слышишь, никакого уговора не было! Он лжет.
   Разгледяев. Я - лгу? Тогда ответь сейчас при всех: от кого ты  узнала
об институте?
   Елена. Какая разница.
   Разгледяев. И правда, какая в конце концов разница. Такой торжествен-
ный день, а мы грыземся по мелочам. Вокруг-то, оглянитесь, весна.  Прав-
да, погода мерзкая, а все же чувствуется брожение молодых соков. Вот-вот
из слякоти и грязи прорастет новая неведомая жизнь. В такую пору не  хо-
чется умирать. (Делает паузу.) Нет, весной умирать обидно. Именно  обид-
но, что все только начинается, а тебе говорят - хватит, все это  не  для
тебя, дружок. И пока ты мертвый там лежишь в неудобной позе,  над  тобой
земля расцветает, птички с песнями размножаются, человеки клейкими  лис-
точками любуются. Несправедливо.
   Гоголь-Моголь. Ох, ваша правда, очень несправедливо. Вот у нас сегод-
ня, понимаешь...
   Богданов (к Разгледяеву). Постойте, что это вы о смерти?
   Разгледяев. Я бы и рад не говорить о таких скучных вещах, но что  де-
лать, так и лезет на язык, будто кто-то специально подталкивает. И вроде
не хочешь огорчать окружающих, но так и подмывает...
   Доктор. Выражайтесь яснее.
   Разгледяев. Нет больше вашего злейшего оппонента, профессора  Суровя-
гина!
   Богданов. Вы шутите?
   Разгледяев. Погиб. В метро под поезд свалился.
   Гоголь-Моголь задрожал от нетерпения и принялся оглядываться по  сто-
ронам. Доктор закуривает, а Елена опускает голову, закрывает лицо  рука-
ми.
   Богданов. Как же так?
   Разгледяев. Но самое неприятное не в  этом.  Существует  мнение,  что
профессор вовсе не свалился, а его как бы подтолкнули под поезд.  Компе-
тентные органы уже начали расследование. (Упирается взглядом прямо в ин-
женера.)
   Богданов. Что вы так на меня смотрите?
   Разгледяев. Я просто думаю - придет  к  вам  следователь  и  спросит:
"Гражданин Богданов, а где это вы были тогда-то и тогда-то?"
   Богданов. Не понимаю - почему ко мне придет  следователь?  (Отступает
назад.)
   Разгледяев. Ну, это так, игра воображения; вы просто представьте, что
вас спросили: где вы были сегодня около часу дня. Ваш ответ?
   Богданов. Я, я... я спал, а впрочем, кажется, нет... Да, точно, я гу-
лял, по городу... Знаете ли, такая погода, солнце, и люди с колясками...
Расслабился немножко.
   Разгледяев. Ну, что это за алиби? Вы спали или гуляли?
   Елена. Все-таки с гадостью пришел. Коля, да он решил тебя оклеветать.
Ах, какая гадость, какая гадость! Но ты просчитался...
   Раздается грохот. Это инженер, свалил бутылку шампанского.
   Разгледяев (продолжает напирать). Так с кем вы гуляли, где, в метро?
   Инженер нагибается, пытается голыми руками собрать  осколки.  К  нему
бросается Доктор, помогает выпрямиться, но инженер вырывается.
   Богданов. Да, я был один, совершенно один среди огромного  количества
организмов и растений. Таких, знаете ли, необычных, как будто из плотной
бумаги (хватает вилку со стола, гнет), я их  только  слегка  надламывал,
но, кажется, никого не толкал. Слышите, я его не убивал! Слышишь, Елена,
я не убивал!
   Гоголь-Моголь. Да это я его убил! (Разгледяев с неодобрением  смотрит
на утописта.) Да, сегодня, но черт его дери, я же не знал, что  он  про-
фессор! Вы что, не верите? (Смотрит на Елену.) Елена, подтверди. (К Бог-
данову.) Мы же с ней тогда и встретились. (К Елене.)  Скажи  им,  Елена,
что под мой поезд свалился профессор. При чем же здесь Коля? Он никак не
мог, да и убийства там никакого не было. Ну, что ты молчишь,  Елена?  Ты
еще сказала: "Пойди к Коле, успокой его".
   Наступает пауза.
   Разгледяев. Ты? Ты там была? Елена (горько улыбаясь). Все  правильно.
Видишь, Разгледяев, ошибся ты малость.
   Богданов (подкрался к Разгледяеву и, как  слепой,  ощупывает  гостя).
Здесь должна быть специальная защелка, "собачка" такая металлическая.
   Разгледяев. Э-э, бросьте ваши штучки. Шут гороховый!
   Доктор (обнимает инженера). Коля, не беспокойся, мы сами все сделаем,
мы обязательно эту защелку на место поставим. А вы, уходите сейчас же (к
Разгледяеву).
   Богданов. Нет, пусть он останется. Нужно проверить наконец: существу-
ет или ангажировано!
   Разгледяев подходит к Елене, потом резко поворачивается и  уходит.  С
Богдановым совсем плохо. Доктор с Гоголем-Моголем укладывают его на  ди-
ван. Вызывают скорую. Гаснет свет.

Картина десятая
   Зажигается свет. Квартира инженера. Появляется Анатолий.  Оглядывает-
ся, замечает полуоткрытую дверь в пустую  комнату.  Открывает  дверь  со
скрипом настежь. На полу сидит Елена, вокруг разбросаны листки рукописи.
Анатолий заходит, садится на пол рядом. Берет в руки листки, читает.
   Скрипит несмазанный с допотопных времен навес. Шуршат разбросанные по
полу аккуратно отпечатанные листки из частей, параграфов и  глав.  Елена
похожа на куколку, брошенную уставшим от игры исполином. Она  тихо  пла-
чет. Комната освещается через большое  окно  дармовыми  квантами  улицы.
Проступают на стене две полосы - желтая и зеленая.  Потянулась  неровная
линия вверх, закругляя овал мальчика. Но она нарисована не одним  махом,
как это делают профессионалы, а многими тщательными усилиями, состоящими
из недлинных неуверенных штришков. Будто рисовавший очень  хотел,  чтобы
получилось похоже, и все боялся, что не успеет запечатлеть, и  от  этого
постоянно ошибался, потом поправлялся, делая очередной неверный шаг, от-
чаянно понимая свое бессилие, но не отступая от поставленной задачи. Са-
модельный уголек, краешек обгоревшей щепки, потрескивая и осыпаясь, ожи-
вал на стене щемящей проекцией неустанно терзавшего душу автора видения.
Глаза мальчика, образованные двумя  опрокинутыми  навстречу  друг  другу
сегментами и от этого казавшиеся подведенными как у актера немого  кино,
источают последнюю горькую мысль еще живого существа.  Уже  накинута  на
шею кривая черная полоса, уходящая под потолок. Наверное, чтобы ее нари-
совать, пришлось тащить с кухни стол, а потом еще  и  приподниматься  на
цыпочки, опираясь левой рукой на стену. Теперь там виден отпечаток ладо-
ни инженера. Неужели не побороть вездесущее земное тяготение? Неужели не
побороть, не остановить природное взаимное влечение тяготеющих масс? Не-
ужели никто не зашевелится, не встанет с  места,  не  приподнимется  над
своим страхом и не заорет дурным хриплым голосом, так, чтоб лопнули глу-
хие перепонки очерствевшей души? Неужели сотрется еще одно имя, еще одна
человеческая веточка, еще один  волшебный  узелок,  связующий  невидимую
нить, протянутую в будущее людское братство?

   Хлумов В.
   НОЧНОЙ ДОЗОР

   Пьеса по книге Гледис Шмитт "Рембрант"

   Действующие лица
   Рембрандт ван Рейн в молодости -
   Рембрандт ван Рейн в преклонном возрасте -
   Нелтье ван Рейн - мать Рембрандта
   Хармен ван Рейн - отец Рембрандта.
   Титус - сын Рембрандта, тот же актер, что и в роли молодого Рембранд-
та.
   Саския - жена Рембрандта.
   Хендрикье - подруга Рембрандта.
   Лисбет - сестра Рембрандта.
   Маргарета - подруга Лисбет.
   Гертье - служанка Рембрандта.
   Абигайль де Барриос - последняя любовь Рембрандта.
   Господин Мигель де Барриос - поэт, муж Абигайль.
   Геррит - старший брат Рембрандта, калека.
   Ян Ливенс - сотоварищ-художник.
   Доу - Геррит Доу, ученик Рембрандта.
   Доктор Тюльп - глава гильдии врачей Амстердама, друг Рембрандта.
   ван Сваненбюрх - первый учитель Рембрандта.
   Фьеретта Сваненбюрх - супруга Сваненбюрха.
   Хендрик - кузен Саскии, владелец художественной лавки.
   Константен Хейгенс - секретарь принца Оранского.
   Капитан Баннинг Кок - предводитель Стрелковой гильдии.
   Иост ван ден Фондель - поэт, член городского совета Амстердама.
   фон Зандрарт - худохник, член городского совета Амстердама.
   ван Флит - ученик Рембрандта.
   Клемент де Йонге - агент Рембрандта, продавец картин
   Исак - нищий старик

Картина первая

   Амстердам, 1666-1669гг. Последние годы Рембрандта. Еврейский  квартал
Амстердама. Жаркий день. Рембрандт, утомленный и больной, долго бродил в
поисках натуры для Иисуса и вот присел на крыльцо у богатого дома,  наб-
людая за нищим стариком. Нищий обходит двери домов, собирая  пожертвова-
ния. Рембрандт делает набросок.
   Исак (подходя к закрытым дверям). Подайте бедному Исааку на  пропита-
ние души и тела.
   Если дверь открывается, то Исак подобострастно виляет задом  и  ловко
ловит монеты. От запертых дверей уходит с гордо поднятой головой.  Нако-
нец, упирается в Рембрандта.
   Исак (как хозяин территории, впрочем, вполне  мирно).  В  такую  жару
двум птичкам не напиться из одной лужи.
   Рембрандт молча доделывает набросок.
   Исак (подходит) . Жара ужасная.
   Рембрандт Да, душно.
   Исак. Интересно, который сейчас час?
   Рембрандт Не знаю.
   Исак. . А год?
   Рембрандт Не помню.
   Исак. . Эй любезный, что-то я не видел тебя раньше в еврейском  квар-
тале, не пойму, ты нищий или прощалыга? Если нищий, ступай в другое мес-
то, эта лужа уже высохла, а если прощалыга, подай на пропитание  души  и
тела.
   Рембрандт. Вот тебе монета за работу, старик.
   Исак (меняясь) . Ты добрый человек, да ведь я еще не старик, и  разве
просить деньги - работа?
   Рембрандт (отрываясь от рисунка). Я имел ввиду другое.
   Исак. Да ведь это моя жизнь, ведь я  не  денег  прошу,  а  милостыни.
(Исак рассматривает монету. ) Не густо. Ты, я вижу, тоже  живешь,  а  не
трудишься.
   Вдали скрипнула дверь и старик опять принял соответствующий вид.
   Исак. Извини друг, лишняя росинка в клюве - не помеха, пойду, облегчу
еще одну душу.
   Тем временем на пороге за спиной Рембрандта появляется  хозяин  дома,
Мигель де Барриос. Заглядывает через плечо.
   Господин де Барриос. Отличный набросок! Позвольте  (Протягивает  руку
за рисунком)? Да это же воплощенное ничтожество, а не наш вечный  попро-
шайка Исак!
   Рембрандт пытается приподняться.
   Господин де Барриос . У вас верная рука, только выражение лица...
   Рембрандт. Что-то не так?
   Господин де Барриос .  Простите,  я  вмешиваюсь,  но  откуда  столько
собственного достоинства, будто не ему, а он сам подает милостыню? Впро-
чем... вы профессионал, это видно сразу. Эти живые линии,  словно  линии
на руке, по ним угадывается многое, я редко видел такое. Могу ли  я  уз-
нать ваше имя?
   Рембрандт. Рембрандт ван Рейн, сын мельника из Лейдена (пытается сде-
лать поклон и теряет равновесие).
   Господин де Барриос (подхватывает Рембрандта).  Мой  Бог,  сам  Ремб-
рандт!
   Рембрант пытается обретсти равновесие.
   де Барриос. Вам , плохо?
   Рембрандт. Нет, ничего, просто жарко (высвобождается ).
   де Барриос. Позвольте представиться , Мигель де Барриос, поэт.  Впро-
чем, вы вряд ли слыхали обо мне, я пишу для сефардов на их  языке.  Поз-
вольте вас пригласить в наш дом? (Поворачивается к двери, зовет ).  Аби-
гайль! Посмотри, кого я привел!
   Рембрандт ( нерешительно). Право, неудобно.
   де Барриос. Пожалуйста, вы окажете нам честь. Ведь мы  с  женой  нес-
колько лет тому назад хотели заказать вам семейный портрет. Мы даже  хо-
дили к вашему дому на Бреестрат, но нам сказали, что вы съехали  и  даже
перестали заниматься живописью.
   Рембрандт ( грустно ). Я вышел из моды.
   де Барриос. Проходите же, моя жена будет счастлива  с  вами  познако-
миться. Быть может, вы еще напишите ее портрет.
   Рембрандт. Боюсь, не смогу. Я не пишу больше на заказ.
   де Барриос. Ну все равно, проходите, здесь прохладнее.
   Рембрандт и хозяин оказываются в роскошной  гостиной,  украшенной  на
восточный манер.
   де Барриос (зовет). Абигайль! Спускайся быстрее, у нас гость!
   Рембрандт ( нерешительно ). Я, пожалуй, пойду.
   В этот момент на верху лестницы появляется Абигайль. Рембрандт,  чуть
склонившись на бок (как на автопортрете около 1663 г. (Кельн)),  припод-
нимает глаза и замирает. Живая, дышащая молодостью фигура приковывает  к
себе его взгляд. Абигайль медленно спускается, а Рембрандт вдруг прикры-
вает глаза рукой, словно от яркого света, и чуть-чуть пятится.
   де Барриос . Это Абигайль.
   Когда Абигайль спускается к нижним ступенькам, де Барриос подходит  к
ней, берет за руку и подводит к Рембрандту.
   де Барриос . Господин ван Рейн, Рембрандт, в нашем доме.
   Абигайль протягивает руку. Рембрандт, как бы с опаской, пожимет в от-
вет. Наступает неловкая пауза.
   де Барриос . Господин ван Рейн делал наброски со  старого  Исака,  ты
посмотришь потом, удивительный рисунок. Быть может, он уступит  нам  его
за 50 флоринов?
   Рембрандт (не отрывая взгляда от хозяйки). Что вы, мои рисунки  стоят
значительно дешевле, да, по правде говоря, они вообще ничего не стоят, я
их делаю для себя.
   Абигайль.Сегодня так жарко.
   Рембрандт. Да очень.
   Абигайль. Не хотите холодного красного вина?
   Рембрандт( вдруг меняется). С удовольствием, если это не  очень  хло-
потно.
   Абигайль. Мы рады вам.
   Абигайль приглашает мужа и Рембрандта к столу.
   де Барриос. Мы пьем за вас, маэстро.
   Абигайль. За вас, господин ван Рейн.
   Рембрандт жадно пьет вино.
   Рембрандт (после паузы). Простите, госпожа де Барриос. Ваше лицо  мне
знакомо, но у меня плохо с памятью. Не встречались ли мы с вами у докто-
ра Тюльпа или на приеме в ратуше, а, быть может, в доме раввина Манассии
бен Израиля?
   Абигайль. Нет, господин ван Рейн, я знаю твердо, мы с вами никогда не
встречались, иначе в нашем доме давно висел бы семейный портрет.
   Рембрандт (после паузы). Странно.
   Абигайль. Ничего странного, просто многие из моих соплеменниц с рыжи-
ми волосами очень похожи.
   де Барриос . Кстати о портрете, раз счастливый случай привел вас, ма-
эстро, в наш дом, то разрешите все-таки еще попросить.. О нет,  нет,  мы
теперь друзья, и  вы  можете  отказаться.  Безо  всякой  обиды.  У  нас,
действительно, нет семейных портретов, - Абигайль не хотела  иметь  дело
ни с кем, кроме вас. Согласны ли вы написать наши портреты, за четыреста
флоринов каждый.
   Рембрандт (без промедления). Согласен, но я медленно работаю.
   Абигайль (после паузы). Мы ждали дольше.(От волнения встает  начинает
прибирать со стола.)
   Рембрандт, думая что прием окончен, встает из-за стола.
   де Барриос. Разве вы уже уходите?! Но, маэстро, мы вас так просто  не
отпустим.
   Абигайль (расстраиваясь от своей оплошности). Нет, нет, простите, это
я виновата, я так взволнована, Господи, оставайтесь, пока не спадет  жа-
ра.
   Рембрандт. Нет, спасибо, меня ждут дома.
   Абигайль. Жена?
   Рембрандт. Нет, госпожа де Барриос, моя жена умерла.
   Абигайль (дотрагиваясь до руки Рембрандта). Простите, земля ей пухом.

   Рембрандт. Я имел ввиду мою дочь, ученика и  старуху,  которая  ведет
наше хозяйство. Они все время боятся за меня.
   Абигайль. Видно они очень любят вас и потому беспокоятся.
   де Барриос. Маэстро, вы назначите нам день, что бы мы могли прийти  к
вам?
   Рембрандт. До моего дома добрый час ходьбы. Лучше, если  я  сам  буду
приходить.
   де Барриос. Но нам с Аббигайль это только полезно, ведь мы  ждем  ре-
бенка (обнимает жену).
   Рембрандт. Все таки лучше приходить мне, и если вы не против,  начнем
завтра с портрета госпожи - ведь я медленно работаю...
   де Барриос. Хорошо, маэстро, мы вас ждем завтра.

Картина вторая

   На следующий день там же. В гостиной Абигайль и Рембрандт.
   Абигайль. Господин ван Рейн, вы предпочитаете, чтобы ваша модель мол-
чала?
   Рембрандт. Это не имеет значения, госпожа де Барриос.
   Абигайль. Даже если она будет задавать вопросы о вас?
   Рембрандт. Боюсь, ей это быстро наскучит. Я слишком стар,  и  у  меня
плохо с памятью. ( Рембрант горько усмехается.) Вот сегодня я опоздал, а
знаете почему? Я, вместо того, чтобы прийти к вам, прямехонько направил-
ся на Бреестрат...
   Абигайль. Да ведь нас часто тянет на прошлые родные места, тем  более
на Бреестрат у вас был такой красивый дом. Почему вы съехали?
   Рембрандт. Вы очень любезны госпожа Барриос, но весь Амстердам знает,
что Рембрандт промотал состояние своего сына и дом его продан с молотка.
Впрочем, Бреестрат это не та тема, которой я бы хотел касаться.
   Абигайль. Простите, господин ван Рейн, я страшно волнуюсь и говорю не
то...
   Рембрандт. Почему вы волнуетесь?
   Абигайль. А как по вашему должен чувствовать себя человек  на  пороге
бессмертия?
   Рембрандт. Вы очень добры, госпожа де Барриос, быть может, лет  трид-
цать назад, такие слова мне пришлись бы по-душе, но я  не  господь  Бог,
чтобы даровать бессмертие.
   Абигайль. Тем не менее, любое полотно,  подписанное  Рембрандтом  ван
Рейном, обречено на бессмертие.
   Рембрандт. Мои сограждане считают иначе.
   Абигайль. Не все.
   Рембрандт. Не знаю. Послушайте госпожа де Барриос, вы молодая  краси-
вая женщина, откуда эти мысли о жизни и смерти?
   Абигайль. Мы сейчас начнем попугайничать, я буду говорить что я -  не
красивая, а вы заладите , что вы - всего лишь сын мельника.
   Рембрандт. Это не так мало.
   Абигайль. Видите, я опять сказала глупость. А мысли о смерти, вы ведь
слышали - я беременна, и во мне уже зарождается новое существо.
   Рембрандт. Верно, вы изменяетесь с каждым днем.
   Абигайль (после паузы). Господин ван Рейн.
   Рембрандт. Да, госпожа.
   Абигайль (после паузы). Скажите, что вы любите?
   Рембрандт. Снег.
   Абигайль (после паузы). Снег?
   Рембрандт. Снег... падающий на черные крылья мельниц... и  на  черную
землю. Ничего не может быть прекраснее грязной земли, пропитаной расста-
явшим снегом.
   Абигайль (после паузы). Но в этом так мало красок.
   Рембрандт. Простите, госпожа, я сын мельника...
   Абигайль. ... а не поэт, вы хотели сказать. Я  опять  говорю  не  то,
расскажите, расскажите, что там, в том снегу? Там есть люди?  Ваш  отец,
он там? Я видела его портрет, люди на ваших картинах появляются из  тем-
ноты, из расстаявшего  снега,  пропитавшего  грязную  землю.  Как  будто
кто-то их разбудил к жизни черной ночью.
   Рембрандт. Да, они приходят оттуда, госпожа.
   Слышится деревянное поскрипывание. Рембрандт отрывается  от  рисунка.
Прислушивается.
   Рембрандт. Вы слышите, деревянное поскрипывание?.
   Абигайль (после паузы). Да.
   Гаснет свет и из темноты появляется прошлое.

Картина третья

   Лейден, 1623 год. Дом мельника Хармена ван Рейна.  На  стене  рисунок
головы Медузы-Горгоны. Молодой Рембрандт  пишет  Святого  Варфоломея  со
старшего брата (калеки) Геррита.
   Рембрандт. Геррит, ты не устал? Если  тебе  тяжело,  мы  можем  прер-
ваться.
   Геррит. Тебе же нужно изобразить страдание на лице Варфоломея.
   Рембрандт. Но я пишу святого Варфоломея еще в доапостольский период.
   Геррит. Что же, мое падение с лестницы - хорошая прелюдия к  двойному
распятию.
   Рембрандт. Ты устал.
   Геррит. Перестань повторять одно и то же, я  так  рад,  что  хоть  на
что-то сгодился.
   В сопровождении Лисбет появляется только что приехавший из Амстердама
Ян Ливенс. Он выглядит шикарным столичным гостем. Рембрандт быстро  наб-
расывает на холст покрывало.
   Лисбет. Рембрандт, посмотри, Ян Ливенс собственной персоной, прямо из
Амстердама - и сразу к нам.
   Рембрандт и Ливенс обнимаются
   Рембрандт (со сдержанной радостью). Ян.
   Ливенс. Дружище.
   Рембрандт (чуть отодвигаясь). Осторожнее, я в краске.
   Ливенс (здоровается с Герритом кивком головы и сразу поворачивается к
Рембрандту). Ты, как всегда, в работе. Прекрасно. (Подходит к  изображе-
нию головы медузы). Узнаю знакомое личико. Да, да, помню, помню,  ох  уж
эти утомительные штудии старика Сваненбюрха. А мы у  Ластмана  почти  не
рисуем гипс, предпочитаем "а ля натюрель".
   Лисбет помогает Герриту выйти из комнаты и вскоре возвращается.
   Рембрандт. И женщин?
   Ливенс. Если Ластман посчитает нужным и женщин. В Амстердаме не  мало
таких, которые только этим и живут.
   Рембрандт. А они молодые? Хорошенькие?
   Ливенс. Увы, ты слишком многого хочешь, мой друг. Совсем потасканные.
Учитель всегда говорит, что они держаться только по  милости  Господа  и
своих корсетов. Посмотрел бы ты, какую мы писали  прошлый  месяц!  Живот
как бочонок, а груди....
   Лисбет подтягивая живот, покашливает, напоминая друзьм о  своем  при-
сутствии.
   Рембрандт. А, Киска, ты разве здесь?
   Ливенс (вскакивая с топчана). Лисбет расцвела, как розочка,  тебе  бы
не было равной в Амстердаме. (Усаживает Лисбет рядышком).
   Лисбет (зардевшись). Право, господин Ливенс.
   Рембрандт. Гипсами пренебрегать не следует, кое чему они меня  научи-
ли, да и тебя тоже.
   Ливенс. Ну теперь я рисую с настоящих  скульптур,  у  Ластмана  целая
коллекция из Италии. Представляешь, пожелтевший мрамор  из  глубины  ве-
ков...
   Рембрандт. У Сваненбюрха тоже много оригинальных вещей...
   Ливенс. Например, голова Медузы... ну старина...
   Рембрандт. С головой Медузы давно покончено.
   Ливенс. Нет, дорогой друг, Лейден это дыра, и Сваненбюрх - первый ху-
дожник в этой дыре. А вот у Ластмана - целая коллекция флорентийских ве-
щей. Да что там Ластман, в Амстердаме можно многое посмотреть, в прошлую
субботу, например, я видел на аукционе рисунок Микеланжело и портрет Ти-
циана, и великолепного маленького Караваджо - обнаженная натура  маслом.
А уж что касается старинных монет и всякой древности -  так  этого  хоть
пруд-пруди. Почти за бесценок.
   Рембрандт. Да много ли у тебя остается, после уплаты Ластману?
   Ливенс. Не так уж и мало. Да, Ластман берет  дороже  Сваненбюрха,  но
зато ты живешь в доме благородного человека.
   Рембрандт. Когда я пишу, мне плевать, из чего я пью пиво, из  глинян-
ной кружки или венецианского стекла.
   Ливенс (чуть обиженно).  Дело  не  в  хрустальных  бокалах,  но  есть
кое-что еще, чего ты и представить не можешь, пока сам не испытаешь.
   Рембрандт. Для нас Амстердам слишком дорогое удовольствие. (Обращаясь
к сестре.) Правда, Киска?
   Лисбет. Не знаю, право, мы еле сводим концы с концами, а отец еще го-
ворит, что старая мельница нуждается в ремонте.  А  главное,  мне  очень
больно думать, что ты расстанешься с нами.
   Ливенс (чуть обиженно). Да, милая Лисбет, никто и не говорит о  расс-
тавнии. Дайте  ему  год  поучиться  у  Ластмана,  и  он  сможет  открыть
собственную мастерскую. Да, да. Уж если я хожу в первых учениках у  Лас-
тамана, то ты, Рембрандт, с твоим талантом, через год ты станешь  лучшим
художником Амстердама. Тогда тебе понадобится хозяйка,  чтобы  принимать
гостей и заказчиков. Да лучшей  экономки  в  доме  Рембрандта  трудно  и
представить. Ведь, я же вижу милая Лисбет, что Лейден не для вас.
   Лисбет (всплеснув руками). Боже мой, который теперь час?
   Ливенс . Мой голодный желудок подсказывает, что уже шестой час,  неп-
лохо было бы перекусить.
   Лисбет . Ох, глупая я дуреха, я совсем забыла, ведь я возвращалась от
Сваненбюрха, они с женой сегодня будут у нас в гостях!
   Рембрандт. И ты молчала! Сам учитель придет к нам в гости.
   Ливенс . Да уж событие... Впрочем, я даже соскучился по старине и его
итальянской женушке.
   Рембрандт. Ян, он все-таки твой учитель...
   Ливенс . Ну-да, по медузе. Да если хочешь знать, я  у  тебя  научился
большему... Ну хорошо, я же ничего не говорю.
   Лисбет . Пойду, обрадую родителей хорошей новостью. (Уходит).
   Ливенс . Эх, попасть бы нам втроем в Амстердам! Вот бы  повеселились.
Честное слово, вы бы там не соскучились. Маскарады на  масленицу,  фран-
цузское вино в тавернах, музыка на Дамм...
   Рембрандт. Не болтай глупостей, у меня и в мыслях не было ничего  про
Амстердам... Ну ладно, пойдем, хоть умоешься с дороги.
   Отводит Яна и тут же возвращается в комнату, и смотрит в окно на  па-
дающий снег. Появляются мать с блюдом, ставит на стол, подходит к  Ремб-
рандту.
   Мать. Лисбет сказала приехал Ян Ливенс?
   Рембрандт. Да, мама.
   Мать (внимательно смотрит на сына). Сынок, ты что-то  сегодня  совсем
грустный.
   Рембрандт. Посмотри, какой сегодня снег.
   Мать (подходит, обнимает, положив на плечо сыну голову, тоже  смотрит
в окно). Что тут скажешь, темень, будто ночь. Ты и в дестве любил сидеть
вечерами у окна. Не грусти, я тебя за ушком потрогаю.
   Рембрандт (после паузы). Мне не грустно, я просто  устал.  По  правде
говоря, Ливенс меня раздражает.
   Мать. Странно, ведь он  твой  друг,  и  такой  воспитанный  способный
мальчик. Но и то сказать, ты ведь привык к одиночеству.
   Рембрандт. Да, это правда, мне не достает моей живописи, я места себе
не нахожу, когда не работаю.
   Мать. Понятное дело, ведь у тебя от Бога талант, и он  не  дает  тебе
покоя, если ты держишь его под спудом. А где Ян?
   Рембрандт. На верху у меня, переодевается. Вот-вот спустится.
   Мать. Надеюсь, господину ван Сваненбюрху понравится моя селедка.
   Рембрандт. Еще бы, разве кто-нибудь готовит ее лучше чем ты?
   Мать (уходя). Эх, если даже моя селедка придется ему  не  по  вскусу,
он, все равно, приналяжет на нее. Хороший человек ван Сваненбюрх, и мас-
тер умелый.
   Появляется отец, а за ним и все остальные. Вся семья в сборе. Ян  Ли-
венс любезничает с Лисбет. Появляется господин ван  Сваненбюрх  с  женой
Фьереттой. Обмениваются любезностями и рассаживаются у стола.
   Отец (поднимает кружку). Уважаемые гости,  угощайтесь,  чем  что  Бог
послал.
   Выпивают, закусывают.
   ван Сваненбюрх Прекрасная селедка, неправда ли, Фьеретта?
   Фьеретта Хотя и говорят, что лучшую рыбу  подают  на  Сицилии,  ваша,
госпожа ван Рейн, ничем ей не уступает.
   Мать. Приятно слышать такое от итальянки. Вы очень  любезны,  госпожа
ван Сваненбюрх.
   ван Сваненбюрх (к Яну Ливенсу).Ну Ян, рассказывай, что вы там  пишете
у Питера Ластмана.
   Ливенс. Самые разные вещи. Те, кто проучился более года, пишут, в об-
щем, что хотят. Я, например, занят Пилатом, умывающим руки, а Клаас  Ан-
тоньес из Дордрехта пишет "Валаама и ангела", хотя мне  не  по-душе  его
манера изображения животных.
   ван Сваненбюрх (Обращаясь к Рембрандту). А не начать ли и нам  делать
то же самое? Как ты полагаешь, Рембрандт, можно позволить  Флиту  писать
все, что ему заблагорассудиться?
   Лисбет (не замечаяя иронии).  Замечательная  мысль!  Людям  надоедает
смотреть на одно и то же, все поклонение Волхвов или сплошные  апостолы.
Тем более, они не пользуются спросом в наших  протестанских  церквях.  А
ведь, если подумать, в писании столько замечательных сюжетов.
   ван Сваненбюрх . А понимаете ли, милая девушка, почему мы  пишем  эти
скучные, как вы выражаетесь, сюжеты? А потому, что их выбрало время. Да,
да, вам молодым кажется, что все только начинается, и всякая новая  вещь
непременно вытеснить старую. А в том то и дело, и это понимаешь не  сра-
зу, что за прошедшие тысячи лет, все легковестное и ненастоящее,  тысячу
раз возникавшее, развеивалось как туман, сгорало, подобно падающей звез-
де, не оставив следа в человеческих душах. И лишь эти немногие идеи  че-
ловечество сохранило, и они, как факелы в ночи, освещают его путь.
   ван Сваненбюрх (после паузы) . Возьмем к примеру "Валаама  и  ангела"
Весьма драматичекий сюжет: Валаам, призванный моавитянами,  отправляется
верхом на ослице проклинать народ Израиля. На узкой тропинке им преграж-
дает путь ангел, которого ослица видит, а Валаам - отнюдь. Поразительно!
Животное видит посланника Бога, а человек - нет! Да, сюжет  весьма  соб-
лазнителен, но таит в себе слишком много трудностей, и трудности эти та-
ковы, что с ними не справится даже  законченный  мастер,  а  не  то  что
мальчишка-ученик. Как вы справитесь одновременно с Валаамом, который тя-
нет в одну сторону, с ослицей, тянущей в другую и, наконец,  с  ангелом,
парящим где-то в небе над ними? Впрочем, можете пробовать. Что бы мы  не
писали, мы все равно чему-то учимся, хотя бы тому, что есть вещи,  кото-
рые нам не по плечу.
   Рембрандт (задумчиво). Это можно сделать.
   ван Сваненбюрх . Неужели? И как же ты взялся бы за дело, друг мой?
   Рембрандт (помогая руками). Я построил бы  треугольник:  основание  -
Валаам и ослица, вершина - ангел, отодвинутый в глубину и как бы изогну-
тый.
   ван Сваненбюрх . Значит, по-твоему, достаточно изогнуть ангела, и  он
полетит?
   Рембрандт. Нет, изогнуть не достаточно, тут дело еще в свете и  тени.
Валаам и ослица должны быть темными, а ангел...
   ван Сваненбюрх . ...светлый.
   Рембрандт. Да, и скалы вокруг нужно писать коричневым, землянным цве-
том...
   ван Сваненбюрх . Я всегда считал, что прикрывать цветом изъяны конту-
ра, значит - откровенно мошенничать. Ошибка - всегда ошибка,  и  сколько
ее незамалевывай, ее заметят.
   Отец (прерывая неловкую раузу). Молодежь всегда такая, она  чувствует
свою силу и думает, что может горы перевернуть.
   ван Сваненбюрх . Совершенно верно, уважаемый Хармен, в свое  время  я
тоже верил, что нет такой задачи, которую невозможно разрешить. (Откиды-
вается на спинку стула.) Ну не глупо ли  нам  тратить  свое  драгоценное
время на споры о трудностях, стоящих перед каким-то учеником из Дордрех-
та. (К Ливенсу.) Ты Ян, сам-то, чего достиг, мы с Фьереттой  с  радостью
посмотрим твои рисунки. Правда, ты очень изменился.
   Ян Ливенс . По-моему, это вполне естественно -  перемена  места  кого
хочешь подстегнет. Большинство молодежи в Амстердаме держится того  мне-
ния, что два года у одного мастера - это уже предел. Третий год  -  чаще
всего - пустая трата времени. Я хотел сказать, что  если  человек  может
чему-то научиться, то хватит и двух лет.
   ван Сваненбюрх . Я бы сказал, что это зависит не только  от  учителя,
но и от дарования  ученика.  Три  года  -  обычный  срок,  установленный
гильдией святого Луки, и, как мне кажется,  устраивающий  всех.А  скука,
одолевающая некоторых к третьему году, объясняется ленностью и нежелани-
ем совершенствовать свое мастрество, а главное, поскорее нетерпиться по-
лучить публичное признание, да, да , публики, которая бы охала  и  ахала
вокруг его картин.
   Отец. Вы совершенно правы, господин Сваненбюрх.
   ван Сваненбюрх . Ну, а из признанных мастеров,  кто-нибудь  поехал  в
Италию?
   Ян Ливенс . Ничего не слышал об этом.
   ван Сваненбюрх . Если бы я был новичком, прошедшим обучение, как  вы,
амстердамцы, выражаетесь, в провинции, я бы выбрал не Амстердам, это,  в
конце концов, тот же Лейден или Дордрехт, только побольше, я  бы  отпра-
вился в Италию.
   Мать. Прошу вас, господин Сваненбюрх, не вбивайте вы эти мысли в  го-
лову Рембрандту. Я не переживу, если он уедет так далеко, да  и  у  отца
нет денег на такую дорогу.
   Рембрандт. Напрасно беспокоишься, мать, меня в Италию и палкой не за-
гонишь. Меня с души воротит, когда я смотрю на их смазливые  голубенькие
горы и небеса, мне кажется, что они все пытаются изобразить то, чего нет
в этом мире, и проходят мимо настоящих сокровищ.
   Фьеретта (мужу). Дорогой, не пора ли нам отправляться, у тебя с  утра
уроки, да и хозяевам надо отдохнуть.
   ван Сваненбюрх (вставая) . Действительно, надо поблагодарить  хозяев,
мне, правда, завтра с утра пораньше в штудии. (К Ливенсу.) Ты  не  пока-
жешь нам свои работы?
   Ян Ливенс . Да, конечно.
   Мать. Прошу вас, побудьте еще, госпожа ван Сваненбюрх. Не  обращаейте
на них внимания, это все от молодости....
   ван Сваненбюрх (подходя к Хармену). Огромное спасибо за прием, госпо-
дин ван Рейн. Не расстраивайтесь, у нас среди художников  всегда  споры,
да еще и не такие.
   Фьеретта (подходит к Рембоандту). А вам, Рембрандт, я  хочу  сказать:
когда-нибудь вы и сами поймете, что вы погорячились, и, как вы  выражае-
тесь, красивенькие горы и голубенькие небеса, действительно  существуют,
но они, конечно, еще более прекрасны, потому, что наполнены дивной душой
Данте и Микеланжело, и всех остальных, любящих свою землю, людей.
   Гости откланиваются. Рембрандт резко встает и где-то в  дальнем  углу
сваливает мольберт.
   Мать. Что случилось? Геррит упал?!.
   Лембрандт. Нет мать, это я уронил мольберт.
   Мать. Мольберт, ох, а как же картина, не испортилась?
   Рембрандт. Нет, картина уцелела  чудом.  Здесь  невозможно  работать,
стоит повернуться, и обязательно натыкаешься на  какую-то  чертову  рух-
лядь.
   Отец. Лучше бы научился разговаривать со старшими, а  не  привередни-
чать. Я в твои годы ютился в одной комнате с двумя парнями, и у нас  был
один стул на троих..
   Рембрандт. Но ты не писал картины.
   Отец. Кому не нравится мое жилье, пусть ищет другое, если у него най-
дутся на это деньги.
   Мать. Больно уж ты суров, Хармен. В комнате  и  впрямь  -  не  повер-
нуться, я, как начинаю убирать, обязательно на что-ниубдь натыкаюсь.
   Геррит. Мать, почему ты всегда думаешь, что это  я  упал?  Можешь  не
сомневаться, я еще держусь на ногах, хотя они и калеченные.
   Мать. Прости сынок, я не хотела тебя обидеть. Просто я  очень  трево-
жусь за тебя, хотя это и глупо.
   Геррит. Нет нужды трястись надо мной, будто я ребенок.
   Мать. Да ты мой ребенок, как и Рембрандт... (К Хармену  )  он  теперь
делает успехи у господина Сваненбюрха.
   Отец. По-моему, он другого мнения о своих успехах в мастерской госпо-
дина Саненбюрха.
   Рембрандт. Что ты хочешь этим сказать?
   Отец. Я хочу сказать именно то, что говорю, сегодня ты в дурном  рас-
положении духа, впрочем, как и вчера, и позавчера.  Что  с  тобой?  Тебе
грезится Италия?
   Рембрандт. По-моему, я по этому поводу достаточно ясно высказался.
   Отец. Да уж, так обидеть гостей.
   Мать. Полно, Хармен, ну зачем ты его дразнишь? Ты же видишь - он  сам
не свой, особенно после приезда Ливенса. Оставь ты его в покое.
   Отец. Зря тревожишься, Нелтье, его и так не беспокоят, живет себе от-
шельником в мансарде - никто в драгоценном его обществе не нуждается. Но
только мне обидно, что я не знаю, что твориться в душе моих детей, такое
впечатление, что совершил смертный грех против него.
   Рембрандт. О чем ты говоришь, отец?
   Отец. Так почему же ты ходишь, как потерянный?
   Рембрандт. Потому что мне не весело на душе.
   Отец. Из-за чего? Чем ты обижен?
   Рембрандт. Ничем.
   Отец. Вот и весь сказ, да если тебя не тянет  в  Италию,  то  значит,
есть что-то другое, а, ну конечно, мастерская Питера Ластмана в  Амстер-
даме.
   Рембрандт. Что же, вот тебе мой ответ, на прямой твой вопрос, - да!.
   Мать. Но мне всегда казалось, ты доволен господином Сваненбюрхом.
   Рембрандт. У господина Сваненбюрха есть свои хорошие стороны, мать.
   Отец. Неужели? Интересно, интересно, сын бургомистра,  художник,  чьи
работы украшают ратушу... Приятно слышать, как семнадцатилетний  молоко-
сос похваливает учителя!
   Лисбет. Отец, послушай. Господин Сваненбюрх хороший художник, но  это
не значит, что Питер Ластман не может быть лучше его.
   Отец. В самом деле? А кто это тебе сказал?
   Лисбет. Ян Ливенс считает, что Ластман лучше ван Сваненбюрха.
   Отец. Ливенс? Ян Ливенс! А кто такой Ян Ливенс?! Сын обойщика, уехав-
ший в Амстердам и научившися там говорить высокие слова  да  размахивать
руками. Еще один молокосос, да еще и дурак, а ты повторяешь  его  слова,
словно он пророк.
   Рембрандт. Скажи прямо, что ты никогда не простишь мне университет.
   Отец. Да, тебе дали деньги на университет, и у тебя ничего не получи-
лось. Тебе дали деньги на ученье у господина Сваненбюрха, выходит, и тут
все кончилось пшиком?
   Мать. Хармен, не надо так, успокойтесь же, наконец. Господин ван Сва-
ненбюрх сам говорит, что у него не было еще такого  ученика,  как  Ремб-
рандт. А что до этой истории с университетом, так я впервые слышу, чтобы
у нас в доме поднимали столько шуму из-за напрасно расстараченных денег.
Видит Бог, у кого не бывает ошибок?
   Отец. Здесь не одна ошибка, а две, но главное, увы, надо сказать пря-
мо - дело в деньгах. Нужно чинить мельницу, нужно приданое Лисбет...
   Геррит. И еще - на мое содержание, на врача, и все потому, что я  ни-
когда не заработаю. Все вы, сидящие здесь, думаете это. Так почему же вы
не хотите сказать вслух?
   Отец. Ошибаешься, Геррит, Богом клянусь, если бы  даже  твое  лечение
стоило в десять раз дороже, я бы наизнаку вывернулся, а денег  не  пожа-
лел. Ты столько работал на мельнице до того...
   Геррит. ...пока не упал, словно последний дурак, и стал калекой?
   Отец. Ты столько работал, что я твой неоплатный должник и никогда  не
рассчитаюсь с тобой...
   Рембрандт. Очень жаль, что в нашем доме  нельзя  пальцем  шевельнуть,
чтобы остальные не усмотрели в этом смертельный грех против них. Ты  сам
вынудил меня, отец, да я имел глупость признаться, что  хочу  поехать  в
Амстердам, а теперь выходит, что я  лишаю  Лисбет  приданного,  попрекаю
Геррита, что он не работник, очень жаль, что вы все у меня такие обидчи-
вые...
   Отец. Ну знаешь, ты тоже не из толстокожих.
   Рембрандт. Во всяком случае, я не считаю, что  другие  должны  всегда
соглашаться со мной.
   Отец. Зато ты считаешь, что другие должны платить за тебя.
   Мать. Хармен!...
   Рембрандт. Насколько мне помниться, я ничего не просил у тебя.
   Отец. Вот как! Ты не просишь? Может быть, ты полагаешь жить в Амстер-
даме без денег, или надеешься так очаровать господина Ластмана,  что  он
будет тебя еще и содержать  ради  своего  удовольствия?  Бог  свидетель,
слишком уж ты возомнил о себе!
   Рембрандт. Ну, что до моей живописи, так я тебе скажу.  Во  мне  есть
такое, что не каждый день встретишь. Если бы Питер Ластман знал, на  что
способны эти руки (поднимает волосатые руки), он, может быть, и учил  бы
меня даром. А если бы это понимал ты, чего, конечно, никогда не будет  -
вы ведь невежды в живописи, то тоже мог бы, для разнообразия, подумать о
чем-нибудь кроме денег.
   Отец. Выйди из-за стола!
   Рембрандт. Это я и собираюсь сделать.
   Отец. А если так, то вон и из дому!
   Рембрандт. Уйду , уйду, не волнуйся.
   Отец. Посмеешь еще так ответить, получишь трепку!
   Мать. Бога ради, Хармен!...
   Отец. Помолчи, Нелтье! Это ты избаловала всех  сверх  меры.  И  пусть
больше на глаза мне не показывается.
   Рембрандт, медленно ступая, уходит.

Картина четвертая

   Снова гостиная дома Абигайль. Рембрандт сидит в задумчивости, прервав
рисование.
   Абигайль. Господин ван Рейн, хотите передохнуть?
   Рембрандт (будто очнувшись). О, извините, я  задумался.  (Смотрит  на
портрет. ) Ничего не получается. (Комкает набросок и бросает его на пол.
) Давайте все сначала, если вы еще не устали.
   Абигайль. Нет, мне очень инетересно, что же, в конце  концов,  у  вас
получится. Скажите, вы были в Италии?
   Рембрандт. Никогда. Я госпожа де Барриос дальше Гааги нигде и не  бы-
вал.
   Абигайль. Как жалко, для художника так важно видеть всю красоту мира.

   Рембрандт. Я люблю снег... госпожа де Барриос.
   Абигайль. Господин ван Рейн, пожалуйста, называйте меня  просто  Аби-
гайль.
   Рембрандт. Хорошо Абигайль... де Барриос.
   Абигайль. Так вот, господин ван Рейн, по-моему, вы лукавите.
   Рембрандт. Что вы имеете ввиду?.
   Абигайль. Глядя на ваши женские портреты, полные жизни и желаний,  не
скажешь , что вам чуждо прекрасное.
   Рембрандт. Я много писал на заказ.
   Абигайль. А я имею ввиду другие портреты.
   Рембрандт. Поверните головку вправо, Абигайль.
   Абигайль. Не хотите отвечать?
   Рембрандт. Госпожа де Барриос, есть красота и... красота. Одна согре-
вает, и ее, человеческую, отыскать не просто, а другая  -  рождается  от
страха.
   Абигайль. Страха чего?
   Рембрандт. Страха потерять ее.  Например,  эти  отвратильные  красоты
природы, они почти все идут от страха перед вечностью.  Это  голубенькое
небо, или морские волны, они есть и были всегда, а ты пришел в этот  мир
на мгновение и, по сравнению с ними, чувтсвуешь  свое  ничтожество.  Они
будто говорят тебе, замри пред нами, твоя душа ничто, ты пришел из  тем-
ноты и уйдешь обратно в темноту, а мы так и будем вечно возвышаться  над
твоим прахом. А человеческая красота, она невзрачная, серая, некрасивая,
ты ее открыл сам, и она пребудет всегда с тобой, она не изменит тебе, не
обманет, всегда согреет теплым словом или взглядом. Она есть свет в этой
ночи, вечный свет каждого человека.
   Абигайль. И все-таки, вы - лукавите. А как же этот Ангел с  Валаамом.
Что эти парящие вверху тела - разве не посланники ли вечности?
   Рембрандт. Ангелы в небе, где?
   Абигайль. Там вверху, в хрустальных небесах крыльями шуршат.
   Рембрандт (задирает голову кверху). Там пустота,  один  итальянец  по
имени Галилео Галилей обнаружил.
   Абигайль (хохочет). Да вы точно сам Валаам, не видите того, что видит
ослица.
   Рембрандт . Да где же?
   Абигайль. Вон, крыла распустил!
   Медленно гаснет свет, а вверху постепенно возникает парящее тело. За-
тем, также постепенно из темноты снова проступает прошлое.

Картина пятая.

   Лейден, 1631 год. Амбар превращенный в  художественную  мастеркую.  В
окне за речкой видна мельница старого Хармена. В центре, над хаосом, под
высоким потолком, растревоженный сквозняками, покачивается манекен (ско-
рее чучело) с утыкаными  перьями,  увенчанный  кудряшками  и  призванный
изображать ангела в сюжете "Ангел и Валаам". Рембрандт, Ливенс,  Флит  и
Доу, несмотря на жуткий холод, усердно трудятся над сюжетом.
   Ливенс. Рембрандт, посмотри, какой цвет я положил на крыло ангела.
   Рембрандт (подходит к мольберту Ливенса). Мне  кажется,  твой  ангел,
того и гляди, спланирует на ослицу.
   Ливенс. Нет, серьезно, по-моему, удачный голубой отлив.
   Рембрпндт. Рубенс был бы счастлив от такого буйства цвета  (возвраща-
ется у своему мольберту).
   Ливенс (помыжает плечами). Тебе не угодишь, ей Богу.
   Все опять окунаются в работу. Вдруг одно крыло ангела срывается с ма-
некена и с шумом падает на пол. Рембрандт, Ливенс и  Доу  отрываются  от
мольбертов, смотрят на манекен и некоторое время смотрят друг на  друга.
Флит продолжает усердно работать.
   Ливенс. Черт возьми, проклятое чучело. (Бросает кисть.) Так совершен-
но невозможно работать!
   Рембрандт. Перестань ругаться.
   Доу. Ливенс прав, мы работаем на ужасном  сквозняке,  как  проклятые.
Кругом щели, а ради чего? Скоро мы будем погребенны под своими собствен-
ными работами, кому они нужны?
   Рембрандт. Доу, ты между прочим, тут учишься.
   Доу. Да, конечно, прости Рембрандт, просто бывает так тяжело, что ру-
ки опускаются.
   Рембрандт. Ладно, хватит, лучше помоги мне поднять лестницу..
   Рембрандт и Доу тащат лестницу. Ливенс поднимает крыло. Флит  продол-
жает работать.
   Рембрандт. Сейчас, сейчас, вставим на место и продолжим. Подай крыло,
Ливенс.
   Ливенс. К черту, ничего не получается. Сваненбюрх был прав - это  не-
подъемный сюжет.
   Рембрандт(с лестницы). Доу, возьми, пожалуйста, крыло у Ливенса и по-
дай мне.
   Ливенс. Да какой это ангел, это чучело огородное в перьях выпи. Ремб-
рандт, пора уже признаться себе, что ничего не выйдет. Ну  скажи,  разве
мыслимо в этом грязном амбаре творить высокое искусство?
   Доу выдерат из рук Ливенса крыло и замирает, глядя на Флита,  продол-
жающего рисовать.
   Рембрандт (с лестницы). Надо было оставаться в апартаментах у Ластма-
на.
   Ливенс. По-крайней мере, у него была настоящая натура.
   Рембрандт (с лестницы). Вот я и говорю, возвращайся в Амстердам.
   Ливенс. Черт, на какие шиши?
   Рембрандт(с лестницы). Дело не в деньгах, а дело в том,  что  Ластман
тебя изгнал из своих любимчиков.
   Ливенс. Но и ты к нему в любимчики не попал.
   Рембрандт. А я и не стремился.
   Ливенс. Потому ты и проторчал у него больше года.
   Рембрандт. Все-таки, я кое-чему у него научился.
   Ливенс. Рембрандт, о чем мы спорим? Стоило тебе  чуть-чуть  потрафить
ему, рисуя шлюх не шлюхами, а небесными богинями, и я тебя уверяю, у нас
уже давно была бы своя мастерская в Амстердаме, а не пргонивший сарай  в
Лейдене.
   Рембрандт. Доу, ты дашь мне крыло или нет?
   Доу (показывая на Флита). Чем это занят Флит?
   Все обращают свои взоры на Флита, который  усиленно  трет  кистью  по
холсту.
   Ливенс. Флит, что ты там приумолк?
   Флит (отрываясь, наконец, от картины, непонимаще смотрит  на  товари-
щей.) Я пишу крыло ангела.
   Ливенс. Правое или левое?
   Доу (покрутив крылом, сравнивая с манекеном). Сейчас скажет - правое.

   Флит (опять упирается в холст). Правое.
   Доу. Ну так я тебе его принесу поближе. (Подходит к Флиту и  подсовы-
вает ему под нос крыло).
   Флит Что это?
   Ливенс. Крыло.
   Флит (ищет глазами Рембрандта) Чье?
   Доу. Ослицы.
   Флит. Разве у ослицы могут быть крылья? Или это новое задание?
   Доу (заглядывает за мольберт). А разве могут быть у ослицы...  (тычет
крылом в холст)...
   Флит Это вымя.
   Доу. Мугу... а вот это значит хвост проглядывает?
   Флит Ну-да.
   Доу начинает смеятся, потом к Флитовому творению  подходит  Ливенс  и
вспрыскивает. Рембрандт тоже начинает хохотать.
   Ливенс. Рембрандт, помотри сюда. Ой, не могу.
   Рембрандт (сходит с лестницы, заглядывает в полотно Флита и перестает
смеятся). Флит, как же так?
   ван Флит. Я так вижу.
   Рембрандт. Ладно, хватит смеятся, Флит, подержи лестницу.
   Рембрандт кое-как добирется до манекена и вставляет крыло. Потом сно-
ва все принимаются за работу. Через некоторое время раздается скрип отк-
рывающейся двери, манекенен качнуло, и крыло снова сваливатеся на пол.
   Рембрандт. Черт побери, кого там нелегкая?
   Появляется отец. У него отдышка, и он прижимает рукой сердце.  Обходя
многочисленные препятсвия, натыкается на крыло, непонимая, крутит его  в
руках. Потом замечает манекен и шарахается в сторону.
   Рембрандт. Отец?! (Подходит, берет  крыло  и  бросает  его  куда  по-
дальше).
   Хармен. Приходил слуга господина ван Сваненбюрха.
   Рембрандт. Что-нибудь важное?
   Хармен. По-моему, да. Он просил срочно передать тебе записку  (протя-
гивает листок).
   Рембрандт (пробегает глазами). Нда...
   Хармен. Прочти, если можно.
   Рембрандт (читает вслух). "Его милость Константейн Хейгенс, секретарь
принца Оранского в Лейдене. Он - большой  знаток  живописи  и  подбирает
картины для принца. Жди его сегодня вечером от восьми до девяти".
   Ливенс (охает и с размаху шлепает себя по щеке. Ни фига себе!
   Доу взвизгивает, а Флит поднимает голову от холста.
   Хармен. Что за телячий восторг. Не сомневаюсь: он придет, посмотрит и
уйдет с пустыми руками. Но, все равно, спасибо господину ван  Сваненбюр-
ху, он оказал нам большую любезность, направив к вам столь высокого гос-
тя.
   Ливенс. Мы ему покажем моего "Человека в берете".
   Дау. А моего "Мальчика с обручем", вы тоже покажете?
   ван Флит громко вздыхает.
   Рембрандт (как-то уж слишком невозмутимо). Присядь, отец.  Вот  стул.
(Рембрандт смахивает со стула шарф с бахромой и шляпу. Потом попорачива-
ется к товарищам. ) Главное, выбросить из головы веревку. Вы должны  ви-
деть манекен таким, словно он парит, а не висит на веревке.  Его  что-то
поддерживает, что-то поднимает вверх, как рыбу в воде или семя молочая в
воздухе.
   Флит первым возвращается к мольберту. Затем и Ливенс,  и  Доу  нехотя
берут кисти в руки.
   Рембрандт (отцу). Сядь же отец, отдохни. У тебя утомленный вид.
   Хармен. Давненько я здесь не был. Здесь очень холодно.
   ван Флит. Что же за сила поддерживает ангела вверху? Как  ее  изобра-
зить. Ведь он же не рыба?
   Рембрандт . Для него нет понятия "вверх" и "низ", он - посланник  Бо-
га.
   Ливенс. Иллюзию парения можно создать с помощью одежд.
   Рембрандт . Нет, одежды лишь подчеркивают парение, а  иллюзию  должно
создавать само тело. Флит, будь добр, смотри себе под ноги, позади  тебя
лежат мои этюды маслом.
   Флит поднимает этюды пытаясь их переставить подальше.
   Хармен. Можно мне взглянуть на эти картины. (Подходит, берет в руки.)
Это Нелтье, а это я! Хм... Прости Рембрандт, но, по-моему, ты должен по-
казать эти портреты их милости Хейгенсу.
   Рембрандт (раздраженно). Но это же не картины, а всего лишь этюды.
   Хармен. А на мой взгляд они очень хороши.
   Рембрандт Да на что они сдались тебе, отец? Здесь валяется,  по-край-
ней мере, штук двадцать таких же.
   Хармен. Уж, не имеешь ли ты ввиду это чучело? Господи, быть может,  я
и не понимаю в живописи, но на этих портретах, где ничего не приукрашено
, как раз и есть то, что парит подобно летящему семени молочая,  подхва-
ченому ветром. Да я вижу, что сделал ты немало, и, по-моему,  ты  должен
показать эти портреты. (Встает чтобы уйти.)
   Рембрандт Погоди, отец. Я сейчас приставлю крыло и провожу тебя.
   Хармен. Не стоит, продолжай работать. Надеюсь, ты все-таки  приберешь
в мастерской?
   Рембрандт Это еще зачем? Только потому, что он - аристократ  и  прид-
ворный из Гааги? Только потому....
   Хармен. Только потому, что здесь грязно, как в свинарнике (распахива-
ет дверь).
   Рембрандт (в догонку) . Не сердись, отец.
   Хармен. Я не сержусь, сын. Просто здесь немного нужно убраться, а  уж
насчет тех картин, не знаю, понравятся ли они их милости, но это -  нас-
тоящее.
   Рембрандт . Хорошо, я приберусь.  А  картины...  конечно,  я  покажу,
только врядли они понравяться. Питеру Ластману, например, такие штуки не
нравились, верно Ян?
   Ливенс. Я тоже пойду, надо бы приготовить угощение поизысканей, мари-
нованых угрей и французского вина... да и себя привести в порялок.
   Доу. И мне тоже, пойду, Рембрандт, я совсем перепачкался.
   Рембрандт (развел руками, провожает всех взглядом и поворачивается  к
Флиту) . А ты что же?
   Флит. Я помогу тебе убраться и пойду совсем - мне  нечего  показывать
его милости, а то, не дай Бог, я еще что-нибудь опрокину.
   Флит начинает разгребать мусор, а Рембрандт выставлять рядком  карти-
ны. Гаснет свет.

Картина шестая

   Рембрандт один. Все готово к приему гостя. Раздается довольно  робкий
стук.
   Рембрандт (кое-как справившись с волнением) . Входите, дверь  не  за-
перта.
   Появляется Константейн Хейгенс, в дорогом, но строгом камзоле с белы-
ми брыжами.
   Хейгенс. Господин ван Рейн?
   Рембрандт . Да, это я, ваше превосходительство. Нет, нет, не снимайте
плащ - здесь довольно холодно.
   . Хейгенс, быстро окинув взглядом картины, прямо напрвляется к "Иуде,
принимающему тридцать серебрянников"
   Хейгенс (ошеломлен). Иуда, принимающий тридцать  серебрянников.  Боже
правый, неужели это - ваше? Вы, в ваши годы, сумели написать такое?
   Рембрандт (взволнованный очевидным признанием) . Да, это мой  "Иуда".
Я только вчера закончил его. Мне и самому кажется, что он удался.
   Хейгенс (не отрываясь от картины). Это же великое полотно, как  чело-
вечны муки Иуды, и как отвратительно чисты одежды служителя храма,  про-
тягивающего серебрянники! Раз, два, три... Господи, мне хочется  все  их
пересчитать, будто я не знаю ответа. Подобного я никогда не видел.
   . Хейгенс, качает восхищенно головой и хочет обнять худоэника. В этот
момент появлется Ливенс.
   Рембрандт (скрывая расстройство) . Это мой сотоварищ-художник, Ян Ли-
венс. Он работает здесь со мною уже пять лет.
   Хейгенс . Но почему именно здесь? Зачем вы  хороните  себя  в  глуши?
Правда, пребывание в вашем городе доставило  мне  большое  удовольствие,
но, на мой взгляд, Лейден - самое неудачное место в мире для художника.
   Ливенс (примащивая на столе свои покупки и  преувеличенно  жестикули-
пуя) . Вы более чем правы, ваше превосходительство. Здесь нужно жить бо-
гословам, адвокатам, врачам: для таких в Лейдене солнце никогда не захо-
дит. Вы легко представите себе, что это за город, если я скажу вам,  что
худложник, создавший "Крещение евнуха" (театрально, указывая на  полотно
Рембрандта), годами не находит себе ни покровителя, ни заказчиков и  вы-
нужден работать в таком вот, с позволения сказать, помещении.  Все,  что
вы видите (теперь он уже указывает на своего "Человека в  берете"),  вон
там, у стены, сделано в самых плачевный условиях: амбар не отапливается,
освещение отвратительное, а аксессуары... (показывает на ужасное  однок-
рылое чучело) - сами видите.
   Хейгенс (к Рембрандту). Если все, что сказал господин Ливенс, - прав-
да, а я своими глазами вижу, что оно так и есть, то я еще больше  недоу-
меваю, почему вы остаетесь здесь?
   Рембрандт . Лейден - мой родной город. Мы с Ливенсом пробовали  рабо-
тать в Амсетрдаме, но у нас ничего не вышло, и мы вернулись домой.
   Хейгенс. Но как бы вы ни были привязаны к  семье  и  родному  городу,
вам, все равно, придется со временем покинуть их и устроиться где-нибудь
в другом месте.
   Рембрандт . Вероятно, я так и сделаю, ваше  превосходительство.  Хотя
удастся мне это сделать не скоро.
   Хейгенс. На вашем месте, я сделал бы это немедленно.  Судя  по  вашим
картинам, вы давным-давно могли уехать отсюда. Если же вы питаете сомне-
ния в своем праве занять подобающее место среди художников, то  подобные
опасения просто нелепы. Ваш маленький "Иуда" - работа подлинного  масте-
ра. Де Кайзер, Элиас, Йорданс - да кто угодно не постыдился бы поставить
свою полдпись под такой картиной. Ее с руками оторвут на любом  аукционе
в Гааге или Амстердаме.
   Ливенс. Да, ваша милость, но лишь при одном условии,  что  в  ниженем
углу будет стоять имя Йорданса, Элиаса или де Кайзера. Картины покупают-
ся ради имени автора, а разве может составить себе имя бедняк, прозябаю-
щий в Лейдене, пусть даже он великолепный художник? Мой друг  и  настав-
ник, присутствующий здесь, возил свои работы в Амстердам и был настолько
любезен, что захватил несколько моих. Они, конечно, не идут ни  в  какое
сравнение с его вещами, и я готов первым признать это, хотя написаны они
в том же духе - мы с Рембрандтом горим одним огнем. Но кто купит полотна
никому неизвестных людей? Картины, не уступающие этим, достались  мелким
перекупщикам, причем по цене, едва покрывающей наши расходы на  холст  и
краски.
   Рембрандт (смущен прямолинейностью товарища) . Полно, Ян,  наши  дела
не так уж плохи..
   Ливенс. Три флорина за твоего "Философа", пять за  твою  великолепную
"Cуету-сует", где так превосходно выписаны череп, песочные часы и книги.
Четыре - за моего "Ганимеда". Ну, посудите сами, ваша милость, достаточ-
ная ли это цена? Довольно ли этого за такие картины.
   . Рембрандту неудобно за Ливенса. Хейгенс пытается возразить  Ливенн-
су, но тот вошел в роль.
   Ливенс. Никто из мало-мальски влиятельных людей не купит наши  карти-
ны. Те же, кто их все-таки купит, не в состоянии дать приличную цену.
   Хейгенс. Ну в этом смысле мы вам поможем. Я -  человек,  пользующийся
кое-каким влиянием, а, как коллекционер, составил себе  имя  в  Гааге  и
Амстердаме. Я буду покупать ваши картины и начну с "Иуды". Я готов пред-
ложить вам за него сто флоринов, господин ван Рейн.
   Рембрандт . Сто флоринов - это слишком много, ваша милость.
   Хейгенс. Отнюдь (снова подходит к "Иуде"). Она  просохла,  не  правда
ли? Тогда я увезу ее с собой. Деньги у меня при себе, я расчитывал найти
здесь что-нибудь стоящее, но, конечно, не ожидал ничего подобного.
   Хейгенс отсчитывает деньги и отодвигает их в тень.
   Хейгенс. Хорошо, что вы мне покажете еще? Я расположен покупать.
   Рембрандт показывает остальные полотна.
   Хейгенс. Эти две вещи сделаны, вероятно, под влиянием Питера  Ластма-
на. Я, разумеется, знаком с его  работами  -  одно  время  на  них  была
большая мода в Амстердаме.
   Рембрандт . Вы правы, ваше превосходительство.
   Хейгенс. Но вам так же мало надо подражать ему,  как  и  прятаться  в
глуши, да простится мне такое выражение. Следуйте путем, который  привел
вас к "Иуде". "Иуда" - вот что вам надо. Ну-с, а  эта  большая  картина,
"Человек в берете", видимо, принадлежит вам, господин Ливенс?
   Рембрандт . Да, ее писал он. Но в таком положении вы не оцените ее по
достоинству, мешают картины по сторонам (Рембрандт отодвигает  свои  по-
лотна).
   Ливенс. Если она хоть немного нравится вашей милости,  то  я  целиком
этим обязан Рембрандту. Он подсказал мне сюжет  картины,  она  заключает
собой целую серию полотен, где мы исследовали различные эффекты  освеще-
ния.
   Хейгенс приближается к картине, потом отходит на две диаганали карти-
ны.
   Ливенс. Обратите внимание на руку и книгу, ваша милость. Какой отлич-
ный контраст между сухим пергаментом и живой плотью, не правда ли?
   Хейгенс. Верно, верно. Эта картина - нечто совершенно  новое,  такое,
чего - с уверенностью могу сказать, еще не  видели  при  дворе.  Правда,
принц Фредерик-Генрих предпочитает фламандцев... Сейчас он пленен Рубен-
сом, и все, кто окружают его, естественно, питают те же пристрастия.  Но
эта картина, хотя и написана голландцем, способна произвестти  впечатле-
ние на кого угодно.
   Ливенс замер, не смея шелохнуться.
   Хейгенс. Мне она пригодиться. Но что до цены , то я в некотором  зат-
руднении. Вещь выполнена не так тщательно как "Иуда", впрочем, ей это  и
не нужно, но, принимая во внимание размеры...
   Ливенс. Цена целиком на усмотрение вашего превосходительства. Я  дос-
таточно вознагражден и тем, что вы пожелали приобрести ее.
   Хейгенс. Устроят вас полтороста флоринов?
   Ливенс. Вы щедры, ваша милость, безмерно щедры.
   Хейгенс (к Рембрандту). Значит, у вас нет никаких покровителей в Амс-
тердаме?
   Рембрандт . Нет, ваша милость.
   Хейгенс . Ну что же, придется мне что-нибудь придумать. А как мне по-
лучить мои картины?
   Рембрандт . Кто-нибудь из моих учеников доставит их вам к семи утра..

