Фридрих ГОРЕНШТЕЙН

                                       Куча

                                     ПОВЕСТЬ

   Холодным апрельским днем  математик  Сорокопут  Аркадий  Лукьянович
ехал  по своей надобности в один из районов Центральной России.  Район
этот находился не то чтобы далеко от столицы, но крайне неудобно. Надо
было  ехать  пять  часов поездом до станции В.,  а там с привокзальной
площади шли некомфортабельные местные автобусы. Это еще более двух ча-
сов,  потерянных  для жизни,  и чисто тюремного мучительства в сидячем
вагоне: скорее бы отсидеть.
   Сорокопут уже совершал подобную поездку полгода назад,  и впечатле-
ния были свежи. Более того, если в первую поездку он отправлялся с ка-
ким-то чувством неизведанного,  с какой-то надеждой на новое, интерес-
ное в пути,  то теперь он уже заранее знал,  как будет изнывать от не-
подвижности,  с какой мольбой будет часто поглядывать на  свои  ручные
часы,  с  каким нетерпением искать ответ на циферблатах встречных вок-
зальных часов, поделенных на величины постоянные, закрепленные индусс-
кими цифрами. Цифрами, которые напряженно волокли, вытягивали личность
из древнеегипетской "кучи" -хуа. И вязкая почвенная монотонность ваго-
на,  и однообразный, созданный унылым копиистом пейзаж за окном: поля,
кусты,  семафоры,  людские фигурки -казались ему существующими еще  за
семнадцать бездонных столетий до Р.  Х., когда они были засвидетельст-
вованы в математическом папирусе Ахмеса,  математика или просто  пере-
писчика,   это тоже терялось в "куче" -хуа.  Так названа впервые неиз-
вестная величина, "икс", неопределенность, бесконечность "икс" -липкий
глинозем или сыпучий песок.
   Пифагорейцы рассматривали определенные,  осязаемые числа как основу
мироздания.  Они любили полновесную,  сочную жизнь.  Но гений Архимеда
перечеркнул их надежды,  он снова вернулся к египетской куче, вернулся
уже на более высоком уровне весьма больших чисел и посвятил этому осо-
бое сочинение "О счете песка".
   С тех  пор у науки появилась навязчивая идея сосчитать бездну,  ибо
вся наука пронизана математикой,  как тело  кровеносными  сосудами,  и
соблазны  математики  вместе с кровью поражают прежде всего самое сла-
бое, самое больное место науки -философию.
   Аркадий Лукьянович Сорокопут  был  человек  "многоцветный"  вопреки
стараниям  его  предков  приобрести,  по совету Тургенева,  "одноцвет-
ность", если они мечтают об успешной деятельности среди народа.
   Происходил Аркадий Лукьянович из семьи  потомственных  математиков.
Прадед,  Николай Львович, личность в семье легендарная, профессор Мос-
ковского университета, занимался теорией алгебраического решения урав-
нений высшей степени. Теория эта была связана, как говорят математики,
с явлением иррациональным,  или попросту с чудом.  Будучи долгое время
объектом безуспешных усилий,  камнем преткновения многих великих мате-
матиков, включая Лагранжа, Ньютона и Лейбница, она была в принципе ре-
шена мальчиком,  французским школьником Эваристом Галуа, портрет кото-
рого,  принадлежащий прадеду, достался Аркадию Лукьяновичу и висел над
его письменным столом.
   Собственно, это была литография с карандашной зарисовки, на которой
Галуа был изображен молодым офицером посленаполеоновской Франции.  Ему
было двадцать лет.  Надо ли удивляться,  что мемуар,  посланный ранее,
посланный французским школьником во Французскую Академию,  мемуар, со-
держащий в себе целую отрасль науки, был академиками отвергнут и осме-
ян.
   Лейбниц, который тоже не верил в мнимые  числа,  в  иррациональное,
все  же писал:  "Из иррациональностей возникают количества невозможные
или мнимые,  удивительной природы, но пользы которых все же невозможно
отрицать. Это есть тонкое и чудное пристанище человеческого духа, неч-
то пребывающее между бытием и небытием".  Так  писал  Лейбниц.  Но  во
Французской Академии сидели тогда просветители и вольтерианцы, матери-
алисты и сатирики,  насмехавшиеся над духом и верящие только в "позна-
ваемое неизвестное",  т. е. в древнеегипетскую "кучу", где "икс" не из
небесного эфира,  а из глины и камня, из песка, из грунта, из материи.
Таков был их личный вкус, и обвинять их в этом нельзя. Это был их лич-
ный вкус,  закреплявший отныне надолго возрастающее господство "кучи",
бесформенного диалектически "познаваемого неизвестного".
   Академики-вольтерианцы отвергли  дух,  "куча" казнила тело.  30 мая
1832 года 20-летний Эварист Галуа,  может быть, талантливейший матема-
тик ХХ столетия, был убит на дуэли своим товарищем, "познаваемым неиз-
вестным", "кучей", поглотившей его тем же модным тогда способом, кото-
рым  "познаваемое  неизвестное"  поглотило плодоносную пушкинскую зре-
лость и оборвало лермонтовский расцвет.
   Впрочем, методы менялись,  и "гуманная" казнь  по  способу  доктора
Гильотена чередовалась с бесформенным пиршеством народа, когда к заду-
шенной французской революционной толпой женщине бросался "икс", распа-
рывал ей грудь и впивался зубами в сердце.
   Во время  господства  "кучи"  не  ночь,  а день становится временем
убийц,  которые более не таятся. Дух же, иррациональное же, уходит под
покров ночи.
   Всю ночь перед дуэлью-убийством Галуа писал письмо своему другу Ше-
валье. В письме-завещании этом он излагал свои оригинальные и глубокие
идеи, которые не хотел унести в могилу. Развитие этих идей стало осно-
вой целой математической отрасли.
   Аркадий Лукьянович иногда, в моменты "иррациональные", глядя на ви-
севший  над  столом портрет,  воображал эту теплую гоголевскую майскую
ночь,  отворенное окно,  лунное лицо апостола  от  математики,  шелест
французских кленов, которые казались ему деревьями более благородными,
чем вульгарный каштан,  с  которым  связано  почему-то  у  иностранцев
представление о Париже.  Нет,  Галуа любил клен,  и ночной клен шептал
обреченному юноше все,  что он не услышит в своей несостоявшейся жизни
гения, которого сожрала "куча".
   Может быть,  под влиянием этой легендарной реальности, этой "роман-
тической математики",  Николай Львович,  профессор,  ушел "в народ". У
русской интеллигенции 70-х годов ХХ века была своя логика. Они слышали
крик нестерпимой боли, но для многих источник этой боли не был ясен, и
приходилось идти на ощупь,  выбирая в поводыри то Тургенева, то Лавро-
ва.  (Что же касается Нечаева и Ткачева, маленьких наполеончиков рево-
люции, то это было как раз наоборот -хождение народа в интеллигенцию.)
   Николай Львович,  с французскими своими впечатлениями (незадолго до
своего решения уйти из университета он вернулся из  Франции)  и  фран-
цузским своим кумиром,  отправился в русскую глубинку, склоняясь более
к "русскому французу" Тургеневу, призывавшему к просветительству, а не
к  агитации  и  землепашеству.  Спасение духа он видел в одухотворении
глины,  наподобие того, как это когда-то совершил Господь. Задача, как
стало впоследствии ясно,  не только невозможная,  но и дерзки опасная,
ибо одухотворять пришлось глину бесформенную, тогда как Господь прежде
всего придал глине форму.
   Вместе с портретом Галуа к Аркадию Лукьяновичу дошел и номер журна-
ла "Вперед" за 1874 год с  выцветшими  пометками  красного  карандаша,
хранящими руку прадеда.
   Аркадий Лукьянович часто перечитывал статью,  особенно места,  под-
черкнутые Николаем Львовичем.
   "Для работы среди крестьян,  говорилось в статье,  нужны люди,  ко-
торые сумели бы сжиться с народной жизнью... Подобные люди не опускают
своих сильных рук, не вешают уныло голов".
   Тургенев считал,  что для такой деятельности наиболее  подготовлены
"одноцветные народные люди". И, развивая эти идеи далее в своем романе
"Новь",  добавляет к одноцветности еще один важный  признак  народного
интеллигента  -"безымянность".  Спасители  народа будут "одноцветны" и
"безымянны".  "У нас нет имени,  соглашаясь с Тургеневым,  сообщает  в
своем воззвании журнал "Вперед",  мы все русские, требующие для России
господства народа".
   Так началось новое время,  возник новый человек, в идеале -безымян-
ный по форме, одноцветный по содержанию. И в соответствии с этим идеа-
лом ломали себя в прокрустовом ложе  народопоклонства  предки  Аркадия
Лукьяновича.
   Николай Львович  оставил  профессорство  и  уехал в глухой северный
уезд учить крестьянских детей математике. Впрочем, из этой затеи вышло
не многим более,  чем из профессорского землепашества. Сын Николая Ль-
вовича,  Юрий Николаевич, также талантливый математик, профессор Ново-
российского университета, не без восторга перед личностью отца, но ра-
зочарованный в его идеях,  увлекся анархизмом и после ряда неприятнос-
тей с властями имперской России работал в Брюссельском Вольном универ-
ситете.  Таким образом,  Лукьян Юрьевич Сорокопут родился в Брюсселе в
1902 году.
   В 1917 году с пятнадцатилетним сыном,  западным якобинцем, вернулся
Юрий Николаевич в обетованную Россию,  где увидел при свете белого дня
сцены,  перекликающиеся  с пиршеством французской революционной толпы.
"Одноцветные" и "безымянные" на его глазах пилой отре'зали руки  "гра-
бителя  народа",  а  в  ноздри грабителю вколотили добротные столярные
гвозди.  Так расовый кишиневский погром четырнадцатилетней давности, в
котором  трудились  народные столяры по мясу,  вырезая языки и забивая
гвозди в тело, перерос в классовый петербургский погром, с сохранением
"трудовых" народных традиций.  И дворяне, в том числе и дворянские ан-
тисемиты,  радовавшиеся "пробуждению сознательного  народного  гнева",
ощутили этот гнев и этот "труд" на себе.
   Под влиянием  этого  "свободного  труда" Юрий Николаевич на нервной
почве заболел астмой и к тому же вскоре был застрелен каким-то  воору-
женным  гармонистом,  когда  во время народных танцев встал на стул и,
задыхаясь,  начал дискуссию на тему "Гражданские права и  нравственная
ответственность".  Тем не менее Лукьян Юрьевич, бывший западный якоби-
нец,  до 1940 года дожил более или  менее  благополучно,  благоразумно
избрав в математике безыдейную область, орудуя с простыми, не иррацио-
нальными числами, предпочтение которым отдавали пифагорейцы. А именно:
он  стал  бухгалтером плодоовощной базы города Ртищево Саратовской об-
ласти.  Здесь и родился,  здесь проживал Аркадий Лукьянович.  Впрочем,
отбыв семилетний срок как уроженец города Брюсселя, столицы враждебно-
го государства,  Лукьян Юрьевич с семьей переехал далеко на Запад.  На
Запад СССР,  где, по сути, прошло детство Аркадия Лукьяновича и откуда
он штурмовал столичный физмат.
   Время было размашистое,  но ему повезло,  и,  продемонстрировав ка-
чества потомственного математика,  он стал студентом университета. По-
мог и наплыв евреев в математику, на котором была сосредоточена основ-
ная борьба приемной комиссии.  А Аркадий Лукьянович все-таки был сыном
простого русского бухгалтера.
   Итак, он стал студентом,  но, как уже было сказано, оставался чело-
веком "многоцветным".  Впрочем,  "многоцветным" с математическим укло-
ном.  Когда в первый и,  очевидно, в последний раз в своей жизни он на
втором курсе полюбил сильно,  до счастливой бессонницы, женщину краси-
вую,  глупую, развратную, то писал ей стихи: "Оля, О-ля-ля, начинается
с нуля". Оля обиделась: "Значит, я нуль без палочки?" И тут же засмея-
лась своему случайному,  однако удачно сказанному каламбуру. В кругах,
где вращалась Оля, палочка означала сексуальную непристойность.
   Но Аркаша,  который  был чист и любил так сильно,  как только девс-
твенник может любить порочную красавицу,  начал ей с  пылом,  с  жаром
объяснять, что нуль -не пустота, а важнейшая величина. И недаром имен-
но индусы,  возродившие математическое творчество после того,  как оно
угасло  в  Греции  со смертью греческой культуры,  именно индусы ввели
нуль в употребление.  Нуль -это математическая нирвана, блаженное сос-
тояние  покоя,  достигаемое путем полного отрешения от посюсторонних и
потусторонних бурь,  нейтральный промежуток между рациональным и ирра-
циональным числом.
   Пылкая речь влюбленного математика о нуле произвела на Олю примерно
такое же воздействие,  как речь его деда  Юрия  Николаевича  на  рабо-
че-крестьянскую массу, собравшуюся в 17-м году под гармошку отпраздно-
вать свою историческую победу. Ибо говорить серьезные вещи несерьезным
людям -значит оскорблять и себя, и их. Тем более путанно, задыхаясь от
астмы ли, от любви ли. Гармонист ответил на оскорбление пулей, Оля от-
казом и разрывом. Аркадий мгновенно сник, съежился, но постепенно ожил
опять,  как деревцо после мороза, начал расти, правда, не так бурно, а
более умеренно.  Вскоре он женился на миловидной шатенке,  умной, спо-
собной своей сокурснице, и перестал писать стихи.
   Так ехал Аркадий Лукьянович в сидячем вагоне до станции В., пытаясь
занять себя то мыслями о прошлом,  то научным журналом. Ехал во второй
раз,  как и в первый,  с той лишь разницей,  что теперь за окном  была
весна -худшая пора года в Центральной России,  когда зимний холод уси-
ливается весенней сыростью,  а северо-восточные ветры выдувают послед-
ние крохи жизни из бездомных птиц,  зверей и прочих живых существ. Как
ни тяжело было в вагоне,  как ни немела спина,  ни ныла  поясница,  ни
стягивало  кожу  на голове,  вскоре предстояло покинуть стены и крышу,
принять в лицо оскорбительные плевки мокрого снега,  заплевавшего  ци-
ферблат часов на сырой платформе,  подъехавшей к вагону, переполненной
мокрыми озябшими людьми,  рвущимися внутрь вагонной духоты, чтоб спас-
тись от снега и ветра хоть ненадолго.  А снег и ветер,  подобно расша-
лившимся подросткам, добавляли им в спины, затылки и задницы последние
пинки через открытые двери, и пинки эти достигали Аркадия Лукьяновича.
"Скоро ты будешь одним из них,  с тоской подумал Аркадий  Лукьянович,
согласно расписанию, через пятнадцать минут".
   Он посмотрел на свои ручные часы,  сверил их со станционными, цифры
на которых,  казалось,  корчатся и дрожат от хулиганского  российского
климата.
   Поезд пошел,  заскользила вязкая насыпь,  и так было лучше, ибо она
отгораживала унылую заоконную даль.  Но вот насыпь оборвалась,  словно
ее обрубили, коротко мелькнул мост, начало поворачиваться серое прост-
ранство,  возле шлагбаума стояли подводы и самосвал, и жалость к кучке
серых людей возле подвод кольнула снизу под ребра. Но навстречу, заго-
раживая озябшую Россию,  уже несся фирменный столичный поезд густо-си-
него цвета, как околышек военно-жандармской фуражки. Мелькали за зана-
весками литые щеки,  безмолвный визг хохочущих женщин, бутылки пива на
столах.  И, когда встречный экспресс унес свою сытость и тепло, за ок-
ном уже в несколько рядов стояли на соседних путях цистерны,  товарня-
ки,  какие-то  одиночные пассажирские вагоны.  Это уже была станция В.