   Хейгенс . Превосходно! (К Ливенсу. ) "Человек в берете" еще  сослужит
вам службу, господин Ливенс. Я хочу подарить его принцу  Оранскому,  чья
коллекция, славится во всем мире. (К Рембрандту. ) А  маленького  "Иуду"
(Еще раз подходит к картине, будто не хочет с ней расставаться. ) , "Иу-
ду" я оставлю себе. Ну что же, прощайте, господа.
   Поклонившись, Хейгенс уходит. Ливенс бросатеся в объятия к  Рембранд-
ту. Тот более сдержан.
   Ливенс. Рембрандт, дружище, победа!
   Ходит, пританцовывая, кругами, потом натыкается на стол  и,  радостно
причмокивая, ест.
   Ливенс. Ты чего, дружище? Возрадуйся, наконец-то свершилось.  Господи
помилуй, теперь не будет отбоя от заказчиков, наконец,  мы  сможем  выб-
раться из этого проклятого амбара. Да что ты, Рембрандт?  Улыбнись.  Вот
молчун.
   Рембрандт . Зато ты у нас разговорчив.
   Ливенс. Ну брось, да я слегка был на подъеме, да с ними так  и  надо,
господи, им же нужно все объяснять, иначе так и будешь всю жизнь  прозя-
бать в неизвестных художниках. Теперь-то все  переменится,  давай  лучше
выпьем, смотри - совсем про вино забыли.
   Рембрандт . Да и я бы выпил, что-то я вспотел.
   Ливенс. Вспотел! Ха, Рембрандт вспотел зимой в этом промозглом сарае!
Эй вы там наверху, слышите, нам жарко, мы вспотели от быстрой хотьбы, мы
идем к вам.
   Пьют задирая головы, кружаться друг вокруг друга.
   Ливенс. Смотри, смотри, наш ангел, полетел!
   Рембрандт . Да как живо, ишь, бьет крылами.
   Вместе. Прощай, прощай, перелетная птица!

Картина седьмая

   Снова гостиная дома Абигайль. Рембрандт закончил набросок и смотрит с
каким-то сладким удовлетворением. Абигайль встала, разминая затекшее те-
ло.
   Абигайль. Итак, секретарь принца круто изменил вашу жизнь?.
   Рембрандт . Ничуть. А вот Ливенса - да. Через некоторое  время  принц
подарил картину Ливенса английскому послу, а тот показал ее королю  Кар-
лу, и король Англии пригласил Ливенса к Английскому двору.
   Аббигайль. А вы? Хейгенс вам написал? Он вспомнил о вас?
   Рембрандт . Увы. Меня вытащил из Лейдена доктор Тюльп, заказав  груп-
повой портерт хирургов Амстердама. (Рембрандт сделал еще несколько штри-
хов). Ну вот, на сегодня хватит. Кажется, на этот раз, я  ухватил  самое
главное..
   Аббигайль. Разрешите взглянуть на портерт.
   Рембрандт . Это всего лишь набросок.
   Абигайль подходит, смотрит не в силах скрыть недоумение.
   Рембрандт (смотрит сам на рисунок) . Да, да, кажется, я что-то  нащу-
пал важное. (Поднимает глаза на Аббигайль. ) Вам не нравится рисунок?
   Аббигайль. Мне очень нравится, но...
   Рембрандт. Что "но"?
   Аббигайль. Я где-то видела это лицо.
   Рембрандт. Еще бы!
   Аббигайль. Кто эта женщина?
   Рембрандт отшатнулся.
   Аббигайль. Вам плохо? У вас болит голова?
   Рембрандт. Нет, нет, просто показалось... Как это ни  удивительно,  я
не могу добиться сходства в наброске. Такое со мной случается впервые.
   Аббигайль. Но здесь так темно, даже при свечах.  Может  быть,  зажечь
еще один канделябр?
   Рембрандт. Нет, благодарю. Свет здесь тоже непричем. Не понимаю,  что
случилось, но я никак не могу добиться того, чтобы вы были похожи на се-
бя.
   Аббигайль (полушутя, полусерьезно) . Может быть, вам хочется написать
не меня, а кого-то другого?
   Рембрандт. С чего вы взяли? Я с первой секунды хотел написать вас.
   Аббигайль . Но вспомните: в первый раз вы сказали, что, без сомнения,
где-то уже видели меня. Вероятно, вам хочется написать ту, другую женщи-
ну, которую я вам напоминаю.
   Рембрандт. Но если такая женщина и существует, одному Богу  известно,
кто она.
   Рембрандт, покачиваясь, опускается на стул, закрывает руками глаза.
   Аббигайль . Все-таки я принесу вам воды.
   Абигайль уходит. Гостинная покрывается туманом. Через некоторое время
появляется хозяйка. Но это уже Саския.

Картина восьмая

   Амстердам (1634-1637гг.). Гостиная над художественной лавкой Хендрика
Эйленбюрха. Богема.  Здсеь  начинается  вечеринка  в  честь  Рембрандта,
только что закончившего первый в своей жизни групповой портрет  -  "Урок
хирургии доктора Тюльпа", произведший настоящий фурор в Амстердаме. Ком-
ната служила торговцу сразу всем: гостиной, столовой, кухней. Здесь очаг
и множество кастрюль и сковородок, а также и спальней -  огромное  ложе,
прикрытое сегодня для приcтойности куском винно-красного бархата и  мед-
вежьей шкурой. На ложе, растянувшись во весь рост, с непринужденностью и
беззаботностью, лежит довольный своей холостяцкой судьбой доктор Маттейс
Колкун. Заложив руки за голову и задрав вверх изящную бородку, он разго-
варивает с одетой в строгой платье Маргаретой вын  Мейер  (подруга  Лис-
бет), которая сидит у него в ногах на краю ложа. В -  углу  клависин.  В
противоположном конце комнаты, держа над огнем сковродку, сидит на  кор-
точках Хендрик. У окна, залитого красным золотом  заката,  стоит  кузина
Хендрика, Саския ван Эйленбюрх.
   Колкун (витийствуя). ...Земля, воздух, вода и огонь, причем первичным
элементом был огонь: все остальное по Гераклиту, дорогая Маргарета, про-
изводные от него.
   Хендрик (воюя со сковородкой). Огонь, может быть,  и  первичный  эле-
мент, но сейчас мне нужна вода. Этот соус слишком быстро густеет.
   Саския отрывается от окна, берет кувшин и подливает воду.
   Хендрик. О, Саския, милая кузина, ты чудо!
   Появляется молодой Рембрандт с Лисбет.
   Хендрик. Рембрандт!... Пришел виновник торжества! (передает сковород-
ку Саскии. Обнимает Рембрандта. ) Корона! Где корона!? Куда вы  засунули
ее, Маттейс?
   Колкун (не меняя положения). Под кровать (выволакивет из-под  кровати
нелепый зеленый венок и швыряет его на середину комнаты).
   Рембрандт. Пожалуйста, не уговаривайте меня надеть эту штуку.
   Хендрик. Обязательно наденете. Мы нарочно ее заказали.  К  сожалению,
это только самшит - лавра не достали. А ты, Саския, возьми  свой  -  вон
висит на гвозде, рядом с маленькой сковородкой... Саскии мы заказли точ-
но такой же.
   Рембрандт. Ну раз так... (позволяет надеть на себя корону).
   Саския (к Лисбет). Прямо я надела его, Лисбет ван Рейн?
   Лисбет. Уж вовсяком случае прямее, чем Рембрандт.
   Саския (подходит к Рембрандту. Ваш венок сидит криво, между тем пред-
полагается, что вы настоящий олимпиец, а не какой-нибудь Пан  или  Силен
(поправляет ему корону).
   Рембрандт чуть не задыхается от ее близости. В эту минуту  появляется
доктор Тюльп. Он обходит комнату, здороваясь со всеми присутвсующими.
   Тюльп (к Рембрандту). Мое почтение маэстро, вам не  жмет  олимпийский
венок? (к Саскии.) Саския, вы прекрасны, как Прозерпина. Подходит к Мар-
гарете. Маргарета, вы не забыли свою  флейту?  (к  Лисбет.)  Лисбет  ван
Рейн, разрешите поцеловать вашу ручку, держите своего брата в строгости,
иначе слава вскружит ему голову. (К доктору Колкуну.)  Мужчине  в  такой
час, пожалуй, еще рановато забираться в постель.
   Колкун (доктору Тюльпу). Это мужчине - никогда  не  рано.  (Все  таки
приподниается и, усаживаясь, обращается к Саскии.) Идите  сюда,  Саския.
Как видите, я уже занял безопасную для вас позицию. Под кроватью я нашел
бант. Думаю, что он подойдет к вашей короне.
   Саския (через плечо). Потом, потом. Если вы будете хрошо вести  себя,
я приду поболтать с вами, но сперва я полюбуюсь заходом солнца  и  скажу
Рембрандту ван Рейну, как красива его картина. Я знаю, он все  это  слы-
шал, но, я, право, тоже должна сделать комплимент - я  репетирую  его  с
самого утра. (Уводит Рембрандта к окну).
   Хендоик. Боже мой! О вине-то я и забыл: оно все еще  стоит  в  ведре.
Достаньбе-ка его, Маттес. Да встаньте с дивана и подайте кубки.
   Колкун. Ладно, еще не вечер, что же, буду Ганимедом.
   Хендрик. Рембрандт, эй, Саския, начинаем! Господа, возьмите кубки!
   Бокалы наполняются вином, все сходятся к центру.
   Хендрик. Все мы знаем, зачем мы сошлись сюда и какого гения собираем-
ся почтить этим скромным, недостойным его угощением....
   Колкун (подобравшись поближе к Саскии). Вот  так  скромное  угощение!
Сколько же перемен подает ваш кузен, когда у него бывают, по-настоящему,
важные гости?
   Саския. А вы не принимайте всерьез его слова. Это же только тост.
   Хендрик. Тем не менее, дамы и господа, - это относится и к вам,  Мат-
тейс, только будьте любезны сесть, - я не могу упустить столь  благопри-
ятный случай и не выразить те чувства, что переполняют сейчас наши серд-
ца.
   Тюльп. Чем меньше будет слов, тем лучше.
   Хендрик. Тем не менее, ни Хальс, ни Элиас, ни де Кейзер,  словом,  ни
один сын нашего возлюбленного отечества не поднимался  до  высот  "Урока
анатомии".
   Тюльп. Да уж, фон Зандрарт позеленеет от зависти, когда  верентся  из
Германии.
   Хендрик. Пусть знает свое место! Итак, выпьем за триумфатора, за вас,
дорогой Рембрандт.
   Все радостно чокаются , пьют и принимаются за еду.
   Тюльп. Я слышал вы, Маргарета , позируете господину ван Рейну?
   Маргарета (печально). Увы, картина закончена.
   Колкун (подобравшись поближе к Саскии). Да уж, такова судьба  модели,
а кстати (к Рембрандут) известно ли вам, Рембрандт, как мы  поступили  с
Младенцем.
   Саския). Младенец, это кто?
   Тюльп. Младенец, не к столу будет сказано, труп казненного  разбойни-
ка, которого мы разделывали для "Урока анатомии".
   Саския). Фу....
   Колкун . Тюльп купил ему могилу, мы завернули его в старые  простыни,
положили в гроб, ценой в два флорина, и похоронили. Мы надеялись порадо-
вать вас, пристойно предав его земле.
   Рембрандт. Я безумно рад.
   Хендрик. Простите, Маттейс, мне придется вас побеспокоить: надо  соб-
рать тарелки из-под салата. Мне самому из-за стола не вылезти.
   Маргарета. Сидите, доктор Колкун, я все сделаю. Лисбет принесет  жар-
кое, вы, Хендрик, режьте мясо, я позабочусь о горошке и бобах, а  доктор
Тюльп пусть разливает вино.
   Пока все это происходит, доктор Колкун любезничает с Саскией,  что-то
нашептывая ей на ушко. Рембрандт, огорченный таким ходом дел,  встает  и
сталкивается в дальнем углу с Маргаретой.
   Рембрандт. Вы печальны, Маргарета, что-нибудь случилось?
   Маргарета. Печальна? Нисколько, а вот вы - так точно! Но не расстраи-
ваетесь, все у вас будет хорошо. Я рада за вас, за ваш успех, теперь вам
не понадобиться искать модели самому, вас самих найдут, да  еще  оплатят
ваш труд, у вас будет много поклонников  и  поклонниц...  Нет,  нет,  я,
правда, очень рада за вас (отходит чуть не плача).
   Хендрик. Пусть никто не ест до второго тоста. Мы приступаем ко второй
половине ужина. Даже гений Аполона (наклоняется  в  сторону  Рембрандта)
отступает иногда перед чарами Афродиты. (Поворачивается к Саскии, целует
ее руку.) На этот раз я буду краток. Предмет моего восторга перед нами и
не нуждается в том, чтобы его превозносили. Дамы и господа,  представляю
вам Саскию ван Эйленбюрх, мою кузину, самую благоуханную  розу  Фрислан-
дии.
   Колкун. Вот это подарок, который я взял бы и в завернутом и  раверну-
том виде!
   Тюльп. Следите за собой, Маттейс, - мы не  в  таверне.  (к  Хендрику)
Жаркое великолепно, Хендрик, горошек и бобы - тоже.
   Саския (подходит к Рембрандту). Господин ван  Рейн.(Тот  не  слышит.)
Эй, ван Рейн! Разве вы туги на ухо? Я обращаюсь к вам.
   Рембрандт. Нет, я не туг на ухо, но, как выпонимаете, здесь так  шум-
но...
   Саския . Вы принесли карандаши? Разве вы забыли, что собирались  при-
нести их? Вы обещали, что сегодня вечером будете рисовать меня.
   Рембрандт . Да я принес, но как и  сказал  вам,  начну  вас  рисовать
только в том случае, если вам захочется.
   Саския . Ну, конечно, я хочу! И вы знаете об этом! Где же ваши каран-
даши.
   Рембрандт . Здесь, в кармане.
   Саския . А бумага? Бумага есть?
   Рембрандт . Да, в другом кармане.
   Саския . Вот и прекрасно! Идемте же. (к собравшимся) Извините нас. Вы
болтайте, а мы займемся кое-чем поважнее. Рембрандт ван Рейн  согласился
сделать набросок с меня.
   Удаляются от гостей на первый план.
   Саския . Натурщице позволено разговаривать, маэстро?
   Рембрандт . Да, при условии, что она не вертит головой.
   Саския . К лицу мне это платье?
   Рембрандт . Вам любое платье к лицу. К тому же, это не имеет значения
- я рисую не платье, а вас.
   Саския . Надеюсь, моя болтливость вам не помешает. Я говорю так много
лишь потому, что чувствую себя удивительно свободной. Честное  слово,  в
Амстердаме даже влздух совсем другой, не то что у нас, где все  пропахло
кислым молоком. А тут еще Хендрик изо всех сил развлекает меня:  вечера,
концерты, театр! Знаете, что я делала бы вечерами, если бы  жила  сейчас
дома? Играла бы в триктрак с сестрой, торчала в церкви да  раз  в  месяц
ходила на танцы, а они у нас куда как хороши: скрипачи играют не в  лад,
партнер обязательно наступает на ногу.
   Рембрандт . А где вы будете жить, пока находитесь в Амстердаме,  Сас-
кия ван Эйленбюрх? У Хендрика?
   Саския . О нет, так далеко я заходить не осмеливаюсь. По крайней  ме-
ре, местожительство не должно вызывать ни у кого подозрений. Я останови-
лась у дяди, он пастор и живет вдвоем с женой. Им уже за пятьдесят и са-
мое главное, - это единственное облачко, омпрачающее мне праздник, - они
не ложатся спать, пока не упрячут меня в постель целой и невредимой.
   Рембрандт теряется от такой откровенности и они некоторое время  мол-
чат. Тем временем звучит музыка: Тюльп играет на клависине, а  Маргарета
на флейте.
   Саския . Сколько раз вы будете рисовать меня?
   Рембрандт . Триста, четыреста, с Божьей помощью.
   Саския . Не надо льстить. Я спрашиваю лишь про сегодняшний вечер.
   Рембрандт . Сегодня больше не буду - бумага кончилась.
   Саския . Вот жалость! Тогда,  по-моему,  нам  пора  вернуться  к  ос-
тальным.
   Рембрандт . Да, конечно.
   Саския . А вы не покажете, что из меня получилось?
   Рембрандт . Нет. Сперва я должен немного проработать рисунки сангиной
и бистром.
   Саския . А когда вы это сделаете?
   Рембрандт . Думаю, что сегодня ночью.
   Саския (после многозначительной паузы). Пойдемьте танцевать.
   Рембрандт и Саския кружатся среди танцующих. Кто-то со звоном  вреза-
ется в веницианское стекло. Хендрик кричит, что, мол, все нормально. По-
том пьют вино и прощаются.
   Саския . Когда я снова увижу вас?
   Рембрандт . Когда вам будет угодно, Саския ван Эйленбюрх.
   Саския . Завтра?
   Рембрандт . Нет, завтра я весь день пишу портерты бургомистра  и  его
сына.
   Саския . Тогда послезавтра?
   Рембрандт . Да, в час?
   Саския (нарочно придумывая) . Послезавтра, до трех, мне нужно быть  в
других местах. В три сможете?
   Рембрандт . Когда бы вы ни пришли, я буду ждать вас.
   Саския (подняла руку и снимает его корону) . Вечер кончился. А теперь
снимите мою.
   Рембрандт медленно снимает ее корону.
   Саския . Спокойной ночи, Рембрандт ван Рейн, и  да  хранит  вас  Бог!
Смотрите, не свалитесь по дороге в канал.
   Гаснет свет.

Картина девятая

   Амстердам (1634-1637гг.).Прошло несколько лет. Гостиная, очень  напо-
минающая гостинную Абигайль. Но это дом Рембрандта на Бреестрат.  Саския
только что вошла. На ней красивое красно-коричневое платье с широким вы-
резом, в руках бокал вина. Молодой Рембрандт пишет их портрет.
   Саския. Рембрандт, я принесла немного холодного вина.
   Рембрандт. Весьма кстати, дорогая, сегодня необычно жаркий день.
   Саския. И еще предстоит жаркий вечер.
   Рембрандт (Берет бокал). Ты хочешь сказать - жаркая ночь (смеется).
   Саския (присаживаясь к Рембрандту на колени). Это ты хочешь услышать,
а я говорю о сегоднящнем приеме. (Целует  Рембрандта)  Ведь  будут  наши
лучшие друзья.
   Рембрандт. О, Саския, я жду только  той  минуты,  когда  мы  останемя
вдвоем.
   Саския. Да мы и так в двоем!
   Рембрандт. На что это ты намекаешь? Ах ты, развратная девчонка.
   Саския. Да, я твоя девочка, любимый, я вся твоя!
   Рембрандт. Неугомонная, иди ко мне. (Пытается пробраться под платье).
Какое красивое платье.
   Саския. Я взяла его у портнихи только вчера вечером.
   Рембрандт (не прекращая свое наступление) . Купила ли еще что-нибудь?

   Саския. Нет, ничего особенного - несколько лент, кулек вишен и шелко-
вую подушку.
   Рембрандт (наигранно) . Подушку...
   Саския (немного отстраняясь). А вот одна вещь мне действительно  пон-
равилась. Я видела ее в мебельной лавке, по-моему, это что-то  французс-
кое - нечто среднее между креслом и кроватью.  Тебе  тоже  следовало  бы
взглянуть на эту вещь - она просто великолепна. Рама и ножки...
   Рембрандт (поглаживая ножку) . Ножки...
   Саския (увлекаясь вещью). Ножки резные, позолоченные, в ногах  не  то
грифон, не то дракон, а в головах - чудесный плачущий малыш  Купидон  со
связанными руками.
   Рембрандт . Ах, со связанными руками!
   Появляется Лисбет. Первое время после женитьбы Рембрандта  на  Саскии
ван Эйленбюрх она продолжает выполнять роль экономки.
   Лисбет (покашливая). Скоро начнут приходить гости, а ты еще не одет.
   Рембрандт . Но, я работал.
   Лисбет . Да я вижу.
   Саския (вставая с колен Рембрандта). Лисбет права, пойди переоденься,
а я помогу с приготовлениями. Надо бы подмести  ковер  на  лестнице,  он
совсем грязный.
   Лисбет . Ван Флит уже подметает.
   Саския . Флит! Он обязательно там что-нибудь свалит, прошлый  раз  он
чуть не уронил флорентийскую вазу.
   Лисбет . Но ведь не уронил же.
   Саския пожимает плечами.
   Лисбет. Ладно, мне некогда, схожу на кужню (уходит).
   Рембрандт и Саския снова целуются, и тут опять появляется Лисбет.
   Лисбет. Кстати, доктор Тюльп уже пришел.
   Рембрандт . Так зови его быстрее сюда (Лисбет уходит).
   Появляется доктор Тюльп. Рембрандт бросается ему навстречу.
   Тюльп . Рад видеть, Сакския,  Рембрандт.  Я  пришел  пораньше,  чтобы
взглянуть на новые работы Рембрандта (целует руку Саскии).
   Рембрандт . Да, господин хирург, вы давненько нас не навещали..
   Тюльп . Увы, Рембрандт, если для вас  урок  хирургии  доктора  Тюльпа
давно закончен, то для самого доктора он продолжается вечно - чума  сви-
репствует опять в Амстердаме.
   Саския (пытается говорить мрачно). Да, это ужасно, ужасно  -  столько
больных.
   Тюльп . Не будем больше об этом.(К Рембарандту.) Ну-ка покажите,  по-
кажите что у вас новенького, ведь я не видел ничего еще со времени вашей
женитьбы.
   Саския . Самое лучшее, что он произвел на свет со времени  нашей  же-
нитьбы, это - наш маленький Титус.
   Тюльп . А вот его-то я уже и посмотрел, замечательный малыш,  Саксия,
он похож на вас и выглядит очень здоровым мальчиком.
   Саския . Правда, доктор?! Я счастлива.(Целует Рембрандта.)
   Ну что же, пойду встречать гостей, ведь сегодня у нас капитан Баннинг
Кок и поэт Иост ван ден Фондель с художником фон Зандрартом...
   Рембрандт . А эти кто? Кто их пригласил?
   Саския . Капитан Баннинг Кок очень настаивал.
   Тюльп . Господин фон Зандрарт, считает себя местным  Дюрером  по  той
лишь причине, что сам из Германии, за ним целая клика,  руководящая  ду-
ховной жизнью Амстердама, так называемый мейденский кружок. Капитан бьет
верно, дорогой Рембрандт, если вы хотите всегда иметь зазказчиков и ува-
жение властей, с этими людьми надо быть накоротке.
   Рембрандт . У меня и так заказов хоть отбавляй.
   Тюльп . Кстати Фондель, первый поэт Амстердама, вобщем-то, не вредный
старик, правда, пишет как-то вычурно. Но городской совет, при обсуждении
заказов художникам, прислушивается в первую очередь к  этим  людям.  Так
что, капитан, может быть, и прав, Сакския.
   Саския . Ну что уж теперь, мы всяким гостям рады, ну  пойду  не  буду
вам мешать. (Уходит. )
   Тюльп (поворачивается к Рембрандту) . Все ваши старые полотна стоят у
меня перед глазами. Лица, изображенные на них, будто маяки в ночи,  мер-
цают спасительным светом. Когда тяжело, и кажется, что жизнь сера, а мир
темен, я вспоминаю ваши полотна, и мне становится легче. Я помню портре-
ты ваших близких...
   Рембрандт . Сегодня я просто не могу  представить,  что  когда-нибудь
вернусь к ним.
   Тюльп . Почему?
   Рембрандт . Не знаю. Они мне кажутся чем-то таким,  что  было  не  на
яву,а только во сне.
   Тюльп . Покажите-ка мне, что у вас есть.
   Рембрандт взял подсвечник  и  осветил  картины.  Высокопарный,  теат-
ральный Христос, смахивающий на плохого актера, возносится в  небеса  на
облаке, которое подталкивают серафимы. Самсон яростно потрясающий  кула-
ком перед носом своего тестя. Дальше портреты: изящные дамы,  утонченные
господа и сам Рембрандт в мехах, перьях и драгоценностях. Резкая  верти-
кальная тень, проходящая через середину лица, делает его мужицкий нос не
таким широким, губы - не такими толстыми. Глаза, один из которых на све-
ту, а другой в тени, кажутся холодными, житейски  мудрыми  и  потрясающе
жестокими.
   Тюльп (без энтузиазма). Написано красиво.
   Рембрандт . Их надо смотреть не при  свечах  (отворачивается,  ставит
подсвечник).
   Тюльп (вяло). Нда, впечатляет.
   Рембрандт . Я чувствую вам они не по душе.
   Тюльп . А не может быть так, что вы делаете не совсем то, что вам  по
сердцу?
   Рембрандт . Ничего подобного. Я делаю именно то, что мне нравится.
   Тюльп . А вы уверены?
   Рембрандт . Совершенно. Впрочем, я не надеялся, что вы поймете, к че-
му я стремлюсь - это не в вашем вкусе.
   Тюльп . Я никогда не считал себя знатоком. Я почти ничего не смыслю в
живописи.
   Рембрандт . В живописи? О нет, в живописи вы  смыслите  куда  больше,
чем обычные любители. Я не о том. Вы не понимете к чему стремлюсь я сов-
сем по другой причине: у вас совершенно иной взгляд на вещи.  Вы  видите
их такими, каковы они в действительности, и готовы остановиться на этом,
а я пытался здесь постичь жизнь в высшем смысле этого слова. Я и не  на-
деялся, что мои попытки убедят вас:  на  свете  нет  человека,  которого
труднее в чем-нибудь убедить, чем вас.
   Тюльп . А почему это я удостоен столь сомнительной похвалы?
   Рембрандт . Вероятно, тут дело в вашей профессии. Люди, попадающие  в
ваш кабинет, больницу или чумной барак, уже не  могут  служить  моделями
для подобных картин. И вы, изо дня в день видя их в таком плачевном сос-
тоянии, естественно, не верите в великолепие человеческой природы.
   Тюльп (не удержавшись от язвительности). Допускаю, что  есть  вещи  к
которым я слеп, напрмер, Рубенс. Я не помню у него картины,  на  которую
мне хотелось бы взглянуть дважды, хотя люди платят чуть ли не целые сос-
тояния за его полотна, даже за такие, которые он предоставил доканчивать
ученикам.
   Рембрандт. Я тоже недавно приобрел Рубенса. А вы не любите  его  -  я
так и знал. Согласен, это не Дюрер, и все-таки у него есть  свои  досто-
инства. У него не хватает подчас того, что вы ищите - глубины мысли, от-
зывчивости, но ему зато нет равных в передаче движения, богатстве палит-
ры, яркости цвета. И если кому-нибудь удастся соединить то, чего не дос-
тает Рубенсу, с тем, чем он обладает - такой человек  достигнет  предела
возможностей, открытых художнику.
   Тюльп . Но осуществимо ли это? Не исключает ли одно другое? Я вот что
хочу сказать: можно ли, видя мир в его великолепии, одновременно  видеть
его....
   Рембрандт (хватает свечу и буквально подтаскивает Тюльпа к  картине).
Смотрите, это - "Жертвоприношение Авраама", здесь я почти добился и того
и другого - и великолепия и глубины, которой вы жаждете. Старик  -  под-
линный патриарх: в нем есть и достоинство и мощь,  которых  требует  его
деяние. Но разве вы станете отрицать, что он, в то же время, и потрясен-
ный горем отец.
   Тюльп . Да, я бы предпочел это полотно всем полотнам  Рубенса,  хотя,
на мой взгляд, это не такая уж большая похвала,  господин  ван  Рейн.  (
Тюльп говорит в сторону. ) Только человеку, воображающему,  будто  отец,
занося нож на сына, может выглядеть вот так, как здесь, не худо было  бы
обратиться к врачу.
   Рембрандт . Да, я скоро добьюсь того, что вы будете  полностью  удов-
летворены. Вас нелегко убедить, но я это сделаю - дайте только  срок.  (
Обнимает Тюльпа по-дружески. ) А сегодня вы мне очень помогли - не знаю,
что на меня нактило - мне ведь, право, не на что  жаловаться.  Со  мной,
благодарение Богу, моя жена и мой ребенок. У меня есть работа и  хорошая
репутация, причем репутация эта - дело ваших рук; если бы не вы, я,  ве-
роятно, до сих пор в безвестности трудился бы в Лейдене. Словом, у  меня
все обстоит лучше, чем я когда-либо осмеливался мечтать.
   Тюльп . Ну вот и прекрасно, я тоже погорячился малость.
   Слышится шум - пришли гости. В гостинной появляется Саския в соровож-
дении капитана Баннинга Кока. Он держит ее под руку. За ними  появляются
поэт господин Иост  ван  ден  Фондель,  художник  фон  Зандрарт,  пастор
Свальмиус. Чуть в тени держаться ван Флит и Лисбет.
   Саския. Рембрандт, разреши представить.
   фон Зандрарт.Фон Зандрарт, коллега.
   Фондель. Фондель, поэт, член Городского совета, я много о вас  слышал
и рад познакомиться, господин ван Рейн.
   Рембрандт. Очень рад, господин Фондель.
   Фондель. Ой ли?! Почему вы не посещаете наш мейденский кружок? Я нес-
колько раз писал вам приглашения.
   Рембрандт. Виноват.
   Фондель. Мы, представители высоких искусств  Амстердама,  должны  об-
щаться друг с другом, чтобы сверять биение наших сердец.
   господин фон Зандрарт. Дорогой Иост, господин ван Рейн и  так  оказал
нам большое внимание, пригласив в свой  роскошный  дом.  Весь  Амстердам
только и говорит о вашем с господином Тюльпом хиругическом уроке. Я  на-
деюсь, вы покажите нам свои новые полотна?
   Рембрандт. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома, смотрите мою  скром-
ную коллекцию. (К Лисбет). Лисбет, прикажи подать пунш.
   Лисбет с ван Флитом удаляются, и пока гости осматривают картины,  ван
Флит появляется с подносом, предлагает гостям выпить. Делает это все не-
уклюже, и Саския смотрит на него с укором.
   Саския. Ван Флит, будь поосторожнее.
   капитан Кок (к Рембрандту). Мы с Рейнтенбергом,  только  что  были  у
мейденцев, там было совещание, но так и ничего не решили, но я, на  вся-
кий случай, притащил сюда Фонделя.
   Рембрандт. У мейденцев? Но скажите, ради Бога, капитан,  что  вы  там
делали?
   капитан Кок . Говоря по правде, - ничего, ничего, ровным счетом.  Нас
пригласили туда в связи с этой дурацкой встречей Марии Медичи. Не  отве-
чай мы за парад городской стражи, мы ни за что бы не впутались в эту ду-
рацкую историю...
   Саския. Значит, комиссия из художников уже составлена?
   капитан Кок . Практически да, дело только за  председателем.  Фондель
колеблется между учеником Рембрандта ван Флинком  и  самим  Рембрандтом.
Так что, будьте с ним полюбезнее.
   Рембрандт. Черт, этого только не хватало.
   Фондель (осмотрев картины, подоходит к Рембрандту). Скажите, господин
ван Рейн, а можете вы написать Бога?
   Рембрандт. Не знаю, никогда не пробовал.
   Тюльп. Но вы же писали Бога во плоти, и притом - не раз.
   пастор Свальмиус. Но разве, изображая Иисуса,  вы  воспринимаете  его
как Бога и создателя Вселенной?
   Рембрандт. Я не очень понимаю, что вы имеете ввиду?
   пастор Свальмиус. Господин Фондель спрашивает, в силах ли вы  придать
атрибуты Бога-отца личности Бога-сына?
   Рембрандт. О каких атрибутах вы говорите?
   пастор Свальмиус. О тех атрибутах, которые не поддаются определению в
силу своей непостижимости.
   Подходят Саския с капитаном.
   Капитан. Мы пропустили что-нибудь интересное?
   Рембрандт. По-моему, нет.
   Фондель . Как вы, однако, любезны! (К  капитану.)  У  нас  тут  вышел
спор, я бы сказал, довольно важный: я спросил у господина ван Рейна, как
он мог бы изобразить Бога, а пастор Свальминус  утверждает,  что  мы  не
должны пытаться предтсавлять себе Бога в зримом образе.
   Саския. Полно, давайте к столу.
   Фондель . Но мы не можем оборвать спор на середине. Вы так и не отве-
тили, господин ван Рейн.
   Рембрандт. Я забыл ваш вопрос..
   пастор Свальмиус. Суть сводится тому, кажется ли вам, что вы  изобра-
жаете Бога , когда пишите Иисуса?
   Рембрандт. Я же никогда не говорил, что я набожный человек.  Если  уж
хотите сослаться на кого-нибудь, ссылайтесь на Дюрера  или  Грюневальда.
Они писали по велению сердца, а я пишу по заказу принца и для того, что-
бы мои полотна висели в Гааге..
   Капитан. Право, вы напрасно наговариваете на себя. Каждый раз,  когда
вы писали Христа, вы изображали один из его атрибутов. Возьмите,  напри-
мер, свое "Воскрешение Лазаря" - оно,  несомненно,  передает  величие  и
мощь.
   Рембрандт. Это самая скверная из моих картин.
   Саския. Да перестаньте же, я всех приглашаю к столу.
   Все рассаживаются. Капитан поднимает бокал.
   Капитан. Я предлагаю выпить за великолепие этого  дома,  за  хозяйку.
Саския, за вас.
   Пьют.
   пастор Свальмиус. А я стою на том же, что и прежде. Пытаться  познать
Бога или хотя бы воображать, что мы способны познать его, значит  впасть
в грех гордыни. Можем ли мы,  чей  разум  так  ограничен,  знать  о  Нем
больше, чем древесная вошь знает о дереве, которым питается?
   Фондель . А, по-моему, боги доступны искусству.
   Капитан. Например, поэзии, дорогой Фондель,  прочтите  что-нибудь  на
эту тему.
   Фондель . Право, не знаю. Ну разве что вот это стихотворение, я напи-
сал его для благотворительного обеда в саду Дома призрения для пристаре-
лых мужчин.
   Фондель читает.
   О старость, наш Олимп земной,
   Ты мудростью Юпитера сияешь,
   Здесь тишь раздумий душу осеняет,
   И вечным кажется не вечный наш покой.
   Не расстревожит сердца больше тень
   Прекрасной Прозерпины иль Дианы,
   Лишь чередой молитв и покаяний,
   За часом час, проходит каждый день.
   О, Дом призрения, обитель стариков,
   Есть в нем свое очарованье,
   Детей и внуков позднее признанье,
   Сограждан Амстердама воздаянье,
   И вдохновленных музой возлиянье,
   Пришедшее из глубины веков.
   Саския с трудом делает заинтресованное выражение лица. Рембрандт утк-
нулся в тарелку. По окончании раздаются аплодисменты.
   Рембрандт. Вы прочли очень ученую вещь, господин ван ден Фондель. Она
так богата мыслями, что, боюсь, я не все понял. Надеюсь, мы скоро увидим
ее напечатанной.
   Фондель . Вам трудно было следить за  некоторыми  строфами,  господин
ван Рейн?
   Рембрандт. Нет, я имею ввиду не отдельные строфы,  я  хотел  сказать,
что стихотворение в целом нелегко воспринимать на слух.
   Фондель . Неужели? А вдруг такое же впечатление сложилось и у  других
слушателей?
   Тюльп. Ну что вы! Стихи всем доставили истинное наслаждение! Мой друг
хотел лишь сказать, что при  втором  прочтении  удовольствие  будет  еще
большим. Поэзия - вещь, очень насыщенная смыслом. Лично я никогда не ус-
ваиваю стихи, пока не прочту их дважды.
   фон Зандрарт. Понять это произведение не составляет  никакого  труда.
Оно написано так, что его можно воспринимать на слух. Оно настолько  яс-
но, что доступно даже ребенку.
   Рембрандт. В самом деле? Не кажется ли вам, что  классические  намеки
несколько сложны для этих стариков из Дома призрения.
   Фондель . Очень верное замечание. Не спорьте, фон Зандрарт.  Старики,
конечно, не поняли стихотворения - оно было написано не для них,  а  для
жертоводателей. Признаюсь, меня всегда интересовало, можно  ли  написать
стихи, в равной мере понятные и простым, необразованным людям,  и  людям
со вкусом и культурой.
   фон Зандрарт (к Фонделю). Не понимаю, почему это беспокоит столь  вы-
дающегося человека, как вы? К лицу ли тому, кто оседлал Пегаса и взлета-
ет к звездам, обременять свой разум заботой о простых  конюхах,  которых
он оставил внизу, в конюшне?
   Рембрандт. Прошу прощения. Должен ли я понимать господин фон Зандрарт
так, что этих стариков или простых конюхов, как вын предпочитаете их на-
зывать, следует отнести к существам низшего порядка лишь на том  основа-
нии, что они никогда не слыхали о Диане и Прозерпине? Я не сведущь в по-
эзии, но могу сказать: взгляните на их лица, и вы прочтете  в  них  куда
больше, чем на лице любого из ваших господ со вкусом и культурой. Я знаю
это - я писал и тех и других. И когда я чувствую, что выдыхаюсь, я иду к
этим простым конюхам, и они обновляют меня.
   фон Зандрарт. Оно и видно, господин ван Рейн. Я хочу сказать, что это
ясно видно в ваших картинах.
   Рембрандт. Да, видно. Видно и многое другое. Видно, например, что лю-
ди по горло сыты Дианами и Прозерпинами. То, что римляне подражали древ-
ним грекам, это уже достачно скверно, то, что итальянцы подражают римля-
нам, - это еще хуже. Но когда мы  подражаем  подражателям  подражателей,
это все равно, что выжать кровь из сухих костей.  А  ваш,  господин  фон
Зандрант, Пегас давным-давно сдох, и в конюшне стоит один разбитый  ста-
рый мерин, который так увяз в собственном навозе, что ему и с  места  не
сдвинуться, а уж к звездам - и подавно не взлететь.
   Капитан. Право, давайте не будем горячиться. Выпьем лучше за  процве-
тание искусств, под этитми сводами.
   фон Зандрарт. Ну нет уж, увольте ( встает ) . Господин ван  ден  Фон-
дель, вы остаетесь?
   ван Флит. Не обижайтесь на учителя, выпейте  (Подносит  ему  бокал  и
проливает ему на платье ). Ах, простите.
   фон Зандрарт. Черт знает, что за ученики, пойдемьте, господин ван ден
Фондель (уходят ).
   Саския. Рембрандт, что ты наделал? Ну, теперь тебе не видать места  в
художественном совете.
   Капитан. Да уж, черт меня дернул притащить их сюда, ну ты Рембарандт,
ей-богу, дружище, ну разве так можно?
   Рембрандт. Мой отец был простой мельник и всю  жизнь  проторчал,  как
они выражаются, в конюшне.
   Саския. А Бог с ними, я даже рада, что они ушли. Такие скучные стари-
ки. Давайте выпьем за вас.
   Капитан. У меня есть идея, господа. У нас в Стрелковой  Гильдии  есть
огромный пустой простенок. Правда, там темновато, но зная вашу  огненную
палитру, дорогой Рембоандт, короче говря,  а  не  написать  ли  вам  для
Стрелковой Гильдии огромное полотно...  отряд  Баннинга  Кока...  Дюжина
бойцов выступают в дозор?
   Саския. Правда, это возможно?
   Капитан. Почему нет? Мой отряд выступает на ратную дорогу,  групповой
портрет, я думаю, мы могли бы предложить более тысячи флоринов.
   Саския. Отлично, скажи Рембарндт, что ты согласен.
   Рембрандт. Да, здесь можно было бы развернуться. Я еще не писал таких
огромных полотен.
   Тюльп. Ну вот и отлчино, нет худа без добра!
   Капитан. Да, дорогая госпожа ван Рейн, вашему мужу не  придется  тра-
тить время на скучные заседания в городском совете, и  обсуждения  каким
цветом выкрашивать бумажные короны. Он  будет  писать  полотно,  которое
увековечит гильдию стрелков Амстердама. Конечно, я должен все утрясти  с
товарищами, но будьте уверены, они с радостью согласятся.
   Тюльп. Давайте выпьем за это!
   Капитан. С удовольствием.
   Саския (к Рембрандту). У тебя давным-давно не было ничего подобного.
   Рембрандт. У меня никогда не было ничего подобного, если  не  считать
"Урока анатомии доктора Тюльпа".
   Тюльп. Нет, это несравнимо с "Уроком анатомии", он был хорош для  на-
чинающего, это же полотно - совсем другое дело. В уроке - нас восемь,  и
ни одного нельзя назвать выиграшным клиентом, который закажет потом  ху-
дожнику свой портрет в полный рост или пришлет к нему свою жену, кузину,
тетку. Как только в городе станет известно, что вы пишите, смело  можете
удвоить цену - у вас все равно будет больше заказов, чем вы сумеете  вы-
полнить.
   Капитан. Доктор прав. Нас больше двадцати, и каждый из нас приведет к
вам других, а те, в свою очередь, приведут новых, и так -  до  бесконеч-
ности. Ну да хватит мечтать, пойду сейчас же переговорю с  друзьми.  Что
же, дорогая Саския, Рембрандт, позвольте откланяться.
   Тюльп. Я с вами капитан, прощайте Саския, прощай Рембрандт.
   Хозяева остаются одни. Лисбет и Флит убирают со  стола.  Рембрандт  в
задумчивости подходит к картинам. Потом подходит к  столу,  расматривает
гравюры учеников. Вдруг приходит в бешенство.
   Рембрандт. Это чье?! Кто это нарисовал?
   Саския. Что случилось? (подходит к Рембандту. )
   Рембрандт. Ну это уже слишком, я не потерплю карикатуристов  в  своем
доме! Саския, пришли-ка сюда Флита.
   Саския на ципочках уходит, и через  некоторое  время  появляется  ван
Флит.
   Рембрандт. Ван Флит, это ваша гравюра?
   ван Флит. Да, это моя копия вашего, учитель, "Воскрешения Лазаря".
   Рембрандт. Ты выбрал саму отвратительную из моих картин для  подража-
ния и, словно в насмешку, выпятил все недостаки!
   ван Флит. Простите учитель, я не понимаю, о чем вы говорите.
   Рембрандт. Послушай, Флит, неужели ты ничего лучшего  не  мог  приду-
мать, после пяти лет учения в Лейдене и четырех - в Амстердаме.
   ван Флит (потупив очи и крутя пуговицы на грязной куртке). Я  старал-
ся, как мог.
   Рембрандт. Флит, девять лет учиничества и никаких сдвигов,  нам  при-
дется расстаться.
   ван Флит (после тяжелой паузы). Я должен уйти немедленно, учитель?
   Рембрандт (отходя). Нет, тебя никто  не  торопит.  Можешь  оставаться
здесь, пока не найдешь другого занятия. Но я всегда считал, что за новое
дело нужно браться без проволочки.
   ван Флит. Может быть, вы посоветуте за какое дело мне взяться?
   Рембрандт. Почему бы тебе не вернуться  в  Лейден  и  не  попробовать
счастья в типографии Эльзевиров? С гравировальными досками ты обращаться
умеешь, значит, из тебя выйдет хороший печатник.
   ван Флит. Но в Амстердаме тоже есть типографии.
   Рембрандт. Конечно. Я просто подумал, что дома тебе будет лучше.
   ван Флит. Хорошо мне нигде не будет. (Отворачиваясь. ) Но думаю,  мне
лучше остаться в Амстердаме и подыскать себе место: тогда не надо  будет
рассказывать родителям, что случилось. А кроме того, я смогу видеть  вас
- не часто, конечно: я ведь знаю, как вы заняты.
   Рембрандт (чтобы не выдать чувств, круто повернулся, подошел к  комо-
ду, достает деньги). Вот, возьми немного денег. Это тебе поможет на пер-
вых порах.
   ван Флит (подставив одервеневшую ладонь). Спасибо, вы были  добры  ко
мне, учитель.
   Рембрандт (чуть не крича). Неправда, не был. Будь я добр  к  тебе,  я
после первого же года сказал бы тебе то, что сказал сегодня.
   ван Флит . Это не ваша вина. Вы никогда не говорили, что я  умею  пи-
сать. А я радовался этому, хоть мало чему научился. Поверьте, я ни о чем
не жалею. Если позволите, я пойду соберу свои вещи. Еще раз  спасибо  за
все, и да благословит вас Господь! Спокойной ночи.
   Ван Флит уходит. Появляются Лисбет и Саския.
   Лисбет . Что случилось? Ты нездоров? Или что-нибудь еще?
   Рембрандт . Я выгнал Флита. Я сказал, что не могу больше держать его.
Мне кажется, это давно пора было сделать.
   Саския (еле скрывая улыбку). Что ж, никто не станет  винить  тебя  за
то, что ты отпустил его. Пусть лучше займется чем-нибудь другим.
   Лисбет . Простите, а что, собственно, вам не нравится: его манеры или
то, как он пишет?
   Саския . И то, и другое. Он не умеет и никогда не умел писать  -  это
понимаю даже я. И, кроме того, он слишком редко моется.
   Лисбет . Я не разбираюсь в живописи, поэтому я  не  берусь  судить  о
том, как он пишет. А если он, на чей-то вкус, не достаточно чистоплотен,
то, вероятно, лишь потому, что, как лошадь работает по  дому.  Один  Бог
знает, как я теперь управлюсь одна с мытьем окон, топкой печей и  бегот-
ней по лавкам. Я понимаю, вы все уже решили между собой. Но почему никто
не не думает, каково придется мне, когда уйдет Флит?
   Рембрандт . Я никого не спрашивал, как мне поступить  с  ван  Флитом.
Ученики - мои, и я вправе отказаться от любого из них, если он не  удов-
летворяет моим требованиям.
   Лисбет . Не отказаться, а прогнать. Выражайся проще. А  не  скрываешь
ли ты сам от себя истинных причин? Ты знал, какой из Флита художник  еще
в лейденском сарае. Или там он тебя удовлетворял, а здесь все стали  че-
резчур изысканными, и он уже не устраивает тебя как поденщик!? Не потому
ли, что тебе стыдно за него перед твоими богатыми заказчиками и знатными
гостями!?
   Рембрандт . А если даже отчасти и так? Предположим, что он ставит ме-
ня в неловкое положение. Разве из этого следует, что я собака?
   Лисбет . Никто не называл тебя собакой. Но ты стыдишься его и отказал
ему, как только он стал тебе не нужен.
   Рембрандт . Я предоставил ему все возможности, а  он  не  сумел  вос-
пользоваться ими. Он изо дня в день жил среди воспитанных людей и не на-
учился мыть шею. Он всегда сидел с нами за одним столом, а ест  как  жи-
вотное. Он слышал вокруг правильную речь, а у него изо рта вылетает  та-
кое, что не услышишь даже от извозчика. Если он ничему  не  научился  за
все эти годы, то виноват в этом он сам.
   Лисбет . И ты, подобно фон Зандрарту, отправил его в конюшню...
   Наступает зловещее молчание.
   Лисбет . Я понимаю, куда ты клонишь. Я для  тебя  то  же  самое,  что
Флит. Конечно, ты не станешь утверждать, что я слишком редко  моюсь  или
ем, как животное, но я не ручаюсь за правильность речи и не стала  изящ-
ной дамой, несмотря на изумительные возможности, которые ты мне  предос-
тавил.
   Рембрандт . Не будь смешной, ты же знаешь, речь не о тебе.
   Лисбет . Ты покончил с простой, естественной жизнью, которой мы  жили
в Лейдене, ты стыдишься ее, ты не хочешь, чтобы ван Флит или  кто-нибудь
вроде него мозолил глаза твоим знатным друзьям. А раз ты по частям  выб-
расываешь эту жизнь за борт - недаром ты вышвырнул ван  Флита  из  дому,
словно изношенный башмак, - я не стану ждать, когда наступит мой  черед.
Я уйду раньше, чем мне предложат уйти. Я немедленно уложу вещи и с  пер-
вым же судном уеду отсюда.
   Саския (не слишком убедительно) . Не глупите, Лисбет. У нас и в  мыс-
лях не было ничего подобного.
   Рембрандт (крича) . Вздор! Никуда она не уйдет - это все только  сло-
ва.
   Лисбет . Вы еще увидите, какой это вздор. Я уезжаю сегодня же. (Выбе-
гает прочь. )
   Рембрандт. Вероятно, мне надо пойти к ней и разом покончить  с  этими
глупостями.
   Саския . По-моему, да.
   Прежде чем выйти, Рембрандт подходит к Саскии и целует ее кудри.
   Саския (отстраняясь). Пожалуйста, не надо  -  сейчас  не  время.  Чем
дольше ты задержишься здесь, тем сильнее она разозлится.
   Рембрандт подул жене за ухо, ущипнул ее за бочок, поцеловал в  шею  и
только после этого выходит к Лисбет. Та - молча собирает вещи.
   Рембрандт (довольно беспомощно). Послушай, Лисбет, я вовсе  не  хочу,
что бы ты уезжала. То, что я сказал о ван Флите, не имеет к тебе никако-
го отношения. Повесь-ка все это обратно в шкаф  и  ступай  есть  с  нами
сладкое.
   Лисбет (спокойно и даже холодно). Сегодня я в последний раз  ела  под
этой крышей.
   Рембрандт . Но почему?
   Лисбет . Зачем ты спрашиваешь? Ты сам все прекрасно знаешь.
   Рембрандт . То, что я женат и люблю свою жену, еще не означает, что я
хочу выжить тебя из своего дома.
   Лисбет . Если бы даже ты хотел, чтобы я осталась - а ты этого не  хо-
чешь, - я все равно уехала бы. Двум женщинам под одной крышей тесно. Это
ее дом, а не мой, и время тут уже ничего не исправит. Кроме того, я  ус-
тала от попыток быть не такой, какая я есть на самом деле. Если  уж  мне
суждено скрести полы на кухне, я предпочту делать это у себя дома.
   Рембрандт (показывая на красивые платья, и не вполне  осозновая,  что
он говорит). Возьми эти платья с собой - они твои, и я не хочу, чтобы ты
их бросала.
   Лисбет . Потому, что оставшись здесь, они будут  тебе  упреком?  Нас-
колько я понимаю, упрекать ты себя будешь только в одном - в том, что не
отослал меня еще тогда, когда мне было к кому возвращаться. Теперь же  у
меня никого нет: Ливенс - в Англии, Геррит умер, а жених мой  лейденский
- давно женат.
   Гаснет свет.

Картина десятая.

   Та же гостинная через несколько лет. Утро. Саския полуодетая, сидит у
зеркала и что-то напевает. Входит Рембрандт. Видно он давно уже встал, а
теперь зашел, держа в руках шкуру медведя.
   Рембрандт (раздраженно). Саския?
   Саския (рассеянно не отрываясь от зеркала). Что медвежонок?
   Рембрандт. Посмотри - это что?
   Саския (так же, не отрываясь от зеркала). Что там у тебя?
   Рембрандт (подносит к Саскии шкуру). Посмотри, Саския - это  что?  Да
повернись же ко мне!
   Саския (поврачиватеся). Это шкура, шкура русского медведя, где ты  ее
нашел?
   Рембрандт . В кладовке, мне нужна была шкура для работы.
   Саския . Прекрасно.
   Рембрандт . Да раскрой же глаза, она вся в дырах, ее проела моль.  Ты
знаешь, сколько она стоила? А ее проела моль!
   Саския . Не кричи на меня. Ну чего ты расстраиваешься,  ну  моль,  ну
проела шкуру, что уж тут поделать.
   Рембрандт . Пурпурное бархатное одеяло  тоже  ипорчено  и  персидская
шаль, а я даже не успел их написать!
   Саския . Ну милый, моль - это естественное природное бедствие, с  ко-
торым нам предется мирится, списывая на него известное количество вещей.
Подобно бурям, наводнениям и землятресению, - моль тоже создана Богом.
   Рембрандт (окончательно выходя из себя) . Блохи и вши - тоже  созданы
господом Богом, но это еще не повод, чтобы с ними мириться.  А  известно
ли тебе, что моль водится только домах, где грязно.
   Саския (раскрасневшись от возмущения). Где  грязно?!  Да  покажи  мне
хоть одно пятнышко в доме! Да, да, сейчас же покажи хлть чуть-чуть  гря-
зи!
   Рембрандт (подходит к шкафу, привстает и трогает рукой на верху,  по-
том обнаруживает горы пыли.) Что это по-твоему? Тоже -  природное  явле-
ние? (Обходит всю гостинную, то тут то там натыкаясь на  грязные  вещи.)
Медь и бронза давным-давно нечищены. С потолков свисает паутина!
   Саския (ничуть не раскаявшись). Во всем виноват ты сам.  Да,  я  дала
перед алтарем обет любить мужа и повиноваться ему, но отнюдь не  клялась
прибирать за семью учениками, следить, чтобы ужин был всегда  на  столе,
когда бы - в пять или одиннадцать - господин Рембрандт ни явился  домой,
истреблять моль в чуланах, набитых старым хламом.
   Рембрандт . Старый хлам! Да я купил эту шкуру всего месяц назад!  Да,
прошло несколько лет, как уехала Лисбет, и дом превратился  в  настоящий
сарай.
   Саския. Да на все рук никаких не хватит! Нам нужно, по-крайней  мере,
три служанки, а не две, а если ты и  впредь  желаешь  экономить  деньги,
принадлежащие, кстати, не только тебе, но и мне, то мирись  с  молью,  а
если не нравится, то можешь катиться на все четыре стороны!
   Рембрандт . Отлично, предпочитаю чистый воздух этой грязи. (  Хватает
сюртук и уходит хлопая дверью.)
   Саския бросает чем попало ему во след, потом опускается  в  кресло  -
рыдает.

Картина десятая дополнительная.

   Рембрандт под вечер вернулся с берега замерзшего канала, где  сначала
просто стоял, а когда пришел в себя - рисовал. Он дышит на озябшие руки,
подходит к камину.
   Рембрандт (зовет) . Саския!  Я  вернулся.  Саския!  (Обходит  вокруг,
убеждается, что ее нет и опускается в кресло, не раздеваясь.)
   Через некоторое время в двери, с опущенными руками,  появляется  Сас-
кия. Раскрасневшаяся от мороза, кашляет.
   Рембрандт (бросатеся к ней, обнимает) . Где ты была в  такой  ужасный
холод?
   Саския. Я не могла больше оставаться одна. Я думала, ты уже  не  вер-
нешься.
   Рембрандт . Ну-ну, что тебе взбрело в голову?
   Саския (всхлипывая). Я не могла больше  оставаться  одна.  Поэтому  я
зашла к госпоже Пинеро... а она сказала, что лучшее средство от  моли  -
камфара, и дала немного. Тут я сказала ей, что боюсь даже заглядывать  в
шкаф, но она ответила, что все это глупости, и что она пойдет со мной  и
посмотрит. И она действительно пошла, какая добрая женщина!  Все  оказа-
лось не так страшно, как я думала: пурпурное покрывало совсем цело, а  в
этой старой шали лишь несколько дырочек. Словом, теперь шкаф в  порядке:
мы перебрали, вычистили и пересыпали камфарой все шерстянные и бархатные
вещи. А когда госпожа Пинеро ушла, я вычистила и все остальные шкафы са-
ма. Пока я работала, все было хорошо, и я думала только о  том,  как  ты
будешь доволен, но когда я в поту все закончила, было уже четыре часа  и
я решила, что ты никогда не вернешься.
   Рембрандт (прижимая еще крепче) . Глупенькая девочка, ну куда  я  де-
нусь?
   Саския (всхлипывая). У меня еще не разу так не было печально на серд-
це, и я пошла тебя искать.
   Рембрандт . Но это же глупо, в такой мороз, неодетая.
   Саския (всхлипывая). Ну вот, что я не сделаю - все глупо.  По-твоему,
я - просто дура.
   Рембрандт . Я никогда этого не говорил.
   Саския . Но ты так думаешь. Ты считаешь, что я расточительна,  неряш-
лива, легкомысленна. Ты считаешь, что я не забочусь о доме. По-твоему, я
просто дура.
   Рембрандт . Я считаю, что ты должна поддерживать порядок в доме и еще
мне не нравиться, когда ты повышаешь на меня голос.
   Саския (простуженным голосом). Ты первый его повысил!
   Рембрандт . Кричи, кричи, завтра совсем без голоса останешься!
   Саския . Мне он и не нужен. (Выворачиваясь.) Во всяком случае, с  то-
бой нам не о чем говорить.
   Рембрандт . Вот и хорошо. Мне тоже не помешает капелька тишины.
   Саския . Ты ее получишь!
   Рембрандт . Чем скорее - тем лучше!.
   Саския . Мужлан! (Садится прямо на пол, как детская куколка. Кашляет.
Прикрываясь платком. Потом смотрит на платок, обнаружив кровь.)
   Рембрандт . Встань! Зачем ты сидишь на полу?
   Саския испуганно протягивает платок. Рембрандт замечает кровь.
   Рембрандт . Окуда это?
   Саския . Кровь? Кажется, изо рта, когда я кашляла.
   Рембрандт (поднимая ее с пола и укладывая в кровать, потом зовет слу-
жанку.) . Гертье!?
   Появлется служанка.
   Рембрандт . Сходи за доктором Тюльпом.
   Саския . Зачем? Не гоняй зря Гертье. Я здорова, у меня ничего не  бо-
лит, со мной все  в  порядке  (пытается  приподняться  и  снова  кашляет
кровью). Вот только кровь, откуда она?
   Гертье . Пожалуй, я пойду за господином Тюльпом.
   Рембрандт . Да, быстрее, быстрее.
   Гертье уходит. Рембрандт присаживается на  край  постели.  Они  молча
смотрят друг на друга.
   Рембрандт . О чем ты думаешь?
   Саския . Только о том, как хорошо все получилось - куда лучше, чем  я
надеялась..
   Рембрандт . Что получилось, дорогая?
   Саския . Все. Ну все между тобой и мной.
   Рембрандт . Между нами все идет, как должно идти.
   Саския . Теперь, вот сейчас - да.
   Рембрандт наклоняется, поглаживает ее руку.
   Саския . Погоди, дай мне высказать то, что у меня на душе, и не пере-
бивай меня: мне станет гораздо легче, когда я скажу  все.  И  не  думай,
будто я говорю это, потому что больна, тем более, что это и не  так.  Ты
должен с завтрашенего дня все время посвятить картине. Она такая  краси-
вая, и я все время боюсь, как бы краски не засохли и ты не  перестал  бы
чувствовать то, что чувствовал раньше.
   Рембрандт . Картина подождет.
   Саския . Ждать она не может, а случиться может многое,  и  ты  должен
заниматься только ею... хотя это не совсем то, что я хотела сказать. Мой
дядя Сильвиус, упокой, Господи, его душу, был прав, когда говорил, что я
слишком молода и легкомысленна, и что замуж мне надо идти  за  человека,
который годился бы мне в отцы. Он говорил, что я принесу тебе больше го-
ря, чем счастья, и он был прав. Но я ничего не могла поделать  с  собой,
потому что очень любила тебя - любила, даже когда мы ссорились, и  какие
бы ужасные вещи ты от меня не слышал, я всегда, всегда любила тебя.
   Рембрандт . Полно, полно, он был неправ.
   Саския . Нет, он был прав. Я-то знаю, мой дорогой,  какой  наивной  и
глупой я была. Я никогда не умела управляться с домом и беречь деньги. Я
не умела даже сделать змечание служанке и содержать в  порядке  шкаф.  Я
слишком многое портила и слишком многое покупала.
   Рембрандт . Это я покупал слишком много. Я тратил больше, чем зараба-
тывал. Во всяком случае, я женился на тебе не для того, чтобы ты  содер-
жала в порядке шкафы и берегла деньги. Мне было важно не это. Я женился,
чтобы любить тебя, и, видит Бог, получил больше радости, чем мне полага-
лось.
   Саския . Правда? Рада это слышать. Но, честно говоря, я думаю, что ты
и тут совершил невыгодную сделку: я слишком много болела и слишком часто
бывала беременна, хоть это была бы не беда, не чувствуй я, что ты  обма-
нут - ведь наши дети умирали.
   Рембрандт . Я не обманут. Я получил больше, чем заслуживаю, и наш ма-
ленький Титус...
   Саския . Да. да, теперь когда существует он, теперь, когда я тебе да-
ла ребенка, да еще такого красивого, такого замечательного, я  почти  не
думаю о том, как трудно было тебе терпеть меня. Я знаю: теперь, когда  я
хоть что-то сделала, как следует, а может быть, даже лучше, ты не винишь
меня и в остальном.
   Рембрандт . Я виню тебя?
   Саския . Полно! Ты же отлично знаешь, что я имею в виду.  Я  уверена,
что ты понял меня, дорогой. И я вовсе не собираюсь огорчать тебя. Я сов-
сем не грустная - клянусь, ну совсем. У меня есть все, чего я хотела,  -
ты, ребенок, все, чего женщина может потребовать от лучшего и добрейшего
из мужей. Вот мне и захотелось, что бы ты знал, как я с тобой счастлива.

   Появляется доктор Тюльп. Проходит, кивая головой Рембрандту,  к  Сас-
кии.
   Тюльп . Здравствуйте, дорогая Саския. Ну-ка, послушаем. (Слушает Сас-
кию. Отрывается.) Все хорошо, во всяком случае, я ничего не слышу. А это
значит - ничего серьезного.
   Саския . Но отчего же появилась кровь, доктор?
   Тюльп . По ряду причин, милочка. Кровь не обязательно служит  призна-
ком воспаления легких или их слабости. Она  могла,  например,  пойти  из
горла. Вы сильно кашляли?
   Саския . Да сильно. И еще кричала - мы с Рембрандтом поссорились, и я
накричала на него.
   Тюльп . Вот и слава Богу! Это научит вас быть послушной женой.  Впро-
чем, полежать несколько дней в теплой постели вам тоже не повредило бы.
   Саския (к Рембрандту). Принеси одеяло из шкафа  в  спальне.  Я  хочу,
чтобы ты поглядел, какой там порядок.
   Рембрандт (уходит и вскоре возвращается и набрасывает одеяло). Ты за-
мечательно прибралась в шкафу! Наволочки сложены, как на  парад,  а  пол
натерт как зеркало - хоть смотрись.
   Саския. Ну-ну, идите я полежу, я немного устала.
   Рембрандт и Тюльп выходят и остаются одни.
   Рембрандт . Ну что, доктор?
   Тюльп . Рембрандт, считаю, что должен предупредить вас: болезнь у нее
нешуточная.
   Рембрандт . О господи, неужели так опасно?
   Тюльп (прячет свои руки). Увы.
   Рембрандт . Но сделайте хоть что-нибудь, как же так?!
   Тюльп. Рембрандт, вы знаете как я отношусь к вам, вы с самого  начала
пришлись мне по душе. Что же до Саскии, то я  просто  люблю  ее,  но  вы
должны приготовиться к самому худшему.

Картина одиннадцатая

   Гостиная дома Абигайль. Рембрандт рассматривает предыдущие  наброски,
не понимая, почему у него ничего не получается.  Абигайль  наблюдает  за
Рембрандтом.
   Рембрандт (не замечая, что говорит вслух) . Господи, да  это  же  все
они сразу! Вот Маргарета ван Меер, это ее застенчивая улыбка!  А  это  -
рука госпожи ван Хорн, а здесь  влажные  огненные  кудри  Саскии,  грудь
Хендрикье. (Поворачивается к Абигайль). Простите меня, я, кажется, мыслю
вслух. Я уже стар и чуточку слабоумен. Разум мой то вспыхивает, то  гас-
нет, как отблеск последних углей в догорающем очаге. Если  бы  я  был  в
расцвете сил и славы и встретил такого человека, каким стал сейчас, то я
бы сказал, что он сумасшедший.
   Абигайль . Господин ван Рейн, вам не нужно  извиняться  передо  мной.
Если я не ошибаюсь вы сказали нам в тот, первый раз, что  с  вами  живут
ваш ученик и старушка, которае ведет ваше хозяйство, и дочь. А  что  Ти-
тус, что с ним?
   Рембрандт . Как? Я не скзал про Титуса? Нет, Абигайль, он жив. У меня
двое детей - дочь пятнадцати лет от второй жены и  сын  -  двадцати,  от
первого брака. Оба они живут со мной: девочка помогает вести  хозяйство,
сын продает мои гравюры и полотна. Но Титус очень много работает, я поч-
ти не вижу его. И... знаете... я воспитывал его как принца, а теперь  он
бегает и продает мои работы, как последний бедный приказчик  у  торговца
картинами. Мать оставила мальчику немалое состояние, но к тому  времени,
когда Титус вступит во владение им, от него мало что останется.
   Абигайль . Я понимаю: сейчас он обижен, но  ведь  со  временем  обида
пройдет, не так ли?
   Рембрандт . Беда совсем не в этом наследстве. Как ни странно, он даже
не думает о деньгах - могу поклясться в этом. Обижен не он, а я: я не  в
силах простить ему, что мои картины инетресуют  его  меньше,  чем  моего
ученика. Разумеется, он достаточно учтиво отзывается о моих полотнах, но
я-то догадываюсь, что он не менее учтив и там, где речь идет о  десятках
других художниках. Он просто не видит в моих работах ничего такого,  чем
стоило бы особенно восторгаться.
   Абигайль . А не потому ли он так сдержан, что еще с детсва  привык  к
вашим вещам? Дайте ему время, маэстро, и я уверена: наступит день  когда
он воздаст вам должное.
   Рембрандт . Сомневаюсь. А кроме того, сколько можно  ждать?  Я  стар,
госпожа Барриос, стар, болен и почти забыт. Пишу я лишь потому, что  это
для меня единственный способ убить время. Когда  я  не  пишу,  я  ожидаю
смерти. Думаю я тоже только о ней.
   Абигайль . Неужели, маэстро? Я знаю, это ужасно. Один год я тоже  все
время думала о смерти, а ведь мне тогда еще и двадцати не исполнилось. Я
была совершенно здорова, но не могла спать: я не решалась закрыть  глаза
из страха, что умру ночью. Тогда я не понимала, что со мной творится, но
теперь знаю: что-то меня отвернуло от людей, и мне казалось,  что  я  не
смогу любить. И с тех пор я убеждена, что навязчивая мысль о смерти  вы-
зывается в нас нерастраченной и тоскующей любовью, которую  мы  пытаемся
затаить в себе.
   Рембрандт . Может быть, вы и правы, но я то уже не способен любить...

   Абигайль (подбегая к наброскам и с трудом преодолевая стыд) . Вы? Тот
кто видел это... и это, никогда вам не поверит.
   Рембрандт. Я люблю снег, Хендрикье.
   Абигайль. Да.
   Гаснет свет.

Картина двенадцатая

   Гостиная на Бреерстрат через год после смерти Саскии. Рембрандт лени-
во рассматривает гостиную. Подоходит к карнизам, щупает, необнаружив пы-
ли, цокает языком, рассматривает себя в зеркале, поворачиваясь  то  так,
то эдак, подтягивает живот, потом машет рукой. Появляется Хендрикье.
   Хендрикье. Там какой-то иностранец, настаивает, что он твой друг.
   Рембрандт. Как он представился?
   Хендрикье. Вот представился он вполне нашим гражданином - Ян  Ливенс.
Да вот он сам. (Тут же уходит. )
   Входит, как всегда шикарно одетый, теперь уже сорокалетний Ян Ливенс.
Говорит с легким английски акцентом.
   Рембрандт. Ян, рад видеть тебя в Амстердаме!
   Ливенс. Рембрандт, дружище, ведь мы не виделись почти 20 лет!  (Обни-
маются ).
   Рембрандт. Ты словно сам король Англии, каким судьбами?
   Ливенс. Увы Карлу Первому теперь не позавидуешь. Не  уверен,  жив  ли
он.
   Рембрандт. Я представляю, тебе пришлось спешно уехать. Да,  незавидна
судьба при дворе, если я тебе могу быть полезен, не стесняйся. Если нуж-
но денег, можешь на меня рассчитывать.
   Ливенс (оглядываясь с восхищением по сторонам). Нет,  милый  мой,  ты
очень великодушен, но, право же, я еще никогда не был в лучшем положении
чем теперь. Уехал я, действительно, в спешке, но получить успел  все.  С
тем, что я скопил, у меня тысяч одиннадцать флоринов, не богатство,  од-
нако, на первое время хватит. Но все равно - спасибо тебе.
   Рембрандт (не умея скрыть изумления  от  названной  суммы).  Счастлив
слышать. Когда намерен обзавестись мастерской?
   Ливенс. Да, думаю, что займусь этим не раньше середины зимы.  Я,  ви-
дишь ли, через месяц еду в Утрехт - женюсь. Согласись, пора. Ей, правда,
двадцать восемь лет, но она из хорошей семьи, и дадут  за  ней  тридцать
тысяч.
   Рембрандт. Ну что ж, желаю счастья.
   Ливенс. Благодарю. Нет ли у тебя на примете подходящего дома? Дом мне
нужен хороший, но, конечно, не такой грандиозный, как у тебя.
   Рембрандт. То, что тебе нужно, подобрать нетрудно.
   Ливенс. Пяти-шести комнат за глаза хватит.
   Рембрандт. А куда же ты денешь учеников?
   Ливенс. Учеников? Сказать по правде, мой милый, я  с  этим  покончил.
Учить - слишком утомительное занятие. Я слышал - у тебя одиннадцать,  не
представляю, как ты с ними управляешься. Нет, это не по-мне. Если  я  не
смогу зарабатывать своими картинами, я лучше пойду по-миру.
   Рембрандт. Мне ученики нисколько не надоедают. Напротив, я люблю  их.
К тому же один из самых верных способов понять, что я делаю,  состоит  в
том, чтобы продумать и объяснить им, как я это делаю.
   Ливенс. Да, я помню наш сарай в Лейдене. Кстати, что ты сейчас  дела-
ешь?
   Рембрандт. Так, несколько портретов, и еще кое-какие библейские сюже-
ты. Последней моей крупной работой был групповой портрет стрелков  капи-
тана Баннинга Кока.
   Ливенс. Как же, как же, слышал. Отзвуки скандала донеслись и до  Лон-
дона.
   Рембрандт. По-моему, картина удалась.
   Ливенс. Н-да, ты, как всегда, идешь наперекор, но ведь музыку заказы-
вает тот кто платит. ( Сочувственно,  оправдывая  провал  картины).  Мне
рассказывали, что ты писал ее во-время смертельной болезни жены.
   Рембрандт. Да, Саския умерла, но я не считаю, что картина не удалась.

   Ливенс. А я не подозревал, что ты снова женился.
   Рембрандт. Я не женат.
   Ливенс. В самом деле? А я подумал... Эта молодая женщина так прелест-
но выглядит. Ты хочешь сказать, что она лишь твоя экономка?
   Рембрандт. Я с ней живу. Она моя любовница.
   Ливенс. Прости пожалуйста, если я что-то не то сказал.
   Рембрандт. Да, вот так обстоят дела, мы с ней близки уже около года.
   Ливенс. Амстердам, должно быть, сильно изменился за время  моего  от-
сутсвия. Не сомневаюсь, что с друзьями у тебя на этот счет все в  поряд-
ке, но не грозит ли это осложнениями с заказчиками? Найдется немало  лю-
дей, которые смотрят на эти вещи очень узко.  Не  заколеблются  ли  они,
прежде чем идти в дом, где...
   Рембрандт. Кто хочет, тот придет. А кто не хочет, пусть  убирается  к
черту.
   Ливенс. Но зачем осложнять свою жизнь? Конечно,  если  ты  не  хочешь
связывать себя...
   Рембрандт. Я уже связан. Выпьешь вина?
   Ливенс. С удовольствием, но почему все-таки ты...
   Рембрандт. Потому что моя жена завещала деньги Титусу, и я распоряжа-
юсь ими до тех пор, пока не женился вторично. Вступив в брак, я  уже  не
смогу к ним притронуться - они останутся в банке до совершеннолетия  Ти-
туса.
   Ливенс. Очень жаль! Сейчас как раз такое время, когда они пригодились
бы тебе.
   Рембрандт. У меня есть деньги.
   Ливенс. Конечно, конечно, но содержать такой огромный дом  -  никаких
заказов не хватит. Ну ладно, ладно, покажи лучше свои работы.
   Рембрандт. Вот последние этюды.
   Ливенс. Ты, по-моему, пишешь теперь еще пастознее, чем в Лейдене.
   Рембрандт. Краски - единственное, на чем я никогда не экономлю.
   Ливенс. Нет, я серьезно. Разве у вас тут, в  отличие  от  Англии,  не
модно писать тоньше? Антонис Ван-Дейк, - упокой, Господи, душу его! -  с
которым я часто встречался при дворе, всегда говорил, что картина должна
быть гладкой, как шелк. Он создал новую технику и был настолько  велико-
душен, что поделился со мною своими открытиями. Это нечто  удивительное,
свежее.
   Рембрандт. В самом деле?
   Ливенс. Да. Ван Дейк понимал, как изыскана лессированная поверхность,
какие замечательные возможности она открывает. Тициан, Рубенс, Каррачи -
все они устарели после него.
   Рембрандт. Но те полотна, котрые я  видел,  показались  мне  довольно
легковестными и безжизненными.
   Ливенс. Я назвал бы их, скорее, идеализированными и  облагороженными.
Да и здесь, в Амстердаме, многие художники становятся на этот путь, да и
заказчики предпочитают, что бы поверхность была  гладкой.  После  смерти
Рубенса, умами овладевает ван Дейк. Вот на этих  этюдах  (показывает  на
картины Рембрандта), прекрасные краски, это красиво, но если бы  ты  еще
работал, как ван Дейк, то есть при той же гамме добивался большей  глад-
кости и глянца...
   Рембрандт. И не подумаю! Задницу  я  этим  глянцем  подтирать  хотел!
(Убирает этюды).
   Ливенс. Да постой же, Рембрандт! Я не успел ничего рассмотреть...
   Рембрандт. Зачем? Тебе это не понравится. Давай-ка  лучше  выпьем  по
бокалу вина.
   Ливенс. Ну, как знаешь. А я ведь был в Лейдене, заходил к  Доу  -  он
стал настоящей провинциальной знаменитостью - заказов у него больше, чем
он в силах выполнить. .
   Рембрандт. Да, выпьем за него, за наш амбар.
   Ливенс. Да... жутковатое место, а помнишь тот наш манекен, с отпавшим
крылом?
   Пьют, сидят молча. Потом Ливенс встает.
   Ливенс. Рембрандт, я часто думал о тебе, о нас... знаешь, есть что-то
важное, в чем мы с тобой никогда не сойдемся.  Ты  думаешь,  что  я  всю
жизнь потакаю публике, а я тебе скажу: да, если людям  что-то  нравится,
то почему им не дать то, что они желают иметь? Если человек платит  свои
деньги и хочет выглядеть чуть красивее, чем он есть на  самом  деле,  то
почему ему не дать это? Ведь у каждого человека свой вкус, как и у  каж-
дого времени.
   Рембрандт. Но красота - это не модный сюртук, который сегодня нравит-
ся всем, а завтра выброшен старьевщику. Ее не оденешь и не снимешь. Если
бы это было действительно так, то мир создан не господом Богом, а дьяво-
лом, и мир этот окутан тьмой.
   Ливенс. Ну, знаешь, на вкус и цвет...
   Рембрандт. Ненавижу эту поговорку, она лишь оправдание невежеству ду-
ши. Что-же, Микеланжело и фон Зандрарт - одно и тоже? И дело не  в  том,
чтобы кого-то сделать красивее, я вообще не понимаю, как это можно  сде-
лать, а дело в том, что-бы найти красоту в человеке.
   Ливенс. А это все сладкие словечки, ищите, мол, и  обрящете,  а  люди
хотят чуда сейчас. Ты ведь выбрал этот чудесный дом, а не старый  забро-
шенный сарай в Лейдене.
   Рембрандт. Увы, слаб человек.
   Ливенс. Нет, ты наверняка хотел и тут устроить амбар, но  эти  подлые
людишки, эти бюргерские рожи превратили его в салон. Так неужели ты  ду-
маешь они оставят тебя в покое?
   Рембрандт. Ладно не будем спорить, рад что ты зашел. Чертовски быстро
время летит.
   Ливенс. Да быстро и мне пора, рад был увидется.
   Рембрандт. Я тоже.
   Ливенс. Прощай.
   Рембрандт. Прощай. (уходит).
   Рембрандт сидит некоторое время, уперев голову руками, потом выпивает
еще.
   Рембрандт (зовет). Хендрикье! (Никого - опять зовет) Хендрикье!
   Наконец, появляется Хендрикье.
   Рембрандт. Ты где пропала? Тебе нездоровится?
   Хендрикье. Нет. Я просто немножко устала.
   Рембрандт. А тогда иди и сядь ко мне на колени.
   Не двигается.
   Рембрандт. Что с тобой? Ты меня не любишь?
   Хендрикье (присаживается на колени). Ну вот, чуть что сразу - не  лю-
бишь. Ты - деспот! Разве я жила бы с тобой без брака, если бы не  любила
тебя? Разве стала бы ходить в черном плаще из страха перед церковью Амс-
тердама? Разве работала бы, как лошадь, чтобы содержать в  чистоте  твой
дом и кормить твоих учеников?
   Рембрандт собирается поцеловать Хендрикье,  но  раздается  стук.  Она
идет окрывать. На пороге Господин Тейс, владелец наполовину  оплаченного
дома. Рембрандт, увидив незнакомца, вскочил с  такой  прытью,  словно  в
комнату вошло приведение. Хендрикье удивлена и напугана  такой  реакцией
Рембрандта.
   Рембрандт (хватая один из стульев и предвигая его  к  столу).  Добрый
вечер, господин Тейс! Очень рад видеть вас! Не выпьете  ли  с  нами  бо-
кальчик?
   Тейс (присаживаясь и беря бокал). Я понимаю, что выбрал  неподходящее
время для визита. Собственно говоря, я зашел случайно - был здесь по-со-
седсвту и...
   Рембрандт (довольно напыщенно). Полно! Вы нам нисколько не помешали -
мы коротали здесь время одни.
   Тейс (официально). Как уже сказано, господин ван Рейн, я  зашел  слу-
чайно. Я вообще никогда не предполагал, что мне придется беспокоить вас.
Но я уже несколько месяцев жду, что вы  зайдете  ко  мне  в  контору  и,
по-крайней мере, объяснитесь.
   Рембрандт. Я как раз собирался это сделать, господин Тейс. И если  бы
вы не заглянули ко мне, я до конца недели зашел бы к вам.
   Хендрикье в недоумении.
   Тейс. Но раз уж вы знаете, зачем я пришел, я с таким же успехом  могу
изложить дело и здесь. Вы должны мне крупную сумму, господин ван Рейн, а
ведете себя так, словно за вами нет никакого долга. Вы ни разу не сдела-
ли взносов в счет неоплаченной половины моего дома, а  последние  восемь
месяцев даже перестали платить проценты.
   Хендрикье. Как половины дома?
   Тейс. Да-с, сударыня. Самое меньшее, о чем я  вынужден  просить  вас,
это уплатить проценты за последние восемь месяцев. Торговля идет  плохо:
меня, да и многих других, прижало. Далее, вы купили этот дом  целых  че-
тырнадцать лет назад, и, мне кажется, вам пора бы уже начать выплачивать
основной капитал.
   Рембрандт (краснея). Что касается процентов, господин Тейс, то чек вы
получите завтра же. Это моя оплошность - у меня было слишком много неот-
ложных дел, и я позабыл...
   Тейс. Конечно, конечно.
   Рембрандт. Что же до платежей в счет основного капитала,  то,  боюсь,
мне придется еще немного повременить с ними, скажем, пять-шесть месяцев.
Я кое на что рассчитываю.
   Тейс. Новый груповой портерт..
   Рембрандт. Нет, господин Тейс,  нечто  более  заманчивое.  Я  получил
крупный заказ от итальянского коллекционера Руффо.
   Тейс. Руффо... я слаб в живописи... Господин ван Рейн,  видно  вы  не
понимаете сложности положения, максимум, что я могу вам дать  на  уплату
основного капитала, это - один месяц.
   Рембрандт. Один месяц!? Вы что мне не доверяете?
   Тейс. Я доверяю только счетам, у вас один месяц, не больше иначе...
   Хендрикье. Что иначе?
   Тейс. Иначе дом и все его содержимое пойдет с молотка.
   Рембрандт. Ладно, я верну вам деньги. Хенрикье, перестань плакать.  А
проценты, как я уже сказал, вы получите завтра утром.
   Тейс. Вот и прекрасно. Это все, что я хотел сказать, а теперь  -  мне
пора. (уходит).
   Хендрикье (рыдая). Господи, где же мы влзьмем такую уйму денег, а ес-
ли нас вышвырнут из дома - где мы будем жить, ведь я жду ребенка.
   Рембрандт. Вздор. Мне нет нужды беспокоится - единственное, что  при-
дется сделать, - это продать коллекцию.
   Хендрикье. Но кому же, скажи, Бога ради, ты ее продашь?
   Рембрандт. Это дело Клемента де Йонге, а не мое.  Люди  продают  вещи
через своего агента - для этого его и заводят.
   Хендрикье. Ну так пойди скорее к нему и поговори с ним.
   Рембрандт. Если не возражаешь, я, прежде всего, допью вино. (Наливает
себе еще бокал.) А ты пошли служанку за Клементом. И перестань  дрожать,
господи, неужели ты, в самом деле, думаешь, что у нас отберут  наш  дом?
Иди, иди.
   Хендрикье уходит. Гаснет свет.

Картина тринадцатая

   Полумрак. Рембрандт не совсем понимает, что происходит, и возникающие
перед ним лица, проходят как в тумане.
   Появляется агент Клемент де Йонге.
   Рембрандт. А, Клемент, проходите.
   Агент. Чем могу служить?
   Рембрандт. Дело в том, что я встал перед небольшой  денежной  пробле-
мой. Тейс, человек, у которого я купил дом....
   Агент. Да, да, я знаю. Видит Бог, я с радостью помог бы вам, но  дела
в последнее время идут так плохо, что у меня нет  ни  одного  свободного
флорина.
   Рембрандт (похжопывая агента по плечу). Поверьте, мысль отдалживать у
вас денег, даже не приходила ко мне в голову. Я лишь хотел поручить  вам
для продажи небольшую часть моего собрания. Не думаю, что Тейс потребует
всю сумму сразу - он, вероятно, удовлетворится тремя тысячами  флоринов,
а уменя отложено около двух.
   Агент. Боюсь, что вы заблуждаетесь. Как мне говорили, Тейс сам  попал
в безвыходное положение. Бедняге потребуется сейчас все, что он в  силах
собрать: англичане потопили два его корабля. Кроме того - дочь  его  по-
молвлена, поэтому к концу года он должен будет выложить приданое.
   Рембрандт. Ну что ж, значит, мне придется передать  вам  для  продажи
довольно много вещей.
   Агент. Что? Продавать вашего Порселлиса, ваших Карраччи и антиков при
нынешнем спросе? Простите, это, конечно, не мое дело, но продажа кажется
мне неразумным поступком. Ваше собрание уйдет за гроши и вы не  наберете
денег.
   Рембрандт. Есть спрос или нет, а продавать мне придется.
   Агент. Почему? Простите за нескромность, но я спрашиваю только  пото-
му, что хочу помочь вам разобраться в деле. Разве у вас не лежит в банке
значительная сумма? Я имею в виду деньги покойной госпожи ван Рейн?
   Рембрандт. Да. Я был назанчен душеприказчиком..
   Агент (вздыхая с облегчением). В таком случае - выньте их. Выньте  их
немедленно и уплатите по закладной!
   Рембрандт. Но поступив так, я ограблю Титуса..
   Агент. А кому принадлежит ваше собрание, как не Титусу? Он  наследует
не только матери - упокой, Господи, душу ее! - но и вам. Пустив на ветер
его наследство, вы окажете ему плохую услугу. Лет  через  десять  он  не
поблагодарит вас за то, что Рубенса, который стоит  восемьсот  флоринов,
вы продали за триста - это самое большее, что я выручу за  него  сейчас.
Так страшно упали цены!
   Рембрандт. Быть может, лучше продать несколько Сегерсов  или  Брауве-
ров?
   Агент. Сегерсов или Брауверов? Боже упаси! Только не их! Даже если бы
у людей водились сейчас деньги, чего нет и в помине, эти вещи  простояли
бы в лавке долгие месяцы и, в конце концов, пошли бы за бесценок. Они не
в моде! Их изумительная мощь и шероховатость считаются теперь пороком  -
все требуют теперь заглаженной поверхности. Нет, на вашем  месте,  я  не
продал бы ничего - ни одного наброска, ни одного офорта. Мода приходит и
уходит: сейчас публика требует гладких пресных полотен современной  шко-
лы, но настанет день, когда...
   Рембрандт (вскрикнув). Да разве я доживу до него?!
   Агент. Мы доживем до него, учитель! Мы обязательно доживем  до  него,
но сейчас речь не об этом. Сейчас самое главное - расплатиться с Тейсом,
и первым делом - нужно идти в банк.
   Рембрандт. Хорошо. Раз вы считате, что надо, я пойду в банк.
   Агент исчезает и появляется лицо банковского служащего.
   Клерк. А, господин ван Рейн! К сожалению, сегодня ничем не  могу  вам
помочь. Вам придется пройти к господину Схипперсу - он просил  направить
вас к нему, как только вы появитесь.
   Рембрандт (бормоча). Кто такой господин Схипперс, и зачем идти к  не-
му?
   Из груды гроссбухов вырастает гладкое, невыразительное лицо -  госпо-
дин Схипперс.
   Схипперс. Здравствуйте, господин ван Рейн!
   Рембрандт (как бы не в себе). Мне сказали, будто вы хотите  меня  ви-
деть?
   Схипперс. Я полагаю, вы пришли сегодня для того, чтобы снять со счета
известную сумму?
   Рембрандт. Известную? Хм, да, я намерен взять из банка  десять  тысяч
флоринов.
   Схипперс. Увы, к сожалению, я вынужден сообщить  вм,  что  вы  лишены
возможности сделать это.
   Рембрандт. Лишен? Что вы хотите этим сказать? У меня на счету гораздо
больше.
   Схипперс. Дело не в в этом. У вас, господин ван  Рейн  -  чтобы  быть
точным - пятнадцать тысяч четыреста семьдесят два  флорина.  Но  беда  в
том... беда в том, что вы ничего не можете снять со счета.
   Рембрандт. Не могу? Вы шутите, господин, не знаю, как вас там...
   Схипперс. ...Схипперс. Я не шучу. На прошлой неделе мы получили соот-
ветствующий приказ из сиротского суда. Минутку... Вот  он.  (Протягивает
Рембрандту пергамент.)
   Рембрандт (с отвращением). Что это?
   Схипперс. Неужели вы ничего не знали?
   Рембрандт. Что я должен знать?
   Схипперс (берет обратно пергамент, читает). Сиротский суд предписыва-
ет прекратить выплату денег, завещанных покойной Саскией  ван  Эйленбюрх
сыну Титусу, за исключением сумм, необходимых на воспитание и  образова-
ние последнего.
   Рембрандт. Но зачем издавать такой унизительный приказ, будто я  могу
транжирить деньги мальчика?
   Схипперс. Родственники вашей покойной жены подали жалобу в  провинци-
альный суд  Фрисландии.  Все  дальнейшие  выплаты  должны  производиться
только с их одобрения.
   Рембрандт. Но это же нелепость! Это продиктовано только  злобой.  Кто
дал им право?
   Схипперс. Такие вещи делаются. Во всяком случае, они сумели это  сде-
лать, и Амстердамский суд удовлетворил их просьбу... (заглядывает в пер-
гамент, читает) ..."ввиду того, что нынешний  душеприказчик  ведет  себя
неблагоразумно и не заслуживает доверия, как распорядитель вышеназванны-
ми ценностями, каковые он способен окнчательно растратить до совершенно-
летия законного наследника".
   Рембрандт. Это ложь!
   Схипперс. Охотно допускаю, господин ван Рейн, но не мне судить.  При-
писка, которую я вам прочел, сделана в нашей ратуше.  Документ  скреплен
печатью города Амстердама и подписями членов сиротского суда.(Сует  пер-
гаент под нос Рембрандту)
   Рембрандт. Но как же мне быть!
   Схипперс. Мы, естественно, весьма сожалеем, но банк бессилен - от нас
ничего не зависит. Мы подчиняемся закону.
   Рембрандт. Хорош закон, если он служит орудием семейной распри!
   Схипперс (вставая). Сожалею, господин ван Рейн, но мне  более  нечего
добавить.
   Схипперс растворяется. Темень. Появляется лицо фон Зандрарта.
   фон Зандрарт. Господин ван Рейн, я уполномочен вам сообщить, что  го-
родской совет признал вас банкротом, и все ваше имущество будет расрода-
но с молотка.
   Рембрандт. На каком основании? Кто вы?
   фон Зандрарт. Я барон фон Зандрарт, коллега. Так чей Пегас  погряз  в
дерьме? Ваш или мой?
   Рембрандт. Подите прочь - шут, как они посмели, мои картины  украшают
коллекцию принца Оранского.
   фон Зандрарт. Не забывайтесь, ван Рейн, мы с вами не  в  Гааге,  а  в
Амстердаме. А что до картин, то все они пожухнут много  раньше,  чем  вы
думаете. Ибо ночь грядет на ваши полотна! (Исчезает. )
   Рембрандт. Ложь, мерзкая, грязная ложь. Вы слепец.
   Ливенс. Я же говорил, что поверхность должна быть ровной и блестящей,
как колено.
   Рембрандт. Ливенс? Как здоровье Карла Первого?
   Ливенс. Спасибо, ничего, правда, он издох. И все для  него  покрылось
мраком. Впрочем, и здесь не светло. Послушай, Рембрандт, в темноте  твои
картины можно разглядывать на ощупь. Может быть, ты всю жизнь писал  для
слепых?
   Фондель. Господин ван Рейн, разрешите вам заказать групповой  портрет
гильдии слепых Амстердама.
   Рембрандт. Отчего такая темень. Разве ночь? Эй,  кто-нибудь,  зажгите
свет.
   Фон Зандрарт растворяется. Темень. Появляется лицо Тюльпа  и  пастора
Свальмиуса. Становится, чуть светлее.
   Свальмиус. Как у него дела?
   Тюльп. В общем, здоров. Быть может, немного похудел, но в его положе-
нии это естественно.
   Свальмиус. Значит катастрофы не избежать?
   Рембрандт. О ком это вы там? А?
   Тюльп (незамечая Рембрандта). Насколько  я  понимаю,  нет.  Отсрочить
объявление его банкротом - вот и все, чего мне удалось  добиться  в  го-
родском совете. Ему предоставили еще месяц, чтобы он успел закончить по-
лотна и собрать те небольшие суммы, которые ему задолжали заказчики,  но
после этого его имущество пойдет с торгов.
   Свальмиус. Уверен, что мы должны предпринять еще какие-то шаги.
   Тюльп. Что тут придумаешь? Я был у владельца дома, но он сам в безвы-
ходном положении. Побывал я и в сиротском суде, но судьи наотрез отказа-
лись отменить указ о прекращении выплат, и, со своей точки  зрения,  они
совершенно правы: Рембрандт за несколько лет растратит наследство  Титу-
са. Пытаться спасти его, раздобыв денег взаймы, - безнадежное дело:  ему
нужно слишком много. Я хотел обратиться в Гаагу к Хейгенсу но  Рембрандт
слышать не желает об этом. Заказов новых не предвидется - его манера пе-
рестала удовлетворять горожан, а групповой портерт  для  Дома  призрения
поручен городским советом его ученику Болу. Все его друзья - уже заказы-
вали ему портреты. Но это капля в море. Значит, делу конец.
   Свальмиус. Жаль. Но что будет с Титусом, Хендрикье -  она  ведь  ждет
ребенка.
   Тюльп. Как нибудь выкрутятся - люди и не такое переносят.
   Тюльп и Свальмиус растворяются.
   Рембрандт (зовет). Титус! Титус! Что с ним?
   Появляется Хедрикье.
   Рембрандт. Хендрикье? Где ты была?
   Хендрикье. Я не могла не пойти, раз они прислали за мной.
   Рембрандт. Прислали за тобой? Кто?
   Хендрикье. Старейшины. Слава Богу, что хоть пастора там не было.
   Рембрандт. Неужели ты ходила в церковь?
   Хендрикье. Да. Они прислали за мной, и я пошла, обязана  была  пойти.
Это было очень тяжело, но теперь, когда все позади, я вижу, что все  по-
лучилось не так страшно.
   Рембрандт. Но что тебя заставило согласиться на это?
   Хендрикье. Когда старейшины требуют, чтобы ты пришла и покаялась,  не
идти нельзя, иначе исключат из общины. А теперь я покаялась,  и  с  этим
покончено.
   Рембрандт. Значит, ты явилась к старейшинам и покаялась?
   Хендрикье. А что мне оставалось делать? Они все знали - потому и пос-
лали за мной.
   Рембрандт (ударяя кулаком по столу). Боже всемошущий! Неужели  с  нас
мало унижения? Неужели с нас мало того,  что  мы,  как  нищие,  кляньчим
деньги у друзей? Так ты еще выставляешь себя на  посмешище  перед  твоей
проклятой церковью, чтобы нас и там обливали презрением!
   Хендрикье. Это не пойдет дальше старейшин. Они не скажут никому, даже
своим женам. Они - божьи люди и поступят со мною по-божески.
   Рембрандт. Божьи люди! Да среди нет ни одного, кого Иисус коснулся бы
перстом своим! У Иисуса с этими лицемерами не больше общего, чем с фари-
сеями.
   Хендрикье. Может быть, но в общине принято требовать покаяния от жен-
щины, имеющей внебрачного ребенка.
   Рембрандт. Ты зачала его в любви! Зачем ты пошла туда?
   Хендрикье. Когда за тобой посылают, ты просто идешь и все тут.
   Рембрандт (смеется). О Господи, почему так темно? Дайте свечу.
   Хендрикье ичезает и появляется ван Флит.
   Рембрандт. Флит?!
   Флит. Да, учитель, вы звали меня?
   Рембрандт. Нет, то есть да, здесь темно, зажги свечу, а, впрочем, по-
годи, разве я тебя не прогнал?
   Флит. Нет, учитель, раз я здесь.
   Рембрандт. О Господи, Флит, верный Флит, прости меня.
   Флит. Я сам виноват, что ж поделаешь, не дал Бог таланта.
   Рембрандт. Нет, нет, не говори так, твое золото - верность, а я...  я
всех бросил, и теперь мне темно.
   Флит. Сейчас зажжем сечу, учитель, и все поправится.
   Флит зажигает свечу и превращается в Тюльпа.
   Рембрандт. О, это вы доктор! А я думал  Флит...  Ну  да  я  вам  тоже
кое-чего приподнесу. ( Поднимает раму, просовывает в нее голову,  корчит
гримасу. ) Красив, не правда ли?
   Тюльп. В нашем с вами возрасте ни один мужчина уже не напоминает Адо-
ниса.
   Рембрандт. Ага. Если можно, не сходите с места, здесь темно, а на по-
лу лежат полотна. Значит, некрасив? Хм, дражайший дотор Тюльп, мой  неп-
реклонный судья, я теперь занят одной мыслью: а что же есть эта  красота
и почему разные люди находят ее в одном и том же предмете, иногда несго-
вариваяясь?
   Тюльп. Не знаю.
   Рембрандт. Как же так, дражайший мой хирург, неужели, вскрывая  трупы
людей, вы там не находите ничего кроме мяса, костей  и  сухожилий?  Ведь
должно же быть кое-что еще?
   Тюльп. Вы так думаете?
   Рембрандт. Сомневаюсь (хихикает). А  что  вы  скажете  об  этом,  вот
гляньте на мою мазнью, это все в последний месяц, когда  меня,  наконец,
оставили в покое и еще не вышвырнули из дому.
   Тюльп. Что это, портерты? Вы оканчиваете заказы?
   Рембрандт. (хихикает). Черта с два!
   Зажигает еще свечи, они выхватывают из темноты полотна лежащие на по-
лу. Юноша, наверное, Титус - мчится на тяжелом коне в сторону от  злове-
щих холмов, вперив мрачный взор в  невидимую,  но  страшную  цель  своей
скачки. Далее виднеются лица  друзей:  Клемента  де  Йонге,  Яна  Сикса,
Тюльпазадумчивые, печальные, словно их душу озарило  тайное  откровение.
Затем - полотно "Бичевание  Христа",  изможденного,  раздавленного,  еле
стоящего на ногах, похожего на полумертвых от голода нищих, которых  от-
возят в чумные бараки.
   Тюльп. Боже мой!
   Рембрандт. (хихикает). Недурны, не правда ли?
   Тюльп. Послушайте, если у вас хватает разума, чтобы писать  вот  так,
то вы не можете не понимать, что мы живем в век дураков.
   Рембрандт. Да темен век наш, но не думаю, что он сильно выделяется  в
этом смысле.
   Тюльп. Зачем вы ограничиваете себя двумя свечами? Много  вы  этим  не
сэкономите, а глаза и настроение себе портите.
   Рембрандт. Это Хендрикье придумала экономить на  свечах.  Она  хотела
приберечь их, чтобы у меня здесь было светло, но  теперь  я  понял,  что
свечи мне не нужны, или во всяком случае, их нужно очень мало.  Когда  я
не пишу, предпочитаю сидеть в темноте.
   Тюльп. Как, всю ночь?
   Рембрандт. Но что же делать, кто-то же должен быть в ночном дозоре.
   Тюльп. Это безумие!
   Рембрандт. Безусловно. Должен признаться: я вообще во многом безумен.
Я никогда еще не писал с такой безумной быстротой.
   Тюльп. Так не время ли вам отдохнуть?
   Рембрандт. Нет, не время.
   Тюльп. Но, может быть, вам с Хендрикье и Титусом поехать  в  деревню,
на время, по-моему, им лучше бы при распродаже не пристувстовать.
   Рембрандт. Вот и пусть отправляются куда угодно.
   Тюльп. Но без вас они не поедут.
   Рембрандт. Ну и дураки! Я только и мечтаю, чтобы меня оставили  одно-
го.
   Тюльп. Я понимаю вас.
   Рембрандт. Погодите, я хочу вас поблагодарить.
   Тюльп. За что?
   Рембрандт. Право, не знаю. За то, что вас, одного из тысячи, не  тош-
нит при виде моих полотен.
   Тюльп. За это не благодарят.
   Рембрандт. Я держусь другого мнения. Спокойной ночи, Николас!
   Тюльп. Спокойной ночи, Рембрандт (обнимаются)..
   Рембрандт (зовет). Титус! Где мой мальчик?
   Хендрикье. Ничего страшного, он просто испугался во сне  и  заплакал.
Ему приснился.... (Замолкает. )
   Рембрандт. Кто ему приснился?
   Хендрикье. Медведь.
   Рембрандт. Медведь? Как же так, о господи...
   Гаснет свет.

Картина четырнадцатая

   Снова гостиная семьи Барриосов. Полумрак. Абигайль одна. Входит  гос-
подин де Барриос.
   де Барриос. Абигайль, ты здесь?
   Абигайль. Да.
   де Барриос. Маэстро уже ушел?
   Абигайль. Да.
   де Барриос. Почему ты сидишь в темноте? Давай зажжем свечу.
   Абигайль. Мне не темно, но если ты хочешь...
   де Барриос (подходит к мольберту). Посмотрим, посмотрим, как  продви-
гается работа. Ох-хо, и это все, что маэстро написал за дюжину  сеансов.
Грудь и осанка весьма очаровательны, дорогая, но где лицо?
   Абигайль. Работа продвигается медленно, но он ведь предупреждал.
   де Барриос. Но не на столько же?! Я же видел как  он  быстро  рисовал
Исака.
   Абигайль. Я не знаю, что тебе сказать.
   де Барриос (усмехаясь). Кажется, я понимаю причину этой медлительнос-
ти.
   Абигайль. Что ты имеешь ввиду?
   де Барриос (усмехаясь). Я имею ввиду, что у госпожи Абигайль де  Бар-
риос появился новый поклонник.
   Абигайль. Не думаю.
   де Барриос. А мне это совершенно ясно.
   Абигайль. Будь даже так, меня не следует дразнить.  Женщина,  которая
понравилась ему, вправе этим гордиться и благодарить судьбу. Не  испыты-
ваю никакого желания превращать это в шутку.
   Раздается стук в дверь. Барриосы смотрят друг на друга с недоумением.

   де Барриос. Кто бы это мог быть? (уходит).
   Возвращается в еще большем недоумении.
   де Барриос. Там какой-то молодой человек. Спрашивает тебя.
   Абигайль. Он представился.
   де Барриос. Да, но... право, разбирайтесь сами, не буду мешать  (ухо-
дит).
   В гостинной в полумраке появляется Титус, как две капли воды  похожий
на молодого Рембрандта.
   Абигайль (берет свечу подходит поближе,  вскрикивает).  Господин  ван
Рейн?!.
   Титус. Да, госпожа Абигайль де Барриос. Я узнал,  что  он  пишет  ваш
портерт и решил посмотреть.
   Абигайль. Титус!
   Титус. Он вам рассказывал обо мне?
   Абигайль. Немного. Он говорил, что вы сейчас редко видитесь и ...
   Титус (от смущения берет шляпу и одевает).  ...мне  не  нравятся  его
картины?
   Абигайль. Да, он так считает.
   Титус (задумчиво). Жаль. (После паузы.)  Я,  когда  узнал,  что  отец
опять пишет портрет, страшно обрадовался, ведь он давно  уже  никого  не
пишет, кроме Христа и себя. А вы действительно  прекрасны,  кажется,  он
влюблен в вас. Во всяком случае, он сильно изменился в последние дни. Он
даже принялся за новое большое полотно.  Похоже,  последнее,  которое  я
увижу.
   Абигайль. Зачем вы так..
   Титус. Я смертельно болен, госпожа де Барриос, у меня те же симптомы,
что и у моей матушки.
   Абигайль. Боже милостивый.
   Титус. Ничего, я то уже смирился, а вот отец... Я потому редко  пока-
зываюсь на глаза, чтобы его не расстраивать. Ах эти картины! Будь у меня
силы, я каждый вечер приходил бы смотреть на них.  Все  остальное,  все,
что я продаю, вызывает во мне отвращение. Только они утешают меня. Когда
я смотрю на них, мне кажется что мрак смерти  отступает,  подобно  тому,
как отступает страх при появлении ночного дозора, и я обретаю покой.
   Раздается стук в дверь. Вскоре появляется Рембрандт  в  сопровождении
господина де Барриоса. Рембрандт в раздрызганом виде.
   Рембрандт (к Аббигайль). Простите, я кажется забыл свою шляпу. (Заме-
чает сына.) Титус?! Мальчик, ты что здесь делаешь?
   Титус. Я пришел посмотреть на твою новую работу, отец.
   Рембрандт (не замечая уже никого). А  мне  показалось...  впрочем,  в
последнее время это со мной случается.
   Титус. Я видел в мастерской, ты загрунтовал большой холст  для  новой
картины?
   Рембрандт. Да. "Блудный сын". Я уже сделал несколько набросков отца и
молодого человека.
   Титус. Фигур будет всего две? Только эти?
   Рембрандт. Нет, еще другие... Насколько я  представляю  себе  сейчас,
это просто зрители - стоят, смотрят и не понимают, в чем дело.
   Титус. Зачем же ты их вводишь? Чтобы заполнить второй план?
   Рембрандт. Отчасти. А главное, для того, чтобы  показать,  что  когда
происходит чудо, никто этого не понимает.
   Титус. Значит, фигуры будут грубыми, отец? Может быть, даже  гротеск-
ными? никогда не видел, чтобы ты писал такие.
   Рембрандт. Нет, я задумал не гротеск. Напротив, фигуры, как  я  мыслю
их, будут выглядеть очень достойно. Нельзя превращать человека в карика-
туру только за то, что он не понимает чуда. В противном случае,  оно  не
было бы чудом. Ты не смог бы завтра съездить за охрой и киноварью?
   Титус. Разумеется, отец. Я вернусь, когда ты еще будешь спать.  А  ты
включишь в картину что-нибудь, свидетельствующее о присутствии божества?
Например, ангела или Бога, который взирал бы на сцену, освещая все  свои
светом?
   Рембрандт. Ни в коем случае! Ты прожил со мной столько лет и  как  же
ты мог подумать, что в этой картине найдется место для  чего-нибудь  по-
добного?
   Титус. Прости. (Подходит ближе.) Не разрешишь ли подтянуть тебе чулок
и пристегнуть подвязку? Так нельзя ходить - ты,  того  и  гляди,  спотк-
нешься и упадешь.
   Титус нагибается и, кажется, что это молодой Рембрандт. Ему приходит-
ся встать на колени. И тут заботливое движение превращается  в  объятие.
Де Барриосы смотрят в недоумении на происходящее.
   Рембрандт. Сын!
   Титус. Я люблю тебя, отец.
   Рембрандт. Я тоже люблю тебя.
   Все застывают в полумраке. И тут, откуда-то свысока, появлется  ангел
- старое чучело из амбара. Лица на  сцене  начинают  светиться  каким-то
теплым и добрым светом.

   Хлумов В.
   СТАРАЯ ПЕСНЯ

   Комедия

   Мать - Надежда Львовна Шнайдерман.
   Михаил Анреевич Каракозов - дядя Миша, старинный друг семьи.
   Леонид Абрамович Шнайдерман - сын, зубной врач, на вид лет тридцать.
   Юлия Абрамовна - дочь, младше брата лет на пять.
   Женя - девушка из соседнего подъезда.
   Таня Кожевникова - подруга Юлии.
   Владимир Кожевников - муж Тани.
   Почтальон.
   Представитель еврейской общины.
   Молодой человек - представитель фирмы по продаже недвижимости.
   Молодая женщина - секретарь представителя.

Картина первая
   Конец воcьмидесятых годов. Гостиная в старой московской  квартире.  В
ожидании гостей наведен относительный порядок, но все же видно, что  хо-
зяева собираются съезжать. На стене,  чуть  покосившись,  висит  большая
картина - копия Шишкина "Рожь" (копия сильно больше оригинала). В другой
стороне - копия Марка Шагала - две летящие фигуры  над  Витебском  (тоже
увеличена и висит неровно). В углу гитара, на журнальном  столике  двух-
кассетник. Появляется молодая хозяйка.
   Юлия (зовет). Мама! (оглядывается по сторонам и снова зовет) Мама!
   В гостиную медленно входит мать.
   Юлия. Мама, ты не видала такую зеленую коробку с вилками?
   Мать. С серебряными?
   Юлия (нетерпеливо). Да, да, конечно, с серебряными...
   Мать. Посмотри там (показывает в угол), в ящике номер шесть, под Тур-
геневым.
   Юлия подходит к коробочному небоскребу,  нагибается,  находит  нужный
номер и кое-как снимает верхние ящики.  Мать  тем  временем  подходит  к
большому столу, отодвигает стул, устало присаживается.
   Юлия (развязывает веревки, роется). Тут ничего нет (достает  какие-то
альбомы).
   Мать (вздыхая). Ты же взяла девятый ящик , посмотри, где точка.
   Юлия. Но под Тургеневым (пинает бывший верхний ящик с надписью:  ТУР-
ГЕНЕВ).
   Мать. Я имела в виду, что в этой стопке...
   Юлия. Господи, ты издеваешься надо мной, неужели нельзя сразу  помочь
(снимает еще ящики)? Почему все перепутано? А? Почему все так  перепута-
но? Еще вчера все было по порядку, я  же  сама  надписывала.(В  отчаянии
присаживается на ящик, берет в руки старый, потертого бархата альбом.) Я
ничего не успеваю. Боже, зачем нужно было устраивать этот отходняк.  Ма-
ма, сколько времени?
   Мать. Пол-шестого.
   Юлия. Ничего не успеваю, ой, нужно покрошить картошку и яйца.
   Мать. Я уже порезала.
   Юлия (раскрывает автоматически альбом). Почему  все  так  перепутано?
(смотрит на фотографии. Наконец, соображает.) Зачем его запаковали?  Кто
его сюда положил? Я же просила, не кладите альбомы!
   Мать качает головой. Входит Леонид. Напевает тумбалалайку.
   Леонид (иронически). Предаемся ностальгическим воспоминаниям по роди-
не-мачехе, господа евреи.
   Юлия (захлопывает альбом). Уйди с глаз долой.
   Леонид. Юленька, зачем злишься, голубушка. (Подходит к столу, пытает-
ся взять ломтик сухой колбасы).
   Юлия. Отойди от стола, негодяй.
   Мать. Леня, пойди на кухню, попей чайку.
   Леонид. Ах, чай, русский душистый чай, боже, в последний раз,  мамоч-
ка, как это прекрасно: в последний раз! (Все-таки  берет  ломтик.  Снова
запевает тумбалалайку.Уходит.)
   Юлия. Что я искала? Я забыла.
   Мать. Вилки, серебряные вилки  (замолкает,  вспоминая).  Я  купила  в
пятьдесят девятом, в Столешниковом, Абраму Иосичу на юбилей. Если бы  он
знал...
   Юлия. Мама, перестань сейчас же, мы же договорились - больше ни  сло-
ва. (Ищет ящик номер шесть.) Как все перепутано. (Достает вилки.  Прини-
мается вытирать их полотенцем и раскладывать на столе).
   Мать. Сколько будет народу?
   Юлия. Пятеро, кажется, пять. Постой, нас - трое, Кожевникова  Таня  -
четыре...
   Мать. А Владимир?
   Юлия (нервно). Владимира не будет.
   Мать. Ну, значит, всего - пять.
   Юлия. Как же пять? Четыре.
   Мать. Еще дядя Миша.
   Юлия. Дядя Миша?! Разве он в Москве?
   Мать. Да, он проездом в Москве, он звонил вчера, я... я  забыла  ска-
зать.
   Юлия (подозрительно). Он звонил, зачем?
   Мать. Ну просто, позвонил.
   Юлия. И ты его сразу пригласила...
   Мать. Но что здесь такого, Юленька. Человек позвонил,  я  пригласила,
неизвестно еще, когда свидимся.
   Юлия. Мама, ты невыносима, зачем приглашать чужого человека.
   Мать. Почему чужого, ты же знаешь, Михаил Андреевич -  наш  друг,  он
был другом папы, и потом, я же не спрашиваю, зачем ты пригласила  Кожев-
никовых.
   Юлия (нервно). Я позвала только Таню.  (Пауза.)  Ладно,  надеюсь,  ты
больше никого не приглашала.
   Снова появляется Леонид. У него в руках за спиной тюбетейка.
   Леонид (подходит к матери, надевает тюбетейку).  Мама,  а  что  такое
тумбалалайка? Тум балалайка или тумба лалайка? Причем тут тумба?
   Мать (доброжелательно). Баломут.
   Леонид. Нет, ты скажи, причем здесь тумба?
   Мать махнув рукой, тяжко вздыхает. Леонид опять запевает  и  пытается
пританцовывать лезгинку. Потом останавливается.
   Леонид. Эх, отрощу бороду, прочту Талмуд, и в пески, в пески...  (По-
ворачивается к Юлии) Юлия Абрамовна, почему не в духе?
   Юлия. Отстань. (Смотрит, куда бы еще положить вилку).
   Леонид. Да что вы все, как на похоронах? Глупый народ, чего носы  по-
весили. Новая жизнь начинается, новые горизонты вдали забрезжили, а  они
куксятся? Чай, не в Сибирь едем, на родину, (к Юлии) к мужу, кстати.
   Юлия. Ты посмотри на нее, сидит как заговорщица. Затеяла эти  похоро-
ны, так еще и дядю Мишу пригласила. Договорились же -  все  решено,  все
навсегда решено...
   Леонид. Та-а-ак. Михаил Анреевич Каракозов, собственной персоной, му-
гу, ангел-хранитель, друг семьи. Мама, мамочка, ты нам  праздник  хочешь
устроить или похороны? Или тайную вечерю? А кто будет Иисусом Христом?
   Мать. Дети мои, но нельзя же  так  просто  уезжать,  нужно  же  прос-
титься...
   Леонид. Впрочем, чем больше народу, тем лучше. Гул,  гам,  и  никаких
сокровенных разговоров.
   Звонит телефон. Леонид первым подскакивает.
   Леонид. Алеооо? (слушает, зажимает трубку) Юлия  Абрамовна,  вас  ка-
кой-то хмырь.
   Юлия. Слушаю. (Резко меняется, отвечает сухо). Да, я узнала.  (Слуша-
ет.) Нет. (Слушает.) Нет. (Слушает.) Не смей. (Слушает.) Никогда (броса-
ет трубку).
   Мать. Кто звонил?
   Юлия. Господи, ничего еще не готово. (Уходит.)
   Леонид делает многозначительное лицо, провожая взглядом сестру.
   Мать (вослед). Бедная, бедная, она совсем запуталась.
   Леонид. Ничего, отъезд все разрубит.
   Мать. Пойду на кухню.
   Леонид подходит к зеркалу. Поворачивается, поправляет тюбетейку.  Пы-
тается вскочить на носки и изобразить лезгинку. Звонят в дверь. Слышится
голос матери.
   Мать. Лень, открой дверь.
   Леонид открывает дверь. На пороге молоденькая девчушка. Держится  ру-
кой за щеку.
   Женя. (стесняясь). И-извините. Вы меня не помните?
   Леонид. К несчастью.
   Женя. Я живу в соседнем подъезде.
   Леонид. Очень рад.
   Женя. Понимаете, у меня страшно болят зубы.
   Леонид. Поздравляю.
   Женя. Вы смеетесь, а мне очень больно.
   Леонид. Не смеюсь нисколько. Просто, зубная боль - верный признак на-
личия зубов.
   Женя. Я знаю - вы доктор. Сделайте хоть что-нибудь!
   Леонид. Я не принимаю. (Закатывает глаза.) Прием окончен навсегда.
   Женя. Но что же мне теперь делать.
   Леонид (пожимая плечами). Выпейте анальгину и обратитесь в поликлини-
ку.
   Женя. Да какая сейчас поликлиника, а я слышала, что вы прекрасно  ле-
чите.
   Леонид. Я больше не практикую.
   Женя (хватается за щеку, кричит). О-о-о!
   На крик прибегает Юлия.
   Юлия. Что здесь происходит?
   Женя (тут же успокаивается). У меня болит зуб, а они не хотят помочь.

   Леонид. Да у меня все запаковано. И кресло продано.
   Женя. Я могу на диване.
   Юлия усмехается. Леонид снимает тюбетейку.
   Леонид. Диван тоже продан.
   Женя (показывает на софу). А это что?
   Леонид. Это софа.
   Женя. Что же мне делать?
   Юлия (к брату). Ну хотя бы посмотри девочку.
   Леонид. Да вы что, какой, к черту, зуб? Девушка, неужели вы не  види-
те, что сейчас не время.
   Женя. Зуб, он не выбирает.
   Юлия. Мы ждем гостей.
   Женя. У вас праздник?
   Леонид (мрачно). Похороны.
   Женя. О-о-о! (Прокричав, хватается за щеку).
   Появляется мать с большим блюдом.
   Мать. У нас пациент?
   Женя быстро снимает пальто и сует его в руки Леониду. На ней джинсы и
рубашка. Тот автоматически берет пальто.
   Женя. Да, меня зовут Женя.
   Мать. Знаю, из соседнего подъезда. Леня, посмотри ее, пожалуйста.
   Леонид. Да чем я ее посмотрю?
   Юлия. Глазом.
   Мать. Леонид, нужно помочь, нужно оставить  по  себе  хорошую  память
(отходит к столу).
   Леонид. Да вы с ума сошли, как я могу!
   Сдается. Мать ставит блюдо.
   Леонид. Весь вечер испортили (вешает пальто).
   Женя. А кто у вас умер?
   Леонид. Дальний родственник... из Туркмении (крутит тюбетейкой).
   Женя. Вы так шутите.
   Леонид. Как?
   Женя. Как врач, чтобы отвлечь пациента от боли.
   Леонид (смотрит с некоторым интересом на Женю). Ладно, пойдемте в мою
комнату.
   Проходят мимо разобранной стопки  ящиков.  Женя  спотыкается.  Леонид
подхватывает ее. Женя  нагибается,  поднимает  фотографию,  выпавшую  из
альбома.
   Женя. Какие большие губы! Это кто?
   Леонид. Отец.
   Женя. Такой молодой?
   Леонид. Он умер.
   Женя. Простите.
   Леонид. Да нет, он умер давно. Я его даже не помню (отбирает фотогра-
фию и кладет ее на ящик. Уходят).
   Мать провожает их взглядом. Подходит к альбому, берет в руки фотогра-
фию.
   Мать (разговаривает с портретом). Милый, добрый Абрам  Иосич,  что  я
наделала? Прости меня, если сможешь, а не сможешь - так мне и надо. (Вы-
тирает платком слезы и фотографию).
   Появляется Юлия.
   Юлия. Хватит. (Отбирает фотографию, кладет обратно в альбом и  прячет
его подальше). Мама, неужели ты всерьез думаешь, что папа не уехал бы  с
нами.
   Мать пытается возразить, но Юлия не дает.
   Юлия. И хватит. Не надо больше слез. Посмотри на Леньку. Он, наконец,
ожил. У него веселое настроение, у него появилась надежда  в  жизни.  Ты
хочешь, чтобы он здесь остался и спился окончательно? Он  даже  забыл...
ее. Или тебе приятно, что эта стерва его так мучала?
   Мать. Неправда, он ее не забыл. Он просто хорохорится, я же вижу.  Он
ей вчера звонил.
   Юлия. Ложь, не верю. Он не мог ей звонить. Он, он совсем  другой  те-
перь. Ты же видела, какой он теперь весельчак...
   Мать. Да какое там. Он же ждет, все время ждет, что она позвонит.
   Входит Леонид. Вытирает полотенцем руки.
   Юлия. Ну что там, серьезно?
   Леонид. Надежда остается.
   Мать. Ты что-нибудь предпринял?
   Леонид. Я ей за щеку проспиртованный тампон положил.  Пусть  посидит.
Конечно, лучше бы грамм сто внутрь.
   Юлия (ласково). Баломут (уходит).
   Леонид. А вообще, пасть у этой девочки, как у  тигрицы.  (Задумчиво.)
Где я ее видел?
   Мать. Это Женя, из соседнего подъезда. Мы с ее мамой  в  приятельских
отношениях.
   Леонид. Да, я уже слышал. Мама, я заметил, когда у  женщин  смешанные
имена, в них развивается что-то хищное.
   Слышется голос Юлии с кухни.
   Юлия (зовет). Мама, иди скорее, мы про тесто забыли.
   Мать (ворчит). Ничего не забыли. Как что, так мы. (Уходит)
   Леонид подходит к столу, наливает рюмочку коньяка, собирается выпить.
Раздается звонок в дверь. Леонид открывает дверь. На пороге мрачный  че-
ловек в старом зимнем пальто.
   Почтальон. Шнейдерманы тут живут?
   Леонид. Да, живут, а в чем дело? (Смущенно сдирает тюбетейку.)
   Почтальон. Вам телеграмма... международная, из Израиля (делает ударе-
ние на втором "и"). Распишитесь (протягивает замусоленный  клочок  бума-
ги).
   Леонид. Пройдемте к столу.
   Почтальон, поеживаясь, проходит к столу. Пока Леонид подписывает, ог-
лядывается вокруг.
   Леонид. Не пишет.
   Почтальон. Конечно, не пишет, такой мороз, ты дыхни на  нее,  (Леонид
дышит на ручку) во, во, сильнее.
   Почтальон продолжает осматриваться.
   Почтальон. Значить, съезжаете.
   Леонид (раздраженно). Да.
   Почтальон. Навсегда.
   Леонид. Да.
   Почтальон. А квартера как же?
   Леонид борется с ручкой.
   Почтальон. Ну-ну, сбегаете, значить.
   Леонид (наконец подписыват, протягивает бумагу). Где телеграмма?
   Почтальон. Нате. (Отдает и выжидательно смотрит на Леонида).
   Леонид роется в кармане, протягивает трешку.
   Почтальон (усмехнувшись). От крыс не беру.  (Круто  поворачивается  и
уходит, хлопнув дверью).
   Леонид, остолбенев, стоит среди комнаты. Появляется мать с  очередным
блюдом.
   Мать. Кто это был?
   Леонид (Подбегает к двери, ударяя кулаком). Сволочи, мразь, варвары.
   Мать ставит на стол блюдо. Подходит к сыну, пытается обнять.
   Мать. Что случилось?
   Леонид. Мразь, ненавижу.
   Мать. Успокойся.
   Леонид. Ни дня, понимаешь, ни дня здесь оставаться  нельзя!  Они  нас
ненавидят.
   Мать. Перестань, успокойся, кто, кто нас ненавидит?
   Леонид. Они, все.
   Мать. Да, кто это был?
   Леонид (безнадежно машет рукой). А, черт с ним!  (Замечает  телеграм-
му.) Вот телеграмма (рассматривает) от Моисея. (Протягивает матери).
   Мать (читает вслух). Джулия, Мама, Лео. Поздравляю с визой. Жду.  Це-
лую. Ваш Мойша. (Растерянно опускает руки. Плачет.)
   Леонид (подходит к матери, обнимает). Мама,  не  плачь,  не  смей.  Я
знаю, все наладится, там все наладится.
   Мать. Абрам Иосич никогда бы не согласился уехать. Он был патриотом.
   Леонид. Да брось, тогда они все были патриотами-интернационалистами.
   Мать. Он любил эту страну.
   Леонид. На это я скажу: "ха-ха"! Какую страну, позволь, мамочка,  где
она, страна? Держава? (Подходит к столу, выпивает рюмку.) Все трещит  по
швам, и скоро начнут искать крайнего. Ты знаешь, что он, этот почтальон,
сказал мне? Он назвал нас крысами. Мама, мы для них  -  крысы,  мерзкие,
вонючие жиды, ему плевать, что отец положил жизнь за это мурло...
   Мать (сквозь слезы). Перестань, все не так, все сложнее...
   Леонид. Нет, все просто, понимаешь, все просто, как лабораторный ана-
лиз крови. Я раньше смеялся, не верил, что какой-то там химический  сос-
тав жидкости красного цвета может серьезно что-то определять. Мы все бы-
ли лысенковцами. Мы думали - главное уход и увлажение почвы. Но ведь это
же глупость, чепуха, ветвистая пшеница. Сколько ни  поливай  огурец,  он
помидором не станет. Все дело в том, что мы разные. Понимаешь, раз-ны-е.
Мы жуки в этом растревоженном муравейнике.
   Мать качает головой. Леонид подбегает к магнитофону.
   Леонид. Мама, послушай. Я тут песню записал.
   Включает: слышится старая еврейская песня. Замирают, слушают. У  Лео-
нида, кажется, наворачиваются слезы. Незаметно появляется Женя.
   Леонид. Это очень старая еврейская песня. Я просто  схожу  с  ума  от
нее, хотя ни одного слова не понимаю. У меня вот здесь (кладет  руку  на
грудь) что-то шевелится, ноет, будто болит, нет, будто просыпается.  Да,
просыпается что-то древнее, археологическое, как будто  где-то  там,  во
временах давно прошедших и забытых, возникают огромные прекрасные  миры.
Словно теплый ветер, и я, как пес, задираю морду,  принюхиваюсь  и  чую,
слышу, неопровержимо ощущаю многотысячную человеческую душу. Я знаю, там
хорошо, там все братья, я чувствую их надежные руки, я слышу их  бархат-
ные голоса, и другое, мне кажется, я там был, я любил то место,  и  меня
там любили. (Замолкает, вслушивается.) Мама, там так хорошо,  там  свет,
там много света и тепла. И странно, ты не смейся, я вижу себя  маленьким
в деревянной коляске, с такими круглыми красными колесами. И  они  берут
меня из коляски на руки и поднимают над городом, и я вижу, как они раду-
ются моему восторгу. Боже, как там хорошо. (Замолкает, будто спохватыва-
ется.) Прости, видишь, расчувствовался, как женщина.
   Мать (у нее глаза опять на мокром месте). А ты и есть женщина.
   Леонид (улыбается). Почему?
   Мать. Я хотела дочь, а родился  ты.  (Мать  замолкает,  будто  что-то
вспоминает.) Так говоришь, с красными колесами?
   Леонид. Да, такие (показывает) большие деревянные.  (Замечает,  нако-
нец, Женю). Так, пациент, почему здесь?
   Женя. Бу-бу-бу (ей мешает говорить тампон).
   Леонид. Сплюньте тампон.
   Женя (пытается тут же выполнить указание врача.) Бу-бу-бу.
   Леонид. Куда! Не на стол же. В руку.
   Женя (отворачивается, сплевывает в ладошку тампон). Ой, так жжет, так
жжет!
   Мать. Зуб-то болит ли еще?
   Женя. Спасибо, уже значительно лучше.
   Леонид. Как это лучше, что значит значительно? Давайте я  вам  сделаю
укол. Внутримышечно.
   Женя (вскрикивает). Нет! Уже не болит, почти.
   Леонид. Все-таки почти!
   Женя. Нет, все прошло, мне уже можно идти?
   Леонид. Да, и три часа нельзя есть.
   Женя. Вы все шутите. Ну я пойду?
   Леонид. А рюмашечку, на дорожку?
   Женя. Нет, что вы, я не употребляю.
   Леонид. Ну да, не употребляете, очень употребляете, вон щеки  порозо-
вели.
   Женя. Это от мороза.
   Звонит телефон. Леонид срывается, подбегает к аппарату.
   Леонид. Але, але. (Слушает) Кого? (Слушает) Евгению? Такие здесь...
   Женя (подбегает к телефону, выхватывает у Леонида трубку). Это  меня.
Папа! Зачем ты звонишь. (Слушает.) Ну что же со  мной  может  произойти?
(Слушает.) Нет, обычные советские люди. (Слушает.)
   Мать. Пойду покажу Юле телеграмму (уходит).
   Женя. Я сейчас выхожу (кладет трубку, поворачивается к Леониду).  Это
мой папа, он все боится, что б меня не украли. А мне, между прочим,  уже
восемнадцать лет.
   Леонид. Да-а? Так может - коньячку?
   Женя. Нет-нет, спасибо, я лучше пойду.
   Леонид. Не смею задерживать.
   Идут к двери.
   Женя (останавливается). У вас руки нежные, как у женщины (хитро смот-
рит на Леонида).
   Леонид. Вы что, подслушивали?!
   Женя. Но вы так кричали, так страшно...
   Леонид. Ну, это уже слишком. (Подталкивает ее к двери.) Пойдемте.
   Женя. О-о-о! (кричит, хватается за щеку.)
   Леонид (раздраженно). Черт возьми.
   Женя. Что вы ругаетесь, лучше бы помогли.
   Леонид. Пойдемте (берет  ее  за  руку,  подводит  к  столу,  наливает
коньяку). Пейте!
   Женя. Нет, что вы!
   Леонид. Пейте, пейте.
   Женя (берет рюмку). Ну, раз вы настаиваете.
   Леонид. Я настаиваю.
   Женя. Только как лекарство.
   Леонид (наливает и себе). Абсолютно (пытается чокнуться).
   Женя (отводит рюмку). На похоронах не чокаются.
   Леонид. Ах, да (выпивает).
   Женя выпивает залпом, хватается за горло.
   Леонид. Ничего, ничего, сейчас... (наливает воды) запейте.  Вот,  от-
лично.
   Женя (понемногу приходит в себя, но, кажется, пьянеет). Что-то не то,
вы как-то в сторону съехали.
   Леонид. А зуб?
   Женя. Фу, как невежливо напоминать.
   Леонид с интересом смотрит на Женю. Та вдруг  смущается,  осматривает
себя, поправляет воротник.
   Женя. Что вы так смотрите?
   Леонид. Как?
   Женя. Не знаю. (Смущается, идет к двери). Я, кажется, пьяна, я пойду.