Все вокруг зашевелилось,  закашляло,  завздыхало, и Аркадий Лукьянович
тоже поднялся,  взял потфель и вышел. Первое впечатление было не такое
уж мрачное,  как казалось.  Здесь, за домами станции, ветер был не так
силен, к тому же на Аркадии Лукьяновиче было хорошее теплое непромока-
емое пальто, хорошая теплая шапка, теплые непромокаемые ботинки и мяг-
кие кожаные перчатки.  Все по сезону и все импортное. Потфель тоже был
австрийский,  привезенный женой с какого-то антивоенного научного сим-
позиума.
   Так, оберегаемый своей хорошей одеждой и обувью, Аркадий Лукьянович
Сорокопут с достоинством прошелся по  платформе,  расправляя  затекшие
части тела и даже производя легкий массаж на ходу то одной,  то второй
рукой.  Зрительная память у него была хорошая, и, не спрашивая, он на-
шел в хаосе переходов выход к привокзальной площади,  откуда отправля-
лись рейсовые автобусы.  На площади, однако, стало похуже. Ветер здесь
гулял удалой,  задирал полы пальто, силился сорвать чешскую, помещичь-
его образца,  цигейковую с большим козырьком шапку,  и Сорокопут пожа-
лел, что не надел презираемый женой отечественный треух.
   Он повернулся,  ища  автобусную  остановку,  и тут же ощутил плевок
прямо в глаза.  Холодная снежная слюна потекла за ворот.  Но еще  хуже
ощущений были впечатления.
   Мокрый, жалкого  вида  лозунг из последних сил хрипел на вокзальном
фронтоне:  "Да здравствует многорукий коммунистический  субботник".  И
неоновая  надпись  в  гриппозном полубреду сообщала об ожидании жиров.
Лишь приглядевшись, Аркадий Лукьянович понял, что речь шла о зале ожи-
дания  транзитных пассажиров,  но часть букв горела хуже или вовсе по-
гасла.  Автобусы стояли в дальнем конце площади, у дощатого киоска, на
котором  висело  расписание рейсов.  Толпилась очередь к окошку кассы.
Именно толпилась, так было всегда после прибытия поезда. Впрочем, ког-
да самые сильные и ловкие были обеспечены,  стало поспокойнее, и Арка-
дий Лукьянович пристроился следом за самыми слабыми,  главным  образом
старушками, начал двигаться к окошку кассы.
   Из расписания он узнал,  что ему не повезло.  Автобус ушел двадцать
пять минут назад,  и теперь следующий собирался в рейс через час с не-
большим.  Он уже начал тосковать, как услышал крик: "Одно место до..."
И назван был непосредственный пункт назначения.  Народ в очереди и  не
шевельнулся,  конкуренция  среди местной публики за места в такси была
явно не столичная.  Народ здесь был экономный, считая, что собственные
силы  -предмет  дешевый  и единственный им принадлежащий излишек того,
что они отдают государству.
   Аркадий Лукьянович знал о возможности ехать от В. на такси, но, как
ему объяснили,  возможность эта была крайне невелика. Такси появлялись
редко и подчинялись правилам теории вероятности,  а не местного автот-
ранспортного хозяйства.  Однако вот оно,  вот кожаное покатое сиденье,
дающее отдых позвоночнику,  вот мягкий, ласковый свет внутреннего пла-
фона,  вот наркотический запах шоферской куртки и бензина, вот самоот-
верженная прочность небьющегося стекла и штампованного железа,  прини-
мающего на себя бешеные удары природы,  тогда как мощный мотор подобно
мечу рвет и режет  враждебное  пространство,  прокладывая  счастливцам
путь к заветной цели со скоростью 80н100 км в час.
   - Такси!н крикнул Аркадий Лукьянович, подняв руку.
   "И-и-и!"н передразнил ветер. Надо было кричать громче.
   - Такси!!!
   "Такси!!!"н заорало эхо в другом конце площади.
   Ловок, ловок был конкурент, четко материализовавшийся в свете фона-
ря.  Пожилой человек бежал несолидно,  как мальчишка, и держал в руках
трехлитровую  стеклянную банку с каким-то продуктом.  Хлопнула дверца,
ожил мотор, подмигнул красный зрачок.
   - Такси!!!нкрикнул Аркадий Лукьянович.
   Это уже был звонкий крик отчаяния.
   Здесь оно дышало, оставив на мокром снегу проталины, здесь оно сто-
яло на своих следах от рубчатых шин. Тепло и комфорт растаяли, как ми-
раж, реальностью был дикий холод безжалостной площади...
   Аркадий Лукьянович покинул эту площадь через час.  На этот  раз  он
был среди сильных,  он брал автобус штурмом. Ему оторвали две пуговицы
пальто,  но сидячего места он не добился. Вокруг учащенно дышал народ,
и Аркадий Лукьянович дышал в общем ритме с народом.  Вспомнились стихи
отца, Лукьяна Юрьевича, посвященные его умершему товарищу, бывшему бу-
денновцу: "Он был среди сильных, он брал Перекоп, награда ему -лакиро-
ванный гроб".
   Автобус действительно напоминал гроб на колесах,  хоть и не лакиро-
ванный.  Набитый мешками,  кулями и телами,  воздух твердел,  ядовитые
продукты распада, образующиеся в результате жизнедеятельности, грозили
прервать  обмен  между организмом пассажиров и окружающей средой.  Чем
спасается русский человек в такой крайней  ситуации?  Острым  словцом,
ибо, кроме как на шутку, надеяться не на что.
   - Граждане крестьяне,   это  кто-то из глубины,  сейчас будем дышать
по очереди...
   Засмеялись. Стало легче. Поехали.
   - Так только до Нижних Котлецов будет,  подбодрила Аркадия  Лукьяно-
вича  какая-то женщина,  узнав в нем человека нездешнего и непривычно-
го.  В Котлецах свободней станет.
   Дружеское расположение женщины к Аркадию Лукьяновичу  продолжалось,
правда,  недолго. Минут через десять автобус сильно дернуло, подброси-
ло,  центробежные силы оторвали женщину от поручня и,  гипнотизируемая
ускорением,  хоть и упираясь массой, усиленной ватной курткой, женщина
двинулась мелким напряженным шагом в сторону Аркадия Лукьяновича, уда-
ром  лица  о  локоть Аркадия Лукьяновича выбила из его рук австрийский
портфель, отшатнулась и вторично в тот же локоть лицом...
   - Пардон,  сказал Аркадий Лукьянович почему-то по-французски, подби-
рая потфель и потирая ушибленный локоть.
   Женщина не ответила, пробираясь назад к своему мешку.
   - Порасставляли потфелей!н злобно пожаловалась она сама себе.
   И Аркадий  Лукьянович  понял,  что его "пардон" так же нелеп здесь,
как,  например,  запах французских духов. Надо было все смазать шуткой
либо промолчать.
   Потеплело. Мокрый  снег  сменился  холодным дождем,  более шумным и
сердитым, чем снег, лишь лизавший окна автобуса, тогда как дождь начал
буйно в них стучать.
   За окном господствовал все тот же серый цвет, который сопровождал и
поезд.  Каменные заборы, каменные дворы автохозяйств и кучи, кучи, ку-
чи...
   Все было свалено в кучи.  Железо, какая-то серая масса, то ли удоб-
рение,  то ли цемент...  Мелькнула куча порченой картошки, над которой
кружило воронье, и издали это напоминало картину Верещагина, где воро-
ны кружили над полем битвы, над кучей черепов.
   Пейзаж действительно напоминал поле прошумевшей битвы.  Какой  и  с
кем? Кто поизмывался над этим среднерусским полком, где все было разб-
росано, неучтено, над всем царил глиняный древнеегипетский идол "хуа",
все было первобытной алгеброй, возникшей за семнадцать веков до Р. Х.,
между тем как поля эти нуждались  просто-напросто  в  прочных  четырех
действиях арифметики, которые любой бухгалтер легко отобьет на костяш-
ках своих счетов. Остатки же математики, которые достались по наследс-
тву от людей,  которых теперь уже нет, почти нет и скоро совсем не бу-
дет, реквизированы для дел военно-космических так старательно, что по-
лям этим и арифметики не осталось,  только бесформенный "икс",  "хуа",
куча...
   Автобус остановился у шлакоблочных  тоже  кучей  расположенных  до-
мов-башен городского типа.  Это и была деревня Нижние Котлецы, вернее,
бывшая деревня, растоптанная каким-то военным заводом.
   Народ потянул к выходу,  под дождь, бегом через поле к домам. Вышла
и женщина,  взвалившая на себя мешок.  Остановилась под дождем, перек-
рестилась на церковь,  которая стояла среди еще сохранившихся остатков
деревни,  потом, стуча по спине мешком, побежала вслед за остальными к
шлакоблочным домам.
   Стало свободней, Аркадий Лукьянович сел, блаженно закрыв глаза, ба-
луя свое тело, баюкая его на расшатанном пружинном сиденье. Навалилась
усталость, хотелось спать.
   Здесь, подальше от железной дороги, пейзаж стал пустынней, но и чи-
ще.  Дождь утих, начало смеркаться, где-то вдали уже рассыпалась позо-
лота огоньков.  Водитель включил свет и в автобусе, отчего явилось ка-
кое-то праздничное настроение отдыха после трудов и бед.
   Автобус повернул с шоссе и выехал на проселок, зачвакал колесами по
глине.  У края поля перед канавой сидел на корточках мужик в кроличьем
треухе,  справлял свою нужду.  Автобус с множеством людей в освещенных
окнах, можно сказать, застал его врасплох... Мужик, не суетясь, корот-
ким  движением  сдвинул  треух с затылка на лицо,  укрыл свой облик от
посторонних глаз и уже инкогнито, безымянно, в качестве "икса", "хуа",
небольшой кучки, продолжил свое дело.
   "Как просто",  подумал Аркадий Лукьянович и, окончательно успокоен-
ный этой ясной, словно восковая свеча, притчей, заснул.
   Он проснулся от шума воды. Еще во сне ему казалось, что он каким-то
образом оказался в лодке, а когда пересел из автобуса в лодку, не пом-
нит.  Автобус действительно шел по воде,  вода плескала чуть ли  не  у
окон. Аркадий Лукьянович услышал тревожное словцо: "Наводнение... Реч-
ной разлив..."
   Пассажиры собирали вещи,  слухи спорили со стихией, кто сильней на-
пугает.  "Не  проедем,  мост снесло".  "В прошлый год перед Пасхой так
же". "А предыдущий рейс проскочил". "Эх, не повезло"! "Надо бы к пере-
возчикам". "Да они же все пьяные перед Пасхой". "Деньги за перевоз бе-
рут по пятерке с рыла и еще вымочат... В прошлом году женщину с детьми
утопили.  Нет,  я в Михелево ночевать,  утром разберемся".  "И верно,
поддакнул кто-то,  ночь да пьянь... А лодки у них дырявые..."
   Автобус выбрался на возвышение, вода ушла из-под колес.
   - Все,  объявил водитель,  дальше не пойдет.
   - А как же деньги? За билет уплачено?
   - Не мне платили, государству,  сказал водитель,  с него и требуйте.
   Аркадий Лукьянович сошел на болотистую чвакающую почву. Опять шумел
дождь.  Хоть тьма еще не сгустилась, то там, то здесь мелькали фонари.
В сером сумраке была видна черная вода,  в которой плыли грязные льди-
ны.  В воде уныло стояли телеграфные столбы и какие-то цистерны. Авто-
бус был весь в грязи,  и с противоположной стороны  реки,  у  остатков
моста,  тоже видны были автобус и кучка пассажиров возле. Это был рей-
совый, который возвращался на станцию В.
   Лодочники-перевозчики, в большинстве мальчишки 16н17 лет в  высоких
рыбацких сапогах,  перекликались пьяными голосами.  Невдалеке в речную
воду впадала "Волга" -такси,  и шофер возился в моторе. "Тоже не прос-
кочила",   удовлетворенно подумал Аркадий Лукьянович и не без злорадс-
тва заметил,  как метался по водной кромке ловкий конкурент  со  своей
стеклотарой,  ругаясь с перевозчиками. Один пьяный перевозчик, оскорб-
ленный,  видать,  ловкачом, толкнул его, и ловкач умело упал на спину,
держа  над  собой трехлитровую банку со столичным дефицитом.  Впрочем,
несмотря на страхи и сомнения, большинство все же договорилось с пере-
возчиками,  ибо, когда автобус развернулся, чтоб ехать назад, до Михе-
лева, кроме Аркадия Лукьяновича, сидело еще три человека, какая-то об-
щая компания.
   "Вот те  раз,  подосадовал Аркадий Лукьянович,  ну народ,  ну можно
ли слушать такой народ?  Наговорят, напугают, а сами уже на той сторо-
не.  Может,  специально, чтоб конкурентов меньше было на лодки. Да де-
лать нечего, придется искать ночлег в этом Михелеве, о котором еще не-
давно и не думал, и не слыхал".
   Автобус мотало,  качало,  опять  плескалась вода,  было впечатление
морского шторма,  подкатывало от живота к горлу,  видать,  не только у
Аркадия  Лукьяновича,  потому  что один из пассажиров предался морским
воспоминаниям.  "У нас на флоте специальное штормовое меню было.  Рас-
сольники,  солянки,  щи из квашеной капусты,  ржаные сухари,  баранки,
сушки... Побольше солено-копченых продуктов..."
   Аркадий Лукьянович вспомнил,  что ел только с утра,  дома и наспех,
рассчитывая пообедать на вокзале в В., но пробегал все время по площа-
ди, простоял за билетом. Он полез в портфель, однако там нужных сейчас
сырокопченостей не оказалось,  а скорее наоборот,  три плитки шоколада
"Дорожный" и два апельсина.  А хотелось горячих щец или хотя бы ржаных
сухариков.
   Копаясь в портфеле,  Аркадий Лукьянович и сообразить не успел,  как
остался в автобусе один. Три пассажира выскочили и были уже далеко по-
зади.
   - Водитель,  растерянно позвал Аркадий Лукьянович,  вы,  собственно,
куда едете?
   - А вам куда?н не останавливая автобус, спросил водитель.
   - Мне в это... Михелево.
   - Центральная усадьба или бараки?
   - Центральная,  ответил Аркадий Лукьянович. В бараки ему явно не хо-
телось.
   - Можете сейчас выйти,  сказал водитель, останавливая автобус и отк-
рывая двери.
   Аркадий Лукьянович подхватил раскрытый портфель и  торопливо  вышел
во тьму.  Тьма была первородная,  как до сотворения мира.  Лишь позади
освещенный автобус и вдали слабые, полуживые огоньки-комарики носились
роем.
   - Водитель,  испуганно  сказал  Аркадий Лукьянович,  а где же эта?..
Центральная? Где Михелево?
   - Напрямую до развилки,  сказал водитель,  а оттуда  минут  двадцать
ходу...
   - А вы что ж, туда не едете?
   - Мне в другую сторону.
   - Нет,  заупрямился Аркадий Лукьянович,  я билет купил,  а вы меня в
поле оставляете...  Какое же это Михелево? Это поле...  И он ухватился
руками за надувшуюся резину, не давая дверям закрыться.
   - Пусти двери!н  по-звериному коротко рыкнул водитель.  Я тебя прямо
к дому доставлять не обязан, долгогривый,  добавил он уже сверх нормы,
намекая тем самым на длинные волосы Аркадия Лукьяновича.
   Аркадий Лукьянович заметался. Расстегнутый портфель, как расстегну-
тые брюки,  мешал активным действиям,  а между тем водитель возвышался
над  ним  статуеобразно,  подобно  скульптурному изображению диктатуры
пролетариата.
   - Я кандидат физико-математических наук,  пытался обрести  достоинс-
тво  Аркадий  Лукьянович.  Это была уже совсем политически неграмотная
формулировка.  За такие слова в 1917 году вполне могли застрелить.  Но
водитель лишь с шумом запер перед самым носом классового врага двери в
светлый мир автобуса, оставив Аркадия Лукьяновича тонуть в окне тьмы.
   Тьма глухо рокотала,  и Аркадию Лукьяновичу казалось, что он слышит
грозный плеск ее волн. Впрочем, постепенно глаз освоился, и стали раз-
личимы бугры,  кучи,  какая-то неровная, разоренная местность. Но чуть
левее  -что-то  вроде газона.  Аркадий Лукьянович застегнул портфель и
пуговицы пальто,  которые уцелели все,  кроме двух,  потерянных еще на
станции В.