   Леонид. Конечно, но если опять (намекает на зуб), не дай бог,  конеч-
но, приходите еще.
   Женя (неуверенно). Но вы ведь не практикуете больше.
   Леонид. Ну, напоследок.
   Женя улыбается. Леонид помогает одеть пальто. Провожает. В  этот  мо-
мент звонок в дверь.
   Мать (с кухни). Наверное, дядя Андрей.
   Леонид открывает. На пороге курьер из еврейского общества.
   Курьер. Шолом, господа. Надежда Львовна Шнайдерман, 1928 года  рожде-
ния, имеется в наличии?
   Леонид. Проходите, пожалуйста.
   Курьер. Извините, спешу. Я от синагоги,  прошу  принять  гуманитарную
помощь... сухим пайком.
   Леонид. Мама! К тебе.
   Появляется Надежда Львовна
   Курьер. Шолом, Надежда Львовна.
   Мать. Добрый вечер.
   Курьер (протягивает пакет). Здесь два литра растительного масла,  сыр
из Хайфы и , конечно, маца.
   Мать (Всплеснув руками). Куда же столько?
   Леонид (усмехаясь). Бери мама, пригодится.
   Мать. Ей-богу, неудобно, да и ведь как, если завтра...
   Леонид (перебивая). Завтра, завтра - будет завтра,  а  сегодня  сырок
пригодится.
   Курьер (отдавая пакет). Берите, берите, по еврейской  линии  воспомо-
ществование.
   Женя(смеется в сторону). Как же так, сухим пайком и вдруг - масло.
   Мать. Спасибо, конечно...
   Курьер. Не сочтите за бестактность, извольте паспорт  взглянуть,  от-
четность, извиняюсь.
   Леонид. То есть, как паспорт? Краснокожую книжицу желаете?
   Курьер. Только чтоб не вышло путаницы.
   Надежда Львовна идет за документом.
   Женя(к курьеру). А не евреям полагается что-нибудь?
   Леонид смущен.
   Курьер. Не евреям не полагается, барышня хорошая.
   Женя. Понятно, ага, то есть - только нуждающимся.
   Курьер. Нуждаются многие, но наша организация помогает только евреям,
притом вдовым и пенсионерам.
   Женя. А евреев вы по паспорту устанавливете?
   Курьер (нетерпеливо). Нет, по паспорту мы сверяем паспортные данные.
   Возвращается Надежда Львовна. Курьер сравнивает паспортные данные  со
своей бумагой.
   Курьер (возвращает документ). Извините еще раз. Шолом всем.  (повора-
чивается к Жене) До свидания, девушка (уходит).
   Мать. Ах, как неудобно, как неудобно... (уносит пакет на кухню).
   Леонид. Не очень тактично вмешиваться в чужие дела.
   Женя. Не знаю, но если корабль тонет, что же  пассажиров  спасать  по
паспортам?
   Леонид. Причем тут корабль, и, вообще, не ваше это дело.
   Женя. Ах, не мое?! Сколько я вам должна за визит?
   Леонид. Перестаньте.
   Женя. Нет уж, извините. Паспорта у меня нет с собой, да и не такой  у
меня паспорт, чтобы бесплатно ваш коньяк пить, сколько я  вам  за  рюмку
должна?
   Леонид. Ты что себе позволяешь? Девчонка!
   Женя. А вы мне не тыкайте. Не хотите сказать, ну что же,  я  узнаю  и
верну, при первой возможности.
   Леонид от возмущения не знает, что ответить.
   Женя. Отказываетесь. Спасибочки за гуманитарную помощь. Не  провожай-
те, сама дойду (уходит, громко хлопнув дверью).
   Леонид. Оторва!
   Стоит еще некоторое время, потом подходит к магнитофону,  снова  слы-
шится старая еврейская песня.

Картина вторая
   Та же гостиная. Пришли гости, муж и жена Кожевниковы, Михаил Адреевич
Каракозов, все ждут, когда появится мать, чтобы выпить. Во главе  Михаил
Андреевич, как раз напротив Леонида.
   Леонид (громко зовет). Мама, все готово, иди скорее,  гости  изнывают
от жажды.
   Юлия (с укором). Леонид.
   Тот пожимает плечами, мол, а я что? Ставит обратно рюмку.  Татьяна  и
Владимир Кожевниковы сидят скованно перед пустыми тарелками.
   Юлия. Накладывайте пока (поднимает огромную  салатницу  и  предлагает
сначала Каракозову). Дядя Миша, ваше любимое оливье, мама готовила.
   Каракозов. Спасибо, Юленька, с превеликим (накладывает несколько  ло-
жек). Гостям, гостям предложи, я-то человек свой (тянется  за  водкой  и
наливает рюмочку).
   Владимир (он неотрывно смотрит на Юлию). Мы тоже - не чужие.
   Юлия (не замечая Владимира, предлагает еще один салат Татьяне).  Поп-
робуй, Таня, салат вегетарианский, совсем без мяса, специально для тебя.

   Таня (кротко). Спасибо.
   Наконец, появляется Надежда Львовна, снимая на ходу передник.  Усажи-
вается рядом с Михаилом Андреевичем.
   Каракозов (приподнимается). Позвольте по старинному обычаю, по  стар-
шинству, так сказать (упирается в картину на стене). Русь! Велика и раз-
нообразна, но что есть главного в ней?
   Леонид (не скрывая возмущения, отодвигается, качает головой, бросая в
зал). Начинается.
   Каракозов (не замечая). Вот смотрю я на это  великое,  да,  для  нас,
русских, - великое, гениальное полотнище, и замечаю в нем  главную  нашу
идею. А главное что в ней, в Руси, есть? (Пауза.) Не степь, не удаль на-
ша разудалая, и даже - не душа, умом непознаваемая, а главное в  Руси  -
дорога, долгая, без края, до горизонта, дорога. Всяк, ступивший  на  нее
однажды, сойти не может, даже если и занесет судьба в заграницы. Давайте
ж выпьем за нее , за матушку нашу, за Россию.
   Михаил Андреевич чокается со всеми. Надежда Львовна в недоумении. Ос-
тальные - без особого энтузиазма, а Леонид, когда Каракозов  обошел  уже
весь стол и подошел к нему, демонстративно отодвигает рюмку.
   Каракозов. Что же, Леонид, за Россию не желаешь?
   Леонид. За империю пить не буду, а за дорогу - выпью.
   Каракозов (не сильно конфузясь). Ну, пей за свою дорогу (отходит,  не
чокнувшись. Выпивает до дна, громко ухает, нюхает корочку хлеба и  молча
возвращается на место).
   Воцаряется неловкая пауза.
   Мать (виновато). Закусывайте, закусывайте.
   Гости ковыряются в тарелках.
   Таня (прерывая затянувшуюся паузу). Мне  сегодня  сон  приснился  про
школу, будто все, как прежде, сидим мы с Юлей за одной  партой  и  пишем
сочинение по геометрии...
   Леонид. Вот тебе и здрасьте - сочинение по геометрии: площадь  трапе-
ции равна полусумме оснований, на высоту.
   Таня. Да, по геометрии, только у меня сочинение на сумму углов  треу-
гольника. И будто я уже описываю, что за мораль у этой теоремы, и отчего
все складывается именно так, а не иначе, и в чем скрытый смысл.
   Владимир (стесняясь жены, подыгрывая Леониду). Может  быть,  все-таки
про трапецию?
   Таня. Нет, Володечка, про треугольник, да это неважно, а странно сов-
сем другое. (Она уже обращается к Юле). Там, во сне,  ты,  Юленька,  все
пытаешься ко мне в тетрадь заглянуть, будто списать у меня хочешь.  А  я
прикрываюсь, не позволяю. Как же так, думаю, вот всегда на геометрии я у
тебя списывала, и ты никогда не отказывала, а мне  будто  жалко.  Лучшей
подруге... и жалко.
   Юлия. Смешной сон. Неужели, так и не дала сдуть?
   Таня. Стыдно, не разрешила.
   Каракозов. Молодец.
   Таня. Нет, теперь стыдно. Еще думала, сказать или нет, а потом решила
- обязательно признаюсь.
   Юлия. Вот глупости. Танька, а помнишь, мы нашему физику глазки строи-
ли?
   Таня. Бозону? Помню.
   Юлия. Ну-да, Бозон Бизонович, эх школа, школа, прекрасная пора... да-
вайте выпьем за прекрасное время.
   Леонид. Ну, пошло-поехало, козы-подружки... выпьем, выпьем  за  прек-
расное.
   Юлия чокается с Таней за дружбу школьную. Все выпивают.
   Таня(запевает). Прекрасное - далеко, не будь ко мне жестоко...
   Юлия, нехотя, подпевает. Поют первый куплет и, не зная слов, останав-
ливаются.
   Каракозов. Браво, браво, а дальше-то...
   Леонид. А я школу не люблю. Вот, ей-богу, ни одной школьной минуты  и
не помню хорошей. Одна история чего стоит, сон разума и сумрак  законов,
Белка, Стрелка, Днепрогэс... О господи, неужто все это позади?!
   Каракозов. История, она завсегда, - позади.
   Леонид. Только не в этой стране.
   Каракозов. А чем же тебе наша история не по душе?
   Юлия. Стоп, стоп, стоп... дядя Миша, он же нарочно заедается.
   Мать. Право, Михаил Андреич, не кипятись.
   Каракозов. Нет, погоди. Хорошо, положим, он России не любит, плевать,
что она его воспитала, образование дала, профессию, впрочем, профессия у
него - так себе, сам выбирал, но дань отдать,  уважение,  покрайней  ме-
ре...
   Леонид. Я - дантист!
   Каракозов. Не дантист ты, а Дантес! Был бы, как мы с  Абрам  Иосичем,
разведчиком земных недр... или, наоборот, космических.
   Леонид. А какая может быть у меня профессия, при моей-то фамилии, ку-
да я мог поступить в вашей стране?
   Каракозов. Ты меня фамилией не попрекай, мне Абрам Иосич, царство ему
Ерусалимское, лучшим другом был, из одной тарелки щи хлебали, в тайге  ,
в Сибири, в одной палатке согревали друг друга. Что ты мне фамилией  ты-
каешь? Уж он бы гуманитарную помощь еврейскую побрезговал, из синагоги.
   Леонид раздраженно встает, готовясь выйти из-за стола.
   Юлия. Какую еще гуманитарную из синагоги?
   Каракозов. Погоди, Юленька, голубушка. Что он скажет?  (Пауза.)  Мол-
чишь? Признайся - брал подачки.
   Леонид (к матери). Господи, вот ведь недержание. (Уже к  Каракозову.)
Брал, брал, да и вы как-то сырком, без особого отвращения, закусываете.
   Каракозов. Я - по незнанию (осматривает кусок сыра на своей  вилке  и
тут же, со вкусом, проглатывает его), а ты - умышленно. Нет, послушайте,
(оглядывается вокруг, упирается  во  Владимира,  наклоняется  к  Надежде
Львовне) Этот мрачный, что за гость? Ты бы хоть представила.
   Мать. Владимир Дмитриевич Кожевников, муж Тани, ученый. А Таня...
   Каракозов. Таню знаю. Вот вы, ученый человек, определите нам, что за,
понимаешь, гуманитарная помощь, по еврейскому признаку?
   Владимир. Ни еврейскую - евреям, ни германскую - немцам, никакую дру-
гую, по национальному признаку,- не приемлю.
   Каракозов. Правильные мозги - наш человек, только мрачный  очень.  Ну
да я не вмешиваюсь, я про этот сыр с мацой толкую. Вот и Абрам Иосич  не
взял бы.
   Леонид. Между прочим, Абрам Иосифович - мой отец.
   Каракозов (слегка кривляется). Между прочим, Абрам  Иосич  самый  что
ни-на-есть русский человек был и жизнью пожертвовал... за ради тебя.
   Леонид (ядовито). Ага, нашел Ивана из Одессы.
   Владимир встает из-за стола. Отходит в сторону, закуривает.
   Каракозов ( выходя из себя). Да, русский, потому что не выбирал,  где
потеплее.
   Мать. Михаил Андреич, ты право, неудобно...
   Каракозов (он теперь захмелел и не сдерживался). А чего же мы,  спра-
шивается, стесняемся? Что же мы, как битая собака, только  огрызаемся  и
потворствуем ответу на эти национальные вопросы? Да и что  это  такое  -
национальные запросы, что это за штука такая хитрая, неужто  объективное
затруднение или все-таки жупел буржуазии? Империя - с  надрывом  говорят
они, а мы куксимся, кулачок слюнявим, мол, простите несмышленых за наше,
понимаешь, навязчивое руководство. А нет бы, распрямиться и  гордо  ска-
зать: да, Империя, да, понимаешь, мечта! Наша российская, или лучше наз-
вать - русская мечта.
   Леонид. Размечтались, губу развесили. Земли нахапали, а чего делать с
ней - не знаете.
   Каракозов. Отчего, спрашиваешь, нас много, и земля объемами  обильна?
(Выпивает сам рюмку и крякает, не закусывая.) Вроде все мы  от  Адама  и
Евы, через недостающее звено пришлепали, ан глядишь - тех  -  с  гулькин
нос, а других - с маковое зернышко. Что же, плодовиты мы  более  других,
или земли той более никому не нужно? (Оглядывает всех). Вряд ли.  Скорее
закопана здесь особая иррациональная собака, мечтой русской зовется. Да,
мы - Империя, да, мы - империалисты. Не наша идея, ибо третий Рим зовет-
ся, но нами подхвачена, и вовремя.
   Леонид(в зал). Еще бы, своего-то - одни лапти и матрешка.
   Каракозов. Да, империя - это настоящая свобода, потому что  вольготно
там, где начальство далеко, а где ж ему дальше быть, чем на наших  прос-
торах. Что же вы, господа сепаратисты, древние товарищи свободы,  нас  в
стойло междуреченское загоняете? Простите тогда уж, если мы вам  сервизы
побъем, уж очень тесно свободному человеку в вашей посудной лавке.
   Леонид (в зал). Шут. Фома Опискин.
   Каракозов. Издревле две философии поперек друг друга стояли - римская
и итальянская.
   Леонид (присвистнул, ему уже стало интересно). Хитро.
   Каракозов. Увы, погиб Рим, а с ним и римляне  древние,  от  них  одни
итальяшки остались. Вот и мы Вавилонскую башню строили. Смейтесь над на-
ми, плюйте с исторических высот на мечту нашу русскую -  объединить  все
человечество, а начальство на Луну отправить (зря что  ли,  мы  на  небо
стартанули). Только долго ли смеяться придется? Скорее всего, до  первой
беды, а там грянут холода - собьетесь  в  последней  пещере,  прикорнете
друг к дружке и двух слов связать не сможете.
   Леонид. Да он речь заготовил. Мама, зачем его звали?
   Каракозов (Уже обращаясь к залу). Теперь  по  национальному  запросу.
Есть любые хорошие люди на земле, а русских нету.  (Пауза.)  Нету  нации
такой, прилагательное одно. Кто ты есть? - спрашиваете, а он поправляет:
не кто, а какой, и добавит скромно - русский, с одной шестой части.  За-
метьте, не аглицкий, не немецкий, ни даже  американский,  а,  именно,  -
русский. Вот она, наша душа, через слово выперла. Вот  вам,  господа,  и
идея наша, вот вам и русская мечта людей, поменявших  родные  пенаты  на
временное цыганское странствие. Приходите, живите , всем места хватит, а
не хватит - мы еще где-нибудь найдем, хочь на Марсе, хочь на Венере.  Уж
простите, даром нам ваших наций не надо. Чего же мы - не в  уме,  анализ
крови с Человека брать или носы мерять?
   Мать. Ну ты, право, Михаил Андреевич...про носы-то.
   Каракозов. Да, для нас русский не тот, у кого нос  пуговкой  и  глаза
татаро-монгольские, а тот, кто есть человечеству лучший друг. А если  ты
только языком болтаешь, да народ империей пугаешь, значит,  в  голове  у
тебя чего-то не совсем в комплекте. Кто он, по-вашему,  Галилео  Галилей
или Авраам Линкольн, или, положим, сам Рембрандт с  Леонардо  да  Винчи?
Это ж самые настоящие русские люди, а иначе стали бы Достоевский с Толс-
тым им компанию составлять. Да, да, оченно наша земля русская  Невтонами
Исаками богата. Что же вы сюда прете со своими национальными  особеннос-
тями, с мелкими успехами?
   Леонид. Шут, ей-богу, шут.
   Каракозов. И что интересно, эти самые патриоты, не иначе как из  неу-
давшихся шекспиров, произрастают. Там, глядишь, горский, там -  степной,
вместо того, чтобы поэму хорошую написать, трудностями перевода  пугает.
Та для нас Тарас Грыгорыч - больше русский, чем сам господин Распутин. И
хата наша никогда с краю не стояла и стоять не будет! Нам эфиоп язык по-
дарил, так мы не стесняемся, пользуемся и горя не знаем.  А  космополиты
песен написали, и мы с ними теперь плачем над ихней музыкой. (Зажмурива-
ет глаза, пытаясь выдавить слезу).
   Правда, некоторые слабинку дали, обратно в пустыню подались, к Ируса-
лиму старому. Но, по-нашему, чья-то это провокация:  подразумевают  соб-
рать всех космополитов в одном месте  и  там  прихлопнуть  ядерным  уст-
ройством. Так что, оставайтесь и с нами некоторые,  на  крайний  случай.
Биробиджан - далеко, а Сан-Франциско под - боком.
   Леонид. Это как же?
   Каракозов (махнув рукой). Только Империя наша, все ж таки не Римская.
И дорог - нету, и дураков - в избытке, но не  было  в  прошлом  истории,
чтоб метрополия босиком ходила, заради голой идеи. Оттого  нам  и  дорог
наш босоногий Вавилон. Мы всех к себе приглашали, потому верим только  в
пространство. Как говорится, было бы пространство, а время найдется.
   Леонид демонстративно хлопает в ладоши. Остальные в замешательстве.
   Мать. Ох, жаркое, жаркое - то забыла (убегает на кухню).
   Каракозов. А где наш ученый?
   Таня. Володя курит.
   Каракозов. Дайте и мне, двадцать лет не курил, а теперь  охота.  Все,
перекур.

Картина третья
   Там же. Владимир перебирает струны гитары. Таня сидит рядом  недвижи-
мо.
   Таня. Мне так стыдно.
   Владимр. За что?
   Таня. За жадность.
   Владимир. Глупости.
   Таня. Да, глупости, но этот треугольник, что он значит?
   Владимир кривится.
   Таня. Треугольник - ведь это число три, трижды три - девять, а  число
девять означает человека. Следовательно, все логично. Сочинение было  на
тему человека.
   Владимир (лениво возмущась). Глупо и  примитивно.  Таня,  оставь  эту
арифметику, сколько можно.
   Таня. Но, почему ты злишься. Ты не в себе, я заметила, с тобой что-то
происходит.
   Владимир. Перестань, ничего не происходит. Ну причем тут трижды  три?
Где же хозяева?
   Таня (в пустоту). Пойду посмотрю, может быть, помощь моя нужна.
   Таня уходит, и появляется Юлия с дымящимся блюдом. Владимир оставляет
гитару, подходит к ней.
   Владимир. Ты не хочешь даже поговорить со мной?
   Юлия. Не о чем больше говорить.
   Владимр. Ты сошла с ума. Этот отъезд, зачем, куда? От кого ты  убега-
ешь?
   Юлия. Я еду к мужу, а ты остаешься с женой.
   Владимир. Ты его не любишь.
   Юлия. Пододвинь селедочницу.
   Владимир хватается не за то.
   Юлия (смотрит с ожесточением). Не то, все  не  то.  Зачем  ты  пришел
(ставит, наконец, блюдо) , я же тебе отказала по телефону.
   Владимир. Юлия, я не могу без тебя (пытается ее обнять).
   Юлия (выворачиваясь). Не смей, все решено и обжалованию не подлежит.
   Владимир. Постой, как ты можешь? Как ты могла  затеять  этот  отъезд,
эти сборы (пинает какой-то ящик). Неужели ты спокойно громоздила эти го-
ры ящиков, уезжая от меня навсегда? (Снова пытаетя обнять ее.)
   Юлия (выворачивается). Пусти.
   Владимир. Ты его не любишь.
   Юлия. Его только и любила.
   Владимир. Не лги, не лги себе. Не надо, не надо уезжать. Посмотри, во
что я превратился. Пресмыкаюсь, пришел без приглашения, воспользовавшись
кем? Женой! Я унижаюсь, сижу здесь, как на похоронах. Мне четвертый  де-
сяток, Юлия. Скажи, чем мне жить дальше?
   Юлия. Не знаю.
   Владимир. Ты обращаешься со мной, как  с  чужим.(Снова  пытается  об-
нять).
   Юлия (снова выворачивается). Пусти, кажется, кто-то идет.
   Владимир отходит в сторону. Появляется Леонид. Юлия, воспользовавшись
моментом, уходит.
   Леонид. Ты - тоже хорош.
   Владимир опять закуривает.
   Леонид. Краснобаю черносотенному потворствуешь.
   Владимир. Извини, сказал, что думаю.
   Леонид. Ну да, сам, поди, колбасу жрал немецкую, не кочевряжился.
   Владимир. Ты пьян.
   Леонид. Не-е-ет, я еще не пьян, но я буду пьян (подходит к столу, вы-
пивает) . Нет, каков шут гороховый, целую речь заготовил, о-о-о, я знаю,
кто его надоумил! (Смотрит на Владимира, но тот не проявляет  интереса).
Вот ты, большой ученый, какого черта тут торчишь за тридцать долларов  в
месяц? На кой ляд нужна твоя наука здесь, да ты сам, кому тут нужен?
   Владимир (серьезно). Никому.
   Леонид. Извини меня, конечно, я, как бы, уже со стороны, ехал  бы  ты
куда-нибудь в более развитые места. Умные люди здесь не поощряются. При-
чем, заметь, не только в кругах приближенных, ведь и интеллигенция твор-
ческая, эта совесть народа, кого воспевает? Испокон  веков  герои  здесь
одни и те же: всякая армейская сволочь, помещики да и,  опять  же,  сами
литераторы. Ну, вспомни из русской классики хоть одного талантливого ге-
роя, с мировым уровнем? Увы.  Не-е-ет,  умный,  талантливый  человек,  с
серьезным делом - не герой для России. Он  здесь  никому  не  интересен.
Пить, жрать и морды друг другу мочалить - вот и вся ваша русская идея.
   Владимир. Да тебя самого на речи потянуло.
   Леонид. Ну, хорошо, ответь только, почему умные люди уезжают отсюда.
   Владимир. Умные уезжают, дураков не берут, а честные - остаются.
   Леонид. Ага, намек понял, ну-ну, давай-давай, погоди, ведь дальше та-
кое грядет, что и страшно подумать.
   Владимир. Дальше - страшно.
   Леонид. Нет, здесь никогда ничего хорошего  не  будет.  А  будет  ги-
гантская озоновая дыра в ноосфере.
   Владимир. Если все разъедутся - так и будет.
   Звонят в дверь. Леонид идет открывать.  Появляется  Надежда  Львовна,
Юлия.
   Леонид. Ну если опять эта тигрица...
   Открывает. На пороге появляется опрятно одетый  молодой  человек  (из
новых русских) с хорошенькой длинноногой девицей. Они, не здороваясь, на
ходу растегивая дорогие одежды, проходят в центр,  оглядываются.  Девица
приготовилась записывать.
   Молодой человек (не  обращая  внимания  на  хозяев,  поднимая  голову
вверх). Потолки - два восемьдесят . (Потом опять возвращается к двери  и
шагами меряет комнату, наталкивается на Леонида, отодвигает его в сторо-
ну, нагибается, ковыряется в паркете.) Полы - менять (секретарь  записы-
вает). ( Упирается в софу, несколько  раз  надавливает,  прислушивается)
Мебель - некондиционная.
   Леонид ( возмущенно). Какого черта?!
   Молодой человек (поправляет картину, та съезжает обратно). Ремонт ну-
жен капитальный.
   Появляется Каракозов. Он, видно, там на кухне еще выпил.
   Каракозов (нетрезво оглядывает непонятных гостей, упирается  взглядом
в ноги секретарши). Эта чта... за презентация?
   Надежда Львовна качает головой.
   Юлия (будто что-то припомнив). Вы из  РОС...  МЕД...  МЕДВИЖИМОСТИ...
ДАНС
   Секретарь. Да, из агенства РОССНЕДАНС, по недвижимости.
   Леонид. А, новые русские!
   Каракозов (подбираясь поближе к  девице).  Какой-такой  данс?  Госпо-
да-товарищи, чем торгуем, впрочем, позвольте, товар налицо.
   Молодой человек (нетерпеливо). Квартира продается или нет?
   Юлия. Да, да, конечно, я совсем забыла, что мы договаривались.
   Секретарь. Не волнуйтесь, если мы не  вовремя...  (изображает  готов-
ность уйти).
   Каракозов. Отчего же не вовремя.  Сейчас  музычку  поставим,  спляшем
(кружит вокруг, изображая лезгинку). Позвольте данс изобразить.
   Юлия. Уймитесь, Михаил Андреевич, люди - по-делу.
   Каракозов (трезвея). Надя, чего это они?
   Надежда Львовна пожимает плечами.
   Юлия. Вы извините, пожалуйста, пройдемте в другую комнату?
   Молодой человек. Конечно, конечно.
   Каракозов. Что значит, пройдемте? Квартера не продается!
   Леонид. Тебя не спросили.
   Каракозов. Ленька, не зли меня, где же мать твоя жить будет?
   Леонид. На родине.
   Каракозов. Это в твоей паршивой кибуце, на оккупированных  территори-
ях?
   Молодой человек. Так вы продаете квартиру или нет?
   Юлия. Да.
   Каракозов. Нет! Ни хрена не продаем. Вы чта, господа дорогие  товари-
щи, удумали?
   Леонид. Мама, останови его лучше.
   Мать (к молодому человеку). Квартира не продается.
   Леонид. Как?
   Молодой человек. На чье имя приватизирована квартира?
   Мать. Мое.
   Молодой человек. В таком случае, извините за беспокойство.
   Секретарша (Юлии). Позвоните нам, если все-таки надумаете.  (Протяги-
вает визитку.)
   Неожиданные гости уходят.
   Мать. Господи, все уже остыло, давайте к столу, присаживайтесь.  (Ка-
ракозову) Садись, садись, Михаил Андреевич, не бузи  по  чем  зря,  мясо
стынет. Не продадим, не продадим.
   Юлия. Мама, что ты такое говоришь?
   Леонид. В самом деле.
   Мать. Погоди, дочь, налейте все, и ты налей, Леонид, я  хочу  кое-что
сказать.
   Все, кроме Леонида, усаживаются , наливают, кто вина, кто водки.
   Леонид. Нет, ты объяснись прежде.
   Мать. Простите меня, дети дорогие, и вы, гости желанные. Очень я  ви-
новата перед вами, да сама, видно, запуталась,  но  одно  пока  скажу  -
квартира моя, и она не продается.
   Леонид. Мама...
   Мать (отчаянно). Эх, пропади все пропадом, чего тянуть. Мы с Михаилом
Андреевичем... решили жить вместе.
   Леонид. Ни фига себе!
   Юлия. Разве ты остаешься?
   Мать. Выпейте за нас с Михаилом Андреичем.
   Каракозов. Вот так прыжок, вот так подвиг, сходу и - на тебе, я бы  и
то не решился, позволь, Наденька , поцелуемся.
   Мать. Вот и решилось, прости Господи (выпивает до дна).
   Подвигаются друг к дружке, словно жених и невеста. Целуются.
   Юлия. Ты все знала и молчала, да как ты могла.
   Леонид. Здесь заговор и маскарад, они нарочно нас разыгрывают.
   Таня. Дорогая Надежда Львовна, разрешите от всего сердца  поздравить,
ведь так тяжко одной, без милого друга. И вас, Михаил Андреевич.
   Владимир (пытается ее остановить). Таня.
   Таня. Володечка, у людей радость.
   Каракозов. Ну что ты куксишся, Ленька, и ты давай,  оставайся,  места
всем хватит. Тебе ж - не к мужу ехать. Чего там будешь в песках,  у  нас
тут своих зубов выдергивать - не перевыдергивать.
   Леонид. Черта с два (крутит фигу).
   Звонят в дверь.
   Леонид. Ну, не дом, а проходной двор какой-то. Опять медвежатники.  Я
тоже ответственный квартиросъемщик и права имею. Продам свою комнату,  и
живите как хотите, с Росдансом в обнимку.
   Открывает. Снова Женя. Держится за щеку.
   Женя. Опять болит.
   Леонид (наигранно). Конечно, болит - весьма кстати.
   Леонид помогает снять пальто, и обнаруживается, что на Жене  красивое
платье, туфельки на каблучках.
   Леонид. Ого! Пожалуйте в кресло.
   Ведет Женю прямо за стол.
   Женя (не очень сопротивляясь). Что вы, что вы, у вас такое дело.
   Леонид. У нас свадьба теперь, и всем, тем более с зубной болью, пола-
гается.
   Наливает Жене и себе шампанского.
   Женя. А кто здесь женится?
   Леонид. Мы.
   Женя. Вы так шутите.
   Леонид. В лечебных целях. И мне полезно, я тоже буду жениться.  Женя,
вы согласны?
   Женя. Согласна.
   Леонид. Выпьем за молодоженов.
   Чокается с Женей, принуждая ее тут же выпить до дна.
   Леонид. Поцелуемся?
   Женя. Да ведь никому не горько.
   Леонид.  Разве  (шутовски  осматривает  сидящих  за  столом).  Да  вы
гляньте, дорогая, на их физиономии.
   Женя. Очень хорошие лица.
   Леонид. Ну тогда (предлагает сыру) закусывай на правую щеку. (Потом к
матери.) Мама, подай, пожалуйста, приборы своей невестке.
   Надежда Львовна ставит тарелку с приборами.
   Женя. Он у вас такой весельчак.
   Мать. Да уж.
   Надежда Львовна отходит.
   Женя (намекая на Каракозова). А кто этот колоритный дедушка?
   Леонид. Друг Авраама Линкольна. Из Вышнего Волочка.
   Женя. Нет, правда.
   Леонид. И друг семьи - наш, стало быть, друг.
   Юлия. Мама, как же так?
   Опять воцаряется неловкая пауза
   Леонид. Неужели никому не горько? Ладно, тогда спляшем.
   Леонид подходит к магнитофону. Слышится вальс.
   Леонид. Будем танцевать. (Возвращается к Жене) Мадмуазель,  разрешите
ангажировать вас на танец.
   Женя. Разрешаю.
   Леонид и Женя кружатся в вальсе. Женя звонко хохочет,  вскрикивая  на
крутых поворотах.
   Женя. Леонид Абрамович, вы больше на меня не сердитесь?
   Леонид. За что, мадмуазель?
   Женя. За все...
   Леонид. Нет, мадмуазель, я теперь ни на кого не сержусь.
   Каракозов. Чего же это мы сидим. Юленька, потанцуй. А мы  с  Надеждой
Львовной.
   Мать. Сиди уж.
   Владимир встает и подходит к Юлии. Пытается  пригласить.  Юлия  сидит
недвижимо.
   Мать. Юля, уважь человека.
   Юлия. Не до танцев мне.
   Таня. Юленька, потанцуйте, я люблю смотреть, как ты танцуешь.
   Владимир. Видишь, и жена просит, уважь школьную подругу.
   Юлия нехотя соглашается. Две пары кружатся по сцене. Владимир пытает-
ся прижать Юлию поближе. Таня сидит спиной, уткнувшись в тарелку. Звонит
телефон. Мать берет трубку, слушает. Леонид останавливается, как вкопан-
ный. Бросает Женю посреди комнаты, буквально бежит к телефону.  Владимир
и Юлия продолжают танцевать.
   Леонид (подбегает, выхватывает трубку). Это я (слушает).  Да  (слуша-
ет). Сейчас (кладет трубку).
   Женя растерянно продолжает стоять.
   Леонид ( Жене). Дорогая, наш папочка.
   Мать. Баломут. Сделай потише музыку.
   Женя (берет трубку). Папа! (Слушает.)  Нет,  пока  только  анестезию.
(Слушает. ) Голова? Немного.(Слушает.) Хорошо, хорошо, пока.
   Женя кладет трубку. Тем временем Юлия и Владимир  танцуют,  и  только
когда стихает музыка, останавливаются.  Юлия  пытается  вывернуться,  но
Владимир ее не отпускает и прямо здесь же целует.
   Каракозов (причмокивает). Да, вот так отмочил, ученый муж.
   Таня (встает). Простите, мне что-то нехорошо (уходит из гостиной).
   Леонид. Черт! Все, кто ни попадя, целуются, а кому положено...
   Юлия довольно резко вырывается и уходит вослед за Таней. Владимир от-
ходит в сторону, закуривает. Леонид опять приглашает Женю за стол.  Женя
берет бокал, просит налить, встает.
   Женя. Знаете, я раньше стеснялась слово "еврей" вслух произнести, как
будто оно неприличное, а чего неприличного, если такая древняя  нация  и
такие веселые люди. Давайте выпьем за вас.
   Каракозов (добродушно). Коза. Откровенная коза.(Пьет.)

Картина четвертая
   Комната Юлии. Полумрак. Таня стоит у окна с видом на  старую  Москву.
Входит Юлия.
   Юлия (чувствуя неловкость, роется в шкафу). Почему так все  перепута-
но.
   Таня. А мне кажется, все только-только проясняется, как  будто  подул
свежий ветер, и туман рассеивается.
   Юлия (решительно). Ты специально этот треугольник подсунула.
   Таня. Ей-Богу, был сон.
   Юлия. Нет, ты специально, и его привела нарочно, убедиться хотела. Ну
что же - убедилась? Достаточно свидетельств? (опять что-то  ищет)  Черт,
куда оно пропало.
   Таня (крестится). Зачем... так больно.
   Юлия. Больно, больно, да ты ведь хотела боли, страданий. Да,  да,  он
любит меня, слышишь, любит.
   Таня. Да. А ты?
   Юлия. А я устала, понимаешь, устала...
   Таня. Бедная.
   Юлия. Я бедная? Опомнись, пожалей себя, что у тебя  осталось,  одино-
чество и Новый Завет, молиться будешь теперь.
   Таня. Буду. За вас буду.
   Юлия. Чем жить еще, ведь ты уж никого больше не полюбишь,  значит,  в
монастырь пойдешь, травкой питаться. Посмотри, во что  ты  превратилась.
Я, знаешь, раньше тебе завидовала, твоей с Владимиром любви. Злилась да-
же, отчего тебя он выбрал? Посмотри на себя, ведь ты старухой  выглядишь
уже.
   Таня (плачет).
   Юлия. Плачь теперь, плачь, не надо было устраивать  смотрины.  Уехала
бы я, и все успокоилось. Письма бы тебе ностальгические писала. Ну,  что
ты плачешь? (Не выдерживает, тоже плачет.  Наконец,  подходит,  обнимает
Таню.) Прости, прости меня, я дрянь, мерзкая дрянь, не плачь.
   Таня. Юл.
   Юлия. Танечка, бедная моя, бедная.
   Обнявшись, рыдают.
   Таня. Юлик, мой Юлик. Не смей себя дрянью называть. Ты просто запута-
лась, ты просто... ты девочка моя, самая красивая, самая  умная,  прости
его тоже, ведь не мог же он мимо тебя пройти, он слабый, бедный, бедный,
я за вас обоих молиться буду.
   Юлия. Таня, я так устала.
   Таня. Да, ты просто устала.
   Юлия. Может быть, еще все наладится? Мы еще будем счастливы?
   Таня. Обязательно.
   Юлия. А помнишь, мы с тобой однажды сбежали с  уроков  и  обошли  все
бульварное кольцо.
   Таня. Да, была весна.
   Юлия. Был апрель. И кривые деревья...
   Таня. ... совсем еще без листьев.
   Юлия. Мы все время держались за руки.
   Таня. А на Кропоткинской ели мороженое..
   Юлия. Да, под аркой.
   Таня. А на Тверском на нас чуть сосулька не свалилась.
   Юлия. А кольцо, будто брошенное ожерелье.
   Таня. Почему брошенное?
   Юлия. Да ведь оно разорванное.
   Таня. Правда.
   Юлия. Будто старая красивая дама после бала положила его на  московс-
кую землю.
   Таня. Это ты придумала. Я теперь вспомнила.
   Юлия начинает напевать песню Суханова "Апрель". Распеваются.
   Таня. Да без Володиной гитары...
   Юлия. Таня, я так хочу туда, обратно. Но я знаю, это невозможно.
   Сидят обнявшись.
   Юлия. А давай споем, как раньше, втроем.
   Таня. Я согласна.
   Слышится голос Надежды Львовны и Леонида.
   Мать. Девочки! Вы где спрятались, ну-ка, идите чай  помогать  налажи-
вать.
   Леонид. А нам - кофе с коньяком.
   Юлия. Погоди (роется в каком-то мешке ), куда же оно  запропастилось.
Вот! (Достает жемчужное ожерелье) Хочу  тебе  оставить,  возьми  его,  я
знаю, тебе оно очень нравилось.
   Таня. Жемчужное ожерелье!
   Юлия. Возьми, меня вспоминать будешь.
   Таня. Что ты, такая дорогая вещь.
   Юлия. Возьми.
   Таня. Спасибо.
   Целуются.

Картина пятая
   Снова гостиная. Каракозов уснул в тарелках. Владимир сидит с гитарой,
мрачно перебирая струны. Женя и Леонид рядышком. Появляются Таня и Юлия,
за ними Надежда Львовна с электрическим самоваром.
   Мать. Будем пить чай!
   Леонид. Черт, чай так чай, в горле что-то пересохло.
   Таня (подходит к Владимиру). Володечка.
   Владимир (в недоумении). Что?
   Таня. Ты испугался.
   Владимир. Ничуть.
   Таня. Подыграй нашу любимую.
   Владимир удивлен. Пытается угадать, что у них там произошло.
   Таня. Вальс ожиданий.
   Юлия. Подыграй, Володя.
   Владимир. Не слишком ли много вальса на сегодня?
   Женя. Разве может быть много вальса?
   Владимир нехотя подыгрывает. Таня и Юлия поют "Вальс ожиданий"  А.Су-
ханова. Потом. Таня, обнявшись с Юлией, усаживаются за стол.
   Леонид. Нет, почему все целуются?
   Таня. Последний вечер такой, Леонид Абрамович, вот все и целуются, на
прощание. Да и не вечер уже, а ночь на дворе. Ну что же,  пора,  пора  и
расставаться. Позвольте на прощание слово сказать, налейте и мне.
   Леонид. Никогда не слышал, чтобы Танечка  выступала.  Только  потише,
чтобы наш Вавилон не проснулся.
   Мать. Да его теперь и пушкой не разбудишь.
   Таня (поднимает бокал). Вы меня прервите, если  что.  Но  душа  болит
сказать.
   Володя. Может быть, в другой раз?
   Таня. Другого раза не будет.
   Мать. Налейте все.
   Таня встает. Начинает говорить в тишине, а потом появляется что-то из
музыки Свиридова.
   Таня. Всем, кто не желает оставаться - прощайте. Прощайте, нелюбимые,
поруганные, родные. С вами было нехорошо, и без вас худо будет, так  что
не жалейте, обойдемся сами. Здесь наш холод, наш снег,  наша  печаль.  И
ветер, ветер, несущий странную вашу музыку. Спасибо за песни, мы  плачем
над ними, как плакали вы. Мы сочувственны друг другу,  как  скрипка  со-
чувственна конскому волосу. Сердце сжимается от вашего голоса, бархатным
комом несущегося над пустеющей равниной, и вслед за ним картавится и наш
дикий степной заплаканный рот.
   Бросайте нас, не беспокойтесь, мы будем хорошими  учениками,  мы  все
переиначим, все вывернем наизнанку, как уже было не раз.  Жизнь  продол-
жится дальше, пока в суете не остановимся, будто  вкопанные  по  седьмой
позвонок, разглядывая совместные воспоминания.
   Воспомнимся. Каждый о своем. Нешто, и  мы  не  видели  непроницаемое?
Будто нам не припомнится тайная печальная точка,  едва  не  утонувшая  в
бездонных карих очах. Что там: неизлечимое или так, привиделось?
   Любили и мы вас, любили и убивали. Кто же виноват, другие пришли  бы,
и тем досталось. Мы и сами здесь  недавно.  Правда,  неизвестно,  откуда
пришли, не пересказано, не записано. Так прилепитесь пока  что  поближе,
поднимите воротники, к утру, Авось, распогодится, тогда и уходите.  Под-
вигайтесь, у костерка погреетесь. Вы же его  и  развели.  Правда,  и  мы
подбрасывали дровишек да ворошили, для кислороду. А развели - вы. Ибо вы
сказали: не плоское, но кривое, связанное - раздельно, а пустое - напол-
нено. Отчего от вас один кривой нос да мокрые губы остались?
   Прощайте, уходящие вослед изгнанным. Прощайте нас, как  простили  те,
чьих имен стеснялись мы. Нет больнее, чем искать землю с погостом,  обе-
щавши не выносить сор из хижин. Нет страшнее доли пророков отечества  за
рубежами. Да и где они, рубежи?
   Знаем, знаем, как из малого большее произрастает, знаем и то, что за-
тем последует. Ибо мы теперь разделим ваше наследство.
   Хорошо у костра, да спина стынет. Потерпите, не отворачивайтесь, мы в
глаза вам посмотрим. Нам ждать дальше некого. Вы побывали,  а  других  и
нету. И через золотые ворота не придет к нам никто, ибо все врата не ис-
тинны, да и те порушены. А те, что остались, внутрь  открываются.  Пусть
смеется не видавший снега, пусть обрадуется. Но не лучше ли быть  ограб-
ленным, чем взаперти?
   Темно-то как. Что там вверху, искры, звезды или  идея  -  не  понять.
Объяснить можно, а душа не приемлет. На виду и мы одним заменяем многое.
Спасибо, научили. Мир - Богом, деревья - лесом, колоски - полем, а чело-
веков - населением. Все, как положено, снаружи: возвели  храмы  чечевич-
ные, десять заповедей выучили, воде поклоняемся. То - снаружи, но внутри
что же? Храмов-то настроили, а в кармане фигура особая, Авось  называет-
ся. Он, Авось, и есть наш Бог всемогущий. Прощайте великодушно за мудре-
ность нашу дремучую, за веру нашу неказистую, а в душе другого не имеем.
Он один нам помощник, мы с этим Авосем к звездам поднялись, да там и по-
тухли, как те искры костровые. Так что если у вас где пыль  или  сажа  с
неба опустятся, знайте - мы к вам приходим.
   Скоро утро, оно у нас долгое, протяжное - век восходит, полвека  сто-
ит. Прощайтесь потихоньку с кем поближе, вещи собирайте, а  картину  ос-
тавьте. Ту, где женщина с сюртуком, на пару, в небе летят. У нас  сердце
на них смотреть ноет, беспокоимся, как они там, над крышами, не прохлад-
но ли под облаками, не застудятся ли у нее колешки?  Мы  ее  телогрейкой
прикроем, пусть в тепле полетают, на наше горестное сочувствие  подивят-
ся. Мы все приемлем, все объять сможем, ведь нам чужого жалко, а свое не
храним.
   Вот и все, не  плачьте  напоследок,  светает.  Присядем  на  дорожку,
выпьем на посошок, поцелуемся. Будьте счастливы, живите мирно, чужого не
занимайте, нас не вспоминайте. А то, может,  к  празднику  открыточку  с
пальмами черканете? Да и того не надо, одно беспокойство и ущерб,  да  и
какие теперь у нас праздники? В общем, простите, если что не так  сказа-
ли, зла не держите долго, езжайте с Богом, солнце вам в спину.
   Таня крестит присутствующих.

Картина шестая
   Снова гостиная. Пора гостям расходиться. Надежа Львовна, Таня и  Юлия
убирают со стола. Каракозов, по-прежнему, спит в тарелках. Леонид прово-
жает Женю.
   Женя. Вот и все, бал окончен, жаль без свечей.
   Леонид. Это мы мигом (бросается к подсвешнику).
   Женя. Нет, поздно - пора и мне.
   Мать. Зуб-то прошел?
   Женя. Увы.
   Мать. Леонид Абрамович у нас - мастер.
   Женя. Замечательный.
   Леонид (смущенно). Н-да.
   Леонид и Женя отходят в сторону прихожей.
   Женя. Значит, вы завтра уезжаете?
   Леонид. Вечером.
   Женя. Насовсем?
   Леонид. Навсегда.
   Женя. Здорово.
   Леонид. Н-да.
   Женя. Я вас буду вспоминать.
   Леонид. Как заболит, так сразу вспомните.
   Женя. А ведь зуб-то у меня и не болел.
   Леонид. То есть, как это?!
   Женя. Я нарочно придумала.
   Леонид, с отвиснутой челюстью, обходит кругом.
   Леонид. Повторите, мадмуазель.
   Женя. Я все придумала, нарочно.
   Леонид. Для чего?
   Женя. А вы как думаете?
   Леонид пытается думать.
   Женя. Ах, какая теперь разница, раз вы завтра уезжаете. (Грустно.)
   Вы мне интересны.
   Леонид. Я? Тебе? Вам?
   Женя. Давно. Да не решалась все... А как узнала про отъезд, решила  -
обязательно попытаюсь. Ведь больше случая не будет.
   Леонид. Н-да.
   Женя. Именно - н-да. Вы ненаблюдательный, зачем бы  я  стала  одевать
лучшее платье, идя к врачу? А позапрошлым летом, вы забыли? Я  вам,  как
груша, на голову свалилась, и вы меня на руках домой отнесли.
   Леонид. Постой, постой, да то заморыш был какой-то, свалилась с каче-
ли, лоб расквасила.
   Женя. В мои годы люди быстро меняются. Посмотрите, (подставляет  лоб)
еще шрам остался, только совсем маленький, вы помощь  первую  оказали  и
все повторяли, чтоб никаких швов.
   Леонид. Так вот где я видел эту пасть.
   Женя. Всегда думала, что первой не признаюсь в любви.
   Леонид. Ну, жизнь непредсказуемая штука.
   Женя. Очень даже предсказуемая.
   Леонид. Что значит сей намек?
   Женя. А кто меня замуж позвал?
   Леонид. Ах-да! (Задумывается опять.) Постой, но как же отец?
   Женя. Его тоже обманула.
   Леонид. Вот так ракалья!
   Женя. Вы так по-доброму ругаетесь.
   Леонид (Ласково). Оторва!
   Женя. Прощайте, жених мой, Леонид Абрамович. (В нерешительности мнет-
ся, а потом вставая на носочки, пытается поцеловать Леонида в щеку.)
   Надежда Львовна пытается взять блюдо из-под Каракозова. Тот  просыпа-
ется, что-то мычит и спьяну сваливает фужер.
   Каракозов (запевает). Нас извлекут из-под обломков...
   Леонид (сбрасывая оцепенение). Черт! Рассея  просыпается  ночью...  в
посудной лавке.
   Каракозов еще что-то сваливает и пытается встать. Качается.
   Леонид. Пьяное мурло.
   Таня (к Владимиру). Пойдем и мы домой.
   Владимир. Погоди.
   Мать. Давайте положим его на софу, пусть отдыхает.
   Леонид не двигается, а Владимир подходит помочь.
   Каракозов (путает Владимира с  Леонидом).  Ленька,  сынок  (обнимает,
всхлипывает).
   Леонид. Шут.
   Юлия. Мама, и ты собираешься с ним жить?
   Мать. А с кем же еще?
   Леонид. Совет да любовь!
   Женя. Нет, правда, кто этот колоритный дядя?
   Леонид. Еще один жених.
   Каракозов (виснет на Владимире). Прости, Ленька, я пьян, обними меня,
обнимемся, сынок.
   Владимир. Пойдемте, осторожно.
   Каракозов. Что же на "вы" со мной, Ленька.
   Владимир. Как угодно, давайте на "ты", только сдвинемся.
   Каракозов. Дурак ты, Ленька, дурак, ведь жизнь проходит, а ты не зна-
ешь... чего там, в недрах...
   Владимир пытается сдвинуть Каракозова.
   Каракозов. Ведь я тебя вот такого (крутит фигу), с кукиш  этот,  нян-
чил. А ты мне:"давайте сдвинемся". Да уж, сдвинемся, так сдвинемся,  все
- сдвинемся.
   Мать. Ну, ну, успокойся, Михаил Андреич. (Тоже  берет  его  с  другой
стороны).
   Каракозов. Я тебя, подлеца, можно сказать, грудью  вскормил,  нянчил,
ночей не спал. (Снова мочалит Владимира) А помнишь, я тебе коляску детс-
кую смастерил, с вот такими красными колесами. Забыл, все забыл.
   Леонид. Что он несет, мама!?
   Мать. Пойдем, пойдем, приляжешь. Ты устал.
   Каракозов. Кто устал? Эта кто тут устал?
   Владимир. Отступите от стола.
   Каракозов. Русские - не отступают!
   Выворачиватся из объятий. Смотрит на Владимира, покачиваясь.
   Каракозов. Фу, ды ты - не Ленька, черт (Таня крестится). О-о-о-о. Эта
что же я, с неродным человеком  лобызался?  (Оглядывается  по  сторонам,
упирается в Женю.) У-у-у, где эта я? Чта! Опять фатеру продаете? (надви-
гается на Женю). Опять призентация?
   Женя вскрикивает и прячется за Леонидом.
   Леонид. А, понял, понял я!
   Каракозов. Чта ты понял?
   Леонид. Зелененькими запахло - вот и приперся. (Подражая Каракозову.)
Квартера не продается! Трехкомнатная, в Москве, у Бульварного кольца!
   Каракозов ( трезвея ). На что намекаешь, Ленька?
   Леонид. Я думал шут, балагур, а теперь понял, запахло миллионами? То-
же мне, Босоногий Вавилон, нос по ветру держит. Мать, как ты не  видишь,
тут сто тысяч зелененьких! Хапуга, мама, он хапуга!
   Мать. Не смей.
   Леонид. Ах так, ты на его стороне, ты все ему рассказала. Ты  бросашь
меня, разве ты мне мать, после этого?
   Юлия. В самом деле, мама, нечистое дело.
   Каракозов (как будто плачет). Наденька, нет сил, умоляю.
   Мать. Дети мои...
   Леонид. Пусть он уйдет, сейчас же, вон! Или - уйду я.
   Мать (хватается за сердце). Дети...
   Леонид. Где мой билет?
   Убегает из комнаты, возвращается. Идет к вешалке , снимает пальто.
   Леонид. Так, вот паспорт, билет...ну что?
   Ждет немедленного решения.
   Леонид. Владимир, разреши переночевать.
   Владимир. Без проблем.
   Таня. Христа ради, помиритесь..
   Леонид. К черту вашего Христа!
   Мать опускается на стул, вовремя подставленный Женей.
   Каракозов. Замолчи, щенок!
   Леонид подбегает к Какракозову, замахивается.
   Мать. Не смей, он твой отец!
   Леонид (застывает). Чтаааааа?
   Мать. Отец.
   Воцаряется тишина. Все неподвижны.
   Женя. Круто!
   Владимир начинает нервно смеяться.
   Владимир (сквозь смех) Возвращение блудного папы.
   Таня. Разве это смешно?!
   Мать переводит дыхание и хочет еще что-то сказать.
   Владимир. Постой, здесь сумасшедший дом, но это, кажется мне, еще  не
все.
   Юлия (Выходит в центр, замирает напротив матери). Мама.
   Мать. Да.
   Женя. Нормально.
   Каракозов (разводит руками).  Бес  попутал.  Но  адюльтера  не  было,
по-крайней, мере с Наденькиной стороны.
   Леонид. Не верю, ничему не верю, здесь не  останусь.  Паспорт,  виза,
ничего себе, папочка из Вышнего Волочка. Оставайтесь, а меня - увольте -
я по израильским законам - еврей. (К Юлии, ядовито).  Юлия,  ну  что  ты
стоишь? Поцелуй папочку...
   Юлия (подходит к Каракозову). Дядя Миша.
   Каракозов. Юленька, дочка. Я не был свободен - прости старого дурака.

   Мать. Бедный Абрам Иосич, ведь он  вас  усыновил,  и  меня  прописал,
по-дружбе, чтобы жить было где, а сам погиб.
   Женя (спрашивает у Владимира). Адюльтер - это их другой родственник?
   Леонид. Черт с вами, встретимся в Шереметьево.
   Мать. А ведь и я - не еврейка.
   Владимир. Вот так финал!
   Женя (приободряет). Не стесняйтесь, Надежда Львовна.
   Мать. То есть, я не знаю, я ведь из детского дома имени Льва  Кагано-
вича, а там все русские были.
   Общая пауза.
   Леонид. Как так? Мы русские? (Тоже нервно  смеется.)  Мы  все  тут  -
рус-с-ские?
   Каракозов. А то какие же? С одной шестой части.
   Леонид. Вот это горе!
   Каракозов уже, по-хозяйски, подходит к шишкинской  репродукции,  поп-
равляет. После поправляет и Шагала.
   Каракозов. Ну-ка, Наденька, накрывай на стол, гулять будем, я  жаркое
не ел и очень проголодался.
   Женя. Давайте зажжем свечи!
   Владимир закуривает и зажигает свечи. Мать пьет валидол.
   Леонид (Кричит). Оооооо!
   Женя. Зуб?
   Леонид. Коренной!
   Женя. Будем лечить. (Наливает ему коньяку) Пациент , болеутоляющего.
   Леонид (выпивает залпом). Женя.
   Женя. Что?
   Леонид. Вода.
   Леонид стоит в растрепанных чувствах
   Леонид. Подождите, ничего не понимаю, что со мной? Где я? И есть ли я
вообще? Дайте еще воды.
   Таня (действительно наливает воды). Выпей.
   Леонид. Нет, другой.
   Звонит телефон. Леонид дергается и останавливается, хватаясь за голо-
ву. Подходит Женя. Слушает.
   Женя. Леонид Абрамович - вас. (Растерянно добавляет). Женский голос.
   Леонид. Нет меня, весь вышел, провалился в пропасть, в пучину, в  Ше-
реметьево, навсегда!
   Таня. Правда, давайте выпьем.
   Владимир. Если больше нет новостей.
   Каракозов (поднимает бокал). С приездом, господа-товарищи. Чокнемся (
обходит всех, обнимает Юлию) Прости, дочь. (Подходит к Леониду.) Не  от-
кажи.
   Леонид чокается, выпивает, потом протягивает билет к огню.
   Леонид. Прощай, земля обетованная.
   Женя. Как весело горит... Дорогое пламя.
   Леонид(к Юлии). Давай, сестричка, и твой.
   Юлия. Я преодпочитаю сжигать мосты.
   Владимир. Ты все же уезжаешь?
   Юлия. Я возвращаюсь.
   Каракозов. А теперь помянем Абрама Иосифовича. Леня, поставь  старин-
ную, я ее тоже очень люблю.
   Леонид включает магнитофон. Слышится старая еврейская  песня.  Молча,
не чокаясь, пьют

     Владимир Хлумов.
     Мезозойская История

     Как  и  все  эпохальные  события,  эта  история началась с
сущего пустяка.   В  непосредственной  близости  от  известного
каждому  патриоту нашей родины города Хутор-Михайловский ранним
тихим утром на железнодорожном переезде  заглох  трактор  марки
ХТЗ.  Тракторист  колгоспа  "Вэсэлэ  Життя"  Григорий Сидорчук,
измотанный ночными работами, уже  минут  тридцать  мирно  спал,
упираясь  могучей  грудью в рычаги управления. С минуту тому на
востоке  появился  скорый  поезд  N1  "Москва-Киев",  весело  и
протяжно  дудукнул  искаженным  от  эффекта  Допплера голосом и
полетел навстречу незадачливому трактористу.

     Старший стрелочник, Иван Иванович Грузилов, позже клялся и
божился  обеим  правительственным  комиссиям,  что  задолго  до
появления  скорого вышел к противоположному горизонту с красным
флажком  и  свисталкой,  в  надежде   остановить   пассажирский
Жмеринка-Москва,  но  тот,  собака,  как выяснилось тоже позже,
сбился с расписания и отстаивался уже несколько часов у Нежина.
На  самом деле никуда Иван Иванович не выходил, а точно так же,
как  Григорий  Сидорчук,  мирно  себе  посапывал  на   клавишах
электрического  пульта.  Но  надо отдать ему должное. Он первым
услышал сигнал опасности, быстро проснулся, выпил холодной воды
из ведра, протер глаза и увидел на переезде трактор.
     Едва  Иван  Иванович, матерно ругаясь, вытащил из трактора
полусонного  Сидорчука,  как  налетел   скорый,   и   случилась
катастрофа.  Интересно,  что  Сидорчук,  наблюдавший  спросонья
страшное природное явление, принял его за продолжение сна  (ему
как   раз   снилось   ,   как  он  сливает  казенный  бензин  в
трехсотлитровую бочку, зарытую у сарая на тещином  участке),  и
до сих пор не проснулся.  Иначе чем еще объяснить полную потерю
всех пяти чувств и постоянное бормотание по сей день: "Рятуйтэ,
рятуйтэ...".
     Вы  можете  удивиться:  отчего я так подробно описываю все
эти пустяковые явления и не  перехожу  к  самому  главному.  Но
именно в силу тех эпохальных последствий я стараюсь не упустить
ни  одной  мало-мальски  достойной  детали.   А  там  уж   дело
историков выбирать: что, как и отчего.
     Итак, уже через день пострадавшие были доставлены в матерь
городов русских, а ремонтные бригады  принялись  откапывать  из
кукурузного  поля  полуобгоревший  локомотив.  Вот тут-то все и
началось. Под метровым  слоем  жирного,  как  украинское  сало,
чернозема обнаружилось темное овальное отверстие, уходящее вниз
минимум метров на десять и там упиравшееся в холодную и твердую
стену. "Ничого нэ бачу", - кричал из глубины третий стропельщик
спасательной бригады  Мыкола  Карый.  Его  вытянули  обратно  и
решили вызвать команду спелеологов. Мастера спорта Осип Крапива
и его супруга, дочь обрусевшего аргентинца  Мариетта  Гурзадян,
только  что  вернулись  в  Киев  из  знаменитой  сталактитами и
сталагмитами  Новоафонской  пещеры,  где  проводили   свадебное
погружение.  Спустившись  в  черное  отверстие,  они  уже через
минуту вылетели оттуда, как испуганные галки, побросав  на  дне
дорогую  импортную  экипировку.  Когда  их  привели  в чувство,
Мариетта Гурзадян изрекла историческую фразу: "Оно  склизкое  и
шевелится".
     Сообщение  о  необычайном  существе, найденном на западном
краю  среднерусской  платформы,  в   мгновение   ока   облетело
близлежащие  научные  центры.  Из Брянского палеонтологического
музея, недавно основанного на  базе  привезенного  из  Монголии
скелета  лошади  Пржевальского,  тут  же  была  послана научная
экспедиция с целью идентифицировать ископаемое. Вослед им вышел
огромный  рефрижератор  для  перевозки  экспоната.  Аналогичная
экспедиция вышла на трех камазах из Конотопа.
     Около  шести  часов  вечера,  точь-в-точь  в  день летнего
солнцестояния,  т.е.  двадцать  второго  июня,  обе  экспедиции
подошли к месту аварии.
     Солнце  было  еще  высоко,  но стояло уже под углом, и как
нарочно создавало благоприятные условия для натурных съемок под
руководством собственного корреспондента дэржавного тэлэбачення
Кыя Полтавського. Представьте себе чуть холмистый горизонт,  то
здесь  то  там  утыканный  еще не приватизированными колхозными
усадьбами, хоздворами, фермами, раскиданными по краям огромного
изумрудно-ядовитого  кукурузного  поля, с налитыми до молочного
сока початкми. Под голубым безоблачным небом,  ровно  в  центре
событий,  собралась  толпа,  человек двести из прилегающих сел,
окружив черное отверстие. "У сэлах вэсэлых и  люды  вэсэли",  -
писал  крепостной  поэт  из  застенков  Петербургской  академии
художеств, и был тысячу раз прав.  Какой-то весельчак  подогнал
бочку  из-под  кваса, наполненную добрым первачом, и население,
еще не разделенное колючей проволокой  и  нейтральной  полосой,
радостно  пьянствовало, не смотря на чины и звания. Не чуралось
доброго напитка и бравое подразделение украинского спецназа,  с
гоготом   встречавшее   приходящие  со  дна  пещеры  жутковатое
бульканье и клекот.
     Когда  научные  экспедиции подошли к эпицентру событий, на
мониторе Кыя Полтавського всколыхнулась почва,  и  со  страшным
ревом,  по  сравнению  с  которым  Иерихонская труба могла быть
названа  сопелкой  старшего  стрелочника  Ивана  Ивановича,  на
поверхность  вынырнуло доисторическое чудовище. Протерев глаза,
начальник  брянской  экспедиции,   хрупкая,   миловидная   Анна
Петровна, написавшая вчерне кандидатскую диссертацию "К вопросу
о хрящевидных утолщениях в  тазу  лошади  Пржевальского",  тихо
ахнула: "Мамонт".
     Народ  и  спецназ  бросились  врассыпную,  а  чудовище,  с
удивительной  проворностью   передвигаясь   на   растреллевских
колоннах,  направилось  прямо  к  бочке с выгоревшей от времени
фальшивой надписью. Ловко  орудуя  семиметровым  бивнем  (позже
специальные  измерения  дали  результат  шесть метров девяносто
пять  сантиметров),  оно  вскрыло  крышку  и  запустило  внутрь
гибкий,  поросший, как и все остальное тело, обильным шерстяным
покровом хобот. Когда гул ламинарного течения жидкости сменился
шипящим сирбаньем по дну бочки, мамонт вынул нос наружу и обдал
себя и толпу  брызгами  доброго  первача.  Толпа  остановилась,
радостно  облизывая  губы.  Наступила  тревожная и одновременно
торжественная минута.  Народ каким-то своим,  известным  только
ему    одному    чувствительным   органом,   понял:   произошло
незаурядное, быть может, эпохальное событие.  Возможно,  в  нем
проснулось  древнее,  когда-то  забытое  ,  а теперь оживленное
чудовищем  воспоминание  о  том,  как  Великий  князь  Владимир
крестил своих непутевых соплеменников святой киевской водой.
     Дабы   ощутить  весь  драматизм  происшедшего,  необходимо
читателю напомнить  некоторые  палеонтологические  данные.  Как
известно, первая находка мамонта относится к концу семнадцатого
века, а первый достоверный случай относится к 1799 году,  когда
один  тунгуз  нашел  во  льду  совершенно  сохранившийся  труп,
исследованный позже господином Адамсом, правда, к тому  времени
изрядно  испорченный  собаками,  но  тем  не  менее позволивший
доподлинно  установить,   что   мамонт,   с   первого   взгляда
напоминающий  обычного слона, на самом деле является древнейшим
его предком, вымершим от страшной засухи в позднюю  мезозойскую
эпоху.  За последние триста лет неоднократно случались подобные
находки,  и  даже  в   свежемороженном   виде   (кстати,   мясо
оказывалось  при  этом  вполне  съедобное  и  по  вкусу и цвету
напоминало  говяжье).  Но  чтобы  здесь,  в  теплом  украинском
климате,  в  полностью  живом виде, фантастика! Да, фантастика,
шептала  Анна  Петровна,  восхищенно  разглядывая  мезозойского
красавца.
     Между  тем,  ископаемое  существо, закончив обряд крещения
православного народа и  католички  Мариэтты  Гурзадян,  оглядев
плоды  своих  усилий  мутным  доисторическим взором, углубилось
метров на  сто  в  восточном  направлении  и  там,  в  зарослях
кукурузы,  уснуло, мирно посапывая свернутым в калачик хоботом.
     В считанные мгновения весь земной шар облетело телеграфное
сообщение Кыя Полтавського об удивительном открытии  украинских
ученых. Срочно были прерваны передачи всех национальный радио и
телекомпаний, а ведущий новостей Би-би-си Майкл  Уэльский  взял
(простите  за  подлое  слово)  эксклюзивное интервью у лауреата
Нобелевской   премии,   действительного   члена    королевского
зоологического общества сэра Джона Гримзстоуна. Свое восхищение
мэтр  подтвердил  тут  же  сделанным  предложением  в  Шведскую
академию  о  присуждении  Нобелевской  премии  русским  ученым.
Следует подчеркнуть, что сэр Гримзстоун еще не совсем  проникся
переменами  на  одной  шестой части земного шара, и по-старинке
все  его  население  называл  русскими.   Однако   министерство
финансов  Великобритании  обратилось в парламент с предложением
выкупить редкий палеонтологический экземпляр в обмен на  равную
по  массе  партию  гуманитарной  помощи.  Но  королева  Англии,
светлейшая   Елизавета   вторая,   назвала   это    предложение
унизительным   и   согласилась  выкупить  мамонта  за  наличные
фунты-стерлинги для национального зоопарка.

     Пока  мамонт,  окрещенный  с  легкой  руки  Анны  Петровны
Хутором  Михайловским,  почивал,  палеонтологи  выяснили,   что
найденный экземпляр является особью мужского пола и по размерам
приближается к лучшим мировым образцам.  Начальник  Конотопской
экспедиции,  в будущем академик Нэдбайло-Гиляровский, предложил
погрузить тело на камаз, отвезти, пока  оно  не  проснулось,  в
Киев.  Свое  предложение  он подкрепил немаловажным аргументом:
недавно в столичном цирке  появилась  индийская  слониха  Кэри,
подаренная  обществом друзей Рериха и толкователей Бхагавадгиты
местному  кружку  буддистов-фундаменталистов.   Вот   здесь   и
возникла первая заминка.
     -   Почему  это  нашего  Хутора  нужно  везти  в  Киев?  -
интеллигентно возмутилась Анна Петровна.
     -  А  що?  -  прикинулся  простачком  будущий  академик  и
попросил местный спецназ окружить животное.
     Возникшее  напряжение  попытался разрядить голова колгоспу
"Вэсэлэ  життя",  напомнив  представителям  науки,  что  мамонт
найден  на  украинской  территории,  на  расстоянии  пятидесяти
метров от границы между Россией и Украиной, проходившей как раз
через  злосчастный переезд. На это Анна Петровна топографически
усмехнулась и попросила голову и  спецназ  покинуть  суверенную
республику,  куда  теперь  заполз  милый  ее  сердцу Хуторочек.
Мамонт, кажется, при этих  словах  повел  ухом,  будто  во  сне
усваивал дармовую информацию.

     Далее, вероломно, как сообщалось центральным телевидением,
украинские братья подогнали кран, погрузили спящего на камаз  и
отбыли в западном направлении.  Анна Петровна впоследствии тоже
неоднократно  употребляла  это   слово,   давая   свидетельские
показания  специально  созданной парламентской комиссии по делу
Хутора  Михайловского.  Но  еще  раньше  состоялось  экстренное
заседание   российского   парламента,  на  котором  практически
единогласно (воздержался только господин  Навозин,  обидевшись,
что   ему  не  дали  дополнительно  пять  минут)  было  принято
предложение украинской раде немедленно вернуть мамонта.  В  тот
же  вечер  на  волне Радио Свобода собственный ее корреспондент
Тэтяна Рибо-Шапка, с присущей  ей  тонкой  иронией,  вещала  из
Киева  о  новом  рецидиве великодержавной имперской политики, о
возрождении    национального    украинского    духа,    и     о
национал-шовинизме  перекрасившихся  российских демократов. Она
провела опрос на Хрещатике и получила неожиданный результат: из
десяти  опрошенных  девяносто  девять и девять десятых процента
громадян осудило злобную кампанию московских властей. "Нэ трэба
нас  дурыты, рукы гэть вид нашого мамонта", хрипло скандировали
мэшканци   матери   городов    русских    в    прямом    эфире.
Главнокомандующий  войсками  бывшего  Киевского округа, гетьман
Белостоков призвал не поддаваться  на  провокации  и  предложил
мамонту  принять  присягу  на  верность народу Украины. Ведущий
программы   Семен   Петроградский   ради   объективности    дал
высказаться  и российской стороне. Господин Максим Волчок долго
крутился над красотами своих литературных находок, по ходу дела
надавал  пинков  и правым и левым, наконец, запутался и в конце
представил слово известному в  Европе  полковнику.  Тот  весело
порадовался новому обороту в политической жизни и повторил, что
все это он предсказывал на  двадцать  пятом  партийном  съезде.
Ей-богу,  хочешь  не  хочешь, а вспомнишь тут Губернатора с его
уставом Вольного Союза Пенкоснимателей.
     Пока  журналистская братия наслаждалась новым историческим
поворотом и разжигала огонь правды и истины, Хутор Михайловский
проснулся  в  душных  вольерах Киевского цирка. Не долго думая,
мамонт взломал перегородку, отделявшую его от девушки  Кэри,  и
тут  же  воспользовался правом сильного. Можно, конечно, понять
животного, пролежавшего несколько сотен тысяч лет  бобылем  без
женской   ласки,   но   и   нужно  признать,  какой  урон  делу
фундаментального  буддизма  был  нанесен  той  ночью.  Ведь  на
следующий  вечер  бедняжка  Кэри  должна  была  демонстрировать
киевлянам показательный сеанс коллективной медитации.  Впрочем,
как    вяснилось    позже,   неожиданное   донжуанство   Хутора
Михайловского возымело гораздо более серьезные последствия.
     Тем  временем  российский парламент, получив вместо ответа
от украинского коллеги презрительное молчание, вскипел. Спикер,
правда,   попытался   вначале   все  списать  на  экономические
трудности   и   уже   перекинул   мостик   к   некомпетентности
правительства,  но  бдительная  правая  не дала увлечь народных
избранников с магистрального пути.  В  результате,  ребром  был
поставлен  территориальный вопрос. Кто-то притащил замусоленную
карту полезных икопаемых с красной жирной  полосой  -  границей
между  бывшими  республиками.  В  таком масштабе ширина границы
составляла километров триста и покрывала не только  злосчастный
переезд  с  кукурузным  полем,  но и добрую половину украинской
территории.   Более  утонченные,  не  извращенные   юридическим
образованием депутаты напирали на то обстоятельство, что вообще
катастрофа, приведшая к перевороту в  палеонтологии,  случилась
благодаря нашему российскому стрелочнику Ивану Грузилову, и ежу
понятно, чей должен быть мамонт, а вместе с ним  и  Нобелевская
премия.  Напротив,  наученные  партийным опытом депутаты центра
предлагали объявить Хутора Михайловского  общей  собственностью
содружества,  но  это  предложение  было отвергнуто как попытка
интернационализировать конфликт. Какое, к черту, содружество? -
кричал  ярый русофил Иващенко и призывал отменить договора 1954
года, 1922 года, и  вообще  передать  мамонта  в  Петербургскую
кунтскамеру.   Украинский   парламент  мог  вытерпеть  все,  но
приписывание заслуг российскому стрелочнику было выше его  сил.
Тут  же  Вэрховна  Рада  приняла  постановление  о  награждении
тракториста Грыгория Сыдорчука тремя тысячами купонов. "Колы  б
нэ наш Сыдорчук, дэ б був той локомотыв?".
     Дальше  -  больше.  Проблема  мамонта Хутора Михайловского
расширялась и углублялась. Правительство Литвы с  прибалтийским
спокойствием  заявило о полном нейтралитете в русско-украинском
конфликте,  но  не  преминуло   напомнить,   что   Литва,   как
правоприемница  польско-литовского государства от моря до моря,
из скромности могла бы претендовать по крайней  мере  на  бивни
мамонта.  Воспрянули Казань и Улан-уде. Здесь припомнили все: и
осаду  Киева  1242  года,  и  изощренное  варварское  коварство
московских  князей  в  Куликовской  битве,  так и не оплаченные
долги золотой орде, и трехсотлетнюю  гуманитарную  помощь.  Все
бурлило.
     С   новой   силой   всплыл   вопрос   о   праве  наций  на
самоопределение, об исторических  родинах,  о  репрессированных
народностях,  об истоках и корнях. Украинськи пысьмэнныки снова
вспомнили наивное письмо Ивана  Денисова  "Как  нам  обустроить
шестую часть земли?" и, пользуясь неопровержимыми историческими
данными (тут же в  Киево-Печорских  подземельях,  а  именно  на
станции  метро Арсенальна, была найдена рукопись начала первого
века), показали, что украинцы никакого отношения к  русским  не
имеют  ,  а  являются наследниками скифов, гуннов и этрусков, о
чем еще раньше неоднократно писал известный вкраинський фантаст
и  исследователь  летающих  тарелок,  Олэсь  Брэдник. Профессор
Павло Груша,  исследуя  особенности  компартийных  переводов  с
русского  на украинский, доказал их полную несовместимость, а в
интервью радио Свобода назвал автора "Вия" мерзким  негодяем  и
предателем украинского народа.
     А  что  же  наш  мамонт,  что  же наш Хуторок? Ровно через
неделю после знакомства с Кэри он выкинул  такое  коленце,  что
свежеиспеченный  академик  Нэдбайло-Гиляровский  только  открыл
рот. И не он один. Дело произошло  следующим  образом.  Отложив
официальный  визит  в  Бонн,  президент Украины лично приехал в
цирк,  дабы  живьем  увидеть  ископаемое  животное.   Этим   он
показывал  восточному  соседу свои неотъемлемые права на всякие
ископаемые,   а   всему    остальному    миру    демонстрировал
приверженность  бывшей  Малороссии  к  развитию фундаментальных
наук. В цирке его встречал академик, поселившийся  прямо  здесь
же, в подсобке смотрителя хищных вольеров.
     -  Ось тоби раз, - воскликнул президент, - нэначе як слон!
     Мамонт,   до   этого  стоявший  задней  частью  к  первому
государственному  лицу,  повернул  голову  вполоборота   и   на
чистейшем русско-украинском языке сказал:

     - Слоны в Африке, а я тутэшний.
     Академик  открыл  рот,  а  президент и сопровождающие лица
громко крякнули.  Замешательством воспользовался  корреспондент
Би-би-си Майкл Уэльский, примчавшийся прямо из Лондона:
     - Ду ю спик инглиш?
     Мамонт равнодушно посмотрел на англичанина и изрек:
     - Я не розмовляю на английском.
     После   этого   Хутор   Михайловский,  гордо  ступая  мимо
обалдевших визитеров, вышел на улицу.
     Надолго  запомнили  киевляне  этот  необыкновенный  летний
день.  Огромная  толпа  горожан,  создавая  то  здесь  то   там
транспортные   заторы,   сопровождала  мамонта  по  извилистому
маршруту.  С  плошади  Пэрэмогы  он  поднялся  к  университету,
постоял  у памятника Тарасу Грыгорычу, спустился на Бессарабку,
зашел на рынок, под одобрительный гул толпы  пожевал  зелени  в
торговом  ряду,  вышел  на  Хрещатик, перебросился парой фраз с
постовым,  пересек   наискосок   проезжую   часть   и   надолго
остановился  у  витрины Цума, разглядывая панчохи, шкарпэтки та
парасольки. Многие  превратно  поняли  это  действие  как  факт
восхищения  пращура даже бедным перестроечным ассортиментом. Во
всяком случае Вечорка уже через  два  часа  писала  об  успехах
купонизации  и  оптимистически  усмехалась: это вам не мезозой,
товарищ мамонт! На самом же деле Хутор  просто-напросто  изучал
свое отражение в витрине.
     Потом  мамонт двинулся дальше. На бывшей площади Революции
попил  воды   из   фонтана,   почитал   афишы   Филармонии,   с
удовольствием послушал духовой оркестр в Первомайском парке и к
вечеру вышел на днепровские кручи.
     Хутор словно окаменел, пораженный развернувшейся перед ним
картиной.   Далекое   плоское   пространство,   с   золотистыми
песчаными  отмелями,  с  разбросанными  тут  и там белоснежными
лоскутами построек, с бархатными, крытыми легкой голубой дымкой
лесами,  -  все  бесконечное  раздолье пробудило в нем какое-то
древнее  доисторическое  воспоминание.  Он  еще  долго   стоял,
предаваясь ностальгическим воспоминаниям об утерянной родине, а
в конце поднял хобот к небу и издал  такой  пронзительной  силы
звук, что задрожали купола Андреевской церкви, а железный князь
Владимир чуть не выронил из рук святой крест.
     Весть  о  том,  что мамонт, мало того что живой, так еще и
разговаривает,     слабо     способствовала      урегулированию
хохлятско-кацапского   конфликта.  Киевские  лингвисты  тут  же
подвергли речь мамонта скрупулезному семантическому анализу и с
редким единодушием объявили диагноз: речь мамонта неопровержимо
свидетельствует о его, мамонта,  украинском  происхождении.  Их
московские  коллеги, напротив, нашли в ответе Хутора президенту
сто двадцать четыре изоморфизма со "Словом о полку  Игореве"  и
выдвинули  осторожное  предположение: а не знаменитого ли Бояна
отрыли Брянские палеонтологи под колесами локомотива?
     По-новому   открылся  территориальный  вопрос.  До  какой,
спрашивается,    глубины    веков    должен    распространяться
государственный суверенитет? Где эта, в пространстве и времени,
проходит злосчастная граница? На Вэрховний Ради  бывший  тренер
хокейной  команды  по  идеологическим  вопросам,  а ныне первый
советник   президента   Леопольд   Ващугин,   выдвинул    новый
геополитический проект раздела земного шара. Согласно Ващугину,
нужно соединить центр Земли с границами государств 1955 года, и
весь  конусообразный  объем  объявить  неделимой собственностью
нависающего над ним государства.  Гениальная  простота  проекта
вызвала  бурную овацию консервативного большинства, а оппозиция
призвала не останавливаться на поверхности  и  продлить  стенки
национального конуса в безвоздушное пространство и там собирать
транзитную  пошлину   за   пролет   русскоязычных   космических
экипажей.

     На   том   и  порешили.  Вместе  с  ближним  космосом  под
юрисдикцию Украины перешло созвездие Лебедя с частью  Чумацкого
Шляха,  на  свою  беду оказавшегося как раз над Киевом. В общем
патриотическом хоре  утонули  редкие  голоса  сомнения  научной
интеллигенции,  еще  помнившей, что Земля вращается, вследствие
чего  могут  возникнуть  серьезные  проблемы  с  государствами,
лежащими на пятидесятом градусе северного полушария.
     На     местах     тоже     стало     неспокойно.    Жители
Хутора-Михайловского,  ставшего   теперь   всемирно   известным
центром  палеонтологии,  отозвали  из  Рады  своего депутата, а
взамен  направили  в  киевский  цирк  телеграмму  с   прошением
баллотироваться  на освободившееся место одноименного с городом
мамонта.   В   ответ    вскоре    пришла    короткая    депеша:
"Баллотироваться згодэн. Ваш Хутор."

     Началась  предвыборная кампания. Целый месяц мамонт провел
в добровольном  заключении,  не  подпуская  к  себе  депутатов,
корреспондентов  и  прочую  назойливую публику. Лишь изредка он
наведывался  к  Кэри,  а  в  остальное  время   читал.    Акты,
постановления,   проекты   конституций,  беллетристика  (прочел
Кобзаря  от  корки  до  корки,  прочел  Энеиду   Котляревского,
познакомился  с философским наследием Сковороды) проглатывались
с  бешеным  аппетитом.  Под  конец  ему  попалась  хартия  прав
человека, и тут он задумался о чем-то сокровенном.

     Впрочем,  все  шло  как нельзя лучше. "Нэхай соби мамонт -
вин тутэшний", - мудро рассудили жители Хутора Михайловского.
     С  блеском  одержав  победу  на безальтернативных выборах,
мамонт под аплодисменты коллег депутатов занял пустующее  место
в украинском парламенте.
     Первое  время Хутор молча наблюдал за перипетиями рутинной
парламентской   работы.   При   голосовании,    как    правило,
воздерживался,   чем   особенно   раздражал   деятелей  "Руха",
попытавшихся сходу перетянуть ископаемое на  свою  сторону,  и,
лишь  когда  возник  вопрос  о границах, таможнях и нейтральных
полосах, выступил  с  пространной  витиеватой  речью.  Депутаты
ничего  толком  не  поняли  и  решили  на всякий случай избрать
мамонта председателем комиссии по  территориальным  вопросам  и
национальной    безопасности.   Немалую   роль   здесь   сыграл
международный  авторитет  мамонта,  получавшего  теперь  прямую
гуманитарную помощь от стран большой семерки.
     Сходу  мамонт  попал в самую гущу политических событий, на
самый их горячий полюс, и не в качестве  редкого  экспоната,  а
первейшим  государственным  лицом.   Ему  поручили  представить
новый  проект   решения   териториальноых   проблем,   и   весь
цивилизованный  мир  замер  в  ожидании  окончательного решения
набившего оскомину вопроса. Уже через полгода его комиссией был
подготовлен   законопроект  территориального  деления  исконных
украинских земель.
     Смешное  беспокойство  охватило  высший орган, когда Хутор
вышел на  трибуну  со  своим  законопроектом  и  развернул  над
депутатами  карту  Евразии.  Так  инопланетяне рассматривают из
далекого космоса незнакомые очертания наших материков.

     -  Боже ж мий, боже, - пронеслось по залу, - А дэ ж Кыйив?
     Мамонт  ткнул  куда-то  между Черным морем и Скандинавией,
как раз под второй буквой размашистого  заглавия,  пролегавшего
от  Ламанша  до  Порт-Артура:  ХУТОРСКIЕ  ЗЕМЛI.  В напряженном
внимании была выслушана речь Хутора об исторических периодах, о
правах  наций,  об  ареалах  обитания древнего населения Земли.
Свою речь Хутор перемежал свободолюбивыми цитатами классиков  и
современников,  а в конце предложил столицей нового государства
назначить славный город Хутор Михайловский.  На  этот  раз  все
обошлось без аплодисментов.
     Я  не  буду  описывать  последовавшее  за  тем безобразное
обсуждение  новоиспеченного  прожекта,  эхо   которого   вскоре
разнеслось   по   сопредельным  государствам.   Левые,  правые,
патриоты, национал-интернационалисты, и даже, увы, зеленые  как
в  старые добрые времена в едином порыве сорвались на мамонта с
цепи.  Когда же кто-то намекнул на малочисленность хуторян, как
их  называл  в проекте мамонт, не выдержала хрупкая мезозойская
душа, и со словами "Нас мало, а будэ щэ бильше",  мамонт  вышел
вон из Украинской Рады.
     Колючий  февральский  снег  падает  на  последние страницы
мезозойской истории.  Еле пишет твердеющая на морозе  шариковая
ручка.  Здесь,  откуда  есть пошла новая эра, и где я дописываю
свою повесть временных лет, вчера снова появился мамонт.  Целую
ночь  он  рылся  в  замерзшем  черноземе, а под утро из темного
отверстия   стал   выводить   на   поверхность   тучные   стада
единокровных братьев.

     Сейчас  уже вечер. Они по-прежнему идут. Снег засыпает все
вокруг: и злосчастный переезд со  старшим  стрелочником  Иваном
Иванычем,  и  пожелтевшие заросли так и неубранного кукурузного
поля, и далекие неказистые  постройки  окрестных  деревень.  Он
ложится   стерильным   культурным   слоем   на  свежевспаханную
нейтральную  полосу,  на  канцелярски  заточенные   пограничные
столбы,  на еще пахнущие сосной таможенные постройки, залепляет
цветастые гербы на погонах  удивленных  пограничников,  слепит,
засыпает  мои  глаза. Я тру их и ничего не вижу от образующейся
влаги. Ничего, только могилки на краю у железного полотна,  где
захоронены   не   нашедшие  близких  и  дальних  родственников,
безымянные,  без  роду  и  племени,  неизвестной   национальной
принадлежности жертвы июньской катастрофы.

                            1992

     Публиковалось:

"Юность", N6, 1992
"ЧП", Израиль, 1994
"Дилижанс", N6, 1996

   Хлумов В.
   Старая дева Мария

   Маша проснулась со странным, смешанным, неопределенным предчувствием.
Будто что-то произойдет или уже произошло, но она об этом вот-вот  узна-
ет, а пока лишь ощущает какое-то неудобство, впрочем,  вполне  приятное,
будто бы она проснулась не дома, не в обычной, уже давно надоевшей  обс-
тановке, а в новом, неизвестном, необжитом ею жилище. Как будто, это но-
вое жилье или, уместнее даже сказать - обитель, - является,  именно,  не
просто какой-то там квартирой, но целым огромным идеальным миром, миром,
наполненным светом, радостью, любовью и, - снова светом, к которому  всю
ее сознательную жизнь она стремилась и о котором мечтала. Здесь  хорошо,
здесь легко быть счастливой, быть нужной всем и не страдать от страданий
вокруг, потому что их, как бы, нет вообще. Что-то теплое, нежное,  почти
бархатистое касается ее груди, но не тревожит и не возбуждает, а,  прос-
то, неподвижно касается, как бы прикрывая, сохраняя то же нежное  уязви-
мое место от грубого постороннего действия. Она спит и бодрствует однов-
ременно, ибо слышит, как тихо и спокойно бьется ее сердечко,  как  осто-
рожно-внимательно к ней проплывают вверху стерильно белые облака, сейчас
уже больше похожие на птиц-голубей, но необычных, не почтовых, а других,
огромных, несущих не вести, но жизни. И еще ей чудится какой-то странный
звук, нето звонкий, как медный колокольчик, нето скрипучий,  как  старая
пружина, но, определенно, тревожащий и, как-будто, что-то  обещающий.  И
не хочется просыпаться в этот обычный мир, где, конечно, ничего подобно-
го случиться не может. Она знает: стоит разлепить веки, и она снова очу-
тится там, куда ее занесла судьба с раннего детства - на холодный  роди-
тельский шестой этаж, с холодным материнским однообразным "доброе утро",
в тусклые безотцовские углы-каморки, где они  прожили  с  матерью  ровно
тридцать два года. Да нет, на самом деле, дом-то  у  них  был,  конечно,
совсем не хрущеба - серый, шершавый, как утес с огромными окнами, с  вы-
сокими лепными потолками. Чего только тут никогда не доставало, - и  это
чувствовалось особенно в последние годы, так это  -  здорового  мужского
присутствия, и от этого все домашние предметы: шкафы,  стулья,  диван  и
детская кроватка, ныне пустующая, но хранимая для будущего,  -  все  это
назойливо говорило: ну, Машенька, видишь, и без мужа  прожить  можно,  а
что ребенок - так это вообще нынче не проблема, сама ведь знаешь,  какое
у тебя отчество. А отчество у нее было, как нарочно, до того редкое, что
никак она не могла никого подобрать себе в потенциальные отцы. Мария Ар-
дальоновна - вот так, и добавить нечего к вечному материнскому молчанию.
Скорее всего, придуманное было это отчество, литературное  слишком,  тем
более, что мать Маши была крайне начитана, и предавалась  этому  занятию
каждый божий день.
   Маша открыла глаза, и старая, пятидесятых годов люстра,  сделанная  в
грубоватом стиле советского барокко, тут же подтвердила самые ее  худшие
ожидания. Тут уж она вспомнила, с чем могло быть связано ее зыбкое пред-
чувствие: вчера она вернулась очень поздно, а точнее, уже сегодня, - она
не помнит, во сколько, помнит, что уже светало, - а на дворе осень,  они
вчера с коллегами загуляли на  даче  под  Новым  Иерусалимом,  почему-то
именно ее решился отвезти домой Марсаков, - красавец, первый  парень  на
кафедре, - и отвез, наверное, она сама просила,  беспокоилась  за  маму.
Она, кажется, немного выпила. Кажется, потому что до  того  Маша  вообще
никогда не пробовала спиртного и, следовательно, это "кажется" объяснимо
даже немногим. Ха, Маша улыбнулась, ведь он ее пытался обнять в  подъез-
де, но не из какого-то особого желания, а так, ради проформы,  чтобы  не
обиделась. На работе ее немножко жалели и за глаза называли  старой  де-
вой, в смысле незамужества, и Маша знала об этом, и знала, что  Марсаков
только как бы из приличия стал приставать к ней в подъезде,  потому  что
Марсаков чувствует женщин кожей и в ее случае просто заранее  знал,  что
обречен на неудачу. Хотя, хотя...
   Маша встала, подошла к зеркалу, несколько  минут  рассматривала  свое
бесполезное тело. Нет, красавицей она не была, но все ж таки была женщи-
ной очень симпатичной и с очень выраженными формами, с  нежной  чувстви-
тельной кожей, с изюминкой, как мог бы выразиться тот же  Марсаков.  Да,
было в ней некоторое неопределимое очарование, придававшее особую, неза-
менимую  никакой  фотографической  красотой  женственность,  будоражащую
мужское воображение. Тем более, казалась неуместной,  странной  и  нере-
альной ее кристальная девственность на четвертом десятке жизни. Как буд-
то, все эти годы прошли мимо, не обласкав ее и не ошпарив, как будто, не
было весен и свежих влажных ветров, как будто она никого никогда не  лю-
била, и никто и никогда не любил ее. Да нет, и любила она, и ее  любили,
да только была у нее одна старомодная,  в  теперешних  условиях  смешная
черточка, о которой никто даже не мог предположить, и даже не  черточка,
а настоящая принципиальная черта-граница, за которую никак она не  могла
переступить.
   Маша накинула халат, открыла дверь  и  замерла  от  неожиданности.  В
длинном темном коридоре кто-то был, и теперь она поняла кто, но  вначале
испугалась чужака, а после испугалась себя. Ведь, проснувшись, она знала
- мать ушла на работу, и, следовательно, в доме должно быть пусто, хотя,
на самом деле, должна была быть ее бабушка, мать-матери, про которую Ма-
ша совершенно забыла. И ей вдруг стало нестерпимо больно, что вот  и  ее
когда-нибудь в будущем тысячелетии забудут, старую, выжившую из ума, ря-
дом живущие, и когда-нибудь, в такое же беспросветное серое осеннее утро
она напугает своим присутствием новых, неродившихся еще обитателей  шес-
того этажа.
   - Доброе утро, Маша, - проскрипела старуха.
   Маша что-то буркнула в ответ, злясь, в основном, на себя,  что,  вот,
не она, молодая и здоровая, первой поприветствовала, а эта самая  стару-
ха, мать-матери, ветхая, с вечной головной болью, нашла-таки в себе  си-
лы. Буркнув же, попыталась протиснуться мимо старухи в туалет, но та  ее
зацепила крючковатыми пальцами и сунула какой-то конверт.
   - Письмо тебе.
   Маша побыстрее нырнула в царство теней и развернула письмо.
   Первое послание старой деве Марии.
   Сие - есть предопределительный знак тебе, о начале нового течения со-
бытий, ибо, отныне ты вступаешь в поле особого внимания, и  судьбы  наши
начинают сближаться.
   За девять месяцев до рождества.
   Почерк - гарнитура "Таймс", подпись неразборчивая,  прокомментировала
Маша, покрутила конверт, сияющий девственной, нетронутой почтовыми служ-
бами, свеженькой, с зубчатыми краями маркой, на которой Мария шлепает по
голому розовому задку маленького Иисуса Христа, из собрания Метрополитен
Мюзиум, что в Нью-Йорке. Марку не пожалели хорошую. Маша осторожно отко-
вырнула еще липкую копию и под иерихонский шум водяного  бачка  спустила
остальное в канализационное чрево третьего Рима.

   * * *

   Был уже полдень, и Маша заканчивала собираться в высшее учебное заве-
дение, где она работала, а точнее, зарабатывала, на бог знает каких  де-
лах, гроши для семьи, и где она потихоньку готовила кандидатскую диссер-
тацию на мрачную  философско-естественно-научную  тему,  предварительное
название которой, написанное в плане аспирантки-заочницы, она уже  давно
забыла. Зачем ей нужна была эта диссертация - одному богу известно.  На-
верное, так положено: если женщина не замужем после тридцати, то во вся-
ком случае должна ездить в собственном автомобиле, или, на худой  конец,
защитить какую-нибудь диссертацию, и конечно, поддерживать себя в лучшей
спортивной форме. При мысли о спортивной форме, она озабоченно  прищури-
лась, похлопав себя по бедрам, слегка выворачиваясь перед зеркалом. Имея
врожденную склонность к полноте, она титаническими  усилиями  удерживала
себя в рамках, но кое-где природа нарушала эти рамки, и, именно здесь, и
возникало то особое, пикантное обаяние ее фигуры. Именно в этих  местах,
особенно звонко звучали ее шлепки, и после некоторых  раздумий,  в  дело
пускался особый, страшно дорогой итальянский крем для похудения.
   Но, тем не менее, - что за странное послание? Маша  приклеила  сохра-
ненную марку на край зеркала и, время от времени, между похлопываниями и
втираниями, раз за разом, присматривалась к изображению. На  картине  из
Нью-Йоркского музея Метрополитен святая дева Мария, матерь  божья,  была
изображена в момент экзекуции, в смысле воспитания,  нашкодившего,  едва
ли, трехгодовалого мальчишки, от которого  остались  лишь  ослепительный
розовый задок да двое шелопутных глазок. А ведь, действительно, если  бы
Он был на самом деле, то, как любой ребенок, наверняка, получал бы тума-
ки от матери.
   Сама техника была вполне банальной, но вот сюжетец весьма нахрапистый
- что-то вольтерьянское, грубо-ироническое было в  этом  образе  Христа.
Маша улыбнулась - можно ли шлепать по голой попе спасителя человечества?
Или наоборот, может быть, так он получался как бы человечнее, как  будто
теперь, в момент пошлепывания, он и готовится к  будущим  страданиям  на
Голгофе, как бы тренируется терпеть боль, и даже глаза его вроде подска-
зывают - сделай мне больно, мама.
   А, вообще-то, - глупая, идиотская шутка, и пора бы  уже  узнать,  как
это письмо очутилось у бабушки - ведь не она же его написала, тем более,
почерком, после чтения которого, так и хочется узнать, когда же это  оно
подписано к печати и по чьему заказу? Конечно, от старухи толку было ма-
ло, потому что нашла она его под дверью во время традиционного утреннне-
го обхода. Следовательно, кто-то не рискнул  воспользоваться  почтой,  а
сам, почтовым голубем, принес письмо и сунул его под дверь уже после то-
го, как ушла мать. Э, да я знаю, чьи это проделки, - внезапно, осененная
новой идеей, она бормотала вслух, - ах, негодяй  (слово  "негодяй"  было
произнесено не без нежности), я тебе покажу - старая дева, и  решительно
принялась набирать заветный телефонный номер. Но к середине номера реши-
тельность куда-то исчезла, и последняя цифра попросту соскочила с кончи-
ка аккуратно обработанного, сверкающего свежим  лаком  ноготка.  Забыла?
Вряд ли, да и разве можно забыть вызубренный наизусть  номер,  заветную,
мучительную комбинацию из семи цифирь, заученный код счастья,  повторяе-
мый, как молитва, единственному господину ее души  ежедневно.  Волшебный
электрический адрес, неприкасаемый до  того,  нетронутый,  незапятнанный
никогда ранее, кристально чистый номер телефона, по которому еще никогда
она не звонила. Нет, не потому, что боялась, хотя и  не  без  этого,  но
главное, конечно, она знала: звонить первой нельзя ни в коем  случае,  и
именно потому, что очень хочется. Сколько их было, таких попыток, в  ми-
нутные мгновения слабости, когда, изнывая от одиночества, от надоевшего,
опостылевшего, бесконечного ожидания, со слезами на глазах, она уже поч-
ти набирала весь номер, но каждый раз, в последнюю секунду,  одумывалась
и бросала трубку. Но сейчас, теперь, совсем другое дело, теперь есть по-
вод, есть деловой вопрос, в конце концов, нужно прекратить  эти  эписто-
лярные попытки.
   - Добрый день, - она поздоровалась с холодком, - это  вас  Мария  Ар-
дальоновна беспокоит.
   - Маша?! - на том конце провода не собирались скрывать своего востор-
га. - Ты - мне... звонишь?!
   - Да, я по делу, - так иссушающе проскрипела, что  даже  самой  стало
противно. - Она вкратце изложила суть своего дела и от этого  почувство-
вала себя в совершненно идиотском положении.
   - Старая дева? Маша, да как бы я посмел, - с каким-то отвратительным,
как ей  показалось,  театральным  притворством  принялся  расшаркиваться
змей-искуситель. - Как ты говоришь: Послание номер один старой деве  Ма-
рие за девять месяцев до рождества? Ну и ну. Чьего  рождества?  На  дво-
ре-то осень. Кстати, почему без меня ты вошла в золотую от солнца аллею?

   Нужно было прекращать эту притворную игру в зародыше, и она не  стала
прятать подальше свой последний, самый веский аргумент:
   - Вы в прошлом году были в Нью-Йорке?
   - Был, ну и что?
   - Вы же мне рассказывали про картину, где Дева Мария шлепает Христа?
   - Почему?
   - По чему шлепает? По попе, конечно.
   - Нет, почему опять на "вы"? - на том конце провода явно недооценива-
ли всей важности момента, впрочем, как и на этом.
   - Не отвлекайтесь и отвечайте на мои вопросы.
   - Да, рассказывал, ну и что?
   - Ну вот, сейчас эта картина висит на моем трильяже!
   - Поздравляю с удачным приобретением.
   - Ну, не картина, а марка почтовая, с той картиной, и марка эта  была
на конверте.
   - Странно.
   - Ладно, хватит притворяться, в следующий раз  придумайте  что-нибудь
поостроумнее, - она уже собралась положить трубку.
   - Постой, зачем приклеивать марку на конверт, если конверт не посыла-
ется почтой?
   - Ах, вы еще хотите, чтобы я вместе с вами поучаствовала  в  разбира-
тельстве содеянной вами гадости. Увольте.
   Она быстро положила трубку, и снова что-то ее заставило  прислушаться
к себе, и она решила, что это связано с ее первым к нему звонком, с пер-
вой в ее жизни потерей невинности, пусть даже в таком  смешном,  простом
деле, как звонок по телефону ему. Да, последние десять лет он,  змей-ис-
куситель, был ее любимым человеком, но и был главным препятствием  всему
ее жизненному успеху. Она любила его, желала, но никак не  могла  взять,
ей не на что было рассчитывать - он был женат и, кажется, вполне удачно,
во всяком случае, он не из тех людей, которые разводятся, не потому, что
так привязаны, а просто потому, что слишком умны и не видят в этом ника-
кого смысла. Встречаться украдкой, гулять, обниматься, просто  проводить
время - пожалуйста, но жениться - боже упаси,  совершать  ошибку  второй
раз. Она же, наоборот, была вся создана для семьи,  ибо  никогда  ее  не
имела и с детства видела, что значит отсутствие, пусть  даже  неудачной,
несчастливой семейной жизни.
   Маша уперлась взглядом в телефон, думая над происшедшим, а  подсозна-
тельно ожидая, что сейчас он перезвонит ей, но она не поднимет трубку, а
больше, кроме нее, некому, потому что мать матери уже  давно  ничего  не
слышит. Он давно ей не звонил: может, месяц, а может быть, и два. Да что
уж там - тридцать три дня, если быть абсолютно искренней  с  собою.  Она
чертовски скучала без него, а он не звонил, и вот  вдруг  выкинул  такое
коленце.  Опять  вспомнил,  поманил  пальчиком,  намекнул,  мол,  жду  в
объятья, приди снова ко мне, и она снова готова всему поверить.
   И через некоторый мучительно тягучий временной  промежуток  он-  таки
затянул трескучую песню соскучившегося любовника, и она недвижимо слуша-
ла ее так долго, как долго ему хватило воздуха, и только слегка  поблед-
нели ее пальцы, сцепленные для надежности вместе.

   * * *

   Кончилось, наконец-то, странное утро, и кончился  весь  тот  день,  и
следующий, и наступили еще более странные времена. В начале  вся  стран-
ность была связана с тем, что она не переставая, как  много  лет  назад,
стала думать о Верзяеве, т.е. о том самом змее-искусителе, как  она  его
нежно называла про себя, да и не только про себя. Ей снова стало  одино-
ко, и с одиночеством можно было бороться только одним способом - уйти  с
головой в дела, т.е. стать, так называемой, деловой  женщиной,  или  за-
быться в страшном разгуле, под коим она разумела непрерывное хождение по
гостям и прием же оных у себя дома. Но, как назло, в  работах  наступило
затишье, философских тоже, ибо ее  научный  руководитель,  доцент  Иосиф
Яковлевич Бродский, дальний родственник, как он теперь выражался, а ско-
рее всего, однофамилец нобелевского лауреата, вдруг  внезапно  исчез  на
какую-то конференцию, посвященную переориентации преподавателей материа-
листической диалектики в  свете  наступления  эпохи  полной  демократии.
Кстати, доцент был весьма неравнодушен к аспирантке-заочнице и,  в  свои
шестьдесят три года, был готов к решительным баталиям на сердечной  поч-
ве, и даже приглашал Марию именно на эту самую конференцию. Она  отказа-
лась от поездки в Питер, как выразился Иосиф Яковлевич, а теперь жалела,
потому что Верзяев больше не звонил, и в гости никто не приглашал, пото-
му что наступило затишье в именинах и днях рождениях, и,  опять  же,  ее
каждый день настигало какое-то неприятное и,  по-прежнему,  неопределен-
ное, тревожащее состояние. И она опять и опять возвращалась  мысленно  к
Верзяеву, вспоминая старое и придумывая нечто из несбывшегося. Но и  это
не помогало, а только тревожило. И пришлось спасаться в церкви.
   Не то удивительно, что она, в недавнем прошлом, - партийная и  комсо-
мольская активистка, - приобрела привычку хождения в собор  и,  попутно,
соблюдения многих христианских обрядов, что само по себе, конечно, явля-
ется древним языческим наследием и вполне сочетается с духом всякого со-
циального утопизма, а то - поразительно и непонятно, что делала она  это
абсолютно искренне, безо всякого расчета на постороннюю реакцию и, вовсе
не для моды, как многие в наше время. Впрочем, так ли уж необходимы осо-
бые объяснения такого рода жизененым поворотом, и не достаточно ли  каж-
дому заглянуть в себя, дабы убедиться или предположить, как все это про-
исходит. Ведь и нас, обалдевших от суеты мирской, от этого шумного, раз-
ноголосого одиночества, нет-нет, да и потянет под арочные своды и  купо-
ла, с которых не капает, но наоборот, льется некий загадочный свет, обе-
щающий ответы на самые заедающие нас вопросы. Ну что, в конце концов,  в
том плохого, что человек ходит в храм постоять, помолиться, отвести  ду-
шу. Ну пусть и модно это теперь, пусть и не смешно, или не  опасно,  как
раньше, и пусть каждый норовит выдать из себя самого верующего из верую-
щих, так пусть, и лучше так, ведь не колются - и ладно, как любит  выра-
жаться красавец Марсаков.
   Но молиться Маша не умела, и оттого стояла молча, изредка крестясь, и
продумывая про себя лишь одно заветное желание - отпустил бы он  ее,  на
все четыре стороны. Ну кто он? Ну, конечно же, змей-искуситель  Верзяев.
Но чтобы вместо Верзяева послали бы ей человека, такого  же  дорогого  и
родного, чтобы он, этот новый, неизвестный человек, понимал ее  так  же,
как Верзяев, чтобы с ним можно было обо всем поговорить,  если  припрет,
но главное - чтобы понимал, да не так, чтоб давал советы налево и напра-
во, а чтоб незаметно помог бы, чтобы она догадалась случайно,  что  вот,
мол, и не просила она этого, а он сделал для нее и ничего не потребовал,
даже и знания не потребовал. Но где же взять ей  такого  человека,  если
каждый живет для себя, ну, Верзяев, конечно, мог бы, но он ведь не  мой,
и понять не захочет, не оттого, что не может, а оттого, что  слишком  он
знает, что за этим и все остальное последует.
   Вот и через неделю после той первой записки она начала день  с  того,
что помолилась во храме от напасти сердечной, отработала день без особых
усилий и, вернувшись к вечеру домой, обнаружила, теперь уже  в  почтовом
ящике, прибывший законным путем, т.е. через почту,  со  штемпелем  новый
конверт, с той же самой маркой. Марку она, тут же, отодрала, приклеила к
той, первой, на трильяж, а письмо, после  некоторых  колебаний,  все  же
прочла. И было в нем послание N2 старой деве Марии.
   Второе послание старой деве Марии
   Уж неделю, как носишь ты во чреве своем того, кто  явлен  будет  миру
дважды, ибо тот, кто был первый раз судим, в другой  раз  судить  будет.
Знай, что избрана ты из многих и должна теперь во всем хранить его, и  к
себе не допускать никакого другого мужчину, как и было раньше, и об этом
никому не доверять.
   За восемь месяцев и три недели до рождества.
   Прочтя второе послание, Маша громко расхохоталась. На звонкое  жутко-
ватое веселье прибежала мать, а за ней,  как  за  иголочкой,  пришаркала
мать-матери, исхудавшая нитеобразная старуха.  Они  испуганно  дождались
окончания смеха и последовавших после слез, напоили  друг  дружку  сырой
водой. А после сели ужинать рыбой, и мать-матери рассказала историю, как
в одна тысяча девятьсот бог знает каком году они с отцом и братом пойма-
ли сетью огромную рыбу и в чреве ее нашли колечко золотое, и после этого
пошел мор и коллективизация. Вот такие и были  песни  у  матери  матерей
всегда, все они были простыми историями, как бы из прошлого тысячелетия,
а, на самом деле, всего-то им было меньше ста лет.  И  от  всего  нашего
двадцатого века у старухи этой и остались  только  что  рыба  с  золотым
кольцом, бомбежка в Сольвычегодке и окровавленный кролик, коего она  вы-
ращивала и любила, а потом зарезала, потому что был праздник  Рождества,
и некому было больше  этого  сделать.  И  никаких  постановлений  прави-
тельственных и никаких имен она не помнила, потому что на работу никогда
не ходила, и ни в каких рядах не состояла,  и  в  планах  пятилетних  не
участвовала, а жила всегда семейными заботами, всегда хозяйничала по до-
му или подрабатывала шитьем. А теперь обессиленная, ничего уж делать  не
могла, а только хотела бы умереть, да не умела, потому что и раньше  ни-
когда ничем не болела, и у врачей никогда не советовалась, кроме  как  в
роддоме, а господь бог прибрать не спешил, наверное, совсем про нее  за-
был, видно и вправду, не примечает нелюбимых, ну а бесу-дьяволу  -  тоже
ни к чему, потому как была мать-матерей совершенно безгрешна.  Безгрешна
и бессловесна, как неживая природа, ни одной книги за всю жизнь, ни  од-
ной мысли, а только еда да одежда, вот и вся забота. Правда,  ничего  не
украла и жила для других, близких ей людей, но разве же это заслуга  пе-
ред всевышним? Скучно умирать некультурному человеку, а уж неверующему -
и подавно. Что же явило оно, это бессловесное существо, миру, и для чего
оно, произведенное на свет всевышним провидением, коптило здесь  небо  ?
Может быть, ради нее, Марии, ради новой жизни ее? Не велика задача - ус-
мехнулась про себя Маша и сжала покрепче кулачок со вторым посланием.
   Все же написать мог только он один. И дело, конечно, не в этой марке,
хотя и в ней, конечно, но главное, главный  пункт,  конечно,  состоит  в
том, что писавший эти высокопарные записки знает слишком много, а  слиш-
ком много знает только один человек - Змей-Искуситель. Но,  может  быть,
он все разболтал о ней, как это делают многие из  мужчин?  Да  ведь  это
смешно - рассказывать друзьям, что у тебя есть любовница, к  которой  ты
не притронулся за десять лет знакомства, таким не хвастаются. Либо нужно
быть уже сверхзмеем, притом настолько уверенным в себе и  настолько  без
всяких комплексов перед другими людьми... да нет, не такой  он  человек,
чтобы болтать о ней с кем-либо вообще, он слишком дорожит собой. Ей не с
кем посоветоваться в этом вопросе, только с ним, но  почему  он  сам  не
позвонит - второй раз она не сможет. Маша с тоской посмотрела  на  теле-
фон, и тот тут же откликнулся знакомой трескучей песней. Наваждение  ка-
кое-то, не веря своему счастью, Маша кинулась к телефонной трубке.
   - Алло, алло, это я, а это ты? Ты хорошо сделал,  что  позвонил,  да,
да, нам нужно обязательно, потому что что-то происходит со мной, с  нами
тоже может что-нибудь случиться, и тогда...  в  общем,  ты  прав,  нужно
встретиться, но где? Где-то на нейтральной территории, чтобы было  тепло
и чисто, ладно? Милый мой, я соскучилась, а ты не звонишь, только  пуга-
ешь дурацкими посланиями бедной, заброшенной,  вечно  ждущей  и  любящей
старой деве Марии. И я тоже целую везде.
   Зачем она сделала вид, будто боится, будто  что-то  и  вправду  может
произойти, ведь она не верила в эти дурацкие послания, и более того, про
себя именно таковыми и обозначала их.

   * * *

   Верзяев положил трубку, воровато оглянулся,  не  было  ли  свидетелей
вокруг, и после уже, как бы изображая совсем удачливого  негодяя,  потер
руки, будто после удачной сделки. Но получилось это  у  него  очень  ис-
кусственно, натянуто и уж очень мерзко. И от этого лицо  его  еще  более
скривилось, но все ж таки не до полного отвращения,  а  так,  понарошке,
что позже подтвердилось уже  более  оптимистической  ухмылкой.  Ведь  он
знал, что значат ее слова "тепло и чисто", о, слишком знал. Ведь это был
старый их пароль, секретный знак, и даже не  просто  знак,  а  секретный
призыв к уединению, который сам он и придумал, когда пытался искусить ее
на какой-нибудь, как он выражался,  нейтральной  территории.  Но  всегда
инициатором выступал он, а не она, а уж мечтать о том, что она ему  пер-
вая позвонит, давно перестал. И вот, поди ж ты, позвонила, сама, первая,
лично ему, значит, и камень не вечен, подводил итог  последним  событиям
змей-искуситель, но какова все-таки выдержка - так  долго  желать  и  не
звонить, годами не звонить. Нет, раньше он думал, что это просто одно из
многих ее табу - не звонить первой, и тем самым как бы намекать: видишь,
голубчик, я и без тебя могу прожить, а ты не  можешь,  потому  и  будешь
именно всегда ты первым. И он звонил всегда  первым,  прикидывался,  что
как бы случайно, отшучивался, скрывая  свое  унижение,  оправдываясь  ее
страхом. Но вот ведь позвонила, следовательно, может, в  принципе,  черт
меня дери, бог меня избавь, так и чем же оправдать ее предыдущее поведе-
ние?
   Ах, как желал он ее, наконец, отторгнуть, забыть, зачеркнуть, но как?
Как можно недокончить однажды начатое дело? Верзяев опять скривился под-
лейшим из своих выражений. Господи, неужели ж так пошло я  устроен,  так
унизительно низок мой порыв: докончить однажды  начатое  дело.  Это  при
его-то природной нетерпеливости и невоздержанности - жизнь  положить  на
то, что бы взять одну неприступную вершину, которую легче обойти. До че-
го же получается мерзкий, непритягательный субъект, и все же, не  смотря
на, вопреки, наперекор, он чертовски нравился себе. И  откуда  это  пош-
ло-тянулось - доподлинно неизвестно. Зная практически  все  свои  особые
черточки, тщательно их скрывая от постороннего глазу и  сглазу,  низкие,
отвратительные, иногда и приторные, он уж очень любил себя, и  даже  це-
нил, и от этого было в нем заметное для постороннего завистливого  глаза
какое-то обаяние натуры, так нравящееся женщинам. И он сам это  знал,  и
пользовался этим, и неоднократно проявлял его при разных удачных  стече-
ниях обстоятельств. Кроме того, считался он человеком удачливым в  делах
мирских, ну а уж в делах  сердечных  -  так  просто  виртуозом  женского
взвизгу. Да, именно женского взвизгу, знаете ли, такого  негромкого,  но
довольно говорящего о блаженстве.
   Уж так туманно получается, но иначе никак нельзя, потому  что  именно
эта эпизодическая натура, требует такого именно осторожного подхода.  Да
уж, конечно, эпизодическая, и почти могла быть не упомянутой в самом по-
вествовании, точнее даже, в тех реальных событиях, о  которых  только  и
нужно писать в толстых книгах. Тем  не  менее,  змей-искуситель,  фигура
вполне второразрядная на общем развернувшемся ниже фоне, все-таки  зани-
мает некоторое пространство и волею судьбы упомянут быть должен.
   Итак, змей Верзяев, ненатурально потерев руки, принялся мечтать о бу-
дущей встрече с Марией, представляя различные сладостные картины,  напо-
добие тех, что в огромном количестве сейчас напичканы в нашей свободной,
говорю это без тени иронии, прессе. Вы уж поняли, что все, что я ни  го-
ворю, говорю очень прямо и кстати, иначе зачем, спрашивается,  бумагу-то
марать? Итак, картины, одна, как говорится, сладострастнее другой, и  уж
этого, пожалуй, достаточно будет, поскольку каждый из нас прекрасно  по-
нимает, в силу своей общей образованности, о чем идет  речь.  Но  вскоре
эти картины, как и та его гримаса с потиранием рук, тоже стали какими-то
ненатуральными, вроде как рисованными, вполне художественно и в красках,
но все-таки рисованными, а не живыми. И для чего он все  это  предсталял
круглый оставшийся вечер? Да и во сне, наверное, представлял,  только  к
утру не запомнил (кстати, тут о снах отдельный раговор специально должен
быть проведен, чтобы даже в такой эпизодической фигуре, как Верзяев,  не
дай бог чего-нибудь не упустить), и весь круглый день на работе был нес-
колько возбужден, и даже весел, в предвкушении предстоящих вечерних поз.
Конечно, и здесь проявлялась совершеннейшая его животная натура, но  жи-
вотное это было уж очень ласковым, нежным и внимательным.
   Кроме того, был наш эпизодический змей-искуситель еще ко всему проче-
му философом, причем в высшем смысле этого слова. Т.е. не просто  интре-
сующимся и начитанным всяких умных немецких книг человеком, а именно фи-
лософом по сути, практически, поскольку имел  один  специальный  вопрос,
который никому, естественно, никогда не задавал, а именно  пытался  изв-
лечь на него ответ прямо из гущи жизни. Верзяев как  раз  тоже  полагал,
что истинный философ не тот, кто пишет умно и запутанно, а который живет
умно и запутанно. И частый его вопрос состоял именно в том  -  может  ли
безболезненно протекать жизнь отъявленного негодяя? Очевидно для каждого
умного человека, что это, конечно, есть вполне настощий  глубокий  фило-
софский вопрос, и естественно и вполне  законно  и  справедливо  желание
Верзяева быть философом волию божией. В этом смысле он был  даже  больше
похож, например, на Джордано Бруно, который ради, как теперь выяснилось,
ошибочной теории множественности миров пошел на костер, а не на  Галилео
Галилея, отвергнувшего ради спокойствия жизни правильный взгляд на  мир.
Ведь каждому ясно, что, например, Джордано Бруно - несомненно практичес-
кий философ, а Верзяев еще более, быть может, так как тоже жизнь  подчи-
нил абстрактному вопросу, да еще, и быть может, правильно  разрешенному.
Во всяком случае, он часто сходился с самим собой на мысли, что  негодяю
вполне возможно безболезненно обойти судилище жизни, а что  касается  до
всех прочих потусторонних судилищ, то об этом он имел особое мнение.
   Итак, довольно вступления о Верзяеве, тем более, роль его  совершенно
эпизодическая и абсолютно не активная, т.е., как выяснится очень  скоро,
сам он для настоящего дела так ничего и не предпринял, хотя  имел  более
чем достаточно удобных моментов.
   Они встретились в его машине, и он обнаружил Машу изменившейся. В ней
появилось наконец-то, чего ранее никак не мог  обнаружить  Верзяев.  Эта
женщина действительно стала женщиной или готова ей стать в любой удобный
момент, поскольку какой-то важный вопрос она  уже  окончательно  решила.
Она действительно была какой-то другой, и он, опытный змей, заметил  это
изменение. И теперь вспомнил, что она как раз прямо об этом его  просила
по телефону, и именно в таких выражениях, но он не понял, не оценил всей
серьезности ее намерений, и теперь обзывал себя сымыми последними слова-
ми, а вслух отшучивался:
   - О, старая дева Мария, ты попала в поле особого внимания -  нарочито
распевая, он запускал руки под ее кофточку, - судьбы наши сближаются,  а
еще немного, и они сольются, как сливаются уста влюбленных...
   - Ты знаешь, что-то во мне надломилось за последнее время,  -  вывер-
нувшись ненадолго из его объятий, призналась Мария.
   - О, допусти к себе бедного истосковавшегося пилигрима, он устал  пи-
таться акридами...- змей продолжал дурачиться.
   - Нет, подожди, я серьезно - настаивала Мария. - Ты не знаешь до кон-
ца, ты думаешь, я решила избавиться от собственной... - она вдруг  оста-
новилась, на минуту смутившись и пытаясь  подобрать  какое-нибудь  нейт-
ральное слово, но оно не находилось, и она выразилась прямо,  -  столько
лет хранимой и оберегаемой девственности, но это не так, т.е. не  совсем
так, ты думаешь, я изменилась и готова теперь ко всякой  нашей  близости
ради того, чтобы удержать тебя рядом? Т.е. привлечь тебя и привязать  ко
мне хотя бы ради редких мимолетных встреч...
   - Да разве ж этим привлекают? - змей мотнул головой, сбрасывая с  губ
ее ладонь, - подумай сама, ведь все наоборот, ведь после этого я мог  бы
как бы удовлетвориться и успокоиться, а так - видишь, нет-нет, да назва-
ниваю, - он скорчил особенно омерзительную гримасу.
   - Дурачок, что такое наговариваешь на себя. - Она опять  поймала  его
теплые губы, пошевелила чуть пальчиками, а после выдала: -  Глупый,  ми-
лый, хороший, я хочу от тебя ребенка, и все.
   Верзяев окаменел. При всей своей природной проницательности  об  этом
он не подумал.
   - Не отвечай сейчас, - Мария сама боялась каких-нибудь слов, - ты по-
думай над этим и мне позвони, если решишься, ладно? - И не дожидаясь от-
вета, быстро выскочила из машины и исчезла в черном осеннем вечере.
   Верзяев, естественно, испугался. Ребенок, тем более  на  стороне,  не
входил в его планы. Но даже не эта опасная всякими  сопутствующими  пос-
ледствиями перспектива больше напугала Змея. Другое, совсем другое, пос-
ледовавшее из ее предложения, обстоятельство повергло Верзяева в мрачное
настроение духа. Выходит, она его действительно  любит,  если  такое  ей
пришло в голову. Господи, да, конечно, думал свою думу  Змей-Искуситель,
да пожелай - она давно бы уже была почтенной матерью какого-нибудь  свя-
того семейства, ведь при ее внешних данных... а  кроме  того,  она  ведь
просто создана для семьи. Следовательно, господи ты  мой,  нараспев  уже
рассуждал Верзяев, следовательно, нужен был ей именно он -  распоследний
негодяй без всяких натяжек. Да, да, он именно так честно о себе говорил,
потихоньку, правда, но все-таки честно, и даже более того, мысль о  том,
что он десять лет имел дело с женщиной, которая любила именно  его,  так
взбудоражила и поглотила, что он,  проезжая  мимо  храма-церквушки,  где
часто бывала Мария, чуть было не врезался в огромный, ощетинившийся вся-
кими скребущими приспособлениями, поставленный бог знает зачем в  слепом
месте, грейдер. Верзяев даже отановил машину  и  некоторое  время,  тупо
упершись в грязное стекло, сидел, облокотившись подбородком на руль. По-
том вышел к монстру и медленно, - так ходят вокруг экспоната в палеонто-
логическом музее - обошел грейдер вокруг. Он раньше никогда не видел та-
ких машин, и эта казалась ему совершенно фантастической,  и  не  столько
размерами, сколько  бесполезностью  своих  размеров  -  невозможно  было
представить ту цель, ради которой такое  чудовище  было  произведено  на
свет. Все в ней было нарочито сделано слишком, с ненужным запасом, пото-
му что, казалось, таким грейдером не то что холмы, горы можно  разрезать
и утюжить, и страшно даже было представить себя на пути такого чудовища.
Верзяев даже поежился от мороза, пробежавшего по спине,  впрочем,  может
быть, это произошло не от переживаний, а  чисто  от  одной  температуры,
ведь была уже осень, и был вечер, и было прохладно на Земле.

   * * *

   Каждую секундочку, каждое бесконечно малое ускользающее мгновение она
ждала его звонка. И он позвонил, и назначил время и место, и  она  вдруг
успокоилась, успокоившись - задумалась, а задумавшись, снова занервнича-
ла. Но, конечно, не от того, что передумала заводить ребенка, а  только,
именно, что так скоро все должно произойти,  и  почему-то  вспомнила  те
странные послания и решила сходить поделиться  во  храм.  Тут  же  одела
поскромнее платочек и отправилась на исповедь. Впрочем, какая  исповедь?
Да и что это такое - исповедь? Так, посоветоваться с каким-нибудь  неиз-
вестным человеком, а где взять - ведь не на улице?  Раньше,  давно  еще,
она ходила по всякому важному поводу советоваться к мертвому человеку на
Красную площадь. Тут она в свое время клятву давала пионерскую,  и  надо
сказать, никогда ее не преступала, ибо была у  нее  особая  в  характере
стойкость; здесь молилась перед последним экзаменом в университет, да  и
после несколько раз приходила попросить  чего-нибудь.  Один  раз,  когда
совсем стало невмоготу, маленькая девочка Маша попросила папу у мертвого
человека, но тот не откликнулся. А теперь вроде как место перестало быть
святым, и Маша вслед за многими вернулась в лоно церкви.
   В оранжевом храме в ту пору служил отец Захарий, еще недавно  в  миру
студент Московского университета. Несмотря на свою  относительную  моло-
дость, а был он даже моложе Марии, отец Захарий прилежанием к молитве  и
силой веры уже заслужил уважение у братства и на  теле  господнем  занял
подобающее место. Некоторые думают, что всякое предание себя церкви соп-
ряжено с какой-нибудь болезнью или наклонностью. Кажется, это совсем  не
так, и пожалуй, чаще встречается совсем другое. Более вероятна и  харак-
терна для людей таких некоторая окончательность характера.  Если  нашему
сердцу более всего дорога нерешенность какого-нибудь вопроса,  и  именно
поскольку важен сам процесс, то для людей божьих все ж таки  важнее  ре-
зультат, чем достижение его. И особенно в основном вопросе о Его сущест-
вовании. Не дай бог живому человеку решить в любую  сторону  этот  самый
проклятый вопрос, ведь он скорее удавится, а чтоб  не  удавиться,  такое
количество Pro и Contra выдвинет, чтоб окончательно  запутать  вопрос  и
свести его к вечному списку. Но есть и другие, которым истина, или,  по-
жалуй, просто результат важнее всего прочего. Это люди решительные  или,
точнее сказать, решившиеся решить этот самый вопрос. Таким  и  был  отец
Захарий. Правда, опять же неизвестно до какой степени. Но вы уж не  оби-
жайтесь, что опять как бы все запутывается, просто тому,  кто  сам  есть
человек решительный, все сказанное и так давно известно, ну а другим  же
тоже нужно оставить почву для разъяснений. Ведь решительные люди романов
не читают, а те, которые все-таки читают и мнят себя таковыми,  все-таки
еще ошибаются. Кстати, если вернуться к Змею-Искусителю, так о нем точно
можно сказать, что он человек нерешительный, и уже по одному этому него-
дяй, и более того, фигура совершенно эпизодическая. А вот  отец  Захарий
есть фигура постоянная, надежная и во всяком мучительном вопросе  полез-
ная. Впрочем, что мы знаем о другом человеке, кроме его поступков и дел,
а поступки человеческие всегда обманчивы, потому что  на  людях.  Другое
дело - мысли, но кто же их ведает?
   На паперти у придела Мария раздала немного денег просящим, многих  из
которых, впрочем, она нищими и нуждающимися не считала, и в  другой  раз
бы и не подала, потому что сама деньги зарабатывала с утра  до  ночи,  и
знала цену деньгам, и лентяев очень не любила. Потом немного постояла  в
темноте, привыкла к отсутствию дня и купила свечечку поставить ее к лику
рукотворному святой девы Марии. Ей вдруг показалось, что перед  завтраш-
ним решительным днем она вправе рассчитывать хотя бы и на часть  подвига
матери божией, впрочем, как и любая другая женщина,  собравшаяся  произ-
вести на свет новое дитя. В тот момент, когда Маша ставила свечку,  отец
Захарий заметил ее и вспомнил, так как уже раньше обратил на нее  внима-
ние. Так он смотрел некоторое время на нее, пока она его не почувствова-
ла и не подошла прямо к нему. Отец протянул руку и она, немного  неуклю-
же, наклонившись, поцеловала розовую пухлую кожицу.
   - Я бы хотела посоветоваться с вами, но не знаю как, - спокойным  го-
лосом попросила Мария. Отец жестом указал ей, и они отошли вбок, в полу-
темное место, из которого как раз виден был Христос на распятьи и рукот-
ворный лик Богородицы. Тут вдруг Маша замялась, не зная, с чего  начать.
Ее особенно смутила рыжая, местами до красноты, борода  отца  Захария  и
живые зеленые глазки. Издалека, когда он был весь одно черное платье, он
был совсем неживым символом, а теперь, особенно через моложавое  лицо  и
глаза превратился вдруг в обычного человека. Она, кажется,  даже  узнала
его, потому как они встречались где-то на Ленинских горах в студенческую
пору.
   - Говори, дочь моя, - приободрил ее  отец  Захарий,  впрочем,  и  сам
слегка заподозрив прошлое их знакомство.
   - Я не знаю, может быть, не стоит...
   - Если не стоит, тогда помолчи, а я помолюсь и так за тебя, дочь моя.