   Как всякий интеллигент после скандала,  он уже упрекал себя, насме-
хался над собой,  жалел о своих дурных качествах,  спровоцировавших на
грубости, очевидно, усталого рабочего человека.
   "Пойду по  газону,  решил Аркадий Лукьянович,  там уж точно не раз-
рыто".
   Он сделал несколько шагов напрямик  и  рухнул  в  яму,  ослепленный
сильной болью в левой ноге.
   Боль, ненормальное,  повышенное ощущение. Характер боли бывает раз-
личный в зависимости от причины и анатомического положения подвергших-
ся раздражению чувствительных нервов.  Острая боль фейерверком ударила
в сознание Аркадия Лукьяновича,  и она несла с собой  тревожный  крик:
"Сломал, сломал левую! Опять сломал левую!"
   Потом острая боль перешла в режущую, пульсирующую, опадающую подоб-
но огням фейерверка,  остановивших свой первоначальный взлет, и вместе
с ней начала опадать из сознания тревога: "Вывих или только ушиб".
   Потом шипящий  огонь  боли  оставил тело и охватил лишь левую ногу,
снова усилившись до крика без слов: "А-а-а!"
   Боль стала рвущей, потом перешла в давящую, потом в ноющую и, нако-
нец,  в  тупую.  А тупая боль -это уже хроническое состояние больного.
Аркадий Лукьянович знал, что с этой болью придется смириться и жить.
   А жить заново начинать надо было с крика.  С крика о помощи. Но что
кричать,  как кричать,  о чем кричать? Аркадий Лукьянович хотел вспом-
нить,  что он кричал и как звал на помощь в прошлый раз,  когда сломал
левую ногу. Ибо он уже ломал левую ногу в ситуации если не тождествен-
ной,  то подобной. По крайней мере обе эти ситуации вполне подчинялись
теории  пропорции простых чисел,  известной древним грекам и заимство-
ванной у них индусами.  Но индусы улучшили технику расчета. Они писали
не  на папирусах,  а на досках,  посыпанных цветным песком,  с которых
легко стиралось написанное,  освобождая место новой математической си-
туации.  Прошлое исчезало и запечатлялось в настоящем. А между прошлым
и настоящим царил индусский беспристрастный судья -нуль. Проходя через
нуль,  прошлое  отдавало  все ненужное,  загромождающее память.  Разве
вспомнить Аркадию Лукьяновичу,  что кричал студент физмата Аркаша  во-
семнадцать,  нет, даже девятнадцать лет назад, сломав ногу у щиколотки
и порвав связки.
   Общежитие было за городом,  и от электрички приходилось  еще  минут
сорок идти пешком.  Чтоб сократить путь, наиболее отчаянные прыгали из
электрички на ходу. Вернее, наиболее расчетливые, способные довериться
математическим  расчетам скорости,  паралеллограмму сил.  Подкладывали
промокашку между автоматическими дверьми и на  ходу  их  раскрывали  в
нужном месте, на закруглении, где электричка всегда замедляла ход.
   85 раз прыгал Аркаша благополучно. На 86-м групповом прыжке разбил-
ся.  Аркаша предполагал, что может разбиться, но на двухсотых или даже
трехсотых прыжках,  а значит, еще несколько месяцев можно было прыгать
спокойно. Где-то в расчете была допущена ошибка. К тому же в день неу-
дачного прыжка был туман, и поезд почему-то не замедлил ход. Из четыр-
надцати прыгавших шесть разбилось. Двое насмерть. Разбившихся в тумане
милиция искала с собаками, хоть, придя в сознание, все, кроме покойни-
ков, кричали. Однако ночь, туман, лесная местность, слабые силы.
   Здесь тоже ночь, дождь и яма-траншея не менее трехметровой глубины.
   Аркадий Лукьянович лежал неподвижно в холодной  глинистой  жиже  на
дне, а мощная стена глины уходила в небо, усиленная кучей грунта, про-
тыкавшего небо насквозь, как протыкают его шпили знаменитых готических
соборов.  Недаром  в  прошлом существовало понятие "готический роман".
Готический - значит страшный.  Куча грозила поглотить Аркадия Лукьяно-
вича,  как она более ста лет назад поглотила Эвариста Галуа, математи-
ка, стремившегося ее рассчитать, а значит, обезоружить и сделать безо-
пасной.
   Глина и вода,  лесная нордическая лихорадка создали во времена еги-
петского папируса Ахмеса племена белесых, белокожих варваров, лишенных
пигмента из-за болотистых испарений. Готика вознесла их болотистую ми-
фологию к небу.  В славе их деяний всегда была эта болотистая лихорад-
ка,  и  культурная  мощь  плодоносной европейской почвы всегда таила в
своих глубинах эту зыбкую топь языческого сознания,  а к  европейскому
духу  при  всем  его царственном аромате время от времени подмешивался
омерзительный запах гниющих болотистых испарений.
   Так, среди глины,  ночи, сырости ощутил телесно, а не умственно Ар-
кадий Лукьянович Сорокопут, интеллигент-европеец, свое давнее варварс-
кое болотистое происхождение, ощутил настолько телесно, что задрожал в
болотном ознобе. Он был уже порабощен кучей, свободным оставался толь-
ко голос. И Аркадий Лукьянович начал защищаться голосом.
   - Помогите!н крикнул он первое,  что могло прийти на ум.  Я здесь, я
упал в яму... Я упал в яму и сломал ногу!
   На этой  фразе  он  остановился,  и эту фразу он кричал час и сорок
семь минут подряд, ибо время оставалось с ним, не подвластное куче, на
светящемся  циферблате  противоударных ручных часов.  Время было живо,
тикало, ободряло, напоминало о силах цивилизации, а значит, можно было
надеяться.  Тем более не такое уж было сверху безмолвие,  как казалось
первые минуты после падения.  Жизнь,  хоть и слабая, редкая, продолжа-
лась.  Однажды Аркадий Лукьянович услышал шаги и голоса. Шло несколько
человек, мужчины и женщины. Голоса пели. Начинали женские: "Вижу в су-
мерках дня в платье белом тебя".  "Ты рядом,  ты рядом,  моя дорогая,
невпопад влезали мужские, портили мелодию,  ты рядом, ты рядом..." "Но
так далека,  как звезда",  исправляли,  облагораживали женские голоса,
подобно тому как женские бедра исправляют, направляют неумелые мужские
движения.
   И среди  боли,  среди  варварской  могильной глины вдруг прекрасным
мраморным античным надгробьем вспомнилась Аркадию Лукьяновичу Оля, его
первая, красивая, глупая, развратная, вечная для него женщина, как аб-
солютный индийский нуль -Нирвана,  перекликающийся с безрукой Венерой,
от которой ведется отсчет красоты и женственности.  "Без твоих голубых
ясных глаз я заснуть не могу",  пели удаляясь мужские и женские  голо-
са. Ночь и холодный дождь им были "по колено".
   Говорят, покойник первые три дня слышит. А может, и дольше? Слышит,
но не понимает.  А может, и понимает? Недаром Аркадий Лукьянович, про-
ходя по кладбищу, по инстинкту старался не говорить или говорить шепо-
том.
   Когда Оля отказала ему,  он три дня, ровно три дня, странная цифра,
лежал на койке покойником.  Ничего не ел,  только пил воду из графина.
Он слышал, нет, это уже потом он слышал, что Оля вышла замуж за Микулу
Селяниновича, рекордсмена по метанию молота, крестьянского сына.
   Сорокопуты тоже  по происхождению были из крестьян,  дальний предок
их был деревенский мукомол в Ардатовском  уезде  Симбирской  губернии.
Хоть в семье говорили, что по подлинному происхождению были они из ук-
раинских селян,  вывезенных с Волыни помещиком в свое  симбирское  по-
местье.  Потомки селян этих давно забыли свою украинскую мову, но, что
интересно,  сохранили в одежде какой-то украинский  элемент  -вышивка,
монисто, хоть против этого велась борьба и даже случались порки.
   Так рассказывал отец.
   Кстати, отец  при всем его волжском говоре любил носить вышитые ук-
раинские рубахи.  Итак,  Сорокопуты были крестьянско-селянского проис-
хождения. Но они шли в общество индивидуально, а не в классовом поряд-
ке, шли в общество через приобщение к грамоте, через внутреннее преоб-
разование, робко и благоговейно ступая под своды жизни разумной.
   Эти же врывались в общество революционно,  прямо с деревенской око-
лицы,  гордились своей квасной отрыжкой, расческами мосторга кудрявили
влажные чубы,  говорили "хватя", "будя" и несли свои чистых кровей ан-
кеты во все партийно-государственные инстанции.  В последнее время по-
бедный поток их несколько поиссяк.  Все хлебные места оказались заняты
ими же,  и приходилось вести уже не классовую, а внутривидовую борьбу.
Поэтому часть их метнулась в фашизированное недовольство.
   Но муж Оли, судя по всему, был типично советский зажиточный кресть-
янин,  заслуженный мастер спорта.  Он переплюнул заграницу по  метанию
молота  и  привозил  импорт,  а также бил Олю иногда,  но без замаха и
вполсилы, чтоб не убить.
   Так слышал Аркадий Лукьянович.  Однако затем он был извлечен из мо-
гилы своей умной,  миловидной женой, тоже математиком, по девичьей фа-
милии Далдаренко,  и слухи-воспоминания об Оле рассосались, ушли в не-
бытие.  А теперь они возродились опять, и, потеряв надежду, может, од-
ной Оле жаловался Аркадий Лукьянович,  твердя:  "Я упал в яму и сломал
ногу".
   Когда исчезла  песня о белом платье,  некоторое время было тихо,  и
Аркадий Лукьянович погибал,  но затем возник шум мотора и  шум  колес.
Кто были эти четырехколесные?  Они,  безусловно,  слышали крик Аркадия
Лукьяновича,  потому что один из них внятно произнес: "Пьяный кричит!"
И уехали.  Что делать? Кого просить? Оставалось стать идолопоклонником
и молиться куче, молить глину, чтоб отпустила живым.
   Нет, каково бы ни было безжалостное недовольство деревенской околи-
цы, а Советская власть еще прочна.
   - Кто здесь?н  послышался  зычный  голос Советской власти,  и возник
проблеск надежды, соскользнул, проколов тьму, луч карманного фонарика.
   - Я упал в яму и сломал ногу,  собрав остаток сил,  крикнул  Аркадий
Лукьянович.
   Ответ, видимо, не удовлетворил.
   - Кто здесь?н повторила вопрос власть.
   - Сорокопут Аркадий Лукьянович. Кандидат физико-математических наук.
   - Один?
   - Один.
   - Ну, по одному и вылазь...
   И крепкий просмоленный кусок каната опустился в яму. Ситуация соот-
ветствовала -опять спасала милиция.
   Аркадий Лукьянович ухватился обеими руками,  ноги же  не  помогали,
висели грузом.  Он слышал,  как милиция дышит тяжело, волоча канат, но
на полдороге,  еще упираясь лицом в склизкий грунт,  но  уже  чувствуя
вольный воздух поверхности, Аркадий Лукьянович опомнился и захрипел.
   - Товарищ... товарищ... вернуться надо...
   - Что?.. Куда...
   - Портфель забыл...
   - Хрен с ним...
   - Документы...
   - Ах ты...
   Канат пополз назад.  Аркадий Лукьянович старался посадить свое ава-
рийное тело на одну правую ногу,  но  зацепил  грунт  и  левой.  Опять
вспыхнул фейерверк,  правда,  быстро погасший.  Аркадий Лукьянович уже
привык к боли.
   От грязи и воды портфель стал вдвое тяжелей,  как, впрочем, и паль-
то,  и шапка, и ботинки. Одну перчатку он потерял и в сердцах выбросил
вторую. А выбросив, пожалел. Канат обжигал. Обжигал теперь обе ладони,
да еще мешал висевший на запястье портфель-камень.
   Стучат, грохочут лебедки, работают сердца-моторы на красном, липком
горючем своем.  Все увеличивается объем крови при  каждом  сокращении.
Увеличивается число сокращений в минуту, и сердечная мышца не успевает
уже перекачать всего горючего, не успевает отдохнуть в те короткие до-
ли секунды между двумя ударами.  Пульс за двести восемьдесят в минуту.
Задыхается от жажды,  не может напиться кровью аорта. Еще, еще... Всё.
Запасы  исчерпаны.  Сердечная  мышца  стала вялой и дряблой.  Вялыми и
дряблыми стали мышцы рук. Руки сами отлипают от каната. Сейчас назад в
канаву,  в пасть глиняного идола, в раскаленную докрасна боль, сломан-
ной ногой с размаху о грунт.
   Однако уже бруствер,  и цепкие пальцы милиции  вцепились  в  ворот,
арестовали, не дали ускользнуть.
   Жизнь -это  дыхание.  И с дыханием она возвращается.  Когда человек
перестает задыхаться и начинает дышать. Разумеется, люди тренированные
возвращаются к жизни гораздо ранее. Не прошло и минуты взаимного тяже-
лого дыхания, как милиционер осветил карманным фонариком лежащего меш-
ком на бруствере Аркадия Лукьяновича и сказал:
   - Документики, пожалуйста.
   Аркадий Лукьянович,  преодолевая  тяжесть собственных рук,  полез в
карман и протянул удостоверение. Милиционер взял и, осветив фонариком,
прочел.
   - Значит, доцент,   сказал  он  потеплевшим голосом,  московский до-
цент... Как же это вы?
   - С автобуса... Высадили в темноту...
   И пока милиционер помогал ему подняться, и позднее, когда он стоял,
опираясь  на  заботливо  подставленное  плечо,  Аркадий Лукьянович все
рассказывал свою историю.
   - Да, не повезло,  сказал милиционер, выслушав,  хотя, с другой сто-
роны, очень повезло вам, но не нам. Я в том смысле, что эти разгильдяи
из "Облстроймеханизации" уже более месяца, как разрыли, а трубы тепло-
централи все не укладывают, несмотря на неоднократные сигналы в разные
инстанции.  А если бы уложили трубы, то недели б две не засыпали. То у
них  смолы нет для задела концов,  то яйца мешают.  И если б вы на эти
трубы свалились, то, извиняюсь, хребет бы сломали. Идти можете? Был бы
у  меня мотоцикл с коляской,  я б вас в В.  в больницу доставил,  а на
этом велосипеде вдвоем не уместиться, тем более с больной ногой.
   И Аркадий Лукьянович увидел прислоненный к столбу велосипед.
   - Мне по штату мотоцикл положен,  поскольку участок большой и беспо-
койный,  да,  видите,  езжу на велосипеде. Начальник говорит мне: "То-
карь,  по штату положено четверо постовых, а я вынужден троих держать.
Требуют  возле сберкассы,  возле сельмага,  на центральной усадьбе и в
райбанке.  А штатное расписание не позволяет,  так что, Токарь, прихо-
дится выходить из положения". Токарь -это моя фамилия. Токарь Анатолий
Ефремович,  местный участковый.  Рабочая фамилия.  Да я и был рабочим,
только не токарь,  а слесарь.  Но потом по путевке комсомола в милицию
направили.  И у вас, я вижу, фамилия необычная. Точнее говоря, матема-
тическая по профессии.  Тяжелая фамилия.  Сорок пудов. Восемьсот сорок
килограмм, если арифметику не забыл!н Он засмеялся.
   - Нет, фамилия моя очень легкая,  ответил Аркадий  Лукьянович.  Этот
пустопорожний  разговор помогал вернуться сознанию к бытовой прочности
из шоковой крайности, в которой оно пребывало.  Фамилия моя птичья. Не
"д" на конце, а "т". Сорокопут -это птица такая.
   - Птица? Не слыхал.  Мы ведь здесь, можно сказать, в глухомани, хоть
недалеко от столицы. Подмосковная Сибирь. Особенно как весной река ра-
зольется,  телефонная связь портится и на другой берег перебраться це-
лая проблема.