   - Нет, я все-таки не могу так уйти, - она, кажется, взяла себя в руки
и решилась - Просто даже не знаю, что сказать, а о чем умолчать,  потому
что вдруг не важным окажется. Я люблю одного человека,  давно,  кажется,
что всю жизнь, и хотела бы стать ему женой, но он уже женат, и она хоро-
шая женщина, но, по моему, не любит его так, как надо. Нет,  не  то,  не
знаю, но кажется, он ее не любит, иначе бы со мной не встречался,  впро-
чем, он негодяй, простите за это слово, но я хочу от него ребенка.
   - Молись, дочь моя, ибо ребенок, не освященный благословением всевыш-
ним, есть грех.
   - Я знаю, знаю, - как-то быстро подхватила Мария, - да нет , я  не  о
том, я знаю, что это грех, бог с ним, я готова покаяться потом, но  отс-
тупить не могу, потому что слишком долго ждала, а дальше - я  ведь  ста-
рею. Но заводить ребенка не по любви - еще больший грех!
   Здесь отец Захарий окончательно вспомнил ее и теперь больше думал во-
обще, чем конкретно над ее словами. Т.е. дело то было понятное, эта здо-
ровая привлекательная женщина решила как бы его припереть к  стенке  вот
такой вот дилеммой, тысячу раз уже решенной до нее, и сама-то  для  себя
все решила, а пришла выговорить наболевшее, и теперь его святой долг че-
ловека решительного и никогда уже не могущего попасть в тупиковую ситуа-
цию - выслушать ее сердцем,  помолиться  за  спасение  ее  души,  но  на
грех-то все-таки указать. Судя по всему, она чиста и непорочна,  раз  не
хочет ни с кем связывать свою жизнь, кроме как с избранником, - заключил
отец, - она была бы хорошей женой всякому, даже святому человеку, а  де-
тям его - прекрасной матерью. Отец Захарий  глубоко  вздохнул,  введя  в
заблуждение Марию, а сам подумал о своей супруге Лизе, с  которой  никак
не удавалось ему заиметь детей.
   - Ты сама уже все решила, но что-то еще от меня скрываешь, -  удивля-
ясь сам себе, вдруг выдал отец Захарий.
   Маша оторопела - так прямо в точку попал рыжий поп. Но  ведь  она  не
может о таком говорить ему, ведь это издевательство - в божьем храме ог-
лашать прочтенное в царстве теней. Да и как будет выглядеть он, Змей-Ис-
куситель, отец будущего ее ребенка, со своими кривляниями в глазах  свя-
щенного человека?
   Зачем она с ним заговорила? - укоряла себя  Маша,  выходя  из  храма.
Нужно было просто прийти, постоять тихонько у богородицы и ни с  кем  не
делиться, ведь все равно не считала она грехом свой завтрашний поступок.
Разве может быть что-либо чище и безгрешнее ее любви,  совершенно  спра-
ведливо заключила сомнения Мария и вдруг вспомнила, как много лет  назад
исключила, - не одна, конечно, а в составе, - рыжего  студента-пятикурс-
ника из рядов всесоюзного комсомола за религиозный  фанатизм  и  критику
руководства.

   * * *

   Змей-искуситель Верзяев, из всей упоминавшейся выше компании был, ко-
нечно, самым жизнелюбивым человеком, и уже по одному этому самым  первым
негодяем. Он любил все земное, любил вкусные деликатесные  вещи,  напри-
мер, икру черную и красную, свежую и обязательно с водочкой, любил  кра-
сивых женщин, любил свой авто и быструю езду на нем, особенно с  кем-ни-
будь вдвоем, любил хорошие книги, с перцем, с контрапунктом,  не  любил,
однако, Чехова за неумение увидеть в жизни пронзительную сладостную цель
и изобразить истинно талантливых людей, кроме того, был сам  весьма  та-
лантлив, что было особенно несправедливо,  и  окончательно  подчеркивало
всю его отъявленную бесспорную мерзость. Честно говоря, даже  жаль,  что
именно он во всей этой истории оказывается фигурой  временной,  краткос-
рочной, эпизодической, тем более, что после  исторического  разговора  с
Марией что-то в нем даже стало еще более гадким и отвратительным.  Имен-
но, вначале услышав о ребенке, он, как и полагается всякому низкому  лю-
бовнику, испугался, но после внезапно изменился в обратную сторону, и до
того пришел в радостное возбужденное состояние, что немало  напугал  тем
вечером свое семейство. И весь следующий божий  день  был  радостен,  со
всеми шутил, обнимал хорошеньких девушек, делал направо и налево компли-
менты, прикидывался дурачком с сослуживцами, сладостно отдаваясь  им  на
растерзание под завистливые настороженные усмешки. В общем,  на  подлеца
накатило.
   - Ведь до чего же отвратительное время года, господа, -  витийствовал
он по-товарищески в курилке, напуская всяческую грусть на свою довольную
рожу...
   И все в таком вот духе до самого вечернего момента, когда уже  пришло
время ехать ему на сокровенное свидание. Конечно, возникает вопрос:  ка-
ким образом Верзяев, человек, повторяю, нерешительный, вдруг-таки  реши-
тельно повернул в сторону Марии, да  еще  с  какой-то  разнузданной  ра-
достью? Очевидно,  что  такие  люди  совершенно  неспособны  к  сильному
чувству, но потому только и счастливы, что как бы  их  время  наступило.
Время людей решительных, склонных к самопожертвованию, прошло, или лучше
сказать, отодвинулось вместе со светлым обликом Павки  Корчагина,  коего
теперь и тут и там несправедливо пинает всякая демократическая пресса, а
людей истинно годящихся к подражанию,  как-то  многих  святых  мучеников
христианских, вроде как еще не подступило. Казалось, самое благоприятное
время для всякой карамазовщины  развернулось,  и  мерзавцу  нашему  Змею
только жить да поживать, да купоны стричь с лучшей нашей половины. Отку-
да же эта радость и окончательность в намерениях? Отвечу прямо: как  по-
дозреваю, скорее всего, от одиночества. О, конечно, речь идет не об  от-
сутствии свидетелей его искрометного полета, наоборот, свидетелей  таких
было у него пруд пруди, а именно речь идет о таком существе, обязательно
чистом и наивном, но достаточно все-таки умном, чтобы оно, это существо,
все бы поняло о нем, да еще бы полюбило до последней степени самоотрече-
ния. Т.е. вы конечно можете заявить, что все это как раз и  банально,  и
что, как вы прекрасно сами знаете, именно негодяи очень ко всякому  чис-
тому порыву слабость имеют, но, конечно, не сами подвержены, а в  других
очень ценят его и любят наблюдать. Да и спорить с этим, конечно,  глупо,
но все-таки у меня какое-то сомнение еще остается насчет Верзяева. Впро-
чем, это может быть от моей наивности и склонности доверять чужому пере-
живанию. А переживание то было налицо,  иначе  чем  еще  можно  было  бы
объяснить бессонную ночь накануне, с огромной горой  окурков,  и  долгое
шагание по комнате, и, как следствие, физическую усталость к  утру,  со-
вершенно побежденную его обычным, Верзяевским, напыщенным весельем.  До-
подлинно неизвестно, любил ли он Марию, да и вообще, способны  ли  такие
субъекты на подобные переживания, а только придется нам вместе судить по
его делам. А дела его были таковы, что решил он зачать  ребенка  в  этот
вечер и для этого специальную квартиру нашел, у старого  друга-товарища,
под предлогом некоторого любовного приключения. Конечно, следует  попра-
виться насчет друга, потому что, никаких друзей у Змея никогда не было и
быть-то не могло. Не любил он мужчин, считал их существами в массе  глу-
пыми и по несчастью наделенными природой большей по сравнению с женщина-
ми силою, и от того обремененными всяческой, обычно извращенно  понимае-
мой, ответственностью. Но все-таки кое-какие далекие товарищи у него бы-
ли еще со старых студенческих времен, с которыми он любил иногда  встре-
титься, но и то - всегда с определенной, как и положено мерзавцу, целью.
И даже если на поверхности никакой определенной выгоды  не  наблюдалось,
то и в этом случае он умудрялся проведенное с ними  время  как-нибудь  в
свою сторону использовать, хотя бы, на худой конец, просто для  воспоми-
нания дней далеких, прошедших, и оживления каких-нибудь прошлых сладост-
ных картин. Причем все это с весьма мерзкой физиономией.  И  вчера  дру-
гу-сотоварищу с приторным лицом пошло намекал на некую амурную связь, на
отсутствие человеческих условий для  полного  раскрытия  чувств,  сально
подмигивал, цыкал зубом, причмокивал, мол, такая необходимость,  что,  в
общем, просто некуда деться и что нужны апартаменты. Да, именно, подлец,
использовал такое слово, и с двусмысленной интонацией,  и  уж,  конечно,
ему бы и в голову не пришло признаться в своем одиночестве, в своем пос-
леднем терзающем чувстве к этой святой женщине Марии, без которой вот уж
десять лет он не мыслил своей бестолковой жизни.
   А может, наоборот, был Верзяев  человеком  неначавшимся,  или  точнее
сказать, только вот-вот начинающимся. Ведь если я скажу,  что  под  утро
он, как маленький брошенный мальчик, даже заплакал, то вы, скорее всего,
не поверите или даже сочтете это отчаянным преувеличением, или, того ху-
же, подумаете, что я пытаюсь из вас выдавить жалость, так как на следую-
щий вечер суждено господину Змею-Искусителю погибнуть. Но ведь это  было
бы действительно так, если бы был  Верзяев  действительно  заслуживающим
внимания человеком, а не эпизодической фигурой в этих реально  происшед-
ших событиях. Какой же смысл сопереживать случайному человеку, появивше-
муся здесь ради одной чистой истины? Ведь и у вас так  иногда  бывало  -
встретишь человека, немножко с ним поживешь, может быть, всего часок, на
вокзале или в купе, поговоришь, почувствуешь другую  кровинушку,  другое
брожение судеб, заинтересуешься, ан смотришь - все уже,  приехали,  пора
расставаться. И получается, что как бы его и не было вовсе на этой  зем-
ле, вроде он не живой человек с болячками и мечтами, а так, одно  попут-
ное словечко - мертвый пассажир на нашем поезде  под  названием  планета
Земля.
   Все-таки происшествие было довольно странным. Ведь и  об  одно  место
дважды не спотыкаются, тем более, что сам  Змей-Искуситель  был  опытный
водитель, с честью выходивший и не из таких передряг, а здесь - на тебе:
объезжая ту же самую оранжевую церковь возле дома Марии, прямо из-за по-
ворота врезался в металлическое чудовище. Железный монстр,  передвинутый
по сравнению с последним разом еще глубже в слепой участок, как меч, как
секира или, скорее, лезвие  гильотины,  распорол  старенький  жигуль,  а
вместе с ним и Верзяева попалам. Все это произошло где-то совсем рядом с
домом Марии, и она даже слышала, какой-то металлический скрежет,  но  не
связала его со Змеем, а лишь зря ждала его после условленного времени.
   А пока она ждала, Змей-Искуситель, повергнутый металлическим чудищем,
лежал некоторое время, упершись окровавленным лицом в холодное нержавею-
щее лезвие, уже ничего не ощущая и ни о чем не мечтая. Он как  бы  спал,
но не видя снов, и потом, позже, через час-другой, когда  скорая  помощь
отвезла его в морг, он продолжал спать неподвижным слепым сном.  Правда,
он и раньше никаких снов не видел, как будто душа  его  была  совершенно
спокойна, как у людей, живущих на все сто, т.е. живущих совершенно  пра-
вильной и полной жизнью, не требующей дополнительных  ночных  похождений
для неудовлетворенных днем надежд и желаний, и совесть  которых  тиха  и
спокойна и не ворошит по ночам прошлого. Так что Змей-Искуситель как  бы
и не погиб, а только уснул своим необычайно крепким долгим сном.

   * * *

   Доцент философии Иосиф Яковлевич Бродский устало  склонил  поседевшую
голову, разглядывая черное окно Петербургской гостиницы, никак не  реша-
ясь закончить письмо Марии. Перед ним стоял литровый пакет кефира, кото-
рый он долго и неумело распечатывал, сначала руками вдоль линии  обреза,
потом безуспешно зубом, чуть не сорвав коронку,  и  наконец,  совершенно
отчаявшись, вспорол проклятый угол рабочим бритвенным лезвием, предвари-
тельно отмытым от засохшей мыльной пены и мелких седых щетинок, налипших
на его нержавеющие бока. Срезая, Иосиф Яковлевич корчился, как от  боли,
но на самом деле от противного скрежета картона и металла и еще от доса-
ды за единственное захваченное в командировку лезвие, портящееся от неп-
равильного применения. И теперь, наливая в граненый стакан белую меловую
жидкость, все это вспоминал и тоже корчился, как от боли, а еще от стыда
за нерешительный и слабый характер. Ведь он только для того и ехал сюда,
в призрачные сети каналов, чтобы побыть с ней в подходящей для более ре-
шительных объяснений обстановке. Как долго он готовил это мероприятие, с
каким трепетом и какой надеждой он рассылал письма,  печатал  тезисы  их
совместного доклада "Идея естественно-научно открываемого Бога  как  ре-
зультат современной метафизики", даже навязался, со всевозможными унизи-
тельными виляниями, в члены научного оргкомитета, - и все это ради одной
только возможности побыть с Марией Ардалионовной, как он  выражался  про
себя, на нейтральной территории. Впрочем, почему нейтральной, почему он?
Как раз словечко - нейтральная территория - он перенял у  Марии,  слыша,
как она с сарказмом употребляла его при разговоре по телефону с  некото-
рым неизвестным мужчиной, который часто нахально названивал прямо на ка-
федру философии и просил Машу, именно Машу, а не Марию  Ардалионовну,  и
она потом очень менялась, и от этого так Иосифу  Яковлевичу  становилось
больно, что готов был удавить назойливого абонента. А Ленинград он любил
всеми фибрами тонкой интеллигентной души, до того сладостно и  трепетно,
как, быть может, его знаменитый однофамилец, даже, может быть, более то-
го, потому что часто сравнивал себя с тем далеким  кривоногим  мальчиком
из шестидесятых и часто примерял на себя его чужое платье, да к нему еще
добавлял свою душевную философию. И вот в это сердечное место он пытался
ее заманить, а она не согласилась, сославшись на вечную занятость, и он,
как последний неудачник, был все-таки вынужден  поехать  на  конференцию
один и теперь изнывал от пронзительного изматывающего одиночества в  лю-
бимом месте и, кажется, сейчас ненавидел до последней степени отвращения
и его, и себя, и даже ее. Впрочем, последнее  вряд  ли.  Иначе  чем  еще
объяснить его долгое сидение за неоконченным письмом любимому предмету?
   Кстати, доклад их совместный прошел совершенно успешно и вызвал  нес-
колько вопросов и небольшую дискуссию, из которой Иосифу Яковлевичу  за-
помнилась лишь одна мерзкая рожа, ехидно вопрошавшая докладчика:  отчего
в программе конференции слово Бог из названия  доклада  написано  с  ма-
ленькой буквы,  а  в  тезисах,  отпечатанных  к  открытию,  наоборот,  с
большой? Кажется, он от смущения не успел отшутиться, и кажется, аудито-
рия это почувствовала, и он сконфузился, как-то извиняясь, развел руками
и сошел с трибуны. А на самом деле это была никакая не опечатка, а имен-
но результат его личных сомнений. Трудно сказать, отчего еще люди в кон-
це второго тысячелетия, после известных  событий,  сомневаются  в  таком
пустяковом вопросе, но конкретно у Иосифа Яковлевича дело было  так.  По
сути, речь в его метафизических изысканиях шла, конечно, о Боге всемогу-
щем религиозном, т.е. вполне с большой буквы, но поскольку все это  было
именно под необычным углом и с неожиданной естественно-научной  стороны,
и следовательно, вполне рационалистически, то и бог мог  начинаться  так
же, как некоторая аксиома - с малой литеры. Кроме того, Иосиф  Яковлевич
и сам сомневался иногда в Его существовании, и следовательно , хоть  те-
перь это было вполне в духе времени, он, как бывший преподаватель  марк-
систско-ленинского учения, еще пока стеснялся. Вообще же, эти  колебания
с буквой были сродни его колебаниям в употреблении  названия  города  на
Неве. Здесь Иосиф Яковлевич тоже очень стеснялся. Например, в душе,  ко-
нечно, продолжал называть этот город Ленинградом, в официальных докумен-
тах, в частности, на конвертах, отосланных в оргкомитет конференции,  он
употреблял узаконенное вновь - Санкт-Петербург, а вот Марию Ардалионовну
приглашал съездить в Питер. И прозвучал этот "Питер" в устах его до того
ненатурально, до того не соответственно, что,  вспоминая  сейчас,  Иосиф
Яковлевич конфузился и злился на то, что уж очень  хотелось  ему  понра-
виться, или, по крайней мере, приблизиться путем всяческого пошлого жар-
гона.

   * * *

   Прождав лишний час, Маша заподозрила неладное и, не одеваясь, выбежа-
ла на улицу с недобрым предчувствием. За углом, в метрах  ста  от  дома,
она обнаружила остатки происшествия в виде искореженного  автомобиля  со
знакомым номером и с большим мокрым пятном  под  брюхом  ископаемого,  в
темноте неразличимого цвета, но от этого казавшимся  еще  более  жутким.
Она все поняла сразу и действия ее стали  резкими  и  определенными.  Не
возращаясь домой, заставила постового обзвонить по рации скорую и узнала
адрес морга, а позже, в холодном помещении со сладковатым  запахом,  под
лампой дневного света опознала лицо Змея-Искусителя, какое-то детское  и
удивленное, и передала органам телефон и адрес потерпевшего. Потом приш-
ла домой и, не говоря ни слова ни матери, ни матери-матерей, улеглась  у
холодной, по осени еще не включенной в систему отопления батареи, и  за-
болела.
   Пришла в себя только через неделю от шарканья матери-матерей. Она еще
не открывала глаза, но уже знала, что старуха стоит над ней и  держит  в
руках конверт (та хрустела паркинсоновскими пальцами).
   - Тебе письмо, Маша, - прошамкала мать-матерей и  положила  на  грудь
белый прямоугольник, в одном из углов которого святая божья матерь  шле-
пала Христа по розовенькой попе.
   - Прочти сама, - неожиданно попросила Маша.
   Старуха, давно разуверившаяся в собственной необходимости, с радостью
согласилась.
   Третье послание старой деве Марии
   Змей-Искуситель повержен волиею нашею, и путь из чрева твоего чист  и
непорочен, ибо иного пути для мессии не дано.
   За восемь месяцев до рождества.
   На каждой букве "с", а их Маша насчитала восемь штук, раздавался  вы-
сокий шипящий свист, как будто прокалывали наполненный воздухом  резино-
вый объем. Маша спросила равнодушным голосом число,  и  едва  дождавшись
ответа, принялась проверять тут же подтвержденную ужасную догадку. Впро-
чем, так ли уж подтвержденную? В конце концов, и раньше бывали задержки,
а здесь еще такое происшествие и болезнь. Она вспомнила, как ее не  выб-
рали в школьный комитет, и месячные запоздали на две недели. Да она  во-
обще в смысле периодов и сроков была подвержена всяким внезапным колеба-
ниям.
   - Бабушка, - вдруг каким-то жалобным детским голосом Маша  обратилась
к матери-матерей, - у нас селедочки нет?
   - Есть, есть, - как-то обрадовавшись, просвистела  старуха,  -  вста-
вай-ка, сейчас поедим, я тоже посолиться хочу.
   Маша полежала еще некоторое время, бессмысленно теребя краешек одеяла
и разглядывая бронзовую люстру. После потянулась белой рукой к  телефону
и позвонила, и когда на том конце ответил чуть холодноватый,  незнакомый
женский голос, продолжала молчать.
   - Вы - Маша? - вдруг донеслось с того конца света, где раньше  обитал
Змей-Искуситель.
   Да, я Маша, я старая дева Маша, я любила вашего мужа всю свою  созна-
тельную жизнь, и любила бы еще дальше, но его не  стало,  и  теперь  нам
обеим суждено оплакивать свое одиночество. Впрочем, конечно, он был мер-
завец, но вас называл святой женщиной, и всегда серьезно, и  никогда  не
употреблял почем зря, но любил-то он меня, потому что  мы  хотели  иметь
ребенка. Впрочем, этого Маша, конечно, не сказала, а  сказала,  что  со-
чувствует горю ближней сестры и, конечно, не вправе вмешиваться, но тоже
очень страдает, впрочем, и этого она не сказала, но имела  бы  право.  И
они просто попрощались, кажется, даже как бы родственно, по-женски,  так
прощается сестра со снохой, но кто из них сестра, а кто жена - того  со-
вершенно определить было невозможно. И Маша еще была не вполне  здорова,
поэтому ее обычно сильный голос подрагивал, особенно в конце, а  супруга
Змея сказала, что они могли бы встретиться, и наверное,  даже  по-женски
обняться и поплакать, но Маша неопределенно отказалась и хотела оставить
номер телефона, но, оказалось, не нужно, потому что записная книжка была
с почестями возвращена родственникам покойного. Потом они попрощались, и
потом Маша встала и они с бабушкой ели селедку,  а  после  она  пошла  в
больницу.
   Ничего подозрительного, сказал гинеколог, едва скрыв  свое  удивление
по поводу ее девственности и посоветовал не  волноваться  и  поесть  ка-
ких-то витаминов. Нет, в принципе, оказывается, девственница может  даже
родить, утверждал доктор, т.е. как бы девственница, и даже такие  случаи
весьма распространены в наше отравленное техническим прогрессом время, и
связаны они со всеобщим нашим недержанием и  неумением  терпеть.  Вообще
же, говорил добрый доктор, дети появляются от сырости, а сырость - такое
тонкое дело, что понимаете ли, во все тонкие  щели  проникнуть  норовит,
так что в принципе-то это вполне осуществимо, но конкретно в вашем  слу-
чае, раз вы говорите, что никаких контактов в последнее время  не  было,
то и нет никаких причин для беспокойства, так что заходите к  нам  через
недельку, тогда окончательный диагноз и поставим.
   Да этого просто не может быть. Это абсолютно невозможно, и даже  если
что и совпало до такой степени, то это еще не значит... хотя для кого-то
другого, может быть, и нет, но для ее светлой головушки, - ведь  не  зря
же она готовила диссертацию, - для ее логического ума  совершенно  ясно,
что все должно быть чистым совпадением. Да, именно совпадением, подтвер-
дила себя, ступая на эскалатор. Тот довольно шуршал, заглатывая  москви-
чей и гостей столицы в теплое мраморное чрево. Маша беспорядочно прыгала
с одной крайней мысли на другую, не замечая, как за ней все время поспе-
вает коренастый брюнет с грустными голубыми глазами. Ей вдруг  пришла  в
голову неожиданная идея: она где-то слышала, что люди иногда падают  под
вагоны метро, случайно или, может, кто толкал этих  люей,  но  результат
всегда был надежный - уж очень много железа, и что проще всего без ущер-
ба для окружающих покончить с жизнью именно таким неромантическим путем.

   Она шла по самому краешку, гранитному, холодному, - высокая,  пышущая
материнским здоровьем, умная женщина, - и люди, вовремя замечая ее,  да-
вали ей узкий проход по этой земной жизни.  Старый  электропоезд  только
что отошел, а новый где-то в километрах двух гнал  впереди  себя  шумную
воздушную волну, и перрон потихоньку заполнялся пассажирами.
   Она была так близко к краю, что задень ее кто-нибудь даже случайно  -
и все бы вмиг оборвалось. Ушли бы в прошлое Петербургские страдания  Ио-
сифа Яковлевича, угасла бы мимолетная искорка зависти отца Захария,  вы-
сохли бы и потеряли устрашающую предсказательную  силу  послания  старой
деве Марии.
   С рокотом, со скрежетом, появился голубой состав, и Маша приблизилась
к глупому неповоротливому увальню, который, может быть, был вполне безо-
бидным человеком, но сейчас стоял к ней спиной и должен был  повернуться
и столкнуть Машу с перона. Так все, наверное, и произошло  бы,  если  бы
благодаря какому-то странному совпадению, ровно за шаг до последнего ша-
га, молодой брюнет, вот уже несколько часов преследовавший ее по городу,
не подхватил ее под руку и, как лунатика, осторожно не увел под  мрамор-
ные своды.
   - Вы шли словно сомнамбула, - сказал он приятным молодым  голосом,  -
Вы могли упасть.
   - Да, я сомнамбула, а вы? Вы кто? - Маша скользнула взглядом  по  его
лицу, - Вы ангел? Вы ангел с голубыми глазами,  да,  да,  ангелы  должны
быть с голубыми глазами.
   - Я Виктор, Виктор... -он сделал паузу, - впрочем, зачем вам моя  фа-
милия, я товарищ одного вашего знакомого.
   - Ангел-товарищ, - пропела Маша, и поднесла ладонь  к  высокому,  без
единой морщинки лбу. - Давайте присядем. Вы красивы,  вы,  должно  быть,
красивее Марсакова, или вы его двойник. А, нет, вы, - она,  опираясь  на
его сильную руку, присела на мраморную скамью, - вы ангел-товарищ Марса-
кова.
   - Нет, я товарищ Верзяева.
   - У мертвецов нет товаришей, - возразила Маша.
   Человек по имени Виктор как-то обрадованно встрепенулся и, кажется, в
глазах его промелькнули злые огоньки:
   - Ошибаетесь, Мария Ардальоновна, именно  у  мертвецов  больше  всего
друзей-товарищей.
   - А может быть, вы мой отец? - Маша, кажется, хихикнула.  -  Впрочем,
вы слишком молоды, мой отец - отец Захарий, я согрешу, а он помолится...

   - У Вас жар, - слишком уверенным голосом произнес Виктор. - Я Вас от-
веду домой, а Вы потом, пожалуйста, вспомните, когда же погиб Змей-Иску-
ситель: до свидания с Вами или после?
   Ее вернули домой и под удивленные  взгляды  матери  и  матери-матерей
снова уложили в постель. Никто даже не пикнул - так в этом доме было не-
обычно появление мужчины. Маше поставили градусник, и тот показал  трид-
цать семь и две, и Маша уснула, и ей приснился такой сон.
   Первый сон старой девы Марии
   Белый храм на зеленом холме. Надвратница - холодная сизая  птица,  не
то голубь. Привратник - ангел-товарищ с голубыми глазами, брюнет. Брюнет
всех женских сердец, не всякую пускает во храм,  но  ее,  Марию,  святую
девственницу, проверяет подозрительным взглядом меж бедер,  достает  за-
ветный ключик и впускает во храм. Византийские своды покаты, как женские
груди, и входящий купается в молоке. По стенам рукотворные иконы, но  не
черные, и алтарь скромен, и перед ним символ любви земной - белым  квад-
ратом огромное двуспальное ложе. В центре солнечное  пятно  через  готи-
чесмкий витраж выхватило изображение Змея-Искусителя.  На  месте  Христа
распятого, дважды перерезанный грейдером Змей. Ведь храм Змея, догадыва-
ется чревом Мария. Она падает на колени пред светлым ликом перерезанного
Змея и обнимает нижнюю половину его тела. Та, другая, недоступна и высо-
ка и требует парения. Она одна здесь в его храме и привратник голубогла-
зый заглядывает, как сосед, в щелку и видит ее моления  у  нижнего  тела
Змея. Она любит Змея, она чтит его мертвенность и отдается  без  сожале-
ния. Но мысли ее чисты и прозрачны, она вспоминает недалекое  прошлое  и
лужайку пред храмом и людей, не впущенных внутрь. Там,  в  черном,  отец
Захарий мнет красную бороду, и Иосиф, и мать-матерей, и просто  мать,  и
никто из них во храм Змея не вхож - строг привратник. Видит  прочих,  но
слышит голос Змея, и непроизносимо вторит, и вопрошает у верхнего тела:
   - Отчего те люди снаружи, любимый, а мы внутри?
   - Ты сама сказала - мы внутри. - отвечает верхнее  тело  разрезанного
Змея.
   - Но Марсаков-красавец тоже с ними.
   - С ними, - вторит эхо Змея.
   - Я люблю тебя, Змей.
   - Лишний свет как лишнее очевидное слово. Храм мой  -  крепость  всех
излюбленных, прощайся пока.
   Мария вздыхает, чуть вскрикивая, глаза ее закатываются  в  экстазе  и
она засыпает во сне снов.
   - Но если явится Он ?
   - То скажи, что место его занято, ибо его храмы снаружи белы, а внут-
ри черны, а наши белы всегда, и мы сами поняли истину и предались земно-
му.Слышится помимо нее.

   * * *

   Настало утро и Маша наконец проснулась. Теперь, когда прошла ее прос-
туда, мир должен был стать прежним добрым, порядочным миром, подчиненным
обычным законам, правда, миром, в котором не  будет  его.  Да,  Верзяева
нет, а вместо него что-то совсем другое - не то. Эти письма. Ей нужно  с
кем-нибудь поделиться, эти письма не принадлежат Змею, но какому-то дру-
гому человеку. Они написаны  человеком.  Маша  несколько  раз  повторила
вслух эту фразу, прислушиваясь к звучанию собственного голоса.  Ей  нра-
вился собственный голос. Интересно, а есть ли люди с отвращением к свое-
му голосу? Итак, эти письма писал человек по имени... Она опять  задума-
лась . С кем посоветоваться? Подруги? Всех подруг  своих  выдала  замуж,
конечно, встречалась, бывала в гостях, но уже по-семейному, с пеленками,
одежками, с мужьями, и говорили о многом, но все не о том, так что оста-
лась она совсем одна.
   Потом опять все как-то внезапно разрешилось явлением того самого брю-
нета Виктора. Он позвонил и поинтересовался здоровьем, а после  повторил
свой прежений вопрос и объяснил, что не может найти ключей от  квартиры,
которые он вручил Верзяеву для амурного, как он думал раньше, свидания с
ней, но после того, как он увидел Марию, он вдруг понял, что  она  вовсе
не та женщина и что вообще она такая женщина, что даже у него  нет  пра-
вильных слов и, несмотря ни на что, он хотел бы с ней  встретиться  ,  а
ключи - это только предлог, ведь он может заказать хоть  тысячу  ключей,
если захочет. И Маша неожиданно для  себя  согласилась  встретиться,  но
непременно у него дома. Да, у него. Ведь это был их со  Змем-Искусителем
общий дом, были и другие разные, но этот был чаще всего, и ей здесь нра-
вилось, и у них здесь был  кое-какой  опыт  совместного  хозяйствования,
как-то: заваривание чая и разрезание сладкого сдобного тела.
   Когда она позвонила ему в дверь, он тут же открыл ее, как  будто  все
время стоял в прихожей, ожидая гостью.  Виктор,  бледный,  голубоглазый,
красивый, чуть дрожащим голосом пригласил  войти,  помог  снять  осенний
плащ, ведь была еще осень. Когда  Маша,  следуя  приглашению,  двинулась
вперед в полуоткрытую дверь, по-видимому, спальню, Виктор легонько  взял
ее за локоток и направил в гостиную и там, прямо с места в карьер,  стал
много и сумбурно говорить. Сначала про квартиру:
   - Понимаете, эту квартиру я снимаю и мне не хотелось бы менять  замки
и объясняться с хозяином, вот почему я так зациклился на этих ключах.  А
так-то мне ключи, конечно, ни к чему, просто ключи-то я  взял  у  хозяев
пока, но они особые, таких ни один металлоремонт не делает, а перед  хо-
зяевами неудобно. Да и, честно говоря, хотелось посмотреть на  вас,  ну,
не в смысле... ради интереса, ведь он сказал, что у вас так себе  встре-
ча, знаете ли, как это случается, ну, дай, думаю, и  я...  ведь  я...  -
Виктор покраснел, - но когда я вас увидел, господи, да я тут  же  понял,
что вы, вы не такая, и он, наверно, не знал, какая вы, да и откуда...  -
он вдруг замялся, заметив почти возмущение Маши, - да неужели и  вы  его
любили?
   Не дождавшись ответа, он как-то обреченно провел в  воздухе  рукой  и
продолжил.
   - Ну что вы все в нем нашли? Хорошо, хоть вас не было на похоронах, о
господи, нет, конечно, что же, он талант, и ученики гроб вынесли - даром
не апостолы, чуть не плакали, и телеграммы от  иностранных  академий,  и
цветы, и венки, всякая мишура, будто праздник, будто, знаете ли, им даже
приятно, что они все скопились в одном скорбном месте  и  чтут  его.  Но
главное, вы бы видели этих женщин в трауре, ха! - у Виктора снова что-то
злое мелькнуло в красивых глазах, да нет, может быть, и не злое, а нера-
зумное, животное, предположила гостья.
   - Вы ему завидовали? - откровенно удивилась Мария Ардальоновна.
   - Ну вот, вы ничего не поняли, неужели бы я смог в этом случае вам  о
нем сразу после похорон такое говорить? Да когда  завидуют  -  молчат  и
терзаются, - как-то серьезно, после задумчивой паузы ответил Виктор. - С
ним было всегда интересно, но я не понимаю почему, за что все  это  ему,
даже смерть, и та какая-то красивая, трагическая, все  шептались  -  как
жаль, такой молодой. Да какой он молодой - зубы вставные, ведь он ничего
до конца не умел довести, ведь ему ничего не стоило, никакого,  понимае-
те, никакого труда, вот что несправедливо, неправильно. Вы знаете, я те-
перь вот что думаю, я думаю, что всякий талант - это есть проявление бе-
совской силы. Да, да, талант это  есть  бесовское  искушение,  мол,  на,
возьми и прыгни со храма, без парашюта, без зонтика, и тот,  кто  принял
свой талант, тот и служит дьяволу.
   - Да что это у вас такая риторика православная, Виктор, вы как  вроде
на верующего не похожи, у вас вроде бы совсем другие наклонности.
   - Нет, я вовсе не то, но разбираюсь, ведь  человек  должен  страдать,
человек должен терпеть, преодолевать, мучиться наконец и  только  после,
там, - Виктор как-то многозначительно поднял к потолку  глаза  ,  -  там
воздастся каждому по заслугам, а на земле идет  битва  с  антихристом  и
быть счастливым здесь тяжкий грех.
   Маша с огромным удивлением и непониманием слушала обрушенное  на  нее
чужое чувство, и ей самой тоже захотелось его огорошить,  например,  ка-
ким-нибудь фактом из своего сна, но она только улыбнулась, вспомнив  ан-
гела-товарища, прислуживающего Змею.
   Виктор весь обмяк как-то, но после спохватился:
   - Значит, ключика у вас нет, значит, вы так и не  встретились  тогда.
Следовательно, сначала катастрофа, а только потом уж...- Виктор уставил-
ся бессмысленным взглядом в пространство, а Маша воспользовавшись минут-
ным замешательством хозяина, спросила, можно ли посмотреть  спальню.  И,
не дождавшись ответа, тихо вышла в место их несостоявшегося зачатия.
   Посреди комнаты, купленное какими-то неизвестными хозяевами, огромным
белым квадратом парило мягкое двуспальное ложе. Его поверхность,  крытая
шелковистым покрывалом, была гладкой и чистой и, казалось, что ложем уже
давно никто не пользовался, даже более того, оно казалось настолько сте-
рильным и нетронутым, словно поставлено оно здесь впервые и  только  еще
ждет своего часа. Рядом, справа, Маша заметила на полу спальный мешок  и
какое-то подобие подушки, приготовленной из сваленных старых одежек.
   - Да, я сплю теперь рядом, -услыхала она над ухом приятный, чуть дро-
жащий голос Виктора. -Я после ваших с ним встреч всегда долго  сплю  ря-
дом, знаете ли, не могу сразу, мне все кажется, что мы втроем,  и  запах
вашего тела, о, я его очень хорошо изучил. Я знаю, тут он бывал только с
вами. Я это по запаху установил, и больше не проверял.
   Маша тогда испугалась, и чтобы как-то осадить хозяина, сделала равно-
душное лицо и попыталась перевести разговор:
   - А ключи, наверное, должны быть у Верзяевых.
   Виктор усмехнулся, словно понял игру, и согласился:
   - Наверняка там, завтра же справлюсь.  Кстати,  завтра  девять  дней,
придете помянуть? Вот так удар, вот уж намек судьбы. Она совсем забыла о
мертвом теле Верзяева. Господи, не придавая значению слов, шептала  она,
быстро спускаясь по ступенькам, как я могла не думать об этом. Ведь есть
еще небо, есть земля, а в земле есть кладбище, плоское глиняное  поле  у
Домодедовского шоссе, и в нем лежит мертвое тело Змея. Нет,  не  то,  не
зря же о нем совсем забыла, она видела его один раз, а второй раз уже во
храме, и поверила сну. Господи, да почему же она должна верить невозмож-
ным, нереальным запискам-посланиям, а не настоящим снам?

   * * *

   Прошло несколько дней и она потихоньку выползла из тумана трагических
событий. В один из вечеров ее призвал под свои знамена научный руководи-
тель под предлогом того, что доклад прошел успешно и что  пора  заканчи-
вать диссертацию, и осталось дописать главу о роли предвестника в  Новом
Завете. Это была новая идея Иосифа Яковлевича:
   - Ведь появись сразу сам Иисус перед народом израилевым,  ну  и  что,
ну, положим, еще один пророк, коих и так было пруд пруди,  а  того  хуже
еще, лжепророк, мало ли их пришло со времен Моисея, так  нет,  Машенька,
обратите внимание, сначала автор нам подсовывает как бы пророка, как  бы
героя - Иоанна Крестителя, и мы вместе с народом израилевым теперь,  че-
рез две тысячи лет, с замиранием почти что готовы водой облиться во вся-
кое время суток. Ведь он акридами питался, и тоже как  бы  непонятно  от
чего произошел, и вдруг на тебе, прямым текстом среди бела дня заявляет,
что я, мол, так себе, хоть Иоанн, хоть и крещу, но вот, мол, тот, что за
мной придет, тот уж будет всамделишный и крестить будет, соответственно,
не водой одной, а еще и огнем и мечом, а я, мол, и пятки  его  недостоин
целовать. Вот это, Машенька, приемчик, вот это вот гипербола, такое и не
часто встретишь у романистов, нет, вы понимаете,  как  все  вывернулось,
вот, мол, я, конечно, гений и мастак во всяких делах,  а  вот  брат  мой
старший, вот-вот, сейчас появится, он и покажет настоящий выход изо мра-
ка. Ну, конечно, тут весь народ пустынный насторожился и вдаль со  стра-
хом и надеждой смотрит, и на тебе, на горизонте явление, не просто  про-
рок какой завалящий, а гораздо более того, сын божий, бого-человек!  А!?
Красиво, такое нарочно не придумаешь, здесь, извиняюсь,  великий  талант
необходим.
   Маша с интересом разглядывала стареющего научного руководителя,  вос-
хищаясь даже не столько его идеей, сколько сопутствующим ей каким-то мо-
лодым задором.
   - И заметьте, Маша, и судьба-то у Иоанна как  эхо  напоминает  судьбу
центральной фигуры, и страдания, и непонимание людское, и  наконец,  ги-
бель мученическая. Вишь, нам как бы подсовывают: вот полный джентльменс-
кий набор, все этапы большого пути, но как выясняется,  их-то  еще  пока
недостаточно, мол, и обычный даже святой человек может их претерпеть, но
мессии из него никак не получится, а вот нужно обязательно еще какое-ни-
будь обстоятельство, такая фантасмагорическая чертовщинка...
   - Да какая же это чертовщинка? - удивилась неуместному появлению  бе-
совского слова в святом диспуте Мария Ардальоновна.
   Иосиф Яковлевич вдруг замялся, покраснел и все  выдал,  но  почему-то
шепотом:
   - Непорочное зачатие, понимаете, Мария Ардалионовна, совершенно мате-
риально необоснованное непорочное зачатие во чреве невинной святой...  -
Иосиф Яковлевич замер, смешно шамкая толстыми влажными губами и, сам пу-
гаясь собственных слов, докончил, - девы Марии.
   Маша, кажется, впервые в этот момент с чисто женским  интересом  пос-
мотрела на стареющего философа. Мало того,  что  тема  разговора  сейчас
затрагивала ее самым живейшим образом, так еще и манера, с  которой  все
это преподавалось, с кряхтением и придыханием, просто-таки  насторажива-
ла.
   - Не знаю, - Маша попыталась свернуть разговор с тревожного места.  -
Вот и с зачатием, кажется, и у Иоанна Крестителя не так все просто.
   - Да... пожалуй, - Иосиф Яковлевич замер, потеряв внезапно нить  раз-
говора, оставшись снова наедине со своим сердечным чувством.

   * * *

   Через неделю добрый доктор поставил дигноз: пятая неделя  беременнос-
ти, и Маша, поджав губы, молча, вышла на свет. На свету кончалась осень.
Мария Ардальоновна любила это время, в ообенности те минутки, когда сож-
мется от сладостной тоски ее трепетное сердце и кажется, что все  конча-
ется и умирает, но еще остается одна черточка, один закатный лучик новой
надежды, надежды на новые возрожденные этапы. Последние листья  облетают
с уже почти голых деревьев, и надо бы петь, про то, как  поздней  осенью
порою бывает день и бывает час... Но не пелось, а  в  воздухе  веяло  не
весною, но каким-то иным обещающим предчувствием.
   И оранжевый храм как опадший кленовый лист красовался рядом с  местом
гибели Змея, и вошла она во храм к отцу Захарию. Тот, как и товарищ Вер-
зяева во сне, как будто тоже ждал ее, но, правда, не прямо у входа, а  в
глубине, у распятия.
   - Я ничего не понимаю, - поцеловав руку, прошептала Мария Ардальонов-
на.
   Отец молчал, словно выжидая еще откровенных слов, но и Мария молчала,
и тогда ему вдруг показалось, что пожелай она, и он смог бы ее понять.
   - Что мучает тебя, дочь моя?
   - Я беременна.
   Отец Захарий перекрестился, хотел вспомнить подходящее место из Ново-
го Завета, но не вспомнил, и тогда начал придумывать что-то  вроде  -  и
дети наши от грехов родительских вкусят - но не сказал,  оттого,  что  у
самого детей-то вовсе не намечалось, и стал, неожиданно для самого себя,
говорить совсем по-другому:
   - Беременна? Это бывает, это вполне естественно в вашем цветущем воз-
расте, - отец Захарий как бы со стороны слушал себя. - Как это быстро  у
вас получилось. - Он совсем не скрывал своих чувств и  последниие  слова
произнес с очевидной завистью, да еще и для полной определенности приба-
вил: - А вот у нас с супругой никак не получается.
   - Да, но я, - Маша замолкла, подбирая выражения, - но я... как бы вам
это сказать, здесь...
   - Говорите , не стесняйтесь, как есть. - Отец Захарий сам не понимал,
что с ним происходило.
   - Мне сегодня доктор сказал, что я беременна, а у меня ничего не  бы-
ло, понимаете?
   - Нет, - просто ответил отец Захарий.
   - У меня ни с кем ничего не было, - будто непонятливому  ученику,  по
слогам разъяснила ситуацию старая дева Мария.
   Она совершенно одурела и от своих слов, и от места, где решила  поде-
литься собственными сомнениями, и от нового, необычного  светского  тона
отца Захария.
   - Вы не волнуйтесь, - он попытался успокоить ее  и  успокоиться  сам.
Зачем он с ней так говорит? Но ведь и ее совершенно  невозможно  понять.
Что она хочет от меня? Она, конечно, понравилась ему, он ее давно приме-
тил и вспомнил о ней давно все, но, конечно, даже в мыслях ничего не до-
пускал. Он только жалел о своем, но с ней ничего не допускал (а сны вся-
кие, тем более замоленные потом сполна, не в счет), и  вот  на  тебе,  у
нее, оказывается, вовсе ничего ни с кем не было, а в  результате  уже  и
беременна. Да ведь что тут такого, уже  с  каким-то  ожесточением  думал
Отец Захарий, достаточно взглянуть на нее, господи, да есть такие женщи-
ны, с такими природными данными, что от одной только  мысли,  от  одного
только свежего порыва могут тут же понести.
   - Думаете, пришла морочить голову, думаете, меня совесть мучает,  что
вас когда-то из университета поперла, а теперь бог знает что придумываю?

   - На все воля Божья. - При упоминании об университете он снова вспом-
нил свой духовный сан, но, впрочем, ненадолго. - Не надо прошлого  вспо-
минать, расскажите по порядку. Ведь вы любили?
   - Да, я любила, именно что любила, а теперь некого.  Вы  извините,  я
путаюсь и не могу сформулировать, потому что и так все запутано. Я люби-
ла и хотела ребенка, но он погиб, понимаете? Нет, конечно, не понимаете,
все дело в этих письмах, вот. - Она протянула послания старой  деве  Ма-
рии. - Старая дева Мария - это я, и это и есть единственная правда,  что
я истинно старая дева, и у меня никогда никого не было, и зовут меня Ма-
рия, а отчество придуманное - Ардалионовна, - она заметила, как удивился
отец Захарий, - да, именно придуманное, вроде как ваше, ведь и у вас не-
настоящее имя, и от этого, наверное, все и происходит.  Читайте,  сейчас
же. Видите, все здесь написано кем-то, который наперед все знал  и,  на-
верное, сам и сотворил.
   Отец Захарий пробежал цепким взглядом записки и спросил:
   - А где первое послание?
   - Я его... - Мария запнулась, - я его уничтожила, понимаете, мне  по-
казалось, что это дурацкая шутка, и я его... выбросила. Но там ничего не
было определенного, я и подумала - шутка Верзяева. А  Змей-Искуситель  -
это Верзяев, мой возлюбленный, он погиб в автомобильной  катастрофе  не-
давно. Понимаете, если верить всему, что здесь  написано,  то  я  должна
быть сейчас беременна, а я и есть беременна.
   Спасибо, хоть не спросил, откуда, мол,  вы  знаете.  Он,  этот  отец,
все-таки умный чкеловек, а умному человеку все нужно разжевывать, потому
что он и понять способен.
   - Понимаете, девственница, оказывается, тоже может, - разъясняла она.

   - Понимаю, - отец Захарий улыбнулся.
   - Да нет, не в том смысле, в смысле чисто физиологическом, так  быва-
ет, но у меня-то ни с кем ничего не было... существенного, -  покраснев,
добавила Мария.
   Боже, что я говорю, думала Мария, что я здесь делаю, зачем я все  это
говорю ему, может быть, действительно все дело в моей прошлой вине,  или
нет, просто я не понимаю, что происходит, и мне страшно. Мне надо бы об-
ратиться к психиатру, а не к святому человеку. Но он-то каков. Заговорил
по-светски во храме, и сразу все вспомнилось мне, и стал как будто преж-
ним студентом, ведь он, кажется, отличником был, а вот как кончил, впро-
чем, приход в столице - это тоже, наверное, не так просто, и я этому как
бы способствовала. Пусть теперь и  он  мне  поможет.  Вот  он,  кажется,
что-то для меня придумал, и мне будет чем успокоиться или, наоборот,  от
чего сойти с ума.
   - Если рассуждать логически, то следует признать или вспомнить  нечто
материальное из вашей жизни перед тем самым  днем  первого  послания.  И
скорее всего, это должно быть связано с вашей работой, с людьми, знающи-
ми ваши проблемы. Может быть, какое-нибудь событие, или просто застолье,
или именины? Человек иногда забывается.
   Он остановился в ожидании  ответной  реакции.  Справа  едва  теплился
красный огонек лампадки. В тусклом крашеном свете чернела икона с нераз-
личимым святым ликом. За спиной отца Захария тоже все было черным-черно,
и золоченые деревянные узоры алтаря тоже казались черными.
   Мария теперь все это заметила, и очень рассердилась на отца  Захария,
и спросила прямо:
   - Вы думаете, я была как-то не в себе?
   Он, извиняясь, пожал плечами, мол, а что же остается.
   - Да, у нас была вечеринка, и я даже выпила немного... - она замерла,
удивленная новой идеей. - Мы были ночью под Иерусалимом...
   Отец Захарий отшатнулся и, крестясь, прошептал:
   - Зачем же вы так.
   А Мария рассердилась еще больше:
   - Отчего храмы ваши снаружи белы, а внутри черны?
   - Откуда это? -оторопел отец Захарий.
   - Из сна, - разъяснила Мария и, не поцеловав руку, вышла вон.

   * * *

   Ну, и что такого произошло в ту ночь? Обычная дачная вечеринка,  день
рождения любимого всеми коллеги, шумная компания, глупые,  напыщенно-оп-
тимистические тосты. Она помнит - ей было грустно, она,  правда,  улыба-
лась, даже с кем то пикировалась, а сама все время думала о Верзяеве,  о
том, как долго он не звонит, и еще мелькнуло, что, может быть, он больше
не позвонит никогда, а она первая тоже не будет, и тогда  она  выпила  с
горя. И вокруг ничего не замечала, только осень и  догорающее  кленовыми
кострами подмосковье, и кажется, с кем-то пошла гулять к берегу, к реке.
И стояла у обрыва, и бродила вдоль крепостной стены Нового Иерусалима, и
заглядывала в бойницы на необычный конусообразный купол храма,  и  снова
глядела в реку, и шутя называла реку рекой Иордан. А потом в  Гефсиманс-
ком саду стало холодно и они вернулись и, кажется, еще выпили, и  дальше
была долгая ночь, а под утро Марсаков привез ее домой, и пытался  обнять
в подъезде.
   Откуда же здесь могут взяться дети? Она потрогала свой  живот,  будто
пытаясь проверить диагноз, но, конечно, было еще ох как  рано.  Но  если
следовать холодному материалистическому взгляду отца Захария, то та  Ие-
русалимская ночь и есть всему причина. Да, она точно не помнит  какой-то
кусок, и даже более того, не помнит точно, с кем она тогда была. С  Мар-
саковым? Наверняка с ним, ведь он красавец, почти такой же, как  и  Вик-
тор, как принц из ее детских мечтаний, коему она всю  жизнь  несла  свою
нелепую девственность. Ах, как это было дико и глупо, хранить себя  ради
бог знает кого, ведь Змей ее все одно женой не взял бы, а следовательно,
выскочить ей придется за бог знает кого. Бог Знает Кого,  повторила  еще
раз Мария. Может быть, окажется ее муж просто добропорядочным человеком,
но зачем,  спрашивается,  допропорядочному  человеку  ее  девственность?
Девственность нужна негодяю.
   Ох, как она разозлилась на отца Захария. Да нет, не за то  даже,  что
он мог о ней предположить, а просто ей стало обидно. Нет,  конечно,  она
понимала, что должно было быть нормальное материалистическое  объяснение
происходящему, но, все-таки, девственность свою ставила выше материализ-
ма и совершенно не задумывалась о вытекающих из нее последствиях.
   Как же она может все это проверить теперь? Прийти на работу,  собрать
всех в кучку, как в былые партийные годы, и поставить  на  повестку  дня
один свой частный вопрос: что сотворили с ней на  той  новоиерусалимской
вечеринке? Представляю эти рожи. Она теперь стала  подробнее  вспоминать
своих коллег и вдруг действительно обнаружила какие-то изменения  по  ее
адресу. И Марсаков, - она теперь вспомнила странные долгие взгляды и ка-
кие-то ухмылки и перешептывания за спиной.  Да,да,  определенно,  что-то
было в этом роде. Правда, бывало и раньше, но раньше она относила все на
счет ее прошлых заслуг. Она знала, что  некоторые  посмеивались  над  ее
партийным прошлым, и особенно те из них, что сами часто лебезили и,  как
теперь она поняла, в партию вступали, в отличие от нее самой, ради одной
лишь карьеры, и называли за глаза ее старой девой и верной вдовой прези-
дента. Последнее прозвище приклеилось к ней со  школьной  скамьи,  когда
случились известные события в Чили.
   Шла осень восьмого класса. Маша, прилежная ученица, забросила учебу и
заболела, но не телом, а существом. Ее изболевшаяся душа, то и дело  по-
кидала девственное, нетронутое тело и уносилась за океан, в далекую  Юж-
ную Америку. Там отчаянные, прекрасные люди, с большими грустными глаза-
ми, как их рисует Илья Глазунов, стояли  насмерть  в  осажденном  прези-
дентском дворце. Она ни на минуту не отрывалась от  маленького  шипящего
транзистора, приносившего все более и более  плохие  вести.  Уже  войска
вошли в Сантьяго, слабое, разрозненное сопротивление смято,  центральный
стадион превращен в концлагерь, пиночетовские гориллы сломали пальцы ве-
ликому певцу и гитаристу, а теперь танки окружили Альенде. До  последней
минуты она не верила, что народ не поднимется на защиту своего президен-
та, и даже когда "Радио Свобода" передала злобную фальшивку о его самоу-
бийстве, она не поверила и лишь зарыдала от бессилия. Ведь  нельзя  было
даже отключить этот  ядовито-правдивый  голос,  потому  что  шла  прямая
трансляция с места событий, а наши станции, как всегда, передавали  вче-
рашние новости. Даже если бы это было правдой, а правдой  это,  конечно,
быть не могло, но пусть даже Он, действительно, самовольно ушел из жизни
- передавать такое, когда еще ничего не решилось, и народ вот-вот  восс-
танет за свободу... да  этого  оправдать  нельзя  ничем!  И  преодолевая
брезгливость, как будто ее лапают грязными, потными  руками,  продолжала
слушать дальше.
   Народ не восстал. Президент удержал его, не желая  большой  крови,  и
сам погиб. Тогда она и решилась: достала перочинный  ножик  и  разрезала
себе палец. А после, на общем комсомольском  собрании  школы,  прочитала
кровью написаное заявление о вступлении в партию.
   Партия - как это странно теперь звучит. На нее вдруг накатило истори-
ческое, даже философское настроение. Мы, человеки, слишком слабы,  чтобы
быть по отдельности, мы любим общественный порыв, когда радость и печаль
разделяется поровну на всех, а, в сущности, все только сводится к  одно-
му, к страху перед смертью. Ведь вместе - и смерть не страшна. Это  Вер-
зяевы - индивидуалисты, им ни к чему товарищи, им самим  хорошо,  у  них
голова на плечах, верхнее тело, а не верхняя часть туловища. А для  нас,
сирых и обездоленных, только и остается какая-нибудь партия, лучше удач-
ная, - Маша улыбнулась своему трагическому чувству юмора.

   * * *

   - Нет, есть вещи, недоступные человеческой логике,  -  говорил  Иосиф
Яковлевич, стараясь не смотреть на Марию, но то и дело упираясь взглядом
в ее живот. - Я, наверняка, смешон, я, в ваших глазах, - смешной  старый
еврей - прошу вашей руки вместо того, чтобы развеять накатившие  на  вас
события. Вот мои письма, - он достал из потертого портфеля ворох  бумаг,
- это письма больного ничтожного человека, они все неотправлены, я боял-
ся, я не мог решиться, уж очень все это выглядит со  стороны  смешным  и
даже банальным. Профессор приударяет за своей аспиранткой, - он виновато
улыбнулся, - да ведь не профессор, а стыдно сказать,  доцент  философии,
да еще не просто, а марксистско-ленинской. Мария, я знаю, что я не  могу
понравиться, такой, такой... - он совсем отвернулся в окно, и,  кажется,
со слезами на глазах докончил, - я не могу быть без вас,  Мария,  будьте
моей женой, пожалуйста.
   Маша, завернувшая вдруг в это утро с работы к научному  руководителю,
совершенно обалдела от нежданных новостей.
   - Так ведь я беременна, Иосиф Яковлевич.
   - Вот и хорошо, - обрадовался  кандидат  философских  наук,  полагая,
будто Маша цепляется за второстепенные обстоятельства,  -  у  нас  будет
сын, я не много получаю, но у меня  есть  квартира,  другая,  отдельная,
правда, я ее сдаю, но можно все вернуть, у нас будет дом, и мы там будем
жить.
   Маша молчала. Тогда Иосиф Яковлевич,с какой-то  обреченной  откровен-
ностью, продолжил свою речь:
   - Жизнь - чертовски простая штука, человеку нужно тепло другого чело-
века, это все, этого достаточно, и не нужно ни денег, ни религий, ни фи-
лософий, ну, то есть вы, конечно, не думайте, будто я совсем  ничего  не
понимаю в житейских потребностях, я знаю, какие бывают  трудности,  если
чего нет, но я сейчас о другом, о  важном.  Человек  живет  идеей,  т.е.
чем-то таким, чего нельзя отнять у него руками и  присвоить,  как  вещь.
Просто без этого человек погибает, опускается на дно, спивается, погиба-
ет, - вдруг он остановился и, помолчав мгновение, скорее подытожил,  чем
спросил: - Я вам совсем не нравлюсь?
   Маша неопределенно качнула головой. Ей стало жалко этого пожилого че-
ловека, ведь никогда раньше она даже предположить не могла такого  пово-
рота, а теперь, когда она сошла с ума, о чем тут говорить? Господи, да и
о чем они говорят? Что мне делать с этим? Она потрогала живот. Там опре-
деленно что-то происходило, что-то побулькивало, и иногда до того  гром-
ко, что ей становилось неудобно перед научным руководителем. Зачем  сей-
час она пришла к нему? Да просто ей не хотелось идти на  работу,  потому
что она все вспомнила, она теперь все вспомнила и  знала  -  ничего  той
подмосковной ночью не могло быть и,  следовательно,  следовательно,  она
сошла с ума, или мир спятил. Ей нужен тот, кто писал эти проклятые  пос-
лания.
   - Так значит, вы мне писем не отсылали?
   Конечно, нет, ни единой откровенной строчки, да и как бы он смог,  он
любит меня и, кажется, настроен серьезно. Тот, кто любит,  должен  выби-
рать слова.
   Это все нужно как-то обозначить, чем-то назвать, найти  какую-то  ду-
шевную аналогию. Нельзя  попадать  в  неизвестное  место  без  малейшего
представления о том, как оно устроено. Для этого есть,  должны  найтись,
подходящие слова, могущие, наконец, обозначить самую неимоверную  комби-
нацию. Итак, у нее будет иначе. Ее окружают добрые,  сердечные  люди,  и
отец Захарий, трезвый набожный бесплодный материалист,  и  ангел-товарищ
Виктор, и, наконец, любящий ее научный руководитель. Они все  порядочные
люди и к тому же - мужчины.
   - Я вам делаю официальное предложение. Не отвечайте сейчас...  потом,
позже, как-нибудь дайте мне знать...-  Сквозь  душевную  сумятицу  снова
пробился голос Иосифа Яковлевича. - Вы молчите? Вы думаете,  я  сошел  с
ума? Да нет же, я все понимаю, я даже знаю, кто отец вашего ребенка.
   Маша громко расхохоталась. Потом заплакала, но  Иосиф  Яковлевич  уже
этого не видел, он окаменел от внезапной, как  ему  показалось,  слишком
жестокой реакции.

   * * *

   Прошло еще две недели. Послания прекратились. Как будто  их  не  было
вовсе, но все остальное не проходило, и нужно было что-то решать, потому
что дальше тянуть уже опасно. Это стало ясно совершенно случайно, кто-то
из женщин на работе завел речь об абортах и, кажется, даже без  причины,
а просто по поводу какой-то телевизионной передачи, и Маша вдруг узнала,
что неотвратимо надвигается момент, после которого всякое  хирургическое
вмешательство будет не только бесполезным, но более  будет  походить  на
убийство. Она даже несколько раз заговаривала на родственную тему с  ма-
мой. То есть, она даже прямо спросила, как, мол, та отнесется к  появле-
нию ребенка в их женском монастыре. Та совершенно спокойно  отнеслась  к
этой идее и только поинтересовалась, а какое будет у ребенка отчество.
   И здесь ей стало очень грустно и одиноко. Нет, она не  заплакала,  не
сразу. Она пошла в свой уголок и только там зарыдала.  Долгое,  беспрос-
ветное одиночество вдруг накатило на нее с  невиданной  ранее  тяжестью.
Быть может, именно теперь, в эту минуту, она действительно осознала, что
потеряла навсегда единственного любимого  ею  человека.  Нет,  бывали  и
раньше моменты отчаянной холодной пустоты, но так явно, так остро, почти
физиологически она никогда не ощущала бессмысленности своей,  никому  не
нужной жизни. Ведь раньше всегда была хоть какая-то надежда, было, порой
невыносимое, больное ожидание звонка. Конечно, были  и  другие  мечты  и
картины из воображенного далекого будущего, где у нее  есть  свой  узкий
семейный круг, где есть Он, и пусть  она  почти  не  верила  в  это,  но
все-таки была хоть какая-то слабая женская мечта. Будь проклята  эта  ее
дурацкая идея, из-за которой она так долго тянула с ребенком.
   Что же ей теперь делать? Что делать с этим чужим, возникшим неизвест-
но откуда в ее теле существом? Ведь она хотела не просто  какого-то  ре-
бенка, она хотела их общего со Змеем дитя. Ну, пусть она была  бы  вечно
одна, но у нее был бы сын или дочь, с его глазами, с его руками,  с  его
отчеством. Куда же теперь ей податься?  Она  судорожно  перебирала  весь
свой круг, не зная, на чем остановиться. Что же она  должна  думать,  во
что поверить? В то, что действительно Господь Бог решил на  ней  остано-
виться и она теперь всего лишь средство? Она вдруг перестала  плакать  и
шепотом стала звать в пустоту:
   - Если ты есть, если ты не сон, дай мне знак,  подскажи,  чем-нибудь,
явись... - Она замолчала, подождала немного, как бы давая время для  со-
вершения чуда, но ничего не происходило. Тогда  она  повторила  просьбу,
упав на колени. Тишина. Ничто не шелохнулось в неподвижном  объеме.  Все
застыло, омертвело, и даже старая выкрашенная бронзовой краской  люстра,
казалось, замерла в ожидании явления. Ничего, ни весточки, ни  намека  -
только с кухни донеслось позвякивание посуды.
   - А, так ты молчишь, ты думаешь, достаточно сделал, чтобы я поверила,
будто так все и есть? Ну так нет же, - она встала с колен, - если ты  не
дашь мне знать тут же, сейчас, в сию секунду, то я сделаю то, что придет
первым в мою глупую голову. Слышишь, а придет в мою голову, скорее  все-
го, то, что нужно мне избавиться от ребенка.
   Скрипнула дверь и в щелке показалось испуганное лицо матери:
   - Маша, ты с кем здесь разговариваешь?
   - Сейчас же закрой дверь, - закричала Маша.
   Мать отшатнулась и как-то растерянно пробормотала:
   - Я же ничего, я просто... вот тебе письмо.