   Токарь Анатолий Ефремович был парень совсем молодой и чем-то  напо-
минал Аркадию Лукьяновичу молодого дьякона,  безгрешным, круглым, даже
с румянцем лицом, что ли? Ибо безгрешными бывают люди либо святые, ли-
бо добрые, но глупые, не способные понять дурное, ими же содеянное, ни
натурой, ни умом.
   Аркадий Лукьянович, медленно опираясь на пятку, шел со своим спаси-
телем,  придерживающим  его правой рукой в то время,  как левой он вел
велосипед с зажженным фонарем,  освещающим  дорогу.  Портфель  Аркадия
Лукьяновича Токарь прикрепил к багажнику.
   Дождь перестал,  но ветер по-прежнему швырял в лицо клочья холодной
тьмы. Даже комариный зыбкий рой огоньков исчез с горизонта. Всеумерло,
и,  казалось, уже наступил тот, предрекаемый Библией, катастрофический
период, когда на обезлюженной земле человек рад встретить человека.
   Да, такое испытывал московский доцент математики Сорокопут  Аркадий
Лукьянович,  идя рядом с участковым милиционером из дремучей провинции
Токарем Анатолием Ефремовичем.
   Токарь говорил:
   - Образование у меня все-таки пока недостаточное,  учусь я еще заоч-
но,  а здесь проблемы приходится решать самые разные,  которые иногда,
извините,  ученому философу не под силу.  Я когда в комсомол  поступал
мальчишкой-пионером,  меня  спросили на комсомольском собрании:  какая
разница между городом и деревней?  Я ответил: никакой... Меня поправи-
ли:  будет никакой...  Вот именно -будет...  Это мне теперь ясно и как
участковому,  и как члену культкомиссии райкома комсомола.  По стране,
согласно нашей печати и радио,  ежегодно добавляются миллионы квадрат-
ных метров жилья,  миллионы семей справляют новоселье,  а мы здесь  не
можем добиться поставить на капитальный ремонт барак,  где молодые ре-
бята живут,  стрелочники со станции.  Барак этот еще с военных  времен
стоит,  ремонтировали его двадцать лет назад.  Да и как ремонтировали?
Полы на полметра ниже каменного фундамента, в комнатах круглый год сы-
рость,  одежда плесневеет, печи греют слабо, крыша течет. Объект опас-
ный. Мой предшественник за этот объект орден Красной Звезды заработал.
Это наш милицейский орден. Его обычно либо за тяжелое увечье дают, ли-
бо посмертно. В пьяную драку меж двух ножей попал. Трехлетняя девчушка
осталась. Дело горком разбирал. Воспитательную работу, говорят, запус-
тили.  А как ее вести в таких условиях,  если только водкой и греются?
Вот  проблемы.  С  грехом пополам в прошлом году добились -заменили на
кухне один квадратный метр штукатурки,  провели  освежительный  ремонт
квартиры. Попросту побелили. И сушилку побелили. Подновили одну печную
трубу и кровлю.  Но крыша как текла,  так и течет...  Поэтому в барак,
который поближе всего,  я вас не поведу, хоть и думал первоначально. А
до Михелево с поврежденной ногой вам не добраться. Пожалуй, к Подворо-
товым пойдем, к старикам. Самому Подворотову, согласно паспорту, девя-
носто семь лет. Заслуги имеет революционные. И словоохотливый. Любит о
революционном  прошлом  поговорить.  Да что говорит,  уже не полностью
контролирует.  Пробовали мы его два года назад к пионерам  на  встречу
снарядить,  так он такое там понес, что дети перепугались. Мне от рай-
кома комсомола внушение было...  Ведь культурная работа с подрастающим
поколением -дело тонкое, ответственное. Вот недавно в михелевской шко-
ле-восьмилетке был у нас вечер солидарности с борьбой народов  Латинс-
кой  Америки.  Так  у  одной девочки-восьмиклассницы лакированные туф-
ли-лодочки украли.  Поди разберись,  кто украл, одни свои были, актив.
Ну, решили со всех участников вечера по рублю удержать, чтоб стоимость
туфель вернуть.  Кто заплатил, а кто не хочет, ко мне идут жалуются. И
верно,  за  что рубль платить?  Или поехал парень молодой на станцию и
сорвал с клумбы цветок. Нарушил, конечно. Но директор учреждения выбе-
жал и паспорт отобрал.  Парень ко мне. И так каждый день с утра до ве-
чера.  Если не одно,  так другое.  Сегодня с вами. В кои веки заехал к
нам московский доцент математики.  Его б в математический кружок приг-
ласить перед ребятами выступить, а мы ему, пожалуйста, яму выкопали.
   Так за разговором подошли к какому-то  одноэтажному  низкому  дому,
выплывшему из тьмы, как погашенный бакен посреди реки.
   - Софья Трофимовна... Токарь это...
   Дверь открылась словно сама собой,  хоть слышен был щелчок замка, и
Аркадий Лукьянович опять очутился в яме.  Такое было ощущение от царя-
щей тьмы и земляного запаха.
   - Софья Трофимовна,  позвал Токарь,  я тут с приезжим. Доцентом мос-
ковским. На одну ночь.
   Молчание.
   - Я за ночлег заплачу,  добавил Аркадий Лукьянович.
   - Софья Трофимовна, вы хоть бы свет зажгли,  сказал Токарь.
   - Дед не велит ночью лампочку жечь,  сердится,   ответил  старушечий
голос из тьмы.
   Но чиркнула спичка, и зажглась свеча. В свече есть что-то заупокой-
ное,  таинственно-нездоровое, особенно для современного глаза, привык-
шего к электричеству, и ощущение ямы еще более усилилось. Пол был зем-
ляной,  но чисто прибраный, сухой. В углу русская печь, и на ней чугу-
нок, видать, очень старый. Стены голые, и только один портрет человека
в форме сержанта,  стриженого, похожего на уголовника. Возле печи сит-
цевая занавеска,  там,  очевидно,  спал дед. Войдя, Сорокопут и Токарь
остались стоять у порога.  Стояла и Софья Трофимовна у печи. Лохматая,
взгляд безумный.
   Постояла так и скрылась где-то, в каком-то закутке. Вдруг появилась
в белом платочке, улыбнулась, пригласила на лавку у прочного самодель-
ного стола. Аркадий Лукьянович сел, вытянув больную ногу.
   - Вы бедно живете? -спросил он Софью Трофимовну.
   - Нет,  ответила она,  деньги есть, да зачем они?
   - Это доцент московский,  сказал Токарь,  с ним несчастье случилось.
Ногу сломал. Я его у вас до утра оставлю.
   - У нас только две лежанки,  ответила старуха,  деда и моя.
   - Это ничего,  сказал Аркадий Лукьянович,  я люблю сидя спать.  Хотя
спать что-то мне пока не хочется.  Нога зудит. Вы мне только свечу ос-
тавьте, я за свечу отдельно заплачу.
   - Шапку давайте,  сказала старуха,  и пальто  снимите,  я  просушу.
Она взяла вещи и унесла их за печь.
   - Ну вот,   Токарь посмотрел на запястье,  третий час ночи.  Ну,  до
утра.
   Он распрощался и вышел. Исчезла старуха. Аркадий Лукьянович остался
один у горящей свечи.  Впрочем,  не один.  Больная часть тела, больной
орган,  внутренний ли, внешний ли, обретают некую независимость от хо-
зяина,  становятся предметом внешнего мира, особенно в тишине. Больной
орган живет своей самостоятельной жизнью,  вступает в спор, вступает в
диалог со своим бывшим обладателем,  иногда приобретая над ним большую
власть, а иногда договариваясь, примиряясь, напоминая о своей самосто-
ятельности  незначительным покалыванием или жжением.  Так и левая нога
Аркадия Лукьяновича,  оставшись с ним при свече наедине, вначале наки-
нулась, терзая, терроризируя, довела до испарины, но постепенно угомо-
нилась
   примирительно, терпимо и договорилась особенно не  тревожить,  если
Аркадий  Лукьянович будет соблюдать условия договора -держать ее в од-
ном положении,  вытянув.  Лавка стояла у печи,  он привалился спиной к
теплому оштукатуренному боку. Стало удобно. Аркадий Лукьянович уже ду-
мал вздремнуть, как вдруг обнаружил себя еще один собеседник из-за за-
навески.
   - Ты кто? -спросил хоть и стариковский, но достаточно ясный голос.
   - Приезжий,  ответил Аркадий Лукьянович.
   - А чем занимаешься?
   - Математикой.
   - Значит, книжки читаешь?
   - Читаю.
   - Понятно,  сказал  дед,  помню,  совсем мальцом работал я у помещи-
ка-земца, который себя вроде за революционера выдавал. Книжки читал. А
земчиха тоже.  Всё под зонтиком погуливает,  а ручки белые и с книжеч-
кой.  Подойдет и так посмотрит ласково. А ты в пылище, загорелый весь,
руки растрескались,  поясницу разогнуть нельзя.  "Ах,  погибель на те-
бе",  думаешь.  Так вот - земчиха эта грамоте кое-кого учить пыталась,
книжечки  давала.  За  свободу вроде,  за крестьянство.  А как полиция
обыск сделала,  то пошел слух,  что в действительности  земчиха  очень
много книг имела нехороших,  как полон дом воды напустить и как из со-
бак людей делать. Есть такие книжки, математик?
   - Пожалуй, есть,  ответил Аркадий Лукьянович.
   - Ну, так вот,  наставительно сказал дед,  господам зачем  революция
нужна была? Чтоб опять к себе крестьянство взять. Царь-то сначала сог-
ласился, а потом схитрил. Ладно, отдам вам опять крестьян на три года,
но без права суда.  Думает царь, раз крестьянин суду помещика неподчи-
нен,  значит, за три года всех их перережет. Господа ни в какую -право
суда над крестьянином им подавай.  Вот и началась меж ними и царем ка-
тавасия. А народу что царь, что господа. У народа своя дорога.
   Я к сознательной революционной деятельности впервой подростком при-
общился.  Работал я в имении князя Трубецкого. Там во время сбора ягод
рабочим одевали намордники,  как псам.  Намордник из редкой  парусины,
приделанный к деревянным палочкам.  Захочешь пить, подойдешь к приказ-
чику,  тот завязки развяжет,  попьешь, опять завяжет. Лютый был князь,
всех обижал.  Ну и начал с ним один крестьянин судиться.  Судился, су-
дился,  да проиграл. Что делать? Приходит ко мне товарищ Васька, гово-
рит:  "Так,  мол, и так. Крестьянин согласен полтинник дать, если сено
подпалишь, а попадешься, судить будут, скажи на суде, что тебе полтин-
ник князь дал,  чтоб страховку получить за сено". Все и произошло сог-
ласно указанию товарища Васьки. Он мне отцом стал революционным.
   "Бить тебя будут,  говорит,  молчи знай,  за что бьют. Все вытерпи,
ибо нет еще пока нашего закона. У господ в тюрьме вместо закона подлые
фантазии". И точно, смотритель в тюрьме курево отнял.
   "Будь мое право,  говорит,  отнял бы не только табак, но и хлеб".
   От свечи по голым стенам бесшумно передвигаются темные пятна, точно
призраки давно перегнившей жизни, точно осколки чего-то давно разбито-
го, бегут по стенам к ситцевой занавеске и там материализуются, склеи-
ваются в единое голосом глубокого старика.
   - Работал я  потом  в  каменоломнях,   продолжал оживлять бегущие по
стенам тени голос из-за занавески,  рабочий день  восемнадцать  часов.
Помню,  в то утро лениво начали работу.  То сон налегал, то мешали бу-
рить потные ломы.  Один с досады предложил закурить. Не успели сделать
папироску,  пришли  к нам из соседних припоров покурить и пополам горе
поделить.  Это,  товарищ,  был братский отдых и любовь.  Сначала у нас
речь шла о табаке, что много курим и правительству много угод и прибы-
лей даем.  Тут кричат: "Бросай ломы! Идем бить полицию! Наверху забас-
товка!" Пошли. Тут слышу голос. То наш же товарищ, сознательный. И ба-
рышня. Барышня говорила очень популярно. Тут увидели казацкого полков-
ника и казаков.  Быстро двигались рабочие и войско навстречу друг дру-
гу. Барабан забил тревогу, выстроились казаки с нагайками в руках.
   "Приготовьте палки!  -скомандовал товарищ Васька. Палок у большинс-
тва  не оказалось.  Набирайте камни!" Рабочие наклонились,  чтоб взять
камни,  но вместо камней смогли взять лишь горсти пыли. Нечем было за-
щищаться.  Кто-то  крикнул:  "Долой войско!" Толпа начала разбегаться.
Остальные кричат:  "Не утекайте!" Толпа уселась. Товарищ Васька запус-
тил  речь во всех святых серафимов.  Тут появились солдаты со штыками.
Толпа разошлась кто куда.
   Иду, смотрю, Лазарка плешивый с Чудинихой выходят из кабака, смеют-
ся, на нас глядя, и называют нас вшивой командой. А я уж сильный тогда
был.  Погнался.  Они от меня в ворота и заперли.  Я ударил в ворота  и
сказал: "Правы, что успели забежать". Но запомнил. Меня товарищ Васька
учил:  "Ты все запоминай, пригодится". Заботливый был. Это уж после, в
революцию,  придет:  "Поели мяса, товарищи?". "Поели, товарищ комбат".
Это уж после.  А тогда не так уж много времени  минуло,  аккуратно  на
разговение,  в Петров день, встречаю опять около кабака Лазарку плеши-
вого с Чудинихой.  Они уж все позабыли.  "Антошка, говорят, айда с на-
ми".  Ладно, зашли, выпили. Побыли недолго, и Лазарка, купив штоф вод-
ки,  захотел выпить на воздухе.  Пошли по дороге на завод, в березняк,
чтоб распить водку. Отошли версту или полторы, засели в кустах и нача-
ли попивать.  Тут Лазарка за что-то начал браниться с  Чудинихой.  Чем
дальше,  тем  больше.  Я их начал разборонять,  тогда Чудиниха на меня
опять:  вшивая команда. Я ударил сидевшую рядом со мной на земле Чуди-
ниху так,  что она опрокинулась,  потом сорвал с нее платок,  завернул
его кругом шеи,  затянул наглухо и,  оттащив Чудиниху,  концами платка
привязал ее у самой земли к березке. Лазарка все это видел, но боялся,
поскольку считал меня сильней себя и не смел противоречить.  Я ему го-
ворю:  "Садись к водке,  кончим ее всю и разойдемся,  а что видел -за-
будь.  Строго-настрого приказываю..." Мне потом говорили,  что Лазарка
все мучился и пьяный кричал,  что покончит с собой, ибо впервые видел,
как при нем убили человека. Меня арестовали, да я ни в чем не признал-
ся и был выпущен, а Лазарка себя черканул по горлу бритвой и умер.
   Так закончил Антошка, старик 97 лет, свои устные мемуары.
   Когда кровь  приливает  к органам слуха какого-нибудь человека,  по
всему миру начинается звон колоколов,  внушая тревогу и  страх.  Когда
удар в висок воздействует на зрительный нерв,  индивидуальная световая
вспышка равносильна атомной, и последнее, что видит насильно ослеплен-
ный человек,  это мощный поток солнечного света,  даже если это проис-
ходит ночью или в темном подземелье.
   Голос престарелого убийцы из-за ситцевой занавески воссоздал в ста-
родавнем рядовом, мелком, комарином убийстве как бы математическую мо-
дель системы народных убийств и народных убийц. Убийц, лишенных "чело-
веческого лица", не индивидуальных, не каиновых, не нероновых, не чин-
гиз-хановых.  Это были убийства родовые,  народовые, это были убийства
не как факт истории,  а как факт фольклора, однако фольклора, вступив-
шего в союз с идеологией, обюрократизированного мещанского фольклора с
его скучными зверствами, о которых не запоют слепцы на ярмарках.
   Так беседовал Аркадий Лукьянович со своей больной ногой, ибо старик
давно уже храпел за перегородкой,  бестелесный, бесформенный для Арка-
дия Лукьяновича, вообще не существующий помимо голоса, и Аркадию Лукь-
яновичу даже показалось,  что если отодвинуть ситцевую  занавеску,  то
там  обнаружится даже не пустота,  а неопределенность,  "икс",  "хуа".
Больная нога сделала эту простую задачу чрезвычайно тяжелой, требующей
жертв, боли, страдания, но соблазн рос, и Аркадий Лукьянович начал уже
соображать,  как подняться,  меньше тревожа ногу,  и на что опираться,
преодолевая  пространство  в два-три шага до занавески.  Но в этот мо-
мент, когда он уже намеревался приступить к решению задачи, из закутка
вылетела старуха. Бесшумно, по-совиному махая крыльями платка, облете-
ла голые стены, черным по серому, и уселась рядом.
   - Заснул Подворотов,  сказала  старуха,  поправляя  темный  крылатый
платок на плечах,  он ведь каждый день,  а то и по два раза в день Чу-
диниху душит.  Он после немало народу подушил. Но это уж ладно, это от
государства, а Чудиниху от себя. И мне чуть что -Чудиниха! -кричит.
   - Это ваш муж? -спросил Аркадий Лукьянович.
   - Какой там муж!  -обиделась,  поджав губы, старуха.  Это мужа моего
отец. Мужа молодым на фронте убило, а вот дед живет.
   - Это муж? -указал на портрет сержанта Аркадий Лукьянович.
   - Сын мой, Константин,  сказала старуха.
   - А он где?
   - Неизвестно,  ответила старуха,  его нет.
   И, поджав губы,  дала понять, что более о сыне Константине говорить
не надо.
   Помолчали.
   - Самогончику вам необходимо,  сказала старуха,  холодная глина хуже
холодной воды здоровье берет. Вам грудь и живот изнутри прогреть надо.
Вам для жены и детей себя беречь надо.
   - Детей нет,  сказал Аркадий Лукьянович.
   - Хорошо,  быстро откликнулась старуха,  хорошо, у кого их нет. Луч-
ше всего тем.
   - Не согласен, Софья Тихоновна.
   - Трофимовна,  поправила старуха.
   - Софья Трофимовна,  мы с женой хотели ребенка,  да Бог не дал,  как
говорят.
   - Значит, Бог вас любит, а вы и не понимаете.
   Она поставила графин, три старых граненых стакана и тарелку с ябло-
ками.
   - А третий для кого? -спросил Аркадий Лукьянович.
   - Для Кости,  сказала старуха,  может,  увижу его еще хоть  раз,   и
быстро  перевела разговор на другое,  начала рассказывать про яблоки.
Это с молодых деревьев. Видишь? -(Мелькнуло это "видишь". На "ты". По-
родненное,  доверчивое.) -Видишь,  ни одного червя. Со старых деревьев
хоть и слаже, да червивей. Русская антоновка, сорт славянка. До апреля
хранить можно. А апрельское яблоко на рынке в цене.
   Они чокнулись,  выпили,  закусили  и продолжили разговор о яблоках,
светский английский разговор, ибо в старой Англии в приличном обществе
не принято было говорить ни о политике,  ни о личных делах и бедах, ни
на другие темы, вызывающие споры и угнетающие. Но чем дольше они гово-
рили  об антоновке или анисовом яблоке из Поволжья и чем теплей стано-
вилось в желудке от самогона,  тем громче хотелось Аркадию Лукьяновичу
кричать,  точно опять в яме, а теплота святой воды и сочный вкус безг-
решного плода высоко над ним и воспринимаются им только в воображении.
   Ведь если и был на яблоке библейский грех,  то он давно уже взят на
себя людьми,  как и все грехи природы, животных, птиц, рыб и первобыт-
ных дикарей взяты на себя современным человеком с его оперными идеала-
ми и обобществленными личными вкусами.
   Вот почему  личная жизнь современного человека -это яма,  и высокое
житейское мужество -сидя в ней, не кричать, а шептать, не звать на по-
мощь общество, а молить о помощи Первородство свое, откуда начался ла-
биринт,  путь в яму. Ибо с помощью крика из ямы можно попасть только в
кучу.  Так говорила Аркадию Лукьяновичу его левая, очевидно, сломанная
нога. Она также хлебнула самогону и теперь говорила Аркадию Лукьянови-
чу вещи откровенные и неприятные, поскольку современный человек в сов-
ременной России как целиком,  так и по частям своим,  в  трезвом  виде
искренним  быть  не может.  Где он,  этот недостижимый рай английского
приличного общества,  где люди сходятся,  чтобы доставить  друг  другу
удовольствие и продлить жизнь?  Нет, в российском обществе люди мучают
друг друга злой искренностью,  опьяняют себя идеями ли, водкой ли, или
тем и другим. Столетия должны пройти, прежде чем люди в российском об-
ществе,  сойдясь, смогут безмятежно почивать, а то и уютно похрапывать
в мягких креслах и разойтись свежими и бодрыми, а не с охрипшими глот-
ками, тяжелыми головами, дрожащими руками и злобой в сердце.
   А если нет собеседников посторонних,  то с собственным телом возни-
кают разногласия. И повсюду адский напор бытовой повседневности, в ко-
торой рядом существуют мертвые и живые. Ибо российская история все еще
не  обрела кладбищенского покоя,  она все еще мучает живых своими обо-
ротнями, она все еще не достигла примиряющей красоты, не уложила тыся-
челетие  свое в вечный Мемориал.  Она все еще не беспристрастный судья
живым, а их сообщник или враг...
   Так продолжала говорить левая нога,  а между тем старуха Софья Тро-
фимовна  протягивала  Аркадию Лукьяновичу мятый конверт,  какой обычно
бывает у людей малограмотных,  пишущих письма медленно и  занашивающих
их. И, верно, Софья Трофимовна сказала:
   - Вы -(опять  "вы".  Как  краток  миг родства и доверия!) -вы мне за
постой не платите, вы мне лучше письмо это грамотно перепишите.
   - Ваше письмо?
   - Нет, подружки моей,  Рыгаловой Елизаветы Семеновны. Мне писать не-
кому.  Я тоже не шибко грамотная, но все же получше пишу, чем Елизаве-
та.  Я еще года два назад, когда глаза были здоровей, и газеты читала.
А теперь вот письмо по неделе переписываю. А то Валя, дочка ее, пишет,
чтоб так не присылала.  Разобрать ничего нельзя,  и  муж  смеется.  Вы
сперва почитайте.
   Аркадий Лукьянович взял письмо и при свете свечи прочел:
   "Здравствуйте маи радные
   ваши писма получил большая вам спасиба валя ты спрашиваеши чева мне
прислат мне пришли килаграма четыре муки. Здес нет муки и болшы ничева
ненада А то скоро будут празник мучки нет.
   валя я  писала получила разерпин.  Я ева нимагу принимат уминя очин
балит сердце пасли ева. Нихажу ослабла
   Валя был Серге.  Он ничева нигаварил чта получил бадерал и  ли  нет
низнаю  насчёт  драв  у миня драв ест хватит давесны валя мне нада ват
такеи таблетки пириданин гипитазод ват мне нада такеи таблетки  доста-
ниш та вишли паскареи и дражец. Паличку унас умир Сергеи Лексев бариса
брат едва дня полежал и умир. Мне стала палучи всо досвидания
   ваша бабушка и мама
   валя пачему ты непишыш Ледке".
   Это был язык племенной, а не национальный, близкий по духу к "Слову
о полку Игореве".  Язык небольшого,  но реального славянского племени,
утопленного в разросшейся рыхлой символической "русской нации" со сво-
им "будя" и "хватя" как явлением промежуточным к серой обобществленной
речи.  И латинские имена лекарств,  как послы иноземной  державы,  как
иноземные  гости,  присутствовали  в  этой племенной грамоте Рыгаловой
Елизаветы Семеновны из деревни Михелево.  Это был язык мыслителя, хоть
мыслил здесь не разум, а инстинкт, наподобие птичьего или звериного. И
потому антиподом ему являлась народная реалистическая речь современной
деревни, обработанная и обюрократизированная городом.
   Продолжением же  племенного  языка является язык культуры,  который
ныне один только и может быть  подлинно  национальным,  сохранившим  в
своей  международной  широте музыку племенной речи,  которую уже давно
утратила кичливая пугачевщина и стенькоразинщина.  Однако,  чтоб пере-
вести племенной язык на язык культуры, нужен литературный талант пере-
водчика, которым Аркадий Лукьянович не обладал, и чем более он перепи-
сывал славянскую грамоту Елизаветы Семеновны, тем более она, как будто
бы сохраняя и проясняя смысл,  в то же время переставала быть  письмом
любящей одинокой бабушки и мамы,  а становилась писаниной темной дере-
венской жабы из тех,  что,  переехав в город,  сидят на лавках  и  зло
смотрят в спину прохожим. Слова, которые писал Аркадий Лукьянович, бы-
ли не народные и не культурные.  Это были слова, ушедшие из культуры в
народ  со своим евангелием-букварем,  в пределах которого составлялись
агитлистовки и революционные лозунги.  Это было слово-мутант, изменив-
шее  свою  клеточную структуру и ставшее изнутри злокачественным,  при
сохранении прежнего облика.
   Прежде святые или просто безобидные слова,  такие, как любовь, сво-
бода, братство, демократия, либерализм, мир и т. д.,  они травили умы,
выедали сердца и души, размножались делением во всё новые, по внешнему
виду здоровые и нужные, но больные изнутри слова. Больные слова рожда-
ли больные идеи,  которые умирали не сами по себе, а вместе с жертвами
своими,  как всякая злокачественная опухоль.  Мертвые идеи ложились на
кости,  кости на идеи.  Так росла куча,  революционный "икс", в недрах
которого  происходили вулканические процессы самовозгорания от взаимо-
действия идей и костей. А первоисточником всего вулканического процес-
са разрушения было слово, порвавшее с культурой.
   Перегорев в глубинах вулканической кучи, оно извергалось и затопля-
ло мир. Теперь это были либо слова-посредственности, либо слова-безум-
цы.  В облике добра, справедливости, права, правды слово говорило пош-
лости либо митингово хрипело, проповедуя смерть пошловатым ли удушени-
ем в березнячке, монументальным ли государственным истреблением. Жерт-
ва же,  у которой отнято слово, лишена всякой защиты, кроме протестую-
щего сердца.
   При любой  смерти одинаково сильно стучит сердце в бессильном своем
желании противостоять разрушению.  Даже будучи вырванной из тела, сер-
дечная  мышца,  в  отличие  от мышцы скелетной,  продолжает сокращать-
ся-протестовать. Так, очевидно, вело себя сердце женщины, вырванное из
груди "иксом" во время Французской революции.  Так вело оно себя в зу-
бах отравленного больным словом революционного каннибала.  Так оживает
оно  во  время  медицинского опыта в физиологическом растворе,  полное
несбыточных надежд, ища по соседству с собой легочную артерию и аорту,
родную среду,  грудь родного человека,  но находя лишь страшное стекло
пробирки,  стеклянной своей ямы. И тогда оно начинает из последних сил
стучать,  задыхаясь,  скользя культяпками вен по стеклу, как по мокрой
глине.  Стучать,  стучать,  стучать и,  чувствуя внезапное облегчение,
став легким, невесомым, взлетает из стеклянной ямы-пробирки в воздух.
   Простуженный нос Аркадия Лукьяновича внезапно освободился от слизи,
облегчил дыхание и вызвал ощущение полета в воздухе.  Аркадий Лукьяно-
вич  проснулся.  Рядом с оплывающей свечой лежало переписанное письмо.
Ворчали в мыльном рассветном тумане разбуженные стуком старики  Подво-
ротовы. Это участковый Токарь стучал в окно.
   "Какой дикий  сон,  подумал Аркадий Лукьянович,  сердце в медицинс-
кой пробирке... Сколько же я спал?"
   Спал он не более пятиндесяти минут.
   - Как выспались?  -спросил Токарь,  профессионально угадав мысли, и,
не дожидаясь ответа,  видно,  прочитав его на осунувшемся лице Аркадия
Лукьяновича,  добавил:  -Конечно, с покалеченной ногой спать затрудни-
тельно. Я вам костылек принес. Не очень-то новый, стоптанный костылек,
но все-таки.  Вы как решили,  в местную больницу добираться,  в Нижние
Котлецы, или в Москву?
   - Постараюсь в Москву.
   - Тогда собирайтесь.  С  утра  можно  на  шоссе такси найти прямо до
Москвы. Правда, до шоссе километра два, дойдете?
   - Постараюсь,  сказал Аркадий Лукьянович, вдохновленный и обрадован-
ный  такой перспективой добраться быстро и комфортабельно в свою обес-
печенную жизнь из нынешнего бедственного положения.
   - С хозяйкой расплатились? -спросил Токарь.
   - Нет, я денег не возьму,  сказала Софья Трофимовна, придерживая ру-
ку Аркадия Лукьяновича, полезшего в бумажник.
   - Ну хоть  подарок,   сказал  Аркадий Лукьянович и вынул из портфеля
сохранившиеся невредимыми три плитки шоколада "Дорожный" и два  апель-
сина.
   - Это другое  дело,   сказала Софья Трофимовна,  это к чаю.  Она за-
вернула шоколад и апельсины в какую-то тряпицу.  А то дед  сразу  сож-
рет,   сказала  она,  понизив голос,  он любит сладкое.  Сахар ложками
ест.
   На улице подсохло и даже несколько подморозило.  Сухой воздух плес-
нул в лицо,  словно умыл его.  Но идти было тяжело.  Костыль надо было
освоить. Он выскакивал из-под руки, и Аркадий Лукьянович несколько раз
оступался на больную ногу, от чего знакомый уже фейерверк остро ударял
в затылок.
   Токарь придерживал Аркадия Лукьяновича под руку,  в другой  руке  у
него был какой-то мешок.
   - Нет,  сказал Токарь,  так мы к полудню к шоссе доберемся. А у меня
дел на сегодня выше головы.  Вот ребятишки  кости  старые  обнаружили,
скелет человеческий. Наводнением склон размыло. Любой скелет полагает-
ся на судебную экспертизу. Собрал я кости в мешок, а следователь руга-
ется. Это верно, костяные остатки трупа следует по инструкции упаковы-
вать,  иначе экспертиза не примет.  Да где я возьму в местных условиях
коробку с прокладками из ваты? Кости, конечно, старые, хрупкие, но что
поделаешь...
   Так за беседой миновали Сорокопут и Токарь переезд,  бараки,  тран-
шею,  очевидно,  начало той самой, в которую свалился Аркадий Лукьяно-
вич, и сохнущую на веревках целую роту мужских кальсон. Пахло мазутом.
Это была уже местность фабрично-железнодорожная.
   - Далеко Михелево?  -спросил Аркадий Лукьянович, который изрядно ус-
тал, передвигаясь на одной ноге.
   - А мы к Михелево не идем,  ответил Токарь,  мы к шоссе. Устали, да?
   - Устал,  сознался Аркадий Лукьянович,  отдохнуть бы малость.
   Помимо усталости, всю дорогу Аркадия Лукьяновича мучил мешок, отни-
мая последние силы. Старался не смотреть, да нет-нет и глянет.
   "Чудинихи кости,  влезло в голову,  которую Подворотов платком уду-
шил.  За занавеску не поглядел,  так хоть бы в мешок..." -нет-нет,  да
глянет.
   И не выдержал, попросил:
   - Анатолий Ефремович, можно мне в мешок заглянуть?
   - Зачем? -удивился Токарь.  Разве скелет никогда не видели?
   - Любопытно.
   - Ладно, видно, научное любопытство у вас.  И приоткрыл мешок.
   Это была  отполированая временем широкая крестьянская кость,  видны
были остатки грудной клетки,  в которой некогда куковало давно  исчез-
нувшее сердце.  Скелет же 97-летнего убийцы был по-прежнему упрятан во
все еще жадную к жизни, потребляющую сладости, сахар глиняную плоть.