   * * *

   Едва сигарета начала обжигать пальцы, как Виктор закурил новую. Слег-
ка кружилась голова, а точнее, не голова, а засыпанный листьями бульвар.
Он давно не курил. Лет десять. А тут вот не выдержал. Поговорил с  отцом
Захарием и сломался. Да, он все бросил, и работу, и  приработок,  и  как
помешанный выслеживал верзяевскую женщину. Так он узнал о  существовании
отца Захария, а от отца Захария - о существовании писем. Поп ему не пон-
равился. Здесь было не только пренебрежительное отношение к  официальным
представителям господа Бога на земле, но и еще какое-то странное  отвра-
щение к тому спокойствию и уверенности, с которыми тот говорил о Марии и
при этом, очевидно, с определенным тайным интересом.  Здесь  Виктор  был
совершенно уверен, быть может, даже и слишком.
   После смерти Верзяева что-то с ним произошло. Как будто  до  того  он
был не самостоятельным человеком, а всего  лишь  неким  подобием,  неким
подчиненным существом, следующим по жизни в неизвестном  направлении.  И
вдруг все изменилось, он оказался на краю пропасти, всего лишь  в  одном
шаге от обрыва, появившегося внезапно за исчезнувшей спиной поводыря.
   Да, он был тенью, слепой подчиненной тенью Верзяева. Это было  стран-
но, неестественно, но это было так. И хотя виделись они с годами все ре-
же и реже, в силу занятости, а более всего из-за разности в  положениях,
и в материальном смысле все дальше и дальше отдалялись друг от друга, но
в душе, в мыслях, в переживаниях неопределенный  загадочный  верзяевский
образ, как больная злокачественная опухоль, рос, разбухал,  заполняя  до
предела все потаенные уголки его измученного сознания. Это уже давно  не
называлось завистью. Это было странное, навязчивое желание поправить до-
пущенное природой изначальное несоответствие в их положении. Подобно до-
тошному лаборанту, он наблюдал за каждым мелким шагом старинного товари-
ща, скрупулезно анализируя сухие жизненные факты, пытаясь привести их  в
систему и наконец понять, открыть истинные законы движения на олимп вер-
зяевского оптимизма. Всякую рабочую версию он проверял тут же  на  себе,
пытаясь и сам идти по жизни сумасшедшими верзяевскими шагами, и поначалу
у него, кажется, даже получалось, но рано или поздно он оступался,  сос-
кальзывал в вязкую болотную трясину неустроенной жизни, и та его затяги-
вала, тормозила, и он с ужасом замечал, что, повторяя чужое, безвозврат-
но теряет драгоценные молодые дни, месяцы и годы. Он не понимал,  почему
у него, сильного, не в пример Змею, красивого  мужчины,  все  получается
бестолково и уродливо. Так было со всем: с  работой,  с  увлечениями,  с
женщинами. О, он понимал толк в настоящем, он слишком хорошо  знал,  как
оно выглядит. Но как сделать, приготовить, достичь - не знал.
   Змей-же знал. Лет десять назад они вместе бросили курить, но  Верзяев
продержался недолго, а он ведь бросил навсегда. Но кто же  в  результате
больше пострадал? Наоборот, он, Виктор, подорвал здоровье,  заболел  ка-
кой-то смешной простудной болезнью, а от этого к тому же подцепил неожи-
данное психическое расстройство, и до того серьезное, что несколько  раз
попадал в соответствующую больницу. В конце концов огромным усилием воли
он выполз на поверхность, но оказался в совершенно неустроенном  жизнен-
ном месте - ни семьи, ни работы, ни квартиры. Была и у него женщина, бы-
ла и настоящая, до предела изъевшая его неразделенная любовь, и тоже не-
удачная, беспощадно разрушившая только-только намечающееся здание  успе-
ха, наконец замаячившего на его тридцатилетнем  горизонте.  И  тогда  он
опять нашел Верзяева и с искренним,  острым  режущим  удивлением  сквозь
развалины своего несостоявшегося счастья наблюдал за бесконечной чередой
красивых, напрочь потерявших голову от любви верзяевских женщин.  И  все
это на фоне блестящей научной карьеры, квартиры, семьи.
   Но и это было еще урывками, вдали,  по  слухам,  по  всяким  незначи-
тельным намекам, а вот три года назад, когда он снял теперешнюю  кварти-
ру, началась уже настоящая пытка. И что удивительно, кажется, он сам,  а
не Верзяев, предложил свои услуги. Да, он часто бывает в  командировках,
а квартира пустует, да и так, без отъездов, он может исчезнуть  на  пару
часиков, вот только с ключами проблема, но и это можно устроить. Ведь он
понимает, и ничего взамен не требует.  Да  уж  чего  еще  больше.  Какая
страшная приятная боль разъедала его сердце, когда он возвращался  после
очередного Верзяевского посещения домой и, как измученный голодный  пес,
ловил теплые животные запахи, источаемые широким двуспальным  ложем.  Да
ведь сам хотел этого, ждал неделями, месяцами  очередного  нашествия,  и
после долгими бессонными ночами сходил с ума от ее запаха.  И  с  ключом
здесь был настоящий пунктик, ведь специально не  сделал  запасного,  ему
хотелось видеть Змея тут же, сразу после мероприятия, еще не  остывшего,
слегка с посоловевшими глазками, с дрожащими пальцами, которые пахли тем
же возбуждающим головокружительным телом.
   А однажды - это случилось накануне Верзяевской гибели, - его  впервые
в жизни посетило настоящее вдохновение. Оно накатило,  обожгло,  ударило
странной фантастической идеей, будто его съемная квартира, эта  спальня,
это огромное квадратное ложе неизбежно станет ее постоянным жильем.  Не-
вероятное, неправдоподобное предположение  поразило  его  измученный  ум
своей математической неизбежностью. Он так возбудился, его так распирало
от необычной, никогда доселе не посещавшей его уверенности, что он  стал
бессистемно ходить по комнате, потом упал на колени, подполз  к  ложу  и
нежно, ласково оглаживая белое покрывало, поцеловал его святым  клятвен-
ным поцелуем.
   Виктор очнулся от хриплого  крика  динамика.  Небольшая  колонна  де-
монстрантов с алыми серпастыим флагами преувеличенно бодрым шагом  пере-
секла бульварное кольцо в направлении Кремля. Шумное движение людей вер-
нуло сегодняшний день, с его ранним, каким-то возбужденно нервным утром,
с недолгим колебанием, завершившимся неожиданным посещением  двух  таких
непохожих и таких близких семей - семьи погибшего Змея и семьи его люби-
мой женщины Марии. Что-то будет дальше, прошептал ангел-товарищ и  зату-
шил сигарету.

   * * *

   Конверт был необычный, без традиционной марки и даже совсем  незакле-
енный. На конверте нервным скачущим почерком надпись: это письмо найдено
в бумагах В. Оно для вас. Подпись: Ваш А.-Т.В. Маша достала содержимое и
тут же, при матери, принялась читать.
   "Маша, сейчас глубокая ночь. Мне не спится, я болен, я чертовски  бо-
лен, я боюсь и жду завтрашнего, нет, теперь уже  сегодняшнего  свидания.
Ты видишь, я свихнулся, я спятил от радости, мне нужно  что-то  сделать,
мне нужно поговорить хотя бы и просто с листком бумаги. Я не  знаю,  что
со мной происходит, ведь я любил тебя, я негодяй и мерзавец, я жил  пло-
хо, неправильно, одиноко. Да, именно, мне холодно и одиноко оттого,  что
я боялся любить. Я трус, я до этого дня жил наполовину, ведь это  страш-
но, что ты хочешь от меня ребенка, выходит, ты меня любила и мы так дол-
го неправильно жили.
   Милая моя, родная женщина, теперь все будет иначе, теперь  и  у  меня
есть жизнь и я знаю, что с ней делать. У нас будет ребенок, пусть  будет
девочка, я люблю девочек и они меня любят, пусть будет девочка. Хорошо?"

   Дальше шло прожженное сигаретой место, какие-то каракули, и все. Маша
тихо села, положила, словно ей было его тяжело держать, листочек на кро-
вать, и снова и снова перечитывала послание Змея. Потом долго глядела  в
одну неподвижную точку, и даже не точку, а в белое бумажное поле, в  за-
путанное нервными шарахающимися линиями окончание  письма.  После  снова
возращалась к словам, к буквам, к откровенному человеческому чувству.  И
наконец отмеченный краем глаза клубок линий превратился в зыбкое  дрожа-
щее строение с белым куполом и белыми стенами.  Из  каракулей  проступил
белый храм - ей так хотелось, и она теперь его видела, ясно и четко, как
в том сне. Пусть будет девочка, прошептала она в пустоту.
   - Маша, ты беременна? - послышался голос матери.
   - Да, я хочу девочку, - спокойно и уверенно призналась дочь.
   - Этот мужчина, он тебя ждет на бульваре, - вдруг спохватилась мать.
   - Какой?
   - Который принес тебе письмо. Что в нем? Он тебе сделал  предложение?
- И, не дожидаясь реакции, добавила: - Как это красиво и романтично, как
в прошлом веке...
   - Как в прошлом тысячелетии, - уточнила Маша и стала одеваться.

   * * *

   Три предложения, три признания в любви - не слишком ли для одной нес-
частной беременной женщины? Он поразительно красив, этот  ангел-товарищ,
но зачем он ее пугает? Неужели в самом деле по одному запаху можно поте-
рять голову до такой степени, чтобы поклоняться обычному мебельному гар-
нитуру? Да, это болезнь, спать рядом и целовать давно пропавшие следы.
   - А письма, письма, пусть они вас не волнуют, - продолжал  Виктор,  -
Ведь это слишком умно, чтобы быть правдой, здесь,  очевидно,  прав  отец
Захарий, хоть он мне и не понравился. Да, да, не удивляйтесь, следил  за
вами, Мария Ардалионовна, но ведь я по-другому не мог вам помочь.
   - То есть вы тоже думаете, что я как-то была не в  себе?  -  перебила
Маша.
   - Нет, не то, совсем другое, просто нужно покончить с нашей болезнью.
Мы оба с вами больны, одним и тем же, но не смертельно, излечимо, мы уже
выздоравливаем, я это уже чувствую, уже пошло дело на поправку. Вы пони-
маете, о ком я?
   Маша отрицательно качнула головой.
   - О Верзяеве. Ведь я тоже был болен, и жил как связанный по  рукам  и
ногам, но теперь совсем другое, посмотрите, оглянитесь вокруг: вот небо,
вот земля, вот деревья, пусть осень, и листья опадают, но  как  красиво,
жизнь продолжается, а ведь его уже давно нет. Значит, жить  и  без  него
можно, следовательно, нам разрешено жить самим по себе,  самим  выбирать
маршруты, самим решать любые вопросы. А его, его как бы и не было вовсе.

   Маша ничего не хотела слушать о Змее из чужих уст. Она только поража-
лась, до чего люди во снах играют не соответствующую им роль.
   - Так что же говорит отец Захарий? - попыталась она хоть как-то свер-
нуть его с верзяевской темы.
   - А, отец Захарий, - Виктор понимающе улыбнулся. - Вот он уж  настоя-
щий умник, очень трезвый человек. Он мне такое предложил, у него теория,
и даже не одна, а две, одна явная, и я ее принимаю, а вторая тайная,  да
вы сами у него узнаете. Ведь вы собирались к нему, да, я  вижу,  собира-
лись, пойдите хоть сейчас, ха, он - логик.
   - Нет, я никуда не собиралась...- пыталась возразить Маша.
   - Ну, ну, - снова понимающе улыбнулся Виктор, - как же вы к  нему  не
пойдете, если больше вам и идти-то некуда, ведь  он  материалист  и  все
объяснить может. Только учтите , имеет он при всем при том тайный  инте-
рес, а какой - не спрашивайте, не знаю.
   - Хорошо, а вы-то что сами об этом думаете? - Маша, быть может, впер-
вые в жизни решила воспользоваться властью над любящим ее сердцем.
   - Я, я, да вы опять скажете, будто я из зависти, - Виктор  поднял  на
нее голубые ангельские глаза, - впрочем, как хотите, только  теория  эта
не моя, а отца Захария, и уж по одному этому совершенно ясно, что  ника-
кой зависти и быть не может, а я ее  только  принимаю,  потому  что  все
слишком умно, чтобы быть правдой.
   - Я ничего не понимаю, что умно? И что правда?
   - Да с письмами этими умно слишком,  не  натурально,  все  как  будто
по-написанному. Ну какое, к черту, непорочное зачатие в  наше  время,  с
чего это вдруг ни с того ни с сего второе пришествие?  И  следовательно,
здесь один материализм и чертовщина, т.е. как  бы  розыгрыш  со  стороны
господина Верзяева, царство ему подземное. Ведь он один знал  обо  всем,
следовательно, какой же другой автор еще нужен?
   - И грейдер выдумка? - Маша решила вернуть ангела на землю.
   - Грейдер?! - вскрикнул Виктор.
   - Что вы так побледнели? Грейдер - это огромный железный механизм, он
до сих пор там стоит. Сам по себе он не страшен, страшно, что кто-то его
поставил в нужное время и в нужном месте.- Маша  сама  вдруг  поразилась
своим словам. - Погодите, чья бы это не была идея, но его поставил живой
человек. - Она осеклась, заметив дрожащие руки Виктора.
   - Почему вы так смотрите на меня?
   - У вас руки дрожат.
   - Ничуть, - Виктор попытался скрыть дрожь сжимая пальцы, - -  С  чего
мне дрожать, идут обычные строительные работы, даже движение в одну сто-
рону перекрыли.
   - Вы-то откуда знаете?
   - Я вижу, вы мне не доверяете и, следовательно, как  выражается  поп,
остается только плотник.
   Виктор встал и, будто преодолевая себя, пошел прочь.

   * * *

   Зря она задала ему последний вопрос, - думала Мария, глядя на удаляю-
щуюся фигуру Виктора. Да этот ангел - не просто товарищ,  -  теперь  она
вспомнила рассуждения научного руководителя о роли предвестника в  Новом
Завете и последовала за почти исчезнувшей фигуркой. Вскоре фигурка стала
разрастаться буквально на глазах. Красавец мог все знать, и про ее  зас-
тарелую девственность (она живо представила, как Виктор прячется  где-то
в темном углу своей квартиры и подслушивает их со  Змеем  разговоры),  и
про Метрополиум Мюзиум - просто от Змея, а уж про последнее  свидание  -
так безусловно! После второго поворота стало очевидно, что Виктор должен
пройти мимо грейдера. Так вот он, ключик  потерянный.  Здесь,  повинуясь
какому то внешнему толчку, Маша остановилась, и Виктор, сделав еще  нес-
колько шагов, остановился напротив грейдера. Потом, оглядевшись  вокруг,
полез вверх.
   - Дха, - словно осенний лист с материнской ветки, слетел с губ  Марии
удивленный вздох. Она не ожидала такой прыти.  Более  всего  ее  поразил
професионализм, с каким тот влезал на  грейдер,  ловко  прыгая  по  сту-
пенькам - с одной лестницы на другую, а потом уж - на порог.
   Прежде чем скрыться в кабине, Виктор еще  раз  оглянулся  и,  заметив
слежку, махнул ей рукой, приглашая последовать за ним.
   Господи, что же это такое? Вокруг была еще Москва, но  какая-то  при-
тихшая и опустошенная - кажется наступил обед, ну точно обед - и  дорож-
ные строители ушли... Виктор еще настойчивее приглашал ее последовать за
ним, он даже спустился обратно и, стоя на последней ступеньке,  протяги-
вал к ней красивую ладонь. Маша тоже, будто вступая  в  тайный  заговор,
осмотрелась. Потом смутилась, постояла в нерешительности, и  ,  наконец,
двинулась вперед.
   Прохладная сухая рука несколько успокоила ее, и у нее даже не  закру-
жилсь голова, когда она оглянулась  вниз,  перепрыгивая  с  лестницы  на
лестницу. Она все-таки не представляла истинные размеры чудовища, и если
бы не твердая поддержка Виктора, было бы невозможно вынести стремительно
уходящих вниз московских кварталов. В какой-то момент появились облезлые
московские крыши, утыканные крестами антен, и  среди  них  она  отметила
крышу родного дома. Все казалось игрушечным, и какое-то давнее  воспоми-
нание мягко толкнуло ее в грудь. Она теперь глядела на город глазами пи-
онерки, путешествующей по светлым залам  Выставки  Достижений  Народного
Хозяйства. Как сладко было рассматривать изяшные макеты  великих  элект-
ростнаций с крошечными человечками и машинами. Эти  кругленькие,  крытые
блестящим лаком, тепловозики, ведущие  за  собой  аккуратные  вагончики,
чем-то напоминающие песочные пироженые с розовой глазурью, казались нас-
тоящим светлым миром победившей мечты.
   - Продолжим? - с приподнятым настроением бросил  Виктор,  по-хозяйски
располагаясь в кабине.
   Сейчас он изменился. Его лицо стало сосредоточенным и  оттого  -  еще
более прекрасным. Легкая проседь на висках, будто посеребренное  воронье
крыло, сверкала на солнце. Он включил зажигание, и машина задрожала  над
далекой столицей.
   - Да... с такой махиной мы горы свернем!  -  ангельским  голосом  уже
кричал Виктор, - Помните, Мария? Ибо истинно говорю вам: если вы  будете
иметь веру хоть с горчичное зерно и скажете горе сей:"Поднимись и вверг-
нись гора в море", и сойдет гора в море.
   - Значит, это вы? - почти не сомневаясь, спросила Мария.
   - Да, Маша, я - ангел, я - свободно парящий  над  собственной  жизнью
ангел, но - не Змея, а Господа Бога. Да, я - его слуга, посыльный, а сам
он грядет через чрево твое, дабы свершить страшный суд.
   - А что же делать мне?
   - Смириться и ждать.
   - Но как же моя любовь, ведь я люблю Верзяева!
   - Да о чем вы, Мария! Опомнитесь! Наступает час битвы,  и  зло  будет
повергнуто, а доброта и святость, наконец, обретут бессмертие. Так, неу-
жели, вы выберете Верзяева?
   - Верзяева уже выбрал грейдер.
   - Грейдер - это же символ, смотрите, что делает вера с человеком.
   Земля внизу тоже вздрогнула и потихоньку подалась назад,
   - Но почему я? - спросила Мария, глядя на уплывающую под  нож  трижды
переименованную улицу Горького. Она оглянулась назад, и на месте оранже-
вого храма, обнаружила серую ровную поверхность.
   - Почему Бог избрал меня - простую, бестолковую женщину?
   - Из тысяч! - радостно поддержал сомнения Марии ангел.
   - Да, из тысяч и миллионов ничем не примечательных женшин.  Ведь  та,
первая, была особенной.
   - Ой-ли?! - Виктор потянул на себя правый рычаг, и они,  проплыв  над
домом Пашкова и восстановленным Храмом  Христа,  легли  на  прямой  курс
вдоль широкого проспекта, упиравшегося в горы имени Ленина.
   - А знаете, Мария Ардалионовна, какая дорога ведет к Храму?
   - Комсомольский проспект, - сообразила Маша.
   - Верно, - Виктор снова рассмеялся. - Вот вы говорите, Маша,  тысячи,
миллионы обычных, бестолковых людей. А она, мол, была растакая-этакая, и
всяких чудес и знамений, при ней - масса. Да позвольте ж, спросить,  ка-
кого чуда вам еще требуется? Каких знамений, если мы с вами и так  парим
над третьим Римом? Чего еще желать? А понял! Желаете ту самую гору  под-
винуть. Сейчас, сейчас, газку подбавим, даром что грейдер,  да  и  какой
грейдер, смотри - лезвие, будто туполевское крыло.
   Виктор лихо вдавил педаль газа, и огромная, высвеченная осенним огнем
гора стала стремительно приближаться. Они  пролетели  над  автомобильной
пробкой у метромоста, потом заложили вираж, едва  не  чиркнув  по  крыше
олимпийского стадиона, и пошли по траверсу горы.
   - Час близится, сквозь губы цедил Виктор, - даешь Армагедон, ну,  по-
ложим, пока, дорогая моя, он во чреве,  так  -  лишь  Армагедончик,  без
этих, знатете ли, семи архаргелов, одним обойдемся. Ну-ка, музычку  пос-
тавим, шестьсот шестедесят шесть килогерц. Он  нажал  кнопку  встроеного
"Пионера", и зазвучала ледянящая душу палеонтологическая труба.
   - Там, внизу, сплошные дети кокаиншиков, и, первым делом, сдвинем го-
ру имени главного из них. Чего нам понимаешь Варенух с Сердюками жалеть,
все это дерьмо карикатурное, с Лоханкиными, Берлагами и  прочими  сереб-
рянными детьми серебрянного века. Спасуться лишь  избранные,  а  не  эти
слепки. Даешь красоту нечеловечскую, час пробил, грядет Апокалипсис.
   - Сойди гора в море! - крикнул Виктор.
   - Да какое ж это море? Река Москва! - замирая  от  резкого  снижения,
возразила Маша.
   - Ха, даром что ли мы каналы строили, прямехенько через шлюзы во  все
бусурманские моря сойдет. Вот так сель будет!
   Виктор запел:
   - Отсель грозить мы будем Шведу-Сведенборгу...
   - Кто такой Сведенборг? - спросила Мария.
   - Диссидент от религии.
   - Он что, не верил в загробную жизнь?
   - Ха, - Виктор рассмеялся, - Нет, наоборот, считал, что она уже давно
наступила, и все вокруг есть настоящий ад.
   Раздался ужасающий скрежет, видно стал  крошиться  гранитный  парапет
смотровой площадки. Маша ухватилась за руку Виктора и закрыла глаза.
   - Нет раскрой, раскрой прекрасны очи, глянь назад! - приказал  Виктор
и больно сжал ее руку.
   Маша оглянулась и увидела то же, что и раньше: отвратительно  гладкое
серое пространство следовало за летящим грейдером.
   - Где я? - спросила Маша.
   - В своем сознании, - Виктор осклабился.
   - А сознание?
   - Н-дас, приехали, железная логика серебрянного века.
   - Почему же ты не отвечаешь?
   - Потому, что есть теорема Геделя, а, иначе, - все, тупик, или, как в
простонародье говорят, силлогизм и свободный полет,  а,  еще  точнее,  -
свободное падение сознания.
   - Не понимаю, причем здесь Гедель?
   - А при том, что если нет бога, то и нет ответа, а лишь больная  тав-
талогия и еще - свободное падение в пустоту. Вот оно и есть - чудо,  ка-
тарсис человеческого организма, чем не Маргарита с метлой или Просто Ма-
рия с Арнольдом? Глянь, красота беспросветная, чудо пустоты. Где мы, кто
мы? Е-ге, погодь, щас лунная дорожка появится, гулять будем,  эх,  жаль,
гармонь забыл захватить, я ведь, Маша, на гармони - мастак, ведь это  же
настоящее, а не то, что раньше было: Варенуха с Ноздревым. Ведь мы ж  не
зря из людей манекенов настругали, чего там Шинель?  Шинель,  понимаешь,
прохудилась. Да, а новую-то сперли! Кудесники пера  сперли,  а  оставили
нам кокаинщиков заместо человеков. Чего мы боялись  снов  разума,  когда
душа не то что уснула, а просто сдохла.
   Виктор поднял лезвие, и они легли на обратный курс.
   - Гляньте, Мария, какая полоса четкая, а, надо будет, мы и все  срав-
няем, раз такого чуда мало.
   - Чудо-то чудо, но какое-то книжное.- Возразила Маша, - А я  все-таки
обычная советская женщина, ну, может быть, с придурью.
   - Насчет нашего полета - это точно. А вот по-поводу советской  женщи-
ны, вы погорячились, Мария Ардалионовна. Не надо бросаться словами.
   Виктор строго посмотрел на Марию и снова стал веселым.
   - Странно мне вам говорить такие вещи. Вам, образованной  современной
женщине, вам ли летающие блюдца да чумаковские крэмы за чудо  принимать?
Господи помилуй, да вы в этих чудесах сама купаетесь.
   - Как это купаюсь?
   - Ну вспомните, когда Альенде расстреляли в президентском дворце,  вы
же обливались не водой, а горючими слезами?
   - Обливалась, и другие обливались. - согласилась Мария,  а  про  себя
подумала, откуда это он про Альенде знает.
   - То-то и оно, что плакали страшным ревом. Да кровью никто  заявлений
не писал.- Виктор бросив рычаг прикоснулся к ее  горячей  ладони.  -  Да
разве это - не настоящее чудо? Милая моя,  единственная...  Да  что  там
Альенде, вы на себя в зеркало взгляните, ведь такое  поразительное  чудо
посреди пустоты. Ведь чудо господне не в исцелениях и хождениях  по  во-
дам, не в полетах в межоблачном пространстве, ни, господи меня  помилуй,
в глотании ножей и всяческой прочей азиатчине, чудо в том, что вы,  ате-
истка с молодых корней и молочных соков, живете так, как будто есть  еще
что-то, кроме вампиров, Воландов да .....Черного Барона, да, мало  того,
что живете еще и любите, любите и знаете, что Господь Бог не  три  буквы
на трафаретке или Всемогущее Ничто. Ведь готовы плакать  не  только  над
той Девой, но и над "Просто Марией"!
   - Да, Виктор, если никого вокруг нету - меня оторвать  от  телевизора
невозможно, до того жалко на их страдания смотреть.
   Виктор стал совсем серьезным. Что-то в нем опять появилось человечес-
кое, какая-то внутрення боль, и вместе с ее появлением грейдер опустился
посреди выросшей Москвы, рядом с оранжевым храмом. Ей стало жаль ангела.
Она легонько погладила его как малое дитя. Ангел заплакал, и Мария очну-
лась на скамейке.

   * * *

   Отец Захарий остановился у иконы пресвятой девы-матери и шепотом  по-
молился. Постоял, немного прислушиваясь к себе. Потом  повторил  молитву
снова. Молитва не получалась. Одна неотвязная мысль терзала его и мучила
и он, вместо правильных искренних слов, повторял про себя одно и то  же:
"Отчего храмы ваши снаружи белы, а внутри черны?" Оно,  как  наваждение,
поселилось в его мозгу, и не просто обидной многозначительной фразой,  а
еще и украшенной глубоким тревожным голосом той женщины. Зачем она,  од-
нажды круто изменившая всю его жизнь, появилась снова  на  его  пути?  В
другом случае он мог бы положиться на Бога, а здесь никак не мог на Него
сослаться. Что-то ему мешало. И другое, прежде, казалось, утихшее, а те-
перь с новой силой вставшее во весь рост обстоятельство тоже мучило его.
От этого и с женой Лизой не ладилось в последнее время. Он зачем-то  по-
делился с ней, и та, и так страдавшая от своей бездетности,  теперь  еще
больше осунулась и все время встречала его виноватыми глазами. Он  знал,
что они оба думают об одном и оба, не находя ответа, мучаются и  страда-
ют: как можно ежедневно помогать другим людям, если сам обойден Богом  в
таком очевидном вопросе?
   Закопченное почерневшее изображение святой Девы Марии едва проступало
в неверном чахоточном свете лампадки. Отец  Захарий  пригляделся  внима-
тельнее, стараясь, быть может, впервые найти в ней обыкновенные  челове-
ческие черты. Это было не умно и противоестественно его сану, но он  пы-
тался обнаружить в абстрактном, символическом изображении  следы  живой,
реально существовавшей две тысячи лет назад женщины, с нормальным  чело-
веческим телом, слабым и беззащитным, с нормальными человеческими нужда-
ми, с работой, едой, одеждой, стиркой, то веселой, то грустной, а  то  и
раздраженной, кричащей или, наоборот, успокоенной,  шепчущейся,  ласкаю-
щей. Нет, ничего не получалось. Да могла ли такая вообще понести? Уж ес-
ли на кого она и похожа, с ужасом наблюдая за ходом своих мыслей, шептал
теперь отец Захарий, так не на эту возникшую вновь в его  жизни,  полную
материнского здоровья женщину, а на его жену Елизавету.
   Кто-то подошел и остановился за его спиной.  Отец  Захарий  замер,  и
вдруг странное, почти детское желание охватило его  и  он,  ясно,  четко
проговаривая про себя слова, загадал желание.
   - Сережа, - послышался знакомый тревожащий голос, -  Не  надо  больше
сомневаться, есть и Мария, и Елизавета, и Захарий, и есть еще плотник, а
нет только одного твоего, Сережа, благословения.
   - Так скоро... - не поворачиваясь, произнес отец Захарий,  удивленный
старым забытым обращением.
   - Положение обязывает.
   - А плотник - Иосиф?
   - Иосиф.
   - И все исполнится?
   - Все будет естественно.
   - Как же моя теория?
   - Но ведь тебе только плотника и не хватало.
   - Да, теперь достаточно, а как же храмы?
   - Белы.
   - И внутри?
   - Всегда.

   * * *

   Надо было видеть счастливое лицо Иосифа Яковлевича, когда Маша  сооб-
щила ему о положительном решении его вопроса. Т.е. в начале он не понял,
как-то скукожился, будто неправильно расслышал, и когда до него дошло, а
ведь он почти наверняка был уверен в отказе,  неподвижно  застыл,  боясь
даже шелохнуться, чтобы, не дай Бог, не вспугнуть,  а  наоборот,  задер-
жать, остановить, растянуть сладостную счастливую минутку.
   - Да, да, я буду вашей женой, - повторила Мария  Ардалионовна,  спеша
рассеять последние сомнения.
   Но как, почему, не может быть, не сходило с лица научного руководите-
ля глупое счастливое наваждение. Господи, да он, кажется, заплакал,  из-
виняясь, улыбался, вытираясь и сморкаясь видавшим виды холостяцким носо-
вым платком, потом ожил, вскочил, принялся бегать вокруг Машы, отодвигая
стулья, сбрасывая со столов какие-то  бумаги,  потом  усаживался,  снова
вскакивал, смешно размахивал руками, уже не замолкая ни на одну  минуту.
В этот момент он впервые чисто по-человечески понравился ей.  Он  строил
фантастические прожекты, клялся с каким-то мальчишечьим задором,  обещал
золотые горы, мечтал и даже иронически шутил. Да, он действительно моло-
дел на глазах.
   Потом они вместе обо всем договорились. Да, он согласен, в церкви так
в церкви, это ничего, что он еврей, ведь он скрывал раньше, а  был  кре-
щен, и конечно, все по закону, да и квартира, они будут  жить  отдельно.
Он тут же позвонил домой, а жили они с матерью и сестрой, и все выложил,
и те ему посоветовали, не  теряя  времени,  отказать  квартиросъемщикам,
чтобы в следующем же месяце все было освобождено.
   Так дело сдвинулось с мертвой точки. Они ходили в гости друг к  другу
и знакомились с домашними, и хотя мама  приняла  Иосифа  Яковлевича  без
особого восторга, зато бабушке он пришелся по душе. Он с ней долго  раз-
говаривал, и она ему рассказывала и про бомбежку в Сольвычегодске, и про
коллективизацию, и про рыбу с золотым колечком, и, конечно, про кролика.

   А в Машиной комнате,  надев  очки,  он  долго  разглядывал  марки  на
трельяже, а она смотрела в его отражение, и потом они через зеркало пос-
мотрели друг на друга и ничего друг другу не сказали.
   После она побывала в гостях у Иосифа Яковлевича и познакомилась с ма-
мой и сестрой жениха. И много обсуждали всякие мелкие подробности, начи-
ная от жилья и кончая обручальными кольцами.  Ну,  конечно,  решили  без
всяких особых церемоний и без особых гостей, все по минимальной програм-
ме, но обязательно с благословением отца Захария. Тот не  только  с  ра-
достью согласился, но даже отдельно переговорил с молодоженами и  прочел
в их спасение несколько молитв.
   Эти суматошные дни летели необычайно быстро. Маша и сама давно соску-
чилась по суматохе, в которой и раньше, до известных событий,  протекала
ее жизнь. К тому же снова на работе разгорелась учебная суета, приближа-
лась сессия, да и ей самой нужно было сдавать кандидатские  экзамены.  И
как раз подоспели многочисленные дни рождения старых многочисленных под-
руг, и нужно было постоянно придумывать подарки, и ей даже некогда  было
вспомнить о чем-нибудь прошедшем и больном. К тому  же  Иосиф  Яковлевич
каждодневно опекал ее, в делах ненавязчиво, а  вот  по  поводу  здоровья
очень беспокоился. Постоянно снабжал соками, фруктами и  все  время  пе-
респрашивал, сколько было чего съедено и выпито и сколько  в  чем  могло
быть витаминов.
   А кроме того, у нее появилась еще одна подруга  -  Лиза.  Вначале  ее
привел и представил отец Захарий, а после они уж сами встречались - Маша
ежедневно заходила помолиться во храм и обязательно заглядывала к Лизе в
гости. Хотя и была Лиза на пять лет моложе Марии и к тому  же  выглядела
совсем девочкой, бледным, неразвитым подростком, но в  смысле  понимания
жизни и женского назначения была куда как старше самой Марии.  При  всем
при том им очень легко было друг с другом, и они могли вообще  не  гово-
рить ни слова, и при  этом,  казалось,  их  соединяла  невидимая,  почти
родственная нить.
   Да, они, как будто, все были объеденены общей задачей,  простым,  по-
нятным общим житейским делом, и каждый на своем месте, в меру своих  сил
и возможностей, приближал день венчания, и тот неизбежно наступил.

   * * *

   Маша сидела на краю огромного белоснежного квадрата, а перед  глазами
стояло грустное, какое-то потерянное, лицо Виктора.  Такого  финала  она
никак уже не предполагала. Он  встретил  их  на  лестнице,  прямо  перед
дверью их будущего жилища. Ничего не сказал,  только  чуть  отодвинулся,
буто не уступал дорогу свадебной церемонии, а приглашал войти. Она,  ка-
залось, не дышала с того момента, как, украшенная золотыми кольцами вол-
га, завернула в знакомый двор. Иосиф Яковлевич наоборот обрадовался,  и,
беря ключи, протянутые ангелом-товарищем, шепнул:  "Это  наш  постоялец,
Маша, он немного странный."
   Потом Виктор сразу исчез, во всяком случае внутрь, вместе с родствен-
никами, не зашел. А они сели за праздничный стол, и отец Захарий  прочел
из Нового Завета, и они все, верующие  и  неверующие,  перекрестились  и
немного выпили. Когда гости разошлись, Иосиф Яковлевич принялся мыть по-
суду, а Маша, сославшись на усталость, пошла в спальню.
   Она погладила шелковистое покрывало и, не раздеваясь, легла  на  сте-
рильно белый квадрат. Как это все хорошо сошлось, подумала Маша  и,  по-
вернувшись на спину, прикрыла глаза и уснула. И уже не слышала ни позвя-
кивания посуды, и ни скрипа раскладушки, ни мирного уютного посапывания,
доносившихся из кухни, а только мягкий, теплый шелест. И снились ей  ог-
ромные белые облака, бесконечной вереницей, медленно и уверенно  проплы-
вающие над счастливой землей, над зеленым холмом  и  над  белым  храмом,
подле которого играла маленькая девочка, и было ясно, что жизнь,  как  и
этот полет, не имеет ни начала ни конца.