   Холодная испарина оросила лоб и шею Аркадия Лукьяновича,  его глаза
закатились, живот подобрало.
   - Да вам  совсем  худо,   услышал  Аркадий Лукьянович очень далекий,
слабый голос,  который,  однако, постепенно начал приближаться и взор-
вался паровозным звуком, оглушив: -О-о-о-о!
   - О-о-о,  сознался Аркадий Лукьянович,  о-о-о!
   - Так, может, в Котлецы? Там больница неплохая.
   - Нет, в Москву...
   - Вот что,  сказал,  подумав, Токарь.  Я вас пока в котельню посажу,
а сам на шоссе. Котельня недалеко, согреетесь.
   - Согласен,  ответил Аркадий Лукьянович.
   "Еще как,  еще как согласен",  ответил бы он,  если б знал заранее,
что встретит в котельной человека своих кровей,  циника, скептика. Вот
чего ему не хватало в продолжение этих страшных суток его "хождения  в
народ".  Вольтеровской  веселости перед мертвой ямой,  полной страшных
вопросов бытия.  Перед ямой-убийцей,  к которой ведут протоптанные  по
бездорожью индивидуальной судьбы тропиночки,  тропочки мелких неприят-
ностей.
   - Офштейн Наум Борисович,  морской инженер.  Ныне истопник.  Точнее,
ныне инженер-кочегар.
   А в  глазах  не ясный свет солнца -мудрый свет луны.  Вместо золота
-не медь,  серебро.  Отнят день,  осталась ночь, брошенная убийцами за
ненадобностью  из-за  официального  статуса своего.  Осталась катаком-
ба-котельня, чисто прибранная, с гудящей топкой и полками книг.
   - Морской инженер?
   - Да, со стажем и научной степенью кандидата. К доктору не добрался.
Вот-вот, но не добрался.
   - Наверно, были неприятности?
   - Умеренные. В том смысле, что я был к ним готов. Настоящие неприят-
ности всегда неожиданные,  неприятности,  в приход которых не  веришь.
Моя фамилия Офштейн,  по-русски переводится -встать! Я всегда чувство-
вал,  что рано или поздно мне скажут: Офштейн -встать! Вот я и встал и
вышел...
   - А как теперь?
   - Я жизнью  нынешней доволен.  Никогда раньше у меня не было столько
свободного времени,  никогда раньше я так много не  читал,  и  никогда
раньше  меня  так  не ценило начальство.  Я ведь в районе единственный
непьющий истопник.  И с коллегами моими,  истопниками,  у меня замеча-
тельные отношения,  что нельзя было сказать о моем прошлом коллективе,
включая обоих замов Ивана  Ивановича  -Рахлина  и  Рохлина.  В  общем,
очень, очень...
   В котельной было тепло,  уютно и как-то безопасно.  И Аркадию Лукь-
яновичу подумалось, что университетские, академические и прочие учреж-
дения нынешней интеллигенции представлялись ему теперь по воспоминани-
ям более хрупкими, неустойчивыми, готовыми в любой момент обрушиться и
придавить находящихся там обитателей.
   - Значит, вы считаете, что для интеллигенции настало время уходить в
пастухи? Образно говоря, пасти стада фараона?
   - Ну, так крайне я не думаю.  Однако творчество -дух,  а не  статус.
Встречный поток не исключен.  Академик-пастух и пастух-академик.  Так,
впрочем,  было в библейские времена. Академики-книжники сверху, пасту-
хи-пророки снизу.
   - Ну, библейские  времена невозвратимы,  сказал Аркадий Лукьянович,
кроме того,  тогда интеллигенцию еще не приручили.  Не только Пифагор,
но даже Лейбниц или Ньютон еще существовали в диком, независимом виде.
Наука и культура жили все-таки еще в природных условиях. Их еще не по-
садили  на  цепь и не заставили бегать по государственному двору,  они
еще не брали пищу из рук. Конечно, главная мозговая кость манила всег-
да,  но тогда ее бросала сама наука или культура.  Вспомним спор между
Лейбницем и Ньютоном о приоритете в исчислении бесконечно малых  вели-
чин.  Тщеславный спор о том, кто первым ощутил дыхание Абсолюта, дыха-
ние нуля,  оставаясь при этом живым.  Возможно ли ныне подобное чистое
тщеславие, не заглушено ли оно спором за государственные почести? Цель
была еще велика,  методы мелки,  вплоть до обвинений в адрес Лейбница,
будто,  переписываясь с Ньютоном,  он узнал о его открытиях из частных
писем и присвоил эти открытия себе.  Впрочем,  метод,  даже творческий
метод, всегда бывает мелок по сравнению с целью. Цель всегда связана с
философией,  с Божеством,  с идеализмом,  с культурным целым, метод же
-это технология, это материальное.
   - Материальное,  эхом отозвался Офштейн,  цель науки государственным
потребностям всегда вредна, методы необходимы. Вот такое противоречие.
Так оставим же академикам методы,  а цели возьмем с собой как ненужный
официальности хлам.  Сколько они еще протянут на отсеченных  от  целей
методах?  Ну,  пятьдесят, ну, сто пятьдесят лет. Уже теперь методы все
более и более теряют силы.  Они существуют,  они приносят  пока  успех
только из-за грандиозных целей,  которыми были рождены.  Это, извините
меня, басня старика Крылова. Жрут методы-желуди и рылом подрывают кор-
ни дуба, на котором эти желуди растут... Ха-ха-ха... Ха-ха-ха...
   Так они беседовали за закрытыми дверьми, за прочным крюком, который
предусмотрительно набросил Офштейн, когда Токарь, оставив Сорокопута в
теплой котельной, ушел на холодный ветер, к шоссе, ловить для больного
такси.
   Библейский человек после катастрофы, после безлюдья рад любому пер-
вому  встречному  человеку.  Но второго человека он уже должен искать.
Третий же - безразлично, кто будет, если найден второй.
   Впрочем, до третьего они еще  поговорили  в  свое  удовольствие,  и
больная левая нога,  как бы заключив с бывшим своим хозяином мир, дип-
ломатично их разговору не препятствовала.
   - Вот в одной из тех книжек,  сказал Офштейн, указав на полку с кни-
гами,  в одной из этих книжек,  которые я начал читать,  став истопни-
ком, сказано о прямой линии материальной жизни между обезьяной и лопу-
хом... И один из наивных идеалистов ХХ нашего российского века обруши-
вается на этих детей Тургенева с такой силой благородного рыцарства  и
расходует себя дочиста в борьбе с ветряными мельницами настолько, что,
когда перед ним и ему подобными встали простые проблемы текущей  рево-
люционной практики, они внуками Тургенева оказались полностью затопта-
ны,  обнаружив свое бессилие. Так произошло, потому что внуки эти ясно
отделили цель от методов,  самого Тургенева оставив тоже на другом бе-
регу, среди пугающих птиц и наивных идеалистов ветряных мельниц. Более
того,  внуки выиграли также и теоретический спор, умело завлекая наив-
ного идеалиста на поле,  выгодное себе, между обезьяной и лопухом. А в
этом промежутке прав не только Дарвин,  но и Фейербах, заявляющий, что
его сердце отвергает религиозное утешение.  Действительно,  какое  тут
утешение,  если начало жизни ха-ха -обезьяна, а конец жизни ха-ха -ло-
пух? К тому же идеалист всегда впечатлителен, поскольку идеал неосяза-
ем. А впечатлительность при чрезмерном напряжении переходит в истерич-
ность.  Поэтому некоторая грубость суждений идеалисту не вредна, дейс-
твуя успокоительно, проясняя взор. И к Дарвину надо бы было по крайней
мере отнестись повнимательней. Подумать, отчего же это человек религи-
озный и от религии не отрекшийся верит одновременно в обезьяну? Может,
между моментом создания глиняной основы,  придания этой основе формы и
одухотворения глины прошли как раз те самые многие миллионы лет эволю-
ции? Вот такие вопросы, будоражащие нервы. И вот как идеалисты запута-
лись в своих нравах-идеалах, как в сетях. А моего деда, аптекаря, пос-
лушать не захотели.  Мой дед вовремя сказал своему сыну, Борису, моему
отцу: "Боря, скоро грянет буря",  и он оказался неплохим буревестником
революции.
   Последнее Офштейн сказал с жаргонным акцентом,  очень смешно и зас-
меялся.
   - Ха-ха-ха! -услышал  Аркадий  Лукьянович  и свой вольтеровский смех
международного агента-интеллигента,  плетущего в подпольной  котельной
заговор международной интеллигенции.
   - Когда я смеюсь над смешным,  утирал глаза Офштейн,  то, как сказал
Маркс, это значит, что я отношусь к нему серьезно.
   - Главная беда народников,  по-моему,  сказал Аркадий Лукьянович,  в
том,  что, идя в народ, они хотели не научиться крестьянскому, а разу-
читься всему некрестьянскому.  Впрочем,  думаю, если бывший приват-до-
цент видел вдруг несущую на коромысле вёдра бывшую выпускницу институ-
та благородных девиц,  он вполне мог сказать:  "Мадам, силь ву пле, эк
вас, мадам, скособочило".
   И опять смех заговорщиков.  Так смеются близкие друзья или влюблен-
ные.  Так смеялись он и Оля, когда вместе еще планировали общую жизнь,
общий заговор против остального мира.
   "Никаких воспоминаний  об  Оле",   восстала  левая нога,  возразила
болью, давно не напоминавшей. Аркадий Лукьянович поморщился.
   - Что, болит нога?  -спросил Офштейн.  Я вам сейчас дам  таблеточку,
успокоит.
   Он поднялся,  ладный  в  своей чистой спецовке,  подошел к аптечке,
взял таблеточку и налил воды в чистый стакан.
   В этот момент в дверь застучали.
   - Вот ваш милиционер идет.  Пора расставаться.  Если не  возражаете,
обменяемся телефонами.
   Однако это был не Токарь,  всерьез застрявший на пустынном холодном
шоссе, а коллега Офштейна, истопник.
   - Здравствуй, Нюма,  сказал он,  входя и неся на лице визитную  кар-
точку - алкоголик.
   - Здравствуй, Степан,  ответил Офштейн.
   - О,  воскликнул Степан,  здесь пьют!
   - Воду.
   - Какая вода! Это ты мне говоришь! Я же своих за километр вижу. Я же
их по лицу узнаю. А у этих непьющих такие лица ехидные. И так они нам,
пьющим, завидуют. Верно, товарищ?
   - У товарища лицо не пьяное, а больное,  сказал Офштейн.
   - Другое дело.  Раз больной,  никаких претензий.  Ну, а по профессии
кто будет товарищ не пьяный,  а больной?  -спросил Степан, по-прежнему
обращаясь к Офштейну, видно, стесняясь прямо заговорить с незнакомым и
явно не местным человеком.
   - По профессии я математик,  ответил Аркадий Лукьянович.
   - Тогда вообще все правильно,  сказал Степан,  что я,  математики не
помню,  что ли?  Корень петрушки двух чисел...  Да...  Плюс выдающееся
произведение первого числа на второе. Или тело Архимеда, погруженное в
жидкость... Проблема только, в какую... Вот нас после работы оставляют
слушать лекции о пользе безалкогольной жидкости.
   - Не беспокойся, Степан,  сказал Офштейн,  был "Союз за освобождение
рабочего  класса",  будет  "Союз  по  освобождению  рабочих от кваса".
Ха-ха!.. Хи-хи!.. Ты чего пришел?
   - Знаешь ведь, за сигаретами. Сегодня меня к следователю вызывают по
делу Коли Диденко.  Нервничать буду,  так хоть твоих приличных покурю,
из столицы.  А то местные горло дерут, да и нервы горло давят, так что
ни слова не скажу. А не скажу, кашлять буду, следователь подумает, за-
пираюсь. Это все Петьки Воронова дела, передовика-профсоюзника.
   - Бывшего,  сказал Офштейн,  Воронов тоже в бунт подался,
   в недовольство... Ты на кого котельную-то оставил?
   - На практиканта из ремеслухи...
   Степан снял трубку настенного телефона.
   - Алле... Сашок? Как делы? Приходил? Ты сказал, что меня нет?л10
   - Тута ты,  с шумом распахнув дверь,  сказал  одутловатый  детина  с
темной  повязкой  на левом глазу,  чего ты бегаешь от меня,  Мирончук?
Совесть рабочая у тебя есть?
   - Поздоровался бы,  Воронов,  сказал Степан,  вот кочегара  Офштейна
еще сегодня не видел. И вот товарищ из Москвы.
   - Ах, из Москвы...  Ну что там?  На Мавзолее высоко стоят, от народа
далеко.  А в Польше,  например,  я по телевизору видел,  правительство
прямо руки протягивает, достает народ.
   - Мало ли  что!  -возразил  Степан.   В Америке правительство вообще
среди народа ходит. Но это не значит, что так правильно. Верно, Нюма?
   - Мое дело вопиющее,  товарищ москвич,  обратился к Аркадию Лукьяно-
вичу  Воронов.  Вот вы человек свежий,  не местный,  посудите сами.  Я
бригадир передовой бригады экскаваторщиков  треста  "Облстроймеханиза-
ция".  Фамилия моя Воронов Петр Васильевич. Работал я на строительстве
теплоцентрали.
   - Той самой канавы, куда вы, Аркадий Лукьянович, свалились,  вставил
Офштейн.
   - А вы  не всовывайтесь!  -повернул волчью голову в сторону Офштейна
Воронов и обнажил желтые клыки.  Здесь пока не  кнессет,  а  советская
котельня. Так вот, пришел я после смены мыться. Баня на территории за-
вода. Кочегар Диденко. Дал ему три рубля, чтоб он пустил горячую воду.
Помылся,  прихожу,  в  кармане брюк нет тридцати рублей.  Я к Диденко,
поскольку больше никого не было.  А он лом схватил и слева по  голове.
Глаз  левый выбил,  мог убить.  Не знал я,  что он уже три раза сидел.
Знал бы,  плюнул бы на тридцать рублей. Теперь у него восемь лет стро-
гого  режима,  а у меня вставной глаз.  Да и то пользоваться глазом не
могу,  все более распалялся Воронов,  нигде порядка нет. У меня правый
глаз голубой, а московский завод протезирования прислал мне левый глаз
черный. Такого при Сталине не было, чтоб над рабочим человеком издева-
лись.  Если  б  Сталина не отравили,  мы б уже имели бесплатный хлеб и
колбасу.
   - А я-то здесь при чем?  -сказал Степан.  Я,  что ли, эту бесплатную
сталинскую  колбасу  у тебя отнял или черный глаз прислал?  Чего ты за
мной бегаешь, меня в свои доносы вставляешь?
   - Как при чем?  Я дело на пересмотр подал.  Его расстрелять мало. Он
общественную опасность представляет.  Он тебе, Мирончук, ножом угрожал
в бараках у стрелочников?  Угрожал,  свидетели есть. Вот ты и подтвер-
дить должен.  А как же? У меня мать престарелая, мне ей помогать надо.
С чего? С пенсии?
   - Молись,  сказал Степан,  может, Бог поможет.
   - Бог,  насмешливо сказал Воронов,  он поможет,  Бог.  Мать моя ста-
рая,  она молится. Я говорю, тебе Бог копейку хоть даст, молись не мо-
лись.  Она отвечает: ты мой Бог. А на какие средства я буду Богом? Мне
обязаны платить как за производственную травму.
   - Избит на производстве,  сказал Офштейн.
   - А вы не вмешивайтесь!  -побагровев от злости и горя, крикнул Воро-
нов.  Дайте русским людям меж собой поговорить...
   Эти слова,  видно, оскорбили и привели Офштейна в растерянность. Во
всяком случае,  его прочный скептицизм исчез. Очевидно, брал верх инс-
тинкт безоружного рода его,  не боявшегося силы чужих мыслей, но бояв-
шегося силы чужих кулаков.
   - Ничего ты не сделаешь, Воронов,  сказал Степан.
   - Что?
   - Зачтокал... Ты,  Воронов, пойми, у тебя глаз один, тебе его беречь
надо.
   Так они ворковали на басах, пока не отворилась дверь и вошел участ-
ковый.
   Офштейн явно обрадовался, как радовались его предки, когда во время
погромной атмосферы соизволила являться власть. И действительно, Воро-
нов мигом присмирел, подобрел и сказал:
   - Я, товарищ  лейтенант,  пришел  с  Мирончуком поговорить по поводу
свидетельских показаний.
   - Ладно, это потом,  сказал Токарь,  такси вам  нашел,  товарищ  до-
цент. До самой Москвы.
   Токарь помог  Аркадию  Лукьяновичу подняться,  и догадливый Воронов
быстро подал костыль.
   - Товарищ доцент,  шепнул Воронов,  помогая вместе с Токарем преодо-
леть Аркадию Лукьяновичу ступеньки,  может,  там в Москве позвоните на
завод протезирования?  Отсюда звонить сложно. Скажите, если надо, я на
примерку глаза приеду... Напомните, глаз голубой, фамилия -Воронов.
   И уже на улице,  когда Воронов торопливо писал на бумажке,  Аркадий
Лукьянович вспомнил,  что попрощался с Офштейном лишь  кивком  головы,
который,  однако,  можно  было принять и за обычное движение,  которым
длинноволосый поправляет упавшие на лоб волосы.  А телефонами так и не
обменялся. Забыл. Забыл ли? Что-то повеяло, чем-то подуло, и вот Арка-
дий Лукьянович в компании профсоюзника-антисемита Воронова и  участко-
вого милиционера Токаря, власти нашей советской в миниатюре со всем ее
добром и злом.  А человек,  с которым еще недавно так радостно беседо-
вал,  с которым чувствовал такое родство,  общую духовную расу, общие,
приятные сердцу парадоксы,  этот человек брошен, отстранен торопливо и
мимоходом.  И  Офштейн это понял.  И Аркадий Лукьянович сам это понял.
"Так-то, Аркаша, правнук, внук, сын русских демократов. Вот цена наше-
го ума, наших духовных разговоров, нашей чести... Впрочем, какая честь
может быть у дворни?"
   У дворовой интеллигенции. Главное, чтоб на конюшне не выпороли, вот
о чем думаем днем и ночью. Как же тут не забыться хоть иногда в умном,
оппозиционном разговоре,  как в пьянстве от постылой своей жизни забы-
вается Степан?  Ах,  как мерзко,  как больно...  Вырвать бы все с кор-
нем...  У л9.5чисел, как у петрушки, есть корень... Ха-ха-ха... Степан
это верно подметил...  А что подумал обо мне Степан? Да и во что верит
Степан,  кроме водки?  Вот старый вопрос русского интеллигента. Только
заданный с позиций морально-политических. А с позиций религиозно-фило-
софских тот же вопрос выглядит по-иному:  есть ли у человека душа? Раз
она болит,  значит, пока еще все-таки не заменена рефлексами головного
мозга.  Значит,  еще можно исправить, вернуться. Куда? Куда может вер-
нуться базаровская лягушка?  А тем более лягушка Ивана Михайловича Се-
ченова,  знаменитого русского физиолога-демократа,  последователя  Бе-
линского и Чернышевского.
   Когда на  обнаженный  мозг лягушки накладывают кристаллы поваренной
соли (сыпать соль на раны), рефлексы замедляются, когда на лапку капа-
ют серной кислотой,  они усиливаются.  Так, через прогрессивное зверс-
тво,  было доказано Сеченовым отсутствие в человеке "Божественной  ду-
ши".
   "Но, если  я иду в компании материалистов Петра Воронова и Анатолия
Токаря,  что ж это так ноет?  Левая лапка?  От перелома ли,  от серной
кислоты ли? Болезнь развивается скачкообразно".
   - Потерпите,  сказал  Токарь,  глядя сочувственно на искаженное лицо
Аркадия Лукьяновича,  сейчас дойдем.  Такси,  вот оно.  Вплотную к ко-
тельной не доехать, застрянет.
   Наконец мягкое сиденье,  о котором мечтал уже давно,  которое унес-
лось из-под него на станции В.,  наконец комфорт и вежливый коротконо-
сый таксист за рулем.
   - Ну как? -спросил Токарь.
   - Сразу лучше,  улыбнулся Аркадий Лукьянович.
   Много ли надо человеку?  Мягко,  удобно, тепло. Сейчас понесемся со
скоростью сто километров в час, и эпизод с Офштейном будет уменьшаться
и уменьшаться, несясь назад по одной из параллельных линий в бесконеч-
ность.  А в бесконечности он столкнется со второй параллельной линией,
пискнет,  как комар, и исчезнет. Ведь сам Офштейн исповедует скепсис и
цинизм,  как сладкую приправу, вот он и стал жертвой собственной фило-
софии, вольтерианства, своего серьезного смеха.
   Так успокаивал себя Аркадий Лукьянович,  так он привел в норму свои
сердце и дыхание, так ублажил он, устроил удобно свою покалеченную но-
гу.
   - Поехали? -услужливо спросил шофер.
   - Минутку,  сказал Токарь, наклоняя свое румяное лицо диакона-комсо-
мольца,  я просить вас хочу,  Аркадий Лукьянович.  Я, как уже говорил,
учусь заочно.  Не могли бы вы просмотреть мои контрольные работы? Мне,
конечно, неудобно затруднять...
   - Обязательно,  сказал Аркадий Лукьянович,  я  вам  очень  обязан...
Вы, можно сказать, мой спаситель...
   - Это мой долг, Аркадий Лукьянович...
   И два расплывшихся лица за стеклом, и такая же улыбка на лице у Ар-
кадия Лукьяновича.  Такая улыбка, мечта фоторепортера. Там, в газетной
глубинке, могут быть проблемы острые, трудности роста социалистической
страны, но на первой полосе только улыбка, эталон революционного опти-
мизма,  а также призрак благонадежности.  Улыбка,  которая объединяет,
которую можно снять с одного лица и надеть на другое.  Не важно, что у
Воронова желтые клыки, у Токаря три выбитых передних заменены стальны-
ми, а у Аркадия Лукьяновича зубы разъедены лимоном и коньячком. Небес-
ная улыбка коммунизма может рекламировать лучшие сорта зубной пасты. И
Аркадий Лукьянович ехал, растягивая благонадежно губы согласно реклам-
ным образцам,  пока однообразные дорожные впечатления не заставили его
начать читать учебное сочинение Анатолия Ефремовича  Токаря  на  тему:
"Коммунизм  -это молодость мира".  Тогда губы Аркадия Лукьяновича сами
по себе взбунтовались, изогнулись змеями и опять приняли форму вольте-
рианскую, как в подпольной котельной. Но этого никто не видел, тем бо-
лее Аркадий Лукьянович хихикал себе в носовой платок.  А шофер  внима-
тельно смотрел в ветровое стекло на смертельно опасное, мокрое шоссе.
   Заметив во  вступительном слове,  что "у нас нет такого пессимизма,
как у героев Ремарка", Анатолий Токарь перешел к анализу истории.
   "Человек при рабовладельческом строе был приравнен к слону.  У него
не было имени. Но вот вспышки разума все чаще и чаще мелькают во мраке
средневековья. Пока это мыслители, художники, поэты. Капитализм, засу-
чив рукава, вцепился в штурвал истории. И... революция! Да здравствует
человек труда!  Война прервала наш мирный труд, но враг жестоко попла-
тился за это. И снова труд.
   Взлетели в  воздух первые космонавты -это люди труда.  Оросили без-
водные пески Кара-Кума -это люди труда.  Схватили  за  руку  маньяков,
размахивающих атомными и водородными бомбами,  это люди труда!"
   Смешно... Но чем же,  кроме церемониальной внешней стороны, отлича-
ются труды наших диалектиков с академического Олимпа?  По крайней мере
в Токаре-милиционере есть гордость первобытного дикаря-охотника,  еже-
суточно отдающего свои физические силы, которые так же эксплуатируются
Центром  и  которыми Центр живет.  И потому его наскальный марксизм не
имеет прямого отношения к его труду, а является забавой и ритуалом при
свете  костра.  "Не  вникая",  милиционер Токарь находится в состоянии
умственного равновесия, а значит, способен и на доброе. Но что поддер-
живает платежную силу академика-олимпийца?
   В отличие  от улитки,  будучи существом высшего порядка,  он знает,
что тело его мягко и съедобно, а живет он лишь идеологическим панцирем
своим, с которым сросся, в котором ест и спит.
   Если милиционер  Токарь  чувствует  себя охотником,  то академики и
прочие творческие личности с Олимпа постоянно  чувствуют  себя  дичью.
Чувство это верно,  ибо особенно в тот период, когда улыбка коммунизма
пахла "Герцеговиной Флор", сталинским табачком, их после народной каши
ели особенно много в качестве деликатеса. Оттого затейливы их панцири,
разнообразна и умела их мимикрия,  естественна и убедительна их  марк-
систская диалектика.  Убедительна для тех,  кто сеет,  пашет,  строит,
блюдет. Для кого "вникать" профессионально вредно, и потому он считает
марксизм частью окружающей природы, в которой не сомневаются и которую
не замечают.
   Так мыслил Аркадий Лукьянович с сочинением  милиционера  Токаря  на
коленях.
   Вообще, подобно  многим в его среде,  Аркадию Лукьяновичу нравились
благородные мысли,  не требующие благородных поступков.  А чтоб выгля-
деть  справедливым,  особенно  нравилось ему благородное самоунижение,
также не требующее публичного изменения и отречения.  И потому в  этом
самоунижении  можно  было  говорить вещи лишь отчасти справедливые,  а
значит, односторонние.
   Конечно, интеллигенция вырождается и демонстрирует далеко не лучшие
качества. Но можно ли упрекать крепостного за то, что он перестал при-
надлежать себе и прикреплен к земле для  удовлетворения  экономических
нужд государства? Причем, если крепостной землепашец есть один из спо-
собов земледелия, пусть не самый прогрессивный, то крепостной интелли-
гент  попросту  вреден государству,  и пользоваться его трудом можно в
той же степени,  как и топить печи ассигнациями или  выжигать  вековые
леса ради самоварного угля.
   И сам  Аркадий  Лукьянович  и многие его коллеги в науке и культуре
были людьми,  любящими свое призвание, талантами, готовыми без остатка
посвятить себя поискам тайн бытия, впечатлениям жизни, ее неясным зву-
кам, ее святым слезам, ее усталому смеху. Но вместо этого они удовлет-
воряли  лишь  мелкие  нужды  государства по отысканию игольного ушка в
космосе,  чтоб протащить через него ядерного "верблюда",  напугав  тем
самым и себя,  и весь мир.  Труд этот,  помимо всего прочего, скучен и
утомителен. Потому все менее чуток к неизведанному становится интелли-
гент,  все менее его томят творческие желания и все более он впадает в
болезненную усталость,  все реже хочется быть наедине со своими мысля-
ми,  и  тянет либо в сон,  либо в коллектив с его мышиными усилиями по
созданию тех самых ядерных  "верблюдов"  в  космосе  и  идеологических
"слонов" на Земле.
   Так, усталый  от мыслей,  задремал Аркадий Лукьянович наедине с со-
бой, а коротконосый шофер смотрел только на шоссе.
   Пустынно было шоссе в этот ранний ненастный час, и крайне увеличив-
шийся  из-за  слякоти тормозной путь требовал незначительной скорости.
Однако коротконосый, видно, торопился и летел над землей. Все было ти-
хо и пустынно вокруг, кроме промелькнувшего у обочины пьяного.
   О пьяном  не  стоило  бы  уже и говорить,  как о надоевших пеньках,
по-заячьи скакавших через вырубленные участки пришоссейного леса.  Од-
нако этот лежал в холодной грязи, обхватив обеими руками нечесаную го-
лову,  точно кричал безмолвно:  "Боже мой!" А рядом лежала его  шапка,
как лежит она перед нищим.  "Боже мой!" -просьба это или просто вздох?
Да и услышит ли его Бог, подаст ли? И что он просит, этот Человек Рос-
сии,  этот "икс", часть "кучи", комок, валяющийся в ненастье в средне-
русском поле? Может, он просит вместо болезни, которую растравит, лежа
в грязи, вместо мучительного кашля и сильного исхудания простой, ясной
смерти?
   Туберкулез в народе называют чахоткой,  потому что  человек  чахнет
днями, ночами, месяцами. Может, он просит у Бога вместо этого мгновен-
ной смерти,  чему способствовали бы переутомление,  голод, непосильный
труд,  через  которые  прошел этот человек за тот исторически короткий
период развития страны, летопись которой скорей напоминает историю бо-
лезни?  А может, он просит солнечного света, который убивает не окреп-
шие еще бактерии?  Или хотя бы стакан горячей кипяченой  воды,  также,
согласно  медицине,  способный в начальной стадии простуды воздейство-
вать на туберкулезные палочки?
   Но не получить ему солнечного  света  с  обложенных  серым  налетом
больных  небес.  И некому подать стакан кипятка.  Пустынная местность.
Все разумное укрылось под крышами и за стенами.
   Однако вот впереди показался самосвал. Виляет самосвал, заносит его
кузов то влево,  то вправо, а такси с коротконосым шофером не сбавляет
хода. Неужели ошибся Бог или секретарствующий ангел, неужели перепутал
он мольбу о смерти?
   Аркадий Лукьянович умирать не хочет,  несмотря на болезнь и на сло-
манную ногу. В его костях еще достаточно органических веществ, еще да-
леко до старческой хрупкости скелета. Шины на мягких прокладках, а ес-
ли надо,  так и гипс, поправлят дело. Такие упругие ноги еще долго мо-
гут идти, еще впереди полным-полно всякого, еще не прожита судьба. Еще
будет Госпремия, университетская медаль, член-корреспондентство. Нику-
да от него не делась и его миловидная умная жена, которая в научно-об-
щественной карьере даже успешней мужа. Есть интересные друзья, дорогие
сердцу  книги,  радостные  праздничные застолья,  пряно пахнущие йодом
крымские волны.  Есть все,  чего лишен брошенный у обочины в пустынном
поле "икс",  естественно просящий смерти. Но у Бога и ангелов Его своя
справедливость.  Летит обтекаемое такси, детище горьковского автозаво-
да,  горьковский буревестник смерти, чтоб, врезавшись в кузов самосва-
ла,  стать "кучей", "хуа", бесформенной древнеегипетской гробницей для
Аркадия Лукьяновича.
   Сам же  Аркадий  Лукьянович  как личность в таком важнейшем событии
своей биографии,  как собственная смерть, не участвовал. Он был сейчас
далеко от места своей гибели,  спокойно и даже весело беседуя за само-
варом с престарелым отцом своим Лукьяном  Юрьевичем,  пенсионером-бух-
галтером. Здесь же сидела Клавдия, тоже пенсионер-бухгалтер, с которой
отец жил последние двенадцать лет,  после смерти матери Аркадия  Лукь-
яновича.  Нельзя сказать, что отношения между отцом и сыном были слиш-
ком хороши, но все-таки они не были прерваны, и Аркадий Лукьянович да-
же собирался поехать проведать отца на запад СССР,  и поехал бы,  если
бы не данная поездка в Центральную Россию.
   Они сидели за самоваром, и мягкий пасхальный апрель Украины, откуда
выходцами была обрусевшая семья Сорокопутов,  украинский апрель, в от-
личие от апреля среднерусского,  полон  был  запахов  цветущей  вишни.
Впрочем,  цветущая вишня не пахнет, но она так красива, что все весен-
нее и пахнущее как бы отдает ей свои ароматы,  как  свет  отдает  свой
блеск самому по себе блеклому бриллианту.  Аркадий Лукьянович,  отец и
Клавдия пили чай с цветочным медом и смеялись потому, что отец в кото-
рый раз рассказывал,  как, взбунтовавшись против политических взглядов
Юрия Николаевича, четырнадцатилетним якобинцем удрал из Брюсселя в Же-
неву,  где  было много русской революционной молодежи и жила его двою-
родная сестра.  Как они голодали в Женеве,  поскольку средства  произ-
водства находились в руках буржуазии.  И как питались хлебом с улитка-
ми, которые заменяли им мясо и которых они собирали с кустов и отмачи-
вали в уксусе.