   1993-1997

   Хлумов В.
   Театр одного зрителя

   Наконец пришло время, когда без особых усилий можно слушать сокровен-
ные слова чужого человека не рискуя быть заподозренным  в  подглядывании
из своего темного угла. Теперь не надо выстаивать часами в скорбной оче-
реди театралов-фанатиков за специальным документом, дающим право на без-
наказанное подглядывание в замочную скважину. Теперь  -  театров  много.
Было бы желание, а уж какой-никакой театрик, студия или, на худой конец,
экспериментальня труппа с непременным усердием разыграют для  вас  нечто
такое-эдакое.
   Да, честно говоря, я не люблю зрителей. Мне кажется, они  приходят  в
театр за тем же, что и я, и мне неприятно смотреть им в глаза,  мне  все
кажется, что они понимают мою цель и в любой момент могут, например, ух-
мыльнуться прямо в лицо. Иногда они, кстати, так и делают, ей-богу.  Од-
нажды, уже не помню на каком спектакле, некий  усатый  гражданин,  такой
весь вылизанный и подтянутый, даже погрозил мне пальцем в антракте. Нет,
вы не подумайте, будто я - не вполне, будто я  имею  наклонности  или  о
чем-нибудь мечтаю. Я, быть может, немного стеснительный, но все  же  ни-
когда не позволяю себе, я даже очень щепетильный в интимных  вопросах  и
уж, конечно, в обычной жизни не мог бы опуститься до  подслушивания  или
подглядывания, по крайней мере мне стыдно бывает,  если  не  удержусь  и
все-таки нарушу границы приличий. Но так ли уж велик грех?  Ведь  я  был
одинок, давно, с детства, и для меня другие люди - настоящая загадка.  А
кроме того, может быть, здесь почти научный интерес, т.е. - извечная тя-
га к неведомому? Смешно предполагать, будто  господин  Эйнштейн,  открыв
новый закон пространственной кривизны, вдруг покраснел и  засмущался  от
того, что подсматривал за природой. Что же, чужой человек - не  природа?
Ох как природа, да еще какая природа! Отчего же  и  здесь  не  поставить
опыт, не поинтересоваться, не понаблюдать? Вот я и хожу в театр, смотрю,
высматриваю, да не то, как играют, талантливо или по  привычке,  не  то,
какие бывают искусственные люди, люди произведенные на свет одним  вооб-
ражением, но то, как человек напрягается и произносит стеснительные сло-
ва.
   Так размышлял я черным октябрьским вечером, высматривая в  запотевшем
стекле тусклые пятна троллейбусных остановок, пока не  появилось,  нако-
нец, оживленное театральное место. Пробравшись сквозь тряпочное  мессиво
пасажиров, я очутился на перекрестках спешащего к ужину города, не  имея
определенной цели. Хотелось только чего-нибудь искреннего, простого, без
современных вывертов, с изменами, слезами, с длинными скучными  разгово-
рами, с тоской по настоящему, с завязкой, кульминацией и катарсисом.
   Я подошел к стеклянному противогриппозному окошечку, почитал,  загля-
нул справа, слева, принял к сведению, прошел дальше к торговцам билетами
театра новой волны, потом к следующей, разукрашенной гримом  зазывальной
группе: выбор был богатый. Время еще оставалось, и я уже решил вернуться
к началу маршрута, как вдруг ощутил на плече мягкое прикосновение.
   - Не желаете провести вечер у нас?
   Я повернулся. На меня смотрели спокойные, проникающие  глаза.  Я  еще
тогда, в самый  первый  момент,  отметил  именно  глубинный,  понимающий
взгляд. И это мягкое, но уверенное прикосновение, и ровный, без  заигры-
вания с клиентом, голос, и опять же глаза - темные, таинственные, обеща-
ющие. От растерянности я чуть было не повернулся и не  ушел.  Но  что-то
меня задержало на секунду, которой тут же и воспользовались:
   - Сегодня у нас есть свободное место, - она протянула билет, а я  его
автоматически взял.
   Билет был необычный, не из бумаги, а из плотного картона, закатанного
полиэтиленовой пленкой.
   -"ТЕАТР ОДНОГО ЗРИТЕЛЯ", - прочитал я вслух и усмехнулся.
   - В переносном смысле, - разъяснила она.
   "Вечерний спектакль", - я уже читал про себя, - "Начало в 19 час.  00
мин. Ряд -прочек. Место - прочерк." Я попытался взглянуть  на  часы,  но
незнакомка предупредила:
   - Тут недалеко, время еще есть.
   - Но здесь не указано...
   - Место не указано, но это не важно .
   Я перевернул билет и немного успокоился. Там стояла  цена.  Почему-то
было крайне важным присутвие цены. Да и сама сумма подействовала как  то
благотворно. В ней было что-то материальное,  будничное,  основательное.
Как будто, если бы не было цены, я бы не мог отказаться, а теперь  можно
сослаться хотя бы и на высокую цену.
   Да, определнно, все это выглядело подозрительным. И напыщенное,  нео-
ригинальное название, и дурацкая картонка вместо  обычного  одноразового
билета, и спокойный, уверенный голос незнакомки.
   - Но что за пьеса сегодня, кто автор, какие актеры?
   Она улыбнулась. Легким движением прижала картонку к моей ладони, под-
талкивая, мол, спрячьте билет в карман.
   - Но может быть, для меня это слишком дорого.
   - Не волнуйтесь, можно расплатиться после спектакля. Если  не  понра-
вится, никто вас не упрекнет.
   Она поправила жиденькую прядь за ухо.
   - Мы не преследуем материальных целей. Для нас главное - зритель.
   - Все-таки хотелось бы знать, что за пъеса? - я не сдавался.
   - Вещь новая, неизвестная, но  поверьте,  очень  талантливая,  -  она
как-то особенно пристально посмотрела мне в глаза и добавила с новой ин-
тонацией, - без этих, знаете ли, современных вывертов, простая, в  клас-
сическом стиле, вы ведь любите в классическом стиле? - и, не  давая  мне
опомниться, прибавила - Вам по душе Чехов ?
   - Вобщем да, но ему не хватает фантазии, - я откровенно начал  приве-
редничать.
   Зря я это сказал. Теперь на ее лице появился настоящий интерес.
   - Так, так, - глаза ее заискрились желтым  уличным  светом,  -  может
быть, нечто булгаковское, с чертовщинкой, с раздеванием, с фейерверками?
   - Булгаков - это не плохо, но слишком красиво...
   - Слишком? - переспросила незнакомка, - Вы сказали -  слишком,  разве
красота бывает "слишком"?
   - Конечно, - меня уже несло. В конце концов, что  за  навязчивость  у
этих новых театралов, поделом, пусть будут поскромнее.  -Слишком  -  это
когда красиво, а душевной тонкости, человечности - не хватает.
   - Да, да, как точно - она задумалась - Верно, остается Федор Михайло-
вич, один на всю Россию.
   Я неопределенно пожал плечами:
   - Тяжеловат, неподъемен
   - Все, все, не надо больше слов, вы - наш, наш зритель. Решайтесь.
   "Но, но, но" вертелось у меня в мозгу, я пытался хоть  как-то  возра-
зить, я уже был почти уверен , что здесь какая-то авантюра, и  в  то  же
время злился на себя , что не могу отказаться. Я оглянулся по сторонам в
надежде на конкурента, мол, кто-нибудь подойдет  еще,  поинтересуется  и
перехватит последний билет. Да и было бы интересно послушать  незнакомку
при свидетелях. Уж в этом случае я, наверняка, рассмеялся бы и отошел  в
сторону. Но извне никто не подходил. Кто-то брал  билеты,  кто-то  читал
репертуары, а основная масса, равнодушная к театральному процессу,  дви-
галась по домам. Более того, мне тогда показалось , что нас как бы обхо-
дят стороной, и между нами и остальным городом образовался небольшой уп-
ругий промежуток. Я поднял глаза к небу. Над городом висело тусклое жел-
товатое пятно.
   - Так решайтесь,- незнакомка, не дожидаясь согласия, взяла  меня  под
руку и с той же мягкой настойчивостью подтолкнула в нужном направлении.
   Мы шли темным извилистым маршрутом. С центрального проспекта свернули
под арку, во двор, потом проходными подъездами - в старый, с обшарпанны-
ми стенами домов, переулок, дальше - через дикий, заброшенный пустырь  к
подножию высотного здания, затем - снова дворами и, наконец, уперлись  в
грязное строительное пространство. Здесь незнакомка впервые, как мне по-
казалось, занервничала:
   - Вчера еще был проход.
   Она потрогала перчаткой свежесколоченный забор и оглянулась в поисках
обходного пути.
   - Может быть, уже поздно?- с надеждой спросил я.
   - Что вы , без вас не начнут.
   Я от удовольствия скривился.
   - Не удивляйтесь, для нас главное - зритель.
   Она скорее проговорила, чем разъяснила, не зная, что предпринять.
   - А вам не страшно? - решил я перехватить  инициативу,  воспользовав-
шись внезапным замешательством.
   - Что? -она почти вскрикнула.
   Я придвинулся поближе и положил руку на ее бедро. Я  не  знаю,  зачем
это сделал. Наверное, что бы  успокоится  самому.  Под  кожаной  курткой
чувтвовалось теплое тело незнакомки, и я наклонился еще ближе.
   - Вам не страшно одной, одной в темном, пустынном месте с  неизветным
мужчиной?
   - Мне страшно на сцене, - дребезжащим голосом ответила  незнакомка  и
куда-то исчезла.
   - Эй, - чуть погодя из темноты меня позвали, - пролезайте сюда.
   Рядом, в двух шагах, я нащупал узкий  проход  и,  щелкая  пуговицами,
протиснулся на ту сторону. Здесь ярко, как в театре, горел мощный с  си-
невой прожектор. Я жмурился и краснел. На свету мне стало стыдно за  до-
пущенные действия в тени забора. Ведь я не предполагал, что она актриса,
я думал - она обычный распространитель театральных билетов,  билетер,  а
она - актриса. Выходит, там, с обратной стороны, я щупал настоящую  акт-
рису.
   Она стояла в фокусе  прожектора,  стройная,  женственная,  с  вырази-
тельными, подвижными чертами лица, отлично тренированными для  изображе-
ния человеческих страстей.  О  да,  она  -  прекрасная  актриса,  непос-
редственная, талантливая, живая. Как здорово она сыграла роль билетерши,
с какой мягкой настойчивостью она вырвала меня из будничного  жизненного
потока. Но господи, что за времена, если сами актеры вынуждены завлекать
зрителей к себе на представления?
   Откуда-то сверху послышался железный скрежет, и в искусственном свете
прожектора проплыла огромная ржавая бадья. Она медленно покачивала  кру-
тыми боками, разбрызгивая с неба парящие капли свежезамешанного  раство-
ра. Одна капля упала мне на плечо, и я принялся ее оттирать.
   - Не мешкайте, - снова позвала незнакомка - здесь стоять опасно.
   К счастью, мы вскоре выбрались наружу и погрузились во тьму.
   Нечто в этом роде я и предполагал: мы остановились на  задах  старого
особняка, бывшего раннее каким-нибудь важным трестом или конторой, а те-
перь арендованного очередным свежеиспеченным театром.
   - Вот мы и пришли.
   Она казалась слегка возбужденной.
   - Вы идите теперь через главный вход, - незнакомка сняла  перчатку  и
погладила меня по щеке, - как я вас верно угадала. - И, не глядя на  ча-
сы, успокоила снова: -Еще есть время, зайдите в буфет, у нас  прекрасный
кофе, подкрепитесь...
   Она хотела еще что-то сказать, но видно не  решилась,  только  как-то
странно , кажется, с надеждой и сомнением поглядела прямо мне в глаза и,
прежде чем исчезнуть, шепнула:
   - С Богом!
   Вместе с ней исчез упругий промежуток, отделявший нас от  окружающего
мира, с неуютной октябрьской непогодой, с мелкой моросящей влагой, опус-
кавшейся на город из тусклого желтого пятна. Мне стало холодно и  одино-
ко. Теперь я мог бы предположить, будто сюда попал  случайно,  например,
попросту прогуливался и заблудился и теперь могу спокойно вернуться  об-
ратно в суету, к людям. И я бы наверняка ушел бы прочь, подальше от  на-
висшей неопределенности, и меня бы даже не остановил странного вида  би-
лет, если бы не те ее слова. Что же это она во мне такое угадала?  Может
быть, она меня приняла за сексуального маньяка. Но, ей-богу, зря. Конеч-
но, там в тени, я был невполне в рамках, но скажите,  разве  все  мы  не
подвержены внезапным порывам?
   Едва я обогнул здание, как настроение мое пошло напоправку. Из  ярких
высоких окон второго этажа струился теплый свет, слышались обрывки фраз,
шаги, веселый шум буфета,  сдобренный  ароматом  свежезаваренного  кофе.
Правда, настораживало отсутвие репертуара с именами актеров и  названием
пьес. Но во весь козырек парадного подъезда светилась  надпись:  "КАЖДЫЙ
ВЕЧЕР ПРЕМЬЕРА!"
   На входе еще крепенькая старушка навсегда отобрала  билет,  а  вместо
него вручила программку, впрочем, так же как и билет, закатанную в поли-
этиленовую пленку. Потом она закрыла на ключ входную дверь и провела ме-
ня к вешалке.
   - Бинокль будете брать? - принимая плащ, спросила старушка, выступав-
шая теперь в роли гардеробщицы.
   - Бинокль, - я рассеяно повторил за ней , разглядывая полностью заби-
тый гардероб , и пытаясь понять, как ей удается  одновременно  проверять
билеты и обслуживать зрителей.
   - Да, бинокль, - уже с раздражением повторила старуха.
   У меня прекрасное зрение, я и в новом здании МХАТа с  верхнего  яруса
вижу, если плохо приклеен парик, а, судя  по  размерам  особняка,  здесь
сцена не дальше, и я мог бы отлично обойтись не вооруженным  глазом,  но
решил использовать представившуюся возможность прояснить некоторые  обс-
тоятельства:
   - Я не знаю своего места, чтобы решить, нужен ли мне бинокль или нет.
   Старуха , а иначе я не мог бы уже ее назвать, нагловато  ухмыльнулась
и, пошурудив под стойкой, всучила мне в руки древний с потертой  позоло-
той и с залапанными стеклами, аппарат.
   - Бери, сынок, обратно придешь одеваться - без очереди обслужу.
   - Эй, гражданин, - чуть погодя, позвала старуха. - А расплатиться!
   - Сколько?!- возмущенный названной суммой, я протянул деньги.
   - Так за програмку-то я не брала - почти ласково разъяснила старушен-
ция и направила рукой на второй этаж.
   * * *
   Что может быть хуже полупустого театра? Мне, например, всегда  стано-
вится неудобно за актеров и стыдно за зрительское племя. Тогда мне  при-
ходится как бы отдуваться за отсутвующих, изображать внимание, смеяться,
когда не хочется, но когда требуют актеры. И уже не спрячешься за  спины
других зрителей, и уже не ты - зритель, а, наоборот, те, кто на сцене, и
до чего же изматываешься. Особенно страшен бывает  финал,  когда  актеры
берутся за руки и с собачьими глазами просят аплодисментов, а те  немно-
гие, кто был в зале, уже стучат креслами, поворачиваются спинами и  ухо-
дят, боже, как хочется провалиться сквозь землю, но не можешь и  стоишь,
будто с тебя содрали все вплоть до нижнего белья. Нет уж,  упаси  господ
от такого театра.
   Когда я подошел к небольшой очереди в буфете, прозвенел  первый  зво-
нок. Говорят, театр начинается с вешалки, а я думаю - не с вешалки, а  с
буфета. Да, ничего не поделаешь, человек бывает голоден. Был  голоден  и
я, и тот гражданин передо мною. Когда я случайно прикоснулся к его рука-
ву, он обернулся, и двигая бледными губами, прошептал:
   - За мной просили не занимать.
   То есть как это не занимать, возмущенно подумал я и еще раз посмотрел
на часы. Было без десяти семь. Мы все могли бы еще пару раз  перекусить.
Я с тоской посмотрел на поднос, плотно уложенный бутербродами,  сглотнул
слюну и собрался уже отойти, как бледногубый вдруг спросил:
   - Вы голодны?
   Неожиданный откровенный вопрос, застал меня в расплох.
   - Простите?
   - Если вы очень голодны, я могу вас пропустить  вперед,  или  нет,  -
спохватился он, - лучше давайте я и на вас возьму чего-нибудь. Его блед-
ные губы нервно дрогнули, как это случается у людей, решившихся на  доб-
рый поступок вопреки собственному стеснению.
   Не поддержать такой порыв было бы негуманно, и я протянул ему купюру:
   - Мне пару бутербродов и кофе.
   Бледногубый встрепенулся и заговорщицки прошептал:
   - Уберите деньги... потом, потом.
   Я тут же принял его игру и отошел с независмым видом  от  стойки.  За
столиками было совсем немного людей: пожилая парочка в допотопных костю-
мах времен дебюта Смоктуновского, человек с тростью и черными шпионскими
усиками, и миловидная барышня в углу за отдельным столиком.  Она  сидела
одна, глядя в длинный, увешанный портретами труппы коридор. Сегодня  ве-
чер одиноких женщин, подумал я и шагнул навстречу определенности.
   Она, кажется, ничуть не удивилась, когда я уселся рядом  и  сказал  в
пространство:
   - Странный театр.
   - Почему?
   Не понравилось мне это "почему". Было в нем что-то неприятное,  знае-
те, такое слишком удобное, мол, я ротик открываю и на крючок-то  клюю  -
тяните, товарищ хороший, на себя. А я как обезумевший, тут же подсекаю:
   - Да вы в программку посмотрите!
   - Нет у меня программки, - как-то грустно сообщила моя  рыбка,  -  не
досталось.
   Я протянул свою и впился в нежные смуглые тени вокруг глаз. Она  раз-
вернула программку, и клянусь, она туда даже не посмотрела,  она  просто
хлопнула ресницами.
   - Здесь нет программки.
   - Я и сам вижу, что нет, - я начал выходить из себя.
   Она теперь посмотрела на меня, как смотрят взрослые на маленьких  де-
тишек с ихними глупыми вопросами.
   - Вам дали обложку, а меню выпало.
   - Какое меню?
   - Ну, как в ресторане - снаружи обложка, а внутри - меню, сменное.  -
Она улыбнулась.
   Тут я даже забыл про свои бутерброды.
   - Дайте-ка мне ваш билет.
   Она ничуть не смутилась.
   - Мой билет у Бледногубого, что покупает для вас бутеброды.
   Я чуть было не спросил, откуда она знает про бледные губы, но вовремя
спохватился.
   - Театр - такое странное место, - она зачем-то перешла на шепот...
   Потом по спине у меня, как от холода, поползли насекомые. Тень  упала
на ее лоб, и она подняла глаза поверх моей головы. За спиной кто-то  тя-
жело дышал. Я повернулся. Бледногубый,  застигнутый  врасплох,  виновато
вертел пустыми руками.
   - Не повезло, - трагически произнес он и вздрогнул от второго звонка.
- Вот ваши деньги.
   Бледногубый протянул мне купюру. Какие деньги, я помню точно - он ни-
чего из моих рук не брал. Зачем он мне протягивает деньги, если я их  не
давал? Пока я сомневался, он сунул их в мой нагрудный карман и пошутил:
   - В буфете пусто - на сцене густо. Пойдем Клара, скоро третий звонок.
   Клара Бледногубого послушно встала и, задев меня лисьей лапой, после-
довала за спутником. Настроение мое покатилось по нисходящей. Мне  опять
захотелось уйти отсюда, но я вспомнил старуху на входе и передумал:  не-
заметно не выйдешь. Я снова, с омерзением, прошептал : Клара Бледногубо-
го. Какое отвратительно-красивое сочетание. Нет подлее ума  извращенного
литературной идеей. Нельзя уйти должником отсюда. Я встал и направился в
зал.
   Перед входом я уперся взглядом в служительницу и узнал в ней старуху.
Естественно, теперь она здесь и дверь входную закрыла, и выйти  мне  все
равно не удасться. А может, попробовать?
   - Не сомневайся, заходи, - старуха полезла куда- то  за  портьеру,  и
прозвенел третий звонок. - Давай руку, проведу, свет уже потемнел.
   Ох, не люблю я этого модернизма, думал я, держась за холодную  ладонь
старухи, как это она сказала - свет потемнел, куда там потемнел,  просто
напрочь черной сажей покрылся. Я ничего не видел, только тусклое  зарево
впереди - видно старуха шарила по рядам бледной лампочкой на севшей  ба-
тарейке. Что было вокруг - не понять. Или огромный полупустой  зал,  или
небольшое нафаршированное зрителями помещение, а может быть, и своды уз-
кого туннеля? Меня снова дернули куда-то вперед, и послышалось шипение:
   - Ну, где ты там? Помер, что ли, с голодухи?
   Вокруг зашушукали. Следовательно - зал. Я осторожно  ступал,  как  по
трясине. Нет ничего опаснее в темноте, чем ступенька. Обычная,  децимет-
ровая, легкая при свете, в темноте она превращается в пропасть.  Я  знал
отлично, как зависает в пустоте ступня, и каждый миллиметр  превращается
в томительное, изнуряющее душу расстояние. Как в той детской игре:  ста-
новишься на доску, закрываешь глаза, тебя поднимают и заставляют  спрыг-
нуть. Вот так же у меня заныли коленки, когда  старуха  остановилась  и,
подвинув меня чуть в сторону, приказала:
   - Садись.
   В последний момент я схватился за подлокотники и смягчил  падение  на
без того мягкое кресло. Шшур - оно выпустило воздух, и мой локоть ощутил
локоть соседа. Можно было, наконец, расслабиться и  ждать,  когда  глаза
привыкнут к темноте, и проявятся контуры первого действия. Но, черт  его
дери, мир раскололся надвое: мир звуков не вызывал подозрений, -  покаш-
ливание, скрипы, шуршание одежд, а вот зрительные  эффекты  напрочь  от-
сутствовали - после того, как погас старушечий фонарь, наступил абсолют-
ный мрак. Теперь мне пришла в голову дурацкая идея, что посажен я  вовсе
не в зале, а - прямо на сцене, и как только зажжется свет первого  акта,
тут же и выяснится, в какое глупое положение я попал. Словно обоятельный
буржуа из фильма Пазолини. А что, почему бы и нет? Вдруг это - театр од-
ного актера, а не зрителя? Черт их знает, эти современные  театры  могут
выкинуть и не такое. Да, взять бедного человека и выставить на сцену.  А
потом, при свете, всем рассмеяться, каково? Но почему меня? Чем  отличен
я от остальных? То есть, для себя-то я знаю, чем, но я не так глуп,  что
бы не представить впечатление окружающих от моего невзрачного  существо-
вания. Да, я - трижды средний человек, по крайней мере, с виду. Конечно,
изнутри наоборот, но то есть тело, недоступное поверхностному взгляду.
   Нет, не может быть, она ведь обещала - без  современных  вывертов,  с
длинными разговорами. Хочу разговоров. Да, я чертовски хочу  побывать  в
компании откровенных людей,  конечно  незаметно,  зрительски,  из  зала,
пусть не стесняются. Пора начинать.
   * * *
   Когда в зале наступила полная тишина, и,  казалось,  пропало  напрочь
уже все из нашего пространства, откуда-то с галерки  ударил  тонкий  луч
прожектора, и на сцене возник Бледногубый.
   - Дамы и господа, товарищи, друзья, мы начинаем  новую  пьесу  с  ма-
ленького предисловия. Играть человека непросто, а жить его  жизнью  -  и
подавно. Искусство театра, наша великая школа учат быть натуральными, но
можно ли быть естественными наполовину? Вы понимаете, о чем я тревожусь?
Но все-таки премьера премьере рознь, и нужно повторить опять: давайте не
будем притворяться, в конце концов, - надоело.
   Бледногубый затрепетал, словно полотнище на ветру или, лучше сказать,
как голографическое изображение в лазерных лучах.
   - Да и чего уговаривать, ведь это - наша жизнь, а кроме нее, что  еще
может быть? Итак... Занавес!
   Под занавесом оказалась  обычное  человеческое  жилище,  обставленное
бедным мебельным гарнитуром начала шестедесятых. Притушенное, будто  ве-
чернее, освещение. В углу  едва  виднеется  кровать,  на  которой  лежмт
мальчик. Больше никого, только далекие голоса, доносившиеся откуда-то из
глубин театра - как будто есть и другие комнаты, и в них  течет  обычная
домашняя жизнь. Мальчик лежит неподвижно. Минута за минутой проходит, но
ничего не меняется и, стихшие вначале шуршание  и  покашливание  в  зале
стали потихоньку оживать, грозя слиться с теми искусственными звуками. Я
даже перестал дышать, желая, чтобы наконец,  действие  двинулось,  иначе
затянувшееся начало смажет его натуральность. Видители, я всегда сопере-
живаю театральному действию, особенно  в  начале  спектакля,  когда  еще
трудно втянуться и поверить, стараюсь сделать это нарочно и  все  боюсь,
как бы остальные зрители не расслабились. Я всегда  в  такие  минуты  на
стороне актеров. Тем более, когда так, в тишине все начинается,  и  осо-
бенно в этом случае. Ведь меня сразу, от одной только обстановки,  охва-
тило какое-то волнующее состояние, еще едва осознанное, но такое многоо-
бещающее. Мне понравилось оформление сцены, оно было в меру реалистичес-
ким (например сервант был настоящим, а окно справа  -  нарисованным),  и
все было каким-то очень домашним, даже не в смысле уюта  и  тепла,  а  в
смысле, что вот этот неподвижний мальчик в белоснежной постели и эти ве-
щи, и голоса вполне могли бы сожительствовать на самом деле. И еще  было
что-то.
   Наконец, мальчик заворочался, сухо хрипнул и, будто во сне, позвал:
   - Мама! Мама!
   Тут стало ясно, что он не такой уж совсем, мальчик, а вполне  подрос-
ток, и играет его женщина. Из-темноты донесся мужской голос:
   - Посмотри, кажется Серенький проснулся!
   Потом откуда-то справа появились Клара и Бледногубый, явно  родители,
и последовал приглушенный для мальчика диалог, из коего выяснилось,  что
мальчик болен уже почти неделю, а последние дни температура так  скакну-
ла, что он даже бредит, да и не просто,  вообще,  а  довольно  странной,
многозначительной, судя по интонации Клары, идеей. Да что там интонация,
сами ее слова, конечно, предназначавшиеся для зрителей, а не для мальчи-
ка, говорили о многом:
   - Я ему медвежонка с красным ухом, а он не верит в меня a priori.
   Меня это просто обожгло, и даже не тем, что я вообщее не люблю, когда
актеры как бы между-прочим шушукаются с залом, приглашая зрителя  в  со-
общники, какбудто я обязан именно вместе с ними лгать и притворяться,  а
более всего вот этим медвежьим ухом (я теперь заметил большого плюшевого
медведя, с приделанным самодельным ухом из какой-то красной материи, ле-
жавшего на полу, возле кровати больного). Я, помнится, в тот  самый  мо-
мент впервые почувствовал понастоящему неладное, но еще не совсем, и от-
того даже начал списывать свою необычную реакцию, свое тревожное состоя-
ние, на иногда посещающее нас странное, пъянящее чувство - как будто все
это уже когда-то было именно со мной. Бывает так с людьми:  вдруг,  вне-
запно, накатывает необычное состояние, будто с вами это уже происходило,
и даже более того, вы уже как бы знаете наперед,  что  произойдет,  т.е.
можете даже это предвидеть. И вы, в оцепенении, и  не  имея  возможности
ничего изменить, как бы со стороны, наблюдаете за развитием сюжета.
   Но тут было нечто другое. Ведь если бы  было  именно  просто  обычное
чувство однажды прожитого, то я должен был бы сказать, что когда-то дав-
но уже сидел в таком вот зале, на этом самом месте, на этом самом  спек-
такле, т.е. еще раньше, в незапамятные времена, я уже был таким  же  вот
зрителем. Но фокус-то был в том, и я очень скоро в  этом  убедился,  что
теперь со мной происходило нечто другое: раньше было не то,  что  я  уже
был зрителем, а был именно тем самым больным ребенком, потому что и сло-
ва, и, главное, этот проклятый медведь с красным ухом, это все  как  раз
самое что нинаесть мое, личное! Я даже вспомнил, откуда это красное  ухо
- из моего пионерского галстука, разорванного в ребячьей потасовке и на-
битого ватином из моегоже старого зимнего в елочку пальтишка.  Я  еще  в
этом тогда себе не признался, а только загадал, что вот сейчас эта Клара
подойдет ко мне, т.е. к мальчику-подростку, поднимет с  пола  игрушку  и
скажет: "Смотри медвежонок хуже тебя болел, а мы его вылечили, так  неу-
жели ты не поправишься?". А мальчик ей ответит: "Медведь, он же  не  жи-
вой, и ты не настоящая, ты играешь со мной".
   Именно это и произощло. Клара сделала все, как по написаному,  и  мне
стало страшновато. Да нет, чепуха, совпадение, не может  быть  все  так,
вон и обстановка совем другая, и шкаф бельевой совсем не похож, у нашего
дверка никогда не закрывалась, а если ее закрыть, так она, через некото-
рое время со скрипом открыалась, и окно нарисовано неправильно, наше бы-
ло выше и шире, и с двумя ставнями. И мама моя вовсе не похожа на  Клару
и никогда латыни не употребляла, а уж отец и Бледногубый - просто разные
люди. Да и мальчик не тот. Теперь я узнал мою билетершу-актрису, и поче-
му-то вспомнил ее упругое теплое бедро под натуральной кожей.
   Когда билетерша произнесла угаданные мною слова, сосед справа  озабо-
ченно засуетился, потом попросил у меня бинокль и принялся  с  интересом
разглядывать сцену. Вот это меня рассмешило. Ведь для постороннего чело-
века ничего особенного не происходило на сцене, да и актеры  были  неиз-
вестные. Чего там рассматривать постороннему человеку?  Ну  да,  мальчик
болен, ну и что - дети часто болеют разными страхами, а тут,  как  гово-
рится, еще одни намеки и ничего конкретного, ведь конкретное  мог  знать
только я - СЕРГЕЙ ВИКТОРОВИЧ НАЙДЕНОВ.
   Я втянул поглубже в плечи голову и краем глаза оглянулся на моего со-
седа. Я почему-то подумал, что он украдкой следит за моей  реакцией,  но
ошибся - тот просто впился в сцену. Тогда я посмотрел налево и, с облег-
чением вспомнил, что сижу у прохода. Почему я не сбежал отсюда раньше? Я
застыл. На меня накатила отвратительная, приторная волна страха,  старо-
го, давно забытого детского страха. Не дай Бог вам почувстовать такое!
   Послышался низкий подземный гул, и сцена начала поворачиваться  -  из
темноты выплыла гостинная, и когда тонкая, сколоченная из фанеры стенка,
словно лезвие ножа, перерезала сцену пополам, так,  чтобы  мы,  зрители,
могли одновременно наблюдать происходящее  в  обеих  комнатах,  вращение
прекратилось. Мальчик остался на правой  половине,  а  Клара  перешла  к
Бледногубому в гостинную.
   - С ним опять ЭТО, - сказала Клара опустив беспомощно руки.
   - Чепуха, не волнуйся, ЭТО, может быть, ненадолго,  ЭТО  -  временно,
ведь доктор сказал - обычный детский синдром, температура спадет  и  все
развеется.
   - Но сейчас, что делать сейчас? Он подозревает нас во лжи, понимаешь,
он не верит нам. Он прямо говорит: вы не настоящие.
   - Не волнуйся, я же сказал - пройдет, дай лучше  ему  аспирин.  Нужно
сбить температуру.
   - Хорошо, но как же...
   - Я повторяю, ничего страшного, ведь взрослые обязаны  знать  больше,
чем дети, и от этого детишкам кажется, будто от них что-то скрывают,  ну
а уж если скрывают что-то, то можно подумать и о всеобщей игре,  он  вы-
растет, поймет и успокоится. Не волнуйся.
   - Но он так странно смотрит на меня, он боится меня,  у  меня  сердце
разрывается, когда он так смотрит на меня... - Клара сделала паузу и уже
с каким-то сомнением добавила: - ведь я его мать.
   - Ну конечно, господи, ты его мать, тебе больно от того, что ему пло-
хо, и это нормально, ведь так должно быть.
   Казалось, Бледногубый искренне волнуется, и я даже на секунду поверил
ему, поверил, что он искренне переживает, и тоже хочет помочь и Кларе  и
их сыну, видите, до чего я доверчивый человек, но, слава богу, последую-
щие события не дали мне расслабиться.
   А произошло следующее. Пока продолжался этот душеспасительный  диалог
"разбитых несчастьем родителей", мальчик встал с постели, это было  осо-
бенно подчеркнуто специальным прожектором, подошел к двери и прислушался
к разговору родителей. Благодаря удачному расположению сцены было  видно
одновременно и родитетелей, и мальчика.
   Мой театральный двойник стоял в длинной  ночной  рубахе,  босиком,  и
прислонившись ухом к дверному косяку, изображал смертельное любопытство.
Казалось, вся жизнь этого ребенка зависела от того, что он там услышит.
   - Так он считает нас притворщиками? - наклонившись к самому уху  Кла-
ры, громко спросил Бледногубый.
   Та замахала руками, показывая жестами, что, мол, их сын  подслушивает
под дверью, и надо осторожнее выражаться. Бледногубый  понимающе  кивнул
головой и, обращаясь к залу, еще громче изрек:
   - Считать весь мир театром, - болезнь известная.- И, уже повернувшись
к двери, добавил: - Но для ребенка с неокрепшим телом - губительная. Кто
же мы, отец и мать - Актеры? Куклы?
   Клара, зажав рукой рот, утвердительно закивала.
   - Чепуха! А впрочем, быть может, это и к лучшему.
   Бледногубый сделал паузу и бросил в зал:
   - Пусть опыт станет нам судьбой.
   Больше всего меня поразила стена, разделяющая сцену. Что бы она могла
означать? Да и что она, на  самом  деле,  разделяла,  пока  продолжалось
действие? Неужели, она могла развести по разные стороны лицедеев? Неуже-
ли, они хотели меня убедить в том, что мальчик и  родители  противостоят
друг другу в каком-то важном вопросе? В вопросе о существовании и бытии?
Может быть, - да, стал я потихоньку догадываться о цели спектакля.  Раз-
деляя актеров на две неравные группы, они пытаются убедить публику в ес-
тественности одной из них. Мол, справа на  самом  деле  есть  несчастный
больной воображением ребенок, а те, что слева - всего  лишь  марионетки,
заучившие ранее написанные слова. Ну да, прием срабатывает - зал  затих,
увлекаясь действием. Но меня-то не проведешь. Я - то помню как все  было
на самом деле, когда я стоял под дверью и подслушивал разговор своих ро-
дителей. Все было не так. Мои настоящие родители убивались горем,  а  не
шушукались с публикой. Ну да, появлялись время от времени какие-то  нез-
накомые люди, быть может, врачи или далекие родственники, но они  же  не
шушукались у меня за спиной, а если и говорили шепотом, то исключительно
ради спокойствия моего воображения. Я так увлекся анализом происходящего
(в чем, как вы могли убедиться, я достиг немалых успехов), что пропустил
кусок действия.
   Тем временем родители ребенка удаляются в глубину  сцены,  где  стоит
семейное ложе. Прожектор выхватывает из темноты мальчика. Тот уже открыл
дверь и тихо, на ципочках, подоходит к столу и берет нож.  Рассматривает
его, подставляя в центр светового пучка - лезвие страшно и ярко блистает
в детских руках. Затем отправляется к родительской постели. Зал в напря-
жении затих. Наступает пауза, в конце которой раздается  зловещий  скрип
открывающейся дверцы бельевого шкафа.
   Зал аплодирует. Опускается занавес.
   * * *
   Бежать, бежать, снова застучало в мозгу. Я делаю вид, что все это ме-
ня не касается, и, будто изголодавшийся зритель, спешу в буфет. Конечно,
я ожидал какого-нибудь фортеля и со стороны зала, но здесь, слава  богу,
ошибся. Во всяком случае, ничего осбенного в зрительской массе не было -
обычные жители столицы и ее гости. Да и глупо  предполагать,  что  такую
массу народу, а в зале был аншлаг, специально наняли для розыгрыша. Да и
что я такого придумал, - рассуждал я, перетоптываясь у выхода в  фойе  и
все-таки следя боковым зрением за ближайшими окрестностями, - ведь и сам
Бледногубый объяснил происхождение этого детского синдрома. Ну да, был у
меня в детсве такой страх, ну и что, мало ли общих болезней?
   Едва я вынырнул наружу и уже направился к выходу, как из  неприметной
боковой двери меня поманила тонкая женская рука, - сюда, мол, сюда. Гос-
поди, почему я никогда не могу отказать? Я очутился в узком коридорчике,
почти в объятиях Клары.
   - Как вам первое действие? - спросила она и, не дожидаясь ответа, ув-
лекла за собой. - Пойдемте ко мне в каморку, перекусим, вы ведь,  навер-
ное, страшно голодны.
   В ее "каморке" было в точности то, что я  обычно  рисовал,  воображая
театральную уборную какой-нибудь Сары Бернар. Зеркала, мягкая  мебель  с
витыми ножками, шелковые портьеры , и  запах,  головокружительный  запах
кремов, грима и, конечно, духов. На сервировочномстолике  дымился  ужин:
закуски, фрукты, бутылка шампанского в  серебрянном  ведерце...  Откуда?
Когда на прилавках по всей Москве одна килька, и та - в томатном соусе.
   - Присаживайтесь, милый друг, поужинаем....
   Я, огорошенный развернувшимся буйством света и роскоши, плюхнулся  на
пуфик, и она, любезно, подтолкнула ко мне столик.
   - Разве вы не участвуете во втором действии?  -  я  пытался  навязать
хоть какую-то логику развитию сюжета.
   - Конечно, я занята во втором действии, правда, правда  мне  придется
больше молчать.
   - Но какие же у вас антракты?
   - Ах, вот вы о чем, не беспокойтесь - без вас не начнут, да и без ме-
ня не обойдутся, ужинайте спокойно и не торопите события.
   Черт с ним - хоть поем, оправдывал я свои театральные страдания, нак-
ладывая на тарелку ломтики ветчины, салями и сыра. Клара легким движени-
ем вскрыла шампанское , а я тем временем схватил серебряный нож  и  при-
нялся двигать горками черной икры по масляной равнине белого хлеба.
   - Вы так элегантно обращаетесь с приборами. - Она внимательно следила
за моими движениями.
   - Право... - сконфузился я от откровенного комплимента.
   - Выпьем за продолжение! - предложила Клара.
   - Продолжение чего? - ловя языком икринку и прижимая ее к небу, спро-
сил я.
   - Просто за продолжение. Пока есть продолжение - мы живем, да  и  вот
наш ужин, ведь он есть результат, т.е. продолжение каких-то прошлых  со-
бытий. Ну, как икра?
   Наконец я раздавил икринку и с наслаждением ощутил ее прохладную  со-
лоноватую сущность.
   - Икра натуральная! - вырвалось у меня, и я осекся.
   - И отлично, следовательно, и все остальное - настоящее, значит,  все
продолжается, так за продолжение!
   Наши бокалы сошлись, и раздался волшебный хрустальный звон.  Я  выпил
до дна, а она лишь пригубила.
   - Как вы думате, что будет дальше?
   - Хм, - я немного захмелел и расслабился, - Не знаю, что там  в  этом
пузанчике, - я игриво показал на дымящуюся  фарфоровую  чашу,  прикрытую
крышкой, с торчащим в специальном проеме серебряным половником.
   - Нет, я говорю о пьесе.
   - Понятия не имею, Клара.
   - Не прибедняйтесь, Сергей Викторович...
   - Странный сюжетец, - брякнул я, собрав в кулак всю свою слабую волю.
   - В том-то и дело - сюжет необычный, поэтому я и спрашиваю, - Ведь вы
такой многопытный и взыскательный зритель, и нам бы не хотелось вас  ра-
зочаровывать банальным, предсказуемым спектаклем.
   - Нет, не беспокойтесь, все свежо и непредсказуемо.
   - Так ли уж все?
   Настойчивость Клары стала мне надоедать, и я попытался сменить тему.
   - А Бледногубый, он в самом деле ваш муж,  я  имею  в  виду  реальную
жизнь?
   - Погодите, все-таки, что предпримет мальчик во втором действии?
   - Да понятия не имею.
   - Ну как же, Сергей Викторович, посудите сами: чтобы определить нату-
ральность икры, нужно раздавить хотя бы одну икринку.
   Я поперхнулся, так как пытался доесть с  любовью  приготовленный  бу-
терброд.
   - На что вы намекаете?
   - Вы так держите нож, - она приблизилась ко мне на расстояние вытяну-
той руки и запрокинула голову, оголив длинную тонкую шею. -  Посмотрите,
как бьется жилка, а вдруг это бутафория? Ну!?
   В этот момент, к моему счастью, заговорил настенный репродуктор:
   - Клара, зайди ко мне - есть проблемы, срочно.
   Внутреннее радио  вещало  голосом  Бледногубого.  Клара  выпрямилась,
вздохнула, и с неожиданной покорностью сказала:
   - Надо идти - ах, как не вовремя. Погодите, я сейчас, я быстро.
   Она выпорхнула из уборной, и я дал волю чувствам. Ах  черт,  вот  так
комбинация! Я с силой ударил по столику и тот покатился в дальний  угол,
рсплескивая шампанское. Откуда она знает мое имя, вот еще вопрос. Где я,
господи, что за странная игра?! Да они  все  сговорились,  но  ведь  это
ложь, да и откуда им знать? Нет,  ужасное,  невероятное  совпадение.  Но
нужно сбежать, иначе свихнешься с этими современными театралами.  Я  уже
направился к выходу, как за спиной послышался скрип открывающегося  шка-
фа. Постой, подумал я, в том месте, откуда шел звук,  не  было  никакого
шкафа, а была стена в шелковых обоях. Я обернулся и увидел в распахнутой
потайной двери мою билетершу.
   - Вы? -воскликнул я, разглядывая длинную детскую рубашку.
   - Тссс - она приложила пальчик к губам и поманила меня за собой.
   - Проходите, - она ввела меня  в  скромную,  спартанскую  обстановку,
-Моя уборная рядом, и я подслушивала.
   Она прикрыла секретную дверь и пригласила сесть на грубо соструганный
топчан.
   - Клара вас испугала?
   - Ничуть, но я хотел бы уйти.
   - Да, да, я знаю, она странная. Клара - прима, любовница главного ре-
жиссера, но с претензией и со странными актерскими комплексами.  Ей  все
кажется, что она играет ненатурально, и у нее идея.
   - Какая? - увлекся я, немного успокаиваясь в ее присутствии.
   - Видите ли, Клара считает, что для настоящей  игры  нужен  настоящий
реквизит, ну, например, если по действию происходит дуэль, то и пистоле-
ты должны быть заряженными, и противники должны стрелять без шуток.
   - Но ведь так актеров не напасешься, - сморозил я и нервно засмеялся.
   - А вы думаете, отчего у нас куцая труппа, и обслуживающего персонала
не хватает?
   - Вы шутите!
   - Ничуть.
   - Так зачем вы меня сюда затащили? Я хочу уйти.
   Я решительно встал.
   - Неужели вас не захватил сюжет? Неужели можно уйти, не узнав продол-
жения, в недоумении, с ворохом неразрешенных вопросов? Погодите!  -  она
почти умоляла.
   - У меня нехорошее впечатление, будто весь спектакль играется для ме-
ня.
   - Правда?
   - Правда, правда.
   - Но ведь это прекрасно, ведь зритель должен быть уверен, что все де-
лается для него, для него одного, потому и  называется  -  Театр  Одного
Зрителя.
   - Хорошо, с этим трудно не согласиться, но откуда она узнала мое имя?
   - Ой, да это проще всего! - она всплеснула  руками.  -Наверное,  тетя
Варя сказала.
   - Кто такая? Ах, та мерзкая старуха, всучившая мне бинокль! - осенило
меня.
   - А она как пронюхала?
   - Как-как - вы же плащ сдали в гародероб, а там, поди, и документики,
а наша Муза на руку нечиста.
   - Так, так, так - я лихорадочно соображал на ходу, -роетесь по  чужим
карманам?!
   - Но мы все возвращаем после спектакля.
   И тут я с ужасом вспомнил! Во внутреннем кармане,  там,  в  гардеробе
остался мой дневник - такая маленькая записная книжица. О  нет,  там  не
обычное развернутое повествование, а лишь одни, как я их называю, сокро-
венные идеи. Вот в чем дело! Я , кажется, нащупывал скрытые пружины  те-
атрального действа. Это театр импровизаций. Поймать тоскующего  театрала
не трудно на улицах Москвы: идешь и хватаешь у театральных касс. При ми-
нимальной психологической проницательности выбрать подходящую  жертву  -
элементарно! Потом выпотрошить документики в гардеробе, при общем-то за-
говоре, а там, глядишь, чего и сокровенное подвернется, письмо или запи-
сочка какая, ну а уж если дневник, так это настоящая  удача!  А  дальше,
дальше, как на телепатическом сеансе с подсадными утками. Ох, не люблю я
этих экстрасенсов, гадателей, пророков. А, впрочем, как же с  декорация-
ми, не очень тут все сходится, пожалуй, такого за полчаса не наворочаешь
- краска высохнуть не успеет. Да, на импровизацию это мало похоже.  Нет,
бежать, бежать.
   - Я хочу уйти сейчас.
   - Но подумайте обо мне! - она обхватила ладошками лицо.
   - О вас? Да кто вы мне, я вас не знаю и знать не хочу.
   - Да как же вы меня не знаете, ведь меня зовут Серенький.
   - Ну, это уже слишком, сумасшедший дом, а не театр. Где сцена, а  где
жизнь, все перепутано.
   - Да, да, ведь сцена - это и есть настоящая жизнь.
   - Чепуха, - я потерял голову от ее намеков, - Театр  это  всего  лишь
бледная тень, зыбкое отражение настоящего, и не пытайтесь меня  запутать
искусствоведческими банальностями.
   - Я не путаю вас, я, напротив, хочу вам помочь.
   - Зачем, кто вас просит?
   - Вы.
   - Я? Я? Я - свободный независимый человек, у меня своя жизнь, и  лич-
ная в том числе, и я не позволю лицедействовать в интимной области. Все,
я ухожу.
   - Вы не сможете! - она вновь переменилась и встала во весь рост,  как
на той стройплощадке. - Иначе наступит второе действие,  и  мне  придет-
ся...
   В этот момент послышались шаги.
   - Ах, она возвращается идите, идите.
   Серенький подтолкнула меня обратно к Кларе.
   Но здесь я решил покончить с рабским следованием чужой воле. Я с нео-
жиданной для аткрисы прытью увернулся от ее рук и бросился к  настоящему
выходу.
   - Бойтесь Бледногубого! - донеслось вослед.
   * * *
   В коридоре по левую руку я увидел Клару, входящую в уборную, и  побе-
жал направо. Так, найти выход в фойе,  смешаться,  раствориться  в  зри-
тельской массе. А вдруг антракт давно закончился? Да нет,  без  меня  не
начнут, да и без Клары то-же. Да, прикинусь зрителем, а там -  в  гарде-
роб, вырвать документы и бежать, бежать навсегда. А если Бледногубый?  Я
услышал позади чьи-то крадущиеся шаги.
   Наконец я уперся в дверь и, не долго раздумывая, вскрыл потусторонний
объем. Черт, это было не фойе, а незнакомая лестничная клетка - я  пере-
путал направление. Ну и хорошо, здесь, быть может, еще ближе к выходу  и
свободе. Но, едва я начал спускаться, как внизу кто-то зашевелился.
   Назад, к свету, стучало в мозгу, когда я бежал вверх по лестнице.  На
последнем этаже я огляделся. Дальше можно было  взобраться  по  пожарной
лестнице, по-видимому, на крышу театра,  но  я  толкнул  низкую  боковую
дверь, и из темноты потянуло пыльным чердачным запахом. Ах, как  мне  не
хотелось темноты, но снизу приближались торопливые шаги. Я вошел,  прик-
рывая за собой дверь, и набросил согнутый из обычного гвоздя крючок.  Не
тот ли это крючок, который подсовывал я Кларе в буфете - мелькнула трез-
вая мысль. Ну уж теперь-то я им воспользуюсь по назначению.
   Слава богу, здесь был какой-то источник света - где-то  вдали,  впро-
чем, о расстояниях можно было только догадываться, светилось  квадратное
окошечко. Шаги приблизились, и кто-то, тяжело дыша, замер по ту  сторону
двери. Я протянул вперед руки и  пошел  на  свет.  Неизвестный  подергал
дверь и затих. Я прибавил шагу и, споткнувшись, упал во что-то мягкое  и
даже рыхлое. Труп - догадался я. Ага. Так  вот  где  они  хоронят  своих
братьев-актеров. Я уже приготовился отряхивать от праха руки. Но  стран-
ная рыхлая масса не прилипала, и я приподнял ее, что  бы  рассмтреть.  В
искусственном свете я с ужасом понял,  что  держу  своего  медвежонка  с
красным ухом.
   Вот оно как получается! Значит, все правда - я  одинокий  зритель,  и
моя болезнь - не воспаленная фантазия хрупкого невежественного  детства,
а гениальное озарение, страшное, быть может, научное открытие.  Да,  это
система знаков, умело расставляемых на моем жизненном пути, как все про-
думано, до каких мелких подробностей. И какой верный  финал  -  раскрыть
все в театре. В том месте, где человеку положенно убеждаться в том,  что
он не одинок, что и другие люди бывают с чувствами, т.е. как бы тоже жи-
выми, здесь все раскрыть! Я прижал к себе медвежонка и поднялся на ноги.
   - Мы с тобой одни, - прошептал я ему и надавил, ожидая  механического
ответа.
   - Дха, - донеслось из ватной груди .
   - Пойдем на свет, дружок, - позвал я его за собой.
   Окно оказалось стеклянной дверью, ведущей на  террасу,  нависшую  над
сценой. Мы встали у самой кромки, впрочем, так, чтобы  оставаться  неза-
метными. Какое удобное место! Наверное, отсюда специальными людьми  низ-
вергаются небесные хляби. Я вспомнил ватный снегопад в Большом в  "Пико-
вой даме". Бедный, бедный Германн, тебя тоже обманули. Тем временем вни-
зу, словно на ладони, разворачивалось второе действие.
   Сергуня приблизился к родительскому ложу. Бледногубый и Клара  спали,
запрокинув назад головы. Впрочем, Клара как-то слишком жмурилась и  дви-
гала ресницами. Мальчик наклонился, несколько мгновений  всматриваяся  в
родные лица, а после поднял руку с блистающим лезвием.  Зал  в  ожидании
притих.
   - Смотри, мой друг, ведь он зарежет, - прошептал я медвежонку.
   - Дха, -снова выдохнула игрушка.
   Э, да откуда ты можешь знать? Ведь тебя же не было со мной в той ком-
нате! Не заодно ли ты с ними? Я тряхнул медведя, и тот жалобно заскулил.
И здесь меня словно самого тряхнуло. Что же это я делаю, спятил  я,  что
ли? Разговариваю с неживой игрушкой, черт, да ведь  мой-то  медведь  был
раза в два поменьше. Это мне, маленькому, он был по плечо,  а  теперь  я
вырос. Да, все подстроено, но как топорно, как будто они не рассчитывали
на мою природную проницательность. Грубо, грубо, как в  плохом  экспери-
менте. В следственном эксперименте! Черт, так вот оно что! И моя  актри-
са, в кожанной куртке, не случайно была. Ага, они выследили меня, но  не
хватало улик, и тогда решили воспроизвести мелкие подробности того  вре-
мени и вывести меня на чистую воду! Да, да, черт - они знали мою  любовь
к театру и воспользовались ею. Точно,  преобразили  старое,  заброшенное
здание, явно приписанное к сносу - не зря же рядом стройка, устроили эту
комедию с буфетом, состряпали наскоро  пьеску,  даже  не  пьсу,  а  одну
единственную сцену, пригласили понятых в качестве зрителей,  черт  знает
каких пенсионеров, и теперь ждут, когда я во всем сознаюсь. То есть,  не
выдержу в самый крайний момент и как-то выдам себя. Ну  уж  нет,  дудки,
господа присяжные заседатели. Не судите и не судимы будете! Нет  меня  в
зале, нет, сбежал, а что сейчас подсматриваю  так  это  надо  еще  дока-
зать.Ну, давай, давай, Сергуня, тычь своим картонным ножичком. Я  раску-
сил твою роль!
   - Притворщики, - прошептал Сергуня и быстро ударил ножом два раза.
   Я отчетливо увидел, как брызнули на белые подушки струи теплой, дымя-
щейся крови. Черт возьми, у меня перехватило дыхание, вот это спецэффек-
ты! Клара судорожно дернулась несколько раз и замерла, глядя в меня  не-
подвидными глазами в нежных, смуглых разводах.
   - Нет! - закричал я на весь зал, но никто меня не услышал. Все утону-
ло в шквале вострженных оваций. Я отвернулся, и, чтобы не слышать  этого
сумасшествия, побежал вон.
   Когда я сбросил гвоздик, дверь открылась, и  на  меня  вывалился  ка-
кой-то человек.
   - Ах, простите, - вежливо извинился гражданин. -Вот, возьмите,  -  он
протянул старый, со стертой позолотой, бинокль. - Хотел в антракте  дог-
нать вас и отдать, да вот не успел, пришлось конец пропустить.
   - Спасибо, - я автоматически поблагодарил его, опасливо беря бинокль.
   Когда я уже сбегал вниз, тот перегнулся через перила и крикнул:
   - Чем все кончилось?
   - Финалом!
   У меня не было ни малейшего желания вступать с ним  в  контакт,  и  я
помчался дальше вниз и лишь перед самой дверью до меня донеслось его за-
думчивое:
   - Ага.
   Теперь бежать просто и прямо. Раз так все мерзко устроено  -  черт  с
ними, с документами. Разве паспортом здесь спасешься? Будто перед  прыж-
ком в воду я набрал побольше воздуху и шагнул в фойе.
   * * *
   В фойе царила шумная театральная суета. Кто пристаривался в  очередь,
кто присел отдохнуть на диванчик, а кто спешил перекурить в  туалете.  С
разных сторон доносились восторженные возгласы, меткие замечания об игре
актеров, общие одобрительные кивания головой. Впрочем,  там,  поближе  к
вожделенным одеждам, где шустро орудовала тетя Варя, зрительский энтузи-
азм уже спал, и там все больше позевывали, а кое-где уже и поругивались.
Длинная людская очередь, словно ископаемое чудовище, медленно  окуналась
головой в суетливое море обыденной жизни.
   Я выставил, как на показ, бинокль и побежал вперед обгоняя неповорот-
ливого монстра. Что же, раз ничего не произошло, то надо жить дальше,  а
без документов все-таки это неудобно.
   - У меня бинокль, - я нагловато посмотрел в глаза чудовищу.
   - Пожалуйста, пожалуйста, - интеллигентно ответила голова.
   Старуха с готовностью приняла волшебный талисман и, отдавая мой плащ,
прибавила:
   - Ну вот, а ты не хотел брать бинокль, тапереча раньше всех до  метро
дочапаешь, а там и домой - на боковую, счастливчик.
   Я демонстративно проверил содержимое карманов - все оказалось  намес-
те, и паспорт, и записная книжица. Черт, подумал я , а ведь за  билет-то
я не платил.
   - За билет как расплатиться? - спросил я, конфузясь, у старушки.
   - Какой тебе еще расплаты надобно? Иди, отдыхай пока.
   На улице по-прежнему стояла мерзкая  октябрьская  слякоть.  Я  поднял
глаза к небу: желтое пятно - далекий отсвет городской жизни на облаках -
поблекло. Город отходил ко сну. Мне стало холодно и одиноко. Я поежился,
согревая бока локтями. Боже мой, пронеслось в моем  изболевшемся  мозгу,
ну вот, опять жизнь, опять бесконечное, беспросветное одиночество.
   - Один, навек один, - прошептал я в темноту.
   - Дха! - донеслось из-под руки.

   Хлумов В.
   Восьмое дело Максимова

   Из всех снов мы называем реальностью тот, от которого никогда не про-
сыпаемся
   Шла вторая половина дня. В списке Максимова из восьми запланированных
дел остались невыполненными три, из которых беспокоило только последнее,
и то не столько своей важностью, сколько неопределенностью.
   Список, приклеенный слева от руля над вентиляторным выходом, трепетал
желтым флажком какой-то банановой республики. Клейкая заграничная бумаж-
ка от постоянного снимания для зачеркивания выполненных дел уже  подсох-
ла, и флажок, того и гляди, мог слететь. Впрочем,  и  остались-то  сущие
пустяки: взять торт в столе заказов - дело номер  шесть,  и  дело  номер
семь - забрать Настеньку из Университета. А вот последнее, восьмое,  на-
писанное в сокращенном варианте, выглядело так:"у-ть об-щее". Что это за
уть общая? Убей Бог, Максимов никак не мог вспомнить, хотя  весь  список
был составлен накануне его же собственной рукой. Вот "З-ать Н." -  озна-
чало забрать Настеньку из университета, но эта "общаяя уть" напрочь  вы-
пала из головы.
   Ну-да будем действовать последовательно, а там все  и  прояснится,  в
который раз приободрил себя Максимов. Да и что  это  все  по  сравнению,
например, с делом номер три: "вы-ть кос-м"  -  выкупить  свадебный  кос-
тюм-тройку, шитый по заказу. Максимов вспомнил  последнюю  примерку  без
особого восторга. Старый еврей портняжка  долго  общупывал  и  обмеривал
Максимова, будто тот был не человеком, а негабаритным грузом. Приговари-
вал еще, мол костюм как фамилия, - на всю жизнь. И Максимов тогда вспом-
нил отца, похороненого в свадебном костюме.  Быстро  располневший  после
женитьбы, Максимов-старший вылупился из костюма, словно мотылек  из  ку-
колки, и тот так и провисел в шкафу, пронафталиненной  мумией.  А  когда
умер Максимов-старший, пиджак и брюки разрезали на заду по-полам  и  так
похорноили покойника, в приличном виде.
   Жалко было отца Максимову, но он отогнал печальные мысли прочь.  Ведь
был он полная великовозрастная сирота и за отцом мог вспомнить  и  мать.
Ведь и она умерла... Эх, да как бы она порадовалась теперь за сына. Дол-
го Максимов ходил в холостяках, и когда все вокруг махнули на  него  ру-
кой, вдруг такое счастье привалило... Настя, Настенька... фантастическая
мечта мужского сердца. Чем она покоряла? Во-первых, обольстительной кра-
сотой таких ножек и бедрышек, мимо которых без замирания  пройти  невоз-
можно, а впридачу, покоряла добрым женским характером.  Как  же  повезло
Максимову! Он и сам это понимал и часто боялся, что все это  только  ему
чудится. Ну что он такое? Местами уже лысеющий  кандидат  наук,  в  ста-
реньком обшарпаном жигуленке, и вдруг такое счастье, иначе и не скажешь,
- привалило. Верите ли? Он иногда даже руки сжимал, словно боялся, что и
она заметит, как он ее не достоин. Ведь, в сущности, он считал себя неу-
дачником. Еще несколько месяцев назад ему казалось, что он уже почти все
знает о своей жизни и от этого выглядел каким-то безликим серым пятном с
потухшим взором. Даже это представление о жизни, как о  чем-то  цельном,
отдельно лежащем встороне, и о том, что человек не живет, а лишь листает
страницы давно написанной книги, он вычитал где-то у  Бродского,  и  оно
прилипло, засело в мозгу и грызло его изнутри, пока не появилась Анаста-
сия. Говоря простым языком, она его вернула к жизни.
   Сейчас он уже остановил машину у стола заказов и, закрыв  глаза,  пы-
тался представить Наcтю. Выходило неопределенно и зыбко, но не смотря на
это, вопреки отсутствию конкретных форм, он каждой своей клеточкой вдруг
почувствовал ее внутри себя. Добившись полного эффекта, вылез из  машины
и хлопнул дверкой. Дверь,будто не родная,откскочила обратно. Тогда  Мак-
симов вспомнил соседа дядю Женю, хозяйственного кряжестого мужика, часто
помогавшего с починкой жигуленка.
   - Ты лентяй, Максимов, а знаешь отчего? От того,что дверью хлопаешь,-
часто говаривал дядя Женя.
   - Так все хлопают, - оправдывался Максимов обычно.
   - А все лентяи. Страна такая, понимаешь, почва - лень три шурупа  ос-
лабить. Так и хлопают по всей России, сволочи.
   Максимову всегда при этом становилось как то не по себе. Да  нет,  не
от оскорбления. Ведь дядя Женя даже как бы и не осознавал, что  за  одно
со страной и самого Максимова сволочью называет. Ему все-таки за державу
было обидно. Ведь не хлопают же дверками владельцы иномарок.
   - Ладно, - обещал в последнее время Максимов, - отрегулирую.
   - Когда же эта? - подражая президенту, акал дядя Женя.
   - Подождите, женюсь сначала... - потупив виновато очи, обещал  Макси-
мов.
   - Ну-ну, ждите пока рак свиснет.
   Была здесь, правда, определенная хитрость. Дело в том, что отец Анас-
тасии, человек разведенный и богатый, обещал в приданое  еще  свеженький
BMW, и эта сладкая для любого автомобилиста переспектива радостным  све-
том озаряла ближайшее будущее Максимова.
   Конечно, таких как дядя Женя на Русси людей мало. Их всегда было  ма-
ло, Кулибиных и Яблочковых, а теперь эта порода - соль  земли  -  значи-
тельно озлобилась и остервенела. Максимов это понимал и остро чувствовал
личную вину, полагая, что уж он-то никакая не соль земли, а человек ник-
чемный, лишний, и что именно от таких слабых  людей  и  происходят  нес-
частья настоящих личностей, вроде дяди Жени.
   Вот взять хотя бы дело номер восемь. Как же можно было его так сокра-
тить до полной неузнаваемости? Ну разве толковый человек мог такое  сот-
ворить? Максимову опять стало страшно,что он женится на такой прекрасной
девушке, не имея никаких к тому оснований. Ведь он трус и  растяпа,  ох,
ох, ох,.. но до чего же теперь счастливый человек. Ну а дело  номер  во-
семь? Он вдруг вспомнил как давно, когда схоронили мать,  ему  приснился
сон, будто она еще жива, но все-таки больна.
   - Сынок, боюсь я числа восемь. - жалуется она ему с  постели.-  Помру
этим месяцем.
   - Да чего же боятся? - удивлялся Максимов во сне, - Сегодня  шестнад-
цатое, значит восьмое уже прошло, а ты еще живая.
   А мать ничего больше не сказала и только печально  посмотрела.  Когда
же Максимов проснулся, то до него дошло - ведь кроме восьмого  в  месяце
есть еще восемнадцатое и двадцать восьмое, а мать, как раз, ровно  двад-
цать восьмого и умерла, да еще и августа.
   В последнее время Максимов часто мать вспоминал, но больше все-таки с
радостью. Вот она ему часто говорила:
   - Ты жениться не спеши, главное не то, чтобы она красивая  была,  или
ты любил ее очень, главное, чтобы она тебя жалела. Запомни, - это  самое
главное.
   Он запомнил, да уже никак не надеялся на свою судьбу, и  вот-на-тебе,
уж наверняка мать была бы рада его счастью.
   В столе заказов Максимов получил свадебный торт, с оранжевым  сладким
вензелем в виде двух сцепленных колец: одно побольше,  другое  поменьше,
но тоже - неестественно большое. Вернувшись в машину, он снял  флажек  и
тщательно зачернил пункт номер шесть деловой программы. Бисквитно-кремо-
вый заказной теперь покоился в багажнике.
   Обратно желтый квадрат не желал приклееваться, а наоборот прилипал  к
пальцам и, наконец, совсем свалился на пол, и Максимов даже не стал  его
поднимать, - дела заканчивались. Надо, да что там надо  (!),  смертельно
необходимо встретиться с Настенькой. Он ужасно соскучился, а после оста-
ется "у-ть об-щее".
   Такое чувство, будто этот восьмой пункт появился извне - настолько он
был неестественно сокращен, просто до полного беспамятства. Может  быть,
здесь какое-то особое задание, придуманное Настей? Да нет, вроде она ни-
чего особенного не заказывала, да и не такой она человек, чтобы в список
самой напрашиваться. Вот и седьмой пункт он сам внес  исключительно  для
разбавки, вообщем-то, не милых его сердцу мероприятий. Конечно, не забыл
бы, конечно, и так об одной об этой встрече целый день мечтал, а записал
для удовольствия, как самое желанное,  как  радость  сладкую  вставил  в
скучный список.
   С другой стороны, вот что непонятно  -  раз  это  дело  следовало  за
встречей с Настей, значит, оно и должно  как-то  сделаться  совместно  с
ней? Черт, наверное, во всей этой предсвадебной  лихорадке  он  порядком
подустал, оправдывался просебя Максимов, и только сейчас взглянул на ча-
сы и аж присвистнул: времени оставалось в обрез.
   А была осень, стоял сентябрь, и был час пик, а час пик осенью особый.
Осторожные владельцы автотранспорта еще не встали на прикол,  дачники  и
отдыхающие, наоборот, уже вернулись в город, и на улицах  Москвы  царило
вавилонское столпотворение. Ну-да в чем-чем, а в автомобильном  вождении
Максимов знал толк. Прирабатывая на извозе в последние годы,  он  доско-
нально изучил все хитросплетения столичных улиц и гнал теперь переулками
и дворами, умело обходя автомобильные заторы.
   Москва светилась кленовыми кронами, и хотелось любить и дышать и бро-
дить, бродить, прикасаясь к любимому человеку...
   * * *
   Все-таки он попал в пробку на пересечении Ленинского и  Университетс-
кого и, потеряв десять незапланированных минут, разнервничался от мысли,
что Настя будет за него волноваться. Господи! Вот ведь  растяпа?!  Опоз-
дать на последнее свидание c невестой. Эта  мысль  обожгла  его  горячей
волной где то в груди как раз в тот момент, когда он  подполз  к  перек-
рестку, и зажегся желтый свет.
   - Ну нет! - в сердцах крикнул Максимов и до упора прижал педаль газа,
вылетая под красный свет на выскочившего из-за автобуса пешехода.
   Последние две третьих секунды, когда уже столкновение стало  неизбеж-
ным, показались Максимову длинее всей его жизни.
   Когда жигуленок совсем остановился, сквозь мелкую паутину треснувшего
от удара триплекса, люди снаружи могли увидеть человека, уронившего  го-
лову на руль. Но Максимов был жив, а вот человек, лежащий поперек  пеше-
ходной зебры, кажется, был мертв.  Сначало  пешехода  подбросило  ударом
бампера на капот, где и сейчас лежал слетевший синий берет, потом удари-
ло об стекло и направило головой вниз на асфальт.
   Первое, о чем вспомнил Максимов, - это был праздничный торт.  Как  же
его там, бисквитного, перевернуло. Он вдруг ясно увидел кулинарное меси-
во, и эта картина больно ранила его своей бесформенностью.
   Максимов поднял голову и поглядел в зеркало заднего вида, надеясь еще
на чудо: будто тотчас пешеход встанет, отряхнется  и  засеменит  дальше,
вдоль жизненной линии. Но нет, ничего подобно не происходило, -  слишком
велика убойная сила асфальта. И он  с  болью  снова  вспомнил  свадебный
торт, а затем и свадебный костюм, и далее как-то  трезво  и  отстраненно
принялся анализировать создавшееся положение: пешеход  трупом  лежит  на
зебре, следовательно, никакой суд уже Максимова не оправдает, да еще под
красный сигнал светофора, а это минимум десять  лет  лишения...  Лишения
чего? Он глянул на часы. Если сейчас же, не оглядываясь, уехать с  этого
проклятого перекрестка, то он опоздает всего-то на пятнадцать минуток, и
его там встретит Настенька, и они обнимуться, будто ни в  чем  не  быва-
ло...
   Он опять поднял голову, пытаясь по изображению в зеркале заднего вида
поставить диагноз. Ничего особенного не изменилось, какие-то люди  стол-
пились вблизи лежащего человека, не оказывая ему первой помощи.  Бежать?
Мелькнула бесполезная мысль и пугливо ретировалась,  гонимая  приближаю-
щимся воем милицеской сирены. Вот здесь Максимова охватил животный ужас.
Господи, так вот оно какое бывает настоящее горе?!
   Интересно, его сразу арестуют или пока оставят на свободе?  Раз  есть
труп, то, наверное, сразу арестуют. Хотя нет,  трупа  еще  нет.  Сначала
должна появиться скорая помощь, и только она может определить есть  труп
на самом деле, или его еще нет. Следовательно, пока нет скорой помощи...
какое неудачное название... Итак, пока нет машины с красным  крестом  на
боку, его никто не может арестовать, и значит, наибольшую опасность  для
него представляет именно этот с красной меткой автомобиль и люди в белом
внутри. Не потому ли он всегда не любил врачей?
   Быть может, его отпустят под залог? Тогда он мог бы поехать на свида-
ние дальше, - ведь она его ждет там на ступеньках, он знает,  она  будет
ждать его долго, быть может, и десять лет, как Сольвейг  Пер  Гюнта.  Но
это же пропасть после такого счастья,это вся ее молодая жизнь, да и  что
он такое Максимов младший будет через десять лет? Дряхлый, разбитый  бо-
лезнями старик...
   На том конце проспекта за березами появилась карета скорой помощи. Ее
веселый нарастающий вой отвратильно резал по ушам и пронзительной  болью
отдавался где-то в груди. Когда  боль  стала  невыносимой,  и  казалось,
вот-вот все его существо  разорвется  на  неправильные  части,  Максимов
проснулся. Нет, еще не совсем, еще в полусне, он, как это и раньше быва-
ло с ним, когда срывался со отвесной стены, или кто-то страшный и жесто-
кий настигал его, грозя отобрать жизнь, спасался в последнюю минуту про-
буждением. И это полусонное существо, не вылупившееся еще  до  конца  из
приснившегося горя, уже догадавшись о спасении, радостно шевелило  губа-
ми: это был сон! Это все сон, я спал и там во сне попал в трудное безвы-
ходное положение. Следовательно, не было никакого пешехода, не лежит  он
там на перекрестке, все выдумка, причуда ума, фантазия. Господи?! Как же
это я? Он чуть от радости не заплакал. Боже мой, значит не  будет  суда,
не будет тюрьмы, не будет разлуки!? О, не хватит никаких восклицательных
знаков для изображения восторга допущенного обратно к жизни сознания.
   Полусонный вздох облегчения длился дальше и от восторга перешел  пос-
тепенно к тихой радости, с неразлепленными очами. Теперь, зная развязку,
он, с некоторой оптимистической иронией, перебирал уже слегка  поблекшие
картины сна. Ему вдруг стало жалко того задавленного пешехода, наверное,
тоже спешившего к своей мечте. И почему он не выбежал сразу из автомоби-
ля на помощь пострадавшему человеку? Быть может, его можно было спасти и
так, без пробуждения?
   - Ах, как это стыдно! - корил уже себя Максимов, - Да случись такое в
настоящей жизни, теперь уж он знает, что делать.
   Дальше он стал думать о воспитательной силе  сна,  мол,  сон  это  не
просто фантазия, но специальный тренажер, своего  рода  стрельбище  или,
еще лучше сказать, полигон, где проигрываются предельные ситуации,  дабы
вскрыть пробелы воспитания души. А  интересно,  уже  слегка  пошевеливая
членами, продолжал рассуждать Максимов, существует ли  моральный  кодекс
сна, и если - да, то бывают ли в ответе люди, согрешившие во сне? А если
бывают, то в какой мере? Он стал припоминать Ветхий и Новый  заветы,  но
ничего подходящего не припомнил.
   Конечно, все эти полусонные самокопания длились считанные  секунды  и
не могли поколебать радостное понимание отстуствия материальной для  них
базы. Но в конце пробуждения появилось что-то реальное, портящее  счаст-
ливый финал, такая еле заметная глазу черточка, соринка, можно  сказать.
Ее как-бы можно и не брать в расчет, но а если все-таки брать, то строй-
ная картина радости, все благоухание вздоха  облегчения,  портилось  ка-
ким-то гнилым, тлеворным запахом. Ну-да, это  смешное  сокращенное  дело
номер восемь, неизвестно откуда возникшее, должное, по пробуждении, быть
отброшенным, как курьез и шутка ума, - никак не отбрасывалось, а  наобо-
рот, как заноза, все глубже вонзалось в пробуждающееся сознание Максимо-
ва.
   Он открыл глаза от боли. Что-то давило на грудь, но  не  снаружи  как
мог бы давить руль автомобиля, а наоборот, откуда-то изнутри, спирало  и
больно резало при попытке глубоко вздохнуть. Вокруг в сером неживом све-
те раннего осеннего утра проступили безрадостные стены больничной палаты
хирургического отделения онкологической больницы. Да,  он  действительно
Максимов, но не тот, без пяти минут счастливый новобрачный, а больной, с
безнадежным диагнозом рака легких, человек. А дядя Женя, хотя все-таки и
соль земли, но тоже пациент, тихо постанывает на соседней  койке.  Ну  а
Настя? Практикантка-студентка, медсестрой зовется... Максимов горько ус-
мехнулся доверчивости сонного сознания - разве безнадежно больные  влюб-
ляются?
   Он устал  просыпаться.  Да,  именно,  пробуждение  и  есть  настоящая
больничная мука. Снова изматывающая физическая боль, и снова  привыкание
к незавидной участи, - он знает, как это происходит обычно. Впрочем, се-
годня и сон большой радостью не назовешь. Беда является уже во сне.  На-
верное, это признак конца.
   Максимов повернул голову влево, чтобы убедится в существовании желто-
го квадратика. Там на латунной спинке кровати прилеплен был желтый  лис-
точек с напоминанием для сменщицы, бабы Вари, сильно пожилой  медсестре,
выжившей наполовину из ума и постоянно забывающей о своих обязяанностях.
   "У-ть об-щее" - Уколоть обезболевающее Максимову. В последенее  время
он уже часто бредил от боли и не мог сам напоминать. Вот  Настя,  добрая
душа, и написала для бабы Вари, чтоб не забывала.
   А интересно, если бы ему предложили на выбор этот ночной  кошмар  или
его настоящую жизнь, что бы он предпочел? Конечно, он предпочел бы  сон,
правда лучше, если это возможно, без наезда, а если уж с наездом,  -  то
не досметри. Вот альтернатива: быть убийцей или  стопроцентно  умирающим
человеком...
   Ну положим, вот при Настеньке, разве  он  мог  бы  выбрать  подлость?
Впрочем, почему бы и нет? Ведь, на самом деле, ему  осталось-то  жить  с
гулькин нос, неделю-другую, ну может быть, месяц.  Зачем  ему  выглядеть
лучше, хотя бы и перед Настенькой. Да и что он такое на ее счет выдумал?
Ведь она со всеми ласкова и внимательна, и всем улыбается, да  ведь  это
все от молодости и от бесконечности будущей жизни, а,  положим,  заболей
она смертельно, да что бы знала об этом... и чтобы никакой надежды... да
уж врядли бы она всем улыбалась. Идиот, типун  тебе  на  язык,  чуть  не
вслух выругался Максимов и специально вдохнул  поглубже,  чтобы  больнее
резануло изнутри. От боли потемнело в палате. Он потерял сознание.
   * * *
   Сейчас он уже остановил машину у стола заказов и, закрыв  глаза,  пы-
тался представить Настю. Выходило неопределенно и зыбко, но несмотря  на
это, вопреки отсутствию конкретных форм, он каждой своей клеточкой вдруг
почувствовал ее внутри себя. Добившись полного эффекта, он вылез из  ма-
шины и хлопнул дверкой. Дверь, будто неродная, откскочила обратно. Тогда
Максимов вспомнил соседа дядю Женю,  хозяйственного  кряжестого  мужика,
часто помогавшего с починкой жигуленка.
   Он еще раз посильнее ударил дверью, и та опять отскочила, как  нерод-
ная. Кое-как закрыл ее, и пошел в стол заказов.
   Через несколько минут огромный бисквитно-кремовый уже покоился в  ба-
гажнике, а Максимов заинтересовано разглядывал желтый квадрат.  Осталось
встретить Настеньку, и еще какое-то непонятное дело номер восемь.
   - Уть общее! - вскрикнул Максимов  и  припомнил  странное  видение  с
больничной палатой, с латунной спинкой, явившееся ему  пока  он  пытался
оживить Настенькин светлый образ. На него опять нахлынул,  как  из  под-
полья, удушливый лекарственный запах и вся атмосфера  безисходности.  Да
снилось ли ему это? И был ли это сон? А если нет, то что же  такое  вок-
руг? Он попытался отогнать все-таки подальше больничное видение, но  оно
не изгонялось именно из-за этого восьмого дела. Сейчас он вспомнил,  как
оно рашифровывалось во сне: как обезболевающий укол! Но если, -  продол-
жал рассуждать Максимов,найдено объяснение  восне,  и  наоборот,  в  ре-
альности, здесь у стола заказов, нет никакого ему объяснения, то не  мо-
жет ли это означать, что имеенно палата с тем  безисходным  диагнозом  и
есть его настоящя судьба! А сейчас он опять  спит?!  Да  нет,  не  может
быть, - пока еще безосновательно протестовало чувство самосохранения. Но
постепенно на помощь стали приходить, что называется, холодный  разум  и
ее величество логика. Да могла ли та медсестра, претендовавшая на  образ
Настеньки, такое написать? Во-первых, причем здесь вообще медицина, если
она учится на журфаке? Впрочем, бывают военные кафедры и для  женщин,  и
они там, как сестры милосердия, могут проходить практику в реальных мос-
ковских больницах. И  тогда  получается,  что  он  настоящий  московский
больной, доживающий последние дни, который влюбился в медсестру ( ах как
это банально!) и настолько, что она ему сниться во  сне,  как  настоящая
невеста! Да, да, - прислушиваясь к холодным волнам пробегавшим по спине,
самоистязался Максимов, - да вот ему почти сорок пять, он  слишком  стар
для Настеньки, и не является ли именно это  подтверждением  нереальности
свадебного мероприятия? А его вечные страхи... Он вспомнил теперь посто-
янный страх потерять свое сокровище, - не являются ли и они  намеком  на
фееричность всей комбинации? Да, он больной раком легких, и  банальность
его увлечения медсестричкой как раз и доказывает эту позицию. Жизнь уди-
вительно скучна и бездарна! Нет ничего жизненее  банальности.  Здесь  он
опять, очевидно, поддался чувствам и сам же себя вскоре выправил.
   Так ли уж все чисто в той больничной картине?  Отчего  это  медсестра
будет писать записочки своей старшей напарнице и приклеивать их у  изго-
ловья больного? Во-первых, она могла бы оставить  запись  в  дежурке.  А
главное! Главный пункт: каким образом  полуграмотная,  выжившая  из  ума
старуха, может разобрать такое сокращение?! О  нет,  уже  почти  ликовал
Максимов, конечно нет, неестественно так зашифровывать речь,  обращенную
к стареющему сознанию. Уж если бы я писал для старухи, то использовал бы
только печатные буквы и никаких сокращений! Что за доброта проявлять за-
боту впопыхах? Ведь можно все напутать. Например и так: "уколоть оживля-
ющее" или "убрать  освещающее",  или,  наконец,  "убить  оганизирующее".
Ну-да малограмотная бабка могла бы и не такое увидеть  в  легкомысленном
послании. Нет, определенно, то был сон.
   Ну, хватит. Максимов достал из багажника отвертку, ослабил два  винта
и приспустил третий, потом плавно прижал дверку, прислушиваясь к щелчку,
- замок сухо клацнул и встал на место, пробудив в хозяине чувство  губо-
кого удовлетворения. Максимов затянул винты обратно  ,  гордо  оглянулся
вокруг и посмотрел на часы - до свидания с Настенькой оставалось  полча-
са, а с учетом времени дня и года и соответствующих ему пробок, он мог и
опоздать. Надо спешить, но спешить осторожно, не дай Бог еще  попасть  в
аварию за день до свадьбы. И Настенька ждет там на ступеньках,  и  самое
главное, случись какая беда, и от расстройства не дай Бог проснуться,  -
опять проснуться в той палате. Последня мысль его так задела, что он да-
же заглушил мотор своей старенькой шестерки.
   Максимов ясно понял, что если поедет дальше на  свидание,  то  обяза-
тельно попадет в аварию, и даже более конкретно, - задавит человека. Ка-
жется, он даже представил тот проклятый перекресток в паутине треснувше-
го триплекса.
   Он еще раз взглянул на часы и твердо решил ехать автобусом. Все  пра-
вильно, трезво рассуждал Максимов, если он поедет в автобусе,  то  никак
не сможет никого задавить, и, следовательно, не возьмет  греха  на  свою
душу и, как результат, не проснется, в  качестве  наказания,  безнадежно
больным, а будет жить долго и счастливо с Настенькой. Да пусть даже  это
все сон, ну и что? Здесь у него любовь, здесь у него  счастливая  долгая
жизнь, и если не совершать опрометчивых поступков, а жить  разумно,  как
он уже и сделал, исправив дверцу автомобиля, и пользоваться общественным
транспортом в опасное время суток, то еще неизвестно,  проснется  ли  он
вообще? Эта идея ему очень понравилась, и он ее даже  сформулировал:  из
всех снов мы называем реальностью тот, от которого никогда не просыпаем-
ся. И, втискиваясь в только что подъехавший автобус, он еще  и  еще  раз
повторил понравившееся ему утверждение.
   Да все наши беды проистекают от безалаберности и спешки, филосовство-
вал Максимов, разглядывая проплывающие мимо московские  кварталы,  охва-
ченные осенней лихорадочной красотой. Вот природа, в ней все закономерно
и последовательно, за летом всегда наступает осень, а  там,  не  успеешь
оглянуться, опять весна и лето... и все вечно,  нескочаемо  повторяется.
Главное, не перескакивать через этапы, соблюдать чувство меры и  не  ез-
дить на красный свет.
   Он оглянулся вокруг. Плотно зажатый пассажирами, он мог  только  вер-
теть головой. Такие разные усталые московские лица. Ни одного знакомого,
а ведь будь все это сон, наверняка, автобус должен буквально кишеть зна-
комыми, соседями и родственниками... Вокруг же совсем чужие люди.  Впро-
чем, вон тот гражданин в синем поношеном берете,  стоящий  к  нему  спи-
ной... Что-то знакомое проглядывало в осанке и наклоне головы, и в  этом
берете каких давно уже и не носят, а носили раньше, еще в  шестедесятые.
Какая-то мелкая, но характерная деталь.
   Он вспомнил своего любимого учителя математики, тихого интеллигентно-
го человека, безропотного и безобидного, любимого учениками, и за это  -
гонимого остальной учительской средой, вечно прикрывавшего лысину  голу-
бым стертым беретом. Казалось, вся доброта  и  безропотность  мира  были
сосредоточены в этом несмелом, скромном человеке.
   Единственный подвиг, которым он очень гордился, это испытание  транс-
форматоров в троллейбусном парке после окончания техникума. Смешной, лю-
бимый Рудольф Иосич, бесстрашный испытатель троллейбусов.
   О нет, Максимов вдруг резко прекратил разглядывание, ведь  и  вправду
может случайно попасться сослуживец или сосед, или  какой-нибудь  бывший
однокашник, и тогда придется просыпаться, а он твердо решил этого не де-
лать, во всяком случае, до следующего утра. Он опять отвернулся к окну.
   - Не буду волноваться, не буду даже и смотреть на часы,- шептал  Мак-
симов, стараясь преодолеть испытание автомобильной пробкой на  углу  Ле-
нинского и Университетского.
   Они потихоньку подползали к светофору и должны были проехать на  сле-
дующий раз. Автомобильный поток рычал как загнаный зверь, изрыгая  сини-
ние московские туманы, грозя утопить в них весь остаток золотого сентяб-
ря. В бесформенной нетерпеливой массе внимание Максимова привлекла  ста-
ренькая шестерка, каким-то фантастичексим образом протискивающаяся через
неимоверно узкие автомобильные проемы.
   - Неплохо,неплохо,- Максимов со знанием дела оценивал действия  жигу-
ленка, - Наверное, очень спешит.
   С такого расстояния трудно было разглядеть водителя, но  сам  автомо-
биль удивительно напоминал его собственный. Он, как часто бывает в таких
случаях, стал переживать за автомобильного тезку, и когда тот  уперся  в
зад фыркающему черным дымом "Икарусу", не имея возможности его объехать,
Максимов чертыхнулся вслух.
   Но этого, кажется, никто, включая и того гражданина в берете, не  за-
метил. Кстати, испытатель тролейбусов, как назвал его про себя Максимов,
стал потихоньку протискиваться к выходу, но очень неумело, долго  и  из-
лишне любезно испрашивая разрешения, что было видно по замедленной реак-
ции уступающих дорогу. Лицо его было  по-прежнему  скрыто,  но  Максимов
стал сопереживать незадачливому  интеллигенту.  Помниться,  его  двойник
пророчил Максимову большое будущее, подозревая в нем выдающиеся  матема-
тические способности. Только никому они не пригодились эти самые матема-
тические...
   Когда они наконец уже переехали  опостылевший  перекресток,  Максимов
понял, что происходит в действительности: человек в синем берете  и  тот
серый жигуленок, преодолевая огромные внутренние и внешние  препятствия,
неотвратимо двигаются навстречу друг другу. Да, да!  Испытатель  выбежит
из-за автобуса прямо под колеса пытающегося проскочить на  красный  свет
жигуленка. Да разве все это может быть сном, если у него такое ясное по-
нимание происходящего! Но, слава Богу, я здесь. Лишь бы успеть.
   Он оглянулся на дорогу: на той стороне перекрестка уже  взревела  пе-
регретыми движками передняя застоявшаяся волна. Тут же послышалось шипе-
ние открывающихся дверей, и Максимов с ужасом осознал, как велико  расс-
тояние между ним и испытателем. Тот добрался до выхода и по течению  вы-
валивался из салона. Максимов ринулся вослед. Только не опоздать, только
успеть! Как назло перед ним выросла бесформенная старуха, в накинутом на
белый халат сером плаще.
   - Уть общая, баба Варя! - крикнул  Максимов,  добиваясь  безусловного
эффекта. Старуха, как ошпаренная, отодвинулась, освобождая узенький про-
ход. Протискиваясь, Максимов ощутил в ее переднем кармане твердый  пред-
мет, по-видимому, шприц, но, к счастью, без иглы. А тем временем,  синий
берет уже мелькал у передка автобуса. Всзревел перекресток. С того конца
налетали первые счасливчики. Чей-то локоть уперся ему в  грудь,  а  боль
резанула изнутри... Только не просыпаться, мелькнуло в голове Максимова,
когда он уже спрыгивал с последеней ступеньки. Что он делает? Ведь он  и
вправду может проснуться в проклятой палате, - не зря же появилась бабка
в белых одеждах.
   Но как же остановиться! А вдруг там Рудольф Иосич, бесстрашный  испы-
татель троллейбусов... Эх Настя, Настенька, не судьба нам, видно, встре-
титься в этой московской осени.
   В последнее мгновение он успел схватить бедолагу  за  плечо,  да  так
резко, что синий потертый берет слетел на капот вынырнувшего из-за авто-
буса жигуленка.
   - Рудольф Иосич! - вскрикнул Максимов и проснулся.
   * * *
   Сейчас он уже остановил машину у стола заказов и, закрыв  глаза,  пы-
тался представить Настю. Выходило неопределенно и зыбко, но не смотря на
это, вопреки отсутствию конкретных форм, он каждой своей клеточкой вдруг
почувствовал ее внутри себя. Добившись полного эффекта, вылез из  машины
и хлопнул дверкой. Та, будто неродная, откскочила обратно.
   Он еще раз посильнее ударил дверью, и она  опять  отскочила  обратно.
Наконец, кое-как закрыл машину и пошел в стол заказов.
   Через несколько минут огромный свадебный торт уже покоился в багажни-
ке, а Максимов  заинтересовано  разглядывал  желтый  квадрат.  Осталось:
встретить Настеньку и еще какое-то непонятное дело номер восемь.
   Максимов взглянул на часы и аж присвистнул, -  времени  оставалось  в
обрез.
   Ну-да в чем-чем, а в автомобильном вождении Максимов знал толк.  При-
рабатывая на извозе в последние годы, он досконально изучил все хитросп-
летения столичных улиц и гнал теперь переулками и дворами, умело  обходя
автомобильные заторы.
   Все-таки на пересечении Ленинского и Университетского попал в пробку,
и потеряв десять незапланированных минут, разнервничался от  мысли,  что
Настя будет за него волноваться. Господи! Вот ведь растяпа?! Опоздать на
последнее свидание с невестой. Эта мысль обожгла горячей волной где то в
груди как раз в тот момент, когда он подполз к  перекрестку,  и  зажегся
желтый свет.
   - Ну нет! - в сердцах крикнул Максимов и до упора прижал педаль газа,
вылетая под красный свет на выскочившего из-за автобуса пешехода.
   Столкновение казалось неизбежным, но в последний момент какая-то доб-
рая сила притормозила человека, и так резко, что с того слетела фуражка,
да прямо на максимовский капот.
   Только остановившись у парадного подъезда, Максимов разглядел  потер-
тый синий берет. Где-то он его видел раньше? Но не стал долго ломать го-
лову этим отвлеченным вопросом. Ведь там вверху, у полированной  гранит-
ной колонны, стояла Настенька и приветственно махала ему  рукой.  И  он,
обезумевший от счастья, побежал вверх, и они долго стояли  обнявшись,  а
потом Максимов, преодолевая сомнения, достал из кармана желтый  листочек
и спросил:
   - Вот все сделал кроме последнего пункта. Ума не приложу,  что  такое
за дело номер восемь?
   Настя взяла желтый листочек, посмотрела в него и призналась:
   - Я вчера приписала.
   - Что же сие значит?- прислушиваясь к себе, насторожился Максимов.
   - Значит, ох как значит, - уже сквозь радостный  смех  поясняла  Нас-
тенька, - значит "Узнать обалдевающее"! Вот! -  добавила,  потупив  ясны
очи.
   - Это как "обалдевающее", ведь это не по-русски? - он приготовился  к
самому худшему.
   Настя вдруг перестала смеятся и со всевозможной серьезностью  доложи-
ла:
   - Сегодня была у врача...
   Максимов сжался в комок.
   - ... у нас будет ребенок!

   1995-1996

   Вашингтон-Копенгаген