   Было удобно  сидеть,  было вкусно пить чай с медом,  была сердечная
близость между отцом и сыном, и смерть казалась делом невообразимым, а
бессмертие делом вполне реальным.  То, что такси несется по скользкому
шоссе и остаются доли секунды до вечной жизни или вечной пустоты в за-
висимости от убеждений,  в той ситуации за самоваром казалось такой же
нелепостью,  как тут же,  за столом,  превратиться в соляной столб или
дать  общую  формулу  решения уравнений пятой степени,  хоть уже более
столетия известно, что это невозможно. Многие некомпетентные люди счи-
тают математику наукой сухого рассудка,  а между тем она полна чудес и
откровений,  особенно для тех,  кто доверил ей себя. И за доли секунды
до скрежета, до удара такси встало как вкопанное.
   Только высшие  силы могли так нажать на тормоза.  Унесся вперед ги-
бельный кузов самосвала,  растаял,  исчез.  Аркадий Лукьянович даже не
проснулся.
   "Я пошутил",  шепнул ему на ухо Ангел смерти, и Аркадий Лукьянович,
не совсем поняв, о чем речь, улыбнулся в ответ.
   Ангел смерти торопился,  ибо далеко отсюда умирал пенсионер, бывший
бухгалтер райпотребсоюза,  уроженец города Брюсселя Лукьян Юрьевич Со-
рокопут.
   Он лежал на старомодной никелированной кровати с шишечками, а рядом
сидела Клавдия, держа его невесомую руку. Пока он мог говорить, просил
все время,  а когда уж не мог,  то просил глазами не  отдавать  его  в
больницу,  куда еще вчера,  когда стало худо, хотели забрать. Однако к
вечеру стало совсем худо, и Клавдия, вопреки его просьбам, вызвала не-
отложную помощь, поскольку "скорая" уже приезжала и вряд ли приняла бы
опять вызов. В городе болело и умирало достаточно молодых, а здесь был
засидевшийся глубокий старик.
   С неотложкой  приехали  студентка-практикантка  Ягодкина  и пожилая
медсестра.
   - Зачем кислород тратить?  -сказала Ягодкина.  Он в  беспамятстве  и
сейчас умрет,  а кислород только увеличит страдание старика и нам при-
бавит работы.
   Но медсестра сказала:
   - Сердце еще живет. Пусть и человек поживет хотя бы двадцать минут.
   И вложила в белые губы живительную резину.
   Если б она знала,  как радостно встрепенулся  Лукьян  Юрьевич,  как
жаждал  он  прибавить  к  своей долгой жизни эти дарованные горздравом
двадцать минут.  Как наполнилась его душа живой радостью бытия и  слух
его,  который  заменял ему теперь все органы чувств,  через барабанную
перепонку, через слуховые косточки, через волокна, напоминающие струны
рояля, услышал первый для себя, далекий, неземной тон "до". Тот же са-
мый тон начал звучать внутри его, и он откликался на каждую струну, на
каждый звук определенной высоты. Так музыкальными аккордами душа начи-
нает разговор с Богом о своем скором взлете.
   Ну, а что же делать тем,  кто сторонник учения материалистического,
отвергающего  душу?  Ведь еще в 1863 году была напечатана в петербург-
ском журнале статья Сеченова "Рефлексы  головного  мозга",  в  которой
высмеивалась попытка,  как сказано,  "философов-идеалистов и церковни-
ков, самым серьезным образом обсуждавших вопрос о том, где в организме
находится вместилище души. Души как чего-то нематериального, не подчи-
няющегося законам природы".
   Вспомним, что все это профессор Сеченов  доказывал  на  базаровской
лягушке,  которая  является  чем-то средним между обезьяной и лопухом.
Лягушка так же прыгуча, как обезьяна, и так же зелена, как лопух, даже
напоминая его,  когда, подобрав лапки, сидит неподвижно. Гуманисты же,
естествоиспытатели,  так обожествили человека,  что страдания  братьев
меньших  во  имя человека казались им и кажутся их потомкам ныне делом
вполне нормальным. Впрочем, некоторые естествоиспытатели пошли и даль-
ше,  выводя новую усовершенствованную расу и ставя опыты на "унтермен-
шах".
   Учитывая все сказанное,  мы не можем, конечно, объявить себя после-
дователями  Базарова и Сеченова,  но и с наивными идеалистами нам тоже
не по пути.  Мы не можем признать в изуверах разного  калибра,  разных
верований и разного происхождения присутствие Божественной души только
потому, что они имеют человекообразный облик. Если опираться на тот же
промежуток бытия между обезьяной и лопухом, то можно сказать, что есть
немало человекообразных,  которых душа покидает еще при жизни,  и  они
существуют  условными  рефлексами.  Мертвые  уши  их не слышат игры на
Божьем рояле, и потому жизнь их физиологична, а смерть бесплодна. Пос-
ледний  их выход пуст,  как холодный ветер из погасшего очага.  Что же
касается души,  то она,  конечно, более всего связана с органами дыха-
ния. Недаром в русском языке слова "дыхание" и "душа" созвучны, а удар
в "солнечное сплетение",  под диафрагму, парализующий дыхание, называ-
ется в народе "под душу".
   По трахее,  по  дыхательному пути уходила душа из тела Лукьяна Юрь-
евича,  унося с собой из плещущих, как рыба на песке, легких последние
отстатки воздуха.
   А Ангел смерти сидел на жердочке рядом с канарейкой,  нахохлившись,
как попугай.  Едва душа покинула тело,  как Ангел опустил хохол  свой,
вспорхнул и зажал крылом твердые губы мертвеца, положив на них печать.
Они еще раз по инерции дернулись,  пытаясь произнести хотя бы еще одно
слово.  Но нет слова в конце, слово было в начале. Пропела заупокойную
канарейка,  разбудив усталую Клавдию,  над которой смилостивился  сон,
чтоб она не видела судорог близкого человека. А практикантка Ягодкина,
ворча и поглядывая на часы, начала собираться, ибо были и другие вызо-
вы.  Пожилая медсестра унесла с собой жадно выпитую до дна кислородную
подушку.
   Так окончился Лукьян Юрьевич, и его похоронили на пасхальном, расц-
ветшем живыми цветами кладбище, тогда как северное среднерусское клад-
бище цветет на Пасху цветами бумажными из-за холодов.
   Телеграмму о смерти отца Аркадий Лукьянович получил с опозданием на
полтора  месяца,  поскольку  умная  жена  его передала печальную весть
только когда он начал поправляться от двустороннего воспаления легких,
а с ноги уже был снят гипс.
   Аркадий Лукьянович  прочел  старую  телеграмму  и положил ее поверх
одеяла.  Ему казалось,  что телеграмма с каждой минутой становится все
тяжелей,  давит на грудь,  будто могильный камень. Мучительно хотелось
плакать,  но слез не было,  и это напоминало сильную жажду.  Казалось,
что  даже  его  глазные яблоки высохли от отсутствия слезной жидкости,
потрескались, как земля в засуху.
   "Глаз -вот что нас соблазняет,  думал Аркадий Лукьянович  в  отчая-
нии,  глазное яблоко,  как яблоко в Эдеме. Глаз -источник нашего мате-
риального миража,  и нам хочется все увиденное вокруг попробовать, съ-
есть,  включая и собственное глазное яблоко, о чем нашептывает каприз-
ной женственной натуре нашей хитрый змий -гамлетизированный разум наш.
Ибо гамлетизм как пиршество разума,  как стремление любой ценой доста-
вить удовольствие разуму своему есть современная  форма  эпикурейства.
Впрочем,  и эпикурейство не исчезло,  но в сочетании с гамлетизмом оно
стало еще более безнравственным, ища оправдание крайнему эгоизму свое-
му не в теле уже, а в духе".
   Перед Аркадием Лукьяновичем на тумбочке лежала стопка свежих газет,
в которых был опубликован список свежеиспеченных  лауреатов  Государс-
твенной премии.  И среди них Сорокопут Аркадий Лукьянович. Конечно же,
в составе коллектива.  Какая же нынче может быть индивидуальная наука,
в  век  господства  технологии над замыслом?  А замысел невозможен без
чувства цели.  Аркадий Лукьянович знал,  что отец его обладал во много
раз бо'льшими математическими способностями,  чем он, однако неблагоп-
риятные обстоятельства вынудили его выбрать в математике самую  скром-
ную должность провинциального бухгалтера. Впрочем, может, и здесь ска-
залось ощущение цели.
   Может, именно бухгалтерия сегодня важней всего в неучтенной  фарао-
новой стране, и любой патриот должен осознать, что нельзя решать урав-
нение высших степеней, пока не решено типовое уравнение первой степени
из папируса египтянина Ахмеса:  "Куча, ее седьмая часть и еще одна ку-
ча" составляют вместе определенную заданную сумму.  Сколько составляет
"куча"? Семь -это понятно. Это библейская цифра плодородия. Две "кучи"
-это прошлое и нынешнее России.  Ибо мы умудрились свалить в "кучи" не
только настоящее,  но и прошлое своей страны. А из чего состоит сумма,
подсказывает нам математика древней Индии.  Европа тогда  корчилась  в
истерии крестовых походов, а в Индии расцвела культура, расцвела мате-
матика и было создано ясное представление об иррациональном числе. Ин-
дусы  называли его -"долги",  тогда как положительное число называлось
"имущество".  Но как отделить "долги"  от  "имущества",  отрицательные
числа от положительных, если все это также свалено в "кучи", если наша
страна -это неучтенная "куча", где все перемешано и перепутано, и доб-
рое и дурное?
   Даже самые великие идеи,  если б они возникли, утонут в "куче", за-
вязнут в древнеегипетском фараоновом "иксе" и  только  принесут  вред,
соединившись  в  горючую  смесь  с прошлыми идеями и прошлыми костями.
Нет,  стране не нужны новые идеи,  ей нужны хорошие бухгалтеры и лири-
ческие  поэты.  Ибо  лирика не вносит ничего нового в мир человека,  а
приводит в порядок и одухотворяет существующее.
   Если прогресс в обозримом будущем  вполне  может  обойтись  умелыми
технологами,  то порядок невозможен без чувства цели. И чем дальше бу-
дет идти время, тем сильней будет ощущать страна, государство недоста-
ток в тех людях,  которых она сама же обидела и затравила.  Ибо опасен
бесцельный технологический прогресс. Но растет пропасть между техноло-
гией и целью, растут взаимное непонимание, обида и озлобление.
   Аркадию Лукьяновичу  вспомнилась  притча,  которую  рассказывал ему
отец.  Это была старая малороссийская фольклорная притча.  Впрочем, он
слышал  эту притчу и в других вариантах,  но в отцовском ему нравилось
не столько общеизвестное содержание, сколько ее наивная лубочная расц-
ветка.
   В одном богатом селе появился знахарь, над которым потешались и ко-
торого травили, так как считали его колдуном, по нынешней терминологии
н метафизиком.  В конце концов то ли знахаря изгнали, то ли он сам по-
кинул село,  устав от оскорблений.  Ясно лишь, что знахарь стал жить в
лесу,  среди диких зверей,  диких деревьев и диких трав.  Но однажды к
знахарю в лес прибежали люди в струпьях и ранах,  с плачем прося  вер-
нуться в село, которое
   здоровенные хохочущие  рыла.  Люди же в струпьях оказались нанятыми
комедиантами.  Тихо,  не сказав ни слова, ушел из села знахарь, сопро-
вождаемый  насмешками,  шутками  и грушами-гнилушками,  которые весьма
метко швыряли ему в сгорбленную спину и большие, и малые. Немного вре-
мени прошло, опять прибежали люди с еще худшими струпьями, с еще более
ужасными ранами и с мольбой о помощи,  поскольку на сей раз черная бо-
лезнь -чума - действительно явилась губить село.
   Однако на  мольбы людские о помощи знахарь ответил:  "Другый раз нэ
пидманэш" - "Второй раз не обманешь".
   Не говорят ли нам то же самое тени замученных,  отлученных, оскорб-
ленных врачевателей наших?
   Но мы не слышим, уши наши мертвы, и живем мы не душой, а рефлексами
головного мозга,  двигаясь от обезьяны к лопуху,  даже если лопух этот
приобретает формы пышных государственных похорон-празднеств вокруг то-
го, кто еще при жизни обратился в прах. Так что правильней было бы со-
общать: "Гроб с телом праха..."
   Тому, кому при жизни воздаются мирские,  фараоновы почести, не воз-
дается почесть Божья.  Сердце его лопается,  как механическая  пружина
дешевого  будильника-жестянки.  И  вовек не услышать ему Божьего "до",
вовек не зазвучать в нем струне в  ответ  на  Божий  резонанс.  Однако
иногда,  в  момент  сильной душевной боли,  это может произойти даже с
отступником. Ибо сильная душевная боль как-то отдаленно воссоздает еще
при жизни тела момент его смерти.
   Это может произойти с тем, кто, будучи нечист, жаждет очищения, как
пересохшая гортань среди жара раскаленного песка жаждет глотка воды.
   И едва Аркадий Лукьянович услышал Божий звук, как слезы сами хлыну-
ли, наподобие долгожданного ливня, вымоленного крестным ходом.
   В ту же минуту на вечернюю Москву, на ее крыши и мостовые обрушился
теплый праздничный ливень,  отлакировав тусклый город и разбрызгав  по
черному зеркальному блеску золотые капли.
   Жена вошла  в  комнату,  чтоб закрыть окно,  оттуда повеяло влажным
ветром,  однако Аркадий Лукьянович глазами показал ей:  "Не надо".  Он
хотел весь вечер остаться немым,  соблюдать обет молчания, чтоб одноз-
начным словом не нарушать Небесной светомузыки,  в которой Божий рояль
звучал в сопровождении плеска дождя и света городских огней.
   Такова жизнь Аркадия Лукьяновича Сорокопута, человека бездетного, а
значит,  завершающего целую ветвь на древе  российской  интеллигенции.
Жизнь, увиденная в период если не переломный, то по крайней мере неоп-
ределенный.
   Нам бы,  однако,  хотелось предупредить упрек Аркадию Лукьяновичу в
рассудочности его мыслей и холоде его чувств.  На это следует сказать,
что холод и тепло есть явления равноправные  и  равнорасположенные  от
нуля - Абсолюта.
   Всякому времени в природе ли, в культуре ли соответствует своя тем-
пература.  Конечно,  одним нравится зима,  другим лето,  одним горячая
плоть розовощеких простушек, другим вялый темперамент бледных аристок-
раток.
   Речь, однако, не о личных пристрастиях. Когда холод окружающей сре-
ды  заставляет  жизнь притихнуть или даже замереть,  она защищает себя
понижением температуры.  Так бледный символизм приходит на смену розо-
вощекому реализму, а способ выжить становится явлением культуры.
   Поговаривают, и  поговаривают всерьез,  о возможности замораживания
тел неизлечимо больных до лучших времен,  используя мнимую смерть про-
тив смерти подлинной.
   Не замораживает ли и символизм серебряным холодом своим культуру до
лучших времен,  когда под новым Солнцем  вновь  расцветет  розовощекое
Возрождение?  Важно лишь, чтоб на серебре была полноценная, а не фаль-
шивая проба.  Ведь культура не только рождается жизнью,  но и  рождает
жизнь,  не только переносит образ из жизни в искусство,  но и,  наобо-
рот,  из искусства в жизнь.
   Учитывая все это, простим Аркадию Лукьяновичу Сорокопуту и кокетли-
вые мысли его жаждущего разума,  и холодные слезы его иссушенных горем
горячих глаз.  Измятый "кучей", он пытается хоть бы восстановить форму
в надежде, что когда-нибудь содержание разморозит ее.
   Откуда возьмется  это тепло,  пока не известно.  Надо лишь помнить,
что доброй рукой поданный стакан кипятка может временно заменить Солн-
це.
   Ноябрь 1982 года

   Западный Берлин